100

В. З. Горная

ЗАРУБЕЖНЫЕ СОВРЕМЕННИКИ Л. Н. ТОЛСТОГО
О РОМАНЕ ”ВОСКРЕСЕНИЕ”

1. ЧИТАТЕЛИ-ИНОСТРАНЦЫ
О ПОСЛЕДНЕМ РОМАНЕ ТОЛСТОГО

Толстой никогда не обращался к привилегированным мыслителям, он говорил для простых людей — людей доброй воли.

РОМЕН РОЛЛАН

Первое, что поражает при знакомстве с письмами-откликами зарубежных читателей на произведения Толстого, — сила ”заражения” и восхищения искусством русского писателя людей разных стран и континентов, разных классов и слоев общества.

Авторы писем утверждают: до знакомства с Толстым ни один писатель не волновал их с той же силой, не доставлял такой высокой духовной радости: ”Я не в состоянии передать в письме тот восторг, с которым английская публика встретила Ваши произведения. Какие бы слова я не подбирал, они не могут выразить восхищения Вашими книгами” (Стенли Уисерс. Англия. Январь 1889 г.)¹.

«...Всего двенадцать месяцев назад я познакомился с Вашими произведениями, прочитал “Воскресение” и “Исповедь”. Я достал все Ваши книги, переведенные на английский язык. Что за божественная радость! Я едва мог думать и говорить о чем-либо другом, кроме Толстого и его произведений», — писал Толстому из Шотландии рабочий Виктор Лунгрем (1902, Глазго).

Вместе с тем третий, написанный ”кровью сердца” роман Толстого воспринимался во многом иначе по сравнению с ”Войной и миром” и ”Анной Карениной”. Роман этот так же, как другие произведения писателя, восхищал гениальной художественной прозорливостью, доставлял высокую духовную радость. Но прежде всего он потрясал (слово это многократно повторяется в письмах-откликах) страшной картиной бедствий народных, зрелищем вопиющей социальной несправедливости, насилия и издевательств, творимых над народом.

101

«Я читал все Ваши книги, переведенные на английский язык, со все возрастающим интересом. Закончив “Воскресение”, я почувствовал неодолимую потребность написать Вам несколько строк. Никогда раньше за сорок лет моей жизни, ни одна книга не потрясала меня с такой силой, как Ваше “Воскресение”», — писал Толстому из Англии Джингольд Джон (письмо от 12 сентября 1903 г.).

Третий великий роман Толстого — это, по словам Ромена Роллана, ”художественное завещание”². Он был воспринят тысячами и тысячами людей как смертный приговор всему эксплуататорскому строю. В то же время чуткие читатели услышали в ”Воскресении” — этом ”совокупном многим-многим письме” страстный призыв писателя к своим братьям-людям России и всего мира — к нравственному совершенствованию, доброте, человечности, самоотверженному служению народу. Как мы увидим, третий роман Толстого, проникнутый гневным отрицанием зла и светлой верой в духовные силы человечества, оказал особенно могучее влияние на современников, людей из разных стран мира, вызвал наибольшее число откликов. Вот выдержки из писем читателей:

«Из трех Ваших романов, которые я прочитал, “Воскресение” кажется мне самым глубоким, животрепещущим и в то же время самым правдивым в изображении чувств» (Ж. Дюпюи. Письмо от 4 июня 1900 г.).

«“Воскресение” стоит по своей художественной правде и чисто христианской простоте выше лучших частей “Войны и мира” и “Анны Карениной”», — писал из Соединенных Штатов Америки Деменс (П. А. Тверской) (Письмо от 24 мая 1899 г.).

В широте и мощи социальных обобщений, достигнутой создателем романа, ”простоте и строгости художественной формы”³ авторы многих писем видели высшее достижение Толстого-реалиста.

Примечательно, что не только зарубежные писатели и критики, но также читатели, казалось бы, далекие от профессиональных литературных интересов, размышляли над вопросом о том, почему ”Воскресение” и другие произведения Толстого волнуют с такой неодолимой силой? Откуда это удивительное ощущение душевной близости, родства с героями писателя и самим автором? ”Благодаря Вашей замечательной искренности, мне кажется, что на свете нет такого человека, кого бы я знал лучше и любил больше, чем Вас”, — писал Толстому Виктор Лунгрем.

Еще в 1890 г. молодая учительница из Хорватии Изабелла фон Боцу прислала Толстому замечательное письмо, в котором пыталась объяснить истоки своей любви и доверия к нему.

”Граф! Я занимаю очень скромное положение. С 19 лет, вот уже 10 лет, работаю учительницей. — Ничто и никогда не волновало меня с такой силой, как Ваши произведения. И дело даже не в таланте, который в них светится, не в точности, красоте и благородстве стиля... Я знаю, что Вас заботят судьбы людей маленьких, задавленных — крестьян, бедняков. Быть может, именно это внушает к Вам такое абсолютное доверие” (Аграм-Кроати. Хорватия. 1890 г.).

В 900-е годы, особенно после перевода ”Воскресения” на иностранные языки, оценка Толстого как великого народного писателя — защитника угнетенных — станет главной, определяющей в откликах иностранцев.

102

Как поняли первые зарубежные читатели общий смысл романа ”Воскресение”, его идейную проблематику?

Многочисленные послания автору помогают ответить на этот вопрос.

Прежде всего хочется привести отрывок из письма американца Броунела Харриета Мазера, активного члена ”Русского клуба”, целью которого было изучение России, ее культуры и литературы. Сообщая Толстому, что ”Воскресение” произвело огромное впечатление на многих ”мыслящих американцев”, он такими словами характеризовал содержание и идейный пафос романа: ”Глубина и многообразие поставленных проблем, возвышенное, искреннее стремление к самопожертвованию ради блага ближнего, наконец, горячее желание помочь своим соотечественникам и своей славной родине вызвали всеобщее признание и восхищение”. Автор письма сообщал Толстому, что очередное заседание ”Русского клуба” будет посвящено его творчеству, его деятельности ”на благо русского народа”.

Примечательно, что многие корреспонденты, писавшие Толстому из разных стран мира, главный пафос ”Воскресения” усмотрели в защите интересов задавленного народа, а в самом писателе увидели защитника ”угнетенных и несчастных” всего мира.

Приводим близкие по содержанию выдержки из писем, присланные в Ясную Поляну из разных уголков земли: Швейцарии и США, Аргентины и с острова Ява.

«Досточтимый сэр! Прочитав “Воскресение”, я не могу отыскать слова, чтобы выразить мою высочайшую оценку Вашего превосходного произведения. Пусть будет Вам суждено прожить многие годы, чтобы продолжать защиту угнетенных и несчастных, тех, кого жизненные условия толкают на ложный путь» (из письма А. Е. Пельцер. Манчестер. 29 ноября 1903 г.).

”Восхищаюсь Вашими творениями, говорящими о... любви к народу, сострадании к бедным и угнетенным. Да пошлет Вам Бог здоровье и жизнь, чтобы Вы могли продолжить свое прекрасное творчество” (из письма Шарля Миллионе — студента. Швейцария. 26 октября 1901 г.).

”Восхищение вызывает не только Ваш талант, но защита несчастных и бедных” (из письма С. Босколо. Аргентина. Февраль 1909 г.).

К автору ”Воскресения” — ”защитнику угнетенных” — обращались редакторы социалистических газет, профсоюзные деятели, организаторы рабочих библиотек с просьбой прислать его произведения.

Как бы ни было велико значение гневных социально-обличительных трактатов и статей Толстого, прежде всего его третий роман, пронизанный болью за судьбу обездоленного народа, прочитанный миллионами простых людей в разных странах, утвердил за Толстым славу великого народного писателя.

«В авторе “Воскресения”, знаменитых трактатов и публицистических статей “Так что же нам делать?”, “Царство божие внутри вас”, “Не могу молчать” демократические читатели видели не только “адвоката стомиллионного земледельческого народа”, но также защитника всего трудового человечества», — пишет К. Н. Ломунов⁴. Письма иностранных корреспондентов

103

с неопровержимостью документов подтверждают справедливость этого утверждения.

Взгляд на искусство Толстого, в частности на роман ”Воскресение”, сквозь ”призмы” оценок многих иностранных читателей позволяет ярче увидеть, острее почувствовать некоторые примечательные особенности творчества писателя, и прежде всего всемирное общечеловеческое звучание его произведений.

Как правило, иностранцев поражало ощущение близости, духовного родства с героями Толстого. ”В Ваших произведениях я нашел так много мыслей и чувств, дремавших во мне, ясно и просто выраженных” (Дитрих Вальтер. 19 лет. Август 1904 г.).

”Своими произведениями Вы приготовили мне редкостный дар, высказав многое из того, что я нахожу в своей душе” (Элизабет Кох).

Корреспонденты Толстого — жители Европы и Азии, Америки и Австралии — писали о том, что в русских людях — персонажах ”Войны и мира”, ”Анны Карениной”, ”Смерти Ивана Ильича”, ”Крейцеровой сонаты”, ”Воскресения” они узнают себя, свои мысли, чувства, душевные состояния.

Американский читатель — участник военных действий — был поражен близостью своих переживаний, испытанных во время ранения, к мыслям и чувствам князя Андрея, раненного на поле Аустерлица.

Уроженки Дании и Японии, Аргентины и Бразилии с жаром утверждали, что ”Анна Каренина” — это роман о них, а героиня Толстого — их ”родная сестра”.

О духовном родстве с Нехлюдовым (как будет показано ниже) рассказывали автору читатели из-за рубежа.

«Назначение искусства в наше время в том, — писал Толстой в трактате “Что такое искусство?” — чтобы перевести из области рассудка в область чувства истину о том, что благо людей в их единении между собой...» (30, 195).

Большинство иностранных корреспондентов не знало и не могло знать этих мыслей писателя уже просто потому, что свои письма в Ясную Поляну они отправляли до выхода в свет и перевода на иностранные языки трактата ”Что такое искусство?”.

Тем не менее их письма — яркие, ничем не заменимые свидетельства того, с какой силой искусство Толстого служило делу братского единения людей земли, тому великому делу, к которому призывал Толстой-мыслитель и теоретик искусства.

Обличая в своем романе со «страстностью, убедительностью, свежестью, искренностью, бесстрашием в стремлении “дойти до корня”»⁵ буржуазное государство, правосудие, официальную церковь, милитаризм, частную собственность на землю, русский писатель поднимал в ”Воскресении” те острые социальные проблемы, великие вопросы, которые стояли перед людьми разных стран мира. Если соотечественники писателя обычно смотрели на роман ”Воскресение” как на панораму жизни русского самодержавно-полицейского государства, читатели-иностранцы чаще всего видели в нем художественное обобщение, выходящее далеко за национальные рамки. Сила художественного прозрения автора

104

”Воскресения” была такой могучей, что едва ли не все социальные вопросы, им поднятые: о государстве, церкви, суде, карательной системе, земельной собственности, роли реакционной военщины воспринимались читателями-иностранцами как свои, близкие.

Корреспонденты постоянно отмечали животрепещущую актуальность проблем, поднятых Толстым, для их страны, для их жизни.

Там, где русские читатели легко угадывали в уродливых ”столпах общества” реальные фигуры кровавых правителей России, читатели Англии и Франции, Германии, Испании и Соединенных Штатов Америки видели художественное обобщение, имеющее не только национально-русское значение.

Убеждая Толстого встать на защиту своего авторского права, бороться с бесчестными иностранными издателями, уродующими ”Воскресение”, читатель Э. Кальб из Франкфурта-на-Майне приводил следующий важнейший довод: ”Книги Ваши (идеи, в них заключенные) интересны не только для России, они зачастую приложимы и у нас, в Германии”⁶.

После перевода романа на французский язык «пять или шесть журналистов писали, что “Воскресение” явно создано под влиянием дела Дрейфуса и что генералы, которых посещал Нехлюдов, списаны с генералов французского генерального штаба»⁷.

Многие прогрессивные читатели, в том числе социалисты, главный пафос этого произведения видели в гневном осуждении всей буржуазной цивилизации, ее основных пороков. Так, нарисованная Толстым картина неправого суда, образы прокуроров, следователей, чиновников, ”неуязвимых, непромокаемых для простого чувства человеческого сострадания”, были узнаны в разных странах. Как это видно из письма португальского студента-правоведа А. Б. Брагансо-Перейра, ”Воскресение” открывало глаза на антинародный характер суда, стоящего на страже интересов власть имущих.

«Учитель!

Прошу Вас, прочтите эти строки. Они написаны самым скромным почитателем Вашего гения.

Я студент-правовед. В университете я изучаю право силы, право власть имущих. Из Ваших книг я узнал истинное право — право справедливости.

Я почел бы за счастье иметь роман “Воскресение” с Вашим автографом, потому что это произведение пробудило во мне целый мир новых идей...» (письмо от 28 августа 1906 г.)⁸.

В хлопотах по делу Катюши Масловой, пройдя по всем судебным инстанциям, вплоть до высших этажей государственной и судебной власти, вплотную столкнувшись с жизнью заключенных в тюрьме и на каторге, Нехлюдов, как известно, пришел к выводу о ”людоедском” характере самодержавно-полицейского государства, ”подвергающего людей всякого рода ненужным унижениям — цепям, бритым головам, позорной одежде... Точно как будто была задача, как наилучшим, наивернейшим способом развратить как можно больше людей” (32, 412).

105

Однако такого рода унизительная система наказаний применялась не только в России, но и во многих других странах.

Не случайно корреспондент из Шотландии Огилви Джон увидел в нарисованной Толстым картине тюрьмы и каторги художественное обобщение всемирного значения: «Я только что закончил читать “Воскресение”. Это шедевр. Оно подобно “Французской революции” Карлейля. Это гневное обвинение, громы и молнии, изображение страшных событий жизни и смерти. Вами выставлена напоказ крайняя лживость, если не полная гнилость общества, унижающего человеческое достоинство. Система уголовных наказаний в России, Великобритании, во всех странах фактически одинакова. Современная карательная система унижает и деморализует, вместо того чтобы нравственно очищать и облагораживать. Слова Данте “входящие, оставьте упование”, должны быть начертаны на воротах каждой тюрьмы» (Дингоул. 5 апреля 1901 г.).

Третий роман Толстого, конечно, менее загадочен, чем ”Анна Каренина”. Однако и перед читателями ”Воскресения” постоянно возникали и возникают вопросы, связанные с его истолкованием. Француз Лавелери из Везуля, размышляя над проблематикой и построением романа, задавал автору вопрос, который и в дальнейшем будет занимать читателей и критиков.

1. ”Хотите ли Вы представить историю Нехлюдова и Масловой как самую важную тему книги, а все остальное: раздел земли между крестьянами, отношение человека к своему ближнему в тюрьме и во всех остальных местах, одним словом, изображение всей негодной организации общества как нечто второстепенное?

В этом случае я бы сказал, что история Нехлюдова и Масловой — есть содержание картины, а все остальное лишь обрамление.

2. И наоборот. Все, что касается истории Нехлюдова и Катюши, важно, служит ключом, чтобы раскрыть все стороны общественной организации. В этом случае я бы сказал, что история Нехлюдова и Масловой — обрамление, а все остальные великие вопросы, о которых идет речь, — содержание картины” (письмо от 14 сентября 1902 г.).

Из письма видно: этот французский читатель верно почувствовал огромную важность общественных проблем, поставленных в романе, в линии Нехлюдова и Масловой он увидел удачно найденную сюжетную канву, помогающую обнажить язвы государственного и общественного устройства. В то же время предложенное Лавелери деление на картину и обрамление представляется искусственным. В романе вопросы социальные и нравственные неразрывно между собой связаны.

Центральное место в социальных исканиях Нехлюдова занимают, как известно, поиски решения земельного вопроса, с особой остротой стоявшего в России, где миллионы крестьян были лишены земли. Но и во многих других странах львиная часть земель принадлежала владельцам латифундий, и земельный вопрос стоял также остро.

Неудивительно, что социально-экономические искания и эксперименты Нехлюдова, за которыми угадывались искания самого Толстого, привлекали пристальный интерес серьезных читателей из разных стран. Размышляя над тем, как лучше, справедливее решить крестьянский вопрос,

106

Толстой, как известно, увлекся теорией ”единого налога” американского общественного деятеля и экономиста Генри Джорджа, утверждавшего мысль, близкую сердцу Толстого: “Земля есть общее достояние всех людей” (36, 302) и поэтому не подлежит продаже и купле.

Описанная в ”Воскресении” попытка Нехлюдова осуществить на практике в деревне Панове теорию Г. Джорджа, попытка, встретившая упорное сопротивление крестьян, вызвала живой интерес многих читателей за рубежом.

В 900-е годы мировой авторитет Толстого, художника и мыслителя, был так велик, что его обращение к той или иной теории сразу же усиливало интерес к ней во всем мире. После перевода ”Воскресения” на иностранные языки писатель стал получать письма от читателей-иностранцев, связанные с теорией Г. Джорджа и ее осуществлением на практике. Ученого экономиста А. Финкельстайна, изучавшего проблему участия рабочих в прибылях предприятия, интересовал вопрос, ”действительно ли был в России факт, описанный Толстым в романе, или он описан только как соответствующий психологии русского крестьянина?” (письмо от 23 июня 1902 г.).

Б. Ойленштейн из Баден-Бадена просил Толстого прислать ему немецкий перевод тех мест из ”Воскресения”, где говорится о Г. Джордже и его реформе⁹ и т. д.

”Американцы должны быть особенно благодарны Толстому за его пропаганду и популяризацию учения Генри Джорджа о праве человека пользоваться землей”, — писал Уильям Лойд Гаррисон через несколько лет после опубликования романа¹⁰.

Понимая огромное значение ”Воскресения” для распространения сведений о теории Г. Джорджа, члены Манхеттенского клуба ”единого налога” обратились к Толстому со словами глубокой признательности за помощь, оказанную пропагандой идей Г. Джорджа. ”Великое влияние вашего творчества распространится на тысячи читателей, которые иначе никогда бы и не услышали о земельном вопросе, едином налоге и Генри Джордже. Оно несомненно подготовит умы людей во всем мире к практическому применению идей в том направлении, в котором работает наш клуб”, — писал Толстому председатель клуба Генри Джорджа У. Д. Мак Крекен 8 января 1900 г.¹¹

В «Яснополянских записках Д. П. Маковицкого мы находим новые свидетельства того, что писатель придавал исключительное значение пропаганде “единого налога” Г. Джорджа, как одного из лучших проектов решения “земельного вопроса” без насилия, мирным путем»¹².

Чтение Толстого побуждало людей в самых отдаленных уголках земли задумываться над главными, больными вопросами, кричащими социальными противоречиями.

Не случайно, начав письмо с оценки романа Толстого или его творчества в целом, корреспонденты нередко переходили к обсуждению острых жизненных проблем, рассказывали о судьбе своего народа, делились с любимым писателем своей болью и своим гневом.

”Здесь, на Яве, где туземец — яванец еще должен истекать кровью под гнетом многих несправедливостей... здесь нет Толстого — правда, есть

107

много последователей Вашего великого учения”, — писал с далекого тропического острова Ява химик Маркс Нико (письмо от 4 мая 1901 г.).

В то же время некоторые острые обличительные страницы романа подчас пугали, вызывали недовольство и смущение не только врагов, но даже друзей и почитателей Толстого.

Хороший знакомый Толстого французский литератор и ученый Шарль Саломон был недоволен знаменитой сценой тюремного богослужения. Он упрекал писателя за эту сцену, считая ошибкой ее включение в роман, так как она ”покажется богохульством”, ”вызовет смущение, досаду и стесненность истинных христиан” (72, 414—415). Однако в своем обличительном романе Толстой не мог поступиться этой сценой, рассматривая в 900-е годы институт официальной церкви как отступление от заветов Христа, звено в системе обмана народа.

В откликах читателей-иностранцев на ”Воскресение” мы встречаемся с очень разным истолкованием романа, характеров его главных героев, и прежде всего образа Нехлюдова. И это, в частности, опровергает взгляд на роман как на произведение однозначное, прямолинейно-нравоучительное.

«...Вчера, на одном дружеском обеде, — писала Толстому в ноябре 1901 г. молодая швейцарка из Лозанны, — мы долго спорили по поводу вашего “Воскресения”. Одни утверждали, что вы хотели дать продолжение и вы его напишете, что герой ваш в конце концов сломит щепетильность героини и, женившись на ней, довершит дело возрождения и т. д. Другие говорили, что книга закончена и что, кроме того, вы писали ее безо всякой предвзятой мысли. Третьи же держались мнения, что этим произведением вы отдаете дань скептицизму нашего века, хотите доказать, что все усилия напрасны, что жизнь делает свое, и мы бессильны против обстоятельств.

Как видите, милостивый государь, спор был очень горяч — столь противоположны были точки зрения. И так как в Швейцарии вас любят и восхищаются вами, мы будем счастливы и горды узнать, что вы сами думаете об этом и будет ли действительно когда-нибудь написано продолжение “Воскресения”»¹³.

Постоянные споры, недоуменные вопросы вызывало само заглавие романа. Что хотел сказать им автор? Кто воскресает в нем к новой жизни? И в чем состоит это воскресение? Вопросы эти обсуждались не только в России, но и за рубежом, неоднократно задавались автору.

Французская писательница Т. Бензон, посетив Толстого осенью 1901 г. в Гаспре, сразу же обратилась к нему с вопросом, ”часто вызывающим спор” между нею и ее русскими друзьями. «К кому следует отнести слово “воскресение”, к новоявленной Магдалине, носящей фамилию Маслова, или к тому, кто когда-то загубил ее жизнь, при этом ничем не рискуя...»¹⁴.

В своих письмах читатели давали разные ответы на этот вопрос. Одни — их большинство — считали, что в романе к новой жизни воскресает Нехлюдов, другие, что речь идет о Масловой. Лишь в редких случаях первые читатели улавливали широкий общечеловеческий нравственный пафос произведения, отразившийся в заглавии: веру писателя в торжество

108

идеалов добра и справедливости, в духовный рост и совершенствование человечества. Этот высокий оптимистический пафос услышал, в частности, Эдуард фон Тюмен. Выражая горячую признательность автору, он писал в марте 1900 г.: ”Будем надеяться, что путем нравственного возрождения, к которому устремлен дух, пойдут все в этом мире, независимо от того немцы они, словаки или русские” (Кернер. Австрия).

Не только социальные, но также нравственные вопросы: вины и нравственной ответственности, преступления и наказания были поставлены в романе остро, во многом по-новому, побуждая читателей вновь задуматься над ними.

«Сэр! Я закончил чтение Вашего знаменитого “Воскресения” и нашел здесь много мыслей и идей, которые уже давно были восприняты мною.

Дело в том, что я хотел бы знать, думаете ли Вы 1) что только темнота и нужда делают человека преступником, а за темноту и нужду отдельных людей отвечает только общество;

2) что поэтому человек не отвечает за свое преступление, напротив, общество ответственно за преступление любого индивидуума;

3) что вследствие этого, строго говоря, преступлений, как таковых, не существует, а есть ошибки, которые должны предотвращаться обществом, но не наказываться им».

Эти непростые вопросы задавал автору варшавянин Евгений Стачинский (письмо от 8 октября 1901 г.). Особенно интересны письма-отклики, вызванные неожиданным концом романа.

Самые разные корреспонденты не хотели верить в то, что вместе с религиозным прозрением Нехлюдова закончились его духовные искания. Многие зарубежные читатели, точно так же, как русские, ясно понимали, что верой в пять евангельских заповедей не разрешить вопиющих социальных противоречий, больных вопросов, поставленных на страницах романа. Кроме того, путь Нехлюдова к народу казался прерванным на середине (как известно, до последней минуты герой Толстого не преодолел тяги к спокойной, беззаботной жизни людей своего круга). На возможное продолжение романа намекала также заключительная фраза ”Воскресения”. Неудивительно, что читатели сомневались: неужели это конец?

Примечательно в этом смысле письмо немецкого писателя Зиберта Иоганна, отказавшегося признать роман законченным прежде всего потому, что в нем не нашли решения острые социальные вопросы, поставленные Толстым:

”Кончился ли на этом роман? Не думаю. Нужно, чтобы и читатель узнал по крайней мере следующее:

1) что делали крестьяне после раздела земли?

2) женился ли Нехлюдов на Масловой?

3) нашел ли он истинное счастье в новой жизни?” (письмо от 4 марта 1901 г.)¹⁵.

Вопросы, с которыми первые читатели ”Воскресения” обращались к автору, яркое подтверждение открытости финала, ”проблемной многозначности и многомерности великого произведения, не дающего окончательных ответов на многие главные вопросы”¹⁶.

109

В многоцветном спектре писем-откликов на роман Толстого яснее видна противоречивая сложность образа Нехлюдова, характера не менее глубокого, чем герои ”Войны и мира” и ”Анны Карениной”. Не прибегая в ”Воскресении” к ”внутренним монологам”, Толстой с помощью глубокого авторского анализа вскрывает чрезвычайную сложность душевных движений, противоречивых мыслей и чувств героя.

В своих письмах-откликах читатели не ставили перед собой задачу дать полную всестороннюю характеристику героя. Чаще всего они отмечали в Нехлюдове черты, особенно их взволновавшие. При этом оценка главного героя находилась в неразрывной связи с пониманием и истолкованием общего идейного смысла произведения.

Неудивительно, что со страниц писем встают очень разные Нехлюдовы. Для одних герой Толстого — нравственный подвижник, человек, нашедший мужество порвать со своей средой, встать на путь защиты интересов угнетенного народа. Других больше всего привлекал Нехлюдов — гневный обличитель коренных пороков буржуазного общества.

Было немало читателей религиозного склада, которых взволновал Нехлюдов как герой, идущий по пути поисков Бога, постижения высшего смысла евангельских заповедей.

Наконец, достаточно широкий круг читателей, и прежде всего читательниц, захваченных только личными отношениями главных героев, видели в Нехлюдове лишь кающегося грешника, цель жизни которого — в искуплении вины перед Масловой.

Нехлюдов как человек, напряженно ищущий решения главных социально-нравственных проблем, оказывался близок людям, вступившим в конфликт с обществом, ищущим новых путей в жизни.

Эти корреспонденты писали о том, какое сочувствие вызывает у них образ Нехлюдова, как, читая роман, внимательно следят они за его духовными исканиями.

Так, молодой французский юрист доктор прав Рене Кроль из городка Лере увидел в Нехлюдове героя, идущего по пути служения народу, им самим избранному. Автор письма рассказывал о своем труде, направленном на просвещение и образование народа, о тех препонах, которые ставит ему ”партия реакционеров”. Стремясь подчеркнуть духовную близость к герою Толстого, Р. Кроль называл себя ”французским Нехлюдовым” (письмо от 24 февраля 1900 г.).

Другой корреспондент, пражанин И. Е. Ясно, просил разрешения писателя рассказать ”историю жизни одного необыкновенного, очень несчастного человека нехлюдовского образа мыслей. Его борьба, страдания, его конец не будут напрасны, если Вы, кого он так высоко ценил, узнаете о нем” (письмо от 24 марта 1901 г.)¹⁷.

Однако Нехлюдов удовлетворял далеко не всех читателей. Некоторые из практичных англичан были недовольны тем, что ”герой Толстого не достиг ощутимых результатов в своей деятельности: не реформировал общество, не оказал влияния на царя, не осуществил поступков, о которых могли бы написать газеты”¹⁸.

В России и за рубежом было немало читателей, осудивших склонность

110

Нехлюдова к рефлексии, ”самокопанию”. ”Нехлюдов — олицетворение вялости как в добре, так и в зле, особой душевной инертности” — так явно несправедливо судила о нем французская романистка Т. Бензон¹⁹. Пестрые, неоднозначные оценки этого героя высвечивают его глубину, объемность, жизненное полнокровие.

Неизменное восхищение большинства зарубежных читателей вызывал образ Катюши Масловой. Наиболее отзывчивые из них по достоинству оценили тонкость чувств, доброту и благородство героини, те бесценные качества, которые она сумела сохранить, несмотря на тяжелые жизненные испытания.

Вот несколько характерных отрывков из писем корреспондентов Толстого:

”Катюша — это восхитительное создание, она грешит вопреки собственной натуре и, несмотря ни на что, в самых постыдных обстоятельствах сохраняет потребность мыслить и благородство просто замечательное” (Ж. Дюпюи. 4 июня 1900 г.).

”Как прекрасно, как трогательно нарисовали Вы образ Катюши. Конец романа кажется мне трагическим. В нем слышится и тихо замирает отзвук большого чувства, которому уже не суждено возродиться” (Тюмен фон Эдуард. Март 1900 г.).

«... Ваше “Воскресение” потрясло меня и заставило плакать. Катюша Маслова... Этот образ, как живой, преследует меня. Ее любовь, страдания... Брат Вы мой, сколько раз Вы заставили меня плакать» (Хаокин. Акинерабола. Испания. 11 сентября 1908 г.).

Рисуя на страницах романа горькую судьбу девушки из народа, Толстой продолжал гуманистические традиции русской литературы в трактовке этой больной темы.

Известный французский писатель Жан-Ришар Блок вспоминал о том, как в один весенний вечер, вскоре после выхода из печати ”Воскресения”, группа 19-летних студентов-французов в маленьком кафе на площади Сен-Мишель долго и горячо обсуждала горькую судьбу Катюши Масловой, судьбы девушек, выброшенных обществом на панель. Высокая человечность русского писателя в изображении героини заставила задуматься этих молодых французов, взволновала их чуткие души, вызвала чувства сострадания и уважения к таким, как Катюша, девушкам, отвергнутым обществом²⁰.

В связи с тем или иным пониманием идейной направленности романа, путь героини Толстого к нравственному возрождению толковался по-разному.

Религиозно настроенные читатели связывали нравственное возрождение Катюши с пробуждением у нее веры в бога, ”божьей благодатью”, которая внезапно на нее снизошла. ”Хвала Господу за то, что вы показали душу Катюши во всей ее бесконечности и красоте; на примере простейших законов природы, пробуждения мертвой почвы весной, вы показали, с какой новой силой может ожить сердце, когда нежный дождь благодати господней нисходит на его детей”, — писала автору Мей Брэдли — женщина, перенесшая много страданий и унижений; ей образ героини Толстого был особенно близок.

111

В своем воображении М. Брэдли дорисовала дальнейшую ”историю героев” в духе сентиментально-религиозной идиллии: ”Нехлюдов и Катюша рука об руку представляются мне очаровательной картиной. Я вижу их возвращение в сады эдемские. Шаг за шагом совершают они свой обратный путь. Души их благостны и чисты благодаря труду, стараниям, вере и любви” (письмо от 14 апреля 1904 г.)²¹.

Как известно, в романе нарисован иной путь духовного воскресения Катюши: возрождение в ней веры в добро и справедливость под влиянием ”чудесных людей” — народных заступников, с которыми ее свела судьба.

Влияние личности и творчества Толстого на людей разных стран и континентов — явление исключительное, уникальное в истории общественной жизни и литературы. На весь мир распространилось влияние религиозно-нравственного учения Толстого, последователей которого стали называть толстовцами. Однако еще более широким и могучим было идейно-нравственное и эстетическое влияние Толстого-художника. Люди из разных стран мира писали Толстому о светлой духовной радости, нравственном обновлении, пережитом под влиянием его художественных произведений.

Знакомясь с этими письмами, нельзя не вспомнить понятие ”катарсис”, введенное Аристотелем на заре развития европейского искусства. Вряд ли будет преувеличением сказать, что за всю историю развития литературы не было писателя, под влиянием которого люди испытали бы катарсис такой могучей очистительной силы.

Читатели ”Воскресения” — французы и англичане, немцы, чехи, болгары, американцы, жители Австралии и далеких тропических островов в своих письмах рассказывали о том, с какой силой этот роман потрясал души, пробуждал возмущение против мучителей народа, стремление активно действовать, прийти на помощь ”униженным и оскорбленным”.

Многие прогрессивные общественные деятели, в том числе социалисты, главный нравственный пафос ”Воскресения” неразрывно связывали с силой Толстого — обличителя. По убеждению английского писателя и исследователя творчества Толстого Э. Гарнета, ”главный нравственный смысл ”Воскресения” состоит в том, чтобы разрушить фальшь нашего общества с его самодовольством, с его стремлением к автоматическому и немедленному сокрытию всех неприятных истин” (письмо Л. Н. Толстому от 6 июня 1900 г.).

Болгарский корреспондент Толстого Лука Тодоров писал о том, что под влиянием ”Воскресения” и других его поздних произведений он возненавидел накопительство, вступил в конфликт с семьей”²².

Однако ”Воскресение” волновало читателей не только своим обличительным пафосом. Книга Толстого, названная Р. Ролланом ”прекрасной и, быть может, самой правдивой поэмой человеческого сострадания”²³, проникнута светлой верой в духовное возрождение человека и человечества, гуманистическим пафосом служения угнетенному народу.

Очень разные герои ”Воскресения” — большинство революционеры (Мария Павловна Щетинина, Анатолий Крыльцов, Владимир Иванович Симонсон, Эмилия Ранцева) — каждый по-своему являл высокий пример

112

людей, нравственно поднявшихся над миром буржуазных обывателей. Все они отреклись от жизни людей своего круга, посвятили или (как Нехлюдов) хотят посвятить себя служению народу. Отрицая методы революционного переустройства жизни, Толстой тем не менее в своем романе опоэтизировал тех из ссыльных революционеров — ”людей редкой нравственной высоты”, — среди которых ”считались обязательными не только воздержание, суровость жизни, правдивость, бескорыстие, но и готовность жертвовать всем, даже своей жизнью, для общего дела” (32, 375).

По письмам к автору ”Воскресения” можно судить о том, как чутко воспринимали некоторые зарубежные читатели, в особенности молодые, этот высокий призыв служить людям, который, подобно внутреннему свету, излучал роман.

Судя по откликам, ”Воскресение”, как и другие поздние произведения Толстого, подчас побуждало не к рассуждениям о нравственном усовершенствовании, а к конкретным поступкам, действиям.

Среди тех, кто находился под нравственным влиянием писателя, были не только ”осевшие на земле”, создавшие сельскохозяйственные общины толстовцы, но также народные учителя, врачи, сестры милосердия, самоотверженно работавшие среди народа.

Из писем мы узнаем, с какой силой роман пробуждал уснувшую совесть, подчас совершал подлинный душевный переворот, помогал изменить прежнее отношение к людям и жизни.

Приводим отрывок из одного, по-своему замечательного письма:

«Великий Лев Толстой! Дорогой друг человечества!

Прочитал Вашу великую книгу “Воскресение” (читал и видел все будто происходящим на сцене), читал и плакал над ее страницами. По книге выходит, что все люди... братья. С тех пор я переменился: стал добрее, отзывчивее к людям. Ваш великий, исполненный нравственности роман спас меня», — писал Толстому в сентябре 1903 г. английский коммерсант, армянин по национальности, М. Пантикян.

Другой корреспондент, француз Пилон-Флёри, рассказывал автору о влиянии его романа на знакомого богача, совершившего в молодости ”нехлюдовский” поступок: «Я давно хотел вам сказать, что под влиянием ваших творений сердца становятся лучше, но не осмеливался. Потом появилось “Воскресение”, которое на моих глазах потрясло сердце человека несметно богатого, занимающего высокое положение во Франции и в Англии... Теперь он делает все, чтобы искупить зло, которое причинил одной молодой девушке.

Я думаю, что вы будете рады узнать о том добре, которое вы делаете» (Франция. Октябрь 1900 г.).

Молодые читатели ”Воскресения”, потрясенные романом, нередко искренне решали перестроить свою жизнь, посвятить ее служению народу, но, не зная, с чего начать, обращались к автору с вопросами.

Вот отрывок из очень искреннего письма немецкой девушки Эрики Рениш: «Высокочтимый мастер! Сегодня я дочитала Ваше “Воскресение”. Потрясена до глубины души, не просто приятно настроена на мечтания и веселые воспоминания, как это бывало после чтения других романов, но потрясена и терзаема тысячью вопросов, один из которых, самый главный,

113

неотступно стоит передо мной: так что же мне делать?... Что доброго, хорошего могу я, скромная девушка, сделать для людей, для общества?...

14 дней я выжидала с отправкой письма, чтобы убедиться, насколько влияние Вашей книги серьезно и продолжительно. Но и сегодня я испытываю то же самое, что чувствовала в ту минуту, когда, потрясенная, выпустила из рук Вашу книгу и написала Вам это письмо... Будет только справедливо, если Вы, тот, кто всколыхнул во мне эти волнующие вопросы, поможет мне их разрешить...» (письмо от 24 августа 1900 г.).

Иностранная почта Толстого позволяет яснее увидеть, что влияние Толстого и его произведений принимало разные формы. Нередко призыв писателя, обращенный к людям, понимался как чисто этический, нравственный, лишенный какого-либо религиозного содержания. Именно в таком, чисто нравственном аспекте восприняла ”Воскресение” француженка Маргарита Гроссе, писавшая автору: ”Благодаря Вам я поняла, что человек должен посвятить жизнь служению людям, что он должен вырвать из своего сердца пусть инстинктивный, но такой отвратительный эгоизм, благодаря Вам душа моя широко раскрылась к состраданию, к милосердию” (письмо от 20 февраля 1900 г.).

”Высочайшее выражение этического самосознания эпохи” видел в творчестве Толстого прогрессивный общественный деятель, американский писатель У. Л. Гаррисон²⁴.

Как призыв к ”добровольному служению” восприняли его произведения представители радикальной французской интеллигенции Ж. Жорес, Р. Роллан, Ш. Пеги, Ж.-Р. Блок.

Многие другие читатели светлое, очистительное влияние ”Воскресения” связывали с религиозным просветлением, пережитым Нехлюдовым, рассказывали автору о чувстве религиозно-нравственного возрождения, которое они испытали, ”сливаясь душой” с героем романа.

Курт Барш из Бордо благодарил Толстого за то, что роман открыл ”перед ним единственную истину, долгие годы тщетно искомую и не найденную в различных религиозных учениях” (1902 г.).

В письмах голландского журналиста, последователя учения Толстого, Ван Дюйля, звучала утопическая вера в то, что призыв писателя к ”безбрежной доброте и христианскому братству” будет услышан миллионами, и это в конечном счете поможет изменить мир, ”столь ужасный сегодня” (письмо от 25 августа 1899 г. и письма 1900 г.).

Однако сама жизнь убеждала современников писателя, что нравственное самоусовершенствование как единственный путь коренного изменения мира — утопия. Об этом, в частности, писал Толстому социалист Сулеван Раймонд, причислявший себя к ученикам и последователям Толстого: ”Есть много людей, занимающих высокое положение, провозгласивших верность Вашему учению, однако не желающих отказаться от роскоши, в которой они живут, и поэтому Ваша прекрасная мечта вряд ли когда-либо осуществится на этой планете” (письмо от 14 июля 1904 г.).

Как мы видели, огромное большинство читателей романа Толстого были убеждены в его светлом, возвышающем душу влиянии. Однако среди многих писем-откликов нашлось несколько, авторы которых, как бы

114

споря с общим мнением, утверждали обратное: ”Воскресение” оказывает или может оказать губительное, нравственно разрушительное влияние на умы и сердца людей.

Нетрудно догадаться, что подобные оценки и суждения принадлежали консервативным и ортодоксально-религиозным читателям.

Так, англичанин Джингольд Джон, давший в начале своего пространного письма (отрывок из него приведен выше) очень высокую оценку роману, в дальнейшем, противореча самому себе, писал о тяжелом, удручающем впечатлении от этого произведения, по его мнению, ”воспевающего отбросы общества и проституток”. Корреспондент укорял автора в том, что он подавляет читателей, ”оставляет без надежды на будущее”: «Вы называете болезнь, но не говорите, как ее лечить. И я с мольбой кричу Вам: “Как мне исцелиться?” А Вы молчите в ответ». Любопытно, что ”Воскресение” как произведение ”разрушительное” и в то же время недостаточно ”поучительное” он противопоставил рассказу Толстого ”Где любовь, там и бог”. По словам Дж.Джона, этот рассказ побуждает делать добро, в то время как ”Воскресение” не рождает такой потребности... Автору ”Воскресения”, ”не указавшему людям на выход из бездны”, Джон ставил в пример Ч. Диккенса, ”более реалистичного в своем критицизме”, чьи романы ”Оливер Твист”, ”Холодный дом”, ”Записки Пиквикского клуба” ”способствовали внесению поправок в законы”.

Примером пуритански-ханжеского подхода к оценке романа может служить письмо английского квакера Джона Беллоуза, проникнутое прямо-таки средневековым отношением к литературе и искусству, как ”служанке богословия”.

Любопытна сама история появления этого письма.

В 1899 г. В. Г. Чертков обратился к Д. Беллоузу с просьбой помочь ему в распространении ”Воскресения”. Однако случилось непредвиденное. Прочитав роман, Дж. Беллоуз пришел в смятение, объявил ”Воскресение” произведением ”безнравственным” и по этой причине отказал В. Г. Черткову в помощи. Более того, он высказался против принятия в духоборский фонд квакеров денег, полученных от продажи ”безнравственной книги”. Но и этого деятельному члену ”общества защитников нравственности” Д. Беллоузу показалось недостаточно. Он написал и передал для пересылки Толстому огромное послание, в котором, не пренебрегая оскорбительными сравнениями, пытался доказать, что роман оказывает губительное влияние на души читателей. Огонь критики он сосредоточил на 17-й главе первой части романа — сцене совращения Нехлюдовым Катюши. Движимый ужасом перед ”соблазнами плоти”, он нашел, что эта сцена, передающая ”жар страсти” Нехлюдова, способна ”совратить читателей”, ”ввести их в грех”. Впечатление от нее Беллоуз позволил себе сравнить с ”созерцанием серии фотографий сомнительного свойства”.

«Если чтение “Воскресения” подходит тем, кто прозябает в грязи и наслаждается этой грязью, — писал Беллоуз Толстому, — и в этом мало удивительного, оно не подходит другим. Разве дать водки или брэнди человеку, в тысячный раз напившемуся, то же самое, что дать вина рыдающей девушке, которая никогда прежде его не пробовала?» (письмо от 14 октября 1901 г.).

115

Толстой, придававший огромное значение нравственному смыслу своих произведений, дважды перечел послание квакера (исписавшего бисерным почерком четыре больших листа) и написал ему ответ в том безупречно вежливом, дружелюбном тоне, в котором он всегда отвечал своим корреспондентам:

”Дорогой друг! Получил Ваше письмо и предполагал ответить на него, но последние месяцы я был так слаб, что не мог этого сделать. Поэтому вы должны извинить меня за мое долгое молчание. <... > Она (книга. — В. Г.) может иметь дурное влияние на тех людей, которые прочтут не всю книгу и не проникнутся ее смыслом. Она могла иметь также совсем обратное влияние, как и предполагалось. Все, что я могу сказать в свою защиту, это следующее: когда я читаю книгу, главный интерес для меня — мировоззрение автора, чтó он любит и чтó ненавидит. И я надеюсь, что читатель, который будет читать мою книгу с той же точки зрения, поймет, что любит и чего не любит ее автор, и проникнется чувством автора”.

В заключение, проявляя высшую степень терпимости, Лев Николаевич признавал себя виноватым в том, что мог произвести этой сценой ”такое плохое впечатление” (письмо от 24 декабря 1901 г. — 73, 164). Вместе с тем ответ писателя содержал и обращение ко всем читателям ”Воскресения” — читать его ”книгу”, проникнувшись ”чувством автора”, понять его ”точку зрения” на изображаемые в ней события.

Исследователи не раз отмечали, что европейская критика конца прошлого века обычно оценивала произведения ”позднего” Толстого в сравнении с произведениями зарубежных писателей, чаще всего натуралистов, занимавших в последние десятилетия XIX в. главенствующее положение в литературе Западной Европы. Это сопоставление помогало ярче выявить примечательные особенности творчества русского писателя. Читатели-иностранцы также нередко делали подобные сопоставления.

”Несмотря на то, что я чистокровная немка, — писала в декабре 1898 г. Роза Глас из Австрии, — уверяю Вас, что еще ни один немецкий писатель не имел на меня такого продолжительного влияния, как Вы. Все, что может предложить немецкая литература, находится под влиянием натурального направления. Только Вы остаетесь всегда самим собой. Самобытным и правдивым, и в то же время поэтичным”.

”Воскресение” было издано в Германии в пору увлечения философией Ф. Ницше, провозгласившего ”новую мораль” с ее культом ”сильной личности”, ”сверхчеловека”, жестокого и бессердечного. Неудивительно, что роман ”Воскресение” был оценен реакционной немецкой критикой как ”устаревший по своим идеям и идеалам”²⁵.

В противовес этому в письмах нескольких немецких читателей звучит восхищение нравственной высотой произведений Толстого, его романа ”Воскресение”, противостоящих культу жестокости и аморализма. ”Конечно, самых разных писателей предостаточно в Европе. Но какая разница между Вашими творениями, отражающими чистоту Вашей души, и произведениями немецких писателей, грязный стиль которых, если так можно выразиться, испаряет высокомерие и жестокость их испорченных нравов!” — писал Толстому из Испании учитель немецкого языка Шильдкнехт Федерико (письмо от 27 января 1900 г. Гранада).

116

По письмам, присланным из-за рубежа, можно судить о том, что наиболее чуткие читатели-иностранцы верно улавливали некоторые важные отличительные особенности Толстого-художника.

«“Воскресение”, — писал Эльмер Моод, — пробуждает чувства, дремлющие в глубине души, о существовании которых едва ли предполагали, и побуждает быть более чистыми, менее эгоистичными в отношениях с окружающими, во взгляде на цель жизни». Эти слова приведены в предисловии к изданию романа на английском языке, вышедшему в 1901 г.²⁶

Многие десятки писем-откликов подтверждают правоту этого утверждения. Нельзя, однако, не учитывать, что чаще всего Толстому писали наиболее чуткие, эстетически отзывчивые читатели. Чтобы судить о восприятии романа в разных слоях общества, необходимо привлечь также другие источники: отклики в печати, дневники и воспоминания современников.

Интересные сведения о том, как было воспринято ”Воскресение” парижскими рабочими, слушателями народного университета, мы находим в статье корреспондента журнала ”Русское богатство” Н. Кудрина, побывавшего в 1900 г. на лекции о ”Воскресении”.

Прежде всего корреспондент был поражен тем поистине колоссальным интересом, который вызвала эта лекция, прочитанная аббатом Шарбоннэлем, порвавшим с церковью. В зал, вмещавший около 400 человек, пришло не менее 700. Многим слушателям, в том числе и корреспонденту ”Русского богатства”, пришлось слушать лекцию стоя.

”Громадное большинство слушателей состояло из ремесленников, приказчиков и рабочих, часть которых явилась прямо в блузах... Знаменательна также высокая пропорция женщин и народа в аудитории... Женская публика по крайней мере наполовину, состояла из ремесленниц и работниц”²⁷.

Н. Кудрин впечатляюще ярко передает атмосферу напряженного, захватывающего интереса к роману, царившую в этой большой аудитории. «Рабочие и работницы с неподдельным энтузиазмом и восхищением слушали отрывки из романа, которые читал лектор. Они необыкновенно чутко и правильно оценивали... наилучшие места из “Воскресения”».

«Были моменты, — пишет Н. Кудрин, — когда мне хотелось расцеловать этих живых, пылких и интеллигентных “народных студентов”. Такое понимание и такой вкус обнаруживали они в течение всей этой, длившейся полтора часа лекции». Когда лектор закончил чтение длинной выдержки из романа, рисовавшей «бесконечно печальную жизнь Масловой в доме терпимости, залп аплодисментов и бурные крики “браво”, “браво”, “великолепно”, “это души пронизывает” потрясли залу... Такими же шумными аплодисментами и криками одобрения было встречено и то место лекции, где Шарбоннэль страстно и энергично нападал на толстовскую теорию непротивления злу...».

Рассказ о романе Толстого ”проник в сознание слушателей и потряс коллективную душу залы”, — подводил итог своим впечатлениям автор статьи.

Ж-Р. Блок вспоминает об огромном впечатлении, которое произвело ”Воскресение” на передовую французскую интеллигенцию, и в то же время

117

о двойственном, противоречивом отношении к нему в кругах обеспеченных людей: ”Буржуазия смеялась над этой книгой, но была под сильным впечатлением от нее”²⁸.

Как свидетельствуют документы, роман был с негодованием отвергнут в крайне правых реакционных кругах, видевших в авторе ”Воскресения” ”опасного анархиста”, ”подрывателя основ”. С их точки зрения, почитатель Толстого, пропагандирующий его книгу, заслуживал не просто осуждения, но преследования, вплоть до увольнения со службы. Характерна заметка, опубликованная 24 ноября 1901 г. в газете ”L’Autorité”, об инциденте, происшедшем в педагогическом училище города Каракассона: директриса этого училища, ”превратно понимая задачи воспитания будущих учительниц”, «устроила публичное чтение последней книги русского анархиста Толстого “Воскресение”, где выражены такие теории и даны такие реалистические картины нравов, что от них мог бы покраснеть сам Золя... Ректор академии в Монпелье и инспектор академических учреждений Каракассона тщетно добиваются снятия директрисы с ее поста...».

Нападки на ”Воскресение”, исходившие из разных кругов ”потребителей литературы”, были достаточно разнообразными.

Так, например, читатели, и особенно читательницы, искавшие в романах ”любовь и только любовь”, были разочарованы тем, что в ”Воскресении” мало любовных сцен, что герой ”недостаточно занят Масловой и отвлекается на посторонние темы”²⁹. Свое недовольство они выражали, в частности, в письмах, адресованных в редакцию газеты Echo de Paris”, на страницах которой печатался роман.

Французский критик-социалист Мариус Ари Леблон, в статье, посвященной роману Толстого, нарисовал выразительный портрет буржуазного обывателя, читающего ”Воскресение”, ”меряющего всех на свой аршин” и на основании этого выносящего приговор героям романа. Этот читатель-обыватель не способен понять возвышенных устремлений человеческого ума и сердца и потому недоверчиво, брюзгливо-насмешливо судит о романе и его главном герое. ”С его точки зрения, князь Нехлюдов — глупец, если не безумец”.

«Если бы Нехлюдов женился на Катюше потому, что она до сих пор красива, — писал критик, — это было бы признано абсолютно нормальным... Но он “умничает”, решает моральные и социальные теоремы, стремясь с математической точностью доказать, что обязан жениться на девушке, потому что первым вовлек ее в порочную жизнь, и публика недовольна, так как герой руководствуется не чувственной страстью, а чувством долга»³⁰.

Скептически недоверчивое отношение французских обывателей к поступкам Нехлюдова Мариус Ари Леблон использовал в статье для критики культа чувственной страсти, ведущего, по его мнению, к распущенности и вседозволенности.

Противоречивое отношение общества к ”Воскресению”, отмеченное Ж.-Р. Блоком, ярко отразилось на истории его публикации в странах Европы и Америки.

С одной стороны, зарубежные издательства и редакции проявили жадный

118

интерес к новому роману Толстого, быстроту и оперативность в переводе и издании ”Воскресения” на иностранных языках. Уже в 1889 г. <sic! ошибка; правильно: 1899> оно вышло в переводах на французский, немецкий, сербскохорватский и словацкий; в 1900 — на финский, болгарский, голландский, норвежский, итальянский и польский языки. С другой стороны, многие издатели и переводчики (они же первые его иностранные читатели) проявили панический страх перед возможным нежелательным влиянием крамольной книги.

Как только встал вопрос о переводе романа, издатели, едва ли не в один голос, заговорили о том, что ”Воскресение” невозможно издать полностью. Страх перед возможным ”разрушительным” влиянием книги, ее неприятием буржуазной публикой побуждал редакторов и переводчиков бесцеремонно кромсать и перекраивать великий роман, исключая из него не только абзацы, но целые главы, обличающие буржуазное государство, суд, церковь, а также сцены, в которых художественно правдиво изображены отношения между Нехлюдовым и Катюшей.

Первым ”отредактировал” ”Воскресение” Теодор Визева, переведя его на французкий язык для газеты ”Echo de Paris”.

Сохранился любопытный документ — письмо Т. Визева к П. И. Бирюкову (для передачи автору), в котором он, с одной стороны, клялся в любви к Толстому, как человеку, ”выше всех почитаемому”, с другой — отстаивал свое ”право” вычеркивать из романа все, что, по его мнению, ”заслуживает” исключения сообразно с общественно-политической обстановкой во Франции, вкусами публики, требованиями церковников и т. д. В его переводе из ”Воскресения” выброшено описание службы в тюремной церкви, критика военщины, сделаны и многие другие сокращения; при этом переводчик самонадеянно утверждал, что изъятые главы не играют в романе значительной роли, и все изменения внесены ”исключительно в интересах учения Льва Толстого” и улучшения романа³¹.

Примечательно, что не только профессиональные литераторы, но также обыкновенные читатели с возмущением восприняли известие об искажениях романа в переводах на иностранные языки.

”Я узнал, что м-е Теодор де Визева в своем переводе сознательно опустил превосходное место, касающееся военной службы и несчастного дела Дрейфуса. О! Каким бы счастьем было для меня прочитать Ваше творение в подлиннике, оценив таким образом его истинную высоту”, — писал Толстому его почитатель из Франции (Ж. Дюпюи. Письмо от 4 июня 1900 г.).

Бесцеремонно расправился с романом и его ”переводчик” на немецкий язык П. А. Гауф, исключив из него целые главы и также вызвав возмущение читателей.

Англия была единственной страной, в которой первый перевод ”Воскресения” был осуществлен без купюр и искажений с лондонского бесцензурного издания романа, осуществленного В. Г. Чертковым в 1889 г. <ош.!>

Однако наряду с многими англичанами, высоко оценивавшими и горячо принявшими ”Воскресение” (их письма приводились выше), в Англии были и читатели-святоши, такие, как член ”Общества блюстителей нравственности” Дж. Беллоуз, отвергнувшие роман Толстого как

119

”безнравственный”. (В 80—90-е годы тем же ”Обществом” были объявлены ”безнравственными” ”Анна Каренина”, ”Крейцерова соната” и другие великие творения мировой литературы.)

По свидетельству Э. Моода, дело доходило до курьезных случаев: ”один почтенный квакер, прочтя сцену падения Катюши, поспешил сжечь книгу”.

Страх части респектабельных англичан перед новым романом Толстого был так велик, что некоторое время лондонские книготорговцы отказывались его продавать. Мнение о ”безнравственности” ”Воскресения”, по-видимому, получило в Англии распространение. Именно поэтому Э. Моод счел нужным посвятить его опровержению вступительную статью к новому лондонскому изданию романа, вышедшему в 1903 г. Критик справедливо заметил, что не только пресловутая сцена соблазнения Катюши, но главным образом прямота и резкость Толстого в постановке жизненных проблем были основной причиной, по которой ”Воскресение” объявили в Англии ”безнравственным”.

”Прежде всего следует признать, — писал Моод, — что Толстой выражает свои мысли прямо и резко, в той форме, к которой мы не привыкли. Однако прямота в выражении мыслей сама по себе не аморальна, а скорее наоборот...” ”Верно также и то, что Толстой осуждает взгляды, которые разделяет большинство, но прежде чем решить, чьи взгляды аморальны — его или большинства, следует в этом разобраться...”

Касаясь изображения чувственной любви в ”Воскресении” (темы запретной для литературы с точки зрения читателей-пуритан), Э. Моод убедительно показал, что именно Толстой, в отличие от огромного числа романистов, ”занятых ухаживаниями и любовными похождениями и незаметно внушающих читателям, что только в любви единственный смысл и счастье жизни”, рисует возвышенные и чистые устремления своих героев (Нехлюдова, Марии Павловны, Симонсона и др.) ”к осуществлению идеала добра и справедливости, логикой развития романа давая почувствовать высоту и ценность этих устремлений, и наоборот, узость жизни, ограниченной одними любовными интересами”³².

Право первой публикации ”Воскресения” в Америке В. Г. Чертков предоставил журналу ”Cosmopolitan”. Однако, едва начав печатание, редактор по собственному произволу переделал 17 главу первой части книги. Прочитав эту переделку, В. Г. Чертков порвал контракт с редакцией журнала, а Толстой сделал заявление о своем отказе авторизовать этот перевод-переделку. Несмотря на это, роман был выпущен отдельной книгой с теми же грубыми искажениями. И вновь, так же, как это было в странах Европы, читатели первыми выступили в защиту своего любимого писателя против издателей.

”Я не мог молчать, сознавая, как бесчеловечно и глупо они изуродовали Ваше детище... Негласная, но все-таки могучая у нас цензура ханжества и прописной морали одолела, и Ваш шедевр оказался безумно искалеченным”, — писал Толстому из Америки П. А. Деменс (отрывок из его письма приводился выше).

Заключая главу о первых зарубежных читателях ”Воскресения”, остановимся еще на одном источнике, дающем живое представление о том,

120

как читался, как воспринимался роман. Этот источник — художественная литература.

Французкий писатель Поль Бурже, занимавший в это время крайне правую общественную позицию, в 1901 г. издал роман ”Этап”, в котором постарался предостеречь французскую публику от ”вредоносного влияния Толстого, изобразив в устрашающе-пасквильной манере некий ”Толстовский союз” молодежи, как сборище опасных анархистов”³³.

В 1903 г. французский писатель Эдуард Род, испытавший влияние идей Толстого, его религиозно-нравственного учения, написал роман ”Бесполезные усилия”³⁴, явившийся литературным откликом на ”Воскресение”.

Леонард — герой романа Э. Рода — узнает, что соблазненная и брошенная им девушка совершила преступление и находится под судом. Так же, как Нехлюдов, Леонард тяжело переживает случившееся, испытывает раскаяние, угрызения совести. Однако по своему характеру и взглядам герой Э. Рода существенным образом отличается от Нехлюдова. Если для Нехлюдова встреча с Масловой в суде явилась толчком, который привел его постепенно к решению коренным образом изменить свою жизнь, с Леонардом ничего подобного не произошло. Переживая укоры совести, он тем не менее остается верен буржуазному здравому смыслу, ничего не меняет в своей благополучной жизни. В этом смысле герои писателей несопоставимы, так же, как несопоставим средний, лишенный социальной остроты роман Э. Рода с гениальным творением Толстого.

Однако поставив своего героя в сходную ситуацию, перед лицом нравственного выбора, Э. Род внимательно прислушивался к спорам, которые велись во французском обществе вокруг ”Воскресения”, и очень подробно воспроизвел их на девяти страницах (!) своей книги.

Э. Род вводит нас в типичный светский салон Парижа, делает свидетелями обсуждения важнейшей литературной новости — появившегося на прилавках магазинов ”Воскресения”. Автор живо передает атмосферу жадного интереса к роману, ”о котором в последние две недели только и говорят”, всеобщее признание могучего таланта русского писателя и в то же время борьбу противоположных оценок и мнений (восторгов, гнева, осуждения), бушевавших вокруг произведения Толстого и его героев. Длинный, как бы выхваченный из жизни спор людей ”света” о ”Воскресении”, воспроизведенный на страницах романа Э. Рода, — своеобразный литературный документ, отразивший существенные особенности восприятия и оценки ”Воскресения” в буржуазном обществе тех лет.

2. РОМАН Л. Н. ТОЛСТОГО ”ВОСКРЕСЕНИЕ”
В ОБЩЕСТВЕННО-ЛИТЕРАТУРНОЙ
ЖИЗНИ ФРАНЦИИ НАЧАЛА 900-Х ГОДОВ

Роман ”Воскресение” был переведен и опубликован во Франции в 1899 г., в разгар острой политической борьбы вокруг дела Дрейфуса, которая, по словам В. И. Ленина, вплотную подвела народ к гражданской войне¹.

В Париже проходили массовые демонстрации рабочих, экономические стачки переходили в политические. Реакционеры во главе с ”Партией

121

патриотов” сделали попытку в феврале 1899 г. организовать монархический переворот.

В это время демократические силы страны выступили единым фронтом в борьбе против реакционной военщины и клерикалов, в защиту республики и демократических свобод².

Условиями острой политической борьбы и поляризацией общественных сил, по всей видимости, можно объяснить некоторые особенности восприятия и оценки позднего творчества Толстого, в частности его романа ”Воскресение” во Франции на рубеже веков.

В это время представители передовой демократической и социалистической Франции, прогрессивные общественные деятели, публицисты и писатели увидели в Толстом — авторе обличительных трактатов и только что вышедшего ”Воскресения” — мощного союзника в борьбе против сил реакции, военщины и клерикализма. Передовые общественные деятели, и прежде всего социалисты, в своем стремлении опереться на авторитет великого писателя нередко прямо ”зачисляли” его в лагерь революционных борцов за социалистическое будущее. С другой стороны, крайне правые публицисты, писатели и критики, напуганные сокрушительной критикой Толстым буржуазного общества и государства, также нередко видели в нем революционера и анархиста ”почище Кропоткина”. В это время во Франции многие социалисты подчеркивали объективный революционный смысл творчества позднего Толстого.

”В то время как великий мистик проповедует отказ от действия во всех его формах — острота его мысли и чистота его идеала становится вопреки ему самому возбудителем революционного действия, — писал в 1901 г. основатель Французской социалистический партии Жан Жорес³. Как свидетельствуют многочисленные документы, именно Толстой, вступивший в единоборство с царским самодержавием, воодушевил демократически настроенных писателей вступить в борьбу против реакции.

В 1900 г. группа передовой французской интеллигенции (Ромен Роллан, Шарль Пеги, Жан-Ришар Блок и др.) объединилась вокруг журнала ”Двухнедельники”, редактором и главным автором которого стал молодой писатель и мужественный публицист Ш. Пеги, постоянно опиравшийся на Толстого в своей борьбе против реакционных церковников и милитаристов⁴. Призыв русского писателя делать добро, самоотверженно служить людям они перевели в сферу общественно-политической борьбы. «Да, “служить” — таков был лозунг нашей юности. Жорес, Ромен Роллан, Пеги перевели его нам на французский язык, но первоначальное слово было произнесено Толстым»,— вспоминал Ж.-Р. Блок⁵.

Среди поздних произведений Л. Толстого, оказавших большое влияние на общественную и духовную жизнь стран Запада, особое место занимает ”Воскресение”, — это, по словам Р. Роллана, ”последняя из горных вершин его творчества, самая высокая, если не самая могучая...”⁶.

Приведем отрывок из статьи Р. Роллана ”Прощание с прошлым”, позволяющий судить о том, как на рубеже веков передовые люди Франции восприняли ”Воскресение”.

«Потрясение пришло нежданно-негаданно. Внезапно нагрянуло дело Дрейфуса... Сразу же были сорваны официальные маски, и на мгновение

122

явились в своем подлинном обличии Справедливость, Свобода, а заодно — Сила, вернее Силы, Революция и Армия, — словом насилие... Стоическая бескорыстная любовь к правде и чистоте опьяняла, жгла своим белым пламенем лучших людей Франции, носивших на себе печать Бетховена и “Воскресения” (как раз в эти годы появилось во Франции это великое произведение. — В. Г.)»⁷.

Однако мы отступили бы от исторической правды, утверждая, что в 900-е годы ”Воскресение” и другие поздние произведения Толстого увлекали передовых людей лишь яростной критикой буржуазного строя. Сегодня особенно важно подчеркнуть, что многих передовых писателей и общественных деятелей тех лет, в том числе и социалистов, произведения Толстого привлекали разными сторонами, неразрывно между собой связанными: грозным обличением современной цивилизации и покоряющей человечностью, устремленностью в будущее, страстным желанием здесь, на земле, установить ”такой строй жизни, при котором царствующие теперь раздор, обман и насилие будут заменены свободным согласием, правдой и братской любовью людей между собой” (37, 252). Социалист Робер Дюньер, как и Ромен Роллан, видел огромную заслугу Толстого в его ”упорном стремлении воплотить в жизнь мечту об единении народов на земле, уничтожении границ, армий, всеобщем мире”⁸.

Если сопоставить работы о Толстом и романе ”Воскресение” многих французских социалистов и русских марксистов тех лет, бросится в глаза разительная противоположность оценок. В то время как русские социал-демократы обрушивались с уничтожающей критикой на религиозно-нравственное учение Толстого и полностью его отвергали, французские социалисты с тем же энтузиазмом отыскивали в художественных произведениях и учении Толстого те элементы ”демократии и социализма”, которые, у писателя действительно были, нередко прямолинейно рассматривая его взгляды как социалистические. Для большей наглядности выпишем рядом высказывания русских и французских социалистов о Толстом, его учении, идеалах, романе ”Воскресение” (мы не касаемся здесь работ В. И. Ленина о Толстом).

Г. В. Плеханов9 (1910) ...Наша точка зрения прямо противоположна точке зрения Толстого. С. Шаумян10 (1911) В своей любви к людям, в своей беспредельной доброте Толстой надумал свою религию и морочил ею нас... Л. Аксельрод-Ортодокс11 (1904) Какой бы резкостью ни отличалась эта критика, она остается совершенно бесплодной, потому что она везде и повсюду приурочивается мистиком-христианином к аскетическим целям... Блестящим подтверждением бесплодности критики может служить хотя бы ”Воскресение”.

Г. Сеай12 (1911) Толстого мало заботят отвлеченные вопросы. Центральная идея философии Толстого — требование справедливости для всех — в сущности глубоко современна. Она роднит Толстого с сен-симонистами и социалистами. Мариус-Анри Леблон о романе ”Воскресение”13 (1899) Никогда раньше с большей простотой и силой не выявлялось несоответствие между высокими обязанностями и ничтожными повседневными действиями тех, кто их исполняет. Гениальный роман Толстого — это прежде всего защитительная речь против власти буржуазии.

123

Л. Аксельрод-Ортодокс14 Толстой как проповедник-моралист является самым резким и вполне сознательным противником социалистического движения.

Теодор Рюиссен15 Молодая Россия страдает от тех зол, которые Толстой разоблачает: от самовластия, от быстрых расправ, от милитаризма, от ортодоксии. Она так же, как Толстой, жаждет идеала справедливости, свободы, всеобщего братства. Она приветствует в нем своего морального вдохновителя. Но в то же время она реалистична и знает, что никто не отдаст власть без сопротивления, подчинившись силе идей.

В работе французских социалистов 900-х годов нередко сочеталось прямолинейное зачисление Толстого в стан революционеров с признанием огромного общечеловеческого значения его художественного творчества и нравственного учения (в этом смысле характерна оценка значения Толстого философом Теодором Рюиссеном, приведенная выше). А социалист Поль Гиацинт Луазон был убежден, что Толстой близок людям труда не только обличением социального зла, но и утверждением высоких моральных ценностей.

Известный французский философ, демократ и атеист Габриель Сеай в апелляциях автора романа ”Воскресение” к Богу видел лишь форму, лишенную религиозного, мистического содержания. Поэтому, разрабатывая новое моральное учение, основанное на сознании социального долга, а не вере в Бога, он находил основания для того, чтобы опираться на Толстого: ”Мы хотим быть счастливы здесь, на земле. Здесь, на земле, мы хотим построить общество всеобщего братства... Главенствующая идея религии Толстого — это новая идея все возрастающей человеческой совести, которая воодушевляет и волнует наше общество”, — писал Г. Сеай¹⁶.

Т. Рюиссен в статье, отрывок из которой приведен выше, подчеркивал близость Толстого к русскому освободительному движению, ссылался на изображение ссыльных революционеров в романе ”Воскресение” как людей редкой нравственной высоты, ”готовых жертвовать всем, даже жизнью, ради общего дела”.

В отличие от упомянутых нами философов и общественных деятелей Ж. Жорес не стремился прямолинейно сблизить Толстого с социалистами, однако проникновенно писал о великом нравственном, общечеловеческом звучании творчества Толстого, ”который напомнил всем нам о моральном смысле и значении жизни... помог нам устремить взор к небу, усыпанному звездами, обрести смысл простоты, братства, жизни глубокой и таинственной”¹⁷.

Еще в конце XIX в. на творчество Толстого пытался опереться лидер французской партии радикалов Леон Буржуа, видевший альтернативу теории Карла Маркса о классовой борьбе в учении о классовом мире и солидарности. Как на пример братских отношений между хозяином и работником он ссылался на творчество Толстого, его рассказ ”Хозяин и работник”¹⁸.

124

В духе распространенной среди радикалов и социалистов теории классового сотрудничества, ведущего к социальной гармонии и благоденствию, пытался интерпретировать ”Воскресение” А. Беранже. В отношениях между главными героями романа — Нехлюдовым и Масловой он усмотрел ”скрытый символический смысл”, ”олицетворение двух сил социального мира — богатства и бедности, аристократии и пролетариата”, которые после взаимного антагонизма, долгих мучений кончают тем, что ”сливаются в любви, и братство душ уничтожает братоубийственную борьбу классов”¹⁹. Нетрудно заметить, что в своем стремлении ”по-новому” истолковать роман автор статьи превратил его в некую художественную иллюстрацию к теории классовой солидарности, придумав при этом собственную версию конца книги, не имеющую ничего общего с ”Воскресением”; писал о ”счастливом соединении” Нехлюдова с Масловой, призванном символизировать классовый мир и гармонию. Как известно, в подлинном романе Толстой обнажил пропасть, разделяющую высшие классы и бедствующий народ.

Помимо условий острой общественной борьбы, можно указать и на другие причины, повлиявшие на восприятие и оценку творчества позднего Толстого во Франции на рубеже веков. По-видимому, играло роль и то обстоятельство, что в Западной Европе толстовство не имело такого широкого распространения, как в России, и поэтому не могло служить серьезным препятствием на пути развития революционного движения, и то, что во французском социалистическом движении начала XX в. главенствующую роль играли социал-реформисты, стремившиеся овладеть политической властью, достигнуть социальной справедливости мирным путем. Для них так же, как для Р. Роллана, учение Толстого о ”непротивлении злу насилием” не было столь неприемлемым, как для русских марксистов.

Творчество позднего Толстого — бунтаря против социальной несправедливости, — с такой силой привлекавшее передовых общественных деятелей и писателей Франции, вызывали страх и негодование у французских реакционеров. Главные выпады против Толстого особенно усилились после разгрома русской революции 1905 г., когда идеологи реакции все чаще стали видеть в нем предтечу и духовного вдохновителя русской революции, возлагая на писателя вину за ее кровавые последствия.

Показательна книга французского реакционного писателя Мишеля Карницкого с красноречивым заглавием ”Преступление Толстого”, автор которой с возмущением рассказывал, как ”при выходе из одного собрания анархистов” бесплатно раздавали роман Толстого ”Воскресение”, обладающий такой ”подстрекательской” бунтарской силой, таким могучим влиянием на массы, что его распространение вместе с другими ”поздними писаниями Толстого” неизбежно повлечет за собой ”страшные беды, убийства, несчастья, породит всеобщее недовольство, праздность, демонстрации, мятежи”²⁰. Это ”предсказание” французского автора полностью совпадает с рассуждениями о губительном влиянии произведений позднего Толстого на народ и судьбы России таких русских реакционеров, как К. П. Победоносцев, архиепископ Никанор, протоиерей Г. Буткевич и др.

125

В создании ”Воскресения”, обличительных трактатов и статей М. Карницкий видел ”преступление Толстого по отношению к государю, церкви, человечеству”. Знаменательно, что свое возмущение автор обращал не только против Толстого, но также против тысяч и тысяч читателей и восторженных почитателей его таланта, не думающих о том, ”к каким страшным последствиям ведут эти преступные книги”.

Другой не менее реакционный автор, Гарсия Мансилья, свою книгу ”Толстой и коммунизм” посвятил социально-экономическим взглядам Толстого, развитым в работе ”Великий грех”, получившим художественное воплощение в романе ”Воскресение” и других произведениях.

Во взгляде Толстого на земельную собственность и ”крестьянский вопрос”, его призыве к разделу земли между работающими на ней крестьянами, Г. Мансилья увидел черты ”аграрного коммунизма”, отметив связь между социально-экономическими воззрениями русского писателя и идеологами крестьянской революции — Томасом Мюнцером, Яном Гусом и Гракхом Бабефом. Г. Мансилья предостерегал ”легковерных читателей ”от того, чтобы не попасть под влияние евангельски-кротких писаний Толстого”, в то время как ”кротость” Толстого — мнимая, в действительности ”его доктрина носит революционный характер”.

Отношение Толстого к ”крестьянскому вопросу” и земельной собственности Г. Мансилья, как и другие консервативные писатели, осудил также с позиций христианской религии и церкви, ведь, ”убеждая раздать землю беднякам, он игнорировал первую заповедь бедности, завещанную Христом человечеству, подняв тем самым нищету на высоту божественного установления... А его призыв к пассивному сопротивлению — это бунт против государства и самого государя-императора, бунт, который противоречит другой важнейшей заповеди Христа — подчиняться Богу и Кесарю”²¹.

Толстовские идеи всеобщего мира и братства между народами, с энтузиазмом встреченные передовой Францией, в то же время вызвали отповедь реакционных философов и публицистов. Французский философ, последователь Ф. Ницше, Ж. Голтье вслед за своим учителем утверждал, что призыв Толстого к братскому единению людей ”противоречит законам жизни”, в которой царят вражда и борьба²². Отверг он и главенствующую толстовскую идею нравственного самоусовершенствования, так как, по мнению Голтье, ”следуя законам нравственности, человечество слабеет”, а ”братские связи возможны только в первобытном обществе и у мужиков”...²³. ”Отжившим” гуманистическим идеям Толстого он противопоставил культ насилия и войны.

***

Сразу же после перевода ”Воскресения” на французский язык рецензии на роман, а несколько позже обстоятельные литературно-критические статьи появились во многих французских газетах и журналах. Так же, как это случилось с ”Войной и миром” и ”Анной Карениной”, первые зарубежные критики (исключая крайне правых) дали гораздо более высокую оценку ”Воскресению”, чем многие литераторы-соотечественники

126

писателя. Первые французские рецензенты характеризовали ”Воскресение” как новый художественный шедевр, в котором Толстой достиг ”высшей степени реализма”, как роман мирового значения, пролагающий путь в литературу XX в. Приводим характерные отрывки из статей первых рецензентов ”Воскресения” — критиков разных направлений.

”Это... одна из самых прекрасных и сильных книг Толстого. Она дает необыкновенно яркое представление о жизни. Арестанты, судьи, светские люди живут здесь как в подлинной действительности. Ни один писатель до Толстого не умел с такой мощью создать множество отличных от него существ, наделенных ярким индивидуальным своеобразием”, — писал один из первых рецензентов романа Андре Бонье²⁴.

Роман ”Воскресение” — самая выдающаяся книга современности (прогрессивный писатель Морис Дёнав)²⁵.

«Девятнадцатый век, о величии которого будут вспоминать наши дети, завещал им книгу Дарвина, труды Пастера, “Воскресение” Толстого — три краеугольных камня, на которых они построят общество будущего» (из рецензии анонимного автора)²⁶.

И через десять-двенадцать лет после издания романа отношение к нему как одному из самых великих творений мировой литературы не только не изменилось, а утвердилось.

”Впервые чудо, которое могло совершиться только в России, — роман с заданной тенденцией — был признан шедевром, безукоризненным с точки зрения жизненной правды”, — писал в 1910 г. известный публицист, историк и критик А. Леруа Болье²⁷.

”Роман Толстого... достиг высшей степени реализма, которая возможна в литературе”, — этот отзыв принадлежит маститому французскому критику Жюлю Леметру, в 90-е годы резко выступавшему против ”русофильства” французских писателей²⁸.

К первым, наиболее интересным работам французских критиков о ”Воскресении” относятся статьи Рене Думика и Жоржа Пелисье, отдельные положения которых и сегодня не утратили своего значения.

Роман Толстого, его идейно-нравственный пафос Р. Думик рассматривал в неразрывной связи с проблемами, поставленными писателем в трактатах ”Так что же нам делать?”, ”Царство божие внутри вас”, ”Что такое искусство?”, справедливо находя в ”Воскресении” художественное воплощение тех социальных и нравственных проблем, над решением которых писатель многие годы мучительно размышлял. ”Добро всеобщего братства должно объединить всех людей, способных к взаимной помощи, — именно здесь источник вдохновения Толстого”, — писал Р. Думик²⁹. Секрет огромного успеха этого произведения, его притягательной силы критик видел в покоряющей человечности автора, его сердечном сострадании, сочувствии угнетенному народу.

Большое место в статьях Р. Думика и Ж. Пелисье занимает анализ художественных достоинств романа. Оба критика утверждали, что после длительного перерыва искусство Толстого-романиста не ослабело. К лучшим сценам книги критики отнесли ”поистине дивные, восхитительные по очарованию невинности и искренности сцены, рисующие отношения

127

юных Нехлюдова и Масловой в начале произведения, сопоставимые по своему художественному совершенству с описанием первой целомудренной любви Наташи и Андрея в ”Войне и мире”, любовных сцен в ”Анне Карениной”³⁰; первое свидание Нехлюдова и Катюши в тюрьме, переговоры Нехлюдова с крестьянами о передаче земли — сцены, столь же совершенные.

Восхищение этих и других рецензентов вызвало изображение второстепенных персонажей — княгини Софьи Васильевны, вице-губернатора Масленникова, графини Чарской, сенатора Вольфа — тех, кто, ”едва промелькнув перед глазами, навсегда запечатлелся в памяти”. Р. Думик одним из первых поставил вопрос об эволюции художественной манеры Толстого в связи с изменением его взглядов. В отличие от двух первых романов писателя, где нет четко выраженных положительных и отрицательных персонажей, в ”Воскресении”, писал Р. Думик, ”с одной стороны, мошенники, точнее, те, кого принято называть честными людьми, с другой — угнетенные, страдающие — жертвы”³¹. Высочайшую оценку критик дал искусству Толстого-обличителя. ”Очень немногие, — утверждал он, — сумели предъявить обществу столь тяжкие обвинения. Мало кто сумел проявить больше страсти, убежденности, сарказма, силы, темперамента в социальной сатире. Памфлет вторгается в роман, а ненависть поставлена на службу любви”, состраданию... ”Эта неистовая сила и эта суровость придают сатире Толстого художественную красоту”³².

В противоположность многим русским рецензентам оба критика подчеркивали психологическое мастерство Толстого, который, по их мнению, остался в своем третьем романе все тем же непревзойденным психологом, проникающим в духовный мир человека так глубоко, как никто другой. Особенно высоко они оценили изображение Катюши Масловой, ее постепенного духовного воскресения. Оба критика верно почувствовали новаторство Толстого-художника и спорили с теми из рецензентов, кто упрекал писателя ”в создании обличительного памфлета под видом романа”. Возражая им, Ж. Пелисье утверждал, что в своей книге автор ”нигде не подчинил богатую сложность жизни сухой логике” и поэтому в элементах публицистики нельзя видеть отступление от реалистической формы.

Новаторство Толстого, создателя романов ”широких и свободных”, можно было до конца понять и принять, лишь преодолев традиционные представления о ”хорошо организованном романе” флоберовского типа как единственно возможном. Статья Ж. Пелисье интересна, в частности, тем, что дает возможность проследить за ходом мыслей критика, который постепенно, под влиянием ”Воскресения” преодолевал стереотипные представления об ”идеальном” романе. Вначале, как бы подчиняясь этим представлениям, он сетовал на то, что автор ”Воскресения” не ограничился изображением ”захватывающей драмы совести”, присовокупив к ней ”широкую всеохватную критику общества”³³.

Однако размышляя над огромным по своей значительности содержанием, которое вобрала книга, Ж. Пелисье пришел к выводу, прямо противоположному: «Не будем удивляться, что он (Толстой. — В. Г.) вовлек в произведение столько элементов, мало связанных с индивидуальными судьбами героев. Единство “Воскресения” не в душе Нехлюдова. Изобразив

128

Нехлюдова, испытавшего духовный переворот и составившего себе новое представление о жизни, роман расширяет свои границы, уподобляясь, если можно так сказать, самой жизни»³⁴. Говоря об огромных преимуществах романа Толстого, дающего более широкое, яркое и многогранное изображение жизни, Ж. Пелисье отметил в то же время длинноты и отступления во второй и особенно третьей частях, где усмотрел главы, в которых ”абстрактное изложение идей берет верх над художественным изображением”.

Французские критики тех лет редко противопоставляли третий роман Толстого первым двум. Одно из таких наблюдений принадлежит известному французскому писателю Алену. Признаваясь, что ему особенно дорога и мила ”Война и мир”, он писал, что ”Воскресение” ему кажется ”излишне ясным, в нем уж слишком понятно, кто прав и кто виноват”³⁵.

Известно, что в середине 80-х годов европейские критики, стремясь раскрыть секрет громадного успеха русской литературы у западных читателей, широко использовали прием сопоставительного анализа произведений русских и французских писателей (чаще всего сравнивались романы Толстого и Достоевского с произведениями французских натуралистов — Г. Флобера, Э. Золя, братьев Гонкуров). Этот прием оказался плодотворным и позволил особенно рельефно выявить некоторые примечательные особенности русской литературы.

”Гений Толстого и Достоевского объявил о существовании искусства такого сложного и беспощадного, такого пронзительно-человечного, что все остальные книги казались бесцветными и поверхностными”, — писал историк французской литературы Р. Лялу³⁶.

В 900-е годы третий роман Толстого сравнивался не только с произведениями современных писателей Запада, но и с творениями великих художников прошлого, оценивался в контексте мировой литературы.

Французские критики противопоставили ”Воскресение” (роман беспощадно правдивый и в то же время написанный ”кровью сердца”, проникнутый сердечным сочувствием к человеку) произведениям современной западной литературы.

Толстой ”без малейшего смущения описывает людей самых развращенных и низко павших. Но при этом его реализм лишен мизантропии, грубости, мрачного равнодушия — всего, что характерно для наших самых знаменитых романистов. Он человечен и чист”, — писал известный критик Ж. Леметр³⁷.

Отметив коренное различие между Толстым и западными натуралистами, Ж. Пелисье уместно вспомнил об эстетических взглядах Толстого, выраженных в его трактате ”Что такое искусство?”, об осуждении Толстым произведений западноевропейских писателей, проникнутых ”моральным равнодушием и презрением к людям, имеющих намерение доказывать, что жизнь и мир безобразны”³⁸.

Рецензенты не раз противопоставили ”исполненное сердечного сочувствия” изображение Катюши Масловой героиням ”лучших французских писателей”. ”Достаточно сравнить ее с Лили Анри Монье, с Элизой Эдмонда Гонкура, с Пышкой Мопассана, чтобы ощутить контраст”, — писал Ж. Бурдо³⁹.

129

Точно так же Ж. Пелисье отмечал различие между глубоким и правдивым раскрытием внутреннего мира Масловой и претенциозно-утонченным изображением героинь светских романов, ”душа которых — темный лес”. «Душу бедной девушки нельзя сравнить с “темным лесом”, но это подлинная душа, а все подлинные души достаточно глубоки, чтобы дать богатый материал для анализа», — писал критик, иронизируя над создателями великосветских романов⁴⁰.

Наконец, Р. Думик поставил автора ”Воскресения” в пример тем западным писателям, которые, ”сосредоточившись на изображении (часто неточном) внутренних переживаний героев, не умеют показать деятельность человека в социальной сфере”⁴¹.

Так же, как это было в 80-е годы, рецензенты противопоставили ”широкий и свободный” роман Толстого произведениям западноевропейских писателей.

В то время как, по мнению Ж. Пелисье, французские авторы ”насилуют правду, втискивая ее в заранее определенные рамки”, исключая из романа все, что прямо не связано с развитием сюжета, ”искусство Толстого отличается большей широтой и гибкостью, дает лучшее ощущение жизни, лучше передает богатую сложность людей и обстоятельств”⁴². Этот важный тезис критик удачно подтвердил анализом сцены суда в ”Воскресении”, рисуя которую Толстой ”почти во всей полноте воссоздал течение судебного процесса, допрос, свидетельские показания, чтение протокола... Если попробовать убрать все, что прямо не относится к двум главным персонажам, если очистить эту сцену от побочных обстоятельств, — справедливо писал критик, — она обретет большее единство, однако исчезнет впечатление, почти иллюзия жизни, рожденная этим великолепным повествователем”⁴³. Упомянутые выше французские критики верно почувствовали и подчеркнули общие композиционно-структурные черты, присущие всем трем романам Толстого, который в отличие от современных писателей Запада, берущих для изображения одну личность, ситуацию, самое большее жизнь, ”берет целую эпоху, перенося ее во всей жизненной полноте в свои произведения”.

”Воскресение”, соединившее в новом качестве особенности разных жанров: ”лирическую страстность исповеди, публицистичность трактата, простоту народного рассказа”⁴⁴, иностранные рецензенты нередко сближали с произведениями, очень разными по стилю и методу. Так, сразу же после перевода ”Воскресения” на французский язык читатели и критики с удивительным единодушием заговорили о сходстве между ”Воскресением” и ”Отверженными” В. Гюго.

Русскому читателю подчас трудно понять явно преувеличенное сближение этих произведений, настойчиво звучавшее в отзывах французских читателей и литераторов. ”Часть почитателей Толстого были удивлены и рассержены тем, что существует видимая связь между ”Воскресением” и ”Отверженными”:”, — писал известный историк литературы Андре Бретон⁴⁵. Близость ”Воскресения” к ”Отверженным” отмечали Ж. Бурдо и Ж. Леметр, рецензенты-социалисты М. А. Леблон, А. Д. Керси и многие другие.

Во французской критике тех лет высказывалась любопытная мысль о

130

том, что автор ”Воскресения” ”связал воедино традиции демократического романтизма и западного реализма, воплотив их в новом качестве в своем романе”⁴⁶. Литераторы-социалисты увидели сходство между ”Отверженными” и ”Воскресением” в том, что оба романа ”служат высшим целям пропаганды и борьбы”⁴⁷.

Большую статью, посвященную сравнительному анализу этих произведений, написал прогрессивный историк литературы А. Бретон. Он доказывал, что существует ”видимая связь между двумя романами как в сюжете, так и в том пафосе любви, милосердия и человеческого братства, которым они проникнуты... Катюша — сестра Вальжана и в то же время Фантины... С тем же основанием, что Вальжан, она была отправлена на каторгу. Несмотря на свою невиновность, свое тяжелое прошлое, ей достаточно было встретить немного участия, чтобы сознание проснулось, чтобы ее сердце раскрылось и ей стало доступно самое благородное самопожертвование”⁴⁸. Отметив близость взглядов В. Гюго и Л. Толстого, отрицающих за человеком право ”карать и судить”, критик сопоставил сходные по звучанию эпизоды из ”Отверженных” и ”Воскресения”, в которых герой В. Гюго аббат Мириэль и персонажи Толстого — старый артельщик — член суда присяжных и невинно осужденный Аксенов, ”отказываются судить и карать, храня в душе великий закон любви и прощения”. Оба романа, справедливо замечал автор статьи, ”не только написаны для народа, но учат любить тех, для кого написаны”.

По убеждению А. Бретона, именно Толстой, а не современные натуралисты, рисующие бедняков ”без уважения и любви”, является подлинным продолжателем традиций гуманизма и социального сострадания, присущих автору ”Отверженных”⁴⁹.

Подчеркнув общий для обоих романов пафос ”социального сострадания”, А. Бретон в то же время обратил внимание на коренное отличие методов писателя романтика и реалиста. ”В то время как герои Гюго — это создание ума, персонифицированные абстрактные идеи”, персонажи Толстого — ”живые люди, нарисованные так верно, что мы их узнаем”. Если ”Отверженные” изобилуют театральными мелодраматическими эффектами и эволюция героев в них не прослежена психологически, в романе Толстого все предельно достоверно и художественно убедительно. ”Как только Вальжан услыхал слова Мириэля, зверь исчез, чтоб уступить место ангелу. Путь к возрождению бедной Катюши гораздо более долог”⁵⁰.

Однако, отметив некоторые общие черты в мировосприятии писателей-гуманистов (известно, что Толстой с восхищением отзывался об ”Отверженных”, как об ”одном из лучших романов”)⁵¹, французский критик не заметил огромных различий в идейной проблематике сравниваемых книг. В то время как гуманный автор ”Отверженных” звал современников к состраданию и милосердию, искренне стремясь привлечь внимание общества к плачевной судьбе бедняков, Толстой не только с пронзительной болью рисовал жизнь угнетенного народа, но выносил приговор всему бесчеловечному эксплуататорскому строю жизни, поднимал в своем романе многие великие вопросы, о которых не задумывался В. Гюго.

131

Известно, что уже при первом чтении ”Войны и мира” у Гюстава Флобера явилось желание сравнить Толстого с Шекспиром. В письме к И. С. Тургеневу он с восхищением говорил о нем, как художнике, создающем вещи ”в шекспировском духе”⁵².

Критик же Р. Думик оценил автора ”Воскресения” как сатирика, вставшего вровень с великими сатириками мира — Ювеналом, Д. Обинье, Д. Свифтом, Ф. Рабле. В главах романа, посвященных судебному разбирательству дела Масловой, он увидел убийственную сатиру на суд, сопоставив Толстого с Франсуа Рабле, заклеймившем неправый суд в романе ”Гаргантюа и Пантагрюэль” (главы ”Пушистые коты”).

Тема человека в его родстве с первозданной природой, в противоречивых отношениях с ней, звучащая в романе, побудила некоторых критиков писать о руссоистских традициях ”Воскресения”. «Толстой был духовным сыном Жан-Жака Руссо, он никогда не отделял человека от природы, а соединял его с ней. В “Воскресении”на протяжении всего повествования голос природы сливается с человечностью», — писал известный литератор-социалист Анжель Дюк Керси⁵³. Как пример он привел отрывок из 28-й главы первой части романа, в которой Нехлюдов, испытав нравственное потрясение и приняв трудное решение порвать с прежней порочной жизнью, показан особенно чутким, восприимчивым к поэзии и красоте природы: «...Нехлюдов смотрел на освещенный луной сад и крышу и на тень тополя, и вдыхал живительный свежий воздух. ”Как хорошо, боже мой, как хорошо!” — говорил он про то, что было в его душе» (32, 104).

Автор одной из первых испанских работ о ”Воскресении” Л. Алас, оценив роман как ”самое совершенное произведение Толстого”, сопоставил его ”по глубине мысли, правдивости и поискам народного счастья” с произведениями классика испанской литературы Лопе де Беги. Огромную популярность ”Воскресения” в Испании критик объяснил тем, ”что в нем поставлены острые социальные проблемы, волнующие испанцев”⁵⁴.

В отличие от читателей, писавших Толстому о светлом, очищающем и возвышающем душу влиянии его книг, и прежде всего ”Воскресения”, профессиональные критики редко касались этой темы. И все же в отзывах некоторых из них звучал живой голос человека, потрясенного прочитанным, пережившего светлое чувство нравственного обновления: ”Будем же читать Толстого, хотя бы только для того, чтобы избежать рутины, заразы эгоизма и той сухости сердца, которая для личности, как и для общества, есть симптом смерти”, Ї горячо убеждал своих соотечественников Гастон Дешан⁵⁵.

Однако даже восхищаясь романом, высоко ценя его художественные достоинства, зарубежные критики нередко принимали ”Воскресение” далеко не полностью и высказывали довольно странные претензии его автору. Так, свою статью об этом произведении Р. Думик закончил сетованием на то, что Нехлюдов пренебрег обязанностями присяжного заседателя, ”в то время как государство нуждается в деятелях, его поддерживающих” и каждый на своем месте (тюремщик, жандарм) призван честно выполнять возложенные на него обязанности.

Чтобы как-то объяснить свое противоречивое отношение к Толстому и

132

его роману, критики обычно прибегали к популярной теории ”двух Толстых” — ”гениального художника и плохого мыслителя”. Из этой теории исходили в своей характеристике романа Жан Бурдо, Поль Дюка, Анатоль Леруа-Болье и др. Оценив ”Воскресение” как подлинный художественный шедевр, известный публицист и критик А. Леруа-Болье с осуждением писал о бунтарских, ”анархических” идеях, содержащихся в романе, выражал огорчение по поводу того, что в ”Воскресении” проповедь безобидного ”законопослушного” христианства обернулась грозным бунтом против государства и церкви, недоумевал, как это из ”Нагорной проповеди — этой квинтэссенции христианства, Толстой сумел извлечь анархизм”, требовал упразднения ”тюрем, жандармерии, всего аппарата подавления и защиты цивилизованного общества?”⁵⁶.

Теории ”двух Толстых” придерживался П. Дюка, охарактеризовавший роман как произведение, в котором собраны ”самые прекрасные дары и самые худшие изъяны”, где соединяются ”психологический анализ и социальные утопии...” Подлинно высокое мастерство он обнаружил только в тех главах романа, где обрисованы личные отношения между Нехлюдовым и Масловой: ”Великий художник сумел извлечь из любви человеческой величие и низость, зло сладострастия и благо самопожертвования”, — писал П. Дюка об этих главах. В то же самое время он нашел ”скучными”, ”малохудожественными” большинство глав, в которых на первый план выступает Толстой — ”социальный реформатор”, где он ”воюет с собственностью и судом”⁵⁷. Даже могучие по художественной силе сцены суда он нашел ”недостаточно убедительными” в эстетическом отношении. Начав с восхваления Толстого-художника, критик закончил тем, что отказался признать ”Воскресение” выдающимся произведением. В конце статьи он самонадеянно заметил: Толстой потому так резко осудил правящие классы общества, что знал только два класса — помещиков и крестьян и ”не знал нашего класса — буржуазии”⁵⁸.

Точно так же критик Ж. Бурдо, восхищаясь Толстым-художником, с негодованием осудил автора ”Воскресения” как бунтаря и анархиста. ”Кропоткин был превзойден Толстым, — писал Ж. Бурдо, — потому что русский писатель предает анафеме не только социальную организацию, основанную на частной собственности, деньгах, праве подавления и наказания, но всю современную цивилизацию”⁵⁹.

Похвалы человечности Толстого-художника стали общим местом в работах западных критиков конца прошлого века. Однако эти похвалы носили чаще всего весьма общий характер. Когда же Ж. Бурдо ясно понял, что сострадание Толстого, его любовь и уважение обращены прежде всего к угнетенному народу-труженику, он совсем по-иному оценил эти качества писателя.

Критик ядовито высмеял демократические симпатии автора ”Воскресения”, ”имевшего претензию” утверждать, что трудовой народ, ”низшие слои общества составляют его подлинную элиту, и с помощью своего чудесного искусства, вызывавшего у нас это представление. Но это ложь”⁶⁰. Презрительно отзываясь о нравственных качествах крестьян (”жадных, как грифы, вороватых, как сороки”), Ж. Бурдо осудил Толстого-гуманиста, защитника интересов народа, его человеческого достоинства.

133

Заключая статью, критик опустился до передачи лживых сплетен о жизни ”опростившегося графа”, которого во время обеда якобы ”обслуживают два лакея в черных фраках, постоянно стоящие за его спиной”⁶¹.

В связи с подобными статьями социалист М.-А. Леблон уже в самом начале 1900 г. проницательно писал: ”Буржуазная критика... давно объявила Толстого туманным мечтателем и утопистом. Не является ли это лучшим способом оспорить его поступки и его произведения могучей преобразующей силы?”⁶².

В статье, опубликованной в журнале ”Социалистическое движение” в первый день нового столетия, М.-А. Леблон горячо защищал роман Толстого и его героя Дмитрия Нехлюдова от нападок консервативной критики, настаивая на высоком благородстве этого героя, порвавшего со своим классом и вставшего на путь служения народу.

В противоположность большинству рецензентов, работы которых рассматривались выше, А. Леблон сосредоточил внимание на социально-критической проблематике романа: изображение суда, карательной системы, бездушного чиновничье-бюрократического аппарата, ”скрытой жизни тюрем, варварства жандармов, равнодушия или преступной тупости властей”. ”Нигде ранее, — писал критик, — жестокость русского правительства не была показана с большей простотой и сдержанной выразительностью”. С категоричностью, свойственной французским социалистам тех лет, М.-А. Леблон утверждал, что роман ”Воскресение” имеет ”не только антибуржуазный, но и прямой революционный смысл”. В то же время он проницательно заметил, что значение критики Толстым тюрем и всей карательной системы нельзя ограничивать национальными рамками. ”Толстой атакует не только русское судопроизводство, но суд во всем мире... И в других странах нравы полицейских немногим более цивилизованы”⁶³, — писал М.-А. Леблон, подчеркивая мировое значение обличительного романа.

Интересная сторона его статьи — полемика с оппонентами, стремление опровергнуть распространенное представление о ”двух Толстых” — раннем и позднем, художнике и мыслителе, будто бы не имеющих между собой ничего общего. М.-А. Леблон справедливо отметил глубокую идейную связь между всеми произведениями Толстого. ”Поступки Нехлюдова — это логическое продолжение поступков Левина, — писал он, — нет двух разных Толстых, но есть всего один Толстой, молодой и зрелый”⁶⁴. Однако самому Леблону был более близок поздний Толстой — автор ”Воскресения”. ”В противоположность бытующему мнению, быть может, именно второй выше и сложнее”, — писал он.

Перу этого критика принадлежит еще одна интересная статья, большая часть которой посвящена социальной проблематике ”Воскресения”. Ее тема — ”Изображение суда в произведениях Гоголя, Достоевского, Тургенева и Толстого” (1899). В ней знаменитые произведения русской литературы критик-социалист рассматривал в историко-социологическом аспекте как правдивый источник сведений о жизни, быте, государственных учреждениях и нравах общества, ”имеющий неоспоримую историческую ценность”, позволяющий судить о быте, общественном устройстве, суде и правосудии в Российской империи. Содержание книг русских писателей-реалистов

134

он сопоставлял с историко-публицистическими работами Н. Тургенева ”Россия и русские”, П. Долгорукова ”Правда о России” и др. Сравнив картины суда и образы судейских чиновников в произведениях Гоголя и в ”Воскресении”, критик сделал вывод о том, что если всеобщая продажность судей и ушла в прошлое, такие черты чиновников, как лень, невежество, равнодушие к исполнению своих обязанностей показаны в ”Воскресении” с новой силой.

В отличие от многих первых рецензентов, упрекавших Толстого в клевете на суд присяжных, М.-А. Леблон утверждал, что в картине, нарисованной Толстым, нет никакого преувеличения. Напротив, ”она свидетельствует о наблюдениях очень точных, кропотливых и тщательных, проницательных и зорких”⁶⁵. М.-А. Леблон первым сделал интересное наблюдение: многие пороки суда, изображенного Толстым, связаны с тем, что это суд по самой своей природе антинародный, защищающий интересы правящих классов.

”Гениальный роман Толстого, — писал критик, — это прежде всего защитительная речь против буржуазности. Понаблюдайте за присяжными, собравшимися вместе, за их жестами, словами и занятиями, за их равнодушием, эгоизмом и торжествующим тщеславием, обличающим в них прежде всего буржуа”⁶⁶.

Размышляя над смыслом и значением ”Воскресения”, М.-А. Леблон пришел к выводу о том, что это роман новаторский, ”сливший воедино исследование и нравственное поучение”. Именно в этом источник его значения и влияния на жизнь страны. В конце статьи он предсказал долгую жизнь роману, ”одному из тех шедевров, таинственное воздействие которых раскрывается много позднее, а до тех пор бросающих пронзительно-яркий свет на различные системы государственной организации”⁶⁷.

В 1912 г. на страницах главного органа французских социалистов газеты ”Humanité” начал печататься роман ”Воскресение”. Предисловие к нему написал один из основателей Французской рабочей партии А.-Д. Керси, посетивший Толстого в 1898 г. в Ясной Поляне*.

Неудивительно, что анализ романа перемежается с живыми впечатлениями от встречи с писателем. Автор статьи проникновенно писал о том пафосе любви и уважения к трудовому народу, которым проникнута книга, о могучей силе ее нравственного воздействия на души читателей (поставив ”Воскресение” по силе нравственно-эмоционального влияния выше двух первых романов писателя).

”Многие его страницы невозможно читать без мучительной душевной боли, — писал критик. — ...Никогда великий апостол сострадания не проникал так глубоко в бедствия человеческие”⁶⁸. В ”Воскресении” А.-Д. Керси увидел произведение нового типа, о котором мечтал Гонкур-старший:

135

”...роман, освобожденный от банальной интриги... в котором отображенная жизнь является в то же время жизнью подлинной”. Горячо рекомендуя ”Воскресение” читателям-рабочим, критик подчеркивал его светлое нравственное влияние, возвышающее умы и сердца. «Пусть наши товарищи, возвратившись из цехов после тяжелой повседневной работы, склонятся над “Воскресением”. Они будут ослеплены его нравственной красотой. Из мрачных подземелий они поднимутся к сияющим вершинам»⁶⁹.

В конце статьи А.-Д. Керси противопоставил трепетно-бережное отношение к ”Воскресению” литераторов-социалистов буржуазным издателям, ”этим варварам”, позволившим себе ”искалечить великую книгу”, заверив будущих читателей, что на страницах рабочей газеты этот роман будет опубликован полностью ”таким, каким был выстрадан и создан Толстым”.

Завершая обзор французских критических работ о ”Воскресении” начала века, остановимся на книге Р. Роллана ”Жизнь Толстого”, вышедшей в 1911 г., вскоре после смерти русского писателя и проникнутой благоговейным восхищением и благодарностью к Толстому — ”лучшему, а то и единственному другу среди всех мастеров европейского искусства”, ”данью признательности и любви к его памяти”⁷⁰. Р. Роллан оценил ”Воскресение” как самое замечательное произведение последнего периода творчества Толстого. Французский писатель тонко анализировал структурно-стилистические особенности ”Воскресения”, отличающие его от двух первых романов: ”монолитность”, ”сжатость изложения, еще более поразительную, чем в коротких рассказах, безжалостную наблюдательность, почти ясновидение художника-реалиста, проникающего в психику человека”; его ”жестокое всевидение”, которое ”не щадит никого”. Тем не менее, противореча себе, главный смысл и пафос ”Воскресения” Р. Роллан определил как пафос ”любви и сострадания”, поэтично, однако односторонне, назвав ”Воскресение” ”прекрасной и, быть может, самой правдивой поэмой человеческого сострадания”⁷¹.

В процессе анализа романа Р. Роллан стремился доказать, что чувства милосердия и всепрощения пронизывают отношение Толстого ко всем его многочисленным героям. Человечность автора — в его умении ”подсмотреть отчаяние в самом нераскаявшемся сердце”, в изображении нравственного воскресения Катюши, в показе того, как некоторые царские чиновники, люди добрые по природе, страдают, занимаясь деятельностью, по словам Толстого, ”враждебной человеку”. Подчеркивая гуманность автора ”Воскресения”, Р. Роллан находил, что ”у Толстого, как милосердного бога, не было суровости даже по отношению к палачам”⁷². Излишне доказывать, что ”Воскресение” проникнуто одновременно состраданием и гневом, ненавистью к палачам народа, всему ”людоедскому” строю жизни. Приведенные оценки не согласуются и с другим утверждением Р. Роллана о том, что в ”Воскресении” остались непримиренными ”два противоборствующих начала: правда художника и правда верующего”⁷³. Без всякого ”братского сочувствия”, сурово и безжалостно обрисованы Толстым такие палачи народа, как Топоров, барон Кригсмут, Масленников.

136

Новый (по сравнению с началом 900-х годов) взгляд Р. Роллана на ”Воскресение” был связан с переживаемыми им в это время тяжелыми настроениями разочарования в социальной активности масс, в путях достижения светлого будущего с помощью борьбы⁷⁴. Быть может, сам того не сознавая, в романе Толстого он выдвигал на первый план те чувства и настроения, которые были близки его собственным.

Личность и творчество русского писателя не только привлекали неизменный интерес и восхищение Р. Роллана, но оказали могучее влияние на его собственное творчество (этот вопрос обстоятельно исследован в монографии Т. Л. Мотылевой). ”Я обязан ему чувством, самым важным для настоящего художника, — чувством братской любви ко всем живым существам”, — писал автор ”Жан-Кристофа”⁷⁵.

В начале 900-х годов восхищение Роллана Толстым как личностью мужественной, зовущей на борьбу с социальным злом, своеобразно отразилось на образе главного героя его романа-эпопеи Жан-Кристофе — художнике, проникнутом идеей самоотверженного служения людям, борце за правду в искусстве. Однако в конце этого десятитомного романа, последние части которого писались в те же годы, что и ”Жизнь Толстого”, ощутимы настроения разочарования, так же как и в книге Р. Роллана о Толстом. Разочарованный, замкнувшийся в себе Жан-Кристоф приходит к толстовской мысли о непротивлении злу насилием.

”Воскресение”, с такой силой взволновавшее французское общество, по разному отозвалось в творчестве художников разного духовного склада, различных общественно-литературных направлений.

Под непосредственным впечатлением от ”Воскресения” был написан роман Эдуарда Рода ”Тщетные усилия” (1903 г.) Этот любопытный факт был тогда же (уже в 1903 г.) отмечен известным русским критиком Ф. Батюшковым⁷⁶.

Как нам представляется, названный роман явился не столько попыткой подражания великому писателю, сколько своеобразным полемическим ответом на острые нравственные вопросы, поставленные Толстым в ”Воскресении”.

В своем первом романе ”Вопросы жизни” (1886 г.) молодой писатель Э. Род выступил как восторженный почитатель Толстого — художника и нравственного учителя. Устами главного героя романа он рассказал о том, каким откровением были для него книги русских писателей, и прежде всего Толстого и Достоевского: ”Это больше, чем открытие нового, доселе неведомого, — это голос, взывающий к нашей задремавшей совести”⁷⁷.

В 80-е годы Эдуард Род вместе с Мельхиором Вогюэ возглавил во Франции литературное движение за моральное (спиритуалистическое) возрождение, связав его с распространением и влиянием русских книг, ”вселяющих в сердца европейской молодежи, разочаровавшейся в науке и материализме, чувства любви и милосердия”. Однако восторженно внимая призыву Толстого к братской любви и милосердию, консервативно настроенный Э. Род не одобрял идей Толстого-социального реформатора. В философско-публицистической книге ”Нравственные идеи нашего времени” Э. Род, по-прежнему с уважением и восхищением относясь к

137

Толстому — нравственному учителю, в то же время доказывал, что его учение неприемлемо для европейцев, не имеет и не может иметь последователей в странах Запада. Явно преуменьшая влияние идей Толстого, он утверждал, что ”на Западе не найдется ни одного прямого последователя Толстого, потому что самые горячие поклонники его гения не откажутся от лишнего блюда во время завтрака, не отдадут бедным даже на су больше, чем это допускает их бюджет, продолжая жить сообразно со своим общественным положением...”⁷⁸.

Однако, по мысли Э. Рода, учение Толстого все же можно ”приспособить” к нравам буржуазного общества, если убрать из него ”все слишком резкое, слишком ожесточенное в его критической части... Никто не отказывается от заседания в суде, от службы в армии, но любовь к миру становится более искренней и бескорыстной”, — писал он⁷⁹.

В романе ”Тщетные усилия” Э. Род затронул близкую к ”Воскресению” сюжетную ситуацию и вытекающие из нее нравственные проблемы. Его герой — преуспевающий парижский адвокат и отец семейства Леонард Перрез — неожиданно, из газет, узнает, что Франсуаза — девушка, в свое время им соблазненная и брошенная с ребенком на руках, обвиняется Лондонским судом в страшном преступлении — убийстве маленькой дочери. Потрясенный случившимся, хорошо зная самоотверженную любовь Франсуазы к ребенку, Леонард порывается ехать в Лондон, чтобы выступить на суде в защиту несчастной женщины. ”Воскресение”, которое в это время горячо обсуждается в парижском обществе, усиливает его мучения и его решимость. Таким образом, ”Воскресение” также выступает в произведении Э. Рода ”героем”, ”действующим лицом”, побуждающим Леонарда к решительным поступкам, к борьбе за справедливость.

Однако по своему душевному складу герой Э. Рода очень далек от Нехлюдова. Страх перед общественным мнением, боязнь испортить карьеру, нарушить благополучное течение жизни заставляет его легко поддаться уговорам жены — отказаться от поездки в Лондон и выступления в суде.

Любопытно, что, пытаясь оправдаться в собственных глазах, Леонард утешает себя тем, что он далеко не Нехлюдов, а человек средний в моральном отношении, по своему характеру и положению обреченный на полумеры. Вскоре становится известно, что Франсуаза судом присяжных приговорена к смертной казни. В новом приступе отчаяния Леонард все же решает вступиться за несчастную женщину. Он едет в Лондон, хлопочет о ней перед английской королевой. Однако время потеряно. Сделать ничего нельзя. Усилия оказались тщетными.

Поставив своего героя перед той же нравственной проблемой, которая стояла перед Нехлюдовым, Э. Род изобразил обычного человека, по своим взглядам и нравственным качествам не способного к решительной перемене жизни.

Роман ”Тщетные усилия”, средний по своим художественным достоинствам, лишенный социальной остроты и масштабности, несопоставим с ”Воскресением”. Он интересен как литературно-художественный ответ Э. Рода своему учителю Толстому: бескомпромиссная мужественная позиция

138

и нравственный максимализм Нехлюдова неприемлемы для его героя.

Иные, прежде всего социальные, проблемы взволновали в романе Толстого молодого французского писателя-демократа, сына бедного ремесленника Шарля-Луи Филиппа.

”Читал ли ты ”Воскресение” Толстого? Это одна из самых великих книг. Прочти ее, если ты этого еще не сделал, иначе твоя духовная жизнь останется неполной. Есть вещи, которые надо прочитать”, — писал Шарль-Луи Филипп в январе 1900 г. своему другу — бельгийскому литератору Анри Вандерпуту⁸⁰. Роман Толстого был воспринят молодым писателем как художественное откровение, произведение, безмерно обогащающее духовный мир. Ш.-Л. Филипп, уже в юности осознавший остроту социальных противоречий, рано понявший, что ”в мире слишком много нищеты, готовый проклинать всех богачей, всех счастливцев, которые не заслуживают этого благополучия”, напряженно искал свой путь в литературе, вынашивал мысль о создании нового социального романа, непохожего ни на произведения писателей-натуралистов, ни на изысканно-интеллектуальную прозу Анатоля Франса. В письмах к другу он делился своей мечтой о создании правдивых книг, ”рисующих подлинную естественную жизнь”, ”написанных с жаром сердца, исполненных человечности”⁸¹. Вряд ли можно сомневаться в том, что ”Воскресение” явилось для молодого писателя ответом на вопрос, каким должен быть этот новый социальный роман, оно было воспринято как образец такого романа — беспощадно правдивого и человечного.

В то самое время, когда Ш.-Л. Филипп впервые знакомился с ”Воскресением”, он начал писать роман из жизни парижского ”дна” ”Бюбю с Монпарнаса”. Критики не раз отмечали, что образ героини романа Берты Метенье — девушки из народа, втоптанной в грязь обществом, близок к Катюше Масловой. Судьба этой девушки — дочери рабочего — душевно тонкой, доброй и бескорыстной — описана в гуманистических традициях Толстого и Достоевского.

В отличие от своего первого романа ”Добрая Мадлена и бедная Мари” (1898), в центре которого несчастные женщины, обездоленные не обществом, а природой, в ”Бюбю с Монпарнаса” (1901) писатель сосредоточил внимание на социальных противоречиях и язвах общества, обрисовал страшное явление проституции. (Всех трех дочерей старого рабочего Жана Метенье, умершего от свинцового отравления, не миновала эта участь.)

Герой романа — благородный, совестливый юноша Пьер Анри, движимый высоким душевным порывом, делает все, чтобы спасти больную погибающую девушку. (Знаменательно, что отношения между Пьером и Бертой изображены в традициях позднего Толстого: ”Никогда между ними не было любви, но было нечто большее — доверие и доброта”.)

Под влиянием Пьера Берта бросает свое ремесло и возвращается на работу в сырую мастерскую. В светлых поэтических тонах, как бы сливающих воедино мир природы и душевную красоту человека, рисует писатель внутренний мир духовно возродившейся Берты: ”На улицах прохожие шли по солнечной стороне. Берта была свежа, оживлена и

139

добра, полна такой огромной доброты, что, казалось, вся эта хорошая погода исходила из ее сердца”⁸².

Однако конец этого романа трагичен. Среди ночи в дом Пьера и Берты врывается ее бывший муж и хозяин сутенер Морис и силой уводит ее в мир разврата. Благородный, но беспомощный Пьер казнит себя за то, что не сумел защитить несчастную девушку. Мысленно он обращается к людям, молит о помощи, взывает к нравственному сознанию: «...ты должен был бежать, остановить прохожих и крикнуть: “На помощь, там убивают женщину!”».

Но сам писатель понимал, что нужны иные, более эффективные средства борьбы с социальным злом: ”Она ушла в мир, где благотворительность отдельных лиц бессильна, ибо в нем существует любовь и деньги, ибо те, кто творит зло, безжалостны” — этими словами в конце романа писатель подчеркивал необходимость поиска иных средств помощи народу⁸³.

Как видно, ”Воскресение” открывало перед разными французскими писателями новые миры, побуждало к самобытному творчеству — правдивому и человеческому.

3. РОМАН ”ВОСКРЕСЕНИЕ”
В АНГЛИЙСКОЙ КРИТИКЕ 900-Х ГОДОВ

С начала 1899 г. английские журналы и газеты неоднократно оповещали читателей о скором выходе нового романа Толстого¹. В конце года ”Воскресение” было издано на английском языке в полном (без купюр и изменений) переводе Луизы Моод². Его оценка в английской критике отличалась некоторыми особенностями, связанными как с общественной обстановкой, так и: с литературными традициями, вкусами и требованиями, предъявляемыми в это время в Англии к жанру романа.

”Воскресение” получило широкую известность в Англии на закате викторианской эпохи, в условиях относительной стабильности и классового мира, отличных от раздираемой политическими страстями Франции. Неудивительно, что оценка позднего творчества Толстого и его романа в английской критике была менее ”политизирована”. Прогрессивные английские журналисты и общественные деятели реже, чем французские, пытались опереться на Толстого как вдохновителя социальной борьбы за лучшее будущее. Консервативные литераторы, неудовлетворенные романом, тем не менее, в уважительном тоне писали о Толстом и его творчестве.

В то же время в Англии восприятие и оценка ”Воскресения” проходили в условиях резкого размежевания писателей и критиков. С одной стороны, на рубеже веков еще были живы традиции старой викторианской литературы. С другой — уже в 90-е годы назревал протест против приукрашивания ею действительности.

В эти годы многие английские писатели — Бернард Шоу и Самуэль Батлер, Томас Гарди и Вильям Моррисон, Джон Голсуорси, Оскар Уайльд и др. — подвергали критике разные стороны жизни общества, обнажали противоречия между ханжеской моралью респектабельных граждан и их поступками.

140

Неудивительно, что большинством прогрессивных литераторов ”Воскресение” было принято с восхищением как вдохновляющий пример бесстрашной правды в литературе. По мнению пропагандиста русской литературы Эдварда Гарнета, для англичан в романе Толстого оказалась особенно животрепещущей тема ”срывания масок”. «В наше время англосаксонский мир (Англия и Америка), — писал он Толстому, — довел лицемерие до тончайшего искусства, и жизнь этих народов — политическая, общественная и нравственная — вся основана исключительно на подавлении всякой правды, не льстящей национальному самомнению. Нравственный же смысл “Воскресения”, насколько мы его понимаем, состоит как раз в обратном. Его цель — разрушить фальшь нашего общества с его самодовольством, стремлением к автоматизму немедленному сокрытию всяких неприятных истин»³.

Приведем несколько выдержек из первых журнальных и газетных откликов на роман в Англии, свидетельствующих об энтузиазме, с каким было встречено здесь ”Воскресение”. Заметим, что большая часть этих откликов печаталась без подписей их авторов.

«“Воскресение” — это самая бескомпромиссная книга, когда-либо написанная» (Clarion. 1899. June 19).

«Новый роман Толстого “Воскресение” объявлен знающими судьями лучшим произведением за многие последние годы... Его литературная слава распространяется так быстро, что роман, наверное, превзойдет славу, завоеванную “Анной Карениной”» (Academy. 1899. June 10).

«“Воскресение” — самое потрясающее из его (Толстого. — В. Г.) произведений. Роман содержит много описаний, превосходящих в своем дерзком реализме Золя, Толстой непримирим в своей убежденности и обнажает страшную правду с мужественной откровенностью и неизменной отвагой» (Daily Telegraph. 1900. March 15).

”Толстой несомненно единственный великий христианский учитель наших дней. Кроме того, это беспощадный мыслитель, который видит человеческую комедию до конца и рисует ее с тонкостью и проницательностью, каких не достигал ни один древний или современный писатель” (Morning Leader. 1900. March 20).

”Достоинство этой книги — ее замечательная простота. Вас не оставляет потрясающее впечатление, что все описанное — правда, что герои — реальные люди, что их жизнь и судьба имеют глубокое значение для писателя и для вас. Книги, о которых можно это сказать, — редкое явление в любой литературе” (Westminster Gasette. 1900. March 22).

При знакомстве с первыми зарубежными откликами на роман прежде всего привлекают внимание статьи, авторы которых верно почувствовали художественную новизну ”Воскресения”, глубину и остроту его проблематики.

Одна из таких работ — вступительная статья к лондонскому изданию ”Воскресения” 1901 г. Она принадлежит перу известного исследователя творчества Толстого Элмера Моода и, кроме проницательного анализа романа, содержит критический обзор его первых изданий и переводов на иностранные языки. ”Непротивление злу насилием, правительство, закон, вопросы пола,

141

милитаризм, смертная казнь, тюрьмы, роскошь, классовые различия, чиновничество, предрассудки, вегетарианство, социализм, земельный вопрос, анархизм, нигилизм и христианство, — пишет Э. Моод, — все это подвергнуто рассмотрению в романе, и чувства автора доведены до читатели с той силой, с какой их может передать только первоклассный художник”⁴.

Важнейшую заслугу русского писателя Э. Моод видел в обнажении порочности социальных, государственных и религиозных учреждений, ”почитаемых за священные, а это очень опасно”⁵. Чтобы еще более выразительно подчеркнуть разящую силу пера Толстого, критик привел образную характеристику романа, принадлежащую передовому общественному деятелю и журналисту Уильяму Томасу Стэду (давнему знакомому и корреспонденту Толстого).

”...Роман Толстого — гильза. Гений автора — взрывчатая сила, разбрасывающая идеи, как пули среди неприятеля”, — утверждал У. Т. Стэд⁶.

Среди первых английских работ о позднем творчестве Толстого и его ”Воскресении” исключительный интерес представляют статьи и книги прогрессивного английского общественного деятеля и историка, исследователя Толстого Джорджа Герберта Пэриса, до сих пор не подвергавшиеся анализу в нашей критике.

Важные особенности творчества Толстого критик объяснял связью русского писателя с крестьянством и нарастающим революционным движением в стране. В 1898 г. он издал книгу ”Толстой — великий мужик”, самим заглавием подчеркнув ее главный смысл, — связь Толстого в русским крестьянством, его социальными устремлениями, трудовой моралью и религией.

В Толстом-художнике и мыслителе — критик увидел ”черты хорошего русского крестьянина, поднявшегося до высот гения”, ”редкое соединение народной мудрости, вынесенной из столетий трудов и страданий”⁷. Особенность перелома во взглядах писателя, по мысли Пэриса, состояла в том, что он совпал с ”высшим накалом революционного движения, так называемого нигилизма, когда государственный террор спровоцировал отчаянную кампанию мести...”⁸.

В Толстом — авторе обличительных трактатов и романа ”Воскресение” критик видел подлинного революционера, ”могучего бунтаря с очень ясной позитивной верой”, ”Лютера и Руссо наших дней, возвестившего новую революцию политических и социальных отношений”⁹. Уже в те годы Дж. Пэрис считал ошибочным распространенное истолкование учения Толстого как проповеди смирения, пассивности и покорности. «Слово “непротивление” неудачно, — писал он. — Толстой очень далек от того, чтобы быть покорным... То, что он рекомендует, — не подчинение, а нравственное противление»¹⁰.

В Толстом — обличителе и проповеднике Дж. Пэрис увидел главного вдохновителя мирного, однако революционного по своей сути, движения гражданского неповиновения, которое в конце концов должно привести народы к справедливому общественному устройству (нетрудно заметить, что Дж. Пэрис, так же, как многие французские критики-социалисты,

142

”политизировал” учение Толстого, переводя его воздействие в область организованной социальной борьбы, что не соответствовало взглядам писателя.

И все же вслед за Толстым английский критик предвидел то время, когда мирные методы — нравственное противление и гражданское неповиновение, воодушевив ”весь народ или большую его часть принесут поразительные результаты”, станут ”основой народного права”¹¹.

В свете своей концепции позднего творчества Толстого Дж. Пэрис интерпретировал ”Воскресение” как произведение, заключающее ”нравственный динамит”, — призыв к гражданскому неповиновению. Пристально анализируя текст романа, критик сделал ряд интересных наблюдений, до сих пор не утративших своего значения. Так, важной чертой композиции ”Воскресения” он считал ”открытость”, ”перспективность”, обусловленную тем, что Толстой постоянно смотрел вперед и шел все дальше, утверждая свой метод радикального решения социальных проблем...

В те годы Дж. Пэрис был одним из немногих, кто обратил внимание на эволюцию взглядов главного героя романа под влиянием его общения с народом, в частности под влиянием решения Катюши Масловой построить свою жизнь независимо от него: ”Последняя романтическая идея его филантропического периода рушится, когда деревенская девушка Маслова отвергает предложение и находит сама свое спасение”, — справедливо писал критик¹², убежденный, что та новая жизнь, на пороге которой стоит Нехлюдов, потребует от него большей решительности и мужества.

Дж. Пэрис сделал ряд тонких наблюдений, касающихся метода и стиля писателя, обратив внимание, в частности, на своеобразие толстовского изображения человека: ”В произведениях Толстого нет героев в европейском понимании этого слова, нет тех, поражающих воображение личностей, которые прославили имя его северного современника Ибсена”, — заметил он¹³.

Наконец, в ”Воскресении” (так же, как десятилетие тому назад Достоевский в ”Анне Карениной”) Пэрис увидел не просто великое художественное творение, но ”факт общественного значения”, ”воплощение гения русского народа, которому суждено в будущей мировой истории сыграть роль, может быть, большую, чем та, о которой мечтают самые пылкие панслависты”¹⁴.

Первые английские рецензенты романа обратили внимание на некоторые характерные художественные приемы автора ”Воскресения”: приемы ”срывания масок”, контраста, усиливающего впечатление уродливости общественных отношений. Так, рецензент ”Athenaeum” в статье от 7 апреля 1900 г. как на пример высокого мастерства Толстого указал на контрастную сцену сопоставления гонимой по этапу измученной партии каторжан с разряженным семейством богачей, с раздражением взирающих на них из окна кареты.

Позднее Б. Шоу обратит внимание на тонкое мастерство Толстого-сатирика, достигающего осмеяния без нажима и гиперболизации.

143

”Судья является в суд в качестве орудия божественного правосудия и занимается тем, что посылает своих братьев на эшафот. Толстой не пытается исправить положение, но, не поводя бровью и не моргнув глазом, лишь упоминает, что перед тем, как покинуть комнату, судья делает гимнастику. Моментально этот судья шлепается в грязь вместе со своим горностаем и золотой цепью, что ставит его, а заодно и всех судей, в невыразимо смешное положение”¹⁵.

Интересно отметить, что в авторе ”Воскресения” некоторые английские критики видели художника, близкого английской реалистической традиции. Так, например, рецензенту ”Athenaeum”¹⁶ толстовский прием характеристики эпизодических персонажей с помощью одной зримой детали напомнил приемы Шекспира и Диккенса, а изображение тюремной жизни в ”Воскресении” — рассказ о лондонских тюрьмах в ”Амелии” Г. Филдинга, образы преступников и каторжан из романа Толстого показались сошедшими с полотен У. Хогарта.

Высоко оценив ”ювеналову силу” толстовских обличений, рецензент в то же время предсказывал отрицательную реакцию на роман части ”изнеженных европейских читателей”, которые ”отшатнутся от этой непривычно правдивой, беспощадной книги, проникнутой социалистической тенденцией”.

На рубеже веков некоторые английские литераторы (так же, как критики из других стран) увидели в ”Воскресении” роман итоговый не только для творчества Толстого, но для всей русской литературы XIX в., роман, в котором нашли особенно яркое выражение ее характерные черты. Не случайно в связи с анализом ”Воскресения” был вновь поднят вопрос об отличительных особенностях русской литературы в сравнении ее с западноевропейской. Сопоставив ”Преступление и наказание” и ”Воскресение” с произведениями современных английских писателей, критик Хевелок Эллис своеобразной чертой ”великих русских” назвал их ”предельную искренность”. Он писал: ”В отличие от английских романистов, они обнажают тайны собственной души с детским простодушием, не стыдясь того, что читатель может о них подумать”¹⁷. Анализируя ”Воскресение”, Х. Эллис вновь, вслед за литераторами 80-х годов, с восхищением отметил ”подлинную человечность русских” в отличие от ”сентиментальности и филантропичности” многих английских авторов. Толстого и Достоевского, по его мнению, объединяют черты, свойственные всем русским гениям”, — сердечное отношение к беднякам, крестьянам, страждущим, нравственно падшим. ”Кажется, им никогда не приходило в голову, что где-то есть человек, которого можно не полюбить”, —писал критик”¹⁸.

Особенность русских романистов по сравнению с английскими Х. Эллис видел также в большей глубине и живости характеров героев: ”В то время, как современные английские писатели главное внимание уделяют развитию сюжета, их персонажи становятся марионетками”.

Заметим, что в марте 1899 г. в беседе с английским журналистом Р. Е. Лонгом Толстой высказал близкую мысль: ”Ваши авторы, как правило, кладут в основание своих произведений случай... наша литература,

144

возможно, не столь увлекательна, но она стоит на более прочной основе”¹⁹.

Литературовед А. Т. Куиллер Куч проницательно оценил ”Воскресение” как новое художественное свидетельство достоинств и преимуществ русского реализма по сравнению с натурализмом. В февральском номере журнала ”Pall Mall Magazin” за 1901 г. он писал: ”Сказать, что Толстой и Тургенев спасли роман было бы неверно. Роман спас себя сам. Но эти писатели с большой силой перед всей Европой поддержали и показали истину, что литература должна заниматься явлениями духовными, сокровенными, глубокими... постижением души человеческой, а не подсчетом пуговиц...”

В 1914 г. вышла монография Э. Гарнета о жизни и творчестве Толстого, автору которой удалось глубже его предшественников проанализировать социально-критическое и нравственное содержание ”Воскресения”, убедительно сказать об его общечеловеческом значении.

Новизну художественной организации романа Э. Гарнет видел в том, что в нем ”сведена в единый художественный центр и выражена с высоким искусством и страстной искренностью” гуманистическая вера писателя в необходимость братского единения людей²⁰. Сравнивая Толстого как художника-обличителя с Ювеналом, Гарнет обратил внимание на своеобразие метода русского писателя, направленного не столько против отдельных личностей, сколько против враждебного народу социального строя. Всей логикой развития повествования, утверждал автор статьи, Толстой подводит читателя к выводу о том, что ”общепринятая мораль в руках могущественного государства превратилась в сокрушительное орудие зла”, что ”главным преступником является не тот или иной послушный исполнитель, а само государство, постоянно фабрикующее преступников... тяжелым налогообложением крестьян... обязательной военной службой... узаконенной коррупцией среди чиновников, высылкой в Сибирь цвета молодой интеллигенции...”²¹.

Завершая анализ романа, Э. Гарнет подчеркнул мысль о мировом, эпохальном значении этой ”истинно русской” книги, в ней он увидел ”высшее выражение общего гуманистического движения XIX века, предвестие перемен, медленно происходящих в умах европейцев в отношении к войне”²². Однако на рубеже веков в Англии, как и в других странах, ”Воскресение” было встречено и оценено по-разному. Если прогрессивные литераторы горячо одобряли роман, другие критики отнеслись к нему неоднозначно. Судя по многочисленным откликам, ”Воскресение” нередко рождало противоречивые чувства и оценки: восхищало, вызывало недовольство, раздражение, наконец, ”шокировало”.

Приведем выдержку из рецензии на роман от 13 марта 1900 г., напечатанной в газете ”Manchestter Guardian”, в которой уже подводились самые первые итоги оценки романа в английской прессе: «О “Воскресении” судили очень по-разному. Беспощадный реализм его разоблачений, направленных против ухищрений и условностей общества, прямота и суровость его моральных уроков превозносились с

145

энтузиазмом, в то же время его постоянные поучения, его безжалостное описание людских пороков и общественного разложения, недостаток доброжелательности, даже понимания того, что перед ним грешники, испугало и оттолкнуло немало критиков».

Вместе с тем любопытно отметить, что в английской прессе, в отличие от прессы других стран, мы, за очень редкими исключениями, не встречаем однозначно отрицательных, ”ругательных” отзывов о романе. В полемике, разгоревшейся вокруг ”Воскресения”, были подняты многие существенные вопросы: о его месте в ряду других произведений писателя, об особенностях творческой манеры позднего Толстого, о ”влиянии мыслителя и проповедника на художника”, об общечеловеческом значении книги.

”Спор между различными точками зрения только начат, и голоса критиков так же различны, как изображенные в романе сцены”, — писала в марте 1900 г. газета ”Pal Mall”. Действительно, амплитуда в истолковании и оценке книги была огромной. От осознания ее новаторской сути и эпохального значения до полного непонимания идейного замысла писателя, брюзгливого неприятия всего, что отличает ”Воскресение” от традиционных западноевропейских романов.

Как было показано выше, прогрессивные литераторы чаще всего видели в ”Воскресении” вершину в творческом развитии писателя.

Рецензент ”Edinburgh Review”, не относя третий роман к лучшим созданиям Толстого, тем не менее утверждал, что он ”насыщен такой энергией, написан с такой силой, какой не найдешь более нигде в литературе”²³. В отличие от этой точки зрения критик ”Bookman” обнаружил в ”Воскресении” ”признаки старения, угасания таланта гениального писателя” (статья от 10 апреля 1900 г.).

На рубеже веков предметом острой полемики стал вопрос об особенностях творческого метода позднего Толстого, о влиянии Толстого-обличителя и проповедника на художника.

Едва ли не все рецензенты признавали в ту пору, что ”Воскресение” проникнуто ярко выраженной авторской тенденцией, однако эта его особенность оценивалась по-разному. Э. Моод видел в тенденциозности органическую черту новаторского романа, писал о ”Воскресении” как ”могучем произведении пропагандистского искусства”, утверждал, что нравственно-обличительный пафос, его пронизывающий, увеличивает силу идейно-эмоционального воздействия романа²⁴.

По мнению анонимного автора статьи, напечатанной в журнале ”Academy” 9 ноября 1899 г., Толстой достиг в своем третьем романе ”удивительного сплава”, гармонического соединения особенностей раннего и позднего творчества. «Мастерство повествования здесь так же полнокровно, как, например, в “Казаках”, но здесь же и голос Толстого-обличителя праздной жизни, кровавых эксцессов — всего того, что противоречит учению Христа... Действительность в нем (романе. — В. Г.) становится объектом проповеди, но история героев воссоздана Толстым так живо и полнокровно, будто вовсе и не было моралистической установки»²⁵.

В противоположность этому мнению многие писатели и критики

146

разной идейной ориентации (в том числе прогрессивные), отмечали элементы дидактики в третьей части ”Воскресения”, недостаточную художественную убедительность его последних сцен. В то же время нельзя не заметить, что популярная в те годы версия о ”смерти Толстого-художника под влиянием мыслителя и проповедника” оказала влияние на восприятие романа частью читателей и критиков (не только английских). Не так уж редко современники писателя открывали эту книгу с убеждением в том, что в ней Толстой — гениальный художник ”подавлен возвышенным реформатором и глашатаем мира” (как писал рецензент ”Bookman” в апреле 1900 г.). Такой, заведомо предвзятый подход мешал объективности восприятия романа, вел к непомерному преувеличению в нем роли ”нравоучительности”, принижению реализма великой книги. Так, упомянутый выше рецензент ”Bookman”, высоко оценив ”чудесную художественность” писателя в ”правдивых, мастерских характеристиках персонажей, в сценах крестьянской жизни, высшего петербургского света, изображении суда, тем не менее утверждал, что роман этот «пропаганда в той же мере, в какой “Царство божие внутри Вас”».

Ярким примером такого подхода может служить вступительная статья Герберта Уэллса к ”Воскресению”, написанная в 1928 г.²⁶, в пору, когда английский писатель изменил свое прежнее, сочувственное отношение к учению Толстого и, видимо, в связи с этим решил пересмотреть свою прежнюю, очень высокую оценку ”Воскресения” как ”одного из самых замечательных, самых всеобъемлющих романов, какие доводилось прочесть”²⁷.

Заново перечитывая книгу, Г. Уэллс прежде всего искал в ней свидетельство ”губительного влияния” Толстого-проповедника на художника. Предвзято подойдя к ”Воскресению”, он ”сразу же после окончания суда над Масловой перестал верить в подлинность героев романа”, решив, что ”сюжет подгоняется к данной ситуации”, а Нехлюдов уже во второй части ”все более уподобляется бесплотному духу”. Пытаясь заново оценить ”Воскресение”, английский писатель обошел его социальное и нравственное содержание, сведя значение романов Толстого к ”изумительному обилию увиденных в самоё жизни фактов”²⁸.

В начале века английские сторонники теории ”двух Толстых” не раз делали попытки анализировать ”Воскресение”, отделив ”великого художника” от ”плохого мыслителя”. Известный критик Э. Госсе в 1908 г. писал: ”Единственный путь, по которому надо идти, изучая творчество Толстого, — отказ от рассмотрения философских и этических взглядов, им проповедуемых в последнюю четверть века”²⁹. Исследуя произведения Толстого, Госсе предлагал в каждом из них выделять ”лучшие, истинно художественные сцены”, отделяя их от тех, в которых проявились ”гражданские, философские и юридические искания писателя”. Излишне доказывать, что такой метод исследования с самого начала был направлен на формальный анализ искусства Толстого в полном отказе от оценки социально-нравственного содержания его произведений. Следуя избранному методу, Э. Госсе свел художественное значение ”Воскресения” к мастерскому изображению характеров главных героев, ”описанию пасхальной всенощной — этой

147

жемчужины первых страниц романа”, а также к тем главам, в которых, по выражению критика, Толстой ”был способен сопротивляться поползновениям к алогичной сатире”³⁰.

Так же, как Э. Госсе, рецензент журнала ”Literature” упрекал автора ”Воскресения” в художественной односторонности, в ложном убеждении, будто задача писателя не в том, чтобы красиво рассказывать изящные истории, а в том, чтобы выносить приговор”.

Рецензентам, ставившим в упрек Толстому серьезность общественно-нравственной проблематики романа, возражал автор статьи в ”Westminster Gasette” (от 23 марта 1900 г.): ”Было бы поверхностным непониманием утверждать, как это делают некоторые критики, что роман испорчен напряженными нравственными исканиями писателя. Литературные каноны так же неприложимы к Толстому и его творчеству, как и другие человеческие условности”.

Сразу же после выхода романа в свет предметом спора стал и другой вопрос: в чем главный идейный пафос ”Воскресения”? Как следует понимать авторскую позицию, отношение Толстого к изображаемым героям? Как было показано выше, прогрессивные литераторы прежде всего подчеркивали обличительный пафос автора, сравнивая перо создателя ”Воскресения” с грозным оружием, разящим врага. По мнению обозревателя ”New Castle Chronicle”, в творце ”Воскресения” как бы слились воедино голос Эмиля Золя и грозного пророка Исайи (статья от 27 мая 1899 г.). Критик Э. Госсе осуждал автора ”Воскресения” за его ”излишнюю суровость”, ”нетерпимость” к порокам и недостаткам людей, способность ”все понять, но... ничего не простить, удивительную в художнике, тонком знатоке души человеческой”³¹.

Однако уже в 1899 г., сразу же после выхода ”Воскресения”, в английской критике было дано иное, прямо противоположное истолкование авторской позиции и идейного пафоса романа. ”Негодование не родилось в душе Толстого. В ней лишь глубокое, всеобъемлющее сострадание. Он не осуждает. Все человеческое стонет под тем же ярмом греха, законов и силы”, — писал в апреле 1900 г. рецензент ”Bookman”, возражая против сравнения Толстого с грозным библейским пророком Исайей.

Напомним, что через 10 лет сходное истолкование авторской позиции в ”Воскресении” даст Р. Роллан в книге ”Жизнь Толстого”, о нем речь шла в первом разделе нашей статьи. Вряд ли стоит доказывать, что обе эти полярно не схожие интерпретации страдают односторонностью. Негодование и жалость, гнев и сострадание — сплав противоречивых чувств входит в диалектически сложное отношение писателя к своим героям — людям света, вершителям правосудия и высшей государственной власти.

”Широкий и свободный” роман Толстого по своей проблематике и художественной структуре существенным образом отличался от классического европейского романа, тем более от английского романа викторианской эпохи, в центре которого добродетельный герой, неукоснительно идущий к браку, к достижению ”своего английского счастья — баронетства и имения”³². Викторианский роман допускал

148

правду в небольшой дозированной норме, не нарушающей атмосферы благопристойности и душевного комфорта. Неудивительно, что критики, судившие ”Воскресение” в соответствии с устоявшимися канонами, неизменно упрекали Толстого в ”нарушении” законов и требований ”романного жанра”.

Характерное для ”Воскресения” соединение романического сюжета с разнообразной социально-нравственной проблематикой не только не было понято английской викторианской критикой, но неизменно подвергалось осуждению.

Так, рецензент журнала ”Literature” (статья от 7 апреля 1900 г.), высоко оценив художественную силу многих страниц романа, в то же время утверждал, что ”картина испорчена беспощадностью кисти писателя”, ”мрачной завесой, нависающей над романом”, подробностями, введенными лишь для того, чтобы ”увеличить наше представление о страданиях преступников и осужденных...”.

В сатире, ”слишком язвительной и ненатуральной”, отсутствии светлых умиротворяющих картин видел главный недостаток романа рецензент ”Edinbourgh Review”, в целом положительно его оценивший. Не удовлетворяли критиков и далекие от благонравия главные герои ”Воскресения”. Джон Колеман Кенворти, автор монографии о жизни и творчестве Толстого, сетовал на то, что образ Нехлюдова не соответствует ”эталону” положительного героя, ”сохранившего чистоту в браке, правдивый взгляд на окружающих и самого себя”, и сокрушался по поводу того, что на огромных просторах России Толстой не нашел ”подлинных героев”, которых читатель мог бы полюбить³³.

В то же время обличение Толстым казенной церкви и церковных обрядов было воспринято спокойно в протестантской Англии, не вызвало осуждения и тем более гневной отповеди. ”Критика догматического христианства не вызывает растерянности ни у одного издателя”, — писал в упомянутой статье рецензент ”Edinburgh Review”. С другой стороны, только в викторианской критике, известной своими пуританскими традициями, запретом на изображение ”любовных сцен”, прозвучал упрек автору ”Воскресения” в недостатке ”благопристойности”, ”откровенности” в изображении любви. Так, автор статьи в ”Literature” от 7 апреля 1900 г. сетовал на то, что ”непривычно-откровенная манера, в которой написан роман, сужает круг читателей, ограничивая его пределами курительной комнаты, не допуская чтения книги за столом гостиной”³⁴. (Во времена королевы Виктории курительные комнаты были местом уединения мужчин.)

Однако нельзя не отметить, что эти абсурдные нападки на роман неизменно парировались представителями прогрессивной критики. Сразу же после выхода ”Воскресения” одновременно несколько литераторов вступили в спор с рецензентами, сблизившими ”беспощадную и откровенную” манеру Толстого с манерой главы французского натурализма Эмиля Золя. В частности, рецензент ”Weekly time and Echo” в статье от 2 марта 1900 г. писал о существенном отличии между описанием публичного дома в романе Толстого, ”где нет ничего лишнего”, и ”возбуждающими чувственность” сценами в романах Золя.

149

Любопытны некоторые замечания, вызванные не столько идейной ориентацией рецензентов, сколько их индивидуальным вкусом. Так, например, автору статьи в ”Edinburgh Review” (1901. July) показался назойливым толстовский прием повторения портретной детали. ”Косящие глаза Масловой, — писал он, — так настойчиво ее характеризуют, что наконец начинает казаться, что бедное создание смотрит одновременно в разные стороны. Не будь доброжелательных иллюстраций Л. Пастернака, на нее было бы невозможно смотреть”. Тот же рецензент, не оценив глубины и благородства внутреннего мира Катюши, счел ”неубедительным”, ”слишком утонченным” для женщины, погрязшей в пороке, ее отказ от предложения Нехлюдова жениться на ней.

Особенно частыми, традиционными для английской критики были упреки в композиционной рыхлости ”Воскресения”, неумении писателя строить роман ”в соответствии с законами жанра”.

Еще в 80-е годы английский писатель и критик Мэтью Арнольд весьма противоречиво оценил искусство Толстого-романиста. С одной стороны, в авторе ”Анны Карениной” он видел великого художника, равного которому нет во всей европейской литературе. С другой, противореча собственной оценке, утверждал, что роман ”Анна Каренина” не следует рассматривать как произведение искусства, а просто как ”кусок жизни”, потому что «в нем автор “ничего не комбинировал” и не придумывал»³⁵. Своей броской метафорой критик стремился одновременно подчеркнуть изумительную жизненность произведения и недостаток мастерства Толстого-романиста.

Вслед за М. Арнольдом резко осуждали Толстого за ”пренебрежение к экономии в архитектуре”, за стремление ”жертвовать красотой” во имя исчерпывающего изображения жизни Генри Джеймс и Джордж Мур³⁶.

После выхода в свет ”Воскресения” традиционные нападки на Толстого-романиста возобновились с новой силой. Чаще всего рецензенты, крайне узко определив тему романа (как ”историю нравственного возрождения мужчины и женщины”), упрекали автора за ”отступление от темы”, ими же сформулированной. ”В то время как читатель томится неизвестностью, желая узнать о судьбе Масловой, его угощают главами, написанными с дидактической целью”, — писал 3 мая 1900 г. рецензент ”Nation”. В статьях критиков-викторианцев, как правило, сочеталось осуждение композиционного строя романа и ”мрачных картин жизни”, в нем нарисованных.

Рецензент той же ”Nation” был убежден, что ”мрачные, отталкивающие картины, обличающие русскую тиранию и государственную несправедливость, — отвратительные сами по себе”, являются лишними в романе, так как нарушают художественное единство и отвлекают от главной темы нравственного возрождения героев. ”Мы не можем изменить жизнь русского общества, не можем улучшить тюрем, поэтому давайте пропустим ужасающие картины безнадежной нищеты”, — рекомендовал он английским читателям.

Э. Госсе так же, как некоторые французские литераторы, упрекал Толстого за неумение создать ”гармоничный роман”, подобный ”Мадам Бовари” (1857) Г. Флобера. ”Блестящему мастерству Толстого в изображении

150

характеров” он противопоставлял его ”неумение организовать художественный материал в единое целое”³⁷.

Позднее Джон Голсуорси в статье ”Силуэты шести писателей” будет горячо оспаривать мнение о ”плохой организации” романов Толстого, настаивая на том, что каждая его страница ”удивительно содержательна”, не растянута и не утомляет читателей, ”создавая непосредственное впечатление действительной жизни”³⁸.

В числе других прогрессивных критиков особенно горячо и убедительно полемизировал с консервативными рецензентами романа Дж. Пэрис. Прежде всего, он утверждал, что подвергать новаторское произведение Толстого традиционному разбору, какому подвергаются обычные романы, ”просто абсурдно”. Возражая критикам ”Воскресения”, он доказывал, что художественная, драматическая сила этой великой книги ”обусловлена не заранее ограниченным сюжетом, но прежде всего великой нравственной идеей, его пронизывающей, жизненным правдоподобием индивидуальных характеров, эпизодами, захватывающими внимание и вызывающими насмешки мелкотравчатых рецензентов”³⁹.

Характерно, что главную причину недовольства романом критиков-викторианцев Дж. Пэрис видел в их традиционном ханжестве, ”нежелании знать и говорить правду”. ”Идеи, характеры, эпизоды романа слишком реальны, жизненны для драгоценного английского самодовольства”, — писал критик⁴⁰, убежденный, что даже в основе сугубо эстетической негативной оценки ”Воскресения” лежит все та же боязнь правды. Именно поэтому претенциозное сравнение искусства создателя ”Воскресения” с ”разбитой и вновь склеенной вазой, пригодной только для музея”, напомнило ему другие случаи осуждения романа, когда лектор лондонского ”Литературного общества” назвал автора ”Воскресения” ”разгребателем мусора”, а лондонские книгопродавцы бойкотировали книгу в своих лавках⁴¹.

Примечательно, что ханжеское отношение представителей респектабельного английского общества к ”Воскресению” явилось для Дж. Периса ”лакмусовой бумажкой”, определившей нравственное состояние общества: ”Привыкнув судить о книге, мы неожиданно обнаруживаем, что это она нас судит”, — утверждал он⁴².

Творчество позднего Толстого, проникнутое, по словам Бернарда Шоу, ”свирепым презрением” к уродливым социальным отношениям, к ”бессмысленной, праздной, чванливой жизни”, не только восхищало английских писателей-реалистов, но и воодушевляло бесстрашием в постановке главных социальных проблем, учило нравственной чуткости к болям и бедствиям народа, уважению к людям труда, служило высшим образцом и примером реалистического искусства.

Британские критики не раз отмечали влияние Толстого на творчество английских писателей конца XIX — начала XX в. Уже Э. Гарнет, Д. Фелпс, П. Х. Джонсон писали о влиянии Толстого на Дж.Голсуорси. Впоследствии этот вопрос неоднократно привлекал внимание зарубежных и советских исследователей. В частности, внимание критики привлек роман Д. Голсуорси ”Остров фарисеев”, написанный в начале 900-х годов, видимо, под впечатлением от чтения ”Воскресения”⁴³.

151

В основе сюжета ”Острова фарисеев” — углубляющийся конфликт молодого богатого буржуа Шелтона с его невестой, ее респектабельным семейством, всем привилегированным высшим обществом. По своему характеру и взглядам Шелтон во многом отличается от Нехлюдова. Однако так же, как герой Толстого, он идет по пути прозрения, все яснее сознавая фарисейство, ложь и бездушие, царящие в буржуазном мире, все с большим негодованием и болью узнавая о бедствиях народа, язвах и пороках общества. В художественной структуре романа Д. Голсуорси так же, как в ”Воскресении”, первостепенную роль играет прием контрастного сопоставления жизни ”верхов” и ”низов” (богатой и красивой жизни элиты и лондонских трущоб). Но, как справедливо заметила Т. Л. Мотылева, в противоположность Толстому Д. Голсуорси никогда не рисует быт господствующих классов ”непосредственно с точки зрения народа”, и «конфликт, на котором строится повествование в ”Острове фарисеев”, не достигает толстовской остроты»⁴⁴.

Так же и в своем следующем романе ”Братство” (1909) Д. Голсуорси развивал мотивы, близкие автору ”Воскресения”: тему поисков людьми из высшего общества путей к осмысленной, истинно человеческой жизни, решения трудных социальных проблем.

Творческой связью Д. Голсуорси с Толстым, конечно, не исчерпывается вопрос о влиянии автора ”Воскресения” на английскую литературу тех лет. Вопрос этот мало изучен и требует дальнейших конкретных изысканий.

4. РОМАН ”ВОСКРЕСЕНИЕ”
В НЕМЕЦКОЙ КРИТИКЕ 900-Х ГОДОВ

”Воскресение” было переведено на немецкий язык на рубеже веков¹, в годы, когда милитаристская Германия взяла курс на завоевание ”жизненного пространства”, переделку мира ”железом и кровью”. Идеологи рейха — историки и литераторы — взяли ”на вооружение” философию Ф. Ницше, провозгласившего культом войны, право сильной, жестокой личности, воодушевленной ”волей к экспансии”.

В эти годы в Германии публицистические и религиозно-философские работы Толстого неоднократно преследовались, запрещались. В 1902 г. в Лейпцигском суде даже разбиралось дело известного переводчика произведений Толстого Р. Левенфельда и книгоиздателя Дидерикса, привлеченных за перевод на немецкий язык сборника ”Смысл жизни”, якобы ”оскорбляющего протестантскую и католическую церковь”. Сборник запретили, а издатели были привлечены к ответственности ”за богохульство”². Неудивительно, что в условиях грубой шовинистической пропаганды, ”моды” на философию Ф. Ницше новый роман Толстого был встречен резко враждебно официальной немецкой критикой³.

Многочисленные грубо-тенденциозные рецензии и статьи этих критиков, посвященные анализу ”Воскресения”, лишены литературоведческого интереса. Однако для историка литературы они по-своему любопытны как уникальный пример извращения творчества писателя с позиций националистической идеологии, как свидетельство страха и ненависти,

152

которые возбуждало творчество Толстого и его роман у германских милитаристов.

Критики-ницшеанцы стремились опорочить личность и творчество великого писателя, принизить и осмеять главных героев его последнего романа, а также идейно-художественную концепцию, лежащую в основе ”Воскресения”. Некоторые из них, отдавая должное Толстому-художнику, с тем большей яростью обрушивались на содержание романа.

Известный консервативный писатель и критик Пауль Эрнст в статье 1902 г., в основном посвященной анализу ”Воскресения”, с одной стороны, отмечал высокое мастерство автора, ”который творит так пластично и живо, так убедительно, с помощью таких простых и ясных средств, что ему невозможно противиться”, сравнивал способность Толстого характеризовать персонажей ”немногими чертами, уверенно и точно” с искусством Данте⁴, с другой — вне всякой логики, утверждал, что «Толстой — представитель “чужой расы”», его произведения непонятны и чужды читателям-европейцам.

В гуманистическом пафосе романов Толстого и Достоевского он обнаружил свойственное ”чуждому” славянскому народу ”сверхсентиментальное, истерическое сочувствие к слабым, гонимым, стремление возвысить народ, проституток и в то же время обличить и высмеять тех, кто стоит наверху”.

Высокая человечность Толстого в изображении трагической судьбы Катюши Масловой вызывала лишь иронию и осуждение. ”Из своей Масловой он сделал нечто близкое святой, подобно Соне Мармеладовой, литературным сестрам Эжена Сю и Жорж Занд, призванным возбудить нашу любовь и почтение”⁵, — писал критик. Еще более едкую насмешку и осуждение вызвало у него поведение Нехлюдова.

В искреннем душевном порыве героя романа — его решении жениться на Масловой, чтобы загладить свою вину перед ней, — он усмотрел черты представителя ”варварского народа”, с присущим ему ”преобладанием эмоций, наивного безрассудства над другими возможностями духа”⁶. Исходя из вульгарных представлений о ”национальных различиях”, П. Эрнст утверждал, что знатный и богатый немец никогда не поступил бы так, зная, как низко опустилась Маслова. ”Скорее всего, он постарался бы создать ей хорошие условия, говоря себе при этом, что за дальнейшие сложности он не отвечает и что судьба ее лишь косвенно связана с его поступком, последствия которого он из-за малого опыта и по легкомыслию не мог предвидеть...”⁷

Пытаясь осмеять и принизить героя Толстого как представителя ”чуждого народа”, критик-националист оказался в данном случае явно несправедлив к собственному народу, будто бы неспособному к самоотверженным, лишенным эгоистической расчетливости душевным порывам и поступкам.

Свою статью П. Эрнст закончил утверждением, никак не вытекающим из анализа искусства Толстого и его романа, однако прямо служащим задачам шовинистической пропаганды. Он писал о ”зловещей и загадочной русской душе”, о ”новой войне”, которая грядет с Востока против последних наследников греков”⁸

153

Другой рецензент, Гарри Майн, как и Пауль Эрнст, признав высочайший уровень мастерства Толстого — автора ”Воскресения” (”никто не выпустит из рук этой книги, не испытав потрясения”, — писал он), в то же время стремился доказать, что идеи, лежащие в основе романа, — пылкая защита ”прав масс” и унижение ”права личности” — давно устарели⁹. Точно так же и Эрнст Любэн — автор брошюры ”Толстой — духовный вождь русской молодежи” — ”основной порок” ”Воскресения” видел в ”проповеди слияния с массами”, ”отрицании всего воинственного, героического”, в идеях, ”прямо противоположных тому, что говорится в последнее время на Западе о праве личности и возвышении силы”¹⁰.

Наконец, автор злобной книжки ”Толстой как характер” Ганс Фреймарк осудил социальные и нравственные искания Толстого как ”мазохистское стремление к самоистязанию”, ”уличив” писателя и его героя Нехлюдова в ”нравственном лицемерии”, стремлении делать добро, в частности спасти Катюшу Маслову, только для того, чтобы обрести ”внутренний комфорт”, отрицал за Толстым право называться ”современным писателем”, потому что он не мог предложить взгляд на мир, отвечающий ”современным требованиям”, ”их дал Фридрих Ницше, которого называют его антиподом”¹¹.

Сопоставляя творчество Толстого с произведениями крупнейших западноевропейских художников и мыслителей, немецкие критики-ницшеанцы неизменно преследовали одну определенную цель: принизить творчество Толстого; вопреки истине уверить, что он шел ”по следам” знаменитых западноевропейских писателей, лишь ухудшая, доводя до крайности их идеи. Так, критик У. Бонус, сравнив значение для России Толстого — религиозного реформатора и обличителя церкви — со значением для Германии Лютера, утверждал, что Толстой ”гораздо более сильный аскет и реакционер, чем Лютер”¹². А упомянутый выше Г. Майн, сопоставив Толстого с его учителем Руссо, доказывал, что русский писатель лишь ухудшил, .довел до крайности его учение, ”отбросил все достижения своего века” и прямо пришел к анархизму и средневековью¹³.

Даже один из первых переводчиков ”Воскресения” на немецкий язык Адам Катульский под влиянием критики, отрицавшей значение Толстого, его вклад в европейскую литературу, утверждал, что в своем последнем романе он шел ”по стопам Э. Золя... не достигнув, правда, завершенности произведений большого французского писателя”. Образ обаятельной, нравственно чистой Катюши Масловой Катульский рассматривал как ”перенесенный на русскую почву, в русские условия образ Нана” — этой ”золотой мухи”, символизировавшей для Э. Золя Вторую империю ”с ее блестящей внешностью и порочной сущностью”¹⁴.

Вряд ли стоит доказывать, что яростные атаки на роман в реакционно-националистической немецкой критике имели своей целью поколебать могучий авторитет русского писателя, мешавшего распространению и претворению в жизнь человеконенавистнических, милитаристских идей. Не случайно один из пропагандистов этих идей Бонус уподобил Толстого — обличителя буржуазной цивилизации — ”страшному рыкающему льву”, взывая к соотечественникам не бояться этого ”вредного льва”,

154

тщетно доказывая, что ”все, что он говорит, вытекает из русских общественных условий и не касается Европы...”¹⁵.

Противоречивую, и в основном недоброжелательную, оценку получил роман в книге немецкого исследователя творчества Толстого Евгения Цабеля ”Граф Лев Николаевич Толстой. Литературно-биографический очерк” (1901 г.), осудившего ”Воскресение” за его ”революционное” содержание. ”До сих пор не было случая, — писал Е. Цабель, — чтобы писателю было позволено высказать почти перед миллионами читателей.” свои взгляды относительно основных общественных и государственных учреждений с такой неумолимой резкостью”¹⁶. Как и другие консервативные критики, Е. Цабель опасался ”разрушительного влияния романа”, в котором ”фантастические понятия и требования соединены с идеями самого дикого коммунизма”¹⁷.

В начале главы, посвященной разбору ”Воскресения”, Цабель утверждал, что в Толстом художник давно подавлен проповедником и что в последнем романе можно обнаружить лишь следы его былого искусства. Однако в процессе конкретного анализа произведения критик был вынужден признать, что в ”Воскресении” многие эпизоды ”восхищают своей живописью и правдивостью”, ”поразительной меткостью, с какой художник освещает характер до самой затаенной глубины”, и сделать вывод, прямо противоположный первоначальному: ”Его колоссальный талант остался верен себе по пластичности стиля, искусству наблюдения”. Однако тут же, противореча собственным утверждениям, он добавлял: ”Но он стар, впадает в длинноты и повторения и не создает ничего нового”¹⁸.

В конце главы, посвященной ”Воскресению”, критик счел возможным присоединиться к мнению австрийского врача-психиатра Макса Нордау, объявившего в своей книге ”Вырождение” социально-нравственное учение Толстого ”умственным заблуждением”, ”следствием вырождения высшего типа”, а мировую славу и могучее влияние ”Крейцеровой сонаты” и ”Воскресения” объяснявшего ”все более развивающейся дегенерацией и истерией в среде правящих классов”¹⁹.

Лишь очень немногие из немецких буржуазных критиков объективно восприняли и оценили роман Толстого.

Один из них, автор небольшой книги о Толстом, Эрих Бернекер, писал о ”Воскресении” как могучем произведении, потрясшем мир. ”Там есть места, — замечал критик, — принадлежащие к лучшим страницам, созданным Толстым: празднование пасхи в доме тетки Нехлюдова, сцены судебного заседания, многие сцены из тюремной жизни, рассказ о том, как Катюша бежала за отъезжающим поездом”²⁰. Основной пафос романа он видел ”в борьбе с ложью во всех ее проявлениях”. Впрочем, и этот доброжелательный автор упрекал Толстого в ”навязчивой тенденции” «изображать всех людей большого света дурными, тщеславными, отталкивающими, а людей “из низов” добрыми, сердечными; рисовать заключенных либо невиновными, либо жертвами уродливых общественных условий»²¹.

Анализируя роман, Э. Бернекер метко характеризовал важные особенности манеры писателя: ”Стиль его прост и лишен искусственности...

155

Тем не менее каждая написанная им страница захватывающе интересна, потому что чувствуешь, что она — плод напряженной духовной работы... Он высказывает все, что лежит на сердце, и никогда не останавливается на полдороге, даже тогда, когда должен высказать жестокие истины... Никто не выпустит из рук этой книги, не пережив потрясения, не пройдя сквозь серьезные размышления”²². Толстого-художника и мыслителя автор книги оценил как истинно великого человека, вложив в это понятие толстовское понимание великой личности как носителя идеала добра, простоты и правды.

Немецкий критик Харт так же, как его французские и английские коллеги, сопоставил ”Воскресение” с известными романами западноевропейских писателей. По нравственно-воспитательному значению он сравнил это произведение с крупнейшим воспитательным романом XVIII в. ”Эмилем” (1762) Жан-Жака Руссо.

Соотнося ”Воскресение” с романом Э. Золя ”Плодородие” (1899) (из цикла ”Четыре Евангелия”), Харт отметил высокие идейно-художественные достоинства реализма Толстого. У Золя он нашел ”приподнятую фантастичность, преувеличения в Дантовом вкусе, воплощение зла и пороков в отдельной личности; у русского писателя — настоящую объективность и простоту образов”²³. Тот же критик сопоставил ”Воскресение” с романом известного немецкого писателя Ф. Шпильгагена ”Жертва” (1900), герой которого — богатый граф, — преодолевая мучительные колебания, хочет связать свою судьбу с народом.

Комментируя статью Харта, обозреватель русского журнала ”Вестник всемирной истории” в марте 1902 г. писал: ”Харт, если хотите, даже самоотверженно критиковал своего соотечественника. У Шпильгагена манера романтика, отзвук вертерства. В романе нашего художника — хорошо выполненные жизненные картины преобладают”²⁴.

Высокая оценка ”Воскресения” содержалась также в нескольких вступительных статьях и заметках к первым переводам романа на немецкий язык²⁵.

Своеобразным ответом критикам-националистам, осуждавшим Толстого за ”устаревший” гуманизм, отсутствие в его творчестве воинственных, героических идей, явилась статья Э. Брюггена ”Киплинг и Толстой”, в которой известному английскому писателю — певцу колониальных войн и героев-завоевателей — он противопоставил Толстого как выразителя высоких гуманистических идеалов европейской культуры. «Два мировоззрения, две идеологии, два противоположных художественных мира, — писал он. — С одной стороны, Киплинг, ценящий “гладиаторство”, культ звериной силы, в равной мере воспевающий английского солдата-завоевателя Томми Аткинса, “обладателя самых твердых мускулов”, и министра, пославшего его на империалистическую войну; с другой стороны, мир Толстого с его человечностью и добротой». И далее: ”Насилие, возвеличенное певцом цивилизованного народа и проклятое певцом менее цивилизованного большого народа этой части света... Там Киплинг приветствует корону и требует, чтобы она распространила свои владения на весь земной шар... Здесь русский писатель, отрицающий насилие, с религиозным рвением поднимающий голос против грубой

156

силы”²⁶. Противопоставляя этих художников, Э. Брюгген выражал горячее сочувствие идеям Толстого, видя огромную заслугу его и всей русской литературы в защите идеалов мира, добра и человечности.

Интересную попытку истолкования творчества Толстого и романа ”Воскресение” в аспекте его нравственной проблематики предпринял анонимный автор газеты ”Allgemeine Zeitung”. В своей статье он писал о несостоятельности противопоставления Толстого-художника Толстому-мыслителю и нравственному учителю, справедливо утверждая, что ”все поэтические замыслы Толстого, начиная от самых первых, коренятся в глубине его нравственной натуры, и поэтому содержание его произведений неизменно обусловлено внутренне необходимыми нравственными требованиями”²⁷.

Одним из первых в зарубежной критики Брюгген отметил органическую связь между ”острой наблюдательностью Толстого”, его ”изумительным проникновением в глубокие закоулки души” и напряженными нравственными исканиями писателя, ”апостольским характером его творчества”. Связь между нравственными требованиями писателя и содержанием его произведений критик пытался выразить в категориях кантианской этики: ”Его категорический императив превращается в такую формулу: подчиняйся тому, что требует совесть, будь таким, каким тебя создал Бог, а не таким, каким тебя сформировало общество. И его новый роман всей своей сутью утверждает этот категорический императив”.

Глубокую духовную связь, существующую между автором романа, героем и читателями, он также выразил на языке философии Э. Канта: ”Мысли и чувства, испытанные и пережитые писателем, претворяются в душе его героя в некий категорический императив, тяготеющий над его судьбой и вовлекающий в сферу своего влияния читателя”. По решительности нравственных требований и запросов, отмечал автор статьи, Толстой непримиримее и выше западноевропейских писателей, ”всегда стремящихся к компромиссу между человеком и обществом”.

Во время работы над статьей критик получил известие о ”проклятиях в адрес Толстого служителей русской православной церкви”. Комментируя это сообщение, Брюгген выразил уверенность в том, что Толстой и впредь, пока достанет сил, будет продолжать борьбу ”против общества, к которому принадлежит также и окостенелая церковь”.

На рубеже веков ”Воскресение” было напечатано в Германии в приложениях ко многим рабочим газетам и прочитано тысячами и тысячами рабочих²⁸. С анализом романа выступили крупнейшие деятели левого крыла социал-демократической партии: Франц Меринг, Роберт Швейхель и — несколько позже — Роза Люксембург.

Ф. Меринг в 1900 г. в статье ”Толстой” с восхищением писал о грозном обличительном пафосе романа, ”написанного языком отважного революционера”. Подчеркивая исключительную роль Толстого — писателя-обличителя не только для России, но и для всей Европы, критик-социалист восклицал: ”Где найдешь немецкого писателя, творчество которого было бы исполнено такого могучего гнева!”

Обратив внимание на противоречия во взглядах и произведениях русского писателя, Ф. Меринг в то же время подчеркивал (полемизируя с

157

некоторыми критиками романа), что «туманный, религиозно-утопический конец “Воскресения” не может свести это мощное произведение с крутых высот искусства в плоскую низину моральной проповеди»²⁹. Важную заслугу Толстого он видел в создании образов политических ссыльных, стоящих ”в нравственном отношении выше обыкновенных людей”. Глубоко и многозначно истолковал Ф. Меринг заглавие романа, символизирующее, по его мнению, ”возрождение поэтического гения писателя, более прекрасное, чем христианское возрождение героев”. ”Воскресение” в его понимании символизирует также ”грядущее возрождение русского народа”.

Сразу же после опубликования романа с обстоятельной статьей о нем выступил другой видный критик левого крыла Германской социал-демократической партии Р. Швейхель. Он подчеркивал, что в новом произведении Толстого глубина и беспощадность социального анализа соединены «с той же, что в “Войне и мире” и “Анне Карениной”, свежестью в описании природы, той же остротой характеристики разных слоев общества, той же тонкостью в психологической разработке характеров»³⁰. Стремясь привлечь внимание рабочих читателей к социально-критической проблематике романа, Р. Швейхель тщательно отобрал и включил в статью многие яркие эпизоды, рисующие бедственное положение народа, произвол и беззаконие властей.

В отличие от буржуазных критиков, он обратил внимание на типичность трагической судьбы девушки из народа — Катюши Масловой, видя в ней ”еще один пример того, как бесчисленное число бедных девушек вынуждено пополнять ряды проституток по вине мужчин из верхних слоев общества”³¹.

Так же, как Ф. Меринг, Р. Швейхель видел заслугу Толстого в создании образов революционеров, этих ”чудесных людей”, вызвавших восхищение Катюши. Указав на противоречивую сложность взглядов Толстого, Р. Швейхель не счел нужным специально их анализировать. ”Религиозных взглядов Толстого мы не касаемся”, — такими словами заканчивал он свою статью. В то же время надо отметить, что часть левых немецких критиков (так же, как и русских) весьма узко понимали значение творчества Толстого и его романа ”Воскресение” для рабочих читателей. В тиши кабинетов они сконструировали некий безжизненный и бесчувственный образ ”передового рабочего”, живущего по законам пролетарской морали”, которому якобы непонятны и чужды герои Толстого с их душевными муками, нравственными порывами и устремлениями. Так, левый немецкий критик Саломея Перльмуттер в статье о Толстом, коснувшись романа ”Воскресение”, утверждала, что рабочие ”никогда в своей жизни... не грешившие и не каявшиеся, отвергают нравственные искания Толстого, подобно тому, как Катя отвергла предложение Нехлюдова”³². Так же, как некоторые русские критики-ортодоксы, она утверждала, что нравственные идеи Толстого до конца реакционны и ничего не могут дать рабочим — борцам за новый мир. Впрочем, эти критики придерживались мнения, что авангардное положение рабочих, их руководящая роль в борьбе за освобождение человечества делает для них необязательными общепринятые законы нравственности, которым Толстой придавал первостепенное значение.

158

”Только через борьбу за лучшую долю пролетарий станет лучшим человеком. Только потому, что историческое положение влечет его к высшему социальному идеалу он и в моральном отношении стоит на высшей ступени. Также и наши поступки определяются не нашими моральными или аморальными устремлениями, а борьбой против существующего строя”, — писал в конце пространной статьи, посвященной философии Толстого, левый критик Ш. Раппопорт³³, доказывая, что ”реакционные” нравственные идеи великого писателя чужды передовым рабочим.

Совершенно по-иному оценила творчество Толстого, его значение для читателей-рабочих Р. Люксембург, работы которой, несомненно, явились новым словом в немецкой социал-демократической литературе о Толстом и романе ”Воскресение”. В статьях ”Толстой”, ”О посмертных произведениях Толстого”, опубликованных в 1910 г., вскоре после его смерти, отметив утопичность взглядов писателя, далекого от понимания классовой борьбы, она сосредоточила внимание на тех сторонах его учения и творчества, которые близки социальным и нравственным устремлениям пролетариата: его смертельной ненависти к эксплуататорскому строю, неустрашимой борьбе ”за равенство и солидарность всех членов общества”³⁴. В связи с этим она поставила Толстого в ряды славного авангарда великих умов, которые освещают современному пролетариату его исторический путь к свободе”³⁵.

Важно отметить, что значение романов Толстого она видела не только в их обличительном пафосе, но также в неизменной устремленности к высшим общественным и нравственным идеалам — социальной справедливости, миру и братству между людьми и народами, подчеркивая неразрывную связь, существующую между социальными и нравственными идеями писателя, его глубокое убеждение, что без высокой нравственности невозможно и царство социальной справедливости. «Никогда не прекращающиеся поиски Толстым правды устремлены к таким факторам бытия, которые были бы созвучны нравственному идеалу. А этот нравственный идеал имеет у Толстого социальный характер. Равенство и солидарность всех членов общества <...> вот цель, к осуществлению которой на ощупь, но неустанно стремятся герои его произведений: Пьер Безухов в “Войне и мире”, Левин в “Анне Карениной”, князь Нехлюдов в “Воскресении”», — писала она в статье ”О посмертных произведениях Толстого”³⁶.

Именно поэтому Р. Люксембург так же, как Ж. Жорес, придавала огромное значение нравственному влиянию произведений Толстого, которые ”потрясают, возвышают, внутренне очищают”. Более того, она считала, что ”для рабочей молодежи не может быть книг в воспитательном отношении лучших, чем книги Толстого”³⁷.

Из его романов она особенно выделяла ”Воскресение”, содержащее ”не знающую границ и компромиссов критику существующего строя” и в то же время проникнутое глубоким сочувствием к страдающему народу.

В более поздней, написанной в тюрьме статье ”Душа русской литературы” Р. Люксембург дала такую поэтически-вдохновенную характеристику образу Катюши Масловой, гуманному искусству ее создателя, какой не найдешь, пожалуй, во всей огромной литературе о романе: «Русский

159

художник видит в проститутке не “падшую”, а человека, душа которого, страдания и внутренняя борьба требуют от него, художника, глубочайшего сострадания. Он облагораживает проститутку, дает ей удовлетворение за совершенное над ней обществом насилие, в споре за сердце мужчины он делает ее соперницей героинь, являющих собой образ самой чистой и нежной женственности; он увенчивает ее розами и возносит, как Магадэв баядеру, из чистилища разврата и душевных страданий на высоты нравственной чистоты и женского героизма»³⁸.

В романе ”Воскресение” лидер немецких левых социалистов видела одно из тех великих произведений Толстого, благодаря которым русская литература ”превратилась в социальную силу, воспитывающую поколение за поколением... построила мост между Россией и Западом, чтобы явиться туда не только берущей, но и дающей, не только ученицей, но и наставницей”³⁹.

Эти мысли Розы Люксембург находят подтверждение в высказываниях известных немецких писателей: Герхарта Гауптмана, Томаса и Генриха Маннов, Арнольда Цвейга и др.⁴⁰. Образцом нового романа большой эпической формы считал ”Воскресение” прогрессивный немецкий писатель Альфред Дёблин, назвав Толстого одним из своих учителей⁴¹. Сходную оценку дал ”Воскресению” в 1923 г. критик О. Флаке, оценив его как антибуржуазный роман, проложивший путь новому искусству⁴².

В 1952 г., находясь в Москве, А. Цвейг рассказал о роли, которую сыграл Толстой в его творческом развитии: «Толстой для меня всегда значил очень много. В юные годы я долго не расставался с карманным изданием “Воскресения”, носил эту книгу с собой и много раз перечитывал. Не говорю уже о том, как взволновали меня при первом чтении “Анна Каренина” и “Война и мир”. Толстой как автор “Войны и мира” — недосягаемая вершина. Его уровня не сумел достичь никто из романистов, писавших о войне...»⁴³.

Неизменный интерес и любовь к Толстому нашли отражение в творчестве А. Цвейга. В монументальном цикле ”Большая война” он следует толстовской беспощадно реалистической манере в изображении войны, учится у Толстого уничтожающей критике представителей власти и милитаризма, не прибегая к приемам сатирической гиперболизации. Как это подмечено Т. Л. Мотылевой, в своих романах А. Цвейг обратился к характерному ”толстовскому” приему ”остранения”, «по-новому оживляющему этот простодушный и язвительный стиль, которым описана церковная служба в любимом им “Воскресении”»⁴⁴. Так, в сходной манере рисует он фигуру немецкого часового в начале романа ”Спор об унтере Грише”, сразу же внушая читателям мысль о нелепости и бесчеловечности войны.

”На нем серая, цвета железа, шинель с нелепыми красными четырехугольниками на вороте у подбородка и полосками синего сукна с номером на каждом плече. Он думает о горохе и сале, а под мышкой у него зажата длинная тяжелая палка, именуемая винтовкой — кусок дерева с железными частями фабричного производства. С помощью этого предмета он может, искусно его направляя, вызывать вспышки пороха и убивать других людей на далеком расстоянии. Этот человек, немецкий ремесленник...”⁴⁵.

160

Вопрос о роли Толстого в развитии немецкой литературы продолжает привлекать исследователей. В статье, посвященной этой теме, немецкий литературовед Х. Шмидт уделил главное внимание идейно-нравственному влиянию Толстого на поколение немецких писателей, формировавшихся в условиях господства ницшеанской идеологии. Как это показано критиком, страстный призыв Толстого к миру и братству людей, к духовному возрождению человека вызвал в годы первой мировой войны горячий отклик в кругу левых экспрессионистов, группировавшихся вокруг журнала ”Aktion”⁴⁶. Влияние Толстого — проповедника человечности и пацифизма — Х. Шмидт отмечает в прозе, поэзии, драматургии многих писателей-экспрессионистов (в поэтическом сборнике И. Бехера ”Сумерки человечества” (1920), пьесе Е. Толлера ”Превращение” (1919), в книгах Л. Рубинера ”Человек в центре” (1917) и Л. Франка ”Человек добр” (1917) и др.).

По мнению Шмидта, это влияние ясно ощутимо в творчестве Якоба Вассермана, проникнутом ”высокой моральной проблематикой”, и прежде всего в его широко известном романе ”Кристиан Ваншафе” (1919), в центре которого герой, порывающий с прежней эгоистической жизнью и обретающий счастье в труде и самопожертвовании.

Следы влияния Толстого критик находит также в остро социальном романе Б. Келлермана ”Братья Шеленбург” (1925), где, как и в ”Воскресении”, существен прием контрастного сопоставления жизни ”верхов” и ”низов”.

В заключение отметим, что во второй половине XX в. была вновь повторена оценка ”Воскресения” как романа новаторского, сыгравшего особую роль в развитии прогрессивной литературы.

Так, авторы статьи ”Типологическое развитие русского романа”⁴⁷ принципиальную новизну ”Воскресения” видят в том, что жизнь общества в нем изображена ”в поперечном разрезе” и определяющее значение имеют не любовные отношения Нехлюдова и Катюши, а отношение обоих героев к обществу. В этой статье критики также находят черты типологического сходства между ”Воскресением” Л. Толстого, ”Братьями Карамазовыми” (1880) Ф. М. Достоевского и ”Фомой Гордеевым” (1899) А. М. Горького.

1. ЧИТАТЕЛИ-ИНОСТРАНЦЫ О ПОСЛЕДНЕМ РОМАНЕ ТОЛСТОГО

  ¹ Письма читателей, приводимые без ссылок на источники, извлечены из фондов Отдела рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого и публикуются в переводе автора статьи. Цитаты из произведений, дневников и писем Толстого приводятся в тексте статьи по ”юбилейному” изданию его сочинений в 90 томах с указанием тома и страницы.

  ² Роллан Р. Жизнь Толстого // Собр. соч.: В 14 т. М., 1954. Т. 2. С. 320.

  ³ Опульская Л. Эволюция реализма Л. Толстого // Развитие реализма в русской литературе. М., 1974. Т. 3. С. 24.

  ⁴ Ломунов К. Лев Толстой в современном мире. М., 1975. С. 6.

  ⁵ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 20. С. 40.

  ⁶ Лит. наследство. Т. 75, кн. 1. М., 1965. С. 360—361.

  ⁷ Визева Т. де. Письмо к П. И. Бирюкову от 8 февраля 1900 г. // Там же. С. 356.

  ⁸ Лит. наследство. Т. 75, кн. 1. С. 365.

  ⁹ См.: Толстой Л. ПСС. Т. 75. С. 269—270.

161

¹⁰ Международный толстовский альманах / Сост. П. Сергеенко. М., 1909. С. 25.

¹¹ Лит. наследство. Т. 75, кн. 1. С. 458.

¹² См.: Маковицкий Д. П. Яснополянские записки // Лит. наследство. Т. 90, кн. 1. М., 1979. С. 295.

¹³ Лит. наследство. Т. 75, кн. 1. С. 363.

¹⁴ Bentçon T. Promenades en Russie. P., 1903. P. 40.

¹⁵ Лит. наследство. Т. 75, кн. 1. С. 362—363.

¹⁶ Ремизов В. Б. Роман Л. Н. Толстого ”Воскресение”: Жизнь и формы ее воплощения. Воронеж, 1986. С. 157.

¹⁷ Лит. наследство. Т. 75, кн. 1. С. 362.

¹⁸ ”Resurrection” / Transl by Mr. A. Maude with an account by A. Maude of «How Tolstoy wrote “Resurrection”». L., 1901. P. 10.

¹⁹ См.: Bentçon T. Op. cit. P. 40.

²⁰ См.: Блок Ж.-Р. Толстой и добровольное служение // Лит. наследство. Т. 75, кн. 1. С. 140.

²¹ Лит. наследство. Т. 75, кн. 1. С. 364—365.

²² Език и литература. 1964. Кн. 3. С. 92.

²³ Роллан Р. Указ. соч. С. 325.

²⁴ Международный толстовский альманах. С. 23.

²⁵ Freimark H. Tolstoj als Character. Wiesbaden, 1909. S. 32.

²⁶ ”Resurrection” / Transl. by Mr. A. Maude with an account by A. Maude of «How Tolstoy wrote “Resurrection”».

²⁷ Кудрин Н. Французские народные университеты // Рус. богатство. 1900. № 5. С. 57—59.

²⁸ Блок Ж.-Р. Указ. соч. С. 140.

²⁹ Там же. С. 356.

³⁰ Le mouvement socialiste. 1900. N 1.

³¹ Визева Т. de. Письмо к П. И. Бирюкову от 8 февраля 1900 г. С. 357.

³² Maude A. Resurrection: A novel by L. Tolstoy / Transl. by L. Maude. L., 1903.

³³ Цит. по ст.: Мотылева Т. Слово писателей // Лит. наследство. Т. 75, кн. 1. С. 47.

³⁴ Rod E. L’unitile effort. P., 1903. На русский язык роман не переведен.

2. РОМАН Л. Н. ТОЛСТОГО ”ВОСКРЕСЕНИЕ”
В ОБЩЕСТВЕННО-ЛИТЕРАТУРНОЙ ЖИЗНИ ФРАНЦИИ
НАЧАЛА 900-Х ГОДОВ

  ¹ См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 41. С. 83.

  ² См.: Антюхина-Московченко В. И. Третья республика во Франции. М., 1986. С. 228—229.

  ³ La petite Republik. 1901. N III.

  ⁴ Peguy Ch. Notre Jeunesse // Cahiers de la quinzaine. 1910. XII, II.

  ⁵ Блок Ж.-Р. Толстой и добровольное служение // Лит. наследство. Т. 75, кн. 1. М., 1965. С. 140.

  ⁶ Роллан Р. Жизнь Толстого // Собр. соч.: В 14 т. М., 1954. Т. 2. С. 220.

  ⁷ Роллан Р. Прощание с прошлым // Собр. соч.: В 14 т. М., 1958. Т. 13. С. 225.

  ⁸ Revue hebdomadaire. 1902. N VIII.

  ⁹ Плеханов Г. В. Заметки публициста: ”Отсюда и досюда” // Искусство и литература: Сб. ст. М., 1948. С. 656.

¹⁰ Шаумян С. Литературно-критические статьи. М., 1952. С. 32.

¹¹ Séailles G. Les Affirmations de la Conscience moderne. P., 1904. P. 273.

¹² Аксельрод-Ортодокс Л. Л. Н. Толстой. M., 1922. С. 122.

¹³ Leblond A. La Justice Russe: D’après les oeuvres de Gogol, Dostoevsky, Tourgenev et Tolstoi // La Revue bleu. 1899. 4 sept. P. 625.

¹⁴ Аксельрод-Ортодокс Л. Указ. соч. С. 5.

¹⁵ Ruyssen Th. Les deux Russie // La revue philosophique de Bordeau et du Sud. 1901. N IX. P. 496.

¹⁶ Séailles G. Op. cit. P. 273.

¹⁷ Jaurès J. Leon Tolstoi: Conférence faite à Toulouse le 10/11—1911 // La revue socialiste. 1911. 15 mars.

¹⁸ Bourgeois L. La solidarité. P., 1902. P. 12—14.

162

¹⁹ Рус. ведомости. 1900. 29 янв.

²⁰ Karnicki M. Le crime de Leon Tolstoi // Étude social-économique. Rome, 1909. P. 92.

²¹ Mansilla E. Tolstoi et le communisme. P., 1905. P. 132.

²² Gaultier J. La Fiction universelle. P., 1903. P. 347.

²³ Ibid.

²⁴ La revue bleu. 1899. 16 déc.

²⁵ См.: La revue socialiste. 1900. N III.

²⁶ Le radical. 1902. 16 Nov.

²⁷ La revue de deux mondes. 1910. Vol. 60. N 4. P. 825.

²⁸ Les annales politiques et littéraires. 1910. 27 nov.

²⁹ Doumic R. Le nouveau roman du Comte Tolstoi // RDDM. 1900. 12 fevr. P. 928.

³⁰ Pélissier G. ”Résurrection” par Leon Tolstoi // Études de la littérature contemporaine. P., 1901. Ser. II. P. 171.

³¹ Doumic R. Op. cit. P. 928.

³² Ibid.

³³ Pélissier G. Op. cit. P. 178.

³⁴ Ibid.

³⁵ Alain. Propos littéraire. P., 1901. P. 272.

³⁶ Lalou R. Histoire de la Littérature française contemporaine (De 1870 a nos jours). P., 1924. P. 132.

³⁷ Les annales politiques et littéraires. 1910. 27 nov.

³⁸ Pélissier G. Études de la littérature contemporaine. P. 67.

³⁹ Bourdeau J. Les maitres de la pensée contemporaine. P., 1904. P. 151.

⁴⁰ Pélissier G. Op. cit. P. 174.

⁴¹ Doumic R. Op. cit. P. 927.

⁴² Pélissier G. Op. cit. P. 167.

⁴³ Ibid.

⁴⁴ Кузина Л., Тюнькин К. ”Воскресение” Л. Н. Толстого. М., 1978. С. 109.

⁴⁵ Breton A. La pitié social dans le roman // La revue de deux mondes. 1902. 15 févr. P. 890.

⁴⁶ Bourdeau J. Op. cit. P. 150.

⁴⁷ Humanité. 1912. 24 août.

⁴⁸ Breton A. Op. cit. P. 890.

⁴⁹ Ibid. P. 897.

⁵⁰ Ibid. P. 901.

⁵¹ Лазурский В. Г. Дневник // Лит. наследство. Т. 37/38: Толстой, кн. 2. М., 1939. С. 458.

⁵² Письмо И. С. Тургенева к Л. Н. Толстому от 12 января 1880 г. // Тургенев И. С.: В 28 т.

М.; Л., 1966. Т. 12, кн. 2. С. 205.

⁵³ Duc-Quercy A. ”Résurrection” // Humanité. 1912, 24 juill.

⁵⁴ Alas (Clarin). Prologo «Tolstoi “Résurrection”». P., 1900. P. XIV.

⁵⁵ Цит. по газ.: Рус. ведомости. 1900. 29 янв.

⁵⁶ La revue de deux mondes. 1910. Vol. 60, N 4. P. 828.

⁵⁷ Dukas P. ”Résurrection” // La revue hebdomadaire. 1900. 6 janv. P. 131.

⁵⁸ Ibid.

⁵⁹ Bourdeau J. Op. cit. P. 152.

⁶⁰ Ibid.

⁶¹ Ibid. P. 153.

⁶² Leblond A. ”Résurrection” // Le mouvement socialiste. 1900. N 25. P. 42.

⁶³ Ibid. P. 42—47.

⁶⁴ Ibid. P. 45.

⁶⁵ La revue bleu. 1899. 4 nov. Ser. 4. P. 625.

⁶⁶ Ibid.

⁶⁷ Ibid. P. 628.

⁶⁸ Humanité. 1912. 24 juill.

⁶⁹ Ibid.

⁷⁰ Роллан Р. Жизнь Толстого. С. 219.

⁷¹ Там же. С. 325.

⁷² Там же. С. 322.

⁷³ Там же. С. 325.

163

⁷⁴ См.: Мотылева Г. О мировом значении Толстого. М., 1957. С. 440—441.

⁷⁵ Роллан Р. In memoriam Льва Толстого // Собр. соч.: В 14 т. М., 1958. Т. 14. С. 94.

⁷⁶ См.: Батюшков Ф. Русский роман на тему ”Воскресения” Толстого // Мир Божий. 1903. № 7. Отд. 2. С. 1—8.

⁷⁷ Род Э. Вопросы жизни. М., 1894. С. 79—80.

⁷⁸ Rod E. Les idées morales du temps present. P., 1905. P. 255.

⁷⁹ Ibid. P. 259—260.

⁸⁰ Philippe Ch.-L. Lettre à Henri Venderputte, 14 janv. 1900 // Philippe Ch.-L. Lettres de jeunesse. P., 1911. P. 123.

⁸¹ Philippe Ch.-L. Lettres à Henri Venderputte, 9 févr. 1897, 15 may 1898 // Ibid.

⁸² Филипп Ш.-Л. Бюбю с Монпарнаса // Собр. соч.: В 7 т. Л., 1935. Т. 2. С. 122.

⁸³ Там же. С. 127—128.

3. РОМАН ”ВОСКРЕСЕНИЕ”
В АНГЛИЙСКОЙ КРИТИКЕ 900-х ГОДОВ

  ¹ Academy. 1899. March 11, Apr. 8, May 20, June 3.

  ² Resurrection / Transl. by L. Maude L.; Henderson, 1899.

  ³ Цит. по кн.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. (Юбил. изд.). М.; Л., 1933. Т. 72. С. 398.

  ⁴ Resurrection / Transl. by Mr L. Maude with an account by A. Maude of «How Tolstoy wrote “Resurrection”». L., 1901. P. 6.

  ⁵ Ibid. P. 5.

  ⁶ Ibid. P. 6.

  ⁷ Perris G.H. The life and teaching of Leo Tolstoy. L., 1901. P. 23, 26.

  ⁸ Ibid. P. 14.

  ⁹ Ibid. P. 2.

¹⁰ Ibid. P. 25.

¹¹ Ibid. P. 27, 28.

¹² Ibid. P. 17.

¹³ Perris G. H. Leo Tolstoy as writer // Chesterton G. R., Perris G. H., Garnette E. Leo Tolstoy. L., 1903. P. 23.

¹⁴ Perris G. H. The life and teaching of Leo Tolstoy. P. 21.

¹⁵ Шоу Б. Толстой — трагик или комедиограф? // Яснополянский сборник: Статьи и материалы. Тула, 1960. С. 187.

¹⁶ Athenaeum. 1900. Apr. 7.

¹⁷ Ellis H. The Genius of Russia // Contemporary Review. 1901. N IX. P. 425.

¹⁸ Ibid.

¹⁹ Лит. наследство. Т. 75, кн. 2. M., 1965. С. 114.

²⁰ Garnette E. Tolstoy: His life and writings. L., 1914. P. 89.

²¹ Ibid. P. 92.

²² Ibid. P. 91.

²³ Edinburgh Review. 1901. N 397. P. 70.

²⁴ ”Resurrection” / Transl. by Mr A. Maude. P. 5.

²⁵ Academy. 1899. Nov. 9.

²⁶ Wells H.G. Tolstoy Century Edition: Introduction // Resurrection: A novel by Leo Tolstoy. L., 1928. Vol. 19. P. VII—X.

²⁷ Лит. наследство. Т. 75, кн. 1. С. 153.

²⁸ Уэллс Г. ”Воскресение”: Вступ. ст. // Там же. С. 152, 153.

²⁹ Gosse E. Count Lyon Tolstoy // Contemporary Review. 1908. N X. P. 271.

³⁰ Ibid. P. 275.

³¹ Ibid. P. 282—283.

³² См.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. М.; Л., 1934. Т. 18. С. 107. В гл. 29 первой части ”Анны Карениной” Толстой тонко иронизировал над заурядным английским романом с его узкой тематикой.

³³ Kenworthy J.C. Tolstoy, his life and his works. L., 1902. P. 195.

³⁴ Цит. по кн.: Урнов М. В. На рубеже веков: Очерки английской литературы. М., 1978. С. 8.

³⁵ Arnold M. Essays in criticism. L., 1895. P. 260.

³⁶ James H. Selected letters. N. Y.,1955. P. 131.

164

³⁷ Gosse E. Op. cit. P. 278.

³⁸ Голсуорси Дж. Собр. соч.: В 16 т. M., 1961. T. 16. С. 403.

³⁹ Perris G. H. The life and teaching of Leo Tolstoy. P. 18.

⁴⁰ Perris G. H. Leo Tolstoy as writer. P. 21.

⁴¹ Ibid. P. 23.

⁴² Perris G. H. The life and teaching of Leo Tolstoy. P. 20.

⁴³ Мотылева Т. О мировом значении Толстого. М., 1957. С. 523—526; Разумовская Т. Ф. К проблеме творческой взаимосвязи Л. Н. Толстого и Д. Голсуорси // Учен. зап. Горьк. гос. ун-та. 1970. Вып. 120 и др.

⁴⁴ Мотылева Т. Указ. соч. С. 523.

4. РОМАН ”ВОСКРЕСЕНИЕ”
В НЕМЕЦКОЙ КРИТИКЕ 900-х ГОДОВ

  ¹ В 1899 г. переводы ”Воскресения” на немецкий язык были изданы в Берлине, Штутгарте, Лейпциге.

  ² Известия по литературе, наукам и библиографии. 1902. № 10. С. 195.

  ³ Штульц Х. Толстой в Германии // Лит. наследство. Т. 75, кн. 2: Толстой и зарубежный мир. М., 1965. С.232.

  ⁴ Ernst P. Leo Tolstoj // Gedanken zur Weltliteratur. Leigzig, 1959. S. 288.

  ⁵ Ibid. S. 291.

  ⁶ Ibid.

  ⁷ Ibid. S. 289—290.

  ⁸ Ibid. S. 293.

  ⁹ Mayn H. Leo Tolstoj. Auferstehung // Deutsche Literatur-Zeitung. 1900. Oct. 27. S. 2877.

¹⁰ Lübben E. Leo Tolstoj — der Führer von Jung-Russland. B.; Leipzig, S.L., S. 36.

¹¹ Freimark H. Tolstoj als Charakter: Eine Studie auf Grund seiner Schriften. Wiesbaden, 1909. S. 33. См. также: Sumson-Himmelstjerna Hv. Anti-Tolstoj. B., 1902; Dukmeyer F. Die Deutschen in Tolstojs Schildrung. München, 1902.

¹² Bonus U. Tolstoj // Kunstwart. 1902. Bd. 2, H 13. S. 6.

¹³ Mayn H. Op. cit. S. 2877—2878.

¹⁴ Kotulski A. Leo Tolstoj. Auferstehung: Einleitung. S.L., 1906. S. 5.

¹⁵ Bonus U. Op. cit. S. 6.

¹⁶ Цабель Е. Граф Лев Николаевич Толстой: Лит-биогр. очерк. Киев, 1903. С. 154.

¹⁷ Там же. С. 175.

¹⁸ Там же. С. 160.

¹⁹ Там же. С. 173.

²⁰ Berneker E. Graf Leo Tolstoj. Leipzig, 1901. S. 106.

²¹ Ibid.

²² Ibid. S. 113—114.

²³ Вестн. всемир. истории. 1901. № 3. С. 223.

²⁴ Там же. С. 223.

²⁵ Tolstoi L. Auferstehung / Übers, Vorwort von Fr. Knecht. S.L., 1914; Tolstoi L. Auferstehung / Übers, Vorwort von A. Pankow. S.L., 1914.

²⁶ Brüggen E. Kipling and Tolstoj // Die Grenzboten. 1901. 2. Vierteljahr. S. 22—24. Проблематика творчества Р. Киплинга не исчерпывается этой характеристикой. Тем не менее противопоставление главных идейных устремлений обоих писателей представляется правомерным.

²⁷ Beilage zur Allgemeinen Zeitung. 1900. N 147.

²⁸ B газетах ”Vorwärts”, ”Leipziger Volkszeitung”, ”München Post” и др.

²⁹ Mehring F. Leo Tolstoj // Wahre Yakob. 1900. N 361. S. 139.

³⁰ Schweichel R. Leo Tolstoj. Auferstehung // Neue Zeit. 1899—1900. Bd. 11, N 28. S. 13.

³¹ Ibid. S. 15.

³² Perlmutter S. Tolstojs Weltanschauung und ihre Entwicklung // Neue Zeit. 1902—1903. N 13. S. 407.

³³ Rappoport Ch. Lew NikolajewischTolstoj als Philosoph und Moralist des Yenseits // Ibid. N 14. S. 481 (Начало этой статьи см.: Neue Zeit. 1910. N 12/13).

³⁴ Люксембург Р. О посмертных произведениях Толстого // Роза Люксембург о литературе. М., 1961. С. 121.

165

³⁵ Люксембург Р. Толстой // Там же. С. 114.

³⁶ Люксембург Р. О посмертных произведениях Толстого // Там же. С. 121.

³⁷ Там же. С. 127.

³⁸ Люксембург Р. Душа русской литературы // Там же. С. 142.

³⁹ Там же. С. 131.

⁴⁰ См., напр.: Mann H. Ein Zeitalter wurd besichtigt, B., 1947. S. 47; Mann Th. Die Forderung des Tages. B., 1930. S. 280—284.

⁴¹ Цит. по кн.: Schmidt H. L. N. Tolstoj in der realistischen deutschen Literatur des 20. Jahrhunderts // Zeitschrift für Slavistik. 1978. N 1.

⁴² Flake O. Die Krise des Romans // Die Bücherschau. F 2. 1923. 3. Schr. S. 90—91.

⁴³ Цит по кн.: Мотылева Т. О мировом значении Л. Н. Толстого. М., 1957. С. 604.

⁴⁴ Там же. С. 609.

⁴⁵ Цвейг А. Спор об унтере Грише. М., 1961. С. 18—19.

⁴⁶ Schmidt H. Op. cit.

⁴⁷ Dudek G., Warm G. Zur typologichen Entwicklung des russischen Gesellschaftsromans, 1800—1917 // Zeitschrift für Slavistik. 1968. N 3. S. 357—361.