ФЭБ: Оболенский. Отрывки: (Из личных впечатлений).

194

(Из личных впечатлений)

Гр. Лев Николаевич был очень горячий и настоящий русский охотник со многими охотничьими предрассудками и приметами. Вследствие его горячности на охоте происходили иногда пылкие пререкания и чуть даже не ссоры из-за того, чья взяла первая, какая догнала и т. д.

Лев Николаевич любил и щегольнуть на охоте ловкостью и лихостью, что называется, «джигитнуть».

Один эпизод особенно врезался в моей памяти (1858)¹.

Дело было близ Гурьева, имения князя Е. Н. Черкасского. В лесу гончие гоняли по волкам. За болотом, пролегавшим близ леса, стоял со своей сворой борзых Л. Н. Толстой. Невдалеке от него — мелкопоместный помещик В. Е. Кобылин, сосед кн. Черкасских, каширский землевладелец, затем князь Евг. Черкасский и другие. Из-под стаи гончих на опушке леса показывается матерой волк; его со стаей «выставляет» знаменитый в свое время доезжачий Иван Рушальщик; он выносится вслед за стаей, которая на щипцах выносит волка в поле, по направлению, где стоят Лев Николаевич и другие. Волк стремительно несется к болоту. Доезжачий Иван Рушальщик (тип Данилы, доезжачего в «Войне и мире») — за волком. Но в болоте так топко, что лошадь его завязла... перебраться нельзя... И Рушальщик вопит с отчаянием:

— Эх, уйдет! Уйдет: на господ побежал.

Как ни обиден был этот полупрезрительный крик ярого доезжачего, но он оказался пророческим... За болотом матерого волка встретили своры Кобылина и Толстого и, что, в сущности, бывает очень редко, остановили материка.

195

Первый примчался и слез с лошади Кобылин. Но Лев Николаевич, подскакав, закричал:

— Мои, мои собаки взяли, я сам приму.

Кажется, Кобылин отчасти даже обрадовался этому, потому что «принять» матерого не так-то легко и не всегда безопасно. Лев Николаевич, видимо желая джигитнуть, по-черкесски перекинулся через седло и хотел с лошади зарезать волка. Но это у него не вышло: лошадь шарахнулась и отнесла Льва Николаевича в сторону. И пока он справлялся с лошадью, а Кобылин собирался с духом, волк стряхнул собак, насевших на него, разметал их и был таков. Горькие предсказания доезжачего оправдались: господа упустили материка. Князь Евгений Черкасский, страстный охотник до кровных лошадей, но не до собак, тщетно метался вокруг и меньше других мог что-нибудь сделать.

Он все досадовал, что у него не было пики: он заколол бы волка...

Лев Николаевич вернулся мрачный, недовольный.

Особенно много охотился Лев Николаевич в тех краях в 1857—1858 годах с моим дядей И. А. Раевским, с сыном которого граф был на «ты» и очень дружил.

Наиболее удачны были охоты на волков в имениях князей Евгения и Владимира Черкасских в Веневском и Каширском уездах. Впоследствии многие картины из этих охот вошли в бессмертные произведения автора «Войны и мира». Можно было даже узнать в романе некоторых охотников по их ярким чертам и характерным выражениям.

Однажды, после удачной охоты у П. М. Глебова, соседа князей Черкасских, Лев Николаевич был в особенном ударе и на дневке написал юмористический рассказ-набросок под заглавием «Фаустина и Паулина»², который и прочел вечером вслух, заставив всех нас много смеяться. Куда задевался этот рассказ — не знаю, но я его впоследствии нигде не встречал... Фаустина и Паулина были две гувернантки гг. Глебовых, которые выезжали посмотреть на охоту и дали повод Льву Николаевичу к безобидной юмористической шутке...

Увы, все это дела давно минувших дней!

И кто узнал бы в теперешнем полуаскете Льве Толстом того страстного охотника, каким некогда мы его видали, несущимся во весь опор по полям и рытвинам с своей неизменной Милкой.

196

Не знаю, в шутку ли это он говорил. Но тогда, в 50-х годах, это казалось не в шутку... В течение многих лет на охотах сопутствовавшей Льву Николаевичу сначала была бабушка Милка, затем ее дочь, затем внучка. Но очень долго Л. Н. Толстого на охоте всегда сопровождала Милка.

Последняя, которую я хорошо помню, Милка была черно-пегая красивая борзая из породы английских борзых и всегда рыскала около Льва Николаевича без своры, так она привыкла к своему хозяину. Зря она никогда не бросалась за зверем, а «настигала» его; то есть старалась попасть наперерез зверю, чтобы не слишком утомлять себя. Но когда не было других собак, она старалась вовсю. Как-то у нас с Львом Николаевичем борзые наши сорвались и ушли под гончих. Мы остались с одной Милкой на перемычке между двух островов. И вот один за другим через эту перемычку из острова в остров бежало три зайца. И всех трех Милка вчистую догнала и поймала.

Даже и суеверен был Лев Николаевич, как и большинство русских охотников. Как-то Милка вдруг в поле ушла от Льва Николаевича и, так как, я уже сказал, она ходила без своры, она вдруг пристала ко мне. Как я ее ни отгонял, она все рыскала около меня. Лев Николаевич не на шутку встревожился.

— Никогда этого не было. Не могу понять, что с ней? — говорил он. — Наверно, что-нибудь со мною случится.

Лев Николаевич признавался, что когда на охоте на него долго не шел зверь, то он внутренно молился, чтобы наконец зверь на него вышел.

— Но не Христу — это было слишком бы серьезно...

Выделялся Лев Николаевич от других охотников и по внешности. Одевался он всегда не как другие, а по-своему. Так, стремена у его седла были не металлические, а деревянные, что он перенял в Самаре, у степняков; но блуза, характерная и тогда, как и поныне, была любимым одеянием Льва Николаевича — так что, когда меня спрашивают теперь об оригинальности костюма Льва Николаевича, я говорю, что уже 50 лет почти он носит тот же костюм.

Охотничье искусство Лев Николаевич знал до тонкостей и часто сравнивал охоту с войной.

— Как от сметки и находчивости охотника, — говорил он, — часто зависит удача охоты, так и успех войны — от

197

находчивости военачальника. Диспозиция, иногда прекрасно задуманная, из-за какого-нибудь непредвиденного пустяка не достигала цели. Все тогда спутывалось, и в результате — полная неудача.

Как-то при одном из таких сравнений Лев Николаевич рассказал, со слов Н. Н. Муравьева-Карсского, почему неудачен был в 1855 году штурм Карса:

— Муравьев усомнился в верности сделанной им диспозиции, изменил ее за несколько часов до штурма, послушав своего начальника штаба. И потерпел поражение. А выполни он первый план, им сделанный, успех был бы полный. Но не хватило уверенности в себе... И так часто бывает и на войне и на охоте...

Особенно часто приходилось мне беседовать со Львом Николаевичем, когда он писал «Войну и мир».

Мои деды делали кампанию 1812 года и последующих годов. Моя мать, урожденная Бибикова, была племянницей братьев Бибиковых — адъютантов князя Кутузова, который был женат на сестре А. И. Бибикова — усмирителя Пугачева. Так что многое у нас в доме было известно из первых рук. И, будучи ребенком, я много слышал от деда Бибикова рассказов, а потом уже студентом многое передавал Льву Николаевичу. Но я был за это и богато вознагражден Львом Николаевичем. Окончивши «1805 год», Лев Николаевич пригласил меня слушать знаменитый роман в его чтении.

Читал нам Лев Николаевич на своей небольшой квартире, которую он занимал на Большой Дмитровке, в доме Шаблыкина, зимой 1866 года³.

На чтении присутствовал генерал Перфильев, старик, помнивший хорошо то время и 12-й год. Замечаниями его Лев Николаевич очень дорожил; генерал Перфильев останавливал графа, когда, по его мнению, бывала ошибка в отношении военных того времени. Так, Перфильев заметил, что могли получить кресты только в военное время, но не в мирное (Лев Николаевич кому-то из генералов своего романа приписал крест, полученный в мирное время).

При чтении еще были: графиня Софья Андреевна, моя жена, С. М. Сухотин и еще кто-то из домашних...

Он читал «1805 год» (так называлось начало «Войны и мира») необыкновенно просто, но невольно захватывал нас увлекательностью своего произведения.

198

Помню еще одно чтение. Как-то после охоты на Льва Николаевича нашел какой-то особенный стих, и он начал читать на память стихи, восхитив нас своим чтением. После этого я никогда не слышал, чтобы он читал или хвалил стихи.

Как я выше сказал, мне удалось несколько раз, может быть и случайно, но все же добывать материал для повестей гр. Л. Н. Толстому в то время, как Лев Николаевич писал «Войну и мир» и «Анну Каренину». Как конский охотник и любитель скачек, я сообщал много подробностей. Между прочим, я передал Льву Николаевичу подробности и обстановку красносельской скачки, которая и вошла в ярком изображении в «Анну Каренину».

Падение Вронского с Фру-Фру взято с инцидента, бывшего с князем Д. Б. Голицыным, а штабс-капитан Махотин, выигравший скачку, напоминает А. Д. Милютина...

Лев Николаевич разрешил мне знакомить с ним моих друзей без предварительных извещений и церемоний. Я пользовался очень осторожно этим исключительным правом. И только раз Лев Николаевич мне предъявил отвод, и именно в отношении человека, про которого Лев Николаевич знал, что я очень его люблю и высоко ценю, и с которым мне хотелось познакомить графа. Это был Михаил Дмитриевич Скобелев.

Совпало это с тем временем, когда Лев Николаевич уже начинал говорить и писать против войны, считая ее величайшим грехом. А потому, вероятно, и Скобелев, живший мыслями о войне и жаждавший войны, представлялся Льву Николаевичу чем-то кровожадным⁴. Это нежелание Льва Николаевича познакомиться с М. Д. Скобелевым подтвердила мне и графиня София Андреевна. Пришлось поневоле отказаться от мысли видеть беседующими автора «Севастопольских рассказов» и белого генерала — героя только что кончившейся кампании.

Читая недавно о Верещагине, который обозвал Льва Николаевича «невеждой» за то, что тот не хотел с ним знакомиться, мне думается, что тут причины были те же самые, то есть что Толстому не хотелось знакомиться с человеком, который казался ему кровожадным⁵. Перед этим В. В. Верещагин только что напечатал свои записки, где, мне кажется, изрядно-таки сгустил краски, произведя себя в какого-то злодея и рассказывая о том, как он усердно уговаривал генерала А. П. Струкова повесить двух турок...⁶ Хотя В. В. Верещагин и был уверен в том, что

199

эти турки отъявленные злодеи, но в то же время ему сцена повешения нужна была для картины. Чуткому сердцу Л. Н. Толстого этот рассказ показался прямо-таки отталкивающим.

За много лет знакомства с Л. Н. Толстым мне приходилось видеть Льва Николаевича в различных состояниях его жизни: и консерватором, и либералом, и ярым охотником, и затем ярым противником охоты, впрочем, лишь относительно себя. Как-то, не особенно давно, Лев Николаевич как бы даже попрекнул меня, что я, старый охотник, и не езжу на охоту в такие чудные дни, которые стояли осенью, когда мы говорили.

Не забуду одного вечера, когда Лев Николаевич приехал однажды к нам в Шаховское, в начале 70-х годов, верхом, взбешенный и взволнованный, и начал говорить, что бросает Россию навсегда, что при существующих порядках жить в России нельзя. Насилу мы его успокоили, особенно обязаны были этим более всего П. Ф. Самарину. Оказалось, что бык в стаде Ясной Поляны забодал пастуха, и судебный следователь обязал Льва Николаевича невыездом и возбудил оригинальное уголовное дело⁷.

— Это тот же арест! — горячился Лев Николаевич. — Этот же самый судебный следователь засадил одного яснополянского крестьянина в острог и продержал его около года. А оказалось, что мужик совсем не виновен. На днях к соседней помещице этот же судебный следователь привез мертвое тело и стал его потрошить у нее на балконе... Это возмутительно! Как можно жить при таких условиях!

П. Ф. Самарин успокаивал Льва Николаевича, доказывая, что смерть человека, а в данном случае пастуха его, настолько серьезный факт, что судебное ведомство не может оставить его без расследования. К ночи Лев Николаевич успокоился и спокойно заснул. Но к утру опять тревога: прискакал нарочный из Крапивны с требованием Толстого в окружный суд — как присяжного заседателя. Лев Николаевич опять заволновался, но не поехал, отписавшись, что он обязан невыездом.

Под влиянием всех этих судебных инцидентов Лев Николаевич написал письмо в Петербург, но вскоре совершенно успокоился и перестал думать о выезде в Англию⁸.

Он описал все в письме к своей тетке графине А. А. Толстой — воспитательнице великой княжны Марии

200

Александровны. А. А. Толстая прочла письмо Льва Николаевича государю Александру II⁹, который принял к сердцу историю с Толстым и, кажется, обратил особенное внимание на несуразности, творившиеся тогда в судебном ведомстве.

__________

Новые думы завладели Львом Николаевичем. Появились «В чем моя вера» и другие философские и религиозные работы, которые, впрочем, занимали Льва Николаевича еще и во время писания «Анны Карениной». Он вел продолжительные споры с редстокистами¹⁰, которые помышляли сделать из него своего адепта. Однако полет Льва Николаевича был куда выше их усилий. Но гг. Редсток, Пашков, гр. А. П. Бобринский и др. еще не знали тогда Льва Николаевича и надеялись сделать его своим.

— Мне нужен редстокист, но настоящий, — как-то сказал мне Лев Николаевич.

И мне удалось завезти в Ясную Поляну бывшего министра путей сообщения, графа А. П. Бобринского. Спор его с Львом Николаевичем был очень интересен и отразился на нескольких страницах в «Анне Карениной», где Алексей Александрович Каренин делается редстокистом, оставляя свой высокий служебный пост...

Но гр. Бобринский остался не особенно доволен результатами своей миссии.