- 373 -

КОММЕНТАРИИ

 

- 374 -

- 375 -

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

АРХИВОХРАНИЛИЩА

ГАРФ — Государственный архив Российской Федерации (Москва).

ГМТ — Государственный музей Л. Н. Толстого. Рукописный отдел (Москва).

РГБ — Российская государственная библиотека. Отдел рукописей (Москва).

РГИА — Российский государственный исторический архив (Санкт-Петербург).

ПЕЧАТНЫЕ ИСТОЧНИКИ

Бирюков — Бирюков П. И. Биография Льва Николаевича Толстого. Изд 3-е. М. — Пг., 1923.

Герцен — Герцен А. И. Собрание сочинений: В 30 т. М., 1954—1965.

Гольденвейзер — Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М., 1959.

Гусев, I, II — Гусев Н. Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 год. М., 1954; Материалы к биографии с 1855 по 1869 год. М., 1957.

Дневники С. А. Толстой — Толстая С. А. Дневники: В 2 т. М., 1978.

Достоевский — Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л., 1972—1990.

Летопись — Гусев Н. Н. Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого. 1828—1890. М., 1958.

ЛП — Толстой Л. Н. Детство. Отрочество. Юность («Литературные памятники»). Изд. подготовила Л. Д. Опульская. М., 1978 и 1979.

ЛН — «Литературное наследство», т. 69, М., 1961; т. 75, М., 1965; т. 90, М., 1979.

Некрасов — Некрасов Н. А. Полное собрание сочинений: В 12 т. М., 1948—1953.

Описание рукописей — Описание рукописей художественных произведений Л. Н. Толстого. Сост. В. А. Жданов, Э. Е. Зайденшнур, Е. С. Серебровская. Общ. ред. В. А. Жданова. М., 1955.

- 376 -

Переписка — Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями: В 2 т. Изд. 2-е, доп. Сост., вступит. статья и прим. С. А. Розановой. М., 1978.

Переписка с сестрой и братьями — Переписка Л. Н. Толстого с сестрой и братьями. Сост., подг. текста и комментарии Н. А. Калининой, В. В. Лозбяковой, Т. Г. Никифоровой. Вступ. статья Л. Д. Опульской. М., 1990.

Тургенев — Тургенев И. С. Полное собрание сочинений: В 28 т. Сочинения в 15 т. Письма в 13 т. М. —Л., 1960—1968.

Тургенев и круг «Современника» — Тургенев и круг «Современника». Неизданные материалы. 1847—1861. М. —Л., 1930.

Чернышевский — Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений: В 15 т. М., 1939—1950.

Юб. — Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: В 90 т. М., 1928—1958.

 

- 377 -

 

В первый том Полного собрания сочинений вошли художественные произведения Л. Н. Толстого, создававшиеся в 1850—1856 годах. Центральное среди них — трилогия «Детство», «Отрочество», «Юность», впервые опубликованная в журнале «Современник» в 1852, 1854 и 1857 годах. «Обрати внимание на повесть “Детство” в IX № — это талант новый и, кажется, надежный», — писал редактор журнала Н. А. Некрасов И. С. Тургеневу в октябре 1852 г. (Некрасов, т. 10, с. 179). В начале 1857 г., когда появилась «Юность», Тургенев назвал Толстого «единственной надеждой нашей литературы» (Тургенев. Письма, т. 3, с. 91).

Творческое сознание Толстого формировалось в непрерывном и сложном движении различных художественных замыслов, идей, сюжетов, тем. Одновременно с планом романа о «четырех эпохах развития», который можно считать истоком будущей трилогии, развивался сюжет «Романа русского помещика», давший напечатанную в 1856 г. повесть «Утро помещика». Еще не закончив последнюю редакцию «Детства», Толстой начал первый военный рассказ — «Набег», затем, работая над «Отрочеством», писал рассказы «Рубка леса», «Разжалованный», «Записки маркера». Завершение «Юности» хронологически совпадает с созданием Севастопольских рассказов и повести «Два гусара». Наконец уже в 1853 г. возник один из самых сложных и дорогих Толстому замыслов — повести (первоначально романа) «Беглец» (будущие «Казаки»).

В те же годы начаты автобиографические «Записки», «История вчерашнего дня», «Еще день (На Волге)», сделан перевод нескольких глав «Сентиментального путешествия» Л. Стерна, обдумывались сюжеты других рассказов и повестей. Этот широкий поток творчества с трудом вписывается в хронологические рамки, далеко не все здесь удается датировать с точностью до одного дня. Художественная проза и драматургические опыты 1850—1856 годов, а также законченная в 1862 г. повесть «Казаки» входят в последующие три тома настоящего издания.

Характерно, что первый литературный набросок 1850 г. — «Записки» о жизни в Москве зимой 1848—1849 г. — был сделан Толстым в тетради дневника, а сочинение 1851 г. «История вчерашнего дня» развивало дневниковую запись 24 марта того же года. Вообще дневник, который Толстой начал весной 1847 г. девятнадцатилетним студентом Казанского университета и вел потом в течение всей жизни, содержит не только фактически достоверный материал для истории создания, датировок разных сочинений, всякого рода заметки, характеризующие движение замыслов, но сам стал своеобразной лабораторией художественного творчества. Напряженный

- 378 -

анализ Толстым своей внутренней жизни на страницах дневника соотносим с «диалектикой души» тех вымышленных героев, в жизненном и духовном складе которых силен автобиографический элемент. В романе о четырех эпохах развития, в черновых рукописях трилогии видно сложное взаимодействие начал, сплетавшихся и сопутствовавших друг другу постоянно: глубоко личный, автобиографический материал служил основой художественного замысла, а собственные душевные искания, противоречия, которые Толстой непрерывно анализировал на страницах дневника, воплощались в психологических коллизиях и образах обобщенно-реалистического повествования. Излюбленным жанром на первых порах, в духе старинной сентиментальной традиции (Н. М. Карамзин, Л. Стерн), становились записки, письма. Одновременно совершались собственные художественные открытия: умение рассказать о моменте жизни, одном ее «дне» так, что перед читателем вставала целая «эпоха развития» и до небывалых глубин раскрывалась «диалектика души», освещенная нравственным взглядом на вещи.

В дневник попадали и наблюдения над окружающей жизнью, которые, трансформируясь, тоже составляли материал для творчества. С. А. Толстая в «Материалах к биографии Л. Н. Толстого» рассказывала: «В первый раз, живши в Москве, ему пришло в голову описать что-нибудь. Прочитав “Voyage Sentimental” par Sterne, он, взволнованный и увлеченный этим чтением, сидел раз у окна, задумавшись, и смотрел на все происходящее на улице. “Вот ходит будочник, кто он такой, какая его жизнь; а вот карета проехала — кто там и куда едет, и о чем думает, и кто живет в этом доме, какая внутренняя жизнь их... Как интересно бы было все это описать, какую можно бы было из этого сочинить интересную книгу”» (ЛН, т. 69, кн. 1, с. 504). Весь этот рассказ очень напоминает то, что Софья Андреевна могла прочитать в первых книгах и рукописях Толстого.

Первая повесть трилогии — «Детство» — появилась в свет, когда ее создателю только что исполнилось 24 года. По суждению историка русской литературы Д. Н. Овсянико-Куликовского, Толстой «сразу выступил на свой настоящий путь, без тех исканий, блужданий, уклонений в сторону, какими обычно начинают свою литературную деятельность крупные писатели-художники. У него не было ни подражательного периода, ни слабых опытов» (Овсянико-Куликовский Д. Н. Лев Николаевич Толстой. К 80-летию великого писателя. Очерк его деятельности, характеристика его гения и призвания. СПб., 1908, с.6). Но выступлению Толстого в печати предшествовала напряженная внутренняя, творческая работа, отразившаяся в его дневниках и черновых рукописях.

В раздел «Неоконченное» первого тома включены все художественные сочинения, работа над которыми прервалась в 1851 г.; в их числе — черновик незавершенного романа «Четыре эпохи развития».

Н. Н. Гусев полагал, что заголовок «Четыре эпохи развития» не вполне соответствует содержанию: «Вторая “эпоха развития” — отрочество — в этой редакции почти не затронута, а в описании юности главное внимание обращено не на историю развития героя и его братьев, а на внешние условия их жизни и изображение их знакомых» (Гусев, I, с. 346). Учитывая всю условность этого заглавия, приходится признать, что лучшего не найдено. «Эпохи развития» определяли с самого начала идею замысла, хотя само заглавие и количество частей — четыре — определились позднее. На первой странице вступления (впоследствии зачеркнутого) герой, посылая другу

- 379 -

«обещанные записки», обозначил мотивы их создания. Среди них такой: «Интересно было мне просмотреть свое развитие...». Оставив незавершенной сильно продвинувшуюся рукопись и составляя дальнейшие планы, Толстой предполагал в своей первой книге дать четыре части: «детство, отрочество, юность и молодость, в форме автобиографии младшего брата». «Четыре эпохи развития» — так названо задуманное сочинение в письме Н. А. Некрасову 3 июля 1852 г.; «Четыре эпохи жизни» — в рукописях «Детства» и дневнике 30 ноября 1852 г. Последняя сохранившаяся рукопись «Детства», датируемая 27 мая — 4 июля 1852 г., озаглавлена: «[Четыре эпохи жизни. Роман. Первая часть.] Детство» (квадратные скобки означают зачеркнутое автором).

Очевидно, вместе с тем, что первую незавершенную рукопись нельзя считать первой редакцией «Детства». «Четыре эпохи развития» соотносятся с «Детством» так же, как повесть «Утро помещика» с другим неоконченным сочинением молодого Толстого — «Романом русского помещика» (где отчасти воплотилась так и не начатая четвертая часть «эпох развития» — «Молодость»). В «Романе русского помещика» в первоначальном виде уже имелись все главы, которые составили опубликованное впоследствии «Утро помещика», и все же «Роман» с полным основанием печатался в 90-томном издании сочинений Л. Н. Толстого как самостоятельная вещь, хотя и незавершенная. Точно так же в «Четырех эпохах развития» частично находится материал для деревенских сцен будущей первой повести трилогии, но совсем еще нет «второго дня» — в Москве, появившегося лишь в работе над первой редакцией собственно «Детства». Поэтому «Четыре эпохи развития» печатаются в настоящем издании как незавершенное произведение.

Начало «Второй половины» «Юности» также помещено в разделе «Неоконченное». Когда Толстой стал писать «Вторую половину» «Юности», «Первая половина» была уже напечатана. Ни черновой редакцией, ни вариантом опубликованного текста рукопись не может считаться: это начало нового произведения — «Юность. Вторая половина». Само намерение начать «Вторую половину» отмечено впервые в дневнике 12 января 1857 г., на другой день после выхода «Современника» с «Первой половиной»; потом 22 марта того же года.

Помещая опубликованную «Юность» в собрании сочинений (изд. Ф. Стелловского, 1864), Толстой снял журнальный подзаголовок: «Первая половина», хотя в конце текста оставил: «Долго ли продолжался этот моральный порыв, в чем он заключался и какие новые начала положил он моему моральному развитию, я расскажу в следующей, более счастливой половине юности».

Много лет спустя, в 1895 г., один из собеседников Толстого, художник П. И. Нерадовский, спросил: «Когда же будет продолжение “Юности”? Ведь вы кончаете повесть обещанием рассказать, что будет дальше с ее героями.

Лев Николаевич сразу нахмурился. Было очевидно, что мой наивный вопрос испортил ему настроение.

— Да ведь все, что было потом написано, и есть продолжение “Юности”, — сказал он сухо» (ЛН, т. 69, кн. 2, с. 132).

Не только лежащие близко к повести «Роман русского помещика» и «Утро помещика», «Казаки», незаконченные «Лето в деревне» и «Отъезжее поле» — оказывается, «все, что было потом написано», все это — продолжение «Юности».

- 380 -

В собрания художественных сочинений Толстого ранее не включались начатые в дневнике 1850 г. автобиографические «Записки». Тексты «Истории вчерашнего дня», набросков «Еще день (На Волге)», не озаглавленного автором начала, напечатанного в Юб. под названием «Отрывок разговора двух дам» и «Второй половины» «Юности» впервые публикуются с полным сводом вариантов (см. вторую серию издания). Несколько сочинений молодого Толстого остались только в замыслах: «повесть из цыганского быта» (дневниковые записи в декабре 1850 г.); «жизнь Татьяны Александровны» (22 марта 1851 г.); «история с Гельке» (6 апреля 1851 г.); «история охотничьего дня» (17 апреля 1851 г.).

В разделе «Приложения» помещены детские, в том числе ученические, сочинения Толстого, стихотворения «Милой тетиньке» и Эпитафия А. И. Остен-Сакен.

———

Тексты и комментарии подготовлены Л. Д. Громовой-Опульской. Составитель выражает признательность Н. И. Бурнашевой, Л. В. Гладковой, Л. П. Корчагиной, Н. Г. Шеляпиной, М. И. Щербаковой за помощь при работе над комментариями.

- 381 -

ПРОИЗВЕДЕНИЯ 1851—1856 гг.

ДЕТСТВО

Впервые: «Современник», 1852, № 9, с. 6—104. Подпись: Л. Н.

Вошло в книгу: Детство и Отрочество. СПб., 1856.

Рукописный фонд составляет 250 листов.

Печатается по изданию 1856 г. со следующими исправлениями:

С. 11, строка 26: в шитом бисером башмачке — вместо: в шитом бисерном башмачке (по А_1,2)1.

С. 13, строки 10—11: а потом пошли — вместо: а потом и пошли (по А, А_1,2).

С. 16, строка 14: не замечала и того — вместо: не замечала того (по А_1,2 и ж. «Современник»).

С. 19, строка 36: Да известно что, говорит — вместо: Да известно что? говорит (по А₂ и ж. «Современник»).

С. 31, строка 23: заатукали — вместо: застукали (по А, А_1,2).

С. 31, строки 30—31: доставал из коробочка — вместо: доставал из коробочки (по А_1,2).

С. 34, строки 15—16: недостаток в произношении — пришепетывание — вместо: недостаток в произношении — пришептывание (по А, А_1,2).

С. 36, строки 4—5: Чувство это было похоже на воспоминание; но воспоминание чего? — вместо: Чувство это было похоже на воспоминания; но воспоминания чего? (по А_1,2).

С. 38, строка 28: в чугунную доску — вместо: в медную доску (по письму Толстого Н. А. Некрасову от 18 ноября 1852 г.)2

С. 40, строка 6: взял ее в верх — вместо: взял ее в верх (по А_1,2).

С. 52, строка 28: кнезь Михайло — вместо: князь Михайло (по А_1,2).

- 382 -

С. 62, строка 14: не заплакал, небось — вместо: не заплакал, надеюсь (по А₂).

С. 65, строка 9: Вот так так! — вместо: Вот так, так! (по А₂).

С. 66, строки 28—29: до ее мантилии — вместо: до ее мантии (по А_1,2).

С. 75, строка 17: как он им рассказывает — вместо: как им рассказывает (по А₂).

С. 76, строка 35: Я перевожу ее — вместо: Я перевожу его (по А_1,2).

С.76, строка 38: Я одна знаю — вместо: Я одно знаю ( по А₂).

С. 76, строки 40—41: обнять тебя и благословить их — вместо: обнять и благословить их (по А₂).

С. 78, строка 12: Восемнадцатого апреля — вместо: 15 апреля (по А₁).

С. 78, строка 35: ход из девичьей — вместо: ход из дверей (по А₂).

С. 81, строка 19: из шалости или любопытства — вместо: из жалости или любопытства (по А₂).

С. 84, строка 27: Нашей называла — вместо: Наташей называла (по А_1,2).

С. 89, строка 4: потачки не дает — вместо: потачки не даст (по А₂).

После книги «Детство и Отрочество», которая вместе с «Военными рассказами» (СПб., 1856) стала первым собранием сочинений Толстого, «Детство» входило во все прижизненные собрания сочинений, начиная с двухтомника изд. Ф. Стелловского (СПб., 1864)1 и кончая подготовленным С. А. Толстой в 1910 г. двенадцатым изданием «Сочинений гр. Л. Н. Толстого» (в 1885 г. Толстой дал жене доверенность на издание Сочинений). Ни в одном из этих изданий Толстой не вносил никаких изменений в текст.

В 12-м издании, вышедшем в 1911 г., С. А. Толстая решила напечатать «Детство» по рукописи. В предисловии она писала: «Предполагая, что издание “Детства” по рукописи, всецело написанной рукою Льва Николаевича, без вмешательства редакции и пропусков цензуры, представит большой интерес, я решила печатать “Детство” в новом издании по этой рукописи» (Сочинения гр. Л. Н. Толстого, изд. 12-е, ч. 1, М., 1911, с. 6).

Весной 1910 г., когда Софья Андреевна занималась сверкой рукописи с печатным текстом и обсуждала со старшим сыном Сергеем Львовичем замеченные различия, она полагала, что после переписки на ремингтоне Толстой «прочтет» и поправит. Но, как свидетельствует Д. П. Маковицкий, Толстой сказал: «Нет» (запись 3 марта 1910 г. — ЛН, т. 90, кн. 4, с. 190). Впоследствии эта рукописная редакция «Детства» воспроизводилась еще раз в отдельном издании трилогии (Петроград, 1922). Но считать этот текст основным никак нельзя. После рукописи Толстой еще работал над повестью, создав новую редакцию, отправленную в печать, а потом вносил изменения при подготовке книги «Детство и Отрочество». В «Современнике» текст подвергся редакционной правке, вызванной цензурными условиями того времени; но она была невелика по объему. В отдельном издании 1856 г. Толстому удалось восстановить свой текст (за исключением одного места в «Отрочестве» — см. ниже).

В 1876 г. появилось «новое дешевое издание, переделанное автором для детского чтения» — второе издание «Детства» и «Отрочества», в двух книжках. В тексте «Детства» нет никаких отличий сравнительно с книгой

- 383 -

1856 г.; в «Отрочестве» — семь сокращений. Отрывки помещались в школьных хрестоматиях, порою даже без ведома автора и всегда без его поправок в тексте.

1

Истоки повести «Детство», как и всей трилогии, — в незавершенном романе «Четыре эпохи развития» (см. с. 482—484).

История создания повести «Детство» начинается дневниковой записью, сделанной в станице Старогладковской 22 августа 1851 г.: «28 мое рождение, мне будет 23 года; хочется мне начать с этого дня жить сообразно с целью, которую сам себе поставил». Тут же дается задание на следующий день: «С восхода солнца заняться приведением в порядок бумаг, счетов, книг и занятий; потом привести в порядок мысли и начать переписывать первую главу романа». 23 августа снова: «Писать роман до обеда». И 26 августа: «С утра писать роман».

Так началась работа над первой редакцией собственно «Детства». Вместе с другими повестями оно должно было составить роман. «В сущности роман», как сказано в письме Н. А. Некрасову 3 июля 1852 г.

В первой редакции «Детства» определился способ художественного оформления материала: целая эпоха жизни должна предстать перед читателем в повествовании о нескольких, всего двух днях. На полях первой страницы рукописи: «[1-й день] Детство»; перед главой «Стихи»: «2-й день».

В дневнике 22 августа было обозначено: «переписывать первую главу». Действительно, для некоторых глав «Детства» у Толстого был материал (о «первом дне», проведенном в деревне) в рукописи незаконченного романа «Четыре эпохи развития».

Первая редакция всей повести, начатая 23 августа 1851 г., была закончена в январе 1852 г. в Тифлисе, где Толстой жил с 1 ноября 1851 г. Дневника в это время он не вел. Сохранились лишь два листа с дневниковыми записями конца 1851 — начала 1852 г., вырезанные из большой тетради. Там ничего не говорится о работе над «Детством». Хотя есть важные «замечания для писателя», которые могут быть соотнесены с мыслями одной из заключительных глав первой редакции — «К читателям»: «Всякий писатель для своего сочинения имеет в виду особенный разряд идеальных читателей. Нужно ясно определить себе требования этих идеальных читателей, и ежели в действительности есть хотя во всем мире 2 таких читателя — писать только для них».

20 марта 1852 г., находясь снова в Старогладковской, Толстой вспоминал в дневнике свою зимнюю жизнь: «В октябре месяце я с братом поехал в Тифлис для определения на службу. В Тифлисе провел месяц в нерешительности: что делать, и с глупыми тщеславными планами в голове. С ноября месяца я лечился, сидел целых 2 месяца, т.е. до нового года, дома; это время я провел хотя и скучно, но спокойно и полезно — написал всю первую часть. Январь я провел частью в дороге, частью в Старогладковской, писал, отделывал первую часть, готовился к походу и был спокоен и хорош».

Толстой работал уединенно и скрытно. В переписке того времени с братьями, сестрой, тетушкой Т. А. Ергольской и другими корреспондентами о творческой работе — ни слова. Первое упоминание — в письме к Ергольской

- 384 -

от 12 ноября 1851 г. из Тифлиса: «Помните, добрая тетенька, что когда-то вы посоветовали мне писать романы; так вот я послушался вашего совета — мои занятия, о которых я вам говорю, — литературные. Не знаю, появится ли когда на свет то, что я пишу, но меня забавляет эта работа, да к тому же я так давно и упорно ею занят, что бросать не хочу». И даже в июле следующего года, когда «Детство» было отправлено в печать, Ергольская, узнав об этом, выказала полную неосведомленность (вплоть до того, на каком языке создано сочинение): «Наконец-то, милый мой, работе Пенелопы наступил конец. Твой роман закончен и отослан в Питер. Под каким заглавием он появится и на каком языке он написан? Не терпится мне это узнать и еще больше не терпится прочесть его» (Юб., т. 59, с. 197).

О литературных занятиях, конечно, знал брат Николай Николаевич. А. А. Стахович рассказывал даже, что повесть «Детство» своим появлением обязана вечернему разговору Толстого со старшим братом, когда они, находясь в походе, вспоминали детство (Стахович А. А. Клочки воспоминаний. «Толстовский ежегодник 1912 г.», М., 1912, с. 33—34). Это, разумеется, преувеличение; но нет никакого сомнения в том, что литературно даровитый Н. Н. Толстой поощрял брата к писательству. Позднее в «Воспоминаниях» Толстой привел мнение И. С. Тургенева о Николае Николаевиче: «Тургенев говорил про него очень верно, что он не имел только тех недостатков, которые нужны для того, чтобы быть писателем. Он не имел главного нужного для этого недостатка: у него не было тщеславия, ему совершенно неинтересно было, что о нем думают люди». 27 марта 1852 г. Толстой читал брату «писанное в Тифлисе» и отметил в дневнике: «По его мнению не так хорошо, как прежнее, а по-моему ни к черту не годится». Речь тут идет о второй половине «Детства» (день в Москве), созданной в Тифлисе.

Вот и все документальные свидетельства о работе Толстого над первой доведенной до конца рукописью. Предстояли переделки, переписыванье, занявшие еще полгода, но в первой редакции «Детство» было завершено в начале 1852 г. в Тифлисе и дополнялось новыми вставками в Старогладковской.

Судить о начальной творческой истории «Детства» можно по рукописи, которая сохранилась полностью. Этот автограф обычно называли второй редакцией «Детства»1, но в действительности он является первой редакцией повести (см. комментарий к «Четырем эпохам развития»). Вместе со вставками, сделанными при просмотре и переделке рукописи, она печатается полностью в первом томе второй серии настоящего издания.

В первой редакции установилось начало, оставшееся и в печатном тексте: глава «Учитель немец» (позднее — «Учитель Карл Иваныч»). Все повествование делится на короткие главы, каждая из них имеет название. Позднее, в дневнике 31 декабря 1853 г., Толстой так формулировал «литературное правило»: «Манера, принятая мною с самого начала, писать маленькими главами, самая удобная. Каждая глава должна выражать одну только мысль или одно только чувство».

- 385 -

Всего в рукописи 25 нумерованных глав и еще несколько ненумерованных, добавленных на отдельных листах: «Отступление. Детство», «О свете», «Секли ли нас в детстве», «К тем господам критикам, которые захотят принять ее на свой счет» и «К читателям». К основной рукописи, пронумерованной Толстым по сложенным вдвое четвертушкам: 1—39, листки вставок подключались цифрами, помеченными в скобках; получилось три 14-х, две 18, 21, 22-х, три 31-х. «Отступление» о детстве («Какая счастливая пора детство!..») после небольших изменений дошло до печатного текста (гл. XV). Обращения же к читателям и критикам, чрезвычайно важные для характеристики эстетических взглядов молодого Толстого, еще присутствовали, по всей видимости, в следующих планах повести, но не были отправлены в печать. (Глава «К читателям» имела номер 34-й, исправленный на 1.)

Вообще в черновиках гораздо больше, чем в окончательном тексте, авторских отступлений и рассуждений. В первой редакции это: о помещичьей деревенской жизни (глава «Портрет папа»), об охоте с собаками (целая глава «Что же и хорошего-то в псовой охоте?»), о литературе и музыке (несколько вариантов главы «О музыке», об исполнении матерью Патетической сонаты Бетховена), о светском обществе (глава «О свете»). Кое-что из этих фрагментов перейдет и во вторую редакцию, но почти совершенно исчезнет потом. Еще 10 августа 1851 г., незадолго до начала работы над первой редакцией, Толстой записал в дневнике: «Я замечаю, что у меня дурная привычка к отступлениям; и именно что эта привычка, а не обильность мыслей, как я прежде думал, часто мешает мне писать и заставляет меня встать от письменного стола и задуматься совсем о другом, чем то, что я писал. Пагубная привычка. Несмотря на огромный талант рассказывать и умно болтать моего любимого писателя Стерна, отступления тяжелы даже и у него».

Дело, видимо, не только в освобождении от «пагубной привычки», давшемся не сразу, но в поисках верного тона всего повествования. Уже в первой редакции повести, отказавшись от записок к другу, как было в черновике «Четырех эпох развития», Толстой приблизился к окончательной форме: рассказ от первого лица, но не как воспоминание о прошлом, а как бы присутствие, жизнь в этом прошлом. Повествование ведется, конечно, взрослым человеком, но так, будто он снова стал ребенком. Позднейшие мысли и рассуждения на разные темы становились, в этой связи, явно неуместными и постепенно удалялись из текста. Не все, но многие.

Кроме того, в ходе работы повесть совершенствовалась, обогащалась, углублялась, но одновременно сильно сокращалась. Приступив ко второй редакции, в дневнике 27 марта 1852 г. Толстой сформулировал правило: «Нужно без жалости уничтожать все места неясные, растянутые, неуместные, одним словом, неудовлетворяющие, хотя бы они были хороши сами по себе». Как свидетельствует рукопись второй редакции, много раз он руководился этим правилом.

Есть в первой редакции глава, которая потом, вероятно, показалась излишней жанровой сценой: «Любочка» (как Любочка ушиблась и была наказана). Еще две главы этой рукописи: 18-я — «Прогулка» и 19-я — «Обед» — также не войдут в повесть при окончательной ее компоновке. Может быть, из-за своей критической направленности: ироничное описание старшей Валахиной, фривольное поведение папа в кондитерском магазине и пр. Нет еще в первой редакции очень важных именно «детских» глав:

- 386 -

самостоятельной главы «Игры», а также главы «Ивины» (в последней — все эпизоды с Иленькой Грапом).

Хотя предсмертное письмо матери было уже в черновике «Четырех эпох развития», здесь оно писалось заново — прежде всего потому, что исчез бывший там мотив: незаконные дети. Но пока оставлено намерение отца поместить детей в казенное учебное заведение — и по этому случаю maman высказывает свои возражения. Письма к детям нет совсем. Появилась сначала по-французски, а потом по-русски вторая часть письма — о предчувствии неизбежной смерти. Записочка от Мими — только по-французски. Затем следовала глава, названная «Продолжение 23-й»: позднейший комментарий к письмам и разговор с Натальей Савишной, в окончательном тексте занявший несколько строк в конце XXV главы.

Дальнейшие события — приезд в деревню, смерть и похороны maman — были впервые описаны в черновике «Четырех эпох развития». И тут перед нами — единственный для первой редакции «Детства» случай, когда несколько страниц Толстой не стал писать заново, а выправил текст в «большой книге». В начале главы 24-й «Горе» помета: «18 апреля (в большой книге от стр. 63 до стр. 68 и вложенный листок)». Стр. 63—68 — это текст «Четырех эпох развития» от слов: «14 апреля мы у крыльца К<расненского> дома вылезали из дорожной коляски...» до: «О, это ужасно!!» По тексту на 68-й странице помета: «Впечатл<ения> В<олоди>, отца и Н<атальи> Сав<ишны>». Только теперь на полях черновика и на отдельных листах было рассказано, как переживали смерть maman разные лица, в том числе сам Николенька. Наталья Савишна окончательно заменила няню Афимью черновика. Само это имя — Наталья Савишна — мелькнуло при просмотре старой рукописи: на последней странице «первой части» «Четырех эпох развития» оно написано поверх текста.

Лишь при работе над первой редакцией были созданы чрезвычайно важные для повести две главы: 13-я «Наталья Савишна» и 25-я «Что было после», или «Некоторые подробности» — разговор о покойной maman и смерть Натальи Савишны. После небольших изменений обе главы войдут в окончательный текст, при этом вторая станет заключительной для всей повести: «Последние грустные воспоминания».

Завершалась повесть в первой редакции обращениями автора к читателям и критикам.

Параллельно обдумывались и составлялись (хронологически разделенные) планы всего сочинения — о «четырех эпохах жизни» (см. т. 1 второй серии). В первом среди «основных мыслей сочинения» намечено: «Резко обозначить характеристические черты каждой эпохи жизни: в детстве теплоту и верность чувства; в отрочестве скептицизм, сладострастие, самоуверенность, неопытность и гордость; в юности красота чувств, развитие тщеславия и неуверенность в самом себе; в молодости — эклектизм в чувствах, место гордости и тщеславия занимает самолюбие, узнание своей цены и назначения, многосторонность, откровенность». И во втором плане: «Главная мысль: Чувство любви к Богу и к ближним сильно в детстве. В отрочестве чувства эти заглушаются сладострастием, самонадеянностью и тщеславием, в юности гордостью и склонностью к умствованию, в молодости опыт житейский возрождает эти чувства». Продумывались сюжетные линии и основные характеристики. В первоначальной наметке «содержания» к «Отрочеству» были отнесены «смерть матери» и «переезд в Москву». Ремарка о «Детстве»: «уже написано» заставляет думать, что в тот

- 387 -

момент оно мыслилось в виде рассказа об одном дне — в деревне (как в рукописи неоконченного романа). Но и здесь в семье «два сына» (не три, как было в «Четырех эпохах развития»). Во втором плане уже разработано содержание «2-го дня», «Смерть матери» поставлена в конце, а перед нею — «Детство» (особая глава, которая при новом переписывании повести станет, как и в окончательном тексте, посередине — между первым и вторым днем).

Весь февраль 1852 г. Толстой находился в походе, отправившись в него уже не добровольцем, а юнкером. В марте, когда он вернулся в Старогладковскую, вновь началась литературная работа. «Отправляясь в поход, — записал он 20 марта в дневнике, — я до такой степени приготовил себя к смерти, что не только бросил, но и забыл про свои прежние занятия, так что теперь мне труднее, чем когда-нибудь, снова приняться за них». Однако 21 марта отмечено: «После обеда переписывал 1-ую часть и работал без всякого принуждения. Дай Бог, чтобы это всегда так было. <...> Порядок занятий, который я принял, т.е. утром перевод1, после обеда корректура и вечером повесть — очень хорош. <...> Когда занимаешься, то время идет так скоро, что хотелось бы остановить его. В праздности оно идет так тихо, что хотелось бы гнать его».

Так началась переделка первой и создание второй редакции «Детства». Корректурой Толстой называл исправление прямо в рукописи прежнего текста.

Вообще дневник на этот раз подробно фиксирует всю работу и настроение, с каким она проходила. Записи продолжаются почти каждый день.

22 марта: «Корректур сделал не так много, как вчера, и не так чисто; а это главное, чтобы не надоел труд. <...> Не продолжал повесть частью оттого, что не успел, а частью оттого, что я сильно начинаю сомневаться в достоинстве первой части. Мне кажется слишком подробно, растянуто и мало жизни. Подумаю об этом».

24 марта: «Немного поделал корректуры. <...> Завтра праздник, я буду делать только корректуры...»

27 марта отмечено, что «25-го встал в 7, читал, делал корректуры». 27 марта до 11 часов «делал корректуры не совсем чисто и отчетливо», продолжал ту же работу после обеда, а потом читал брату «писанное в Тифлисе» (см. с. 384). Далее замечено: «Хотел облегчить свой труд; но писаря переписывать не могут; следовательно, нужно работать одному». Определено задание на завтра: «... буду переписывать <...> и обдумаю 2-й день: можно ли его исправить или нужно совсем бросить?»

28 марта: «Писал мало, под тем предлогом, что болен».

29 марта: «... писал довольно мало». Но много думал о своем призвании: «Есть во мне что-то, что заставляет меня верить, что я рожден не для того, чтобы быть таким, как все <...> Я стар — пора развития или прошла, или проходит; а все меня мучат жажды... не славы — славы я не хочу и презираю ее; а принимать большое влияние в счастии и пользе людей. Неужели я так и сгасну с этим безнадежным желанием? <...> Я писал повесть с охотой; но теперь презираю и самый труд, и себя, и тех, которые будут читать ее; ежели я не бросаю этот труд, то только в надежде прогнать скуку, получить навык к работе и сделать удовольствие Татьяне Александровне.

- 388 -

Ежели примешивается тут тщеславная мысль, то она так невинна, что я извиняю ее в себе, и приносит пользу — деятельность».

31 марта Толстой «отделал одну главу». В тот же день отмечено, что «Ванюшка1 лениво переписывает». И на другой день — то же: «Ванюшка переписывает дурно и вяло, но я не теряю надежды его приучить». Вероятно, шла отделка главы «Гриша», потому что 1 апреля сказано: «Писал главу о молитве, шло вяло. <...> Писал, писал, наконец стал замечать, что рассуждение о молитве имеет претензию на логичность и глубокость мыслей; а не последовательно. Решился покончить чем-нибудь, не вставая с места, и сейчас сжег половину — в повесть не помещу; но сохраню как памятник». Этот несожженный листик сохранился и печатается в вариантах второй редакции «Детства» (т. 1 второй серии)2.

Работа над второй редакцией продолжалась в апреле и почти весь май.

2 апреля: «Читал и писал. <...> После обеда читал и засадил Ванюшку <...> после ужина писал до сих пор — до ¹/₂ 2-го. 2-й день очень плох, нужно заняться им хорошенько».

3 апреля: «После обеда пришел Николенька, я предлагал ему читать 16 главу3, он меня оскорбил холодностью. Писал немного <...> Работа с Ванюшкой подвигается. 1-я глава, “Стихи”4, написана, но я не составил о ней никакого мнения — скорее дурна, чем хороша; ежели я в нерешительности». «Работа с Ванюшкой» — вероятно, диктовка.

5 апреля: «Завтра встаю с светом и кончаю 1-ый день и пересматриваю его».

6 апреля: «Встал в 6 часов и был этим очень доволен. Писал до обеда. Обедал дома. Еще писал, но не тщательно; потому что клонил сон. Чтобы разгуляться, в 5 часов поехал верхом, вернулся в 7-м и дописал 1-й день; хотя не тщательно; но слог, кажется, чист, и прибавления не дурны».

7 апреля: «Перечел и сделал окончательные поправки в 1-м дне. Я решительно убежден, что он никуда не годится. Слог слишком небрежен и слишком мало мыслей, чтобы можно было простить пустоту содержания. Однако я решился докончить корректуры всей первой части и завтра примусь за 2-й день. Пошлю ли я или нет это сочинение? Я не решил. Мнение Николеньки решит это дело. Я об нем очень беспокоюсь, и мне на душе как-то тяжело и жутко. Очень хочется мне начать коротенькую кавказскую повесть5; но я не позволяю себе этого сделать — не окончив начатого труда».

8 апреля: «...принялся писать, но был не в духе; поэтому, написав две страницы, бросил».

10 апреля: «...принялся за роман; но, написав две страницы, остановился; потому что мне пришла мысль, что второй день не может быть хорош без интересу и что весь роман похож на драму. Не жалею, отброшу завтра все лишнее».

- 389 -

11 апреля: «Думал о переменах, которые нужно сделать в повести, и ежели тоска и апатия, которые я чувствовал нынче, пройдут, завтра примусь за дело».

12 апреля: «...писал, обедал, еще писал <...> У меня становится дурная привычка навязываться с чтением своей повести».

13 апреля: «Встал в 7-м, писал...»

15 апреля: «Писал до 1. Ложусь спать».

16 апреля: «Писал, но кажется нехорошо. Однако надо кончить».

17 апреля: «Писал новую главу — «Ивины»; но вышло дурно <...> Отдал переписывать первый день».

18 апреля: «Был у меня писарь Алексеев».

19 апреля: «Писал немного <...> Я вспомнил эпизоды Эсташевского сада и жалею, что не поместил их в повести».

Этот эпизод — о том, как детей Толстых не пустили в красивый богатый сад близ Тверского бульвара, когда они пришли туда без хорошенькой Юзеньки, дочери гувернантки, Толстой рассказывал позднее биографу П. И. Бирюкову (Бирюков, т. 1, с. 47).

20 апреля: «Писал много».

21 апреля: «Писал; но писанье мне кажется плохо».

23 апреля: «Пробовал писать, но, во-первых, от морального беспокойства, и во-вторых, от того, что предыдущая глава мне кажется очень дурною, ничего не написал».

24 апреля, по дороге в Кизляр, Толстой услышал тронувший его до слез рассказ крестьянина о том, как после 40 лет разлуки он хотел видеться в России с родными: «Не чувствую. Вот просто как дерево, только сердце так и бьется как голубь». Это «как голубь» вскоре вошло в рукопись главы «После мазурки» (в первой редакции такого сравнения не было): «Я чувствовал только, что кровь приливает мне к сердцу, что оно бьется, как голубь...»

10 мая: «Завтра принимаюсь за продолжение “Детства” и, может быть, за новый роман»1.

11 мая: «Мне пришло на мысль, что я очень был похож в своем литературном направлении этот год на известных людей (в особенности барышень), которые во всем хотят видеть какую-то особенную тонкость и замысловатость».

18 мая, в Пятигорске, куда приехал для лечения: «Встал рано, писал “Детство”, оно мне опротивело до крайности, но буду продолжать».

19 мая: «...написал главу “Детства” — порядочно».

20 мая: «...написал главу “Детства”».

22 мая: «Перечитывал главу “Горе” и от души заплакал. Действительно, есть места прекрасные; но есть и очень плохие».

23 мая: «Детство кажется мне не совсем скверным. Ежели бы достало терпенья переписать его 4-й раз, вышло бы даже хорошо»2.

24 мая: «Писал немного, но хорошо».

- 390 -

25 мая: «... писал мало, потому что задумался на мистической, малоосмысленной фразе, которую хотел написать красноречиво. Потерял за ней все утро и все-таки недоволен».

Поскольку ясно, что в это время работа шла над заключительной главой — о смерти Натальи Савишны, по всей видимости, речь идет о вариантах фразы (вставка к последней странице), которая лишь в следующей редакции приобрела простой, окончательный вид: «Она совершила лучшее и величайшее дело в этой жизни — умерла без сожаления и страха» (ср. варианты в т. 1 второй серии).

26 мая: «Кончаю последнюю главу. <...> Завтра кончаю “Детство”, пишу письма и начинаю окончательно пересматривать».

27 мая: «... утром окончил “Детство” и целый день ничего не мог делать».

Такова хроника работы над второй редакцией «Детства»: от 21 марта до 27 мая 1852 г. 30 мая Толстой написал в Ясную Поляну Т. А. Ергольской: «... мои литературные занятия идут понемножку, хотя я еще не думаю что-нибудь печатать. Одну вещь, которую я начал уже давно, я переделал три раза и намерен еще раз переделать, чтобы быть ею довольным; пожалуй это вроде работы Пенелопы, но это меня не удручает, я пишу не из честолюбия, а по вкусу — нахожу удовольствие и пользу в этой работе, потому и работаю».

Рукописи второй редакции настолько близки к окончательному тексту, что в большинстве случаев расхождения могут быть представлены в виде вариантов. Но все же это именно редакция, поскольку в ней еще нет некоторых глав, которые появятся потом («Игры»); есть большие фрагменты, которые исчезнут при окончательной обработке (главы «Что же и хорошего в псовой охоте?», «Музыка», «Любочка»); местами иная композиция: «Что за человек был мой отец?» составляет главу 4-ю, следуя сразу после «Папа», а не X, как это стало в печатном тексте.

Хотя Толстой пытался найти помощников-переписчиков, лишь шесть глав из двадцати девяти — копии, исправленные при новых просмотрах рукописи. Все остальное — автограф; само собою разумеется, что, переписывая, Толстой менял текст, существенно приближая его к окончательной редакции.

Художественная отделка шла по всему тексту, на каждой странице. Полный свод вариантов, впервые составленный при подготовке настоящего издания, свидетельствует об этом со всей наглядностью.

В этой рукописи еще сохранено точное хронологическое приурочение событий: первый день, в деревне — «12-го августа 1836 года»; второй день, в Москве — «1836 года 8-го сентября».

История текста последней — третьей — редакции началась, судя по дневнику, 27 мая 1852 г., и завершилась 4 июля того же года, когда рукопись была отправлена в Петербург.

27 мая, без всякого перерыва, Толстой снова вернулся к первым главам: «Начало, которое я перечитываю, очень плохо; но все-таки велю переписать и тотчас же пошлю». В заглавии оставлено одно слово: «Детство» (см. выше с. 377).

31 мая: «Был у меня писарь, отдал и прочел ему 1-ую главу. Она решительно никуда не годится. Завтра переделываю вторую, и по мере того как буду переписывать, буду переделывать».

- 391 -

1 июня: «имел глупость» прочесть несколько глав знакомому молоденькому офицеру Н. И. Буемскому, и в этот же день писец принес переписанную 1-ю главу; «а я был так ленив, что даже не приготовил в целый день следующей».

2 июня: «... поправлял “Детство”, задал работу писарю».

Мнение о сделанном склонялось в благоприятную сторону. Еще 30 мая в дневнике было отмечено сурово: «Есть ли у меня талант сравнительно с новыми русскими литераторами? Положительно нету». Теперь появилась иная запись: «Хотя в “Детстве” будут орфографические ошибки1, оно еще будет сносно. Все, что я про него думаю, это то, что есть повести хуже; однако я еще не убежден, что у меня нет таланта. У меня, мне кажется, нет терпения, навыка и отчетливости, тоже нет ничего великого ни в слоге, ни в чувствах, ни в мыслях. В последнем я еще сомневаюсь, однако».

4 июня: «Писарь задержал. Один пьян, другой не умеет писать. Несчастие». На этот раз, как и при работе над второй редакцией, Толстому пришлось многое «переписывать» самому.

6 июня: «Встал в 5 и тотчас принялся переписывать <...> работал усердно до обеда и после до ¹/₂ 6».

7 июня: «... переписывал и поправлял до 6 вечера <...> читал апрельский «Современник», который гадок до крайности. Чувствую себя гордым, не знаю чем?»

Вероятно, мысль отправить свое сочинение в этот «лучший» журнал уже возникла.

8 июня: «Охота к переписыванию прошла — я очень мало писал нынче».

10 июня: «Ежели Иван Моисеевич2 пишет скверно, зато услужлив».

11 июня: «... писал и поправлял».

12 июня: «... переписывал довольно мало».

13 июня: «Писал довольно». Решил завтра пересмотреть не переписанные Иваном Моисеевичем «главы 1-й части».

14 июня: «Завтра встаю в 5-м <...> пишу утром “Детство”...»

15 июня: «Писал. Кончил вторую часть, перечел ее и опять очень недоволен, однако буду продолжать».

16 июня: «Продолжал с большими сокращениями 1-ую часть. Хоть как-нибудь да кончить».

17 июня: «Переписал дурно и мало. <...> рассердился на Буемского. Он пишет3 мне, но плоха на него надежда».

19 июня: «Переписывал мало, но зато Буемский серьезно принялся».

20 июня: «Встал в восемь, пил воды, потом писал. Прибавил описание уборки — порядочно». Описание «хлебной уборки» — в главе VII «Охота». В этот же день Толстой читал № 5 «Современника», где ему понравилась повесть М. И. Михайлова «Кружевница». «Буемский с своими переписками мешает мне работать. Впрочем, я и сам ленюсь».

21 июня: «Встал рано <...> писал».

22 июня: «Написал недурную главу “Игры”». «Игры» — это глава VIII. Начало ее взято из бывшего в первых рукописях рассказа о том, что происходило,

- 392 -

как «охота кончилась»: буфетчик Гаврило, развернув и положив на тарелки, раздал детям фрукты.

Дальше в предыдущей редакции было: «Когда нас оделили мороженым и фруктами, сидеть на ковре было незачем, и мы побежали в лес играть в Робинсона. Игра эта состояла в представлении сцен из «Robinson Suisse»1, которого мы перед этим читали. Я был Эрнест, Любочка была мать». Затем шел эпизод, составивший в третьей редакции следующую главу — «Что-то вроде первой любви». Здесь же был написан весь разговор между детьми об играх и замечательное итоговое рассуждение Николеньки: «Ежели судить по-настоящему, то игры никакой не будет. А игры не будет, что ж тогда останется?..»

В дневнике в тот же день, 22 июня, отмечено: «Начинаю чувствовать необходимость и желание в третий раз переписать “Детство”. Может выйти хорошо». Этот замысел не был исполнен. Вторая «переписка», то есть создававшаяся в это время третья редакция, оказалась последней.

23 июня: «Встал в шесть <...> ничего не писал <...> Буемский писал <...> Буемский мешает, а много было хороших мыслей».

25 июня: «Писал до обеда нехорошо, после обеда почувствовал зубную боль и писал еще хуже...».

27 июня: «... писал “Детство”».

28 июня: «Встал в осемь, переписал много и хорошо...»

29 июня: «Переписал последние главы».

30 июня: «Переписывал мало и дурно».

1 июля: «Завтра кончу “Детство” и решу его судьбу».

2 июля: «... окончил “Детство” и поправлял его. <...> написал черновое письмо редактору».

3 июля: «... поправлял “Детство”, написал письмо редактору».

4 июля: «Ванюшка разбудил меня в 5-м часу. Встал, окончил поправлять <...> все отправил на почте довольно аккуратно».

Тогда же, 4 июля, в письме к Т. А. Ергольской, тоже отправленном из Пятигорска, Толстой сообщил о посылке в Петербург «романа».

Судить о последней, третьей редакции «Детства», рукопись которой была отправлена в «Современник» и не сохранилась, можно, лишь сопоставляя вторую редакцию с напечатанным в журнале текстом. Стилистическая правка, судя по обилию вариантов, была значительной. Что касается содержания, то нового появилось довольно мало. Зачеркнуто существенно больше. В главе I снят эпизод с наказанием Володи — за изломанную у Карла Иваныча коробочку. В главе II — рассказ о семейном обычае «целоваться рука в руку». В главе «Классы» — о манере Карла Иваныча говорить по-немецки («довольно хорошо и просто») и по-русски («на каждом слове делал кучу ошибок и имел, кажется, претензию на красноречие»); довольно пространное рассуждение о «подчиненном» положении матери и в конце главы — мечты Николеньки о том, что он сделает, когда вырастет большой. В главе «Юродивый» снят эпизод столкновения Гриши с Карлом Иванычем, сжат рассказ о Мими, а в конце главы — воспоминание о том, как страшно было в детстве начинать о чем-нибудь просить, и рассуждение, завершавшее главу: «Эту слабость, т.е. как тяжел для меня был первый шаг, я замечал за собою не только в детстве, но и в более зрелых

- 393 -

летах. Да что я говорю эта слабость, все слабости, которые были в детстве, остались те же; разница только в том, что проявляются они в других желаниях».

Следующая глава — «Что же и хорошего в псовой охоте?» — была снята полностью. В главе «Что-то вроде первой любви» зачеркнут рассказ о том, как засмеялась Катенька, увидав неудачную попытку Николеньки пронестись вихрем на своей лошадке. Глава «Что за человек был мой отец?» не только переставлена, но сильно сокращена: снято все, что говорилось об отношении отца к религии («он был набожен только для других»), о моральных убеждениях («Моральных же убеждений <...> и подавно у него не было») и др. Исчезли и находившиеся в этой главе общие рассуждения о помещичьей жизни в деревне (о разных видах «дани» — соседям, местным чиновникам, властям).

Глава «Музыка» была переименована: «Занятия в кабинете и гостиной». Об игре maman, так подробно и блестяще охарактеризованной, осталось только два абзаца. Из следующей — «Любочка» — исчез эпизод о том, как она разбила нос, а текст, связанный с решением папа взять Карла Иваныча в Москву, был, напротив, расширен и вошел в главу «Занятия в кабинете и гостиной». Самостоятельная глава «В чулане», весь эпизод с целованьем Катенькиной руки, был сильно сжат и составил два абзаца в предыдущей главе — «Гриша». Даже в главе «Детство», которая возникла в минуту большого вдохновения и потом только шлифовалась, сокращено патетическое рассуждение о Боге: «Я знал и чувствовал, что Бог велик, справедлив и добр, я был уверен, что все просьбы мои будут исполнены, все проступки наказаны, что всем, всем я обязан Ему и что он никогда не оставит меня. Ни одно сомнение не приходило нарушать моего спокойствия».

В главе «Княгиня Корнакова» снята сцена: Карл Иванович просит разрешения уйти с именин бабушки, чтобы поздравить жену старого друга мадам Шёнхайт, замечание папа, что он «избалуется» в Москве, как и пространный рассказ о возвращении из гостей пьяного Карла Иваныча.

Сильно изменилась при новом переписывании глава «Ивины». Особенно заключительная часть — о жестокости с Иленькой Грапом; текст стал короче и эмоционально напряженнее.

Пять начальных строк главы «Собираются гости» заменили две страницы подробного описания. В главе «Мазурка» рассказ о переживаниях Николеньки после неудачи с танцем заменила строка точек. Зачеркнуто было вступление к следующей главе. Из письма maman изъяты все возражения против казенных учебных заведений — едва ли по цензурным, а не психологическим мотивам.

Если говорить о добавлениях, то, исключая главы «Игры», впервые появившейся в этой редакции, это были все художественные уточнения, детали. Нет возможности перечислить их полностью. Вот несколько примеров.

«Это я во сне плакал, maman, — сказал я, припоминая со всеми подробностями выдуманный сон». Добавлено: «и невольно содрогаясь при этой мысли».

«Вы изволите говорить, что должны получиться деньги с залогов, с мельницы и с сена». Это слова приказчика Якова. Толстой дополнил: «продолжал он с расстановкой» — так подчеркнута уверенность Якова в разговоре с папа. Появилось и новое завершение всей сцены:

«— Слушаю-с.

- 394 -

По выражению лица и пальцев Якова заметно было, что последнее приказание доставило ему большое удовольствие».

В следующей главе, «Классы», добавлено о Карле Иваныче: «зажмурившись, слушал меня (это был дурной признак)». И дальше, в разговоре Карла Иваныча с Николаем: «сказал он, прикладывая руку к груди», «с выразительным жестом кинул». После того, как была продиктована фраза о неблагодарности, — «Лицо его не было угрюмо, как прежде», Толстой добавил еще: «оно выражало довольство человека, достойно отомстившего за нанесенную ему обиду». Легкий юмор все более становился характерной чертой стиля «Детства». Много лет спустя, расхваливая «Душечку» А. П. Чехова, Толстой сказал: «...описано с юмором, оно и мило, и действует так же, как Карл Иванович» (ЛН, т. 90, кн. 1, с. 129).

Очень многое уточнялось в своей пластической выразительности. «Желтое» лицо юродивого Гриши стало «желтым уродливым»; Марья Ивановна не просто «сидела» на одном из кресел, а «чинно сидела». Доезжачий Турка «ехал впереди всех» — дополнено: «на голубой горбоносой лошади в мохнатой шапке, с огромным рогом за плечами и ножом на поясе» и еще: «По мрачной и свирепой наружности этого человека скорее можно было подумать, что он едет на смертный бой, чем на охоту». В разговоре с папа о Жиране Николенька не «сказал», а «сказал с видом знатока» и потом обмотал платком не «шею», а «мохнатую шею» собаки. Только в этой редакции появилось изумительное описание уборки хлеба — просторный поэтический абзац вместо одной-единственной фразы во второй редакции: «А жнивье или зеленя в солнечный день — какой прекрасный фон для этой картины!»

Решив взять Карла Иваныча в Москву, папа сказал об этом «веселым голосом, положив руку на плечо maman» (это добавлено). «Un très bon diable» («Славный малый»), — говорит он о Карле Иваныче. Лишь в последней редакции есть и детское размышление Николеньки: «Я никак не мог постигнуть, зачем папа бранит Карла Иваныча».

В главе «Гриша» добавлены детали: сев на кровать, он «окрестил ее со всех сторон», «заботливо осмотрев прорванное в некоторых местах платье»; руки его стали «огромными»; лучи освещавшего его месяца — «бледными, серебристыми».

Наталья Савишна наказывает Николеньку за испорченную скатерть (гл. XIII). Добавлено: «несмотря на отчаянное сопротивление с моей стороны»; а потом говорит не «простите», а «простите, мой голубчик».

В главе XIV «Разлука» появилось: «Во всем воздухе была какая-то пыльная мгла, горизонт был серо-лилового цвета», ветер «поднимал столбами пыль с дорог и полей»; «пристяжная» стала «пегой пристяжной».

В главе «Детство» к слову «креслице» добавлено «высокое»; maman, лаская, берет голову Николеньки «обеими руками»; «слезы капают» заменено: «слезы ручьями льются»; «смелые молитвы к Богу» — «горячими молитвами».

В обращениях бабушки к княгине Корнаковой в нескольких местах присоединилось «моя милая», и весь разговор иронически заострен. Но в целом во всей московской части повести работа над текстом, даже и стилистическая, шла по линии сокращения. Впрочем, о князе Иване Иваныче добавлено: «Он был большой враг всякой оригинальности, говоря, что оригинальность есть уловка людей дурного тона», а в его обращенных к бабушке словах о Хабаровке (имении maman) — «в которой мы с вами, во

- 395 -

время оно, игрывали на театре». Бабушка отвечает ему «с грустным выражением» — эти слова тоже появились лишь в окончательном тексте, как и упоминание о «глупой гувернантке», с которой осталась maman в деревне.

В главе «Ивины» «щегольское платье» их гувернера господина Frost'a было дополнено сначала «большой рубиновой булавкой в шарфе», а в окончательном тексте появилось еще: «концы которого были просунуты под помочи». Характерны вставки и в описании Сережи Ивина. После жестоких сцен с Иленькой Грапом все «не знали, что делать» и «старались принужденно улыбаться». Об Ивине добавлено: «Первый опомнился Сережа» и потом сказал резкую фразу, «неестественно засмеявшись».

Все это, как будто, мелочи, детали. Но без этих «чуть-чуть» не было бы художественной картины, не было бы всей поэзии и правды «Детства».

Итак, если оставить в предыстории «Детства» работу над черновиком неоконченного романа «Четыре эпохи развития» (декабрь 1850 — март 1851 г.), собственно повесть «Детство» была создана менее чем за год на Кавказе: с 23 августа 1851 по 4 июля 1852 г. Толстой к концу этого труда уже осознавал писательское свое призвание. Отправив «Детство» в журнал «Современник», он на другой день принялся за продолжение «Письма с Кавказа», т.е. рассказа «Набег».

До конца жизни сохранил Толстой воспоминание о том, как работал на Кавказе над «Детством», а хозяин хаты, где он стоял, старый казак Епифан Сехин советовал бросить и простить им: «Что кляузы писать? Гуляй лучше, будь молодец!» «О писании в его голове не умещалось другого понятия, кроме как о вредной кляузе», — добавил от себя автор «Казаков» (гл. XXVIII).

2

3 июля 1852 г. Толстой составил письмо Н. А. Некрасову, но на другой день, отправляя рукопись, приложил не свой автограф, а копию (возможно, сделанную под диктовку) рукой Н. И. Буемского. Вполне официальный тон и неуверенность в успехе соединились в этом обращении к «опытному и добросовестному редактору», каким был для Толстого Некрасов, с чувством авторского достоинства. О посылаемой рукописи здесь говорится: «Я вперед соглашаюсь на все сокращения, которые вы найдете нужным сделать в ней, но желаю, чтобы она была напечатана без прибавлений и перемен». Толстой допускал, что повесть не сможет быть напечатана в одном номере, и предлагал свое деление: «от начала до главы 17-ой, от главы 17-ой до 26-ой и от 26-ой до конца». В журнале «Детство» было помещено сразу полностью.

Письмо заканчивалось словами: «... я с нетерпением ожидаю вашего приговора. Он или поощрит меня к продолжению любимых занятий, или заставит сжечь все начатое». Подписавшись «Л. Н.», Толстой просил адресовать ответ Н. Н. Толстому. В письмо были вложены деньги для обратной пересылки рукописи, если бы такая пересылка понадобилась.

На письме позднейшая помета Некрасова: «При этом письме прислана повесть “Детство”. Автор гр. Лев Толстой». Но в ту пору, когда «Детство» печаталось, Некрасов еще ничего не знал об авторе. Обращая внимание И. С. Тургенева на девятый номер «Современника» за 1852 год, Некрасов

- 396 -

называл автором повести Н. Н. Толстого: «офицер, служащий на Кавказе» (Некрасов, т. 10. с. 179).

Свое мнение о «Детстве» Некрасов изложил дважды. В первом письме, которое Толстой получил в конце августа и которое обрадовало его, как помечено в дневнике, «до глупости», говорилось: «Я прочел Вашу рукопись (“Детство”). Она имеет в себе настолько интереса, что я ее напечатаю. Не зная продолжения, не могу сказать решительно, но мне кажется, что в авторе ее есть талант. Во всяком случае, направление автора, простота и действительность содержания составляют неотъемлемые достоинства этого произведения. Если в дальнейших частях (как и следует ожидать) будет поболее живости и движения, то это будет хороший роман. Прошу Вас прислать мне продолжение. И роман Ваш, и талант меня заинтересовали. Еще я посоветовал бы Вам не прикрываться буквами, а начать печататься прямо с своей фамилией, если только Вы не случайный гость в литературе». Прочитав повесть «внимательно в корректуре, а не в слепо написанной рукописи», Некрасов выразился еще определеннее: «...эта повесть гораздо лучше, чем показалась мне с первого раза. Могу сказать положительно, что у автора есть талант» (Переписка, т. 1, с. 50—51).

Сентябрьская книжка «Современника» получила разрешение цензора А. Л. Крылова 31 августа. 5 сентября Некрасов извещал Толстого, что она выйдет «завтра», т.е. 6 сентября, и будет послана на Кавказ. И еще о том, что кое-что исключено («немного, впрочем»), но не прибавлено ничего. Просил сообщить полное имя автора — ему, как редактору журнала, необходимо это было знать по правилам тогдашней цензуры.

Гонорар за первую вещь начинающего автора в «Современнике», как и в других лучших тогдашних журналах, не полагался, и 30 сентября Толстой, не знавший этого, заметил в дневнике: «Получил письмо от Некрасова — похвалы, но не деньги». В следующем письме (от 30 октября) Некрасов назначил за последующие труды «лучшую плату, какую получают наши известные (весьма немногие) беллетристы, то есть 50 рублей серебром с печатного листа» (там же, с. 53).

2 октября Толстой известил Т. А. Ергольскую, что его «роман», отосланный в Петербург, вышел в сентябрьской книжке «Современника» под заглавием «Детство», подписан «Л. Н.»: «... кроме Николеньки, автора никто не знает. Я желаю, чтобы никто этого и не знал».

«Современник» не был послан в Старогладковскую (Некрасов забыл распорядиться отпечатать лишний номер журнала), но 31 октября Толстой увидел этот девятый номер. «Прочел свою повесть, изуродованную до крайности», — записано в этот день в дневнике. В те же дни повесть Толстого фигурировала в рапорте чиновника особых поручений при Главном управлении цензуры Н. В. Родзянко министру народного просвещения. Касаясь содержания девятого номера журнала «Современник», чиновник благосклонно отозвался об «Истории моего детства»: «повесть автобиографического и нравоописательного содержания, взятая из домашнего и семейного быта одного русского помещика и его родственников и знакомых в Москве. Сочинение изобилует хорошими в нравственном отношении рассказами и суждениями» (РГИА, ф. 772, оп. 1, ч. 1, д. 2790, л. 58).

До публикации из текста уже были удалены все опасные в цензурном отношении места.

Вообще редакторских изменений и цензурных искажений было не так уж много, но Толстой относился к своему первому созданию с особенной

- 397 -

ревностью. «Скажу только, — написал он 18 ноября Некрасову в неотправленном письме, — что, читая свое произведение в печати, я испытал то неприятное чувство, которое испытывает отец при виде своего любимого сына, уродливо и неровно обстриженного самоучкой-парикмахером»1.

Главная перемена, поразившая Толстого, заключалась в ином заглавии: вместо «Детства» — «История моего детства». Не приходится сомневаться, что оно было дано редакцией «Современника» просто потому, что автобиографический жанр процветал в тогдашней беллетристике и отвечал читательским вкусам. Такое предположение высказал Н. Н. Гусев (Гусев, I, с. 397); с ним трудно не согласиться. В 1855 г. Некрасов заметил: «Теперь только и пишутся, что записки, признания, воспоминания, автобиографии». Заглавие «Детство» (сохраненное «Современником» в колонтитуле) было восстановлено в отдельном издании 1856 г., хотя и там еще на шмуц-титуле фигурирует злополучная «История моего детства».

В журнальной публикации исчезли «несколько слов предисловия», которые, как писал Толстой Некрасову, «объясняли мысль сочинения»: это предисловие утрачено навсегда. Вероятно, оно было написано перед самой отправкой «Детства» в печать и едва ли повторяло отброшенные пространные черновые главы «К читателям» и «К тем господам критикам...». Скорее всего, в предисловии говорилось, что «Детство» — первая часть романа об эпохах жизни, а последующие части его «Отрочество», «Юность», «Молодость».

Крайне недоволен был Толстой, никак не обозначивший жанр отправленной рукописи, тем, что в печати она именовалась «повесть». В позднейших изданиях ни предисловие, ни слово «роман» не появились, но название «повесть» было снято. Сначала «Детство» и «Отрочество», а потом и вся трилогия составили первую созданную Толстым книгу и в собраниях сочинений печатались рядом, как единое целое: три повести, а «в сущности роман». Об оригинальности художественной формы «Детства» Толстой говорил и в конце жизни: «Я думаю, что каждый большой художник должен создавать и свои формы. Если содержание художественных произведений может быть бесконечно разнообразным, то так же и их форма. Как-то в Париже мы с Тургеневым вернулись домой из театра и говорили об этом, и он совершенно согласился со мной. Мы с ним припоминали все лучшее в русской литературе, и оказалось, что в этих произведениях форма совершенно оригинальная. Не говоря уже о Пушкине, возьмем “Мертвые души” Гоголя. Что это? Ни роман, ни повесть. Нечто совершенно оригинальное. Потом “Записки охотника” — лучшее, что Тургенев написал. Достоевского “Мертвый дом”, потом, грешный человек, — “Детство”, “Былое и думы” Герцена, “Герой нашего времени”...» (Гольденвейзер, с. 116, запись 28 июля 1902 г.).

Цензурное вмешательство коснулось нескольких мест «Детства» и больно задело автора. На первой же странице «образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати» (т.е. иконка) был заменен «портретом

- 398 -

моей маменьки». Далее в гл. XIII опущена вся история любви Натальи Савишны — «история, обрисовывшая ее, быт старого времени и придававшая важность и человечность этому лицу», как писал Толстой Некрасову. Взамен появилась «бессмысленная» фраза: «Она даже подавила в сердце своем любовь к молодому официанту Фоке...». Эти искажения удалось устранить в книге «Детство и Отрочество» 1856 г., но цензурная история «Детства» запомнилась Толстому и отразилась на последующем творчестве, прежде всего на военных рассказах. 27 ноября 1852 г. в письме Некрасову — характерное признание: «Хотя у меня кое-что и написано, я не могу прислать вам теперь ничего: во-первых потому, что успех моего первого сочинения развил мое авторское самолюбие и я бы желал, чтобы последующие не были хуже первого, во-вторых, вырезки, сделанные цензурой в “Детстве”, заставили меня, во избежание подобных, переделывать многое снова».

Впервые Толстой подписался в этом обращении к Некрасову полной фамилией, но просил, чтобы «это было известно одной редакции».

В неотправленном письме Некрасову от 18 ноября Толстой говорил «о бесчисленных обрезках фраз без малейшего смысла». Н. Н. Гусев полагал, что это могло относиться к предсмертному письму maman, где она критикует учебные казенные заведения. В последней сохранившейся рукописи это несколько страниц текста — целый трактат (см. т. 1 второй серии). В «Современнике» — многоточие. Но вполне возможно, что Толстой сам сократил этот фрагмент при окончательной отделке.

Что касается записки Мими, в отправленном 4 июля 1852 г. тексте «Детства» она явно была на французском языке. В «Современнике» появился только перевод, причем Толстой был недоволен переводом слова «délire» как «горячность». В изд. 1856 г. записка дается по-русски, но перевод исправлен: «в бреду».

Другие погрешности журнальной публикации были также устранены в 1856 г. (см. с. 379).

Собственно авторская правка «Детства» в изд. 1856 г. невелика. Сняты два эпиграфа: в гл. VIII «Игры» — из Беранже и в гл. XIX «Ивины». Несколько расширена характеристика отца (гл. X «Что за человек был мой отец?») и дополнен рассказ Натальи Савишны в заключительной главе: «Прежде чем душа праведника в рай идет — она еще сорок мытарств проходит, мой батюшка, сорок дней, и может еще в своем доме быть...».

Историю отдельных изданий «Детства» и «Отрочества» в 1856 и 1876 гг. см. в комментариях к «Отрочеству».

3

О прототипах некоторых персонажей «Детства» говорил сам Толстой. Особенно много — в незаконченных «Воспоминаниях» (1903—1906) и в тогдашних заметках для биографа П. И. Бирюкова (Юб., т. 34, с. 394—400).

«Воспоминаниям» предпослано введение, где Толстой весьма строго оценил «Детство».

«Для того, чтобы не повторяться в описании детства, я перечел мое писание под этим заглавием и пожалел о том, что написал это: так это нехорошо, литературно, неискренно написано. Оно и не могло быть иначе: во-первых, потому, что замысел мой был описать историю не свою, а моих приятелей детства, и оттого вышло нескладное смешение событий их и

- 399 -

моего детства, а во-вторых, потому, что во время писания этого я был далеко не самостоятелен в формах выражения, а находился под влиянием сильно подействовавших на меня тогда двух писателей...». Далее назван англичанин Л. Стерн с его «Сентиментальным путешествием» и швейцарец Р. Тепфер с «Библиотекой моего дяди».

Авторский поздний суд не всегда бывает справедлив. «Детство» порицается здесь за биографическую неполноту, хотя по самой своей природе не было автобиографией. «“История моего детства” противоречит с мыслью сочинения. Кому какое дело до истории моего детства?..» — возмущенно спрашивал Толстой Некрасова в 1852 г. Что касается литературного воздействия, в частности писателей-сентименталистов, оно имело место, но совсем не в такой мере, чтобы говорить о «несамостоятельности форм выражения».

В гл. VII «Воспоминаний» сказано: «Немца нашего учителя Фед. Ив. Рёсселя я описал, как умел подробно, в “Детстве” под именем Карла Ивановича. И его история, и его фигуры, и его наивные счеты — все это действительно так было». В рукописях «Детства» встречается порою характерная описка: Ф. И. вместо К. И.; в одном письме к А. А. Толстой (1865) не менее поразительная оговорка: «Я помню, как передо мной покраснел раз Карл Иваныч».

Т. А. Ергольская писала Толстому 12 декабря 1852 г. на Кавказ после чтения только что появившегося в печати «Детства»: «Невозможно лучше описать личность Рёсселя, так правдиво и так правильно; Прасковья Исаишна тоже хорошо описана...» (Юб., т. 59, с. 210).

В гл. VIII «Воспоминаний» об этой Прасковье Исаевне (фамилия ее остается неизвестной; умерла в феврале 1839 г. в Ясной Поляне) — подробный рассказ: «Прасковью Исаевну я довольно верно описал в “Детстве”. Все, что я об ней писал, было действительно <...> Прасковья Исаевна была почтенная особа — экономка, а между тем у нее, в ее маленькой комнатке, стояло наше детское суднышко...». Как и с Натальей Савишной в «Детстве», с Прасковьей Исаевной бывали разговоры про дедушку, как он воевал и привез из-под Очакова смолку, случались и обиды — не только за испорченную скатерть. «Кроме той преданности и честности ее, я особенно любил ее потому, что она с Анной Ивановной1 казалась мне представительницей таинственной старины жизни дедушки с Очаковым и курением».

Сохранился план дома, где родился Толстой и где прошло его детство: между детской и девичьей помечена комната «Прасковья Савишна» (Гусев, I, между с. 80 и 81; ЛН, т. 69, кн. 1, с. 505). План чертился по воспоминаниям, в 1898 г., когда П. А. Сергеенко, готовя книгу «Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой», расспрашивал Толстого о фактах его жизни. С. А. Толстая записала 19 февраля 1898 г. в дневнике: «Весь день провел у нас Сергеенко <...> Сегодня Л. Н. ему чертил план дома, который был в Ясной Поляне, в котором родился и рос Л. Н. и который он же продал за карточный долг помещику Горохову в селе Долгом. Он и теперь там стоит, полуразвалившийся, и Сергеенко едет туда с фотографом снять этот дом и поместить в сборник. Когда Л. Н. чертил план этого дома, у него было такое умиленное, хорошее лицо. Он вспоминал: тут была детская, тут жила Прасковья Савишна, тут был большой отцовский кабинет, большая зала, комната холостых,

- 400 -

официантская, диванная и т.д. Большой был дом» (Дневники С. А. Толстой, 1, с. 357). В письмах Сергея и Николая Толстых из Москвы в Ясную Поляну, относящихся к 1838 г., постоянно упоминалась эта Прасковья Исавишна, или Прасковья Исаевна (Исавна): дети посылали ей поклоны, спрашивали о здоровье, благодарили за «посылочки» (Переписка с сестрой и братьями, с. 21—23).

Относительно юродивого Гриши в замечаниях к «Биографии Л. Н. Толстого», составленной П. И. Бирюковым, сказано, что это «лицо вымышленное»: «Юродивых много разных бывало в нашем доме <...> Подслушивали же мы, дети, молитву не юродивого, а дурачка, помощника садовника, Акима, действительно молившегося в большой зале летнего дома между двух оранжерей и действительно поразившего и глубоко тронувшего меня своей молитвой, в которой он говорил с Богом, как с живым лицом. “Ты мой лекарь, ты мой аптекарь”, — говорил он с внушительной доверчивостью. И потом пел стих о страшном суде, как Бог отделит праведников от грешников и грешникам засыпет глаза желтым песком...» (Юб., т. 34, с. 395).

О Катеньке, дочери гувернантки, Толстой заметил: «Под Катенькой я описал Дунечку, воспитанницу Темешева» (там же, с. 396). Однако история и характер этой незаконной дочери троюродного дяди — А. А. Темяшева, как о ней рассказано в гл. VII «Воспоминаний», очень мало напоминает образ Катеньки в «Детстве». Не приходится сомневаться, что по мере работы над повестью в Катеньке, как и в других персонажах, сливались черты многих лиц, вымысел с действительностью. Имя Юзенька и фамилия Кофертал, Купфертал в черновиках «Детства» заставляет вспомнить Юзю Копервейн и ее мать — гувернантку в доме Исленьевых (тульский помещик А. М. Исленьев, приятель отца Толстого, был дедом С. А. Берс; ее мать Любовь Александровна в девичестве носила фамилию Иславина: дети, родившиеся без признанного церковного брака А. М. Исленьева и С. П. Завадовской, не считались «законными»).

Много позднее, в 1909 г., когда в Ясной Поляне играла маленькая девочка-пианистка Энери (И. А. Горяинова), в разговоре о «Детстве» Толстой сказал, что Катенька — это Юзенька Копервейн, Любочка — сестра Машенька, Володя — брат Сергей, Ивины — Мусины-Пушкины (Гольденвейзер, с. 296—297). В заметках для Бирюкова — о том же: «Под фамилией Ивиных я описывал мальчиков гр. Пушкиных, из которых на днях умер Александр, тот самый, который так нравился мне мальчиком в детстве. Любимая игра нас с ним была игра в солдаты» (об игре с Ивиным в солдаты рассказывалось в первой редакции «Детства» — см. т. 1 второй серии).

В черновых рукописях «Детства» встречаются даже характерные оговорки: Машенька — вместо Любочка, Сережа — вместо Володя. Это верные признаки действительных прототипов: М. Н. и С. Н. Толстых. И. С. Тургенев, познакомившийся с М. Н. Толстой в 1854 г., заметил (конечно, с ее слов) в одном из тогдашних писем: «В “Отрочестве” Толстой описал свою сестру под именем Любочки. Только у ней теперь ноги не “гусем” и талия прекрасная» (Тургенев, Письма, т. 2, с. 240).

Инициалы отца в «Четырех эпохах развития» — А. М. (Александр Михайлович) — подтверждают слова С. А. Толстой в ее кратких, не напечатанных при жизни Толстого «Материалах к биографии...» (1876): «...тип “папа” в “Детстве” есть живой портрет моего деда Исленьева» (ЛН, т. 69, кн. 1, с. 500). Эту же версию высказал ее брат, Ст. А. Берс, в книге «Воспоминания

- 401 -

о графе Л. Н. Толстом», вышедшей в Смоленске в 1893 г. Т. А. Кузминская свидетельствует в книге «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне», что Исленьев узнал себя в повести и «много смеялся своему изображению». «Дедушка был старого закала: хороший хозяин, крепостник, и иногда даже жестокий, как я слыхала про него. Отличительная черта его характера была жизненная энергия, которую он сохранил до глубокой старости. Он был страстный игрок, охотник, любитель цыган и цыганского пенья» (Кузминская Т. А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. Тула, 1976, с. 33—34).

В конце жизни, 5/18 марта 1918 г., С. А. Толстая свидетельствовала: «Все типы, описанные в “Детстве”, взяты из двух семей: граф. Толстых и Александра Михайловича Исленьева, моего родного деда по матери. Его и описал Лев Николаевич под заглавием “Папа” и “Что за человек был мой отец”.

Матери Лев Ник. не помнил, ему не было 2-х лет, когда она умерла. Из семьи моего деда Исленьева, кроме его самого, описана еще гувернантка дочерей деда, в том числе и моей матери — шведка по мужу — мадам Копервейн. Она и воспитала и мою мать и ее сестер. Прозвище ее было “Мими”. При ней жила и ее дочь, “Юзенька” (Жозефина), в “Детстве” она названа “Катенькой”.

Еще описаны в “Юности” вторая жена деда: “La belle Flamande”; первая, незаконная жена деда умерла молодая. Она была дочь графа П. В. Завадовского, фаворита Екатерины 2, замужем за княз. Козловским, которого она покинула, полюбив моего деда А. М. Исленьева. Учитель Карл Иванович, француз St.-Jérôme были при мальчиках Толстых, но Карл был Федор Иванович, а St-Jérôme был St.-Thomas. Наталья Савишна была у Толстых.

“Володя” был брат Сергей, другие братья не описаны. А “Любочка” — это описана сестра Льва Ник. Машенька. “Бабушка” это мать отца Льва Ник. “Князь Иван Ив.” — это князь Горчаков, родственник бабушки, рожденной кн. Горчаковой.

“Княгиня Корнакова” с бесчисленными княжнами — это тоже родственница, княгиня Горчакова.

“Сонечка” — это Сонечка Калошина, жившая впоследствии в Тройце-Сергиевской лавре, никогда не вышедшая замуж. Она была первой любовью еще мальчика Льва Никол-ча.

Все лица в Детстве, Отрочестве и Юности взяты с натуры, но я не ясно помню, с кого они именно писались. Приятели Льва Ник-ча в молодости были Д. А. Дьяков, Зыбин и другие. Все больше из русских помещиков и дворян. Думаю, что “Ивины” были Мусины-Пушкины”» («Печать и революция», 1924, № 4, с. 96).

Имение Исленьева, в 37 верстах от Ясной Поляны, называлось Красное — так и в черновике «Четырех эпох развития». Сын матери от первого брака носит фамилию Козловский.

Известно, что в бытность в Москве зимой 1850—1851 г. Толстой посещал дом Горчаковых и княгиня Анна Александровна (жена троюродного дяди, Сергея Дмитриевича Горчакова), мать шестерых дочерей, мечтала женить его на одной из них.

Брат Сергей Николаевич писал Толстому в ноябре 1852 г.: «Прочитав твою повесть раза два, и с большим вниманием, меня ужасно стало беспокоить то, что, может, она мне показалась отличною потому только, что ее писал ты, и что все лица, в ней находящиеся, мне совершенно известны, и

- 402 -

что на человека, не знакомого с ними, она произведет совсем другое впечатление. Но после я успокоился, потому что видел многих людей, ее читавших, которые отзывались о ней как нельзя лучше» (Переписка с сестрой и братьями, с. 125). Толстой ответил брату 10 декабря: «Я так хорошо знаю тебя, что как только послал свою рукопись, сказал Николеньке, что, как только она выйдет в печати, ты непременно напишешь мне на нее свои замечания, и ожидал и получил их с бо́льшим нетерпением и удовольствием, чем отзывы журналов». 12 апреля 1853 г. С. Н. Толстой снова извещал: «Писал ли я тебе, что Ферзен, который женился, велел мне тебе сказать, что он, бывши в это время с женой в Крыму, чутьем узнал, что “Детство” писано тобой, и что они, читая это с женой, оба плакали. Перфильевы, молодые и старые, Аникеева, даже и Горчакова, которая или себя не узнает, или показывает, что не узнает, милые Волконские, Костенька <Иславин>, которого это страшно мучает, что это не он написал, и многие другие чрезвычайно довольны твоим “Детством”» (там же, с. 134). С. Н. Толстому вторила в письме 12 декабря Т. А. Ергольская: «Невозможно лучше и правдивее описать характер и личность Рёсселя, Прасковья Исаишна тоже хорошо описана, но самая трогательная и самая интересная сцена — это смерть матери. Она написана с таким чувством, что нельзя читать ее без волнения. Без пристрастия и без лести скажу тебе, что надобно обладать настоящим и совершенно особенным талантом, чтобы придать интерес столь мало интересному сюжету, как детство, и ты, мой милый, владеешь этим талантом». Далее говорилось о похвалах Тургенева («Ежели этот молодой человек будет продолжать так, как он начал, он далеко пойдет») и совет не писать «длинных историй» — наподобие романа И. И. Панаева «Львы в провинции»1 («Ясная Поляна», 1997, № 1, с. 249—250).

Позднее Толстой говорил одному из собеседников, что у него есть лица, списанные с натуры и не списанные, о преимуществах того и другого способа создания типов, о том, что в черновиках он иногда дает действительные имена, чтобы яснее представлять лицо, послужившее прототипом.

Огромный запас личных жизненных наблюдений и опыта понадобился Толстому при создании его первой книги. Но то, что случалось на самом деле, глубоко отличается от правды искусства. Художественная правда — вечная, хотя заново и как бы впервые открываемая гением.

В конце своей жизни Толстой сказал: «Когда я писал “Детство”, то мне казалось, что до меня никто еще так не почувствовал и не изобразил всю прелесть и поэзию детства. Повторяю, и в литературе нужно целомудрие» (Булгаков В. Л. Н. Толстой в последний год его жизни. Дневник секретаря Л. Н. Толстого. М., 1989, с. 146; запись 12 апреля 1910 г.).

Не менее важное свидетельство — в мемуарах М. Горького: «О “Войне и мире” он сам говорил: “Без ложной скромности — это как “Илиада”. М. И. Чайковский слышал из его уст точно такую же оценку “Детства”, “Отрочества”» (Горький М. Очерк «Лев Толстой»).

- 403 -

4

30 октября 1852 г., менее чем через два месяца после выхода в свет девятого номера «Современника» с повестью Толстого, Некрасов написал автору о «суде публики»: «этот суд оказался как нельзя более в Вашу пользу» (Переписка, т. 1, с. 53).

Читающая «публика» того времени — это прежде всего писатели и критики.

28 октября, еще не зная подлинного автора «Детства», Тургенев отозвался о нем в письме Некрасову: «Ты прав — это талант надежный. В одном упоминовении женщины под названием La belle Flamande, которая появляется к концу повести — целая драма. Пиши к нему — и поощряй его писать. Скажи ему, если это может его интересовать, что я его приветствую, кланяюсь и рукоплещу ему» (Тургенев, Письма, т. 2, с. 79).

В письме того же времени А. А. Краевскому Тургенев назвал повесть «Детство» «замечательной», а немного позднее в письме И. Ф. Миницкому — «прелестной» (там же, с. 85, 152).

За месяц до повести Толстого была напечатана «История Ульяны Терентьевны» Николая М. (украинский писатель П. А. Кулиш). Толстой записал тогда в дневнике: «Читал новый “Современник”. Одна хорошая повесть, похожая на мое “Детство”, но неосновательная». Тургенев же, когда в октябре появилась новая повесть Кулиша «Яков Яковлич», заметил в письме издателям «Современника»: «Только от него до Толстого (Л. Н.), как от земли до неба — и “Ульяну Терентьевну” я читать не стану» (там же, с. 86).

М. Н. Толстая 4 апреля 1853 г. рассказывала в письме, отправленном брату на Кавказ: «...я прочитала твое первое эссе “Мое детство”, это очаровательно, и не одна я это говорю, побуждаемая братской любовью, таково общее мнение. Брат И. С. Тургенева — наш сосед, мне случалось несколько раз видеть его жену, которая выразила мне свое восхищение твоим талантом, сказав мне, что Иван Сергеевич прочел эту статью и очень ее хвалит и очень желает с тобой познакомиться, он даже посылал к нам узнавать, правда ли, что ты будто приехал с Кавказа.

Каким образом все узнали, что это ты писал, я не знаю, но мне все знакомые твердят одно: “Как ваш брат отлично пишет!”

Я от всей души желаю, дорогой Левочка, чтобы ты продолжал эту карьеру так, как ты ее начал; по-моему, это самая приятная и самая почетная карьера. Я говорю, естественно, о карьере талантливого писателя, и надо надеяться, что ты им будешь» (Переписка с сестрой и братьями, с. 131—132).

Своего восхищения новым выдающимся талантом Тургенев не скрывал от других литераторов, в частности — А. И. Герцена. 18 февраля 1857 г., отвечая на парижское письмо Тургенева (Толстой тоже находился тогда в Париже), Герцен написал: «Очень, очень рад буду познакомиться с Толстым — поклонись ему от меня как от искреннего почитателя его таланта. Я читал его “Детство”, не зная, кто писал, — и читал с восхищением, но второго отдела не читал вовсе — нет ли у него?» (Герцен, т. 26, с. 77). Вскоре обе первые книги Толстого — «Детство и Отрочество», «Военные рассказы» — появились у Герцена. 26 апреля 1857 г. он спрашивал М. К. Рейхель: «Читали ли Вы Толстого повести и рассказы — достаньте непременно — удивительно хороши» (там же, с. 91). Раньше, отвечая на страницах «Полярной звезды» (1856, кн. II) корреспонденту из России, Герцен писал, что

- 404 -

все появившееся от 1848 до 1855 г. принадлежит к «тому же сознательно-гоголевскому направлению»: «Из новых произведений меня поразила своей пластической искренностью повесть графа Толстого “Мое детство”» (там же, т. 12, с. 316).

Н. А. Тучкова-Огарева вспоминала: «Незадолго до отъезда из России Огарев и я читали с восторгом “Детство”, “Отрочество”, “Юность” Толстого, его рассказы о Крымской войне. Огарев постоянно говорил об этих произведениях и об их авторе. Приехав в Лондон, мы спешили поделиться с Герценом рассказом о новом, необыкновенно даровитом писателе. Оказалось, что Герцен читал уже многое из его сочинений и восхищался ими. Особенно удивлялся Герцен его смелости говорить о таких тонких, глубоко затаенных чувствах, которые, быть может, испытаны многими, но которые никем не были высказаны» (Тучкова-Огарева Н. А. Воспоминания. М., 1959, с. 178).

И. И. Панаев в «Заметках нового поэта» вспоминал: «Мы приветствовали графа Л. Н. Толстого, автора “Детства” и “Отрочества” <...> Мы даже несколько оробели перед его талантом, который показался нам чуть не гениальным» («Современник», 1861, № 3, отд. II, с. 161). «Детство» упомянуто в объявлении «Об издании “Современника” в 1853 году»: «Что касается редакции, то она смеет думать, что никогда еще не удавалось ей в такое короткое время соединить на страницах своего журнала по отделу “Словесности” столько произведений, если не в равной степени замечательных, то, несомненно, даровитых, как в настоящем году» (Некрасов, т. 12, с. 163). И затем «Л. Н.», «Л. Н. Т.» назывался в объявлениях вплоть до 1858 г. (с 1857 г., наравне с Д. В. Григоровичем, А. Н. Островским, И. С. Тургеневым, в качестве «исключительного» сотрудника).

Позднее, в 1866 г., Тургенев о «Детстве» отозвался критически («просто плохо, скучно, мелкотравчато, натянуто — и устарело до невероятности» — Тургенев, Письма, т. 6, с. 55), но это было связано с его недовольством первыми частями «Войны и мира», появившимися в «Русском вестнике».

Литературная критика 50-х годов обратила внимание больше всего на художественные достоинства повести.

Уже в октябре 1852 г. появились три отзыва: в «Отечественных записках», «Москвитянине» и «Пантеоне». С. Н. Толстой написал в ноябре брату: «Вероятно, ты на Кавказе получаешь все русские журналы, и в таком случае тебе излишне говорить, что “Отечественные записки” тебя расхвалили» (Переписка с сестрой и братьями, с. 125). В дневнике Толстого 25 ноября отмечено: «Прочел критику о своей повести с необыкновенной радостью».

Позднее С. А. Толстая в биографическом очерке писала: «Рассказывал он мне, что раз получили они на Кавказе “Отечественные записки” и Л. Н. стал читать статью: “О Современнике”, а там самые лестные похвалы о неизвестном авторе “Детства”. Он говорил мне: “Лежу я в избе на нарах, а тут брат и Оголин, читаю и упиваюсь наслаждением похвал, даже слезы восторга душат меня, и думаю: никто не знает, даже вот они, что это меня так хвалят”» (ЛН, т. 69, кн. 1, с. 508).

В «Отечественных записках» (1852, № 10, с. 84—85, отдел «Библиографическая хроника») статья была напечатана без подписи; принадлежала она С. С. Дудышкину.

«Если это первое произведение г. Л. Н., то нельзя не поздравить русскую литературу с появлением нового замечательного таланта», — утверждал

- 405 -

критик. И еще: «Давно не случалось нам читать произведения более прочувствованного, более благородно написанного, более проникнутого симпатией к тем явлениям действительности, за изображение которых взялся автор. Содержание рассказа очень просто: описывается та далекая пора, о которой каждый из нас вспоминает с благоговейным чувством, пора детства, когда мы были еще im Werden1 (по выражению Гете), со всеми светлыми ее радостями и кроткими печалями. Мы желали бы познакомить читателей с произведением г. Л. Н., выписав из него лучшее место; но лучшего в нем нет: все оно, с начала до конца, истинно прекрасно».

Далее критик все же привел цитату — из гл. XVII «Горе»: «Как все черты верны в этом отрывке, и каким глубоким чувством проникнут он весь! Хотелось бы привести здесь и всю главу, начало которой выписано нами; но мы отошлем читателя к самой “Истории моего детства”».

Также в октябре появился отклик журнала «Москвитянин». Автор, подписавшийся «Б. А.» (Б. Н. Алмазов), свой библиографический обзор журналистики начал с упоминания повести Л. Н.: «Что это нашло на русскую литературу? Она как будто стала поправляться; стали опять показываться отрадные явления <...> то и дело выступают новые литературные деятели с свежими силами и здоровым направлением <...> Очень понравилась нам повесть: “История моего детства”. Многие черты детства здесь схвачены очень живо. Рассказ проникнут теплым чувством» («Москвитянин», 1852, № 19, с. 106, 113).

В десятом номере петербургского журнала «Пантеон» статью поместил редактор этого ежемесячника Ф. А. Кони, сравнивший повесть Толстого с «Историей Ульяны Терентьевны» Кулиша: «Очевидно, что надо много уменья и искусства, чтобы заинтересовать читателей историею этих неинтересных годов человеческого возраста. Всем нам было и восемь и четырнадцать лет, но не все мы Диккенсы, чтобы описывать эти года. Лучше всего эту истину доказал г. Николай М. Его “История Ульяны Терентьевны” удивительно скучна и растянута, тогда как в то же время г-н. Л. Н., автор “Истории моего детства”, вышел с честью из этого тяжелого испытания, написав очень милый и безыскусственный рассказ, в котором много занимательного и любопытного» («Пантеон», 1852, № 10, отд. VII, с. 13).

Журнал «Отечественные записки» в начале каждого года помещал критические обзоры о литературе в истекшем году. В январском номере 1853 г. анонимный автор обзора «Русская литература в 1852-м году» замечал: «С удовольствием мы распространились бы о вновь выступившем в прошлом году авторе г. Л. Н., которому принадлежит “История моего детства” (“Современник”), если б нами и без того не было уж много сказано в похвалу этому прекрасному рассказу. Редко случалось нам читать такое живое и увлекательное описание первых лет жизни. В содержании нет ничего особенного: детство, его первые впечатления, первое пробуждение способностей, первое сознание себя и своей обстановки, одним словом — все то, что мы знаем, что мы испытали. Но как все это рассказано! Какое уменье владеть языком и подмечать первые движения нашей души! А между тем как передать красоту рассказа, прелесть которого именно заключается в рассказе?» («Отечественные записки», 1853, № 1, отд. IV, с. 21).

- 406 -

Гораздо позднее, но еще при жизни Толстого, С. А. Венгеров, автор энциклопедической статьи в словаре Брокгауза — Эфрона (т. 65, СПб., 1901, с. 451), написал: «”Детство” <...> имело чрезвычайный успех; автора сразу стали причислять к корифеям молодой литературной школы, наряду с пользовавшимися уже тогда громкою литературною известностью Тургеневым, Гончаровым, Григоровичем, Островским. Критика — Аполлон Григорьев, Анненков, Дружинин, Чернышевский — оценили и глубину психологического анализа, и серьезность авторских намерений, и яркую выпуклость реализма, при всей правдивости ярко схваченных подробностей действительной жизни чуждого какой бы то ни было вульгарности».

Статьи названных Венгеровым критиков появились в журналах после публикации «Отрочества», выхода книги «Детство и Отрочество», появления в печати «Юности» (см. комментарии к «Отрочеству» и «Юности»). Сведения о переводах на иностранные языки — в комментариях к «Юности».

С. 13. ...«Histoire des voyages»... — Полное название этого 19-томного издания, вышедшего в Париже в 1746—1770 гг.: «Histoire générale des voyages ou Nouvelle collection de toutes les rélations des voyages» («Всеобщая история путешествий, или Новое собрание всех описаний путешествий»).

...истории Семилетней войны... — Европейская война 1756—1763 гг.; Россия выступала в союзе с Австрией, Францией, Испанией, Саксонией, Швецией. Историю этой войны в XVIII в. написали немец Archengoltz и англичанин Sloyd.

С. 14. ...ландкарты — географические карты (нем. Landkarte).

С. 16. ...этюды Clementi. — Муцио Клементи.

...arpeggio — арпеджио, звуки аккорда, следующие один за другим.

С. 27. ...клепер — порода лошади.

С. 28. ...выжлятник — старший псарь, распоряжавшийся гончими собаками.

Стремянный — конюх, ухаживающий за верховой лошадью своего господина; обычно ведал сворой барских охотничьих собак.

Доезжачий — слуга, ведавший барской псарней.

С. 29. ...бирка — небольшая палочка с насечками, служившая для счетоводства и учета работ.

...второчил смычки — отвязал от ошейников веревки (смычки), которыми попарно привязаны собаки, и прикрепил (второчил) смычки к седлу.

С. 30. ...гончие варили варом — преследовали зверя с неумолкаемым, заливистым лаем.

С. 32. ...«Robinson Suisse» — «Швейцарский Робинзон», роман швейцарского пастора Иоганна Давида Вейса: Wyss J. D. Robinson Suisse. Trad. de l’allemand par m-me E. Voiart. Paris, 1840. В 1906 г. Толстой говорил, что это «слабое произведение» (ЛН, т. 90, кн. 2, с. 61).

С. 35. ...приятеля своего А... — Имеется в виду композитор А. А. Алябьев.

С. 41. ...очаковское куренье. — Толстой рассказал об этом и в своих «Воспоминаниях» (1903—1906): Прасковья Исаевна доставала душистую смолку из шкафа, зажигала ее и говорила, что привез это куренье дедушка Толстого, кн. Н. С. Волконский, из-под Очакова.

С. 42. ...корнет — рожок, трубочка из бумаги (фр. cornet).

С. 61. ...лексиконы Татищева... — Трехтомный «Всеобщий французско-русский словарь, составленный по изданиям Раймонда Нодье, Болота и французской Академии... И. И. Татищевым» (1839).

- 407 -

С. 67. ...chaine ~ glissade — фигуры в танце.

...кадриль из «Девы Дуная»... — Опера-феерия австрийского композитора Ф. Кауэра по пьесе К. Ф. Генслера «Дунайская нимфа» (1792).

С. 68. ...pas de Basques — старинные па мазурки.

С. 77. ...Веньямин... — любимый сын (фр. benjamin).

ОТРОЧЕСТВО

Впервые: «Современник», 1854, № 10, с. 81—146. Подпись: Л. Н. Т.

Вошло в книгу: Детство и Отрочество, СПб., 1856.

Рукописный фонд составляет 170 листов.

Печатается по изданию 1856 г. со следующими исправлениями:

С. 92, строка 9: глянцевиты от росы — вместо: глянцевитые от росы (по А₂).

С. 92, строка 27: пробегает мимо нас — вместо: перебегает мимо нас (по А₂).

С. 93, строки 25—26: приветливо-любопытно — вместо: приветливо, любопытно (по А₂).

С. 102, строки 9—10: даже чувство любви заменилось во мне состраданием — вместо: даже чувством любви заменилось во мне сострадание (по А₂).

С. 103. строка 22: он предавался им всей душой — вместо: он предался им всей душой (по А₁ и А₂).

С. 108, строка 6: вы, кажется, знаете — вместо: кажется, знаете (по А₁ и А₂).

С. 118, строка 20: «Вы? Здесь?» — вместо: «Вы здесь?» (по А₁ и А₂).

С. 118, строка 28: Я молчал. — вместо: Я помолчал. (по А₂).

С. 119, строка 10: Лудо... кор... — вместо: Людо... кар... (по А₂).

С. 129, строка 37: не... не хочу... я не могу — вместо: не... хочу... я не могу (по А₁).

С. 135, строки 9—10: продолжая бранить все и всех и проклинать свое житье — вместо: продолжая бранить все и всех и проклинает свое житье (по смыслу).

С. 137, строки 37—38: до состояния, близкого сумасшествию — вместо: до состояния близкого сумасшествия (по А₁).

В 1876 г., переиздавая повесть «для детского чтения», Толстой сделал сокращения (см. в т. 1 второй серии варианты), но само это издание остается особой, «боковой» редакцией «Отрочества».

1

Работа над «Отрочеством» началась после того, как «Детство» увидело свет в «Современнике» и Толстой 31 октября 1852 г. прочел свое первое напечатанное создание. И то не сразу: в сентябре — ноябре, судя по дневнику, продолжалось писание «Романа русского помещика», начат очерк «Поездка в Мамакай-Юрт», закончен рассказ «Набег». 15 сентября, благодаря Некрасова за «доброе мнение» о «Детстве», Толстой писал ему: «Принятая мною форма автобиографии и принужденная связь последующих частей с предыдущею так стесняют меня, что я часто чувствую желание бросить их и оставить 1-ую без продолжения. Во всяком случае, ежели продолжение будет окончено, и как скоро оно будет окончено, я пришлю его Вам».

- 408 -

Лишь 29 ноября в дневнике отмечено: «Примусь <...> за “Отрочество”». На другой день Толстой «много думал, но ничего не делал». В дневнике появилась важная запись, поясняющая замыслы двух романов: «4 эпохи жизни составят мой роман до Тифлиса. Я могу писать про него, потому что он далек от меня. И как роман человека умного, чувствительного и заблудившегося, он будет поучителен, хотя не догматический. Роман же русского помещика будет догматический». Еще совсем недавно в письмах Некрасову было высказано резкое, и справедливое, недовольство переменой заглавия «Детство» на «История моего детства» («Кому какое дело до истории моего детства?»); дневниковая запись указывает на значительность автобиографического момента в замысле «Четырех эпох жизни».

В отправленном 27 ноября 1852 г. письме к редактору «Современника» сказано, что «Детство» — «первая часть романа, которого следующие должны были быть: Отрочество, Юность и Молодость».

В черновой рукописи «Четырех эпох» материала для «Отрочества» не было, в сущности, совсем. Почти все создавалось впервые. Правда, уже существовали планы всего сочинения, где определены основные мысли, форма, содержание каждой части. Для «Отрочества» содержание намечалось таким: «Смерть матери, переезд в Москву, новый гувернер, новое ученье. Жалованье, пряники, займы, ухаживанье за горничной, любовь к товарищам»; «Возвращение в Москву, отставка Федора Иваныча, новый гувернер, [дочь гувернантки делается дурной девочкой, порывы сладострастия, ваканции, любовь к мачехе. Смерть бабушки]».

Первые рукописи «Отрочества» развивают пункты, намеченные во втором плане: «Первый день. Мы опять в Москве с сестрой [у нас новый гувернер. Бабушка очень огорчена]. Мне 15 лет, брату 16. Утро. Он едет держать экзамен, разговор с ним». И еще: «Отрочество. — 1. St.-Jérôme» («Сен-Жером»). Дальше обозначено содержание еще двух глав, оставшихся не воплощенными. В частности: «3-я. Русский учитель, сила». Судя по второму плану, в «Отрочестве» тоже, как и в «Детстве», должно было повествоваться о двух «днях», но в обратной последовательности: первый — в Москве, кончающийся смертью бабушки; второй — в деревне: «[Отец женится.] Моя прогулка к соседям, встреча с отцом, узнаю, что отец женится. Рассказ брата. Исповедь 2».

Вполне вероятно, что к «Отрочеству» (а не к «Роману русского помещика») относятся записи в дневнике 26 и 27 декабря 1852 г.: «Ничего не писал; но завтра начну непременно»; «...стал было писать Роман».

По аналогии с «Детством», открывающимся главой «Учитель Карл Иваныч», первая глава была названа «Учитель француз»; в другом начале повести, после заглавия «Отрочество», сразу следует текст: «Мы все опять в Москве, в том же памятном мне бабушкином доме...» В этих черновиках начала — иная хронология событий. В первом после смерти матери прошло четыре года, Николеньке 14 лет, Володе — 16, он поступает в университет. Как обычно в черновиках трилогии, много места занимают отступления, рассуждения, в данном случае — о «родах любви» между братьями, о ее мотивах. Собственно сюжетная часть этого начала повести войдет потом в главы XVII «Ненависть» (о Сен-Жероме) и XX «Володя» (о вступительном экзамене Володи), т.е. будет отнесена к заключительной поре эпохи отрочества. Во втором начале от событий «Детства» повествование отделено двумя годами, во время которых произошли большие перемены, хотя семейство «составляют те же лица». Об этих переменах в бабушке,

- 409 -

Карле Иваныче, Мими, Любочке, Катеньке и в отношениях к ним героя рассказывается здесь. В окончательном тексте этому будет посвящена глава IV «В Москве». Она писалась позднее заново и по мере обработки все время сокращалась.

Уже в первой завершенной редакции повесть открывается главами «Путешествие», «Гроза», «Новый взгляд», дошедшими, с поправками, до окончательного текста. Началом новой эпохи жизни, обозначившим рубеж между детством и отрочеством, стал не гувернер-француз, а встреча с миром своей страны — людьми, природой, всякого рода конфликтами.

Работа над «Отрочеством» возобновилась и шла очень интенсивно весной 1853 г. Вероятно, в связи с нею 17 апреля Толстой, как отмечено в дневнике, «перечитывал свое “Детство”». 22 мая — запись: «Бросил рассказ <“Святочная ночь”> и пишу “Отрочество” с такой же охотой, как писал “Детство”. Надеюсь, что будет так же хорошо. <...> Литературное поприще открыто мне блестящее <...> Надо трудиться и воздерживаться, и я могу быть еще очень счастлив». Новое начало повести: путешествие из деревни в Москву, судя по всему, писалось с большим подъемом.

Потом заметки об «Отрочестве» следуют в дневнике почти каждый день.

28 мая: «Писал мало, зато окончательно обдумал “Отрочество”, “Юность”, “Молодость”, которые надеюсь кончить».

29 мая: «Писал и обдумывал свое сочинение, которое начинает ясно и хорошо складываться в моем воображении».

30 мая: «Писал довольно много и легко».

31 мая: «Ничего не писал целый день. История Карла Иваныча затрудняет меня...»

В первой редакции «История Карла Иваныча» составляет одну пространную VI главу (в окончательном тексте — три коротких). «Затрудняло», скорее всего, не содержание, в основном ясное с самого начала, а сложная языковая форма: мера неправильностей в русском языке, сочетание немецкой и русской речи в рассказе Карла Иваныча.

В июне Толстой ездил с кунаками в крепость Воздвиженскую и затем Грозную (по дороге случился эпизод, отразившийся позднее в рассказе «Кавказский пленник»: нападение чеченцев). Вернувшись «домой» — в Старогладковскую, записал 23 июня: «Решился пробыть здесь месяц, чтобы докончить “Отрочество”».

Но писанье наладилось не сразу. 25 июня отмечено: «Этот проклятый отряд совершенно сбил меня с настоящей колеи добра, в которую я так хорошо вошел было и в которую опять желаю войти, несмотря ни на что; потому что она лучшая. Господи, научи, настави меня. Не могу писать. Я пишу слишком вяло и дурно. А что мне делать кроме писанья?»

В дальнейшем, опять почти ежедневно, записи об «Отрочестве». Работа шла вместе с напряженным обдумыванием и часто суровой критикой.

25 июня: «Писал необдуманно и мало <...> Тщеславился сочинениями перед Громаном1, которому читал “Историю Карла Иваныча”. Завтра <...> писать “Отрочество” до обеда...».

- 410 -

26 июня: «Начал писать; но все выходит так жидко, бессвязно, — должно быть, оттого что необдуманно, — что написал мало. <...> Завтра утром обдумаю “Отрочество” и буду писать его до обеда».

27 июня: «Писал утром довольно хорошо “Отрочество”. <...> Завтра. Встать рано и писать “Отрочество” как можно тише, старательнее. <...> Вечером писать “Записки кавказского офицера” <“Рубка леса”> или, ежели будет мало мыслей, то продолжать “Отрочество”».

28 июня: «Утром писал хорошо <...> Завтра с утра писать “Отрочество” до обеда».

29 июня: «Утро вел себя хорошо, но после обеда ничего не делал».

30 июня: «Встал рано, писал мало. Опять сомнения и лень».

1 июля: «Начал было писать, помешал И. В. и сманил меня на сенокосы. <...> Писать “Отрочество” до обеда и после обеда».

2 июля: «Встал поздно, писал утро хорошо. <...> Писать “Отрочество” утро и вечер».

3 июля: «Встал поздно, писал хорошо, помешал Барашкин1. После обеда продолжал писать <...> Завтра писать, писать и писать “Отрочество”, которое начинает складываться хорошо».

4 июля: «Завтра писать “Отрочество”».

5 июля: «Встал поздно, писал хорошо, но мало».

6 июля: «Завтра: писать “Отрочество”...»

7 июля: «Утром писал, но дурно, невнимательно, и мыслей было много, но пустые. Все-таки понемногу подвигался».

8 июля: «Встал поздно. Начал было писать, но нейдет. Я слишком недоволен своей бесцельной, беспорядочной жизнью».

9 июля Толстой уехал в Пятигорск, где тогда находилась сестра Мария Николаевна.

Работа над «Отрочеством» продолжалась.

16 июля: «Вчера писал утром, обедал у Маши. После обеда пришел домой и проспал до 1 ¹/₂. До утра 5 часов писал. Уже вижу конец “Отрочества”, приятно. Даже нынче могу кончить. Поэтому буду писать целый день».

17 июля: «Писал до обеда и после обеда от 5 до 6. Конец близко. <...> Завтра постараться кончить “Отрочество” начерно».

18 июля: «Встал поздно, думал прекрасно, писал хорошо, но мало. Пришел Николенька. Я читал ему написанное. И кажется, хорошо. <...> Завтра встать рано и писать, писать до вечера, чтобы кончить “Отрочество”».

19 июля: «Ничего не писал утром <...> Завтра буду писать, только вечерком пойду к Маше».

20 июля: «... не писал ничего <...> Завтра обедать дома, встать рано и писать».

21 июля: «Встал в 11 часов. Обедал дома, писал довольно много, так что кончил “Отрочество”, но еще слишком небрежно».

Так в Пятигорске 21 июля 1853 г. была завершена первая редакция «Отрочества», начатая в мае того же года в Старогладковской.

Хронологически действие в ней отделено от «Детства» шестью неделями: 40 дней после смерти матери семейство провело в деревне. Глава первая

- 411 -

названа «Путешествие». Это будущая первая глава «Отрочества» — «Поездка на долгих». Начинается она иначе: «Со смертью матери окончилась для меня счастливая пора детства и началась новая эпоха отрочества». С небольшими изменениями этот пространный абзац войдет и в следующую рукопись, но там будет зачеркнут. Повесть откроется прямо сценой отъезда: «Снова поданы два экипажа к крыльцу Петровского дома...» В тексте появятся дополнения, новые эпизоды: рассказ о самочувствии Николеньки в дороге («Редко провел я несколько дней...» и т.д.); картина виднеющегося за оврагом села и разговоры приставленного к мальчикам Василия (в первой редакции его звали Михеем) с проезжими извозчиками; диалог с кучером Филиппом о лошадях; описание деревни, где предстояло обедать и отдыхать. Это описание деревни заменит несколько заключительных строк главы «Путешествие» в первой редакции: «Иногда чепец с черными лентами Мими высовывается из окна кареты, и она грозит нам головой; но вообще все время путешествия Мими необыкновенно добра. Мне почему-то неприятна ее снисходительность, она напоминает мне, что мы сироты».

Далее в первой редакции предполагалась глава «Наблюдения», но несколько вступительных строк исправлены, потом зачеркнуты и начата глава, получившая уже здесь окончательное название: «Гроза». В следующей рукописи, однако, не повторились вступительные фразы: «Но вот одно из самых ясных памятных для меня впечатлений за это путешествие. Часа в 4 вечера, покормив лошадей, мы отправились дальше»; повествование началось сразу картиной: «Солнце склонялось к западу...», и весь текст стилистически сильно выправлен. Вообще, «переписывая», Толстой, как обычно, многое менял. В первоначальном описании грозы еще нет того ощущения величественности, которое появится позднее, со ссылкой на мнение народное: «Гнев Божий! Как много поэзии в этой простонародной мысли!» Для характеристики художественной правки ограничимся одним примером. В первой редакции: «Вот легкий ветерок ясно приносит мне запах черемухи. Несколько распустившихся кустов стоят около самой дороги». Во второй появилось и дошло до окончательного текста: «Так обаятелен этот чудный запах леса после весенней грозы, запах березы, фиалки, прелого листа, сморчков, черемухи, что я не могу усидеть в бричке...».

Третью главу Толстой хотел назвать «Разговоры», еще: «Катенька хочет идти в монастырь», но уже в первой редакции появилось окончательное: «Новый взгляд». Текст здесь гораздо пространнее: есть подробное воспоминание Николеньки о бале в бабушкином доме и о Сонечке; сравнение Катеньки с Любочкой; упоминается отец Катеньки и возникшее по этому поводу «сожаление к положению Мими». В этой главе помещен эпизод с Машей и Михеем, который в следующей редакции составит самостоятельную главу (не шестую, как в окончательном тексте, а десятую).

Четвертая глава «Дробь» также гораздо обширнее соответствующей позднейшей главы. Подробно рассказано о перемене, происшедшей с Карлом Иванычем, о разговоре его с Николенькой и Володей во время прогулки — все это останется в черновике, как и большой фрагмент о бабушке.

Следующая, пятая глава — «Странная перемена» — прелюдия к «Истории Карла Иваныча». Здесь помещен эпизод с возвращением из гостей пьяного Карла Иваныча (однажды он уже был написан, но исключен — см. гл. 22-ю первой редакции «Детства»). Все это будет отброшено еще раз, а заключение главы «Странная перемена» станет началом «Истории Карла Иваныча».

- 412 -

Как уже говорилось, «История Карла Иваныча» составляла в первой редакции одну, VI главу. Впоследствии она была разбита на три и стилистически еще не раз выправлена.

Затем следовала VII глава, сначала названная «Новый гувернер», затем — в этой же рукописи — «Новый порядок вещей»: подробный рассказ о сборах Карла Иваныча к отъезду, его разговор с бабушкой, Мими и гувернером-французом; наконец, о самом Сен-Жероме, которому бабушка представляет внуков. Все это не войдет во вторую редакцию повести.

Нумерация глав, а потом и заглавия исчезают в дальнейшей рукописи первой редакции. Толстой торопился довести начерно до конца свое повествование об отрочестве героя.

Следующая глава, без цифры, еще имеет название. Сначала — «Ненависть», потом — «Унижение». После детального сопоставления Сен-Жерома и Карла Иваныча рассказано подробно о столкновении лакея Василия с «мусью» и о чувстве Николеньки: «Это происшествие долго мучило меня. Я не мог простить Василию, что он помирился с ним и взял деньги. Как он, француз, смел ударить нашего русского человека!» Далее, повествуя об отношении самого Николеньки к французу, Толстой сделал в рукописи помету: «(Отношения мои с St.-Jérôme — из 3-й тетради последнего листа)» — отсылка к заключению предыдущей главы.

В дальнейшем в первой редакции повествование идет сплошь, лишь кое-где есть разделительные черточки.

Так, сразу после рассказа о Сен-Жероме, без какого бы то ни было обозначения, следует текст, составивший впоследствии главу V «Старший брат». Затем черновики, развившиеся в главы: VI «Маша», XI «Единица», XII «Ключик», XIII «Изменница», XIV «Затмение», XV «Мечты», XVI «Перемелется, мука будет» (еще без этого утешения Николая: «Эх, сударь!.. не тужите, перемелется, мука будет»).

Дальнейший текст начинается словами: «Меня не наказывали и никто даже на напоминал мне о моем приключении». Затем обобщенный рассказ об отрочестве, как особой эпохе жизни; но содержание его иное, чем в следующей редакции и в главе XIX окончательного текста. Очень сильны здесь автобиографические детали: надежда встретить мать, мечты, что она не умерла; писание сочинений об отвлеченных предметах.

Далее следует глава, получившая название «Маша», потом «Девичья»; по содержанию она близка к главе XVIII окончательной редакции.

Последние листы — конспективный рассказ, предуведомленный таким рассуждением: «Я не в состоянии час за часом, день за днем следить за моими воспоминаниями; но брошу быстрый взгляд на главнейшие события моей жизни с того времени, до которого я довел свое повествование, и до моего сближения с необыкновенным человеком, имевшим решительное и благотворное влияние на мое развитие и направление». Дальше бегло рассказано о Володе и его первом вступительном экзамене, о приятелях Володи, о Катеньке, Любочке, отце — обо всем том, что составит впоследствии главы XX, XXI, XXII, XXV.

Завершается первая редакция главой «Начало дружбы», но по тексту она близка не к будущей заключительной главе «Отрочества», а к главе XXV «Приятели Володи». Воспроизведен разговор Дубкова, Володи и Нехлюдова, обрывающийся на полуфразе (часть текста утрачена). Потом рассказывается о концерте, о том, что Любочку определяют для воспитания в институт Загоскиной, о смерти бабушки, горести Гаши — все это стремительно,

- 413 -

конспективно. Затем следует конспект последних глав «Отрочества», как они намечались в ту пору: деревенская жизнь, сенокос; любовь Володи к Катеньке, зашедшая «далеко», и Володя «должен жениться»; папа «поймали» в отношениях с Belle Flamande, и ему тоже нужно жениться. В плане всего «Отрочества», завершающем рукопись, эти главы раскрыты так: «32. Сенокос в саду. Приезд Нехлюдова и разговор с ним о Володе и папа»; «33. Приезд папа и рассказ Володи, пойман»; «34. Мечты моего друга».

Судя по плану, «Отрочество» должно было состоять из трех частей. Первая — от «Путешествия» до «Истории Карла Иваныча»; вторая — от «Нового порядка вещей» до «Любочка и Катенька»; третья — от «Папа» до «Мечты моего друга». Всего 34 главы. Заглавия многих изменены уже в этом плане; некоторые зачеркнуты. В итоге осталось 26 глав. Заключительная: «Мы все разъезжаемся. Начало дружбы». Главы 32—34 отделены черточкой и не вошли в последний счет. Содержание их отчасти воплотилось позднее в «Юности».

Предполагалось все же разговоры о женитьбе отца отнести к «Отрочеству». Намеченная глава 24-я «Странная новость» была создана при работе над второй редакцией. Но потом оставлена, и весь эпизод перенесен в «Юность».

Вполне вероятно, что план «Отрочества» был набросан 21 июля 1853 г., в день окончания первой редакции. Как отмечено в дневнике, 22 июля Толстой был в Ессентуках, «ничего не делал», а уже 23 июля: «Переписал [много] I главу порядочно. <...> Труд, труд! Как я чувствую себя счастливым, когда тружусь».

Началась работа над второй редакцией повести. Хронология ее отражена в дневнике. Страницы дневника все более становились пространством, на котором Толстой не только намечал, планировал, но тщательно контролировал свою работу.

24 июля: «Встал в 8, переправил 1-ую главу и ничего не писал целый день...». Задание на завтра: «Встать рано и писать, не останавливаясь на том, что кажется слабо, только чтобы было дельно и гладко. Поправить можно, а потерянное без пользы время не воротишь».

25 июля: «Исключая часов 3, проведенных на бульваре, занимался целый день; но переписал только 1 ¹/₂ главы. “Новый взгляд” натянуто, но “Гроза” превосходно <...> Завтра утро писать, взять с собой тетради, обедать у Маши и опять писать».

26 июля: «Утром переписал мало, пришел к Маше. Ее не было. <...> Пришел домой и докончил главу “Грозу”. Мог бы написать лучше».

27 июля: «Ничего не делал. <...> Читал “Записки охотника” Тургенева, и как-то трудно писать после него. — Целый день писать».

28 июля: «Без месяца 25 лет, а еще ничего! Ничего не писал».

29 июля: «Ничего не делаю, а читаю глупый роман».

30 июля: «Завтра утро писать...».

4 августа: «Хочется писать».

7 августа: «Утром писал немного “Отрочество”...».

26 августа: «Решился бросить “Отрочество”, а продолжать Роман <“Роман русского помещика”> и писать рассказы кавказские. <...> Жалко бросать “Отрочество”, но что делать? Лучше не докончить дело, чем продолжать делать дурно».

27 августа: «Ничего не делал. Хочу однако продолжать “Отрочество”».

- 414 -

На другой день, 28 августа, была начата «казачья повесть» (будущие «Казаки»), а «Отрочество» вновь упомянуто лишь 31 августа: «“Встреча” нейдет как-то, а на “Отрочество” не осталось времени».

Затем 11 сентября: «Я писал утром и вечером, но мало. Не могу одолеть лень. Придумал в повесть писать по главе и не вставать, не окончив».

12 сентября: «Встал поздно. Окончил “Историю Карла Иваныча” до обеда. <...> Завтра утром пойду в парк, обдумаю главу “Б<абушка>”1. Напишу ее до обеда. После обеда полежу и обдумаю главу “Отрочество” — непременно».

Несколько следующих дней было отдано «Запискам маркера». По этому поводу Н. Н. Толстой (уехавший тогда с Кавказа) недоумевал: «Какого ты там сварганил “Самоубийцу”2? И так скоро? Это на тебя не похоже. Я, признаюсь, лучше бы желал, чтоб ты издал свое “Отрочество” или что-нибудь из тех вещей, над которыми ты больше трудился» (Переписка с сестрой и братьями, с. 152).

23 сентября вновь появилась запись об «Отрочестве»: «Только два последние дня писал понемногу “Отрочество”. Коли приняться, то можно кончить его в неделю».

26 сентября: «Ничего не делал, нынче написал только маленькую главу...».

28 сентября: «Ничего не делал. Не пишется».

29 сентября: «Утром написал главу “Отрочества” хорошо <...> В “Смерть бабушки” придумал характерную черту религиозности и вместе непрощения обид».

1 октября: «Вчера и нынче написал по главе, но не тщательно».

2 октября: «Писал главу “Отрочество”, встал в 5 часов. Все “Отрочество” представляется мне в новом свете и я хочу заново переделать его».

7 октября: «После обеда начал было писать “Девичью”, но так неаккуратно, что бросил — нужно пересматривать с начала».

8 октября: «Выехал в десять, в 6 приехал в Георгиевскую и здесь написал ³/₄ листа “Девичьей”».

12 октября: «Встал до зари, начал было писать, но бросил».

13 октября: «Читал нынче литературную характеристику гения, и это сочинение разбудило во мне уверенность в том, что я замечательный по способностям человек, и рвение к труду. С нынешнего дня примусь. Утро писать “Отрочество”...».

14 октября: «Написал ¹/₄ листа “Девичьей”».

15 октября: «Утром писал мало <...> Докончил “Девичью” <...>». Определено «правило»: «Перечитывая и поправляя сочинение, не думать о том, что нужно прибавить (как бы хороши ни были приходящие мысли), если только не видишь неясности или недосказанности главной мысли, а думать о том, как бы выкинуть из него, как можно больше, не нарушая мысли сочинения (как бы ни были хороши эти лишние места)». Этому правилу Толстой неукоснительно следовал при дальнейшей работе над «Отрочеством»: 27 глав повести уместились на 66 страницах журнала «Современник».

- 415 -

16 октября: «Встал рано <...> писал “Университет Володи”, который и кончил...». В этот же день, в другой тетради, в разделе «Мысли», записано: «Интерес “Отрочества” должен состоять в постепенном развращении мальчика после детства и потом в исправлении его перед юностью.

Притом внутренняя история его должна для разнообразия уступать место внешней истории лиц, его окружающих, так чтобы внимание читателя не постоянно было устремлено на один предмет».

17 октября: «Встал не рано. Читал, писал очень мало...».

18 октября: «Написал ¹/₂ листа, после обеда написал еще главу».

19 октября: «Написал главу “Отрочества”».

20 октября: «...переправил, и то плохо, одну главу до ужина».

22 октября: «...до обеда писал немного <...> Писал потом, несмотря на присутствие мальчишек <...> “Отрочество” опротивело мне до последней степени. Завтра надеюсь кончить».

23 октября: «Дурное расположение духа и беспокойство помешали мне заниматься. <...> Я берусь за свою тетрадь “Отрочества” с каким-то безнадежным отвращением, как работник, принужденный трудиться над вещью, которая, по его мнению, бесполезна и никуда не годна. Работа идет неаккуратно, вяло и лениво.

Докончив последнюю главу, нужно будет пересмотреть все сначала и сделать отметки и начерно окончательные перемены. Переменять придется много: характер Я вял, действие растянуто и слишком последовательно — во времени, а непоследовательно в мысли. Например, прием в середине действия описывать для ясности и выпуклости рассказа прошедшие события, с моим разделением глав, совсем упущен.

<...> снова сел за отвратительное “Отрочество” <...> Опять поработал над “Отрочеством”, кое-как дописал одну главу».

24 октября: «Встал раньше вчерашнего и сел писать последнюю главу. Мыслей набралось много; но какое-то непреодолимое отвращение помешало мне окончить ее. Как во всей жизни, так и в сочинении прошедшее обусловливает будущее — запущенное сочинение трудно продолжать с увлечением и, следовательно, хорошо. Обдумывал перемены в “Отрочестве”, но не сделал никаких. Надо на легкую руку набросать заметки и просто начать переписывать снова».

25 октября: «С утра пересмотрел “Отрочество” и решился переписывать его снова и насчет изменений, перемещений и прибавлений, которые нужно в нем сделать».

На следующий день началась новая переписка, т.е. создание третьей редакции, отправленной в печать.

Итак, работа над второй редакцией продолжалась с 23 июля по 24 октября 1853 г.

В рукописях не видно уже никаких следов намерения разделить повествование на части. Текст сохранился не полностью, но ясно, что идет сплошная нумерация глав, от первой — «Поездка на долгих» — до двадцать четвертой — «Концерт». Помимо стилистической правки, много зачеркиваний: снято вступление в первой главе1, рассуждение об истории и ее изучении

- 416 -

в третьей. Сильно сокращен в главе четвертой, которая называется здесь «Новый взгляд», рассказ о бабушке; впоследствии останется всего один абзац, а весь художественный материал перейдет в одну из заключительных глав — «Бабушка». Появится стройное композиционное построение — на переломе от отрочества к юности рассказ обо всех основных лицах: «Володя», «Катенька и Любочка», «Папа», «Бабушка», «Я», «Приятели Володи». В главе «Маша» (здесь десятой) зачеркнут большой кусок об «упоительном восторге», испытанном Николенькой при виде Маши.

Во второй редакции Толстой не отказался еще от мысли посвятить отдельную главу гувернеру-французу. После «Истории Карла Ивановича» (заглавие зачеркнуто и заменено новым: «Песнь Лебедя») идут главы седьмая «Новый гувернер» и восьмая «Новый порядок вещей», целиком отданные Сен-Жерому. В следующей редакции после «Истории Карла Иваныча» сразу начнутся злоключения Николеньки: «Единица», «Ключик», «Изменница», «Затмение», «Мечты», «Перемелется, мука будет». В каждой из них действует Сен-Жером, а затем следует итог — глава «Ненависть».

В печатном тексте главы «Ключик» ничего не сказано о том, что увидел Николенька в портфеле отца: строка точек. Во второй редакции есть рассказ о «письмах Лизы», «Lettres de Clara» («Письмах Клары»), «Записках бедной Аксюты» и о векселях. Заглавие «Становлюсь все более и более виноватым» изменено на «Ключик».

Дальше рукописи второй редакции сохранились фрагментарно, и достоверно судить можно лишь о работе над главами «Девичья» и «Отрочество». «Девичья» уже была в первой редакции, теперь переименована: «Василий и Маша», затем снова стала «Девичья». Открывается она эпиграфом из Стерна, впоследствии снятым (неизвестно, на какой стадии, потому что в «Современнике» эта глава не появилась вовсе по цензурным условиям).

Рассуждения, составляющие главу «Отрочество», были (правда, в несколько ином виде) в первой редакции, перед главой «Девичья». Теперь глава писалась заново, с небольшим использованием прежнего текста.

Находится в этой рукописи и глава «Странная новость» (неполно, но с двумя вариантами окончания) — о женитьбе папа, впоследствии совсем не вошедшая в «Отрочество».

Третья редакция была начата на другой день после окончания второй, 26 октября 1853 г. В этот день в дневнике отмечено: «С утра работал порядочно над перепиской и приведением в порядок “Отрочества”, но скоро позвали обедать, а после обеда, почитав немного и посидев с Алексеевым, который приходил ко мне, сделал очень мало. Когда и мог бы — до ужина, чтобы сделать удовольствие Громану, вызвавшемуся переписывать мне, диктовал и читал ему».

27 октября: «...застрял на “Новом взгляде”, для которого ничего нейдет в голову».

1 ноября снова повторено правило: «Всякое оконченное начерно сочинение пересматривать, вымарывая все лишнее и не прибавляя ничего. Это первый процесс».

4 ноября к Толстому пришел Акршевский (вероятно, из сосланных на Кавказ поляков), приглашенный для переписки «Отрочества».

5 ноября: «Начал пересматривать “Отрочество”; но кроме вымарок ничего не сделал».

6 ноября: «...поправлял “Отрочество”, которое переписывает Акршевский».

- 417 -

15 ноября: «Оставил Акршевскому почти половину “Отрочества” для переписки».

16 ноября: «Встал рано, принялся писать; но несмотря на обилие мыслей и аккуратность писания, написал весьма мало».

18 ноября: «Вчера встал рано; но писал мало. Две главы “Девичья” и “Отрочество”, которые я так долго не могу окончательно обработать, задерживали меня <...> Нынче встал поздно. Писал довольно усердно, так что докончил “Девичью” и “Отрочество”, но не набело».

Тут же сделана заметка к главе «Концерт», которая была во второй редакции и совсем опущена потом: «Случается, что вдруг чувствуешь, что на мне осталась по забывчивости удивленная физиономия там, где уже нет более причины удивляться».

Из записи 22 ноября выясняется, что перепиской «Отрочества» занимался и штабс-капитан В. Е. Зуев: ему были в этот день отправлены деньги и две главы.

1 декабря сделана опять заметка для главы «Концерт»: «Что бы было, ежели бы мужья и жены могли видеть картины, которые рисует молодым мальчикам их воображение, при виде женщин?»

2 декабря: «...хотел приняться за “Отрочество”, но без предыдущих тетрадей нашел неудобным». Тетради же были отданы переписчикам.

10 декабря: «Акршевский все не присылает тетрадей».

20 декабря: «Чтоб сочинение было увлекательно, мало того, чтобы одна мысль руководила им; нужно, чтобы все оно было проникнуто и одним чувством. — Чего у меня не было в “Отрочестве”».

21 декабря: «Получил письмо от Зуева и Акршевского, он не переписал и не прислал мне “Отрочества”. Это меня бесит. “Отрочество” из рук вон слабо — мало единства и язык дурен».

Работа над «Отрочеством» возобновилась лишь в январе 1854 г.

13 января: «Только немного переписал “Песнь Лебедя” и пересмотрел старое».

Затем задание писать или пересматривать «Отрочество» утром и вечером дается каждый день.

14 января: утром «принялся за дело», но пришли офицеры и помешали. «...в сумерки принялся писать. До ужина написал листа 2. Да после ужина — один».

15 января: «Утром окончил “Песнь Лебедя”».

16 января: «Проснулся поздно, так как вчера писал до петухов». К переписке был привлечен юнкер Янушкевич. «После обеда написал порядочно главу “Дружба”, переправил Янушкевичево писанье, так что нынче “Отрочество” должно быть кончено». Вечером «переправил одну главу».

Наконец в дневнике появилась, после множества прежних критических, иного тона запись, связанная, несомненно, с «Отрочеством»: «Сочинение кажется обыкновенно в совершенно другом и лучшем свете, когда оно окончено».

17 января: «Пересмотрел “Отрочество” <...> Приехал Балта и помешал мне писать 2 главы, которые я решился переделать».

18 января: «Написал две главы».

19 января: «Докончить “Отрочество” и уехать. Исполнил. Встал рано и до самого отъезда писал или хлопотал. <...> Перечел “Отрочество” и решил не смотреть его до приезда домой...».

- 418 -

Толстой поехал в Ясную Поляну, с тем чтобы потом отправиться в Дунайскую армию.

Находясь 19 января в станице Щедринской, наметил в дневнике:

«В “Отрочестве” я решил сделать следующие поправки.

1) Укоротить главу “Поездка на долгих”. 2) “Грозу” — упростить выражения и исключить повторения. 3) “Машу” сделать приличней. 4) Соединить “Единицу” с “Дробью”. 5) “Ключик” — прибавить то, что найдено в портфеле. 6) Мечты о матери изменить. 7) Приискать заглавие “Перемелется, мука будет”. 8) “Дубков и Нехлюдов” — переменить начало и добавить описание нас самих и нашего положения во время беседы».

6 февраля 1854 г. в дневнике появилась запись: «Докончил “Отрочество”».

Но 14 марта в Бухаресте, начав новую тетрадь дневника, Толстой записал: «Вечер просижу дома и займусь “Отрочеством”».

Рукопись, отправленная в «Современник», не сохранилась, поэтому о третьей редакции можно судить, лишь сопоставляя печатный текст с последними оставшимися в архиве рукописями.

Судя по ним, не все намеченные 19 января поправки понадобились при окончательной отделке повести. В главе «Поездка на долгих» сделаны мелкие сокращения (может быть, только теперь было зачеркнуто вступление), но в конце вместо строки точек появилось добавление: «Вот и рыжеватые дворники с обеих сторон подбегают к экипажам и привлекательными словами и жестами один перед другим стараются заманить проезжающих. Тпрру! Ворота скрипят, вальки цепляют за воротища, и мы въезжаем во двор. Четыре часа отдыха и свободы!»

Глава “Гроза”, как ею ни был доволен Толстой прежде, заново шлифовалась, но и здесь на последней стадии добавлено: «Тревожные чувства тоски и страха увеличивались во мне вместе с усилением грозы, но когда пришла величественная минута безмолвия, обыкновенно предшествующая разражению грозы, чувства эти дошли до такой степени, что, продолжись это состояние еще четверть часа, я уверен, что умер бы от волнения».

Глава «Маша» уже заняла свое окончательное место, но в журнальном тексте ее нет совсем (по цензурным условиям). Вероятно, в третьей редакции Толстой еще раз сократил главу, делая ее «приличней», но что именно — судить трудно.

«Единица» не объединилась с «Дробью». Прибавления в «Ключике» о том, что было найдено в портфеле, — взамен отрывка, находившегося во второй редакции, возможно, были сделаны, но в «Современнике» их нет, а в издании 1856 г. в этом месте строка точек.

Неизвестно, как были изменены «мечты о матери» в главе «Мечты»: во второй редакции соответствующая рукопись не сохранилась, а в печатном тексте главы XV вообще ни слова не сказано о матери.

Заглавие «Перемелется, мука будет» было изменено: в «Современнике» — «Болезнь». Однако в 1856 г. было восставновлено прежнее.

«Дубков и Нехлюдов» — такой главы нет в печатном тексте. Видимо, это глава XXV «Приятели Володи» и, вероятно, еще XXVI — «Рассуждения». Во второй редакции рукописи их нет, а в первой редакции текст весьма далек от окончательного (см. т. 1 второй серии).

Рукопись «Отрочества» была отправлена в «Современник» из Бухареста в апреле 1854 г.

- 419 -

2

Еще 6 февраля 1854 г. Некрасов писал, что «Отрочество» «может быть напечатано очень скоро», если Толстой не замедлит «его присылкою» (Переписка, т. 1, с. 61). В архиве Толстого сохранилась квитанция, удостоверяющая, что рукопись была отправлена Некрасову в Петербург 27 апреля.

10 июля, прочитав «Отрочество», Некрасов написал: «Если я скажу, что не могу прибрать выражения, как достаточно похвалить Вашу последнюю вещь, то, кажется, это будет самое верное, что я могу сказать, да и не совсем ловко говорить в письме к Вам больше. Перо, подобно языку, имеет свойство застенчивости — это я понял в сию минуту, потому что никак не умею, хоть и покушаюсь, сказать кой-что из всего, что думаю; выберу только, что талант автора “Отрочества” самобытен и симпатичен в высшей степени и что такие вещи, как описание летней дороги и грозы, или сидение в каземате, и многое, многое дадут этому рассказу долгую жизнь в нашей литературе» (там же, с. 61—62). Письмо это дошло до Толстого только 24 августа, пока же в дневнике 11 июля отмечено: «...я опять в самом затруднительном денежном положении: ни копейки, по крайней мере до половины августа, не предвидится ниоткуда, исключая фуражных, и должен доктору. Не предвидится, я говорю, потому, что нынче получил “Современник” и убежден, что рукописи мои сидят где-нибудь в таможне».

Весть о новой повести, между тем, уже распространялась в литературных кругах. 31 мая Тургенев писал С. Т. Аксакову: «От Толстого, автора “Истории моего детства”, прислана повесть, продолжение первой, под названием “Отрочество” — говорят, превосходная» (Тургенев, Письма, т. 2, с. 222).

30 сентября датировано цензурное разрешение на десятый номер «Современника». «Отрочество» появилось с подзаголовком «Повесть» и редакционным примечанием: «В “Современнике” 1852 г., № 9, помещен был рассказ под названием “Детство”, без сомнения, оставшийся в памяти у читателей нашего журнала. Этот рассказ был собственно началом романа, которого общее заглавие “Четыре эпохи развития”. Ныне мы представляем вторую часть этого романа, имеющую, подобно первой, интерес и как отдельное целое». Так редакция журнала искупила свою вину перед Толстым, обозначив подлинное заглавие «первой части» романа («Детство», а не «История моего детства») и, видимо, кратко изложив «несколько строк» авторского предисловия, которое не появилось в 1852 г.

24 августа 1854 г. Толстой записал в дневнике: «Получил лестное об “Отрочестве” письмо от Некрасова, которое, как и всегда, подняло мой дух и поощрило к продолжению занятий». Но в следующем письме, от 2 ноября, Некрасов уведомлял о «значительных и обидных урезываньях». Цензор В. Н. Бекетов потребовал исключения двух глав: VI «Маша» и XVIII «Девичья»; в других были сделаны значительные купюры. Некрасов утешал, что «лучшие вещи все уцелели в неиспорченном виде»: «Вещь эта произвела в читающем мире то, что называется эффект, а что касается литераторов, разумеется, смыслящих, то они сознаются, что очень давно ничего подобного не было в русской литературе. В самом деле, хорошая вещь» (Переписка, т. 1, с. 63).

Военная почта ходила плохо, и 19 декабря Толстой, с августа не получавший «Современника», недоуменно спрашивал Некрасова: «Напечатаны

- 420 -

ли и когда будут напечатаны “Рассказ маркера” и “Отрочество” и почему не получаю я “Современника”? Уведомьте меня, пожалуйста, об этом и письмом страховым, чтобы это было вернее. Адрес мой все тот же: в Кишинев, в главный штаб Южной армии».

17 января 1855 г. Некрасов снова повторял и свой отзыв, и строки о цензуре, и мнение других литераторов: «Что касается до литературного мира, то все порядочные люди единогласно находили эту вещь исполненною поэзии, оригинальною и художественно выполненною. <...> Мои приятели Тургенев и Анненков в восторге от этого произведения, в таком же, как и я». О цензурных вымарках здесь сказано: «Его изрядно общипала цензура, вымарав многое из первых проявлений любви в отроке и кое-что там, где рассказчик говорит об отце» (там же, с. 68).

«Первые проявления любви в отроке» — это главы «Маша» и «Девичья», но также несколько абзацев и отрывков в главах «Единица», «Затмение», «Я». Строки «об отце» — в главе «Папа». Сделано было и много других поправок явно цензурного свойства: сняты все упоминания о Боге, церкви, религиозных сомнениях. Даже кличка лошади Дьячок была изменена: Зайчик. Исчезли рассуждения Катеньки о неравенстве («Вы богаты — мы бедны...» и др.), бывшие в рукописях и появившиеся вновь в изд. 1856 г. Вероятно, по той же причине нет в «Современнике» дерзкого разговора горничной Гаши с бабушкой (гл. «Дробь»), как и воображаемого диалога Николеньки с государем (гл. «Мечты»). Поскольку не сохранилась не только рукопись, посланная в «Современник», но и в предыдущем автографе — большие пропуски, о цензурных вымарках можно судить, сопоставляя журнальную публикацию с отдельным изданием 1856 г., где текст был восстановлен (кроме одного случая — см. ниже).

В том же письме от 17 января 1855 г. Некрасов извещал Толстого, что номер «Современника» с «Отрочеством» он распорядится отослать завтра же «по легкой почте». Когда получил эту посылку Толстой, неизвестно, но в переписке с редакцией журнала в 1855 г. много разговоров о военных рассказах, «Отрочество» же упомянуто однажды в письме И. И. Панаеву 14 июня, отправленном с позиции на реке Бельбек: «Деньги за “Отрочество” я получил...».

17 мая 1856 г., находясь в Петербурге, Толстой записал в дневнике: «Утром пришли Горбунов и Долгорукой, Прац и Колбасин 2-й1, последнему отдал из 10 процентов издание “Детства и Отрочества”».

Не приходится сомневаться, что Колбасину был оставлен оригинал для набора. «Ведомость о рассмотренных С.-Петербургским цензурным комитетом рукописях и печатных книгах в течение мая месяца 1856 г.», сохранившаяся в бумагах цензурного ведомства, под № 574 отмечает, что 25 мая поступила «Печ. кн. и рукоп. “История моего детства”, в количестве 191 страницы, и была одобрена цензором Бекетовым 28 мая» (РГИА, ф. 772, оп. 1, д. 3808, л. 131 об.). В этом документе особенно важен счет страниц. Для нового набора использовались, конечно, оттиски «Современника», но обе повести занимали там 166 страниц. Стало быть, 25 страниц

- 421 -

представлены были в виде рукописи — те самые главы и большие куски, которые в журнале не появились вовсе.

Дальнейшая судьба книги прослеживается по нескольким дневниковым записям Толстого и по переписке с Д. Я. Колбасиным.

2 июня Колбасин известил Толстого: «Вчера я возвратился из Москвы и нашел, к полному своему удовольствию, что “Детство и Отрочество” уже пропущены обязательным Бекетовым без всяких пропусков, кроме 28 строк из религиозных сомнений, начиная словами: “Все это было бы смешно и забавно, если бы я не распространял своих сомнений и т.д. до — по ночам вставал и по нескольку раз перечитывал все известные мне молитвы...”. Вот и весь пропуск, если Вы находите, что он не важен, то не для чего и тревожить Ковалевского. Мне кажется, что пропуск этот нисколько не вредит целому, и если мы захотим постоять на своем, то это затянет дело надолго, пойдет на рассмотрение попов и т.д. и выйдет та же длинная история, что и с “Муму” Тургенева, а еще пожалуй и хуже. Во всяком случае жду от вас скорого ответа насчет этого пропуска <...> С 6-го числа приступлю к набору “Детства”, в котором и иконка прошла благополучно» (Юб., т. 1, с. 334; т. 2, с. 372). В следующем письме, без даты, но тоже июньском, Колбасин сообщал, что бумага заказана фабриканту: «Печатать еще не начал. Прац просит подождать, он скоро кончает другую работу» (Юб., т. 1, с. 334). И 21 июня: «Писал я к Вам, Лев Николаевич, два письма, не знаю, получили ли Вы их; если нет, то знайте, что “Детство” и “Отрочество” Бекетов пропустил без всяких помарок, исключая, кажется, 18 строк1 из “Отрочества” в религиозных сомнениях, что, мне кажется, ничуть не повредит целому и даже остальным сомнениям. Поэтому, не получая от Вас известий, я решился приступить к набору только на этой неделе...» (Юб., т. 2, с. 372).

Судя по дневнику, Толстой писал Колбасину 28 июля 1856 г., но письмо не сохранилось.

Цензурное изъятие в 28 строк было сделано в гл. XIX «Отрочество». Восстановить этот фрагмент не удается. В рукописи второй редакции здесь пропуск (не оттого ли, что соответствующий лист был положен для набора?), а в черновике находится краткий текст, не совпадающий с окончательным ни в одном слове (см. т. 1 второй серии).

В письмах 21 июня и 7 августа Колбасин рассказывал о практических делах, связанных с изданием, просил выслать деньги на бумагу и т.п.: «К концу сентября постараюсь окончить наше издание и тогда начнем загребать денежки» (Юб., т. 1, с. 335).

13 августа в дневнике Толстого отмечено: «Написал письмо с поправками “Детства” и “Отрочества” Колбасину». Письмо неизвестно, но скорее всего речь идет об авторских изменениях, не связанных с цензурными пропусками (см. в т. 1 второй серии варианты журнала «Современник»). Что касается цензурных пропусков (не глав, а более мелких), то текст их должен был переслать Толстому Колбасин. Возможно, в его распоряжении находилась рукопись, отправленная в 1854 г. Некрасову. 26 августа Колбасин писал в Ясную Поляну: «Пишу к Вам, Лев Николаевич, в кратких словах — очень занят. Деньги все получены, поправки тоже, кажется, можно будет обойтись без цензора. Пропуски из “Отрочества” постараюсь прислать,

- 422 -

хотя их очень много. Печатание началось, но я приостановил, ожидая поправок...» (Юб., т. 2, с. 372). Неизвестно, выслал ли Колбасин эти «пропуски», но ясно, что в изд. 1856 г. они восстановлены. В том же письме Колбасин спрашивал: «Как напечатать в заглавии книги: “История моего Детства и Отрочества” или иначе?» (Юб., т. 1, с. 335). В итоге с заглавием книги опять вышла путаница: на обложке и титуле стоит «Детство и Отрочество», на шмуцтитульном листе и первой странице текста: «История моего детства». В содержании: «Детство».

20 сентября Колбасин извещал: «Сегодня, многоуважаемый Лев Николаевич, продержал я корректуру последнего листа нашего издания, и недели через две все будет готово и книга поступит в продажу. Книга вышла небольшая, но очень милая по наружности. Цена назначается ей 1 р. 50 коп., а с пересылкою 2 рубля, так же как и изданная Давыдовым, который тоже окончил печатание1. Дороже пустить нельзя» (Юб., т. 1, с. 335). Его брат Е. Я. Колбасин помогал в чтении корректур и 29 сентября написал И. С. Тургеневу: «...перечитывая с братом корректурные листы, я снова восхитился ими до седьмого неба — что за роскошная вещь!» (Тургенев и круг «Современника», с. 271).

3 октября книга «Детство и Отрочество. Сочинение графа Л. Н. Толстого. Санкт-Петербург. В типографии Эдуарда Праца. 1856» вышла в свет (РГИА, ф. 777, оп. 27, ед. хр. 288). Объявление книжного магазина А. И. Давыдова появилось в «С. —Петербургских ведомостях», № 218 от 6 октября. 18 октября в Прибавлении к № 125 «Московских ведомостей», кроме объявления, сказано: «Считаем лишним распространяться о достоинствах предлагаемого издания, достаточно упомянуть, что этими произведениями автор стал на ряду первых наших писателей и что в этом издании к “Отрочеству” прибавлено две новых главы и многие места пополнены».

20 сентября Колбасин спрашивал Толстого, сколько экземпляров выслать или ждать его приезда в Петербург, кому и куда послать еще. Вероятно, Толстой ответил. Во всяком случае, уже 6 октября А. В. Дружинин в подробном письме в Ясную Поляну с отзывом о «Юности» приписал: «“Детство”, “Военные рассказы” я получил, и очень благодарю Вас за память» (Переписка, т. 1, с. 269). 13 октября Толстого извещал И. И. Панаев: «У меня на столе лежат Ваши “Военные рассказы” “Детство и Отрочество”. Последнее издание с большим вкусом, но я уже говорил Колбасину, что цвет обертки неудачен, а обертка придает большую красоту книжке» (там же, с. 136). Обложка была зеленого цвета.

18 октября Е. Я. Колбасин заметил в письме Тургеневу: «“Отрочество и Детство” — черт бы побрал русскую публику! — пока в продаже идет плохо» (Тургенев и круг «Современника», с. 291).

7 ноября 1856 г. Толстой приехал в Петербург.

9 ноября в дневнике отмечено: «Книги идут плохо». И на другой день писал брату Сергею Николаевичу: «Книги идут плохо. Продано и тех и других экземпляров 900». В этот же день в дневнике записано: «Купил книгу...». Вероятно, это была собственная книга, а не издание повестей Тургенева, как сказано в комментариях т. 47 Юб. издания (все три части «Повестей и рассказов» Тургенева, вышедших в начале ноября 1856 г.,

- 423 -

Толстому прислал издатель П. В. Анненков). Сохранился экземпляр, подаренный сестре М. Н. Толстой (библиотека ГМТ).

Новое отдельное издание «Детства» и «Отрочества» появилось в двух книгах в 1876 г. и было предназначено для детей. На обложке издания 1877 г. «Русских книг для чтения» объявлено, что это «второе издание» «Детства и Отрочества» — «новое дешевое издание, переделанное автором для детского чтения». В Музее книги Российской государственной библиотеки находится экземпляр изд. 1856 г., подаренный П. И. Юшковой, с надписью: «Любезной и дорогой тетушке Пелагее Ильиничне от автора». (В конце 1875 г. Юшкова умерла в Ясной Поляне.) На этом экземпляре Толстой правил текст — делал карандашом сокращения в «Отрочестве»; «Детство» появилось в 1876 г. в том же виде. Было исключено почти все, что касалось любви: целиком главы «Маша» и «Девичья»; история появления на свет Карла Иваныча («Я родился шесть недель ~ не любил меня»), подробности его собственной любовной истории в гл. IX; осуждение папа в гл. XXII и заключающий главу эпизод с Машей; фрагмент о Маше и Василии в главе XXIV «Я».

Вероятно, Толстой учитывал, делая все эти сокращения, мнение педагога В. П. Острогорского, напечатавшего в «Педагогическом листке» (1875, № 3) статью «Русские писатели как воспитательно-образовательный материал для занятий с детьми». Впрочем, Острогорский находил, что и в «Детстве» глава IX «Что-то вроде первой любви» не пригодна для детского чтения. Между тем, когда книга Толстого только появилась из печати, анонимный рецензент газеты «Московские ведомости» (1856, 13 октября, № 123) писал: «Литературною новостью следует назвать сочинение графа Л. Н. Толстого “Детство и Отрочество”. Сначала (в 1854 г.) оно напечатано было в “Современнике” и теперь является отдельною книгою. Сочинение это тем замечательно, что, будучи написано для чтения взрослых, вместе с тем, может быть с удовольствием прочтено и детьми, которые так нуждаются у нас в хорошем чтении, но которым большею частью дают пустейшие переводы, толкующие о чужеземной жизни вкривь и вкось, а главное, не о действительной жизни, но о каких-то фантастических или неестественных похождениях рыцарей и дон-кихотов новейшего покроя. Рассказы гр. Толстого отличаются необыкновенною легкостью языка, доступного детям, и увлекательностью содержания, родного детям по их возрасту и знакомым им обстоятельствам школьной жизни. Если б побольше являлось таких рассказов, то они вытеснили бы те аферные детские книги, которые десятками издаются у нас для детей, в красивых папках и с политипажами, нередко, впрочем, восхваляемыми недобросовестными рецензентами, заботящимися, как видно, только о пользе букинистов-издателей, но ничуть не о правильном развитии и воспитании детей».

3

В «Отрочестве», сравнительно с «Детством», появились новые лица и, соответственно, понадобились новые прототипы, возникли новые автобиографические черты.

В Москве, куда семья Толстых переехала в 1837 г. — и с этого времени Толстой начинал счет своего отрочества, — у детей появился гувернер Проспер

- 424 -

Антонович Сен-Тома. В «Отрочестве» ему дано имя Проспер Антонович Сен-Жером.

«Я описал в своем “Детстве”1, — говорится в черновике статьи “Стыдно” (1895), — тот испытанный ужас, когда гувернер-француз предложил высечь меня». О том же рассказано в дополнениях к «Биографии», составленной П. И. Бирюковым: «Не помню уже, за что, но за что-то самое не заслуживающее наказания St.-Thomas, во-первых, запер меня в комнате, а потом угрожал розгой. И я испытал ужасное чувство негодования и возмущения и отвращения не только к St.-Thomas, но к тому насилию, которое он хотел употребить надо мною. Едва ли этот случай не был причиной того ужаса и отвращения перед всякого рода насилием, которые я испытывал всю свою жизнь». В «Отрочестве» это один из центральных эпизодов.

Горничная Маша, влечение к ней Николеньки, ее любовь к Василию тоже взяты из жизни. 29 ноября 1851 г. в дневнике Толстой вспоминал: «Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испытал только, когда мне было 13 или 14 лет; но мне не хочется верить, чтобы это была любовь; потому что предмет была толстая горничная (правда, очень хорошенькое личико), притом же от 13 до 15 лет — время самое безалаберное для мальчиков (отрочество): не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту эпоху действует с необыкновенною силою».

Эта «Маша», а в действительности Матрена Васильевна вышла впоследствии замуж за Василия Брускова. В архиве Толстого сохранилось письмо 1898 г. их сына Никифора: он просил материальной помощи как сын горничной, которая изображена в «Отрочестве» под именем Маши.

Автобиографичны и многие другие чувства, размышления, увлечения, занятия главного героя повести (см. Гусев, I, с. 170—176). Рассуждениям Николеньки о симметрии (гл. XIX) вполне соответствует эпизод, рассказанный С. А. Толстой в «Материалах к биографии Л. Н. Толстого»: «...раз он почему-то много думал о том, что такое симметрия, и написал сам на это философскую статью в виде рассуждения. Статья эта лежала на столе, когда в комнату вошел товарищ братьев Шувалов с бутылками во всех карманах, собираясь пить. Он случайно увидел на столе эту статью и прочел ее. Его заинтересовала эта статья, и он спросил, откуда Лев Николаевич ее списал. Л. Н. робко ответил, что он ее сам сочинил. Шувалов рассмеялся и сказал, что это он врет, что не может этого быть, слишком ему показалось глубоко и умно для такого юноши. Так и не поверил, и с тем и ушел» (ЛН, т. 69, кн. 1, с. 503).

Сочинения «О симметрии» нет среди ранних набросков Толстого, но сохранились другие философские отрывки, предшествующие «Детству»; весь рассказ о симметрии записан Софьей Андреевной, очевидно, со слов Толстого.

Горничная Гаша заставляет вспомнить действительное лицо — горничную П. Н. Толстой Агафью Михайловну (1808—1896). Про бабушку Пелагею Николаевну Толстой писал в «Воспоминаниях» почти как в «Отрочестве»: «...с своей горничной Гашей она отдавалась своим капризам и мучила ее, называя: “вы, моя милая” и требуя от нее того, чего она не спрашивала, и всячески мучая ее». Но затем добавлял: «И странное дело, Гаша, Агафья Михайловна, которую я знал хорошо, заразилась манерой капризничать

- 425 -

бабушки и с своей девочкой, и с своей кошкой, и вообще с существами, с которыми могла быть требовательна, была так же капризна, как бабушка с нею». В 1838 г., когда умерла П. Н. Толстая, Агафье Михайловне было 30 лет. Она так и не выходила замуж и доживала свой век в Ясной Поляне, на дворне, получая от Толстых пенсию. Позднее о ней писала Т. Л. Сухотина-Толстая, включив этот очерк в книги «Друзья и гости Ясной Поляны» (М., 1923) и «Детство Тани Толстой в Ясной Поляне». Татьяна Львовна рисует портрет старухи, умеющей хорошо ухаживать за больными, очень любившей животных, особенно собак: «Рассказывали, что когда ее понесли на погост, то все собаки с псарки с воем проводили ее далеко за деревню по дороге на кладбище» (Сухотина-Толстая Т. Л. Воспоминания. М., 1980, с. 67).

4

17 января 1855 г., извещая Толстого, что «Отрочество» «вышло в свет в октябре 1854 года <...> и произвело то, что называется эффектом, то есть некоторый говор в Петербурге», Некрасов заметил: «Что касается до литературного круга, то все порядочные люди единогласно находили эту вещь исполненною поэзии, оригинальною и художественно выполненною» (Переписка, т. 1, с. 68). Еще 29 сентября, до выхода десятого номера с повестью, Панаев написал М. Н. Лонгинову: «“Отрочество” графа Толстого — великолепная вещь» («Сборник Пушкинского Дома на 1923 год», Пг.,1922, с. 216).

17 октября 1854 г. Тургенев послал В. П. и М. Н. Толстым номер «Современника» с «Отрочеством». Ясно, что сам он повесть уже прочитал. На другой день он советовал художнику-карикатуристу Л. Н. Вакселю: «Прочтите “Отрочество” в 10-й кн. “Современника”. Вот наконец преемник Гоголя!» (Тургенев, Письма, т. 2, с. 234).

Сестре Толстого и ее мужу Тургенев написал: «Я чрезвычайно высоко ценю талант Льва Николаевича и весьма бы желал знать о нем, где он и что с ним» (там же, с. 232). В тот же день Тургенев извещал П. В. Анненкова: «Я на днях познакомлюсь с сестрой Толстого (автора “Отрочества” — скоро не нужно будет прибавлять этого эпитета — одного только Толстого и будут знать в России)...» (там же). Спустя несколько дней — в письме Некрасову: «“Отрочество” я еще не перечел; я послал книгу “Современника” к графу Толстому, который женат на сестре автора; он третьего дня приезжал ко мне знакомиться, а я в воскресенье у него буду (он отсюда верстах в 20) — и сообщил мне много подробностей о своем шурине» (там же, с. 236). Н. Н. Толстой рассказывал брату в ноябрьском письме об этом событии: «Валериан познакомился с Тургеневым, первый шаг сделал Тургенев, он принес им № “Современника”, где была твоя повесть, от которой он в восторге. Маша очарована Тургеневым, ты понимаешь, как я хочу его видеть; как только я его увижу, напишу тебе, какое впечатление он произвел на меня» (Переписка с сестрой и братьями, с. 176—177). Т. А. Ергольская извещала 3 декабря: «Ты уже слышал от Валерьяна и Машеньки, что они познакомились с Тургеневым, который в восхищении от твоего нового сочинения, он говорит, что оно наделало шума в Петербурге, что тебя расхваливают на все лады и что все литераторы предсказывают тебе блестящее будущее» («Ясная Поляна», 1997, № 1, с. 264).

- 426 -

Эти письма документально опровергают позднейший рассказ М. Н. Толстой (зафиксирован в «Яснополянских записках» Д. П. Маковицкого и в «Биографии Л. Н. Толстого», составленной П. И. Бирюковым), что знакомство произошло, когда Тургенев привез им «Современник» с повестью «Детство». Все событие относится к 1854 г., времени выхода в свет «Отрочества».

Увидав у М. Н. Толстой портрет ее брата, Тургенев тогда заметил: «Некрасивое, но умное и замечательное лицо» (Тургенев, Письма, т. 2, с. 238).

29 октября петербургскому литератору Е. Я. Колбасину Тургенев написал: «Очень рад я успеху “Отрочества”. Дай только Бог Толстому пожить — а он, я твердо надеюсь, еще удивит нас всех. Это талант первостепенный» (там же, с. 237). И спустя несколько дней — другому корреспонденту, И. Ф. Миницкому, хвалившему его повести, в частности «Затишье»: «Но в 10-м № “Современника” Вы найдете повесть Толстого, автора “Детства”, перед которою все наши попытки кажутся вздором. Вот наконец преемник Гоголя — нисколько на него не похожий, как оно и следовало. Жаль, что цензура многое выкинула!» (там же, с. 241).

Тургенев интересовался тем, как встречено «Отрочество» в литературном кругу, спрашивал об этом Некрасова, и тот отвечал 6 ноября: «Ты хочешь знать об “Отрочестве” — конечно, все его хвалят <...> но видят настоящую его цену немногие» (Некрасов, т. 10, с. 213).

Из Петербурга 4 декабря Тургенев писал М. Н. и В. П. Толстым: «“Отрочество” произвело здесь глубокое впечатление — Лев Николаич стал во мнении всех в ряду наших лучших писателей, и теперь остается ему написать еще такую же вещь, чтобы занять первое место, которое принадлежит ему по праву — и ждет его» (Тургенев, Письма, т. 2, с. 247). Немного позднее в письме В. П. Боткину Тургенев сказал о Толстом: «Это, говоря по совести, единственная надежда нашей литературы» (там же, т. 3, с. 91). И затем — в письме Я. П. Полонскому: «Этот человек пойдет далеко и оставит за собою глубокий след» (там же, с. 95).

Когда «Детство и Отрочество» вышло отдельным изданием, Тургенев просил выслать ему книгу в Париж, и 3 января 1857 г. написал Толстому: «Ваше “Детство и отрочество” производит фурор между здешними русскими дамами; присланный мне экземпляр читается нарасхват, и уже я должен был обещать некоторым, что непременно Вас познакомлю с ними, требуют от меня Ваших автографов — словом, Вы в моде — пуще кринолина» (там же, с. 75—76).

Публикация «Отрочества» пробудила интерес к Толстому у Ф. М. Достоевского, находившегося тогда в ссылке. 15 апреля 1855 г. он писал из Семипалатинска этнографу и юристу Е. И. Якушкину (сыну декабриста): «Уведомьте, ради Бога, кто такая Ольга Н1. и Л. Т. (напечатавший “Отрочество” в “Современнике”)?» (Достоевский, т. 28, кн. 1, с. 184).

Уместно вспомнить, что перед самым арестом в 1849 г. Достоевский отдал в «Отечественные записки» три части: «Детство», «Новая жизнь», «Тайна» своей повести «История одной женщины» (будущая «Неточка Незванова»), а в Петропавловской крепости писал рассказ об 11-летнем подростке «Маленький герой».

- 427 -

Позднее, в «Униженных и оскорбленных» (1861), о Толстом разговаривают герои романа: «Детство» и «Отрочество» вошли в «читательское» сознание эпохи.

«А ведь это очень трудно ты говорить. Это, кажется, где-то у Толстого хорошо выведено: двое дали друг другу слово говорить ты, да и никак не могут и всё избегают такие фразы, в которых местоимения. Ах, Наташа! Перечтем когда-нибудь “Детство и отрочество”; ведь как хорошо!» (Достоевский, т. 3, с. 329). Тогда же в одной из статей Достоевского упомянут Сен-Жером — в отрицательном отношении к самоуверенному и малоразвитому фразцузу Достоевский был согласен с Толстым: «Сколько гувернеров, учителей — всяких Сен-Жеромов и Мон-Ревешей — приезжало к нам в старину из-за Рейна для образования России, ровно ничего не зная ни из какой науки...» (там же, т. 18, с. 49).

В черновых заметках 1876 г. упоминается «история Карла Ивановича и выбросившейся девушки» (будущая «Кроткая») и далее следует диалог с искаженной русской речью (там же, т. 17, с. 9, 12—13). Видимо, здесь не «имитация», как сказано в комментариях к этому тексту, а комическое преображение, пародирование. В замысле Достоевского совсем нет той ласковой ироничности, какая сквозит в соответствующих главах «Отрочества».

Интерес к подробностям чувства постоянно вызывал в памяти Достоевского имя Толстого. Среди записей начала 60-х годов, связанных с переработкой «Двойника», заметка: «Сокровеннейшие тайны чиновничьей души à la Толстой» (там же, т. 1, с. 432). Позднее, среди набросков к роману «Подросток», также много раз встречается это «à la Лев Толстой» («как Лев Толстой»).

Особенно запомнилась Достоевскому в «Отрочестве» глава «Мечты»: назаслуженно жестокое наказание и мечты мальчика отомстить за обиду. В романе «Идиот» Аглая признается князю Мышкину: «...когда тринадцатилетнею девочкой была, думала отравиться, и все это написать в письме к родителям, и тоже думала, как я буду в гробу лежать и все будут надо мною плакать, а себя обвинять, что были со мной такие жестокие...» (там же, т. 8, с. 354).

Но обычно своего отпрыска «случайного семейства» Достоевский противополагал толстовским героям, и первым, и позднейшим, включая «Войну и мир». 1 января 1870 г. в планах «Жития великого грешника» (черновики «Бесов») находится запись: «Совершенно обратный тип, чем [прогнивший] измельчившийся до свинства отпрыск того благородного графского дома, которого изобразил Толстой в “Детстве” и “Отрочестве”» (там же, т. 9, с. 128).

Полемизируя с «Детством» и «Отрочеством», писал и заканчивал Достоевский в 1875 г. роман «Подросток»: «Да, Аркадий Макарович, вы — член случайного семейства, в противоположность еще недавним родовым нашим типам, имевшим столь различные от ваших детство и отрочество» (там же, т. 13, с. 455).

В январском выпуске «Дневника писателя» за 1877 год главу V «Именинник» Достоевский начал вопросом: «Помните ли вы “Детство и отрочество” графа Толстого?» И продолжал: «Там есть один мальчик, герой всей поэмы <...> это мальчик довольно необыкновенный, а между тем именно принадлежащий к этому типу семейства средне-высшего дворянского круга, поэтом и историком которого был, по завету Пушкина, вполне и всецело, граф Лев Толстой». Создатель «Подростка» видит в толстовском

- 428 -

рассказе об этом мальчике, в главе «Мечты» из «Отрочества», «чрезвычайно серьезный психологический этюд над детской душой, удивительно написанный» (там же, т. 25, с. 32). Но в отличие от Николеньки Иртеньева, мечтавшего о смерти, современный оскорбленный мальчик убивает себя. В этом самоубийстве 12-летнего подростка Достоевский узнал «особенную черту уже совершенно нашего времени» («помечтал, да и сделал»). Далее в «Дневнике писателя» — рассуждения о художнике, который воплотит весь хаос «какой-то новой действительности, совсем другой уже, чем какая была в успокоенном и твердо, издавна сложившемся московском помещичьем семействе средне-высшего круга, историком которого явился у нас граф Лев Толстой» (там же, с. 35).

Тогда же Достоевский уверенно утверждал: «Где вы найдете теперь такие “Детства и отрочества”, которые бы могли быть воссозданы в таком стройном и отчетливом изложении, в каком представил, например, нам свою эпоху и свое семейство граф Лев Толстой, или как в “Войне и мире” его же? Все эти поэмы теперь не более лишь как исторические картины давно прошедшего» (там же, с. 173).

Достоевский, конечно, не знал, что исток «Детства» и «Отрочества» — в черновике романа о «незаконных» детях. А в 70-х годах Толстой создавал свой роман о современной жизни и «случайном семействе» — «Анну Каренину». Если оставить в стороне политические разногласия (отношение к сербской войне), именно Достоевский стал глубоким ценителем нового романа Толстого.

Что касается «Отрочества», у этой повести было много восторженных читателей.

Сослуживец Толстого К. Н. Боборыкин писал из Кишинева 26 января 1855 г.: «После отзывов журналов не буду говорить, скажу только, что к любимым моим авторам Гоголю и Тургеневу прибавился еще г. Л. Н. Т.» (Гусев, I, с. 519). Он же сообщал, что «в восторге» от повести адъютант М. Д. Горчакова Е. П. Ковалевский (впоследствии писатель и путешественник; ему в июне 1855 г. Толстой читал в Бахчисарае рассказ «Севастополь в мае»).

Некая Эстель Джексон, симферопольская знакомая Толстого, написала 11 февраля 1855 г.: «Украшением наших вечеров стало чтение Вашего прелестного описания благословенного отроческого возраста, когда будущее видится в розовом цвете; я охотно разделяю с Вами энтузиазм, который внушил Вам Карл Иванович, как и его достойные соотечественники» (ГМТ; перев. с франц.).

Писательница Н. Д. Хвощинская в заслугу Толстому ставила то, что в то время как многие изображали детство и юность, он один коснулся переходного возраста в своем «Отрочестве» (В. Поречников <Н. Д. Хвощинская>. Провинциальные письма о нашей литературе. — «Отечественные записки», 1863, № 4, с. 186).

В. Э. Направник, сын выдающегося русского композитора и дирижера, живший зимой 1892 г. в Майданове близ Клина и часто видевшийся с П. И. Чайковским, свидетельствует: «Петр Ильич восхищался Л. Толстым, особенно любил “Детство и отрочество”; эту книгу, по его словам, он перечитал раз десять» («Советская музыка», 1949, № 7, с. 65). Управляющий петербургскими императорскими театрами В. П. Погожев писал Чайковскому 15 декабря 1890 г.: «Вы, конечно, читали “Детство и отрочество” Толстого? Вероятно, и на Вас и на всех других, читавших это произведение, оно производило

- 429 -

один и тот же эффект: Вы читаете мысли, которые и Вам в свое время в голову приходили, — вспомните картины, которые когда-то мелькали и перед Вами, и все это восстанавливается в Вашей голове в такой изумительной правдивости, подробности и полноте и все настолько Вам знакомо, что в первую минуту Вы чувствуете даже досаду на то, что Вам раньше не пришла в голову мысль воспроизвести этот простой, по-видимому даже наивный синтез; это в первую минуту; и только позднее, вдумавшись, Вы начинаете чувствовать величину таланта, с которым написана эта вещь! И талант этот заключается, главным образом, в собирании и обобщении тех мелочей жизни, которые сами по себе не останавливают ничьего внимания, они ничтожны, как тиканье часов, которое настолько обыкновенно, что навыкнувшее к нему ухо перестает его слышать до тех пор, покуда внимание не будет обращено именно на это тиканье. Попробуйте прекратить это тиканье. Вы будете чувствовать, что чего-то не хватает, а чего? даже не сумеете доискаться... А талант доискивается, он инстинктивно чувствует и неполноту картины, и то, чего не хватает» (Воспоминания о П. И. Чайковском. М., 1973, с. 458—459). В 1892 г. Чайковский сочинял музыку к последнему своему балету «Щелкунчик», и надо полагать, перечитывание «Детства» и «Отрочества» было тогда связано с этой работой.

Первым журнальным откликом на «Отрочество» стала, как и два года назад на «Детство», статья в «Отечественных записках» (1854, № 11, отд. IV «Журналистика»). «Не знаем, — писал тот же критик, С. С. Дудышкин, — что больше хвалить в этих двух повестях: талант ли автора неоспоримый, мастерство ли рассказа или ту умную наблюдательность, которая так редка. Сверх того, г. Л. Н. Т. во многих местах своих повестей — истинный поэт. Все эти достоинства поставили г. Л. Н. Т. сразу, как семь лет назад г. Гончарова, с которым у него очень много общего, в число немногих лучших наших писателей последнего времени». Каким-то чутьем критик постиг, что художественное совершенство: «ни одного слова лишнего, ни одной черты ненужной, ни одной фразы без картины или без цели» — далось автору повестей долгим трудом: «не бросает их в печать недоконченными» (с. 34).

Сравнив Толстого с Диккенсом, Дудышкин заметил о картине, нарисованной в «Детстве» и «Отрочестве»: «Англичанин поймет ее так же хорошо, как и русский, хотя это и совершенно русская картина <...> в первом пробуждении ума, в первых наклонностях дитяти и в дальнейшем его развитии мы видим историю не одной русской, но и вообще человеческой жизни» (там же). Описание грозы покорило критика «Отечественных записок» не меньше, чем редактора «Современника» Некрасова, и он целиком привел этот фрагмент второй главы «Отрочества». «Г. Т., — писал Дудышкин, — истинный поэт, и на кого не подействует описание грозы в “Отрочестве”, тому мы не советуем читать стихов ни г.Тютчева, ни г.Фета: тот ровно ничего не поймет в них; на кого не подействуют последние главы “Детства”, где описана смерть матери, в воображении и чувстве того уж ничем не пробьешь отверстия; кто прочтет XV главу “Детства” и не задумается, у того в жизни решительно нет никаких воспоминаний» (с. 35).

В 1854 — начале 1855 г. сочувственные отзывы об «Отрочестве» поместили газета «Петербургские ведомости», журналы «Москвитянин», «Пантеон» и «Библиотека для чтения». Газетный рецензент отметил в «замечательной» повести «тонкую наблюдательность, психологическую верность» («Петербургские ведомости», 1854, 4 декабря, № 271). В «Москвитянине»

- 430 -

снова писал Б. Н. Алмазов, откликнувшийся раньше на «Детство», и тоже находил у Толстого «замечательную способность к тонким психическим наблюдениям» («Москвитянин», 1854, № 23, отд. IV, с. 113). В журнале «Пантеон» «Отрочество», как и «Фанфарон» А. Писемского, названо «лучшей повестью прошлого года». «Первая — удивительный, безыскусственный очерк, написанный прекрасным языком, замечательный мастерским анализом тонких, почти неуловимых чувств и впечатлений ребенка, делающегося отроком» («Пантеон», 1855, № 1, отд. IV, с. 4—5). Критик «Библиотеки для чтения» писал, что «Отрочество» «свежо, замечательно верностью и яркостью красок, проникнуто душевною теплотою автора» («Библиотека для чтения», 1854, № 11, отд. VI, с. 13). Все это были верные, но слишком общие слова. Первый глубокий анализ психологического мастерства Толстого дал в 1856 г. Н. Г. Чернышевский в статье о «Детстве», «Отрочестве» и «Военных рассказах».

В январе 1855 г. Некрасов обращался к Толстому: «Да пишите побольше — нас всех очень интересует Ваш талант, которого в Вас много. Кстати, в № 1 «Современника» непечатал я статью Анненкова “По поводу последних произведений Тургенева и Л. Н. Т.”; в ней Вы найдете несколько дельных замечаний о себе — она высказывает несколько мыслей, на которые наводят Ваши произведения» (Переписка, т. 1, с. 69).

Статья П. В. Анненкова называлась «О мысли в произведениях изящной словесности (Заметки по поводу последних произведений гг. Тургенева и Л. Н. Т.)».

В соответствии с заглавием статьи, Анненков сосредоточил внимание на содержании, смысле двух первых частей из обещанной автором «Истории четырех эпох»: «Полнота выражения в лицах и предметах, глубокие психические разъяснения и, наконец, картина нравов известного светского и строго приличного круга, картина, написанная такой тонкой кистью, какой мы уже давно не видели у себя при описаниях высшего общества, были плодом серьезного понимания автором своего предмета» («Современник», 1855, № 1, отд. III, с. 22). Далее следовало очень важное замечание: «Повествование г. Л. Н. Т. имеет многие существенные качества исследования, не имея ни малейших внешних признаков его и оставаясь по преимуществу произведением изящной словесности. Искусство здесь находится в дружном отношении к мысли, постоянно присутствующей в рассказе...» (там же).

По словам критика, у Толстого «почти нет малозначительных внешних признаков для лица, ничтожных подробностей для события. <...> Автор доводит читателя, неослабной проверкой всего встречающегося ему, до убеждения, что в одном жесте, в незначительной привычке, в необдуманном слове человека скрывается иногда душа его и что они часто определяют характер лица так же верно и несомненно, как самые яркие, очевидные поступки его». Что касается среды, изображенной в «Детстве» и «Отрочестве», Анненков полагал, что Толстой «не обсуждает тот круг, куда был поставлен, и который, не очень глубоко и серьезно понимая вещи, бережет только внешний вид достоинства и благородства: он его описывает». С «полным убеждением» Анненков причислил Л. Н. Т. к «лучшим нашим рассказчикам», назвав далее Гончарова, Григоровича, Писемского и Тургенева (там же, с. 24, 26).

Анонимный рецензент «Библиотеки для чтения» (1855, № 5, отд. VI) согласился с увиденными Анненковым основными чертами таланта Толстого:

- 431 -

«строгость психического наблюдения, полнота выражения в лицах и предметах, замечательная деятельность мысли, отсутствие противоэстетического смешения целей» (с. 43—44).

Другой член «бесценного триумвирата», как называл Толстой П. В. Анненкова, В. П. Боткина и А. В. Дружинина (в письме Боткину от 20 января 1857 г.), а именно Дружинин, выступил в печати лишь в 1856 г., с разбором двух новых повестей — «Метель» и «Два гусара». Исходные рассуждения критика — все же о «Детстве» и «Отрочестве»: «Немногие русские литераторы начинали свою деятельность так счастливо, правильно и разумно, как начал ее граф Л. Н. Толстой <...> Автор “Детства”, едва выступив на литературное поприще, не встретил от публики ни холодности, ни мгновенного сильного успеха, всегда почти действующего на молодых писателей довольно вредно. <...> Успех произведений графа Л. Н. Толстого прежде всего начался в круге писателей <...> Повесть “Отрочество” утвердила все надежды, возлагаемые на нового писателя» («Библиотека для чтения», 1856, № 9, отд. V, с. 1—2).

Дружинин увидел в создателе «Детства» и «Двух гусаров» «одного из бессознательных представителей той теории свободного творчества, которая одна кажется <...> истинною теориею всякого искусства» (с. 6). Но все сказанное критиком о новаторской силе таланта Толстого вполне справедливо и точно: «По первым произведениям Л. Н. Т. в нем не трудно было распознать писателя вполне независимого. Самая тень рутины не касалась его молодых сил. Он не знал многого, но зато и не заблуждался во многом. Для него как будто не существовало прошлого; все мелкие грешки нашей словесности — ее общественный сентиментализм, ее робость перед новыми путями, ее одностороннее стремление к отрицательному направлению, наконец, остатки старого дидактического педантизма, отнявшие столько силы у наших современных деятелей, — нимало не отразились на таланте нового повествователя» (с. 7).

Касаясь того, что ждет Толстого, Дружинин проницательно заметил: «Ему нечего бояться литературной рутины: он не будет писать сентиментальных диссертаций на современные темы и, вместе с тем, не станет изображать какого-нибудь журчанья ручейка, если его собственное настроение не повлечет его к журчащему ручью с непреодолимою силою. Он будет прям и искренен в проявлениях своей поэтической фантазии. Если ему вздумается написать идиллию, никакой авторитет не склонит его переделать идиллию в сатиру. Если вдохновение застанет его в минуты тяжелые для души, граф Толстой не станет насиловать себя для идиллической картины. Весь мир раскроется перед ним с своими светлыми и темными сторонами, а он не устремится к той или другой стороне мира по чужому указанию» (с. 7—8). И в заключение статьи: «Поэтическое зеркало графа Толстого поражает своею беспримерною чистотою, оттого мы, не обинуясь, признаем нашего автора одним из писателей наших, предназначенных на наиболее блистательную будущность» (с. 26).

Не приходится сомневаться, что Дружинин, как всякий талантливый критик со своими взглядами, печатал статью, имея в виду не только представить разбор сочинений Толстого, но и воздействовать на него самого, а может быть, и на все течение русской словесности. Во всяком случае, закончил критик восклицанием: «Будущим нашим беллетристам, которые бы увлеклись дидактическим настроением, мы постоянно станем указывать на графа Толстого, самого младшего по годам, но самого самостоятельного,

- 432 -

самого энергического из наших талантливых повествователей. Пусть его творческая независимость наведет их на благие помыслы, а пускай его строгое, блистательное, оригинальное положение вне всяких литературных партий заставит задуматься не одного начинающего литератора!» (с. 30). В первом номере за 1857 г. своего журнала Дружинин снова вернулся к Толстому в статье об «Очерках из крестьянского быта» А. Ф. Писемского. С точки зрения критика, Островский, Писемский и Толстой — представители школы чистого искусства и не зависят от недавних авторитетов и дидактических теорий гоголевского периода, подтверждая «здравость русской литературы в ее общем течении»: «Граф Толстой начинает свое дело как человек, твердо держащийся за свою самостоятельность, на зло всем недавним авторитетам» («Библиотека для чтения», 1857, № 1, отд. V, с. 8).

Критик из другого лагеря, Н. Г. Чернышевский, поместил вскоре в «Современнике» знаменитую статью, не скрывая своих намерений, о которых в письме Некрасову 5 декабря 1856 г. сказано: «В “Критике” <...> моя статейка о “Детстве”, “Отрочестве” и “Военных рассказах” Толстого, написанная так, что, конечно, понравится ему, не слишком нарушая в то же время и истину» (Чернышевский, т. 14, с. 329—330). В предыдущем, ноябрьском письме тому же Некрасову критик извещал, что Толстой скоро привезет в Петербург «Юность»: «Я побываю у него, — не знаю, успею ли получить над ним некоторую власть — а это было бы хорошо и для него и для “Современника”» (там же, с. 328).

Статья Чернышевского «Детство и Отрочество. Сочинение графа Л. Н. Толстого. Военные рассказы графа Л. Н. Толстого» появилась в декабрьском номере «Современника» за 1856 год.

Имея в виду ставшие уже привычными суждения о Толстом, критик писал: «Наблюдательность, тонкость психологического анализа, поэзия в картинах природы, простота и изящество — все это вы найдете и у Пушкина, и у Лермонтова, и у г. Тургенева, — определять талант каждого из этих писателей только этими эпитетами было бы справедливо, но вовсе недостаточно для того, чтобы отличить их друг от друга; и повторить то же самое о графе Толстом еще не значит уловить отличительную физиономию его таланта, не значит показать, чем этот прекрасный талант отличается от многих других столь же прекрасных талантов. Надобно было охарактеризовать его точнее» («Современник», 1856, № 12, отд. III, с. 53).

Далее Чернышевский дал эти свои, действительно точные характеристики.

«Психологический анализ может принимать различные направления: одного поэта занимают всего более очертания характеров; другого — влияние общественных отношений и житейских столкновений на характеры; третьего — связь чувств с действиями; четвертого — анализ страстей; графа Толстого всего более — сам психический процесс, его формы, его законы, диалектика души, чтобы выразиться определительным термином. <...> Есть живописцы, которые знамениты искусством уловлять мерцающее отражение луча на быстро катящихся волнах, трепетание света на шелестящих листьях, переливы его на изменчивых очертаниях облаков: о них по преимуществу говорят, что они умеют уловлять жизнь природы. Нечто подобное делает граф Толстой относительно таинственнейших движений психической жизни. В этом состоит, как нам кажется, совершенно оригинальная черта его таланта. Из всех замечательных русских писателей он один мастер на это дело» (с. 54—58).

- 433 -

«Есть в таланте г. Толстого еще другая сила, сообщающая его произведениям совершенно особенное достоинство своею чрезвычайно замечательной свежестью — чистота нравственного чувства» (с. 59).

Эта сила нравственного чувства замечательно проявилась в «Детстве» и «Отрочестве»: «...только при этой непосредственной свежести сердца можно было рассказать “Детство” и “Отрочество” с тем чрезвычайно верным колоритом, с тою нежною грациозностью, которые дают истинную жизнь этим повестям. Относительно “Детства” и “Отрочества” очевидно каждому, что без непорочности нравственного чувства невозможно было бы не только исполнить эти повести, но и задумать их» (с.60).

Чернышевский уверенно утверждал: «Эти две черты — глубокое знание тайных движений психической жизни и непосредственная чистота нравственного чувства, придающие теперь особенную физиономию произведениям графа Толстого, останутся существенными чертами его таланта, какие бы новые стороны ни выказались в нем при дальнейшем его развитии» (с. 61).

Как ни любил Чернышевский в литературе изображение общественной жизни (и откровенно в этом признавался), о Толстом написал: «...изображая “Детство”, надобно изображать именно детство, а не что-либо другое, не общественные вопросы, не военные сцены, не Петра Великого и не Фауста, не Индиану и не Рудина, а дитя с его чувствами и понятиями» (с. 62).

Завершил критик статью словами об «истинном таланте», «замечательном таланте» Толстого — «настоящего художника». И восклицал: «Какая прекрасная надежда для нашей литературы, какие богатые новые материалы жизнь даст его поэзии! Мы предсказываем, что все, данное доныне графом Толстым нашей литературе, только залоги того, что совершит он впоследствии; но как богаты и прекрасны эти залоги!» (с. 64).

Дальнейшие отзывы о «Детстве» и «Отрочестве» критиков, а потом историков литературы появились после публикации в 1857 г. «Юности» (см. комментарии).

С. 112. Я был под Ульм, я был под Аустерлиц! я был под Ваграм! — Во всех этих сражениях (8 октября, 20 ноября 1805 г., 5—6 июля 1809 г.) австрийские войска потерпели поражение.

С. 117. ...книги Смарагдова... — С. Н. Смарагдов составил для средних учебных заведений «Руководство к познанию» древней, средней и новой истории. Здесь, очевидно, упомянута книжка по средней истории, выдержавшая в течение 1849—1859 гг. шесть изданий.

...книгу Кайданова... — Книга И. К. Кайданова «Краткое начертание всемирной истории» издавалась с 1822 по 1854 г. 16 раз.

С. 118. ...о крестовом походе Людовика Святого... — Французский король Людовик IX предпринял в 1249 г. крестовый поход в Палестину.

С. 119. ...своей матери. — Мать Людовика IX — Бланка Кастильская.

С. 137. ...в какое животное или человека перейдет душа этой водовозки... — Подобными размышлениями заняты накануне Шенграбенского сражения офицеры Тушин и Белкин в одной из черновых редакций «Войны и мира».

- 434 -

ЮНОСТЬ

Впервые: «Современник», 1857, № 1, с. 13—163. Подпись: Граф Л. Н. Толстой.

Рукописный фонд составляет 153 листа.

Печатается по тексту «Современника», с восстановлением по рукописи изъятой цензурой второй половины гл. XLIV «Зухин и Семенов» и следующими исправлениями:

С. 166, строка 34: жалобно обнажилась — вместо: жалобно обнажалась (по А₂)

С. 167, строки 30—31: стоечка с образами и лампадкой, висевшей перед ними — вместо: стоечка с образами и лампадка, висевшая перед ними (по А₂)

С. 171, строки 23—24: в черную тень забора — вместо: в вечернюю тень забора (по А₂)

С. 175, строка 25: теория сочетаний — вместо: теории сочетаний

С. 175, строки 34—35: к нашему брату поступающему, а нашему брату поступающему — вместо: к нашему брату поступающему, и нашему брату поступающему (по А₂)

С. 176, строка 28: это была теория сочетаний — вместо: это была теория сочетания (по А₂)

С. 183, строка 30: нетерпеливо — вместо: неторопливо (по А₂)

С. 186, строка 37: сказал Дубков после обеда — вместо: сказал Дубков, — после обеда (по А₂)

С. 198, строка 17: совсем не четвероюродный — вместо: совсем не троюродный (по смыслу и сопоставлению со строкой 15)

С. 199, строка 11: в отношениях с домашними — вместо: в отношении с домашними (по А₂)

С. 201, строка 12: а когда-то — вместо: и когда-то (по А₂)

С. 213, строка 14: брезгливо дотрогиваются до вас — вместо: брюзгливо дотрогиваются до вас (по смыслу)

С. 222, строка 41: ласкающих глаз — вместо: ласкающихся глаз (по А₂)

С. 236, строки 25—26: огни из гостиной перейдут в верхние комнаты — вместо: огни в гостиной перейдут в верхние комнаты (по А₃)

1

11 марта 1855 г., вернувшись из Севастополя на позиции своей батареи близ Симферополя, Толстой записал в дневнике: «Военная карьера не моя и чем раньше я из нее выберусь, чтобы вполне предаться литературной, тем будет лучше».

На другой день была начата «Юность»: «Утром написал около листа...». Из писем Н. А. Некрасова Толстой уже знал, что «Отрочество» напечатано, что его «изрядно ощипала цензура» и что в литературных кругах оно произвело «эффект» (см. выше, с. 419 и 425). Едва ли к тому времени до Толстого дошел номер журнала с этой повестью.

В набросанных еще на Кавказе в 1851 г. планах всего сочинения конспект «Юности» начинался так: «Жизнь в П<етровском>, равнодушие отца, поступление в Университет». И в более подробной разработке: «Я дурно поступаю в Университет. Мы живем в П<етровском> одни с

- 435 -

отцом, — я начинаю шалить, влюбляюсь, брат отбивает...». Заканчивался этот вполне «романический» конспект пунктами, никогда не осуществленными: «Замужество сестры и волокитство зятя. Мои планы на этот счет. К. А. протежирует нам, брат поступает на службу. Я бросаю восторженные планы и живу беспутно, но тщеславно. После путешествия возвращение». Потом еще план, тоже далекий от текста «Юности»; здесь, в частности, мелькнуло: «Я решаюсь быть [ученым] писателем...» (см. т. 1 второй серии).

Работа над первой редакцией продолжалась весь март 1855 г. и половину апреля, вместе с писанием «Севастополя в декабре месяце».

13 марта: «Писал “Юность”...».

16 марта: «Вчера писал “Юность”...».

17 марта: «Написал около листа “Юности” хорошо, но мог бы написать больше и лучше».

18 марта: «Написал нынче около листа “Юности”».

28 марта: «Утром написал страницы 4 “Юности”...».

29 марта: «Написал страниц 8 “Юности” и недурно...».

С 5 апреля 1855 г. началась служба Толстого в Севастополе, на четвертом бастионе.

7 апреля: «Все эти дни так занят был самыми событиями и отчасти службой, что ничего, исключая одной нескладной странички “Юности”, не успел написать еще».

11 апреля: «Очень, очень мало написал в эти дни “Юности” и “Севастополя”...».

13 апреля: «Тот же 4-ый бастион, который мне начинает очень нравиться, я пишу довольно много. Нынче окончил “Севастополь днем и ночью” и немного написал “Юности”».

14 апреля: «Тот же 4-й бастион, на котором мне превосходно. Вчера дописал главу “Юности” и очень недурно. Вообще работа “Юности” уже теперь будет завлекать меня самой прелестью начатой и доведенной почти до половины работы. Хочу нынче написать главу “Сенокос”...».

Но глава «Сенокос», задуманная еще в пору «Отрочества» (см. с. 413), не была написана ни тогда, ни после, хотя в подробном плане «Юности», составленном в 1855 г., она значится (гл. 12). 21 апреля дневник отмечает: «7 дней, в которые я решительно ничего не сделал, исключая двух перебеленных листов “Севастополя” и проекта адреса1. 3-го дня у нас отбиты ложменты против 5 бастиона, отбиты со срамом. Дух упадает ежедневно, и мысль о возможности взятия Севастополя начинает проявляться во многом».

Упоминания о «Юности» прервались в дневнике до 30 июня 1855 г. И лишь 1 июля Толстой «пытался писать план “Юности”». В записи 6 июля «Юность» и «Молодость» названы, правда, «главным занятием», но «это для денег, практики слога и разнообразия». Творческая сила уходила в это время на военные рассказы («Рубка леса», «Севастополь в мае»), и хотя в записных книжках начиная с 8 июля много заметок к «Юности», энергичная работа над повестью снова началась только летом 1856 г. в Ясной Поляне. 10 июля 1855 г. в дневнике отмечено: «Пропасть есть мыслей для

- 436 -

“Юности”, записанных в записную книжку, скоро употреблю их, не переписывая».

Отправив 11 июля в Петербург «Севастополь в мае», Толстой 12 июля определил задание: «Завтра пишу “Юность” с утра», но 13 июля «ничего не писал» и лишь 24 июля «начал писать», хотя «написал только ¹/₂ листа», и 26 июля «утром и после обеда писал немного». Потом 27 июля «написал только ¹/₂ листочка», затем снова перерыв, и 12 августа «дописал 1-ю главу “Юности”. Весьма мало». Слова о «первой главе» ясно свидетельствуют, что в эти дни «Юность» писалась с начала, т.е. создавалась вторая редакция повести. Впрочем, работа на этот раз была и не могла не быть мимолетной: наступили последние дни Севастополя.

Высказывалось предположение, что написанное Толстым весной 1855 г. не сохранилось (Юб., т. 2, с. 375; т. 47, с. 283). Но есть все основания полагать, что первая сохранившаяся рукопись, содержащая шесть пространных глав, и есть та самая «доведенная почти до половины работа», про которую Толстой писал в дневнике 14 апреля 1855 г.1 Открывается она главой «Выставляют окна», которая позднее даст две — вторую и третью — главы: «Весна» и «Мечты». Так сохранится и потом: события «Юности» начинаются весной — порой обновления в природе и в душе героя. В таком отношении к весне ясно просвечивают автобиографические черты. В марте 1851 г., например, Толстой писал, находясь тогда в Москве, Т. А. Ергольской: «Прочел недавно в одной книге, что первые признаки весны действуют обыкновенно на моральную сторону человека. С оживающей природой хочется переродиться самому, жалеешь о прошлом, о дурно использованном времени, раскаиваешься в своих слабостях, и будущее представляется светлым впереди; становишься лучше, нравственно лучше. Относительно меня это совершенно верно; с тех пор как я начал жить (самостоятельно), весна всегда приводила меня в хорошее состояние, в котором я удерживался более или менее долго, но зима всегда была камнем преткновения. Всегда собьюсь».

Глава 2-я названа «Хор», но в середине нее между строками вписан еще заголовок: «Глава 2-я. Исповедь»; первая половина главы, хотя и не зачеркнута, осталась в тексте лишь этого черновика. Далее — глава 3-я «Экзамены», а потом, минуя 4-ю, сразу идет глава 5-я «Семейство Нехлюдовых» (возможно, Толстой ошибся в счете, а может быть, учел то, что вторая глава поделена на две; никаких пропусков в тексте нет). Заключительная в этой рукописи глава 6-я сначала была названа «Трубка», потом «Ложь», снова восстановлена «Трубка», но затем сверху написано: «Я хочу убедиться в том, что я большой». В окончательном тексте начало этой главы станет главой XIII: «Я большой». В первом черновике повествование начинается с пометы: «(В след<ующих> главах: 1) деньги, 2) ложный стыд)». На последней странице рукописи заметка: «Куренье после». Глава заканчивается (на об. л. 24) написанным поперек, по заполненной уже странице: кажется, будто у автора не осталось уже ни листочка бумаги.

План, составленный 1 июля 1855 г., в значительной мере был реализован во второй (первой завершенной) редакции повести, начатой в июле-августе в Севастополе.

- 437 -

Первой главой в плане оставалась «Выставляют окна». Относительно второй сомнения: «Хор. Страстная пятница...» обозначено, зачеркнуто, восстановлено, но затем 2-й главой в плане стало иное: «Обед в страстную пятницу». Эта глава появилась затем в рукописи и там зачеркнута. 3-я глава «Исповедь» и далее до 19-й «Не выдержал экзамена» — конспект того, что будет и во второй редакции и, с изменениями, в окончательном тексте. Но есть пункты, так и оставшиеся только в плане: в гл. 8 — «[Беднос<ть>]. Чувство сострадания мужикам»; в 11-й — «Жестокость Володи к Кат<еньке>; я сам не знаю, что делаю»; в 14-й — «Концерт»; в 15-й — «Катенька выходит замуж за артиста Листа». Не вошли, по крайней мере в «первую половину» «Юности», наметки глав 20—23: «20) Кутежи, игра, деньги. 21) Отец дает свободу. 22) Стечение несчастий. 23) Опоминаюсь и в деревню с планами составления философии и помещичества, которые в себе ничего не имеют, кроме тоски. Меня сбивают, я иду юнкером».

Как обычно при работе над трилогией, Толстой в «Юности» отказывался от «острых» сюжетно-романических мотивов, расширяя внутренний психологический и социальный планы.

В конспекте ничего нет о студентах-разночинцах (гл. XLIII и XLIV окончательного текста — «Новые товарищи», «Зухин и Семенов»). В рукописи второй редакции «Юности» они появятся, правда в очень черновом, кратком виде.

Хронология работы над обширной рукописью, составляющей вторую редакцию повести, прослеживается по дневнику.

После 12 августа 1855 г., когда Толстой «дописал 1-ю главу», в дальнейшем до отъезда из Крыма всего несколько записей, в основном о намерении продолжить работу.

13 августа: «Написал весьма мало, хотя и был в духе».

17 сентября: «Завтра <...> утро пишу “Юность”».

19 сентября: «“Юность” хочу издать сам».

21 сентября: «Завтра <...> пишу <...> “Юность”...».

23 сентября: «Не писал “Юности”. <...> Завтра <...> пишу “Юность”...»

Затем подобные записи повторяются 24, 26, 27 сентября, 1 и 2 октября. Лишь 23 октября появилось: «Писал вчера и нынче немного, но легко», хотя неясно, относится ли это к «Юности» или к «Севастополю в августе».

21 ноября, уже в Петербурге, намечено: «Завтра пишу “Юность”...». 9 декабря 1855 г. И. С. Тургенев известил П. В. Анненкова, что Толстой читал «начало своей “Юности” и начало другого романа1. О — есть вещи великолепные!» (Тургенев, Письма, т. 2, с. 328). По дневнику А. В. Дружинина устанавливается, что чтение это происходило 3 декабря. Толстой до конца жизни запомнил восхищение Тургенева, сказавшего тогда о «Юности»: «лучшее произведение в мире» («Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого. 12 ноября 1906 г. — ЛН, т. 90, кн. 2, с. 301)2.

- 438 -

Затем дневник Толстого прерывается до 10 января 1856 г. Только 19 февраля опять упомянута «Юность». Наконец 25 мая в Москве: «Писать ужасно хочется “Юность”».

3 июня, в Троицын день, Толстой вернулся в Ясную Поляну.

10 июня: «Гулял по заказу, кое-что придумал. Главное, что “Юность” надо писать предпочтительно...». Далее работа шла почти не прерываясь, до конца сентября, когда «Юность» была еще раз переписана и закончена.

11 июня: «Встал в 9, перечел “Юность”».

22 июня: «... составил ясно не на бумаге, а в голове план “Юности”».

26 июня: «... переписал заметки, перечел “Юность”, хотел писать, но так и остановился».

27 июня: «Перечел “Юность”, поправил кой-что...».

28 июня: «Встал в 10, отделал первую главу “Юности” с большим удовольствием». Вообще над первой главой — «Что я считаю началом юности» — Толстой особенно много работал. После всех переделок, сокращений, в частности, автобиографических моментов, остался текст, составивший в печатном варианте одну страницу.

30 июня: «Написал страничку “Юности”...».

1 июля: «... написал странички 2 “Юности”...».

3 июля: «Писал немного “Юность”...».

26 июля: «...дописал дней за 5».

27 июля: «Писал немного “Юность” и с большим удовольствием. Непременно, с моей привычкой передумыванья, мне надо привыкнуть писать сразу».

29 июля: «Писал утро “Юность”, дописал главу “Исповедь”».

30 июля: «Писал главу “Экзамены”, написал листочка два».

31 июля: «Писал главу экзаменов». В этот же день в записной книжке: «Непременно переделать всю первую главу».

1 августа: «Просыпался рано и в пробуждении пробовал придумывать свои лица. Воображение ужасно живо. Успел представить себе отца — отлично. Дописал “Экзамены”».

2 августа: «... писал целый день...».

3 августа: «Писал много».

6 августа: «4,5,6. Не выезжал, писал с удовольствием».

9 августа: «7 августа не помню. Знаю только, что в эти дни писал каждый день часа по два...».

10 августа: «...писал утро...».

11 августа: «Писал дома 6-ю главу по 2-ой переписке. Кончил». 6-я глава — «Семейство Нехлюдовых», бывшая в крымской рукописи главой 5-й.

12 августа: «... пописал немного».

13 августа: «Писал до 2...».

14 августа: «Принимаюсь писать 7-ю главу. Написал листа 2, но в целый день, который был свободен, этого мало».

15 августа: «Целый день дома, писал довольно много...».

16 августа: «Ничего не писал».

17 августа: «Утро дома мало писал, “Женитьба отца” поставила меня в тупик...». В сохранившейся рукописи два варианта этой главы, с большой правкой.

18 августа: «Все дождь, писал и марал утро».

19 августа: «Писал немного, ездил с собаками».

- 439 -

20 августа: «То же самое».

21 августа: «То же самое».

22 августа: «Кончил начерно “Юность”, 1-ую половину...».

23 августа: «Хотел поправлять, но не приступил».

Итак, вторая редакция, начатая в июле 1855 г. в Севастополе, завершена была 22 августа 1856 г. в Ясной Поляне.

Работа над последней, 3-й редакцией «Юности» началась 27 августа 1856 г., когда в Ясную Поляну «приехал писарь» из Тулы (Иван Иванович, фамилия неизвестна).

Рукописи второй редакции сохранились, видимо, полностью, со всеми дополнениями и переменами, сделанными Толстым. Здесь нет ни одного листочка копии, только автографы (см. во второй серии полный свод вариантов). Так много правок, особенно во второй половине, что рукопись, поначалу чистая, стала черновой.

Основной автограф содержит 11 глав: 1. «Выставляют окна»; далее зачеркнута гл. 2 «Постный обед», и гл. 3-я «Исповедь» стала 2-й; 3. «Экзамены»; 4. «Я большой»; 5. «[В гостях] Визиты». 6. «Семейство Нехлюдовых»; 7. «В деревне»; 8. «Женитьба отца»; 9. «В Москве»; 10. «Мачеха»; 11. «Я проваливаюсь».

Однако здесь же название «Глава 1-я. Выставляют окна» изменено на «Глава 3-я. Юность», а затем вписано новое: «Глава 3-я. Моральный порыв» (в печатном тексте это глава II «Весна»). Создано новое начало, где первая глава названа «Новый взгляд», потом «Что я считаю началом юности» (так и в печатном тексте), а вторая глава — «Наше семейство» (очень далекая от гл. IV печатного текста «Наш семейный кружок»). Автограф обеих глав заключен в обложку из узкой полоски бумаги, на которой рукой Толстого помечено: «Переписанное начало “Юности”». Заново была написана гл. 4 «Обед» (текст близок к печатной гл. IV «Наш семейный кружок»). К ней присоединилось начало главы «Исповедь», а на следующих страницах между строк вписаны заглавия: «Глава 5. Правила», «Глава [6] 5. Исповедь», «Глава [7] 6. Поездка в монастырь», «Глава 7. Еще исповедь». В дальнейшем также между строк, где чернилами, где карандашом (иногда обведенном чернилами), Толстой вписывал названия, дробя текст на короткие главы. Это знаки уже последней, третьей редакции, рукописи которой, за исключением маленького фрагмента, до нас не дошли. Видимо, Толстой отказался от намерения самому издавать «Юность», а печатая в журнале, вслед за «Детством» и «Отрочеством», новую часть трилогии следовало тоже разбить на короткие главы.

Переписывая сам, поручая работу писарю, диктуя ему, Толстой в автографе основной рукописи намечал новое деление текста. Глава 3 «Экзамены» была разбита на 4: «Как я готовлюсь к экзамену», «Экзамен истории», «Экзамен математики», «Экзамен латыни»1; 4-я «Я большой» составила гл. 13 «Я большой», 14 «Дубков», 15 «Обед», 16 «Ссора» (намечалась еще одна: 17 «Другая ссора», но это заглавие вписано между строк и зачеркнуто)2; глава 5 «Визиты» дала 18 «И. Грап», 19 «Валахины», 20 «Корнаковы», 21 «Ивины», 22 «Князь Иван Иваныч»3; глава 6 «Семейство Нехлюдовых»:

- 440 -

начало перешло в предыдущую; затем 221 «Кунцево», 23 «Нехлюдовы», [25] 24 «[Любовь] Отступление», 26 «Настоящие отношения», 27 «Ложь», 28 «Прогулка», 29 «Дмитрий»2; глава 7 «В деревне» — 30 «Приезд в Петровское», 31 «[Братья и сестры] Отношения», 32 «Музыка и чтенье», 33 «Comme il faut», 34 «Юность»3; глава 8 «Женитьба отца» — 35 «Соседки враги», 36 «Отец женится», 37 «Как мы приняли это известие»4; глава 9 «В Москве» — [38] 36 «Университет», 39 «Товарищество», 40 «[Мои три любви] Сердечные дела», 41 «[Свет, бал] Свет», 42 «Кутеж» (этой главы, собственно, нет; карандашом поверх текста конца предыдущей главы вписано заглавие и конспект), 43 «[Откровенность] Дружба Дмитрия», 44 «Оперов», 45 «Дружба с семьей»5. Лишь глава 10 «Мачеха» осталась по-прежнему одной главой — здесь 46-й. Глава 11 «Я проваливаюсь» составила три главы: 47 «Новые товарищи», 48 «Русский студент», 49 «Я проваливаюсь»6. На последней странице рукописи, перед двумя заключительными абзацами, вписано еще одно заглавие: 50 «Правила либеральные». Но текст расширен не был, а впоследствии даже сокращен, составив завершающие несколько строк опубликованной «первой половины» «Юности».

Сопоставляя текст второй редакции с печатным, можно убедиться, что даже последний слой рукописи сильно отличается от завершенного позднее и опубликованного в «Современнике».

Многие фрагменты не удается представить в виде вариантов и приходится давать пространными кусками; для некоторых глав («Наш семейный кружок», «Женитьба отца») в рукописи было несколько вариантов; иных глав («Кутеж», «Дружба с Нехлюдовыми») нет совсем. Так что в последней сохранившейся рукописи перед нами, особенно если учесть первоначальное разделение на 11 глав (вместо 45 в печатном тексте), другая редакция «Юности», ее «первой половины», как полагал Толстой, думая впоследствии написать «вторую половину».

При окончательной отделке в главе «Мечты» был сокращен большой кусок о «брюнетке с родинкой», виденной давным-давно; в главе «Правила» — фрагмент об Ольге Петровне, московской барыне, всегда появлявшейся в доме, когда приходилось иметь дело с духовенством; о влюбленности Любочки в Дмитрия Нехлюдова. Словом, убиралось все «лишнее», ненужное, хотя бы оно было и хорошо само по себе. С другой стороны, на последних стадиях текст расширялся, обогащаясь новыми художественными деталями. Например, в главе «Я большой» во второй редакции было сказано о новом, студенческом костюме: «Все платье было готово. Я надел его». Потом появилось: «Надев это платье и найдя его прекрасным, несмотря на то, что St.-Jérôme уверял, что спинка сюртука морщила, я сошел вниз с самодовольной улыбкой, которая совершенно невольно распускалась на моем лице, и пошел к Володе, чувствуя и как будто не замечая

- 441 -

взгляды домашних, которые из передней и из коридора с жадностью были устремлены на меня».

В главе «Я собираюсь делать визиты» лишь в последней, третьей редакции появился подробный рассказ об отце Иленьки Грапа и разговор с ним. В следующих главах расширены эпизоды с Сонечкой Валахиной, княгиней Корнаковой, князем Иваном Иванычем. В сущности, лишь в третьей редакции появилась глава «Comme il faut». В рукописи второй редакции этой теме посвящено всего несколько строк. Глава «Новые товарищи» близка по тексту во второй и третьей редакциях лишь на первых полутора страницах (фамилия студента, впрочем, не Зухин, а Мухин). Все остальное писалось заново, перед отправкой «Юности» в печать. Глава «Зухин и Семенов» (первоначально «Русский студент») также представляет собою во второй редакции небольшой черновой набросок. (Достоверно зная, что при публикации в «Современнике» в этой главе было сделано большое цензурное изъятие, мы не можем обратиться для восстановления текста к автографу второй редакции, а вынуждены довольствоваться копией, сохранившейся даже не в архиве Толстого.)

Громадной была работа над стилем, особенно в описаниях природы.

Рукописи последней стадии работы не сохранились. Уцелел лишь небольшой автограф конца главы XXXII «Юность» и начала гл. XXXIII «Соседи» и два листа копии той же гл. XXXIII. Толстой делал новые изменения, и перед отправкой в печать эти листы, по всей видимости, переписывались (см. варианты третьей редакции).

Судить о творческой работе над третьей редакцией в целом можно, сопоставляя рукопись второй редакции с опубликованным текстом (что было кратко сделано выше) и по дневниковым записям от конца августа до конца сентября 1856 г., а также по записным книжкам 1855—1856 гг.

25 августа 1856 г. Толстой пометил, что «привел в порядок записки». Скорее всего, речь идет о заметках в записной книжке, многие из которых еще не были использованы.

Эти записи (Н<аблюдения>, З<амечания>, М<ысли>, Ф<акты>, П<равила>) делались с 8 июля 1855 г. до конца работы и даже после отправки «Юности» в печать. Не все в них ясно. Многое так и осталось нереализованным.

8 июля 1855 г.: «Н. З. М. В юности — цветочек, сувенир, который я беру только потому, что видал, все так делают».

Использовано в гл. «Сердечные дела».

«Н. З. Ф. в “Юность” — характер семейства дробится <1 стерлось> передают. Руку целуют у мачехи после обеда».

Развито в гл. «Мачеха».

10 июля.: «Н. З. М. для “Юности”. Смутность понимания дел, враг».

Использовано в гл. «Соседи».

«Н. З. для “Юности”. Разочарование в математике. 48—13 дроби. (К<арл?> И<ванович?>) (А+6), в геометрии метод. Философия математики, увлекающая меня в педагогию, философию вообще и удаляющая от истории. История науки о законах, государствах, войне — слова, которые я понимаю».

Использовано не было.

«Н. З. М. для “Юности”. Жечь перья, ожидая химического соединения. М. Она перенесла с предмета своей любви на меня блестящий взгляд, и я чувствую, как прелесть взгляда, глядя на мое дурное лицо, — умирает».

- 442 -

Использовано не было.

12 июля: «Ф. для “Юности”: 1) Я невольно говорю грубости женщинам, в которых я влюблен. 2) Студент, читая, гладит руку <1 нрзб.>».

Использовано не было.

«М. для “Юности”: 1) злоба беспричинная на человека, с которым живешь, и 2) история за К<атеньку> с Володей. Володя скрытен, ревность, храбрость Володи. Отец отдал счеты. Сцена в пруду, спасение Володи и утешения Василья».

Не использовано, хотя в плане было намечено.

«М. для “Юности”. Я болен, и Матрена подает мне чай с засученным рукавом и от взгляда моего опускает его».

Использовано не было.

«М. для “Юности”. В манеже падает с лошади».

Использовано не было.

30 июля: «Н. З. для “Юности”. Человек, прощаясь, вздыхает».

Использовано не было.

29 мая 1856 г.: «11 часов, у высоких окон на сад стоят пяльцы и какая-нибудь женщина шьет в них, сторы до половины опущены и отдувают, темно-зеленый сад блестит в окна и сквозь деревья бегает по пяльцам. <...> И сто два-ать-дцать по-се-ем. Я на 4-й версте застал себя поющим мысленно эту штуку».

Использовано в гл. «Юность».

Июнь 1856. «Вчера винный поверенный Беленко, красный, как говядина, старичок, знающий околодок, как свои карманы, рассказывал Василию про соседние именья. Большую часть описаний он начинал так: Тоже мужичонки разорены, но богатое именье».

Использовано в гл. 8 второй редакции «Женитьба отца».

«Есть 3 рода любви: 1) находящая наслаждение в самоотвержении, хотя бы оно было вредно для любимого, 2) находящая наслаждение в изяществе выражения, Пелагея Ильинична, и 3) в деятельности».

Использовано в гл. «Любовь».

«К “Юности”. Я смотрю, как на недоступные совершенства образования, ума, деликатности, на русских франтов, как Столыпин, Трубецкой, Строганов; потом узнаю и нахожу, что они на меня смотрят с завистью и притворяются, что презирают».

Отчасти использовано в гл. «Comme il faut».

«К “Юности”. Отец — женится на дочери врага. Детское понятие о враге».

Использовано в гл. «Соседи».

14 июля: «Приятно в постороннем кружке, который показывает вам одну ложную лицевую сторону жизни, поднять такой вопрос, который задевает всех членов кружка за живое. Как скоро соскакивает тогда эта ложная обстановка, и вы видите все настоящие отношения. Иногда этот вопрос не об состоянии, не об неверности мужа, а о кружевах или супе, посредством спора сделанный желчным».

Использовано в гл. «Я ознакомливаюсь».

«К “Юности”. Я замечаю, что руки у брата, особенно pouce <большой палец>, когда он берет что-нибудь, как у большого, мне кажется, что он это нарочно <...> Тип Вал<ерьяна?>, любящий имя и отчество и вещи, имеет маленькие, закругленные пухлые ручки, похожие на кисточки».

- 443 -

Использовано в гл. «Чем занимались Володя с Дубковым», при этом в рукописи текст ближе к заметке в записной книжке.

«Ежели 2 любящих человека поверяют 3-му неудовольствие друг на друга, они уже не любят друг друга».

Использовано в гл. «Дружба с Нехлюдовым».

«К “Юности”. Характер Дмитрия Нехлюдова: иногда нежен и ребячлив, иногда жесток и упрям, но всегда честен, на художества туп».

Развито в главах, где появляется Нехлюдов.

31 июля: «К “Юности” 1-й главе. Краткий очерк всех отношений. Характер Дмитрия. Дмитрий глуп, но я не смею думать этого. Дома расстроены. Гость приехал, все другие спали».

Запись реализована в двух новых начальных главах второй редакции, где глава так и названа «Наше семейство» (заглавие вписано между строк). Впоследствии Толстой сильно сократил первую главу и совсем убрал вторую. Характеристика семейных отношений вошла в главу IV «Наш семейных кружок», во время уже начатого действия, при описании обеда (первоначально глава называлась «Обед»).

«К “Юности”. Сладострастие отца, ссора с Семеновым. От князя Ивана Иваныча мы ждем наследства».

Использовано в гл. «Князь Иван Иваныч» и «Женитьба отца».

«Володя. Не кончив курс, поступает в гвардию. Я не хочу подчиняться долее влиянию Дмитрия, и дружба уничтожается. Дубкову не могу смотреть в глаза: или я, или он. Робеем с братом друг за друга».

Кроме первой фразы, использовано в гл. «Чем занимались Володя с Дубковым» и «Ссора».

«Мы уже не говорим своих мыслей о планах женитьбы на сестрах. Как только сделает что-нибудь хорошее, находит кроткое расположение».

Использовано в гл. «Дмитрий» и «Дружба с Нехлюдовым».

«Т<етушка?>. П<олковник>. Дипломат. У Нехлюдова есть брат».

Использовано в гл. «Чем занимались Володя с Дубковым» и «Меня поздравляют».

«Тип belle Flamande — ревнива, добра и любит наряд».

Использовано в гл. «Мачеха».

«Дмитрий жесток с людьми».

Использовано в гл. «Дмитрий».

«К 1-ой главе: порвано было нормальное положение. Жизнь только подготавливала их — ссоры, домашние. Катенька. Пашенька. Володя. Валерьян».

Ср. первую запись от 31 июля.

«Любовь Дмитрия к Любови Сергеевне и Полубояринову».

Использовано в гл. «Дружба с Нехлюдовым». Полубояринов — в печатном тексте Безобедов (в рукописи 2-й редакции — Полубезобедов).

«Лунная ночь в беседке с Ф. и Катенькой и Володя».

Использовано не было.

«В чаще цепляет, ищет орехи. К 1-й главе “Юности” городские мечты».

Использовано не было.

«Нехлюдов. Тетка Татьяна Александровна. Молодежь смеется над теткой, что она покраснела, когда ей сказали, что она влюблена в сына, потому что она была влюблена в отца».

Использовано в гл. «Любовь». Т. А. Ергольская послужила отчасти прототипом Софьи Ивановны Нехлюдовой.

- 444 -

«Я убеждаюсь, что коли все говоришь, то ничего не делаешь; разговор с Дмитрием у князя Ивана Иваныча солгал, и он».

Использовано в гл. «Я показываюсь с самой выгодной стороны» и «Дружба с Нехлюдовым».

«К<арл?> И<ваныч?> в Хабаровке».

Расшифровано предположительно (см. Юб., т. 2, с. 379; в т. 47, с. 191: «К<нязь> И<ван?>»). Скорее «Карл Иванович»: в планах «Юности» было намерение сделать Николая Иртеньева хозяином в Хабаровке, имении матери, и туда он должен был взять старого учителя-немца.

«Варенька художническая натура, драматическая, быстрая. А. худож. сосредоточ.».

Использовано в гл. «Я показываюсь с самой выгодной стороны».

«К “Юности”. Брат везет другого (некрасивого) в гости и любуется на него, как на молодую женщину. В Хабаровке».

Использовано в гл. «Свет».

«Глупое занятие музыкой и романами».

Использовано в гл. «Мои занятия».

«Дубков лгун. Каждый должен говорить своим языком».

«Троицын день вклеить и следующее лето».

Использовано в начале «Второй половины» «Юности».

«Кутеж притворство».

Использовано в гл. «Кутеж».

«Comme il faut ногти».

Использовано в гл. «Comme il faut».

«Ноги благородные и подлые».

Использовано в гл. «Comme il faut». Во второй редакции в главе «Экзамены» («Экзамен истории») по тексту та же помета: «Подлые и благородные ноги».

«Понимание, известная степень тонкости иронии».

Использовано в гл. «Кутеж».

«К “Юности” — деятельность».

Смысл записи неясен. Несомненно лишь, что и эта заметка, и ряд предыдущих были сделаны уже в августе 1856 г. Рядом с нею, в строку, заметка к «Отъезжему полю», задуманному 22 августа.

«Ложь в первую главу. В главу “Любовь” — почему Дмитрий любит Любовь Сергеевну, а не тетку».

Использовано в гл. «Любовь».

Перед 23 сентября: «К “Юности”: замолчали и заговорили о другом. Как будто их не интересовало то, что я сказал».

Использовано в гл. «Я показываюсь с самой выгодной стороны».

И, наконец, 7 октября: «Чтение, воротничок прибавить к “Юности”, ежели успею».

Видимо, заметка относится к главе «Вторая исповедь» (ср. помету в рукописи второй редакции: «Запонка. Причастие»), но использована она не была. Рукопись «Юности» находилась тогда у А. В. Дружинина в Петербурге.

Хронология работы над последней редакцией повести довольно ясно прослеживается по дневнику.

27 августа 1856 г.: «Утро работал с писарем, идет медленно, написано 5 глав в день. <...> вечер писал».

28 августа: «Мое рожденье <...> переправил 4 главы, 1/2 переписал».

- 445 -

29 августа: «Утром дописал главу понимания».

Здесь речь идет о главе XXIX «Отношения между нами и девочками». В прежней рукописи не было всей второй половины этой главы (лишь один абзац про разговоры с девочками о любви и об искренности — см. варианты в т. 1 второй серии). Вторая половина — о «понимании» как человеческом качестве.

30 августа: «Написал начисто главу, продиктовал немного...»

Это скорее всего следующая глава, «Мои занятия». Во второй редакции имелся лишь краткий черновик, озаглавленный «Музыка и чтенье».

31 августа: «Написал начисто главу, продиктовал».

Видимо, речь идет о главе XXXI «Comme il faut». В прежней рукописи было только два абзаца рассуждений на эту тему.

1 сентября: «Диктовал и написал “Юность”, с удовольствием до слез».

«Юность» — это глава XXXII. Теперь была создана ее новая редакция.

2 сентября: «С утра диктовал. Но целый день не в духе, ездил верхом, хочу завтра ехать, а Ивану Ивановичу работы нет».

3 сентября: «... все видел во сне “Юность” — ездил на охоту <...> Потом дома лег спать, проснувшись продиктовал главу».

4 сентября: «Продиктовал 3 главы, и последняя очень хороша».

5 сентября: «Продиктовал 3 и поправил 3 главы».

6 сентября: «...продиктовал и порядочно главу: Кутеж». «Кутеж» — глава XXXIX. Во 2-й редакции был лишь краткий конспект ее.

7 сентября: «После ужина написал страничку 40 гл.».

В Юб., т. 47, с. 92 опечатка: 70 гл. Речь, несомненно, идет о гл. XL «Дружба с Нехлюдовыми». В рукописи второй редакции ее не было совсем.

Следующие дни Толстой был болен и «ничего не делал».

12 сентября: «Поправляюсь <...> додиктовал все, но переделки много».

13 сентября: «Поправлял “Юность”».

15 сентября: «Вчера переправил слегка всю “Юность”. Нынче начал окончательно отделывать».

20 сентября: «... работал нынче без охоты».

22 сентября: «... переделывал “Юность” порядочно, кажется, получил от Дружинина письмо и отвечал ему, посылая “Юность”».

23 сентября: «Поправил “Юность”. Вторая половина очень плоха».

24 сентября: «Кончил “Юность”, плохо, послал ее». Эта дата: «24 сентября. Ясная Поляна» появилась в опубликованном тексте.

Видимо, в эти же дни был составлен тот перечень всех глав, где Толстой, строго судя себя, дал оценку каждой главе. Как и в печатном тексте, в перечне 45 глав, обозначенных римскими цифрами; названия почти все совпадают. Лишь глава XVII называлась еще «Иленька Грап», а не «Я собираюсь делать визиты»; глава XXII «Кунцево», а не «Задушевный разговор с моим другом» и в главе XXXV глагол употреблен в настоящем времени: «Как мы принимаем это известие». Во многих случаях «оценки» вполне положительны: «нечего переделывать», «хорошо», «славно», «конец превосходный» (гл. «Юность») и даже «К удивлению моему славно» (о гл. «Свет»). В других — намерение «переделать», «добавить», «переписать» или «содержания мало», «по языку плохо» и даже «пусто, но ничего» («Иленька Грап») и «порядочно, пусто» («Кунцево»). О главе «Зухин и Семенов» сказано: «порядочно, но лучше переделать, потому что содержание прелестно». Главы XXIX и XXX оценены отрицательно, потому что «рассуждения,

- 446 -

а не художественное». Глава же XXXI «Comme il faut» — «рассуждения, но хорошо».

Еще 21 сентября 1856 г. Толстой обратился с письмом к А. В. Дружинину: «Вот в чем моя просьба. Я написал 1-ю половину “Юности”, которую обещал в “Современник”. Я никому ее не читал и писал пристально, так что решительно не могу о ней судить — все у меня в голове перепуталось. Кажется мне, однако, без скромности, что она очень плоха — особенно по небрежности языка, растянутости и т.д. Кажется мне это потому, что когда я пишу один, никому не читая, то мне обыкновенно одинаково думается, что то, что я пишу, превосходно и очень плохо, теперь же гораздо больше думается последнее. Но я совершенно с вами согласен, что, раз взявшись за литературу, нельзя этим шутить, а отдаешь ей всю жизнь, и поэтому я, надеясь впредь написать еще хорошее, не хочу печатать плохое. Так вот в чем просьба. Я к вам пришлю рукопись, — вы ее прочтите и строго и откровенно скажите свое мнение, лучше она или хуже “Детства” и почему и можно ли, переделав, сделать из нее хорошее или бросить ее. Последнее мне кажется лучше всего, потому что, раз начав дурно и проработав над ней 3 месяца, она мне опротивела донельзя».

Дальше Толстой просил никому не показывать рукопись; «и только, ежели ваше решение хорошо и я напишу еще вам, тогда отдайте Панаеву».

Дружинин был старше Толстого всего на четыре года; но создатель «Юности» доверял в ту пору его литературному вкусу и дружескому расположению.

Рукопись и письмо были отправлены в Петербург 24 сентября.

6 октября, кончив читать «Юность», Дружинин высказал в письме свое мнение:

«О “Юности” надо написать двадцать листов. Я читал ее с озлоблением, с криками и ругательствами — не по случаю литературного ее достоинства, а по случаю тетради и почерков. Это смешение двух рук, знакомой и незнакомой1, отвлекало мое внимание и мешало толковому чтению. Будто два голоса кричали мне в ухо и нарочно меня сбивали, и я знаю, что оттого впечатление не имело нужной полноты. Однако скажу Вам, что могу.

Задача Ваша ужасна, и Вы ее выполнили очень хорошо. Ни один из теперешних писателей не мог бы так схватить и очертать волнующий и бестолковый период юности. <...> Поэзии в Вашем труде — бездна; все первые главы превосходны, только вступление сухо, до описания весны и выставления рам. Потом превосходен приезд в деревню, перед ним описание семейства Нехлюдовых, объяснение отца перед вступлением в брак, глава “Новые товарищи” и “Я проваливаюсь”. От многих глав пахнет поэзией старой Москвы, никем еще не подсмотренной как должно. Кутеж у барона З. удивителен. Недостатки (я все говорю с точки зрения понимающих людей, а о массе скажу потом) заключаются в следующем. Некоторые главы сухи и длинны, например, все разговоры с Дмитрием Нехлюдовым, изображение отношений к Вареньке и та, где говорится о семейном понимании. Длинна также пирушка у Яра и перед ней визит Грапа с Иленькой. Рекрутство Семенова нецензурно.

- 447 -

Рассуждений не бойтесь, они все умны и оригинальны. Есть у Вас поползновение к чрезмерной тонкости анализа, которая может разрастись в большой недостаток. Иногда Вы готовы сказать: “У такого-то ляжки показывали, что он желает путешествовать по Индии”. Обуздать эту наклонность Вы должны, но гасить ее не надо ни за что на свете. Вся Ваша работа над своим талантом должна быть в таком роде. Каждый Ваш недостаток имеет свою часть силы и красоты, почти каждое Ваше достоинство имеет в себе зернушки недостатков.

Слог Ваш совершенно подходит к этому заключению. Вы сильно безграмотны, иногда безграмотностью нововводителя и сильного поэта, переделывающего язык на свой лад и навсегда, — иногда же безграмотностью офицера, пишущего к товарищу и сидящего в каком-нибудь блиндаже. Наверно можно сказать, что все пассажи, писанные с любовью, у Вас превосходны, но чуть Вы холодеете, у Вас слог путается и являются адские обороты речи. Поэтому места, писанные с холодностью, надо бы пересмотреть и выправить. Я пробовал было выправлять местами и кинул, эту работу только Вы сами можете и должны сделать. Для системы же разумного поправления могу сказать главное только: избегайте длинных периодов. Дробите их на два и на три, не жалейте точек. С частицами речи поступайте без церемонии, слова что, который и это марайте десятками. При затруднении берите фразу и представляйте себе, что вы ее кому-нибудь хотите передать гладким разговорным языком. <...>

Для массы читателей мало развитых “Юность” понравится гораздо менее, чем “Детство” и “Отрочество”. За эти две вещи говорил их малый объем и некоторые эпизоды, вроде рассказа Карла Ивановича. Самый пустой человек хранит несколько детских воспоминаний и радуется, когда ему истолковывают их поэзию, но период “Юности” (той смутной и нескладной юности, обильной щелчками и унижениями, которую Вы перед нами раскрываете) обыкновенно затаивается в душе, а оттого меркнет и забывается. Приблизить Ваш труд к пониманию масс можно весьма долгим трудом, двумя-тремя забавными эпизодами и так далее, но сделать его совершенно по вкусу большинству всему едва ли кто может. По замыслу и по сущности труда — Ваша “Юность” будет гастрономическим куском лишь для людей мыслящих и чующих поэзию.

Уведомьте, пересылать ли Вам рукопись или отдать ее Панаеву. Ею Вы не сделали огромного шага в какую-нибудь новую сторону, но показали, что в Вас есть и чего мы еще от Вас дождемся. Имени Вашего Вы ею не уроните даже у массы читателей» (Переписка, т. 1, с. 266—268).

Получив этот отзыв, Толстой записал в дневнике: «Хвалит “Юность”, но не слишком». В тот же день, 15 октября, он написал И. С. Тургеневу в Париж, извещая об окончании первой половины «Юности». К сожалению, не сохранилось ни одного письма Толстого Тургеневу за 1856 год (их было не менее 7). Тургенев ответил: «Вы окончили 1-ую часть “Юности” — это славно. Как мне обидно, что я не могу услыхать ее! Если Вы не свихнетесь с дороги (и, кажется, нет причин предполагать это) — Вы очень далеко уйдете. Желаю Вам здоровья, деятельности — и свободы, свободы духовной» (Тургенев, Письма, т. 3, с. 43).

19 октября Толстой благодарил Дружинина за отзыв, просил не присылать рукопись, потому что намерен скоро быть в Петербурге, и в конце добавил: «Ежели бы вы отдали до моего приезда переписать “Юность”, с большими полями, это было бы отлично».

- 448 -

Между тем И. И. Панаев, ведавший делами «Современника» после отъезда за границу Некрасова, еще 16 августа напоминал Толстому про обещание «в непродолжительном времени» «доставить» первую половину «Юности» и просил рукопись для октябрьского номера: «Вы знаете, что Ваша повесть необходима к осени. Она должна служить лучшим украшением журнала, я в этом уверен и говорю Вам это без лести и без всяких комплиментов. В Вас теперь — сила и власть. Поддерживайте же этою силою “Современник”» (Переписка, т. 1, с. 132).

Не получив ответа (письмо пропало), Панаев 25 сентября писал снова, и 6 октября Толстой известил его, что повесть кончена, но послана «одному господину»: «ежели получу удовлетворительный ответ, то тотчас же пришлю ее вам, в противном случае тоже уведомлю вас очень скоро». В письме 13 октября Панаев «умолял» прислать «Юность» к 15 ноября, чтобы она могла появиться в январской книжке.

26 октября Толстой ответил: «Письмо ваше получил и распоряжением вашим поместить “Юность” в январе весьма доволен. Она одобрена моим критиком, чему я очень счастлив, и, стало быть, на нее вы можете рассчитывать наивернейше».

7 ноября Толстой приехал в Петербург, в тот же вечер виделся с Дружининым, а на другой день с Панаевым. Нет никаких данных о том, что в ноябре была какая-нибудь работа над «Юностью». Скорее всего, рукопись была отдана Панаеву. 3 декабря в дневнике отмечено: «Панаев хвалит “Юность” очень». 5 декабря Панаев возвратил рукопись: «Посылаю Вам Вашу “Юность”. Это вещь прекрасная, и если уж надо делать какие-нибудь замечания, то — по моему мнению, местами надо немного посжать, поопределеннее сделать Дмитрия, что Вам говорил Дружинин и что Вы сами заметили, да в цензурном отношении — смягчить последние главы — в таком виде, в каком они есть, теперь их не пропустят. Переписчик наврал страшно, но независимо от переписчика периоды, кажется, кое-где длинноваты и темноваты от длинноты, частое повторение одних слов, все это я заметил в рукописи и проч.; пожалуйста, Лев Николаевич, по мере исправлений присылайте ко мне тетради. Через несколько дней надо будет начать печатать» (там же, с. 137—138).

На другой же день Панаев поделился впечатлением от «Юности» с Тургеневым: «Толстова “Юность” — прекрасна, я прочел ее всю третьего дня. Такой прелестнейшей автобиографии, я думаю, нет ни в какой литературе. Автор ее так и роется в себе, так, кажется, и боится упустить всякое свое внутреннее движение и выводит его на свет Божий, обставляя его внешними мельчайшими подробностями и аксессуарами и воскрешая свое прошедшее со всеми подробностями в данную минуту. Все эти мелочи у него выходят не только не утомительны, а необходимы и поэтичны. <...> Я вчера отдал ему ее для исправления в языке — писать совсем не умеет, периоды у него в два аршина, мысль — прелесть, — а в выражении ее часто путаница...» (Тургенев и круг «Современника», с. 58—59).

10 декабря в дневнике Толстого помечено: «Переправлял “Юность”». Начался последний просмотр рукописи. 13 декабря первая тетрадь была отдана для набора.

- 449 -

2

В «Современнике» начали ждать «Юность» задолго до завершения Толстым этой части трилогии. 3 мая 1855 г. И. И. Панаев осведомлялся, можно ли рассчитывать на военные рассказы и «Юность» (в письме ошибка: «Юношество») к осени: «Не могу Вам выразить, с каким нетерпением ожидаем мы, все почитатели Вашего таланта (а таких у Вас очень много), и того и другого» (Переписка, т. 1, с. 120). 15 июня того же года Некрасов писал в Севастополь (Толстой находился тогда на позиции близ р.Бельбек, в 20 верстах от города): «Для “Юности” также уже определено местечко в 9 № “Современника”, уведомьте меня или Панаева, можете ли доставить ее к этому времени, то есть к половине августа» (там же, с. 72).

8 августа Толстой известил, что, «к несчастию», не может прислать рукопись раньше середины сентября; «но наверно, ежели только буду здоров и жив, пришлю к этому времени». Панаев ответил 28 августа радостно: «Буду ждать с нетерпением к ¹/₂ сентября Вашей “Юности”» (там же, с. 131). Ему вторил Некрасов в письме 2 сентября: «Пожалуйста, присылайте. Независимо от журнала я лично интересуюсь продолжением Вашего первого труда. Мы приготовили для «Юности» место в X или XI книге, смотря по времени, как она получится» (там же, с. 74). Помещая в январе 1856 г. в разных газетах объявление о продолжающейся подписке на «Современник» 1856 года, Панаев и Некрасов объявили, что в числе поступивших в редакцию «статей» (как тогда назывались часто рассказы и повести) находится «Юность», «повесть гр. Л. Н. Толстого».

Однако «Юность» не была закончена в 1855 г., а 2 июля следующего года Толстой заметил в письме Некрасову: «Я пишу “Юность”, но плохо, лениво». Это дало повод Некрасову в письме 22 июля снова спрашивать, к какой книжке можно рассчитывать на “Юность” и намечать ее печатание на десятую или одиннадцатую. Уехав за границу для поправки здоровья, Некрасов опять просил: «Не забывайте “Современника”» (там же, с. 85).

Дальнейшая переписка шла с Панаевым (см. с. 448). «Без Вашей “Юности” — просто гибель», — писал Панаев 16 августа 1856 г. и просил «первую половину» на 10-ю книжку, потому что она «очень важная» — из-за подписки (там же, с. 133). Узнав в начале октября от Толстого, что вещь окончена, но послана на суд «одному господину», Панаев недоумевал: «...меня удивляет Ваше недоверие к самому себе, простирающееся даже до того, что Вы не знаете, стоит ли ее печатать. Я не имею понятия о Вашей “Юности”, но убежден (и нет сомнения, что я прав), что печатать ее не только можно, но должно. Такие таланты, как Ваш, не обманывают. Совет, конечно, дело хорошее, особенно с человеком в литературе смыслящим, но и Пушкин был прав, когда говорил:

Всех строже оценить умеешь ты свой труд...

Ты им доволен ли, взыскательный художник? —

и проч. Я убежден, что Вы для себя — судья самый строгий» (там же, с. 136).

Панаев прочел «Юность» в ноябре. Толстой, живя тогда более двух месяцев в Петербурге, правил в декабре окончательно свои тетради, учитывая восторженный отзыв и некоторую критику со стороны издателя журнала. Повесть появилась целиком в январском номере за 1857 г.

- 450 -

Этот последний этап работы, проходивший одновременно с набором, проведением через духовную и светскую цензуру, корректурами, отразился в дневниковых записях Толстого.

Еще 19 октября, благодаря Дружинина за его «слишком лестный суд» о рукописи, Толстой заметил: «Уж ежели есть хорошее в ней, то я хочу сделать все, что могу, чтобы это хорошее представить в наилучшем свете». Записи о правке «Юности» начинаются 10 декабря 1856 г. и завершаются в последние дни декабря.

10 декабря: «Переправлял “Юность”».

12 декабря: «Утром поправил “Юности” первую тетрадь...».

13 декабря: «...едва успел переправить тетрадку “Юности”...».

14 декабря: «...поправил тетрадку...».

15 декабря: «На гимнастику опять опоздал, переправляя 3 тетрадь “Юности”».

16 декабря: «...к Боткину, у него продержал корректуры...».

17 декабря: «проснулся в 11, стал поправлять 3 тетрадь, принесли перемаранные корректуры духовной цензурой. <...> Завтра ехать к Иоанну...».

18 декабря: «Поехал к отцу Иоанну, стерва! <...> Боткин в восхищенье от “Юности”...».

Главы VI—VIII «Исповедь», «Поездка в монастырь», «Вторая исповедь» обязаны были проходить не только общую, но и духовную цензуру. Чтобы не задержать выход январского номера, редакция, не дожидаясь окончания набора, отправила туда корректуру этих глав. Цензором стал архимандрит Иоанн Соколов, в 1848—1857 гг. член Петербургского духовно-цензурного комитета. Возможно, в связи с цензурными делами 18 декабря Толстой ездил к Д. Н. Блудову, только что назначенному президентом Академии наук и бывшему главноуправляющим II Отделения собственной его величества канцелярии, и к П. А. Вяземскому («С Вяземским неловко»), товарищу министра народного просвещения, ведавшему делами цензуры.

19 декабря: «Встал поздно, едва успел поправить одну тетрадку».

21 декабря: «Встал в ¹/₂ 8 и занялся корректурами...».

22 декабря: «Занимался корректурами <...> поправлял “Юность”».

23 декабря: «Поехал <...> в типографию».

24 декабря: «Ездил к Вяземскому по цензурным делам».

28 декабря: «Вяземский запретил последнюю главу. <...> Не кончил корректуру, пришли наряженные».

29 декабря: «Нелепость и невежество цензуры ужасны».

В конце «Юности» цензурой была урезана не последняя, а предпоследняя глава XLIV «Зухин и Семенов». Копия всей этой главы, включая и цензурное изъятие (от слов: «Зухин вышел и скоро вернулся...» — с. 272), сохранилась среди книг библиографа П. А. Ефремова и в 1908 г. была приобретена профессором Петербургского университета И. А. Шляпкиным. Опубликована эта рукопись впервые лишь в 1911 г. в брошюре Шляпкина «Памяти Л. Н. Толстого», вышедшей в Петербурге. На первом листе копии — пояснительные замечания Шляпкина. Его указание, что рукопись исправлена рукой Толстого, ошибочно: расшифровки неясных, недописанных слов сделаны копиистом. Все прижизненные издания «Юности» печатались без этого текста.

В 1913 г. П. И. Бирюков, готовивший в изд. И. Д. Сытина «Полное собрание сочинений Л. Н. Толстого», перепечатал изъятый цензурой кусок, но в приложениях. В примечании он пояснял, что считает себя не в праве вставить

- 451 -

это место в текст, т.к. подлинность рукописи необходимо засвидетельствовать серьезным исследованием. Впервые вторая половина гл. XLIV была восстановлена в основном составе «Юности» в изд.: Полное собрание художественных произведений, приложение к ж. «Огонек», М., 1928, т. I. По рукописной копии (а не публикации Шляпкина, имеющей ряд неточностей) напечатана в ЛП и печатается в настоящем издании.

Сложнее дело обстоит с вымарками духовной цензуры в главах VI—VIII. Они, несомненно, были, судя по резким дневниковым записям Толстого. Но пока не найдется документальных подтверждений, восстановить что-либо по сохранившейся рукописи второй редакции (третья, с которой набирался текст в «Современнике», остается неизвестной) нельзя. Можно лишь догадываться, что неслучайно «отец Макарий» везде был заменен «духовником», «самодовольно-легкое настроение» Николеньки после первой исповеди — «отрадным настроением», а из главы «Поездка в монастырь» исчезло все описание внешности молодого монаха и его веселого поведения: «Монах пристально посмотрел на меня, встряхнул расчесанными волосами, показал мне язык и попрыгал дальше.

Часто я после думал и теперь думаю: для чего этот монах показал мне язык, и одно объяснение, которое могу придумать — то, что у меня, верно, была очень глупая рожа и что он во взгляде моем прочел что-нибудь слишком молодое и смешное вместе.

Весьма удивленный таким странным поступком монаха и особенно пораженный видом его пушистых, как пена, волос и вычищенных сапогов, я вдруг понял, что предприятие мое слишком смело».

Так читается это отсутствующее в печатном тексте место в автографе второй редакции. Н. Н. Гусев полагал, что мы, вероятно, никогда не узнаем, как выглядело это место в рукописи Толстого, отданной им самим в печать. Как не узнаем и то, когда «криворукий старичок в монашеской одежде, но без клобука» обратился в «старичка в черной одежде». То же относится и к ряду других вариантов автографа, вместо которых в журнале появился смягченный, облегченный текст. И к тому, может быть, что из описания монашеской кельи совсем исчезла «желтая кошка», а во второй исповеди заключение всего эпизода: «Лицо монаха было совершенно спокойно и даже несколько рассеянно.

— Поздравляю с духовным исцелением, — сказал он. — Петру Александровичу (это папа) мое нижайшее почтение, — прибавил он, снимая епитрахиль». В печатном тексте читается только: «Лицо монаха было совершенно спокойно».

В отличие от «Детства» и «Отрочества», Толстой не переиздал «Юность» самостоятельной книгой, хотя думал об этом и в начале, и в конце работы. 14 ноября 1856 г., уже отдав рукопись Панаеву, нисколько не сомневаясь, что журнал напечатает ее, Толстой отмечал в дневнике: «Завтра написать Некрасову <в Рим> и объявить цену за “Юность” и предложить Давыдову». Но отдельное издание «Юности» не состоялось, и к тексту повести после публикации 1857 г. в «Современнике» Толстой не возвращался.

Цензурная же история «Юности» продожалась и после публикации. Сохранился рапорт чиновника особых поручений, статского советника гр. Е. Е. Комаровского о замечаниях по поводу помещенных в журнале «Современник» сочинениях, в частности — о «непозволительных по причине выражения в них безнравственности» строках гл. XLI «Юности»: «Ведь я тебе

- 452 -

признавался, что, когда папа меня назвал дрянью, я несколько времени ненавидел его и желал его смерти» (РГИА, ф. 772, оп. 1, ч. 2, д. 3785, л. 16; дата: 27 февраля 1857). На полях и поверх рапорта резолюция кн. П. А. Вяземского: «Конечно, замеченная фраза неприлична, но на следующей странице предосудительность ее несколько ослабляется, когда автор говорит: “Мы доходили до самых бесстыдных признаний, выдавая, к своему стыду ~ разъединяли нас”».

Включая «Юность» в собрание сочинений (1864, изд. Стелловского), Толстой лишь снял подзаголовок «Первая половина» (см. комментарии к начатой в 1857 г. «Второй половине»).

3

Друг Иртеньева-студента назван Дмитрием Нехлюдовым. Эта фамилия, которая так часто встречается в художественных сочинениях Толстого, от «Романа русского помещика» до «Воскресения», — возможно, немного переиначенная фамилия действительного лица: «В “Списке студентам и слушателям имп. Казанского университета” за 1844—1845 годы в числе студентов III курса юридического факультета значится Неклюдов Дмитрий» (Гусев, I, с. 445). Однако нет никаких данных о том, чтобы этот Неклюдов играл какую-нибудь роль в жизни Толстого.

В замечаниях к «Биографии», составленной П. И. Бирюковым, Толстой удостоверил: «Материал для этого описания дружбы дала мне позднейшая дружба с Дм.Ал.Дьяковым в первый год моего студенчества в Казани». Дьяков был старше Толстого на пять лет. Дружба началась в студенческие годы и продолжалась до конца жизни Дьякова (в 1891 г.): его имение Черемошня находилось в 15 км от Ясной Поляны. Летом 1846 г. Толстой писал старшему брату Николаю Николаевичу о сестре: «Машенька, по моему наблюдению, стала держаться более непринужденно и любезно, и мне даже кажется, слегка увлекается Дьяковым». Отголоски этого «увлечения» слышатся в черновиках «Юности» и в гл. V, XXVII окончательного текста, но в целом сердечные дела Дмитрия Нехлюдова ничем не похожи на жизнь Дмитрия Дьякова: в 1852 г., когда Толстой был на Кавказе, он благополучно женился на женщине своего круга Дарье Александровне Тулубьевой.

Совсем иначе сложилась судьба у другого Дмитрия — родного брата Толстого. В гл. IX «Воспоминаний» о казанской жизни рассказано: «К нашему семейству как-то пристроилась, взята была из жалости, самое странное и жалкое существо, некто Любовь Сергеевна, девушка, не знаю, какую ей дали фамилию. Любовь Сергеевна была плод кровосмешения Протасова (из тех Протасовых, от которых Жуковский). Как она попала к нам, не знаю. Слышал, что ее жалели, ласкали, хотели пристроить, даже выдать замуж за Федора Ивановича1, но все это не удалось. Она жила сначала у нас — я этого не помню; а потом ее взяла тетенька Пелагея Ильинична в Казань, и она жила у нее. Так что узнал я ее в Казани. Это было жалкое, кроткое, забитое существо. У нее была комнатка, и девочка ей прислуживала. Когда я узнал ее, она была не только жалка, но отвратительна. Не знаю, какая была у нее болезнь, но лицо ее было все распухлое так, как бывают

- 453 -

запухлые лица, искусанные пчелами. Глаза виднелись в узеньких щелках между двумя запухшими, глянцевитыми, без бровей подушками. Такие же распухшие, глянцевитые, желтые были щеки, нос, губы, рот. И говорила она с трудом, так как и во рту, вероятно, была та же опухоль. Летом на лицо ее садились мухи, и она не чувствовала их, и это было особенно неприятно видеть. Волоса у нее были еще черные, но редкие, не скрывавшие голый череп. <...> От нее всегда дурно пахло. А в комнате ее, где никогда не открывались окна и форточки, был удушливый запах. Вот эта-то Любовь Сергеевна сделалась другом Митеньки. Он стал ходить к ней, слушать ее, говорить с ней, читать ей. И — удивительное дело — мы так были нравственно тупы, что только смеялись над этим, Митенька же был так нравственно высок, так независим от заботы о людском мнении, что никогда ни словом, ни намеком не показал, что он считает хорошим то, что делает. Он только делал. И это был не порыв, а это продолжалось все время, пока мы жили в Казани». Д. Н. Толстой не оставлял своего друга до самой ее смерти (она умерла от водянки 27 августа 1844 г.).

Описание сознательно жестко и нравственно заострено, как почти всегда у позднего Толстого. Но очевидно, что эта Любовь Сергеевна стала прототипом «рыженькой», на которой Нехлюдов даже собирается жениться; выведена под именем Любови Сергеевны в главах XXII—XXVI.

Другой эпизод «Юности» тоже связан с Д. Н. Толстым и Казанью. «Мы, главное — Сережа, водили знакомство с аристократическими товарищами и молодыми людьми; Митенька, напротив, из всех товарищей выбрал жалкого, бедного, оборванного студента Полубояринова (которого наш приятель-шутник называл Полубезобедовым, и мы, жалкие ребята, находили это забавным и смеялись над Митенькой). Он только с Полубояриновым дружил и с ним готовился к экзаменам» (гл. IX «Воспоминаний»). В «Юности» друг Нехлюдова носит фамилию Безобедов (в черновиках — Полубезобедов): «...хуже Безобедова на вид не было студента во всем университете». А. И. Полубояринов учился в Казанском университете в 1843—1845 гг.

Некоторые черты внешности, например, подергивание шеей во время взволнованного разговора у Дмитрия Нехлюдова — от Дмитрия Толстого. В декабре 1856 г., уже после смерти Д. Н. Толстого, Толстой определил его характер в таких словах: «переменчиво нежно-кроткий и способный на жестокость. Методист». Это похоже на то, что думает Иртеньев о своем друге в «Юности».

Н. Н. Гусев полагал, что имя Екатерина Дмитриевна дано матери Нехлюдова также по казанской знакомой Толстого — Е. Д. Загоскиной, «оригинальной, умной женщине», начальнице Родионовского института, где некоторое время училась М. Н. Толстая; тетка же Нехлюдова Софья Ивановна своей самоотверженной любовью не к своим детям напоминает Т. А. Ергольскую (Гусев, II, 144—145). В записной книжке 1856 г. характерная заметка: «Нехлюд. Тетка Т. А.»

В первой редакции «Юности», создававшейся в 1855 г. в Крыму, знакомство с Нехлюдовыми, всем семейством, происходит ранней весной, в их московском доме на Садовой, окруженном прекрасным садом. Позднее это заменено поэтическим описанием поездки на дачу в Кунцево — явный след пережитого самим Толстым 23 мая 1856 г., когда он, находясь тогда в Москве, ездил на дачу к В. П. Боткину. «У Боткина, в Кунцеве и дорогой туда, до слез наслаждался природой», — отмечено в этот день в дневнике.

- 454 -

Возвращение в родной дом — гл. XXVIII «В деревне», «ласка милого, старого дома» («не невольно представился вопрос: как могли мы, я и дом, быть так долго друг без друга?») — также, без сомнения, автобиографичны (вероятно, приезд Толстого в Ясную Поляну в 1854 г., после Кавказа — по дороге в Южную армию). Из биографии Толстого перешли в «Юность» увлечение французскими романами (всякими «тайнами»), успешный ответ на вступительном экзамене по математике («бином Ньютона») и провалы по истории и латинскому языку.

Относительно «Отрочества» и «Юности», перечитав их в пору работы над «Воспоминаниями», Толстой заметил «неискренность: желание выставить как хорошее и важное то, что я не считал тогда хорошим и важным, — мое демократическое направление». Прежде всего это, видимо, относится к главе «Comme il faut» и заключающим повесть главам «Новые товарищи», «Зухин и Семенов», «Я проваливаюсь».

Дневники и письма Толстого 50-х годов убедительно опровергают эти упреки самому себе в неискренности. Может быть, в Казани, во времена студенчества, юношу Толстого и увлекал порою идеал «светскости»; но после попыток разрешить в Ясной Поляне крестьянский вопрос, после первых намерений устроить школу для деревенских детей, после Кавказа и Севастополя, после мечтаний жениться на казачке или крестьянке — о неискренности демократизма создателя «Юности» говорить не приходится.

В картины «Юности» вошел этот позднейший опыт. Что касается юности самого Толстого, прошедшей в Казани, то, по заключению биографа, здесь вне семьи Толстой «приобрел только двух друзей — Дьякова и Зыбина1. Ни с одним из своих товарищей-студентов он не сошелся близко» (Гусев, I, с. 230). Студенты-разночинцы были ему новые знакомые, может быть, чем-то симпатичные; но не так, как для Иртеньева — «новые товарищи».

В образе Дубкова, товарища старшего брата, воплотились некоторые черты В. П. Толстого, мужа сестры Толстого.

4

Еще в конце ноября 1856 г. Тургенев, находившийся тогда в Париже, спрашивал В. П. Боткина его мнение о «Юности», которое «жаждал узнать» (Тургенев, Письма, т. 3, с. 47). Боткин ответил: «О “Юности” его еще не могу ничего сказать тебе; я знаю ее только по немногим отрывкам — но в этих отрывках есть места удивительные...». («В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка. 1851—1869. По материалам Пушкинского дома и Толстовского музея». М. —Л., 1930, с. 111). Отзыв Боткина обо всей повести сообщил Тургеневу Е. Я. Колбасин в январе 1857 г.: «Я был свидетелем, когда Василий Петрович сказал ему самую колоссальную лесть: каждая строчка, сказал он Толстому, написана на меди» (Тургенев и круг «Современника», с. 316).

- 455 -

В декабре 1856 г. Тургенев осведомлялся у А. В. Дружинина: «Что его “Юность”, присланная Вам на суд?» (Тургенев, Письма, т. 3, с. 52). Впрочем, относительно Дружинина предостерегал Толстого: «Вы, я вижу, теперь очень сошлись с Дружининым — и находитесь под его влиянием. Дело хорошее — только, смотрите, не объешьтесь и его» (там же, с. 54). О себе Тургенев заметил в следующем письме: «Я желаю следить за каждым Вашим шагом» (там же, с. 62). В те же дни Тургенев написал М. Н. Толстой о ее брате: «Мне кажется, в нем происходит перемена к лучшему. Дай Бог ему успокоиться и смягчиться — из него выйдет великий (без преувеличения) писатель и отличный человек» (там же, с. 65—66).

В дальнейших письмах Тургенева — много суждений о Толстом, о разных его вещах, о восхищении и несогласиях; о «Юности» — ни слова.

Как выясняется из переписки, мнение В. П. Боткина не было столь однозначным, как сообщал Тургеневу Колбасин. 20 января 1857 г. Толстой заметил в письме Боткину: «Благодарствуйте за Ваш суд о “Юности”, он мне очень, очень приятен, потому что, не обескураживая меня, приходится как раз по тому, что я сам думал — мелко».

Гораздо более остро обсуждалась «Юность» в переписке Чернышевского с Некрасовым и Тургеневым.

В письме Чернышевского от 5 декабря 1856 г. — довольно сдержанный отзыв о «Юности», прочтенной в рукописи: «По совести, “Юность” должна быть несколько хуже “Детства” и “Отрочества”, — я сужу по первой половине, которую прочитал. Но все-таки вещь недурная» (Чернышевский, т. 14, с. 330).

В «Юности» Чернышевский усмотрел влияние на Толстого «аристархов», критиков чистого искусства, прежде всего Дружинина. Весьма язвительно об этом говорится уже в письме Тургеневу, отправленном 7 января 1857 г.: «Мне досадно, что Вы по своей доброте не обрываете уши всем этим господам нувеллистам и всем этим господам ценителям изящного, которые сбивают с толку людей, подобных Толстому, — прочитайте его “Юность” — Вы увидите, какой это вздор, какая это размазня (кроме трех-четырех глав) — вот и плоды аристарховских советов — аристархи в восторге от этого пустословия, в котором ⁹/₁₀ — пошлость, скука, бессмыслие, хвастовство бестолкового павлина своим хвостом, не прикрывающим его пошлой задницы, — именно потому и не прикрывающим, что павлин слишком кичливо распустил его. Жаль, а ведь есть некоторый талант у человека. Но — гибнет оттого, что усвоил себе пошлые понятия, которыми литературный кружок руководится при суждениях своих» (там же, с. 332).

Спустя несколько дней критик посетил Толстого, и в дневнике у Толстого 11 января появилась запись: «Пришел Чернышевский, умен и горяч». Много позднее Толстой рассказывал об этом визите П. И. Бирюкову: «После приглашения в комнату вошел человек с робким видом, который, сев на предложенный ему стул, сильно стесняясь, стал говорить о том, что вот у Льва Николаевича есть талант, уменье, но что он не знает, что нужно писать, что вот такая вещь, как “Записки маркера”, это очень хорошо, надо продолжать писать в этом духе, т.е. обличительно. Воодушевляясь более и более, он прочел Льву Николаевичу целую лекцию об искусстве и затем удалился» (Гусев, II, с. 134).

В ближайших письмах 1857 г. Чернышевский несколько раз возвращался к Толстому. «Л. Н. Толстой теперь, вероятно, уже в Париже, — не собьет ли с него путешествие ту умственную шелуху, вред которой он, кажется,

- 456 -

начал понимать?» (Н. А. Некрасову, 13 февраля; Чернышевский, т. 14, с. 341). «Толстой, который до сих пор по своим понятиям был очень диким человеком, начинает образовываться и вразумляться (чему отчасти причиною неуспех его последних повестей) и, может быть, сделается полезным деятелем» (А. С. Зеленому, первая половина апреля; там же, с. 343). «И Вам не грех слушать тупцов, которые восхищались “Юностью” и т.д.? В настоящее время русская литература, кроме Вас и Некрасова, не имеет никого» (И. С. Тургеневу, конец апреля — май; там же, с. 345).

11 января 1857 г., когда Чернышевский посетил Толстого, вышел в свет первый номер «Современника», где была помещена «Юность» и напечатана статья критика «Заметки о журналах», с разбором повести «Утро помещика». Упомянуты здесь и те несколько глав, которые полюбились критику в «Юности»: «сцены университетской жизни Иртеньева».

«Заметки о журналах» дают возможность понять, о чем промолчал Чернышевский в статье о «Детстве», «Отрочестве» и «Военных рассказах»: о смысле, идейном пафосе. «Между тем нельзя не помнить, что вопрос о пафосе поэта, об идеях, дающих жизнь его произведениям, — вопрос первостепенной важности» («Современник», 1857, №. 1, отд. III, с. 166—167).

«Утром помещика» критик был удовлетворен. Это был последний печатный отзыв Чернышевского о художественных сочинениях Толстого. Лишь в 1862 г., по просьбе Толстого, он откликнулся в «Современнике» на появление первых двух номеров журнала «Ясная Поляна» и «Книжек “Ясной Поляны”».

Отзывы литературной критики, ближайшие к появлению «Юности» в «Современнике», были довольно сдержанны и даже критичны. Рецензент петербургского еженедельника «Сын отечества» нашел, что рассказ «вышел немножко длинен, немножко скучен и местами незанимателен». Однако затем отмечал верность описания умственного развития героя, прекрасные портреты студентов и других действующих лиц, превосходные пейзажи («картина одной летней ночи до того хороша, что от нее трудно оторваться»), отдельные замечательные эпизоды («Сын отечества», 1857, № 8, 24 февраля). П. Б. (Басистов) поместил статью в «Петербургских ведомостях». Критик увидел в повести «убийственную холодность и даже сухость», а в юноше Иртеньеве — клевету «и на общество, и на самый возраст юности» («Петербургские ведомости», 1857, 28 февраля, № 46).

Доброжелательные суждения и основательные разборы пришли на этот раз из славянофильского, почвеннического лагеря. В архиве музея «Мураново» хранится письмо А. Ф. Тютчевой к сестре Екатерине Федоровне, относящееся к февралю 1857 г.: «Читала ли ты “Юность” Толстого? Я от нее в восторге. Он производит на меня впечатление некоторых людей, которые всегда пристально копаются в себе, чтобы обнаружить симптом какой-нибудь болезни. Мне бы хотелось думать, что он говорит на себя напраслину и в конце концов он не так глуп и тщеславен по молодости, как он хочет себя показать» (ф. 1, оп. 1, ед. хр. 304, л. 12).

В первой книжке «Русской беседы» за 1857 год опубликовал статью «Обозрение современной литературы» К. С. Аксаков. Правда, и описания в «Юности», и психологический анализ вызвали неодобрение в силу излишней подробности. Поразительно, что критик в отрицательном смысле употребил здесь слово «микроскоп», которое потом будет нередко встречаться у Толстого в его рассуждениях о показе душевной жизни, при этом в абсолютно позитивном значении.

- 457 -

К. Аксаков писал: «К <...> личным рассказам1 относятся “Детство”, “Отрочество” и “Юность”. Здесь, с самого начала, кроме прекрасных картин окружающей жизни, — впрочем, описание окружающей жизни доходит иногда до невыносимой, до приторной мелочности и подробности, — видим мы анализ самого себя. В “Детстве” и “Отрочестве” анализ имеет несколько объективный характер, ибо автор рассматривает еще несовершенного человека, но в “Юности” этот анализ принимает характер исповеди, беспощадного обличения всего, что копошится в душе человека. Это самообличение является бодрым и решительным, в нем нет ни колебания, ни невольной попытки извинить свои внутренние движения. Нет, автор строго относится к внутреннему миру души, обращается с собой беспощадно и твердо, и видишь, что он хочет одного — правды. Внутренний анализ г. Тургенева имеет в себе нечто болезненное и слабое, неопределенное, тогда как анализ гр. Толстого бодр и неумолим. Много верного подметил он в изгибах души человеческой, и это твердое желание обличения себя во имя правды само по себе уже есть заслуга и оставляет благое впечатление. Но мы, однако, сделаем здесь некоторые замечания. Анализ гр. Толстого часто подмечает мелочи, которые не стоят внимания, которые проносятся по душе, как легкое облако, без следа; замеченные, удержанные анализом, они получают большее значение, нежели какое имеют на самом деле, и от этого становятся неверны. Анализ в этом случае становится микроскопом. Микроскопические явления в душе существуют, но если вы увеличите их в микроскоп и так оставите, а все остальное останется в своем естественном виде, то нарушится мера отношения их ко всему окружающему, и, будучи верно увеличены, они делаются решительно неверны, ибо им придан неверный объем, ибо нарушена общая мера жизни, ее взаимное отношение, а эта мера и составляет действительную правду» («Русская беседа», 1857, № 1, отд. IV, с. 34—35).

Как почти все серьезные критики, К. Аксаков не мог не думать о будущем развитии таланта Толстого. В конце разбора он советовал и предостерегал: «Надо меньше заниматься собою, обратиться к Божьему миру, яркому и светлому, думать о братьях и любить их, — и тогда, не теряя самосознания, станешь и себя видеть и чувствовать в настоящей мере и настоящем свете. Вот опасности душевного анализа, и в рассказах гр. Толстого, которые мы высоко ценим, есть многие признаки этих свойств анализа. Талант его очевиден, и мы надеемся, что он освободится от этой мелочности и, можем сказать, микроскопичности взгляда, и талант его окрепнет и созреет» (с. 35).

Более проницательным оказался взгляд другого критика тех лет — А. А. Григорьева.

Еще в 1858 г. Григорьев напечатал в «Библиотеке для чтения» статью «Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики и искусства». Там сказано: «Только рожденными художественными произведениями вносится новое в жизнь, только в плоть и кровь облеченная правда сильна и сильна притом так, что никакой теоретической критике не удается представить ее неправдою; свидетельство налицо во всем новом: в

- 458 -

Островском, “Семейной хронике”, Писемском, Толстом» («Библиотека для чтения», 1858, № 1, отд. V, с. 6).

На описание ночи в саду из «Юности» ссылался Григорьев в статье «Несколько слов о законах и терминах органической критики»: «То полное и подчиненное слияние с природою, которым отзываются эти и подобные им места, — результат местности, то есть воздействия особенной полосы на особенное племя...». («Русское слово», 1859, № 5, отд. II, с. 15). В том же году Григорьев напечатал статью «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина». Здесь он писал, что герой «Юности» — это «честная личность», которая «при встрече с кружком умных и энергических, хотя и не порядочных, хоть даже и пьющих молодых людей, вдруг сознает всю свою мелочность пред ними и в нравственном и в умственном развитии» («Русское слово», 1859, № 2, отд. II, с. 38).

В 1861 г. в журнале «Время» появился цикл статей «Развитие идеи народности в нашей литературе со смерти Пушкина». Во второй («Западничество в русской литературе, причины происхождения его и силы»), осуждая романтизм и одобряя «требование правды в изображении действительности, правды во что бы то ни стало», Григорьев сочувственно говорил даже и о «крайностях того психического анализа, которым так сильны и так совершенно новы рассказы гр. Толстого» («Время», 1861, № 3, отд. «Критическое обозрение», с. 20). В четвертой («Оппозиция застоя. Черты из истории мракобесия») — снова о Толстом: «Посмотрите, как побледнел юродивый Митя “Юрия Милославского” перед одной главой в “Детстве” Толстого, где с такой правдой и любовью изображено лицо юродивого, так что вы в этом простом художническом изображении не заподозрите не то что тени фальши, но даже какой-либо сентиментально-субъективной примеси» («Время», 1861, № 5, отд. «Критическое обозрение», с. 5).

В своих воспоминаниях «Мои литературные и нравственные скитальчества», рассказывая о детской любви, Григорьев заметил: «Если я теперь могу в этом признаться, то ведь право, я, как и все, вероятно, обязан этим Толстому, обязан новой эпохе» («Воспоминания Аполлона Григорьева и воспоминания о нем». М. —Л., 1930, с. 63).

Итоговые суждения Григорьева, умершего в 1864 г., высказаны в двух статьях, напечатанных журналом «Время» в 1862 г. под заглавием «Явления современной литературы, пропущенные нашей критикой. Граф Л. Толстой и его сочинения».

В первой Григорьев писал: «Толстой прежде всего кинулся всем в глаза своим беспощаднейшим анализом душевных движений, своею неумолимой враждою ко всякой фальши, как бы она тонко развита ни была и в чем бы она ни встретилась. Он сразу выдался, как писатель необыкновенно оригинальный, смелостью психологического приема. Он первый посмел говорить вслух, печатно о таких душевных дрязгах, о которых до него все молчали, и притом с такою наивностью, которую только высокая любовь к правде жизни и к нравственной чистоте внутреннего мира отличает от наглости. Этот прием изобличал в художнике и возвышенную искренность натуры, и бесспорно гениальное чутье жизни. Едва ли что подобное искренности этого приема найдется в каком другом писателе, даже из писателей чужеземных» («Время», 1862, № 1, отд. II, с. 5).

Григорьев настаивал, что «Люцерн», «Альберт», «Семейное счастие» — «не крутой поворот какой-нибудь с прежней дороги, а прямое продолжение ее, прямой результат того психического анализа, который поразил

- 459 -

всех в “Военных рассказах”, в “Детстве и Отрочестве” — и несколько утомил даже читателей, как и самого автора, в “Юности”» (с. 6). По мысли критика, самый этот прием «вытекает прямо из нашей народной сущности, из свойств самой натуры русского человека. В этом-то и заключается главным образом его сила. Русский человек — так уж его Бог создал — не боится прилагать нож анализа и бич комизма к каким бы то ни было видимым явлениям» (с. 6—7).

Во второй статье Григорьев опять вернулся к трилогии: «Душевный процесс, который раскрывается нам в “Детстве и Отрочестве” и первой половине “Юности”, — процесс необыкновенно оригинальный. Герой этих замечательных психологических этюдов родился и воспитался в среде общества, столь искусственно сложившейся, столь исключительной, что она в сущности не имеет реального бытия, в сфере так называемой аристократической, в сфере высшего света. Неудивительно, что эта сфера образовала Печорина — самый крупный свой факт — и несколько более мелких явлений, каковы герои разных великосветских повестей. Удивительно, а вместе с тем и знаменательно то, что из нее, этой узкой сферы, выходит, т.е. отрешается от нее посредством анализа, герой рассказов Толстого» («Время», 1862, № 9, отд. II, с. 24).

И дальше: «Натура <...> героя “Детства”, “Отрочества” и “Юности” по преимуществу аналитическая. Анализ развивается в нем рано и подкапывается глубоко под основы всего того условного, чем он окружен, того условного, что в нем самом. Доходя до явлений, ему не поддающихся, он перед ними останавливается. В этом последнем отношении в высокой степени замечательны главы о няне, о любви Маши к Василью и в особенности глава о юродивом, в которой сталкивается он с явлением, которое и в самой народной простой жизни составляет нечто редкое, исключительное, эксцентрическое. Все эти явления анализ противопоставляет всему условному, его окружающему, в котором целеет нетронутым один только святой образ, — образ матери, нежно, любовно и грациозно нарисованный образ. Ко всему другому анализ беспощаден. И понятно: перед ним уже стоят несокрушимою стеною, о которую он разбился, иные, противоположные, совершенно безыскусственные явления иной, не условной, а непосредственной жизни» (с. 24—25).

Так Григорьев, единственный из критиков 50-х — начала 60-х годов, уловил демократическое, народное силовое поле трилогии.

В 1858 г. в редакцию московского журнала «Атеней» из Петербурга неизвестным лицом, подписавшимся «А. В.», была прислана «Критическая заметка о таланте графа Л. Толстого», сохранившаяся в архиве Коршей (Е. Ф. Корш редактировал журнал). Трилогия рассматривалась здесь с точки зрения последовательного «идеалиста»: «Взгляд графа Л. Толстого на мир есть широко развитый взгляд матерьялиста, все достоинства, все недостатки его таланта прямо вытекают из этого взгляда, в нем одном берут свое основание. <...> Осязательность всего описываемого — вот то качество, без которого мы не в состоянии вообразить себе рассказа графа Толстого; стремление к осязательности изображения — вот та существенная, двигающая его талантом сила, отнявши которую и самый талант не мог бы существовать. Стремлением к осязательности дышат необыкновенно пластичные изображения местностей и видов в повестях нашего автора; то же стремление проявляется в нескрываемом им желании все определить, всему дать название, форму, отыскать слово, которое бы самым точным образом

- 460 -

определяло описываемый предмет; <...> поразительный анализ самых мелких ощущений, самых тайных помыслов лиц, выводимых им в своих произведениях, не есть ли выражение того же стремления к осязательности, перенесенного на нравственный мир человека? Граф Толстой анализирует самые тайные, хотя бы и пошлые и мелкие, мысли и чувства героев своих повестей для того, чтобы понять и осязать нравственное положение этих лиц в данную минуту. С другой стороны, он же с недоверием останавливается перед чувством любви между мужчиною и женщиною: со своим стремлением все осязать, он не может понять чувство, не поддающееся осязательному определению и основанное на отсутствии матерьялизма, — и потому решительно отвергает существование и возможность этого чувства» (РГБ, ф. 465, к. 3, ед. хр. 2).

В последующих работах о Толстом, появившихся при его жизни, конечно, много раз упоминалась и оценивалась трилогия; но таких обстоятельных разборов, какие были сделаны критикой названных лет, уже не было.

Рецензент «Библиотеки для чтения» Е. Эдельсон, разбирая повесть «Казаки», писал, что в ней, как в «Детстве и Отрочестве» и в «Семейном счастии», выразился «идеал» Толстого: «здоровая, цельная жизнь души, правда и искренность отношений». «Душа в своих глубочайших и вечных проявлениях и притом русская душа, жизнь, просто жизнь, как она есть, т.е. постоянное столкновение одной мыслящей и чувствующей души с другими, отношения, отсюда развивающиеся и, наконец, крепким узлом связывающие человека с остальными людьми, радости и горести, отсюда истекающие, обязанности, этими отношениями налагаемые — вот главнейшее содержание сочинений гр. Л. Н. Толстого» («Библиотека для чтения», 1863, № 3, отд. II, с. 10).

П. В. Анненков в статье о тех же «Казаках» заметил: «Еще в первых своих произведениях: “Детстве и Отрочестве” — Толстой уже был психологом и скептиком; он уже и тогда показал публике, до чего может идти острый психический анализ, опирающийся на сомнении в человеческой природе, которая испорчена прикосновением цивилизации. Взрослые, уже кончившие полный курс извращенья своих естественных чувств и наклонностей, и молодые их отпрыски, только еще начинающие эту науку извращенья — одинаково подпали его исследованьям, разумеется в меру успехов, полученных ими на поприще скрытности, лицемерной сдержанности и разладицы между настоящим чувством и чувством выражаемым» («С.-Петербургские ведомости», 1863, № 144).

В статье 1864 г. «Цветы невинного юмора» Д. И. Писарев отмечал: «В последнее пятилетие не было решительно ни одного чисто литературного успеха; чтобы не упасть, беллетристика принуждена была прислониться к текущим интересам дня, часа и минуты; все беллетристические произведения, обращавшие на себя внимание общества, возбуждали говор единственно потому, что касались каких-нибудь интересных вопросов действительной жизни. Вот вам пример: “Подводный камень”1, роман, стоящий по своему литературному достоинству ниже всякой критики, имеет громадный успех, а “Детство, отрочество и юность” графа Л. Толстого, вещь замечательно хорошая по тонкости и верности психологического анализа, читается

- 461 -

холодно и проходит почти незамеченною» («Русское слово», 1864, № 2, отд. II, с. 36).

В августе того же года в Петербурге в изд. Ф. Стелловского вышло двухтомное собрание сочинений Толстого. В первом томе была помещена трилогия.

Статью «Промахи незрелой мысли» Писарев начал признанием: «...Я должен поправить один промах моей собственной мысли, которую я во многих отношениях считаю очень незрелою. Лет пять-шесть тому назад я прочитал раза два или три повести и рассказы графа Л. Н. Толстого, печатавшиеся тогда в “Современнике”. Читал я их с увлечением; они мне очень нравились, но я был еще до такой степени молод, что решительно не в силах был бросить на них общий взгляд и вдуматься в настоящий смысл тех типов, которые изучил и воспроизвел граф Толстой» («Русское слово», 1864, № 12, отд. II, с. 1). Теперь в изд. Стелловского критик снова прочитал «Детство», «Отрочество», «Юность», «Утро помещика» и «Люцерн»: «Меня изумили обилие, глубина, сила и свежесть мыслей». Писарев корил себя за то, что, вслед за другими, не видел в сочинениях Толстого «ничего, кроме чистой художественности». Критик намеревался дать «анализ тех живых явлений, над которыми работала творческая мысль графа Толстого» (с. 2—3).

Далее последовал детальный анализ, однако не творческой мысли Толстого, а выведенных им типов: «Иртеньевы и Нехлюдовы, как по своему возрасту, так и по характеру, занимают середину между Рудиными, с одной стороны, и Базаровыми, с другой. Рудины — чистые говоруны, не имеющие даже понятия о возможности какой-нибудь деятельности, кроме деятельности языка. Базаровы — чистые работники, допускающие деятельность языка только в том случае, когда она содействует успеху работы. А Иртеньевы и Нехлюдовы — ни рыба, ни мясо. Они за все хватаются, везде хотят произвести что-нибудь изумительно хорошее и в то же время совсем ничего не знают и решительно ничего не умеют сделать как следует». По мнению критика, Толстой вполне раскрыл причины этой практической непригодности: «остается только сгруппировать для общих выводов те бытовые и психологические факты, которые разбросаны в отдельных сценах и отрывочных эпизодах “Детства”, “Отрочества” и “Юности”» (с. 4—5).

Защищая интересы практического дела, науки, образования, Писарев критиковал толстовских героев, да и творческий метод автора: «Заглядывать в душу других людей такое же пустое и неприятное занятие, как выносить другим людям напоказ свои собственные душевные тайны» (с. 29).

По случаю выхода двухтомника сочинений Толстого журнал «Современник» поместил рецензию А. П. Пятковского: «Художественный талант гр. Толстого, его наблюдательность и тонкий психологический анализ достаточно выразились в его первом произведении (“Детство и Отрочество”); этим качествам и обязаны некоторые его повести своим несомненным успехом в большинстве читающей публики». В первой книге Толстого рецензент отмечал лишь «верную и безыскусственную комбинацию разных житейских фактов» («Современник», 1865, № 4, отд. «Современное обозрение», с. 323—324).

Литературная критика второй половины 60-х годов посвящена была почти исключительно «Войне и миру». В рецензиях трилогия упоминалась обычно как начало творческого пути Толстого. Или для противопоставления

- 462 -

роману «очерков и рассказов чисто художественного свойства, без всякой претензии на решение мировых, отвлеченных вопросов» (статья А. П. Пятковского «Историческая эпоха в романе гр. Л. Н. Толстого» — «Неделя», 1868, № 26, с. 817). Или для указания на художественное сходство: «В новом романе графа Толстого те же литературные приемы, которые так пленяли читателей в первых его произведениях, в его “Детстве” и “Отрочестве”, тот же подробный, чрезвычайно тонкий психологический анализ. Только размах этого анализа теперь гораздо шире» («Голос», 1868, № 11).

Ссылаясь на суждения о трилогии А. Григорьева, Н. Н. Страхов сопоставлял душевные переживания героев романа и Николая Иртеньева: «...Критическое отношение к обществу есть в сущности борьба с идеями, которые в нем живут. Процесс этой борьбы ни у кого из наших писателей не изложен с такою глубокою искренностию и правдивою отчетливостию, как у гр.Л. Н. Толстого. Герои его прежних произведений обыкновенно мучатся этою борьбою, и рассказ о ней составляет существенное содержание этих произведений». Вспомнив главу «Comme il faut» и выделив слова Иртеньева: «Эта участь ожидала меня» — Страхов продолжал: «Вышло однако же совершенно другое, и в этом внутреннем повороте, в том тяжком перерождении, которое совершают над собою эти юноши, заключается величайшая важность». С другой стороны, по мысли Страхова, опять согласной с Григорьевым, в поисках положительных начал герои Толстого, уже с детства, «невольно останавливают свое внимание на случайно попадающихся им явлениях, в которых им открывается какая-то другая жизнь, простая, ясная, чуждая испытываемого ими колебания и раздвоения» (Страхов Н. Н. Критический разбор «Войны и мира». СПб., 1871. Оттиски статей из «Зари» 1869 и 1870 г., с. 236, 238, 240).

В 1873 г. вышло третье издание Сочинений гр. Л. Н. Толстого, включившее и «Войну и мир». Теперь рецензенты писали о романе как некоем синтезе всего предшествующего творчества, начиная с «Детства»: «Что раздельно и отрывочно является в его прежних произведениях, то в “Войне и мире” является в полном, ясном и отчетливом виде. Изучение военного быта в севастопольских и кавказских рассказах, мастерское изображение интимных и мимолетных движений человеческого сердца, чем так богаты “Детство” и “Отрочество”, поэтичность “Трех смертей”, эскизы из народного быта, как “Поликушка” и многие сцены “Метели” и “Казаков” — все эти качества и особенности самым счастливым образом соединены в последнем произведении нашего автора» («Московские ведомости», 1874, № 2 — «Библиографические заметки». Сочинения графа Л. Н. Толстого, в восьми частях. Москва, 1873. Статья А.).

О «Детстве», «Отрочестве», «Юности» вспоминали критики 70-х годов, когда появилась «Анна Каренина», где Толстой, по их мнению, вновь проявил себя, как и в трилогии, «умным наблюдателем мельчайших душевных волнений» (статья В. В. Чуйко в газете «Голос», 1875, № 37); «глубоким аналитиком человеческой души, тонким знатоком самых запутанных душевных моментов» (статья в «Одесском вестнике», 1875, № 42; подпись Z. Z. Z. — С. Т. Герцо-Виноградский).

В 1879 г. напечатал очерк «Граф Л. Н. Толстой» критик Вс. С. Соловьев: «Граф Л. Н. Толстой принадлежит к числу самых блестящих представителей нашей реально-художественной школы. Уже первое его произведение “Детство” указало на его крупный талант и обличило те прекрасные свойства

- 463 -

этого таланта, которые в дальнейших, более зрелых творениях его получили самое широкое развитие. Он сумел сразу, с первых же шагов своей литературной деятельности стать на истинную дорогу. В нем не было заметно никаких шатаний, никакой подражательности; он не выработался в самобытного, оригинального писателя, — он был им с самого начала. Жизнь, как она есть, без всяких идеализаций в ту или другую сторону, человек во всех тончайших своих внешних и внутренних проявлениях — вот что постоянно выливалось и выливается из-под пера Толстого. Ничего деланного, надуманного, тенденциозного нельзя найти в его произведениях. Читая его, сразу переносишься в описываемую им жизнь и чувствуешь ее полную реальность. Трудно найти в произведениях Толстого характеры необыкновенные, эффектные сцены, освещенные бенгальскими огнями, удивительные лица, оригинальные позы, — одним словом все то, производство чего становится все легче и легче, все, что очень дешево продается на литературном рынке. Вместо всего этого в его произведениях заключается то, что составляет большую редкость в наше время — простота неподдельного искусства; полнота жизненной правды и удивительно тонкое чувство меры — одно из главнейших оснований художественности произведения и совсем почти затерявшееся в современной литературе» («Нива», 1879, № 43, с. 854). В те же 70-е годы радикальный демократ П. Н. Ткачев, ведший свой «Критический фельетон» в журнале «Дело», противопоставлял положительное изображение народной среды в трилогии, «Утре помещика» и Севастопольских рассказах — идеологии создателя «Войны и мира» и «Анны Карениной».

Начиная с 80-х годов первая книга Толстого стала достоянием истории русской словесности. Теперь о ней стали писать авторы историко-литературных курсов, монографий, статей на разные темы.

С 1892 г. отмечались своего рода юбилеи выхода «Детства» и тем самым даты творческой работы Толстого. В октябре 1892 г. в «Книжках “Недели”» статью «Первое произведение гр. Л. Н. Толстого. По поводу 40-летия его литературной деятельности» напечатал М. М. (М. О. Меньшиков). В первой книге Толстого критик выделял автобиографизм, а в ее герое увидел задатки гениальности: «Помните завет Гоголя беречь свои детские воспоминания; из писателей, кажется, только гр. Л. Н. Толстой воспользовался этим советом своевременно. <...> “Детство” является как бы своего рода Евангелием, вынесенным Толстым из лучшего мира, напутствием его на долгий литературный путь» («Книжки “Недели”», 1892, октябрь, с. 201).

В 1902 г. журнал «Педагогический листок» отмечал пятидесятилетие «Детства» и «Отрочества», подчеркивая педагогическое, воспитательное значение всех сочинений Толстого («Педагогический листок», 1902, № 6, с. 553—554). Тогда же Н. Кульман в речи по случаю 50-летия литературной деятельности Толстого (издана в СПб. в 1903 г.) обращал внимание на заключительные строки «Отрочества» (про «восторженное обожание идеала добродетели и убеждение в назначении человека постоянно совершенствоваться»): «Исключительно художником он никогда не был. Гениальные проявления творческого дарования постоянно соединялись у него с стремлениями общественными и моральными. Эти стремления, постоянно овладевая им, нередко заставляли его на время совершенно забывать художественно-литературную работу и становиться общественным деятелем, философом-моралистом или публицистом» (с. 2—3).

- 464 -

По случаю 55-летия трилогии писал С. Н. Дурылин, назвав свою статью «Великая книга о детстве (“Детство”, “Отрочество”, “Юность” Л. Толстого)»: «Пятьдесят пять лет тому назад появилось в печати одно из величайших произведений русского слова — первая часть трилогии Л. Н. Толстого. <...> Это была та самая повесть, которой изумился великий провидец человеческой души — Достоевский, которую приветствовали Чернышевский, К. Аксаков и Некрасов, которой удивлялся Герцен». По мнению критика, все русские книги о детстве: повести и рассказы Достоевского, Короленко, Чехова, Вересаева, Мамина-Сибиряка, Ф. Сологуба, Л. Андреева — «духовно» происходят от «Детства» Толстого («Свободное воспитание», 1907—1908, № 3, с. 106—108). П. А. Сергеенко поместил тогда же в газете «Русское слово» (6 сентября, № 205) статью, где впервые опубликовал переписку Толстого с Некрасовым о «Детстве».

Педагоги, психологи постоянно обращались к трилогии Толстого. Отрывки из «Детства» вошли в IX выпуск «Русской библиотеки», изданный в 1879 г. в тип. М. Стасюлевича, и во «всемирную хрестоматию» «Литературная “Детская библиотека”» (М., 1883). В журнале «Вестник воспитания» появились статьи М. Б. Николаевой «Детские типы современной беллетристики» (1893, № 1); И. Одесского «Факторы детского счастия» (1896, № 6); Л. Д. Седова «Психология юношеского возраста» (1897, № 6, 7). По мнению М. Б. Николаевой, Толстой создал тип «задумывающихся» детей; Николенька Иртеньев сопоставлялся, в этой связи, с Колей Красоткиным из романа Достоевского «Братья Карамазовы». И. Одесский анализировал иные, счастливые переживания героя и сравнивал книгу Толстого с «Детскими годами Багрова-внука» С. Т. Аксакова. Л. Д. Седов, сославшись на статью американца Е. Г. Ланкастера «Психология и педагогика юности», нашел, что наилучшая автобиография юношеского возраста — повесть Толстого: «Это — воспоминания сильного, здорового характера. Данные других автобиографий представляют гораздо более сомнительную ценность для научных построений» («Вестник воспитания», 1897, № 6, с. 69). А. Н. Острогорский в книге «Педагогические экскурсии в область литературы» писал о книге Толстого: «Жизнь здесь течет в своей норме; оттого и наблюдать ее интересно, что выводы, получаемые из этих наблюдений, могут иметь применение всегда и везде» (М., 1897, с. 3). Позднее Н. Лосский в статье «Основные учения психологии с точки зрения волюнтаризма», говоря о честолюбии, тщеславии, о мелочных, ежеминутных проявлениях этих качеств, приводил примеры из «Детства» и «Отрочества» («Вопросы философии и психологии», 1903, янв.- февр., с. 28—29).

Педагог В. П. Острогорский в книге «Русские писатели как воспитательно-образовательный материал для занятий с детьми и для чтения народу», выдержавшей в 1890—1900-е годы несколько изданий, рекомендовал «Детство» и «Отрочество». Такие же советы давали составители учебных книг и пособий. В 1891 г. В. В. Розанов составил «Каталог избранных книг для детского чтения. Пособие для составления библиотек в учебных заведениях и родителям и воспитателям при выборе детских книг». Здесь рекомендовано издание «Детства и Отрочества», выпущенное самим Толстым для детского чтения в 1876 г.

Однако воспользоваться этими советами было трудно, поскольку С. А. Толстая, которой Толстой дал в 1885 г. доверенность на издание своих сочинений, написанных до 1881 г., неохотно шла на то, чтобы трилогия, даже в отрывках, печаталась где бы то ни было, кроме собрания сочинений.

- 465 -

Так, в 1886 г. она дала разрешение выпустить иллюстрированное издание «Детства» и «Отрочества» редактору журнала «Вокруг света» М. А. Вернеру (соответствующие документы сохранились в ГМТ), а в 1908 г., когда под редакцией П. А. Сергеенко выходила «Хрестоматия из писаний Льва Толстого», составленная группой детей (издание было приурочено к 80-летию Толстого), возник конфликт, с объяснениями в газетах. «Раннее утро» 6 августа поместило разъяснение юриста, что, согласно существующему законодательству, включение в хрестоматию отрывков не является самовольным изданием.

В № 16 за 1908 г. детского журнала «Тропинка», целиком посвященном Толстому, напечатана целая серия статей. Среди них — «Искатель правды», где З. Гиппиус рассказывала о любимых книгах своего детства: «Все у меня в душе перевернулось, когда мне дали прочесть в первый раз “Детство и Отрочество” Льва Толстого. Сразу стала она, эта книга, самой моей любимой, самой дорогой, а главное, самой мне близкой — родной какой-то» («Тропинка», 1908, 15 августа, № 16, с. 617).

Тогда же критик иного лагеря, В. А. Поссе, напечатал статью «За чтением Толстого»: «Могу сказать совершенно серьезно, что для меня, для моей жизни, для моего развития произведения Толстого нужнее, чем вся остальная художественная литература. И я сознаю это в особенности теперь, когда перечитываю Толстого, начиная с первой страницы “Детства”, написанного 56 лет тому назад. <...> И разве Толстой просто “писал”, “сочинял”; нет, он жил и живет в своих творениях, он познавал и развивал в них свой дух. Он познавал и исповедовался. Все его произведения — как бы сплошная исповедь, исповедь мировая. Оттого-то каждый, искренно мыслящий, чувствующий и, главное, страдающий человек, познавая Толстого, познает в нем самого себя. Но не только познает, а расширяет свою личность, развивает свою душу» («Слово», 1908, 16 августа).

Постоянно упоминалась трилогия в общих работах о Толстом и курсах истории литературы.

Орест Миллер в книге «Русские писатели после Гоголя» с полным основанием отмечал, что «своеобразная психологическая трилогия» Толстого «вовсе не личные только воспоминания» (Миллер Орест. Русские писатели после Гоголя. СПб., 1886, с. 223—224).

Критик Р. А. Дистерло, касаясь «основной идеи, или замысла», утверждал, что замысел этот состоит не в изображении помещичьего быта крепостной России: «Мы охотно признаем, что всякий желающий действительно найдет в повести графа Толстого много характерных черт изображаемого времени и известной общественной среды, что многие лица повести, как, например, отец Николая Иртеньева, его бабушка, немец-учитель \— всем известный Карл Иваныч, несколькими штрихами схваченная Наталья Савишна, Дубков, князь Нехлюдов, имеют несомненное значение типов, принадлежащих определенному времени; но, несмотря на это, нам кажется, что граф Толстой писал свою повесть, подчиняясь иному творческому мотиву, что перед ним стояла задача показать формирующуюся душу человека не в зависимости от тех или других общественно-исторических условий, но в зависимости от присущих ей законов развития; что он хотел представить постепенное изменение жизни как последствие неизбежных метаморфоз души. Как реалист, он воплотил свою идею в формы действительной жизни тогдашней (т.е. дореформенной) России; как художник, он создал образы, исполненные правды и силы, образы, естественно поднимающиеся

- 466 -

до значения типов, — но все это только необходимый для выражения идеи материал, только канва, по которой художник вышивает узоры внутренней жизни человека» (Дистерло Р. А. Граф Л. Н. Толстой как художник и моралист. СПб., 1887, с. 47—48).

С. А. Андреевский утверждал: «Толстой помнит все жизненные процессы так счастливо, что, вызывая их из прошлого в своем воображении, он их может списывать с действительности посекундно...» (Андреевский С. А. Литературные чтения. Изд. 2-е. СПб., 1891, с. 254).

Первый биограф Толстого, Рафаил Лёвенфельд, в 1892 г. выпустил в Берлине книгу «Leo N. Tolstoj. Sein Leben, seine Werke, seine Weltanschauung» (летом 1891 г. Толстой просматривал корректуру этой книги). В 1896 г. появился русский перевод. Лёвенфельд писал: «По задаче своей «Эпохи жизни» дали Толстому возможность обратиться к той форме художественной техники, которая вполне соответствовала характеру его гения и которой он с большим или меньшим успехом пользовался во всех своих произведениях» (Лёвенфельд Р. Гр. Л. Н. Толстой, его жизнь, произведения и миросозерцание. Перевод с немецкого С. Шклявера. СПб., 1896, с. 55). Далее биограф оспаривал суждения К. С. Аксакова (см. с. 456—457), хотя в самой художественной технике и находил «несколько утомительную мелочность».

Историк русского романа К. Ф. Головин вторил биографу: «Толстой не смотрит на своего героя только со стороны, как делают это другие писатели, — он становится на его место и говорит прямо от его имени. <...> Первое его произведение было в то же время и первым художественным изображением детства. Неудивительно, что оно дало ему сразу громкую известность» (Головин К. Русский роман и русское общество. СПб., 1897, с. 131).

С другой стороны взглянул на трилогию автор «критического очерка» «Учение графа Л. Н. Толстого в его целом» П. Е. Астафьев (М., 1890; изд. 2-е, доп., 1892). Соглашаясь с К. Ф. Головиным, писавшим в «Русском обозрении» (1890, июль) о том, что все сочинения Толстого, от «Детства» до «Анны Карениной», «проникнуты одной руководящей идеей — сознанием бессилия единичной человеческой воли и человеческого ума и необходимости смиренного подчинения бессознательной власти судьбы», Астафьев противопоставлял этой идее «свободное и любовное, христиански-смиренное подчинение воле личного Бога» (изд. 2, с. 44).

Философ Н. Ф. Федоров в конце жизни свидетельствовал, что идея его «учения о воскрешении» возникла в начале 1850-х годов и внутренне связана с трилогией, где Толстой «оплакивает утрату детства» (Федоров Н. Ф. Собр.соч. в 4 т. Т. 4. М., 1999, с. 15).

С. Весин, автор книги «Былое. Из русской жизни и литературы 40—60-х годов», вышедшей в Житомире в 1899 г., писал, что тонкий психологический анализ и сочувствие к лицам независимо от их внешнего положения, свойственные Толстому, проявились впоследствии в «Обломове» Гончарова и «Братьях Карамазовых» Достоевского. Но у Толстого изображение детских лет имеет самостоятельное значение (Весин С. Былое. Из русской жизни и литературы 40—60-х годов. Житомир, 1899, с. 110).

Проницательное суждение высказал Д. С. Мережковский: «При неисчерпаемых богатствах Л. Толстого в других областях, тем поразительнее скудость не только исторической, но и вообще культурно-бытовой окраски в его произведениях. Так называемые “вещи”, смиренные и безмолвные

- 467 -

спутники человеческой жизни, неодушевленные, но легко одушевляющиеся, отражающие образ человеческий, у Л. Толстого не живут, не действуют. Только в “Детстве и Отрочестве” есть любовное описание домашней обстановки русской помещичьей семьи; впоследствии, однако, это сочувствие к быту сословия, из которого он вышел, заглушается в нем и отравляется нравственным осуждением, преднамеренным сопоставлением с бытом простого народа» (Мережковский Д. С. Л. Толстой и Достоевский. СПб., 1901, с. 204).

А. Н. Веселовский в книге о Герцене заметил, что Толстой и Герцен пишут «духовную историю среды» (Веселовский А. Н. Герцен-писатель. М., 1909, с. 134—135).

А. М. Скабичевский, в прошлом литературный критик либерально-народнического толка (осуждавший Чехова за «отсутствие мировоззрения»), обращал внимание на критическую сторону трилогии: «Уже в этих первых произведениях гр. Толстого вы видите задатки того разъедающего, глубокого анализа, которым отличаются позднейшие его произведения. Так, например, возьмите вы хотя бы первые его произведения “Детство” и “Отрочество”. <...> Какою юношескою свежестью веет от них; сколько обаятельной, чарующей поэзии находите вы в описании красот природы, детских впечатлений, игр, симпатий и антипатий ребенка! И тем не менее вдумайтесь внимательнее во все изображенное в его целом, и вы убедитесь, какая беспощадная ирония таится в этих произведениях. Читая их, вы видите, как шаг за шагом из ребенка, исполненного самых прекрасных задатков, вырабатывается пошлый, тщеславный фат и совершенно пустопорожний коптитель неба. Вас поражает здесь полная изолированность ребенка от жизни взрослых, совершенная отчужденность его от интересов семьи. Он не участвует ни в каких трудах взрослых, радостях и печалях» (Скабичевский А. М. История новейшей русской литературы (1848—1890). СПб., 1891, с. 162—163; вариант той же оценки — в кн.: Русские писатели со времен Петра Великого и до наших дней. Пособие для народной и средней школы. СПб., 1908, с. 201).

Р. В. Иванов-Разумник, автор главы о Толстом в «Истории русской литературы XIX века» под ред. Д. Н. Овсянико-Куликовского, писал о «некоторой сентиментальности, проникающей и во все произведения Л. Толстого и в позднейшую его проповедь», о связи с Руссо и Стерном: «История души ребенка, переданная с глубокой правдивостью, тонкой нежностью и с налетом сентиментальности, сразу показала в авторе громадного художника» (История русской литературы XIX века. Под ред. Д. Н. Овсянико-Куликовского. Т. 5. М., 1910, с. 331—332).

Достойные Толстого слова нашел автор «Истории русской литературы XIX столетия» Н. Энгельгардт: «В 50-х годах выступил писатель, которому предстояло озарить сиянием своего гения всю вторую половину XIX века, дать эпопею русского народа и в конце века стать властителем дум не только в своем отечестве, но и во всем мыслящем человечестве» (Энгельгардт Н. История русской литературы XIX столетия. Т. 2, 1850—1890. СПб., 1903, с. 67).

Глубокие мысли о первой книге Толстого были высказаны в конце 1890—1900-х годах В. В. Розановым.

В 1892 г. в статье «Эстетическое понимание истории» Розанов, касаясь напечатанной в «Русском вестнике» книги К. Н. Леонтьева «Анализ, стиль и веяние. По поводу романов гр. Толстого», коснулся толстовского «понимания

- 468 -

человеческой души»: «Ему, как справедливо замечает г.Леонтьев, одинаково доступен внутренний мир мужчины и женщины, человека, не вышедшего из первобытной наивности и высокоразвитого, старика и ребенка. В возрасте, в поле, в степени образования и в уклоне характеров разные писатели встречали грани, за которыми они видели лишь положения и движения, — и только для одного гр.Толстого как будто не существует этих граней, и каков бы ни был человек, где бы он ни находился и что бы ни делал, он был ему понятен с внутренней стороны своей жизни. В одном только, в национальности, он встречает некоторое препятствие для своего анализа, чрез которое не знаем, может ли, но очевидно не хочет1 переступить» («Русский вестник», 1892, № 1, с. 160).

В более поздней статье, «Из загадок человеческой природы», Розанов пояснял неслучайность обращения Толстого — в самом начале творческого пути — к теме детства и отрочества. «Какое его первое произведение? — “Детство и отрочество”, т.е. об этом торопливо и раньше всего захотел он сказать свое слово. В высшей степени характерны и важны эти первые темы великих умов <...>; в них они высказывают самую глубокую и живучую в себе мысль, свой “гений”, “талант”, по крайней мере как “умоначертание”, и очень часто — программу, абрис своего жизненного труда. В самом деле, вся почти необозримая по разнообразию деятельность Толстого, в сущности, примыкает к теме “Детства и отрочества”. “Крейцерова соната”, например — что она такое, как не “плач неутешной души” над поруганным в мире материнством, над оскверняемым в самых его родниках “детством” и “отрочеством”. <...> Толстой не знает, т.е. он отвергает, иную психологию, кроме как психологию возраста и пола; но если взять и весь круг его забот, тревог, его ожесточенности против “нашей цивилизации”, “плодов” нашего “просвещения”, не трудно открыть их всех общий родник в страхе и отвращении к тому же загрязненному или без внимания обходимому “детству” и всему, что его вынашивает, т.е. к человеку в рождающих его глубинах» (Розанов В. В. В мире неясного и не решенного. Изд. 2-е. СПб., 1904, с. 11; в книге собраны статьи, впервые напечатанные в газетах 1898—1899 гг.).

В год 70-летия Толстого Розанов поместил в «Новом времени» (1898, 22 сентября, №  8107) статью, где утверждал: «Но когда же Толстой только изображал? Его первое произведение “Детство и отрочество” есть уже философия в самой теме своей <...> Он целен от “Детства и отрочества” до “Почему люди одурманиваются”; и если в нем есть перемены, то только перемены тем мышления и также предметов любви и отвращения». Отметил Розанов «кроткую полосу в отношениях к церкви», как она проявилась в «Юности». О том же, применительно к «Детству», писал в 1898 г. В. Г. Щеглов, автор книги о Толстом и Ницше: «Необходимо заметить, что

- 469 -

появление всех литературных произведений Толстого связано с обстоятельствами личной его жизни, разными ее возрастами. В Толстом дитяти (Николае Иртеньеве) жило непосредственное религиозное чувство, выразившееся в страстном порыве при виде молящегося юродивого Гриши» (Щеглов В. Г. Граф Л. Н. Толстой и Фридрих Ницше. Ярославль, 1898, с. 4).

В позднейших статьях Розанов подчеркивал автобиографичность трилогии и «добрую память» ее создателя. «Кроме дара свободной, непринужденной жизни, жизни неторопливой — у него есть дар благодарной, ласковой памяти. У многих людей, едва ли не у большинства, есть злая память, мстительная или карающая. Но у Толстого есть добрая память, доброе воспоминание, доброта в воспоминаемости, — и она сыграла большую роль в его творчестве. Самые ранние его произведения суть воспоминания. Таково все его “Детство и отрочество”...» (Варварин В. На закате дней (Л. Толстой и быт) — Русское слово, 1907, 5 октября, № 228). Продолжение статьи напечатано 30 октября с подзаголовком «Л. Толстой и интеллигенция»: «Крайне важна крохотная сценка в конце “Воскресения”, где Нехлюдов, осматривая детские комнаты, кажется, дочери генерал-губернатора, дает вдруг почувствовать атмосферу «Детства и отрочества”, Кити и Наташи Ростовой».

В 1908 г. Розанов опять писал об исповедальности творчества Толстого, в том числе первой его книги: «Он гнался за душою, как гончая за зверем, соединяя в себе и охотника и жертву. Он был вечным исповедником себя, неумолимым судьею. Конечно, это открыло ему жизнь только собственной души. Но во всех людях живет собственно одна душа, и один в ней закон: и только закон этот разнообразится до бесконечности в разнообразных положениях и от разнообразных столкновений. Но уже не трудно, поняв суть, объяснять подробности. Через громадный внутренний опыт, через постоянный самоанализ, Толстой сделался великим сердцеведцем. А великие художественные дары, бывшие в нем вне связи с этим самоуглублением, повели к тому, что все это выразилось в серии романов, повестей и рассказов, давших XIX веку, в соответственных литературных формах времени, то самое, что дал Шекспир XVII веку».

Утверждая, что художник «гораздо раньше своей критики научил нас верить в русскую землю», Розанов стремился определить корни творчества Толстого: «Если мы спросим себя о роднике этого, мы можем только догадаться и сказать, что, судя по “Детству и Отрочеству”, куда вошло много незамаскированно автобиографического, Толстой уже с очень ранних лет был как бы испуган нравственною ответственностью души и погружен вообще в загадки и волнения, в падения и просветления человеческой совести. Как будто он постоянно нес нравственную муку или во всяком случае нравственный труд. <...> Его произведения, начиная с “Детства и Отрочества” и кончая “Крейцеровою сонатою”, слишком явно пропитаны личным началом, этим исповедным характером, который мы в нем отметили» («Новое время», 1908, 28 августа, № 11660, без подписи).

К истокам творчества обращался тогда же М. О. Меньшиков в статье «Россия и Лев Толстой»: «Ни один писатель не оставил собственных более законченных портретов, как автор “Детства и Отрочества”, “Утра помещика” и пр. <...> Он, как и Россия, жил эти 80 лет фантастической и смутной жизнью, но, как и она, — работал. Талант несравненно блестящее труда, но именно честный труд спас Толстого и спасет Россию. Если бы Толстой был бездеятельною натурой, у нас не было бы ни “Детства и Отрочества”, ни

- 470 -

“Казаков”, ни “Воскресения” — не говоря о более мелких драгоценностях его пера» (там же).

В другой газете, «Речь», выступил Д. С. Мережковский: «Можно бы почти сказать, что во всех произведениях его — одна единственная личность, один единственный герой — он сам. От Николеньки до старца Акима, от Левина до Пьера Безухова, от Платона Каратаева до дяди Ерошки — все он же, Толстой. Лицо его отражается во всех этих лицах, как в зеркалах, разлагается на все эти лица, как белый луч солнца на многоцветную радугу.

Если же кто-либо из них дерзает утверждать себя самого как иную, отдельную, Толстому равную личность, то творец казнит непокорную тварь: Наполеон побеждается Кутузовым, купец Брехунов замерзает “раскарякою”, как свиная туша, Анна Каренина бросается под поезд, Вронский погрязает в пошлости, Иван Ильич превращается заживо в “кусок разлагающегося мяса”. <...> Он во всех, он во всем. Он и все — Творец и тварь» («Речь», 1908, 28 августа, № 205).

В тот же день критик «Петербургской газеты» Н. Бернштейн затронул, в связи с трилогией, тему музыки в жизни и творчестве Толстого: «Все вместе взятое свидетельствует о том, какою музыкальной душой обладает “великий писатель земли русской”, вопреки всем толкам об его будто бы враждебном отношении к музыке» («Петербургская газета», 1908, 28 августа, № 236).

Под названием «Великий писатель земли русской» напечатал статью Вл.Буякович в газете «Приднепровский край». «Критический очерк» начат, естественно, с «Детства»: «Первое же выступление Толстого в литературе с повестью “Детство”, подписанной просто инициалами “Л. Н.”, было необычайно удачно. Сразу все почувствовали, что на литературном небосклоне вспыхнула новая блестящая звезда» («Приднепровский край», 1908, 28 августа, № 3465).

В 1910-м, трагическом для Толстого году, в журнале «Современный мир» напечатал статью В. В. Вересаев под многозначительным заглавием: «И да здравствует весь мир». «Солнце, — яркое, горячее солнце над прекрасною землею. Куда ни взглянешь, всюду неожиданная, таинственно значительная жизнь, всюду блеск, счастье, бодрость и вечная, не тускнеющая красота. Как будто из мрачного подземелья вдруг вышел на весенний простор, грудь дышит глубоко и свободно. Вспоминается далекое, изжитое детство: тогда вот мир воспринимался в таком свете и чистоте, тогда ощущалась эта таинственная значительность всего, что кругом. Средь прекрасного мира — человек. Из души его тянутся живые корни в окружающую жизнь, раскидываются в ней и тесно сплетаются в ощущении непрерывного, целостного единства» («Современный мир», 1910, № 10, с. 180).

В 1908—1912 гг. иллюстрации к трилогии сделал художник Д. Н. Кардовский.

5

3 января 1857 г. Тургенев писал П. В. Анненкову из Парижа: «В какой восторг приходят здешние барыни от “Детства” Толстого — этого описать нельзя! Надобно будет перевести эту вещь чрез посредство унылого Делаво» (Тургенев, Письма, т. 3, с. 74). Спустя полтора года в письме к Полине

- 471 -

Виардо Тургенев заметил: «...что касается Толстого, так это, всерьез и на самом деле, талант выдающийся, и я надеюсь когда-нибудь Вас убедить в этом, переведя Вам его “Историю детства”» (там же, с. 419). По-французски «Детство» появилось в 1863 г., уже после смерти Анри Ипполита Делаво (переводчика Тургенева и Герцена).

Первый перевод «Детства» и «Отрочества» был выполнен Мальвидой Мейзенбуг, другом Герцена и воспитательницей его дочери Ольги. Это английское издание («Childhood and youth») вышло в 1862 г. в Лондоне, с ошибочным обозначением на титульном листе Николая Толстого как автора сочинения1: Газета «Morning Post» обратила внимание на это издание, а «Русский инвалид» поместил полный перевод английской статьи: «Русская беллетристическая литература, говорит “Morning Post”, совсем незнакома английской публике. Англичане не знают обычаев русского народа, русская жизнь им вовсе неизвестна; семейные отношения, образ мыслей, верования русского общества — все это для англичан темно; одним словом, им неизвестны все те вещи, которые составляют область беллетристики и которые беллетрист, если имеет талант, описывает с аккуратностию и верностию, невозможными для историка и туриста. На английский язык переведены повести “Детство” и “Юность”, написанные русским писателем гр. Толстым. Перевод сделан г-жою фон Мейзенбуг, с большим искусством. Язык перевода прекрасен и, что главное, сохранен оригинальный тип русского подлинника. От этого перевода английский язык ничего не потерял; он ясен и точен, как только можно желать.

Сама повесть возбуждает более любопытства, нежели интереса. Заметна неопределенность как в идее повести, так и в ее выполнении, но она представляет верную картину русской жизни; повесть имеет слишком достаточное количество прекрасных страниц, чтобы скрыть художественные недостатки еще неопытного пера. Переводчица в небольшом предисловии, с большим искусством, делает оценку переведенных ею повестей гр. Толстого. Она замечает, что гр. Толстой, как и большая часть русских писателей, обладает поразительной способностию наблюдательности; в нем развито стремление к той смелой правдивости, которая называет вещи их настоящими именами. <...>

Его произведение есть рассказ его собственного детства; он желает представить и в целом представляет весьма успешно полную картину детской жизни. Здесь прекрасно выставлены ощущения детской натуры, которые дитя сам по себе не понимает, но его пытливость чувствует их. Гр. Толстой прекрасно олицетворяет кратковременные и по-видимому неопределенные влияния, действующие на детский ум и определяющие его жизненный путь. Во всей повести много превосходных изображений мелких обыденных вещей, видна поэтическая прелесть воображения при описании простых семейных чувств, дающая повести особенные качества, не встречающиеся в произведениях, где развиты идеи с более широким вымыслом. В повести много истины, много действительности, так тонко очерчены милые, симпатичные характеры; в особенности хорошо очерчен характер кормилицы. Как этот характер оригинален! Он нисколько не походит на

- 472 -

подобные характеры других народов. Кормилица гр.Толстого не похожа ни на английскую кормилицу, ни на французскую, ни на швейцарскую бонну. В этой повести поразительно описаны русские похороны; это описание представляет большой интерес для иностранных читателей. В заключение всего мы должны сказать, что прекрасное произведение гр. Толстого, переведенное в настоящее время, заставит английскую публику пожелать знакомства и с другими произведениями этого замечательного писателя, еще не переведенными на английский язык» (Русский инвалид, 1862, 22 марта, № 64).

С английского издания француз Эмиль Форг (Forgue) переводил «Детство» в 1863 г. для журнала «Revue des deux mondes» (отрывки появились 15 февраля под заглавием «Николенька. Воспоминания молодости русского дворянина»). Тот же перевод Форга помещен в 1866 г. парижским издателем Hachette в составе сборника «Scènes de la vie aristocratique en Angleterre et en Russie (M. Kingsley, Tolsto, Shakespeare)». В 1868 г. Герцен рекомендовал «Детство» парижскому издателю Громору (Gromort), однако следующий французский перевод «Детства» и «Отрочества» появился лишь в 1886 г. («Enfance et adolescence». Trad. de M. Délines) и затем дважды повторен — в том же и в 1887 г. Начиная с 1887 г., одновременно в переводах А. Барина и И. Гальперина-Каминского, печаталась уже вся трилогия. В 1902 г. «Детство», «Отрочество» и «Юность» составили первые два тома французского Собрания сочинений Толстого (перевод Ж. Бьенштока, просмотренный П. Бирюковым). В архиве сохранился автограф перевода Жербо (1885, ГАРФ, ф. 722, оп. 1, ед. хр. 646; сообщено И. А. Зайцевой).

Новый английский перевод всей трилогии был сделан американкой Изабеллой Хэпгуд и напечатан в Нью-Йорке в 1886 г. 24 августа н.ст. переводчица послала книгу Толстому (сохранилась в яснополянской библиотеке): Childhood, Boyhood, Youth. Count Lyof N.Tolstoi. Translated from the russian by Isabel F.Hapgood. New York. Этот же перевод — в составе Сочинений Толстого, изданных в 1886, 1889 и 1899 гг., а также в лондонских изданиях 1888 и 1902 гг. В Лондоне трижды (1890, 1894, 1895) выходил перевод К. Попова, а в 1898 г. трилогия составила второй том Сочинений, изданных В. Чертковым. К 1904 г. относится новый перевод — Л. Винера (т. 1 Собрания сочинений, Лондон и Бостон).

Повести, отрывки из них и вся трилогия при жизни Толстого переводились на болгарский, голландский, датский, испанский, итальянский, немецкий, польский, румынский, сербско-хорватский, словацкий, финский, чешский, шведский и японский языки. Далее указываются первые переводы, в хронологической последовательности их появления.

Немецкий: Geschichte meiner Kindheit. Übers. v. E.Röttger. Leipzig, 1882; Lebensstufen. Kindheit. Knabenalter. Jünglingsjahre. Übertr. v. E. Röttger. Berlin, 1891.

Датский: Barndom og drængeaar. En fortælling. Overs. af E. Hansen. Kjøbenhavn, 1885.

Шведский: Från mina barndoms — och ynglingaår. Stockholm, 1886; Min ungdom. Övers. av. E. Lundquist. Stockholm, 1887.

Голландский: Mijne Gedenkschriften: Kindsheid, Jeugd, Jongelingsjaren. Vertaald door A. van Burchvliet. Amsterdam, 1887 (с франц. пер. А. Барина); Jeugd en Jongelingsjaren. Naar de Fransche vertaling van Michel Delines voor Nederland bewerkt door B. H. van Breemen. Amsterdam, 1887.

- 473 -

Чешский: Dětství, chlapectví a jinošství. Přel. J. K. Pravda a E. Hlavina. Praha, 1889.

Сербско-хорватский: Detinjstvo. — Nedoraslost. — Mladost. Prev. A. Harambašić. Zagreb, 1890.

Словацкий: Detstvo, chlapectvo a mladenectvo. Prel. A. Styk. Ružomberok, 1891.

Болгарский: Детинство. Повест. Ч. 1. Търново, 1893.

Японский — в 1893, 1907 и 1908 гг. Переводчики: Хаяси Кюси, наст. имя Кувабара Кэндзо; Тикамацу Сюко (сообщил Ким Рехо).

Испанский: Recuerdos de mi infancia. Madrid, 1894; Mi juventud. Madrid, 1895; Memorias. Infancia, adolescencia, juventud. Vers. castellana de J. S. Hervas. Barcelona, 1901.

Румынский: Amintiri din copilărie. «Lib», 29. XI. 1900 — 21. I. 1901 (ЛН, т. 75, кн. 2, с. 329).

Итальянский: Memorie: infanzia, adolescenza, giovinezza. Milano, 1901.

Финский: Lapsuus, poika-Ikä, nuoruus. Kolme novellia. Suom. A. Iärnefelt. Helsinki. 1904—1905.

Польский: Lata dziecięce. Tłum. J. Kindelski. Kraków, 1909.

Хотя на некоторые европейские языки, например, венгерский, трилогия при жизни Толстого не переводилась, она читалась в этих странах в других переводах. 26 января 1901 г. одна из венгерских почитательниц Толстого Анна де Исаак отправила письмо (на франц. языке), где говорила, что она читала «Детство», «Отрочество» и узнает в герое своего сына. С другой стороны, хотя итальянский перевод появился уже в 1901 г., переводчик религиозно-философских трактатов Толстого Эмилио Жилярди в 1903 г. писал, что не читал «ранних произведений», в том числе «Детства».

Толстой не следил за переводами, но многие из них доходили до него, часто с дарственными надписями переводчиков. В 1902 г. Гаспру, где тогда находился Толстой, посетила Мария Тереза Блан (Т. Бензон), сотрудница «Revue des deux Mondes». Вскоре в этом парижском журнале появился ее очерк «Вблизи Толстого»: «На мой вопрос, не принесли ли ему утешение прекрасные переводы “Воскресения” (г. де Визева) и “Детства”, “Отрочества”, “Юности” (Арведа Барина) после стольких огорчений, причиненных ему отвратительными переводами других его произведений, Толстой согласился, что скверный перевод — действительно довольно жестокое испытание для авторского самолюбия, но еще больше, чем калечения переводчиками, он боится принятого во всех странах обычая вырезать из сочинения все, что противоречит установившимся верованиям и предрассудкам. Впрочем, все это, по его словам, не имеет большого значения» (ЛН, т. 75, кн. 2, с. 36—37).

Первые печатные европейские отзывы о трилогии появились в славянских странах.

В польском энциклопедическом справочнике «Księga Świata» (Варшава, 1858), по данным, взятым из журнала В. Ф. Тимма «Русский художественный листок», давалась высокая оценка «Детства», «Отрочества» и Севастопольских рассказов. Автор статьи предсказывал, что если Толстой целиком посвятит себя литературе, из-под его пера, несомненно, выйдет много хороших сочинений (там же, с. 252, обзор «Толстой в Польше» Б. Бялокозовича). Эта оценка была повторена в 1867 г. польской энциклопедией С. Оргельбранда, в заметке Я. Савинича. Однако позднее, в 1886 г., польская

- 474 -

клерикальная печать высказывала неприязненное отношение к Толстому. Критик Б. (Jan Badeni) увидел в трилогии «скучный дневничок», а самого писателя, вслед за М. де Вогюэ, называл «отцом русского нигилизма» (там же, с. 257). Более основательные суждения появились в 1900 г. в статьях известного польского литератора Л. Бельмонта (Блюменталя): в сочинениях Толстого, в частности — трилогии, отмечен «обильный автобиографический материал, на основании которого можно воспроизвести историю духовного развития писателя» (там же, с. 267).

Как свидетельствует чех Ян Дрда, уже в 1858 г. в «Časopise Českého Musea» была напечатана первая статья о «Детстве», «Отрочестве» и «Юности» (там же, кн. 1, с. 245).

Англичанин Уильям Ролстон, бывший библиотекарь Британского музея, критик и переводчик, собираясь писать статью о «Войне и мире», в 1878 г. отправил Толстому из Лондона такие строки: «Ваше “Детство”, “Отрочество” было переведено и опубликовано здесь несколько лет назад и, кажется, в Америке переведены “Военные рассказы”, но сам я никогда их на английском не видел» (ЛН, т. 75, кн. 1, с. 306, обзор Э. Г. Бабаева «Иностранная почта Толстого»). Статья Ролстона появилась в апрельском номере журнала «Nineteenth Century» за 1879 г. и была послана в Ясную Поляну. В ней — краткий обзор литературной работы Толстого от «Детства» до «Войны и мира».

В предисловии к «Казакам» Ю. Скайлер, американский переводчик и пропагандист творчества Толстого, назвал трилогию «очаровательным, полубиографическим произведением» (Schuyler E. Preface to the Cossacks. — In: The Cossacks. L., 1878).

По совету И. А. Гончарова переводить Толстого начал датчанин Петер Эмануэль Ганзен. В 1885 г. вышли «Детство», «Отрочество», в 1886 г. — «Юность»; Гончаров поздравил переводчика: «Радуюсь, что вы трудитесь так много над сближением русской и датской литератур». В письме к Толстому 9 мая 1888 г. из Петербурга, сообщая о своих переводах первого (трилогия) и двенадцатого тома, Ганзен заметил: «Из сопоставления <...> ясно видно, насколько автор остался верен самому себе» (ЛН, т. 75, кн. 1, с. 318).

Изабелла Хэпгуд в 1886 г., посылая книгу, в сопроводительном письме — первом из обширной переписки с Толстым и его семьей — заметила: «Мне выпали счастье и честь перевести ее на английский язык. Надеюсь, что перевод вам понравится» (там же, с. 409).

Немного позже, в декабре 1886 г., Джордж Кеннан написал Толстому из Вашингтона (летом Кеннан был в Ясной Поляне): «После моего возвращения из России я прочел английский перевод “Детства”, “Отрочества” и “Юности”. Перевод сделан мисс Хэпгуд и как будто очень хорош. Я еще не успел тщательно сверить его с подлинником, но он, судя по всему, верен и читается так легко, как если бы это был не перевод, а произведение, написанное по-английски» (там же, с. 418).

Тогда же в Париже появился очерк Эрнеста Дюпюи «Les Grands Maîtres de la Littérature Russe du dix-neuvième siècle» («Великие мастера русской литературы XIX в.»). Американский журнал «Literary World» напечатал английский перевод очерка (1886, 2 октября). Писатель Уильям Дин Хоуэлс, первый в США пропагандист Толстого, свое предисловие к Севастопольским рассказам, изданным в переводе с французского в Нью-Йорке (1887), начал словами: «Когда я читаю в замечательном очерке г. Эрнеста Дюпюи, что “граф Лев Николаевич Толстой родился 28 августа 1828 года в Ясной

- 475 -

Поляне, деревне неподалеку от Тулы”, у меня появляется ощущение, будто нас разделяет с ним космическое пространство, будто эти географические названия относятся к каким-то точкам Луны, которых даже в справочниках не отыщешь. И, тем не менее, этот русский аристократ, живущий где-то за тридевять земель, — самое близкое мне на свете существо. Не потому вовсе, что я с ним лично знаком. Причина в том, что он помог мне познать самого себя; в том, что никто из известных мне писателей не рассказывал так правдиво о человеческой жизни в ее всеобщем значении и, в то же время, в ее наиболее интимных и индивидуальных проявлениях. Это качество, в известной мере, вообще присуще русским писателям. Но Толстой обладает им в наибольшей степени. Поэтому чтение “Войны и мира”, “Анны Карениной”, “В чем моя вера?”, “Детства”, “Отрочества” и “Юности”, “Севастопольских рассказов”, “Казаков”, “Смерти Ивана Ильича”, “Кати” <”Семейное счастие”> и “Поликушки” составляет целую эпоху в жизни каждого мыслящего читателя. На мой взгляд, в этих книгах, впервые в художественной литературе, вы отчетливо видите живых людей. Во всех иных литературных произведениях временами проглядывает вымысел, и только книги Толстого всегда воспринимаются как сама правда жизни. <...> Трилогия “Детство”, “Отрочество” и “Юность” была первым произведением литературы, познакомившим меня с подлинной сутью юного человеческого существа» (там же, с. 85—86). Американского писателя особенно восхищало то, что в мире Толстого любовь стоит выше страсти. Книгой, которая наряду с другими шедеврами Толстого построена на любви, а не на страсти, по мнению Хоуэлса, является «Детство». «Толстой — самый великий художник, когда-либо живший на земле, так как, в отличие от других писателей, он творил в атмосфере добра и не отрицал личную сопричастность своему искусству» (см.: Howells W. O. Criticism and fiction and other essays. New York University press. 1959, p.174).

В 1886 г. в Париже вышла знаменитая книга Мельхиора де Вогюэ «Le roman russe» (отрывки из нее печатались в 1884 г. журналом «Revue des deux mondes»). В 1887 г. появился русский перевод: «Современные русские писатели. Толстой — Тургенев — Достоевский»; в 1892 г. суждения Вогюэ составили часть изданной в Москве книги: «Граф Л. Н. Толстой. Критические статьи Вогюэ и Геннекена».

«Вся история этой жизни есть история мысли, беспрерывно работающей над самою собой, — писал Вогюэ. — По слегка только замаскированной автобиографии, озаглавленной “Детство”, “Отрочество” и “Юность”, мы можем проследить, как мысль эта зарождается, определяет свои качества и исповедует первые сомнения». Далее трилогия названа «дневником пробуждающейся умственной жизни», повествующим о том, «как складывался нравственный мир» Толстого: «Автор делает попытку приложить к собственному своему существу тот проникающий неумолимый анализ, который он внесет впоследствии в изучение общества. Он поднимает руку на самого себя, прежде чем дать почувствовать силу ее другим. Это замечательная книга. <...> Болезненная наблюдательность, докучливая, пока прилагается к мелочам, делается могучим оружием в применении к духовному миру, когда она становится психологией» (Мельхиор де Вогюэ. Современные русские писатели. Толстой — Тургенев — Достоевский. М., 1887, с. 14, 18). Впрочем, тут же, со ссылкой на тот же пристальный, беспощадный анализ, сделан вывод о нигилизме и пессимизме Толстого, а в его

- 476 -

«замечательной книге» обнаружены «длинноты»: «Диккенс показался бы краток по сравнению с русским писателем».

Книга Вогюэ усилила европейский интерес к русским писателям. До выхода первых голландских переводов появилась объемная статья «De ontwikkelingsgeschiedenis van Tolstoï (Léon Nikolaéwitsch)» («История развития Толстого») Frédéric Lyncée (псевдоним голландского критика F.Lapidoth) в журнале «Los en Vast» («Всякая всячина») 1886 г. Трилогия рассматривалась здесь вместе с «Исповедью» в характеристике «становления души Толстого». Жалуясь на всемирный отход от церкви и веры, критик специально выделял Россию, «страну нигилистов», и в ней фигуру Толстого в особенности как «обращенного нигилиста». История душевной жизни Толстого «пишется без труда» исходя из трилогии и «Исповеди», хотя критик признает, что трилогия — только отчасти автобиографична, однако насколько — «тульский пророк, наверно, никогда не откроет». Следуя самокритике в «Исповеди», критик выбирал самые пасмурные отрывки из трилогии, чтобы продемонстрировать «нигилизм» Толстого. Характерны последние слова о ней: «Осенью 1855 г. молодой писатель отправляется в Петербург, где его принимают с энтузиазмом. Тем не менее, должно быть, у него бывали там весьма мрачные настроения, ибо самые черные страницы его растянутой и насквозь неприятной скрытой автобиографии <...> были написаны в эти дни». Основываясь на русском 7-м издании «Сочинений графа Л. Н. Толстого» (в 12 т., М., 1887) и 3-м издании книги Ореста Миллера «Русские писатели после Гоголя» (СПб., 1886), Х. Вольфганг ван дер Мей написал для того же журнала свой «Комментарий к Толстому» (1888, № 1, p. 1—34). В статье критик коснулся и ранних произведений Толстого, в том числе трилогии, указав на далеко не общеизвестный тогда факт, что «Детство» явилось литературным дебютом. По поводу главы «Затмение» из «Отрочества» проводилась параллель с Достоевским. (Сообщено Эриком де Хаардом.)

В те же годы трилогию внимательно читал и записывал свои суждения в дневнике, изданном много лет спустя, Ромен Роллан, тогда ученик Ecole Normale: «“Давид Копперфильд”. Я постоянно думаю о “Детстве” Толстого, и сравнение не в пользу Диккенса. Мне не нравится, что Диккенс наделяет маленького мальчика романтической сентиментальностью восемнадцатилетней девушки. Меня коробят фразы, подобные следующей: “Мне показалось, что я ощутил, как содрогается могила, и это страшным ударом отозвалось в моем сердце” (когда мальчик узнал, что его мать снова выходит замуж). И насколько ослаблен, притуплен реализм в описании чувств, когда речь идет о смерти матери. Диккенс не хочет видеть действительность такой, какая она есть на самом деле: у него нет такой горячей любви к правде, как у Толстого; он не лишен пристрастий, и это мешает ему правильно видеть» (ЛН, т. 75, кн. 1, с.70).

В 1886 г. в Петербурге вышла книга Ф. И. Булгакова «Граф Л. Н. Толстой. Критика его произведений, русская и иностранная» (3-е изд. — в 1899 г.), где содержится немало сведений о переводах и отзывах. «До сих пор из новейших наших писателей только И. С. Тургенев удовлетворял европейским вкусам. Все остальные, начиная с Гоголя, считались какими-то степняками и непомерно скучными <...>. Но вот в иностранных журналах появляется один, другой критический этюд, восстанавливающий права русской литературы на интерес и внимание публики, и переводчики засуетились. В два-три года за границей сделано столько для ознакомления с творениями

- 477 -

этих степняков, что в их цивилизующем значении никто уже не сомневается в Европе. Льву Толстому принадлежит первое место в деле упрочения такого мнения. Раньше других посчастливилось французам расчуять достоинства нашего писателя» (Ч. I, с. 17).

Помимо отзывов Вогюэ, Булгаков привел мнение французского критика Циона (статья «Un pessimist russe» в «Nouvelle Revue»): «Этот несравненный аналитик, когда надо бывает обнажить самые потаенные уголки в русском характере, впадает в шарж, как только ему хочется изобразить иностранца. Он строит свои типы при помощи традиционных шуток на счет различных национальностей» (Ч. II, с. 24). Англичанина У. Ролстона («Nineteenth Century»), который находил в «Детстве» и «Отрочестве» «мастерское изображение семейной жизни и природы в России, полное глубокомысленных суждений о первых проблесках и постепенном развитии умственной и душевной жизни тогдашней молодежи» (Ч. II, с. 98). Немца Е. Цабеля, книга которого «Очерки литературной России» появилась в 1885 г. Цабель писал о трилогии: «Прелесть рассказа заключается прежде всего в той безграничной искренности и правдивости, которыми дышит каждое слово, о чем бы ни заговорил автор; как будто видишь перед собой кристалл, видишь все до одной черточки, которые провела жизнь на чистом листе этого характера» (Цабель Евгений. Граф Л. Н. Толстой. Литературно-биографический очерк. Перевод с нем. В. Григоровича. Киев, 1903, с. 31).

В 1900 г. появился перевод И. С. Дурново книги М. Ольдена-Уарда «Три биографии (Томас Карлейль. Джон Рескин. Лев Толстой)». Английский автор сравнивал «Детство» и «Отрочество» с «Dichtung und Wahrheit» Гете, полагая, что и то и другое «сплошная автобиография», «исповедь духа»: «Иртеньев — это Лев Толстой». То же повторил Ольден-Уард в книге «Жизнь Л. Н. Толстого», перевод которой был напечатан в Одессе в 1903 г.

Иван Панин в своих американских лекциях о русской литературе, сравнивая Тургенева и Толстого, заметил: «Тургенев — великий зодчий в области искусства слова. Толстой — великий художник панорамы в литературе <...> В “Детстве, отрочестве и юности” нет и намека на фабулу. Это произведение состоит из вереницы картин, каждая из которых сама по себе неотразимо прекрасна, но все они собраны таким образом, чтобы дать целостную панораму полного роста человеческой души с момента, когда человек из животного превращается в личность» (Ivan Panin. Lectures on Russian Literature. New York. London, 1889, p. 182—183).

Э. Штайнер рассматривал трилогию в едином контексте творческого наследия Толстого, видя в ней ростки художественного и философского мироощущения писателя. «В самом деле, эта первая проба пера, которую едва ли можно назвать повестью, содержит в себе не только пророчество более великих произведений, но является также их основой. Правдиво и искренне он сделал первое наблюдение о самом себе и о своем внутреннем мире, и эта склонность проявляется во всех его сочинениях с нарастающей силой <...> Стремление к исповеди, очищению, исчерпывающей самооценке, все то, что столь характерно для литературной деятельности Толстого, выявлено и в этой первой книге». Проявилась в трилогии, по мнению критика, и любовь Толстого к простому, неподдельному, естественному в жизни: «Николенька идет к старой няне и находит утешение, потому что она на самом деле переживает глубокое горе и оплакивает усопшую, не выставляя

- 478 -

свои чувства напоказ» (см. Edward A.Steiner. Tolstoy the man. New York, 1904, p. 62—63).

Ч. Тёрнер, английский профессор русской литературы, писал, что если современники Толстого почти никогда не выходили за круг образованного класса, Толстой в «Детстве» изобразил мир высшего сословия по контрасту с «простыми, менее претенциозными качествами народа» (см. Charles Edward Turner. Count Tolstoi as novelist and thinker. London, 1886, p. 13).

Английский эссеист и критик Э. Госсе, друг и корреспондент Хоуэлса и американского исследователя Толстого Перри, отметил, что «Детство» — это и очаровательный вымысел и одновременно подлинная автобиография, в которой запечатлена абсолютная правда. «Но странно, — писал Госсе, — что эти полувымышленные, глубоко личные и необычайно подробные записки о детском рассудке были сделаны Толстым не в старости, когда память часто возвращается к далекому прошлому, а в самом начале творческого пути» (Lyof Tolstoi. Work While ye have light. With intr. of Edmund Gosse. London, 1890, p. 6—7).

Г. Перрис, соотечественник Госсе, в одной из своих книг о Толстом сказал о «Детстве»: «По существу, это очень оригинальная и замечательная автобиография. Даже если бы мы и не знали, что она создавалась в юности, когда свежо предание, каждая ее глава свидетельствует о подлинном и достоверном. Счастливые детские годы проходят мимо нас, как сменяющиеся картины, пока мы читаем эти длинные, никогда не утомляющие, и порой глубоко проницательные, утонченно живописные страницы. Мы видим патриархальный дом, чем-то отдаленно напоминающий Вирджинию в дни ее рабства» (см. Perris G. H. Leo Tolstoy. The grand mujik. A study in personal evolution. London, 1898, p. 25). В другом отзыве о «Детстве» сказано: «В нем нет никакого сюжета, мало внешних событий. Реализм в основном жесток, но в ряде мест смягчен огромной изобразительной мощью, например, описанием грозы, рассказом о смерти солдата, а также беспощадно живыми страницами, повествующими о смерти матери. В этой ранней книге обнаруживаются зачатки и художественного пафоса, и будущего этического учения Толстого» («The Bookman» Booklets. Leo Tolsoy. By G. K. Chesterton, G. H. Perris etc. London, 1903, p. 11—12).

Т. Ноулсон также склонен был рассматривать трилогию как автобиографию первых дней юности, «воспоминания, отражающие мысли и устремления тех лет» (T. Sharper Knowlson. Leo Tolstoy. A biographical and critical study. London and New York, 1904, p. 19).

Иные стороны отметил немецкий критик социал-демократической ориентации Франц Меринг. По его мнению, в трилогии «уже обнаруживаются когти льва; они чувствуются и в беспощадной искренности и правдивости, с которой описывается борьба идеалистически настроенного мальчика с отвратительным суеверием, с поверхностным образованием, с мещанской моралью его окружения, и в реалистической технике, столь уверенно отображающей самые мимолетные душевные движения и пластически воссоздающей явления внешнего мира, и, не в последнюю очередь, в том чудесном волшебстве настроений, которое этот великий художник настроений распространяет и на историю детской жизни» (Mehring F. Leo Tolstoi. — «Wahre Jacob», 1900, № 361, S. 3250—3252; ЛН, т. 75, кн. 2, с. 237—238).

Японский перевод гл. I—XIII «Детства» появился в 1893 г. в журнале «Уранисики» («Мир внутренней души») с кратким предисловием переводчика, где вся трилогия названа «шедевром великого русского писателя»:

- 479 -

«природа человека раскрыта через психологическое наблюдение жизни». В 1897 г. о «Детстве», «Отрочестве» и «Юности» писал в своей книге Токутоми Рока: очерк входил в серию о 12 самых выдающихся писателях мира. Знакомый со статьей Чернышевского, Рока в свою очередь отмечал остроту психологического анализа, проникновенное наблюдение окружающего мира, гармонию серьезного содержания и свежего чувства, особый облик автора записок, занимающегося самонаблюдением, искренно ищущего правду жизни. В первой книге Толстого — «ростки произведений всей его жизни». По мнению Н. И. Конрада, в «замечательном» романе Токутоми Рока «Омоидэ-но ки» («Записки воспоминаний», 1901), «можно без труда заметить явную печать знакомства автора с “Детством”, “Отрочеством” и “Юностью” русского писателя» (ЛН, т. 75, кн. 2, с. 350—351). В 1899 г. Мори Огай, писатель, критик, переводчик, военный врач, изучавший медицину в Германии и там познакомившийся с европейской и русской литературой, особо выделил связь психологии, философии, этики как отличительную черту всей трилогии. В 1906 г. писатель и публицист Сираянаги Сюко в журнале «Кабэн» («Огненный кнут»), № 4, говорил о наивности повествования — «кажется, как будто невинный мальчик рассказывает» — и вместе с тем этот мальчик «критикует жизнь взрослых». Японский автор находил, что «педагогическая теория известного критика Писарева основана на этих произведениях». Переводчик «Детства» и «Отрочества» Тикамацу Сюко поместил в токийском журнале «Бунсесэкай» («Мир литературы», 1909, № 5) статью «Мастерство Толстого», где сравнивал тонкость психологизма русского писателя (в сцене у гроба maman) с мастерством французских импрессионистов, в частности — братьев Гонкуров. У Толстого нет изысканности и чрезмерного лаконизма («десятью строками составить главу»), но есть сжатость: «То, что он хочет сказать, многогранно и остро». Порою чувство передается описанием окружающих вещей. (Материалы сообщила Янаги Томико.)

Особый интерес к первой книге Толстого возник в 1906 г., когда в Париже изд-во «Société du Mercure de France» выпустило «Биографию Л. Н. Толстого» П. И. Бирюкова, куда были включены «Воспоминания» (1903—1906).

Арвед Барин (псевдоним известной французской журналистки Сесиль Венсан) поместил 3 октября в «Journal de Débats» статью «Юность Толстого»: «Бирюков справедливо полагает, что читатель составил себе ложное впечатление о ранней поре жизни его героя, и еще более ложное представление о его окружении, и виною тому сам Толстой, который в ту пору, когда он еще не презирал литературу, опоэтизировал свои воспоминания в прелестной книге, которую прочитал весь мир: “Детство”, “Отрочество”, “Юность”».

По поводу этого же издания в газете «Figaro» 19 мая 1906 г. писал Андре Бонье: «Кто не читал и не полюбил “Детство” и “Отрочество”? Толстой и сам перечитывал свои замечательные прежние писания. Но он объявил, что “это нехорошо, литературно, неискренно написано...” Теперь, когда он искренен и выказывает великое презрение к литературе, он вновь возвращается к повествованию о своем детстве и оно выходит из-под его пера изумительным».

Но поздние (незавершенные) «Воспоминания», как и начатая в конце 1870-х годов, в преддверии «Исповеди», автобиографическая «Моя жизнь» («Первые воспоминания»), не заслонили в глазах читающего мира первую

- 480 -

книгу Толстого, навсегда оставшуюся и первым его шедевром. В 1908 г. 16-летний юноша из Бразилии Этор Перейра де Лира просил у Толстого автограф и написал: «Я начал читать Ваши сочинения в 9-летнем возрасте. Хорошо помню, что это были “Детство” и “Отрочество”. Эту книгу дала мне мама и сказала: “Сынок, когда вырастешь, постарайся лучше узнать этого великого писателя”» (ГМТ).

С. 155. ...«Алгебру» Франкера... — «Полный курс чистой математики» французского математика Л. Б. Франкера, изданный в русском переводе в 1830—1840 гг. (в двух частях).

С. 157. ...из беленькой — 25-рублевая ассигнация.

С. 158. ...от Педотти... — Кондитерская Педотти находилась в 1840—1860-х годах на Кузнецком мосту в Москве.

...сильней Раппо. — Карл Раппо, известный силач-гимнаст, прозванный Северным Геркулесом, выступал в Москве летом 1839 г.

С. 162. ...латинский лексикон. — «Латинско-Российский лексикон» И. Я. Кронеберга.

С. 171. ...к звуку «Соловья»... — Романс А. А. Алябьева.

С. 181. ...подле магазина картин Дациаро. — Художественный магазин Дациаро находился на Кузнецком мосту.

...не Жукова... табаку... — В. Г. Жуков — владелец табачной фабрики в Петербурге.

С. 182. ...в герб Бостонжогло... — Табачная фабрика этой фирмы помещалась в Москве на Старой Басманной ул.

С. 190. ...Орест и Пилад... — Герои в «Илиаде» Гомера. В древнегреческих и французских трагедиях XVII в. стали нарицательными именами преданных друзей.

С. 205. ...съездил с ней к Ивану Яковлевичу... — И. Я. Корейша — известный московский юродивый. Во второй редакции «Юности» главе XXII соответствует XVIII — «Кунцево». Здесь Толстой сделал примечание: «Иван Яковлевич был известный сумасшедший, содержавшийся весьма долго в Москве и пользовавшийся между московскими барынями репутацией предсказателя».

С. 209. ...читали «Роброя» — роман Вальтера Скотта.

С. 226. ...ком си три жоли — искаженное фр. comme ce très joli (как это мило).

С. 230. ...«Le Fou» ... — Фортепьянная пьеса немецкого композитора Ф. Калькбреннера.

...разные «Тайны»... — В 1840-х годах в России были популярны французские романы: «Тайны Лондона» П. Феваля, «Парижские тайны» Э. Сю и «Тайны инквизиции» П. Ферреаля. Впоследствии Толстой рассказывал о себе: «Я помню, когда был семнадцати лет, ехал в Казанский университет, купил на дорогу восемь томиков «Монте-Кристо». До того интересно, что не заметил, как дорога окончилась. Тогда вся большая публика увлекалась им, а я принадлежал к большой публике» (Дневник В. Ф. Лазурского, запись 2 июля 1894 г. — ЛН, т. 37—38, с. 458). В первом варианте списка книг, произведших большое впечатление в возрасте от 14 до 20 лет, Толстой назвал романы Дюма — «Три мушкетера» и «Граф Монте-Кристо».

С. 249. ...в манеж Фрейтага... — Этот манеж существовал в Москве.

С. 258. ...«Au banquet de la vie, infortuné convive...» — Стих из «Оды, написанной в подражание многим псалмам» французского поэта Жильбера (1751—1780).

С. 268. ...«Лиссабон» — московский трактир.

- 481 -

НЕОКОНЧЕННОЕ

ЗАПИСКИ

Впервые: Дневник молодости Льва Николаевича Толстого. Т. 1. Под ред. В. Г. Черткова. М., 1917.

Печатается по автографу дневника.

Возобновив, после трехлетнего перерыва, 14 июня 1850 г. дневник, Толстой записал: «Последние три года, проведенные мною так беспутно, иногда кажутся мне очень занимательными, поэтическими и частью полезными; постараюсь пооткровеннее и поподробнее вспомнить и написать их».

Автобиографические «Записки» начаты в тетради дневника 17 июня 1850 г. После записей 18 и 19 июня дневник был оставлен, а вернувшись к нему в Москве 8 декабря, Толстой заметил: «Записки свои продолжать теперь не буду, потому что занят делами в Москве, ежели же будет свободное время, напишу повесть из цыганского быта».

В декабре 1850 г. Толстой часто бывал с приятелями у цыган; но повесть скорее всего даже не была начата (Н. Н. Гусев полагал, что она была «уничтожена автором»; никаких данных для такого предположения нет).

В «Записках» намечался рассказ о московской жизни в октябре 1848 — январе 1849 гг. Т. А. Ергольской Толстой писал тогда, что он «собой недоволен»: «Я распустился, предавшись светской жизни. Теперь мне все это страшно надоело, я снова мечтаю о своей деревенской жизни и намерен скоро к ней вернуться» (26 декабря 1848 г.). Однако в феврале 1849 г. он уехал в Петербург, с намерением остаться там «навеки» — держать экстерном кандидатский экзамен в университете и потом служить (письмо С. Н. Толстому, 13 февраля 1849 г.). Этим планам не суждено было осуществиться. В конце мая 1849 г. Толстой вернулся в Ясную Поляну.

<ЧЕТЫРЕ ЭПОХИ РАЗВИТИЯ>

Впервые: Юб., т. 1, с. 103—166. С вариантами зачеркнутого текста: ЛП, с. 249—306.

Печатается по автографу, с исправлением описки: из окон классной — вместо: из окон спальной (с. 286, строка 2).

- 482 -

В рукописи заглавия нет. Две части, при этом вторая явно не завершена; 47 листов большого формата, пагинация рукой Толстого: 1—91 (цифры 55 и 61 повторяются). Обозначение «Вторая часть» вписано позднее между строк. Заключительный фрагмент (от слов: «Разговор шел...») не стыкуется с предыдущим текстом, другие чернила и, кажется, другое перо. Возможно, что-то утрачено: стоит крестик, означающий отсылку. Когда замысел сильно преобразился, а части задуманного романа представились самостоятельными повестями, объединенными общим героем, Толстой назвал его в письме Н. А. Некрасову 3 июля 1852 г. «Четыре эпохи развития», а 30 ноября того же года в дневнике — «Четыре эпохи жизни» (см. выше с. 377). «Четыре эпохи жизни» — зачеркнутое заглавие в рукописи второй редакции «Детства».

Как можно судить по дневнику, работа началась в Москве в декабре 1850 г. 8 декабря, возобновив после пятимесячного перерыва дневник, Толстой записал: «Большой переворот сделался во мне в это время...». Одним из признаков «переворота» стали серьезные литературные планы. Задания писать «повесть» упоминаются постоянно, хотя и не всегда оказываются исполненными. «Повесть из цыганского быта», названная 8 декабря, видимо, не была начата; во всяком случае, от нее не осталось никаких следов, ни одной строчки, хотя вообще бумаги, предшествующие началу литературной деятельности, первому выступлению в печати, сохранились исправно.

19 декабря: «Исполнил то, что назначено 18». А на 19-е намечалось «до 12 писать» и потом после двух «писать и писать до вечера». 22 и 24 декабря одинаковые задания: «Писать 1-е письмо». Сочинение об эпохах «развития» было начато в форме «записок», писем к другу — от лица вымышленного персонажа.

Дневниковая запись 18 января 1851 г. уже определенно относится к «Четырем эпохам развития»: «Писать историю дня»1. Первая часть задуманного романа представляла собою описание дня, точно обозначенного: «12 августа 1833». Видимо, работа продолжалась в ближайшие месяцы. Среди занятий на 8 марта обозначен «роман», и едва ли это было чтение, а не писание своего романа.

9 марта 1851 г. Толстой отправил письмо петербургскому приятелю барону Г. Е. Ферзену, служившему в Министерстве внутренних дел, прося его представить в цензуру повесть. Письмо не сохранилось, но известен ответ Ферзена: он советовал обратиться к Н. А. Ермакову, чиновнику того же министерства, который «сам прежде писал повести и переводил французские романы и часто с цензурою имел дело, потому что в различных русских журналах печатал свои статьи» (Гусев, I, с. 283).

Ответ Ферзена почему-то задержался: его письмо датировано 10 июня 1851 г. Толстой был тогда далеко и от Петербурга, и от Москвы — в лагере близ Старого Юрта, на Кавказе. Но отправленное в марте письмо ясно свидетельствует,

- 483 -

что сочинение продвинулось достаточно далеко и можно было думать о его печатании. Характерно, что рукопись пронумерована автором: обычно Толстой делал это, когда работа близилась к окончанию.

Достоверные сведения находятся в дневнике. 11 марта 1851 г. помечено: «Писал письмо хорошо, немного торопливо». Речь идет, видимо, о предсмертном письме maman, входящем во «вторую часть» романа. Далее задание «писать» повторяется в мартовских записях почти каждый день.

«Вечером писать. Засиделся до 1-го часа» (15 марта). «С 8 до 10 перечитывать Ламартина, свое писание и писать» (20 марта). «Утром занимался писанием и чтением, писал мало, был не в духе и боялся поправить. — Правило. Лучше попробовать и испортить (вещь, которую можно переделать), чем ничего не делать» (21 марта). «С 8 до 10 читать и писать» (22 марта). «Читал и писал, не поправил писанья» (23 марта). Ясно, что речь идет о творческой работе, «своем писании», а не только о выписках из книг и рассуждениях по поводу прочитанного, какие находятся в особой тетради дневника (март-апрель 1851 г., Юб., т. 46, с. 69—76; обозначенная здесь дата «март-май» неточна). На 24 марта намечено: «До 12 читать и писать». 24-го Толстой «писать не успел», а вечером был в гостях у Волконских: следующие дни отданы «Истории вчерашнего дня».

К работе над романом Толстой вернулся лишь на Кавказе, куда уехал с братом Николаем Николаевичем в конце апреля 1851 г. Та «большая книга» (большого формата переплетенная конторская тетрадь), в которой находился черновик романа, была взята с собой: в ней же, после «Истории вчерашнего дня», начат датированный 3 июня очерк «Еще день (На Волге)».

3 июля 1851 г. в дневнике помечено: «Завтра буду писать роман», но в подробной записи 4 июля ничего не сказано об этой работе. Слова в дневнике 22 августа: «начать переписывать первую главу романа» — фиксируют начало собственно «Детства».

Толстой пользовался рукописью «Четырех эпох развития» для «первого дня» «Детства» — в деревне и для заключительных глав повести — о смерти maman. Но весь сюжет в черновике романа строится иначе: maman, «урожденная княжна Б...», женщина знатного происхождения, расставшись с первым мужем, живет в «незаконном» браке с отцом героя, его двух братьев и сестры. Дети не будут иметь ни дворянского титула, ни права наследства; их судьба не обеспечена. Не считаясь с уговорами maman, отец находит нужным отдать их в коммерческое училище. Обо всем этом рассказывается в первом письме. Второе письмо («Вторая часть»), отправленное к тому же другу, содержит беглое повествование о новой жизни — в коммерческом училище, прервавшейся со смертью матери. Рассказ доведен до юности героя, университетских экзаменов и визитов по «пунктам» — домам с возможными невестами. Среда, в которой проходит жизнь братьев, совсем не аристократическая; отец поселил их в доме доктора, преподающего в университете.

В этом конспективном тексте, в черновой подборке материалов для будущего романа, не были еще определены даже имена героев и действующих лиц. Члены семейства именуются то Ипатовичами, то Карталиными; отец — Александр, Александр Михайлович, П. А.; сам автор записок М. (Михаил?); нет совсем Натальи Савишны и ее истории; кратко упоминается старая няня Афимья. Ясно обозначились гувернер Карл Иваныч (при этом встречается характерная описка: Федор Иваныч), но не Мауер, а Келер; гувернантка

- 484 -

Мими, с фамилией Кофертал или Купфертал; ее дочь зовут Юза, Юзенька.

Перед Толстым, если бы работа и в дальнейшем шла по этому плану, возникла необходимость подробнее, чем это сделано в черновом тексте, описать коммерческое училище, дать картины жизни, с которой сам он не имел ничего общего, и разработать сложнейший сюжет, не вязавшийся не только с его собственной, но и вообще с русской жизнью.

Многолинейный, чрезмерно усложненный романический сюжет о детях «незаконного» семейства был оставлен, вместе с ним оставлены тон исповеди, сентиментально-лирические ламентации и прямые обращения к воображаемому другу. Повествование перешло в объективно-реалистический план, и в дальнейшей работе Толстой сосредоточился на образе первого своего героя Николеньки Иртеньева, точнее сказать — на эпохах его жизни, истории души, а в сущности — на эпохах развития всякого человека вообще.

Это изменение замысла явственно видно в работе над первой редакцией собственно «Детства», а также в планах всего сочинения, которые намечались параллельно с писанием первой редакции повести и по-прежнему предполагали «четыре эпохи развития» (см. т. 1 второй серии издания).

Лишь шесть страниц черновика романа (63—68) были выправлены прямо в этой рукописи при работе над первой редакцией «Детства» — главой «Горе», да и то понадобились большие дополнения текста, сделанные на новых листах.

Несколько кусков текста зачеркнуто, видимо, при одном из позднейших авторских обращений к рукописи: вступление, подписанное «Г. Л. Н.» («Граф Лев Николаевич»); строки, перекликающиеся с ним (см. с. 284); письмо maman к детям и ответ Володи (эти фрагменты даются в наст.изд. в квадратных скобках).

С. 283. ... по шишкам на голове. — В XVIII—XIX вв. была популярна френология — попытка судить по строению черепа о психических особенностях человека. Толстой был знаком с трактатом на эту тему швейцарца И. К. Лафатера (1741—1801) «Физиогномические фрагменты».

С. 290. ...«шампанскую мушку»... — Переделанное — от «шпанская мушка» (пластырь из высушенного и измельченного жучка — шпанской, т.е. испанской «мухи»).

...милого остроумного французского писателя... — Имеется в виду Ж. А. Карр.

С. 294. ... дурной вены — неудачи (фр. mauvaise veine).

С. 303. ... малик — след.

С. 304. ... жил купец Подъемщиков. — Действительное лицо. Упомянут в письме к брату С. Н. Толстому от 7 января 1852 г. (из Тифлиса): «... как Подъемщиков смеялся, когда увидел, как затравили зайца».

С. 333. ... экзекютируют — разыгрывают, исполняют (фр. executer).

ИСТОРИЯ ВЧЕРАШНЕГО ДНЯ

Впервые: Л. Н. Толстой. Неизданные рассказы и пьесы. Под ред. С. П. Мельгунова, Т. И. Полнера, А. М. Хирьякова (По копиям, сделанным с оригиналов «Товариществом по распространению и изучению творений

- 485 -

Л. Н. Толстого», принадлежащих «Задруге»). Изд. Н. П. Карбасников. Париж, 1926, с. 9—36. По автографу: Юб., т. 1, с.279—294.

Печатается по автографу.

Работа над «Историей вчерашнего дня» точно датируется дневниковыми записями.

23 марта 1851 г., определяя занятия на завтра, Толстой пометил: «С 8 до 10 Волконский». Вечер 24-го прошел у Волконских — троюродного брата князя Александра Алексеевича Волконского, женатого на Луизе Ивановне Трузсон. Портрет этой Луизы Ивановны до сих пор висит в яснополянском кабинете, с надписью С. А. Толстой на обороте: «Маленькая княгиня из «Войны и мира». В 1865 г., когда первые части «Войны и мира» были опубликованы, Л. И. Волконская спрашивала, кто такой Андрей Болконский. Толстой ответил: «Андрей Болконский — никто, как и всякое лицо романиста, а не писателя личностей или мемуаров. Я бы стыдился печататься, ежели бы весь мой труд состоял в том, чтобы списать портрет, разузнать, запомнить». Но в «Истории вчерашнего дня» жизненные и автобиографические черты очевидны. Помимо «я» рассказчика, которому «двадцать два года» и он ведет постоянно дневник и Франклиновский журнал, Луизы Ивановны, о которой спустя год, перечитывая на Кавказе московский дневник, Толстой записал: «Лучшие воспоминания мои относятся к милой Волконской», это и брат Сергей Николаевич (Сережа), и сестра Мария Николаевна (Маша), и гувернер Сен-Тома, и тульские знакомые Гельке, Дидрихс.

24 марта в дневнике записано: «У Волконских был неестествен и рассеян и засиделся до часу (рассеянность, желание выказать и слабость характера)». В скобках отмечены, как обычно в эту пору, собственные слабости и пороки. Тут же задание на завтра: «Написать нынешний день со всеми впечатлениями и мыслями, которые он породит». Судя по записи 25 марта, работа в этот день не была начата; задание повторено на 26-е: «Встать в 5. До 10 писать историю нынешнего дня». Это было исполнено.

26 марта: «Встал часом позже назначенного, писал хорошо...».

27 марта: «До 11 писал, но торопливо... Утром кончить описание вечера и перебелить завтра».

28 марта: «Встал поздно. Писал мало, лень».

29 марта: «Ленился и торопился писать...».

30 марта: «Встал в 7. До 10 писал, плохо».

Потом намечался план на вечер 31 марта: «С 6 до 10 писать» и на утро 2 апреля: «С 8 до 10 писать набело», но, судя по дневнику, писание не продолжалось, а перебеливание не было начато. 2 апреля Толстой уехал в Ясную Поляну, потом бывал в Пирогове, Туле, Покровском, а 29 апреля отправился на Кавказ.

Автограф, датируемый по дневнику 26—30 марта, остался единственной рукописью «Истории вчерашнего дня». «Вчерашний день» — это день 25 марта. В созданном тексте изображено лишь начало этого «дня» («В санях», «Дома») — ночь после вечера 24 марта, проведенного у Волконских.

13 апреля появилось было намерение «писать сон». В рукописи, обрывающейся на рассуждениях о сне, картина сновидения (от слов: «Морфей, прими меня в свои объятья» до: «Сон составляется из первого и последнего впечатления») вычеркнута. Однако новый текст не появился, если не считать

- 486 -

написанного на полях последней страницы и тоже зачеркнутого небольшого фрагмента (см. т. 1 второй серии).

В мартовском и апрельском дневнике 1851 г. зафиксированы художественные замыслы, к исполнению которых Толстой не приступал совсем.

22 марта: «Хорошую можно написать книгу: жизнь Татьяны Александровны» (имеется в виду Т. А. Ергольская).

6 апреля: «Сбивает меня очень мысль об истории с Гельке, нынче после обеда опишу ее» (Этот Гельке упомянут в картине сна — «история» случилась на охоте; возможно, предполагалась вставка в «Историю вчерашнего дня»).

17 апреля: «Нынче хочу начать историю охотничьего дня» (описание охоты есть в рукописи романа «Четыре эпохи развития» и гл. VI—VII «Детства», но это, судя по всему, совсем другой «охотничий день»).

С. 340. ... Вертеров... — Вертер — герой романа Гете «Страдания молодого Вертера» (1774). 25 марта 1851 г., как отмечено в дневнике, Толстой читал эту книгу.

С. 342. ... при Ватерлоо... — При Ватерлоо (Бельгия, южнее Брюсселя) англо-голландские и прусские войска нанесли 18 июня 1815 г. поражение армии Наполеона.

ЕЩЕ ДЕНЬ (НА ВОЛГЕ)

Впервые: Юб., т. 1, с. 294—295.

Печатается по автографу.

Автограф этого сочинения непосредственно следует за «Историей вчерашнего дня» (на обороте 13-го, последнего листа). В первой дневниковой записи по приезде в Старогладковскую, 30 мая 1851 г., Толстой заметил: «Хотел бы писать много: о езде из Астрахани в станицу, о казаках, о трусости татар, о степи...». По дороге 20 мая впечатления были обозначены конспективно в дневнике: «В Саратов. Майор. Немцы. Виды. Шторм. Рыбаки. Немцы». 27 мая из Астрахани Толстой написал в Ясную Поляну Т. А. Ергольской: «... До Астрахани мы плыли в маленькой лодке, — это было и поэтично и очаровательно; для меня все было ново, и местность, и самый способ путешествия». В дневнике 16 апреля 1852 г. «поездка из России на Кавказ» названа «одним из лучших дней жизни».

2 июня, уже в Старогладковской — записи в двух тетрадях дневника. Первая — исповедальная о грустном настроении («Ах, Боже мой, Боже мой, какие бывают тяжелые, грустные дни! И отчего грустно так?»), завершающаяся словом посередине страницы: «Записки». В другой тетради — краткая, сделанная поздним вечером: «Хотел много писать, да то позднее время — так. Напрасно. Лучше распоряжаться надо днем. Завтра пойду на охоту. Я попишу в большую книгу и лягу спать». В левом верхнем углу начатого очерка о путешествии по Волге поставлено: «2 июня», тут же поправленное на «3 июня» (видно, уже было за полночь). Написана всего одна страница. Само же название «Записки» начиная с июня 1850 г. соединялось у Толстого с автобиографическими, в полном смысле этого слова, сочинениями — рассказами о себе (в частности, «История вчерашнего дня»). Рукопись незавершенного романа, привезенная на Кавказ и ставшая

- 487 -

истоком опубликованной в 1852—1857 гг. трилогии, никогда не была автобиографическим повествованием (что не исключает творческих связей между этими разными замыслами; само слово «записки», естественно, употребляется и в романе).

Впоследствии все листы с художественными текстами вырезаны из «большой книги», но очерк о путешествии по Волге продолжен не был. Мысли и мечты молодого человека, отправляющегося на Кавказ, всплывут позднее в первых главах повести «Казаки» (почти текстуальные совпадения с начатым очерком). В 1904 г. Толстой говорил, что об этом путешествии «можно бы написать целую книгу»» (ЛН, т. 90, кн. 1, с. 112).

С. 352. ...на Воронке... — Река близ Ясной Поляны.

«ВЕРНО ЛИ ЭТО? У НАС ВЕДЬ ЛЮБЯТ...»

Впервые: Юб., т. 1, с. 296—297, с редакционным заглавием: Отрывок разговора двух дам.

Печатается по автографу.

Лист с текстом начатого сочинения следовал в «большой книге», судя по линии обреза, за «Историей вчерашнего дня» и очерком «Еще день (На Волге)». Конфигурация обреза листа с отрывком разговора совпадает лишь с одним листом — последним, где на одной стороне оборвалась «История вчерашнего дня», а на обороте начат «Еще день (На Волге)». На этом основании наиболее вероятной представляется датировка, данная в Описании рукописей: июнь 1851 г. Н. Н. Гусев справедливо замечал, что заглавие «Отрывок разговора двух дам» дано «произвольно» редакторами Юбилейного издания и предположительно относил рукопись к марту 1851 г. (Летопись, с. 42; Гусев, I, с. 289).

Рукопись обрывается на полуфразе. При отсутствии авторского заглавия уместнее всего называть сочинение по первым его словам.

Фамилия «Игреньева» заставляет вспомнить Исленева на последних страницах «Четырех эпох развития», Иртеньева в трилогии и семью А. М. Исленьева в действительной жизни. Та же свойственная Толстому как писателю переделка реальных фамилий чувствуется в других персонажах: Тарамонов — Парамонов; Дамыдова — Давыдова.

ЮНОСТЬ. ВТОРАЯ ПОЛОВИНА

Впервые: Юб., т. 2, с. 343—346. С вариантами зачеркнутого текста: ЛП, с. 472—476.

Печатается по автографу.

12 января 1857 г., по дороге из Петербурга в Москву, Толстой перечислил в дневнике семь замыслов. Среди них «Юность 2-я половина». И определил задание: «Писать, не останавливаясь, каждый день...».

29 января началось первое заграничное путешествие. 22 марта/3 апреля в Париже появилась запись: «Думаю начать несколько вещей вместе». Далее названы «Отъезжее поле», «Юность», «Беглец» (будущие «Казаки»).

- 488 -

Автограф начала «Второй половины» «Юности» датируется точно дневниковой записью 28 мая/9 июня 1857 г., сделанной в Кларане, во время путешествия Толстого с Сашей Поливановым по Швейцарии: «Славно написал 1-ю главу «Юности» и написал бы больше, но хочется скорее сделать полный круг» («круг» — в маршруте). Эти четыре листка тонкой заграничной бумаги, заполненные с обеих сторон, так и остались без продолжения. Публиковались они среди черновиков «первой половины» «Юности», что неверно (см. выше с. 377).

Из многочисленных заметок к «Юности» в записных книжках 1856 г. ко «Второй половине» можно отнести лишь одну — около 25 октября: «К «Юности»: два коротко знакомые мне человека, но незнакомые между собой, сходятся, и мне странно и очевидно, как они оба ломаются друг перед другом».

28 мая/9 июня 1857 г., в день, когда родилось начало «Второй половины», в записной книжке план:

«К «Юности». Пробует ученой, помещичьей, светской, гражданской деятельности и наконец военной. Эта удается ему, потому ли что она ничего не требует, или потому, что, потеряв всю энергию, по всякой дорожке он может идти, ничего на ней уж не сделает, но зато и не свихнется. Минуты отчаяния сначала.

К «Юности». Музыка. И устройство комнаты».

Затем 15/27 июня. «К «Юности». Я лежу один в постели — муха жужжит».

8/20 июля. «К «Юности». Прочел Элоизу».

Спустя более чем месяц, 29 августа, в дневнике записано: «Все мысли о писанье разбегаются: и “Казак”, и “Отъезжее поле”, и “Юность”, и “Любовь”1. Хочется последнее — вздор. На эти 3 есть серьезные матерьялы».

Материалы ко «Второй половине» «Юности» не были использованы, преобразившись в замыслы других сочинений.

6 ноября 1857 г. в дневнике помечено: «Время писать “Юность”». Однако для «Второй половины» «Юности» время это так и не наступило.

Помещая опубликованную «Юность» в собрании сочинений (изд. Ф. Стелловского), Толстой снял журнальный подзаголовок: «Первая половина».

С. 357. ...обличены этой книгой... — Имеется в виду «Исповедь» Ж.-Ж. Руссо (1766—1769; изд. 1782—1789).

Рассуждение Руссо... пришлось чрезвычайно по сердцу. — В трактате «Рассуждение о науках и искусствах» (1750).

... закута — клеть, кладовая или небольшой хлев для мелкой скотины.

- 489 -

ПРИЛОЖЕНИЕ

ДЕТСКИЕ СОЧИНЕНИЯ

ДЕТСКИЕ ЗАБАВЫ

Впервые: «Орел» и «Сокол» — факсимильно в книге: Новые письма Л. Н. Толстого. М., 1912; перепечатаны — Юб., т. 1, с. 213; полностью — ЛН, т. 35—36, М., 1939, с. 268, и Юб., т. 90, с. 93—94.

Печатается по автографу.

Первые дошедшие до нас сочинения Толстого, предназначенные для рукописного журнала братьев Толстых «Детские забавы». Сохранились два листа, в том числе обложка, на которой рукой Толстого обозначено: «Детские забавы. Писаны графом Николаем Николаевичем Толстым, Сергеем Ник. Толстым, Дмитрием Ник. Толстым, Львом Ник. Толстым». На обороте его же рукой: «Первое отделение. Натуральная история. Писано Г: Ль: Ни: То: 1835».

РАССКАЗЫ ДЕДУШКИ

Впервые: неполно — Гусев, I, с. 100—102; полностью — Юб., т. 90, с. 95—96.

Печатается по автографу, с незначительным исправлением грамматических ошибок и внесением пунктуационных знаков; зачеркнутые автором слова даются в квадратных скобках, дополненные нами — в угловых.

Три тетрадочки рукописного журнала братьев Толстых «Детская библиотека» сохранились в архиве Т. А. Ергольской. Датируется предположительно: Н. Н. Гусев относил эти сочинения к 1837 г., В. С. Мишин — к 1837—1838 г. (в Юб. изд.), составители Описания рукописей — к 1838—1839 гг. В тетрадках сделаны рисунки, видимо, Н. Н. Толстым.

«Рассказы дедушки» — вероятно, пересказ прочитанного. Текст «Тогда Алфред...» — начало какой-то новой истории.

<УЧЕНИЧЕСКИЕ СОЧИНЕНИЯ>

Впервые: ЛН, т. 35—36, М., 1939, с. 271—275. В Юб.: т. 90, с. 97—103.

Печатается по автографу.

- 490 -

Тетрадь, содержащая сочинения, сшита из бумаги с клеймом: 1839. На этом основании датировать их можно этим временем или ближайшими годами (1840—1841). Текст местами выправлен учителем; правка в нашей публикации не учитывается, тем более, что, как справедливо заметил Н. Н. Гусев, «большинство орфографических ошибок в тетради Толстого не было исправлено его учителем, что говорит о недостаточной подготовленности самого учителя» (Гусев, I, с. 140).

«Фортуна и нищий» и «Собачья дружба» — переложение басен И. А. Крылова. Остальное — самостоятельные сочинения или пересказ исторических рассказов учебника либо хрестоматии.

С. 367. ...изменника Литовского и Рязанского... — Вел. кн. Литовский Ягайло и вел. кн. Рязанский Олег Иванович.

МИЛОЙ ТЕТИНЬКЕ

Впервые: Юб., т. 1, с. 214.

Печатается по автографу.

Стихотворение поднесено Т. А. Ергольской в ее именины — Татьянин день. Ее рукой вверху листа проставлена дата: «1840 год 12 Генваря». Рукопись заключена в обложку, с пометой С. А. Толстой: «Детские стихи». Вероятно, сочинение этих стихов вспоминал Толстой, когда рассказывал в «Детстве» о поздравительных стихах Николеньки Иртеньева, обращенных к бабушке. Впрочем, не исключено, что были и какие-то стихи, преподнесенные Львом раньше бабушке.

Стихотворение сочинено в Ясной Поляне. Оно произвело на семейных такое большое впечатление, что А. И. Остен-Сакен, тетка Толстого по отцу, опекунша детей, уезжая в Москву, взяла переписанную копию, чтобы показать гувернеру. В начале февраля Сен-Тома отправил в Ясную Поляну следующее письмо (подлинник по-франц.): «Дорогой Лева, оказывается, Вы не отказались от поэзии, и я Вас с этим поздравляю. Я поздравляю Вас в особенности вследствие благородных чувств, которыми внушены Ваши стихи, прочитанные мне Вашей тетушкой по возвращении ее из Ясной; они мне так понравились, что я их прочитал княгине Горчаковой; вся семья пожелала также их прочесть, и все были от них в восхищении. Не думайте, однако, что больше всего хвалили искусство, с каким они написаны; в них имеются недостатки, проистекающие от Вашего слабого знакомства с канонами стихосложения; Вас хвалили, подобно мне, за мысли, которые прекрасны, и все надеются, что Вы на этом не остановитесь; это было бы действительно жаль» (Гусев, I, с. 136).

<ЭПИТАФИЯ А. И. ОСТЕН-САКЕН>

Впервые: Е. В. Л. Н. Толстой и Оптина пустынь — ж. «Душеполезное чтение», 1911, № 1, с. 21; перепечатано в «Сборнике Гос. Толстовского музея», М., 1937, с. 162—165 и Юб., т. 90, с. 104.

Выбито на боковых сторонах мраморного могильного памятника, находящегося ныне на кладбище Кочаки близ Ясной Поляны.

- 491 -

А. И. Остен-Сакен умерла 30 августа 1841 г. в Оптиной пустыни и там была похоронена (камень с ее могилы перевезен в Кочаки в 1929 г. при ликвидации монастырского кладбища).

В Отделе рукописей ГМТ «хранится письмо А. Офросимова к А. В. Луначарскому от 3 июля 1928 г. с сообщением о том, что сестра Толстого Мария Николаевна передавала иеромонаху Даниилу (от которого и слышал это Офросимов), что стихи на памятнике тетушки были написаны братом Левочкой» (Гусев, I, с. 152).

Сноски

Сноски к стр. 381

¹ А_1,2 — автографы первой и второй редакций «Детства». А — автограф «Четырех эпох развития».

² В письме Некрасову содержится еще указание на ошибку — в гл. XIV: вместо «тяжело двошали» (о собаках) в «Современнике» было напечатано «тяжело дышали». Но в изд. 1856 г. оставлено: «дышали». Возможно, Толстой отказался от диалектизма, тем более что сочетание «тяжело двошали» содержит тавтологию. «Двошать» значит «тяжело дышать»; так что можно сказать либо «двошали», либо «тяжело дышали». Второй случай касается гл. XII «Гриша»: «в слезах пал на землю». В письме сказано: надо «повалился на землю».«Повалился» восстановлено в изд. 1856 г.; так же читается и в автографах.

Сноски к стр. 382

¹ Следующее издание, вышедшее в 8 частях в 1873 г., Толстой обозначил на титульном листе «третьим».

Сноски к стр. 384

¹ В Юбилейном издании; в кн. «Описание рукописей художественных произведений Л. Н. Толстого», М., 1955; в книгах Н. Н. Гусева — «Л. Н. Толстой. Материалы к биографии...» и в «Летописи жизни и творчества Л. Н. Толстого».

Сноски к стр. 387

¹ «Сентиментального путешествия» Л. Стерна.

Сноски к стр. 388

¹ И. В. Суворов, слуга Толстого.

² В Юб. опубликован как самостоятельный фрагмент (т. 1, с. 247—248).

³ В этой редакции 16-й была глава «Детство».

⁴ Это была первая глава о втором, московском дне «Детства».

⁵ Первое упоминание о рассказе «Набег».

Сноски к стр. 389

¹ Имеется в виду «Роман русского помещика».

² Слова о «4-м разе» подразумевают, что первой рукописью (из которой родилось «Детство») автор считал «Четыре эпохи развития».

Сноски к стр. 391

¹ Вероятно, стилистические погрешности.

² Писарь в Пятигорске. Фамилия неизвестна.

³ То есть переписывает.

Сноски к стр. 392

¹ «Швейцарский Робинзон».

Сноски к стр. 397

¹ Первое письмо — от 8 ноября, которое, как отмечено в дневнике, «успокоило» Толстого, тоже не было послано. Это, второе, найдя и его «слишком жестким», Толстой переслал брату Сергею Николаевичу: «Мне неприятно думать, что ты можешь приписать мне различные пошлости, вставленные каким-то господином» (10 декабря 1852 г.). Некрасову 27 ноября был отправлен более спокойный вариант.

Сноски к стр. 399

¹ Няня у детей Толстых.

Сноски к стр. 402

¹ Печатался с продолжениями в “Современнике” 1852 года.

Сноски к стр. 405

¹ в становлении, начале (нем.)

Сноски к стр. 409

¹ Прапорщик Цезарь Громан.

Сноски к стр. 410

¹ Офицер, страстный охотник.

Сноски к стр. 414

¹ В Юб., т. 46, с. 174, расшифровано неверно: «Беглеца».

² Рассказ «Записки маркера».

Сноски к стр. 415

¹ Не исключено, впрочем, что это легкое зачеркивание полутора страниц автографа было сделано позднее, вслед за окончательной отделкой последней рукописи (см. с. 418).

Сноски к стр. 420

¹ Эдуард Прац владел типографией в Петербурге. Д. Я. Колбасин, брат литератора Е. Я. Колбасина, занимался издательскими делами (в частности, И. С. Тургенева).

Сноски к стр. 421

¹ В первом письме было: 28 строк.

Сноски к стр. 422

¹ Книга «Военные рассказы».

Сноски к стр. 424

¹ Ошибка памяти. На самом деле — в «Отрочестве».

Сноски к стр. 426

¹ С. В. Энгельгардт, печатавшая свои повести в «Отечественных записках» и «Современнике».

Сноски к стр. 435

¹ Проект докладной записки главнокомандующему кн. М. Д. Горчакову относительно воззвания к защитникам Севастополя.

Сноски к стр. 436

¹ Н. Н. Гусев также считал, что рукопись сохранилась (Гусев, II, с. 138).

Сноски к стр. 437

¹ Будущие «Казаки» или «Роман русского помещика».

² Возможно, впрочем, что так трансформировался отзыв И. И. Панаева в его письме Тургеневу (см. с. 448), переданный Толстому в начале 1857 г. при встрече с Тургеневым в Париже.

Сноски к стр. 439

¹ В печатном тексте гл. IX—XII.

² В печатном тексте гл. XIII—XVI.

³ В печатном тексте гл. XVII—XXI.

Сноски к стр. 440

¹ Вероятно, перечитывая предыдущее, Толстой заметил, что название гл. 17 зачеркнуто и там образовался пробел.

² В печатном тексте гл. XXII—XXVII.

³ В печатном тексте гл. XXVIII—XXXII.

⁴ В печатном тексте гл. XXXIII—XXXV.

⁵ Последнее слово написано карандашом, неясно. В печатном тексте гл. XXXVI—XLI.

⁶ В печатном тексте гл. XLIII—XLV.

Сноски к стр. 446

¹ Т.е. автографа и копии (или диктовки) рукой переписчика.

Сноски к стр. 452

¹ Ф. И. Рёсселя.

Сноски к стр. 454

¹ Братья Ипполит и Кирилл Зыбины приходились дальними родственниками со стороны Волконских. С одним из братьев Толстой написал вальс, который иногда сам играл (записан в Ясной Поляне в 1906 г. С. И. Танеевым и А. Б. Гольденвейзером).

Сноски к стр. 457

¹ «Личное» критик понимал так: «Это не значит, чтобы автор рассказывал именно о себе; мы это предполагать не имеем права, и не в этом дело; довольно того, что здесь я говорит о самом себе».

Сноски к стр. 460

¹ Роман М. В. Авдеева, напечатанный «Современником» в 1860 г.

Сноски к стр. 468

¹ Судя по типам двух гувернеров, немца и француза, в «Детстве и отрочестве», скорее можно думать, что не хочет. По поводу психического анализа иноплеменных людей у гр. Л. Толстого, вообще, можно заметить, что он собирателен, тогда как, касаясь русских, он индивидуален. В изображении французов или немцев мы не видим у него лица, но только племя, народ, представленный в собирательных чертах своих чрез одно лицо; напротив, в изображении русских это собирательное есть, но оно рассеяно, как и должно, по бесчисленным фигурам его произведений, совершенно теряясь, в каждой из них, за чертами личными. (Прим. В. В. Розанова.)

Сноски к стр. 471

¹ Сведения о переводах даются в основном по книге: Художественные произведения Л. Н. Толстого в переводах на иностранные языки. Отдельные зарубежные издания. Библиография. М., 1961.

Сноски к стр. 482

¹ В т. 46, с. 45, предложено неверное чтение: «Писать историю м<оего> д<етства>». Также неверно высказанное позднее предположение: «Писать историю м<инувшего> д<ня>» (замысел автобиографической «Истории вчерашнего дня» возник лишь в марте 1851 г.) и «Писать историю м<оего> д<ня>». Верное чтение автографа предложил Н. Н. Гусев в кн. «Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого. 1891—1910» (М., 1960, с. 840, поправка к первому тому «Летописи»). См. также ЛН, т. 69, кн. 2, с. 489—490.

Сноски к стр. 488

¹ Возможно, будущее «Семейное счастие».