- 483 -

РОМАН Л. Н. ТОЛСТОГО „ВОСКРЕСЕНИЕ“

I

Начальные главы «Воскресения» появились в мартовском номере журнала «Нива» за 1899 год. «Воскресение» — последний роман Толстого и последний большой русский роман XIX столетия. Он явился и для самого автора, и для русской литературы — по-разному, конечно, — неким завершением, подведением итогов. Для Толстого он был итогом его раздумий над современной действительностью, своеобразным художественным выражением того нового миросозерцания, к которому он пришел в результате окончательного разрыва со своим классом и перехода на позиции защитника крестьянских интересов. Для русской литературы роман явился вершиной критического реализма, ярчайшим выражением тех социальных классовых противоречий, которые характеризовали российскую действительность в канун революции 1905 года.

«Воскресение» — произведение большого интеллектуального и нравственного напряжения, произведение отчетливо и остро конфликтное. Существенный социальный конфликт предреволюционной эпохи, конфликт между угнетателями и угнетенными, в его частных и общих проявлениях, оказывается в центре сюжета романа. Внешне действие строится преимущественно на взаимоотношениях главных героев — Нехлюдова и Масловой. Однако содержание романа значительно шире и охватывает, насколько это возможно, все стороны русской жизни конца XIX века. Суд присяжных, сенат, тюрьмы, сибирские арестантские этапы, государственные установления и государственная служба, официальная церковь и ее служители, великосветские салоны, город со всеми его противоречиями, нищая деревня и собственность на землю, сектанты, революционеры, политика, искусство, спиритизм и пр., и пр. — таков круг вопросов и тем, в большей или

- 484 -

меньшей степени затронутых Толстым в «Воскресении». И все эти вопросы и темы естественно вплетаются в общую ткань романа, соподчинены друг другу, все они помогают разрешить ту главную, центральную проблему личных и социальных отношений, которая заключена в основе художественного повествования. Композиция «Воскресения» отличается крепкой сколоченностью, логической стройностью, ясной простотой и цельностью.

Кающийся герой, который, странствуя в поисках правды, сталкивается с самыми различными фактами и явлениями русской общественной жизни и тем самым дает возможность художнику в достаточной мере полно и в то же время свободно, безыскусственно показать эту жизнь, — таков исходный принцип построения романа. И это не просто удачный литературный прием, формальное достижение писателя. Принцип оправдан как бы изнутри, не сторонними — пусть даже и очень высокими — авторскими соображениями, но самой внутренней логикой вещей.

Нехлюдов на суде встречает женщину, по отношению к которой десять лет назад поступил бесчестно и подло. В нем просыпается совесть, он переживает процесс нравственного прозрения. И тогда-то, с минуты этого нравственного прозрения, и начинаются скитания Нехлюдова. Хождения к сановникам, в тюремные комнаты для свиданий, поездка в деревню, возвращение в город, новые хождения и, наконец, следование за ссыльными в Сибирь — все это является прямым результатом «прозрения» героя.

Дело даже не в том, что Катюшу Маслову осудили и чувство долга велит Нехлюдову не покидать ту, перед которой он сознает себя виновным. Каково бы ни было решение суда по делу Масловой, Нехлюдов, коль скоро совершился в нем духовный кризис, неизбежно должен был сделаться «путешественником», «странником», хотя бы и не в прямом, обычном смысле этих слов. Человек прозревший, по мнению Толстого, не может уже оставаться на месте, не может быть спокойным.

Душевный кризис, нравственное прозрение Нехлюдова вызвали у него настоятельную, мучительную потребность видеть, видеть все до последней черты. Никогда бы сиятельный князь не заглядывал в самые потаенные, скрытые от праздного взгляда уголки жизни, не оказался бы он в железнодорожном вагоне 3-го класса вместе с простыми деревенскими бабами и мужиками, не шагал бы за пролеткой, на которой везут умирающего арестанта в полицейский участок, не бродил бы по тюремным камерам, по грязным мужицким избам, не знал бы о существовании болезненного, старчески улыбающегося крестьянского ребенка — не случись с ним этого кризиса. Но ведь и тюрьмы, и железнодорожные вагоны, и полицейские участки, как, впрочем, и многое другое, читатель видит именно глазами Нехлюдова!

Душевный кризис героя, то самое, что является сюжетным узлом произведения, внутренне определяет и направляет все повествование, цементирует

- 485 -

все огромное здание толстовского романа. Отсюда простота и ясность его композиции, стройность, сочетающаяся с необыкновенной широтой охвата жизненных явлений.

Последний роман Толстого — несомненно социальный роман. Но социальными романами были и «Война и мир», и «Анна Каренина», и подавляющее большинство романов русской реалистической литературы. «Вокресение» — роман по-новому социальный. Он имеет ярко выраженную просветительскую направленность, это даже не просто роман, а роман и воззвание одновременно, «совокупное — многим — письмо», прямое обращение к читателю, страстный призыв к уничтожению лжи и необходимому социальному обновлению. Исполненный горячего пафоса авторский голос, голос человека, узнавшего какую-то большую правду и несущего ее людям, голос художника и проповедника, отчетливо слышится со страниц «Воскресения». И так с самого его начала, с первой же, вводной, во многом символической картины весеннего городского пейзажа.

Однако главное, определяющее все другое, отличие последнего толстовского романа от предшествующих его романов заключается в особенной, изменившейся авторской точке зрения, в той точке зрения, с которой изображается действительность, изображаются и оцениваются люди разного общественного положения.

Создателем «Войны и мира» дворянству как предмету художественного изображения и изучения уделяется преимущественное внимание. Это соответствует той немаловажной исторической роли, которую отводил своему классу Толстой в 50—60-е годы. Вместе с тем дворянство Толстому не представляется однородным — и не только в отношении характеров, темпераментов, психологии, но и в отношении его социальной значимости. В зависимости от того, насколько близка та или иная группа дворянства к народной, главным образом крестьянской стихии, насколько может считаться она неотделимой частью всего русского народа, определяется Толстым ее значение как общественного, исторического фактора. Ростовы и Курагины, Ахросимова и Шерер — это для художника одновременно и воплощение различных, неравноценных нравственных человеческих черт и воплощение различных, неравноценных общественных сил. Насколько далеки от него и ему несимпатичны искусственные, вылощенные, оторванные от народной почвы Шерер, Курагины и подобные им, настолько близки ему вросшие в эту почву Ахросимова, Ростовы и все те, кто напоминает их по нравственному складу.

В пору писания своего первого романа Толстой видит внутри дворянства разнородные социальные силы, в них, в конфликте между ними видит он то жизненное противоречие, которое представляется ему весьма существенным, важным, определяющим. Глубоко озабоченный историческими

- 486 -

судьбами своего сословия, писатель внутри его самого ищет материал равно и для утверждения, и для отрицания.

Ко времени начала работы над «Анной Карениной» заметно меняется взгляд Толстого на вещи. Для положительного персонажа в «Войне и мире» достаточной была духовная близость к простому народу, органическое усвоение высоких моральных качеств русского простого человека. Несколько по-другому обстоит дело в «Анне Карениной». Здесь уже положительного героя характеризует непосредственная, конкретная, материальная близость к народу, близость к преимущественным условиям его существования — к земле, труду на земле. Дворянин Левин потому и дорог так Толстому, что он не только сознает себя неотъемлемой частью народа, но и вместе с народом — хотя и как помещик, хозяин — работает на земле. Мир Каренина, Бетси Тверской противопоставляется миру Левина, барская городская культура — непритязательной и социально оправданной деревенской жизни. Здоровый и по-деревенски неловкий Левин и элегантный Гриневич — это, по Толстому, представители противоположных общественных сил как раз потому, что Левин — сельский житель, у него руки работающего человека, а у Гриневича рука «с такими белыми длинными пальцами, с такими длинными желтыми, загибающимися в конце ногтями и такими огромными блестящими запонками на рубашке», которые явно обличают в нем человека праздного, городского.

Разумеется, противопоставление крайних социальных сил и здесь не осознается еще писателем в плане отчетливо классовом. И в романе «Анна Каренина» герой часто оценивается не в зависимости от своей классовой принадлежности, а в зависимости от принадлежности к той или иной группе одного и того же класса. Но в этом-то и проявляется своеобразная идеологическая позиция писателя, отражается то, что Толстой во время писания своего второго романа не порвал еще окончательно со своим сословием, не перешел еще полностью на точку зрения крестьянства.

Роман «Воскресение» в этом смысле, при всей его преемственной связи с двумя ранними романами Толстого, представляет собой уже качественно новое явление. Он писался в самом преддверии первой русской революции, когда общественная атмосфера в России была предельно накалена, классовый антагонизм достиг необычайной остроты. Он писался в то время, когда в русской жизни происходил процесс поляризации общественных сил, который не мог не оказать заметного воздействия на всю литературу. С другой стороны, эволюция мировоззрения Толстого, исподволь подготовлявшийся и к этому времени уже совершившийся разрыв со своим классом расчистили почву для соответствующего восприятия и выражения художником особенностей предреволюционной эпохи, определили его точку зрения при новой, резко обозначившейся расстановке сил.

- 487 -

В «Воскресении» Толстой отказывается от последних иллюзий относительно возможности возрождения дворянского сословия как правящего сословия. Он выступает как прямой защитник многомиллионной крестьянской массы, как гневный обличитель имущей верхушки русского общества. И это проявляется как в общем разоблачении неправедности общественного устройства России, так и в оценке и изображении человека в романе.

Человек в «Воскресении» оценивается прежде всего в зависимости от его социальной природы и положения. Две больших группы людей, два враждебных друг другу и противопоставленных условиями жизни класса видит теперь в действительности Толстой: обеспеченное, господствующее сословие, паразитов — и рабочих людей, угнетенных, тех, на чьих плечах держится все общество и кто в то же время бедствует, мучается, гибнет. Последних по самой логике вещей следует принять всерьез, положительно — не только в плане идейном, но и чисто художественном; к первым нужно подходить «с усмешкой», их нужно обличать, развенчивать — тоже и идейно, и художественно.

В пору писания «Воскресения» классовые признаки человека, очевидно, являются первоопределяющими для Толстого, именно в них он видит существо дела. Ведь в самом глубоком смысле этого слова преступными в романе оказываются не только бесчеловечные и жестокие Топоровы, Кригсмуты, Масленниковы, равнодушные и развращенные судьи, не только «жалостно изнывающая», вся искусственная княгиня Софья Васильевна и ее ограниченный и самодовольный муж, но и добрый, умный барин Нехлюдов, со студенческих лет увлекавшийся Генри Джорджем и заботящийся о своих крестьянах, и милейшая в своей непосредственности привычного эгоизма графиня Чарская, тетушка героя романа, и честный Селенин, и многие другие не злые по своей природе люди — оказываются преступными, коль скоро относятся они к разряду господ. Люди оказываются социально, по общественному положению своему преступны — и никакие личные качества не могут освободить их от их великой вины перед трудящимся и бедствующим народом — до тех пор, разумеется, пока они не найдут в себе силы порвать окончательно со своим кругом. Даже попытки Толстого «воскресить» и тем самым как-то оправдать Нехлюдова не противоречат этой ясно выраженной в романе точке зрения. Нехлюдов потому и лишь постольку оправдывается писателем, поскольку он порывает с привычными для себя и свойственными его кругу условиями существования, поскольку он перестает быть «володеющим», власть имущим. «On ne peut pas regner innocemment» («Невозможно царствовать невинно»)1,

- 488 -

как сказал однажды Толстой — и в этом-то все дело, в этом в конечном счете для Толстого корень всего.

Отрицательное отношение писателя к господствующему классу и его представителям выразилось в «Воскресении» достаточно резко, с большой силой и непримиримостью. И выразилось оно прямо, непосредственно, уже в самой внешней, портретной характеристике персонажей.

Рисуя внешний облик персонажей из правящего сословия, Толстой, как правило, предпочитает детали, обусловленные не их собственными, личными, но сугубо социальными признаками. Внешне персонаж выступает не столько сам по себе, как нечто самоценное, сколько в своей общественной значимости, с той особенной стороны, которая в различных формах и проявлениях указывает на отношение человека к действительному, трудовому миру, к народу, указывает на его паразитизм — и, следовательно, в каждом данном случае непосредственно его обличает. Индивидуализация образа в целом при этом отнюдь не отменяется. Изменяется лишь характер индивидуализации. Она осуществляется не через внутреннее — характерное, но через внешнее. «Теневая» индивидуализация — вот что наблюдается в романе «Воскресение» в связи с обличаемыми автором персонажами.

Собственно портрет персонажей дается весьма скупо и преимущественно с одной особенной стороны.

«Гладкий», «полный», «толстый», «обложившееся жиром тело», «белый», «выхоленный», «упитанный», «бычачья чувственная фигура», «тонкие ноги», «красная толстая шея» и пр., и т. п. — эти наружные признаки человека, столь характерные для портретной живописи Толстого в «Воскресении», все в одном плане, и все они с очевидностью служат целям авторского обличения.

Отчего Нехлюдов «чистый», «выхоленный»? Оттого, что он человек обеспеченный, праздный, у него есть и время и средства, чтобы холить себя, у него всегда в достаточном количестве есть люди, которые за деньги, собираемые им с голодных и разутых мужиков, обмывают, обстирывают его.

Почему «жирное и красное лицо», «сытое тело» у Масленникова, «глянцевитое, налитое лицо» у Шенбока, «красное лицо», «жирная шея» и «упитанная фигура» у Корчагина? Потому что они живут в довольстве, не ведают никаких забот и лишений, не трудятся с утра до ночи и всегда и в большом количестве потребляют вкусную, питательную и сладкую пищу.

А в то же время — «народ вымирает, привык к своему вымиранию, среди него образовались приемы жизни, свойственные вымиранию, — умирание детей, сверхсильная работа женщин, недостаток пищи для всех, особенно для стариков».

- 489 -

Барин Нехлюдов, Шенбок, Масленников, Корчагин, как и все им подобные, очевидно преступны, в социальном смысле преступны: не имеют права они жить «своей праздной, развратной, жестокой и самодовольной жизнью», когда гибнет народ, доставляющий им источники существования. И эта их преступность доводится до сознания читателя сразу же, не только действиями и поступками героев, но уже самим внешним их обликом, с помощью тех языковых, художественных элементов, которые служат наружной их обрисовке.

В портретной живописи Толстого — автора «Воскресения» — обращает на себя внимание и другое. Не отличаясь щедростью в изображении сугубо личных внешних черт Корчагиных, Масленниковых и иже с ними, Толстой необыкновенно подробно, выписывая каждую мелочь, говорит об одежде этих персонажей, о вещах, предметах, которые имеют к ним отношение, о той обстановке, в которой они живут. И это также вызвано прямыми обличительными авторскими заданиями.

Ничтожная сама по себе вещица, какой-нибудь предмет обстановки, по убеждению художника, в большей степени обнаруживают сущность человека паразитического сословия, нежели любая самая живописная, самая «личная» портретная деталь. Ведь все эти Масленниковы, и Корчагины, и Шенбоки, по замечанию самого писателя, только «тень», «отрицательное». Их социальная и человеческая ценность заключена не в них самих, прежде всего не в их внутреннем, неповторимом, а в том, что определяет их отношение к единственно действительному, реальному, рабочему миру — к «положительному». Естественно в таком случае, что идейное значение, а вместе с тем и сила художественной выразительности вещей — этих особенно наглядных знаков социальной зависимости людей друг от друга — многократно возрастает.

У барина Нехлюдова — «шелковый халат», дорогие и ценные принадлежности туалета, «золотые застежки на рукавах», «с серебряными крышками несессер», «глянцевитая коленчатая палка с блестящим набалдашником», у Фанарина — «великолепная квартира», «дорогая обстановка», в зале дома графини Екатерины Ивановны — «дорогое убранство», собака сына Корчагина «в дорогом ошейнике», «дорогие перья» на шляпе сестры Корчагиной. Все это свидетельствует о «дурашных деньгах», о роскошной избыточной жизни — о жизни за счет народа. «Земля же, — замечает Толстой в романе, — которая так необходима людям, что они мрут от отсутствия ее, обрабатывается этими же, доведенными до крайней нужды людьми для того, чтобы хлеб с нее продавался за границу, и владельцы земли могли бы покупать шляпы, трости, коляски, бронзы и пр.».

Дорогие вещи, великолепная обстановка находятся в непосредственной взаимозависимости с тяжелыми условиями жизни миллионов крестьян.

- 490 -

Круг социальной ответственности определен. Это они, владельцы великолепных квартир, шляп, колясок, тростей и бронз, оказываются виновными в вымирании людей. Самые шляпы, трости, всякого рода дорогие красивые безделушки становятся не просто деталями в характеристике персонажей, но и своеобразным клеймом, изобличающим преступника. В «Воскресении» вещи сами обвиняют своих владельцев.

Все это относится к принципам характеристики тех персонажей романа, которые, с точки зрения Толстого, в классовом, а подчас и прямом смысле преступны, социальная недостаточность которых в конечном счете порождает в них недостаточность и личную. Иными принципами определяется изображение в романе людей, воплощающих для Толстого единственно положительное начало жизни, — людей из народа. Не только глубокий интерес к внутреннему миру этих людей, положительный интерес к их прошлому и настоящему, но и яркая индивидуализация уже в портрете, утверждение человека в его особенном, своеобразном — вот что присуще толстовской художественной манере, когда речь идет о представителях тех общественных групп, которые противопоставлены в «Воскресении» правящему сословию Корчагиных и Масленниковых.

Рисуя самую неприятную в личном плане арестантку, какое-нибудь эпизодическое лицо, вроде садовника или перевозчика — не говоря уже о Катюше Масловой, о симпатичных автору мужиках из нехлюдовских деревень, о Тарасе, Федосье и пр., — художник оказывается в известном смысле более щедрым, нежели даже в обрисовке главного героя романа — Нехлюдова. Чисто индивидуальные портретные признаки Нехлюдова остаются неизвестными читателю: ему не знакомы ни черты его лица, ни выражение, ни цвет его глаз, ни многие другие характерные, сугубо личные его внешние приметы. Совершенно по-другому обстоит дело с арестантами, крестьянами, со всеми людьми, которые являются жертвами существующего положения вещей. То, что художника мало интересовало в связи с Нехлюдовым и людьми его круга, теперь становится для него и интересным, и важным. Даже «волосатая бородавка» на щеке Кораблевой — и та замечена им. Изобразительные средства писателя обретают новые качества: многосторонность, относительную внутреннюю независимость, яркость окраски. Вместо резко и социально определяющих, однообразных: «сытое тело», «толстая шея», «толстый барин» и пр. — наблюдаются по-другому и разнообразно окрашенные: «насупленная», «морщинистая», «высокая», «сильная», «курносая», «черноватая», «с маленькими черными глазами», «румяная», «с ясными детскими голубыми глазами», «миловидная», «большая», «грузная», «статная», «очень красивая», «с вьющимися белокурыми волосами» и пр. Щедро, используя все богатство словесной живописи, Толстой рисует, раскрывает для читателя

- 491 -

представителей трудового народа и всякого рода иные жертвы общественного порядка — и, наряду с «теневой» подачей преступных Корчагиных, Вольфов, Масленниковых и подобных им, это выглядит как утверждение истины и обличение лжи.

В «Воскресении» больше, может быть, чем в каком-либо другом произведении Толстого, заметны те «кричащие противоречия» писателя, о которых говорил В. И. Ленин. Не противоречия между мыслителем и художником, но живые противоречия творчества, ибо художественная мысль Толстого, как и всякая творческая мысль, — не нечто неподвижное, раз и навсегда установившееся, но активное и противоречивое отражение противоречивой действительности.

Рассказывая трагическую историю полугорничной-полувоспитанницы Катюши Масловой и ее соблазнителя барина Нехлюдова, рисуя картины пресыщенности и паразитизма бар, с одной стороны, и бедности и умирания трудовых людей — с другой, разоблачая ложь всех существующих социальных установлений и утверждая, как единственно настоящий «большой свет», мир трудового народа, Толстой произносит суровый приговор всей современной ему русской жизни. Но ему, моралисту, учителю, проповеднику, недостаточно только произнести приговор, ему мало подвести читателей к выводу относительно всего им показанного — он должен сам тут же указать выход, сам найти положительное решение и убедить в его истинности. В поисках Толстым положительных решений, в учительской, проповеднической стороне романа как раз и выходят на поверхность, выступают с особенной очевидностью противоречия писателя.

Через все повествование, через весь последний роман Толстого явственно проходят две линии, два лейтмотива: борьба с общественным злом, критика всего общественного порядка — и призыв к личному возрождению, призыв опомниться, спасти свою душу. Обе эти линии одинаково значительны для Толстого, и они часто и резко сталкиваются между собой.

Существующие общественные отношения, считает Толстой (и убедительно показывает это), очень дурны. Устройство жизни такое, какое оно есть, далее нетерпимо. Кастовые, сословные предрассудки, порожденные условиями жизни, приводят Нехлюдова к преступлению. «Под давлением жизненных условий» Селенин, правдивый человек, «допустил маленькую ложь», которая «завела его в ту большую ложь, в которой он завяз тетерь». И все-таки... все-таки нужно не условия жизни исправлять, тем более не уничтожать насильственно неправедные общественные порядки, а исправляться Нехлюдову, Селенину и каждому отдельному человеку. Мечта Толстого сталкивается с его трезвым, реальным взглядом на действительность. Толстой не может не видеть зла и не испытывать к нему ненависти; и он не может не мечтать об идеальном пути к человеческому

- 492 -

братству, без крови и злобы, без борьбы и ненависти, безо всякого насилия — совсем подобно тому, как это свойственно было патриархальному русскому крестьянину.

Поиски положительных решений в романе выражаются не только декларативно, не только в прямых замечаниях и выводах Толстого. Они дают себя знать и в отдельных образах, и в художественном воспроизведении особых сторон русской жизни.

Среди этих особых сторон русской жизни едва ли не самый большой интерес представляют революционеры, которым в «Воскресении» отведено столь заметное место. Толстой, очевидно, намеренно уделяет так много внимания революционерам. Революционеры так же, как и Толстой, не желают мириться с господствующим злом, и они тоже ищут и даже знают пути социального обновления. Вместе с тем революционеры — это реальная сила, их уже много становится в России конца XIX века, они представляют собой значительное не только общественное, но и нравственное явление. «Это единственные верующие люди нашего времени»2, — сказал о них Толстой. Разумеется, путь революционеров не был путем «непротивленца» Толстого, а революция не могла стать содержанием его положительной проповеди. Писатель искал других, не революционных решений, но в своих поисках он необходимо должен был встретиться с революционерами, не проходить мимо: они-то ведь от жизни, они — сама жизнь, и ему, правдивому и честному художнику, прежде чем отвергнуть, нужно было понять их, объяснить.

Среди изображенных в романе революционеров есть и симпатичные, и совсем несимпатичные люди, но общий характер, смысл образов несомненно положительный. Толстой не считает революционеров «сплошными героями». Они, по его мнению, «обыкновенные люди, между которыми были, как и везде, хорошие и дурные и средние люди». В соответствии с этим своим убеждением Толстой и показывает самые различные категории революционеров, прежде всего со стороны их личных качеств.

Новодворов, например, определенно неприятен. «Из всех политических... один этот человек был неприятен ему» — Нехлюдову. Его взгляды «узки и односторонни», у него «трещащий голос», «мнение его о себе... было несоизмеримо огромное и давно уже переросло его умственные силы». Заметим, однако, что один Новодворов неприятен Нехлюдову (и Толстому).

Сложнее и противоречивее образ революционерки Веры Богодуховской. Внешне она часто непривлекательна. Но она хочет и стремится быть полезной людям — и в этом для Толстого ее главное оправдание, как и

- 493 -

вообще большинства революционеров. Пускай речь «стриженой женщины» «пересыпана словами о пропагандировании, о дезорганизации, о группах и секциях и подсекциях», пускай, в глазах Нехлюдова, она рисуется своим положением — ее желание добра людям никогда и никем не подвергается сомнению. Не случайно даже Нехлюдов постоянно видит в ней «огромные добрые круглые глаза».

В еще более благоприятном свете показаны в «Воскресении» другие революционеры. За исключением последователя Новодворова Маркела Кондратьева да пустенькой Грабец — тоже не прямо отрицательных, — все другие революционеры в изображении Толстого безусловно превосходные люди. Это и добрейшая Марья Павловна Щетинина, чувствовавшая отвращение к господской жизни и полюбившая жизнь простого народа, и умница Симонсон «с невинными добрыми, темносиними глазами», и «деятельный, веселый и бодрый» настоящий крестьянин Набатов, и страдающий благородный Крыльцов, и одна из самых приятных для Нехлюдова политических женщин — Эмилия Ранцева, и тетка Лидочки Шустовой. Все они изображены с самой лучшей стороны. Они оправдываются Толстым как люди, но они оправдываются в конце концов и как революционеры.

Когда-то Нехлюдова отталкивали от революционеров «прежде всего жестокость и скрытность приемов, употребляемых ими в борьбе против правительства». Но «узнав их ближе и все то, что они часто безвинно перестрадали от правительства, он увидел, что они и не могли быть иными, чем такими, какими они были».

Всякое насилие есть зло? Зло порождает только зло — и никогда добро? Конечно. Иначе это и не может казаться моралисту Толстому. Но, стремясь понять революционеров, он говорит, защищая их: «С ними поступали как на войне, и они, естественно, употребляли те же самые средства, которые употребляли против них».

Впрочем, самое веское и решительное, что говорится Толстым в защиту революционеров, выражается отношением к ним Масловой. Нехлюдову может многое не нравиться, но это так и должно быть, ибо Нехлюдов все-таки барин и не для него стараются деятели революции. Иное дело Катюша Маслова.

«Она очень легко и без усилия поняла мотивы, руководившие этими людьми, и, как человек из народа, вполне сочувствовала им. Она поняла, что люди эти шли за народ против господ, и то, что люди эти сами были господа и жертвовали своими преимуществами, свободой и жизнью за народ, заставляло ее особенно ценить этих людей и восхищаться ими».

Революционеры действуют во имя народа, и народ начинает сочувствовать им — вот что должен признать Толстой, несмотря на всю свою неприязнь к революционнным методам борьбы.

- 494 -

В романе есть очень сильная сцена, в которой противоречие между живым, непосредственным чувством действительности и наивным мечтательством художника достигает своей вершины. В мужской камере получено известие о самоубийстве видного революционера Неверова. Все взволнованы, особенно больной Крыльцов. Он произносит гневную тираду против правительства, в защиту революционного террора.

«— Не то мы делали, — говорит он, — нет, не то. Не рассуждать, а всем сплотиться... и уничтожать их. Да.

— Да ведь они тоже люди, — сказал Нехлюдов.

— Нет, это не люди — те, которые могут делать то, что они делают... Нет, вот, говорят, бомбы выдумали и баллоны. Да, подняться на баллоне и посыпать их, как клопов, бомбами, пока выведутся».

Нехлюдовское справедливое — «они тоже люди» звучит здесь явно приглушенно. Последнее слово остается за Крыльцовым — и это слово живого человеческого негодования, которое не может не подействовать на читателя. Кажется, здесь Толстой восстает, возмущается против самого себя. Но так только на время. Насилие оправдано жизнью — но все-таки для Толстого это не исход. Мертвый Крыльцов как бы заслоняет живого Крыльцова. Над трупом бывшего революционера писатель устами своего героя задает риторические вопросы: «Зачем он страдал? Зачем он жил?»

Нужно ли бороться, стремиться к революциям, проливать кровь, когда все равно все кончается смертью. Только одно важно перед лицом смерти — спасать свою душу. Таково слово самого писателя, его истина — которая, как очевидно, идет уже не от живой жизни.

В «Воскресении» Толстой показывает и единственных, по его мнению, познавших эту истину — людей, пассивно сопротивляющихся злу, правительственному насилию — сопротивляющихся тем, что не признают это насилие и не подчиняются ему. Таковы сектанты. Они для Толстого не только «люди нравственные, твердые», не только «думают о душе» и, следовательно, стоят «нравственно выше среднего уровня общества» — они еще и рационалисты, они «разрушают суеверия», а главное, они сочетают в себе элемент религиозный с демократическим, с элементом отчетливо выраженного политического протеста. И для такого понимания сектантов Толстой в конце прошлого века имел основания.

«Известен факт роста, — писал В. И. Ленин, — в крестьянской среде сектантства и рационализма, — а выступление политического протеста под религиозной оболочкой есть явление, свойственное всем народам, на известной стадии их развития...»3.

- 495 -

И в другом месте:

«...сектантское движение в России является во многих его проявлениях одним из демократических течений...»4.

К сектантству Толстой уже давно испытывал особенный интерес. Два человека, которых он — не без преувеличения, конечно, — признавал за своих учителей, Сютаев и Бондарев, принадлежали к различным религиозным группам, отколовшимся от православной церкви. О сектантах Толстой еще в 80-е годы говорил: «Пришло время, и свет этот („свет истинного учения Христа“) через так называемых сектантов... проник в народ» (23, 440).

Сектанты были близки Толстому по духу, он видел в них естественных союзников — и союзников из среды русского крестьянства. Не удивительно в таком случае, что именно в уста сектанта вкладывает автор «Воскресения» ту последнюю правду, к которой он ведет своего героя Нехлюдова, а вместе с ним и читателей.

«Невысокий, лохматый старик», почти идеальный в том совершенстве «свободного человека», которое ему задумал придать художник, высказывает перед Нехлюдовым всю свою противоречивую, критическую и благонамеренную, совсем «толстовскую» истину: «Никому не верь, окроме себе», «бог знает, кого казнить, кого миловать, а не мы знаем... Будь сам себе начальником, тогда и начальников не нужно». И особенно важное: «Вер много, а дух один. И в тебе, и во мне, и в нем. Значит, верь всяк своему духу, и вот будут все соединены. Будь всяк сам себе, и все будут заедино».

Такова положительная программа Толстого. Думай о себе, работай над собой, если хочешь, чтобы все были счастливы. Единственное средство спасения от общественного зла состоит в личном обновлении. Заключительное чтение Нехлюдовым евангелия лишь немногое к этому добавляет. Итак, окончательный выход предложен. Но выход ли это? Что может изменить так называемая евангельская «правда», правда сектантов и Толстого в реальной жизни, построенной на лжи и насилии?

Острейшая проблема социальной несправедливости, угнетения большинства народа праздным меньшинством, проблема, столь остро поставленная художником в его романе, так и не нашла убедительного разрешения.

Чехов писал Меньшикову по поводу финала «Воскресения»:

«Конца у повести нет, а то, что есть, нельзя назвать концом... Решать все текстом из Евангелия — это так же произвольно, как делить арестантов на пять разрядов»5.

- 496 -

Кажется, и сам Толстой чувствовал незавершенность романа. «Нехорошо. Не поправлено. Поспешно», — так записал он в дневнике 18 декабря 1899 г. (53, 232) о заключительных главах своего произведения.

Но дело, разумеется, было не в спешке. Чтобы финал получился, чтобы положительная линия романа нашла в конце концов настоящее, реальное завершение, для этого Толстому нужно было иметь иное, чем он имел, мировоззрение. А это уже зависело не от недостатка времени.

II

Текст романа «Воскресение» в том виде, в каком он дошел до читателя, возник далеко не сразу. Он явился результатом постепенного созревания, расширения и даже изменения первоначального замысла, результатом долгого, порой мучительного труда и поисков.

Над «Воскресением» Толстой работал с декабря 1889 г. до конца 1899 г., с перерывами в течение 10 лет. К началу работы над произведением у него уже созрела мысль-мечта о большом романе, в котором он мог бы «без напряжения», легко и свободно отразить свои изменившиеся воззрения на жизнь. В письме к Г. А. Русанову от 14 марта 1889 г. Толстой признавался: «Иногда хочется все-таки писать и, представьте себе, чаще всего именно роман, широкий, свободный, вроде „Анны Карениной“, в который без напряжения входило бы все, что кажется мне понятым мною с новой, необычной и полезной людям стороны... Никому так не рассказываю и так не пишу о своих литературных работах и мечтах, как теперь вам», — тут же добавляет он (64, 235).

Однако в первоначальном своем виде, в первых авторских набросках «Воскресение», «коневская повесть» — как называл тогда свой литературный замысел в дневнике и письмах Толстой, никак еще не связано с мечтой писателя о свободном романе. Это еще не роман, тем более не социально-обличительный роман, но сравнительно небольшая по своим размерам повесть, со строго локализованным сюжетом, по своему характеру и тенденции — не только по времени — близкая к таким произведениям Толстого, как «Крейцерова соната», «Отец Сергий», «Дьявол». Общественные вопросы в начальных вариантах «коневской повести» еще не занимают сколько-нибудь значительного места. Романом, и романом «широким», «свободным», в достаточной мере полным выражением последнего общественного credo Толстого «Воскресение» станет только впоследствии, в результате авторской обработки и осмысления материала, по мере того как в процессе работы писателя над текстом раскроются до конца все возможности сюжета и для него будет найдена соответствующая форма.

- 497 -

Исходный материал для «Воскресения» — случай из судебной практики, рассказанный Толстому известным русским общественным и судебным деятелем А. Ф. Кони6.

Дочь чухонца-вдовца, арендатора мызы в одной из финляндских губерний, Розалия Они после смерти отца попадает на воспитание в богатый дом, к владелице мызы. Сначала девочку всячески балуют, но затем остывают к ней и сдают ее в девичью, где она пребывает до шестнадцатилетнего возраста. В это время на нее обращает внимание родственник хозяйки, только что окончивший курс в одном из высших привилегированных учебных заведений. Находясь у своей родственницы в гостях на даче, он соблазняет девушку, и когда она забеременела, хозяйка с возмущением выгоняет ее из дома. Брошенная своим соблазнителем Розалия родила ребенка, поместила его в воспитательный дом, а сама превратилась мало-помалу в проститутку самого низкого разбора. Однажды в притоне около Сенной она украла у пьяного «гостя» сто рублей, спрятанных затем хозяйкой притона. Ее отдали под суд с участием присяжных и приговорили к четырем месяцам тюрьмы. В числе присяжных, судивших Розалию Они, случайно оказался и ее соблазнитель. На суде он узнал ее; встреча с ней в обстановке суда произвела на него сильное впечатление, глубоко потревожив его совесть, и он решил жениться на ней. Об этом своем решении он и сообщил Кони, занимавшему тогда должность прокурора Петербургского окружного суда, прося его ускорить венчание. Несмотря на то, что Кони отговаривал своего просителя от поспешной женитьбы, тот твердо стоял на своем. Наступивший вслед за тем пост сам собой отдалил венчание. Соблазнитель Розалии довольно часто виделся с ней в тюрьме и возил ей все нужное для приданого. В первое же свидание с ним Розалия объявила, что вызвана к нему из карцера, куда была посажена за то, что бранилась в камере площадными словами. В конце поста арестантка-невеста заболела сыпным тифом и умерла. О дальнейшей судьбе ее необыкновенного жениха у Кони точных сведений не было.

Случай этот был рассказан Толстому в июне 1887 г., когда Кони гостил в Ясной Поляне. Рассказ произвел сильное впечатление на Толстого. «Ночью много думал по поводу его»7, — признается он на другой день после того, как выслушал рассказ. А спустя несколько месяцев, 14 апреля 1888 г., Толстой запрашивает через Бирюкова у Кони, не согласится ли тот уступить ему сюжет о проститутке Розалии: тема — «очень хороша и нужна» (64, 162).

- 498 -

Непосредственно к работе над «коневской повестью» Толстой приступил 26 декабря 1889 г. Конец декабря 1889 г. и 1890 год — время работы Толстого над первыми двумя незаконченными ее набросками. Любопытны некоторые хронологические и иного порядка связи. В середине ноября 1889 г. Толстой оканчивает рассказ «Дьявол». Несколько позже, в январе 1890 г., он пишет П. И. Бирюкову, имея в виду тот же рассказ «Дьявол» и «коневскую повесть»: «...у меня начаты еще другие художественные работы все на тему половой любви (это секрет), я и своим не говорю...» (65, 6—7).

«Дьявол» и первые наброски будущего большого социального романа «Воскресение», очевидно, как-то объединяются в мыслях художника: тематически объединяются. Это очень важно. Несущая с собой гибель «поэзия материальной любви» — такова тема «Дьявола», как, впрочем, в какой-то мере и близких по времени написания «Крейцеровой сонаты» и «Отца Сергия». Но в рассказе «Дьявол» тема эта раскрывается лишь в отрицательном плане. Толстому 90-х годов, Толстому — учителю жизни этого определенно недостаточно. История Розалии Они и ее соблазнителя в этом смысле могла показаться настоящей находкой. В ней ведь тоже была заключена как сюжетная возможность поэзия материальной любви, «дьявольская» власть и очарование животного начала. Но она же давала и исход, положительное решение, связанное с прозрением, покаянием, с новой любовью, уже не материальной, а духовной.

«Первая часть — поэзия материальной любви, вторая — поэзия, красота настоящей», — так определяет Толстой содержание «коневской повести», как оно мыслилось ему в самый первый период работы над ней (дневниковая запись от 10 июня 1891 г. — 52, 39). Повесть представляется ему в том же роде, что и «Дьявол», на ту же тему, но с дальнейшим ее развитием, с доведением конфликта до положительного разрешения — с усилением, следовательно, в повести морализующего начала. И этому вполне отвечает самый характер исходного материала.

Границы повествования в двух самых ранних набросках повести почти не выходят за пределы того, что дано в рассказе А. Ф. Кони, послужившем источником художественного создания. Герой — светский молодой человек (в первом наброске — Валерьян Юшкин, во втором — Аркадий Нехлюдов), героиня — обесчещенная им девушка, тетки героя, их именьице «под губернским городом», где совершается падение героини, окружной суд — все это есть и в исходной для повести истории о проститутке Розалии Они. Творческая работа Толстого в основном сводится пока что к самой первой и обязательной мотивировке сюжетного конфликта, отдельных сюжетных положений да, пожалуй, еще к своеобразному «приближению» материала. Последнее для Толстого необходимо. Фабула будущего романа в том виде, в каком она воспринята от

- 499 -

А. Ф. Кони, несмотря на всю свою драматическую выразительность и сильное впечатление, которое она произвела на Толстого, недостаточно все-таки близка ему, она еще не живет в нем. Даже позднее, написав и переработав не одну сотню листов рукописей будущего романа, Толстой все еще будет мучительно испытывать сознание недостаточной близости материала.

«„Коневская“ не во мне родилась, — запишет он в дневнике 19 июля 1896 г. — От этого так туго» (53, 99). Естественно, что с самого начала делаются попытки приблизить материал, сделать его более «личным», своим. Главный герой повести намеренно сближается с самим автором (или очень близким автору лицом — в данном случае это почти безразлично), ему придаются некоторые семейные, даже автобиографические черты. В первой авторской рукописи фамилия героя — Юшкин, в начальном варианте этой же рукописи — Юшков: Юшкова — это фамилия тетки писателя, у которой он жил в юности после переезда в Казань. Сцена соблазнения Масловой создается отчасти на основе личных воспоминаний. Незадолго до смерти Толстой говорил своему биографу П. И. Бирюкову: «Вот вы пишете про меня все хорошее. Это неверно и неполно. Надо писать и дурное. В молодости я вел очень дурную жизнь, и два события этой жизни особенно и до сих пор мучают меня. И я вам, как биографу, говорю это и прошу вас это написать в моей биографии. Эти события были: связь с крестьянской женщиной из нашей деревни, до моей женитьбы. На это есть намек в моем рассказе „Дьявол“. Второе — это преступление, которое я совершил с горничной Гашей, жившей в доме моей тетки. Она была невинна, я ее соблазнил, ее прогнали, и она погибла»8. На это же есть указание в дневнике С. А. Толстой: «Я знаю, он сам подробно мне о том рассказывал, что Лев Николаевич в этой сцене описывает свою связь с горничной своей сестры в Пирогове»9.

В жизни героя, его характере, его внешнем облике есть много общего с братом писателя — С. Н. Толстым. Это и красота героя, и его увлечение цыганами, его непосредственность и отсутствие колебаний в своем поведении, и его своеобразно привлекательный эгоизм. Кроме того, как и Сергей Николаевич Толстой, герой участвует в Крымской войне, служа в стрелковом батальоне (а не в артиллерийской бригаде, как Лев Николаевич).

В ближайшей рукописи происходит еще новое приближение героя к писателю: герой выходит из университета на третьем курсе и пробует

- 500 -

применить свои силы в разных областях общественной деятельности — всюду без особых успехов; в университете он читает книги по экономическим вопросам — Генри Джорджа и Рескина, позднее пишет сочинение по уголовному праву; ему приписывается поступок, который мог совершить только истинный «толстовец»: отказ во время войны от участия в сражениях и переход в Красный крест.

Стремление художника освоить материал, как-то сродниться с ним, особенно на первых порах работы над произведением, с точки зрения психологии творчества очень понятно. Но в смысле идейном это освоение материала решающего значения иметь не может. Гораздо важнее в этом плане то, что связано с вопросом о мотивировке центрального сюжетного конфликта.

В соответствии с первоначальным авторским замыслом (противопоставление любви материальной и любви духовной) разработана в самой первой рукописи повести и мотивировка центрального конфликта10. В герое борются два начала: духовное, нравственное — и материальное, животное. Все подано главным образом в личном, психологическом плане.

В дневнике 11 февраля 1890 г. — подробный конспект так развивающейся повести:

«Ясно все и прекрасно.

1) Он не хотел обладать ею, но сделал это потому, что так надо — ему кажется. Она прелестна в его воображении. Он улыбается, и ему хочется плакать.

2) Поездка в церковь, темнота, белое платье, поцелуй.

3) Старая горничная берет деньги, но смотрит грустно.

4) Старая горничная фаталистка, Катюша одинока.

5) Она, увидав его при проезде, хочет под поезд, но садится и слышит ребенка в чреве.

6) Он спрашивает у тетки, где она. У помещика в горничных. Дурно живет, в связи с лакеем. И ей нельзя не быть в связи: в ней разбужена чувственность.

7) Он в волнении и спрашивает: И вы прогнали? И очень она плакала? И я виноват? и т. д.

8) Пробовал ambition11 — скверно, не по характеру, заграницу — Париж — разврат — скверно. Остались чтение, изящество, охота, карты, примёры. Волоса седеют — тоска» (50, 18).

Герой повести Валерьян Юшкин поступил нехорошо, гадко. Следствием его поступка стало несчастье целой жизни. Но он — это прежде

- 501 -

всего личность, своеобразная, непохожая на других и в этом смысле стоящая в одном ряду со своей жертвой — тоже личностью, своеобразной и непохожей на других.

Он — «выдающейся красоты, и не грубой, пошлой, а тонкой, мягкой». Он — «был один из тех людей, так искренно увлекающихся, что даже эгоизм их увлечений невольно притягивает к себе людей».

И она — «стройный, чуть развивающийся стан с длинными красивыми руками, гладко-гладко причесанные чернорусые волосы с большой косой, небольшие, но необыкновенно черные и блестящие глаза, румянец во всю щеку, беспрестанно заполнявший ей лицо. Главное же, на всем существе печать чистоты, невинности».

И герой и героиня представлены одинаковым образом, принципиально одинаковыми художественными средствами. Сущность конфликта, который завязывается между ними, не во внешнем, конфликт не определен заранее, всею совокупностью жизненных, общественных отношений, но он где-то в глубине самого человека, он определяется в первую очередь индивидуально-нравственным началом.

Зло совершено. Но как могло оно совершиться?

«В эти дни случилось с ним и с Катюшей то, что должно было случиться, но чего Валерьян вовсе не желал и не ожидал». «Не желал» и «не ожидал» относится, очевидно, к хорошему, «духовному человеку» — Валерьяну Юшкину. Далее: «Он подошел к ней и почувствовал, что надо делать что-то. Делать надо было то, чтобы обнять ее. И он обнял ее... Но потом что? — спрашивал он себя. Еще что-то надо делать. И он стал делать, стал прижимать ее к себе».

На глазах у читателя Валерьян Юшкин совершает насилие над Валерьяном Юшкиным же — духовным человеком. Последний, т. е. духовный человек, видел, «что он делает нехорошо», видел, как «новое чувство, выпроставшееся из-за прежнего чувства любви, овладело им». Первый, т. е. недуховный человек, «не боялся этого чувства, он знал, что надо делать для удовлетворения этого чувства, и не считал дурным то, что надо было делать».

В результате этого противоречия, в результате того, что «недуховный» человек побеждает «духовного», совершается событие, которое и лежит в основе сюжетного конфликта. Мотивировка события, как видим, ограничивается областью психологии, областью индивидуально-нравственного — и она определенно недостаточна.

Возникает вопрос, почему все-таки «духовный человек» оказался побежденным и всегда ли, при всяких ли обстоятельствах его ждет поражение? Потребность ответить на этот вопрос уже в первых авторских набросках повести вызывает постепенно к жизни иную, не узкопсихологическую, но социальную мысль произведения. «Он знал, несомненно знал,

- 502 -

что он делает дурно, но он знал тоже, что именно так все делают и так надо делать».

«Так все делают» — вот что придает силы «недуховному» человеку. Границы индивидуального оказываются преодоленными: вина частная возводится в вину общую. Правда, эта общая вина дана лишь намеком, она не определяется: кто именно те все, которые так делают? И совсем уже не выяснено: по отношению ко всем ли так делают? Но из этого недосказанного, едва намеченного и образуется потом очень естественно и логически необходимо та толстовская идея социального обличения, которая станет главной, решающей в заключительном тексте «Воскресения».

В смысле социальном более определенно — и также уже в первой авторской рукописи повести — мотивируется основной конфликт устами покинутой Масловой: «Ход мыслей был такой: он полюбил меня, я полюбила его, но по-ихнему, по-господскому, это не считается, мы не люди».

Здесь уже есть основа для социального разрешения конфликта: «по-ихнему, по-господскому» — «мы не люди». Но говорит это Катюша Маслова, говорит в состоянии естественного возбуждения, под впечатлением большой незаслуженной обиды — и для того, чтобы слова ее сделались совсем, подлинно достоверными, они требуют дополнительного подтверждения, они требуют оживления в самом сюжете повести. Такое оживление с одновременным расширением сюжетных рамок наблюдается впервые во втором наброске повести с дальнейшим развитием и обработкой в первой ее законченной редакции.

Второй набросок повести, вторая незаконченная ее редакция была написана в 1890 г. В 1891 г. Толстой лишь ненадолго возобновляет свою работу над коневским сюжетом и делает к нему отдельные записи в дневнике. После этого в работе наступает большой перерыв. Отвлеченный другими литературными замыслами и еще больше важными общественными делами, Толстой возобновляет работу над повестью лишь в мае 1895 г. В мае — июне этого года и была завершена первая законченная черновая редакция «Воскресения»12. Под ней стоит точная дата — 1 июля 1895 г.

Во второй незаконченной и особенно в первой законченной редакции повести сюжет как бы раздвигается, расширяется сфера художественного опыта. В повесть вводится новый персонаж, отсутствовавший в исходном рассказе А. Ф. Кони, но чрезвычайно важный для раскрытия сущности отношений героя (теперь его зовут уже Нехлюдов) и Масловой. Это Алина Кармалина (в наброске 1890 г. — Алина Тихоцкая, в окончательном тексте — Мисси Корчагина).

- 503 -

С Алиной у Нехлюдова «установились в последнее время такие отношения, при которых недостает только слова для того, чтобы только дружески знакомые вдруг стали женихом и невестой и мужем и женою». «Нехлюдов считал себя вполне недостойным такой чистой, изящной и даровитой девушки». «Она просто всем своим таинственным для него девичьим изяществом пленяла его».

Отношение Нехлюдова к Масловой, как оно выглядит в той же первой законченной редакции («С первого же дня Нехлюдов почувствовал себя совсем влюбленным в нее»), — как будто бы того же ряда, что и отношение к Алине. Даже более того: в Катюшу Нехлюдов влюблен — об Алине «он сам не знал как сказать, влюблен или не влюблен он в нее». И все-таки: «Теперь для Нехлюдова Катюша в его представлении уж не была более тем таинственным женским неизвестным ему существом, к которому он тогда относился с трепетом и благоговением, — теперь она уже была одною из тех существ — женщин, которых он знал уж. Она была в его представлении хорошенькой горничной тетушек, с которой всякому племяннику свойственно пошутить, поиграть, а может быть, и больше этого, если только все это сделать прилично». Четырнадцать лет спустя Алина Кармалина будет пленять его «таинственным для него изяществом», будет казаться ему «поэтическим», «утонченным», «чистым» существом!

«Недуховный человек» теперь, очевидно, оказывается в зависимости от социальных предрассудков героя. Природа его чувства и к Кармалиной и к Масловой — одна; но представление о чувстве, его осознание неизбежно связывается с привычным, классово определенным взглядом на вещи. То, что можно себе позволить по отношению к человеку, стоящему ниже на ступенях общественной лестницы, нельзя даже и в мыслях допустить в отношении к равному себе. При Алине Кармалиной как бы вовсе исчезает «недуховный», животный человек в Нехлюдове. И понятно, почему так: Кармалина — женщина его, Нехлюдова, круга. Нехлюдов считал, «что женщины его круга (к сожалению, он считал это только по отношению женщин своего круга), что женщины его круга это все те особенные, поэтические, утонченные, чистые, почти святые существа, каковыми он считал свою мать и какою воображал свою будущую жену».

Другое дело — Катюша. Она не его круга, и потому с ней он мог давать волю своему «животному я», давать волю своему эгоизму: «Не было этому эгоизму преград внешних: общественное положение и богатство уничтожали большинство преград, и не было преград совести — внутренних, потому что совесть в этом его состоянии заменялась общественным мнением людей его среды».

- 504 -

Исходный конфликт: соблазнитель и соблазненная, преступник и его жертва — постепенно получает все более полную мотивировку. В поступке Нехлюдова с Катюшей нет ничего исключительного, случайного. Катюша ведь не то же, что Алина Кармалина, что сам Нехлюдов: она принадлежит к другому, низшему миру, с нею позволено поступать дурно, с подобными Катюше «все так поступают». Мы узнаем теперь и кто эти все: это дядя Нехлюдова, у которого был незаконный сын от такой случайной интриги, это друг Нехлюдова — Шенбок, это все люди нехлюдовской среды. Вина отдельная, на первый взгляд случайная, оказывается общей виной. Мотивируя сюжетные события, художник с неизбежностью идет от признания индивидуальной вины, от признания частного зла к признанию вины общественной, зла социального. Самая мотивировка фабульного конфликта уже в первой законченной редакции «Воскресения», наряду с узконравственной, психологической, имеет и определенную социальную окраску.

Эпизод суда является одним из важнейших звеньев в развитии взаимоотношений Нехлюдова и Масловой. Он дан Толстому исходным рассказом Кони. Однако уже в самом начале работы над повестью изображение суда для художника выходит за пределы чисто фабульной необходимости. В своем дневнике под датой 18 июня 1890 г. Толстой записывает: «Обдумал на работе то, что надо Коневскую начать с сессии суда; а на другой день еще прибавил то, что надо тут же высказать всю бессмыслицу суда» (51, 51).

Желание Толстого начать с сессии суда — желание ввести сразу же в суть дела, туда, откуда исходят все сюжетные нити. Суд, в связи с проблемой Нехлюдова и Масловой, есть крайняя черта конфликта, доведенное до предела противоречие: преступник оказывается судьей, его жертва — подсудимой. В таком случае, разумеется, особенно легко «высказать всю бессмыслицу суда».

Впервые изображение суда у Толстого встречается во второй неоконченной редакции 1890 г. Рукопись озаглавлена: «Воскресение»; заглавие это удержится на протяжении всей дальнейшей работы. Здесь есть и описание залы суда, и характеристика судейских и обвиняемых. О присяжных говорится достаточно красноречиво: «присяжные все больше господа, то есть одеты по-европейски». Сообщаются подробные сведения о деле Масловой. Много места уделяется прозрению героя.

Дальнейшая авторская обработка эпизода — в первой законченной редакции. В эпизод вводятся дополнительные элементы, заметно меняется осмысление художником происходящего. Нехлюдов на суде рассуждает сам с собою: «Он — грабитель, вор, развратник и соблазнитель, сидит и судит, и слушает показания, вопросы, рассматривает вещественные доказательства...». Это, разумеется, нехорошо. Но это может быть единичным,

- 505 -

случайным, и тогда противоречие потеряет свою остроту. Послушаем, однако, Нехлюдова дальше: «И этот танцор председатель, у которого, верно, на совести не один такой поступок, и все они. Все мы судим тех, которых сами же погубили».

Цепь ответственности развертывается все больше и больше, случайное оказывается необходимым, единичное осмысляется как социально-типическое. Противоречие не только в том, что Нехлюдов, соблазнивший некогда невинную девушку, сам же призван теперь судить ее: и председатель суда, и все судьи преступны не менее, чем Нехлюдов, и они совращали — не Маслову, так ей подобных, — и, следовательно, они тоже не имеют права судить. Не Маслова, но в первую очередь судьи, присяжные, все эти господа, «одетые по-европейски», являются виновными, именно они подлинные преступники. Одиночное, лежащее в основе повествования преступление как бы умножилось, за спиною одного преступника-судьи Нехлюдова выросли другие преступники-судьи, и смысл первоначального конфликта от этого только прояснился.

То же, что и с Нехлюдовым, происходит и с так называемой преступницей Масловой, жертвой действительного преступления. Ее личная судьба, ее особенная жизненная трагедия постепенно начинает выступать как проявление глубокой социальной трагедии, общего, не частного только зла. Маслова невиновна в самом широком смысле слова (не только потому, что она не убивала купца, — преступление, в котором ее обвиняют). Но она оказывается на скамье подсудимых. Она в силу величайшего недоразумения оказывается на скамье подсудимых. Но естественно возникает вопрос: а другие люди, те, что тоже, как и Маслова, сидят на скамье подсудимых, — они-то не по недоразумению ли там сидят? Не является ли случайная ошибка с Масловой столь же закономерной, как закономерна вина Нехлюдова?

Во втором наброске «коневской повести» наряду с делом Масловой упоминается и другое дело, которое слушалось на том же заседании суда: «второе дело было о сопротивлении крестьянами властям за землю».

Подробнее об этом деле говорится в первой законченной редакции «Воскресения»: «Крестьяне, уже давно судившиеся с помещиком о принадлежности им луга, вышли косить на луг, считавшийся прежде ихним, потом перешедший к помещику. Крестьяне отказались сойти с луга и прогнали управляющего и побили рабочих, хотевших помешать им косить. На скамье подсудимых сидели 30 человек домохозяев, виновных в том, что, кормя всех этих чиновников своими трудами с земли, они хотели пользоваться этой землей, тем более, что им сказали, что земля эта по бумаге ихняя».

Очевидно, что крестьяне, подобно Катюше Масловой, не должны были бы сидеть на скамье подсудимых. Не должен был сидеть на ней и

- 506 -

мальчик-фабричный, о «преступлении» которого мы впервые узнаем из текста той же редакции. Мальчик этот, будучи без места, пьянствовал и в пьяном виде, сам не зная зачем, украл никому не нужные половики. Его поймали, и он тут же покаялся. Теперь его судили, хотя ясно, что «этот мальчик не виноват, что в таких условиях, как он, все мы были бы в сто раз хуже».

Противоречие и здесь из частного становится всеобщим, случайное зло обнаруживает под собой не случайное основание. Не в том еще беда, что Нехлюдов, будучи преступником, оказался среди судей, — главное, что все судьи преступны, и, значит, судить они не имеют права. Не в том еще беда, что жертва преступления Маслова почитается за преступницу и сидит на скамье подсудимых, — страшнее то, что все или почти все так называемые преступники — жертвы, жертвы того особенно нетерпимого преступления, которое не принимается за таковое господствующим общественным мнением и которое уже стало привычным и возведено в закон.

За индивидуальным конфликтом Нехлюдова и Масловой очень явственно проглядывает конфликт более серьезный и более важный, конфликт двух классов людей: преступного класса и класса-жертвы, класса богатых и царствующих и класса бедных и порабощенных. В этом уже есть залог того социального пафоса, который пронижет собою все «Воскресение» в его заключительной, печатной редакции.

«Воскресение» в его первой законченной редакции — это преимущественно психологическая, с отчетливой морализующей тенденцией повесть, включающая, однако, в большой мере элемент социальный и потому имеющая все основания для того, чтобы перерасти в общественный, социально-обличительный роман.

III

Движение текста «Воскресения» от психологической повести, задуманной на определенный нравственный тезис, к социальному роману определяется не только внутренней логикой исходного материала, потребностью наиболее глубокой и полной его мотивировки. Непосредственное воздействие русской жизни 90-х годов XIX столетия в сильнейшей степени сказалось на тех изменениях, которые претерпело произведение в процессе своего создания.

В 1891—1892 гг. большую часть губерний России постигло страшное бедствие — голод. В 1891 г., наиболее тяжелом, голод охватил 19 губерний центральной земледельческой, приволжской и заволжской полосы, переходя даже и за Урал, в Тобольскую губернию. Бедствие это не могло пройти бесследно в жизни Л. Н. Толстого. Толстой принимает активное участие в помощи голодающим. Он выезжает на места, в голодающие деревни, оказывается свидетелем потрясающих сцен, мучается, старается,

- 507 -

как может, помочь беде — и серьезно задумывается над смыслом происходящего. «...Мне кажется, что что-то важное совершается, что-то кончается и начинается», — пишет он Черткову 9 ноября 1891 г. по поводу голода (87, 108). Та же мысль в письме Г. А. Русанову от 31 мая 1892 г.

«Нынешний год только вследствие неурожая показал, что струна слишком натянута, — отмечает Толстой в своей статье «О голоде». — Народ всегда держится нами впроголодь. Это наше средство, чтобы заставлять его на нас работать. Нынешний же год проголодь эта оказалась слишком велика. Но нового, неожиданного ничего не случилось. И нам, кажется, можно знать, отчего народ голоден» (29, 106—107).

И как бы подводя итог своей деятельности в пользу голодающих, Толстой пишет Б. Н. Леонтьеву 9 августа 1893 г., что эта его деятельность «яснее и неизгладимее» показала ему «всю величину и мерзость» «греха нашего сословия перед народом» (66, 378).

Толстой понимает, что голод вызван не одними стихийными причинами, что источником его является общее неустройство крестьянского хозяйства в России — в конечном счете, неустройство всей русской общественной жизни. Отсюда его гнев против правящего сословия, в руках которого находятся все источники народного благосостояния, отсюда его тревога, его недовольство существующим положением вещей. Он знает, что благотворительностью от голода не спасешь (хотя вынужденно и прибегает к этой временной мере): помочь здесь можно только коренным изменением положения крестьянства и, в первую очередь, решением земельного вопроса. Ведь «все земледельческое население или огромная часть его» «вынуждено к страшному напряжению работы, губящей их духовные и физические силы» именно потому, что оно живет, «не имея земли, чтобы кормиться» (29, 335, вариант № 23).

В земле для Толстого все дело. Вопрос о земле и земельном владении, с давних пор занимавший его, который он считал важнейшим вопросом всего общественного устройства в России, теперь, после всего пережитого и виденного в 1891—1892 гг., приобретает для него еще новый, добавочный смысл, живую, чувственно ощутимую значимость. Естественно, что это сказалось и на содержании произведений Толстого 90-х годов. Толстой пишет статьи: «О голоде», «Страшный вопрос», «О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая», «Голод или не голод?». Он задумывает рассказ на тему о голоде — «Кто прав?». Он хочет писать Николаю II, посоветовать ему уничтожить земельную собственность и отказаться от власти в пользу народа.

Уже в ближайшей после статей о голоде работе Толстого над «Воскресением», в первой законченной редакции, земельная проблема оказывается также включенной в сюжетную ткань повествования. В тексте этой редакции Нехлюдов пишет сочинение о земельной собственности. Он

- 508 -

увлекается проектом единого земельного налога по Генри Джорджу. Извозчик, который везет его на обед к Кармалиным, говорит ему об отсутствии земли как главной причине всех зол. Нехлюдов перед тем, как уехать в Сибирь вслед за осужденной Масловой, посещает свое имение Паново и устраивает там с крестьянами земельные дела.

Однако в первой законченной редакции земельный вопрос оказывается в известной мере посторонним, только внешним образом связанным с сюжетным конфликтом, который, несмотря на свою и социальную уже мотивировку, носит все еще преимущественно частный характер. Это чувствует Толстой. В дневниковой записи от 24 октября 1895 г. он признается: «...Земельный вопрос развлекает, ослабляет то и сам выйдет слабо» (53, 62).

Органического единства чрезвычайно важной для самого художника проблемы земли и земельной собственности с центральной проблемой «Воскресения»: Нехлюдов и Маслова — очевидно, пока еще не достигнуто. Это единство достигается постепенно и очень естественно в последующих авторских редакциях одновременно с расширением и углублением, в какой-то мере даже изменением исходного сюжетного конфликта.

В первых приступах к «Воскресению» мысль художника сосредоточивается главным образом на отношениях Нехлюдова и Масловой. Потребность мотивировки этих отношений вызывает расширение сферы, подлежащей художественному изображению. Вина частная, исключительная начинает рассматриваться как вина общая, социальная. Не только Нехлюдов и Маслова, но весь круг Нехлюдова, его сословие, и все те, кто, подобно Масловой, противостоят этому сословию, — делаются предметом главного внимания Толстого. Постепенно, от редакции к редакции, происходит своеобразное смещение фокуса художественного исследования, за спиною главных героев обнаруживаются крупным планом целые большие группы людей — и эти-то группы, классы, их взаимоотношения становятся тем существенным и основным, что организует повествование.

С изменением характера сюжетного конфликта изменяется и представление о вине, о преступлении. Не одна вина Нехлюдова по отношению к Масловой, но и иная, более общая вина — вина всего господствующего класса перед трудовым народом — выступает на первый план. Земельный вопрос — начиная уже со второй и особенно третьей рукописной редакции романа — находит свое место в сюжете, ибо владение землей — это и есть, по Толстому, самая страшная вина имущего сословия перед народом, самое ужасное преступление, источник всех преступлений вообще.

Вторая рукописная редакция «Воскресения» составилась в результате отделки, исправлений и дополнений первой, в течение июля — ноября 1895 г. и февраля 1896 г. Во второй редакции, по сравнению с первой, имеются многочисленные вставки, касающиеся вопроса о земле. После

- 509 -

разговора с извозчиком Нехлюдов размышляет: «Отнимать у народа ту землю, которая должна принадлежать всем, поддерживать этим его рабство и потом притворяться, что заботишься об его благосостоянии. Неправда, я не заботился об его благосостоянии...». «Ложь, ложь, ложь! — восклицает он в другом месте. — И я весь по уши в ней. Правда то, что там судят и повели опять в острог женщину, которую я погубил, и мужчину крестьянина Арбузова, которого я обокрал, отняв у него землю, а я вот сижу здесь в этой обстановке роскоши...».

Рассуждая о судьбе Ваньки, уже знакомого нам фабричного, укравшего половики, и задавая себе вопрос, отчего мальчик оказался в городе, Нехлюдов отвечает: «Оттого, что земля эта у меня, у Колосова, у Кармалиных, у француза парикмахера и всех тех, которые набрали деньги и купили из-под ног мужиков земли».

Вопрос о земле, о земельной собственности все в больших размерах вводится Толстым в сюжетную ткань повествования, и теперь он уже не «развлекает». Он как бы проникает внутрь и изнутри освещает многое из происходящего в романе. Он объясняет, в частности, и происхождение преступности, тем самым переводя и эту важную, как будто бы нравственную проблему в план социальный.

Работая над второй законченной редакцией «Воскресения», Толстой длительное время испытывает чувство неудовлетворенности, ему все кажется, что написанное им — это не то, не настоящее, не правда. «Не переставая занимался своею повестью, — пишет он сыну Льву 4 сентября 1895 г. — И думаю, что не стоило тратить на нее время. Очень она опротивела мне последнее время» (68, 158).

5 октября 1895 г. он признается в письме к Н. Н. Страхову: «Писание мое ужасно усложнилось и надоело мне — ничтожно, пошло, главное, противно писать для этой никуда ни на что негодной паразитной интеллигенции, от которой никогда ничего, кроме суеты, не было и не будет» (там же, 207). В письме Толстого к сыну Льву от 19 октября 1895 г. новое признание: «Я много писал свою повесть, но последнее время она опротивела мне. Fiction13 — неприятно. Все выдумка, неправда. А столько, столько наболело в душе невысказанной правды» (68, 230).

Это неоднократно высказанное Толстым недовольство своей работой весьма показательно; он чувствовал: что-то было не так с «Воскресением», что-то требовалось изменить в нем, сделать по-новому. Но что изменить и как именно?

5 ноября 1895 г. Толстой записал в дневнике: «Сейчас ходил гулять и ясно понял, отчего у меня не идет „Воскресение“. Ложно начато. Я понял это, обдумывая рассказ о детях — „Кто прав?“; я понял, что надо начинать

- 510 -

с жизни крестьян, что они предмет, они положительное, а то — тень, то — отрицательное. И то же понял и о „Воскресении“» (53, 69).

Запись свидетельствует об известном и очень существенном повороте в авторском замысле. Толстой думает уже здесь о «Воскресении» как романе социально-конфликтном и приходит к выводу, что для того, чтобы такой роман получился, чтобы в нем отразилось действительное соотношение общественных сил, необходимо поставить в центр изображения (не обязательно буквально — идеологически) крестьян, представителей народа, Маслову, но не Нехлюдова и ему подобных. «Они ‹т. е. крестьяне› — положительное, а то — тень, то — отрицательное». В этом и утверждение новой авторской позиции, в этом же и определенная программа социального обличения. Одно с другим тесно связано.

Через два дня, 7 ноября, Толстой с удовлетворением записывает в дневнике: «Немного писал эти два дня новое „Воскресение“. Совестно вспомнить, как пошло я начал с него. До сих пор радуюсь, думая об этой работе так, как начал» (53, 69).

Любопытно, что к своим новым мыслям относительно «Воскресения» Толстой пришел, обдумывая рассказ «Кто прав?», рассказ, посвященный голоду. Это не могло быть случайным. Усиленная потребность в обличении, намерение сделать еще более резкой антидворянскую направленность всего романа несомненно связаны с тем, что пережил и передумал Толстой, участвуя в помощи голодающим. Ведь именно эта его деятельность в пользу голодающих показала ему «всю величину и мерзость» «греховности» того сословия, к которому он принадлежал по рождению. Толстому, некогда заявившему, что сатирическая манера письма ему чужда («сатира не в моем характере», «все сатирическое не нравится мне», «какое-то внутреннее чувство сильно говорит против сатиры» — 46, 132 и 151), стоило теперь только воссоздать в своем воображении живые картины голода, задуматься над сюжетом, связанным с голодом, — и в нем уже говорит судья, сатирик, без сатиры ему не обойтись. Отсутствие сатиры ощущается им даже как некая идейная и художественная недостаточность. Художнику, который задумал подлинно социальный роман, мало раскрыть всю глубину социального конфликта, мало просто показать, на чьей стороне правда, — ему нужно, необходимо судить: осудить виновного и защитить правого.

Ложь индивидуальная, частная сравнительно легко поддается наблюдению, осуждение ее достигается чаще всего простой ее демонстрацией. Не то с ложью социальной. В отличие от всякой иной лжи, она настолько многостепенна, настолько утверждена многовековыми традициями, столь могущественны законы и предрассудки, которые ее прикрывают, что она как бы сливается с самой жизнью. Чтобы до конца раскрыть ее, показать во всей ее полноте и безобразии, нужно сорвать с нее «все и всяческие

- 511 -

маски», нужно подходить к ней исполненным бесстрашия духа — нужно обличать. Этим и занимается Толстой.

Уже в процессе работы над второй редакцией романа Толстой заметно усиливает критический элемент повествования. Сатирически заостряется сцена суда. Вводится речь товарища прокурора, выдержанная автором в плане определенно ироническом. Иронически подан и самый внешний облик товарища прокурора: «он медленно встал, обнаружив всю свою грациозную фигуру». Впервые появляется сцена в спальне «изможденной», «лангурезно» улыбающейся Софьи Васильевны Кармалиной (Корчагиной). В одной из рукописей второй редакции вставлен эпизод с лакеем Филиппом, красавцем и силачом, покорно выполняющим все приказания бессильной княгини Софьи Васильевны. Эпизод завершается весьма выразительным (в заключительном тексте опущенным) авторским комментарием: «Он ‹Филипп› был покорен не этой женщиной, эта развалина женщина никого не могла покорить ни физической, ни умственной силой, в ней не было ни того, ни другого, но мужик этот был чьим-то сложным и длинным обманом покорен этому слабому бесполезному существу — бесконтрольно властвовавшей над ним».

В следующей рукописи имеется вставка о князе Сарматове (Корчагине), придающая образу характер «тени», «отрицательного»: «это красное, воспаленное от вина лицо и налитые кровью без век глаза и чувственные смакующие губы, и, главное, вся жадная чувственная фигура с засунутой за жилет салфеткой».

Заметно меняется во второй редакции в сторону авторского обличения и образ главного героя, Нехлюдова: в нем усиленно подчеркиваются его социально отрицательные признаки. Чисто личные внешние приметы опускаются, зато со всеми подробностями выписывается вся та обстановка роскоши, в которой он живет. В одной из рукописей сделана вставка: «В то время как Маслова сидела, дожидаясь, в окружном суде, тот самый Д. И. Нехлюдов, который соблазнил ее, только что встал с пружинной постели, обмылся весь холодной водой, помыл руки душистым мылом, вычистил разными щетками, причесался и переменил белье и оделся. Все принадлежности как его туалета, так и одежды были все самого высшего сорта. Все это было вычищено и приготовлено от блестевших, как зеркало, ботинок, которые чистил буфетный мужик, до галстуков и булавок и золотых пуговиц, вдетых уже в рукава рубашки так, чтобы самому не было неприятного труда вдевать их».

Даже внешняя характеристика Нехлюдова находится теперь в прямой нарочито подчеркнутой зависимости от того, что говорится о Катюше Масловой.

Наряду с развенчанием представителей преступного правящего сословия, во второй редакции отчетливо намечается утверждение тех

- 512 -

персонажей романа, которые, по Толстому, являются «предметом», «положительным». Прежде всего, в согласии с дневниковой записью от 5 ноября 1895 г., повествование теперь начинается не с Нехлюдова, а с Масловой. Изображая разного рода жертвы существующего строя, Толстой становится все более щедрым, делает их ярче, особеннее, индивидуальнее. Крестьянам в этой редакции он уделяет значительно больше внимания, чем прежде. И при этом вот что особенно интересно. В первой редакции крестьяне только называются, они еще до некоторой степени тени, не живые люди. Индивидуализация крестьян почти вовсе отсутствует.

«Проект Нехлюдова, который он сообщил собранным крестьянам из трех деревень, ...был принят сначала недоверчиво и даже враждебно. Все выслушали молча...». «Нехлюдов опять собрал крестьян, не всех, но более умственных...». «Некоторые, более смелые, разогретые чаем, разговорились...». «Все согласились с этим проектом...». ‹...› «Еще один предложил устроить так, чтобы всей артелью пахать...». «— Это так, — отозвалось несколько голосов...» и т. д. и т. п.14

В вариантах и рукописях второй редакции уже иная картина. Делается попытка показать крестьян как неповторимое — как «предмет», живую действительность. «Когда Нехлюдов подошел к собранию и обнажились русые, курчавые, плешивые, седые головы, у Нехлюдова сжалось сердце и стало жутко...». «Все молчали с тем же значительным видом. Один только с большой рыжей бородой и глубокомысленным лицом, выдававшимся из всех, значительно повел бровями и сказал: „Это так точно“». «Совсем незаметный, остроносый мужичок, лет 50-ти, начал не столько говорить, сколько спрашивать...». «Молодой малый в синей поддевке тоже, видно, понял и вступил в разговор». «— Не иначе, как надо крылья подделать, как птицы летать, — сказал один еще не старый мужик с блестящими глазами и белыми, как лен, волосами...».

Присутствовавшая во второй рукописной редакции «Воскресения» определенная тенденция к усилению социально-критического элемента повествования, к усилению той стороны романа, которая связана с толстовским судом над современным общественным устройством, в еще большей степени проявляется в третьей и четвертой редакциях.

Между второй и третьей редакциями — снова перерыв, и перерыв весьма длительный. После февральской записи в дневнике 1896 г. в течение двух с половиной лет ни в дневнике, ни в письмах Толстого не встречается сведений о работе над повестью, хотя упоминания о самой повести есть. Среди последних наибольший интерес представляет дневниковая запись от 5 января 1897 г.: «Начал перечитывать „Воскресение“ и, дойдя

- 513 -

до его решения жениться, с отвращением бросил. Все неверно, выдумано, слабо. Трудно поправлять испорченное. Для того, чтобы поправить, нужно: 1) попеременно описывать ее и его чувства и жизнь. И положительно и серьезно ее, и отрицательно и с усмешкой его. Едва ли кончу. Очень все испорчено» (53, 129).

Работа над «Воскресением» была возобновлена лишь в июле 1898 г. Поводом для этого послужило желание Толстого прийти на помощь духоборам, которые, ввиду усилившихся по отношению к ним репрессий русского правительства, вынуждены были искать убежища вне пределов России. Для переезда за границу духоборам нужны были деньги. Толстой, которого судьба духоборов очень волновала, особенно потому, что они преследовались за нежелание отбывать воинскую повинность, приносить верноподданническую присягу и платить подати, организует сбор пожертвований в их пользу. Однако вскоре он убеждается, что средств, собранных от частных пожертвований, не хватит, и тогда он решает, вопреки своему давнишнему и твердо выраженному намерению не брать литературного гонорара, продать возможно выгоднее имевшиеся у него в черновых рукописях произведения, с тем чтобы вырученные от продажи деньги пошли на дело переселения. 17 июля 1898 г. Толстой записывает в дневник: «Решил отдать свои повести: „Воскресение“ и „Отец Сергий“ в печать для духоборов» (53, 203).

Вначале Толстой был намерен печатать «Воскресение» в том виде, как оно у него было, т. е. опубликовать текст второй редакции. Но, взявшись за пересмотр ее и оставшись многим недовольным (в частности, финалом — женитьбой Нехлюдова на Катюше), не мог остановиться лишь на легкой ее ретушовке, а коренным образом переработал ее, увеличив при этом значительно ее объем.

Переработкой текста Толстой занимался в течение июля — августа 1898 г., и в процессе этой переработки и составилась третья редакция «Воскресения». Ее рукописи датированы 27 и 28 августа 1898 г.

В третьей редакции продолжается и усиливается тенденция социального обличения в связи с Нехлюдовым. О нем говорится: «Во все эти последние 7 лет он жил роскошной жизнью богатого человека только на деньги, получаемые с земли».

Та же тенденция проявляется и в связи с другими персонажами нехлюдовского круга. Сатирически, еще больше, чем прежде, заострена характеристика старика Корчагина. То же относится и к его жене, Софье Васильевне. Вводятся сцены у адвоката Файницына15 (Фанарина) и вице-губернатора

- 514 -

Масленникова — обе обличительные по своему содержанию. О судьях и присяжных в одной из рукописей редакции добавляется резкое и разоблачающее: «Само собой подразумевалось, что все эти люди, сидящие на возвышении, и судьи, и присяжные, стоят в такой степени выше тех несчастных развращенных людей, которые сидят на скамье подсудимых, что им легко с высоты своего величия судить их, а между тем все они, уж тем более Нехлюдов, были участниками того преступления, которое они судили».

Социально заостряется мотивировка постепенного падения Масловой после отъезда соблазнившего ее Нехлюдова. Появляется весьма выразительная авторская правка, заменяющая мотивировку психологическую — социальной:

Было: «За Катюшу сватались, но она ни за кого не хотела идти, помня и любя своего князя, хотя и знала, что едва ли когда придется увидеть его».

Стало: «За нее сватались, но она ни за кого не хотела идти, чувствуя, что жизнь с теми трудовыми людьми, которые сватались за нее, будет особенно трудна ей, избалованной сладостью господской жизни».

В конечной стадии работы над третьей редакцией впервые дается подробное описание богослужения в тюремной церкви.

Имеются в редакции и другие существенные правки и добавления. В тексте рассказа о посещении Нехлюдовым деревни введено свидание его с крестной Катюши. Крестная рассказывает Нехлюдову о судьбе Катюши и ее ребенка. В результате общения с Масловой в тюрьме Нехлюдов знакомится с острожной жизнью и входит в интересы заключенных. Он хлопочет не только о Масловой, но и о ее товарке Наташе, покушавшейся на отравление мужа (позднее имя Наташа изменено на Федосья), и о других заключенных. По просьбе Нехлюдова Катюшу переводят в отдельную камеру, затем ее назначают сиделкой в тюремной больнице. Впервые у Масловой происходит с Нехлюдовым ожесточенное объяснение, при котором она разражается по его адресу откровенно вызывающими упреками. Перед отъездом в Сибирь Нехлюдов встречается со своей сестрой и ее мужем Рагожинским и беседует с ними. В разговоре с Рагожинским Нехлюдов произносит критические слова о науке, отсутствующие в заключительном печатном тексте: «— А я думаю, что наука наша есть только апология несправедливости и жестокости, есть только оправдание всей этой страшной траты сил народа». Перед отправкой партии заключенных в Сибирь Нехлюдов делает предложение Масловой, но та решительно ему отказывает. В Сибири Маслова выходит замуж за политического каторжанина Аносова, который после каторги и ссылки «совершенно освободился от напущенного на себя революционерства и не мог даже подумать, зачем оно ему». Нехлюдов же, простившись с Масловой и ее мужем,

- 515 -

уезжает в Москву, где он пишет записку о необходимости уничтожения всякого уголовного преследования и замены его нравственным образованием людей. Подъем, вызванный в нем участием в судьбе Масловой, стал понемногу проходить, и его воображение стала занимать дочь адвоката — курсистка, с которой он познакомился во время общения с ее отцом, ведшим дело Масловой.

На третьей редакции далеко не останавливается работа Толстого над романом. Он продолжает писать, перерабатывать, дополнять — и делает все это, испытывая большой творческий подъем. 3 сентября 1898 г. он признается в письме к Черткову: «Над „Воскресением“ работаю с увлечением, какого давно не испытывал» (88, 122). И 30 сентября — в письме к П. И. Бирюкову: «Я же теперь весь поглощен исправлением „Воскресения“. Я сам не ожидал, как много можно сказать в нем о грехе и бессмыслице суда, казней» (71, 457).

Работа Толстого над «Воскресением» в период с конца августа 1898 г. до середины января 1899 г. и составила четвертую редакцию романа. В первых двух частях эта редакция уже во многом приблизилась к окончательному, печатному тексту.

Социально-обличительный характер произведения в четвертой редакции делается уже совершенно очевидным и несомненным. Сюжет романа еще более раздвигается, в ткань повествования включаются все новые и новые жизненные, общественные явления, вместе с тем продолжает нарастать обличительный пафос романа.

Портретная характеристика Нехлюдова здесь почти совпадает с той, которая известна по печатной редакции: исчезают черты личного, неповторимого и заменяются обильными социально определяющими приметами. Совершенно по-иному, нежели в предшествовавших редакциях, говорится о Мисси Корчагиной. В третьей редакции о Мисси говорилось: «Мисси, как всегда, была очень красива и distinguée16».

В четвертой редакции: «Он ‹Нехлюдов› видел нынче все морщинки на ее лице, знал, какие зубы в ее рту были фальшивые, видел, как взбиты были волосы, видел остроту локтей, и, главное, видел широкий ноготь большого пальца, напоминавший такой же ноготь отца».

Характеристика Мисси Корчагиной здесь резче даже, чем в печатном тексте.

Продолжается работа над сценой суда в сторону усиления обличительного смысла сцены. О председательствующем говорится: «Он был женат, но вел очень распущенную жизнь, так же как и его жена». Особенно много добавлений обличающего свойства делается к характеристике прокурора.

- 516 -

В четвертой редакции авторское обличение становится не только более резким и сильным, но и более широким по своему охвату. В сферу его действия попадают теперь и государственные чиновники самого высокого разбора, а через них и сами государственные установления.

Государственные чиновники — представители господствующего сословия и, следовательно, уже потому люди социально преступные. Но вина их, в глазах Толстого, усугубляется еще и занимаемым ими служебным положением. Как чиновники они ответственны перед теми людьми, которых они прямо или через других, более мелких чиновников, угнетают; как представители обеспеченного и паразитического сословия они несут ответственность перед нищим народом, который доставляет им средства к жизни. В них как бы скрещиваются две основные конфликтные линии романа, они несут двойную вину — но эта-то двойная вина, которая уходит в самый корень общественного порядка, и требует самого беспощадного обличения.

Образ вице-губернатора Масленникова, персонажа, который появился еще в третьей редакции, в четвертой редакции изменяется в сторону большей, чем прежде, отрицательной характеристики. В третьей редакции Толстой говорил о нем: «Это был добрый, смелый, исполнительный офицер, ничего не знавший и не хотевший знать в мире, кроме полка и царской фамилии. Теперь Нехлюдов застал его администратором, таким же добродушным, но заменившим полк губернией и губернским правлением».

По-другому в четвертой редакции. Здесь Нехлюдов испытывает «неудержимое негодование» «к жирному белому Масленникову, сидящему в будуаре жены, в то время как по его приказанию людей секут розгами в остроге».

В четвертой редакции Толстой дополнительно вводит в повествование графа Ивана Михайловича Чарского, Вольфа, Сковородникова, Воробьева, Кригсмута, Топорова и других государственных сановников. Из представителей высшего чиновничьего мира отсутствует пока только Селенин.

Все царские, государственные чиновники в этой редакции, за исключением одного только Богатырева, изображаются автором в плане прямо сатирическом. Портрет Сковородникова, «ученого сенатора», «грязного, грубого и развратного», выглядит даже более резким, нежели его портрет в окончательном тексте. То же следует сказать и о Топорове.

Интересны авторские правки в связи с работой над образами сановников. Вот одна из них, относящаяся к характеристике графа Ивана Михайловича Чарского. До правки о нем говорилось: «И между тем он не переставая старался пользоваться всяким случаем общения с сильными мира и в особенности с царской фамилией и царем. Так что связи у него были большие».

После правки: «А между тем он приходил в восхищение, когда к пасхе получал разрешение пристегнуть еще новую блестящую игрушку на свою

- 517 -

старую грудь, был в отчаянии, когда другие получали бирюльку, считавшуюся старше, чем та, какую он получил, и не переставал стараться пользоваться всяким случаем общения с сильными мира и в особенности с царской фамилией и царем. Вследствие этого, так как вера графа И. М. разделялась большинством правителей в Петербурге («совершенная беспринципность — следовательно готовность на все... — такова была вера графа Ивана Михайловича»), то связи у него были большие».

Направленность авторской мысли в этом примере выступает достаточно наглядно. Толстой не только усиливает «теневое», отрицательное звучание образа, но и лишний раз подчеркивает его общий, социальный смысл. Социально-обличительный пафос направляет теперь всю творческую работу художника.

Параллельно расширению сюжета романа, утверждению его глубокой общественной идеи за счет ввода и обличения новых представителей правящего сословия, в том числе и самых ответственных, в четвертой редакции продолжает расти интерес Толстого к другой, противоположной сфере жизни, к людям угнетенным, к тем, кого Толстой почитает за «предмет», «положительное».

В главах, посвященных деревенской жизни, большое количество вставок и исправлений. Вводится ямщик, «молодой малый в нанковой поддевке», рассказывающий Нехлюдову об управляющем. Образы крестьян, их портретная характеристика становятся сугубо индивидуализированными; крестьяне, в частности, называются по именам и фамилиям, точно соответствующим именам и фамилиям знакомых Толстому яснополянских крестьян (эти имена и фамилии исчезают лишь в заключительном тексте). Подчеркивается противоположность интересов Нехлюдова и мужиков, всегдашнее недоверие мужика к барину. Нехлюдов сомневается в пользе и необходимости того, что он делает. Крестьяне по поводу его затей говорят весьма нелестное: «— Ишь, ловкий какой, — говорил в это же время коренастый черный мужик ехавшему с ним рядом и звенящему железными путами другому мужику по дороге в ночное. — Даром землю отдам, только подпишись. Мало они нашего брата околпачивали. Нет, брат, шалишь. Должно пронюхал, что от царя отборка земли выходит, так дай, мол, отниму».

Значительным изменениям подвергается и та часть романа, которая посвящена миру уголовных. Впервые рассказано о знакомстве Нехлюдова с Меньшовым и с арестантами, содержащимися в тюрьме за беспаспортность. Также впервые герой романа заинтересовывается делом сектантов, о котором советуется с адвокатом и в связи с которым затем ведет хлопоты в Петербурге. Введена сцена сечения двух арестантов, исключенная лишь в шестой редакции. Появилась в четвертой и исключена из шестой

- 518 -

и характеристика каторжанина Федорова и его рассказ об убийстве вдовы. Позднее рассказ этот был использован Толстым в повести «Фальшивый купон» (закончена в 1904 г.), где сказанное прежде о Федорове относится к Степану Пелагеюшкину.

Так называемые преступники, служившие автору в ранних редакциях «Воскресения» отчасти фоном повествования, отчасти как иллюстративный материал, теперь сами делаются предметом, одной из сторон сюжетного конфликта. Утвердившаяся социальная идея романа выводит их на передний план, ставит их как бы в фокус художественного изображения. В результате — и большое количество дополнительных персонажей из среды заключенных, и одновременно их дальнейшая индивидуализация, пристальный интерес к их личности, жизни, судьбе.

В числе сидящих вместе с Масловой в камере осужденных есть некая сторожиха. Вначале автор упоминает о ней лишь вскользь: «Тц, тц, тц, — защелкала языком сторожиха».

В дальнейшем, в процессе работы над текстом, автор дополняет это выразительными подробностями: «Тц, тц, тц, — защелкала языком черноватая худая жилистая женщина с ребенком у груди. Женщина была сторожиха в железнодорожной будке и отсиживала 3 месяца наказания в тюрьме за то, что не вышла вовремя с флагом, а с поездом случилось несчастье».

Пример такого рода далеко не единичен.

Существенной особенностью четвертой редакции является и включение в сюжетную ткань романа политических заключенных (до того, в третьей редакции, говорилось лишь об одном, и то «случайном», революционере Аносове).

В том, что революционеры у Толстого появляются, и появляются только теперь, есть своя логика. К четвертой редакции «Воскресения» уже окончательно и, очевидно, центральной проблемой романа оказывается проблема общего социального неустройства. Она требует своего разрешения — и, разумеется, никакими покаяниями, «воскресением» отдельного человека невозможно ее решить. Толстой придерживается на этот счет другого мнения. Он не меняет своих принципиальных положительных установок на личное совершенствование и лишь через него социальное обновление, теперь он только лишний раз подчеркивает тот социальный смысл, который видит в этом совершенствовании отдельного человека. Но вместе с тем, оказавшись вынужденным дать свое решение новой, непосредственно социальной проблемы романа, он не может, не считает себя вправе не остановиться и на других существующих решениях, на других, наиболее жизненных путях уничтожения общественной несправедливости. В сюжет «Воскресения» закономерно включается новая тема — тема революции и революционеров.

- 519 -

Из «политических» в четвертой редакции появляются Марья Павловна, носящая здесь фамилию Медынцевой, а не Щетининой, как позднее; Вильгельмсон, в окончательной редакции переименованный в Симонсона; жена врача, которая получит позже фамилию Ранцевой; Семенов (Крыльцов заключительного текста) и, кроме того, Земцов и Крузе, исключенные из текста в дальнейшем. Марья Павловна с самого начала наделена самыми привлекательными чертами — и это не изменится вплоть до печатной редакции. Ее историю здесь рассказывает Нехлюдову ее брат, молодой ученый Медынцев. В последующих редакциях его нет. Семенов (Крыльцов) уже здесь выглядит достаточно привлекательным, но значительно более озлобленным, чем в заключительном тексте. Все революционеры фигурируют в этой редакции еще до отправки арестантской партии в Сибирь.

В рукописях, относящихся к четвертой редакции, впервые появляется эпизод с обезумевшей женщиной, бьющейся головой о стену в каземате Петропавловской крепости. Этот эпизод, связанный здесь с характеристикой Кригсмута, удержался в пятой редакции и исключен лишь в шестой. Он возник у Толстого несомненно под влиянием известия о самосожжении в Трубецком бастионе Петропавловской крепости в феврале 1897 г. М. Ф. Ветровой. Трагической кончине Ветровой предшествовали такие же припадки, какие изображает Толстой в данном эпизоде. Интересно, что Толстой лично знал Ветрову, познакомившись с ней летом 1896 г. у Чертковых, и весть о ее гибели особенно взволновала его.

Другой эпизод, введенный в эту редакцию и исключенный в пятой, вставлен в сцену спора политических в камере. Он заключает в себе рассказ о повешенном мировом судье Синегубе (прототипом для него послужил казненный в Одессе в 1879 г. народоволец Д. А. Лизогуб) и о том сильном впечатлении, которое он произвел на сидевшего с ним в тюрьме старика-старообрядца. Этот эпизод позднее, в 1903—1904 гг., Толстым был развит в самостоятельный рассказ «Божеское и человеческое».

Примечательными для четвертой редакции являются попытки художника с самого начала как-то понять и даже оправдать революционеров и революционную борьбу. В одной из рукописей этой редакции Нехлюдов записывает в свой дневник: «Катюша не хочет моей жертвы, а хочет своей. Она победила, и я победил. Она радует меня той внутренней переменой, которая произошла и происходит в ней. Разумеется, главная причина — Марья Павловна, эта удивительная, совершенно нового для меня типа женщина — или, скорее, не женщина, а человек со всею прелестью женщины и без их слабостей. Как я не понимал всего смысла их движения и ужасного 1-го марта! Много набралось впечатлений, как от политических, так и от уголовных, но все еще не могу свести к единству».

- 520 -

Обращает на себя внимание последняя фраза записи. Здесь, очевидно, Нехлюдов делает признание и за самого Толстого. У Толстого тоже накопилось много впечатлений и много материала о революционерах, и он, как и его герой, не умеет еще «свести все к единству». Отсюда его колебания и поиски, отсюда та колоссальная творческая работа, которую он проделывает в процессе завершающей отделки «Воскресения», в рукописях последних, пятой и шестой, редакций в связи с изображением революционеров. Достаточно сказать, что значительная часть тех изменений, правок, вставных эпизодов, которые имеются в этих редакциях, падает именно на характеристику «политических».

Пятая и шестая редакции «Воскресения» сложились в результате значительной переработки и дополнения набранного в «Ниве» корректурного текста романа. Эта работа Толстого над корректурами началась с ноября 1898 г., когда им получены были от издателя «Нивы» корректуры первых глав, и закончилась лишь в самом конце 1899 г.

В пятой редакции знакомство Масловой с политическими переносится ко времени ее следования в Сибирь. Все сцены, в которых описывались отношения Масловой с Марьей Павловной в пересыльной тюрьме, в корректуре зачеркнуты. Это явилось результатом бесед, которые в январе 1899 г. Толстой имел с надзирателем московской Бутырской тюрьмы И. М. Виноградовым. Толстого интересовал вопрос, имеют ли политические заключенные общение в тюрьме с уголовными. Получив отрицательный ответ, Толстой, по словам Виноградова, сказал: «То, что вы мне сообщаете, заставляет меня изменить план романа»17.

В той же редакции впервые появляется Вера Ефремовна Богодуховская. Еще в одной из более ранних рукописей мельком упоминалась политическая Фесенко; в соответствующем месте пятой редакции фамилия «Фесенко» зачеркнута и вместо этого написано «Вера Ефремовна». Вера Ефремовна просит Нехлюдова помочь подследственной женщине, сидящей в одиночке и подвергающейся нравственным пыткам со стороны жандармов, и другой женщине, сидящей в Петропавловской крепости за знакомство с замешанной в политическом деле. Она же просит Нехлюдова выхлопотать содержащемуся в крепости юноше разрешение на свидание с родителями и на получение научных книг для занятий.

Вводится в рукописи подробный рассказ Ранцевой о ее пребывании в тюрьме и губительном влиянии на человека тюремной системы. В последующих рукописях то, что рассказывает о себе Ранцева, с некоторыми исправлениями и сокращениями, вложено в уста тетки Шустовой. Много говорится о «романах» революционеров, о всеобщей влюбленности

- 521 -

в «птичку» (Богомилову-Грабец). О Новодворове сообщается как о «маленьком силаче», «самом образованном из всех», «естественнике и философе». Упоминается «красивый Линдеман, про которого никак нельзя было понять, зачем он попал к революционерам, — такой он был легкомысленный, мелочно тщеславный и недалекий человек». Набатов выглядит несколько иначе, революционнее до некоторой степени, нежели в печатном тексте. В его уста вкладывается такое размышление о народе, «толпе»: «Нынче покорилась, а придет время, когда не будет покоряться... В этом-то наше призвание: сделать так, чтобы толпа, большинство поняла свою силу. Мы это и делали и будем делать».

В пятой редакции дается и нравственная характеристика политических в восприятии их Нехлюдовым. Последний обнаруживает к ним явную симпатию, значительно перевешивающую его отрицательное отношение к некоторым их недостаткам, в частности к их большому самомнению. Нехлюдов высоко расценивает нравственные качества революционеров, считая их лучшими людьми, и даже вполне понимает жестокость, которую они обнаруживают к своим врагам — представителям власти. Любопытно, что в окончательной редакции симпатии Нехлюдова к революционерам выражаются значительно более умеренно.

Быть может, это сделано под влиянием В. Г. Черткова. 24 февраля (н. ст.) 1899 г. он писал Толстому о мнении своем и своей жены, Анны Константиновны: «Есть один пункт, о котором и Гале и мне давно хотелось вам высказать свое впечатление в связи с содержанием этой повести; нас очень радует и трогает то, что вы так симпатично описываете и выставляете „политических“ заключенных, потому что это привлекает к вам целый многочисленный и искренний разряд людей, но вместе с тем людей, заблуждающихся в своем понимании жизни. Вы так обстоятельно обнаруживаете ошибочность и ложность всего, что захвачено в вашем повествовании, что у нас с Галей явилось чувство, что было бы жаль, если и это „революционное“ жизнепонимание не будет выставлено так, чтобы кроме того, что есть доброго и истинного в нем, перед читателем была обнаружена и обратная сторона медали, так, чтобы движение это, вследствие отсутствия его анализа, не слилось в сознании читателя с тем чисто христианским жизнепониманием, которым проникнуто освещение всех остальных описываемых явлений» (33, 383).

Толстой отвечал Черткову: «Ваше и Галино замечание, что к политическим должны быть выставлены свойственные действительности тени, показывает, как вы оба верно чувствуете. Я это самое думал и уже начал делать» (88, 158).

Очень существенным добавлением к изображению революционеров в пятой редакции явился впервые введенный эпизод казни Лозинского и Розовского. В основу его легло действительное событие, относящееся

- 522 -

к 1880 г. и получившее довольно широкую известность (о нем, в частности, мельком упоминает В. Г. Короленко в «Истории моего современника»). Мелетий Платонович Лозинский, сын православного священника, отбывавший воинскую повинность в качестве военного писаря, был арестован в июле 1879 г. за раздачу крестьянам прокламаций. В то время, как его вели в тюрьму, он выхватил у конвойного ружье и пытался бежать, но был задержан. Киевским военно-окружным судом 23 февраля 1880 г. он был приговорен к смертной казни и в марте того же года повешен. Иосиф Исаакович Розовский, студент первого курса Киевского университета, был арестован в декабре 1879 г. за распространение прокламаций партии «Народная воля», связанных с покушением на Александра II, и за обнаружение у него нескольких экземпляров программы той же партии и других компрометировавших его документов, а также двадцати шести зарядов для револьвера. Тем же, что и Лозинский, судом он был приговорен к повешению и одновременно с Лозинским казнен.

Сведения о пребывании Лозинского и Розовского в тюрьме и о казни их Толстой почерпнул из воспоминаний знакомого Н. Н. Ге-младшего — Г. Кандыбы (из Конотопа), сидевшего в заключении вместе с обоими приговоренными к смерти. Эти воспоминания Толстой прочел в рукописи, переписанной рукой Н. Н. Ге. В них есть неточности и ошибки. Главная из них в том, что воспоминания объединяют Лозинского и Розовского как участников общего дела. Между тем они ничего общего друг с другом не имели, и судьба соединила их только на суде и эшафоте.

19 января Толстой писал Н. Н. Ге о воспоминаниях Г. Кандыбы: «Письмо вашего приятеля Кандыбы, или, скорее, рассказ, удивительное. Оно на меня произвело страшное впечатление, и я, если он позволит, почти целиком помещу этот рассказ от лица одного из моих персонажей. Как же после этого не быть 1-му марта?» (90, 308).

Над эпизодом казни Лозинского и Розовского Толстой работал усиленно и много. В первом варианте эпизода все очень близко к источнику, только приспособлено к общему плану повествования. Рассказ о казни ведется от лица Вильгельмсона. В дальнейшем о том же рассказывает Анатолий Крыльцов. Появляется больше подробностей, в частности подробностей самой казни, большую роль в рассказе начинает играть тюремный сторож; он становится свидетелем казни и, не выдержав увиденного, сходит с ума. В окончательной, печатной редакции эпизода сохраняется связь рассказа с Крыльцовым, но появляются новые подробности в самом рассказе и коренным образом меняется его финал. Очевидец казни, сторож, теперь представлен как простодушный и глуповатый малый. Он все видел и ничего не смог увидеть и понять. Он-то и рассказывает Крыльцову о казни, и следует признать, что его слова, слова человека, который понимает все не так, как нужно, исполнены скрытого и потому особенно

- 523 -

острого трагизма: «Мне говорил барин, что страшно. А ничего не страшно. Как повисли они — только два раза так плечами, — он показал, как судорожно поднялись и опустились плечи. — Потом палач подернул, чтобы, значит, петли затянулись получше, и шабаш: и не дрогнули больше...».

Ничего похожего нет в тексте воспоминаний, но это очень сильно, это не может не потрясти. Толстой, работая над эпизодом, частично отходит от своего первоисточника, но делает это только для того, чтобы «заострить», чтобы в полной мере донести до читателя весь драматизм случившегося.

В последующих рукописях и корректурах романа, в его шестой редакции, наблюдается дальнейшая и очень большая работа Толстого над образами революционеров. Роман в шестой редакции уже поделен на три части. В первую часть введен эпизод, связанный с воспоминаниями Нехлюдова о Вере Богодуховской; в результате общее впечатление от образа этой революционерки меняется в лучшую сторону. Во второй части появляется рассказ тетки Шустовой о своем аресте. Особенно радикальной переработке, сопровождающейся значительными дополнениями и изменениями, подвергается текст третьей части романа. В процессе работы над этой частью Толстой неоднократно возвращается к однажды уже написанному, коренным образом исправляет его, иногда вовсе исключает.

Исключается в окончательной отделке вариант, в котором идет речь о пренебрежительном отношении политических к уголовным и вообще к «черному народу». Упорную работу проделывает Толстой над характеристиками революционеров. Особенно это относится к образу Марьи Павловны и отчасти Крыльцова. Значительно добавляются — и в положительную сторону — характеристики Симонсона и Набатова. Даются подробные характеристики Кондратьева и Новодворова. Последнему, в отличие от пятой редакции, придаются резко отрицательные черты, несколько смягченные в окончательном тексте. В рассказе о Вере Богодуховской и Грабец исключаются авторские замечания о преимущественно эгоистических мотивах их революционной деятельности, об их жажде сделать свою жизнь интереснее и добиться скорейшего успеха у мужчин.

Разумеется, работа Толстого над текстом в пятой и шестой редакциях не сводилась только к тому, что связано с миром «политических». Наблюдаются и другие очень важные добавления и изменения.

Так, подвергаются основательной правке главы, посвященные арестантам. Вводится впервые подробное перечисление обитательниц камеры, в которой находилась Маслова. Толстой проявляет пристальный интерес к личности арестанток, к их судьбам, рассказывает историю каждой. В сцену свидания Нехлюдова с Масловой вставляется большой кусок, посвященный Федосье и ее мужу. Портрет Катюши Масловой освобождается от всего

- 524 -

того, что способно возбудить в читателе неприязнь к героине романа, оттолкнуть от нее. В ее портретной характеристике перечеркнуто: «Это ужасный, живой изуродованный труп», «это пухлое лицо и эти глаза, играющие своим блеском, но ничего не видящие, такие, на которые можно было смотреть, но в которых нельзя было ничего видеть». Усиливается обличение сенаторов. Впервые появляется Селенин. Вставлена сцена посещения сибирского острога англичанином. Подробно рассказывается об уголовном Федорове, об убийстве им чиновника с тремя дочерьми и последующем раскаянии (в заключительном, печатном тексте это опущено). В главе, повествующей о шествии арестантов из тюрьмы в страшную жару, вставлен эпизод с богатой коляской, резко контрастирующий с картиной арестантского шествия, остро обличающий. В последних главах романа, где местом действия является Сибирь, после краткого сообщения о движении партии, с которой шла Маслова и за которой следовал Нехлюдов, дается описание быта уголовных арестантов и указываются причины самоуверенности и самодовольства преступника — результат естественной потребности человека в одобрении его окружающими.

В рукописях шестой редакции впервые появляется не признающий властей старик-сектант и связанная с ним сцена на пароме. Эта сцена в романе появилась в значительной мере под впечатлением письма, которое 6 октября 1899 г. прислал Толстому сектант-бегун А. В. Власов. Многие слова, произносимые сектантом в романе, особенно в самых первых черновых вариантах сцены, почти буквально совпадают с тем, что писал Власов в своем письме: «Поэтому я и отказался от всякого земного общества и от всех религиозных убеждений, от имени, отчества и фамилии, стал один сам по себе и сказал так: „Я не ваш, один сам себе...“».

«— А ты признаешь царя? — Какого царя? — Александра Николаевича. — Он себе царь, а я себе царь. Я до него не имею никакой надобности...» (72, 223—224).

Образ сектанта, однако, возник у Толстого не только под влиянием лично незнакомого ему Власова, но и по впечатлению от побывавшего у него в Ясной Поляне старообрядца Максима Максимыча, по прозванию «Табашная держава». Максим Максимыч выведен в четвертой редакции «Воскресения», затем исключен в пятой и вновь изображен позднее в «Божеском и человеческом».

В шестой редакции «Воскресения» переработка и дополнение материала в основном падают на третью часть романа. Но значительное количество вставок и исправлений — и в первой и особенно во второй части. В главах, посвященных поездке Нехлюдова в деревню, добавлены весьма подробные характеристики мужиков: «Из шести пришедших мужиков больше всех обращал на себя внимание Ермил Антонов, широкий красивый старик, с завитками полуседой бороды, как у Моисея Микель Анджело, и седыми

- 525 -

густыми, вьющимися волосами вокруг загорелого и оголившегося коричневого лба. На нем был новый кафтан, большая шапка и сапоги. Это был когда-то богатый мужик-ямщик, гонявший пять троек на почте. Он держал пять наделов на четыре сына. Это был человек не быстрого ума, но серьезный, представительный и строгий. Второй был маленький, кривой Степан Пелагеюшкин, печник. Это был когда-то песенник, весельчак, шутник, по дому хозяин и человек расчетливый».

В этих же главах особенно подчеркивается контраст между «босыми», в измазанных навозной жижей портках и рубахах «мужиками» и «высоким толстым барином» в шляпе, «блестевшей на солнце своей шелковой лентой». Здесь же имеется вставка: «Народ вымирает, привык к своему вымиранию, среди него образовались приемы жизни, свойственные вымиранию...».

Изображение роскоши городской жизни в вариантах шестой редакции дается в плане, резко контрастном к жизни деревенской. В то же время контрасты усиленно подчеркиваются и в самой городской жизни. Впервые вводится эпизод с постройкой дома: «Потом в переулке он ‹Нехлюдов› долго стоял и смотрел, как, как муравьи, копошились такие еще настоящие деревенские люди — каменщики на постройке какому-то богачу огромного в виде замка каменного дома». В следующей рукописи к этому добавляется: «И должно быть, что в то время как дома их брюхатые бабы работают непосильную работу и дети их в скуфеечках перед скорою смертью старчески улыбаются, сучат ножками, они должны озабоченно и старательно строить глупые и ненужные дворцы и какие-то ненужные украшения тем самым людям, которые грабят их». В одном из вариантов редакции вписана сатирически заостренная картина шествия семьи Корчагиных, соответствующая XXXIX главе окончательного текста. В характеристиках Чарского, Кригсмута, Шенбока еще определеннее, чем прежде, выступает обличительный элемент. Заново пишется текст заключительных глав второй части романа: появляется необыкновенно выразительная в смысле выяснения подлинных социальных симпатий автора сцена в вагоне третьего класса, разговор Нехлюдова с рабочими, авторское утверждение величия мира рабочих людей.

Работая над рукописями последних редакций «Воскресения», Толстой делает большое количество мелких правок и добавлений. Все они представляют значительный и принципиальный интерес.

О Нехлюдове было: «...к ее ‹Катюши› барышням заехал, отправляясь на войну, их племянник, который и прежде жил одно лето у своих тетушек».

После правки в той же рукописи стало: «...к ее барышням приехал их племянник-студент, богатый князь».

Черта социально определяющая: «богатый князь» — заменила собой более нейтральное и описательное.

- 526 -

Первоначально Нехлюдов испытывает негодование «к жирному белому Масленникому». Затем к этому еще добавляется: «жирный, с бирюзовыми перстнями белый Масленников».

В описании случайной встречи Нехлюдова с его бывшим приятелем Шенбоком о Шенбоке было: «И он вскочил в пролетку, махая перед лицом рукою».

После авторской правки стало: «И он вскочил в пролетку, махая перед румяным глянцевитым лицом рукою в новой белой замшевой перчатке».

В корректуре имеется сцена встречи Корчагиных на железнодорожной станции:

«...стояла кучка народа, среди которой выделялась дама в шляпе с перьями и длинный молодой человек с огромной собакой».

В это описание рукою автора делаются вставки, и после вставок оно принимает такой вид:

«...стояла кучка народа, среди которой выделялась высокая толстая дама в шляпе с дорогими перьями, в ватерпруфе и длинный молодой человек в велосипедном костюме с огромной сытой собакой в дорогом ошейнике».

Замеченный нами характер авторских правок, тенденция к усилению прямо социальных элементов в описаниях — лишнее и красноречивое свидетельство того, что социальная мысль произведения сделалась главной и определяющей, что она пронизала собою весь материал, формирует его, окрашивает соответствующим образом даже самый язык повествования. «Воскресение» в его последних редакциях — это социальный роман в самом полном и самом глубоком смысле этого слова.

IV

«Воскресение» в законченной редакции включило огромный жизненный материал, стало подлинной энциклопедией русской жизни последней трети XIX века.

Работая над романом, Толстой специально и пристально изучал и наблюдал подробности быта той среды, в которой действуют его персонажи. Прежде всего это относится к главам, рисующим судебное заседание.

Во время пребывания в г. Крапивне Тульской губ. в ноябре 1890 г. Толстой отмечает в дневнике:

«Встал очень рано, пошел ходить, к полиции и потом — в острог. Опять убеждал подсудимых быть единогласными ‹...› пошел в суд. Жара и стыдная комедия. Но я записывал то, что нужно было для натуры» (51, 110).

- 527 -

Записи, сделанные в суде, сохранились в записной книжке Толстого. Многие из них были развиты в первых главах «Воскресения». «Свидетелей к присяге, хотя ее никому не нужно. Клянусь... Священник толстый, жирный, кудрявый, с орденом... Образ Спасителя, и в голубой ленте и генерал-адъютантском мундире государь смотрит. Сукно, возвышение, сукно стелется складками, пюпитр точеный. Чтение дела. Ввели подсудимых. Присяжный поверенный страдает — катаром сочленений, ревматизмом, зубной болью — отпустят... Избрание старшины. Вещественные доказательства. Речь председателя к присяжным... Осмотр трупа, описание длинное места... Речи сторон. Вопросы подсудимому... Поучения в резюме, как отвечать на вопросы, как маленьким детям. Наставление присяжным. Выход. Красные, потные, все оживленно переговариваются» (51, 154—156).

В другой раз Толстой был в московском суде. 14 апреля 1895 г. в дневнике записано: «За это время был в суде. Ужасно. Не ожидал такой неимоверной глупости» (52, 23). В связи с этим посещением Толстым суда, в газете «Волжский вестник» была напечатана следующая заметка: «11 апреля в VII отделении окружного суда, в Москве, среди немногочисленной публики, собравшейся слушать неинтересные дела о пустых кражах, был и гр. Л. Н. Толстой. Граф живо интересовался всем ходом судебного следствия, прений и даже формальностями по составлению присутствия суда. Все время у него в руках была записная книжка, куда он часто вносил свои заметки»18.

И на этот раз в записной книжке Толстого множество записей (53, 245—247), развернутых потом в «Воскресении». В частности, подмечены характерные черты речи прокурора: «Человек, который нарушает преграды, можно так выразиться».

Председатель Тульского окружного суда Н. В. Давыдов рассказывает о Толстом: «В то время когда им подготовлялось и писалось „Воскресение“, Лев Николаевич посещал заседания суда, и раз, по его просьбе, я провел его в тульский окружной суд, где рассматривалось с присяжными заседателями дело по обвинению одного молодого тульского мещанина в покушении на убийство молоденькой проститутки. В качестве свидетелей по этому делу были вызваны и давали показания сама потерпевшая, товарки ее и хозяйка того дома, где знакомый „гость“ ударил ножом в бок несчастную девушку»19.

К этому посещению тульского суда относится, вероятно, упоминание в письме М. Л. Толстой к матери: «Папа поехал в Тулу верхом, чтобы узнать о деле, которое будет слушаться 31 и в котором фигурирует „Катюша“ и которое он хочет послушать»20. Впечатления, полученные в тульском

- 528 -

суде, непосредственно отразились в главах романа, рассказывающих о суде над Катюшей Масловой.

Н. В. Давыдов, помимо сообщения Толстому разных юридических справок, написал для романа тексты обвинительного акта, врачебного исследования трупа купца Смелькова и акта исследования его внутренностей, а также вопросы суда присяжным заседателям, их ответы на них и приговор суда.

Фактические сведения относительно жизненного уклада и режима тюрьмы и каторги Толстой получил, посещая, подобно Нехлюдову, остроги, беседуя и переписываясь с тюремными и судебными деятелями.

В сентябре 1898 г. он, ввиду отказа тульской администрации разрешить ему осмотр местной тюрьмы, вместе с М. А. Стаховичем, бывшим тогда орловским предводителем дворянства, посетил орловскую тюрьму. Позднее, в 1908 г., М. А. Стахович напомнил Толстому его свидание с орловским губернатором и указал на то, что этот губернатор изображен в «Воскресении» под именем Масленникова. В ответ на это Толстой, смеясь, сказал: «Да неужели я такую гадость сделал?»21.

О беседах Толстого с надзирателем московской Бутырской тюрьмы говорилось выше. В архиве Толстого сохранилась рукопись — ответы на девятнадцать вопросов, касающихся тюремного быта. Вероятно, она написана все тем же надзирателем Бутырской тюрьмы. В апреле 1899 г. Толстой сам отправился в Бутырскую тюрьму — смотреть, как поведут арестантов, и прошел с ними весь путь до Николаевского вокзала.

Позднее, в начале лета того же 1899 г., по просьбе Толстого начальником тульской тюрьмы в Ясную Поляну был послан тюремный надзиратель, подробно ознакомивший Толстого с правилами свиданий заключенных и с обстановкой комнаты свиданий в тульской тюрьме.

За различными справками, в частности о политических заключенных, Толстой обращался к Н. В. Давыдову и В. А. Маклакову. Их письма сохранились в его архиве22, и видно, что они были использованы при работе над «Воскресением».

В образах политических заключенных и ссыльных отразились черты некоторых революционеров, знакомых Толстому лично или по рассказам. В 1884 г. он встречался с А. В. Дмоховской, сын которой, Л. А. Дмоховский, участник кружка долгушинцев, в 1874 г. был приговорен за распространение революционных прокламаций к десяти годам каторжных работ. В 1880 г. он, по дороге в Кару, заболел оспой и умер в Иркутской тюремной больнице. В 1884 г. сослан был в Сибирь в связи с делом 1 марта

- 529 -

и зять Дмоховской А. А. Тихоцкий. О нем Толстой писал своей двоюродной тетке А. А. Толстой, прося поддержать ходатайство Дмоховской перед царем и царицей о помиловании. После встреч с Дмоховской Толстой записал в дневнике: «Пришла Дмоховская. Принесла кучу матерьяла. Я поехал верхом, читал рукописи Дмоховской»; «Дмоховские решительно хотят революционизировать меня» (49, 83 и 86). Очень вероятно, что фигура Семенова, позднее переименованного в Крыльцова, в значительной мере подсказана Толстому личностью Дмоховского.

В том же 1884 г. Толстой принимал участие в судьбе Н. А. Армфельд, отбывавшей каторгу на Каре по делу о вооруженном сопротивлении властям. Он несколько раз виделся с матерью Н. А. Армфельд, ознакомившей его с процессом и письмами дочери с каторги. И Толстой опять обращался к своей придворной тетке — с просьбой исхлопотать разрешение поселиться матери вместе с дочерью и затем об облегчении участи Н. А. Армфельд. В дневнике он записал по этому поводу: «Написал письмо Толстой. Прошение с высочайшими священными особами, отношения с высочествами уже невозможны для меня. Просить священную особу, чтобы она перестала мучить женщину!» (49, 83). Некоторыми чертами своего характера Н. А. Армфельд внушила Толстому образ Марьи Павловны, а собственные его переживания от общения с высокопоставленными лицами были переданы в романе Нехлюдову.

Фигура Набатова возникла в четвертой редакции «Воскресения», видимо, под влиянием воспоминания Толстого о его встрече в 1883 г. в Самарской губернии с привлекавшимся в 1878 г. по делу 193-х Е. Е. Лазаревым. О нем Толстой писал тогда жене: «Один особенно, крестьянин (крепостной бывший) Лазарев, очень интересен. Образован, умен, искренен, горяч и совсем мужик — и говором, и привычкой работать» (83, 384).

Описание хлопот Нехлюдова в Петербурге и связанных с ними встреч его с различными лицами в значительной мере основано на реальных фактах, к которым так или иначе имел отношение сам Толстой. Так — прежде всего — хлопоты Нехлюдова по делу сектантов имеют в своей основе хлопоты Толстого о самарских молоканах, у которых были отняты дети для предотвращения вредного с точки зрения официальной церкви влияния на них родителей. Он дважды — 10 мая и 19 сентября 1897 г. — писал по этому поводу Николаю II, обращался за помощью к А. Ф. Кони и, кроме того, напечатал в газете «С.-Петербургские ведомости» (от 15 октября 1897 г.) протестующее письмо на имя редактора.

В феврале 1898 г. дочь Толстого Татьяна Львовна, посоветовавшись с близким знакомым Толстых — помощником командующего императорской главной квартирой А. В. Олсуфьевым, выведенным в «Воскресении» в образе флигель-адъютанта Богатырева, отправилась по этому делу к обер-прокурору

- 530 -

синода К. П. Победоносцеву, очень прозрачно фигурирующему в «Воскресении», начиная с четвертой его редакции, под фамилией Топорова. Свидание Т. Л. Толстой с Победоносцевым, описанное ею в своем дневнике23, в ряде подробностей совпадает с тем, что читается о свидании Нехлюдова с Топоровым.

Помимо указанных, у ряда персонажей, с которыми Нехлюдов сталкивается во время своего пребывания в Петербурге, имелись реальные прототипы.

Так, прототипом графини Катерины Ивановны Чарской, видимо, послужила графиня Елена Ивановна Шувалова, ревностная последовательница лорда Редстока. Она приходилась теткой В. Г. Черткову, точно так же как Чарская была теткой Нехлюдову, которому, как это заметил еще Н. Н. Страхов в одном из писем к Толстому, приданы многие черты характера Черткова. Она, как и Чарская, отличалась веселостью и разговорчивостью. Толстой знал ее и был в ее доме в 1882 г. Что касается ее мужа — графа Ивана Михайловича Чарского, то в нем, скорее всего, нашла отражение личность всесильного временщика в царствование Александра II, крайнего реакционера графа Петра Андреевича Шувалова, мужа Е. И. Шуваловой. Он не был министром, как гр. Чарский в «Воскресении», но занимал высокие посты, вплоть до поста шефа жандармов и затем посла в Лондоне; играя крупную роль во внутренней политике и пользуясь большим доверием Александра II, он распоряжался назначением и смещением министров, был очень богат, получал высшие ордена вплоть до ордена Александра Невского с алмазными украшениями к нему (большое количество орденов «до алмазных знаков чего-то включительно» получает и гр. Чарский). Чарский стремится к общению с коронованными особами. В карьере Шувалова этого рода общение было очень частым: он был послом при английской королеве, после Берлинского конгресса объезжал с дипломатическими поручениями европейские дворы, наконец, при восшествии на престол Александра III ездил к императору австрийскому и королю итальянскому для доставления им собственноручных писем нового русского царя. Как и Чарский, Шувалов был неразборчив в средствах для достижения карьеры и обнаружил себя неудачливым государственным деятелем в бытность английским послом. По выходе в отставку он, так же как и Чарский, продолжал оставаться членом Государственного совета и принимать участие в деятельности различных учреждений. Толстой с гр. П. А. Шуваловым лично знаком был очень мало, но фигура его как государственного деятеля и его внутренний облик несомненно были ему знакомы.

- 531 -

Образ мужа Mariette — Червянского — внушен Толстому личностью известного ему П. В. Оржевского, в 1880-х годах бывшего товарищем министра внутренних дел и командиром корпуса жандармов.

Фигура коменданта Петропавловской крепости барона Кригсмута возникла у Толстого в результате его свидания с бароном Е. И. фон Майделем, состоявшим комендантом Петропавловской крепости в пору, когда Толстой, в бытность свою в Петербурге в марте 1878 г., осматривал ее в связи со своей работой над «Декабристами». Служебные формуляры Кригсмута и Майделя во многом совпадают.

Прототипом проповедника Кизеветтера был доктор Бедекер, немец по происхождению, издавна, однако, переселившийся в Англию, сподвижник Редстока, выступавший со своими проповедями в Петербурге и в сибирских тюрьмах.

Бедекер послужил прототипом не только для Кизеветтера, но и для англичанина, фигурирующего в третьей части «Воскресения» в качестве спутника Нехлюдова при обходе камер сибирской тюрьмы.

С Бедекером Толстой познакомился в Москве в феврале 1889 г. В дневнике Толстой так рассказал о визите к нему Бедекера: «Говорил с пафосом и слезами. Но холодно и неправдиво. А добрый человек. Его погубило проповедничество. Он прямо сказал, что всякий — миссионер, и настаивал и приводил тексты в подтверждение того, что надо проповедовать и что недостаточно „светить“ добрыми делами перед людьми. Я все время трогался до слез. Отчего не знаю» (50, 34). Этот отзыв о Бедекере вполне сходится с характеристикой Кизеветтера в «Воскресении».

Можно думать, что в образе Кизеветтера отразилось впечатление, испытанное Толстым и от другого проповедника — В. А. Дитмана, члена «Общины апостолов последних дней», бывшего одно время в числе главных руководителей этой общины в Петербурге. Дитмана Толстой слушал в Москве на религиозном собрании у своей знакомой Л. Ф. Сомовой. 29 апреля 1884 г. он записал в дневнике: «Дитман проповедует. Кое-что хорошо. Но лицемерно. Я ушел от молитвы» (49, 88). Такое же впечатление лицемерия производит на Нехлюдова и речь Кизеветтера, и Нехлюдов уходит из залы, не дождавшись окончания собрания.

Перед отъездом в Сибирь Нехлюдов встречается со своей сестрой и ее мужем Рагожинским. Прототипом для последнего в известной мере послужил Александр Михайлович Кузминский, видный судейский чиновник, муж Т. А. Кузминской (сестры С. А. Толстой).

Эпизод поездки Нехлюдова в деревню для передачи земли крестьянам на основах проекта Генри Джорджа в известной мере аналогичен событию, имевшему место в семье Толстого. В конце августа и в сентябре 1894 г. Толстой ездил несколько раз в имение своей дочери Татьяны

- 532 -

Львовны — Овсянниково, где он осуществил, так же как и Нехлюдов в Панове, передачу дочерней земли в аренду крестьянам, руководствуясь проектом Генри Джорджа. Дочери Марии Львовне он тогда писал: «С Таней говорили об Овсянникове, и мне очень хочется устроить там так за нее, чтобы деньги за землю шли на общественное дело à la Henry George» (67, 211)24.

В образах пановских крестьян воплотились черты некоторых яснополянских крестьян. В черновых редакциях они даже названы подлинными своими фамилиями: Пелагеюшкин, Жидков, Фоканычев.

В период работы над пятой и шестой редакциями романа Толстой знакомился с жизнью и бытом заключенных в сибирских тюрьмах, в частности политических, и по письменным сообщениям, доставлявшимся ему, и по соответствующим книгам. В присланной ему И. Д. Сытиным книге Н. М. Ядринцева «Русская община в тюрьме и ссылке». СПб., 1872, многие места Толстым отчеркнуты карандашом. Быть может, из нее заимствованы в романе некоторые областные сибирские слова, вроде «язви-те»25, или сведения о том, что проходящие через этапы арестанты оставляют на стенах тюрем записки, в которых сообщают о своей судьбе26 (отчеркнуто Толстым). Из этой и из другой присланной ему Сытиным книги — Л. Мельшина (псевдоним П. Ф. Якубовича) «В мире отверженных», издание «Русского богатства», 2 тома. СПб., 1896 (в ней нет никаких пометок), узнал Толстой подробности о сибирском этапе и каторге. Мельшин рассказывает в своей книге о специфическом преследовании женщин со стороны стражи и арестантов, о людоедстве среди каторжных уголовных и о раздаче в камерах тюрьмы евангелий иностранным проповедником27.

Множество совпадений «Воскресение» имеет с книгой состоявшего в личном знакомстве с Толстым Д. Кеннана «Siberia and the Exile System». Лондон, 1891. Так, почти точно совпадают в обеих книгах описание сибирского полуэтапа и цифры размещенных в его тюрьме арестантов28.

- 533 -

Встретившийся Кеннану в Томске административно-ссыльный сообщает ему о том, что он был сослан в Якутскую область за отказ присягнуть Александру III. За то же и туда же был сослан в «Воскресении» Набатов29. Кеннан и Толстой сходно говорят о крайней тесноте, в которой помещались заключенные в сибирских тюрьмах, принужденные спать на полу, под нарами и в проходах30, у обоих имеется одна и та же выразительная деталь: текущая через край тюремная параша, около которой расположились спящие арестанты31. При описании Иркутска у Кеннана упоминаются те же гостиницы (Дюка и «Сибирская»), что и в той главе «Воскресения», где идет речь о прибытии Нехлюдова с партией в город, в котором жил начальник края32. По словам Кеннана, восточно-сибирский генерал-губернатор Анучин в донесении царю писал о продажности сибирской администрации. О том же начальник края говорит Нехлюдову33. Один из сибирских чиновников говорил Кеннану: «Я без числа писал рапорты о злоупотреблениях и неустройствах в моем ведомстве, но этим мало чего, или, вернее, ничего не добился. Может быть, когда вы опишете положение дел, это произведет большее впечатление, и что-нибудь и изменится»34. Начальник края подобное же говорит Нехлюдову: «А, он хочет видеть во всей прелести? Пускай видит. Я писал, меня не слушают. Так пускай узнают из иностранной печати»35. Наконец, характеристика у Толстого молодого купца-золотопромышленника, бывшего на обеде у начальника края вместе с Нехлюдовым, близко напоминает характеристику у Кеннана Иннокентия Кузнецова, сына богатого красноярского золотопромышленника36.

К числу печатных источников «Воскресения» относится и книга Д. А. Линева «По этапу» (первое издание — СПб., 1886). Один из эпизодов романа — сцена избиения конвойным офицером арестанта — очень близок к соответствующему рассказу Линева, занимающему всю XVIII главу его книги. На это есть и прямое указание самого Толстого в его примечании ко II главе третьей части «Воскресения».

Кроме того, как явствует из записи Д. П. Маковицкого в неопубликованной части его «Яснополянских записок» (рукопись Музея Л. Н. Толстого), Толстой в период работы над «Воскресением» читал много книг по психологии. Под 16 августа 1905 г. у Маковицкого

- 534 -

читаем: «С Лебреном37 Лев Николаевич говорил о психологии. Психологию Гефдинга38 Лев Николаевич находит лучшей из всех. Когда он писал „Воскресение“, то прочел много психологий и эту нашел лучшей».

V

«Воскресение» вышло из печати с иллюстрациями Л. О. Пастернака. О том, как Пастернак познакомился с Толстым и как он иллюстрировал его последний роман, с живыми подробностями рассказывается в воспоминаниях художника, опубликованных в «Литературном наследстве»39.

Л. О. Пастернаку принадлежит целый ряд зарисовок с Толстого: «Толстой на косьбе», «Толстой в кругу своей семьи» и др. Им написана картина «Л. Н. Толстой и Н. Н. Ге». Он делал рисунки к роману «Война и мир» и к рассказу «Чем люди живы». Но самой известной его работой стали иллюстрации к «Воскресению». Он сам писал в связи с этим: «...величайшим счастьем и незабываемым переживанием моей жизни было для меня то, что мне довелось одновременно и почти совместно с ним ‹Толстым› работать, когда он писал „Воскресение“, а я тут же иллюстрировал его»40.

Впервые для работы над иллюстрациями к «Воскресению» Пастернак приехал в Ясную Поляну 6 октября 1898 г. За день-два до этого к нему домой, в Москве, пришла Татьяна Львовна, дочь Толстого, и передала просьбу отца навестить его в Ясной Поляне: Толстой написал новую повесть и хотел бы, чтобы Пастернак ее иллюстрировал. Назавтра, ночным поездом, художник выехал к Толстому. Он провел несколько дней в Ясной Поляне, читал рукописи «Воскресения», делал к ним заметки, а вечерами после чая Толстой вел с ним беседы о романе, о жизни, высказывал очень тонкие наблюдения по поводу отдельных персонажей и сцен своего произведения. Пастернак был увлечен и романом Толстого, и мыслью о предстоящей работе. Он возвратился в Москву, чтобы приняться за первые эскизы. Его рисунки — он понимал это — должны были служить не просто иллюстрацией к роману. Поскольку роман печатался

- 535 -

и за границей, они должны были дать заграничному читателю наглядное представление об особенностях русской жизни, о разнообразных русских типах. Пастернак хорошо справился со своей задачей. Его иллюстрации горячо одобрил Толстой. Особенно одобрительно отнесся он к удачно схваченным и переданным образам Нехлюдова и Катюши Масловой, к рисункам «Закуска у Корчагиных», «После экзекуции», к изображению трех судей. По поводу последней иллюстрации Толстой, смеясь, заметил художнику: «Да вы злее меня». Выставляя, по своему обыкновению, оценки за рисунки, Толстой почти все их удостоил высшего балла.

«Воскресение» с иллюстрациями Пастернака стало печататься с № 11 «Нивы» от 13 марта 1899 г. Тут же, в № 11, от редакции было сделано следующее заявление: «С настоящего нумера мы приступаем к печатанию романа гр. Л. Н. Толстого „Воскресение“ на основании приобретенного нами у автора права первого печатания этого романа. Никому, следовательно, не разрешено печатать роман одновременно с „Нивою“, за исключением некоторых заграничных изданий, которые приобрели вместе с нами это право у автора. Если же кто-нибудь приступит к одновременному с нами печатанию романа „Воскресение“, то это будет контрафакциею, которую мы решили преследовать законным порядком».

Целиком набранный «Нивой» оригинал «Воскресения» подвергся частью окончательной авторской правке, большей же частью лишь предварительной. В результате этой правки разница между текстом наборной рукописи и текстом окончательным получилась огромная. Материал был радикально переработан, увеличен раза в полтора и пополнен рядом эпизодов, в наборной рукописи отсутствовавших. Только для текста первых двадцати восьми глав первой части потребовался всего лишь один повторный набор. Что касается всего остального материала, то он подвергся такой усиленной авторской правке и был настолько расширен, что исправленные корректуры приходилось вновь набирать два, три, четыре раза и больше. В ряде случаев корректура переделывалась Толстым настолько радикально, что она с поправками целиком переписывалась, затем вновь исправлялась, вновь переписывалась и т. д., пока, опять с рукописного оригинала, не поступала в новый набор, за которым часто следовало еще несколько наборов (таковы, например, главы, в которых идет речь о богослужении, о посещении Нехлюдовым Шустовой, первые главы третьей части и многие другие). В процессе исправления корректур роман был поделен на три части и общее количество глав возросло до ста двадцати девяти. Третья часть была написана почти заново, и в ней вместо первоначальных шести глав получилось двадцать восемь.

Любопытно отметить, что сам Толстой не называл «Воскресение» романом. Так оно было названо по предложению издателя А. Ф. Маркса,

- 536 -

которому Толстой писал 17 ноября 1898 г.: «На то, чтобы назвать это сочинение романом, я совершенно согласен» (71, 491).

Первые две части романа были напечатаны в журнале «Нива», номера 11—25, 27—29 и 31, третья — в номерах 49, 50 и 52. Перерыв печатания романа в номерах 26 и 30 объясняется тем, что текст «Нивы», ввиду его сокращения из-за цензурных исключений, опережал текст заграничных изданий переводов. Это противоречило принятым условиям. Толстой обратился к издателю «Нивы» Марксу с просьбой задержать печатание. Маркс согласился не сразу, но в конце концов уступил твердо выраженному желанию Толстого, и номера журнала 26 и 30 вышли без очередных глав «Воскресения».

Вскоре произошла более длительная задержка в печатании романа на страницах «Нивы». Это было вызвано рядом причин. В процессе исправления Толстым корректур набранный текст не только по многу раз исправлялся, но и значительно дополнялся новыми главами. Толстому изо дня в день, почти без отдыха, приходилось трудиться над романом, подчиняясь непривычным для него условиям работы на журнал, связанной определенными сроками и потому очень спешной и напряженной. Ко всему этому летом и осенью 1899 г. Толстой болел. В результате — задержка с отсылкой в «Ниву» окончательных корректур, сильно волновавшая Маркса.

Отсутствие в редакции полностью третьей части, наново перерабатывавшейся Толстым, также задерживало печатание и тревожило Маркса, тем более что законченный текст романа через цензуру провести было легче, чем отдельные главы. В связи с этим Маркс буквально забрасывал Толстого письмами и телеграммами, прося и настаивая на скорейшей присылке конца романа. Толстого это, естественно, раздражало и мешало ему в его работе. Не видя для себя другого выхода, он принял решение отказаться от печатания в «Ниве» третьей части «Воскресения» — решение тем более понятное, что «Нива» систематически опережала заграничные издания, а это вызывало протесты со стороны иностранных издателей. В письме от 22 августа 1899 г. Толстой сообщил Марксу: «Главы 41 и 42 кончают вторую часть романа. Условия, при которых мне приходится работать над исправлением последних глав, до такой степени, вследствие поспешности печатания, для меня тяжелы, в особенности при моем нездоровьи, что я полагал бы закончить печатание в „Ниве“ концом 2-ой части, приложив к этому краткий, в несколько строк эпилог. И потому я просил бы вас, получив от меня исправленные последние главы 41, 42, равно как и эпилог, выслать в Москву в Международный банк на мой счет причитающиеся за превышающее 12 листов количество деньги [и] считать дело печатания в „Ниве“ моего романа поконченным» (72, 174).

- 537 -

Маркса, однако, не устраивал такой оборот дела. В не дошедшем до нас письме он, очевидно, согласился пойти навстречу Толстому и значительно отсрочить печатание в «Ниве» третьей части. 27 августа Толстой писал Марксу: «Вполне согласен на ваше предложение. Буду так же, как и прежде, по мере окончания их, высылать вам готовые главы, некоторые окончательно для печатания, некоторые же с просьбой вернуть их мне для исправления. Думаю, что я окончу исправление последней части к половине октября, но положим на всякий случай крайний срок 1-е ноября. Так как всех глав последней части будет около 20, то главы эти, рассчитывая по 3 в каждый №, поместятся до нового года во всяком случае» (72, 178).

Вторая часть романа была закончена печатанием в № 37 «Нивы» от 11 сентября 1899 г. В № 38 журнала было сделано редакционное заявление, в котором сообщалось, что печатание «Воскресения» прерывается недель на шесть, ввиду недавней болезни Толстого, а также ввиду того, что конец романа при пересмотре его автором значительно разросся, так что вместо предполагавшихся вначале нескольких заключительных глав получится целая новая часть, заключающая в себе около двадцати глав.

С 8 октября началась посылка в «Ниву» первых глав третьей части. В письме к Марксу от этого числа Толстой писал: «Посылаю вам 4 главы. Очень боюсь, что большая часть из них не пропустится цензурою. Вам удалось пропустить многое в предшествующем, что обыкновенно запрещается. Желаю вам успеха и для этой части. Ввиду того, что многое может быть не пропущено, я поспешу выслать вам следующие главы, тоже 4, которые, надеюсь, не встретят препятствий в цензуре... Я не переставая работаю и спешу сколько могу и сколько позволяет мне мое слабое нынешний год здоровье. Пословица говорит: скоро сказка сказывается, а не скоро дело делается — а я говорю: скоро дело делается, а не скоро сказка сказывается. И это так и должно быть, потому что дела самые большие разрушаются, и от них ничего не остается, а сказки, если они хороши, живут очень долго... Всего никак не могу прислать, хотя оно и написано, потому что постоянно исправляю, изменяю, выкидываю» (72, 206—207).

Получив корректуру, Толстой посылает в «Ниву» исправленные гранки набора первых глав третьей части и новые главы в рукописи. 22 октября посланы (судя по письмам Толстого к Марксу) исправленные корректуры первых четырех глав и рукопись следующих — до девятнадцатой, 31 октября — все остальные главы и рукописи и переделанная восемнадцатая. В течение ноября и в первых числах декабря в «Ниву» посылаются исправленные по нескольку раз и по нескольку раз набранные гранки набора глав третьей части. 12 декабря в «Ниву» посланы последние исправленные в гранках главы с просьбой поскорее прислать

- 538 -

набор их, без изменений и пропусков, для заграничных изданий, для которых, ввиду спешности работы, не были сделаны соответствующие копии. Посылаемый текст Толстой разрешает печатать, но оговаривается, что было бы лучше, если бы две последние главы были присланы ему для нового просмотра.

Однако сейчас же после отсылки в «Ниву» последних глав романа Толстой принялся за переработку не двух, как предполагал, а пяти его заключительных глав. Закончив переработку 16 декабря, он телеграфирует Марксу о желательности внесения в текст этих пяти глав последних исправлений. Это желание Толстого удовлетворено не было. В текст «Нивы» последняя редакция глав XXIV—XXVIII не попала. 21 декабря Маркс, ссылаясь на письмо к Толстому редактора «Нивы» Р. И. Сементковского, в котором последний сообщал о строгостях, с которыми отнеслась цензура к третьей части «Воскресения», писал Толстому, что о внесении в текст «Нивы» последних поправок, по цензурным условиям, нельзя было и думать, не говоря уже о том, что ко времени получения телеграммы номер журнала с текстом заключительных глав был уже почти отпечатан. Исправления Маркс обещал внести во второе отдельное издание «Воскресения». Первое отдельное издание, по его словам, уже напечатанное в ограниченном количестве экземпляров, будет содержать текст, совершенно тождественный с текстом «Нивы».

Печатание романа в «Ниве», после значительного перерыва, возобновилось с № 49 от 4 декабря и было закончено в самом конце того же месяца в 52-м номере журнала. Вслед за окончанием печатания «Воскресения» в «Ниве» роман появился в 1900 г. в двух отдельных, совершенно тождественных по тексту изданиях Маркса:

1) «Воскресение». Роман в трех частях графа Л. Н. Толстого. Второе издание, исправленное по новым корректурам автора. СПб.

2) «Воскресение». Роман в трех частях графа Л. Н. Толстого. (По новым корректурам автора). С рисунками Л. О. Пастернака. СПб.

Текст обоих отдельных изданий А. Ф. Маркса от текста «Нивы» отличается лишь в большей части LIX главы, меньшей части LV главы и во всей LVIII главе первой части, а также в последних пяти главах третьей части: эти главы напечатаны, согласно данному Марксом обещанию, по последним авторским корректурам.

Одновременно с «Нивой» «Воскресение» печаталось по-русски в Англии, в издательстве В. Г. Черткова «Свободное слово». В течение 1899—1900 гг. издательством выпущено пять изданий романа. Первое издание — Л. Н. Толстой. «Воскресение». Роман. Издание Владимира Черткова. Purleigh, Maldon, England, 1899 — выходило отдельными выпусками, всего в количестве тринадцати; четвертое — разделенное на два тома, было снабжено тридцатью тремя иллюстрациями Л. О. Пастернака.

- 539 -

Наряду с печатанием «Воскресения» на русском языке, оно сразу же переводилось и печаталось на английском, французском и немецком. С самого начала делом издания переводов заведовал сотрудник Черткова по издательству англичанин Герберт Арчер, но в 1899 г. он уехал в Канаду к духоборам, и Толстой по просьбе Черткова просил взять на себя сношения с переводчиками тогдашнего своего единомышленника, переводчика его произведений на английский язык Эльмера Моода. Моод отказался от предложения Толстого. Свой отказ он объяснил затруднительностью для него участвовать в поглощающем много времени и сил деле, связанном с добыванием денег, и несогласием с Чертковым по вопросу об авторском праве. Толстой сожалел от отказе Моода, хотя и понимал его мотивы. В конце концов основная — очень сложная — работа по ведению переговоров с заграничными издателями и рассылка им отдельных частей романа по мере получения их из России взята была на себя В. Г. Чертковым. Ему помогали в этом П. И. Бирюков и специальные агенты в Лондоне и в Америке. Трудность работы Черткова усугублялась тем, что на его долю выпала очень хлопотливая и далеко не благодарная миссия улаживания всякого рода инцидентов и конфликтов с издателями. В одном случае своими действиями он вызвал даже поначалу сильное неудовольствие Л. Н. Толстого.

Дело заключалось в том, что заграничные издатели при переговорах с Чертковым и его сотрудником В. Д. Бонч-Бруевичем о печатании «Воскресения» потребовали для предварительного ознакомления первые главы романа и конспект всего его содержания. Чертков обратился к Толстому с просьбой выслать краткое изложение романа, составленное кем-либо из знакомых с ним ближе. Толстого это возмутило. В письме от 15 октября 1898 г. он писал Черткову: «Мне было неприятно и, покаюсь, оскорбительно ваше требование давать читать первые главы издателям. Я бы никогда не согласился на это и удивляюсь, что вы согласились на это. А уж конспекты для меня представляют что-то невообразимое. Хотят они или не хотят, а подавать на их одобрение, я удивляюсь, что вы, любя меня, согласились. Я помню, мне еще американские издатели не раз писали письма с предложениями очень большой платы, и я полагал, что дело так и будет и так и поведется вами, но если надо показывать товар и дожидаться le bon plaisir41 покупщиков, то как мне ни желательно собрать деньги для духоборов, я не могу на это согласиться, потому что это и непрактично, и есть средство, кроме унижения без всякой причины, еще и продешевить товар... Насчет конспекта повести соображения тоже теоретические, потому что первая часть написана, вторая же, пока не напечатана, не может

- 540 -

считаться окончательно написанной, и я могу ее изменить и желаю иметь эту возможность изменить. Так что мое возмущение против конспектов и предварительного чтения есть не гордость, а некоторое сознание своего писательского призвания, которое не может подчинить свою духовную деятельность писания каким-либо другим практическим соображениям. Тут что-то есть отвратительное и возмущающее душу» (88, 133—134).

В ответ на это письмо Чертков счел необходимым объясниться. Он писал Толстому: «Я сам и не думал, чтобы вы давали им конспект того, что будете писать, и удивляюсь, как вы могли меня заподозрить в этом. Я только хотел, чтобы не вы, а другой составил конспект того, что уже написано, в чем я не вижу ничего недостойного ни для кого именно потому, что это не товар. Желание же издателей вперед знать, принесет ли им доход или убыток то, во что вкладывают большие деньги, признаю вполне с их точки зрения законным»42.

Объяснение это, видимо, как-то удовлетворило Толстого, и впоследствии он не возражал против сообщения иностранным издателям конспекта глав «Воскресения».

Технически передача материала в иностранные издательства была налажена следующим образом. В начале Черткову в Англию посылались из России в рукописи отдельные главы романа, которые здесь переписывались в нескольких экземплярах и сейчас же раздавались переводчикам. Всего было прислано в Англию в рукописи 60 глав. Затем вместо рукописи присылались исправленные гранки «Воскресения», набранные «Нивой». Они таким же способом переписывались и в переписанном виде поступали в пользование переводчиков. При получении Чертковым новых корректур уже ранее прокорректированного текста поправки, бывшие в этих новых корректурах, немедленно сообщались переводчикам. Но в таких случаях издательства уже не успевали воспользоваться этими поправками, почему какая-то часть романа оказывалась напечатанной не по тексту последней авторской редакции.

«Воскресение» в большинстве стран предварительно печаталось в периодических изданиях. Во Франции вначале на право первой публикации «Воскресения» претендовал журнал «Illustration». 9 октября 1898 г. Толстой писал Черткову: «В французскую иллюстрацию я согласен отдать (хотя бывший на днях у нас редактор из «Monde illustré» говорит, что дешево франк за строчку) и пишу нынче редактору «Illustration» Marc, что я поручаю вам с ним кончить дело, а что иллюстрации взялся делать Пастернак, наш лучший иллюстратор» (88, 130).

- 541 -

Соглашение с этим журналом, однако, не состоялось, и право печатания романа во Франции было предоставлено Чертковым газете «Echo de Paris». Роман печатался здесь в переводе Теодора де Визева, взявшего на себя эту работу по приглашению С. Л. Толстого. Перевод сделан не с окончательного текста. Сцена богослужения в тюремной церкви и критические замечания о военной службе в переводе Визева отсутствуют. Это случилось, видимо, потому, что «Echo de Paris» была консервативной и клерикальной газетой. После того как роман был отпечатан в газете, он вышел в том же переводе отдельной книгой в двух томах. Всего в течение 1900 г. вышло пятнадцать изданий этого перевода.

Одновременно с переводом де Визева вышел во Франции и перевод Е. Гальперина-Каминского с иллюстрациями Л. О. Пастернака. Этот перевод значительно точнее перевода де Визева и не содержит в себе пропусков. Его, как наиболее полный и точный, Толстой в письме от 20 мая 1900 г. рекомендовал Элизе Реклю, обратившемуся к нему с запросом, какой из существующих французских переводов является лучшим (72, 393).

В Германии договор на печатание «Воскресения» был заключен с Ф. Фонтаном, стоявшим во главе издательства «Deutsche Verlagsanstalt». Роман печатался в газетах и журналах и выходил отдельными выпусками в переводе В. Тронима и И. Фрапана. Вслед за тем он вышел отдельной книгой. Тогда же вышел в трех томах перевод «Воскресения», сделанный В. Чумиковым. К переводу приложены два исключенных Толстым варианта, напечатанных в «Листках свободного слова», — «Экзекуция» и «В казематах». Издание снабжено послесловием переводчика, в котором, между прочим, речь идет о цели, с которой Толстой предпринял печатание романа в оригинале и переводах. Всего в течение 1899—1900 гг. вышло двенадцать переводов романа на немецкий язык.

Печатание «Воскресения» в Германии сопровождалось осложнениями, происшедшими по вине издателя «Нивы» Маркса, который в целях наживы стал отправлять в Германию корректуры романа для публикации их там в немецком переводе. В одном немецком журнале благодаря этому перевод первых глав «Воскресения» появился ранее того срока, который был выговорен Фонтаном в договоре с Чертковым. Один лейпцигский издатель объявил, что у него будет появляться «полный» перевод романа Толстого через три дня после выхода соответствующих глав романа в «Ниве». Эти действия Маркса, нарушая интересы Фонтана, вызвали со стороны последнего протест, направленный им на имя Черткова. Между Чертковым и Марксом завязалась на этой почве ожесточенная полемика. И тот и другой обращались с жалобами к Толстому.

- 542 -

Чертков в своем письме Толстому между прочим писал: «Теперь я получаю от различных издателей из разных стран (в том числе и от английских), с которыми я нахожусь в постоянных сношениях по изданию ваших писаний, недоумевающие письма с вырезками прилагаемого второго письма Маркса в немецкие газеты, в котором он подтверждает свой обман, ссылаясь на письма и телеграммы, полученные им от вас, и утверждая, что вы сами довольны и одобряете цензурные изменения и выпуски, что моя версия не есть самая верная, окончательно вами одобренная и что ни я, ни мои переводчики и издатели не пользуются вашим доверием в моем посредничестве и их сотрудничестве в этом деле» (72, 111).

Далее, для реабилитации себя в глазах заграничных издателей и переводчиков Чертков прилагал в письме составленный им текст заявления от имени Толстого в иностранные газеты, который просил Толстого подписать: «Сим удостоверяю, что издание моего романа „Воскресение“, в настоящее время выпускаемое в Англии по-русски В. Чертковым, печатается по самой полной, неискаженной цензурой и окончательно исправленной мною версии, которую я ему доставляю для этой цели, равно как и для издания в переводах на различных языках. При этом, во избежание всяких могущих возникнуть недоразумений, считаю необходимым прибавить, что друг мой В. Чертков без всякой личной для себя выгоды и единственно из желания содействовать распространению моих писаний в самом верном, неискаженном их виде любезно взял на себя посредничество между мною и теми заграничными издателями, которые желают пользоваться вернейшими подлинниками для выпуска первого издания моих писаний. Поэтому прошу смотреть на В. Черткова как на непосредственного моего уполномоченного в этом деле, пользующегося моим полным доверием, и относиться ко всяким относящимся к этому делу его заявлениям и объяснениям как к безусловно достоверным и точным» (72, 110—111).

Толстой счел возможным исполнить просьбу Черткова, подписал заявление, и с датой 3 апреля 1899 г. оно было напечатано в переводах во многих иностранных газетах.

В Англии «Воскресение» в переводе Луизы Моод, жены Эльмера Моода, с авторизацией Толстого выходило отдельными выпусками, составившими затем книгу. Каждый выпуск сопровождался следующим объявлением издательства (перевод с английского): «Доход от этого издания, выпускаемого отдельными частями стоимостью в пенни, будет посвящен помощи духоборам, которые поселяются сейчас в Канаде. За отказ от участия в войне духоборы испытывали от русского правительства самые ужасные и жестокие преследования, вследствие чего более тысячи погибло. Для подробного ознакомления прочтите „Christian Martyrdom in

- 543 -

Russia“, изданную Владимиром Чертковым, содержащую заключительную главу и письмо Льва Толстого».

В том же переводе Луизы Моод роман вышел еще в одном лондонском издательстве с иллюстрациями Л. О. Пастернака.

В Америке право первой публикации «Воскресения» было предоставлено Чертковым журналу «The Cosmopolitan Magazine». Однако, вопреки принятому на себя издателем журнала обязательству точно следовать в своей публикации оригиналу, перевод стал печататься в журнале с рядом переделок и пропусков, вызванных боязнью шокировать буржуазного американского читателя. Так, например, радикально изменена была сцена соблазнения Катюши Масловой. Чертков, узнав об искажениях, которым подверглось «Воскресение» на страницах журнала, телеграфно порвал контракт и вернул чек на полученный им задаток.

Роман, прекратившись печатанием в «Cosmopolitan» № 1, стал печататься в журнале «The Clarion» с 25 марта 1899 г. по 3 марта 1900 г. с измененным названием («Resurrection» вместо «The Awakening»)43. Затем он вышел отдельным изданием с указанием на то, что издание не искажено цензурой.

После расторжения контракта с «Cosmopolitan» Чертков при посредстве Эрнеста Кросби вступил в соглашение относительно печатания и с издательством «Dodd, Mead and C°». В связи с этим Кросби писал Толстому 8 июня 1899 г. (перевод с английского): «Дорогой граф Толстой, у меня был разговор с одним из представителей фирмы „Dodd, Mead and C°“, получившей право на публикацию „Воскресения“ отдельной книгой за крупную сумму, кажется, четыре тысячи долларов, которую мне очень хочется выручить для духоборов. Это одна из лучших издательских фирм Америки. Издательство хотело бы напечатать точный перевод Моода, но, считаясь с тем, что обычаи Америки отличаются от русских, оно боится, что откровенная передача тех мест, в которых говорится о половой любви, может привести к судебному процессу и повредить издательству... Оно хотело бы получить от вас разрешение сгладить текст самым незначительным образом, но так, чтобы вопросы пола в части повествовательной раскрывались менее откровенно. Представлять эти изменения на ваше усмотрение не будет времени, так как все „пираты“ книжной торговли будут ждать случая опередить. Издательство спрашивает, не поручили ли бы вы мне это щекотливое дело? Я не прошу лично, но это обеспечило бы духоборам большую сумму денег. Если вы согласитесь, то напишите, пожалуйста, собственноручно на отдельном листе следующее: „Этот английский перевод „Воскресения“ печатается

- 544 -

фирмой „Dodd, Mead and Company“ с моей авторизацией. Лев Толстой“» (72, 143).

Доводы Кросби, изложенные им в письме, убедили Толстого, и просимая авторизация была дана.

—————

Сложности, которые вызывались печатанием романа в разных странах, необходимость как-то удовлетворить различных издателей, идти на компромиссы, быть порой непоследовательным — все это служило источником неприятных переживаний для Толстого и очень утомило его. Подходя к завершению своей работы над «Воскресением», Толстой признается в письме к Л. А. Сулержицкому: «Не то, что я мрачен и грустен — я не могу быть таким (мне, слава богу, хорошо на душе), но нет энергии, охоты работать, а какая есть, всю пускаю на колесо обязательной работы „Воскресения“, к которой меня подгоняют и рвут со всех сторон. Много было приятного мне в этой работе, в самой работе, но в отношениях с людьми, с издателями, было неприятного очень много» (72, 203).

Потративший массу труда и энергии на отделку и радикальную переработку рукописи романа, когда принято было решение ее печатать, непрестанно подгоняемый в своей работе необходимостью окончить ее к определенному сроку и связанный в своих творческих возможностях условиями спешной доставки материала в русский журнал и заграничным издателям, Толстой, естественно, испытывал физическое и нравственное облегчение, когда сдача всего романа в печать поставила механический предел дальнейшим его поправкам, переделкам и дополнениям и дала ему возможность сосредоточиться над новыми трудами, которые ждали своей очереди. Тем не менее очень скоро Толстого вновь потянуло к «Воскресению», и он задумал было писать его продолжение. 23 июня 1900 г. он записывает в дневник: «Ужасно хочется писать художественное, и не драматическое, а эпическое — продолжение „Воскресения“: крестьянская жизнь Нехлюдова» (54, 27).

Судя по последним словам этой записи, Нехлюдов должен был «опроститься» и жить земледельческим трудом. Вероятно, в связи с этим замыслом находится и более ранняя дневниковая запись Толстого — от 5 мая 1900 г.: «Думаю о крестьянском романе» (там же, 26).

28 ноября того же года в дневнике записано: «Драму „Труп“ надо бросить. А если писать, то ту драму и продолжение „Воскресения“» (там же, 65)44.

- 545 -

Почти через четыре года, 17 июля 1904 г., появляется новая запись в дневнике, связанная с «Воскресением»: «Был в Пирогове... Дорогой увидал дугу новую, связанную лыком, и вспомнил сюжет Робинзона — сельского общества переселяющегося. И захотелось написать 2-ю часть Нехлюдова. Его работа, усталость, просыпающееся барство, соблазн женский, падение, ошибка, и все на фоне робинзоновской общины» (55, 65—66). А на следующий день, 18 июля, там же записано: «Ах, как бы хотелось написать 2-ю часть Нехлюдова!» (там же, 67).

Однако намерение продолжать «Воскресение» так никогда Толстым и не было осуществлено.

Сноски

Сноски к стр. 487

¹ Д. Маковицкий. Яснополянские записки, кн. 1. М., 1922, стр. 22.

Сноски к стр. 492

² Л. Н. Толстой. В чем моя вера? — Полное собрание сочинений, юбилейное издание, т. 23, стр. 447. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте, с указанием тома и страницы.

Сноски к стр. 494

³ В. И. Ленин. Проект программы нашей партии. — Сочинения, т. 4, стр. 223.

Сноски к стр. 495

⁴ В. И. Ленин. Проект резолюции об издании органа для сектантов. — Сочинения, т. 6, стр. 431.

⁵ А. П. Чехов. Письмо к Меньшикову от 28 января 1900 г. — Полн. собр. соч. и писем, т. 18. М., 1949, стр. 313.

Сноски к стр. 497

⁶ Тот же судебный случай засвидетельствован в воспоминаниях Н. П. Карабчевского. Подробно об этом рассказывается в книге В. А. Жданова «Творческая история романа Л. Н. Толстого „Воскресение“». М., 1960, стр. 6—9.

⁷ См.: А. Ф. Кони. На жизненном пути, ч. 2. СПб., 1913, стр. 31.

Сноски к стр. 499

⁸ П. И. Бирюков. Биография Льва Николаевича Толстого, т. III. М., 1922, стр. 317.

⁹ «Дневники Софьи Андреевны Толстой. 1897—1909». М., 1932, стр. 81.

Сноски к стр. 500

¹⁰ Рукопись печатается в наст. изд., стр. 385—400.

¹¹ честолюбие (франц.).

Сноски к стр. 502

¹² Печатается в наст. изд., стр. 401—475.

Сноски к стр. 509

¹³ Вымысел (франц.).

Сноски к стр. 512

¹⁴ Разрядка в тексте цитат здесь и далее принадлежит авторам статьи.

Сноски к стр. 513

¹⁵ Фамилия эта созвучна с фамилией Фойницкий, которую носил известный русский криминалист (книги И. Я. Фойницкого Толстому посылал московский адвокат и общественный деятель В. А. Маклаков).

Сноски к стр. 515

¹⁶ благовоспитанна (франц.).

Сноски к стр. 520

¹⁷ И. М. Виноградов. Из записок надзирателя Бутырской тюрьмы. — «Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников», т. II. М., 1960, стр. 131.

Сноски к стр. 527

¹⁸ «Волжский вестник» от 20 апреля 1895 г.

¹⁹ Н. В. Давыдов. Из прошлого. М., 1914, стр. 223.

²⁰ Опубл. в названной выше книге В. А. Жданова, стр. 434.

Сноски к стр. 528

²¹ «Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников», т. II, стр. 302.

²² Копии писем Маклакова, перлюстрированных полицией, находились в делах московского обер-полицмейстера.

Сноски к стр. 530

²³ См.: «Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников», т. II, стр. 101—103.

Сноски к стр. 532

²⁴ Ср.: Т. Л. Сухотина-Толстая. О том, как мы с отцом решали земельный вопрос. — «Толстой и о Толстом». Новые материалы. М., 1924, стр. 51—53. По словам Т. Л. Сухотиной-Толстой, «разговор отца с мужиками довольно точно описан в романе „Воскресение“».

²⁵ Ср.: Ядринцев, стр. 56 и «Воскресение», ч. III, гл. VII.

²⁶ Ср.: Ядринцев, стр. 145 и «Воскресение», ч. III, гл. XVIII.

²⁷ Ср.: Л. Мельшин, изд. О-ва политкаторжан и ссыльнопоселенцев, т. 1. М., 1933, стр. 58—285, 374—375 и «Воскресение», ч. III, главы I, XIX и XXVI. См. также В. А. Жданов. Творческая история романа Л. Н. Толстого «Воскресение», стр. 335—336.

²⁸ Ср.: Джордж Кеннан. Сибирь. Перевод с немецкого, т. 1. СПб., изд. М. В. Пирожкова, 1901, стр. 157 и «Воскресение», ч. III, гл. VIII, IX.

Сноски к стр. 533

²⁹ Ср.: Кеннан, т. 1, стр. 165 и «Воскресение», ч. III, гл. XII.

³⁰ Там же, стр. 161; там же, гл. XVIII.

³¹ Там же, т. 2, стр. 37; там же.

³² Там же, т. 1, стр. 212; гл. XXII и XXIII.

³³ Там же, т. 1, стр. 160; там же, гл. XXII.

³⁴ Там же, т. 1, стр. 145.

³⁵ «Воскресение», ч. III, гл. XXIV.

³⁶ Кеннан, т. 1, стр. 176; «Воскресение», ч. III, гл. XXIV.

Сноски к стр. 534

³⁷ В. А. Лебрен — француз, родился в 1882 г. После личного знакомства с Толстым в 1900 г. стал последователем его взглядов и некоторое время помогал Толстому в качестве его секретаря. Автор книги «Толстой — воспоминания и думы». М., изд. «Посредник», 1914.

³⁸ Г. Гефдинг — профессор Копенгагенского университета. Автор книги «Очерки психологии, основанной на опыте». Перевод с немецкого. М., изд. журн. «Вопросы философии и психологии», 1892.

³⁹ Л. О. Пастернак. Как создавалось «Воскресение». — «Литературное наследство», № 37-38, М., 1939, стр. 510—519. Перепечатаны в сб.: «Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников», т. II, стр. 107—114.

⁴⁰ Л. О. Пастернак. Как создавалось «Воскресение», стр. 511.

Сноски к стр. 539

⁴¹ усмотрения (франц.).

Сноски к стр. 540

⁴² Отрывок из письма Черткова опубликован в книге М. В. Муратова «Л. Н. Толстой и В. Г. Чертков. По их переписке». М., 1934, стр. 276.

Сноски к стр. 543

⁴³ «Воскресение» вместо «Пробуждение».

Сноски к стр. 544

⁴⁴ Драма «Труп» — это «Живой труп», «та драма» — пьеса «И свет во тьме светит».