- 305 -
27. А. Ф. Аксаковой
Pétersbourg. Mercredi, 20 Sept <embre> <1867>
Ma fille chérie, votre silence prolongé avait considérablement ajouté à mes inquiétudes habituelles. Mais enfin hier j’ai reçu par voie extraordinaire votre lettre du 15—17 et le son de votre voix a quelque peu contribué à me rassurer. Et moi aussi je consens à l’ajournement et ne demande pas mieux que de voir ta grossesse rentrer, à ce prix, dans les conditions normales... Ce serait un souci de moins et Dieu sait que je pourrai, sans trop m’appauvrir en diminuer quelque peu la quantité... Tes craintes à toi au sujet du journal me paraissent mal fondées. Je n’ai rien appris ni remarqué ici qui fût de nature à les justifier... D’ailleurs ton mari aura trouvé, je suppose, l’occasion de parler avec Похвиснев et vous savez maintenant à quoi vous en tenir. Il est certain que dans la confusion qui règne ici, toutes les méprises sont possibles. Mais c’en serait néanmoins une bien forte que de mettre hors la loi une gazette qui n’a d’autre tort que de défendre avec trop d’énergie les tendances officiellement avouées du gouvernement.
J’envoie ci-joint à ton mari, non pas assurément en vue d’une publicité quelconque, mais pour son édification personnelle, l’extrait d’une lettre écrite par Достоевский à Майков, dans laquelle il est rendu compte de son entrevue avec Тургенев à Bade1. Cela pourrait inspirer à Аксаков un article qui serait tout à fait de saison. Il s’agirait d’analyser un fait contemporain qui prend de plus en plus un caractère pathologique. C’est la Russophobie dans certains Russes — fort honorables d’ailleurs... Autrefois ils nous disaient, et ils le croyaient en effet, que ce qu’ils détestaient en Russie, c’est l’absence du droit, de la liberté de publicité etc. etc., que c’est l’existence incontestée de toutes ces choses qui leur faisait chérir l’Europe... Maintenant que voyons-nous? A mesure que la Russie, en gagnant un peu plus de liberté, s’est affirmée davantage, l’antipathie de ces messieurs contre elle n’a fait que s’exaspérer. Car il est de fait que jamais ils n’ont aussi cordialement haï le régime précédent que les directions actuelles de l’opinion
- 306 -
nationale... En Europe, par contre, nous ne voyons pas que tous les dénis de justice, de moralité, de civilisation même aient en rien diminué leur prédilection pour elle. Ils en sont toujours encore à plaindre les Polonais et à trouver toute naturelle l’infâme politique des Etats de l’Occident envers les chrétiens d’Orient etc. etc. En un mot, dans le fait dont je parle, les principes comme tels sont hors de cause, il n’y a plus que des instincts, et c’est la nature de ces instincts qu’il faudrait analyser.
J’ai certainement vu le P<rin>ce Черкасский et maintenant j’attends Самарин.
En fait de politique extérieure la campagne diplomatique d’Игнатьев à Livadia a été déplorable2. C’est un homme qui a donné sa mesure — illusion détruite — et il n’est que justice de reconnaître que le chancelier, tout léger qu’il est, a montré cent fois plus de tact, de sagacité et même de fermeté de principes que son soi-disant successeur3... Et certes il y aurait quelque utilité, sans parler déjà de la justice, que la Presse lui en tînt compte4... Mais en voilà assez. Encore une fois il me tarde beaucoup de me retrouver parmi vous. Que Dieu te garde, ma fille chérie.
T. T.
Перевод:
Петербург. Среда, 20 сент<ября> <1867>
Моя милая дочь, продолжительное твое молчание серьезно увеличило обычное мое беспокойство. Но вчера я наконец-то получил с оказией твое письмо от 15—17-го, и звук твоего голоса несколько меня успокоил. Я тоже согласен на отсрочку, только бы знать, что твоя беременность, пусть такой ценой, приобрела нормальное течение... Одной заботой стало бы меньше и, видит Бог, я смогу, не очень стесняя себя, несколько уменьшить их число... Твои опасения по поводу газеты кажутся мне неосновательными. Здесь я не узнал и не заметил ничего, что могло бы их подтвердить... Впрочем, я полагаю, твой муж имел уже возможность поговорить с Похвисневым, и вы теперь знаете, как все обстоит. Правда, при неразберихе, которая здесь царит, возможны любые ошибки, тем не менее было бы слишком серьезной ошибкой объявить вне закона газету, вся вина которой состоит только в том, что она слишком ревностно защищает взгляды, официально признанные правительством.
Прилагаемый отрывок из письма Достоевского Майкову, в котором он рассказывает о своей встрече с Тургеневым в Бадене, посылаю твоему мужу, конечно, не для опубликования, а ему лично, для ознакомления1. Этот отрывок мог бы вдохновить Аксакова на статью, которая была бы сейчас очень кстати. Можно было бы дать анализ современного явления, приобретающего все более патологический характер. Это русофобия некоторых русских людей — кстати, весьма почитаемых... Раньше они говорили нам, и они, действительно, так считали, что в России им ненавистно бесправие, отсутствие свободы печати и т. д., и т. п., что потому именно они так нежно любят Европу, что она бесспорно обладает всем тем, чего нет в России... А что мы видим ныне? По мере того, как Россия, добиваясь большей свободы, все более самоутверждается, нелюбовь к ней этих господ только усиливается. В самом деле, прежние установления никогда не вызывали у них столь страстную ненависть, какой они ненавидят современные направления общественной мысли в России. И напротив, мы видим, что никакие нарушения в области правосудия, нравственности и даже цивилизации, которые допускаются в Европе, нисколько не уменьшили их пристрастия к ней. Они все еще жалеют поляков, они считают совершенно естественной позорную политику западных государств в отношении христиан Востока и т. д., и т. п. Словом, в явлении, которое я имею в виду, о принципах как таковых не может быть и речи, здесь действуют только инстинкты, и именно в природе этих инстинктов и следовало бы разобраться.
Конечно, я виделся с князем Черкасским и теперь жду Самарина.
Что касается внешней политики, то дипломатическая миссия Игнатьева в Ливадию окончилась плачевно2. Этот человек теперь полностью проявил себя, — иллюзии на его счет рассеялись, — и будет только справедливостью признать, что канцлер, при всем его легкомыслии, проявлял во сто раз больше такта, прозорливости и даже твердости убеждений, чем его так называемый преемник3... И конечно, было бы небесполезно и, безусловно, справедливо,
- 307 -
если бы печать воздала ему должное4. Но довольно об этом. Мне так бы хотелось снова быть с вами. Да хранит тебя Бог, милая моя дочь.
Ф. Т.
Год устанавливается по числу: среда приходилась на 20 сентября в 1867 г.
1 Тютчев послал Аксакову отрывок из письма Достоевского А. Н. Майкову (Женева, 28/16 авг. 1867 г.), в котором он сообщал о своем разговоре с Тургеневым в Баден-Бадене. «... Его книга „Дым“ меня раздражила, — писал Достоевский. — Он сам говорил мне, что главная мысль, основная точка его книги состоит в фразе: „Если б провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве“» (Ф. М. Достоевский. Письма, т. II. М. — Л., 1930, с. 30—31). В этом суждении Тютчев увидел подтверждение собственной оценки «Дыма»: он признавал «мастерство, с которым нарисована главная фигура», но резко критиковал «нравственное настроение» и «всякое отсутствие национального чувства» в романе (В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка. М. — Л., 1930, с. 264). С критикой романа Тургенева, облеченной в стихотворную форму, Тютчев выступил в печати: «Дым» («Здесь некогда, могучий и прекрасный...» — «Отечественные записки», 1867, № 5, без подписи).
2 О переговорах в Ливадии см. п. 25, прим. 4.
3 Одно время в дипломатических кругах ходили слухи о предполагаемой отставке Горчакова и замене его Н. П. Игнатьевым.
4 Аксаков выполнил это пожелание Тютчева (см. п. 28, прим. 4).