- 125 -

ВОЙНА И МИР

Рукописная редакция гл. VII—XXII пятой части второго тома

На другой день по совету Анны Дмитревны Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу. Наташа с страхом и вместе с тем с гордостью ехала к будущему тестю. Тысячу раз она представляла себе, как и как произойдет это свидание, и всякий раз она [придумывала] воображала для себя покорную и нежную роль. Для княжны Марьи она приготовила речь, в которой она скажет ей, что любит ее (пускай это будет немного неправда), «но что мне за дело, и точно я люблю ее, люблю ее сходство с ним, в глазах и в улыбке», — думала она. С князем она тоже представила свое свидание не иначе как покорное. «Я так буду любить вас, я все для вас сделаю», — говорила она еле слышно.

При входе в дом Болконских Наташа заметила, что отец робел, входя в переднюю и спрашивая, дома ли князь. Наташа заметила тоже, что после доклада о них произошло смятение между прислугой, что двое шептались о чем-то в зале, что к ним выбежала девушка и что только после этого доложили, что князь принять не может, а княжна просит к себе. Первая на встречу вышла m-lle Bourienne. Она особенно учтиво встретила отца с дочерью и проводила их к княжне, которая с взволнованным, испуганным лицом и красными пятнами на лице выбежала, тяжело ступая, к гостям, тщетно пытаясь казаться свободной и радушной. Кроме своей непреодолимой антипатии и зависти к Наташе, она была взволнована еще тем, что при докладе о приезде Ростовых князь закричал, что ему их не нужно, что пусть княжна Марья принимает, если хочет, и чтоб к нему их не пускали. Княжна Марья решилась принять Ростовых, но всякую минуту боялась, как бы князь не сделал какую-нибудь выходку.

— Ну, вот я вам, княжна милая, привез мою певунью, — сказал граф, — уж как я рад, что вы познакомились. Жаль, жаль, что князь все нездоров, — и, сказав еще несколько общих фраз, он встал.

— Ежели позволите, княжна, на 1/4 часика прикинуть вам мою Наташу, я бы съездил тут два шага в Конюшенную к Анне Семеновне и заеду за ней...

Илья Андреич придумал эту дипломатическую хитрость для того, чтобы дать простор будущей золовке объясниться с своей невесткой.

Княжна сказала, что она очень рада и просит только графа пробыть подольше у Анны Семеновны.

M-lle Bourienne, несмотря на беспокойные, бросаемые на нее взгляды княжны Марьи, решившей в этот день объясниться с Наташей, не

- 126 -

выходила из комнаты и держала твердо разговор о московских удовольствиях и театрах. Наташа была оскорблена и огорчена и, сама того не зная, своим спокойствием и достоинством внушала к себе страх в княжне Марье.

Через 5 минут по отъезде графа дверь комнаты отворилась и вошел князь в белом колпаке и халате.

— Ах, сударыня, — заговорил он, — сударыня-графиня Ростова, коли не ошибаюсь... прошу извинить, извинить... не знал, сударыня. Видит Бог, не знал, что вы удостоили нас своим посещением. Извинить прошу, — сказал он так ненатурально, неприятно, что княжна Марья, опустив глаза, стояла, не смея взглянуть ни на отца, ни на Наташу, а Наташа, встав и присев, тоже не знала, что ей делать. Одна m-lle Bourienne приятно улыбалась.

— Прошу извинить! прошу извинить! — пробурчал старик и, осмотрев с головы до ног Наташу, вышел. M-lle Bourienne первая нашлась после этого появления и начала разговор про нездоровье князя. Изредка разговор замолкал, и всем было неловко. Когда граф вернулся, Наташа [была так измучена своим неловким положением, что она] неучтиво обрадовалась ему и заторопилась уезжать. Княжна Марья встала, взяла за руки Наташу и тяжело вздохнула, собираясь говорить. Наташа не опустила глаза и насмешливо, сама не зная над чем, смотрела на княжну Марью.

— Наташа, — сказала княжна Марья с слезами на глазах, — знайте, что я рада тому, что брат мой нашел счастие. — Она остановилась, чувствуя, что она говорит ложь.

Наташа вспыхнула.

— Так прощайте, княжна, — сказала Наташа с насмешливым блеском в глазах и с [этими словами вышла] достоинством и холодностью, резнувшей сердце княжны Марьи, вышла из комнаты.

[а. Долго ждали в этот день Наташу к обеду. Она была весь день молчалива и сосредоточена. В этот же вечер Ростовы поехали в театр, билет на который достала Марья Дмитревна. Наташа одевалась в театр без всякого удовольстия.

б. Долго ждали в этот день Наташу к обеду. Она сидела в своей комнате и рыдала как ребенок, сморкаясь и всхлипывая. Она пришла с красными глазами и была весь день молчалива и сосредоточена. В этот же вечер Ростовы поехали в театр, билет на который достала Марья Дмитревна.]

Долго ждали в этот день Наташу к обеду. Она сидела в своей комнате и рыдала как ребенок, сморкаясь и всхлипывая. Соня стояла над ней и целовала ее в волоса. — Наташа, об чем ты? — говорила она. — Что тебе за дело? Все пройдет, Наташа.

— Нет, ничего не будет. Все будет несчастие.

— Не говори. Поцелуй меня.

- 127 -

Наташа подняла голову и в губы поцеловала свою подругу и опять, еще более зарыдала.

— Я не могу сказать, я не знаю, [отчего никто не виноват, но все это грустно, больно] никто не виноват, я виновата, но все это больно, ужасно. Ах, что он не едет... — Она с красными глазами вышла к обеду. Марья Дмитревна сделала вид, что она не замечает ее, [а седой братец особенно старательно услуживал ей] но а с собой проговорила: — Завтра поеду к этому медведю, — и решилась ехать завтра для объяснений к старому князю.

Наташа была весь день молчалива и сосредоточена. В этот же вечер Ростовы поехали в театр, билет на который достала Марья Дмитревна.

В этот вечер был бенефис любимицы московской публики. Наташа поехала, потому что надо же было как-нибудь проводить время. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца, и погляделась в большое зеркало, она увидала, что она хороша, очень хороша, и ей еще более стало грустно. Но грустно сладостно и любовно.

«Боже мой! ежели бы он был тут, как бы я, не так как прежде, с какой-то глупой робостью перед чем-то, а по-новому, просто обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными любопытными глазами, и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его, как я вижу эти глаза», — думала Наташа.

«И что мне за дело до его отца и сестры, я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской. Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», — и она отошла от зеркала, чтобы не зарыдать.

«И как может Соня так ровно, спокойно любить Николая и ждать так долго и терпеливо, — подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером, Соню. — Нет, она совсем другая... Я не могу [Я чувствую, что со мной будет несчастие]». Она чувствовала себя в эту минуту столь размягченной и разнеженной, что ей теперь, сейчас нужно было припасть к кому-нибудь — ласкаться и любить.

Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, она задумчиво смотрела на мелькавшие в мерзлом окне [фонари и думала о своей любви] огни, чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла, с кем и куда она едет. Она машинально прошла холодные сени, подбирая платье, за отцом и Соней, вошла в коридоры, смотрела на предлагающих афиши, на купцов, вбегающих шумно в раек по задней лестнице, на мужчин, [оглядывавших ее] входивших, охорашиваясь, в партер и оглядывающих ее. Снимая шубу, она услыхала из-за затворенных дверей звуки музыки.

— Nathalie, vos cheveux, — прошептала Соня.

- 128 -

Капельдинер учтиво и поспешно [отворил] боком проскользнул перед дамами и отворил дверь. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож и шумящий партер. Соседка — дама, входившая в бенуар рядом, оглянула Наташу женским завистливым взглядом и оглянулась на своего кавалера. Наташа вдруг подняла голову, слегка улыбнулась, глаза ее заблестели веселым блеском [и она, выйдя в перед бенуара, куда ей указывал отец, с счастливой улыбкой чувствуя, что на нее смотрят, села и, положив руку на рампу, стала оглядывать партер и противуположные ложи]. Наташа, подняв голову и оправляя платье, прошла на первое место [и села] и, положив обнаженную руку на рампу, стала оглядывать освещенные ряды противуположных лож. — Ощущение того, что сотни глаз смотрят на нее, вдруг охватило ее. Маленькая в перчатке рука ее невольно и незаметно для нее самой судорожно в такт увертюры сжималась и разжималась и комкала афишу. Ей вдруг стало весело. Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было, обратили на себя общее внимание. Кроме того, все знали смутно про сватовство Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и [узнав похорошевшую] с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов [Москвы] России. Наташа вообще пополнела и похорошела в деревне, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты в соединении с равнодушием ко всему окружающему.

— Посмотри, вон Аленины, — говорила Соня, — с матерью, кажется.

— Батюшки! Михаил Кирилыч-то еще потолстел, — говорил старый граф. — Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой! и Карагины и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой.

— Как же, нынче узнал, Друбецкой сделал предложение, — сказал Шеншин, [сидевший сзади] вошедший в ложу Ростовых.

Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом рядом с матерью. Позади их, с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и, улыбаясь, говорил что-то.

«Они говорят о нас, — подумала Наташа. — И он, верно, успокаивает ревность ко мне своей невесты».

Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась [и стала оглядывать другие знакомые и незнакомые лица], и вдруг все, что было унизительного в ее утреннем посещении,

- 129 -

вспомнилось ей: «Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство». И она [вдруг] гордо и весело подняла голову и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере.

Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, странно зачесанной кверху копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него, столпившись, стояла самая блестящая московская молодежь, и он видимо первенствовал между ними.

Граф Илья Андреич, смеясь, подталкивая краснеющую Соню, указывал ей на прежнего обожателя.

— Узнала? — спрашивал он. — И откуда он взялся? — спросил граф у Шиншина, — ведь он пропадал куда-то.

— Пропадал, — отвечал Шиншин. — На Кавказе был, а там бежал и, говорят, у какого-то владетельного князя был министром в Персии... убил там брата шахова. Ну и с ума все сходят московские барыни. Dolochoff le Persan, да и кончено. У нас теперь нет слова без Долохова, им клянутся, на него зовут, как на стерлядь, вот как, — говорил Шиншин.

В соседнем бенуаре, в двух шагах от себя Наташа видела задом к себе сидевшую даму, с огромной косой, с прелестными, очень оголенными плечами и шеей и с той особенностью туалета и прически, которая показывала высшую степень элегантности. Наташа несколько раз оглядывалась на эту шею, плечи и прическу, и ей казалось, что она где-то уже любовалась этой красотой. Дама сидела одна. В то время как Наташа второй раз взглядывалась в нее, дама оглянулась и, встретившись глазами с графом Ильей Андреичем, кивнула ему головой и улыбнулась. Она была необыкновенно хороша, и Наташа вспомнила, что уже видела ее. Это была графиня Безухова, жена Pierr’а. Илья Андреич, знавший всех на свете, перегнувшись к ней, заговорил.

— Давно пожаловали? графиня, — заговорил он. — Приду, приду, ручку поцелую. А я вот приехал по делам, да вот и девочек своих с собой привез... Бесподобно, говорят, Семенова играет... Граф Петр Кириллович нас никогда не забывает, он здесь?

— Да, он хотел зайти, — сказала Элен и [еще раз] внимательно [и неприятно] посмотрела на Наташу [злым вызывающим взглядом].

— Ведь хороша, — шепотом сказал граф.

— Чудо! — сказала Наташа, на которую в особенности женская красота всегда неотразимо действовала.

В это время зазвучали последние аккорды увертюры, застучала палочка капельмейстера. В партер прошли на места запоздавшие мужчины, и поднялась занавес. На сцене были ровные доски посередине, с боков стояли крашеные картоны с свечками, долженствовавшие

- 130 -

представлять деревья, позади был очень дурно нарисован какой-то город.

Наверху были протянуты полотна на досках. В середине сцены сидели какие-то барышни в красных корсажах и белых юбочках, одна в шелковом белом платье сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что-то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера и к ней подошел один мужчина в шелковых в обтяжку панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал что-то петь и останавливаться и разводить руками.

Наташа как ни редко бывала в театре, знала, что все это так будет, и не интересовалась тем, что было на сцене, и не слышала музыки, так как, как будто нарочно, здесь было собрано все для того, чтобы развлекать внимание от музыки. После деревни и в том серьезном настроении, в котором она была, все это ей было только дико и удивительно. Она не могла видеть хода оперы, а видела наряженных мужчин и женщин и крашеные картоны. Мужчина в обтянутых панталонах пропел один, потом пропела она. Потом оба замолчали, заиграла музыка, и мужчина стал перебирать пальцами руку девицы в белом платье, очевидно, выжидая такта начать опять свою арию. В это время скрипнула входная дверь, и по ковру партера на той стороне, на которой была ложа Ростовых, зазвучали шаги запоздавшего мужчины. [Наташа оглянулась]

Графиня Безухая пошевелилась и обернулась, улыбаясь к входящему. Наташа посмотрела по направлению глаз графини Безуховой и увидала необыкновенно красивого молодого человека, которого она уже видала где-то, с самоуверенным и вместе учтивым видом подходящего к их ложе. Это был Анатоль Курагин, которого Наташа тогда заметила на Петербургском бале. Он был теперь в адъютантском мундире с одной эполетой и аксельбантом. Он шел ухарски-сдержанной, молодецкой походкой, которая была бы смешна, ежели бы он не был так хорош собой и ежели бы на его прекрасном лице не было бы такого выражения добродушного довольства и веселья. Не одни Hélène и Наташа, но и многие дамы и мужчины оглянулись на него, когда он, не торопясь, слегка поскрипывая сапогами и побрякивая шпорами и саблей, шел по ковру коридора.

Несмотря на то, что действие шло, он не торопился сесть. [и спокойно] Взглянув на Наташу, он подошел к сестре, [облокотился] положил руку в перчатке на край ее ложи, тряхнул ей головой и, наклонясь, спросил что-то, указывая на Наташу.

— Кто это?

Наташа слышала это. И слышала или видела по движению его губ, что он сказал: charmante! Потом он прошел в первый ряд и сел подле Долохова. Он дружески и небрежно толконул локтем Долохова,

- 131 -

с которым так заискивающе обращались другие, и, весело подмигнув, улыбнулся ему.

— Как похожи брат с сестрой, — сказал граф.

— Одна порода! — сказал Шиншин.

Первый акт кончился, все встали в партере, перепутались и стали ходить и выходить. Борис пришел в ложу Ростовых, очень просто принял поздравления и, приподняв брови, с рассеянной улыбкой передал Наташе и Соне просьбу его невесты, чтобы они были у нее на свадьбе, и вышел. Ростовы остались одни. Ложа Hélène наполнилась и окружилась со стороны партера самыми знатными и умными мужчинами [Наташа слышала отрывки [разговоров и фраз] фраз графини Безуховой и, стараясь не смотреть на нее, наблюдала то, что около нее делалось], которые, казалось, наперерыв желали показать, что они знакомы с ней.

Курагин весь этот антракт стоял с Долоховым впереди у рампы, глядя на ложу Ростовых, и Наташа знала, что он говорил про нее. Перед началом 2-го акта в партер вошел Пьер. Лицо его было грустно, он еще потолстел [и, никого не замечая и облокотившись на ложу Ростовых, поговорил с ними о певице и потом, обратившись к Элен, что-то спросил у жены. Он прошел в первые ряды. Анатоль стал что-то говорить ему, глядя на ложу Ростовых.

«Наверное, пари держу, просит Pierr’а, чтобы представить его нам», — подумала Наташа, когда Курагин вышел из партера, но он не вошел в ложу сестры, куда ждала его Наташа. Он вернулся в партер только тогда, когда уже началось 2-е действие, и, проходя назад мимо ложи Ростовых, Курагин небрежно повернул к Наташе свою красивую голову, взглянул ей прямо в глаза, и ей показалось, что он улыбнулся. Потом она слышала его голос в ложе сестры, что-то шептавшего ей].

Он, никого не замечая, прошел в первые ряды. Анатоль подошел к нему и стал что-то говорить ему, глядя и указывая на ложу Ростовых. Пьер [увидал Ростовых], увидав Наташу, вдруг вздрогнул, оживился и поспешно по рядам пошел к их бенуару. Подойдя к ним, он облокотился и, улыбаясь, долго говорил с Наташей, Соней и графом. Во время своего разговора с Пьером Наташа услыхала в ложе графини Безуховой мужской голос, что-то шептавший графине. Наташа узнала, что это был Курагин. Проходя назад мимо ложи Ростовых, Курагин остановился подле Пьера, сказал ему что-то и, повернув к Наташе свою красивую голову, взглянул ей прямо в глаза. Ей показалось, что он улыбнулся.

Во втором акте были всё картоны, изображающие какие-то монументы, и дверь в полотне, изображающая луну, и абажуры на рампе подняли и стали играть в басу трубы и контрабасы, и в черных мантиях стали ходить люди, и пришло много — справа и слева. Люди стали махать руками, и в руках у них было что-то вроде кинжалов,

- 132 -

потом прибежали еще какие-то люди и стали тащить прочь ту девицу, которая была прежде в белом, а теперь была в голубом платье. Они не утащили сразу, и она долго с ними пела, а потом уже ее утащили и за кулисами ударили 3 раза во что-то железное, и все очень этого испугались и стали на колени и запели молитву.

Во время этого действия Наташа всякий раз, как взглядывала в партер, видела Анатоля Курагина, перекинувшего руку через спинку кресла, смотревшего на нее. Ей становилось неприятно и беспокойно от этого взгляда. Как только кончился акт, графиня Безухая встала, повернулась к ложе Ростова, пальчиком в перчатке поманила к себе старого графа и, не обращая внимания на вошедших к ней в ложу, начала, любезно улыбаясь, говорить с ним.

— Да познакомьте же меня с вашими прелестными дочерьми, — говорила она, — весь город про них кричит, а я их не знаю.

Наташа, краснея, встала и присела ей. Ей приятна была похвала этой блестящей красавицы.

— Я теперь тоже хочу сделаться москвичкой. И как вам не грех зарыть такие перлы в деревне.

Графиня Безухова по справедливости имела репутацию обворожительной. Она могла говорить то, чего не думала, а в особенности лесть, совершенно просто и натурально.

— Нет, милый граф, вы мне позвольте заняться вашими дочерьми. Я хоть теперь здесь ненадолго. И вы тоже. И я постараюсь повеселить ваших. Я еще в Петербурге много слышала о вас и хотела вас узнать, — сказала она Наташе с своей красивой улыбкой и с тем же странным женским злым взглядом, с которым она в первый раз посмотрела на нее. — Я слышала о вас и от своего пажа — Друбецкого. Вы слышали, он женится, и от друга моего мужа — Болконского, князя Андрея Болконского, — сказала она, намекая этим на то, что она знала отношения его к ним. Она попросила, чтобы ей лучше познакомиться, позволить одной из дочерей посидеть остальную часть спектакля в ее ложе, и Наташа перешла к ней.

В 3-м акте был на сцене представлен дворец, в котором горело много свечей и повешены были картины, изображавшие рыцарей с бородками, особенно дурно нарисованные. [На троне сидели] Впереди стояли, вероятно, царь и царица. Царь, замахав рукою и, видимо робея, очень дурно пропел что-то и сел на малиновый трон. Девица, бывшая в белом и синем, теперь была очень дурно одета и грустна. Она о чем-то горестно пела, обращаясь к царице, но царь строго махнул рукой, и с боков вышли мужчины с голыми ногами и женщины с голыми ногами и стали танцовать все вместе. Потом скрипки заиграли очень тонко и весело. Одна из девиц с голыми ногами отделилась от других и отошла за кулисы, поправила корсаж худыми руками, вышла на середину, стала прыгать и скоро бить

- 133 -

одна об одну толстыми ногами. Все в партере захлопали руками и закричали.

[В это время Наташа заметила, что Анатоль смотрел в трубку на эту танцовщицу и тоже хлопал и кричал]

Потом один мужчина стал в угол. В оркестре заиграли громче в цимбалы и трубы, и один этот мужчина с голыми ногами стал прыгать (мужчина этот был Duport, получавший 60 тысяч рублей серебром за это искусство) очень высоко и семенить ногами, и еще стали хлопать и кричать, и мужчина остановился и стал глупо улыбаться и кланяться. Потом еще плясали другие, и потом опять один из царей закричал что-то под музыку, и стали петь. Но вдруг, само собой разумеется, сделалась буря, в оркестре послышались хроматические гаммы и аккорды уменьшенной септимы, и все побежали и потащили опять куда-то кого-то. Еще не успело все это кончиться, как в ложе Элен пахнуло холодом, отворилась дверь и, нагибаясь и стараясь не зацепить кого-нибудь, улыбаясь, вошел Анатоль.

— Позвольте мне вам представить брата, — беспокойно перебегая глазами с Наташи на Анатоля, сказала Элен [все с той же улыбкой] с своей обворожительной улыбкой. Наташа через голое плечо оборотила к нему свою хорошенькую головку и тоже улыбнулась. Он подошел к Наташе. Низко пригибая к ней свою надушенную голову, он сказал, что давно желал иметь это удовольствие, еще с Нарышкинского бала, на котором имел удовольствие, которого он не забыл, видеть ее.

Курагин говорил просто, весело, и Наташу странно и приятно поразило, что не только ничего не было такого страшного в этом человеке, про которого так много рассказывали, но что, напротив, у него была самая наивная, веселая и добродушная улыбка.

Курагин спросил про впечатление спектакля и рассказал ей про то, как в прошлый раз Семенова упала.

— А знаете, — сказал он, фамильярно обращаясь к ней, — у нас устроивается карусель, в костюмах. Вам бы надо участвовать в нем. Будет очень весело. Пожалуйста, приезжайте, право, — говорил он.

Он говорил, видимо, и не думая о том, что выйдет из его речей, и, говоря, он не спускал улыбающихся глаз с лица, с шеи, с рук Наташи. Ей было приятно говорить с ним и несомненно знать, что он восхищается ею, но почему-то ей тесно и жарко и тяжело становилось. Когда она не смотрела на него, она чувствовала, что он смотрит на ее плечи, и она невольно перехватывала его взгляд, чтоб он уж лучше смотрел на ее глаза. Но, глядя ему в глаза, она со страхом чувствовала, что между им и ею совсем нету той преграды стыдливости, которую всегда она чувствовала между собой и другими мужчинами. Она, сама не зная как, через 5 минут чувствовала себя страшно фамильярно близкою к этому человеку. Когда она отвертывалась,

- 134 -

она боялась, как бы он сзади не взял ее за голую руку, не поцеловал бы ее в шею. Элен говорила с генералом, пришедшим в ложу, и, казалось, забыла о присутствии Наташи. Они говорили о самых простых вещах, а она чувствовала, что они близки, как она никогда не была с мужчиной. И что ей странно было, это то, что он не только не робел перед нею, не старался понять то, что она говорила, а напротив, как будто лаская, ободрял ее. Наташа оглядывалась на отца, как оглядывается ребенок, когда его хотят увезти, но взгляд отца ничего не сказал ей, как только то, что он всегда говорил: «весело? ну я рад». В числе вопросов учтивости Наташа спросила у Анатоля, как ему нравится Москва. Наташа спросила и покраснела, ей постоянно казалось, что что-то неприличное она делает, говоря с ним. Анатоль улыбнулся.

— Сначала мне мало нравилось, потому что, что делает город приятным — се sont les jolies femmes, но теперь очень нравится, — сказал он, все улыбаясь, глядя на нее. — Поедете на карусель, графиня? Пожалуйста, поезжайте, — сказал он и, протянув руку к ее букету и понижая голос, сказал, — vous serez la plus jolie. Venez, chère Comtesse, [faites cela pour moi]. Et comme gage donnez moi une fleur.

Наташа не знала, что сказать, и отвернулась, как будто не слыхала. Но только что она отвернулась, она с ужасом подумала, что он тут сзади, так близко от нее. «Что он теперь! он сконфужен? [рассержен? Надобно поправить это]», — спрашивала она себя. Она не могла удержаться, чтобы не оглянуться. [Он, поднял отпавший от ее букета листок и приложил его к губам.] Она прямо в глаза взглянула ему, и его близость и уверенность и добродушная ласковость улыбки победила ее. Она улыбнулась тоже, так же как и он, глядя прямо в глаза ему.

«Боже мой, что я? Где я?» — думала она, но, глядя на него, она, покоряясь ему, улыбалась, она чувствовала, что между ним и ею нет никакой преграды. Опять поднялся занавес, и он вышел просто и спокойно.

В 4-м акте был какой-то черт, который пел, махая рукою до тех пор, пока не выдвинули под ним доски и он не опустился туда, но Наташа ничего этого не слышала, не видала, она хотела и не могла не следить за каждым движением. Проходя мимо их, он улыбнулся, и она ответила ему улыбкой. Когда они выходили, Анатоль провожал их до кареты. Он подсадил Наташу и пожал ее руку выше кисти. [Наташа весь этот вечер и на другой день утром невольно вспоминала про каждое движение Анатоля и про свободу, с которою он обращался с ней. «Этого я никогда не испытывала».] Наташа, взволнованная, красная и счастливая, оглянулась на него. «Этого я никогда не испытывала, — думала она. — Что ж это такое! Это ужасно». Только [выйдя из театра] приехав домой, она могла ясно обдумать все, [и ужас] что с ней было, и вдруг, вспомнив о князе

- 135 -

Андрее, ужаснулась и при всех за чаем громко всхлипнула и, раскрасневшись, выбежала из комнаты. «Боже мой! все погибло. Я погибла, как я могла допустить до этого», — думала она. Долго она ходила по комнате, стараясь дать себе ясный отчет в том, что было, и не могла. Все было ей тайно, неясно и страшно. Там, в этой огромной освещенной зале, где по мокрым доскам прыгал под музыку с голыми ногами Duport в курточке с блестками и девицы и старик в восторге кричали, там, под тенью Элен с жемчугами и бриллиантами на прелестной шее, там это было все ясно и просто, но теперь, одной, самой с собой, это было ужасно и непонятно.

«Что это такое? Что такое этот страх, который я испытываю к нему? Что такое эти угрызения совести, которые я испытываю?» — думала она. Одной старой графине Наташа в состоянии была ночью в постели рассказать все, что она думала. Соня, она знала, с своим строгим и цельным взглядом на жизнь только ужаснулась бы ее признанию. И она не сказала ей. И сама с собой старалась разрешить то, что ее мучало. Погибла ли она для любви князя Андрея или нет? «Что ж со мной было? Ничего. Разве я могу запретить быть дерзким, я ничего не сделала. Я ничем не вызвала этого. Никто не узнает, и я его больше не увижу никогда», — говорила она себе, и по всему этому было ясно, что ничего не случилось, что не в чем так страшно раскаиваться, что князь Андрей может любить ее и такою. Но какой-то инстинкт говорил напротив, что, хотя все это и правда и хотя ничего не было, все прежнее погибло, вся прежняя чистота любви к князю Андрею погибла, и она беспрестанно представляла себе лицо, жест, улыбку этого человека.

У нее сложилось два мира: один деревенский, с [их] воспоминаниями деревни и князем Андреем, в этом мире было ужасно то, что случилось; и другой мир, с [мокрыми] ложами, ярким светом, графиней Безуховой, с Дюпором. В этом мире было возможно то, что случилось, и ее тянуло в этот мир.

————————

Вскоре после того как Долохов обыграл Ростова, рассказывали, [что он еще, опоив дурманом, обыграл купца, и когда этот купец объявил, очнувшись на другое утро, что он был опоен дурманом и платить не намерен, то Долохов запер купца в пустую комнату и три дня не давал ничего купцу пить и ничего есть, кроме селедки без хлеба, купец подписал вексель и был выпущен. Но] что он, опоив дурманом, обыграл еще одного богатого купца и пыткой принудил этого купца заплатить деньги. Говорили, что купец подал жалобу и что, несмотря на сильную защиту, которую успел найти Долохов, он был выслан из Москвы. Рассказывали, что после этого он поступил капитаном в Финляндскую армию, и там [изувечил девушку, дочь пастора, и был отдан под суд] был отдан под суд за какой-то зверский

- 136 -

поступок с дочерью одного пастора. Из Финляндии Долохов пропал так, что в продолжение двух лет никто ничего о нем не слышал, последнее известие, полученное о нем, было письмо к матери, таинственно переданное ей одним из прислужников и помощников по игре Долохова во время его блестящей жизни в Москве.

Марья Ивановна Долохова ездила по Москве, показывая всем это письмо и прося защиты и милости своему обожаемому невинному Феде. Письмо это было следующее:

«Бесценный ангел-хранитель мой, матушка. Жестокая судьба не перестает преследовать меня. Роковые обстоятельства увлекают меня в бурный поток жизни. Я опять несчастен, опять сужусь. Богу истинному и одному известна правда. Я бежал... Но о себе я не думаю. Одно горе, мучающее меня, это вы, мой ангел, мой голубчик; обнимаю вас бессчетно раз и умоляю не печалиться, жалеть себя для лучших дней. Я не пропаду. Я чувствую, что буду опять видеть ясные, полные любви материнской, любви, которая дороже света для меня — очи и лобзать [ваши] обожаемые руки. Прощай, Ангел, посылаю, что могу, и молю о терпеньи. Обожающий вас сын

Ф. Долохов».

При письме было 5000 денег.

[Два года прошло] [Еще год прошел без всяких известий. Наконец в]

В 1810-м году, два года после этого, осенью, в домик к Марье Ивановне явился в персидском одеянии красно загорелый и обросший бородой — человек, который бросился к ее ногам. Это был Долохов. Рассказывали, что он все это время был в Грузии у какого-то владетельного князя — министром, что он воевал там с персиянами, имел свой гарем, убил кого-то, оказал какую-то услугу правительству и был возвращен в Россию. Несмотря не его прошедшее, которое не только он не скрывал, но с особенным цинизмом любил выставлять, Долохов понемногу не только был принят в Московском обществе, но и поставил себя так, что как бы делал особенную милость тому, к кому он приезжал. В лучших московских домах для него делали обеды и звали гостей на Долохова-персиянина — Dolochoff le Persan, как его прозвали. Никто не знал, чем он жил в Москве, но он жил очень богато. Он продолжал носить персидский костюм, который очень шел к нему. Молодые люди за честь считали быть на «ты» с Долоховым, дамы и девицы наперерыв кокетничали с ним.

В Москве повторялся его ответ Julie Карагиной, которая, так же как и другие, особенно желала приручить этого медведя. Она спрашивала его на бале, отчего он не женится?

— Оттого, — отвечал Долохов, — что не верю ни одной женщине, а еще менее девушке.

— Чем бы могла доказать вам девушка свою любовь? — спросила Julie.

- 137 -

— Очень просто — тем чтобы отдаться мне до свадьбы: тогда женюсь. Хотите?

Долохов в этом году в первый раз пустил в моду хоровых цыган, часто угощая ими своих приятелей, и говаривал, что ни одна барыня московская не стоит пальца его обожаемого друга Матрешки.

Анатоль был другим блестящим молодым человеком этого сезона в Москве, хотя и в другом несколько обществе, но друг и приятель Долохова.

Анатолю было 28 лет. Во все эти пять лет со времени 1805-го года он, за исключением времени, проведенном в Австрийском походе, пробыл в Петербурге, в Киеве, где он был адъютантом, и в Гатчине, в кавалергардском полку. Он не только не искал службы, но всегда избегал ее, и несмотря на то, он, не переставая, служил на видных, приятных местах, не требующих никаких занятий. Князь Василий считал одним из условий приличий для себя, чтобы сын его служил, и потому не успевал сын испортить себе в одном месте, как он уже назначался в другое. Анатолю казалось, что это было необходимое условие жизни, и он, поступая [к кому-нибудь в адъютанты, делал вид, что он из милости соглашается быть на этом месте] на такое место, которое для других молодых людей представлялось бы верхом счастия, чувствовал, что он делает милость, соглашаясь быть на этом месте. На деньги точно так же смотрел Анатоль.

Он был инстинктивно всем существом своим убежден, что ему нельзя было жить иначе как так, как он жил: т. е. проживая около 20 тысяч в год. Он был убежден, что это было одно из естественных условий его жизни — что, как утка сотворена так, что она всегда должна жить в воде, так и он сотворен Богом так, что должен жить в 20 тысячах дохода. Он так твердо верил в то, что кто-то другой должен заботиться о том, чтобы у него <было> положение в свете и деньги, что и действительно, и то, и другое было у него.

Отец жаловался, упрекал сына, хотя не часто (князь Василий понимал то же, что и сын, что этот ход жизни был неизбежен), и давал ему деньги, отрывая от себя и выпрашивая у Государя. [Анатоль тем более был убежден в том, что ему должно проживать 20 тысяч, что он не чувствовал за собой никаких дурных страстей] Анатоль никогда не мог себе представить, чтобы в чем-нибудь он был неправ и чтобы возможно было жить иначе, чем как он жил. Он был не игрок, по крайней мере, никогда не желал выигрыша, даже не жалел проигрыша. Он не был тщеславен. Ему было совершенно все равно, что бы о нем ни думали. Еще менее он мог быть повинен в честолюбии. Он столько раз дразнил отца, портя свою карьеру, и смеялся над всеми почестями. Он был не скуп [никогда и никак не копил и везде, где только мог, был кругом должен] и не отказывал никому, кто просил у него. Но нельзя же было ему ходить пешком

- 138 -

и не иметь лошадей, когда он любил хороших лошадей, нельзя же ему было занашивать мундиры и эполеты. Нельзя ему было, расставаясь с женщиной, не послать ей браслет в благодарность за ее внимание. А главное, нельзя ему было не позвать к себе обедать или ужинать своих приятелей. Анатоль чувствовал, что этим он никому вреда не делал, и что нельзя было жить иначе.

У кутил, у этих мужских магдалин есть тайное чувство сознания невинности — такое же, как и у магдалин-женщин, основанное на той же надежде прощения. Ей все простится, потому что она много любила. А ему все простится, потому что он веселился и никому не желал зла. Так в глубине души чувствовал Анатоль и чувствовал это более другого, потому что он был вполне искренний кутила. Он не принадлежал к тому разряду кутил, к которому принадлежал Денисов, которые кутят потому, что для них почему-нибудь закрыты двери честолюбия, высшего света — богатства, супружества [которые поэтому утрируют свои кутежи, не был, как]. Он не принадлежал к тому разряду кутил, к которому принадлежал Долохов, помнящий всегда невыгоду и выгоду своего положения и употребляющий кутежи как средство. Анатоль искренно знать не хотел ничего, кроме [добро] удовлетворения своих вкусов, из которых главные были женщины и веселье [и оттого-то он так твердо веровал в то, что о нем должны были кто-то другие заботиться, помещать его на места и приготавливать для него нужные деньги. А оттого, что он так твердо веровал в это, оттого это действительно так было, как это и всегда бывает в жизни].

В последнее время в Петербурге и Гатчине он задолжал так много, что кредиторы стали надоедать ему. Кредиторы, бывавшие часто обезоружены его открытым красивым лицом, фигурой, когда он говорил им, улыбаясь: «Ей-Богу, нет, что делать!», теперь стали приставать. Он поехал к отцу и сказал:

— Papa, il faut arranger tout cela, on ne me donne plus de repos. Ça n’a 1’air de rien.

Потом он зашел к сестре:

— Что же это, дай мне денег, — сказал он ей.

И сестра дала ему денег, а отец призвал его на другой день к себе и сказал, что он даст ему теперь столько-то, но с тем чтобы заставить замолчать кредиторов, советует ему ехать в Москву в должность адъютанта главнокомандующего и поселиться там у зятя Безухого и постараться, наконец, сделать там хорошую партию.

Анатоль согласился и поехал в Москву прямо к Пьеру.

Pierre принял Анатоля сначала неохотно, но потом привык к нему, почувствовал себя обязанным содержать и давать ему денег и сам изредка ездил с ним на его кутежи и к цыганам [и даже полюбил его].

Общество Анатоля в Москве было другое, чем общество Долохова. Круг первого составляли преимущественно игроки и цыгане, круг

- 139 -

второго был дамский свет и актрисы французского театра. Анатоль часто ездил в свет, танцовал на балах, участвовал в каруселях в рыцарских костюмах, которые устроивали тогда в высшем обществе и даже на домашних театрах, но планы князя Василья о его женитьбе на богатой были далеки от осуществления. Приятнейшие для него минуты здесь, в Москве, были те, когда с бала или даже от m-lle Georges, с которой он был очень близок, он приезжал или к Шальме, или к Долохову, или к себе, или к цыганам и, сняв мундир, принимался петь, иногда плясать и, главное, пить и заставлять пить других столько же, сколько он пил сам.

Бал и светское общество действовали на него только возбудительно своим стеснением перед ночным разгулом. Сила и сносность его в перенесении бессонных и пьяных ночей удивляла всех его товарищей. Он после пьяной напролет бессонной ночи ехал на вечер в свет такой же свежий и красивый, как всегда.

В отношениях его с Долоховым была со стороны Анатоля наивная товарищеская приязнь и доверие. Со стороны Долохова был расчет.

[Долохов держал при себе Анатоля Курагина для того, чтобы настраивать его так, как ему нужно было. Ему нужно было его имя, знатность, связи, и он держал Курагина другом, так как он опять начинал играть, и он заставлял Анатоля любить себя. Но нужнее всего Долохову было владеть Анатолем и заставлять его делать то, что он хотел, но не столько для расчетов.]

Долохову нужно было имя, знатность, связи Анатоля Курагина для приманки в свое общество богатых молодых людей, с которыми он играл, и Курагин, сам того не зная, делал все, что хотел Долохов. Но кроме расчета самый процесс управления чужою волей был наслаждением, привычкой и потребностью для Долохова, и он управлял Анатолем часто без всякой цели, только как бы набивая руку, забавляясь этим управлением чужою волею. Только в редкие минуты своих припадков буйства и жестокости Долохов забывал себя. Вседа же он был самый холодный, расчетливый человек, любивший больше всего презирать людей и заставлять их действовать по своей воле. Так он управлял Ростовым, так теперь, кроме многих других, управлял Анатолем.

Долохов не любил Ростовых, потому что с ними связывались для него тяжелое воспоминание об обыгранном Николае, так искренно любившем его, и оскорбительное воспоминание об отказе Сони. Он увидал Соню, заметил впечатление, произведенное Наташей на Анатоля, и у него составился план действий. Он восхищался Наташей, подсмеивался над Анатолем, дразня его тем, что ему перебил дорогу Болконский [рассказывал, как он в Финляндии увез от матери девушку-невесту, и бился об заклад, что Наташа не обратит внимания на Курагина].

[На третий день после театра Анатоль приехал обедать к сестре.

- 140 -

— Что с тобой? — спросила сестра.

— Влюблен. Mais fou amoureux, ma chère! — сказал он. — Elle est délicieuse! — говорил он. — Но они никуда не ездят. А? А что я к ним поеду? Как, и потом сейчас — жениться... A?... Non, il faut que vous m’arrangiez cette affaire. Позови их обедать, я не знаю, вечер сделай.

Hélène радостно слушала брата и дразнила его. Она искренно любила следить за процессом любви. [Кроме того, устроив эту интригу, она сразу отплачивала маленький долг Наташе, в Петербурге отвлекшей от нее Бориса, и делала несчастие Болконского, который, она знала, не любил ее.]

— Vous voilà prêt, — сказала она. — Нет, я не позову, они скучные.

— Скучные! — с ужасом отвечал Анатоль. — Это такая прелесть. C’est une déesse! — Анатоль любил это выражение.

За обедом Анатоль вздыхал и молчал. Hélène смеялась над ним. Когда Pierre ушел из гостиной, она сказала брату, что готова сжалиться над ним, и завтра у нее будет декламировать M-lle Georges, будет вечер, и она позовет Ростовых.

— Только знай, чтоб не делать твоих проказ, я беру ее на свою ответственность, и говорят, она невеста, — сказала Hélène, которой именно и хотелось проказ со стороны брата.

— Vous êtes la perle des femmes, — кричал Анатоль, целуя сестру в шею и плечи. — Quel pied ! ты видела? Прелесть!

— Charmante, charmante, — говорила Hélène.]

На другой день после театра Марья Дмитриевна с строгим видом, одетая в парадную шаль, в которой она делала визиты, вышла из своих покоев и объявила, что она поедет к князю Николаю. Она поцеловала в лоб расстроенную Наташу и, успокоивая ее, сказала:

— Будь спокойна, все сделаю. Завтра с тобой поедем.

Наташа молчала. После отъезда Марьи Дмитревны приехали опять модистки с платьями, и в середине этих занятий в гостиную свежая, сияющая улыбкой из соболей, поспешно и оживленно вошла Hélène.

— Нет, это ни на что не похоже, мой милый граф, — сказала она встретившему ее Илье Андреичу, — как жить в Москве и никуда не ездить. Нет, я от вас не отстану. Нынче вечером у меня М-lle Georges, и если вы не привезете своих красавиц, которые лучше Georges, я вас знать не хочу. Непременно, непременно, в 9-м часу. Оставшись одна с Наташей, она успела сказать ей: — Вчера брат обедал у меня. Мы помирали со смеху. Он ничего не ест и вздыхает по вас, моя прелесть. Il est fou, mais fou amoureux de vous, ma chère.

«Опять, опять, вот оно», — с ужасом и невольной радостью подумала Наташа. [«И что мне за дело до тех, кто вздыхает по мне, когда у меня есть один избранный», — говорила она себе; но она краснела

- 141 -

и волновалась. Элен, как будто догадываясь о сомнении Наташи, прибавила:]

— Непременно приезжайте, повеселитесь, — прибавила Элен. — Si vous aimez quelqu’un ma délicieuse (Hélène так называла Наташу) ce n’est pas une raison pour se cloîtrer. Si même vous êtes promise, je suis sûre que votre promis aurait désiré que vous alliez dans le monde en son absence, plutôt que de dépérir d’ennui.

«Что ж это? она знает, и она же говорит мне про любовь Анатоля. И они с мужем, с Pierr’ом говорили и смеялись про это. И она такая grande dame, такая милая и так, видно, всей душой любит меня». Наташа не ошибалась в этом. Hélène искренно нравилась Наташа. «Кто же кому может запретить влюбиться? И отчего же не веселиться. И я не могу сказать отцу, почему я не поеду, но я не поеду, ни за что не поеду» [но к вечеру она оделась и поехала].

К обеду вернулась Марья Дмитриевна, строгая и серьезная, очевидно, понесшая поражение у старого князя [Николай Андреич повторял ей одно, что раньше срока, положенного им и принятого им, он не хочет ничего и никого знать. Пускай приедет Андрей, тогда увидим.] Николая Андреича.

Вечером, когда Соня стала одеваться одна, Марья Дмитриевна пришла в их комнату и, узнав решение Наташи не ехать, настояла на том, чтобы она ехала.

— С ней водиться я не люблю, ну, да это как на театр, поезжай, рассеешься.

Наташа поехала.

Освещенная гостиная дома Безуховых была полна. Анатоль был тут и, видно, у двери ожидал входа Наташи. Он тотчас же подошел к ней и не отходил от нее в продолжение всего вечера. Как только его увидала Наташа, опять то же чувство страха и отсутствия преград неприятно охватило ее. M-lle Georges надела красную шаль на одно плечо и, став на середине гостиной, строго и мрачно оглянула публику и начала монолог из Федры, где возвышая голос, где шепча и торжественно поднимая голову. Все шептали: «Adorable, divin, délicieux!» Но Наташа ничего не слышала и не понимала и ничего не видела. Она сидела почти позади всех, и сзади ее сидел Анатоль, и она испуганно ждала чего-то.

[Глаза Pierr’а, которые с непривычной строгостью были устремлены на нее, всякий раз опускались, когда встречались с ее взглядом.]

После первого монолога все общество встало и окружило m-lle Georges, выражая ей свой восторг.

— Как она хороша! — сказала Наташа, чтобы сказать что-нибудь.

— Я не нахожу, глядя на вас, — сказал Анатоль. — Вы прелестны, с той минуты как я увидал вас, я не переставал...

— Соня, не правда ли, как хороша Georges? — сказала Наташа, красная и растерянная подходя к подруге.

- 142 -

Анатоль отошел от нее.

[Но при следующей декламации он подошел опять к ней и сел подле нее. Наташа делала вид, как будто она не видит его, но он, назвав ее по имени, начал говорить, как Наташе показалось, опять про впечатление, которое она произвела на него. Чтобы перебить его, она сказала:

— Как необыкновенно хорош был тот монолог, который начала теперь m-lle Georges.

[Наташа смотрела на актрису, но ни одно слово не] [я все]

— О, необыкновенно хорош. [Наташа не]

Наташа хотела смотреть на m-lle Georges, но ей совестно было притворяться — она не интересовала ее. Она чувствовала, что он смотрит ей в лицо. Она опустила глаза, потом взглянула на Анатоля. «Я не смотрю, мне нечего смотреть на m-lle Georges», — сказал ее взгляд. Он вдруг взял ее руку, наклонился и поцеловал ее. — Я вас люблю, — сказал он, и Наташа]

В одном из антрактов Элен, заговоря о новой, приобретенной мужем картине — портрет Карла V, обратилась с вопросом к Наташе, видела ли она ее.

— Ах, посмотрите, — сказала Hélène. — Anatole, покажи графине.

Анатоль, указывая путь, прошел в соседнюю картинную. [В комнате были только две дамы, оживленно говорившие о чем-то очевидно тайном. Дамы направились к двери.] Наташа, Соня и Элен последовали за ним. Анатоль поднял тройной бронзовый подсвечник и осветил наклоненный портрет. Элен и Соня посмотрели и отошли. Наташа хотела отойти, но он стоял рядом с ней, держа высоко одну руку со свечой и, наклонив голову, глядел на лицо Наташи. Наташа хотела смотреть на портрет, но ей совестно было притворяться — портрет не интересовал ее. Она опустила глаза, потом взглянула на Анатоля. «Я не смотрю, мне нечего смотреть на портрет», — сказал ее взгляд. Он, не опуская руку с подсвечником, левой рукой обнял Наташу и поцеловал в щеку. Наташа с ужасом хотела сказать что-то, хотела сказать, что она оскорблена, но не могла и не знала, что ей сказать. Она оглянулась: Элен с Соней выходили из двери. Она готова была плакать и, красная и дрожащая, [а. поспешно отслоняясь от него, пошла из комнаты б. отслонилась от него и хотела встать] отслонилась от него и пошла из комнаты.

— Un mot, un seul. Au nom de Dieu! — говорил Анатоль. Она [опять села] остановилась. Ей так нужно было, чтобы он сказал это слово, которое бы объяснило то, что случилось, и на которое она бы ему ответила.

— Nathalie, un mot, un seul, — все повторял он [Но в это время послышались шаги Pierr’а с Ильей Андреичем и дамами. Они шли тоже смотреть в галерею. — Я вас люблю, хотите ли вы сделать мое

- 143 -

счастие], видимо, не зная, что сказать, повторял он до тех пор, пока в галерею вошли еще гости.

Наташа испуганно глядела на него и не знала, что делалось в ней.

После этого вечера Наташа не спала всю ночь и к утру уж ей представился во всей ясности вопрос о том, кого она любит, Анатоля или князя Андрея. Князя Андрея она любила и любит, но и Анатоля она любит, это несомненно. Иначе разве все это могло бы быть. «Да, это бывает. Это он сам предвидел уже», — думала она.

Внутренняя психологическая работа, подделывающая разумные причины под совершившийся факт, привела ее к этому. — «Ежели я могла после этого, прощаясь с ним, улыбкой ответить на его улыбку, ежели я могла допустить до этого, то только оттого, что он благороден, прекрасен, что я с первой минуты полюбила его. Что же мне делать, когда я люблю его и люблю другого», — [и она опять заснула] говорила она себе, не найдя ответов на эти страшные вопросы.

[В этот же день вечером она через девушку получила письмо Анатоля, в котором он спрашивал ее ответа на вопрос, любит ли она его, жить ему или умереть, хочет ли она довериться ему и дать ему минуту свиданья. Ежели да, он завтра вечером будет ждать ее с заднего крыльца в комнате экономки, которая обещала помочь ему, ежели нет — то тогда он не может жить более.

Все эти старые, выученные, списанные с романов слова показались ей новыми, только к одному ее случаю относящиеся.

«Да, я люблю его», — сказала она.

Но прежде, прежде всего надо было написать князю Андрею. Она заперлась в своей комнате. И стала писать:

«Вы были правы, когда говорили мне, что я могу полюбить другого... я не могу вас... Память о вас никогда не изгладится во мне, но... я люблю другого, я люблю Курагина, и он любит меня».

Тут Наташа остановилась и стала думать. Нет, она не могла дописать этого письма, все это было глупо — не так. Наташа долго думала, ужасалась, радовалась, мучалась, наконец, сомнение, страх, тайна, которую она никому не решилась сказать, и бессонная ночь — сломили ее. Отослав девушку, она, как была, одетая, упала на диван и заснула с письмом в руках.]

Утро с его заботами и суетой облегчило Наташу. Все встали, задвигались, заговорили, опять пришли модистки, опять вышла Марья Дмитриевна, и между мелочными заботами дня Наташа отдыхала, только смутно чувствуя, что над ней все с той же угрожающей силой висел прежний неразрешенный вопрос. После завтрака (это было лучшее время Марьи Дмитриевны) она выгнала всех из гостиной

- 144 -

и, прямо сев на свое кресло, подозвала к себе Наташу и старого графа.

— Ну-с, друзья мои, теперь я все дело обдумала, и вот вам мой совет, — начала она. — Вчера, как вы знаете, была я у кнезь Николая, прямо сказала ему все, сказала, что он напрасно себе кровь портит, что Наташа ровня всякому, что князь Андрей своему слову не изменит и что лучше бы ему ее теперь принять в дочери, чем после. Ну-с, он совсем рехнулся, ничего слышать не хочет, говорит, что он сыну не... да что говорить. И так мы бедную девочку измучили, — сказала Марья Дмитриевна, приласкав большой рукой Наташу. — Совет мой тот, чтобы вам ехать домой в Отрадное...

— Ах, нет! — вскрикнула Наташа.

— Нет, ехать, — сказала Марья Дмитриевна. — Если князь Андрей теперь сюда приедет, без ссоры не обойдется; а он тут — один на один с стариком обойдется и потом к вам приедет.

Илья Андреич одобрил это предложение, тотчас поняв всю разумность его. Если старик смягчится, то тем лучше будет приехать к нему в Москву или Лысые Горы уже после, если нет, то венчаться против его воли можно будет только в Отрадном.

— И истинная правда, — говорил он. — Я и жалею, что приехал и к нему ездил, — говорил старый граф.

— Нет, чего ж жалеть. Были здесь, сделали ему почтение как следует, не хочет, тем хуже для него, — сказала Марья Дмитриевна, что-то отыскивая в ридикюле. — А то и так мне ее жалко (Наташу) да и приданое готово, а что не готово, я вам перешлю. Хоть и жалко мне вас, а лучше с Богом поезжайте. — Найдя в ридикюле то, что она искала, она передала Наташе. Это было письмо от княжны Марьи. — Тебе пишет. Как мучается, бедняжка. Она боится, чтоб ты не подумала, что она тебя не любит.

— Да она и не любит меня, — сказала Наташа.

— Вздор не говори.

— Никому не поверю, — смело сказала Наташа, взяв письмо, и в лице ее выразилась сухая и злобная решительность, заставившая Марью Дмитриевну внимательно посмотреть на нее.

— Ступайте с Богом в Отрадное, — сказала она. — А Машеньке ответь.

Наташа пошла в свою комнату читать письмо княжны Марьи.

Княжна Марья писала, что она была в отчаянии от происшедшего между ними недоразумения. Она вперед обвиняла себя и просила прощения у будущей невестки за то, чем она могла оскорбить ее. Какие бы ни были чувства отца, княжна Марья просила Наташу верить, что она не могла не любить ее как ту, которую выбрал ее брат, для счастия которого она всем готова была пожертвовать. «Впрочем, — говорила она, — не думайте, чтобы отец мой был дурно расположен к вам. Он больной и старый человек, которого надо извинять;

- 145 -

но он добр, великодушен и будет любить ту, которая сделает счастие его сына». Княжна Марья просила далее, чтобы Наташа испытала ее привязанность к ней, и просила назначить ей время, когда она может увидаться с ней.

[Все письмо это дышало искренностью и тем тяжелее оно поразило Наташу; но она не в состоянии была обдумать того, что ей надо было делать. Все утро она продолжала хлопотливо заниматься мелкими заботами жизни, и когда она все переделала, она, вспомнив о письме, перечла его и]

Прочтя письмо, Наташа села к письменному столу, чтобы написать ответ. «Chère Princesse !» — написала она, но что же дальше могла написать она после всего того, что было. «И неужели это было? — вспомнила она. — Да, да, все это было, и теперь уже все другое», — думала она, сидя над письмом. И опять, чтобы не думать этих страшных мыслей, занялась хлопотливо мелочными заботами жизни.

После обеда, во время которого Соня, замечая, что с Наташей происходило что-то необыкновенное, приглядывалась к ней, Наташа, отговариваясь головной болью, ушла в свою комнату и опять взяла письмо княжны Марьи.

«Неужели все уже кончено, — думала она. — Неужели так скоро все это случилось и уничтожило все прежнее». Она во всей прежней силе чувствовала свою любовь к князю Андрею и вместе с тем чувствовала, что любила Курагина. Она живо представляла себя женою князя Андрея, представляла себе столько раз повторенную ее воображением картину ее счастия с ним и вместе с тем представляла себе поцелуй Анатоля, вся вспыхивала от радостного волнения при этом воспоминании. «Отчего ж бы это не могло быть вместе, — думала она. — Тогда только я бы была совсем счастлива, а теперь я должна выбрать, и ни без одного из обоих я не могу быть счастлива. Одно, — думала она, — сказать то, что было, князю Андрею или скрыть — одинаково невозможно. А с Анатолем ничего не испорчено. Но неужели расстаться навсегда с этим счастием любви к князю Андрею, которым я жила так долго».

— Барышня, — шепотом с таинственным видом сказала девушка, входя в комнату. — Мне один человечек велел передать. — Девушка подала письмо. — Только, ради Христа, барышня, — говорила еще девушка, как Наташа, не думая, механическим движением сломала печать и читала любовное письмо Анатоля, из которого она не понимала ни слова, понимала только одно, что это письмо от него и что она не может бороться против него.

Трясущимися руками Наташа держала это страстное любовное письмо, сочиненное для Анатоля Долоховым и, читая его, находила в нем только отголоски всего того, что она чувствовала. «Со вчерашнего вечера участь моя решена. Быть [счастливым с вами] любимым

- 146 -

вами или умереть. Мне нет другого выхода», — начиналось хорошо составленное письмо. Потом он писал, что знает то, что она обручена с князем Андреем, знает, что родные ее не отдадут ему, но что ежели она его любит, то ей стоит сказать это слово да, [стоит завтра в 6 часов, уезжая от графини Безуховой, выйти из дома] и никакие силы людские не помешают их блаженству. Любовь победит все. Он похитит и увезет ее на край света и т. д. и т. д.

«Да, все кончено, все кончено, — думала Наташа, перечитывая 20-й раз письмо и отыскивая смысл в каждом слове. — Я люблю его». Вечером, когда ее позвали пить чай, [она отказалась] все заметили в ней странную перемену. Граф ехал к молодым Друбецким с Соней, она одна осталась дома.

Соня поздно вечером, вернувшись, на цыпочках и по-кошачьи вошла в комнату Наташи и нашла ее нераздетою, спящею на диване с письмом, которое она держала в руке под подушкой. Соня [осторожно] взглянула на почерк и, узнав незнакомый мужской почерк, стала читать то, что ей видно было. «Быть любимым или уме...» — прочла она. Вся кровь ударила Соне в голову, когда она прочла это. Осторожно высвободила Соня письмо из тонких безжизненных пальцев. Наташа только пошевелилась, пробормотала: «Не виновата», — и опять заснула. Соня взяла письмо и стала читать. Соня не верила своим глазам. Она читала и взглядывала на спящую Наташу, на лице ее отыскивая объяснения того, что она читала. И не находила его. Лицо было тихое, кроткое и счастливое... Схватившись за грудь, чтобы не задохнуться, Соня [тихо положила письмо, села и стала думать. Графу нельзя было сказать, Марье Дмитревне еще менее. С Наташей говорить было страшно. Соня знала, что противуречия только утвердили бы Наташу в ее намереньи], бледная и дрожащая от страха и волнения, на цыпочках ушла в свою комнату и залилась слезами. «Как я не видала ничего! Как могло это дойти так далеко? Да, это Курагин!... И зачем он не ездил в дом? Зачем эта тайна. Неужели он обманщик? Неужели она забыла князя Андрея? И что ужаснее было всего, ежели он обманщик, что будет с Nicolas, с милым, благородным Nicolas, когда он узнает про это? Так вот что значило ее взволнованное, решительное и неестественное лицо третьего дня, вчера и нынче, — думала Соня. — Нет, это не может быть. Я помешаю ей погубить свое счастье. Но что мне делать? сказать графу? Нет, граф не должен ничего знать, Бог знает, что с ним будет при этом известии. Сказать Марье Дмитревне, но она чужой человек. Она так любит Наташу, так предпочитает ее мне. Она может подумать. Написать Курагину, потребовать от него честного, справедливого объяснения?... Но кто же велит ему приехать ко мне, ежели он обманщик. Обратиться к Пьеру, как говорил Болконский, уезжая. Но что он сделает? Я знаю Наташу. Противуречие, чужое вмешательство только раздражит ее».

- 147 -

Но так или иначе Соня чувствовала, что теперь пришла та минута, когда она должна и может отплатить за все добро, сделанное ей семейством Ростовых, спасая их от несчастия, которое грозит им. Она радостно плакала при этой мысли и горько при той, что Наташа готовит себе такое несчастие. После многих колебаний она остановилась на решении подождать день, следить за Наташей, ни на шаг не отходя от нее, и потом сказать или написать Пьеру. [Она села]. Соня вернулась к Наташе и осторожно положила письмо на то место, где она взяла его. Но легкое прикосновение руки Сони разбудило Наташу. Она проснулась, увидела Соню.

— А, вернулась! Ты видела? — и с решительностью и нежностью, которая бывает в минуты пробуждения, она обняла [Соню] подругу. — Соня, ты прочла письмо?

— Да, — тихо сказала Соня.

Наташа [счастливо] восторженно улыбнулась.

— Нет, Соня, я не могу больше, — сказала Наташа. — Я не могу скрывать больше от тебя. Ты знаешь, мы любим друг друга! [Он пишет мне] Соня, голубчик, он пишет... Соня...

Соня, как бы не веря, смотрела во все глаза на Наташу.

— А Болконский? — сказала она.

— Ах, Соня [что ты говоришь глупости, ты ничего не понимаешь]. Ах, коли бы ты могла знать, как я счастлива! — сказала Наташа, — ты не знаешь, что такое любовь.

— Но Наташа, неужели то все кончено?

— Ах, ты ничего не понимаешь!

— Ты отказываешь князю Андрею? — спрашивала Соня.

Наташа большими открытыми глазами смотрела на Соню, как будто не понимая ее вопроса.

[ — Но, душенька, голубчик, подумай, что ты меняешь и на что? — сказала Соня.]

— Любит ли еще тебя этот? — сказала Соня.

— Любит ли? — презрительно улыбаясь, повторила Наташа.

— Нет, я не могу этому верить, — повторяла Соня. — Я не понимаю. Как же ты год целый любила одного человека и вдруг... Ведь только 3 раза видела его. Наташа, я тебе не верю, ты мучишь. В три дня забыть все и так...

— Три дня, — сказала Наташа. — Мне кажется, что я сто лет люблю его. Мне кажется, что я никого никогда не любила прежде его. Да и не любила никого так, как его. Ты этого не можешь понять. Соня, постой, садись тут, — Наташа обняла и поцеловала ее. — [Бывают минуты] Мне говорили, что это бывает, и ты, верно, слышала, но я теперь только испытала эту любовь. Это не то, что прежде. Как только я увидала его, я почувствовала, что он мой властелин, а я раба его, и что я не могу не любить его.

- 148 -

Соня долго молчала, слушая Наташу. Она уже привыкла, наконец, к мысли, что Наташа любит его; но она еще менее, чем прежде, соглашалась с нею, что это хорошо.

— Но любит ли он тебя? — опять спросила она.

— Ведь ты прочла письмо. Это все правда. Я знаю, что мне стоит сказать слово и он все сделает...

— Ну, положим. Но зачем это — тайна? Отчего он не ездит в дом?

— Ах, какая ты смешная, — сказала Наташа. — Он не может ездить, он знает, что я была помолвлена.

— Была? — повторила Соня строго. — Но все-таки, отчего ж не ездить в дом; не говорит [прямо] о своем намерении твоему отцу?

Наташа смутилась, видно, ей самой пришел в первый раз в голову этот вопрос.

— Отчего? Отчего? Не хочет, я не знаю. Но Соня, сомневаться в нем — нельзя.

Соня не подчинилась выражению счастия, которым сияло лицо ее друга. Лицо Сони было испуганное, огорченное и решительное. Она строго продолжала спрашивать Наташу.

— Что ж может мешать ему объявить свою любовь и просить твоей руки у твоего отца? — говорила Соня. — Болконский дал тебе полную свободу.

— Ах, не говори глупости! Не говори глупости, ты ничего, ничего не понимаешь! — сказала Наташа. — Ежели ты хочешь мучать меня, то...

— Наташа, я не могу этого так оставить. Эти тайные письма. Это нехорошо, — испуганно продолжала говорить Соня. — Ты позволь мне завтра, мы его увидим у Друбецких, позволь, я переговорю с ним.

— Что ты, ради Бога! не говори, — заговорила Наташа. — Ты хочешь моего несчастия, ты хочешь, чтоб он уехал, чтоб он...

Увидав этот страх Наташи, Соня заплакала слезами стыда за свою подругу.

— Но что было между вами? — спросила она. — Что он говорил тебе?

Наташа не отвечала на ее вопрос, а продолжала уговаривать Соню не объясняться с ним.

— Нет, ты, пожалуйста, ничего не говори ему, нельзя вмешиваться. Я тебе открыла. Я сама скажу [в первый раз, как увижу] завтра, скажу, как это ни гадко будет с моей стороны, но я все переговорю с ним, — я все спрошу его.

— Но если он неблагородный человек.

— Он — неблагородный человек? Кабы ты знала! — говорила Наташа.

- 149 -

— Я одно говорю, Наташа, или он должен объявить свое намерение, или он должен перестать видеться с тобой.

— Да я жить не могу без него! — закричала Наташа.

— Наташа, я не понимаю тебя, и что ты говоришь. Вспомни об отце, о Nicolas.

— Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден. Ты разве не знаешь, что я его люблю! — кричала Наташа.

— Но Наташа, ты можешь погубить свое счастье, — сказала Соня.

— Я боюсь за тебя, ты можешь погубить.

— И погублю, погублю себя, поскорее погублю себя, чтобы вы не приставали ко мне. Мне дурно будет, а не вам, так и оставьте меня, — опять плача и целуя, говорила Наташа. — Но я так люблю его, я не могу, не могу с ним расстаться. Ну, завтра я скажу, все скажу ему, все спрошу.

— Но вспомни свое положение.

— Ах, не говори, молчи, ради Бога, молчи.

На другой день утром, когда доложили Наташе, что пришли от княжны Марьи за ответом, она пошла к себе в комнату и написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко [и грубо] писала к княжне Марье, что все недоразумение их кончено, [что князь Андрей, уезжая, дал ей ее свободу и что она пользуется ей и полюбила другого и никогда не будет женою ее брату] что, пользуясь великодушием князя Андрея, который, уезжая, дал ей ее свободу, просит его забыть и простить ее, ежели она перед ним виновата, но что она не может быть его женой, о чем она и просит сообщить ему. Другое письмо она написала Анатолю, в котором умоляла его приехать за ней ночью и увезти ее, потому что она не может более жить дома.

————————

На другой день [утром граф Илья Андреич уехал с покупщиком] был обед у Безуховой. Пьера опять не было. Но Анатоль был у сестры и сидел подле Наташи и говорил с ней [после] с глазу на глаз после обеда. Вечером, когда вернулись домой, Соня пришла к Наташе, спрашивая ее о том, [переговорила] объяснил ли Анатоль, почему он не ездит в дом и не просит ее руки. Наташа опять рассердилась.

— Какие у тебя мысли гадкие, — заговорила она. — Разумеется, разумеется.

— Ну, что ж он сказал...

Наташа задумалась.

— Он сказал... Он спрашивал у меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.

Соня вздохнула:

- 150 -

— Но ты не отказала.

— Нет, отказала. [Вчера] Нынче я написала княжне Марье. С Болконским все кончено... Ну, что тебе еще.

На другой день утром граф Илья Андреич уезжал в Подмосковную с [покупщиком] откупщиком, который был намерен купить эту деревню. Он ехал на одни сутки и, прощаясь с дочерьми, потрепал по щеке Наташу и сказал:

— Ну, смотри ж, без меня вести себя хорошенько, не скучать. Бог даст, приедет еще до поста. Недолго осталось.

— Папинька! — сказала Наташа, вдруг вспыхнув...

— Что? ми...

— Нет, ничего, вы завтра приедете? — только сказала она, но Соня [видела] заметила волнение Наташи при прощании с отцом, и это испугало ее и заставило еще внимательнее наблюдать за своей подругой.

Наташа весь этот день казалась на глаза Сони помешанной. Она всему смеялась. Отвечала невпопад и несколько раз начинала и не докончивала разговоров.

Обедали в этот день дома и ездили утром только в магазины. На улице Соня видела два раза Курагина, ехавшего за каретой Ростовых, и дома под окном увидала его и заметила какой-то жест, сделанный ему Наташей.

После обеда она заметила прежнюю девушку, [тайно] выжидавшую у двери и вошедшую вслед за выходом Сони. «Опять письмо, — подумала Соня. — У них что-то затеяно, Боже мой, будет поздно, — думала она. — Говорить с Наташей нельзя, она точно сумасшедшая. Боже мой, что мне делать». Соня написала письмо Пьеру, в котором писала: «Ваш друг Болконский просил меня обратиться к вам в случае несчастия. Несчастие случилось. Наташа нынче, как она сказала мне, послала к княжне Болконской отказ князю Андрею, она безумно влюбилась в вашего beau frère, и ежели вы не приедете и не поможете мне, с ней случится великое несчастие».

Она тайно послала письмо. Но посланный пришел с письмом, объявив, что граф уже 3-й день как уехал в Тверь.

Было уже 7 часов вечера. Наташа с потерянными странными глазами [ходила по комнатам и беспрестанно] прошла в свою комнату и заперлась в ней. Соня постучалась к ней, она не пустила ее.

Марья Дмитревна сидела в гостиной и вязала, братец читал. Гостей никого не было.

— Что вы, как зачумленные, от народа бегаете, — сказала она Соне. — Добро Наташа, все жениху письма пишет, а ты что?

— Марья Дмитревна, у нас несчастье, мне вам надо сказать наедине...

— Что, платье разорвала. Ну, после дочитаешь, Петр Иваныч. Ну, что за важное дело, — сказала она, когда братец ушел.

- 151 -

— Марья Дмитревна, Наташа отказала Болконскому, она влюблена в Курагина, она в тайной переписке, она сейчас получила от него письмо. [Я боюсь, что она сбирается бежать.] — И Соня зарыдала.

Марья Дмитревна сидела неподвижно, нахмурившись, глядя перед собой.

— Хорошо. Очень хорошо, — сказала она. — Это в моем доме. Хорошо уваженье. Ну, долго будешь хныкать? Утри. Утри. Ты читала письмо от этого...

— Читала.

— А кто переносил?

— Дуняша...

— Позвать Дуняшку ко мне, — крикнула Марья Дмитревна.

Через полчаса в руках Марьи Дмитревны было письмо Наташи к Анатолю, [в котором она писала, что в 10 часов она выйдет на улицу] [в котором она соглашалась на].

«В 10 часов я буду у ворот», — было написано в этом письме.

Марья Дмитревна с письмом в руке вошла к Наташе и, безжалостно грубо называя ее, уличила ее и, не [давая] слушая ее, заперла ее на ключ и вышла.

————————

В половине 10 у крыльца дома, занимаемого Долоховым, стояли две ямские московские щегольские тройки [и в передней сидел краснорожий].

[Анатоль ходил по комнате с беспокойными глазами, поглядывая на часы. Долохов в столовой говорил с щеголем тверским, знаменитым в то время ямщиком Балагой. Балага, [толстый мужик] плотный [красный] с красной шеей, румяный и курчавый парень лет 25 сидел перед Долоховым и пил пунш. — Это, батюшка, Федор Иванович, — говорил он, — дело рук наших — по Москве]

Анатоль и Долохов сидели [за ужином] за столом, кончая обедать.

— Я тебе говорю, съешь и выпей, — сказал Долохов Анатолю, который ходил по комнате.

— Не могу, ma parole d’honneur, не могу, не хочется, — отвечал Анатоль, [глядя на часы. — Право, пора] на мгновенье останавливаясь. — Отчего ж его нет до сих пор? — сказал он.

— Уж ты не хлопочи, если я взялся за дело, [я все сделаю чисто и аккуратно. — Я люблю, чтоб аккуратно... Балага] через 1/4 часа Мишка будет здесь, и поп будет готов. Я тебе отвечаю за все.

— Одно, — сказал Анатоль [вставая], — я, право, думаю, что отчего ж моя женитьба будет неправильна, нисколько ни неправильнее всякой другой. Кто знает, кто и как там меня обвенчали...

— Я тебе говорил, — сказал Долохов, — об этом никогда ни при ком говорить не надо... [А я не знаю этого ничего.] Я ничего не знаю и никогда не слыхал, обвенчан ты или нет, я знаю, что ты влюбился,

- 152 -

родители там женили, и мы увезли и обвенчали тебя, вот и все.

Анатоль с счастливым и взволнованным лицом посмотрел на Долохова и ушел все-таки неспокойным.

— Эй, приехал Балага, — крикнул Долохов. Балагой звали знаменитого в то время троичного тверского ямщика, стоявшего в Москве с своими тройками и служившего таким господам, как Анатоль и Долохов. — Пошли его сюда.

Вошел краснолицый и красный толстеющий ямщик-щеголь в синем кафтане, с здоровой улыбкой на лице.

— Здорово, Балага, — сказал Долохов, протягивая руку, которую полупочтительно-полутоварищески пожал ямщик.

— Здорово, батюшка Федор Иваныч. Здорово, вашсиятельство, — сказал он выглянувшему Анатолю, и он тоже пожал руку Курагина.

— Ну, садись, пей! — Долохов налил Балаге большой стакан мадеры и подал ему. Балага выпил все и с приятной улыбкой. — Ну, слушай, брат, вот теперь мне и князю службу надо верную сослужить. [На каких тройках приехал, на мертвых?

— Как ваш посол приказал, серопегая одна.

— Ну, это дрянь.

— А другая моя. Хотел молодца послать, да как посол сказал, сам оделся. Что ж. Далече ли ехать-то?

— Да вот, видишь ли, [до зари] до петухов чтоб в Клину быть] Надо в Клин до петухов поспеть, и чтоб никакая погоня не догнала.

— Как ваш посол приказал. Я сам на своей тройке.

— То-то.

— Хотел молодца послать, да как посол сказал, сам оделся. Что ж, когда ехать-то?

— Да вот через часик, может.

— Как дорога будет, а то отчего же, — сказал Балага. — Доставляли же в Тверь в 7 часов те же лошади. Помнишь, в Рожество, — сказал Балага, обращаясь к Анатолю. — Молодых запрег, так 60 верст звери летят, держать мочи нет, мороз, руки закоченели, бросил вожжи, говорю: держи, Федор Иваныч, так после петухов из Москвы выехали, к заре в Твери были...

[ — Ну, ладно, пей]

— [Эй] Долохов! — [крикнул] сказал Анатоль, — [пора. Я не знаю — пора.] Мишка никогда не приедет.

— Что ж, барин с дамочкой... — сказал Балага.

[Долохов встал и крикнул Петьку, [лакея] своего Лепорелло.

— Ну, брат, теперь давай шубу соболью, пистолеты и всю снасть...

— [Ты слушай] Пора! — говорил Анатоль.]

В передней застучали двери, и в комнату вошел Мишка (это был отставной офицер, находившийся в услужении у Долохова).

- 153 -

— Ну что? Ну?

— Все готово: поп пьян и оставил Павла, чтоб он его поил, и на все готов и согласен.

— Ну, ехать, ехать, пора, — сказал Анатоль, глядя на часы.

— Не спеши, я все люблю, чтоб аккуратно было. Игнашка, — крикнул Долохов, — подай погребец, пистолеты, мою шубу и дамскую соболью.

— Вот, гляди, — сказал Долохов Анатолю, — вот тебе шуба. Она выскочит в платье. Схвати, закутай и неси в сани. — А ты, Балага, знай, как мы в сани ввалились, так вали и дороги не разбирай. Знаешь.

— [Понял] Знаем, — подмигивая и улыбаясь, сказал Балага. — Я о цене не ряжусь с такими господами. Я для вас душой рад. Только ребятам оставить надо на конную завтра...

Долохов достал большой новый бумажник, разложил его на столе и, отсчитав [10] 5 сторублевых бумажек, накрыл их рукой и подозвал Анатоля:

— Это Балаге — твой счет, — и Долохов тут же записал на бумажке, в которой у него был счет Курагина.

[Выходя в передней из боковой двери] Прежде чем выходить садиться, Долохов, уже надев дорожный бешмет и теплые сапоги, с собольей женской шубой на руке прошел в задние комнаты, в которых жила [Матреша] цыганка [Матреша].

— Матрешка, — кликнул он.

[Девушка] Хорошенькая молоденькая цыганка с багровым румянцем, блестящими черными глазами и с сизым отливом черными курчавыми жесткими волосами в красной шали выбежала к нему.

— Ну, Матрешка, на денек прощай, дай покрепче поцелую.

Он приподнял ее и прижал к себе. Потом, отпустив, он накинул на нее шубу и закутал ее. — Курагин, поди сюда! — крикнул он. Курагин подошел с своим озабоченным и рассеянным видом.

— Вот так, — сказал Долохов, поднимая Матрешу в шубе. — И потом вот так, — сказал он, поставил на ноги Матрешку, поднял ей около [лица] головы воротник, оставляя только перед лицом, — потом вот так, — и он придвинул голову Анатоля к проходу, оставленному воротником, и из которого виднелась блестящая радостная улыбка Матреши. И, оттолкнув голову Анатоля и всунув свою, он крепко поцеловал Матрешу. — Потом вот так, — он, путая ей волосы, снял шубу с Матрешки и отдал ее Анатолю.

— Ну, дай Бог вам, князь, счастия большого, — сказала Матреша Анатолю с своим цыганским акцентом и цыганской улыбкой.

На крыльце двое молодцев-ямщиков держали тройку, один сидел на козлах. Балага сел, разобрал вожжи. — Готовы что ль? — спросил он у садившихся господ. — Пущай! — крикнул он, расправляясь локтями, и тройка понесла бить вниз по Никитской. — Тпрру — пади

- 154 -

ей. Тпру! — только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На повороте в Моховую тройка зацепила извозчика с седоком и перекувырнула их. Но на Набережной Балага стал сдерживать и уже был в состоянии остановить лошадей и ехал рысью. У перекрестка Старой Конюшенной они остановились за [два] 5 домов от Марьи Дмитриевны. Молодец соскочил держать под уздцы. Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему, и вслед за тем выбежала горничная.

— Сейчас, — проговорила она [ — войдите в двор, на улице видно] и убежала.

— Пощупай, как бьется сердце, — сказал Анатоль.

— Не зевать, в охапку и марш.

Опять выбежала горничная.

— На двор войдите, а то видно. Сейчас выйдет.

Долохов остался у ворот. Анатоль с шубой побежал за горничной. Как только он прошел в калитку, как фигура дворника высунулась из-за столба ворот и стала затворять калитку. Долохов уперся в калитку, не давая запирать ее. [Он тогда] [Курагин]

— Назад, [Курагин] Анатоль! — крикнул он, продолжая бороться с дворником. Но было уже поздно. Сухой удар, как будто палкой, раздался по чем-то, и послышался грубый женский голос, кричавший: вот тебе, вот тебе!

Анатоль, бросив шубу, выбежал из-за угла.

— [Держи] Врешь, не уйдешь! — кричала Марья Дмитриевна — Держи!

Но Долохов последним усилием [подхватил] оттолкнул дворника и, схватив за руку Анатоля, побежал по улице к тройке, которую едва удерживал с своим молодцем Балага.

————————

Со дня приезда своей жены в Москву, Пьер сбирался уехать куда-нибудь, но когда приехали Ростовы и жена его выказала желание сблизиться с ними, Пьеру стало неловко и он решился предпринять давно задуманную им поездку в Тверь к вдове Иосифа Алексеевича. На другой день после попытки похищения Пьер вернулся в Москву и получил письмо Сони. Первое чувство было чувство радости. Радость, что князь Андрей не счастливее его. Чувство это было мгновенное, потом ему стало жалко Наташу, которая могла полюбить человека, столь презираемого Pierr’ом, как Анатоль, и человека женатого (Пьер знал тайну женитьбы Анатоля); потом ему стало непонятно это, потом страшно за князя Андрея, и потом больше всего страшно за ответственность, которая на него самого ложилась в этом деле. Мгновенно, как утешение, ему пришла его мрачная мысль о ничтожестве, кратковременности всего, и он старался презирать

- 155 -

всех. Но нет, этого нельзя было оставить. Измена Наташи Андрею мучила его как измена ему самому, даже больше чем его мучила измена своей жены. Так же как при известии об измене своей жены, он испытал какое-то отталкивающее, но кроткое чувство к тому, для кого изменили, и озлобление к тому, кто изменила. Он ненавидел Наташу. Но надо было на что-нибудь решиться. Он велел закладывать и поехал искать Анатоля, чтобы узнать, что все это значило.

Pierre поехал в клуб. Никто ничего не знал, что делалось в душе Pierre и в доме Ростовых. Это было странно Пьеру. Все сидели на своем месте, играли, приветствовали его, лакей его принес свечу на привычное место Пьера и доложил ему, что князь *** в столовой (лакей знал, кто знакомые Пьера). Но Пьер не читал, не говорил, и даже не ужинал. Он узнал, что Анатоля не было, что он был у Долохова, и, повернувшись в клубе, он поехал к Ростовым.

лист рукописи не сохранился

— Петр Кирилыч, — начала она быстро говорить, — князь Болконский был ваш друг — он и есть ваш друг, — поправилась она (ей казалось, что все только было, а теперь все другое). — Он говорил мне тогда, чтобы обратиться к вам... — Пьер молча сопел носом, глядя на нее. — Мы едем завтра, скажите ему, чтобы он простил меня.

Она заплакала.

— Но разве все кончено? Он... — начал было Пьер.

— Этого никогда, никогда не будет... не от него, а от меня. Я слишком его любила, чтобы заставить его страдать. [Ежели бы он захотел простить меня, я ни за что не могу согласиться. Когда он приедет, скажите ему] Скажите только ему, что я прошу его простить, простить меня. [Она зарыдала] Но никогда... — Она по-детски зарыдала и села на стул.

Еще никогда не испытанное Пьером чувство жалости [нежности и любви к ней] переполнило душу Пьера. [Он слышал, что слезы текли у него под очками и надеялся, что их не заметят.] Он наклонился над нею.

— Я скажу ему. Но я бы желал сказать больше. Я бы желал знать...

Наташа вопросительно, сквозь слезы посмотрела на него: «Что знать?» — спрашивал ее взгляд.

— Одно скажите мне, любите ли вы... — Пьер не знал, как назвать Анатоля, и покраснел при мысли о нем, — любили ли вы этого дурного человека?

— Не называйте его дурным, — сказала Наташа. — Но я ничего, ничего не знаю. Это был... — Она опять заплакала.

- 156 -

«Нет, она не виновата», — подумал Пьер, и еще большее чувство жалости, нежности и любви охватило Пьера. Он слышал, как под очками его текли слезы, и надеялся, что их не заметят.

— Не будем больше говорить, мой друг, — сказал Пьер. Так странен вдруг для Наташи показался этот его кроткий, нежный, задушевный голос.

— Не будем говорить, мой друг. Но об одном прошу вас, считайте меня своим другом, и ежели вам нужна помощь, совет, просто нужно будет излить свою душу кому-нибудь — не теперь, а когда у вас ясно будет в душе, — вспомните обо мне. — Он поцеловал ее руку и, достав платок из кармана фрака, стал протирать очки. [Он нежно простился с нею и с Марьей Дмитриевной, которая давно хотела уже выжить его, и уехал.]

— Боже мой, как я несчастна, — сказала Наташа и хотела уйти из комнаты, но Пьер удержал ее за руку. Он знал, что ему что-то нужно сказать ей. Но когда он сказал это, он удивился сам своим словам.

— Не отчаивайтесь, вся жизнь впереди для вас, — сказал он ей.

[Она безнадежно]

— Для меня? — сказала она с стыдом и самоунижением, которые поразили Пьера.

— Для вас, — повторил он. — Ежели бы я был свободен и я бы был не я, а красивейший, [лучший] умнейший и [добрейший] лучший человек в мире, я бы сию минуту на коленях бы просил руки и любви вашей.

Наташа заплакала слезами благодарности и умиления и [пожав] вышла из комнаты.

—————————

лист рукописи не сохранился

Pierre подошел и сел подле него.

— Вели ему уйти, — сказал он на лакея. Лакей ушел. — Как ты смел это сделать?

Анатоль покраснел, но притворился, что он не понимает. Пьер [прямо] сказал ему:

— Как ты смел волочиться за Ростовой, обманывать ее. Покажи мне ее письмо и скажи, что было между вами.

— Я тебе не скажу и не покажу, — сказал Анатоль.

— Mon cher, j’en suis bien fâché, — сказал Pierre, — mais il faut que vous me donniez cette lettre. l-mo.

Он вырвал письмо, узнал почерк, скомкал, положил в рот и стал жевать. Анатоль хотел возражать, но не успел этого сделать и, заметив состояние Pierr’а, замолк. Pierre не дал ему выговорить.

- 157 -

— Je ne serais pas violent, ne craignez rien, — сказал Пьер, отвечая на испуганный жест Анатоля. — 1-mo — les lettres, 2-do, — сказал он, как будто повторяя урок для самого себя, — il faut que vous partiez cette nuit même, — сказал Pierre, жуя бумагу. — Vous me chassez de cher cour. И из моего дома и из Москвы, и нынче же, — сказал Пьер. — 3-е: ты никогда ни слова не должен говорить о том, что было между тобой и графиней. Иначе...

Анатоль, опустив глаза, молчал.

— Вы слышите?

— Да, — сказал Анатоль, робко взглядывая на Pierr’а.

— Ты добрый, честный малый, — вдруг дрожащим голосом заговорил Pierre, отвечая на этот робкий взгляд. — И ежели в тебе есть искра совести, то ты век не простишь себе того, что ты сделал. Ты сделал самую гадкую подлость.

— Mon cher, faire la cour à une femme, — сказал Анатоль.

Пьер опять вспыхнул.

— Faire la cour à une femme — oui. Да как ты не понимаешь того, что ты мерзавец, что ты украл самое дорогое у человека. Faire la cour à une femme c’est différent; mais une fille. Обращаться с ней как с женщиной, поднять в ней те чувства, которых она не знает. Женщина знает, что с ней, но девушка, чем невиннее и чище она, тем она беспомощнее. Это все равно что избить старика, ребенка. Гадина ты. Противен мне. Я видел ее. Она больная, она жалка и не виновата, а сколько людей несчастных, и ты сделал несчастье ее и 10 людей, которых худшего пальца ты не стоишь.

— Да ежели ты так представляешь все дело, — сказал Анатоль [более смело], замечая, что Пьер становился спокойнее, и желая очевидно вступить в простой разговор. — Все-таки...

Pierre все сопел, как надуваемая волынка, и молчал. Наконец он вышел из комнаты и прислал с лакеем денег Анатолю на дорогу.

На другой день Анатоль взял отпуск и уехал в Петербург.

————————

Через несколько дней после отъезда Ростовых, во время которого Пьер не выходил из комнаты, где он, задравши ноги, лежал на диване, он получил записку от князя Андрея, извещавшего его о своем приезде и отъезде на завтрашний день в армию Кутузова на Дунае и просившего Пьера заехать к нему.

Князь Андрей, приехав в Москву на другой день отъезда Ростовых, в первую же минуту своего приезда получил от отца записку Наташи к княжне Марье, в которой она отказывала жениху. Записка эта была украдена у княжны Марьи и передана князю госпожой Bourienne.

[Горе князя] Даже жестокий отец, передав сыну письмо и подробности о похищении, не решился другой раз говорить о том сыну и

- 158 -

воздержался от всяких шуток. Про все это дело ни княжна Марья, ни отец, ни князь Андрей не говорили ни слова, как будто этого не было, но каждую секунду при всяком молчании они все знали, что они думают о том, что случилось, и страдают.

На другой же день князь Андрей решился опять поступить на службу и ехать к Кутузову в Букарешт. План этот предложил старый князь, и сын принял его. Накануне своего отъезда князь Андрей послал за Пьером. Он знал, что Пьер был у Ростовых домашним человеком, что он принимал участие во всей истории, и князю Андрею нужно было поговорить о ней. Он говорил себе, что ему нужно было передать ей ее письма и портрет. Когда Пьер приехал, князь Андрей ходил взад и вперед по комнате, ожидая, видимо. Он слабо улыбнулся, увидав Pierr’а, одним ртом, и поскорее перебил Pierr’а, чтобы не дать ему говорить шуточно и легко, тогда как предстояло совсем не легкое и не шуточное объяснение. Он провел его в заднюю комнату и затворил дверь.

— Я еду к Кутузову в Турцию, к армии, но мне нужно передать тебе кое-что. — Он показал Pierr’у связку в бумаге. — Прости меня, ежели я тебя утруждаю; но мне самому трудно, — голос его дрогнул. И как будто рассердившись на эту слабость, он решительно, звонко и неприятно продолжал:

— Я получил отказ от графини Ростовой, и до меня дошли слухи о искании ее руки твоим шурином, или тому подобное. Правда ли это? — Он потер себе лоб рукою. — Вот ее письма и портрет, — он достал его со стола и, передавая Pierr’у, взглянул на него. Губы его задрожали, когда он передавал его. — Отдай графине...

— Да... нет... — сказал Pierre. — Вы неспокойны, André, я не могу говорить теперь с вами, но мне многое нужно сказать вам от нее...

— Ах, я очень спокоен, сделай одолжение. — Он холодно, зло, неприятно, как его отец, усмехнулся.

— Эта несчастная и прелестная девушка, она просила меня передать вам, что она просит простить ее...

— Но господин Анатоль Курагин, стало быть, не удостоил своей руки графиню Ростову, — сказал Андрей. Он фыркнул носом несколько раз. — Ну, да это все равно, — сказал он. — Передай графине Ростовой, что мне прощать нечего, она была и есть совершенно свободна, и что желаю ей всего лучшего.

— André! Она просит тебя простить ее, но сказала, что [никогда не будет уже] никогда сама не простит себе. Разве ты не можешь понять это увлечение девушки, это безумство. Но это такое прелестное, чистое существо...

Князь Андрей перебил его. Он резко закричал:

— Да — опять просить ее руки? быть великодушным и т. п., да, это очень благородно, но я не способен идти sur les brisées de Monsieur. Ax да, еще. Где теперь находится господин... где этот?

- 159 -

Ну... — и страшный свет блеснул в глазах князя Андрея. — Нет — прощай, Пьер, я умоляю тебя. Поди к отцу, к сестре.

Пьер вышел и пошел к старику князю и княжне Марье. Старик казался оживленнее обыкновенного, княжна Марья была такая же, как всегда. Глядя на них, Пьер понял, какое презрение и злобу они имели все против Ростовых, и понял, что нельзя было при них даже упоминать имени той, которая так сделала несчастным князя Андрея.

За обедом шел натянутый скучный разговор. После обеда князь ушел к себе. Новое лицо Dessalle, швейцарец, привезенный князем Андреем для сына, сидел в гостиной с княжной Марьей. Князь Андрей ушел к себе. Пьер пошел за ним. Он застал его за столом с закрытым руками лицом.

Pierre ничего не мог придумать. Ему было едва ли не тяжелее своего друга. Он хотя никак не ждал, чтоб князь Андрей так больно принял это дело, но, увидав, как он его принял, Pierre не удивлялся. «Однако я виноват, и во всем, во всем, я не должен это так оставить, — думал он, вспоминая, как легким представлял он себе примирение, и как теперь оно казалось ему невозможно. — Однако надо сделать все, что я хотел».

Он подошел к князю Андрею. Болконский сердито посмотрел на Pierr’а.

— Я пришел проститься с вами. [Я должен сказать вам, что]

Князь Андрей смотрел на него, как будто ждал чего-то еще.

— Послушайте, помните вы наш спор в Петербурге, — сказал Пьер, — помните о...

— Помню, — поспешно отвечал князь Андрей. — Я говорил, что падшую женщину надо простить, я говорил это, но я не говорил, что я могу простить. Я не могу.

— André, — сказал Pierre.

Князь Андрей перебил его.

— Ежели ты хочешь быть моим другом, не говори со мною никогда про эту... Про все это. Ну, прощай! Прощай! Прощай, Пьер, прости меня, — тотчас же после этого обратился он к Безухому, обняв, поцеловал. — Прости, прости. — И он выпроводил Pierre до передней.

Больше Pierre не видал его.

Рук. 125, 126, 127.

Осенью 1867 года Л. Н. Толстой, находясь «в хорошем рабочем духе», был полностью поглощен писанием книги «Война и мир». Еще весной, в марте, он намеревался завершить работу к концу года и выпустить книгу отдельным изданием. Все помыслы, радости и тревоги писателя были связаны с этим трудом. К этому времени Толстой перестал вести дневник, его

- 160 -

письма стали более лаконичными и деловыми. Казалось, вся умственная и духовная жизнь писателя сосредоточилась в рукописях «Войны и мира».

К осени был напечатан 1-й том, завершалось печатание 2-го, казалось, готов был текст 3-го тома и написан вчерне 4-й (в первом и втором изданиях книга состояла из шести томов). Между тем работа над рукописью не прекращалась. Переписчики и Софья Андреевна Толстая старательно переписывали страницы готовых глав и частей, Толстой их основательно переделывал, появлялся новый автограф на полях и отдельных листах, некоторые листы копий зачеркивались и откладывались в сторону, из исправленных и вновь написанных текстов складывалась следующая редакция. От одной редакции к другой существенно менялся замысел, система образов и мотивов, стилистическая и поэтическая окраска текста, появлиялись новые герои и новые сцены. В этом непрерывном потоке авторской мысли рождался главный, философский смысл книги, а каждая часть или глава обретали в нем свое, неповторимое значение.

Особенно долго и мучительно рождался текст третьего тома. Толстой посылал готовые главы П. И. Бартеневу, который контролировал в Москве типографские работы, набор корректур и верстки и окончательный выход в свет книги. Благодаря их переписке сохранились важные свидетельства творческой истории.

«Рукопись третьего тома готова, наконец, — писал Толстой П. И. Бартеневу 1 ноября 1867 года. — Я говорю, наконец, потому что конец 3-го тома было самое трудное место и узел романа». Но до конца работы было еще далеко. Спустя почти месяц, 26 ноября, Толстой отправил, наконец, в Москву последние корректуры 3-го тома. «Посылаю последние корректуры 3-го тома, — сообщал он Бартеневу. — Я измучился за ними, но зато единственной стороной доволен. Они ужасно измараны. В большей части есть подряд переписанные для ясности листы, в некоторых — нет. Но прочесть и разобрать все можно. Ежели же бы вышло недоразумение — неясность, лучше велите прислать мне еще раз корректуры.

Во многих листах, пришитых и сплошь переписанных (для ясности), прибавлено иногда и изменено. Одним словом, держаться надо редакции переписанных листов.

Эти все гранки — самое важное место романа — узел. Ради Бога, просмотрите повнимательнее и при малейшем сомнении пришлите мне другой раз.

У меня в голове страшный дурман — я 4-й день, не разгибаясь, работаю, и теперь 2-й час ночи.

Четвертый том пойдет легко, завтра пришлю еще рукописи».

Эти гранки сохранились, правда, далеко не все. Сохранились и ранние редакции. Большой интерес представляет рукописная редакция третьей части 3-го тома, которая к концу лета 1867 года казалась автору завершенной, а затем подверглась существенной переработке. Листы редакции имеют многослойную правку и входят в состав трех рукописей (49 листов, исписанных с обеих сторон).

- 161 -

Толстой в письмах дважды назвал «узлом», самым важным местом романа, третью часть, историю Наташи и Анатоля. Тем самым писатель определил не только «сцепление», композиционный центр, в котором сходятся все сюжетные линии и из которого они, обновленные и преображенные, продолжают свой путь. В третьем томе, единственном, где нет войны и смерти, идея мира осмысляется как «метафизический узел понимания жизни». Ее абсолютное, философское значение восходит к представлению о божественном начале, определяющем все ценности человеческого бытия: жизни, любви, счастии, милосердии, прощении. Между героями нет неразрешимых противоречий, все происходит будто бы помимо их воли. «Мужчина-магдалина» Анатоль и «равнодушная» Наташа, предчувствующая несчастие, сближаются как разные проявления понимания индивидуальной свободы и воли. «Я один и вне времени и не имею причины, говорит сознание человека и говорит только это» (ПСС. Т. 15. С. 254). Они сближаются для того, чтобы потом никогда больше не встречаться и открыть читателю новое пространство переживаний, которое существует «вне области слов» и «неудобно входит в раму человеческих слов».

В последующих томах Толстой попытается объяснить в рассуждениях сущность своих художественных открытий. Эти философские рассуждения были обращены к читателю «нехудожественному», который не может прочитать между строк, «вне области слов» все то, что выражено «логической последовательностью слова» в рассуждениях.

Сам Толстой тоже осознавал свои открытия на чувственном уровне. «Я верю в то, что я открыл новую истину. В этом убеждении подтверждает меня [то радостное волнение] [то мучительное упорство] то независимое от меня мучительное и радостное упорство и волнение, с которым я работал в продолжение семи лет, шаг за шагом открывая то, что я считаю истиной» (ПСС. Т. 15. С. 242).

Эта истина, разрушающая науку, открывалась в процессе писания книги в течение семи лет как высшее откровение, явленное независимо от разума и воли автора. И для постижения ее необходимо знание всего того, что было написано его пером за этот период.

Прежде всего, она воплощена во «внутреннем содержании» книги и явилась итогом всей духовной жизни Толстого. «Мысли мои о границах свободы и зависимости, и мой взгляд на историю не случайный парадокс, который на минутку занял меня. Мысли эти плод всей умственной работы моей жизни и составляют нераздельную часть того миросозерцания, которое Бог один знает, какими трудами и страданиями выработалось во мне и дало мне совершенное спокойствие и счастье. И вместе с тем, я знаю и знал, что в моей книге будут хвалить чувствительную сцену барышни, насмешку над Сперанским и т. п. дребедень, которая им по силам, а главное-то никто не заметит», — писал Толстой М. П. Погодину в марте 1868 года (ПСС. Т. 61. С. 195). К этому времени вышли первые четыре тома и шла напряженная работа над пятым.

- 162 -

По мнению Толстого, художественное произведение должно строиться не на романической или исторической фабуле, финал которой исчерпывает интерес к повествованию, а на «внутренней связи», «внутреннем содержании», выраженном в «сцеплении» мыслей и чувств книги.

«Внутреннее содержание», не укладывающееся в жанровые рамки романа или в логическую последовательность философского рассуждения, связывало многомерное строение книги в единое художественное целое. Без этих сцеплений книга распалась бы на несколько романов — Наташи и Бориса, Андрея, Анатоля, Пьера; множество мирных и военных картин, сцен, эпизодов, философских и исторических статей.

Толстой в «Войне и мире» создал реальность, более реальную, чем сама жизнь. В ней воплотилось «бесчисленное множество» проявлений жизни, дающих бесценный материал для ее познания. И это «множество» представляло сложную систему, живущую по своим законам. Система поэтических образов и приемов — ключ к пониманию представлений Толстого о войне, мире и законах бытия.

Толстой считал, что существует два пути познания: сознание и разум. В области научного знания — богословие, естествознание, право, социология, этика, философия, история, руководствуются доводами разума, устанавливая в бесконечном пространстве бесконечного времени бесконечный ряд причин.

Жизнь же «во всех ее бесчисленных проявлениях» божественной свободы и красоты постигается не разумом, а каким-то иным путем. По мнению Толстого, искусство — это единственная область, которая помогает открыть неуловимые для рассудка законы мира, жизни и человеческого сознания. Жизнь, со всеми ее существенными интересами, в равной степени дана как величайшему, так и ничтожнейшему, с точки зрения истории, из людей. И важно, как человек распорядится этим божественным даром. «Я не могу представить себе два предмета в одном пространстве, два мои поступка в один момент времени, но я знаю, что я свободен и могу сделать все, что я хочу. Сознание свободы получается человеком другим путем, чем рассуждение, и не подлежит действию разума, как то признают мыслители и как то чувствует величайший и ничтожнейший по душевным силам человек» (ПСС. Т. 15. С. 247).

От этого ощущения свободы и зависит мир, согласие, счастье или предчувствие их утраты.

Настоящая жизнь, по мнению Толстого, — вне истории, для которой «не может существовать понятия свободы» (ПСС. Т. 15. С. 257). Но в познании законов бытия непостижимая разумом жизнь сопряжена с историей и ее законами: «Только потому так серьезно описана охота, что она одинаково важна с историей».

В финале третьей части (и третьего тома) история Наташи и Анатоля странным образом разрубила «страшный, запутанный узел жизни» Пьера. Наташа, жалкая и несчастная, вызвала вдруг, неожиданно для него, чувство согласия, «жалости, нежности и любви». Оно заменило Пьеру прежние вопросы «зачем?» «представлением ее». На дорогах войны это «представление

- 163 -

о ней переносило его мгновенно в другую, светлую область душевной деятельности, в которой не могло быть правого и виноватого, в область красоты и любви, для которой стоило жить».

Идея «вечного мира», горячо обсуждаемая персонажами в начале книги, в конце 3-го тома обретает новое значение. Толстой выводит ее за рамки истории, общественного договора и государственного устройства. Вечный и абсолютный мир дан человеку от Бога, это «светлая сторона» душевной жизни в которой «не могло быть правого и виноватого», рождающих конфликт. Это область вечной душевной свободы, красоты и любви, которую открывают в себе герои «Войны и мира»*.

Сноски

Сноски к стр. 163

^* Публикация подготовлена Н. П. Великановой.