К ИСТОЛКОВАНИЮ ОБРАЗА ШАМАХАНСКОЙ ЦАРИЦЫ

Во время последнего приезда в Болдино Пушкин закончил «Сказку о золотом петушке».

В статьях М. К. Азадовского, М. А. Шнеерсон, И. М. Колесницкой, В. Непомнящего и других, посвященных этой «Сказке», нет объяснений, почему Пушкин нарек царицу Шамаханской, откуда возникло это наименование и чем оно привлекло творческое воображение поэта.1

Исходя из звуковой ассоциации, А. А. Ахматова увязала имя восточной красавицы с селением Шамаха, славившимся далеко за пределами Азербайджана производством шелка. Шамаха была присоединена к России в 1820 г., хотя русские и английские купцы посещали этот важный торговый центр еще со времен Ивана Грозного.

Пушкин был современником включения в состав русского государства ряда областей Кавказа, однако он сразу остановился на эпитете «шамаханская». В черновиках нет иных вариантов. В то время об этом отдаленном восточном селении можно было прочитать следующее: «Старая Шемаха, представляющая ныне почти одни развалины, была некогда цветущим и значительным торговым городом. Построения ее относят к самой отдаленной древности. Вольтер в истории Петра Великого утверждал, что она одно время была столицей царства Мидийского <...> Таламанский шелк <...> и по сию пору известен у нас под именем шамаханского».2

Немало любопытного о женщинах из шахского сераля в Шамахе Пушкин мог найти в книге голландского моряка Яна Стрейса (Jean Struys), очевидца военных действий Степана Разина. Известно, что какое-то издание его записок Пушкин брал из обширной библиотеки А. С. Норова.3 Плененный дагестанским князем, голландец несколько лет прожил в Шамахе на положении раба. Оба тома записок Я. Стрейса, изданных в 1827 г. в Париже, сохранились

121

в библиотеке поэта. Писали об этом путешественнике и русские журналы.4 В середине 30-х годов о Шамаханской области упоминал в своей кавказской повести «Мулла-Нур» А. Марлинский. Однако Пушкин, создавая образ Шамаханской царицы, оставил в стороне сведения мемуаристов.

Наименование восточной красавицы, как и некоторые из ее поступков, могло быть подсказано поэту иными источниками и обстоятельствами и, как полагаем, менее всего реальной Шамахой. Основание для такого предположения дает стихотворная сказка Павла Катенина «Княжна Милуша».

Пушкин и Катенин — тема в отечественном литературоведении не новая. Достаточно вспомнить классическое исследование Ю. Н. Тынянова «Архаисты и Пушкин» или работу более позднего времени — «Павел Катенин» Вл. Орлова.5 Творческое взаимоотношение поэтов продолжает и ныне интересовать филологов.6

Сравнительно недавно в исследовании о Катенине было отмечено наличие прямой связи между пушкинским царем Дадоном из «Сказки о золотом петушке» и образом киевского князя Владимира из катенинской «Княжны Милуши».7

По нашим наблюдениям, помимо этого, имеет место еще одна форма творческой связи между названными произведениями, в частности между образами Зюльфиры и Шамаханской царицы.

Здесь уместно вспомнить глубоко верное наблюдение А. А. Ахматовой, что «смысловая двуплановость сказки о ссоре царя с звездочетом может быть раскрыта только на фоне событий 1834 года».8

Не затрагивая ни истории взаимоотношений поэтов, ни характера пародирования Пушкиным катенинских произведений, отметим, что в начале 1834 г. Катенин опубликовал поэму-сказку, написанную октавами, — «Княжна Милуша».9 Критика холодно встретила это произведение, указав на его зависимость от «Руслана и Людмилы» как по общей композиции, так и по очень условному пониманию характера народности. Кроме того, отмечались следы «особенного знакомства» автора с «итальянской поэзией».10 Об уязвимых сторонах «Милуши» писал позднее и В. Миллер в работе «Катенин и Пушкин».11

122

Единого мнения о художественных достоинствах этого произведения нет и сегодня.

10 марта 1834 г. Катенин писал Пушкину: «Посылаю тебе, любезнейший Александр Сергеевич, только что вышедшую из печати сказку мою» (XV, 115). Письмо, в котором Пушкин назвал «Княжну Милушу» лучшим произведением Катенина, не сохранилось, но факт этот известен (XVI, 26). Катенин справедливо уловил в ответе больше дипломатического такта, чем подлинной оценки произведения.

Личных встреч после марта 1834 г. между писателями, к сожалению, не было, но Пушкин вряд ли пожелал ограничиться только письмом к автору. Известно, что для него и в середине 30-х годов «катенинские проблемы продолжают жить»; он, по его словам, только один «не устает задумываться над принципами поэтического творчества Катенина»,12 который «всегда шел своим путем» (XI, 220).

В «Княжне Милуше» юный герой Всеслав, «боец и воин с детства», лишившийся, как и пушкинский Руслан, невесты во время брачного пира (ее увезла на воздушной колеснице колдунья Проведа), отправляется на поиски, которые оказались очень длительными. Во второй песни «Княжны Милуши» Всеслав случайно вступает в боевой спор «о державе ханской» между Моргудом и Зюльфирой, дядей и племянницей, за владение землей, «той славной Шамаханской», которая известна на Руси «по дорогим шелкам». Хитростью и умом сумела Зюльфира склонить на свою сторону русских воинов, призванных ее врагом-дядей. Моргуд надеялся с помощью Всеслава убить венценосную племянницу «и в Шамахе упрочить сан царя». Однако на поле боя Зюльфира с открытым лицом обращается к Всеславу:

Я Шамахи законная царица,
Моим добром корыстится Моргуд
.............................
С младенчества сражения мне милы,
И равному не сдамся я врагу.13

Хотя автор рисовал Шамаханскую царицу современницей легендарных киевских князей, она лишена конкретных исторических черт. Перед читателем возникал весьма условный образ восточной красавицы, по-мужски воинственной, твердой в решениях, своенравной и смелой в поступках:

Сто юношей и десять дев удалых
Всегда при ней, и все ей равных лет;
Ее наряд отличен пред собором
Лишь головным из яхонтов убором:
Румяней роз, рассыпным искр огнем
Горят они как звезды только днем.14

Русскому богатырю Всеславу сравнительно легко удается решить спор в пользу Зюльфиры.15 В благодарность герой получает приглашение «в ее

123

дворце взять отдых от трудов», где ему был оказан «ласковый прием» и он испытал «дремоту сладкую»; Всеслав «руками обнял шею красавицы, поцеловался с нею» и был готов с «царицею Шамахи» забыть — правда, на время — русскую Милушу.

«Законная царица» Шамахи, как и царица из «Сказки о золотом петушке», не соблюдает национальных традиций: не закрывает своего лица от взглядов незнакомых мужчин.

Итак, сказка Катенина повторяла сюжеты и приемы русской поэзии 20-х годов, их жанрово-стиховую форму. Традиции, которых придерживался Пушкин в пору создания «Руслана и Людмилы» и которые увлекли Катенина в начале 30-х, были пройденным этапом. Они принадлежали уже истории.16

Рассматривая структуру образа Шамаханской царицы из «Сказки о золотом петушке», можно увидеть, как изменились художественные идеалы к 30-м годам, чему в свою очередь способствовали и произведения самого Пушкина.

Между образом «законной царицы» Шамахи Катенина и Шамаханской царицей у Пушкина обнаруживается не столько сходство, сколько различия.

Как и у Катенина, царица в «Золотом петушке», представ перед Дадоном,

Улыбнулась — и с поклоном
Его за руку  взяла
И  в шатер свой  увела.

(III, 354)

Как и в «Княжне Милуше», образ Шамаханской царицы у Пушкина не принадлежит ни к определенному типу национальной культуры, ни к определенной исторической эпохе, хотя трактовка его в «Золотом петушке» шла от сказочности, характерной для стиля классицизма, к правдоподобию. Отталкиваясь от образа, нарисованного Катениным, а точнее, сохраняя лишь имя, Пушкин предложил читателю свой образ Шамаханской царицы, более загадочный, не по-женски жестокий, эгоистичный, но более правдоподобный, хотя во многом и театральный.17 Пушкин исключил из облика «законной царицы» Шамахи черты воинственности, богатырские поступки, биографические сведения, не заинтересовали его и ориентальная декоративность костюма, описание царской свиты, что так увлекло Катенина. Как показывают черновики, Пушкин поначалу намеревался подробно описать внешность «девицы» («черноброва, круглолица» — III, 1121), но потом оставил подобный замысел, зато усилил в структуре задуманного образа элементы недосказанности, таинственности. Читатель остается в неведении, откуда появилась Шамаханская девица и куда исчезла.

124

Действие обвораживающей красоты Шамаханской царицы поэт зачастую передает косвенно: фактом гибели сынов Дадона и тем, что старик-царь оказался «околдован» «девицей молодой».

Для Пушкина суть образа Шамаханской царицы — в ее красоте, лишенной черт милосердия, гуманизма, а потому и несущей в мир гибель. Он отмечает только результаты мгновенного воздействия ее красоты, силу колдовского очарования:

Как пред солнцем птица ночи,
Царь умолк, ей глядя в очи,
И забыл он перед ней
Смерть обоих сыновей.

 (III, 354)

Возможно, Шамаханская царица — тоже колдунья, но только не добрая, как Проведа в сказке Катенина, а злая и коварная: не зря же ополчились против нее и золотой петушок, и скопец «в сарачинской шапке белой», потребовавший от царя именно «девицу» в подарок. Может, мудрец хотел забрать ее у Дадона, чтобы сохранить его для государства, о судьбе которого царь забыл. В. Непомнящий, анализируя структуру пушкинских сказок, справедливо заметил: «Там же, где присутствует чудо, назидание исключается, „мораль“ не нужна».18

Следуя весьма давней литературной традиции, Катенин хвалил свою героиню в заключительных октавах как пример для «барынь и княгинь» «по всей Руси». Пушкин же своей сказкой показал, что связи между действующими лицами и автором могут строиться на иных началах, чем в «Княжне Милуше» или «Руслане и Людмиле». Между образом Шамаханской царицы, как одним из центральных в «Золотом петушке», и поэтом — отчуждение; между ними дистанция, уходящая в бесконечность. События сюжета, логика образа, а не «произвол» поэта, как в сказке Катенина, приоткрывают зловещий внутренний облик царицы. В этом проявилась перестройка привычной структуры ориентальной сказки. «Механизм» «Золотого петушка», несмотря на то что источником его, помимо «Княжны Милуши», могли быть и, видимо, были и другие литературные произведения, оказался качественно новым: он отвечал духу времени, возросшим и изменившимся историческим и эстетическим требованиям. Об этом аспекте в числе других, кстати, говорит и реплика-резюме: «Сказка ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок». «Намек» и «урок» содержат в себе также эстетический заряд, обращенный к другу-сопернику. Желая, чтобы «урок» «доброму молодцу» не выглядел сурово, Пушкин, как нам представляется, специально включил в сюжет своей сказки образ Шамаханской девицы, нарисованный Катениным, но придал ему иные, во многом противоположные черты. Катенин в своей оценке пушкинских сказок этого, к сожалению, не заметил,19 хотя «Золотым петушком» Пушкин показал современникам, в том числе и Катенину, как должно в середине 30-х годов писать сказки, включающие ориентальные образы.

Д. И. Белкин

_____