34

Чацкій, Александръ Андреевичъ («Горе отъ ума»). — «Сынъ Андрея Ильича» Чацкаго, «друга Фамусова». «Молодой человѣкъ» (товарищъ дѣтства Софьи), «холостой». Помѣщикъ. «Имѣетъ триста душъ», или «четыреста». По словамъ Фамусова, «имѣньемъ управлялъ оплошно». «Отставной». Молчалинъ говоритъ, что Чацкому «не дались чины». У него была «съ министрами какая-то связь, потомъ разрывъ». Самъ Чацкій заявляетъ, что «служить бы радъ, прислуживаться тошно». Ч. «членъ англійскаго клуба». Фамусовъ называетъ его «франтомъ-пріятелемъ». По признанію самого Ч., онъ «недавно отрекся отъ нѣжности» къ «расшитому и красивому» мундиру. «Теперь ужъ, — прибавляетъ онъ, — въ это мнѣ ребячество не впасть».

По характеристикѣ Софьи, Ч. «уменъ, остеръ, краснорѣчивъ». «Умъ» его «скоръ, блестящъ»; такого рода, «что геній для иныхъ, а для иныхъ чума». Хлестова называетъ Ч. «острымъ человѣкомъ». Лиза говоритъ ему: «мудрено (изъ двухъ языковъ) скроить такой, какъ вашъ». — «Малѣйшая въ комъ странность чуть видна, — упрекаетъ Ч. Софья, — веселость ваша не скромна: у васъ тотчасъ ужъ острота готова»; «грянетъ градъ колкостей и шутокъ». По ея словамъ, Ч. «невоздерженъ на языкъ» и «не скрываетъ презрѣнія къ людямъ»: «случалось ли, чтобъ вы, смѣясь или въ печали, ошибкою, добро о комъ-нибудь сказали? хоть не теперь, а въ дѣтствѣ, можетъ быть». «Не человѣкъ — змѣя!» характеризуетъ она Ч. Чацкій возражаетъ ей: «ахъ, Боже мой! Неужли я изъ тѣхъ, которымъ цѣль всей жизни смѣхъ? Мнѣ весело, когда смѣшныхъ встрѣчаю, а чаще съ ними я скучаю». — «Послушайте, ужель слова мои всѣ колки и клонятся къ чьему-нибудь вреду? Но если такъ, умъ съ сердцемъ не въ ладу: я въ чудакахъ иному чуду разъ посмѣюсь, потомъ забуду». «Я свиданьемъ съ вами оживленъ, — говоритъ онъ С., — и говорливъ, а развѣ нѣтъ временъ, что я Молчалина глупѣе?» «Кто такъ чувствителенъ и веселъ, и остеръ, какъ А. А. Чацкій», — замѣчаетъ Лиза (см. ниже).

Онъ «малый съ головой», «славно пишетъ, переводитъ» (Фамусовъ). Ужасаясь разсужденіямъ и «завиральнымъ идеямъ» Чацкаго, тотъ же Фамусовъ восклицаетъ: — «и говоритъ, какъ пишетъ!» Софья говоритъ ему, что у него «грозный взглядъ и рѣзкій тонъ и этихъ въ васъ особенностей бездна». — «Разъ въ жизни притворюсь», — рѣшается Ч., чтобы выпытать, кого любитъ Софья.

Ч. «воспитывался, росъ» вмѣстѣ съ Софьей, въ домѣ Фамусова. «Привычка каждый день быть вмѣстѣ неразлучно связала ихъ «дѣтской дружбою». Дѣтство, по воспоминаніямъ Ч., время, «когда все легко такъ и нѣжно, и не зрело». «Гдѣ время то, гдѣ возрастъ тотъ невинный, когда, бывало, въ вечеръ длинный мы съ вами явимся, исчезнемъ, тутъ и тамъ, играемъ и шумимъ по стульямъ и столамъ». Лиза, для отвода глазъ Ч-му, совѣтуетъ Софьѣ «поразвернуться въ разсказахъ о прежнихъ дняхъ, о тѣхъ проказахъ» дѣтства. Часто въ тѣ дни «Чацкій танцовалъ съ Софьей»; Хлестова «за уши его дирала, только мало». «Нашъ менторъ... помните колпакъ его, халатъ, перстъ указательный, всѣ признаки ученья какъ наши робкіе тревожили умы», — напоминаетъ Софьѣ

35

Ч. объ учителѣ «нѣмцѣ». Фамусовъ «еще съ пеленъ», «еще дитей для замыслов какихъ то непонятныхъ возилъ его къ вельможѣ на поклонъ». Потомъ Ч. «съѣхалъ» отъ Фамусовыхъ: «ужъ у насъ ему казалось скучно и рѣдко посѣщалъ нашъ домъ». «Потомъ, — по словамъ Софьи, — опять прикинулся влюбленнымъ, взыскательнымъ и огорченнымъ». Затѣмъ, — говоритъ Софья, «о себѣ задумалъ онъ высоко. Охота странствовать напала на него». Онъ уѣхалъ за границу. «Слезами обливался, я помню, бѣдный онъ, какъ съ вами разставался», напоминаетъ Софьѣ Лиза. Онъ пробылъ «вдали три года». «Три года не писалъ двухъ словъ» Фамусовымъ. «Лѣчился, говорятъ, на кислыхъ онъ водахъ, не отъ болѣзни, чай, отъ скуки то вѣрнѣе», — замѣчаетъ Лиза. По словамъ же самого Ч., онъ «хотѣлъ объѣхать цѣлый свѣтъ и не объѣхалъ сотой доли».

При возвращеніи душу Чацкаго «наполнилъ чадъ и дымъ надеждъ». Ч. «Спѣшилъ!.. летѣлъ!.. дрожалъ!.. вотъ счастье, думалъ, близко!» Его «чувствъ» къ Софьѣ и «движеній сердца» «ни даль не охладила, ни развлеченія, ни перемѣна мѣстъ». Онъ «дышалъ и ими жилъ, былъ занятъ безпрерывно». «Сорокъ пять часовъ, глазъ мигомъ не прищуря, верстъ больше семисотъ пронесся... Вѣтеръ, буря!.. и растерялся весь, и падалъ сколько разъ», «спѣшилъ, голову «ломя», «гремя и день и ночь по снѣговой пустынѣ», мечтая о «прелести встрѣчъ! живомъ участьи! крикахъ! радости! надѣясь найти въ Софьѣ «награду всѣхъ трудовъ». «Домой не заѣзжая», онъ направился прямо къ Фамусовымъ. «Чуть свѣтъ ужъ на ногахъ и я у вашихъ ногъ», привѣтствуетъ онъ Софью. Но его встрѣтили «холодности», «лицо святѣйшей богомолки». Софья «дичится его, какъ чужого», «какъ будто не прошло недѣли, какъ будто бы вчера вдвоемъ, мы мочи нѣтъ другъ другу надоѣли». И Ч. приходитъ къ мысли, «что, напослѣдокъ людей и лошадей знобя, онъ только тѣшилъ самъ себя». «Ахъ, тотъ скажи любви конецъ, кто на три года въ даль уѣдетъ». — «И всетаки» Ч. «безъ памяти любитъ» Софью. Первое время онъ только и говоритъ съ Фамусовымъ, что о «Софьѣ Павловнѣ», такъ что, наконецъ, Фамусовъ замѣтилъ ему: «тьфу, Господи прости, пять тысячъ разъ твердитъ одно и тоже! То Софья Павловна больна, то Софьи Павловны на свѣтѣ нѣтъ пригоже». «Дайте мнѣ зайти хотя украдкой къ вамъ въ комнату на нѣсколько минутъ, — проситъ онъ Софью, — тамъ стѣны, воздухъ, все пріятно!.. согрѣютъ, оживятъ, мнѣ отдохнуть дадутъ воспоминанія объ томъ, что невозвратно». «Дознаться мнѣ нельзя ли, — спрашиваетъ онъ, — хоть и не кстати, нужды нѣтъ: кого вы любите?» «Васъ онъ стоитъ ли? Чтобъ равнодушнѣе мнѣ понести утрату, какъ человѣку вы, который съ вами взросъ, какъ другу вашему, какъ брату, мнѣ дайте убѣдиться въ томъ; потомъ отъ сумасшествія могу я остеречься, пущусь подалѣе — простыть, охолодѣть». «Есть ли въ немъ та страсть, то чувство, пылкость та, чтобъ кромѣ васъ ему міръ цѣлый казался прахъ и суета? Чтобъ сердца каждое біенье любовью ускорялось къ вамъ? Чтобъ мыслямъ были бы и всѣмъ его дѣламъ душою вы, вамъ угожденье? Самъ это чувствую, сказать лишь не могу». Ч. не можетъ повѣрить, что С. «полюбила» Молчалина. Услышавъ ея похвалы Молчалину, Ч. дѣлаетъ выводъ, что только «сатира и мораль смыслъ этого всего». «Она его не уважаетъ»; «она не ставитъ в грошъ его»: «значитъ, она его не любитъ». Послѣ же бесѣды съ Молчалинымъ, Ч. «почти громко» восклицаетъ: — «съ такими чувствами, съ такой душою, любимъ!.. обманщица смѣялась надо мною». — И вотъ онъ узналъ, наконецъ, «рѣшеніе загадки»: Софья «любитъ Молчалина». «Не впрямь ли я сошелъ съ ума?» вырывается у него при этомъ. «Вотъ я пожертвованъ кому! Не знаю, какъ въ себѣ я бѣшенство умѣрилъ. Глядѣлъ, и видѣлъ и не вѣрилъ». «О Боже мой! кого себѣ избрали, когда подумаю, кого вы предпочли!» обращается онъ къ Софьѣ. Когда же, затѣмъ онъ узнаетъ, что и «злобнымъ» «вымысламъ» (о сумасшествіи) «ей обязанъ»: — «Не образумлюсь... — говоритъ онъ, — виноватъ!.. И слушаю — не понимаю!.. Какъ будто все еще мнѣ объяснить хотятъ... Растерянъ мыслями... Чего то ожидаю... Слѣпецъ, я въ комъ искалъ награду всѣхъ трудовъ?.. Предъ

36

кѣмъ я давеча такъ страстно и такъ низко былъ расточитель нѣжныхъ словъ!» «Зачѣмъ мнѣ прямо не сказали, что все прошедшее вы обратили въ смѣхъ, что вамъ мой видъ, мои слова, поступки, все противно? Я съ вами тотчасъ бы сношенія пресѣкъ», укоряетъ онъ Софью, «Зачѣмъ меня надеждой завлекли?» «Довольно! съ вами я горжусь своимъ разрывомъ».

Вернувшись въ Москву, Чацкій думалъ, что «новаго» ему Москва «не можетъ показать ничего»: «вчера былъ балъ, а завтра два», характеризуетъ онъ Москву; — «тотъ сватался — успѣлъ, а тотъ далъ промахъ; все тотъ же толкъ и тѣ-жъ стихи въ альбомахъ». «Дома новы, но предразсудки стары» и «ихъ не истребятъ ни годы, ни пожары». Но въ первый моментъ по возвращеніи, перечисляя представителей московскаго общества, Ч. говоритъ: «жить съ ними надоѣстъ и въ комъ не встрѣтишь пятенъ? Когда жъ постранствуешь, воротишься домой, и дымъ отечества намъ сладокъ и пріятенъ». Вечеромъ, на балу, онъ ужѣ восклицаетъ: «мочи нѣтъ! Милльонъ терзаній въ груди отъ дружескихъ тисковъ» ногамъ отъ шарканья, ушамъ отъ восклицаній, а пуще головѣ отъ всякихъ пустяковъ. Душа здѣсь у меня какимъ то горемъ сжата и въ многолюдствѣ я потерянъ: самъ не свой. Нѣтъ, недоволенъ я Москвой!» Затѣмъ, оказывается, что черезъ какое то «колдовство нелѣпости о немъ всѣ въ голосъ повторяютъ» (о его «сумасшествіи»), «повѣрили глупцы, другимъ передаютъ, старухи вмигъ тревогу бьютъ и вотъ общественное мнѣніе! И вотъ то родина!»— восклицаетъ онъ. — «Нѣтъ, въ нынѣшній пріѣздъ я вижу, что она мнѣ скоро надоѣстъ». Окончательно «отрезвляется» онъ въ послѣдней сценѣ. «Куда меня закинула судьба? Всѣ гонятъ! всѣ клянутъ! мучителей толпа, въ любви предателей, въ враждѣ неутомимыхъ, разсказчиковъ неукротимыхъ, нескладныхъ умниковъ, лукавыхъ простяковъ, старухъ зловѣщихъ, стариковъ, дряхлѣющихъ надъ выдумками, вздоромъ!» «Изъ огня тотъ выйдетъ невредимъ, кто съ вами день пробыть успѣетъ, подышитъ воздухомъ однимъ и въ комъ разсудокъ уцѣлеетъ. Вонъ изъ Москвы! Сюда я больше не ѣздокъ».

«Въ повозкѣ такъ то, на пути, необозримою равниной, сидя праздно, все что то видно впереди: свѣтло, сине, однообразно и ѣдешь часъ, и два, день цѣлый. Вотъ рѣзво домчались къ отдыху. Ночлегъ. Куда ни взглянешь все та же гладь и степь и пусто и мертво... Досадно! Мочи нѣтъ! Чѣмъ больше думать станешь». «О, еслибъ кто въ людей проникъ, — думаетъ въ концѣ концовъ Чацкій, — что хуже въ нихъ, душа иди языкъ?» Судьба «людей съ душой гонительница, бичъ. Молчалины блаженствуютъ на свѣтѣ».

«Всѣ... осуждаютъ Чацкаго, по словамъ Фамусова. Самъ Фамусовъ называетъ его «опаснымъ человѣкомъ», «карбонаріемъ», говоритъ, что онъ «вольность хочетъ проповѣдать», «властей не признаетъ», его мнѣнія считаетъ «развратомъ», «завиральными идеями». «А судьи кто?» спрашиваетъ Чацкій. По его мнѣнію, эти «строгіе цѣнители и судьи» въ Москвѣ — «старики», «богатые грабительствомъ», но «нашедшіе защиту отъ суда въ друзьяхъ и родствѣ»; «разливающіеся въ пирахъ и мотовствѣ» и становящіеся «чѣмъ старѣе, тѣмъ хуже»; «знатные негодяи». «Доживъ до сѣдинъ», они «черпаютъ сужденья изъ забытыхъ газетъ временъ Очаковскихъ и покоренья Крыма». «Ихъ вѣкъ» — былъ вѣкъ «низкопоклонничества», «раболѣпства»; «вѣкъ покорности и страха, все подъ личиною усердія къ царю». Въ тѣ времена «тотъ и славился, чья чаще гнулась шея»; «не на войнѣ, а въ мирѣ брали лбомъ, стучали об полъ не жалѣя». «Къ свободной жизни ихъ вражда непримирима».

Въ противоположность этому, Чацкій проповѣдуетъ идеалъ «свободной жизни», идеалъ человѣка, «не требующаго ни мѣстъ, ни повышеній въ чинъ», «вперяющаго умъ, алчущій познаній, въ науки», или «получившаго отъ Бога жаръ къ искусствамъ творческимъ, высокимъ и прекраснымъ». Онъ говоритъ «о жизни въ деревнѣ», которая «лѣтомъ рай», о «путешествіяхъ». Онъ не отказывается и «служить», но только «дѣлу, а не лицамъ». «Чуть низко поклонись, —

37

говоритъ о немъ Фамусовъ, — согнись-ка кто кольцомъ, хоть предъ какимъ ни есть лицомъ, такъ назоветъ онъ подлецомъ». На совѣтъ Молчалина «въ Москвѣ служить и награжденья брать и весело пожить», онъ отвѣчаетъ: «когда въ дѣлахъ, я отъ веселій прячусь, когда дурачиться — дурачусь, а смѣшивать два этихъ ремесла есть тьма охотниковъ; я не изъ ихъ числа». — «Чуть изъ насъ, изъ молодыхъ людей» отыщется такой «врагъ исканій» — говоритъ Чацкій — «они (т. е. «цѣнители и судьи») тотчасъ: «пожаръ! разбой! и прослывешь у нихъ мечтателемъ опаснымъ». Но всетаки «нынче свѣтъ ужъ не таковъ!» — восклицаетъ онъ. Теперь ужъ имъ «не воскресить прошедшаго житья подлѣйшія черты». «Вольнѣе всякій дышитъ и не торопится вписаться въ полкъ шутовъ». «Хоть есть охотники поподличать вездѣ, да нынче смѣхъ страшитъ и держитъ стыдъ въ уздѣ». Въ московскомъ обществѣ Чацкаго «гнѣвитъ» еще одна черта. «Какъ европейское поставить въ параллель съ національнымъ — странно что-то!» — говорятъ Ч-му на балу. — «Ахъ Франція! нѣтъ въ мірѣ лучше края! рѣшили двѣ княжны сестрицы, повторяя урокъ, который имъ изъ дѣтства натверженъ». «Съ раннихъ лѣтъ привыкли вѣрить мы, что намъ безъ нѣмцевъ нѣтъ спасенья». — «Французъ, подбитый вѣтеркомъ», «танцмейстеръ», можетъ разсчитывать «жениться» «на какой-нибудь княжнѣ»: «чтожъ, онъ и кавалеръ!» — «Москва и Петербургъ во всей Россіи то, что человѣкъ изъ города Бордо, лишь только ротъ открылъ, имѣетъ счастье во всѣхъ княженъ вселять участье». «Французикъ изъ Бордо» и «чувствуетъ здѣсь себя маленькимъ царькомъ». Онъ ѣхалъ въ Россію «со страхомъ и слезами» «къ варварамъ», а находитъ, что здѣсь «ласкамъ нѣтъ конца. Ни звука русскаго, ни русскаго лица. Своя провинція». У насъ господствуетъ «чужевластье модъ». «Умный, — добрый нашъ народъ», даже «по языку» считаетъ насъ «за нѣмцевъ». Въ спорѣ на эту тему Чацкій «сердится и жизнь клянетъ» и готовитъ «отвѣтъ громовый». «Пускай меня объявятъ старовѣромъ», говоритъ онъ, по хуже для меня сталъ сѣверъ во сто кратъ, какъ отдалъ все въ обмѣнъ на новый ладъ — и нравы, и языкъ, и старину святую, и величавую одежду на другую по шутовскому образцу». Теперь у насъ «смѣшные, бритые, сѣдые подбородки: какъ платье, волосы, такъ и умы коротки». Чацкій «возсылаетъ желанье» «Господу», чтобы Онъ «истребилъ нечистый этотъ духъ слѣпого подражанья», «жалкой тошноты по сторонѣ чужой». — «Ужъ если рождены мы все перенимать, восклицаетъ онъ, хоть у китайцевъ бы намъ нѣсколько занять премудраго у нихъ незнанья иноземцевъ».

Критика: Двойственная точка зрѣнія на характеръ Чацкаго послужила главнымъ образомъ причиной страстной полемики въ печати. Взглядъ критика «Вѣстника Европы» (М. А. Дмитріева) на Чацкаго какъ на «сумасброда», не былъ одинокимъ (см. стр. 56). Пушкинъ, высоко цѣня истинный талантъ Грибоѣдова, тѣмъ не менѣе, еще раньше Дмитріева, давалъ такую характеристику Чацкому: «пылкій, благородный и добрый малый, проведшій нѣсколько времени съ очень умнымъ человѣкомъ (именно съ Грибоѣдовымъ) и напитавшійся его мыслями, остротами и сатирическими замѣчаніями. Все, что говоритъ онъ, очень умно. Но кому говоритъ онъ все это? Фамусову? Скалозубу? На балѣ московскимъ бабушкамъ? Молчалину? — Это непростительно. — Первый признакъ умнаго человѣка, — съ перваго взгляда знать, съ кѣмъ имѣетъ дѣло и не метать бисера передъ Репетиловыми и тому под». (Письмо А. А. Бестужеву, 1825 г.). 2) Взглядъ самого Грибоѣдова, горячо защищавшаго Чацкаго, какъ «умнаго человѣка», передъ Катенинымъ (см. ниже «Горе отъ ума»).

Бѣлинскій въ своей статьѣ о «Горѣ отъ ума», отрицая въ Чацкомъ всякую глубину, опредѣлялъ его еще рѣзче: «полоумнымъ». 3) По мнѣнію Бѣлинскаго, Чацкій просто крикунъ, фразеръ, идеальный шутъ, на каждомъ шагу профанирующій все святое, о которомъ говоритъ. Неужели войдти въ общество и начать всѣхъ ругать въ глаза дураками и скотами, значитъ быть глубокимъ человѣкомъ? Что бы вы сказали о человѣкѣ, который,

38

войдя въ кабакъ, сталъ бы съ одушевленіемъ и жаромъ доказывать пьянымъ мужикамъ, что есть наслажденіе выше вина — есть слава, любовь, наука, поэзія, Шиллеръ и Жанъ-Поль Рихтеръ?... Это новый Донъ-Кихотъ, мальчикъ на палочкѣ верхомъ, который воображаетъ, что сидитъ на лошади... Глубоко вѣрно оцѣнилъ эту комедію кто-то, сказавшій, что это горе, — только не отъ ума, а отъ умничанья. Искусство можетъ избрать своимъ предметомъ и такого человѣка, какъ Чацкій, но тогда изображеніе долженствовало бъ быть объективнымъ, а Чацкій лицомъ комическимъ; но мы ясно видимъ, что поэтъ не шутя хотѣлъ изобразить въ Чацкомъ идеалъ глубокаго человѣка въ противорѣчіи съ обществомъ, и вышло Богъ знаетъ что».

Такой взглядъ на Чацкаго, закрѣпленный Бѣлинскимъ, надолго удержался въ литературѣ, вплоть до переоцѣнки Гончарова.

Отрицалась реальность Чацкаго, или «правдоподобіе» его характера и какое либо общественное значеніе типа. И въ этомъ случаѣ въ основѣ лежалъ взглядъ Бѣлинскаго, что «противорѣчіе Чацкаго» только случайное, а не дѣйствительное; не противорѣчіе съ обществомъ, а съ кружкомъ лицъ». Но уже Апол. А. Григорьевъ признавалъ, что Ч. «есть единственное, истинное героическое лицо нашей литературы». Отъ его «возвышенной натуры» незаконно требовать равнодушнаго иди спокойнаго отношенія къ окружающему «хамству».

4) «Говорятъ обыкновенно, что свѣтскій человѣкъ въ свѣтскомъ обществѣ, во-первыхъ, не позволитъ себѣ говорить того, что говоритъ Чацкій, а во-вторыхъ, не станетъ сражаться съ вѣтренными мельницами, проповѣдывать Фамусовымъ, Молчалинымъ и инымъ. Да съ чего вы взяли, господа, говорящіе такъ, что Чацкій свѣтскій человѣкъ, въ вашемъ смыслѣ, что Чацкій похожъ сколько-нибудь на разныхъ князей Чельскихъ, графовъ Слапачинскихъ, графовъ Воротынскихъ, которыхъ вы напустили впослѣдствіи въ литературу съ легкой руки французскихъ романистовъ? Онъ столько же не похожъ на нихъ, сколько не похожъ на Звонскихъ, Греминыхъ и Лидиныхъ. Въ Чацкомъ только правдивая натура, которая никакой мерзости не спуститъ — вотъ и все; и позволитъ онъ себѣ все, что позволитъ себѣ его правдивая натура. А что правдивыя натуры есть и были въ жизни — вотъ вамъ налицо доказательства: старикъ Гриневъ, старикъ Багровъ, старикъ Дубровскій. Такую же натуру наслѣдовалъ, должно-быть, если не отъ отца, то отъ дѣда или прадѣда, Александръ Андреевичъ Чацкій... Другой вопросъ, сталъ ли бы Чацкій говорить такъ съ людьми, которыхъ онъ презираетъ?.. А вы забываете при этомъ вопросѣ, что Фамусовъ, на котораго изливаетъ онъ «всю желчь и всю досаду», для него не просто такое-то или такое-то лицо, а живое воспоминаніе дѣтства, «когда его возили на поклонъ» къ господину, который

  Согналъ на многихъ фурахъ
  Отъ матерей, отцовъ отторженныхъ дѣтей.

А вы забываете, какая сладость есть для энергической души въ томъ, чтобы, по слову другого поэта,

            Тревожить язвы старыхъ ранъ,

или

         ...смутить веселость ихъ
И дерзко бросить имъ въ глаза желѣзный стихъ,
               Облитый горечью и злостью.

Успокойтесь: Чацкій менѣе, чѣмъ вы сами, вѣритъ въ пользу своей проповѣди; но въ немъ желчь накипѣла, въ немъ чувство правды оскорблено. А онъ еще, кромѣ того, влюбленъ: знаете ли вы, какъ любятъ такіе люди? Не этою подлою (извините за прямоту выраженія) и недостойною мужчины любовью, которая поглощаетъ все существованіе въ мысль о любимомъ предметѣ и приноситъ въ жертву этой мысли все, даже идею нравственнаго совершенствованія. Чацкій любитъ со страстію, безумно, и говоритъ правду Софьѣ, что

39

      Дышалъ я вами, жилъ, былъ занятъ безпрерывно;

но это значитъ только, что мысль о ней сливалась для него съ каждымъ благороднымъ помысломъ или дѣломъ чести и добра. Правду же говоритъ онъ, спрашивая ее о Молчалинѣ:

Но есть ли въ немъ та страсть, то чувство, пылкость та,
Чтобъ, кромѣ васъ, ему міръ цѣлый
Казался прахъ и суета?

И подъ этою правдою кроется мечта о его Софьѣ, какъ способной постичь, что «міръ цѣлый» есть «прахъ и суета» предъ идеей правды и добра, или, по крайней мѣрѣ, способной оцѣнить это вѣрованіе въ любимомъ ею человѣкѣ, способной любить за это человѣка. Такую только идеальную Софью онъ и любитъ: другой ему не надобно; другую онъ отринетъ и съ разбитымъ сердцемъ пойдетъ

                  ...искать по свѣту,
Гдѣ оскорбленному есть чувству уголокъ!

Посмотрите, съ какой глубокой психологической вѣрностью веденъ весь разговоръ Чацкаго съ Софьею въ третьемъ актѣ. Чацкій все допытывается, чѣмъ Молчалинъ его выше и лучше; онъ съ нимъ даже вступаетъ въ разговоръ, стараясь отыскать въ немъ

         умъ бойкій, геній смѣлый,

и все-таки не можетъ, не въ силахъ понять, что Софья любитъ Молчалина именно за свойства, противоположныя свойствамъ его, Чацкаго, за свойства мелочныя и пошлыя (подлыхъ черта Молчалина онъ еще не видитъ). Только убѣдившись въ этомъ, онъ покидаетъ свою мечту, по покидаетъ, какъ мужъ, безповоротно! — видитъ уже ясно и безтрепетно правду. Тогда онъ говоритъ ей:

Вы помиритесь съ нимъ по размышленьи зрѣломъ.
Себя крушить — и для чего?
Подумайте: всегда вы можете его
Беречь и пеленать и посылать за дѣломъ.
Мужъ-мальчикъ, мужъ-слуга, изъ жениныхъ пажей —
Высокій идеалъ московскихъ всѣхъ мужей!

Вы, господа, считающіе Чацкаго Донъ-Кихотомъ, напираете, въ особенности, на монологъ, которымъ кончается третье дѣйствіе? Но, во-первыхъ, самъ поэтъ поставилъ здѣсь своего героя въ комическое положеніе и, оставаясь вѣрнымъ высокой психологической задачѣ, показалъ, какой комическій исходъ можетъ принять энергія несвоевременная; а во вторыхъ, опять-таки, вы, должно-быть, не вдумались въ то, какъ любятъ люди, подобные Чацкому, въ то, какъ вообще любятъ люди съ задатками даже какой-нибудь нравственной энергіи. Все, что говоритъ онъ въ этомъ монологѣ, онъ говоритъ для Софьи: всѣ силы души онъ собираетъ, всею натурою своей хочетъ раскрыться, все хочетъ передать ей разомъ, какъ въ «Доходномъ мѣстѣ» Жадовъ своей Полинѣ, въ послѣднія минуты своей, хотя и слабой (по его натурѣ), но благородной борьбы. Тутъ сказывается послѣдняя вѣра Чацкаго въ натуру Софьи (какъ у Жадова, напротивъ, послѣдняя вѣра въ силу и дѣйствіе того, что считаетъ онъ своимъ убѣжденіемъ), тутъ для Чацкаго вопросъ о жизни и смерти цѣлой половины его нравственнаго бытія. Что этотъ личный вопросъ слился съ общественнымъ вопросомъ — это опять-таки вѣрно натурѣ героя, который является единственнымъ типомъ нравственной и мужественной борьбы въ той сферѣ жизни, которую избралъ поэтъ, — единственнымъ до сихъ поръ даже человѣкомъ съ плотію и кровію посреди всѣхъ этихъ князей Чельскихъ, графовъ Воротынскихъ и другихъ господъ, расхаживающихъ съ англійскою важностью по мечтательному міру нашей великосвѣтской литературы.

40

Да! Чацкій есть — повторяю опять — нашъ единственный герой, т.-е. единственный положительно борющійся въ той средѣ, куда судьба и страсть его бросили». (А. Григорьевъ. Сочиненія, т. I).

5) Еще рѣзче вопросъ «объ умѣ» Чацкаго поставилъ Гончаровъ. «Чацкій — не только умнѣе всѣхъ прочихъ лицъ, но и положительно уменъ. Рѣчь его кипитъ умомъ, остроуміемъ. У него есть и сердце, и притомъ онъ безукоризненно честенъ. Словомъ — это человѣкъ не только умный, но и развитой, съ чувствомъ, или, какъ рекомендуетъ его горничная Лиза, онъ «чувствителенъ и веселъ и остеръ». Только личное его горе произошло не отъ одного ума, а болѣе отъ другихъ причинъ, гдѣ умъ его игралъ страдательную роль, и это подало Пушкину поводъ отказать ему въ умѣ. Между тѣмъ, Чацкій, какъ личность, несравненно выше и умнѣе Онѣгина и лермонтовскаго Печорина. Онъ искренній и горячій дѣятель, а тѣ — паразиты, изумительно начертанные великими талантами, какъ болѣзненныя порожденія отжившаго вѣка. Ими заканчивается ихъ время, а Чацкій начинаетъ новый вѣкъ — и въ этомъ все его значеніе и весь «умъ».

И Онѣгинъ и Печоринъ оказались неспособны къ дѣлу, къ активной роли, хотя оба смутно понимали, что около нихъ все истлѣло. Они были даже «озлоблены», носили въ себѣ и «недовольство» и бродили, какъ тѣни, съ «тоскующею лѣнью». Но, презирая пустоту жизни, праздное барство, они поддавались ему и не подумали ни бороться съ нимъ, ни бѣжать окончательно. Недовольство и озлобленіе не мѣшали Онѣгину франтить, «блестѣть» и въ театрѣ, и на балѣ, и въ модномъ ресторанѣ, кокетничать съ дѣвицами и серіозно ухаживать за ними въ замужествѣ, а Печорину блестѣть интересной скукой и мыкать свою лѣнь и озлобленіе между княжной Мери и Бэлой, а потомъ рисоваться равнодушіемъ къ нимъ передъ тупымъ Максимомъ Максимычемъ: это равнодушіе — считалось квинтъ-эссенціей донъ-жуанства. Оба томились, задыхались въ своей средѣ и не знали, чего хотѣть. Онѣгинъ пробовалъ читать, но зѣвнулъ и бросилъ, потому что ему и Печорину была знакома одна наука «страсти нѣжной»; а прочему всему они учились «чему-нибудь и какъ-нибудь» — и имъ нечего было дѣлать.

Чацкій, какъ видно, напротивъ, готовился серіозно къ дѣятельности. «Онъ славно пишетъ, переводитъ», — говоритъ о немъ Фамусовъ, и всѣ твердятъ о его высокомъ умѣ. Онъ, конечно, путешествовалъ не даромъ, учился, читалъ, принимался, какъ видно, за трудъ, былъ въ сношеніяхъ съ министрами и разошелся — не трудно догадаться почему:

Служить бы радъ, прислуживаться тошно,

намекаетъ онъ самъ. О «тоскующей лѣни, о праздной скукѣ» и помину нѣтъ, а еще менѣе о «страсти нѣжной», какъ о наукѣ и о занятіи. Онъ любитъ серіозно, видя въ Софьѣ будущую жену.

Между тѣмъ, Чацкому досталось выпить до дна горькую чашу — не найдя ни въ комъ «сочувствія живого», и уѣхать, увозя съ собой только «милльонъ терзаній».

Ни Онѣгинъ ни Печоринъ не поступили бы такъ неумно вообще, въ дѣлѣ любви и сватовства особенно. Но за то они уже поблѣднѣли и обратились для насъ въ каменныя статуи, а Чацкій остается и останется всегда въ живыхъ за эту свою «глупость». (Гончаровъ. «Милльонъ терзаній»).

6) «Роль и физіономія Чацкихъ неизмѣнна. Чацкій больше всего обличитель лжи и всего, что отжило, что заглушаетъ новую жизнь, «жизнь свободную». Онъ знаетъ, за что онъ воюетъ и что должна принести ему эта жизнь. Онъ не теряетъ земли изъ-подъ ногъ и не вѣритъ въ призракъ, пока онъ не облекся въ плоть и кровь, не осмыслился разумомъ, правдой, словомъ — не очеловѣчился.

Передъ увлеченіемъ неизвѣстнымъ идеаломъ, передъ обольщеніемъ мечты,

41

онъ трезво остановится, какъ остановился передъ безсмысленнымъ отрицаніемъ «законовъ, совѣсти и вѣры» въ болтовнѣ Репетилова, и скажетъ свое:

      Послушай, ври, да знай же мѣру.

Онъ очень положителенъ въ своихъ положеніяхъ и заявляетъ ихъ въ готовой программѣ, выработанной не имъ, а уже начатымъ вѣкомъ. онъ не гонитъ съ юношескою запальчивостью со сцены всего, что уцѣлѣло, что, по законамъ разума и справедливости, какъ по естественнымъ законамъ въ природѣ физической, оставалось доживать свой срокъ, что можетъ и должно быть терпимо. Онъ требуетъ мѣста и свободы своему вѣку: проситъ дѣла, но не хочетъ прислуживаться, и клеймитъ позоромъ низкопоклонство и шутовство. Онъ требуетъ «службы дѣлу, а не лицамъ», не смѣшиваетъ «веселья или дурачества съ дѣломъ», какъ Молчалинъ, — онъ тяготится среди пустой, праздной толпы, «мучителей, зловѣщихъ старухъ, вздорныхъ стариковъ», отказываясь преклоняться передъ ихъ авторитетомъ дряхлости, чинолюбія и проч. Его возмущаютъ безобразныя проявленія крѣпостного права, безумная роскошь и отвратительные нравы «разливанья въ пирахъ и мотовствѣ» — явленія умственной и нравственной слѣпоты и растлѣнія.

Его идеалъ «свободной жизни» опредѣлителенъ: это — свобода отъ всѣхъ этихъ исчисленныхъ цѣпей рабства, которыми оковано общество, а потомъ свобода — «вперить въ науки умъ, алчущій познаній», или безпрепятственно предаваться «искусствамъ творческимъ, высокимъ и прекраснымъ», — свобода «служить или не служить», «жить въ деревнѣ или путешествовать», не слывя за то ни разбойникомъ ни зажигателемъ, — и рядъ дальнѣйшихъ очередныхъ подобныхъ шаговъ къ свободѣ — отъ несвободы.

И Фамусовъ и другіе знаютъ это и, конечно, про себя всѣ согласны съ нимъ, но борьба за существованіе мѣшаетъ имъ уступить.

Отъ страха за себя, за свое безмятежно-праздное существованіе, Фамусовъ затыкаетъ уши и клевещетъ на Чацкаго, когда тотъ заявляетъ ему свою скромную программу «свободной жизни».

Кто путешествуетъ, въ деревнѣ кто живетъ,

между прочимъ — говоритъ онъ, а тотъ съ ужасомъ возражаетъ:

      Да онъ властей не признаетъ!

Итакъ, лжетъ и онъ, потому что ему нечего сказать, и лжетъ все то, что жило ложью въ прошломъ. Старая правда никогда не смутится передъ новой — она возьметъ это новое, правдивое и разумное бремя на свои плечи. Только больное, ненужное боится ступить очередной шагъ впередъ.

Чацкій сломленъ количествомъ старой силы, нанеся ей, въ свою очередь, смертельный ударъ качествомъ силы свѣжей.

Онъ вѣчный обличитель лжи, запрятавшейся въ пословицу: «Одинъ въ полѣ не воинъ». Нѣтъ, воинъ, если онъ Чацкій, и притомъ побѣдитель, но передовой воинъ, застрѣльщикъ и — всегда жертва.

Чацкій неизбѣженъ при каждой смѣнѣ одного вѣка другимъ. Положеніе Чацкихъ на общественной лѣстницѣ разнообразно, но роль и участь все одна, отъ крупныхъ государственныхъ и политическихъ личностей, управляющихъ судьбами массъ, до скромной доли въ тѣсномъ кругу.

Всѣми ими управляетъ одно; раздраженіе при различныхъ мотивахъ. У кого, какъ у грибоѣдовскаго Чацкаго, любовь, у другихъ самолюбіе или славолюбіе, но всѣмъ имъ достается въ удѣлъ свой «милльонъ терзаній», и никакая высота положенія не спасетъ отъ него. Очень немногимъ; просвѣтленнымъ Чацкимъ, дается утѣшительное сознаніе, что они не даромъ бились, хотя и безкорыстно, но не для себя и не за себя, а для будущаго и за всѣхъ, и успѣли.

42

Кромѣ крупныхъ и видныхъ личностей, при рѣзкихъ переходахъ изъ одного вѣка въ другой, Чацкіе живутъ и не переводятся въ обществѣ, повторяясь на каждомъ шагу, въ каждомъ домѣ, гдѣ подъ одной кровлей уживается старое съ молодымъ, гдѣ два вѣка сходятся лицомъ къ лицу въ тѣснотѣ семействъ, — все длится борьба свѣжаго съ отжившимъ, больного съ здоровымъ, и все бьются въ поединкахъ, какъ Гораціи и Куріаціи, миніатюрные Фамусовы и Чацкіе.

Каждое дѣло, требующее обновленія, вызываетъ тѣнь Чацкаго — и кто бы ни были деятели, около какого бы человѣческаго дѣла, будетъ ли то новая идея, шагъ въ наукѣ, въ политикѣ, въ войнѣ, — ни группировались люди — имъ никуда не уйти отъ двухъ главныхъ мотивовъ борьбы: отъ совѣта «учиться, на старшихъ глядя», съ одной стороны, и отъ жажды стремиться отъ рутины къ «свободной жизни» впередъ и впередъ — съ другой.

Вотъ отчего не состарѣлся до сихъ поръ и едва ли состарѣется когда-нибудь грибоѣдовскій Чацкій, а съ нимъ и вся комедія. И литература не выбьется изъ магическаго круга, начертаннаго Грибоѣдовымъ, какъ только художникъ коснется борьбы понятій, смѣны поколѣній. Онъ или дастъ типъ крайнихъ, несозрѣвшихъ передовыхъ личностей, едва намекающихъ на будущее и потому недолговѣчныхъ, какихъ мы уже пережили не мало въ жизни и въ искусствѣ, — или создастъ видоизмѣненный образъ Чацкаго, какъ послѣ сервантесовскаго Донъ-Кихота и шекспировскаго Гамлета являлись и являются безконечныя ихъ подобія.

Въ честныхъ, горячихъ рѣчахъ этихъ позднѣйшихъ Чацкихъ будутъ вѣчно слышаться грибоѣдовскіе мотивы и слова, и если не слова, то смыслъ и тонъ раздражительныхъ монологовъ его, Чацкаго. Отъ этой музыки здоровые герои въ борьбѣ со старымъ не уйдутъ никогда.

И въ этомъ безсмертіе стиховъ Грибоѣдова! Много можно бы привести Чацкихъ — являвшихся на очередной смѣнѣ эпохъ и поколѣній — въ борьбахъ за идею, за дѣло, за правду, за успѣхъ, за новый порядокъ, на всѣхъ ступеняхъ, во всѣхъ слояхъ русской жизни и труда — громкихъ, великихъ дѣлъ и скромныхъ кабинетныхъ подвиговъ. О, многихъ изъ нихъ хранится свѣжее преданіе, другихъ мы видѣли и знали, а иные еще продолжаютъ борьбу. Обратимся къ литературѣ. Вспомнимъ, не повѣсть, не комедію, не художественное явленіе, а возьмемъ одного изъ позднѣйшихъ бойцовъ съ старымъ вѣкомъ, напримеръ, Бѣлинскаго. Многіе изъ насъ знали его лично, а теперь знаютъ его всѣ. Прислушайтесь къ его горячимъ импровизаціямъ — и въ нихъ звучать тѣ же мотивы и тотъ же тонъ, какъ у грибоѣдовскаго Чацкаго. И такъ же онъ умеръ, уничтоженный «милльономъ терзаній, убитый лихорадкой ожиданія и не дождавшійся исполненія своихъ грезъ, которыя теперь уже не грезы больше.

Оставя политическія заблужденія Герцена, гдѣ онъ вышелъ изъ роли нормальнаго героя, изъ роли Чацкаго, этого съ головы до ногъ русскаго человѣка, вспомнимъ его стрѣлы, бросаемыя въ разные темные, отдаленные углы Россіи, гдѣ онѣ находили виноватаго. Въ его сарказмахъ слышится эхо грибоѣдовскаго смѣха и безконечное развитіе остротъ Чацкаго.

И Герценъ страдалъ отъ «милльона терзаній», можетъ быть, всего болѣе отъ терзаній Репетиловыхъ его же лагеря, которымъ у него при жизни не достало духа сказать: «ври, да знай же мѣру!»

Но онъ не унесъ этого слова въ могилу, сознавшись по смерти въ «должномъ стыдѣ», помѣшавшемъ сказать его.

Наконецъ, послѣднее замѣчаніе о Чацкомъ. Дѣлаютъ упрекъ Грибоѣдову въ томъ, что будто Чацкій не облеченъ такъ художественно, какъ другія лица комедіи, въ плоть и кровь, что въ немъ мало жизненности. Иные даже говорятъ, что это не живой человѣкъ, а абстрактъ, идея, ходячая мораль комедіи, а не такое полное и законченное созданіе, какъ, напримѣръ, фигура Онѣгина и другихъ, выхваченныхъ изъ жизни типовъ.

43

Это несправедливо. Ставить рядомъ съ Онѣгинымъ Чацкаго нельзя: строгая объективность драматической формы не допускаетъ той широты и полноты кисти, какъ эпическая. Если другія лица комедіи являются строже и рѣзче очерченными, то этимъ они обязаны пошлости и мелочности своихъ натуръ, легко исчерпываемыхъ художникомъ въ легкихъ очеркахъ. Тогда какъ въ личности Чацкаго, богатой и разносторонней, могла быть въ комедіи рельефно взята одна господствующая сторона, — а Грибоѣдовъ успѣлъ намекнуть и на многія другія.

Потомъ, если пригдядѣться вѣрнѣе къ людскимъ типамъ въ толпѣ, то едва ли не чаще другихъ встрѣчаются эти честныя, горячія, иногда желчныя личности, которыя не прячутся покорно въ сторону отъ встрѣчной уродливости, а смѣло идутъ навстрѣчу ей и вступаютъ въ борьбу, часто не равную, всегда со вредомъ себѣ и безъ видимой пользы дѣлу. Кто не зналъ или не знаетъ, каждый въ своемъ кругу, такихъ умныхъ, горячихъ, благородныхъ сумасбродовъ, которые производятъ своего рода кутерьму въ тѣхъ кругахъ, куда ихъ занесетъ судьба, за правду, за честные убѣжденіе?

Нѣтъ, Чацкій — по нашему мнѣнію — изъ всѣхъ наиболѣе живая личность, и какъ человѣкъ и какъ исполнитель указанной ему Грибоѣдовымъ роли. Но, повторяемъ, натура его сильнѣе и глубже прочихъ лицъ, и потому не могла быть исчерпана въ комедіи». (Гончаровъ. «Милльонъ терзаній»).

7) Такой взглядъ на Чацкаго послѣ Гончарова сталъ господствующимъ: Чацкій «полупомѣшанный», если думаетъ повліять на Фамусова и Молчалина. Но такимъ же полупомѣшанными были и Радищевъ, вздумавшій болѣе ста лѣтъ тому назадъ говорить вещи, еще и теперь запретныя, и декабристы, лучшія черты которыхъ Грибоѣдовъ воплотилъ въ Чацкомъ, и длинный рядъ послѣдующих чудаковъ, какъ бы задавшихся цѣлью доказать, что и одинъ въ полѣ воинъ. А у самого Бѣлинскаго, какъ уже замѣтилъ Гончаровъ, развѣ не «звучать тѣ же мотивы и тотъ же тонъ, какъ у Грибоѣдовскаго Чацкаго?» То разгоняя воспитанную на чтеніи веселой «Библ. д. Чт.» публику мудреною философіей, то сбрасывая съ пьедестала излюбленные кумиры, то пламенно проповѣдуя идеалы, чуждые подавляющему большинству тогдашняго общества, развѣ онъ не былъ тѣмъ же Чацкимъ на Фамусовскомъ балу, развѣ на него не смотрѣли какъ на человѣка свихнувшагося отъ «умничанія» и нѣмецкой философіи? Но историческое значеніе Чацкаго и его братьевъ по духу въ томъ и заключается; что чувство, ими завладѣвшее, такъ сильно и жгуче, что они не могутъ дождаться, когда будетъ «умѣстно» и «своевременно» проповѣдывать, что имъ немедленно надо излить свое пламенное негодованіе. И излить его не предъ людьми, родственными по духу, какъ совѣтуетъ Бѣлинскій, а именно предъ Фамусовымъ и его гостями, чтобы взбудоражить ихъ, взбѣсить, довести до бѣлаго каленія: въ этомъ вся поэзія борьбы. Безгранично значеніе того, что именно въ этой якобы «неподходящей» обстановкѣ Чацкій произвелъ «скандалъ». Ужасъ и недоумѣніе, въ которые онъ повергъ «Грибоѣдовскую Москву», дали огромную огласку его «завиральнымъ идеямъ», вѣсть о нихъ дойдетъ теперь до людей чуткихъ, и въ ихъ душѣ сѣмя истины примется прочно, какъ принялась и разрослась пышнымъ цвѣтомъ одинокая сначала проповѣдь Чацкаго-Бѣлинскаго въ лучшихъ сердцахъ великаго поколѣнія сороковыхъ годовъ (Венгеровъ. Сочиненія Бѣлинскаго, т. V, прим, 29-ое).

8) «Характеристика Чацкаго по тѣмъ указаніямъ, которыя намъ даетъ комедія, дѣло не легкое. Изъ всѣхъ типовъ это наиболѣе колеблющійся и неопредѣденный, такъ какъ авторъ былъ очень скупъ на свѣдѣнія объ этомъ, повидимому, ему очень близкомъ лицѣ. Мы не знаемъ ничего о дѣтствѣ Чацкаго и его ранней юности, мы не знаемъ, какъ его воспитывали, не знаемъ даже, кончилъ ли онъ какое-нибудь высшее учебное заведеніе. О чемъ онъ думалъ, чѣмъ занимался — намъ это неизвѣстно. Есть глухое указаніе на какую-то его «связь съ министрами», но маловѣроятно, чтобы у этого мальчика (а съ министрами

44

онъ, очевидно, былъ знакомъ до своего отъѣзда изъ Россіи, когда ему было 18 лѣтъ), были какія-нибудь серьезные сношенія съ дѣловыми людьми. Гдѣ онъ пропадалъ три года? — спросимъ мы, и на этотъ вопросъ тоже нѣтъ отвѣта. Онъ былъ, конечно, за границей, такъ какъ сказано, что онъ видѣлъ «свѣтъ» и уѣхалъ «въ даль», а если бы онъ жилъ въ Петербургѣ, то за три года навѣрное побывалъ бы въ Москвѣ, хотя бы для того, чтобы посмотрѣть на Софью Павловну. Чѣмъ онъ занимался за границей, въ какихъ кругахъ вращался — этой, для того времени очень важной, справки намъ авторъ не даетъ. Наконецъ, куда уѣзжаетъ Чацкій и гдѣ его оскорбленное чувство находитъ себѣ уголокъ — на станціяхъ ли безконечной дороги, у себя въ усадьбѣ (кстати, какъ онъ смотрѣлъ на эту свою обязанность помѣщика? Имѣніемъ, мы знаемъ, онъ управлялъ оплошно, но противъ крѣпостного права декламировалъ хорошо) или, быть можетъ, опять за границей? Кто знаетъ? Онъ появляется передъ нашими глазами въ одно прекрасное утро, и ночью того же дня исчезаетъ, какъ таинственный незнакомецъ.

Въ комедіи ему выдается неопредѣленная аттестація: онъ очень гордъ и большой насмѣшникъ. Пока онъ не появлялся, эта насмѣшливость располагаетъ въ его пользу, а не отталкиваетъ».

«...Передъ нами собственно два Чацкихъ: одинъ — влюбленный юноша, «франтъ-пріятель, отъявленъ мотомъ, сорванцомъ», какъ его аттестуетъ Фамусовъ; гордый, самолюбивый юноша, насмѣшникъ и насчетъ идей довольно беззаботный. Другой — серьезный обличитель разныхъ общественныхъ недуговъ, сатирикъ, съ большой дозой гражданской скорби, съ очень горячей душой. Первый ведетъ себя не умно: плохо знаетъ женское сердце и пренебрегаетъ приличіемъ, любовную интригу ведетъ крайне неумѣло и на каждомъ шагу рискуетъ подставить себя подъ цѣлый рядъ непріятныхъ замѣчаній со стороны людей, которыхъ онъ имѣетъ всѣ основанія не уважать. Фамусовъ былъ правъ, когда сказалъ ему: «Поди-ка, послужи!» — напирая на то, что онъ ни къ какому дѣлу не примкнуть; ему и Скалозубъ могъ замѣтить: — «я всетаки сидѣлъ въ траншеѣ, а вы?» Наконецъ, и Молчалинъ, если бы онъ собрался съ духомъ, могъ бы и намекнуть Чацкому, что онъ, Молчалинъ, все-таки трудится и зарабатываетъ себѣ кусокъ хлѣба, а Чацкій живетъ на даровыхъ хлѣбахъ.

Второй Чацкій — тотъ ведетъ себя тоже не умно, потому что говоритъ всегда некстати и передъ лицами глухими, но рѣчь его умна и полна темперамента и смысла, полна искренняго увлеченія предметомъ, о которомъ она трактуетъ. Видно, что онъ велъ долгія бесѣды съ Грибоѣдовымъ. Но изъ этихъ рѣчей нельзя себѣ составить яснаго понятія объ его міросозерцаніи. Мы не знаемъ, насколько этотъ представитель молодого поколѣнія отстаетъ отъ своего времени или опережаетъ тогдашнее движеніе религіозной, общественной и политической мысли. Мы знаемъ только, что противъ старины онъ возстаетъ во имя туманнаго, но весьма честнаго идеала. Онъ, конечно, не консерваторъ, но онъ и либералъ безъ программы. Въ единственномъ вопросѣ, по которому онъ высказывается болѣе подробно, — по вопросу о національномъ чувствѣ, онъ, кажется, склоняется въ сторону націонализма и очень подозрительно смотритъ на иноземное вліяніе. Онъ правъ, потому что обрушивается на смѣшныя стороны подражанія, но гдѣ граница между смѣшнымъ и вреднымъ подражаніемъ и полезнымъ заимствованіемъ — онъ не указываетъ. Если дѣйствительно такіе Чацкіе встрѣчались въ самой жизни, то это были образцы еще совсѣмъ не сформировавшихся молодыхъ людей, большихъ энтузіастовъ и критикановъ, въ сердцѣ и умѣ которыхъ бродили всѣ мысли и чувства; эти люди понимали, что такъ жить, какъ живутъ старики, — нельзя, но они даже для собственнаго обихода не имѣли пока еще сознанія яснаго пути». (Н. А. Котляревскій. Лит. напр. въ Алекс. эпоху).

9) «Окончательное одиночество Чацкаго въ своемъ обществѣ — это превосходное

45

драматическое изложеніе той самой темы, которая была такъ трогательно намѣчена въ лирическомъ стихотвореніи поэта1) той же эпохи:

Не сбылись, мой другъ, пророчества
Пылкой юности моей:
Горькій жребій одиночества
Мнѣ сужденъ въ кругу людей!...
      Страшно дней не вѣдать радостныхъ,
Быть чужимъ среди своихъ;
Но ужаснѣй — истинъ тягостныхъ
Быть сосудомъ съ дней младыхъ...
      Всюду встрѣчи безотрадныя!
Ищешь, суетный, людей;
А встрѣчаешь трупы хладные
Иль безсмысленныхъ дѣтей...

Но у насъ не обращали вниманія на то, что Чацкій, повидимому, возвращается изъ путешествія уже отчасти разочарованнымъ. На слова Софьи: «гоненье на Москву! Что значитъ видѣть свѣтъ! Гдѣ жъ лучше?» Онъ, какъ извѣстно, отвѣчаетъ: «гдѣ насъ нѣтъ!» Иногда объясняютъ это такимъ образомъ: «гдѣ русскихъ нѣтъ». Но проще понимать въ буквальномъ смыслѣ, довольно близком къ поговоркѣ: «славны бубны за горами».

Вспомнимъ, что слѣдуетъ далѣе? «Когда постранствуешь, воротишься домой, и дымъ отечества намъ сладокъ и пріятенъ». На теперешней нашей сценѣ Чацкій говоритъ это съ глубокимъ презрѣніемъ2 ). Но это совершенно не вѣрно. Чацкій, несмотря на сознаваемые имъ изъяны въ барской московской средѣ, горячо любитъ свое отечество. «И вотъ та родина!» съ отчаяніемъ восклицаетъ онъ послѣ милліона терзаній, постигшихъ его на балу у Фамусова, хотя не можетъ, конечно, винить въ этомъ «умный и добрый народъ», о которомъ съ такимъ сочувствіемъ отзывается онъ передъ московскими grand seigneur’aми. Вспомнимъ, для сравненія, стихи Батюшкова о возвращающемся Одиссеѣ, написанные имъ по прибытіи домой изъ Парижскаго похода и кончающіеся словами «очнулся онъ, и что жъ? отчизны не узналъ!» Поэтъ, очевидно, возлагалъ на нее упованія, соотвѣтствовавшія ея выдающемуся положенію въ событіяхъ времени; эти патріотическія упованія невольно вызывались и тѣмъ, что нельзя было быть довольнымъ тогдашней Европой. Другой поэтъ, — тотъ, стихи котораго не разъ приводились выше, — писалъ изъ Парижа въ 1815 г.: «Наши союзники надменностію и жестокостію своею скоро выведутъ изъ терпѣнья народъ, въ сердцахъ котораго еще съ прежнею горячностію кипитъ любовь къ независимости». «Ваши офицеры, ваши солдаты не такъ обходятся съ нами», говорили ему французы: «вашъ Александръ покровитель намъ, онъ нашъ благодѣтель; но союзники его кровопійцы». Между тѣмъ, эти союзники сумѣли распорядиться такимъ образомъ, что Россіи навязано было главенство въ томъ дѣлѣ реакціи, которое было такъ нужно Австріи быстрые успѣхи котораго во всей Европѣ заставили Байрона въ озлобленіи обозвать ее нашею изношенною Европой. Вотъ въ какую пору путешествовалъ Чацкій. Собственно только Пруссія умѣла умно ухватиться за внутреннія преобразованія, какъ за вѣрнѣйшее средство возстановленія своего политическаго значенія. Не пустить на подобный путь Россію — стало завѣтной цѣлью политики Меттерниха, а она нашла себѣ въ этомъ поддержку съ различныхъ сторонъ. Остановка внутренняго роста Россіи должна была подкопать ея черезчуръ уже выдвинувшееся впередъ политическое могущество. Торжественно вручить этой, какъ ее называли, освободительницѣ Европы два тормоза — одинъ для ея внутреннихъ дѣлъ, другой — для внешней политики, значило — и скорѣе

46

достигнуть ея стараніемъ своихъ собственныхъ реакціонныхъ цѣлей, и обратить на нее ожесточенные взоры народовъ. Эта «послѣдняя лесть была горше первой» — даже горше того, что и такіе европейскіе люди, какъ пылкій республиканецъ Лагарпъ, становились у насъ на сторону остзейскихъ бароновъ въ дѣлѣ задержки освобожденія крестьянъ и, такимъ образомъ, прямо попадали въ ряды тѣхъ «кліентовъ-иностранцевъ» которые не только не истребляли, но даже поддерживали у насъ «прошедшаго житья подлѣйшія черты». Еще задолго до Грибоѣдова, при Екатеринѣ, лучшіе русскіе люди, и именно ревнители просвѣщенія, хорошо понимали, какъ мало было настоящаго проку отъ нашего «европеизма» для нашего народа. Грибоѣдовъ еще въ программѣ своей ненаписанной драмы спрашивалъ устами Наполеона: «самъ себѣ преданный, — что бы онъ могъ произвести?»1). А глазами Чацкаго Грибоѣдовъ искалъ и не находилъ у насъ той печати истиннаго европеизма, которая заключается въ этой «преданности себѣ». Какъ ни мало привлекательнаго представляла Чацкому современная ему полоса въ европейской жизни, все же въ каждомъ народѣ находилъ онъ тамъ характерность, ясно сознанную потребность стоять на своихъ ногахъ. Не встрѣтивъ, по возвращеніи въ отечество, «ни звука русскаго, ни русскаго лица», не только что рѣшимость «смѣть свое сужденіе имѣть», — мудрено ли, если онъ молитъ, чтобы Господь истребилъ у насъ этотъ нечистый молчалинскій духъ «пустого, рабскаго, слѣпого подражанья», доходя въ пылу увлеченія до того, что готовъ сочувствовать даже китайцамъ въ ихъ «премудромъ незнаньи иноземцевъ». Чацкому стыдно за нашу безхарактерность передъ «добрымъ и умнымъ русскимъ народомъ», который давно уже сочувственно рисовался поэту со всѣми своими особенностями. Грибоѣдовъ не даромъ изучалъ лѣтописи своего отечества. Онѣ выдвинули передъ нимъ не только его исполиновъ, но и ту сплошную земскую силу, которая завершила свою расправу съ татарщиной самовольнымъ покореніемъ Сибири и спасла отъ крушенія расшатанное, казалось, въ конецъ государственное зданіе Россіи въ 1613 г., когда большинство служилыхъ верховъ и тѣломъ и душой отдалось врагамъ. Она вывезла насъ и въ Отечественную войну, несмотря на всѣ тѣ «отличія и искательства», которыя, по выраженію Грибоѣдова, «уничтожали всю поэзію великихъ подвиговъ». Передъ историческимъ взглядомъ поэта наше военное и политическое торжество въ его время вполнѣ объяснились характеромъ русскаго народа. Тѣмъ оскорбительнѣе долженъ былъ представляться ему тотъ способъ объясненія современныхъ событій чудомъ, который, сложившись въ мистической головѣ какой-нибудь М-me Крюднеръ, оказывался весьма пригоднымъ для того, чтобы отводить кому нужно, глаза отъ простого русскаго человѣка. Вспомнимъ, что въ старомъ грибоѣдовскомъ планѣ драмы онъ имѣлъ своего представителя, возвращающагося, послѣ величайшихъ подвиговъ, подъ отеческую палку (а вмѣстѣ съ тѣмъ и цивилизованную бритву) помѣщика. Лучшіе русскіе люди того времени, которыхъ представителемъ и является Чацкій, не были совершенно удовлетворены и исторіей Карамзина, потому что въ ней, по ихъ мнѣнію, все же недостаточно выдвигалось впередъ самодѣятельное значеніе русскаго народа. Онъ, этотъ «умный и добрый» (а по нѣкоторымъ грибоѣдовскимъ рукописямъ бодрый) народъ представлялся имъ не безроднымъ бѣднякомъ-неудачникомъ, постоянно ждущимъ какой-то милостивой подачки, а имѣвшимъ свое многотрудное прошлое и уже своимъ умѣньемъ все перебыть и все перемочь предъявляющимъ свои неоспоримыя права на историческое совершеннолѣтіе. Такими отношеніями къ родному народу и родной странѣ окончательно выясняется образъ Чацкаго, какъ представителя тѣхъ людей эпохи, которые переросли цѣлою головой не только тогдашнее, но и позднейшее образованное

47

большинство. Очень недостаточное пониманіе этого возвышеннаго лица проявилъ даровитый современный сатирикъ, заставляя его завершить свое поприще поступленіемъ въ директоры «департамента умопомраченій». Кто другой, а не герой Грибоѣдова кандидатъ на такое мѣсто!

Не сдавать его въ этотъ смѣшной архивъ должны мы, а желать и въ то же время бояться его возрожденія между нами. Да, бояться — потому что онъ бы навѣрное захотѣлъ — и словомъ своимъ и примѣромъ — насъ подстегнуть, «какъ крѣпкою вожжей». А что если бы ему представилось и теперь тамъ и сямъ дополненныя и исправленныя изданія тѣхъ же типовъ: Фамусовы разныхъ сортовъ, проводящіе всѣми мѣрами на всевозможныхъ поприщахъ себя и своихъ, руководясь, за неимѣніемъ какой-либо ясной идеи, мнѣніемъ той или другой Марьи Алексѣевны; Скалозубы, готовые проводить въ Вольтеры все того же, хотя, можетъ быть, и довольно грамотнаго фельдфебеля; Репетиловы, воображающіе себя «охранителями»; Молчалины, видящіе въ себѣ «либераловъ»; Загорѣцкіе всѣхъ видовъ и размѣровъ въ рядахъ и такъ называемыхъ консерваторовъ и такъ называемыхъ прогрессистовъ. Что если за встрѣчу съ подновленными экземплярами его старыхъ знакомыхъ ему бы пришлось расплатиться тѣмъ же милліономъ терзаній — да еще съ процентами?.. (Ор. Миллеръ).

10) «Въ рѣчахъ Чацкаго трепещетъ такое искреннее волненіе, какое, при всемъ умѣніи автора вживаться въ характеры дѣйствующихъ лицъ, могла вдохнуть въ героя комедіи лишь страстная личная убѣжденность писателя. Иной разъ, безотчетно, мы поддаемся прежде всего этой искренности, словно заслушавшись горячихъ, блестящихъ, часто нетерпимыхъ рѣчей сатирика и испытавъ очарованіе, о которомъ говорятъ Пушкинъ, Бестужевъ, Полевой. Намъ дороги даже преувеличеніе, полемическій задоръ, поспѣшные приговоры сгоряча, скачки и быстрые переходы въ темпѣ рѣчи, то чувствительной, то насмѣшливой, — вѣдь и это личныя свойства творца Чацкаго.

А убѣжденія героя комедіи, — что-то совсѣмъ своеобразное для той поры, слитое изъ народничества и европеизма, любви къ старинѣ и сочувствія современному общественному движенію, вздоховъ о былой здоровой простотѣ жизни, и поддержки такихъ благъ новой цивилизаціи, какъ высшее образованіе, свобода мнѣній, взаимное обученіе въ народной школѣ, — гордость новымъ вѣкомъ когда «вольнѣе всякій дышетъ», въ человѣкѣ, способномъ позавидовать вѣковой замкнутости китайцевъ, — развѣ это не живой отпечатокъ взглядовъ самого Грибоѣдова съ его свободной ролью между партіями и направленіями, и русскимъ патріотизмомъ на европейской основѣ?

Но устами Чацкаго онъ говорилъ «за себя и за многихъ». Онъ самъ указалъ на то, что Чацкій въ друзьяхъ особенно счастливъ», — и, конечно, друзья эти, среди которыхъ онъ не могъ не явиться руководителемъ и вождемъ, исповѣдывали тѣ же убѣжденія. Они, подобно ему, не владѣли готовою теоріей, выработанной въ мелочахъ программой дѣйствій, у нихъ было всего лишь «пять-шесть мыслей здравыхъ», но своею «связью съ министрами, потомъ разрывомъ» онъ показалъ имъ, что настало время людямъ «съ душой» искать вліянія на дѣла, остановить наплывъ реакціи. Изъ-за Чацкаго намъ видится его кружокъ, изъ-за Грибоѣдова — его поколѣніе, лучшіе люди двадцатыхъ годовъ, подъ знаменемъ народности, старины и европеизма, съ «Русской Правдой», отголосками старославянскихъ доблестей и англійской гражданственности, выступившіе, какъ пушкинскій «свободы сѣятель пустынный до зари», развѣянные по лицу земли.

Пусть же не задаютъ празднаго вопроса: возможенъ, реаленъ ли Чацкій. Онъ — живое, яркое и подлинное лицо, — потому что нѣкогда жилъ и дѣйствовалъ Грибоѣдовъ, — потому что его окружали солидарные съ нимъ его единомышленники, въ которыхъ не разъ мы нашли бы чистокровныя черты Чацкаго. Это Чаадаевъ, Николай Тургеневъ, Рылѣевъ, Михаилъ Орловъ; въ предыдущемъ поколѣніи ихъ предтеча — Радищевъ; въ послѣдующемъ, какъ мѣтко указалъ

48

еще Гончаровъ, ихъ потомки — Бѣлинскій и Герценъ. Родословное древо Чацкаго разрастается, раскидываетъ вѣтви и крѣпко пустило корни въ почвѣ». (А. Веселовскій. Этюды).

11) «Если вы вдумаетесь въ тѣ вопросы, которые поднялъ вокругъ себя Чацкій, то вы увидите, что всѣ послѣдующіе публицисты и сатирики только пережевывали его жвачку. Раньше Пушкина и Тургенева, Чацкій заклеймилъ крѣпостное право двустишіемъ «На крѣпостной балетъ согналъ на многихъ фурахъ — отъ матерей, отцовъ отторженныхъ дѣтей»... Онъ первый заставилъ нашихъ реакціонеровъ живо и страстно высказаться противъ науки: «ученье — вотъ чума» ученость — вотъ причина», или: «тамъ упражняются въ расколахъ и безвѣрьи профессора! У нихъ учился нашъ родня... Онъ — химикъ, онъ — ботаникъ!» Вѣдь эти восклицанія, въ сущности, предусматриваютъ шестидесятые годы и возмущеніе противъ базаровскихъ лягушекъ!.. Чацкій благородно взывалъ къ чувству собственнаго достоинства и къ «свободной жизни русскихъ людей, къ которой вражда предыдущаго вѣка», «за древностью лѣтъ», была непримирима. Объ этомъ вѣкѣ онъ, не обинуясь, сказалъ: «прямой былъ вѣкъ покорности и страха, все подъ личиною усердія къ царю!» Своимъ отношеніемъ къ Фамусову и Молчалину онъ уже намѣтилъ основные мотивы щедринской сатиры на бюрократію. А безвредное фрондерство «нашихъ старичковъ» — этихъ настоящихъ «канцлеровъ въ отставкѣ по уму»? А геніальныя каррикатуры нашихъ клубныхъ заговорщиковъ?... Кто вызвалъ всѣ эти, какъ бы случайныя и драгоцѣнныя разоблаченія, какъ не Чацкій, т. е. опять таки Грибоѣдовъ?»

«Это не крикунъ и не ходатай, а спокойная сила, сознающая свое превосходство. Кромѣ того, это не призракъ, не пошлая публицистическая аллегорія» а живой человѣкъ, съ общечеловѣческими страстями и привязанностями, съ опредѣленно-очерченнымъ въ пьесѣ событіемъ изъ его жизни, имѣвшемъ громадное значеніе для его сердца — это, если хотите, влюбленное историческое лицо, которое нестерпимо до глубины своей души, пострадало въ этомъ эпизодѣ, но, конечно, не перестало быть историческимъ». (С. А. Андреевскій).

12) «Чацкій послужилъ ферментомъ благодатнаго волненія въ Россіи; но общество тогда изгнало, осмѣяло его гражданскій паѳосъ, а дочь этого общества отвергла его любовь. Онъ пережилъ горькую обиду; но если есть утѣшеніе въ томъ, что потомство за него заступилось, то это утѣшеніе дано ему сполна. Вынесенное имъ горе отъ ума, отъ умнаго слова, нашло себѣ сочувственный откликъ среди позднѣйшихъ русскихъ деятелей, и они привѣтствуютъ въ Чацкомъ рыцаря слова, человѣка отважной и честной рѣчи, — какъ бы ни расцѣнивать націоналистическіе моменты его проповѣди».

«Въ «царство молчанія», въ неподвижную среду догматическаго міровоззрѣнія, воплощенной традиціи, окаменѣлаго прошлаго огненной молніей врѣзалась свободная рѣчь Чацкаго, и эта рѣчь опалила его слушателей, но она сожгла и сердце самого оратора. Чацкій, первый заговорившій русскій человѣкъ, всѣхъ напугалъ, оскорбилъ, произвелъ «кутерьму», и всѣ съ недоумѣніемъ спрашивали: «зачѣмъ сюда Богъ Чацкаго принесъ?» Въ безмолвной средѣ раздалась живая рѣчь, — и всѣ испуганно оглянулись. Самый фактъ, что кто-то заговорилъ, что кто-то осмѣлился гласно объявить пять-шесть мыслей здравыхъ, — самый фактъ уже предосудителенъ, и онъ предрѣшаетъ содержаніе рѣчи. Ясно, что она будетъ протестующей, критической; ясно, что это будетъ вызовъ крѣпостному строю жизни, тѣмъ людямъ, которые отторгаютъ дѣтей отъ матерей и отцовъ. Вѣдь, если удовлетворяться этимъ строемъ, если чувствовать себя хорошо, то нѣтъ нужды говорить: тогда — мы уже видѣли, лучше молчать, какъ это и дѣлаетъ, какъ и молчитъ Молчалинъ. Чацкій, дѣйствительно, возсталъ противъ крѣпостного общества, и оно дало ему холодный отпоръ, и когда онъ послѣ своего пламеннаго монолога оглянулся, то вокругъ него не было слушателей, и всѣ съ

49

величайшимъ усердіемъ кружились въ вальсѣ... Но этого было мало. Чацкаго нашли помѣшаннымъ; какъ огонь по пороховой ниткѣ, пробѣжала эта сплетня, и въ его присутствіи о немъ стали говорить уже въ прошедшемъ времени. Судьба оказалась еще насмѣшливѣе, чѣмъ Чацкій, и онъ испыталъ всю ея жестокую иронію: умный, онъ былъ признанъ безумнымъ».

«У него сильный и пылкій темпераментъ, въ немъ играютъ возбужденные нервы, его насмешливость не холодна и безучастна, и когда онъ жжетъ другихъ своимъ укоризненнымъ словомъ, онъ горитъ и самъ. Онъ не только взыскательный, но и огорченный. То умное, что проповѣдуетъ Чацкій, могло быть облегчено и въ иную натуру, въ иную психологическую форму; Грибоѣдовъ избралъ изъ этихъ формъ самую жизненную и свѣтлую и тѣмъ стяжалъ себѣ высокую художественную заслугу. Пусть онъ назвалъ свое произведеніе «Горе отъ ума», но онъ не смотрѣлъ на жизнь какъ Эразмъ Роттердамскій, который все дурное въ этомъ мірѣ считалъ порожденіемъ одной только глупости и самъ накопилъ гораздо больше, «ума холодныхъ наблюденій», чѣмъ «сердца горестныхъ замѣтъ».

«Умъ Чацкаго, это гораздо больше, чѣмъ одна только разсудочная сила; это вся натура, вся цѣльная, благородная личность. Если бы онъ былъ только умный, то, можетъ быть, никакого живого горя и не испыталъ бы: онъ страдаетъ не отъ сердца, отъ чувства. П вотъ почему онъ не можетъ молчать даже передъ такой неблагодарной и неподходящей аудиторіей, какъ Фамусовъ и его присные, вотъ почему онъ не можетъ быть равнодушенъ къ чужой косности, и слово, которое у него клокочетъ въ груди, неудержимо стремится на уста, изливается жгучимъ потокомъ.

Наряду съ типичными чертами протестующаго гражданина Грибоѣдовъ вдохнулъ въ Чацкаго еще искру яркой индивидуальности, удивительнаго своеобразія, и это знаменательно, что фигура литературная, созданіе творческой фантазіи, Чацкій тѣмъ не менѣе похожъ на нѣкоторыхъ живыхъ людей русской действительности. Литература и жизнь сошлись».

«Своеобразіе Чацкаго, кромѣ его симптомичной несдержанности, заключается и въ томъ, что умъ у него «съ сердцемъ не въ ладу». Это сердце у него ласковое, нужное, горячее, и «каждое біеніе» въ немъ «любовью ускоряется». Когда онъ проситъ у Софьи отвѣтной любви и хочетъ разлучить ее съ Молчалинымъ, онъ ссылается не на преимущества своего ума, — онъ говоритъ о своей страсти, о чувствѣ, о пылкости. Онъ не врагъ людей. Онъ «веселъ и чувствителенъ», онъ не мизантропъ и въ этомъ отношеніи не похожъ на своего близкаго родственника, мольеровскаго Альцеста. Онъ даже не замѣчаетъ своей язвительности и съ недоумѣніемъ спрашиваетъ у Софьи:

Послушайте, ужель слова мои всѣ колки
И клонятся къ чьему-нибудь вреду?

И въ смѣхѣ его больше горечи, чѣмъ злобы, и въ шуткахъ своихъ онъ менѣе всего походитъ на полковника Скалозуба, (который, вѣдь, тоже шутитъ).

Но хотя язвительный умъ Чацкаго и его любящее сердце не ладили между собой, они въ концѣ концовъ нашли себѣ печальное примиреніе: имъ встрѣтился одинъ и тотъ же соперникъ, ихъ соединила общая горькая судьба и слила одна невзгода. Чацкій страдаетъ и какъ гражданинъ, и какъ любовникъ: онъ оскорбленъ и въ своихъ общественныхъ идеалахъ, и въ своемъ чувствѣ. И самая отчужденность его отъ Софьи служитъ лишь роковымъ проявленіемъ его общаго одиночества и сиротства въ Москвѣ, въ Россіи.

Какъ гражданинъ онъ видитъ предъ собою наивно-цѣльное міровоззрѣніе, какое-то эпическое спокойствіе оцѣнокъ и понятій». (Ю. Айхенвальдъ. Силуэты).

13) Сопоставляя героя «Мизантропа» съ Чацкимъ, Веселовскій считаетъ, что въ лицѣ Чацкаго и Альцеста видимъ въ лицѣ героя развитого и умнаго человѣка, доходящаго иногда до крайняго пессимизма, рѣзкаго въ сужденіяхъ и отношеніи

50

къ людямъ; его одиночество среди нихъ скрашиваетъ лишь привязанность къ женщинѣ, которая предпочитаетъ ему глупца; не вѣря этому вполнѣ, онъ ее идеализируетъ, прощая ей слабости и надѣясь на ея исправленіе. Случайность (находка и чтеніе письма Селимены, подслушанные Чацкимъ толки о немъ въ швейцарской и сцена между Софьей и Молчалинымъ) открываетъ ему глаза, послѣднія надежды рушатся, и онъ порываетъ всѣ связи съ обществомъ». (А. Веселовскій. Этюды).

«Ни Мольеръ, ни Грибоѣдовъ не думали выставлять центральное лицо въ своихъ произведеніяхъ въ безусловно образцовымъ во всѣхъ отношеніяхъ, какъ бы идеальнымъ и по направленію и по образцу дѣйствій. Грибоѣдовъ заставляетъ Чацкаго сдѣлать довольно умѣренную оценку и себя самого и подобныхъ ему людей (въ пятомъ явленіи 2-го дѣйствія въ монологѣ конца третьяго акта); передъ нами не всеобъемлющій умъ, не цѣльная натура; у Чацкаго много чистыхъ стремленій къ искусствамъ творческимъ, высокимъ и прекраснымъ, къ наукѣ, у него «найдется пять, шесть мыслей здравыхъ», и онъ смѣло и гласно объявляетъ ихъ, но еще вопросъ, только ли въ формѣ протеста, усвоеннаго Чацкимъ, представлялась широко образованному Грибоѣдову общественная дѣятельность людей выдающихся». Точно такъ же и Мольеръ не хочетъ закрывать глаза на извѣстныя слабости своего героя, на излишнюю его горячность и запальчивость, которая разгорается иногда отъ незначительныхъ поводовъ, на нетерпимость, отзывающуюся иногда чуть не доктринерствомъ. Въ запальчивости оба склонны къ крайнимъ выходкамъ, которыхъ нельзя принимать буквально, а объяснить можно лишь раздраженіемъ, выходящимъ изъ предѣловъ. Альцестъ въ состояніи сгоряча сказать Селименѣ, что «ни судьба, ни демоны, ни разгневанное небо не въ состояніи были создать такое злое существо, какъ она»; онъ обзываетъ общество «разбойничьей берлогой», «лѣсомъ, гдѣ люди живутъ настоящими волками»; изъ-за малѣйшей уступки общей безнравственности онъ «готовъ съ горя повѣситься сейчасъ же». Чацкій также не обходится безъ такихъ излишествъ; изъ-за Софьи готовъ сейчасъ же броситься въ огонь и т. д. И при всей этой горячности, безпокойной, неудобной въ житейскомъ отношеніи, при всей назойливой ревности, которою оба они преслѣдуютъ любимую женщину, она, несмотря на свое кокетство, вѣрность или же зарождающуюся пошлость, инстинктивно отгадываетъ большія достоинства характера и ума. Софья, даже разлюбивъ Чацкаго, не можетъ не найти, что онъ остеръ, уменъ, краснорѣчивъ; въ послѣдней сценѣ съ нимъ она доходитъ даже до того, что передъ нимъ обвиняетъ себя кругомъ». (А. Н. Веселовскій).

14) Рѣзкой противоположностью отличается взглядъ А. Суворина. «Грибоѣдовъ вложилъ въ уста Чацкаго свои любимыя идеи, свой взглядъ на общество — это безспорно и безъ всякихъ указаній всѣмъ понятно, но никакимъ образомъ изъ этого не слѣдуетъ, что Чацкій есть «лучшій выразитель надеждъ и стремленій либерализма двадцатыхъ годовъ».

Монологъ 3-го дѣйствія имѣетъ большое значеніе въ личности героя безсмертной комедіи. Чацкаго продолжаютъ мучить, его возбуждаютъ болѣе и болѣе. Какъ живой человѣкъ, онъ не можетъ молчать, какъ бы не смолчалъ на его мѣстѣ всякій живой и правдивый человѣкъ, среди его обстановки и отношеній къ нему всѣхъ этихъ лицъ

Въ любви предателей, въ враждѣ неутомимыхъ,
      Разсказчиковъ неукротимыхъ,
Нескладныхъ умниковъ, лукавыхъ простаковъ,
      Старухъ зловѣщихъ, стариковъ,
Дряхлѣющихъ надъ выдумками, вздоромъ!..

Развѣ вся эта орда, усвоившая себѣ лоскъ европейскаго образованія, воображающая себя просвѣщенной, обрившая бороды, одѣвшаяся по-французски, —

51

развѣ она не въ состояніи возбудить желаніе поучиться у китайцевъ? Вся сатирическая литература XVIII столѣтія возставала противъ этого внѣшняго лоска, противъ пристрастія къ иностранцамъ еще съ меньшимъ разборомъ. Развѣ изъ Европы мы беремъ то, что слѣдуетъ брать; только то, что достойно войти въ плоть и кровь всякаго великаго народа? Развѣ исторія не доказываетъ намъ, что даже и послѣ появленія «Горе отъ ума» мы брали изъ Европы много незрѣлаго, даже совсѣмъ дурного, брали по привычкѣ, по традиціямъ, по модѣ, брали съ легкомысліемъ, которое всею тяжестію ложилось на судьбы народа. Развѣ предубѣжденіе въ пользу иностраннаго не существуетъ и теперь, въ наши дни, хотя и въ меньшихъ размѣрахъ? Примѣровъ приводить нечего, — они многочисленны и всѣмъ извѣстны. ограничимся однимъ, такъ какъ онъ имѣетъ связь съ тѣмъ обществомъ, которое изображалъ Грибоѣдовъ: развѣ доступъ въ большой свѣтъ какому-нибудь иностранному проходимцу не легче, чѣмъ вполнѣ порядочному русскому человѣку? Развѣ тамъ не смотрятъ съ благорасположеніемъ на всякую иностранную дрянь, а вѣдь оттуда идетъ направленіе, тамъ связи и власть.

У Пушкина въ письмѣ къ князю Вяземскому (іюнь 1826 г.) находимъ слѣдующее любопытное мѣсто: «Мы въ отношеніяхъ къ иностранцамъ не имѣемъ ни гордости, ни стыда. При англичанахъ дурачимъ Василія Львовича (Пушкина); передъ m-me Staël заставляемъ Милорадовича отличаться въ мазуркѣ. Русскій баринъ кричитъ: «Мальчикъ! забавляй Гекторку» (датскаго пуделя). Мы хохочемъ и переводимъ эти барскія слова любопытному путешественнику. Все это попадаетъ въ его журналъ и печатается въ Европѣ. Это мерзко. Я, конечно, презираю отечество мое, съ головы до ногъ, но мнѣ досадно, если иностранецъ раздѣляетъ со мною это чувство». Чувство Чацкаго въ данномъ случаѣ по отношенію къ тому обществу, среди котораго онъ находится, сходно съ чувствомъ Пушкина, хотя оно гораздо выше, какъ Грибоѣдовъ въ то время былъ, по своему развитію или, вѣрнѣе, по цѣльности своего характера, выше Пушкина. Можно презирать общество и въ то же время не хотѣть, чтобы оно унижалось передъ иностранцами и иностраннымъ, ибо это оскорбляетъ рускаго человѣка, оскорбляетъ народное чувство». (А. С. Суворинъ. «Горе отъ ума» и его критики).