- 129 -

ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНЫЙ
КОММЕНТАРИЙ

Замысел трагедии «Борис Годунов». Ее место в
контексте творчества Пушкина

Пушкин приступил к работе над «Борисом Годуновым» в переломный момент своего творческого развития. В замысле романа «Евгений Онегин» наметились серьезные сдвиги от повествования о духе времени и его воплощении в быте и характерах к социально-психологической интерпретации темы, та же тенденция усиления мотивов психологического анализа ощущалась в «Цыганах», прежние, недавно доставившие ему огромный успех и любовь публики, романтические его произведения не удовлетворяли поэта и даже вызывали его иронию. Сам он рассматривал обращение к новым литературным задачам как сознательный разрыв со своим литературным прошлым и вызов вкусу общества, высоко ценившего его поэзию, считавшего ее образцом современного искусства. Наброски предисловий к «Борису Годунову» пронизаны мыслью о том, что трагедия его не будет понята и принята читателями именно в силу их приверженности его прежней манере и сформированного ею вкуса: «Являюсь, отказавшись от ранней своей манеры. Мне не приходится пестовать безвестное имя и раннюю молодость, и я уже не смею рассчитывать на снисходительность, с какой я был принят. Я уже не ищу благосклонной улыбки минувшей моды. Я добровольно покидаю ряды ее любимцев и смиренно благодарю за ту благосклонность, с какой она встречала мои слабые опыты в течение десяти лет моей жизни». (Ранняя редакция 2-го варианта предисловия

- 130 -

к «Борису Годунову». Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 433, 534. Оригинал по-французски.)

Предчувствие, что его замысел и его понимание романтической драмы окажется недоступным носителям господствующего вкуса, сопровождало Пушкина на протяжении нескольких лет, со времени, когда замысел только формировался, и до самого появления трагедии в печати. Уже в 1829 г. он писал: «Успех или неудача моей трагедии будет иметь влияние на преобразование драматической нашей системы. Боюсь, чтоб собственные недостатки не были б отнесены к романтизму и чтоб она тем самым не замедлила хода... Хотя успех “Полтавы” одобряет меня» (Там же. С. 433.) Характерно, что, говоря о своем драматическом произведении, Пушкин видит его значение и свою задачу в решении общих вопросов искусства — утверждении нового «романтического» стиля и что, помышляя о реформе русской сцены, он связывает свои надежды с восприятием своей поэмы — сочинения другого жанра и вида. Можно отметить, что аналогичную «ошибку» допустил и А. А. Дельвиг в незаконченном отзыве на «Бориса Годунова», представив дело таким образом, будто «Полтава» предшествовала в творчестве Пушкина «Борису Годунову» и явилась переходным моментом в его эволюции. «Мы готовы утвердительно сказать, что драма “Полтава” не уступила бы драме, нами разбираемой», писал А. А. Дельвиг. (Литературная газета. 1831. № 2. С. 15—16). Потребность «перекинуть мост» от «Бориса Годунова» к самым разным по жанру произведениям поэта испытывали многие критики. Так, например, критик «Сына отечества» (1831. № 40—41) Иван Средний Камашев утверждал, что «“Борис Годунов” есть “Онегин”, “Онегин” высшего объема, в котором рисуются черты народной жизни, точно так же как в “Евгении Онегине” вы видите черты жизни частной» (№ 41. С. 179).

Эта тенденция измерить новизну «Бориса Годунова» другими его произведениями, в той или иной мере уже освоенными читателями, определялась не только «робостью вкуса», в котором Пушкин обвинял современников (см. его письмо П. А. Катенину ок. 14

- 131 -

сентября 1825 г. и А. А. Бестужеву от 30 ноября 1825 г.), но и стихийным восприятием творческих поисков поэта. Сознание того, что «Полтава», «Евгений Онегин» и «Борис Годунов» — явления единого стиля Пушкина, что поэт создает не образцы того или другого жанра в непривычной манере, а новую, «свою» литературу, опиралось на факты.

В необходимости радикальной реформы сцены Пушкин — увлеченный театрал — был убежден, и одесские театральные впечатления укрепили эту его убежденность. Воспитание, крепкая «выучка» на классической теории иерархии литературных жанров давали ему уверенность, что пересмотр принципов театрального репертуара и, в особенности, обновление трагедии, будут иметь большое значение для упрочнения новых форм в искусстве в целом. Однако проблемы драматургии, в частности трагедии, оказались в исходном своем начале для него прочто слиты с проблемами и идеями, далеко выходящими за пределы узко художественных, а тем более ограниченно жанровых задач.

История народов, ее движущие силы, внутренний мир человека, его таинственные законы, соотношение индивидуальности, характера личности и судеб общества, традиции национальной жизни, трагический театр человечества развертывался перед его умственным взором, когда он помышлял о значении сюжетов из национальной жизни, об отказе от стеснительных правил поэтики классицизма, о замене александрийского стиха на пятистопный ямб и смешении комических и трагических эпизодов в едином драматическом действии.

«Вот моя трагедия, раз уж вы непременно хотите ее, но я требую, чтобы прежде прочтения вы пробежали последний том Карамзина. Она полна славных шуток и тонких намеков на историю того времени, вроде наших киевских и каменских обиняков. Надо понимать их — это sine qua non (лат.: непременное условие — Ред.)». (Акад. в 10 т. (4.) Т. 7. С. 112, 519. Оригинал по-французски.) Так обращался Пушкин к друзьям (Н. Н. Раевскому) в одном из «проэктов» своего предисловия к «Борису Годунову». Это «наставление»

- 132 -

поэта читателям, тем более близким ему, не следует считать, как это нередко делалось в пушкиноведении на ранних его стадиях, признанием того, что автор «Бориса Годунова» основал свою трагедию целиком на «Истории государства Российского» Карамзина или, как это утверждали впоследствии, что трагедия его имеет смысл, главным образом, как выражение идей будущих декабристов и что в ней следует искать намеков на эти идеи.

Условия, которые Пушкин считал необходимым соблюдать для полного усвоения смысла произведения, означали только то, что трагедия «Борис Годунов» возникла на основе широкого круга размышлений над историческими и политическими вопросами, которые были предметом анализа, обсуждений и споров в кругу его друзей, свободомыслящих людей его поколения. Как известно, в этом кругу политическая концепция «Истории государства Российского» подвергалась нередко резкой критике, и Пушкин, в годы своей ранней молодости склонный поддерживать эту критику, впоследствии не раз защищал Карамзина как честного человека, связанного условиями публикации труда в России, тщательно обследовавшего источники и сославшегося на них. Пушкин отмечал и воздействие Карамзина на его замысел, ставя его труд, правда, в один ряд с другими источниками, дававшими пищу его воображению: «Изучение Шекспира, Карамзина и старых наших летописей дало мне мысль облечь в драматические формы одну из самых драматических эпох новейшей истории. Не смущаемый никаким иным влиянием, Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении характеров, в небрежном и простом составлении типов, Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий, в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени (Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 114—115.) «Догадливость», по его мнению, выражалась в умении, преодолев недостаток деталей в источниках, восстановить историческую истину. Характерно, что ни в интерпретации характеров, ни в логике поступков и в образе мыслей людей изображаемой эпохи Пушкин не считал Карамзина своим вдохновителем.

- 133 -

Он принял концепцию Карамзина в отношении центрального трагического эпизода, во многом определявшего гибель Годунова и его семьи, несмотря на слабость аргументации историка, безапелляционно «обвинившего» Бориса Годунова в убийстве царевича Димитрия на основании собственного, составленного в определенной художественной манере его психологического портрета, но именно в образе Годунова поэт проявил полную самостоятельность; он не воспользовался советом Карамзина, переданным ему Вяземским, о главном противоречии, которое историк усматривал в личности Годунова — сочетании глубокой набожности и преступных страстей. Вежливо откликаясь на это «указание» Карамзина, Пушкин представляет существенное возражение по поводу характера Бориса: «Я смотрел на него с политической точки, не замечая поэтической его стороны...» (письмо П. А. Вяземскому от 13 сентября 1825 г. Акад. в 10 т. (4). Т. 10. С. 141).

Это на первый взгляд неожиданное заявление Пушкина о различии своего подхода и отношения Карамзина к личности Годунова чрезвычайно важно: интерпретация Бориса Годунова как политического героя, человека, находящегося в центре исторических коллизий, царя, пытающегося проводить определенную государственную линию в обстановке социальных конфликтов, слома старых форм быта и становления новых составляет кардинальную особенность замысла трагедии Пушкина. В этом смысле в трагедии «первая персона Борис Годунов» (письмо Пушкина Вяземскому от 7 ноября 1825 г. Акад. в 10 т. (4). Т. 10. С. 188), несмотря на то что этот герой непосредственно присутствует лишь в 6-ти из 23-х сцен трагедии — обстоятельство, которое некоторым исследователям кажется основанием для сомнения в том, что именно Борис Годунов составляет центр трагедии, и, предположения, что само название ее условно. «Здесь сказалось непосредственное влияние Шекспира» (Рассадин. Ст. Драматург Пушкин: Поэтика. Идеи. Эволюция. [М.], 1977. С. 34). Именно в образе царя, избранного и свергнутого, заключено ядро проблематики произведения.

- 134 -

Говоря о Карамзине как «последнем нашем летописце», Пушкин имел в виду прежде всего его искренность и простоту его оценок и мотивировок.

В начале 1830-х гг. Пушкин давал соответствующую характеристику методу Карамзина, высоко ценя критическое, научное начало в его трудах, но подчеркивая архаичность его дидактического подхода к истории: «Карамзин есть первый наш историк и последний летописец. Своею критикой он принадлежит истории, простодушием и апоффегмами хронике <...>. Нравственные его размышления своею иноческою простотою дают его повествованию всю неизъяснимую прелесть древней летописи» (Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 94.). Изложение Карамзина представляло для него не только научное значение, но и художественное. К сюжетам его «Истории» Пушкин относился, как к другим литературным «мифам», таким как легенда о Фаусте у Гете, о Дон-Жуане в обработке Мольера и Моцарта, о чуме в драме Вильсона «Город чумы» и к легенде об отравлении Моцарта. Принимая сюжетную основу, вошедшую в сознание читателя через произведения его предшественников, он создавал, опираясь на нее, новое истолкование характеров, взаимоотношений героев, ломающее привычные представления.

Пушкин «принимает» предложенную Карамзиным интерпретацию исторической загадки гибели царевича Димитрия и впоследствии в спорах с критиками этой концепции, в частности в споре с историком и писателем М. П. Погодиным, отстаивает правильность своей интуиции — «догадливости». На самом же деле он руководствовался своим художественным замыслом — целостной системой своей историко-политической пьесы.

Известно, что Пушкин был глубоко взволнован девятым томом Карамзина, смелостью автора, изобразившего ужасы тирании Ивана Грозного. Вместе с тем «добродушие» и наивность морализма Карамзина в оценке политических явлений вызвали у Пушкина сопротивление. Денис Давыдов вспоминал рассказ А. П. Ермолова о разговоре с Пушкиным: «Ермолов сказал ему однажды: “Хотя Карамзин есть историк-дилетант,

- 135 -

но нельзя не удивляться тому терпению, с каким он собирал все факты и создал из них рассказ, полный жизни”. В ответ на это Пушкин сказал ему: “Читая его труд, я был поражен тем детским, невинным удивлением, с каким он описывает казни, совершенные Иваном Грозным, как будто для государей это не есть дело весьма обыкновенное”» (Давыдов Денис. Военные записки / Ред. Вл. Орлова. М., 1940. С. 381—382).

Именно недостаток исторического подхода к оценке политических «обычаев» прошлого Пушкин ощущал в «Истории государства Российского». Он не мог принять характеристики Бориса Годунова как злодея «святоубийцы» и в то же время «одного из разумнейших властителей в мире» (История. Т. XI, гл. II. С. 109), погубленного тем, что, рожденный подданным, он был одержим преступной страстью властолюбия.

Карамзин изображает как ужасные преступления Годунова расправу с Шуйскими и особенно с Романовыми, Бориса Годунова он трактует как лицемера, каждую минуту лгавшего. Пушкин учитывает все политические акции этого правителя, а затем царя. Устами своих героев — представителей старых княжеских и боярских родов — он кратко, но выразительно создает обзор этих деяний. Однако Борис Годунов у него вполне искренне говорит о том, что на его совести — «единое пятно, Единое случайно завелося». Проявления борьбы с противниками его власти и политики не отягощают его совести. Поэтому-то в основу своей трагедии Пушкин должен был положить принятую им гипотезу о виновности Годунова в устранении последнего отпрыска династии Рюриковичей, о выходе правителя за пределы допустимого в общечеловеческом понимании, «обвинить» его в убийстве ребенка как дани обстоятельствам политической борьбы. Утверждая, что «драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным» в письме А. А. Бестужеву (конец января 1825 г.), Пушкин несколько раз в разных вариантах формулировал принципы романтической драматургии, освобождающие писателя от всяких стеснительных догматических правил. (см.:

- 136 -

Акад. в 10 т. (4). Т. 10. С. 96).

Переписка с Н. Н. Раевским (сыном) по поводу трагедии, над которой Пушкин работал, побудила поэта от лица своего корреспондента задать самому себе вопрос: «Вы спросите меня: а ваша трагедия — трагедия характеров или нравов? Я избрал наиболее легкий род, но попытался соединить и то и другое» (После 15 июля 1825 г. Акад. в 10 т. (4). Т. 10. С. 127, 610. Оригинал по-французски). Н. Ф. Филиппова предложила перевести французское выражение «le genre le plus aisé» не как «наиболее легкий род», а как «наиболее свободную форму» (см.: Филиппова Н. Ф. «Борис Годунов» А. С. Пушкина. М., 1984. С. 67).

Употребляя в применении к трагедии термины, принятые в эстетике классицизма для обозначения типов комедийных спектаклей (ср.: «комедия характеров и нравов»), Пушкин продемонстрировал свой широкий взгляд на жанры и свободный подход к жанру трагедии (он все время называет свое произведение трагедией, но подчас и комедией в очень специфическом, древнем значении театрального действа). В том же письме Н. Н. Раевскому — наброске будущего предисловия к трагедии — он утверждает также: «...правдоподобие положений и правдивость диалога — вот истинное правило трагедии». Впоследствии в незаконченной статье «О народной драме и драме “Марфа Посадница”» (1830), конспективно характеризуя драматургию в ее историческом развитии и о современном ее этапе Пушкин пишет: «Драма стала заведовать страстями и душою человеческою.

Истина страстей, правдоподобие чувствований в предполагаемых обстоятельствах — вот чего требует наш ум от драматического писателя» (Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 147).

Таким образом, ясный ход событий, ход происшествий, заимствованный им из труда Карамзина, в его драматическом произведении — лишь «предполагаемые обстоятельства», в которых раскрываются страсти и чувствования.

На первом месте как источник сведений о событиях, обстоятельствах и судьбах людей XVI—XVII вв. при работе над «Борисом Годуновым» для Пушкина

- 137 -

стояла «История государства Российского» Карамзина. Особенно большое значение Пушкин придавал «нотам» — примечаниям историка к томам его труда. В них он находил характеристику документов, которыми пользовался Карамзин. Примечания вели поэта к древним текстам, которые стояли за слитным и единым по стилю и идеям повествованием замечательного писателя и историка старшего поколения. От «Истории» Карамзина Пушкин обращался к летописям, к Никоновской летописи (ч. VII), к «Летописи о многих мятежах и о разорении Московского государства», изданной в 1771 и 1788 гг. Н. И. Новиковым. Есть основания предположить, что некоторые детали событий поэт заимствовал из «Истории российской» Михаила Щербатова (СПб., 1790. Т. VII. Ч. 1. С. 9—10) (см.: комментарий Г. О. Винокура. Акад. Т. VII. С. 467). Однако отсылки к деталям исторических событий, сохраненным в документальных источниках, в подавляющем своем большинстве содержатся в Примечаниях к «Истории» Карамзина.

Жития святых, запечатлевшие духовный мир человека древнерусской культуры, несомненно привлекали живой интерес Пушкина и своим реальным содержанием, и своими поэтическими красотами.

Житийная литература, которая, как указал И. П. Еремин, наряду с народно-эпической трагедией во многом определила «стилистический строй летописного повествования» (Еремин И. П. Повесть временных лет. Л., 1947. С. 38). Пушкин передал ее влияние не только на оценку народом современных событий, но и на тот стиль, которым народ выражает свое к ним отношение.

В Четье-Минее, которую И. И. Пущин видел на столе у Пушкина в Михайловском, содержались жития святых Димитрия Ростовского, в частности, Житие царевича Димитрия (см. Димитрий Ростовский. Жития святых. Июнь — июль — август. 3-е изд. М., 1764). Анализируя эти факты, В. А. Бочкарев отмечает близость освещения происшествий конца XVI столетия в Житии и в других памятниках начала XVII в. — таких, как «Хронограф» 1617 г., «Летопись о многих мятежах», «Сказание» Авраамия Палицына.

- 138 -

Это Житие, как доказывает В. А. Бочкарев, явилось источником монолога патриарха Иова в сцене «Царская дума» в трагедии Пушкина (см.: Бочкарев В. А. Трагедия А. С. Пушкина «Борис Годунов» и отечественная литературная трагедия. Самара. 1993, С. 7—8)

В. С. Листов и Н. А. Тархова обратили внимание на то, что, помимо известных источников, откуда Пушкин черпал исторический материал для «Бориса Годунова», следует ввести в число использованных им трудов и «Дополнения к Деяниям Петра Великого» (М., 1790—1797), которыми И. И. Голиков сопроводил свой основной 12-томный труд «Деяния Петра Великого», «прибавив» к нему еще 18 томов. В этих «Дополнениях» содержится характеристика эпохи Годунова как времени, когда впервые была сделана попытка обратиться к решению проблем, которые в своей деятельности решал Петр I. «Введение», названное «Изображение предшествующих времен Петру Великому» начинается с рассказа о царствовании Бориса Годунова. И. Л. Фейнберг доказал, что Пушкин, пользуясь библиотекой Тригорского, в которой содержался труд Голикова, был уже в 1824—1825 гг. знаком с этим многотомным изданием (см.: Фейнберг И. Л. Незавершенные работы Пушкина. Изд. 7. М., 1979. С. 86). В. С. Листов и Н. А. Тархова отмечают ряд мест, которые Пушкин мог использовать не только из «Истории» Карамзина, но из сочинения Голикова, причем, если у Карамзина некоторые подробности отражены только в примечаниях, у Голикова они присутствуют в основном тексте. Впрочем, этот аргумент мало убедителен: желание овладеть материалами, которыми пользовался Карамзин, побуждало Пушкина относиться к его «нотам» с особенным вниманием.

К изучению первоисточников Карамзина Н. Н. Раевский (сын) призывал Пушкина еще в пору, когда они в переписке обсуждали замысел исторической трагедии, о котором поэт сообщил своему корреспонденту (см.: Акад. Т. XIII. С. 172, 535).

В. С. Листов и Н. А. Тархова подводят итог своим наблюдениям: «Отмеченные места, как правило, параллельны

- 139 -

не только у Пушкина и Голикова, но также и у Пушкина и Карамзина», т. е., проще говоря, они содержатся и в основном источнике, который сам Пушкин указал, — в «Истории» Карамзина. Однако, далее исследователи продолжают: «Тем интереснее случай смыслового и текстуального совпадения Пушкина и Голикова там, где Карамзин молчит». Они приводят гордую речь Самозванца: «Тень Грозного меня усыновила ∞ в жертву мне Бориса обрекла» и, констатируя, что ничего подобного в «Истории» Карамзина нет, указывают на совпадение этого выражения в монологе героя Пушкина и в грамоте царя Василия Шуйского, которую пересказывает И. И. Голиков во Введении к «Дополнениям к Деяниям Петра Великого». Обращаясь к польскому королю, Шуйский упрекает его за то, что он поддержал самозванца, который «смутил оба государства», и предлагает «восстановить между государствами самозванцом возмущенное спокойствие» (Голиков И. И. Дополнения к Деяниям Петра Великого. М., 1790. С. 305—306). Об этом см.: Листов В. С., Тархова Н. А. Труд И. И. Голикова «Деяния Петра Великого <...>» в кругу источников трагедии «Борис Годунов» // Врем. ПК. № 18. 1980. С. 113—118.

В числе других источников сведений Пушкина об эпохе конца XVI — начала XVII в. безусловно должен быть учтен и труд И. И. Голикова.

Не только характер главного героя, но и активность всех действующих лиц, их стремления и поступки в своей совокупности создают драматическое напряжение, подлинные обстоятельства, в которых действуют в трагедии Пушкина исторические персонажи, начиная с царя и кончая толпой на площади. Толпа эта в изображении поэта состоит из людей, различно действующих в моменты «индивидуальных, личных решений» и в массе, в обстановке охватившего ее ажиотажа. В построении такого драматического действия «учителем» Пушкина был Шекспир, который дал образцы разнообразного, вольного изображения характеров и свободы от «предрассудка любимой мысли» (План статьи «О народной драме и драме “Марфа Посадница”». Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 147, 436).

- 140 -

В хрониках Шекспира история средневековой Англии рисовалась как длительная династическая борьба, выявившая жестокие страсти ее участников, не только таких злодеев, как Ричард III, но и достойных лучшей участи государственных деятелей. В процессе работы над «Борисом Годуновым» Пушкин изучал широкий круг литературы, как по вопросам истории, так и по теории драмы. Чтение Истории Карамзина он «дополняет» знакомством с летописями, повестями и житиями, документами эпохи, изучение Шекспира и размышления о его драматургии обогащаются осмыслением вклада Шиллера и Гете в реформирование законов сцены, чтением обобщающих трудов, которые он просил ему прислать, таких, как «De la littérature du Midi de l’Europe» Сисмонди (J. C. L. Simonde de Sismondi, «Cours de littérature dramatique») Августа Вильгельма Шлегеля (A. W. Schlegel). Уже на юге интерес к немецкой теории искусства и драматургии у Пушкина сочетался со стремлением проникнуть в проблемы английской литературы, познать историческую действительность, которую воспринял и художественно выразил Шекспир, и сопоставить этот мир с образом истории в творчестве Вальтера Скотта. Эти занятия Пушкин продолжил в Михайловском. Широта его «подготовительных» работ, в частности, сказалась в том, что в пору своего пребывания в Михайловском Пушкин занимался в библиотеке Тригорского, где были книги ряда историков, в частности «Шесть писателей об Августе» (СПб., 1775), «Жизнь двенадцати первых цезарей Римских» Кая Светония Транквилля (СПб., 1776) и др. Особое место среди античных историков, которые были известны Пушкину и которых он изучал, занимают «Анналы» Тацита. Замечания Пушкина на «Анналы» Тацита (1825 г.), основанные на издании, где латинский и французский тексты давались параллельно — «Tacite, traduction nouvelle, avec le texte latin en regard; par Dureau de Lamalle...» Paris, 1817—1818, — содержат полемику с Тацитом. Пушкин оценивал Тацита в Записке «О народном воспитании» (1826) как «великого сатирического писателя, впрочем, опасного декламатора и исполненного политических предрассудков»

- 141 -

(вычеркнутые строки. Там же. Т. 7. С. 431). Он видел в Таците не только сатирика, но и трагического интерпретатора римской истории, однако сопротивлялся его тенденциозности и дидактике. В научной литературе отмечено сходство эпизода из «Анналов» Тацита, который излагает и анализирует в дошедших до нас замечаниях Пушкин, и событий, изображенных в «Борисе Годунове»: речь идет об отношении к Тиберию, обвиняемому в убийстве внука Августа Постума, пользовавшегося популярностью из-за своей принадлежности к уважаемой народом династии. Эта популярность и вера народа в «чудеса» побуждает его раба Клемента сделаться самозванцем, объявив себя Агриппой Постумом. Его авантюра имеет некоторое время успех, Тиберий, как и Борис Годунов, проявляет в борьбе с самозванцем нерешительность. Именно во французском переводе Тацита, который читал Пушкин, самозванец назван «fantome», т. е. охарактеризован так, как в трагедии самого Пушкина Борис Годунов именует самозванного Димитрия. Тиберий, как и Годунов, узурпатор, ловко организовавший свое «избрание», но он мудрый государь, руководствующийся интересами общества.

Пушкин полемизирует с Тацитом, создающим однозначный образ Тиберия — лицемера и завистника. «Первое злодеяние его (замечает Тацит) было умерщвление Постума Агриппы, внука Августова. Если в самодержавном правлении убийство может быть извинено государственной необходимостью, то Тиберий прав. Агриппа, родной внук Августа, имел право на власть и нравился черни необычайною силою, дерзостью и даже простотою ума. Таковые люди всегда могут иметь большое число приверженцев или сделаться орудием хитрого мятежника» (Акад. в 10 т. (4). Т. 8. С. 93—94). Пушкин отмечает разумность многих решений Тиберия, которые осуждает Тацит, усматривая под ними дурные, порочные побуждения (зависть, ревность к популярности и др.). В письме к Дельвигу от 23 июля 1825 г. Пушкин обобщает свое отношение к осуждению Тиберия Тацитом: «Чем более читаю Тацита, тем более мирюсь с Тиберием. Он был одним из величайших государственных умов древности».

- 142 -

(Там же Т. 10 С. 123). Правда, в этом письме отзыв о Тиберии поставлен в контекст намеков на собственную судьбу поэта и отношение к нему царя. (О Замечаниях Пушкина на том I «Анналов» Тацита см.: Покровский М. 1) Пушкин и римские историки // Сб. статей, посвященных В. О. Ключевскому... М., 1909; 2) Пушкин и античность // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии, 1939. Т. 4—5; Толстой И. И. Пушкин и античность // Учен. зап. Ленингр. гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена. Т. XIV. 1938; Амусин И. Д. Пушкин и Тацит // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. Т. 6. Л., 1941; Гиппиус В. Александр I в пушкинских «Замечаниях на Анналы Тацита” // Там же; Якубович Д. П. Античность в творчестве Пушкина // Там же; Реизов Б. Г. Пушкин, Тацит и «Борис Годунов” // Русская литература. 1969. № 4).

Б. Г. Реизов объясняет то обстоятельство, что Пушкин оправдывал Тиберия и осудил Бориса Годунова, совершивших очень схожие преступления, следующим образом: Тиберий, по мнению исследователя, не воспринимался Пушкиным как преступник — он «не совершил никакого преступления», т. к. его действие было оправдано государственными интересами, Годунов же руководствовался, устраняя наследника, только личным интересом, к тому же он убил не взрослого человека, а «дитя», что очень важно в нравственном отношении (см.: Русская литература. 1969. № 4. С. 79—83).

«Собеседниками» Пушкина в его размышлениях на исторические темы были и древние, и современные историки. На его столе рядом лежали «академические» издания античных авторов и современная периодика, русские исторические источники и газетные статьи. Не случайно, говоря о большом впечатлении, которое производят X и XI тома «Истории государства Российского», он восклицал: «Что за чудо эти 2 последние тома Карамзина! какая жизнь! c’est palpitant comme la gazette d’hier (франц.: это злободневно, как свежая газета. — Ред.). Эту характеристику он повторил дважды — в письме к В. А. Жуковскому 17 августа 1825 г. и до того, в несохранившемся письме к Н. Н. Раевскому.

- 143 -

Одно из таких вторжений свежей периодики в круг текстов, дававших Пушкину материал для исторических выводов, отмечено и убедительно прокомментировано в статье И. З. Сермана «Пушкин и новая школа фразцузских историков. Пушкин и П. де Барант» (см.: Русская литература. 1993. № 2). Исключительно чуткий к тенденциям развития общеевропейского литературного процесса Пушкин не мог не заметить формирование нового подхода к изучению истории в трудах французских ученых. В 1818 г. Тьерри начал формулировать принципы нового метода изучения истории. В том же году выходит в свет философско-историческое сочинение Баланша «Опыт об общественных учреждениях», воплощение принципов новой школы историографии. В 1823 г. появляются первые тома «Истории французской революции» Тьера и «Опыты о французской истории» Гизо; в 1824-м — «История французской революции» Минье и первые тома «Истории герцогов Бургундских» Баранта.

В научной литературе считалось установленным, что книгу Баранта Пушкин узнал уже после окончания работы над «Борисом Годуновым» (см.: Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957. С. 293). Теоретическое предисловие Баранта к I тому его труда стало одним из манифестов новой исторической школы. Школа эта, оказавшая значительное влияние на общественную мысль Франции, с самого начала своего возникновения вызвала бурные обсуждения во французской прессе (см.: Реизов Б. Г. Французская романтическая историография. Л., 1956), обратила она на себя внимание и в русской периодике: в июле 1825 г. в журнале Н. А. Полевого «Московский телеграф» появилось сообщение об огромном успехе «Истории герцогов Бургундских» П. де Баранта, а в августе журнал публикует отрывок из II тома труда Баранта — «Описание Крестового похода французов в Венгрию» — «одно из лучших мест в сочинении г. Баранта» (Московский телеграф. 1825. Ч. IV. № 15. Август. С. 181—182). Пушкин отозвался на пропаганду новой французской исторической школы, предпринятую Полевым, лишь в 1830 г. во II статье, посвященной «Истории русского народа» Николая

- 144 -

Полевого. Он относился весьма критически к этой, по его мнению, очень поверхностной «Истории» и не мог не заметить, что новые идеи французской историографии не сделали из Полевого серьезного знатока и интерпретатора исторического прошлого: «Г-н Полевой сильно почувствовал достоинства Баранта и Тьерри и принял их образ мнений с неограниченным энтузиазмом молодого неофита» (Акад. в 10 т. (4): Т. 7. С. 95). Пушкин охарактеризовал Полевого как темпераментного, способного чувствовать и воображать журналиста, но очень слабого писателя, а между тем именно художественная литература дала мощный толчок развитию исторической науки. «Действие В. Скотта ощутительно во всех отраслях ему современной словесности. Новая школа французских историков образовалась под влиянием шотландского романиста. Он указал им источники совершенно новые, неподозреваемые прежде, несмотря на существование исторической драмы, созданной Шекспиром и Гёте» — так начинает Пушкин свою II статью о I томе «Истории русского народа» Полевого, а в заключении другой статьи о II томе «Истории русского народа» высказывает особенно важную для него мысль: «Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая — мощного, мгновенного орудия Провидения» (Там же. С. 95 и 100).

Мысль о вторжении случайности, неразумного начала в «расчисленный» ход исторических событий, о нарушении их последовательности совершенно новыми, как бы не имеющими глубоких корней в предшествующем развитии, явлениями, которые, однако, в последующий период накладывают важный отпечаток на жизнь людей, не случайно возникла у Пушкина при обсуждении «Истории» Полевого, который пытался усвоить принципы новой историографии. Для Пушкина в пору его работы над «Борисом Годуновым» эта проблема была одной из самых важных. Труды новой исторической школы, представители которой проявляли особый интерес к кризисным периодам

- 145 -

жизни общества, давали богатый материал для осмысления этой проблемы (см., например, «Историю французской революции» Тьера и другие труды на тему социальных взрывов: «Историю французской революции» Минье, «Историю английской революции» Гизо и т. д.). В «Истории герцогов Бургундских» Баранта, с которой Пушкин мог ознакомиться в пору работы над «Борисом Годуновым» по публикации Н. Полевого, ставился вопрос о влиянии «общественного мнения», в частности ошибочного, основанного на предубеждении, суевериях, своего рода мифа, «заражающего» целые массы людей, на судьбу отдельной личности. Сообщая мнения людей XIV в., Барант не комментировал их, не настаивал на их ложности, а рассматривал эти ложные мнения как документ эпохи. Пушкину, который «старался угадать образ мыслей и язык» людей XVI — начала XVII в. по летописям, эта тема была близка (см.: Наброски предисловия к «Борису Годунову». III. // Там же. Т. 7. С. 434, 534). Современный исследователь И. З. Серман, проанализировав воздействие на Пушкина публикации отрывка из исторического труда Баранта в «Московском телеграфе», отмечает, что в отношении Пушкина к проблеме «общественного мнения» ощутимы черты сходства с истолкованием ее французскими историками. В частности, новый подход к мнению народа, осмысляющего современные события и собственную историю, нашел свое выражение в образе Пимена. В связи с этим И. З. Серман высказывает предположение, что окончательная отделка сцены «Ночь. Келья в Чудовом монастыре» была произведена после знакомства Пушкина с публикацией отрывка из «Истории герцогов Бургундских» в «Московском телеграфе» (см.: Серман И. З. Пушкин и новая школа французских историков. Пушкин и П. де Барант // Русская литература. 1993. № 2).

Привычке следить за современной прессой Пушкин не изменял и в период, когда не злободневные интересы политической борьбы, а философия истории стала все более и более занимать его мысли. Зачастую, не делая попыток отразить свои впечатления и мнения от появляющихся в печати материалов

- 146 -

в законченной литературной форме, он формулировал их в виде помет (маргиналий) на полях изданий. В двух случаях эти пометы имеют прямое или косвенное отношение к размышлениям поэта о проблемах, связанных с «Борисом Годуновым». Непосредственно к содержанию трагедии относятся замечания Пушкина на статью М. П. Погодина «Об участии Годунова в убиении царевича Димитрия» (Московский вестник. 1829. Ч. III. С. 90—126). В замечаниях Пушкина на эту статью отразились устные споры поэта с профессиональным историком Погодиным, которые они вели осенью 1829 г. Погодин не соглашался с концепцией Карамзина на основании собственного анализа исторических данных и развивал в статье аргументацию против утверждения Карамзина, что Годунов был организатором убийства царевича, т. к. должен был желать его смерти. Погодин возражает, что Димитрий не являлся законным наследником Ивана IV, ибо происходил от седьмого его брака, не узаконенного церковью. Пушкин в ответ на это соображение обращает внимание на то, что летописцы не упоминают о «незаконности» царевича. По мнению Погодина, «нелигитимность» происхождения Димитрия делала его права на престол столь сомнительными, что «всякая сторона легко могла отстранить его при рассуждениях о престоле». В этом тезисе Погодина нашло свое отражение признание того исторического факта, что Борис Годунов не являлся в момент гибели царевича единственным и даже преимущественным претендентом на престол, на который в большей степени, чем Годунов, могли претендовать Романовы, двоюродные братья первой жены Ивана IV, которых весьма уважал царь Федор Иоаннович.

Пушкин на полях этого абзаца, имея в виду только Бориса Годунова и упуская из вида других претендентов на престол, пишет: «Дядя законный наследник, но сын естественный наследник» (Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 384). Замечание Пушкина свидетельствует о том, что он учитывает старые законы престолонаследия и соглашается с Карамзиным, что новая система престолонаследия, введенная великим князем Василием Дмитриевичем, является «благоприятнейшею

- 147 -

для общего спокойствия». Это положение Карамзин мотивирует тем, что сын сохраняет «двор» отца и его бояр, а дядя, заняв престол, «приводит» с собою и свой «двор». Василий Дмитриевич, вопреки распоряжению Дмитрия Донского, завещал великокняжеский престол не младшему своему брату Юрию, а сыну Василию. Спор дяди с племянником стал предметом разбирательства в суде в Орде у царя Махмета. Молодой князь Василий Васильевич опирался на новый устав государей московских, а его дядя Юрий Дмитриевич — на традицию, зафиксированную летописями, и завещание Дмитрия Донского. Только хитрость защищавшего интересы Василия Васильевича боярина, польстившего татарскому хану заявлением, что Москва его «улус», что в его власти в нем распоряжаться по своей воле, что на Руси не может быть решения «по древним правам российским», т. к. «все зависит от воли царской», т. е. татарского хана, склонила суд на сторону Василия Васильевича (История. Т. V. Гл. III. С. 230—231).

Погодин доказывал, что Борису Годунову в конкретной обстановке 1591 г. была невыгодна смерть царевича Димитрия. Царю Федору было только 34 года, он мог иметь детей, что потом и случилось. Борис Годунов еще не занимал столь прочного положения, как впоследствии, и скандал, вызванный смертью царевича, мог повредить ему гораздо больше, чем сам царевич живой. Пушкин не принимает аргументов Погодина, он согласен с Карамзиным, не верит «розыску», проведенному комиссией под руководством В. Шуйского.

Следует отметить, что и в настоящее время в науке этот эпизод русской истории подвергается различным истолкованиям, остается предметом спора. Р. Г. Скрынников, высказывая ряд новых соображений и привлекая некоторые новые материалы, доказывает, что Борису Годунову было политически невыгодно убийство Димитрия. Он «снимает» подозрения с Бориса Годунова и «реабилитирует» комиссию В. Шуйского и составленное ею Следственное дело как убедительный и объективный документ (см.: Скрынников Р. Г. 1) Борис Годунов и царевич Димитрий //

- 148 -

Исследования по социально-политической истории России. Л., 1971. С. 190—191; 2) «Борис Годунов». М., 1979. С. 67—84).

А. А. Зимин, споря со Скрынниковым, следует за Карамзиным как в общей оценке правления Бориса Годунова и особенностей его личности, так и в решении вопроса об «угличской трагедии». Считая Бориса Годунова «повинным» в смерти Димитрия, он «дополняет» аргументацию Карамзина только тем соображением, что именно так Годунов «расправлялся» со своими врагами: сначала ссылка и затем, вдали от Москвы, тайное убийство. Этот аргумент мало что прибавляет к доказательствам Карамзина, который, трактуя Димитрия как «единственного наследника державы», тем не менее определенно говорил, что хотя удаление царевича в выделенный ему удел — Углич — «могло казаться блестящею ссылкою», но оно соответствовало завещанию Ивана IV, который, объявив своим наследником Федора, назначил младенцу Димитрию и его матери Марии Нагой в удел город Углич. «Прияв власть Государственную Дума Верховная» после смерти Ивана Грозного «к родственникам вдовствующей царицы Нагим приставила стражу, обвиняя их в злых умыслах (вероятно, в намерении объявить юного Димитрия наследником Иоанновым)» (История. Т. X. Гл. I. С. 5). Подобно Карамзину, а также и Пушкину, Зимин не верит Следственному делу, считая показания непосредственных свидетелей происшествия вынужденными или фальсифицированными, и доверяет более поздним, созданным во время правления Самозванца и в последующие годы, когда к власти пришли Василий Шуйский и затем Романовы, рассказам о событиях конца XVI — начала XVII в. Но если для Пушкина-художника такая интерпретация фактов является воссозданием «предполагаемых обстоятельств», то историки, располагают ли они или нет полным материалом, неизбежно претендуют на формирование определенного взгляда на вопрос, разгадки загадочных обстоятельств (см.: Зимин А. А. 1) Смерть царевича Димитрия и «Борис Годунов» // Вопросы истории. 1978. № 9. С. 92—94; 2) В канун грозных потрясений: Предпосылки первой крестьянской

- 149 -

войны в России. М., 1986). Пушкин как автор трагедии «Борис Годунов» строил «предполагаемые обстоятельства» соответственно общему замыслу произведения по законам «романтической драмы», но в споре с Погодиным и в своих замечаниях на его статью он уже выступал как формирующийся историк, претендующий на «обладание истиной».

Пометы Пушкина на полях статьи Вяземского «О жизни и сочинениях В. А. Озерова» не имели отношения к оценке сюжета, избранного им для трагедии, но зато в значительной мере отражали размышления о путях реформирования русской сцены, о природе трагического. Прежде всего, здесь Пушкин с полной искренностью оценивает творчество своего выдающегося предшественника, авторитет которого как трагического писателя и представителя нового этапа в развитии драмы был очень высок (см. об этом: Кочеткова Н. Д. Трагедия и сентиментальная драма начала XIX в. // История русской драматургии. XVII — первая половина XIX в. Л., 1982. С. 181—202). В отличие от Вяземского, который видел в Озерове «преобразователя русской трагедии» и сравнивая его деятельность по ее значению с деятельностью Карамзина, Пушкин подчеркивает, что Озеров ни по размерам своего дарования, ни по художественному уровню своих произведений не может быть уподоблен Карамзину: «Большая разница. Карамзин великий писатель, во всем смысле этого слова, а Озеров — очень посредственный. Озеров сделал шаг вперед в слоге, но искусство чуть ли не отступило» (Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 373). На фразу Вяземского «Драматическое искусство у нас еще в колыбели» Пушкин реагировал возражением-вопросом: «Где же геркулесовский подвиг Озерова?» Творчество этого наиболее смелого трагика начала XIX в. Пушкина уже глубоко не удовлетворяло.

Пушкин одобряет тезис Вяземского: «Трагик не есть уголовный судья», помечая на полях: «Прекрасно», но дальнейшие рассуждения автора статьи вызывают у него решительные возражения, он ощущает в них неприемлемую для него дидактику, в плане отрицания которой он было воспринял первую фразу

- 150 -

абзаца, встреченную им столь сочувственно.

Вяземский пишет о трагике: «Обязанность его и всякого писателя есть согревать любовию к добродетели и воспалять ненавистью к пороку, а не заботиться о жребии и приговоре Провидения». Пушкин возражает: «Ничуть. Поэзия выше нравственности — или по крайней мере совсем иное дело» и оспаривает пример, приведенный Вяземским в доказательство положения о нравственном значении трагедии: «Вольтер, поражая Зопира и щадя Магомета, не был ни гонителем добродетели, ни льстецом порока», подчеркивает последнюю фразу и заносит на поля статьи эмоционально окрашенное возражение: «Господи Суси! какое дело поэту до добродетели и порока? разве их одна поэтическая сторона» (Там же. С. 380—381). «Рецензируя» старую (1817 г.) статью Вяземского с тем, чтобы помочь автору подготовить ее переиздание, Пушкин выражал свои мнения, которые сложились у него как плод размышлений о природе драмы в процессе работы над «Борисом Годуновым» (см. в цитированном выше письме Н. Н. Раевскому после 19 мая 1825 г. слова о своей трагедии: «Сочиняя ее я стал размышлять над трагедией вообще» — Т. X. С. 126, 609).

На пути этих размышлений, соединив мысли о природе государственной власти, о трагизме истории и воплощении этого трагизма в драме, Пушкин «встретился» с мыслителем, который по последовательному отказу от дидактического подхода к оценке исторических явлений может быть оценен как полная противоположность Карамзину. Речь идет о великом флорентийском политическом писателе, авторе знаменитого трактата «Государь» («Il principe») Николо Макьявелли.

Широта и разнообразие задач, которые ставил перед собою Пушкин, создавая свою трагедию, стремление его не только произвести радикальные перемены в драматической литературе и жанре трагедии, но и воздействовать на структуру современной литературы в целом, внести в нее философские аспекты, а также глубина пласта мировой культуры, который питал его ум и фантазию в процессе осуществления

- 151 -

им его замысла, заставляет нас расширительно трактовать проблему «источников» трагедии Пушкина.

Пушкин был хорошо знаком с творчеством Макьявелли. В его библиотеке было два собрания сочинений этого писателя.

1) Полное собрание сочинений Макьявелли в переводе на французский язык: Machiavel Nicolo. Oeuvres complétes de Machiavel // Traduites par J. V. Périès. V. 1—12. Paris. 12 томов. 1823—1826 г. Пушкин отметил на внутренней стороне обложки, что купил эти книги на распродаже с глупыми комментариями карандашом («Acheté dans une vente publique (avec de sots commentaires au crayon). Очевидно, эти заметки были на отдельном листке, т. к. в книгах они не сохранились.

2) Двухтомное издание избранных сочинений и мыслей Макьявелли: Machiavel, ou morceaux choisis et pensées de cet écrivain sur la politique, le législation, la morale, l’histoire et l’art militaire. Paris, 1823. Здесь содержался полный текст трактата «Государь» («Le prince») в новом переводе на французский язык, осуществленном Леоном X*** (Leon H***).

Двенадцатитомное собрание сочинений Макьявелли было основательно проработано. Разрезаны страницы тех томов и сочинений, которые поэта интересовали, — это главные труды автора. Разрезан I том, содержащий Предисловие переводчика Перье о борьбе вокруг наследия Макьявелли и историю издания его произведений, статью о жизни и творчестве Макьявелли и «Рассуждения» Макьявелли на I декаду Тита Ливия. Разрезаны страницы II, III и IV томов, на которых продолжается «Рассуждение на I декаду Тита Ливия», трактаты «Государь» и «О военном искусстве». В V томе — «Историю Флоренции» Пушкин, очевидно, прочел до половины — вторая часть тома не разрезана. Целиком разрезан X том, содержащий художественные произведения писателя.

В XI томе разрезаны страницы, на которых Макьявелли описывает чуму во Флоренции, а затем дает образец устава — «регламента» общества, собирающегося для развлечений на продолжительное время. Здесь говорится о том, как и на какой срок избирать

- 152 -

председателя, какие увеселения могут увлечь участников пиров и бесед. Несомненно, что непосредственным источником для «Пира во время чумы» Пушкину послужила пьеса Джона Вильсона «Город чумы», но соседство в XI томе Сочинений Макьявелли изображения чумы в городе и ритуала пира веселой компании могло каким-то образом связаться с впечатлением от драматической поэмы Вильсона и усилить это впечатление. Следует отметить, что продуманное и методическое чтение поэтом томов двенадцатитомного Собрания сочинений Макьявелли дает основание предположить, что в творчестве этого писателя он хорошо ориентировался, знал его прежде и что приобретение им двух изданий сочинений Макьявелли не является случайностью.

Творчество Макьявелли высоко ценили Вольтер, Руссо и Байрон, привлечь внимание к его сочинениям могли и такие книги, как изданная в 1815 г. в Париже «Machiavel, commenté par Napoléon Buonaparte». Знакомство Пушкина с Собранием сочинений Макьявелли и с предисловием к 1 тому этого издания нашло свое отражение в трех заметках из цикла «Table talk». Здесь Пушкин называет Макьявелли «бессмертный флорентиец» и утверждает, что «Макиавелль <...> великий знаток природы человеческой». Полемически ссылаясь на общепринятое мнение о Макьявелли, он поясняет: «Divide et impera — есть правило государственное не только Махиавеллическое (принимаю это слово в общенародном значении)» (Акад. в 10 т. (4). Т. 8. С. 64—65). Пушкин не мог разделять расхожего представления о Макьявелли и макьявеллизме. Для него этот деятель и писатель эпохи Возрождения был великим знатоком психологии и поступков людей в политической сфере. Поэтому ему важны были сведения, почерпнутые им из предисловия к Собранию сочинений Макьявелли об истории запрещения его произведений и становления его одиозной репутации. Не только Макьявелли, но и его главный «обличитель» иезуит Антонио Поссевино, добивавшийся запрета на публикацию его сочинений, был для Пушкина живой личностью, позиция которой была объяснима. Антонио

- 153 -

Поссевино — посланник Папы Римского в Москве, осуществлявший в качестве посредника переговоры по русско-польским отношениям, в 1582 г. пытался склонить Ивана Грозного к Унии, в связи с чем он вел с царем публичный диспут о вере, очевидно, был знаком с Борисом Годуновым, которого Пушкин сделал «главной персоной» своей трагедии. Все это, несомненно, было в сознании поэта, когда он написал: «Езуит Посвин, столь известный в нашей истории, был одним из самых ревностных гонителей памяти Маккиавеллевой. Он соединил в одной книге все клеветы, все нападения, которые навлек на свои сочинения бессмертный флорентиец, и тем остановил новое издание оных. Ученый Conringius, издавший “Il principe” в 1660 году, доказал, что Посвин никогда не читал Макиавелля, а толковал о нем понаслышке» (Там же. Т. 8. С. 64).

В III томе двенадцатитомного собрания сочинений между стр. 28 и 29 закладка фиксирует то место в трактате «Государь» («Il principe», — «Le prince»), которое, очевидно, обратило на себя внимание Пушкина (см.: Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина: Библиографическое описание // Пушкин и его современники. Вып. IX—X. СПб., 1910. С. 278).

Безоговорочно утверждать, что эта закладка положена в книгу Пушкиным, нельзя, но место, которое отмечено таким образом, весьма интересно и значительно: Макьявелли рассуждает на этих страницах о соотношении государственного устройства страны и ее способности сопротивляться агрессии извне. Макьявелли утверждает, что страны с деспотическим режимом труднее завоевать, т. к. рабы-подданные будут самоотверженно защищать тирана, которому они обязаны своим благополучием (как пример такого государства он называет Турцию). Но, завоевав такое государство, противник может легко удержать в нем власть, т. к. никто не станет бороться за восстановление свергнутой династии. В иных странах, где тирания ограничена наличием противоборствующих сил, аристократии или других групп населения, преследующих свои интересы и цели (в качестве такого государства он называет Францию своего времени),

- 154 -

завоеватель легче может победить, пользуясь внутренними противоречиями, но удержать власть ему значительно труднее, т. к. он столкнется с неснятыми противоречиями, которые, в конечном счете, должны быть разрешены в национальных пределах.

Эти рассуждения Макьявелли могли заинтересовать Пушкина, т. к. ситуации, о которых шла в них речь, могли быть легко экстраполированы на изображенные в «Борисе Годунове» и последовавшие за ними исторические обстоятельства.

Пушкин создавал трагедию о «великом государе». Карамзин писал о Борисе Годунове — «сей мудрый правитель, достойно славимый тогда в Европе за свою разумную политику, любовь к просвещению, ревность быть истинным отцом отечества» (История. Т. XI, Гл. I. С. 55). Обращаясь к такому сюжету, автор «Бориса Годунова» не мог обойти самый знаменитый труд о государственной власти и ее носителях, о взаимоотношениях правителей и подданных — «Государь» («Il principe») Макьявелли.

В трактате Макиавелли в числе других примеров рассматривается и ситуация, послужившая основой драматического сюжета «Бориса Годунова» Пушкина. Макиавелли писал, соединяя объективность анализа с суровостью, граничащей со скептицизмом сатирика: «Едва ли кто-нибудь станет сомневаться, что государям, особенно только что получившим власть или управляющим вновь возникающими монархиями, бывает невозможно согласовать свой образ действий с требованиями нравственности: весьма часто для поддержания порядка в государстве они должны поступать против законов совести, милосердия, человеколюбия и даже против религии. Государи должны обладать гибкою способностью изменять свои убеждения сообразно обстоятельствам и, как я сказал выше, если возможно не избегать честного пути, но в случае надобности прибегать и к бесчестным средствам» (Макиавелли Н. Государь (Il principe). СПб., 1869. С. 75). Следует отметить, что сурово характеризуя условия политической деятельности правителей и исторический опыт их поведения, Макиавелли зачастую полемизирует с Тацитом.

- 155 -

Современный исследователь культуры эпохи Возрождения Л. М. Баткин утверждает, что Макьявелли глубоко проник в законы взаимодействия выдающейся личности и общества и что размышления его на эту тему предвосхитили многие явления идеологии и искусства нового времени: «Шекспир, Сервантес, Спиноза и каждый, кто был в состоянии вступить (сознательно или невольно — неважно) в диалог с Макьявелли, вовсе не повторяли его исходной коллизии (специфически связанной с политической борьбой за власть, и только с нею), а преобразовывали эту коллизию в подчас неузнаваемом повороте...» (Баткин Л. М. Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности. М., 1989. С. 163).

В стремлении выявить отдаленные, переосмысленные отклики на социальные и психологические идеи Макьявелли ученый упоминает и Пушкина: «Например, фигуры Дон Кихота, Гамлета или Фауста <...> или, допустим, пушкинского Сальери, будучи продуманы в контексте «Государя», получают и отбрасывают неожиданные отсветы. Но конечно, чтобы Пушкин или Гете оказались естественно включенными в мыслительную ситуацию трактатов и писем Макьявелли (?!) эта ситуация должна быть уяснена не на уровне идеологических клише и практических применений» (Там же).

Эти справедливые выводы ученого следует, однако, дополнить важным наблюдением: для Пушкина в творчестве Макьявелли были равно существенны и глубокое проникновение его в природу человеческую, т. е. в психологию человека, и проявленное им трезвое и суровое понимание коллизий политической борьбы. Баткин не упоминает трагедии «Борис Годунов», а между тем именно в этом произведении русский поэт художественно ставит проблемы, близкие к тем, которые анализировал в трактате «Государь» Макьявелли. Он, как и великий флорентиец, рассматривал природу взаимоотношений «идеального» правителя с подданными, психологические и социальные коллизии, вытекающие из преступления, продиктованного логикой политической борьбы. В отличие от Макьявелли, Пушкин

- 156 -

усматривает глубокий трагический смысл в антиномии политики и этики и считает, что, совершая несправедливость и насилие, мудрый правитель разрушает нравственную основу своей деятельности и собственной личности. Пушкин, как и Макьявелли, чтит мужество человека инициативы, берущего на себя ответственность за государство, но видит фатальный трагизм его положения. Историческая обреченность мудрого государя и роковой характер этого положения в трагедии выявлены и через обстоятельства и через самого героя. Придя к власти через борьбу и преступление (Макьявелли считает такой путь столь же естественным, как и путь наследственного прихода к власти), Борис Годунов, и в реальной истории, и в трагедии Пушкина, мужественно противопоставляет свою волю ударам судьбы и сложным поворотам политической ситуации. Трезвый расчет, который Макиавелли считал основой политической деятельности, Борису Годунову изменяет лишь в момент, когда он сталкивается со «случайным», нелогичным, «бессмысленным» ходом событий. Скептицизм Пушкина выражается и в том, что вера Бориса Годунова в справедливость и милость Провидения не оправдывается. Провидение хранит Самозванца-авантюриста (слова Гаврилы Пушкина «хранит его, конечно, Провиденье» — сцена «Лес») и обрекает на гибель невинного юного сына Бориса Феодора, вопреки надежде его отца («Но Бог велик! Он умудряет юность, Он слабости дарует силу» — сцена «Москва. Царские палаты»).

Макиавелли рассказывает о «просчете» Чезаре Борджа, который, будучи по призванию политиком, «просчитал» все возможные варианты последствий своих политических акций и даже такого непредвиденного обстоятельства, как смерть его отца — папы Александра VI. Макиавелли вспоминает, что Чезаре Борджа говорил ему, что продумал всё и упустил из виду только одну возможность — собственную болезнь и смерть. Макиавелли находит нужным объяснить этот «просчет», относя его за счет исключительного коварства судьбы, что не унижает князя, не дает основания

- 157 -

усомниться в его проницательности и доблести, подготовивших ему все условия для укрепления его могущества.

Борис Годунов, подобно Чезаре Борджа, все годы своего правления болел. Р. Г. Скрынников отмечает факт болезни Годунова, утверждая, что «от внимания исследователей ускользало обстоятельство, оказавшее заметное влияние на ход политической борьбы в годы царствования Годунова — физическое состояние Бориса. Еще до коронации Бориса за рубеж стали поступать сведения о его тяжелой болезни. Один современник Годунова заметил, что тот царствовал шесть лет, не царствуя, но всегда болезнуя. Врачи оказались бессильны исцелить его недуг, и царь искал спасения в молитвах и богомольях» (Скрынников Р. Г. «Борис Годунов». М., 1979. С. 137). Пушкин проявил бо́льшую «догадливость», чем историки: в трех из шести сцен, в которых он действует в трагедии, Борис представлен сначала тяжело больным, потом — умирающим (сцены «Царские палаты», «Царская дума», «Москва. Царские палаты»). При этом он до самой смерти остается погруженным в государственные дела, в политическую борьбу и активную деятельность. Смерть Годунова и его напутствие сыну показывают его государственный ум и непреклонную волю. Так что Макиавелли не мог бы его упрекнуть в капитуляции перед «коварством судьбы».

Создавая сцену смерти Бориса Годунова, Пушкин как бы отвечал на творческий вызов Карамзина, который писал: «Он (Годунов. — Ред.) терял память, но успел благословить сына на государство Российское, восприять Ангельский образ с именем Боголепа и через два часа испустил дух в той же храмине, где пировал с боярами и иноземцами...

К сожалению, потомство не знает ничего более о сей кончине, разительной для сердца. Кто не хотел бы видеть и слышать Годунова в последние минуты такой жизни — читать в его взорах и в душе, смятенной внезапным наступлением вечности? Пред ним были трон, венец и могила; супруга, дети, ближние, уже обреченные жертвы судьбы; рабы неблагодарные, уже с готовою изменою в сердце; пред ним и

- 158 -

святое знамение христианства: образ того, что не отвергает, может быть, и позднего раскаяния!» (История. Т. XI. Гл. II. С. 108). Сцену смерти Годунова Пушкин, однако, разработал в совершенно другом ключе, чем ее «проэктировал» Карамзин, видевший главную черту характера этого исторического деятеля в сочетании глубокой религиозности и преступной жестокости. У Пушкина Годунов прежде всего человек дела, расчетливый политик, для которого добро и зло служат орудием в проведении своей политической линии. Смерть настигает его в момент, когда он строит планы, цель которых — внесение новых принципов в политические структуры государства. Умирая, он готов ответить перед Богом за свой грех, но более настоятельную необходимость видит в том, чтобы ввести наследника в тайны науки управления государством. В этой сцене трагедии Борис Годунов особенно соответствует образу «идеального» государя, начертанного Макиавелли.

При жизни Пушкина в критике раздавались голоса о «бездеятельности» Годунова в его трагедии, о его неспособности отстаивать свою правоту, но на самом деле Борис, в соответствии с теорией Макиавелли, проявляет мужество перед лицом несправедливости, обвинений и предательства, которые уничтожают плоды его успешной и умной политики. Нравственное чувство лишает его уверенности в своей правоте — важная «ошибка», если исходить из теории Макиавелли, требовавшего от государя способности «менять свой облик», перестраивать его в зависимости от новых, неожиданных обстоятельств, однако «обстоятельства», с которыми в конце своей жизни сталкивается царь Борис — умный правитель, — столь нелепы, нелогичны, что именно ум и рационализм Годунова не дают ему их понять и освоить. Дерзость и фантастичность «предприятия» Самозванца поражает и игумена Чудова монастыря, и патриарха, и Марину Мнишек («бродяга безымянный Мог ослепить чудесно два народа»), и самого Лжедимитрия («свой замысел отважный Обдумал я, готовил миру чудо»). Но особенно трудно постигнуть это «чудо» Борису

- 159 -

Годунову, привыкшему бороться с реальными обстоятельствами и противниками. Удивление, неверие в возможность такой «нелепости» звучит во многих репликах Годунова: «Возможно ли? Расстрига, беглый инок На нас ведет злодейские дружины <...> Пора смирить безумца!» (сцена «Царская дума»), «Слыхал ли ты когда, Чтоб мертвые из гроба выходили Допрашивать царей, царей законных» (сцена «Царские палаты»).

Кто на меня? Пустое имя, тень —
Ужели тень сорвет с меня порфиру,
Иль звук лишит детей моих наследства?
Безумец я! чего ж я испугался?
На призрак сей подул — и нет его. —

восклицает в смятении Годунов в сцене «Царские палаты». Лишь постепенно до него доходит смысл происходящего, и он начинает понимать политические последствия появления этого фантома. В своих предсмертных наставлениях сыну он уже ясно определяет возможность этих последствий: «Опасен он, сей чудный самозванец. Он именем ужасным ополчен». В реальной истории Борис Годунов появление Самозванца расценил как боярскую интригу (см.: История. Т. XI. Гл. II. С. 86, а также: Устрялов Н. Г. Соч. Ч. I. СПб., 1831. С. 45, 46; Ключевский. Ч. III. Т. III. С. 30).

Подобно «государю» Макиавелли, Борис Годунов Пушкина — гибкий политик, способный быть «то лисой, то львом», бороться с крамолой, твердой рукой править государством то милостью, то насилием, но не сражаться с призраками. Ни польские магнаты и король, ни русские бояре, готовые перейти на сторону самозванца, ни Марина не верят в подлинность взятой на себя Лжедимитрием роли. В это верит только народ, прихотливо сочетая в своем воображении легенду о мученической смерти святого царственного младенца, заколотого злодеями по приказу Годунова, и доверие к самозванцу, который воспринимается как живой Димитрий.

Характерно, что хитрый интриган и политик Василий Шуйский и Афанасий Пушкин (лицо вымышленное), получив известие о самозванном претенденте на престол, видят в этом событии вторжение в

- 160 -

жизнь иррационального начала, особенно опасное для Годунова как правителя, который руководствуется в своей деятельности «разумным расчетом»:

Шуйский

Всё это, брат, такая кутерьма,
Что голова кругом пойдет невольно.
Сомненья нет, что это самозванец,
Но, признаюсь, опасность не мала.
Весть важная! и если до народа
Она дойдет, то быть грозе великой?

Пушкин

Такой грозе, что вряд царю Борису

Сдержать венец на умной голове (сцена «Москва. Дом
Шуйского». — Курсив наш. — Ред.)

Следует, однако, отметить, что, как и в других случаях в трагедии Пушкина, народ не выступает как единое, аморфное целое. И в нем бытует совершенно другая, не мистическая, а прагматическая, рациональная оценка личности самозванца: на вопрос Лжедимитрия: «Ну! обо мне как судят в вашем стане?» военнопленный отвечает:

А говорят о милости твоей,
Что ты, дескать (будь не во гнев), и вор,
А молодец (сцена «Севск»)

Правда, это суждение воюющих с войсками Самозванца участников боев, разделяющих официозную точку зрения на авантюриста, но уважающих его личную храбрость и воинскую удачу.

Этот «разумный» подход к «чуду», «явленному миру» Григорием Отрепьевым, отражает рационалистический дух общества, управлявшегося царем Борисом до того, как мистическая эпидемия обмана и самообмана охватила народ. К тому же войско, в отличие от народа, взволнованного отменой Юрьева дня и усилением гнета, по признанию того же пленного, «одето, сыто, Довольно всем». Гаврила Пушкин (лицо историческое) в трагедии, склоняя Басманова изменить присяге и признать за Самозванцем право на престол, произносит известные слова:

Но знаешь ли чем сильны мы, Басманов?
Не войском, нет, не польскою подмогой,
А мнением, да! мнением народным (отрывок «Ставка»)

- 161 -

Это, принципиально важное, утверждение персонажа трагедии неизменно цитируется во всех работах, посвященных «Борису Годунову», и, как правило, интерпретируется как выражение приговора народа, выражение его точки зрения на события и его правоты. А между тем в данной реплике можно усмотреть оттенок смысла, который обычно игнорируется. Очевидно, в слове «мнение» Пушкину слышался оттенок сомнительности, ошибочности. Поэт нередко пытался проникнуть в корень слова, в его глубинное значение, коренной смысл, который дает возможность обогатить его современное содержание.

Слово «мнение» имеет далеко не однозначный смысловой ореол. В словарях оно ставится в связь с родственными ему однокоренными словами, такими как «мниться», которое Даль поясняет: «думаться, казаться, видеться, мерещиться» (Даль В. Толковый словарь... Т. III). Фасмер существительное «мнение» производит от «мнить» (Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: в 4 т. Т. II. М., 1986). Черных к распространенному в словарях объяснению слова «мнить»: «думать, считать, полагать» делает существенное дополнение: «надеяться (обычно ложно, напрасно)» (Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. М., 1993. Т. I). Даль помещает слово «мнимый» в рубрику производных от слова «мнить» и дает ему важное для нас объяснение: «мнимый, на одном только мнении основанный, неистинный, неподлинный, призрачный и воображаемый, видимый и обманчивый» (курсив наш. — Ред.). Такое понимание слов «мнение», «мнимый» и «мнить», связанное с убеждением в обманности, шаткости представлений, возникающих на основе «только мнения», без других, более прочных, оснований, особенно ценно для нас, т. к. наблюдения Даля над живой русской речью складывались в пушкинскую эпоху. Даль в этом отношении может нами цениться как особенно авторитетный «свидетель».

В произведениях Пушкина глагол «мниться» используется в различном значении. Когда поэт в стихотворении «Полководец» говорит об участниках

- 162 -

Отечественной войны, изображенных на портретах в галерее Зимнего дворца: «И мнится, слышу их воинственные клики. Из них уж многих нет...» — речь идет о чистой иллюзии, когда же в стихотворении «Мирская власть» обращается к «рачительным» «стражам порядка» с инвективой: «Иль мните важности придать царю царей?» — то «мните» в данном контексте означает гневное обличение нелепого, заведомо ложного мнения.

В другом контексте поэт или лицо, которое выражает свое мнение в его поэтических строках, верят в свои слова, и мнимость этой уверенности может проявиться лишь впоследствии.

В стихотворении «19 октября 1831», говоря: «И, мнится, очередь за мной, Зовет меня мой Дельвиг милый», — поэт верит в провиденциальное значение своего предчувствия.

В сатирической оде «На выздоровление Лукулла» Пушкин сопоставляет то, что «мнит» уверенный в своем преждевременном расчете наследник умирающего богача, с объективным ходом событий.

Уже скупой его сургуч
Пятнал замки твоей конторы;
И мнил загресть он злата горы
            В пыли бумажных куч.
Он мнил: «Теперь уж у вельмож
Не стану нянчить ребятишек;
Я сам вельможа буду тож:
В подвалах, благо, есть излишек.

Ср. иронические строки в I главе романа «Евгений Онегин»:

Онегин был, по мненью многих
(Судей решительных и строгих),
Ученый малый, но педант.
Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С ученым видом знатока
Хранить молчанье в важном споре... (Курсив наш. — Ред.)

В трагедии «Борис Годунов» Пушкин употребил слово «мнить» несколько раз, и всегда в значении «поддаться обманчивой, несбывшейся надежде, ложной мысли, самообольщению».

- 163 -

В сцене «Царские палаты» в своем центральном монологе, вспоминая свои разочарования, Годунов Пушкина дважды произносит слово «мнил», и оба раза в одном значении:

В семье моей я мнил найти отраду,
Я дочь мою мнил осчастливить браком —
Как буря, смерть уносит жениха.

В обоих случаях «мнил» значит «попусту надеялся».

В диалоге Марины и Самозванца в сцене «Ночь. Сад. Фонтан» при взаимном разрушении иллюзий честолюбивые «партнеры» перебрасываются словом «мнить» как знаком ложных упований собеседника. После опасных откровений Лжедимитрия Марина бросает ему презрительно:

Не мнишь ли ты коленопреклоненьем,
Как девочке доверчивой и слабой,
Тщеславное мне сердце умилить?

На угрозы разоблачений с ее стороны Самозванец возражает: «Не мнишь ли ты, что я тебя боюсь?» — и далее, разъясняя ей свое место в политической борьбе, в расчетах короля, папы, польских магнатов и в ставке их на него в борьбе с Россией, доказывает ей беспочвенность ее агрессивной позиции.

В X главе «Капитанской дочки» слово «мнение» предстает в ином, специфическом, значении. Оно означает поданное высшей инстанции предложение — проект решения сложного вопроса. На импровизированном совете участники по требованию генерала объявляют каждый «свое мнение». Оказавшийся в единственном числе среди штатских и не получивший поддержки своему мнению Гринев сначала удовлетворен речью генерала, который обосновывает, почему ему представляется мнение Гринева основательным: «с моей стороны я совершенно с мнением господина прапорщика согласен: ибо мнение сие основано на всех правилах здравой тактики», однако затем генерал предпочитает другой образ действий, следуя советам чиновников. Гринев по этому поводу размышляет: «Я не мог не сожалеть о слабости почтенного воина, который, наперекор собственному убеждению, решался следовать мнениям людей несведущих и неопытных»

- 164 -

(Акад. в 10 т. (4). Т. 6. С. 324—325. Курсив наш. — Ред.).

Таким образом, убеждение противопоставляется мнению, к тому же не авторитетному.

Конечно, Пушкину была не чужда мысль философов XVIII в. о том, что мнения «правят миром», однако подлинное и благотворное влияние на общество и его нравы он признавал только за убеждениями просвещенного большинства. В этом отношении он считал, что критика, придирчиво оценивающая поступки и качества писателя или другого известного, популярного человека, требующая от него отчета в его действиях, полезна: «мало-помалу образуется и уважение к личной чести гражданина и возрастает могущество общего мнения, на котором в просвещенном народе основана чистота его нравов». (Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 137. Курсив наш. — Ред.).

В Житии царевича Димитрия, составленном Димитрием Ростовским которое, как доказал В. А. Бочкарев, оказало влияние на монолог Иова в сцене «Царская дума» (см.: Бочкарев В. А. Трагедия А. С. Пушкина «Борис Годунов» и отечественная литературная традиция. Самара, 1993. С. 7—8), Пушкин мог встретить выражения, свидетельствующие о «сомнительности» народного мнения, поддерживающего притязания самозванца: «Уже бо и в царствующем граде Москве и в прочих великороссийских градех людие много сумняшеся, начаша мнети о розстриге, яко истинно царевич Димитрий есть» «Не тайно же бысть и царю Борису таковое сумнение народное, и повеле святейшему Иову патриарху и болярину Василию Иоанновичу Шуйскому утверждати народ, да не емлют веры розстригиной лже» (Димитрий Ростовский. Жития святых. Июнь — июль — август. 3-е изд. М., 1764. Л. 27. Курсив наш. — Ред.).

Бояре в «Борисе Годунове» предполагают, что слух о самозванце может возбудить народ независимо от того, кто этот «удалец»:

Кто б ни был он, спасенный ли царевич,
Иль некий дух во образе его,
Иль смелый плут, бесстыдный самозванец...

- 165 -

И действительно, народ «мнит», что Димитрий жив, ошибочно, его «мнение» — не проявление мудрости, а плод ослепления.

Интерес к «корнесловию», к этимологии слова, ее «актуализация», которая в XX в. стала важной составной частью «поэтической работы», был присущ Пушкину. Он нашел свое отражение в некоторых записях поэта, например, в его рассуждениях о правописании отдельных слов на основании их корня — о том, как должно писать слово «телега» (см.: Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 122), о том, каково значение слова «богадельня» и каково должно быть его написание (см. Там же. С. 357), о том, как надо правильно понимать некоторые слова в пословицах (Там же. С. 365). Склонность поэта к «корнесловию» сказалась и в истолковании им слова «смерд» как произвольного от глагола «смердить» (письмо Пушкина Вяземскому от 7 ноября 1825 г. Там же. Т. 10. С. 146). С. А. Фомичев обратил внимание на то, что в стихотворении «Лицейская годовщина» выражение «смущенные народы» употреблено так, что эпитет «смущенные народы» ассоциируется с понятием «смута» (см.: Фомичев С. А. Драматургия А. С. Пушкина // История драматургии XVII—XIX вв. Л., 1982. С. 265). Это наблюдение фиксирует один из фактов особенного характера словоупотребления у Пушкина, к разряду проявлений которого относится и выражение «мнение народное» в «Борисе Годунове».

В «Истории» Карамзина народ выступает как единая, грозная, но безмолвная и инертная масса. По преимуществу Карамзин выражает уверенность, что «глас народа — глас Божий», что народная оценка событий и политиков соответствует «внушениям свыше», стихийно справедлива. Однако, повествуя о трагических событиях царствования Ивана Грозного, правления Бориса Годунова и начавшейся «смуты», Карамзин не может последовательно проводить эту точку зрения, он как бы «удивляется» парадоксам народных оценок. Подводя итог царствования Ивана IV, он писал: «Добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти: стенания умолкли, жертвы истлели и старые предания затмились новейшими;

- 166 -

но имя Иоанново блистало на Судебнике и напоминало приобретение трех царств могольских; доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ <...> чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы <...> отвергнул или забыл название Мучителя, данное ему современниками, и по темным слухам о жестокости Иоанновой доныне именуют его только Грозным, не различая внука с дедом, так названным древнею Россиею более в хвалу, нежели в укоризну. История злопамятнее народа!» (История. Т. IX. Глава VII. С. 294).

Пушкин сочувствует «злопамятности», т. е. объективности истории, но парадоксы народных оценок объясняет сложностью исторической ситуации, сплетением взаимно антагонистических интересов и обстоятельств: «момент взрыва создает непредсказуемую ситуацию», — пишет современный ученый (Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М., 1992. С. 194).

Оценки личности Бориса Годунова Карамзиным и Пушкиным, при внешнем их сходстве, по сути дела, принципиально также не совпадают. Карамзин, смотрит на трагическую судьбу Бориса Годунова и его семьи как на неотвратимую кару Провидения, демонстрацию его силы и справедливости. Он утверждает, что имя этого царя, «одного из разумнейших властителей в мире, в течение столетий было и будет произносимо с омерзением в славу нравственного неуклонного правосудия» (История. Т. IX. Гл. II. С. 109). Пушкин через судьбу Годунова выражает трагедийность взаимоотношений носителя высшей власти и народа, взаимоотношений, чреватых конфликтами и потрясениями.

Историческая основа трагедии

Пушкин раскрывает драматическую сложность исторических обстоятельств царствования Годунова, разнообразие и историческую обусловленность характеров, вовлеченных в политическую и социальную борьбу. Поэтому он не может однозначно интерпретировать причины и следствия событий, не может возложить нравственную ответственность за них ни на Годунова, ни на Самозванца, ни на Шуйского, Басманова

- 167 -

или других действующих лиц трагедии. Суд над ними — это суд над временем и над всеми участниками событий, начиная с царя, а кончая представителями народа, составляющими «толпу».

В литературе, посвященной трагедии Пушкина, долгое время держалась как основополагающая идея мысль о мудрости «народного мнения», о его безошибочности. Только в относительно недавнее время были сделаны попытки проанализировать природу народного мнения в интерпретации Пушкина (см.: Серман И. З. 1) Пушкин и русская историческая драма 1830-х г. // Пушкин: Исследования и материалы. Т. VI. Л., 1969. С. 122—1251; 2) Парадоксы народного сознания в трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов» // Russian Language Journal. Русский язык. RLJ. № 120. 1981. С. 83—88.

Некоторые исследователи в этой связи пересматривают значение образов Пимена и Юродивого (Серман И. З. Ук. соч.; Рассадин. Ст. Драматургия Пушкина. Поэтика. Идеи. Эволюция. М., 1977), пишут о пассивности народа, лишь постепенно переходящего к протесту (Рассадин. Ст. Ук. соч.). Вопрос о колебаниях Пушкина в решении вопроса о взаимоотношениях народа и власти и об интерпретации в ее окончательном виде в трагедии проблемы проявления нравственного чувства народа ставится в статье Е. Г. Эткинда «Союз ума и фурий» (Russia; Venezia. 1987. P. 79—89). А. А. Карпов, полагающий, что конфликт (столкновение) между народом и царем организует действие и, в конечном счете, структуру трагедии Пушкина, пишет: «Новая для русской драматургии тема взаимоотношений власти и народа в историческим развитии страны, новизна коллизии “Бориса Годунова” имела своим следствием отказ от отчетливо выраженной драматургической интриги, требование резкого увеличения числа персонажей (в «Годунове» их около 80), обусловило полицентрическое построение действия». (Карпов А. А. «Борис Годунов» А. С. Пушкина // Анализ драматического произведения. Л., 1988. С. 94 и 93).

Все писавшие о «Борисе Годунове» Пушкина отмечали, что народ выступает в трагедии как независимая

- 168 -

историческая сила, что он присутствует в «афише», списке действующих лиц, и что это отражает его «суверенное» значение в трагедии. Отношение к теме народа отличает трагедию Пушкина не только от других исторических драма его времени, но даже от хроник Шекспира, где народ не действует независимо от борющихся за власть членов королевских семейств и родов.

Не только автор «Бориса Годунова», но и герои его трагедии смотрят на народ как на грозную, во многом непредсказуемую силу, которая может склонять политические весы в ту или другую сторону. В первой же ее сцене так думают представители старой аристократии, находящиеся в оппозиции к Годунову: Шуйский предлагает Воротынскому:

Давай народ искусно волновать;
Пускай они оставят Годунова, —
Своих князей у них довольно; пусть
Себе в цари любого изберут.

Воротынский возражает ему:

Народ отвык в нас видеть древню отрасль
Воинственных властителей своих.

Две следующие за первой сцены показывают смятение народа в момент междувластия, разнобой мнений, равнодушие и готовность к массовому взрыву эмоций. Сцена «Кремлевские палаты» рисует своеобразную «присягу» Годунова и подтверждение верности присяге боярами. В своей речи царь Борис дважды ссылается на свою верность интересам народа: «Да правлю я во славе свой народ» и затем — в обращении к боярам:

Служите мне, как вы ему (Феодору. — Ред.) служили,
Когда труды я ваши разделял,
Не избранный еще народной волей».

В конце сцены Шуйский — тайный враг Годунова — бросает реплику:

Но вот — народ приветствувет царя,
Отсутствие мое заметить могут —
Иду за ним.

В сцене «Ночь. Келья в Чудовом монастыре» мы узнаем о сложившемся в народной памяти мнении о

- 169 -

Годунове, о готовом вырваться наружу его осуждении. Летописец Пимен в своем лице воплощает память народа, являясь свидетелем событий и гневным обличителем царя. Причем характерно, что воплощенная в Пимене «народная память», в соответствии с наблюдением Карамзина, запечатлела Ивана IV как «грозного царя», а не «мучителя», царя «усталого от гневных дум и казней». В этом сказывается, что Пимен не историк, а летописец, принципиально отличающийся от историка по своей оценке прошлого. Грань между историком и летописцем Пушкин четко проводил. В летописях он старался «угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени» (Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 115). «Образ мыслей» эпохи, к которой принадлежит Пимен, находит свое выражение прежде всего в том, что он не осуждает за его деяния наследственного царя, видя в нем не мучителя, а кающегося венценосца, в чудовищном маскараде — игре в монастырь, усматривает набожность и искреннюю усталость от гнева (Ср.: Лихачев Д. С. Избр. работы. в 3 т. Т. 2. Л., 1987 С. 370—378). Но избранного царя Пимен осуждает как узурпатора, порицая и народ, избравший его:

Прогневали мы Бога, согрешили:
Владыкою себе цареубийцу
Мы нарекли.

В сцене «Царские палаты» Борис Годунов подводит итог своему царствованию. Глубокое разочарование в своих взаимоотношениях с народом сказывается в его словах о «неблагодарной черни», которой ненавистна «живая власть», которая «любить умеет только мертвых». Эта любовь к «мертвым», которой Борис Годунов упрекает вечно недовольный и подхватывающий любую клевету о нем народ, конечно, является намеком на ту «снисходительность», которую проявила народная память к тирану — Ивану IV.

На Ивана III и его внука Ивана Грозного Борис Годунов ссылается как на «образцы» властителей, твердо державших бразды правления в своих руках:

Лишь строгостью мы можем неусыпной
Сдержать народ. Так думал Иоанн,
Смиритель бурь, разумный самодержец,
Так думал и его свирепый внук.

- 170 -

Нет, милости не чувствует народ:
Твори добро — не скажет он спасибо;
Грабь и казни — тебе не будет хуже (сцена «Москва. Царские палаты»).

Но эти горькие слова не соответствуют тем урокам государственной мудрости, которые в решающий момент передачи власти Борис Годунов преподает сыну.

Моралистические заключения Карамзина о гибели Годуновых как возмездии — следствии утраты народного доверия царю за преступление — в трагедии Пушкина опровергаются сложностью социально-политических обстоятельств, в которых развертывается действие. Смена династии, осложненная гибелью последнего ее отпрыска, в которой, по концепции пьесы, повинен Годунов, сочетается с более глубокими и долго действующими историческими коллизиями и противоречиями. Формирование крепостного права, выдвижение дворянства и неродовитых, но способных и честолюбивых деятелей и конфликт их с «большими боярами», старинной родовитой знатью — князьями, претендующими на престол, — вот социально-историческая подоплека конфликта царя Бориса с его подданными.

Недаром проницательные политики Афанасий Пушкин и Василий Шуйский предполагают, что «потеха» народного восстания должна начаться, «попробуй самозванец Им посулить старинный Юрьев день» (сцена «Москва. Дом Шуйского»). Однако тенденции отмены Юрьева дня, резкое ограничение переходов крестьян от одного помещика к другому, обозначились уже в конце царствования Ивана IV и в царствование Федора. Не случайно в трагедии Юрьев день назван «старинным». Закрепление крестьян на земле проводилось в интересах нового, набиравшего силу и важного для государства класса дворян — мелких землевладельцев, у которых богатые бояре переманивали работников. К тому же в годы бедственных неурожаев и жестокого голода, постигшего Россию, богатые бояре, привлекшие «всеми правдами и неправдами» большое количество крестьян в качестве холопов и слуг, сгоняли их со своих земель, чтобы не

- 171 -

1. А. С. Пушкин. Портрет Ж. Вивьена. Конец 1826 — начало 1827 г. Из собрания Всероссийского музея А. С. Пушкина.

- 172 -

2. Н. М. Карамзин. Портрет А. Г. Виницианова. 1828 г. Из собрания Всероссийского музея А. С. Пушкина.

- 173 -

кормить, а затем нередко преследовали их за переход к новому хозяину (см.: Ключевский. Ч. III. Т. III. С. 54). В сцене «Москва. Дом Шуйского» выразители мнений аристократии жалуются на то, что Борис Годунов своими указами мешает им избавиться от неугодных им работников:

Вот — Юрьев день задумал уничтожить,
Не властны мы в поместиях своих.
Не смей согнать ленивца! рад не рад,
Корми его, не смей переманить
Работника! Не то, в приказ холопий.

Народ находится в трагедии на переломе своих исторических судеб. Разоренные опричниной и неудачной войной с Польшей, понесшие огромные человеческие жертвы во время трехлетних неурожаев и голода, крестьяне стоят на пороге нового, грозящего им бедствиями порядка взаимоотношений с землевладельцами — боярами и дворянами, — на грани полного закрепощения.

Прикрепление крестьян к земле, начавшись в 1580-х гг. при Иване Грозном, усилилось в годы правления Федора Ивановича (закон 1592/1593 г. о повсеместном запрещении выхода крестьян и учреждении писцовых книг, послуживший юридическим основанием закрепощения крестьян). Борис Годунов утвердил разными мерами этот порядок, варьируя интерпретацию законов о взаимоотношениях крестьян и землевладельцев — в зависимости от экономических и политических обстоятельств (о закрепощении крестьян существует большая литература, см. о ней, а также всестороннее рассмотрение вопроса в кн.: Корецкий В. И. Формирование крепостного права и первая крестьянская война в России. М., 1975).

С. М. Соловьев кратко определил сложность обстоятельств, породивших крепостное право: «Прикрепление крестьян — это вопль, испущенный государством в безвыходном экономическом положении» (Соловьев С. М. Публичные чтения о Петре Великом. М., 1984. С. 23).

Борис Годунов не был единолично «повинен» в закрепощении крестьян, но исторически сложившиеся политические и социальные ситуации наложили

- 174 -

трагический отпечаток на эпоху его правления.

Не только крестьяне, но и другие основные слоя общества ощущали исторический и социальный сдвиг и боялись его. Прежде всего это касается правящей элиты общества, осуществлявшей государственные функции, командовавшей войсками, заседавшей в Думе, управлявшей городами и областями в качестве воевод; этот слой общества, традиционно претендовавший на участие в государственном управлении, на власть, в царствование Ивана IV подвергся большим испытаниям и потерям в лице своих выдающихся представителей. Конец XVI в. ознаменовался большой политической активностью, всплеском амбиций этой среды, особенно в годы затухания династии Рю-риковичей, после гибели наследника престола Ивана Ивановича и смерти Ивана IV. Но это была эпоха заката аристократии. Характерна в этом отношении судьба В. И. Шуйского, представителя знаменитого аристократического рода, давшего России ряд выдающихся деятелей — полководцев и государственных мужей. Интриган, смелый и изворотливый, противившийся избранию на царство Годунова, а затем возглавивший заговор против Лжедимитрия и свергший его, Василий Шуйский взошел на престол, но не смог стать подлинным главой страны, возглавить национальные воинские силы и удержаться у власти. В дальнейшем старые аристократические роды стали пополняться деятельными карьеристами — придворными и чиновными, их потеснили дворяне. Пушкин писал в набросках предисловия к «Борису Годунову»: «Изо всех моих подражаний Байрону дворянская спесь была самое смешное. Аристокрацию нашу составляет дворянство новое; древнее же пришло в упадок, права его уравнены с правами прочих сословий, великие имения давно раздроблены <...> Принадлежать старой аристокрации не представляет никаких преимуществ...» (Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 116). Не случайно об этом Пушкин хотел написать в предисловии к своей трагедии: в ней изображался исторический кризис, постигший этот слой общества. Поднявшись, как казалось, на большую высоту, получив в жестокой политической борьбе возможность взять

- 175 -

исторический реванш, выдвинуть своего аристократического, «боярского», царя, представители знати затем утратили свой авторитет. Участие аристократов в бесконечных интригах, позорных сговорах, нарушениях присяги, предательствах эпохи «Смуты» завершает эпоху, изображенную Пушкиным. Эпоха эта — «звездный час», но начало полного падения и нравственной дискредитации аристократии (в трагедии — интриги, ложь и предательства, на которые все время идет В. Шуйский, предательство Гаврилы Пушкина, готовность Афанасия Пушкина непосредственно после молитвы за царя активно желать его гибели и, наконец, как вершина этого всего — зверское убийство законного царя и его матери, в верности которым они клялись умирающему Годунову и которому принесли присягу).

В историческом движении находятся и другие силы общества: дворянство и новая аристократия, связанная с ним. Движение этого социального пласта более всего отражено в образе Самозванца. Галичского дворянина из «боярских детей», решившегося заявить: «Буду царем на Москве», Пушкин характеризует как авантюриста, оригинальную личность: «Он храбр, великодушен и хвастлив». Поэт сравнивает его с великим государем Франции Генрихом IV: «...оба они из политических соображений отрекаются от своей веры, оба любят удовольствия и войну, оба увлекаются несбыточными замыслами, оба являются жертвами заговоров» (Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 113, 520). «Несбыточный замысел» Юрия-Григория Отрепьева, однако, сбывается, потому что кроме веры в свои силы и смелости ему присуще и «чувство времени», ощущение особенностей состояния общества. Исключительная одаренность, быстрая карьера, сделавшая его, простого инока, лицом, приближенным к патриарху, литературные интересы (чтение летописей) и способности (сочинение канонов святым) внушают ему мысль о безграничных возможностях — черта, чуждая человеку невысокого происхождения в древней Руси, но получившая распространение в XVII в. и отразившаяся в литературе эпохи (см. Лихачев Д. С. Человек в литературе древней Руси // Лихачев

- 176 -

Д. С. Избр. работы: в 3 т. Т. 3. Л., 1987). Авантюризм, «раскованность» и новый своеобразный стиль поведения в качестве царственной особы обличает в Лжедимитрие человека новой эпохи.

Сознание неизбежности перемен, выдвижения новых талантливых людей с новой психологией из среды более демократической Пушкин придал и Борису Годунову. Последняя, очень энергичная его политическая акция, исполнению которой мешает его внезапная смерть, — резкий разрыв с традиционным принципом назначения на высшие государственные должности по степени родовитости. В разговоре с талантливым полководцем Петром Басмановым царь обещает назначить его начальствовать над воеводами из самых знатных княжеских фамилий:

«Пошлю тебя начальствовать над ними;
Не род, а ум поставлю в воеводы,
Пускай их спесь о местничестве тужит;
Пора презреть мне ропот знатной черни
И гибельный обычай уничтожить».

Царь готов уничтожить разрядные книги, содержащие сведения о боярских родах и их достоинстве.

В сцене «Москва. Царские палаты» Пушкин решительно отходит от Карамзина в интерпретации образа Годунова, изображая его сторонником отмены местничества, готовым приступить к осуществлению этой политической реформы. Репликой Басманова: «Мысль важная в уме его родилась» Пушкин подчеркнул, что Борис — инициатор первого приближения к реализации этой меры. Карамзин же ставил Борису Годунову в вину то, что он не отменил местничества, усматривая в этом его коварный умысел: «Сии всегдашние местничества питали взаимную ненависть между знатнейшими родами <...> Они враждовали: Борис господствовал» (История. Т. X. Гл. IV. С. 163).

Эпизод беседы царя Бориса с Басмановым был дорог автору трагедии как самостоятельное его историческое прозрение в художественной форме. Поэтому он оценил его, наряду с другим важнейшим эпизодом (сообщением Шуйского Годунову о Самозванце), как особенно обидное заимствование из его произведения (незаконченная статья «Опровержение на критики» —

- 177 -

Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 127).

Талантливый карьерист Басманов с энтузиазмом воспринимает планы царя:

                          ...много, много он
Еще добра в России сотворит.
Мысль важная в уме его родилась.
Не надобно ей дать остыть. Какое
Мне поприще откроется, когда
Он сломит рог боярству родовому!
Соперников во брани я не знаю;
У царского престола стану первый...
И может быть... (сцена «Москва. Царские палаты»).

В мечтах Басманов видит, так же как Лжедимитрий, дорогу к престолу. Пушкин подчеркивает, что мысль ограничить претензии бояр на руководство глубоко укоренилась в сознании царя Бориса. Она присутствует и в его предсмертных наставлениях наследнику:

                  ...Для войска нынче нужен
Искусный вождь: Басманова пошли
И с твердостью снеси боярский ропот.

Басманов становится во главе войск, но изменяет присяге и, сообразуясь с ходом событий, становится усердным пособником Самозванца, близкого ему по социальному самочувствию и психологии.

Таким образом, «судьбы народные», катастрофическое движение социальных пластов, утерявших свою устойчивость, в трагедии Пушкина служат подоплекой «судеб человеческих», аккомпанируют им, и самое понятие «судьба» приобретает другое значение, чем то, традиционное для европейской драматургии, источником которого послужила античная трагедия. Пушкинская интерпретация проблемы «судьбы» скорее близка к пониманию ее Макиавелли, который трактовал судьбу как меняющиеся и подчас катастрофические обстоятельства, бросающие вызов мужеству и энергии правителя личности — взявшей на себя историческую инициативу. В этом плане, очевидно, следует понимать и обращение поэта к Петру I в поэме «Медный всадник»:

О, мощный властелин судьбы!
Не так ли ты, над самой бездной,

- 178 -

На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы (курсив наш. — Ред.).

Борис Годунов, как и Петр I, оказался перед бездной исторического слома. В трагедии Пушкина он показан как великий государь, внутренние терзания которого не сказываются на его рациональном подходе к своему долгу правителя, отвечающего за благополучие державы. Совесть, которая, по интерпретации психологии государя Макиавелли, не должна была бы его тревожить, в трагедии Пушкина мучает Бориса Годунова, свидетельствуя тем самым, что он не злодей и не лицемер, как его рисует Карамзин. Человек своего времени, герой Пушкина мистически боится появления фантома — даже имени Самозванца, но готов и «непонятное» и грозное явление «тени Димитрия» осмыслить рационалистически: он строго, логично допрашивает возглавлявшего следствие Василия Шуйского о гибели царевича и сразу отдает распоряжения о мерах, которые должны остановить опасное политически, хотя и не до конца понятное ему зло.

Так решено: не окажу я страха —
Но презирать не должно ничего... (сцена «Царские палаты»).

В последнем, предсмертном, монологе Борис, перед лицом роковой, трагической «случайности» — собственной смерти, проявляет ту же твердость правителя, ясность оценки ситуации. Обращаясь к наследнику, он говорит:

...В дни бурные державу ты приемлешь:
Опасен он, сей чудный самозванец,
Он именем ужасным ополчен...

В своих наставлениях Борис формулирует мысль о своей приверженности преданию, национальной традиции государственности:

Не изменяй теченья дел. Привычка
Душа держав...

Идеальный образ царя, который воссоздает в этом монологе-завещании Годунов, воспроизводит традиционный облик русского венценосца, но этот идеал уже не соответствует изменившимся обстоятельствам. Он приводит на память не царя Федора и даже не

- 179 -

его отца грозного Ивана IV, а «смирителя бурь» Ивана III. Годунов стремится следовать такому идеалу, но сделать этого не может. Изменилось время, изменились люди, судьба ставит его перед необходимостью реагировать на веления нового времени, и он сам несет в себе черты этого времени. Уже самое его восшествие на престол — нарушение «течения дел», традиции. Чувствуя это, он принимает все меры к тому, чтобы его «воцарение» воспринималось как реализация воли «всей земли», хотя в аристократической Думе он уже взял верх над своими соперниками.

Макьявелли писал об избрании государя: «Верховная власть может быть вручена Государю или народом, или аристократией <...> лица, достигнувшие власти при помощи аристократии, удерживают ее за собою с большим трудом, нежели получившие ее из рук народа; обыкновенно они бывают вынуждены действовать в среде людей, из которых многие считают себя с ними равными, так что они не могут ни владычествовать, ни распоряжаться так, как бы им хотелось. Тот же, кто получает власть из рук народа, обыкновенно прямо делается самостоятельным» (Макиавелли Н. Государь. СПб., 1869. С. 41).

Настойчиво демонстрируя свое избрание как «выбор народа» Годунов ищет не столько народной любви, сколько свободы государственных действий, независимости в политике. Благополучие и мирная жизнь народа ему необходимы как гарантия стабильности государства. Ни «щедроты», ни дипломатические успехи, однако, не успокаивают народ, положение которого остается трагическим, и в спокойствии совести властителя, о которой он может только мечтать, Борис видит не опору для действия, а утешение в горестях, фатально неизбежных в положении «государя», отвечающего за судьбы нации.

Духом нового времени веет от такого наставления Бориса Годунова в его последнем монологе:

Будь милостив, доступен к иноземцам,
Доверчиво их службу принимай.

Реально-исторически Борис Годунов охотно обращался к иностранцам-специалистам, ценил их знания,

- 180 -

послал за рубеж учиться юношей, хотел создать школы, в которых должен был использоваться опыт европейского обучения, и даже мечтал о создании в России университета.

Интерес Бориса Годунова к европейскому просвещению воспринимался современниками как нечто нарушающее традиции, обычаи страны и заслуживающее порицания. Карамзин отметил это; с удивлением просветителя он писал: «Как любовь, так и ненависть редко бывают довольны истиною: первая — в хвале, последняя в осуждении, Годунову ставили в вину и самую ревность его просвещению!» (История. Т. XI. Гл. II С. 66).

Пушкин, со свойственным его творчеству лаконизмом, передал это стремление к расширению культурного и информационного пространства в сцене объяснения наследника царю Борису значения географической карты. Эта сцена сложно сочетается со сценой, где «младшие», «простые» люди — стольники удивляются суевериям царя и иронизируют по этому поводу (сцена «Царские палаты»). Казалось бы, эта сторона характера Бориса Годунова принадлежит старому комплексу представлений и психологии. Однако тяга к научному познанию, а затем и обновление, расширение его содержания, именно в XVII в. сочеталась с усилением мистицизма и суеверий.

«Новая эпоха расковала силы человеческой активности, но она расковала и страх», — пишет современный исследователь, характеризуя психологическую обстановку конца XVI—XVII вв. (Лотман Ю. М. Об оде, выбранной из «Иова» Ломоносова // Изв. АН СССР. Сер. Литературы и языка. Т. 42. 1983. № 3. С. 255). Мистический страх перед колдовством, мощью дьявольских сил сочетался у людей этой переломной эпохи с верой в их всесилие. Поэтому подчас опоры искали в советах и пророчествах колдунов и прорицателей, а не в молитвах. Это не мешало тому, что люди, добившиеся власти, действовали вполне рационально, подчиняя свои поступки не темным иносказаниям кудесников, а политическим соображениям.

Самозванец, о реальном прототипе которого В. О. Ключевский писал: «Его личность доселе остается

- 181 -

загадочной, несмотря на все усилия разгадать ее <...> Молодой человек <...> он в своей наружности вовсе не отражал своей духовной природы: богато одаренный, с бойким умом, легко разрешавшим в Боярской думе самые трудные вопросы, с живым, даже пылким темпераментом, в опасные минуты доводившим его храбрость до удальства, податливый на увлечения, он был мастер говорить, обнаруживал и довольно разнообразные знания. Он совершенно изменил чопорный порядок жизни старых московских государей...» (Ключевский. Ч. III. Т. III. С. 30—31), у Пушкина — человек своей эпохи. Но перед Пушкиным встал вопрос о «загадочности» личности Лжедимитрия, и он изобразил его с большой долей лиризма, как человека поэтически одаренного, наделенного «романтическим» характером, легкомысленного и преданного мечте. В научной литературе высказано мнение, что впечатление от рассказа Пимена о гибели царевича Димитрия Отрепьеву внушило фанатичную веру в свое предназначение отомстить Годунову за смерть царевича и в жизни воплотить эту «поэтическую мечту» (Серман И. З. Пушкин и русская историческая драма 1830-х годов // Пушкин: Исследования и материалы. Т. VI. Л., 1969. С. 122—125).

Тот же ученый утверждает: «Пушкинский Самозванец как человеческий тип и так, как он изображен, — новое явление для русского XVII в. Это человек, в котором личность преобладает над сословным, привычным и традиционным. Он весь — нарушение традиции. Монах — и не верит в бога, русский — прекрасно чувствует себя в Польше, в среде самой утонченной аристократии, русский царь (претендент на русский престол) — ведет себя как рядовой искатель приключений, государственный деятель — руководствуется поэтическими мечтами» (Там же. С. 122). Но черты личности Лжедимитрия близки к проявлениям характера других людей его эпохи: свобода в обращении с иноземцами, интерес к европейской культуре присущи и Борису Годунову; дерзкий авантюрист Лжедимитрий мечтает стать «царем на Москве», как мечтал об этом в свое время Годунов, оба они подчиняют свои эмоции политическим целям, готовы во имя

- 182 -

этих целей идти на сделки с совестью. «Неверие» Григория Отрепьева тоже не его индивидуальная черта: странствующие чернецы Варлаам и Мисаил относятся цинично к религии и своему долгу духовных лиц, патриарх всея Руси Иов погружен в политические интересы. Он и настоятель Чудова монастыря легко смешивают политическую неблагонадежность и религиозное отступничество:

Патриарх

...что еще выдумал! буду царем на Москве! ... эдака ересь! буду царем на Москве!.. Поймать, поймать врагоугодника, да и сослать в Соловецкий на вечное покаяние. Ведь это ересь, отец игумен?

Игумен

Ересь, святый владыко, сущая ересь» (сцена «Палаты патриарха»).

Патриарх Иов принимал деятельное участие в политической борьбе Годунова за престол. В смешении понятий о политическом и религиозном преступлении в диалоге патриарха и игумена в трагедии Пушкина отражена характерная особенность психологии людей эпохи — «сакрализация», обожествление титула царя, представление о том, что царский титул назначается человеку Богом. В свете этой идеи заявление: «Буду царем на Москве!» — ересь, ибо «называние себя царем никак не может рассматриваться как чисто произвольный, волюнтаристский акт» (см.: Успенский Б. А. Царь и самозванец: самозванчество в России как культурно-исторический феномен // Художественный язык средневековья. М., 1982. С. 202 (статья на стр. 201—230).

Таким образом, «размывание» древних религиозных верований и строгого чина жизни ощутимо в поведении людей из разных слоев общества. И все напряжение возникающего драматизма перемен сосредоточивается на положении и судьбе царя. Поэтому Пушкин и считал, что сохранил, хотя и не вполне, единство действия в трагедии.

По-новому интерпретируя жанр трагедии, создавая свой, до того не имеющий в русской драматургии прецедентов, «романтический» стиль, Пушкин сделал

- 183 -

доминантой такой новой трагедии изображение человека в истории. Жизнь, страдания и смерть Бориса Годунова в его изображении своим основанием упираются в вечные коллизии нравственных и политических аспектов государственной власти, а своей «вершиной» — в исторические процессы, в неощутимое до времени движение потребностей развития и сопротивление им устойчивых форм жизни. Трагедия Бориса Годунова в интерпретации Пушкина — пролог исторических потрясений, катаклизмов Смутного времени. Поэтому не существенно, что действие трагедии продолжается после смерти ее главного героя, по выражению Пушкина «первой персоны» (письмо Вяземскому от 7 ноября 1825 г. // Акад. в 10 т. (4). Т. 10. С. 146).

В письме Вяземскому от 13 июля 1825 г. (Там же. С. 120) Пушкин сообщает заглавие своей трагедии. От этого, задуманного им первоначально, стилизованного заглавия трагедии «Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве...» он отказался, но мысль о беде Московскому государству, которая зреет в царствование Бориса Годунова, в трагедии присутствует.

Идея эта была выражена и в «Истории государства Российского», автор которой разъяснил ее в духе своих нравственно-религиозных воззрений. Изображая всеобщее ликование по поводу избрания Годунова на царство, Карамзин завершает III главу X тома словами: «Сей человеческою мудростию наделенный правитель достиг престола злодейством... Казнь небесная угрожала царю-преступнику и царству несчастному» (История. Т. X. Гл. III. С. 141).

Пушкин следовал за Карамзиным «в развитии происшествий» и в постановке некоторых нравственно-психологических проблем, как бы заново «обсуждая» их с читателем, но предлагая ему свои, оригинальные решения.

Другой драматург — современник Пушкина и Карамзина — усваивал в упрощенном виде именно неприемлемый для Пушкина — дидактический пафос историка. В своей драматической фантазии на исторический сюжет «Рука Всевышнего отечество спасла» Кукольник изобразил все события начала XVII в.

- 184 -

как следствие непосредственного вмешательства Провидения, которое вершит свое правосудие.

Пушкин весьма критически относился к опытам в жанре лирической драмы не только Кукольника, но даже и Байрона, т. к. сам он видел современную задачу драматургии в том, чтобы проникнуть в существо объективного трагизма исторической жизни народа и подлинные коллизии психологии.

«Польские сцены», по первоначальному плану, составленному Пушкиным, не предполагались в трагедии. Действие в ней должно было развертываться в России и на полях сражений. Но в ходе работы над трагедией в ней возник мотив, важный для интерпретации исторических событий. Ф. Булгарин, который способствовал «отсрочке» издания «Бориса Годунова» Пушкина, чтобы предвосхитить его появление публикацией своего романа «Димитрий Самозванец», утверждал, что его и Пушкина произведения взаимно противоположны. В данном случае издатель «Северной пчелы», автор «Димитрия Самозванца», был прав. Действительно, и художественный его метод, способ изображения им характеров, и истолкование исторических событий не имели ничего общего с творчеством Пушкина. Авантюру Самозванца и последовавшую после его свержения смуту Булгарин рассматривал как следствие внешней интриги, порождение иезуитского католического заговора.

В Предисловии к роману «Димитрий Самозванец» Булгарин, утверждая свой «правильный» взгляд на события конца XVI — начала XVII столетия и намеками противопоставляя ее ложному истолкованию истории в трагедии Пушкина, ссылался на высокий авторитет митрополита Платона, именно так истолковавшего в своей «Краткой церковной российской истории» (Ч. II. М., 1805. С. 823) эти события (см. об этом: Ященко А. Л. «Борис Годунов» А. С. Пушкина и подделка «Димитрий Самозванец» Фаддея Булгарина // Традиции и новаторство в художественной литературе. Горький, 1980. С. 107—114).

Впоследствии Пушкин намеревался подвергнуть взгляды митрополита Платона критическому рассмотрению.

- 185 -

Авторы содержательной статьи «Об источниках Пушкинской заметки “Мнение митрополита Платона”» (Врем. ПК. № 26. С. 157—166) П. В. Калитин и А. В. Кулагин отмечают, что вопрос о взаимоотношениях русской и западной, католической, культур во всей сложности встал перед Пушкиным в 1831 г., но нельзя не отметить, что, когда создавался «Борис Годунов», этот вопрос решался им также не в примитивном, «детски-романтическом» духе, о котором Пушкин писал по поводу воззрений митрополита Платона на русско-польский конфликт начала XVII столетия. Проблема участия польско-литовских политических кругов, католической церкви, в частности иезуитов, а также военных формирований поляков в гражданской войне в России в начале XVII в. стояла перед Пушкиным. Он рассматривал этот круг вопросов в широком контексте соотношения, взаимного притяжения и отталкивания русской и европейской культуры, художественного сопоставления польской культуры, несущей на себе явные черты общеевропейской постренессансной цивилизации и русского традиционного быта, пронизанного строгой церковной православной духовностью. По мнению первого исследователя творчества Пушкина П. В. Анненкова, Пушкин дал «удивительно яркую картину двух противоположных цивилизаций, поставленных лицом друг к другу и на минуту смешавшихся в общем хаосе, порожденном обстоятельствами» (Пушкин А. С. Соч. / Изд. П. В. Анненкова. СПб., 1855—1857. Т. I. С. 149). Многие изображенные в «польских сценах» психологические реакции, культурные явления, обычаи и формы отношений противопоставлены русским, показанным в сценах, происходящих в кремлевских палатах (см.: Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957. С. 40—52.

Однако обстоятельства, которые, как отметил Анненков, «смешали» две культуры в «общем хаосе», занимают в трагедии не меньшее, а большее место, чем противопоставление двух культур в их статичной «особности». Самозванец, быстро овладевший внешними формами общения, принятыми при европейских дворах, по своему характеру — русский человек

- 186 -

XVII в. — дьякон; он спутник бродячих монахов-пьяниц, собеседник летописца Пимена, который в нем видит возможного продолжателя своего дела в будущем. В момент душевного потрясения с него «мигом <...> слетает весь западный лоск, и он начинает говорить по-русски <...> в глубине его сознания все же сидит древнее русское патриархальное представление о «бабе», ее лукавстве, о “дьявольском наваждении”» (Там же. С. 45). Вместе с тем, легкость, с которой русский провинциальный дворянин делает большую карьеру сначала на родине, становясь то «ближним человеком», слугой бояр Романовых и их родственника князя Черкасского, то вхожим в Боярскую думу секретарем патриарха Иова, а затем — в Польше, становясь «своим» в среде польских магнатов, обличает его авантюризм, характерный для эпохи, когда исторические обстоятельства не только в России, но и в Европе резко изменились. Он человек времени, когда Россия стала входить в круг европейских народов, принимать активное участие в европейской политике и зачастую влиять на события, происходящие в других странах. Но и сама она подвергалась мощным воздействиям извне. Как человек новой эпохи, Отрепьев имеет немало черт, роднящих его с П. Басмановым и даже с самим Борисом Годуновым, но от этих высоких образцов эпохального авантюризма Самозванец отличается тем, что он более откровенен и «народен», менее связан с грузом старого, с культурой предшествовавшей эпохи. Известно, например, что род Басмановых после «немилости», постигшей деда и отца П. Ф. Басманова — А. Д. и Ф. А. Басмановых, казни деда и смерти в тюрьме отца будущего воеводы, понес большие потери в местнической иерархии. П. Ф. Басманов не мог примириться с «потерькой» семейной чести, когда Семен Годунов поставил его в войске «ниже» своего зятя князя Андрея Телятевского (см.: Скрынников Р. Г. Самозванцы в России в начале XVII в. Григорий Отрепьев. Новосибирск, 1990. С. 132). Лжедимитрий, несмотря на свое непомерное честолюбие, был свободен от традиционных старобоярских амбиций. В изъятой Пушкиным из печатной редакции сцене «Ограда монастырская»

- 187 -

наглядно, в почти гротескном «балаганном» стиле демонстрировалась опасная удаль и озорство молодого авантюриста: «Мир велик: мне путь дорога на четыре стороны», — размышляет герой трагедии, его собеседник «злой чернец» дает ему и схожим с ним «мечтателям» точную характеристику: «Вы разгульные, лихие, молодые чернецы» (ср. в народной песне Горьковской области: «Нет на свете хуже нам, молодым чернецам, Молодым, холостым, неженатыим» — Песни и сказки Пушкинских мест. Л., 1979. Песня № 101. С. 71). Решение о самозванстве приходит в этой сцене Отрепьеву мгновенно после намека «злого чернеца»: «Решено! Я — Димитрий, я — царевич. Чернец: Дай мне руку: будешь царь».

Выраженное в трагедии Пушкина острое ощущение особенностей национальных культур, изображение в ней их «встречи» в динамике исторического процесса, неизбежного их взаимного сближения и отталкивания предвосхищало «взрыв» общественного интереса к сходным вопросам, породившим волну теоретических философских споров в России в конце 1820-х — начале 1830-х гг. (см.: Тойбин И. М. Пушкин и проблема своеобразия исторических судеб России в дискуссиях конца 1820-х — начала 1830-х годов // Проблемы историзма в художественной литературе. Научн. труды Курского пед. ин-та. Т. 41. Курск, 1975. С. 31—46). Историко-философские дискуссии конца 1820-х — начала 1830-х гг. в России стимулировались общим движением науки и философии Европы. В чисто теоретическом плане вопросы особенностей национальных культур ставили немецкие идеологи романтического направления, многочисленные попытки истолкования и приведения в систему исторического опыта наций определенных периодов, по большей части кризисных, были предприняты представителями бурно развивающейся французской историографии. Русские мыслители были в курсе этих достижений европейской науки, следили за ними. Однако непосредственно на развитие русской исторической и философской мысли эпохи более всего повлияла публикация многотомной «Истории государства Российского» Карамзина. Труд выдающегося литератора,

- 188 -

представлявший широкую панораму исторических событий многих эпох, был проникнут единым взглядом на историю. В обширных примечаниях к его томам содержался богатый материал, добытый из первоисточников и, в ряде случаев, обогащавший аргументами оппонентов автора. Все это создавало богатую почву для формирования разнообразных мнений, споров, возникновения новых, оригинальных концепций и широких обобщений (см.: Тойбин И. История государства Российского Н. М. Карамзина в творческой жизни Пушкина // Русская литература. 1966. № 4. С. 37—48).

Отношение Пушкина к личностям, изображенным Карамзиным в его «Истории...», сильно отличается от того, как их трактует Карамзин. Ни Годунов, ни Василий Шуйский, ни Самозванец не являются ему в столь одностороннем и тенденциозном свете, как историографу. Годунов, по мнению Карамзина, служил «только идолу властолюбия», до конца «хотел еще наслаждаться плодом Димитриева убиения, и дерзнул бы, конечно, на злодеяние новое, чтобы не лишиться приобретенного злодейством» (История. Т. XI. Гл. II. С. 107). Карамзин отмечал и государственные заслуги Годунова, но личность этого царя в целом оценивал исключительно исходя из презумции его преступления. У Пушкина был, как мы видели, другой подход к личности Бориса и к побуждениям, которыми он руководствовался. Не согласился Пушкин и с примитивным, тенденциозным образом самозванца Отрепьева. Лжедимитрий заинтересовал его как яркая индивидуальность, личность, несущая в себе элемент «смуты», разрушения, характер, типичный для переломной, кризисной эпохи.

Особенности поэтики «Бориса Годунова» и
проблема
ее сценического воплощения

Критикуя классическую французскую драматургию как искусство аристократическое и чуждое потребностям русской сцены, Пушкин высоко ценил Расина как поэта. Его мнение, очевидно, совпадало с

- 189 -

взглядом Вяземского, который, будучи уверен, что Пушкин «подарит нас образцовым опытом первой трагедии народной и вырвет ее из колеи, проведенной у нас Сумароковым», утверждал: «Благоговея пред поэтическим гением Расина, сожалею, что он завещал почти всем Русским последователям не тайну стихов своих, а одну обрезную, накрахмаленную и по законам тогдашнего общества сшитую мантию своей Парижской Мельпомены» (1. Московский телеграф. 1825. Ч. VI. № 22. С. 181—182; 2. Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. I. СПб., 1878. С. 203). Пушкин, несомненно, придавал большое значение поэтической стороне своей трагедии, в частности, тому, что она написана пятистопным ямбом, более подвижным и выразительным, чем шестистопный ямб, принятый в классической трагедии. Эту поэтическую новацию Пушкин считал чрезвычайно важной.

Представление о шестистопном ямбе как «обязательном» для трагедии размере стиха было присуще всем посвященным в дела литературы и театра читателям и зрителям. Н. Н. Раевский, узнав о работе Пушкина над трагедией, ставил перед ним задачу обновления этого стиха, отмечая, что до сих пор он был в русской драматургии «тяжелым» и «мертвенным». У Пушкина были другие творческие планы в отношении стиха, и, верный твердо принятому им решению, он, не считаясь с традицией и привычками публики, предпочел пятистопный ямб, хотя мог назвать только два опыта такого рода в русской литературе — «Аргивян» В. Кюхельбекера и одно действие из трагедии А. Жандра «Венцеслав». Н. Н. Раевский обращал внимание Пушкина на то, что в трагедии можно было бы не ограничиваться одним размером (он подразумевал шестистопный ямб) и что возможно в некоторых сценах не соблюдать размер стиха первой сцены (в его представлении, разумеется, шестистопного ямба) и «применять все богатство разнообразных наших размеров». (Акад. Т. XIII. С. 172, 535). Н. Н. Раевский даже по тем первоначальным, отрывочным сведениям, которые он получил от Пушкина о замысле его трагедии, предчувствовал, что от поэта можно ожидать неожиданностей. Так, его насторожило

- 190 -

решение Пушкина писать свою пьесу «только белым стихом». Таким образом, замечание, которое впоследствии раздражало Пушкина в критике, делал ему уже в начале его работы друг, многие советы которого были ему близки (мысль о необходимости обращения к источникам, которыми пользовался Карамзин, надежда на простоту, “разговорность” диалогов» (Там же. С. 172, 536).

По завершении работы над трагедией Пушкин высказал некоторую неудовлетворенность своим «традиционным» подходом в ней к пятистопному ямбу. В 1830 г. в набросках предисловия к «Борису Годунову» он писал: «Стих, употребленный мною (пятистопный ямб), принят обыкновенно англичанами и немцами. <...>

Я сохранил цезурку французского пентаметра на второй стопе — и, кажется, в том ошибся, лишив добровольно свой стих свойственного ему разнообразия» (Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 115). Б. В. Томашевский указывает, что до 1830 г. не известно ни одного произведения Пушкина, в котором не была бы соблюдена цезура после четвертого слога в пятистопном ямбе. В качестве примера строгого соблюдения этого правила он приводит стих из I сцены «Бориса Годунова». В 1830 г. Пушкин изменил манеру, и произведения Болдинской осени написаны без соблюдения цезуры. В этом, в частности, авторитетный исследователь видит особенность работы Пушкина над его произведениями в 1830 г. в Болдине. (См.: Акад. Т. VII. С. 551).

В тексте «Бориса Годунова» 1824—1825 гг. динамика чередования сцен лирических и сцен драматических дополнялась сложным сочетанием стихотворных размеров. Авторы специальной работы о стихе Пушкина, рассматривая его на фоне стихотворной техники ряда поэтов, определяют первую завершенную редакцию «Бориса Годунова» как полиметрическую композицию, т. е. произведение, состоящее из эпизодов, написанных разными размерами: пятистопный ямб сочетается в нем с вольным ямбом, в котором чередуются стихи 4, 5 и 6-сложного ямба и даже восьмистопного хорея. Готовя трагедию в 1830 г. к печати, Пушкин строго «упорядочил» размер, сохранив

- 191 -

только пятистопный ямб (см.: Лотман М. Ю. Шахвердов С. А. Метрика и строфика А. С. Пушкина // Русское стихосложение XIX в. М., 1979. С. 217). Исключение — песня юродивого: народный стих. Г. О. Винокур предположил, что именно из стремления к унификации текста трагедии Пушкин изъял сцены «Ограда монастырская» и «Уборная Марины». (см.: Акад. Т. VII. С. 433).

Поэтические монологи имеют важное конструктивное значение в трагедии. Они чрезвычайно разнообразны. Это — и официальные, «этикетные», речи царя и вельмож, в подтексте скрывающие тайные мысли и страсти, и внутренние раздумья, трагические признания героев, и момент их самопознания, принятия важных решений, за которыми следуют сцены «быстрого действия». В этих сценах участвуют, как правило, уже не те, кто принял решение, а «исполнители» его, несущие свой образ мыслей, свое их выражение, свои интересы и чувства; решения, принятые «наверху», в среде власть имущих, достигнув низшего слоя общества, деформируются, приобретают неожиданный, непредсказуемый вид. Но и наверх из низшего слоя доходят «вести». Они, будучи выражены в эпических монологах (рассказы о гибели царевича — свидетельство Пимена — и о чудесах мощей убиенного царевича — рассказ Патриарха о видении Старцу) накладываются на мысли и поступки бояр и самого царя, влияют на их душевное состояние и на их решения.

Действие в «Борисе Годунове» организовано своеобразно, оно не соответствует ни только канонам классической французской и русской драматургии, но, как отмечено в научной литературе, принципиально отлично от того, как оно осуществляется у Шекспира (список работ, в которых с большей или меньшей обстоятельностью рассмотрен вопрос о соотношении драматургии Шекспира и Пушкина см.: Алексеев М. П. 1) А. С. Пушкин // Шекспир и русская культура / Под ред. М. П. Алексеева. М., Л., 1965. С. 163). 2) Пушкин и Шекспир // Пушкин: Сравнительно-исторические исследования. Л., 1972. С. 253—254; Левин Ю. Д. 1) Некоторые вопросы шекспиризма Пушкина //

- 192 -

Пушкин: Исследования и материалы. Пушкин и мировая литература. Т. VII. Л., 1974. С. 58—59. 2) Шекспир и русская литература, Л., 1988. С. 32—63). Уже современники Пушкина отметили отличие «Бориса Годунова» от трагедий Шекспира. Так, например, А. А. Бестужев писал Н. А. Полевому 13 августа 1831 г., что в сравнении с пьесами Шекспира и Шиллера в «Борисе Годунове» Пушкина нет последовательности в развитии действия: «Ничего кроме прекрасных отдельных картин, но без связи, без последствия» (Русский вестник. 1861. Т. XXXII. № 3. С. 304), — утверждал он.

Главное отличие драматической техники Пушкина от шекспировской, по мнению ряда исследователей, состоит в «разорванности» действия, в том, что каждая новая картина, якобы, не развивает событий, «заявленных» в предыдущей. С. Н. Дурылин сформулировал эту мысль осторожно: «Пушкин строит свою трагедию так, что в ней нет непрерывного сценического действия, какое есть в любой из многосценных трагедий и хроник Шекспира. Любая из 24 сцен «Годунова» не дает развития действия в ней самой, но каждая двигает действие трагедии в целом» (Дурылин С. Н. Пушкин на сцене. М., 1951. С. 71).

В некоторых работах эта мысль выражена более резко и категорично. Так, если Ю. И. Слонимский готов рассматривать сцену «Ночь. Сад. Фонтан» как отдельное драматическое образование — «маленькую трагедию» (Слонимский Ю. Мастерство Пушкина. М., 1963. С. 490), то Ст. Рассадин уже всю структуру «Бориса Годунова» трактует как соединение трех маленьких трагедий, к тому же разнохарактерных: драмы с элементами комизма, собственно трагедии в чистом виде и драматической хроники (Рассадин Ст. Драматургия Пушкина. Поэтика. Идеи. Эволюция. [М.], 1977. С. 33). Ю. Д. Левин, сопоставляя драматургическую технику Пушкина и Шекспира, приходит к выводу о несценичности «Бориса Годунова», справедливо отмечая, что Шекспир более целеустремленно развивает действие, усиливая его напряжение от сцены к сцене и поддерживая интерес зрителя, что текст Шекспира обладает избыточностью, необходимой для того, чтобы сделать его доходчивым (Левин Ю. Д. Некоторые

- 193 -

вопросы шекспиризма Пушкина. С. 58—76). Однако при всей убедительности его сопоставлений все же вне внимания исследователя остается то соображение, что Пушкин мог выработать другой подход к сценичности и принципиально другую, но по-своему действенную систему «театральности».

Близка к Ю. Д. Левину в объяснении неудач сценического воплощения «Бориса Годунова» художественными особенностями Стефания Сандлер, автор книги «Отдаленные радости: Александр Пушкин и его творчество в ссылке» (Sandler St. Distant Pleasures: Alexander Pushkin and the Writing of Exile. Stanford, 1988). От анализа поэзии Пушкина она переходит к «Борису Годунову» после разбора стихотворения «К морю», которое она считает лирическим монологом, выражающим чувство одиночества. Море, к которому обращается поэт, представляется исследовательнице художественной фикцией, абстрактным образом. Уже здесь идея, к которой затем она «прикрепляет» свое толкование художественной системы «Бориса Годунова», — спорна. Прямое обращение поэта к Морю как к «равному» собеседнику выражает важные для Пушкина идеи. Творческая личность по своему масштабу, по глубине, внутренней свободе, непредсказуемости и силе должна быть поставлена в один ряд с грозными и таинственными стихиями природы и находится с ними в соответствии. Море может бурей ответить на смерть Байрона, оно участвует в трагической развязке судьбы другого «властителя дум», другого гения — Наполеона. Впоследствии Пушкин уподобил Поэта ветру, орлу и любовной страсти, пояснив устами своего героя — гениального импровизатора, свою мысль: «Всякий талант неизъясним» («Египетские ночи»).

Не идеи, выраженные в поэзии Пушкина середины 1820-х гг. и его настроения этого периода во всем их разнообразии, а факт изоляции Пушкина в ссылке рассматривается исследовательницей как фактор, определивший и стиль трагедии «Борис Годунов» и неблагоприятную реакцию публики на это произведение. Пушкин, по мнению Ст. Сандлер, утерял контакт с читателем. Его произведение представляет

- 194 -

собою монологическую систему. Каждый герой произносит свою речь как монолог, не контактируя с собеседником, диалогическое взаимодействие не движет действие. Автор также приобщен к «глухоте» своих героев, его позиция в трагедии лишь в малой степени через образ Афанасия Пушкина открывается читателю. Возражения против этих положений работы Сандлер см. в рецензии И. В. Немировского (Русская литература. 1991. № 1. С. 219).

Интересно отметить, что те черты в трагедии Пушкина, которые, по мнению Сандлер, делают ее не сценичной, сходны с «недостатками», которые впоследствии критика находила в пьесах А. П. Чехова.

Из реальности практики театра исходит А. А. Гозенпуд, указывающий, что сами понятия «театральности», «сценичности» подвержены историческим изменениям. Однако, заявив об относительности понятия «сценичности», он далее развивает этот тезис лишь в одном, определенном направлении: он утверждает, что трагедия «Борис Годунов» Пушкина была «не сценичной» для театра, который не знал подлинной режиссуры.

Вслед за великими режиссерами современности В. Э. Мейерхольдом и А. Д. Диким, Гозенпуд считает, что, создавая свою трагедию, Пушкин мыслил как режиссер, по сути дела он был предтечей режиссерского театра. Его пьеса, где главное действующее лицо — народ, утверждает Гозенпуд, может быть должным образом инсценирована только в режиссерском театре. Такой театр существует, остается только надеяться, что вскоре возникнет постановка, вполне соответствующая замыслу Пушкина (см.: Гозенпуд А. А. О сценичности и театральной судьбе «Бориса Годунова» // Пушкин: Исследования и материалы. Т. V. Л., 1967. С. 339—356). Гозенпуд отмечает существенный факт, что ни частая смена декораций, ни такие моменты, как ремарки о том, что герои едут на лошадях, не составляли проблему для театра того времени, в котором работали декораторы с мировым именем — Гонзаго, Корсини, знаменитый машинист Дранше, который был снабжен изощренными техническими средствами (см.: Там же. С. 347. Ср.: Фельдман О.

- 195 -

Судьбы драматургии Пушкина. М., 1975. С. 77—78).

Страх перед консерватизмом театра и робостью вкуса публики не остановил Пушкина. Полная свобода, внутренняя раскрепощенность драматурга, к которой он стремился, по существу означала совершенно новую интерпретацию самого понятия драматизма действительности и новый подход к его воплощению в искусстве.

Не только необходимость частой смены декораций, но и многие другие трудности возникали перед театром, решившимся на постановку «Бориса Годунова». Свобода, которую позволял себе автор, вела к усложнению задач театра.

Исключительно большая нагрузка, которая падает на актеров, исполняющих трагедию Пушкина, была главным фактором, затруднявшим ее удачную постановку.

Пушкин, считавший, что, сохранив единство действия в трагедии, вольно его трактует («едва сохранил»), придал этому единству столь тонкий и усложненный характер, что актерам непросто было проследить за логикой поступков героев, которые определяются не интригой, не индивидуальной волей, а комплексом обстоятельств, пересечением стремлений многих персонажей и стоящих за ними исторических сил.

Сознавая неподготовленность театра для овладения стилем исполнения, который соответствовал бы тексту трагедии, заключенному в нем сценарию спектакля, Пушкин тем не менее надеялся на исполнение своей трагедии и считал, что работа над ней и постановка ее изменит состояние театра.

«Борис Годунов» — самое «вольнодумное» драматическое произведение русской литературы, до сих пор «не разгаданное» театром, — явилось, как и задумал Пушкин, началом радикальной перестройки жанра трагедии и самого отношения к драматизму и трагизму в России. А. Н. Островский, по праву считающийся главою русской национальной школы драматургии, свою первую трагическую пьесу «Бедная невеста» определил как «комедию». Это его произведение, как и

- 196 -

другие его пьесы, особенно ранние, современная ему критика считала слишком эпическими, недостаточно отвечающими законам драмы. Впоследствии те же «обвинения», еще более настойчивые и усиленные, раздавались в адрес драматургии Чехова.

С. М. Бонди отмечает: «Ряд свойств пушкинской драматургии, которые делают ее мало “сценичной” <...> позже вошли в обиход европейского театра, и мы находим их у ряда признанных и несомненно театральных драматургов. <...> Драму с ослабленной интригой, без отчетливо выраженной борьбы, столкновений, где сцены следуют друг за другом <...> в порядке простого (художественно мотивированного) чередования мы находим у Чехова, Горького» (Бонди С. Драматургия Пушкина // Бонди С. О Пушкине. М., 1978. С. 210).

Особенность этой линии русской драматургии находит свое выражение в том, что в пьесах не событие, а состояние общества определяет драматизм сюжета, не цепь поступков героя и его столкновений с теми или другими персонажами, а общее напряжение поля, в котором действуют герои, порождает трагические конфликты и жестокие развязки. В пьесах этого направления, в особенности в произведениях А. Н. Островского, А. К. Толстого, А. П. Чехова, драматизм состояния общества выражается в обилии персонажей, героев «второго плана» и даже внесценических лиц, действия которых в прошлом дают всходы, нередко ядовитые, через много лет и «вторгаются» в современные обстоятельства.

Пушкин предвидел, что его трагедия может быть непонята, и это предвидение сбылось. Вокруг его трагедии возникли споры, она вызвала сопротивление и у высших правительственных чиновников и царя, мнение которых определило на несколько лет ее «цензурную» судьбу, и у деятелей театра, и у критиков. Центральным вопросом, который дебатировался, был вопрос о жанре произведения (за этим стояло неприятие интерпретации понятия трагизма, которая была отражена в «Борисе Годунове») и о его сценичности, соответствии законам сцены. Именно драматическая система произведения вызывала сопротивление прежде всего.

- 197 -

Трагедия «Борис Годунов» в прижизненной автору
критике
Цензурная история и печатание произведения

«Расположение» к критике и спорам по поводу художественных особенностей «Бориса Годунова» формировалось уже тогда, когда поэт не только не представил свое произведение на суд публики, но и не завершил работу над ним. Из его переписки с друзьями, в которой он старался по возможности воздерживаться от признаний о конкретном содержании своего труда, легко было сделать вывод, что трагедия Пушкина должна придать совершенно небывалую форму этому классическому жанру театрального действа. Стало известно, что Пушкин в процессе работы размышляет над эстетикой «этого рода поэзии» и предполагает сказать «новое слово» в ее области (см. цитированное выше письмо Пушкина к Н. Н. Раевскому-сыну после 19 июля 1825 г.). Жадное любопытство к тому, как задуман и как осуществляется замысел Пушкина, проявляли и Вяземский, и Карамзин, и Жуковский, и Катенин. Пушкин уклоняется от того, чтобы сообщить план своей будущей трагедии, с благодарностью принимает совет Карамзина относительно характера Бориса Годунова, но не следует этому совету (см. цитированное выше письмо к Вяземскому от 13 сентября 1825 г.). Он подчеркнуто избегает постороннего вмешательства в свой творческий процесс, но нетерпеливые друзья и поклонники поэта выдают «авансы» публике, не дождавшись завершения работы, которую он вел в уединении, не только не стремясь к рекламе, но чувствуя груз ответственности взятого им на себя творческого предприятия.

В октябрьской книжке за 1825 г. «Соревнователя просвещения и благотворения» появляется сообщение: «Автор многих прекрасных поэм А. С. Пушкин окончил романтическую трагедию «Борис Годунов». Можно полагать, что это произведение будет эпохою в истории нашей словесности» (С. 91).

В «Московском телеграфе» № 22 (15 ноября) в «Письме в Париж» А. М. <А. А. Муханова> в качестве одного из литературных событий, возбуждающих толки в обществе, отмечено: «Слышно, что юный атлет наш

- 198 -

испытывает свои силы на новом поприще и пишет трагедию Борис Годунов. По всему должно надеяться, что он подарит нас образцовым опытом первой трагедии народной и вырвет ее из колеи, проведенной у нас Сумароковым не с легкой, а разве с тяжелой руки» (С. 181).

Окончив трагедию, поэт сообщает с явным чувством облегчения друзьям, что «ею очень доволен» (см. цитированное выше письмо П. А. Вяземскому от 7 ноября 1825 г. и А. А. Бестужеву от 30 ноября 1825 г.). Такие заявления поэта производили большое впечатление, т. к. широко известна была его требовательность к себе, готовность смеяться над собственными произведениями. В письме к А. А. Бестужеву от 30 ноября 1825 г., например, Пушкин «подтрунивает» над героями своих поэм «Руслан и Людмила» и «Кавказский пленник», а сообщая тому же адресату 24 марта 1825 г., что доволен 1-й песней «Евгения Онегина», оговаривается: «что очень редко со мною случается». Катенин, желая получить в затеваемый Н. И. Бахтиным (?) альманах стихи высшего качества, обращается к Пушкину: «...я прошу у тебя таких стихов, которыми бы ты сам был доволен» (Переписка А. С. Пушкина: в 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 212).

Удовлетворенность Пушкина своим трудом, оценка им своей трагедии как образца «истинного романтизма» воспринимались как гарантия высокого художественного достижения и вместе с тем стимулировали сопротивление восприятию его ценителями с «устоявшимися», прочно сформировавшимися вкусами и эстетическими пристрастиями, сложившимися в «колее» традиций Сумарокова.

И после окончания трагедии Пушкин упорно отклонял все попытки проникнуть в его затворническую лабораторию и ознакомиться с результатами его труда. Он отказал в этом Карамзину, Катенину — знатоку театра, пытавшемуся, как и он, реформировать драму. Отказал он и Жуковскому, который, надеясь, что впечатление, произведенное трагедией Пушкина на высокопоставленных любителей искусства, поможет вернуть из ссылки опального поэта. Для этого он намеревался прочесть его произведение на лекции великой княгине Елене Павловне (см.: письма П. А. Плетнева Пушкину от 21 января, 6 и 27 февраля 1826 г. и письма Пушкина Плетневу

- 199 -

от 3 и 7 марта 1826 г. — Переписка А. С. Пушкина. Т. 2. С. 104, 107, 109, 110, 111; письма П. А. Катенина от 3 февраля, 14 марта и 11 мая 1826 г. Там же. С. 212, 215, 216).

Последовательное сопротивление поэта всем просьбам ознакомиться с текстом его трагедии, кто бы о том его ни просил (Карамзин умер, так и не узнав трагедии Пушкина, к чему так стремился), определялось не только желанием стимулировать активность друзей в их хлопотах об его освобождении из ссылки, но и его собственным «любопытством». Ему хотелось самому видеть первое впечатление, которое производит его, столь дорогое ему, новое произведение. Поэтому он предпочитал начать с ним знакомить устно, а не через печать или рукопись. Ему хотелось также самому дать интерпретацию исполнения трагедии путем ее чтения, а затем обсуждения. Впоследствии он пытался отчасти заменить эти обсуждения, создавая разные варианты предисловия к трагедии, которое так и не было написано. Таким образом, «скрытность» Пушкина имела своим источником желание полноты взаимодействия со слушателями его трагедии, «обратной связи» с аудиторией. Это желание находило себе спорадическое выражение в чтении отдельных сцен трагедии посетителям Михайловского или при встречах: в апреле 1825 г. (8—24?) он читает написанные до того сцены А. А. Дельвигу, в сентябре 1825 г. (14—15?), во время свидания с А. М. Горчаковым у его родственников Пещуровых, читает отдельные сцены трагедии этому своему лицейскому товарищу.

В IV главе «Евгения Онегина», в которой он, по собственному признанию, «изобразил свою жизнь» в Михайловском (письмо П. А. Вяземскому от 27 мая 1826 г.), Пушкин упоминает о чтении трагедии случайному слушателю:

Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей,
Да после скучного обеда
Ко мне забредшего соседа,
Поймав нежданно за полу,
Душу трагедией в углу.

Конечно, приведенную выше XXXV строфу IV главы «Евгения Онегина» нельзя рассматривать как автобиографическое

- 200 -

описание. Далеко не каждый «случайный» гость мог стать слушателем «Бориса Годунова», но в лирических, хотя и проникнутых иронией строках этой строфы отразилась реальная потребность общения с читателем или слушателем, которую остро ощущал поэт.

8 сентября 1826 г. поэт, привезенный из Михайловского с фельдъегерем в Москву по требованию царя, принят Николаем I, удостоен длительной аудиенции. Ему обещан особый цензурный режим. Своей с ним беседой царь дает понять, что признает особое положение Пушкина в литературе и обществе — честь, которую поэту не оказывал новороссийский генерал-губернатор, наместник Бессарабской области М. С. Воронцов. Воодушевленный милостивым приемом и свиданием с царем, встречи с которым он не мог не опасаться, Пушкин писал 9 ноября Н. М. Языкову: «Царь освободил меня от цензуры. Он сам мой цензор. Выгода, конечно, необъятная. Таким образом, “Годунова” тиснем» (Переписка А. С. Пушкина. Т. 2. С. 192).

В стихотворении «19 октября» Пушкин, мечтая в Михайловском о моменте своего освобождения и встречи с друзьями, писал:

Предчувствую отрадное свиданье,
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я,
Исполнится завет моих мечтаний;
Промчится год, и я явлюся к вам!
О, сколько слез, и сколько восклицаний,
И сколько чаш, подъятых к небесам.

Восторженная встреча, которую оказала литературная Москва Пушкину, вызвала у него взрыв энергии. Многочисленные встречи, новые знакомства, молодые писатели, готовые с ним сотрудничать, предложения об участии в альманахах, замыслы совместного издания журнала, но главным содержанием двух месяцев, которые Пушкин провел осенью 1826 г. в Москве, были авторские чтения «Бориса Годунова». 10 сентября он читал у С. А. Соболевского в присутствии П. Я. Чаадаева, М. Ю. Виельгорского, И. В. Киреевского и Д. В. Веневитинова. Погодин, страстно желавший присутствовать, но не получивший приглашения на это чтение, записал

- 201 -

в дневнике со слов Веневитинова: «Борис Годунов — чудо» (см.: Пушкин в восп. совр. Т. 2. С. 9).

В начале сентября, в первые дни своего пребывания в Москве, он первый раз читал свою трагедию у Вяземского (См.: Архив братьев Тургеневых. Вып. VI. Пгр., 1921. С. 42). В середине того же месяца — в салоне З. А. Волконской. Очевидно, неоднократно трагедия читалась у автора в кругу друзей (см.: Городецкий Б. П. Драматургия Пушкина. М.; Л., 1953. С. 197). 25 сентября было намечено, но не состоялось чтение у Веневитиновых. 29 сентября поэт повторно читал трагедию в доме Вяземского. На этом чтении, кроме хозяина, присутствовали: Д. Н. Блудов, И. И. Дмитриев и А. Я. Булгаков. О лицах, присутствовавших на чтениях «Бориса Годунова», см.: Веневитинов М. А. 1) О чтениях Пушкиным «Бориса Годунова» в 1826 г. в Москве. М., 1899. С. 24—25; 2) Архив братьев Тургеневых. Вып. VI. Пгр., 1921. С. 42 и 48; Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. X. СПб., 1886. С. 266; Русский Архив. 1901. Кн. II. С. 405 (письмо А. Я. Булгакова брату К. Я. Булгакову от 5 октября 1826 г.).

Чтение у Веневитиновых, на которое наконец удалось попасть М. П. Погодину, состоялось 12 октября 1826 г. Свое впечатление от этого чтения и реакцию слушателей — друзей Веневитинова — Погодин живо передал через много лет — в 1865 г., хотя и считал, что всей силы пережитых им эмоций выразить невозможно: «До сих пор еще — а этому прошло сорок лет — кровь приходит в движение при одном воспоминании <...> Первые явления мы выслушали тихо и спокойно или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались. Сцена летописателя с Григорием просто всех ошеломила. Что было со мною, я и рассказать не могу. Мне показалось, что родной мой и любезный Нестор поднялся из могилы и говорит устами Пимена: мне послышался живой голос древнего русского летописателя. А когда Пушкин дошел до рассказа Пимена о посещении Кириллова монастыря Иоанном Грозным, о молитве иноков: «Да ниспошлет Господь покой его душе, страдающей и бурной», мы все просто как будто обеспамятели. Кого бросило в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Один вдруг вскочит с места, другой вскрикнет.

- 202 -

У кого на глазах слезы, у кого улыбка на губах. То молчание, то взрыв восклицаний, например, при стихах Самозванца:

Тень Грозного меня усыновила <...>

Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления» (Пушкин в восп. совр. Т. 2. С. 27—28).

По свидетельству М. А. Веневитинова, на этом чтении присутствовала большая группа литераторов и философов, в том числе: А. С. и Ф. С. Хомяковы, И. В. и П. В. Киреевские, А. Мицкевич, Е. А. Баратынский, С. П. Шевырев, В. П. Титов, С. И. Мальцев, М. П. Погодин, Абр. и Ал. Норовы, М. А. Максимович и др. (см.: Веневитинов М. А. О чтениях Пушкиным «Бориса Годунова» в 1826 г. в Москве. М., 1899. С. 24—25).

Чтения впоследствии продолжались уже в новой обстановке в Петербурге в 1828 г. II мая 1828 г. Пушкин читал «Бориса Годунова» у А. А. Перовского в присутствии Крылова. Во время этой встречи или 12 мая Крылов на вопрос Пушкина уклончиво ответил притчей — смысл которой в контексте разговора означал, что он не признает эстетической системы, в которой создана эта драма, но в своем роде, в рамках системы, принятой автором, она хороша. Таким образом, принципиально эта мысль соответствует известному утверждению Пушкина, что «драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным», высказанному при обсуждении им пьесы Грибоедова (см. письмо А. А. Бестужеву от конца января 1825 г. Акад. в 10 т. (4). Т. 10. С. 96, Об авторских чтениях трагедии см.: Городецкий Б. П. Драматургия Пушкина. С. 196—201)

Осенью 1826 г. чтения трагедии Пушкиным носили, однако, особый, исключительный, характер. Впервые и ненадолго поэт ощутил себя «вне опасности», свободным от бдительного надзора и даже защищенным доброжелательностью высшей власти. Бенкендорф 30 сентября 1826 г. подтвердил «гарантии», данные Пушкину царем: в своем письме к нему он заверил, что на его произведения не будет цензуры и что царь будет первым ценителем и цензором произведений. Уверенный в том,

- 203 -

что публикация «Бориса Годунова» не встретит больших препятствий, Пушкин придавал публичным чтениям значение подготовки к публикации. Перед отъездом в Михайловское он поручил Погодину переписать с копии трагедии сцену «Ночь. Келья в Чудовом монастыре» с явным намерением опубликовать ее в организуемом журнале «Московский вестник», в успехе которого были заинтересованы и Погодин и Пушкин. 7 ноября 1826 г., уже зная, что на издание журнала получено разрешение (6 ноября в дневнике: «Получил позволение издавать журнал. Ура!»), Погодин переписывал «с восхищением “Годунова”, занося снова свое мнение о нем в дневник: “Чудо!”» (Пушкин в восп. совр. Т. 2. С. 13). А в январе 1827 г. вышла первая книжка «Московского вестника», которая открывалась этой публикацией. Погодин послал переписанную им сцену в Петербургскую цензуру, надеясь, что в Петербурге она легче пройдет через цензуру. Опасения его вызывало лишь то, что по указанию царя в 1824 г. было запрещено публиковать отдельные сцены из драматических сочинений, разрешение же драматических произведений подвергалось усиленной специальной цензуре. Решение обратиться в Петербургскую цензуру оказалось неверным, и пришлось переслать рукопись в Московскую цензуру. Однако после этих мытарств сцена миновала цензурные барьеры и появилась в печати. Все это сопровождалось для автора большими волнениями.

22 ноября 1826 г. Бенкендорф через псковского губернатора переслал Пушкину, находившемуся в Михайловском, письмо со строгим напоминанием, что чтение автором своей новой пьесы без одобрения царя нарушает договоренность, по которой именно Николай I будет первым ценителем и цензором его произведений.

Очевидно, ситуация, при которой возвращение поэта из ссылки по милости и великодушию монарха превращалось в его триумф и общественное признание, нарушая план, который сложился в отношении его в верхах.

Письмо Бенкендорфа напугало Пушкина. Он почувствовал в его строгом официальном тоне угрозу. 29 ноября, очевидно сразу по получении этого письма, Пушкин отправил Бенкендорфу переписанную с беловой правленной рукописи копию, содержавшую дополнительную

- 204 -

правку, боясь задержаться на время новой переписки текста и изготовления более официальной и дополнительно проверенной рукописи.

В этот же день, 29 ноября, он посылает Бенкендорфу письмо с оправданиями и выражением своей покорности высочайшей воле. Чтение своих произведений в кругу литераторов и знакомых было общепринято, и Пушкину, как и другим писателям, не могло и в голову прийти, что такое чтение должно быть подвергнуто предварительной цензуре, особенно в самых высоких инстанциях. Однако он «винится» в своей «вольности», попутно извиняясь и за то, что посылает не вполне чистовую рукопись: «Так как я действительно в Москве читал свою трагедию некоторым особам (конечно, не в ослушание, но только потому, что не понял высочайшую волю государя), то поставляю за долг препроводить ее Вашему превосходительству, в том виде, как она была мною читана, дабы Вы сами изволили видеть дух, в котором она сочинена; я не осмелился прежде сего представить ее глазам императора, намереваясь сперва выбросить некоторые непристойные выражения». В одно время с этим письмом была отправлена паническая записка М. П. Погодину, в которой даже в обозначении адреса корреспондента сказывалась тревога поэта: «В Москву. В Университетскую книжную лавку г-ну Ширяеву для доставления как можно скорее господину Погодину», а к адресату поэт обращался: «Милый и почтенный, ради Бога, как можно скорее остановите в Московской цензуре все, что носит мое имя, — такова воля высшего начальства; покамест не могу участвовать и в Вашем журнале». Организаторов журнала это известие поразило, т. к. они надеялись, что имя Пушкина в числе его сотрудников привлечет читателей и подписчиков. 14 декабря 1826 г. Погодин записал в дневник: «Ввечеру громом поразило письмо Пушкина, который по воле начальства не может участвовать в журнале» (Пушкин в восп. совр. Т. 2. С. 14).

9 декабря Бенкендорф известил Пушкина о получении рукописи и письма. Николай I, прежде чем ознакомиться с этим произведением, счел необходимым выслушать мнение компетентного эксперта. Первой обстоятельной и наиболее «действенной» рецензией явился составленный по желанию Николая I и по распоряжению

- 205 -

А. Ф. Бенкендорфа отзыв, озаглавленный: «Замечания на комедию о царе Борисе и Гришке Отрепьеве». Этот анонимный отзыв имел целью дать оценку произведению Пушкина, которая явилась бы исходным материалом для решения вопроса о его публикации. По форме объективная, рецензия была по существу крайне тенденциозна: она не только внушала вывод о необходимости безусловного запрещения пьесы для исполнения на сцене, о ее литературной неполноценности и несоответствии традиционным требованиям цензуры, но и подсказывала, как оформить запрещение так, чтобы, исходя от самого царя, оно не ставило бы его в положение душителя литературы. Замечания рецензента шли по трем направлениям: 1) он не принимал новый подход Пушкина к жанру трагедии, хотя и признавал, что «цель пьесы — показать исторические события в естественном виде, в нравах своего века»; 2) настоятельно подчеркивал, что произведение Пушкина не оригинально, что у автора нет ни своей интерпретации истории, ни подлинных достижений в области художественной формы и что мнение, сложившееся в литературной среде и в обществе после авторских чтений «Бориса Годунова», не соответствует действительности; 3) приводя ряд примеров недопустимых в печати мест из трагедии, он дает понять, что ее автор не проявляет патриотического уважения к народу и его чувствам, не соблюдает требований благопристойности, не считается с театральной традицией.

1) О жанре «Бориса Годунова» рецензент пишет, что это не пьеса в стиле Шекспира, Шиллера или Гете, т. к. здесь нет той целостности и последовательности действия, которая присуща произведениям всех этих авторов. Пушкин же представил в качестве пьесы разговоры, как бы извлеченные из романа — конкретно, романа Вальтера Скотта.

2) Упоминание Вальтера Скотта как образца трагедии Пушкина произвело особое впечатление на Николая I и явилось источником его резолюции. Сближение с Вальтером Скоттом стоит в одном ряду с другими замечаниями, цель которых — доказать, что в произведении Пушкина «все подражание, от первой сцены до последней». Особенно настойчиво эта мысль проводится в

- 206 -

связи с вопросом о зависимости Пушкина от Карамзина. В этом отношении рецензент заходит особенно далеко, утверждая, что пьеса Пушкина — не целое произведение, а «отдельные сцены или, лучше сказать, отрывки из X и XI томов Истории Государства Российского сочинения Карамзина, переделанные в разговоры на сцене. Характеры, происшествия, мнения, все основано на сочинении Карамзина, все оттуда позаимствовано. Автору комедии принадлежит только рассказ, расположение действия на сцене». Казалось бы, это упрек, но в случаях, когда рецензенту удается заметить «отступление» Пушкина от Карамзина, он обвиняет его в нарушении исторической истины. Дело доходило до курьеза: автор «Замечаний» противопоставил изображение того, как вел себя народ во время избрания Годунова на царство у Карамзина и у Пушкина, выдвигая против последнего традиционное политическое обвинение в неуважении к народу. Он отмечает, что у Карамзина «сказано», что «народ с воплем и слезами просит Бориса принять царский венец», у Пушкина же «изображено: что люди плачут сами не знают о чем, а другие вовсе не могут проливать слез и хотят луком натирать глаза». Между тем в эпизоде, который рецензент счел «соблазнительным», антипатриотичным, Пушкин использовал материалы, на которые Карамзин указал в примечании к тому самому описанию реакции народа, которое умилило рецензента (примечание 397 к X тому «Истории»). Впрочем, эта народная сцена в «Борисе Годунове» привлекла внимание рецензента не столько своей грубостью, сколько политической «сомнительностью»: «Прилично ли так толковать народные чувства?» — задает он риторический вопрос. Проявляя политическую «бдительность», рецензент готов «исправлять» не только Пушкина, но и Карамзина. Так, он предлагает исключить из трагедии места, параллели к которым из «Истории» Карамзина он сам приводит в ряде случаев. Он предлагает, например, изъять конец сцены «Площадь перед собором в Москве» — обличение юродивым Бориса Годунова, соответствующее тому, как Карамзин характеризует образ жизни и поведение юродивых и отношение царя Бориса к юродивому, «злословившему» его (История. Т. X. Гл. IV). Изъятию, по его мнению, подлежат

- 207 -

слова царя в сцене «Москва. Царские палаты»: «Лишь строгостью мы можем неусыпной <...> Грабь и казни — тебе не будет хуже» и речи монахов в сцене «Корчма на Литовской границе» — от слов: «Монахи пьют. Варлаам затягивает <...>. Складно сказано, отец Варлаам». Рецензент отмечает, что Карамзин признавал «разврат» в монашеской среде как черту, характерную для начала XVII в., и изобразил этот разврат «вдесятеро сильнее» Пушкина, но требует от Пушкина «смягчения» исторических фактов: «...самый разврат и попойка должны быть облагорожены в поэзии, особенно в отношении к званию монахов». Сходная мотивировка в отношении того, что «решительно должно выкинут весь монолог» Афанасия Пушкина, хотя, «как говорит история», «некоторые бояре увлекаются честолюбием», но речь этого боярина может быть истолкована политически, с применением к современности: «Во-первых, царская власть представлена в ужасном виде; во-вторых явно говорится, что кто только будет обещать свободу крестьянам, тот взбунтует их».

В ряду указаний на «подражательный» характер произведения Пушкина стоит объяснение, данное рецензентом стилизованному заглавию пьесы, от которой впоследствии Пушкин отказался: «Комедия о царе Борисе и Гришке Отрепьеве». Заглавие это было в рукописи, представленной Пушкиным в срочном порядке в III Отделение по требованию Бенкендорфа для царя. Рецензент проявляет эрудицию, объясняя, что значил термин «комедия» «в начале русского театра». Он перечисляет названия пьес из списка «комедий», находившихся в посольском приказе 1709 г., послужившие образцом и для заглавия трагедии Пушкина. «Пушкин хотел подражать даже в заглавии старине». Если бы у кого-нибудь возник интерес к источнику этих сведений, он должен был бы обратиться к альманаху «Русская Талия, подарок любителям и любительницам отечественного театра на 1825 год», изданному Ф. В. Булгариным. Альманах этот заинтересовал Пушкина, Булгарин выслал ему экземпляр с письмом, Пушкин получил его 26 апреля 1825 г. в Михайловском. Перечисление пьес посольского приказа содержалось в этом альманахе в статье Н. Греча «Исторический взгляд на русский театр до начала

- 208 -

XIX столетия». Следует отметить, что список заглавий пьес, на который ссылается рецензент, был ранее опубликован в статье друга отца Пушкина, знатока истории и архивов А. Ф. Малиновского «Историческое известие о российском театре», появившейся в «Северном архиве» в 1822 г. (ноябрь. № 21. С. 179—190). Пушкин мог быть знаком с этой публикацией, но, безусловно, статья Греча в «Русской Талии» послужила непосредственным импульсом при составлении им архаизованного заглавия пьесы.

3) Подчеркивание своей эрудиции и принижение учености и литературных достижений Пушкина проходит через весь отзыв, представленный Бенкендорфу. Требуя цензурного изъятия некоторых вольных и даже грубых выражений, в частности бранных слов Маржерета, которые Пушкин при переписывании рукописи для царя сам бы выбросил, рецензент пишет об авторе трагедии, не стесняясь в выражениях: «Человек с малейшим вкусом и тактом не осмелился бы никогда представить публике выражения, которые нельзя произносить ни в одном благопристойном трактире!» При этом он указывает: «Например слова Маржерета», создавая впечатление, что такие грубые выражения в трагедии не одиночны. Не скупится автор и на презрительные оценки художественных достоинств произведения: «...в целом составе нет ничего такого, которое показывало бы сильные порывы чувства или пламенное поэтическое воображение. <...> Прекрасных стихов и тирад весьма мало».

Если рецензенту случалось признать какое-то достоинство трагедии, он тут же «дополнял» это положение таким заключением, которое снижало или вовсе уничтожало «похвалу». Так, говоря, что произведение Пушкина для русских «будет чрезвычайно интересно по новости рода и по отечественным событиям», — тут же добавил: «для иностранцев все это потеряно»; отмечая, что некоторые спецы «истинно занимательны и народны», закончил фразу утверждением о негодности, творческой беспомощности пьесы в целом.

При этом он неоднократно «напоминает» о былых «грехах» Пушкина. Признавая, что «дух целого сочинения монархический», он поясняет: «...ибо нигде не введены мечты о свободе, как в других сочинениях сего автора»;

- 209 -

говоря о том, что Пушкин первый осмелился в «Борисе Годунове» вывести на сцену духовных лиц, он напоминает, что до того Пушкин изобразил монаха в стихотворении «Русалка», что вызвало жалобы духовенства, а появление монахов и священнослужителей на театральных подмостках совершенно не соответствует традициям русского театра.

Отметим любопытную аналогию: автор фундаментального двухтомного библиографического труда о бытовании и осмыслении «Евгения Онегина» от первых публикаций его глав до наших дней, швейцарская исследовательница Beatrice van Sambeek-Weideli отмечает ту же манеру в статье Булгарина о «Евгении Онегине» в «Северной пчеле» 1826 г. (№ 132). Она пишет: «Bulgarin unterbrach sein Lob immer wieder mit einem “aber”» (Булгарин прерывал свою похвалу все время неким «но» («однако») — (нем.). Ред. (Sambeek-Weideli van. Wege eines Meisterwerks: Die russische Rezeption von Puškins «Evgenij Onegin». Bern. Frankfurt am Main — New Jork. Paris: Slavica Helvetica. Band 34. S. 68.

Общее заключение, которое следует из рецензии, состоит в том, что «Борис Годунов» — неудача автора, хотя сам рецензент и делает вывод, что при учете указанных им исключений и исправлений «кажется нет никакого препятствия к напечатанию пиесы. Разумеется, что играть ее невозможно и не должно; ибо у нас не видывали патриарха и монахов на сцене». Текст «Замечаний» цитируется по публикации в комментарии Г. О. Винокура, где он воспроизведен по писарской копии, хранящейся в Рукописном отделе Института русской литературы Российской Академии наук. (см.: Акад. Т. VII. (1935). С. 412—415).

На основании этих «Замечаний» Бенкендорф выразил Николаю I свое мнение: «Во всяком случае эта пьеса не годится для сцены, но с немногими изменениями ее можно напечатать; если Ваше Величество прикажете, я ее ему верну и сообщу замечания» (Старина и новизна. СПб., 1903. Кн. VI. С. 4—5. Оригинал по-французски).

Оперативность Бенкендорфа, предложившего немедленно возвратить Пушкину рукопись, была ответом на просьбу самого поэта, ссылавшегося на то, что у него нет экземпляра трагедии (см. цитированное письмо

- 210 -

Пушкина Бенкендорфу от 29 ноября 1826 г.).

Николай I понял «принципиальную» сторону отзыва, полученного им от Бенкендорфа, — неприятие драматургической системы «Бориса Годунова» и присоединился к точке зрения рецензента, т. к. он любил современные, общепринятые формы театрального зрелища, драматургию рассматривал как литературу для сцены и не представлял себе трагедию, которую нельзя ни в коем случае поставить по дружно высказанному мнению рецензента и Бенкендорфа. Всерьез восприняв свое обещание быть советчиком и цензором поэта, царь «дал ему совет» — переделать трагедию в роман. В верхнем углу рукописи рецензии Николай I начертал: «Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман на подобие Вальтер Скотта», Бенкендорф сообщил Пушкину в письме от 14 декабря 1826 г. эту резолюцию царя и перечислил места, которые в трагедии должны быть изменены или изъяты.

Оскорбительная рецензия — «Замечания» — осталась Пушкину неизвестной. 3 января 1827 г. Пушкин ответил Бенкендорфу, категорически отвергая всякую попытку кого бы то ни было вмешаться в литературную в частности в жанровую систему, его творчества и «руководить» его работой: «Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное». В этом ответе сказалось понимание того, что «совет» царя равносилен запрещению его произведения.

«Делопроизводство» по оценке и высочайшему цензурованию «Бориса Годунова» было проведено в крайне сжатые сроки: 29 ноября 1826 г. Пушкин отправил из Пскова рукопись Бенкендорфу, а 14 декабря 1826 г. Бенкендорф сообщил ему результаты царского ознакомления с нею. За это время был составлен и представлен обстоятельный отзыв рецензента, прочтен этот отзыв Бенкендорфом и царем, составлено информирующее Пушкина письмо. Скорее всего, царь трагедию не прочел, но с рецензией ознакомился тщательно.

«Замечания» оказали влияние на мнение царя о произведении Пушкина и на его резолюцию, которая для Пушкина оборачивалась неприемлемым для него приказом.

Вопрос об авторстве «Замечаний» — «внутренней

- 211 -

рецензии», оказавшей столь большое отрицательное воздействие на последующую судьбу «Бориса Годунова», неизбежно встал перед исследователями творчества Пушкина. В 1931 г. Б. В. Томашевский в статье о «Борисе Годунове», помещенной в «Путеводителе по Пушкину» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. В 6 т. Т. 6. 1931. С. 65), высказал предположение, что рукопись «Бориса Годунова» была, вероятно, дана на отзыв Булгарину. Это предположение было поддержано Т. Г. Цявловской (см.: Зенгер Т. Николай I — редактор Пушкина // Литературное наследство. Т. 16—18. М., 1934. С. 514—515).

Г. О. Винокур в своем обстоятельном и точном комментарии к VII тому Академического Полного собрания сочинений в 1935 г. пишет о Булгарине как авторе «Замечаний» уже более уверенно. «Имеются серьезные основания полагать, что именно Булгарин был автором ’Замечаний’, которым Пушкин был обязан невозможностью напечатать свою трагедию в течение 4 лет» (Акад. Т. VII [1935]. С. 416).

В статье «Кто был цензором “Бориса Годунова”» (Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. 1. М.; Л., 1936. С. 204) Винокур развернул обстоятельную аргументацию того, что Булгарин — автор «Замечаний». После этой статьи мысль о «булгаринской» рецензии прочно вошла в научный обиход, с той или другой степенью убежденности ее поддержали многие ученые (Д. Д. Благой, А. Слонимский, М. П. Алексеев и др.). Г. О. Винокур исходил из того, что сам Пушкин считал, что совпадения нескольких эпизодов в романе Булгарина «Димитрий Самозванец» и трагедии «Борис Годунов» свидетельствуют о знакомстве Булгарина с рукописью этого произведения в пору его работы над романом. Под этим углом зрения Винокур анализирует роман Булгарина, предисловие его к роману и критическую статью Булгарина о немецком переводе «Бориса Годунова». Винокур дополняет своими наблюдениями отмеченные самим поэтом примеры «совпадений» эпизодов «Бориса Годунова» Пушкина и «Димитрия Самозванца» Булгарина и, указывая на пересказ текста отдельных монологов и диалогов из трагедии Пушкина в романе Булгарина, «подкрепляет» этими сопоставлениями «подозрение» Пушкина.

Помимо этого он отмечает в Предисловии к роману

- 212 -

прямые полемические выпады Булгарина против пушкинской трагедии. В статье о переводе «Бориса Годунова» на немецкий язык полемика Булгарина с Пушкиным и его трагедией носит резкий и неприкрытый характер. Винокур указывает также на совпадение, вплоть до повторения отдельных выражений и формулировок, таких текстов Булгарина, как Предисловие к «Димитрию Самозванцу» и статья о переводе «Бориса Годунова», с одной стороны, и «Замечаний» рецензента III Отделения — с другой.

Мнение Винокура было оспорено Б. П. Городецким в его статье «Кто же был цензором “Бориса Годунова” в 1826 году?» (Русская литература. 1967. № 4. С. 109—119). Городецкий пополнил список заимствований Булгарина из «Бориса Годунова» (см. Городецкий Б. П. Драматургия Пушкина. М.; Л., 1953. С. 225—228), но высказывался против выдвижения «кандидатуры» Булгарина как составителя «Замечаний» и предложил считать официальным рецензентом «Бориса Годунова» Н. И. Греча. Характерно, что оба ученых предлагают в качестве возможных авторов замечаний двух литераторов одного направления, близких по деятельности и связанных между собою в личном плане. Это вполне понятно: «рецензент» III отделения проявил столько личной неприязни к автору рецензируемого произведения и настолько не сумел скрыть свою литературную ревность, что предположить, что «Замечания» принадлежат перу человека, стоящего вне литературных страстей, объективному и равнодушному чиновнику, одному из безличных цензоров, невозможно. Ссылка автора «Замечаний» на альманах «Русская Талия, подарок любителям и любительницам Отечественного театра на 1825 год» как на один из объектов «подражания» Пушкина в «Борисе Годунове» может быть в равной мере расценена и как напоминание о статье Греча, помещенной в этом альманахе, и как намек на заслуги и авторитет издателя книги — Булгарина.

Городецкий высказывает ряд соображений, почему Булгарин не мог быть привлечен к апробации трагедии Пушкина. Большинство этих соображений сводится к напоминанию о близости Булгарина к литераторам, принявшим участие в восстании декабристов. Греч кажется

- 213 -

ему более подходящей «кандидатурой», т. к. он раньше, чем Булгарин, связал свою судьбу с III Отделением. «Осведомителем III Отделения Н. И. Греч стал буквально на другой день после декабрьских событий», — пишет исследователь (Городецкий Б. П. Кто же был цензором «Бориса Годунова» в 1826 году? // Русская литература. 1967. № 4. С. 117). Новые материалы, которые обнаружены обследовавшим архив III Отделения А. И. Рейтблатом, а также тщательно суммированные им сведения о сотрудничестве Булгарина с этим ведомством (см.: Рейтблат А. И. Булгарин и III Отделение в 1826—1831 гг. // Новое литературное обозрение. 1993. № 2. С. 113—146), свидетельствуют о неубедительности доводов Б. П. Городецкого. Булгарин стал сотрудничать с III Отделением с 1826 г., т. е. в год создания III Отделения (учреждено 3 июля). 12 мая 1826 г. он подал умело составленную им свою автобиографию генералу Главного штаба А. Н. Потапову, где на вопрос о его службе во французской армии отвечал, искажая факты, о своем неучастии в войне 1812 г., заверял в своей преданности престолу, в охранительном характере своей литературной деятельности и просил дать ему «статский чин» ([Дубровин Н. Ф.] / Ф. В. Булгарин после 14 декабря 1825 года // Русская старина. 1900. № 9. С. 579). В середине мая 1826 г. Булгарин подготовил для императора, по инициативе которого и был сделан запрос о службе «известного издателя», свою автобиографию и записку «О цензуре в России и книгопечатании вообще». Эта «Записка» понравилась, т. к. соответствовала «видам» правительства. Булгарин советовал, «чтобы правительство взяло на себя обязанность напутствовать» общее мнение, что лучше «управлять оным посредством книгопечатания, нежели предоставлять его на волю людей злонамеренных» (Русская старина. 1900. № 9. С. 579). После 13 июля 1826 г. он подал в III Отделение записки: «Нечто о Царскосельском Лицее и духе оного» и «Арзамасское общество» (опубликовано: Русская старина. 1877. Т. 18. С. 655—660 и затем более полно и с комментарием в кн.: Модзалевский Б. Л. Пушкин под тайным надзором. Изд. 3-е. [Л.] 1925. С. 35—54). Здесь он продемонстрировал уже в полной мере ненависть к литераторам, к кругу которых принадлежал Пушкин, осведомленность

- 214 -

в их деятельности, в том числе и Пушкина, и талант политического доносчика. Ряд записок такого характера Булгарин стал систематически подавать по «заказам» М. Я. фон Фока — директора Особенной канцелярии Министерства внутренних дел, а с июля — директора канцелярии III Отделения. Булгарин сблизился с ним в мае 1826 г. и стал ежедневным посетителем его дома. Фок чрезвычайно ценил деловые качества Булгарина и, обращаясь к Бенкендорфу за содействием Булгарину в его личных делах, утверждал, что считает Булгарина «в высшей степени полезным» благодаря его «обширным связям и образцовой приверженности нашим интересам» (см.: Рейтблат А. И. Булгарин и III Отделение... С. 119).

Бенкендорф ходатайствовал за Булгарина перед царем, 22 ноября 1826 г. он был причислен по высочайшему именному указу «в уважение его литературных трудов» к Министерству народного просвещения с соответствующим штатским чином.

Так что в декабре 1826 г., когда встал вопрос о рецензировании трагедии Пушкина, Булгарин и в III Отделении, и лично у Бенкендорфа, и у самого царя имел репутацию авторитетного, хорошо знающего литературные дела эксперта.

Сам Булгарин ощущал себя знатоком проблем, связанных с историей начала XVII в.: уже в 1823 г. он публично читал отрывки произведения об этой эпохе, над которым работал. Греч вспоминал впоследствии: «Булгарин выбрал <...> период Самозванцев, при котором пользовался польскими источниками. Героинею его была Марина Мнишек. В мае 1823 года происходило публичное чтение Общества Соревнователей Просвещения и Благотворительности... Читаны были <...> между прочим, отрывки из “Биографии Марины Мнишек” Булгарина. Статья была слабая, плохо написанная. Он не читал ее, а мямлил, и падение было совершенное. Это рассердило Булгарина и отвадило на несколько лет от русской истории» (Греч Н. И. История моей жизни. СПб., 1886. С. 450—451).

Таким образом, Булгарин мог считать себя и специалистом «по периоду Самозванцев» (произведение не было еще написано, но знание польских и русских источников

- 215 -

осталось), и знатоком Пушкина и литературы его круга (как критик и автор доносов о Лицее и Арзамасе).

Б. П. Городецкий предполагает, что «рецензентом» Пушкина был Н. И. Греч, который якобы рассказывал Булгарину о «Борисе Годунове», и что впечатление от этих сообщений повлекло за собою то, что некоторые эпизоды в романе последнего совпадают с «Борисом Годуновым» Пушкина. Предположение это трудно обосновать. Городецкий ссылается на то, что сам Булгарин в письме к Пушкину отрицал свое знакомство с неопубликованным «Годуновым». Но совпадение именно частностей в трагедии и романе не может возникнуть из устного рассказа о прочитанном. К тому же остаются необъяснимыми явная полемика Булгарина с Пушкиным в предисловии к роману «Димитрий Самозванец», а также совпадения формулировок в них с «Замечаниями» рецензента III Отделения. Эти факты, требующие объяснения, Б. П. Городецкий толкует как свидетельство того, что Булгарин ознакомился с рукописью трагедии Пушкина позже, в 1829 г., когда поэт сделал новую попытку добиться разрешения «Бориса Годунова» и представил текст трагедии в III Отделение. «Именно в течение этого полугодия — с 20 июля 1829 года по 21 января 1830 года, а не в 1826 году Булгарин мог прочитать рукопись пушкинской трагедии, что и сказалось на его предисловии к роману. Более чем вероятно, что Булгарин в это же время через знакомых чиновников III Отделения мог узнать и о цензорских «Замечаниях» 1826 года. Только этим, как можно думать, следует объяснить наличие некоторых сходных мыслей булгаринского предисловия с этими ’Замечаниями’» (Русская литература. 1967. № 4. С. 116).

Однако эти ничем не подкрепленные предположения не объясняют ряд явных совпадений в самом романе «Димитрий Самозванец» и в «Борисе Годунове», замеченных Пушкиным и дополненных в статье Винокура.

Не проще ли вернуться к предположению, что автором «Замечаний» был Булгарин, тем более что и ситуация, в которой создавались «Замечания», и последующие конфликты, возникавшие на почве «соперничества»

- 216 -

Булгарина с Пушкиным, говорят в пользу такого предположения.

В пору, когда все друзья Пушкина, по выражению Дельвига, «прыгали от радости», узнав об освобождении поэта и счастливой перемене его судьбы (письмо Дельвига Пушкину от 15 сентября 1826 г.), 17 сентября 1826 г. управляющий III Отделением М. Я. фон Фок дал в письме к Бенкендорфу характеристику, которая раскрывает подлинное отношение к Пушкину в этом учреждении: «Этот господин известен всем за мудрствователя <...>, который проповедует последовательный эгоизм с презрением к людям, ненависть к чувствам, как и к добродетелям, наконец, — деятельное стремление к тому, чтобы доставлять себе житейские наслаждения ценою всего самого священного. Это честолюбец, пожираемый жаждою вожделений, и, как примечают, имеет столь скверную голову, что его необходимо проучить при первом удобном случае. Говорят, что государь сделал ему благосклонный прием и что он не оправдывает тех милостей, которые его величество оказало ему» (Модзалевский Б. Л. Пушкин под тайным надзором. Изд. 3-е. [Л.], 1925. С. 55—56. Оригинал по-французски).

Кто же эти «все», на мнение которых ссылается фон Фок, которые, как он утверждает, говорят, что Пушкин не оправдывает милостей царя. Можно не сомневаться, что в первую очередь Булгарин — интимный друг правителя III Отделения, ежедневный гость в его квартире. Фон Фок не скрывает, что его отрицательное мнение о Пушкине навеяно ему извне. В характеристике, которую он дает Пушкину, содержатся все те мотивы, которые прозвучали в записках Булгарина об «Арзамасе» и духе Лицея и прозвучат впоследствии в печатных отзывах о Пушкине в статьях Булгарина.

Обе записки Булгарина: «Нечто о Царскосельском лицее и духе оного» и «Арзамасское общество» были направлены против Пушкина.

Утверждая в записке об «Арзамасе», что это общество «не было вовсе политическое», автор ссылается на другую свою записку и уточняет: «...о сем Арзамасском обществе упомянуто было в Записке о Лицее для того только, что некоторые его члены имели влияние на дух лицейских воспитанников» (Русская старина. 1877. Т. 18.

- 217 -

С. 655; Модзалевский Б. Л. Пушкин под тайным надзором. С. 51).

Говоря о высокомерии членов «Арзамаса», называя имена двух из них, С. С. Уварова и Н. Тургенева, он ставит им в вину, что их «несносный тон заразил юношество, которое почитало себя рожденным не в свое время, выше своего века». «Вот в каком отношении Арзамасское общество было вредно! — т. е. некоторые члены общества!» — восклицает он. В качестве «развращенных» «Арзамасом» юношей он называет только двух — Пушкина и Кюхельбекера.

Назвать имена Николая Тургенева и Кюхельбекера доносчику было важно, ибо он утверждал, что, пользуясь тем, что «правительство не заботилось о том, чтобы каждому обществу дать свое направление, свою цель, <...> некоторые члены, отдельно, приготовляли порох, который впоследствии вспыхнул от буйного пламени Тайного общества (Модзалевский Б. Л. Пушкин под тайным надзором. С. 54. Курсив наш. — Ред.). Таким образом, члены «Арзамаса» подготавливали движение декабристов и среди этих «злоумышленников», наряду с Н. Тургеневым и Кюхельбекером, в доносе оказывается Пушкин, правда, вместе с Уваровым, который, очевидно, чем-то «насолил» Булгарину.

Следует напомнить, что именно Булгарин сообщил полиции словесный портрет В. Кюхельбекера, по которому его опознали и арестовали в Варшаве.

Если в Записке об «Арзамасе» Булгарин сохранял известную осторожность, подчеркивая, что «Арзамас» не был политическим обществом, что не все это общество, а отдельные его члены повинны в развращении таких лицеистов, как Пушкин и Кюхельбекер, то в записке «Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного» политическая подстрекательская тенденциозность составителя была более агрессивною. И здесь есть «оговорки», проявления осторожности: так, например, наряду с обвинением дирекции Лицея в небрежении к нравственности студентов, — утверждение о благонамеренности профессоров Лицея, наряду с рассуждениями о поверхностности знаний, которые давались в Лицее, — заявление о том, что дурным влияниям поддавались только лентяи, те же, кто прилежно учились, выросли в полезных

- 218 -

и даже выдающихся членов общества. В качестве примера таковых приводился М. Корф, который, как подразумевалось, противостоял Пушкину: «В лицее либеральничали те, которые весьма дурно учились и, будучи школьниками, уже хотели быть сочинителями, судьями всего...» (Там же. С. 43). Однако главным в этой Записке было не литературная антипатия или осторожность, а построенная Булгариным концепция крамолы, угрожающей правительству и государству со стороны либералов, и необходимости решительно бороться с этой крамолой. Фактически Булгарин ставит под сомнение благонадежность умственной элиты дворянства, связывая всю ее деятельность с масонством и тайными обществами декабристов. Источником современного либерального умственного движения Булгарин считает мартинизм «секты» Новикова. Всю просветительскую деятельность Новикова он рассматривает как осуществление планов «заговорщиков», которые собирались на «тайные заседания». «План Новиковского общества был почти тот же, как и “Союза благоденствия”» (Там же. С. 38), — утверждает Булгарин. Вопреки истине он пишет, что Новиков был сослан в Сибирь, и явно одобряет эту «меру». Перечисляя членов новиковского кружка, подчеркивает: «Участники: Лопухин, Тургенев (отец осужденного в Сибирь), Муравьев (отец Никиты, осужденного) и многие лица...» (Там же. С. 37). От этого кружка «заговорщиков» Булгарин тянет прямую нить к современным ему «либералам»: в «Арзамасе», «развратившем» Пушкина и Кюхельбекера, он в данной записке видит родство с новиковским кружком и декабристскими «тайными обществами», хотя «Арзамас» — объединение чисто литературное: члены общества «почти все были или дети членов новиковской мартинистской секты, или воспитанники ее членов, или товарищи и друзья и родственники сих воспитанников» (Там же. С. 43). Если учесть разветвление родственные и дружеские связи высшего дворянства, то станет ясно, как широк круг лиц, на которых бросает тень донос Булгарина.

Мы вынуждены были подробно остановиться на этом вопросе, т. к. в последнее время широкое распространение получило представление о том, что Булгарин вступил в резкую конфронтацию с Пушкиным в ответ

- 219 -

на нападения на него группы, окружавшей поэта, — Вяземского, Дельвига, Баратынского и др., а также самого Пушкина в начале 30-х гг.

Следует напомнить истину: сохраняя внешнюю вежливость, признавая «гений» Пушкина и не позволяя себе той брани, до которой он дошел в своих статьях начала 30-х гг. по адресу Пушкина, Булгарин уже в 1826 г. относился к нему враждебно и готов был, подобно своему покровителю фон Фоку, искать случая, чтобы «проучить его». Это обстоятельство немаловажно при решении вопроса об авторстве «Замечаний» на «Бориса Годунова».

История дальнейшего обострения отношений между Пушкиным и Булгариным также связана в некоторых своих аспектах с трагедией «Борис Годунов». В 1829 г. Пушкин сделал новую попытку добиться разрешения на его публикацию. 20 июля 1829 г. Плетнев по его просьбе передал в III Отделение беловой автограф «Бориса Годунова» с исправлениями, которые, по мнению его автора, должны были удовлетворить «высокого цензора». Месяц продержав рукопись, Николай I не дал своего одобрения (10 октября 1829 г.). На своей докладной записке царю Бенкендорф написал: «Высочайшего соизволения не воспоследовало» и наметил дальнейший ход своих действий: «Возвратить Пушкину с тем, чтобы переменил бы некоторые места, слишком тривиальные, и тогда я опять доложу государю» (цит. по: Городецкий Б. П. Кто же был цензором «Бориса Годунова» в 1826 году? // Русская литература. 1967. № 4. С. 116). Однако рукопись трагедии была возвращена не с намеченной Бенкендорфом оперативностью, а лишь через полгода, 21 января 1830 г. Причина этой задержки стала известна друзьям Пушкина. В письме от 15—27 февраля С. П. Шевырев писал С. А. Соболевскому: «В канцелярии задерживают Годунова, потому что выходит Самозванец Булгарина. Ему хочется опередить» (Литературное наследство. Т. 16—18. М., 1934. С. 744).

Конечно, об этой проделке Булгарина и его доброхотов из III Отделения узнал и Пушкин, и это не могло его не огорчить. В черновых заметках к статье «Опровержение на критики» Пушкин писал: «Вероятно, трагедия моя не будет иметь никакого успеха. Журналы на меня озлоблены ... К тому же главные сцены уже напечатаны

- 220 -

или искажены в чужих подражаниях. Раскрыв наудачу исторический роман г. Булгарина, нашел я, что и у него о появлении Самозванца приходит объявить царю кн. В. Шуйский. У меня Борис Годунов говорит наедине с Басмановым об уничтожении местничества, у г. Булгарина также. Все это драматический вымысел, а не историческое сказание» (Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 127). Булгарин пытался опровергнуть подозрения Пушкина, о которых стало известно, утверждая, в противоположность автору «Бориса Годунова», что совпадения в его романе и трагедии Пушкина определяются общими источниками. В его искусно составленном письме, которое Б. П. Городецкий готов признать искренним и правдивым (см.: Русская литература. 1967. № 4. С. 117), содержалась скрытая угроза («Поберегите свою славу!», «извещаю вас» о толках, что Булгарин «украл» из «Бориса Годунова» ряд мест, «как о слухе, вредном для вашей репутации»). Булгарин уверен в своей защищенности и рискует «приоткрыть свои карты»: «Мне рассказали содержание, и я, признаюсь, не согласился в многом», «В главном, в характере и в действии, сколько могу судить по слышанному, у нас совершенная противоположность» (Акад. Т. XIV. С. 67). Он противопоставляет свой, опубликованный, роман неопубликованной трагедии Пушкина и, забегая вперед, предупреждает, что его собственная концепция событий и характеров людей XVII в. правильна, а содержание трагедии «Борис Годунов» — спорно или искажает историческую истину.

В Предисловии к своему роману он развил эту «идею». Не называя прямо, как в письме к автору «Бориса Годунова», это произведение, он прозрачно намекает на недостатки его, в ряде случаев, как раз те, которые были отмечены рецензентом III Отделения. Мало этого, он доходит до того, что намекает на «недостойное» поведение Пушкина, на его самовольную поездку на Кавказ, на нежелание воспеть победы русского оружия, на авторские чтения «Бориса Годунова», которыми был недоволен император, и противопоставляет себя, как преданного престолу литератора, мятежному поэту, недостойному царских милостей.

«Димитрий Самозванец» Булгарина был весьма холодно встречен читателями и критикой. Приписав резкую

- 221 -

критическую статью о его романе в «Литературной газете» (1830, 7 марта. № 14. С. 112—113), автором которой был А. А. Дельвиг, Пушкину и усмотрев в этом пренебрежение поэта к его угрозам, Булгарин в «Северной пчеле» разругал VII главу «Евгения Онегина», расценив ее как «совершенное падение, chute complète» (Северная пчела. 1830. 22 марта. № 35. Новые книги; продолжение: 1 апреля. № 39). В этой статье Булгарин попытался приписать Пушкину антипатриотизм, путем искажения его стихов, и намекнул на то, что описание Москвы в VII главе «Евгения Онегина» заимствовано из романа Булгарина «Иван Выжигин». Этот выпад Булгарина был парирован «Литературной газетой», на страницах которой была иронически «подтверждена» претензия Булгарина: «Обвиним Пушкина и в другом, его важнейшем похищении — он многое заимствовал из романа “Димитрий Самозванец” и сими хищениями удачно, с искусством, ему свойственным, украсил свою историческую трагедию “Борис Годунов”, хотя тоже, по странному стечению обстоятельств, им написанную за пять лет до рождения исторического романа г. Булгарина» (Литературная газета. 1830. 6 апреля. № 20. С. 161).

Вместе с тем оскорбительные пасквили, которые позволял себе Булгарин печатать в «Северной пчеле» против Пушкина, открывали поэту всю степень безнаказанности его противника и вынудили поэта обратиться к А. Ф. Бенкендорфус письмом (24 марта 1830 г.), чтобы, ссылаясь на пасквиль, появившийся в «Северной пчеле» (1830. № 30), получить разъяснения, сколь опасны для него происки его имеющих влияние на начальственных лиц III Отделения врагов («я ежеминутно чувствую себя накануне несчастья, которого не могу ни предвидеть, ни избежать»). Реакция Бенкендорфа не могла успокоить тревоги Пушкина, т. к., по существу он был целиком на стороне Булгарина, что и доказал, когда Николай I разгневался на Булгарина за его статью, содержащую критику на VII главу «Евгения Онегина». Эта статья, наглая по тону и пустая по содержанию, показалась обидной не столько Пушкину, сколько Николаю I. Пренебрежительный тон, которым Булгарин писал о творчестве поэта, которого царь удостоил аудиенции, и о произведении, которое высокий цензор прочел

- 222 -

и одобрил, обидел «первого советчика» поэта. В письме к Бенкендорфу он строго отреагировал на развязность редактора «Северной пчелы», писавшего: «...нам верить не хочется, чтоб можно было печатать такие мелочи!» О прохождении VII главы «Евгения Онегина» через цензуру Николая I и, по его поручению, «редактировании» ее А. О. Россет см.: Зенгер Т. Николай I — редактор Пушкина // Литературное наследство. Т. 16—18. М., 1934. С. 517; Ср.: Цявловский М. А. А. О. Смирнова. О Пушкине и Николае I // Пушкин и его современники. Вып. XXXVIII—XXXIX. Л., 1930. С. 222.

В марте 1830 г. Николай I писал Бенкендорфу: «Я забыл Вам сказать, любезный друг, что в сегодняшнем номере Пчелы находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье наверное будет продолжение: поэтому предлагаю Вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и, если возможно, запретите его журнал». Бенкендорф отвечал царю, что его «приказания <...> исполнены: Булгарин не будет продолжать свою критику на Онегина» (Выписки из писем графа Александра Христофоровича Бенкендорфа к Императору Николаю I о Пушкине. СПб., 1903. С. 6—7. Все оригиналы — по-французски, цитируем по переводу, данному в издании).

Бенкендорф неточно информировал Николая I, его распоряжение не было исполнено: Булгарин опубликовал продолжение своей статьи, и «Северная пчела» не была подвергнута никаким взысканиям. Мало того, Бенкендорф выступил с защитой Булгарина, пользуясь аргументами своего «подзащитного»: «Перо Булгарина, всегда преданное власти, сокрушается над тем, что путешествие за Кавказскими горами и великие события, обессмертившие последние года, не придали лучшего полета гению Пушкина». Он посылает Николаю статью Дельвига в «Литературной газете», в которой подвергнут критике роман Булгарина «Димитрий Самозванец», оправдывая резкость его отзыва о VII главе «Евгения Онегина» нападками «Литературной газеты» на этот роман и иносказательно противопоставляя Пушкину Булгарина, «выполнившего» «совет» императора и изложившего

- 223 -

драматические события начала XVII столетия в форме романа «наподобие Вальтер Скотта» (получалось, о чем не подозревали высокие покровители Булгарина, этот последний, перекладывая содержание некоторых эпизодов «Бориса Годунова» в прозу романа, тоже как бы исполнял «высочайшую волю»). Бенкендорф убеждал Николая «в особых достоинствах романа “Димитрий Самозванец”: «Если бы Ваше Величество прочли это сочинение, то Вы нашли бы в нем много очень интересного и в особенности монархического, а также победу легитимизма. Я бы желал, чтобы авторы, нападающие на это сочинение, писали в том же духе, так как сочинения — это совесть писателя». Вряд ли наставление писать «в том же духе» Бенкендорф относил к Дельвигу, который был подлинным автором статьи. Надо думать, что он, вслед за Булгариным, приписывал это критическое «нападение» самому Пушкину. Реакция царя не соответствовала ожиданиям Бенкендорфа: роман Булгарина ему не понравился, и он отрицательно отнесся к интерпретации исторических событий в нем. Критику «Литературной газеты» в адрес романа признал справедливой и противопоставил критике в «Северной пчеле» «Евгения Онегина», в которой, по его мнению, «очень мало смысла». Император сообщал: «Я внимательно прочел критику Самозванца и должен вам сознаться, что <...> про себя или в себе размышлял так же. История эта, сама по себе, более чем достаточно омерзительна, чтобы не украшать ее легендами отвратительными и ненужными для интереса главного события. А потому, с этой стороны критика, мне кажется, справедлива» (Там же. С. 8).

Впрочем, в уважение к мнению Бенкендорфа, утверждавшего, что и многие московские журналы критикуют Пушкина и что Булгарин защищается от нападок «Литературной газеты», Николай пообещал: «...если критика эта будет продолжаться, то я, ради взаимности, буду запрещать ее везде» (Там же. С. 9). Это намерение не было осуществлено: критика продолжалась, принимая все более резкие формы. Булгарин за свой роман «Димитрий Самозванец», как и за романы «Иван Выжигин» и «Петр Выжигин», получил от царя бриллиантовый перстень, а взаимные обвинения в прессе переросли

- 224 -

в ожесточенную полемику 1830—1831 гг., которая вызвала у Пушкина глубокое разочарование в нравах и перспективах современной литературы и дала основание для вывода: «журналы на меня озлоблены» (Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 127). Если со стороны «Литературной газеты» Дельвига, в альманахе «Денница» Максимовича, в эпиграммах Пушкина и его друзей превалировали намеки на «двойное лицо» Булгарина, на его тайные связи с полицией, а литературные его произведения лишь презрительно «задевались», то Булгарин, Греч и сотрудники контролировавшихся ими органов «не замечали» или бранили произведения Пушкина, которые незадолго до того перепечатывали с похвалой: на это указал М. А. Максимович, отметивший в своем «Обозрении русской словесности 1830 года» (альманах «Денница» на 1831 г.), что в 1828 г. Булгарин перепечатал в «Северной пчеле» из «Московского вестника» отрывок из VII главы «Евгения Онегина» с высокой оценкой творчества поэта. О полемике между Булгариным, Гречем, близкими к ним критиками и Н. Полевым, с одной стороны, и Дельвигом, Пушкиным, Вяземским и Максимовичем — с другой, см.: Гиппиус Вас. Пушкин в борьбе с Булгариным в 1830—1831 г. // Пушкин: Временник пушкинской комиссии. № 6. 1941. С. 235—255; Рейтблат А. И. Булгарин и III Отделение в 1826—1831 гг. // Новое литературное обозрение. 1993. № 2. С. 113—146.

Просьбы Пушкина о разрешении публикации «Бориса Годунова» не дали результатов на протяжении нескольких лет. В 1829 г. Пушкину снова (после декабря 1826 г.) было в этом отказано. На своем докладе о просьбе Пушкина 10 октября 1829 г. шеф жандармов пометил: «Высочайшего соизволения не последовало». Пушкин продолжал отстаивать свободу своего творчества, а Бенкендорф — требовать изменений текста.

В письме А. Бенкендорфу от 16 апреля 1830 г. Пушкин снова пытался отстоять свою творческую независимость. Прося важное для него перед вступлением в брак с Н. Н. Гончаровой подтверждение своей благонадежности и утверждая, что благодаря покровительству царя он может заверить семью невесты, что имущественное его положение прочно, что он может «достойно жить своим трудом», поэт с настойчивостью, которая самому

- 225 -

ему казалась смелой, возражал на замечания высокого «редактора», вместе с тем просия его «дозволить <...> напечатать трагедию» без существенных изменений (в том виде, как я считаю нужным»).

Наконец, 28 апреля 1830 г. Бенкендорф известил Пушкина, что царь разрешил ему под личную авторскую ответственность издать «Бориса Годунова», а 24 декабря 1830 г. Ливен оповестил Бенкендорфа, что трагедия Пушкина отпечатана и экземпляры ее переданы Плетневу. Получив экземпляр «Бориса Годунова», царь через Бенкендорфа очень быстро сообщил автору о своем впечатлении. 9 января 1831 г. письмо Бенкендорфа было не только написано, но и лично отредактировано Николаем I. В варианте письма, составленного Бенкендорфом, было: «Его величество государь император, прочитав сочинение ваше “Борис Годунов”, изволил отозваться, что чтение сего изящного пиитического творения доставило ему великое удовольствие». После исправления письма Бенкендорфа Николаем оно приняло значительно более сдержанный вид: «Его величество государь император поручить мне изволил уведомить вас, что сочинение ваше “Борис Годунов” изволил читать с особым удовольствием». За этот отзыв Пушкин благодарил царя как за проявление его либерального отношения к литературе в целом, надеясь, очевидно, что и другие его произведения могут увидеть свет под его авторскую ответственность — надежды, которые не сбылись, — письмо от 18 января 1831 г. (см.: Сухомлинов М. И. Император Николай Павлович — критик и цензор сочинений Пушкина // Исторический Вестник. 1884. Январь. Т. XV. С. 75—76).

Сдержанность формулировки Николая I о впечатлении от «Бориса Годунова» особенно ощутима при сравнении ее с чисто полицейской хвалой, которую Бенкендорф воздал, со слов императора, Булгарину. К новому 1831 г. Булгарин получил от царя третий бриллиантовый перстень (за «Петра Выжигина»). По этому случаю Бенкендорф писал Булгарину, разрешая предать гласности отзыв: «При сем случае государь император изволил отозваться, что его величеству весьма приятны труды и усердие ваше к пользе общей и что его величество, будучи уверен в преданности вашей к его особе, всегда

- 226 -

расположен оказывать вам милостивое свое покровительство» (цит. по статье: Гиппиус В. Пушкин в борьбе с Булгариным в 1830—31 гг. // Пушкин: Временник пушкинской комиссии. 6. М.; Л., 1941. С. 243—244).

Однако нельзя не отметить, что эта похвала и награда Булгарину, столь выспренная в сравнении с холодным отзывом на «Бориса Годунова» Пушкина и «выданная» в момент, когда Булгарин позволил себе буквально травить поэта, осыпая его оскорбительными инсинуациями в своих изданиях, все же обнаруживает и разницу стиля обращения с Пушкиным и Булгариным.

В исправлении, которое внес Николай Павлович в отзыв, приготовленный Бенкендорфом для автора «Бориса Годунова», отразилась дипломатия отношения царя к «проблеме Пушкина», а в первоначальной формулировке письма Бенкендорфа — его, а может быть, и поделившегося с ним своими непосредственными впечатлениями царя невольное восхищение художественными достоинствами «изящного пиитического творения» непокорного сочинителя. Во всяком случае, подчеркивать свое покровительство и «служебное» значение творчества Пушкина они не могли себе позволить. Можно предположить, что главное, что делало в глазах и Бенкендорфа и царя «Бориса Годунова» произведением спорным, — это определение его автором как трагедии-«комедии» произведения нового драматического рода.

Вопрос о драматической природе «Бориса Годунова» выдвигался почти во всех рецензиях и критических оценках и трагедии в целом, после ее издания, и до этого, в откликах на публикации отдельных ее сцен (Сцена из трагедии «Борис Годунов». 1603 год. Ночь. Келья в Чудовом монастыре // Московский вестник. 1827. Ч. 1. № 1; Отрывок из Бориса Годунова. 1604. 16 октября. Граница литовская // Северные цветы на 1828 год, изданные бароном Дельвигом; Две первые сцены из трагедии «Борис Годунов» // Денница. Альманах на 1830 год, изданный М. Максимовичем).

Разрешение публикации сцены «Ночь. Келья в Чудовом монастыре» в «Московском вестнике» в 1827 г., когда «Борис Годунов» в целом подвергся фактическому запрету и когда специальное цензурное запрещение

- 227 -

распространялось на любые попытки публикации сцен из драматических произведений в журналах и альманахах, свидетельствует о том, что читатели и цензоры произведения Пушкина видели в его опубликованной сцене прежде всего поэтическое произведение. Авторитетный знаток и энтузиаст театра С. Т. Аксаков в своих поздних, но известных своей точностью мемуарах «Литературные и театральные воспоминания» пишет о впечатлении от сцены в келье после ее публикации: «Замечательное событие в журналистике 1827 года было появление “Московского вестника”, учено-литературного журнала, издаваемого г. Погодиным. Пушкин помещал в нем все свои новые стихотворения. В первой его книжке явился в первый раз известный отрывок из “Бориса Годунова”. Сцена в монастыре между летописцем Пименом и иноком Григорием произвела глубокое впечатление на всех простотою и гармонией стихов нерифмованного пятистопного ямба: казалось, мы в первый раз его услышали, удивились ему и обрадовались. Не было человека, который бы не восхищался этой сценой» (Аксаков С. Т. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. М., 1956. С. 115—116). Н. А. Мельгунов — товарищ Льва Сергеевича Пушкина по Благородному пансиону при Петербургском университете, затем «архивный юноша» и писатель, сообщая Погодину о своем непосредственном впечатлении от сцены в келье из «Бориса Годунова», напротив, отметил сопротивление воспитанных на традиционной драматургии классицизма читателей ее своеобразию: «Недавно случилось мне крепко припомнить мысль о критическом обзоре сцены из Бориса Годунова для помещения в М<осковском> В<естнике> и сожалел, что она не исполнилась. Люди образованные, между прочими один, воспитывавшийся в Унив<ерситетском> Пансионе, — но с предрассудками французской школы, — вовсе не понимают смысла этого произведения, удивляются 5-ти стоп<ным> ямбам, тому, что монах выведен на сцену; — да и сама простота языка Пимена становится для них предметом соблазна. — Пожалуйста не покидайте счастливой мысли указать в журнале Вашем истинное достоинство сего отрывка; подобная статья может объяснить и показать гораздо более, нежели статьи теоретические, ибо прямо применила бы теорию к произведению

- 228 -

отечественному Автора, любимого публикою» (Литературное наследство. № 16—18. М., 1934. С. 694).

Мельгунов по-своему анализирует общественную реакцию на публикацию сцены из «Бориса Годунова» и, замечая популярность «возражений» на ее поэтику, критикует позицию прессы. В частности, он хотел бы, чтобы «Московский вестник» занял в этом вопросе принципиальную позицию и вместо отвлеченных рассуждений на тему об основах романтической драматургии в стиле Шлегеля и Шеллинга на практике поддержал принципиально новую художественную систему, явленную в современном сочинении.

Следует отметить, что такой теоретический вопрос как соотношение драмы и романа, который встал в вульгарной форме уже при рецензировании трагедии «Борис Годунов» в III Отделении, ее оценки Николаем Павловичем и затем нашел свое проявление в попытке Булгарина противопоставить свой роман «Димитрий Самозванец» «неудавшейся» драме Пушкина, этот теоретический вопрос имел свою высокую «ипостась» в трудах философов-романтиков. Ф. Шлегель обозначал термином «роман» широкий круг литературных произведений — не только прозаического, но и поэтического рода, в частности поэмы Данте, Тассо и Ариосто, а также «драмы для чтения». Само понятие «драмы для чтения» было условно у романтиков. Виланд, например, считал «романом» трагедию Шиллера «Дон Карлос», Гердер называл романами драмы Шекспира. Таким образом, «романом», в их представлениях, были драматические произведения, созданные не по правилам классицизма. Пушкин сознавал, что теоретические основы, воплощенные в «Борисе Годунове», и его взгляд на пути обновления драматургии требуют разъяснения. В этом его особенно наглядно убедила статья С. П. Шевырева «Обозрение русской словесности за 1827 г.», где была дана высокая оценка сцены «Ночь. Келья» из «Бориса Годунова». Статья Пушкина («Письмо к издателю “Московского вестника”») не была завершена и при жизни автора не публиковалась, но в ней Пушкин намеревался рассмотреть свою трагедию в контексте проблемы романтической драматургии и отношения современной публики к драматической литературе, т. е. сделать то, к

- 229 -

чему Мельгунов призывал сотрудников «Русского вестника». В своем «Обзоре» Шевырев упрекал журналы за то, что ни один из них не посвятил статьи разбору этого крупного явления и с негодованием упомянул «ничтожных критиков», которые выражают сожаление, что сцена из трагедии Пушкина написана без рифм. Речь идет о статье в январском номере «Отечественных записок» за 1827 г., очевидно, принадлежащей редактору журнала П. П. Свиньину, «Несколько беспристрастных слов о новых журналах и альманахах на 1827 г.». В этом обзоре, наряду с упоминанием о «гении» Пушкина, которым «отмечена» сцена в келье из «Бориса Годунова», выражается сожаление о том, что она написана без рифм, а далее дается высокая оценка произведениям Б. М. Федорова, в частности, его сцене из трагедии «Годунов», которая, по мнению рецензента «Отечественных записок», «блистательна». Эта оценка на «одном уровне» с Б. Федоровым не могла не травмировать Пушкина, тем более что Пушкин — инициатор «романтического» переосмысления драматизма истории вынужден был наблюдать, как наслышавшиеся разговоров о его трагедии, ознакомившиеся с ее отрывками литераторы пытались имитировать «новую драматургию», разрабатывать тот же исторический сюжет, который он разработал в своей запрещенной трагедии, и терпеть, что сам он начинает восприниматься как один из представителей этой «новой драматургии».

Говоря о том, что впечатление от «Бориса Годунова» будет ослаблено тем, что «главные сцены уже напечатаны или искажены в чужих подражаниях» (Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 127), Пушкин преувеличивал, но имел в виду не только Булгарина, хотя его — в первую очередь.

В 1830 г., прежде чем «Борис Годунов» был опубликован, Пушкин был посвящен в работу Погодина над исторической драмой «Марфа Посадница», восхищался ее первыми действиями: «мои сцены народные ничто перед вашими», а Погодин уже мечтал о пьесе о Годунове: «Напишу “Бориса” и положу гири против Карамзина и Пушкина». Очевидно, он имел здесь в виду свое несогласие с интерпретацией дела о гибели царевича Димитрия у Карамзина и Пушкина, но у Погодина уже теплилась мысль и о творческом соревновании с Пушкиным.

- 230 -

Он записывает в дневнике: «“Бориса” царь позволил напечатать без перемен, а моя “Марфа” не готова» (см.: Погодин М. П. Из дневника — записи от 9, 14 мая и 12, 13, 14 августа 1830 г. // Пушкин в восп. совр. Т. 2. С. 20—21).

Имитация приемов Пушкина — автора трагедии шла наряду с непониманием глубины и своеобразия его замысла. В этом отношении Пушкину, вероятно, более импонировала такая ситуация, когда вслед за его чтением «Бориса Годунова», по настоянию самого Пушкина, Хомяков читал свою лирическую драму «Ермак», которая была выдержана в совершенно другом стиле, чем его собственное произведение. А. С. Хомяков сознавал диаметральную противоположность принципов драматургии, выраженных в его «Ермаке», и тех, которые Пушкин «предложил» в «Борисе Годунове». В духе этих соображений он и воспринял то равнодушие, которое проявила аудитория к его трагедии «Ермак» во время чтения ее 13 октября 1826 г. после чтения «Бориса Годунова» Пушкиным 12 октября в том же доме, в той же аудитории. Однако чтения эти заставили брата писателя высказать ему советы, общий смысл которых состоял в том, чтобы автор «Ермака» учел ряд внешних проявлений художественной системы Пушкина: Ф. А. Хомяков советовал брату не торопиться с публикацией трагедии, а «переправить» ее, «дать бы лицам тон, характер и язык времени и народа, исключая одного главного лица, которое тогда еще более выставится в свет противоположностью. Веневитинова и Пушкина клевреты не понимают тебя. Я понял; но вижу, что ты не исполнил своего предназначения. Какое-то музыкальное чувство увлекло тебя подвесть под один тон все речи; но и высокая гармония должна являться в противоположностях» (Русский архив. 1884. № 5. Письмо от 3 декабря 1826 г.).

«Великий спорщик» А. С. Хомяков, однако, отстаивал свою художественную систему. Высказано предположение, что после чтения «Бориса Годунова» и беседы Пушкина со слушателями, во время которой он, в частности, рассказал о своем замысле пьесы о Димитрии Самозванце, Хомяков задумал свою романтическую трагедию «Димитрий Самозванец» (окончена в 1832 г. См.: Коммент. Б. Ф. Егорова к трагедиям «Ермак» и «Димитрий

- 231 -

Самозванец» Хомякова // Хомяков А. С. Стихотворения и драмы. Л. 1969. Б-ка поэта. 2-е изд. С. 574—579).

Пушкин критически относился к трагедиям Хомякова, не признавая в нем драматического таланта (см. запись в дневнике от 2 апреля 1834 г.). Однако «Ермак»Хомякова, в отличие от «Бориса Годунова», уже в 1828 г. был разрешен к постановке и шел в Петербурге с успехом, хотя критика и отмечала растянутость пьесы и неестественность языка героев.

Хомяков, как и Погодин, отрицал принятую Пушкиным версию об участии Бориса Годунова в организации убийства царевича Димитрия. В стихотворении 1844 г. «Не говорите: “То былое”» он призывал Россию каяться в ее исторических грехах, называл среди них и клевету на Годунова.

Однако как драматург-художник Хомяков в начале 30-х гг. в трагедии «Димитрий Самозванец» уже не столько спорил с Пушкиным, сколько учился у него и следовал за ним (см.: Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957. С. 68—69; Комментарий Б. Ф. Егорова к «Димитрию Самозванцу» // Хомяков А. С. Стихотворения и драмы. Л., 1969. С. 580—584; Архипова А. В. Литературное дело декабристов. Л., 1987. С. 110—111).

В 1828-м, 1829-м и в начале 1830 г. Пушкина уже сильно томило нелепое положение, когда его известная многим и ставшая образцом для многих трагедия пребывала «под арестом».

О положении «Бориса Годунова» Пушкина в контексте исторической драматургии его времени см.: Бочкарев В. А. 1) Русская историческая драматургия периода подготовки восстания декабристов (1816—1825 гг.). Куйбышев, 1968; 2) Трагедия А. С. Пушкина «Борис Годунов» и отечественная литературная традиция. Самара. 1993; Серман И. З. Пушкин и русская историческая драма 1830-х годов // Пушкин: Исследования и материалы. Т. VI. Л., 1969. С. 118—148; Вацуро В. Э. Историческая трагедия и романтическая драма 1830-х годов // История русской драматургии. XVII — первая половина XIX века. Л., 1982. С. 327—367; Архипова А. В. Литературное дело декабристов. С. 107—119.

Немногие критические отзывы или, скорее, упоминания

- 232 -

об отдельно изданных сценах из «Бориса Годунова» в критике содержали один и тот же мотив: уверенность, что значение этих отрывков можно будет вполне оценить только после знакомства с произведением в целом. В «Московском телеграфе» Николай Полевой обмолвился, что, судя по опубликованному отрывку из «Ночь. Келья в Чудовом монастыре» и по мнению «сведущих людей, читавших сие произведение в манускрипте», эта трагедия, в числе других еще не напечатанных творений Пушкина, свидетельствует «о разнообразии и силе его гения, зреющего беспрестанно». Они должны упрочить «его славу и звание оригинального поэта» (Московский телеграф. 1827. № 19. Ч. XVII. Отд. 1. С. 195). Вопрос об утверждении «оригинальности» Пушкина, которого считали «байронистом», тоже стал лейтмотивом при оценке «Бориса Годунова», «Полтавы» и ряда других произведений Пушкина 30-х гг.

В 1829 г., после того как появился второй отрывок из «Бориса Годунова» — «Граница литовская», Ксенофонт Полевой в рецензии на «Полтаву» именно под этим углом зрения рассматривал «Бориса Годунова»: «Мы не знаем трагедии Пушкина Борис Годунов, но, судя по известным нам отрывкам, видим в ней переход к тому идеалу, который уже выразительнее осуществлен в Полтаве. Этому надлежало быть. Если поэт наш имел силу оставить блестящего, современного Байрона, то мог ли он не понять великого Шекспира? Пушкин и понял его, как высокий поэт: он не стал подражать Шекспиру, но, угадав в английском поэте основные элементы исторической трагедии, открыл их и в русском мире» (Московский телеграф. 1829. № 10. С. 231). До этого, еще в 1828 г., на страницах того же журнала отмечалась лишь историческая точность, воспроизведение «археологических» подробностей быта XVII в. в сцене «Ночь. Келья...» и указывалось на то, какая огромная работа сделала возможной такую точность (Московский телеграф. 1828. № 4. С. 553).

После того как появилась первая из отдельно опубликованных сцен «Бориса Годунова» — «Ночь. Келья в Чудовом монастыре», Веневитинов, знавший всю трагедию в ее авторском «исполнении», также осторожно «ограничивает» свою высокую похвалу сцене в келье все

- 233 -

тем же соображением о ее соотношении с целым трагедии: «К тем похвалам, которые нам внушены вполне законным удивлением, прибавим еще желание, — чтобы вся трагедия г. Пушкина соответствовала отрывку, с которым мы познакомились. Тогда не только русская литература сделает бессмертное приобретение, но летописи трагической музы обогатятся образцовым произведением, которое станет наряду со всем, что только есть прекраснейшего в этом роде на языках древних и новых» (Веневитинов Д. В. Стихотворения. Проза. М., 1980. Лит. памятники. С. 170).

Статья Веневитинова «Разбор отрывка из трагедии г. Пушкина», напечатанного в «Московском вестнике», была написана на французском языке до 22 января 1827 г. и предназначалась для выходившей в Петербурге французской газеты «Journal de St. Petersbourg». Она увидела свет уже после смерти автора во 2 томе его Сочинений в 1831 г., после издания трагедии Пушкина. Однако помимо высокой оценки отдельной сцены и намека на возможность огромного художественного значения всего произведения Веневитинов высказал в этой небольшой статье ряд суждений, не потерявших свой смысл и после публикации «Бориса Годунова». Подобно многим другим критикам, оценивавшим трагедию Пушкина позже, Веневитинов указывает на значение этого произведения как воплощения нового этапа в творчестве поэта периода его полной самобытности. Вместе с тем, он утверждает, что есть внутренняя связь интересов Пушкина этого периода и тех творческих устремлений, которые побудили Карамзина осуществить огромный труд его многотомной «Истории». Однако, в отличие от многих критиков, он говорит не только о зависимости Пушкина от труда Карамзина как источника, но ставит вопрос глубже — о своеобразии этих двух художников-ученых: Веневитинов отмечает, что в историке Карамзине, по мере изложения им материала, выявляется эпический писатель-поэт, у Пушкина же в его драматическом сочинении все более проступает взгляд историка: «Кто из друзей литературы не заинтересуется тем, как эти два гения, точно из соревнования, рисуют нам одну и ту же картину, но в различных рамках и каждый с своей точки

- 234 -

зрения <...> если — с одной стороны — историк, смелостью колорита, возвысился до эпопеи, то поэт, в свою очередь, внес в свое творение величавую строгость историка» (Там же. С. 164).

Мысль о соревновании двух великих умов и творческих систем в осмыслении истории и такая интерпретация соотношения произведений Карамзина и Пушкина является одной из самых оригинальных и смелых в критической литературе о «Борисе Годунове», современной поэту.

Мнение Веневитинова о «Борисе Годунове» было близко И. В. Киреевскому, который уже в статье «Нечто о характере поэзии Пушкина» (Московский вестник. 1828. Ч. 8. № 6) отнес роман «Евгений Онегин» и трагедию «Борис Годунов» к периоду зрелости поэта, воплощения его стремления к самобытности. Его следует «назвать периодом русско-пушкинским», т. к., отражая определенную ступень развития поэта, он выражает и особенности русской литературы эпохи в целом. Сцену «Келья в Чудовом монастыре» он определяет как высшее достижение этого типа творчества.

Обращение Пушкина к драматургии Киреевский считает органичным для него, т. к. «он слишком многосторонен, слишком объективен, чтобы быть лириком». «Пушкин рожден для драматического рода» — утверждает критик, таким образом «канонизируя» ту интерпретацию, которую Пушкин дает драматическому роду поэзии.

В статье «Обозрение русской литературы за 1831 год» (Европеец. 1832. Ч. 1), появившейся уже тогда, когда «Борис Годунов» не только вышел, но и стал предметом обсуждения в критике, И. В. Киреевский подчеркнул, что понятие о русской трагедии и ее особенностях еще не выработано, что характеристика «элемента, нам исключительно свойственного», еще не дана и что именно поэт, а не критик должен дать материал для формирования этих понятий. Пушкину принадлежит первый и смелый опыт в этой области. Критические отклики на «Бориса Годунова» со всей очевидностью свидетельствуют о незрелости эстетических представлений их авторов, обнаруживают приверженность к тем или другим, принятым в разных странах Европы, художественным

- 235 -

системам. Если же взглянуть на трагедию Пушкина непредубежденно и через самую ее суть попытаться определить тот тип драмы, который создал Пушкин, то, по мнению Киреевского, «Борис Годунов» — трагедия, в которой главным движущим началом является не чувство, не действие, не воля, а мысль. Вся современная европейская драматургия рисует событие, которое совершается или должно совершиться. В ней развертывается действие, которое к этому событию приводит, Пушкин рисует последствия события — убийства царевича Димитрия. Оказавшись перед необходимостью «согласовать» необычайную, не укладывавшуюся в эстетические представления эпохи форму трагедии Пушкина с представлениями о трагедии как жанре, прочно укоренившимися в сознании современников, Киреевский предложил ее рассматривать как трагедию возмездия, родственную по своему построению античной трагедии. Это давало критику возможность найти произведению Пушкина место в системе мировой трагедии и соответствовало его «системному» уму и склонности к высокой морали. Убежденный сторонник просветительской миссии выдающихся умов, Киреевский в конце разбора «Бориса Годунова» высказывает в адрес Пушкина упрек в том, что он недостаточно внимательно отнесся к вкусам и возможностям современного общества и не захотел сделать свою трагедию более доступной. «Конечно, в ‘Годунове’ Пушкин выше своей публики; он был бы еще выше, если б был общепонятнее» (Киреевский И. В. Критика и эстетика. М., 1979. С. 108).

Пушкин не мог принципиально согласиться с этим упреком: он создавал свою трагедию сознательно не в русле привычек и эстетических предрассудков публики, а в конфликте с ними, надеясь на силу своего примера и влияние своего таланта. В 1836 г. Пушкин посвятил специальную статью «Французская академия» рассказу о том, как драматург, виртуозно угождающий вкусу публики, Скриб сменил в кресле члена французской академии своего собрата по перу, умершего Арно. Свою статью Пушкин начинает словами: «Арно сочинил несколько трагедий, которые в свое время имели большой успех, а ныне совсем забыты. Такова участь поэтов, которые пишут для публики, угождая ее мнениям, применяясь

- 236 -

к ее вкусу, а не для себя, не вследствие вдохновения независимого, не из бескорыстной любви к своему искусству!» (Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 255). Приводя пышные и остроумные речи, которые произносились при вступлении Скриба в Академию, Пушкин отмечает, что Ж. Жанен осмеял всю эту процедуру и сопровождающее ее красноречие, — имея в виду фельетон Ж. Жанена «Скриб и его вступительный водевиль», опубликованный в газете «Journal des Débats».

В целом Пушкин высоко оценил критическое выступление Киреевского с разбором «Бориса Годунова». Еще недавно утверждавший, что в России нет критики, он писал И. Киреевскому 4 февраля 1832 г.: «Ваша статья о “Годунове” и о “Наложнице” порадовала все сердца; насилу-то дождались мы истинной критики». В. Д. Комовский, брат лицейского товарища Пушкина, хорошо знакомый с поэтом, переводчик, археограф и чиновник Министерства народного просвещения, писал по поводу статьи Киреевского Н. Языкову: «“Бориса” он ставит на самую выгодную для него точку перед зрителями; но тут остается еще два вопроса решить. Во 1-х драматическое сочинение, излагающее не действие, а следствие оного — не есть ли прямое противоречие понятию о драме? и, во 2-х, удовлетворительно ли в “Борисе” развиты и показаны следствия убиения Дмитрия?» (Литературное наследство. 1935. № 19—21. С. 63). Комовский предположил. что Киреевский ответит на этот вопрос в продолжении своей статьи, но продолжить свою статью Киреевский не смог. Его журнал «Европеец» был запрещен.

Несомненно, что после незначительных, а подчас и крайне недоброжелательных отзывов — упоминаний о первых напечатанных сценах «Бориса Годунова» («Галатея» Раича. 1830. № 6; Вестник Европы. 1830. № 2, 7 — резкие, издевательские выпады Н. И. Надеждина) статья Киреевского не могла не производить большого впечатления своей оригинальностью и серьезностью. Эти особенности выделяли ее и на фоне критических отзывов, появившихся после опубликования текста трагедии целиком. Среди них также немало было поверхностных и даже издевательских: брошюра «О Борисе Годунове, сочинении Александра Пушкина. Разговор помещика,

- 237 -

проезжающего из Москвы через уездный городок, и вольнопрактикующего в оном учителя российской словесности» (М., 1831); газеты «Северный Меркурий» (1831. № 1) и «Гирлянда» (1831. № 24—25. С. 185), издававшиеся М. А. Бестужевым-Рюминым; газета «Колокольчик» (1831. № 6. С. 83—84), издававшаяся В. Н. Олиным. Однако и в отзывах, претендовавших на серьезный и объективный разбор трагедии Пушкина, как правило, не было тех широких, богатых и основанных на большой исторической перспективе эстетических ассоциаций, которые проявились в отзыве Киреевского. Нередко в статьях довольно авторитетных рецензентов звучали мотивы, которые можно было обнаружить и в одиозно легкомысленных статьях. Так, вопрос о жанре произведения Пушкина, об оправданности и допустимости «вольной» интерпретации законов трагедии Пушкиным ставится и в догматически пошлой брошюре «О Борисе Годунове <...> Разговор помещика и <...> учителя <...>», и в статьях известных критиков. Очевидно, он принадлежал к числу вопросов, которые особенно живо обсуждались в обществе при появлении трагедии и которые обнаружили ту дистанцию в отношении понимания истории и искусства, которая существовала между Пушкиным и его аудиторией и за игнорирование которой Киреевский упрекал Пушкина. Уже в сравнительно небольшой заметке о «Борисе Годунове» Н. Полевой прежде всего ставит этот вопрос о жанре произведения Пушкина и, как бы не отвечая на этот вопрос, дает понять, что Пушкин сознательно придает такую непривычную форму своему драматическому произведению, предоставляя публике самостоятельно проникнуть в смысл своего оригинального подхода к драматическому жанру. Свою заметку он начинает словами: «Давно ожиданное творение Пушкина, наконец, перед судом публики. Поэт не называет его ни трагедиею, ни драмою, ни историческими сценами. Он конечно знает, что он писал, но, кажется, хочет посмотреть, что придумают другие, определяя сущность его творения. Вот любопытная задача для русской критики! Тем, которые слышали, что Пушкин написал трагедию, скажем, что изданный им ныне Борис Годунов есть то самое, что называли им, по слухам, трагедиею». Далее Полевой выражает свое несогласие с

- 238 -

Пушкиным в замысловатой форме. Он не приемлет интерпретации исторического события, послужившего основой сюжета «Бориса Годунова», усматривая здесь влияние Карамзина, и, высоко ценя трагедию Пушкина как поэтическое произведение, считает ее анахронизмом на фоне романтической драматургии современной Франции. «Бориса Годунова можно обозревать в двух отношениях. Первое, как произведение Пушкина, русского литератора, русского поэта. С этой стороны Борис Годунов есть великое явление нашей словесности, шаг к настоящей романтической драме, шаг смелый, дело дарования необыкновенного. Нужно ли прибавлять, что Пушкин становится им уже решительно и бесспорно, выше всех современных русских поэтов; имя его делается после сего причастно небольшому числу великих поэтов, доныне бывших в России, и между ними горит оно яркою звездою», — пишет Н. Полевой и продолжает: «Но бывши русским, бывши современным, Пушкин принадлежит в то же время векам в Европе. Вот второе отношение, в котором должно рассматривать Бориса Годунова. Здесь получает он, без сомнения, почетное место, но только как надежда на будущее, более совершенное. Первый опыт Пушкина в сем отношении не удовлетворяет нас; первый шаг его смел, отважен, велик для русского поэта, но не полон, не верен для поэта нашего века и Европы. Можем теперь видеть, что в состоянии сделать впоследствии Пушкин, этот ознаменованный небесным огнем и истинной поэзии человек; но в Борисе Годунове он еще не достиг пределов возможного для его дарования. Язык русский доведен в Борисе Годунове до последней, по крайней мере в наше время, степени совершенства; сущность творения, напротив, запоздалая и близорукая...» (Московский телеграф. 1831. № 2. С. 244—246). Более обстоятельно Н. Полевой развил свой взгляд на трагедию Пушкина только через два года — в 1833 г. В статье, опубликованной им в №№ 1 и 2 «Московского телеграфа», он разъясняет, что, говоря о «Борисе Годунове» как «окончательном творении Пушкина», в котором выражен «весь Пушкин» — он разумеет главным образом ограниченность поэта его временем, его воспитанием, традициями, которые он впитал. Если Киреевский «обвинял» Пушкина в том, что он

- 239 -

слишком далеко вперед ушел от своих современников и их интересов, Полевой, напротив, видит в нем представителя определенного периода русской дворянской культуры с присущими ей пристрастиями и увлечениями. Отсюда — «подчинение» Байрону, отсюда же, — с детства внушенное преклонение перед авторитетом Карамзина, которое наложило на трагедию Пушкина отпечаток классицизма и привело к искажению исторической истины. Под влиянием Карамзина Пушкин превратил исторические события конца XVI — начала XVII столетия в драму возмездия, упустив возможность показать Бориса Годунова как жертву ложных обвинений и исторической несправедливости. Таким образом, Полевой в своем взгляде на сюжет «Бориса Годунова» сближается с Погодиным и Хомяковым, но в оценке драматизма произведения резко расходится с Киреевским. Там, где последний видит оригинальность и поэтическую силу трагедии, он видит пережитки классицизма.

Как справедливо отметил Г. О. Винокур, в статье Полевого «критика пушкинского карамзинизма переходит в критику жанровых “странностей” пушкинского произведения» (Акад. Т. VII [1935]. С. 444). В данной статье он дает свой ответ на поставленный им в первой заметке вопрос, почему Пушкин не обозначил жанр своего произведения. По его мнению, автор «Бориса Годунова» намеревался создать романтическую драму, но ложно понял ее как свободу от правил, не осознав правил, которым подчиняется романтическая драма, таким образом, его произведение отличается от трагедии классицизма только внешним беспорядком.

Язвительно критикуя образ Бориса Годунова, данный Пушкиным, и противопоставляя ему как более удачный, хотя только «сносный» образ Самозванца, обвиняя поэта в том, что он не сумел создать в лице Годунова сильный характер: «...таков ли должен быть страшный преступник, в котором заключается сущность целой драмы?» (Московский телеграф. 1833. № 2. С. 314), требуя строгого соблюдения единства действия, развития характеров в действии, представленном непосредственно на сцене, Полевой формулирует свой идеал романтической драмы. Впоследствии он создал образцы такой драмы, приблизив в своем переводе-переделке Гамлета

- 240 -

из трагедии Шекспира к героям Шиллера и соединив в таких своих пьесах, как «Уголино», «Смерть или честь» элементы просветительского пафоса с романтизмом в духе Гюго, этическую риторику «шиллеровской» драмы с мелодраматическими эффектами (см.: Вацуро В. Э. Историческая трагедия и романтическая драма 1830-х годов // История русской драматургии. XVII — первая половина XIX века. Л., 1982. С. 359—361).

В № 4 журнала «Телескоп» (1831. Ч. I. С. 541—574) за подписью Н. Надоумко (псевдоним Н. И. Надеждина) появилась статья «Борис Годунов. Сочинение А. Пушкина. Беседа старых знакомцев». Самое это заглавие обнаруживало полемическую направленность статьи. Используя популярную в критике форму — имитацию обсуждения и спора (прием, неоднократно применявшийся в агрессивно направленной против трагедии Пушкина критике), Надеждин высмеивает и салонную болтовню о литературе, и ренегатов, обратившихся от безоглядного восхваления Пушкина к полному отрицанию его нового, непонятного им творческого периода, и критику, пытающуюся заковать новый жанр — романтическую трагедию в жесткие рамки поэтических догматов (Н. Полевой).

Защищая «Бориса Годунова» от нападок, Надеждин опять возвращается к вопросу о жанре произведения. Он отвергает попытки «подвести» его под «разрядный список старинных классических учебников» и требовать от поэта соблюдения догматических правил ведения действия в трагедии, шекспировской драмы или хроники, т. к. все эти литературные «категории поэтического мира» расчитаны на исполнение на сцене, а Пушкин, по мнению Надеждина, «совершенно чужд подобных претензий». «Борис Годунов» «ряд исторических сцен... эпизод истории в лицах» — «этот новый способ поэтического представления событий» открыт романами В. Скотта, «а французская неистощимая живость не умедлила им воспользоваться». Как пример произведения, в котором «перекладываются в разговоры и сцены» исторические события, Надеждин приводит драматическую трилогию «Лига» Л. Вите и, упоминая о многочисленных подражаниях ей во французской литературе, утверждает: «Вот фамилия, к которой принадлежит

- 241 -

Годунов и который тип он на себе носит».

Главным содержанием драмы Надеждин считает не изображение личности Годунова, а картину его царствования, его историческое бытие. Борис взят под углом зрения Карамзина, но очерчен резко и сильно, как и Василий Шуйский и ряд других персонажей пьесы. Пимен в своем поэтическом монологе слишком сбивается на современные настроения и идеи Гердера. Главным недостатком произведения Пушкина Надеждин считает «дробление», «раздвоение интереса» между Борисом Годуновым и Самозванцем, ничтожность и глупость которого обнаруживается особенно ощутимо в сцене у фонтана, в которой Пушкин «так <...> сбился, что и не узнаешь», хотя она отделана мастерски. Такая «защита» вряд ли могла удовлетворить Пушкина. Надоумко-Надеждин опять сближал «Бориса Годунова» с романами Вальтера Скотта — т. е. высказывал мысль, принесшую поэту незадолго до того немалые трудности и огорчения. Сам он рассматривал «Бориса Годунова» как романтическую трагедию и желал ее исполнения на сцене. Сближение с французскими переделками исторических документов в «сцены» и «разговоры» тоже вряд ли казалось Пушкину выражением понимания художественной сущности его трагедии.

Молодой Белинский-студент в своей первой печатной статье (Листок. 1831. № 45) скептически отнесся к выступлениям обоих известных критиков, иронически охарактеризовав их отзывы о «Борисе Годунове» и соединив их оценку в общей короткой заметке с презрительным упоминанием о «брошюрке» под названием: «О Борисе Годунове, сочинении Пушкина. Разговор». Из этого «Разговора», который, по его мнению, был издан отдельно, т. к. «не мог явиться ни в одном журнале», Белинский цитирует те критические выпады в адрес Пушкина, которые были распространены и присутствовали и в рецензии, сделанной в недрах III Отделения. Их Белинский комментирует одним словом: «Каково?» Конечно, эпопея взаимоотношений Пушкина с III Отделением Белинскому не могла быть известна.

Отзывы Полевого и Надеждина тоже рецензируются им в контексте рассуждений о странной судьбе «Бориса Годунова», первые известия о котором и первая

- 242 -

публикация сцены из которого произвели «величайшее волнение в нашем литературном мире», но который после его полной публикации не нашел достойной оценки в критике.

Белинский полностью на стороне Пушкина и в его решении проблемы современной исторической драмы, и в его уважении к памяти Карамзина, что резко и тенденциозно осуждал Полевой. В отношении своих предшественников — именитых критиков — он дает понять, что, претендуя на роль идеологов и знаменосцев нового, романтического искусства, они продемонстрировали консерватизм и робость перед лицом подлинного художественного новаторства Пушкина. После ссылки на издание М. А. Бестужева-Рюмина, который «о новом произведении знаменитого поэта отозвался с непристойной бранью», Белинский переходит к краткой заметке Н. Полевого: «“Московский телеграф”, который (как сам о себе неоднократно объявлял) не оставляет без внимания никакого замечания в литературе, на этот раз изложил свое суждение в нескольких строках общими местами и упрекнул Пушкина в том, как ему не стыдно было посвятить своего “Годунова” памяти Карамзина, у которого издатель “Телеграфа” силится похитить заслуженную славу». Статья Белинского была написана до появления более распространенного отзыва Н. Полевого о «Борисе Годунове». Полемике Полевого в «Истории русского народа» и попытке его противопоставить свой взгляд на историю взгляду Карамзина, как известно, Пушкин дал оценку в статьях «История русского народа», сочинение Николая Полевого» (январь — февраль 1830 г.) и «Второй том “Истории русского народа” Полевого» (осень 1830 г. — статья осталась в черновике).

Обращаясь к статье Надеждина, Белинский выражает сомнение в искренности Надеждина, который «взял под свое покровительство» творение Пушкина, и напоминает критику, что он «некогда советовал Пушкину сжечь “Годунова”». Это напоминание о фразе Надеждина, советовавшего Пушкину «разбайрониться добровольно и добросовестно! Сжечь “Годунова” и докончить “Онегина”» (Вестник Европы. 1830. № 7. С. 200), иносказательно указывало на непростительность подобных бесцеремонных «советов» в адрес лучшего поэта России и

- 243 -

на низкий нравственный уровень современной критики (см.: Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М.: Изд-во АН СССР. 1953—1959. Т. 1. С. 18—19).

Цинизм критики этих лет с неменьшей, а может быть, еще с большей очевидностью проявился в реакции «Северной пчелы» на появление трагедии Пушкина.

17 июня 1831 г. в «Северной пчеле» была помещена небольшая заметка, как бы выражающая уважение редактора газеты к новому произведению знаменитого автора: «Творение первоклассного поэта, обращающего на себя внимание отечественной и иностранной публики, достойно подробного основательного, во всех отношениях обдуманного разбора <...> Один просвещенный любитель литературы доставил нам на сих днях разбор Бориса Годунова». Далее редактор «Северной пчелы» обещал опубликовать этот «пространный» разбор не в газете, а в журнале «Сын Отечества» (Северная пчела. 1831. № 133 — 17 июня. С. 1).

Уже в статье о Собрании сочинений Веневитинова Булгарин «уточнил» свою позицию, заявив, что высокая оценка сцены из «Бориса Годунова», которая содержится в статье критика на французском языке, — «есть плод приязни и угождения» (Северная пчела. 1831. № 75. С. 3).

Использовав возможность под видом анализа перевода «Бориса Годунова», осуществленного Кноррингом (опубликовано в книге «Russische Bibliothek fur Deutsche von Karl Knorring». Revel, 1831), напасть на трагедию Пушкина, Булгарин утверждал в своей статье, что немцы отнесутся более «благосклонно» к «Борису Годунову», чем «образованные русские читатели, знакомые с историей», т. к. не заметят такого анахронизма, как упоминание «богомольным» Годуновым о любовной страсти, обширная «книжная» речь его на смертном одре, им могут понравиться некоторые совпадения ситуаций в трагедии с эпизодом из «Разбойников» Шиллера и произведений Вальтера Скотта и Байрона. Аналогии весьма отдаленные Булгарин оценивает как заимствования, явно мстя Пушкину за подозрения в заимствовании эпизодов из его трагедии в романе «Димитрий Самозванец». В заключение Булгарин дает понять, что «Борис Годунов» — творческая неудача автора, заслужившего славу своими ранними произведениями, и призывает

- 244 -

переводчика «при выборе сочинений русских обращать внимание не на имена, а на вещи» (Северная пчела. 1831. № 266. С. 2—4).

Инспирированная Булгариным обширная статья педагога-филолога В. Т. Плаксина («Замечания на сочинение А. С. Пушкина “Борис Годунов”» (Сын Отечества. 1831. Ч. 20 (142). № 24. С. 213—230, № 25—26. С. 281—294; Ч. 21 (143). № 27. С. 22—37, № 28. С. 85—96) отличалась догматизмом и консерватизмом. Устанавливая обязательные для всех на все времена «законы» ведения драматического действия, запрещающие передвижение персонажей в пространстве и времени (например, изображение действующих лиц в разные периоды их жизни и в разном возрасте), Плаксин под таким углом зрения анализирует «Бориса Годунова». В трагедии Пушкина он находит сплошные нарушения установленных им «законов» единства всех начал в драме (единства места, времени, действия и характеров). Он останавливается в полном недоумении перед тем фактом, что драматический интерес в определенном месте пьесы перемещается от Бориса Годунова к Самозванцу, что отдельные сцены (например, сцена патриарха и игумена или сцена у фонтана) не влекут за собою непосредственных последствий в событиях, изображенных вслед за ними. Частые перемены места действия, по его мнению, отображают хаотичность общего драматического плана.

Статья Плаксина была замечена и осуждена критиком, которого Пушкин высоко ценил за эрудицию и проницательность, — В. К. Кюхельбекером. Прочитав статью Плаксина в сибирской ссылке, Кюхельбекер, невольно переходя на язык современной передовой эстетики — немецкий язык, записал в дневнике: «Мне уже случилось говорить о Плаксине и его понятиях о поэзии. Первая его статья еще была довольно сносна; но его разбор “Бориса Годунова”, который сегодня прочел я в “Сыне отечества”, из рук вон: diese Kritik ist unter aller Kritik» (эта критика ниже всякой критики) (Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. Лит. памятники. С. 319). Возмущает Кюхельбекера и отзыв Булгарина о Пушкине в статье «Письма о русской литературе. Письмо I к В. А. Ушакову в Москву» (Сын Отечества. 1833. Ч. 33 (155). № 1), где он стихотворение Пушкина

- 245 -

«Демон» «ставит выше “Полтавы”, выше “Цыган”, выше прекрасных сцен в “Годунове”!» (Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. С. 325). В. В. Гиппиус высказал и аргументировал мысль о том, что настойчивое восхваление в качестве лучших творений Пушкина таких стихотворений, как «Дар напрасный», «Демон», «Андрей Шенье», и противопоставление их другим, крупным произведениям поэта в статьях Булгарина имело смысл интерпретации Пушкина как выразителя «презрения к человечеству» и утверждения об упадке его творчества (см.: Гиппиус Вас. Пушкин в борьбе с Булгариным в 1830—1831 гг. // Пушкин: Временник пушкинской комиссии. 6. М.; Л., 1941. С. 236—237). «Презрение к человечеству» как «короткий и ясный ответ» Булгарина на вопрос «что такое современность нынешняя» (Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. С. 325).

Кюхельбекер обратил внимание и на другой разбор «Бориса Годунова», который в гораздо большей степени, чем статья Плаксина, удовлетворил его. Статья историка И. Среднего-Камашева «Еще о “Борисе Годунове”, стихотворении А. С. Пушкина» (Сын Отечества. 1831. Ч. 23 (145). № 40. С. 100—115 и № 41. С. 170—180), как отмечает Кюхельбекер, написана «отчетливо». Автор логично развивает свою мысль, и Кюхельбекер готов согласиться с главным его «упреком» Пушкину, который, по его мнению, обработал предмет «слишком поверхностно» (Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. С. 319).

И. Средний-Камашев оценил «Бориса Годунова» как художественный шедевр, лучшее произведение поэта. Он отмечает, что в обращении Пушкина к отечественной истории выразилось «историческое направление века», всеобщее стремление европейской мысли и искусства связать настоящее с прошлым, постигнуть дух разных эпох и национальных культур. Средний-Камашев одобряет и сюжет, который Пушкин положил в основу трагедии, находя как историк, что поэт избрал для изображения «один из самых важных периодов русской истории». Форма трагедии Пушкина, по мнению критика — ученого-историка, которая кажется многим необычной и экстравагантной, является мощным средством выразительности: «Яркости цветов, жизни хотел он — и потому

- 246 -

старался наблюсти эту цель и в самом образе рассказа! Постоянно имея в виду Бориса Годунова, которого он выбрал как один из первых узлов русской истории, он должен был выставить его в одежде своего времени, — и складки этой одежды сквозят во всех сценах его стихотворения, начиная от пирования бродяг монахов до пастырского негодования патриарха». Таким образом, Средний-Камашев приводит как пример наиболее выразительного воссоздания живой жизни эпохи те сцены, которые вызывали наиболее упорные нарекания, как сцены грубые, даже непристойные, и, во всяком случае, не пригодные для исполнения на подмостках театра.

Особенно ценя такие бытовые сцены, критик, вместе с тем, не отрицал центрального значения главного героя в трагедии, он утверждал, что поэт вывел в своем произведении «лицо из отечественной истории, окруженное предметами, напоминающими дух того времени <...> он хотел пробудить в нас эстетическое чувство сознанием исторической жизни нашей» (Сын Отечества. 1831, № 40. С. 105—108).

Толпа «не узнала» Пушкина в его наиболее зрелом и лучшем произведении, т. к. «поэт перерос ее вкус и создавал высшие ценности, отвечающие всем многообразным требованиям эстетической критики» (Там же).

Камашев считает, что исторический колорит в пьесе «само совершенство», но его не удовлетворяет, как в трагедии переданы напряжение народной жизни, ее драматизм. Образы Бориса Годунова и Самозванца, считает Камашев, недостаточно полно прояснены, Годунов показан мало, а Самозванец исторически неточен. События эпохи, по мнению критика, не представлены в своей последовательности, а только бегло очерчены. Вместе с тем, Камашев заканчивает свой разбор оригинальным и важным выводом: «Борис Годунов есть Онегин, Онегин высшего объема, в котором рисуются черты народной жизни точно так, как в Евгении Онегине вы видите черты жизни частной» (Сын Отечества. 1831. № 41. С. 179).

Иными словами, Камашев отметил в «Борисе Годунове» ту «энциклопедичность», то значение созданной поэтом панорамы национальной жизни определенной эпохи, которые характерны и для «Евгения Онегина». При оценке трагедии «Борис Годунов» критик-историк

- 247 -

Камашев почувствовал особенность творчества Пушкина этих лет, его «историчность», которую впоследствии Белинский раскрыл как основополагающую сторону проблематики «Евгения Онегина» — «энциклопедии русской жизни».

В качестве одного из «частных недостатков» трагедии Камашев назвал «излишний лиризм» и «чрезмерную склонность рассуждать» некоторых персонажей трагедии, в частности Пимена.

Этот упрек критика любопытно сопоставить с отзывом одобрившего его статью Кюхельбекера о «Борисе Годунове» и сравнившего трагедию Пушкина с драматической фантазией Кукольника «Торквато Тассо». Поклонник лирической драмы, высоко ценивший трагедии Хомякова, Кюхельбекер записывает в своем дневнике: «“Торквато Тассо” Кукольника — лучшая трагедия на русском языке, не исключая “Бориса Годунова” Пушкина, который, нет сомнения, гораздо умнее и зрелее, гораздо более обдуман, мужественнее и сильнее в создании и в подробностях, но зато холоден, слишком отзывается подражанием Шекспиру и слишком чужд того самозабвения, без которого нет истинной Поэзии» (Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. С. 361).

Пушкин не согласился бы с этим отзывом своего друга и постоянного оппонента уже хотя бы потому, что относился с большой долей скептицизма к драматическому таланту и поэтической деятельности Кукольника. В дневнике (запись от 7 апреля 1834 г. — Акад. в 10 т. (4). Т. 8. С. 32) Пушкин ставит в один ряд Кукольника и Хомякова, двух особенно симпатичных Кюхельбекеру драматургов, и утверждает: «Ни тот, ни другой не напишут хорошей трагедии...» (Там же; ср. также: Никитенко А. В. Дневник. М., 1955. Т. 1. С. 178).

Еще более принципиально и последовательно отвергал его трагедию другой литератор, которого Пушкин уважал, считая его подлинным знатоком театра и драматургии. Предвидя всеобщее непонимание, утверждая, что «ни критики, ни публика не достойны дельных возражений» (Акад. в 10 т. (4). Т. 10. С. 285), Пушкин 7 января 1831 г., до того как в печати развернулось обсуждение его трагедии, писал П. А. Плетневу: «Любопытно будет видеть отзыв наших Шлегелей, из коих один Катенин

- 248 -

знает свое дело» (Там же. С. 259). Однако отношение Катенина к его трагедии должно было его очень разочаровать. Правда, Пушкин знал, что Катенин — архаист, сторонник классической драматургии, но если бы ему сообщили сколько-нибудь подробно критические замечания Катенина на его произведение, он мог бы заметить их сходство с теми мнениями, которые он слышал в устных разговорах в Москве и считал банальными и архаичными.

Получив известие об ажиотажном спросе на издание «Бориса Годунова» в Петербурге, Пушкин писал Плетневу 7 января 1831 г.: «Пишут мне, что “Борис” мой имеет большой успех: Странная вещь, непонятная вещь! по крайней мере я того никак не ожидал. Что тому причиною? Чтение Вальтера Скотта? голос знатоков, коих избранных так мало? крик друзей моих? мнение двора? — Как бы то ни было, я успеха трагедии моей у вас не понимаю. В Москве то ли дело? здесь жалеют о том, что я совсем, совсем упал; что моя трагедия подражание “Кромвелю” Виктора Гюго; что стихи без рифм не стихи; что Самозванец не должен был так неосторожно открыть тайну свою Марине, что это с его стороны очень ветрено и неблагоразумно, — и тому подобные глубокие критические замечания» (Акад. в 10 т. (4). Т. 10, С. 258).

Катенин, которого Пушкин относил к числу немногочисленных знатоков, не нападал на стихи без рифмы, но в целом возражал против нарушения Пушкиным «законов» построения драматического действия. Впоследствии в своих воспоминаниях Катенин утверждал, что «своевольная форма, нигде слишком не похвальная, не может быть оправдана в “Борисе Годунове”, где речь идет о “степенном ходе земных событий истории”» (Пушкин в восп. совр. Т. 1. С. 192).

Катенин не обвинял Пушкина в подражании Гюго, но сравнивал его трагедию с драматической «однодневкой» французского писателя Дебро «Баррикады 1830 г.» («Les Barricades de 1830, scénes historiques...». P. 1830), что было бы, значительно обиднее, если бы дошло до Пушкина.

Не выступив в печати с разбором «Бориса Годунова», Катенин не скрывал своего отношения к трагедии Пушкина. В письмах к неизвестному лицу Катенин заявлял,

- 249 -

что, ознакомившись в «Московском вестнике» со сценой в келье, он «ожидал (конечно не трагедии, которой и в помине нет), а чего-то если не для изящного чувства, по крайней мере для холодного рассудка более значительного, нежели что вышло; надеялся на творение зрелое, а теперь оно мне кажется ученическим опытом», произведение — «не драма отнюдь, а кусок истории, разбитый на мелкие куски в разговорах». Катенин «предписывает» Пушкину, как надо было строить трагедию, какие эпизоды и сцены в нее включать и как их интерпретировать: «Следовало сначала Бориса показать во всем величии; его избрание, клятва в церкви сорочкой делиться с народом, общий восторг <...> и ничто не тронуто; напротив, первое появление царя сухо, а второе шесть лет спустя уже тоскливое».

Противоречащим законам драматургии он считает то, что Борис Годунов на глубоко взволновавший его рассказ патриарха реагирует жестом, а не развернутым монологом: «Мы должны видеть смуту государя — преступника из его слов <...> а не из пантомимы в скобках печатной книги», — наставляет он, продолжая эти наставления и относительно образа Самозванца, и в отношении его ложной исповеди: «Опять лучшая, по истории, сцена, где он, больной, на духу солгал <...> пропущена; пособия, полученные в Польше, не показаны, все темно, все темно, все недостаточно»; «Признанье Марине в саду — глупость без обиняков <...> Сцену должно было вести совсем иначе, хитрее: Марине выведывать. Самозванцу таиться; наконец, она бы умом своим вынудила его личину сбросить, но как властолюбивая женщина, дала слово молчать, буде он обещает <...> на ней жениться, сделавшись царем». Слишком длинны, по его мнению, предсмертные наставления Бориса сыну. Если Н. Полевой, отстаивая свой взгляд на романтическую драму, упрекал Пушкина в том, что в его трагедиях «все совершается за глазами зрителя и читателей; едва действие хочет развернуться <...> как все исчезает, и мы не знаем ни действия, ни лиц, пока они не придут вновь и не расскажут нам, что сделалось, пока они скрывались от нас за кулисами» (Московский телеграф. 1833. № 2. С. 315), то Катенин, соответственно своим «архаическим» взглядам на законы драматургии, возмущался, что из-за кулис

- 250 -

доходят отзвуки жестоких сцен, которые не «могут быть» представлены публике. В письме 1 февраля 1831 г. он возмущается: «Женский крик, когда режут — мерзость, зачем ему быть слышным? В тишине совершенное злодейство еще страшнее и не гадко» (Письма Катенина о «Борисе Годунове» опубликованы: сб. Помощь голодающим. М., 1892. С. 253—258; Литературное наследство. Т. 58. С. 101—102; Воспоминания Катенина о Пушкине — Литературное наследство. Т. 16—18. С. 619—656; Пушкин в восп. совр. Т. 1. С. 183—195).

Условия для творческой дискуссии, к которой готовился Пушкин, в обществе не складывались. Статья Дельвига по времени была первым развернутым отзывом на «Бориса Годунова», но она не была закончена из-за смерти автора. Опубликованная в №№ 1 и 2 «Северных цветов» за 1831 г., она обрывалась словами: «Окончание в след. №». Однако Дельвиг высказал довольно определенно свой взгляд на «Бориса Годунова». Он оценил это произведение как этапное в творчестве Пушкина, высшее его достижение, переход к полноте владения всеми доступными ему средствами выразительности. В бесконечных спорах о жанре произведения Дельвиг усматривает догматизм, неумение проникнуть в самобытность «Бориса Годунова». Непривычные драматургические формы трагедии Пушкина, неясность ее жанровой принадлежности привели Катенина к выводу, что это произведение — «нуль», не имеет литературной ценности. Дельвиг, напротив, утверждает, что в «Борисе Годунове» соблюдено единство действия, т. к. главный драматический интерес сосредоточен на центральном герое — великом человеке, страдающем от сознания своей вины, — подлинном трагическом герое. Особенность изображения этого лица состоит в том, утверждает критик, что его внутренний мир приближен к современному читателю, поэт раскрывает тайные изгибы его духа. Сближая как трагического героя Годунова трагедии Пушкина с царем Эдипом античного театра, Дельвиг в своей характеристике дает ощутить и «шекспиризм» этого образа, его трагическую глубину. В этом плане он сближает мир образов трагедии «Борис Годунов» и поэмы «Полтава», утверждая, что и это произведение проникнуто

- 251 -

тем духом трагического историзма, который господствует в пьесе Пушкина, и что эта особенность произведений последних лет выражает новую художественную систему Пушкина.

Благожелательные отзывы, защищающие Пушкина и его трагедию от тенденциозной критики, такие как отзыв П. Л. Яковлева, помещенный в «Санкт-Петербургском Вестнике», издававшемся Е. Аладьиным (1831. № 2. С. 62—64), и небольшие рецензии П. И. Шаликова и С. Н. Глинки в издававшемся Шаликовым «Дамском Журнале», не могли быть достойной опорой и поддержкой Пушкину. Шаликов в своей статье (Дамский Журнал. 1831. № 6. С. 94—95) высказывает мысль о том, что оригинальная форма «Бориса Годунова», его специфическая жанровая природа может впоследствии стать новым элементом классификации произведений драматического жанра. С. Н. Глинка (под обычным своим псевдонимом «Мечтатель») в статье «Разговор о Борисе Годунове Пушкина» утверждал, что Пушкин постиг «тайну романтизма», которая состоит в свободе воображения, дающего поэту возможность перенести читателя в прошедшее и воссоздать это прошедшее в его истине (Дамский Журнал. 1831. № 10. С. 153—154).

В этих поверхностных, но доброжелательных отзывах современников, которые не подчиняли своих непосредственных впечатлений предвзятым мнениям, прочно усвоенным правилам эстетики или собственным теориям, при всей их простоте, содержалась своеобразная мудрость: дальнейшая судьба «Бориса Годунова» Пушкина свидетельствует о том, что и в последующие десятилетия, и в новое время спор вокруг этого произведения продолжается, сценичность и драматизм его не раз подвергались сомнению, как и историческая концепция изображенных в нем событий, но возведенное Пушкиным здание, на котором сохраняется «печать таланта неустрашимого, всемогущего», остается незыблемым (сравнение Шаликова).

Обстоятельный анализ критических выступлений по поводу публикации «Бориса Годунова» дан в комментарии Г. О. Винокура (Акад. Т. VII. [1935]. С. 436—459).

Самым спорным вопросом в полемике вокруг «Бориса Годунова» при жизни автора и в оценке трагедии

- 252 -

впоследствии был и остается вопрос о ее сценичности, о возможности осуществления ее постановки на театральных подмостках. Вопрос этот дебатируется до сих пор (об этом см. выше), а практические попытки сценического воплощения трагедии продолжаются и обогащают собою историю мирового театра. Развитие богатой русской исторической драматургии, более успешно «осваивавшейся» русской сценой, чем трагедия Пушкина, шло, однако, под знаком усвоения достижений, большего или меньшего проникновения в художественные идеи Пушкина. Этими же особенностями отмечена и историческая опера, завладевшая русской сценой во второй половине XIX в. (оперы Н. А. Римского-Корсакова, М. П. Мусоргского, П. И. Чайковского и др.). О сценической судьбе «Бориса Годунова» см.: Лапкина Г. На афише Пушкин. Л.; М., 1985; Фельдман О. Судьба драматургии Пушкина. М., 1975; Филиппова Н. Ф. Народная драма А. С. Пушкина «Борис Годунов». М., 1972. С. 90—127; Литвиненко Н. Пушкин и театр. М., 1974.

Несмотря на многочисленные неудачи постановок «Бориса Годунова», трагедия Пушкина расширила теоретические представления о жанре и о драматургии в целом. Вспоминая, по поводу «Бориса Годунова», драматургию Гете и утверждая ее принципиальное несоответствие законам сцены, Катенин заявлял, что и пьесы Гете, и трагедия Пушкина исторически обречены. Однако обречены оказались не эти литературные произведения, а эстетические понятия, которые представлялись незыблемыми современникам поэта. Драматургия и Гете, и Пушкина живет и продолжает ставить свои, подчас неразрешимые для того или другого театра, задачи перед мировой театральной культурой.

Создавая «Бориса Годунова», Пушкин помышлял прежде всего реформировать театр.

Он предлагал сыграть роль Марины Мнишек А. М. Колосовой. Колосова соглашается, но ее учитель и театральный наставник Катенин предполагает, что пьесу не пропустит цензура. К тому же он, очевидно, был убежден в несценичности «Бориса Годунова» (см.: письмо Катенина Пушкину от 6 июня 1826 г. — Переписка А. С. Пушкина: В 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 217). Пушкин посещал супругов В. А. Каратыгина и Колосову в начале

- 253 -

1830 г. (до 4 марта), читал у них «Бориса Годунова» в присутствии И. А. Крылова, явно рассчитывая на поддержку ведущих артистов. Однако, верный ученик Катенина, Каратыгин не понял и не принял жанр и стиль трагедии Пушкина. При авторе он, очевидно, не выражал своего мнения в прямой форме, но 5 марта 1831 г. после опубликования «Бориса Годунова», характеризовал трагедию как «галиматью в шекспировском роде» (Библиографические записки. 1861. № 19. С. 600). А. М. Колосова-Каратыгина вспоминала, что Пушкин «очень желал, чтобы мы с мужем прочитали на театре сцену у фонтана, Димитрий с Мариною. Несмотря, однако же, на наши многочисленные личные просьбы, гр. А. Х. Бенкендорф, с обычною своею любезностью и извинениями отказал нам в своем согласии: личность самозванца была тогда запрещенным плодом» (Пушкин в восп. совр. Т. 1 С. 202). Однако можно предположить, что Бенкендорф который с самого начала, готовя доклад царю о трагедии Пушкина, категорически утверждал, что «во всяком случае это сочинение не годится для сцены» (Выписки из писем гр. Александра Христофоровича Бенкендорфа императору Николаю I-му о Пушкине. СПб. 1903. С. 3), руководствовался, запрещая исполнять сцену у фонтана не только «запретностью» личности Самозванца, но и особенностями произведения, из которой она извлечена, в целом. К тому же В. А. Каратыгин, для которого Катенин был высшим литературным и театральным авторитетом, вряд ли особенно настойчиво добивался разрешения исполнять сцену, которую его наставник определял как «глупость без обиняков».

Исполнение, которое предполагалось в Малом театре в 1833 г., не состоялось (см.: Дризен Н. В. Драматическая цензура двух эпох (1825—1881). Пг. [1917]. С. 143—144).

Первое представление «Бориса Годунова» состоялось только 17 сентября 1870 г. Силами Александринского театра он был поставлен на сцене Мариинского театра. Исполнение трагедии на сцене самого официозного и нарядного театра, репертуар которого состоял из опер и балетов, могло служить выражением того, как понимали свою задачу создатели спектакля. Театр представил трагедию как пышное, декоративное зрелище. Наибольшее впечатление произвели декорации, написанные

- 254 -

академиками живописи М. А. Шишковым и М. И. Бочаровым. Режиссером спектакля был А. А. Яблочкин, роли исполняли: Бориса Годунова — Л. Л. Леонидов, Лжедимитрия — В. В. Самойлов, Шуйского — Н. Н. Зубов, Марины Мнишек — Е. П. Струйская. Самой уязвимой стороной спектакля было актерское исполнение — плохое, неточное чтение стихов, поверхностная интерпретация созданных Пушкиным характеров. Некоторые критики как более удачную отмечали игру Самойлова (см.: Фельдман О. Судьба драматургии Пушкина. М., 1975. С. 190—195).

Спектакль был исполнен в 1870 г. тринадцать раз и в 1871 г. — четыре раза.

Кремлевские палаты

Кремлевские палаты — официальные помещения, в которых происходили государственные акты, приемы послов, заседания думы.

В Федорово правление две палаты — Большая грановитая и Золотая грановитая — были украшены живописью на библейские и исторические сюжеты, изображениями великих князей и царей вплоть до Федора (на этой, последней, картине в свите царя был изображен и Годунов).

Сообщая об убранстве Большой грановитой и Золотой грановитой палат, Карамзин в примечании 453 к X тому свидетельствует: «Я имею подлинник сего описания» и приводит из него подробности, в частности, отмечает, что здесь сказано, что Золотая палата была одною стеною обращена к Красному крыльцу, другою к Панихидной палате, третьею к Столовой. Грановитая же палата «стенами к Красному крыльцу, к сеням, к Успенскому собору и к Ивану Великому» (История. Т. X. Примечания. С. 73—74, см.: Там же. С. 160).

(1598 года, 20 февраля). — В трагедии «Борис Годунов» только четыре раза обозначены даты событий, изображенных в сцене. 20 февраля 1598 г. произошло

- 255 -

событие, повлиявшее на ход «предвыборной» борьбы за престол, начавшейся после смерти царя Федора (в ночь с 6 на 7 января 1598 г.) и окончания династии Ивана Калиты, ведущей свое происхождение от киевских князей. Борьба за престол между родственниками царя — Федором Никитичем Романовым (1554/55—1633), двоюродным братом царя Федора, и Борисом Годуновым (1552—1605), братом жены царя Ирины, носила чрезвычайно острый характер. Временно царская власть перешла к Ирине, но она 15 января 1598 г. постриглась, приняв имя «Александра». Боярская дума и столичные высшие чины созвали Избирательный собор. Пока власть в столице именем царицы осуществляли Боярская дума и патриарх Иов; последний не раз ездил в Новодевичий монастырь, уговаривая скрывшегося в Новодевичьем монастыре Бориса вернуться к ведению государственных дел. Иов активно поддерживал кандидатуру Бориса Годунова и своим влиянием содействовал его избранию на царство. Эта его позиция вызывала большие на него нападки со стороны врагов и конкурентов Годунова, о чем Иов вспоминал впоследствии (см.: Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной Колегии иностранных дел. М., 1819. Ч. II. С. 181). Кандидатура Бориса встречала решительное сопротивление у «старших» бояр — князей, членов Боярской думы из-за его «худородства», но они не поддержали и Федора Романова и не пришли между собою к согласию. По истечении 40-дневного траура по царю Федору 17 февраля был созван представительный земский собор из духовенства (патриарха и митрополитов), бояр, дворян, приказных, служилых людей, «гостей», купцов и пр. из многих городов (см.: Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи. Археографическая экспедиция имп. Академии наук. СПб., 1836. Ч. II. С. 24), Борис Годунов был избран на царство, и было решено идти в Новодевичий монастырь всем народом, чтобы уговорить монахиню Александру благословить брата на трон. 20 февраля 1598 г. состоялось шествие к монастырю, но Годунов отказался от трона, который ему предложили «соборные чины», т. е. члены Избирательного собора. Со слезами он клялся перед народом, что никогда не посягал на «превысочайший

- 256 -

царский чин». По распоряжению патриарха были открыты на всю ночь церкви. Ночное богослужение произвело большое впечатление и привлекло много народа, простых людей, которые были склонны одобрить кандидатуру Годунова, т. к. его знали как правителя, брата царицы и распорядительного администратора. 21 февраля крестный ход был повторен с самыми почитаемыми иконами. После этого «старица Александра» благословила брата на царство, и он дал свое согласие. Шествия 20 и 21 февраля оказались переломным моментом в «избирательной кампании» 1598 г.

Князья Шуйский и Воротынский. — Шуйские и Воротынские — «большие бояре» — прирожденные князья, принадлежали к оппозиции правителю Борису Годунову при царе Федоре и подверглись «опале». Шуйские — представители одного из самых старинных родов суздальских князей, потомков брата Александра Невского Андрея Ярославича, «принцы крови», как их называли иностранцы, — предприняли опасную интригу против правителя государства Годунова. В ответ на «оскорбление» правительством одного из лидеров рода — Андрея Шуйского, назначенного воеводой не Большого полка, как прежде, а только Передового полка, в обстановке волнений посадских людей они подали царю Федору челобитную, в которой, при поддержке митрополита Дионисия и епископа Крутицкого Варлаама, просили царя развестись с Ириной ввиду ее «неплодия» и вступить в новый брак. Годунову удалось подавить восстание посадских, челобитная Шуйских не возымела действия, а Шуйских разослали по деревням и тюрьмам, причем наиболее выдающиеся и активные представители рода — Иван Петрович Шуйский (герой обороны Пскова) и организатор заговора Андрей Иванович Шуйский лишились жизни. Освободившись от этих авторитетных и одаренных противников, Борис Годунов в 1591 г. возвращает из ссылки остальных Шуйских, а Василия (1552—1612) и Дмитрия Ивановичей возвращает в Боярскую думу (см.: Скрынников Р. Г. Россия накануне «смутного времени». М., 1981. С. 58—59). Предполагают, что в связи с «делом» Шуйских в монастырь попал воевода Аверкий Иванович (Авраамий) Палицын (см.: Державина О. А. Сказание Авраамия Палицына и его автор

- 257 -

// Сказание Авраамия Палицына. М., 1955. С. 22—23). Гонениям подверглись, в числе других бояр, и князья Воротынские. Сын известного воеводы М. И. Воротынского князь Иван, успешно служивший в последние годы жизни Ивана IV, в царствование Федора оказался «не угоден» и был отослан на воеводство в Нижний Новгород из Москвы в 1585 г. В 1594 г. князь И. М. Воротынский вернулся в Москву и получил назначение воеводой Казанского края. Рассказывая о трагической судьбе знаменитого полководца М. И. Воротынского, Карамзин пишет, что род Воротынского пресекся и при этом в примечаниях к IX тому дает ссылку на «Родословные книги»: «У Мих. Ив. дети К<нязь> Иван и К<нязь>-Дмитрий, у К<нязя> Ивана (Боярина) К<нязь> Алексей; у К<нязя> Алексея К<нязь> Иван (был в боярах), у К<нязя> Ивана К<нязь> Михайло, бездетен. И тот род пресекся» (История. Т. IX. Гл. IV, сноска 480). См. также: Скрынников Р. Г. Россия накануне «смутного времени». С. 46. Судя по тому, что Воротынский в трагедии обращается к Шуйскому как к старшему, спрашивая его мнения и совета, Пушкин, выводя Воротынского, имел в виду не сына, а внука знаменитого полководца М. И. Воротынского.

Ст. 1—2. Наряжены мы вместе город ведать. Но, кажется, нам не за кем смотреть. — Поручение по «наряду», по очереди отвечать за порядок в городе и распоряжаться службами, обеспечивающими этот порядок, было особенно ответственно в напряженные дни междуцарствия.

12—13. ...он будет нами править По-прежнему. — Борис Годунов, брат Ирины, жены царя Федора, стал фактическим регентом, Правителем страны после болезни и особенно после смерти (1585) ближайшего родственника царя (дяди его) Никиты Романовича Юрьева, который до того был его политическим «опекуном». Борис Годунов принял правление в тяжелое для страны время — в обстановке разорения землевладельцев и крестьян — следствия опричнины и массовых переселений, с нею связанных, военного поражения и больших территориальных потерь, бегства обнищавших и отчаявшихся работников на окраины, запустения земель, всеобщего «неустройства» (см.: Платонов С. Ф. Смутное время:

- 258 -

Очерк истории внутреннего кризиса и общественной борьбы в Московском государстве XVI и XVII веков. Пг., 1923. С. 46—58). Годунов был представителем «дворцовой знати», бояр, служивших издавна московским князьям, и был обречен на конфронтацию с потомками великих и удельных князей, во главе которых стояли Шуйские, Воротынские, Голицыны, Куракины и др. Эта часть боярства, претерпевшая жестокие гонения в годы опричнины, оставалась, однако, важной силой и уважаемой частью высших слоев общества, Боярской думы и придворной среды. Раздраженные ростом влияния бояр, недостаточно родовитых, но приближенных к трону по родству с царствующим домом, особенно умножившихся вследствие многочисленных браков Ивана IV, аристократы относились особенно предубежденно и подозрительно к Годунову, как к бывшему опричнику и продолжателю политики Грозного, но ненавидели они и Романовых, которые были более родовиты, чем Годунов, но принадлежали не к княжескому роду. С ними Борис Годунов заключил союз, обещав их отцу — Никите Романову смотреть на его сыновей как на братьев. Этот союз распался, когда встал вопрос об избрании царя. Романовы оказались главными «конкурентами» Годунова как претендента на престол. В годы царствования Федора Правитель Годунов, стоявший выше всех по своим титулам, власти и богатству, не раз интригами Шуйских и их единомышленников ставился на грань падения, несмотря на свое влияние на царя, на мудрую внешнюю политику (он имел право вести дипломатическую переписку почти со всеми иностранными государями и дворами) и талант государственного деятеля.

16—20. Ни патриарх, ни думные бояре ∞ Ни голосу Великого Собора. — Дума — совещательно-законодательное учреждение Московского государства, ведавшее управлением приказами (своего рода «министерствами»), решавшее важные государственные дела, судебные и административные вопросы, — была подчинена царю, который, по большей части, участвовал в ее заседаниях в качестве председателя. В составе думы были представлены аристократы, принадлежавшие к самым знатным боярским родам (думские бояре). Думные дьяки, управлявшие важными приказами, — как правило,

- 259 -

люди не знатного происхождения, но имеющие государственные заслуги, и дворяне, исполнявшие разного рода должности в думе. Иногда на заседания думы приглашались представители высшего духовенства. Думный дьяк Большого Московского разряда «печатник» имел значение государственного секретаря — Большой дьяк (см.: Ключевский. Ч. II. Т. II. С. 322—324). Боярская дума ведала всеми государственными делами в период междуцарствия.

Великий собор — Избирательный собор, организацией которого руководил патриарх Иов, был созван в 1598 г. Целью его была назвать кандидата на престол после пресечения династии. В Избирательном соборе 1598 г. были представлены бояре, духовенство, купцы, дворяне и служилые люди из Москвы и других городов. Собор утвердил кандидатуру Бориса Годунова.

32—33. ...Полно, точно ль Царевича сгубил Борис? — Гибель семилетнего царевича Димитрия, сына Ивана IV от его седьмого, не признанного церковью законным, брака с Марией Нагой, в Угличе в 1591 г., как и многие другие трагические происшествия, которых немало было в годы правления и царствования Годунова, давала современникам повод считать его виновником случившегося. Смерть царевича Димитрия — одно из загадочных и до сих пор не объясненных до конца событий истории, вызывает споры в науке. Карамзин, основываясь на материалах воспоминаний и свидетельств современников этого события и на собственной интерпретации характера Бориса Годунова, категорически утверждал, что царевич был убит по приказу Годунова, уже тогда, за семь лет до смерти Федора, замыслившего овладеть престолом. Однако многие исторические свидетельства, которыми пользовался Карамзин, исходят из среды, враждебной Годунову, многие из них составлены после смерти Бориса и гибели его семьи и отражают тенденциозное отношение к нему и его правлению царствовавших после него Василия Шуйского, Романовых и враждебность к нему авторов документов. Обстоятельно исследовавший проблему исторической достоверности повестей XVII в. о смутном времени С. Ф. Платонов пришел к выводу: «За немногими исключениями, сказания и повести о смуте не могут считаться

- 260 -

простодушными записями о событиях современников и очевидцев смуты. Во всех почти произведениях исследователь находит или предвзятую точку зрения на факты или чуждые исторической истине влияния, от которых страдает простота и правдивость показаний памятника. Авторы ранних произведений о смутной эпохе <...> стоят на точке зрения публицистической, преследуют или политические цели <...> или морально-дидактические...» (Платонов С. Ф. Древнерусские сказания и повести о смутном времени XVII века как исторический источник. Изд. 2-е. СПб., 1913. С. 455). Сохранившееся следственное дело — плод работы комиссии, возглавлявшейся В. И. Шуйским, Карамзин считал фальсифицированным — подозрение, впоследствии поддерживавшееся некоторыми историками (см.: Зимин А. А. 1) Смерть царевича Димитрия и «Борис Годунов” // Вопросы истории. 1978. № 9. С. 94—95; 2) В канун грозных потрясений: Предпосылки первой крестьянской войны в России. М., 1986). Однако авторитетные знатоки эпохи, такие как В. К. Клейн, И. И. Полосин, С. Ф. Платонов, Р. Г. Скрынников, отвергают эту версию. Эти ученые с той или другой обстоятельностью аргументируют положение о том, что Борису Годунову была не только не нужна, но и невыгодна по политической ситуации гибель царевича Димитрия (см., например, анализ источников сведений о гибели царевича Димитрия и известных нам фактов об этом событии в работах Платонова и Скрынникова: Платонов С. Ф. 1) «Борис Годунов». Пг., 1921. С. 93—116; 2) Смутное время. С. 55—58; Скрынников Р. Г. 1) «Борис Годунов». М., 1978. С. 67—84; 2) Россия накануне «смутного времени». С. 74—85).

Пушкин принял точку зрения Карамзина на события правления и царствования Бориса Годунова как правдоподобную гипотезу, «предполагаемые обстоятельства», в которых может быть раскрыта «истина страстей, правдоподобие чувствований». Упреки в том, что он последовал за Карамзиным в интерпретации исторических событий, получили широкое распространение в критических отзывах о трагедии Пушкина, а между тем главную «опору», на которой Карамзин строит свой рассказ об истории возвышения и падения Годунова, Пушкин отвергает. По Карамзину, Борис Годунов, будучи

- 261 -

наделен многими талантами и данными для управления государством, «не имел только добродетели», и, родясь подданным, занял трон. Для Пушкина Борис Годунов — «трагический герой» в классическом понимании этого термина, герой, логикой политической борьбы обреченный перейти грань, этически дозволенную человеку. Он убежден, что сделал этот шаг по необходимости, но не может примириться со своим нравственным падением и не может также освободиться от своего прошлого. По интерпретации нравственной проблемы жизни героя — исторического лица, Карамзин более романтик, Пушкин — более классик. Это, на первый взгляд, парадоксальное утверждение покажется более убедительным, если учесть, что вечно обновляющемуся Карамзину, к тому же испытавшему воздействие повестей XVII в., которым были присущи черты мистицизма стиля барокко, стал ближе романтизм и что Пушкин, говоря о романтической трагедии, создавал драматругию, свободную и освобождающую на многие десятилетия вперед эстетическое мышление художника от всех догматов, предрассудков, в том числе от страха перед опасностью «впасть в ересь» классицизма. Поэтому Полевой счел нужным напомнить Пушкину, что романтизму присущи свои законы, а не полная свобода авторского произвола, а современная критика обвиняла Пушкина и в следовании традициям классицизма, и в подражании Шекспиру, и Шиллеру и Гете, и в непонимании их. Об эволюции отношения Карамзина к личности и деятельности Годунова см.: Козлов В. П. Н. М. Карамзин о Борисе Годунове. // Общественная мысль в России XIX в. Л., 1986. С. 19—34; Лотман Ю. М. Колумб русской истории // Избр. статьи. Таллин, 1992. С. 222—223.

Недаром Платонов усматривал в традиционной, идущей от Карамзина, интерпретации личности Бориса Годунова в исторической науке — «мелодраматизм» (см.: Платонов С. Ф. «Борис Годунов». Пг., 1921. С. 6).

34. Кто подкупал напрасно Чепчугова? — Молва объясняла удаление от ведения дел двух видных чиновников, близких к Годунову, Владимира Загряжского и Никифора Чепчугова, тем, что они отказались осуществить убийство царевича Димитрия. Карамзин подробно излагает этот эпизод, ссылаясь в примечании на летописи

- 262 -

(История. Т. X. Гл. II. С. 78 и примечание 228). Возражая Погодину, который считал, что сведения о попытке Годунова подкупить Чепчугова — недостоверны («баснословны»), Пушкин ссылался также на летописи (Акад. в 10 т. (2). Т. 7. С. 387).

35—36. Кто подослал обоих Битяговских С Качаловым? — Царевич Димитрий, его мать Мария Нагая и их родственники были отправлены в Углич, назначенный Иваном IV «в удел» младшему сыну. Это произошло сразу по воцарении Федора (еще до коронации). Однако «удельными князьями» правительство их не признавало. На их «удел» распространились законы и правила всей страны. В Углич был прислан авторитетный дьяк Михаил Битяговский, который жил там с семьей (женой, дочерьми, сыном Данилой и племянником Никитой Качаловым). Битяговский, по распоряжению Правителя, ограничил средства, отпускаемые на содержание «двора» царевича. Это и другие распоряжения Битяговского вызывали столкновения между дьяком и дядей и братьями вдовы Ивана IV. Нагие обвинили Михаила Битяговского, его сына, Никиту Качалова и сына мамки царевича Василисы Волоховой Осипа в убийстве царевича. Толпа жителей Углича убила их и слуг (всего 15 человек). В повестях современников, авторы которых не были свидетелями происшествия, а также в легендах этот случай описывается как злодейское убийство царевича, подготовленное Годуновым и осуществленное по его приказу Волоховой, ее сыном и сыном и племянником Битяговского. Так этот эпизод излагает и Карамзин.

36—40. ...Я в Углич послан был ∞ Все граждане согласно показали... — В. И. Шуйский, по поручению Боярской думы, возглавил комиссию, исследовавшую на месте угличские события. Кроме него, в комиссию входили: митрополит Крутицкий (Сарский) Геласий, окольничий А. П. Клешнин и глава Поместного приказа думный дьяк Е. Вылузгин, который со своими подьячими организовывал следствие. Авторы многих «сказаний» XVII в. видят в Клешнине главного исполнителя воли Годунова, путавшего следствие в своих интересах. На самом деле Клешнин, человек из окружения Годунова, был в то же время зятем Григория Федоровича Нагого и

- 263 -

не был заинтересован в несправедливом осуждении своих родственников. Угличское следственное дело 1591 г. сохранило показания всех непосредственных свидетелей гибели царевича, которые показали, что Димитрий «поколол» горло в припадке эпилепсии и что никого из семьи Битяговских рядом с ним не было. Однако слухи об «убиении» царевича широко распространились, и недруги Годунова, в частности аристократы из лагеря Шуйских, способствовали их распространению. Так что Пушкин имел основание вложить их в уста В. И. Шуйского.

56—61. А там меня ж сослали б в заточенье ∞ Никакая казнь меня не устрашит. — Именно так, как говорит здесь герой трагедии В. И. Шуйский, погиб после попытки «развести» царя Федора с Ириной Годуновой Иван Петрович Шуйский. Ложно обвиненный в злоупотреблении — пристрастии при решении местнического спора, он был сослан в Кирилло-Белозерский монастырь, насильно пострижен, а затем удушен угаром 16 ноября 1588 г. Личность В. И. Шуйского представлялась Пушкину своеобразной и незаурядной. Его современник И. М. Катырев-Ростовский писал о нем позже, когда Василий Шуйский уже захватил престол, что он «книжному поучению доволен и в расуждении ума зело смыслен; скуп вельми и неподатлив; но единым же к тем тщание имея, которые во уши ему ложное на люди шептаху, он же сих веселым лицом восприимаше и в сладость их послушати желаше...» (Повесть князя М. И. Катырева-Ростовского. СПб., 1908. С. 64).

В набросках предисловия к «Борису Годунову» Пушкин отметил, что собирается написать пьесу о Василии Шуйском, намекая таким образом, что характер Шуйского не мог быть развернут во всей своей парадоксальности в его трагедии, в рамках времени, которое в ней отражено: «Я намерен также вернуться к Шуйскому. Он представляет в истории странную смесь смелости, изворотливости и силы характера. Слуга Годунова, он одним из первых бояр переходит на сторону Дмитрия. Он первый вступает в заговор и он же, заметьте, сам берется выполнить все это дело, кричит, обвиняет, из предводителей становится рядовым воином. Он готов погибнуть. Дмитрий милует его уже на лобном месте, ссылает и с тем необдуманным великодушием,

- 264 -

которое отличало этого милого авантюриста, снова возвращает ко двору и осыпает дарами и почестями. Что же делает Шуйский, чуть было не попавший под топор и на плаху? Он спешит создать новый заговор, успевает в этом, заставляет себя избрать царем и падает — и в своем падении сохраняет больше достоинства и силы духа, нежели в продолжении всей своей жизни» (Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 113 и 520. Оригинал по-французски).

69—75. Вчерашний раб, татарин, зять Малюты ∞ Рюриковой крови. — Местническая система, по которой в Московском государстве в XVI—XVII вв. определялось значение человека и семьи в служебной и генеалогической иерархии, давала потомкам великих князей преимущества перед служившими при Московском дворе боярами. Это составляло идейную, политическую и психологическую основу высокомерия аристократии.

Суздальские князья Шуйские принадлежали к самому высокому разряду аристократии, Воротынские — ко второму ее слою, который состоял из потомков значительных удельных князей. К ним примыкали и знатнейшие семьи московских бояр (см.: Ключевский. Ч. II. Т. II. С. 133).

«Споря» со словами Шуйского из трагедии Пушкина, наш современник, исследователь истории XVI—XVIII вв. Р. Г. Скрынников пишет: «Предки Годунова не были ни татарами, ни рабами» (Скрынников Р. Г. «Борис Годунов». М., 1978. С. 5). Они издавна служили при дворе московских князей и были боярами. Легенда о татарине Чете мурзе, выехавшем на Русь с тем, чтобы служить князю во времена Ивана Калиты, содержится в единственном источнике — «Сказании о Чете», составленном в Ипатьевском монастыре в Костроме, где была усыпальница рода Годуновых. «Сказание» это историки не рассматривают как источник, заслуживающий доверия (см.: Веселовский С. Б. «Исследования по истории класса служилых землевладельцев». М., 1969. С. 162—168, 177). Выходцев из соседних стран, договаривающихся с князем о службе, зачастую вводили в более высокие «места», оттесняя бояр, уже утвердившихся в определенном порядке. Существует предположение, что повесть о Чете составлена для того, чтобы внушить мысль, что право на особое, привилегированное положение при

- 265 -

московском княжеском дворе имел род Годуновых уже при Иване Калите. Однако слухи о татарском происхождении Бориса Годунова, распространявшиеся в боярской среде, приобретали другой смысл. Борис Годунов был в близком, кровном родстве с семьями, занимавшими высокие должности — Сабуровыми к Вельяминовыми, но семья Годуновых, служившая московским князьям с XIV в., обеднела и «поднялась» только усилиями его дяди Д. И. Годунова, который ввел сирот-племянников — Бориса и Ирину во дворец, став придворным в период опричнины. Иван IV приблизил юных Годуновых к своей семье и благословил брак Ирины со своим сыном Федором. Борис женился на дочери любимца царя — главного деятеля опричного террора — Григория (Малюты) Лукьяновича Скуратова-Бельского. Брак этот состоялся около 1570 г., когда Борису было 20 лет, и тоже, очевидно, соответствовал желанию царя. В 1580—1581 г., 30-ти лет, Годунов получил боярский сан. Борис Годунов был несомненным любимцем Ивана Грозного, но чем стремительнее совершалась его придворная карьера, тем более он был ненавистен представителям высшей «княжеской» аристократии. Близкий к семье Воротынских дьяк Иван Тимофеев называл его впоследствии, характеризуя его как царя, — “рабоцарем» (Временник Ивана Тимофеева. М.; Л., 1951. С. 56). Именно в кругу царедворцев-князей, презиравших служилых, не титулованных бояр, бытовал взгляд на них как «рабов». Слух о татарском происхождении Годунова культивировался в этой среде как свидетельство его «худородства». «При случае княжата были готовы обозвать и “честных”или больших бояр “рабами” <...> Некоторые “полоумы” из ростовских князей дошли до того, что в 1554 году заявили неудовольствие на брак Грозного с Анастасией Романовной потому, что по их мнению, это был брак недостойный: государь де “понял робу свою”» (Платонов С. Ф. «Борис Годунов». Пг., 1921. С. 13). Однако Иван IV в таких наставлениях не нуждался. У. него был свой, особый взгляд на отношения царя и подданных, и для него бояре Романовы-Юрьевы были «рабами» не в большей степени, чем родовитые князья. Убежденный в неограниченном праве царя распоряжаться жизнью и имуществом каждого из них, он неоднократно

- 266 -

это доказывал свирепыми казнями, обвинениями и унижением самых заслуженных и уважаемых лиц государства. В письме к Курбскому он стремился убедить этого аристократа, что, сражаясь в русском войске, проявляя смелость и страдая от ран, он действовал не как рыцарь, преданный отечеству и верный царю, а как слуга-раб, исполняющий волю господина.

В обстановке неуклонно и закономерно совершавшейся централизации власти и объединения страны, в условиях тиранического максимализма абсолютной монархии, при дворе тирана в особенности, семьи служилых бояр и придворных аристократов-князей не только враждовали, но и обнаруживали обратную тенденцию — сближались. Происходило слияние их родов. Так, аристократ по своему происхождению и свирепый наперстник Грозного в опричном терроре, Малюта Скуратов-Бельский роднится через дочерей, с одной стороны, с сиротой из обедневшего боярского рода — Борисом Годуновым, а с другой — с потомком великих князей, принадлежащим к гордой и чванливой семье Шуйских, Дмитрием Ивановичем, родным братом Василия Шуйского.

Упоминание о «Рюриковой крови» — о своей родовой связи с полумифическим варягом — основателем русской государственности и династии русских великих князей — отражало не только претензию на русский престол, но и являлось намеком на историческое значение своего рода, на его право быть причисленным к элите европейских королевских домов, на связь «с самым корнем или мировым образцом верховной власти — Римом» (Ключевский. Ч. II. Т. II. С. 117). В XVI в. было составлено и внесено в московскую летопись сказание о том, что Рюрик является потомком сына римского императора Августа — «обладателя всей вселенной» — Пруса. «Сказание о князех Владимирских» содержало легенду о завещании Августа, отдавшего сыну Прусу во власть земли по Висле и Неману и о его «потомке» Рюрике, призванном править на Руси новгородцами. Эти литературные, официально принятые легенды обосновывали идею Москвы как «третьего Рима» («четвертому не бывать»). С этой же целью была создана и официальная легенда о преемственной связи Великой Руси и Византии.

- 267 -

Легенда утверждала, что Владимир, великий князь Киевский (1053—1125), сын дочери Византийского императора Константина Мономаха — получил из Царьграда знаки власти Византийских императоров: животворящий крест, царский венец, чашу, принадлежавшую римскому императору Августу, и ожерелье («святые бармы»). В честь его деда Владимир был прозван «Мономахом» (единоборцем) (1053—1125) и наречен царем Великой России.

«Шапкой Мономаха», имевшей значение короны, венчался Иван IV, первый утвердивший за собою титул царя и самодержца великий князь.

84—89. Немало нас, наследников Варяга ∞ Давно царям подручниками служим. — В этих словах, вложенных Пушкиным в уста Воротынского, нашло свое отражение рассуждение Карамзина о положении аристократов в XVI в.. Говоря о том, что родовая аристократия не могла вступить в равный спор с Правителем за право занять престол, Карамзин писал: «Тут находились князья Рюрикова племени: Шуйские, Сицкие, Воротынский, Ростовские, Телятевские и столь многие иные: но давно лишенные достоинства князей владетельных, давно слуги московских государей наравне с детьми боярскими, они не дерзали мыслить о своем наследственном праве и спорить о короне с тем, кто без имени царского уже тринадцать лет единовластвовал в России: был хотя и потомком мурзы, но братом царицы» (История. Т. X. Гл. III. С. 137).

90—91. А он умел и страхом, и любовью, И славою народ очаровать. — Решение Земского собора избрать Бориса Годунова было поддержано населением Москвы — стрельцами, служилыми людьми, купцами и чернью, т. к. за время своего пребывания у власти в качестве Правителя Годунов считался с интересами мелких землевладельцев, дворян, покровительствовал русским купцам и боролся за соблюдение законов в судах. Автор «Нового летописца» утверждал, что патриарх и власти, «со всей землей советовав», решили призвать на царство Бориса, «князи же Шуйские едины ево не хотяху на царство» (Полн. собр. русских летописей. Т. XIV. М.: Наука. 1965. С. 50). То же утверждает и другой современник Бориса Годунова — Авраамий Палицын, который

- 268 -

рассказывает о всенародном «умолении», чтобы он взошел на престол, и о том, что впервые годы его царствования Годунов «о всяком благочестии и о исправлении всех нужных царству вещей зело печашеся <...> о бедных и нищих крепце промышляше, и милость от него таковым велика бываше; злых же людей люте изгубляше. И таковых ради строений всенародных всем любезен бысть» (Сказание Авраамия Палицына. М.; Л., 1955. С. 104).

В черновом первоначальном тексте трагедии признание заслуг Годунова его политическим противником — «природным князем» Воротынским носило еще более явный характер. На намек Шуйского на причастность Годунова к убийству царевича и на то, что Борис недостоин взойти на престол, Воротынский замечает:

                       ...жаль однако!
Борис умен; правление его
Покоило, величило Россию —
Он прямо царь — что будет без него.

Это возражение и вызвало резкую реплику Шуйского, содержавшую ожесточенные выпады против Годунова.

В черновом тексте и слова Воротынского о любви народа к Правителю были более категоричны:

Он привязал и страхом, и любовью,
И славою — все русские сердца.

Современники не считали Бориса военным деятелем и полководцем, но все военные операции, к которым он был причастен, Годунов умел сделать предметом общенационального внимания, а все победы — предметом народной гордости, что было очень важно после военных поражений в конце царствования Ивана Грозного. В 1591 г. хан Козы-Гирей во главе крымско-татарского войска подошел к самой Москве, но был разбит и бежал. Борис, возглавивший, совместно с Ф. И. Мстиславским, войско, и другие участники похода получили большие награды, а на месте «гуляй-города», где стояли русские войска, был построен Донской монастырь в память о победе над татарами. Это было одним из проявлений «славы», воодушевлявшей народ в годы правления Годунова и укреплявшей популярность Правителя.

- 269 -

Другим таким проявлением было заключение в 1593 г. «вечного мира» с Швецией после многолетней борьбы и войн. По этому договору ряд земель, которыми Россия исконно владела на Финском побережье, были ей возвращены.

Следует отметить, что слова Воротынского в окончательном тексте трагедии Пушкина о том, что Борис Годунов «умел и страхом, и любовью, И славою народ очаровать», имеют двоякий смысл. С одной стороны, политический противник Годунова признает заслуги Правителя, его популярность и личное обаяние, которое отмечали современники и, по их свидетельствам, историки, в том числе Карамзин, с другой стороны, корневое значение слова «очаровать» указывает на то, что во влиянии Бориса на народ Воротынский видит признаки колдовства, «чарования». Курбский высмеивал суеверия Ивана Грозного и его двора, в котором имели успех наговоры клеветников, утверждавших, что Адашев и Сильвестр — «чаровницы», державшие царя «аки в оковах», и что жену его царицу Анастасию «очаровали» «оные мужи», отчего она и умерла. Клеветники, пишет Курбский, утверждают: «аще припустишь их к себе на очи, очаруют тебя; а к тому любяще их все твое воинство и народ паче, нежели самого тебя, побьют тебя и нас каменьями». Эти слова Курбского, засвидетельствовавшего, что существует мнение, согласно которому любовь народа к определенным политическим деятелям — следствие колдовства, чар, приведено Карамзиным в 12 и 14 примечаниях к I главе IX тома его «Истории».

Ознакомившись с отдельно опубликованными в альманахе «Денница» за 1830 г. и в «Московском вестнике» 1827 г. сценами из «Бориса Годунова», Кюхельбекер особенно высоко оценил первую сцену. В письме Пушкину от 20 октября 1830 г. он писал: «Первая сцена: Шуйский и Воротынский, бесподобна: для меня лучше, чем сцена: Монах и Отрепьев; более в ней живости, силы, драматического. Шуйского бы расцеловать: ты угадал его совершенно. Его: “А что мне было делать?” рисует его лучше чем весь XII том покойного и спокойного историографа» (Переписка А. С. Пушкина: В 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 242). Эта похвала должна была быть очень важна для Пушкина: 1) ею была отмечена независимость

- 270 -

поэта от Карамзина, самобытность его отношения к одному из исторических лиц, глубоко заинтересовавших его самого. За высокой оценкой первой — лаконичной сцены «Бориса Годунова» стояло глубокое расхождение Кюхельбекера с Карамзиным, отразившееся в дневнике Кюхельбекера (см.: Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 205. Лит. памятники) и в его драмах «Падение дома Шуйских» и «Прокофий Ляпунов», но также и своеобразное, далеко не банальное понимание природы драматизма, динамики трагедии Пушкина; 2) Пушкин знал, что Кюхельбекер, чувствовавший и понимавший масштаб таланта своего товарища по Лицею, его гениальность, вместе с тем не принадлежал к числу его апологетов. В том же письме Пушкину от 20 октября 1830 г. он довольно холодно отозвался о «Полтаве», нередко между Кюхельбекером и Пушкиным, который уважал в нем эрудита, критические суждения которого о литературе всегда серьезны и основательны, возникали принципиальные эстетические споры. В отзывах Кюхельбекера о произведениях Пушкина, наряду с читательским увлечением, нередко дают себя знать опасения подпасть под влияние друга и сохранившаяся с детских лет привычка к литературному соревнованию.

Красная площадь

Ст. 5—6. О Боже мой, кто будет нами править? О, горе нам! — Эта реплика была в черновой редакции развернута в целый плач о погибели страны без правителя:

               ...а царство без царя
Как устоит — подымется раздор,
А хищный хан набег опять готовит
И явится внезапно под Москвой.
Кто отразит поганую орду?

Однако от этого патетического эпизода, тщательно поработав над ним, автор отказался. С ним из трагедии ушел и мотив страха народа перед нашествием крымского хана, слух о котором, как пишет Карамзин, распускался адептами Годунова с целью психологического давления на народ: «...носились слухи о впадении хана Крымского в пределы России, и народ говорил в ужасе:

- 271 -

“Хан будет под Москвою, а мы без царя и защитника!” Одним словом, все благоприятствовало Годунову, ибо все было им устроено!» (История. Т. X. Гл. III. С. 135).

6—7. ...Да вот верховный дьяк Выходит нам сказать решенье Думы. — Ближний дьяк, печатник Василий Яковлевич Щелкалов сменил в Боярской думе своего старшего брата Андрея Щелканова, который возглавлял с 1570 по 1594 г. Посольский приказ и руководил всей администрацией. Думные дьяки Щелкаловы, происходившие из посадской среды (дед их был скототорговцем, а отец священником), имели большое влияние на политику государства конца XVI в. Карамзин характеризовал Андрея Щелкалова как «главного дельца России в течение двадцати пяти лет», наделенного «отличными способностями, умом гибким и лукавым» (см.: История. Т. X. Гл. III. С. 123). Современники считали, что Андрей Щелкалов был «учителем» и советчиком Годунова в государственных делах. Однако в конце своей жизни Андрей Щелкалов был уличен в злоупотреблениях и оказался в опале (ум. ок. 1597 г.). Думный чин «печатника» (хранителя печати) Василий Щелкалов получил в 1597 г. во время борьбы Земского собора с Боярской думой, когда ее руководители — «великие бояре» — не утвердили Бориса Годунова как предпочтительного кандидата на царский престол, Василий Щелкалов, считавшийся лучшим оратором думы, принял сторону «великих бояр» и выходил на крыльцо, уговаривая народ дать присягу Думе и отказаться от выдвижения Годунова на престол. Идея «боярского правления» не была поддержана народом, и Щелкалов перешел на сторону Годунова (см.: Кобеко Д. Дьяки Щелкаловы // Изв. русского геогр. общества. Вып. 3. СПб., 1909. С. 78—87).

15. С иконами Владимирской, Донской. — Владимирская икона Богоматери почиталась как заступница стольного города Владимира и всей Суздальской земли. Во время нашествия Тамерлана (Темир-Аксака) на Русь в 1395 г. она была торжественно перенесена в Москву — новый стольный град. Выйдя к Дону и заняв город Елец, Тамерлан через несколько недель внезапно отступил перед готовым к бою войском великого князя Василия Дмитриевича и увел свою рать. Это чудо было

- 272 -

оценено как следствие заступничества иконы Владимирской Богоматери. С той поры чудотворная икона находилась в Успенском соборе в Москве.

Донская икона Богоматери происходила из основанного вдовой вел. кн. Дмитрия Донского Евдокией Вознесенского монастыря. О ее праведной жизни, о чудесных исцелениях, которые она творила, и о чудесах, связанных с иконой в ее монастыре, в частности о спасении иконы во время пожара 1574 г., сохранилось много легенд (см.: Забелин И. Е. История города Москвы. М., 1995. С. 248—251).

Кремлевские палаты

Ст. 1. Ты, отче патриарх, вы все, бояре. — Обращение к патриарху Иову. В январе 1589 г., когда в России было учреждено патриаршество и русская церковь освободилась от формального подчинения византийскому патриарху, царь Федор из трех кандидатур выбрал в качестве главы духовенства и духовного руководителя страны Иова, который был в то время архиепископом Ростовским. Иов был одним из самых красноречивых проповедников в эти годы. Он оказал исключительно большое влияние на решения Избирательного Земского собора, которым руководил. Годунов пытался приостановить его рвение. Когда Иов во главе торжественного крестного хода явился к Борису в Новодевичий монастырь и не только просил, но и требовал его согласия занять трон, Борис обратился к патриарху «и с видом укоризны сказал ему: “Пастырь великий! Ты дашь ответ Богу!”», и Иов ободрил его словами, что его воцарение совершается по воле Богородицы (см.: История. Т. X. Гл. III. С. 139).

2. Обнажена душа моя пред вами. — Эта фраза Бориса Годунова в трагедии Пушкина воспроизводит выражение Ивана Грозного, извлеченное Карамзиным из «Избирательной Борисовой Грамоты»: «Для тебя обнажено мое сердце. Тебе приказываю душу, сына, дочь и все Царство: блюди, или дашь за них ответ Богу» (История. Т. X. Гл. III. С. 137, см. также примеч. 391). Вкладывая в уста царя Бориса подобное выражение, Пушкин не погрешил против исторического правдоподобия.

- 273 -

Эти слова умиравшего Ивана Грозного, слышанные только его духовником и Борисом Годуновым, именно последний сделал предметом гласности, вероятно, отредактировав, а может быть, и сочинив их, т. к. они фактически означали «завещание» царя Борису опекать наследника и управлять государством.

6. Наследую могущим Иоаннам. — Речь идет о державном великом князе Иоанне (Иване III Васильевиче; царствовал с 1462 по 1505 г.) и его внуке Иоанне (Иване IV Васильевиче; на престоле с 1533, сначала под опекой матери и князей Шуйских царствовал с 1547 по 1584 г.). Десятилетия пребывания их у власти отмечены большими событиями в истории России. Повествование о правлении Ивана III Карамзин начинает словами: «Отсели история наша приемлет достоинство истинно государственной, описывая уже не бессмысленные драки княжеские, но деяния царства, приобретающего независимость и величие. Разновластие исчезает вместе с нашим подданством; образуется держава сильная, как бы новая для Европы и Азии, которые, видя оную с удивлением, предлагают ей знаменитое место в их системе политической» (История. Т. VI. Гл. I). Заканчивая характеристику царствования Ивана III, Карамзин утверждал, что Иван III был первым самодержцем русского государства. Он, «руководимый только природным умом, дал себе мудрые правила в политике внешней и внутренней: силою и хитростию восстановляя свободу и целостность России, губя царство Батыево, тесня, обрывая Литву, сокрушая вольность новгородскую, захватывая уделы, расширяя владения московские до пустынь Сибирских и Норвежской Лапландии, изобрел благоразумнейшую, на дальновидной умеренности основанную для нас систему войны и мира» (История. Т. VI. Гл. VII).

Обширное и разностороннее повествование Карамзина о царствовании Иоанна (Ивана) IV произвело большое впечатление на Пушкина. В своем письме к Чаадаеву от 19 октября 1836 г. — ответе на I «Философское письмо», в числе величественных событий и великих деятелей России Пушкиным названы «оба Ивана».

7. Наследую и ангелу-царю! — Царь Федор Иванович был популярен в народе как блюститель веры и церковного благочестия на троне. Карамзин пишет:

- 274 -

«Народ любил Феодора как Ангела земного, озаренного лучами святости, и приписывал действию его ревностных молитв благосостояние отечества» (История. Т. X. Гл. III. С. 129). Эта репутация царя Федора была официально утверждена в житийном жизнеописании Федора Ивановича — «Повести о житии царя Феодора Иоанновича», написанной патриархом Иовом.

8—12. О праведник, о мой отец державный! ∞ Священное на власть благословенье. — Праведная жизнь царя Федора — его религиозность и сдержанность в обращении с ближними и придворными, его верность царице Ирине, которую не могли поколебать ни растлевающий пример отца — Ивана Грозного, ни разнузданные нравы его окружения, ни интриги Шуйских, — особенно поражали при сопоставлении его поведения с образцом жизни не только Ивана IV, но и его предшественников на троне. Любовь Федора и Ирины Годуновой была несомненной для окружающих (отчаяние Ирины после смерти мужа было столь велико, что поражало современников). Успехи политики Бориса Годунова, неизменно стоявшего у трона Федора, с присущим ему талантом разрешавшего самые сложные вопросы и тяжелые социальные коллизии, приписывались народным воображением доходчивости молитв царя Федора, которого считали святым. Эти настроения уловил, развил и аргументировал патриарх Иов в «Повести о житии царя Феодора Иоанновича» (написана до 1604 г.). Однако, идеализируя образ царя Федора, он, наряду с этим, создавал и возвышенный образ Правителя Годунова, о чьем государственном труде говорил в панегирических тонах. В монологе, обращенном Годуновым к своему предшественнику — покойному Федору в настоящей сцене трагедии Пушкина, — Борис с воодушевлением говорит о святости «ангела-царя», но напоминает и о том, как царь ценил его самого, любил и возвысил в государстве.

Ночь. Келья в Чудовом монастыре

Сцена эта, безусловно, является одной из центральных в трагедии. Содержащиеся в ней, казалось бы, «статичные» эпизоды дают значительные импульсы дальнейшим событиям, составляющим сюжет трагедии, действие

- 275 -

которой развивается не как цепь интриг, сознательно направляемых чьей-либо волей, а как результат сцепления разнородных обстоятельств и реакций на них людей, характеры которых проявляют себя неожиданно и непредсказуемо. В сцене «Ночь. Келья...» встречаются две личности взаимно противоположные — смирившийся, ушедший от света в монастырь старец и молодой авантюрист, рвущийся на простор жизни, одержимый честолюбием. Их беседа — обмен монологами, причем каждый слышит в речи своего собеседника не то, что стремится выразить говорящий, а то, что соответствует его внутреннему состоянию. Пимен надеется воспитать из Григория продолжателя своего летописания, бесстрастного созерцателя, Григорий из его рассказов выводит для себя убеждение, что обличающий царя-узурпатора летописный «донос» дает ему право взять на себя миссию «людского суда» и узурпировать власть. Посланное ему совестью предупреждение — вещий сон об осуждении зреющего в глубинах его сознания преступного предприятия народом истолковывается Пименом как невинные мечты юности («младая кровь играет»).

Имя «Пимен» встречается во II главе XI тома «Истории» Карамзина дважды. Упоминается, что инок Днепрова монастыря Пимен перевел Самозванца через границу в Литву, а в примечании к этому эпизоду (примечание 199) цитируется грамота патриарха Иова с подробным изложением показаний чернеца Пимена о переходе Отрепьевым и его спутниками — попом Варлаамом и крылошанином Мисаилом — рубежа России. В 207 примечании к XI тому среди материалов о пребывании Отрепьева в Польше приводится рассказ о том, что Самозванец на исповеди «признался» игумену Киевского монастыря Пимену, что является царевичем Димитрием, сыном Ивана IV. Кроме имени «Пимен», эти эпизоды из «Истории» Карамзина ничего общего со сценой из трагедии Пушкина «Ночь. Келья» не имеют.

Пушкин утверждал, что «в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени» (Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 115). В более общей форме он писал, что в своей трагедии, отказавшись от привычных правил драмы, старался заменить их «изображением лиц,

- 276 -

времени, развитием исторических характеров и событий» (Там же. С. 52). Образ Пимена явился воплощением исторического характера, непосредственно «вычитанного» поэтом из летописей, не столько из их содержания, сколько из стиля, языка, манеры мыслить и оценивать события, присущих летописцам.

1603 года. — Эту дату Пушкин заимствовал из 207 примечания к XI тому «Истории» Карамзина, где она дается со ссылкой на разрядную книгу («В одной Разрядной книге» — см. Собран<ие> Г<осударственных> г<рамот> II, 163): «Гришка в 111 (1603) году сбежал в Литву и пришел в Печерский монастырь...» В тексте «Истории» Карамзина стоит другая дата бегства Отрепьева за рубеж — февраль 1602 г. (История. Т. XI. С. 75). Современный исследователь на основании вновь обнаруженных документов подтверждает дату, которую указал в основном тексте Карамзин — зима 1602 г.

На сомнительность принятой Пушкиным даты бегства Отрепьева из Москвы указал Булгарин в предисловии к своему роману «Димитрий Самозванец». Не ссылаясь на трагедию Пушкина, Булгарин подвергает критике источники, которыми Пушкин воспользовался. По его мнению, между 1603-м и 1604 г., когда Самозванец вторгся в Россию, прошло слишком мало времени чтобы бедный галичский дворянин мог овладеть науками, чуждыми его званию и кругу сведений монаха, обрести сноровку во владении оружием и умение вести себя соответственно обычаям высшего общества и польского двора. Однако основой критики Булгариным обозначенной Пушкиным даты является не столько хронология событий, сколько несогласие с тем образом Самозванца и той трактовкой истории, которую Пушкин извлек из источников и труда Карамзина. В своем романе Булгарин рисует Самозванца как демоническую личность, воспитанную и высланную на Русь иезуитами. Пушкин же видел в своем герое носителя «романтического» воображения, авантюризма и отваги, присущих людям эпохи, когда сковывающие религиозные и нравственные запреты утратили свой непререкаемый авторитет.

Ст. 36. О темном ли владычестве татар? — Подчинение русских княжеств в экономическом и политическом

- 277 -

отношении мощному монголо-татарскому государству после завоевания и разорения их огромными силами военного нашествия под предводительством хана Батыя в 1237—1238 гг., продолжавшееся с 1243-го по 1480 г., было основательно поколеблено после Куликовской битвы (1380) и затем окончательно прекращено великим князем Иваном III в 1480 г.

37. О казнях ли свирепых Иоанна? — С начала 1560-х гг. Иван IV стал проводить систематически политику террора. Карамзин отмечает шесть эпох казней в течение царствования Ивана IV начиная с 1560 г. Изощренные, чудовищные пытки и казни превратились в пышные публичные зрелища. Известные и почитаемые за свои заслуги государственные и церковные деятели, вельможи, вчерашние любимцы царя, полководцы, прославившиеся своими победами, влиятельные чиновники предавались жестоким, унизительным казням, причем казни подвергались и их жены, дети и слуги. Так, в январе 1570 г. были подвергнуты пыткам, избиению и казням тысячи новгородцев, тясячные толпы горожан, с женами, детьми и грудными младенцами были утоплены в Волхове. 25 июля 1570 г. в Москве были казнены 200 человек, через четыре дня еще сотни людей, 80 женщин — жен казненных — были утоплены. Рассказывая о разгуле террора в эти и последующие дни, Карамзин пишет: «Одним словом, Иоанн достиг наконец высшей степени безумного своего тиранства; мог еще губить, но уже не мог изумлять Россиян никакими новыми изобретениями лютости» (История. Т. IX. Гл. III. С. 102—103, 104—105).

38. О бурном ли новогородском вече? — С начала XII в., когда междуусобицы князей ослабили их авторитет и власть, новгородцы присвоили себе право избирать из своей среды посадника и тысяцкого, а также на вече — «епископа»-владыку из среды местного духовенства. Киевский митрополит должен был лишь утвердить,«рукоположить» присланного новгородцами духовного главу города. Во II и III четвертей XII в. вся администрация Новгорода стала выборной. В конце XII в. киевские великие князья дали новгородцам право «частным образом» договариваться с угодными им и согласными на их условиях князьями. Эти «условия» излагались в соответствующих грамотах, и князь целовал крест,

- 278 -

что будет им верен. Вся судебная и правительственная деятельность князя шла под наблюдением администрации Новгорода и ею ограничивалась. Являясь по сути дела «державной общиной», Новгород состоял из соединения административных единиц (концов, сотен и улиц). В общегородских собраниях (вече) в Новгороде принимали участие все граждане города, иногда и представители «младших городов» — Пскова и Ладоги. На вечевых сходках часто возникали большие разногласия, споры и даже побоища, а решения принимались не голосованием, а криками и стуком мечей о щиты.

43. Так точно дьяк, в приказах поседелый. — Дьяк — чиновник, служащий в приказах — административных учреждениях, ведавших какой-либо общественной и государственной сферой. Например, «Посольский приказ» ведал иностранными делами, «Разрядный» — податями, приказ «Холопьева суда» — делами помещиков и крестьян, «Разбойный приказ» — уголовными делами. В одном из вариантов черновой рукописи было более определенно сказано: «Так думный дьяк в приказе поседелый». Григорий Отрепьев, посещавший с патриархом Иовом Боярскую думу, мог видеть и знать думного дьяка.

72. Ты воевал под башнями Казани. — Иван IV после нескольких безуспешных попыток завоевать татарское Казанское царство (1548 и 1550 г.) 2 октября 1552 г. взял Казань приступом. Мощные укрепления Казани с башнями были большим препятствием, которое московское войско преодолело только построив подкоп и взорвав часть укреплений. Взятие Казани описано в литературно-публицистическом сочинении «Казанская история», созданном в 1564—1565 г. и пользовавшемся большой популярностью. «Казанская история» изобиловала легендарными мотивами.

73. Ты рать Литвы при Шуйском отражал. — В 1581—82 гг. Иван Петрович Шуйский, возглавлявший оборону Пскова против великолепно организованной и вооруженной литовско-польской армии знаменитого полководца Стефана Батория, сумел заставить неприятеля, после многомесячной осады, отступить от города, признав, таким образом, свое поражение.

74. Ты видел двор и роскошь Иоанна! — В черновой рукописи были варианты: «Ты видел блеск и роскошь

- 279 -

Иоаннов» и «Ты видел двор великих Иоаннов». Таким образом, первоначально поэт мыслил напомнить о пышности и блеске придворного быта, начало которым положил Иван III (ср.: История. Т. VI. Гл. VII). Эти варианты были отброшены, очевидно, ввиду того, что современник царствования Бориса Годунова не мог быть при дворе Ивана III, умершего в 1505 г.

96—102. Царь Иоанн искал успокоенья ∞ грозный царь игуменом смиренным. — Пушкин воспроизводит реальный факт, о котором в IX томе «Истории» сообщает Карамзин: о «столице» опричнины — слободе Александровской он пишет: «В сем грозно-увеселительном жилище, окруженном темными лесами, Иоанн посвящал большую часть времени церковной службе, чтобы непрестанною набожною деятельностью успокоивать душу. Он хотел даже обратить дворец в монастырь, а любимцев своих в иноков, выбрал из опричников 300 человек, самых злейших, назвал братиею, себя Игуменом, князя Афанасия Вяземского келарем, Малюту Скуратова параклисиархом <понамарием>, дал им тафьи, или скуфейки и черные рясы, под коими носили они богатые, золотом блестящие кафтаны с собольею опушкою» (История. Т. IX. Гл. II. С. 56). Карамзин подробно рассказывает о том, как сочетались в этом имитированном монастыре кровавые расправы, насилия над населением, садизм — с молитвами и пародированием благочестия.

Пимен в трагедии Пушкина, соответственно понятию, которое поэт составил себе о летописцах по летописям, простодушен: он готов поверить в благочестие Ивана Грозного, в искренность его раскаяния и в подлинный аскетизм его мнимого «опричного» монастыря. Между тем далеко не все современники так воспринимали его «самозванное» маскарадное «монашество». Митрополит Филипп резко осудил появление в Соборной церкви Успенья во время богослужения царя и опричников в монашеских одеяниях. Это стоило Филиппу лишения сана, осуждения, заточения и ссылки, а на род Колычевых, к которому он принадлежал, навлекло гонения (см.: История. Т. IX. Гл. II).

100. Кромешники в тафьях и власяницах. — Кромешниками в народе называли опричников — («опричь» и «кроме» — синонимы). Сообщая этот «каламбур» XVI в.

- 280 -

во II главе IX тома «Истории», Карамзин в примечаниях приводит примеры его в документах XVI в. — в сочинениях Курбского, в Морозовской летописи (см.: История. Т. IX. Гл. II. С. 55. Примечание 148).

104—122. В ней жил тогда Кирилл многострадальный ∞ И плакал он. А мы в слезах молились... — В данном эпизоде монолога Пимена использованы письма Ивана Грозного к игумену Кирилло-Белозерского монастыря и монахам, в частности, к игумену Козме (Карамзин предполагает, что это письмо относится к 1578 г.). «Перенесение» событий, о которых Иван IV напоминает, из Кирилло-Белозерского монастыря в Чудов было оправдано тем, что царь сравнивает нравы братии этих монастырей и дает понять, что посещал и ту и другую обитель. (Подробный рассказ Грозного о его разговоре с игуменом и монахами о надежде постричься, о его смирении, унижении перед игуменом и покаянии приводится в 38 примечании ко II главе IX тома «Истории» Карамзина.)

Пушкин воспроизводит не только содержание этого рассказа, но и его словесные обороты: ср. в трагедии Пушкина: «Ты, Никодим, ты, Сергий, ты Кирилл, Вы все обет примите мой духовный» и в письме Ивана Грозного: «тогда со игуменом бяше Иоасаф, Архим. Каменский, и Сергий Колычев, ты Никодим, ты Антоний, а иных не упомню»; у Пушкина: «К стопам твоим, святый отец, припадши», в письме Грозного: «аз же окаянный преклоних скверную свою главу и припадох к честным стопам, Игумена благословения прося»; у Пушкина: «А мы в слезах молились», в письме: «и вам молитвовавшим».

134—145. Свершилося неслыханное чудо ∞ И лик его как солнце просиял. — В этой части монолога Пимена просматривается отклик поэта на заключение Н. М. Карамзина: «Народ любил Феодора как ангела земного, озаренного лучами святости, и приписывал действию его ревностных молитв благосостояние отечества» (История. Т. X. Гл. III. С. 129). Легенда о предсмертном видении Федору «мужа света» в святительских одеждах — ангела — кратко пересказана историком. Н. М. Карамзин, ссылаясь на Никоновскую летопись, сообщает, что царь Федор «в девятом часу ночи преставился. Пишут, что, умирая,

- 281 -

видел Ангела и проч.» (История. Т. X. Примеч. 372). В монологе Пимена отражены детали, содержащиеся в более распространенном рассказе о чуде при одре Федора в Никоновской летописи (Русская летопись по Никонову списку, изданная под смотрением императорской Академии наук. 8 ч. с 1583 до 1630 г. СПб., 1792. С. 54. См. об этом: Городецкий Б. П. Драматургия Пушкина. М.; Л., 1953. С. 181).

150—152. Давно, честный отец ∞ о смерти Димитрия-царевича. — Ссылка героя трагедии Григория Отрепьева на то, что он давно хотел допросить Пимена о гибели царевича, соответствует рассказу Карамзина о постепенном созревании замысла Самозванца. Карамзин пишет, что Отрепьев, став за свои способности — прекрасный почерк, тягу к знаниям и литературные занятия (сочинение Канонов святым) — приближенным патриарха Иова и, посещая с ним дворец, «видел пышность царскую и пленился ею; изъявлял необыкновенное любопытство; с жадностию слушал людей разумных, особенно, когда в искренних, тайных беседах произносилось имя Димитрия царевича; везде, где мог, выведывал обстоятельства его судьбы несчастной и записывал на хартии. Мысль чудная уже поселилась и зрела в душе мечтателя, внушенная ему, как уверяют одним злым иноком: мысль, что смелый самозванец может воспользоваться легковерием россиян, умиляемых памятью Димитрия, и в честь небесного правосудия казнить святоубийцу! Семя пало на землю плодоносную: юный дьякон с прилежанием читал Русские летописи, и не скромно, хотя и в шутку, говаривал иногда чудовским монахам: “знаете ли, что я буду царем на Москве?”» (История. Т. XI. Гл. II. С. 75). После сцены «Ночь. Келья в Чудовом монастыре» первоначально в беловой рукописи трагедии следовала сцена «Ограда монастырская», впоследствии исключенная Пушкиным по советам А. Мицкевича и А. Дельвига. В этой сцене, выдержанной в стиле упрощенного «народного» действа, Отрепьев не сразу понимает намеки Злого чернеца. Здесь в духе народной песни о скучающем молодом чернеце, как бы предвосхищая ситуацию поэмы Лермонтова «Мцыри», Пушкин рисует Отрепьева мечтающим о воинском уделе, о подвигах, как другие «разгульные лихие

- 282 -

молодые чернецы». Он фантазирует о том, что мог бы сражаться против Годунова, если бы царевич Димитрий оказался жив, но прямо высказанное «злым иноком» предложение взять на себя роль царевича Отрепьев в этой сцене принимает с фарсовой легкостью: «Григорий. Решено! Я — Димитрий, я — царевич. Чернец. Дай мне руку: будешь царь».

Этот примитив укладывался в первоначальный замысел «народной драмы», но не соответствовал стилю романтической трагедии, каким он определился при завершении трагедии и окончательной ее отделке.

«Старец» — чернец Леонид — лицо историческое. Это один из спутников Самозванца по дороге в Литву — беглый инок Крыпецкого монастыря. В дальнейшем он находился в войске Лжедимитрия, называясь, по его приказу, Григорием Отрепьевым.

Пушкин сделал попытку разработать сцену со «злым иноком» и в таинственно-романтическом стиле, но от нее остался след лишь в виде записанного на отдельном листке монолога Самозванца (характерно, что этот монолог написан рифмованными стихами):

Где ж он? где старец Леонид?
Я здесь один, и всё молчит,
Холодный дух в лицо мне дует,
И ходит холод по главе...
Что ж это? что же знаменует?
Беда ли мне, беда ль Москве?
Беда тебе, Борис лукавый!
Царевич тению кровавой
Войдет со мной в твой светлый дом,
Беда тебе! главы преступной
Ты не спасешь ни покаяньем,
Ни Мономаховым венцом.

157—176. Наутро, в час обедни, Вдруг слышу звон; ударили в набат ∞ Покаялись — и назвали Бориса. — Весь рассказ о трагических происшествиях в Угличе, представленный как свидетельство очевидца, основан на интерпретации событий, данной Карамзиным во II главе X тома. Карамзин опирался на свидетельства современников — авторов начала XVII в., не присутствовавших на месте происшествия и зафиксировавших версии и слухи, имевшие широкое хождение, а отчасти и умышленно распространявшиеся.

- 283 -

В. К. Кюхельбекер, внимательно читавший в 1834 г. в ссылке «Историю» Карамзина и собиравший материалы для пьесы о Самозванце, которую сам задумал, особенно критически отнесся к интерпретации именно этого события в труде историка. В отличие от Карамзина, версия Михаила Нагого об угличском происшествии ему представилась совершенно не убедительной. Он писал: «Из показаний, снятых В. И. Шуйским об убиении Димитрия, почти совершенно для меня ясно, что в смерти царевича не участвовали и не могли участвовать ни Битяговские, ни Качалов, никто другой из приставленных Годуновым к несчастному младенцу, а что все они пали жертвами злобы Михаила Нагого и несправедливых подозрений вдовствующей царицы» (Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 327. Лит. памятники.). «Романтическую» фигуру «злого инока» Леонида, которую Пушкин счел за благо «убрать» из своей трагедии, Кюхельбекер предполагал сделать одним из важных лиц своего произведения (см.: Там же).

Эпизод с «обличением» Битяговских и Качалова как убийц «трепетанием» мертвого тела царевича Димитрия при их приближении отсутствует у Карамзина. Рассказ об убийстве царевича с этим эпизодом содержится в «Летописи о многих мятежах», включенной в «Русскую летопись по Никонову списку», которая была дважды издана Новиковым (СПб., 1771 и 1788). Пушкин был знаком с этой летописью, он восхищался стилем русских летописей, и стиль заглавия этой летописи повлиял на заглавие, которое он первоначально предполагал дать своей трагедии. Ср. название главы «Летописи о многих мятежах», в которой содержится рассказ о появлении Самозванца и излагается его биография: «О настоящей беде Московскому государству и о Гришке Отрепьеве» и первоначальное заглавие трагедии Пушкина: «Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Писал раб божий Алекс<андр> сын Сергеев Пушкин в лето 7333 на городище Ворониче» (сохранилось в цитированном выше письме поэта к П. А. Вяземскому от 13 июля 1825 г.). Из этой же летописи Пушкин заимствовал и сравнение Михаилы Битяговского с Иудой. Сам он указал на источник своего варианта заглавия трагедии,

- 284 -

пометив на отдельном листке, содержащем один из её вариантов: «Летопись о многих мятежах».

177—180. Каких был лет царевич убиенный? ∞ он был бы твой ровесник. — Исторически Отрепьев, очевидно, не знал точного года рождения угличского царевича Димитрия. В Польше, после того как он был там признан как подлинный сын Ивана IV, Самозванец заказал свой парадный портрет, на котором, с его слов, была сделана надпись: «Дмитрий Иванович, великий князь Московский, 1604 г. В возрасте своем 23». Между тем летом 1604 г. сыну Ивана IV исполнился бы только 21 год. Близко наблюдавшие Самозванца современники утверждали, что ему на вид было 24 года. Он был на несколько лет старше «угличского отрока» (см.: Скрынников Р. Г. Самозванцы в России в начале XVII века. Новосибирск, 1990. С. 75).

Палаты патриарха

Основой содержания этой сцены послужил исторический факт первого направленного высшей администрации сообщения о «ереси» Отрепьева. Ввиду того, что Григорий был дьяконом, к тому же принадлежавшим окружению патриарха, донос был направлен именно патриарху. Карамзин об этом писал, что «неосторожные», дерзкие речи монаха-дьякона Григория (Отрепьева) «дошли до Ростовского Митрополита Ионы, который объявил Патриарху и самому царю, что “недостойный инок Григорий хочет быть сосудом диавольским”, добродушный патриарх не уважал митрополитова извета...» (История. Т. XI. Гл. II. С. 75). Упоминание о «добродушии» патриарха и дало Пушкину импульс к изображению этого эпизода в юмористических тонах. У Пушкина донос исходит не от ростовского митрополита, а от игумена Чудова монастыря.

Чередование патетических сцен, происходящих в кремлевских царских палатах и думе, комических уличных сцен, «галантных» эпизодов польского шляхетского бала и жутких картин взрыва страстей толпы, изображение войны то в грубых бытовых тонах, то в стиле лирической драмы — вся эта пестрота картин сводилась не столько к тому, чтобы придать занимательность действию

- 285 -

(хотя ее поэт и считал необходимой в драматургии), сколько к тому, чтобы воссоздать дух переломной эпохи, когда готовилась «беда» — мятежи, разорение, но в то же время зрели и новые силы, пробуждалась личность и, наряду с трагическим, было много веселого, смешного, достойного юмора. Это и имел Пушкин в виду, когда писал: «По примеру Шекспира я ограничился развернутым изображением эпохи и исторических лиц, не стремясь к сценическим эффектам, к романтическому пафосу и т. п. Стиль трагедии смешанный» (Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 113 и 519. Оригинал по-французски). В тоне легкой шутки Пушкин парировал серьезное историческое возражение Грибоедова: «Грибоедов критиковал мое изображение Иова — патриарх, действительно, был человеком большого ума, я же по рассеянности сделал из него дурака» (Там же. С. 113 и 521. Оригинал по-французски). Пушкин несомненно повторяет слова Грибоедова, говоря, что сделал из Иова «дурака». Вложенные в уста Иова в данной сцене порицания «грамотеев» действительно плохо вяжутся и с ученостью самого Иова, и с тем, что он, оценив способности и образованность Отрепьева, приблизил его к себе. Дело здесь в общем юмористическом тоне сцены, в которой выпады против «грамотеев» выглядят как старческая воркотня добродушного Иова, не желающего уж очень жестокой расправы с известным ему «мечтателем», но стоящим перед необходимостью успокоить бдительность доносчика.

Исследователь драматургии Пушкина Б. П. Городецкий высказал предположение: «Некоторые особенности простонародной и выразительной речи Патриарха и Игумена (“Палаты патриарха”) могли появиться в результате общения Пушкина с игуменом Святогорского монастыря Ионой и священником Вороничской церкви Ларионом Раевским» (Городецкий Б. П. Драматургия Пушкина. М.; Л., 1953. С. 187). Если в этой сцене Иов говорит бытовым, разговорным языком («пострел окаянный», «уж эти мне грамотеи», «довольно будет объявить о побеге дьяку Смирнову али дьяку Ефимьеву; едакая ересь!»), то в сцене «Царская дума» монолог патриарха красноречив, поэтичен, содержит государственные мысли и исполнен религиозного чувства.

- 286 -

Изображая через разговор церковных иерархов бегство Отрепьева из Москвы и первые попытки задержать его, Пушкин опускает указанную Карамзиным подробность — именно то, что, в отличие от Иова, царь принял более решительные меры против «еретика», строго приказав «отправить безумца Григория в Соловки или в Белозерские пустыни, будто бы за ересь, на вечное покаяние» (История. Т. XI. Гл. II. С. 75). Царю Борису и в истории и в трагедии Пушкина о политической интриге — самозванстве Отрепьева стало известно позже.

В современной Пушкину критике раздавались в его адрес упреки, что в его трагедии заставы на границе возникают прежде, чем Борис узнал о самозванстве Отрепьева, но на литовской границе Григория ловят как еретика, а не как политического авантюриста. Заставы же на рубеже были установлены прежде по поводу эпидемии «морового поветрия». Впоследствии Борис распорядился лишь «крепить» заставы и расширить их (см.: История. Т. XI. Примеч. 231).

Ст. 5—14. Из роду Отрепьевых, галицких боярских детей; смолоду постригся неведомо где ∞ не от Господа Бога. — Пушкин излагает здесь биографию Отрепьева в соответствии с тем, как она дана у Карамзина (История. Т. IX. Гл. II. С. 74—75), но опускает такую важную подробность, как служба Григория Отрепьева у Романовых и их родственника князя Бориса Черкасского. Этому обстоятельству большое значение придают современные историки, связывающие пострижение дворянина Юрия Отрепьева с опалой, постигшей Романовых, с разгромом, по приказу Годунова, их имений, усадеб, ссылкой всей большой семьи, заключением многих из них в тюрьмы, убийствами их слуг. Историки считают, что Отрепьев, сделавший большую карьеру при дворах Романовых и Черкасского, «спасался» в монастыре от возможной казни. Существует устойчивая традиция в исторической науке, утверждающая, что Самозванец был воспитан и подготовлен к своей роли кружком Романовых и их родней. Обвинение в этом предъявил боярам Борис Годунов, по его распоряжению была тщательно исследована биография Отрепьева, личность его была идентифицирована с Самозванцем, объявившим себя царевичем Димитрием. Версию об участии кружка

- 287 -

Романовых в подготовке свергнувшего династию Годуновых Лжедимитрия считали правдоподобной такие авторитетные историки, как С. М. Соловьев, В. О. Ключевский, С. Ф. Платонов. Последний наиболее обстоятельно аргументировал это предположение (см.: Платонов С. Ф. Борис Годунов. Пг., 1921. С. 144—147). Исследователь нашего времени Р. Г. Скрынников высказывает мнение, что «именно на службе у Романовых и Черкасских сформировались политические взгляды Юрия Отрепьева. Под влиянием Никитичей и их родни Юшка увидел в Борисе узурпатора и проникся ненавистью к “незаконной династии Годуновых”», но что «самозванческая интрига родилась не на подворье Романовых, а в стенах Чудова монастыря» (Скрынников Р. Г. Самозванцы в России в начале XVII века. Григорий Отрепьев. Новосибирск, 1990. С. 41). Переходы Юрия-Григория из одного монастыря в другой, по мнению того же ученого, объясняются желанием скрыться от преследования (см.: Там же. С. 24—26).

10—11. ...отдал его под начало отцу Пимену. — На самом деле Григорий Отрепьев определился в кремлевский Чудов монастырь через влиятельных родственников. Его дед — Елизарий Замятня — после нескольких лет службы «объезжим головой», отвечающим за порядок в части «Белого города», удалился в Чудов монастырь. Через три года он обратился к Евфимию — протопопу кремлевского Успенского собора с просьбой разрешить его внуку «определиться» в Чудов монастырь с тем, чтобы он жил в одной келье с дедом и был у него служкой. Отсюда и началась быстрая карьера Григория — от скромного чернеца, принятого в привилегированный монастырь ради «бедности и сиротства», до секретаря Патриарха, дьякона, которого, по свидетельству Иова, знал и он сам, и епископы, и весь собор (см.: Там же. С. 32).

18—20. Довольно будет объявить о побеге дьяку Смирнову али дьяку Ефимьеву. — Карамзин указывает, что, в противоположность «добродушию» патриарха, «царь велил дьяку своему Смирнову-Васильеву отправить безумца Григория в Соловки <...> на вечное покаяние. Смирной сказал о том другому дьяку Евфимьеву: Евфимьев же, будучи свойственником Отрепьевых, умолил его не спешить в исполнении царского указа и

- 288 -

дал способ опальному диакону спастись бегством (в феврале 1602 года) вместе с двумя иноками Чудовскими, священником Варлаамом и крылошаниным Мисаилом Повадиным. Не думали гнаться за ними и не известили царя, как уверяют о сем побеге...» (История. Т. XI. Гл. II. С. 75—76).

Царские палаты

Царские палаты. — Каменный царский дворец был заложен по распоряжению вел. кн. Ивана III, но построен только к 1508 г.; наследник умершего Ивана III царь Василий Иванович переехал с семьей в этот так называемый «Теремной дворец». Жилые комнаты царей были многочисленными переходами связаны с официальными помещениями и с домом патриарха. Во время частых пожаров Москвы дворец неоднократно горел, но восстанавливался. При царях Федоре Ивановиче и Борисе Годунове «дворец был в цветущем состоянии» (Забелин И. Домашний быт русских царей в XVI и XVII ст. Ч. I. М., 1862. С. 51; см.: Там же. С. 46—50).

Ст. 3—6. Так, вот его любимая беседа ∞ о чем гадает он? — Иронический тон стольников, осуждающих царя за суеверия, передает не только черту всякого дворцового быта — критику и осуждение слугами «господ», но и характерное для эпохи «вольнодумство» представителей нового, молодого поколения. Борис Годунов был очень суеверен, он даже в текст присяги включил обязательство не вредить царю и его семье колдовством. Однако вера Годунова в силу чар не была явлением уникальным и не выделяла его из среды его сверстников и людей старшего поколения. Иван Грозный перед смертью приказал собрать и привезти волхвов и колдунов из России и Лапландии, «собрал их до шестидесяти, отвел им дом в Москве, ежедневно посылал любимца своего Бельского толковать с ними <...> Астрологи предсказали ему неминуемую смерть через несколько дней, именно 18 марта <...> Иоанн велел им молчать, с угрозой сжечь их всех на костре, если будут нескромны» (История. Т. X. Гл. VII. С. 271). Самым страшным государственным преступлением в царствование Ивана Грозного и затем при правлении и царствовании Годунова считалось

- 289 -

«волхвование», колдовство. По вымышленным обвинениям в таких преступлениях погибли многие замечательные деятели, ставшие «неугодными» царю, и целые роды. Так, знаменитый полководец М. И. Воротынский «был предан на смертную муку, обвиняемый рабом его в чародействе, в тайных свиданиях с злыми ведьмами и в умысле извести царя: донос нелепый, обыкновенный в сие время и всегда угодный тирану» (История. Т. IX. Гл. IV. С. 167), во время пожаров в Москве в 1547 г. в «волховании» народ обвинили бабку царя Анну Глинскую, мать Елены Глинской, вызвавшую якобы колдовством пожары. Ее сын, дядя царя Юрий Глинский, был побит камнями, и все Глинские бежали в Литву, но были возвращены. Представитель рода Шуйских, подвергшийся гонениям в годы правления Годунова, Иван Иванович Шуйский, по доносу его слуг был обвинен «в коренье и в ведовском деле» и подвергнут опале. Правда, на фоне жестоких репрессий, которые обрушились на всю семью Шуйских, даже после последующей реабилитации оставшихся в живых представителей рода «опала» И. И. Шуйского была событием маловажным. Мотив «колдовских кореньев» и «ведовства» присутствовал и при разгроме клана Романовых-«Никитичей», Александру Никитичу Романову через его подкупленного казначея был подброшен мешок с кореньями, и всех Романовых, их близких и родственников осудили на ссылку, тюрьму при злобной поддержке обвинения со стороны других бояр и травле судимых: «Судии не дерзали сомневаться в истине преступления, столь грубо вымышленного» (История. Т. XI. Гл. II. С. 61). Карамзин, как человек конца XVIII — начала XIX в., видит в вере в колдовство только правительственную эксплуатацию темноты народа, хотя тут же добросовестно помещает и свидетельства о суевериях царей: Ивана Грозного и Бориса Годунова, вельмож, бояр и народа. Так, в комментарии к XI тому он дает обширные цитаты из следственного дела, в которых, в частности, содержатся свидетельские показания о том, что Михайло Нагой держал у себя на подворье ведуна «Андрюшу Мочалова» и других колдунов и что царица Мария приглашала к себе «женочку уродливую» «для потехи», может быть, чтобы отвлекать и успокаивать больного царевича, а после его

- 290 -

гибели «велела добыть и убити же, что будтось царевича портила» (История. Т. X. Примечания 231, 243).

10—14. Не так ли Мы смолоду влюбляемся и алчем ∞ Уж, охладев, скучаем и томимся. — Эта часть монолога героя трагедии Пушкина вызвала ядовитые нападки Булгарина, который, рецензируя немецкий перевод «Бориса Годунова», увидел здесь нарушение исторического правдоподобия: «Мы уверены, что в некоторых частях немецкой критики будут к автору благосклоннее, нежели образованные русские читатели, знакомые с историей России. Так например, немцам не покажется странным, что богомольный русский царь 17 столетия, примерный муж и отец, известный чистотою нравов, в мучениях совести, сравнивает свою участь с любовными утехами <...> В 17 веке, после царствования благочестивого Федора Иоанновича, в обществах, из коих исключен был женский пол, не знали и едва ли помышляли о мгновенных обладаниях» (Северная пчела. 1831. № 266. С. 2—4). Находя данное место речи Годунова анахронизмом и «просвещая» немецких критиков в отношении русских нравов эпохи, изображенной Пушкиным, Булгарин ханжески «забывает», что Борис Годунов вырос при дворе Ивана Грозного, совсем не отличавшемся строгостью нравов, что старший сын царя Иван Иванович был женат три раза и имел наложниц, что сам Борис Годунов был опричником и вращался в среде царских любимцев, чинивших массовые расправы над населением, не щадивших женщин и девушек, насильно увозивших жен от мужей, совершавших насилия, что и богомольного царя Федора пытались развести с любимой женой по политическим соображениям, и в этой попытке участвовали высшие церковные иерархи. Так что в этой поэтической части монолога, отчасти напоминающей монолог Барона в «Скупом рыцаре» (разочарование в любви человека, одержимого другой сильной страстью — скупостью — в маленькой трагедии, властолюбием — в «Борисе Годунове»), поэт не погрешил ни против психологической правды, ни против точности бытописания.

18—59. Предчувствую небесный гром и горе ∞ В ком совесть не чиста. — Этот монолог царя Бориса составляет идейное и драматическое ядро произведения.

- 291 -

Пушкин использует обширный исторический материал, почерпнутый из труда Карамзина, но выражает мысль, весьма далекую от той, которой историк пронизал свой рассказ о деятельности Годунова. Для Карамзина вся история этого государственного человека — нравственный урок и доказательство того, что Провидение неминуемо и сурово карает нарушение нравственного закона. Однако в изложении Карамзина в качестве нравственного закона, который нельзя преступить, не подвергая себя небесной каре, выступает не само убийство, а нарушение лигитимного принципа, захват власти человеком, родившимся подданным. Иван Грозный, дела которого Карамзин представляет во всей их жестокой подлинности, с подробным рассказом о гибели не одного, а сотен и тысяч детей, младенцев, стариков и женщин, не становится тем не менее в его «Истории» назидательным примером, хотя фактически и он, как Годунов, стал виновником гибели своей династии, был одержим страхами, раскаянием и депрессией.

У Пушкина фигура царя Бориса воплощает трагическую «сшибку» судьбы человека и народа, частной жизни и исторических обстоятельств, роковые коллизии государственной власти в их «идеальном», высоком выражении (об этом см.: Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957. С. 19—21).

Приводя многочисленные обвинения, которые возводили на Бориса Годунова народная молва и авторы литературных произведений, составленных в царствование Василия Шуйского и Михаила Романова, Карамзин подвергает критике эти обвинения, видя их несостоятельность, но «оправдывает» их возникновение тем, что Годунов подорвал к себе доверие, организовав убийство законного наследника престола — царевича Димитрия. Недоказанность этого понимали и сам Карамзин в начале своих занятий историей, и некоторые его современники. Автор «Истории государства Российского» неоднократно подчеркивает, что Годунов должен был сносить клевету, быть к ней готовым, зная свой смертный грех. Историк сообщает о том, какие энергичные и действенные меры предпринял Годунов, чтобы облегчить тяготы положения народа при запущенности внутриполитического положения, стихийных бедствиях, постигших страну,

- 292 -

и разорении, которое досталось ему после царствования Ивана Грозного, но всем действиям Годунова он дает одно объяснение — желание возбудить к себе любовь народа и заставить его забыть о своем преступлении. Любовь народа к царю Федору Карамзин объясняет его безгрешной жизнью и глубокой религиозностью. Но в любви народа к тирану — Ивану Грозному, в бесконечной покорности царю-мучителю он видит национальное явление, достойное внимания и осмысления. Преданность наследственным царям, вера в их «божественную» природу представляется Карамзину источником этого народного отношения к власти.

Средством воздействия на народное сознание, как следует из фактов, богато представленных в «Истории» Карамзина, помимо жестокого преследования всякой народной самостоятельности, была клевета и распространение слухов, заменявших информацию. Это средство широко применялось Иваном Грозным и боярской — княжеской оппозицией. На умы «толпы» оказывали мощное эмоциональное давление, с одной стороны, бессмысленный террор опричников с демонстративными, ничем не оправданными убийствами и погромами, «политическая» расправа с новгородской республикой в форме истребления жителей с женами, детьми и младенцами, и с другой стороны — присутствие и «соучастие» населения в зрелищах — казнях. Зрелища эти были тем более впечатляющими, чем заслуженнее, богаче и знаменитее были жертвы царского гнева. Зависть к вчерашним «счастливцам» — вельможам, богачам, надменным аристократам и царским любимцам, радость, что казнят не тебя, восхищение могуществом царя и неподотчетностью его людскому суду воодушевляли толпу, а клевета, которая, в качестве приговора, громко зачитывалась перед народом осужденным в виду страшных орудий мучительства, «морально» оправдывала жестокое любопытство. Годунов, как известно, предпочитал расправляться со своими врагами втайне, так что до сих пор невозможно установить, где его инициатива, а где случайность, использованная им, были причиной их гибели. В этом Карамзин видит проявление коварства Годунова, однако в этом сказывалось и его признание того, что нравственная норма, которая в принципе существует

- 293 -

для всех людей, распространяется и на него. В этом его «ошибка» в отношениях с народом его времени: создавалась почва для мысли о погрешимости царя, подсудности его людскому суду («И не уйдешь ты от суда мирского, Как не уйдешь от Божьего суда» — слова, которые в окончательной редакции вложены в уста Григория Отрепьева; ср. в черновой редакции аналогичные слова Пимена). Такое суждение в отношении Ивана Грозного было бы невозможно. Поэтому клевета на Бориса стала излюбленным средством борьбы с ним, ореол божественной природы царя был им утрачен. Он был царем избранным.

Пушкин вкладывает перечисление всех распространявшихся о Годунове клеветнических слухов в уста самого Бориса, в монологе, который произносится им наедине, в беседе со своей совестью. Это освобождает Пушкина от необходимости так или иначе отразить в трагедии эти обвинения, очистив от них образ великого государственного деятеля. Борис искренен (Карамзин считал его лицемером), он не отрицает своей причастности к смерти царевича — и эту вину Пушкин за ним «оставляет». Очевидно, в свое время, в перипетиях политической борьбы, идя к власти, Годунов считал свое внутреннее нравственное чувство несущественным, помехой на пути к цели. Но оно оказалось главной причиной, лишившей его в критической ситуации воли к победе и погубило не только его, но и его династию. Чистая совесть — не условие для государственной деятельности, а внутренняя опора для ее оправдания и прибежище от скорбей, с нею неразлучных.

Будучи искренним и признавая перед собственной совестью свой грех — убийство Димитрия, Годунов в данном монологе настойчиво говорит об одной своей вине: совесть может «среди мирских печалей успокоить», «Но если в ней единое пятно, Единое случайно завелося, Тогда беда». Между тем Борис Годунов был несомненным инициатором разгрома рода Шуйских, в ходе которого погибли наиболее одаренные и авторитетные его представители. Он расправился с Романовыми и всем их окружением и родством: «Сие дело есть одно из гнуснейших Борисова ожесточения и бесстыдства», — пишет Карамзин (История. Т. XI. Гл. II. С. 61),

- 294 -

при этом историк добавляет: «Вельможи, усердные подобно Римским сенаторам Тибериева или Неронова времени, с воплем кидаются на мнимых злодеев» (Там же).

Аналогия между политикой эпохи Тиберия в Риме и времени деятельности Бориса Годунова, очевидно, была не чужда и Пушкину: в «Замечаниях на Анналы Тацита» он полемизировал с римским историком, оправдывая поступки Тиберия обстоятельствами политической борьбы. Так, сообщение Тацита о том, что в ответ на просьбу сенаторов нести тело Августа к месту сожжения «Тиберий позволил сие с насмешливой скромностью», Пушкин комментирует: «Тиберий никогда не мешал изъявлению подлости, хотя и притворялся иногда, будто бы негодовал на оную — но и сие уже впоследствии» (Акад. в 10 т. (4). Т. 8. С. 94). Справедливым представляется порядок в войске. Политической необходимостью автор «Бориса Годунова» готов объяснить и участие Тиберия в умерщвлении Постума Агриппы, внука Августа. Пушкин уточняет свою оценку «первого злодеяния» (по определению Тацита) Тиберия: «Если в самодержавном правлении убийство может быть извинино государственной необходимостью, то Тиберий прав. Агриппа, родной внук Августа, имел право на власть и нравился черни необычайной силою и даже простотою ума. Таковые люди всегда могут иметь большое число приверженцев — или сделаться орудием хитрого мятежника» (Там же. С. 94).

Именно таковой была ситуация в отношении царевича Димитрия. Он был удален в Углич, фактически по замыслу Ивана Грозного, который боялся повторения ситуации, сложившейся при воцарении его отца Василия Ивановича, т. е. внутрисемейной борьбы за престол, интриги Нагих против Федора. Пушкин понимал политические соображения, которыми руководствовался Годунов в борьбе с Шуйскими и Романовыми. Поэтому-то его Борис не считает эти деяния за подсудные совести пятна на ней. Он вводит в свою трагедию «предполагаемое обстоятельство» — расправу Годунова с Димитрием, которого все персонажи именуют «царевичем Димитрием», но в котором Борис Годунов видит «мальчика», «убитого младенца», «отрока», о котором говорит: «убитое дитя». Кроме него, только Отрепьев, задумавший

- 295 -

использовать порочащее Бориса обстоятельство, один раз говорит «об участи несчастного младенца» (сцена «В келье»). Убийство не «святого», не наследника престола, а ребенка, «несчастного младенца», раскрывает «человеческое» значение беспощадной политической борьбы, обозначает ту цену, которую человечество за нее платит (замысел, аналогичный, позже выраженный, мысли Достоевского, его стремления измерить значение общественных сдвигов и конфликтов «слезой ребенка», его страданьями и смертью).

27—31. Бог насылал на землю нашу глад ∞ Они ж меня, беснуясь, проклинали! — В 1601 г. в России разразился голод — следствие дождей, продолжавшихся беспрерывно два с половиной месяца, после чего, 15 августа, ударил сильный мороз; неурожай повторился и на следующий год, не принес существенного улучшения положения и третий год. Началась массовая гибель населения от голода. «Борис велел отворить царские житницы в Москве и в других городах; убедил духовенство и вельмож продавать хлебные свои запасы также низкою ценою; отворил и казну <...> ежедневно, в час утра, каждому давали две московки, деньгу или копейку, но голод свирепствовал: ибо хитрые корыстолюбцы обманом скупали дешевый хлеб в житницах казенных, святительских, боярских, чтобы возвышать его цену и торговать им с прибытком бессовестным...» (История. Т. XI. Гл. II. С. 67). В стабилизации положения, как указывает историк, решающее значение имела «деятельность верховной власти». «Великодушно расточая» казну «для спасения народного», Годунов организовал большие строительные работы, «чтобы доставить тем работу и пропитание людям бедным, соединяя с милостию пользу...» (Там же. С. 69).

32—34. Пожарный огнь их домы ∞ истребил пожаром упрекали! — В 20-х числах мая 1591 г., сразу после гибели царевича Димитрия, в Москве произошел огромный пожар. Выгорели: весь Белый город, Посольский двор, Стрелецкие слободы — обширный район. Враги Годунова, обвинявшие его в смерти царевича, приписывали ему также и преступление поджога Москвы для того, якобы, чтобы помешать царю Федору лично поехать в Углич и на месте рассмотреть причины угличской

- 296 -

трагедии. Конечно, лично разобраться в этом деле царь Федор не мог и не намеревался, но версия эта имела хождение в народе. Борис «повернул» это событие против Нагих. Правительственный розыск обнаружл поджигателей («зажигальщиков»), подосланных и подкупленных слугами Афанасия Нагого. Версия Годунова вызывала сомнения, как исходящая от власти, имеющей возможность влиять на следствие.

Карамзин сообщает о пожарах кратко, ссылаясь на летописи и заимствуя подробности из «Сказания Авраамия Палицына» (см.: История. Т. X. Гл. II. С. 85. Ср.: Сказание Авраамия Палицына. М.; Л., 1955. С. 102—103). Особое внимание Карамзин уделяет, вслед за Палицыным, той щедрой помощи, которую Годунов оказал населению (раздача денег, жилищ целыми улицами и восстановление и строительство для купцов вместо деревянных лавок — каменных и т. д.), давая понять, что цель его была достигнута: москвичи «начали ревностно славить Годунова» (Там же. С. 86). Указывая в основном тексте, что дело о поджоге «осталось неясным для потомства», что в «Разрядных книгах» сказано глухо о злодеях, которые жгли Москву, Карамзин дает к этому месту примечание (250), в котором приводит свидетельства современников, считавших Бориса виновником пожаров. Пушкин, очевидно, «не поверил» этим свидетельствам.

37—41. Я дочь мою мнил осчастливить браком ∞ несчастного отца! — Карамзин уделяет большое внимание проектам «династических» браков, которые Годунов составлял, желая укрепить дипломатическое положение своей династии. Особый параграф I главы XI тома «Истории» он отводит несостоявшемуся браку дочери Годунова с датским герцогом Иоанном — братом короля Христиана. Рассказывая о пребывании этого «умного и приятного юноши» в Москве, о пышном приеме, который был ему оказан, и о дальнейшем гостеприимстве москвичей, дружбе его с аристократами и любезности двора по отношению к нему, Карамзин обстоятельно повествует о его болезни, смерти и похоронах. При этом он дает описание реакции Годунова на болезнь Иоанна, которое вполне согласуется с историческими свидетельствами о любви, которую Борис питал к

- 297 -

своим детям: Борис неоднократно посещал больного Иоанна, советовался с врачами, обещал большие награды за его излечение, а найдя его «уже при смерти плакал, крушился; говорил: “Юноша несчастный! ты оставил мать, родных, отечество, и приехал ко мне, чтобы умереть безвременно”» (История. Т. XI. Гл. I. С. 31). Приводя далее слухи о том, что Борис «будто бы завидуя общей любви <...> россиян» к жениху дочери поручил Семену Годунову его извести, зафиксированные в Никоновской летописи, Карамзин в данном случае решительно отвергает это известие (Там же. С. 32). Этот эпизод дал Пушкину основание вложить в уста Бориса слова о себе как «несчастном отце».

43. Я ускорил Феодора кончину. — Карамзин приводит также версию об отравлении Федора Борисом Годуновым, причем несогласие свое с этим клеветническим слухом высказывает в виде предположения, мелодраматически выраженного: «Признательность смиряет и льва яростного; но если ни святость венценосца, ни святость благотворителя не могли остановить изверга, то он еще мог бы остановиться, видя в бренном Федоре явную жертву скорой, естественной смерти...» (История. Т. X. Гл. III. С. 129). Ни это высказывание Карамзина, ни, тем более, совершенно не достоверная легенда, воспроизведенная в примечании 366, содержащая рассказ о том, как Годунов поднес чашу с ядом Федору и тот, разгадав его злодейский замысел, выпил, перекрестясь, чашу и попросил у своего шурина еще одну такую чашу, не могли исторически и художественно удовлетворить Пушкина. Мелодраматический стиль раннего романтизма в этом эпизоде «Истории» сочетается с житийною идеализацией.

44. ...отравил свою сестру царицу ∞ все я! — Эту версию как клевету изменника Хрущева, попавшего в плен к Самозванцу и «перебежавшего» на его сторону, Карамзин передает в виде рассказа Хрущева Лжедимитрию (История. Т. XI. Гл. II. С. 87. Примеч. 235). Однако Карамзин ставит, излагая эпизод смерти Ирины, перед читателями проблему взаимоотношений Ирины и ее брата, предлагает свою интерпретацию этих отношений, личности Ирины в годы правления и царствования Бориса, переживания брата и сестры в момент ее смерти.

- 298 -

Очевидно, по первоначальному плану трагедии Пушкин предполагал дать свой ответ на эти вопросы, поставленные Карамзиным, в сценах, названных: «Годунов в монастыре. Его раскаяние», «...смерть Ирины».

Корчма на Литовской границе

В народной сцене, созданной Пушкиным, воспроизведены некоторые детали полулегендарного рассказа о приключениях Григория Отрепьева и его спутников при переходе из Руси в Литву, содержащейся в «Сказании еже содеяся». Здесь сообщается, что из Брянска Григорий, Варлаам и Мисаил пришли в Сянский монастырь, где пребывали 7 дней. Здесь упоминается, что между Григорием и последними возникали ссоры из-за того, что он не принимал участия в их пирушках: «Той же лютый волк не восприя пития: Мисаил же и Варлаам зело негодуючи на него, яко не пиет с ними, но творит себя яко свята», упоминается, что странствующие монахи — товарищи Отрепьева “умыслили” “с образом ходити и на церковное строение збирати”» (История. Т. XI. Примечание 196). Интересно отметить, что автор «Сказания», подобно Варлааму в трагедии Пушкина и спутникам Самозванца, осуждает «постничество» Отрепьева, рассматривая это как знак его нечеловеческой природы, которая не дает ему воспринимать «питие».

В примечании 199 Карамзин приводит из того же «Сказания еже содеяся» рассказ о переходе Самозванцем русско-литовской границы: «Внидоша (Гришка с товарищами — Ред.) в некую весь близ Литов<ского> рубежа, и видят ту велий пространный путь, и восприя их в дом едина жена, и сидяще за столом, воспросиша жену о пути, и глагола жена: путь сей за рубеж в Луеву гору, и ныне на том пути заставы суть от царя: не вем, кто с Москвы бегу ся ять <...> И Гришка бе от страху яко мертв <...> Жена же показа им путь к Чернигову <...> Гришка откры совет свой и рече: Вы слышали, братия, яко заставы по всей Северской стороне... нас ради заставы сия... Да избежим сети; да пойдем чащею сею за рубеж... И постави Гришка образ Богоматери и нача молитися, да избегнут от руки Бориса». Этот эпизод послужил «отправным» материалом для сочинения сцены

- 299 -

«Корчма на литовской границе», причем, исходя из одной из версий, содержащихся в примечаниях к XI тому «Истории», Пушкин изображает Варлаама и Мисаила как случайных спутников Отрепьева. Это не совпадает с изложением взаимоотношений Григория Отрепьева и его спутников в основном тексте «Истории».

Ст. 32—34. Сам же к нам навязался в товарищи, неведомо кто ∞ может быть, кобылу нюхал. — «Кобылой» называли доску, на которой лежали осужденные во время наказания кнутом или плетьми.

Спутники Отрепьева — чернецы поп Варлаам Яцкий и клирошанин Мисаил Повадин бежали из Москвы вместе с Григорием. Мисаил Повадин был в дружеских отношениях с Отрепьевым еще в бытность всех троих в Чудовом монастыре. Характеристика монахов в сцене «Корчма на Литовской границе» соответствует тем материалам, которые приводит Карамзин в «Истории». Варлаам в них изображен как человек более смышленный, а Мисаил «прост <...> в разуме». Впоследствии Варлаам подвергся заключению в Литве, в Самборе, как опасный свидетель самозванства Лжедимитрия, а затем в Москве — после свержения последнего. Находясь в тюрьме и пытаясь оправдаться перед новым царем Василием Шуйским, Варлаам написал подробный отчет об авантюре Отрепьева и своей роли в ней, так называемый «Извет» (см.: Скрынников Р. Г. «Борис Годунов». М., 1978. С. 165—171).

После 16. Варлаам затягивает песню: «Как во городе было во Казани...»

После 34. Пьет и поет: «Молодой чернец постригся...» — Пушкин трижды менял песню, которую поет Варлаам. В беловом автографе 1825 г. Варлаам после реплики Мисаила: «Бог тебя благослови» поет: «Ты проходишь, дорогая». Эта лирическая песня более подходила для томившегося в монастыре страстного, «романтичного» авантюриста Отрепьева, чем для пятидесятилетнего Варлаама:

Ты проходишь мимо кельи, дорогая,
Мимо кельи, где бедняк чернец горюет,
Где пострижен добрый молодец насильно,
Ты скажи мне, красна девица, всю правду,
Или люди то совсем уже ослепли,
Для чего меня все старцем называют?

- 300 -

Ты сними с меня, драгая, камилавку,
Ты сними с меня, мой свет, и черну рясу,
И пощупай, как трепещет мое сердце,
Обливаяся всё кровью с тяжким вздохом,
Ты отри с лица румяна горьки слезы,
Разглядев, скажи, похож ли я на старца,
Как чернец перед тобой я воздыхаю,
Обливаяся весь горькими слезами,
Не грехам моим прощенья умоляю,
Да чтоб ты любила мое сердце.

Н. И. Новиков, опубликовавший эту песню в сборнике «Новое и полное собрание российских песен, содержащее в себе песни любовные, пастушеские, шутливые, простонародные, хоральные, свадебные, святочные, с присовокуплением песен из разных российских опер и комедий» (М., 1780. Ч. IV. С. 125. № 139), в «Опыте исторического словаря о российских писателях» (СПб., 1772. С. 41) раскрыл, что песня «Ты проходишь мимо кельи, дорогая...» сочинена Ф. Г. Волковым, из произведений которого сохранилась только одна еще песня: «Станем, братцы, петь старую песню...». Знаменитый актер и театральный деятель XVIII в. не мог быть выразителем чувств монаха XVII в. Пушкин, очевидно, ощутил несоответствие стиля песни и речи Варлаама. К тому же и содержание песни, перекликающееся с настроениями молодых, тоскующих по воле монахов, не могло соответствовать настроениям бродяг, подобных Варлааму. Поэтому он заменил эту песню сначала плясовым припевом: «Ах, люба ты, люба моя. Посмотри-т-ка ты, люба, на меня...» в писарской копии 1826 г., затем в издании трагедии 1831 г. вернулся к мотиву скуки и загула молодго чернеца. Песня, которую он на этом этапе включил в сцену в корчме, содержится также в сборнике, изданном Новиковым, «Новое и полное собрание российских песен...» (1780). Это — «Как во городе было во Казани...», песня, которую М. П. Мусоргский истолковал как песню о взятии Казани Иваном Грозным и с соответствующим текстом включил в свою оперу «Борис Годунов». Между тем эта песня, имевшая широкое распространение, включенная в «Собрание разных песен», изданное Чулковым в 1770—1774 г., и перепечатанная в сборнике Новикова, повествует о молодом монахе, которому «захотелось погуляти». В первый раз выйдя за

- 301 -

ворота, он увидел «беседушку старух» и «клабучище принахлупил», во второй раз — в беседе «за воротами сидели молодицы», «черничище» приподнял «клабучище» и поздоровался с ними, в третий выход он «в беседе» увидел «красных девок»:

Уж как тут чернец привзглянет,
Черничище клабучище долой сбросит,
Ты сгори моя скучная келья,
Пропади ты мое черное платье,
Уж как полно мне добру молодцу спасаться,
Не пора ли мне добру молодцу жениться,
Что на душеньке на красной на девице...

(Новое и полное собрание российских песен... Ч. IV. С. 133—134. № 149. О песне Варлаама см.: Чернышев В. Песня Варлаама // Пушкин и его современники. Вып. V. СПб., 1908. С. 65—67).

43—44. ...одна заботушка: пьем до донушка, выпьем, поворотим и в донушко поколотим. — По воспоминаниям А. Н. Вульфа, источником прибаутки Варлаама является любимая шутка-поговорка игумена Святогорского монастыря Ионы, которому был поручен надзор за Пушкиным и которого Пушкин был вынужден принимать и угощать в Михайловском во время ссылки:

Наш Фома
Пьет до дна,
Выпьет да поворотит,
Да в донышко поколотит.

(см.: Вульф А. Н. Рассказы о Пушкине, записанные М. И. Семевским // Пушкин в восп. совр. Т. I. С. 414; о посещениях Ионы см. также: Пущин И. И. Записки о Пушкине // Там же. С. 109).

146. Отстаньте, сукины дети! — Первоначально, в беловом автографе писарской копии с правками было: «Отстаньте, блядины дети!» Пушкин понимал, что такие выражения вызовут возражения как нарушающая приличие грубость, но ему было очень важно включение грубого, колоритного просторечья в текст. В издании «Бориса Годунова» в 1831 г. он заменил это выражение на «отстаньте, пострелы!» Между тем источником грубого выражения является свидетельство Карамзина, помещенное в примечаниях к III тому, главе I (примечание 5). Здесь историк говорит о том, в каких выражениях

- 302 -

летописцы «осуждали своеволие новогородцев». В некоторых рукописях еще сильнее «обычай блядиных детей». У Карамзина, да еще в примечаниях, со ссылкой на летопись, это выражение прошло без возражений.

155—157. А ростом он мал, грудь широкая ∞ на лбу другая. — Основываясь на свидетельствах современников, видевших Григория Отрепьева, Карамзин описывает внешность Самозванца: «Имея наружность не красивую — рост средний, грудь широкую, волосы рыжеватые, лицо круглое белое, но совсем не привлекательное, глаза голубые, без огня, взор тусклый, нос широкий, бородавку под правым глазом, также на лбу, и одну руку короче другой». По этим приметам подставные лица «узнали» в Отрепьеве царевича Димитрия (История. Т. XI. Гл. II. С. 78—79). Однако его характерная внешность, известная многим в Москве, делала его авантюру особенно дерзкой, а его положение в столице — часто весьма рискованным. Небольшой рост Отрепьева вынуждал его носить очень высокие меховые шапки и сапоги с высокими каблуками.

Москва. Дом Шуйского

Ст. 2—20. Читай молитву, мальчик ∞ Мы молимся Тебе, Царю небес. — Пушкин дает поэтическое переложение молитвы за царя Бориса, составленной в его царствование и являвшейся обязательной не только в официальных случаях, но и в домашних условиях. Карамзин считает эту молитву одним из проявлений тирании Годунова в отношении граждан: «Он хотел невидимо присутствовать в их жилищах или в мыслях, и не довольный обыкновенною молитвою в храмах о Государе и Государстве, велел искусным книжникам составить особенную для чтения во всей России, во всех домах, на трапезах и вечерях, за чашами, о душевном спасении и телесном здравии <...> Самодержца...» Карамзин приводит подобострастные хвалы царю, содержащиеся в этой молитве, и делает вывод: «...святое действие души человеческой, ее таинственное сношение с Небом, Борис дерзнул осквернить своим тщеславием и лицемерием» (История. Т. XI. Гл. II. С. 57—58). В 138 примечании к этому месту молитва цитируется более полно по Хронографу.

- 303 -

В. А. Бочкарев отметил, что Пушкин использует лексику текста Хронографа в своем переложении молитвы (см.: Бочкарев В. А. Трагедия А. С. Пушкина «Борис Годунов» и отечественная литературная традиция. Самара, 1993. С. 67—68). Впоследствии В. О. Ключевский с отвращением отзывался об этой молитве: «Читая эту лицемерную и хвастливую молитву, проникаешься сожалением, до чего может потеряться человек, хотя бы царь» (Ключевский. Ч. III. Т. III. С. 29).

Лаконичное переложение пространной молитвы, приведенной Карамзиным в «Истории», у Пушкина не содержит наиболее одиозных, низкопоклонных выражений, часть которых историк выделил в своем изложении курсивом. Пушкин придал своей стилизации поэтическое благородство и умеренность, тем самым показав, что не разделяет мнения Карамзина о злодейском лицемерии и самохвальстве Годунова. Скорее всего, он отнес неумеренные похвалы царю за счет усердия «искусных книжников», которым было поручено составление молитвы. Однако мысль Карамзина о низости самой затеи «обязательной», официально «предписанной» молитвы Пушкин поддержал, показав что зерно заговора против царя и выражение радости при вести о возможности его свержения непосредственно следуют после молитвы и официальной здравицы в честь Годунова.

8—9. Что такое, Афанасий Михайлович? — Афанасий Михайлович Пушкин — лицо вымышленное. В нем автор трагедии дает собирательный образ своих предков — оппозиционных правительству Годунова и близких по своим настроениям к «боярской партии», вернее, той ее части, которая поддерживала Романовых. Прообразом Афанасия Михайловича Пушкина, по всей вероятности, послужил Евстафий Михайлович Пушкин. Он происходил из старинного знатного рода Пушкиных, обедневшего и утратившего свое значение к середине XVI в. Е. М. Пушкин начал карьеру опричником при дворе Ивана IV как родственник Скуратовых-Вольских (см.: Веселовский С. Б. Род и предки А. С. Пушкина в истории // Веселовский С. Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. М.: 1969. С. 98). Прослужив двадцать пять лет при дворе, он получил в 1598 г. чин думного дворянина. После его смерти думным дворянином

- 304 -

стал его брат Иван Михайлович. Евстафий Пушкин не мог участвовать в изображенном в трагедии разговоре: в 1601 г., он подвергся опале и ссылке в Сибирь «с братьею», умер в Тобольске (см.: 1) Скрынников Р. Г. «Борис Годунов» и предки Пушкина // Русская литература. 1974. № 2. С. 133; 2) Веселовский С. Б. Ук. соч. С. 98—101).

31. Племянник мой, Гаврила Пушкин. — Гавриил Григорьевич Пушкин (ум. в 1638 г.) служил стрелецким головой. Сделал карьеру благодаря женитьбе на Марии Мелентьевой, дочери Василисы Мелентьевой, вдовы, ставшей шестой женой Ивана IV. Падчерица Ивана Грозного в качестве приданого принесла Г. Пушкину богатую вотчину (см.: Скрынников Р. Г. «Борис Годунов» и предки Пушкина. С. 132—133). Г. Пушкин был одним из видных деятелей смутного времени — смелым авантюристом, неоднократно менявшим свои политические симпатии. А. С. Пушкин заинтересовался его фигурой и писал о нем в одном из набросков предисловия к «Борису Годунову»: «Гаврила Пушкин — один из моих предков, я изобразил его таким, каким нашел в истории и в наших семейных бумагах. Он был очень талантлив — как воин, как придворный и в особенности как заговорщик. Это он и Плещеев своей неслыханной дерзостью обеспечили успех Самозванца. Затем я снова нашел его в Москве в числе семи начальников, защищавших ее в 1612 г., потом в 1616 г. — заседающим в Думе рядом с Козьмой Мининым, потом воеводой в Нижнем, потом среди выборных людей, венчавших на царство Романова, потом послом. Он был всем, чем угодно, даже поджигателем, как это доказывается грамотою, которую я нашел в Погорелом Городище — городе, который он сжег (в наказание за что-то), подобно проконсулам национального конвента» (Акад. в 10 т. (4). Т. VII. С. 112, 520. Оригинал по-французски).

49—54. Известно то, что он слугою был У Вишневецкого ∞ уехал к Сигизмунду. — Появление Григория Отрепьева в качестве слуги в доме магната Адама Вишневецкого было тщательно обдуманным «ходом» в авантюре Самозванца. До этого он пытался выдать себя за царевича Димитрия в Киево-Печерском монастыре, тоже притворившись, что разболелся «до умертвия». Игумен монастыря показал ему и его спутникам на дверь. В

- 305 -

Остроге и Гоще, где Григорий учился у протестантов и провел зиму у князя Януша Острожского, его вымыслы тоже не имели успеха. Православное духовенство в Литве не поддержало притязания мнимого царевича (см.: Скрынников Р. Г. 1) «Борис Годунов». М., 1978. С. 169—171; 2) Самозванцы в России в начале XVII века. Григорий Отрепьев. Новосибирск, 1990. С. 44—47).

Адам Вишневецкий — влиятельный магнат — был православным, защищавшим православие, но находился в конфликте с Годуновым. Отец его Александр присоединил к своим владениям ряд украинских земель, тяготевших к Чернигову. Борис Годунов не признавал эти «приобретения», утвержденные польским сеймом, и приказал сжечь укрепления, воздвигнутые Вишневецкими, что повлекло за собою военные столкновения. Самозванец надеялся на помощь Адама Вишневецкого в организации военных действий против России и в привлечении к ним татар и запорожских казаков. Семейство Вишневецких состояло в дальнем родстве с Иваном Грозным. Поэтому признание Самозванца царевичем, т. е. дальним родственником со стороны Адама Вишневецкого, придавало притязаниям Отрепьева особое значение, и его авантюра вступила в новую фазу (см.: Скрынников Р. Г. Самозванцы в России. С. 47—49). Вишневецкие были Гедеминовичами, потомками литовского знаменитого князя Гедемина, от сыновей и особенно внуков которого пошли многие знатнейшие княжеские и боярские роды. Род Вишневецких шел от внука Гедемина Корибута, сына великого князя Литовского Ольгерда, родственника князей Тверских, Суздальских и великих князей России. Карамзин в примечаниях к XI тому «Истории» говорит о знатности Вишневецких, отсылая читателя к своим примечаниям в томах IV и V (см.: Т. XI. Примеч. 204).

69—79. ...он правит нами ∞ голодна смерть иль петля. — Уже в царствование Федора Годунов — правитель-«опекун» при царе — был вынужден вести борьбу с боярской оппозицией, видевшей в нем бывшего опричника, продолжателя политики подавления и истребления древних боярских родов, вместе с тем стремившиеся к восстановлению «опричных» порядков Нагие тоже враждебно относились к нему и мечтали о его устранении.

- 306 -

Борис ответил на это давление усилением сыска и преследованиями, арестами, ссылками, насильственными пострижениями в монахи, разорением домов. В тюрьмах и ссылке многие представители древних родов погибали от лишений, холода. Все смерти, получавшие огласку, истолковывались как тайные расправы.

В начале монолога (ст. 71—72) говорится о казнях времени Ивана Грозного (второй и шестой эпохах казней, по Карамзину). Каноны Иисусу на колу пел во время казни князь Дм. Шевырев. Карамзин пишет: «Сей несчастный страдал целый день, но, укрепляемый верою, забывал муку и пел канон Иисусу» (История. Т. IX. Гл. II. С. 52—53). Царь участвовал лично в публичной казни — пытке огнем известного полководца князя М. И. Воротынского: «Уверяют, что сам царь Иоанн кровавым жезлом своим пригребал пылающие уголья к телу страдальца» (История. Т. IX. Гл. IV. С. 168).

81—82. Где Сицкие князья, где Шестуновы, Романовы, отечества надежда? ∞ Правительством подкупленные воры. — Боярин князь И. В. Сицкий и князь Ф. Д. Шестунов, князь Ф. И. Мстиславский и др. входили в «партию Романовых», противостоявших в конце 1597 г. в думе Годуновым, — современники считали, что Федор Романов, Иван Сицкий и князь А. Репнин — «меж собою» «братья и великие други». Ф. Д. Шестунов был оклеветан слугой, получившим за это богатое вознаграждение. Шестунов умер под домашним арестом до того, как возникло «дело Романовых». С Сицкими у Бориса Годунова была старая вражда: в 1570 г. Борис Годунов и его двоюродный брат вели «местнический» спор с князем Ф. В. Сицким. Дело было решено в пользу Годуновых. И. В. Сицкого по делу Романовых сослали в Кожеозерский монастырь, его жену — в пустыню Сумского острога, других Сицких — в темницы разных городов.

Романовых оклеветал их подкупленный казначей. Федора Никитича Романова постригли под именем «Филарет», сослали в Сийскую Антониеву обитель, его жену Ксению Ивановну тоже постригли в один из заонежских монастырей, все родственники и дети их были сосланы в разные отдаленные места, многие подверглись заточению. Сообщая ряд фактов об этом гонении Годунова на семьи Романовых и других бояр, Карамзин передает

- 307 -

слухи, «усугублявшие» страх и протест современников: «Если верить летописцу, то Борис, велев удавить в монастыре князя Ивана Сицкого с женою, хотел уморить голодом и недужного Ивана Романова; но бумаги приказные свидетельствуют, что последний имел весьма не бедное содержание, ежедневно два или три блюда, мясо, рыбу, белый хлеб и что у пристава его было 90 (450 нынешних серебряных) рублей в казне для доставания ему нужного» (История. Т. XI. Гл. II. С. 63. См. о том же на С. 61—62).

82. Романовы, отечества надежда. — Отзвук выражения Карамзина. Рассказывая о спасении детей Василия Темного от Шемяки, намеревавшегося погубить их, Карамзин пишет, что князь Ряполовский «повез младенцев, надежду России, в Муром». Один из детей Василия Темного — Иван стал впоследствии великим князем московским и всея Руси (Иван III), деятельность которого Карамзин особенно высоко ценил (см.: История. Т. V. Гл. III).

91—100. Вот — Юрьев день задумал уничтожить — Юрий, или Егорий холодный, — день святого Георгия в конце ноября, время окончания сельских работ, традиционно был сроком свободного перехода крестьян от одного помещика к другому. Уже при Иване IV объявлялись «заповедные годы», когда, по разным причинам, право перехода ограничивалось или переход запрещался. Правда, скорее всего, в это время такие запреты распространялись на отдельные территории. В царствование Федора правительство было остро заинтересовано в сохранении сельского хозяйства, т. к. это обеспечивало уплату налогов. Поэтому оно препятствовало «выходу» крестьян в города, в казаки, в военную службу, если это нарушало «тягло», создавало необработанные земли, но бегство крестьян продолжалось, «переманивание» крупными землевладельцами крестьян от средних и небогатых помещиков ввиду недостатка рабочей силы порождало массу жалоб, ссор, столкновений и судебных дел.

Обсуждение вопроса о прикреплении крестьян к земле вызвало большие разногласия в боярской среде. В царствование Василия Шуйского руководители Поместного приказа утверждали, что царь Федор запретил

- 308 -

переходы крестьян «по наговору Бориса Годунова, не слушая старейших бояр» (цит. по: Скрынников Р. Г. Россия накануне «смутного времени». М., 1980. С. 178). Главной силой, препятствовавшей закрепощению, были крестьяне, слоем, наиболее заинтересованным в прикреплении крестьян к земле, являлись небогатые помещики с небольшими земельными наделами. Им недостаток рабочей силы грозил полным разорением. Закон о пятилетнем сроке сыска беглых крестьян и возвращении их к оставленному хозяину и к «тяглу», изданный в 1597 г., официально закреплял уже сложившуюся к этому времени практическую норму. Разработал этот указ и подготовил его А. Я. Щелкалов — главный дьяк и фактический соправитель Годунова (см.: Там же. С. 180). Указание правительства в 1586 г. записывать всех вновь приобретенных крестьян в присутственных местах и особенно требование с 1597 г. обязательного предъявления документов на своих холопов и записи в холопы всех кабальных и всей челяди господ подчиняли государству отношения помещиков и крестьян (см.: Платонов С. Ф. «Борис Годунов». Пг., 1921. С. 78—80). Холопий приказ (Приказ холопьего суда) создан во второй половине XVI в. В 1592—1597 гг. указами крестьяне были прикреплены к земле, а землевладельцам было предписано подавать в Холопий приказ сведения о всех своих холопьях, слугах и крестьянах. Карамзин указывает, что этим новым положением были недовольны крестьяне и крупные землевладельцы. Оно соответствовало интересам средних и мелких землевладельцев, дворян (см.: История. Т. X. Гл. III. С. 124—126).

Царские палаты

Эта сцена, почти идиллическая в начале, заканчивается драматичными, «кризисными» эпизодами тревожных известий, объяснения Годунова с Шуйским и монологом Годунова, выражающим его душевное смятение и государственный рационализм. Здесь впервые непосредственно сталкиваются жестокость государственных решений, а также иррациональные проявления исторических коллизий с духовными ценностями высшего порядка: родительской и детской любовью, просвещением и

- 309 -

стремлением основать разумное общество под управлением доброго, просвещенного и нравственного монарха. Драматизм противостояния этих начал, обнаруживающий незащищенность, детскую слабость высоких чувств и намерений в жестоком мире политических страстей и борений, является проекцией событий, завязывающих основной конфликт трагедии — убиение царевича. «Убитое дитя», которое тринадцать лет снилось политику, организовавшему эту акцию, как бы таинственно возрождается, обрекая на гибель не только «носителя зла», но и то прекрасное, светлое, что кроется за ним и защищено его неправым могуществом.

Ст. 1—3. Милый мой жених, прекрасный королевич ∞ на чужой сторонке. — В этих словах отражены выражения, которыми Борис Годунов говорил о своей скорби и сожалении о судьбе герцога Иоанна, брата короля Дании Христиана, жениха Ксении: «Юноша несчастный! ты оставил мать, родных, отечество, и приехал ко мне, чтобы умереть безвременно!» (История. Т. XI. Гл. I. С. 31). В беловой рукописи помимо этого прозаического был и поэтический плач царевны.

Ксения, в соответствии с традицией, не могла видеть жениха и быть с ним знакома. Карамзин пишет: «Строгий обычай не дозволял показывать и такой невесты прежде времени...» (Там же. С. 30). Поэтому в рукописи, в начале сцены, исключенной в печатной редакции, Ксения спрашивала Федора: «Братец, а братец! скажи: королевич похож был на мой образок?»

5—6. ...девица плачет, что роса падет ∞ росу высушит. — Источником этих слов является песня об убитом воине, которую Карамзин приводит в числе образцов народных стихотворений, которые «истиною чувства и смелостью языка, если отчасти не слогом, то духом своим ближе к XVI, нежели к XVIII веку». В этой песне есть слова:

Жена плачет, как роса падет:
Взойдет солнце, росу высушит

(История. Т. X. Гл. IV. С. 159). Утверждение Карамзина, что «стихотворение», которое он приводит, принадлежит не столько XVIII веку, сколько XVI, объясняется тем, что данный текст извлечен им из сборника Кирши

- 310 -

Данилова «Древние российские стихотворения». Этот сборник был ему известен в рукописи, о происхождении его, составлении его во 2-ой половине XVIII в. на Демидовских заводах он знал. К изданию этого сборника в 1804 г. Карамзин был причастен (см.: Азадовский М. К. История русской фольклористики. М., 1958. С. 85 и 168—169). Как и издатели, и составители сборника, Карамзин называет песни «древними стихотворениями».

12—18. В невестах уж печальная вдовица! ∞ зачем же ты страдаешь? — Здесь отражено предположение Карамзина: «Борис крушился тогда без лицемерия, и чувствовал, может быть, казнь небесную в совести, готовив счастие для милой дочери и видя ее вдовою в невестах» (История. Т. XI. Гл. I. С. 32—33).

20—24. Чертеж земли Московской ∞ А вот Сибирь. — Карамзин говорит о силе родительских чувств Годунова к детям, «особенно к милому, ненаглядному сыну, которого он любил до слабости» (История. Т. XI. Гл. I. С. 55). В примечаниях историк дает большой материал об уважении Годунова к науке, о его желании создать школы и даже университет, о посылке им молодых дворян за границу для обучения и приглашении в Россию ученых специалистов из Европы (примечание 126 к XI тому). Вместе с тем, обучение царевича Федора наукам он трактует как выражение особенной, чрезмерной любви Бориса к сыну, вследствие которой он его «воспитывал с отменным старанием, даже учил наукам; любопытным памятником географических сведений сего царевича осталась ландкарта России, изданная под его именем в 1614 году немцем Герардом» (Там же). Пушкин же и в этой сцене, и в особенности в сцене смерти Годунова и его наставлений сыну рисует этого царя прежде всего как государственного деятеля, занятого мыслями об управлении государством и готовящего из наследника просвещенного правителя. География для него — средство познания того, чем предстоит юному царю управлять.

24. А вот Сибирь. — Завоевание и присоединение Сибири к России, начатое в царствование Ивана IV, было упрочено Борисом Годуновым, который путем дипломатических переговоров, небольших военных акций и, главное, строительством крепостей и основанием городов Верхотурья, Мангазеи, Туринска и Томска, сделал это необратимым:

- 311 -

«Государственный ум Борисов надежно и прочно вместил ее <Сибирь> в состав России» (Там же. С. 16).

37. Вот Годунов идет ко мне с докладом. — Семен Никитич Годунов — дальний родственник Бориса Годунова, ведал сыском. Карамзин пишет о нем: «Главный клеврет нового тиранства, новый Малюта Скуратов» (История. Т. XI. Гл. II. С. 60).

58. Противен мне род Пушкиных мятежный. — Это заявление, вложенное автором трагедии в уста Бориса Годунова, было оценено «как поэтическая вольность», нарушение исторической объективности известным исследователем истории XVII столетия и генеалогии рода Пушкиных академиком С. Б. Веселовским. По мнению этого исследователя, Пушкин «экстерполировал» собственную позицию человека свободомыслящего и независимого на своих предков, изобразив их гонимыми и этим объяснив образ действий, поступки Гаврилы Пушкина (см.: Веселовский С. Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. М., 1969. С. 107—112). Возражая на эти положения работы С. Б. Веселовского, Р. Г. Скрынников в своей статье «“Борис Годунов и предки Пушкина”» отмечает разнообразие позиций и судеб Пушкиных в XVII веке, но приводит многочисленные факты конфликтов представителей этого рода с высшими властями, в частности, с Борисом Годуновым (см.: Русская литература. 1974. № 2. С. 131—133).

75—97. ...в Кракове явился самозванец ∞ Он ничего не знал. — Современный исследователь творчества Пушкина С. А. Фомичев справедливо отмечает несовпадение в изображении последовательности некоторых событий в трагедии Пушкина и «Истории» Карамзина, считая одним из наиболее существенных расхождений этого рода сцену, в которой «Борис вырывает тайну о Лжедимитрии у Шуйского». «Слух о Лжедимитрии в трагедии достигает Москвы уже тогда, когда Самозванец нашел в Польше достаточно твердую поддержку своим честолюбивым планам», тогда как Карамзин привел большой материал о том, что слух о Самозванце стал известен Борису до «легализации» Лжедимитрия в Польше. Карамзин ставит даже вопрос о том, каково должно было быть психологическое состояние Годунова, когда донские казаки стали присылать в Москву

- 312 -

отпущенных ими пленных стрельцов с наказом объявить царю, что они с войском и царевичем Димитрием явятся в Москву (см.: Фомичев С. А. Драматургия А. С. Пушкина // История русской драматургии. XVII — первая половина XIX века. Л., 1982. С. 269, ср.: История. Т. XI. Гл. II. С. 85). Пушкин «сжал» все эти «эпические» исторические обстоятельства в краткую, насыщенную драматизмом сцену, в которой в диалоге раскрываются характеры двух исторических деятелей — носителей черт своей среды и эпохи: Бориса Годунова и Василия Шуйского.

113—120. Что отрок сей лишился как-то жизни ∞ то был царевич? Он. — Эта часть диалога соответствует факту, отмеченному в 229 примечании к XI тому «Истории» Карамзина со ссылкой на современника и наблюдателя событий — пастора Мартина Бера: «Годунов, получая отовсюду известие о мнимом Димитрии, сам начал было сомневаться в убиении истинного: справлялся, допрашивал, и наконец уверился, что сим именем называется обманщик» (История. Т. XI. Гл. II. С. 86. Примечание 229).

157. Шапка Мономаха — украшенная драгоценными камнями и отороченная соболем шапка, служившая венцом, которым короновались русские цари начиная с Ивана IV. По преданию, внесенному при Иване Грозном в летопись, эта шапка была послана византийским императором Константином Мономахом, наряду с другими атрибутами царской власти, его внуку — великому князю Владимиру, принявшему имя «Мономах», в ознаменование того, что глава русского государства является церковно-политическим преемником византийских царей и наследником их первенства в православном мире. Это сказание, изобилующее анахронизмами, тем не менее прочно вошло в сознание людей конца XVI — начала XVII в., и «шапка Мономаха» означала царский венец — корону русских царей (см.: Ключевский. Ч. II. Т. II. С. 117—118).

Краков. Дом Вишневецкого

Ст. 7—8. Весь мой народ, вся северная церковь ∞ власть наместника Петра. В марте 1604 г. папский нунций Рангони имел длительную беседу с Самозванцем. В

- 313 -

этих переговорах принимали участие иезуиты, с которыми Самозванец сблизился, — Николай Черниховский и Андрей Лавицкий (см.: История. Т. XI. Примечание 240). С помощью папского нунция Рангони и иезуитов Самозванец сумел добиться поддержки наиболее агрессивной части правящей верхушки Польско-литовского государства во главе с королем Сигизмундом III с условием перехода «царевича» в католичество, обязательства осуществить в течение одного года присоединение «восточной» — православной церкви к католичеству, обещания вступить в брак с католичкой — польской девицей, и больших территориальных уступок от имени России Польше. Папский нунций требовал, чтобы «царевич» торжественно, гласно объявил себя католиком. Условия, поставленные королем Сигизмундом мнимому царевичу, были оформлены специальным документом. Однако сам Рангони вынужден был отказаться от идеи гласного присоединения к католичеству, «боясь закоренелой ненависти россиян к латинской церкви. Действие совершилось в доме краковских иезуитов. Расстрига шел к ним тайно <...> в бедном рубище, закрывая лицо свое, чтобы никто не узнал его...» (История. Т. XI. Гл. II. С. 81). Исполнить свое «обязательство» по обращению России в католичество Самозванец, конечно, не мог. Взойдя на престол, он тщательно скрывал свое вероотступничество. Приобщение Отрепьева к католицизму произошло 24 апреля 1604 г. В Самборе у Юрия Мнишка Отрепьев подтвердил свои обязательства, «конкретизовав» пункт об обязательной женитьбе на католичке обещанием брака с Мариной Мнишек и больших денежных и земельных пожертвований ей и ее отцу, вплоть до того, что Марине предоставлялось в полную собственность и управление «два великие государства Новгород и Псков, со всеми уездами и пригородами, с людьми думными, дворянами, детьми боярскими и с духовенством, так, чтобы она могла судить и рядить в них самовластно, определять наместников, раздавать вотчины и поместья <...> строить монастыри и церкви латинской веры, свободно исповедуя сию веру, которую и мы сами приняли, с твердым намерением ввести оную во всем государстве московском», — эти обязательства, вошедшие в специальный «брачный» договор 25 мая 1604 г.,

- 314 -

были дополнены в другой грамоте, составленной 12 июня 1604 г., где Мнишку были обещаны княжества Смоленское и Северское. Однако, несмотря на щедрые посулы претендента на русский престол, ряд наиболее уважаемых вельмож, полководцев Польши и членов сейма решительно воспротивились намерению короля нарушить мирный договор с Годуновым и вторгнуться в Россию. Король вынужден был поручить князю Вишневецкому и Юрию Мнишку организовать «царевичу» войско из добровольцев и наемников (см.: История. Т. XI. Гл. II. С. 82, 83—84),

8. Признают власть наместника Петра. — Имеется в виду папа римский, которого католики считают наместником апостола Петра — строителя христианской церкви.

9. Вспомоществуй тебе святой Игнатий. — Подразумевается Игнатий Лойола — основатель Ордена иезуитов и первый его «генерал».

35—37. Князь Курбский. Имя громко ∞ Я сын его. — Лицо это является вымышленным. Появление его в данном эпизоде трагедии Пушкина противоречит утверждению Карамзина, что Самозванцу удалось собрать в Польше под свои знамена лишь отбросы общества: «...ополчалась в самом деле не рать, а сволочь на Россию: весьма немногие знатные дворяне <...> явились в Самборе и Львове: стремились туда бродяги, голодные и полунагие, требуя оружия не для победы, но для грабежа или жалованья <...> Достойно замечания, что некоторые из московских беглецов, детей боярских, исполненных ненависти к Годунову, укрываясь тогда в Литве, не хотели быть участниками сего предприятия, ибо видели обман и гнушались злодейством» (История. Т. XI. Гл. II. С. 84). Победу Самозванца и бессилие в борьбе с ним Бориса Карамзин рассматривает как непосредственное проявление воли Провидения, наказующего царя-святоубийцу (мотив, позже популярный в исторических «фантазиях» Кукольника и других официозных драматургов). Пушкин же показывает сложные сплетения судеб в исторических обстоятельствах и парадоксальные ситуации, возникающие в историческом процессе.

Исторически у князя А. М. Курбского (ок. 1528—1583) был сын Димитрий, родившийся в 1582 г. в Польше,

- 315 -

но в событиях Смутного времени в России он не принимал участия. В «Северном Архиве» (1824. № 19. С. 1—6) помещена статья К. Ф. Калайдовича «Записка о выезде в Россию правнуков кн. Андрея Михайловича Курбского» (возвращение правнуков Курбского Александра и Якова). Возможно, что эта публикация подала Пушкину мысль вывести в трагедии сына Курбского, которому поэт придал внешнюю характеристику, сходную с той, которой Карамзин охарактеризовал самого опального боярина, бежавшего из России. Оправдывая бегство Курбского как вынужденное, Карамзин осуждает участие его в войнах с Россией на стороне Польши, тем более что он был прославлен на родине как защитник и участник государственных дел начала царствования Ивана IV, член приближенной к царю «рады» советников: «Юный, бодрый воевода в нежном цвете лет ознаменованный славными ранами, муж битвы и совета, участник всех блестящих завоеваний Иоанна новых, герой под Тулою, под Казанью, в степях Башкирских и на полях Ливонии, некогда любимец, друг царя возложил на себя печать стыда и долг на историка вписать гражданина столь знаменитого в число государственных преступников» (История. Т. IX. Гл. II. С. 37—38). Прекрасный и отважный юноша, «молодой красавец», — сын Курбского падет жертвой, оплачивая исторический грех своего отца, так же как прекрасный, обещающий много доброго стране, в которой он должен править по закону, и ни в чем не повинный Федор Годунов падет жертвой в оплату за исторические грехи и ошибки отца. Трагедия Пушкина наводит на мысль, совершенно чуждую Карамзину, что и невинный, и даже святой в своей невинности, царевич Димитрий — тоже обречен «ответить» за зло, совершенное его отцом.

37. Он жив еще? Нет, умер. — Андрей Михайлович Курбский умер в 1583 г. (род. ок. 1528), через девятнадцать лет после своего бегства.

38. Великий ум! муж битвы и совета! — Повторение формулы Карамзина (см. выше).

39—41. Но с той поры, когда являлся он ∞ под ветхий город Ольгин. — т. е. Псков, откуда святая Ольга была родом (из «Веси» Выбутской близ Пскова). Курбский должен был участвовать в военных операциях литовцев

- 316 -

против Пскова в 1581 г., но из-за тяжелой болезни вернулся в свое поместье Миляновичи около Ковеля, где через два года умер.

42—47. Мой отец В Волынии провел остаток жизни ∞ Но мирный труд его не утешал. — Находясь в Литве, Курбский развернул широкую литературную и научную деятельность. Он вступил в переписку с Иваном Грозным, предъявляя ему свои обвинения и споря с контраргументами царя. Эта переписка стала одним из наиболее ярких и значительных явлений литературы эпохи. Большое историческое и литературное значение имеет его «История о великом князе Московском» — важный памятник публицистики эпохи и этап в развитии русской историографии. В имении Курбского существовал скрипторий, где переводились и переписывались сочинения восточнохристианских писателей. Выступая как переводчик, Курбский составлял сборники, собрания сочинений видных религиозных мыслителей и снабжал их своими предисловиями и комментариями (напр., сочинения Иоанна Златоуста, Иоанна Дамаскина и др.).

59. Собаньский, шляхтич вольный — лицо вымышленное. Этому персонажу поэт придал фамилию своих одесских знакомых — семьи, один из представителей которых, Александр, был близок с Мицкевичем, проживавшим в Одессе с начала 1820-х гг.

64—67. Хрущов (бьет челом). Так, государь, отец наш ∞ Мы из Москвы, опальные, бежали ∞ К тебе, наш царь. 70. Мужайтеся, безвинные страдальцы. — Историческому лицу Хрущову Пушкин придал характеристику, не соответствующую фактам, рассказанным Карамзиным. Поэт как бы «поверил» в легенды, которые Хрущов рассказывал Самозванцу и его окружению, чтобы доказать свою им приверженность. Карамзин сообщает, что посланный Годуновым к донским казакам, чтобы разъяснить им, что мнимый царевич Димитрий — самозванец, Хрущов был взят ими в плен и доставлен в стан Лжедимитрия. Увидев последнего, он пал на колени и признал в нем сына Ивана Грозного. Он был первый значительный чиновник, «перебежавший» к Самозванцу. «Выслуживаясь» перед ним, он сообщил, наряду с правдивыми сведениями о болезни Бориса Годунова, много измышлений, главным образом о тех преследованиях,

- 317 -

расправах и убийствах, которые совершает в страхе перед «законным государем» «узурпатор» (см.: История. Т. XI. Гл. II. С. 87).

73—85. Ты кто? Карела. Казак. К тебе я с Дона послан ∞ Пожалуем наш верный вольный Дон. — О посещении Польши представителями Донского казачества, с тем чтобы разведать все о «царевиче», прежде чем поддержать его, Карамзин пишет: «Зная свойство мятежных донских козаков, зная, что они не любили Годунова, казнившего многих из них за разбои, Лжедимитрий послал на Дон литвина Свирского с грамотою; писал, что он сын первого царя Белого <....> звал их на дело славное: свергнуть раба и злодея с престола Иоаннова. Два атамана Андрей Корела и Михайло Нежакож спешили видеть Лжедимитрия; видели его честимого Сигизмундом, вельможными панами и возвратились к товарищам с удостоверением, что их зовет истинный царевич» (История. Т. XI. Гл. II. С. 84—85).

Самозванец использовал недовольство казаков политикой Годунова, который ограничивал их вольности, стараясь их подчинить общерусским законам, и строил крепости на окраинах страны. В бытность свою на Украине Отрепьев сумел собрать сочувствовавших его затее казаков из среды запорожцев и из Киева. Казаков, как и поляков, он использовал как «внешнюю силу» для вторжения в Россию.

После 85. ...кланяясь низко и хватая Гришку за полу. — Это в трагедии единственная ремарка, где Отрепьев назван «Гришка». Несомненно, ею автор выражает свое презрительное отношение к «заказной», придворной поэзии, ее положению в Европе в XVII в. и присущей ей «печати рабского унижения» (письмо Пушкина А. А. Бестужеву от конца мая — начала июня 1825 г. Акад. в 10 т. (4). Т. 10. С. 115). Из печатной редакции поэт исключил диалог между Хрущовым и Пушкиным, в котором обнаруживается полное непонимание русским человеком XVII в. того, какое «званье» пиит и какова его роль при дворе короля.

89. Что я вижу? Латинские стихи! — Карамзин сообщил два факта, свидетельствующие об изучении Отрепьевым латыни. Говоря об участии его в разбойных набегах запорожцев в отряде Герасима Евангелика,

- 318 -

Карамзин добавляет: «Но скоро увидели прошлеца в ином феатре: в мирной школе городка Волынского Гащи за польскою и латинскою грамматикою» (История. Т. XI. Гл. II. С. 77). Далее, сообщая о тайном переходе Лжедимитрия в католичество, Карамзин сообщает: «...Отрепьев, следуя наставлениям нунция, собственною рукою написал красноречивое латинское письмо к Папе, чтобы иметь в нем искреннего покровителя — и Климент VIII не замедлил удостоверить его в своей готовности вспомогать ему всею духовною властию Апостольского наместника» (Там же. С. 81). Авторитетные ученые И. А. Бодуэн де Куртенэ и С. Л. Пташицкий подвергли палеографическому анализу письмо Отрепьева к папе римскому и отметили, что, выражая изысканно и изящно свои мысли по-латыни, Лжедимитрий допускал грубейшие грамматические ошибки. Отсюда они делали обоснованный вывод, что он лишь переписал письмо, составленное иезуитами (см.: Скрынников Р. Г. «Борис Годунов». М., 1978. С. 171—172).

90—104. Стократ священ союз меча и лиры ∞ gloriaque musam. — Этот монолог Самозванца в трагедии является своеобразной интерпретацией, образцом украинского барокко, т. е. того литературного стиля, который был усвоен Отрепьевым в школе городка Гощи на Волыни.

Символы и эмблемы составляли распространившийся в XVI в. жанр, в произведениях которого сочетались графическое, художественное изображение, афоризм («символ») и стихотворное заключение. Изображения — маленькие гравюры «комментировались» на нескольких европейских языках и обязательно по латыни. По содержанию они отражали мифологические сюжеты, бытовые сцены, гербы или символические композиции. «Толкования», афоризмы и стихи придавали гравюрам иносказательный, обобщенно символический смысл. Сборники символов и эмблем выходили в Амстердаме, Париже, Лионе, Аугсбурге, Праге и др. городах. Из одного сборника в другой переходили гравюрки — «эмблематы» и, с известными вариантами и искажениями, «символы» — афоризмы и подписи. Картинки заимствовались также из изданий стихотворений поэтов, например, Овидия с гравюрами, выполненными

- 319 -

Бернардом Соломоном в книге Симеони, изд. в Лионе в 1575 г. (Gabriello Simeoni. La Metamorphose d’Ovide figurée.). Популярные сборники эмблем имели хождение в школах, в одной из которых, возможно, обучался Отрепьев. По желанию Петра I русский сборник «Символы и емблемата» был, в числе других «полезных» книг, напечатан в 1705 г. в Амстердаме.

В 1788 г. его переиздал Н. М. Амбодик. Очевидно, с этим получившим широкое распространение и изданным вторично в 1811 г. в Петербурге сборником Пушкин был знаком. На Украине, в Кишиневе и в Одессе он мог видеть изданные в других странах аналогичные сборники. «Эмблема», которую устно импровизирует в трагедии Самозванец: «Союз меча и лиры: Единый лавр их дружно обвивает» и латинский афоризм — «символ» изображения — «Musa gloriam coronat, gloriaque musam» — является либо воспроизведением реально существовавшей эмблемы, известной автору трагедии, либо тонкой стилизацией.

Латинских поэтов Отрепьев мог узнать и полюбить тоже только при изучении латыни в школе в Гоще на Волыни. Об издании русской эмблематической книги «Символы и емблемата» и ее прототипах и аналогах в Европе см.: Хиппислей Э. Р. (Шотландия). К вопросу об источниках амстердамского издания «Символы и емблемата» // Книга: Исследования и материалы. М., 1989. Сб. 59. С. 60—79. О значении «эмблематического стиля» для литературы и искусства барокко см.: Сазонова Л. И. Поэзия барокко в славянских странах в свете исторической поэтики // Славянские литературы. X Международный съезд славистов. М., 1988. С. 114—132.

Символические картины и эмблемы содержали ряд излюбленных мотивов. Лира и меч принадлежат к их числу. На одной таблице или картине нередко совмещались несколько изображений, каждое из которых заключалось в рамку в виде лаврового венка или соединялось с другими изображениями лавровыми или цветочными ветвями. Символические и эмблематические рисунки и графические их воспроизведения в книгах влияли на сюжеты иллюстраций, гербов и кафельных плиток, оформлявших жилища. Так, графическая «программа» одной из иллюминаций содержит изображение

- 320 -

Марса, которого окружают четыре эмблемы, заключенные в лавровые венки («Фейерверки и иллюминации в графике XVII века: Каталог выставки / Изд. Алексеевой М. А. Л.: Русский музей, 1978. Воспроизведено в издании: Kroll Walter. Heraldische Dichtung bei den Slaven. Mit einer Bibliographie zur Rezeption der Heraldik und Emblematik bei den Slaven (16—17 Jahrhundert) // Opera slavica. Neue Folge. Band 7. Wiesbaden, 1986. S. 55).

Пушкин несомненно имел представление об эмблемах и символах. В его библиотеке содержалась книга, посвященная символам и эмблемам в геральдических изображениях на английском языке: Clark Hugh. An Introduction to Heraldry. London, M.D.CCC.XXXIV. (№ 743). В таблицах символических фигур в книге даются изображения разного рода венков и объясняется их значение, короны и музыкальные инструменты: лира и арфа. Книга начала 1830-х гг., но само ее приобретение говорит об интересе к предмету, которому она посвящена.

Замок воеводы Мнишка в Самборе

Ст. 23—36. Мы, старики, уж нынче не танцуем ∞ А между тем посудим кой о чем. — Этот монолог своим ритмическим и мелодическим строем передает ритмы мазурки.

Американский исследователь творчества Пушкина Т. Шоу (J. Thomas Shaw) высказал остроумную гипотезу, что монолог Мнишка, содержащий 14 стихов, рифмующихся характерным для сонета образом, является сонетом, введенным поэтом в драматургический текст по образцу сонетов, которыми Шекспир украсил I и II акты трагедии «Ромео и Джульетта». Эту пьесу Пушкин считал произведением, воплощающим стиль итальянского Возрождения. Следуя за Шекспиром, Пушкин пытается на своем материале изысканной польской культуры воссоздать ее стиль через монолог — «сонет» польского магната (См.: Shaw J. T. Romeo and Juliet, local color, and «Mniczek’s Sonnet» in «Boris Godunow» // Slavic and East European Journal. V. 35. № 1. Spring. 1991).

Шоу отмечает, что мысль о сонете как воплощении национального колорита и духа итальянского Возрождения

- 321 -

и сведения о том, что в «Ромео и Джульетте» Шекспира содержатся рифмованные сонеты, Пушкин мог почерпнуть из комментария Гизо к трагедии Шекспира. Труд Гизо «Жизнь Шекспира» печатался при французском переводе Шекспира, которым пользовался Пушкин (Там же. С. 4). А. В. Шлегель в «Лекциях о драматическом искусстве и литературе» также говорит о воссоздании стиля жизни и искусства Возрождения в «Ромео и Джульетте» Шекспира (об этом см.: Там же. С. 5).

Концепция Шоу не устраняет всех сомнений, прежде всего, потому, что Пушкин, работая над «Борисом Годуновым», еще очень плохо знал английский язык. Он читал Шекспира во французском прозаическом переводе (Oeuvres complètes de Shakespeare, traduites de l’anglais de Letourneur. Nouvelle édition, revue et corrigée par F. Guisot et A. P. <Amedée Pichot> traducteur du Lord Byron; précedée d’une notice biographique et littéraire de Shakespeare). Сомнительно, чтобы при его скудных знаниях языка он мог распознать сонетную форму в едином драматургическом тексте трагедии Шекспира. (Об изучении Пушкиным английского языка см.: Цявловский М. А. Пушкин и английский язык // Пушкин и его современники. Вып. XVII—XVIII. 1913. С. 17—73). Вместе с тем, как указано Г. О. Винокуром в комментарии к «Борису Годунову», знание того, что у Шекспира в пьесах перемежаются стихотворный и прозаический текст, свидетельствует о том, что Пушкин видел английский текст Шекспира в 1825 г. (см.: Акад. Т. VII. С. 489). Соображения Винокура учитывает Т. Шоу. Более прочное освоение Пушкиным английского языка относится к 1828 г. (Проблема «Пушкин и Шекспир» рассматривается в ряде трудов. Назовем некоторые: Гроссман Л. П. Пушкин. [2-е изд. М.], 1958; Томашевский Б. Пушкин. Кн. II. М.; Л., 1961 и др. Наиболее полно эту проблему рассматривают: Алексеев М. П. 1) А. С. Пушкин // Шекспир и русская культура. М.; Л., 1965. С. 162—200; 2) Пушкин и Шекспир // Пушкин: Сравнительно-исторические исследования. Л., 1984. С. 253—292; Левин Ю. Д. Шекспир и русская литература XIX века. Л., 1988. С. 32—63).

Обстоятельная аргументация Т. Шоу и привлекательность его оригинальной идеи побуждает продолжить

- 322 -

исследование вопроса о владении Пушкиным английским языком и времени и пределах его знакомства с творчеством Шекспира.

Возможно, что эпизод беседы Мнишка и Адама Вишневецкого в сцене «Замок воеводы Мнишка в Самборе» навеян цитатой из Хронографа, которую Карамзин приводит в 204 примечании к XI тому «Истории»: «Князь же Адам бражник и безумен». О Мнишке Карамзин отзывается аналогичным образом: «сей ветреный старец» (История. Т. XI. Гл. II. С. 99).

Ночь. Сад. Фонтан

Сцена эта подверглась дружным нападкам современной поэту критики. Драматургия лаконичных монологов, раскрывающих глубинный подтекст человеческих чувств и их объективное соотношение с реальными обстоятельствами, была не понята. Несовместимость политической борьбы за власть с романтическими мечтами о любви, не зависящей от условий войны и затеянной авантюры, саморазоблачение героев, циничное и ясное понимание ими смысла происходящего, «аргументы» Самозванца, стремящегося перед любимой женщиной сначала обнаружить свою страсть, силу своего темперамента, затем — сознание своего места в расстановке политических сил, в их борьбе и, наконец, отвагу сильной личности, авантюриста, реакция Марины, одержимой единственной страстью — честолюбием, красавицы, «волшебный, сладкий голос» которой мгновенно превращался в шипение змеи, которая «и пугает, и вьется, и ползет, скользит из рук, шипит, грозит и жалит», — все эти резкие переходы чувств и побуждений, вся эта роковая схватка мужчины и женщины, захваченных идеей борьбы за власть, представлялись более «мирным», привыкшим к стабильной обстановке оппонентам поэта неправдоподобными, оставались для них неразрешимой загадкой. Не была оценена и содержательность и психологическая точность мгновенного перехода Лжедимитрия от книжных, возвышенных речей в споре с Мариной к родному просторечью, выражающему здравый смысл и «русский» взгляд на женщину, такую как интриганка Мнишек: «Нет — легче мне сражаться с Годуновым Или

- 323 -

хитрить с придворным езуитом, Чем с женщиной — Черт с ними; мочи нет» (ст. 213—215).

Подобно тому, как впоследствии Гоголь хотел создать комедию без «вечной» любовной завязки, Пушкин помышлял о трагедии без любви, чисто политической пьесе. Однако исторические характеры Лжедимитрия и Марины Мнишек заставили его пересмотреть свой замысел.

В набросках предисловия к трагедии он писал: «Не говоря уже о том, что любовь весьма подходит к романтическому и странному характеру моего авантюриста, я заставил Дмитрия влюбиться в Марину, чтобы лучше оттенить ее необычный характер. У Карамзина он лишь бегло очерчен». То же мог бы Пушкин сказать и о том, как у историка очерчен характер Самозванца. Пушкин поясняет свой взгляд на него: «У Дмитрия много общего с Генрихом IV. Подобно ему он храбр, великодушен и хвастлив, подобно ему равнодушен к религии — оба они из политических соображений отрекаются от своей веры, оба любят удовольствия и войну, оба увлекаются несбыточными замыслами, оба являются жертвами заговоров» (Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 112, 519—520. Оригинал по-французски).

Ст. 94—95. ...твой Димитрий Давно погиб, зарыт — и не воскреснет. — Царевич Димитрий был похоронен без царских почестей в церкви в Угличе — могила его вскоре была забыта, Борис Годунов запретил поминать имя Димитрия в молитвах о членах царской семьи. Перенесение его гроба в царскую усыпальницу — Архангельский собор состоялось много позже, в царствование Василия Шуйского, которому это было необходимо для окончательного разоблачения свергнутого Лжедимитрия.

Сам же Отрепьев относился к царевичу, имя которого возложил на себя, и к его трагической гибели с циничным презрением. Свержению Лжедимитрия с престола способствовало то, что он оскорбил чувства Марии Нагой (инокини Марфы), настойчиво требуя уничтожения, т. е. осквернения могилы царевича Димитрия и удаления его трупа из церкви, чтобы подтвердить свои измышления о том, что вместо царского сына был убит другой мальчик. Мария (инокиня Марфа) смогла противостоять этому замыслу Самозванца только благодаря

- 324 -

помощи бояр, но после этого она поддержала заговор против него и предупредила польского короля Сигизмунда о самозванстве Лжедимитрия. О намерении Лжедимитрия разорить могилу угличского царевича упоминает Карамзин (см.: История. Т. XI. Гл. IV. С. 186).

101—103. ...из келии бежал ∞ Владеть конем и саблей научился. — Карамзин, сообщая о пребывании Отрепьева у запорожцев, утверждает: «У них <...> Отрепьев несколько времени учился владеть мечом и конем» (Т. XI. Гл. II. С. 77). Однако можно предположить, что уже в бытность свою в дворне Михаила Романова и князя Бориса Черкасского этот удалец владел и верховой ездой и оружием. На это намекает сам Карамзин в конце XI тома, отвечая на сомнения иностранцев, что беглый монах мог в короткий срок «сделаться вдруг мужественным витязем, неустрашимым бойцом, искусным всадником»: «Возражение, что келии не производят витязей, уничтожается историею его юности: одеваясь иноком не вел ли он жизнь смелого дикаря, скитаясь из пустыни в пустыню, учась бесстрашию, не боясь в дремучих лесах ни зверей, ни разбойников, и наконец быв сам разбойником под хоругвию казаков днепровских?» (Там же. Гл. IV С. 188—189).

Граница литовская

1604 года 16 октября. — Эта дата указана Карамзиным (Т. XI. Гл. II. С. 89), который ссылается в примечаниях на материалы в Собрании государственных имуществ и на «Записки» Г. Паерле. Современный исследователь дает другую дату вторжения войска Самозванца в пределы России — 13 октября 1604 г. (см.: Скрынников Р. Г. Самозванцы в России в начале XVII века. Новосибирск., 1990. С. 83).

Царская дума

Царская дума — верховный совет из бояр, окольничьих и думных дворян и дьяков под председательством царя, в отличие от Боярской думы и Земской думы во время междуцарствия. В Земской думе в 1611 г. заседали бояре и выборные лица.

- 325 -

В сцене «Царская дума» изображен момент перелома в отношении правительства Бориса Годунова к авантюре Самозванца. Царь осознал в это время, как отмечает Карамзин, опасность вторжения войска Лжедимитрия в Россию. Ему, по мнению историка, в момент, когда «вся южная Россия кипела бунтом», следовало «готовым, сильным войском отразить» натиск Самозванца «и не впускать в Северскую землю, где еще жил старый дух литовский и где скопище злодеев, беглецов, слуг опальных естественно ожидало мятежа» (История. Т. XI. Гл. II. С. 93). Меры, предпринятые Годуновым, Карамзин считает недостаточными и видит в этом последствия нечистой совести Бориса.

Самозванец выбрал опасный для правительственных войск и основанный на хорошем знании местных обстоятельств план наступления на Москву — не обычным путем по старой Смоленской дороге, а через Северские земли, где было много «опальных», ссыльных, беглых крестьян и членов разгромленных бунтарских отрядов Хлопка, путь, ведущий прежде всего на Чернигов.

Ст. 4—8. ...Поезжайте, Ты, Трубецкой, и ты, Басманов ∞ Спасайте град и граждан. — Карамзин пишет: «Борис видел в юном Басманове только достоинства: вывел его, вместе с братом, из родовой опалы на степень знатности, в 1601 году дав ему сан окольничаго, и вместе с боярином, князем Никитою Романовичем Трубецким послал было спасти Чернигов; но они за 15 верст до сего города сведали, что там уже самозванец...» (История. Т. XI. Гл. II. С. 92). Чернигов, как указывает Карамзин, покорился Самозванцу, граждане выдали ему воевод, главный из которых князь И. А. Татев перешел на службу к Лжедимитрию. Н. С. Воронцов-Вельяминов, верный присяге Годунову, был казнен, Шаховской присягнул Лжедимитрию.

13—16. Мне свейский государь ∞ не нужна нам чуждая помога. — Шведский король предложил Годунову заключить союз против Польши, вероломно нарушившей договор о мире с Россией и лицемерно отрицавшей свою причастность к войне польских «добровольцев» и наемников, вторгшихся в Россию. Он готов был предоставить России вспомогательное войско. Годунов отклонил это предложение (см.: Там же. С. 96).

- 326 -

18. Щелкалов. — Упоминание Щелкалова — анахронизм. В это время он уже не был думным дьяком, эту высокую должность исправлял Афанасий Иванович Власьев.

31—37. Коварные промчал повсюду слухи ∞ Но чем и как? — Всякого рода агитационные документы — письма, воззвания, манифест были важным орудием, при помощи которого Самозванец готовил общество, недовольное и взволнованное плохим состоянием экономики после голода и усилившимся политическим давлением, к приятию легенды о «добром царе» и к укоренению в умах мысли о нем как о воплощении идеала такого царя. Он распространял через своих лазутчиков подметные письма. «Лжедимитрий шел с мечом и манифестом <...> сей манифест довершил действие прежних подметных грамот», — пишет Карамзин (Там же. С. 89). Далее историк сообщает: «В сей опасности, уже явной, Борис прибегнул к двум средствам: к церкви и к строгости. Он велел иерархам петь вечную память Димитрию в храмах, а растригу с его клевретами <...> класть всенародно, на амвонах и торжещах как злого еретика, умышляющего не только похитить царство, но и ввести в нем латинскую веру» (Там же. С. 95).

60—99. И чудную поведал он мне тайну ∞ Вот, государь, что мне поведал старец. — О чудесах, о которых рассказывает у Пушкина Иов, молва распространилась значительно позже, в царствование Василия Шуйского, когда тело угличского царевича Димитрия было перенесено в Москву. Об этих чудесах Карамзин рассказывает, цитируя Четьи-Минеи в I главе XII тома, который был напечатан тогда, когда Пушкин закончил работу над трагедией (примечание 22), но Пушкин сам читал Четьи-Минеи, как сообщает И. И. Пущин (Записки о Пушкине // П. в восп. совр. Т. 1. С. 109). В цитате, которую Карамзин приводит из Четьих-Миней, сообщается не о чудесах, которые совершались в Москве после перенесения праха Димитрия, о чем широко, с колокольным звоном извещалось население, а об исцелениях, происходящих на могиле Димитрия в Угличе, о которых слух доходил, якобы, до Бориса Годунова, ужасая его, этой легенде и соответствует эпизод рассказа Иова, включенный Пушкиным в сцену «Царская дума» (ср. Четьи-Минеи, Июнь, 3 дня).

- 327 -

127—129. Я сам явлюсь на площади народной ∞ И злой обман бродяги обнаружу. — «Всех громогласнее <...> свидетельствовал в столице князь Василий Шуйский, торжественно, на лобном месте о несомненной смерти царевича, им виденного во гробе и в могиле», — пишет Карамзин, ссылаясь на Хронографы (История. Т. XI. Гл. II. С. 94—95. Примечание 261).

Равнина близ Новгорода-Северского

(1604 года 21 декабря) — Карамзин указывает эту дату: «21 декабря началося дело, сперва не жаркое» (История. Т. XI. Гл. II. С. 98).

Пушкин придавал большое значение этой сцене, в которой дан образ грубой прозы войны и достигнут яркий комический эффект через смешение трех языков, представленных в живом «бытовании», в эмоциональной речи. Для зрителей императорского театра здесь было смешение трех понятных языков, а для значительной их части, хорошо знавшей французский язык, была понятна и непристойность брани Маржерета. На основании этой сцены Пушкин заявлял, что его трагедия «не для дам». Но у народного зрителя была возможна и другая, «запрограммированная» автором ассоциация — восприятие столкновения войск как «вавилонского столпотворения».

После 2. Входят капитаны: Маржерет и Вальтер Розен. — Француз Жак Маржерет и ливонский дворянин Вальтер Розен командовали отрядами иноземцев. Внезапная атака польской конницы вызвала паническое бегство в войске, защищавшем законную власть. От полного разгрома войско было спасено мужеством князя Мстиславского, принявшего личное участие в битве, тяжело раненного, но остановившего бегство, энергичной контратакой 700 немецких всадников, верных Борису, и умелыми действиями Басманова, который вышел с ратниками из крепости Новгорода-Северского и ударил по тылам войска Самозванца.

В диалоге Маржерета и Розена отражены перепетии этого сражения. Карамзин пишет: «...иноземцы же, свидетели сего малодушного бегства пишут, что Россияне не имели, казалось, ни мечей, ни рук, имея

- 328 -

единственно ноги». Эти слова являются передачей фразы Маржерета: «On eut dit que les Russes n’avoient point des bras pour frapper», на которую Карамзин ссылается в примечании 274 (История. Т. XI. Гл. II. С. 99). Воспоминания Маржерета, изданные им в 1607 г., «Estat de l’Empire de Russie et Grande Duché de Moscovie», содержали подробный рассказ о событиях, свидетелем которых непосредственно был сам автор. Пушкину была известна эта книга, она, в издании 1821 г., содержалась в его библиотеке (см.: Модзалевский Б. Л. Библиотека Пушкина: Библиографическое описание // Пушкин и его современники. Вып. IX—X. СПб., 1910. С. 281). Пушкин комически сопоставляет темпераментного, горячего француза и хладнокровного ливонца. Карамзин задавал вопрос, как мог Маржерет, служивший у польского короля, у Бориса Годунова и у Лжедимитрия, даже после падения последнего оставаться в твердом мнении, что он был подлинным царским сыном. Пушкин, изображая яркую и характерную фигуру Маржерета, дает понять, что он был профессиональным военным, увлекавшимся военной тактикой, но наемником, мало понимавшим политические обстоятельства и психологию народа страны, которой предлагал свои услуги в качестве «специалиста». Лжедимитрий был ему симпатичен своей удалью, смелостью, своеобразной простотой обращения и самым авантюризмом. Можно предположить, что отзывы Маржерета о Лжедимитрии оказали некоторое влияние на восприятие его личности Пушкиным, совершенно несхожее с той интерпретацией, которую ей дает Карамзин. Отсюда могло идти и содержащееся в набросках предисловия к «Борису Годунову» сравнение Лжедимитрия с Генрихом IV. Маржерет воевал на стороне Генриха до того, как тот занял французский престол. Генрих был королем Наваррским, вождем гугенотов и вел войну против католической лиги. Возвратившись из России, Маржерет рассказывал французскому королю Генриху IV о русских событиях, которыми тот интересовался, и, утверждая, что Димитрий был подлинный сын царя, невольно сближал его характер с Генрихом. Карамзин упоминает о беседах Маржерета с Генрихом IV (История. Т. XI. Гл. IV. С. 189—190).

- 329 -

Ст. 32—33. Ударить отбой! мы победили. Довольно; щадите русскую кровь. Отбой! — «Победа», которую провозгласил Самозванец, была сомнительна. Обе сражавшиеся армии отступили. Самозванца к этому принудили успешные действия Басманова в тылу его войска, полководцев правительственной армии — нестойкость полков, которыми командовал Дмитрий Шуйский, и расстройство, которое произвело в середине войск паническое бегство ратников правого крыла армии. Карамзин пишет: «...мнимый победитель не веселился. Сия битва странная доказала и то, что хотелось Самозванцу: россияне сражались с ним худо, без усердия, но сражались <...> Он знал, что без их общего предательства ни ляхи, ни казаки не свергнут Бориса...» (История. Т. XI. Гл. II. С. 99).

Площадь перед собором в Москве

Ст. 3—10. Что? уж проклинали того? ∞ ужо им будет, безбожникам. — Борис Годунов, произведя через своих агентов тщательное расследование и установив идентичность мнимого царевича Димитрия и Григория Отрепьева, распорядился в церквах и соборах придавать анафеме Гришку Отрепьева и петь вечную память погибшему угличскому царевичу Димитрию (История. Т. XI. Гл. II. С. 95). Самозванец заблаговременно принял предосторожности против такой меры, велев своему сообщнику монаху-расстриге Леониду назваться Григорием Отрепьевым. О присутствии в полках Лжедимитрия Григория Отрепьева широко оповещалось население. Это способствовало недоверию к официальным объяснениям, что мнимый царевич — обманщик и что настоящее его имя Григорий Отрепьев. Даже такой осведомленный человек, как Маржерет, уже после свержения и убийства Лжедимитрия, находясь во Франции, утверждал, что «царь Димитрий» не мог быть Отрепьевым, т. к. он сам видел Григория Отрепьева, который был старше «царя» и совсем не походил на него, ему было от тридцати пяти до тридцати восьми лет (см.: Маржерет Ж. Состояние Российской империи и великого князя Московии // Россия XV—XVII вв. глазами иностранцев. Л., 1986. С. 280—281).

О «старце» Леониде Карамзин сообщает в XI томе «Истории» (Гл. IV. С. 190) и приводит в примечании 598

- 330 -

большую цитату из сочинения Маржерета о мнимом Григории Отрепьеве.

Пушкин считал, что образ юродивого является важным элементом в концепции его трагедии. Он не удовлетворился тем материалом, который давал в «Истории» Карамзин, посвятивший в X томе специальный, хотя и небольшой, параграф теме «Юродивые». Он писал: «...был в Москве юродивый, уважаемый за действительную или мнимую святость: с распущенными волосами ходя по улицам нагой в жестокие морозы, он предсказывал бедствия и торжественно злословил Бориса; а Борис молчал и не смел сделать ему ни малейшего зла, опасаясь ли народа или веря святости сего человека» (Гл. IV. С. 169). К теме юродивых Карамзин дважды обращается в примечаниях к X тому, ссылаясь на Флетчера (примеч. 469—470). В примечании 469 сообщаются сведения о юродивом, прозванном «Большим колпаком» или «Водоносцем». Он жил в царствование Ивана IV, «...носил на теле кресты с веригами железными, на голове тяжелый колпак, на пальцах многие кольца и перстни медные, а в руках деревянные четки». Блаженный Иоанн — юродивый-«чудотворец», прозванный «Большой колпак» или «Водоносец», умер в 1589 г. Рукопись Покровского собора сообщает, что он «носил вериги и колпак великий и тяжелый» и при встречах с Годуновым говорил: «Умная голова, разбирай Божьи дела. Бог долго ждет, да больно бьет» (Архимандрит Игнатий. Краткие описания русских святых. Кн. 2. СПб., 1875. С. 130—131. См. об этом также: Священник Иоанн Кавилевский. Юродство о Христе и Христа ради. Юродивые Восточной и русской церкви. 3-е изд. М., 1902. С. 244—248). В обращении юродивого «Большого колпака» к Борису Годунову — «Умная голова, разбирай Божьи дела» — заключена обычная для поведения юродивых мысль о том, что «простота» святого мнимого дурачка, его юродство ближе к пониманию Божьей правды, чем ум светской власти «мудри мнящеся быти» (см.: Панченко А. М. Смех как общественный протест // Лихачев Д. С., Панченко А. М., Понырко Н. В. Смех в древней Руси. Л., 1984. С. 127).

«Николка Железный колпак» в «Борисе Годунове» — лицо, вымышленное поэтом. В нем «совмещены» черты нескольких исторически описанных юродивых и

- 331 -

представлена типичная для юродивых форма поведения. Стремление создать обобщенное, а не «портретное» изображение юродивого выражено в обращенной поэтом к Жуковскому в письме от 17 августа 1825 г. просьбе: «Нельзя ли мне доставить или жизнь Железного Колпака или житие какого-нибудь юродивого». Пушкин стремился к исторической достоверности изображения и в то же время признавал существование некоего «личного плана» в задуманном им образе юродивого. В русской драматургии нередко образ юродивого играл роль, сходную с образом шута у Шекспира. Для этого были основания. Между положением шута и юродивого в обществе эпохи средневековья и последующих веков было немало общего (см.: Панченко А. М. Смех как общественный протест. С. 116—117). Пушкину эта ассоциация была близка. Размышления о том, что поэта ставят нередко в положение шута или безумца, преследовали поэта многие годы (см.: Лотман Л. «И я бы мог, как шут» // Врем. ПК. № 19. 1981. С. 46—59).

Упоминая в письме к П. А. Плетневу от 4—6 декабря 1825 г. о том, что Б. М. Федоров в романе «Князь Курбский» «также вывел юродивого», Пушкин добавляет: «И он байроничает, описывает самого себя! Мой юродивый, впрочем, гораздо милее Борьки — увидишь» (Акад. в 10 т. (4). Т. 10. С. 151). Сближение «своего» юродивого с собой более отчетливо звучит в письме Пушкина к П. А. Вяземскому от 7 ноября 1825 г.: «Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию — навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!» (Там же. С. 146). В этом признании мысль о творческой свободе поэта предельно сближена с напоминанием о «дерзкой» откровенности юродивого. Однако усматривать в юродивом Николе в «Борисе Годунове» выразителя авторских мнений или alter ego поэта нельзя. Это противоречит строго историческому замыслу поэта и соответствующей ему художественной системе трагедии.

19—22. Юродивый (садится на землю и поет). Богу помолися! — Песня юродивого является авторской стилизацией народных духовных стихов — импровизаций, получивших впоследствии широкое распространение в разного рода сектах. Вместе с тем она близка к

- 332 -

народным детским игровым песням, что стилистически оправдано поведением юродивых носившим игровой и демонстративный характер (см.: Панченко А. М. Смех как зрелище. Древнерусское юродство // Лихачев Д. С., Панченко А. М., Понырко Н. В. Смех в древней Руси. Л., 1984. С. 72—116).

37. ...нельзя молиться за царя-Ирода: Богородица не велит. — Ирод I Великий — царь Иудеи, по библейской легенде, приказавший убить всех младенцев в Вифлееме, чтобы избавиться от Иисуса, которого он рассматривал как претендента на престол, т. к. волхвы предсказали, что этот младенец станет царем Иудейским, вождем, который «спасет народ» Израиля (Евангелие от Матфея, Гл. II, ст. 6, 7, 13, 16, 17, 18).

Севск

Ст. 2. Рожнов, московский дворянин. — лицо вымышленное. Род Рожновых состоял в дальнем родстве с Пушкиными (см.: Веселовский С. Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. М. 1969 С. 62—63, 91, 98, 102).

8—11. Он очень был встревожен Потерею сражения ∞ Шуйского послал Начальствовать над войском. — Речь идет о Василии Шуйском. В сомнительном исходе сражения близ Новгорода-Северского, который был истолкован как успех Самозванца, был в значительной степени виноват свояк Бориса Годунова Дмитрий Шуйский. Годунов назначил его воеводой Большого полка в Брянске. Он очень медленно и неорганизованно вел комплектование войска. Недовольный им Годунов передал командование Мстиславскому, который сумел остановить отступление, но был тяжело ранен. После этого Борис послал командовать войсками Василия Шуйского.

11—15. А зачем Он отозвал Басманова в Москву? ∞ Басманов в царской Думе Теперь сидит. — Довольный военными действиями Басманова Годунов вызвал его в Москву, наградил большими суммами денег, драгоценными подарками, поместьем и дал ему сан думного боярина, высоко ценя его ум и талант полководца.

15. Он в войске был нужнее. — Полководческий талант Басманова проявился в битве близ Новгорода-Северского.

- 333 -

Именно его действия принудили Самозванца прекратить бой, суливший ему полную победу, и отступить с поля боя. Карамзин считает, что отзыв Басманова из войска имел роковые последствия для хода событий, для династии Годунова и для дальнейшего положения России. Он писал: «Если бы царь осмелился презреть устав боярского старшинства и дать главное воеводство Басманову, то, может быть, спас бы свой дом от гибели и Россию от бедствий; чего Судьба не хотела!» (История. Т. XI. Гл. II. С. 100)

19—26. Кому язык отрежут ∞ так лучше уж молчать. — Карамзин так характеризует положение в Москве, правда, имея в виду более поздний этап войны, когда успехи Самозванца приняли угрожающий характер: «Борис страдал, видя бедствие войска, нерадивость, неспособность или зломыслие воевод, и боясь сменить их, чтобы не избрать худших; страдал, внимая молве народной, благоприятной для Самозванца, и не имея силы унять ее ни снисходительными убеждениями <...> ни казнию: ибо в сие время уже резали языки нескромным» (История. Т. XI. Гл. II. С. 107)

39—40. Их тысяч пятьдесят, А нас всего едва ль пятнадцать тысяч. — Карамзин указывает цифры: в войске Самозванца было всего 15 тысяч, у воевод правительственных — от 60 до 70 тысяч (там же. С. 101).

Лес

Ст. 1—3. Мой бедный конь! как бодро поскакал ∞ как быстро нес меня. — О любви Самозванца к лошадям, его умении выбирать для себя лучших лошадей упоминают многие современники. Обобщая эти свидетельства, исследователь пишет о более позднем периоде жизни Лжедимитрия: «В отличие от других властителей Кремля Отрепьев не любил ездить в карете и предпочитал выезжать верхом. На царской конюшне было много чистокровных скакунов, а недавний чернец выбирал себе самых норовистых» (Скрынников Р. Г. Самозванцы в России в начале XVII века. Новосибирск, 1990. С. 188).

Карамзин отмечает, что, возглавив в битве при Добрыничах конницу, Самозванец чуть не добился смелым наскоком легкой победы над превосходящими силами

- 334 -

противника: «Лжедимитрий сел на борзого, карего аргамака, держа в руке обнаженный меч, и повел свою конницу долиною, чтобы стремительным нападением разрезать войско Борисово». Сопротивление войск под командованием разгадавшего маневр Самозванца Мстиславского лишь подвигнуло его на усиление своей активности: «Расстрига, как истинный витязь, оказал смелость необыкновенную; сильным ударом смял россиян и погнал их», но стойкость пехоты москвичей и плотность пушечного и ружейного огня привели к бегству войск Самозванца и полному его поражению. «Но Самозванец был жив <...> он на раненом коне ускакал в Севск, и в ту же ночь бежал далее, в город Рыльск» (История. Т. XI. Гл. II. С. 102—103).

Точный в описании событий боя, Пушкин не находит нужным воспроизводить реальную реакцию Самозванца на поражение. Бодрость и вера в свою «звезду» вернулись к Лжедимитрию позже.

21—22. Изменники! злодеи-запорожцы ∞ вы сгубили нас! — В стане Самозванца были острые противоречия между польской шляхтой и запорожцами, привыкшими к военным стычкам с поляками. Каждая из этих групп в войске Отрепьева обвиняла другую в отступлении, бегстве с поля боя. Самозванец в этом вопросе придерживался «польской» точки зрения. Карамзин упоминает, что, когда к Отрепьеву на следующий день явились запорожцы, он не впустил их в город Рыльск, как предателей (см.: Там же. С. 103).

27—29. А дело было наше ∞ Да немцы нас порядком отразили. — У Карамзина: «5000 Россиян и немцы с кликом Hilf Gott (помоги Бог) гнали, разили бегущих на пространстве осьми верст, убили тысяч шесть, взяли не мало пленников...» (Там же. С. 102).

Москва. Царские палаты

Ст. 1—4. Он побежден, какая польза в том? ∞ со стен Путивля угрожает. — Борис наградил войско и воевод за победу под Добрыничами, особенно благодарил «усердных иноземцев» — Маржерета и Розена. Однако вскоре выяснилось, что воеводы, оставив своих ратников, громивших войска Лжедимитрия, не дали им довершить

- 335 -

разгром его окружения и схватить самого Самозванца. Вместо этого они стали жестоко расправляться с пленными и местным населением. Карамзин пишет: «Сия жестокость, вместе с оплошностью воевод, спасли злодея» (История. Т. XI. Гл. II. С. 103). Население могло сопоставить великодушие царевича, «который миловал и самых усердных слуг своего неприятеля» (Там же) с жестокостью воевод, которую приписывали приказам царя Бориса. Царь послал Мстиславскому и другим воеводам гневный выговор, обвинив их в бездействии, упущениях, которые свели на нет результаты победы. Этот «укор» царя вызвал ропот в войсках и обиду воевод, между тем кампания затягивалась и в войске зрела измена. Боярин М. Г. Салтыков, вместо того чтобы подавить последние очаги сопротивления отрядов Самозванца без согласования с главным командованием — с Шуйским и Мстиславским, приказал войскам отступить. Осада крепости Кромы, в которой засели 600 донских казаков во главе с атаманом Корелой, длилась долгое время и не приносила результатов, ввиду неудобной для атакующих местности и неспособности воевод организовать должным образом борьбу с повстанческими силами, поддерживающими засевших в Кромах казаков.

9—17. Пошлю тебя начальствовать над ними ∞ Пожрет огонь. — В сцене «Москва. Царские палаты», Пушкин решительно отходит от Карамзина в интерпретации образа Годунова, изображая его сторонником отмены местничества, готовым приступить к осуществлению этой политической реформы. Репликой Басманова «Мысль важная в уме его родилась» Пушкин подчеркнул, что Борис — инициатор первого приближения к реализации этой меры. Карамзин же ставил Борису Годунову в вину то, что он не отменил местничества, усматривая в этом его коварный умысел: «Сии всегдашние местничества питали взаимную ненависть между знатнейшими родами <...>. Они враждовали: Борис господствовал!» (История. Т. X. Гл. IV. С. 163).

Отказ от «местничества», от соблюдения принципа назначения на административные, придворные и военные должности по роду и его «разряду» в системе заслуг государству и знатности становился политической необходимостью, т. к. такая система сковывала развитие

- 336 -

творческих сил даже в высших слоях боярства, закрывала путь к политической активности развивавшемуся дворянству и чрезвычайно затрудняла управление государством. Отменить систему местничества удалось только в 1681 г. в царствование Федора Алексеевича, когда было торжественно сожжены Разрядные книги и всем боярам было приказано не считаться по разрядам, «быть без мест».

Эпизод беседы царя Бориса с Басмановым был дорог автору трагедии как самостоятельное его историческое прозрение в художественной форме. Поэтому он назвал его, наряду с другим важнейшим эпизодом (сообщением Шуйского Годунову о Самозванце), как особенно обидное заимствование Булгарина в романе «Димитрий Самозванец» из его произведения (незаконченная статья «Опровержение на критики». — Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 127).

25—33. Конь иногда сбивает седока ∞ Грабь и казни — тебе не будет хуже. — В этом монологе Годунова, так же как и в монологе его в сцене «Царские палаты» «Достиг я высшей власти» (ст. 19—47 «Я думал свой народ В довольствии, во славе успокоить ∞ ничто не может нас Среди мирских печалей успокоить»), ощутима близость к многим рассуждениям Макиавелли, особенно к таким, как содержащиеся в главе XVII трактата «Государь», озаглавленной «О жестокости и милосердии, или что лучше, пользоваться любовью или возбуждать страх», мысли. Задавая этот вопрос, Макиавелли приходит к выводу, что «в видах личной их <правителей> выгоды <...> полезнее держать подданных в страхе». Это утверждение он обосновывает тем, что «люди, говоря вообще, неблагодарны, непостоянны, лживы, боязливы и алчны; если Государи осыпают их благодеяниями, они выказываются приверженными к ним <...> но едва наступает опасность — бывают непрочь от измены <...> Кроме того, люди скорее бывают готовы оскорблять тех, кого любят, чем тех, кого боятся». И далее: «Заслужить ненависть за добрые действия так же легко, как и за дурные <....> из этого следует, как я уже говорил выше, что Государям, желающим удержать за собою власть, весьма часто необходимо быть порочными» (Макиавелли Николай. Государь (Il principe).

- 337 -

Рассуждения на первые три книги Тита Ливия. СПб., 1869. С. 70—71, 82).

28—30. Так думал Иоанн, Смиритель бурь, разумный самодержец ∞ его свирепый внук. — Иоанн — разумный самодержец — Иван III Васильевич, великий князь Московский и всея Руси (1462—1505). Карамзин придавал особое значение его деятельности как самодержца, объединившего русские земли, пресекшего междуусобицы и положившего основание русской государственности. Иван IV Грозный — внук Ивана III (реально правил государством с 1543 по 1584 г.), выдающийся государственный деятель, прославившийся, вместе с тем, исключительной жестокостью.

38—40. Дай Бог ему с Отрепьевым проклятым Управиться ∞ в России сотворит. — Вкладывая эти слова в уста Басманова, Пушкин «предуведомляет» читателя о той глубине падения, которая предстоит Басманову, предавшему наследника Годунова — Федора и ставшему ближайшим клевретом Отрепьева.

52—53. На троне он сидел ∞ из уст и из ушей. — Пушкин упоминает о приеме «гостей иноплеменных» — послов, после которого, по всем свидетельствам современников, у царя сделался пароксизм, вызванный кровоизлиянием в мозг. В ряде источников указывается, что встреча была с датскими послами в связи со сватовством к Ксении Годуновой. Существуют разные версии того, как появилась смертельная болезнь царя Бориса. Пушкин избирает самый драматичный вариант изображения рокового пароксизма, предшествовавшего смерти Годунова. Он зафиксирован в письме Самозванца к Мнишку по дошедшим до него слухам. Лжедимитрию было, конечно, важно распространять версию о том, что при торжественном приеме Борисом иностранцев «некая сила свергла его с престола, ударила его об землю...» Это создало впечатление, что само Провидение свергло «узурпатора». В числе других свидетельств Карамзин цитирует это письмо в 304 примечании к XI тому. В основном тексте «Истории» он излагает этот эпизод менее эффектно, соответственно большинству описаний современников (История. Т. XI. Гл. II. С. 108). Вместе с тем, в отличие от большинства свидетельств и от описания, данного Карамзиным, в которых состояние Годунова

- 338 -

после приступа характеризуется как крайне тяжелое, граничащее с полной потерей сознания, Пушкин изображает умирающего царя в полном обладании всеми его способностями, железной волей и твердым пониманием своего положения.

57—61. ...о Боже, Боже! Сейчас явлюсь перед Тобой ∞ так и быть! — Наставление Бориса Годунова сыну — плод поэтического воображения Пушкина — подводит итог характеристике этого героя. Исторические источники свидетельствуют о том, что Годунова в последний, тревожный период его жизни глубоко волновал вопрос, удостоится ли он вечного блаженства (то, что он сохранял надежду на это, свидетельствует скорее против версии об убийстве по его приказу царевича Димитрия, чем за эту версию). У Пушкина Борис Годунов, сознавая свой страшный грех, все же поступается последней надеждой на спасение души ради сына и государства. И в этот страшный для него момент он остается нежным отцом и государем прежде всего.

Некоторые выражения из этого монолога царя Бориса восходят к Карамзину.

62—63. Я подданным рожден, и умереть Мне подданным во мраке б надлежало. — Ср. слова Карамзина о том, что Годунов «клялся, что никогда, рожденный верным подданным, не мечтал о сане державном» (История. Т. X. Гл. III. С. 134).

71—72. Опасен он, сей чудный самозванец. Он именем ужасным ополчен. — Ср. у Карамзина о Самозванце: «Сей человек назывался именем ужасным для Бориса и любезным для России» (История. Т. XI. Гл. II. С. 89).

86—88. Для войска нынче нужен Искусный вождь: Басманова пошли ∞ снеси боярский ропот. — Это желание Годунова, о котором свидетельствуют современники, было исполнено после его смерти: Дума назначила Басманова и Катырева руководить войсками, но, явившись в лагерь под Кромами, Басманов узнал, что глава сыскного ведомства Семен Годунов пересмотрел это назначение, не согласовав с боярами, назначил первым воеводой сторожевого полка своего зятя князя Андрея Телятевского. Это «оскорбление» повлияло на решение Басманова совершить предательство и перейти на сторону Самозванца.

- 339 -

89—90. Ты с малых лет сидел со мною в Думе ∞ ход державного правленья. — Карамзин пишет, что Федор «удивлял вельмож даром слова и сведениями необыкновенными в тогдашнее время», что он «рано узнал и науку правления, отроком заседая в Думе» (История. Т. XI. Гл. III. С. 111).

103—106. Будь молчалив — не должен царский голос ∞ или великий праздник. — Карамзин, отмечая перемену в поведении Бориса Годунова после избрания его на царство, отказ от встреч с народом, приписывал это «нечистой совести» царя, который «не хотел <....> выходить к народу, выслушивать его жалобы <...> являлся редко и только в пышности недоступной» (История. Т. XI. Гл. II. С. 57). Карамзин считал это нарушением обычаев. Пушкин явно не согласен с историком. Борис Годунов у него своему ни в чем не повинному наследнику советует не сближаться с народом в бытовой обстановке, т. к. это подрывает высокий авторитет власти.

В 1831 г. под тяжелым впечатлением эпидемии и холерных бунтов, «бессмысленных и беспощадных», сопровождавшихся массовыми жестокими убийствами офицеров и докторов, Пушкин, излагая сведения о вмешательстве царя в события, вынужденного лично, с большим риском для себя, усмирять вспышки народного озлобления, писал: «Однако же сие решительное средство, как последнее, не должно быть всуе употребляемо. Народ не должен привыкать к царскому лицу, как обыкновенному явлению <...> Царю не должно сближаться лично с народом. Чернь перестает скоро бояться таинственной власти...» (Дневник 1831 г. 26-го июля — Акад. в 10 т. (4). Т. VIII. С. 20). Он выражает опасение, что чернь «будет требовать появления его <царя> как необходимого обряда» (Там же), т. е. того, что Карамзин считает древней традицией, нарушенной Годуновым.

109—114. Храни, храни святую чистоту ∞ И ум его безвременно темнеет. — Пушкин воссоздает те нравственные и психологические наблюдения, которые Годунов мог приобрести в пору своего пребывания при дворе Ивана Грозного. Карамзин, пытаясь объяснить причины перехода Ивана Грозного от сдержанности, справедливости и мудрого правления и обращения с придворными к жестокости, разнузданности и тиранству, в

- 340 -

примечании приводит свидетельство «летописцев» о перемене в характере царя Ивана после смерти Анастасии: «Некако превратися многомудростный его ум на яростный нрав, и нача многих от сродства своего сокрушати, тако же и Вельмож от Сингклита своего. Во истину бо сбысться в притчах реченное, яко парение похоти променяет ум незлоблив» (История. Т. X. Примечание 3).

В наставлениях Бориса сыну о том, как править государством, чтобы удержать власть, особенно ощутимо сказываются отзвуки теории Макиавелли, осуждение главного труда которого «Государь» («II principe») Пушкин считал, следствием предубеждения и невежества. Как сказано выше, Макиавелли он называл «бессмертным флорентийцем», утверждая, что он «великий знаток природы человеческой». Приводя афоризм «разделяй и властвуй» — Пушкин поясняет, что это «правило государственное», не только Макиавеллическое», и при этом считает нужным пояснить: «Принимаю это слово в его общенародном значении», таким образом давая понять, что сам он не согласен с этим популярным, вульгарным словоупотреблением (см.: «Table talk» — Акад. в 10 т. (4). Т. 7. С. 64—65).

После 122. Царевна рыдает. — Ксения Годунова охарактеризована Пушкиным в соответствии с тем ее образом, который еще при ее жизни сложился в народе — образом вечной несчастливицы.

При первом своем появлении в сцене «Царские палаты» Ксения оплакивает жениха. Первоначально ее «заплачка» была более пространной, Пушкин снял начало ее реплики — 8 стихов плача — при публикации трагедии. Стилистикой народного плача окрашен и монолог отца-царя, к ней обращенный. Исключенный из текста при печатании «Бориса Годунова» вопрос Ксении брату — Феодору: похож ли ее покойный жених на «образок», т. е. миниатюрный портрет «королевича» Иоанна — датского принца, назначенного ей в женихи, — свидетельствовал о том, что в семье Годуновых строго соблюдались традиции и царевна была «затворницей». Однако она получила очень хорошее воспитание — умела и любила читать, писать, обучалась пению и музыке, была искусной рукодельницей. Народу стала известна ее трагическая судьба: ее пленение Лжедимитрием, сделавшим

- 341 -

ее своей наложницей, невольное ее участие в героическом «сидении» в осаде Троицкой Лавры (1608—1609), пленение бандами Заруцкого в Новодевичьем монастыре, где она подверглась оскорблениям и ограблению. После воцарения Василия Шуйского Ксения (в монашестве Ольга) была вызвана царским указом из монастыря для участия в перезахоронении отца — царя Бориса, брата Феодора и матери Марии Григорьевны с погоста бедного Варсонофьевского монастыря в Троице-Сергиев монастырь. Участие в этом обряде злосчастной монахини, которая громко причитала, оплакивая свою семью, погубленную Самозванцем, произвело большое впечатление на современников. В 1619 г. для англичанина Ричарда Джемса, участника английского посольства в Москве, были записаны народные русские песни, в числе которых две лирические песни-плачи от лица Ксении Годуновой (см.: Демократическая поэзия XVII века. М.; Л., 1962. Б-ка поэта. Большая сер. 2-е изд. С. 66—67, 163—165).

Сравнение в одной из этих песен царевны Ксении с «белой пелепелкой», гнездо которой хотят разорить, а саму ее «поимать» и заключить в монастырь (Там же. С. 66), и плач царевны во второй песне — о том, что в монастыре ее хотят «в решетчатый сад засадити», созвучны сочувственной реплике человека из народной толпы в сцене «Кремль. Дом Борисов» — последней сцене трагедии: «Брат да сестра! бедные дети, что пташки в клетке».

XII том «Истории» Карамзина, содержащий описание перезахоронения Бориса с участием Ксении, оплакивающей свою семью, вышел после смерти историографа и после того, как Пушкин завершил работу над «Борисом Годуновым» в 1829 г.

Знал ли Пушкин об этих трагических обстоятельствах многострадальной жизни дочери Бориса Годунова и об отражении их в народной поэзии неизвестно, скорее всего не знал во время работы над текстом трагедии, тем поразительнее его проникновенное ощущение народного восприятия положения невинных детей умершего царя. Исследователи исправлений, произведенных поэтом перед публикацией пьесы, В. С. Листов и Н. А. Тархова предположили, что Пушкин мог быть знаком

- 342 -

с содержанием XII тома Карамзина еще до его публикации и что «последние (перед публикацией) исправления в тексте “Бориса Годунова”, в частности, ремарка “народ безмолвствует” навеяны деталями повествования в этом томе» (Листов В. С., Тархова Н. А. К истории ремарки «Народ безмолвствует» в «Борисе Годунове» // Врем. ПК. 20. 1982. С. 99). Но это не может иметь отношения к данному тексту трагедии.

Ставка

Момент, когда Басманов решился на предательство, Карамзин считал роковым в истории смуты. В XII томе, вышедшем после завершения Пушкиным «Бориса Годунова», эта уверенность высказана кратко и категорично: «Измена Басманова решила судьбу отечества» (История. Т. XII. Гл. 1. С. 23). Но в XI томе Карамзин обстоятельно анализирует причины, побудившие Басманова нарушить присягу, предательство которого считает психологическим феноменом, требующим объяснения. Историк пишет: «Удивив современников, дело Басманова удивляет и потомство. Сей человек имел душу, как увидим в роковой час его жизни; не верил Самозванцу; столь ревностно обличал и столь мужественно разил его под стенами Новгорода Северского; был осыпан милостями Бориса, удостоен всей доверенности Феодора, избран в спасители Царя и Царства <...> с надеждою оставить блестящее имя в летописях — и пал к ногам Расстриги, в виде гнусного предателя!» (История. Т. XI. Гл. III. С. 112). Карамзин объясняет поступок Басманова его честолюбием, враждою к «ненавистной олигархии Годуновых» (Там же. С. 113) и надеждой оказать влияние на нового царя.

Пушкин видит исторические, «роковые» обстоятельства, сформировавшие психологический тип деятеля эпохи с его силою и слабостью. Поэт показывает через какую внутреннюю борьбу прошел Басманов, испытывая глубоко противоречивые чувства, стремление сохранить чистоту традиционной порядочности, верности «крестному целованию» и упрочить свое положение вверху государственной пирамиды любыми средствами. Его талант, смелость, привычная готовность служить монарху

- 343 -

в качестве подданного сочетается с амбицией, нарушающей все каноны традиционного законопослушания, взгляд его нацелен и на верхние ступени трона и на самый трон.

Ст. 12—13. Пустого мне не говори; я знаю, Кто он такой. — Борис Годунов провел тщательную проверку происхождения Самозванца и путей, которыми шел Григорий (Юрий) Отрепьев, осуществляя свой авантюристический план. Басманов был, конечно, осведомлен об этих «разысканиях» царя. Впоследствии, перейдя на сторону Лжедимитрия и став его ближайшим клевретом во время его царствования, Басманов и в это время не верил в подлинность «царевича». Немецкий пастор Мартин Бер, служивший в лютеранской церкви за Яузой и близко знакомый с Басмановым, попытался вызвать последнего на откровенность, чтобы узнать у него, как он относится к происхождению царствовавшего уже Самозванца. Он вспоминал об этом: «Однажды просил я Басманова убедительно сказать мне: имеет ли Всемилостивейший Государь наш законное право на престол российский? Басманов в присутствии одного немецкого купца, отвечал мне по доверенности следующее: «...молитесь о счастии его вместе со мною! Хотя он и не истинный царевич, однако ж государь наш: ибо мы ему присягнули, — да и лучшего царя найти не можем» (Бер. Мартин. Летопись Московская // Сказания Современников о Димитрии самозванце. 1. СПб., 1831. С. 102—103). Таким образом, Басманов предал царя Федора Борисовича, которому присягал и обрек его на гибель, не заблуждаясь в самозванстве свергшего его Отрепьева.

33—35. ...чем сильны мы, Басманов? ∞ А мнением, да! мнением народным. — Эта фраза послужила основой многочисленных интерпретаций трагедии, в которых тезис о прозорливости народа, осудившего «режим» Бориса Годунова и его злодейство и восставшего против него, представляется аксиомой. Между тем само слово «мнение» — родственное глаголу «мнить» — «думать», но и «ошибочно полагать», и существительными «сомнение» и «мнительность» окружено «ореолом» ассоциаций, наводящих на мысль об ошибке. Действительно народ совершает роковую ошибку, признав за ожившего царевича мираж, фантом. В сцене «Ночь. Келья в Чудовом

- 344 -

монастыре» Пимен ужасается ошибке народа, избравшего на царство Годунова: «О страшное, невиданное горе! Прогневали мы Бога, согрешили: Владыкою себе цареубийцу Мы нарекли», но подобную ошибку народ совершает вторично, признав своим «владыкой» Самозванца, который идет к престолу через предательство национальных интересов, кровь и цареубийство, принесение в жертву своему честолюбию невинного юноши, законного царя. Признание того, что идя, на предательство, он делается соучастником не добросовестного заблуждения народа, а сознательного его обмана, т. е. пособником Самозванца, выражено в последнем монологе Басманова данной сцены, которая заканчивается, как и некоторые другие, переходом героя от размышления к действию. Ср: «Но решено: заутра двину рать» (сцена «Ночь. Сад. Фонтан»), «Вперед! и горе Годунову!» (сцена «Граница Литовская») и «Коня! трубите сбор» (сцена «Ставка»).

Одно из поразительных по своей наглости заимствований Булгарина в романе «Димитрий Самозванец» из трагедии Пушкина «Борис Годунов» состоит в том, что у него Иваницкий, самозванец, выдающий себя за царевича Димитрия, говорит о царе Борисе: «Я возбудил против него неприятеля — мнение народное» (Булгарин Ф. Полн. собр. соч. Т. 2. СПб., 1842. С. 65. Первое издание романа 1830 г.). Выражение «мнение народное» неоднократно повторено в оглавлении романа.

Лобное место

Лжедимитрий тщательно подготовил последний акт захвата власти. Карамзин пишет: «Лжедимитрий <....> избрал двух сановников смелых, расторопных Плещеева и Пушкина; дал им грамоту и велел ехать в Красное село, чтобы возмутить тамошних жителей, а через них и столицу <:...> Красносельцы, славя Димитрия, нашли множество единомышленников в столице, мещан и людей служивых; других силою увлекли за собою; некоторые пристали к ним только из любопытства. Сей шумный сонм стремился к лобному месту, где, по данному знаку, все умолкло, чтобы слушать грамоту Лжедимитрия» (История. Т. XI. Гл. III. С. 118—119). Далее Карамзин

- 345 -

пересказывает эту грамоту, выделяя в ней особенно последовательно лицемерие Самозванца, декларирующего свою любовь к России и в то же время ссылавшегося на силу войск, воюющих на его стороне, в частности, иноземных войск, выдвигавшего в качестве порочащих Годунова обвинений: «Им не жаль России; они не своим, а чужим владеют» и перекладывавшего вину за кровопролитие с себя, затеявшего его, на правительственные войска, которые сопротивлялись его воле. Речь Пушкина в трагедии воспроизводит некоторые положения грамоты Самозванца. Члены Боярской думы пошли навстречу требованиям Самозванца, который распорядился, прежде чем он въедет в Москву: «Пусть уберут с дороги <...> молодого Федора Борисовича с матерью» (Буссов К. Московская хроника. М., — Л., 1961. С. 107), «заключить в неволю Годуновых и иных <...> с тем, чтобы истребить этих чудовищ, кровопийц и изменников» (Смит Т. Путешествие сэра Т. Смита. СПб., 1893. С. 78). См. об этом: Скрынников Р. Г. Самозванцы в России в начале XVII века. Григорий Отрепьев. Новосибирск, 1990. С. 152—153.

Завершающие сцену призывы к бунту — мужика с амвона и толпы, таким образом, отражают воздействие предательства высших сановников на возбужденные умы народа, охваченного фантастической верой в доброго царя-избавителя. Карамзин видит в основе вспышки насилия и страстей толпы своего рода рациональное начало: (Народ Московский слушал с благоговением и рассуждал так: “Войско и бояре поддались без сомнения не ложному Димитрию. Он приближается к Москве: с кем стоять нам против его силы <....> и за кого? за ненавистных Годуновых, похитителей державной власти? <...> должно прибегнуть к милосердию Димитрия”» (История. Т. XI. Гл. III. С. 119—120). Историк сообщает, что на нерешительную попытку бояр увещевать народ последний встал на сторону посланцев Лжедимитрия, крича: «Да здравствует царь Димитрий! Клятва Борисовой памяти! Гибель племени Годуновых!» (Там же. С. 120).

Апелляцию к патриотическим чувствам толпы, содержавшуюся в грамоте Самозванца, поэт передал вкладывая в уста клеврета Лжедимитрия слова: «Мир ведает,

- 346 -

сколь много вы терпели Под властию жестокого пришельца». Таким образом, авантюрист, которого Карамзин называл «державный прошлец» (История Т. XI. Гл. IV. С. 133), в котором видел типичные черты «бродяги,<...>-вознесенного на степень державства» (Там же. С. 139—140), клеймит Годунова — представителя старинного служилого боярства, как «пришельца», чужака, — прием, которым нередко пользовались на Руси, чтобы дискредитировать политического противника.

Ст. 36—39. Народ, народ! в Кремль! в царские палаты! ∞ род Бориса Годунова! — Последние реплики сцены демонстрируют настроения, сформировавшиеся в народной толпе под влиянием подстрекательской пропаганды агентов Самозванца, — готовность расправиться с Годуновыми.

Карамзин характеризует настроения и действия народа в последние часы перед расправой с Федором Борисовичем и его матерью: «“...Гибель племени Годуновых!” С сим воплем толпы ринулись в Кремль. Стража и телохранители исчезли вместе с подданными для Феодора; действовали одни буйные мятежники; вломились во дворец и дерзкостною рукою коснулись того, кому недавно присягали: стащили юного царя с престола, где он искал безопасности! Мать злосчастная упала к ногам неистовых и слезно молила не о царстве, а только о жизни милого сына! Но мятежники еще страшилися быть извергами: безвредно вывели Федора, его мать и сестру из дворца в Кремлевский собственный дом Борисов и там приставили к ним стражу» (История. Т. XI. Гл. III. С. 120).

Кремль. Дом Борисов. Стража у крыльца

Карамзин подчеркивает непосредственно направленное в Москву приказание Самозванца покончить с семьей Годуновых и активность бояр-предателей, спешивших выслужиться у нового царя. Историк отмечает такой драматический эпизод, как свержение законного юного царя с престола. Пушкин избегает этих подробностей. В заключительной сцене трагедии главным действующим лицом является народ, не принимающий непосредственного участия в убийстве «деток» Годунова,

- 347 -

невинность которых сознается многими из толпы и на спасение которых после приведения Федора «к присяге» в толпе сохраняется надежда. Ни приказ Самозванца, ни даже злодейство исполнителей приказа не выражают идею «эпилога» трагедии. Пушкин не придерживался той однозначно прямолинейной интерпретации образа Лжедимитрия, которую давал Карамзин, как впоследствии он избегал официозно-однозначной оценки личности другого самозванца — Пугачева. Поэтому ему не хотелось верить в надругательство над Ксенией Годуновой. Боярам же — исполнителям «казни» Федора и Марии Годуновых — он не дал никакой индивидуальной характеристики, хотя Карамзин и сообщал о них сведения, и о Голицыне в «Истории» Карамзина немало сведений. Вся тяжесть исторически созревшего и совершившегося злодейства падает на народ. «Кара», которая впоследствии постигает Лжедимитрия, не разрешит нравственной коллизии эпохи, тяжесть которой целиком обрушится на народ. То, что преступление против невинного и законного венценосца, почти отрока, совершилось не в глубокой тайне, не за глазами народа, до которого доходили лишь смутные и недостоверные слухи, как в случае с заговором Годунова против юного Димитрия, а перед лицом толпы, фактически при массе свидетелей, и сопровождалось наглым обманом, свидетельствует о глубоком падении нравственного уровня народа и его правителей.

Дом Борисов — большое благоустроенное деревянное здание, в котором в царствование Федора Ивановича Правитель Годунов принимал часто послов. В 1598 г. Борис переехал в царский дворец. Дом Годунова оставался пустым.

После 12. Голицын, Мосальский, Молчанов и Шерефединов. За ними трое стрельцов. — Карамзин свидетельствует, что, в отличие от народа, который «в самом неистовстве бунта желал, чтобы мнимый Димитрий <...> оставил жизнь несчастным хотя в уединении какого-нибудь монастыря пустынного» (История. Т. XI. Гл. III. С. 122), и осторожной позиции Басманова, «другие были смелее: князья Голицын и Мосальский, чиновники Молчанов и Шерефединов, взяв с собою трех зверовидных стрельцов» 10 июня расправились с Федором

- 348 -

Борисовичем и Марией Григорьевной. В примечаниях к тому историк, ссылаясь на Разрядные книги и Никоновскую летопись, цитирует: «Лжедимитрий с Тулы в Москву послал боярина к<нязя> Вас<илия> Вас<ильевича> Голицына, да к<нязя> Вас<илия> Рубца-Мосальского, да дьяка Богдана Сутупова», «а велел цареву Борисову жену и сына ее убити» (Там же. Примечание 342).

17—19. ...слышишь какой в доме шум! Тревога! дерутся! ∞ женский голос. — Современники отметили мужество и силу Федора Годунова, оказавшего убийцам не по летам стойкое сопротивление. Четверо убийц с трудом одолели его (см.: История. Т. XI. Гл. III. С. 122—123. Примеч. 347).

22—23. Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом. — «...трупы их дерзостно выставленные на позор имели несомненные признаки удавления <...> Многие смотрели только с любопытством, но многие и с умилением; жалели о Марии <...> еще более жалели о Федоре, который цвел добродетелию и надеждою: столько имел и столько обещал прекрасного для счастия России» (Там же). В Хронографе, который Карамзин цитирует, сказано: «Феодор <...> аки тих овен на ничтоже злобу имуще, скончася; о нем же мнози от народа тайно в сердцах своих взрыдаша за непорочное его житие» (Примечание 350).

Самозванец и его сторонники разоблачили перед народом свою бесчеловечность и поразили не только наглостью лжи. Народ, который был готов незадолго до того кинуться на расправу с потомством Годунова из ложно понятого представления о справедливости, в действиях нового царя инстинктивно почувствовал холодный расчет, защиту интересов своего правления. Знаток и аналитик рутины государственной власти Макиавелли писал, что для захватчика трона «гибельно и опасно оставить в живых государя, лишенного престола» Макиавелли Н. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. Кн. III // Макиавелли Николай. Государь (Il principe). Рассуждения на первые три книги Тита Ливия. СПб., 1869. С. 375).

После 26. Народ безмолвствует. — Обращает на себя внимание графическое оформление этой ремарки,

- 349 -

не соответствующее тому, как обычно оформляются ремарки: она не заключена в скобки, слово «Народ» дано прямым шрифтом, как обозначение говорящего лица, а слово «безмолвствует» курсивом. Таким образом, ремарка графически подана как реплика.

Данная ремарка появилась только в первом печатном издании трагедии — ее нет ни в одной из дошедших до нас рукописей. В них действие заканчивается криком народа: «Да здравствует царь Димитрий Иванович!»

Это обстоятельство, а также и существенное значение последней ремарки в тексте трагедии вызвало многочисленные ее толкования в критике и научной литературе. Современники Пушкина обратили особое внимание на нее. Такая ремарка придавала неожиданное, необычное заключение драматическому сочинению, которое традиционно было принято заканчивать эффектным монологом или многозначительной репликой «под занавес».

Слушатели, неоднократно знакомившиеся с пьесой в исполнении автора, особенно остро ощущали принципиальное звучание этого изменения в тексте.

Неожиданность, нетрадиционность завершения трагедии поставила перед критикой задачу ее истолкования. В журнале «Галатея» анонимный автор дает убедительную оценку молчания народа в «Борисе Годунове»: народ, «увидевши, что доверенность его употребляется во зло <... безмолвствует от ужаса, от сознания зла, которому прежде бессознательно содействовал: безмолвствует, потому что голос его заглушается внутренним голосом, проснувшейся громко заговорившей совести» (Галатея. 1839. Ч. IV. № 27. С. 54). Белинский усмотрел в этой ремарке решительное осуждение народом нового правителя, «суд <...> над новою жертвою» исторической Немезиды, «над тем, кто погубил род Годуновых» (Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М.: Изд-во АН СССР. 1953—1959. Т. VII. М., 1955. С. 534).

Академик М. П. Алексеев указал на источник этого суждения Белинского — высказывание Фарнгагена фон Энзе в общей характеристике творчества Пушкина, помещенной в берлинском журнале «Jahrbücher für wissenschaftliche Kritik» (1838. October.) Статья Фарнгагена

- 350 -

фон Энзе, посвященная выходу в свет трех томов посмертного издания Сочинений Пушкина, была в очень плохом переводе на русский язык опубликована редакцией «Сына отечества» (1839 (1), причем Н. А. Полевой отозвался сугубо отрицательно об этой статье. Белинский возразил ему в статье «Русские журналы» (Московский наблюдатель. 1939. Ч. II. (4. Отд. IV. С. 100—138) и, предприняв меры, чтобы был осуществлен новый, более квалифицированный перевод статьи Фарнгагена фон Энзе, привел большие цитаты из этой статьи, в частности, слова, которыми немецкий критик определяет «основную мысль» гигантского создания «Бориса Годунова». Поэт показал, по его мнению, историческую Немезиду, которая должна настигнуть того, кто новым обманом ниспровергает власть, достигнутую преступлением (см.: Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. III. М., 1953. С. 185. О влиянии Фарнгагена фон Энзе на оценку Белинским последней ремарки трагедии «Борис Годунов» Пушкина см.: Алексеев М. П. Ремарка Пушкина «Народ безмолвствует // Алексеев М. П. Пушкин: Сравнительно-исторические исследования. Л., 1984. С. 225—227).

Мысль, что Пушкин подвергся цензурному нажиму, определившему изменения, сделанные им в «Борисе Годунове» при его издании, естественно, возникла у современников, знавших, с каким увлечением поэт работал над «романтической трагедией», как категорично выражал свою удовлетворенность ее текстом по завершении этой работы и как упорно было сопротивление ее публикации. Современники искали признаков «давления» на автора, отразившихся в печатном тексте трагедии, и «обнаруживали» их, т. к. исключение нескольких сцен, тщательно обработанных автором и неоднократно читавшихся им, не казалось добровольным.

Лица, видевшие рукопись «Бориса Годунова» с пометами, сделанными чиновниками III Отделения на основании Отзыва, составленного по поручению Бенкендорфа, красным карандашом, принимали эти пометы за замечания Николая I. Через друзей Пушкина до Мериме дошли слухи, что на рукописи «Бориса Годунова» есть пометы царя (Виноградов А. К. Мериме в письмах к Соболевскому. М., 1928. С. 175. См. об этом: Зенгер Т. Николай I — редактор Пушкина // Литературное наследство.

- 351 -

№ 16—18. М., 1934. С. 533—534). П. А. Плетнев в письме к П. Я. Фон-Фоку также утверждал, что пометы на рукописи «Бориса Годунова» сделаны Николаем 1 (опубл. В. О. Винокуром в комментарии. Акад. Т. VII. С. 425). Несомненно ту же рукопись видел у В. А. Жуковского А. В. Никитенко, который 22 февраля 1837 г. записал в свой дневник: «Был у В. А. Жуковского. Он показывал мне «Бориса Годунова» Пушкина в рукописи, с цензурою государя. Многое им вычеркнуто. Вот почему печатный «Годунов» кажется неполным, почему в нем столько пробелов, заставляющих иных критиков говорить, что пьеса эта — только собрание отрывков» (Никитенко А. В. Дневник. Л., 1995. Т. 1. С. 198).

Следует отметить, что встреча с Жуковским и разговор с ним в дневнике Никитенко непосредственно увязаны с известием об отношении Николая I к изданию посмертного Собрания сочинений Пушкина: «Видел я также резолюцию государя насчет нового издания сочинений Пушкина. Там сказано: “Согласен, но с тем, чтобы все найденное мною неприличным в изданных уже сочинениях было исключено, а чтобы не напечатанные еще сочинения были строго рассмотрены”» (Там же).

30 марта 1837 г. Никитенко, назначенный цензором издания Сочинений Пушкина, «держал крепкий бой» с председателем цензурного комитета кн. Донуковым-Корсаковым, который убеждал его «уже напечатанные Сочинения поэта» «опять строго рассматривать», намекая, что «не должно жалеть наших красных чернил» (Там же). Никто из членов Цензурного комитета, кроме С. С. Куторги, не поддержал Никитенко, однако на следующий день — 31 марта 1837 г. — он записал в дневник: «В. А. Жуковский мне объявил приятную новость: государь велел напечатать уже изданные сочинения Пушкина без всяких изменений. Это сделано по ходатайству Жуковского» (Там же. С. 199).

В рукописи трагедии, хранившейся у Жуковского, которую видел у него Никитенко, заключительное восклицание народа «Да здравствует царь Димитрий Иванович!» не отчеркнуто красным карандашом, не помечено и не исправлено.

Хотя рукопись, с которой печаталось первое издание трагедии и в которой должна была находиться ремарка

- 352 -

о молчании народа, оформленная как реплика (не в скобках и курсивом слово «безмолвствует») до нас не дошла, современная наука считает, что эта ремарка без всяких сомнений принадлежит Пушкину (см.: Акад. Т. VII. С. 430—431).

Мысль о том, что Пушкина принудили изменить концовку трагедии, была популярна в кругу специалистов начиная с 80-х гг. XIX в., когда стали известны и доступны рукопись «Бориса Годунова» и составленные в III Отделении «Замечания» на трагедию Пушкина. Однако исследования этого вопроса, произведенные в XX в., опровергли эти необоснованные «подозрения».

В науке неоднократно отмечалось, что фраза «Народ безмолвствует» заимствована из «Истории государства Российского». Из обширной литературы, посвященной вопросу об этой ремарке и о связи «Бориса Годунова» с трудом Карамзина, укажем: Вацуро В. Э. Подвиг честного человека // Прометей. М., 1968. Т. 5. С. 8—51, Лузянина Л. Н. 1) Об особенностях изображения народа в «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина // Русская литература XIX—XX вв. Л., 1971. С. 3—17; 2) «История государства Российского» Н. М. Карамзина и трагедия Пушкина «Борис Годунов» // Русская литература. 1971. № 1 С. 45—57; Листов В. С., Тархова Н. А. К истории ремарки «Народ безмолвствует» в «Борисе Годунове» // Врем. ПК. № 17. 1979. С. 96—101.

М. П. Алексеев в своей обстоятельной и хорошо аргументированной статье «Ремарка Пушкина “Народ безмолвствует”» противопоставил общепринятой в научной литературе уверенности в том, что заключительная ремарка трагедии Пушкина находится в прямой или косвенной зависимости от формулы, неоднократно повторенной в «Истории» Карамзина, мысль, что эта фраза Пушкину навеяна уже после завершения первоначальной работы над трагедией, но прежде чем были сделаны исправления в ее тексте перед публикацией — чтением трудов о французской революции историков Тьерри, Гизо, Баранта, Тьера, Минье и др. В 1831 г. или несколько раньше Пушкин мог прочесть в книге Тьера рассказ о том, как 15 июля 1789 г. в Учредительном собрании Мирабо предложил встретить Людовика XVI мрачным молчанием, ибо «молчание народа — урок королям»

- 353 -

(Thiers M. A. «Histoire de la Révolution Francaise». Il édit. Liège. 1828. P. 82—83).

М. П. Алексеев указывает, что в своей реплике Мирабо воспользовался «крылатым выражением», автором которого был проповедник Людовика XV Жан Бове, архиепископ Сенесский. Свое изречение Бове произнес на похоронах Людовика XV. В его интерпретации оно имело следующий вид: «Народ, конечно, не имеет права роптать, но у него есть право молчать, и его молчание — урок для королей» (Sermons de Messire de Beauvais. Paris, 1807. T. IV. P. 243). М. П. Алексеев отмечает, что афоризм этот был известен в России и мог дойти до Пушкина разными путями. «И все же, — пишет он, — наиболее правдоподобно, что в памяти Пушкина, точность и цепкость которой так восхищала друзей, слова о безмолвии — осуждении прочно ассоциировались с началом французской революции 1789 г. и с выступлением Мирабо в Учредительном собрании, поскольку эти слова не раз цитировались именно в трудах об истории французской революции» Алексеев М. П. Ремарка Пушкина «Народ безмолствует» С. 249).

Точка зрения М. П. Алексеева возбудила научную полемику: В. Сватонь, развивая взгляд академика, утверждал, что изменение в тексте связано с серьезным интересом Пушкина к Великой французской революции и осмыслением ее уроков: Svaton Vladimir (В. Сватонь). Заключительная сцена в «Борисе Годунове» Пушкина // Československa rusistika. XIII (1968). I (Ustav jazyku a literatur Československa akademie ved v Praze. S. 58—70).

Такой подход был отвергнут М. Л. Нольманом (Образный строй «Бориса Годунова” // Проблемы теории и истории литературы: Сб. научных трудов. Вып. 36. Ярославль, 1973. С. 12.

В. С. Листов и Н. А. Тархова в своей небольшой, но содержательной «заметке» (на самом деле — статье) «К истории ремарки “Народ безмолвствует” в “Борисе Годунове”», вслед за М. П. Алексеевым, считают, что изменение заключительной ремарки произведено Пушкиным под действием нового чтения и новых впечатлений. 1) Они выдвигают предположение, что Пушкин изменил последнюю ремарку под влиянием того, что в романе

- 354 -

Булгарина «Димитрий Самозванец» автор «дважды заставляет народ кричать: “Да здравствует царь Дмитрий Иванович!” — один раз на площади, другой раз в корчме». Сами авторы предупреждают читателя в сноске (С. 97): «Конечно, счеты с Булгариным не стоит преувеличивать. В ряду причин, приведших к изменению концовки “Бориса Годунова”, “Димитрий Самозванец” занимает третьестепенное место». В другой сноске (С. 99) — авторы более уверенно пишут о значении романа Булгарина, но даже в таком, скромном, изложении на стр. 97 данное предположение не представляется убедительным. 2) Далее они возвращаются к проблеме «Пушкин и Карамзин» и утверждают зависимость Пушкина от историка гораздо решительнее, чем их предшественники. По их мнению, первоначальная концовка трагедии объясняется тем, что, неоднократно встречая в «Истории государства Российского» «рефрен» о молчании народа, Пушкин в Михайловском «еще не знает, какой смысл вкладывает Карамзин в рефрен о народном безмолвии. А пять лет спустя, в 1830 г., Пушкин это, несомненно, знает» (С. 98), т. к. в 1829 г. выходит из печати XII том «Истории» Карамзина. Авторы заметки выделяют в тексте Карамзина фразу о позиции царя Василия Шуйского: «Василий как опытный наблюдатель тридцатилетнего гнусного тиранства не хотел ужасом произвести безмолвие, которое бывает знаком тайной, всегда опасной ненависти к жестоким властителям» (История. Т. XII. Гл. I. С. 8). Это высказывание Карамзина представляется авторам ключевым по отношению историка к молчанию народа и разгадкой того, почему Пушкин исправил последнюю реплику (он понял Карамзина!). Сами авторы статьи считают «наивным» предположение, что Пушкин сразу исправил концовку трагедии, прочтя XII том Карамзина. Наивно, конечно, и их утверждение, что только эта фраза объяснила Пушкину, какой смысл вкладывал историк в постоянный рефрен своего труда. Пушкину было не трудно проникнуть в смысл этого словосочетания. Постоянно употребляя его, Карамзин варьирует его содержание. Так, в VIII томе, говоря об отношении народа к Елене Глинской, матери Ивана IV, Карамзин замечает: «...тиранство и беззакония, уже всем явная любовь ее к князю Телепневу-Оболенскому

- 355 -

возбуждали к ней ненависть и даже презрение, от коего ни власть, ни строгость не спасает венценосца, если святая добродетель отвращает от него лицо свое. Народ безмолвствовал на стогнах: тем более говорили в тесном, для тиранов непроницаемом кругу» (История. Т. VIII. Гл. I. С. 27—28). Тут не понять Карамзина трудно. Не менее ясно звучит мысль историка и при описании несостоявшейся казни Василия Шуйского: «...народ безмолвствовал в горести, издавна любя Шуйских» (История. Т. XI. Гл. IV. С. 138) или о падении авторитета Годунова: «...молчание народа, служа для царя явною укоризною, возвестило важную перемену в сердцах россиян: они уже не любили Бориса» (История. Т. XI. Гл. II. С. 65). Таких примеров однозначного употребления формулы о молчании как знаке осуждения народом царя можно найти в «Истории» Карамзина немало, но есть и другие случаи, когда молчание означает сомнение народа, а иногда совсем не народную точку зрения. Однако оно неизменно является средством активного выражения взгляда и чувств молчащего, своего рода высказыванием. В этом существенное, художественное родство формулы Карамзина и последней реплики «Бориса Годунова».

Примером использования этой формулы в совсем другом, менее привычном, но вполне закономерном смысле является фраза, заканчивающаяся рассказ Карамзина о жестокой расправе взявшего в свои руки власть юноши — Ивана IV с одним из его опекунов Андреем Шуйским, которого он затравил псами: «Шуйские и друзья их безмолвствовали: народ изъявил удовольствие» (История. Т. VIII. Гл. II. С. 50).

Особенно любопытно, что этой формулой в измененном виде, как бы цитируя самого себя, Карамзин воспользовался, характеризуя свое отношение к памяти умершего царя Александра I: «Нам лучше безмолвствовать красноречиво <...> Я не пишу ни слова, разве скажу что-нибудь в конце XII тома или в обозрении нашей новейшей Истории — через год или два, если буду жив. Иначе поговорю с самим Александром в полях Елисейских. Мы многого не договорили в здешнем свете» (Карамзин Н. М. Письма к князю П. А. Вяземскому 1810—1826: Из Остафьев. архива. СПб., 1897. С. 169).

- 356 -

Это письмо дает нить к проникновению в более точный смысл формулы Карамзина и в понимание пути, которым она попала в трагедию Пушкина. Письмо Карамзина Вяземскому свидетельствует о том, что формула эта была не только постоянным «рефреном» его исторического повествования, но и элементом его размышлений и бытового общения.

М. П. Алексеев сделал важный шаг в ее понимании, напомнив о тех широких ассоциациях с мировой политикой и литературой, которые должны были быть связаны с нею у Пушкина и на которые у читателя он, может быть, рассчитывал. Однако нельзя признать убедительным противопоставление возможного источника этой фразы — слов Мирабо — Бове и «История французской революции» Тьера, в качестве главного импульса для создания заключительной ремарки трагедии Пушкина, — «Истории» Карамзина, которое выражено в статье М. П. Алексеева. События французской революции, которые в 30-е годы стали материалом для исторических штудий, для Пушкина, а тем более для Карамзина, были реальностью их жизни, «театром», в котором их современники (для Пушкина старшие современники), исполняя свои роли, проливали собственную кровь с красноречивыми монологами и репликами на устах. Брат Марата де Будри между учебными и житейскими разговорами, «проговорившись», поведал лицеистам о драме взаимной тайной ненависти двух лидеров левых сил французской революции, закончившейся гибелью Марата и его фанатической противницы Шарлотты Корде. В другой раз он рассказал эпизод своей жизни, характеризующий Марата как человека высокой нравственности, умного врача и воспитателя. Будри был не единственным собеседником, от которого Пушкин услышал о реальных событиях французской революции. Очевидно, одним из наиболее содержательных собеседников юного Пушкина — непосредственных наблюдателей французской революции — был Н. М. Карамзин.

Карамзин прибыл в Париж в марте 1790 г. и сразу посетил Национальное собрание, встретившись там с Рабо Сент-Этьеном — одним из популярных ораторов, соревновавшихся в красноречии с Мирабо. Карамзин посещал Ассамблею не раз. «Летучие слова» и афоризмы

- 357 -

Мирабо были у всех на устах. Как отмечает Ю. М. Лотман, Карамзин сумел включить в текст «Писем русского путешественника» слухи и разговорную стихию Франции начала 1790 г. В бытовых разговорах Лиона и Парижских салонов он «собирал обильную дань устных слухов», сведения политического характера «в десятках разговоров, усваивая «устную стихию истории» (см.: Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. М. 1987. С. 108—109, 135—136). Карамзин во Франции также собирал и читал Публичные листы, содержащие тексты речей, произносимых в Национальной ассамблее, читал новые газеты, но заглядывал и в старые журналы и газеты, делал выписки и вырезки (см.: Там же. С. 158, 161). За речами Мирабо Карамзин следил с особенным вниманием. Одна из поздних записей Пушкина свидетельствует о том, что в беседе с ним Карамзин от своего лица высказал одно из крылатых выражений Мирабо, произнесенных им в Ассамблее в 1789 г. (см.: Там же. С. 120).

Таким образом, есть все основания считать, что афоризм о молчании, который постоянно присутствовал в сознании Карамзина, был так же присущ его устной речи, как и литературному творчеству, и был хорошо известен Пушкину, став для него, как и для Карамзина, привычным и «своим». Он перешел в текст Пушкина не из только что прочитанной книги, а возник «сам собой» из давнего душевного и языкового опыта поэта, в котором Карамзин занимал далеко не последнее место.

СЦЕНЫ, ИСКЛЮЧЕННЫЕ ИЗ ПЕЧАТНОЙ РЕДАКЦИИ

Девичье поле. Новодевичий монастырь

1—3. Теперь они пошли к царице в келью ∞ С толпой бояр. — Царице Ирине после смерти Федора «целовали крест», так что она оставалась формально главой государства, хотя постриглась в монахини и заявила, что передает власть Боярской думе. Народ не соглашался с убеждениями бояр, доказывающих, что распоряжения царицы не имеют силы. Ввиду сопротивления Боярской думы члены Земского собора, духовенство и бояре, не согласные с политикой Думы в вопросе о наследовании

- 358 -

царской власти, настаивали, чтобы Ирина (монахиня Александра) благословила брата занять престол, т. е. приказала это ему (см.: Скрынников Р. Г. Россия накануне «смутного времени». М., 1980. С. 131, 134—139).

9—24. Вся Москва Сперлася здесь — Заплачем, брат, и мы. — Переломный момент в избирательной кампании и судьбе Бориса Годунова Пушкин показал через переживания народа. При этом он сознавал, что переживания эти были неоднозначны, что простые люди испытывали противоречивые чувства.

Современные источники обильно отразили версии враждебных Годунову авторов, клевету, которая преследовала умного правителя на всех этапах его политической карьеры. Карамзин объясняет противоречия источников тем, что народ, сначала принуждаемый пособниками Годунова к активности, постепенно проникся высоким энтузиазмом. Сцена, которую рисует Карамзин, патетична и сентиментальна: «Патриарх снова и тщетно убеждая Бориса не отвергать короны, велел нести иконы и кресты к келии Царицы: там со всеми Святителями и Вельможами преклонил главу до земли... и в то самое мгновение, по данному знаку, все бесчисленное множество людей, в келиях, в ограде, вне монастыря, упало на колена, с воплем неслыханным: все требовали Царя, отца Бориса! Матери кинули на землю своих грудных младенцев и не слушали их крика. Искренность побеждала притворство; вдохновение действовало и на равнодушных и на самых лицемеров!» (История. Т. X. Гл. III. С. 139—140). Ссылаясь в примечаниях на свои источники, в частности на эпизод с женщинами, бросающими младенцев, в Рукописной грамоте, Карамзин тут же приводит из одного из Хронографов слова о том, что «некоторые люди, боясь тогда не плакать, но не умея плакать притворно, мазали себе глаза слюною» (Там же. 397). Пушкин несомненно отнесся с вниманием не только к тексту Карамзина, но и к примечанию. Эпизод с женщиной, бросившей младенца оземь, у него носит пародийный характер. Он различает индивидуальную психологию и психологию толпы. Народ в его изображении проявляет и любопытство к массовому зрелищу, и законопослушность, почтение к боярам —

- 359 -

политическим «специалистам», и безразличие, и юмор, и способность к взрыву коллективных эмоций. Поэт не отвергает возможностей некой «режиссуры» поведения толпы, но не изображает эту сторону события как существенную. Сцена носит скорее юмористический, чем патриотический характер. Комические стороны драматических событий привлекали Пушкина, он дорожил бытовыми, «низкими» их деталями. Однако это вторжение «низкого быта» в историческую трагедию воспринималось как неуместное высокопоставленными читателями пьесы — от лицейского его товарища А. М. Горчакова, которому Пушкин читал сцены ее во время Михайловской ссылки в 1825 г., и до Бенкендорфа и самого императора. Горчаков усмотрел, что в бытовых эпизодах трагедии ощущается «какая-то изысканная грубость». Он советовал Пушкину убрать место, где «говорилось что-то о слюнях», и был уверен, что Пушкин отказался от этого эпизода под его влиянием (Пушкин в восп. совр. Т. I. С. 380—381). На самом деле этот эпизод Пушкин должен был изъять из трагедии при издании ее в 1831 г. по цензурным соображениям, о чем сожалел (см. его письмо П. А. Вяземскому от 2 января 1831 г. — Акад. в 10 т. (4). С. 257).

Л. М. Лотман

Условные сокращения

Акад. — Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937—1949. Т. I—XVI.

Акад. в 10 т. (4) — Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. 2-е изд. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1956—1958.

История — Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. I—XII. СПб., 1892.

Врем. ПК — Временник Пушкинской комиссии: Сб. научных трудов. Вып. [1]—23. Л.: Наука, 1963—1989.

Ключевский — Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. II, III // Ключевский В. О. Соч.: В 9 т. Т. II, III. М., 1988.

Пушкин в восп. совр. — А. С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. / Вступ. ст. В. Э. Вацуро. Сост. и примеч. В. Э. Вацуро, М. И. Гиллельсона, Р. В. Иезуитовой, В. Я. Левкович. М., 1974 (сер. Лит. мемуары).