- 494 -
(ЛЕВ ТОЛСТОЙ)39
Отрывок
Взяв всю деятельность Толстого в ее целом, мы увидим, что и она всегда направлялась по той же линии — он учил не перестраивать мир, а подчиняться ему, да, подчиниться. Вот как он рассуждал в 1857 году по поводу события в Люцерне с музыкантом:
III — 22240
Седьмого июля 1857 года, в Люцерне перед отелем Швейцергофом, в котором останавливаются самые богатые люди, странствующий нищий-певец в продолжение
- 495 -
получаса пел песни и играл на гитаре. Около ста человек слушали его. Певец три раза просил всех дать ему что-нибудь. Ни один человек не дал ему ничего, и многие смеялись над ним.
...Нет, сказалось мне невольно, ты не имеешь права жалеть о нем и негодовать на благосостояние лорда. Кто свесил внутреннее счастие, которое лежит в душе каждого из этих людей? Вон он сидит теперь где-нибудь на грязном пороге, смотрит в блестящее лунное небо и радостно поет среди тихой, благоуханной ночи; в душе его нет ни упрека, ни злобы, ни раскаяния. А кто знает, что делается теперь в душе этих людей, за этими богатыми, высокими стенами? Кто знает, есть ли в них всех столько беззаботной, кроткой радости жизни и согласия с миром, сколько ее живет в душе этого маленького человека? Бесконечна благость и премудрость того, кто позволил и велел существовать всем этим противоречиям. Только тебе, ничтожному червяку, дерзко, беззаконно пытающемуся проникнуть его законы, его намерения, только тебе кажутся противоречия. Он кротко смотрит со своей светлой, неизмеримой высоты и радуется на бесконечную гармонию, в которой вы все противоречиво, бесконечно движетесь. В своей гордости ты думал вырваться из законов общего. Нет, и ты с своим маленьким пошленьким негодованьицем на лакеев, и ты тоже ответил на гармоническую потребность вечного и бесконечного41...
Итак — да здравствует гармония! Все в высокой степени превосходно, и остается только наслаждаться радостями бытия. Но это примирение не надолго — жизнь не позволяет мириться с нею, всячески раздражая человека, требуя от него активности, требуя участия в ней.
Пережив однажды увлечение деревней, Кавказ, Люцерн, Толстой снова возвращается в Ясную Поляну, открывает там школу, учит ребят, пишет статьи по педагогике, полемизирует и пишет величайшее произведение мировой литературы в XIX веке «Войну и мир».
Эта гениальная книга стоит вне линии нашего исследования. Для нашей темы в ней всего ярче тип мужичка Платона Каратаева, человека, который лишен сознания
- 496 -
своей индивидуальности, считает себя ничтожной частью огромного целого и говорит, что смерть и несчастия одной личности сменяются полнотой жизни и радостью для некоторого другого, и в этом состоит мировой порядок, гармония. Мир оправдан весь, со всем его злом, со всеми несчастиями и зверской борьбой людей за власть друг над другом.
Но гармония эта сомнительна; ведь зло-то оправдано лишь потому, что русский мужик будто бы добродушно согласился.
— Ничего! Делай со мной, что хошь; хоть кожу сдирай с живого, — я потерплю! Ничего. Я ведь не человек, а так — часть чего-то великого. Валяй, я все готов претерпеть!
Эта же утешительная философия прекрасно изображена в рассказе «Три смерти», где мужик умирает с огромным удовольствием; но как ни великолепно изображай готовность мужичка к страданиям и смерти ради устроения мирового порядка, однако в действительности он ко всему этому не обнаруживает стремления, а, напротив — хочет жить и в этом желании преград себе не видит: он и снохач, и вор, и разбойник, пьяница, он и барина ненавидит, и бунтует, он ищет, где лучше, как лучше и вообще, хоть медленно, неуклюже, а шевелится, подталкиваемый ходом жизни.
И он все-таки растет, этот мужик; если вы вспомните мужиков из «Утра помещика» и сравните их с мужиками «Воскресения» — это уже разные мужики, хотя бы только потому, что у вторых недоверие к барской философии еще более резко выражено. Но эти действительные, реальные мужики совершенно не годятся для гармонии, и потому Нехлюдову необходимо создать удобного мужика. Толстой так и делает: все свои наблюдения над мужиком до реформы он влагает в святого Платона Каратаева, а из наблюдения над пореформенным мужиком строит золотаря Акима42.
Первый мужик отрицает себя, отрицает в себе личность, чем не то чтобы оправдывает существование рабства, но во всяком случае делает его явлением незначительным, сходится в отношении к нему с митрополитом
- 497 -
Филаретом, который на вопрос Николая, надо ли уничтожить крепостное право? — ответил:
— Церкви безразлично, кто сын ее — раб или свободный.
Второй мужик критикует, судит и отрицает культуру — всю культуру, вместе с Толстым.
— Первое дело — таё — бог — таё.
И, как мы знаем, ни тот, ни другой ничего общего с действительностью не имеют, и нужны они оба только для того, чтоб князь Нехлюдов устроился и внутренно и внешне как можно удобнее.
В промежутке между созданием Каратаева и Акима Толстой написал другую великолепную книгу свою — «Анну Каренину».
В этой книге Нехлюдов является под именем Левина. Левин живет в деревне, учит детей крестьянских, работает в земстве, охотится, но ничто его не удовлетворяет, и, наконец, он чувствует, что ему просто «нечем жить», совершенно нечем!
Он собирается жениться и не может понять — любит свою невесту или нет? В бога он, конечно, не верит, но тайно ищет этой веры и несколько стыдится своих исканий, когда они становятся слишком явными.
Неверие его не глубоко: Лев Николаевич подставил ему Платона Каратаева, одетого в рясу священника, и вот что из этого вышло:
X. 9—1343
Он уяснит это себе в конце романа и уяснит еще раз, превратившись снова в князя Нехлюдова в романе «Воскресение».
X — 454
...Левин шел большими шагами по большой дороге, прислушиваясь не столько к своим мыслям (он не мог еще разобрать их), сколько к душевному состоянию, прежде никогда им не испытанному...
........................
- 498 -
...Он чувствовал в своей душе что-то новое и с наслаждением ощупывал это новое, не зная еще, что это такое. «Не для нужд своих жить, а для бога...»44
Слава в вышних богу! — и кончено!
А гармонии-то опять не получается, ибо на земле нет мира и нет в человецех благоволения!
На земле идет битва за кус хлеба, и нет никакой гармонии, ни вне человека, ни внутри его. Левину же эта гармония необходима и — как можно скорее, сейчас вот, при жизни.
Ясно, стало быть, что он снова взбунтуется, во всем усомнится и накричит, наговорит дерзостей культуре, прогрессу, либералам, революционерам, Бетховену, богу, Шекспиру и т. д. и снова придет туда же, где не однажды был, — к единственной возможной для него гармонии — к единению с неким высшим разумом, или богом, отрицающим человека.
В романе «Воскресение» Толстой заставляет, наконец, князя Нехлюдова принять кроткий вид и покорную веру мужичка Платона Каратаева, но этим дело не может кончиться.
Здесь самолюбие, разросшееся до небес, так сказать, и от принижения оно только еще выше разрастается.
Гармония необходима, а для Нехлюдова, даже и одетого в зипунишко мужичка, — нет гармонии. Тогда Лев Николаевич будет искать оную гармонию путем отрицания:
— На земле много зла — не делайте ничего, и не будет зла.
Итак, почти все художественное творчество Толстого сводится к единой теме: найти для князя Нехлюдова место на земле, хорошее место, с которого вся жизнь мира представлялась бы ему гармонией, а он сам себе — красивейшим и величайшим человеком мира.
Увлечение Генри Джорджем45, народным образованием и все иные бесчисленные увлечения и отрицания Толстого есть лишь частные случаи этой главной практики — стремления пристроить к русской жизни хорошего русского барина, последнего представителя вымирающего
- 499 -
дворянства, или, вернее, той части дворянства, которое явилось у нас родоначальником и творцом культуры.
Задача эта не так мала, какой она кажется; нет, это задача огромная: она требует, чтоб все лучшие качества психики данного класса были отражены, «как солнце в малой капле вод», в одном лице и чтоб это лицо прошло по всем путям русской жизни, столкнулось со всеми ее явлениями.
Эта огромная работа последнего и действительного аристократа русской литературы выполнена им с изумительной силой и полнотой.
60 лет ходил по России князь Нехлюдов, заглядывая всюду: в деревню и сельскую школу, в Вяземскую лавру и за границу, в тюрьмы, этапы, в кабинеты министров, в канцелярии губернаторов, в избы, на постоялые дворы и в гостиные аристократических дам.
60 лет звучал суровый и правдивый голос, обличавший всех и все; он рассказал нам о русской жизни почти столько же, как вся остальная наша литература.
Историческое значение работы Толстого уже теперь понимается как итог всего пережитого русским обществом за весь XIX век, и книги его останутся в веках, как памятник упорного труда, сделанного гением; его книги — документальное изложение всех исканий, которые предприняла в XIX веке личность сильная в целях найти себе в истории России место и дело.
Мы не должны останавливаться на выводах Толстого, на его грубо-тенденциозной проповеди пассивизма; мы знаем, что эта проповедь, в конечных выводах своих, глубоко реакционна, знаем, что она была способна причинить вред и причинила даже — все это так!
Но — за всем этим остаются широко написанные, живые и яркие картины русской жизни во всех ее слоях, остаются глубоко взятые, изумительно просто и правдиво рассказанные человеческие жизни, душевные переживания. И эта работа имеет цену неоспоримую, она — колоссальна, она есть нечто, чем мы имеем право гордиться, что может научить нас уважать человека, понимать жизнь и безбоязненно думать о всех вопросах.
Толстой глубоко национален, он с изумительной полнотой воплощает в своей душе все особенности сложной
- 500 -
русской психики: в нем есть буйное озорство Васьки Буслаева и кроткая вдумчивость Нестора летописца, в нем горит фанатизм Аввакума, он скептик, как Чаадаев, поэт не менее, чем Пушкин, и умен, как Герцен, — Толстой это целый мир. Человек глубоко правдивый, он еще потому ценен для нас, что все его художественные произведения, написанные со страшной, почти чудесной силой, — все его романы и повести — в корне отрицают его религиозную философию.
Действительность — живой процесс, постоянно текучий, изменяющийся, этот процесс всегда и шире и глубже всех возможных обобщений.
Он часто бывал грубо-тенденциозен в своих попытках подтвердить выводы свои непосредственно взятой действительностью, но действительность, даже и подтверждая иногда тенденцию пассивизма, все-таки указывала направление, единственно достойное человека, — к активизму, к непосредственному вмешательству в жизнь человеческой воли и разума.
Толстой видел это и сам осмеивал свои попытки, но, осмеяв их, снова принимался за то же — то есть желал обработать действительность в интересах своей тенденции.
Лично Толстой всегда стремился отделить себя от всех людей, встать над ними — это естественное побуждение человека, который знает, что именно он является личностью, завершающей целый период истории своей страны, личностью, которая воплощает в себе все, до чего доработался за сто лет его коллектив, его класс.
Он, конечно, должен был отказаться от боевых тенденций своего класса, ибо класс этот кончил свою роль и разлагается, тенденции его — мертвы, реакционны. Толстой осудил их судом строгим, словами резкими и поставил на место их идею христианского анархизма46. Мы не вправе требовать от него большего, сообразив, как длинен и труден пройденный им путь, мы увидим, что этот человек сделал поистине огромное дело: дал итог пережитого за целый век и дал его с изумительной правдивостью, силой и красотой.
Не зная Толстого — нельзя считать себя знающим свою страну, нельзя считать себя культурным человеком.