123

ПУШКИН И «ПОБОИЩЕ МАМАЕВО»

Высказывания Пушкина о Куликовской битве и ее поэтических отражениях в средневековой письменности пока не были предметом специального изучения. Между тем они любопытны не только как свидетельства интереса к столь значительному событию отечественной истории. Думается, что в гораздо большей степени эти высказывания важны при интерпретации тех оценок, которые давал Пушкин некоторым существенным явлениям истории русской литературы и ее развитию в целом.

С. М. Бонди пришел некогда к заключению, что начатую в 1829 г. статью «О ничтожестве литературы русской» Пушкин в 1834 г. писать «бросил» вследствие появления в печати известной статьи Белинского «Литературные мечтания», совпадающей «по основной установке и даже по общему плану» с названной статьей Пушкина1 (аналогичное мнение высказывал несколько позже М. А. Цявловский).2 Реконструируя историю этой статьи, С. М. Бонди отмечал, что Пушкиным были в ней использованы датируемые 1830 г. так называемые «наброски статьи о русской литературе». Это тот самый текст, в котором содержится широко известное утверждение: «<...> к сожалению — старинной словесности у нас не существует. За нами темная степь — и на ней возвышается единственный памятник: Песнь о Полку Иг.<ореве>» (XI, 184). В статье «О ничтожестве литературы русской» этому соответствует следующее место: «<...> старинные наши архивы и вивлиофики, кроме летописей, не представляют почти никакой пищи любопытству изыскателей. Несколько сказок и песен, беспрестанно поновляемых изустным преданием, сохранили полуизглаженные черты народности, и Слово о Полку Игореве возвышается уединенным памятником в пустыне нашей древней словесности» (XI, 268). Нынешние исследователи «Слова о полку Игореве» не раз с сожалением замечали в данной связи, что «Пушкин считал это произведение исключительным»,3 объясняя приведенные только что высказывания Пушкина недостаточной в его время степенью известности древнерусского рукописного наследия.

Говоря о материалах, которыми пользовался Пушкин в работе над статьей «О ничтожестве литературы русской», С. М. Бонди называл между прочим два сохранившихся в пушкинских рукописях плана истории русской литературы. Один из них, краткий, исследователь приводил целиком и датировал 1829—1830 гг.; далее он приводил самое начало второго плана, подробного, а также начало еще одного пушкинского наброска (не имеющего отношения к литературе древнерусской), заметив, что «датировать их трудно».4 Впоследствии редакторы шестнадцатитомного «Полного собрания сочинений» Пушкина датировали первый из этих планов 1829 г., а второй — 1834 г. Воспроизводим здесь оба плана полностью в наиболее авторитетной их транскрипции (XII, 208).

124

<1.>

Летописи, сказки, песни, пословицы.

Послания царские, Песнь о плку, Побоище Мамаево.

Царствование Петра. Царств.<ование> Елисаветы, Екатерины — Александра. Влияние французской поэзии.

<1829>

<2.>

Язык. Влияние греческ.<ое>

Памятники его

Литература собств.<енно>

Причины 1) ее бедности

2) отчуждения от Европы

3) уничтожения или ничтожности влияния скандинавского

Сказки, пословицы: доказательство сближения с Европою

Песнь о Плку Игор.<еве>

Песнь о побоище Мамаевом

Сказки, мистерии

Песни

__________

Пословицы (гротеск)

Народность сказок (пересказать по-своему — Кальдерон)

Les Épîtres des Patr.<iarches>, de<s> tz.<ars> ne sont pas purement de la littérature ayant un autre but.5

<1834>

У комментаторов не было единодушия по поводу того, относятся ли эти два плана к статье «О ничтожестве литературы русской». М. А. Цявловский в 1934 г. относил их к ней «с известной долей вероятности»,6 а в 1936 г., в примечаниях к сочинениям Пушкина в издании «Academia», уже не связывал их с этой статьей.7 Так же поступили позднее С. М. Бонди — в большом академическом (шестнадцатитомном) издании сочинений Пушкина (XI, 494—496) и Б. В. Томашевский — в подготовленном им десятитомнике.8 Однако еще более поздний редактор определенно называл планами статьи «О ничтожестве литературы русской» оба

125

приведенных нами выше пушкинских текста, которые С. М. Бонди первоначально также соотносил с замыслом данной статьи.9

Легко видеть, что уже первый из этих планов не вполне соответствует той общей характеристике средневекового материала, какую находим в приблизительно современных ему кратких набросках статьи Пушкина о русской литературе. По-видимому, наброски эти потому остались в то время без продолжения, что они предшествовали составлению краткого пушкинского плана, в котором уже более полно учитывались тогдашние сведения о средневековой русской словесности. Характеристика же этой словесности в начатых набросках статьи, по всей вероятности, имела своим косвенным источником какой-либо из уже существовавших опытов обозрения русской литературы. Говоря о допетровской эпохе, авторы этих обзоров как раз и выделяли по существу одно только «Слово о полку Игореве».10 Поскольку начатая Пушкиным статья посвящалась преимущественно XVIII и началу XIX столетия, не вызывает удивления то обстоятельство, что при беглой характеристике литературы более раннего времени Пушкин сначала просто доверился общему впечатлению, вынесенному (отчасти, может быть, еще в лицейские годы) из трудов его предшественников.

Возобновив через несколько лет работу над этой статьей, Пушкин прежде всего воспользовался началом ее, которое находилось в его бумагах. Но возросший у него в то время специальный интерес к «Слову о полку Игореве» имел своим следствием все более широкое знакомство с тогдашней ученой литературой, не только прямо, но и косвенно относившейся к этому предмету занятий Пушкина. Иначе невозможно объяснить ту часть второго пушкинского плана, где одно за другим идут два сходных названия: «Песнь о Плку Игор.<еве>» и «Песнь о побоище Мамаевом».

Еще Н. М. Карамзин, характеризуя источники своего труда, обращал внимание на произведение, как он писал, «баснословное», сочиненное в «сказочном слоге» и известное ему между прочим в рукописи «под титулом: История или повесть о нашествии безбожнаго царя Мамая с безчисленными агаряны».11 Скептическое отношение Карамзина к исторической достоверности некоторых частей повести (цитаты из которой он приводил) основывалось на бывших у него под рукой списках, не отличавшихся, как видно, и достаточно высокими поэтическими достоинствами. Но существовали и другие рукописи. Уже в следующем году К. Ф. Калайдович

126

писал: «Повесть о победе, одержанной Дмитрием над Мамаем, особливо в некоторых рукописях, не менее Песни Игоревой исполнена возвышенных мыслей, силы языка и пленительных описаний»12 (далее он приводил несколько таких описаний).

Два года спустя К. Ф. Калайдович, характеризуя труды скончавшегося Р. Ф. Тимковского, упоминал о «драгоценном сочинении, найденном г. Тимковским в рукописи XVII века», которое представляет собой «исповедание и сказание о побоище великаго князя Димитрия Ивановича Донскаго». Отмечая близость этого сочинения к текстам, написанным «в пиитической прозе», К. Ф. Калайдович обращал внимание на то, что «некоторые места сей героической песни имеют сходство с Словом о полку Игоря, из которого, по-видимому, оные заимствованы».13

В 1829 г. уже самый текст был напечатан в «Русском зрителе», издававшемся К. Ф. Калайдовичем.14 Публикации было предпослано краткое предисловие И. М. Снегирева, где он писал, что «сие эпико-историческое описание победы великого князя Димитрия над Мамаем находится неполное в разных сборниках и летописях; полное, здесь помещаемое, отыскано <...> Р. Ф. Тимковским». По заключению автора предисловия, «сия умильная повесть» принадлежит современнику событий, что «доказывают следующие в ней слова: се же слышахом от вернаго самовидца». Однако «достоинством своим сия повесть ниже Игоревой песни, хотя в ней есть места истинно пиитические и обстоятельства для истории важные; но рассказ нередко прерывается позднейшими вставками <...> искажается анахронизмами, по-видимому не всегда принадлежащими самому сочинителю».15 Далее следовал текст памятника, занимавший 60 страниц. Публикация эта до самого недавнего времени была неизвестна исследователям повестей о Мамаевом побоище.16 Но о существовании ее знали некоторые из тех,

127

кого занимал специальный интерес Пушкина к «Слову о полку Игореве». Сообщалось, что «книжка эта сохранилась в библиотеке Пушкина» и что он отмечал в тексте места, близкие к «Слову».17

Однако довольно многочисленные пометы и закладки Пушкина в этой «книжке» (которая является отдельным оттиском из «Русского зрителя») свидетельствуют о его особом внимании именно к напечатанному здесь «эпико-историческому описанию победы великого князя Димитрия над Мамаем», а не только к случаям сходства со «Словом о полку Игореве». Так, из одиннадцати слов, которые Пушкин в тексте подчеркнул (ркучи, стязи ревут, ползует, Хърс, собранною, стужают, разсунушася, бугай, ревут рози), только четыре встречаются в «Слове». Части текста, которые Пушкин отметил на поле чертой или крестом, тоже в большинстве своем не имеют параллелей в «Слове». Отсутствуют в последнем и все слова, которые Пушкин написал в виде пояснений на полях (соборную, разсоватися, волы).18

По всей вероятности, Пушкин был знаком не только с самим этим изданием, но и с предшествовавшим ему сообщением К. Ф. Калайдовича в «Вестнике Европы» о нахождении «сей героической песни» в бумагах Р. Ф. Тимковского, а может быть, и с выполненными Калайдовичем сопоставлениями этой «песни» («О победе, одержанной Дмитрием над Мамаем») и «Слова о полку Игоря».

Во всяком случае, достаточно ясно следующее: второй план истории русской литературы, датируемый 1834 г., отразил утвердившееся убеждение Пушкина, что существовало произведение средневековой русской словесности,

128

которое следует ставить в один ряд с «Песнью о Плку Игореве», а именно «Песнь о побоище Мамаевом».19

Это убеждение было бы несовместимо с той частью неоконченной статьи Пушкина «О ничтожестве литературы русской», где говорится, что «Слово о полку Игореве возвышается уединенным памятником в пустыне нашей древней словесности». Поскольку работа Пушкина над этой статьей была им прервана в том самом 1834 г., которым датируется упомянутый только что план, вполне очевидно, что он не мог служить для этой статьи материалом.

Напрашивается естественное предположение: незавершенность статьи следует объяснить, в частности, тем, что занятия Пушкина, отразившиеся в новом плане, привели его к решительному изменению прежних представлений о «пустыне нашей древней словесности», а может быть, и о «ничтожестве литературы русской».

Пушкинский план интересен и в том отношении, что он отчасти как бы предваряет некоторые последующие достижения русской академической филологии. М. К. Азадовский писал о приведенном выше подробном плане истории русской литературы: «Здесь, в сущности, предвосхищены позднейшие теории о процессе сказочного творчества и вообще о процессе усваивания каждым национальным фольклором иноземных элементов <...> В сущности, в этом зерно теории А. Н. Веселовского, который подчеркивал, что в заимствовании важен не факт заимствования, а формы национальной обработки заимствованного».20 Может быть, фраза Пушкина, которую имел в виду М. К. Азадовский: «Народность сказок (пересказать по-своему — Кальдерон)», и не вполне достаточна для столь широкого вывода, но некоторые основания для его центральной мысли она, безусловно, содержит, хотя относится скорее к сказкам литературным.21

129

Можно вспомнить в связи с этим планом и менее известную, чем теория А. Н. Веселовского (но также развитую затем в конкретных работах ряда исследователей), концепцию И. И. Срезневского, выдвинутую им после обнаружения двух рукописей «Задонщины» и преимущественно на их основе, но с опорой и на тот текст, который был уже в руках Пушкина. И. И. Срезневский считал, что поэтические отражения Куликовской битвы — отнюдь не «рабское подражание» «Слову о полку Игореве» (как полагали тогда многие), а явления, в некотором отношении параллельные «Слову»: как и оно, они восходят к своеобразной и некогда весьма развитой, но позднее исчезнувшей устнопоэтической традиции, подавляющее большинство произведений которой не оставило достаточно явных следов в средневековых русских рукописях.22 В пушкинском плане фигурирующие рядом «Песнь о Плку Игореве» и «Песнь о побоище Мамаевом» оказались похожими по названиям и помещенными в окружении сказок, пословиц и собственно песен. Таким образом, идея, высказанная через двадцать лет после смерти Пушкина в специальной работе одного из наиболее выдающихся знатоков средневековой русской словесности, перекликалась — по крайней мере отчасти — с мыслями, которые отразил неизвестный еще тогда пушкинский план истории русской литературы.

Интерес Пушкина к памятнику, впервые изданному И. М. Снегиревым, повлиял, может быть, не только на замысел статьи по истории литературы. О крайне отрицательной роли татаро-монгольского завоевания в истории России Пушкин с горечью упоминал не раз как в художественных своих произведениях, так и в историко-литературных статьях (VII, 18; XI, 32, 268, и др.). Что же касается победы над татарами на Куликовом поле, то она получила более или менее подробное отражение только в неоконченной поэме, написанной в 1833 г. и условно именуемой редакторами «Езерский» (V, 97—103, 515). В 1836 г. Пушкин напечатал части ее, в несколько переработанном виде, как «отрывок из сатирической поэмы» — «Родословная моего героя» (III, 425—428). Сатирическая окраска была присуща и тем строкам «Езерского», которые относятся к татарскому игу (с незначительными изменениями они вошли в упомянутый «отрывок»). Вот эти строки (V, 98):

Отсель фамилию свою
Ведут Езерские. При Калке
Один из них был схвачен в свалке,

130

А там раздавлен, как комар,
Задами тяжкими татар;
Зато со славой, хоть с уроном.
Другой Езерский, Елизар.
Упился кровию татар
Между Непрядвою и Доном.
Ударя с тыла в кучу их
С дружиной суздальцев своих.

Хотя в целом «родословная» героя вымышлена, ей придана видимость некоторой исторической достоверности путем вольной передачи действительных фактов, которые засвидетельствованы в летописях и несомненно были в общих чертах известны читателям Пушкина из книг по русской истории. Так, например, Н. А. Полевой, описав трагическое поражение русских войск при р. Калке в 1224 г., сообщает далее, что татары трех русских князей — Мстислава Романовича Киевского и двух зятьев его — обманом захватили в плен (не сумев взять их укрепленный лагерь) и затем «умертвили ужасным образом — раздавив живых под досками, на которых сели пировать воины и воеводы двух ханов, главных повелителей».23 Достоверны в своей основе и сведения «Езерского» о стоившей больших жертв славной Куликовской победе 1380 г. (при впадении в Дон р. Непрядвы), где исход боя решил неожиданный для татар (которые уже теснили главные силы русских) удар спрятанного в засаде войска под главенством князя Владимира Андреевича Серпуховского. В данном случае Пушкин мог воспользоваться и известным ему первоисточником, где этот решающий эпизод Куликовской битвы описан достаточно образно: «И выедоша из дубравы единомысленныя друзи, аки соколи испущени, и ударишася на стада журавлина <...> Погании же видевше и крикнуша глаголюще: „Увы нам, паки Русь нас умудриша! Хутчие с нами бишася, а лутчие соблюдошася“. И обратишася погании, даша плещи своя. Сынове же рускии <...> бьяху их и <...> аки лес клоняху, аки трава от косы постилается, рускими мечи секутся татарския же полки».24

Существенно, что находящийся в библиотеке Пушкина оттиск публикации И. М. Снегирева имеет как раз в этом месте пушкинскую закладку, а начало цитированного нами отрывка рукой Пушкина отмечено вертикальной чертой и крестом на поле. Следовательно, особенное внимание его привлек, в частности, именно эпизод, который Пушкин описал в поэме «Езерский».

Однако все же более важным для нас представляется отношение Пушкина к Куликовской битве не в собственно поэтическом его творчестве, а в его историко-литературных суждениях.

С. Н. Азбелев

_____________