- 405 -

А. С. Янушкевич

ЛИРИКА ЖУКОВСКОГО

В «поэтическом хозяйстве» В. А. Жуковского границы между «лирикой» и «не лирикой» весьма подвижны и неопределенны. И хотя его репутация как «лирика по преимуществу» (Г. А. Гуковский) достаточно устойчива, корпус его лирического творчества четко не обозначен. Сам поэт во многом провоцировал своих издателей и исследователей на ошибки и неточности в определении состава его лирического наследия.

Прижизненные издания своей поэзии Жуковский обозначал одним понятием — «стихотворения», а жанровыми рубриками: «лирические стихотворения», «послания», «романсы и песни» (С 1—2), с добавлением в С 3 «элегий», «сельских стихотворений», «баллад» — подчеркивал их разнообразие. В этом смысле обозначение «стихотворения» приобретало расширительный характер как аналог поэзии вообще. Характерной тенденцией автоиздательской позиции Жуковского становится увеличение раздела «Смесь», в который легко переходят стихотворения из других разделов. И хотя в «Общем оглавлении» к последнему прижизненному изданию (С 5) рубрикация остается, а раздел «Смесь» все увеличивается1, Жуковский впервые решается на хронологический принцип расположения материала.

Последовательное выделение баллад и стихотворных повестей, сказок и поэм, что проявилось уже в С 4 и специальном издании «Баллад и повестей» (Ч. 1—2. СПб., 1831), а в С 5 — эпических и драматических стихотворений позволяет говорить о том, что к концу жизни Жуковский воспринимал лирику как самостоятельную часть своего наследия уже без четкой жанровой рубрикации.

- 406 -

Лирика Жуковского — динамичная творческая система. Она живет в большом контексте времени и в атмосфере творческого развития самого поэта. И в этом смысле ее этапы и проблемы обусловлены как идеями времени, так и глубоко индивидуальными поисками.

Жуковский входит в русскую поэзию на рубеже веков, в предчувствии ее золотого века. В своих пансионских стихотворениях 1797—1800 гг. он постоянно колеблется в выборе традиции: с одной стороны, первые опыты ощутимо связаны с ломоносовско-державинской одой, с другой — в них следы карамзинско-дмитриевской сентиментальной поэзии. Процесс элегизации одической традиции происходит именно через синтез этих традиций, осложненных идеями нравственного самоусовершенствования и масонской эмблематикой. Ранний Жуковский эклектичен, но в этой эклектике — прорыв к новому поэтическому мышлению.

Как известно, «родиной русской поэзии», точнее, «началом истинно человеческой поэзии» (Вл. Соловьев), стало «Сельское кладбище» Жуковского — перевод одноименной элегии английского сентименталиста Т. Грея. Но не менее значим и тот факт, что лирика Жуковского 1801—1805 гг. формируется в тесном взаимодействии с поэтической философией английского предромантизма. Две редакции «Сельского кладбища» (1801—1802 гг.) и другой перевод из Грея (пиндарическая ода «Успехи поэзии») 1802 г., работа над переложением «Опустевшей деревни» Голдсмита (1805), интерес к произведениям Томсона, Драйдена, Попа — все это рождало новый тип поэтической рефлексии, состояние меланхолии, «философии грусти»2. По точному замечанию исследователя, «это было утверждение нового направления»3.

Суть этого нового направления определялась выработкой элегического языка русской лирики. Поэтика «кладбищенской элегии», характерные черты которой на русской почве обозначил Жуковский в «Сельском кладбище»4, и меланхолическая рефлексия переводов из английских поэтов определили новое содержание поэзии, то, что точно сформулировал еще В. Г. Белинский: «выговорил элегическим языком жалобы человека на жизнь»5. Франклиновы дневники 1804—1805 гг.,

- 407 -

как «памятники ранних попыток русской мысли анализировать внутреннего человека»6, стали своеобразной лабораторией его психологической лирики.

Белевское уединение 1806 г. способствовало лирическому взрыву после затянувшейся творческой паузы. В течение апреля-декабря Жуковский создает около 50 стихотворений разных жанров. Огромная внутренняя работа по самообразованию и самоусовершенствованию дала почву для творческих поисков, вырвалась в лирическом излиянии. Адекватной формой такого выражения становится монолог-исповедь. Уже в переводе «Опустевшей деревни» Голдсмита Жуковский разрабатывает эту форму лирики, но подлинный расцвет она переживает в группе стихотворений 1806 г.: «Послание Элоизы к Абеляру», «Отрывок перевода элегии» (из Парни), «Песня» («Когда я был любим...»), «Сафина ода», «Идиллия» («Когда она была пастушкою простой...»), «Прощание старика», элегия «Вечер», «К Эдвину», «Песнь барда над гробом славян-победителей».

В форму монолога поэт вмещает различное жанровое содержание: послание, элегия, песня, романс, мадригал, ода, идиллия и т. д. Но главным становится не выявление жанровой специфики, а поиск новых форм лирического выражения. Характерно, что Жуковский, по существу, разрушает жанровые каноны, раскрывая прежде всего природу человеческих страстей. Именно с этой авторской установкой связана специфика лирического «я» в монологах 1806 г. Средневековая монахиня, древнегреческая поэтесса, старик, бард, молодые влюбленные — таковы своеобразные маски лирического героя. Басенные опыты Жуковского этого же времени — логическое продолжение поисков в области выражения индивидуальной психологии. Это был путь к тому методу психологического анализа, который так точно позднее определит П. А. Вяземский: «‹...› дать языку души такую верность, когда говоришь за другую душу...»7

Такая многоликость лирического героя Жуковского была связана с процессом создания персонажа-характера, помещенного в различные жизненные ситуации. Общая идея высокой всепоглощающей любви обыгрывается в разных вариантах. В «Послании Элоизы к Абеляру» — любовь, побеждающая схиму, все затворы и запреты; в «Отрывке элегии» —

- 408 -

любовь в минуты измены; в «Сафиной оде» — огонь любви; в «Прощании старика» — потеря любви; в «Песне» — память о любви; «К Эдвину» — мольба, заклинание любви. В этом смысле можно говорить о цикле стихотворений 1806 г. — «превратности любви».

Проблема внутреннего человека в лирике Жуковского определяется его пониманием личности вообще. Разделяя просветительскую идею внесословной ценности человека, Жуковский уже рано наметил свой тип героя.

В двух стихотворениях — «Герой» и «Человек», написанных почти одновременно (1800—1801), он дал свое представление об идеале личности. Отталкиваясь в первом стихотворении от традиционного одического понимания героя как высокой по сану личности, прославившейся своими военными победами, Жуковский полемически говорит о герое добродетели, человеке «чистой и светлой души».

«Герой» — «Человек». Эти два названия программны у Жуковского и внутренне связаны. Отстаивая свое понимание героической личности, поэт очеловечивает ее. Само понятие «человек» он наполняет высокими нравственными идеалами, вводит его в систему своих этико-философских поисков. Природа героического в человеке приобретает общечеловеческий смысл и внесословную ценность.

Установка на лирического героя, обыкновенного частного человека, интересного прежде всего своими нравственными поисками, принципиальна в лирике 1806 г. Герои всех монологов — люди с земными страстями. Это сближает и древнегреческую поэтессу Сафо, и средневековую монахиню Элоизу, и современного молодого человека, и оссианического барда, и старика. Не стремясь к исторической и национальной характеристике героев, Жуковский раскрывает родство их душ. Страдания и радости любви приобщают их к человеческому братству.

Осваивая возможности малых поэтических форм, Жуковский ищет новые способы выражения лирического чувства. Этот поиск особенно отчетливо обозначился в стихотворениях 1808—1812 гг., опубликованных на страницах журнала «Вестник Европы», редактором которого в 1808 г. становится Жуковский. Абсолютное большинство стихотворений этого периода имеют подзаголовки: «песня» или «романс» и «подражание немецкому», чаще всего Шиллеру.

Еще в элегии «Вечер» стихия песенности как особой формы лирической суггестивности становится всепроникающей. По точному замечанию

- 409 -

И. М. Семенко, «тип лирической эмоциональности в поэзии Жуковского в известном смысле родствен музыке», а его лиризм — «лиризм песенного типа»8. Жуковский наполняет стихотворения звуками лиры, арфы, свирели, гуслей, «златой цевницы», образами барда, певца, песнями. Весь окружающий мир звучит и поет в лирике 1808—1812 гг. Эстетическая рефлексия Жуковского в стихотворениях «К поэзии», «К моей лире и к друзьям моим», Вечер», в переводах из «Идеалов» Шиллера опирается прежде всего на музыку бытия. Обращения «к моей лире», «к арфе», к музе, к поэзии становятся лишь аккомпанементом в этом музыкальном космосе. Как заметил еще Г. А. Гуковский, «Жуковский создает музыкальный словесный поток, качающий на волнах звуков и эмоций сознание читателя; в этом музыкальном потоке, едином и слитном, как и единый поток душевной жизни, им выражаемый, слова — это ноты»9. Система курсивов, экспрессивного синтаксиса, рождающая особую мелодику стиха10, семантические резервы словоупотребления11 — за всем этим открывались новые горизонты русской лирики.

Шиллеровский энтузиазм нашел в Жуковском свой отклик. Перевод его стихотворения «Die Ideale», получившего у Жуковского название «Мечты» (1812), стал программным: поэт «согласовал свое собственное мироощущение с шиллеровским текстом»12. Одновременно чувство патриотической экзальтации, вызванное событиями Отечественной войны 1812 г., очевидцем и участником которых был сам поэт, пробудило в нем гражданские чувства. От «Певца во стане русских воинов», послания «Императору Александру» он пролагал дорогу новому типу исторической элегии. И форма кантаты, и гражданское послание способствовали оригинальному синтезу элегических и одических интонаций. Но главное — «патриотизм впервые явился здесь одновременно и гражданской, и личной темой»13. Импровизационность как выражение свободы лирического чувства, переходов от темы к теме,

- 410 -

ассоциативных связей, рождения образа прямо на глазах читателя обогащала саму палитру лирики.

В этом контексте эстетической и общественно-философской рефлексии история личной трагедии Жуковского, его драматических отношений с Машей Протасовой, обретала в «Песнях и романсах» не столько автобиографический, сколько автопсихологический характер. Суггестивность его лирического чувства делала эту историю общечеловеческой, выводила ее на философский уровень. «На дне своего растерзанного сердца, во глубине своей груди, истомленной тайными муками» (В. Г. Белинский), он увидел новые источники элегической поэзии, «философии страдания».

Расширялось само представление о душевной жизни человека. Как неоднократно будет повторять поэт, «душа распространяется». Лиризм песенного типа позволял Жуковскому синтезировать различные сферы человеческого бытия. Переводы из Шиллера, как и другие обращения Жуковского в это время к немецкой поэзии (Тидге, Маттисон), способствовали «жанровой диффузии» и широкому пониманию «элегической поэзии»14.

Этот синтез тем, настроений, мотивов нашел свое ярчайшее воплощение в лирике долбинской осени 1814 г. Лирический взрыв 1814 г. во многом психологический феномен. Находясь в состоянии душевной распутицы, когда «душа разорвана в клочки»15, поэт пытается в самом страдании увидеть прекрасное, преодолеть отчаяние через поэтическое вдохновение. Долбинские стихотворения, расписанные по дням,— своеобразная лирическая стенограмма, где «Жизнь и Поэзия одно». В альбоме Саши Протасовой Жуковский однажды запишет: «Il faut rire avant d'être heureux, de peur de mourir sans avoir rire»16.

Словно конкретизируя этот жизненный принцип, Жуковский превращает поэзию в философию жизнестроительства. Его шутливые записки, юмористические послания, стихи по поводу и без повода сочетаются с трагическими балладами о несчастной любви, с набросками «Аббадоны», с философской рефлексией «Теона и Эсхина», с высоким пафосом послания «Императору Александру», со стихотворной литературной

- 411 -

сатирой («Плач о Пиндаре», «Пред судилище Миноса»), с опытами стихотворной эстетики и критики («Послания к В. Л. Пушкину и П. А. Вяземскому», «К Воейкову», «Ареопагу»). Поэт ищет в поэзии ответы на мучительные вопросы жизни. Возникают большие контексты лирического творчества, когда «за словом притаилась целая философия», когда поэт «жаждет создать общечеловеческую модель душевного мира, способную противостоять действительности»17.

Поэзия как способ самосохранения и внутренней свободы обретает у Жуковского в долбинскую осень 1814 г. статус жизнетворчества и жизнестроительства. Это истоки той концепции «самостояния человека», без которой невозможно понять нравственный феномен Пушкина и роль Жуковского как его наставника.

В лирике 1814 г. Жуковский пытается показать, что ничто человеческое поэзии не чуждо. Его «домашняя поэзия» в определенной степени уравнивает быт и бытие, хотя не находит для них еще одного стиля. Возникают два параллельных ряда поэтических текстов: шутливые экспромты, пронизанные стихией озорства, просторечия, и образцы высокой поэзии о таинствах судьбы, превратностях любви, проблемах творчества. Эти опыты нередко пересекаются, возникают буквально в один день, но границы между поэзией и прозой как различными мироощущениями остаются. Абсолютное большинство своих поэтических шуток Жуковский так и не решился опубликовать при жизни: он их писал для себя и для близкого круга людей.

Конденсатором этих процессов раскрепощения поэтического языка и стиля становится дружеское послание. Многочисленные стихотворные обращения к родным и знакомым, особенно к А. А. Плещееву, соседствуют с эстетической рефлексией в посланиях к друзьям-литераторам — В. Л. Пушкину, П. А. Вяземскому, А. Ф. Воейкову, Д. А. Кавелину, «Ареопагу». Именно здесь отчетливо прослеживается «процесс профессионализации юмористической и шутливой поэзии»18. Но главное — послания формируют новые литературные принципы, которые получат масштаб «школы гармонической точности»19.

- 412 -

Жуковский является организатором стихотворной переписки, без которой невозможно представить будущую атмосферу «Арзамаса» и «арзамасского братства»20.

Следующий этап развития лирики Жуковского, хронологически определяемый 1815—1824 гг., особенно значим для русского эстетического и художественного сознания. Это эпоха эстетических манифестов поэта. От элегии «Славянка» (1815), которую справедливо определяют как «прогулку по садам Романтизма»21, тянется цепь стихотворений, где каждое звено — отрывок лирической философии и романтической эстетики. «На кончину Ея величества королевы Виртембергской», «Цвет завета», «К мимопролетевшему знакомому гению», «Невыразимое», «Подробный отчет о луне», «Лалла Рук», «Воспоминание», «Море», «Таинственный посетитель», «Явление поэзии в виде Лалла Рук», «Я музу юную, бывало...», «Мотылек и цветы» — каждое из этих произведений органическая часть лирического космоса Жуковского.

Исследователи уже давно обратили внимание на их лейтмотивность и внутреннюю связь. И это естественно: каждое стихотворение ощущалось автором как отрывок, фрагмент его эстетической и философской концепции. На это указывает не только подзаголовок «Отрывок» к стихотворению «Невыразимое», но и общая атмосфера мимолетности, воспоминания, случайности, призрачности, бесконечных вопросов. И вместе с тем происходит сопряжение всех этих состояний; одно стихотворение как бы переливается в другое, не просто подзаряжая его своим содержанием, но и включая в систему своих образов, настроений.

Когда в дерптских письмах-дневниках 1815 г., обращенных к Маше Протасовой, или в письмах к Александру Тургеневу из первого заграничного путешествия 1821—1822 гг. Жуковский говорил о «philosophie de Lalla Roock», о философии Теона или «старца Эверса», когда он мотивы и образы эстетических манифестов делал лейтмотивными и сквозными словами, он давал «ключ к постижению новых эстетических ценностей», а «с читателем словно бы заключался некий художественный

- 413 -

контракт на интуитивное постижение того, что не могло быть раскрыто полностью в отдельном лирическом высказывании»22.

Арзамасские гекзаметрические протоколы 1817 г., собрание переводов, представленных в шести выпусках авторского сборника «Für wenige. Для немногих» (1818), полушутливые павловские послания 1819—1820 гг. «не столь различны меж собой», если пристальнее всмотреться в их эстетику.

За буффонадой и галиматьей стихотворных протоколов Светланы (арзамасское прозвище Жуковского) отчетливо выступают новые литературные принципы, особая «стилевая система, порожденная дружеским кружком и несущая на себе печать кружковой психологии и кружкового языка»23. Жуковский насыщает эти арзамасские документы рефлексией своих эстетических манифестов.

Шесть выпусков «Für wenige. Для немногих» выявляли лицо Жуковского-переводчика, были демонстрацией его переводческих принципов. Композиция сборника, располагающая параллельно текст-оригинал и перевод (en regarde), организующая переводные тексты в жанрово-стилевые и тематические подборки, намечала определенную психологию восприятия, что своеобразно и точно выразил А. С. Пушкин в послании «К Жуковскому» («Когда к мечтательному миру...»): «Ты прав, творишь ты для немногих, // Не для завистливых судей <...> Но для друзей таланта строгих, // Священной истины друзей».

Пространство павловских посланий Жуковский заполняет обширными пейзажными зарисовками, сочными бытовыми подробностями, историческими экскурсами. Наконец, он опирается в них на свой поэтический опыт, совершает как бы прогулки по страницам собственных произведений. Так, история платка графини Самойловой дает такой взлет фантазии поэта, что весь окружающий мир, подводное царство, романная история Малек-Аделя и поэтическая притча об Арионе приходят в особое сцепление, образующее неразделимое единство быта и бытия, шутки и философской медитации, стихотворного балагурства и высокого лирического чувства.

В этих лирических массивах и контекстах, хронологически продолжающих друг друга как дневниковые записи, вырабатывалась поэтика эстетических манифестов. Оживотворение окружающей жизни через

- 414 -

встречу с поэзией — вот их главная тема. Знаменитая формула Жуковского «Жизнь и Поэзия одно», со всей определенностью выраженная в стихотворении «Я Музу юную, бывало...», выросла из всей поэтической системы этого периода. Эта формула берет свое начало в посвящении к «Двенадцати спящим девам», где обращение к «благодатному гению» влечет за собой оживотворение, поэтизацию прошлого, воспоминание. Концентрация таких слов-понятий, как «мечта», «вдохновение», «очарование», «пленять», «песни звуки», «задумчивая лира», «сердце воскресает», «глас на лире оживает», «гения полет» и т. д., рождает связь жизненных впечатлений и поэтических отзвуков. Именно от этого посвящения 1817 г., восходящего к «Фаусту» Гёте, тянется цепь обращений к символу вдохновения, источнику поэзии: «таинственный посетитель», «милый гость», «гений мой», «пленитель безымянный», «гость прекрасный с вышины», «посол небес крылатый», «призрак, гость прекрасный», «Муза юная». Поэт словно выходит на связь со своим вдохновением, и весь мир оживает, превращаясь в чудные мгновения. «Прекрасному — текущее мгновенье» («Старцу Эверсу») — так Жуковский определил связь поэзии и жизни.

Сквозные мотивы и образы эстетических манифестов, система автореминисценций способствовали обогащению самих возможностей образа в лирике. Уже в «Славянке» обозначилась его способность жить на пересечении двух смыслов: реального, пластического, натурфилософского, и символического, тяготеющего к философско-эстетическому универсуму.

В предисловии к «Овсяному киселю», где с особенной зримостью и эпической детальностью поэт воссоздал мир устойчивых идиллических ценностей, Жуковский пишет: «И тленная былинка неприметно становится эмблемою человеческой жизни». В примечании к «Славянке», описывая памятники Павловска, он вновь подчеркивает их символический смысл.

Само слово «симвул» активно входит в поэзию Жуковского, отражая процесс расширения реального смысла вещей, философского обобщения. Вот лишь несколько примеров: «Святый символ надежд и утешенья!» («На кончину Ея величества королевы Виртембергской»), «Символ любви и жизни молодой» («Цвет завета»), «Таинственный символ его завета» («Старцу Эверсу»).

Не менее важен для поэзии Жуковского этого периода прием уподобления, открытой метафоризации. На этом поэтическом приеме основано

- 415 -

все стихотворение «Таинственный посетитель», в котором каждая строфа — разгадка тайны, открытие символического явления: «Не Надежда ль ты младая...», «Не Любовь ли нам собою тайно ты изобразил?..», «Не волшебница ли Дума // Здесь к тебе явилась нам?», «Иль в тебе сама святая // Здесь Поэзия была?..», «Иль Предчувствие сходило // К нам во образе твоем...» Процесс «развоплощения» явления, переданного в системе понятий-символов, получает у Жуковского эстетическое обоснование. Эстетика «двойного бытия» — нерв его манифестов. Конкретным ее выражением является образ покрова, занавеса, покрывала, проходящий, по существу, через все его произведения 1818—1824 гг.

Романтическая символика придала им особый масштаб и программность. В течение почти десяти лет поэт формировал в сознании русских читателей и русской эстетической мысли идею творчества как процесса познания тайны бытия, как загадку невыразимого. В системе символов он передал характер этого явления, универсальность и особую его жизненную силу. По точному замечанию исследователя, «появление символического языка было мощным стимулом эволюции. Менялись самые формы поэтической суггестивности»24.

Интонации живой речи, имитация размышления на глазах и слуху читателя через варьирование сквозных образов, вопросительную интонацию, курсивы, элементы проповедничества новых принципов важны для Жуковского, автора эстетических манифестов. Может быть, поэтому у него впервые стихотворение как бы обнажает свою этимологию: творение стиха, творчество в стихах. Оно выявляет свою родовую сущность: непосредственное лирическое высказывание. Именно здесь берет свое начало не только русская философская лирика, но и концепция стихотворения как особого типа поэзии, что проявится в «Стихотворениях Александра Пушкина», где уже в названии — творческая позиция.

Пожалуй, как никогда раньше и позже, Жуковский в этот период мало обращается в лирике к переводам. Стремление найти для некоторых эстетических манифестов Жуковского те или иные источники, в основном немецкие (Шеллинг, Новалис, Ваккенродер), может быть понято. Выработка своей оригинальной системы романтического миросозерцания опиралась на общеромантические идеи, на опыт немецкой романтической

- 416 -

эстетики. И в этом смысле «Жуковский был переводчиком на русский язык не Шиллера или других каких-нибудь поэтов Германии и Англии», он был «переводчиком на русский язык романтизма...»25

Но в поэтическом воплощении этих идей Жуковский шел своим путем и искал свои формы. Он открыл для русской поэзии особый тип стихотворения, где эстетическая проблематика была прочно связана с натурфилософией и бытовыми зарисовками, с философской символикой и личными чувствами. Он подготовил тот тип лирики, который можно было бы назвать эстетическим и этическим вероисповеданием.

Процесс оживотворения природы, программно выразившийся в эстетических манифестах 1818—1824 гг., проходил у Жуковского в недрах его поэзии 1816—1818 гг. На пути от «Славянки» к манифестам, в атмосфере арзамасских заседаний формировался новый тип поэтического мышления Жуковского. Уже за буффонадой арзамасских протоколов поэта открывался принцип эпической детализации: общая картина заседания в гекзаметрах Жуковского обрастала такой массой подробностей из быта арзамасцев, что превращалась в своеобразную шутоэпопею.

Именно на арзамасских заседаниях Жуковский и познакомил своих друзей-единомышленников с опытами в «совершенно новом и нам еще неизвестном роде»26. Речь идет о его переводах идиллий Гебеля, которые он включит в С 3—4 под общим заглавием «Сельские стихотворения». Говоря об опытах Жуковского в области идиллии, необходимо заметить, что ему вообще был близок этот поэтический жанр. Более того, идиллическое миросозерцание как особая концепция бытия присуще поэту на всем протяжении его творчества, включая работу над переводом гомеровского эпоса.

Идиллии Жуковского с их своеобразным топосом, «прелестью простоты и вымысла», элементами русификации и гекзаметрической детализацией остро ставили вопрос о «возвращении к национальным истокам поэзии»27. Но одновременно они были важным этапом на пути к стихотворному эпосу. Баллады и стихотворные повести, поэмы и сказки развивали эти тенденции поэтического повествования.

- 417 -

После 1824 г. интенсивность собственно лирического творчества Жуковского резко падает. Его путь к эпосу — перевод образцов мировой эпической поэзии, выход в 1831 г. двумя изданиями «Баллад и повестей» — внес коррективы в само направление лирической поэзии. «Русская песнь на взятие Варшавы» и «Русская слава» (1831), «Народные песни» («Боже, царя храни!» и др.; 1834), «Ночной смотр» (1837), «Бородинская годовщина» (1839), «К русскому великану» (1848), «Четыре сына Франции» (1849) — все эти стихотворения позднего Жуковского являются откликами на важнейшие исторические события. Их объем, характер стиха, публицистический элемент по праву делают их эпическими элегиями. Память о прошлом «певца 1812 года», боль за настоящее России и Европы и предсказание будущего рождают состояние общественно-исторической рефлексии. Образ России, Святой Руси обретает во всех этих стихотворениях историософский характер. Через события русской истории и современность поэт осмысляет опыт мировой истории — от наполеоновских войн до европейских революций 1848 г.

Эпический потенциал поздней лирики Жуковского проявляется и в его новом переводе «Сельского кладбища» (1839), и в лирических циклах «Из альбома, подаренного гр. Ростопчиной» (1837), «Эолова арфа» (1838—1839). Поздний Жуковский насыщает лирику 1840-х гг. идеями христианской философии. Его переложение латинской молитвы «Stabat mater» (1838), стихотворения «Молитвой нашей Бог смягчился» (1839), «1-го июля 1842» выявляют взаимосвязь поэзии и религии.

Меняются формы лирического выражения, характер стиха и поэтического синтаксиса. На смену лирической экзальтации приходят интонации эпического размышления. Жуковский-эпик в 1840-е гг. неотделим от Жуковского-лирика. Вряд ли есть основания говорить о кризисе Жуковского-лирика, об угасании его лирического таланта.

Два последних стихотворения поэта, написанные незадолго до его смерти — «Царскосельский лебедь» и «Розы»,— ярчайшее выражение неиссякаемого лиризма. Далеко не сентиментальный Вяземский, прочитав «Царскосельского лебедя», воскликнул: «Ах ты мой старый лебедь, пращур лебединый, да когда же твой голос состареется? <...> Лебедь твой чудно хорош. Да что это за лебедь, вымысел, аллегория или быль?»28

- 418 -

Эстетический синтетизм Жуковского вел его к поэтическому синтетизму. «Вымысел, аллегория, быль» — это триединство способствовало обогащению лирики как особой формы поэтической рефлексии. Мысли Жуковского о сближении поэзии и прозы приобретают в 1830—1840-е гг. методологический характер. Его попытки переложить на язык поэзии значительные произведения европейской романтической прозы («Ундину» Ф. Ламотт-Фуке, «Белокурого Экберта» Л. Тика, сказки братьев Гримм, «Неожиданное свидание» Гебеля, рейнское сказание «Фалкенбург» и т. д.)29 способствовали выявлению возможностей лирического высказывания, намечали пути взаимодействия лирики и эпоса.

Лирика позднего Жуковского — это одновременно и его стихотворный эпос, так как историческое событие определяет развитие мысли поэта и формы ее выражения. Жуковский постепенно стирает и межродовые границы внутри стихотворных текстов. Лирическое, драматическое и эпическое начала образуют общее стихотворное пространство в творчестве Жуковского 1840-х гг. И все-таки лиризм как особая форма суггестивности не исчезает из поэзии Жуковского. Лирика обнаруживает свою жизненную силу и в контексте стихотворного эпоса позднего Жуковского.

Около 500 произведений определяют лирическое наследие Жуковского. Наверное, не все в нем равноценно и эстетически значимо. Многие шутливые стихотворения могут показаться пустяками и забавой, но если посмотреть на них сквозь призму арзамасской смеховой культуры, пародийной поэзии Козьмы Пруткова, словесных и стиховых экспериментов обэриутов, то и в них обнаружится свой смысл.

Лирика Жуковского, его «стихов пленительная сладость» прошли «веков завистливую даль». Пушкинское пророчество конкретизируется и в динамике лирической системы Жуковского, и в ее генетической связи с традицией русской поэзии вообще — от Пушкина и Лермонтова до символистов.

Сноски

Сноски к стр. 405

¹ Матяш. С. 150—154.

Сноски к стр. 406

² Об этом см.: Виницкий И. Ю. Утехи меланхолии // Уч. зап. Московского культурологического лицея № 1310. Вып. 2. М., 1997. С. 144 и сл.

³ Левин. С. 249.

⁴ Об этом см.: Вацуро. Гл. 3.

⁵ Белинский. Т. 7. С. 190.

Сноски к стр. 407

⁶ Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. Л., 1977. С. 39.

⁷ ОА. Т. 1. С. 284—285.

Сноски к стр. 409

⁸ Семенко. С. 86.

⁹ Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М., 1995. С. 42.

¹⁰ Об этом см.: Эйхенбаум Б. М. Мелодика русского лирического стиха. Пг., 1922 (перепечатано: Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л., 1969. С. 348—390).

¹¹ Семенко. С. 85—86.

¹² Вацуро. С. 124.

¹³ Семенко. С. 26.

Сноски к стр. 410

¹⁴ Вацуро. С. 140—141.

¹⁵ ПЖТ. С. 176.

¹⁶ Цит.: Соловьев. Т. 1. С. 12. Перевод: «Надо смеяться прежде, чем быть счастливым, из боязни умереть, не имевши случая посмеяться» (фр.).

Сноски к стр. 411

¹⁷ Грехнев В. А. Слово и большой лирический контекст в поэзии пушкинской поры: Жуковский, Тютчев // А. С. Пушкин: Статьи и материалы: Уч. зап. / Горьковск. ун-т. Вып. 115. Горький, 1971. С. 15.

¹⁸ Иезуитова Р. В. Шутливые жанры в поэзии Жуковского и Пушкина 1810-х годов // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 10. Л., 1982. С. 29.

¹⁹ Об этом см.: Гинзбург Л. Я. О лирике. Л., 1974. С.19—50.

Сноски к стр. 412

²⁰ Об этом см.: Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. Л., 1974.

²¹ Об этом см.: Лихачев Д. С. Поэзия садов: К семантике садово-парковых стилей. Л., 1982. С. 251—252.

Сноски к стр. 413

²² Грехнев В. А. Указ. соч. С. 21.

²³ Вацуро В. Э. В преддверии пушкинской эпохи // Арзамас—2. Кн. 1. С. 22.

Сноски к стр. 415

²⁴ Вацуро. С. 152.

Сноски к стр. 416

²⁵ Белинский. Т. 7. С. 167.

²⁶ ПЖТ. С. 164.

²⁷ Вацуро В. Э. Русская идиллия в эпоху романтизма // Русский романтизм. Л., 1978. С. 125.

Сноски к стр. 417

²⁸ Гиллельсон М. И. Переписка П. А. Вяземского и В. А. Жуковского // Памятники культуры: Новые открытия: Ежегодник 1979. Л., 1980. С. 70.

Сноски к стр. 418

²⁹ Об этом подробнее см.: Янушкевич. С. 197—216.