ФЭБ: Бабаев. Судьба «Воскресения». (Первые отклики газетной и журнальной критики в России).

Э. Г. Бабаев

СУДЬБА ”ВОСКРЕСЕНИЯ”

(Первые отклики газетной
и журнальной критики в России)

НЕЗАВЕРШЕННЫЙ РОМАН

Жанр ”Воскресения” требует какого-то эпитета, дополнительного определения. Точнее всего его жанр можно определить словом ”политический”, при этом ”нисколько не снижая художественности”¹. То был политический роман, написанный в ”конце века и обращенный к будущему читателю. «Я все пишу свое совокупное — многим — письмо в “Воскресении”» (71, 515), — сообщал Толстой своему первому биографу П. И. Бирюкову в декабре 1898 г.

Роман ”Воскресение” возник в драматическую эпоху конца века и кануна первой русской революции. Это был третий из ”главных романов” Толстого, завершивший наряду с ”Войной и миром” и ”Анной Карениной” его великую летопись XIX столетия.

”Воскресение” создает целую эпоху в русской литературе. Этой эпохе принадлежат рассказ ”Палата № 6” (1892) и книга очерков ”Остров Сахалин” (1891—1894) А. П. Чехова. Современником ”Воскресения” был роман А. И. Эртеля ”Гарденины” (1889). К этому же времени относится и ”Фома Гордеев” (1899) Максима Горького.

В эпоху ”Воскресения” возникли такие крупные публицистические произведения, как ”Три разговора” Владимира Соловьева, ”К развитию монистического взгляда на историю” Г. В. Плеханова и ”Развитие капитализма в России” В. И. Ленина.

Тревожный цвет времени был запечатлен в черно-красно-золотой гамме эскизов И. Е. Репина к картине ”Торжественное заседание Государственного совета” (1901—1903). Одним из колоритных центров этой композиции должен был стать обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев, изображенный в ”Воскресении” под именем Топорова. Время определило и судьбу романа, и отношение к нему со стороны его современников.

Роман ”Воскресение” печатался в тихом семейном издании ”Нива”. Издателем этой еженедельной иллюстрированной газеты был Адольф Федорович Маркс (1838—1904). Он вел свое дело с большим успехом. Тиражи ”Нивы” были по тем временам огромными. Ее читали в столицах и провинции. Маркса называли ”фабрикантом читателей”². Он умел пробуждать и удерживать читательский интерес к своим изданиям, стремился приобрести право первой публикации и не допускал разглашения редакционной тайны, чтобы сама публикация получилась сенсационной.

О ”Воскресении” давно уже ходили слухи в литературном мире. Но, наверное, никто не ожидал, что Толстой отдаст свой роман Марксу в его издание, рассчитанное на ”пестрого читателя”³. Публикация ”Воскресения” вызвала множество затруднений у издателя и у цензора. Роман Толстого всплыл, как Левиафан, поверх спокойных вод ”Нивы”. Появление этого романа, навлекшее ”анафему” на голову его автора, в конформистском журнале ”Нива” тоже становилось ”признаком времени”. В другое время Маркс, пожалуй, не пошел бы на такой риск. Но он, ”фабрикант читателей”, прекрасно чувствовал настроения своей читательской аудитории и предлагал подписчикам ”Нивы” полузапрещенный роман с большими цензурными изъятиями, которые только увеличивали интерес к ”Воскресению”. Толстой, предвидя цензурные затруднения, в одном из писем к Марксу говорил: ”Пускай цензура выкидывает все, что находит нужным вычеркнуть, а вы печатайте все, что не выкинуто” (72, 53).

Во главе цензурного ведомства стоял тогда М. П. Соловьев, которого называли ”Соловьем-Разбойником”. Он читал корректуры ”Нивы”и собственноручно вымарывал целые страницы из ”Воскресения”. Все переговоры с ним вел редактор еженедельника ”Нивы” известный критик и историк Р. И. Сементковский. ”Не понимаю, — говорил Соловьев с раздражением Сементковскому, — зачем вам понадобился этот старый циник?”⁴. Сементковский уверял Соловьева в том, что по отношению к Толстому он играет такую же роль, какую играл Николай I по отношению к Пушкину... Эта параллель Соловьеву нравилась, и он подписывал в печать очередную книжку ”Нивы”.

Впоследствии известный библиограф Б. С. Боднарский реставрировал текст ”Воскресения”, подготовил полное издание романа, в котором курсивом были набраны страницы, вычеркнутые цензором⁵. Получилась целая книга, в которой весь труд Соловьева виден как на ладони. В цензурных купюрах есть своя система. Соловьев вычеркивал все, что казалось ему предосудительным с точки зрения православия, самодержавия и народности. И здесь чутье никогда ему не изменяло. В первой части романа под карандаш цензора попала вся XXXIX глава, где изображено богослужение в тюремной церкви (32, 134—137). Во второй его части цензор опустил всю главу, где изображено свидание Нехлюдова с Топоровым, обер-прокурором Синода. Не только Соловьев, но и любой из современников понимал с первых же слов, что тут речь идет о Победоносцеве. Личная вражда между Победоносцевым и Толстым была непримиримой.

Первое столкновение Толстого с Победоносцевым произошло в 1881 г.⁶ Через 20 лет эта вражда привела к отлучению Толстого от церкви и в огромной степени содействовала политизации всей полемики о романе ”Воскресение” в русской печати 900-х годов. Не только отдельные страницы, но весь роман был под угрозой запрета. Согласие Толстого на любые цензурные изъятия в журнальном тексте ”Воскресения” объясняется

тем, что одновременно с изданием Маркса роман готовился к печати В. Г. Чертковым в Англии, в русской книгоиздательской фирме ”Свободное слово”. Эта фирма имела свой знак — эпиграф, печатавшийся на обложке, — ”Не в силе Бог, а в правде”.

Маркс не отступил от своего намерения. И, несмотря на сопротивление цензуры, напечатал ”Воскресение”. Пусть с большими цензурными купюрами, но напечатал всю книгу до конца. «С полной уверенностью можно указать на одного человека, который совершенно доволен романом Толстого; это г. Маркс, издатель “Воскресения”»⁷, — писал известный в те годы критик М. Протопопов. ”Для такого довольства, — заметил Протопопов, — он имеет все основания, потому что внешний успех романа вполне соответствует всемирной репутации его автора: роман читался нарасхват, вышел в бесчисленных изданиях, переведен на все языки и заставил говорить о себе едва ли не все литературные органы и не всех литературных критиков мира...”⁸

Но ”Ниве” все же пришлось оправдываться за публикацию ”Воскресения”, несмотря на то, что журнал неизменно шел навстречу всем пожеланиям цензуры. Тут действовала некая историческая закономерность. Как некогда отрекался М. Н. Катков и от ”Войны и мира”, и от ”Анны Карениной”, так должен был, в свою очередь, отречься от ”Воскресения” и редактор ”Нивы”. Роман Толстого был странным гостем в семейном журнале Маркса. ”Воскресение” в ”Ниве” чем-то напоминает картину И. Е. Репина ”Не ждали” (1884—1888): тот же сумрачный колорит, та же возникшая из забвения ”страдальческая тень”, та же глубокая связь с воспоминаниями 20-летней давности, с событиями начала 80-х годов.

Публикация ”Воскресения” была связана с добрым поступком Толстого. Весь гонорар от издания предназначался в помощь духоборам, вынужденным, как беженцы, покидать родные края⁹. Та рукопись, которую Толстой передал в журнал ”Нива”, тогда еще не предназначалась для печати, потому что не была окончена. Толстой предполагал написать вторую часть ”Воскресения”, где хотел изобразить жизнь переселенцев. В записных книжках Толстого сохранились наброски пейзажей, характеров и мыслей — для романа о переселенцах: ”Чернозем в дождь”, ”май входит в старый лес. Весь низ зелен — таинственность, жуткость” (48, 181). Много было обдумано, кое-что и записано. Однако в силу многих и разных причин ”Воскресение” осталось без продолжения.

Роман, задуманный как исследование исторических закономерностей ”конца века”и ”духовной революции”, остался ”открытым”. И в этом тоже проявилось его историческое своеобразие. Время само ”дописывало” и даже ”переписывало” ”Воскресение”. В этом отношении важное значение имела журнальная критика, которая ”по горячим следам” стремилась понять судьбу последнего из главных романов Толстого.

”ПОДВЕРГНУТЬ ЗАБВЕНИЮ”

Одним из первых читателей и критиков Толстого был известный историк, профессор Московского университета Дмитрий Иванович Иловайский (1832—1920). В 1876—1905 гг. он издавал газету ”Кремль”. Программа этой газеты (”срок выхода — ежедневный”) была охранительной. Здесь печатались ”правительственные распоряжения” и ”руководящие статьи по разным вопросам”.

Иловайский придавал роману Толстого столь важное значение, что посвятил ему редакционную статью: ”Из записной книжки читателя газет и журналов”¹. Заметки явно рассерженного читателя, который чувствовал, что выражает не одно только свое личное мнение. К тому же тон его рассуждений был категоричным и не допускающим никаких возражений.

Прежде всего Иловайский утверждал, что успех романа создан газетной рекламой, а не его собственными художественными достоинствами: ”Именно газетная реклама, и прямо-таки агитация, постарались возбудить огромный интерес к этому произведению, более публицистическому, чем художественному”.

Наибольшее негодование историка вызвало изображение суда в романе Толстого. Здесь ”самый исходный пункт неверен”. Поэтому и возникает ”немало фальшивых нот и противоречий”. Толстой доказывает, что суд присяжных отличается ”излишней строгостью”. Вот с чем никак не мог согласиться Иловайский. ”Известно, — пишет он, — что суд этот страдает, наоборот, излишней мягкостью, точнее дряблостью и наклонностью прощать самые вопиющие преступления”. Автор статьи смотрел на роман и его нравственно-правовую проблематику с точки зрения традиционной юриспруденции. Он опасался, что роман Толстого окажет разрушительное действие на судебную сферу жизни России. «Говорят, после романа “Воскресение”, — отмечается в газете ”Кремль”, — эта тенденция еще возросла, и суд присяжных отличился усиленным оправданием подобных преступлений...»

Тревожили Иловайского и обличительная тенденция романа, и социальные идеи Толстого в целом. ”Что за разделение людей на сытых и голодных, — возмущался профессор-критик, — что за мизантропия по отношению ко всем слоям общества, за исключением ссыльно-каторжных...” Ему хотелось поскорее избавиться от ”Воскресения”, забыть его. И он надеялся, что и все общество последует его примеру. ”Во всяком случае, успех романа едва ли прочный, — говорилось в газете ”Кремль”. — Сдается мне, что, как произведение слишком тенденциозное, в недалеком будущем оно подвергнется забвению”².

Подвергнуть роман ”забвению” — такова была главная цель Иловайского. Он не вдается в художественные подробности ”Воскресения”, рассуждает об этом романе пренебрежительно и даже высокомерно. ”Самая фабула его уже не раз эксплоатировалась”, — замечает он об истории Нехлюдова и Катюши Масловой.

Наконец, Иловайский переходит к самому главному пункту своего

разбора и пишет об отношении церкви к Толстому, полностью присоединяясь к осуждению его вольнодумства. При этом он ссылается на мнение тульского архиепископа Никандра, который сделал однажды безуспешную попытку ”усовестить” Толстого. Нравственно-религиозные идеалы писателя были истолкованы как ”подражание Ренану” — и только. Поэтому и сам Иловайский говорил о ”якобы нравственных началах, проводимых Толстым в его романах и повестях”. С этой точки зрения подозрительной казалась сама художественность ”Воскресения”. Иловайский сочувственно приводит слова ”из одной малоизвестной брошюры”, где по поводу ”Воскресения” было сказано: ”И чья совесть согласится с тем, будто яркие краски художественных картин прелюбодеяния могут вызвать чистоту целомудрия?”³. Этим вопросом Иловайский и заканчивает статью, полагая, что ”усовестить” Толстого невозможно и принять его ”нравственные начала” — нельзя.

Несмотря на то, что Иловайский был редактором полуофициальной газеты, у него не было ярко выраженного публицистического темперамента. Это был, по словам В. О. Ключевского, ”тихий, теноровый рассказчик — немного скучный”⁴. В этой тональности выдержана и его статья о романе ”Воскресение”. Но, может быть, именно оттого, что грозное предупреждение Толстому в связи с публикацией его романа сделано ”тихим теноровым голосом”, оно прозвучало (еще до постановления Синода об ”отпадении” Толстого от церкви) как-то зловеще и пророчески. Для Иловайского как историка были совершенно очевидны связи Толстого с настроениями эпохи, которым он нисколько не сочувствовал.

Однако было бы несправедливым утверждать, что Иловайский совершенно не чувствовал требований времени. В январе 1905 г. П. И. Бирюков вспоминал, как ”Иловайский говорил при нем, что Николай II должен был сейчас отказаться от престола”⁵. Историк Иловайский знал и понимал гораздо больше, чем мог себе позволить высказать публицист Иловайский на страницах газеты ”Кремль”. Может быть, именно поэтому его так тревожил и занимал роман ”Воскресение”, в котором он находил подтверждение некоторым своим тайным опасениям относительно будущего и которые он хотел поскорее ”рассеять” и забыть, как дурной сон, более похожий на действительность, чем сама действительность.

Совет Иловайского — ”подвергнуть забвению” роман Толстого ”Воскресение” — был в точности исполнен журналом ”Русский вестник”. Это было единственное издание, которое не поместило на своих страницах рецензии на новую книгу Толстого. Но это не значит, что журнал не высказал своего отношения к ”Воскресению”.

”Русский вестник” в начале XX в. был уже не тот, каким он был прежде. После смерти М. Н. Каткова журнал переходил из рук в руки. Его охранительное направление оставалось прежним, но прежней силы и уверенности у его руководителей уже не было. Впрочем, ”Русский вестник” сохранял роль лидера консервативной ”партии” и в новые времена.

В своем отношении к Толстому ”Русский вестник” был принципиален и последователен. Здесь всегда высоко ценили его как художника, но всегда осуждали его как мыслителя. Катков печатал начальные главы ”Войны и мира”, но видел в этом романе ”нигилистический эпос”. В ”Русском вестнике” печаталась и ”Анна Каренина” — вся, кроме ”Эпилога”, перед которым был ”опущен шлагбаум”...

В ”Войне и мире” находили проявление нигилизма по отношению к прошедшему, в ”Анне Карениной”, особенно в ”Эпилоге”, отмечали тот же нигилизм по отношению к современности. Что касается ”Воскресения”, то ”Русский вестник” готов был обвинить Толстого в нигилизме по отношению к будущему.

В 1902 г. исполнилось 50 лет со времени литературного дебюта Толстого. ”Русский вестник” откликнулся на это событие небольшой редакционной статьей ”Граф Л. Н. Толстой”. ”Творения великого художника нашего, — говорится в этой заметке, — знает вся мыслящая Россия... Народная тропа к нему безусловно никогда не зарастет, а неизбежно будет все расширяться по мере духовного роста России”⁶. Однако к чувству ”привычной любви” к Толстому в последние годы стало примешиваться чувство ”смутной боли”. ”Эта сложная личность, как бы ни были шумны восторги ее почитателей, и полны справедливого негодования суждения людей, принципиально затронутых некоторыми крайностями мыслителя, — вызывает в нас чувство смутной боли сквозь привычную любовь”⁷.

”Смутная боль” была вызвана тем, что Толстой, как казалось многим, ”сошел со своего поприща”, т. е. перестал быть ”художником-мыслителем”. Подтверждением этих суждений должен был стать роман ”Воскресение”. Но если так, то Толстой и его роман теряют право на внимание со стороны читателей. Таков ход рассуждений обозревателя журнала ”Русский вестник” в юбилейной заметке 1902 г. Он решил, что читатели в праве ”подвергнуть забвению” ”Воскресение”: ”Гармонический облик Толстого как художника-мыслителя утрачен или искажен надолго, — по крайней мере до тех пор, пока не будут основательно забыты его преходящие религиозно-философские попытки и все, что с ними сопряжено”⁸. Но с ”Воскресением” было сопряжено столько важных проблем, что ”забвение” романа в спорах о современности не представилось возможным, и ”Русский вестник” негодовал на ”искусственность шума”, поднятого в прессе в связи с ”последним романом Толстого”.

Негодовал ”Русский вестник” и на ”резкую нетерпимость, проявленную мнимо-христианским философом по отношению к православной религии и русской государственности (например, слова о Св. причастии в заграничном издании романа ”Воскресение” и т.п.)”, что и приводит к ”безусловному отрицанию какой бы то ни было ценности последних произведений графа Толстого” и заставляет некоторых из его прежних почитателей ”с резким неодобрением относиться к его личности”⁹.

Теперь и ”Русский вестник” готов был принять теорию ”двух Толстых”, которую за 20 лет до того проповедовали в ”Отечественных записках”. С поправкой на личность самого Толстого, лишенную гармоничности: ”И у великого художника характер может быть менее крупен, чем дарование,

могут быть слабости и ошибки, объясняемые отчасти духовным утомлением и некоторым переживанием своей творческой силы, могущим внести в самую возвышенную душу тяжкий разлад”¹⁰.

Слово ”разлад” тоже было позаимствовано из лексикона ”Отечественных записок”, хотя ”Русский вестник” всегда вел с этим журналом непримиримую борьбу. Но в отношении к Толстому, которого так высоко превозносили новые ”нигилисты”, ”Русский вестник” готов был согласиться с их предшественниками, ”старыми нигилистами”, если они находили у великого писателя именно ”разлад” между художественным и религиозно-философским мышлением.

Редакционная заметка ”Русского вестника” была написана в духе и стиле известного ”Постановления Синода”, принятого в 1901 г. В нем говорилось не только об ”отпадении” Толстого от православной церкви, но и возможности его возвращения в ее лоно. Эта особенность отношения Синода к Толстому получила в ”Русском вестнике” развитие и поддержку. ”Нам кажется, — говорится в редакционной статье 1902 г., — что он, сам того не зная, исполняет особую и немаловажную миссию в деле нашего культурного развития, — и миссия эта, по своим конечным результатам, послужит на пользу дела церкви”¹¹. И далее: ”Односторонне, произвольно толкуя св. Писание, граф Толстой так или иначе вызывает интерес к вопросам, более глубокое ознакомление с которыми приведет и к более возвышенному их пониманию, даваемому церковью”¹².

Но в условиях ожесточенной политической полемики кануна первой русской революции и литературная критика становилась нетерпимой. В 1903 г. один из ведущих публицистов журнала — Николай Яковлевич Стечкин (1854—1906), печатавшийся под псевдонимом Стародум, обрушился с гневными речами уже не только на Л. Н. Толстого, но и на А. М. Горького, и даже на В. В. Розанова, и на всех других ”работников разрушения”. ”Одни из работников этого движения, как граф Толстой, — пишет Стародум, — стремятся рушить все наше церковное здание”, ”другие, как Максим Горький, возводят безнравственность, распущенность, пороки, преступления на степень естественных свойств человека, а третьи, как Розанов, сбившись окончательно с толку и смешавши все понятия, ищут чистоты в грязи, обоготворяя плоть в ущерб духу”¹³.

”Прошу единомыслия”, — говорил М. Н. Катков¹⁴. Это были его последние слова и как бы его завещание продолжателям ”Русского вестника”. И надо признать, что с помощью ”фигуры умолчания”, косвенных комментариев, демонстративного неучастия в громкой полемике о ”Воскресении” журналу удалось сохранить последовательность своего отношения к Толстому и своей программы. Журнал оставался ”крупнейшей публицистической силой самодержавия”¹⁵ и в эпоху революционного кризиса накануне 1905 г.

”С ЖИТЕЙСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ”

”Воскресение” доставило много хлопот издателю ”Нивы”. После того, как было обнародовано ”Определение” Синода об ”отпадении” Толстого от церкви, издателю следовало как-то объяснить свое отношение к еретическому роману, печатавшемуся на страницах ”Нивы”. Но это решение Синода подготавливалось в течение длительного времени. И редакция, чувствуя неблагоприятную общую атмосферу и слыша грозные оклики и предупреждения, предпочла отречься от романа заблаговременно.

Трудную задачу самооправдания редакции ”Нивы” принял на себя редактор этого журнала Ростислав Иванович Сементковский (1846—1914), опытный критик, историк и публицист. В ежемесячном приложении к ”Ниве” появился в самом конце 1899 г. его развернутый очерк под названием ”Что нового в литературе?”¹. Его текст содержал ответ на вопрос, сформулированный в заголовке. Он должен был послужить своего рода громоотводом для журнала. Прежде всего Сементковский указывал на огромный читательский успех нового романа Толстого. ”Воскресение”, ”как первоклассное литературное произведение, читалось всеми с живейшим интересом и вызывало, смотря по настроению читателя, то похвалы, то порицания”².

Говоря о неоднородности восприятия романа и отношения к нему, Сементковский прежде всего считал необходимым заметить, что это именно роман и принадлежит он к первоклассной литературе. Что касается политических споров вокруг него, то, как пишет редактор ”Нивы”, ”гораздо интереснее и поучительнее не взгляды того или другого критика или читателя, а взгляды самого автора”³.

И свою цель он видит в том, чтобы, отвлекаясь от толков и суждений публицистической критики, разобраться именно во взглядах автора, ”помочь читателю в них разобраться”. И постепенно заменяет замысел автора своим утешительным толкованием его романа. Он не отрицает, что ”Воскресение” ”раскрывает нам основную злобу нашей общественной жизни”. Но самый сюжет книги не кажется ему ни новым, ни неожиданным в русской литературе.

”Судопроизводство, характеристика нашего чиновничьего люда, тюремных порядков, положение ссыльных в Сибири” — ”все это, хотя и описано автором со свойственной ему художественной силой, составляет, однако, только рамку картины”⁴.

Что же касается самой картины, то в ней важнее всего — Нехлюдов. Характер этот для литературы не новый, всем хорошо известный с давних времен. Это ”вековечный тип” лишнего человека, мечтатель, романтик и аристократ. ”Когда надо действовать в жизни, он по большей части только рассуждает, возится со своими чувствами, копается в своей душе и поэтому очень редко принимает осмысленные толковые решения”⁵.

Нехлюдов производит на читателей ”странное впечатление”. Но разве не странным было поведение Чацкого, которого Сементковский считает

непосредственным и ближайшим предшественником Нехлюдова, родоначальником целой генерации ”лишних людей”. Все они ”громили с высоты своего теоретического величия” все окружающее. Но у них было общее ”горе” — горе от ума, ”витающего в безвоздушном пространстве, от ума, которому нет преград...”⁶.

”Они — одного поля ягоды, — пишет Сементковский о Чацком и Нехлюдове, — и мы можем присоединить к ним многие другие, хорошо нам известные типы: Манилова, Рудина, Райского...” Такие люди, как Чацкий, Рудин или Нехлюдов, ”все осуждают и ничего не делают. В сущности, они носятся только с собственной личностью, с своими душевными движениями, любуются собой”⁷.

Ради этого последнего вывода, устанавливающего литературную родословную Нехлюдова как одного из ”лишних людей”, и написана вся статья. Она должна была утишить страсти, вывести роман из объективной сферы в субъективную, превратить его из общественного явления в литературное мечтание.

В этом последнем значении ”Нива” отводила роману Толстого достойное место в истории русской литературы, где он и должен был стать между ”Горем от ума” Грибоедова и ”Обрывом” Гончарова. И Сементковский готов был принести свою ”дань уважения и удивления” гению Толстого после того, как тень политических обвинений сойдет с его романа, а следовательно, и с самого журнала.

Разбор ”Воскресения” как произведения, посвященного проблематике ”лишнего человека”, был продолжен в обширной статье Сементковского ”Русская литература накануне XX века”, напечатанной в сборнике ”XIX век”. Сборник был подготовлен и выпущен в 1901 г. редакцией журнала ”Нива”⁸.

Статья эта замечательна во многих отношениях.

Во-первых, она подтверждала осмотрительность редакции журнала по отношению к Толстому уже в свете опубликованного ”Определения” Синода, а во-вторых, позволяла расширить теоретическое обоснование благонадежной платформы издания. Такова была цель позитивной критики, направленной, в частности, против ”лишнего человека” в литературе и в жизни.

В статье Сементковского ”лишний человек” без обиняков трактуется как отрицательный герой русской литературы XIX в. «Тургеневский “лишний человек”, — пишет Сементковский, — остался типичным представителем русской интеллигенции. Лаврецкие, только значительно измельчавшие, наводняют собой беллетристику конца века в качестве ее главных представителей». Такая точка зрения на ”лишнего человека”, не имевшая ничего общего, например, с отношением Толстого к этому сложному психологическому типу и способу ”отстранения от зла”, позволяла Сементковскому отмежеваться от опасного романа еще более решительно, чем это было уже им сделано в Приложениях к ”Ниве”. Тут речь идет о ”неприложимости” романа к современной жизни, как следствии неприложимости его главного героя к практической деятельности в какой бы то ни было деловой сфере. ”Последней крупной личностью в этом смысле был князь Нехлюдов в романе гр. Толстого ”Воскресение” — человек,

воодушевляемый благими порывами, но ни на что в жизни, в сущности, непригодный и совершающий дела либо очень сомнительные, либо просто предосудительные в нравственном отношении”.

В сборнике ”XIX век” была помещена целая галерея портретов выдающихся русских писателей. И только портрета Толстого (после его ”отлучения”) здесь не оказалось⁹. Сементковский ”осудил” не только роман, но и его автора. Публикация ”Воскресения” в конформистском журнале ”Нива” завершилась отречением его редакции от Толстого ради тех же конформистских целей.

Толстой однажды назвал Сементковского ”искусным цензором”: ”Выкинете одно-два слова, ан, смотришь, спасли целую страницу”¹⁰, — говорил он своему редактору в дни, когда в ”Ниве” печаталось ”Воскресение”. Теперь Сементковский ”вычеркивал” целый роман, чтобы спасти журнал.

Конечно, ”Нива” как была, так и осталась ”тихим” журналом для домашнего, семейного чтения. Но все же характеристика этого журнала будет неполной, если не сказать, что здесь печатался роман ”Воскресение”, который принес с собой в мир ”Нивы” все тревоги, сомнения, заботы и надежды своего времени. Недаром историк издательской деятельности Маркса называет время публикации ”Воскресения” периодом наибольшей популярности ”Нивы”, ее ”звездным часом”¹¹.

Не следует, конечно, думать, что Сементковский руководствовался одной только идеей самооправдания. Его статья была попыткой вывести роман Толстого из области политических страстей в широкое поле историко-литературного разбора и исследования.

Сходную цель ставил перед собой критик и публицист ”Недели” Платон Николаевич Краснов (1866—1908?), когда предложил разбор ”Воскресения” с ”житейской точки зрения”, в свете ”теории малых дел”, которая составляла традиционную программу его журнала¹².

Бушевание публицистических страстей вокруг ”Воскресения” Краснов считал результатом свойственного для Толстого максимализма нравственных и социальных требований. Максимализм руководит и поступками героя романа Нехлюдова. Но максимализм с точки зрения ”теории малых дел” всегда был источником психологических ошибок и заблуждений, которые больно отзывались на практических делах человека и общества. Результатом становился обычно раздор, разрыв с традиционными понятиями.

«Ведь сюжет “Воскресения”, — пишет Краснов, — состоит в истории обновления души князя Нехлюдова после того, как он в качестве присяжного на суде был невольным виновником осуждения девушки, которую когда-то сам соблазнил и бросил»¹³. Вся дальнейшая история Нехлюдова, как утверждает Краснов, есть попытка загладить свою ошибку, т. е. найти путь примирения с самим собой, с жизнью, с совестью. Это стремление и приводит Нехлюдова на ту самую стезю практической деятельности, где максимализм нравственных требований поневоле уступает

место посильным, но, безусловно, нравственным деяниям, имеющим практическую ценность.

Тогда на первый план выходит ”история очищения души этой девушки после того, как она узнала о раскаянии князя Нехлюдова и его готовности поправить ошибку и загладить свой грех перед ней”. Иными словами, сюжет романа ”Воскресение” был не столько политический, сколько психологический.

Здесь-то и заключается, как считает Краснов, главное противоречие ”Воскресения”. Имея все залоги психологического романа, ”Воскресение” как будто уклоняется от своих собственных художественных задач: ”Путем каких душевных страданий, каких нравственных силлогизмов доходит Нехлюдов до этого странного решения, автор не показывает читателю, и решение Нехлюдова остается мало мотивированным и не объясненным”.

В сущности, разбор ”Воскресения” на страницах ”Книжек недели” разворачивался как суровая критика Толстого. Нехлюдов так же, как автор романа, очень ”отзывчив на внешние события”. Поэтому Нехлюдов испытывает постоянные увлечения ”дурным и хорошим”, ”серьезным и пустым”. Что же может быть следствием такой смены настроений и таких увлечений? Следствием может быть лишь неосновательный максимализм, который не выдерживает проверки практической деятельностью и насущным требованием постоянства нравственных усилий. В романе мы застаем героя в момент воскресения его души. Это особое, приподнятое, праздничное состояние. Но ”после воскресения его души, — пишет Краснов, — снова могли наступить будни”¹⁴.

С психологической точки зрения много неясностей есть и в характере Масловой. ”От читателя, — говорит Краснов, — в сущности, скрыт душевный процесс, в силу которого она превратилась из невинной и жизнерадостной воспитанницы тетушек Нехлюдова в падшую женщину и затем опять возродилась в чистое, серьезное и любящее существо”¹⁵.

Максималист перед судом постепеновца и прагматика, как Толстой перед судом Краснова, выглядел наивным и опрометчивым человеком. Это нисколько не унижает максималиста, такого, как Толстой, но было бы странно, если бы в русской критике времен ”Воскресения” не было этого спокойного и отрезвляющего голоса простой житейской критики и психологического разбора.

Краснов не находит в романе Толстого ”подавляющей сатиры”. Напротив, он считает, что писатель, глядя на ”жизнь и нравы русского общества, преимущественно богатого, знатного”, метко подмечает в нем ”смешные и дурные стороны”.

”Порой изображения этой жизни переходят почти в сатиру, но это далеко не сатира, потому что изображение гр. Л. Н. Толстого слишком правдиво и жизненно и лишено чувства негодования, заставляющего сатирика всегда несколько искажать истину”¹⁶.

В ”Неделе” с большим вниманием и интересом относились к нравственному учению Толстого, полагая, что это учение может быть основой добропорядочной деятельности, полезной не только в духовном, но и в практическом смысле. Помехой служит лишь максимализм взглядов

писателя, который искажает настоящие пропорции отношений и вещей. За вычетом максимализма нравственное учение Толстого воспринималось в ”Неделе” как новое оправдание ”теории малых дел” и нравственного пути к примирению с действительностью.

Путь этот был очень простым и заманчивым для многих. Но что такое Толстой без его максимализма? Поэтому Краснов, читая ”Воскресение”, испытывал разочарование: ”Несмотря на захватывающий интерес и подавляющую художественность романа Толстого, первое впечатление читателя — все-таки известное чувство разочарования”. Последнее было связано с тем, что Толстой не подходил под ”мерку” ”Недели”. И его роман не поддавался истолкованию в духе примирения с жизнью. Но еще большее разочарование у Краснова вызывала та критика, которая негодовала на обличения Толстого за то, что он указывает на реальные недостатки современного общества. «Вместо недовольства по адресу автора ”Воскресения”, — пишет Краснов о гонителях писателя, — им, в сущности, следует быть только глубоко признательными ему, так как гр. Л. Н. Толстой впервые не только правдиво указал им на их недостатки, которых сами они не сознавали, и тем самым облегчил им исправление от этих недостатков»¹⁷.

Толстой в представлении Краснова был великим художником, не страшившимся ”закрытых уголков жизни”. Он сопоставлял ”Воскресение” Толстого с ”Записками из мертвого дома” Достоевского и воспоминаниями Л. Мельшина (П. Якубовича) ”В мире отверженных”. По его мнению, роман Толстого дает ”более полное знакомство с арестантским бытом, чем обширные описания Достоевского и г. Мельшина”¹⁸.

Стиль Толстого он характеризует как ”наглядный реализм”. В результате из мелких, но искусно наблюденных и правильно понятых фактов составилась ”пестрая, но яркая и живая картина...”. Загадочной чертой ”Воскресения” является удивительное сочетание ”символизма” и ”натурализма”, не получающих, однако, перевеса над традиционными формами реализма благодаря неизменному присутствию личности автора во всех описаниях и сценах романа.

Стремясь преодолеть сугубую идеологичность политических споров вокруг ”Воскресения”, Краснов сближал роман Толстого с натуралистическими произведениями конца века, такими, как ”Лурд” Золя, подчеркивая их верность натуре: ”Натуралистический роман тем и отличается от идеалистического, что он изображает не идеалы современного общества, а действительную жизнь, какова она есть”¹⁹. И далее: «Многие приняли “Воскресение” за роман нравоучительный, даже тенденциозный, даже за сатиру; но возражали в сущности не против романа, а против тех взглядов гр. Л. Н. Толстого, которые известны из других его произведений»²⁰. ”Не гр. Л. Н. Толстой поучает, сама жизнь учит”²¹. Сама попытка обособить роман Толстого как художественное произведение от политических страстей эпохи была вполне оправданной условиями полемики, но невозможно было обособить роман Толстого от его взглядов, которые не имели ничего общего с ”теорией малых дел” и программой ”Недели”.

В начале 900-х годов ”Русская мысль” была во власти настроений усталого либерализма. ”Когда я молод был, мечтою окрыленной // В неведомую даль стремился я душой”, — говорилось в одном из стихотворений, напечатанных в этом журнале. Но молодость и увлечения прошли. ”И, ранив сердце мне, разбитое, больное, часть вечности немой в мою проникла грудь”²².

Так писал один из поэтов молодого поколения. На этом фоне старый писатель, великий Толстой, с его идеализмом и воодушевлением, был явлением как бы ”не от мира сего”. Свою статью о ”Воскресении” Михаил Алексеевич Протопопов (1848—1915) именно так и назвал — ”Не от мира сего”²³. Он тоже хотел судить о ”Воскресении” с ”житейской точки зрения”.

Протопопов не скрывал своего почти суеверного страха перед Толстым. Ему казалось, что его давит какой-то ”Монблан”. Он был просто обижен той высотой, на которую поднялся автор ”Воскресения”. Ему хотелось его несколько ”понизить”. ”Никакого такого права он не имеет, — пишет критик, — потому что рост его не больше или чуть-чуть больше нашего роста”²⁴.

Но ”понизить” Толстого было трудно. ”Именно поэтому с снеговой вершины Монблана и летят на нас одинаково ядовитые стрелы”, — замечает Протопопов. Критика Толстого казалась ему не только меткой, но и страшной, опасной. Он готов был переименовать его роман из ”Воскресения” в ”Погребение”: ”Толстой уложил нас в гроб, заколотил крышку, опустил в могилу и крепко вколотил в могилу осиновый кол”²⁵.

Однако ”скорбные вопли” и ”отчаянные жесты”, открывающие статью Протопопова, имеют буффонадный характер. Он вовсе не считал, что ”жизнь прекратилась” после выступления Толстого. Потому что ”страшен сон, да милостив Бог”. Толстой, например, сатирически изображает суд. Но это именно тот суд, ”которым мы гордимся...” Не отказываться же нам от него ради нового романа? К тому же роман этот как художественное произведение представлялся Протопопову весьма сомнительным. «Кто же воскрес в “Воскресении?” — спрашивает он. — Что за люди Нехлюдов и Катя Маслова и в чем выразилось их нравственное обновление, если под воскресением именно их подразумевать?»²⁶

Конечно, и в новом произведении чувствуется рука Толстого, некогда написавшего ”Детство” и ”Войну и мир”: ”Но дело в том, что никакой психологии в романе нет, да и вообще нет никакого вообще романа, а есть страстный социально-моральный памфлет, направленный против наших культурно-общественных идеалов и стремлений”. На защиту этих идеалов и стремлений и направлены все усилия Протопопова. Его защита была решительной по тону. Он просто-напросто гнал со своего порога и Нехлюдова, и Катюшу Маслову, не желая знать, что у них за права такие на воскресение в отличие от гибельной судьбы всех прочих.

”А, ну их, — говорил Протопопов, — и этого великосветского шатуна Нехлюдова, и эту потерянную женщину Маслову с их падениями, восстаниями, воскресениями...” ”Возродятся ли они, нет ли, это не важно”. Не важно даже и для Толстого, как полагает Протопопов, потому, что

автор ”Воскресения” хочет доказать лишь то, что культурное общество идет по ложному пути, в недалеком конце которого — бездна бездонная!

Но критик прекрасно понимал историческую мысль Толстого. Его как защитника ”status quo” эта мысль пугала. И он сердился на роман. ”Какой же это роман? — восклицал Протопопов. — Это негодующее изобличение, это субъективнейшее лирическое стихотворение в прозе, это взволнованная карающая речь сурового пророка, но это отнюдь не мирное, спокойное, светлое художественное произведение”.

Протопопов был межевым инженером. Дебютировал в литературе в 1871 г. в ”Отечественных записках”. В литературу он входил горячо, смело, поглощенный и захваченный ”злобой дня”. Но арест в 1884 г. за связи с народовольцами сильно охладил его. И в его душу проникла ”часть вечности немой”. Он стал ”как все”, стал конформистом. И не любил, когда его тревожили воспоминаниями о прежних днях. Отказавшись от опасных мечтаний, ”примирившись с жизнью”, он не хотел ничего вспоминать, не хотел терять своего с таким трудом налаженного обыкновенного быта. И вот почему он сердился на Толстого, сердился на ”Монблан”, на то, что ему не удается ”понизить” учителя. Ему хотелось ”размежеваться” с Толстым, как вообще со всеми учениями русского максимализма, которые тревожили совесть, не давали успокоиться на простых житейских благах. Толстой вообще занимал Протопопова на протяжении многих лет. Из его статей о Толстом составился целый томик, напечатанный еще в 1898 г., т. е. до выхода в свет романа ”Воскресение”²⁷.

Протопопов снова и снова возвращался к Толстому. Может быть, это происходило потому, что его особенные идеи были слишком уж ”упрощенными и прямолинейными”²⁸. И он доказывал самому себе и читателям, что стрелы Толстого ”игрушечные”. Никого они ранить не могут. И вообще, все остается по-старому. ”А я читателям скажу, — пишет Протопопов, — после выдержанной нами головомойки пойдемте к своим обычным делам: вы — в школу — учить детей грамоте, я — за письменный стол писать новую статью, вы, судья, — в суд — судить провинившихся. Все остается по-старому”²⁹. Это и есть главная мысль Протопопова и последний итог его размышлений о романе ”Воскресение”.

Называя Толстого ”нашим пророком”, Протопопов приводил ветхозаветные слова: ”Горьким смехом моим посмеюся”. Толстой, конечно, и в этом случае, воскликнул бы: ”Вот они каковы, эти судейские лицемеры”. Он мог бы повторить эти слова и в связи со статьей Протопопова, который был настоящим книжником и фарисеем, когда говорил: ”Все остается по-старому, и я пойду за письменный стол писать новую статью...”³⁰.

Он представлял собою тип испуганного, кабинетного писателя, который ”думает за столом”. И кто знает, может быть, Толстой имел в виду именно Протопопова, заметив однажды: ”Писать — это думать за столом, — сказал Л. Н., удивляясь такой глупости”³¹. Но все же надо признать, что смысл статьи Протопопова и оценка ”Воскресения” определялись не только настроениями усталости или каким-то его предубеждением против Толстого, а общей позицией журнала, который стремился снять напряжение всеобщего алармизма, вдруг охватившего журналистику, когда появился в печати этот ”политический” роман.

”МЕЖДУ ПРЕДСТАВИТЕЛЯМИ ПРАВОСУДИЯ”

Попытка рассматривать роман Толстого в свете специальных вопросов юридической практики была предпринята в газете ”Киевлянин” и в ”Журнале министерства юстиции”, где также стремились выйти за пределы злободневной политической дискуссии, которая заставляла выдвигать на первый план идеи социальной критики в романе ”Воскресение”.

В ноябре 1899 г. исполнялось 35 лет со времени обнародования судебных уставов Александра II. Этой дате было посвящено особое заседание Санкт-Петербургского юридического общества. В собрании встретились ”отцы и дети” судебных реформ. Отношение к юбилею и к самим реформам было неодинаковым. Для ”отцов”, т. е. для старшего поколения, реформы были ”точно живое существо”, с которым они сроднились, с которым ”делили и радость и горе” на протяжении многих лет. А для ”детей”, т. е. для младшего поколения, это был ”всего лишь завет прошлого”, ”от которого доходит до них только слабый отблеск”¹.

В это самое время, как раз к упомянутому юбилею, и вышел в свет роман ”Воскресение”. Книга воспринималась тогда многими как сатира на суды и судебных деятелей. ”Воскресение” вызвало в судебном ведомстве ”некоторый переполох”². И не только потому, что здесь был изображен суд присяжных, но и потому, что Толстой подвергал испытанию самую суть мирского суда и наказания.

Ни для кого не было секретом, что в высших правительственных сферах отношение к реформам 60-х годов было настороженным³. Судебное ведомство должно было как-то ответить на роман Толстого. И первое слово принадлежало, конечно, ”отцам” судебной реформы. Они чувствовали необходимость защитить то, с чем они сроднились и в чем видели залог плодотворной юридической практики в настоящем и будущем, защитить суд присяжных. В газете ”Киевлянин”, известной своим консервативным направлением, появилось открытое письмо Толстому, подписанное псевдонимом ”Старый судья”⁴. Оно было написано откровенно, просто, по-домашнему. Старый судья упрекал Толстого в неуважении к суду и судебным реформам, приглашая его признать свои юридические заблуждения. Автором письма найден был верный тон. Нисколько не унижая Толстого и не унижаясь перед ним, ”Киевлянин” вступал в полемику с его романом ”Воскресение” по поводу отраженных в нем ”юридических начал”.

”Журнал министерства юстиции” перепечатал письмо Старого судьи⁵. И оно выросло в своем значении, перекочевав из провинциальной, хотя и очень влиятельной, газеты на страницы столичного издания. К тому же ”Журнал министерства юстиции” был официальным изданием судейского ведомства. Должностные лица подписывались на этот журнал с рассрочкой. Его читали и по службе, и по должности.

Отклик на роман Толстого был напечатан в разделе текущих новостей из области правоведения. Рецензия, написанная в форме письма, и начиналась обращением к адресату: «Уважаемый Лев Николаевич! Глубоко

преклоняясь перед вашим авторитетом как великого европейского писателя, я во имя правды намерен сказать вам несколько слов по поводу вашего последнего романа “Воскресение”».

Старый судья находит в романе ”хотя спокойную, но тем не менее последовательно проведенную насмешку над современным судом”. Этим определяется и выбор героев, и все подробности тех сцен, где изображен суд и его современные деятели. ”В вашем романе, — пишет Старый судья, обращаясь к Толстому, — собрано все для того, чтобы изобразить суд наиболее несимпатичными чертами”.

Судьба Масловой стала следствием судебной ошибки. ”Действительно, — соглашается Старый судья, — страшно становится при одной мысли о таком суде, где все зависит от случая, где судьбой человека играет всякое привходящее обстоятельство вроде любовной интриги председателя с рыженькою гувернанткой”. Могли быть и другие ”привходящие обстоятельства...”.

Старый судья готов был признать, что такого рода случайности бывают и в практике суда присяжных. ”Я далек, конечно, от мысли проповедовать догмат судейской безгрешности и допускаю неблагоприятные исключения”⁶. Но, во-первых, он стремился оправдать ”тружеников закона”, а во-вторых, оправдать закон и законность именно в тех формах, которые были созданы и утверждены судебной реформой 1864 г.

”За короткое время, — пишет Старый судья, — суд сделался лучшим достоянием русского народа... Сюда он более доверчиво, чем кому-либо другому, несет свое горе и свои нужды”. Что бы там ни говорилось в романе Толстого, а ”судебное ведомство тихо и скромно, но с глубоким сознанием нравственной ответственности несет возложенную на него высокую и почетную обязанность водворения правды”⁷.

Защищая суд присяжных, ”Журнал министерства юстиции” противостоял давлению верхов, не скрывавших своего предубеждения против реформ 60-х годов. Надо было не только оспорить точку зрения Толстого, но и объяснить внутреннюю природу его взглядов на суд и наказание в жизни современного общества. Старый судья достаточно хорошо знал и биографию Толстого, и его мировоззрение. Поэтому такое объяснение не составило для него большого труда. Он трактует Толстого как философа-моралиста, который признает лишь ”Божий суд” и ”суд собственной совести”. Внутренний смысл его романа определяется формулой народной мудрости: ”Не судись”, которая является отблеском евангельского завета: ”Не судите, да не судимы будете”. Толстой смотрит как бы поверх судебной реформы 60-х годов и поэтому не может оценить преимущества суда присяжных перед всяким другим ”мирским судом”, без которого не может обойтись человек на земле и в обществе.

Старый судья упрекал Толстого в художественной тенденциозности. ”Я намерен спросить вас, — пишет он в открытом письме к автору ”Воскресения”, — жизненны ли те образы, которые вы изобразили типами судебного ведомства?.. Знаете ли вы ту среду, которую взялись описывать?”⁸ Он выступал в защиту своих собратьев, и в его письме чувствуются ноты личной обиды на то, что Толстой называет их ”сибаритами”. ”Эти мнимые сибариты, — пишет Старый судья, — почти поголовно составляют

собой рабочий люд”⁹. ”Случалось ли вам когда-либо проследить обычный образ жизни жуиров и посмотреть, как, согнув утомленную дневными трудами спину, они сидят в тиши своих убогих кабинетов, разбираясь в делах, которые им придется доложить на следующий день”¹⁰.

Его огорчало то обстоятельство, что Толстой не нашел ”в целой обширной судебной семье ни одного симпатичного и честного человека”¹¹, и рассказывает поразительную историю о том, как некий присяжный, который не в силах был отыскать ускользающую истину, опустился на колени прямо в коридоре суда, вдали от глаз, и тихо молился о просветлении разума, когда надо было принять решение¹². Такую сцену, пожалуй, и сам Толстой мог бы внести в свой роман ”Воскресение”, настолько ярко в ней воплощена мысль о первостепенном значении совести в делах суда и наказания в жизни человека и общества.

Журнал ”Вестник Европы” был самым устойчивым русским периодическим изданием. Менялись события, менялась жизнь, а бессменный редактор этого журнала Михаил Матвеевич Стасюлевич (1826—1911) оставался верен своему либерально-постепеновскому взгляду на жизнь и историю. Он смотрел на русскую жизнь глазами просвещенного европейца, оппонируя крайностям идеализма и материализма.

По отношению к Толстому ”Вестник Европы” еще в 60-е годы занял осторожную позицию. ”Война и мир” была здесь полупризнана, полуотвергнута. ”Анна Каренина” встретила весьма холодный прием именно потому, что ее ”свободная форма” была недостаточно европеизирована. Что касается ”Воскресения”, то, как ни странно, роман получил здесь горячую поддержку. Объясняется это тем, что ”в первую очередь журнал хлопотал об установлении в стране твердой законности, приведении в порядок крестьянского, земского, судебного, промышленного, брачного и прочих законодательств, всячески пропагандировал реформы 60-х годов”¹³. И вот почему роман ”Воскресение” как литературное общественное явление привлек пристальное внимание ”Вестника Европы”. Среди его сотрудников были известные в свое время деятели эпохи судебных реформ 60-х годов. В ”Вестнике Европы” с огромным уважением относились к идеям Анатолия Федоровича Кони (1844—1927), который подал Толстому повод для написания романа, поведав ему историю одной судебной ошибки, ставшей основой сюжета ”Воскресения”¹⁴.

Толстого привлекали не только рассказы Кони ”из судебной практики”, но и его размышления о судьбе судебной реформы 60-х годов в современных условиях. В статье ”Судебная реформа и суд присяжных” Кони признавал, что по прошествии многих лет в судебных учреждениях кое-что обветшало, изменился и ”личный состав”. Рутина понемногу усаживается на место живого дела, и образ судебного деятеля начинает мало-помалу затмеваться образом судейского чиновника.

Роман Толстого содержал достоверный материал, подтверждающий мысль Кони. Изображенная в нем драма из судебной практики, пропитанной индифферентизмом, воспринималась в журнале ”Вестник Европы”

как характерное явление времени, в духе критических идей Кони. Рецензия на роман была помещена в разделе ”Из общественной хроники”¹⁵. Она не подписана и представляет собой как бы редакционный отклик на ”Воскресение” и современные споры о законе и жизни.

В ”Вестнике Европы” начинали с определения позиции Толстого. Как религиозный учитель и философ он по необходимости ”считал всякую судебную деятельность аномалией, противоречащей истине и правде”¹⁶. Этим объясняется и его отношение к суду и к судейским чиновникам.

И те, кто пытается опереться на Толстого в своей неприязни к суду присяжных, и те, кто горячо защищает суд присяжных, оказываются в одинаково ложном положении, потому что Толстой ни тем, ни другим не может быть опорой или союзником. Можно с ним соглашаться, можно и не соглашаться, но нельзя не признать, что роман ”Воскресение” оказался в высшей степени современным произведением.

”Вестник Европы” вступал в полемику и с ”Киевлянином”, и с ”Журналом министерства юстиции”, разбирая основные положения письма Старого судьи. Дело в том, что Старый судья решил, будто бы Толстой ”отрицает суд в самой его идее”. Но это не так. Толстой не только не отрицает суд вообще, как доказывает обозреватель ”Вестника Европы”, но и не отрицает суда присяжных. Он только говорит о том, что в современной жизни слишком многое отдано ”Кесарю”, а ”Богу богово” люди сильно задолжали. ”Отсутствие у Л. Н. Толстого систематического намерения пускать в ход, в картинах судебного процесса, одни только мрачные краски мы усматриваем, между прочим, в его присяжных”¹⁷.

Апология присяжных в романе Толстого была вместе с тем и апологией суда присяжных, которым очень дорожил ”Вестник Европы” как важнейшим завоеванием 60-х годов. ”Они свободны, говоря вообще, от апатии, тяготеющей над председателем и членами суда; их интересует и волнует судьба его подсудимых, и если Маслову постигает такая жестокая кара, то это происходит от того, что вердикт присяжных, по вине председателя, не выражает собою их настоящую волю”¹⁸.

Разбор романа в ”Вестнике Европы” был повернут в сторону насущных проблем современной общественной жизни. Вместе с тем ”Вестник Европы” искусно ”снимал” напряженность взаимных обвинений противостоящих литературных партий в политической борьбе начала века, для которых роман был своеобразной и удобной точкой приложения сил. Старый судья упрекал Толстого в том, что он не изобразил в романе ни одного честного и порядочного деятеля судебного ведомства. ”Само собою разумеется, — говорилось в ”Вестнике Европы”, — что наряду с легковесными председателями, индифферентами — членами суда, карьеристами-обвинителями, чересчур бойкими или чересчур робкими защитниками есть и другие, вовсе на них не похожие”¹⁹.

Дело совсем не в этом. Ведь перед читателем не статья, не памфлет, а роман, имеющий свой сюжет, свой творческий замысел. ”Если действующие лица жизненны и правдивы, странно спрашивать себя, нет ли рядом с ними, в той же общественной сфере, других, обладающих совершенно иным душевным складом; странно предполагать, что все не выведенное на сцену как бы не существует”²⁰.

Иными словами, ”Вестник Европы” восстанавливал достоинство толстовского романа именно как художественного произведения. Старому судье ”хотелось бы регламентировать творчество великого писателя”, однако ”нет ни малейшей причины отвергать его право на воспроизведение” поразивших его фактов реальной действительности. Точно так же Толстой как мыслитель имеет полное право на характерное для него освещение этих фактов и событий. ”Если художник в то же время мыслитель, — его миросозерцание не может не отразиться в его произведениях; если он притом и проповедник, — оно выльется не только в образах, но и в прямых обращениях к чувству или убеждениям читателей”²¹. Упреки Старого судьи Толстому напомнили обозревателю ”Вестника Европы” те упреки, которые ”отсталые критики 40-х годов” делали Гоголю за ”Ревизора” и первую часть ”Мертвых душ”.

”Роман, как комедия, не исчерпывает целых областей жизни, для него вовсе не обязательно изображать добро параллельно со злом, распределять равномерно свет и тени...”²². Роман требует очищения, пробуждает мысль и чувство — этого довольно! Что касается закона и законности, то ”поколебать доверие к суду роман Толстого не может”, — говорилось в журнале ”Вестник Европы”.

«Таких судей, каких мы видим в “Воскресении”, не будет в действительности только тогда, когда для русского суда, как и для всего русского общества, вновь наступит эпоха великих реформ»²³.

Так, в связи с современным романом, журнал ”Вестник Европы” нашел оптимальную формулу своей социальной программы, предполагавшей и призывавшей новую эпоху великих реформ. Либералы не всегда шли ”от фронды к охранительству”²⁴. Иногда, минуя и фронду, и охранительство, они находили свой путь ”деятельного добра” и практического служения реальным и насущным задачам своего времени, как это показывает, например, позиция, занятая журналом ”Вестник Европы” по отношению к роману ”Воскресение” и к самой действительности, отраженной в этом романе.

В 1900 г. на роман Толстого откликнулся ”Вестник права”, юридический журнал Петербургского университета. В этом журнале особую роль играл известный юрист и писатель тех лет Владимир Данилович Спасович (1829—1906). Возможно, что он имел какое-то отношение и к статье о романе Толстого, которая была подписана псевдонимом ”Бывший прокурор, ныне судья”. Статья называлась «Судебные деятели по “Воскресению” графа Л. Н. Толстого»²⁵.

Рецензия в журнале ”Вестник права” была вместе с тем откликом на открытое письмо Старого судьи, напечатанное дважды — в ”Киевлянине” и в ”Журнале министерства юстиции”. ”Под письмом Старого судьи, — говорилось в ”Вестнике права”, — подпишется обеими руками всякий старый и молодой судья и прокурор”²⁶. Но при этом видимом единодушии между ”Журналом министерства юстиции” и ”Вестником права” существовало глубокое различие в их отношении к ”Воскресению”.

Старый судья считал ”Воскресение” — сатирой, т. е. художественным вымыслом, фантазией. Бывший прокурор, ныне судья, человек многоопытный и литературно искушенный, был с этим не согласен. По его представлению, сатира — это, например, ”Помпадуры и Помпадурши”, а ”Воскресение” — это невыдуманная реальная история. ”Помпадуры Щедрина ведь сатира, — пишет Бывший прокурор, — фантазия, — а судьи графа Толстого — живые люди”²⁷. Поэтому и говорить о них надо так, как обычно говорят о живых людях, к тому же всем очень хорошо знакомых.

”К крайнему прискорбию, нельзя не сознаться... что некоторые из них не только могут быть, но и действительно встречаются и в обществе, и между представителями правосудия”²⁸. Бывшего прокурора не смущало то обстоятельство, что в романе Толстого были некоторые ошибки в изображении судебных распорядков. Например, председательствующий в романе Толстого объясняет присяжным, что Маслова невиновна. Этого, конечно, не могло быть. ”Несомненно, что романист не процессуалист и роман не учебник процесса, а потому и нельзя предъявить к романисту таких требований при изложении им процесса, как к процессуалисту...”²⁹

Прекрасно сознавал Бывший прокурор и определенную тенденциозность Толстого в изображении суда и адвокатуры. ”При обрисовке отдельных судебных деятелей, — отмечал Бывший прокурор, — постоянно также проглядывает тенденциозность, граничащая с издевательством”³⁰. Поэтому нет ничего удивительного и в том, что революционеры, отрицавшие существующее общественное устройство, отрицали также и созданный этим общественным устройством суд, вместе со всеми судебными реформами, адвокатами, прокурорами, судьями и присяжными заседателями, равно как и самую присягу на Евангелии.

Статья в ”Вестнике права” объясняет ту общую атмосферу времени, когда суд и его форма оказались в центре внимания не только левых, революционных, но и правых, охранительных кругов общества. В правящих кругах успехи революционного движения связывали с судебными реформами 60-х годов, именно с судом присяжных, который в 1878 г. оправдал Веру Засулич. Александр III и его окружение ”видели чуть ли не основу всех зол в существовании судебных уставов и ставили своей задачей их отменить”³¹.

Таким образом, после 30 лет существования судебные реформы оказались под вопросом накануне первой русской революции. Именно в то время, когда был обнародован и роман Толстого ”Воскресение”. Судебная реформа, как отмечалось в журнале ”Вестник права”, ”рельефно выставила на вид значение суда присяжных”. Поэтому книга Толстого оказалась столь злободневной.

Но здесь возникало множество общих вопросов, касающихся прежде всего жизни и воззрений самого Льва Николаевича. Отрицал ли он суд присяжных? Ничуть. Отрицал ли он возможность и надобность участия адвокатов в судебном процессе, роль председателей окружных судов? Нет, конечно. Однако он, как отмечается в журнале ”Вестник права”, считал ”всякую судебную деятельность аномалией, противоречием истинной правде”³².

Отрицание коренилось глубже и шло дальше, чем об этом можно было судить по тем или иным картинам в романе ”Воскресение”. В 1883 г. Толстой отказался от исполнения обязанностей присяжного заседателя в Крапивенском окружном суде. Тогда же министр внутренних дел подал царю Александру III доклад, в котором говорилось, что поступок Толстого ”способен подорвать доверие к суду”³³. Роман ”Воскресение” был как бы развернутым комментарием к мотивам его давнего отказа от участия в суде в качестве присяжного.

Поступок самого Толстого повторяет и его герой Нехлюдов, озадачивший прокурора своим заявлением о том, что он не может продолжать участвовать в сессии. ”Я считаю всякий суд бесполезным и безнравственным”, — сказал Нехлюдов. Это заявление прокурор встретил ”чуть заметной улыбкой”, показывая, что подобные заявления хорошо знакомы ему, но он относит их ”к известному ему забавному разряду” (32, 120).

”Вестник права” стремился оградить Толстого от такого рода ”прокурорских насмешек”. Важно было понять, почему именно Толстой считает судебную деятельность аномалией, к тому же еще противоречащей ”истинной правде”.

Никакого труда не стоило ”уличить” Толстого в ошибках против процессуального кодекса. Совершенно очевидным было его недоверие к судейским чиновникам. Но за ним оставалось преимущество доверия к совести, без которой нет и не может быть ни правосудия, ни справедливости. Роман ”Воскресение” был написан не для того, чтобы обличить ”суд земной”, но для того, чтобы напомнить о ”Божьем суде”.

Все это было очевидным для публициста из ”Вестника права”. Поэтому он считал, что безнадежны попытки опровергнуть Толстого ради ”буквы закона”. Но еще более безнадежны попытки опереться на Толстого у тех, кто отрицает суд, расчищая место для произвола. ”Воскресение” стремится к иной высшей цели.

Позиция, которую занял журнал ”Вестник права” по отношению к ”Воскресению” Толстого, была во многом сходной с позицией ”Вестника Европы”. Оба журнала едва ли не в одинаковой мере были заинтересованы в защите наследия судебных реформ 60-х годов. Поэтому необходимо было найти юридическую формулу ”Воскресения”, определить настоящее отношение романа Толстого к суду и юриспруденции.

Может или не может ”Воскресение” поколебать доверие народа к суду? — Так стоял вопрос в то время. И вопрос этот был очень важным не только для современности, но и для будущего. В ”Вестнике права” считали, что с просвещенной точки зрения ”Воскресение” не представляет никакой опасности для юстиции, потому что Толстой углубляет и проясняет идею справедливости и покаяния, которые в делах правосудия должны повсеместно быть ”впереди закона”.

Правоведы, обратившись к ”проблеме Толстого”, очень быстро разобрались в положении вещей и восстановили в правах, во-первых, миросозерцание Толстого, а во-вторых, сделали все необходимое для оправдания ”Воскресения” как литературного художественного произведения.

Отрезвляющий голос ”Вестника Европы” и ”Вестника права”, напомнивший

о том, что речь идет о романе, прозвучал своевременно. Но характер времени, наполненного ”борением страстей” и ”столкновением противоположностей”, когда каждая проблема становилась политической, сказался и в том, что критика, развернувшаяся в ”Журнале министерства юстиции”, ”Вестнике Европы” и ”Вестнике права”, осталась как бы незамеченной. Она оказалась достоянием узкого круга специалистов и не получила широкого признания.

Голос юридических журналов не был услышан. Как будто они выражали всего лишь ”цеховое мнение”. А между тем это мнение и до сих пор сохраняет свою ценность. До сих пор сохраняет ценность и то, что говорил Толстой еще в начале века: ”Возмутительно было то, что из жизни человеческой делали игрушку. Нехлюдов думал все это, слушая теперь процедуру суда, и удивлялся, как мог он не видеть всего этого прежде...” (33, 69).

”ВОПРОС О ПРИЧИНАХ ЗЛА И СТРАДАНИЙ”

В 1901 г. Толстой задумал написать статью под названием ”Безбожное время, или Новое падение Рима” (54, 90). Если бы такая статья была написана, она была бы публицистическим комментарием и к его роману ”Воскресение”. Для Толстого эта историческая тема была важной, потому что с ней были связаны его мысли о раннем христианстве. В ”конце века” исторические аналогии из эпохи ”падения Рима” были в большом ходу и в радикальной политической публицистике. Но ”политикой” Толстого было Евангелие.

В 1894 г. лидером журнала ”Русское богатство” стал Николай Константинович Михайловский (1842—1904), стяжавший славу ”светлой личности” и ”властителя дум” еще в годы работы в ”Отечественных записках” при Некрасове. Его выступления в печати неизменно привлекали внимание огромной аудитории. Но ему не удавалось в ”Русском богатстве” сохранить ту высоту, которой достигали ”Современник” и ”Отечественные записки” в 50—60-е годы.

В облике и писаниях Михайловского есть какая-то затаенная грусть. ”Иногда его взгляд, — отмечал М. Горький, — ослеплял блеском какой-то острой невеселой мысли”¹. Как все народники, он был глубоко озабочен и огорчен тем, что жизнь идет, во-первых, не по теории, а во-вторых, не в традиционных рамках ”прогресса”, ”народолюбия” и признания свободы личности.

Как политик и революционер народнического склада Михайловский был убежденным противником толстовской доктрины. Он видел в ней какую-то новую уловку, с помощью которой порабощаются совесть человека, его убеждения и инстинкт свободного искания истины. В данном случае некоторые последователи Толстого, такие, например, как В. Г. Чертков, дававший почувствовать свою ”власть” даже самому Толстому, были более характерными, чем сам основатель толстовства. ”Признаюсь, — пишет Михайловский, — я не питаю добрых чувств к

толстовским колониям, равно как и вообще к учению гр. Толстого”². Это признание особенно важно для понимания той позиции, которую Михайловский занял по отношению к роману ”Воскресение”. Его рецензия на новое произведение Толстого появилась в журнале ”Русское богатство” уже в начале 1900 г.³

Нехлюдов был в представлении Михайловского одним из последователей Толстого, точнее говоря, одним из толстовцев новой эпохи. Хотя, конечно, Нехлюдов не принадлежал к ним, но в нем есть и то, что характерно было для толстовцев. Так что статью Михайловского можно отнести к циклу самых резких выступлений русской критики.

Нехлюдов в представлении Михайловского — человек ”шаткий” и поэтому ненадежный. Он быстро и неожиданно меняется, меняются и его взгляды, также быстро и неожиданно, хотя всегда в соответствии с какой-то высшей логикой. ”К таким людям принадлежал Нехлюдов”⁴, — пишет Михайловский. ”К таким людям принадлежал и Толстой”, — добавляет он, рассматривая роман ”Воскресение”.

Его настроение и связанные с ним взгляды на все, что на белом свете делается, меняются необыкновенно быстро. Правда, признается Михайловский, ”все происходящие в нем быстрые перемены представляют собой вращение около одной и той же оси”⁵. Поэтому Толстой остается все-таки Толстым. Его всегда и во всем можно узнать, и сопоставление перемен становится заманчивой целью самосознания для современного человека.

Но, по мысли Михайловского, внутренний мир Толстого никогда не был гармоничным. Он писал об этом еще в 70-е годы в связи с ”Анной Карениной”, доказывая, что у Толстого есть своя ”десница” и есть своя ”шуйца”, есть свои сильные и слабые стороны как в области философии, так и в области чистой художественности. Та же двойственность сохраняется и в ”Воскресении”.

В отличие от тех критиков, которые считали художественность произведений Толстого безукоризненной и вступали с ним в споры лишь относительно его моральных идей, Михайловский находил, что и со стороны чистой художественности ”Воскресение” не принадлежит к великим достижениям Толстого. На этом он особенно настаивал при разборе ”Воскресения” как романа.

«Новое произведение графа, — пишет Михайловский, — ожидалось с нетерпением и тотчас же по своем появлении вызвало восторги критики. Некоторые находили, что это гениальное, лучшее из произведений Толстого. К сожалению, это совсем неверно; к сожалению — потому что русская литература могла бы справедливо гордиться, если бы новый роман гр. Толстого затмил собою “Казаков”, “Войну и мир” и проч.»⁶.

Явное предпочтение Михайловский отдает тем произведениям, которые были написаны Толстым до перелома в его миросозерцании. «В “Воскресении”, — пишет критик, — есть истинно превосходные страницы, в большинстве случаев, впрочем, не имеющие прямого отношения к ядру романа, но в целом это, конечно, далеко не лучшая из работ Толстого».

Художественную неполноту романа Михайловский видит в том, что развитие сюжета сведено здесь к борьбе между жизнью ”по правилам”

и в противоречии с ними. Излюбленные герои Толстого подчинены веяниям его доктрины: «Все они живут без внутреннего разлада под сенью “правил”, в которых не сомневаются, которые точно и определенно указывают им путь жизни»⁷.

Критик явно проецирует роман на действительность и видит перед собой толстовцев, которым он не сочувствовал, когда читал ”Воскресение”. Основной конфликт романа он искал в противоречии между жизнью и отвлеченным аскетическим идеалом. Вся трагедия Нехлюдова и Катюши Масловой разворачивается на фоне платонической чистоты отношений Симонсона и Марии Павловны.

И Симонсон, и Мария Павловна, «оба они относятся к плотской физической любви с отвращением, с каким относится к ней и сам Толстой в “Крейцеровой сонате” да и в самом “Воскресении”»⁸.

Сама мысль сопоставить ”Воскресение” и ”Крейцерову сонату” принадлежит, конечно, к достоинствам статьи Михайловского, который прекрасно улавливал доктринальный свет идей Толстого в художественной системе его романа. Точно так же он ясно сознавал, что Толстой не сочувствует известной его теории ”героев и толпы”. Доктрина Толстого имела иные этические корни.

И Михайловский с досадой отметил в статье о ”Воскресении”, что Толстой был противником теории ”героев и толпы” еще в годы, когда и самой этой теории не существовало, когда он писал ”Войну и мир” и сатирически рисовал Наполеона, полагавшего, что целые народы были лишь средством для достижения его целей, предписанных им целому миру.

”Наполеон не единственное лицо, к которому автор относится явно враждебно”⁹, — с досадой пишет Михайловский о Толстом. Любопытно отметить, что статья Михайловского ”Герои и толпа” принадлежит именно к тому времени (1882), когда Толстой опубликовал свою ”Исповедь”. Расхождение было решительное. ”Героем мы будем называть человека, увлекающего своим примером массу на хорошее или подлейшее, разумное или бессмысленное дело”¹⁰, — пишет Михайловский. В этом его рассуждении Толстой не мог сочувствовать ни одному слову.

Не сочувствовал Толстой и делению народа на ”толпу” и ”героев”. Ни Пьер Безухов, ни Левин, ни Нехлюдов не были ни ”толпой”, ни ”героями”. ”Каюсь, Рим мне дороже, чем те дороги, которые ведут к нему”¹¹, — пишет Михайловский. Толстой был и с этим не согласен. Для него вопрос о ”дорогах, ведущих в Рим” был не менее важен, чем сам Рим. Позднее народничество вырабатывало ”субъективный метод” в социологии, и полемика Михайловского с Толстым позволяла увидеть и понять опасные тенденции этого ”метода”, который был пока что лишь теоретическим приложением к теории ”героев и толпы”, но мог стать и практическим методом волюнтаризма наполеоновского типа. Так что разочарование Михайловского при чтении ”Воскресения” можно поставить в заслугу автору романа.

Толстой был гораздо ближе к народным идеалам отчуждения от ”бонапартизма”, чем старый лидер народничества, огорченный тем, что жизнь складывается не по его теории. Его тревожило не только толстовство

с его аскетизмом, но и новое поколение марксистов, у которых тоже была своя доктрина, не совпадавшая и противоречившая не только толстовству, но и народничеству.

Один из современников упрекал Михайловского в том, что его статьи создают впечатление враждебности, которую он ”питает к мыслям, высказываемым Толстым”. Михайловский не отрицал того, что он, будучи старым революционером, испытывает сильное предубеждение против автора ”Воскресения”. Причину своей враждебности Михайловский объяснял тем, что, по его мнению, Толстой со своими идеями ”духовной революции” мешает ”разрушению условий современной жизни”¹².

Журнал ”Мир Божий” представляет собой некое ”пограничное” царство в журналистике конца XIX — начала XX в. Здесь совмещались начала и концы либерального просветительства, как иногда называют позднее народничество, и легального марксизма. Ни в одной из этих областей журнал не имел твердой позиции, переходя от одной системы идей и оценок к другой.

Но колебания руководителей ”Мира Божьего” происходили все же на левом фланге журналистики начала XX в. Легальные марксисты принимали лишь экономическую сторону учения Маркса, отрицая в нем политический смысл учения о классовой борьбе. Литературная программа журнала была поэтому эклектичной. Но все же здесь преобладали ”борьба за идеализм” и ”критика исторического материализма”.

Ведущим критиком журнала ”Мир Божий” был Ангел Иванович Богданович (1860—1907), напечатавший здесь свои ”летучие, живые, порой парадоксальные статьи”¹³. Он как писатель уже покидал ”старый берег” народничества и ”одним из первых выступал как антинародник и друг нарождающегося марксизма”¹⁴.

А. И. Богданович воспринимал роман ”Воскресение” как исследование переходной эпохи и самой психологии переходности¹⁵. ”Вы испытываете одновременно и потрясение от видимого ужаса и несправедливости человеческих отношений, — писал он о том впечатлении, которое производил на него роман, — и умиление и радость за неугасимую жажду правды, которая все время чувствуется в каждом моменте этих отношений”¹⁶.

Новый роман Толстого при всей мрачности его картин не подавляет читателя, а, напротив, пробуждает в нем ощущение свежести и новизны. Человек и общество изображены здесь ”на переломе”, оттого и в характерах героев на первый план выходит именно то, что характерно для переходной эпохи: ”Власть грубой силы и лжи кажется чем-то не настоящим, без корней, чем-то таким, что не прочно, не имеет внутреннего развития, а лишь временно и преходяще, что опадает, как шелуха, когда наступит полнота времени”¹⁷.

Переходность сюжета ”Воскресения”, по мнению Богдановича, состоит в том, что здесь Толстой обратился от ограниченных и личных конфликтов (”Смерть Ивана Ильича”, например) к конфликтам широким, социальным

и историческим. Так, наряду с душевной драмой героев в романе ”начинается другая, более высокая общественная драма, борьба воскресающего человека с общественной неправдой”¹⁸.

Этим определяется панорамный характер изображения современной жизни в романе. ”Гениальный автор переносит нас из тюрьмы в залу суда, из суда в великосветское общество, из деревни в столицу, из приемной министра в камеру судебного этапа... Как будто сама жизнь развертывается перед нами во всем своем разнообразии”¹⁹. Столь широкие ”рамки” изображения придают самой идее переходности историческую масштабность и значимость.

”Каждый штрих — это новая черта в характере главных лиц, в их душевной и общественной борьбе, новое явление, необходимое для усиления правды общей картины нашей общественной жизни”²⁰, — пишет Богданович о развитии сюжета в романе ”Воскресение”. Для него это был прежде всего роман современный и социальный, исторический по существу и по преимуществу.

Поэтому и стиль Толстого он характеризует как летописный. Это его замечание заслуживает внимания, так как, действительно, Толстому в его главных романах ближе всего оказалась именно летописная традиция русской классической прозы: ”Сжатость описания доведена до виртуозности, что придает всему роману особую силу, крепость и выразительность. Такая простота изложения, почти летописная, доступная только великим художникам, как Пушкин, напр., или тем простым и сильным душам, для которых всегда важен лишь сам предмет рассказа”.

Из героев романа его особенно привлекает Нехлюдов: ”Воскресение Нехлюдова — это вопрос о возможности воскресения для каждого, кто погряз в тине нечистых животных страстей и мелких будничных интересов и потерял свободу души”. Таким образом, ”переходность” открывается как возможность обновления для каждого. Воскресение Нехлюдова не прошло без следа и для Катюши Масловой.

Богданович особенно ценил в романе захватывающую силу современных идей. ”В романе не столько сама Катюша интересна, — пишет он, — сколько окружающая ее обстановка, которая заслоняет ее постоянно. Сначала суд, тюрьма, потом этапная жизнь, кружок политических ссыльных настолько привлекают внимание, что даже подчас забываешь о ней, хотя она и должна бы быть центральным лицом”²¹.

Толстой позволяет каждому понять не только необходимость перехода, но и сложность этого психологического и социального процесса. ”Трудно совлекается старый человек со всем его комплексом привычек, взглядов, отношений к другим людям, с которыми он сжился и связан тысячами неуловимых, но весьма прочных нитей...”²²

Столь же или даже еще более трудно ”отречение” от ветхих обычаев и привычек в общественных отношениях. ”Здесь открывается широкое поле для уничтожающей критики, с которою Толстой относится к обществу”²³. Следовательно, его роман может быть прочитан и в общем контексте социальной критики современных передовых учений и смене экономических формаций в истории человечества.

С большим сочувствием и пониманием относится критик к тем главам

романа, где изображены политические ссыльные. ”В литературе последнего времени, — пишет Богданович, — впервые выступают здесь политические ссыльные” — ”они вышли у него такими же живыми людьми, как и остальные”²⁴. ”Мир Божий”, хотя и не вполне одобрял политическую борьбу, к жертвам этой борьбы относился с состраданием.

Во всяком случае именно с политическими ссыльными у Богдановича были связаны какие-то радужные надежды на будущность Катюши Масловой. ”Как бы ни сложилась ее дальнейшая жизнь” — ”это уже не важно, — пишет он. — Это будет жизнь хороших людей, тружеников”²⁵. Именно здесь Нехлюдов как бы отступает на второй план, уходит какой-то своей дорогой...

Но в романе ”Воскресение” была тема, которая вызывала негативную реакцию Богдановича. Это тема религиозного познания, прощения и воскресения. В журнале ”Мир Божий”, как это ни парадоксально, отрицали не только толстовство как ересь, но самую веру, как нечто устаревшее, годное лишь для ”ветхого человека” и непригодное для ”современного человека”. Обращаясь к истории, чуть ли не к эпохе падения Рима и даже ранее того, Богданович рассуждал как публицист ”безбожного времени”. «Недаром же люди, — писал он, — почти две тысячи лет слышат учение Христа и все еще не могут устроить своей жизни согласно этому учению. Значит, что-то есть, что сильнее их, что мешает им, и ссылка на это учение, как на разрешение всего, еще не дает ответа на вопрос, поставленный Нехлюдовым: “Что делать?”»²⁶.

Так Богданович по-своему обосновывает ”переход” от веры к знанию, от религии — к политическим учениям современности, под которыми он прежде всего подразумевал экономическое учение Маркса. И роман Толстого таким образом оказывался вовлеченным в круг самых острых современных проблем. Но вовлеченность эта не означала причастность к тем выводам, к которым приходил критик.

Да и сам Богданович, возвышая ”Воскресение”, в сущности отрекался от Толстого. «Его роман сильнее его проповеди, — отмечает критик “Мира Божьего”, — как, вообще, жизнь сильнее самых умных и строго логических рассуждений. А “Воскресение” — это сама жизнь, это — печальная и ужасная правда» — вот окончательный вывод, к которому пришел Богданович.

Для такого вывода у него, конечно, были свои не только логические, но исторические основания. «Ни одно крупное художественное произведение не было до сих пор так распространено, как “Воскресение”, так читаемо и обсуждаемо, — свидетельствует критик. — Оно проникло в самые далекие уголки, куда редко проникает книга, и там возбудило еще большее внимание, чем на поверхности жизни. Огромное значение этого факта скажется в той или иной форме в свое время»²⁷.

”Жизнь” была ближе к жизни. Это был и литературный, и научный, и политический журнал, основанный в 1896 г. В 1898 г. редактором ”Жизни” стал Владимир Александрович Поссе (1864—1940), социал-демократ и марксист.

При Поссе ”Жизнь” стала одним из самых влиятельных изданий русского легального марксизма 90-х годов. В числе сотрудников журнала были В. И. Ленин и Максим Горький. В литературном отделе печатались произведения А. П. Чехова, В. В. Вересаева, И. А. Бунина. И журнал пользовался большим успехом у читателя. Постепенно вокруг него образовалась большая читательская аудитория. Среди критиков выделялся своим публицистическим дарованием Евгений Андреевич Соловьев (1866—1905). Он печатался под псевдонимом Андреевич. У него была своя историко-публицистическая концепция истории русской литературы XIX в., положенная в основу критических разборов и придававшая им определенное единство.

Андреевич в истории русской литературы различал три основных периода: 30—40-е годы — дворянская словесность, 50—60-е годы — разночинная литература, 70-е годы — синтез на основе ”раскаяния” (”кающийся дворянин” — формула Н. К. Михайловского); в 90-е годы стали возникать черты классового разделения и классового сознания в литературе.

Теория Андреевича была социологической, отвечала духу времени. Критик умел писать увлекательно, затрагивая ”жгучие вопросы и заставляя молодых людей думать и творить”. Чтобы писателя любили, необходимо, чтобы он обладал ”двумя драгоценными качествами — искренностью и задушевностью”, — писал Андреевич. Этими качествами, как он утверждает в статье о ”Воскресении”²⁸, в высшей степени наделен Толстой.

”Присутствие искренности и доброты чувствуется в каждой фразе Толстого”²⁹, — утверждал Андреевич. Это признание является основой его статьи ”Толстой и культура”, где роман ”Воскресение” рассмотрен в широком историческом аспекте. В произведениях Толстого он находил ”не игру ума, не феерию творчества”, а ”страстное стремление проникнуть в те глубокие тайники жизни, где таится корень всех зол”³⁰. Он слышал и в романе ”Воскресение” могучий призыв к возрождению, к простой и близкой к природе жизни. Андреевич не искал ”примирения”, напротив — он всюду находил знаки разрыва и раздела, которые представлялись ему знаками времени. И в этом отношении ему казалось закономерным критическое отношение Толстого к культуре в целом, к культуре буржуазного общества и к культуре прошлого вообще. Андреевич и сам был проникнут настроениями социальной эсхатологии. Поэтому ему близки исторические символы и образы, связанные с ”разрушением Вавилона” или ”падением Рима”.

«Толстой предложил нам совершенно отказаться от культуры, — пишет Андреевич. — Все, что он знает о современной культурной жизни, все, что он может знать о ней, вызывает в нем одно могучее, дивное по своей непримиримости: “Это не то... Это вы оставьте...”»³¹. Напрасно было бы искать у Толстого объективный анализ, критики культуры, как напрасно было бы искать в его романе объективный разбор юридических вопросов.

Такой цели Толстой перед собой и не ставил. ”Объективной критики культуры, — полагает Андреевич, — он не давал никогда, даже разбирая вопрос о роли и значении денег. Он и не нуждается в критике; для него

совершенно достаточно знать и чувствовать, что он сам недоволен, что он не знает покоя”³². И роман ”Воскресение” был выражением его недовольства и беспокойства. В этом и состоит его историческое значение в эпоху подготовки первой русской революции.

«Дело в том, — говорит Андреевич, — что Толстой в ссоре с нашей культурой. Возьмет ли он суд, или церковь, или высшие слои общества, или науку, искусства, он говорит: “Это не то...”»³³. В критике журнала ”Жизнь” происходила усиленная политизация социальных проблем романа. Поэтому Андреевич по-своему пересматривал общий взгляд на Толстого. В то время, как другие видели в нем прежде всего проповедника смирения и непротивления злу насилием, Андреевич подчеркивал в характере и писаниях Толстого бунтарские начала и черты.

”Да, это верно, — пишет Андреевич, — чего, чего другого, а уж кротости и смирения у гр. Толстого, слава богу, в помине нет”³⁴. Это очень нравилось критику журнала ”Жизнь”. ”Я лично, — говорил он о себе, — так далек от признания непротивления злу, как это только возможно для умудренного опытом жизни детерминиста”³⁵. И ему было в высшей степени интересно знать, каким образом Толстой соединяет мятежные стремления своей души с формулами непротивления и смирения.

Размышляя над этим противоречием, Андреевич пришел к мысли, что формой соединения бунта и смирения у Толстого является гордыня. Он так и пишет, что ”непротивление злу Толстого — не смирение, а гордыня”. Для того чтобы следовать этой теории, ”надо в каждую данную минуту чувствовать в себе силу быть сильнее зла и насилия”³⁶. При этом он справедливо замечает, что у Толстого непротивление злу не имеет ровно ничего общего с равнодушным отношением ко злу.

”С самого начала своей деятельности, — отмечает Андреевич, — Толстой поставил себе вопрос о причинах зла и страданий культурной жизни и так или иначе старался ответить на него”³⁷. И никогда еще не был этот вопрос столь актуальным, как в начале XX в., накануне русской революции.

Что касается собственной позиции в современной борьбе мнений, то Андреевич в отличие от Богдановича не ограничивался экономическими проблемами, когда дело касалось марксизма, а переходил прямо к политике. И при этом хотел ”дополнить” марксизм таким сильнодействующим средством, как ницшеанство. ”У безнадежно больного не должно желать быть врачом, — пишет Андреевич и напоминает: — Эти слова, как помнит читатель, принадлежат Ницше...”³⁸.

Переходя от марксизма к ницшеанству, Андреевич хотел бы увлечь за собой и Толстого. Он указывает на то, что Толстой, желая ”утихомирить свою взволнованную совесть”, уехал в деревню, потому что сознавал всю трудность положения, в котором оказалось современное культурное общество. «Слова, которыми определил Толстой свое настроение: “так нельзя жить”, показывают нам... как он сам относится к обнажившимся перед ним язвам столичной жизни»³⁹.

Но дело в том, что Толстой ничего общего не имел с ницшеанством. Его протест был иного рода. И его главный герой Нехлюдов был из числа старых знакомых, из числа ”кающихся дворян”, уповавших на возможность

нравственного совершенствования во всех сферах и во всех слоях народной жизни — сверху донизу. Для Толстого Нехлюдов оставался не только современным героем, но и как бы героем будущего.

А для Андреевича Нехлюдов был живым анахронизмом, человеком 80-х годов, случайно попавшим в новое время, в новые условия, где он выглядит ”белой вороной”, вызывая снисходительную насмешку людей иной эпохи, которых он не понимает и понять не может. И все его теории, как пишет Андреевич, есть не что иное, как ”идеалистическая мистика”. ”Идеалистическая мистика” Толстого, т. е. ”нравственные законы уважения и сострадания к человеку” (32, 412), которые он развивал и защищал в своем романе ”Воскресение”, была чужда Андреевичу.

Несмотря на всю социологическую схематичность основных идей и ”правил” Андреевича, он все же, даже в каком-то противоречии со своими собственными идеалами, признавал великую художественную силу Толстого. ”Это воистину великое произведение”⁴⁰, — говорил он о романе ”Воскресение”. Но и здесь Андреевич не возвышался над ”прямолинейностью и вульгарно-социологической упрощенностью”⁴¹ своего анализа истории России и истории русской литературы.

Андреевич, как публицист и литературный критик, казалось, был рожден для 1905 г. Он не пережил своей эпохи. А журнал ”Жизнь” был запрещен еще в 1901 г. Можно было бы сказать, что в марксистском революционном журнале ”Жизнь” политическое истолкование романа ”Воскресение” достигло наибольшей для начала 900-х годов остроты. В сущности, Андреевич впервые выдвинул, именно в связи с романом Толстого, идею культурной революции, считая ее неизбежным следствием революции социальной.

”ОСУЖДЕНИЕ” ИЛИ ”ОСВОБОЖДЕНИЕ”?

Есть книги, судьба которых складывается при свете исторического взрыва. Именно так складывалась судьба ”Воскресения” накануне первой русской революции. Это не могло не отразиться на жизненном пути самого Толстого. Некоторые функциональные связи его романа ”прикипели”, ”приварились” к определенным событиям его эпохи, а другие оказались ослабленными или даже оборванными. Обострились противоречия не только в отношении Толстого к современникам, но обострились и противоречия современников в их отношении к Толстому.

К тому времени, когда Толстой напечатал ”Воскресение”, Алексей Сергеевич Суворин (1834—1912), некогда, в дни молодости, сотрудничавший в педагогическом журнале Толстого ”Ясная Поляна”, был уже редактором газеты ”Новое время”, одним из лидеров консервативной партии, убежденным и влиятельным противником всего того, что было связано с веяниями русской революции.

Его газета ”Новое время” стремилась удержать и продолжить ту традицию, которую развивал Катков в своем журнале ”Русский вестник”. Для

Суворина роман ”Воскресение” и сам Толстой как ”учитель жизни” представляли собой один из важнейших сюжетов современности.

Суворин вел в своей газете ”Новое время” последовательную и решительную борьбу против влияния Толстого на русское общество. Толстому на страницах ”Нового времени” противостоял Василий Васильевич Розанов (1856—1919), которого можно назвать публицистом, пророком и поэтом национальной русской жизни.

В. В. Розанов был парадоксалист и скептик. Он, любивший мелочи жизни (”безмерно”), не любил Толстого. В своей книге ”Опавшие листья” Розанов говорит: ”Не понимаю, почему я особенно не люблю Толстого...” Не любил он и его новый роман ”Воскресение”. Можно даже сказать, что ему особенно не нравилось ”Воскресение”. Причину своей нелюбви к ”Воскресению” он объяснял в статье ”Пассивные идеалы”, которая была напечатана еще до отлучения Толстого от церкви¹.

Розанов не любил всего того, что роднило Толстого с русскими максималистами и бунтарями. Ему не нравилось, что свой максимализм Толстой выдавал за ”непротивление”. Его не убеждала попытка Толстого противопоставить революции ”пассивные идеалы”, т. е. толстовство. В творчестве великого писателя он отмечал некую внутреннюю противоречивость, столкновение ”восходящих” и ”нисходящих” силовых линий.

”В Толстом можно подметить, — пишет Розанов, — вечную борьбу со своими личными стихийными, искристыми силами и вечное умиление на идеалы нисхождения, умиления, склонения долу, смерти”². Это есть, по мнению Розанова, в повести ”Смерть Ивана Ильича”, в рассказе ”Хозяин и работник”. Есть это и в романе ”Воскресение”. В этих произведениях он находил развитие ”пассивного идеала”: ”хорошо умереть”.

Розанов не любил ”кающегося дворянина”, не сочувствовал Нехлюдову, опасался и пассивных идеалов, если их с такой активной силой проповедует Толстой. Из толстовства как выражения ”пассивных идеалов” ушла экзальтация, без которой не может быть настоящей веры. Не может быть и самого воскресения. Вот Пьер Безухов с его энтузиазмом или Анна Каренина с ее душевным огнем — те могли воскреснуть.

А в Нехлюдове есть что-то ”кислое”, ”сморщенное”, по выражению Розанова. Он никогда не мог бы воскреснуть. Розанов делает гримасу Толстому и его героям, и его ”кислому роману”. России нужен не Толстой, а Петр Великий: ”Вот кто умел бы воскреснуть и кто действительно воскресил Россию”, — говорит Розанов о Петре Первом. А ”Воскресение” Толстого — это ”литературное сошествие во гроб”³.

Нехлюдов, по словам Розанова, — это герой ”отрицания”, ”негации”, погружения в сумерки, во тьму. К тому же эпоха господства пассивных идеалов всегда была богата лицемерием. В лицемерии Розанов подозревал многочисленных последователей Толстого, которые подхватывали и развивали некоторые, взятые в отрыве от целого ”обмолвки” Толстого.

Газета ”Новое время”, публикуя статью Розанова ”Пассивные идеалы”, выступала не только против толстовства, но и против ”революционной партии”, которая в таких изданиях, как ”Мир Божий” или ”Жизнь”, превозносила ”Воскресение”, видя в нем проявление социального бунта, восхищалась ”гордыней” Толстого.

Но сам редактор ”Нового времени”, впрочем, так же как Розанов — его ведущий публицист, прекрасно сознавал внутреннюю связь Толстого с русской революцией. В своем дневнике Суворин записывает: ”Два царя у нас: Николай II и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии”⁴.

Так писал Суворин в мае 1901 г., после постановления Синода об ”отпадении” Толстого от православной церкви. Эта поистине историческая страница эпохи ”Воскресения” в дневнике издателя ”Нового времени”, которая подводила итог многолетней усиленной борьбы консервативной печати против Толстого и его влияния на русскую жизнь, была обнародована уже после революции.

Публикуя в ”Новом времени” статью Розанова о ”пассивных идеалах” Толстого, Суворин записывал в свой дневник размышления об ”активных идеалах” великого писателя, это было признанием противоречивой судьбы и сущности ”Воскресения”.

Споры о ”Воскресении” были живыми и многосторонними. Они касались самых различных вопросов жизни, истории и современности. Были в них и смелые попытки догадаться о будущем, понять судьбу страны и народа. В полемике о Толстом участвовали все литературные партии эпохи.

И вдруг дискуссия оборвалась. Это произошло в тот зимний февральский день, когда в газете ”Церковные ведомости” было напечатано упомянутое выше ”Определение” Синода об ”отпадении” Толстого от православной церкви⁵.

Некоторые современники считали, что главной причиной ”отлучения” Толстого был именно роман ”Воскресение”, как если бы тут шла речь лишь о личной вражде Победоносцева к Толстому. Но, конечно, дело было не только в личной вражде.

Толстой дал немало поводов своим религиозным ”вольнодумством” для осуждения его веры со стороны ортодоксальной церкви. В этом тоже нет никаких сомнений. Ведь и он, со своей стороны, питал на протяжении многих лет враждебное чувство по отношению к Победоносцеву.

Общественная реакция на отлучение Толстого оказалась столь сильной, что пришлось принять особые меры для того, чтобы прекратить полемику о романе ”Воскресение” и о Толстом, потому что и то и другое неизменно приводило к полемике по поводу решения Синода.

”Журналам и газетам было указано не помещать статей о Толстом, — по поводу Послания Синода для того, чтобы избежать нареканий на суждения Синода”⁶, — пишет Победоносцев редактору газеты ”Церковные ведомости”.

В редакции газет и журналов рассылались специальные циркуляры, воспрещавшие обсуждение личности и творений Толстого. ”Особенно богат был циркулярами о Толстом 1901 год”⁷, — отмечает историк газеты ”Русские ведомости”.

Печатать статьи о Толстом разрешалось лишь ”Миссионерскому обозрению”, имевшему своей целью борьбу со всеми ересями, в том числе и с ”ересью” толстовства. Но даже из этого журнала не разрешалось перепечатывать материалы, относящиеся к Толстому.

Любопытно, что Суворин, которого нельзя заподозрить в сочувствии к ”ересям”, считал эти циркуляры ”курьезными и глупыми”⁸.

”Толстой дал России очень много. Он прославил ее, как прославляют победы... — пишет Суворин в своем дневнике. — Его гений — народный гений. Вот что важно”⁹. Точно так же рассуждал и Розанов.

Не все, что думал Суворин о Толстом, находило свое отражение на страницах ”Нового времени”, оставалось еще нечто весьма серьезное для дневника. Ему не нравилось замалчивание споров о Толстом, потому что замолчанные истины, как сказал один философ, становятся ядовитыми.

Русская критика начала XX в. сделала максимум усилий, чтобы удержать полемику о новом романе Толстого в рамках эстетических и исторических проблем. Замечательна была и сама попытка обратить обличительную энергию Толстого на благо русской общественной жизни.

Но эти усилия оказались недостаточными.

И когда умолкла полемика о Толстом в легальных газетах и журналах, о нем заговорила подпольная печать.

Из подполья на волю рвались голоса другой эпохи, еще незнакомой и непонятной современникам ”Воскресения”. Здесь кончались и критика, и литература, но все уже могли почувствовать горячее дыхание мятежей, восстаний, зажигательных митингов и открытой вооруженной борьбы.

И тут уже было не до Нехлюдова с его сомнениями и ”шатаниями”. Что касается Толстого, то он каким-то чудом оказался сопричастным ко всему: и к победам, и к поражениям своей эпохи, и, главное, к ее истории, несмотря на то, что его надежды на возможность ”примирения в добре” потерпели тогда полный провал.

Судьба ”Воскресения” была создана эпохой, которую Толстой называл ”концом века”. Самым характерным признаком этой эпохи он считал ”охлаждение любви”: ”При таком переходе от одного века к другому будут всякие бедствия: предательства, обманы, жестокости и войны, и по причине беззакония охладеет любовь” (36, 231).

Слова эти могут служить определением внутреннего смысла той исторической темы, которую развивал Толстой в ”Воскресении”. Силой, способной победить ”холод” и ”охлаждение любви”, была, как утверждал Толстой, ”духовная революция”.

”Воскресение” — исповедальный роман, в котором воплощены отчаяние и надежды Толстого, и вся смута, переполнявшая его в последние годы жизни. В нем чувствуется ”жгучее пламя хулы на себя”¹⁰, которое давало себя знать уже в ”Исповеди”.

Леонид Леонов считает ”Воскресение” произведением, созданным при свете ”полдневного толстовского костра”, предназначенного как бы для ”самосожжения”. Огонь, сжигавший творца, не мог не коснуться его

творения. Есть в романе страницы, где ”пламень совести и гнева лизал толстовское вдохновение в ущерб живому изобретательному чувству”¹¹.

И вот почему невозможно говорить о судьбе ”Воскресения”, не сказав хотя бы несколько слов о знаменитом Постановлении Синода, которое было воспринято современниками как отлучение Толстого от церкви.

Постановление Синода лаконично и написано высоким слогом: ”Известный всему миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа...”¹².

Многих тогда испугал этот слог. Недаром некоторым современникам мерещилась ”анафема” в храме, где будто бы проклинали Льва Николаевича, как некогда проклинали Емельку Пугачева. Между тем в новейшем исследовании Г. И. Петрова доказано, что анафема Толстому в храмах не провозглашалась, и даже текст анафемствования, необходимый в таких случаях, не был составлен¹³.

Кажется, что многие современники не дочитали до конца Постановление, подписанное семью смиренными, как они называли себя, пастырями церкви.

Ожесточение времени затмевало смысл последних слов: ”Молимся, милосердный Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй и обрати его ко святой твоей церкви”.

Далее было всего только одно слово — ”Аминь”. В самом этом определении Синода об ”отпадении” ”известного всему миру писателя” от церкви слышалось не только грозное осуждение его ереси, но и мольба о его освобождении от заблуждений и ”страстей ума”.

Может быть, лучше всех понял смысл Постановления сам Толстой. В ответе Синоду он между прочим пишет: ”Такое заявление не может иметь никакой другой цели, кроме как той, чтобы, не будучи, в сущности, отлучением, оно казалось бы таковым, что собственно и случилось, потому что оно так было понято” (34, 246).

”Не будучи, в сущности, отлучением...” Постановление Синода было составлено осторожно и обдуманно. Двери для возвращения оставались открытыми перед Толстым.

Историческая судьба Толстого складывалась драматично. Драматично складывалась и судьба его ”отреченного романа”. Он сожалел о том, что в ”Воскресении” есть кощунственные места, которые могут оскорблять и оскорбляют чувства верующих. ”Да, нехорошо, нехорошо я это сделал, — говорил Толстой, — не надо было...”¹⁴

Как бы то ни было, но публикация романа и оборвавшаяся на полуслове полемика о ”Воскресении” и ”отлучении” оставляла у современников чувство недосказанности, недоговоренности. Максим Горький, например, допускал, казалось бы, невозможное: ”Если б Л. Н. примирился с церковью, — это не удивило бы меня нимало”¹⁵.

Вот что заставило всех с таким напряжением следить за каждым новым словом Толстого, за каждым его шагом после того, как он покинул

Ясную Поляну и направился в Оптину пустынь... Но того последнего слова, которого от него многие ждали, он так и не сказал, или не успел сказать.

Все ”главные романы” Толстого были ”больше чем романы”. И полемика об этих его произведениях выходила за пределы литературной критики, наполняя спорами об эстетических и исторических вопросах текущую газетную и журнальную печать его эпохи.

В дневнике 1901 г. появилась у Толстого никем еще не объясненная запись, которую можно принять за набросок нового сюжета и за признание в своих сомнениях и душевных страданиях, вызванных и романом, и отношением к нему, и всем тем, что называется ”воскресением”. ”Мы все в жизни, — пишет Толстой, — как неуки лошади, обратанные, введенные в хомут и оглобли. Сначала бьешься, хочешь жить для себя, по своей воле — ломаешь хомут, рвешь возжи, постромки, но не уйдешь, умаешься и только тогда успокоишься, когда забудешь о своей воле и подчинишься высшей воле и повезешь” (54, 89).

Следующая запись заключала в себе одну-единственную строку: ”Если буду жив” в излюбленной толстовской криптограмме: ”Е.Б.Ж” (54, 89). Но роман ”Воскресение” так и остался ”неоконченным”.

Судьба таких книг, как ”Воскресение”, зависит не только от замысла писателя, но и от того, как этот замысел был понят современниками, от того, в каком историческом контексте было прочитано это произведение.

Толстой создавал свой роман и обдумывал его продолжение как некий противовес ожесточению социальных страстей, которыми было охвачено общество в ”конце века”. Между тем его ”Воскресение”, послужившее поводом для ”отлучения”, стало причиной многих новых общественных потрясений. Его мысли о ”духовной революции”, в эпоху приближающейся социальной революции, были восприняты ”в духе времени” даже со стороны тех, кто стремился удержать полемику о романе в русле собственно литературных проблем. Так ”Воскресение” стало ”политическим романом” начала XX в., когда ”охладела любовь”.

Но ”письмо — многим”, как Толстой называл свой роман, было адресовано не только современникам, но и будущим читателям. В исторической перспективе становится рельефным отличие собственного художественного замысла Толстого от его публицистической интерпретации в журнальной критике начала XX в. В той же исторической перспективе, или, вернее сказать, ретроспективе, открывается отличие нравственного замысла Толстого: ”примирение в добре” — от того, что было создано его властным соавтором — временем.

И сам Толстой, работая над ”Воскресением” и обдумывая его мирное продолжение, ”хлебный труд” на ”новой земле”, — не мог предположить или предугадать, как ”отзовется” его слово в грозных событиях русской революции. И в этом тоже была судьба ”Воскресения”.

НЕЗАВЕРШЕННЫЙ РОМАН

¹ Палиевский П. В. Значение Толстого для литературы XX века // Л. Н. Толстой и современность. М., 1985. С. 150.

² См.: Диннерштейн Е. А. ”Фабрикант” читателей: А. Ф. Маркс. М., 1986.

³ См.: Швецова Л. К. Массовые еженедельники для ”пестрого читателя” // Литературный процесс и русская журналистика... М., 1982.

⁴ Цензура ”Воскресения” // Современное слово. СПб., 1912. № 1463 (1 февр.). С. 2.

⁵ См.: Толстой Л. Н. Воскресение: Роман / Текстовая реставрация Б. С. Боднарского. 1-е полн. рус. изд. М., 1918.

⁶ См.: Гусев Н. Н. Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого, 1828—1890. М., 1958. С. 532—585.

⁷ Протопопов М. Не от мира сего // Рус. мысль. М., 1900. № 6. С. 126—127.

⁸ Там же.

⁹ См.: Толстой С. Л. Очерки былого. Тула, 1965. С. 207.

”ПОДВЕРГНУТЬ ЗАБВЕНИЮ”

¹ См.: Кремль. М.,1900. № 8. С. 4.

² Там же.

³ Троицкий Н. И. Столетие бытия тульской епархии. Тула, 1899. С. 23.

⁴ Ключевский В. О. Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 177.

⁵ Лит. наследство. Т. 90: У Толстого, 1904—1910. Яснополянские записки Д. П. Маковицкого. Кн. 1. М., 1979. С. 147.

⁶ Граф Л. Н. Толстой // Рус. вестн. М., 1900. № 10. С. 747—750.

⁷ Рус. вестн. М., 1902. № 10. С. 747.

⁸ Там же. С. 750.

⁹ Там же. С. 747.

¹⁰ Там же. С. 748.

¹¹ Там же.

¹² Там же. С. 749.

¹³ Там же. 1903. № 11. С. 337.

¹⁴ Зайончковский П. А. Российское самодержавие в конце XIX столетия. М., 1970. С. 74.

¹⁵ Твардовская В. А. Идеология пореформенного самодержавия. М., 1978. С. 4.

”С ЖИТЕЙСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ”

¹ См.: Нива. Ежемесячные литературные приложения. СПб. 1899. № 12. С. 866—878.

² Там же. С. 866.

³ Там же. С. 867.

⁴ Там же.

⁵ Там же. С. 874.

⁶ Там же. С. 871.

⁷ Там же.

⁸ См.: XIX век. СПб., 1901. С. 207.

⁹ См.: Там же.

¹⁰ Сементковский Р. И. Встречи и столкновения // Рус. старина. СПб., 1912. № 1. С. 108.

¹¹ Диннерштейн Е. А. ”Фабрикант” читателей: А. Ф. Маркс. М., 1986. С. 62.

¹² Краснов П. Н. Новый роман гр. Л. Н. Толстого ”Воскресение”: Роман в 3-х частях гр. Л. Н. Толстого // Книжки ”Недели”. СПб. 1900. № 1. С. 200—213.

¹³ Там же. С. 201.

¹⁴ Там же.

¹⁵ Там же. С. 201—202.

¹⁶ Там же. С. 203.

¹⁷ Там же. С. 204—205.

¹⁸ Там же. С. 206.

¹⁹ Там же. С. 211.

²⁰ Там же. С. 213.

²¹ Там же.

²² Рус. мысль. СПб., 1900. № 6. С. 179.

²³ См.: Протопопов М. А. Не от мира сего // Там же. С. 126—140.

²⁴ Там же. С. 127.

²⁵ Там же. С. 134.

²⁶ Там же. С. 139.

²⁷ См.: Протопопов М. А. Литературно-критические характеристики: (Лев Толстой: Критика Толстого. Искусство Толстого. Философия Толстого). СПб., 1898.

²⁸ Петрова М. Г. Эстетика позднего народничества // Литературно-эстетические концепции в России в конце XIX — начале XX века. М., 1975. С. 122.

²⁹ Протопопов М. А. Не от мира сего. С. 140.

³⁰ Там же. С. 139.

³¹ Лит. наследство. Т. 90: У Толстого, 1904—1910. Яснополянские записки Д. П. Маковицкого. Кн. 1. М., 1979. С. 147.

”МЕЖДУ ПРЕДСТАВИТЕЛЯМИ ПРАВОСУДИЯ”

¹ Вестн. Европы. СПб., 1899. Дек. С. 895.

² Лит. наследство. Т. 90. Кн. 2. М., 1979. С. 177.

³ См.: Карлова Т. С. Достоевский и русский суд. Казань, 1975. С. 7.

⁴ См.: Старый судья. Открытое письмо графу Л. Н. Толстому // Киевлянин. Киев, 1899. № 222 (13 авг.). С. 3.

⁵ См.: Журн. м-ва юстиции. СПб. 1899. № 8. С. 140—146.

⁶ Там же.

⁷ Там же. С. 145.

⁸ Там же. С. 141.

⁹ Там же. С. 142.

¹⁰ Там же.

¹¹ Там же. С. 146.

¹² Там же. С. 142.

¹³ Есин Б. И. Русская легальная пресса конца XIX и начала XX века // Из истории русской журналистики конца XIX — начала XX в. М., 1973. С. 43.

¹⁴ Подробнее см.: Ломунов К. Н. ”Коневская повесть” и роман Л. Н. Толстого ”Воскресение” // Современные проблемы литературоведения и языкознания. М., 1974. С. 298—306.

¹⁵ См.: Вестн. Европы. СПб., 1899. № 12. С. 898.

¹⁶ Там же. С. 897.

¹⁷ Там же. С. 899.

¹⁸ Там же.

¹⁹ Там же. С. 898.

²⁰ Там же.

²¹ Там же. С. 897.

²² Там же. С. 898.

²³ Там же. С. 900.

²⁴ Китаев В. А. От фронды к охранительству. М., 1972. С. 278.

²⁵ См.: Бывший прокурор, ныне судья. Судебные деятели по ”Воскресению” графа Л. Н. Толстого // Вестн. права. СПб., 1900. № 1. С. 79—93.

²⁶ Там же. С. 79.

²⁷ Там же. С. 80.

²⁸ Там же.

²⁹ Там же. С. 91.

³⁰ Там же. С. 85.

³¹ Зайончковский П. А. Русское самодержавие в конце XIX столетия. М., 1970. С. 234.

³² Там же.

³³ Гусев Н. Н. Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого, 1828—1890. М., 1958. С. 564.

”ВОПРОС О ПРИЧИНАХ ЗЛА И СТРАДАНИЙ”

¹ Горький М. Полн. собр. соч.: Худож. произв.: В 25 т. М., 1973. Т. 16. С. 485.

² Михайловский Н. К. Литературные воспоминания и современная смута. СПб., 1905. Т. 1. С. 162.

³ См.: Рус. богатство. СПб., 1900. № 3. С. 112—135 (вторая пагинация).

⁴ Там же. С. 117.

⁵ Там же.

⁶ Там же. С. 127.

⁷ Там же.

⁸ Там же. С. 134.

⁹ Там же. С. 122.

¹⁰ Михайловский Н. К. Герои и толпа // Полн. собр. соч.: В 10 т. СПб., 1907. Т. III. С. 98.

¹¹ Михайловский Н. К. Записки профана // Соч.: В 6 т. СПб., 1881. Т. III С. 8.

¹² Из переписки Н. К. Михайловского // Рус. богатство. СПб., 1912. № 1. С. 225—226.

¹³ Короленко В. Г. Богданович как писатель и редактор // А. И. Богданович: Годы перелома. СПб., 1908. С. XXVI.

¹⁴ Там же.

¹⁵ См.: Б<огданович>А. Критические заметки: ”Воскресение” роман Л. Толстого // Мир Божий. СПб., 1900. Февр. С. 1—11.

¹⁶ Там же. С. 1.

¹⁷ Там же.

¹⁸ Там же. С. 2.

¹⁹ Там же. С. 1.

²⁰ Там же. С. 2.

²¹ Там же.

²² Там же. С. 7.

²³ Там же.

²⁴ Там же. С. 9.

²⁵ Там же. С. 10.

²⁶ Там же.

²⁷ Там же.

²⁸ Андреевич (Соловьев Евг.) Толстой и культура // Жизнь. СПб., 1900. II Февр. С. 327—362.

²⁹ Там же. С. 358.

³⁰ Там же.

³¹ Там же. С. 333.

³² Там же.

³³ Там же. С. 332.

³⁴ Там же.

³⁵ Там же. С. 344.

³⁶ Там же.

³⁷ Там же. С. 340.

³⁸ Там же.

³⁹ Там же.

⁴⁰ Там же. С. 359.

⁴¹ Келдыш В. Новое в критическом реализме и его эстетике // Литературно-эстетические концепции в России конца XIX в. М., 1975. С. 91.

”ОСУЖДЕНИЕ” ИЛИ ”ОСВОБОЖДЕНИЕ”?

¹ См.: Розанов В. В. Пассивные идеалы // Новое время. СПб., 1900. № 11—13. Янв. С. 2.

² Там же.

³ Там же.

⁴ Дневник А. С. Суворина. М., Пг., 1923. С. 263.

⁵ См.: Церков. ведомости. СПб., 1901. № 8 (24 февр.). С. 45—47.

⁶ Летопись Гос. лит. музея: Л. Н. Толстой. М., 1938. Кн. 2. С. 269.

⁷ Рус. ведомости (1863—1913): Сб. ст. М., 1913. С. 185.

⁸ Дневник А. С. Суворина. С. 280.

⁹ Там же. С. 263.

¹⁰ Леонов Л. М. Слово о Толстом // Собр. соч.: В 10 т. М., 1972. Т. 10. С. 280.

¹¹ Там же.

¹² Церков. ведомости. СПб., 1901. № 8. С. 45.

¹³ См.: Петров Г. И. Отлучение Льва Толстого. М., 1978. С. 77.

¹⁴ Бунин И. А. Собр. соч.: В 9 т. М., 1967. Т. 9. С. 81.

¹⁵ Горький М. Полн. собр. соч.: В 30 т. М., 1951. Т. 14. С. 278.