- 193 -

Л. С. СИДЯКОВ

ПУШКИН И РАЗВИТИЕ РУССКОЙ ПОВЕСТИ
В НАЧАЛЕ 30-х ГОДОВ XIX ВЕКА1

30-е годы XIX века, — по определению Белинского, «критические для русской литературы»,2 — характеризуются интенсивным ростом прозаических жанров. Поэзия, еще недавно определявшая лицо русской литературы, вынуждена была потесниться и уступить место прозе, которая постепенно приобрела господствующее положение.

В 30-е годы закладывается основа тех процессов, которые приведут впоследствии к небывалому расцвету русского романа, принесшего русской литературе мировую славу.

Однако если роман характерен для русской прозы последующего периода, то в 30-е годы XIX века на первое место в ней выдвигается повесть — наиболее распространенный и популярный в читательских кругах того времени жанр. «Если есть идеи времени, то есть и формы времени», — писал в 1835 году Белинский.3 Такой «формой времени» и явилась в 30-х годах русская повесть. К начальному этапу этого периода относятся и наиболее значительные достижения Пушкина в области повествовательной прозы. При всей их неповторимости и даже исключительности повести Пушкина связаны с процессом развития русской повести в целом.

1

Первые свои законченные прозаические произведения Пушкин не случайно создал именно на рубеже 30-х годов в жанре повести. Они представляли собой явление первостепенной важности и сыграли существенную роль в развитии русской прозы, особенно повести 30-х годов.

«Повести Белкина» (1830) вышли в свет без обозначения имени Пушкина; использовав широко распространенный в то время литературный прием (исследователи связывали его с Вальтер Скоттом;4 в современной Пушкину прозе мы встречаемся с ним у В. Ф. Одоевского и Н. В. Гоголя), поэт приписал свои повести вымышленному автору, а себе отвел скромную роль их издателя, ограничившись к тому же инициалами. Однако и сам

- 194 -

Пушкин отнюдь не стремился к сокрытию тайны своего авторства; читатели, близкие к литературным кругам, были широко осведомлены об этом, а критики усердно намекали на авторство Пушкина в своих отзывах на «Повести Белкина». Через три года Пушкин переиздал повести, включив их в сборник своих произведений в прозе.

«Повести Белкина» читались охотно и были достаточно известны в читательских кругах того времени; однако серьезного успеха они не имели, и если критика оказалась единодушной в недооценке их, то она отражала и недооценку их публикой.

«Итак, знаменитый Белкин — Пушкин! — разочарованно писал в 1832 году А. А. Бестужев (Марлинский) К. А. Полевому. — Никогда бы не ждал я этого, хотя повести эти знаю лишь по слуху. Впрочем, и не мудрено».5 Это суждение свидетельствует о бытовавшей в то время неблагоприятной оценке пушкинских повестей.

Конечно, находились читатели, которые отнеслись к «Повестям Белкина» сочувственно: внимательным и восторженным слушателем их был Е. А. Баратынский;6 положительную, хотя и более сдержанную оценку их находим и в дневнике В. К. Кюхельбекера;7 среди их ценителей можно назвать и других ссыльных декабристов, хотя и оторванных от литературной жизни своего времени, но не потерявших способности чутко реагировать на подлинно значительные явления отечественной литературы.

«Повести Пушкина, так называемого Белкина, — сообщала М. Н. Волконская в 1832 году в письме к С. Н. Раевской, — являются здесь настоящим событием. Нет ничего привлекательнее и гармоничнее этой прозы. Всё в ней картина. Он открыл новые пути нашим писателям».8 Однако не эти и подобные им отзывы определяли общее мнение о «Повестях Белкина».

В момент их появления современная Пушкину критика не смогла подняться до подлинно исторического взгляда на них; впоследствии, закрепленная авторитетом Белинского, недооценка «Повестей Белкина» на долгое время станет чуть ли не общим местом даже в трудах, специально посвященных пушкинской прозе. И лишь в последнее время эта точка зрения оказалась заметно поколебленной.

Конечно, рассматривая оценку «Повестей Белкина» современной Пушкину критикой, следует разграничивать злобные, хотя и прикрытые показной доброжелательностью отзывы Ф. В. Булгарина от порою, не менее резких оценок в рецензиях «Телескопа» и «Московского телеграфа», тем более от горестных сетований Белинского, глубоко переживавшего мнимый кризис пушкинского творчества; и всё же можно говорить об известном единстве критиков, сходившихся на том, что в новых произведениях Пушкина нельзя увидеть ничего значительного и заслуживающего серьезного внимания.

Булгарин, внешне довольно благосклонно принявший «Повести Белкина» в посвященной им рецензии в «Северной пчеле» (1831, № 255),

- 195 -

в другой статье, однако, откровенно определяет их как «несколько анекдотцев», в которых «нет главного — вымысла» и «основной идеи».9

Столь же решительно от «Повестей Белкина» отмахнулся и рецензент «Московского телеграфа»; они показались ему лишь «сказочками», написанными в подражание произведениям В. Ирвинга: «Но как Евгений Онегин далек от Дон Жуана, так Повести Белкина далеки от созданий В. Ирвинга».10

Обстоятельная рецензия «Телескопа», подписанная «N. N.» (вполне вероятно, что под этим псевдонимом скрывался Н. И. Надеждин), отмечает, что «Повести Белкина» «отличаются, кроме легкого живого слога, истиною и каким-то особенным бесстрастием, которое граничит иногда даже с холодностью г. Булгарина. Г. Белкин как будто не принимал ни малейшего участия в своих героях»; далее автор рецензии пишет: «Но подметив многое в сердце человеческом, он умеет при случае взволновать читателей, возбуждать и щекотать любопытство, не прибегая ни к каким вычурам. Читая его повести, иногда задумаешься, иногда рассмеешься, и сии движения бывают тем приятнее, что причины их всегда неожиданны, хотя и естественны; и вот в чем заключается талант автора».11

Однако, перейдя к конкретному разбору повестей, рецензент всё время подчеркивает (вопреки признанию «истины» и «естественности») неоправданность многих, часто основных сюжетных положений «Выстрела» и «Барышни-крестьянки», «Гробовщика» и «Станционного смотрителя». Наконец, совсем в духе критики 20-х годов рецензию завершает длинный список допущенных Пушкиным «грамматических небрежностей».

С придирчивой критикой «Телескопа» сближается и рецензия «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду» (1831, № 93). Ограничившись вялыми похвалами «Повестям Белкина», ее автор молчаливо признавал их рядовой, ничем не примечательной книгой, занимательно и точно излагающей рассказы знакомцев Ивана Петровича Белкина.

Даже молодой Белинский, в то время исходивший из предпосылки об упадке творчества Пушкина в 30-е годы, рецензируя в «Молве» (1834) пушкинские повести, присоединился к неодобрительной их оценке. По его мнению, и на «Повестях Белкина» отразилось увядание творческого гения Пушкина («осень, осень, холодная, дождливая осень после прекрасной, роскошной, благоуханной весны»).12

В этих суждениях нельзя не видеть одного из проявлений общего охлаждения к зрелому творчеству Пушкина, в 30-е годы находившего наиболее яркое отражение в грустных размышлениях Белинского в «Литературных мечтаниях» (1834).

«Повести Белкина» не явились чем-то неожиданным в творчестве Пушкина. Они были подготовлены развитием пушкинской поэзии и сопутствовали таким стихотворным произведениям, как «Румяный критик мой...», «Домик в Коломне» и завершенная осенью 1830 года в Болдине восьмая

- 196 -

глава «Евгения Онегина». Знаменательно, что и эти произведения Пушкина постигла судьба, подобная судьбе его прозаических повестей. По свидетельству Л. С. Пушкина, при появлении поэмы «Домик в Коломне» «публика увидела в ней... полный упадок его таланта».13 В заключительных строфах своей поэмы сам Пушкин, предвидя подобную реакцию на нее, писал:

— «Как, разве все тут? шутите!» — «Ей-богу».
— «Так вот куда октавы нас вели!
К чему ж такую подняли тревогу,
Скликали рать и с похвальбою шли?
Завидную ж вы избрали дорогу!
Ужель иных предметов не нашли?
Да нет ли хоть у вас нравоученья?»

            (V, 93).

Сопоставляя с этими пушкинскими строками содержание большинства критических отзывов современников на «Повести Белкина», можно удивляться проницательности Пушкина: именно к сюжетам его повестей и предъявлялись главные претензии критики. Не найдя в повестях Пушкина «нравоученья» и осудив выбор «предметов», большинство критиков на основании этого отказывалось видеть в них более нежели пустые «анекдотцы» и «сказочки».

2

«Повести Белкина» писались Пушкиным в период начавшегося интенсивного развития русской прозы, поэтому естественно, что, создавая их, поэт ориентировался на современную ему литературу, принимая или отвергая те или иные черты складывавшейся литературной традиции. Современниками повести Пушкина воспринимались, с одной стороны, как возвращение будто бы к традициям повести карамзинского периода, с другой же стороны — как нечто совершенно необычное в литературных условиях конца 20-х—начала 30-х годов. Эта кажущаяся двойственность «Повестей Белкина» послужила впоследствии одной из причин возникновения и широкого бытования в пушкиноведении точки зрения (наиболее отчетливо она выражена в работах В. Ф. Боцяновского14 и Н. Любович;15 примыкает к ней и интерпретация «Повестей Белкина» В. В. Гиппиуса16), будто, создавая свои повести, Пушкин пародировал произведения своих предшественников, определенные литературные шаблоны. «Повести Белкина» рассматривались в связи с этим как «пародии на ходячие мотивы и сюжеты русской и переводной прозы первой трети XIX века».17 Замыкая таким образом «Повести Белкина» в чисто литературную сферу, утверждение их так называемой пародийности на деле сближается с другой не менее ошибочной точкой зрения, будто Пушкин разрешал здесь лишь чисто

- 197 -

формальные задачи,18 или же с мнением о якобы «добровольной и сознательной стилизации» в «Повестях Белкина».19

Конечно, «Повести Белкина» внутренне полемичны; Пушкин сознательно противопоставлял их прозе своих современников, указывая ими пути, по которым, по его мнению, должна пойти русская проза. Повести Пушкина являются первым по времени решительным проникновением реализма в русскую прозу; и в этом в первую очередь заключается их значение в истории русской литературы. С другой стороны, в «Повестях Белкина» были, без сомнения, и традиционные моменты; многое, в чем исследователи видели пародийное начало в них, объясняется скорее традицией, как русской,20 так и западноевропейской.

В своих повестях Пушкин обращается к широко распространенной в то время форме прозаического повествования, заключающего в себе не столько прямое изображение событий, сколько рассказ об этих событиях. Эта форма, связанная с устным повествованием, предполагает определенного рассказчика, независимо от того, совпадает он с автором или нет, назван или не назван он в самом произведении. То, что Пушкин в предисловии к «Повестям Белкина» каждую из них приписывает определенному рассказчику, является своего рода данью избранной им традиционной манере; однако эти рассказчики имеют преимущественно условное значение, оказывая минимальное влияние на построение и характер самих повестей. Только в «Выстреле» и «Станционном смотрителе» повествование ведется непосредственно от первого лица, которое само является свидетелем и участником событий; композиционное же решение этих повестей осложнено тем, что основные персонажи их также выступают в качестве рассказчиков. В «Выстреле» это Сильвио и граф, рассказы которых взаимно дополняют друг друга; в «Станционном смотрителе» — Самсон Вырин, повествование которого о своей горестной судьбе, начатое в форме прямой речи, затем передается основным рассказчиком (в предисловии к «Повестям Белкина» он назван титулярным советником А. Г. Н.).

В остальных трех повестях авторское повествование доминирует: диалог в них (как и в повестях, упомянутых выше) играет незначительную роль и является лишь одним из второстепенных элементов описания действия и состояния героев, там, где это необходимо, сопровождая речь условного рассказчика и подчиняясь ей. Более самостоятелен диалог в «Барышне-крестьянке», но и здесь он не является еще способом непосредственного изображения событий. Однако, даже сохраняя эту традиционную форму повествования, Пушкин в отличие от других писателей, у которых она способствует вмешательству автора в повествование, субъективной его окраске, стремится и здесь к объективности в рассказе о событиях, составляющих сюжет его повестей. Это в свою очередь сказывается и на характере этих сюжетов.

- 198 -

Пушкин отнюдь не ищет сюжетов, способствующих дидактической направленности повестей или же рассчитанных на то, чтобы либо поразить читателя необыкновенностью лиц и событий, либо воздействовать на его чувствительность. Для него важнее и интереснее будничная сторона жизни, он стремится к отражению повседневного в ней, но и в этой кажущейся обыденности он находит типические стороны современной ему действительности. В этом и заключается противопоставленность «Повестей Белкина» аналогичным произведениям современных Пушкину авторов. Сюжеты же или отдельные стороны пушкинских повестей действительно напоминают иногда некоторые положения, типичные для ряда произведений предшествовавших и современных Пушкину писателей. Так, например, обстоит дело с широко распространенной темой тайного брака вопреки воле родителей в «Метели» или со своеобразной обработкой популярной темы об обольщении девушки в «Станционном смотрителе». Наконец, «Барышня-крестьянка» построена на интриге, не раз встречавшейся в литературе, большей частью западноевропейской, причем прием этот (переодевание барышни и недоразумения, связанные с этим) встречается как в прозе, так и в драматургии (комедия, водевиль).21 Однако всё это вовсе не говорит в пользу мнимой пародийности повестей; дело здесь гораздо сложнее и связано с самим методом Пушкина.

Сопоставляя «Повести Белкина» с современными им повестями, мы убеждаемся, что Пушкин сознательно отвергает возможность идти в них по пути, который привел бы к преувеличениям в духе сентиментализма либо же к романтической трактовке действительности, хотя многие положения в его повестях могли, казалось, этому способствовать. Противопоставляя реалистическое изображение жизни в своих повестях творческим принципам своих современников, Пушкин неоднократно иронизирует над ними.

Тонкой пушкинской иронией проникнуты все «Повести Белкина». Именно эту иронию и пытались подчас истолковать как пародийное начало в них. В шестом томе академической «Истории русской литературы» говорится даже, будто «Метель» «написана в тоне, пародирующем не столько русские сентиментальные повести, сколько черты сентиментального уклада самой жизни».22 Но это тем более неверно. В том-то и заключается принципиальное новаторство Пушкина, что он брал обыденную сторону жизни, стремясь правдиво, «без романтических затей» изобразить ее.

Вместе с тем многие исследователи не могли примириться с этой кажущейся «незначительностью» «Повестей Белкина», признание которой и повлекло за собой попытки истолковать их как пародию или даже как автопародию.23 В таком случае либо на помощь приходил образ Белкина,

- 199 -

вокруг которого выросла целая литература,24 либо же в повестях Пушкина выискивалось решение отсутствующих в них проблем.25 Однако всё это отнюдь не способствует раскрытию подлинного смысла «Повестей Белкина». Их оригинальность и своеобразие как раз и заключаются в том, что Пушкин противопоставил в них простое и безыскусственное на первый взгляд отношение к жизни «дидактической» повести своих современников.

Отмеченные печатью своего времени, «Повести Белкина» могут быть правильно истолкованы лишь при учете конкретной литературной обстановки, в которой они возникли. Реалистический метод Пушкина-прозаика складывался в условиях, требовавших подчеркнутого противопоставления его повестей сентиментальной и романтической традиции, занимавшей господствующее положение в прозе этого периода.

Сказалось это и в стремлении Пушкина изобразить жизнь такой, какой он ее находил в действительности, объективно отразить типические ее стороны, воссоздать образы рядовых людей своего времени. Обращение к жизни поместного дворянства средней руки («Метель», «Барышня-крестьянка»), армейской среды («Выстрел»), внимание к судьбе «мученика четырнадцатого класса» («Станционный смотритель»), наконец, к быту мелких московских ремесленников («Гробовщик») наглядно свидетельствует об этой устремленности «Повестей Белкина». Воссоздавая жизнь своих ничем не примечательных героев, Пушкин не приукрашивает ее и не скрывает тех ее сторон, которые представлялись подлежащими преодолению. В качестве орудия критики действительности поэт избирает иронию.

«Повестями Белкина» Пушкин несомненно разрушал сентиментальную традицию в русской повести, но осуществлял это не средствами литературной пародии, но реалистическим изображением типических сторон действительной жизни. Однако в отличие от нравоописательной прозы, натуралистически копировавшей отдельные стороны жизни, Пушкин изображает действительность во всей ее простоте и сложности. Герои «Повестей Белкина» — это люди, повседневно встречающиеся в жизни, чувства и страсти их (а именно они подвергались особому преувеличению в повестях современных Пушкину писателей) нарочито снижены и опрощены поэтом.

Даже Сильвио из «Выстрела», наиболее «романтический» из героев «Повестей Белкина», — типичный для того времени представитель военной среды. Его приключение с графом, несмотря на кажущуюся исключительность, принадлежит к числу обычных среди офицерства того времени дуэльных историй. Подымать Сильвио до героев байронического склада, как это не раз делалось, нет, по-видимому, никаких оснований; в то же время он и не пародия на таких героев. Сопоставление с ними показывает, что как образ центрального героя повести, так и ситуация, обычная для

- 200 -

многих повестей того времени, представлены Пушкиным в их реальных, жизненных масштабах, не осложненных романтическими представлениями.

Реализм «Повестей Белкина» был подготовлен всем развитием русской прозы XVIII—начала XIX века и опирался на достижения литератур Запада, в первую очередь французской; самое обращение Пушкина к прозе было вызвано углублением и усилением реализма его творчества в целом. Пушкин опередил прозу своего времени; однако то, что он сделал, отвечало тенденциям литературного развития конца 20-х—начала 30-х годов XIX века. «Повести Белкина» сыграли значительную роль в истории русской литературы; современникам же они показались столь неожиданными и необычными, что критика, а вместе с ней и читатели оказались на первых порах бессильными оценить новизну и свежесть пушкинских повестей: проглядев в них самое главное, критика поспешила объявить их произведениями ничтожными и недостойными гения Пушкина-романтика.

3

Выяснению своеобразия «Повестей Белкина» и их места в развитии русской повести 30-х годов способствует обращение к литературному фону, на котором они появились. Лишь внимательное его изучение позволяет поставить вопрос о значении «Повестей Белкина» на твердую историческую почву, а в перспективе — раскрыть особенности нового этапа в развитии пушкинской прозы.

Русская повесть начала XIX века, именно как повесть, более всего обязана Карамзину, который в свое время превратил этот недавно еще «низший» в литературной иерархии классицизма жанр в один из наиболее значительных в русской прозе. Естественно поэтому, что традиции Карамзина еще надолго сохраняют значительное влияние на развитие русской повести; в той или иной форме они продолжают ощущаться и в повести начала 30-х годов.

Однако следование традициям Карамзина далеко не всегда носило творческий характер, чаще мы встречаемся здесь с явлениями эпигонского характера: то, что у Карамзина и ближайших его последователей было новым и имевшим определенный исторический смысл, будучи перенесенным в условия 30-х годов, представляло собой наивный анахронизм.26

Весьма симптоматично при этом, что русского читателя 30-х годов не удовлетворяли уже и переводные произведения такого рода: если еще недавно чувствительные повести западноевропейских писателей были весьма популярны и широко распространялись в русских переводах (повести X. Клаурена, А. Лафонтена и др.), то в начале 30-х годов они постепенно исчезают со страниц русских журналов. Более того, следование некоторых русских писателей традициям подобных произведений вызывает отпор и ироническое отношение критики.27

- 201 -

Переводная повесть начала 30-х годов являла собой довольно пеструю картину: здесь и фантастические произведения немецких романтиков (Э. Т. А. Гофмана, Л. Тика) и новеллы В. Ирвинга, чрезвычайно в то время популярного, бытовые повести немецко-швейцарского писателя Г. Цшокке и первые произведения Поль де Кока. В это же время в поле зрения русских читателей попадают и произведения французских романтиков, вызвавшие вскоре оживленную полемику в литературных кругах. Романы и повести Ж. Жанена, В. Гюго и других широко распространяются как в оригинале, так и в переводах и возбуждают пристальный к себе интерес.

Намечая в 1832 году план статьи о французских романах, Пушкин перечисляет здесь имена Ж. Жанена, Э. Сю, А. де Виньи, В. Гюго, А. Мюссе и, наконец, О. Бальзака (см. XII, 204).28

Если прежде, отбирая для перевода произведения европейских писателей в прозе, русская журналистика, учитывая требования и вкусы своих читателей, отражала по преимуществу вчерашний день зарубежных литератур или же их периферию, то проявленный журналами начала 30-х годов интерес к публикации произведений Бальзака и других французских писателей того времени свидетельствует уже о соответствии литературного развития России современным веяниям на Западе.

Тем более необходимой и актуальной оказывалась в этих условиях задача преодоления сентиментальной традиции, которая, хотя и представляла собой явление отживающее, оставалась еще достаточно влиятельной в русской повести конца 20-х—начала 30-х годов. На эту задачу сознательно ориентировался Пушкин в «Повестях Белкина». Пушкинское решение ее соответствовало тенденциям литературного развития того времени, несмотря на то, что на первых порах в области прозы Пушкин не имел достаточного числа последователей.

Но они всё же были. Так, например, исследователи справедливо отмечают, что влияние «Повестей Белкина» сказалось в повестях О. М. Сомова.29 Творчество этого писателя несомненно более всего связано с традицией бытовой и нравоописательной прозы XVIII—начала XIX века, представленной в свое время произведениями А. Е. Измайлова и В. Т. Нарежного; с последним Сомова сближает также и украинская тема. В «малороссийских» повестях Сомова изображение своеобычного быта Украины тесно переплетается с мотивами народных легенд и сказаний. Характерна в этом отношении большая повесть «Сказки о кладах», заслужившая одобрительный отзыв Пушкина.30

Однако творчеству Сомова, как правило, присуще лишь натуралистическое воспроизведение отдельных жизненных явлений, сущность которых от него скрыта; в отличие от Пушкина, отразившего типические стороны современной действительности, он остается в пределах эмпирического подхода

- 202 -

к ней. Сопоставление повестей Сомова и Пушкина наиболее отчетливо вскрывает недостатки, свойственные произведениям Сомова: поверхностное изображение жизни, грубоватый юмор, подчас неумение расположить сюжет и необработанный, натуралистический язык. С другой стороны, именно на этих произведениях наиболее отчетливо сказывается влияние «Повестей Белкина» на современную Пушкину прозу.

Сомов прежде всего усвоил у Пушкина критическое отношение к современной литературе, сказавшееся в ироническом подтексте его повестей. В повести Сомова «Матушка и сынок» («Альциона» на 1833 год) ирония, как и у Пушкина в «Метели», направлена против людей, строящих свою жизнь по образу и подобию героев сентиментальных романов. Однако ирония и юмор Сомова значительно грубее и самая фабула его повести, произведения в целом довольно слабого, явно надумана. Гораздо более удачна другая повесть — «Роман в двух письмах» («Альциона» на 1832 год);31 изображение в ней поместной жизни несомненно навеяно пушкинскими «Метелью» и «Барышней-крестьянкой». Это относится и к общему колориту повести и к образам ее героев: в «болотном мужичке» Авдее Гавриловиче есть черты, напоминающие Ивана Петровича Берестова.

Однако влияние Пушкина не пошло дальше отдельных деталей; в целом Сомов остался на прежних своих позициях, помешавших ему подняться до того целостного представления о жизни, которое свойственно «Повестям Белкина». В то же время самый факт движения Сомова к более полному воспроизведению действительности, которым ознаменованы его повести последних лет жизни (Сомов умер в 1833 году), свидетельствует о новых тенденциях, наметившихся в развитии русской прозы и определивших направление пушкинских «Повестей Белкина». Этим определялась и возможность их воздействия на дальнейшее развитие русской литературы, хотя эта возможность и не нашла на первых порах достаточного претворения в действительность.

Если и были случаи непосредственного влияния пушкинских повестей, то они, как и у Сомова, ограничивались лишь отдельными сторонами, не затрагивая художественной системы произведения в целом.

Это можно проследить на примере повести Баратынского «Перстень». В частности, уже первые строки повести близко напоминают зачины повестей Пушкина «Метель» и «Барышня-крестьянка».

Восторженно встретивший «Повести Белкина», с которыми ему довелось познакомиться еще до их появления в печати, Баратынский, возможно, под непосредственным влиянием примера Пушкина, сам обратился к прозе; однако этот первый его опыт оказался неудачным и единственным. В целом автор «Перстня» отправляется от довольно избитой основы, связанной с архаической традицией «романа тайн», а также с некритическим усвоением слабых сторон немецкого романтизма. Влияние же «Повестей Белкина» ограничилось преимущественно лишь стилистической системой повести, где оно несомненно.32 Сказалось оно также и на изображении

- 203 -

в повести поместной жизни. Однако это относится лишь к бытовой стороне повести; важнее же в ней другое — загадочная история, в которой фантастический бред безумца сочетается с реальным обоснованием действительных событий.

В основном свободная от карамзинского влияния, повесть Баратынского примыкает к другому направлению русской прозы, по-разному представлявшему романтическую традицию в ней.

Поскольку именно последняя в это время начинает постепенно завоевывать умы читателей, «Повести Белкина», противостоящие ей своим реализмом, не находят должного сочувствия в читательской среде. В этом отношении знаменательно, что повести А. А. Бестужева (Марлинского) неизменно сопровождаются в 30-е годы шумным успехом у читателей и совершенно неумеренно превозносятся критикой. Естественно в этих условиях, что сравнение его произведений с повестями Пушкина приводит современников к неблагоприятным выводам относительно «Повестей Белкина».

Сочувствие публики к повестям Марлинского разделял, однако, и сам Пушкин. Еще в 20-е годы внимательно следивший за творческим развитием Бестужева и ободрявший его,33 он и в 30-е годы продолжает ценить «его прелестные повести» («ses charmantes nouvelles»; XV, 39).34 И это не случайно.

Несмотря на всё расхождение творческих принципов обоих писателей, Марлинский, по справедливому замечанию В. Г. Базанова, «не только не антагонист, но и принципиальный союзник великого Пушкина в борьбе с сентиментальной литературой».35

Идейно Бестужев с самого начала расходится с Карамзиным; однако в 20-е годы он еще преодолевает творческое влияние последнего и только в своих произведениях 30-х годов уже решительно разрушает поэтику чувствительных повестей. В то же время творчество Марлинского резко отлично и от трезвого реализма пушкинской прозы с ее точным и простым языком, лишенным присущих поэзии словесных украшений.

Всё же и это соображение едва ли подтверждает встречающуюся в пушкиноведении мысль, будто в «Выстреле» Пушкин пародирует произведения Марлинского (конкретно его «Вечер на Кавказских водах в 1824 году»).36 Помимо того, что сходство «венгерского дворянина» из повести Бестужева и пушкинского Сильвио весьма проблематично, трудно предположить, что осенью 1830 года, когда создавались «Повести Белкина», Пушкин

- 204 -

счел необходимым пародировать Марлинского. Первые после длительного вынужденного перерыва повести Бестужева появились в печати лишь летом того же 1830 года («Испытание», «Вечер на Кавказских водах в 1824 году»), и он, таким образом, не мог еще стать объектом литературной борьбы. Эпиграф же из «Вечера на бивуаке» Марлинского, на который обычно ссылаются, был предпослан «Выстрелу» только в 1831 году, при выходе «Повестей Белкина» в свет, т. е. значительно позже их создания. Сопоставление «Выстрела» и вообще «Повестей Белкина» с произведениями Марлинского, в том числе и с ранними его повестями, конечно, возможно, но оно отнюдь не подтверждает представления о «Выстреле» как непосредственном отклике на произведения Бестужева.

Прежде всего при таком сопоставлении обнаруживаются существенные различия в построении обоими писателями образов героев. Герои Марлинского — это необыкновенные, сильные, мужественные люди, наделенные бурными страстями и высокими чувствами: они противостоят современному обществу и возвышаются над ним (тема обличения света красной нитью проходит через всё творчество писателя). Этим Марлинский обнаруживает одновременно сильную и слабую стороны своего метода, сильную потому, что здесь прежде всего сказалась верность Бестужева идеалам декабризма и традициям декабристского романтизма (его проза и по своим мотивам и даже по форме сохраняет непосредственную связь с поэзией 20-х годов).

Однако подобная трактовка героя всецело противоречит пушкинской: в отличие от повестей Марлинского в «Повестях Белкина» (не исключая и «Выстрела») мы встречаем обыкновенных людей с обыкновенными судьбами; столь же обыкновенны и естественны их чувства и даже страсти, изображая которые, поэт нередко прибегает к иронии.

Но в отличие от Пушкина как автора «Повестей Белкина» Марлинский большее внимание уделяет внутреннему миру своих героев. Отсюда особый интерес его к любовным переживаниям и конфликтам. Хотя в повестях Марлинского изображение психологии не занимает еще значительного места, уступая описанию (именно описанию, а не изображению) действий и поступков героев (повести Марлинского очень динамичны, Пушкин в свое время определил их как «быстрые повести с романтическими переходами»; XIII, 180), тенденция к психологизму очевидна в них и составляет одно из значительных художественных достижений Бестужева. Однако Марлинский исходит при этом не из объективного анализа действительности, на котором основывается в своих повестях Пушкин, но из своего представления о ней. В жизни привлекают его в первую очередь не типические ее стороны, но исключительные в определенном их проявлении, при этом и оно подвергается преувеличению в духе романтической поэтики. Таким образом, Марлинский в отличие от Пушкина не воссоздает типические стороны действительности, но, отражая свой взгляд на нее, изображает особый мир со своими законами и со своей художественной логикой. Конечно, герои Марлинского имеют своих прототипов в действительности, но, преломленные сквозь призму авторского отношения к ней, они изменяют свой реальный облик; их чувства и страсти, естественные в жизни, в повестях Марлинского предстают в ином, гиперболизованном виде.

Субъективная основа творчества Марлинского проявляется и в многочисленных лирических отступлениях; и в этом снова он расходится с Пушкиным. который, хотя и широко применяет их в стихотворном эпосе («Евгений Онегин»), в прозе крайне редко и осторожно вводит их, причем в его

- 205 -

повестях отступления эти носят совершенно иной характер, чем у Бестужева.37

В повестях Марлинского авторское начало неотделимо от образов его героев: эту особенность отмечала и сочувственная ему критика. Отсутствие индивидуальной характеристики персонажей связано, таким образом, с творческими принципами Марлинского и отражается в свою очередь на многих других сторонах его произведений. В частности, их стилистическая система, наиболее отчетливо обнаруживающая слабые стороны творчества Марлинского, также характеризуется односторонностью художественных средств. Будучи и в прозе связан с поэтической традицией (его «орнаментальная» проза сближается в этом отношении с поэтикой французского «неистового» романтизма), Марлинский увлекается метафорами, носящими подчас совершенно неумеренный характер, риторической фразеологией,38 причем распространяет индивидуальные особенности своего слога как на авторское повествование, так и на язык своих персонажей. Это в свою очередь ведет к отсутствию в его повестях речевой характеристики персонажей.39

Говоря о ранних повестях Бестужева, Пушкин подчеркивал в них «чудесную живость», «необыкновенную живость» (XIII, 64, 180); однако злоупотребление этой чертой его авторской индивидуальности привело Марлинского к тупику. Дальнейшее развитие русской прозы в направлении, намеченном его повестями, не могло быть долговечным и плодотворным; следовало искать иной выход, и именно Пушкин указывал его современной прозе своими «Повестями Белкина».

Стиль пушкинской прозы был лишь одной из сторон его реалистической системы; ее простота была той необходимой основой, на которой впоследствии могла развиваться русская проза; следование же традиции Марлинского неизбежно уводило бы ее в сторону от того основного пути, по которому шло развитие русской литературы. В творческом соревновании Пушкина и Марлинского, — несмотря на то, что первое время явный перевес был на стороне последнего, — победителем вышел Пушкин; и если в дальнейшем развитии русской прозы не было прямого возврата к лаконичности и простоте его прозаического стиля, то это означало лишь то, что, опираясь на достигнутое Пушкиным, писатели пошли далее по пути, впервые проложенному «Повестями Белкина» и пушкинской прозой в целом. Однако и литературная деятельность А. Бестужева отнюдь не была бесплодной, и не в отрицательном только смысле, о котором писал Белинский;40

- 206 -

многие художественные задачи, поставленные в его творчестве, были решены в последующем развитии прозы. В литературе 30-х годов повести Марлинского занимают особое и важное место; будучи одним из наиболее крупных явлений русской прозы того времени, они свидетельствовали о ее росте и обогащали ее новыми и нередко значительными достижениями. На опыт Марлинского в той или иной мере опирались последующие русские писатели; не прошел мимо него и Пушкин. Создавая «Пиковую даму», он несомненно учитывал всё то ценное, что этот талантливый писатель внес в русскую повествовательную традицию, и, подчас творчески с ним полемизируя, открывал новые перспективы развития русской прозы.

4

«Пиковая дама» написана осенью 1833 года в Болдине и напечатана в «Библиотеке для чтения» в начале 1834 года. Момент ее появления оказался благоприятным, и «Пиковая дама» в отличие от «Повестей Белкина» была восторженно встречена читателями.

«Моя Пиковая дама в большой моде», — записывал в свой дневник Пушкин 7 апреля 1834 года (XII, 324). А П. В. Анненков, основываясь на воспоминаниях своей молодости, утверждал, что «Пиковая дама» «произвела при появлении своем в 1834 году всеобщий говор и перечитывалась, от пышных чертогов до скромных жилищ, с одинаковым наслаждением».41

Журнальная критика, однако, отнеслась к новой повести Пушкина более сдержанно, чем читатели. Одобряя верность деталей в «Пиковой даме» («подробности этой повести превосходны»), Булгарин одновременно отмечал в ней и «важный недостаток, общий всем Повестям Белкина, — недостаток идеи».42

Иронически отозвался о «Пиковой даме» в своей рецензии о повестях Пушкина («Молва», 1835, ч. IX) и Белинский.43

В то же время О. И. Сенковский, в журнале которого была помещена повесть Пушкина, ознакомившись с первыми главами ее, написал автору восторженное письмо, в котором выразил свою точку зрения на «Пиковую даму» как на образцовую русскую повесть («Вот как нужно писать повести по-русски!»). «Вы создаете нечто новое, — писал он, — вы начинаете новую эпоху в литературе, которую вы уже прославили в другой отрасли..., вы положили начало новой прозе, — можете в этом не сомневаться». Сопоставляя пушкинскую повесть с прозой Марлинского, к которому он отнесся скептически («не ему создать прозу, которую все, от графини

- 207 -

до купца 2-й гильдии, могли бы читать с одинаковым удовольствием»), Сенковский чрезвычайно высоко отозвался о языке «Пиковой дамы» (Пушкин, XV, 110, 322).

Следует отдать должное уму Сенковского; на этот раз он справедливо увидел в повести Пушкина произведение, значение которого в истории русской литературы огромно, и подметил в ней черты, ставящие ее много выше всей современной прозы, включая и кумира читающей публики — Марлинского.44 «Пиковая дама» явилась как бы кульминационным пунктом творческого соревнования обоих писателей, причем успех ее среди читателей, совпавший с первыми признаками заката славы Марлинского,45 предопределял исход этой борьбы.

Создавая «Пиковую даму», Пушкин, естественно, должен был учитывать не только результаты своих собственных творческих исканий, но и опыт западноевропейской прозы.

В западноевропейской прозе того времени психологические искания были свойственны прежде всего романтизму. Писатели-романтики (Гофман, Гюго и др.) стремились проникнуть во внутренний мир человека и отобразить его в своих произведениях; однако и их попытки оставались в общем безрезультатными. Бо́льших успехов в этом отношении добились Стендаль, Бальзак и Мериме, с именами которых связано становление реализма во французской литературе 30-х годов XIX века. Характерно, что творчество последнего из них вызвало к себе пристальный интерес Пушкина, одобрительно о нем отозвавшегося. По словам поэта, Мериме — «острый и оригинальный писатель, автор Театра Клары Газюль, Хроники времен Карла IX, Двойной Ошибки и других произведений, чрезвычайно замечательных в глубоком и жалком упадке нынешней французской литературы» (Предисловие к «Песням западных славян»; III, 1, 334).

В качестве примера углубления психологии в творчестве Мериме могут быть приведены повести «Этрусская ваза» и упомянутая Пушкиным «Двойная ошибка», которая появилась, кстати, почти одновременно с «Пиковой дамой» (1833). Внимательный наблюдатель нравов современного ему светского общества, Мериме тонко анализирует чувства своих героев, причем его метод чрезвычайно близок к творческим приемам Пушкина в «Пиковой даме».

Пушкин в своей повести также становится на путь проникновения в психологию своих героев; в «Повестях Белкина» эта задача перед ним еще не стояла. Но в отличие от Марлинского Пушкин глубже проникает во внутренний мир своих героев и, правдиво отражая его в повести, впервые в русской прозе вплотную подходит к психологическому анализу, являясь в этом отношении прямым предшественником Лермонтова.

Как отметил один из комментаторов «Пиковой дамы», образ Германна «обещает будущие психологические этюды новейшего романа, которые составляют

- 208 -

силу Достоевского. Недаром он так любил и высоко ценил эту повесть».46

Действительно, для Достоевского «Пиковая дама» была одним из наиболее близких ему произведений Пушкина, о котором он неоднократно отзывался с восхищением.47

Внутренний мир героев, зарождение и развитие их чувств и страстей занимают важнейшее место в «Пиковой даме». События, изображенные в повести, — а «Пиковая дама», подобно «Повестям Белкина», очень динамична, — психологически обоснованы переживаниями героев, проистекающими из тех или иных черт их характера. Самый характер повести обусловлен личностью Германна, центрального ее героя, и потому она неоднократно вызывала споры и сомнения.

Прежде всего следует отметить, что «Пиковая дама», развивая принципы пушкинского реализма, намеченные в «Повестях Белкина», в то же время в большей мере, чем последние, «романтична». Образ героя повести, человека, наделенного «сильными страстями и огненным воображением», таинственная история о трех картах, безумие Германна — всё это как будто бы отмечено печатью романтизма. Однако и герои повести и события, в ней изображенные, взяты из самой жизни, основной конфликт повести отражает важнейшие черты современной Пушкину действительности, и даже фантастическое в ней остается в пределах реального.

«Фантастическое, — писал Достоевский в связи с «Пиковой дамой», — должно до того соприкасаться с реальным, что Вы должны почти поверить ему... И Вы верите, что Германн действительно имел видение и именно сообразное с его мировоззрением, а между тем в конце повести, т. е. прочтя ее, Вы не знаете, как решить: вышло ли это видение из природы Германна, или действительно он один из тех, которые соприкоснулись с другим миром... Вот это искусство!».48

Образ Германна как бы раздваивается в повести; с одной стороны, это человек совершенно незначительный с точки зрения того высшего круга, который так привлекает его. С другой же стороны, одержимый своей маниакальной идеей, обуреваемый страстями, которые он принужден поминутно сдерживать, он даже близким своим друзьям представляется загадочной фигурой: в их воображении предстает облик некоего романтического злодея, «лицо истинно романическое», человек, у которого «профиль Наполеона, а душа Мефистофеля», на совести же его «по крайней мере три злодейства» (VIII, 1, 244).

Именно таким аттестует Германна заинтригованной им Лизавете Ивановне Томский, и этот образ, говорит Пушкин, «сходствовал с изображением, составленным ею самою, и, благодаря новейшим романам,49 это, уже пошлое лицо, пугало и пленяло ее воображение» (VIII, 1, 244).

- 209 -

Таким образом, в «Пиковой даме» мы встречаемся с случаем творческой полемики Пушкина с принципами «неистового» романтизма 30-х годов, нашедшего известное распространение, правда, чаще всего в вульгаризованной форме, и в русской повести того времени; реальный облик Германна сливается с «романическим» представлением о нем, и, поскольку в повести он часто предстает через восприятие Лизаветы Ивановны, известный романтический колорит его образа оказывается вполне объяснимым.50

С романтической традицией «Пиковую даму» сближает также и введение элементов фантастики.51

И в этом Пушкин внешне следует распространенной в литературе его времени традиции. Фантастическое начало занимает важнейшее место в произведениях немецких романтиков: на нем, в частности, основано творчество Гофмана, повести которого пользовались огромной популярностью в России как в 20-е, так и особенно в 30-е годы. Таинственная фабула его произведений, причудливое переплетение реального и фантастического интриговали и увлекали читателей.

В произведениях Гофмана и писателей, близких ему, фантастическое входит составной частью в реальную жизнь, является неотъемлемой ее частью; утверждение фантастики как существующего, но потустороннего начала в мире составляет основу мировоззрения этих писателей. Так, в повести Гофмана «Майорат» не вызывает никаких сомнений реальность призрака старого управителя Даниэля, убийцы своего господина (ср. в повести Л. Тика «Незнакомец»52).

Ш. Нодье, французский писатель, испытавший значительное влияние немецкого романтизма, даже тогда, когда он становится на путь реального обоснования сверхъестественных на первый взгляд явлений, не снимает вопроса об их возможности в действительности (см. его новеллу «Инес де лас Сьерас»).

Преодоление фантастики на основе переосмысления традиционных сюжетов свойственно другому широко популярному в то время в России писателю — В. Ирвингу (с его произведениями, как мы видели, сопоставлял «Повести Белкина», в невыгодном для них плане, рецензент «Московского телеграфа»). В одних случаях он изображает фантастическое иронически, подает его как шутку; в других — использует его как элемент фольклора; в третьих — прямо разоблачает подлинную сущность якобы сверхъестественных явлений («Легенда о Сонной Лощине»). В повести «Приключение

- 210 -

немецкого студента» он лишает фантастическое какого-либо обоснования, приписывая в конце ее всё рассказанное сумасшедшему.

В «Пиковой даме» Пушкин, правда, не становится на путь прямого опровержения фантастического в своей повести; однако логика событий, в ней изображенных, подсказывает реальную трактовку их. Конечно, видение Германна не сон, как в «Гробовщике», где фантастика поначалу также выступает в виде действительных событий; в то же время это и не фантастическое начало в той его трактовке, какую мы встречаем у Гофмана. Психологически обосновывая возможность его появления, Пушкин ничем прямо не опровергает истинности видения Германна: если б он сделал это, был бы нарушен художественный замысел повести.

Сложный и противоречивый характер имеют описываемые в повести взаимоотношения Германна и Лизаветы Ивановны. Пылкие признания Германна быстро нашли отклик в доверчивом сердце бедной воспитанницы; видя в нем возможного избавителя от гнета графини и от двусмысленного положения в ее доме, Лизавета Ивановна искренне полюбила его, и разочарование в нем, последовавшее за трагическими событиями, оказалось для нее тяжелым ударом. Однако она вскоре утешилась; указанием на ее счастливое замужество Пушкин подчеркивает обыденность натуры Лизаветы Ивановны.

Не так обстоит дело с Германном. Начав ухаживание за Лизаветой Ивановной из холодного расчета, он, казалось бы, затем полюбил ее, и некоторые исследователи, ссылаясь на текст повести,53 именно так и интерпретировали их отношения, утверждая, что лишь в борьбе между чувством к ней и жаждой обогащения последняя берет верх.54 Свидание, назначенное ему Лизаветой Ивановной, Германн использует для другой цели, и в то время, когда она, возвратившись с бала, «с трепетом вошла к себе, надеясь найти там Германна и желая не найти его» (VIII, 1, 243), он оказывается невольным убийцей «старой ее благодетельницы» и сам приходит к ней с вестью об этом.

«Итак, эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование, всё это было не любовь! Деньги, — вот чего алкала его душа! Не она могла утолить его желания и осчастливить его!» (VIII, 1, 244—245).

Таков вывод, который делает Лизавета Ивановна, и он подкрепляется подчеркнутым равнодушием Германна во время свидания с ней.55 Страсть его была страстью к обогащению, желания направлены к обладанию богатством. Страсть Германна вызвала из небытия призрак старой графини, желание обладать богатством заставило его поставить на карту все свои сбережения; трагический исход последней игры означал

- 211 -

для него крушение всех его честолюбивых надежд — и Германн сходит с ума.

Интерпретируя «Пиковую даму», исследователи обычно подчеркивают лишь одну ее сторону, которая едва ли является главной в повести. Такая односторонне социологическая трактовка повести очень распространена (наряду с нею имели место также попытки связать замысел повести с поисками законов человеческого духа56 или найти в ней идею борьбы человека с судьбой57). В сумасшествии Германна видят осуждение Пушкиным капиталистического города, буржуазного Петербурга,58 в его образе ищут отражения противоречий капиталистического общества59 и т. д. Будучи чрезмерно категоричными и прямолинейными, подобные попытки привнесения в «Пиковую даму» прямой социальной идеи, на наш взгляд, едва ли состоятельны.

Конечно, образами разночинца Германна и противостоящей ему в повести старой графини Пушкин проводит мысль о борьбе нового человека за его утверждение в привилегированном, аристократическом обществе. Понимая власть и силу денег, Германн именно их надеется заставить служить орудием достижения его заветной цели; отсюда его бережливость и девиз невозможности «жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее» (VIII, 1, 235).

Германн — это сын своего века, новый человек, стремящийся стать наравне с сильными мира и гибнущий в борьбе за свое самоопределение в старом обществе. Это своего рода русский вариант Растиньяка или Жюльена Сореля — с этими образами пушкинский Германн сравнивался неоднократно; Пушкин, таким образом, соприкасается здесь с западноевропейской традицией, внося, однако, в трактовку образа своего героя черты, свойственные именно русской действительности его времени. Очевидно, не случайно Пушкин делает своего героя, во-первых, «сыном обрусевшего немца», во-вторых, инженером по профессии.60 Этим подчеркивается его особое положение в том обществе, которое его привлекает. Сохраняя черты сходства с героями романов Бальзака и Стендаля, Германн в то же время и глубоко от них отличен, это не буржуазный герой в том облике, в каком его знала европейская литература; русская жизнь не давала еще материала для появления такого героя. Кроме того, — и это следует особенно учитывать, говоря о «Пиковой даме», — для Пушкина важна не столько социальная природа Германна, которая едва ли могла быть ему вполне ясна, сколько стремление проникнуть во внутренний мир человека нового склада, понять его характер и стремления, движущие им,

- 212 -

показать этого человека в действии. Главное в «Пиковой даме» — это проблема характера, и Пушкин именно ее ставит и разрешает в своей повести.

Весь текст повести говорит об отрицательном отношении Пушкина к своему герою, однако он видит в нем необычного, сильного, волевого человека, одержимого своей идеей и твердо идущего по пути к определенной цели. Германн — не «маленький человек» в обычном смысле этого слова (а именно так порой трактовался его образ61); правда, он небогат и скромен, но одновременно это и честолюбец, пробивающий дорогу к независимости. Эта черта его характера оказывается сильнее. Германн не восстает против общества и его условий, не протестует против них, как это делают Самсон Вырин в «Станционном смотрителе» и Евгений в «Медном всаднике»; напротив, он сам стремится занять место в этом обществе, обеспечить себе положение в нем. Он уверен в своем праве на это и хочет доказать его любыми средствами, но в столкновении с старым миром он терпит крушение.

Показывая гибель Германна, Пушкин задумывается и над судьбой того общества, которое в его повести представляет старая графиня.

В повести Пушкина графиня предстает впервые в анекдоте, рассказанном Томским; но черты прекрасной Vénus moscovite, ставшей благодаря графу Сен-Жермену обладательницей тайны трех карт, узнаются в образе деспотичной и своенравной старухи, какой она стала ко времени действия повести. Графиня вся обращена в прошлое. Пушкин подчеркивает это целым рядом характерных деталей: здесь и следование ее моде 70-х годов XVIII века, и ее воспоминания о молодых годах, и описание обстановки ее дома. Графиня, таким образом, олицетворяет в повести русскую сановную аристократию эпохи ее расцвета, недаром прототипом ее послужила известная во времена Пушкина законодательница высшего светского круга престарелая княгиня Н. П. Голицына.62 Противопоставление Германну именно характернейшей представительницы блестящей знати того времени, его столкновение с нею еще более подчеркивало контраст между положением бедного инженера и его честолюбивыми мечтами, обусловливало неизбежность трагической развязки повести.

Заключительная глава «Пиковой дамы», вводящая читателя в один из великосветских игорных домов, логически завершает повесть. И Чекалинский с его неизменной ласковой улыбкой, и «общество богатых игроков», собирающихся у него в доме, проявляют огромный интерес к необычайной игре Германна; однако все они остаются совершенно равнодушными к его гибели. «Славно спонтировал! говорили игроки. — Чекалинский снова стасовал карты: игра пошла своим чередом» (VIII, 1, 252).

Описывая светское общество, Пушкин не прибегает к средствам сатиры или морализации и сохраняет тон трезвой объективности, свойственной его прозе. Но его критическое отношение к свету проявляется и в этой

- 213 -

заключительной главе повести, и во внимании к судьбе бедной воспитанницы старой графини (именно в ее отношении к Лизавете Ивановне и раскрывается непосредственно образ графини), и в изображении легкомысленного, хотя и не глупого молодого повесы Томского, и, наконец, в отмеченной исследователями сцене отпевания старой графини.63

Пушкин не сочувствует Германну, напротив, он осуждает его; однако для него чужды идеалы того общества, ради права стать членом которого жертвует всем и гибнет герой его повести. Такое решение проблемы характерно для Пушкина 30-х годов с его размышлениями о судьбах русского дворянства и о будущем России.

Художественная система «Пиковой дамы», будучи связана с достижениями русской и западноевропейской прозы начала 30-х годов, в то же время свидетельствует и о значительном совершенствовании метода Пушкина-прозаика. Принципы, положенные им в основу создания повести, складывались еще в конце 20-х годов, в период работы над незавершенными прозаическими отрывками «Гости съезжались на дачу...» и «На углу маленькой площади...»; не прошел бесследно и опыт «Повестей Белкина», многое, в первую очередь стилистическая система «Пиковой дамы», сближает ее с ними. Тем не менее «Пиковая дама» знаменует собой новый этап в прозе Пушкина. Позади оставалась работа над «Дубровским»; одновременно с созданием «Пиковой дамы» поэт обдумывал первые планы «Капитанской дочки»; таким образом, повесть Пушкина относится к наиболее зрелому периоду его прозаического творчества. Значительную роль в формировании и совершенствовании творческого метода Пушкина-прозаика, нашедшего в «Пиковой даме» свое наиболее законченное выражение, сыграла и его работа над стихотворными произведениями, такими, как создававшиеся в это же время поэмы «Езерский» и «Медный всадник», а также «Анджело».

Сложность художественных задач, стоявших перед Пушкиным в «Пиковой даме» в отличие от «Повестей Белкина», обусловила и обращение к иным средствам и методам повествования. Как показывают немногие дошедшие до нас отрывки, характеризующие подготовительный этап в работе Пушкина над повестью,64 он и здесь предполагал вначале вести повествование от первого лица; однако впоследствии он оставил этот прием, так как — это справедливо отмечено М. О. Гершензоном — «было бы слишком трудно от лица рассказчика обрисовать сложную психологию героя, изобразить его безумные переживания и его поступки».65 Психологическая задача, поставленная Пушкиным в «Пиковой даме», требовала иного решения, и поэт избрал авторское повествование, как наиболее отвечающее его замыслу.

- 214 -

С этим принципом авторского повествования связана и композиция «Пиковой дамы», несмотря на всю свою сложность сохраняющая гармоничность, обеспечивающую простое и естественное развертывание событий.

Шаг за шагом описывая события, составляющие сюжет «Пиковой дамы», Пушкин развертывает перед читателем картину душевных переживаний своих героев, связанных с совершенными ими поступками.

Композиционная сложность «Пиковой дамы» при сравнении ее с повестями Марлинского, также прибегавшего к сложным композиционным приемам, еще более обнаруживает свою естественность. Марлинскому не всегда удавалось добиваться стройности целого; некоторые его повести лишены связи отдельных частей и воспринимаются как соединение разрозненных эпизодов («Вечер на Кавказских водах в 1824 году», «Латник»). В «Пиковой даме» также имеется и вставной рассказ и неожиданные переходы от одного эпизода к другому, но все они тесно связаны между собой и не нарушают действия повести.

Композиционная роль диалога в «Пиковой даме» также связана с психологической направленностью повести и подчинена ей. На диалоге построена завязка повести; даже рассказ Томского дан не в традиционной манере «рассказа в рассказе», а органически включен в непринужденную беседу друзей за бокалом шампанского. Решающую роль играет диалог и во второй главе повести: характер графини раскрывается преимущественно в ее разговоре с Томским и особенно с Лизаветой Ивановной. Во всех случаях, когда диалог определяет повествование, авторское описание отступает на второй план; в этом отношении «Пиковая дама» особенно резко отличается от «Повестей Белкина» и развивает приемы, примененные Пушкиным в незавершенных отрывках конца 20-х годов.

В то же время и авторское описание в равной мере играет значительную роль в повести; будучи лишено того, что самим Пушкиным было определено как «близорукая мелочность нынешних французских романистов» (XII, 9; здесь он ближайшим образом имел в виду повествовательную манеру Бальзака), оно, как и другие художественные средства «Пиковой дамы», направлено на достижение наиболее полной и отчетливой характеристики. Деталь, сравнительно редкая в прозе Пушкина, в «Пиковой даме» выступает как средство характеристики. Таково, например, подробное описание спальни графини или же краткое — комнатки ее воспитанницы.

В «Пиковой даме» нашла свое развитие и пушкинская стилистическая манера, которую определяет ее лаконизм. Пушкин по-прежнему точен и краток в своем языке, и в этом отношении вновь проявляется решительное отличие его от приемов Марлинского. Там, где последний несомненно широко привлек бы разнообразные поэтические средства, Пушкин и в кратком, скупом на первый взгляд, описании, достигает полной и яркой характеристики душевного состояния своего героя.

Язык персонажей в «Пиковой даме» служит важным средством характеристики героев; в отличие от языка Марлинского он всегда индивидуализирован. Речь Германна, обычно сдержанная и сухая, вполне соответствует его характеристике внешне скромного и скрытного человека; вместе с тем его мольбы, обращенные к графине, раскрывают в нем человека, наделенного сильными страстями. Определенный характерный отпечаток, отражающий ее робкий и скромный характер, носит на себе и речь Лизаветы Ивановны; напротив, ярко индивидуализированный великолепный русский язык старой графини (речь ее отрывиста и энергична) отчетливо выражает ее властную и своеобразную натуру.

- 215 -

Таким образом, художественные средства «Пиковой дамы» направлены преимущественно на достижение главной ее цели — раскрытие характеров героев повести. Говоря о прозе Пушкина, молодой Л. Н. Толстой отмечал, что она «стара — не слогом, — но манерой изложения. Теперь справедливо — в новом направлении интерес подробностей чувства заменяет интерес самых событий. Повести Пушкина голы как-то» (запись в дневнике 1 ноября 1853 года).66

Известно, что впоследствии, уже в 70-х годах, обратив преимущественное внимание на слог повестей Пушкина, Толстой, напротив, восторженно отзывался о пушкинской прозе. Противоречия здесь нет: в разное время Толстой лишь с разных сторон подошел к прозе Пушкина. Однако, если применительно к «Повестям Белкина» и даже к «Капитанской дочке» оценка Толстого в общем справедлива, то «манера изложения», о которой здесь идет речь, представляет собой не индивидуальную особенность прозы Пушкина, она сближает его с другими прозаиками 20—30-х годов. Что же касается «Пиковой дамы», то положение это относится к ней в меньшей степени, так как Пушкин уделяет здесь гораздо больше внимания «подробностям чувства», нежели в «Повестях Белкина». Однако — и в этом наиболее важное отличие пушкинского психологизма от психологического анализа в последующей русской прозе — и в «Пиковой даме» тем не менее «интерес самых событий» если и не заменяет собой «интерес подробностей чувства», то во всяком случае психология героев определяется не столько путем их внутреннего самораскрытия (хотя, особенно в образе Лизаветы Ивановны и отчасти Германна, мы встречаемся и с этим), сколько из их поступков. (Подобным образом раскрывает психологию своих героев и Мериме). Характер героев раскрывается преимущественно через их действия; однако самая ориентация Пушкина на психологию предвосхищает путь развития позднейшей русской прозы.

Толстой, подобно Достоевскому, высоко оценивал «Пиковую даму», считая ее «chef d’oeuvre» Пушкина. По свидетельству А. Б. Гольденвейзера, он так отзывался о повести: «Так умеренно, верно, скромными средствами, ничего лишнего. Удивительно! Чудесно!»67 Действительно, система художественных средств «Пиковой дамы» свидетельствует о всё большем совершенствовании мастерства Пушкина-прозаика и о развитии в его творчестве реализма, определившего дальнейший путь русской прозы.

Мы ограничились здесь только первым этапом развития русской повести 30-х годов; однако, поскольку именно в это время создаются наиболее значительные и завершенные повести Пушкина, их рассмотрение позволяет сделать некоторые общие выводы, касающиеся этого вопроса в целом и намечающие перспективу его дальнейшего исследования.

Прежде всего следует отметить, что, вопреки мнению некоторых исследователей, полагавших, что прозаический стиль был раз и навсегда выработан поэтом,68 его индивидуальная творческая манера, свойственная всем прозаическим произведениям Пушкина, претерпевала изменения.69 Эти изменения, хотя и могут быть объяснены естественным развитием

- 216 -

мастерства Пушкина как прозаика, связаны и с развитием русской повести в 30-е годы XIX века. И если при внимательном рассмотрении его повестей мы можем убедиться в том, что «Пиковая дама» значительно отличается от «Повестей Белкина», написана в другой манере и превосходит последние по глубине изображения характеров, то это свидетельствует о внимании поэта к тем процессам, с которыми была связана эволюция русской повествовательной прозы 30-х годов.

Совершенствуя художественную систему своих повестей и углубляя их содержание, Пушкин отвечал задачам современного литературного развития, и то новое, что поэт внес в русскую повесть, выросло на основе ее предшествующей эволюции.

В этом отношении «Пиковая дама», будучи наиболее совершенным произведением среди русских повестей 30-х годов, в то же время включалась в определенный круг литературных явлений, возникновение которых по времени почти совпадает с появлением повести Пушкина. Если «Повести Белкина» и через несколько лет после их появления продолжали стоять особняком, то рядом с «Пиковой дамой» можно назвать уже такие произведения, как повести В. Ф. Одоевского «Княжна Мими» (1834) и «Княжна Зизи» (1839) и «Три повести» Н. Ф. Павлова (1835). Как бы они ни уступали «Пиковой даме» Пушкина и как бы ни различествовали с нею по методу, всё же повести Одоевского и Павлова, а также некоторые другие произведения представляли собой явления, свидетельствовавшие о качественном росте русской повести и движении ее в том же направлении, в котором развивалась и пушкинская повесть.

Наконец, в середине 30-х годов возникают и наиболее значительные повести Гоголя. Наряду с повестями Пушкина они наиболее отчетливо отражают процесс становления реализма в русской прозе. Вместе с Пушкиным Гоголь оказывается зачинателем реалистической традиции в русской прозе. И если Белинский в 30-е годы склонен был игнорировать достижения пушкинской прозы, то творчество Гоголя послужило для него отправной точкой в формировании его теории реализма.

На рубеже 40-х годов Лермонтов создает роман «Герой нашего времени», связь которого с повестью 30-х годов, отраженная в самой композиции произведения, несомненна. В то же время именно здесь закладываются основы классического русского романа XIX века, определяющую роль в котором играет психологический анализ. Без учета развития русской повести 30-х годов и особенно пушкинской традиции Лермонтов не мог бы достигнуть того, что ему удалось совершить в «Герое нашего времени».

В отличие от современников Пушкина с 40-х годов XIX века русские писатели начинают осознавать роль, которую сыграли его повести в развитии русской прозы и шире — русской литературы; соответственно возрастает и их влияние. (Критика же, вслед за Белинским, длительное время продолжает считать исключительно Гоголя зачинателем новой русской прозы). О значении «Повестей Белкина» скажет в «Бедных людях» Достоевский; роль повестей Пушкина признают и другие великие русские писатели.

М. Горький отметил, что повести Пушкина «положили основание новой русской прозе, смело ввели в литературу новизну тем и, освободив русский язык от влияний французского, немецкого, освободили и литературу от слащавого сентиментализма, которым болели предшественники Пушкина».70

- 217 -

Значение повестей Пушкина в развитии последующей русской литературы очень велико; для того чтобы правильно оценить его, необходимо определить их место и в развитии современной поэту литературы. То, что, опередив развитие прозы своего времени, Пушкин не оказал сколько-нибудь значительного непосредственного влияния на повесть 30-х годов, не должно смущать исследователя. Значение их заключается в другом: определив направление современной ему литературы, Пушкин создал произведения, предопределившие дальнейший путь развития русской прозы, и в первую очередь классического русского романа XIX века.

——————

Сноски

Сноски к стр. 193

¹ Статья является извлечением из работы, посвященной исследованию связей и взаимоотношений повестей Пушкина и русской повести конца 20—30-х годов XIX века.

² В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. VIII, Изд. Академии наук СССР, М., 1955, стр. 448.

³ Там же, т. I, 1953, стр. 276.

⁴ См.: Д. Якубович. Предисловие к «Повестям Белкина» и повествовательные приемы Вальтер Скотта. В кн.: Пушкин в мировой литературе. Сборник статей. ГИЗ, Л., 1926, стр. 160—187.

Сноски к стр. 194

⁵ «Русский вестник», 1861, т. 32, стр. 327.

⁶ См. письмо Пушкина П. А Плетневу от 9 декабря 1830 года. Пушкин, Полное собрание сочинений, т. XIV, Изд. Академии наук СССР, 1949, стр. 133. В дальнейшем цитируется по этому изданию (тт. I—XVI, 1937—1949).

⁷ В. К. Кюхельбекер. Дневник. Изд. «Прибой», Л., 1929, стр. 49, 106—107.

⁸ Цитирую по сообщению М. П. Султан-Шах «М. Н. Волконская о Пушкине в ее письмах 1830—1832 годов» (Пушкин. Исследования и материалы, т. I. Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1956, стр. 267).

Сноски к стр. 195

⁹ Ф. Б. Петербургские записки. «Северная пчела», 1831, № 288, 18 декабря, стр. 4.

¹⁰ «Московский телеграф», 1831, ч. 42, стр. 255, 256.

¹¹ «Телескоп», 1831, ч. VI, № 21, стр. 118.

¹² В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. I, стр. 140. Пересмотрев впоследствии свое отношение к зрелому периоду поэзии Пушкина, Белинский в отношении его прозы остался при старом мнении. Признавая «Повести Белкина» «замечательными произведениями русской литературы», он тем не менее утверждал, что «эти повести были недостойны ни таланта, ни имени Пушкина», считал даже, что они были «ниже своего времени» (там же, т. VII, 1955, стр. 576, 577).

Сноски к стр. 196

¹³ Пушкин в воспоминаниях современников. Гослитиздат, Л., 1950, стр. 39.

¹⁴ В. Ф. Боцяновский. К характеристике работы Пушкина над новым романом. В кн.: Sertum bibliologicum в честь... проф. А. И. Малеина. ГИЗ, Пгр., 1922, стр. 183—193.

¹⁵ Н. Любович. «Повести Белкина» как полемический этап в развитии пушкинской прозы. «Новый мир», 1937, № 2, стр. 260—274.

¹⁶ В. Гиппиус. Повести Белкина. «Литературный критик», 1937, № 2, стр. 19—55.

¹⁷ Н. Любович — «Новый мир», 1937, № 2, стр. 261.

Сноски к стр. 197

¹⁸ См., например: П. В. Анненков. А. С. Пушкин. Материалы для его биографии и оценки произведений. СПб., 1873, стр. 283. Исходя из мнения о пародийности «Повестей Белкина», новейший западный исследователь В. Ледницкий приходит к явно ложному выводу о том, что пушкинские повести «представляют собой чисто литературную игру. Это своего рода литературные шахматы, абстрактная спекуляция, рассчитанная на литературных „гурманов“» (W. Lednicki. The Prose of Pushkin. «The Slavonic and East European Review», 1949, vol. XXVIII, № 70, стр. 117).

¹⁹ M. Hoffmann. Introduction. В кн.: Pouchkine. Romans et nouvelles. Les Récits de Belkine. Le Nègre de Prierre le Grand. Éd. Du Chêne, Paris, 1947, стр. 10.

²⁰ «Зачем писателю, — писал Пушкин в 1828 году, — не повиноваться принятым обычаям в словесности своего народа, как он повинуется законам своего языка?» (XI, 66).

Сноски к стр. 198

²¹ В литературе не раз указывались случаи подобного совпадения сюжета «Барышни-крестьянки» с произведениями западноевропейских авторов, в частности с повестями И. Монтолье «Урок любви» (см.: М. Сперанский. «Барышня-крестьянка» Пушкина и «Урок любви» г-жи Монтолье. Харьков, 1910) и А. Лафонтена «Миниатюрный портрет» (см.: Н. Любович — «Новый мир», 1937, № 2, стр. 266), а также с комедией П. Мариво «Игра любви и случая» (см.: В. Гиппиус — «Литературный критик», 1937, № 2, стр. 40). Однако выводы, которые делались из этих сопоставлений, большей частью ошибочны.

²² История русской литературы, т. VI. Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1953, стр. 263.

²³ См.: Н. И. Черняев. О сродстве «Каменного гостя» с «Гробовщиком» и «Медным всадником». В его книге: Критические статьи и заметки о Пушкине. Харьков, 1900, стр. 81—91; А. Искоз <А. С. Долинин>. Повести Белкина. В кн.: Пушкин. Под редакцией С. А. Венгерова, т. VI. СПб., 1910, стр. 184—200. С их выводами впоследствии солидаризировались и другие авторы, писавшие о «Повестях Белкина».

Сноски к стр. 199

²⁴ См., например: Д. Н. Овсянико-Куликовский. Художественные «мистификации» Пушкина. Собрание сочинений, т. IV, Пушкин, СПб., 1909, стр. 57—59. И. Виноградов утверждал, что «Пушкин, уже достигший вершин реалистического письма, здесь забавляется „невероятными“ и „пустыми“ историями. Но между Пушкиным и этими „историями“ есть двойная преломляющая среда» (И. Виноградов. Путь Пушкина к реализму. «Литературное наследство», кн. 16—18, 1934, стр. 86). Имеются в виду образы Белкина и рассказчиков отдельных повестей.

²⁵ Очень показательны в этом отношении статьи М. О. Гершензона о «Станционном смотрителе» и «Метели» в его книге «Мудрость Пушкина» (М., 1919. стр. 122—137), а также статьи Н. И. Черняева о «Выстреле» и «Метели» в его книге «Критические статьи и заметки о Пушкине» (стр. 92—143, 233—292); ср.: В. С. Узин. О повестях Белкина. Из комментариев читателя. Изд. «Аквилон», Пгр., 1924. Наконец, в последнее время с попытками подобного истолкования повестей, хотя часто по-иному, мы встречаемся и в книге А. Г. Гукасовой «„Повести Белкина“ А. С. Пушкина» (М., 1949).

Сноски к стр. 200

²⁶ Так, в 1830 году одновременно появляются две повести: «Преступница» М. П. Погодина («Московский вестник», 1830, ч. I, стр. 10—41) и «Наталья» В. П. П—ва («Денница». Альманах на 1830 год, М., стр. 10—63), повторявшие сюжет вышедшей в 1803 году анонимной повести «Несчастная Маргарита», типичного для эпигонов Карамзина 1800-х годов произведения. Критика («Московский телеграф», 1830, ч. 31, стр. 84—85) с удивлением отмечала этот необычный, с ее точки зрения, факт.

²⁷ В этом отношении характерна судьба произведений Е. Ф. Розена, плодовитого писателя с весьма неумеренными претензиями; критика уверенно называла А. Лафонтена в качестве его литературного образца. Повести барона Розена часто оказывались предметом насмешек критики, особенно из-за свойственной им своего рода сентиментальной патетики.

Сноски к стр. 201

²⁸ Об отношении Пушкина к французской прозе того времени свидетельствуют его письма к В. Ф. Вяземской 1830 года (XIV, 81) и особенно к Е. М. Хитрово 1831—1832 годов (XIV, 166, 172; XV, 38). См. об этом в статье Б. В. Томашевского «Французская литература в письмах Пушкина к Е. М. Хитрово» (Письма Пушкина к Елизавете Михайловне Хитрово. 1827—1832. Изд. Академии наук СССР, Л., 1927, стр. 215—252).

²⁹ См.: Б. С. Мейлах. О. М. Сомов (Биографическая справка). В кн.: Русские повести XIX века 20—30-х годов, т. I. Гослитиздат, М.—Л., 1950, стр. 571; ср.: История русской литературы, т. VI, стр. 516.

³⁰ В рецензии на «Невский альманах» на 1830 год, помещенной в «Литературной газете», Пушкин заметил, что «Сказки о кладах суть лучшее из произврдений Байского (Порфирий Байский — псевдоним Сомова, — Л. С.), доныне известных» (XI, 117).

Сноски к стр. 202

³¹ Повесть была перепечатана в издании: Русские повести XIX века 20—30-х годов, т. I, стр. 499—519.

³² Например: «Поместье Опальского было верстах в пятнадцати от деревушки Дубровина; часа через полтора он уже ехал лесом, в котором жил Опальский. Дорога была узкая и усеяна кочками и пнями. Во многих местах не проходила его тройка, и Дубровин был принужден отпрягать лошадей. Вообще нельзя было ехать иначе, как шагом. Наконец он увидел отшельническую обитель Опальского» (Е. А. Боратынский. Стихотворения, поэмы, проза, письма. Гослитиздат, М., 1951, стр. 447). Здесь особенно видна близость синтаксиса повести Баратынского к синтаксису «Повестей Белкина», построенному преимущественно на простых предложениях (см. об этом: С. И. Абакумов. Из наблюдений над языком «Повестей Белкина». В кн.: Стиль и язык А. С. Пушкина. Учпедгиз, М., 1937, стр. 70—74).

Сноски к стр. 203

³³ Пушкин приветствовал первые прозаические опыты Бестужева, хотя и критиковал его за отдельные недостатки. Неоднократно призывая его взяться за роман, поэт подчеркивал «истинный талант» молодого писателя (XIII, 156), отличающийся своеобразием и оригинальностью («умом и чудесной живостью», по словам Пушкина; XIII, 64).

³⁴ Из письма Бестужева К. А. Полевому (1833) следует, что писатель знал о высокой оценке его произведений 30-х годов Пушкиным.

³⁵ В. Базанов. Очерки декабристской литературы. Гослитиздат, М., 1953, стр. 423.

³⁶ Об этом писал, в частности, Н. О. Лернер (см. его статью «К генезису „Выстрела“» — «Звенья», т. V, Изд. «Academia», М.—Л., 1935, стр. 130; ср.: Н. Степанов. Романтические повести А. Марлинского. «Литературная учеба», 1937, № 9, стр. 57—58). В последнее время точку зрения о близости «Выстрела» к «Вечеру на Кавказских водах в 1824 году» поддержал редактор собрания сочинений Пушкина на французском языке А. Меньё (см.: A. Meynieux. Notice sur «Les Récits de Belkine». В кн.: Pouchkine. Oeuvres complètes. Drames. Romans. Nouvelles. Éd. André Bonne, Paris, 1953, стр. 295).

Сноски к стр. 205

³⁷ В то время как у Марлинского такие отступления чаще всего представляют собой развернутые лирические монологи, не всегда непосредственно связанные с повествованием, Пушкин обращается к ним лишь в том случае, когда они необходимы для более ясного представления о героях или событиях, о которых идет речь в его повестях. Таково, например, рассуждение о горестной судьбе «мучеников 14-го класса» в «Станционном смотрителе»; однако одновременно Пушкин исключает из этой же повести другое отступление — о различных родах любви.

³⁸ Герой «Страшного гадания» так, например, описывает свое объяснение с любимой женщиной: «Сердце мое должно было расторгнуться, если б я замкнул его молчанием: я опрокинул его, как переполненный сосуд, перед любимою женщиною; я говорил пламенем, и моя речь нашла отзыв в ее сердце» (Русские повести и рассказы, ч. II, СПб., 1832, стр. 209).

³⁹ Если Марлинский и старается иногда путем введения тех или иных приемов несколько охарактеризовать речь того или иного персонажа, то делает это в слишком общих чертах, не достигая поэтому должного впечатления (например, морские сравнения в речи капитана Правина в повести «Фрегат Надежда», легкий налет просторечия на языке горничной в «Испытании» и т. п.).

⁴⁰ См., например, статью 1842 года «Стихотворения Аполлона Майкова» (В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. VI, стр. 8).

Сноски к стр. 206

⁴¹ П. В. Анненков. А. С. Пушкин, Материалы для его биографии и оценки произведений, стр. 387.

⁴² «Северная пчела», 1834, № 192, 27 августа, стр. 767.

⁴³ В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. I, стр. 140. И впоследствии Белинский, видя в «Пиковой даме» «собственно не повесть, а мастерской рассказ», так как, по его мнению, «для повести содержание „Пиковой дамы“ слишком исключительно и случайно», ценил в ней преимущественно мастерство подачи материала («но рассказ — повторяем — верх мастерства») (там же, т. VII, стр. 577). Вслед за Белинским и Чернышевский говорил, что «никто не сомневается в том, что эта небольшая пьеса написана прекрасно, но также никто не припишет ей особенной важности» (Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. III, Гослитиздат, М., 1947, стр. 17). Аналогичную мысль проводил и М. Е. Салтыков-Щедрин, утверждая, что, «живи Пушкин теперь, он наверное не потратил бы себя на писание „Пиковой дамы“» (М. Е. Салтыков-Щедрин, Полное собрание сочинений, т. XIV, Гослитиздат, Л., 1936, стр. 460).

Сноски к стр. 207

⁴⁴ Ср. с положительным отзывом Сенковского оценку «Пиковой дамы» А. А. Краевским: «В „Пиковой даме“ герой повести — создание истинно-оригинальное, плод глубокой наблюдательности и познания сердца человеческого; он обставлен лицами, подсмотренными в самом обществе, как бы списанными с самой натуры мастерскою рукою художника; рассказ простой, отличающийся изящностью» («Журнал Министерства народного просвещения», 1834, ч. IV, № 10, стр. 145).

⁴⁵ В своих «Литературных мечтаниях» (1834) Белинский говорит о том, что его точка зрения на Марлинского не одиночна: «...общественное мнение начинает мало-помалу приходить в память от оглушительного удара, произведенного на него полным изданием „Русских повестей и рассказов“ г. Марлинского; начинают ходить темные толки о каких-то натяжках, о скучном однообразии и тому подобном. Итак, я решаюсь быть органом нового общественного мнения» (В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. I, стр. 83).

Сноски к стр. 208

⁴⁶ Л. И. Поливанов. Вступительная заметка к «Пиковой даме». В кн.: А. С. Пушкин, Сочинения, С объяснениями их и сводом критики, т. IV, изд. Л. Поливанова, М., 1887, стр. 337 (вторая пагинация).

⁴⁷ В романе «Подросток» Достоевский устами своего героя говорит, что Германн из «Пиковой дамы» — «колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип, — тип из петербургского периода!» (Ф. М. Достоевский, Полное собрание художественных произведений, т. VIII, ГИЗ, М.—Л., 1927, стр. 116). См. также: Запись о посещении Ф. М. Достоевского М. А. Поливановой (9 июня 1880 года). «Голос минувшего», 1923, № 3, стр. 31—33.

⁴⁸ Из письма Достоевского к Ю. Абаза 15 июня 1880 года. Русские писатели XIX века о Пушкине. Гослитиздат, Л., 1938, стр. 351.

⁴⁹ Во второй главе «Пиковой дамы» Пушкин вкладывает в уста старой графини своего рода эпиграмму, живо раскрывающую смысл, вложенный им в это определение:

«— Paul! — закричала графиня из-за ширмов: — пришли мне какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних.

«— Как это, grand’maman?

«— То есть такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери, и где бы не было утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников!

«— Таких романов нынче нет. Не хотите ли разве русских?» (VIII, 1, 232).

Сноски к стр. 209

⁵⁰ Кюхельбекер, например, находил, что пушкинский Германн «сбивается на модных героев» (В. К. Кюхельбекер. Дневник, стр. 214).

⁵¹ Можно предположить, что публику в «Пиковой даме» часто привлекала более всего именно эта сторона повести. Так, В. Плаксин, говоря о том, что «А. С. Пушкин... подарил нам чудную „Пиковую даму“», тут же сопоставлял ее с «Черной женщиной» Н. И. Греча; единственной точкой соприкосновения между этими произведениями могло быть использование фантастики, у Греча поданной банально и служащей общим назидательным целям романа (см.: В. Плаксин. Взгляд на последние успехи русской словесности 1833 и 1834 годов. «Летопись факультетов на 1835 год», кн. I, СПб., 1835, стр. 30).

⁵² Перевод ее опубликован в «Литературной газете» (1830, № 47, 19 августа, стр. 81—85).

Сноски к стр. 210

⁵³ Если первое письмо Германна к Лизавете Ивановне, говорит Пушкин, «было нежно, почтительно и слово в слово взято из немецкого романа» (VIII, 1, 237) (факт сам по себе знаменательный!), то последующие «уже не были переведены с немецкого. Германн их писал, вдохновенный страстию, и говорил языком, ему свойственным: в них выражались и непреклонность его желаний, и беспорядок необузданного воображения» (VIII, 1, 238).

⁵⁴ См.: М. Гершензон. Пиковая дама. В кн.: Пушкин, Под редакцией С. А. Венгерова, т. IV, 1910, стр. 329. Впоследствии Гершензон пересмотрел свою точку зрения. См. об этом: А. Дерман. Пушкин и пушкинисты. «Тридцать дней», 1935, № 5, стр. 78—80; ср.: Н. О. Лернер. История «Пиковой дамы». В его книге: Рассказы о Пушкине. Изд. «Прибой», Л., 1929, стр. 143—144.

⁵⁵ «Германн смотрел на нее молча: сердце его также терзалось, но ни слезы бедной девушки, ни удивительная прелесть ее горести не тревожили суровой души его. Он не чувствовал угрызения совести при мысли о мертвой старухе. Одно его ужасало: невозвратная потеря тайны, от которой ожидал обогащения» (VIII, 1, 245).

Сноски к стр. 211

⁵⁶ См.: М. Гершензон. Мудрость Пушкина, стр. 99.

⁵⁷ См.: Н. О. Лернер. Рассказы о Пушкине, стр. 145; ср. у В. В. Виноградова в статье «Стиль „Пиковой дамы“», где автор связывает повесть с идеей рока, отраженной в мотиве карточной игры («Временник Пушкинской комиссии», т. 2, Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1936, стр. 90, 93, 103).

⁵⁸ См.: А. Грушкин. К вопросу о классовой сущности пушкинского творчества. Гослитиздат, Л., 1931, стр. 70.

⁵⁹ См.: Н. Л. Степанов. Проза Пушкина. «Ученые записки Московского государственного педагогического института имени В. И. Ленина», т. LXX, Кафедра русской литературы, вып. 4, 1954, стр. 47—50.

⁶⁰ В статье М. П. Алексеева «Пушкин и наука его времени» на широком материале раскрываются черты, связывающие облик Германна с его инженерной профессией. Кроме того, здесь приведены интересные данные о той среде, из которой мог выйти и к которой принадлежал герой пушкинской повести: по мнению автора статьи, он — слушатель офицерских классов Института путей сообщения (см.: Пушкин. Исследования и материалы, т. I, стр. 76—88).

Сноски к стр. 212

⁶¹ См., например, статьи Д. П. Якубовича «О „Пиковой даме“» (Пушкин. 1833 год. Л., 1933, стр. 63) и «Пиковая дама» (А. Пушкин. Пиковая дама. Редакция текста, статья и комментарии Д. П. Якубовича. Гослитиздат, Л., 1936, стр. 69).

⁶² Об этом свидетельствовал в своем дневнике сам Пушкин (запись от 7 апреля 1834 года): «При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Натальей Петровной и, кажется, не сердятся», — писал он (XII, 324). О Н. П. Голицыной см. в статье Н. О Лернера «История „Пиковой дамы“» в его книге «Рассказы о Пушкине» (стр. 147—158). Кроме того, по свидетельству П. В. Нащокина, самая завязка повести (история трех карт) связана с именем Н. П. Голицыной, вместе с тем, по мнению Нащокина, с которым согласился и Пушкин, в образе старой графини отразились также черты близкой знакомой Пушкина, родственницы его жены Н. К. Загряжской (см.: Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым в 1851—1860 годах. М.—Л., 1925, стр. 46—47).

Сноски к стр. 213

⁶³ См.: Д. Якубович. Пиковая дама. В кн.: А. Пушкин. Пиковая дама, 1936, стр. 66.

⁶⁴ Это наброски начала 30-х годов, носящие следы несомненной связи с замыслом «Пиковой дамы». По ним трудно установить связь первой редакции повести с окончательной, тем не менее следует отметить, что введение романического мотива любви Германна и его молодой соседки Шарлоты («...они полюбили друг друга, как только немцы могут еще любить в наше время»; VIII, 2, 835) вносило новые черты в его образ, хотя и неизвестно, в какой мере он соответствовал Германну окончательной редакции. Широкое привлечение этих отрывков к анализу «Пиковой дамы», — а это делают некоторые исследователи, — на наш взгляд, является необоснованным (см.: M. Hoffmann. <Introduction>. В кн.: Pouchkine. Romans et nouvelles. Doubrovsky. La Dame de pique. Les Nuits égyptiennes. Éd. Du Chêne, Paris, 1947, стр. 145; ср.: М. Гершензон. Мудрость Пушкина, стр. 106—108).

⁶⁵ М. Гершензон. Мудрость Пушкина, стр. 106.

Сноски к стр. 215

⁶⁶ Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений, т. 46, Гослитиздат, М.—Л., 1934, стр. 188.

⁶⁷ А. Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого, т. I, М., 1922, стр. 217.

⁶⁸ См.: Н. О. Лернер. Проза Пушкина. Изд. 2, Изд. «Книга», Пгр.—М., <1923>, стр. 27; ср.: А. Лежнев. Проза Пушкина. Опыт стилевого исследования. Гослитиздат, М., 1937, стр. 17—19.

⁶⁹ На это правильно указал А. В. Чичерин (см.: А. В. Чичерин. Роман-эпопея в литературе критического реализма. Автореферат диссертации. Львов, 1957, стр. 9).

Сноски к стр. 216

⁷⁰ М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 24, Гослитиздат. М., 1953, стр. 256.