- 389 -

ПРИМЕЧАНИЯ К ТЕКСТАМ

В эдиционной практике три перевода Жуковского из Гомера никогда не объединялись в отдельный и специальный том и растворялись в общем корпусе других текстов. Этому были свои причины. В прижизненных изданиях (а речь может идти только о последнем С 5, так как «Одиссея» и «Илиада» до этого времени еще не были созданы) этого не произошло из-за хронологического принципа расположения произведений: поэтому «Отрывки из Илиады» оказались в пятом томе, а «Одиссея» как «новое стихотворение» завершала последние изданные при жизни поэта тома — восьмой и девятый. Перевод «Илиады» Жуковский закончить не успел, и он не смог войти в С 5. В посмертных изданиях в силу ряда обстоятельств (разграничение законченных и незаконченных текстов, жанрово-родовой принцип расположения материала, неопределенная хронология и т. д.) гомеровские переводы Жуковского традиционно распределялись по разным томам. Так, в Полном собрании сочинений 1902 г. под ред. А. С. Архангельского (ПСС) «Отрывки из Илиады» находятся в 5 т., «Одиссея» составляет 6—8 т., «Илиада» включена в 5 т. как незаконченный текст.

А между тем идея «гомеровского тома» была высказана самим Жуковским. В конце 1848 г. он признавался П. А. Плетневу: «Приходило в голову, и не раз, искушение приняться за Илиаду, дабы оставить по себе полного собственного Гомера» (С 7. Т. 6. С. 593. Курсив мой. — А. Я.). Но если в 1848 г. эта идея носила характер творческого замысла, то незадолго до смерти, когда он уже приступил к переводу «Илиады», в письме к тому же адресату от 22 ноября (4 декабря) 1851 г. оформляется издательская концепция объединения «Одиссеи» и «Илиады» в пределах одного тома. «Прошу, — пишет Жуковский, — исключить, однако, из своей обязанности перепечатывание особенно “Одиссеи”, которая может последовать, если окончится начатый мною перевод “Илиады”; если же “Илиада” не переведется, то и перепечатывание “Одиссеи” не будет нужно» (Переписка. Т. 3. С. 718).

И хотя Жуковскому не удалось оставить «полного собственного Гомера», в истории русской словесной культуры именно Жуковский как никто другой приблизился к осуществлению этого замысла. «Одиссея» навсегда вошла в русскую литературу как самый совершенный и, по существу, единственный перевод гомеровской поэмы, а два обращения к «Илиаде» на протяжении 20 лет с разных эстетических позиций и переводческих установок можно рассматривать как оригинальные творческие эксперименты поэта и этапы в постижении русского Гомера.

Именно поэтому предлагаемый «гомеровский том» редакционная коллегия данного издания рассматривает как опыт систематизации всего материала, связанного с идеей «полного собственного Гомера» Жуковского.

Что касается корпуса текстов, вошедших в данный том, то в его состав включены три перевода Гомера, три этапа его творческого постижения Жуковским: «Отрывки из Илиады» (1828), «Одиссея» (1842—1849), «Илиада» (1849—1850). Несмотря на то что перевод «Илиады» не завершен, мы посчитали возможным включить его

- 390 -

в состав основных текстов, так как дошедший до нас текст отражает последнюю волю поэта и в этом смысле является дефинитивным: смерть Жуковского оборвала эту работу.

Раздел «Из черновых и незавершенных текстов» включает обнаруженный в архиве фрагмент грандиозного замысла Жуковского, связанного с осмыслением гомеровского эпоса — «Повести о войне Троянской». Творческая история этого произведения, причины нереализованности этого замысла — дополнительный материал для понимания пути Жуковского к созданию «полного собственного Гомера». Его размышления об «очищенной Одиссее» как «самой воспитательной книге для юношества», идея целостного взгляда на гомеровский мир и античный эпос обретают в «Повести о войне Троянской» свое наглядное выражение. Кроме того, в этот раздел включены впервые публикуемые фрагменты перевода «Отрывков из Илиады», не вошедшие в основной текст.

Традиционно переводы Жуковского из Гомера комментировались скупо и односторонне. Это обстоятельство имело свои объективные причины: специалисты по Жуковскому в большей степени обращали внимание на них как на факты творческой биографии поэта, специалисты по античной литературе рассматривали их прежде всего с позиций соотношения древнегреческого оригинала и перевода, фиксируя все отступления русского поэта от подлинника.

Кроме того, недостаточное внимание к текстологии гомеровских переводов, игнорирование принципов дефинитивности текста приводило к искажению авторской воли, к появлению ошибок и опечаток в тексте. Так, опечатка, вкравшаяся в посмертные издания (в кн. 6.101 Навсикая вместо «белорукой» стала «белокурой»), привела к тому, что А. Н. Егунов обвинял Жуковского в искажении гомеровского подлинника: «на цвет ее волос указания у Гомера нет». Об этом см.: Одиссея. С. 337.

В данном издании сделана попытка полного текстологического описания всех известных на сегодняшний день автографов и авторизованных копий переводов Жуковского из Гомера. Некоторые из них впервые введены в научный оборот, что позволило прояснить процесс работы поэта над текстом, а в некоторых случаях уточнить их датировку (см., например, «Отрывки из Илиады»). Кроме того, были обнаружены новые фрагменты текстов, не вошедшие в прижизненные и посмертные издания сочинений Жуковского (см. раздел «Из черновых и незавершенных текстов»).

Важное место в примечаниях занимают материалы личной библиотеки поэта, хранящиеся в книжных собраниях НБ ТГУ и ПД. Во-первых, описание всех изданий поэм Гомера, сохранившихся в библиотеке Жуковского, опровергает мнение о его «ненаучном» подходе к Гомеру. Во-вторых, многочисленные пометы и записи, нередко являющиеся подстрочным переводом (см. издания «Илиады» в немецком переводе И. Г. Фосса) обогащают представление о характере перевода Жуковского.

Обращение к рукописям поэта, прежде всего к подстрочному переводу Карла Грасгофа, вносит существенные коррективы в понимание переводческих принципов русского поэта.

Как и в предшествующих томах, в основу публикации законченных текстов («Отрывки из Илиады», «Одиссея») положено С 5 как выражение последней авторской воли. Необходимо заметить, что Жуковский, особенно в период работы над «Одиссеей», придавал важное значение корректуре НС и С 5. В многочисленных письмах

- 391 -

к друзьям (см.: Летопись) он подробно говорит об этом. Так, в письме к Д. П. Северину от 12 (24) мая 1849 г. он сообщает: «Быстрота работы ничему не повредила, ибо я поправлял в печатной корректуре, и поправлял с величайшей строгостию, так что иной лист до 5-ти раз был ко мне присылаем» (РА. 1900. Кн. 3. № 9. С. 48).

В истории издания гомеровских переводов Жуковского особого внимания заслуживает публикация «Одиссеи» в серии «Литературные памятники» (Гомер. Одиссея / Перевод В. А. Жуковского; Отв. редактор М. Л. Гаспаров. М.: Наука, 2000), подготовленная виднейшим специалистом в области античной литературы и культуры В. Н. Ярхо, к сожалению теперь уже покойным. Приложения, включающие две его программных статьи: «“Одиссея” — фольклорное наследие и творческая индивидуальность» и «В. А. Жуковский — переводчик “Одиссеи”», а также развернутые и исчерпывающие примечания к тексту, «Словарь мифологических сюжетов» и «Указатель имен и названий», стали новым и важным этапом в изучении и комментировании перевода Жуковского.

Вряд ли к этим разысканиям ученого можно что-либо добавить. Поэтому с любезного согласия дочери В. Н. Ярхо Аллы Викторовны Ярхо-Звонкин мы перепечатываем в данном томе одну из статей указанного выше издания «В. А. Жуковский — переводчик “Одиссеи”» и полный текст примечаний, а также «Словарь мифологических сюжетов» как не только выражение глубокого уважения к фундаментальному труду, но и образец научного комментария.

Дополнением к этим публикациям В. Н. Ярхо стали наши разыскания, связанные с творческой историей перевода «Одиссеи». К сожалению, объем текста автографов и крайне неразборчивый почерк позднего Жуковского не позволил на данном этапе изучения творческого наследия Жуковского предложить текстологический комментарий к «Одиссее». Это требует специального исследования.

В комментировании других произведений мы опирались на текстологические принципы, изложенные в статье «От редакции» в 1-м томе наст. изд.

В «Приложении», кроме пояснительной статьи «Гомер в творческом сознании В. А. Жуковского», примечаний к текстам, приводится специально подготовленная для данного издания «Летопись работы В. А. Жуковского (по материалам его эпистолярия) над переводом “Одиссеи”».

В заключение хотелось бы выразить самую глубокую признательность и благодарность А. В. Ярхо-Звонкин за разрешение использовать в нашем издании публикации покойного В. Н. Ярхо, а также Н. В. Самовер, помогавшей в подготовке рукописных материалов и любезно познакомившей с рукописью своей статьи о копии перевода «Илиады», находящейся в собрании НБ МГУ.

Отрывки из «Илиады»

(«Жертву принесши богам, да пошлют Илиону спасенье...»)
(С. 9)

Автографы:

1) Научная библиотека ТГУ. Homers Werke von Johann Heinrich Voss. Erster Band. Vierte verbesserte Auflage. Stuttgart u. Tübingen, J. G. Cotta, 1814. MDCCC XIV.: Homers Werke von Johann Heinrich Voss. I—XII Gesang (S. 159—163). Zweiter Band — S. 152—154, 157—160, 162—166, 168—169, 183—184, 194—196, 198—199, 200, 203—

- 392 -

204, 207—208, 211, 212, 214, 216—220. На С. 5—6, на нижней крышке переплета и начиная со С. 204 неопубликованный текст перевода.

2) РГАЛИ. Ф. 198. Оп. 1. № 15. Л. 1 об. — 22 — черновой (с параллельным перебеливанием) всего опубликованного текста (Л. 2 об. — 17 об.), с нумерацией стихов по пятистишиям до 540). На л. 1 об. пронумерованный план перевода из девяти пунктов; на л. 2 — неопубликованные фрагменты под заголовками «Изображение Аполлона» (10 стихов), «Мановение Зевеса» (3 стиха); на л. 5: «Изображение олимпийских чертогов» (37 стихов); начиная с л. 18 об. — неопубликованный перевод (ок. 200 ст.). На л. 16 об., 18 об., 19, 20, 21 — даты: «3 июля—4 августа», «7—8 авг.», «9—10 авг.», «15—6 авг.», «21 авг.—23—24», «25 августа—26 августа». На обложке архивное описание: «Жуковский В. А. Черновик Илиады. Тетрадь I (16 л. 4°) — II (4 пис. л. 4°.). Авт. арх. К. С. Сербиновича».

Копии:

1) РНБ. Оп. 1. № 32. Л. 1—14 — писарская, авторизованная, полный текст, с многочисленными поправками Жуковского.

2) ПД (Онегинское собрание). № 27.778. CXVVIII б. 49. Л. 1 — 1 об. — писарская, неавторизированная, 37 стихов. См. примечание к ст. 550—551.

Впервые: СЦ на 1829 год. С. 76—119 второй пагинации — с заглавием «Отрывки из Илиады» и примечанием внизу с. 76 под астериском: «Сей перевод сделан по некоторым особенным причинам. Переводчик, не знающий по-гречески, старался только угадывать Гомера, имея перед глазами немецкие переводы Илиады — Фоссов и Штольбергов. Сей опыт его не должен быть сравниваем и не может выдержать сравнения с переводом Н. И. Гнедича, который передает нам самого Гомера, вслушиваясь в природный язык его; здесь, так сказать, один отголосок отголоска. Стихи, напечатанные курсивом, принадлежат самому переводчику: они служат соединением отрывков, вполне переведенных из Илиады и заимствованных из VI, XVII, XVIII, XIX и XX песней»; подписью «В. Жуковский», разбивкой на пятистишия (всего 600). Ц. р. 27 декабря 1828 г. Цензор К. Сербинович.

В прижизненных изданиях: С 4. Т. 6. С. 168—209 — с заглавием «Отрывки из Илиады», в рубрике «Смесь»; С 5. Т. 5. С. 67—98 — в подборке произведений за 1832 г., с заглавием «Отрывки из Илиады» (в оглавлении ошибочно: «Отрывок из Илиады»).

Датируется: приблизительно 3—9 августа 1828 г.

«Отрывки из Илиады», или «Малая Илиада» (определение А. Н. Егунова), представляют собой первый опыт перевода В. А. Жуковским гомеровского эпоса. Традиционно датируется 1828 г. Основанием для датировки служило письмо В. А. Жуковского к А. И. Тургеневу от 2 (14) сентября 1828 года: «Перевожу для детей своих отрывки из “Илиады”; и уже перевел довольно» (ПЖТ. С. 247).

Обнаружение чернового автографа позволяет уточнить время работы Жуковского над переводом. Дата на л. 16 об.: «3 июля», по всей вероятности, является опиской, так как на этом же листе чуть ниже «4 июля» зачеркнуто и исправлено на «4 августа». И далее, до окончания чернового текста канонических 600 стихов, опубликованных в СЦ, на л. 18 об. — 19 даты: «7 и 8 августа». Неопубликованные около 200 ст. (см. постишные примечания) датированы 10, 15, 16, 21, 23, 24 августа. Все это позволяет датировать черновой автограф «Отрывков из Илиады» приблизительно 3—9 августа 1828 г. Что касается времени начала работы (л. 1 об. — 16;

- 393 -

ст. 1—490), то никаких документальных свидетельств об этом обнаружить не удалось. Но и характер почерка, и параллельная работа над черновым и беловым вариантом позволяют предположить, что, по всей вероятности, Жуковский начал перевод незадолго до начала августа 1828 г., возможно в июле, о чем свидетельствует описка на л. 16 об. Подготовка публикации 600 стихов (см. писарскую копию) в альманахе «Северные цветы» оборвала эту работу. Как явствует из письма А. А. Дельвига к П. А. Вяземскому от 3 ноября 1828 г., уже к этому времени у него был текст «Отрывков из Илиады» и других произведений Жуковского, предназначенных для альманаха: «Жуковский вам кланяется, он мне нынче подарил с лишком 800 стихов1, щедро и славно» (Дельвиг А. А. Сочинения. Л., 1986. С. 333).

К этому времени публика уже была частично знакома с «Илиадой» Н. И. Гнедича, чей полный перевод ко времени выхода «Отрывков» Жуковского был вполне завершен и находился в печати.

Это обстоятельство вызвало особое внимание современников к отношениям двух переводчиков. А. С. Пушкин в письме к П. А. Вяземскому в январе 1829 г. восклицал: «Читал “Цветы”? Каково “Море” Жуковского и каков его Гомер, за которого сердится Гнедич, как откупщик на контрабанду» (Пушкин. Письма. Т. II. М.; Л., 1928. С. 61). По свидетельству А. И. Дельвига, публикация перевода Жуковского послужила поводом к размолвке напечатавшего «Отрывки» А. А. Дельвига с Гнедичем (Дельвиг А. И. Мои воспоминания. Т. 1. М., 1912. С. 56. Подробнее см.: Пушкин. Письма. Т. II. М.; Л., 1928. С. 331).

«Малая Илиада» не является прямым полемическим выступлением Жуковского в отношении полного перевода Гнедича. Во-первых, этот факт специально оговаривается при первой публикации текста; во-вторых, упоминание о немецком переводе Фосса и Штольберга, об английском варианте Попа встречаются в росписи за 1805 г., а «отрывки из Гомера» значатся в «Перечне задуманных переводов и подражаний» того же времени (БЖ. Ч. III, С. 436). С другой стороны, П. А. Вяземский утверждает, что Гнедич «в литературе держался всегда без страха и без укоризны. <...> Он был чужд всех проделок, всех мелких страстей и промышленностей <...>. Он был в приятельских отношениях с Крыловым, Батюшковым, Жуковским, Пушкиным, Баратынским, Дельвигом, Плетневым, Тургеневым» (Вяземский. Т. VIII. С. 455). Издание своей «Илиады» Н. И. Гнедич презентует В. А. Жуковскому в 1829 г. с дарственной надписью «Почтенному другу Василию Андреевичу Жуковскому от Гнедича» (Описание. № 2504. С. 340). Однако постоянного сравнения двух «Илиад» переводчикам избежать не удалось. Так, В. Г. Белинский называет «Отрывки» в числе «замечательных переводов Жуковского» и отмечает их отличия от гнедичевского варианта: «В отрывках из “Илиады” стих легче, чем стих Гнедича; но в последнем, по нашему мнению, более жизни, более греческого духа и колорита» (Белинский. Т. VII. С. 213).

К началу работы над переводом Жуковский имеет оригинальный греческий текст «Илиады» (1823), итальянский перевод М. Чезаротти (1795), английский перевод А. Попа (1771) и немецкий И.-Г. Фосса (1814). См.: Описание. С. 187—190, 365. Он внимательно изучает русский прозаический перевод И. И. Мартынова и его комментарий, исправляя в каждом из четырех выпусков опечатки и логические ошибки, внося стилистическую правку и тщательно отслеживая передачу сложного

- 394 -

эпитета оригинала. На полях он записывает собственные варианты «сладкоречивый»; «богоподобный»; «двуподвижный» и «двоедвижный» — для мартыновских эпитетов «приятнословный», «равнобожный», «обоюдодвижимый» (подробнее см.: БЖ. Ч. III. С. 455—463). Жуковский откликнулся на первый же выпуск «Илиады» Мартынова в серии «Греческие классики», оценив его вспомогательное значение в «Обзоре русской литературы за 1823 год»: «Переводчик, желая облегчить для нас чтение греческих поэтов, переводит с буквальною точностью, не заботясь нисколько о слоге. Книга его избавляет от скучного труда рыться в лексиконе — вот главное ее достоинство. Она не обогащает нашей словесности, но может быть полезна для тех, которые занимаются классической поэзией греков» (Эстетика и критика. С. 112).

Источниками, на которые Жуковский опирался непосредственно, по свидетельству самого поэта, послужили, прежде всего, немецкий и английский художественные переводы: «По незнанию Гомерова языка лажу с Фоссовым шероховатым, но верным (переводом?); переводя Фосса, заглядываю в Попе и дивлюсь, как мог он при своем поэтическом даровании так мало чувствовать несравненную простоту своего подлинника, который совершенно изуродовал жеманным своим переводом» (ПЖТ. С. 247).

Между строк «Ilias» И.-Г. Фосса в личной библиотеке поэта в Томске находится черновой автограф «Малой Илиады», который представляет собой более 800 стихов карандашного текста — перевод отрывков «с листа» и оригинальные связующие фрагменты Жуковского. Как известно, 600 стихов «Отрывков из “Илиады”» охватывают 9 сцен, начиная с прощания Гектора и Андромахи и заканчивая картиной битвы богов. Планы Жуковского в издании Фосса и стихи, соответствующие «Отрывкам», были опубликованы Г. А. Чупиной (БЖ. Ч. III. С. 434—454). Однако до соответствующего «Малой Илиаде» фрагмента Жуковский переводит зачин «истории» (13 стихов) — изображение Аполлона и волю Зевса, дважды на нижней крышке переплета и в тексте поэмы (С. 5—6):

<Изображение Аполлона>

Так молил Хризес и Феб услышал молитву.
Быстро потек он с вершины Олимпа разгневанный сердцем,
Лук тугой на плече. За спиною колчан затворенный.
Стрелы гремели биясь о хребет раздраженного бога
В грозном полете его: он страшен как ночь приближался,
Стал невдали кораблей и лук натянул и прицелясь
Выстрелил: с звоном ужасным серебряный лук разогнулся.
Месков и псов быстроногих сначала сразил он; но скоро
В греков самих неизбежные стрелы направил; погибло
Много их; денно и ночно костры погребальны пылали.

<Воля Зевса>

Так сказал и подвигнул густыми бровями Кронион!
Кудри власов амброзийских с главы громовержца шатнулись
Все вперед на чело: задрожала вершина Олимпа.

После этой завязки следует текст, соответствующий известным «Отрывкам», но на 600 стихе перевод не оканчивается, без всякого пропуска или разделения следуют

- 395 -

еще 115 стихов подстрочника из двадцатой песни — в переводе Н. И. Гнедича «Битва богов» (см. ниже).

Публикуемая часть перевода содержит главным образом представление сцен военной брани: расстановка богов в бою, сражение Ахиллеса с Энеем, поражение Гипподама, Демолеона и Полидора, бой с Гектором и развернутое описание дальнейшего кровавого пути Ахиллеса.

«Малая Илиада» является эскизом полного варианта эпоса, что подтверждают планы Жуковского и отчеркивания фрагментов, пронумерованных цифрами от 1 до 6 в продолжение переведенных стихов (S. 202—317). Вкупе с пометами очевидно вырисовывается третья часть замысла сокращенной «Илиады», содержащая развязку противостояния двух героев. Сначала на небе (спор богов), а затем на земле (гибель Гектора и похороны Патрокла) разрешается история войны и противоборства, но отдельной частью и важнейшим финальным акцентом становится речь старого Приама, оплакивающего «самого смелого» и «равного богам в добродетели» сына.

Общий замысел продолжения не вошедшего в «Отрывки» сюжета выглядит следующим образом (нумерация отчеркиваний сделана Жуковским; аннотация содержания отчеркиваний наша. — Н. Н.):

<Без нумерации>. Приготовление богов к бою (отчеркивание и подстрочный перевод 12 стихов);

1. «Сходка» Ахиллеса с Энеем (отчеркивание и перевод 19 стихов);

2. Битва Ахиллеса с Энеем, поражение от его руки Гипподама и Демолеона (отчеркнуто и переведено 35 стихов);

3. Гибель Полидора от руки Ахиллеса, встреча и битва с Гектором (48 стихов перевода);

4. Речь Ахиллеса над телом убитого им Пелегона, Гера укрощает Гефеста, спор богов (Песнь 21, переведено 14, отчеркнут 121 стих);

Возвращение Аполлона, смерть Гектора, плач Андромахи, погребение Патрокла (Песни 21—23, отчеркнуто 868 стихов);

5. Речь Приама (Песнь 24, отчеркнуто 25 стихов).

Содержание отчеркнутых, но не переведенных стихов не единожды отражается в пяти планах Жуковского вместе с содержанием переведенных, что позволяет говорить о целостном осмыслении «Илиады». Ср.:

На С. 182 Известие о смерти Патрокла Перед сражением Сражение с Гектором Погребение Приам	На нижнем форзаце Речь Ахиллеса Вооруже<ние> Сражение с Энеем Боги в бою
	Сражение с Энеем — с Полидором — с [нрзб.] Возвращение Аполлона Сражение с Гектором — погребение Патрокла Приам

- 396 -

Более поздний автограф № 2 начинается с подобного нумерованного плана перевода, содержательно не вошедшего в опубликованные «Отрывки из “Илиады”» (1 об.):

1. Оружие и сходка
2. Предсказание
3. Приготовление к бою и битва
4. Полидор и Гектор
5. Сражение со Скамандром
6. Агенор
7. Сражение с Гектором
8. Погребение Патрокла
9. Приам

Помимо текста, полностью соответствующего переводу в издании Фосса, автограф содержит оригинальную вставку Жуковского, которая композиционно должна была соединить опубликованные 600 стихов «Отрывков» с последующим осуществленным вчерне и запланированным переводом. Лист 5 занимает не содержащий значительной правки текст из 37 стихов, разбитый на пятистишия, под заголовком «Изображение олимпийских чертогов» (см. постишный комментарий).

Таким образом, замысел перевода «Илиады» носит экспериментальный, предварительный, но целостный характер. Сокращение поэмы Гомера не случайно и имеет свою логику.

Во-первых, по указанию самого поэта, перевод делается для его воспитанников — великого князя Александра Николаевича и его сестер («перевожу для детей своих отрывки из “Илиады”») — и, очевидно, предвоплощает идею об «образовательном» греческом эпосе «для юности», который, по нереализованному позднему замыслу поэта, должен был включать «очищенную, но не искаженную “Одиссею”», а также «лучшие места из трагиков и “Илиады” и “Энеиды”» (СС 1. Т. 4. С. 662.). Поэтому Жуковский, следуя своим же переводческим принципам, выраженным позже в письме С. С. Уварову, и стремясь сохранить насыщенность и динамику внешнего и внутреннего, не только психологического, но и событийного действия, исключает всю предысторию «Илиады», оставляя только краткую завязку, пропускает описание языческих игр и состязаний после погребения Патрокла, а также развернутые эпические картины.

Во-вторых, понятен последовательный отбор острейших драматических сцен, развивающих тему отмщения, героической жертвенности и воздаяния. Осмысление «Илиады» в конце 1820-х гг. представляет собой не только значительный шаг на пути к эпосу 1840—1850-х гг., но и часть поэтической историософии романтика. Эскиз «Илиады» создан в период шестилетнего молчания поэта после известных событий на Сенатской площади, а контекст публикации «Отрывков» в «Северных цветах» («Торжество победителей», «Видение» и «Море» Жуковского; стихотворения сосланного Кюхельбекера; басни Крылова; перевод «Ирландских мелодий» Т. Мура Вронченко и Вяземского) позволяет прочесть целостный героико-элегический сюжет как реквием по декабризму, песнь покаяния, поминовения и памяти (подробнее см.: Янушкевич. С. 202—206).

Первое обращение к эпосу Гомера играет важную роль в оформлении принципов передачи поэтической лексики в переводе «Одиссеи». Не зная греческого, Жуковский старается практически дословно передать немецкий текст, его семантику,

- 397 -

жертвуя размером и не укладываясь в гекзаметр. В творческой истории «Отрывков» конца 1820-х гг. прослеживается интенсивная работа Жуковского со сложным эпитетом, в результате которой оформляется оригинальная стратегия виртуозной и естественной передачи определений. Ср.:

Voss	Жуковский	Гнедич
tiefstrudelnd	глубокошумящий	глубокопучинный
helmumflattert	гривистым шлемом украшенный	великий
erzblinkend	медноблестящий	огромный
breitstirnig	крутолобый	крепкочелый

Об оригинальности замысла Жуковского свидетельствует и собственная транслитерация некоторых имен героев и богов (см. ст. В. Н. Ярхо «О транслитерации имен собственных и названий» в наст. изд.):

Voss	Жуковский	Гнедич
Hermeias	Эрмес	Гермес
Xanthos	Ксант	Ксанф
Hafästos	Ифест	Гефест
Poseidon	Посидон	Посейдон

Современники высоко оценили этот вольный перевод. В своем «Обозрении Русской словесности 1829 г.» И. В. Киреевский отмечает оригинальность и новаторство Жуковского по сравнению с другими вариантами прочтения Гомера: «Здесь в первый раз увидели мы в Гомере такое качество, которого не находили в других переводах: что у других напыщенно и низко, то здесь просто и благородно; что у других бездушно и вяло, здесь сильно, мужественно и трогательно; здесь все тепло, все возвышенно, каждое слово от души; может быть, это-то и ошибка, если прекрасное может быть ошибкою» («Денница, альманах на 1830 год, изданный М. Максимовичем». С. XL—XLI). К моменту публикации «Малой Илиады» русскому читателю уже были известны переводы поэмы Гомера: П. Екимова (1778); Е. Кострова (1787); перевод VII песни А. Ф. Мерзляковым, комментированный прозаический перевод И. И. Мартынова (1825).

Ст. 1. Жертву принесши богам, да пошлют Илиону спасенье... — Этот стих отсутствует в черновом автографе, который начинается со ст. 2.

Ст. 2. Гектор поспешно потек по красиво устроенным стогнам... — В черновом автографе (а2) вместо «потек» — «идет». В конце стиха — восклицательный знак.

Стогны — площадь, улицы в городе.

Ст. 2—5. В черновом автографе — с разметкой стоп.

Ст. 8—9. ...прозван Астианаксом (понеже лишь Гектор защитой был града)... — В а2): «...(града защитой единый был Гектор)».

Понеже — нареч. — потому что, так как.

Ст. 10. Ласково руку пожавши ему, Андромаха сказала... — В а1) и а2): «Дружески руку пожавши ему, со слезами сказала».

Ст. 11. Неумолимый... — В а1) и а2): «Непостижимый!»

- 398 -

Ст. 16. Если тебя, отнятого роком могучим, не станет? — В а1): «...могучей судьбою...», в а2): «...когда ты своею судьбою будешь пог[ублен]».

Ст. 27. Матерь царицу от пажитей густолесистого Плака... — В а1): «...от брега темнолесистого Плака».

Пажить — пастбище, где пасется скот; Плак (Плака) — главный город греческого острова Милоса, сейчас — старейший жилой квартал Афин.

Ст. 34. Там на холме смоковницы войско поставь... — В а2): «Там на фиговом холме войско поставь! Нападенье...»

Смоковница — фиговое дерево, инжир.

Ст. 38. ...гривистым шлемом украшенный Гектор... — В а1): «Гектор, украшенный, гривистым шлемом покрытый».

Гривистый; шлем военачальника в троянском войске украшался гребнем из конских волос.

Ст. 45. Вещее сердце и тайно гласит мне тревожное чувство... — В а2): «Вещее сердце мое и гласит мне тайное чувство...»

Ст. 52. ...как мысль о тебе... — Вместо мысль о тебе в а2): «твоя печаль».

Ст. 53. Вслед за одеянным... — Вместо одеянным в а2) было «покрытым».

Ст. 55—56. Или в Аргосе будешь с рабынями ткать для царицы, // Иль утомленная, тяжким сосудом в ключе гиперейском... — В а2) вместо тяжким сосудом было «тяжким кувшином».

Аргос — в древности главный пелопонесский город, бедный водой; Гиперейская земля — в переводе означает «запредельная», «верхняя», то есть очень далекая.

Ст. 58—69. «Может быть, видя, как плачешь в своем одиночестве, скажут... ~ Грозно над ним зашумевшею с медноогромного гребня. — В черновом автографе (л. 3 об.) все эти стихи зачеркнуты и перебелены на л. 4. В основном работа носит стилистический характер, связанный с перестановкой слов, поиском ритма. В ст. 69 вместо «медноогромного» было «высокого медного».

Ст. 59. Вот вдова знаменитого Гектора, бывшего первым... — В а1): «В[от] супруга храброго, конеправящего, доброго Тр[оянца]»; в а2) варианты: «...бывшего первым...», «...первого в Трое».

Ст. 61. ...с новою вспомнишь тоской, что на свете... — В а2): «...с новой печалью (вар.: «с горем») помянешь, что в свете...»

Ст. 73. ...и нежно лелеет... — В а2): «...и тихо качает...»

Ст. 81. ...положил он в объятия нежной супруги... — В черновом автографе: «...положил он на лоно любимой супруги...»

Ст. 88. ...ни смелый, ни робкий... — В а2): «...благородный иль низкий...»

Ст. 103. Пал Патрокл от руки благородного Гектора... — В а1): «Пал Патрокл от руки великого Гектора...»; в а2) «великого» исправлено на «благородного».

Ст. 106. Гектор совлек Ахиллесову броню, и сеча зажглася... — Ср. а2): «Гектор сорвал Ахиллесову броню, и страшная сеча (вар. «битва») кипела».

Ст. 107. ...прежде столь бодрого в битве. — В черновом автографе: «крепкою мышцей дотоле».

Далее шли еще три стиха, которые при перебеливании текста были изъяты:

Гектор как лев раздраженный рвался на него; но Аяксы
С ними Атрид Менелай и ахейцы, сражаясь упорно,
Силились мертвое тело (вар. «тело Патрокла») спасти от позорного плена.

- 399 -

Ст. 109. Гибель Патрокла... — В черновом автографе: а) «горькую гибель»; б) «жалкую гибель».

Ст. 133—134. Рвутся, как львы разъяренные ~ приближается шумная битва. — В а2) этим двум стихам соответствовал один: «Рвутся добычу отнять; к кораблям приближается битва».

Ст. 135. Робко меж тем Антилох к Ахиллесовой ставке подходит... — Ставка — шатер старшего полководца в пункте, откуда ведется управление войсками во время сражения.

Ст. 142—143. Непреклонный // Друг! — В а1): «Друг жестокий!»

Ст. 144. Вражий пожар... — В черновом автографе: а) «наступ врага»; б) «приближенье врага».

Ст. 153. ...почернела одежда... — В а2): «...почернело душистое платье...»

Ст. 165. ...серебряный дом... — Вместо серебряный дом было «серебряный грот».

Ст. 175. ...сиянием дня озаренный... — В а2): «...и видит сияние солнца».

Ст. 187. Что бодрую душу твою сокрушило?.. — В а1): «...что сердце твое сокруш[ило]?»; в а2) вместо бодрую было «добрую».

Ст. 224. ...должно покориться... — Вместо покориться в а2): «укротиться».

Ст. 235. ...вздохи спирая в груди... — Вместо спирая в черновом автографе: «стесняя».

Ст. 237. Матерь, меня удержать... — Далее в а2) зачеркнут следующий стих: «Так отвечала ему добронравная матерь Фетида...»

Ст. 262. Яростный, пламенный, все низвергал он... — В а1) вар.: «Яростный», «твердый», «отважный», «неистовый». В а2) вар. «огненный».

Ст. 270. ...беги, беги... — В а2): «...воздвигнись, беги...»

Ст. 280—281. ...И Афина // Мощные плечи ему облачила эгидой ужасной... — В а2): «...эгидою страшной...»

Эгида — атрибут Зевса, Афины и Аполлона как божеств грозных атмосферных явлений, символизующий грозовую тучу, наводящий ужас и непроницаемый даже для молний.

Ст. 290. Он взбежал на раскат и, став на виду у ахеян... — Раскат — площадка для установки орудий.

Ст. 293. Так оглушительный гром боевыя трубы... — Ср. а2): «Так дребезжанье пронзительной бранной трубы...»

Ст. 295. Голос послышался... — В а1): «Голос громкозвучный послышался».

Ст. 296. Гибель почуя, подняли гривы и с топотом громким... — В а2): «Чуя беду, натопорщили гривы и с топотом [зачеркнуто: «вздыбились»], страшным».

Ст. 297. ...правители их в исступленье... — В черновом автографе вместо в исступленьи было «изумленный».

Ст. 298. ...обратяся назад... — В а2) вместо обратяся назад было «главы обратив».

Ст. 299. ...лица Ахиллесова... — В а2) вместо лица — «чела».

Ст. 304. ...простерли его на одре... — «...простерли на ложе...» (а2).

Ст. 306. ...друга, пред ним на одре... — Вместо друга в черновом автографе было: «друга души».

Ст. 314. Смутно они собрались на совет... — «В круг многолюдный они собрались...» (а2).

Ст. 316. Сердце тревожила мысль о явившемся в бой Ахиллесе... — «Сердце тревожила мысль: Ахиллес возвратился».

Ст. 317. ...друг осторожный... — Вместо осторожный в а2) — «прозорливый».

- 400 -

Ст. 327. ...ответствовал пламенный Гектор... — В черновом автографе вместо «пламенный Гектор» было «Гектор великий».

Ст. 328. ...теперь бесполезен... — В а2) вар.: а) «...теперь не уместен...»; б) «... меня не колеблет...»

Ст. 332. Был знаменит на земле... — В а2): «Был величаем везде...»

Ст. 334—335. ... во Фригии, в крае союзном // Пышной Меонии, проданы лучшие утвари наши... — Фригия — название области в центральной части Малой Азии; Меония — страна в средней части западного побережья Малой Азии, богатая золотом.

Ст. 336. ...могучий Кронион, Зевес Вседержитель... — В черновом автографе: «... превыспренный сын потаенного Крона...»

Ст. 338. Я ли укроюся в Трое?.. — В а2): «Я ль убегу. Безрассудный!..»

Ст. 344. Мы побежим к кораблям на решительный приступ. И если... — Черновой автограф: «Мы потечем к кораблям на губительный приступ. Когда же...»

Ст. 345. ...недоброе время... — Вместо недоброе — «не благое» (а2).

Ст. 346. ...я не страшуся... — Вместо не страшуся — «Я ль поколеблюсь...» (а2).

Ст. 352. В горе и плаче ту ночь над Патрокловым телом ахейцы... — Черновой автограф: «Оную ночь над Патроклом ахейцы в рыданье и горе...»

Ст. 355. ...львица грозная... — В черновом автографе вместо грозная было «косматая».

Ст. 356. ...из глубокого лога... — Вместо глубокого — «лесистого» (а2).

Ст. 359. ...надежды мои безрассудны... — «...напрасны мои уверенья...» (а2).

Ст. 364. ...кровью своей напитаем... — В черновом автографе вместо напитаем было «покроем».

Ст. 375. ...перси терзают... — Вместо перси — «груди» (а2).

Ст. 391. ...в мрачном молчанье... — В а2): «...сокрушенны...»

Ст. 402. ...глаза засверкали... — В черновом автографе вар.: а) «...зарделися очи...»; б) «...заискрились очи...»; в) «...запрыгали очи...»

Ст. 403. ...ужасное пламя... — В а2) вместо ужасное — «грозное».

Ст. 409. ...насекомые жадные... — Там же вместо насекомые жадные было «жадные мухи».

Ст. 410—411. В раны влететь ~ опозорить прекрасный». — В а2): «В раны закрасться; в них червь заведется; гниение скоро // В тело проникнет и образ прекрасный его исказится».

Ст. 415. Медленный года над ним совершился полет... — Черновой автограф: а) «Целого года круг совершился...»; б) «...Целого года свершилось теченье...»

Ст. 429. ...отходят в шатер Ахиллесов... — «...спешат в Ахиллесову ставку...» (а2).

Ст. 432. ...обед разделить... — В а2): «...вкусить от трапезы...»

Ст. 435. ...душу мою раздирает... — Вместо раздирает в черновом автографе были следующие варианты: а) «наполняет»; б) «проницает»; в) «пронизает».

Ст. 436. ...до самыя поздния ночи... — «...пока не закатится солнце» (а2).

Ст. 442. ...думал о мертвом... — В а2) вместо о мертвом было «о милом Патрокле».

Ст. 447. ...ты лежишь, бездыханный!.. — В а2) вместо бездыханный — «убиенный».

Ст. 450. Льющего слезы во Фтии своей обо мне отдаленном... — В а2): «Льющего [горькие] слезы во Фтии своей о далеком...»

Ст. 455. В а2) вместо свое утешал было «питал»; вместо «погибну» — «умру я».

Ст. 457. В а1) вместо белокрылых было «черно-бедрых».

Ст. 460. ...в земле, бездыханный... — «...во гробе заснувший...» (а2).

- 401 -

Ст. 461. ...будет лежать... — В а2) вместо лежать было «спать».

Ст. 462. ...все боясь, что от Трои... — Там же вместо все боясь — «...истомясь непрестанным // Страхом...»

Ст. 465. Каждый о том помышляя, что в доме далеком оставил. — В а2): «Каждый молился о том, что в собственном доме (вар.: в далекой отчизне) оставил».

Ст. 468. «Или, Паллада, покинут тобой Ахиллес благородный?.. — «Дочь, для чего ж Ахиллес так ныне покинут тобою!..» (а2).

Ст. 469. Видишь, как он на брегу, у своих кораблей черногрудых... — В а1): «Видишь, как он на брегу у своих кораблей круглогрудых»; в а2): «Видишь, как он на брегу у своих кораблей темноводных (вар. возвышенных)».

Ст. 482. ...быстро эфир проясняющим ветром... — В а2) вместо быстро было «хладным».

Ст. 484. Круто согбенные латы, из ясеня твердого копья... — В а2): «Панцыри круто согбенны, копья из ясени твердой...»

Ст. 488. Зубы его скрежетали, и очи, как быстрое пламя... — В черновом автографе: «Зубы скрипели его; и очи как острое пламя...»

Ст. 494—495. ...драгоценный меч... — В а2) вместо драгоценный было «изощренный».

Ст. 496—497. ...блеском подобный полному месяцу... — Там же вместо блеском — «блистаньем».

Ст. 498. ...на вершине утеса... — «...на горной вершине...» (а2).

Ст. 499. ...по шумящему морю... — В а2): «...по воле пучины...»

Ст. 500. Так лучезарно светился божественный щит Ахиллесов... — В а2): «Так разливал на окрестность блистание щит Ахиллесов...»

Ст. 502. ...он сиял, как звезда... — В а2): «...как звезда лучезарен был гривистый шлем...»

Ст. 503. ...воздымавшийся гребень... — В а2) вместо воздымавшийся было «воздвигавшийся».

Ст. 507—508. ...копье ~ тяжкоогромное — Там же вместо тяжкоогромное — «тяжкодебелое».

Ст. 516. ...изготовясь в кровавую битву... — «...всеоружием грозно покрытый...» (а2).

Ст. 517. ...как Гелиос дивной бронею сияя... — В а2): «Лучезарный как солнца высокого неба...»

Ст. 525. ...разрешила язык — он промолвил... — В а2): «...вложила в безмолвного слово...»

Ст. 535. ...от могучего бога... — В а2) вместо могучего — «бессмертного».

Ст. 538. «Ксанф, для чего бесполезно мне смерть прорицаешь?.. — В черновом автографе: «Ксанф, для чего прорицаешь мне смерть! Не имею в том нужды!»

Ст. 543—544. Отсутствуют в черновом автографе.

Ст. 547. ...в обителях неба... — «...в чертогах Зевеса...» (а2).

Ст. 550—551. В чертогах, Ифестом // Созданных с дивным искусством по воле Зевеса, на тронах // Боги сидели кругом Громовержца —

Описание жилища богов и их собрания, очевидно, должно было занять место в финале опубликованных «Отрывков» и служить своего рода экспозицией к сцене битвы богов и дальнейшей истории победоносного шествия Ахилла. Так как задуманный перевод «Илиады» не был полностью осуществлен, приведенная ниже вставка (см. автограф № 1 и копия № 2) не была включена в публикацию и распространенный Жуковским сюжет ограничился менее чем тремя стихами. Ср.:

- 402 -

Горы отверзли врата беспредельного [лазурного] неба. И быстро
Дикие солнцевы кони в лучах на востоке явились.
Гелиос прежде блеснул на страны ефиопов далеких
Мирно живущих на крае земли; потом, отряхая
5 Кудри лучистых велесов, он взлетел на лесистую Иду
Свет проливая на скорбных троян и на бодрых ахеян.
Тою порою стремясь по эфиру горы влетел
В горний Кронионов дом Ифест хромоногий
Встретил богинь обратил к ним угрюмое слово:
10 Горы крылатые! Счастливым — быстрые! Ждущим в печали —
Слишком ленивые! Мною построен чертог сей
С воли отца, по размеру небесного муз песнопенья!
Злата я не жалел, ни меди, ни темных металлов!
Зданье мое совершенно! К нему не коснется
15 Время; ни ржа его не съедает; ни пыль, земнородных
Странников вечный товарищ, к нему не достигнет; искусство
Здесь, что возможно ему сотворить, сотворило.
Светлая кровля лежит на нетленных столбах неподвижно;
Гладкий помост приглашает скользить беззаботную ногу;
20 Троны богов, повинуясь их воле, повсюду за ними
Двинутся сами, как пес неотлучный вослед звероловцу.
Служек из злата я вылил, чтоб были входящему Зевсу
Твердой подпорой; себе же подобных из меди. Но жизни
Нет здесь ни в чем. Лишь вам и харитам небесным возможно
25 В мертвое жизнь даровать. Пролейте ж из ваших сосудов
Сладкую прелесть; созданье мое оживите, чтоб боги
Им, как и прежде могли веселиться, меня восхваляя.
С ясной улыбкой летучие горы, кивнув головою
Богу в ответ, расточили повсюду и жизнь и сиянье,
30 Смертной душе нестерпимое вечным богам наслажденье.
Боги вступили в святые чертоги и сели на троне.
Вдруг засияло повсюду; повеяло вдруг издалека,
Тихим, едва ощутительным веяньем... Дий приближался!
Скоро, на служек златых, изваянных Ифестом, опершись
35 Он из обители тайной в собранье вступил; преклонились
Вставши боги пред ним; он потек величаво к престолу;
Сел; за ним и все боги в молчании, каждый на трон свой.

Ст. 559. «Бог, колебатель земли, ты мои помышления знаешь... — В а2): «Землекрушитель, ты знаешь мои сокровенные мысли...»

Ст. 578. ...с улыбкой приветной... — «...с улыбкою сладкой...» (а2).

Ст. 596. В царстве глубокой подземныя тьмы Айдоней возмутился... — В а2): «В царстве глубокия тьмы ужаснулся властитель Аида...»

Ст. 597. Бледен с престола сбежал он и крикнул... — «С трона дрожа он сбежал и громко воскликнул...» (а2).

Ст. 600. ...страшный, мглистый... — В а2) вместо страшный было «дикий».

Ст. 600. Страшный, мглистый, пустой и бессмертным самим ненавистный. Далее в черновом автографе (а2) на л. 19 под датой: «10 августа» Жуковский переводит фрагмент из десятой песни (ст. 66—80), исключив ст. 77—79 (всего 11 стихов):

- 403 -

Столь великий был гром при нисходе с небес олимпийцев.
В битву становятся1: против владыки морей Посидона
Феб Аполлон, окрыленные2 стрелы носящий в колчане,
Против Арея богиня могущая древком3 Паллада Афина,
5 Против Иры, любящая шум звероловной охоты
В темных лесах4 , неизбежного бога сестра Артемида,
Против Леты посол благовестный Кроньонов Эрмес5 ,
Против Ифеста глубокошумящий6 властитель потока,
Названный на небе Ксанфом, у смертных слывущий Скамандром7 .
10 Так на богов устремилися боги. Но Гектора жадно
Ищет в бою Ахиллес; Аполлон на него посылает Энея.

На л. 20—22 работа продолжается. Под датами: «15—24 августа» Жуковский переводит еще 95 стихов из 20-й песни (ст. 161—341):

С дикой угрозой подходит Эней, колебля8 густою9
Гривой тяжелого шлема, огромным щитом заслонивши
Грудь, и копьем медноострым своим потрясая.
Ярости полный, бежит быстроногий Пелид10. Как могучий
5 Лев выступает, когда на свое собирает убийство
Целый народ звероловцев. Сначала спокойно и гордо
Шествует он; но едва лишь копье звероловца младого
Тронет его, ... вздыбится грива, зубы оскалив11,
Он припадает на задние лапы, чтоб прыгнуть
10 Пенится пасть ...............
Сим возбуждая себя, он ударяет справа и слева
Сильным хвостом по бедрам и бокам, и глаза раскаленные
Водит кругом, выбирая вонзить ли в единого когти
Или на всех устремиться, прянув когтями на копья.
15 Так Ахиллес приближаясь, горя нетерпением сердца,
Встретил Энея. Сошлись. Эней, копье раскачавши

- 404 -

Бросил; оно ударилось в щит Ахиллеса и громкий
Отзыв послышался, мощной рукой Ахиллес подставляет
Щит под удар. Вонзилось копье, но щит не проткнулся.
20 Тут Ахиллес, устремивши копье, попадает в Энеев
Выпуклой щит у самого края, где медной оправы
Слой тончайший лежал и полость из кожи воловьей
Тоньше была. Как буря насквозь пролетела Пелиона
Ясень могучий, и щит затрещал. Эней уклоняся
25 Поднял его. Копье над самым плечом просвиставши
В землю вонзенное, стало; и щит по краям раскололся1.
Сходятся грозно они, и копья друг в друга бросают.
Щит Ахиллесов не тронут; Энеев пронзен. Неизбежный
Меч обнажив, устремился Пелид на врага; но могущий
30 Бог Посидон, отуманивши очи ему, похищает
Быстро Энея, оставив его за троянскою ратью.
Смотрит Пелид богоравный — скрылся Эней — он воскликнул:2
Горе мне! Чудо великое здесь пред глазами моими.
Вижу копье на земле; а мужа, в которого бросил
35 Я, раздраженный, его, не встречаю нигде. Знать Энея
Мраком окутали боги. Пускай бежал он. Со мною
Он не посмеет уже силы свои испытать. То сказавши
Он3 на Троян побежал, огромным копьем потрясая.
Первым сражен им Наядой рожденный у снежного Тмола
40 Сын Отринтов, потом Гипподам, затем Демолеон.4
Вдруг через поле быстро бежит Полидор, сын Приамов,
Младший из всех и милейший5 царю, он старость Приама
Юностью нежной6 своей утешал, и в легкости бега
С ним не равнялся никто; на сраженье впервые он вышел;
45 С резвостью детской у всех впереди забавлялся беспечно
Быстрым7 он бегом, доколе цветущая жизнь не исчезла.
Вдруг8 на бегу поразило его копье Ахиллеса
Прямо в хребет, в том месте, где пряжкой златою
Пояса панцирь был стянут; на вылет пронзило
50 Чрево копье; застонав, он упал на колена, и мраком
Смертным покрылось младое лицо; он зажал извиваясь
Рану, из коей вся внутренность вытекла с кровью, и умер.
Издали Гектор увидел погибель милого брата.
С горя глаза потемнели его; не стерпел9 он толикой

- 405 -

55 Скорби, он кинулся быстро, подняв копье на Пелида.
Радостно прянул, завидя его, Ахиллес с нетерпеньем.1
Здесь — воскликнул он2 — ты, растерзавший мне душу сильнейшим
Горем,3 убийца Патрокла! Свели нас бессмертные боги!
К Гектору с сумрачным взглядом потом обратяся он молвил4:
60 Ближе! Сюда! Чтоб скорее с заслуженной встретиться смертью!
Громко ответствовал гривистым шлемом укрывшийся Гектор:
Сын Пелеев, не можешь меня устрашить, как младенца.
Тщетной угрозой! И сам я обидным иль дерзостным словом
Мог бы тебя оскорбить! Я ведаю, сколь ты бесстрашен!
65 Знаю и то, что с твоею моя не равняется сила,
Но мы все во власти бессмертных! Могу и слабейший
Ныне тебя поразить, лишь бы только дозволили боги5,
Метко6 нацелив копьем, как твое на конце заостренном!
Так сказал он, копье раскачав и пустив в Ахиллеса.
70 Но Афина его отвела от Пелидовой груди
Легким своим дуновеньем. Оно отлетело обратно
К Гектору, пало без силы пред ним. Ахиллес разъяренный
Кинулся жадный его истребить7, с неистовым8 криком.
Но Аполлон, невидимый9, его, окруженного мглою,
75 Быстро унес. Троекратно за ним10 Ахиллес устремлялся
С медноблестящим копьем, троекратно щитом потрясая,
Видя, что Гектора нет, он, как яростный демон, воскликнул:
Снова укрылся ты, пес кровожадный, от смерти! Погибель
Близко прошла над тобою! Но видно усердно ты молишь
80 Феба, дерзая в сраженье! Тебя он похитил! Но скоро
Свидимся мы! Я скоро кончу с тобою! Помогут
Боги и мне! Теперь поспешим на иную11 ловитву.
Словно, как страшный пожар, в горах, засохших12 от зноя
В глубоких долинах мчится, леса зажигает и ....
85 С шумом окрест...............необъятное пламя,
Так на убийство, свирепый, ужасный13, как огненный14 демон.
Мчится с копьем Ахиллес, и кровь по земле разливает,

- 406 -

Как под ногами волов крутолобых, ярмом отягщенных,
Мнутся ячменя снопы и зерно выпадает из класов.
90 Быстрые1 ноги мычащих волов на току их молотят,
Так с Ахиллесом божественным мощные кони, как вихри
Мчались вперед по телам, по согбенным щитам; с обагренных
Осей падала2 кровь, и с шумящих колес кровавые
Брызги летели. Так стремился свирепый, жаждущий славы
95 Сын Пелеев, и руки свои опозорил он кровью3.

Два отрывка из 10-й и 20-й песни получают внутреннюю связь.

Н. Никонова, А. Янушкевич (подготовка текста чернового автографа).

Одиссея

(«Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который...»)
(С. 25)

Автографы:

1) ПД. № 27781 (Онегинское собрание). Л. 1—6 (22,8×37,3) — черновой, с заглавием: «Гомерова Одиссея», посвящением великому князю Константину Николаевичу и датами: 1842—1845. На л. 1, 1 об., 3 — перевод ст. 1—35 первой песни (ст. 1—25 разбиты на пятистишия); л. 4 — набросок подстрочного перевода ст. 26—34 первой песни и 9 стихов греческого текста. На л. 2 план работы (в столбец): Грамматич.<еский> разбор — Конструкция — Примечания — Переписывать набело — Греческое — Русское — Диктовать вслух — Читать дополнение — Предисловие — Примечания — Срав<нить> с Фосс<ом> — Попом.

2) РНБ. Оп. 1. № 45-1 — 45-4 (четыре тетради; в лист). В тетради № 1 — 210 л. (песни I—VI); в тетради № 2 — 224 л. (песни VII—XII); в тетради № 3 — 122 л. (песни XIII—XVII); в тетради № 4 — 142 л. (песни XVIII—XXIV) — черновой карандашом и чернилами, заключающий в себе переписанный проф. Карлом Грасгофом греческий текст «Одиссеи» и сделанный им же буквальный немецкий подстрочник, русский перевод Жуковского, весь писанный его рукою. Начиная с песни XIV (л. 29 третьей тетради) — авторизованная копия рукою камердинера Василия Кальянова из-за болезни глаз Жуковского. Вся работа тщательно датирована. В 45-1 (с 25 января 1842 г. по 17 (29) февраля 1844 г.); в 45-2 (с 1 марта 1844 г. по 15 (27) декабря 1844 г.); в 45-3 (с 2 марта по 21 декабря 1848 г.); в 45-4 (с 13 февраля по 31 апреля 1849 г.). В тетради № 1 (л. 186) следующий план (в столбец): Предисловие. — О Гомере — О переводах Одиссеи — О моем переводе — Приложение. Алфавитный список — Мифологич<еские> лица и географич<еский> словарь. — Особенное прилож<ение> — Содержание песен — Карты — Мир Гомера — Особенности Греции — Итака — Дом Одиссея.

3) РНБ. Оп. 2. № 8. Л. 1—139 — черновой карандашом и чернилами (песни I—V), с пометами на л. 27: «начата 13/25 четверг — конч<ена> 25 марта / 6 апр. 1842

- 407 -

сверено»; л. 53: «н<ачата> в 1842 г. конч<ена> 21 сент. / 3 окт. 1843 сверено»; л. 124: «нач<ата> 17/29 нояб.=1/13 янв. — 12/24 генваря 1844 сверено»; л. 156 об.: «нач<ата> 14/26 генв. — конч<ена> 5/17 февр.». На л. 158 об. поправки для детского издания «Одиссеи». На об. верхней обложки план (в столбец): Предисловие. О моем переводе и переводах Г<омера> вообще — Что Гомер. Одиссея в особен<ности> — Географический словарь и генеалогия богов и героев — карты (2) — Дом Одиссея.

4) РНБ. Оп. 2. № 9. Л. 1—133 — черновой крандашом и чернилами (песни VI—XII), с указанием конечных дат работы: 7(19) февр. 1844 — 28 мая (9 июня) 1846 и пометами на л. 20: «нач<ата> февр. 4/19 — конч<ена> 14/29 февр. 1844 в Дюссельдорфе» (песнь VII); л. 69: «10/22 — 18/30 Дюссельд<орф> — 3/15 авг. — 24 а<вгуста> / 5 сент. Франкфурт» (песнь VIII); л. 78: «сверено — начато 2/14 окт. — 19/31 окт. 1844 Фр. н/М» (песнь IX); л. 97: «нач<ата> 19/1 окт. — 28/10 окт. 1844 Франкфурт — сверено» (песнь X); л. 131: «сверено 1846 1/13 мая»; «нач<ата> 7/19 декабря — 15/27»; «Поправки [нрзб.] 1 генв. 1845/20 дек. 1844». На нижнем переплете весь процесс работы сведен в следующую таблицу:

VI	331	3	19 февр — 29 февр	10
VII	347	21	1—3 марта (4—8) 9—14	8
VIII	586	39	22—30 апр (—) 15 авг — 5 сент	29
IX	566	69	30 сент — 10 окт	11
X	574	99	14—16 (—) 24—31 окт	12
XI	640	129	6 н. (—) 16—26	12
XII	453	163	4/19Д—12/24 (—) 14/26 — 15/27	8
	3497			90

(1-я графа — номер песни «Одиссеи»; 2-я — количество стихов в песне; 3-я — видимо, страница подстрочника; 4-я — время работы: везде 1844 г.; 5-я — количество дней, в которые была переведена данная песнь. Цифра под второй графой — общее количество стихов в VI—XII песнях; цифра под пятой графой — общее число дней, затраченных на перевод. — А. Я.).

5) РНБ. Оп. 1. № 46 (две тетради; в большую 4-ю д. л.). В тетради № 1 — 127 л. (песни I—VI); в тетради № 2 — 126 л. (песни VII—XII) — беловой, частично писанный самим Жуковским, частично — писцом, с собственноручной правкой Жуковского. Экземпляр, приготовленный к печати, с цензурным разрешением (в конце каждой тетради) от 30 октября 1847 г. за подписью А. В. Никитенко.

6) РНБ. Оп. 1. № 47. Л. 1—64 (не считая белых), в лист, 4-ю и 8-ю д. л. — пачка с бумагами, озаглавленная самим Жуковским: «Принадлежащее к Одиссее». Содержит материалы перевода, алфавит I—XII песней, таблицы хода работ, выпуски и перемены к тексту «Одиссеи для юношества».

7) РНБ. Оп. 1. № 55. Л. 1—8 — тетрадь в 4-ю д. л., содержащая таблицу хода работы по переводу XIII—XVIII песен. При XIII песне замечено: «Начата 1845 мая 1—6». На л. 2—8 перевод XIII песни (ст. 31—268) — рукою неизвестного лица, с правкой Жуковского.

8) РНБ. Оп. 1. № 48 — печатный экземпляр 9 тома пятого собрания сочинений Жуковского (Одиссея. Песни XIII—XXIV), вышедшего в 1849 г., с поправками Жуковского. В начале присоединена писанная Жуковским таблица хода его работы по переводу «Одиссеи».

- 408 -

Впервые:

1) Новые стихотворения В. Жуковского. Том второй. Одиссея. I—XII песни. СПб., 1849.

2) Новые стихотворения В. Жуковского. Том третий. Одиссея. XIII—XXIV песни. СПб., 1849 (далее: НС).

3) Стихотворения В. А. Жуковского. Издание 5-е. Том осьмой. Одиссея. I—XII песни. СПб., 1849.

4) Стихотворения В. А. Жуковского. Издание 5-е. Том девятый. Одиссея. XIII—XXIV песни. СПб., 1849 (С 5).

Тексты НС и С 5 идентичны.

Печатается по С 5, с учетом отмеченных самим Жуковским опечаток и ошибок в количестве гекзаметрических стоп (РБ. 1912. Ноябрь-декабрь. С. 16—17).

Датируется: 13 (25) января 1842 г. — 28 декабря н. ст. 1844 г. (I—XII песни); 1 мая н. ст. 1848 г. — 11 (23) апреля 1849 г. (XIII—XXIV песни).

§ 1. Творческая история перевода

7 лет 2 месяца 29 дней — таково реальное время работы Жуковского над переводом гомеровской «Одиссеи», который он считал итогом своей поэтической деятельности: «Перевод “Одиссеи” <...> будет памятником, достойным отечества и который <...> хочу я оставить ему на своей могиле» (С 8. Т. 6. С. 430).

Фактически Жуковский переводил «Одиссею» около 4 лет. И если работа над первой частью заняла около трех лет, то, как неоднократно подчеркивал сам поэт, перевод второй части — «истинный tour de force» (C 8. Т. 6. С. 591), «последние 12 песен переведены менее нежели в 100 дней» — Эти сто дней были счастливые дни! (РА. 1901. № 7. С. 99. Курсив автора. — А. Я.).

Пауза в 4 года, возникшая между переводом первой (I—XII песни) и второй части (XIII—XXIV песни) гомеровской поэмы и связанная с объективными обстоятельствами: «сперва от собственной болезни моей, потом от беспрестанных тревог душевных мои работы расстроились: я не мог продолжать главного труда своего...» (С 8. Т. 6. С. 526); «Моя Одиссея дошла до 13-й песни и была бы уже кончена, если бы не остановили бы моей музы болезнь сперва моя, потом женина и разные печальные обстоятельства» (С 7. Т. 6. С. 624—625), была заполнена работой над «Рустемом и Зорабом», русскими сказками, «повестями для юношества», а главное — размышлениями об «очищенной Одиссее», о создании Пролога к ней и «Повести о войне Троянской». Гомер и его «Одиссея» не покидали Жуковского и в эти годы.

Приступая к работе над переводом, Жуковский имел «наполеоновские планы»: в конце 1843 г. в письме к великому князю Александру Николаевичу, от которого во многом зависели его пребывание за границей, покой и свобода, он сообщал: «Через год или через полтора приведу к Вам (если Бог позволит) и себя, и семью, и Гомера» (С 8. Т. 6. С. 466—467). В начале 1844 г. об этом же он пишет и своему другу, А. И. Тургеневу: «Если пробуду полтора года за границею, кончу...» (ПЖТ. С. 295).

Чтобы держать себя в постоянной форме, Жуковский тщательно планирует свою деятельность. Записи: «Переводить по 50 стихов в день», «по 60» и т. д. — до «100 стихов в день», указания на распорядок работы в течение дня (она приходилась на

- 409 -

следующие часы: утром от 5 до 7; от 11 до 12; днем от 2 до 4; итого 5 часов регулярной работы в день) — буквально прослаивают черновой автограф перевода.

Наконец, он создает специальные таблицы, фиксирующие процесс работы над «Одиссеей», с указанием точной датировки перевода отдельных песен. На основе этих таблиц можно конкретизировать все этапы создания перевода. Вот как это выглядит:

Песнь I.	«Перевод начат 13 (25) января 1842»;	«Кончен 6 апреля н. ст. 1842».
Песнь II.	Нет пометы;	3 октября н. ст. 1843.
Песнь III.	4 октября н. ст. 1843;	25 октября (4 ноября) 1843.
Песнь IV.	10 ноября н. ст. 1843;	13 (24) января 1844;
Песнь V.	14 (26) января 1844;	5 (17) февраля 1844;
Песнь VI.	7 (19) февраля 1844;	17 (29) февраля 1844;
Песнь VII.	1 марта н. ст. 1844;	14 марта (2 апреля) 1844;
Песнь VIII.	10 (22) апреля 1844;	24 августа (5 сентября) 1844;
Песнь IX.	1 октября* 1844;	10 октября 1844;
Песнь X.	14 октября 1844;	5 ноября 1844;
Песнь XI.	16 ноября 1844;	26 ноября 1844;
Песнь XII.	19 декабря 1844;	28 декабря 1844;
Песнь XIII.	«С 1-го по 6-е мая [1848] 213 стихов»;	27 октября 1848;
Песнь XIV.	28 октября 1848;	16 ноября 1848;
Песнь XV.	1 декабря 1848;	13 декабря 1848;
Песнь XVI.	14 декабря 1848;	20 декабря 1848;
Песнь XVII.	22 января 1849;	12 февраля 1849;
Песнь XVIII.	13 февраля 1849;	22 февраля 1849;
Песнь XIX.	2 марта 1849;	14 марта 1849;
Песнь XX.	15 марта 1849;	19 марта 1849;
Песнь XXI.	20 марта 1849;	24 марта 1849;
Песнь XXII.	25 марта 1849;	31 марта 1849;
Песнь XXIII.	3 апреля 1849;	7 апреля 1849;
Песнь XXIV.	17 апреля 1849;	11 (23) апреля 1849.

В письме к К. К. Зейдлицу от марта 1851 г. Жуковский писал: «Для курьеза посылаю тебе табличку, из которой увидишь ход перевода. Те числа, против которых стоят точки, означают те дни, в которые я занимался переводом» (Зейдлиц. С. 225—226). Приведенная таблица (см.: Летопись...) позволяет еще точнее представить работу над текстом перевода последних двенадцати песен. Так, XIV песнь поэт переводил с 1 по 13—15 ноября 1848 г.; работа над XV песнью заняла всего 7 дней (2, 4—6, 9, 11—12 декабря); над XVI — 4 (15—16, 18—19 декабря 1848 г.); над XVII — 11 (23—25, 27, 29—31 января, 1—4 февраля), над XVIII — 6 (14—19 февраля); над XIX — 7 (3, 5—7, 10—12 марта); над XX — 3 (16—18 марта); над XXI — 3 (21—23 марта); над XXII — 5 (25—29 марта); над XXIII — 3 (4—6 апреля); над XXIV — 4 (18—21 апреля 1849 г.). Интенсивность к концу перевода была поразительная — до 120 гекзаметров в день! Общий объем текста — 12105 стихов:

- 410 -

6207 — в первой части (I—XII песни); 5898 — во второй (XIII—XXIV песни). В оригинале — 12083 гекзаметра.

§ 2. Изучение переводов «Одиссеи» и литературы о Гомере.

К переводу «Одиссеи» Жуковский был подготовлен всей предшествующей творческой жизнью. Эстетические штудии 1807—1810-х гг., размышления о переводах Гомера Фоссом и Попом в письмах к А. И. Тургеневу 1808—1810-х гг., обращение к гомеровским образам и сюжетам в планах исторической поэмы «Владимир», опыты создания «нового рода поэзии» в переводах идиллий Гебеля, античные баллады, античный лиро-эпический триптих 1820-х гг. («Разрушение Трои», «Цеикс и Гальциона», «Отрывки из Илиады»), целенаправленное освоение возможностей русского гекзаметра в самых разных жанрах и формах, создание «сказочного гекзаметра», наконец, свидетельство И. В. Киреевского начала 1830-х гг. о мечте Жуковского — «возвратиться к поэзии и посвятить остальную часть жизни греческому и переводу “Одиссеи”»1 — все это этапы постижения гомеровской «Одиссеи» как историко-литературного феномена и памятника словесной культуры.

Но кроме этого общеэстетического вхождения в мир «Одиссеи», Жуковский, особенно в начале 1840-х гг., пытается проникнуть в текст гомеровской поэмы, сравнивая различные ее переводческие версии. В переписке поэта постоянно речь идет о двух русских переводах — П. И. Соколова и И. И. Мартынова, немецком — И. Г. Фосса, английском — А. Попа и четырех французских, без конкретизации их авторов. Библиотека поэта позволяет расширить круг этих источников. Прежде всего приведем полный список переводов «Одиссеи» и литературы о Гомере, сохранившихся в библиотеке поэта и до сих пор не привлекавших внимания исследователей:

1. Одиссея, или странствования Улисса, героическое творение Гомера. [Пер. с греч. Петр Соколов]. Изд. 2-е, вновь исправл. Ч. 1—2. СПб., 1815;

2. Одиссея, переведенная с греческого языка Иваном Мартыновым, с примечаниями переводчика. Ч. 1—4. СПб., 1826—1828;

3. Homer’s Odyssee. Erläutert von J. S. Zauper. Abth. 1—4. Wien, 1827—1828;

4. Homeri Odyssea [In graece]. Mit erklärenden Anmerkungen von G. Chr. Crusius. 2 Ausgabe. Hefte 1—6. Hannover, 1837—1842;

5. Homer’s Werke von Johann Heinrich Voss. 4 verbesserte Auflage. Bde. 1—4. Stuttgart u. Tübingen, 1814;

6. Homer’s Werke, im Versmass der Urschrift übersetzt. I. Odyssee, übersetzt von F. Wiedasch, Professor zu Wetzlar. Stuttgart, 1830;

7. Homer’s Werke. Prosaisch übersetzt von J. S. Zauper. Bde. 3—4. Odyssee. 2 Auflage. Prag, 1840;

8. Homer’s sämmtliche Werke. Th. 2 [Odyssee. Übersetzt von J. H. Voss]. Leipzig, 1843;

9. Homer’s Werke von Johann Heinrich Voss. Bd. 1. Stereotyp-Ausgabe. Stuttgart u. Tübingen, 1839;

10. Homer’s Werke von Johann Heinrich Voss. In einem Bande. Stuttgart u. Tübingen, 1840;

- 411 -

11. Homer’s Werke von Johann Heinrich Voss. Stereotyp-Ausgabe. Bde. 1—2. Stuttgart u. Tübingen, 1847;

12. Homer’s Odyssee. Übersetzt von Dr. A. L. W. Jacob. Berlin, 1844;

13. Homère. L’Iliade et l’Odyssée. Traduits en français par le Prince Le Brun. Nouv. éd. Paris, 1841;

14. L’Odyssée d’Homère. Suivie du Combat des rats en des grenouilles, des Hymnes, des Epigrammes et des Fragments. Traduits par Mme Dacier, Mm. Trianon et E. Falconnet. Paris, 1841;

15. L’Odyssée d’Homère, traduite en français, par Dugas Montbel. T. 1—3. Paris, 1833;

16. Odyssée. Trad. nouv., accompagnée de notes, d’explications et de commentaires, par Eug. Bareste. Illustrée par Th. Devilly et A. Titeux. Paris, 1842;

17. L’Odyssée d’Homère. Trad. nouv. par P. Giguet. Paris, 1844;

18. The Odyssey of Homer. Translated into English blank verse, with notes, by W. Cowper. 5th ed. London, 1820;

19. The Odyssey of Homer. Translated by Alexander Pope. T. 1—5. London, 1760;

20. The Odyssey of Homer. Translated by Alexander Pope. T. 1—4. London, 1771;

21. Observations sur l’Odyssée d’Homère. Par Dugas Montbel. Paris, 1833;

22. Über der Ursprung des Homerischen Gesänge. Von C. E. Geppert. Th. 1—2. Leipzig, 1840;

23. Homerische Vorschule. Eine Einleitungen in das Studium der Ilias und Odyssee. Von Wilhelm Müller. 2 Auflage, mit Einleitung und Anmerkungen von D. C. W. Baumgarten-Crusius. Leipzig, 1836;

24. Erklärende Anmerkungen zu Homer’s Odyssee. Von Gregor Wilhelm Nitzsch. Bde 1—3. Hannover, 1826;

25. [Ouvarov S.] Über das Vor-Homerische Zeitalter. Ein Anhang zu den Briefen über Homer und Hesiod von Gottfried Herrmann und Friedrich Creuzer. Spb., 1819;

26. Ithaca, oder Versuch einer geographisch-antiquarischen Darstellung der Insel Ithaca nach Homer und den neuern Reisenden. Von Carl Christian Ernst Schreiber. Leipzig, 1829;

27. Über Homerische Geographie und Weltkunde. Von K. H. W. Völker. Hannover, 1830;

28. Homer und Hesiod. Ein Versuch über das griechische Alterthum. Von Joh. Jak. Wagner. Ulm, Stettin, 1850;

29. Odysseus und Nausikaa. Trauerspiel in 5 Aufzügen von Göthe. Ein Ergänzungsversuch von Heinrich Viehoff. Düsseldorf, 1842. См.: Описание. № 86, 88, 1313—1322, 1333, 1324, 1329—1332, 1328, 2649, 2650, 941, 1097, 1711, 1756, 1798, 2076, 2344, 2371, 2326.

Уже один взгляд на этот список переводов и книг о Гомере и «Одиссее», имеющихся в библиотеке поэта (тем более если к этому добавить, что многие из них (17 из 29) содержат самые разнообразные пометы Жуковского-читателя), позволяет усомниться в категоричном суждении строгого критика Жуковского: «Нигде у Жуковского нельзя найти понимания того, что перевод Гомера требует филологической подготовки, изучения литературы о Гомере, археологии и т. д. Эта мысль ему была совершенно чужда, и в своей работе над Гомером он не пользовался никакими пособиями вне текста поэм» (Егунов. С. 359).

- 412 -

Что касается отношения к переводам «Одиссеи» (в библиотеке их 20), то Жуковский недвусмысленно выразил свою позицию в многочисленных письмах (см.: Летопись...). Его, прежде всего, не удовлетворяла в них, с одной стороны, робость и буквализм в ущерб богатству родного языка (перевод Фосса), с другой — осовременивание языка и стиля оригинала (перевод А. Попа, французские переводы принца Лебрюна, Дюга Монтебеля, Евгения Бареста и Мари Дасье: по-видимому, о них он говорит в письме к П. А. Вяземскому от 9 (21) февраля 1844 г.; перевод П. Жиго, скорее всего, появился позже и даже не был разрезан). Прозаические переводы он вообще рассматривает не как художественное творчество, а как пересказ гомеровского текста. Из двух русских переводов он отмечает, несмотря на педантизм автора, перевод И. И. Мартынова, который «может быть полезен для технических терминов в последних песнях...» (из письма А. П. Елагиной от 5/17 декабря 1844 г. // Наше наследие. 2003. № 65. С. 83). Пометы в «Одиссее» Мартынова (№ 2) свидетельствуют, что Жуковский обращался к некоторым реалиям из его перевода.

Что касается других переводов, не упоминаемых в письмах, то они использовались в разных целях. Так, с трудом немецкого профессора Ф. Видаша (№ 6) он, видимо, познакомился на раннем этапе своей работы. Его отчеркивания и подчеркивания в предисловии и введении связаны прежде всего с пониманием природы эпоса и гомеровской поэзии. Так, в предисловии (Vorerinnerung. S. 1—2) он отчеркивает три фрагмента, отражающие характер особой «безыскусственности» гомеровской поэзии и ее значение для народного просвещения:

Из всех богатств классической древности судьба не могла сохранить для нас подарка, приносящего большее исцеление, чем гомеровские песни. <...> То главное, на что мы хотели бы обратить внимание, говоря об этом роде поэзии: он самый простой, самый безыскусный, самый понятный и тем самым общедоступный. <...> Эпос остается самой открытой, самой внятной, самой невинной, самой душевной, самой человечной песнью, так как он вышел из самой глубины живого сказания и обогащается только этим светлейшим верованием народа. <...> Поэтому именно гомеровские песни, эти безыскусные дети свободы и бессознательно творящего духа, так важны и значимы для народного образования и просвещения. Они говорят с каждой душой... (Перевод Н. Никоновой).

Во введении (Einleitung. S. 7) «Homeros und seine Gesänge» (Гомер и его песни) отчеркнуты фрагменты о личности Гомера, о географии островов Древней Греции, о родине Гомера, о двух различных точках зрения на возникновение «Одиссеи», о эпических песнях, которые были до Гомера, об эпическом роде поэзии. Особенно выделены слова о Гомере: «König ist nur der Obste unter Gleichen» (Король есть только высший среди равных).

Одним словом, Ф. Видаш, так же как французский переводчик Дюга Монтбел (№ 15), был для него источником сведений о гомеровском эпосе, спорах о нем, разгоревшихся в критике. Так же как и они, Жуковский не может принять теорию известного немецкого критика Фридриха Августа Вольфа (1759—1824) об отсутствии реального Гомера и его произведений. «Гомеровский вопрос» был в центре внимания Жуковского-читателя.

Его интересуют реалии и мифологические имена. Так, в переводе И.-С. Цаупера (№ 7) он внимательно изучает комментарий, отмечая подчеркиванием примечания к следующим статьям: Hyperion, Urgroswüger, die Taphier, Game, Zakinthos,

- 413 -

Ephire, Offa, Hellas und Urgos, Ikarios, Tiro, Dämon. В переводе Евгения Бареста (№ 16), кстати, снабженного любопытными иллюстрациями современных французских художников Теодора Луи Девильи (1818—1886) и А. Тито, Жуковский на с. 7 предисловия отмечает фрагмент об обычаях и нравах гомеровской эпохи. Подобные пометы есть и в других изданиях «Одиссеи» (№ 4, 6, 11, 14), а также в специальных трудах Карла Эдварда Гепперта (1811—1881) «О происхождении гомеровских песен» (№ 22), Вильгельма Мюллера (1794—1827) «Гомеровская пропедевтика. Введение в изучение “Илиады” и “Одиссеи”» (№ 23), Грегора Вильгельма Нитцша (1790—1831) «Пояснительные замечания к “Одиссее” Гомера» (№ 24), К. Фёлькера «О гомеровской географии и космогонии» (№ 27). Работая над переводом шестой песни, повествующей о встрече Одиссея и Навзикаи, он читает опыт завершения («Ein Ergänzungsversuch») незаконченной пьесы Гёте «Odysseus und Nausikaa» немецким писателем Генрихом Фигофом (1804—1866), что зафиксировано в дневниковой записи от 23 января (4 февраля) 1844 г. (ПССиП. Т. 14. С. 279).

Нередко он превращает переводы Гомера в своего рода записные книжки. Так, на страницах упоминавшейся уже книги Дюга Монтбела, кроме отметок (вопросительным знаком или минусом) в песнях 1, 2, 5, 8, 9 соответственно в прозаическом французском переводе и тексте оригинала отдельных слов и выражений, он на задней крышке переплета набрасывает целый конспект, отражающий направление его поисков:

 Древняя Греция

 Предисловие

 О переводе
 Прозаические переводы
 Характер перевода поэт<ический>
 Гомер
 Его характер в Илиаде
 Его характер в Одиссее
 О переводе Одиссеи
 О переводчиках
 О моем переводе
_ _ _ _ _ _ _
 Пространство и время
 Боги и герои
 Мир в древности
 Греция, Троя
 Итака и земли
 Нравы и обычаи
_ _ _ _ _ _ _
 Брак Фетиды и рождение Ахиллеса
 Спор богов
 Суд Париса
 Похищение Елены
 Вооружение греков
 Оилей. Ахилл
 Греки

- 414 -

Ифигения, Клитемнестра		Эврипид
Электра. Орест – – – – – – – – –		Софокл	Филоктет
Осада Трои  Приам и его семейство  Боги. Гнев Ахилла
Битва с <нрзб.>	}	Илиада
Битва с <нрзб.>  Смерть Патрокла  Смерть Гектора  Приам
Неоптолем. Филоктет		Софокл
Конь
Разрушение Трои		Энеида

Этот план-конспект, созданный, по всей вероятности, в октябре (9 октября Жуковский заканчивает работу над девятой песнью и прекращает пометы в тексте перевода Дюга Монтбела), отражает подготовку к написанию предисловия и вместе с тем к осуществлению замысла «Повести о войне Троянской». Письмо к А. П. Елагиной от 5/17 декабря 1844 г., фрагменты из которого были опубликованы в «Москвитянине» (1845. № 1), вобрало основные положения этих записей.

Особого внимания заслуживает экземпляр перевода «Одиссеи» немецкого филолога-классика А. Л. В. Якоба (№ 12). Жуковский приобрел его, приступив уже к работе над второй частью перевода, и поэтому пометы в нем отражают этот этап работы. Прежде всего, сам вид книги: отсутствие обложки и некоторых страниц (385—388, 407, 408), сильная потрепанность, а также множество помет и записей — свидетельствует о том, что поэт постоянно обращался к ней. В самом тексте он отмечает вопросительным знаком отдельные стихи в 14 и 15-й песнях (14. 210, 14. 230, 14. 284, 14. 297, 14. 350, 14. 441; 15. 35, 15. 55, 15. 90, 15. 130, 15. 278, 15. 297, 15. 332). На с. 340—398 рядом с текстом песен 21—24-й он фиксирует даты своей работы над переводом:

С. 340 (21. 100—400)	21 (вторник) — 24 (суббота);
С. 335—364 (22. 70—350)	25 (суббота) — 29 (четверг);
С. 367—375 (23. 100—250)	30 (пятница) — 2 (понедельник);
С. 379—398 (24. 100—480)	3 (вторник) — 8 (воскресенье).

Как явствует из общей хроники работы над текстом, все даты относятся к марту-апрелю 1849 г. Но важнее другое: как и все переводы, находившиеся в библиотеке поэта, версия Якоба была необходима Жуковскому для сверки с подстрочником, для прояснения «темных мест». Он искал наиболее адекватный оригиналу вариант и вместе с тем через соотношение с немецкими, английскими, французскими переводами вырабатывал свою переводческую стратегию, свою русскую версию переложения Гомера.

Именно столь скрупулезная и целенаправленная предварительная и сопутствующая переводу исследовательская работа (что для Жуковского было нормой) позволила

- 415 -

ему сформулировать свои представления о природе гомеровского эпоса и своеобразии его «Одиссеи», а главное — разработать оригинальную эстетику ее переложения на русский язык.

§ 3. О подстрочном переводе К. Грасгофа

Творческую историю «Одиссеи» Жуковского невозможно представить без подстрочного перевода К. Грасгофа. Сам Жуковский придавал ему особое значение, что проявилось в его подробных рассуждениях о характере этого источника и принципах работы с ним. Даже в предисловии к печатному тексту «Одиссеи» он не только не скрыл факта использования подстрочника, но и познакомил читателя с процессом вхождения в текст гомеровской поэмы именно с его помощью.

Наиболее подробно он описал этот процесс в письме к П. А. Вяземскому от 9 (21) — 12 (24) февраля 1844 г., которое уже неоднократно цитировалось выше в связи с эстетикой перевода Жуковского. Приведем характерный пассаж из этого письма по поводу подстрочного перевода. «Вот как это все идет, — сообщает Жуковский, — я перевожу не с оригинала, ибо не знаю по-гречески; но можно считать, что перевожу с оригинала, ибо здесь нашелся ученый профессор Грасгоф, филолог, которого особенным занятием были комментарии Одиссеи. Он переводит для меня Одиссею построчно: то есть он сперва ее переписывает, ставя строчки весьма далеко одна от другой; под каждым словом греческим ставит слово по-немецки; под каждым словом немецким грамматические замечания на греческое слово. Четвертую строку составляет уже мой перевод, который сначала творится карандашом; переносится потом на белую страницу, потом переписывается в книгу и таким образом, прошедши разные мытарства, очищается и становится достойным вступления в рай печати» (Гиллельсон. С. 44).

Впервые особое внимание на этот источник творческой истории перевода обратил А. Н. Егунов, дав его предварительное описание, но из-за предвзятого в целом отношения к переводу Жуковского невысоко оценил и деятельность немецкого эллиниста: «Грасгоф выполнил порученный ему заказ вполне добросовестно в пределах знаний и навыков гимназического учителя. <...> его подстрочник своим средне-литературным, «гимназическим» языком невольно вводил Жуковского в заблуждение относительно гомеровского стиля». Ученый, в частности, поставил в вину Грасгофу, что тот «видимо, не сообщил Жуковскому никаких сведений о наличии диалектных форм в эпическом языке» (Егунов. С. 361—362). Материалы архива Жуковского позволяют внести коррективы в эту оценку и более объективно оценить колоссальный по объему и беспрецедентный по своему характеру труд немецкого ученого.

Карл Грасгоф (1799—1874), профессор древнегреческого языка в Дюссельдорфе, безусловно, был профессиональным эллинистом, о чем свидетельствуют его брошюры, посвященные гомеровским реалиям («Корабль у Гомера», «Домашняя утварь у Гомера и Гесиода»). О личности К. Грасгофа самую полную информацию дает и сам В. А. Жуковский. В переписке с близкими — П. А. Вяземским и А. П. Елагиной, а также в письме к С. С. Уварову он сообщает, что Карл Грасгоф — «честный, ученый профессор» в Дюссельдорфе, воплощение «немецкой совестливой, трудолюбивой учености», «великий эллинист» (СС 1. Т. 4. C. 658), «который в особенности занимается объяснением Гомера» (Там же. C. 658—659).

- 416 -

Именно постоянная исследовательская работа над текстом гомеровских поэм и позволила ему в достаточно короткое время создать такой подстрочник. Правда, о времени работы над ним не все ясно. Традиционно считалось, что Жуковский познакомился с Грасгофом уже после женитьбы и переезда в Дюссельдорф, то есть во второй половине 1841-го — начале 1842 г. Но в неопубликованных ранее текстах дневников имеется неожиданная запись от 28 декабря 1840 г.: «У меня Грасгоф...» (ПССиП. Т. 14. С. 232), позволяющая предположить предварительную договоренность по поводу подстрочного перевода, так как русский поэт хотел иметь его, приступая к работе над «Одиссеей». Скорее всего, речь идет о брате Карла Грасгофа художнике Отто Грасгофе (1812—1876), который в 1838—1845 гг. работал в Москве и Петербурге (подробнее см.: Художники народов СССР: Библиографический словарь. Т. 3. М., 1976. С. 153). Дневниковые записи от начала января 1842 г. об «уроках Одиссеи» и о встречах с Грасгофом в Дюссельдорфе, который, вероятно, и давал эти уроки (ПССиП. Т. 14. С. 267), свидетельствуют о том, что подстрочник к этому времени уже был почти готов.

Карл Грасгоф не являлся случайной фигурой в творческой биографии Жуковского. Из личной переписки двух переводчиков сохранилось письмо К. Грасгофа к Жуковскому, свидетельствующее о тесном сотрудничестве в осмыслении античного эпоса (РНБ. Оп. 2. № 203). Приведем его полный текст:

Ew. Exzellenz

Habe ich den Schluss der Übersetzung der Odyssee im Oktober d. J. durch Herrn Banquier Scheuer zugehen zu lassen die Ehre gehabt, ohne dabei schriftlich meinen aufrichtigen Dank für das mir durch die Übertragung der Arbeit bewiesene Vertrauen, so wie für die mit meiner öfteren Saumseligkeit gehabte gütige Nachricht gebührend auszusprechen. Da ich nun nicht gern die Sonne dieser Fahrer über meiner Unart und der Vernachlässigung der Ew. Exzellenz schuldigen Respekt untergehen lassen möchte, ohne Ihrer Verzeihung gewiss zu sein, so beeile ich mich noch vor dem Schlusse desselben, diese Versäumnis wo möglich nachzuholen: in der festen Überzeugung, dass Hochdieselben mich durch die vielen namentlich beim Anfange neues Schuljahres auf mir lastenden Amtsgeschäfte genugsam entschuldigt hatten und nicht aufhören werden, mich Ihrer mir so werten Wohlgewogenheit auch fernerhin für würdig zu achten. Sollte Ew. Exzellenz kostbare Zeit es gestatten, mich in dieser Hinsicht durch einige freundliche Zeilen zu beruhigen, so würden diese mir ein wertes Andenken bleiben an das ehrenvolle Verhältnis, in welchem ich eine Zeit lang zu Hochdenselben zu stehen gewürdigt war.

Wollen Ew. Exzellenz das Ihnen geliehene Exemplar der englischen Übersetzung des Homer von Pope als ein geringes Andenken an mich und als einen aufrichtigen Beweis meiner Überzeugung, dass dieses Werk bei Hochdenselbenin würdigeren Händen beruhe, für Ihre Bibliothek behalten, so werden mich Ew. Exzellenz dadurch ungemein glücklich machen. Doch bedinge ich mir dafür — Sie verzeihen meine Kühnheit — dafür ein Exemplar Ihrer Übersetzung sobald diese die Presse verlassen haben wird, als Gegengabe aus auf deren Besitz ich nicht wenig stolz sein werde, wenn schon es mir nicht vergönnt ist, an der Treue und Schönheit der russischen Übertragung durch eigene Lektüre mich zu weiten.

Genehmigen Ew. Exzellenz die Versicherung ausgezeichnetster Hochachtung, welche gegen Hochdieselben nach wie vor hegt

- 417 -

Düsseldorf, den 19. Dezember 1845

Ew. Exzellenz

       ganz gehorsamer Diener

K. Grashof

Я имел честь послать Вашей светлости окончание «Одиссеи» в октябре этого года через господина Банкира Шойера, не написав, как должно, о моей искренней благодарности за оказанное мне доверие в работе над переводом, а также за испытанное удовольствие. Так как я не хотел бы умалить должного почтения к Вашей светлости из-за своей невоспитанности и небрежности, не ожидая Вашего прощения, я тороплюсь исправить это упущение: в твердой уверенности, что Вы меня уже достаточно простили, именно из-за множества моих служебных дел в связи с началом учебного года и не перестанете оказывать мне свое почтение таким дорогим мне расположением и впредь. Если Вам позволит драгоценное время успокоить меня по этому поводу несколькими дружелюбными строками, то они останутся для меня ценной памятью о тех отношениях, в которых я имел честь состоять с Вами какое-то время.

Если Вы желаете оставить в своей библиотеке одолженный экземпляр английского перевода Гомера Поупа как скромную память обо мне и как искреннее доказательство моего убеждения, что это произведение у Вас будет находиться в достойных руках, тем самым Вы окажете большую честь. Но все же я оставляю за собой право — Вы простите мне мою дерзость — на экземпляр Вашего перевода, как только он будет напечатан, как на встречный дар, обладанием которого я буду не менее гордиться, если уж мне не суждено познать верность и красоту русского перевода в собственном чтении.

Примите мои искренние уверения в наивысшем уважении, которое я к Вам испытываю, как и прежде.

Дюссельдорф, 19 декабря 1845
Вашей светлости покорный слуга
К. Грасгоф

Сотрудничество переводчиков с публикацией «Одиссеи» не окончилось. Работать над «Илиадой» Жуковский начинает также в непосредственной связи с немецким подстрочником. Очевидно, не вполне удовлетворившись предоставленным ему Фишингером интерлинеарным переводом первых полутора песен «Илиады», Жуковский вновь прибегает к помощи К. Грасгофа. В архиве Жуковского РНБ имеется рабочая тетрадь из 76 листов с заготовкой для перевода, композиция которой аналогична переводу «Одиссеи». На страницах тетради подстрочно переведено всего три первых песни «Илиады», с 241 ст. II песни — рукой Грасгофа. Подстрочник Грасгофа, в отличие от перевода его несостоявшегося преемника г-на Фишингера, более ясен, разборчив и точен. Для немецкого профессора контакт с русским переводчиком также не прошел бесследно. Результатом пословного разбора гомеровского эпоса стало, в частности, его исследование домашнего обихода в произведениях Гомера и Гесиода (“Über das Hausgerath bei Homer und Hesiod.” Jahresbericht über das Königliche Gymnasium zu Düsseldorf. Düsseldorf, 1858).

Немецкий подстрочник «Одиссеи», следуя мысли Жуковского, отвечает самым строгим требованиям переводчика: он дает порядок слов оригинала, образ выражения

- 418 -

и инверсии греческого поэта, «весь буквальный смысл “Одиссеи”»; представляет собой «благословенную галиматью», потому что «хаотически верен» оригиналу и «верно сохраняет» его «древнюю физиономию» [СС 1. Т. 4. C. 659]. Из слов Жуковского следует главный вывод — о беспрецедентности этого лингвистического и переводческого опыта, потому что переписать всю «Одиссею» вслед за Гомером, а затем перевести построчно более 12000 стихов и фактически снабдить каждое слово комментарием есть кропотливый труд, заслуживающий не меньшего уважения, чем сам перевод античного эпоса. Изучение текста Грасгофа позволяет объективно оценить сходства и различия оригинала Гомера и русской версии Жуковского: не только определить границы точности и вольности, но понять оригинальную концепцию античного лиро-эпоса русского романтика.

Листы с переводом Грасгофа вклеены в тетради таким образом, что соседняя страница остается чистой для русского чернового перевода Жуковского. В архиве В. А. Жуковского в РНБ сохранилось четыре рабочие тетради (Ф. 286. Оп. 1. № 45—1 — 45—4). Перевод каждого стиха представляет собой три строки, первая из которых — греческий вариант, вторая — немецкий текст, написанный аккуратным разборчивым подчерком, третья строка состоит из грамматических указаний (например, N. s. — Nominativus singularis).

Немецкий текст К. Грасгоф снабжает своего рода примечаниями переводчика, которые даны в круглых и квадратных скобках. Количество таких пояснений, адресованных Жуковскому, составляет более 10 % от объема всего подстрочника, а в некоторых песнях комментируется каждое четвертое слово. В этих добавлениях отражается личность и метод Грасгофа-переводчика. Их можно подразделить на четыре группы:

1. Синонимы

Традиционно автор любого подстрочного перевода представляет в скобках вариант того или иного слова, то есть синоним. При этом по направленности возможно два типа пояснений переведенного слова или выражения в зависимости от точки зрения автора. В первом случае переводчик включает в основной текст вариант, полностью соответствующий лексико-грамматическим нормам языка перевода, а в скобках приводит более близкий к оригинальному, но не органичный для принимающей языковой системы перевод. Во втором случае автор подстрочника не пытается перенести переводимый текст на свою почву и сохраняет лексическую или грамматическую чужеродность единицы, а в скобках поясняет ее абсолютно приемлемым и понятным образом. К. Грасгоф в соответствии со своей задачей придерживается второй стратегии. Например:

krumm [-hörnige] Rinder — криво(-рогие) быки

brandfarbigen (funkelnden) Wein rothen — огненно-яркое (сверкающее) вино красное

die verbundenen (treuen) Freunde — связанные (верные) друзья.

В большинстве своих пояснений в скобках К. Грасгоф приводит современный немецкий вариант гомеровского словоупотребления, представляя Жуковскому в

- 419 -

основном тексте максимально близкие античному эпосу смыслы и соответствующие им формы. Отличие, возникающее между единицами текста и поясняющими их скобками, обусловливается при этом не особенностью немецкого языка, но спецификой образности гомеровского эпоса. Если бы подобного рода подстрочник был выполнен на русском языке, он нуждался бы в большинстве случаев в тех же пояснениях. Однако их количество необычно высоко в сравнении с любым другим подстрочным переводом. Поскольку Грасгоф стремится как можно точнее передать значение слова и одновременно оставаться объективным, то любые коннотации оговариваются. Так появляется самая многочисленная группа пояснений — это стилистические и семантико-стилистические контекстуальные синонимы, переводящие поэтические единицы в единицы общей лексики. Например, в немецком языке прилагательное “fett” — «жирный, тучный, густой» имеет потенциальное значение «богатый» только в устной разговорной речи, что поясняется Грасгофом каждый раз в скобках: «ein fettes (reich ausgestattetes) Haus», «einen fetten (reichen) Tempel» и др. Кроме того, репрезентативны следующие примеры:

wohlgegründete (gebaute) — возведенные (построенные);

geben (verleihen) — давать (придавать (напр. силу, блеск));

leidlos (ungefährdet) — бескручинный (находящийся вне опасности);

leidleer (unschädlich, günstig) — беспечальный (безобидный, благосклонный);

die nieder gelagerten (eingeschlafenen) — лагерем расположившиеся (уснувшие);

das Gekräusel (Schauern) — рябь (дрожь);

ein Junger (Säugling) — юнец (сосунок).

Сюда же можно отнести приводимые в круглых скобках полные синонимы [6]. Например:

der Berg (Gebirge) — гора (горы);

mühselig (beschwerlich) — тяжкий, тягостный, обременительный, изнурительный;

der Wald (Dickicht) — лес (чаща);

der Ankerplatz (Reede) — рейд;

kolonisierten (bevölkerten) — заселяли;

die Höhlen (Grotten) — пещеры, гроты;

zwar (freilich) — правда;

duften (richen) — пахнуть, издавать приятный запах;

der Panter (Leopard) — пантера (леопард);

der Eber (Schwein) — вепрь (свинья);

ausdauernd (standhaft) — выносливый (стойкий) и др.

Их появление связано с предназначением подстрочника, который выполняется не для общего ознакомления читателя с содержанием оригинала, а для дальнейшего перевода Жуковским, свободно владевшим немецким, но не являвшимся носителем языка и не понимавшим по-гречески.

2. Пояснение мифологических имен

К таким примечаниям относятся, во-первых, фонетические варианты имен греческих богов и героев «Одиссеи». Они являются постоянными. Так, на протяжении

- 420 -

двенадцатой песни Скилла упоминается Грасгофом более десяти раз всегда с пояснением оригинального звучания (Skylla(e) или Skylle(a)). Автор уточняет каждый раз семантику греческих окончаний, обозначающих потомка, наследника рода, выраженных на немецком как -ion. Также Грасгоф последовательно, многократно комментирует семантику античных персонажей и реалий:

das Gorgeische (der Gorgo) Haupt — голова горгоны (горгона);

Eëlios (Helios) — Гелиос;

gute Knabenernährerin (sie erzeugt einen guten Menschenschlag) — добрая юношей кормилица (она производит хорошее потомство);

Planktae (Irrfelsen) — бродящие скалы;

die Krataeir (Göttin der Gewalt) — кратейя (богиня насилия);

Thrinakischen (-kia) aber zur Insel* wirst du kommen (*= Insel des Dreizacks, d. i. wo der Dreizack des Neptuns regiert) — К Тринакии острову ты придешь (*= остров трезубца, т. е. где правит трезубец Нептуна);

Notos (Süd) — Нот (южный);

Zephyros (West) — Зефир (западный);

Euros (Ost) — Евр (восточный);

so sollen sie binden dich im Schiffe dem schnellen an Händen [—] Füssen und (Eine Büchse auf dem Kielbalken, in der der Mast unten steht) — так должны они привязать себе к кораблю быстрому руки (букса на балке киля, на которой внизу крепится мачта).

Жуковский действительно учитывает эти пояснения и опирается в первую очередь на них, не используя, очевидно, пособий, дополнительной или справочной литературы. Поэтому в русском переводе возникают помехи там, где Грасгоф непоследователен. Так, оставленное без пояснений «die Asphodill — Wiese», обозначающее асфодиловое поле (асфодил или аффодил — лилейное растение, считавшееся в греческой мифологии цветком мертвых), логично прочитывается Жуковским как немецкое сложное слово, первая основа которого образована от имени собственного, и в русском тексте возникает «Асфодилонский луг» (П. 11. Ст. 539). Некоторые неточности в переводе Жуковским имен и реалий греческой мифологии вызваны явными ошибками Грасгофа и чрезвычайной насыщенностью текста его пояснениями. Например, в немецком варианте появляется сочетание «der schönen Halosydne(a) (Meerbefeuchteten)» (П. 4. Ст. 404), которое в соответствии с системой пояснений в подстрочнике должно переводиться не иначе как «прекрасной Халосидны (морем омытой)», что и делает Жуковский. На самом деле имеется в виду не имя морского божества, а постоянный эпитет Амфитриты, или Фетиды, — «морская» [7. C. 378].

3. Восполнение недостающих служебных единиц
и уточнение грамматических значений

В квадратных скобках подстрочника нередко приводятся недостающие, с точки зрения немецкой грамматики, в пословном переводе служебные части речи — глагол-связка “sein”, безличное местоимение “es” в роли подлежащего, указательные, возвратные и притяжательные местоимения, выполняющие функцию артикля

- 421 -

и несущие грамматическое значение «определенности-неопределенности», а также пояснение модальности немецких глаголов в соответствии с гомеровской, и др. Например:

und unter den Todten soll (werde) ich scheinen — и среди мертвых я должен (буду) светить;

würde (möchte) ich zerstürmen — я бы разбил (хотелось бы);

wenn aber [du willst] — если же [ты хочешь];

unser beider (unsere) Stimme — нас обоих (наши) голоса;

setzte [mich] — сел;

er erkannte [mich] <...>, nachdem er gesehen hatte [mich] mit den Augen — он узнал [меня] <...>, как только увидел [меня] глазами.

4. Собственные комментарии и инструкции относительно перевода

Например, в следующем объяснении Грасгоф раскрывает смысл предложения и указывает на особенности употребления отрицаний:

Nicht, künstlich verfertigt habend, nicht einmal anderes etwas möge er künstlich gefertigt haben, (d. i. nachdem er durchfertigt hat, braucht er um seine Kunst zu zeigen nichts anderes verfertigt zu haben. — Die Negationen heben sich nicht auf)

(Нет, искусно изготовив, ничего другого не нужно было ему искусного изготавливать, (т. е. после того, как он закончил, ему не надо делать что-то еще, чтобы показать свое искусство. — Отрицания неминуемы)).

В. А. Жуковский в целом следует указаниям Грасгофа, но остается верным своему главному переводческому принципу избирательного сродства, синтезу «своего» и «чужого», рабски следуя тому, с чем согласен, и переименовывая то, что видится ему по-иному. Так, например, постоянная номинация жилища богов и мифологических героев, куда попадает Одиссей, варьируется в поясняющих прямое денотативное значение синонимах: «im Sääle (Paläste)» или «in Saelen (im Hause)» — в зале (во дворце) или в залах (в жилище). Жуковский переводит это указание чаще всего как «в дому», сохраняя парадоксальность своего метода — точно следуя букве подлинника, он добивается абсолютно нового звучания перевода. Обстоятельство места «в зале (во дворце)» позволяет читателю оценить размер, атрибутику пространства, что принципиально для Грасгофа, написавшего позже отдельную научную работу об устройстве дома и быта у Гомера. «Das unliebliche (herbe) Schicksaal» (неласковая (жестокая) судьба) приобретает у Жуковского яркую стилистическую окраску — «участь их злополучная».

Свою роль в образной системе русского эпоса сыграло особое внимание немецкого переводчика к образам кораблей. В 1834 г. вышла его работа о кораблях в произведениях Гомера и Гесиода, и в своих пояснениях к подстрочнику Грасгоф тщательно поясняет устройство корабля. Например, в примечании к ст. 37 VIII песни переводчик раскрывает принцип крепления весел к кораблю: “Schüssel sind Haken oder Achsen, an welche das innere Ende der Ruder im Schiffe beteiligt wird, während nicht gerudert wird”. Чрезвычайно внимателен Грасгоф и к оттенкам эпитетов, определяющих корабли. К примеру, он специально уточняет значение греческого

- 422 -

прилагательного υοος: «Das Adjektiv wird als Beiwort der Schiffe immer in der Bedeutung ‘schnell’ genommen. Hier scheint es aber die auch sonst vorkommende Bedeutung ‘spitz’, ‘gespitzt’ zu haben» («Прилагательное употребляется как постоянный эпитет кораблей со значением “быстрый”. Здесь оно, кажется, имеет дополнительное значение “острый”, “заостренный”».). В результате в одном стихе подстрочника корабли получают пять определений: «Den Schiffen schnellen (spitzen) diese vertrauend hurtigen (flinken, schnellen)» (VII. 34; РНБ. Оп. 1. № 45—2. Л. 4). Думается, благодаря такому вниманию немецкого переводчика корабли у Жуковского снабжаются обилием оригинальных сложных эпитетов.

В целом стратегия переводчика определяется характером поэтического слова в его оригинальном творчестве, где каждое слово имеет «ореол осмыслений». В особенности это касается эпитетов. Грасгоф стремится перевести буквально и, конечно, сохраняет все эпитеты Гомера. Жуковский не только сохраняет постоянные эпитеты, но и распространяет их. Например, только в первых двенадцати песнях встречаются 54 упоминания качеств Одиссея: Одиссей не только «божественный», но и «многоумный», «богоравный», «многохитрый», «хитроумный» и «многостойкий». У Грасгофа характеристики «der vielgewendete Odysseus» (опытный, многоумный); «viel gepriesener» (многовосхваляемый) и «glänzender Odysseus» (блистательный Одиссей) употребляются 12 раз, что примерно в 4 раза меньше, чем у Жуковского. Такая же ситуация возникает при характеристике богов: для Жуковского это не только «бессмертные боги» — «unsterbliche Götter», но и «блаженные боги», «вечные боги». В произведении романтика помимо объективного плана, акцентирующего некоторые закономерности космоса жизни, возникает не менее значимый пласт, вырабатывающий из этой системы субъективные смыслы. Особенно ярко это выражается в описании стихий — моря и ветра. Излюбленная водная стихия у Жуковского предстает реализацией высших сил, а потому море у него не только «глубоко-пучинное», «винно-черное», «туманное», «широкое», что находит соответствие в немецком переводе-посреднике, но и «высокоприбойное», «широкодорожное» и «священное». В переводе Грасгофа ветер — это «der hellpfeifende Wind» или «der schöne Wind», что значит — звонко (громко) свистящий и прекрасный ветер. Жуковский привносит целый ряд определений и новые оттенки значения — ветры здесь «бушевавшие», «грозящие», «губящие». Таким образом, ветер Жуковского превращается из гомеровского задорного ветерка в бушующую стихию, способную перевернуть жизнь героя. Словом, эпитеты у Грасгофа передают гомеровские определенные, постоянные характеристики, сохраняющиеся неизменными на протяжении всей поэмы, Жуковский же открывает новые стороны героев, явлений, понятий, привнося свое понимание произведения, творя свой индивидуально-авторский текст. Эта тенденция раскрывается в полной мере в окказиональных сложных эпитетах поэта, придающих русской «Одиссее» неповторимую окраску индивидуальной романтической системы Жуковского, отражающих самостояние главного героя: «кресло прекрасноузорное», «суда крутобокие», «корабли синеносые», «мирмидонцы копьеборные», женихи «короткожизненные и горькобрачные». В то же время русский поэт не стремится поупражняться в словотворчестве: многие сложные эпитеты передаются описательно или в простых эквивалентах («hochstrebender» — «высокий», «waldreich» — «богатый лесами» и др.). Словотворчество Жуковского размыкает границы переводимых образов и обогащает их новыми оттенками значения. С его помощью Жуковский пытается стилизировать

- 423 -

чужеродность гомеровских инверсий и словоупотребления, соблюсти, по его собственному признанию, «место» в строке, не нарушая норм русского языка и передавая содержание Грасгофа. К примеру:

Грасгоф

wenn irgendwie plötzlich gekommen sein wird des Windes Stürmen (Wehen),

entweder des Notes (Süd) oder Zephyros (West) des widrig wehenden, welche in der Regel am meisten

ein Schiff zerstürmen, der Götter wider Herren (Schutzpatrone)? (12. 288—290)

(если как-нибудь вдруг придет ветра ураган (порыв),

или Нота (южного), или Зефира (восточного), враждебно веющего, которые как правило чаще всего

корабль разбивают, богов вопреки покровителям (заступникам)?).

Жуковский

Вдруг с неожиданной бурей на черное море примчится

Нот иль Зефир истребительно-быстрый? От них наиболее

В бездне морской, вопреки и богам, корабли погибают (12. 288—290).

Таким образом, в «Одиссее» Жуковского происходит сложное взаимодействие объективного и субъективного в слове, характерное для всей его поэзии. Это слияние имеет сквозной характер и является результатом целостного осмысления переводчиком истории Одиссея, античной мифологии и эпоса Гомера. Фольклорность оригинальной «Одиссеи» выражается в «сказочности» русского перевода, которая соединяет искусство «сказочного гекзаметра» Жуковского и черты национального аутентичного эпоса, реалии жизни русского народа. Ср.:

Песнь, стих	Грасгоф	Жуковский
4.455	nicht der greis der listigen vergass Kunst	старик не забыл чародейства
10.450	sorgfältig badete [—] und salbte fett mit Olivenöl	Баней себя освежили; душистым натершись елеем
10.472	Wunderlicher (Unbegreiflicher), endlich jetzt erinnere dich des väterlichen Landes	Время, несчастный, тебе о возврате в Итаку подумать
11.577	der aber überhin neun lag Pelethron (zu 100 Fuss = 1/6 Stadium)	Девять заняв десятин под огромное тело

Второе направление интерпретации Жуковским античного эпоса — включение религиозно-христианских понятий, имеющих в романтизме поэта оригинальные и устойчивые смыслы, прочитывающиеся как мифологемы. Главным образом сквозь эпический стиль Гомера просвечивает «душа» Жуковского:

- 424 -

Песнь, стих	Грасгоф	Жуковский
11.37—38	in die Grube [hinein], erfloss und das Blut das schwarze; die aber versamelten sich die Seelen unter heraus aus dem Erebos der Todten der abgestorbenen.	Души усопших, из темныя бездны Эреба поднявшись: Души невест, малоопытных юношей, опытных старцев,
10.492	der Seele sich bedienen sollende (um die Seele zu befragen) des Thibäers Tiresias des Sehers (Wahrsagers) des blinden, dessen Verstand unverrückt (unversehet) ist	Душу пророка, слепца, обладавшего разумом зорким, Душу Тиресия фивского должно тебе вопросить там.
12.300	dass nicht irgendwo Jemand mit Frevel bösem	святотатной рукой не коснетесь
9.476—477	Sogar allzusehen dich sollten erreichen (über dich kommen) die bösen Handlungen	Святотатным // Делом всегда на себя навлекаем мы верную гибель

Специального уточнения в связи с привлечением подстрочника Грасгофа требует самый богатый и полный лингво-культурологический анализ русского перевода, принадлежащий известному филологу-классику В. Н. Ярхо (см. его статью в наст. изд). Мы имеем в виду его сопоставление перевода Жуковского с аутентичным греческим текстом Гомера, по итогам которого фрагменты комментируются как «добавление переводчика», «неточный», «не вполне точный», «неудачный» или «вольный перевод», перевод, который «не находит соответствия в оригинале». Поскольку неточности перевода «Одиссеи» связаны часто с естественными издержками и утратой смысла при переводе через подстрочник. Так, например, оригинальное «я пытался поднять руки (чтобы защитить Кассандру?), но опустил их на землю, умирая, пронзенный мечом» ошибочно переведено Жуковским как «попытался // Хладную руку к мечу протянуть я» из-за рабской дословности подстрочника и графической похожести немецких отглагольных форм «sterbend» (умирая) и «strebend» (стремясь).

Таким образом, интерлинеарный перевод гомеровского эпоса, сделанный проф. К. Грасгофом, представляет собой уникальный опыт посредничества в межкультурной коммуникации, при котором в задачи переводчика входит не только буквальный перенос содержания Гомера, но и собственный избирательный комментарий. Поэтому обращение к Гомеру Жуковского продуктивно только сквозь призму немецкого подстрочника.

§ 4. Эстетические принципы и поэтика перевода.

«Наверное, ни об одном своем произведении Жуковский не писал так много и с такой любовью, как об “Одиссее”...» (Виницкий. С. 235); работу над поэмой он рассматривал как «важную миссию, имеющую не только литературное, но и

- 425 -

религиозно-дидактическое значение для современности»1 — эти суждения исследователей вполне подтверждаются теми эпистолярными материалами, которые вошли в составленную для данного издания «Летопись...», и позволяют наглядно увидеть общественно-философскую, историософскую, дидактико-религиозную и эстетическую основу творческой деятельности Жуковского в процессе постижения «Одиссеи».

Прежде всего, Жуковский преследовал масштабную цель: «Одиссея» должна была стать не просто переводом гомеровского текста, но воссозданием целостного образа античности, увиденного через призму романтической культуры. Это определило особую поэтику перевода.

Жуковский не знал древнегреческого языка, о чем с присущей ему скромностью неоднократно признавался, в том числе и в предисловии к «Одиссее». Меру этого незнания не нужно, однако, преувеличивать. И уроки древнегреческого языка в Московском университетском пансионе, давшие начальные знания, и обращение к переводам с параллельным гомеровским текстом, и, наконец, «уроки Одиссеи», о которых поэт говорит в своих дневниках за январь 1842 г. (ср.: «12 (24). Понедельник. Первый урок Одиссеи»; «13 (25). Вторник. <...> 2-й урок Одиссеи»; «15 (27). Четверг. III урок»; «16 (28). Пятница. IV урок» — ПССиП. Т. 14. С. 267—268: далее записи до ноября 1842 г. отсутствуют), — все это вряд ли подтверждает утвердившееся мнение о том, что «Жуковский, предаваясь свободному творчеству, не считал безусловно необходимым изучать язык подлинника» (Егунов. С. 361). «Уроки Одиссеи» — это прежде всего постижение даже не столько древнегреческого языка как такового, сколько именно «языка подлинника». Жуковский мучительно постигал законы поэтического мышления автора «Одиссеи», природу ее органической целостности, о которой еще говорил Гердер, называя Гомера «народным поэтом» (Эстетика и критика. С. 305).

Подобная напряженная рефлексия помогла превратить недостаток в преимущество, создав для перевода специфическое пространство свободы, ограниченное на одном полюсе целостным восприятием гомеровского мира, а на другом — дословным смыслом гомеровского текста. В первом случае источником выступили лучшие европейские переводы «Одиссеи» — немецкий перевод И. Ф. Фосса и английский перевод А. Попа, а также целый ряд менее значительных — В. Купера, Г. Рошфора, П. Жиго, Д. Монбело, И. Цаупера, Ф. Штольберга, А. Л. В. Якоба и др. (см. § 2 наст. статьи). Из русских переводов эту функцию выполнили прозаические переложения «Одиссеи» П. И. Соколова и И. И. Мартынова и, косвенно, «Илиада» Н. И. Гнедича («поэтический же смысл дает мне немецкий перевод Фосса и несколько других переводов в прозе: один немецкий и два французских и еще один архиглупый русский (в прозе)»; из письма к великому князю Константину Николаевичу от 28 октября (9 ноября) 1842 г. // С 7. Т. 6. С. 359). Все указанные источники, проходя строгую оценку2, формировали некий синтетический образ-эталон,

- 426 -

с которым должен был сверяться перевод. Его Жуковский называл «поэтическим» или «истинным» смыслом: «Из всего этого я угадываю истинный смысл греческого оригинала и стараюсь в переводе своем наблюдать <...> верность поэтическую <...>» (Там же).

Второй, «буквальный», смысл давал подстрочный перевод Грасгофа, преследовавший цель максимально точно передать не только семантические, но и грамматико-синтаксические особенности древнегреческого оригинала. Жуковский высоко ценил полноту подстрочника, действительно феноменальную, но воспринимал его как атомарный, превращающий гомеровский текст в хаос плохо согласованных единиц — «галиматью», «визг»: «Построчный немецкий перевод есть благословенная галиматья и часто совершенно непонятная; но я держусь исключительно этого перевода; он дает мне порядок слов оригинала, дает образ выражения греческого поэта; его инверсии и проч., но не дает ни гармонии стиха, ни действия отдельных слов, заключающегося в их звуке (зато дает их место), не дает того, что, так сказать, составляет запах каждого языка, ему одному свойственный» (из письма к П. А. Вяземскому от 9 (21) февраля 1844 г. // Гиллельсон. С. 44).

Подобный хаос, противостоя чаемому космосу Гомера, идеально соответствовал целям переводчика. Руками Грасгофа Жуковский произвел своеобразную деструкцию античного эпоса до элементарных смысловых единиц, из которых уже можно было созидать новый цельный мир, чьи очертания, в свою очередь, намечало изучение других переводов. Тем самым поэт освобождался от груза буквализма и получал возможность подлинного творчества. И в этом смысле Жуковский говорит о своем переводе как об «оригинальном творении». Рассказывая в письме к Вяземскому о работе с подстрочным переводом, Жуковский замечает: «В этом-то и состоит моя работа, которая из перевода превращает мой труд в оригинальное создание; я должен угадать и из себя дополнить все то, что дает мне подстрочный мой перевод и чего нет ни в одном из известных мне поэтических» (Гиллельсон. С. 45). В письме к С. С. Уварову от 12 (24) сентября 1847 г. он так развивает эту мысль: «И вот в чем состоял, собственно, труд мой: мне надлежало из данного нестройного [подстрочного перевода] выгадывать скрывающееся в нем стройное, чутьем поэтическим отыскивать красоту в безобразии и творить гармонию из звуков, терзающих ухо, и все это не во вред, а с верным сохранением древней физиономии оригинала. В этом отношении и перевод мой может назваться произведением оригинальным» (СС 1. Т. 4. С. 660).

По справедливому мнению С. С. Аверинцева, с помощью подобного хода в сферу переводческой работы включался не просто текст «Одиссеи», но и вся гамма культурных контекстов античности, разворачивался интенсивный диалог эпох и национальных ментальностей: «Оптимальным для Жуковского-переводчика было <...> соотношение силы и слабости оригинала <...>. Или <...> иначе — оригинал был сколь угодно сильным, но по причине его временно́й, культурной и прочей отдаленности

- 427 -

возникал контакт не столько с ним, сколько с возникшим вокруг него ассоциативным полем, где роились опять-таки невоплощенные возможности»1.

Так, под пером Жуковского автор «Одиссеи» превращался в «русского Гомера», просто и естественно преодолевшего преграду веков и разговаривающего с читателем на общепонятном языке («рассказываю по-русски то, что он рассказал за 3000 почти лет по-гречески»; из письма императрице Александре Федоровне от 12 (24) октября 1843 г. // ПЖиГ. Вып. 1. С. 91). Эта установка была принципиальной и часто обыгрывалась в письмах, в которых Гомер, опровергая новейшие аналитические теории «Вольфа и разных немцев», персонифицировался и представал хорошим знакомцем, почти членом семьи, занимающим своими «сказками» и собеседника-переводчика, и, в перспективе, всю «гиперборейскую» публику, находя отклик в самых разных ее слоях: «<...> мой добрый гений <...> подвел меня к старику Гомеру, который меня, безымянного для него гиперборейского старика, принял весьма благосклонно и с старческим, детским добродушием, передавая мне Одиссею, сказал: пересели ее на твой север, и пускай она, которую жадно слушали в мое время и старики, и юноши, и дети, под светлым небом Эллады, таким же чистым, сердцу отзывным голосом будет говорить старикам, и юношам, и детям твоего туманного севера — и в царских палатах посреди расцветающего царского семейства, и в уединенной учебной юноши, у которого от восторга станут дыбом волосы, когда повеет на него святая древность амброзиальным, не испорченным благоуханием» (С 7. Т. 6. С. 48). Сила этого предполагаемого впечатления заключалась, по Жуковскому, не в каких-либо моральных проповедях или идеях, а в самом духе античности, заключенном в «Одиссее», собрании «всех преданий старины греческой, рассказанных простодушно, без всякого поползновения на поучение, а просто для того, что одному было весело рассказывать, а другим весело слушать» (из письма А. П. Елагиной от 5 (17) декабря 1844 г. // Наше наследие. 2003. № 65. С. 86).

Чтобы адекватно передать очарование «старика Гомера», переводчику нужно было ощущать себя его своеобразным подобием. И действительно, работу над переводом поэмы Жуковский рассматривал как акт мирозиждительный, связанный с новым этапом его жизни, новым качеством его поэзии, определяемым как возрастом (накануне шестидесятилетия), так и самим развитием литературного процесса.

«Моя Одиссея», «моя маленькая Одиссеюшка», «эта маленькая язычница», «3000-лет­няя дочка» — эти почти интимные определения объекта своего труда, его персонификация как живого существа, указания на созвучность перевода с идиллией семейной жизни: «Одиссея есть также (после жены, разумеется, и дочери) главная страсть души моей...» (из письма П. А. Вяземскому от 12 (24) февраля 1844 г. // Гиллельсон. С. 45); «гармонический голос его музы, слитый часто с звонким голосом малютки-дочери..» (из письма великому князю Александру Николаевичу от 1 (13) апреля 1844 г. // С 8. Т. 6. С. 472) — за всем этим открывается глубинная связь творческой деятельности и жизни, «Одиссеи» Гомера и Одиссеи собственной судьбы. Не случайно Вяземский, узнав почти одновременно и о замысле Жуковского переводить «Одиссею» и о рождении дочери, писал ему 25 ноября 1842 г.: «Промежуток есть блестящее и отчасти назидательное странствие, Одиссея, из коей вышел

- 428 -

ты героически чист и невредим, — это прекрасно! Но пора было свернуть паруса и пристать к берегу. Все это вместе делает из твоей жизни полную и прекрасную эпопею, редкое и утешительное явление в наше время насильственных обрывчатых событий» (Гиллельсон. С. 39).

Наверное, Жуковский постоянно повторял пушкинские слова: «Лета к презренной прозе клонят...», ибо уже в самом начале работы над переводом сообщал: «Этот труд приличен моим летам, в которые нет уже в нас прежнего огня, но в которые мы еще очень хорошо можем рассказывать» (из письма великому князю Александру Николаевичу от 29 января 1842 г. // С 8. Т. 6. С. 430. Курсив Жуковского. — А. Я.). «Старость — второе ребячество; под старость любишь рассказы, — признавался поэт в письме к С. С. Уварову от 12 (24) сентября 1847 г., — поэтому и мне захотелось присоединиться к простодушнейшему из всех рассказчиков и, не имея в запасе собственных басен, повторить на Руси его греческие стародавние басни. Одним словом, цель моя была: потешить самого себя на просторе поэтическою болтовнею; это мне и удалось» (СС 1. Т. 4. С. 658). И далее постоянно, в разных вариантах Жуковским муссируется мысль о созвучности гомеровского мира его возрастному и философскому состоянию души. Мысли о возвращении на родину, странствия по волнам революционной стихии, спасение семейной идиллии — все эти реалии жизненной судьбы поэта находили свой отзвук в гомеровском эпосе и рождали его автопсихологический подтекст.

Стоит обратить особое внимание на слова «сказки», «рассказывать», «болтовня», регулярно прилагаемые поэтом к своему переводу. «Одиссея» воспринималась Жуковским как воплощение «прозаической» стихии, во многом противоположной «вдохновенной <...> поэзии». С понятием же прозы ассоциировался целый комплекс представлений: с одной стороны, объективность, нацеленность на предмет повествования, а не на личность и личностный взгляд автора («видишь одно верное отражение, а светлый кристалл отражающий как будто не существует»; из письма А. П. Елагиной от 5 (17) декабря 1844 г. // Наше наследие. 2003. № 65. С. 80), с другой — нарративный характер, ставящий в центр рассказ, занимательный и разнообразный, наконец, с третьей — простота и разговорный характер языка, редуцирующий ощущение «искусственной» стиховой организации («этот должен составлять средину между стихами и прозой, то есть, не быв прозаическими стихами, быть однако столь же простым и ясным, как проза, так чтобы рассказ, не смотря на затруднение метра, лился бы как простая, непринужденная речь»; С 7. Т. 6. С. 47). В рамках подобной «прозы», составляя сложную переводческую задачу, обыкновенное, не теряя своей предметно-событийной конкретности, должно было, тем не менее, претворяться в поэтическое: «Выходишь из мира чудес с его блистательными образами, вступаешь в мир реального, все здесь, так сказать, очень обыкновенно, общее место, и нет ничего труднее, как передать поэтически обыкновенную мысль, не обезображивая ее излишними украшениями и не опошляя ее сухостью прозы» (из письма К. А. Фарнгагену фон Энзе от 25 октября 1848 г. // РБ. 1912. Ноябрь-декабрь. С. 28).

Возвышение до поэзии происходило благодаря приоритету целого над частностями. «Одиссея» мыслилась Жуковским как единый слитный организм, пронизанный общим мироощущением, имеющий строгую внутреннюю архитектонику («И какой чудный, величественно, строго развивающийся план»; из письма П. А. Вяземскому от 19 февраля (3 марта) 1849 г. // Гиллельсон. С. 64) и последовательный

- 429 -

стиль. В этой эстетической системе все элементы уравновешивали друг друга и должны были представать перед читателем только в единстве, о чем специально и неоднократно предупреждал переводчик: « <...> я старался переводить целое, желая сохранить весь общий эффект Гомерова слога, которого отличительный характер: не отдельные разительные стихи, а богатый поток целого. Поэтому в иных, немногих местах я предпочитал целое отдельному и жертвовал отдельными стихами совокупному эффекту» (из письма А. С. Стурдзе от 10 марта н. с. 1849 г. // РС. 1902. № 5. С. 395. Курсив автора. — А. Я.). Именно поэтому Жуковский неоднократно и решительно отказывал коллегам-журналистам и друзьям в их просьбах познакомить публику и ознакомиться лично с отрывками из перевода. Ср. из письма В. А. Сологубу от 14 (26) ноября 1844 г.: «... из “Одиссеи” не послал бы ничего. Она не иначе явится в свет, как вся целиком» (РС. 1901. № 7. С. 100); А. С. Хомякову от декабря 1847 г.: «Из “Одиссеи” я ничего не могу дать потому, что она должна вся сполна явиться, чтобы произвести действие свое в целом...» (С 7. Т. 6. С. 461); А. И. Тургеневу от 6 (18) января 1844 г.: «Ты все просишь стихов из “Одиссеи”, но из нее ничего вырвать нельзя: все один слиток» (ПЖТ. С. 295). Идея внутреннего единства всех частей («все один слиток», «...на отрывок она не годится, ибо в ней нет ничего блестящего; она может быть привлекательна только общею, тихою гармониею всех частей, совокупно взятых...» // С 7. Т. 6. С. 641) рождает неоднократно повторяющуюся аналогию, образную ассоциацию Гомера и его «Одиссеи» с природной водной стихией.

Символ Гомеровой поэзии, по Жуковскому, — «рождающаяся из пены морская Анадиомена». «Это тихая, широкая, светлая река без волн, отражающая чисто и верно и небо, и берега, и все, что на берегах живет и движется»; «у Гомера нет отдельно разительных стихов, а есть поток их, который надобно схватить весь во всей его полноте и светлости» — эти фрагменты из писем А. П. Елагиной от 5 (17) декабря 1844 г. и С. С. Уварову от 12 (24) сентября 1847 г., вошедшие затем в печатный текст предисловия к переводу, не только конкретизируют концепцию органической целостности семиосферы «Одиссеи», соотнося ее с эстетикой романтического универсализма, но и определяют поэтику переложения гомеровского эпоса.

В этом смысле своим переводом Жуковский не пытался реставрировать подлинник через следование частностям, в особенности языковым («Поэт нашего времени не может писать языком Гомера: будет кривлянье старой кокетки, которая хочет корчить 15-летнюю прелестную деву»; С 7. Т. 6. С. 48); он предпринимал попытку его целостной поэтической реконструкции. Тем не менее целое, о котором говорил поэт, имело характер не рефлексивно выверенной литературной постройки, но спонтанного выражения, где единство возникает органически: «В Гомере этого искусства нет; он младенец, постигнувший все небесное и земное и лепечущий об этом на груди у своей кормилицы природы» (Там же. С. 49).

Проблема поэтического языка — в центре переводческих поисков русского поэта. Главное для Жуковского в работе над переложением «Одиссеи» — «не изменить и законному государю моему, русскому языку» (из письма П. А. Вяземскому от 19 февраля (3 марта) 1849 г. // Гиллельсон. С. 44). Критикуя перевод Фосса, Жуковский замечал: «Фосс дал своему поэтическому переводу характер подстрочного, то есть он жертвовал своим языком языку оригинала; он натянул свое узкое немецкое платье на гигантское тело грека...» (Там же. С. 45). Жуковский как переводчик «Одиссеи» входил в мир Гомера не как робкий ученик и подражатель, не

- 430 -

как антиквар, а как соавтор, пытающийся создать русского Гомера. Поиск нужных слов для него был принципиален, но с помощью слов, взятых не в отдельности, а в глубинной связи, он через слова и стихи создал национальную картину мира, созвучную, но не адекватную гомеровской.

Характеризуя лексическое пространство своего перевода, Жуковский писал: «Читается легко и без запинки, славянские слова выгнаны; везде язык просторечия, возвышенный в эпическое достоинство; иногда только славянское высокое слово, получившее полное право гражданства в русском языке, употребляется не по необходимости, а для точнейшего и действительнейшего выражения» (Там же. С. 45); «Относительно поэтического языка я попал в область общих слов, lieux communs и из этих одряхлевших инвалидов поэзии, всеми уже пренебреженных, надлежит мне сделать живых новорожденных младенцев» (С 7. Т. 6. С. 48).

Жуковский искал свой «строй языка», который, по его мнению, соответствовал языку Гомера. В это понятие он включал тщательно отобранную лексику, порядок слов, «течение гекзаметра», а главное — целостность восприятия, воздействие на душу читателя. Он проверял свои открытия на поэтах: Гоголь, Тютчев, Хомяков, А. Мальтиц, Фарнгаген фон Энзе были первыми слушателями и ценителями труда русского переводчика «Одиссеи». И еще был «суд Пушкина», который для Жуковского всегда был «высший суд». Пушкинская оценка перевода «Шильонского узника»: «tour de force», — незримо присутствует в оценке «Одиссеи»: «Это истинный tour de force: менее нежели за сто дней я перевел XII-ть песней...» (из письма великому князю Александру Николаевичу от 17 (29) апреля 1849 г. // С 8. Т. 6. С. 591); «Таким образом мой монументальный труд свершился. <...> Это был tour de force» (из письма Д. П. Северину от 12 (24) мая 1849 г. // РА. 1900. № 9—12. С. 48). Пушкину Жуковский благодарен и за вхождение в мир гомеровского гекзаметра: «...я врезался в свойство Гомеровских стихов (и этим обязан я Пушкину, то есть его критике на некоторые стихи мои в первых опытах подражания Гомеру)...» (из письма П. А. Вяземскому от 19 февраля (3 марта) 1849 г. // Гиллельсон. С. 67).

В совокупности данные принципы — простота, объективность, синтетичность — подразумевали некий новый стиль, напряженно вырабатывавшийся поэтом в 1830—1840-е гг., — стиль поздних сказок, повестей и переводов мирового эпоса, который «Одиссея» эксплицировала с наибольшей полнотой. «Единственною внешнею наградою моего труда, — обозначал Жуковский цель своих поисков, — будет тогда сладостная мысль, что я (во время оно родитель на Руси немецкого романтизма и поэтический дядька чертей и ведьм немецких и английских) под старость загладил свой грех и отворил для отечественной поэзии дверь эдема, не утраченного ею, но до сих пор для нее запертого» (из письма А. С. Стурдзе от 10 марта н. с. 1849 г. // РС. 1902. № 5. С. 394). Гомеровский «эдем» был патриархальной народной жизнью, где самые натуралистические, бытовые черты насыщались наивной поэтичностью: «<...> это беспрестанная идиллия, описание, простой быт семейный в хижине пастуха, с которым весьма мало разнится и быт во дворце царском, описание нравов простых, часто грубых, всё это имеет несказанную прелесть <...>» (Гиллельсон. С. 67). Учитывая подобное восприятие, можно сказать, что перевод «Одиссеи» вырастал из идиллии («Овсяной кисель» и др.), пафос которой задают «труды и дни», слитный поток человеческой жизни, согласованный с ритмами природно-космической действительности и пронизанный ощущением духовного единства людей.

- 431 -

В этом Жуковский видел залог подлинной поэзии. В «Гомеровых сказках» он находил источник чистоты и благоуханности, «прелесть несказанную в этой девственной святой поэзии» (из письма П. А. Вяземскому от 19 февраля (3 марта) 1849 г. // Гиллельсон. С. 45). Такая «первобытная поэзия» утверждает бытие, принимая его во всех проявлениях, она «так светла и тиха, так животворит и покоит, так мирно украшает все нас окружающее, так не тревожит и не стремит ни в какую туманную даль» (из письма С. С. Уварову от 12 (24) сентября 1847 г. // СС 1. Т. 4. С. 658). Мир «Одиссеи» осмысляется Жуковским как своеобразный отеческий дом, из которого в глубокой древности вышла европейская культура и в который она должна возвратиться, ощутив себя исчерпанной, потерявшей глубинные духовные основы. Главный мотив поэмы — возвращение — метафорически обыгрывается переводчиком многократно, становясь символом современного мироощущения. Показательно, что после завершения «Одиссеи» Жуковский в «Странствующем жиде» вновь обратится к этому сюжету, взятому, однако, в противоположном аспекте — как отчуждающее бегство. Действительность сегодняшнего дня пронизана неудовлетворенностью, тревогой, чувством раскола, спасение от которых — в первоистоках: «Представляя вам Гиперборейский портрет этого гиганта древней Греции, <...> я вам снова открываю дверь в этот мир чудес, я вас заставляю покинуть тяжелую атмосферу действительности, которая душит нас всех, и уношу вас в высокие, облачные страны идеалов, где дышится ароматным и девственным воздухом первых дней творения» (из письма К. А. Фарнгагену фон Энзе от 25 октября 1848 г. // РБ. 1912. Ноябрь-декабрь. С. 24).

Духовное возвращение, воскрешение патриархального мира предполагало, по Жуковскому, преобразование и сугубо литературное — отказ от усложненной художественной оптики и языка: «<...> в выборе слов надобно наблюдать особенную осторожность: часто самое поэтическое, живописное, заносчивое слово потому именно и негодно для Гомера; все имеющее вид новизны, затейливости нашего времени, все необыкновенное — здесь не у места» (С 7. Т. 6. С. 49). Приманка современного искусства, изощренность, лишь компенсирует утраченную цельность мироощущения, в рамках которого предмет и слово связаны напрямую и неразрывно, вплоть до возникновения устойчивых формул, чью функцию и значение переводчик отлично понимал и старался сохранить. Эти поэтические клише, растиражированные тысячелетней традицией, имеют, однако, свою внутреннюю обусловленность, и ее необходимо очистить, сделать очевидной для сегодняшнего читателя, «надобно возвратиться к языку первобытному, потерявшему уже свою свежесть от того, что все его употребляли, заимствуя его у праотца поэзии; надобно этот изношенный язык восстановить во всей его первобытной свежести» (Там же. С. 49).

И в этом контексте можно понять инвективы Жуковского в адрес современной поэзии. Уже в первых же эпистолярных размышлениях о причинах своего обращения к переводу «Одиссеи» Жуковский определяет их историософский подтекст. В письмах великим князьям Александру и Константину Николаевичам от 1842—1843 гг. он не просто противопоставляет гомеровский мир «буйству враждебного, всеразрушающего демократизма» (С 8. Т. 6. С. 449), «горячке, которая теперь кипит во всем, и везде производит бред сумасшествия» (С 7. Т. 6. С. 359), но и дает резкую характеристику современной поэзии. «Новейшая поэзия, конвульсивная, истерическая, мутная и мутящая душу, мне опротивела; хочется отдохнуть посреди светлых видений первобытного мира» (Там же); «Я живу в мире Гомера,

- 432 -

прислушиваясь к его славному гению, не слышу визгов сумасшедшего Гервега1 и комп., которым рукоплескает еще не образумевшаяся молодежь, посреди которой встречаются и молокососы с проседью» (С 8. Т. 6. С. 449) — эти суждения начала 1840-х гг. — предчувствие исторических последствий, вылившихся в события революции 1848 г., очевидцем и жертвой которых оказался поэт и его семья.

Работа над второй частью перевода оказалась в эпицентре разгула революции; это поистине была «жизнь на вулкане». Осенью 1848 г. Жуковский покидает опасный Франкфурт и переезжает в более спокойный Баден, где завершает работу над переводом, но в конце апреля 1849 г. ему с семьей приходится искать убежище в Швейцарии. Ритмы времени не могли не ворваться в творческий мир поэта. Два периода работы над переводом (1842—1844 и 1848—1849) принципиально отличались друг от друга как общей ситуацией общественно-политической жизни в Германии и Европе вообще, где Жуковский постоянно жил с 1841 г., так и мироощущением поэта. Если в первый период поздняя женитьба и предчувствие семейного счастья, рождение дочери и ожидание второго ребенка (сын Павел родился 31 декабря 1844 г.), общественная стабильность и ощущение внутренней свободы создавали атмосферу своеобразной идиллии, надежд и иллюзий, то второй период, ознаменовавшийся постоянными собственными недугами и болезнями жены, надвигающимся предчувствием смерти и слепоты, отрывом от родины и «жизнью на вулкане», вызванной событиями революции 1848 г., рождал мрачные мысли, страхи и ощущение общей нестабильности. Идиллия сменилась драмой, и это изменение общего настроения не могло не отразиться на стилистике перевода. Гомеровская «Одиссея» все больше превращается в Теодиссею Жуковского: его интерпретация темы женихов Пенелопы, расправы с ними «не привносится в текст извне и a posteriori, но рождается в процессе перевода как постепенное осознание смысла современной истории» (Виницкий. С. 260). Революционные события 1848 г. наложили свой отпечаток на восприятие Гомера: Жуковский создавал «Одиссею» своего времени.

Его перевод становился в определенном смысле утопическим проектом, призванным на новых основаниях перестроить современную литературу, а в пределе и всю культуру, соединив духовный опыт новой Европы и древнего мира. В художественной системе позднего Жуковского это приобретало характер универсального синтеза, в котором Гомер дополнялся персидским и индийским эпосом и русскими сказками. Особенно показательно здесь соседство античности с библейскими источниками — с переводом Нового завета и «Странствующим жидом»2. Они составляли принципиальные полюса в культурно-философской концепции Жуковского, воплощая в себе древнее, дохристианское и современное, христианское начала.

Сплав двух литературных традиций, двух мироощущений — одна из сквозных целей романтизма, свидетельством чему являлись опыты Гельдерлина и йенцев,

- 433 -

Шелли и Китса, Шатобриана и Гюго. Переводчик «Одиссеи» опирался более всего на французскую мысль, в которой центральным понятием выступала меланхолия. «Кажется мне, — замечал Жуковский, — что m-me Staël первая произнесла, что с религиею христианскою вошла в поэзию и вообще в литературу меланхолия»1 (С 7. Т. 6. С. 47—52). Действительно, Шатобриан в «Гении христианства» и де Сталь в трактате «О влиянии страстей на счастье людей и наций», использовав понятие, необыкновенно популярное в эпоху сентиментализма, придали ему статус культурно-философской категории. Меланхолия, понятая как ощущение бренности, преходящести посюстороннего, конечного бытия перед лицом непостижимой и притягательной вечности, явилась определяющей чертой христианского мировосприятия. «Греки и римляне, вовсе не простирая своих взглядов за пределы жизни и не подозревая о радостях, более высоких, чем земные, не были склонны, как мы, к мечтаниям и желаниям, что вытекает из характера их религии. Именно в духе христианства следует прежде всего искать причину появления волны чувств, столь распространенной среди современных людей. Созданная для наших горестей и наших нужд, христианская религия беспрерывно представляет нам двойную картину земных печалей и небесных радостей, и посредством этого она порождает в сердце источник близкой боли и далекой надежды, откуда проистекают неиссякаемые мечтания. Христианин рассматривает себя всегда как путешественника, идущего по долине слез и обретающего покой только в могиле. Мир вовсе не является предметом его вожделений, поскольку он знает, что дни жизни человека сочтены и что это мгновение быстро от него ускользает»2.

Принимая различные формы в течение веков, меланхолия накладывала общий отпечаток на культуру Европы, чем все более отдаляла «цивилизованный» мир от «естественности» древних и диких народов. Знаменательно, что в повестях Шатобриана современный герой, в котором меланхолия разрастается до «мировой скорби», равно отчужден как от духа античности, являющегося ему в Италии и Греции, так и от жизни диких индейцев, в которой он пытается найти успокоение. Так, в философской традиции раннего французского романтизма христианское забвение земного в пользу небесного порождало в настоящем безысходный пессимизм, чувство тупика, сопровождающееся взрывом мятежных страстей: «<...> та волна, в которую меланхолия погружает чувства, сама же вновь порождает эту меланхолию, поскольку она вздымается в водовороте страстей, когда эти страсти бесцельно пожирают сами себя в одиноком сердце» (Там же. С. 394). Здесь исток индивидуалистического бунта и социальных революций, на фоне которых и возникла сама концепция меланхолии.

Обращение Жуковского к этому феномену современного сознания также происходило на фоне революционных событий 1840-х гг., и плодом его рефлексии явились статья «О меланхолии в жизни и в поэзии» (1846) и высказывания о переводе «Одиссеи» в письмах. «Наше время живет под мечом Дамоклеса: все на волоске» (из письма великому князю Александру Николаевичу от 11 (23) ноября 1848 г. // С 8. Т. 6. С. 562), — писал поэт, находясь едва ли не в центре мятежной Германии.

- 434 -

Чувство непрочности жизненного уклада, надвигающегося крушения, которым пронизано мироощущение настоящего, имело, по мысли Жуковского, своим истоком «буйство враждебного, всеразрушающего демократизма», «грязный эгоизм» (из письма великому князю Александру Николаевичу от 1 (13) января 1843 г. // С. 8. Т. 6. С. 449), ставящий индивидуальный интерес выше общезначимого нравственного закона. Человек, цепляющийся за земные блага, не может не чувствовать их преходящий характер, а путь к истинному и вечному для его мятущейся души закрыт. Отсюда «горячка, которая теперь кипит во всем, и везде производит бред сумасшествия», не исключая и «новейшей поэзии, конвульсивной, истерической, мутной и мутящей душу» (С 7. Т. 6. С. 359). Последнюю Жуковский называет не иначе как «визгом» — «визгом сумасшедшего» (С. 8. Т. 6. С. 449).

Этим эксцессам «меланхолического сознания» противопоставляется искусство, где находит прибежище истинная меланхолия: «С другой стороны, я думаю, что революции, волнения, законодатели улиц, герои баррикад и т. д. — переходящи, поэзия же не прейдет и останется неизменной навсегда. <...> Печальные обстоятельства прервали окончание работы, и теперь мне делается довольно трудно ясно слышать гармонический голос Гомеровой Музы посреди завываний волков, столпившихся вокруг нас, чтобы разорвать все человечество. Но я все-таки буду спасаться время от времени под защиту старика Гомера, чтоб сделаться неприступным для всех тех известий, которые нас смущают и огорчают» (из письма К. А. Фарнгагену фон Энзе от 25 октября 1848 г. // РБ. 1912. Ноябрь-декабрь. С. 24—25). В интерпретации Жуковского целью поэзии является, однако, не создание некоего очарованного прекрасного царства, куда нет доступа волнениям мира. Напротив, в перевод «Одиссеи» и позднее творчество поэта, входит мощная струя историко-политической аллюзионности. Тем не менее, в истинном искусстве вся стихия земного, эгоистического очищается в соприкосновении с вечным и непреложным. Подобный примиряющий катарсис и есть положительное следствие меланхолии, позволяющее рассматривать ее не только как часть христианского мировосприятия, но как извечную составляющую человеческой культуры вплоть со времен Гомера.

Сущность меланхолии, по Жуковскому, одинакова во все времена — это «грустное чувство, объемлющее душу при виде изменяемости и неверности благ житейских, чувство или предчувствие невозвратной утраты без замены» (С 7. Т. 6. С. 50). Но истоки и, особенно, способы преодоления меланхолии глубоко разнятся. В античности она составляла ядро мировосприятия, поскольку действительность являлась человеку только в своих внешних формах, имеющих «жизнь пластически могучую в настоящем», но в свете вечности бренных, «ничтожных, ибо душа не имела за границей мира своего будущего и улетала с земли безжизненным призраком, и вера в бессмертие, посреди этого кипения жизни настоящей никому не шептала своих великих, всеоживляющих утешений». Этот контраст «светлой жизни древних, светлой, как украшенная жертва, ведомая на заклание» (там же) и ощущения темной поглощающей пучины, неподвластной человеку, составляет разительнейшее отличие античности. Напряжение, неизменно возникающее между двух предельно разведенных полюсов — красоты бытия и бренности индивида, могло разрешиться только одним образом — героическим приятием «слепого, безжалостного фатума»1. Подобный акт, с точки зрения Жуковского, имел характер нравственного катарсиса,

- 435 -

поскольку реализовал свободу человека. Через него личность своеобразно возвышалась до самой себя.

Мысль том, что «судьба человека не столько результат действия надличностных сил, сколько итог совпадения человека со своей судьбой <...>, результат <...> напряженных усилий самого человека, реализация его внутренней интенции»1, явилась одной из ключевых для Жуковского. Так путь героя освещался этикой жизнестроительства, в чем состоял наиболее глубокий урок «Одиссеи» для современного читателя, который, принадлежа к сфере христианской культуры, должен был быть гораздо более восприимчив к подобному чувству, ибо «там, где есть Евангелие, не может уже быть той меланхолии, о которой я говорил выше, которой все запечатлено в до-евангельском мире: теперь лучшее, верховное, все заменяющее благо — то, что одно неизменно, одно существует, дано один раз навсегда душе человеческой Евангелием; правда, мы можем и теперь, как и древние, говорить: земное на минуту, все изменяется, все гибнет; но мы говорим так о погибели одних внешних, чуждых нам призраков, заменяемых для нас верным, негибнущим, существенным, внутренним, нашим; а древние говорили о гибели того, что одно было для них существенно и что для них, раз погибнув, уже ничем заменяемо не было» (С 7. Т. 6. С. 50). Прозрение «существенного, внутреннего, нашего», то есть субстанционально заложенного в человеке, преодолевает меланхолию, позволяя воспринять судьбу как результат собственного осмысленного выбора, а не вердикт слепых надличностных сил или случайное сплетение внешних обстоятельств.

Сложное и актуальное нравственное содержание, утверждающее, тем не менее, незыблемость этических ориентиров, превращало перевод «Одиссеи» в уникальное педагогическое орудие. «По моему мнению, — писал Жуковский министру просвещения С. С. Уварову, — нет книги, которая была бы столь прилична первому светлому периоду жизни, как “Одиссея”, возбуждающая все способности души прелестию разнообразною <...>. Русская “Одиссея” будет доступна всем возрастам и может быть, если сделаны будут некоторые выпуски, дана без опасения в руки всякого юноши, начинающего читать про себя. <...> Таким образом и “Одиссея” могла бы сделаться самою привлекательною и в то же время самою образовательною детскою книгою» (СС 1. Т. 4. С. 658—662). Те пропуски, о которых говорил Жуковский (см. приложение к наст. изд.), касались как раз нежелательного буйства Одиссея, его жестокостей при расправах, то есть эксцессов нарождающегося индивидуалистического сознания. От них поэт и желал уберечь юного читателя, оставив ему все обаяние наивной патриархальной жизни, переданной со всей «сказочной» занимательностью, «первобытной» простотой и эпической масштабностью. Жуковский думал и об оснащении своего перевода своеобразным научно-педагогическим комментарием. В письме к А. С. Хомякову от 12 (24) сентября 1847 г. он посылает «роспись по алфавиту всех имен мифологических, исторических, географических и пр., находящихся в первых XII песнях “Одиссеи”» [всего 322 названия] и сообщает, что по окончании перевода последних XII песней будет «сделан такой же алфавит и их» (С 7. Т. 6. С. 638). Он хотел привлечь к этой работе Хомякова, предлагая ему сделать 13 примечаний к тексту (Там же. Сн. 1).

- 436 -

В целом же Жуковский видел в «Одиссее» некую очищающую прививку, способную обновить современное культурное сознание, переключив его с гипертрофированной романтической субъективности на идеал античной гармонии: «И будет великое дело, если мне моим переводом удастся пробудить на Руси любовь к древним, как некогда я подружил их с поэзиею немцев» (из письма П. А. Плетневу от 1 июля 1845 г. // Переписка. Т. 3. С. 556). Эта вера превращала подвижнический труд над переводом в последний урок, в поэтический памятник-завещание: «<...> Моя русская “Одиссея” будет моим твердейшим памятником на Руси: она, если не ошибаюсь, верна своему греческому отцу Гомеру; в этом отношении можно ее будет почитать произведением оригинальным» (Там же).

Таким образом, творческая история перевода «Одиссеи», эстетическая рефлексия в связи с осмыслением гомеровского мира и выработкой переводческих принципов свидетельствует как о масштабности предпринятого и осуществленного замысла, так и о его мирозиждительной роли в творческой биографии Жуковского.

§ 5. О посвящении и предисловии к переводу «Одиссеи»

В 1849 г. почти одновременно выходит в свет первая половина «Одиссеи» В. А. Жуковского (песни 1—12) сразу в двух изданиях: сначала в составе «Новых стихотворений В. А. Жуковского» (Т. 2. СПб., 1849)1, а затем в 8-м томе пятого издания «Стихотворений В. Жуковского» (СПб., 1849). Оба издания имели одинаковое посвящение: «Его Императорскому Высочеству Государю Великому Князю Константину Николаевичу свой труд с глубочайшим почтением посвящает В. Жуковский».

Начиная с седьмого посмертного издания сочинений Жуковского под редакцией П. А. Ефремова (СПб., 1878. Т. 5) посвящение по неизвестным причинам было снято, а потому вопрос о посвящении к «Одиссее» Жуковского в литературоведении и критике практически не возникал. А. Н. Веселовский ограничился лишь указанием на то, что «Жуковский доставил его (первый том “Одиссеи”) вел. кн. Константину Николаевичу, которому и посвятил свой труд» (Веселовский. С. 440), и ссылкой на письма Жуковского об этом. Другие исследователи и комментаторы творческого наследия поэта, по существу, игнорировали этот факт.

А между тем это посвящение представляет определенный интерес как для творческой истории перевода «Одиссеи», так и шире — для духовной биографии позднего Жуковского.

Великий князь Константин Николаевич (1827—1892), второй сын императора Николая I, приблизился к Жуковскому в 1839 г. В этом году ему исполнилось 12 лет, и Жуковскому было предложено состоять при младших великих князьях — Константине, Николае и Михаиле Николаевичах. К этому времени поэт официально завершил свою миссию наставника при наследнике Александре Николаевиче, и такое предложение, исходящее от императора, свидетельствовало о доверии к нему. Однако Жуковский деликатно отклонил это предложение, желая посвятить

- 437 -

остальные свои годы тем занятиям, «кои единственно мне свойственны, но давно мною оставлены», т. е. поэзии. Между тем в архиве поэта (Онегинское собрание ПД) сохранился доклад Жуковского о воспитании великого князя Константина Николаевича с резолюцией императора Николая I: «Совершенно согласен»1.

По всей вероятности, Жуковский не сразу решился на отказ от предложения императора и готовился к своей новой миссии. Одним из пунктов воспитательной программы Жуковского было поручение 12-летнему великому князю «для упражнения в правильном изложении мыслей <...> каждое воскресенье написать письмо к какому-нибудь отсутствующему лицу. Когда очередь дошла до Жуковского, то его ответ понравился его высочеству и положил основу дальнейшей переписки, продолжавшейся до кончины поэта» (С 7. Т. 6. С. 342). Действительно, последнее письмо к великому князю написано 24 сентября (6 октября) 1851 г., за 6 месяцев до смерти поэта, а последнее известное письмо Константина Николаевича к Жуковскому датируется 11 (23) октября 1851 г.

Переписка Жуковского с великим князем Константином Николаевичем, длившаяся почти 12 лет, — любопытный документ не только человеческих отношений (великий князь подписывал свои письма: «Ваш верный друг» или «Ваш сердечный друг Константин»; Жуковский в свою очередь признавался: «я вам душою сродни»), но и важный источник для осмысления просветительства Жуковского, его эстетической позиции 1840-х годов, материал для творческой истории перевода «Одиссеи». К сожалению, известны не все ответные письма великого князя. Так, до нас не дошли его размышления о переводе «Одиссеи», которые порадовали поэта. «Вы говорите мне о моей Одиссее не одни общие фразы; вы говорите мне именно то, что я желал бы слышать от всякого, имеющего поэтическое чувство и зоркий вкус, читателя» (С 7. Т. 6. С. 369), — писал Жуковский 24 августа 1849 г. Но и дошедшие до нас и опубликованные 18 писем поэта и 11 писем великого князя2 проясняют причины посвящения перевода «Одиссеи» именно Константину Николаевичу.

Своеобразной стихией жизни великого князя Константина Николаевича с детства было море. Император Николай I предназначал сына для службы во флоте, и уже в 1831 г. (т. е. в 4-летнем возрасте) он был назначен генерал-адмиралом, постепенно постигая все стороны жизни русского флота, атмосферу морских путешествий и тяготы корабельной службы. В начале 1840-х годов юный Константин повторил маршрут царя Итаки, а позднее командовал кораблями «Улисс» и «Паллада». Его воспитание было поручено адмиралу Ф. П. Литке, который не только сумел внушить ему любовь к морскому делу, но и способствовал нравственному становлению его личности. Не случайно Жуковский так высоко ценил деятельность Литке на этом поприще, и их переписка — еще одно важное звено в сюжете о переводе «Одиссеи». Литке не только внимательно прочитал это творение Жуковского, но и сделал тонкие замечания по поводу «некоторых ошибок в экзаметрах»3.

- 438 -

Вся дальнейшая карьера Константина Николаевича связана с флотом: с 1855 г. он управлял Морским ведомством на правах министра, привлекая к службе в этом министерстве интеллектуальные силы России. Гончаров, Писемский, Григорович, Максимов украшали Морское ведомство в это время, способствуя развитию русской литературной маринистики. Участие великого князя в либеральных реформах своего старшего брата, императора Александра II, вызывало к нему симпатии русской интеллигенции. Наконец, нравственный облик Константина Николаевича, его филантропические деяния были общеизвестны. Как замечала А. Ф. Тютчева, дочь поэта Ф. И. Тютчева и фрейлина жены Александра II имп. Марии Александровны, «об великом князе Константине рассказывают очень много хорошего, говорят, что он очень образован, энергичен и исполнен патриотизма»1. Ей же принадлежит и своеобразная портретная характеристика 25-летнего великого князя: «Великий князь Константин самый величественный из них (великих князей. — А. Я.), но он, как и прочие, очень прост в обращении, тем не менее, несмотря на его невысокий рост, в его взгляде, в его осанке чувствуется владыка»2.

Сочетание высоких душевных качеств, скитальческой жизни по морям, государственного ума великого князя определило в сознании Жуковского его параллель с героем гомеровского эпоса. «Между тем пока вы странствовали по морям, как северный Одиссей...» (С 7. Т. 6. С. 363); «Вам Одиссея принадлежит по праву: вы на своем русском корабле посетили те места, которые за 3000 перед сим лет видел Одиссей. Что рассказал о нем Гомер за тысячу лет до Р. Х., то переводчик Гомера в XIX веке по Р.Х. посвящает русскому Одиссею; желаю, чтобы русское эхо греческой лиры было приятно для вашего слуха» (Там же. С. 365); «...вы окурены уже порохом и более видели земель в ваших странствиях, нежели мой Одиссей, представленный вам в русском костюме» (Там же. С. 379) — эти и другие фрагменты из писем Жуковского к Константину Николаевичу определяют естественность возникновения мысли о посвящении именно ему перевода «Одиссеи».

Путь к этой мысли отчетливо прослеживается в переписке поэта и «русского Одиссея». Еще 13 апреля 1841 г. великий князь сообщает Жуковскому: «Вчера же я начал Одиссею»3. Ничего еще не зная о работе своего духовного наставника над переводом гомеровской поэмы (об этом Жуковский великому князю напишет лишь в конце 1842 г.: «Между тем стоустая молва не обманула вас: я перевожу Одиссею» — С 7. Т. 6. С. 358), 14-летний отрок по совету Жуковского пытается постигнуть мир «Одиссеи», возможно в немецком переводе. И далее, на протяжении всей переписки, Жуковский развивает свои принципы восприятия Гомера, эстетики его перевода, размышляет о соотношении новой и древней поэзии.

В письме от 28 октября (9 ноября) 1842 г., т.е. в самом начале работы над переводом, Жуковский уже высказывает пожелание о его посвящении великому князю: «Очень рад, что вы любите Одиссею; я сам люблю ее более Илиады. В Илиаде более высоких, поэтических образов, в Одиссее вся жизнь давно минувшего во всей ее детской беззаботности и в неподдельном простодушии. Если Бог даст мне кончить начатый труд, то Одиссея моя будет посвящена вам» (С 7. Т. 6. С. 359). Это желание

- 439 -

становится отчетливым решением, когда была закончена работа над первой частью перевода, первыми двенадцатью песнями, и 19 апреля (1 мая) 1848 г. Жуковский официально сообщает великому князю: «Основываясь на вашем позволении посвятить вам мой перевод, я выставил в начале тома ваше имя; надеясь, что вы мне за это пенять не будете» (Там же. С. 365)1. В мае 1848 г. это посвящение стало уже реальностью, появившись на титульном листе сразу двух изданий перевода первой части «Одиссеи».

В переписке с великим князем переводчик «Одиссеи» играл естественную для него роль воспитателя, своеобразного гомеровского Ментора. И в этом смысле Константин Николаевич был для него одновременно и Телемахом. Уже в одном из первых писем великому князю от 10 (22) декабря 1840 г. Жуковский подробно развивает свою теорию нравственного самоусовершенствования. «Никто не родился совершенным; но достигнуть возможного совершенства есть цель нашей жизни» (С 7. Т. 6. С. 344), — замечает он. И затем на примере жизни Демосфена раскрывает путь каждого человека к совершенству: «То, что сделал Демосфен для того, чтобы быть оратором, каждый из нас должен делать для того, чтобы быть человеком в настоящем значении этого слова» (Там же. С. 345. Курсив Жуковского. — А. Я.). В последующей переписке, о чем бы ни рассуждал поэт, античный, гомеровский подтекст пронизывает его поучения. Достаточно прочитать пространное толкование «древней аллегории» о Геркулесовом выборе (письмо от 29 декабря 1840 г.), размышление о «светлых видениях первобытного мира» и «новейшей поэзии, конвульсивной, истерической, мутной и мутящей душу» (от 28 октября / 9 ноября 1842 г.), своеобразный трактат о Цареграде и Византии (от 21 октября / 2 ноября 1845 г.), эссе о соотношении «Илиады» и «Одиссеи», чтобы понять, сколь значим был для русского Ментора воспитательный потенциал античности вообще и гомеровского эпоса в частности.

Именно в этом контексте этико-эстетической и общественно-философской рефлексии Жуковского посвящение перевода «Одиссеи» великому князю Константину Николаевичу обретало органическую связь с идеей создания особого варианта перевода — «Одиссеи для юношества», «образовательной детской книги». Эту свою идею Жуковский изложил в письме от 12 (24) сентября 1847 г. к С. С. Уварову, бывшему тогда министром просвещения, а впоследствии отрывок из этого письма сразу же вслед за посвящением поместил в качестве предисловия к первым изданиям «Одиссеи».

Но, безусловно, и роль русского Ментора, и переписка с великим князем, и, конечно же, посвящение подсказали эту оригинальную транскрипцию перевода. В письме к Константину Николаевичу от 24 августа 1849 г. Жуковский, по существу, зафиксировал эту связь. «Если вы, — писал он, — не зная, как я, по-гречески, поняли из моей Одиссеи, что такое трехтысячелетний старик Гомер, если он, в моем с него снимке, представился вам простосердечным, вдохновенным сказочником, бродящим из города в город, из селения в село, поющим или рассказывающим, под звуки лиры, сказки о славных днях старины, просто, неукрашенно, болтливо, и если и у вас зашевелились волосы на голове от его непритворного вдохновения почти так же, как за 3000 лет они шевелились у старых и молодых на собраниях

- 440 -

народных — то, конечно, работа моя удалась, и в разговоре моем с поэтом, отдаленном от меня почти 30-ю веками, сердце сердцу весть подало. Как должно переводить Гомера, о том я сказал в отрывке, помещенном вместо предисловия в начале “Одиссеи”» (С 7. Т. 6. С. 369).

Таким образом, история с посвящением перевода «Одиссеи» великому князю Константину Николаевичу многосюжетна и таит еще не разгаданные загадки (почему и по чьей воле еще при жизни великого князя было снято посвящение в посмертных изданиях?)1, но очевидно, что посвящение было далеко не случайно и эстетически значимо для Жуковского.

Жуковский нередко использовал прием двойной адресации своих произведений. В письме к великому князю Александру Николаевичу он сообщает, что хотя и посвятил «Одиссею» его брату, но перевод также посвящен и ему, так как будет напечатан в Собрании сочинений Жуковского, имеющем общее посвящение государю наследнику2. И в этом контексте ассоциация с Телемахом распространяется и на старшего брата великого князя Константина Николаевича, ибо «тема нерушимого тандема отца и сына», «образ могучего и благородного царя, усмирителя бунтов и стража порядка» — важнейшие в историософской концепции Жуковского3.

Предисловие к прижизненому изданию «Одиссеи» — «Отрывок из письма» — заслуживает особого разговора. Еще в разгар работы над первой частью перевода, в 1845 г. у Жуковского возникает идея создания двух «Одиссей»: одной — для всех, другой — для юношества. В письме к А. П. Елагиной, отрывки из которого были опубликованы в первом номере журнала «Москвитянин» за 1845 г., он подробно говорит об «очищенном Гомере», которому «...намерен придать род Пролога, представить в одной картине все, что было до начала странствия Одиссея. Эта картина обхватит весь первобытный, мифологический и героический мир греков; рассказ должен быть в прозе; но все, что непосредственно составляет целое с Одиссеею, то есть Троянская война, гнев Ахиллов, падение Трои, судьба Ахилла и Приамова дома, все должно составить один сжатый рассказ гекзаметрами, рассказ, слитый из разных отрывков Илиады, трагиков и Энеиды, и приведенный к одному знаменателю. В этот рассказ вошли б, однако, некоторые песни Илиады, вполне переведенные. Таким образом Одиссея для детей была бы в одно время и живою историею древней Греции, и полною картиною ее мифологии, самою образовательною детскою книгою» (С 7. Т. 6. С. 51—52).

Рудименты этого грандиозного замысла сохранились в архиве поэта: подробные планы пролога к «Повести о войне Троянской», а также 97 гекзаметрических стихов первой главы — «Сбор войска в Авлиде» (подробнее см. раздел «Из черновых и незавершенных текстов» наст. тома).

- 441 -

В июле 1845 г. в письме к П. А. Плетневу Жуковский развивает эти же мысли, собираясь издать собрание «сказок» «для детей взрослых, т. е. для народа» (С 7. Т. 6. С. 592). Наконец, в письме к С. С. Уварову от 12 (24) сентября 1847 г. он вновь возвращается к замыслу, уже изложенному в письме к А. П. Елагиной, нередко цитируя из него большие отрывки. Здесь же он говорит о сомнительности этого предприятия: «...но на это едва ли достанет сил и времени» (Там же. С. 186), хотя в письме к П. А. Плетневу от 20 декабря 1848 г. сообщает о проделанной работе и ее результатах: «Я даже и начал было “пролог” к “Одиссее” — сводную повесть о войне Троянской. Стихов 200 гекзаметрами написано1. В эту повесть вошло бы все лучшее, относящееся к войне Троянской и разным ее героям — все, заключающееся в Илиаде, в Энеиде и в трагиках, но от этого труда я отказался. Со временем напишу этот “пролог” в прозе к новому изданию Одиссеи» (Там же. С. 593).

Несмотря на то, что к концу 1848 г. Жуковский, видимо, отказывается от замысла «Повести о войне Троянской», готовя к печати перевод первой части «Одиссеи» (ц. р. от 30 октября 1847 г.), он решил все-таки поделиться с читателем идеей создания особой «Одиссеи для юношества». Выражением этого и явилось предпосланное первому изданию «Одиссеи» предисловие — «Отрывок письма». Как уже давно известно, это отрывок из письма к С. С. Уварову от 12 (24) сентября 1847 г.

Жуковский в этом предисловии, развивая свои мысли о переводческих принципах, связанных с воссозданием атмосферы «Одиссеи» Гомера, — то, что он сам называет «поэтической исповедью», — не говорит о концепции «очищенного Гомера». Но в специальном «Прибавлении» к первой части перевода он, еще раз пояснив характер издания «для юношества, с выпусками», приложил 11 отдельных листков для заклейки 29 мест в книге (см. приложение в наст. томе). Ко второй половине «Одиссеи» подобных поправок поэта не было — по мнению П. А. Ефремова, «вследствие тогдашних неурядиц в Карлсруэ, помешавших печатанию» (С 9. Т. 4. С. 481).

Очевидно, что, не отказавшись еще от идеи «образовательной детской книги» — «Повести о войне Троянской», Жуковский в предисловии к первому изданию «Одиссеи» этот замысел не обнародовал и говорил лишь об «очищенной Одиссее». «Отрывок письма», предпосланный этому изданию, не случайно обращен к С. С. Уварову. Бывший арзамасец, один из теоретиков русского гекзаметра в 1810-е гг., граф Уваров (1786—1855) в 1840-е гг. был высокопоставленным чиновником, министром просвещения, и от него во многом зависела цензурная судьба «Одиссеи». Жуковский, живя в это время постоянно за границей, обращается к нему за помощью не просто как к бывшему приятелю, знатоку античности, но и как к официальному лицу: «Что же касается до издания очищенного, то оно, имея целию образование юношества (которого поэтическая сторона не должна быть пренебрегаема), входит в область министра просвещения: желаю знать его мысли об этом предмете» (С. 7. Т. 6. С. 186). Предисловие в этом смысле приобретало и тактический характер — для лучшего прохождения перевода через цензуру, хотя опасения Жуковского вряд ли имели основания.

Идея «очищенной Одиссеи», свидетельствующая о «чрезмерной щепетильности»2 Жуковского, не получила поддержки Уварова. В письме Жуковскому от 10 ноября

- 442 -

1847 г. он писал: «что же касается до очищенного издания “Одиссеи”, то, по моему мнению, нет никакой нужды к оному приступать. Везде и всегда юношество читает Гомера в полных изданиях, и нигде не замечено, чтобы это чтение производило соблазн малейший»1. Возможно, столь категоричное суждение министра просвещения об «Одиссее для юношества» послужило причиной отказа от уже начатой работы над прологом и «Повестью о войне Троянской».

Но предисловие к первому изданию «Одиссеи» должно было появиться и не только в тактических целях. Пожалуй, только выбор адресата «отрывка письма» мог служить этому, хотя Жуковский не называет его имени, тем самым обращая «вместо предисловия» ко всем читателям, да и сами идеи, а нередко и целые фрагменты текста вошли в письма, обращенные к друзьям поэта и стали своеобразными концептами его эстетической позиции. Для Жуковского с переводом «Одиссеи» было много связано. В определенной степени это был его эстетический манифест, вероисповедание и завещание новой русской культуре. Как справедливо замечает исследователь, опираясь на текст этого письма-предисловия, «Жуковский вполне адекватно дал нам то, что он мог и должен был дать — романтическое видение Гомера как простоты по ту сторону сложности, наивности по ту сторону осуществившей и исчерпавшей себя изощренности»2.

§ 6. «Одиссея» В. А. Жуковского
в русской критике 1840-х годов

Работа над переводом «Одиссеи» стала важным этапом в творческом сознании Жуковского. Свидетельство тому — многочисленные письма поэта, в которых он попытался осмыслить его место в современном литературном процессе, обосновать актуальность гомеровского эпоса и раскрыть свою переводческую стратегию. Жуковскому казалось, что его русские друзья, коллеги-поэты и критики обошли молчанием этот его труд и проигнорировали эстетические открытия автора перевода.

Но русская критика 1840-х годов, прежде всего ведущие журналы, не просто обратила свой взор на «Одиссею» Жуковского, но и выявила методологическое значение этого «подвига» русского поэта. Статьи об этом переводе в «Отечественных записках» и «Современнике», «Журнале Министерства народного просвещения», «Библиотеке для чтения» и «Москвитянине» свидетельствовали о злободневности его появления. Как справедливо заметил современный исследователь, «40-е годы — время создания русской “Одиссеи” и вместе с тем ожесточенных дискуссий о Гомере и эпосе вообще»3.

Полемика К. Аксакова и Белинского вокруг «Мертвых душ» Гоголя, разгоревшаяся в 1842 г., остро выявила потребность русской литературы в новых формах отражения действительности, в эпосе. То, что в центре их спора оказался «гомеровский вопрос», лишь подчеркивало его актуальность.

К. Аксаков, Белинский, Гоголь, каждый по-своему, исходя из своих принципов, размышляли о гомеровском эпосе и его трансформации в новое время. Смысл

- 443 -

этих размышлений и споров удачно выразил в одном из «Философических писем» П. Я. Чаадаев. «В настоящее время, — писал он, — вопрос о том влиянии, которое Гомер оказал на человеческий ум, не оставляет больше сомнений... Но чего, мне кажется, мы не знаем, это той общей связи, которая существует между Гомером и нашим временем, того, что до сих пор уцелело от него в мировом сознании»1.

Общая тенденция русской литературы 1840-х гг. к освоению эпических форм повествования: повести, очерка, романа — определяла интерес писателей и критики к «первообразу» эпической поэзии — гомеровскому эпосу. Характер охвата материала, приемы его обобщения, соотношение материальной и духовной жизни, принципы повествования — все это вызывало определенную реакцию. В этом отношении заслуживают самого пристального внимания высказывания о Гомере и его поэзии молодых Герцена и Гончарова, Тургенева и Достоевского, Островского, вступавших именно в эти годы в большую литературу. Для всех них поэзия Гомера — источник истинной поэзии и образец эпоса. В одном из автобиографических своих произведений, в «Записках одного молодого человека», Герцен писал: «Человечество своим образом перечитывает целые тысячелетия Гомера, и это для него оселок, на котором оно пробует силу возраста»2. Перечитывание в 1840-е гг. Гомера, в частности «Одиссеи» в переводе Жуковского, было своеобразным оселком, на котором русская литература пробовала свои силы и возможности в создании национальных форм эпоса. Споры вокруг «Одиссеи» Жуковского приобретали именно методологическое значение.

Показательно, что Гоголь остро почувствовал уже после завершения Жуковским первой части перевода (I—XII песни) необходимость его вхождения в русское художественное и общественное сознание. 4 июля 1846 г., отправляя П. А. Плетневу статью «Об Одиссее», он писал: «Покамест тебе маленькая просьба <...>. В прошлом году я писал к Языкову о том, чем именно нужна и полезна в наше время “Одиссея” и что такое перевод Жуковского. Теперь я выправил это письмо и посылаю его для напечатания вначале в твоем журнале, а потом во всех тех журналах, которые больше расходятся в публике, в виде статьи, заимствованной из “Современника”, с оговоркой вроде следующей: “Зная, как всем в России любопытно узнать что-либо о важном труде Жуковского, выписываем письмо о ней г. Гоголя, помещенное в таком-то номере «Современника». Нужно особенно, чтобы в провинциях всякое простое читающее сословие знало хоть что-нибудь об этом и ждало бы с повсеместным нетерпением. А потому сообщ. немедленно потом и в «Пчелу», и в «Инвалид», и в «О<течественные> З<аписки>», и даже в «Б<иблиотеку> для Ч<тения>», если примут”» (Гоголь. XIII, 84—85). Плетнев опубликовал статью Гоголя в XLIII томе «Современника» (1846. № 7). В Москве через посредство Н. М. Языкова она еще появилась дважды: в «Московских ведомостях» (1846. № 89. 25 июля) и в «Москвитянине» (1846. № 7. Отд. V, с примечанием, о котором просил Гоголь).

Сразу же после выхода в свет перевода «Одиссеи» критика была единодушна в его оценке. Так, рецензент «Современника» писал: «“Одиссея” В. А. Жуковского, бесспорно, самое замечательное литературное явление 1849 года. Замечательна она как по своему поэтическому достоинству, так и потому, что подала повод множеству

- 444 -

отзывов, заметок, статей»1. Ему вторил критик «Отечественных записок». Он начинал почти теми же словами: «Первое место между изящными произведениями принадлежит, бесспорно, переводу “Одиссеи”, совершенному Жуковским»2. И далее так развивал это заявление: «...он составляет важный факт как в истории отечественной литературы вообще, так, в частности, в истории нашего знакомства с классической поэзией и в литературной жизни Жуковского»3. Подробно о тех впечатлениях, какие перевод Жуковского «производит на нас при современном состоянии литературы», говорил и С. Шевырёв, особенно подчеркивая, что «в наше время выступает на этот подвиг тот поэт, который один только у нас и мог совершить его»4.

Конечно, преувеличением прозвучали слова Гоголя о том, что «появление “Одиссеи” произведет эпоху» (Гоголь. VIII, 236), но и в этих словах была доля истины. Автор «Мертвых душ» в своей оценке перевода Жуковского как никто другой исходил из опыта создания национального эпоса. Для него «Одиссея» Гомера — своеобразная энциклопедия древнего мира, так как «захватывает <...> публичную и домашнюю жизнь, все поприще тогдашних людей» (Там же). В переводе Жуковского Гоголь увидел не только «воссоздание, восстановленье, воскресенье Гомера» (VIII, 237), но и современное содержание. В статье «Об “Одиссее”, переводимой Жуковским» он писал: «...что легло в дух ее содержания и для чего написана сама “Одиссея”, то есть, что человеку везде, на всяком поприще, предстоит много бед, что нужно с ними бороться, — для того и жизнь дана человеку,— что ни в каком случае не следует унывать, как не унывал и Одиссей, который во всякую трудную и тяжелую минуту обращался к своему милому сердцу, не подозревая сам, что таковым внутренним обращением к самому себе он уже творил ту внутреннюю молитву Богу, которую в минуты бедствий совершает всякий человек, даже не имеющий никакого понятия о Боге» (VIII, 239). Эта оптимистическая, хотя и не лишенная религиозного пиетизма концепция «Одиссеи» Жуковского у Гоголя была тесно связана с нравственными поисками. Современный эпос для него определяется, прежде всего, гуманистическим содержанием.

В этом отношении гоголевские оценки поэзии Жуковского в названной статье, и в статье «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность», также входящей в «Выбранные места из переписки с друзьями», пронизаны мыслью о великом нравственном ее значении. Вслед за Белинским Гоголь раскрыл поэтическую самобытность и оригинальность Жуковского в его переводах. «Не знаешь, как назвать его, — переводчиком или оригинальным поэтом. <...> Каким образом сквозь личности всех поэтов пронеслась его собственная личность— это загадка, но она так и видится всем» (VIII, 377). Но в отличие от всех своих предшественников Гоголь сделал попытку рассмотреть эволюцию поэта, выявить направление его движения. «В последнее время в Жуковском стал замечаться перелом поэтического направленья», — так Гоголь определяет тенденцию обращения Жуковского к эпосу, а в связи с переводом «Одиссеи» прямо заявляет, что «вся литературная жизнь Жуковского была как бы приготовлением к этому делу» (VIII, 237). Конкретизируя этот процесс,

- 445 -

автор «Мертвых душ», несмотря на преувеличения, выявил этический пафос русской поэзии, закономерность ее опытов в области национального эпоса.

Русская журнальная критика 1840-х годов, оценивая перевод Жуковского, наметила различные подходы к его прочтению и интерпретации. Если Гоголь, Белинский, Шевырев, в определенной степени Сенковский, прежде всего, подчеркивали его общественное и эстетическое значение, то представители «научной критики», ученые-классики (П. А. Лавровский, И. И. Давыдов, Б. И. Ордынский, Г. С. Дестунис) выявляли соответствие текста перевода подлиннику, пытались осмыслить природу разночтений.

Профессор Московского университета, известный эстетик и философ И. И. Давыдов, редактируя статью студента Главного педагогического института П. А. Лавровского «Сравнение перевода “Одиссеи” Жуковского с подлинником на основании разбора 9-й рапсодии», подчеркивал его роль как «литературного произведения» отечественной словесности, которое «возвышая умственную деятельность общества, содействует его духовному развитию»1. Вместе со своим учеником он высоко оценивает стратегию Жуковского-переводчика, противопоставляя ее «недостатку чистоты и правильности языка» в «Илиаде» Гнедича, хотя и критически отзывается о «введении своей личности в перевод произведения, по преимуществу объективного»2.

Молодой профессор греческой словесности Казанского университета, переводчик «Илиады» Б. И. Ордынский (1823—1861) на страницах того же журнала более резко оценивает позицию Жуковского-переводчика, его субъективность: «у переводчика много лишнего, ослабляющего, подкрашивающего в высшей степени простые слова подлинника»3. Он упрекает Жуковского в незнании «гомерова языка и быта», критикуя подстрочник Грасгофа. Сами пожелания критика вряд ли были приемлемы для Жуковского. «Чтоб перевод “Илиады” и “Одиссеи” удовлетворял настоящим потребностям, должно перевести эти поэмы, если не народным языком, то по крайней мере таким языком, который был бы чужд всех чисто литературных слов и выражений»4. Показательно, что Ф. М. Достоевский в письме к брату от 27 августа 1849 г. из Петропавловской крепости, вероятно, следя за ходом полемики, констатировал: «Прочел я с величайшим удовольствием вторую статью разбора “Одиссеи”; но эта вторая статья далеко хуже первой, Давыдова. То была статья блистательная...»5

Как всегда парадоксален О. И. Сенковский. Признавая бесспорную уникальность самого факта обращения Жуковского к переводу Гомера в такую «неизящную» эпоху, провозглашая переводчика «поэтом, когда все перестали быть поэтами»: «Жуковский, последний из поэтов, берет за руку самого первого поэта, слепого певца и <...> торжественно зовет нас на пир прекрасного»6, он в то же время не принимает «германофильство» Жуковского. Критикуя «немецкую ученость» в лице К. Грасгофа, утверждая, что «Гомер был мужик, малороссийский гусляр и пел на

- 446 -

толкучих рынках городов Ионии»1, Сенковский предлагает русифицированную версию «Одиссеи». Уже первые стихи этого перевода:

Про мужа порасскажи мне, муза, преувертливого, который очень много
Скитался, после того как Трои святой городишко разрушил...» —

напоминают поэтику «склонения на наши нравы» и эстетику простонародности. Мифологические антропонимы редактор «Библиотеки для чтения» рекомендует переводить на русский манер (вместо Зевса — Живбог, вместо Афины-Паллады — Синьдева, вместо Посидона — Текучист и т. д.). Столь же он изобретателен в трактовке образа нимфы Калипсо, которую характеризует как «покрывалиха, ложная скромница, женщина, закутывающая лицо свое в покрывало перед народом, и невоздержанная в страстях своих, готовая на все крайности, за глазами, при удобном случае, в стороне»2. Фантазия барона Брамбеуса безгранична, но к прочтению перевода Жуковского его изыскания имеют самое косвенное отношение.

Наиболее основательно и талантливо интерпретировал «Одиссею» Жуковского профессор греческой словесности Санкт-Петербургского университета Г. С. Дестунис (1818—1895) на страницах «Журнала Министерства народного просвещения». Выявляя отступления русского поэта от оригинала, критик, прежде всего, подчеркивает главное: «Сила и игра страстей, полнота характеров, быстрота и краткость описаний, долгота и обилие рассказов, плавность и звучность стиха, дружба, в которой живет он [Жуковский. — А. Я.] с периодом, согласие стиха и периода Русского со стихом и периодом Греческим, сколько дозволяют Русский язык и избранный переводчиком размер: всё это перешло в Русский перевод. <...> Чувства переданы большею частию так верно, что там даже, где микроскоп Филологии не откроет в переводе Жуковского всех соответствующих слов, — тон чувства передан. <...> Верность этим общечеловеческим, глубоко-поэтическим началам Одиссеи именно и господствует в новом переводе»3. Жуковский обратил внимание именно на эту статью. В письме к П. А. Плетневу от 2 (14) июня 1850 г. он, в частности, замечает: «Я прочитал недавно в журнале Министерства Просвещения дельную статью о моей “Одиссее” (это в январском № 1849 г.). Она подписана Г. С. Я бы желал знать, кто этот Г. С. Написано со знанием дела, с достоинством, с чувством поэтическим» (Переписка. Т. 3. С. 668—669).

Уже современная критика, занимавшаяся сравнением перевода «Одиссеи» Жуковского с подлинником, была единодушна в признании его субъективности. «... Словом, — констатировал критик “Отечественных записок”, — В. А. Жуковский переводчик субъективный: переводя, он не отрывается от своей личности... — и от настоящего перевода “Одиссеи” нужно было ожидать, даже не читая его, что это будет скорее “Одиссея” Жуковского, чем — Гомерова “Одиссея”, переведенная Жуковским»4. Субъективность перевода тесно связывалась с романтической природой творчества поэта.

- 447 -

Даже самые требовательные критики, выступавшие за объективность перевода гомеровских поэм, не могли не признать эстетическое обаяние перевода Жуковского. «Неужели филология и антикварство заглушит в критиках эстетическое чувство!..» — восклицал по поводу перевода Жуковского один из ревнителей точности и объективности в переводе Гомера. И добавлял: «Перевод Жуковского назначен не для тех, кто изучает древность, а для тех, кто хочет послушать Гомера на родном языке»1. Позднее гомероведы, называя перевод Жуковского «вольным и украшенным»2, говоря о том, что в нем поэт «заменил античный тон текста тонами собственной романтической палитры»3, вынуждены были констатировать: «десятки точнейших ученейших переводов, конечно, не дали бы того, что дал один этот перевод»4.

Споры о переводе «Одиссеи» не были столь бурными, как балладные баталии 1810—1820-х гг.: авторитет Жуковского как поэта был непоколебим. Но и эта полемика затрагивала важные вопросы современного литературного развития, в частности проблему национальных форм эпоса. Не касаясь всех частностей этой дискуссии, ставящей целый ряд вполне конкретных вопросов гомероведения, заметим, что поиски Жуковского в области эпической поэзии не прошли бесследно для Гоголя, да и для всей русской литературы. Герцен, Тургенев, Некрасов, Островский, Достоевский, Толстой, начинавшие свой творческий путь в эпоху споров вокруг «Мертвых душ» и перевода «Одиссеи», вокруг проблем национального эпоса, каждый по-своему отозвались на эти споры в своем последующем творчестве. В этом смысле перевод Жуковского можно по праву назвать «русской Одиссеей». Гоголь преувеличивал влияние этого перевода на современное общество и его нравственное развитие, но он безусловно был прав, говоря о воздействии его на современную литературу.

А. Янушкевич (§ 1, 2, 5, 6), § 4 (совместно с В. Киселевым),
Н. Никонова (§ 3)

Сноски

Сноски к стр. 393

¹ Эта цифра соответствует общему объему текстов, опубликованных Жуковским в «Северных цветах на 1829 год»: кроме 600 стихов «Отрывков из Илиады», это 156 ст. баллады «Торжество победителей», 36 ст. «Видения» и 28 ст. «Моря». Итого 820 стихов.

Сноски к стр. 403

¹ Черновые варианты зачеркнуты: «В бой изготовились», «в бой устремляются».

² Первоначально: «золотые».

³ Зачеркнуто: «могущая в бранях богиня».

⁴ Первоначально: «Против Иры царица ловитвы, с златыми стрелами, // Дева лесов...» Окончательный вариант написан на нижнем поле листа, чернилами по карандашу.

⁵ Черновой вариант: «Против Леты Эрмес крылами небес благовестный». Окончательный вариант, начиная со слова «посол», вынесен на нижнее поле страницы и написан после предыдущего варианта: «Против Иры...»

⁶ После этого было написано зачеркнутое слово: «поток».

⁷ Первоначально ошибочно: «Ксамандром».

⁸ Вариант: «потрясая».

⁹ Зачеркнутый черновой вариант: «Идут они навстречу друг другу, <нрзб> боя.

¹⁰ Зачеркнуто: «Мчится Пелид на него».

¹¹ Зачеркнуто: «...чтоб прыгнуть, // Пенится пасть, он ревет, и хвостом по бедрам и по ребрам // Справа и слева разит, возбуждая себя к нападенью; // Грозно он водит [глазами] кругом раскаленные очи, готовый // Когти вонзить в одного или броситься грудью на копья...»

Сноски к стр. 404

¹ Ст. 26—37 позднее были вычеркнуты: заключены в рамку и перечеркнуты крест-накрест.

² Этот стих вписан карандашом поверх двух зачеркнутых: «Тут рассеялся мрак, Ахиллесовы очи затмивший, // Он озирается — скрылся Эней. Изумленный, сказал он:...»

³ В начале стиха зачеркнуто: «В тучу...»

⁴ Далее зачеркнут стих: «Вдруг пред собой Полидора Приамова сына он видит».

⁵ «Милейший» написано карандашом поверх зачеркнутого: «самый любезный».

⁶ Вместо зачеркнутого «милой».

⁷ Первоначально: «легким».

⁸ Зачеркнуто: «Быстро его...»

⁹ Первоначально: «не снес».

Сноски к стр. 405

¹ Зачеркнуто: «торжествуя».

² Было: «Вскрикнул он...»

³ Зачеркнут эпитет: «сильнейшим», перенесенный в конец предыдущего стиха.

⁴ Первоначально: «обратясь, он про<молвил>...»

⁵ Первоначально: «если боги допустят успешно...»

⁶ Вместо «метко» было «твердым».

⁷ Вариант «уничтожить» был отвергнут в процессе работы и возвращено первоначальное «истребить».

⁸ Черновой вариант: «торжественным».

⁹ Варианты: «сокровенный», «вдохновенный».

¹⁰ Первоначально вместо «за ним» было «с копьем».

¹¹ Вариант: «на другую».

¹² Было: «иссохших».

¹³ Вариант: «могучий».

¹⁴ Зачеркнуто: «пламенный».

Сноски к стр. 406

¹ Было: «сильные».

² Вместо «падала» было «капала».

³ Варианты: «покрывая и потом, и кровью руки свои», «и мощные руки покрывши свои потом и кровью».

Сноски к стр. 410

¹ Киреевский И. В. Полн. собр. соч. Т. 1. М., 1861. С. 26.

Сноски к стр. 425

¹ Вольпе Ц. Жуковский // История русской литературы. Т. 5. М.; Л., 1941. С. 391.

² Ср., например: «Лучший из них есть Фоссов; но Фосс дал своему поэтическому переводу характер подстрочного, то есть он жертвовал своим языком языку оригинала; он натянул свое узкое немецкое платье на гигантское тело грека; с этим преобразованием грек остался греком, это правда, но ему ходить неловко в узких немецких стихах; по швам рвется; и беспрестанно нашивки и заплаты. Перед ним другой стихотворный перевод; не столь исковерканный язык, как Фоссов; зато менее поэзии. Пупов смешон своей чопорностию и претензиею всё сказать лучше и блистательнее: Поп не имел понятия о святой простоте; он меня смешит и сердит. Французские переводы, которых у меня четыре, служат только для объяснения смысла; в них нет никакой поэтической верности. Есть у меня и русский в прозе, чей не знаю, но, кажется, должно быть покойного греховодника и секретаря покойной русской академии Соколова, ибо он посвящен покойному Шишкову. Жаль бранить мертвых, а этот переводчик сущая свинья: другой критики ему быть не может» (из письма к П. А. Вяземскому от 9 (21) февраля 1844 г. // Гиллельсон. С. 44).

Сноски к стр. 427

¹ Аверинцев С. С. Размышления над переводами Жуковского // Он же. Поэты. М., 1996. С. 138—139.

Сноски к стр. 432

¹ Резкое неприятие творчества немецкого поэта Георга Гервега (1817—1875) было связано и с его публицистической деятельностью. Подробнее см.: ПССиП. Т. 14. С. 536, а также: Разумова Н. Е. В. А. Жуковский — читатель «Стихов живого человека» Г. Гервега // ПМЖ. Вып. 15. Томск, 1989. С. 34—45.

² В этом смысле Жуковский выступал наследником культурной традиции пушкинской поры, в рамках которой восприятие Гомера и гомеровских текстов насыщалось интенсивными христианскими аллюзиями, см.: Майофис М. «Рука времен», «божественный Платон» и гомеровская рифма в русской литературе первой половины XIX века: (Комментарий к непрочитанной поэме Н. И. Гнедича) // НЛО. 2003. № 2. С. 145—170.

Сноски к стр. 433

¹ См. о рецепции этой литературно-психологической категории в России: Виницкий И. Ю. Анатомия меланхолии: Меланхолическая традиция в России и В. А. Жуковский // Ученые записки Московского культурологического лицея № 1310. Сер. Филология. Вып. 2. 1997. С. 111—168.

² Цит. по: Литературные манифесты западноевропейских романтиков. М., 1980. С. 393.

Сноски к стр. 434

¹ О меланхолии в жизни и в поэзии // Жуковский В. А. Эстетика и критика. М., 1985. С. 344.

Сноски к стр. 435

¹ Макушкина С. Ю. Мотив судьбы в переводе «Одиссеи» Жуковским // Проблемы литературных жанров. Мат-лы X Международной науч. конф. Ч. 1. Томск, 2002. С. 93.

Сноски к стр. 436

¹ Далее Жуковский приводит даты по новому стилю. Первая половина «Одиссеи» была процензурована в Петербурге А. В. Никитенко еще 30 октября 1847 г. и печаталась в придворной типографии В. Гаспера в Карлсруэ. Она вышла из печати в составе «Новых стихотворений» в 1848 г., хотя и имеет помету 1849 г., вероятно, по аналогии со следующей второй частью, вышедшей с опозданием из-за революционных событий 1848 г. лишь в 1849 г.

Сноски к стр. 437

¹ Рукописный отдел РО ПД (архив А. Ф. Онегина). № 27819. См.: Hofmann M. Le Musée Pouchkine d’Alexandre Onêgine à Paris. P., 1926. P. 70—71.

² Впервые письма Жуковского были опубликованы П. А. Вяземским в «Русском архиве» за 1867 г. (Стб. 1386—1439); перепечатаны П. А. Ефремовым (С 7. Т. 6). Письма великого князя Константина Николаевича к Жуковскому впервые: РА. 1895. Т. 3. № 10. С. 140—146.

³ См. письмо Жуковского к Ф. П. Литке от 9 (20) октября 1848 г. // РА. 1887. Т. 2. № 6. С. 340.

Сноски к стр. 438

¹ Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров: Воспоминания. Дневник 1853—1854. М., 1990. С. 146.

² Там же. С. 109.

³ РА. 1895. Т. 3. № 10. С. 145.

Сноски к стр. 439

¹ Как явствует из письма Жуковского к А. С. Стурдзе от 10 марта н. ст. 1849 г. он дал великому князю Константину Николаевичу «давно обещание приняться за “Одиссею”, и если удастся перевесть, ему посвятить ее» (СС 1. Т. 4. С. 664).

Сноски к стр. 440

¹ Не имея никаких документальных свидетельств, выскажем осторожное предположение, что причиной снятия посвящения стал скандал, связанный с историей внебрачной связи дочери Жуковского Александры, фрейлины имп. Марии Александровны, и великого князя Алексея Александровича (1850—1908), одного из сыновей имп. Александра II, в результате которой 14 ноября 1871 г. родился сын, получивший титул графа Белевского. А. В. Жуковская с богатым приданым была выдана за барона Вермана. Подробнее см.: Белякова З. И. Великие князья Алексей и Павел Александровичи: Дворцы и Судьбы. СПб., 1999. С. 20—23.

² РА. 1885. С. 532—533.

³ Об этом подробнее см.: Виницкий И. Список сокращений. С. 254—256.

Сноски к стр. 441

¹ Как уже было сказано выше, в архиве поэта обнаружено лишь 97 стихов «Повести о войне Троянской», которые и опубликованы нами. Вопрос об остальных 100 стихах остается открытым.

² См. примеч. к письму С. С. Уварову // СС 1. Т. 4. С. 750.

Сноски к стр. 442

¹ См. примеч. к письму С. С. Уварову // СС. Т. 4. С. 750.

² Аверинцев С. С. Указ. соч. С. 140.

³ Егунов А. Н. Гомер в русских переводах XVIII—XIX веков. М.; Л., 1964. С. 346.

Сноски к стр. 443

¹ Цит. по кн.: Русские эстетические трактаты первой трети XIX века: В 2 т. М., 1974. Т. 2. С. 531—532.

² Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1954. Т. 1. С. 279.

Сноски к стр. 444

¹ Современник. 1850. Т. 20. № 3—4. Отд. III. С. 1.

² Отечественные записки. 1849. Т. 68. № 1. Отд. V. С. 1.

³ Там же. С. 2.

⁴ Москвитянин. 1849. Кн. 1. № 1. Раздел IV. С. 44—45.

Сноски к стр. 445

¹ Отечественные записки. 1849. Т. 63. Отд. V. С. 2.

² Там же.

³ Там же. 1849. Т. 65. Отд. V. С. 30.

⁴ Там же. С. 36.

⁵ Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1985. Т. 28. Кн. 1. С. 159.

⁶ Библиотека для чтения. 1849. Т. 93. № 183. Ч. 1. С. 2. Курсив автора. — А. Я.

Сноски к стр. 446

¹ Там же. С. 16.

² Там же. С. 20.

³ Журнал Министерства народного просвещения. 1850. Ч. 67. Отд. II. С. 62, 85, 64. Статья подписана криптонимом: Г. С.

⁴ Отечественные записки. 1849. Т. 65. № 8. Отд. V. С. 21.

Сноски к стр. 447

¹ Журнал Министерсва народного просвещения. 1850. Ч. 67. Кн. 8. Отд. II. С. 71.

² Егунов А. Н. Указ соч. С. 373.

³ Толстой И. Одиссея в переводе Жуковского // Гомер. Одиссея. М.; Л., 1935. С. 41.

⁴ Там же. С. 44.