- 529 -

„Борис Годунов“ А. С. Пушкина. Редакция текста и комментарии Г. О. Винокура (Пушкин, Полное собрание сочинений, том VII, Драматические произведения, Изд. Академии Наук СССР, 1935, 724 стр.).

Рецензируемая работа Г. О. Винокура (установление основного текста, показ других редакций и вариантов и комментарии к „Борису Годунову“ Пушкина) осуществлена в плане подготовки юбилейного (1837—1937) издания первого советского академического полного собрания сочинений А. С. Пушкина. Напечатана работа в т. VII этого издания, который ныне заменен новым томом (без комментариев), вышедшим при обновленной главной редакции издания.

Работа Г. О. Винокура распадается на три основных раздела: I. Публикация основного (установленного в результате работы Г. О. Винокура) текста трагедии (стр. 1—98); II. Другие редакции, планы, варианты (стр. 261—295) и III. Комментарии (стр. 385—505).

„Борис Годунов“ — одно из самых сложных в текстологическом отношении произведений Пушкина. Отсутствие полной черновой рукописи трагедии (черновик в тетр. № 2370 доходит до середины сцены „Ночь. Келья в Чудовом монастыре“), сложная и разновременная правка в беловом автографе и в писарской копии 1826 г., попытки как самого Пушкина, так и ряда лиц, принимавших участие в издании трагедии, — обойти цензурные требования, отсутствие писарской копии 1829 г., с которой печаталось первое издание, и, наконец, то обстоятельство, что сам Пушкин не наблюдал лично за печатанием трагедии, передоверив это дело Плетневу и Жуковскому, — всё это крайне затрудняло (и затрудняет) установление подлинного основного пушкинского текста „Бориса Годунова“.

Серьезная попытка установления — на базе всего огромного материала, накопленного пушкиноведением за сто лет, — наиболее совершенного и бесспорно-пушкинского текста „Б. Г.“ — самая сильная часть рассматриваемой работы Г. О. Винокура.

Целый ряд неясностей и спорных чтений — и в полном собрании сочинений Пушкина под ред. С. А. Венгерова, изд. Брокгауза-Ефрона, и в начатом еще до революции и прекращенном

- 530 -

впоследствии академическом полном собрании сочинений, изд. Академии Наук, — могут считаться после настоящей публикации текста „Б. Г.“ окончательно проясненными.

Текстологическая сторона воспроизведения пушкинской трагедии в „Полном собрании сочинений Пушкина“, изд. Академии Наук (т. IV, 1916), стояла на весьма невысоком научном уровне. Комментарии в этом издании также далеко не удовлетворяли своему назначению. Так, описывая поправки, внесенные в беловой автограф „Б. Г.“ 1825 г. еще до снятия копии 1826 г. и вошедшие в эту писарскую копию (тетр. 2392), комментатор П. О. Морозов считал часть этих поправок („Наряжены мы вместе город ведать“ и др.) принадлежащими В. А. Жуковскому (стр. 86—90). Но Жуковский не мог читать „Б. Г.“ до снятия с него писарской копии. В феврале 1826 г. Плетнев передает Пушкину просьбу Жуковского о присылке ему трагедии. Пушкин ответил известным отказом („Какого вам Бориса и на какие лекции?“). 12 апреля 1826 г. Жуковский писал Пушкину о том, что едет в Карлсбад и вернется не раньше половины сентября. В июле 1826 г. Жуковский был в Эмсе, в октябре—ноябре — в Дрездене и т. д. До возвращения из-за границы в декабре 1826 г. Жуковский не читал пушкинской трагедии, а следовательно, не был и автором указанных поправок.

И по сравнению со всеми советскими изданиями (шеститомное издание Гослитиздата, однотомник 1936 г., девятитомное и шеститомное издания „Academia“ и др.) рассматриваемый текст является, несомненно, весьма значительным шагом вперед в деле установления правильного чтения трагедии.

Так, окончательно могут считаться решенными сейчас сложные вопросы, связанные с выбором песни Варлаама.

Напомним, что в автографе 1825 г. Варлаам после реплики Мисаила „... бог тебя благослови“ — затягивает песню: „Ты проходишь дорогая“ и пр. Во втором случае после своих слов „... выпьем же чарочку за шинкарочку...“ Варлаам продолжает эту же песню: „Где неволей добрый молодец“ и пр. Заставляя Варлаама петь в третий раз (после слов „... может быть кобылу нюхал...“), Пушкин не дает слов песни и ограничивается ремаркой: „(пьет и поет)“. В писарской копии 1826 г. Пушкин меняет песню Варлаама: в первом случае он поет „Ах, люба ты люба моя | Посмотри тка ты, люба, на меня“, во втором случае Варлаам продолжает „Посмотритка ты, люба, на меня“, в третьем случае остается ремарка „(пьет и поет)“ без приведения слов песни. В издании 1831 г. изменения наибольшие: в первом случае песню „Как во городе было во Казани...“ поет уже Мисаил, во втором случае Варлаам не поет ничего (отсутствует даже и ремарка), в третьем случае Варлаам продолжает песню Мисаила: „Молодой чернец постригся“. Таким образом. видим, что во всех трех редакциях последовательность приведения слов одной и той же песни (для данной редакции) Пушкиным соблюдена.

Для того чтобы показать произвол, царивший в последних изданиях при решении вопроса о песне Варлаама, напомним, что в „Однотомнике“ 1936 г. (ред. Б. В. Тома, шевский) в первом случае Варлаам поет „Ах, люба, ты люба моя | Посмотри-тка ты, люба на меня“, во втором случае — продолжает: „Посмотри-тка ты люба на меня“, а в третьем случае — поет совершенно новую песню: „Как во городе было во Казани | Молодой чернец постригся“. Неправомерность такой реконструкции — очевидна.

Г. О. Винокур правильно берет при решении вопроса о выборе песни текст прижизненного издания 1831 г. с последовательным приведением слов одной и той же песни „Как во городе было во Казани“.

Что же касается до отнесения в первом случае (после реплики Мисаила: „ ... бог тебя благослови“) песни — к Варлааму, а не Мисаилу (как в издании 1831 г.), то в этом случае Г. О. Винокур, отнюдь не новаторствуя, как утверждает Д. Благой,1 следует за установившейся традицией всех посмертных изданий (кроме издания 1838—1841 гг.), воспроизводивших

- 531 -

ту редакцию, которая в пушкинских текстах „Б. Г.“ наличествует дважды: автограф 1825 г. и авторизованная копия 1826 г.

Но Д. Д. Благой совершенно прав, справедливо упрекая Г. О. Винокура в отнесении реплики: „что же ты не подтягиваешь, да и не потягиваешь“ — к Варлааму, а не к Мисаилу. В этом отношении Г. О. Винокур следует за новой традицией, установившейся во всех последних изданиях — шеститомник ГИХЛ (все издания), однотомник 1936 г., девятитомник изд. „Academia“ и пр.

Напомним, однако, что в обеих рукописях ремарка — (Григорию) — отнюдь не дает бесспорного основания для приписывания этой реплики только что затянувшему песню Варлааму и что, начиная с первого издания 1831 г., решительно все последующие (1831—1937) издания — и посмертное изд. 1838—1841 гг. (т. I, стр. 287), и П. В. Анненков (СПб., 1855, т. IV, стр. 262), и П. А. Ефремов (СПб., 1880, т. II, стр. 72), и П. О. Морозов (СПб., 1887, г. III, стр. 19; СПб., 1903, т. III, стр. 285; СПб., 1916, т. IV, стр. 72), и С. А. Венгеров (СПб., 1908, т. II, стр. 330) — приписывали эту реплику Мисаилу.

Отметим еще несколько случаев спорного чтения пушкинского текста в настоящем издании.

На стр. 62 („Ночь. Сад. Фонтан“):

    Встань, бедный самозванец.
Не мнишь ли ты коленопреклоненьем,
Как девочке доверчивой и слабой
Тщеславное мне сердце умилить?

Во всех списках трагедии и в издании 1831 г. чтение одинаково:

    Встань, бедный самозванец.
Не мнишь ли ты коленопреклоненьем,
Как девочки доверчивой и слабой
Тщеславное мне сердце умилить?

Мотивируя эту конъектуру, Г. О. Винокур пишет: „В сцене у фонтана, в ст. 110, место чтения: „Как девочки доверчивой и слабой тщеславное мне сердце умилить“, находящегося во всех трех основных источниках текста „Б. Г.“, мы допустили исправление „девочке“: Пушкин мог написать „девочки“ и в значении дательного падежа, но такое написание создает затруднения для понимания этого места и нам показалось возможным в данном случае им не дорожить, оговорив допущенное исправление в комментарии“ (стр. 430).

Эта мотивировка Г. О. Винокура — не убедительна. Дело не в том, что Пушкин мог написать (как думает Г. О. Винокур) форму: „девочки“ в значении дательного падежа. У Пушкина форма: „девочки“ — необходима по смыслу всей строфы: сердце доверчивой и слабой девочки. Если бы мы попробовали изложить прозой приведенные выше пушкинские строки, то получилось бы, примерно, следующее: „Не надеешься ли ты коленопреклоненьем умилить мне сердце, как умилил бы ты тщеславное сердце доверчивой и слабой девочки“. Марина ведет с Димитрием сложную и тонкую игру и не в ее интересах открыть так просто и скоро перед ослепленным страстью Димитрием свое действительное холодное тщеславие. Попробуем изложить прозой чтение, предлагаемое Г. О. Винокуром: „Не надеешься ли ты коленопреклоненьем умилить мне тщеславное сердце, как доверчивой и слабой девочке“. Как видим разница здесь есть. В первом случае (у Пушкина) тщеславная Марина („...Конечно, это была странная красавица, — писал о ней Пушкин в наброске предисловия-письма к трагедии, — у нее была только одна страсть — тщеславие, но до такой степени сильное, бешеное, что трудно себе представить“) говорит с Димитрием, искусно маскируя свое подлинное лицо. Во втором случае (у Винокура) тщеславная Марина сразу же заявляет о своем тщеславии.

- 532 -

В письме к Н. Н. Раевскому (конец июля — начало августа 1825 г.), на которое Пушкин смотрел как на набросок предисловия к трагедии, Пушкин высмеивает писателей, которые создают характеры своих героев, основываясь только на одном каком-либо их свойстве: „Un consp. dit Donnez moi [de la soupe] à boire en conspirateur — et ce n’est que ridicule...“ Об этом же пишет Пушкин, сравнивая Мольера и Шекспира: „... У Мольера Лицемер волочится за женою своего благодетеля — лицемеря; принимает имение под сохранение — лицемеря; спрашивает стакан воды лицемеря...“ Не то видит Пушкин у Шекспира: „Анджело лицемер... А какая глубина в этом характере!“1 С истинно-шекспировской широтой Пушкин рисовал и характер Марины: „...Посмотрите, как она переносит войну, нищету, позор и в то же время сносится с польским королем, как коронованное лицо с равным себе...“ (подлинник на франц. яз.).

Поправка, внесенная Г. О. Винокуром в пушкинский стих, не оправдана и не соответствует пушкинскому замыслу.2

Вызывает серьезное возражение воспроизведение стиха:

Мазурки гром не призывает нас

на что в свое время уже обратил внимание Д. Благой.3 Действительно, в отношении этого стиха в последних изданиях наблюдается совершеннейший разнобой. Вопрос настолько запутан, что стоит напомнить его историю и привести несколько сопоставлений. В беловом пушкинском автографе 1825 г., а также и в снятой с него писарской копии 1826 г. (92 ЛБ) читается:

Мазурки гром не подзывает нас

Но уже в прижизненном издании 1831 г. редакция изменена:

Музыки гром не призывает нас

Д. Благой справедливо отметил, что „мазурка получила распространение значительно позднее только в первой половине XVIII века“.4 Таким образом редакция 1831 г. устраняла имевшийся в редакции 1825 г. анахронизм. В редакции прижизненного издания („Музыки гром не призывает нас“) этот стих воспроизводился и в первом посмертном издании 1838—1841 гг. и в изд. П. В. Анненкова 1855 г., и в изд. Я. А. Исакова 1859 г., и в третьем изд. Исакова, под ред. П. А. Ефремова, 1880 г., и в изд. под ред. П. О. Морозова 1887 г., и в изд. Л. Поливанова 1887 г. и т д.

Но, редактируя в 1903 г. сочинения Пушкина для изд. „Просвещение“, П. О. Морозов напечатал этот стих (т. III, стр. 316) по иному:

Мазурки гром не призывает нас

оговорив эту свою контаминацию в примечании (стр. 637). Однако тот же П. О. Морозов, редактируя текст „Б. Г.“ для старого академического издания (т. IV, 1916 г.), сам отверг это свое новшество, воспроизведя стих по посмертному изданию:

Музыки гром не призывает нас

Таким образом видим, что во всех дореволюционных изданиях 1831—1917 гг. в отношении этого стиха оказалась устойчивой традиция прижизненного издания 1831 г. Новое чтение, предложенное П. О. Морозовым в 1903 г., не было принято последующими редакторами (С. А. Венгеров, изд. Брокгауз-Ефрон, т. II, 1908 г., и др.), а в 1916 г. от него отходит и сам П. О. Морозов.

- 533 -

Разнобой начинается в изданиях последних лет. Шеститомник Гихл 1931—1933 г. (ред. „Бориса Годунова“ — Б. Томашевский) возвращает нас от прижизненного издания 1831 г. к рукописи 1825 г.:

Мазурки гром не подзывает нас

Однако уже в четвертом издании того же шеститомника (1936 г., ред. „Бориса Годунова“ — Б. Томашевский) дается новое чтение:

Музыки гром не призывает нас

соответствующее прижизненному изданию 1831 г. Но уже в шеститомнике (т. III, 1936 г.) и в девятитомнике (т. VI, 1935 г.) изд. „Academia“ редактор „Б. Г.“ — Д. П. Якубович воспроизводит этот стих вновь по автографу 1825 г.:

Мазурки гром не подзывает нас.

И, наконец, в первом полном советском академическом издании, призванном дать канонический пушкинский текст, Г. О. Винокур вновь воскрешает новаторство, которое ввел было в 1903 г. П. О. Морозов и отказался от него в 1916 г.:

Мазурки гром не призывает нас.

Это чтение должно быть отвергнуто как произвольное. Реальных указаний на „случайную порчу текста“ этого стиха в изд. 1831 г. — мы не имеем, тогда как устраненный в этом стихе анахронизм является неопровержимым доказательством целесообразности редакции 1831 г. Из двух пушкинских чтений:

Мазурки гром не подзывает нас

(автограф 1825 г.)

и

Музыки гром не призывает нас

(издание 1831 г.)

— до́лжно остановиться на последнем.

В разделе „Другие редакции, планы, варианты“ на стр. 269 (Черновая редакция первых пяти сцен) Г. О. Винокур воспроизводит:

Быть может кровь царевича святого
Ему шагнуть мешает на престол —

Чтение первой строки можно оспаривать. В рукописи (2370, л. 45 об.) читается:

Быть может кровь царевича святая

Слово „святая“ зачеркнуто, потом восстановлено. Ср. в дальнейшем тексте аналогичное чтение „кровь святая“:

И ты забыл младенца кровь святую.

Недостаточно обосновано также и решительное выбрасывание (стр. 284) из пушкинского наброска первоначального заглавия трагедии (автограф из собрания А. Ф. Онегина) знаменитых слов: „Летопись о многих мятежах и пр.“,1 рассматриваемых Г. О. Винокуром (стр. 397) как не относящуюся к заглавию трагедии запись названия одного из сказаний о смутном времени: „Кроме заглавия трагедии, на той же странице автографа, между заглавием и стилизованным означением автора, написано: «Летопись о многих мятежах и пр.» Это заглавие одного из сказаний о смутном времени“.

- 534 -

Вызывает некоторые сомнения и принятый метод воспроизведения вариантов к „Борису Годунову“. Представить себе общую картину процесса работы Пушкина над текстом может, повидимому, только тот читатель, который сам видел черновики трагедии. Читатель же, не видевший черновиков поэта, едва ли будет в состоянии воссоздать в своем воображении — по воспроизводимым Г. О. Винокуром вариантам — процесс работы Пушкина над текстом трагедии.

Приведем только один пример. Как известно, к тем строкам, которыми начинается трагедия („Наряжены мы вместе город ведать...“), Пушкин подошел не сразу. В черновике (2370) начало первой сцены трагедии записывается Пушкиным (л. 45) так:

Как думаешь? чем кончится тревога? —
— Чем кончится? узнать не мудрено:

И лишь на л. 45 об., после слов Шуйского о венце и бармах Мономаха, Пушкин записывает найденное им новое начало сцены, отчеркивая вновь записанные строки прямыми линиями, чтобы выделить их из контекста:

       <.................>
2) [Возьмет венец] [и] бармы Мономаха. —

Наряжены [смотреть] устройством а между тем — и не за кем смотреть	мы   за	Москва пуста, во след за Патриархом К монастырю — пошел и весь/народ — [Народ пошел в] бояре и [и весь народ]
		— да род его не знатен — мы знатнее. <................>

Г. О. Винокур воспроизводит начало трагедии и это место в разделе „Черновая редакция первых пяти сцен“ (стр. 268) так:

„Наряжены смотреть мы за устройством,
А между тем и не за кем смотреть —
Москва пуста, вослед за патриархом
К монастырю пошел и весь народ — ²
Как думаешь? чем кончится тревога? — ³ <...........................>

____________

<...> ² а. Народ пошел в б.      бояре и народ. в. И весь народ   ³ Вм. ст. 1—5: а. Как думаешь? чем кончится тревога? — б. Москва пуста, воследза патриархом | К монастырю пошел и весь народ. — | Как думаешь? чем кончится тревога? <...>“ и т. д.

Совершенно ясно, что это воспроизведение начала черновой редакции и вариантов первых стихов пушкинской трагедии — не воссоздает процесса работы Пушкина. Как бы сознавая недостаточность результатов такого воспроизведения, Г. О. Винокур дополняет его следующим объяснением в комментариях (стр. 390): „В рукописной редакции первой сцены обращает на себя внимание прежде всего начало. Тот окончательный вид, который получили начальные строки трагедии в черновике, возник только к концу работы над первой сценой. Первоначально же Пушкин вложил в уста Воротынскому только одну строку:

Как думаешь? чем кончится тревога? —

после чего сразу следовал ответ Шуйского. Только после того, как были написаны слова Шуйского (л. 45 об.): «Зять палача, и сам в душе палач» — появляются сначала 3 и 4 ст.

- 535 -

окончательного вида начальных стихов: «Москва пуста, вослед за патриархом К монастырю пошел и весь народ», а затем сбоку на полях и первые два стиха. Эта переработка начальных стихов трагедии интересна для изучения драматургического мастерства Пушкина“.

Нельзя не согласиться с тем, что переработка начальных стихов трагедии весьма интересна в плане изучения драматургического мастерства Пушкина. Но ведь об этом читатель узнает только из комментария Г. О. Винокура, а не из воспроизведенных черновиков трагедии. Во вновь же выпущенном издании VII тома комментарии как раз опущены. Следовательно, читатели нового VII тома (если им незнакомы непосредственно черновики поэта) представления об этом драматургическом мастерстве Пушкина не получат.

В значительной мере условно также и разделение (при воспроизведении черновика сцены „Ночь. Келья в Чудовом монастыре“) чернового текста этой сцены на „последнюю редакцию черновика“ (стр. 275—279) и „первую редакцию“ (стр. 279—281). Достаточно обратиться к автографу этой сцены, чтобы убедиться, что резкое и четкое проведение границ между первой редакцией и последней, путем снимания соответствующих „пластов“ текста, всегда будет (в данном случае) в той или иной мере субъективно и условно Другое дело черновик иного порядка, где первая и вторая редакции ощущаются явственно и раздельно.

Сказанное отнюдь не снижает большого значения работы Г. О. Винокура и результатов всех его текстологических изысканий по установлению основного пушкинского текста трагедии.

Переходим к разделу комментариев к „Борису Годунову“.

На стр. 389, говоря о первоначальном наброске плана трагедии, Г. О. Винокур замечает: „Этот план (л. 45) значительно отличается от того во что в конце концов вылился замысел Пушкина“. Приведенное замечание Г. О. Винокура напрасно игнорирует весьма значительную роль этого первоначального наброска плана в процессе работы Пушкина над трагедией. Внесение „польских сцен“ в трагедию — следствие второго, усложненного варианта плана, в который первоначальный набросок вошел как существенная составная часть.

На стр. 392 Г. О. Винокур пишет: „Самой интересной частью черновой редакции «Б. Г.» является следующая сцена <„Ночь. Келья в Чудовом монастыре“ Б. Г.>. Она в рукописи обозначена как «явление 4», тогда как фактически является пятой по счету. Вероятно это просто недосмотр Пушкина“. Нет никаких оснований предполагать, что Пушкин допустил здесь ошибку. Любопытно, что ни одна сцена в черновике, кроме первой и пятой, не имеет порядкового номера. Обращаясь к наброску плана, видим, что сцена „Ночь. Келья в Чудовом монастыре“ (по наброску: „Летописец. Отрепьев“) занимает в наброске плана действительно четвертое место (I „Годунов в монастыре“, II „Толки князей — вести“, III „Площадь, весть о избрании“, IV „Летописец. Отрепьев“). Сцена же „Кремлевские палаты“, предшествующая в рукописи сцене „Ночь. Келья...“, первым вариантом плана не предусматривалась. Здесь, повидимому, можно искать объяснения несоответствия номера сцены с ее положением в рукописи.

На стр. 395 Г. О. Винокур ставит вопрос: „Кто были те немногие <«Смотри молчи же об этом знают весьма немногие...» — из письма Пушкина Вяземскому. Б. Г.>, которым Пушкин раньше других сообщил о своем новом труде?“ Справедливо называя Н. Н. Раевского младшего и Дельвига, которые, повидимому, знали о работе Пушкина над „Б. Г.“ еще до июля 1825 г., Г. О. Винокур не называет лица, которому Пушкин читал отрывки из трагедии еще в январе 1825 г. Мы имеем в виду И. И. Пущина и следующее место из его „Записок“: „Потом он мне прочел кое-что свое, большею частью в отрывках, которые впоследствии вошли в состав замечательных его пиес; продиктовал начало из поэмы «Цыганы» для Полярной Звезды...“. Прямых указаний на „Б. Г.“ здесь, конечно, нет, и термин „пиесы“ в употреблении Пушкина отнюдь не означает непременно драматического произведения. Но сопоставляя эти указания Пущина с произведениями, которые у Пушкина в это время были „в пяльцах“ и отрывки из которых он читал Пущину, — не назвать „Б. Г.“ в их числе — нельзя.

- 536 -

На стр. 399, говоря об „аневризме“ Пушкина, как о предлоге для выезда за границу, Г. О. Винокур замечает: „Жуковский в упоминаемом письме <конца сентября 1825 г. Б. Г.> не в первый уже раз настойчиво советует Пушкину съездить в Псков, чтобы не обнаруживать мнимость болезни...“ Эти строки можно понять только в одном смысле: Жуковский знал о „мнимости“ пушкинского „аневризма“. Это едва ли соответствует действительности (ср., напр., письмо Жуковского Пушкину от мая 1825 г., письмо Жуковского И. Ф. Мойеру, письмо к последнему Пушкина, письмо к Пушкину П. А. Плетнева от 5 августа 1825 г. и т. д.). Более того: в том же письме, на которое ссылался Г. О. Винокур, Жуковский советует Пушкину: „Следовательно вот чего от тебя требую: вспомнив, что настала глубокая осень (ты обещал ею воспользоваться) собраться в дорогу, отправиться в Псков и наняв для себя такую квартиру, в которой мог бы поместиться и Мойер, немедленно написать к нему, что ты в Пскове, и что ты дождешься его в Пскове. Он мигом уничтожит твой аневризм...“ Это совсем не похоже на совет — съездить в Псков „чтобы не обнаруживать мнимость болезни“. О „мнимости“ пушкинского „аневризма“ Жуковский в 1825 г. не знал.

На стр. 403 Г. О. Винокур, отметив, что Пушкин чаще пишет „Гудунов“, чем „Годунов“ делает следующее предположение: „Очевидно это написание является выражением особого звукообраза, с которым связывалось в сознании Пушкина представление о Годунове“. Это остроумное предположение было бы убедительным, если бы излишнее употребление буквы „у“ наблюдалось только в написании „Годунов“. Но у Пушкина не меньшее количество случаев замены некоторых гласных звуков звуком „у“ наблюдается и в других словах: „о гусударь, мы все твои рабы“ (2370, л. 49) или „все падуют как волны“ (там же, л. 48). Более того — при переписке фразы с черновика в беловой текст Пушкин сохраняет эту на редкость устойчивую описку: „там падуют, что волны“ (бел. авт. л. 61). Несомненно, что здесь мы имеем дело с какой-то, пока еще не совсем ясной закономерностью, но окончательное решение вопроса должны отложить до накопления материала о всем пушкинском правописании и произношении в целом.

На стр. 419 Г. О. Винокур, говоря о наброске пушкинской статьи о „Б. Г.“ в форме письма к издателю „Московского Вестника“, пишет: „по своему содержанию статья Пушкина является своего рода теоретической декларацией автора первой русской романтической трагедии...“ (выделено мною. Б. Г.). Поскольку Г. О. Винокур нигде развернуто не говорит о „Б. Г.“ как о первой русской реалистической трагедии, приведенные строки ведут к затемнению вопроса о взаимоотношениях Пушкина и русских романтиков 1820-х годов и о реализме „Б. Г.“ Одно дело — когда сам Пушкин называет свою трагедию „истинно-романтической“, вкладывая в это понятие совершенно особый смысл, другое дело, когда, исследователь наших дней называет „Б. Г.“ „первой русской романтической трагедией“. В борьбе против классиков и реакционных „фанатических романтиков“ („Ужели невозможно быть истинным поэтом не будучи ни закоснелым классиком, ни фанатическим романтиком“) Пушкин выдвигает новую формулу „истинного романтизма“. Общеизвестно, что в терминологии Пушкина формула „истинный романтизм“ предвосхищает содержание принятого позднее термина „реализм“. Это становится ясным хотя бы при сопоставлении пушкинской формулы о „правдоподобии чувствований в предполагаемых обстоятельствах“ с известными высказываниями Энгельса о реализме: „...на мой взгляд реализм подразумевает, кроме правдивости деталей, верность передачи типичных характеров в типичных обстоятельствах“.1

На стр. 421 Г. О. Винокур пишет: „21 Мая 1828 г. Пушкин читал свою трагедию в салоне гр. Лаваль.... Вяземский в письме к А. И. Тургеневу сообщает об этом чтении следующее: «Кажется, все были довольны...»“ В процитированном Г. О. Винокуром письме П. А. Вяземского А. И. Тургеневу от 17 мая 1828 г.2 Вяземский говорит о том, что

- 537 -

„вчера Пушкин читал...“ и т. д.1 Н. Колюпанов в „Биографии А. И. Кошелева“ приводит. письмо А. И. Кошелева от 21 мая 1828 г., где говорится, что Пушкин читал свою трагедию у Лаваль 21 мая 1828 г.2 Следовало бы более обосновать утверждение о чтении Пушкиным „Б. Г.“ у гр. Лаваль — 21, а не 16 мая.

На стр. 433 Г. О. Винокур, приведя известное свидетельство Е. Ф. Розена о том, что Пушкин исключил из текста трагедии сцену „Ограда монастырская“ по совету Дельвига и Мицкевича, справедливо замечает: „Все же одного свидетельства Розена недостаточно для того, чтобы восстанавливать в основном тексте сцену...“, тем более, „что эта сцена резко отступает от общего стиля пушкинской трагедии и в художественном отношении значительно слабее остального текста «Б. Г.»“. Кроме этих соображений Г. О. Винокура по вопросу о причинах, побудивших Пушкина исключить сцену „Ограда монастырская“ из основного текста трагедии, можно привести еще одно — очень вероятное, на наш взгляд — предположение, насколько нам известно, еще не высказывавшееся в пушкиноведении. Возможно, что на Пушкина произвели известное впечатление и некоторые мысли М. П. Погодина, высказанные им в 1829 г. в статье „Нечто об Отрепьеве“: „История Отрепьева, как она предлагается историографом“, содержит „очень много сомнительного, взятого без критической оценки из летописей, не говоря уже о первой мысли самозванца, объясняемой внушением какого-то злого инока“... „а злому иноку как пришла она в голову и с какой целью для себя подал он благой совет иноку“.3

На стр. 436—459 Г. О. Винокур дает обзор основных и наиболее значительных отзывов печати на вышедшее в 1831 г. первое издание „Б. Г.“ Ограничив — несколько формально — свою задачу рамками одного 1831 г. (из отзывов последующих годов приведены только статьи Ив. Киреевского — „Европеец“ 1832 г., Н. Полевого — „Московский Телеграф“ 1833 г. и Гоголя — „Арабески“ 1834 г.), Г. О. Винокур тем самым лишил себя возможности привести отзывы о „Б. Г.“ тех современников Пушкина (иногда очень близких поэту), которые по тем или иным причинам высказались печатно о „Б. Г.“ не в 1831 г., а, скажем, в 1833 г. или даже в 1837 г. Так, например, не нашла себе места в „отзывах“ оценка „Б. Г.“, данная в 1833 г. Е. Ф. Розеном.4 Это тем более досадно, что статья Е. Ф. Розена, появившаяся в 1833 г. на немецком языке, была первоначально предназначена для „Литературной Газеты“ и появилась на русском языке в 1834 г. в перепечатке „Литературных прибавлений к Русскому Инвалиду“ („Мнение барона Е. Ф. Розена о драме А. С. Пушкина: «Борис Годунов»“). Розен увлекался „Борисом Годуновым“, читал его в рукописи, и мнение его (кроме мнения о причинах, побудивших Пушкина выбросить сцену „Ограда монастырская“ из основного текста трагедии) привести было бы интересно. Также не приведена весьма важная для понимания борьбы, развертывавшейся вокруг Пушкина, оценка „Б. Г.“, данная в 1834 г. В. Г. Белинским в его „Литературных мечтаниях“ („Молва“, декабрь 1834 г.). Не приведены мнения о „Б. Г.“ таких близких Пушкину лиц, как Адам Мицкевич („Le Globe“ 13/25 мая 1837 г.), П. А. Плетнев („Современник“, 1838, т. X, ст. „Александр Сергеевич Пушкин“, стр. 40) и др., хотя бы эти отзывы и появились в печати спустя несколько месяцев после смерти Пушкина.

Досадно, что не дано оценки в высшей степени важной для понимания литературной обстановки того времени и иностранных оценок „Б. Г.“ статьи Фарнгагена Фон-Энзе 1838 г.),5 где немецкий критик говорит: „Для русских трагедия Пушкина имеет особенное

- 538 -

достоинство: она в высшей степени национальна“.1 Статья Фарнгагена фон-Энзе дважды в эти годы перепечатывалась русскими журналами.

Глава „Исторические источники и социальные проблемы“ (стр. 459—480) — наиболее спорная (а в части своих выводов и прямо неприемлемая) часть работы Г. О. Винокура.

Важнейшей предпосылкой Г. О. Винокура в этой части его работы является утверждение, что в пору создания „Бориса Годунова“ (т. е. до 14 декабря 1825 г.) Пушкин переживал сложный идеологический процесс, приведший поэта к коренной переоценке его прежних убеждений: „Приходила к концу эпоха крупных исторических потрясений, свидетелем которых Пушкин был в молодости. Итоги этих событий не могли не поколебать несомненно искренний, но недостаточно зрелый либерализм Пушкина“ (стр. 460, выделено мною. Б. Г.).

Необходимо отметить, что речь идет здесь не о последекабрьском Пушкине, а о Пушкине поры создания „Бориса Годунова“: „Завершительный удар, разразившийся после 14 декабря 1825 г., переживался Пушкиным очень тяжело, но идейно он уже заранее должен был быть подготовлеи к тому, чтобы обладать возможностью взглянуть на эту трагедию «взглядом Шекспира»“ (там же, выделено мною. Б. Г.).

Увлечение Шекспиром — по мнению исследователя — подготовило, во многом, Пушкина к тому, чтобы сменить позицию деятеля своей эпохи на позицию „историка“: „Исторические хроники Шекспира <...> подсказывали Пушкину не только разного рода аналогии с политическими событиями современной ему эпохи, но и определенную точку зрения, позицию историка (выделено Г. О. Винокуром. Б. Г.), к которой его несомненно подводило и его собственное развитие“ (там же).

Позиция „историка“ — вела Пушкина к отходу (хотя бы и временному, но всё же отходу) от жизни: „Позиция историка послужила исходным пунктом для развития самосознания Пушкина. Пушкин пытается уяснить себе свое собственное социальное и историческое положение. Для этого надо было научиться смотреть на жизнь в перспективе, хотя бы временно отойти в сторону от текущего момента и оглядеться“ (там же, выделено мною. Б. Г.). „Так, — делает вывод Г. О. Винокур, — возникает идеальный образ летописца, который «спокойно зрит на правых и виновных» и пр.“ (там же).

Правда, здесь комментатор делает — с первого взгляда — довольно существенные оговорки и ограничения: „Историческая позиция, на которой теперь оказался Пушкин, вовсе не должна отожествляться с абсолютной бесстрастностью и отрешенностью от действительности ...“ Однако не трудно заметить, что все эти ограничения (см. стр. 460) отнюдь не снимают основного тезиса Г. О. Винокура о том, что в результате только что показанного отхода „в сторону от текущего момента“ Пушкин-драматург „с этой типичной для поэта-декабриста гражданственностью в поэзии <...> расстался одновременно с тем, как расстался с своим первым драматургическим опытом — «Вадимом»“ (стр. 480).

Неправильные, в самом существе своем, социологические предпосылки Г. О. Винокура сказались и в попытке постановки и разрешения сложнейшей проблемы: „Борис Годунов“ Пушкина и „История государства российского“ Карамзина (стр. 460—476).

В этом разделе своей работы Г. О. Винокур, отмечая „те немногие пункты, в которых Пушкин <...> отступает от прямых указаний Карамзина <...> или вообще выходит за рамки «Ист. г. р.» в фактической части трагедии“, и правильно ограничивая круг летописных источников, которыми мог пользоваться Пушкин, переходит к перечислению „всех наиболее важных параллелей“ между „Б. Г.“ и „И. г. р.“. Число этих параллелей при желании может быть значительно увеличено. Так, указание Г. О. Винокура (стр. 465) на то, что „Всецело вымышлена Пушкиным... сцена у фонтана, где материал Карамзина отразился лишь в некоторых мелочах“ („В словах Димитрия о его жизни у украинцев

- 539 -

отразилось следующее место Карамзина: «у них <запорожцев>, как пишут, Расстрига Отрепьев несколько времени учился владеть мечом и конем» <XI, 128>“ — стр. 473), должно быть значительно уточнено. Материал этой сцены не вымышлен Пушкиным, а также взят им у Карамзина: „...близ Львова и Самбора... уже толпилась шляхта и чернь, чтобы идти на Москву. Главою.... сего подвига сделался старец Мнишек, коему старость не мешала быть ни честолюбивым, ни легкомысленным до безрассудности. Он имел юную дочь прелестницу Марину, подобно ему честолюбивую и ветреную. Лжедимитрий, гостя у него в Самборе, объявил себя искренно или притворно страстным ее любовником, и вскружил ей голову именем царевича“ (XI, 137).

Основной вывод, к которому приходит Г. О. Винокур в результате сопоставления „Б. Г.“ и „И. г. р.“ — „...что же касается идейной и исторической концепции, которая отразилась в пушкинской трагедии, то она не имеет ничего общего с Карамзиным“ (стр. 476) — не обоснован должным образом и оставляет читателя в затруднении. С одной стороны, Г. О. Винокур утверждает (стр. 480), что „Б. Г.“ — „отнюдь не декабристская трагедия“,1 тем более что схема взаимоотношений „между царем и феодалами, как передовым классом, носителем национальной культуры“ (стр. 479—480) легла „в основание политического мировоззрения Пушкина“. С другой стороны, Г. О. Винокур заявляет, что „идейная и историческая концепция“ пушкинской трагедии „не имеет ничего общего с Карамзиным“. В чем же в конце концов различие между взглядами Пушкина и Карамзина? На этот вопрос комментатор не дает убедительного ответа. Это произошло потому, что всей сложности взаимоотношений Пушкина и Карамзина и взаимосвязи „Бориса Годунова“ и „Истории государства российского“ Г. О. Винокур не вскрыл.

Интерес передовых слоев русского общества преддекабристского периода к истории был глубоким, социально обусловленным явлением. История переосмыслялась в плане ее народности.

Некоторые писатели (К. Ф. Рылеев и др.) ранее Пушкина подошли к сюжетам из русской народной истории. Интерес в среде декабристов к русскому народному прошлому, к новгородской „вольности“ и пр. — особенно показателен. Отношение декабристов и близких к ним слоев русского общества к только что вышедшим в 1818 г. первым восьми томам „Истории государства российского“ Н. М. Карамзина — было очень сложным. В 1818—1819 гг. на собраниях „Зеленой Лампы“ членами общества читались исторические рефераты, составленные по фактическим материалам Карамзина.2 Эти рефераты, по сути дела, часто были простым переложением рассказа историографа.

Карамзин удовлетворял богатством собранного материала, научная непогрешимость которого казалась несомненной. Передовые люди того времени, не соглашаясь с политическими выводами Карамзина, пользовались, однако, фактическим материалом из его „Истории“, не подозревая о деформации этого материала уже самим историографом. Отсюда — характерная двойственность, когда Карамзин был и замечательным „первым нашим историком“, открывшим древнюю Россию „как Америку Коломб“, и объектом острых политических эпиграмм, в роде известной пушкинской. Именно здесь — корни многих особенностей работы Пушкина над „Историей“ Карамзина в пору создания „Бориса Годунова“.

На ряду с моментами почти полной текстуальной близости к „Истории“, Пушкин дает образы, содержание и смысл которых прямо противоположны тому, что этими же фактами хотел сказать историограф. Правильно указав на весьма большую зависимость пушкинской трагедии от „Истории государства российского“, Г. О. Винокур почти не вскрыл различия

- 540 -

в интерпретации одного и того же материала Пушкиным и Карамзиным.1 Обратимся к выводам социологического характера, которые Г. О. Винокур делает из пушкинской трагедии.

В „Борисе Годунове“ комментатор видит постановку и разрешение двух больших социально политических проблем, „которые интересовали Пушкина в течение всей его сознательной жизни“: 1) правящие классы и народ и 2) царь и боярство.

Народ и правящие классы — два непримиримых лагеря: „интересы правящих классов совершенно чужды народу, а интересами масс правящие классы пользуются только для своей собственной выгоды“ (стр. 478). Народ — это „стихия мятежа“, но эта стихия мятежа „не приносит никаких положительных ценностей самому народу“ (там же). Однако эта же стихия мятежа „может оказаться очень полезной для боярства“ (там же).

Исходя из предпосылки, что „между властью и стихией мятежа не может быть даже негативных точек соприкосновения“, — Г. О. Винокур делает следующий вывод: „...главная опасность для Годунова — не народ, а те социальные силы, которые могут воспользоваться народом, как своим орудием, т. е. боярство“ (там же).

То обстоятельство, что Пушкин именно боярство сделал решающей социальной силой в своей трагедии, — по мнению комментатора — является результатом не столько исторического анализа эпохи, воссоздаваемой в трагедии, сколько — политических убеждений самого Пушкина: „один из русских историков, писавших о «Б. Г.», очень метко сказал, что в своей трагедии Пушкин говорил «не как историк, а как политик». Это верно в том смысле, что в «Б. Г.» сказались не столько воззрения Пушкина на конкретные политические обстоятельства изображенной им эпохи, сколько его общие взгляды на исторические судьбы России и на взаимоотношения между главными политическими силами, действовавшими в русской истории“ (стр. 476—477; выделено мною. Б. Г.).

К этим взглядам на решающую политическую роль родовитого боярства в русском историческом процессе Пушкин — утверждает далее Г. О. Винокур — пришел в результате сложного процесса своей политической эволюции: „В той картине взаимоотношений между царем и боярством, которая дана в «Б. Г.», несомненно отразились некоторые общие политические убеждения Пушкина, как раз ко времени написания трагедии начинавшие складываться“ (стр. 479). Именно этим обстоятельством — по мнению Г. О. Винокура — и объясняется та роль, которую предоставил Пушкин в „Б. Г.“ своим предкам: „Пушкин все же не мог удержаться от того, чтобы не придать в своей трагедии острый политический смысл самой фамилии (выделено Г. О. Винокуром. Б. Г.) Пушкиных, представителей «шестисотлетнего дворянства» <...> Не лукавый Шуйский, не робкий Воротынский <...>, а именно Пушкины изображены в «Б. Г.» как представители боярского феодального самосознания“ (стр. 479).

Анализируя авторское отношение Пушкина к выведенным в „Б. Г.“ его предкам, Г. О. Винокур делает следующее — чрезвычайно важное для окончательных выводов — наблюдение: „Пушкин нигде прямо не обнаруживает своих симпатий к политической программе Афанасия Пушкина и практической антигодуновской деятельности Гаврилы Пушкина <...>, но напряженный острый интерес, граничащий почти с поэтическим восхищением, который вызывал у Пушкина его предок-мятежник <...>, договаривает многое из того, что не могло быть прямо сказано...“ (стр. 479).

Основной вывод Г. О. Винокура о политических убеждениях Пушкина, сложившихся ко времени его работы над „Борисом Годуновым“ и отразившихся на всем строе и стиле трагедии, — таков: „Нет никакого сомнения, что работа над образами обоих Пушкиных в «Б. Г.» была важным этапом в выработке той схемы взаимоотношений между

- 541 -

царем и феодалами, как передовым классом, носителем национальной культуры, которая легла в основание политического мировоззрения Пушкина“ (стр. 479—480; подчеркнуто мною. Б. Г.).

Примечание 2 на стр. 479 („О центральном значении феодальных мотивов в политических воззрениях Пушкина см. статью М. Н. Покровского «Пушкин-историк»“...) отсылает нас к истокам вышеприведенной концепции: „Идеалом Пушкина, — писал Покровский, — был феодальный режим, смягченный просвещением“ („Пушкин“, изд. ГИХЛ, V, стр. 20) и дальше: „...дорога Пушкина вела не к будущему, а к прошедшему, только к другому: не к тому, что было при московских царях, а к тому, что было, или должно было быть еще и до московских царей, и о чем мечтать в виду первых фабричных труб Москвы было еще страннее“ (цит. изд., стр. 28).

Основываясь на системе подобных взглядов, Г. О. Винокур, в прямом противоречии с установками вводной статьи к комментариям VII тома, приходит к такому заключению: „Вообще по всему своему стилю Б. Г. — отнюдь не декабристская трагедия“ <...> „С этим вполне согласуются и постоянные указания Пушкина на то, что его трагедия писана в «хорошем духе»:1 против этого не возражал и официальный цензор Б. Г.“ Против чего не возражал официальный цензор? Чтобы понять это — приведем мнение цензора. „Дух целого сочинения монархический, ибо нигде не введены мечты о свободе...“2

Однако В. И. Ленин понимал направленность пушкинской трагедии совсем по иному, вскрывая с присущей ему глубиной гениального анализа огромный революционный смысл „Бориса Годунова“. М. Нечкина в своей статье „Ленин и Пушкин“3 пишет: „Ленин глубоко вскрывает трагичность некоторых пушкинских образов. Много споров велось и ведется вокруг знаменитых пушкинских слов «народ безмолвствует» в «Борисе Годунове». Грозный народный гнев, могучая народная сила — еще не проявившиеся, но могущие проявиться — пронизывают этот пушкинский образ. Народ может восстать — народ восстанет. Этот пушкинский образ глубоко продуман и прочувствован Лениным... Этот образ встречается в короткой, насыщенной революционным пафосом статье Ленина «Революционные дни»“.

Через несколько дней после 9 января Ленин узнал о „кровавом воскресеньи“. Еще нет новых событий развивающейся революции, — только одно 9 января. Но Ленин спрашивает: „Бунт или революция?“ и отвечает: Революция! Еще в стране видимый „покой“ — всё „молчит“, но молчанье это уже говорит громким голосом приближающегося восстания. История учит, — ее сегодняшние уроки, по словам Ленина, „пригодятся завтра, в другом месте, где сегодня еще «безмолвствует народ» и где в ближайшем будущем в той или иной форме вспыхнет революционный пожар“.4

Пушкинский образ насытился содержанием великого 1905 года. И в то же время широко раскрыто его огромное, затаенное содержание, — вскрыто в прямых, ясных, отчетливейших словах: „в ближайшем будущем... вспыхнет революционный пожар“ Ясно, как именно понимал Ленин этот пушкинский образ (выделено мною. Б. Г.).

- 542 -

Работа Г. О. Винокура — значительная в ее текстологической части — испорчена неверными социологическими выводами комментария.

Опираясь в своем анализе „Бориса Годунова“ на некоторые взгляды. М. Н. Покровского, Г. О. Винокур, тем самым, обрек себя на невозможность дать марксистский комментарий к бессмертной трагедии. Это обстоятельство должно быть учтено в дальнейшей работе исследователей над „Борисом Годуновым“.

Б. П. Городецкий.

_______

Сноски

Сноски к стр. 530

¹ Д. Благой. „Академическое издание Пушкина“. „Литературный Критик“, 1936, № 5, стр. 235.

Сноски к стр. 532

¹ „Лица, созданные Шекспиром...“

² Шеститомник ГИХЛ (изд. IV), 1936 г.; „Academia“ (в шести томах), 1936 г.; „Academia“ (в девяти томах), 1935 г. — „девочки“.

³ Д. Благой. „Академическое издание Пушкина“. „Литературный критик“, 1936, № 5, стр. 234.

⁴ Там же.

Сноски к стр. 533

¹ Кстати, этой выброшенной Г. О. Винокуром строкой („Летопись о многих мятежах“) справедливо пользуется, как имеющей прямое и несомненное отношение к пушкинской трагедии, общий редактор VII тома Д. П. Якубович в своем „Введении“ к комментариям: „...Раскрытие психологии исторических героев, показанных на фоне исторической эпохи «многих мятежей»“ ... и т. д. (стр. 374).

Сноски к стр. 536

¹ „Маркс и Энгельс об искусстве“, М., 1933, стр. 194.

² П. Бартенев. „К биографии Пушкина“, изд. „Русский Архив“, вып. II, М., 1885, стр. 39.

Сноски к стр. 537

¹ Ср. Н. Лернер, „Труды и дни Пушкина“, изд. 2-е, 1910, стр. 172.

² Н. Колюпанов, „Биография А. И. Кошелева“, М., 1889, т. I, кн. 2, стр. 202.

³ „Московский Вестник“, 1829, т. III, стр. 144—170.

⁴ На стр. 432—433 Е. Ф. Розен фигурирует как переводчик „Б. Г.“ на немецкий язык. Здесь же приводится мнение Розена о причинах, побудивших Пушкина исключить сцену „Ограда монастырская“ из основного текста трагедии.

⁵ На стр. 504 Г. О. Винокур приводит из статьи Фарнгагена Фон-Энзе только суждение последнего о том, что „Б. Г.“ близок по форме „Гецу Фон-Берлихингену“ и „Эгмонту“ Гете.

Сноски к стр. 538

¹ Цитирую по перепечатке „Сына Отечества“, 1839, кн. 1, стр. 93.

Сноски к стр. 539

¹ Необходимо отметить, что общий редактор VII тома Д. П. Якубович в вопросе о политической направленности пушкинской трагедии придерживается иного мнения (см. его „Введение“ к комментариям VII тома).

² Б. Л. Модзалевский „К истории Зеленой Лампы“. Сб. „Декабристы и их время“, М., 1927, т. I стр. 55.

Сноски к стр. 540

¹ Г. О. Винокур ограничился в этом отношении замечанием: „Пушкин добросовестно пересказал в фактической части своей трагедии Карамзина, как пересказал бы летопись, в которой он все равно нашел бы все те же факты. Это не означает еще полного совпадения в интерпретации исторического материала...“ (стр. 462).

Сноски к стр. 541

¹ Г. О. Винокур имеет в виду следующее место из известного письма Пушкина П. А. Вяземскому: „Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию — на вряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!“ Нетрудно заметить в этих словах иронию: „хоть она и в хорошем духе писана, да...“ и т. д.

² Ср. „Насколько устойчивой является для определенного направления пушкиноведения тенденция во что бы то ни стало преуменьшить политическое значение произведений Пушкина по сравнению с произведениями декабристов, свидетельствует интерпретация «Бориса Годунова» Г. О. Винокуром“ (Б. Мейлах. „Пушкин и русский романтизм“, М.—Л., 1937, стр. 114).

³ „Правда“, 10 февраля 1937 г., № 40.

⁴ Ленин. Сочинения, т. VII, стр. 83.