121

1905

1 января. Л. Н. слаб, и ему слишком шумно от гостей. Утром он выходил гулять, утром и после обеда ездил верхом. Приехали Скороходов с сыном и Илья Львович. Скороходов приехал затем, чтобы спросить у Л. Н. насчет сына. Мать хочет, чтобы он учился, отцу же неохота, да и пахарь он хороший. Прочел Толстого, Марка Твена. Что́ есть важного в литературе, у них имеется в доме. Отец им доволен. Умеет сапожничать и столярничает. Сыну 19 лет. Л. Н. одобрил, чтобы остался земледельцем. Софья Николаевна сказала, что Л. Н. завидует родителям, у которых трудолюбивые дети. Насчет школы Л. Н. ответил, что тут рассуждать нечего: «Коли есть охотники до свободной школы, тогда учить надо и можно»¹.

Потом Л. Н. подробно расспрашивал о земле в Уфе, о тамошних способах хозяйства. Скороходов, видимо, оправдывал себя в том, что у него есть машины и т. п., что не все исполняет ручным трудом. С сыном он приехал, чтобы показать ему, как люди живут, и чтобы показать его Л. Н. и узнать, достоин ли он получить «аттестат зрелости».

Л. Н. обратился к Скороходову-младшему с вопросом:

— Религиозные вопросы не тревожат вас?

— Нет.

— Как же это возможно? Отец умирать будет. Как же не думать: «Кто я, куда пойду?» Мы здесь, как на пароходе. Надо жить, имея в виду, что нас высадят на последней станции и что надо слушать капитана; но он может высадить нас и раньше. Надо слушаться бога в себе, «своей совести».

Зашла речь о декабристах.

— Два раза переставали интересовать меня художественные сочинения, — сказал Л. Н. — В первый раз в 1875 году, когда я писал третью часть «Анны Карениной», и еще в 1878 году, когда я писал «Исповедь»².

Л. Н. (Бирюкову): Декабристы были религиозные, самоотверженные люди. Все более и более я их уважаю. Волконский, генерал-адъютант, богатый человек, и он шел на это дело, зная, что завтра его закуют.

Скороходов спросил насчет Ницше.

Л. Н.: Не читайте. Это ловкий фельетонист, но не философ. Читайте Канта, Шопенгауэра, Спинозу, Руссо.

Позже Л. Н. сказал мне:

— Вы слышали о Скороходове? Это хороший, правдивый человек. Он уже лет 20 живет на земле.

Скороходов рассказывал, что самая любимая книга у сектантов на Кавказе — это Хельчицкого, которую списывают³, и сочинения Генри Джорджа. Трехрублевое академическое издание Хельчицкого «Сети веры», по словам Скороходова, разошлось, главным образом, среди кавказских сектантов.

Л. Н.: Если мужчине пришлось говорить с высокопоставленным лицом, то он непременно будет рассказывать, что́ это лицо говорило; если же даме, то как оно было одето.

122

2 января. Уехала Аннушка (Анна Ильинична), симпатичная, как ее мать. Вечером приехал князь Д. Д. Оболенский, 65-летний старик, друг Л. Н.

Л. Н. читал вечером от 11.15 до 11.45 выдержки из «Les origines de la France contemporaine» Тэна о том, что люди, выбирая конституционных представителей, отдают незнакомым и обыкновенно самым ненадежным людям власть не только над внешней, но и над внутренней своей жизнью.

Л. Н. говорил, что если переменят форму правления, то выберут Петрункевича, а Петрункевич и компания не стоя́т выше царя. Мирский — такой же офицер, как царь. Он (Л. Н.) не понимает, как Николай может править стомиллионным народом, не спрашивая совета. Как Николай мог затеять маньчжурскую, Чемберлен — бурскую войну или китайскую, точно так же будут и петрункевичи делать то же самое. Менять Николая на Петрункевича, на конституцию — это тот же вздор, как если бы предложить вместо православия — пашковство, или скопчество, или Army of Salvation*.

Л. Н. говорил, что он не стал бы менять, а искал бы лучшего... Петрункевича же возможность стать министром непременно приведет к компромиссам.

Разговор коснулся того, какого происхождения некоторые современные государственные люди в России.

Д. Д. Оболенский: Иван Грозный казнил семерых Оболенских-Серебряных, от восьмого пошла теперешняя фамилия Оболенских. Одному из них Грозный сжигал на животе книгу, пока не прожег ему живот, и тот скончался.

Л. Н. пишет про конституцию. «Конституция, — говорит он, — замаскированная форма насилия; монархизм — явная, видная, и с ней легче бороться»¹.

Бирюков думает, что конституции не будет. Против нее: 1) консерваторы; «Московские ведомости»; часть богатых купцов; кулаки из народа; полиция, которая боится потерять свои выгоды; 2) революционеры-социалисты; 3) крестьяне, которые хотят земли и знают, что у конституционного правительства труднее получить ее; 4) люди религиозно-нравственного направления. За конституцию только либералы и социал-демократы, которые надеются получить власть, как в Германии.

3 января. Как вчера, так сегодня, Л. Н. читал Диккенса и хвалил его. Хвалил, как он описывает бурю и кораблекрушение¹:

— Лучше, чем Гомер в «Одиссее».

Вечером были Булыгины. Ночью уехал Бирюков. Л. Н. чувствовал слабость. Рано (в 11 часов) лег спать. Ел меньше обыкновенного. Согласился, чтобы врач обследовал его, но совсем пассивно, только ради жены. Врача поблагодарил.

Спросил меня, что я делал. Когда я ответил ему, что просматривал и приводил в порядок иностранные письма, он сказал: «Вы просительные письма прямо бросайте, потому что они неинтересны».

Жаловался, что нет сил работать, старость одолевает его, сказал: «Надо привыкать».

4 января. Сегодня приехали Гольденвейзеры.

Среди иноязычных писем — в одном от A. Jina из Ружодола в Чехии было завещание Ф. Л. Ригера** ¹. Я прочел одно место из него Л. Н-чу, и он вспомнил, что Ригер, Палацкий, Добрянский присутствовали на Славянском съезде в Москве².

123

— Когда думаю про славян (западных), — сказал Л. Н., — то думаю, что им так же, как евреям, нужно стать интернациональными. Их угнетают немцы, маджары. Не надо сопротивляться, а терпеть. Но это не значит, что им надо отказаться от своего богатого языка и переменить его на какой-нибудь немецкий.

Л. Н.: Я читал в английской брошюре Benjamin (женщины) о том, что надо постоянно вызывать бога в себе для того, чтобы он присутствовал в нас. Это молитва. И еще — что надо уважать душу ребенка, так как это будущая могучая сила³.

Я сказал, что уважать душу ребенка учит и Масарик.

Мария Львовна: Люди очень склонны насиловать душу ребенка, обижать его, учить злу, пренебрегать им.

Александра Львовна принесла рукопись Л. Н., в которой было очень много поправок. Л. Н. объяснял ей свои поправки и жалел ее, боялся, что она не сможет хорошо переписать рукопись⁴.

— Как в нашем сознании медленно и незаметно произошла перемена, — сказал Л. Н. Марии Львовне, — и ты из ребенка стала женщиной, а я — стариком, так и в народе меняется сознание; и, когда должна произойти перемена в народе, он выкидывает всякие глупости, вроде Маньчжурии, декадентства. Теперь приходим к сознанию, что государство не нужно, что оно учреждение отжитое.

После двух партий шахмат, около 8 часов, Л. Н. начал читать Коркунова про государственное право⁵, и это чтение настолько взволновало его, что у него грудь заболела. Взял книгу с собой в комнату, чтобы продолжать чтение, и решил оставить ее для себя. После вечернего чая был спор.

Л. Н.: Обо всем пишут, только того не скажут, что́ такое государство на самом деле. Раньше писали, что это божеское учреждение, позже, что это contrat, договор; теперь объясняют его экономическими условиями. Это все равно, что сказать, что людей с жандармами ссылают в Якутскую область, потому что хлеб дорог... Говорят об «субъекте» и «объекте», чего никто не понимает.

Михаил Михайлович стал объяснять, что такое «субъект» и «объект», говоря, что «объект» есть договор, например, купчая. Л. Н. шутил по поводу «объекта», спросил, может ли «объект» танцевать?

— Юридические науки только засоряют ум, — сказал он.

Михаил Михайлович защищал науку, особенно медицину.

Л. Н.: Медицина не приносит никакой пользы. Купцу вырезать слепую кишку превосходно умеют, но 50% детей из народа раньше года погибает, а в воспитательных домах — 80%.

Михаил Михайлович: Вот и это вы узнали через статистику, ту же науку.

Л. Н.: От деревенских баб узнал.

Михаил Михайлович: А вот Пастер...

Л. Н.: Если бы Пастер в 1850 году этим занимался, ну, пускай; но нынче гораздо более важные проблемы на очереди. Я восстаю против того, чтобы религии провозглашали себя церковью, и на меня нападают за это, говорят, что я атеист; я восстаю против того, чтобы теперешняя наука (теперь смеются над кровопусканием, через 50 лет будут смеяться над бациллами) считалась непогрешимой истиной (она ведь меняется), и на меня нападают, что я противник науки; я же против лжи в науке. Есть известная последовательность в делах, и ее дает внутреннее мировоззрение. Полоть — вещь хорошая, но если хлеб в пол-аршина — не станем полоть. Я писал об этом.

5 января. Л. Н. слаб, но гулял и ездил верхом. Вечером рассказывал Гольденвейзеру, что́ пишет про государство: государство — виной того,

124

что возможно такое, как маньчжурская война. Потемкин задумает греческий вопрос, а девка Катька — индийский, Ухтомский — маньчжурский, и неизвестно, какие еще последуют.

Мне поручил ответить Горбунову относительно «Круга чтения»¹. Горбунов хотел исключить «Душечку» Чехова из «Круга чтения», говоря, что «Душечка» слишком шутливо написана и что это как будто не идет к «Кругу чтения». Л. Н. настаивал, что «Душечку» надо поместить.

Чехов был тупого мировоззрения², но чуткий художник, — сказал Л. Н., — как Мопассан, он своим поэтическим чутьем угадывал истину. Он шутливо хотел рассказать про любовь Душечки, но привязанность, любовь к любимому существу — самое трогательное, что есть в женщине.

— Читали ли вы «Душечку»? — обратился он ко мне.

— Нет.

— Девушка вышла замуж за антрепренера. Она стала заниматься театром, продавала билеты, и главное в мире был для нее театр. Овдовела. Вышла замуж за торговца лесом, и главное было для нее — торговля лесом. После связалась с женатым ветеринаром, стала интересоваться жемчужной болезнью и т. п. Ветеринар отдал ей своего ребенка, и она привязалась к нему всем сердцем. Чехов хотел пошутить над этим свойством привязанности, любви, самоотверженности женщины. А это ведь самое могучее их свойство! Воспитание детей, воздействие на мужа, домашние заботы — этого мужчина не может так хорошо исполнять. Один фельетонист писал о женщинах, что они могут делать все то, что могут мужчины, и еще сверх того такое, чего не могут мужчины. Я не имею ничего против женщин-учительниц или врачей, но это не их главное призвание.

Софья Андреевна говорила про яснополянцев:

— Яснополянцы веселы, сыты. Каток они себе очищают. Половина деревни катается на скамейках. Хороводы. Маски. Ходят на заработки — к шоссе — яснополянские девушки всегда получают работу, так как они крепкие и ловкие, получают 40 копеек в день. Мы никогда не эксплуатировали их и не давали им бедствовать. Когда дочери были в Рязанской губернии и ходили по избам, то в первые дни плакали, видя мрачность и нужду крестьян³.

Гольденвейзер играл на фортепиано⁴. Мария Львовна и Николай Леонидович распрощались со всеми, утром уедут.

6 января. Утром уехали милые Оболенские, вчера вечером — Алеша Сухотин и Гольденвейзер.

В 10 часов Л. Н. вернулся с прогулки. Чудный день! Солнце сияло, безветрие, глубокий снег.

Вчера Л. Н. поручил мне ответить Горбунову на вопросы о «Круге чтения». Сегодня я ему принес письмо, когда он завтракал¹.

Л. Н. хочет написать письмо Горбунову о «Душечке» Чехова в виде предисловия к рассказу в «Круге чтения»².

Софья Андреевна рассказывала (со слов дочери министра при Александре I, Завадовского, которая это сообщила ее — Софьи Андреевны — дедушке), что мать Л. Н. так хорошо умела рассказывать сказки, что во время придворных балов все ее слушали, никто не хотел танцевать.

Александра Львовна сказала отцу, что его дожидаются трое новобранцев, хотят денег:

— Зачем же им давать? Они сыты, молоды; разве на баловство? И тогда придется всем давать. На Косой Горе их человек 1200*.

Л. Н.: А как же они говорят?

Александра Львовна: По-русски.

125

Л. Н. вышел к ним и, поговорив с ними, вынес им книжечки.

Л. Н. пошел гулять на Горелую Поляну и велел прислать ему вслед к 4 часам лошадь к мосту, на шоссе.

За обедом восхищался, какая чудная погода. Узнавал у Александры Львовны насчет стенографии. Мне говорил, что в «Courrier Européen» есть статья про славян в Венгрии, но не мог ее найти; не нравилась ему статья Бьёрнсона, что Франция виновата в войне на Дальнем Востоке, т. к. одолжила России восемь миллиардов для военных целей³.

Юлия Ивановна рассказала, что Гедгофт* писал о том, что китайский консул во Владивостоке — большой поклонник Л. Н.

От китайцев Л. Н. не получил еще ни одного письма, ни один китаец еще не посетил его.

За обедом Л. Н. рассказывал, что́ он читал из Диккенса. Рассказывал довольно подробно и с юмором о том, как на пароходе две женщины родили, как детей своих перепутали.

У Софьи Андреевны так болят глаза, что даже сам Л. Н. пришел ко мне за советом, очень озабоченный, и позже еще раз звал меня наверх из-за лекарства Софье Андреевне.

Сегодня и сам Л. Н. нездоров.

— Неприятно мне, — сказал он, — что не могу по вечерам делать хоть мелкую работу. А хочется.

Л. Н. получил письмо от семинариста Фролова (В. Д.) из Владимира, полное юношеского восторга и надежды на свои силы; думает написать новую работу (о боге?)⁴. Другое письмо — тоже от Фролова (А. Н.), славянофила. Он признает, как Соловьев, опасность желтой расы. Читал «Одумайтесь!», и ему не верится, что это мог написать Л. Н.⁵

Я обратил внимание Л. Н. на письмо молодого австралийца, который негодует на церковь и государство. Пишет, что если иногда и попадет хороший человек в парламент, то он похож на здоровое яблоко, попавшее в кучу гнилых, — испортится.

Л. Н.: Это в стране, где самое передовое государственное устройство.

Поблагодарил меня, что я принес ему это письмо⁶.

— А вот немецкие письма — самые неинтересные, — сказал Л. Н., — все просят автограф.

7 января. Сегодня после обеда приехали А. А. Стахович и Г. А. Стахович, молодой юрист, кажется, 22 лет, а также Сергей Львович из Крыма. Разговор о конституции.

Вечером в половине десятого Л. Н. пришел в залу. Я только что сел за стол и начал было рассматривать иллюстрации «Нового времени»¹.

— Что вы? Не могу смотреть на этих солдат; они напоминают мне новобранцев, которых встретил сегодня. Шли, пели песни и в такт размахивали руками — так неестественно. Я чувствовал, что вырабатывается из них грубая машина. Лошадь пугалась, и я чувствовал, что, если бы она понесла, они бы остались равнодушны. Сегодня мне плохо. Не работалось. Все меня преследовали эти солдаты.

Потом сказал:

— Пойдемте, дам вам Бондарева. Я пересматривал его для «Круга», но ничего не выбрал². Он на букве Ветхого Завета основывается, это отталкивает.

Я: Горбунов хочет издать его в «Посреднике»³.

Л. Н.: Возьмите к себе, потом отдайте Сереже, пусть он отдаст Горбунову. Не знаете, где письма Бондарева? Впрочем, там мало интересного — я все с точки зрения пригодного для «Круга чтения».

126

За вечерним чаем Л. Н. передавал содержание рассказа Диккенса, который никак не может достать; писал и в Англию о нем⁴. Рассказ о том, как дети воспитывают взрослых. Девочка учила в своей школе стариков. Одного она поставила в угол за то, что все в карты играет, проигрывает последние деньги, а у него семья. Другого поставила в угол на колени; у него дурная привычка за столом с бокалом в руке произносить речи. Сколько она им ни говорила, не исправляются.

Присутствовавшие при этом рассказе М. А. Стахович и Сергей Львович, смеясь, указывали друг на друга.

— Перечитываю Диккенса, ищу для «Круга чтения»⁵. До сих пор не удалось найти. А как хорошо он пишет! — сказал Л. Н.

Стахович спросил про Марка Твена. Л. Н. невысокого мнения о нем.

— А Теккерей?

На это Л. Н. ничего не сказал, лишь отмахнулся.

Л. Н. еще раз рассказал целиком весь рассказ про кораблекрушение и другой, как родились два мальчика на судне. Мне показалось, что только для того, чтобы не было разговоров и споров про конституцию. Раньше шел разговор про войну. Стахович говорил, что радовался бы миру и что если бы было Собрание, то не было бы войны, Собрание голосовало бы против войны. Сергей Львович того мнения, что оно будет в мае.

Стахович: Я уступил бы все японцам, все, что они пожелают, заплатил бы контрибуцию.

У Сергея Львовича есть чувство патриотизма, он и Сахалин не хотел бы отдать.

— Берегите моего мужа! — сказала мне Софья Андреевна, уезжающая на два дня.

Л. Н.: Как Софья Андреевна торопится, когда должна уезжать, так ее дедушка не торопился, приговаривая: «Не торопись, успеешь», и он опаздывал к поездам. Таким мне представляется Куропаткин с его кунктаторством. Он должен был отстоять Порт-Артур.

Стахович: Сил не было. Пробовал. Был и подъем духа в армии, а побили.

Л. Н.: Солдат писал Тане о японцах: «Упористые». Видно, войско не презирает их, а уважает.

Про царя думают (у Толстых, те, кто у них бывает), что он единственный плохо осведомленный о положении войны человек. Подают ему односторонние сведения.

По поводу «Истории» Валишевского Л. Н. говорил про Екатерину:

— Эта ограниченная, глупая, неграмотная (письма к Вольтеру писала не она, а Андрей Шувалов), истерическая, развратная женщина погубила тысячи жизней и миллионы денег. Люди слушаются каждого, кто ухватился хоть за пуговицу государственной машины.

Я спросил Л. Н.:

— Как это Екатерина 30 лет водила мир за нос?

— Повиновение власти, авторитету, человека человеку, — сказал Л. Н.

— А что должно быть вместо этого?

— Жить надо своим разумом, совестью. Христос, Будда должны только помогать.

— Л. Н. через Стаховича просил передать Горбунову, чтобы он из «Круга чтения» выбрал лучшее и составил новый календарь⁶.

Л. Н.: Сколько радости доставила мне эта работа («Круг чтения»), какая она была легкая, сколько я начитался!

Получены иностранные письма: от директора Théâtre Comique и автора драмы «Россия и Япония», в которой среди действующих лиц и Толстой. Часто обращаются к Л. Н. люди с тем же настроением, как мытари к Иисусу⁷, часто просят последние его портреты. Пишет купец из Лиссабона,

127

гимназист-болгарин из Варны⁸. Женщина, вдова из Америки, пишет, что в биографии ее отца отмечено, что он (Louis Frédéric Marindin, родившийся в 1798 и умерший в 1851 г. в Лозанне) был воспитателем Толстых. Спрашивает: не у них ли это?⁹

ТОЛСТОЙ ПЕРЕД ВЕРХОВОЙ ПОЕЗДКОЙ

Ясная Поляна, 12 января 1905 г.

Фотография С. А. Толстой

Эльмер Моод сообщает, что присутствовал, когда играли «Власть тьмы» в Royalty Theatre в Лондоне. Драма не имела желаемого успеха; он думает, что английская публика посещает театр ради «amusement»* ¹⁰.

Л. Н. играл в волан с Александрой Львовной. Очень ловко. В половине 12-го ночи пошел гулять. Была лунная ночь.

8 января. Сегодня Софьи Андреевны не было дома.

В 11 часов вечера пришла Александра Львовна от Л. Н. и сказала, что его знобит. Я зашел к нему. Он читал Диккенса «Old Curiosity Shop» и хвалил из начала приблизительно 30 страниц, сказав, что глава о тюрьме годилась бы для «Круга»¹. Пульс был у него 72. В комнате у него было холодно. Сегодня не топили. От Юлии Ивановны я узнал, что топят через день. Л. Н. сам желает иногда не топить; так было и сегодня.

Он спросил у меня, не скучаю ли я, что́ я делал? Я ответил, что переводил выписки из Масарика и других авторов, и прочел ему слова Бисмарка.

— Ах, это удивительно, удивительно, — сказал он. — Достаньте мне это по-немецки, и если книга недорога, то купить бы ее. Бисмарк был энергичный, умный. Где бы это поместить в «Круге чтения»²? Хороших мыслей много, никогда не исчерпаешь их.

В 12 часов ночи пришел пить чай и опять спросил:

— Это вам друг-учитель³ прислал?

128

— Нет, механик Яначек, с которым мы сблизились благодаря «Крейцеровой сонате».

Я рассказал Л. Н. про отца и мать Яначека. Они крестьяне, нет у них прислуги, и у них поразительно уютно, чисто. Успевают хозяйские работы исполнить, за скотом ходить, дом в порядке держат. Сын им летом помогает. Отец больше всего любит читать исторические книги и все зло видит в кознях Рима. Он крестьянин-протестант.

— Когда чехи окатоличились?

— В 1619—1780 годах. Во времена Марии-Терезии еще преследовали их (протестантов).

— То, что антиреформация удалась, что власти смогли заставить чехов изменить веру, доказывает, что она была у них слаба; истинную веру нельзя покорить. Это было изменение веры, как во времена Карла II (английского) — из протестантства в католичество и снова в протестантство. Каким же образом принуждали их?

— Кто был не католик, тот не мог владеть имением, должен был выселиться; проповедников же казнили.

— Хорошо бы достать книгу о церковных преследованиях, начиная с павликиан и до сих пор, хотя в книгах описывается внешнее притеснение, а не психология внутреннего изменения.

— Я могу попросить друга, учителя гимназии в Праге, а тот — Масарика.

— Что же Масарик! Он робкой мысли, он ищет авторитетов, несамостоятельный человек. Я это замечал, когда мы разговаривали. Он тогда был протестантом.

Еще Л. Н. спросил про его семью, детей: сколько их?

Л. Н. поправлял мою русскую речь (например, studoval — изучал). В разговоре о религиозных преследованиях чехов Л. Н. упомянул про Гуса:

— Вот Гус — какой пример. И его понимали уже в его время! Как фамилия этого герцога?

— Хлумский.

Спросил про Холарека:

— Что же тот художник, альбом которого вы мне подарили? Замечательный художник⁴.

— Вот мы с вами поговорили, — сказал мне Л. Н. в заключение и подал руку на прощание. У меня осталось впечатление, что это был с его стороны нарочитый разговор, для того чтобы отвлечь меня от расспросов о его здоровье.

9 января. Л. Н. слаб, после завтрака ушел к себе, уединился, не хотелось ему даже гулять, клонило ко сну. Но через четверть часа все-таки вышел и пошел гулять. До завтрака разговаривал со мною про историю нового времени, про Фердинанда II, Леопольда II, Марию-Терезию; просил принести ему из библиотеки Иловайского¹ и еще кое-что по истории послереформационного времени.

Позже я спросил Л. Н., как он себя чувствует?

— Слаб, это старость, — ответил он. — Когда мне было лет 35, бывали дни, что мне не хотелось работать, но это случалось со мной раз в четыре месяца, а теперь все чаще.

С 3.30 до 6 часов я искал книги в библиотеке. За обедом я застал Буланже. Он не состарился, серьезный, деловитый, скромный, приятный. Пришел Л. Н. и, увидя его, очень обрадовался. Буланже спросил его, как ему живется?

— Хорошо, как следует. Успешно подвигаюсь к смерти, — сказал Л. Н., мягко улыбаясь. — Но слаб, и боли у меня около сердца. Перебоев нет, но, как у Тургенева, есть играние сердца. А занимаюсь молодыми мечтами:

129

написать на воскресенья короткие рассказы; тем 20 есть²; работа легкая, только в ущерб другой, тяжелой работе, которою занят нынче (о государстве и религии)³.

— Сделайте это, Лев Николаевич.

Затем Л. Н. сказал:

— У Скороходова прекрасный сын, скромный, молчаливый, умный. Были у бабушки, не нравилась ему там обстановка; так же и в Ясной Поляне. Пахарь. Ответы у него короткие, разумные, лицо интеллигентное.

Буланже сообщил Л. Н., что «Посредник» хочет основать свою типографию с капиталом в 35 000 р.; хотят хорошо платить рабочим; думают издавать газету, притянуть к газете Пругавина. Его книга (о сектантах в тюрьмах и др.) появится в «Посреднике»⁴.

Л. Н. относительно этих новых затей «Посредника» сказал:

— Зачем это? Чтобы печатать Левины статьи? Газета, чтобы прибавить пустословие? Передайте Горбунову о «Душечке», чтобы он ее не опускал, а напечатал в «Круге чтения»: Чехов хотел поднять на смех женщину и описал шутливо ее привязанность к мужу и ребенку. Но вышло, как у Валаама: он должен был трижды проклясть евреев, а он их благословил, после того как заговорила ослица⁵. Так и Чехов как художник описал то, что есть в женщине самого прекрасного: замужество, любовь к мужу и ребенку; этого мужчины не могут, одни женщины. И именно потому, что это описано с юмором, оно и мило, и действует так же, как Карл Иванович*. Пускай женщины идут в учительницы и доктора, они это могут, но, когда они замужем, тогда первое дело — семья.

— Я с удовольствием написал бы второй раз в Филадельфию телеграмму⁶, — сказал Л. Н. — Получаю возражения, например, от Великанова — очень умное письмо⁷.

Буланже: Меня Левина статья** не огорчила. В этом вижу свой прогресс.

Л. Н.: Не читаю газет, не раздражаюсь.

Буланже: Какую глупость он пишет и где! «Московские ведомости» ликовали, что вы с ними заодно, в одном лагере. Воспользовались телеграммой в «North American Newspaper» по-своему, выбрали то, что для них годится: то, что против либералов⁹.

Л. Н.: Моя линия — кривая, и по пути она пересекает линию «Московских ведомостей», чтобы после пересечь линию крайне радикальных партий.

Буланже: Если бы был коэффициент, выражающий, насколько каждый человек живет на плечах других людей... вот я, исполняющий полезную работу за жалованье...

Л. Н.: Я питаюсь своим трудом и принципами стараюсь не нарушать существующее, а жить соответственно внутренним требованиям (форма сама установится).

— Авторитет-то у меня только потому и есть, что не иду по начертанной дороге, а по собственной, и не могу иначе.

— Мужик, когда он везет дрова в Тулу, делает разумную, осмысленную работу; если он не будет работать, жена будет ругать его, нечего будет есть семейству, но интеллигенция живет в постоянной суете, суматохе, раздражении, развлечении. Мне вспоминается история про зайца. Х. охотился на зайцев; подай ему утром четырех, он не примет их, ему

130

хочется волнения; или Y. играет в карты не из-за выигрыша (выигрыш без игры ему неинтересен), но для того, чтобы было развлечение. Жизнь интеллигенции — пустая жизнь, жизнь мужика — осмысленная.

— Те, кто желают конституцию, чем же они живут? 1) Жалованье; 2) аренда¹⁰; 3) капитал, фабрики, протежированные государством. Мужики против конституции. Павел Иванович говорит, что против конституции: 1) консерваторы; 2) революционеры (социал-демократы); 3) религиозные люди; 4) мужики, говорящие, что царь отнял у господ крепостных и отнимет и землю (ждут этого с уверенностью), так как знают, что если господа захватят власть, то земли от них не получат. Мужики же хотят прежде всего земли. До сих пор нет органа, который высказывал бы желания народа. Мне кажется, что непротивление злу теперь уже не такая дикая мысль, как 20 лет тому назад. Как вы думаете, Душан Петрович? — спросил Л. Н.

— Да, в чешских газетах этот вопрос не сходит с очереди.

Л. Н. в самом начале спросил Буланже:

— Что нового?

Буланже: Конституционалисты болтают про свободу слова, печати, но дальше им нечего сказать. Витте назначен, он пойдет на известные уступки.

Л. Н.: Это меня не порадовало бы.

Буланже: Витте честолюбивый, но он единственный, который годится к этой должности. Тут нужно сочетание ума, смелости, хитрости.

О газете, задуманной «Посредником», Л. Н. сказал:

— Перепечатывать Эразма Роттердамского, Дидро, Руссо, Вольтера. Художественный отдел выпустить совсем. Широкие слои читателей желают общеобразовательных статей.

Л. Н. с Буланже вечером об Абрикосове:

— Ему хочется устроить семейную жизнь, вот и прекрасно, пусть женится. Отец Абрикосова прислал мне книгу Джемса о религиях. Он рассматривает их извне, как ученый наблюдает движения у музыканта, что̀ тот делает руками, смычком. Какой тупой народ — ученые!

Л. Н. рассказывал, что Стахович и Сергей Львович тоже хотят издавать, как Буланже, еженедельную газету политико-сельскохозяйственно-гигиенического содержания. Стахович был у Святополка-Мирского, спрашивал его, почему он не дает свободу слова и печати? Есть же у него суды, есть и свои органы: «Московские ведомости», «Гражданин», «Новое время», которые все равно будут отстаивать свое.

— Но наши министры, — сказал Л. Н., — боятся подшучивания, к чему англичане совсем привыкли.

Буланже вспоминал, что как раз на днях будет 20 лет с тех пор, как был основан «Посредник»¹¹. Он нашел письма Л. Н. о затее еженедельной газеты, в которой должны были принимать участие Крамской, Репин, Л. Н., Ге.¹²

Как люди в то время загорелись желанием служить народу! — сказал Буланже.

Да, весна пробуждения, — сказал Л. Н. — Во время Черткова был выбор строгий в «Посреднике», только самое хорошее попадало туда¹³.

Буланже: Теперь появится в «Посреднике» книга Стасова о Ге; напечатаем также и «Исповедь», «В чем моя вера?»¹⁴ В этой суматохе проскользнет.

10 января. Ночью приехал Андрей Львович из Мукдена с «Георгием».

Л. Н. встретил его, не одобряя, что он оставил пост, хотя Андрей Львович объяснил, что вернулся потому, что не может дольше служить

131

из-за головных болей и головокружений, которые у него остались после того, как его ударила лошадь.

Софья Андреевна слышала вечером в Москве, что генерал-губернатору Голицыну телеграфировали из Петербурга, что войсками было убито на улицах 3 000 человек (из 65 000 стачечников). Царь удрал в Царское Село.

После того, что̀ Софья Андреевна рассказала, хотя Л. Н. этому не верит, он заметил:

— Только две вещи себе представляю: могут быть или хорошая, мирная конституция, или же отчаянная революция, которую подавит правительство, и все будет опять так, как было.

Когда Л. Н. пришел к обеду, он сказал, что всю ночь не спал... «Давно себя так плохо не чувствовал; теперь (от 4.30 до 6) тоже не мог уснуть». На вопрос Александры Львовны, как ему, ответил: «Плохо».

В амбулатории был сегодня 55-летний мужик из Ясенок, мальчиком посещал школу Л. Н. Он рассказывал о том, какой был Л. Н. добрый, как он на масленицу катался на санях с мальчиками, как, женившись, привел жену в школу показать ее ученикам и сколько им дарил разных вещей. Тогда у него учились 12 учителей (в числе которых был и А. С. Суворин, будущий издатель «Нового времени»), и Л. Н. тогда был мировым посредником¹.

Юлия Ивановна: Вчера Павел Александрович Буланже говорил о печатных машинах.

Л. Н.: Будут все больше и больше печатать, человек все услышит, все сможет узнать, что творится в данную минуту в Исландии, Калифорнии. Этого же надо избегать.

Мы шли с Александрой Львовной в амбулаторию молча через аллею.

— На этих березах будут нас вешать, — прервав молчание, сказала она. — В Туле 12 000 новобранцев, сколько фабричных; если будет революция, что̀ они будут делать! Ужас!

Вечером Л. Н. разговаривал с Андреем Львовичем про Маньчжурию, про войну, с 9.30 до 11.45. По словам Андрея Львовича, японцы плохо стреляют и берут храбростью. Куропаткина у нас не любят за то, что при Ташичао не пустил в ход 4-й корпус и уступил при Ляояне.

Л. Н. чувствует себя плохо: у него боли, давит на сердце. Ему снилось, что ночью кто-то сжимает ему грудь коленями, проснулся. Тоска у него в такое время. Раньше, когда не мог спать, ему впрыскивали морфий, ему не хотелось бы снова это делать. В полночь были боли, давление.

— Хорошо так, — сказал Л. Н., — к смерти приближаюсь.

11 января. Вторник. Л. Н. этой ночью стало легче. В 12.30 он спустился вниз; Ваня согрел ему суп.

После обеда долго гулял. Далеко зашел. Сани должны были придти за ним в осинник к пчельнику, но по недоразумению не пришли. Устал, особенно под конец своей ходьбы, идя вверх по аллее. За обедом был бодрее, живее, веселее. Софья Андреевна говорила по этому поводу, как долго уже Л. Н. чувствует близость смерти. Потом о вернувшемся вчера сыне Андрее, что весь день провели с ним вместе, как во время его детства. Говорила, как ей пригодились ее дневники, что читала ему из них (про то, что случилось за время его отсутствия)¹ *. Андрей Львович жаловался ей, какой он несчастный, что он затем только и поехал на войну, чтобы быть убитым; что теперь, возвращаясь, сам хотел убить себя. Мать на это сказала ему: «Ты потому несчастен, что живешь нехорошо; живи иначе, и ты будешь счастлив; но убивать себя в твоем положении — глупость. Это все

132

равно, как если бы я отчаивалась сегодня из-за того, что вчера была сердитая. Из моей вчерашней злости следует только то, что сегодня я должна быть лучше. Так и ты».

Л. Н. добавил:

— Совершенно верно. Я прямо чувствую, что обязан быть счастливым. Если я несчастлив, сам виноват. Нам все дано, чтобы быть счастливыми.

Снова зашел разговор про петербургское побоище.

Софья Андреевна: Газеты пишут, что много убитых и раненых. Не понимаю, как могут солдаты стрелять по своим же, по рабочим. Вот если бы Андрюша был там в войсках, а я с Левой шла по улице, и он стал бы стрелять по матери? Как это возможно?

Л. Н.: Это вот как. Во время Кромвеля англичане разделились на две партии: на пуритан и протестантов — и истребляли друг друга. Кромвель, а в числе его сторонников и Мильтон, казнили короля (Карла I). Когда позже восцарствовал его сын, он мстил всем тем, кто голосовал за казнь отца, и велел казнить даже их жен. Карл (II) преследовал дома католиков, а испанским, французским и другим королям, у которых занимал деньги для свадьбы, говорил, что он католик и что он окатоличит всю Англию. Диккенс то и дело пишет о том, как бесстрашно умирали на эшафоте герои, что́ они говорили; возбуждает отвращение к королям, но он внушает чувство патриотизма².

В 9.30 вечера за чаем Андрей Львович рассказывал Л. Н. про донских казаков, про волков, древние орудия.

В 10.30 привезли большую почту. Юлия Ивановна прочитала вслух известие об уличных смутах в Петербурге. 76 убитых, 203 раненых³. Проволочные баррикады.

— Что будет теперь с арестованными рабочими? — спросила Юлия Ивановна.

— Как они не понимают, что ничего не выйдет из этого?! — воскликнул Л. Н.

Юлия Ивановна: Если бы они действовали все вместе, а не по разным пунктам!

Л. Н.: Тогда было бы еще больше убитых. Те, которые смущают рабочих, воображают себе, что вызовут внимание у правительства, но правительство...

Юлия Ивановна: Но царь ведь должен знать, что делается.

Л. Н.: Царь не свободен. Он всякую минуту говорит другое, безответственно. Слушается дядей, матери, Победоносцева. Он жалкий, ничтожный, даже недобрый.

Андрей Львович спросил Л. Н., хорошо ли поступает Святополк-Мирский, идя навстречу требованиям общества и прессы⁴.

— Прекрасно поступает.

12 января. Утром приехал С. Е. Струменский, вечером — Пузин.

Л. Н. ездил верхом в Тулу постричься, отдать телеграмму Андрея Львовича и за почтой. Вернулся в 7.30. Когда приехал, имел усталый вид. Пообедавши, не лег спать, а читал. В 9 часов Александра Львовна пришла сказать, что отец обижается, что наверху никого нет, что, когда обедал, хотел поговорить со Струменским и что хочет мне дать поручение. Мы пошли в залу, и Л. Н. позвал меня к себе, позже и Струменского. Дал мне несколько писем и телеграмм.

Л. Н.: Они спрашивают мое мнение о событиях в Петербурге (9 января); я не хотел отвечать, а сейчас думаю ответить; может быть, отвечу; оставьте телеграммы неотвеченными до завтра.

Когда здесь был Скороходов, он рассказывал, что в Уфе живет двойник Л. Н. Его фотография была выставлена в витрине. Один офицер разбил окно и разорвал портрет.

133

В своем воззвании против Русско-японской войны геленджикские земельные колонисты рекомендовали, без разрешения Л. Н., подписи под протестом отсылать Л. Н. в Ясную¹. Он посоветовал не делать этого, и они позже выпустили этот пункт воззвания. Но в связи с этим Л. Н. получил два ругательных письма: от полковника и от анонимного офицера.

По этому поводу был разговор. Л. Н. говорил:

— Нужно самоусовершенствование на основе религиозного сознания. Борьба с правительством, озлобление противно любви и тем самым нехорошо, отвлекает от самоусовершенствования, потому что нельзя служить двум господам, нельзя сразу два дела делать, и что же выйдет из этих уличных сражений? (Так начинались все революции.) Уже и теперь — страдания, и сколько их еще будет!

— Какие люди будут править при конституции? Дело не в людях и не в форме правления. Если бы царь спросил меня, то я ответил бы ему: «Дайте конституцию». Но обществу не советую этим заниматься, ибо это идет в ущерб самоусовершенствованию.

— Галя и Ольга Константиновна недовольны моей телеграммой в Филадельфию. Чертков советует коротких ответов не давать, а то они путают, приводят в заблуждение людей².

— Советую вам прочесть Диккенса «A Child’s History of England». Он останавливается там на казнях, негодует, ругается — «his Sowship Henry VIII»* ³. Это неприятно. Требовать от правительства, чтобы оно уступило свою власть, — нельзя, оно не уступит. Остается одно из двух: или уничтожение, убийство, террор, так что правящие разбегутся, и тогда наступит анархия, или — личное самоусовершенствование. Люди видят, как правительство правит, внешними средствами достигает своей цели, делает, что хочет; и они тоже заражаются этим, хотят тем же путем насилия добиться скорых результатов. Но это так же невозможно, как пересаживать большие деревья, срубая их; надо пересаживать самые маленькие (и с корнями), тогда наверное вырастут. Человек пренебрегает натуральным, самым могущественным средством, роняет свое достоинство, приспособляясь к известной форме. Нужно же прежде всего свое достоинство, свою свободу сохранять. Судить не буду, убивать не буду, подати платить не буду; нужна готовность к принесению жертв. Человек должен делать свой долг, и если он будет делать его не ради эффекта, <не> ради видимых близких целей, <не> ради внешнего, тогда и сделается то переустройство, что нужно. Раньше, со времен Гомера, спрашивали совета у стариков; теперь спрашивают курсисток, молодежь. Французская литература льстит женщинам и молодежи; у нас ждут от них нового слова! Гете верно говорит насчет старцев, что они мудрее тем, что обогнали свой век. Меня не интересует то, что будет в 1910 году, а то, что будет через 70 лет. Если быте, кто боролись за Французскую революцию, могли видеть последствия дальнейших 70 лет, какое это было бы разочарование!

13 января. У Ильи Васильевича пневмония уже четвертый день. Вместо него за столом прислуживала сегодня яснополянская девушка, 16-летняя Даша. Когда она подошла с блюдом к Андрею Львовичу, то поздоровалась с ним такими словами: «Здравствуй, папаша!» (Андрей Львович крестил ее, когда ему было 11 лет) и поцеловала его. Всем это очень понравилось**.

134

Буланже привез известие о побоищах в Петербурге и о назначении Трепова генерал-губернатором Петербурга с властью и полномочиями, которые просто бесстыдны и прямо вызывают к дальнейшим демонстрациям. Далее рассказывал о прокламациях правительства, расклеенных в Москве, в которых лгут, что рабочие беспорядки в Петербурге — японско-английские махинации¹. Л. Н. выслушал это без всякого замечания, но было видно, что он негодует на это лицемерное лганье и бесстыдство.

Струменский спросил Л. Н., вправе ли народ просить у царя свободу слова, исповедания, народное представительство, землю. Ведь народ имеет право «челобития», т. е. непосредственно говорить с царем, даже с государственной точки зрения. Поэтому петербургские рабочие, отправившиеся 9 января к Зимнему дворцу, поступили правильно. Л. Н. ответил на это:

— Царская власть — это известное учреждение, как и церковь, куда собак не впускают. С царем приходится обращаться по известным, строго определенным формам. Все равно, как во время богослужения нельзя спорить со священником, так и всякое обращение к царю, помимо установленного, не допускается. Если бы царь хотел это сделать, он давно мог бы. У него есть способы узнать мнение народа. Есть земства, которые высылали своих представителей к нему, но царь не выслушал их; как же он выслушает рабочих электротехнического завода? После них придут посланные от приказчиков, потом от «Московских ведомостей», и т. д. Царь не может выслушивать петербургских рабочих, он узнаёт о происходящих делах своим порядком и делает то, что ему кажется подходящим. Как я не могу всеми делами заниматься, с которыми ко мне обращаются люди, так и он. Ведь какая сложная государственная машина! Вчера я был в Туле, чиновник отсылал телеграммы. В один день одних официальных телеграмм было в дрянной Туле такая куча (он показал высоту в ладонь). Вот Павел Александрович знает, что значит огромность дела, даже в таком учреждении, как управление железной дороги. Что же тут значит голос петербургских рабочих? Читаю историю — как мы ее не знаем, а то, что знаем, знаем так плохо, — Тэна о революции Французской, Диккенса (об английской)... и читал из него о Генрихе VIII и советовал Николаю Леонидовичу перевести. Началось во Франции так же: пришла толпа к Людовику XVI, женщина нахлобучила ему шапку свободы на голову, он не сопротивлялся, поправил ее на себе. Швейцарская лейб-гвардия оттеснила толпу и освободила его². Но тут курсистка могла бы побить его по лицу (намек на то, что рассказывал Буланже о курсистке, публично ругавшей царя и правительство).

Струменский: Говорят, что если бы вы, Лев Николаевич, присоединились тогда к морозовскому (московского купечества) движению, если бы вы подписали петицию³ и лично передали бы ее царю, то из этого могла бы быть конституция и это могло бы прекратить войну и освободить землю.

Л. Н.: При конституции затеют новую войну (как на Филиппинах, в Трансваале), а что касается земельного вопроса, так его правительство, как в Америке и Англии, всегда сдвинет с очереди, или же не дай......*

Русский народ ждет, что царь, как взял у помещиков крепостных, так отнимет у них и землю. Если же будет конституция и придут к рулю адвокаты, болтуны, живодеры, помещики (прогоревшие), то ему земли не получить. Земельный вопрос может быть решен окончательно только безнасильственным путем. Теория Генри Джорджа может быть осуществлена насильственным путем, но тогда она будет некрепка; крепка же она будет тогда, когда народ, отрешившись от насилия, будет религиозно отказываться от поддержки земельной собственности так же, как он отказывается

135

сейчас от грабежа. Пока же в крайних случаях неизбежно прибегать к покупке земли, к приобретению права собственности на землю.

Л. Н.: Французская революция сначала стала снимать стре́лки, а потом уже отдельные колесики (государственной) машины; и когда их все поснимали, то была такая каша с Маратами, Робеспьерами, что когда Наполеон восстановил другую, грубую, похожую на первую, но гораздо худшую машину, то ему были благодарны. У нас конституция не будет уменьшением насилия, а скорее увеличением его.

Струменский говорил о том, как мало еще отказов от военной службы; больше всего их в России.

Л. Н.: Вы вот говорите, что мало отказов от военной службы, а я не особенно горюю о том, что идея не осуществляется людьми на деле. Раз мысль высказана разумно и ясно, то она уже осуществлена; и следить за дальнейшим ее развитием, применением — неинтересно и не нужно.

14 января. Сегодня не было новых гостей. Струменский уехал рано утром. Л. Н. жалел, что не попрощался с ним. Софья Андреевна спросила, не шпион ли он?

— Нет, — сказал Л. Н.

— А что он?

— Адвокат.

— Он недалекий человек.

Вчера Буланже рассказывал про письма солдат из Маньчжурии, как они в них жалуются, что голые, голодные.

Л. Н. заметил, что это вряд ли так, что это преувеличение:

— Вот Андрюша говорит, что продовольствование хорошо обставлено. Они не умеют писать, не умеют высказаться в письмах. Пишут поклоны, а кроме этого думают, что им надо еще жаловаться.

Вечером Софья Андреевна рассказывала о каких-то распоряжениях нового генерал-губернатора Трепова в Петербурге и негодовала.

Юлия Ивановна сообщила Л. Н., что Никифоровы, отец и сын, арестованы в связи со студенческими беспорядками. Арестованы были они одну-две недели тому назад в Москве.

Софья Андреевна заговорила про Победоносцева, что он болен. Л. Н. полюбопытствовал, сколько ему лет. Посмотрел в Брокгаузе и прочел вслух характеристику его взглядов¹:

— Какое мировоззрение! Вот на каких идеях воспитан Николай II! Это точь-в-точь то̀, что он делает.

Л. Н.: Писал мне сын продавца водки, которого отец ведет к тому же, а сыну совестно этим заниматься. Хотел бы учиться. Я хотел ответить ему, но дело это мне далекое и некогда.

Л. Н. принес пять писем, написанных им сегодня вечером². Ждут родственницу Софьи Андреевны, Веру Кузминскую, из Ниццы.

Л. Н.: Я боялся, что она приедет раньше и я не успею написать эти письма, а она приезжает только завтра. Я рад, что кончил их.

Потом он спрашивал про Илью Васильевича, вспомнил про «банки» и «мушки» и сказал:

— Осунулся. Лицо у него какое-то черное.

15 января. Вчера вечером уехала Софья Андреевна. Сегодня приехали Орлов и Наживин с женой; вечером — И. К. Дитерихс, а ночью Вера Кузминская. Андрей Львович уехал в Тулу. Много больных. В Ясной в десяти домах брюшной тиф.

Из Болгарии (Софии) обратилась к Л. Н. Мария Розенталь с просьбой прочесть философское сочинение ее мужа. Л. Н. сказал, что он прочел его и что думает, что книга не будет иметь успеха, поэтому не советует печатать¹.

136

Вечером с 6 до 10 часов шла беседа с Л. Н.; потом он читал нам свою новую статью о деспотизме («Единое на потребу»). Говорил о Карпентере, о том, что он анархист. «Бондарев — табачная держава»². Потом перешел на Сютаева и вспомнил его слова: «Их полмиллиона, нищих-то. Ну, разберем их по себе. Я не богат, а сейчас возьму двоих».

— Это он так натурально и уверенно сказал, — прибавил Л. Н. — Вот решение социального вопроса³.

Наживин рассказывал о безземелии полтавских крестьян. Л. Н. удивлялся этому. Еще рассказывал, как строят для душевнобольных заведение, в котором одна только кухня стоит 30 000 р., возле же — недоедающий, голодающий, пьянствующий (отчего и сходят-то с ума) народ, тот самый, на чьи средства строят сумасшедшие дома.

Иосиф Константинович мне рассказал, что Л. Н. отговаривал духоборцев покидать Россию и делал сообщение по этому поводу через Олсуфьева царю⁴.

Л. Н.: Ницше — декадент, а Скороходову он засел в голову.

Л. Н.: Если бы теперь отдали народу землю, какая пошла бы слава, Россия стала бы первым примером для мира. Владивосток, Петербург какое получили бы значение!

Наживин: Мне было приятно, когда Порт-Артур пал.

Л. Н.: А мне нет. Во мне еще живет атавизм — патриотизм, с которым я, разумеется, борюсь.

Л. Н.: Как тяжело бывает простым людям отказаться от авторитета Священного Писания. В Бондареве, например, до конца было живо это поклонение Писанию.

Наживин: Вы лично знали Бондарева?

Л. Н.: Нет. Я обратил на него внимание, прочитав заметку Глеба Успенского, которому Бондарев прислал свое сочинение и который посмеивался над тем, что Бондарев отдал свое сочинение в музей в Минусинск⁵. Между тем у Бондарева было в мизинце больше ума, чем у ста Глебов Успенских. Мы ушли от церкви и смотрим на нее свысока, извне, но мы сидим в другой церкви, в церкви непогрешимой науки, которая хуже церкви (дарвинизм). Хотелось бы мне написать о науке, и напишу, если буду жив.

Наживин рассказал, что он переводит Карпентера «The Civilisation: its Cause and Cure»⁶, но он думает, что цензура вряд ли пропустит, т. к. там встречается слово «анархизм». Карпентер — анархист, он сходится с Толстым по многим вопросам: о браке, науке.

Л. Н. заметил, что у англичан есть твердость и решительность, например у Карлейля, Рёскина, Карпентера. «Civilisation» Карпентера Л. Н. не читал⁷.

Наживин спросил Л. Н., может ли он присоединить к своему переводу перевод Л. Н. о современной науке?⁸

— Да.

Л. Н.: Вольтер сказал, что цель правительства — грабеж посредством убийств⁹.

«Помни, что ты человек прежде, чем жена», — вот слова Л. Н-ча Ольге Константиновне, которая обезличилась через супружество, желая уступчивостью образумить и удержать мужа. Эти слова Л. Н. и окружающая среда у сестры в Christchurch ободрили ее. Она поставила крест на прошлом и решила жить по-новому как мать и человек¹⁰.

16 января. Я не записывал, дежурил возле Ильи Васильевича до 4.30 ночи.

17 января. Уехал Иосиф Константинович, остались Н. Л. Оболенский, Александра Львовна, Вера Кузминская, Юлия Ивановна, Николай Васильевич.

137

Илья Васильевич болеет девятый день. Л. Н., несмотря на боли в желудке, весел, бодр и шутит. Пришла дантистка из Тулы пешком, чтобы посоветоваться с ним, чему ей учить 14-летнего сына. Л. Н. говорил с ней в библиотеке, после же дал ей книги «Посредника».

МАКОВИЦКИЙ

Жилина, 1905

Фотография Матильды Рек

Собрание С. Колафы, Прага

Вечером Л. Н. вспоминал о своей жизни на Кавказе.

— Помню, кунак Садо рассказывал мне, как он крал лошадей у еврея: «Он храпит, слышно через стену, а я в то время лошадей вывел»¹. Еще Л. Н. говорил про кавказцев, как они крадут лошадей, скот для того только, чтобы отличиться. Девка не пойдет за того, кто таким образом не отличился.

Еще рассказывал Л. Н., как он подсел в сани к телятинскому мужику и тот сейчас же стал рассказывать ему, как он украл пару лошадей у помещика, как их продавал. Конокрадство — это мания, страсть, как карты. «Которая лошадь мне понравится, та уж моя», — говорил мужик.

Другой мужик сказал Л. Н-чу: «Которым деревом полюбуюсь, то мое». Л. Н. сердечно улыбнулся при этом, как на днях, когда рассказывал

138

Бирюкову о «Севастопольской песне» («Как четвертого числа»)². Шел он раз с каким-то капитаном, и тот говорил ему про автора песни (конечно, не зная того, что автор ее стоит перед ним): «Как он это ловко подобрал, сукин сын!»

Я спросил Л. Н., действительно ли основная правительственная задача состоит в том, чтобы удержать неравномерное распределение земли?

— Мне ясно, что это так. Это измененный вид рабства. Было рабство крепостное, теперь земельное, — сказал Л. Н.

Об «Истории» Ключевского, которую прислал ему Николай Леонидович, Л. Н. заметил, что это самая пустая книга — лекции профессора с шуточками. Там же он прочитал, что Сперанский в царствование Александра I, видя, что всякому прогрессу мешает неравенство людей, хотел прежде всего уничтожить его — отменить крепостное право³.

Я спросил Л. Н., не Генри ли Джордж навел его на мысль об огромной важности земельного вопроса?

— Нет, это со мной совершилось, когда я уяснил себе христианство. Сейчас же явилась потребность избавиться от земли.

— Как удивительно, что в некоторых странах Генри Джорджа еще совершенно не знают (в Чехии, Венгрии)!

— Это потому, что есть, политическая борьба (партии). И во Франции мало знают его.

Я посоветовал Л. Н. включить в «Круг чтения» «Козу» Лескова⁴ и о защите животных Григоровича. Л. Н. не помнил ни то, ни другое и спросил про последнее, читал ли я его в собрании сочинений.

— Нет, отдельной брошюрой.

Александра Львовна заметила вчера, что надо бы запрячь Белку в легкие салазки. Л. Н. ответил, что нельзя, что для этого нужно шесть-восемь собак.

— Помните ли, как архиерей едет на собаках в рассказе Лескова «На краю света»?⁵ — спросил Л. Н.

Вчера же Л. Н. говорил, что наконец-то нашел у Диккенса рассказ, подходящий для «Круга чтения», и передавал его содержание: как отчим убил (сначала только в мыслях) своего пасынка (свою падчерицу).

После обеда Л. Н. рассматривал «Courrier Européen», вырезки из французских газет из Ниццы о событиях в Петербурге (8—9—12 января). Спрашивал про флот Рожественского, про разбирательство гулльского инцидента⁶, про мукденское сражение, которое, по сведениям русских газет, началось успешно, а по сведениям из Берлина, на всем фронте идет с поражением русских. (На все это отвечала Л. Н-чу Юлия Ивановна.)

Такие известия, как о побоищах в Петербурге, о сражениях под Ляояном, на Шахэ, о падении Порт-Артура, Л. Н. очень близко принимает к сердцу, хотя этого не показывает. Он при этом долго молчит, смотрит вдаль.

Л. Н. спросил, что мне пишут из дому. Я сказал, что у нас как раз идут выборы в сейм, и такое это тяжелое время для нас, что я рад, что я не там. Я рассказал всю процедуру венгерских выборов. Л. Н. был удивлен моим рассказом о преследованиях деревенских общин, о фальсификации протоколов, о ловле выборных ночью жандармами и т. д.

— Это бы следовало именно теперь описать.

— Таких сочинений у нас много, где это все описано. — Я принес из библиотеки Калала «Unterdrückung der Slovaken»⁷.

Л. Н. полистал, почитал и сказал:

— Вот какая книга!

Потом он простился и пошел спать (очень рано, был 11-й час).

18 января. Утром Л. Н. спросил меня, была ли у Гуса жена, говорил о женщинах — помощницах мужей, о женах декабристов, о Кларе Франциска Ассизского¹.

139

Пополудни, в 4 часа, приехал бывший революционер, уже 15 лет заведующий павловской артелью слесарей, Штанге. Едет к Святополку-Мирскому с предложением². Л. Н., видя, что имеет дело с политиком, законником, говорил с ним о практических вопросах, о материальном прогрессе, о Генри Джордже, но ни слова о вере. Велся разговор о земле. Л. Н. настаивал на главном: освободить землю от права собственности.

Штанге: Почему освобождать только землю, а не землю и фабрики?

Л. Н.: Генри Джордж отвечает на это: «Один корсар ограбил 300 лет назад, теперь — другой. Закон тем старым грабежом не интересуется, а вновь украденное возвращает тому, у кого украдено. Так как земельная собственность есть воровство постоянное, то закон должен ее отменить»³.

— Евреи бывают четырех типов,— сказал Л. Н.; — 1) космополиты, которым общее дороже еврейского (Григорий Моисеевич — милый, но не религиозный человек); 2) выбирающие из еврейской религии самое высшее; 3) не думающие, обрядные евреи, деловые, которым гешефт важнее всего; 4) сионисты.

Разговор продолжался от 6 до 12 часов; говорили про положение России, о Земском соборе, о дискредитировании России.

Л. Н.: Земский собор нужен царю, это его дело.

Штанге: Я приехал к вам посоветоваться, как нам быть в теперешнее время.

Л. Н.: Всё жить.

Штанге: Я читал ваше письмо в Америку и досадовал, что мы, русские, узнаем через Америку, что́ думает Толстой о нас, и очень опечалился. В продолжение нескольких дней я не мог очнуться. Даже сейчас мне еще больно и стыдно за то, что вы заодно с «Московскими ведомостями» (они присваивают себе вас), что вы против добрых стремлений.

Л. Н.: Конституция будет означать отвлечение внимания от земельного вопроса и от самоусовершенствования. Мы, русские, счастливы, что ясно сознаем негодность <нашего> правительства. Канадец же — мне писал такой — гордится английским правительством.

Про Николая II Л. Н. сказал, что он слабоумный; про Вильгельма II — что у него мания величия; про Эдуарда — что он груб.

Штанге: Витте хочет, чтобы сбыт русской сельскохозяйственной промышленности не был konkurrenzunfähig*. С этой целью у него план — создать сословие фермеров; мирское владение землей само уничтожится.

Прощаясь со Штанге, Л. Н. сказал ему:

— Желаю вам, чтобы вы подействовали на добрых людей.

После ухода Штанге, в 5 часов, был разговор о том, как мы танцевали. Иосиф Константинович пел армянскую песню, Л. Н. и сам подхватывал, притопывал ногами в такт танцевальной песне.

19 января. Утром приехал Davitt, вождь ирландцев, и корреспондент «New York World» Mackenna. Пробыли всего час. Вопросы были у них заготовлены, ответы стенографировали¹, обо всем спросили и успели вернуться к поезду, который приходит в Тулу после 12 часов.

Дэвитт был у Толстого летом². Л. Н. сейчас же узнал его и мило принял. Дэвитт был сначала рабочим, потом членом парламента, вождем ирландцев. Когда началась бурская война, он отказался от членства в парламенте.

Они приехали от десяти американских газет спросить Толстого, как он смотрит на внутреннее положение России, на петербургские события. Л. Н. сказал им то же самое, что он сказал вчера Штанге и что он

140

пишет в своей статье «Об общественном движении в России». Наконец, он спросил их, какой они веры?

Дэвитт: Свободный католик, не признающий ни папы, ни священников.

Мэккенна: Родился католиком, теперь же ближе всего к Эмерсону и, пожалуй, к вам (Толстому).

Дэвитт рассказал, что он был у великого князя Владимира, который сказал ему, что это он с согласия царя велел стрелять в демонстрантов 9 января; он говорил о демонстрации со злобой, бил кулаками об стол, рассказывая про все это. Но царь, по его (кн. Владимира) словам, был огорчен совершившимся.

Дэвитт спросил Л. Н., верит ли он, что царь огорчен?

Л. Н.: Нет, не верю, потому что он лгун.

Дэвитт: Можно ли это напечатать?

Л. Н.: Пожалуйста... лучше нет. Сам в статье пишу так³, но от иностранца... (Дальше я не расслышал.)

О Владимире Александровиче Л. Н. сказал, что положение его будет тяжелое: в России он будет бояться покушений, за границей же будут избегать его.

Когда Дэвитт уехал, Л. Н. сказал про него:

— Приятный, милый человек. Когда иностранцы говорят мне комплименты, то бывает неприятно, а от него — нет. Видно, что он говорит естественно.

Дэвитт просидел девять лет в тюрьме. Он руководил landleague* в то время, когда борьба ирландцев с Англией была наиболее обостренной.

Другой, бывший с Дэвиттом корреспондент, — тоже ирландец. Они не говорят ни одного слова по-русски. Их переводчик остался в Туле. Когда он приехал в другой раз с Робертсоном⁴, то рассказывал, что оба они, и Дэвитт, и Маккенна, заплатили по 600 р. за отправленные ими телеграммы.

Я вспомнил, что Ренан, сам будучи бретонцем, описывал бретонцев и что они своими духовными свойствами очень сродни славянам.

Л. Н. сказал, что ирландцы скорее похожи на гасконцев: живые, энергичные.

Л. Н. велел Александре Львовне переписать начисто его статью «Об общественном движении в России»; дальше он уже не будет исправлять ее.

Сегодня мы читали, что под Мукденом русских убито 10 000, японцев же — 5 000, и также про папу, что он прислал двух своих гвардейцев к царю спросить его, не может ли он в это трудное время помочь ему советом.

Л. Н. заметил по этому поводу:

— Вот надо учиться — сначала спросить, а не прямо письма писать с советами⁵.

Л. Н. рассказал, что он получил письмо от Анненковой, что ее мужа, юриста, война совсем расстроила⁶. Еще он получил сегодня открытку со своим портретом с пририсованными рогами и руганью.

Я спросил его, не по поводу ли это телеграммы в Филадельфию?

— Нет, это старое. Это священниками офанатизированные люди посылают.

Л. Н. нравилась статья Александра Хэйга, книгу которого о питании постоянно вспоминает и сам ее придерживается: «The True Cause of Physical Degeneration» by Dr. Al. Haig⁷.

141

Вечером мы, я и Н. В. Орлов, читали вслух рассказ Наживина «В сумасшедшем доме»⁸. Л. Н. рассказ понравился: «Хорошо», — сказал он.

Л. Н. получил от Черткова вырезки из английских газет о событиях в Петербурге, Москве, Риге и др. городах, а также множество книг, газет и писем. На два из них поручил ответить мне. Г. М. Попов из Йорктона просит Л. Н. помочь через Святополка-Мирского освободить двух 75-или 77-летних стариков, сосланных в Якутскую область на Нотору⁹; в другом письме — самоучка просит позволения лично доставить свои стихи.

Юлия Ивановна рассказала Л. Н. про разбирательство гулльского инцидента (шведский капитан утверждает, что стреляли в его пароход) и про сражение под Мукденом.

20 января. Перед обедом приехал корреспондент «Manchester Guardian»¹, родом из Новой Зеландии, изучавший теологию в Берлине и там же научившийся русскому языку. Он уже два месяца в Петербурге, хорошо говорит по-русски, ему 28 лет. Зовут его Harold Williams, милый, скромный, ученый человек, знает 24 языка: классические, еврейский, санскрит, романские, германские, славянские, малайско-гавайский, новогебридский, маорийский.

Я застал Л. Н. с корреспондентом и Юлией Ивановной у стола. Корреспондент говорил по-русски, запинаясь, тихим голосом. Л. Н. отвечал ему очень внятно, медленно. Вильямс так же, как Маккенна, близок Л. Н. Разговор шел про веру, после перешел на конституцию. Л. Н. говорил, что внешние формы сложатся соответственно внутреннему духовному состоянию. Если люди подымутся религиозно-нравственно, то и внешние формы установятся соответственно этому. Англичане гордятся, что у них personal freedom*, но у них такое же и еще худшее рабство, чем в России.

Л. Н.: Англичанин появляется на свет, и у него нет ни куска земли, он не может ступить на траву, должен платить налоги на содержание городских оркестров, должен, если заболеет заразною болезнью, лечиться непременно в больнице, а не дома. В Америке говорили о свободе и владели двумя миллионами рабов; и теперь, пока земля в исключительной собственности одних, тоже нет свободы, а есть десять миллионов хронически голодных, раздетых, бесприютных. У нас, в России, есть надежда, что земля будет освобождена от собственности, а у вас ее нет.

Еще говорили про экспедицию в Тибет, на Филиппины, про буров и о текущих событиях.

Вильямс сказал, что Петрункевич лучше всех.

Л. Н.: Это вы им делаете плохой комплимент. Петрункевича я знаю, знаю его семейную жизнь². Шипова, Долгорукова и др. ведет тщеславие и честолюбие. В Польше выслужившийся чиновник или прибалтийский немец-карьерист, член Сената или Государственного совета, будет говорить, что дело народа он «носит в сердце своем»; так и эти господа.

Зашла речь о петербургском побоище.

Вильямс говорил, что рабочие не стреляли и что вели себя неумело, не знают способов демонстраций, как французы. Они огорчены. Все слои общества очень ожесточены против правительства. Наверно, будет революция.

Л. Н.: Может быть, что будут убийства царя, Сергея, Владимира.

Л. Н.: Смерти нас не раздражают, а то, что мы хотим, чтобы иначе было, и хотим сильных ощущений. Барыни ходили по Петербургу,

142

чтобы видеть кровь или хоть лежащих без чувств — то же самое, чему поддакивает литература. Но сенсационного мало, оно быстро исчерпается и надоест. 200 убитых раздражают нас, а постоянное умирание 50% детей — нет. Журналист приспособляется к газетному направлению, пишет всякий вздор. Было бы хорошо, если бы журналисты забастовали, было бы меньше вранья.

Вильямс: Ну, а если бы адвокаты, доктора? Это было бы плохо для народа.

Л. Н. Кто знает? Может быть, было бы хуже, а может, и лучше. Доктора развелись на моей памяти, раньше люди жили и умирали без докторов. Смерть — не зло, зло — это дурная жизнь.

В Англии, кажется, не осталось журналистов, все приехали сюда смотреть революцию, — сказал Л. Н. — Зачем вы журналист?

Надо чем-нибудь жить. Я хотел посвятить свою жизнь работе на пользу маорийского народа.

— Мой друг Якоби занимался инородцами. Тунгусы будто не вырождаются, — сказал Л. Н.

— У вас им, инородцам, лучше живется, чем под англичанами. Маори вымирают!*

За обедом и после обеда беседовали о литературе. Говорили про «Жизнь Фивейского» Андреева. Л. Н. сказал: «Искусственное»³.

— Розеггера знаете? — спросил Л. Н. — Тоже искусственное. Гете сказал: «Greif in die Mitte mit kecker Hand, wo du’s auch packst, dort ist’s interessant»⁴. Для чего выискивать темы, как Ибсен, Метерлинк?.. Бьёрнсон лучше.

Вильямс: Поленца с тех пор, как вы обратили на него внимание, больше читают⁵.

Говорили про «Schandfleck» Анценгрубера.

Вильямс: При девицах неудобно рассказывать.

— Это из жизни, — сказал Л. Н. и рассказал содержание повести⁶.

— Литература существовала прежде как Kammermusik**, для небольшого круга богатых, праздных людей и по ихнему вкусу, теперь она дошла до приказчиков и должна создаться для широких слоев простонародья соответственно его требованиям. Этой литературы пока нет.

Затем Л. Н. высказал еще несколько суждений о философии и литературе:

— Торо сказал: «Спешите прочесть лучшие книги. Их немного, и может случиться, что пройдет жизнь ваша и вы их не прочитали»⁷. Дядя Софьи Андреевны читал только критику, был au courant*** всего, что говорилось в салонах.

— Очень благодарный труд — популяризировать Канта. Философию я признаю; она и религия — одно и то же, только с разных сторон. Скверное направление началось только от Лейбница, Гегеля, теперь Ницше, у нас — Соловьев. Соловьев балуется религией. Это самое худшее. Религия может быть средством пропитания попа, но не баловством. Как Микеланджело на каких угодно пяти пунктах.

143

нарисует фигуру, так и Соловьев: что хочет доказать, то доказывает, растягивает веру на все лады.

— Диккенс — мировой гений. Он оживляет даже неживые вещи: «Море смеется». Подражают ему у нас Наживин, Горький. Теперешние молодые писатели не знают чувства меры. Они дают говорить героям столько и такие вещи, которые они не могли бы наговорить. Байрона я не мог до конца дочитать. Его герои говорят то, что он решил наперед вложить им в уста. Я из учтивости к вам не хотел говорить о нем. Дочь Карамзина рассказывала мне, что она слышала от Пушкина: «Моя Татьяна поразила меня, она отказала Онегину. Я этого совсем не ожидал»⁸. Пушкин создал ее и создал ее такой, что она не могла поступить иначе. У Горького же герои поступают так, как он предписал им. У Горького нет ни одного доброго лица, у Чехова их пропасть (дети), также у Диккенса, Гюго... У Горького не чувствуется доброты, нежности.

Кто-то сказал, что у Горького добрый тип — старик в «На дне».

— Ну, это искусственно, — сказал Л. Н. — «На дне». Мне не понравилось.

И Лонгфелло вспомнили. Л. Н. он нравится. Вильямс заметил про него, что он иногда расплывчатый до бесконечности.

Л. Н.: В Америке в 40—50-х годах была плеяда религиозно-философских поэтов, писателей. Самый глубокий из них — Эмерсон. Это были: Чаннинг, Паркер, Гаррисон, Торо, Баллу, позже Генри Джордж. Но американцы их почти что не знают. Я их спрашиваю: «Читали Генри Джорджа?» — «Нет, но я слышал об нем», — вот как мне отвечают.

Л. Н.: Статьи Син-Джона люблю, он оригинален.

Вот еще некоторые отдельные мысли, высказанные Л. Н. в разговоре с Вильямсом.

Л. Н.: Через сотни лет люди будут управляться не насилием. Кант говорит: «Если мысль ясно сознана и выражена, все равно, как будто это уже сделано, она будет осуществлена».

— Доброе дело можно делать только усилием. Без усилия, по привычке, делать добро нельзя: это привычка, а не доброе дело. Доброе дело достигается усилием, но нельзя остановиться, надо дальше идти, снова делать усилия.

— В вагоне говорили о том, можно ли развестись супругам. Один говорил, что в греческих книгах написано и так и этак. Мужик сказал: «Я по-гречески не знаю, но по-божьи, так, как труднее, поступать».

— Кант сказал, что время и пространство — формы нашего познания⁹. Будем вечно жить — нельзя сказать, потому что мы теперь живем вечно. Иисус сказал: «Прежде, нежели был Авраам, Я есмь»¹⁰.

Все это было сказано Л. Н. в ответ на вопрос Вильямса, верит ли Л. Н. в личного бога и вечную жизнь?

Вильямс: Есть личный бог?

Л. Н.: Личность ограничена. Бог — всё, чего мы сознаем себя частью: любовь, правда.

И еще:

— Разум может догадываться, но определить не может.

Л. Н.: Содействовать, чтобы вместо насилия люди руководились разумом и добровольным согласием, — это дело жизни. Служить этому направлению — это служба человечеству.

144

Вильямс: В парламенте можно служить народу, есть же такие члены парламента.

Л. Н.: Они портятся, создавая законы, проводимые насилием, собирая подати и распределяя деньги от податей. Торо сказал: «Не буду платить податей, а то мой доллар пойдет на поддерживание рабства, на войну с бурами». Большинство англичан было против этой войны, правительство, Чемберлен — на смертном одре он будет повторять слова Бисмарка¹¹ — все-таки вело ее.

Вильямс: Нет, большинство не было.

Л. Н.: Надо быть самобытным. Каждая личность — единственная в своем роде, пускай и проявляется по-своему!

— Когда я написал «В чем моя вера?», то я получил письмо от Гаррисона-сына, что его отец тоже пришел к non-resistance* ¹². Это очень обрадовало, ободрило меня, что не я один, а до меня и другие люди познали это в Евангелии.

— Вот у квакеров какое прекрасное учение, а золотой телец как погубил их. Bellows хотел соединить богатство с христианством. Bellows еще с кем-то были у Александра Александровича (Александра III), просили, чтобы не преследовали сектантов. Их просьба осталась без последствий¹³.

Вильямс: Karlhoff учит, что Иисуса не было.

Л. Н.: Быть может, это Verus¹⁴. Пока я не читал его книги, я не думал про то, жил ли Иисус или нет. Его доказательства важные, но я ни за них, ни против них. Гете говорил, что нет так дурно написанной книги, как Евангелие¹⁵. Я сам давно чувствовал, что жизнь Иисуса бедно и слабо описана, есть лучше описанные жизни: жизнь Алексея, человека божия, Симеона Столпника¹⁶, Будды. Verus говорит: «Первыми написаны послания Павла — 40 лет после рождения Христа; в них говорится о христианах и про Спасителя, который воскрес из мертвых. После, когда число христиан значительно возросло, создалась легенда о Мессии, нагорная проповедь и т. д. Тацит пишет про христиан, но ни слова о Христе. Joseph Flavius пишет историю евреев для императора, пишет в ней про христиан, но не про Иисуса. Позже было прибавлено место и про Иисуса — чувствовали потребность этого, — и это, оказывается, подделка».

Еще вот что говорил при Вильямсе Л. Н.:

— В русском народе более христианского чувства. Я приписываю это тому, что читали раньше других народов Евангелие (по-старо- или церковнославянски). (Другие народы лишь с Лютера.) Средний англичанин и русский одинаковы. Наверное могу сказать: все люди равны.

— Христианин свободен в поступках. Я написал басню про посягательство Победоносцева на свободу совести: Орел — ласка.

— Надеяться на внешние формы и препятствовать внутреннему самоусовершенствованию — беда. Христианин должен проявлять доброе чувство (не сердиться, служить другим, любить).

Л. Н.: Католицизм враждебен христианству.

Вильямс: Но заслуги реформации надо признать.

145

ЗАЛ В ЯСНОПОЛЯНСКОМ ДОМЕ

Фотография К. К. Буллы. 7—8 июля 1908 г.

Л. Н.: Никаких. Англиканство — шаг назад. Генрих VIII хотел жениться, а по законам католической веры не мог, вот и принял англиканскую, и по его желанию — все. Христианство, где оно есть, там оно свободно. Истинная вера угнетением крепнет.

Л. Н. читал Вильямсу из Макиавелли. Под конец Вильямс спросил Л. Н., чем мог бы служить ему.

Л. Н.: Пишите мне с Филиппин, что вы там делать будете. С Филиппин был у меня Местиц, бывший губернатор на Яве. Прочтя мои сочинения, он отказался от государственной должности. Писал мне индус, у него друг, заболевший лепрой (проказой). Спрашивает, не знаю ли я, кто может взяться за лечение¹⁷.

Мы с Вильямсом были в школе Александры Львовны. Он удивлялся, как интересно учение по «Книге для чтения» и как свободно дети читают и хорошо пишут! Дети остаются в школе, покуда сами хотят. Немецкой муштровки, которая русским так противна, в этой школе и помину нет.

21 января. Вечером Л. Н. рассказывал, что был у него шведский писатель, написавший статью про Стриндберга и Толстого. Л. Н. заметил, что Стриндберг — вроде Пшибышевского и психопат.

Приехал купец, русский, сочиняет стихи. Он прочел Л. Н-чу одно стихотворение, в котором ругает его: «Я ведь был огорчен вами».

Вечером приехал Тенишев, предводитель мценского дворянства, зять Трепова, человек правительственной точки зрения.

Л. Н. читал вслух вечером при Тенишеве три рассказа Чехова, один — про борьбу охотника с волком¹. Тут же Л. Н. рассказал, как бешеный волк на Кавказе укусил его бульдога и тот тоже взбесился². Еще рассказал, как на Козловке бешеный волк искусал урядника и мужика и как они оба взбесились. Как баба, на сына которой этот волк

146

кинулся, задушила его; баба эта живет до сих пор. Она всунула волку руку почти по локоть в пасть. Волк искусал ее, но она осталась жива³.

— Я не верю в прививку Пастера, — сказал Л. Н.

Одна яснополянская крестьянка рассказывала мне, что, когда ее корову искусала бешеная собака, она боялась, что заразилась от этой коровы бешенством, и решила ехать в Москву на освидетельствование врачей. Л. Н. сказал ей: «Напрасно ты едешь. Меня бы хоть три собаки укусили, я бы не поехал».

Тенишев говорил о том, что с 5 по 12 января не было правительства и потому не были подготовлены к беспорядкам. Осуждал, что царь, не принявший депутацию рабочих до стрельбы по ней, принял ее позже⁴. «Это непоследовательность», — говорил он.

Л. Н. был того же мнения:

— Ведь фабричные рабочие, — сказал Л. Н., — настоящие кавалеры в сравнении с мужиками; последний из них живет лучше сельского старосты. У старосты нет таких сапог; он не пьет чай с сахаром, как они.

Присутствующий художник Орлов заспорил с Л. Н., говоря:

— Да, так живут холостые, те, которые живут в фабричной квартире. А то, получая 1 рубль 10 копеек, то есть 25 рублей в месяц, семейный рабочий живет сам-сём. Мужики живут по-свински отчасти по лени, отчасти по привычке.

Л. Н.: Мужик идет на фабрику по соблазну.

Орлов: Вот вам пример: надел восемь на сорок саженей на душу — полдеревни в Москве.

Тенишев говорил еще о том, что, если бы сменилось правительство, оно сейчас же заключило бы мир на теперешних условиях Японии; а теперь истощенная Япония должна вести войну еще, по крайней мере, полгода. Японцы требуют Корею, Сахалин, разоружение Владивостока и один миллиард.

Л. Н.: У японцев нет средств для того, чтобы требовать контрибуцию.

22 января. Утром приехал Бирюков, возвращавшийся из Петербурга и Москвы; привез известие, что общество очень желало бы, чтобы Л. Н. написал офицерам и солдатам, что они не должны были стрелять в своих в Петербурге, Риге и других городах.

Л. Н.: Об этом я писал уже 20 раз¹. Это трюизм. Чтобы офицеры не отстаивали интересы своего сословия, говорить офицерам: «Не стреляйте в своих» — это все равно, что говорить попам об евхаристии. Они не верят в нее, не отстаивают ее, как вещь разумную, но они — «credo quia absurdum est»* ².

— Анненкова писала про девушку, умиравшую от чахотки, — сказал Л. Н. — Обыкновенно такие не сознают близости смерти. Эта же сознавала, наставляла сестру. Просветлела, не чувствовала никакого страха, спокойно умирала³. Вот в этом настоящая жизнь. Либерализм же отвлекает от внутренней работы, позволяет жить легкомысленно. Либерал оправдывает себя тем, что он делает полезное дело. Тенишев в качестве предводителя дворянства состоит также и членом воинского присутствия, отбирает новобранцев. Ведь это чувству противно смотреть те сцены. Но он считает себя более нравственным, чем другие; говорит, что он не будет размножать чиновничество, т. е. палач, который оправдывается тем, что он делает менее больно, чем другие палачи.

23 января. В Туле забастовали рабочие. В паспорта пишут им, чтобы их не брали нигде на работу.

147

Л. Н. получил письмо от француза, в котором он пишет про Россию: «Le pays malheureux»*.

Бирюков рассказывал, что Иловайский говорил при нем о том, что Николай II должен был бы сейчас отказаться от престола. Все ему советуют: и Вильгельм II, и папа, и князь Трубецкой — сместить Куропаткина. Еще передавал Бирюков, что Владимир Александрович, дядя царя, угрожал Николаю II, что задушит его, если он даст конституцию.

Л. Н.: Петр Великий и Павел I установили порядок, что царь определяет наследника¹. Хорошо, что теперь регентом назначен Михаил. А то, если бы убили царя, такая пошла бы кутерьма!

Завязался разговор о том, какую играли роль преображенцы в истории царей; потом о декабристах: будь с ними Измайловский полк, они исполнили бы свое. Тогдашняя обстановка очень схожа с теперешней.

Вечером, когда я пришел, в 8.45, Л. Н. читал вслух проект русской конституции Батенькова 1824 г. Батеньков просидел 19 лет в одиночном заключении, царь «забыл» про него нарочно, издевался над ним, присылая ему в тюрьму пряники. Батеньков пришел к сознанию, что душа его свободна, и так громко расхохотался над тем, что царь заключил ее, что прибежала стража посмотреть, что такое случилось².

Л. Н. спросил Бирюкова, помнит ли он из Герцена проповедь священника**, которого Николай I велел привезти из Архангельска и заключить в крепость.

Бирюков привез Л. Н. от Стасова документы о декабристах из тайного архива. Л. Н., почитав их, сказал:

— Хотелось бы мне быть молодым, чтобы засесть за эту работу.

Говорили о том, что иностранные деятели собирают подписи под петицией в защиту Горького⁴.

Бирюков передал содержание шведского рассказа о том, как офицер, принужденный начальством командовать стрельбой в стачечников, застрелился. Бирюков думает, что подобными рассказами можно воздействовать на офицеров и солдат.

Л. Н. сказал, что таким способом на них можно действовать внушением и в обратном направлении, т. е. чтобы они стояли за царя, чтобы предупреждали большее кровопролитие меньшим кровопролитием, подавляя бунт своевременно. Что нужно будить бога в людях: это самый лучший способ действования.

Приехал Андрей Львович из Петербурга, привез известие, что потери в сражении при Сандепу — восемь — десять тысяч человек. Гриппенберг утверждает, что мог бы окружить японцев, если бы Куропаткин не велел ему отступать⁵.

Раньше Л. Н. защищал русский народ, утверждая, что он более христианский, чем западные народы, потому что с давних времен читает Евангелие. Теперь же утверждает, что правительство у него скверное потому, что сам он отстал, сам более испорченный или более младенческий, чем западные народы.

Бирюков полемизировал с ним на эту тему, говоря:

— Славянские народы презирают власти; на должности старшин и судей порядочные люди не идут, за границей же наоборот.

Л. Н.: По вечерам я устаю и слаб, так что не могу писать.

148

Л. Н. приписал к своей статье одну — две страницы, в которых подчеркивается позиция анархизма: непризнание права собственности, насилия государства⁶.

24 января. Опять была речь о декабристах, о том, как Жуковский и другие извергами ругали декабристов, какие неприятности им делали¹.

— Их обращение к Николаю (поведение), — сказал Л. Н., — было куда смелее и достойнее адреса теперешнего московского дворянства!²

Л. Н. сказал про декабристов:

— Это были люди все как на подбор, как будто магнитом провели по слою сора с опилками и магнит их повытаскивал. Мужицкого слоя магнит этот не дотрагивался.

Потом Л. Н. сказал П. И. Бирюкову, что у него есть некоторые художественные сюжеты, которые бы ему хотелось разработать.

Бирюков: Мне все-таки более близки ваши религиозно-философские произведения, чем художественные. Но теперь особенно такое настроение в обществе, что ваши религиозно-философские произведения не по времени; их просто игнорируют, потому что заняты общественными делами. Теперь можно привлечь внимание общества к вашим статьям только вашими художественными произведениями, которые могут послужить как бы рекламой — как будто колокол прозвонит, и общество вспомнит, что есть Толстой, который что-то говорит.

— Я всегда так на это и смотрел, — согласился Л. Н. — Я весь роман «Воскресение» только для того писал, чтобы прочли его последнюю главу. Если в моих художественных произведениях есть какое достоинство, то только то, что они служат рекламой для тех мыслей, которые там попадаются. С этой целью я и хочу поместить в «Круг чтения» мелкие рассказы для «Недельных чтений»³.

В «Круг чтения»:

Все сказки Л. Н. (Reclam*),
легенды,
притчи,
«Живые мощи» Тургенева (Reclam),
одно стихотворение в прозе <Тургенева>,
«Орел» из «Мертвого дома» Достоевского,
(?) Декларация Гаррисона,
«Завещание мексиканского императора», Давидсона-Моррисона,
«Дорого стоит» Гюи де Мопассана,
Что-нибудь из Диккенса,
Что-нибудь из Виктора Гюго,
Л. Н-ча
Декабрь
Смерть отца,
Темы художественные,
Батеньков,
Лунин,
Новые мелкие рассказы⁴.

25 января. За завтраком Л. Н. сказал Бирюкову:

— Английская книга («From Theology to Religion»), от которой я мало ждал, оказалась интересной¹.

За обедом Л. Н. спрашивал у Юлии Ивановны, что нового? Ему ответили: «В Варшаве волнения; по русским газетам, 130 убитых. Замазали

149

русские надписи на вывесках. В Лодзи ждут волнений». В Вильно, Ковно, Лодзи и Варшаве объявлено положение усиленной охраны.

— Не могу не сочувствовать полякам, как их обижают, — сказал Л. Н.

Бирюков заметил, что поляки — умный народ.

В Тамбове собирают на церковь в память принятия государем депутации рабочих! После побоища в Петербурге!!

Л. Н.: Читаю Уоллеса о дарвинизме². Какая нелепость — дарвинизм! Поразительное сходство церкви с наукой. Выставляют свой авторитет, а между собой спорят, и не о главном, а о мелочах, не имеющих никакого значения: о божественности или человечности Христа (как будто это не безразлично), и тому подобное. Когда Сережа учился, Страхов меня тогда просвещал, он рассказывал мне про четвертое состояние вещества (твердое, жидкое, газовое и эфирное). Я ему верил. Вдруг Сережа сказал: «Богданов учил нас, что все это вздор. Эфирное состояние — такая же гипотеза, как воображаемая величина в математике, без которой нельзя обойтись». А вот еще — споры о медицине: при аллопатии существует гомеопатия.

Вечером были: Бирюков, Орлов, Андрей Львович, М. В. Сяськова, Вера Александровна, Юлия Ивановна, Софья Андреевна и я.

Юлия Ивановна говорила:

— В газетах пишут, что отзовут Куропаткина.

Андрей Львович: Папа́, какого ты мнения о Куропаткине?

— Думаю, — сказал Л. Н., — не следует его отзывать, как старого кучера всегда лучше держать, чем менять. Когда он был назначен, я не имел к нему доверия. Он был при Скобелеве начальником штаба, значит, был хороший, деловой человек; если бы он был хороший полководец, то был бы начальником отряда. Куропаткин, наверное, читал Наполеона, Мольтке: есть некоторые общие приемы.

Андрей Львович: Его не любят, потому что трудно добраться к нему.

Л. Н.: Несчастный человек Николай!

Андрей Львович: Победоносцев ему внушил, что он не может отказаться ни на волос от своей власти. Уже поезд был приготовлен в Царском Селе. 9 января царь хотел было выйти поговорить со стачечниками, но Владимир и Сергей Александрович не пустили его.

Л. Н.: Николай Михайлович (великий князь) хвалил царя, что он благосклонный и что они преклоняются перед ним³.

— Скажите Хилкову, чтобы он читал декабристов. Никогда не было такой организованной силы. Успеха у них не было по русской доброте, по отвращению к кровопролитию.

Л. Н. читал вслух японскую сказку; окончив, сказал:

— Все они дурные.

Про себя Л. Н. сказал:

— Утром я чувствую себя ребенком; когда проедусь верхом — мне лет 40; вечером — старик.

Софья Андреевна вспомнила, что у Euphrussi на бале в Москве была пряжка за 60 000 р.

Л. Н.: Простые немки носят булавку. Я люблю простой немецкий народ. Они славные. Когда я ходил пешком по Швейцарии...⁴ Рабочий народ везде одинаковый.

Библиотека в Ясной Поляне очень содержательная; в ней книги религиозно-нравственного направления — не только русские, но и английские, французские, немецкие, греческие, латинские, еврейские;

150

меньше польских, итальянских, чешских, испанских, скандинавских; мадьярских и на других языках — по нескольку экземпляров.

26 января. К обеду приехал Сергей Львович. Рассказывал про тульское земское собрание: все либералы вышли из него. В Петербурге рабочие жгли киоски.

Кто-то: Почему?

— Потому что там висели портреты Романова. Стрельба в мирных рабочих сделала из них революционеров; она их революционизировала.

Л. Н. про себя сказал сегодня:

— Обратно пропорционально уменьшаются силы и увеличивается количество дел, которые хочется сделать.

Бирюков приехал из Тулы, побывал там у Ивана Васильевича, бывшего лакея Л. Н. на Кавказе, примешивающего в свою речь французские фразы. Но узнал от него мало о Л. Н.

Л. Н.: Прочел я письмо Пестеля¹ и ответил на 51 вопрос².

*Говорили об отношении духоборов к животным. Л. Н. сказал, что то, что они отпускают животных, это так и должно быть.

— Духоборы — начало нового народа, — сказал Сергей Львович. — Самостоятельные, гордые. Места, где они живут теперь, соответствуют по положению и климату Оренбургу. Северный участок лесистый, южный — степь, Принц-Альберт — степь.

Потом Сергей Львович рассказал, как духоборы в ледоход переправляли англичанина через реку. Переправившись, он дает им монету — не берут, две — не берут, весь кошелек — не берут. Пошли с ним за версту к переводчику и через переводчика объяснили, что они послужили даром.

Кто-то сказал, что в книге Фильдинга «Душа одного народа» сказано, что бирманцы держат кур, но не убивают их³.

— У Олсуфьева все лошади умирали дома, не продавали их, — заметил Л. Н. — Жозя рассказывал, как Марья Александровна любит коров.

Вечером Сергей Львович с Л. Н.

Сергей Львович: Чувствую себя несвободным, другие также, поэтому надо домогаться свободы. Свободы слова, печати, свободы собраний и представительного правительства.

Л. Н.: Свобода берется, а не дается; последствия какие будут (от конституции), не могу определить. А ваши Петрункевичи, какая это гарантия? Ничего нового, все такое, которое даже там — в малых государствах, где оно есть, не оправдывается, пережито, хотят его бросить. Где же в огромной России — конституцию (какое дело будет тем людям)? Понимаю, когда Крапивенский уезд столкуется с Епифанским о дорогах, с Тулой об университете — это натурально, по нуждам.

Сергей Львович: Мирский 22 губернаторов хотел сменить.

Л. Н.: Они тормозят, глупости делают.

Речь была о каком-то высокопоставленном сановнике, который болен; его возят в присутственное место.

Сергей Львович: Надо ограничить самодержавие — ввести конституцию, установить республику**.

Л. Н.: Самодержавия нет. Правит известная группа людей, а ты хочешь, чтобы правила другая, из людей, которые такие же застарелые, ни к чему не годящиеся.

151

— Ты говоришь о благе народном, к которому приведут перемены форм. Я о том не знаю. Если будет ограничение действий правительства (достойное человека) — не быть судьей, не платить податей, не идти в солдаты — это будет иметь последствия, какие нужно (какие будут, не могу определить).

— Соединенные Штаты... отсутствие пережитков — королей или царей.

— Порядки хотят вводить, от которых в Соединенных Штатах, Франции, Англии хотят освободиться.

— Теперь негодуют на войну, а завтра они повезут русских людей убивать в Индию; три четверти года тому назад те же самые благоговели перед царем, желали войны, а теперь готовы идти на молебен (о ее окончании).

Сергей Львович: Свободы нет.

Л. Н.: Нет, я чувствую себя свободным. Могут мне отсечь голову за мои речи, поступки, но я свободен.

Л. Н.: Какие это представители (депутаты), спроси Душана Петровича об венгерских выборах в сейм.

Сергей Львович: Но это в Венгрии.

Л. Н.: В Северной Америке, в Англии — то же: деньги, клики. Либералы не знают даже такой «мелочи» — освобождения земли от собственности.

Сергей Львович: Тебе легко говорить о свободе, но покажи практический способ, что́ теперь осуществлять.

Л. Н.: Не касаться вещей, которые тебя не касаются, которые далеко, а исполнять свое перед богом. Устройство государственного правления на 187 плане. Важнее, как с тобой, с Ваней поговорю, как ем, сплю, одеваюсь.

Сергей Львович: Когда переедешь через Торунь⁴, видишь другой свет, там совсем иначе, хотя один народ — поляки. Или в Финляндии.

Л. Н.: То же видишь и в Прибалтийском крае.

Сергей Львович: Я сделаю замечания к статье твоей о деспотизме. Будешь ли читать их?

Л. Н.: Не обещаю. Твои взгляды мне знакомы. Теперь получил от пашковца письмо об искуплении⁵. Что же, я буду читать его доводы?

27 января. Л. Н. хвалил Карпентера «Civilisation: its Cause and Cure» и предполагал, что это новое сочинение, говоря, что Карпентер — смелый мыслитель.

Вчера хвалил La Boëtie «Discours sur la servitude volontaire»¹:

— В истории литературы сказано об нем, что он написал это ради красноречия, ради упражнения в красноречии, — сказал Л. Н.

— Переведу мышей, — сказала Софья Андреевна. Л. Н. на это:

— А я переведу Карпентера. (Мышей Л. Н. выпускает.)

Потом он прочел мне из Карпентера о медицине.

Шла речь о Маньчжурии.

Л. Н.: Последствием этой войны будет сближение Запада с Дальним Востоком.

Андрей Львович: Уже и сейчас по трактирам — китайцы-повара. Они валят к нам.

Л. Н.: Европейцы же, наверное, стремятся к ним.

*О ком-то говорили. Мария Васильевна жалела ее, что она постоянно думает о смерти.

152

Л. Н.: Это хорошо о смерти думать. Не минует нас.

Л. Н. вспоминал свое путешествие, пока железных дорог не было: когда ехал за границу в первый раз, прощался на Мясницкой в почтовой постройке².

Отвечая на вопросы П. И. Бирюкова, Л. Н. рассказывал про свою поездку по донским степям³:

— Дорога твердая, ровная, как макадам, а по сторонам ковыль серебристый; тут и там кустики дикой вишни... Какие прелестные степи с этим серебристым ковылем!..

О своем переезде в Казань (когда ему было 13 лет) Л. Н. рассказал:

— Когда ехал в Казань, со мной было восемь томов «Monte-Cristo» Дюма. Можно было хорошо читать, глаза хорошие, молодые... Даже и не видел дороги...

Сергей Львович спросил, тут ли его книга рассказов Анатоля Франса и что в ней хорошего. Л. Н. прочел только один из них. Передал содержание рассказа «Кренкебиль», который хочет поместить в «Круг чтения» (это стихийная сила суда, власть полиции и растерянность жертв; успокоится на мысли, что так должно быть)⁴.

Л. Н. хвалил перевод своих писем, сделанный Адольфом Гессом в «Deutsche Rundschau»⁵.

Заговорили о русских сектантах.

Л. Н.: Писал мне из Канады казак Шутов. Все его данные (адреса, надежды) перебраться за границу были: спросить в Млаве еврея Янкеля. Я ему сказал, что там Янкелей столько, сколько у нас Иванов. Он проездом в Канаду остановился в Ясной.

— Скороходов хорошо отзывался о хлыстах, — сказал Л. Н.

— Это факт исторический, — заметил П. И. Бирюков, — что русские сектанты никогда не восставали с оружием в руках: ни раскольники, ни штундисты, ни духоборы. Все они терпеливо переносили преследования, как павликиане.

Л. Н. опять вспомнил историю Феодора, который истреблял павликиан и потом сам стал павликианином.

29 января. Утром был здесь грузин, М. К. Кипиани, приехавший для того, чтобы рассказать Л. Н. о социальном движении среди грузинских крестьян*.

Н. В. Орлов спросил Л. Н.:

— Обрадовались, что осуществляются ваши идеи?

— Да, это здравый смысл народа проявляется.

Вечером Л. Н. говорил о нем (Кипиани), какой он милый, как он хорошо рассказывает, как это заинтересовало его, хотя Л. Н. как раз в то время был не в духе: нездоровилось ему, т. к. ночью не спал, печень болела, но хотелось работать (мысли у него роились). Грузин этот говорил, что нет тюрьмы от Кутаиса до Иркутска, в которой он не побывал бы в течение 12-летнего своего заключения.

— Это милейший народ, эти грузины, и умные, и кроткие, и добрые, как Накашидзе, — сказал Л. Н. — Они такие роскошные, небережливые. Следует записать то, что он говорил. Хотя он говорил, что выдача организации может им повредить. Беллами не выдумает так хорошо, как тут теперь осуществлено: по совместному согласию, по совести и по Христу перестроена у них вся жизнь.

Л. Н.: Сейчас пришла девушка, точно просительница, она послала мне письмо: «Я необразованная девушка, получила наследство в 100 000 рублей, что мне делать?» Сейчас пойду к ней, очень интересно.

153

Когда Андрей Львович уезжал, Сергей Львович говорил ему, зачем он берет с собой столько вещей:

— Отдай как багаж — по крайней мере, на десять рублей меньше будет стоить.

— Нет, возьму с собой хоть до Москвы, не стану перепаковывать. Что такое — лишних каких-то три рубля!

Л. Н.: Три рубля — большие деньги.

Два матроса из эскадры Рожественского писали Л. Н-чу, что, читая на корабле Евангелие, отказались от военной службы. Их вернули обратно в Кронштадт, там и сидят. Просят, чтобы Л. Н. выхлопотал для них разрешение на чтение Евангелия в тюрьме².

*Вечером Юлия Ивановна сказала, что завтра приедет француз (Саломон); уже давно не было французов, только всё англичане.

Л. Н. заметил:

— Как мало читаю теперь по-французски: что меня нового интересует, больше всего появляется по-английски, потом по-немецки, а только после по-французски. У немцев нет новых мыслей (у англичан — да). Они (немцы) пишут блестяще критику, беллетристику, но все это старое. (Англичане смелые в мыслях.)

— Получил письмо от Кросби и от Гали, — сказал потом Л. Н. — Какие мелкие интересы у Кросби и у образованных людей. Пишет о представлении «Воскресения» в театре; о судье, который с ума сошел, когда осудил человека насмерть. А гурийцы — какие важные дела затронули**. К тому, что пишу, то есть о религии, администрации, правительстве, — иллюстрация, в статью помещу. О гурийцах я уже слышал раньше; кто это мне рассказывал? Скороходов?

Юлия Ивановна заметила, что не он.

Л. Н.: Галя огорчена убийствами в Петербурге; пишет, что мне о том писать (в Петербурге, по официальным данным, убито 73, в первые сутки умерло — 18). А в Ляояне, а инде каждый день сколько гибнет. Правительство уступить не может. Они (революционеры) не видят, что они победить не могут, что сил мало.

Была речь о Новикове. Л. Н. сказал:

— Недобрый человек.

Л. Н. вспоминал с восхищением о Кавказе, видно было, как милы ему эти воспоминания, как радостно, счастливо протекала его жизнь там.

— На Кавказе,— говорил Л. Н., — я вращался благодаря обстоятельствам, и брат Николай так <мной> руководил, между простым народом. В Тифлисе духаны, в них баранина висела — свежая, жирная — для таких, которые <ее> едят, — самая привлекательная; висели гроздья винограда; за ними сальная свеча горела, сосульки из муки и виноградного сока.

Сергей Львович заговорил о чешском написании, как о таком, которое русские должны бы присвоить себе, когда пишут латинскими буквами свои имена, географические названия, телеграммы за границу, названия телеграфических и почтовых станций. Но Л. Н. невнимательно слушал и ничего на это не заметил. Вера Александровна рассказывала о горничной, которая пошла в ее колье в театр; как она испугалась, когда ее встретила. Рассказывала это со смехом и со злобой.

Л. Н.: Это было жалко.

Ночью Андрей Львович уезжал в Петербург на три месяца готовиться к офицерскому экзамену. Через год хочет вернуться в Маньчжурию, в войско. Л. Н., когда с ним прощался, давал ему советы, предостерегал его.

154

Л. Н.: Карпентер (в книге «Цивилизация, ее причины и излечение») смотрит на цивилизацию как на болезнь. Народы, которые ее усваивают, начиная от римлян, приблизительно после тысячи лет, слабеют, гибнут. Теперь Англия пришла на степень, на которой видны признаки разложения: упадок нравственности.

У садовника А. Д. Соанса украли корову. Вечером об этом говорили и гадали, кто это мог сделать. Садовник подозревает одного, другие — другого.

Л. Н. сказал:

— Кто украдет, имеет грех, а у кого украдут, имеет два. Народная пословица.

30 января. Сегодня приехал Саломон. Рассказывал, что царь принял Льва Львовича и говорил с ним о Земском соборе. Лев Львович, как известно, писал ему о том, что надо бы созвать Земский собор.

Л. Н. знал об этом письме уже раньше, и когда Штанге был у него с проектом Земского собора Нижегородской думы, с которым он ехал к Мирскому, то Л. Н., которому проект понравился, посоветовал ему (Штанге) заехать ко Льву Львовичу.

Вечером, после обеда, Л. Н. беседовал с Саломоном.

Л. Н.: Ну, что нового у вас, во Франции?

— Доносы министра Андре на офицеров, воспитывающих своих детей в католичестве.

Л. Н.: Вот вам fraternité, égalité!*

Саломон: Не читали вы про Сиветона в «Matin»?¹

— Я газет не читаю.

— Год тому назад даже много читали. Помню, ездили даже из-за газет в Тулу.

— Мне так приятно было, когда перестал читать газеты, как когда бросил курение. А теперь, когда мне рассказывают, что́ пишут газеты, точно вдыхаю дым чужой папиросы. Когда я составлял «Круг чтения», я был на такой высоте мысли, и это оттолкнуло меня от газет, и я перестал их читать... «Круг чтения» будет важен тем, что укажет на писателей. Вот у вас, во Франции, Lamennais и La Boétie публика, наверно, мало читает. Как бросается в глаза сходство между Lamennais и Mazzini. Mazzini перешел из революционерства в христианство. Lamennais — из католичества, из христианства в революционерство.

Саломон: Я Мадзини не знаю.

Л. Н.: Есть хорошая английская биография Mazzini².

Потом Л. Н. спросил, что есть нового, хорошего во французской литературе? Саломон ответил:

— Братья Margueritte прекрасны. Pierre Loti «Vers Ispahan. Voyage en Perse»³. Поэты пишут просто, выражаются ясно, декадентство бросили.

Л. Н.: А у нас оно процветает.

Саломон: Общество имени Руссо в Женеве издает его корреспонденцию.

Л. Н.: Нет хорошей биографии Руссо, кое-чего недостает. Он достойнее Вольтера, который гнулся перед Фридрихом, Екатериной. Этим он делал большой вред. Писал историю, в которой восхвалял Екатерину, выставляя ее такой, какой она не была. Надо выяснить у Руссо его занятие собою под старость, его малодушие.

Еще Л. Н. говорил про Мопассана:

— Мопассан пишет так, как будто говорят сами его герои, как Диккенс. Кое-что похожее есть у Некрасова. Руссо fait le style**, Вольтер — менее, Дидро — еще менее. Паскаль мне нравится.

155

ТОЛСТОЙ И С. А. ТОЛСТАЯ

Ясная Поляна, 26—31 июля 1906 г.

Фотография В. Г. Черткова

В 8 часов вечера, возвращаясь от больного, я встретил у подъезда бледного, лет 25-ти человека.

— Можно ли видеть Льва Николаевича? У меня личная просьба к нему. Пожалуйста, передайте ему это письмо.

Л. Н. (вскрыв конверт): Ах, это опять тот булочник!

Спустился вниз к нему. Вернувшись, сказал Юлии Ивановне:

— Хотите познакомиться? — и подал ей карточку: «Леон Дикий»!⁴

Юлия Ивановна: Опять был здесь, что же спрашивал?

Л. Н.: Спросил, как можно сделаться хорошим писателем? Я думаю, что он душевнобольной.

Вечером за чаем Л. Н. рассказал Саломону и другим присутствовавшим в зале про гурийцев; о том, что здравый смысл народа привел их к анархическому образу жизни.

156

Саломон: Русские радуются потерям. C’est incompréhensible, irritant pour nous*.

Л. Н.: Не понимаю их. Им следует быть прямо против правительства, а не только против войны, а они идут на войну. Недавно собаки вспугнули зайца; я желал, чтобы его не поймали, но, будь я охотником, я травил бы его. Маша напала на меня из-за того, что я желал, чтобы лучше взорвали Порт-Артур, нежели отдали японцам. Коли берешься воевать, то жертвуй собой за дело.

Потом продолжал еще:

— Тем, кто радуется поражениям, надо быть прямо против правительства, надо им действовать прямо против него, а не через потери народа. Ищу сравнение... Это вроде того, — продолжал Л. Н. после короткого молчания, — как если бы седок стал бить кучера другого седока, а тот — кучера этого. Почему же не прямо действовать на кучера? Как желать того, чтобы терпел и погибал невинный народ? Да и как может поражение на войне подействовать на правительство так, чтобы оно отказалось от своей власти? У меня задорное и грустное чувство.

Сергей Львович: А после Крымской войны?

— Та кончилась смертью Николая Павловича. Перемена государя. Мне странно, что у моих сыновей нет патриотизма. У меня, признаюсь, есть, как и семейное чувство. Это позорит семью, хотя я в этом не виноват, мне больно (стыдно). Падение Порт-Артура мне было больно. Вполне понимаю Гагарину, которая с тех пор, как прочитала в газетах об этом, не читает газет.

По поводу Гагариной Л. Н. добавил:

— За ней ухаживал Александр II. Тургенев мне говорил, что он был у нее, когда к ней пришел Александр.

Шел разговор о том, что Лев Львович был у царя (полтора часа); предлагал ему созвать Земский собор; говорил, что теперь властвует Трепов.

Царь ответил, что теперь, пока идет война, не время созывать Земский собор.

Л. Н.: Жаль, что он не знает проекта Штанге, в котором именно говорится, что теперь-то и надо созвать собор, чтобы рассудить вопрос о заключении мира. У царя была бы опора. Собор мог бы сейчас же остановить войну и установить приемлемые условия мира. Правительство могло бы сказать японцам: «Если не принимаете (наших условий), тогда будете иметь дело со всем русским народом».

Все это Л. Н. говорил таким тоном и так, как будто у него боли в печени. Наверное, ему нездоровилось. Весь вечер был не очень словоохотливый и переходил от одной темы к другой. Говорил более тихим голосом, чем обыкновенно, и обращался почти исключительно к Саломону. Саломон говорил большей частью по-французски. Л. Н. тоже отвечал ему иногда на французском языке, но скоро переходил на русский.

Саломон рекомендовал Л. Н. книгу Сабатье (другого Сабатье — не того, который написал про Франциска Ассизского) о религии⁵.

Л. Н.: Я в это время читал в «New Book of Kings» о Карле II, сумасшедшем, который управлял Англией 25 лет, и Давидсон-Моррисон говорит про него, что, сходя с ума, он почти лучше правил, чем бывши при уме. Также я читал «Les origines de la France contemporaine» Тэна. С ним я не совсем согласен насчет того, что он утверждает, что принципы революции ложные, потому что не удались; они не удались потому, что были введены насилием. К ним ведь теперь возвращаются: прогрессивные налоги, отделение церкви от государства.

157

Саломон: Коммуна много помогла, она выдвинула эти вопросы. Теперь нынешнее культурное дело приближается к цели. Во французском парламенте открыто голосовали за предложение закона об отделении церкви от государства.

Саломон затем спросил:

— А Мишле читали?

Л. Н.: Я давно читал. Мишле, Маколей не используют вполне все исторические данные, не исчерпывают их и в то же время они не художники⁶. Читал также декабристов. Как похожи друг на друга Charles I, Louis XVI и Николай II, обстоятельства — тоже. Та же faiblesse*, нерешительность, полумеры. Louis не знал, верить ли Мирабо? То верил ему, то нет.

Л. Н. просил Саломона узнать у Валишевского, достоверно ли описание смерти Катьки (Екатерины II)?

Сергей Львович сказал, что надо бы в «Круге чтения» обозначать источники, откуда взяты мысли.

Л. Н.: Что взял из Паскаля, Ламеннэ, могу указать, а что взял из Эмерсона, — не могу.

Сергей Львович: А из Талмуда?

Л. Н.: Это брал из сборников. Список литературы, впрочем, составлен.

Сергей Львович: И издания книг указаны?

— Нет.

— Надо будет и это обозначить.

Дня три тому назад Л. Н. получил большую книгу Моода «A Peculiar People the Doukhobórs»⁷.

Я вчера и сегодня записывал рассказ М. К. Кипиани о возрождении гурийцев.

Л. Н.: Получил гектографированную статью о словаках, читал ее, очень хороша⁸. И Хельчицкого получил⁹. Все прислал Иван Иванович. Вот это — статья Шкарвана. Иван Иванович прислал мне для прочтения, хочет напечатать. Я ее слегка просмотрел, статья хорошая, очень понравилась.

Сегодня Л. Н. получил первые пробные листы «Круга чтения»¹⁰.

31 января. За обедом: Л. Н., Вера Александровна, Юлия Ивановна, Орлов и я.

Выйдя из своей комнаты, Л. Н. обратился ко мне. В руках он нес выписки из Хельчицкого:

— Я вчера читал его и отметил места (для «Круга чтения»)¹.

За столом он спросил Веру Александровну:

— Умеешь писать?

Та растерялась:

— Как же, умею.

— А скоро умеешь? Читал Карпентера — ах, как он хорошо пишет — и буду тебе диктовать по-русски для «Круга чтения»².

— Нынче, — сказал Л. Н., — лежал и думал: «Напишу гурийцам, Накашидзе, что это важно, что́ они делают, чтобы они продолжали»³.

— Статью о словаках прочитали? — спросил я Л. Н.

— До одной четверти. Статья хорошая, только уж слишком он доволен ими, восхваляет их⁴.

— Много словаков? — спросил Л. Н. — Смешиваются ли они с мадьярами? Депутатов сколько у них? А чехов сколько? В Вене, говорят, много прислуги чешской. А румын, немцев, евреев? А у тех есть свои

158

депутаты? — Вот вопросы, которые задавал мне Л. Н., удивляясь таким фактам, например, что немцев-чехов в Вене 320 000, или тому, как они германизируются.

Я рассказал, как австрийское правительство строит железные дороги, как поощряет индустрию в немецких городах, вследствие чего там наплыв рабочих и конкурентов-славян, которые потом тонут среди немцев.

— Ведь правительство делает эту национальную борьбу, — сказал Л. Н. — Подумайте, если бы отсутствовало правительство, так было бы нравственное соперничество и смешивание на границах (окраинах). Странное дело, что Венгрия, которая, пока была частью Австрии, все эти гонения испытала на себе, причиняет те же страдания своим народам. Удивительно, что держится Австрия, страна, где столько наций и земель со столькими противоположными интересами. Ей уж в начале девятнадцатого века сулили конец. Удивительная инерция.

Еще я сказал про словаков, что их в Америке четверть миллиона.

— И не перестают выселяться туда? — спросил Л. Н.

— Нет, переселение это даже усиливается в последние годы. Вот если бы русское правительство или общество сделало для них Сибирь доступной! — сказал я.

Л. Н.: Они сами должны отправить ходоков, например, в южную область Алтая, в Минусинскую область.

В 10.30 за чаем Л. Н. сказал мне, чтобы я почитал ему биографию Хельчицкого⁵.

— Прекрасно изложена, — сказал он, когда я читал. — Кто это написал?

— Яначек.

— Перепишите это, но надо исправить русский язык. Сходство судьбы Хельчицкого с Лао-тзе: истории их жизней неизвестны, а они оба основали высокие религии. О Хельчицком до середины прошлого столетия не знали, в словарях не упоминался.

Когда я читал Хельчицкого, переводя ex-abrupto* с чешского, затрудненно и с остановками, он не терял терпения, хотя, видимо, был ужасно уставшим и нездоровым, но все-таки слушал и следил за читаемым с большим интересом, спрашивая слова, которых не понимал.

1 февраля. После обеда. Приехавшая утром из Москвы Софья Андреевна рассказывала, что царь сказал Льву Львовичу: «Ваш отец — великий человек, но вместе с тем фантазер, например о земле».

Л. Н.: Я рад, что Лева ему сказал, чтобы бросил курение и питье. Это важное дело. Если он бросит, хорошо сделает. За ним перестали бы курить и пить придворные, офицеры и так далее.

— Царь торгует водкой, — сказал Л. Н., негодуя. — Это срамит его в глазах народа.

Про своего брата Михаила (бывший наследник) царь сказал, что тот не пьет и не курит.

Софья Андреевна говорила о Марии Львовне и Николае Леонидовиче, говорила, как скучно у них в Пирогове:

— Я бы повесилась. Не могла бы там жить.

Л. Н.: А я им завидую. Там тихо, а здесь вечная суматоха. Вчера был единственный день, что никто не приехал.

Софья Андреевна: Ну и сегодня.

Л. Н.: Сегодня ты приехала. Сашу ждем. Все-таки беспокойство.

Софья Андреевна спросила, что делать с брошюрами? Отдельно их записывать нельзя не потому, что трудно ей было бы это, а потому, что они

159

много места заняли бы в библиотеке; поэтому отдаст их переплести книгами.

Л. Н. посоветовал разложить отдельно по пакетам — английские, французские, немецкие, рассортировав их по годам, и так записывать их.

Софья Андреевна: Я так и делала, только год не обозначала.

Софья Андреевна каждые два месяца укладывает в библиотечные шкафы книги и брошюры, полученные за это время Л. Н. и не помещающиеся больше на подзеркальном и другом столе в зале. Их накапливается 100—200. Софья Андреевна вписывает их в каталог библиотеки. Так как с этим много хлопот, да и места для них не хватает, и шкафы все новые нужны, то Софья Андреевна тщательно выбирает, что записать в каталог, что, не записывая в каталог, связать в пачки и поставить в библиотечные шкафы, а что совсем бросить.

Среди брошюр Л. Н. увидал одну спиритическую и тут же рассказал анекдот, как при спиритическом сеансе у горничной пропал рубль. На другой день медиум заговорил и сказал, что если ничего не имеют против, то он просит этот рубль для него оставить.

Л. Н. к Юлии Ивановне:

— Письмо к Накашидзе отослали?¹

— Нет, плохо копировалось, оно еще в прессе.

Я: Я писал вчера Кипиани. Он мне оставил свой петербургский адрес, прося написать ему, как вы отзоветесь о гурийцах.

Л. Н.: Жаль, что мне вчера не сказали (Л. Н., наверное, писал бы ему, а не Накашидзе). Написали ему, что я с восхищением рассказываю про них и волнуюсь?

— Да.

Л. Н.: В Петербурге узна̀ют про них, он будет там рассказывать. Только интеллигенты этого движения не оценят, на них это не произведет должного глубокого впечатления, другое дело — манифестация на улицах Петербурга.

Я: Как духоборов: интеллигенция не оценила их.

Л. Н.: Интересно — интеллигенты доводят нравственные требования до крайности, ставят себе идеал: не платить податей, отказываться от денег, от воинской повинности — но не выдерживают. Народ же ставит себе средние требования, как гурийцы, с которыми идут и женщины, — ведь они идут вследствие давления, — но выдерживают.

Орлов: Когда духоборы узнают о гурийцах, будут жалеть, что эмигрировали.

Л. Н.: Да, духоборы отказывались от военной службы. Их наказывали за это, разоряли.

Л. Н.: Crosby пишет, что Kenworthy нападает на него за то, что он препятствует распространению его книг в Америке². У него мания преследования, как у Руссо. Он затеял дело против Моода, поссорился с Чертковым. Только меня оставляет в покое, только на меня не обижается.

Юлия Ивановна спросила, может ли отослать «Часовщика» Винеру.

Л. Н.: Неоконченный, только первые листы для образца шрифта, каким должно печатать «Круг чтения»³.

Вечером, в 10 ч., Л. Н. вышел гулять. Зная, что на деревне есть бешеная собака, я пошел за ним, захватив с собою палку, и шел шагах в пятидесяти сзади него. Возвращаясь обратно, Л. Н. увидал, что кто-то идет сзади, остановился и, когда я подошел, заговорил со мною про Хельчицкого. Сказал, что он отметил в статье Яначека места для «Круга чтения», но что хорошо было бы в эту статью ввести подлинные слова

160

самого Хельчицкого. А оба текста нельзя там публиковать. Спрашивал, много ли у нас самоубийств, сумасшедших? Позже, за чаем, спрашивал, какие болезни попадаются чаще всего в амбулатории? Когда я сказал, что туберкулеза мало, заметил: «Зато в Москве много».

Дома за чаем Л. Н. принес и дал мне английскую брошюру «Hidden Words»⁴.

— Вот о бегаизме, — сказал он. — Напыщенные слова. Посмотрите и сейчас увидите, что́ оно.

2 февраля. Перед обедом Л. Н. заглянул в амбулаторию. Спросил двух больных, что с ними и откуда они, и через две-три минуты ушел. Это он, гуляя и идя мимо, заглянул к нам. Мало больных.

В час дня приехал И. К. Дитерихс. В четверть второго вышел Л. Н. и беседовал с ним. Софья Андреевна записывала на отдельные карточки для библиотеки брошюры, которые Л. Н. выбрал, как более важные.

Софья Андреевна вспоминала журнал («Русскую мысль»?), что в год стоит 16 р. и что в нем нет ничего, а сколько хороших книг за эти деньги можно купить.

Л. Н.: Павленкова «Жизней замечательных людей» (по 25 коп.).

Иосиф Константинович рассказывал, что сестра¹ пишет ему из Англии, как они убиты известиями из России. Его родственники (дядя, тетя в Туле) — консерваторы, которые раньше ругали японцев, не находили им имени, говоря, что надо их уничтожить, теперь против войны, читают «Русские ведомости» и ругают правительство.

Л. Н.: Ругательства теперь общие, это заразительно, надо остерегаться...

— Читаете «Courrier Européen»? — спросил меня Л. Н. — Там статья об отделении церкви от государства в Японии. Сиогун² поддерживал буддизм, преследовал синтоизм. Когда одержал верх микадо — по синтоистской вере, наследник богов, — он стал поддерживать синтоизм и преследовать буддизм. Буддизм — глубокое нравственное учение, синтоизм — идолопоклонство. Вот это не к чести ваших японцев, — сказал Л. Н. Иосифу Константиновичу, который восхвалял японцев. — Еще там статья об исламе: об улемах³, которые соединяются в общества, чтобы противодействовать влиянию, которое производит слабый султан. От улемов можно ждать чего-нибудь, синтоизм не имеет будущности. Калиф замещает пророка! Микадо — наместник богов, у нас — мощи, царь, у католиков — папа! Как образованные люди могут терпеть все это! Мой знакомый был прав, говоря, что умереть легко, человек уходит из мира сумасшедших.

Л. Н. кратко рассказывал Иосифу Константиновичу о гурийцах, сказав при этом:

— Когда люди начинают сообща действовать, то становятся более нравственными; когда же люди становятся более религиозными, более нравственными, то соединяются к общей жизни.

Иосиф Константинович рассказывал про Куропаткина. Из Закаспийского края он выгнал всех поляков, служивших на железной дороге, евреев, у армян же отнял поставки на армию.

Еще Иосиф Константинович рассказывал про Туркестан и вообще про магометанские народы: какие они правдивые, не лгут, не клевещут друг на друга. Говорил, что какой-то его знакомый привез известие из Петербурга, что рабочих для депутации к царю будили ночью, одевали и уводили в полицию, а оттуда к царю. Царь встретил их бледный, с перекосившимся лицом, вынул бумагу, прочел речь, повернулся и ушел. Юлия Ивановна говорила, что Земский собор, по слухам, будет созван. Л. Н. ничего на все это не сказал.

161

Я передал Л. Н. известия об отказавшемся от военной службы Немраве⁴, которые Л. Н. очень тронули. Слов Л. Н. по этому поводу не помню, но смысл был тот, что такие личности, как Немрава, побуждаемые только внутренним убеждением, делают много добра.

Вчера, 1 февраля, вечером, Л. Н. сказал: «Иду писать воспоминания. Я решил ежедневно вечером по странице писать, хоть как-нибудь».

3 февраля. Л. Н. зашел нарочно ко мне в комнату спросить меня, как дела.

Л. Н.: Обыкновенно говорят: когда хорошо, тогда счастлив. А жить счастливо — это обязанность. Когда хорошо живешь, тогда жизнь хороша.

Приехал Хрисанф Николаевич. Говорил с Л. Н. про свое свадебное путешествие; сказал, что я отговариваю его ехать в Геную, а советую лучше поехать к словенцам и на хорватское (Адриатическое) приморье. Л. Н. одобрил мой совет.

4 февраля. «Как ваше здоровье? Как вы это скрыли инфлюэнцу?» — расспрашивал меня Л. Н. ласково и с видимым интересом.

После обеда я рассказал Л. Н., что в «Courrier Européen» от 10 февраля (н. ст.) напечатано, что великий князь Владимир получает от казны шесть миллионов франков в год, и, кроме того, у него четыре миллиона своих. Еще он получает в качестве члена Государственного совета семьдесят тысяч. Все Романовы, их тридцать (не считая царя), получают шестьдесят миллионов франков.

— Это уже прикрашено. «Courrier Européen» старается все худое в России преувеличивать. Я свободен от того, чтобы досадовать на подобные сообщения, чтобы интересоваться политикой и сенсационными известиями, — сказал Л. Н., радостно улыбаясь.

Видно было, что то, что он не читает газет, действительно облегчает ему жизнь.

— Я получил паспорт (заграничный), — заявил Хрисанф Николаевич.

Л. Н.: Поезжайте, серьезно, в славянские земли. Лизанька будет против, а вы все-таки только туда поезжайте. Италия, Ривьера — все это известно. А тут новые места, сохранившийся народ, интересный. Я бы, на вашем месте, туда поехал. Я благодарен Душану Петровичу за все, но особенно за то, что он поучает нас о славянах. Нам, русским, за исключением отдельных лиц, славянофилов, для которых это специальное изучение, о славянах мало известно, и мы должны спрашивать, сколько их, какие они, где они живут, и так далее. Все, что знаю о них, это по «Краледворской рукописи», которая, как оказалось, подложная¹. Но я так и думал с самого начала: так же, как и «О полку Игореве»². Это сочинено на гомеровский, эпический лад. Мне не нравятся и «Нибелунги», они не поэтичны. Старорусские же былины очень люблю: «Добрыня», «Садко», «Микула Селянинович», «Илья Муромец»... — И он вспоминал подряд много былин, так что стали искать в зале книгу архангельских былин³, но ее там уже не оказалось.

Л. Н., который в начале разговора стоял, присел к столу и перевел разговор на Диккенса, говоря, что читает его с чрезвычайным интересом и умилением, с радостью, почти наивной, особенно те места, где Диккенс описывает детей. Рассказывал смешные подробности. Юлия Ивановна хотела было помочь ему продолжить рассказ, но он остановил ее, прося не рассказывать того, чего он еще не успел прочесть.

— Там он (Диккенс) сидит в моей комнате, дожидается меня. Как хорошо! — сказал Л. Н. — Он любит слабых и бедных и везде презирает богатых. Странно, он часто описывает воров. Воровка отбирает у девочки ее одежду, дает ей старую шляпу; надевая шляпу, девочка зацепила ею за свои кудри. Воровка берет ножницы, хочет срезать у девочки волосы,

162

но удерживается, потому что вспоминает кудри своей дочери, когда та была маленькая⁴.

Кучер привез из Тулы огромную почту: около 12 повесток на заказные письма, больше 20 обыкновенных писем и столько же бандеролей.

— В молодости почта была мне приятна, теперь — нет, скорее боюсь, что принесет мне неприятные известия, — сказал Л. Н.

Ночью должна приехать Александра Львовна (вероятно, вместе с тетей и двоюродной сестрой), поэтому Л. Н. с Верой Александровной сговорились поехать ей навстречу, решали, сколько нужно будет саней, сколько кучеров...

Л. Н. ездил два раза им навстречу. Поезд опоздал. Приехали Т. А. Кузминская, М. А. Эрдели и Александра Львовна. Привезли известие, что Сергей Александрович убит бомбой в 3 часа пополудни в Кремле⁵. Убиты были Сергей Александрович, кучер и девочка, шедшая мимо. В здании Судебных установлений выбиты все окна.

Александра Львовна при этом рассказала про студентов, с которыми ехала, как они радовались и говорили, что это начало революции.

Л. Н. был потрясен этим известием; видно было, что он прямо физически страдал, говорил:

— Что же, после убийства Александра II лучше стало? Есть и были Треповы, которые вынюхают, засадят, перевешают участников убийства. Все: Лева, Стахович и так далее — учат, учат, а сами не умеют своих дел вести, не умеют самовар поставить, жить.

Говорили, что Лев Львович написал царю второе письмо, ждет ответа, только через месяц приедет сюда. Царь с ним согласен, и Лев Львович ждет, что его совет о Земском соборе будет иметь громадные последствия⁶.

Л. Н.: Царь со всеми согласен. Был у него Победоносцев, он сказал ему: «Я с вами согласен», после пришел Витте: «Да, я с вами согласен». Присутствующая жена (царица) говорит ему: «Как же ты согласен с ним, он ведь говорит противоположное Победоносцеву?» — «Я и с тобой согласен», — сказал царь.

Т. А. Кузминская говорила про Гапона.

Л. Н.: Его письмо к царю напускное, фразерское, противное.

Александра Львовна: Царь сказал Леве, что депутация рабочих чуть не растрогала его...

Л. Н.: Царь не должен был принимать депутацию рабочих. Да она и не имела права на это, разве ей доверил это стомиллионный народ? После нее могли прийти депутации извозчиков, потом... всех их принимать?!. Для этого есть известная форма: у царя свои <формы> управления, через них он должен узнавать волю народа. Я эти формы не одобряю, но царь-то должен придерживаться их. Когда пришла депутация к Людовику XVI, женщина, вроде нашей курсистки, надела ему фригийскую шапку на голову и велела отплясывать «Карманьолу». С трудом растолкали толпу.

Александра Львовна рассказала со смехом, как один из офицеров, командовавший отрядом, стоявшим на улице, поднял курсистку на лошадь и отколотил.

Л. Н. остановил ее, прося не рассказывать об этом, и быстро переменил разговор, видимо, ему неприятный. Был уставший, ужасно расстроенный, глаза у него блестели, как в лихорадке, и глубоко ввалились.

Наверное, никого в России это известие (об убийстве Сергея Александровича) не заставило так задуматься над судьбой страны, как Л. Н-ча.

— Ужасная вещь! — восклицал он несколько раз в разговоре с Софьей Андреевной.

5 февраля. Утром уехали Кузминская и Эрдели в Кочаки, ночью — Хрисанф. Утром вместе с Хрисанфом смотрели «Порку» Орлова¹.

163

Орлов: Я спросил Льва Николаевича, согласился ли бы он идти от имени крестьян в Земский собор. Ответил, что да, пошел бы². Однако убийство Сергея Александровича как подействовало на Льва Николаевича! Когда убили Гумберта³, писал, чему тут удивляться, убивают же Ивана, Сидора, к этому ведь приготовляют солдат...

Л. Н. сказал по поводу этого убийства (Сергея Александровича):

— Ужасно, хуже будет.

Т. А. Кузминская рассказывала про стачку рабочих. На Путиловском заводе было отлито 500 пушек, и нужно было что-то с ними сделать раньше, чем они остынут. Просили рабочих закончить работу. Отказались. Так что пушки нужно было снова кинуть в плавку. У Суворина семь дней не печатались газеты⁴. Водокачка сильно охранялась полицией. Хотели ее уничтожить.

Л. Н.: Тенишев здесь высказывал мнение из лагеря Трепова, что Мирский должен был накануне 9 января поставить войска на заставах, не впускать рабочих. Сделали бы это, не было бы кровопролития.

Л. Н. думает, что это интрига против Мирского.

Орлов: Английское ярмо не так тяжко, как русское. Английское правительство не вмешивается в дела веры.

Л. Н.: Английское правительство такое же скверное, как наше. Вот «The Shame of Nineteenth Century. A Letter to the Times», 24 декабря 1900 by Blunt, — и Л. Н. прочитал из этого «письма» вслух, как английское правительство разорило богатую сто лет тому назад Индию, Китай, Африку⁵.

— А Тибет — какая это мерзость! — говорил Л. Н. — Тибетцы не соглашались впустить к себе иностранцев. Английское правительство послало им какую-то телеграмму. Они не отвечали. Тут оно почувствовало себя обиженным и сейчас же выслало посольство с войсками, которые убили тысячи тибетцев* ⁶.

Кузминская: Когда пал Порт-Артур, я плакала. Тебе как было?

Л. Н.: Мне было обидно. А вижу молодых людей, которым это нипочем. Саломон говорил, что заграничные русские революционеры радуются поражениям русских войск. Он удивляется этому.

— Как же, по-твоему, не следовало сдавать Порт-Артур? — спросила Т. А. Кузминская.

Л. Н.: Я сам был военным. В наше время этого не было бы. Умереть всем, но не сдать.

Потом говорили о настроении русской интеллигенции.

Кузминская рассказывала очень хорошо. Между прочим, говорила про семейство Челышевых, тульских старосветских помещиков, про их детей, сына и дочь (16-ти и 15 лет), что они одеваются не по моде. Старшая дочь не замечает своей красоты и не заботится о ней и вообще о своей внешности. Она учит 20 детей, лечит (крестьян), по вечерам сама учится.

Л. Н. это было приятно. Он расспрашивал подробности про них.

Заговорили о военных. Кузминская говорила, что солдаты обожают Куропаткина, т. к. он очень заботится о них: два раза в день они получают горячую пищу, получают одежду, обувь. Л. Н. подтвердил, что госпитали хорошо обставлены.

Андрей Львович говорил, наоборот, что Куропаткина не любят. Кузминская ужасалась русским поражениям.

Л. Н. рассказал, что́ было в войне 1805—1807 гг., что́ во Франции 1870 г. Поражение было для Франции даже выгодным.

164

— Все занимаются теперь политикой, — сказал Л. Н. — Это самое легкое. Саша говорила, что Лева весь занят ею (политикой). Дома он не в духе и резок. А важно жить хорошо, правильно направлять свою жизнь, важно то, как относиться к лакею, ребенку. Соответственные формы сами вытекают из жизни (личностей).

За обедом рассказывали о попутчиках Александры Львовны — технологах, которые обсуждали убийство Сергея Александровича, говорили, что они подозрительны.

Л. Н.: Надо читать Дебогория-Мокриевича⁷, чтобы знать, как такого рода убийства осторожно и тайно подготавливают.

Потом перешел на Французскую революцию.

6 февраля. Воскресенье. Утром приехал И. И. Горбунов с первой корректурой «Круга чтения». С 9 до 9.45 беседа в столовой Л. Н-ча с Иваном Ивановичем главным образом об убийстве Сергея Александровича. Иван Иванович рассказывал, что он созвал друзей поговорить о теперешних событиях, и, когда заявил им, что не заодно ни с правительством, ни с революционерами и либералами, жена первая выразила согласие с ним. На другой день он получил письмо с упреками, почему он не помогает либералам и революционерам.

Л. Н.: Я тоже получаю подобные письма, только меня причисляют к Каткову. В такие времена искушения надо соблюсти свое я. Я за бога и ни за правительство, ни за либералов. Люди пренебрегают одной вещью — своим я, которое свободно. Все делают планы, как осчастливить других, а про свое я забывают. Я живу в счастливых условиях и продолжаю именно в интересах освобождения блюсти и развивать свои мысли, которые позже, когда наступит время, будут полезны.

Л. Н. получил письмо из Москвы от Евгения Чирикова; он негодует на то, что Л. Н. сказал английскому корреспонденту, что надо совершенствовать самого себя и что «никакой свободы рабочим не надо». Он упрекает Л. Н., что ему, барину, в Ясной Поляне очень удобно совершенствовать себя, но будь он прикован к тачке, будь он в тюрьме, голодай он, тогда он почувствовал бы гнет правительства¹.

Горбунов рассказывал о предстоящем процессе Ростовцева из-за распространения сочинений Л. Н. (особенно изданий Черткова). Защитником должен быть Муравьев. Это будет первый суд гласный².

За завтраком Л. Н. читал вслух из корректур «Круга чтения». Прочел из Торо: «Торопитесь читать хорошие книги», и затем из Шопенгауэра, который ругает скверные книги³.

Л. Н.: Он мастер ругать.

— Не могу даже высказать, какой я свободный с тех пор, как я перестал читать газеты, — сказал Л. Н.

— Даже журналы не читаешь? — спросила Кузминская.

— Даже журналы. Есть Диккенс, Гюго, Эмерсон, Чаннинг.

— Но эти скучны.

— Мне не скучны, — сказал Л. Н., — меня они интересуют. А современных — Горького, Андреева — не стоит читать. У меня выписано 30 рассказов Чехова, из них есть хорошие детские — «Детвора»⁴. Один из них сильный, но грязный — «Ведьма». Напоминает Лермонтова «Тамань»*.

165

УГОЛОК КАБИНЕТА ТОЛСТОГО
С ПОРТРЕТОМ ДИККЕНСА

Фотография В. Шафенберга, 1970

Музей-усадьба Ясная Поляна

«Как вчера, так сегодня Л. Н. читал Диккенса и хвалил его «Диккенс — мировой гений». «Там он сидит в моей комнате, дожидается меня. Как хорошо!», — сказал Л. Н.». — Записи от 3, 20 января и 4 февраля 1905 г.

Кузминская спросила:

— Что читать?

Л. Н.: Достоевского, у него есть шедевры — «Записки <из Мертвого дома>». Гоголь хорош.

После полудня мы гуляли с Верой Александровной. Вечером, после обеда, Л. Н. читал вслух «Душечку» Чехова, со смехом и с грустью. Два раза переставал из-за смеха и давал Ивану Ивановичу, чтобы тот читал. Конец же с трудом дочел до конца, так сжимало ему горло от грусти. Он встал, немного отошел, вытер слезы. Потом прочел свое предисловие к «Душечке». Опять был тронут до глубины души. Читая, в чем призвание женщин, чего мужчины не могут (самопожертвование), чуть не зарыдал и кончил со слезами. Кузминская одобрительно высказалась об этом свойстве женщин.

Потом Л. Н. спросил, не будет ли обидно почитателям Чехова, что он пишет про него: что он хотел высмеять женщину, но бог поэзии взял верх и он описал ее прелесть, самопожертвование⁶.

Софья Андреевна: Позволят ли наследники Маркса перепечатать «Душечку»?

Л. Н. долго не отзывался на это; только значительно позже, когда все стали расходиться, сказал Ивану Ивановичу:

166

— Напишите им, что я им даю свое предисловие взамен права напечатать «Душечку». Попов (корреспондент «Руси») бегал к издателям по этому поводу. Они требовали, чтобы я сам, лично, обратился к ним за разрешением; мне же это неловко⁷.

Л. Н. по утрам в 8 часов занимается гимнастикой.

С 10 до 11.30 говорили про декабристов.

Л. Н.: Декабристы были намного сильнее теперешних либералов и революционеров: имели на своей стороне войско.

Кузминская рассказывала, как газеты удручают ее мужа.

Л. Н.: А мне как легко без них. Старый я человек, привычка читать письма и газеты за утренним кофе была у меня всегда сильна. Я думал, трудно будет отвыкнуть. Решив, однако, не читать, как раньше не курить, стало даже приятно.

Потом Л. Н. спросил Кузминскую насчет гулльского инцидента. Она утверждает, что все русские, с Кладо во главе, которые дежурили в ту ночь, видели собственными глазами, что там были японские миноноски⁸. Сын Кузминской рвется на войну и отправляется с третьей эскадрой. Ее зять тоже хочет ехать.

Л. Н.: Так и следует, раз они солдаты. Но трудно теперь отыгрывать. Надо сознаться, война проиграна, и покаяться, что в нее пустились.

Л. Н. хвалил Ивану Ивановичу рассказ Наживина «В сумасшедшем доме», потом передавал ему темы 28 задуманных рассказов.

— Вот какими мечтами занимаюсь, — сказал Л. Н. — Поша мне верно говорил, что это были бы колокольчики, привлекающие внимание.

7 февраля. С Верой Александровной ездили в Тулу Т. А. Кузминская и М. А. Эрдели, смотрели «Порку» Орлова, а потом в кабинете Л. Н. снимки с других картин Орлова. Удивлялись некоторым лицам, где их подобрал. За «кабатчиком» для картины «Освящение кабака» он ездил в Тамбовскую губернию. Снимки с его картин «Освящение кабака» и восьми других висят в кабинете Л. Н.

— Я не знаю ни одного живописца, который бы так знал и воспроизводил русский народ, как Орлов, — сказал Л. Н.

Этот Орлов совсем серьезно говорил вчера, что он должен будет искать себе какое-нибудь место при железной дороге, чтобы прокормить семью (шестеро детей, шести — шестнадцати лет, приемыш, мать, теща, иногда и шурин с пятью детьми). Стыдно России! Третьяковская галерея перестала покупать его картины, но покупает декадентские!

Вчера вечером приехал к Л. Н. корреспондент «Matin» — француз Бурден¹. Когда он уезжал сегодня, Л. Н. сказал ему: «Dites à Pétersbourg que je suis tranquille. Je tiens avec Pascal, qui a dit: «Il y a des gens qui savent et sont tranquilles; il y a des gens qui ne savent pas, et ils sont aussi tranquilles; il y a des gens qui croient qu’ils savent, et ils bouleversent le monde»»* ².

Корреспондент этот рассказывал, что после убийства Сергея Александровича царь отмахивается от всего и бегает от людей, как будто с ума сходит. Хоронить великого князя будут в Кремле, так как в Петербурге боятся его хоронить (от Зимнего дворца до Петропавловской крепости далеко). Владимир, Алексей, Мария Федоровна, Победоносцев, Трепов, Лопухин получили угрожающие письма.

Л. Н. пересматривал с Иваном Ивановичем корректуру «Круга чтения». Л. Н. позвал для этого случая и меня к себе в кабинет, чтобы я, присутствуя, запомнил из сказанного Иваном Ивановичем то, что Л. Н. мог бы забыть.

167

Уехали Т. А. Кузминская, М. А. Эрдели, И. И. Горбунов и корреспондент «Matin».

8 февраля. За ужином Л. Н.:

— Написал я письмо французу, корреспонденту «Matin», чтобы он не писал про гурийцев, чтобы не повредить им¹. Еще если бы он сам от себя писал, но он это свяжет со мною. Вот он будет в Москве на похоронах Сергея Александровича.

Софья Андреевна: Французы бывают живые, милые, а этот был какой-то деревянный. Теперь мы остались без гостей. После таких милых гостей, как эти (Татьяна Андреевна, М. А. Эрдели), грустно, их никто заменить не может.

Приехал Петр Алексеевич (Сергеенко) из Петербурга, привез письмо Льва Львовича к матери, записанное в его записную книжку. Софья Андреевна пожелала иметь его в переписанном виде. Вера Александровна взяла записную книжку и пошла его переписывать. Л. Н. ей вслед: «Не смотри, секрет!» (планы Льва Львовича).

Петр Алексеевич рассказывал, что убийство Сергея Александровича не произвело в Петербурге никакого эффекта; после 200 убитых (9 января) интерес исчерпался. Еще рассказывал про Гапона, о котором писал Файнерман Л. Н-чу, что этот человек не революционер, не баррикадист и не религиозный².

Сергеенко: Правда, что в нем нет ничего христианского. Он ведь священник, а человек легкомысленный. Когда ему было 26 лет, у него умерла жена, и в него влюбилась великая княгиня и хотела сделать архиереем. После этого его послали в монастырь в Крым.

Л. Н. опять говорил:

— Как хорошо не читать газет, скольких огорчений избегаешь! Я вчера говорил Ивану Ивановичу: «Сколько злобы и ненависти в газетах. Если бы человек мог уменьшить их, тогда бы хорошо, он сделал бы свое, а так хоть не надо их слушать, не осквернять себя». Я перестал читать газеты. Вчерашний случай побуждает меня к тому, чтобы не принимать и корреспондентов. А хорошо бы перестать читать и письма.

Л. Н. говорил П. А. Сергеенко о деле Ростовцева и Н. Н. Иванова, которое должно разбираться в этом месяце в Воронеже.

Л. Н.: Ростовцев — старик, только добра желающий. Прокурор это знает. Вчера я читал обвинительный акт. Как он подло сочинен!³ Кто же поступает подлее: те ли, которые в Петербурге стреляли в рабочих, или эти судьи, прокуроры!

Горбунов рассказывал, что забастовавшие железнодорожники Виндаво-Московской дороги заявили между прочими требованиями и то, чтобы срок работы ряда чиновников был бы сокращен с шести до пяти часов. Это передавал Л. Н. другим, как пример того, куда ведет сокращение рабочего времени, о котором крестьяне и знать не желают, исполняя в страдную пору свой осмысленный труд до изнеможения.

Л. Н. чрезвычайно вежлив, не любит беспокоить напрасно. Входя в комнату, всякий раз стучится и извиняется за беспокойство. Принимая в моей комнате шведа, извинялся, что он позволил себе позвать его ко мне. Услуги неохотно принимает. За подарок охотно одаривает, например: меня — за Холарека, Фролова — за ножик, вдову Маркса — за «Душечку».

9 февраля. За завтраком Софья Андреевна читала из газет, что их знакомый, Н. В. Теплов, убил своего пятилетнего сына, а потом себя. В письме, которое он оставил, пишет, что он занимался наукой, но что в том положении, в каком он находился, он не может служить науке, а для того, чтоб его сын не страдал (неврастенией, как отец), он убил его¹.

168

Л. Н.: Прямое сумасшествие! Представить себе, что он должен в науке что-то сделать и что пятилетнее дитя — неврастеническое! Надо жить естественно, неврастении не будет!

Под вечер я ездил в Бабурино. Вез меня Федор Еремычев. Я спросил его, как он познакомился с графом. Он рассказал, что 24 года тому назад его отцу машина оторвала ногу, когда он в пьяном виде шел по рельсам. Л. Н. отправил его в Тулу, платил за него в больницу², нанимал рабочих для его полевых работ, корову дал, похоронил.

— Мне тогда полтора года было, — говорил он. — Заботился о нас, как отец родной.⁴ И с графиней к нам ходили.

— На картине Н. В. Орлова «Порка» палач — дурачок. Почему это? — спросила В. А. Кузминская.

— Все они дураки, — сказал Л. Н. — А у нас учат на уроках закона божия учителя, пресса, что палачи — это люди, как следует.

Наживин писал Л. Н-чу: «Вот было бы хорошо, если бы вы составили для детей программу чтения — список лучших книг, переход от самых детских к все более и более трудным, так, чтобы все нужное для истинной жизни знание ребенок и юноша мог получить дома»³.

10 февраля.

Сергеенко: Вы не ходите гулять со Львом Николаевичем?

Я: Нет, он ведь тогда думает.

Сергеенко: Да, Лев Николаевич тогда создает свои сочинения. Знаете, вы — первый врач здесь, к которому Л. Н. относится дружески. Гетгофт был совсем противоположных взглядов.

За ужином Сергеенко рассказывал, что японцы стреляют по русским позициям у Мукдена из тех пушек, которые они забрали в Порт-Артуре; что они обошли русских на 300 верст к северу; что свои позиции, которые должны были брать русские, они поливали ночью водою, затем замаскировывали лед и расстреливали на нем штурмующие русские полки; что сами они почти не имеют кавалерии, русская же кавалерия среди холмов не может быть использована.

Л. Н.: Давно я говорил, что кавалерия не нужна. Штурмы немыслимы, картечью их отобьют. Нужно только немного казачества для разъездов.

Зашла речь о Диккенсе. Сергеенко спросил Л. Н.: читая его теперь, вспоминает ли он первое впечатление от него?

Л. Н.: Нет. Он для меня точно новый. В молодости я прочел его, зачитывался им, как Руссо, Шопенгауэром.

Сергеенко: Не он ли имел на вас главное влияние?

Л. Н.: Нет, Стендаль, как я уже много раз говорил.

Сергеенко: Вы были у него (Диккенса) в Англии?

Л. Н.: Не посмел, да и плохо говорил я по-английски. (Поехал я на Запад с целью узнать о воспитании.) Это теперь так: если жена не нравится, женятся на другой; если хотят узнать человека, идут к нему без стеснения. Видел я Диккенса в Большой зале, он читал о воспитании¹; я тогда разговорный английский язык мало понимал, знал его только теоретически, читая.

Потом еще с Александрой Львовной и Юлией Ивановной припоминали почти всего Диккенса, причем Л. Н. постоянно восклицал: «Как хорошо, как хорошо!»

Л. Н.: Тургенев — он часто ошибался — прочел критику на Диккенса в «Athenæum» (был такой английский литературный журнал) про описание Диккенсом сбора винограда под Mont Cervis и по этой критике судил, что он деланный, пишет манеры ради. А именно это описано хорошо. Критик так написал, и Тургенев дал себя обмануть. Колечка Ге верно сказал, что критика — рассуждение глупого об умном. Диккенс — гений, раз в сто лет родятся такие, его же критик давно забыт.

169

Я спросил Л. Н., не думает ли он, по совету Наживина, составить дальнейшее чтение для молодежи, продолжение его «Книг для чтения»?

Л. Н.: Да, это бы мне хотелось. Это нужнее, чем спектральные анализы. Но при составлении «Книг для чтения» я не руководствовался никакой идеей, никакими религиозными соображениями.

Сергеенко: В «Круге чтения» много о любви. А слово «любовь» выражает различное. Надо бы и различные слова, например: «предпочтение».

Л. Н.: «Предпочтение» — отношение любовей. Этого нельзя. Язык нельзя переделать. Он веками образуется. У французов для любви к богу слово «charité» — тут в сторону к милосердию.

Сергеенко: Нельзя «любить колбасу», у немцев для этого другое выражение.

Сергеенко показывал свою коллекцию фотографий и картин, изображающих Л. Н., и также и групп с ним. 1 500 штук². Он возмущался тем, что Суворин опубликовал портрет Л. Н., подписав: «Наш Лев Николаевич». «Это неуважение к личности Льва Николаевича. Это он сделал за 30 сребреников, чтобы продать на 1 000 экземпляров больше!»

После ужина Софья Андреевна читала вслух из газеты, что в Баку мусульмане напали на армян, сотни человек ранили³.

Л. Н.: Это кровная месть.

Л. Н. (мне): Видели ли вы книгу о назаренах?⁴ Хорошая книга. Кто это Ольховский?

Я: Бонч-Бруевич.

Софья Андреевна прочитала в газетах, что какая-то великая княгиня (имени я не расслышал) приехала на похороны Сергея Александровича.

Л. Н. ее вспомнил, говорил, что она была хорошая девица.

— Я поступил, — сказал он, — когда знакомился с ней⁵, не так, как полагалось: она подала мне руку, я пожал ее, а полагалось поцеловать руку. А я этого терпеть не могу. Теперь ей 45 лет. Она выставила свои бриллианты — им цена семь миллионов — в пользу раненых. Должна была бы продать их за полмиллиона, а деньги пожертвовать.

После обеда Л. Н. попросил меня сравнить корректуру «Круга чтения» с черновиком. Под некоторыми мыслями нет подписей, про одну из мыслей вспомнил, что она — Сенеки. Просил, чтобы я сравнил и проставил подписи.

Пока я сидел в соседней комнате за этой работой, Л. Н., Сергеенко а Юлия Ивановна разговаривали в столовой.

— Как хорошо на свете жить! — воскликнул, вздохнув, Л. Н.

— Действительно?— спросил Сергеенко.

— В самом деле, мне прекрасно.

Сергеенко вспомнил, что читал в газетах о том, сколько фазанов застрелил Вильгельм II; что он в общей сложности потратил на это год жизни.

Тут Л. Н. вставил:

— А я на лошади проездил несколько лет: с 17 лет до сих пор в среднем по три часа в день, в молодости по восемь — десять часов, выходит семь лет. И не жалею об этом. Самое лучшее. Отлично идет душевная работа.

Сергеенко: Лучше, чем пешком?

— Пешком устаешь.

— А править лошадью не отвлекает?

— Нет, на велосипеде отвлекаешься. Нынче ехал из Дёминки лесом пять верст к Козловке и к Овсянникову. Как хорошо! Но нужно было смотреть на дорогу, везде были ямы, а лошадь их боится.

Потом Л. Н. прочел письмо крестьянина о современном положении России. Просит Л. Н-ча опубликовать его вне России.

170

11 февраля. С утра был здесь Luis Morote, петербургский корреспондент «Heraldo di Madrid», самой распространенной мадридской либеральной газеты, член парламента. С ним переводчик из Петербурга. Мороте — благородный, располагающий к себе человек, держит себя с достоинством. У него красивое смуглое лицо с большими карими глазами. На вид ему лет 40.

За обедом Л. Н. о них:

— Я их боялся. Я думал, что наложу себе замок на рот, но они были интересны. Мне испанец симпатичен. Он член парламента. Образованный, гораздо образованней, чем многие английские корреспонденты. Я спросил его про Генри Джорджа — он знал, все читал. Назвал министра, который подал проект об обобществлении земли и который вследствие этого должен был подать в отставку. Молодцы испанцы! Есть один испанский писатель — предшественник Генри Джорджа.

Л. Н. попросил, чтобы ему выслали его сочинения*.

— У них процветает католицизм, — говорил Л. Н. — Социализма в Испании почти что нет; в парламенте нет ни одного социалиста, а анархисты есть, в парламенте их трое, они мирные анархисты, без насилия. Они против консерватизма, католицизма, милитаризма; проповедуют крайние взгляды анархизма. Так, как у нас в России. Во время кубинской войны погибло 200 000 — это много на 20 миллионов жителей. Колоний у них теперь нет. С миром, говорящим по-испански, они в близких сношениях. Он был на Кубе во время последнего восстания и говорил против войны¹. За это на него так озлобились, что он только чудом спасся. Это было в начале войны. Испанцы — самобытный народ.

— Как досадно, что предисловие к «Кругу чтения» потеряно, — сказал Л. Н. — Не найдется ли оно у Черткова? Вот следовало бы переписывать в двух экземплярах.

В полдень уехал Сергеенко (пробыл здесь три дня); вечером — Орлов (гостивший три-четыре недели) и приехавшая сегодня баронесса Боде.

Вечером Л. Н. дал мне корректуры «Круга чтения»; в 11 часов ночи беседовал с баронессой о политике. Она говорила, что теперь Россия не удовлетворится Земским собором, а будет требовать конституцию. Тогда анархистам делать будет нечего.

Л. Н.: Анархисты будут и против конституции, но либералы останутся без дела. Я читал подлинный следственный материал по делу декабристов². Пестель был за республику. Анархисты и против республики. Matthew Arnold в своем описании путешествия по Америке пишет: «Я хвалил американцу их правительство. Американец ответил: «Наше правительство хорошо тем, что оно отсутствует (не вмешивается). У вас всякие обязательства, пережитки: король и т. д. Наши общины, округа, штаты сами собой управляют»».

— Не знаю Тёккера (Tucker). В последнем номере «Свободного слова» есть о нем³, надо прочесть, чтобы иметь о нем понятие.

Когда баронесса Боде уезжала, Л. Н. сказал ей:

— Говорите поменьше о политике.

12 февраля. Суббота. Холодный день. Иней. Л. Н. проехал верхом 20 верст.

За обедом Л. Н. сказал:

— Завтра Гольденвейзер отвезет корректуру «Круга чтения». Иван Иванович сам должен приехать. Я обещал ему выслать эту «неделю», хотя и не кончил еще. Хотелось бы новые «Недельные чтения» написать.

Л. Н. получил письмо из Москвы от младшего Вогюэ с вопросом, может

171

ли он приехать? Л. Н. телеграфировал ему, что да¹. Александра Львовна спросила:

— Ты примешь его? Я его бы не приняла.

— Да, приму. Я перед его отцом виноват. Он писал мне, а я ему даже не ответил².

Приехал Илья Львович.

Илья Львович: Ночью Стессель проедет через Тулу. Какого ты мнения о Стесселе? Дурно поступил, что отдал Порт-Артур?

Л. Н.: Дурно. С военной точки зрения, нельзя так делать. Охота — глупая и дурная вещь. Из-за лисицы сломать ногу лошади — дурно, но если уже идешь на охоту, то нельзя лисицу прозевать.

— Будет революция.

— Она уже есть.

— Весной (через месяц-два) будут восстания мужиков против помещиков. Землю возьмут, помещиков вырежут.

— Этого не будет.

— Да, ясенские из уважения к тебе этого не сделают, другие же сделают.

— Нет. Мужики не станут этого делать. Поднять можно загипнотизированных фабричных рабочих (но не мужиков).

— Социалисты бьют на землю, проповедуют национализацию.

Илья Львович рассказывал, что когда он высказался на одном собрании, что желал бы, чтобы перемена совершилась мирным путем, то против него все поднялись, особенно социалисты. Говорят, что надо убить еще. 40 лиц: великих князей, Победоносцева, Трепова.

Юлия Ивановна сказала мне, что Л. Н-чу надоел «Круг чтения», что он должен его кончить к сроку — как только начнут приходить корректуры, а ему хотелось бы еще вписать свои новые дни.

Л. Н.: Lucy Mallory — спиритка, а как хорошо пишет!³ Нужно писать сжато, но так, чтобы все было высказано.

Когда приезжали гости, все рассказывали, что́ нового в Петербурге и Москве. И в письмах тоже были такие новости, о которых в другое время пишут лишь в газетах. Мне было жаль покидать вечером общество, Я часто дремал от усталости.

13 февраля. Был с Александрой Львовной в Крутом у двух больных. Как они нам были благодарны. Я чувствовал себя счастливым после сделанной работы. Оттуда поехал в Малахово к больной бабе. Из Пирогова слышен хоровод — мощные, веселые песни! По дороге домой мы два раза заблудились. Холодно, темно, но тихо; глупая лошадь все сворачивала с дороги. Дома мы нашли младшего Вогюэ.

Л. Н. уронил корректуру «Круга чтения» и никак не мог привести ее в порядок. Отдал ее Юлии Ивановне.

— Говорят, — сказала Юлия Ивановна, — что в некоторых практических делах он очень неловок. Когда у него теряется страница из работы или из корректуры, он приходит в отчаяние, не знает, что делать, волнуется и удивляется, как это другие находят. В иных же делах он, наоборот, очень практичен; например, в Крыму (во время болезни) он нашел способ, как его поднимать, держать, перекладывать с постели на кресло и т. п.

С 10.30 вечера Л. Н. был с Вогюэ. Вогюэ говорил о Дрейфусе.

Л. Н.: Я задумывался над тем, почему несправедливость по отношению к Дрейфусу волнует людей, а ужасы, совершаемые в дисциплинарных батальонах и тюрьмах, в Neuilly, возле Парижа, — нет. Их не видят, не знают о них.

Младший Вогюэ не знал ни о существовании французских дисциплинарных батальонов, ни о тех жестокостях, которые там творятся.

172

Л. Н.: Le catholicisme en France m’étonne. Bourget, monsieur votre père, Brunetière sont des catholiques*.

Вогюэ объяснил, почему его отец — католик. Это оттого, что его предки были ярыми католиками, c’est de l’atavisme**.

Потом Л. Н. говорил о борьбе французского правительства с конгрегациями и удивлялся тому, что оно поступало «contre la liberté, contre le principe de la liberté»***. Он осуждал его образ действия.

Вогюэ рассказывал Л. Н-чу что-то о французской армии, о том, из каких слоев набираются офицеры. О том, что приверженцы Дрейфуса стояли за конгрегации; что его отец очень уважал Льва XIII.

У Л. Н. сегодня было много работы с корректурой «Круга чтения». Он спешил с нею, обещал ее сдать Ивану Ивановичу не позднее сегодняшнего дня, хотел сдержать слово, но в то же время хотелось ему написать вместо «Часовщика» и еще некоторых «чтений» новые рассказы.

Как у Толстых часто говорят про лошадей и собак, интересуются их жизнью! Л. Н. знает до тонкости нрав своей лошади, на которой ездит, и собак, которые его сопровождают. Александра Львовна тоже. Сегодня она была не в духе, т. к. Жучку искусали собаки.

Поздно вечером Л. Н. передал Юлии Ивановне письма. Последнее время приходит очень много писем. Позавчера Вера Александровна привезла с тульской почты по 18-ти повесткам 18 заказных писем! Многие просят автограф. Просьба исполняется только в тех случаях, когда посланы марки. Некоторые просящие автограф даже и свои письма посылают без марки. Л. Н. объяснил Вогюэ, что иногда отправка писем обходится в два рубля, посылка автографов всем обошлась бы в 100 р. Этих денег хватит бедной семье на год жизни.

14 февраля. За обедом Вогюэ, Л. Н., Александра Львовна, Юлия Ивановна.

Л. Н. рассказывал:

— Ехал я на лошади. Ничего не видел, слышу визг, потом хрипение Жучки: напала на нее собака. Повернул к ней, но уже один добрый человек освободил ее. Она бежала, голова в крови, вся искусанная, на трех ногах. Белка — рядом с ней, голова в голову, и так все время, до самого дома, словно сочувствовала ей.

Александра Львовна: Душан Петрович удивляется, что у нас много о животных говорят. Теперь опять.

Л. Н. прочел изречение Шопенгауэра, помещенное в «Круге чтения»: «Думать, что животные не чувствуют, и не сочувствовать им — важнейший признак варварства»¹.

Л. Н. разговаривал с Вогюэ по-французски. Вогюэ, перебивая Л. Н., задавал ему разные незначительные вопросы. Говорили о Тургеневе, Достоевском (знакомых его отца), о Киселеве (после́ в Париже в 50—60-х гг.). Вогюэ говорил, что Тургенева трудно переводить на французский язык. Льва Николаевича легче, и спросил:

— А как с французского на русский?

Л. Н.: С французского на русский трудно, с немецкого легче.

Л. Н. жаловался на трудности с корректурой.

Л. Н.: Я делаю маленькие и большие усилия не сердиться. Иван Иванович обещал заняться корректурой «Круга чтения», Павел Александрович тоже, а корректура самая скверная — полна ошибок, местами непонятна, надо сличать с черновиком, подыскивать, так как даже дни перепутаны. Совсем устал. Много марал.

173

Л. Н.: «Божеское и человеческое» потерялось. Чертков его не получил².

Юлия Ивановна: Отсылал его Павел Александрович.

Л. Н.: Предисловие к «Кругу чтения» потерялось.

Александра Львовна: Что же, копии нет?

— Нет.

— Так у Черткова должна быть.

— Предисловия не так жаль.

Вогюэ: Вы любите Шопенгауэра?

Л. Н.: Да.

Вогюэ (Юлии Ивановне и Александре Львовне после черного кофе): А, вы в волан играете, я это очень люблю.

Александра Львовна плохо видела, пошла за очками.

Л. Н. (Вогюэ): Remplacez-la...* В волан играть — надо быть не эгоистом, хорошо подавать.

Видя усталый вид Л. Н-ча, я спросил его, как он себя чувствует.

Л. Н.: Чувствую себя усталым, дурное расположение духа, усталость, сонливость. Работа не идет, а ее много. Потому и сержусь. (Намек на то, что говорил только что об Иване Ивановиче и Буланже.)

Странно слышать англичан, австралийцев, французов, шведов, разговаривающих с Л. Н. по-русски. Как мир движется! 50 лет тому назад для французов существовал один город (Париж) и одна нация (своя). Немцы их копируют со времен Бисмарка.

Выйдя из своего кабинета, Л. Н. прошелся по зале, поиграл в волан. Потом сел за круглый стол. Вогюэ подсел к нему. Заговорили о Золя.

Л. Н.: Я читал «Germinal», «La Terre», а больше не читал. Boyer мне больше нравился, чем Legras³.

Каким-то образом перешли к вопросу о гонорарах. Бурже получает за роман 30 000 франков от журнала, а кроме того еще от издателя книги.

Л. Н.: Тургенев, Достоевский получали 100 рублей за лист.

Вечером, от 9.30 до 11, за чаем, разговор по-французски (изредка Л. Н. по-русски).

Л. Н.: Правда ли, что офицеры получают по 200 франков?

Вогюэ: В провинции так — 240, в Париже — свыше 300. На это можно жить... но трудно. Капитаном можно стать лишь через десять лет.

Не знаю, в какой связи, Вогюэ начал рассказывать, сколько он получает в месяц от отца.

Л. Н. ему сказал:

— Кант говорит, что есть только одно настоящее наслаждение — отдых после труда (прогулка или музыка); блага, получаемые за деньги, — это не настоящее наслаждение⁴.

Вогюэ: Я, к сожалению, не богат.

Л. Н. ответил ему, что богатство не нужно. На что Вогюэ сказал:

— Автомобили, путешествия — ведь это полезно.

Л. Н.: Чтобы проводить время не скучая. Я, слава богу, живу в деревне. В большом городе не стал бы жить.

— Cela enlise**.

— Меня бы тоже enliserait***. В большом городе деньги потеряли цену. Мы с Тургеневым обедали у Дюссо, счет — 12 рублей. На эти деньги в деревне купишь корову, молодую лошадь. Я заплатил Растопчину 25 рублей за Лидию (кличка лошади). «Le sou — est le travail des autres»****.

174

Л. Н.: Памятник Виктору Гюго поставили?

— Нет. Роден над ним работает.

— Не будет голым?⁵ Шаляпин фотографирует свои голые руки.

Говорили о Мопассане.

Л. Н.: «Une vie», я думаю, автобиографическое⁶.

Вогюэ: Почему вы думаете?

— Очень сердечно описано.

— Это его отец и мать. Он мать нежно любил. Отец был невоздержанный, как он.

— У вас есть знаменитый портретист Bonnat.

— Он писал портрет моего отца, Ренана и... Какого вы мнения о Puvis de Chavannes?

— Искусственен. L’Hermitte и Jules Breton — это здоровая реакция. Будь они русские, они не удивляли бы; но во Франции они удивляют, поражают. Только они хорошие художники, остальные ничтожны. Во Франции, где Париж так развращает, они изображают крестьянскую жизнь... Millet изобразил самое простое — как копают картофель, и это навсегда останется искусством⁷.

Раньше Л. Н. обратился ко мне:

— Хэйг мне написал и прислал свои книги, а также одну другого автора. Пишет мне, что его теория и вегетарианство распространяются в Англии⁸. Я не доживу, но вы, быть может, доживете: через сорок лет люди, по крайней мере, нашего, образованного круга, не будут есть мяса. Вегетарианство ведь появилось не сразу, но оно развивается. Оно началось на моей памяти, 20 лет тому назад. Как на него все нападали: говорили, что человек сотворен не травоядным, а мясоядным; такие уж у него зубы, кишки. Теперь бросили это; даже врачи, как Хэйг, доказывают естественность питания без мяса. Я говорю, что есть три зла на свете: алкоголь, мясо, никотин.

Л. Н.: Работается хорошо днем, после сна. Ночью после целого дня нельзя так ясно мыслить. Во время работы один творит, другой критикует, а при работе ночью — критик спит. Я вполне согласен с Руссо, что лучшие мысли приходят ночью, когда человек после сна просыпается, утром и во время прогулок. У мысли есть зенит. Иногда схватишь ее, когда она только что выступает, — тогда она не будет так сильна, ясна, как в зените; иногда — когда она уже миновала зенит и слабеет (Л. Н. не говорил: «миновала», «слабеет», это не буквально его слова)*.

Вогюэ: Вы никогда ничего не писали ночью?

Л. Н. (подумавши немного): Ночью я писал план «Власти тьмы». Можно определить, какие книги написаны ночью. Диккенс и Руссо писали днем, Достоевский — ночью (в его романах в первых главах уже сказана вся суть, дальше — только размазывание, повторение), Байрон писал ночью. Шиллер, когда писал, выпивал полбутылки шампанского и мочил ноги в холодной воде — и в произведениях это чувствуется. В них есть преувеличения.

Вогюэ: Курение вредно? Каким образом?

Л. Н.: Ослабляет мышление и делает неясным выражение.

Вогюэ: Мой отец, когда пишет ночью, с десяти до четырех курит русские папиросы одну за другой, не переставая.

Л. Н.: Так, пожалуйста, передайте ему от меня, что этого не следует делать и чтобы он бросил курение.

Когда я хотел налить Л. Н. четвертую чашку чаю, он сказал:

175

ТОЛСТОЙ

Ясная Поляна, 1905

Фотография А. М. Бодянского

176

— Нет, чай за разговором — вроде курения. — И, обращаясь ко мне: — Как вы развратились у нас!

Л. Н.: Вегетарианских столовых много в Париже?

Вогюэ: Есть, но немного. Я знал одного русского вегетарианца, Владимира Соловьева: бледный, высокий.

Л. Н.: Но он рыбу ел, не был вегетарьянцем...

Заговорили о стихах.

— Я вообще не люблю стихов, — сказал Л. Н. — Стихи должны быть очень хороши. Нельзя в них чувствовать la facture*, подыскивание рифм... Тютчев, Пушкин, Лермонтов — одинаково большие поэты. У Пушкина слабы его большие вещи (Л. Н. назвал две, но я не запомнил), «Онегин» — хорошо, небольшие стихи — хорошо. У Лермонтова «Демон» — слабо. Потом падение: Фет, Майков, Полонский, Апухтин, потом декаденты.

Вогюэ расспрашивал Л. Н-ча о различных французских писателях...

— Доде вы любите?

Л. Н. отрицательно покачал головой.

Вогюэ: Кто был у вас из французских знаменитостей-писателей?

Л. Н.: Никто, если не считать Деруледа⁹.

Л. Н.: У Анатоля Франса есть хорошие вещи. Но с его материализмом и социализмом я не согласен. «Crainquebille» — вы знаете?

Вогюэ: Да.

Вогюэ спросил Л. Н. о Ренане, хвалил его стиль.

Л. Н.: Стиль — да, но он в своих взглядах отвратителен, affreux, immoral...** (Л. Н-чу не хватило французских выражений, раза два он не мог вспомнить и перешел на русский язык.) Он играет святыми для человека чувствами, священными вещами, говорит: «Tout est possible, même Dieux»***. Иисус для него — «le charmant docteur»****. «Шутку сыграл с нами тот, кто послал нас в жизнь, будем жить так, чтобы было как можно менее заметно, что мы dupés»*****. Его «L’Abbessede Jouarre» — отвратительна¹⁰. Аристократ и девушка-аббатиса заключены вместе в тюрьму; в ночь перед казнью они отдаются любви. Это мышь, попавшаяся в мышеловку, может жрать сыр. Вольтер нравственнее Ренана. Диккенс особенный, выдающийся.

Сравнивая его с Гюго, Л. Н. отдавал ему предпочтение. Начал сравнивать, но тут Вогюэ его перебил. Через некоторое время я спросил его об этом.

Л. Н.: Гюго отталкивает пафосом. Диккенс форсирует юмор, что, конечно, является недостатком, ошибкой; когда он в ударе, выходит великолепно, когда же принуждает себя к юмору — целые главы получаются вялые.

Вогюэ стал спрашивать Л. Н., какую жизнь он вел в молодости, светскую? Когда начал работать?

Л. Н.: С 18-ти лет до 24-х была игра в карты, охота... а перед женитьбой... — Л. Н. отвечал по-французски сдержанно, вяло, словно с неохотой, может быть, потому, что слишком молодой, несерьезный человек его спрашивал.

Л. Н.: Вчера должен был приехать наш друг-музыкант (Гольденвейзер); я даже рад, что он не приехал. Музыка меня волнует: слезы; сердце сжимается. Другие искусства: поэзия, скульптура, живопись — не так.

15 февраля. Вернувшись в половине первого домой, я увидал стоящих перед домом крестьян. Они дожидались Л. Н. Слепой мужик лет 50-ти

177

подал мне записку (что он погорелец) для передачи графу. Я позвал его к себе погреться, пока выйдет Л. Н. В четверть третьего Л. Н. пришел за ним ко мне. Дал ему денег. Это был умный мужик, как часто бывают слепые. Спрашивал меня, что слышно о войне. Жаловался на нужду: одну десятину, мол, обрабатывает, хлеба не хватает. Было бы три десятины, и продавать могли бы. Жаловался на общину, что если богатый человек не даст, так и взять негде. Я сказал ему, что взять ему негде потому, что к земле приступу нет.

— Как это отнять землю у господ? — говорил он. — Некоторые отдают с удовольствием, вот как граф, он за ней не гонится, бери. Сергея Александровича убили из-за денег. Московский комитет собрал шесть, миллионов, а он послал четыре. Морозов послал четыре вагона одеял для больных, а он позволил себе продавать их на вокзале. Вот за что на него негодовали. Через это самое голову ему и сшибли.

Как русские крестьяне хорошо знают о том, что делается. За завтраком Л. Н.:

— Уехал француз (Вогюэ-сын). Пример того, как аристократия слабеет. Но он вообще неумный... Вогюэ-отец стал писать романы, но, кажется мне, они у него неудачные¹.

Я: Он попал в Академию за то, что написал «Le roman russe»², осветил французам новый мир, русскую литературу. Ему посчастливилось стать членом Академии.

Л. Н.: Сорок их, подобрать трудно, попадают теперь и слабые. Раньше были значительнее; или же мне молодые теперь не кажутся такими, потому что стар стал.

— Работа медленно идет. Хоть бы статью кончить³, — говорил затем Л. Н. — В старости не то, что слабеет ум, этого я не скажу; сам наблюдаю — ум сильнее, есть опыт, но промежутки слабости чаще наступают. В молодости раз в два месяца, теперь же через день. Вечером уже не могу умственно работать, разве в виде исключения.

— Не включите ли вы в свою работу, — спросил я, — к цитате из Макиавелли⁴ цитаты из Победоносцева, чтобы показать, какие идеи управляют Россией.

— Нет... Из цитаты из Макиавелли видно, что правители не могут быть добрыми, как принято их считать. Он объявляет войну, его именем казнят. Как же ему быть добрым!

Вчера вечером Л. Н. рассказывал еще о молодом Вогюэ, как тот удивлялся, что Л. Н. не бывает при дворе и не верит в божественность Христа.

— Совсем «дикий парижанин», нечитающий. Хотят его женить, ищут для него невесту с приданым. Бог знает, как он распутно жил, а жениться хочет на девушке, воспитанной в монастыре. Говорил мне, что он идеалист, что денег не жалеет, что презирает «compter les sous»*. Знаком со всеми послами.

16 февраля. Приехали из Москвы Софья Андреевна и Ф. А. Страхов. Вчера первые два случая оспы в Ясной Поляне.

Л. Н.: (к Федору Алексеевичу): Вы не волнуетесь? Современные события не волнуют вас?

Страхов: Нет, я не поддаюсь течению.

Л. Н.: В такое время надо сохранять <спокойствие>. Мой шурин¹, консерватор, который в остзейских провинциях как прокурор привлекал к ответственности пасторов, венчавших перешедших в православие (обманутых), и их лишали за это места, ссылали, — вот такой теперь стал либералом. Своего ничего нет, плывет по течению.

Страхов тоже вспомнил о ком-то, кто плывет по течению.

178

Сегодня обвенчались Х. Н. Абрикосов с Н. Л. Оболенской. Вспоминали о них после ужина.

Софья Андреевна: Попался бедный Хрисанф!

Вера Александровна: Да и Наташа попалась.

Софья Андреевна: Да, попались оба.

Л. Н. (позже): Жаль их. А стареть хорошо. Да и ваши средние годы хороши. Жизнь — поступок. Воспоминания милы, потому что это я, как резина, растянутая и стянутая. Сам себе строишь жизнь.

Вера Александровна: Как могут быть воспоминания детства хороши, если ты была тогда такая глупая?

Л. Н.: Напротив, умная. С твоим братом Мишей, когда он был мал, мы философствовали, и он довольно хорошо понимал; теперь ему 30 лет, и он не понимает, ему мешают лишние знания.

Л. Н.: Еврей служит в армии, тяжело ему, хотел бы отказаться. Спрашивает меня, что ему делать? Что же ему ответить? — Л. Н. говорил это с участием в голосе. — Что ему посоветовать? Дело важное. Хочу ему ответить².

Немного погодя Л. Н. сказал:

— Скоро наступит время, когда я никому не буду отвечать. Нет смысла. Спрашивают совета. На это <есть> шутка: «Советов спрашивают для того, чтобы им не следовать».

Страхов: Моя жена говорит: «Слава богу, что молодость прошла, ничего в ней хорошего нет».

Л. Н.: Это женское отношение к слову. Женщины — хотя тут их две, скажу при них — нечестно относятся к слову. Говорят то, чему не верят и чего не думают, они охотно руководятся чувством; мужчина говорит то, что велит разум. «Говори лишь тогда, когда говорить лучше, чем молчать», — это в «Круге чтения»³.

Ф. А. Страхов передавал непроверенные слухи: во-первых, будто Горького в тюрьме застрелил жандарм, получивший от него оплеуху за скверное обращение с арестантом; во-вторых, будто убийцу Сергея Александровича его товарищам удалось освободить. Пришли за ним переодетые жандармами. Еще он рассказывал, что в Петербурге на случай смены правительства был составлен список новых министров: Горький — просвещения⁴.

Страхов рассказывал, что Андреев, Чириков и другие арестованы. Андреев своим «Красным смехом» еще до напечатания (читая его) заработал 7000 р.

Л. Н. сказал о нем («Красном смехе»), что он хорош и нужно его распространять.

Л. Н.: Что вы из его (Андреева) жизни знаете? Я ему писал, что в теперешнее время не могу с ним увидеться. Его брат привез книгу и дожидался здесь — с ножом к горлу — <я> должен был просмотреть⁵.

Федор Алексеевич: Могу ли быть вам полезным при «Круге чтения»?

— Да, проредактируйте его. Знаю, что вы это хорошо сделаете.

Написать Фр. Тупому в Соединенные Штаты и послать «Крейцерову сонату» в пяти экземплярах.

17 февраля. Утром приехала Софья Николаевна.

Я сегодня в амбулатории не сердился, были мною довольны и больные, и я сам. В четверть четвертого я отправился в Засеку к больному ребенку телеграфиста; назад я приехал с Л. Н., который, услышав, что я там, подождал меня. По дороге Л. Н. спрашивал меня про больного; пожалел, что старый лес с южной стороны просеки весь в одном месте вырубают; поручил мне ответить на немецкое письмо из Америки (сказал

179

мне весь текст по-немецки)¹, любовался лошадью (Гордым), на которой мы ехали, и разговаривал о ней с Адрианом. День ясный, тихий — около пяти градусов мороза. Когда мы приехали домой, Л. Н. удивился, что я был в одном пальто; не укорял меня, но видно было, что его обеспокоило мое легкомыслие.

Обед: праздничное настроение. Александра Львовна рассказывала о вчерашней свадьбе Абрикосовых:

— Церковь полна народу. Дома девки пироговские величали Наташу до хрипоты в голосе. Кучера и лошади все в лентах. Молодые покатили в Геную. Хрисанф Николаевич был в старом костюме и не в крахмальной рубашке. В церкви во время церемонии они даже смеялись, не могли удержаться.

Александра Львовна спрашивала меня об оспе, как она начинается. У нее пузырьки на языке; боится, что это начало.

— Да, у тебя, наверное, оспа, — шутя сказал Л. Н.

Александра Львовна читала в «Холодном доме» Диккенса, как девушка заболела оспой и осталась рябой².

Все они (Вера Александровна, Софья Андреевна) боятся оспы; спрашивали меня, не сделать ли прививку оспы. Л. Н. решительно отсоветовал, сказав: «Глупости».

После ужина Л. Н. диктовал перевод из Карпентера о медицине³. Говорил:

— Есть два способа борьбы с болезнями. Один — в том, чтобы закалять себя, чтобы болезнь не пристала (гигиенический образ жизни); другой — в том, чтобы, заболев, лечить болезнь. Теперешняя медицина это последнее и делает, как раз это и выдвинула на первый план. Первый способ медленный, но более существенный.

Страхов, который сегодня правил первую корректуру «Круга чтения», говорил Л. Н. о некоторых местах из Шопенгауэра, которые он находит сомнительными: например, что характер человека неизменен; в действительности, под влиянием учения Христа человек изменяется. Л. Н. посоветовал выпустить три строчки (две мысли Шопенгауэра)⁴. Потом Страхов говорил, что в «Круге чтения» после евангельской цитаты — «Возлюби ближнего твоего, как самого себя», — следует: «Нужно любить только бога и ненавидеть только себя».

Л. Н.: Лучше выпустить первое (любить только бога), чем то, что надо себя ненавидеть; это слова Паскаля⁵...

Софья Андреевна: Я себя так ненавижу.

Страхов вспомнил Хельчицкого:

— Зеленовский им зачитывается, прямо оторваться от него не может; как охотно читают его сектанты! Сестра во всем Петербурге нашла один экземпляр, его я дал Зеленовскому.

Л. Н.: Удивительно, как такие произведения, как Хельчицкого, Лабоэти, «Учение 12-ти апостолов», остаются незамеченными... Что глубже в борозду зарыто, того долго не замечают. (К Софье Николаевне): Знаешь, кто был Хельчицкий? — Рассказал вкратце.

— Книга Лабоэти появилась после Варфоломеевской ночи, — рассказывал Л. Н. — Критики смотрели на нее как на упражнение в красноречии; считали его софистом, который не верит и пишет без глубокого убеждения. Французы не знают Лабоэти. Вогюэ я о нем даже и не спрашивал — наверное, не знает. Монтень написал некролог Лабоэти, он высоко ставил его дарование. Лабоэти был судьей, умер в молодом возрасте.

Под вечер Л. Н. сказал:

— Хорошие книги, талантливо написанные, авторам которых было что сказать, начиная с «Горя от ума» и до настоящего времени, цензура не пропускала, и они стали тем более известными, тем больше их читали.

180

Господам Амфитеатровым нечего возмущаться цензурой (их запрещенных книг все равно читать не будут).

Страхов говорил о ходатайстве немцев за Горького и о том, что его выпустили на поруки (10 000 р. собрали писатели)⁶.

Л. Н.: Почему немцам Горький так нравится? Не понимаю, отчего такое заблуждение.

Страхов: Потому что он в России считается лучшим писателем, вот они его и распространяют.

Л. Н.: Немцы пишут блестяще, цитируют старых авторов, но нового им сказать нечего.

Л. Н. процитировал Страхову слова Бисмарка⁷ и сказал:

— Никогда я не писал о том типе людей, к которым принадлежит Бисмарк. Он был безнравственный, страстный, сильный. Таким был и Бэкон, который был, кроме того, и лживым. Некрасов, Б. <?> были прямые, Федор Толстой-Американец — этот к старости так молился, что колени и руки себе ободрал.

Страхов спросил:

— А Наполеон — нет?

Л. Н.: Где же, у него пульс был 40. Наполеон принадлежал к разряду людей, как Мольтке, — холодный, расчетливый. Он (Наполеон) взял одно равенство и думал, что все христианство, это — égalité на пушках.

Вспоминали Н. С. Кашкина*. Л. Н. рассказал, почему он служит судьей. Ему 70 лет, богатый, друг Достоевского, Петрашевского (Фурье, Phalanstère)**.

18 февраля. Приехали И. И. Горбунов и С. Д. Николаев. Они рассказывали, что в Гурию послано войско, что в Москве полиция хочет устроить шествие к месту убийства Сергея Александровича и вербует для этого своих людей. Можно опасаться, что студенты будут манифестировать против и что полиция натравит на них этих людей.

Вечером Л. Н. читал свою длинную статью «Единое на потребу». Ему нездоровилось, сначала читал с чувством, потом все больше и больше спешил и стал читать монотонно. Места, где он обличает царей за их преступную жизнь, читал тише и быстрей. Софья Андреевна ему во время чтения и по окончании напомнила, чтобы смягчил выражения о царях¹.

В «Courrier Européen» 24 февраля (н. ст.) статья Л. Н. о значении отказов от военной службы, о гурийцах и о ренегатстве².

Семья Толстых почти никогда не бывает одна. Они привыкли говорить при чужих все, т. е. говорить между собой о таких вещах, о которых можно говорить и при чужих. Они не прячутся... Какая деликатность в отношении гостей к семье и семьи к гостям господствует в Ясной! Нет почти никакой искусственности, жеманности. Приветливость в той мере, в какой она естественна либо неизбежно нужна с обременительными гостями.

19 февраля. Еще только один месяц остается мне пробыть здесь¹. Как эти два месяца быстро пробежали! Раньше я позволял себе поощрять славян, например Галека, Масарика, чтобы они посещали Толстого; теперь я их отговариваю от этого. Л. Н. трудно с посетителями; он должен утруждать себя беседой с ними, тратить время, которого у него так мало для нужной ему работы.

Приехала Варвара Валерьяновна. По поручению Л. Н. я передал ей его предисловие к чеховской «Душечке» и взял у нее статью по поводу телеграммы², которую Л. Н. ей тоже, наверное, сам дал.

181

За завтраком Вера Александровна и М. А. Шмидт говорили о том, как Л. Н. доволен, что Страхов ему помогает; хорошо бы, если бы подольше остался.

За обедом: Софья Андреевна, Варвара Валерьяновна, Вера Александровна, Александра Львовна, Юлия Ивановна, Иосиф Константинович, Федор Алексеевич.

Л. Н.: Меня в Севастополе поражало, как могут старые, седые люди этим делом (войной) заниматься. Когда я туда приехал, я стал искать начальника артиллерии, чтобы явиться к нему... Мне его показали. Он сидел грустный, с обвислыми усами, на бревнах. Это был преемник Меншикова (который проиграл сражение на р. Альма) — Кишинский³: «Зачем вы сюда приехали?» — спросил он меня.

Юлия Ивановна рассказала, что японцы у Телина обошли русских, разрушили мост и на несколько верст железную дорогу.

Иосиф Константинович рассказал, что его брат, который служит в штабе, в начале войны был убежден, что русские побьют японцев и что надо наступать; теперь же пишет, что нельзя ни атаковать японцев, ни защищаться от них.

Софья Андреевна: Говорят, Куропаткин ищет смерти, не хочет возвращаться в Россию. Почему не сознается, что нельзя выиграть войну?

Иосиф Константинович: Он думает: «А может быть, японцы сделают какую-нибудь ошибку?»

Л. Н.: Играет кто-нибудь из вас в шахматы? Я иногда играю с Гольденвейзером. Он все время во всю силу, я — небрежно, иногда даже умственно отдыхаю и думаю: «Вот он ослабеет (перестанет внимательно следить)», а он все с той же внимательностью, расчетливостью, точностью. Так и японцы — точно, обдуманно, а наши — кое-как.

Иосиф Константинович: Если бы наших вел Бисмарк!

Софья Андреевна: Мольтке.

Л. Н.: Да, Мольтке.

Софья Андреевна: А он (Куропаткин) любит семью. Не хотелось ему на войну.

Раньше Л. Н. вспомнил сказку Салтыкова о двух генералах на острове и рассказал ее содержание⁴.

Ф. А. Страхов передал содержание рассказа Салтыкова «Рождественская сказка». Мальчик слышит в церкви проповедь священника о том, что надо жить по правде, и под влиянием ее хочет так и жить. Но все окружающие, в том числе и тот самый священник, который говорил проповедь, внушают ему, что это только так проповедуется в церквах, а на самом деле жить по правде невозможно. Мальчик от сильного потрясения заболевает и умирает⁵.

Потом говорили про Андрея Львовича.

— Он во всем искренний,— сказала о нем пополудни Варвара Валерьяновна. — Я его люблю, и все, и Лев Николаевич.

Говорили, что офицерский экзамен в Петербурге обойдется ему в 3 000 р., что там взяточничество. Принуждают брать страшно дорогие частные уроки, после чего «с гарантией» сдают экзамен.

Л. Н. не принимал участия в разговоре, а только грустно улыбался.

Зашла речь о вел. кн. Константине Константиновиче, которого считают либералом и даже революционером. Когда его кто-то (Миронов) попросил о ходатайстве, он ответил, что это могло бы только повредить ходатаю. Константин Константинович — президент Академии наук, но он без дарований, необразованный. Страхов вспоминал, что писал Драгомирову и получил ответ. Оригинал пропал при обыске у Дунаева. Копия есть.

Л. Н. сказал, что у него есть письмо от Победоносцева:

182

— После убийства Александра Николаевича я писал Александру Александровичу, чтобы он не казнил убийц, чтобы не начинал царствования казнями. Сергей Александрович, в то время 25-летний молодой человек, взялся передать письмо Александру Александровичу. Я не мог понять, как это произошло, что он (Победоносцев) ему его не передал прямо.

Позже Победоносцев писал Л. Н-чу, что он не отдаст письма царю, что его (Победоносцева) Христос — Христос силы и истины, а не слабости⁶.

Л. Н.: Сегодня я получил письмо от Эйленштейна и прошу Душана Петровича ответить ему, где я писал о Генри Джордже⁷. Как это радостно, что люди им интересуются.

С семи до половины десятого Л. Н. проверял со Страховым его поправки в «Круге чтения». Привезли большую почту из Тулы, много рукописей, книг, журналов, писем. Л. Н. роздал: Вере Александровне прочитать французские стихи; Иосифу Константиновичу — восточное, Александре Львовне — экономическое, Софье Андреевне — то, что ее интересует; кое-что — мне. Некоторые рукописи передал Юлии Ивановне, чтобы их вернула и ответила, что ему некогда их читать.

— «Simplicissimus» отвратителен — одна кровь. Стасов мне прислал французскую книгу о Екатерине⁸. Будь я восемь человек, я прочел бы ее, но я одна восьмая человека, — сказал Л. Н. Александре Львовне.

Л. Н. был в хорошем настроении. Когда Александра Львовна и Вера Александровна играли на гитарах, ударял в такт рукой об руку и даже подошел посмотреть, как я плясал казачка.

Л. Н. попросил Иосифа Константиновича прочесть кавказские сказки, повести.

Л. Н. получил письмо на немецком от молодого японца, который изучал философию и ходил в православную церковь. Пишет, что он не может верить в олицетворенного бога и в воскресение. Спрашивает, можно ли, не веря в это, быть христианином? Он читал «Одумайтесь!» и сам против войны. Однако, когда он проповедует свои взгляды, на него нападают, говоря, что японцы должны защищаться, иначе русские раздавят Японию.

Л. Н.: Пишет с японскими витиеватостями, тонкостями, комплиментами⁹.

20 февраля. Воскресенье. Приехавший утром А. Б. Гольденвейзер сообщил слух, будто царь провозгласил что-то вроде конституции¹. Л. Н. встал раньше обыкновенного, гулял, когда еще не было 9 часов. За чаем исправлял со Страховым для «Круга чтения» цитату из Лихтенберга, которая была переведена очень плохо. Продиктовал свой перевод². Страхов спросил его, кто переводил Руссо? Л. Н. ответил, что Руссо он сам переводил с оригинала³.

За обедом было одновременно много разговоров. Я ни одной связной фразы не уловил из того, что говорили между собой Л. Н. со Страховым.

Шкарван мне пишет, что у него умерла мать. Я сообщил о ее смерти Л. Н-чу, рассказал, что она понимала сына, не мешала ему отказаться от воинской повинности.

Л. Н.: Да... да... она была у Чертковых, ее знали Чертковы, она знакома была с Чертковым. Ее полюбили⁴.

Л. Н. посоветовал Варваре Валерьяновне прочесть и перевести «The New Book of Kings», где разбираются один за другим английские короли. Про Викторию сказано, что ее заслуга в том, что она не вмешивалась в государственные дела. Об Эдуарде ничего. Книга издана в год его коронации.

Иосиф Константинович: Эдуард, когда был наследником, был страшный пьяница и распутник; теперь, став королем, или действительно изменился, или только делает вид, что изменился.

183

РАССКАЗ «КОРНЕЙ ВАСИЛЬЕВ»

Копия рукой Маковицкого с исправлениями Толстого, л. 1, февраль 1905 г.

Л. Н. рассказал из Шекспира о Генрихе V и его друге Фальстафе; как они вместе кутили и обворовывали купцов, пока он был принцем. Когда же он стал королем и Фальстаф пришел к нему, он не хотел с ним знаться⁵. Англичанам такая нравственность нравится. «В молодости пусть бесится, а после женитьбы надо быть солидным». Шекспира критики хвалили за его злые пьесы и этим открыли двери другим драматургам.

Л. Н. спросил Страхова о молоканах. Страхов ответил, что это люди, верующие в авторитет Библии. Они упрекали его, что раз он не верит в Библию, значит он не верит ни в жизнь вечную, ни в бога.

Л. Н.: Это они, как англичане. Удивительно, с какой тупостью англичане верят в букву. Да, они, молокане, закоснелые.

Семилетний Сережа играл в волан с Юлией Ивановной, подпрыгивал. Л. Н. с улыбкой наблюдал за ним, смеялся, глядя на его радостную игру.

— У него больше силы, чем у нас, — сказал он Иосифу Константиновичу,

184

— если ему нужно сделать движение, он сначала раза три подпрыгнет. В этом — сила.

У Александры Львовны насморк, глаза кажутся выпученными.

Л. Н. (дрожащим и слегка запинающимся от смеха голосом): Теперь ты стала похожа на портрет Софьи Андреевны*. (К Гольденвейзеру): Сыграем в шахматы? Вы играете, как японцы: обдуманно, шаг за шагом, а я — спустя рукава.

Как у Чертковых и Толстых нет подобострастия! Надо и мне быть таким со всеми людьми: и с низшим — простым, неизбалованным, и с высшим — тоже простым, не приниженным.

21 февраля. Масленица. «Русское слово», 20 февраля. Фельетон Дорошевича. «К Толстому обращаются с вопросами: «Что он думает о войне? Что он думает о той или другой форме правления? Что он думает о тех или других способах борьбы?»»¹

Л. Н. хочет написать в «Недельные чтения» два рассказа.

Л. Н.: Сорелю, историку, который не был ни за, ни против Дрейфуса, отравили жизнь.

Вечером были блины. Л. Н. сказал, что на старости лет приходит к заключению, что есть надо медленно, хорошо жевать, не торопиться, как маленький Сережа (сын Варвары Валерьяновны).

— «Почему ты так быстро ешь?» — спросила его мать. — «Если бы я ел медленно, мне бы блинов не осталось, другие бы все съели».

Страхов говорил о фельетоне Дорошевича в «Русском слове» от 20 февраля, хвалил, что он хорошо написан и что в нем сказано и то, что Толстого в России не знают. Страхов рассказал, что, когда он давал своей племяннице читать новые сочинения Л. Н., она неохотно читала их. Когда же она приехала в Дрезден и там узнали, что она русская, ее стали расспрашивать, что пишет Толстой. Ей стало стыдно, накупила (там можно получить) все новые сочинения Л. Н. и начала читать их и зачитывалась ими.

Л. Н. рассказал об Олсуфьеве, гусаре, который, будучи в Италии, удивлялся, что там интересуются Толстым. Он сам рассказал об этом Л. Н.

Л. Н.: Дорошевич — несомненный талант. Его следовало бы избрать в Академию прежде Боборыкина и прежде Арсеньева (критика, сотрудника «Вестника Европы»)².

Страхов: Он выше Амфитеатрова?

Л. Н.: Фу, как можно! Когда я читаю рассказ или критику, я всегда спрашиваю: «Что за человек ты, который пишешь? Что ты можешь дать мне?» Амфитеатров — дерзкий. Я у него ничего не нашел.

Страхов: У него есть и хорошие рассказы.

И он рассказал их содержание.

Л. Н. спросил меня:

— Каковы причины такого частого воспаления слепой кишки? Прежде не замечали, чтобы так распространялась эта болезнь. Король Эдуард, Орлов, Мария Маклакова, Коля.

Я ответил, что эта болезнь приписывается обжорству, избытку мяса.

Л. Н. хвалил Хэйга и говорил, что тот радуется распространению вегетарианства.

После чая Л. Н. попросил Александра Борисовича сыграть что-нибудь. Он сыграл пять вещей Шопена и одну Аренского. Л. Н. хвалил и был, видимо, растроган, взволнован; пересаживался с места на место, потом попросил еще сыграть, и Александр Борисович сыграл (по просьбе

185

Страхова) кое-что из декадентской музыки, а затем одну вещь Аренского и одну Шопена.

Л. Н. разговорился о музыке:

— Напрасно мало ценят Рубинштейна; он был последний из крупных композиторов; в нем есть и старое и новое. После него пошло декадентство. Когда Танеев играл свои композиции, я ничего не понимал — что это такое? Моцарт швыряет жемчугами, то есть его композиции полны прекрасных <мелодий>... В сонатах Бетховена со скрипкой нет драматизма, как в других, но больше мелодичности... Недавно я определил, что такое музыка: музыка — это стенография чувств³. Когда мы говорим, говорим с одушевлением, с восторгом, плачем, подчеркиваем слова — эти состояния души передает музыка, но не мысли. Музыкальные народы, как цыгане, и простой народ поют напевы без слов или слова искажают. Вагнер, желая соединить музыку со словами, ослаблял ее, а он думал, что творит что-то новое, музыку будущего.

Маленькому Сереже Л. Н. складывал из бумаги японских птиц и научил его их складывать⁴. Когда Гольденвейзер уезжал, Л. Н. приглашал его опять приехать на Благовещение.

Я спросил Гольденвейзера, записывает ли он разговоры с Л. Н. о музыке?

— Да, записываю.

22 февраля. Утром Л. Н. ходил с Александрой Львовной на лыжах. Уехала Варвара Валерьяновна с Сережей.

После обеда Страхов с Л. Н.

Л. Н. получил сегодня письмо, упрекающее его в том, что он на стороне консерваторов — против конституции.

Страхов: Нужно было бы ему послать «Русское слово»¹.

Л. Н.: Хотелось бы мне написать о науке, что она — то же, что церковь. Церковь выбрала кое-что из христианского учения, а провозглашает это за общую религию; и наука дает лишь часть истины, а провозглашает, что это вся истина, и непогрешимая; самое же главное — как жить, она пропускает; она ввела софистику в теологию, в юриспруденцию и даже в философию.

Вера Александровна завела речь о «Русском слове».

Страхов: Оно распространено так благодаря священнику Петрову. Один книготорговец мне говорил, что теперь мало покупают книг (а только газеты), кроме священника Петрова². Он проповедует не православие, а христианские истины.

Л. Н.: Лихтенберг говорит, что самое вредное — это немного измененные истины³. Таковы истины Петрова.

Вечером говорили про Лескова.

— У Лескова многословие, — заметил Л. Н., но хвалил его рассказы: «Шуба»* ⁴, «О людях, которые ждали пришествия Христа» (жены спрятали одежды), «Крестьянин, который верил», «Коза».

Страхов передал содержание двух рассказов своей сестры, которые годились бы для «Круга чтения»: о кучере и «Без привычки» (брат навестил сестру-помещицу. Поехали в лес. Услыхали, что кто-то рубит лес. Брат пошел накрыть вора — видит бедную бабу с ребенком. Ему стало неловко, и он осторожно вернулся к сестре. Сказал, что никого там нет)⁶.

Л. Н.: Лесков мне говорил о «Петербургской газете»: «Плохая, лакейская газета, но очень распространенная». Он писал в ней. Там появился его рассказ о людях, ждавших Христа⁷.

Страхов: Худеков получает 100 000 рублей.

186

Л. Н.: Ну как же после этого не хвалить литературу?

— Щедрина — о мальчике, который слушал проповедь, — надо бы в «Круг чтения», — сказал Л. Н. — «Круг чтения» не такой, какой мог бы быть. Можно было бы много больше собрать хорошего.

Л. Н. прочел вслух естественно, словно не читал, а рассказывал, «Козу» («Томление духа») Лескова.

— Хорошо, только размазано, — сказал он.

Страхов спросил о смысле рассказа «На краю света».

Л. Н.: Очень хорошо противопоставлены простая, искренняя вера и поступки, согласно с нею — у тунгуса и искусственные — у архиерея. У Лескова нет чувства меры. И у Горького нет. Лесков берет «Пролог», пишет по нему вариации, но искажает⁸.

Страхов спросил Л. Н., готово ли «Божеское и человеческое»?

— Да.

— А что тут божеское и что человеческое?

— Три жизнепонимания. Больше ничего⁹.

Л. Н. пришел в полночь вниз, принес статью Страхова «О мысли, слове и деле».

— Длинна и скучна, — сказал он.

Из писем, которые Л. Н. получил 21 февраля (н. ст.): от Э. Моода, который послал ему три книги Карпентера — «Civilisation», «England’s Ideal» и «Angel’s Wings» (слабые). Он пишет, что ни в «Encyclopædia Britannica», ни даже в «Literary Year-Book» на нынешний год Карпентер не упоминается. «Карпентер, — пишет Моод, — в настоящее время наиболее выдающийся и лучший из реформаторов индивидуалистической школы в Англии»¹⁰. И далее: «Мне бы хотелось, дорогой великий учитель, чтобы вы знали, как ценят ваши книги в Лондоне, особенно в среде интеллигенции».

«Толстой — светоч России», — пишет ему по поводу 9 января американец (так названо одно из присланных им стихотворений).¹¹

«Приободрите ваш народ, Вы являетесь единственной великой душой, которая может им управлять», — пишет гречанка.¹²

Д-р Kyri из Вены прислал Толстому воззвание «Auch eine Stimme für Maxim Gorki»*: «Человечно ли это, — говорится в воззвании, — требовать для него (Горького) другого правосудия? За него вовсе не должны были подавать своего голоса люди «с положением и значением», но должны были смело и активно выступить те, для освобождения которых он призван и которых до сих пор как раз эти люди, «с положением и значением», презирали и унижали. Слаб был бы тот герой, который позволил бы себя «освободить» по особой милости, благодаря ли нашему «протесту» или же благодаря самому царю России. Главным «залогом» Горького в правдивости его убеждений является его жизнь. Только тот бессмертен, кто умирает за свое дело!»¹³

Баба Бхарати, выдающийся индийский философ и учитель (брамин), автор книги «Кришна, бог Любви», главный представитель Индии на Международном конгрессе в октябре 1904 г., пишет Л. Н-чу: «Мой уважаемый махатма! «Махатма» значит по-санскритски «Великая душа». И это то, чем вы являетесь всем своим существом. Вы единственный действительно великий человек на этом ослепленном властолюбием и самодовольством материалистическом Западе»¹⁴.

Студент из Гейдельберга, Johannes Kordes, спрашивает Л. Н., ехать ли ему призываться на военную службу в Россию и там отказаться, или же просто остаться в Гейдельберге?¹⁵

187

W. H. Nachtrieb хочет назвать свою новую аптеку Толстовской аптекой. Ждет ответа¹⁶.

Сегодня после обеда Александра Львовна пришла, задыхаясь:

— Душан Петрович! Папá сидит в кресле, не шевелится. Не знаю, уснул ли. Идите, посмотрите.

Л. Н. спал, сидя в кресле в своем кабинете. Ночью он поздно ложится, днем слишком много работает. В коридоре ждала Вера Александровна: «Я так испугалась!»

Л. Н. сказал как-то (о Флобере):

— «Сентиментальное воспитание» и соблазн духовной гордости, «Искушение св. Антония». Талантливее всего написана «Madame Bovary».

Л. Н.: Завоевание материального могущества есть не что иное, как искушение для народа.

23 февраля. Среда. Я был с Александрой Львовной в Воробьевке у обгоревшего. Оболенские телеграфировали, что приедут. Обед. Блины. Л. Н. советовал Александре Львовне истопить печку, напечь со школьниками блинов и угостить их, а потом заложить трое саней и повезти их кататься.

— Я так делал со школьниками, — рассказал Л. Н. — Раз — это было после освобождения крестьян, в 1861—62 годах, — съехалось больше ста учеников, приехали из соседних деревень.

— Знаете, Душан Петрович, — сказал потом Л. Н., — из какой муки блины? Из гречневой.

— Ваши японцы, Юлия Ивановна, осрамились, — сказал Л. Н.

Юлия Ивановна в недоумении раскрыла рот, попыталась возразить, что они ведь удачно обходят русские войска.

Л. Н.: Осрамились в романах. Плохо пишут. Ни одного выдающегося писателя у них нет. Просвещение народу дает религия, а у них она бедная. Они усвоили себе самые дурные, грубые, внешние военные приемы...

Страхов: Вы помните Кониси?

Л. Н.: Кониси перевел Лао-тзе внешне, в содержание не вник¹. Письма, которые я от них получаю, или наивные (один спрашивает: «Христос воскрес? Воскреснем ли и мы телесно?»), или......*.

Страхов: Вы поедете в Париж? Вам ставят там памятник. Приглашают вас².

Л. Н.: Как хорошо, что в старости человек становится к этому равнодушен. А в молодости я не бывал равнодушен.

Страхов: Я думаю, если бы вы были молоды, вам тоже было бы неприятно присутствовать при открытии памятника.

Л. Н.: Я рад, что приезжают Маша, Лизанька: не сегодня-завтра помрешь, хочется их видеть.

Вера Александровна и Александра Львовна стали играть на гитарах.

Страхов: Эти цыганские песни — те же народные мотивы, но измененные. Не люблю.

Л. Н.: А я их всегда люблю. Удивительно музыкальный народ — цыгане, и у них (указал на меня) они есть. Знают они у вас ноты?

— Молодые знают.

Л. Н.: Это как неграмотные мужики. У них память хороша. Неграмотные мужики помнят, на какой десятине сколько уродилось три года, восемь лет тому назад. Скучаете, Душан Петрович?

Я: Каким образом?

Страхов: Как же здесь можно скучать? В Урюпине женщины часто скучают³.

188

Л. Н.: Да, когда нет занятий. Принесите корректуру, еще раз пересмотрю. Вечером может кто-нибудь приехать.

Вечером пришли от Марии Александровны: одноногий мужик, умный, простой, несмущающийся, и портной (А. А. Корзиков). Разделяют взгляды Л. Н. Портной не хочет платить податей. За это у него могут продать машину (зарабатывает 40—60 коп. в день), корову. Говорил о спорах с попами. Л. Н. его отговаривал от таких споров, говоря, что с попами надо обращаться, как с детьми. Они уж так воспитаны.

Читали вслух письмо Л. Н. царю из Гаспры.

Л. Н.: Теперь бы я уже не стал писать царю. Когда Чертков его опубликовал, мне показалось это неделикатным. Но он (царь) не ответил мне ни на одно письмо: теперь я доволен, что оно было опубликовано.

Ночью уехал Ф. А. Страхов.

Какие порядочные люди — прислуга у Толстых. Доверяют им, вот они и ведут себя прекрасно.

24 февраля. «Manchester Guardian» 8 февраля напечатала следующий отчет о беседе своего корреспондента Гарольда Вильямса с Толстым:* ¹

«Говоря о движении, возникшем в России для достижения конституции, Толстой сделал следующее замечание:

«Это движение опасно и бесполезно, потому что сбивает народ с правильного пути. Конституция не может привести ни к какому улучшению положения; она не может принести свободы. Все правительства держатся на насилии и угрозах, а это противно свободе. Человек истинно свободен только тогда, когда никто его не может заставить делать то, что он считает дурным, и истинное направление для каждого человека в том, чтобы удерживаться от участия в каких бы то ни было правительственных делах: отказываться служить в армии, не принимать никакой службы, зависящей от правительства, и, наконец, каждый день и всегда делать добро. Агитация в пользу конституции может привести только к обманчивым результатам. Народ в действительности ничего общего не имеет с конституцией. Те, которые теперь занимаются агитацией, не знают народа и, несмотря на все их заявления о своей любви к нему, на самом деле очень мало заботятся о народе и даже презирают его. Народ желает одного: земли. Я думаю, что самое лучшее было бы созвать Земский собор.

— Но как же вы согласуете эту мысль с несправедливостью всей политической системы?

— Ох! — сказал Толстой, — я хочу только сказать, что царь делает глупость с точки зрения своих интересов, не созывая Земского собора.

Сын, Лев Львович, и Штанге подали проекты (о Земском соборе), последний — разработанный».

В «The New York World» (№ от 3 февраля) опубликована следующая телеграмма специального корреспондента газеты Mackenna:

«Тула, 2 февраля. О современном кризисе в России Толстой сказал: «Преступление, совершенное в Петербурге, ужасно (9 января). Оно втройне отвратительно: тем, что правительство предписывает убивать народ, тем, что солдаты стреляли в своих.

— Вы помните, что, когда женщины из народа нахлобучили на голову Людовику XVI шапку свободы и пригласили его взяться с ними за руки и танцевать, он не согласился. Точно так же народ в Петербурге не мог ожидать, чтобы царь появился перед ними, и агитаторы это прекрасно знали.

— Но если народ увидит, что царь не оправдал его надежд, не поднимется ли он тогда?

189

— Как он может? Как он может выработать план борьбы? Как вести сношения для организованного восстания? Как устоять безоружным против организованной военной силы, которая ставит дисциплину выше совести и не останавливается перед многочисленными братоубийствами? Никогда не будет в России вооруженной, всенародной революции. Сознательно или бессознательно, народ знает, что к добру ведет не оружие и убийство, но духовное просвещение; знает, что единственный допустимый и целесообразный способ действия есть пассивное сопротивление и борьба путем воспитания».

В «The Standard» от 3 февраля также помещена беседа Л. Н. с корреспондентом Дэвиттом о современном движении в России (Дэвитт был в Ясной Поляне вместе с Маккенна, 19 января). Корреспондент пишет:

«Я сообщил Толстому, что я приехал для того, чтобы в точности узнать его взгляды на недавнее воскресное кровопролитие в Петербурге и его мнение о ближайшем исходе событий в России. Он ответил:

— Я получил вопросы относительно выражения моих взглядов на это почти из всех стран. Я готовлю общий ответ в форме письма, который я надеюсь выпустить в свет через несколько дней. Я могу сказать от своего имени этим путем больше, чем каким-либо другим.

В ответ на другие вопросы Толстой сказал:

— Кажется, что петербургских рабочих уверили в том, что царь, увидев пятнадцать тысяч народа, примет таким образом их петицию. Студенты воображали, что царь может вспомнить случай из первого периода Французской революции, когда то, что началось собранием невооруженного народа, кончилось красной шапкой свободы и восстанием. Но это не оправдание для войск, стрелявших в мужчин, женщин и детей. Виновники войны с Японией, очевидно, были также виновниками и этой жестокости. Оба преступления проистекают от зла насильственного правительства. Если великий князь Владимир дал приказ стрелять, если царь одобрил это, тем хуже для обоих участников такого преступного дела.

— Не предвидите ли вы, что последствием этих убийств и поранений в Петербурге будет то, что русский народ прибегнет к каким-либо революционным средствам? — спросил я.

— Нет. Массы русского народа не понимают революции в этом смысле. Кроме того, они слишком бедны для того, чтобы купить оружие, между тем как правительство может легко подавить такую попытку, если бы она была сделана. Только малая часть народа думает о восстании. Прибегнув к насилию для того, чтобы избавиться от своих бедствий, они были бы совершенно так же неправы, как и царские войска. Никакая великая или благотворная реформа не может произойти в России этим путем. Англия и Америка эксплуатируют народ точно так же, как это делают правящие классы в России, только способы эксплуатации различны. Что нужно русскому народу, в том же самом нуждаются и другие народы, — именно: уничтожение всех принудительных законов, дающих возможность меньшинству властвовать над большинством, — меньшинству, собирающему для этой цели налоги, содержащему солдат и отбирающему землю у народа для своих личных выгод.

— Революция в России наступит, — продолжал Толстой, — но она наступит путем распространения умственного и экономического воспитания и особенно путем того, что люди будут производить революцию в их собственной личной жизни и проникаться истинно религиозным духом. Но во всяком случае землю народ должен иметь».

Сегодня у Л. Н. был корреспондент филадельфийской «North American (Newspaper)». Он Л. Н. очень не понравился: «Ничего не читал,

190

ничего не знает». Сегодня должна была появиться в «Times» статья по поводу телеграммы².

Приехала мать Николая Леонидовича.

Софья Андреевна сказала, что чувствует себя немного лучше.

— Значит, много лучше, — добавила Александра Львовна.

Раньше Л. Н. прочел вслух допросы декабристов из тайного архива.

Третьего дня Л. Н. обработал по яснополянскому библиотечному экземпляру т. XVI «Полного собрания сочинений» Лескова, издания «Нивы», «Козу»* (рассказ «Томление духа») и назначил его для «Круга чтения». Но на следующий день сказал Страхову, что не поместит его в «Круг чтения»³.

А. А. Корзикову и Листовскому из Черниговской губернии Л. Н. сказал, что он не любит три рода писем: 1) просительные, 2) относительно автографов, 3) с рукописями.

Л. Н. говорил, что просят у него ежедневно около 2 000 р. Большую часть просительных писем Л. Н., не показывая никому, сам уничтожает. Но их еще много и много остается. Между письмами, которые отложены, есть письмо от японца, изучающего в американском университете богословие. Прочитав сочинения Л. Н., он хочет бросить богословие и вернуться на родину; просит денег на дорогу. Какой-то сиятельный генерал из Петербурга, лечащийся за границей, проиграв 80 000, просит 1400 р., чтобы закончить лечение. Студенты различных университетов и политехникумов просят денег, чтобы учиться, и т. д.

Бразилец спрашивает мнения Л. Н. о самоубийстве, просит биографические данные, автограф⁴.

Поэт из Люксембурга (из Diekirch) прислал немецкие стихи против войны, написанные под впечатлением слов Толстого в книге Бурдона «En écoutant Tolstoï»⁵.

Georges Huguet, председатель Общества Толстого в Дижоне, посылает устав Общества и просит Толстого быть его почетным председателем⁶.

24-го за обедом: Елизавета Валерьяновна о свадьбе Абрикосова с Наташей, что это было как-то странно.

Л. Н.: Поговорим об этом потом. Все, кто знают Абрикосова, любят его. Таких, как он, мало. Они поехали в Вену. Куда оттуда, не знали еще сами.

Л. Н.: Был у меня корреспондент «North American (Newspaper)», расфранченный, жилет какой, перстень, цепочка. Ограниченный, необразованный человек. Ничего не понимал. Спросил его, есть ли у него Торо? — Да. — Что вы его читали? — Он пробормотал, что не помнит. Евангелия тоже не знал (о фарисее и мытаре). Его внешность указывала, кто он.

Елизавета Валерьяновна спросила, правда ли это, о той англичанке в Крыму, которая ничего не читала из сочинений Толстого.

Юлия Ивановна: Это была русская! Дорошевич смягчил.

Елизавета Валерьяновна: Я читала этот фельетон Соне. Очень хорош. Он советует интервьюерам читать твои сочинения, тогда им не нужно будет приезжать с излишними вопросами.

Старцев (не то он, не то она, ни из одного предложения нельзя разобрать) из Баку пишет, чтобы я заставил Толстого написать о том, что там творится. Подкатывают бочки с керосином, поджигают дома, полиция и казаки смотрят на это⁷.

191

Peter Ostergaard, издающий в Берлине «Führende Geister», просит автобиографию и фотографию Толстого. Пишет об этом уже в третий раз.

Л. Н.: Ответьте ему, что мне некогда, пусть обратится к Сергеенко⁸. А вот еще второе письмо от масона, может быть, я ему сам отвечу, а не то — ответьте вы. Вся эта литература, интервьюеры, аферы!.. Приезжает совершенно непонимающий человек, журналист с переводчиком; все это стоит тысячи, чтобы получить сенсационные, интересные сообщения. Некогда с ними заниматься. Что они обо мне напишут? Если бы еще это могло привести к чему-либо особенному, полезному, я бы, пожалуй, нашел время для этого; но они эти книги составляют только затем, чтобы заработать деньги. Вот английское издание «Who is who»: биографии, известия об актрисах, писателях — все это вместе.

Л. Н. показал нам журнал «Am rauhen Stein. Maurerische Zeitschrift», Heft 3, со статьей «Leo Tolstoi und die K. K.» — von Br. Werckshagen (S. 111—119) и сказал:

— Не догадаетесь, что это такое, масонство, по ихнему способу выражения. Масон посылает мне эту книжку, где статья обо мне. Находит, что я масон, и совершенно справедливо. Христианство, очищенное от всяких обрядов, братство людей — все это масонство⁹.

Л. Н. спросил Елизавету Валерьяновну, есть ли в Пирогове наст?

— Когда я вернулся из Крыма, он был тут, как мраморная доска, — говорил Л. Н. — Я пошел в сад и сел на выступ дерева.

Л. Н. утверждал, что теперь здесь нет наста. Александра Львовна доказывала обратное. Потом рассказывала о поездке на лошадях, чудесной езде. Она умеет рассказывать.

Л. Н. (Елизавете Валерьяновне): Коля занимается политикой? Если бы те, которые совершили убийство Сергея Александровича, встали во главе правительства, было бы не лучше, а хуже.

— Я хотел зайти к Марии Александровне проститься с Листовским и Корзиковым, — сказал потом Л. Н.

Страхов поправлял корректуру «Круга чтения». Л. Н. был его работой очень доволен.

— Работает основательно, хотя и медленно, — говорил Л. Н.

После ужина за чаем Л. Н. разговаривал с Елизаветой Валерьяновной (она за последние три года заметно постарела, стала спокойнее, душевнее, приятнее; видно, что они теперь ближе с Л. Н., чем раньше в Крыму; старость — духовные интересы). Говорили об Абрикосовых.

Потом Л. Н. — о Жемчужникове и еще вспомнил о ком-то:

— Шутник был. Нарочно задел на улице министра Панина и извинился. — «Ничего, молодой человек!» — ответил ему Панин. Но тот на следующий день опять пошел к нему извиняться.

Елизавета Валерьяновна: Это как в рассказе Чехова — один чихнул на высокопоставленное лицо.

Л. Н.: Чехов отсюда взял сюжет¹⁰.

Л. Н.: Газеты не стоит читать. Ведь те, которые их пишут, — такие же, как сегодняшний американец! Есть столько нужного дела, что даже некогда. Вот у Душана Петровича — в день 20 больных! Мне очень помог старичок-плотник, который сказал: «Когда люди дерутся в кабаке, прибавь шагу, чтобы не видеть»¹¹. Так и про войну в газетах не читать.

25 февраля. Пятница. Утром приехали Дунаев, Сергей Львович, Никитин, к вечеру И. К. Дитерихс, Николаев. Софья Андреевна встала (после болезни).

От четверти десятого до половины одиннадцатого Л. Н. с нами за круглым столом.

Говорили о Корзикове.

192

— Он сильный, работящий, неувлекающийся. У него помер ребенок, он его сам похоронил, — сказал Л. Н.

И. К. Дитерихс показал Л. Н. фотографию Soyen Shaky в «The Open Court»¹, это заставило Л. Н. разговориться о японцах.

— Вот Дмитрий Васильевич и Сергей Дмитриевич кое-что своеобразное собою представляют, с ними интересно поговорить, что-то новое узнаешь; так же и народы разные. Японцы, со сколькими я ни говорил, ничего нового не дают, разве — шимозу (мелинит). Они очень скоро усвоили себе практические изобретения (даже опередили всех), но в религии у них нет ничего своего. Их Soyen Shaky так же сумел исковеркать буддизм, как попы христианство. То, что они сделали такие успехи в материальных делах, указывает скорее на некоторые духовные недостатки, чем на преимущества; точно так же, как для того, чтобы разбогатеть, нужна узость взглядов и стремление сколачивать рубль за рублем (у них духовных запросов нет).

Л. Н.: За всю жизнь мне не удалось поговорить с китайцем. Я слышал, что Ли Хун-чанг хотел приехать ко мне, но его отговорили, что это было бы неприлично, что он представитель государственной власти.

Говорили об испанцах.

Л. Н.: Война стоила им 200 000 жизней.

Сергей Львович: Нам война до сих пор тоже уже столько стоила.

Л. Н.: В <испанском> парламенте два анархиста. Барселонский анархист написал книгу о том, что насильственное правительство есть пережиток. Мороте обещал мне ее прислать. Другой анархист, когда был министром, предложил проект национализации.

Дунаев: Как же он мог быть министром, если он анархист?

Л. Н.: Этого я не знаю.

Еще говорили о вагоне бомб, о 500 револьверах, конфискованных полицией. Бомбы — круглые, величиной с большой апельсин, со всех сторон торчат шипы.

Иосиф Константинович: В Саратовской губернии агенты-провокаторы натравливают народ на господ.

Сергей Львович: Помогают революционизировать его. Все-таки тех свобод, которые уже вошли теперь в общественную жизнь (свобода собраний, слова), назад не возьмут, нельзя.

26 февраля. Вчера вечером Л. Н. говорил о Паскале, как интересна его биография. Способности к математике он унаследовал от отца. Отец не позволял ему больше двух часов в день заниматься науками, хотел сделать из него светского человека. Влюбленность в женщину — чистая¹.

Дунаев: Вчера военный совет решил собрать еще трехсоттысячную армию и послать на Дальний Восток. Не удастся, не пойдут. Теперь уже знают, на что идут. Раньше не знали, да и Порт-Артур еще держался.

Иосиф Константинович и Дмитрий Васильевич о царе. За полчаса он лишь несколько слов сказал инженеру, строившему памятник Александру III: «Порт-Артур вы будете вновь строить». С министром Булыгиным в течение пяти часов то же самое. Психопат!

Ночью уехал Николаев. Это правдивый, добрый человек. Он говорил, что распространяет идеи Генри Джорджа и впредь хочет их распространять среди крестьян. Крестьяне больше сделают, чем интеллигенция. Л. Н., говорят, однажды указывал на недостаток системы Генри Джорджа: «Что будет, если у крестьянина, например, его хозяйство сгорит, — как будет он платить подать?» Однако Генри Джордж и об этом пишет (в письме к папе): «В подобном случае община придет ему на помощь».

Сегодня не было никаких споров. С утра всех предупредили, чтобы не возбуждали спора. Л. Н. так не любит спорить и так при этом волнуется. У Толстых никогда не говорят спокойно, даже между собою.

193

ТОЛСТОЙ ЗА РАБОТОЙ

Скульптура (гипс) Н. А. Андреева, 1905

«Сегодня приехал скульптор Андреев... Л. Н. писал, а он в его кабинете лепил его». — Запись от 6 марта 1905 г.

Для ответов на письма и исполнения всех просьб Л. Н. не хватило бы и личного секретаря.

Один псаломщик сказал мне про Л. Н.: «Глаза у Льва Николаевича хорошие. Когда его слушаешь, хочется дальше слушать».

Шестой день масленицы. Дунаев пек блины школьникам Александры Львовны. Л. Н. велел им передать, чтобы ехали в лес, там не так ветрено. Катались на трех санях. Я два раза ездил к дьячихе. Был у нее с семи до половины десятого. Вечером прерывистая беседа. Я был усталый, сонный, и спина у меня болела, лег в 11 часов, ничего не записав.

194

Иосиф Константинович и Никитин выбирали, по поручению Л. Н., самые популярные места из «Круга чтения»². Как Л. Н. заботится о своем труде! Все в доме лентяйничают, только он один постоянно работает.

Рассказывали новости: под Мукденом японцы вытесняют русских с позиций. Погибло их больше, чем при Ляояне. Запасы из Мукдена увозят.

27 февраля. Дунаев передавал разговор пленного японского офицера с Монастыревым: «Что думаете, побьем вас?» — «Нет». — «Почему?» — «У вас нет честных людей».

После обеда: Мария Александровна, Елизавета Валерьяновна, Софья Андреевна, Вера Александровна, Александра Львовна, Юлия Ивановна, Дунаев, Сергей Львович, Никитин и я. Разговор о войне, отступлении от Мукдена¹. Мария Александровна рассказывала ужасы (о раненых и т. д.), Дунаев — о проводах запасных. Один оставил мать, жену, четверых детей, ожидается пятый. У одной женщины от горя молоко пропало, грудной ребенок помер.

Л. Н.: Что за охота терзаться? Если бы этим можно было помочь, тогда это имело бы смысл, а то только так волноваться?! У каждого свои дела, надо их спокойно делать.

Опять разговор о Диккенсе. Л. Н. рассказал содержание того, что читал: одна лондонская дама позвала к себе бедную прохожую женщину переобуться. Та рассказывает ей про свою судьбу. Дама ей сочувствует. Вдруг гостья приложила ее руку к своим глазам².

— Это такой жест, который говорит, — сказал Л. Н., и у него глаза наполнились слезами, и голос задрожал. Через некоторое время уже спокойным голосом сказал:

— Что за... как у Моцарта: по́шло, по́шло, и вдруг небеса.

Потом говорили о «Красном смехе».

Л. Н.: Я его не читал, только перелистывал. Здесь сидел брат Андреева, ждал ответа; я написал ему, что некоторые места сильны. Все остальное искусственно, неясно и неопределенно.

Елизавета Валерьяновна: Я ничего не поняла. Оба эти брата сумасшедшие, и автор в придачу.

Сергей Львович: Если бы кто-нибудь описал лишь то, что в действительности делается!

Л. Н.: Да, описать действительность серьезно и правдиво, ничего не изменяя в ней, как это делают для бо́льшего эффекта.

За чаем Дунаев излагал Л. Н-чу (Л. Н. спросил его) торговый договор между Россией и Германией, заключенный Витте и Бюловом. По поводу этого договора в иностранном журнале была карикатура в двух картинах: Бюлов и Витте встретились на морских купаньях. I. Бюлов: Как же насчет пошлин? — Витте исчезает под водой. II. Витте: Как же насчет займа? — Бюлов исчезает под водой.

Л. Н. спросил, во сколько обошлась война.

Дунаев: По официальным данным, до 1 января — 850 миллионов. Если теперь заключат мир, то еще во столько же обойдется, да еще контрибуция.

Л. Н.: Но у японцев до сих пор нет основания ее требовать.

Дунаев: Это на вашем веку третья большая война?

Л. Н.: Да.

— А венгерская?

— Но эта была маленькая³.

Дунаев: Как патриотический дурман славы разгорелся в эту войну; да и в турецкую, помню.

Л. Н.: Это всегда во время войны. В статье «Единое на потребу» я высказываю мысль, что в русском народе и обществе устанавливаются

195

два новые взгляда: 1) что падает вера в церковное догматическое учение и ее место занимает религиозное сознание, 2) что русский народ способен к самоуправлению и не нуждается в правительстве⁴. Я хотел описать это в романе о поселенцах в Маньчжурии: они устроили там деревни, даже попа себе достали, но никакого правительства у них не было. Когда русские с войсками проникли в Маньчжурию, они послали им становых, открыли кабаки. У англичан, напротив, чувствуется потребность в правительстве. Лева получил письмо от канадца, который полемизирует с его взглядами, что английский народ — старый, отживший, а русский — молодой и ему принадлежит будущее; канадец ругает Леву (Сергей Львович: «Поделом ему!») и гордится английским патриотизмом канадцев; пишет, что они могут выставить против России 500 000 войска.

Сергей Львович: Англичане завладели миром, и главное, мирным путем. Их язык всемирный.

<Л. Н.> Какой славный, энергичный, веселый народ — ирландцы.

Зашла речь о Дэвитте.

Софья Андреевна: Обещал послать мне интервью и не послал.

Л. Н.: В Англии и Франции уже совершилось то, что аристократия вырождается, умные люди происходят из средних классов и из народа. Это так, хотя и пытаются доказать, что английская аристократия духовно и умственно не пала.

Л. Н.: Был у меня слесарь из Тулы. Говорил ему о «Круге чтения» и начал ему читать выдержки из Рёскина. Трудно для понимания, я даже не дочитал и тут же решил, что надо составить популярные мысли отдельно*. Замечали ли вы, что каждый писатель пишет для известного слоя читателей? Я теперь для европейско-русского, главное, европейского общества, для образованных кругов. Это плохо?!

Говорили о том (Александра Львовна рассказывала), что пойманы четыре телятинских и два яснополянских мужика, которые украли корову у садовника Соанса.

Дунаев: Что же, на каждого пришлось по три рубля? (Дунаев объяснил кражу корыстолюбием мужиков.)

Л. Н.: Это спорт. — И Л. Н. рассказал, как один телятинский мужик хвастался перед ним конокрадством.

Сергей Львович вчера рассказал, как он, будучи земским начальником, осудил конокрада на один год в острог, хотя и не было вполне доказано, что это он украл.

Должна появиться статья по поводу телеграммы («Об общественном движении в России»)⁵. Юлия Ивановна и остальные ждут, как в газетах будут ее ругать.

Сергей Львович на этот раз не говорил и не спорил с отцом о конституции.

Кажется, Л. Н. закончил сегодня «Единое на потребу»⁶.

28 февраля. Приехала милая, с детским, добрым лицом Мария Львовна с Николаем Леонидовичем. Первый вопрос Сергея Львовича к Николаю Леонидовичу: «Когда нас повесят?» Николай Леонидович рассказал, что у них мужики убеждены, что, как только кончится война, сейчас же будут делить землю, поэтому они теперь настроены серьезно, не пьют. К одному управляющему явились прямо с просьбой-предложением: «Давайте делить землю». Тот не растерялся и прочитал им циркуляр, в котором говорится, что мятежи устраиваются на японские деньги. Мужики ушли.

196

Николай Леонидович и Сергей Львович думают, что революция будет уже потому, что зима была без снега и три четверти озимых придется перепахивать.

Сегодня был здесь М. П. Новиков. Л. Н. долго с ним говорил, дал ему прочесть «статью по поводу телеграммы» (написанную на машинке). С собой дал ему корректуру «Круга чтения» (с 1 января до 20 февраля); хотел дать «Одумайтесь!» и последние номера «Свободного слова», но не оказалось дубликатов. Дал ему книг (изд. «Посредник»). Доставка заграничных изданий сочинений Л. Н. не производится, разве случайно кто-нибудь привезет один или несколько экземпляров той или другой книжки. Чертков регулярно посылает Л. Н. заказными бандеролями все свои новые издания в одном экземпляре, некоторые посылает еще в письмах. Большими же партиями через границу до сих пор никто не перевозил. Иных русских заграничных изданий своих сочинений Л. Н. совсем не видел (например берлинских); не видел он также многих французских (о немецких и говорить нечего) переводов своих сочинений.

«Сжато и все<!>» — вот motto* Л. Н. при работе.

Вечером за чаем Сергей Львович рассказывал о своем свадебном путешествии: Смирна, Корфу, Марсель, Кембридж, Париж (четыре месяца)¹.

Л. Н.: Я люблю мусульман, их обращение, достоинство, живописность.

Л. Н. читал вслух Диккенса, после него Мария Львовна. Сидевшая возле нее свекровь плохо ее понимала. Когда же она сама начала читать вслух, не понимала Мария Львовна. Зашел разговор об английском языке. Сергей Львович сказал, что американцы не понимают англичан и наоборот; что иногда два разговаривающих спрашивают друг друга: «How do you spell it?»**

Л. Н. о выговоре англичан:

— Кто-то сказал, что англичане пишут «барабан», а выговаривают «Смит».

Опять говорили о войне и японцах. Говорили о тех приемах, которые употребляются японцами: об их ночных атаках, переодеваниях в русские мундиры; о том, что они не останавливаются ни перед какими потерями, лишь бы достигнуть цели, и т. д.

Л. Н.: У русских есть рыцарство, известные предания; японцы же прибегают к разным способам, лишь бы истребить больше русских.

Мария Львовна: Мне японцы противны. Я их ненавижу.

Л. Н.: Я перед ними ставлю вопросительный знак.

Николай Леонидович: А помнишь Лодиана, который выдавал себя за американского инженера и пришел к тебе с карточкой: «Discuteur philosophique, chimique, téolog<ue>»***, и т. д. Мы смеялись. Первый его вопрос был: позволят ли ему посмотреть тульский оружейный завод? Глаза косые, скулы выдаются, ничего не понимал. Saint John говорил, что Лодиан плохо говорил по-английски, и презирал его. Потом он показывал свою карточку в китайском костюме, с косой — совершенный китаец. Говорил, что это нарядились, снимались шутя. Пел песни, похожие на те, какие пели японцы, приезжавшие после него. Он был, наверное, японский шпион², как и те, которых ты застал в питомнике в Засеке. И те приезжали смотреть тульский оружейный завод³.

1 марта. Сегодня было множество больных. От четверти девятого до четверти двенадцатого у дьячихи, потом до половины шестого у меня было 24 новых и около 20 старых больных.

За столом говорили о портрете Александры Львовны, сделанном Софьей

197

Андреевной. Л. Н. советовал совсем его уничтожить (сначала же пошутил, что хорошо бы его вместо чучела поставить в огород, чтобы лошади туда не ходили).

Я не разобрал, в какой связи Л. Н. заговорил о тупости ученых, о том, что они ничего не понимают, кроме своей специальности (ни в религии, ни в нравственности).

Л. Н. говорил, что биографию Победоносцева написал его враг; он изложил в ней все его взгляды, выписав их из «Московского сборника» и других его сочинений¹.

Я никогда не видел, чтобы Л. Н. вышел из терпения или хотя бы поморщился в разговоре с каким-нибудь глупцом, неприятным или надоедающим ему человеком.

Под Мукденом ранено 1300 русских офицеров и 40 000 солдат, около 25 000 убито. Ужасная, кровавая война! Л. Н-чу тяжело слушать разговоры о Мукдене. За обедом Николай Леонидович завел о нем речь, но Л. Н. сейчас же переменил разговор. Несколько дней тому назад было то же самое.

Вечером на столе лежал ремингтонный экземпляр «Усмирения уральских казаков» 1876 г.² В Казалинск Туркестанской области выслали из Уральской области казаков-старообрядцев за неповиновение начальству, за отказ принять общую воинскую повинность. Против них были высланы войска. На одного казака было двое солдат. Их насильно вывезли в Туркестан. Они пассивно сопротивлялись, но не отплачивали насилием. Тысячи семей последовали за ними. В 1883 г. царь дал «амнистию»: тем, кто раскается в своих заблуждениях, разрешалось вернуться на родину. Ответили: «Раскаиваться не будем».

Л. Н. получил немецкое письмо от одной женщины из Ясс. Она вполне согласна с «Крейцеровой сонатой», которую только что прочла; нашла в ней свои собственные мысли³.

Очень приятный семейный разговор в узком кругу, не затрагивающий общественных событий.

Л. Н. рассказывал исключительно анекдоты, семейные и общественные воспоминания, остроумно, с юмором, как всегда. На вопросы о войне Л. Н. не отвечает уже в течение недель ни слова. Очевидно, последние поражения ему причиняют страдания, и он не хотел о них говорить.

Сегодня Л. Н. получил почтовую посылку с книгами от Бодуэна о польском восстании 1830 г. и другие по истории Польши. Был очень рад.

Л. Н. поручил Дмитрию Васильевичу составлять «Календарь для народа» по корректуре «Круга чтения» 25 февраля — 1 марта (а начал его было по черновику).

Александра Львовна ходит в амбулаторию помогать мне с того самого времени, как я начал жить в доме Толстых. Мне говорили, что, когда домашние спросили Л. Н., согласен ли он на то, чтобы в доме жил постоянно врач, он дал свое согласие только с тем условием, чтобы врач принимал больных крестьян из окрестных деревень. Сегодня вместо Александры Львовны мне помогала Мария Львовна.

Мария Львовна спросила меня, что мне пишут из дому. Она вообще милая, внимательная, и Елизавета Валерьяновна тоже. Сегодня она помогала в амбулатории и составляла изложение русских писем.

2 марта. Л. Н. дал мне черновики «Круга чтения», вынутые для «Народного календаря», и просил положить на прежнее место. Дал мне прочесть свой немецкий ответ Тамуре, прося указать ему ошибки его немецкого языка:

— Это интересно, какие я сделал, — сказал Л. Н. и добавил: — Хотел я ему написать еще, что синтоизм — это установление для правительственных целей, а не религия, не учение о смысле жизни¹.

198

Софья Андреевна прочитала вслух газетное заглавие «О мукденских боях».

Л. Н.: Какое-то новое слово «бой», <раньше> говорилось: «сражение»². Андрюша тоже говорил о «боях». Haig мне написал и послал брошюры. Хотелось бы мне ответить ему, но есть нехорошие вещи в его сочинениях³. Он думает, что надо воспитать здоровую, крепкую породу людей. Какое это заблуждение: mens sana in corpore sano*. Я бы не хотел быть здоровым. Я мог хотеть этого когда-то давно. Физические силы и духовный рост относятся друг к другу, как основание к вершине конуса. Духовный рост совершается, когда физические силы слабеют, и в той мере, как они слабеют. Если бы какой-нибудь волшебник предложил мне молодость, здоровье, я отказался бы.

Мария Львовна: А я хотела бы.

Л. Н.: Ты еще не перешла через Рубикон.

3 марта. Я спросил Л. Н., почему он перестал делать гимнастику. Не потому ли, что желает быть способнее к духовной работе? Я сказал, что, по-моему, только после физической работы и телесной усталости дух работает превосходно.

Л. Н.: Я иногда себя упрекаю, когда занимаюсь гимнастикой: зачем я это делаю? Духовной работе лучше, чем работа мышц, способствуют вегетарианство, правильное пищеварение, хороший сон. После сна приходят хорошие мысли.

Говорили о конституции, о различных ее формах. О японской Л. Н. сказал, что это вовсе не конституция: все решает микадо. Говорили также о гомельском гимназисте, искали его письмо, не нашли (Л. Н. хотел его прочесть вслух).

Л. Н.: Получил письмо от Bouvier относительно Общества Ж.-Ж. Руссо. Общество образовалось в Женеве, хотят издавать полностью «Confessions» (стало быть, некоторые места были выпущены), а также более полную корреспонденцию Руссо: найдены новые его письма¹. И сын Мадзини мне пишет, хотят праздновать l’anniversaire (столетие со дня рождения Мадзини). И о Мадзини и о Руссо хотелось бы мне написать, ответить им².

Я вспомнил о памятнике Вольтеру в Ферне и сказал, что на надписи нет главного — что он открыл людям глаза на церковь.

Л. Н.: Неужели?

Я: Наверно, духовенство оказало влияние на составление надписи.

Л. Н.: Да, я там был. Помните... «Deo» и памятник Вольтеру — пирамида с отломанной верхушкой?³

По поводу письма от Е. И. Попова Л. Н. заговорил о Евгении Ивановиче, его нежности, больших дарованиях, способностях к математике, о его идее школы, о личном нравственном влиянии на детей.

Евгений Иванович пишет, что Шкарван нуждается в заработке, хочет перевести «Предисловие к «Душечке»» Л. Н-ча и «Душечку» на немецкий язык⁴.

Л. Н. перед самым обедом сказал мне:

— Я думал о вчерашнем вашем вопросе насчет mens sana. Я недостаточно ясно выразился. После вам скажу.

Вечером ждали Льва Львовича, но приехала только С. А. Стахович из Петербурга.

Л. Н.: Насколько я прежде любил слушать петербургские новости, настолько теперь не люблю.

Софья Александровна рассказала, что в иностранных газетах пишут, что русские помещики пашут землю на девушках.

199

Л. Н.: Корреспонденты нравственно падают. Но хорошая сторона их деятельности в том, что они соединяют людей.

Софья Андреевна прочла вслух газетное суждение о Л. Н., что он в нынешнее время, полное беспокойства и стремления к политическому освобождению, не идет вместе с конституционалистами, а проповедует свысока мораль⁵.

Л. Н.: По мнению материалистов, мораль вытекает снизу, из общения людей между собой.

Кто-то сказал, что чай вреден, но употребление его быстро распространилось: 40 лет тому назад крестьяне его еще не пили.

Л. Н. сказал, что чай, вероятно, оказывает действие, способствующее пищеварению; каким вкусным кажется чай человеку, наработавшемуся в страдную пору полевых работ.

— Я спросил богомолку, — рассказал Л. Н., — сколько дней ей нужно идти пешком до Киева. Она мне ответила: «На чаю 12 дней, а без него дольше».

Целый день я был занят с множеством больных (в Ясенках, в Графских Дворах, в Кочаках).

То, что теперь делают гурийцы, это то, о чем пишет Л. Н. По этому поводу он сказал:

— Всегда у меня так получается: когда я пишу о чем-нибудь теоретическое рассуждение, я в то же время узнаю, что то же самое где-то кем-то совершается в жизни⁶.

4 марта. Лев Львович пишет, что после поражения под Мукденом в Петербурге большое уныние. Куропаткин потерял одну треть армии: 93 000 человек.

Вечером приехали Михаил Львович и Александра Владимировна. Привезли новости. Телин взят японцами. Л. Н. взволновало это сообщение, но он не сказал ни слова, только переспросил и замолчал.

Позднее приехал Тан, писавший про канадских духоборцев. Он пробыл восемь лет в колымской ссылке* ¹. Говорили о гурийцах: войска, которые туда были посланы по требованию крупного дворянства и городов, были задержаны по дороге: нет, дескать, восстания, насилия. Мелкие помещики работают сами, крупные же призывают солдат. Подобное движение есть и среди армян в Эриванской и других губерниях.

Тан рассказывал, что говорил с московскими фабрикантами, дворянством, чиновничеством, купечеством.

— Ежегодно, — сказал он, — призывают в армию 300 000 рабочих, которые нас защищают.

Л. Н.: Есть 120 миллионов земледельческого народа, который, как я знаю, заполнит их места. Начать земельный вопрос — решится и этот (рабочий). А заплатами только порвешь целые места. Это то же самое, как сначала не хотели признавать освобождения крестьян. Клали заплаты, начиная с Екатерины.

Еще Тан рассказывал Л. Н. про Суровцева из Костромской губернии. Он 17 лет просидел в Шлиссельбурге, а затем также был сослан в Колымск, научился здесь садоводству. В Колымске одичал, не признавал покупок (пуд хлеба стоит 15 рублей). Зимой сам себе рубил дрова. Вегетарианствовал**. Колымск — 2800 верст от Якутска, там мороз 50°, топор хрупким становится. Там дикие гуси садятся на дома, масса куропаток. В Колымск приходит почта три раза в год.

200

Тан: Я записал там сотни песен, сказок². У тамошнего народа нет ни умствований, ни этики. Они шаманского вероисповедания. Импульсивные люди, легко могут убить человека, обокрасть, но так же легко и вернуть украденное, они щедрые.

Л. Н.: Количество умственных впечатлений у человека, живущего в лесу и сидящего в Публичной библиотеке Британского музея, одно и то же.

Потом говорили о положении России.

Тан: Положение безвыходное. Японцы наступают. Дать свободу печати — радикалы будут писать так, что произведут революцию; дать свободу собраний — то же самое.

Л. Н.: Из каждого положения есть выход. Вспомним то время, когда распоряжались Дантон, Робеспьер и спустя десять лет Наполеон. Я не говорю, что надо ожидать подобного и у нас. Но я думаю, что после этой войны последует большой духовный подъем, настанет перемена — не правительства — переменятся формы жизни.

На слова Тана о необходимости сокращения рабочего времени городских рабочих Л. Н. сказал:

— Я вопроса о рабочем времени не понимаю.

Л. Н. спросил, имеет ли будущность Колымский край?

Тан: Нет. Только в том случае, если землю можно было бы согреть.

Опять заговорили о японцах.

Тан: В Японии много художеств, как в Италии. Похожа на нее. Страна без канцелярщины, без полиции; у нас же 9/10 государственной работы — канцелярщина.

Л. Н.: Да и другого у них нет: рыцарства в войне. Всегда были известные нации воинственнее других, перед которыми другие не устояли: Кир, Александр Македонский, Фридрих II, Наполеон, Мольтке; теперь — японцы.

Л. Н. вспомнил, что Эдвин Арнольд тоже жил в Японии, но жил там по-японски³.

Тан спросил, что надо теперь делать.

Л. Н.: Теперь особенно важно не терять спокойствия, не позволять себе увлечься озлоблением. Жить по голосу совести; тогда человеку все легче и легче будет жить, и он и в смерти будет видеть добро.

Тан: Но ведь мир зол, люди злы, как управлять ими, как обуздывать их, исправлять?

Л. Н.: Мир настолько зол, насколько я сам зол. Раз двадцать случалось со мной в жизни, что то, что я считал злом, послужило мне к добру. Все меньше и меньше зла нахожу я в жизни; все больше и больше блага, и наступит смерть — высшее благо.

Тан — кроткий, неозлобленный. Он, испытавший на своей шкуре мороз в 57° и — в Верхоянске — в 64°, первый спокойно осветил Л. Н-чу, почему ненавидят правительство.

5 марта. Вечером Л. Н. читал рассказ Авиловой — понравился ему¹. Рассказывал разные вещи, потом шла общая семейная беседа.

Были: Михаил Львович с женой, С. А. Стахович, Мария Александровна, Оболенские, Елизавета Валерьяновна. Говорили о жизни колымских ссыльных, похожей на жизнь Робинзона, об Америке. Америка — новая страна, где нет феодалов, династий, церкви, преданий, а рабство такое же, как и в Турции; одна треть рабочих без работы, накапливание земельных владений...

Николай Леонидович: Там ужасная продажность в судах. Знают, сколько стоит какой процесс, такую сумму и несут в Вашингтон. Тресты всегда выигрывают.

Куропаткина отозвали.

201

ТОЛСТОЙ ЗА РАБОТОЙ

Набросок (тушь) Н. А. Андреева, 1905

«Варшавский дневник» сообщает: из девятнадцати солдат, отказавшихся быть солдатами, пять расстреляно, двоих оправдали, остальных сослали на каторгу².

Михаил Львович сказал, что, когда убили Сергея Александровича, он чуть ли не ревел.

Л. Н. рассказывал о том, что он читал о политических убийствах в книге Дебогория-Мокриевича; затем вспомнил какого-то своего крымского (севастопольского) товарища, который впоследствии стал варшавским губернатором, и других знакомых из правительственных лиц. Л. Н. знал Мезенцова, был с ним на ты.

— Это был добродушнейший малый, — сказал Л. Н. — Был добр к друзьям; наверное, к прислуге, а по службе был строг. Мезенцова убил Кравчинский-Степняк. Мезенцов и ему подобные люди думают о том, что́ им скажет царь и что́ они ему ответят, что́ скажет царица, и т. д. Сколько приготовлений нужно для такого убийства (как Мезенцова — шефа жандармов), как тяжело, сколько опасностей связано с ним для заговорщиков. Любая женщина, дворник могут их выдать.

Когда приезжали гости, без конца рассказывали новости, и как интересно!

6 марта. Воскресенье. Сегодня приехал скульптор Андреев, уехал Михаил Львович.

Сегодня ночью, с 5-го на 6-е, около половины второго, пришел ко мне Л. Н. с окровавленной рукой. Гася лампу, он «по-ребячески» (по его выражению) махнул рукой и порезал себе палец о ламповое стекло. Вытекло много крови. Должно быть, ослабел. Я перевязал ему руку. Когда он ушел, я жалел, что не пошел его проводить и не посоветовал ему напиться воды.

202

Утром я слышал, как он делает гимнастику; после завтрака он поехал верхом.

За ужином Мария Львовна о Сенкевича «Quo vadis»:

— Очень скучно; «На поле славы» — тоже.

Л. Н.: Да, его исторические романы ужасно плохи.

Николай Леонидович: Теперь в моде Пшибышевский. Декадент.

Л. Н.: Пшибышевский — психопат, как Ницше. Я опять повторяю вместе с Шопенгауэром: «Не читайте современных книг. Торопитесь читать хорошие книги». Мы с братом Сергеем на Золя не попались. Золя через десять лет будет забыт, как Eugene Sue.

Я указал Л. Н. в статье Кладо в «Новом времени» на следующее место: «...капитальный недостаток личного состава нашего флота — это отсутствие военного образования, а в некоторой части этого личного состава — презрение к этому образованию и вообще ко всякой военной науке»¹.

Л. Н.: Да, презрение к военной науке.

В половине девятого Л. Н. вышел в столовую с номером американского журнала «The Single Tax», открытом на первой статье Гаррисона по поводу 25-летнего юбилея книги «Progress and Poverty» Генри Джорджа (1879—1904), и попросил Марию Львовну перевести ее.

Л. Н.: Очень хорошая статья.

Вот что, между прочим, сказано в этой статье: «Сторонников Генри Джорджа в Америке становится все меньше, но многие либералы и др. не подозревают, что, говоря о земельном вопросе, они цитируют Генри Джорджа. Его значение в мире все увеличивается. Его принципы распространились по всему свету. Суждения, которые приводились раньше только в специальных джорджевских изданиях, нынче повторяются всей прессой». Я думаю, что то же самое происходит с Л. Н. и его учением.

Николай Леонидович читает японский роман, очень плохой; в нем женщины ведут разговоры о войне.

Л. Н.: Да, они восхищаются войной, а вот Кладо пишет, что причина поражения русских — это неохота к военному образованию.

На круглом столе лежала раскрытая книга: «Дневник Башкирцевой и ее переписка с Мопассаном»². Читала ее Софья Андреевна.

Л. Н. (к Елизавете Валерьяновне): Когда читаешь Александра Македонского, знаешь, что это старое; а Башкирцева — знаешь, что 30 лет назад была молодая, красивая, была недавно, — а где она?

За чаем разговор о театре. Елизавета Валерьяновна спросила, в чем содержание «Призраков» Ибсена? Никто не ответил.

Елизавета Валерьяновна: Я не знаю.

Л. Н. (шутливо): Это ничего. На том свете не спросят... У него во всех пьесах идут на гору...

Андреев надеется в три дня вылепить бюст Л. Н.

Л. Н. писал, а он в его кабинете лепил его. Это не мешало Л. Н., т. к. и Андреев работал, ничем не отвлекая его, и только смотрел на него. Но вечером Л. Н. все-таки заперся от него. «Чтобы не входили к нему», — пояснила Андрееву Софья Андреевна.

Теперь уже к Л. Н. не приходит столько людей, как в 1880—90-х годах, с одним и тем же вопросом: «Как жить, что делать?» Теперь спрашивают больше о том, как бороться с правительством, что делать, чтобы изменить существующий политический и общественный строй?

7 марта. Утром, когда я перевязывал Л. Н. палец, он сказал:

— Mens sana in corpore sano. Тут душа как будто в зависимости от тела. Но душа в слабом теле может быть и бывает сильной. Источник всего — это душа. Когда душа слаба, то здоровое тело будет объедаться, распутничать, а обратно — тело влиять на душу <не может>. Источник всего — душа. Тут различие между христианством и язычеством.

203

После обеда приехала беременная женщина, вдова, просить на похороны мужа (она приехала за 17 верст, соседи довезли ее), у нее начались роды. Мария Львовна отвела ее в деревню к знакомой женщине. Когда она рассказывала об этом, Л. Н. сказал:

— Самая злостная баба не откажет, всякий мужик ее примет.

Л. Н. встретил возвращающихся из Тулы, услыхал от них, что Куропаткин застрелился¹.

— Что будет с Японией-победительницей? — заметил Л. Н. — Ее положение в нравственном отношении ухудшится. Последует нравственный упадок... Удивительное поражение русских во всем.

Я прочитал Л. Н. из статьи Гедке о том, что причиной поражения русских является отсталость тактики (атаки колоннами), плохая администрация, недостаток инициативы и отсутствие ответственности². Далее Гедке (?) пишет: «Бедный Куропаткин перед самой войной был в Японии. Я слышал от его адъютанта, что он сказал: «Японцы были бы глупы, если бы не начали войны; наши войска на Востоке в страшном беспорядке, их — в наилучшем порядке»».

Елизавета Валерьяновна: Ты его (Куропаткина) лично знал?

Л. Н.: Нет, он, как военный министр, оказал мне разные любезности: через Верещагина просил мне передать, как он меня уважает³.

Андреев окончил лепку скульптуры — вчера начал. Останется здесь еще, хочет присутствовать при отлитии формы.

— Это я первый раз видел скульптора, который делает бюст без того, чтобы ему позировали, — сказал Л. Н. — Это новая школа: живопись-скульптура — она передает выражение. Старая греческая скульптура поклонялась плоти. Теперь скульптура не имеет того значения, как живопись. Она строит памятники. Во времена греков и римлян памятники обожествляли императоров (императоры были земные боги). Теперь нечего изображать. Христа — нельзя. Нужна вдохновляющая идея, а ее нет. Памятник современного императора, не говорю уже о нашем, но Вильгельма, какое он имеет значение? Он ничем не выдающийся генерал... Головы им не удаются... панталоны тоже. Скульптура имеет гораздо меньшее значение, чем живопись.

— «Бетховена» (Макса Клингера) вы видели? — обратился Л. Н. ко мне.

— Нет. Кажется, это в Берлине?⁴

Андреев хочет еще вылепить маленький бюст и руку Л. Н.⁵

— Хельчицкий у вас? — спросил Л. Н. — Надо будет его послать Горбунову. Кто-нибудь из них скоро приедет.

8 марта. Мария Львовна, когда увидала, что я спешу в лечебницу, сказала:

— Не лечите стольких, сократите свою работу! Епишка-казак, когда папа́ писал, думал, что все это прошения: «Не пиши, брось», — говорил¹.

Л. Н. и я получили через Бодуэна де Куртенэ кипу чертковских изданий; я — письмо и фельетон его в прекративших свое существование «Наших днях»².

У Л. Н. вчера и третьего дня болела печень и была изжога; кажется, и сегодня тоже. Вечером почти что не выходил. Привезли из Тулы почту. Л. Н. вышел, рассказал, какие получил письма. Принес журнал «The Open Court», раскрытый на странице с изображением машины и турка, который играет в шахматы (с Наполеоном, Екатериной II) и все выигрывает. На картинке виден был спрятанный шахматист³.

9 марта. 8 марта Л. Н. взялся за старую работу «Кто я?»¹. По вечерам пишет «Воспоминания».

— Братьев идеализирует, — сказала Мария Львовна, переписывая вчера его работу², а наверное, они такие и были, самобытные, с особыми

204

взглядами, так непохожие на теперешних молодых людей, шаблонных.

Л. Н. просматривал «Les Annales» и «Weltspiegel» (третьеразрядный иллюстрированный журнал), несколько номеров которого кто-то послал ему.

Я читал книгу Кросби «Edward Carpenter: Poet and Prophet»³.

Л. Н. (ко мне): Что читаете?

Я: Об Эдварде Карпентере.

Л. Н.: Я прочел в книге Кросби о моравских братьях (в Огайо), от которых индейцы приняли принцип непротивления злу⁴. Эти-то их не тронули, а истребили индейцев американцы, вместе с их начальником, который не защищался, будучи убежден, что не следует защищаться насилием. Надо бы было это перевести, но для «Круга чтения» не годится, это только отрывок.

Л. Н. попросил принести ему биографию Хельчицкого⁵. Я ее не исправил, не дополнил (хотя Л. Н. несколько раз говорил, что хочет дать ее в «Круг чтения»); мне стало стыдно, я очень смутился. Но Л. Н., прочитав ее, не упрекнул меня ни одним словом. А тяжело было бы мне услышать от него упрек. Л. Н. необыкновенно деликатен: никого не обижает (даже если человек этого заслуживает) и не признает ни «гнева справедливого», ни «упрека справедливого». Я никогда не слышал, чтобы он сделал кому-нибудь саркастическое, колкое замечание, если человек не сделал того, что должен был сделать. А это часто-часто случалось; то затеряют его рукописи, письма, книги; то забудут, встречая его на прогулках, взять тулуп; то опоздают или же приедут не туда, куда было нужно.

Л. Н. (вечером за чаем): Прочел биографию Хельчицкого и «Вступление к «Сети веры»»⁶. Неполная, неудовлетворительная, надо бы из большего количества источников составить новую. Какая замечательная личность! Знаешь Хельчицкого? — обратился Л. Н. к присутствовавшей Елизавете Валерьяновне. — В конце XIV века, еще до Гуса⁷, и как он понимал христианство, отвергал церковь и государство — то, к чему мы приходим теперь. Надо самому составить.

Николай Леонидович: Скороходов говорил, какое влияние оказывает Хельчицкий на крестьян, как они охотно его читают.

Я напомнил, какая кроткая душа была у Хельчицкого, нельзя сравнить с ним Кальвина, Лютера.

Л. Н.: Да, и останется неизвестен миру из-за своей скромности.

На столе, как и прежде, лежала книга «Дневник Башкирцевой и ее переписка с Мопассаном», с портретом ее во весь рост в начале книги.

— Как искусственно все у нее: и держится, и одета, — сказал Л. Н., взглянув на портрет (кажется, это замечание относилось и ко всей книге, к тому, как написана).

Л. Н. рассказал, что третьего дня, споткнувшись, он так качнулся, что упал. А сегодня встретил, идя по узкой дорожке к скотному двору, возле колодца, где поят скот, стадо коров с быком. Бык на него покосился и засопел.

В 10.45 Л. Н. пошел к себе еще поработать, потом вернулся, ему было слишком жарко в его комнате (18°), сказал, что было бы достаточно топить у него через день, и пошел пройтись немного, чтобы освежиться. Он простился со мной, но я все-таки пошел за ним. У меня явилось какое-то опасение за него, чтобы он не упал или чтобы какая-нибудь деревенская собака не бросилась на него. Когда Л. Н. услыхал, что кто-то идет за ним, он остановился, а я крикнул ему: «Это я, не обращайте да меня внимания!» Л. Н. мне ответил:

— Вы тоже вышли погулять? Идите впереди меня, вы быстрее ходите.

— Нет, Лев Николаевич, я пойду за вами.

205

Л. Н. приласкал Белку и Цыгана, которые побежали за ним, и пошел через сад, скотный двор и верхний сад к дому. На скотном дворе он подождал меня (вероятно, чтобы я не боялся собак) и сказал:

— Странно, что в коровнике свет; наверно, корова телится.

Около дома Л. Н. спросил меня, давно ли я не получал известий из дому, и был удивлен, что я уже месяц ничего не получаю.

— А вы часто пишете?

— Нет, редко.

Юлия Ивановна получила с Кавказа слатвин (целебную грязь). Зашел разговор о кавказских курортах.

Л. Н. сказал, что в его время это были просто источники — колодцы, с кружкой на цепочке; к ним вели дорожки. Теперь там, должно быть, великолепные курорты, <всё> изменилось!

— Ах, как там жилось! — сказал Л. Н.

Софья Андреевна спросила, красивее ли Кавказ, чем Крым?

Л. Н.: В молодые годы я жил там просто. Возле дома в тени стояли десять соломенных ульев. Там, сказала мне хозяйка, я могу пить чай.

Кто-то: А что, пчелы не кусались?

— Нет, южные пчелы не жалят, я там и сидел постоянно⁸.

Из комнаты Веры Александровны послышалась игра на балалайках.

Л. Н. сказал игравшим:

— На прогулке меня все время преследуют ваши напевы, и я их насвистываю.

Мария Львовна: Меня тоже.

Сегодня Мария Львовна рассказывала мне, что говорила с отцом о смерти и вечной жизни. Она сказала, что ей нравится буддийское воззрение, что чем больше человек живет для бога в этой жизни, тем легче будет ему жить в последующих жизнях. Л. Н. на это сказал ей:

— Человек не должен соединять понятие о вечной жизни с понятием о своей личности. Вечная жизнь существует в нашем воображении; когда же нас не будет, она будет продолжать существовать. Вся жизнь человека в том, что он с самого рождения все больше и больше отказывается от животной жизни, в смерти же получает совершенное освобождение от нее. Будет ли потом буддийское переселение душ, этого знать нельзя.

После этого разговора Л. Н. сказал:

— Все это мне предстало яснее.

В «Русских ведомостях» № 62 статья о грузинах⁹. Они надеются, так же как и поляки, финны и армяне, что язык их будет признан равноправным, что не будут назначать к ним чужих чиновников и что Черноморское побережье будет предоставлено для их колонизации. В настоящее время беспорядки происходят вследствие того, что грузинам не дают землю (отдают ее русским колонистам) и держат поэтому жандармов (обходятся в два миллиона в год); кроме того, почти на всем южном Кавказе постоянное военное положение.

Л. Н.: Все это обходится государству дороже, чем если бы оно удовлетворило требования грузинских крестьян, а порядка все-таки нет. За эти деньги это было бы вполне возможно.

Лебрен пишет мне, что через год на Кавказе, наверное, будет восстание.

10 марта. Л. Н. ездил в Тулу. Туда и обратно верхом (узда была разорвана). В половине пятого Л. Н. вернулся. Погода чудная. Привез из Тулы почту: какой-то немецкий иллюстрированный журнал с фотографией военных барабанщиков.

— Люди сумасшедшие, — заметил Л. Н. по этому поводу. Потом опять заговорил о моравских братьях в Огайо (на которых я обратил его внимание в книге Кросби «Tolstoy and his Message»), о Хельчицком.

206

Л. Н. привез мне «Pokroková Revue»; потом спросил меня, что в нем есть интересного. Я ответил, что только статья Фр. Климы о школах национальных меньшинств¹.

За обедом Л. Н. сказал:

— Как нехорошо в Туле, как везде видно, что народ обманывают: солдаты, кабаки, церкви. Возил меня <по Туле> пироговский извозчик; рассказывал, что брата его на войну взяли, полк в Рязани стоит; у него трое детей, а у самого извозчика — шестеро. Дал он брату 50 рублей на дорогу. Отца хоронили — истратили 50 рублей; батюшка за помин и прочее 18 рублей взял. Водка. Как обманут народ!

Я сказал, что в «Круг чтения» очень мало попало из Кальвина и Лютера².

Когда в четверть одиннадцатого я пришел наверх, Л. Н. читал вслух из «Сети веры» Хельчицкого «О городах».

В зале сидели все домашние, а также Елизавета Валерьяновна с Юлией Ивановной и Мария Львовна с мужем. Л. Н. читал очень внятно, выразительно, медленно, сильным голосом. Когда Л. Н. читает, кажется, будто он говорит свое, — такая естественная у него интонация. Он читал довольно долго, иногда останавливаясь, чтобы выразить свое удивление и согласие; слушатели тоже хвалили. Чтение было прервано приездом гостей. Но Л. Н. все-таки успел спросить дочь и зятя, есть ли у них «Сеть веры». Они ответили, что есть гектографированный экземпляр и что они читали его.

— Удивительная книга! — сказал Л. Н. — Есть обо всем. 20 лет ее не читал. И теперь читаю с новым вкусом. Перевод хороший. У вас, — обратился к Оболенским, — она есть?

— Есть литографированная.

— Что такое «сброд»? «Сброд», наверное, сословие³.

— Мне писал о ней Масарик⁴. До тех пор она была неизвестна (одни историки ее знали), и в свое время Хельчицкий имел мало влияния. Гус с ним не соглашался и полемизировал с ним теми же приемами, какими полемизировали с ним католики. Хельчицкий был образованный человек. Надо будет отмеченные места выписать. Попрошу Веру. Пишут, что вальденсы имели на него влияние⁵. Но я могу сказать, что Хельчицкий самостоятельный. Он просто христианские истины высказывал.

— Тебя раздражает? — спросила Мария Львовна, расхаживая по зале.

Л. Н. сидел за столом — Софья Андреевна и Елизавета Валерьяновна приготавливались к отъезду. Л. Н., прочтя Хельчицкого, как всегда после чтения вслух, был взволнован.

— Наташа меня лишила большей части Хрисанфа⁶. Я с моими 80-ю годами совсем не понимаю, зачем это они делают, зачем? Совсем бесполезное занятие, — с добродушной улыбкой сказал Л. Н.

Л. Н. вспомнил, что, проезжая сегодня в Туле через Кремль, увидел толпу: извозчик сказал ему, что это возле клеток с медведями и волками; Л. Н. сам, по близорукости, их не видел.

Мария Львовна пожалела медведей, которым приходится тоскливо сидеть в грязных, тесных клетках.

Л. Н. напомнил о том, как медведи мягко, легко и ловко ходят и бегают.

— И этот, — сказал Л. Н., указывая на медвежью шкуру-ковер, — так бегал.

Затем Л. Н. рассказал:

— Раз мы с Николаем охотились на медведя. Николай застрелил его, когда он полез через колоду. Он был такой же величины, как и этот, только не такой черный. Мы его отдали петербургским гвардейцам.

207

Гвардейцы были грубые, богачи, взяли его, а не должны были бы его брать: мы охотились на одного, а они на двух медведей, соединились вместе для охоты; Николай застрелил «их» медведя.

Николай Леонидович: Теперь здесь лоси*. Они очень сильные, ногами могут затоптать. Но они трогают только тогда, когда их подстрелят.

Л. Н.: Да.

Николай Леонидович: Они такие дикие, что их нельзя приручить.

Л. Н.: Можно. Как же приручили лошадей, оленей? Люди более нуждались в них, чем теперь, и были сильнее и терпеливее. Наверно, много людей погибло при этом.

Мария Львовна вспомнила диких лошадей в самарской степи и самую степь; ночи в степи в кибитке; как видны были звезды сквозь щель, оставленную от жары, чтобы не было душно; как пахла трава; ржание лошадей среди ночи. Она была там, когда ей было 22 года, с братом Львом⁷.

Л. Н. вспомнил дикого жеребца — необычайно сильный, грудь узкая, — как прибегал на бугры и ржал.

Мария Львовна: А сколько сусликов было в степи!

Л. Н.: Их не схватишь, очень ловки.

Потом вспоминали тушканчиков.

Л. Н.: Их и борзой собаке не догнать и не поймать: так быстро они бегают и такие изворотливые; хвост у них лопаткой, с хохолком на конце.

Потом перешли на ласок.

Л. Н.: В конюшнях, чтобы в них не водились ласки, держат козлов. Ласки бегают по лошадиным хребтам, играют с их гривами, наутро у лошадей гривы спутаны, лошади в поту от страха и нервности. Народ же приписывает это домовым.

Л. Н. вспоминал:

— В Угрюмах было четыре лошади. Когда они линяли, надо было их мазать. При них ночевал мужик. Он рассказывал, как пришел домовой в конюшню: «Сначала ударил лошадь по хребту, а потом навалился на меня и начал меня давить и душить».

Я: Это описано в «Поликушке»⁸. Удивительно, что у нас это совсем так же рассказывают.

Л. Н.: Снится им, а рассказывают словами других — так, как слышали (берут рассказанное другими для своих рассказов). Разница между сном и действительностью та, что сон, если сейчас же его не вспомнишь — забудешь; а то, что случилось в действительности, можешь вспомнить и позже.

Елизавета Валерьяновна уехала в Москву. Л. Н. прощался с ней так сердечно, словно на целую вечность. С ней уехала Софья Андреевна.

Л. Н. говорил в дни накануне и после 9 января, что именно в такое тревожное время нужно сохранять спокойствие и не поддаваться озлоблению.

11 марта. Я попросил Л. Н. дать мне переписать отмеченные им места из Хельчицкого¹. Л. Н. изъявил согласие и, отдавая мне Хельчицкого, передал также письмо Зигмунда Пиннера из Берлина, который просит его уже в третий раз написать предисловие к немецкому переводу Кросби. Л. Н. поручил мне ответить ему, что не напишет, некогда². Пошел пешком прогуляться. За обедом Александра Львовна спросила Л. Н., что такое метеор? Л. Н. объяснил. Потом начал искать в энциклопедическом словаре, и сначала Александра Львовна, потом Николай Леонидович и, наконец, он сам прочли всю статью о метеорах, очень длинную (на 5—6

208

столбцах), очень ученую, с массой научных терминов, особенно химических³. Как Л. Н-ча такие вещи, как метеор, еще и теперь интересуют!

Л. Н. докончил «Домби и сын», сказал, что конец условен. Начал читать «Николая Никльби»⁴.

Выйдя к чаю, он сел ко мне за маленький стол; расспрашивал меня о том, как были уничтожены чешские братья, почему их учение не распространилось и знаю ли я историю Чехии; почему книга Хельчицкого не имела влияния. Я отвечал то, что сам знал, и предложил запросить пражских друзей и выписать книгу Denis⁵.

Л. Н.: Не стоит, я еще справлюсь в энциклопедическом словаре.

Сел пить чай. Вспомнил книгу Кросби «Message», места о моравских братьях и о вожде индейцев, который не признавал «просящему дайте», а потом все же и этому учил, и согласно этому поступал⁶. Но Л. Н. и Марии Львовне такое объяснение не понравилось: «Вопрос-то слишком важный», «Тут что-то не то». И Л. Н. попросил Марию Львовну перевести эти два места.

Потом опять перешел на Хельчицкого.

Л. Н.: Христианство отрицать нельзя, жить же согласно ему люди неспособны; остается замалчивать его; так делалось и делается.

Я: Все же Хельчицкий единственный в христианском мире, который так ясно понял и изложил всю суть христианского учения.

Л. Н.: Да. Хельчицкий постиг всю глубину христианского учения, изложил его ясно и указал причины, почему его испортили. Теперь начинают понимать, но ведь прошло 500 лет со времени Хельчицкого. Ballou, Garrison брали за основу одно лишь непротивление злу, у Хельчицкого же оно — между прочим; он отдает дань своему времени, признавая троицу и т. д., но это неважно. Он так ясно и полно, не обращаясь к авторитету бога, но основываясь на разуме, излагает практический способ жизни, как источник, дающий высшее благо в жизни. Выдержки из «Сети веры» нужно будет отпечатать отдельно. Их будет слишком много⁷.

Сегодня вечером за чаем Мария Львовна, Вера Александровна, Юлия Ивановна, Николай Леонидович. Сравнивали Юлию Ивановну с собакой Белкой (Л. Н. сказал, что она на нее похожа), Александру Львовну — с теленком, Веру Александровну — с осой, Софью Андреевну — с курицей, Великанова — с ястребом...

12 марта. Во вчерашних «Русских ведомостях» сообщение, что Министерство внутренних дел постановило освободить сосланных и заключенных за веру (72 духоборца, униаты, католики и т. д., в общем около 500 человек), приостановить процессы за веру и не начинать новых¹. Когда утром Л. Н. вышел и спросил, что нового, я рассказал ему это.

— Это хорошо, — сказал Л. Н.

Вечером за обедом он заговорил об этом; ради этой статьи Л. Н. впервые после семи месяцев опять читал «Русские ведомости». Прочитал эту статью и еще другую о себе — Молоствова (Морякова). Он был летом здесь. «Похвальная, неприятная»,— сказал Л. Н.

Я заметил, что теперь надо было бы освободить Малеванного из казанской психиатрической клиники.

Л. Н.: Да, Бонч-Бруевич утверждает, что он нормален.

Николай Леонидович: И Бирюков так о нем пишет².

Мария Львовна: В газетах заговорили о земельном вопросе. В «Русском листке» фельетон о крестьянских волнениях в Дмитриевском уезде Курской губернии³.

Я упомянул, что в сегодняшних «Русских ведомостях» было сообщение о вооруженном сопротивлении прибалтийских (лифляндских) помещиков крестьянам⁴.

— Что-то из этого выйдет? — сказал Л. Н.

209

Л. Н.: Саше и не нужна стенография. Она так быстро пишет на ремингтоне. Я ей с небольшим замедлением читал — продиктовал две страницы⁵.

Вечером Л. Н. очень поздно и на короткое время пришел к чаю. Сказал:

— Это вот, что выпустят из тюрем, возвратят из ссылки и прекратят преследование за религиозные убеждения, очень хорошо. Припоминаются мне слова Герцена о том, что в 1825 году изъяли из обращения самых лучших русских людей и заключили их в крепости, тюрьмы или сослали⁶. Теперь возвратятся самые лучшие люди из народа. Только вряд ли выдержат государственные люди. Христианство несовместимо с государством. Тут трагизм...

Николай Леонидович: Да, у нас в России; но квакеры сжились с американским правительством. Они приспособились. Там формы государства мягче; не замечаешь, как им подчиняешься. Но у духоборов есть по общему соглашению свое правление.

Л. Н.: Да, но без насилия; в этом-то и дело. Во времена Хельчицкого... но теперь христианство проникает в народ. Портной из народа, который недавно тут был, не хочет платить податей⁷, в солдаты не идут... Как отнесется к ним правительство?

Николай Леонидович рассказывал, что волнения в Севске Орловской губернии начались с разорения большого имения купца, где был ненавистный управляющий, который убежал. Там перебили даже лошадей, коляски облили керосином и сожгли:

— Нет у правительства людей, которые бы занялись решением земельного вопроса.

Л. Н.: Найдутся люди, которые этим займутся, хотя бы из тщеславия будут этим заниматься.

Как Л. Н. и его семья, Оболенские, сами помещики, хотят, чтобы крестьянам сделалась доступной земля. На свое собственное обеднение при этом они не смотрят. Трогательно слушать их, вникать в их мысли, соображения.

Когда я пришел к чаю, Мария Львовна рассказывала Юлии Ивановне и Николаю Леонидовичу о Бегичевке — о голоде; как Алехин и прочие рассуждали о том, можно ли деньгами помогать, и пришла целая толпа говорить об этом с Л. Н. Как трудно было варить обед на 20 человек!⁸

Там не было ни Ильи Васильевича, ни......* и при той утомленности такие напряженные разговоры!

13 марта. Вечером после обеда Л. Н. поздно вышел и очень быстро ушел опять в свой кабинет.

Я передал ему привет и благодарность за его последнюю статью от Степана Струменского, который сегодня ночью проедет через Засеку на Дальний Восток.

Л. Н.: Иван Иванович прислал «Предисловие» к «Кругу чтения»; нужно дополнить некоторые места и послать ему¹; припомните мне вечером, чтобы ушло.

Я: Как мало, почти никаких, суждений реформаторов — Лютера, Меланхтона, Кальвина, Цвингли — попало в «Круг чтения»². Это показывает, как мало могут они дать нашему времени.

— Это были люди половинчатые, то же самое, что либералы, совсем то же, — сказал Л. Н. — Из них нечего взять. — Через некоторое время: — А из Хельчицкого можно было бы поместить очень многое в «Круге чтения», если бы он у меня был раньше (книгу «Сеть веры» он получил лишь тогда, когда «Круг чтения» уже начал печататься)³.

210

14 марта. Перед завтраком Л. Н. зашел в лечебницу, где заинтересовался женщиной, страдающей головокружением. Расспрашивал все подробности. За остывшим завтраком говорил о ней и вспоминал теорию равновесия — отолиты в лабиринте (знал о них от специалиста, который оперировал Татьяну Львовну¹). После завтрака Л. Н. поехал на лошадях к Марии Александровне.

«The Globe» просит мнение Л. Н. о грозящей опасности от разводов².

Сегодня был у Л. Н. молодой священник из одного уезда Тульской губернии. Вечером Л. Н. сказал о нем:

— Нерелигиозный, хочет сбросить свой сан. Но раньше желает найти себе место.

15 марта. Под вечер пришли к Л. Н. трое рабочих. Они рассказывали, что подрядчик задержал им заработную плату (75 р.) и паспорта; они не могли пойти на другую работу и должны были платить за харчи.

— Что тут конституция? — сказал Л. Н. — Тут конституция ничего не поделает, потому что везде могут быть такие безнравственные люди.

Юлия Ивановна спросила, что обозначает словацкое название воздушного пирога — lačná pýcha?

Л. Н. так пытался угадать: «Лачна» — алчущий, «pýcha» — пихать.*

— Словацкие слова можно понять,— сказал Л. Н.,— только не знаешь, правильно ли понял, не имеют ли они другого значения. Русский язык богат, но в последнее время портится. Газеты и фабричные, научившиеся в городе новым словам, портят его. Бабы еще говорят чисто.

Я спросил, что значит «голо̀мя» (в Пирогове слышал в значении «давно»)?¹

Л. Н.: Недавно я слышал от мужика, что он отделил своих сыновей: «Все трое на своих столах». Стол — престол, князья — «на столе» (владычествуют).

Приблизительно около 10 марта Звегинцева говорила, что нужно было бы перестрелять и перевешать как можно больше крестьян. На возражения отвечала: «Что же жалеть о 2 000, когда этим можно предотвратить 100 000 смертей? Л. Н. сказал на это:

— Какой-то социалист советовал основать всемирную республику — жертв всего лишь 2 000 000. На возражение, что это слишком много, он ответил: «Но ведь из этого числа нужно вычесть 200 000, которые приходятся на китайцев и японцев, которых ведь нельзя считать за людей»².

E. John Solano хотел приехать к Л. Н. спросить, как ему поступить: на его земле в Индии живет 100 000 человек — его рабов³.

Вечером после чая Мария Львовна, Юлия Ивановна и я. Мне очень хотелось спать. Л. Н. принес мне три письма: немецкое, польское и русское; следовало бы ответить на многие письма⁴. Я в последнее время совсем перестал это делать (ему это неприятно).

Л. Н.: Я не могу быть спокоен, когда в комнате один — грустно, плохо чувствую себя — вот прежняя жизнь (буддийское понятие прежних жизней). Помню, Сергей звал меня в Пирогово. Я не хотел ехать. Силой взял меня. За Двориками я вышел из повозки, сказав, что не поеду. Он уехал без всяких угрызений совести, что мне придется теперь зря идти десять верст пешком. А мне, когда он уехал, было невыразимо грустно (сердце разрывалось). А если бы я ему припомнил — ой, как он вскрикнул бы.

Я спросил Юлию Ивановну, ответил ли Л. Н-ч Трегубову.

— Нет, велел отложить⁵.

Л. Н. (ко мне): Шмиту не писали? Ему я напишу. Вы ведь тоже? Как он (с высокой точки зрения) смотрит на то, что происходит в России и Японии!⁶

211

У нас еще не время писать об этом. В самом процессе войны мало кто — избранные — способны видеть, что мы пробуждаемся к духовной жизни, что русские не хотят и не должны воевать и этим стоят выше японцев. Японцам трудно будет.

МАКОВИЦКИЙ В НИЖНЕЙ БИБЛИОТЕКЕ ЯСНОПОЛЯНСКОГО ДОМА

Любительская фотография, 1905.

Я: Вы сказали о французах, что им поражение было выгодно.

Л. Н.: Я не читаю газет, но знаю, что Германия, Англия, Франция чувствуют беспокойство перед Японией (становятся ее врагами, так как чувствуют в ней опасность для себя).

Я: Да, сегодня в газетах сообщается, что американцы или будут воевать с японцами из-за Филиппин (они в них нуждаются), или же продадут их японцам за деньги, которые те получат с русских.

Юлия Ивановна: Японцы хотят обеспечить себе путь к будущему. Контрибуция, говорят, им не так важна.

Л. Н.: Подумать, ведь японцы на нашей памяти появились. (Рассказал, как в 1868 г. микадо отнял политическую власть у сиогунов — начальников военных сил страны, которые ее себе постепенно присвоили.) Так неожиданно явятся и другие расы, Африка! Тут был один полуголландец с Явы⁷. На Яве и других островах 36 миллионов жителей, как в Японии.

Л. Н.: Я читал о Елизавете Петровне. У этой блудницы были десятки любовников, она была тайно обвенчана с пастухом-хохлом Разумовским, которого русская партия назначила ей в мужья. Ей уступила его Нарышкина. Его брат Кирилл был отправлен учиться за границу; в 18 лет он был назначен президентом Академии наук. У этого Разумовского было 44 000 крепостных⁸.

Л. Н. говорил о Диккенсе, рассказывал Марии Львовне целые эпизоды ясно, подробно.

212

Вчера и сегодня Л. Н. говорил о корове, которую Мария Александровна просила купить для нее у крестьянина в Ясной. Л. Н. ходил сегодня смотреть ее. Хозяин этой коровы болен водянкой. Л. Н. попросил меня навестить его.

Вчера говорили о 14-летнем племяннике Марии Александровны, гимназисте; о том, как он запротестовал на уроке, когда священник стал хвалить войну; потом он, не исповедавшись, пошел причащаться, и ничего с ним не случилось; об этом он рассказал товарищам. Ему пришлось из-за этого оставить гимназию.

Испанец José Roca de Togores из Саламанки прислал журнал со статьей⁹.

Л. Н.: Кто же будет читать?*.

Слух, что Горький и другие писатели были посажены в Петропавловскую крепость за то, что написали воззвание к войску, убеждая его отказаться стрелять в забастовщиков.

16 марта. Был Дубов (из Сочи, Кавказ), приехал от Черткова и Шкарвана.

Л. Н. уже 10—14 дней жалуется на печень, мало работает. Между десятью и двумя выходит из кабинета. Вчера в три четверти первого завтракал с нами; позавчера я зашел к нему около двенадцати, он прохаживался по комнате. Сегодня без четверти час вышел к Дубову и, вероятно, около десяти минут говорил с ним.

Л. Н. начертил Дубову, уходящему к Иосифу Константиновичу, план дороги в Таптыково.

Приходит много интересных писем, мало кто отвечает. Третий день лежит больной Николай Леонидович.

«La Semaine Littéraire» (Genève) просит для анкеты мнение Л. Н. об отказе от воинской повинности по велению совести¹.

Вашингтонский пресвитерианский пастор спрашивает мнение Л. Н. о причинах ослабления сознания греха².

Парижский католический священник-социалист — о возможности примирения христианского учения о непротивлении злу с признанием насилия и борьбы за права человека, провозглашенные социализмом³. Одна дама из Калифорнии, член «Sunshine», «общества угнетенных», описывает цель их общества: быть добрым к людям, в особенности к слепым, калекам, узникам, одиноким, старикам, навещать их, писать им, посылать им пожертвования.

За завтраком Л. Н. обратился к Дубову (который приехал от Черткова с целью распространять книги Толстого в России):

— Когда запретили «В чем моя вера?», Готье сказал мне, что это временно, что через 10—20 лет ее свободно будут читать⁴. Это время наступает.

Дубов: Теперь, если на границе находят у человека революционную литературу, ее лишь отбирают, но его не арестовывают. У меня только один экземпляр «Христианского учения»⁵. Надо будет мне еще прислать. Ведь можно посылать большему числу библиотек.

Л. Н. мягкий, добрый. Для тех из приходящих к нему людей, которые понимают его и живут для того же, что и он, он безгранично доступен: посвящает им много времени, в ущерб своим занятиям, как, например, сегодня Дубову, недавно Новикову, Листовскому и Корзикову. Никому

213

не отказывает. Сегодня было около десяти крестьян-просителей: один просил — на уплату податей (8 р.), единственную корову хотят у него продать.

За обедом Мария Львовна, Александра Львовна, Вера Александровна, Юлия Ивановна и я.

Л. Н. (о Дубове — его зовут иначе*): Он был революционером, потом близко сошелся с Чертковым; он очень скромный.

Сначала Л. Н. спросил меня, о чем я с ним разговаривал, и я, как всегда, ответил, что почти ни о чем: слишком мало времени были вместе. Все жалели его, что он легко одет и плохо обут, без калош.

Л. Н. сказал:

— Прекрасно пойдет.

Вера Александровна упомянула, что он собирается идти в Петербург, и спросила, есть ли у него деньги?

Л. Н.: Наверное, есть; он так одевается (донашивает одежду, пока можно) принципиально, а не потому, что у него нет денег.

Сутковой (Дубов) не хотел, чтобы Иосиф Константинович отвез его в Тулу, а пошел пешком в 4.30 утра, весь промокший еще со вчерашнего дня.

Л. Н.: Бедный Орлов, читали вы его письма? Картиной своей** недоволен, сознает, что она нехороша. Хочет переделать ее. Ее сняли с выставки через несколько дней; он хочет ее подарить «Кружку любителей» (семья пожертвовавшего картину получает после его смерти поддержку от этого кружка). В Америке картина не продана⁶. Жалею, что не написал Кросби. Тот, кто туда повез выставку, обанкротился. Несчастье, как у Ге*** ⁷. Он, наверное, совсем в долгах, ищет занятий (не художественных)****. Сытин предложил ему иллюстрировать библейскую историю, он тяготится этим (ему скучны Адамы и Евы), а это ведь лучше, чем в церквах писать; это легенды, басни, туда он может внести свое понимание. Юлия Ивановна, напишите ему, что я хочу ему ответить, — но не знаю, сделаю ли, — что ничего дурного нет в этой работе⁸.

Я спросил:

— У Чертковых говорили, что вы изменили свой взгляд на «Распятие». Правда ли это?

Л. Н.: Да, но только по непосредственному чувству. Не хочется смотреть на него, но мысль художника одобряю⁹.

Я: Мне больше всего нравится «Христос в Гефсиманском саду»¹⁰. Каждый человек пережил подобное состояние: словно сердце у него охвачено смертельной печалью.

Л. Н.: Мне — «Выход после вечери»¹¹. По Эмерсону, Иисус здесь был одинок (далек от бога) и хотел молитвой установить единение. Такое одиночество чувствуют только те, кто бывали близки к богу. Но за отчаянием следует умиление. Об этом я не думал, а надо подумать и изложить.

— Присланы мне вырезки, — сказал Л. Н. — Посмотрел две итальянских, увидал — «мистицизм». Почему у меня видят мистицизм? Для них религиозность (христианство) — мистицизм... Какое это заблуждение науки, совсем как у церкви. Когда я буду большим, — с улыбкой продолжал Л. Н., — напишу основательнее, шире, подробнее о науке. Es wird damit Unfug getrieben*****. Какие запутавшиеся люди — например, вчерашний священник. Он моих сочинений не читал, только в «Миссионерском

214

обозрении» («К духовенству»)¹². Но спросил он, о чем я писал? Нет. Он запутался в науке: дарвинизм, технические вопросы, у него голова забита этим.

— Помнишь, Вера, — сказал Л. Н., — как я тебя уронил; танцевал с тобой здесь, в зале, на паркете.

Вера Александровна: Не помню.

— Мне тогда было очень неприятно.

Л. Н-чу помогают в работе не по обязанности, не за плату, не по принуждению, но по доброй воле; таким образом работа получается лучше, добросовестнее, и нет положения хозяина и служащих.

17 марта. У Толстых все читают каждый день Евангелие: прислуга, нянюшка, Александра Львовна в школе.

Сегодня пришла пешком из Тулы немка-гувернантка, хотела видеть Л. Н.

Софья Андреевна вернулась из Москвы: никто ничего не знает, ни что будет с войною, ни что делается в политике в Петербурге. Всюду плохое настроение, беспокойство. Сегодня в газетах: в Варшаве брошена бомба в казарму городовых, в Ливадии разорили дом Удельного ведомства, а в Ялте — полицейское управление, выпустили арестантов; Московско-Курская железная дорога собирается забастовать.

Все высшие учебные заведения закрыты¹, ни из одного не выйдут с экзаменами! Может быть, еще только из Московской консерватории. Фельдшерицы плачут. Многие добиваются возможности закончить учение, последние гроши истратили.

Л. Н. кислый вот уже дней 12 настолько, что Софья Андреевна даже стала жаловаться:

— Скучно здесь, все молчаливые.

Л. Н.: Давайте поспорим с Душаном Петровичем, будет живее.

А несколько дней тому назад пошутил:

— Что с тобой, Маша, Душан Петрович тебя обидел?

Л. Н. несколько раз навестил Николая Леонидовича; ему уже лучше.

Мария Львовна сказала Л. Н., что Александра Львовна грустна, что ее мучают Телятинки* и пр.; что она (Мария Львовна) этому просто рада бывает, когда после постоянной веселости вдруг становится грустно. Л. Н. подтвердил, что и он всегда рад бывает у себя такому настроению.

18 марта. Софья Андреевна написала полное чувства открытое письмо против войны, сначала против взглядов сына Льва Львовича (но от этого ее отговорили дочери), а потом против войны вообще¹.

Дней шесть тому назад, вечером, Л. Н. взял в руки листки, изданные Комиссией по распространению гигиенических знаний в народе (о чесотке, о скарлатине). Не понравились ему — многословное теоретизирование.

— Мог бы прямо написать: «Ходи к доктору». Надо написать совет, как лечиться, и сказать: «Когда так будешь делать, не делай уже ничего другого».

Три дня тому назад Л. Н., говорят, сказал Марии Львовне, что все его сыновья пишут против его взглядов, только один Илья, слава богу, этого не делает. Но когда Николай Леонидович хотел ответить на ложное истолкование его взгляда (по поводу телеграммы в американскую газету), Л. Н. попросил его оставить это: по-видимому, потому, что не любит, когда кто-либо из его семьи пишет за или против него.

Л. Н. зашел ко мне:

— Что, Душан Петрович, как поживаете? Мне хотелось бы знать про ваше душевное состояние. Никогда не знаешь, когда вам грустно, когда скучно.

215

Сегодня Л. Н. повеселел. В 8 часов пришел к Оболенским «под своды», рассказывал много из истории, больше всего об Иване IV и о Елизавете Петровне. Просил принести о них (19 и 20 том «Истории» Сергея Соловьева)². При Елизавете Петровне, во время войны с Фридрихом II, в одном только сражении было потеряно 25 000 солдат. В России тогда было 20 000 000 жителей. Елизавета Петровна вставала в 4 часа дня, а ложилась в 7 часов утра.

— Сколько вам лет? — спросил Л. Н. сначала Марию Львовну, потом меня. — Как вы сравнительно молоды. Вы еще не замечаете быстрого движения времени. Жизнь уходит, как падающая тяжесть: чем ниже падает, тем быстрее. Уже ровесники померли, сам становишься слабее, а хорошо, что она не стоит. Так человек видит, что не нужно строить личных планов. Мечников говорит, что старость происходит от артериосклероза. Артериосклероз — это один из симптомов старости, но старость от того, что жизнь исчезает.

— Пойду читать Валишевского, — сказал Л. Н., уходя к себе. — У него искусственный французский язык.

Л. Н. рассказывал о крепостном праве:

— Тягло с дома: мужик с лошадью, жена — работница. Некоторые <помещики> забирали и очень молодых, и стариков. Девок <я> покупал; кажется, не продавал никогда, но купил, когда брал Ясную Поляну от Багурина. Дал 30 рублей отступного помещику Багурину.

Прислали мексиканскую газету «El Mundo». В ней статья о Толстом, что он мистик³.

Л. Н.: Для них религия является мистицизмом; то же самое говорил тульский священник, который тут был на днях.

19 марта. Ждали пришедшие просить «на погорелое место». До обеда в амбулатории никого не было.

Вчера Л. Н. сказал мне, что ему хотелось бы знать, о чем я думаю. Во-первых, отказаться от квартиры или нет, — это беспокоит меня; во-вторых, я решил не читать газет и не читаю; в-третьих, вчера вечером начал читать «Что же делать?»¹ и решил продолжать читать произведения Толстого; в-четвертых, сегодня утром я попробовал ответить Бодуэну де Куртенэ на развиваемую им мысль, что «Толстой играет на руку реакционерам», и мне удалось довольно хорошо изложить объяснения². Все это меня ободрило. Утром в амбулатории я начал записывать вопросы к Л. Н.

После обеда я был в усадьбе Звегинцевой у садовницы. Таял снег, дорога была ужасная. Вечером гостья — бывшая певица³. Она живо рассказывала Л. Н. о гулльском инциденте, обсуждающемся в Париже, о Сиветоне, об отвратительных жестокостях французов в Конго, о способах сохранения красоты лица, о m-me Viardot.

Кладо убежден, что на Доггер-банке были японские торпиллеры*. Русская дипломатия замолчала это, т. к. из-за этого могла бы произойти война. Л. Н. согласился с тем, что из-за этого могла бы начаться война.

Нелидов говорил хорошо по-французски, медленно излагал и производил эффект на прессу. Англичанин — сжато и неправильно по-французски; может быть, на англичан и немцев и произвел бы впечатление, на французов же нет.

— Это ужасное практическое подтверждение низости уровня цивилизации, — сказал Л. Н. — Хотя я теоретически знал, что цивилизация — самое ужасное, что австралийский дикарь стоит нравственно выше бульварного парижанина, но это меня поражает.

Певица рассказывала еще про комиссию, которая изучает вопрос о парижском Русском университете.

216

Л. Н.: Русский университет в Париже совершенно ни к чему; теперь доступны книги по разным отраслям, можно дома читать (не надо в Париж ездить лекции слушать)⁴.

Зашла речь об отношениях Тургенева к m-me Viardot. Софья Андреевна убеждена, что они были чистыми. Певица же говорила, что не знает, были ли они таковыми или нет; говорила, что m-me Viardot, у которой действие непосредственно следовало за каждой задуманной мыслью, подчинила себе слабовольного Тургенева; рассказала два характерных эпизода. Л. Н. рассказал третий: в Баден-Бадене m-me Viardot играла перед будущим императором Вильгельмом I, а пятидесятилетний Тургенев играл перед ним роль не то слуги, не то шута⁵. Толстому тяжело было это вспоминать. Он рассказывал так, как будто бы сам присутствовал при этом, словно сам это пережил, а не слышал от других.

Л. Н.: M-me Viardot теперь 94 <!> года; ее брат Гарсиа, изобретший ларингоскоп, тоже жив, ему 100 лет⁶.

Софья Андреевна: Вот и ты можешь прожить 100 лет.

Л. Н. прочел нам стихи, присланные ему 15-летней девушкой.

— Что ей ответить? — сказал он. — «Талантливо, но бросьте, ничего путного из этого не выйдет».

Певица рассказывала о Бальмонте, как он по-напускному, по-декадентски разговаривает в обществе.

Софья Андреевна (о нем): Он неумен.

Л. Н.: Бальмонт глуп⁷.

20 марта. Утром приехали Сухотины.

М. С. Сухотин (за завтраком): Я должен сказать, что порадовался убийству Плеве.

Л. Н. (со стоном страдания): Нет, нет, нет! За все это время было одно радостное для меня событие — гурийцы. — И он начал подробно о них рассказывать.

Михаил Сергеевич передавал слова Анатоля Франса: «Великий князь нашел способ для прекращения беспорядков: повесить нескольких рабочих на глазах у их товарищей. А я придумал еще лучший способ: повесить великого князя перед его братьями».

Л. Н. очень остерегается внушать свои взгляды или влиять посредством своего авторитета; он старается лишь убеждать, старается, чтобы в каждом, кто одинаково с ним мыслит, вера исходила бы из его собственного убеждения, чувствования, понимания и размышления.

В письмах, полученных за последнее время, у Л. Н. просят статьи в разные журналы и газеты¹. Общество вегетарианцев (абстинентов) — несколько подбадривающих строк для прочтения на банкете²; молодые люди просят совета — идти ли им призываться³, жениться ли; спрашивают мнение о сжигании трупов.

«The Hindoos are more serenely and thoughtfully religious than the Hebrews. They have perhaps a purer, more independent and impersonal knowledge of God. Their religious books describe the first inquisitive and contemplative access to God; the Hebrew Bible a conscientious return, a grosser and more personal repentance. Repentance is not a free and fair highway to God. A wise man will dispense with repentance. It is shocking and passionate. God prefers that You approach him thoughtful, not penitent, though You are the chief of sinners. It is only by forgetting yourself that You draw near to Him.

The calmness and gentleness with which the Hindoo philosophers approach and discourse on forbidden themes is admirable.

217

...The Vedant teaches how, «by forsaking religious rites» the votary may «obtain purification of mind».

...The Vedas contain a sensible account of God.

The religious and philosophy of the Hebrews are those of a wilder and ruder tribe, wanting the civility and intellectual refinement and subtlety of the Hindoos»* ⁴.

Когда я дал это прочесть Л. Н., он прочел все очень медленно и внимательно, некоторые же строки, особенно понравившиеся ему, — вслух.

— Очень хорошо, — похвалил он. — Я журнала (дневника) Торо не читал, надо бы выписать его.

— Каким же образом? — спросил я.

— Через Ивана Ивановича.

— Вы того же мнения, что Торо? — спросил я.

— Да. Только мы знаем еврейскую Библию всю, а он из Веданты выбирает самое возвышенное. Если взять все, тогда окажется, что там оно так же перемешано с суеверием, как у евреев. Учение же пророков очень высокое.

21 марта. Сухотин говорил сегодня:

— Раньше мы смотрели со злорадством на англичан, что их высмеивают из-за бурской войны; теперь та же участь постигает нас за границей.

Вот двоякого рода отношение к земельной собственности: когда у Львова рубили лес (стоимостью в 200 000) во Льгове Курской губернии, он сам упрашивал присутствовавшего с войском губернатора не стрелять и вообще не употреблять насилия. Курляндские же бароны сами вооружились и вместе с лесничими пошли против крестьян и сами стреляли в них.

Дитерихс рассказывал, как в Епифанском уезде (Тульской губернии) произведен разгром имения Игнатьева. Игнатьев обещал продать мужикам землю по 125 р. с десятины, потом приехал какой-то кулак, и Игнатьев продал ему по 150 р. с тем, что земля, бывшая до сих пор в аренде у крестьян, останется до срока у них в аренде; покупатель же начал строиться на этой земле. Из-за этого и произошел разгром.

Был разговор о том, что крестьяне перестали покупать землю, не платят аренду, ждут того, что земля отойдет к ним. Дитерихс тут же рассказал, как ведется пропаганда среди крестьян: с одной стороны — революционеры, с другой — попы с амвона.

Л. Н.: У народа свой разум. У них свои заботы: скот надо кормить, сбрую чинить, кто-нибудь болеет в семье,— как это метко выразил Глеб Успенский в своем рассказе «Власть земли».

Я: Христианин не может оставаться на одной ступени, а должен все время делать усилие, становиться чище и самоотверженнее, в этом христианство, и в этом и жизнь. Стало быть, христианство и настоящая жизнь — одно и то же?

218

Л. Н.: Да.

Я: Но я этого не в состоянии понять.

Л. Н.: Вы хорошо понимаете. Это как плавающему, чтобы удержаться на воде, надо делать движение (усилие). Вот Страхов об этом пишет, что нельзя легкомысленно относиться к страданиям: «Мы со всех сторон обставлены ими для нашего же блага. Захотел спуститься ниже достигнутого нравственного уровня — страдания. Захотел подняться выше этого уровня — страдания (например, гонения). Захотел стоять неподвижно на одном месте — страдания от укоров совести. И вот, когда эти укоры становятся более невыносимыми, чем само страдание, тогда человек подвигается вперед, совершенствуется нравственно»¹.

Л. Н.: Что, Душан Петрович, о чем думаете?

— У меня вопрос к вам.

— Расскажите потихоньку.

— Не могу при других.

Он позвал меня к себе, и я сказал ему, что Бодуэн де Куртенэ упрекает его за то, что он играет на руку реакционерам, и что я хочу ответить ему, сравнивая правительство с монополией — церковью.

— Хорошее сравнение! Меня не смущает, — продолжал Л. Н., — что меня распекают. Мой порок, с которым борюсь, — это остаток во мне самомнения. Нападения же на меня с разных сторон, что я иду с реакционерами, заставляют меня не забывать, что важен только бог, а не мнения людей. Мои взгляды таковы, что и либералы, и консерваторы, и социалисты могут находить в них, что я говорю в их пользу. Я убедился, что только во взглядах тупых и ограниченных людей может не быть противоречий.

Еще сказал Л. Н. в продолжение этого:

— Славянофилы правы, но не они это выдумали, а взяли из сознания народа, который в старосты, старшины выбирает самых дурных людей, ставя свои отношения к семье, к соседям гораздо выше занимания должностей. Это уже у Сократа есть: хочешь править народом? А сам собой править умеешь? Меня упрекают в сочувствии к самодержавию. А мне оно отвратительно.

— Как я рад вас видеть, — сказал он в заключение, — вы все молчите, а у вас идет, как вижу, работа очень сильная. Это хорошо. Как я рад этому!

Л. Н-ча после Севастопольской войны приглашали в Китай обучать войска*.

Вчера вечером уехала певица Муромцева. Сегодня мне нездоровилось и не пошел в лечебницу. Вечером привезли почту из Тулы. Открывая письма, Л. Н. сказал Сухотину:

— Могу сказать, мало приятного, скорее неприятное.

Вчера Л. Н. не выходил из комнаты, сегодня же ходил гулять далеко, хотя трудно ему было ходить. Дней 12 уже страдает желудком, печенью.

Михаил Сергеевич принес толстую книгу о спиритизме. Л. Н. сказал про спиритизм, что путает людей, как вивисекция, которая, в конце концов, ничего не дала.

Мария Львовна: Почему же это?

Л. Н.: Ненормальность положения этих животных (при опытах).

Перед обедом Л. Н. осматривал лошадь, которую Александра Львовна хотела купить; лошадь стояла, заложенная в розвальни. Л. Н. осмотрел ее со всех сторон, потом взял вожжи в руки, стал на колени в розвальни на солому, мужик тоже, тесно возле него, и тронул лошадь. Вернувшись, сказал Александре Львовне:

219

ТОЛСТОЙ, М. А. ШМИДТ и А. Н. ДУНАЕВ

Ясная Поляна, 28 марта 1905 г.
Фотография М. Л. Оболенской

— Сильная рабочая лошадь, но рыси у нее нет, все подпрыгивает.

Четыре дня тому назад покупал на деревне корову для Марии Александровны, шла тогда речь про животных. Л. Н. сказал тут, между прочим:

— Старея, люди становятся добрее к животным. И то, что они испытывают, внушением передают молодым.

Вспомнил, не знаю, по какому поводу, Трегубова, бывшего надзирателем духовного училища, который в 1888 г. по случаю празднества крещения Руси думал отнять у процессии мощи, которые будут носить во время крестного хода, и бросить их в Днепр, закричав при этом: «Выдыбай, Перуне, выдыбай!». При этом должен был бы быть и Л. Н., сидящий на коне. Трегубов наивно думал этим уничтожить суеверие.

После обеда Л. Н. играл в шахматы. Михаил Сергеевич передал содержание карикатуры в «Simplicissimus». Избитый еврей в австрийском парламенте, где всё вверх ногами: «К чему русским конституция?» (т. е. вот для чего)².

Л. Н.: У нас будет хуже.

Татьяна Львовна сказала, что вот в других странах Европы много было сделано добра; какие там были люди в 40-х годах!

Николай Леонидович: Это не потому, что там конституция. Больше всех дали человечеству те, кто умер за истину, но тогда не было конституции. Генри Джордж говорит, что в странах, где самая широкая и демократическая конституция, коррупция такая ужасная, какой не бывает при олигархии.

Татьяна Львовна: У меня знакомый англичанин, хорошо знающий Португалию. Там очень свободная конституция и ужасная коррупция.

220

Л. Н.: Как же! Там министр сделал предложение о национализации земли.

Михаил Сергеевич: В Дании ввели телесные наказания.

Михаил Сергеевич принес «Компас», журнал молодежи.

За чаем Л. Н. прочел вслух из «Русской мысли» первое сочинение Чехова — пародию на В. Гюго³, но прочел всего одну страницу.

Л. Н.: Подражание нехорошо, портит самостоятельную мысль. Паскаль говорит, что есть три разряда людей (по-моему, четыре): 1) которые имеют мысли, 2) которые не имеют своих мыслей, но умеют выбирать хорошие мысли и подражать им в жизни, 3) которые не имеют хороших мыслей, но думают, что имеют, 4) которые не умеют выбирать хороших мыслей. Первые два разряда хорошие, третий — самый худший⁴.

Михаил Сергеевич рассказывал очень интересно про политических, бежавших из иркутской тюрьмы через подкоп. Бежало девять, трое были пойманы.

Л. Н. рассказывал из истории Петра, Елизаветы Петровны, Екатерины II, потом перешел на «The New Book of Kings» и сказал:

— Карл II, Генрих VIII⁵. Какие это были негодяи, негодяи из всех негодяев, Кромвель же — властолюбивый, лицемерный, жестокий. Карл — слабый, как наш Николай, который без всяких убеждений, при этом лицемерный, лживый.

Александра Львовна и Вера Александровна играли на балалайках. Л. Н. просил их продолжать и открыть дверь в той комнате, где они играли, но они перестали.

В пять часов должен приехать Гольденвейзер со скрипачом⁶. Л. Н. любит слушать, когда он играет сонаты со скрипачом.

Видя, что я читаю рукопись «Усмирение уральцев», Л. Н. сказал:

— Ах, это страшное дело! Я был в то время в Самаре, говорил с Крыжановским⁷, который наказывал их; он говорил, что нельзя было поступить иначе*.

Какие интересные документы у Л. Н.! Этот составлен был для него одним офицером.

22 марта. Вчера ночью выпало много снега, а утром — оттепель. В лечебнице всего 9—12 человек. Переписал я Хельчицкого.

После обеда Л. Н. повел Марию Львовну и меня помочь ему привести в порядок книги, бумаги в его кабинете. Мы отобрали книги (приблизительно 150), по которым Л. Н. составлял «Круг чтения», связали их вместе и сложили в ящик под письменным столом. Издания Черткова — отдельно.

Вырезки из газет, интересные письма, статьи, рукописи, чужие книги — некоторые из них Л. Н. отдал Марии Львовне — тоже были приведены в порядок и отложены. Когда мы кончили, Л. Н. с облегчением сказал:

— Теперь можно уже и умереть.

Я отнес книги в библиотеку, чтобы завтра уложить их по порядку. Спустилась и Софья Андреевна и стала вписывать их в каталог, укладывать на полки, удивительно энергично и ловко. Из 36 томов Лескова не хватало одного тома, пошла искать его по всем комнатам и — нашла!

221

В 10.30 привезли почту из Тулы. Л. Н. пересматривал письма: два из них были с надписями: «Толстову».

— Как только «Толстову», с удовольствием смотрю, — сказал Л. Н. — Красивым почерком и на хорошей бумаге — неинтересное; скверный почерк, скверная бумага — от мужика и, наверно, интересно.

23 марта. За завтраком Александра Львовна и Вера Александровна поссорились, говорили друг другу резкие слова, ни одна, ни другая не хотели перестать, так что вмешалась Софья Андреевна.

Л. Н. сказал Александре Львовне: «Нехорошо», — и перевел разговор на другое.

Приведу содержание некоторых интересных писем, полученных Л. Н. за последнее время.

James Young (Миннеаполис, штат Миннесота) просит надписать английское и русское издания сочинений Толстого и, если Толстой согласен, вышлет человека с книгами в Ясную¹. Издательство в Барселоне сообщает, что готовится издавать собрание сочинений Л. Н. на испанском языке по парижскому édition Stock².

Японец-теолог T. Matsumoto (Hasmer Hall, Hartford, штат Коннектикут) пишет, что разделяет взгляды Л. Н. (признает непротивление злу насилием), очень хотел бы видеть его, но не имеет возможности приехать и просит несколько строк и фотографию³.

Письмо от Helen Bingham (Millwood, Mill Valley, Marin Go, штат Калифорния) со вложением ее статьи, в которой она называет Л. Н. «сердцем России»⁴.

Эрнест Кросби (Rhinebeck, Нью-Йорк) пишет Л. Н-чу:

«I am very hopeful that Russia may soon lead the way to a greater degree of freedom and brotherhood. The land question seems so much more simple and obvious with You, and the people understand it better. Russia may yet be the freest of countries and show us all the way.

E. H. Crosby. «Chicago», 18 febr. Rhinebeck,
N. Y.  U. S. A.»* ⁵

Садовник A. R. Wills из Cheshaut (Англия) спрашивает: как делить заработок между собой и рабочими? Деньги откладывать для себя нехорошо, копить их и употреблять на «добрые дела» тоже не считает правильным.

От имени «Comité de Défense des intérêts nationaux et de conciliation internationale»** (задача Комитета планомерно сближать лучших людей доброй воли всех стран) сенатор Estournelles de Constant пишет из Парижа: «Nous venons de vous demander d’être des nôtres en qualité de Membre d’Honneur» — «notre devoir était de nous adresser à celui que tous les peuples revendiquent comme un des leurs», — пишет d’Estournelles de Constant. sénat<eur>. Paris*** ⁶.

24 марта. Сегодня Л. Н. отвечал одному мужику, спрашивающему его: «Докуда будем тащить опрокинутую телегу?» — и вышла у него целая статья¹.

После обеда мы вдвоем с Марией Львовной продолжали приводить в порядок книги у Л. Н. Полного комплекта чертковских изданий нельзя

222

было собрать. За обедом была речь о том, что́ разрешается Татьяне Львовне есть². Позволено ей восемь блюд, в том числе ветчина. Николай Леонидович удивлялся этой диете. Вспоминали про других врачей, позволяющих есть один рис, и то только раз в сутки.

Л. Н. сказал:

— Если бы слушать всех критиков, из «Нови» или от «Отцов и детей» ничего не осталось бы; то же самое и насчет еды, если слушаться всех докторов.

Л. Н. вспомнил, что когда он путешествовал по Швейцарии, то платил три франка за полный пансион в отеле³; потом вспоминал про англичан.

Татьяна Львовна: Путешествующие англичане — самые противные из англичан.

Затем заговорили о П. Гр. Дашкевиче. Л. Н. спросил, как он относится к насилию. Татьяна Львовна сказала, что насилие он признает только в случаях самозащиты.

Л. Н.: Вот об этом-то и сказал Иисус: «Вам сказано: «Око за око», а Я говорю вам: «Не противься злому»»⁴.

Вечером после чая Л. Н. спросил меня про Бодуэна де Куртенэ, какой он человек. Я смог сказать только то, что слышал про него от Шкультеты, что он считает его человеком неискренним. Потом спросил про Урсина, бывшего у него, который говорил, что он христианских взглядов (в понимании Л. Н.), а потом перешел в католицизм⁵. Л. Н. высказал свое удивление этим и добавил:

— Тут должны быть какие-нибудь личные соображения.

Я вспомнил, как на вопрос о своей квартирной плате Бодуэн де Куртенэ не захотел солгать и сказал правду, что́ вызвало большие неприятности с домовладельцами.

Л. Н.: Одна такая подробность достаточно характеризует человека.

Я: У Бодуэна де Куртенэ нет ненависти к русским; поэтому поляки недолюбливают его; такой человек среди них редкостный. У них раздувают ненависть против России пресса, монахи и вообще католическая церковь.

Л. Н.: Да, но главное — русское правительство.

Я: Да, главное, правительство. На днях я читал в газетах, что прусское правительство требует угнетения поляков и всякий раз противится, как только русское правительство делает им какие-нибудь послабления. Когда поляки жаловались на угнетение, один высокий сановник сказал, что русские это должны делать, так как Пруссия не хочет позволить, чтоб Россия дала полякам волю.

Л. Н.: Да, они это чувствуют в Познани. У Валишевского я читал, что только Екатерине, немке, могла придти мысль разорвать польский народ на три части; славянский правитель этого бы не сделал. Как же польскому народу, разорванному, возродиться? Будь он весь в одном только государстве русском, ему бы легче было возродиться.

Я: Я тоже читал где-то, что на подавление свободных стремлений поляков в России Пруссия влияла в 1870-х годах.

Л. Н.: Да. Мне известно, это и при Николае Павловиче она так действовала.

Я: Россия хоть не действовала на другие страны, чтоб они угнетали слабые народы, как это делает Германия по отношению к России и Австро-Венгрии.

Л. Н.: Я недавно вам говорил, что мне стало ясно, что славянофильский взгляд на участие в правительстве правилен, что русский народ выбирает в старшины и старосты худших людей и не заботится о том, как они работают.

223

Я: Это подтверждает и взгляд русских людей на отношение русского правительства к полякам, финнам. Они не сочувствуют правительственному угнетению этих народов.

Л. Н.: У нас войну ведет правительство, и русские люди могут не сочувствовать ей, но за бурскую войну были ответственны члены парламента и их избиратели. И они должны были оправдывать ее как государственную необходимость, идти на компромисс. Раз человек оправдывает одну кривду, отступает от части правды, то он отказывается от всей правды. Участие в государственном правлении способствует развращению морали в конституционных странах. Разве можно представить себе участие нравственно-религиозного человека в правлении, хотя бы лишь в форме участия в выборах?

25 марта. Благовещение. Утром приехали М. С. Сухотин, Дунаев, Гольденвейзер со скрипачом Сибором. Дунаев рассказывал о том, какой же царь плут.

Сегодня я не пошел в амбулаторию из-за дождя, оттепели и большого праздника. Уверяли меня, что больные не придут. Я получил письмо от И. И. Горбунова-Посадова. Он узнал от Шевченко, что я уезжаю из Ясной; просит посетить его в Москве. Хорошее, дружеское, трогательное письмо.

За завтраком разговоры о холере, которая будто бы уже в Тверской, Ярославской, Владимирской губ. Съезд врачей в Москве по борьбе с холерой с 21 до 23 марта рассуждал обо многом, кроме холеры; кажется, что решительных результатов не дал. Обсуждался вопрос о прививке противохолерной сыворотки¹. В Японии три года тому назад холеру прививали 400 тысячам человек, которые будто бы в 12 раз менее заболевали, чем непривитые.

После завтрака Л. Н., который больше молчал, только с Сибором говорил о сонатах Вебера, пошел пройтись в лес с Дунаевым, Гольденвейзером, Сибором, Александрой Львовной и Верой Александровной. Когда все вернулись, Л. Н. остался еще погулять один и вернулся через полчаса. Обед был какой-то торжественный, веселый — много блюд. Л. Н. опять мало говорил.

С половины восьмого — концерт. Сперва соната Шуберта, потом три Вебера (третья — веселая, как славянско-венгерская), потом две Моцарта. Л. Н. хвалил: «Как хорошо!» и благодарил: «Какое удовольствие вы нам делаете!»

В шубертовской сонате нравился Л. Н. «Менуэт», напоминавший чешский мотив, и финал. Л. Н. сказал, что это малорусская песня.

Софья Андреевна была восхищена и сказала, что Л. Н. любит Вебера.

Л. Н.: Восхитительно! Последнее совершенно растрепало меня.

— Для папа́ это совсем не полезно. Он до того расстраивается, что плачет, — сказала Мария Львовна.

После перерыва играли какую-то бетховенскую сонату. После нее «Крейцерову сонату».

Л. Н.: Первая часть сильная — самое сильное, что есть; третья часть бессодержательная, не мелодичная.

Потом играли «Ноктюрн» Шопена, испанские танцы Сарасате.

Л. Н.: Французов — Сен-Санса, Годара — напрасно презирают. Они мелодичны. Теперь такое время, что французскую музыку презирают, а Рихарда Штрауса, которого никто не понимает, любят. Григ искусственный.

Л. Н. хотел, чтобы еще играли венгерские танцы Брамса, сказав: «Народные танцы все хороши»².

Л. Н. был необыкновенно благодарен музыкантам. Сибор был скромен. Л. Н. дал ему портрет с надписью³. Сибор уехал.

224

Дунаев говорил о войне на Дальнем Востоке, потом о революции. Он говорит ярко, точно, убедительно и увлекательно. О продолжении войны сказал, что, во-первых, не будет денег; во-вторых, солдаты не пойдут, послали 700 000 человек, из них 500 000 солдат; хотят послать еще столько же; в-третьих, пройдет больше года, пока их туда доставят: железная дорога не провозит в день больше тысячи.

Л. Н.: Наполеон, когда собрал 500 тысяч, то со всей Европы. А теперь должны идти новые 500 тысяч на верную гибель, как и те.

Дунаев: Армия на Дальнем Востоке разгромлена. Из 380-тысячной армии после Мукдена Линевич собрал всего 130 тысяч⁴. О целых полках нет вестей. Значительные события совершаются.

Л. Н.: Да, важные времена переживаем. — И спросил Дунаева: — Что финансы?

Дунаев ответил, что денежные операции остановились, и рассказал подробности.

Дунаев говорил, сколько негодных для военной службы солдат послали на Дальний Восток. Врачи их даже не осматривали. Только в Харбине у них находили туберкулез, хронический ревматизм, люэс и т. д. Там их оставляли и возвращали домой. Сколько будет калек, нищих после войны! Война стоит ежедневно три миллиона рублей. За эти деньги можно было бы выкупать ежедневно 20 тысяч десятин и отдавать крестьянам*.

Потом говорили о том, что Витте, пока был министром, привлек на 800 миллионов рублей иностранного, большей частью бельгийского капитала в Россию, давал льготы иностранным промышленным предприятиям, что акции их значительно пали.

Дальше в разговоре коснулись высших учебных заведений, которые все закрыты и должны оставаться закрытыми до 1 сентября.

Дунаев говорил, что месяц тому назад в Курске полиция раздала мужикам палки, чтобы бить студентов и гимназистов, и сама стояла тут же и смотрела. Когда же губернатор велел перестать бить, перестали⁵. Это аналогично использованию вражды между татарами и армянами в Баку.

Говорили еще о том, что происходит в Баку. Там междоусобная резня армян с татарами. Убито 350 армян, 240 татар. Несколько лет тому назад в Тифлисе тоже было убито 200 армян⁶. Дунаев говорил, что грозит восстание на Кавказе. В «Сыне отечества» описано, что́ происходит в Гурии⁷. Польша возмущена.

Дунаев рассказывал, как мутят народ сыщики и попы с амвонов против либералов. Сыщики распространяют прокламации о том, что либералы хотят отнять у народа землю и все права, которые он получил от Александра III⁸. Какие? Рассчитывают, что народ не думает. Натравливают людей на отдельных лиц: врачей (прямо подстрекают громить больницы), адвокатов.

Л. Н.: Чем эта свалка кончится? Одно делать нам: устраниться от нее, участия в этой свалке не принимать.

Разговор о Сутковом. Л. Н. о нем сказал:

— Сутковой был революционером, сошелся с Чертковым, теперь он моих взглядов.

26 марта. Дунаев, Гольденвейзер, Сухотины... Вечером Л. Н. читал Дунаеву, Гольденвейзеру и мне свой ответ крестьянину о перекувыркнутой телеге. Письмо резкое. О богатых и начальстве, о кабатчиках, ростовщиках, господах говорит, как о вшах и всякой нечисти.

225

Кончив чтение, Л. Н. сказал:

— В нем нового ничего. Двадцать лет твержу одно и то же.

В половине десятого стали играть в винт. Л. Н., Татьяна Львовна, Дунаев и Гольденвейзер.

Потом разговор о том, что интеллигенты российские сочувствуют японским победам. Татьяна Львовна рассказывала, как сестры, С. А. и М. А. Стахович, «аж плакали», что брат их радуется, когда выигрывают японцы и проигрывают русские. Спорили с ним. (Вспомнили, что Татьяна Львовна сама радовалась, когда Порт-Артур был сдан, во-первых, потому, что думала, что будет конец войне; во-вторых, что правительство побеждено.) На это Николай Леонидович теперь ей возразил, что мы с солдатами нашими и с правительством в такой связи, что их отделять нельзя. Мы тогда могли бы отделить себя от правительства, если бы стояли выше его.

Об этом завязался общий оживленный разговор. Л. Н. сказал:

— Русские мне ближе: там дети мои, крестьяне; 100 миллионов мужиков заодно с русским войском, не желают поражения. Это непосредственное чувство. А что либералы говорят и ты (к Татьяне Львовне) — это извращение.

Л. Н. перебивали, одновременно с ним говорила и Татьяна Львовна, и нельзя было расслышать все, что он сказал.

Пришла книга Сулержицкого «Духоборы в Канаде»¹.

Л. Н.: Рад бы прочесть — некогда.

Еще говорили о ссыльном в Нижнеколымске, просидевшем много лет в Шлиссельбургской крепости (о котором выше рассказывал Тан)², что он повесился. То же самое сделал Засулич, зять Никифорова, и еще один знакомый Дунаева.

Еще о войне.

Л. Н.: Хотя не читаю газет, но знаю, что в англичанах и американцах пробуждается боязнь перед японцами и что державы не дадут им окрепнуть при заключении мира.

Потом Дунаев читал вслух из «Нового времени» от 25 марта «По Гурии»³. Л. Н. слушал очень внимательно длинное чтение, был взволнован, лицо посинело, как у больного.

Л. Н.: Надо бы издать «Где выход?», «Неужели это так надо?», «К рабочему народу» и четвертое («Письмо к крестьянину») вместе в одной книжке⁴.

27 марта. Ночью потянул мороз. Проталины и дороги замерзли. Утром Л. Н. возвращался с прогулки, когда я шел в лечебницу. Встретились. Л. Н., как какой-нибудь наш словацкий добрый старик, не может пройти мимо человека, чтобы не поклониться или не поговорить с ним. Он не имеет западной сдержанности. Хотя мы уже виделись в зале, снова остановился и спросил, как я себя чувствую и как погода.

Пополудни я застал Марию Александровну у Толстых.

Вспоминали, что Струменский месяц тому назад, проезжая Тулу, говорил, что Л. Н. своей статьей «Великий грех» сделал великую услугу: либералы и социал-революционеры начали включать в свои программы вопрос земли, и вообще этой статьей он обратил внимание всех на необходимость создать для народа возможность обрабатывать землю и поднять свое человеческое достоинство — не исполнять безнравственные требования правительства: подати, армия.

За обедом была речь о Жучке и других собаках.

Л. Н.: В старости начинаешь понимать животных и любить их. Я понимаю Агафью Михайловну, которая на старости лет кормила в печурке и тараканов.

Мария Львовна позвала меня в залу сняться с Л. Н. Там была М. А. Шмидт. Шел разговор о трех событиях, о которых пишется в газетах

226

(Л. Н.: «Которые доказывают, что люди — сумасшедшие»): первое — открыт заговор — посадить Бонапарта на французский престол (Л. Н.: «За то, что его дед убил множество людей!»); второе — суд над матросами, которые отказались служить на корабле, идущем на Дальний Восток; принимая во внимание смягчающие вину обстоятельства — их невежество (Л. Н.: «Они полагали, что нельзя убивать даже во время войны»), их осудили на два года¹; третье — введение патриаршества; патриарх должен поддерживать царскую власть².

— Это дети, — сказал Л. Н. в заключение, — и какие злые дети!

Уехали Дунаев, Сухотин и Н. М. Сухотина.

Привожу отдельные отрывочные фразы Л. Н., сказанные при разных разговорах:

— Новиков — недобрый.

— Надо самоусовершенствование, перемена правительства ни к чему не приведет.

Со слов Иосифа Константиновича:

— Все хорошие русские женщины воображают, что они православные, а они еретички. «Но ведь я не могу признать Николая Чудотворца, например», — говорят они. — «Вот, вот, какое же вы имеете тогда право считать себя православной? Это как если бы вы выдернули из бочки два обруча и воображали, что бочка цела, залепив ее бумагой. Вы не смеете выдергивать из православия ничего» (если убеждены, что вы православные).

— Смысл моей деятельности пусть будет разъяснение смысла жизни себе и другим, решение вопроса земли, детская смертность (чтоб она была прекращена), алкоголизм, курение, невоздержанность, гнев мужа, процессы, роскошь — не должны иметь места. «Non multa, sed multum». «Si la jeunesse savait, si la vieillesse pouvait!»*.

28 марта. Вчера и ночью выпало много снега: мороз, санный путь, метель. Утром, в 7 часов, с Марией Александровной в Скуратове был у больного мужика и у нее. Очень тяжелый путь. Лошадь застревала в снегу, несколько раз падала. Сама она иногда перед собою двигала груду снега, нужно было выходить и расчищать его.

Л. Н., несмотря на глубокий снег, пошел погулять и вернулся в санях.

Пополудни приехал Тургенев, — кажется, товарищ председателя Сельскохозяйственного общества в Москве, которое, если не ошибаюсь, вынесло резолюцию против действий правительства и издало ее в 15 тысячах экземпляров без предварительной цензуры.

Л. Н., кажется, в 12.45 оторвали ради Тургенева от работы.

Тургенев дал ему читать какой-то революционный красноречивый листок или письмо. И сам говорил либерально о конституции, о протестах и т. п., что раздражило Л. Н.

Меня при этом не было, но слышал от других, что Л. Н. сказал Тургеневу: надо принять во внимание, что его оторвали от работы, что ему семьдесят шесть лет и что ему жалко самого себя, т. к. его самого мучит, что он разволновался. После обеда Л. Н. был с Тургеневым мил, терпелив, снисходителен, добр.

В семь приехал Илья Львович и уехал Тургенев.

Тургенев приезжал с письмом политических заключенных в Шлиссельбурге, которые просят о заступничестве, желая, чтобы Л. Н. написал статью против телесных наказаний; боятся, что их будут сечь.

227

За чаем в 10 часов Илья Львович рассказал историю одной девушки, 15 лет тому назад влюбившейся в женатого старика, писателя, отчаявшейся (подробности отвратительные) и после одного-двух лет прекратившей с ним сношения и занявшейся акушерством, а теперь отравившейся морфием. Она хотела ехать сестрой милосердия на Дальний Восток, но сразу ее не приняли, а ждать она не хотела. В. А. Кузминская заступилась за нее:

— Если бы она вышла замуж, может быть, была бы счастлива.

— Счастье, — сказал на это Л. Н. (медленно, с глубоким убеждением), — достигается попутно. Не надо искать своего счастья — плохо будет. Но надо хотеть исполнять волю того, кто меня послал, надо хотеть быть полезным. Устроить себе счастливую жизнь — этого («что можно устроить») я не понимаю.

Сын (Илья Львович) спросил:

— Зачем (хотеть быть полезным)? Говорят об эволюции жизни; низшему человеку счастье — сытость, высшему — и то, и то.

Л. Н.: Этих вопросов: «зачем», «эволюция» — не признаю (они мне неизвестны). Я знаю, что̀ добро, что̀ зло и как поступать.

— Какие же тут доказательства, что та̀к жить надо и что̀ добро и что̀ зло?

— Что̀? На это три доказательства: первое — внутреннее, совесть говорит; второе — опыт всей жизни моей (тогда был я счастлив, когда жил так для других); третье — мудрость мира, от Сократа до Рёскина, так же говорит. Так жить, чтобы не было дурно; не надо ожидать, что будет восхитительно. А ищи счастья себе — будет неспокойствие, мучение. Мне помогла притча о виноградаре и работниках¹. Мы здесь работники пославшего нас, а не хозяева, как мы себе воображаем. Н. Н. Страхов не хотел думать о смерти, боялся ее.

Софья Андреевна отозвалась с другого стола:

— И Тургенев такой был, боялся ее.

Немного погодя Л. Н. спросил:

— Кто этот старик-писатель?

Илья Львович: Не назову его.

Л. Н.: Хорошо, и не надо.

Илья Львович: Я его раньше почитал, но с тех пор вижу, что он глуп, ничтожен и плохо пишет. Позднее Л. Н. сказал:

— Уже не напишу ничего нового, сил нет. Хотелось бы мне о науке. Она в наше время то, что церковь, — та же непогрешимость.

Мария Львовна: А Щуровский! Когда ты с ним, папа́, говорил о религии, отделывался шутками, ничего не понял, не хотел понять. Был religion-proof*.

Л. Н. (к Марии Львовне): Есть сознательная религия и религия по доверию. Между ними, двумя крайними, всевозможные сочетания обеих. Кто загипнотизирован в обратном — в церковной вере, науке, тому трудно пробудиться, понять другое миросозерцание.

Еще речь шла о следующем:

Николай Леонидович: Что будет, Лев Николаевич, с Тургеневым?

Л. Н.: Нельзя знать, но похоже, что он идет на верную погибель.

Илья Львович уехал ночью.

29 марта. Пополудни приехал Михаил Львович. Разговор о земле.

— Земельная собственность доживает последние дни, — сказала с убеждением Татьяна Львовна. — За границей думали, что уже настал ее конец.

228

Николай Леонидович: Она пережила свое время. У Строгановых девять миллионов десятин; у царя — Бийский, Барнаульский, Кузнецкий уезды; у Юсупова 19 имений, которых он и не видал. Терещенко крестьянские погромы причинили три миллиона убытка. Это отплата за военную экзекуцию и сечение мужиков лет 10—15 тому назад, когда он у них отнял лес.

Л. Н. нездоровится, перебои, за обедом молчал. За чаем подошел ко мне и сказал:

— Перечитывал нынче Хельчицкого, избранные места которого вы переписали. Это едва ли не самый сильный из реформаторов. Для сравнения прочел Лютера. Лютер — узкий, ограниченный. Хельчицкий не опровергает догматы, но, видимо, не придает им важности. Выписками из второй части, где о жизни святых, напрасно я вас затруднял. Особенно важно то место, что христианский закон совсем может заменить гражданский закон в обыденной жизни.

Зашла речь о Шаляпине. Жалованье его 45 тысяч рублей.

Л. Н.: Что за неприличное вознаграждение! За тысячную часть крестьянин сколько работы должен сделать!

Говорили, что его отец, крестьянин Вятской губернии, продолжает обрабатывать землю. Что сын посылает ему иногда деньги, но отец у него не просит.

Л. Н.: Рад бы поговорить с его отцом. У Шаляпина лицо вятчанина.

Михаил Львович рассказал, что у них есть медвежонок и дети с ним играют.

— Очень милый зверек, — сказал Михаил Львович. — С тех пор, как он у нас, я не мог бы идти охотиться на медведя. Как стрелять в такого умного зверя! Когда медведь вырастет и начнет становиться диким, пущу его в казенный лес вблизи нас.

Л. Н.: А там есть медведи?

Михаил Львович: Нет.

Л. Н.: Скучно ему будет, да и погибнет. Надо пустить, где есть.

30 марта. Вчера вечером были у Л. Н. перебои, сегодня утром у него усталый вид. Пополудни поехал верхом. Перед обедом спросил меня:

— Чье короткое предисловие к «Сети веры»?

— Вероятно, Хельчицкого.

— Я тоже так думаю. И по складу языка судя¹.

Приехал Романов, один из будущих сотрудников ежедневной газеты «Русский народ» для рабочих, которую предполагает издавать Лев Львович. Длинноволосый, нижегородец. Еще не сотрудничал в газетах. Статей Л. Н. о рабочем вопросе не знает. Газета должна быть, во-первых, чисто русская, славянская, объединяющая русских, состав сотрудников чисто русский. Во-вторых, на христианских началах.

Он уже поговорил с Л. Н. и передал мне, что Л. Н. не сочувствует газетам, называет их проституцией. Он хочет поговорить еще о рабочем вопросе, обосновании земледельческих колоний, куда переселять городской пролетариат, и о Витте, которого группа людей хочет просить царя лишить возможности занимать какой-либо высокий пост. Они хотят разоблачить царю его деятельность, называют единственным виновником войны, говорят, что он намерен разрушить общинное владение землей.

Л. Н. обещал, если будет у него время, написать «Пожелание» для первого номера газеты². Хотя Лев Львович других взглядов, часто противоположных взглядам Л. Н., но Л. Н. его любит. Присоединился к мысли об устройстве земледельческих колоний. Ермолов обещал участок земли между Петербургом и Москвой. В Сочинском округе есть разделенные участки; переселенцы выбирают и получают 100 р. на постройки.

229

СТАТЬЯ «ПЕТР ХЕЛЬЧИЦКИЙ»

Машинопись с правкой Толстого, л. 1, 1905

«К Хельчицкому Л. Н. написал вчера предисловие, сегодня поправил его — поправок мало».

Запись от 1 апреля 1905 г.

Л. Н. спросил меня:

— Говорили с Романовым? Он, как все, которые приходят, разумеется, моих сочинений не читал. Пришел поговорить о рабочем вопросе, а я написал о том четыре больших сочинения.

За обедом Татьяна Львовна вспоминала про какие-то очень вкусные овощи, которые разводит Сабатье — тихий, добрый, скромный человек.

Л. Н.: Сколько добрых людей на свете, на их счастии — несчастье не известных никому.

Потом Л. Н. опять говорил о Хельчицком.

— Хельчицкий, — сказал Л. Н., — остался нечитанным и неизвестным потому, что предшествовал своему веку. Показал, как должно жить по Христу: принимай или брось. С государством соединить христианскую жизнь нельзя, надо его оставить. Людям оставалось одно — молчать. Так и сделали. Хельчицкий был гораздо сильнее своего предшественника Гуса и следовавшего за ним Лютера.

Л. Н. просил сравнить русское предисловие к «Сети веры» с чешским.

Русское показалось ему сокращенным, как это и было в действительности. Л. Н. следил сперва по чешскому, а я по русскому тексту, потом мы

230

переменились (я после перевел и выписал пропущенные важные места и принес их Л. Н. в полночь).

Л. Н.: Что же, назарены Хельчицкого знают?

— Нет, совсем не знают.

Л. Н.: Я выбрал восемь мест из Хельчицкого на «Недельные чтения»³. Как это удивительно! Покорнейше вас благодарю. — Подал мне руку. — Покойной ночи.

31 марта. Л. Н. нездоровится. Перебои. Усталый вид у него. После обеда сказал мне:

— Сегодня кончил Хельчицкого. Я рад. Чешский текст «Сети веры» отличается от русского изложения Ягича (Анненкова): может быть, самые важные места пропущены, а может быть, и хорошо изложено содержание.

Потом Л. Н. спросил:

— Появилась ли «Сеть веры» в Чехии?

— Нет¹. Где-то я читал, что прежде не издавали ее из боязни конфискации. Но, кажется, появилась год или полгода назад его «Постилла».

— Что это такое?

— Размышления о Святом Писании².

— А в немецком переводе «Сеть веры» есть?

— Вероятно, нет.

— Тем интереснее мне Хельчицкий, что он неизвестен. 450 лет тому назад учил, и никто о нем не знает. «Круг чтения» откроет его англичанам, немцам. Выбрал из Хельчицкого восемь «Недельных чтений», но, вероятно, сокращу их.

— «Учение 12-ти апостолов» в «Круг чтения» надо дать, — сказал Л. Н.³ — «Учение 12-ти апостолов» так же, как Хельчицкий, осталось незамеченным.

Я сказал Л. Н., что умер Штроссмайер. Имя его было ему известно, но вряд ли Л. Н. мог бы вспомнить, кто он был.

Л. Н. спросил меня, пишут ли сербы кириллицей или латинским шрифтом и понимают ли они по-чешски.

В 10. 45 Л. Н. встал из-за стола и ушел в свой кабинет.

1 апреля. Л. Н. все нездоровится, перебои, плохо спит. Утром рано встает. Сегодня в 9 часов пошел гулять. Ждал старичок владимирский 77 лет, безродный, бывший николаевский солдат-севастополец; ходит по миру, идет в Киев, приятного выражения лицо, чисто одетый. Л. Н. сказал ему, чтобы пошел чай пить в черную кухню. Когда Л. Н. с прогулки вернулся, старичок уже ушел. Вечером Л. Н. жалел: «Такой случай, не поговорил с ним».

Какой у Л. Н. цивилизацией пренебрегаемый нравственный закон: с прохожими поговорить, и одарить их книжками, и утешить.

После обеда Л. Н. упомянул сначала о старичке, потом о восьми «Недельных чтениях», которые выбрал из Хельчицкого и которые надо отправить Черткову для заграничного издания¹ вместе с менее годными рассказами Авиловой и т. п.

Л. Н.: Как трудно найти хорошее, в Диккенсе все не нашел. У Гюи де Мопассана есть много хорошего, но одно — «Одиночество» — совсем хорошее².

К Хельчицкому Л. Н. написал вчера предисловие, сегодня поправил его — поправок мало³. Сегодня писал предисловие к «Учению 12-ти апостолов», и отмечал, и поправлял места, которые войдут в «Круг чтения». Остальное велел выписать отдельно — войдет в виде примечаний.

Рассказал вкратце историю «Учения 12-ти апостолов». Сочинение имеет два названия. Нашел его в 1883 г. Вриенний в одном сборнике. Оно упоминается

231

в старых рукописях, как тогда уже известное сочинение. Из него видно, что первые христиане не имели священников, только епископов. «Когда учитель придет к тебе, первый и второй день его корми, третий — пусть работает»⁴.

— Как хорошо! — сказал Л. Н.

Сегодня Л. Н. получил письмо от Веригина и Мэвора. Они хотят приехать, посетить Л. Н. «Дорога — половину земного шара объехать, — сказал Л. Н. — Веригин пишет, что те, которые разделывали землю, не перестают думать и говорить о том, чтобы скотину освободить от работы, и хотят переселиться в более теплое место, где можно заняться садоводством. Думают о Калифорнии, Колумбии, хотят поехать посмотреть и в Австралию. В Канаде их правительство и фермеры-англичане не любят, во-первых, за то, что нарушают закон*, во-вторых, за то, что в благосостоянии опередили всех. Англичане-фермеры живут и работают отдельными семьями, машины покупают отдельные лица для себя, а духоборы работают общиной и сообща покупают паровые машины»⁵.

Мария Львовна, Николай Леонидович и я переписывали новое предисловие Л. Н. к «Учению 12-ти апостолов»⁶. Привезли почту.

У Л. Н. перебои; я просил его, чтобы он раньше ложился и позже вставал.

— Не знаю. Это у меня привычка — <ложиться> в 12 часов или после 12; раньше не засну, — сказал Л. Н.

Уехала В. А. Кузминская.

В три четверти двенадцатого Л. Н. пришел пить чай. Я прочел ему письмо ко мне от Лебрена.

По поводу того, что Лебрен пишет о гурийцах, Л. Н. сказал:

— Если гурийцы ждут восстания в России, они ошибаются. По-моему, его не может быть. Крестьяне не восстанут. Рабочие в городах — может быть⁷.

2 апреля. Приехал И. К. Дитерихс.

На вопрос о здоровье Л. Н. сказал:

— Вечером было хуже, но и теперь нехорошо. Или хорошо, как я говорю: ближе к концу, как следует. Думаю, желчь. Раз боли здесь (указывая под ребра), попробую меньше двигаться. Выйду только на террасу.

Вид у Л. Н. сосредоточенный, страдающий, лицо как бы похудевшее, глаза усталые; неразговорчив, ушедший в себя.

— Был здесь Романов, молодой человек, приехавший в Москву, которому я будто бы восемь лет тому назад посоветовал идти в Урюпинскую колонию на Кавказ. В Москве, среди рабочих, он пропагандировал идею уйти в деревню и заниматься земледелием. Показывал мне книжку, которая имеется у каждого, кто вносил месячные взносы. Всего их было десять тысяч¹. Гапон должен был сделать то же самое в Петербурге, но там на него накинулись революционеры и толкнули его на свой путь.

Иосиф Константинович: Что же Романов говорил про него (Гапона)?

Л. Н.: Он считает его психически больным. Он (Романов) моих сочинений не читал. Говорил, что не имел возможности их достать. Он знаком с Левой, мог их получить для чтения. Но это мне не неприятно, даже приятно. Если бы мои сочинения всех людей интересовали, был бы знак того, что они несерьезны. Совершенно прав Шопенгауэр, когда говорит, что

232

глупые книги читаются большинством людей, потому что большинство людей глупо².

— Черткову, — сказал еще Л. Н., — намерен писать, что напрасно издает газету³. Лучше направить силы на издание книг. Газета — самый плохой способ для выражения нужных знаний. Для писания серьезного нужно спокойствие, время, а газету надо составлять наскоро, что же туда можно писать? «Свободное слово» читают десятки, сотни, а надо бы миллионам узнавать...

Иосиф Константинович: А сколько хлопот, беспокойства доставляет составление номера! Как трудно выбирать из массы получаемых сведений то, что годится!

Л. Н.: Думают, что много сведений нужно. Эти «преследования баптистов» — все это старо.

Л. Н. встал из-за стола, подошел к Татьяне Львовне, лежавшей на кушетке, погладил ее по лицу и спросил, не худо ли ей? Потом направился в кабинет; по дороге остановился и сказал:

— Иван Иванович писал, что они с Николаевым были на сельскохозяйственном съезде. Николаев читал из моей статьи «К рабочему народу» о Генри Джордже. Не знают его⁴. Но Марксом интересуются, того Янжул и компания знают, а Генри Джорджа — нет.

Был разговор о том, что после Сергея Александровича осталось 470 миллионов рублей! Когда бомба разорвала его, говорили саркастически, что нашли одну его руку в казначействе, другую в Красном Кресте. Л. Н. просто не верилось, ужаснулся этой цифре.

Сегодня Л. Н. не выходил после полудня. За обедом у него усталый вид. Николай Леонидович и Мария Львовна сваливают болезнь Л. Н. на концерт. Л. Н. музыка очень волнует, действует ему на сердце. Его болезнь сердца не на органической, а на нервной почве. И последний раз, когда он был болен, этому также предшествовал концерт. Л. Н. почти плачет, когда играют, до того его музыка трогает.

Утром грустное событие: щенок Мушки упал в колодец. Его доставали оттуда с таким усердием, как если бы это был человек, но вытащили уже мертвым, на полминуты опоздали. Пробовали его качать, в теплой воде отогревать — напрасно. Авдотья Васильевна и Александра Львовна наплакались. Всем нам было жалко щенка; Мушка и другие щенки притихли и не играли, как обыкновенно.

— Авдотья Васильевна, — сказал Л. Н., — как она (Мушку) жалеет, а ведь собака. А мне это натуральным кажется. Я говорю, когда мать жалеет (своих детей), что она жалеет, как собака.

Л. Н. с Иосифом Константиновичем гуляли по зале:

— Пять верст прошли, — сказал Л. Н.

Вечером за чаем Л. Н., Татьяна Львовна, Юлия Ивановна, Иосиф Константинович и я. Говорили о Канаде, Кавказе, Алтае, Ферганской области: что это за чудесные края! А потом о политических событиях.

Л. Н.: Бакинское дело поехал разбирать Кузминский, он законник⁵. По письму Лебрена, это такое же дело, подстроенное полицией, как кишиневское. Кони расследовал дело крушения царского поезда (под Борками). Рассказывал очень подробно, что это был несчастный случай — взрыв парового котла⁶. Вполне ли ему верить? Он раз сбился. Экзекуция Неклюдова над крестьянами в Орловской губернии, описанная в «Царстве божием»,— это дело было представлено царю, и в нем приводилось, что начали бунт бабы, но так как бабы освобождены от сечения, были наказаны мужики⁷. Царь будто бы карандашом приписал: «Им бы и подсыпать». Я не хотел верить этому; Кони сказал, что он мне этот документ вышлет. Не прислал.

233

Какой Л. Н. внимательный к правде! Л. Н-чу рассказывают обо всех злодеяниях, крупных воровствах, передают сенсационные известия, а он их не рад слышать. Когда заходит речь на злобу дня (про политику, конституцию, революцию, юдофобство, о славяно-немецкой борьбе, стрельбе в народ), Л. Н. меняет разговор: «Ну его, давайте поговорим об ином», и заводит разговор о плодородии, красах Кавказа, о жизни животных. Сегодня, пока Л. Н. не появился среди нас, был разговор о разных стражниках, каких заводят: города Ялта, Тула — милицию; отдельные лица, Терещенко — казаков; Гагарин — осетин-лесников; екатеринославские угольные бароны — черкесов.

По какому-то поводу Л. Н. сказал:

— Много слышал, читал, занимался переселенцами. Те, которые имели маршрут и поддержку правительства, обыкновенно ходили неудачно, а которые шли сами, на свой риск, тем удавалось; шли так, что на лето оставались у киргизов косить и сеяли пшеницу, а на другое лето, идя дальше, увозили ее с собой...⁸

Л. Н.: Хотят ввести патриаршество, чтобы ослабить царскую власть. Устройство нравственной жизни должно бы лежать в основе, а оно орудие борьбы партий. Так и реформы Гладстона* казались самыми нужными, но были проведены в интересах его партии; если бы противоположные законы были бы выгодны ей (партии Гладстона), то проводились бы. В Америке можно достать все, что покупается за деньги. Но нельзя достать того, что не поддается оценке на доллары и пенсы.

3 апреля. Воскресенье. Приехал П. А. Буланже. Л. Н. и все изъявили удивление, что так давно не был. За обедом темы разговора: война, наследство Сергея Александровича, письмо Лебрена, семья Павла Александровича (его дочь принесла из гимназии список новой «Марсельезы»).

Письмо А. Н. Шараповой о детях Бирюкова (Л. Н. желал бы, чтобы Бирюков сам приехал). Письмо дал для ответа Павлу Александровичу¹.

О напечатании в России «Учения 12-ти апостолов» с новым предисловием Л. Н-ча. Павел Александрович хочет в Петербурге через Пругавина представить его в цензуру². Л. Н. жалеет, что Чертков не имеет средств: у него две написанные работы Л. Н., которые должны бы выйти («Единое на потребу», «Ответ петербургскому мужику»)³. За чаем Л. Н. сказал:

— Раньше, а теперь еще больше разделяю взгляд славянофилов на отвращение русского народа к участию во власти: он справедливый. В старосты выбирают самых «негодных» людей, старого закала крестьян в старостах не видать: грешно. У нового поколения есть честолюбие, особенно женщины любят, если их мужья попадут в старосты. При самодержавии мы не участвуем в действиях правительства, а англичанин, выбирающий депутатов, не может не чувствовать себя виновником бурской войны и не искать оправдания⁴.

Павел Александрович рассказывал, что в Москве все занимаются политикой, матери ходят на собрания слушать речи о конституции и бросают дома; гимназисты тоже.

Л. Н.: Из речей и статей в газетах ничего не выйдет. Чтобы что-нибудь вышло, надо новую мысль, а чтобы она выработалась, нужна тишина, время, а конституционалисты пишут и говорят речи поспешно.

Л. Н. спросил Павла Александровича, говорят ли что о земле?

— Нет, только что нужна конституция, которая даст возможность крестьянам изъявить свои желания.

234

— Совершенно такое же непонимание, как в 1820-х годах, — сказал Л. Н. — Тогда одни декабристы говорили об отмене крепостного права, а другие, масса, не думали о том, не интересовались или не понимали (и не считали это возможным или нужным). Теперь, когда понимаем, как мучили людей, не понимаем той жестокости, а через 30—50 лет будут ужасаться нашей жестокости (одиночное заключение...).

Л. Н. спросил Павла Александровича, есть ли среди его знакомых люди его взглядов?

Павел Александрович: Нет ни между близкими, ни между друзьями. На меня сердятся за мое неучастие в движении за конституцию. Врачи, адвокаты, гимназисты ораторствуют на сходках, говорят, что не могут спокойно заниматься, пока не будет дана конституция.

Л. Н.: Из Тулы Арбузов, член губернской земской управы, мне поручил передать через Иосифа Константиновича, что он меня уважает, но что не разделяет моих взглядов на нынешнюю задачу русского человека, но что его сын, 18-летний гимназист восьмого класса, разделяет их. Я думаю, между молодыми скорее такие найдутся.

Л. Н.: Что люди идут на Дальний Восток воевать, виновата <государственная> машина, посредством которой меньшинство может заставлять большинство исполнять свою волю. Власть над другим человеком — причина, <позволяющая> не только заставлять мучить и убивать других людей, но и принуждать людей мучить самих себя. А достигать того, чтобы люди по воле начальствующих должны были убивать друг друга, нельзя иначе, как лишь обманом, ложью и, главное, жестокостью. Так всегда поступали и не могут не поступать все властители. Когда мы жалеем их, <как> добрых людей, мы не правы. А филантропы пользуются доходами с фабрик за счет самих рабочих. А те люди, которые идут на государственную службу, чтобы служить народу, делать лучшими законы......*

Был разговор о Генри Джордже.

Л. Н.: Письмо Генри Джорджа к папе я прежде не читал, а это одно из главных его сочинений. Меня отталкивало от чтения то, что это папе писано. Бедный папа — попался. Его бледное социалистическое поползновение в «Энциклике» Генри Джордж по пунктам разбил. Но видно, не раз делает уступки, снисходителен к папе⁵.

Страхов сказал, что Л. Н. писал «О значении русской революции» под впечатлением «Самодержавия» Хомякова.

Вспоминали бывшего недавно писателя Тана.

Л. Н. сказал:

— Ненависть Тана к правительству понимаю. На своих плечах вынес страдания от него. Тан вспоминал о костромиче Суровцеве, который около двадцати лет провел в Шлиссельбурге и в ссылке в Колымске, вегетарианствовал, выводил в парниках капусту и огурцы. Про другого рассказывал, что устроили ему побег; в ту ночь, когда должен был уйти, застрелился. Не видел, к чему жить. В тюрьме у человека идут мысли в каком-то кругу.

4 апреля. Приехали Сухотины, Андрей Львович из Петербурга.

За завтраком Татьяна Львовна рассказывала описанный в фельетоне Дорошевича в «Русском слове» (3 апреля) случай о замуровании заживо свыше двадцати раскольников-беспоповцев их единоверцем Ковалевым для того, чтобы во время переписи они не были записаны на листки, присланные из Петербурга¹.

Л. Н. возмутился поверхностным пониманием Дорошевичем религиозного сознания; сказал:

235

— Это самое высшее... Ему, Дорошевичу, далеко до религиозного чувства, он выказывает неуважение к религиозному чувству. Их (раскольников) побудило оно, но в неправильной форме выразилось.

Андрей Львович рассказывал петербургские, московские новости, связанные с войной.

Другие шумели, перебивали Л. Н. Он выпил чашку чаю и вышел из-за стола. Гулял по зале и комнатам и в три четверти одиннадцатого ушел в кабинет.

Татьяна Львовна боится, что помрет родами, и сегодня за обедом несколько раз заводила об этом разговор и просила родных в случае ее смерти исполнить разные ее поручения.

Л. Н. решительно ее остановил (как я еще до сих пор не слыхал):

— Не говори глупостей! Я тебя люблю...

Татьяна Львовна замолкла.

Л. Н. (ко мне): Какое интересное, смешное немецкое письмо получил. Читали? Общество «Concert Direction» приглашает прочесть шесть лекций в Берлине, Мюнхене и Вене и за это предлагает 20 тысяч франков, и, кроме того, еще две-три лекции в Париже и в Лондоне — тоже 20 тысяч, и путешествие в первом классе — luxus².

5 апреля. Брат прислал мне вырезку из венской газеты о немецком переводе статей Пругавина о сектантах и спрашивает, правда ли то, что Пругавин написал о Рахове? Л. Н. помнит смутно, что Рахову сделали что-то ужасное¹.

Милош Крно просит, чтобы Л. Н. написал статью о словаках. Озрен Субботич из Vukovar прислал мне перевод из Горького.

Приехали Фельтен и А. П. Сергеенко. Фельтен — милый, восторженный, деловитый, протестант, не хочет служить солдатом, хочет в Англию к Чертковым. Сергеенко желал бы быть книгоношей, скромный.

Л. Н. после завтрака с ними:

— Мотив наших действий должен быть служение богу, а не рассуждение. Можем себе представить, что человек, который откажется от военной службы, может это сделать по внешним причинам для получения одобрения людей, которых уважает, а другой может наоборот поступать, хоть и быть солдатом, но при этом жить лучше, чем тот. Такой случай был: один из первых отказавшихся стал после управляющим большого имения, и его дальнейшая жизнь показала, что у него религиозного сознания и не было.

Говорил почти с осуждением о книге, которую готовит Петр Алексеевич о нем. Л. Н. удивлялся, что он это пишет, считал это ничтожным делом, поражался, что есть такой интерес к нему, какой ему приписывает «Concert Direction», интерес к внешнему. Сказал:

— То будет книга для праздных и богатых людей. На что пишет?²

Рассказывал молодому Сергеенко и Фельтену, что вчерашнее письмо

«Concert Direction» вызвало у него смех. По Шопенгауэру, смех вызывается сопоставлением противоположного.

Читали вслух рассказ Ильи Львовича. Л. Н. сказал о нем, что хороший, что обращает внимание на нужное. Конец должен был бы быть другим: не то, чтобы консерватор стал либералом, но чтобы он возродился в христианстве³.

Разговор по поводу одного письма: Иоанн Кронштадтский не пишет ругательных писем к Л. Н., только в проповедях упоминает его.

Л. Н.: Иоанн Кронштадтский лучше Петрова, он цельный. Ему наговорили, что он чудотворец, он верит этому; глупый, но цельный, а священник Петров обедни служит...

Привезли почту из Тулы: телеграмма «Berliner Tageblatt». Просят несколько строк о Шиллере по поводу 100-летия со дня смерти.

236

Л. Н.: Я очень люблю Шиллера. Некоторые места у него лучше, чем у Гете. Но я не умею это написать⁴.

Письмо от Кросби.⁵ Между прочим, пишет, что желал бы найти оправдание перед своей совестью в том, чтобы посетить Л. Н., но что не может manufacture one*.

Л. Н. сказал о Кросби:

— Был международным судьей в Каире. Женился на богатой, писал мне; для голодающих послал пять тысяч, приехал ко мне и просил совета, что он должен делать. Наивный, хороший человек. Я советовал ему в Соединенных Штатах распространять мысли Генри Джорджа. Он этому посвятил пять лет.

В «Новом времени» 3 апреля о том, как Д. А. Толстой в 1886 г. хотел заключить Л. Н. в суздальский монастырь, как за него заступилась перед царем А. А. Толстая. Пишут об этом по воспоминаниям А. А. Толстой в «Вестнике Европы»⁶.

Николай Леонидович вспомнил, что Плеве будто бы ехал к царю с предложением заключить Толстого в тот самый день, когда его (Плеве) убили⁷.

В Ясной Поляне я никогда не слыхал неделикатного обращения, там всегда говорят: «Сделайте, как хотите», «Позовите меня» или «Можно меня не звать», «Мне все равно».

Я просил работу у Л. Н. — снова переписать Хельчицкого, что должна была сделать Александра Львовна.

— У вас есть своя работа, — сказал Л. Н., — но перепишите вычеркнутые места из «Учения 12-ти апостолов». Я уже два дня не писал (перебои) и очень рад. Нынче ездил в Тулу и очень хорошо чувствую себя**.

Это мне говорил Л. Н. вечером, когда пили чай, а после двух партий в шахматы и чтения статьи «Non-resistance» (в «Review of Reviews») он сидел один, подальше от нас в кресле и думал.

Л. Н.: По новому закону правительство содержит англиканские школы. Нонконформисты не хотят платить подати за них. До сих пор у 1600 секвестрировали имущество, а около 100 сидят в заключении⁸.

Потом присел к столу, шутил и предложил играть в винт вместе с Николаем Леонидовичем, Татьяной Львовной, Андреем Львовичем. За винтом тоже шутил, пил липовый цвет, похваливал его, рассказывал воспоминания детства, как клали закладный камень Храма Спасителя в 1839 г.⁹ Смотрели из дома Милютиных, видели весь парад, Николая Павловича, Преображенский полк. Л. Н. вспомнил, как собака их знакомых тогда заблудилась в лабиринте камней и пропала. Говорил, что Николай Павлович не любил войны, потому что она портит строй. Солдат любил для парада.

Михаил Сергеевич читал из «Вечерней почты» от 3 апреля передовую статью о том, как И. С. Аксаков в 1861 г. негодовал на Манифест и Положение об освобождении крестьян, во-первых, потому, что земля признана собственностью господ и что крестьяне должны платить за нее выкуп. Земля должна бы быть признана собственностью тех, кто на ней работает, а выкуп нужно было дать господам с податей, которые все жители платят. Во-вторых, потому, что тоже самое признали относительно государственных крестьян. Это вроде того, как если бы за деревом не признать земли, на которой оно растет¹⁰.

Л. Н. проповедует, что настоящее благосостояние только в духовном и нравственном смысле и что оно заключает в себе и материальное, и в

237

соответствии со степенью этого благосостояния возникают и условия, социальные или политические.

Сегодня Л. Н. получил ругательное письмо с нехорошим рисунком, без марки, заплатил штраф — 98 коп.

Л. Н.: Читал в «Review of Reviews» интервью Горького. Горький против революции <против использования ее результатов буржуазией в своих интересах>. «Во Франции после революции последовал один Наполеон, у нас бы их последовало двадцать»¹¹.

6 апреля. Тает. По яснополянской улице и прешпекту глубокие промоины.

Филька ездил за почтой верхом; после завтрака я попросил Л. Н. дать мне что-нибудь для переписывания. Искал, но ничего не дал, нет у него пока ничего.

Хельчицкий у него еще не закончен, а «Учение 12-ти апостолов» будут печатать с книжки.

Л. Н. за обедом рассказывал, с кем встретился: с тремя странниками, двумя оборванцами, один из них — бывший кавалергард.

— Этакие, — вставил Николай Леонидович, — говорят, особенно низко опускаются.

Л. Н. вспоминал, какие перемены произошли за его жизнь:

— Когда я шел возле Косой Горы, вспоминал времена, когда не было ни шоссе, ни железной дороги. Шоссе было проложено в 1837 году. Тогда (Л. Н. назвал кого-то) говорил, что с шоссе будет видно Тулу. Хотелось бы мне идти туда и туда, в Москве в......* в Никольское, в Пирогово — померли.

Садясь за шахматы, Л. Н. спросил меня, не неприятно ли мне что-нибудь?

— Нет, только я сам себе неприятен.

— Почему?

— Так.

— Это хорошо, когда неприятен себе, — сказал Л. Н.

В «Русских ведомостях» сообщение о том, сколько потеряли в цене русские процентные бумаги: от 15 до 28 процентов, т. е. от одного до двух миллиардов рублей¹:

Кто-то затронул вопрос о контрибуции.

Николай Леонидович: Контрибуции не будет, если не будет революции у нас. Если же будет революция, то заключат мир на любых условиях.

Л. Н.: Вчера читал «Review of Reviews». Там длинная интересная статья о том, что японцы не смогут требовать контрибуции. Есть возможность продолжать войну с ними, пока они не отступят!²

Кто-то сказал, что в «Encyclopædia Britannica» 19 столбцов о Толстом³, а об Эдварде Карпентере совсем не упоминается. Сколько будет в «Научном словаре» («Slovnik naučný») Otto?⁴

За чаем сестры упрекали Александру Львовну за то, что она выпила на станции в Туле стакан пива.

— Так же, как тебе неприятно смотреть на девушку, когда ее молодые люди заставляют пить и когда именно самые невинные попадаются и пьют, так и на тебя было неприятно смотреть. А от тебя требуется больше. Когда мы были в твоем возрасте, мы были записаны в Общество трезвости⁵, — говорили сестры Александре Львовне. Она оправдывалась.

Вошел Л. Н. и сказал Александре Львовне:

— Благодарить должна, а не обижаться. Кому какая радость говорить кому-нибудь неприятность?

238

Л. Н.: (Михаилу Сергеевичу): Когда проснешься от сна, то видишь, что то, что тебе снилось, был ряд воспоминаний, а казалось тебе во сне реальным. Не так ли будет и при нашей смерти, что это будет так же пробуждение от сна из ряда воспоминаний и что реального не было, а были воспоминания? Я вас знаю, как ряд воспоминаний, когда вы были молоды, когда женились...

Л. Н. был в веселом расположении духа. Раздавал автографы, предложил играть в винт.

Когда расходились в полночь, Л. Н., подавая мне руку, спросил, что меня мучит?

— Ленив. Сегодня убил полдня чтением всякой всячины.

— Это временами бывает, что не работаешь, но всегда на пользу. После того мысли яснее, лучше работают. Я думал, что что-нибудь другое. Я в молодости много времени терял даром и теперь иногда.

Затем мы говорили о Масарике. Л. Н. привел следующую характеристику Рёскина, сделанную английским писателем: «Главный недостаток Рёскина — туманное церковно-христианское понимание требований жизни, которое сделало для него возможным соединить нравственные идеалы с эстетическими, — остался в нем до конца и ослаблял его учение», и прибавил, что нечто подобное можно сказать и про Масарика.

8 апреля. Пятница. Л. Н. говорил за завтраком:

— Как я счастлив, что живу в деревне. Теперь съезд о печати¹. О чем же им <журналистам> говорить? Что же может быть яснее: свобода печати, и если кто клевещет, на то есть суд — говорю с их точки зрения. Теперь начинают группироваться различные партии, видно, что сильнейшая — консервативная. Ей же надо стоять за свободу печати. Правительство может на это согласиться. Ведь консервативная партия будет его защищать, и она будет тем сильнее, когда будет свобода печати и когда тем самым отпадет подозрение, что ей покровительствует правительство.

Я сказал Л. Н., что̀ ответил Мооду: 1) что духоборы из Якутской области еще не освобождены и 2) что их там не 200, а 72².

Л. Н.: Он более прав. Их скорее 200, так как с ними и другие отказавшиеся. Просматривал его книгу. Он нападает на духоборов и кичится непризнанием непротивления³. Как странно, что он хочет христианства без непротивления! Оно (непротивление) ведь идеал, вполне не осуществимо, как каждый идеал, но видеть его, стремиться к нему нужно⁴.

Письма Л. Н. получает: во-первых, просительные; во-вторых, просьбы об автографах; в-третьих, выражение благодарности, любви, согласия с его взглядами, доброжелательства; и, в-четвертых, ругательные (как вчера от одного и того же священника по нескольку раз); в-пятых, вопросы о вере; в-шестых, вопросы о теперешнем положении России; в-седьмых, просьбы о литературных советах, пересылают ему рукописи для чтения; в-восьмых, семейные, дружеские.

Эти мои записки о Л. Н. очень недостаточны, мало чего дают определенно, ясно, верно, исправно. Пусть они никого не удерживают от чтения самих сочинений Л. Н. Бывает так, что иной, желающий узнать о каком-нибудь сочинении, читает не самоё сочинение, а то, что о нем пишут другие. Относительно Л. Н. пусть никто так не поступает. Пусть не удовольствуются тем, что говорят о нем другие. Они могут ошибаться даже и в том случае, если это самые искренние и способные — а этих свойств я у себя не нахожу. К Л. Н. следует относиться, как к Христу. Недостаточно того, что говорил о нем искренний Франциск Ассизский или непогрешимый папа, но идешь к Евангелию, к словам, переданным им.

За обедом Л. Н. рассказывал, что опять была эта баба ясенецкая, несчастная, у нее пять человек детей, муж ранен. Получала пенсию, теперь

239

мужа освободили от военной службы, поместили в больницу, а ей пенсию прекратили. Она, действительно, очень нуждается.

ТОЛСТОЙ С ДОЧЕРЬЮ М. Л. ОБОЛЕНСКОЙ

Ясная Поляна, 26—31 июля 1906 г.

Фотография В. Г. Черткова.

Николай Леонидович говорил, что сегодня приходили просить два погорелых со старым фальшивым свидетельством. Когда он им сказал, что они ведь не погорели, они стали вертеться. Дал им по 20 коп., были очень довольны.

Л. Н.: Зачем ты им дал? Я не дал бы им.

По этому поводу Михаил Сергеевич рассказал о подобных проделках мужиков: как один пришел, говорил, что дочь выдает замуж, получил 25 р., а это была неправда, и т. п.

Я засмеялся на рассказ об одной такой проделке. И разговор принял такой тон, как будто все приходящие просители — обманщики. И общее настроение было легкомысленное. Может быть, почувствовав несправедливость этого, все замолкли и задумались.

Л. Н.: Есть рассказ о <патриархе> Иерусалимском. Когда он раздавал милостыню, один, получивший медную монету, переоделся и опять попросил — получил опять, переоделся и опять попросил. Тогда <патриарх> Иерусалимский велел дать ему золотой. Раздатчик дал и сказал <патриарху> Иерусалимскому: «Он уже получил». <Святой ответил:> «Я думаю, что это сам Христос искушает меня»⁵.

В три четверти девятого Л. Н. вышел из кабинета в залу и прочел вслух отрывок из «Братьев Карамазовых» — «Поединок». Читает он как великий художник. Место, где офицер дает пощечину денщику, читал сильным голосом; где офицер жалеет о том, что сделал, — рыдал и глотал слезы. Когда закончил, был очень растроган. Лицо в морщинах, усталый;

240

сидел, погруженный в размышления, молчал. Последовали замечания на прочитанное: Михаил Сергеевич заметил, что слишком длинно для «Круга чтения»; Николай Леонидович — что слог извилист и первый рассказ фальшив; повторения: «Я виноват за всех и вся». Были и другие замечания. Л. Н. не вмешивался, только сказал, что можно сократить...⁶ Поднялся шум и шутки. Михаил Сергеевич сказал что-то Л. Н. и получил ответ: «Я не все слышу. Это преимущество мое» (Л. Н., действительно, не совсем хорошо слышит).

Привезли почту из Тулы. Л. Н. ушел с письмами (15 заказных) к себе в кабинет.

В четверть двенадцатого Л. Н. вышел пить чай. Смотрел письма — ничего интересного.

Я спросил Л. Н.:

— Как это случилось, что вы не виделись с Достоевским?

— Случайно. Он был старше лет на восемь — десять. Я желал его видеть.

Л. Н. взял чашку чаю, баранки и ушел к себе. Не хотелось ему разговаривать. Хотел остаться наедине.

9 апреля. Суббота. Утром приехала Софья Андреевна, пробывшая десять дней в Москве, вместе с М. А. Маклаковой.

Вечером в 8 часов приехал Лев Львович. Рассказывал, что у газеты, которую затевают издавать, 400 пайщиков, внесена 21 тысяча рублей. 50 человек предлагают даром сотрудничать. Его книжный магазин торгует, развивается. Поступают заказы от земств для библиотек.

Л. Н. спросил о здоровье Доры Федоровны и о beaux-parents*.

Лев Львович: Романов описал посещение тебя. Вчера появилось в газете. Пишет, что ты холодной водой облил мещан...¹

Л. Н.: Был здесь Романов представиться мне, что он молодой писатель. Я ему ответил холодно, что мне это неинтересно. Умный, и есть в нем крестьянское. Его дело в Москве — собрать десять тысяч членов <в общество для помощи рабочим>... важное, важнее писания в газеты.

Л. Н., сначала игравший в шахматы, подсел к столу ко Льву Львовичу и Софье Андреевне. Поговорил немного, ушел, жалуясь, что устал от ходьбы, далеко гулял сегодня. Но через некоторое время вернулся. Лев Львович рассказывал о М. А. Стаховиче, вернувшемся с Дальнего Востока, где он был председателем дворянского санитарного отряда Красного Креста. Он наблюдал штыковой бой в бинокль; видел, как наступают друг на друга и расходятся, и опять наступают, и кружатся один около другого, как загипнотизированные, колют в воздух.

Л. Н.: Это привидение.

Лев Львович: Как привидение? Ведь он это видел.

— Мало ли привидений бывает!

— А как же происходит штыковой бой?

— Столкнутся, и одни испугаются и начнут бежать. Так же, как атака кавалерии.

За чаем Лев Львович рассказывал об актерах, об их тяжелом положении в Петербурге: никто не ходит в театр.

Л. Н.: Ты живешь в городе, я в деревне. Как странно в городе жить! Суета, заняты тем и другим, спорят, поучают, нет времени жить; театры, сходки.

— Получил письмо от Накашидзе, — продолжал Л. Н., — подробно описывает гурийское движение. Земельную собственность признают только за теми, кто ее обрабатывает сам. Генри Джорджа не знают. 123 человека выселили, дворяне их оговорили. Они народ горячий, не выдерживают

241

пассивного сопротивления. Террористы начали злоупотреблять (как все власть имеющие) своей властью, и собравшиеся на сход потребовали от них, чтоб они отдали оружие, и угрожали им, что с ними не захотят иметь ничего общего; если же они отдадут оружие, их будут считать братьями и примут в свою среду. Они отдали оружие². И крестьянин один пишет: «Если будете еще брать запасных, сделаем революцию».

Со Львом Львовичем Л. Н. долго разговаривал потом в своем кабинете.

10 апреля. Воскресенье. Приехал М. А. Стахович, вернувшийся с Дальнего Востока. Здоровый, жизнерадостный и остроумный человек. Поцеловались с Л. Н-чем. Л. Н. вышел ненадолго, когда мы сидели за столом, поговорил коротко со Стаховичем и ушел. Был или усталый, или возбужденный и немного желтый с лица. На чей-то вопрос ответил, что ему не работается.

Стахович восторженно рассказывал о Владивостоке, о великолепной пристани, прекрасном городе. Когда он там был, вернулись два из трех крейсеров, без «Рюрика», в страшном виде. Броня на «Громобое» висела местами, как тряпки; 380 убитых и раненых. Сестры милосердия поднимались на ballon captif*. Стахович рассказывал о том, как Алексеев отбирал у Владивостока и отдавал Порт-Артуру пушки из укреплений. А все-таки Порт-Артур был не укреплен в начале войны, так же как Ясная Поляна. Японцы легко могли его занять. О Рожественском говорил, что он совершенно бесстрашный.

Л. Н. (об Алексееве): Никто о нем ничего не слыхал. И сразу......**

Л. Н. спросил о духе войска.

Михаил Александрович: Войско не хочет отступать.

Л. Н.: Не говорится об измене, как в Севастополе?

Михаил Александрович: Нет. Японцам служит счастье, нам — наоборот.

У Л. Н. были два бывших мастера балета, которые начали жить простой трудовой жизнью.

Л. Н. рассказывал о мужиках, которых встретил сегодня на прогулке верхом. С одним ехал долго рядом. Передал многое из того, что мужик рассказывал по дороге, и передал его говором — замечательно хорошо, живо, характеристично, как настоящий артист. Вечером винт. С четверти 12-го до 12 (рассказала мне на другой день Мария Львовна) горячий спор между Л. Н. и Николаем Леонидовичем, с одной стороны, и Львом Львовичем и Софьей Андреевной, с другой, о Генри Джордже. Л. Н. было от него тяжело на сердце.

Какой скромный Л. Н.: почти во всех комнатах яснополянского дома, как смеркается, зажигают лампы, только в кабинете Л. Н. нет. У него зажигается только небольшая (ночная) лампочка, и он сам зажигает свечи в ней, которые, когда уходит обедать или чай пить, гасит¹.

11 апреля. Понедельник. После обеда, как бы в праздник: Лев, Андрей, Михаил Львовичи, все три дочери, оба зятя и М. А. Маклакова. Л. Н. искал биографию Генри Джорджа, составленную его сыном¹. Был у Александры Львовны. Играл в шахматы. Потом Михаил Сергеевич читал вслух статью «Священник Герасим Иванович Цветков» А. Пругавина².

Я в это время вошел.

Л. Н. (мне): Вот мы прочли о Цветкове. Поразительно, что наши священники, которые боролись за внешнюю независимость их от недуховного главы и не пошли дальше, за это несли такие страдания. Он еще заточен?!

Лев Львович играл на фортепьяно, Михаил Львович — на балалайке.

242

Играли заунывную русскую песню. Потом Мария Алексеевна пела. Л. Н. слушал сначала в кабинете, просил не закрывать дверей.

Потом Л. Н. пришел к чаю, слушал и сам советовал, что петь: Рубинштейна, Чайковского. Был веселый, шутил, ходил кругом из комнаты в комнату через залу, коридор, руки засунув за пояс. Он смеялся над тем, как Михаил Львович приставал во время перерывов (в Дворянском собрании) к Михаилу Сергеевичу — говорить о телятах; представлял, как Михаил Львович кнутом по голенищу хлопает.

— Вот, — Л. Н. показывал на стол, — получена кипа пустых книг*. Одна биографическая в хорошем переплете. В новой книге «Monist» статья о китайском письме, надо прочесть⁴.

Взял книгу и довольно долго читал и показывал нам рисунки китайского письма, изображающие ухо, глаз, рот, книгу (соединение рисовальной «кисточки» и слова «говорить»), черепаху, слона и т. д.

— У них, должно быть, вследствие такого письма своеобразный склад мышления, — сказал Л. Н.

Пришел Аля Сухотин проститься с Л. Н-чем. Л. Н. спросил, вернется ли он еще; потом, вероятно, недовольный тем, что сегодня не поговорил с ним, спросил его, знает ли он, кто такие айны. Аля знал.

Л. Н.: Жалко их, вымирают. Тут в «Monist» — прошлом номере — была статья о них с картинками. Они похожи на русских, славян, и один — было его изображение — на меня. Они милые, мирные. Соприкосновение с цивилизацией, водка, столкновение с кулаками, которые у них скупают шкуры за бесценок, — у каждого дикого народа есть свои понятия о чести, — их развращают, разоряют. Какого они племени, неизвестно⁵.

Аля: Якуты и буряты не вымирают.

Л. Н.: Аркадий Иванович Якоби — я его посетил в Харькове после того, как сорок лет не видел⁶, — бросил профессуру и в Сибири заботился об инородцах, изучал их и старался помогать.

Лев Львович: Воспоминания пишешь, папа́?

Л. Н.: Давно не писал. Надо настроение, а то выходит слабо. Писал о братьях, хотел их изобразить. Начал с Дмитрия хронологически, о некоторых лицах прислуги⁷. Но не в состоянии был так продолжать. Надо выбирать отдельные сцены, описывать самые яркие эпизоды.

Лев Львович: Пиши о братьях, обо всем, а главным образом, воспоминания о себе; это самое важное.

Л. Н.: У меня много других должностей. Кончил «Единое на потребу». С год занят изложением религиозного учения для детей⁸; Алеша (Аля) уже вырос из того возраста, а для Феди (Дорика)... Написал целый том... Я хотел написать катехизис общей религии... но не удалось. Надо самому ясно сознавать. Выбрал из всего очень мало. Приходит мне на ум роман Джордж Элиот (Л. Н. назвал его, я не расслышал). Таня, помнишь? Доротея, девушка, хотела выйти замуж за человека, который делает какое-нибудь общеполезное дело; вышла за старого человека, пишущего историю религии. Переписывает ему, помогает отыскивать книги, а тот пишет, пишет — и ничего не выходит⁹.

Эту ночь мне снилось, что Софья Андреевна делала ужасную сцену из ревности. Мне это так же живо представилось, как и Доротея, которой никогда не видал, а она ближе мне, чем знакомые женщины, которых близко знал.

Пришел Михаил Сергеевич, говорил, что в Брокгаузе и Ефроне не нашел определения Кармы¹⁰.

Л. Н.: И Боэти там нет. Нужно бы приобрести большой Larousse¹¹. Так посмотрите маленький Larousse¹². В библиотеке есть старая французская

243

«Энциклопедия»¹³, можно ею пользоваться и до сих пор по истории, математике, астрономии. В Брокгаузе и Ефроне читал: «Религия» и другие статьи о религии. Писали их Соловьев и Трубецкой¹⁴. Статьи о религии, которые историко-философские, — сойдут, но которые о религии и о философии — растянутая болтовня. Уверен, что в немецком Брокгаузе объективнее написано. Здесь эти господа внесли свои взгляды, которых никто не знает и не хочет знать.

Лев Львович: Я читал «Национализм»¹⁵ и тоже был неудовлетворен. А говорят, что русский Брокгауз полнее немецкого и что многие статьи из него перевели в немецкий.

Л. Н.: Когда хочешь ехать?

Лев Львович: Завтра. Уже тут потерял два дня. Хватит с меня. Что велишь сказать в Петербурге?

Л. Н.: Стасову привет, надо бы ему возвратить книги — но это будут дублеты.

Лев Львович: Наверно. Он с Ильясом собирается посетить Ясную¹⁶.

Л. Н.: Буду очень рад.

Лев Львович: Какая великолепная Публичная библиотека! Какие залы! В одной из них говорил речь Горький¹⁷.

Л. Н.: Слышал с двух сторон. Сергеенко рассказывал, что они уж поделили министерства, чтобы не были не подготовлены в случае переворота: Горький — министр просвещения¹⁸.

Лев Львович: Было тревожное время. Положение менялось каждый час. Думали, что революция пойдет на французский лад, а я думаю, что пойдет, как в Швеции: постепенно. Там тоже парламент произошел из земского собрания.

Пришли прощаться Михаил Львович, Михаил Сергеевич. И Лев Львович простился с матерью, хотя уезжает только завтра в 11 часов дня.

Л. Н.: В Москве передай: жду Ивана Ивановича и Страхова. Страхов — философский ум. Ясно, корректно корригирует.

12 апреля. Вторник. Л. Н. как-то не в духе, но не выказывает этого; когда же бывает болен, не жалуется, терпит, не хочет, чтобы другие вместе с ним страдали.

Л. Н. от физического утомления не заболевает, а от душевных волнений, огорчений, музыки заболевает. На следующий день после концерта сказал: «Перебои от вчерашней музыки. Продолжалось четыре часа, и перед тем два дня была музыка. Теперь Андрюша, Лева. Не вижу надобности писания того, что пишет Сергей или он». Сегодня Лев Львович уехал в Петербург, удрученный. В Петербурге политические события ему кажутся особенно важными; здесь видел, что им той важности не приписывают; что в деревне дворяне, крестьяне живут другими и более важными заботами; тут не нашел, кто бы с его взглядами согласился.

Л. Н.: Леву обидели.

Татьяна Львовна говорила, что он должен был остаться на праздники.

Сегодня первый теплый весенний день. Зеленая травка пробивается. Некоторые деревья уже распускаются; земля сохнет. Птички (дрозды) поют все живее. Красота яснополянского парка поразительная.

Придя вечером к чаю, я принес «The Monist» за апрель 1905 г.

Л. Н. спросил меня, что я читал. Я показал на реферат «The Slav Invasion (in U. S.)». Автор опасается иммиграции славян, которые так не ассимилируются, как германцы, и дети их (славян) в школах успевают лучше детей народов, говорящих по-английски¹.

Л. Н. прочел сам это заключение статьи и сказал:

— Генри Джордж был сначала врагом китайской иммиграции, а потом защищал ее. Увидел, что беда не в дешевой работе, а в несправедливом владении землей. Главный вопрос — земельный.

244

Л. Н. удивился слову «Slav»*.

— Это будет, — сказал, — новый американский способ писания в отличие от «Slave»**.

Пошел посмотреть английский словарь (Л. Н. каждое незнакомое английское, немецкое, вероятно и французское слово смотрит в словаре, не переставая таким образом совершенствоваться в знании языков).

Вернувшись, сказал:

— Как это Душан Петрович везде найдет, что касается славян! Вы предложили мне свои услуги, — обратился ко мне Л. Н., — я не воспользовался ими, а могу вам дать переписать статью о Хельчицком. Будет вам по душе; перепишите для Черткова и Шкарвана.

— Что же Рожественский? — после короткого общего молчания спросил Л. Н.

Николай Леонидович: Вышел из французского порта Сайгон в восточной Индии. Японцы протестуют, что там так долго стоял, как по международному праву нельзя. Делькассе заболел, подал в отставку. Французы говорят, что, по их старинным законам, существующим со времен Американо-испанской войны, они могут оказывать гостеприимство иностранным судам.

Л. Н.: Международные законы существуют дотоле, пока их не нарушат.

Мария Алексеевна принесла тетради нот. Л. Н. смотрел их и читал около трех четвертей часа, пока Мария Алексеевна пела под аккомпанемент Татьяны Львовны.

Я читал английскую биографию Генри Джорджа, показал Л. Н. о нем (о Л. Н.) одно место.

Л. Н.: Есть и в русской (которую он как раз держал в руке)².

Л. Н. (в половине двенадцатого): Какая красивая ночь! Звезды ясные, пойду пройтись.

И пошел, я — за ним:

— Зачем? Не идите, пожалуйста, — сказал он мне, — я только на террасу.

13 апреля. Среда. Л. Н. своим простым отношением к людям оказывает влияние на гостящих в Ясной Поляне аристократов. Аристократы в Ясной Поляне ведут себя с людьми точно так же просто, как он.

Приехал Сергей Львович.

Л. Н. вечером ко мне:

— Как поживаете?

— Ничего.

— Мне все не работается. Печень. Теперь немножко поработал.

Написал рассказ, переписывала его Мария Львовна. Хвалила: хорош, красивый¹.

За обедом Сергей Львович рассказывал о террористе, убившем Сергея Александровича, что его приговорили к смертной казни. Он апеллировал, ссылаясь на то, что убил Сергея Александровича не как члена царской фамилии, а как губернатора².

— Мать спрашивала, не будет ли хуже от этой апелляции? — сказал Сергей Львович.

Л. Н.: В смысле нерешенности его судьбы. Ведь заключение — ужасная жестокость. Когда человек среди людей, он находится под их влиянием, влиянием событий, а в заключении — под влиянием тех мыслей, которые довели его до преступления. Не может от этих мыслей освободиться, всё винтят, винтят в голове.

За вечерним чаем Сергей Львович вспомнил, что в «Русском листке» интервью Романова.

245

— Плохо написано. Такие слова: «папаша», «мамаша», обороты речи, каких ты не употребляешь,— сказал он.

Софья Андреевна: Ах, эти корреспонденты!

Л. Н.: Этот умный, серьезный.

Сергей Львович продолжал и привел (как пример точности) диалог между Генри Джорджем и юристом, записанный стенографом. Потом хотели поправить — нечего было, так точно высказали оба свои мысли в разговоре.

Л. Н.: Этот диалог и в книге Николаева³.

Софья Андреевна: Бурдон как хорошо записал интервью⁴.

Я: Стэд и Буайе очень хорошо записали⁵.

Л. Н.: Стэд писал лист за листом, ничего не поправляя для печати. Журналисты умеют выбирать самое существенное и передавать его ясно, точно и коротко; это такое же искусство, как ораторство.

Л. Н. сказал о Генри Джордже (я хорошо не расслышал), что он прошел школу журналиста и оратора*.

Сергей Львович: Английский язык удобен для этого: ясный, точный. Русский — во-первых, длинные слова; во-вторых, в разговоре нужно повторять слова, которые уже раз употребил, потому что причастие к тем падежам не подходит.

Л. Н.: А англичане ставят в конце «of»**; приблизительный пример: the question what they spoke they of***.

Сергей Львович: В Москве на каком-то собрании Герценштейн говорил против Генри Джорджа. Доводы: первое — что капитализм еще больше окреп бы, если бы все подати свалили на одну землю; второе — глупость, непонимание, что на выкуп земли нужно было бы десять миллиардов⁶.

Николай Леонидович: По Генри Джорджу, выкупа не надо.

Л. Н.: Это такие несостоятельные доводы, как Янжула, что Single Tax**** не достиг бы высоты всех теперешних податей, доводы Янжула, принимавшего в расчет доход с земель в Шотландии, но упустившего землю городов⁷.

Л. Н. ушел в свою комнату, через некоторое время вернулся и сказал:

— Эти доводы мне интересно знать, надо их опровергать.

Л. Н. хочет написать статью о Генри Джордже.

Л. Н. получил от Черткова письмо, в котором тот сообщает, что ходатайствует о разрешении приехать на три недели в Россию повидать Л. Н. и мать. До сих пор не получил ответа⁸.

Еще Л. Н. получил письмо от сорокалетнего запасного, штундиста, крестьянина Тихона Кошевого, ушедшего с войны. В Ляояне он лежал в лазарете; там читал Евангелие и понял, что военная служба — грех. Оттуда он без копейки денег добрался до своей родины, Полтавской губернии. Просился у кондукторов, его сажали задаром. Дома он явился к военному начальству, его арестовали и посадили в сумасшедший дом. В письме к Л. Н. он описывает всю свою жизнь⁹. Все это рассказал сам Л. Н.

14 апреля. Четверг. Когда я возвращался из лечебницы парком, Л. Н. приветствовал меня с балкона и спросил, есть ли у меня шляпа.

— Пока ее у меня нет. В субботу поеду в Тулу и куплю, — ответил я.

— Возьмите из моих, у меня много, — сказал Л. Н.

В передней он предлагал мне шляпу. Велика она мне.

246

После завтрака Л. Н. просил найти книгу «The Great and Good. An Introduction to Rational Religion» by G. E. Comerford Casey, присланную» автором. Сказал, где она может быть, но я не нашел¹.

Л. Н. читал Марии Львовне вечером за чаем из письма Casey характеристику Черткова, понравилась ему: «Now your Friend here is a grand Man: a great big Heart and a great big Soul and a great big Body»*.

За чаем Л. Н. сидел, согнувшись, в кресле на колесиках и попросил Марию Львовну, чтобы его подвезла к столу:

— Все мне нехорошо, спасаюсь массажем, тем способом, какой вы мне показали в Крыму, — сказал мне Л. Н. немного погодя, — делаю каждый: день три раза.

М. А. Маклакова рассказала, что ее отец построил церковь и, пополам с земством, школу; сперва две-три зимы она сама учила, теперь есть учительница. В Московской губернии более чем достаточно школ, помещения просторные (на 60 человек, а ходят 20).

Татьяна Львовна: Больше, чем 20 детей, нельзя хорошо учить.

Сергей Львович: Московское земство имеет большие доходы с города.

Мария Алексеевна рассказывала, что она учит петь — два-три раза в неделю молодежь (из старших) — церковному пению. Иногда занимаются вечером от 10 до 12. И как охотно учатся, не хотят даже расходиться.

Л. Н. вспомнил, как, когда он учил, школьники жаждали учиться, учились охотно и увлекались, забывая, что уже время расходиться. Правда, не все, а некоторые. Некоторые спали под столом. Кроме школы у себя в доме, он устроил тогда несколько школ в окрестных деревнях. Л. Н. рассказывал, какие это были школы: маленькие избы, пола не было, в землю забивали столбы, на них клали тесины — вот и скамейки. Перечислял, вспоминая, учеников, называл по именам: тот и тот из «первой школы», тот и тот из «второй школы»². Говорил, что и он учил церковному пению; вспоминал мальчиков, которые хорошо пели, особенно некоего Соколова; был он маленький и имел хороший голос. Раз на всенощной стояли на. клиросе, надо было петь, а Соколова нет; был за толпой, давал знаки руками, не мог протиснуться. Л. Н. учил по циферным нотам, научился им в Париже и камертоном давал голос.

Мария Алексеевна учит не с голоса, а тоже по нотам — литерным.

Л. Н. вспоминал как знаменитого певца Гришку, отца Власа. (А Влас — уже седой мужик.) На это Александра Львовна расхохоталась, другие и сам Л. Н. за ней. Поправился, что Гришка был Власу дядей и что молодым умер. Но смешно было и это, и продолжали смеяться.

Л. Н. перешел на то, какое нынешнее молодое поколение слабое, болезненное, малого роста, какие заморыши; в 15 лет выглядят, как 12 лет, а шестилетние — крошки. Недоедают.

Николай Леонидович: Пьянствуют.

Мария Львовна: В Пирогове пьянствуют.

Сергей Львович: В Чернском уезде дурная болезнь.

Мария Львовна: И в Пирогове**.

Л. Н.: Здесь она редка, говорит Душан Петрович.

Татьяна Львовна: В Ясной только три семьи бедные, и здесь народ рослый, но у нас*** все дети выглядят, как после болезни: бледные, золотушные.

247

ТОЛСТОЙ

Ясная Поляна, 1905

Рисунок (тушь, перо) Т. Л. Сухотиной

Сергей Львович рассказал, что раз он встретил плачущего мальчика. Тот кричал: «Дядя, дядя, ничего не вижу, покажи дорогу!» Было еще совсем светло, но мальчик ничего не видел после захода солнца. У него была куриная слепота. А эта болезнь бывает от плохого питания, недостатка жиров.

Я прибавил, что ко мне в лечебницу трое таких приходили.

Л. Н. попросил письмо из Киева штундиста Кошевого, будет отвечать³.

Юлия Ивановна вспомнила письмо Новикова.

Мария Львовна спросила отца:

— Он тебе тяжел? Пишет, что начал было пить, но тоска еще больше становилась. Подумывает семьей обзавестись, но не решается, и о замыслах самоубийства пишет⁴. Ищет успокоения внешними способами.

Л. Н. согласился с Марией Львовной.

Сегодняшний вечер был такой тихий, поэтический. Не было ни малейшего спора. Не было ни одного даже на короткое время пришедшего чужого человека.

15 апреля. Пятница страстной недели. Третьего дня утром баба колола лед в проруби на пруду; вчера шел дождь; сегодня сухой, очень теплый день.

Эту ночь Л. Н. плохо спал, болела печень. Оболенские, помещающиеся внизу, под его комнатой — «под сводами», и Юлия Ивановна, помещающаяся через стену, слышали, как он охал, кряхтел, ходил.

Сегодня Л. Н. не выходил из дому.

Когда я пришел к завтраку и встретился с ним, он был в халате, подал мне руку и не сказал ни слова. От Марии Львовны я узнал, что он нездоров. Она послала меня к нему. После завтрака, войдя в гостиную, за которой

248

находится его кабинет, я остановился и постоял минут пять, раздумывая, зайти ли к нему, не помешаю ли его работе или отдыху и что ему советовать. Наконец, подошел к двери, постучал и вошел. Л. Н. сидел в кресле у маленького круглого столика и раскладывал маленькими картами пасьянс.

— Мария Львовна сказала мне, что вы плохо спали, — сказал я.

— Да, печень болела тут (показал на край ребер) и тут (показал на девятое правое ребро в мамилярной* линии). Не выходил, компресс ставил, Виши пил — больше нечего делать, — сказал мне тоном, почти веселым.

Я стоял, молчал, всматривался в его лицо, не желтое ли оно, и соображал, что́ ему посоветовать. Не было оно ни бледное, ни желтое.

— Знобило? — спросил я.

— Да, знобило, пульс был нечастый, но перебои...

— Надо отдохнуть сердцу.

— Врачебной помощи мне не нужно, а вашей дружбы нужно.

Потом сказал:

— Приехал корреспондент; что с ним, о политике говорить? Что же стараться устраивать жизнь другим, а не самому себе, когда готовишься к смерти. Они (корреспонденты) передают выдернутые слова, весь ход мыслей не записывают. Правда, есть и такие, которые присылают корректуры, но тогда лучше самому написать.

Когда пришел корреспондент «Биржевых ведомостей», Л. Н. сказал ему:

— Разговариваю с вами не как с корреспондентом, но как с приятелем. Не пишите интервью¹.

Л. Н. сегодня получил два письма ругательные за то, что он, будто бы, как напечатал Романов в своем интервью, советует революционеров и либералов окатить холодной водой².

Вечером Л. Н. сказал мне:

— Как интересоваться тем, чтобы было больше славянских депутатов в венгерском парламенте? Что́ надо сеять, гнилой столб заменить здоровым — это понимаю, это важно. Можно возразить Коле да и мне, что я этим же самым занимаюсь, но я не для себя, а чтобы им показать, что когда они этим занимаются (политикой, как управлять народом), то опускают то, что основное: решение земельного вопроса. Читаю Генри Джорджа, снова хочу о нем писать. Да, «Социальных проблем» у нас нет?³ А письмо ко Льву XIII читали?

— Да.

— Там хорошо, как по пунктам, разбивает его утверждения. Как относится к нему: видно, что старается с уважением, снисходительно. Бедный папа, попался.

16 апреля. Страстная суббота. Ночью были на светлой заутрене в церкви, в Кочаках (полторы версты от Ясной), — М. А. Маклакова, Александра Львовна и я. Сухо, звезды, теплая ночь. Торжественное, праздничное настроение. Народ празднично одет. Каждый держал в руке свечу. Bigotnosti**, страха, забитости в лицах людей не видно; напротив, видно спокойствие, мягкое обращение друг с другом. На иконах симпатичные лица, простые, человеческие, выразительные, написанные с мастерством; lahodný*** пение. Я сам был сегодня и без того торжественно настроен, сентиментально; торжественная обстановка в церкви меня еще больше умиляла.

249

17 апреля. Сегодня первый день Пасхи. Приехал А. П. Алексеев из «Посредника», привез с собой гостинец — книги. Л. Н. проводит праздник совершенно так же, как будни, т. е. работает. У него, как у китайцев, нет праздников. Ему нездоровится и сегодня; Л. Н. вспомнил про старика-немца, воспитателя¹; Карл Иванович вполне серьезно понимал христосование и дарение яиц так: «Hast du was, so kriegst du was, hast du nichts, so kriegst du nichts»*.

Сегодня Л. Н. надел белую холщовую рубашку.

В деревне хоровод. Две девушки прекрасно плясали. В кузминском доме угощение и подарки девочкам — ученицам Александры Львовны, потом пение, смелое, гармоничное, и танцы. Л. Н. некоторое время смотрел и подбадривал.

Л. Н. вспомнил, что получил письмо от саратовского священника, вероятно, молодого. Письмо доброе, жалеет Л. Н-ча, что заблуждается.

18 апреля. Понедельник Пасхи. Я встал в половине шестого, проводил М. А. Шмидт, Иосифа Константиновича, Алексеева. Написал сестре Ольге, что я не приеду до осени, и хозяйке. В амбулаторию пришла лишь одна баба — я готовил мази. После обеда я просматривал иностранные письма и был в Дёминке у больной бабы.

Среди дня были у Л. Н. в кабинете старик-слесарь из Тулы и двое молодых рабочих с оружейного завода и самоварной фабрики из Тулы. Были у Л. Н. в комнате, он долго с ними разговаривал и подарил им много книг — и чертковских, и «Посредника».

Разговор Николая Леонидовича с Сергеем Львовичем о дарвинизме. Николай Леонидович говорил, что Л. Н. не опровергает дарвинизма, только не признает его нужным.

Приехала француженка, восторженная анархистка-теософка¹, прожила три года в анархистской колонии Whiteway в Глостере в Англии. Разговаривала с Л. Н. о теософии, проповедующей братство всех людей («Хорошо», — заметил Л. Н.), об оккультизме. Говорила восторженно о Седлаке. Л. Н. помнит его. (Был у Л. Н.) Он чех, анархист, очень даровитый. Рассказывала о колонии в Purleigh. Она существует, только несвободна, есть в ней хозяин. «Колония не решает смысла жизни, только приятно, свободно в ней жить».

Л. Н. согласился. Я с ней не разговаривал из-за усталости: с четверти восьмого до 11 часов я спал, потом я слушал игру Сергея Львовича и Марии Алексеевны. Л. Н. из своего кабинета похваливал. Потом вышел в залу, лег на софу и слушал Годара, Чайковского, Рубинштейна.

Л. Н.: Я в последнее время читал биографию Генри Джорджа — Николаева. В высшей степени интересная и новая мне тем, как трудно ему давался заработок и хлеб в молодые годы, какой энергией, предприимчивостью пробивался в жизни и образовывался. На своем горьком опыте изучил несправедливость и зло социальных условий (богатые — в изобилии, бедные в недостатке живут, не имеют возможности учиться и приобретать знания).

19 апреля. Вторник. Уехали Оболенские и Александра Львовна (в Кочеты). Теплое, ясное утро. Приехали Бутурлин, Д. В. Никитин. Третьего дня прошел срок составления телеграммы о Шиллере. Месяца полтора тому назад (из газеты «Die Zeit» — Вена) просили Л. Н. написать, какое влияние имел на него Шиллер, для помещения в «Schiller-Almanach», который издают по случаю 100-летия со дня смерти поэта¹. Л. Н. хотел написать, сказал: «Может быть, напишу», и письмо отложил к тем, на которые надо

250

отвечать². Приблизительно за неделю до 1 мая н. ст. он получил телеграмму из «Berliner Tageblatt», чтобы в телеграмме высказался о том же³: «Напомните мне, надо ответить», — сказал мне. Накануне срока ему напомнили.

В тот вечер и в следующую ночь, с 15 на 16 апреля, он особенно плохо себя чувствовал, да и раньше, с конца марта, был нездоров, а последние дни — в особенно сильной степени. И наплыв гостей к праздникам, и корректура, которую привезли из Москвы (первая потерялась). Так и случилось, что не ответил.

Просил принести из библиотеки Шиллера, чтобы почитать и возобновить впечатления. В библиотеке нашелся экземпляр — весь Шиллер в одном томе, издание Gotta, 1840 г.

Л. Н.: Эту книгу подарил мне доктор в Бухаресте, румын, который меня лечил и полюбил. На ней хорошая надпись⁴.

Сергей Львович: Пропустила цензура?

Л. Н.: Я в Швейцарии купил Лессинга, Шиллера, Гете, отправил домой, не получил, пропало в цензуре. Хотелось бы так телеграфировать: «Шиллер живет, не умирает». У Лессинга — «Die Erziehung des Menschengeschlechts». Это философское — хорошо.

За обедом Л. Н. с Бутурлиным, Дмитрием Васильевичем, Татьяной Львовной, Юлией Ивановной и Марией Алексеевной. Л. Н. проехал сегодня более 25 верст и ездил три с половиной часа. Сначала по шоссе — «рассеяться», потом загнул на лесные дорожки; в одном месте шум, плясали нарядные бабы, девки с парнями, потом тишина. Не встретил никого.

— Когда один едешь лесом — это общение с растениями и животными! — сказал Л. Н.

В этом месте, между Ясной и Судаковом, ширина Засеки доходит до семи верст, место глухое. Если б с ним там случилось несчастье, мы бы не знали, в каком направлении его искать.

Вечером Л. Н. был усталый, хотел с Бутурлиным пройтись, но из-за усталости предпочел играть в шахматы. Хотел с Бутурлиным идти на деревню к Петру Осипову «пофилософствовать». Л. Н. говорил, что у Осипова желание пощеголять знанием старых греческих философов.

— А Тарас Фоканов, — сказал далее Л. Н., — твердый и серьезный.

Бутурлин: А который сейчас у вас был, в лаптях, имеет Евангелие?

Л. Н.: Это странник, из тщеславия странствует — таких много.

— Я согласен с Ламеннэ,— сказал далее Л. Н., — что можно всего ожидать только от рабочего народа.

20 апреля. Получена почта из Тулы, в ней — ругательная открытка.

Л. Н.: Это какой-нибудь последователь Иоанна Кронштадтского.

Бутурлин: Социалист Герценштейн читал лекцию о Генри Джордже; говорил, во-первых, что одного земельного налога будет недостаточно для покрытия государственных расходов; во-вторых, что если капитал не будет обложен податью, то тем большее бремя падет на земледельца. Возражал ему Николаев¹.

Л. Н.: Будет обложена не земля, а рента с земли. Как выразить по-русски рента — ценность?

Дмитрий Васильевич: Рента будет различна в Вологодской губернии и на Кузнецком мосту.

Л. Н.: Генри Джордж хочет не защиты известного сословия, а узаконения равных прав на землю. Нравственные требования незаметно и медленно растут и осуществляются не ломкой. У Сенеки уже есть намеки на несправедливость рабства... По-моему, теперь четыре нравственных требования должны быть решены: война, брак и отношение к семье, суд (наказывание), земельная собственность.

251

Бутурлин рассказал, что пишут в сегодняшних газетах: распечатали раскольничьи церкви; в Москве, в Рогожской раскольничьей церкви, через 49 лет впервые сошлись раскольники — это трогательно описано в «Русском слове» 19 апреля. И издан закон, по которому можно перейти из православия в другое христианское исповедание, кроме изуверских. Но не перечислены ни христианские исповедания, в какие можно перейти, ни те, какие между ними изуверские². Искренняя ли уступка эта или только обманная, временная?

Л. Н. порадовало это известие, и он внимательно вслушивался.

Бутурлин рассказывал, что, может быть, раскольники купили этот закон, будто бы обещали за него миллиард взаймы без процентов. По другим слухам, будто бы 100 миллионов, половину последнего 5%-ного займа.

За чаем Л. Н. говорил о «Круге чтения», что, вероятно, целый год будет издаваться. Что за радость он чувствовал, когда составлял его! Прочел некоторые изречения Шопенгауэра, Торо, Сенеки о хороших книгах. Какой балласт уму и как мельчают от средних или плохих книг; надо читать хорошие, хороших никогда довольно не прочтешь.

Бутурлин перевел речь на «Ниву» Маркса, Софья Андреевна — на гонорары. Л. Н. вспомнил, какое предложение получил от «Concert Direction». Сказал:

— Какая мерзость — религию, мысли связывать с деньгами.

Л. Н. поручил Татьяне Львовне написать письмо в газеты, что он не говорил таких вещей, какие приводятся в интервью с ним Романова в «Русском листке» от 8 апреля, что это «сплошь выдумка»³.

— Следующему корреспонденту — от «Биржевых ведомостей» — я отказал под влиянием письма, которое накануне получил, — сказал Л. Н.

Л. Н. рассказал Бутурлину о книге Таубе «Христианство и международный мир»: Таубе пишет, что всегда был идеал вечного мира, раз хотели его осуществить Римская империя, католическая церковь, Наполеон⁴.

Л. Н. поручил мне ответить автору драмы «Jesus und Juda», что не может принять его — времени не хватает⁵.

Софья Андреевна заговорила о докторах, сказала, что из ста один хороший.

Бутурлин (оглянувшись на присутствующих, среди которых было вместе с ним три доктора⁶): А сколько же, в таком случае, из трех?

— Хорошие доктора знают, как лечить, и хорошо лечат, а кто хорошие — это решает Софья Андреевна, — сказал Л. Н. с улыбкой.

Татьяна Львовна заговорила о русских курсистках в Лозанне: досадовала на их неряшливость и нечистоплотность.

Л. Н.: Это бедность.

Бутурлин подтвердил, что чистоплотность дорога́.

Татьяна Львовна: В газетах писали, что петербургские рабочие отказываются от водки, чтобы не дать правительству дохода. До сих пор две или шесть тысяч человек отказалось.

Бутурлин спросил Л. Н. о войне. Л. Н. сказал только то, что это большая схватка и что она проложит след в сознании людей. В первый раз идут воевать люди из всего народа без всякого интереса, против своей воли.

Уехали Мария Алексеевна и Дмитрий Васильевич.

21 апреля. Теплый день. Выставили в лечебнице окна. Много больных. Зеленя выбились из земли. Первый раз выгоняли скот на пастбище. Был гимназистик из Тулы (Константин Шангин, 7-й класс). Рассказывал: их двенадцать, хотят добыть сочинения Л. Н. и другие книги. Читают в третий раз «Крейцерову сонату».

252

После обеда Бутурлин рассказывал о том, что теперь в Москве развелось много дурного типа нищих — «хулиганов». Злые лица, видите требовательность. Иду по Кремлю. Подступает такой нищий, снимает шапку, другие два ему говорят: «Что снимаешь шапку?» На Девичьем Поле сидела девушка, подошел такой нищий, получил от нее деньги, потом подкрался сзади, стал душить ее и отнял у нее ридикюль.

Я тоже выразил удивление, какие здоровые люди попрошайничают. Вспомнил про того нищего из Дёминки, которого я вчера встретил. Бездельник, алкоголик.

Л. Н.: Генри Джордж говорит: есть три категории людей: одни живут милостыней, другие — воровством, третьи — трудом¹.

Татьяна Львовна отозвалась:

— Мы живем милостыней и воровством.

Л. Н.: Да, мы живем воровством.

К чаю Л. Н. пришел довольно поздно. Разговаривал с Бутурлиным. Спросил, не знает ли, кто первый предложил l’impôt unique?* Не Тюрго ли?

Бутурлин ответил:

— Может быть, Кене?

Я поискал в Брокгаузе и прочел вслух, что могло относиться к налогу.

Л. Н. негодовал на то, что в словаре нет статьи ни о едином налоге, ни о Лабоэти, а разные подробности биографий мелких русских писателей, например Сергеенко, есть².

Л. Н., впрочем, более или менее доволен Брокгаузом: вспомогательная книга.

Бутурлин сказал о каком-то незначительном городе, где есть восемь экземпляров Брокгауза.

Л. Н. рассказал о бугурусланских братьях-купцах, какие у них книги и чего они достигли самообразованием. Ему кажется, что по деревням и маленьким городкам больше занимаются чтением, самообразованием, нежели в столицах, где поверхностно...

Бутурлин: В последние годы в провинции появился новый состав читателей, самообразовывающихся.

Разговор о войне.

Бутурлин: Об эскадре Рожественского мало говорят и мало ею интересуются. Такие фатальные поражения, одно за другим.

Л. Н.: Мне кажется, все то, что читаю, слышу, сказочным; так далеко происходит, не видал раненых.

Бутурлин разговаривал с Немировичем-Данченко. Он вернулся с Дальнего Востока в промежутке между боями под Ляояном и Мукденом. Был брюнет, там поседел. Был хвастун, самодовольный, теперь стал иным, серьезным³. Говорят, Куропаткин тоже совсем поседел. Немирович-Данченко говорил, что русские укрепления в лоб взять невозможно. Японцы брали их обходом с фланга.

Бутурлин рассказывал новости из газет об убийствах и передал содержание одного недавно появившегося рассказа Серафимовича про убийство⁴. Как простой, обыкновенный мужик вез велосипедиста, который попросил взять его на телегу. Мужик спросил, что стоит машина-игрушка — 250 рублей. Сумма — как нам 200 тысяч, на которую мужик и корову купит, и дом поправит — все, что ему нужно. Мужик пытается убить велосипедиста, но сам гибнет под телегой.

— Рассказ хорош тем, что описано наваждение мыслей, — сказал Бутурлин. — Сдерживающий центр слабеет, и тогда совершают убийство.

253

Л. Н.: Это я понимаю. В деревне Волохове, где я вчера был, случилось...

И Л. Н. передал историю, совершенно подобную истории Девкина, рассказанную им в «Воскресении»⁵.

Затем Л. Н. сказал:

— У меня подобных наваждений мыслей (неотвязных) не бывало, но бывали иные — например, решения математических задач. Одну, очень частную, ничтожную, послал известному математику Буняковскому. Он поместил ее в свой труд⁶. Математические вопросы приходили мне ночью, не давали спать. Никак не освободишься от них. Сон — такая вещь, которая наступает помимо воли человека. Чем больше человек думает: «Надо спать», тем труднее заснуть. Заснешь, когда отсутствие всяких мыслей.

Л. Н. рассказал по Диккенсу историю из XVI или XVII столетия о том, как отчим убил богатого пасынка.

— Я хотел ее поместить в «Круг чтения»; хорошо описано, как приходили к нему сызнова и сызнова преступные мысли; конец нехорош⁷, — сказал Л. Н.

Бутурлин: В «Образовании» я читал вашу переделку «Сорок лет» Костомарова⁸.

Л. Н. сказал, что Костомаров ему неприятен:

— Не люблю его, он подражает Маколею.

Вчера Л. Н., между прочим, говорил, что от алкоголиков-родителей дети бывают никак не преступные или болезненные (нервно-дегенеративные):

— Раз, — сказал он, — читая статью Фореля об этом⁹, я в мыслях перебирал яснополянские семьи. Дети алкоголиков здоровы.

Л. Н. рассказал, что 15-летний сын Сухотина, гимназист, редактирует в Петербурге журнал. 11-летний сын Святополка-Мирского написал туда «Психологический этюд» — о душевном состоянии Балмашева перед казнью. А 13-летний сын N. N. написал царю письмо, что его отец не либерал.

Говорили о Сергее Львовиче. Софья Андреевна жалела, что в карты играет и теперь, когда стал таким видным человеком. Бутурлин сказал, что он написал прекрасную статью о состоянии крестьянства. Картина эта страшна.

22 апреля. Пятница. Наплыв больных. Я был в Воздремах.

Чертков писал, что приедет 1 июня на три недели¹. Л. Н. обрадовался. Был в очень веселом расположении духа. Софья Андреевна сказала, что, когда Чертков приедет, Л. Н. будет от радости плакать, что он будет волноваться, что доктор должен присутствовать при встрече.

Л. Н.: Получил какие-то письма к Шмиту о Толстом. Прочтите и отложите или верните. А то будут ругать, всегда так бывает. Кроме того, я получил рукопись, красиво написанную. Действие происходит в России, лица: Наташа, Серпуховский. Перевод ли это или переделка моего рассказа? Не Шкарван ли присылает? Эти лица в моих сочинениях имеются². Посмотрите и скажите мне, что это такое.

Л. Н. вечером рассказывал разные воспоминания Бутурлину и Михаилу Сергеевичу. Потом сказал:

— Не так ли это, что вся жизнь — воспоминания? Когда случится радость, опасность, испуг, в первую минуту не чувствуешь ничего, а только когда сообразишь, что случилось, радуешься, опасаешься.

Уехал Бутурлин — кроме Стасова, Черткова (из старых) и младших, кажется, лучший друг Л. Н. Пробыл четыре дня. Он доктор медицины, симпатичный, тихий, очень даровитый. Изучал религию, теологию, историю, ботанику. Интересно говорит. Ночью читает, пишет до шести утра. Л. Н. удивлялся этому.

254

Завтра поедем в Тулу — всевозможные поручения.

23 апреля. Вечером были у Л. Н-ча Гринфельд, Ставровский с сыном, Булыгин с женой и учительницей. Ставровский говорил о праве и морали. Л. Н. возражал ему, что право — насилие.

— Несомненная истина, по Канту, такова, что если бы мы по ней жили, то и всем людям было бы хорошо, — сказал Л. Н.

Ставровский настаивал на том, что можно жертвовать жизнями других людей ради общего блага.

Л. Н.: Своей жизнью, но ничьей другой.

Молодой Ставровский говорил, что во Французской и других революциях погибли отдельные люди ради общего облегчения. Так можно и у нас.

Л. Н. опять сказал:

— Только своей жизнью можно жертвовать*.

Ставровский говорил, что самодержавное правительство и его законы стесняют нас.

Л. Н.: Если я несвободен, то никак не из-за того, что есть правительство, что меня стесняют, а причина этого — во мне. С собой нужно бороться, совершенствоваться.

Ставровский привел какое-то изречение Соловьева.

Л. Н.: Соловьев хочет, чтобы насилия (права) становилось все меньше и меньше, довести его до нуля. Но ведь христианство противоположно насилию.

Булыгин рассказывал Л. Н., как умирала его знакомая. Умирая, просила свечу, как Гете. Это потому, что у нее потемнело в глазах.

Л. Н. вспомнил о смерти Сергея Николаевича:

— Тоже просил свечу поднести к лицу. Генри Джордж умер со вздохом: «А, вот что», как будто просыпаясь.

24 апреля. Воскресенье после Пасхи. За обедом Кашевская, француженка из перлейской колонии. Михаил Сергеевич рассказывал, как ему дантистка излагала свои взгляды, что только революция поможет. Вспоминали вчерашних Ставровских. Л. Н. упомянул, как его Великанов распекает в письмах¹, и добавил:

— Что говорю разрушительного, что им (революционерам) выгодно, за то меня хвалят, а что говорю против них, христианского, созидательного, за то ненавидят меня. У них (у Сережи) idée fixe — конституция.

Михаил Сергеевич читал Л. Н. из газет о конфискации «Солдатской памятки», изданной по-немецки Гольцманом в Берлине², и о каком-то процессе в Германии из-за бюстов Л. Н-ча. Л. Н. выслушал молча.

Я принес Л. Н. «Social Problems», которые просил для него у Николаева. Л. Н. начал читать и воскликнул:

— Где откроешь, там интересно! «Suffrage universel»** у людей, у которых нет права ни на сажень земли, укрепит мощь капиталистов, потому что зависимые люди будут выбирать тех, которых прикажут.

Кашевская: А при тайном голосовании и без ценза?

Л. Н.: Когда дело пойдет о существовании семьи, то они поддадутся. Когда у мужика будет 15 десятин земли, корова, он будет независим.

Я рассказал как иллюстрацию к этому о недавних выборах в Моравской Остраве, где рабочих принудили голосовать за кандидатов — владельцев копей.

Л. Н. мне рассказал, что няня говорила Александре Львовне: «Напрасно ты впрыснула себе морфия, надо пострадать».

— По-моему, она права, — сказал Л. Н. — Мечников говорит обратное.

255

Против болей можно или закалить себя, или с терпением переносить страдания. Первое — не в нашей власти, второе — с терпением переносить страдания — да. Вы скажете: «Надо и то и другое». Хорошо.

Л. Н. читал письма Немравы к Гроаку. Некоторые места из них прочел вслух Михаилу Сергеевичу³.

С. Н. Кашевская сказала что-то о Ницше.

Л. Н. вкратце высказал свое мнение в следующих словах:

— Ницше утверждает противоположное aux lieux communs*. Тургенев сказал о таких людях, что они будут спорить против того, что вода течет, утверждая, что вода твердая. Так и Ницше утверждает противоположное христианским истинам. Меня удивляет, как люди могут интересоваться Ницше?

На какие-то возражения Кашевской Л. Н. ответил:

— Были прежние задачи — рабство (его уничтожение), есть au moment** — наказания, суд, война (их уничтожение) и есть задачи в будущем.

Л. Н. сказал Софье Андреевне, что треснула плотина, часть ее может отвалиться. Сам позвал приказчика, поручил ему спустить пруд.

25 апреля. Утром приехал Сутковой.

Л. Н. с Михаилом Сергеевичем.

Л. Н.: Грингмут и его противники, издали кажется, стоят на одной высоте; только вблизи видно, что один почище, другой погрязнее.

Сухотин: Грингмут теперь вроде шулера, его именем пугают. Он получает угрожающие письма, таким во Французской революции головы рубили¹. «Московские ведомости» расходились прежде в 50 000, теперь в 3 000 экземпляров.

Михаил Сергеевич читал вслух статистические данные о действительных тайных, и тайных, и действительных статских советниках: их около 4 000, и получают они около шести миллионов, и владеют огромными недвижимыми имуществами, в том числе землями, из которых почти пятую часть приобрели с тех пор, как служат².

Л. Н.: Мы шли в хвосте Европы, почему (нам) не идти в голове, не показать ей, что надо делать? Понимаю, что там, где 28 процентов земледельцев, а 72 процента фабричных рабочих, там могут домогаться перехода орудий труда в руки государства, а у нас, где 90 процентов земледельцев, главный вопрос — земельный. Вчера Душан Петрович рассказывал, как читал мою статью о Генри Джордже из «Вечерней почты» мужикам. Один из них после этого перекрестился. Он знает, что (ему) нужно, лучше интеллигента³.

В восемь часов вечера Л. Н. пришел в мою комнату к Сутковому. Длинный, преинтересный разговор.

Л. Н.: Дети живут сперва животной жизнью; потом для славы людской, чтобы удивлять всех: няню, братьев и т. д.; потом, чтобы вызвать одобрение тех, которых уважают; потом — тех, которые кажутся им добрыми, и, наконец, начинают жить для бога (а не для славы людской).

Л. Н.: Можно с улыбкой, некоторым подтруниванием относиться к мнению людей. Когда я вернулся с Кавказа⁴, брат Николай спал в этой комнате с товарищем, очень ограниченным и тщеславным. Тот мне рассказывал про Николая, как он трясется на лошади, как охотится, посмеиваясь над ним, и Николай улыбался. Не думал он о славе людской. Тогда мы спали просто: настилалась солома на пол.

Запись отдельных мыслей, высказанных Л. Н.:

256

— Ненависть людей — пробный камень: озлобляет ли она тебя или нет, поступал ли ты для бога или не для бога.

— О будущей жизни. Цицерон говорит: «Возвращусь туда, откуда вышел, quo non nati jacent»*.

— Духовное — реальное, материальное — иллюзия.

— В «Учении 12-ти апостолов»: обличайте, молитесь, любите⁵.

— Я иногда смотрю на себя чужими глазами.

— Весь мир — организм. Я — одна клеточка, которая должна исполнять свое (назначение).

26 апреля. Утром приехала Е. В. Молоствова из Тетюшей Казанской губернии. Она приехала поговорить с Л. Н. — о чем, не знаю. Приехала в четыре часа ночи и в полночь уехала обратно домой. Л. Н. дал ей поручения: Генри Джорджа читать и распространять, посетить Малеванного и о нем ему написать¹. Малеванный — в отделении у Сикорского. Он одержим религиозной экзальтацией. Сикорский говорит, что у него паранойя. «Глупые слова», — заметил на это Л. Н. и поручил ей еще что-то кому-то передать и советовал ей сблизиться с народом: «Увидишь свои вины; грех и его (народа) достоинства; меньше будешь его осуждать и себя оправдывать».

Она худощавая, милая, умное лицо и глаза; хорошо и интересно рассказывает и затрагивает всегда такие вопросы, что чувствуешь, что она сочувствует Л. Н., что она с богом. Вероятно, она и талантливая писательница. Когда рассказывала о психиатрической больнице в Казани, вспомнила, что нарочно спросила, нет ли у них больных по религиозным причинам. Ответили, что нет. Показали ей, дескать, всех больных, а по религиозным причинам больных там не видела.

Л. Н. рассказал, что когда он был в Москве в отделении психиатра Келлера, то разговаривал там с ремесленником, который сказал ему, что он говорил, что идолов в церкви не должно быть, и резко отозвался о почитании изваяний и икон. За это его посадили. А он был душевно здоров.

— Я, — сказал Л. Н., — спросил Келлера, почему его держат? «Есть у него некоторые противоречия...» и т. д., — ответил.

Вспоминал другого душевнобольного, который ему рассказал, как заболел и как в сумасшедшем доме выздоровел и просил врача, чтобы его отпустили. Врач посмотрел ему внимательно в глаза и стал говорить: «Вы успокойтесь». Этот тон его раздражал, и это раздражение было «доказательством» для врача, что он болен. Когда второй раз обратился к врачу с тем же, опять произошло то же.

— Как он потом должен был сдерживаться, чтобы не раздражаться! — добавил Л. Н.

Елизавета Владимировна рассказала, как врач водил ее по палатам, больные были милые, спокойные.

Л. Н. сказал:

— Когда студенты придут, сейчас становятся мрачными, не могут переносить, когда о них говорят, как о больных.

По поводу «Красного смеха» она сказала, что Андреев хочет там пугать и делает это точно так, как дети, а где начинает просто говорить, там оборвет.

257

СТАТЬЯ «ВЕЛИКИЙ ГРЕХ», СТРАНИЦА, ЧАСТИЧНО ПЕРЕПИСАННАЯ МАКОВИЦКИМ
И ПРАВЛЕННАЯ ТОЛСТЫМ

Апрель — июнь 1905 г.

Л. Н. прочел ей <Молоствовой> отрывки из своей новой статьи о Генри Джордже <«Великий грех»>». — Запись от 26 апреля 1905 г.

Л. Н.: Когда я читал первую работу Андреева, (впечатление было) то же самое — что он хочет пугать, а я не боюсь². Я ему (это) замечал.

Разговаривали о Горьком. Ланин, у которого Горький служил письмоводителем, был у Л. Н-ча. Л. Н. его помнит. Горький был в Ясной Поляне как странник, еще не прославленный, — постоял у дома и ушел³. Говорил о том Л. Н-чу в Крыму.

Молоствова наблюдала, как Горький рос «на ее глазах». Короленко был сослан в Нижний Новгород, хотел там газету издавать, не разрешили ему это. Переехал в Петербург, где стал одним из редакторов «Русского богатства»; в нем Горький поместил свой рассказ «Челкаш», и сразу в той же книжке «Русского богатства» были разборы его рассказов, принесшие ему славу⁴.

Л. Н.: Слава Горького растет, как ком снега, лавина. Я читал первые его рассказы, и бросился мне в глаза его искусственный народный язык⁵.

258

Его слава никак не соответствует его писательскому таланту; таких, каков он, десяток. За свою жизнь Чехов куда меньше возбудил внимания, а Чехов был огромный талант, у него было богатое воображение, у него было богатство образов, как ни у кого. У обоих общее то, что не имели чего нового сказать. Заслуга Горького в том, что показал босяков.

Елизавета Владимировна говорила (с порицанием) о двух пьесах, которые производят фурор в Казани: Косоротова «Весенний поток»⁶ (ницшеанская проповедь свободной любви без мысли о последствиях) и Горького «Дачники». Здесь сравнительно молодой человек хочет жениться на особе старше его, у которой есть взрослая дочь. Дочь слышала разговор матери и сестры этого молодого человека об увлечении матери. Дочь прижимает голову матери к своей груди и, успокаивая ее, поет: «Баюшки-баю». Стыдно и жалко было присутствовать при этой сцене. Больше в театр не пошла.

— Мой муж, — сказала Молоствова, — у мужиков снимает маленькие наделы в аренду, они живут отхожим промыслом на Волге.

Л. Н.: Какой это энергичный народ, красивый, вольный, богатый — поволжане!

Л. Н. спросил ее, читает ли Диккенса?

— Я его читаю сызнова, — сказал Л. Н., — ищу подходящее для «Круга чтения», до сих пор еще не нашел. Читал, как описывает сумасшедшего, рассказывает сумасшедший...

Затем Л. Н. принес ей книг: несколько своих, в том числе «Мысли мудрых людей», и «Избранные речи и статьи Генри Джорджа» и сказал:

— Этот экземпляр дайте кому-нибудь, а сами себе купите другой и распространяйте идеи и книги его. Генри Джордж при жизни был больше известен, чем теперь.

Молоствова спросила, как может проект Генри Джорджа осуществиться? Ведь понимают его только отдельные, выдающиеся лица.

Л. Н.: Общее сознание греха будет расти так, как крепостного права, и разрушится земельная собственность. Генри Джордж не хочет отнимать землю (право завещания). Доныне владевшие ею будут платить (Single Tax). Почему нам не идти в голове Европы — осуществить, что предложил Генри Джордж? Вполне оно нигде не проведено. Я посоветовал Кросби, когда он спросил, чему он должен посвятить себя, — распространять идеи Генри Джорджа. Он за двенадцать лет сделал много. Я не думал, что мое замечание будет иметь такие последствия.

Л. Н. прочел ей отрывки из своей новой статьи о Генри Джордже⁷. Молоствова спросила его о Сютаеве.

Л. Н. напомнил ей о Ламеннэ⁸:

— Был, как наши славянофилы. Им жаль отказаться от могущественной организации церкви. Хотел ее реформировать. И наткнулся на неуступчивость и деспотизм. Боясь, что его на смертном одре захотят исповедовать, просил знакомых, чтобы от него не отходили. Умирая, сказал: «Ах, какая счастливая минута!» Его «Paroles d’un croyant» и «Les Evangiles» — выдающиеся сочинения⁹.

Л. Н.: У меня в Крыму были времена, когда я бы спокойно умер. Монтень говорит, что о приближении смерти надо думать загодя¹⁰. Надо рассчитывать, что завтра помру, тогда отпадут соображения приличия, корысти. Мой брат¹¹, очень чуткий и очень умный, перед смертью спросил меня: «Как думаешь, причаститься ли, жена этого желает. На что?» Я сказал ему: «Причастись, если сделаешь жене более приятности, чем себе тягости от причащения». Он причастился и говорил, что ему легче. На следующий день умер.

Михаил Сергеевич читал Л. Н. свою речь, которую должен завтра произнести на земском собрании в Туле. В ней он определенно высказывается за ограничение самодержавия, за конституцию, Л. Н. сказал ему,

259

что конституции нельзя утверждать как неизменное, вечное, т. к. «воззрения народа развиваются и видоизменяются».

Молоствова рассказала об их надельном острове в две тысячи десятин на Волге.

Л. Н.: Если б я был Андрюшей (в его возрасте), жил бы там на острове Робинзоном в одиночестве.

Л. Н. (о весне): В лесу слышно, как трава растет, листочки падают шурша.

Еще Л. Н. сказал сегодня:

— В молодости кажется, что время стоит, потом быстро идет, а в старости летит.

Молоствова спросила о пашковцах.

Л. Н.: Мне некуда поместить их уже, я полон веры. Вообще же их учение никогда не было мне близким. Я не могу допустить, чтобы одним людям было предопределено спастись, а другим погибнуть. Единственно от нас самих зависит и наше спасение, и наша гибель.

Молоствова: Как вы, Лев Николаевич, объясняете слова Христа во время тайной вечери: «Придите, ядите, сие есть тело мое...» и т. д.

Л. Н.: Ведь Христос говорил перед этим, что один из учеников предаст его... Потом, ломая хлеб, сказал: «Ешьте, среди вас один, который будет есть тело мое, пить кровь мою». И слова эти — «Придите, ядите» — должны относиться именно к поступку Иуды. Многие христиане и смотрят на обряд преломления хлеба как на символ страданий Христа, не придавая буквального значения словам «сие есть тело мое» и «сия есть кровь моя».

Л. Н.: Теперь пишу краткое изложение веры, доступное почти для детей. Недавно старик озадачил меня вопросом: «Что такое идеал?» Еще не нашел объяснения простым языком.

К разговору о снах. Л. Н. рассказал сон Маши: повздорила с кем-то и сказала ему резкое слово, а потом, чувствуя, что это ей только снится, наговорила ему неприятностей, все, что имела на душе.

Молоствова рассказала сон С. А. Щепкина: в Государственном совете произносил речь, в которой высказал что-то очень важное. Все его поздравляли. Проснулся и записал. Сейчас же после этого заснул. Утром читает, что̀ это он записал важного: «Воздух сух, как гвоздь».

Все дружно, громко рассмеялись. Л. Н. особенно весело.

Л. Н.: Сны важны в выяснении психических......* Если бы ночь за ночью все одно и то же снилось, мы приняли бы его в воспоминании своем за реальность.

Сегодня Л. Н. получил книгу F. Rittelmeyer «Tolstois religiöse Botschaft»¹². Понравилась ему цитатами, выбранными из разных его (Л. Н.) сочинений.

Л. Н. ездил верхом в Ясенки на почту, отвез заказное письмо Черткову¹³.

27 апреля. Приехал С. Т. Семенов, недавно вернувшийся из Англии. Л. Н. с ним ходил гулять в лес. За обедом расспрашивал его о Черткове, о всех, живущих у них, спрашивал его об общественном движении (за конституцию) в деревне.

Семенов говорил, что крестьяне относятся к общественному движению поверхностно; интересуются им только те, что побывали в городах и ходили на сходки, но и эти мало оттуда вынесли. Старики (меньшинство) решительно против движения — дескать, «чему мы будем учить властей?» В Москве на собрании Герценштейн и другие говорили против Генри

260

Джорджа. Николаев горячо отстаивал его. Когда Николаев начал говорить, Герценштейн заткнул себе уши, прошел мимо Николаева и вышел вон. В Англии (у Чертковых), в Москве — ужасное напряжение, ожидание конституции: свободы слова, печати, совести. Говорил о Кропоткине. Он за то, чтобы Россия победила, и считает, что занятие (аренда) Порт-Артура (Россией) не было такой ошибкой, как думают.

Л. Н.: Что в Англии так тревожатся, мне понятно. Анна Константиновна склоняется к революционерам, Владимир Григорьевич — непреклонный христианин. Все эти Порт-Артуры, конституции — отведение глаз от настоящей задачи, от единого на потребу бога. Что мне или вам Порт-Артур? Это интересует 50 тысяч людей.

Сергей Терентьевич: Надо дать народу свободу собраний, возможность высказаться.

Л. Н.: Где она есть, там земля еще больше закреплена за господами, дальше от освобождения ее, чем у нас. Парламенты отводят внимание от коренного вопроса. Земельная собственность в наше время — то же, что прежде крепостное право. От Екатерины (начиная) крепостное право требовало решения, а инвентари и подобные им меры были только полумерами¹, такими же, как нынешние «крестьянские» банки, которые должны скупать землю для крестьян. Крепостное право было уничтожено, когда и крестьяне, и дворяне, и мещане прониклись несправедливостью крепостничества.

Л. Н.: Только представить себе, что перенес русский народ всего лишь с уничтожения крепостного права от хождения в города на службу, на фабрики, ссоры из-за кусков земли. Только себе представить, что совершится, когда можно будет оставаться дома, обрабатывать землю, а на фабрики пойдет работать — но плати три рубля.

— Я был счастлив, что смолоду любил русский народ и преклонялся перед народом, — сказал Л. Н. — Он духовно растет, идет вперед, только медленно; он знает, нам у него учиться. Я против него — говно, дрянь. Что пишут Горький, вы, я — чепуха, ничто; что же оно против того, чем бы мы должны были заниматься! Как же меня могут интересовать политические заключенные, пругавинский поп заключенный² (бог с ним, с попом, желающим компромиссно реформировать церковь), когда есть нужда 100-миллионного народа? Сегодня видел: мальчик десяти лет учился ходить босиком по жнивью (учился добывать хлеб, а не глупостям, как барские дети — грамматике); 70-летняя старушка, знаю о ней, что у нее выпадает матка, вела лошадь пахарю; люди недоедают, голодают. Ведь это — с чем же сравнить? — как если бы тяжелораненому, в крови хотели бы помочь тем, что причесали бы ему волосы или вымыли нечистые ноги. Знаю, как на моих глазах поправились пироговские крестьяне. На взятые в долг деньги купили землю, отказались от водки, начали дружно жить, друг другу помогать, завели плуги и добились достатка.

Л. Н. говорил это, задыхаясь, растроганный почти до слез и с некоторым раздражением.

Сергей Терентьевич говорил по-западнически, в духе либералов, что надо свободу слова, собраний, вот духоборам, как не дали по-христиански жить...

На это Л. Н. ему возразил:

— Просеяли их. Слабые отстали, сильные закалились. Власти против бога ничего не могут.

Сергей Терентьевич сказал, что народ портится, что отстает от веры и своих взглядов.

Л. Н.: Это некоторые поверхностные слои народа. Глубокие слои не портятся.

261

Л. Н.: Этого я не посмел написать: славянофилы правы, говоря, что русский человек скорее предпочитает терпеть от властей, чем самому быть участником власти. Западный народ добивается участия во власти. От этого участия — бурская война и нравственный упадок на Западе. Получил письмо от англичанина по поводу моей статьи в «Times» о «North American», что английское правительство хорошее³ (русское — скверное); видно, кривит (душой), чтобы себя оправдать.

Семенов опять защищал освободительное движение, говорил, что нужны гарантии свободы слова, печати.

Вечером вернулся Михаил Сергеевич с дворянского собрания, где требовал высказаться определенно: за самодержавие или против него. И говорил нам об этом с воодушевлением.

Л. Н.: Тщета общественного движения. Все это общественное движение тщетное. Через 15 лет — вы, вероятно, доживете,— когда оглянетесь назад, увидите, какое ничтожное по последствиям оно было. Совестно будет смотреть — убогость мыслей. Нам не следует идти по этому пути, имея перед глазами пример Европы. Мечутся, им одинаково важно представительство, социализм, патриархат... Без религии это так и должно быть. Только религия показывает, что̀ главное.

Михаил Сергеевич рассказывал о дворянском съезде, на котором обсуждали адрес. Михаил Сергеевич не голосовал ни за, ни против. С ним несколько других. Он говорил о Хомякове.

Л. Н. интересовался им: сын Хомякова — уже тоже 60-летний — прямой, последовательный славянофил, как и его отец. Интересовался и другим Хомяковым, из «Посредника», который защищает чистоту русского языка.

— В этом, — сказал Л. Н. — я с ним согласен.

Сергей Терентьевич спросил Л. Н., не говорит ли он с мужиками о нынешних политических вопросах?

Л. Н.: Нет, я этого избегаю. Только раз с Бутурлиным я зашел к Петру Осипову. Он меня распекал за тебя, Саша, — обратился Л. Н. к Александре Львовне, — и это мне было очень полезно. Говорил мне: «Ты говоришь так (говорил мне «ты»!), а купил Телятинки, кругом окружил нас». Как крестьяне презирают, ненавидят господ! Когда мне было 17 лет, ходил в простом платье, слышал: «Господишки». В глаза: «Век за вас буду богу молиться, благодетель». А как отойдешь, ругают. И это естественно.

Завтра Л. Н. хочет прочесть статью о Генри Джордже Ивану Ивановичу и Сергею Терентьевичу. Завтра должен приехать Франк Робертсон (друг Брайана). На его телеграфный запрос, может ли приехать, Л. Н. ответил по-русски: «Милости просим»⁴.

Сегодня запели соловьи. Я слышу их первый раз в жизни.

28 апреля. Четверг. Приехали Ф. А. Страхов и В. В. Нагорнова.

Страхов: В Москве пошли усы, закрученные вертикально кверху.

Л. Н.: Это — <как> конституция. Один сказал: «Нужна конституция», другие — за ним. Один начал носить усы так, другие — за ним.

Не видя в столовой Семенова, Л. Н. спросил, где он?

— Вчера узнал, что Семенов никак не может меня понять, — сказал Л. Н. — Ты меня понимаешь? — спросил он, обращаясь к Варваре Валерьяновне, — или, по крайней мере, притворяешься так искусно, что нельзя различить, и сама не знаешь, понимаешь ли меня или только притворяешься. У него (Семенова) есть нравственное настроение; в своих рассказах проводит нравственные принципы, русский язык у него хороший.

Страхов вставил:

— Глубины и яркого изображения у него нет.

Варвара Валерьяновна: Я люблю его читать.

262

Л. Н.: Его драма плоха¹. Это, кажется, Иван Иванович согрешил, похвалив ее.

Страхов: У вас был плотник из......* ² Он сказал, что я его послал к вам, но нет. Вы его благословили на писательство. У него, по-моему, крупней талант, чем у Семенова, но глубины тоже нет.

Михаил Сергеевич: Вильгельм II сказал Барятинской: «У вас есть большой писатель. Его «Казаки» у меня всегда на столе, перечитываю».

Л. Н. сегодня получил письмо от болгарина, отказавшегося от воинской повинности, В. А. Бехтерева; пишет из-под ареста (в 6-м пехотном полку) из Софии.

— Отказов последнее время пропасть, — сказал Л. Н. голосом, в котором слышались и радость и скорбь.

Опять Л. Н. рассказывал об «A Tale of Two Cities» Диккенса³. Когда ему Варвара Валерьяновна хотела дальше рассказать: «Нет, нет, не рассказывай!» Не хотел слушать, чтобы не отбить у себя интереса. Спросил ее, когда умер брат Сергей Николаевич. «Времени не помню», — сказал Л. Н.

Страхов спросил, выписать ли дочку из православного вероисповедания, чтобы в школе ее не учили закону божьему?

Л. Н. не поощрил. Высказался приблизительно так: «Этим формальностям не приписываю значения».

Л. Н.: Свободному от авторитета, нерелигиозному человеку безразлично стать баптистом (еврею — православным), когда имеет при том какую-нибудь выгоду. Религиозному нельзя. Ему и православие, и баптизм — и то и другое — заблуждение. И он останется скорее при старой вере православной, к которой привык. Совершенно так же человеку, который видит, какие последствия бывают от власти. Нельзя восхищаться конституцией Петрункевича.

Страхов вспоминал, что в Москве ходит в церкви слушать пение. В Урюпине не может, потому что его там знают.

Л. Н.: В Бегичевке, когда был голод, умер Раевский⁴, мой приятель. Хотел я идти на похороны в церковь, ветер дул. Вернулся. Подумал — и еще раз пошел, но из-за ветра не мог. Вернулся. Священник там обо мне проповедовал, что я антихрист (голодных кормлю); бабы потом рассказывали: «Пробовал, пробовал в церковь пойти, нет, не впустил его «дух»».

За обедом Л. Н. хвалил «Дух времени» Авиловой, фельетон в «Русских ведомостях»⁵.

Л. Н. (Страхову): Вы продолжайте эту мысль развивать, когда я умру, — что наука — та же церковь; как церковь в Средние века была непогрешима, так и наука непогрешима (считает себя такой). Усов смеялся над политико-экономами, что политическую экономию признают наукой, а они ему, естественнику, возражали, что одинаково смешно признавать наукой и естественные науки.

После обеда пошли гулять Л. Н., Варвара Валерьяновна, Федор Алексеевич, Сергей Терентьевич и я.

Вечером, в 7 часов, приехал Франк Ремонт Робертсон из Вальдена, штат Нью-Йорк, друг Брайана, 35 лет, симпатичный. Кажется, он много видел и читал, знающий, способный человек. Много путешествовал. Л. Н. с ним около часу гулял, и вечером около часу за чаем они беседовали.

Л. Н. ему сказал, что надеется, что он не журналист и что не будет о нем писать. Разговаривали по-английски. Робертсон говорил необыкновенно

263

отчетливо, я каждое слово мог понять. Л. Н. интересовало, что рассказывал ему Робертсон о Японии, где тот был пять раз, о Китае, но больше всего спрашивал о Брайане и его задачах.

Робертсон говорил, что был у Ли Хун-чжана. Л. Н. спросил его, был ли он у великого человека?

— У какого? — переспросил Робертсон. — Ли Хун-чжана?

Л. Н.: Есть один великий человек: маркиз Ито.

Робертсон сказал о нем, что был у него; очень сдержанный, дипломатичный человек. Робертсон был приятно удивлен той внимательностью, простой, милой встречей и интересом, с которым к нему Л. Н. отнесся.

Когда Робертсон в 10 часов вечера уехал, стали читать вслух «Великий грех».

Когда читали, Варвара Валерьяновна и Мария Александровна вздыхали, как женщины в церкви, когда их растрогают слова Евангелия или молитвы. И было чем растрогаться. На меня до сих пор ни одна из новых статей Л. Н. так сильно не подействовала, как эта. Читали сначала Федор Алексеевич, потом Сергей Терентьевич, потом Горбунов, больше всего же Л. Н. сам. Когда читал описание страданий народа от того, что негде работать на земле⁶, сжимало ему горло от волнения, почти рыдал.

Горбунов рассказал, что Соболевский, редактор «Русских ведомостей», отклонил опубликование старой статьи Л. Н. о Генри Джордже⁷, объяснив, во-первых, это тем, что у них с Л. Н. различные взгляды на земельный вопрос и что об этом вопросе пишет у них специалист Мануйлов; во-вторых, это надо было бы прибавить от редакции, что это теоретически верно, но практически неосуществимо.

Л. Н. рассказал, как сегодня на прогулке любовался пахарями. Тарасов сын (Фоканов), красавец, извозчик, в лаптях пахал; видно было, с какой охотой.

— Мне было радостно на него смотреть за этим занятием, как было бы жалко видеть его денщиком у офицера, — сказал Л. Н.

Вспоминали про Бочкарева, у которого Л. Н. учился столярному делу. Л. Н. о нем разное говорил: о том, как его ссылали, а когда у него спрашивали, почему его высылают, он говорил: «По казенной надобности». Затем Л. Н. рассказывал о том, как вместе несли тяжелые доски до Москвы-реки и как Бочкареву было трудно.

Иван Иванович вспомнил, что Бочкарев занимался тем, что делал косы, а когда ему Иван Иванович предложил даром опубликовать объявление в газете «Сельскохозяйственный листок», Бочкарев отказался от этого предложения, говоря, что нужно косы еще испробовать, что он их перешлет Семенову, чтоб узнать, хорошие ли они.

Варвара Валерьяновна рассказала, как люди в их местах (Чернский уезд, Тульской губернии), не имея земли, тянутся в города, больше всего в Екатеринослав, искать работу.

Л. Н.: Теперь единственное время сделать землю доступной народу, пока народ городской не забыл еще земельную работу. «Великий грех» я написал, главное, для молодежи, — сказал Л. Н., — чтобы показать ей, куда приложить руки. Земельная собственность — источник зла, величайший грех, такой грех, которого нельзя взвесить... Проституция от него.

Л. Н.: Доброе письмо Генри Джорджа папе (римскому). Он говорит, что не хочет милостыни для рабочих, а справедливости и для рабочих и для богатых относительно земли⁸.

264

Л. Н.: Два премилых богородицких крестьянина приходили советоваться, как купить землю у помещика. Крестьянский банк дает теперь из-за войны ссуду меньше на десятину, чем прежде, так и не могут купить. Как Генри Джордж прав! Известно, что земля помещикам не приносит пользы*, а все-таки все дорожает. На моей памяти такая перемена. Саша купила десятину по 200 рублей, я покупал по 40. Население прибавляется, цена повышается. Земельная собственность прекратится, когда сознание греха владения землею станет общим.

Все это Л. Н. говорил в ответ на замечания присутствовавших при разговоре.

Л. Н. со Страховым беседовали на философские темы. Л. Н. говорил, что движения нет, пространства не существует. Представим себе, что был бы один шар в бесконечном пространстве: где бы он ни был, везде был бы. Представим себе разрушение (гниение) дерева, камня... Где граница распадения?

Вчера и сегодня переносили шкапы из библиотеки** снизу наверх, в комнату с большим окном к Чепыжу. Хотели этого Михаил Сергеевич и Андрей Львович, чтобы была свободная комната — спальня для гостей. Никто не протестовал против такого разрушения старого кабинета Л. Н., в котором он писал «Войну и мир» и даже «Анну Каренину», где оставались портреты на стенах и письменный стол. Этот стол унесен, сняты им самим повешенные фотографии дорогих ему людей, фотография сестры Марии Николаевны, брата Сергея Николаевича, Диккенса, Шопенгауэра, его самого с Тургеневым, Григоровичем, Островским, Панаевым, унесен бюст брата Николая. Спилена и оставлена только тонкая часть той перекладины на перегородке комнаты, на которой Л. Н. хотел повеситься, когда не находил смысла жизни и отчаивался в личной жизни⁹. В библиотеке, как сейчас называется эта комната, могли спать трое. Теперь смогут спать четверо. Но зато убавилась наверху другая комната, где тоже стояли кровать и диван.

29 апреля. Л. Н. рано встал, по привычке делал в кабинете гимнастику с гирями. В три четверти девятого он уже возвратился с прогулки по лесу.

Л. Н.: Бедный Брайан, ездит с 1 июня до октября раз в неделю читать о первенстве Америки над всем миром. Читает два часа десять минут, получает 200 долларов, следующую неделю даром («Glimpses on world’s topics»***). Брайан рассчитывает, что через восемь лет будет президентом.

С 7 до 8.30 Л. Н. говорил со Страховым и Горбуновым, с 9.15 до 10 — со Страховым. Л. Н. поправлял «Круг чтения», решил выпустить «Чем люди живы?» и другие известные свои рассказы и заменить их Хельчицким, восемью «Недельными чтениями».

Уехал Страхов. Л. Н. послал его жене букет фиалок, им самим сорванных.

Л. Н.: Робертсон говорил, что Рузвельт увеличивает флот из миролюбивой цели. Это так, как я в Казани стрелял в птичку. Сторож меня ругает самым грубым, матерным образом. Слуга ему говорит, что я внук губернатора. Тогда выходит его жена и говорит: «Это он тебя не ругал, это у него такая поговорка». Когда я сказал Робертсону: «Si vis pacem, para bellum»****, — не понял.

30 апреля. Утром Л. Н. получил письмо от Е. В. Оболенской, что посетила Кошевого в киевской больнице¹. Разумеется, он душевно здоров.

265

Толстого не читал. В камере, где сидит, много таких отказавшихся от военной службы, как он.

Держат их до восьми месяцев, потом освобождают или отправляют в дисциплинарный батальон. Говоря это, Л. Н. добавил: «Очень трогают такие отказы. Молодой человек, семья, четверо детей, одинокий, без поддержки, откажется, и таких все более и более».

Я собирался в Тулу. Л. Н. дал мне 25 р., чтобы послать жене Кошевого, не упоминая его имени.

Вечером за чаем Л. Н.:

— Знаю, что вы, Душан Петрович, не согласны со мной во взглядах на конституцию; <считаете>, что надо свободу религии, печати, слова. Свобода эта в Америке есть, а людям нечего нового печатать, нечего сказать и ходят по воскресеньям в церковь с молитвенниками. У нас же при несвободе есть что сказать и делать. В Англии сочинения Рёскина или какого-нибудь анархиста, который так же пишет, как я, не читаются. Не говорю, что свобода религии, печати, сло̀ва бесполезна. Но они к самой большой несправедливости — собственности земельной, которой в конституционных странах не видят, относятся так, как если бы человек, которого секут, жаловался, что у пего нет сахарной воды (попить). Что же нового в Туле?

Я: Боятся беспорядков.

Андрей Львович: Тетя Таня (Т. А. Кузминская) и Маша (Эрдели) боятся поехать в Таптыково, боясь крестьянских волнений.

Л. Н.: Совершенно напрасно. Вчера были два мужика, хотят купить отрезок, который покупают священник и мельник. Крестьянский банк дает только 100 рублей, может быть, повысит до 120. И не думают о волнениях.

Андрей Львович: Что же ты теперь пишешь? Я не знаю, как землю делить крестьянам, по деревням и уездам? Вот Ясную Поляну — яснополянцам.

Л. Н.: Почему яснополянцам и не бабуринцам? И почему тулякам и не орловцам, если на границах уездов? Дать в пользу тем, которые хотят платить подать от ценности земли. От производства своих рук — построек — улучшений налога не будет.

Андрей Львович: Но помещики (платить) не будут в состоянии. Они откажутся от земли, а им потом ходить пятачки собирать? Ты или мы не можем обрабатывать землю, что нам делать?

Л. Н.: Можно идти в учителя, врачи, в должности полезные. Люди живут трудом, милостыней, воровством. Мы — воровством.

Андрей Львович: Не остается другого, как застрелиться.

Л. Н.: Это плохо — бояться справедливости. Теперь ходят крестьянские бабы по миру, а Гагарина сидит на 120 тысячах десятин. Землю, которая существовала тысячи и тысячи лет до ее рождения, она полагает своей. Самовар — изделие труда, им можно располагать тому, кто его сделал. Как же можно, чтобы Илью Васильевича, Юлию Ивановну или тебя кто-то называл своим и распоряжался бы, а так было при крепостном праве? Теперь то же с землей.

Андрей Львович: Жив Генри Джордж? Был он у тебя? Ты с ним в корреспонденции?

Л. Н.: Он умер. Мы писали друг другу².

Андрей Львович: Как же это будет? Я хочу на этом куске посадку, а другой хочет пшеницу сеять.

Л. Н.: Ту землю, которую до сих пор держишь, можешь держать и далее и даже завещать. Только надо налог от ее ценности платить.

— Как хорошо молчит Душан Петрович! Завидую ему. Думаете иногда о смерти? — спросил меня Л. Н.

266

Я: Изредка. Иногда утром, когда просыпаюсь. Тогда каюсь и закаиваюсь лениться, сердиться, обижать.

Л. Н.: Я сегодня ехал верхом, хотел умереть. Не то чтобы не ладилось что-то, или из отчаяния, или болел; я любовался природой, а все-таки явилось желание. Вы, врачи, особенно относитесь к смерти: привыкли на нее смотреть с точки зрения, нельзя ли помочь. В этот известный ящик кладете...

Окно было открыто, Л. Н. слушал соловьев, распевавших на все лады. Высунулся из окна и сказал:

— Тучи собираются, воздух сырой, соловьи поют, лягушки кричат — совершенно майская погода, перед дождем.

1 мая. Опасались волнений со стороны городских рабочих и крестьян. Но Л. Н. говорил, что, когда так долго о чем-то говорят, ничего не будет. И полиция приготовится. Приехала Софья Андреевна из Петербурга; рассказала, что в Москве, Туле тихо. Л. Н. встречал ее в Ясенках. Софья Андреевна ужасно исхудала.

2 мая. Сегодня утром к Л. Н. пришел Ф. Д. Быков из Боброва, Мещеринской волости, Коломенского уезда, станции Венницы (где живет Архангельский), плотник. Он рассказал мне про себя и свой взгляд на жизнь следующее:

— Люди думают, что надо жить для денег, а надо правильно жить, отличать правду от лжи. Никаких «Ведомостей» я не читал; когда другой вслух читал — не слушал; когда рассказывал, что̀ читал, — я не слушал, потому что и читатель рассказывает только то, что нашло отклик в его душе. Я читал только Евангелие и теперь «Мысли мудрых людей»*, имущества не собирал. Когда мне кто на чай давал, я возвращал или посылал обратно. Евангелие советовал мне читать наш священник, добрый человек, который знает, что я по-православному не верю, и не негодует. Дом полагаю там, где нахожусь. Сегодня здесь, завтра в ином месте — инде. Умереть мне нетрудно, охотно умру, минуты страдания не миную. А вся моя жизнь, что в ней совершил, — капля в море. Радуюсь, что посчастливилось повидать Льва Николаевича, в беседе с ним я получил больше.

Федор Денисович принес свои работы: изложение Евангелия и другие.

В них нет ни одного чужого слова, прекрасно говорит по-русски, кристально чистый, добрый старик.

Л. Н., прочитав его писания, сказал, что Быков пришел самостоятельно к той же вере, что и он (Л. Н.).

Сегодня Л. Н. ходил гулять пешком, и надо было послать за ним лошадь. Позабыли, и он прошел 14 верст пешком. Вернулся усталый¹.

Вечером приехал князь Д. Д. Оболенский. Я провожал Быкова на станцию.

3 мая. Приехал С. Д. Николаев и младший брат Павла Александровича Буланже.

После завтрака Сергей Дмитриевич говорил, что «Вечерняя почта» с социал-демократической точки зрения опровергает статьи Л. Н. о Генри Джордже¹. Буланже рассказывал о забастовке в Сельскохозяйственной академии. Было около ста студентов, которые не хотели перестать посещать лекции. Но на сходке только 12 из них голосовало против забастовки.

Сергей Дмитриевич спросил Л. Н., не могла бы новая статья «Великий грех» появиться в России?

267

Л. Н.: Да, могла бы. Она дает правительству проект о земельном вопросе².

Сергей Дмитриевич читал Л. Н. восторженный отзыв о Генри Джордже Глеба Успенского, который писал, что никто не учит молодежь от школьной скамьи до университета такому важному, как он. Глеб Успенский знал только одну статью Генри Джорджа³.

Л. Н. понравился отзыв Глеба Успенского. Затем он спросил Николаева, как обстоит дело с доходом с земли? Янжул вычислил, что в Шотландии он не покрыл бы государственного и городского бюджета⁴.

Сергей Дмитриевич: Эти вычисления не Янжула, а Гейденсона.

Л. Н. спросил:

— Это кто выбирал места из Карпентера? Очень хороши. Тут о науке⁵. Люди думают, что наука научит их назначению человека, как жить. Это все равно, как если бы человек изучал вагоны трамвая и думал, что через это узнает, куда ему идти.

После обеда Л. Н. говорил с Николаевым; рассказал ему, что от Робертсона слышал — влияние Генри Джорджа в Америке слабеет, сын его слабо действует.

Сергей Дмитриевич: Генри Джордж был талантливый публицист.

Л. Н.: Робертсон говорил о Рузвельте. Я ему сказал, что знаю о нем только то, что он империалист и милитарист. Робертсон сказал: «Ни то, ни другое. Рузвельт за мир, он только потому и увеличивает флот».

Сергей Дмитриевич: Кажется, Брайан лучше Рузвельта?

Л. Н.: Робертсон ездит с Брайаном. Брайан от июня до августа каждый день говорит речи о первенстве народов Соединенных Штатов. Во-первых, они имеют свободу слова, а во-вторых, признают христианский идеал. Христианский идеал включает в себя свободу слова. Брайан — умный и талантливый и даже с религиозным настроением, но эта каторжная работа политическая, газетная, споры, — он, наверное, за двадцать лет не подвинулся вперед, и не только не подвинулся вперед, но попятился. Катков рассказывал, что он 20 лет ни одной книги не читал, кроме своих статей.

3—5 мая. Л. Н. сказал:

— Земельный вопрос нынче то же, что был лет 70 тому назад вопрос крепостного права. Как тогда никакой реформы нельзя было предпринять, пока не разрешили коренного вопроса освобождения крестьян от господ, так и теперь. Наша обязанность — <освобождение земли>. Русский народ может скорее решить земельный вопрос, чем другие, и по положению (потому что он преимущественно земледельческий), и по строю духовному. Он может идти во главе движения...

Л. Н. процитировал слова Даниэля, редактора маленького английского «Review»* в духе Толстого: «Ходить в собрания, слушать речи не советую».

— Ловкий оратор, — сказал Л. Н., — так захватит публику, что серьезный, умный человек растеряется. Слышишь речь Урусова — впечатление. Прочтешь — чепуха. Оратор говорит чепуху, но берет интонацией, как у сумасшедших. Заметили, Душан Петрович, у сумасшедших интонация особенно сильная? Загипнотизирует. Можно излагать взгляды в статьях, где они разработаны, в беседах — two is company, three is none**. А в речах, спорах — ни то ни се, колебания. Я хотел в Ясной учредить университет в лаптях, учить без определенной программы математике,

268

физике... В Туле было 30 тысяч денег для учительской семинарии, как раз годилось бы для этого; как гласный, я предложил это. После меня встал маленький, круглый, старый человек и произнес речь, что на эти 30 тысяч лучше построить памятник («матушке Екатерине»). Что же на это ответить? Замолчал¹.

Затем Л. Н. заговорил о газетной работе, о ее спешности, непродуманности.

— При упаковке товара, — сказал он, — и то нужно обдумывать. Нужно обдумывать и потом писать. Писать, чтобы иметь средства к жизни, — проституция. Мой сын (Лева) что пишет? Если ему возражать, каждое слово надо определять.

Потом опять говорили о земельном вопросе.

— Как рыбе вода, так крестьянам земля, — сказал Л. Н.

Л. Н. вспомнил «Открытое письмо папе» Генри Джорджа:

— Генри Джордж папе отвечает на возражения, которые бы могли быть. У Генри Джорджа политическая экономия слаба, где наткнется на науку, разбивает хорошо, а где хочет отдать дань времени (политическая экономия) — не выходит. Генри Джордж о китайцах хорошо пишет и характеризует их. «Прогресс и бедность» — путанно, слабо, а «Общественные задачи» — сильно². «Вечерняя почта» возражала против Генри Джорджа — не по силам им. Статья цензурная.

Л. Н. утром стал работать в новой библиотеке, проходной комнате, т. к. в его кабинете солнце*

О книге Риттельмайера Л. Н. сказал Николаеву, что́ можно бы перевести на русский язык.

Сегодня Л. Н. очень рано встал и вечером лег уже в половине десятого.

4 мая. Л. Н. встал в половине восьмого, занимался гимнастикой, взял почту, пошел к себе, а в половине десятого опять вышел.

За завтраком я застал его рассказывающим о Французской революции, как разъяренная толпа врывалась в тюрьмы и убила 1 100 арестованных¹.

Софья Андреевна: Это только французы могут.

Л. Н. рассказал про книгу священника К. С. Стефановича «Наболевшее сердце», которую получил с письмом от него².

— Очень хороша,— сказал об этой книге Л. Н., — что я прочел, было хорошо. Не критикует. Священник, который горюет о том, что должен проповедовать суеверие и исполнять обряды, и тоскует, что не может проповедовать христианское простое учение. В авторе не чувствуется священник.

Я прочел книгу «Der Kulturwert des Russischen» von D^r P. Märkel³. Доброжелательная, правдивая. Вечером за чаем Л. Н. сказал о книжке Меркеля:

— Все знакомое. Он так себе. О японцах он низкого мнения. Война с Японией будет иметь огромные последствия. Как каждое великое событие имеет великие последствия. Сблизит...

Приехал Михаил Львович.

5 мая. Утром был у Л. Н. Владимир Иванович. Я встретил его в саду, у него было рекомендательное письмо от Горбунова; он желал видеть Л. Н., как он выразился, до своего самоубийства и расплакался. Александра Львовна сказала о нем Л. Н.

— Только бы он не был алкоголик, те легко плачут, — сказал Л. Н. — Раз я с таким путешествовал поездом. В разговоре со мной плакал, а на каждой станции пил.

269

ТОЛСТОЙ И В. Г. ЧЕРТКОВ

Ясная Поляна, 30 мая — 4 июня 1905 г.

Фотография А. Л. Толстой

Л. Н. все-таки сошел к нему в сад, хотя уже хотел писать.

Пополудни был другой молодой человек, а потом еще и третий — все писатели или желающие стать писателями. Л. Н. советовал им заниматься другими делами: наборщику — набором и т. д.

К обеду приехала француженка-анархистка¹; рассказала, что ест мясо из-за своих учениц, которые едят его.

Л. Н. (шутя): А если бы они были антропофаги, то и вы бы стали? — Еще рассказал два анекдота.

Была речь о какой-то Марии Ивановне. Л. Н. сказал, что она поступала так, как «дурень ты дурень»². Когда облили красным вином скатерть, видела, как посыпают солью, и после того, когда рассыпали соль, она налила туда красного вина. У Олсуфьевых — большой, чисто содержащийся парк. Кто-то сказал, что лошади загадили дорожку. Она отозвалась: «Я знаю, кто это сделал: доктор проехал на велосипеде».

П. А. Сергеенко прислал Л. Н. для «Круга чтения»: 1) «Парамона» Глеба Успенского³ (Л. Н.: «Не годится, длинно, монотонно, конец «либеральный», то есть умаляется здесь религиозная твердость человека»); 2) Из Диккенса о Стефене (Л. Н.: «Не годится»); 3) Из Герцена, о невесте Ивашева⁴ (Л. Н.: «Годится»). Прочли вслух. Л. Н. нравится:

— Сжато, по-герценовски, — сказал он. Л. Н. попросил Иосифа Константиновича прислать ему всего Герцена*. Казалось ему, что Ивашев жил дольше, чем написано в присланной Сергеенко выписке из Герцена, и в этом Л. Н. хочет еще убедиться⁶.

Какую-то полученную рукопись Л. Н. просил вернуть и написать, что некогда читать⁷.

Адольфу Гессу, немецкому переводчику из Ольденбурга, поручил мне ответить, что рассказ «Дорого стоит», или «Тяжелое бремя» — не его

270

(Л. Н.), а Мопассана из «Sur l’eau». Он был издан по-русски без его, Л. Н., ведома. А в полное собрание сочинений в число переводов не попал из-за цензуры. Л. Н. просит его об этом напечатать⁸.

Л. Н.: Шопенгауэр говорил: «Не читайте дурных книг, газет, журналов, текущей литературы». Все это следовало бы напечатать крупными буквами. Брат Сергей Николаевич говорил про доктора, который ему рассказывал свои взгляды, что это точь-в-точь то, что вчера писалось в «Новом времени». Люди не имеют своих взглядов, принимают взгляды самых худших людей — писак⁹.

Сегодня была здесь Мария Александровна. Л. Н. с ней, как всегда, говорил о серьезном, но я теперь, в половине третьего утра, не могу вспомнить, о чем.

6 мая. Прекрасный, немного холодный день. Уехали И. И. Горбунов, Иосиф Константинович, молодой Кузминский.

За обедом судья А. А. Цуриков из Орла, славянофил, с сыном, приехавшим с Дальнего Востока¹. Рассказывал о том, что в Москву приезжали польские представители узнать, что можно ожидать от либералов, а теперь московские представители поедут в Варшаву отдать визит полякам. Туда же приедут и зарубежные поляки из Познани, Силезии соединиться с братским народом против общего врага — немца. В Москве их приняли радушно и вежливо. Председателем собрания был выбран профессор Краковского университета².

Л. Н.: Соединение для новой вражды?

А. А. Цуриков: Не для новой, а для устранения междоусобной вражды. — Это ведь франко-русский союз основан на той же ненависти к немцам, — сказал неодобрительно Л. Н.

Разговор перешел на другое. А. А. Цуриков говорил, какие зажиточные деревни около Засеки.

Л. Н.: Которые купили землю, стали на ноги — прекратилось пьянство, завели плуги под пару. Бабурино, Пирогово совсем другими стали.

А. А. Цуриков: Землю покупали при помощи Крестьянского банка?

Л. Н.: Да. Сегодня был в Бабурине в одном доме: две люльки и еще двое крошек, а ходит за ними девчонка десяти лет, наливала им молока. Отца убило на Лихвинской железной дороге. Остались старые родители, требуют возмещения — железная дорога дает им 200 рублей.

А. А. Цуриков: Могут получить 600, но суд продолжится несколько лет.

Л. Н.: Одному я выхлопотал шесть тысяч — работал в руднике, сломало ему спину.

А. А. Цуриков: Железные дороги судятся до крайности, вплоть до Сената. Сколько напрасных тяжб, а всему помогло бы страхование.

Л. Н.: Страхование отвратительно. У меня есть средство: полная свобода, разумеется, при освобождении земли от собственности. А несчастный случай — помогут добрые люди.

Л. Н. вспомнил, что слышал о каких-то погорелых. В разговоре с мужиками пожалел их, ему ответили: «Что же им, тот им дал то́, другой — то́, все им дали люди». Так бывало раньше. С того времени, как страховка, не стараются о несчастных.

Молодой Цуриков вспомнил выговор, который сделал Вильгельм II русским морским офицерам, когда те на разбитых судах, добравшись до Киао-Чао, закупили там все шампанское. «Читали?» — спросил он.

Л. Н.: Я газет уже восемь месяцев не читаю.

А. А. Цуриков: Я тоже нет.

Л. Н.: В «Вечерней почте» напечатана — опубликовали мои друзья — моя статья о Генри Джордже. В следующем номере писали против моего проекта, что я пишу о рабочих, стало быть, признаю капитализм. Что же такие люди, которые днем спят, в шесть обедают, а ночью спешат писать —

271

метранпаж вырывает из рук написанное, — что же такие могут написать путного? Когда хочешь что разумное написать, надо спокойствие, время, а у них ни того, ни другого. Самый длинный срок — в недельный номер — неделя.

А. А. Цуриков заговорил о славянофильстве.

Л. Н.: Я смолоду преклоняюсь перед народом. Недавно был у меня коломенский плотник, один читал Евангелие и пришел совершенно к тем же взглядам, что и я³.

А. А. Цуриков: Таких много.

А. А. Цуриков говорил, что читает Конта.

Л. Н.: Не подобает вам читать Конта. Материалист, ограниченный, который тупоумие возносит в достоинство, то есть не признает духовных начал.

Сын А. А. Цурикова рассказывал о Монголии, китайцах, лошадях.

Л. Н. подарил Цурикову «Мысли мудрых людей», чтобы читал утром, когда не читает газет.

— Я читаю каждое утро с пользой, — сказал Л. Н. Дал ему еще книжки Генри Джорджа. И прочел вслух из «Круга чтения» каждому из пяти присутствовавших ко дню его рождения. Удивительно вышло каждому. Марии Александровне — что только тот, кто трудами рук живет, чист нравственно⁴.

7 мая. Утром в 6 часов я был в Колпне, а потом в Туле.

В «Нижегородском сборнике» «Знания» за 1905 г. — воспоминания Горького о Чехове, очень хорошие¹. Их я должен использовать при составлении моих записок о Толстом.

Приехали Андрей Львович, Михаил Сергеевич, Наталья Михайловна. Вечером Л. Н. играл в шахматы с Михаилом Сергеевичем.

Михаил Сергеевич рассказал, что учреждены комиссии, которые должны определить убытки, причиненные помещикам крестьянами. Такая комиссия составляется из одного помещика и двух чиновников². Какое плохое распоряжение!

Л. Н.: Когда я был посредником, я всегда останавливался у старосты и туда звал помещика. Раз меня заменял брат Сергей Николаевич; я рад был, что именно он, что не испортит моих дел. Вез его мой кучер и хотел с ним к старосте. Сергей Николаевич же поехал к помещику. Кучер потом рассказывал крестьянам, как они разговаривали; что Сергей Николаевич обещал помещику сделать все по его воле, что́ было вздором. Но это уже возбудило недоверие крестьян; так и это распоряжение.

Потом Л. Н. рассказал о том, как одного спившегося старосту он взял к себе и приставил к свиньям. Тогда у него был завод свиней, были всякие породы. Все свиньи вдруг заболели. А причиной этого было то, что бывший староста их не кормил, только когда заболели, стал давать им корм. Но они уже не хотели есть и дохли. Л. Н. узнал об этом и смеялся. Дело в том, что бывший староста считал для себя постыдным понижением — ходить за свиньями. А Л. Н. это в голову не приходило.

Софья Андреевна вспомнила, сколько у них было убытков в хозяйстве: когда завели коров для завода, 33 самых лучших коровы пали. Когда послали жеребца в Самару, то по пути утонул, и т. д. «Теперь доплачиваю на Ясную две тысячи в год».

Андрей Львович говорил, что он боится спать при закрытых дверях, а Душан Петрович их ночью закрывает.

Я сказал, что я думаю, что ему так поспокойнее, и потому закрываю в перегородке между нами дверь. (Мы с Андреем Львовичем спим внизу, в бывшей библиотеке, разделенной перегородкой на две половины: он в одной половине, я — в другой.)

272

Л. Н.: Достоевский говорил, что самое большое страдание для него в тюрьме было то, что он никогда не бывал один³. Я это понимаю.

Михаил Сергеевич вспомнил, что тульского губернатора Шлиппе назначили в Государственный совет.

Л. Н.: Удивляет меня, как правительство боится Витте, Дурново, Алексеева (содержит его и его штаб); хочет их отдалить — promoveatur ut amoveatur,* — а тысячи мужиков выселяет, разоряет**.

Михаил Сергеевич: Это оттого, что их боятся. Чиновник, который эту меру предлагает царю, сам же совершает грехи и не может других за них наказывать.

Л. Н. удивлялся, как московскими губернаторами подряд бывают люди ограниченные, перечислял их.

Говорил о письме Черткова, сообщающего, что приедет в Россию.

Л. Н.: Значит, Бригс приедет, будет с голой головой ходить, как многие англичане⁴.

8 мая. За обедом Софья Андреевна жаловалась, что у нее от йодистого калия сделался насморк, глаза красные, желудок испортился. Л. Н. сказал ей, чтобы больше не принимала; что от него больше вреда, чем пользы; что она делает, как медведь, который булыжником убивает муху на лбу.

Л. Н. советовал Михаилу Сергеевичу читать Генри Джорджа, сказав при этом, что его «Моисей»¹ и диалог о едином налоге слабее других его статей. Л. Н. удивлялся, как легко читается Генри Джордж. «Easy reading makes hard writing»***.

Затем Л. Н. привел некоторые факты из биографии Генри Джорджа. Издатель возвратил ему «Progress and Poverty», сказав, что хотя книга и хорошая, но агрессивная. Парнель и ирландцы отошли от него. Спенсер скупил все экземпляры первого издания своей книги, в которой писал против собственности на землю, и из второго издания выпустил эти места; чувствовал, что это против общественного мнения (общественное мнение — большая сила). В Лондоне Генри Джорджу отказали в зале². У Генри Джорджа есть такое сравнение: цепь сильна самым слабым кольцом. Народ — так же, он так силен, как его самые бедные, слабые люди слабы. Хорошее сравнение.

Л. Н. (Михаилу Сергеевичу): Скажите Тане — мне нравится, что говорил Долгоруков: отрезать часть помещичьей земли для крестьян³. Это — паллиатив, но показывает самопожертвование, а его-то и надо. Освободили крестьян не Александр II, а Радищев, Новиков, декабристы. Декабристы принесли себя в жертву.

Софья Андреевна: Генри Джорджа проект не осуществится. Надо, чтобы проект исходил от министров. Сами помещики никогда не лишат себя земли.

Л. Н.: То же казалось при существовании крепостного права. Надо было сознание. Проект в конце. Нигде, кроме России, не уничтожали крепостного права дворяне. Доканчиваю «Великий грех». Желал бы, чтобы вышел в «Русской мысли» или «Вестнике Европы». Оратор был Генри Джордж до самого конца неловкий. Учился говорить перед двумя-тремя людьми.

Я напомнил Л. Н., что лет восемь тому назад Лев Львович его спросил, когда же идеи Генри Джорджа осуществятся, он ответил: «Лет через тридцать». Лев Львович стал горячо возражать и сказал: «Хоть бы через три тысячи». Мне тогда ваш срок тоже показался коротким⁴. Теперь же,

273

когда я лучше знаю Генри Джорджа, мне кажется, что его идеи скоро осуществятся.

Л. Н.: Теперь вопрос освобождения земли в том же положении, как было освобождение крестьян при декабристах. Николаев хорошо делает, что раздает книги Генри Джорджа…* Этому делу (Генри Джорджа) повредил наиболее всего социализм. Самые передовые люди оторвались от существенного и взялись за фантастическое. Как и когда перейдут орудия производства в общее владение, настанет коммунизм?

Михаил Сергеевич: Мужики думают, что царь отнимет у господ землю и отдаст крестьянам; им никто не разъяснит, что она и у них будет отнята.

Л. Н.: Надо им разъяснить, что отнимать землю не будут, что кто на ней работает, может оставить ее наследникам.

9 мая. Понедельник. Николин день. Уехал Михаил Сергеевич с дочерью Натальей Михайловной. Приехал Сергей Львович. Рассказывал об аграрном съезде. Председательствовал Петрункевич; говорили Долгоруков, Мануйлов, Герценштейн. Долгоруков говорил об отрезе барских земель, выкупе и отдаче крестьянам так, чтобы на душу по семь десятин пришлось. Герценштейн говорил против Генри Джорджа и отстаивал выкуп помещичьих земель¹.

Сергей Львович: Я ему возразил: почему он, стоящий против Генри Джорджа, употребляет его аргументы? Когда будет введен единый налог, часть капитала освободится. Капитала будет больше, он подешевеет². Я нарочно попросил Петрункевича считать голоса. 13 — за единый налог, 18 воздержалось, прочие — за выкуп. Но мне казалось, что после съезда яснее стало, что выкуп невозможен, а что нужен единый налог. Ведь его можно и постепенно вводить.

Л. Н.: Да. Надо говорить не о национализации, а о едином налоге.

Л. Н. говорил о «Записках» Якушкина³:

— Какое было тогда самоотвержение для освобождения крестьян, так и теперь его нужно для освобождения земли.

— Долгоруков хоть немного говорил в этом смысле, и это хорошо, — сказал Сергей Львович.

Зашла речь о прогрессивном параличе и его самой частой причине — сифилисе. Л. Н. вспомнил Хохлова, больного параличом; потом перешли на сифилис, на жизнь молодого поколения, где случайно кто заболеет сифилисом и кто нет.

Л. Н.: Нет хуже, чем двубрачие. Я говорю, что дойдет до того, что в непотребном доме священник будет венчать...

Потом говорили об Андрее Львовиче.

— Михаил Сергеевич и даже Таня говорят: «Надо женить Андрея». Какое легкомысленное отношение! Надо переносить последствия своей преступности, а не легализировать ее, — сказал Л. Н.

Софья Андреевна ужасно похудела, по вечером головокружения, но все-таки поехала в Москву⁴.

Софья Андреевна говорила, что Кони предвидит конституцию, так как иной русской формы правления нет выработанной, а так, наскоро ее выработать нельзя.

Сергей Львович: Но какую конституцию? Английская имеет только совещательный, а не решающий голос. Но весом общественного мнения король стал игрушкой при парламенте. А в Болгарии, где самая передовая конституция, мог властвовать неограниченно Стамбулов.

Вчера Л. Н. говорил:

274

— Цуриков проводит время в судебных заседаниях, изучении новых законов и распоряжений и в чтении газет, так и другие судьи.

Я сказал Л. Н., что в «Круге чтения» следовало бы поместить где-нибудь о судьях, чем они занимаются, как о врачах. Л. Н. сказал, что ему досадно, что дал и о врачах⁵.

— Судьи отстают, как и врачи (читают только свои медицинские газеты), а журналисты отстают пуще всех, — сказал Л. Н.

На днях говорил о Каткове:

— Он 20 лет ничего не читал, кроме «Московских ведомостей». Катков был даровитый, образованный, передовой человек (в молодые годы) из кружка Герцена... — Л. Н. рассказывал, что Катков в разговоре с ним (Л. Н.) мялся, не оканчивал предложений, говорил застенчиво, неопределенно. Не знаю, со всеми ли так, — сказал Л. Н.

Сегодня был инженер, принес стихи. Л. Н. сказал ему, что стихи его плохи, чтобы бросил писать. У него нет художественной оценки, не может критиковать себя, такой будет продолжать писать.

Потом Л. Н. рассказывал, что он встретил одного яснополянского мужика (он назвал крестьянина) и спросил его, что нового о земле. Тот ответил: «Слышно, отойдеть»⁶.

В разговоре Л. Н. вспомнил, что на поляне, не доходя Трубы, по тропинке налево, была дуэль Писарева с Берсом⁷. Мужик видел их и не понимал, что делают: «Не по дрова ли?» Тут вынимают ящики и стреляются.

Был разговор о Достоевском.

Л. Н.: Достоевский стенографировал свои романы, что и видно: сначала хороши, в первых же главах высказано все, дальше — повторение.

Андрей Львович заболел: колотье в ладонях, подошвах, берцах. Думает, что от раны в голове. Л. Н., когда услышал, что Андрей Львович болен, но, не зная, чем, сказал:

— Не обидели ли мы его?

Л. Н.: Приедут сюда мои самые давние верные друзья: Владимир Григорьевич, Павел Иванович и Иван Иванович — основатели «Посредника», они и вместе жили. Черткову свыше 50 лет. Как мы стареем! Трепов ему разрешил приехать в Россию на три недели. Очень любезно он ему писал⁸.

Эта весна очень сухая. В течение трех недель два дождя. Много зелени, листвы на деревьях, птиц. Записываю это — несутся песни из села, поют соловьи, кричат лягушки, воют собаки.

10 мая. Вторник. Сегодня пополудни приехал из Тулы Анатоль Леруа-Болье с женой*. Л. Н. застали на террасе одного, завтракающим. Л. Н. повел показать им деревню, привел их и в мою лечебницу, здесь присоединился к ним я, и мы все пошли в избу к Ромашкиным. Там посидели, поговорили с приветливой хозяйкой. Пошли домой, где встретили Александру Львовну; Л. Н. познакомил с ней своих гостей. Потом с четырех до шести с ними были Андрей Львович и я. В половине девятого они уехали в Тулу.

Они были у папы в Риме, потом в Риеке (Фиуме), Загребе, Белграде, Софии, Одессе, Киеве, теперь едут в Москву и Петербург. В России Леруа-Болье не был 20 лет. Он бледный, седой, с сицилийским орлиным носом, курчавыми волосами. Он был усталый; жена — бодрая, живая старушка. Оба приветливые, учтивые.

После обеда Л. Н. говорил с Леруа-Болье о религии, стараясь не употреблять слова «бог». Потом спросил у него о его вере. Он член общества

275

борьбы с атеизмом. Жена — верующая католичка. Л. Н. заговорил о Генри Джордже.

Леруа-Болье сказал:

— Для России это важно, для Франции — нет. Там 50 процентов земледельцев, и число их убавляется, несмотря на то, что земля сравнительно не дорожает. Где было 300 хозяев, теперь там 200. В России — наоборот, большинство народа — земледельцы.

Л. Н. ему сказал:

— Mais la justice* требует уравнения в правах на землю.

Они спрашивали Александру Львовну о ее школе (она эту зиму учила в школе), не забывают ли дети читать по выходе из школы? Им казалось, что учиться очень тяжело. Александра Львовна сказала, что нет, что дети понятливые.

Меня Леруа-Болье спрашивал о влиянии духовенства, заботятся ли они о пастве, не клерикальные ли они фанатики? Их дети составляют ли важную часть интеллигенции? Есть ли вокруг раскольники, сектанты? Спрашивал меня о словаках и сказал, что я первый словак, которого видит. Знал, что словаки между славянами имеют больше протестантов; спрашивал про отношения чешско-словацкие, о близости словацкого языка к польскому и малорусскому. Белорусы — чистые славяне, малорусы и великорусы — помесь с татарами и чудью. О благосостоянии здешних крестьян: оно выше, чем словацких; о достоинстве русских крестьян. Хотя они в пояс кланяются, но у них есть достоинство, как у восточных народов. Говорил о политике мадьярской: «Kossuth était d’origine slovaque, n’est-ce pas?»**

Из современных мадьярских политиков больше всех нравится ему Аппоньи, но он тоже националист; их внутреннюю политику назвал аристократической и недальновидной.

Когда Леруа рассказывал, что были у папы, Л. Н. спросил:

— Vous êtes catholique?

Леруа-Болье: Oui, quoique pas un modèle catholique. Ma femme est pieuse. Ma mère était*** верующая католичка. Папа (Пий X) не такой реконцилиантный****, как Лев XIII, сочувствовавший сближению церквей, соловьевской идее¹. Мы говорили по-французски, но, видя, что он в «embarras»*****, я перешел на итальянский язык. Первый папа, который не говорит правильно по-французски.

Л. Н.: А какой же был прием, церемониальный?

Леруа-Болье: Нет, мы сидели с ним за столом, как с вами.

Вечером приехала С. А. Стахович на три часа, рекомендовала Л. Н. прочесть в декабрьской книжке «Русского богатства» за 1904 г. статью о тюрьмах в Европе и Америке².

— Какие ужасные тюрьмы, особенно в Америке и Англии, — сказала С. А. Стахович, — ужас! Верчение колеса, применение взглядов Ломброзо на преступников, казни гильотиной, розги.

Л. Н.: В Англии есть целая лига, которая добивается отмены розог для арестантов моложе 18 лет. В романе «A Tale of Two Cities» рассказано, что во французской тюрьме находится бумага, писанная угольной пылью с кровью. Писал ее доктор, заключенный за то, что восстал против нечеловеческого обхождения господ с крестьянской девушкой³.

276

— Когда приезжает в Россию богатый иностранец, привыкший к внешним удобствам, гостиницам, он уже заранее предубежден, что здесь плохие условия, а именно такие он и находит, так как он обращает свое внимание на внешнее. Я, наоборот, обращаю внимание — и мне кажется, это лучше — не на паразитов. Жизнь в России гораздо лучше, чем за границей, я имею в виду мужиков. Об этом я писал сегодня Иосифу Крофте. Русские крестьяне намного лучше живут, чем наши.

Л. Н. спросил С. А. Стахович, очень интересно рассказывающую:

— Читали ли «Записки» Якушкина?

Сергей Львович вставил:

— Говорят, что не пропустили по цензурным соображениям только восемь строк.

Л. Н.: Может быть, об Александре I, как он погнался с саблей за мужиком, который показался на параде между рядами войск⁴.

Вечером приехал Илья Львович.

В половине двенадцатого Л. Н. просил Сергея Львовича сыграть ноктюрн Аренского, потом Шопена. Очевидно, хотел отдохнуть от разговоров. Потом сказал:

— Я устал, каждый вечер так устаю, — простился и ушел к себе.

11 мая. Среда. Засыпало в песочной яме яснополянского мужика, бывшего ученика Л. Н., старосту¹. Вся деревня сбежалась. Откапывали его. Его сын рассказывал, как медленно его засыпало: сначала ноги, он стоял на лестнице, опущенной в глубокую яму, пытался высвободить ноги, но не мог, потом засыпало пояс, грудь и, наконец, голову. Во время этого медленного обвала он не метался, не кричал. Сын не мог ему помочь. Яма была узкая и обвалилась с боков. Не теряя времени, не суетясь, начали откапывать. Когда откопали, Л. Н. так хотел узнать, жив ли, как мать, когда умирает ее любимец. Сам ощупал его рот, два раза просил меня освидетельствовать его. Пробыли мы у песочной ямы больше трех часов. Жена жалобно выла над покойником; на всех лицах была глубокая грусть, все держали себя чинно, строго, серьезно, даже и дети.

За обедом Н. П. Иванова пожалела засыпанного, что тяжело умирал.

Л. Н.: Так, как должно. Герцен сказал о смерти Николая (I): «Зачислен по химическому»².

Л. Н. всегда, не глядя на часы, точно угадывает время. Но сегодня, когда расходились от песочной ямы, ошибся. Последние пять дней ему сильно нездоровилось. Теперь у него сердцебиение и боли в желудке.

— Но мне притом хорошо, — сказал Л. Н. — В молодости изредка болел, потом раз в месяц, в старости — каждые пять дней.

Л. Н. хвалил красоту природы пальцевского имения, куда ездил на прогулку³.

12 мая. Четверг. Л. Н. один в шарабане съездил в Таптыково, за 18 верст; ездил с 2 до 7 пополудни. С кучером не хотел ехать, чтобы никого не утруждать. Вернувшись, немного отдохнул, пообедал, вышел на балкон, потом пошел гулять.

Юлия Ивановна, Андрей Львович, Надежда Павловна учили меня по-русски.

Вернувшись, Л. Н. сел на крыльце на скамейку и разговорился со мной.

Л. Н.: Я все еще не кончил свою статью («Великий грех»). Пишу. Получил письмо от Семенова. Упрекает меня, что я такого дурного мнения об интеллигенции либеральной. Что если «Великий грех» появится, то это будет «Московским ведомостям» орудие¹. Может быть. Но я не вижу разницы между консерваторами и либералами. Я знаю либералов.

Я: Я думаю, что для консерваторов правление — хлеб, а между

277

либералами найдется достаточно людей, которые, не зная иного, все же хотят служить народу лучше, чем нынешнее правительство.

Л. Н.: Я знаю либералов. Это люди, одержимые тщеславием.

Я: Вы пишете, что в народе происходит своя духовная работа, что он идет вперед. Вы бы могли это объяснить в новой статье, в чем это проявляется?

— Вот коломенский старик² пришел сам к убеждениям, к которым я пришел. Сегодня получил письмо Цибульского* ³. Духоборы — вот явление. Человек из народа сознает земельную неправду и видит в ней главное, что надо исправить.

— А есть ли духовный рост и у французского, немецкого народа? У нашего, словенского⁴ (словацкого), по-моему, нет, скорее портится и идет назад.

— С французского, английского, немецкого народов пример брать нельзя. Французы вымирают. Леруа (который смотрит на русский народ, как на варварский, из учтивости проявляет уважение к нему, но видно, что презирает его) говорит, что во Франции цена на землю падает, когда у нас в короткое время ее цена увеличилась в 10, 20 раз и постоянно растет, потому что народ прибывает. То же самое и в Англии, потому что англичане живут искусственно: колониями. То же начинается в Германии, которая тоже приобретает колонии, садится на шеи другим народам, и, Zweikindersystem** тоже их. Французы не имели в прошлом столетии ни одного философа. Вольтер, Руссо — последние; Амиель ничего нового не сказал. Жизни вашего народа не знаю, но интеллигенции христианство не по вкусу; она не хочет его, потому что оно отвращает от борьбы с венгерским правительством. Но в словацком (Л. Н. так выразился) народе ведь есть назарены, это важнее объединения Германии Бисмарком. Кто хочет добра народу — первое дело слезть с его плеч. Назарены ведь словаки?⁵

— Больше сербы. Среди чешского же народа есть движение спиритов; живут воздержно, не курят, не пьют; их около 100 тысяч.

— Они из протестантов?

— Кажется. В том крае, на северо-востоке Чехии, есть и протестанты. Это самый бедный край чешский.

— А занимаются они медиумизмом?

— Да.

Л. Н.: Знаете, почему они (спириты), люди ограниченные, приходят к таким удивительным мыслям, как Люси Малори или Львов? Я на днях записал себе в дневник мысль, что они тогда сосредоточивают мысль на духовном, которое соединяет людей, и он (человек) уже не один, а два и......*** ⁶.

Л. Н.: Я совершил круг в своей жизни: откуда вышел, туда и возвращаюсь, чем начал, тем кончаю. Я начал тем, что сознавал, что грешу, живя на плечах и из трудов, и из рук народа и воображая, что мы можем его учить. Рёскин — есть в «Мыслях» и в «Круге чтения» — говорит, что не верит в нравственность человека, не добывающего себе хлеб своими руками⁷. Как вы думаете?

— Десять лет тому назад мне это так казалось, а теперь — хуже.

— Нас наша испорченная жизнь удерживает от того (чтобы добывать хлеб своими руками). Мне, с моими восемьюдесятью годами, трудно исполнять этот закон, да и вы уж седой, сорок лет — половина жизни за вами, да есть врачебная специальность. Но хоть знать, что наша жизнь

278

грешна, что так не следует жить... Революционерам удивляются, какие они бесстрашные, самоотверженные. А народ, как мы вчера видели, когда засыпало мужика и когда его выкапывали, постоянно в опасности, а сам собой жертвует без наград и без похвал. В метель поедут искать заблудившихся. Человек, который вчера выкапывал, был в опасности. Когда опасались и говорили, что обвалится, сказал: «Нет, тут ножка есть целая». Они знают это и, должно быть, — хорошо.

13 мая. Пятница. Вчера ночью уехала Юлия Ивановна в Москву, сегодня утром приехала Софья Андреевна.

С недавнего времени — кажется, с февраля 1905 г. — русские газеты печатают с пропусками короткие статьи и письма Л. Н., выходящие за границей. В «Нашей жизни» от 10 мая — «Три сына»¹, в «Сыне отечества» — «Письма к японцам»².

Сегодня приехали Гольденвейзеры и бельгиец, профессор французской литературы Эдинбургского университета Charles Sarolea³, а позже вечером председатель Московской судебной палаты Н. В. Давыдов. Саролеа самоучкой научился по-русски, чтобы читать и переводить Толстого. Интересуется беллетристикой («Анну Каренину» прочел десять раз, она для него — «Одиссея»; Толстой-романист выше Шекспира) и, как он выразился, социальным и нравственным учением Л. Н.

За обедом разговор о Генри Джордже. Саролеа говорил, что в Англии его порядочно изучают и разделяют его взгляды. Л. Н. сказал: «Наверно, в cercle borné»*. Саролеа говорил о предшественнике Генри Джорджа — Уоллесе Рёсселе (Russel) — и о своем учителе, Эмиле Лавеле, единомышленнике Генри Джорджа. Хвалил книгу Анатоля Леруа-Болье о России⁴. Рассказывал о Иерусалиме (был там 12 дней), о Киеве — главное, о паломниках, о политических деятелях, которых посетил; говорил, что в России брожение, в городах революция; что либералы негодуют на Толстого за то, что не участвует в их движении.

Давыдов рассказал, что упразднили Министерство земледелия и государственных имуществ — хотели устранить Ермолова с министерского поста. Сделали такую штуку — часть (ведомства) разбросали и учредили какой-то бессмысленный департамент. Говорят, что хотят уничтожить и Министерство путей сообщения, а шоссейные дороги причислить к Морскому министерству⁵. Министра юстиции Муравьева сменили, а его послали послом в Италию⁶.

Л. Н.: Кажется, на посту министра или посла не надо иметь особых знаний. Сапожник не может быть кучером, если раньше им не был, но военный министр может быть министром просвещения. Кто это все делает?

— Трепов, — отвечал Давыдов, — какой-то офицер Путята (?) и Николай. Они вместе и молятся... и представляют себе мистически, что русские победят. А после Мукдена дезертировало 60 тысяч солдат — не хотели повиноваться и заразили других неповиновением. А Рожественский пишет жене, — из перехваченного письма, рассказывал мне товарищ министра, — что экипажи, офицеры и матросы не хотят воевать, нет у них боевого духа. Учредили новый пост — начальника обороны внутренней и внешней.

— Как это шли на войну, так без ропота, столько людей, чудно́, — сказал серьезно Л. Н. (Но опять же казалось, что сведения о Мукдене и Рожественском были ему неприятны.)

Давыдов говорил, что в Москве должна была появиться новая политическая, либеральная, но не радикальная газета — «Московская неделя», под редакцией Трубецкого. За два дня до выхода первого номера ее запретили. Единственно потому, что требовала свободы печати⁷.

279

Л. Н.: Им нечего говорить. Если бы им дали высказаться, был бы им конец. Это все — предлог. Правительство может дать свободу печати: оно имеет суды для преследования крайностей, как может дать и свободу вероисповедания, имея средства против скопцов, и т. п.

Давыдов: Радикально могут писать газеты, это не опасно, а либерально — нет. Это делает правительство.

Далее Давыдов рассказывал о частых убийствах, о мании убивать городовых (пять городовых в день убивают), губернаторов и т. п. О нелепости, что повесили четвертого дня в Шлиссельбурге убийцу Сергея Александровича; значит, незачем было ходить его (Сергея Александровича) вдове туда⁸.

Л. Н.: Могли в Шлиссельбурге тихо оставить, как убийцу Елизаветы (Австрийской)⁹. Это было бы, с их точки зрения, приличнее.

Давыдов: Я написал статью о том, какой грех убивать невинных городовых: их семьи остаются без поддержки. «Русские ведомости» «вследствие несогласия», что нельзя критиковать частные случаи, не приняли ее.

Л. Н.: Сегодня, идя из Тулы по старой дороге, встретил Марию Александровну, женщину очень христианского настроения. Ходила в Тулу посетить племянников, 13 и 15 лет. Рассказала, что они горят желанием убить городового. Это гипнотизация газет, как были крестовые походы детей. Берусь решать только общие высокие вопросы. Всякое убийство — грех. На мою точку зрения смотрят как на что-то неожиданное, хотя 25 лет это проповедую. А это потому, что они (революционеры) из моего берут, что̀ им на руку — критику властей, самодержавия. Источника не знают.

Когда разговор зашел о сектантах и государственных исповеданиях, Л. Н. сказал:

— Читаешь, что католики, православные гордятся тем, что они верят в одно. Когда даже листья на дереве не одинаковы, каждый по-своему, тем более человек должен быть индивидуальным. Сектантство имеет это преимущество.

Саролеа: Les Russes sont plus ouverts que comme tous les autres. Prince* Трубецкой — какой сердечный человек.

Саролеа говорил, что читал Данилевского «Россия и Европа»¹⁰. Пушкин и все настоящие русские писатели «owe» to the russian people**. Об английских писателях Саролеа сказал, что они méprisent le peuple***.

Л. Н. советовал Саролеа читать славянофилов и разговорился о них, о своем отношении к программе славянофилов — самодержавие, православие, народность¹¹ — сказал:

— Pas l’autocratie, pas le nationalisme — le troisième, je le partage: c’est l’estime pour le peuple, pour sa tâche, c’est comprendre ses tâches****, задачи, желания — c’est l’admiration du peuple*****. Можно разделять и православие как церковь, наиболее широкую, терпимую. Самодержавие они оправдывают тем — как китайцы, что царь — совестливый человек, для которого существуют только общие интересы. Беда, что царями бывают люди эгоистических интересов. В славянофильстве — гегельянство, философское оправдание существующего; но славянофильство — самобытное, русское, система последовательная, выработанная, не принимает западных теорий, а <главное в нем> — преклонение перед народом.

280

Л. Н. говорил это с остановками, обдумывая каждое слово. Он сказал:

— Я знал всех выдающихся славянофилов, из них особенно высоко ставил Юрия Самарина, Хомякова, Аксаковых. Я сам admirateur* народа, был и остался им. Советую вам изучать особенно Хомякова, а из Хомякова особенное внимание посвятите la préface aux œuvres de Chomiakov¹². L’aîné** Аксаков лучше¹³.

О славянофилах Л. Н. говорил с воодушевлением, с таким уважением, с каким при мне он не говорил ни о ком, кроме как о русском народе.

Саролеа говорил об убыли деревенского населения в Шотландии, гораздо более ужасной, чем во Франции; об ужасной нищете в английских городах; о том, что виды на будущее Англии внушают гораздо больше опасения, чем Франции; говорил о романе Рода из швейцарской крестьянской жизни¹⁴ и Базена — французской¹⁵. Рассказывал о шотландских священниках, что подобных им не знает. Живут и работают для простого народа (для milieux***, в котором живут). Они нонконформисты, пуритане; у них нет епископов, они зависимы только от коммун — эвентуально****, иногда от патронов; жалования получают высокие, в среднем 300 фунтов.

Саролеа очень понравились русские паломники в Иерусалиме, видел их три тысячи (в иные годы их бывает 20 тысяч) и в Киеве — 15 тысяч. Лица осмысленные, видна самостоятельность, достоинство, вера. Спрашивал, нет ли о них литературы.

Л. Н.: Это известное состояние странничества, в котором они находятся. Кто лишается места, жена умирает, другое несчастье случится — идет странствовать. Имеет обеспечение — хлеб и кров. Щедрин писал о них, Лесков и другие¹⁶. Имеют выработанные пути, идут в Киев, к Полтаве... в Воронеж, Новый Афон на Кавказе... Легкий способ познать их — возьмите сумку, обуйте лапти и идите с ними.

Л. Н. читал вслух «Великий грех», медленно, выразительно, чтобы и Саролеа понял. Когда читал место, как крестьянин перекрестился, прослушав газетную статью о земле, стянуло ему горло. Прочитав, спросил: «Имеет ли кто что заметить?»

Александр Борисович сказал:

— Статья сильная, убедит многих.

Л. Н.: Я с тем и писал ее для молодежи, чтобы увидела дело, которое на очереди.

Николай Васильевич: Статья может появиться в России?

Л. Н.: Рад бы эту статью напечатать в «Русской мысли». Вы там еще сотрудничаете?

— Мало. Если желаете, я переговорю с редактором.

— С их точки зрения они могут полемизировать со статьей, но поместить ее могут. Когда эту статью кончу, больше не буду на современные вопросы отзываться, — прибавил затем Л. Н.

Разговор зашел о прессе.

Л. Н. сказал, что никогда ни одна газета не признается в неправде. Каждая утверждает, что она пишет правду, а другие ошибаются. Теперь такая печать в России, которая не захочет принять этой статьи («Великий грех»). Сегодня Л. Н. говорил, что партии в России, которые борются между собой, тоже каждая думает о себе, что только она заступается за правду.

281

Потом Л. Н. прочел письмо к лакею (Суворову). Начал его читать вслух по просьбе Л. Н-ча Давыдов, но у него не шло, не разбирал почерка, не мог читать быстро; продолжал и докончил Л. Н.

Николай Васильевич: Кто этот лакей? Писал вам с тех пор?

Л. Н.: Писал хвалу и благодарность, начал рассуждать широко и, как при том бывает у людей, имеющих только одну ясную мысль, запутался¹⁷.

В сегодняшних газетах: священник убил околоточного.

Л. Н.: Недавно были здесь два брата Ставровские¹⁸, сказали: «Почему же не убивать, жизнь не так важна!» Я им ответил: «Свою жизнь приносить в жертву — другое дело, чем отнимать ее». Долго держали бутылку закупоренной, теперь не остается ничего другого, как ждать, пока все выльется.

Саролеа: Надо требовать свободы печати, при ней можно будет проповедовать хорошие идеи.

Л. Н.: Правительство глупо, что не дает ее. Имеет возможность судебно преследовать злоупотребления. При свободе печати станет ясно, что либералам нечего сказать.

Из дальнейшего разговора:

Л. Н.: Нужно, главное, землю landvalue taxation, Single Tax*. He люблю называть <это> национализацией. Паллиативы только отсрочат истинный прогресс. Русский народ смотрит на участие в правлении, как на грех. Совестные люди избегают должностей старосты и других. В народе нет approuvement** чиновничьей деятельности.

Саролеа: Левин в «Анне Карениной» был такого же мнения о земстве¹⁹.

Л. Н.: Il avait raison***.

Саролеа: За границей — наоборот. Любят быть официальными лицами. У каждого народа такое правительство, которого он заслуживает²⁰.

Л. Н.: Мы не соучастники японской войны, как были избиратели-англичане — в бурской.

В полночь уехали Давыдов и Саролеа.

14 мая. Суббота. Л. Н. уже около двух месяцев страдает колитом, но говорит: «Я не жалуюсь». Он не поддается болям, слабостям, работает, невзирая на них, как мужик, который с начавшимся воспалением легких еще силится пахать. Л. Н. получил сегодня письмо от Ернефельта. Выражает согласие со статьей «Об общественном движении в России», особенно с мыслью о том, что текущие события и агитация за конституцию отвлекают внимание человека от нужной внутренней работы над самим собой¹.

Александр Борисович рассказал по воспоминаниям Вейнберга о посещении Харьковского университета Николаем Павловичем². Л. Н. по этому поводу рассказал воспоминания университетских лет в Казани. Раз во время лекций он очутился один в коридоре. Профессора уже вошли в залы, он опоздал и не хотел входить, чтобы не мешать, да и запрещено это было. Ушел. Как вышел из ворот здания, встретил попечителя округа Мусина-Пушкина.

— Он меня знал, я ходил к нему, — сказал Л. Н., — у него потребность кричать, и он начал кричать: «Как смеет кучер твоего брата носить галуны на шапке, это может только посланник!» Л. Н. добавил, что то было такое время, когда кричание составляло репутацию.

282

Л. Н. с Гольденвейзером играли в шахматы гамбит. Приехала Мария Александровна.

Вечером Л. Н. нам:

— Читал биографию Генри Джорджа. Два раза его выдвигали в головы Нью-Йорка. Говорил через день по десять речей ради распространения своих идей. А все это напрасно. Мысль работает мимо. Идеи распространяются книгами.

Л. Н. спросил Марию Александровну:

— Как это мы с вами, Мария Александровна, познакомились?

Мария Александровна рассказала, что в 1883 г. пришла с приятельницей к Л. Н. просить «Евангелие»; она была тогда упорная православная, подруга ее читала «Евангелие» Л. Н-ча. Когда просила одолжить, та не дала ей, сказала, что продают в библиотеке. Мария Александровна не знала, что эта вещь запрещена, пошла туда покупать. Оттуда ее послали в книжный магазин, оттуда к Каткову, и везде ей доставалось, пока она не догадалась, что такую книгу не надо спрашивать при других. Но, не достав ее нигде, она пошла к самому Толстому³.

Л. Н.: Как это удивительно, что я именно с вами и с Чертковым познакомился*. Чертков — красивый, богатый, из высоких кругов, знаком с царем, пил, в карты играл (раз проиграл 80 тысяч). Отец решил вывести его из круга гвардейских офицеров и поместил у пастора в Англии. Там он услышал о христианстве, хотя фарисейском, английском. Вернулся домой, жил в деревне, устроил потребительскую лавку, школу, больницу, занимался земством — бросил. Я его очень уважаю и люблю. Живет, конечно, благодаря — или, как Душан Петрович говорит, — «вследствие болезни жены, богато». Но, по отношению к своему имуществу, сказал, что то, что будет его, раздаст крестьянам.

Софья Андреевна: Кони говорит, что осенью будет свобода печати, тогда можно будет печатать все сочинения Льва Николаевича.

— Будут преследовать судом за оскорбление царя и так далее, — сказал Л. Н.

Л. Н.: Давыдов просил статью о современных событиях в России для Новодворцева, которому она очень нужна. Как мало эта статья распространена в России!⁴ Но Генри Джорджа тоже не знают. Евангелие печатается в миллионах экземпляров, а его не читают или не понимают. Мне прислал Николай Николаевич Страхов Эпиктета, начал его читать: «Все это старое, знакомое» — и не дочел. А с тех пор его раз тридцать прочел, а все новое в нем нахожу. (Л. Н. привел этот пример в доказательство того, что люди читают и понимают только то, что могут по своему духовному развитию, независимо от того, дозволено ли это правительством или запрещено.)

Софья Андреевна говорила, что отвезет письма к Л. Н. в Исторический музей⁵. В них выражено отношение к Л. Н. Будут важными документами. В числе их есть одно письмо Победоносцева после события 1 марта. Гольденвейзер спросил Л. Н., знал ли он Победоносцева.

Л. Н.: Я встретился с ним, и меня познакомили, но я не стал разговаривать⁶. Он с Чичериным, Соловьевым (историком)... были учителями Александра III, и так сделал карьеру.

Софья Андреевна: Он ходил к нам, я была тогда крошечка. Служил в Сенате, пока Сенат был в Москве. Мой отец был врачом Сената.

Л. Н.: Получил книжку — биографию Мошина, какой-то Крамеровой. Мошин — вероятно, богатый купец, хотящий создать себе писательскую славу. Эта биография на то рассчитана: хвала. Там и интервью Мошина со мной — показывает, какой он ограниченный. Я ему дал совет,

283

чтобы оставил писание⁷. Он написал книгу рассказов, но это не рассказы, а бессмысленная путаница⁸.

ТОЛСТОЙ ВОЗВРАЩАЕТСЯ ПОСЛЕ КУПАНЬЯ

Ясная Поляна, 25 мая — 4 июня 1905 г.

Фотография В. Г. Черткова

Мария Александровна заговорила о Листовском и его письме, что трудно на него отвечать, что это у него временный упадок духа, как со всеми бывает. Л. Н. ему тоже будет писать, когда голова будет свежая; оставил письмо между теми, на которые должен отвечать⁹.

Л. Н. спросил Гольденвейзера о его болезни, свыкся ли он с ней?

Л. Н.: Не в возрасте, а в покорности дело. Можно спокойно переносить самую тяжелую болезнь. Силы убавляются, убавляются, а человек приспособляется. Получил письмо от Русанова, у него сухотка спинного мозга. Вернулась к ним прислуга, которая у них жила 16 лет и ходила за ним. Для них это важно. Постороннему человеку кажется, что он несчастный, а он не чувствует себя несчастным, привык к своему положению¹⁰.

284

Софья Андреевна: Что же такая жизнь, на что ему жить?

Л. Н.: Какое доброе влияние имеет на семью, на сыновей, как его уважают, любят! Как изменили свою жизнь под его влиянием, а он не перестает работать (переводит, выбирает изречения, помогает Л. Н.).

15 мая. Воскресенье. За обедом Л. Н. поел только немного каши и выпил красного вина. Обедали на веранде. Мимо веранды проходило много народу (нищих, прохожих, гуляющих дачников, посетителей к Л. Н.). Софья Андреевна, которая имела обыкновение работать внизу на террасе, недовольным тоном сказала, что она устроилась на балконе при своей комнате, т. к. тут, внизу, нет покоя. Двое пришли с рукописями своих рассказов, хотели их Л. Н. читать.

Л. Н. отказал: некогда.

— Ужас сколько этих писателей развелось, — сказал Л. Н. — К чему это приведет, не знаю. У артельщика пять сыновей, все они чай пьют, господами хотят быть. Брюхо толще, а ноги тоньше становятся. Когда-нибудь должны подломиться. На Западе этого не видно; Запад Индией, Америкой питается. И мы в числе тех рабов, которые работают на немцев. Россия же живет сама собой. Вот они, которые на нас работают, — сказал Л. Н., указывая на проходивших куда-то мужиков.

Поднялся разговор, в котором кто-то осуждал мужиков, что они глупые. Л. Н. спокойно выслушал и, подождав, не будет ли еще кто говорить, сказал:

— Чего, чего народ не знает! Когда откапывали заваленного в песочной яме, плеча ямы обваливались. — «Не опасно ли ему там копать?» — «Нет, нет, ножка крепка». Они знают, чем края держатся. Знают деревья, умеют домà строить, печи класть, землю копать, коров доить, лошадей держать, пахать, знают, в какую землю, когда сеять, по вкусу узнают, что в ней будет расти...

Л. Н.: Позавчера читал Давыдову и Саролеа «Великий грех», видел недостатки, поправлю.

Л. Н. пошел в дом за шляпой и палкой, вышел и обратился к лежавшей перед домом собаке: «Что, Белка, пойдем гулять?» А Белка — старая сибирская лайка — заволновалась, встала на старые, слабые ноги и, хромая, пошла за Л. Н. Собаки любят Л. Н., к нему ласкается даже и Жучка, особенно дикая и недоверчивая. С лошадьми и собаками Л. Н. обходится так, как наш словацкий крестьянин: разговаривает с ними, гладит и жалеет.

Мария Александровна сказала, что Л. Н. и болеет, и тоскует от своей роскошной жизни. Недавно он был с Бутурлиным у яснополянского философа-эпикурейца, мужика.

«Что вы перестали ко мне ходить?» — спросил Л. Н. — «Ты все только толкуешь, а землю кругом скупил и Телятинки, мы бьемся, как караси в сети»¹, — ответил тот.

— Когда пришел домой, два лакея мне прислуживали, — сказал Л. Н.

Вернувшись с прогулки, Л. Н. играл в шахматы. После лежал на кушетке в зале, читал письма, не разговаривал, чаю не пил, в 10 часов пошел к себе.

— Что тебе? — спросила его Софья Андреевна.

— Сильная изжога.

Софья Андреевна послала меня к нему.

— Не тревожь меня, Соня, — сказал Л. Н.

16 мая. Сколько босяков ходит! Теперь пришли двое. Оба бледные, один трясется; оба перенесли болезни. Мать одного работает в Москве на фабрике, а другого — в Бронницах. Он, вероятно, незаконнорожденный, об отце не говорит. Л. Н. послал им книжки и деньги, а Андрей Львович — по рубашке.

285

Утром Мария Александровна занесла «Великий грех» Л. Н. в кабинет.

— Какая хорошая статья! Какой у вас талант!

За обедом Л. Н. начал рассказывать о Николае Павловиче, о его собственноручно написанном предписании, как надо казнить декабристов. В это время к столу подошел лакей. Л. Н. прервал, сказав: «Потом», и больше не рассказывал.

Л. Н. играл в шахматы с Гольденвейзером.

Л. Н. (мне): Получил от Черткова, но только в одном экземпляре, «Письмо к лакею», а при нем два письма о Генри Джордже, о которых я позабыл¹. Как бы хотелось, чтобы этого была тысяча экземпляров, чтобы распространилось. Кабы их прислали! Читаю биографию Генри Джорджа с большой пользой. Какая это агитация, утомительная и бесплодная (публичные выступления Генри Джорджа). Лучше — книгами. В Шотландии его встречали с духовыми инструментами, факелами, на эстраде 500 человек, (всем) подать руку — обмельчивает. В Австралии говорил ежедневно по две речи, коляски, торжества. Когда вернулся оттуда, имел афазию. Наверно, без последствий она не осталась. Спенсер, Тойнби, Гладстон были против него².

Софья Андреевна сегодня выбирала свои письма к Л. Н. (приблизительно с 1883 г.) из общих пачек, находящихся в шкафу на площадке лестницы. Затем еще письма об отлучении Л. Н. от церкви и по поводу 75-летия со дня рождения³.

17 мая. Вторник. За обедом. На веранде. Ходили босяки.

Л. Н.: Босяков 100 тысяч. Что́ для них конституция, свобода печати? Цепь сильна самым слабым кольцом. Так и народ. Босяки — представители его самого слабого кольца.

Здесь Гольденвейзер. Приехал И. И. Горбунов с племянницей. Когда я пришел вечером, застал Горбуновых. Л. Н. говорил:

— Сочинения Генри Джорджа расходились в Европе в миллионах экземпляров. Видно, что механическое распространение — пример: миллионы библий — не действует, а <только> распространение духом. Механическая пропаганда в известной степени ослабляет идею, как теплица — растение. Вы не помните, когда вы были молоды, нельзя было двух слов сказать, чтобы не упомянуть Спенсера? А Генри Джордж — не ученый, типограф, напустился на него¹. Тэйлор ему говорил: «В своей области вы сильны, но до философа Спенсера не дотрагивайтесь». А Генри Джордж разбил его. Спенсер вначале писал, что люди должны иметь равные права на землю. Потом скупал первое издание и во втором издании пропустил эти места. Завел связи с дюками* и поддался силе общественного мнения.

Иван Иванович рассказал о московской молодежи, сомкнувшейся в кружок для самообразования и отвергнувшей политическую агитацию. Читают Евангелие, сперва по «Предисловию» Л. Н. к Евангелию, потом хотят читать «Краткое изложение»². Дальше Иван Иванович рассказал, что̀ в «Русском богатстве» пишут о Ницше³. Брандес удивляется Ницше, что он разбивает христианство — веру, которой и так уже нет. Он (Ницше) ломится в открытые двери.

Л. Н.: Ницше был талантливый человек, но сумасшедший. Его статья о христианстве прекрасна; казалось бы, должен придти к признанию его. Однако, кончает тем, что оно рабство⁴.

Иван Иванович вспомнил, что идет сражение на море. Телеграмм много, а ничего не говорят, никаких подробностей. Наверное, наших побили, как иначе и не может быть⁵. На Кавказе погромы; армян режут персидские курды. В Варшаве убивают городовых.

286

Л. Н. рассказал Ивану Ивановичу о статье Н. В. Давыдова об убийствах городовых, что «Русские ведомости» не хотели напечатать ее, потому что этим осудили бы политические убийства, которые считают полезными.

Иван Иванович: Сегодня появился первый номер «Московской недели», стоящей за конституцию.

Л. Н.: Конституция хороша, если бы была достигнута без убийств, озверения. Но этот путь к ней — убийства тысяч, а хуже того, озверение сотен тысяч...

— Добрые книги нужны молодежи, — сказал Л. Н. — Юркевич, славянофил, философ, малоросс, полемизировал с Чернышевским. Чернышевский упрекал его, что он не читает модных книг (Л. Н. перечислил их), которых теперь никто не знает⁶. Так и нынешнее молодое поколение знает последние модные книги, которые полагает за самые лучшие.

Л. Н.: Раздражение, которое сеет революция, какие может иметь последствия? Не борьба сословий, а победа справедливости, принципа нужна. Во Французскую революцию государственной, монастырской и дворянской землей завладели мужики и владеют до сих пор. Они самые консервативные.

Л. Н. советовал приказчику пахать — старается и об этом.

Л. Н. рассказывал Ивану Ивановичу о Леруа-Болье:

— Я спросил его, какая его последняя работа? Ответил: «О сближении народов». Его жена — религиозная, славная старушка. Я спросил ее: каково ей, старой? — «Ах, как спокойно, становишься терпимее, снисходительнее к другим». О Генри Джордже он сказал, что он во Франции неизвестен, а я его и не спросил, знает ли он сам его, не желая привести его в смущение. Саролеа я прямо сказал: «Нам не брать примера с вымирающего народа и с англичан, живущих рабами, которых они не видят». Мы же видим своих рабов. Хотят, чтобы народ опролетарился, чтобы Россия стала фабричная. «Генри Джорджа ведь не знаете и Евангелия тоже не знаете». Он ответил: «Евангелие — правда, плохо, а Генри Джорджа хорошо знаю. В Шотландии на каждом либеральном митинге говорят о нем».

Л. Н.: В «Review of Religions» есть статья о браке у магометан (когда приедет Николаев, надо будет сказать ему, чтобы перевел эту статью). У них высшее (идеал) — моногамия, и только для слабых допускается урегулированная полигамия. Автор утверждает, что они выше церковных христиан, у которых настоящая полигамия⁷. А особенно хорошая статья о невнимании к стыду женщин со стороны врачей.

Вот еще записанные у меня слова Л. Н., сказанные им сегодня:

— Гете говорит: «Лучше думаю, чем говорю, лучше говорю, чем пишу, лучше пишу для себя, чем для публики»⁸. Я думаю, что наоборот: что пишу для опубликования яснее, полнее (определеннее) — обращаю внимание на точку зрения всех людей, чем то, что пишу для себя или что говорю. (В сказанном мешается хорошее — важное с бессодержательным, слабым.)

Приехал Михаил Львович на тройке; с большой дороги слышны песни цыган: там остановился табор. В парке множество соловьев.

Между письмами к Л. Н. есть от 25 июля 1897 г. от назарена Павла Амбруша, огородника из Бекеш-Чабы, написанное по-словацко-чешски. Спрашивает о духоборах.

Народ не говорит: «Ясная Поляна», но «Ясные Поляны».

В стенном календаре (Кирхнера?) 1897 г. 31 августа обидное изречение о женщинах, приписанное Толстому. То же и в книге, которую сегодня принес Сергей Львович.

287

Доктор медицины Э. Шиф, берлинский корреспондент «Neue freie Presse» — представитель этой газеты на медицинском конгрессе — просил 10/22 августа 1897 г. дозволения посетить Л. Н. в Ясной Поляне⁹.

«Rabbi Joseph Krauskopf D. D., Philadelphia, Aug. 11, 1897. I came to Russia in 1894 to inquire into the condition of the Jews <...> We discussed the Jewish Problem. You told me that agriculture was the best solution, and advised me to visit the Jewish agricultural colonies in Southern Russia, and the Jewish agricultural School in Odessa <...> So favorably was I impressed with what I had seen, that upon my return to America. I started upon founding an agricultural School. It was recently consecrated»*.

18 мая. Несколько дней, как Софья Андреевна приводит в порядок письма, полученные Л. Н. до 1898 г. Хочет свезти их в Исторический музей. Помогают ей Гольденвейзеры, Н. П. Иванова и немного я.

Приехала Татьяна Андреевна с внучкой и гувернанткой. Живут на даче в Таптыкове. Шесть дней назад Л. Н. ездил к ней в шарабане в Таптыково — 18 верст (не в коляске, чтоб не утруждать лишних людей и лошадей). За обедом Татьяна Андреевна рассказывала, что в Корейском проливе из эскадры Рожественского погибло «Бородино» и еще три русских и семь японских судов. Ее сын и много родных и знакомых в эскадре.

Андрей Львович: Известия неясные.

Л. Н. спросил ее:

— Ты говоришь, что в Петербурге большинство за войну?

Татьяна Андреевна: Нет, но большинство не хочет позорного мира.

Л. Н.: Ведь это то же самое. Мало ли у кого там столько же близких людей, как у тебя.

Татьяна Андреевна: Невзирая на это, во мне патриотическое чувство возмущается при мысли, что победят нас эти обезьяны.

Л. Н.: Почему же обезьяны?

Татьяна Андреевна потом рассказала, как ужаснулась, когда узнала, что убили бакинского губернатора Накашидзе¹:

— Я как на горячих угольях. Боюсь газеты читать. Вдруг то же самое может случиться с моим мужем. Он там в Баку производил ревизию. Как только он туда приехал, его просили удалить Накашидзе. Но это не входило в его компетенцию. Теперь он в Персии. В Баку разразилась забастовка на нефтяных промыслах среди рабочих, которые в мирное время выполняют самую тяжелую работу. Это персы.

Л. Н.: Инженер мне говорил о работе этих персов. Дескать, они очень крепкие и ловкие. Работают около источников. Когда винт лопнет, спускаются, привязанные за ноги к веревкам вниз головой, и исправляют испорченное.

Татьяна Андреевна: Мой муж поехал в Персию с персидским консулом.

За чаем Татьяна Андреевна прочла вслух напечатанное в газете известие о поражении Балтийской эскадры в Корейском проливе. Четыре тысячи пленных.

— Теперь уже войну продолжать нельзя, когда нет флота, — сказала она.

Л. Н.: Почему нет, можно на суше.

288

Софья Андреевна: Сколько несчастий за 50 лет в России! Ведь вдовы и сироты погибших останутся нищими, землю у них возьмут?

Татьяна Андреевна: Рожественский не хотел идти; говорил, что верная погибель. Переколоть бы их. 450-тысячная армия пропала.

Андрей Львович: Ты понимаешь самовар, а не войну.

Встал и отошел, нахмурившись, от стола к окну и зажег папиросу.

Софья Андреевна и Татьяна Андреевна продолжали с грустью говорить о том же.

Андрей Львович вернулся к столу и сказал:

— Поеду на Восток.

Софья Андреевна: Чтобы идти на верную погибель?

Андрей Львович: Поеду.

Л. Н. ничего не сказал, потом попросил принести карты и при свече сам нашел место морского сражения. Потом ушел к себе в кабинет. Был подавленный, грустный.

Л. Н. спросил меня, поеду ли завтра в Тулу.

Я: Почему ехать?

Л. Н.: Не почему, а зачем. Почему — warum, зачем — wozu. Философское почему — по какой причине, она уже была; зачем — с какой целью.

19 мая. Четверг. С четырех утра у Софьи Андреевны были сильные боли в животе с симптомами непроходимости кишок. Она страдала, но не будила никого до 6 часов. Подобное же случалось у Л. Н. Ночью, когда у него болела печень, он сам себе согревал воду.... Оба они для других жертвуют собою, а из-за себя беспокоить других не любят.

Пришлось впрыскивать ей атропин, кроме других средств. Посылала за священником. Л. Н. не проснулся, пришел к ней только в половине девятого.

Утром Л. Н. под вязом (прозванным П. А. Сергеенко «деревом бедных») прочел собравшимся прохожим и нищим письмо к лакею.

Софья Андреевна весь день спала. Перед обедом Л. Н. прошел к ней и запоздал к обеду. Тогда и я пошел посмотреть ее. Когда вернулся в столовую, Л. Н. с Марией Александровной говорили о войне.

Л. Н. сказал:

— Я вижу, в народе никакого чувства унижения нет (после Цусимы). Христиане, какие они ни испорченные, у них есть чувство, что война — не христианское дело. 50 лет тому назад его не было. Теперь везде сознается: общества мира... У японцев наоборот: их божества — божества войны, микадо — сын бога. Европейские народы гордились, что они одни знают военное искусство. Япония показала, что его за десять лет можно выучить и даже усовершенствовать. Ей нельзя не победить. Что русские плохо подготовлены — это неправда. Все побежденные плохо подготовлены. Так и англичане во время бурской войны. Когда была Крымская война, говорили про французов, что у них военное дело лучше поставлено, чем у всех. А после, когда были разбиты (1870 год), говорили, что они плохо были подготовлены.

Л. Н.: Беспокоили меня самые резкие выражения в «Едином на потребу». А теперь желаю, чтобы их как можно больше читали. Нельзя достаточно резко писать про Николая и ему подобных. Николай — священная особа. А надо быть дураком, или злым человеком, или сумасшедшим, чтобы совершать то, что он совершает. Конечно, не сам он причина, но он себя чувствует причиной в той мере, в какой и мы его полагаем причиной. Ведь человеку в таком положении надо повеситься, или спиться, или с ума сойти¹.

Л. Н.: Генри Джордж приводит английскую поговорку, что истине предстоит пройти через три состояния: первое — глупости: «Не стоит об

289

этом и говорить»; потом: «Это против религии и нравственности», и, наконец, «Ведь это мы уже давно знаем!»

Андрей Львович дразнил Марию Александровну; говорил, что не может себе представить жизни без мяса.

Мария Александровна: Если бы тебе самому пришлось зарезать курицу для себя, ты отказался бы.

Андрей Львович: Не только курицу, и быка не зарезал бы, но застрелил бы.

Л. Н.: Верю, что застрелил бы. Если бы ты сам выращивал (кур), знал бы: это серая, это черная, или, как Игнат (который), когда мать продавала мяснику овцу, с которой он, когда она была ягненком, <вместе> спал, напал на мать и стал ее бить за то, что она дает резать овцу, — ты бы не ел мяса.

А. Д. Соанс, эстонец, много лет живущий в Ясной садовником, очень преданный Л. Н., узнал на телеграфе, что весь русский флот разбит, много судов потоплено и уничтожено. Рожественский в плену². Потоплен «Нахимов» (на этом броненосце был племянник Софьи Андреевны, сын Т. А. Кузминской).

— Жаль мне Николая больше, чем погибших. Каково ему теперь на душе! — сказал Л. Н., всегда жалея больше делающих зло, чем терпящих его.

Сегодня Л. Н. ездил с Андреем Львовичем в Ясенки. Андрей Львович рассказал мне:

— Папа́ заглянул к женщине, которой вчера написал прошение, чтобы ее мужа вернули с войны. Она получала пособие, а оказывается, муж дома, руду копает. Из-за слабого здоровья его давно вернули со службы и вместе с тем перестали его жене выдавать пособие. Л. Н., шутя, спросил его сына-малыша, где отец, знает ли? А тот ответил: «Руду копает». Девочка спохватилась и сказала: «Только вчера пришел». Но соседи сказали, что он уже давно дома.

Андрей Львович негодовал на такое злоупотребление добротой Л. Н. Вчера яснополянский мужик упрекал Л. Н. за то, что, когда к нему приходят просить то-то и то-то, он отвечает: «Я не хозяин».

Тихая ночь. 12-й час. Из Ясной Поляны доносятся песни, особенно хороши грустные. Я был весь внимание.

Андрей Львович (мне): Чему вы радуетесь?

Я: Что в Ясной.

Андрей Львович: Папа́ мне сегодня сказал, что он вас ужасно любит. Вы рады?

Я: Как же не рад!

20 мая. Утром Л. Н. пришел ко мне разменять рубль и отдать долг.

Застал меня переписывающим «Корнея Васильева»¹, над которым он работал вчера.

— Вы это пишете, мне так совестно будет марать, — сказал Л. Н.

Перед своей прогулкой Л. Н. сказал:

— Думаю, что «Великий грех» окончательно кончил. Гольцев (редактор «Русской мысли») предложил приехать за рукописью сюда, будет ждать приглашения. Не буду звать пока, подожду.

— Опять буду писать о современном, — сказал далее Л. Н., — хотя намеревался больше не откликаться на современные события. Разгром флота — событие, которое будет иметь, вероятно, последствием усиление революционного движения, если правительство не заключит мира, и подъем духа, в хорошем смысле, в России. В статье хочу сказать, во-первых, что у русских и сознательно, и бессознательно был христианский дух, нежелание воевать, у японцев — наоборот: геройство, война — высший

290

идеал. Второе...* Третье — цивилизованные государства гордились, что военное искусство — что-то, добытое тяжелым трудом и только ими усвояемое. Японцы же доказали, что за десять лет его можно усвоить. Значит, нам надо учить мир более трудному — христианскому взгляду на жизнь².

Л. Н. пошел гулять. Вечером рассказал, что сегодня носил на Засеку 37 р. за почту**. Просил квитанцию с числом. Начальник почтовой станции обиделся и сказал грубо: «Когда вы мне не доверяете, как же мне вам доверять?»

— Я стал в недоумении, — рассказывал Л. Н. Видно было, что ему было неприятно, стыдно за грубость чиновника.

Софья Андреевна говорила, что больше любит «Войну и мир», чем «Анну Каренину», и больше всего «Детство» и «Отрочество», потому что искренние; потом — «Кавказского пленника» и «Казаков».

Л. Н. принял предположение, что у Софьи Андреевны, вероятно, неоплазма, так же, как крестьянин, когда градом побьет хлеб, спокойно: «Так должно быть. Не в моей силе изменить».

21 мая. За обедом Гольденвейзер говорил, что читал переписку Ницше с Брандесом в связи с изданием Брандесом какой-то книги Ницше по-датски. Но что оба пишут поверхностно, особенно Брандес.

— За что же он пользуется известностью? Кто он? — спросил Александр Борисович.

Л. Н. сразу не ответил, потом сказал:

— Он такой пошляк, за то и такая известность.

Гольденвейзер рассказал:

— В Тифлисском уезде была сходка крестьян, ее разрешили. Во-первых, прогнали уездных начальников, постановили: уничтожить все подати, кроме одной земельной (у кого заработок ниже 500 рублей, подати не платить), отменить всеобщую воинскую повинность.

— В России недавно ввели общую воинскую повинность, — сказал Л. Н.

— Когда же? — спросил кто-то.

Л. Н.: Лет двадцать <!> тому назад (1874 год). Это грех Милютина. Помню, как я удивлялся рабскому повиновению. Прошла незаметно.

Л. Н. сказал, что всеобщая воинская повинность — не только грех, развращение людей, но и с государственной точки зрения выгоднее: какие были раньше солдаты, служившие 25 лет, и какие теперь в Англии (наемные на долгий срок), и те, которых набирают теперь на короткий срок.

Л. Н.: Кузнецы на Косой Горе платят по 60 рублей крестьянину за аренду четверти десятины... Это бо́льшая несправедливость, чем когда господа берут десять рублей с десятины. Как прав Генри Джордж — обложить землю по ценности.

Кто-то намекнул на то, как третьего дня ясенецкая баба обманула Л. Н.

Л. Н.: Говорят: «Какой обманщик русский народ!» Он кругом ограбляем господами. Он и смотрит на господ как на разбойников. Как вы (обращаясь к Гольденвейзеру), не стеснялись бы взять у разбойника из награбленного?

22 мая. Воскресенье. После обеда приехали тульский адвокат Б. О. Гольденблат и Д. Д. Оболенский.

291

Я показал Л. Н. напечатанное в «Новом времени» сообщение о том, что какой-то помещик подарил крестьянам по десятине на двор¹. Прочел и Оболенский и сказал: «Это глупость».

Л. Н.: Почему глупость? Хороший поступок.

Я: Такой же поступок, как дарование воли своим крестьянам Тургеневым, Герценом до уничтожения крепостного права².

Оболенский: Тургенев не отпустил, у меня его дела велись.

Л. Н.: На оброк отпустил.

Л. Н.: У японцев, по крайней мере, по тому, что я о них читал, нет никакой религии. Потому они, как пустой сосуд, вбирают в себя все чужое. У них есть приятная, милая жизнь, но распущенная в половом отношении. Это дурно.

Потом Л. Н. сказал:

— Этот разгром (русского флота японцами) — удар по голове. Может быть, спохватится Россия, а может быть, кожа огрубела, нужен будет еще более сильный удар. Западная культура — электрические звонки, двигатели, машины для смертных казней — материализм; духовного нет.

Гольденблат: Будет ли иметь война какое-нибудь культурное влияние?

Л. Н.: Делаете вопрос?

Гольденблат: Да.

— Огромное, но антикультурное. Культура европейская усваивается очень быстро, пример — японцы. Европейские культурные народы — сумасшедшие, стараются обзавестись колониями, чтобы иметь рынки для сбыта. Вооружаются. Одни покрывают суда броней в метр, другие — в полтора, потом в два, в два с половиной. Одни вооружат мужчин, другие и баб. Запасы динамита... Весь ум, энергия идут на приготовления к истреблению. Не сумасшествие ли это? У них не вижу культуры; у народа, по крайней мере, у нашего, русского, вижу. Истинная культура — это равенство, братство.

Л. Н.: Один московский купец сказал: «Как хорошо умереть, уйти из среды сумасшедших». Правду сказал.

Л. Н. рассказывал о своей прогулке:

— Сегодня ходил в глуши в лесу. Жалел, что никого не было со мной³. Остановился у старушки, не знала меня, говорила о солдате на Амуре, что пропал. Он узнал, что жена распутничает; велел сказать, что, если бы вернулся, он бы убил ее, стерву, и его бы сослали в Сибирь. Лучше не возвращаться домой. Я ей сказал: «Что же нам судить, мы люди старые». Она заплакала. Потом вспомнил слова няни, сказанные Александре Львовне: «Напрасно ты избавила себя от боли, терпеть надо». Вот у них есть религиозное, христианское, духовное я.

В 8 ч. 15 м. Л. Н. пошел с Оболенским и Гольденблатом пройтись. Перед чаем Л. Н. говорил с Гольденблатом о мужике, которого пьяного раздавило на Лихвинской железной дороге. Л. Н. рассказывал о своем опыте как мирового посредника, что мирил... Гольденблат сказал Л. Н., что он рад мирить враждующие стороны, чтобы до суда не доходило.

За чаем Л. Н. с Оболенским. Л. Н. рассказал ему, что «Русские ведомости» не хотели напечатать статью Давыдова против убийств городовых. Оболенский сообщил, что осталась ненапечатанной и его статья, в которой он писал: «Скобелев сказал, что наш враг — немцы», я же написал, что «враг России — чиновник: где ни сядет — в Крыму, в Батуме, народ разбегается». «Русские ведомости» не хотят таких статей печатать.

292

Оболенский: Замечаете, что в России начинает распространяться линчевание? Воров убивают, начальников разных, армян (в Эриванской губернии 50 деревень сожгли, многих армян убили татары и персидские курды). Об этом Л. Н. не знал. (В Варшаве громили непотребные дома, в первый день убито 36 сутенеров и 106 домов разгромлено.) Это озверение мне совсем непонятно.

Л. Н.: А мне оно совсем ясно. Люди живут общим религиозным жизнепониманием. Их общие интересы соединяет общее жизнепонимание. По мере того, как оно теряется, наступает внешнее насильственное соединение полицией (замена общего жизнепонимания «клеем» полицейских мер)... Но где полиция, там нужны полицеймейстер, министр и так далее. Создается сословие, тяготящее общество (народ), вроде как если обрушивающееся здание подпирают контрфорсами, эти опять другими, наконец, они своей тяжестью обрушивают здание.

Я спросил Оболенского, что слышно в высших сферах: будет ли война продолжаться?

Оболенский: Выходя из вагона, я встретил Николая Николаевича (великого князя). Говорит, что война будет продолжаться. Пять миллиардов неоткуда взять. О том же самом была речь на крестьянском съезде. Сказали: «Нам нужно стянуться к русской границе и защищать ее».

Андрей Львович: Послезавтра должен приехать Чертков. Я уеду⁴. Так как я мог бы его избить или же даже... Увидите, что будет с maman. Она нервозная, каково ей будет! Чертков ее не любит и не посмотрел бы даже на то, что она может умереть прежде времени. Он не знает, как Лев Николаевич дышит ею, он без нее жить не может, он ее ужасно любит.

С. Т. Семенов в длинном письме полемизирует с Л. Н. о том, что интеллигенты — не паразиты (со статьей «Великий грех»)⁵. Вот цитата из его письма: «Как на пример правильно поставленной жизни крестьян, вы указывали мне на положение крестьян в Пирогове... Такое же устройство крестьянской жизни и у нас; только в большем размере <...> земля у них есть, есть и возможность применить свободно труд. В Пирогове это достигнуто при содействии доброго барина, у нас это благополучие насадило земство, под влиянием, конечно, интеллигенции <...> Грех интеллигенции заключается в том, что она заботится для народа только о благе внешнем и просвещает народ только умственно. Но ведь и вы в своем развитии шли по таким же путям и этапам <...> Когда вы занимались школами, вы верили, что это первое и нужное дело для крестьян».

23 мая. Вечером почта из Тулы. Л. Н. получил письмо от Е. В. Молоствовой о Малеванном¹. Доктор сказал ей: «Выпустят его, когда начальство позволит». Значит, его держат не потому, что он душевнобольной, а потому, что этого требует начальство.

Л. Н., когда читал вслух об отказавшемся, приговоренном в дисциплинарный батальон на три года, расплакался:

— Когда читаю этакое, мне так <тяжело>, как когда кто женится или умирает.

После обеда Л. Н. ходил с крестьянами к песочной яме сделать карьер. Из-за засыпанного человека грозят уголовным и гражданским судом.

Вечером приехал Илья Львович. За чаем был И. В. Ильинский, юрист, спорил с Л. Н. о конституции.

Он просил Л. Н. написать что-нибудь на книжке «Об общественном движении в России», которую Л. Н. подарил ему, и Л. Н. написал: «Познаете истину, и истина освободит вас, истину не научную, а религиозную.

Лев Толстой. 23-го мая, 1905 г.»².

Илья Львович спешил в Москву на съезд либералов.

293

Л. Н.: Илья, Петрункевич, которые не умеют устроить своей жизни, ни личной, ни семейной, ни денежной, хотят устроить жизнь 140-миллионного народа.

Говорили о самодержавии и конституции.

Л. Н.: Хуже Чемберлен, хитрая шельма, чем глупый Николай.

24 мая. Во время обеда неприятность: уезжал Андрей Львович, чтобы не встретиться с В. Г. Чертковым. После обеда в 7 часов приехал Владимир Григорьевич. Л. Н. шел к песочной яме и встретился с ним на прешпекте. Все домашние Л. Н. вышли навстречу Владимиру Григорьевичу. Л. Н. был тронут, вероятно, плакал. Девятый год, как не виделись.

Л. Н.: Вас, наверно, больше всего поражает Саша? Ей было двенадцать, а теперь двадцать.

Владимир Григорьевич рассказал, как его на границе обыскивали; он сказал офицерам, что жалеет их, что занимаются таким делом, а артельщикам, которым офицеры приказали обыскивать его, сказал, чтобы не делали подлости человеку, который им ничего не сделал. И двое артельщиков не послушались жандармского офицера и не обыскали его. Их, вероятно, уволят со службы. Один был седой. Позвали жандармов, и те обыскали его.

Владимир Григорьевич рассказал, что его пустили в Россию по просьбе матери. Сам он прошения не подавал, только спросил Трепова, с которым виделся в Петербурге, можно ли было бы ему вернуться в Россию. Трепов ответил ему, что если он хочет вернуться навсегда, то надо подать прошение. Владимир Григорьевич не хочет этого: «Не подаю, не признавая властей».

— Ну, а все-таки хотели...

— Когда меня разбойники схватят на дороге домой, я их буду просить, чтобы меня пустили, но я их не признаю, не отождествляюсь с ними. Трепов жалок. Он на очереди быть убитым. Как человек, он правдивый.

Л. Н. спросил про его отношения с Треповым. Владимир Григорьевич вспомнил, что они товарищи по полку и были когда-то друзьями. Теперь при встрече они сначала не говорили ни ты, ни вы, потом перешли на вы. Трепов грустен: убежден, что, употребляя жестокие насилия против революционеров, поступает, как должен. Он раньше интересовался взглядами Л. Н. и даже сочувствовал им.

Л. Н. сказал, что получил письмо Молоствовой о Малеванном. Его надо освободить, пока Трепов жив¹. Потом рассказал, что у него был Леруа-Болье.

Владимир Григорьевич: Какой он человек?

Л. Н.: Узкий, односторонний, некоренный (некорневой), без гибкости духа, без восприимчивости, как западные люди. Его жена — славная старушка, а он сам тоже милый и добрый.

Заговорили о западных людях.

Владимир Григорьевич говорил, что англичане уже не прогрессируют:

— Думают, что достигли вершин прогресса. Теперь живут уже прошлым. Мне советовал какой-то англичанин, чтобы я идеи, которые распространяю, не выдавал за новые, а за старые. Тогда будут к ним внимательнее, охотнее их примут.

Л. Н. сказал об американцах, что они очень ограниченные, тупые люди.

— Был один с женой, хорош, он был и у вас.

Л. Н.: Иван Иванович, Павел Иванович и вы здесь встретитесь. На вас уже крест поставил.

Были на песочной яме. Возвращаясь домой, заговорили о Бригсе, интересующемся свободой воли. Л. Н. говорил:

— Начало, которого я ограниченная часть, свободно, но я не могу на него действовать. Когда от физического перехожу в духовную область,

294

то делаю так под влиянием... Только другой может на меня действовать и я на другого; сам на себя — нет. Не осуждать могу — и должен, но сам себя другим сделать не могу.

Л. Н. сказал, что читает биографию Генри Джорджа, и по этому поводу заговорил о переводчике Генри Джорджа на русский язык С. Д. Николаеве:

— Николаев — удивительный человек. Весь отдался распространению мыслей великого, замалчиваемого Генри Джорджа.

За чаем (собственно, и Владимир Григорьевич, и Л. Н. пили воду из колодца) Л. Н. спросил Владимира Григорьевича, что он будет делать.

Чертков: Я привез с собой работу о Ничше (Ницше). Значение его — учение, что нет добра и нет зла², что утверждает противное церковному христианству.

Л. Н.: Я выбрал из его последнего сочинения «О христианстве» мысли о католицизме. Он разбивает католические догматы, очищает истинное христианство и противопоставляет его католицизму. А потом говорит в другом месте, но в той же статье, что христианство — рабство, смирение. Кто-то писал или говорил мне, что Ницше читал мои сочинения. Некоторые выражения прямо как у меня взяты.

Говорили о японской войне.

Л. Н.: Этот débâcle — débâcle* не одной России, а и всего западного мира (западной цивилизации).

Владимир Григорьевич принес вырезку из «Нового времени» и прочел о капитане, произнесшем на судне во Владивостоке речь матросам, что воевать христианину не следует, и заявившем о своем выходе со службы.

— Между моряками, — сказал Владимир Григорьевич, — читаются ваши, Лев Николаевич, сочинения, покупают их по портам: в Адене и других.

Тон разговора между Л. Н. и Владимиром Григорьевичем был простым, и казалось, будто Владимир Григорьевич был намного старше и ближе к Л. Н.

25 мая. Утром Л. Н. пришел под вязы.

Л. Н.: Утром принес мне Илья Васильевич статейку из газеты о том, что Небогатову матросы не повиновались¹. Страшно, но хорошо. Недавно мне прислал Николаев вырезку: 61 осетин-солдат предан суду — не хотят служить.

— Владимир Григорьевич еще не выходил? Он заработался и спит. Как я ему рад! Он мало изменился. Немножко потолстел и обрюзг.

Чтобы проверить сообщение об отказе командира судна во Владивостоке, Л. Н. взял в руки газету и, почитав немного, сказал мне:

— Какой это фальшивый, условный язык! Сколько я выиграл, не читая газет! Министр изволил то-то и то-то, государь распорядился так-то. Читаете статью и видите, что писавший ее совсем не верил в то, что писал, неестественный стиль. Человек портится. Я восемь месяцев не читал газет, мне так ясно их компромиссно-лживое писание.

Сегодня было много разговоров. Из них записываю только следующие.

Л. Н.: В войне для меня были три события, самые мучительные: потеря 30 пушек (Тюренчэн), сдача Порт-Артура и разгром Балтийской эскадры². Жаль мне было, во-первых, убитых людей, второе — русских людей, и третье — ложно направленной покорности русского народа, приведшей к этим ужасным событиям. Этот разгром Балтийского флота будет иметь большое нравственное значение.

Л. Н. опять хвалил статью в «Review of Religions» о магометанском взгляде на брак: против лицемерия христианской моногамии.

295

Дунаев рассказывал, что в московских газетах сообщено: с «Орла», военного судна, 140 тяжелораненых было сброшено в море, чтобы не деморализировались остальные. На судне же Небогатова было повешено 40 матросов (вероятно, за нежелание воевать). В машинное отделение этого судна попал снаряд и многих убил, остальные отказались работать. Кончилось тем, что матросы связали Небогатова и сдались³.

Л. Н. сказал, что на войне, с военной точки зрения, такое возможно. Обстоятельно рассказал, как он в Севастополе поехал к месту, где происходило сражение (отразили атаку французов). В палатке были трое его знакомых: Голицын, Урусов и... (третьего я не запомнил). Приехал Ильинский. Увидев поваров, спросил пообедать. У него были медвежьи, обросшие руки, и он был страшный силач. За обедом молчал. Когда мы вышли из палатки, увидели его в ближней яме, где прежде тоже палатка была, спавшим. Урусов сказал мне: «Знаешь, что он только что сделал? Взорвал подминированный мыс, чтобы не достался французам». А на мысе лежало 500 самых тяжелораненых⁴.

Говорили о Генри Джордже.

Л. Н.: И прежде я думал, что его проект — одно из лучших мне известных решений земельного вопроса. Теперь же, чем больше его читаю, тем больше убеждаюсь: я себе не могу представить другого решения, которое было бы так практично и мирным путем достижимо. Мы их, землевладельцев, выжмем не насилием — налогами. А налоги такие, которые идут на общественные нужды.

Владимир Григорьевич: Как осуществится проект Генри Джорджа?

Л. Н.: Свыше, высшим слоем, интеллигентным. Невозможно, чтобы через народ, даже физически невозможно. Должно установиться общественное мнение. И как дворяне (в прошлом) приносили жертвы, так должны и (теперешние) помещики. Может быть, и будут их сажать, как декабристов. Крестьянский банк, сдача крестьянам земель исполу (вместо собственной обработки) — это то же, что было, когда дворяне переводили крестьян на оброк вместо барщины. Надо, чтобы почувствовали, что это (сохранение существующего положения) совестно, как это было при мне с молодыми людьми. Главное — сознание, что это стыдно; а теперь этого нет. Панина дает 800 тысяч на устройство народного дома, не думая о том, откуда эти деньги, что надел ее мужиков — каких-нибудь три четверти десятины. Читал я Долгорукова, Герценштейна... Генри Джордж говорит: «Мне ни разу не пришлось возражать на делаемые мне возражения, потому что на все их опровержения найдут в моих сочинениях опровержения»*.

Л. Н.: Наука старая (Чичерин и др.) говорит: «Каждая собственность священна». Новая наука говорит: «В сущности, всякая собственность незаконна; весь труд должен принадлежать всем». Не делает разницы между произведениями труда отдельного человека и ценностью земли и откладывает решения обоих вопросов в долгий ящик.

Владимир Григорьевич: Получили ли вы, Лев Николаевич, Канта? Это лучшее издание⁵.

Л. Н.: Да. Зимой буду читать его письма.

Владимир Григорьевич: Не был бы вам нужен и Фихте?

Л. Н.: Фихте? Не думаю, чтобы он меня увлек, а Фейербах — да. Его считают в России материалистом и всегда запрягают почему-то с Молешоттом, а ничего подобного нет.

Сегодня пополудни пришел смуглый, широкоплечий, высокий владимирец. Он хочет поселиться в общине, где осуществится идея братства.

296

«Все говорят, — сказал он, — о конституции, а нужен не устав конституции, а устав братства».

Владимир Григорьевич (к Л. Н.): Вы ему открыли глаза?

Л. Н.: Конечно, он ничего моего не читал. Я спросил его, почему он обратился ко мне? Ответил, что слышал, что я знаю про общины...

Л. Н. ездил сегодня верхом по Засеке около Саломасова по чудным местам, в таких, где раньше не бывал. Деревья старые, высокие и вазы папоротника. Далеко, семь верст. Хочет свезти туда Софью Андреевну. Лоб у Л. Н. поцарапанный. Александра Львовна спросила: «Не упал ли?»

Александра Львовна потом рассказала, как в прошлом году Л. Н. сознался Марии Львовне, что в лесу упал с лошади, лошадь ушла, и он остался в такой глуши, что думал, никогда оттуда не выберется. Но ему удалось поймать лошадь и добраться до дому. Софья Андреевна об этом не знает. В другой раз, тоже в прошлом году, на шоссе лошадь споткнулась, и Л. Н. упал боком на кучу щебня.

26 мая. В полдень купались. Молодой человек из «Посредника», Н. Н. Гусев, читал статью Черткова о Ницше, вторую часть ее.

Л. Н.: И такое учение могло пустить корни! (У римлян бы не пустило.) Главное, если бы оно было умное. Популярность Ницше портит читателей. Если бы не было популярности, так взяли бы и бросили читать. Это обвинительный акт образованному обществу! Такую болтовню называют философией! У Фихте — признаешь ли его взгляды или нет, — есть система, тут — никакой. Плохой фельетонист, утверждающий обратное общим положениям: «Вода мокрая». — «Нет, сухая». «Заратустра» начинается так: кто-то ходит по натянутым веревкам и говорит, чего нельзя понять¹.

Владимир Григорьевич: Молодежь читает Ницше. Теперь пускают книжечки о нем и в народ. Я получал письма от крестьян (от одного из Канады), спрашивающих про Ницше. Это меня побудило написать статью.

До и после обеда на веранде Гусев декламировал стихи Ф. Е. Поступаева, «толстовского Тютчева», как он его назвал. Горький хотел их опубликовать в «Знании». Л. Н. сказал о них, что «они очень хороши, не разжигают злобу, устанавливают правильное отношение» («Богатым», «Властям»). Особенно ему понравились стихотворения «Проклятье вам, века сидевшим» и «Вы, поправшие жизнь»². Последнее он просил повторить два раза. Сошлось, кроме домашних, множество народу: Чертков, Дунаев, Бригс, И. К. Дитерихс, Макаренко, Гольденвейзеры, И. И. Горбунов, Юлия Ивановна, Кашевская с племянницей, Н. П. Иванова и много пришедших к Л. Н. просителей.

Вот уже две недели Софья Андреевна приводит в порядок письма к Л. Н. приблизительно с 1885 г., записывает и завязывает их в пачки по сто штук³. Нашлось с 1889 г. от А. М. Пешкова с двумя товарищами — просит Л. Н-ча, чтобы дал им в Ясной Поляне земли и для начала денег на обзаведение хозяйством, хотят работать⁴; от Крушевана насчет жизненного пути⁵. Дунаев говорил, что за три недели у Л. Н. попросили 84 тысячи рублей.

Вечером на веранде. Владимир Григорьевич рассказывал, что привез снимки с новой серии картин Холарека против войны, что он их издает с английским, французским и немецким текстами: «Удачные картины».

Л. Н. говорил Ивану Ивановичу, что картины на народ слабо действуют, также и книги, особенно беллетристика.

— Хорошо сказал Колечка Ге, — заметил Л. Н., — что жизнь народа слишком серьезна. Философско-религиозные книги еще более всех имеют влияния, а уж публичные лекции, на которых Диккенс и Генри Джордж — особенно Генри Джордж — извели себя, имеют еще меньше влияния. То, что Генри Джордж написал, действует медленно, но верно, а его агитация, речи три раза в день <не действуют, хотя> ему казалось, что имеют огромное

297

влияние, потому что он был окружен на собраниях в Америке, Англии, Австралии людьми, которые казались ему его последователями. Теперь Иван Иванович хочет издавать газету, писать к сроку. Что же второпях напишешь?

Говорили о бывшем недавно у Л. Н-ча П. П. Новикове, брате Михаила Петровича.

Л. Н.: Он напоминает бывшего полового в «Мужиках» Чехова. «Мужики» Чехова — плохое произведение. Чехов колеблется. «Новая дача» — прямо отвратительна⁶. У Чехова была удивительная художественная память. Купеческие, архиерейские подробности быта как он помнил!

Владимир Григорьевич спросил Л. Н., воспользовался ли он для «Круга чтения» английскими простонародными пословицами? Имеют ли они какое-нибудь достоинство?...

Л. Н.: То же самое достоинство, как русские пословицы. Они повторяются.

Л. Н. хотел отдать рукопись статьи «Великий грех» Ивану Ивановичу, чтобы тот отвез ее Гольцеву для «Русской мысли». Владимир Григорьевич протестует против того, что будут допущены ради цензуры изменения и пропуски в этой статье, и, главное, говорил, что это единственное сочинение, в котором Л. Н. отступает от своей анархической точки зрения (признавая единый налог Генри Джорджа, вводимый государством), выйдет в России, а другие, в которых Л. Н. последовательно проводит анархические идеи, не появятся. Публика будет иметь ошибочное представление об образе мыслей Л. Н.

Ночью уехали Иван Иванович, Гусев, Макаренко.

27 мая. У Софьи Андреевны боли в левом бедре. Л. Н. этим встревожен, говорил со мной об этом и Чертков, и Мария Львовна об этом писала.

Софья Андреевна сегодня отправила в Исторический музей письма к Л. Н. за 1888—1902 гг. (приблизительно около 30 тысяч писем), свои выбрала, Чертков свои — тоже. Рассказала за обедом (Л. Н., Владимиру Григорьевичу, Юлии Ивановне), как Цветаев, директор Румянцевского музея, сказал ей, чтобы она увезла ящики с рукописями Л. Н., пока будут ремонтировать комнату, в которой они хранятся. Она ответила, что в музее есть куда их перенести. Он предложил запаковать ящики в рогожи и оставить на прежнем месте. Она не согласилась. На это он заявил, что другие места нужны для более ценных вещей. Тогда она ему сказала, что, хотя он так и думает, он не должен был бы ей, жене Л. Н., этого говорить, и увезла ящики. Она перевезла их в Исторический музей, где их приняли с большой охотой. Письма Тургенева, Фета доступны, от остального ключи только у нее. Купец Бахтеров купил разные относящиеся к Л. Н. картины, бюсты, фотографии, книги и подарил Историческому музею¹.

Пополудни Л. Н. и Владимир Григорьевич съездили верхом в Овсянниково. За обедом Л. Н. сказал, что у Марии Александровны — одноногий портной²:

— Знаю его пять лет, лицо прямое и энергическое.

Говорили о Кенворти. Владимир Григорьевич сказал, что он изменился и внешне, не только духовно.

Л. Н.: Он был и силен, и ловок, как прыгал!

Владимир Григорьевич: Пишет стихи, играет на фортепьяно дико и думает, что творит совершенные композиции. Спорщик.

Жалели его.

Л. Н.: Кросби мне писал о нем, что он в Америке. С вами (Владимиром Григорьевичем), с Моодом разошелся...

Потом говорили о Люси Малори.

Л. Н.: Как могут теософы постигать и высказывать такие глубокие истины: так, что у них устраняется личность и говорит общее, вечное.

298

В каждом номере «World’s Advance Thought» нахожу замечательные изречения. Будет удивительно, когда в «Круге чтения» возле Канта и других часто будет Люси Малори, незнакомая особа из штата Орегон. В Орегоне мало землевладельцев. Лет десять тому назад пытались провести Single Tax, надеялись на успех, но провалился.

Владимир Григорьевич показывал Л. Н. серию Холарека — «Война», в фотографиях с рисунков пером. Л. Н. особенно понравилось «Прощание»³, но и обо всех сказал, что хороши.

— Но я сомневаюсь, — сказал он, — в искусстве, чтобы оно, наше искусство, действовало на народ; у них, у народа, есть свое искусство, своя философия, своя религия.

Л. Н. с Владимиром Григорьевичем сыграли две партии в шахматы. Потом Л. Н. ушел к себе. Измаяли мы его. Усталый, не рад был говорить. Только когда отдохнет, может давать удовлетворительные для себя ответы.

Я спросил Владимира Григорьевича, что Л. Н. думает, говоря, что «сомневается в искусстве»? Владимир Григорьевич предполагал, что, с точки зрения Л. Н., теперь народу важнее иное (земля), а не искусство. Я же предполагал, что Л. Н. думает, что важнее личный пример. В это время вошел Л. Н.

Владимир Григорьевич: Мы говорим о вас. Когда я вернулся сюда после Англии, почувствовал, что тут народ — что-то другое (более самобытный, могущественный), чем в Англии. На Западе интеллигенция его портит, соблазняет большими потребностями и большими заработками. В России интеллигенция тоже гипнотизирует народ, но еще не так сильно, как на Западе. До поры ли?

Л. Н.: На моих глазах народ испортился. Но я перед русским народом благоговею. У него религия, философия, искусства свои.

Владимир Григорьевич: Но ведь то, что вы писали для народа, — это как бы его собственное, народ вполне это понимает?

Л. Н.: Нет, только то, что от народа взял — сказки — и возвратил ему. Что ему русская интеллигенция дает — не то, что ему надо. Диккенс целому английскому народу <дает> лучшее, что имеет. На Западе интеллигенция посмеивается над народом, презирает его речь; у нас — мы учимся речи у народа (посредством речи проявляется народ). Я из народа; полагаю, что я из народа; старался для него, в его духе писать.

За чаем Л. Н., Владимир Григорьевич, Софья Андреевна.

Владимир Григорьевич разговаривает с Л. Н. робко, как будто он намного моложе, чем на самом деле, и намного менее способный, чем на самом деле. Разговаривает с ним с какой-то робостью и застенчивостью — он мальчик, когда разговаривает с Л. Н.

Владимир Григорьевич (о Мережковском): Как он мерзко писал о Льве Николаевиче! Ведь ему перестали руку подавать. Как он мог после этого к вам приехать?

Л. Н. не выказал никакого недоброжелательства к Мережковскому.

Вчера Л. Н. сказал:

— Запрягают меня в дышло с разными Ницше, Иоанном Кронштадтским.

Софья Андреевна жаловалась на Сергея Львовича, что играет в карты до утра и много проигрывает.

По этому поводу говорили о карточной игре.

Владимир Григорьевич: Если человек хочет выигрывать, нужна выдержка — перестать играть, когда не везет, и выдержать, когда везет.

Л. Н.: Некрасов играл для выигрыша; звал меня в Английский клуб: «Там всегда можно выиграть», — и он выигрывал. Жил с француженкой.

Владимир Григорьевич: Он, который так любил русский народ, жил

299

с француженкой! Это удивительно. Может быть, любовь к народу у него была только напускная?

Н. А. АНДРЕЕВ ЛЕПИТ БЮСТ ТОЛСТОГО

Ясная Поляна, 30 мая — 4 июня 1905 г.

Фотография А. Л. Толстой

Л. Н.: В стихотворении «Кому живется хорошо на Руси»⁴ есть места, из которых видно, что он истинно любил русский народ. Раз он сказал мне, что одно из удовольствий — взять мелочь и пройтись по площади перед церковью и раздавать нищим. Эпикурейство.

Софья Андреевна рассказывала о себе:

— Если бы я в чем-нибудь упражнялась, то, может быть, я бы чего-нибудь и достигла. Но времени не было. 17-ти лет от роду я была в университете, а через год кончила учительские курсы. В возрасте 18-ти лет я вышла замуж.

300

Говорила, что у нее способности к музыке, живописи, к писательству. Если Владимир Григорьевич захочет, она ему завтра прочтет повесть⁵. Только она успела выйти замуж, началась у нее рвота, — родила через девять месяцев и шесть дней, а потом — то кормление, то беременность, переписывание того, что писал Л. Н.

— Когда играю на фортепиано (начала я недавно, я близорука), Лев Николаевич меня слушает с удовольствием.

Владимир Григорьевич: Да, играете с душою⁶.

Л. Н. с Владимиром Григорьевичем вспоминали знакомых: Сопоцько, А. П. Иванова и др.

Владимир Григорьевич: Когда вы умирали в Крыму, я получил открытку от Сопоцько: «Умирает тот дьявол, у которого и лицо с тех пор, как его отлучили от церкви, изменилось».

Софья Андреевна: Они теперь жалеют, что отлучили Льва Николаевича. Антоний (митрополит) мне писал, чтобы я постаралась склонить его к примирению с церковью и чтобы он исповедался перед смертью. Я ему не ответила...⁷

Л. Н. рассказал о Ламеннэ, как его хотели принудить, чтобы перед смертью помирился с католичеством и причастился, и как он просил племянницу, чтобы к нему не пускали священников⁸. Чертков добавил: Ламеннэ и Мадзини одинаково благоговели перед народом. Л. Н. рассказывал обстоятельно, медленно. Мне казалось, что это говорилось для Софьи Андреевны (которая, когда неделю тому назад умирала, посылала за священником), чтобы, когда Л. Н. будет умирать и будет в упадке своих умственных и душевных сил, она не поддалась слабости и не позвала бы к нему священника.

Владимир Григорьевич спросил Л. Н., не напишет ли он еще рассказов для «Круга чтения»?

Л. Н.: Рад бы. Тем имею записанных 38. Художественную шлифовку «Корнея Васильева», «Молитвы»⁹, на которую нужен и художественный подъем, в этих рассказах опущу.

Для «Круга чтения» — до сих пор написано 72 рассказа (для «Недельных чтений»): более слабые или известные, например, «Чем люди живы», можно выпустить¹⁰ и заменить новыми рассказами и Хельчицким. Из него взято для восьми «Недельных чтений»¹¹. Какие сильные места!

28 мая. Утром за чаем, когда Л. Н., вернувшись с прогулки, заходил в столовую за почтой, Юлия Ивановна сказала ему, что немецкие газеты пишут, что у Линевича происходят сражения с японской армией, пытающейся обойти его с тыла, и что он этого не замечает.

Л. Н.: Лучше не говорить.

Софья Андреевна жаловалась на меня, что, когда она спрашивает совета по поводу своей болезни, я все молчу. После завтрака пришел ко мне Л. Н. и сказал: «Вы плохой политик»¹.

Приехали Н. Д. Ростовцев, А. А. Корзиков, деревенский портной из Черниговской губернии, единомышленник Л. Н.

29 мая. Уехали Бригс, Иосиф Константинович, Корзиков.

Гольденвейзер: Лев Николаевич решил бросить «Великий грех». Третьего дня хотел его дать Ивану Ивановичу, а после замечания Черткова раздумал это делать.

31 мая. Сегодня Л. Н., держа в руке новое издание Академии наук, сказал:

— Академия издает десять таких томов в год: вот грамматика Пушкина, она никому не интересна, кроме писавшего ее¹. Издает всякую невообразимую чепуху под видом науки.

Третьего дня была речь об анархизме (Пауле Эльцбахере).

301

ТОЛСТОЙ, Ю. И. ИГУМНОВА, А. Л. ТОЛСТАЯ, П. И. БИРЮКОВ И МАКОВИЦКИЙ

Ясная Поляна, 3—4 июня 1905 г.

Фотография В. Г. Черткова

Владимир Григорьевич: Теперь из читаемых авторов вы единственный анархист. Кропоткин помогает добывать конституцию, и он за насилие. Тем самым перестает быть анархистом. Туккер неясный и неизвестный. Если бы вы поехали в Америку, вас не впустили бы в Соединенные Штаты. Там от всех приезжающих требуют подписки в том, что они признают правительство. Недавно английский анархист поехал туда через Канаду. Его поймали и потребовали, чтобы подписал акт или уехал. Он не согласился. Его заперли в клетку и вывезли! (В «Assiette au Beurre» в прошлом году изображены похождения Христа, явившегося в Париж. Ему некуда голову преклонить.)

Еще говорили о статье «The Crank» (May 1905): «Constitutional government versus Autocracy (An appreciation of Tolstoy’s article «The Crisis in Russia»)»².

1—2 июня. Я был в Москве с больной Софьей Андреевной.

3 июня. Ночью ехал по железной дороге в Ясную. Со станции — с Софьей Андреевной.

За завтраком под вязами.

Л. Н.: Война будет иметь великие последствия. Не изменением форм правления, но в душах людей... По воле нескольких людей происходит такое ужасающее событие!

Л. Н. спросил бывшего сегодня у него харьковца (И. А. Беневского):

— Что вы думаете о войне?

— Страшное дело, но желаю, чтобы правительство вышло побежденным.

Л. Н.: Странно, что у молодых патриотического чувства нет.

Владимир Григорьевич: У меня его нет.

302

Л. Н. об учителе из Богородицка¹, который был здесь с Булыгиным. Он задал Л. Н. вопрос, почему нельзя жертвовать жизнью за общее благо (революционерам, солдатам, сражающимся с японцами). «Разве жизнь так важна?» Л. Н. ему ответил, что свою жизнь в жертву приносить можно, чужую — нельзя. Последствиями нельзя оправдать поступки. Это Каиафа так рассуждал².

Владимир Григорьевич: Как их можно разубедить?

Л. Н.: Они не могут рассуждать иначе, как материалистически. У них аргументация скептицизма, а религиозно-нравственного у них нет. Но если его сегодня нет, оно может быть завтра, может пробудиться. Им можно сказать: «Ваши аргументы я все знаю и знаю еще, кроме этого, то, чего вы не знаете». Им бы следовало желать узнать это религиозно-нравственное.

Иосиф Константинович привез известие из Тулы: держится упорно слух: Линевич в плену, армия разбита.

Л. Н. говорил о политических убийствах, о том, что статью Давыдова против убийств городовых «Русские ведомости» не напечатали, потому что тогда все политические убийства (и Сергея Александровича) пришлось бы осудить, с чем они не согласны. Л. Н. сказал, что он не может понять людей, совершающих политические убийства.

Кашевская: А я лет десять тому назад одобряла политические убийства.

Л. Н. вспомнил двух своих родственниц (двоюродную сестру и тетку). Одна из них в притворе храма ждала с кинжалом Николая I³. Говоря о возражении Михаила Сергеевича Генри Джорджу, что его проект не может осуществиться потому, что задевает интересы помещиков, Л. Н. сказал, что этого не будет, как не было при освобождении крестьян. Некоторым было убыточно, иным не было. Ведь все другие подати и пошлины отпадут.

— Сумма податей уменьшится; чиновников, собирающих подати, нищих, полусытых убавится; жизнь помещиков опростится, начнут работать — нравственнее жить, — сказал Л. Н.

Говорили о Горьком.

Л. Н.: Заслуга Горького в том, что он показал психологию босяков, описал их жизнь с любовью, хотя иногда и неверно, показал хорошие стороны их души. Этим он и понравился, и от этого за границей имел успех, где на этих людей смотрели, как на потерянных и где не была затронута эта сторона никем. Достоевского «Записки из Мертвого дома» — то же самое.

Еще говорили о Сютаеве. Л. Н. сказал:

— Танина копия репинского портрета Сютаева очень хороша, мутные глаза — как живые. Иногда вечером смотрю на него. Хотелось бы писать о нем. Пругавин писал о нем поверхностно⁴. Я был у него с Бакуниным⁵. У них было все общее; старуха 52-х лет, здоровенная; спросил ее, чей платок у нее на голове, желтый. — «Невесткин». — А Сютаев сказал: «У нас, у мужчин, у каждого свое платье, а у них, у баб, сундук общий». Он был пастух, хотя сыновья зарабатывали по 50 рублей в месяц; он смотрел на скотину, как на меньших братьев, с которыми следует обходиться внимательно. Вез меня на телеге, лошади сытые, саврасая и серая. Спрашиваю: «А где у тебя кнут?» — «Нет, кнута не надо». Самобытный крестьянин, объяснивший себе, как жить, с решительностью. Эмерсон говорил, что, когда человек впервые касается трудных вопросов, тогда он легче может решить их, чем когда вопросы старые, сложные; потому-то древние мыслители (Будда и другие) так ясно решили их.

— Он был без самомнения, кроткий? — спросил В. Г. Чертков.

— Да, кроткий, жизнерадостный. Говорил: «Давайте петь. Когда жизнь устроится, будем радоваться (петь)».

303

Вечером Сергей Львович долго играл венгерские танцы Брамса. Л. Н. поощрял его:

— Играй, играй. Я знаю его (Брамса) манеру.

Потом Сергей Львович играл Грига. Л. Н. сказал:

— Я люблю его очень.

4 июня. Утром с Л. Н. были Владимир Григорьевич, Бирюков, И. А. Беневский.

Л. Н.: Приедут либералы — Долгоруковы. Должен им сказать все, что думаю о либералах.

Владимир Григорьевич: Вы ставите революционеров с либералами на одну доску?

Л. Н.: Совершенно. Либералы мягче, революционеры же приносят жизнь в жертву. Это располагает к ним. Это известное настроение, как у офицеров, идущих на войну. Революционеры продолжительное время жертвуют собой — это труднее. У первых революционеров был христианский дух самоусовершенствования.

Л. Н. вспомнил, как приехали В. И. Алексеев и еще кто-то¹ и должны были жить во флигеле. Надо было почистить людскую. Это сделали сами, никак не допустили других делать за себя.

— От них можно было учиться, — говорил Л. Н. — Теперь либералы, революционеры хотят учить людей, стараются, как устраивать жизнь других людей, а сами живут дурно. Это как переделка луга. Потоптать луг — понимаю, но переделывать его — бурьяну рассадить; не должно быть.

Бирюков вспомнил старого революционера, сидевшего с молодыми революционерами, увидевшего плоды своей работы. Утром повесился.²

Вчера и сегодня был здесь офицер Ю. Л. Оболенский с женой. Сегодня приходила к Толстым П. Н. Бирюкова с детьми. Бирюковы поселились на лето в Ясной Поляне в избе у Фокановых.

Вечером в 11 часов уехали Владимир Григорьевич с Бригсом и Иосифом Константиновичем, Андреев, Мария Александровна. Провожая Владимира Григорьевича, Л. Н. от слез вернулся было в дом, потом опять вышел к коляске. После его отъезда Л. Н. сказал растроганным голосом:

— Рад, что с Чертковым все было благополучно (т. е. что власти к нему не придрались).

У Софьи Андреевны оставил приятное впечатление.

Михаил Сергеевич: Он мало переменился.

Л. Н.: Поумнел, посерьезнел. Чем он занимается! На митингах читает с Бригсом философию Паульсена. Есть его (Паульсена) книга у меня, довольно хорошая³.

Сухотин: Кто этот Бригс?

Л. Н.: Унитарианский пастор. Чаннинг был тоже унитарианец, который, не веря во все унитарианское учение, не пошел в пасторы. Унитаризм пришел в Англию из Венгрии, а туда из Польши, а пошел он от славянских богомилов.

— Вот, Душан Петрович, славянство что создало, — сказал Л. Н.

Л. Н. о Николаевых:

— Живут без прислуги, четверо детей. У него дом в Москве, ренту со своей земли — 500 рублей — отделил и обращает на общее дело, на распространение идей Генри Джорджа.

Под конец разговора Л. Н. сказал:

— Мысли не клеятся, устал я сегодня.

Михаил Сергеевич: Много ездили. 20 верст по Засеке в Горюшино с Чертковым.

Л. Н.: Езда ничего, а разговаривал много.

304

5 июня. Воскресенье. Троицын день. Вечером Л. Н. хотел идти пешком в Телятинки. Я его уговаривал остаться дома, но после он поехал верхом. Разговаривая с Н. Б. Гольденвейзером, Л. Н. сказал:

— Удивляются, что с войны возвращаются сумасшедшие. Надо удивляться, что туда шли; ведь все были сумасшедшие.

Уезжая от Гольденвейзеров, звал Николая Борисовича с женой в гости в Ясную Поляну.

Дома вечером за чаем Л. Н. с П. И. Бирюковым. Возвращаясь к брошюре Александра Пе́тровича (Petrovic), о которой говорил у Гольденвейзеров («Der russische Umsturz und die Sozialdemokratie»), Л. Н. сказал:

— Пе́трович решил, что débâcle в России совершился. У нас бы ее (эту брошюру) цензура не пропустила. Книга интересная, очень хорошая. Науке придает большое значение, некоторые подробности неверные. Писал ее серб. От незнания придает значение ученым: Южакову, Волынскому, которых я знаю, кто они. Знает хорошо славянские дела. Прочтите.

Бирюков: Зачем приплел социал-демократию?

— Каутский говорит, что надо опролетариться.

— Пе́трович пишет, — сказал Л. Н., — вполне правильно: У русских и декабристы, и либералы, и революционеры, и социал-демократы очень поверхностно касались народа. У него есть мир. Крестьяне (до освобождения) жили общиной самоуправно¹. При освобождении, — добавил Л. Н., — внесли в их самоуправление государственную власть — волости, которые до сих пор не принялись. Никто не знает, что они такое.

Бирюков заметил:

— Власть.

Об этой же книге у Н. Б. Гольденвейзера Л. Н. сказал:

— На полях Маньчжурии пролитая кровь вопит о низвержении династии.

Л. Н.: Мы, славяне, шли позади европейцев, не проделали все с ними, нам <предстоит> ввести христианство. И если у японцев есть техническо-военное преимущество и при нем идеал — воинственный дух, так они должны победить русских, у которых есть хоть какой ни на есть христианский дух.

Татьяна Андреевна: Ты так думаешь, настанет лучше в России?

— Настанет, только не в ту сторону, в которую ожидается. Японцы показали, что, кто хочет, может скоро выучиться военному искусству и усовершенствовать его (цивилизация). А есть одна маленькая вещь — христианство.

— Когда нападут японцы, немцы, какую же христианство даст силу?

— Оно даст устройство жизни, которое привлечет всех.

— Но ведь японцы придут, захватят власть, посадят своего микадо в цари.

— Да ведь японцы — тоже люди. Если мы сознаем, что лучше мир, чем драка (война), — теперь сознают некоторые, может быть, еще будет война, две, и опять больше людей сознает, что войны не должно быть, и к этому придут и японцы...* ²

Потом Л. Н. читал Бирюкову и Татьяне Андреевне как ответ ей на непонимание: «Письмо к лакею» (о перекувыркнутой телеге), первую часть.

Л. Н.: Этот лакей служит в том доме, где Стаховичи живут, в Петербурге. Смешное у него лицо, говорят³.

Сегодня народный праздник. Песни, пляски, в белое одеты бабы. Домашние до двух часов ночи пели и плясали.

305

П. И. БИРЮКОВ С ДЕТЬМИ ОЛЕЙ И ЛЕВОЙ

Ясная Поляна, 1905

Фотография В. Г. Черткова

«Бирюковы поселились на лето в Ясной Поляне в избе у Фокановых». — Запись от 4 июня 1905 г.

6 июня. Приехал малеванец Е. Бахмач из Киевской губернии.

За обедом Кузминские, Сухотины.

Л. Н. сказал:

— Мне все вспоминается самое хорошее. То, что говорил Шопенгауэр, что и воспоминания дурны, — неправда¹. Лихтенберг же твердит обратное². И в воспоминаниях прошедшее даже лучше и интенсивнее чувствуется, чем было в действительности, в жизни.

Л. Н. рассказал о Малеванном, что его тринадцатый год морят в психиатрической больнице, как священники в Киевской губернии преследуют малеванцев (учение малеванцев в том, чтобы любить ближних).

Андрей Львович сказал Л. Н., что малеванец просил у него (Андрея Львовича) на лошадь.

Л. Н.: Это нехорошо, коли просит. — Через некоторое время: — Колеблюсь, дать ли.

Вечером А. Е. Звегинцева сказала:

— Кто бы думал год тому назад, что будет такая перемена?

Л. Н.: Это бутылка с перестоявшимся квасом, которую откупорили. Испорчено было все уже при Александре II и III. Должна была последовать катастрофа.

7 июня. Вторник после Троицы. Утром за чаем под вязами я сидел с Сергеем Львовичем. Пришел Л. Н.

— Как поживаете? — спросил он меня.

Я: Хорошо. А вы, Лев Николаевич?

— Я нехорошо, на душе нехорошо.

Потом взял меня под руку, и мы пошли вдоль по прешпекту.

— Главное, Сережа, который меня не понимает, — сказал Л. Н. — Я с ним уже не говорю. Но Михаилу Сергеевичу говорил: он (Сережа)

306

не для народа хочет конституции, а для себя. Отпадает и альтруистическое. Роскошь, в какой живу, шум... а для стариков, говорил Гете, <нужен> покой¹. Молодые их не понимают. Два-три близких человека... Сашины Телятинки тоже мучают меня. Я думал: покупает, чтобы отдать крестьянам, а теперь молодой Сухотин перекупает 15 десятин. Но все это — слабость. Знаете, что я слаб, как все. Хочется исповедаться, облегчиться.

Утром Л. Н. купался в пруду, пополудни в речке. Два года не купался, а теперь, по его словам, кроме приятности, ничего не чувствует от купания. В березняке у Воронки учил Федю Бирюкова ездить верхом за то, что подержал лошадь Запорожца, пока (Л. Н.) купался.

В четыре пополудни в купальне Л. Н. говорил Кристи (потомку румынского господаря):

— Малеванцы — новое понимание жизни, роздали лишнее и так далее. И такая перемена сопровождается всегда экзальтацией. Сикорский, известный психиатр, я его знаю, ограниченный человек, признает Малеванного душевнобольным...

Л. Н. рассказал вчерашний случай с часами. Когда он купался, малый 18 лет с неприятным лицом заглядывал в купальню. Л. Н. ему сказал: «Что ты заглядываешь сюда? Не делай этого». Он: «Возьмите меня в лакеи». — «Не могу». — «Дайте мне пятачок на семечки. Ведь вы раздаете нищим».

— Когда я вышел, — рассказывал Л. Н., — заметил, что забыл часы. Крикнул ему: «Висят на гвозде, принеси. Потом дам тебе пятачок».

Ответил, что их нет.

Действительно, не висели на гвозде. Л. Н. выговаривал ему, как нехорошо поступил, что их взял. «Взял их тот, что с вами купался, меня можете обыскать». Нашел их скрытыми за доской. Не отнесся к нему так, как у Виктора Гюго епископ к Вальжану². Сегодня хотел к нему зайти, побеседовать с ним, на каком он пути.

Вечером был Цуриков с сыном, Кристи, Горбов. Горбов занимается обучением деревенских детей и вообще школьным делом.

Л. Н. (ему): Ваше занятие доброе, полезное. Принцип обучения арифметике, алгебре, геометрии и чужим языкам, истории, географии: чтобы одному из 80 с особенными дарованиями помогать, развивать его дарование, прочие же при нем учатся. Высшие школы для крестьянских детей — хорошее дело, но не с тем намерением, чтобы они поступали в гимназии и шли по ученой дороге. Разлучать ребенка с родителями нежелательно.

Горбов не соглашался с Л. Н., что больше нужно обращать внимания — и это главное — на наилучших учеников.

Л. Н. сказал, что при этом другие не <должны быть> в пренебрежении:

— Береза рассеивает миллионы семян, а вырастают только некоторые; и вы будете сеять во всех.

Вчера садовница рассказывала В. А. Кузминской, что один бродяга с волчьим паспортом, исполинского роста, которому Л. Н. дал пять копеек (а Александра Львовна рубль или два), подкарауливал Л. Н., хотел его избить. Сегодня Л. Н. писал два письма Молоствовой³.

Когда уехали гости, в 11 ночи, Л. Н. читал нам четыре полученных им ругательных письма: от судьи-конституционалиста, от православного и от матери, бранящей его за то, что учит непротивлению, и из-за этого пошла японская война, революция в России, стреляние в народ и т. д. — все зло нынешней России; четвертое — от Венгерова о Дейче⁴.

Бирюков рассказал аналогичное третьему письму: после того, как Бурдон по-французски патетически писал о Толстом, называя его Юпитером⁵ и т. д., одна русская (кажется) женщина написала брошюру: «Pauvre Tolstoï»⁶, в которой все хвалы Бурдона приписывает самому Толстому, будто бы он сам так восхваляет себя.

307

8 июня. Сегодня Л. Н. получил в подарок тисненный на дереве портрет Хаджи-Мурата¹.

— Такого я его себе представлял, — сказал Л. Н.

Хотел сравнить с рисунком, с изображением отрезанной головы, но не нашел его. Попросил Андрея Львовича вставить в раму, самую дешевую. Хаджи-Мурата Л. Н. сам не видел, но в то время, когда Хаджи-Мурат действовал и погиб, он был на Кавказе и живо интересовался им.

— Хаджи-Мурат — мое личное увлечение, — сказал Л. Н.

Л. Н.: Самодержавие могло <бы> удержаться Генри Джорджем. Собрать из крестьян «орлов», при них затихли бы социал-демократы (в их аграрной программе). При существующем государственном (насильственном) строе Генри Джордж наилучше решил, как сравнять права на землю. Но можно систему Генри Джорджа ввести и в добровольном обществе, человек сам отдаст известную плату за пользование землей.

В «Руси» от 3 июня 1905 г., в статье «Негативы», Шебуев описал посещение Ясной Поляны. Софье Андреевне и Татьяне Львовне не понравилось². В «Вечерней почте» (?) некто Туркин злобно распекает его за то интервью, что не заступился за журналистов.

Разговор о Диккенсе.

Л. Н.: Диккенс неподражаем для нашего брата. У него всегда образность, юмор. Описывает, что хочешь: снег, ветер, почтовых лошадей... «David Copperfield» — отделанное, «Bleak House» — набросанное. «Bleak House» — одно из лучших произведений против суда (рассказал подробности)³. У Диккенса бедные, забитые — героями. Лордов презирает. У Шекспира — наоборот: дюки важны, мужик — clown*.

Л. Н. возражали на сказанное про Шекспира. Л. Н. разговорился о нем и, между прочим, сказал, что старую драму о Лире он испортил. В старой драме Корделия до слез трогает⁴.

Опять говорил Л. Н. о брошюре Пе́тровича.

Л. Н.: Немецкая брошюра (Пе́тровича) превосходна. То, что он за разложение общины, — это ложка дегтя.

Разговор о христианской жизни, перемене.

Л. Н.: Кто сапоги шьет, кто капусту растит — продолжай растить, только не делай дурного.

Приведу еще некоторые записанные мною слова Л. Н.

Л. Н.: Лучший способ распространения мысли — книги, а не газеты и не лекции.

Цуриков говорил о юридическом определении самодержавия.

Л. Н. (на это): Такому определению можно десять противопоставить. Надо брать факт, а факт тот, что какие-то немцы сидят <наверху>, наряженные в мундиры; попы велят слушаться низших чинов, эти — слушаться высших, и выходит, что по воле центральной власти можно полмиллиона людей убить.

Л. Н. о либеральной и революционной борьбе с правительством:

— Можно бороться или бумажной войной, которая ни к чему не ведет, или террором, который может некоторых устрашить.

Л. Н. о бывшем у него малеванце:

— Он из бедных; приехал, чтобы повидаться. Их сто, только и думают о Малеванном. Надо ему прочесть письмо о Малеванном (Молоствовой).

9 июня. Л. Н. ездил верхом в Таптыково и обратно (36 верст). Поехал в час пополудни, вернулся в 10 ночи. Поехал туда потому, что из-за жары ему не работалось. Там и купался. Проводил его обратно Иосиф Константинович, опасаясь, чтобы с ним чего не случилось в дороге. Александра

308

Львовна и Вера Александровна встретили Л. Н., как царя, с такими восторженными лицами.

Сегодня здесь Анна Ильинична, Надежда Павловна, Кристи.

Софья Андреевна: Когда Лев Николаевич нехорошо себя чувствует, всегда что-нибудь такое выдумывает. Раньше летом никогда не писал, и дети шесть недель не занимались. После охоты с борзыми осенью начинал опять работать. Теперь хочет каждый день работать, а уже стар, слаб. Сегодня писал, и в новой библиотеке, и в зале — везде ему было жарко.

Л. Н. просматривал книжку об Оптиной Пустыни. В этой книжке упомянуто и о его посещениях. Л. Н. был там четыре раза, как он сказал. Раз — православным, второй раз — в период колебаний, третий раз — в период спокойствия, четвертый раз — ради Софьи Андреевны.

— Раз ездил туда со Страховым, — сказал Л. Н. — Достаньте, Душан Петрович, из библиотеки книгу «История Оптиной Пустыни», надо поправить, что о моем посещении там написано¹.

Софья Андреевна (Бирюкову): Не стесняйтесь спрашивать Льва Николаевича.

Я спросил Л. Н., он ли в 1866 г. защищал солдата в Озерках?*

— Да, — сказал Л. Н. — Судьями были знакомые. Один был за освобождение, два — за расстреляние. Речь, которую <я> произнес, была чисто юридическая, так я и старался, чтобы была такая. Хорошо было то, что я, произнеся ее, расплакался. Прошение о помиловании — я забыл написать в нем, где полк стоит, — по этой причине и еще по той, что в то же самое время был другой подобный случай (оскорбление офицера солдатом), не было представлено государю. Разумеется, Милютин мог узнать, где полк стоит (Милютин был военным министром). Солдата расстреляли и закопали².

Бирюков показывал первое издание составленной Л. Н. русской и славянской книг для чтения с «Азбукой» Л. Н. 1872 г., с картинками, пространным изложением арифметики и с указаниями для учителей.

Софья Андреевна: О воробьях, «Как выучилась шить» и другие — это я написала, это не вошло в собрание сочинений Льва Николаевича.

Бирюков предлагал напечатать «Арифметику» отдельно. Есть особые взгляды в ней (второе издание «Азбуки» было отдельными книжками. Во втором издании «Азбуки» помещены сначала более короткие слова, в первом издании были и длинные)³.

Софья Андреевна: Нет расчета.

Бирюков спросил Л. Н. о былинах, откуда их брал в «Книги для чтения»?

Л. Н.: У меня все были. Кое-что пришлось в них переменять (дополнить). За советами о поэзии, рифме я обращался к Аксакову, Бессонову — не знал, потом к Голохвастову, он советовал рифму держать⁴. С любовью делал.

Л. Н. разговаривал с Бирюковым и Кристи о том, что надо бы распространять книгу Сэндерленда о Библии, доказывающую, что Библия — это дело людских рук, что в ней дело в глубине мысли, а не в отдельных местах и что нельзя каждое слово Библии считать священным⁵.

— Система Генри Джорджа, — сказал Л. Н., — не христианская, имеет недостатки. У одного не уродится, болен, не обработал, а должен платить налог, как другой. Притча о виноградарях: кто пришел утром, кто в полдень, плата всем — рубль⁶. Это означает, что хозяин дал, кому сколько нужно, а не сколько сработал. Духоборы молоко сначала сливают, а потом раздают по числу членов семьи.

309

10 июня. Л. Н. после вчерашней поездки не выглядит усталым. Перед обедом долго спал.

Л. Н. (после обеда): Жозя рассказал про ужасы в Ставрополе — резня старообрядцев-иконорушителей¹, в Эривани — сражение между мусульманами и войсками². Гольденвейзер говорил, что в Иваново-Вознесенске 23 дня продолжалась мирная стачка; переодетый рабочим полицейский стрелял в казаков. Его узнали и стали бить. Казаки вмешались и убили 30 человек³.

Я: Может быть, не все правда. О Симферополе писалось тоже, что было 30 человек убитых, среди них столько-то детей христианских и столько-то еврейских, а после оказалось, что не было ни одного убитого.

Л. Н.: Это газеты нарочно, чтобы правительству показывать все в худшем виде. Как рад, что не читаю газет; раздражает, помочь не могу.

Л. Н.: Жизнеопасная работа плотницкая — не крепко стоя, поднимать бревна... Между кольями доски, там глину бить с соломой; я, Маша, Павел Иванович⁴.

— О чем вы? — спросил Л. Н. Варвару Валерьяновну, разговаривающую с Марией Александровной около круглого стола среди других дам, подсаживаясь к ним. Мария Александровна рассказывала, как она с приятельницей поехала на Кавказ поселиться на земле и как у нее последние четыре тысячи рублей украли. «Господь на нас оглянулся», — прибавила Мария Александровна, рассказав это. Варвара Валерьяновна быстро вставила: «А с меня он глаз не спускает, у меня никогда денег нет».

Л. Н.: Это хорошо. Оттого ты так весела. Присяду к вам, у вас разговор хороший, — Л. Н. подвинул кресло и подсел к столу.

Вскоре затем Софья Андреевна стала рассказывать, как Л. Н., когда продал «Войну и мир», дал двум племянницам по десять тысяч⁵.

Л. Н. встал и ушел, когда Софья Андреевна об этом заговорила.

Л. Н. принес корректуру «Круга чтения» и читал из нее вслух об искусстве⁶.

Бирюков: Ауэрбах назвал музыку pflichtloser Genuß* ⁷.

Л. Н.: Хорошее прилагательное.

Разговор о какой-то книге. Бирюков сказал, что письма Жуковского о казни декабристов в новом ее издании нет. Издатель уважил суждение Л. Н. об этом письме (в нем Жуковский называет декабристов «сволочью»).

11 июня. Суббота. Л. Н. сегодня верхом ездил к Николаевым, которые живут на даче у Красноглазовой. Там в пруду Ливенцова купался.

Л. Н. получил хорошее письмо от японца Тамуры, которому он отвечал месяца два тому назад (я исправлял и, кажется, переписывал этот ответ), и дал письмо прочесть Кристи. Японец пишет, что он рад был узнать, что единая власть над нами есть власть высшей силы — одобрение собственной совести и что не нужно ничего сверхъестественного. В конце письма жалеет, что войне не предвидится конца¹.

Л. Н.: Сверхъестественное не может показать путь добродетели.

Л. Н. говорил о другом письме — от Листовского, который писал и Марии Александровне. Он падает, и это его мучит. Отвернулся от друга. Не выдержал. Л. Н. по поводу его письма:

— Дважды два — нельзя, чтобы было пять. Будешь жить по-божьему, будет хорошо; противно <этому> — плохо².

Андрей Львович рассказывал, что у него целая семья собак: два щенка, мать и отец — все убились на охоте. Л. Н. рассказал подобный же случай. Лучшая его собака борзая ударилась о межу и убилась, и ее щенки так же погибли.

310

— Собака сердцем бежит, а не ногами, — добавил Л. Н. — И люди хорошие делают дело не умом, не руками, а сердцем.

Андрей Львович, рассказывая про охоту, не мог вспомнить какое-то охотничье выражение и спросил отца. Л. Н. вспомнил. Потом Андрей Львович с Л. Н. говорили, как у охотников называются хвосты разных животных: у лисицы — труба, у волка — полено, у зайца — цветок, у борзой — прави́ло, у гончей — гон, у сеттера — перо, у пойнтера — прут, у дворняжки — хвост.

За чаем: Л. Н., Софья Андреевна, Илья, Андрей и Михаил Львовичи, Татьяна и Александра Львовны, Софья Николаевна с Аннушкой и Мишей, Варвара Валерьяновна, Вера Александровна, Кристи, Юлия Ивановна и я. Л. Н. читал вслух Диккенса (потом его заменила Татьяна Львовна) и после чтения сказал:

— Диккенс трогательно описывает. У Чехова этого нет.

Варвара Валерьяновна: У Чехова чаще смешное.

Разговор о «Кренкебиле» Анатоля Франса.

Л. Н. рассказал содержание: контраст мира уличного торговца овощами и юристов; как торговец под конец и сам начинает верить, что он нарушил что-то и что заслужил тюрьму; как ему адвокат советует взять на себя вину, хотя он не виноват, и т. д.

— Анатоль Франс — талант, — сказал Л. Н. — Его сочинения рекомендую читать, но он хочет удивлять.

Разговор о Ницше.

Л. Н.: Образованная толпа — дикая, ей по вкусу Ницше. Молодой человек пройдет гимназию и университет и думает: он все знает, а нравственно остается диким.

Л. Н. говорил по поводу статьи Черткова о Ницше, что в ней раскрыта во всей наготе вся его (Ницше) болтовня. Говорили о Викторе Гюго, о Пьере Лоти.

Ожидается приезд в Ясную Поляну художника Похитонова.

Л. Н.: Знаешь, Илюша, кто Похитонов? Его у нас не знают. Тургенев рассказывал мне про него года 24 тому назад, что его картины удивили Париж и кто-то купил все. Самородный художник. На маленьком полотне пишет много и чисто. У него так, как у Трубецкого, самобытность не потеряна. Трубецкой живет во Флоренции, в Риме не был, не хочет подпасть под его влияние. Крамской, Репин, Ге говорили, что школа самобытному художнику может очень вредить, нивелировать, а дает мало.

Разговор о князе Блохине. Он недавно умер*.

Разговор о Тургеневе — что он был веселый, хохотал.

Татьяна Львовна: Мне он казался грустным³.

О священнике Петрове. Кто-то сказал, что он хорошо пишет. Л. Н. заметил:

— Нельзя это смешивать вместе: священничество и христианство.

12 июня. Воскресенье. Утром был в Скуратове у девочки, больной холериной. Отец, интеллигент (Булыгин), уехал, не в состоянии смотреть на страдания ребенка.

Разговор о войне.

Л. Н.: Эта война будет иметь огромное значение. Это — débâcle не одной России, а всей <лжехристианской> цивилизации, то есть ложного христианства, и продолжение римского права. Японцы показали, что цивилизацию — внешнее — очень легко можно усвоить, а в военном деле и перегнать. Христиан все-таки сдерживает что-то от воевания. Японцев — нет.

Потом Л. Н. очень обстоятельно разговаривал с Варварой Валерьяновной

311

о Диккенсе. Бирюков спрашивал, какие книги дать читать Феде, его 11-летнему приемному сыну. Л. Н. советовал «Les misérables» В. Гюго, одобрил Корнеля, которого Бирюков хочет дать, и о какой-то его драме сказал: «Христианская драма».

ТОЛСТОЙ В ГОСТЯХ У ГОЛЬДЕНВЕЙЗЕРОВ

Слева направо (сидят): Толстой, А. А. и Н. А. Гольденвейзер; стоят: Н. Б. и А. Б. Гольденвейзеры

Телятинки, 24 мая — 4 июня 1905 г.

Фотография В. Г. Черткова

Л. Н. просил Варвару Валерьяновну достать у матери экземпляр «Истории Оптиной Пустыни» нового издания для Павла Ивановича (в ней описание посещений Пустыни Л. Н.).

Л. Н. рассказывал Булыгину об успехах духоборцев в Канаде: наряды женщинам покупают из общей кассы, молоко, муку делят по душам.

А. М. Булыгина: Это бы мне не нравилось. Одну десятую давать на общее, но не всё.

Я: По крайней мере, совесть спокойна, когда всё отдаешь.

Л. Н. согласился с этим и сказал:

— Тут есть доля инерции — все подчиняются — и деспотизм. Веригин велит натягивать струну до предела, пока она не лопнет.

13 июня. Понедельник. Множество больных. С утра почти что до 9 вечера в амбулатории. Сегодня приехал Снегирев с ассистентом Алексинским. Вызван к больной Софье Андреевне. Л. Н. был к ним очень внимателен. Пополудни не ходил гулять, только со Снегиревым пошел на Воронку, где Снегирев выкупался. Все свободное от занятий время с ними провел, также и вечером.

У Софьи Андреевны повторяющиеся припадки сильных болей в животе с жаром. Снегирев не исключает возможности неоплазмы. Назначил лечение и приедет опять.

Л. Н. говорил со Снегиревым, вспоминали кого-то.

Л. Н.: Я от него (по его рассказам) признал Миклухо-Маклая большим человеком. Я просил его написать о Флобере то, что мне рассказал. Говорили о крестьянских бунтах.

312

Снегирев рассказывал, что будто бы из Самарской губернии к орловским крестьянам пришли 200 агитаторов и приказали им сжечь их помещиков, «а если не будете жечь, мы вас сожжем». Эта угроза внушила крестьянам недоверие: «Какого же добра хотят они нам, когда готовы нас сжечь!» И крестьяне вместе с войском прогнали агитаторов.

Л. Н.: Эти подстрекательства крестьян ведут только к кровопролитию и огню, ни к каким другим результатам вести не могут, так как повсеместно сразу крестьян нельзя поднять (у них свои повседневные заботы). Городских рабочих скорее можно. Обещать можно, исполнить нельзя.

Ассистент Снегирева что-то сказал о необходимости свободы печати. Л. Н. ответил:

— Это вас касается, а 120 миллионов народа?..

Еще Л. Н. сказал по поводу революционных событий последнего времени:

— Месть не в духе русского народа.

Л. Н. спрашивал Снегирева о его приемном сыне. Он был 11 лет в Англии. Снегирев говорил, что он теперь на Дальнем Востоке, работает на беспроволочном телеграфе. Этот и другой сын — раньше оба работали в Англии на прядильной фабрике — говорят, что фабричным под Москвою живется лучше, чем в Англии.

Л. Н.: Там они «hands»*, человеческого отношения к ним нет.

Снегирев рассказывал, почему застрелился Морозов:

— Из-за нарушения самодовольства — когда забастовали его рабочие¹. А он гордился, что его рабочие не забастуют, потому что он о них примерно заботился. Когда пришла 6-тысячная толпа, наобещал всяких уступок. Когда о них узнали другие фабриканты, пришли к его матери с жалобами, что Морозовы могут дать это рабочим, а они нет — разорятся. Мать уговаривала сына и воспретила ему сделать эти уступки (часть фабрики ее), и он потому, что не мог исполнить обещанного, застрелился.

Была речь о Канаде и Калифорнии. Л. Н. передавал слова Щербака, как ему нравилось в Калифорнии: климат мягкий, вода хорошая, жилища удобные, люди не задиры, лошади кроткие, собаки не кусаются, но от скуки — только повеситься.

Алексинский: Каждый год возвращаются тысячи русских еврейских девушек — не могут привыкнуть к Америке, тоскливо им. Не одним хлебом жив будешь.

Л. Н. стал рассказывать о своих заграничных путешествиях:

— В Швейцарии я не общался с крестьянами, в Германии — да. Я снизу вверх смотрел на немецких крестьян². Немецкий крестьянин такой же самобытный, как и русский. У него есть чему поучиться. А у интеллигента (немецкого) нет, его ответ на любой вопрос вперед угадаешь, он будет взят из последнего номера газеты. Русскому тамошние интересы мелки, например английский парламент.

Алексинский: А для них парламент — гордость, наивысшее, наилучшее, академия.

Вечером за чаем Л. Н. читал вслух ответ лакею («Опрокинутую телегу») и «Ягоды». Контраст крестьянской трудной, осмысленной жизни и праздной господской.

— Это я только написал и не поправлял, — сказал Л. Н., когда начинал читать «Ягоды»³.

Когда кончил, Софья Андреевна сказала:

— Вот господам досталось!

Когда Л. Н. прочел ответ лакею, он сказал:

313

— Это мое profession de foi*, которое я выразил самым общедоступным способом⁴.

Когда Л. Н. дочел, Алексинский сказал:

— Вот если бы была свобода печати!

Л. Н.: В Англии это появится в буржуазном журнале и будет подано под соусом либерально-буржуазным.

Софья Андреевна: Кони говорил, что в сентябре будет свобода печати. Он, бывший либерал среди консерваторов, оказался теперь консерватором среди либералов. Он хотел хоть цензуру нравственности сохранить, указывал на заграничные неприличные открытки — такие продаются на Невском. Отвергли.

Снегирев: Кони мне говорил, есть один самостоятельный человек — Лев Николаевич.

Во время чтения приехавший Сергей Львович — он слышал только конец — заговорил о шахматах, и о читанном не было больше разговора. Только Снегирев похвалил «Ягоды».

14 июня. Ночью и сегодня утром уехали все гости, кроме Сергея Львовича, Веры Александровны и Миши (сына Ильи Львовича). После обеда приехал пейзажист Похитонов.

Бирюков рассказывал мне, что Л. Н. ему сказал, что теперь он примирился с тем, что так много людей его любят. Раньше боролся с чувством радости от этого, а теперь видит, что это хорошо, что любовь происходит и в них, и в нем из одного центра — от бога.

Л. Н. сегодня в первый раз ездил на новой лошади, которую ему подарили Глебовы (его сваты). Хвалил ее Александре Львовне, потом сам позаботился о том, чтобы ей обмыли шею зеленым мылом и сулемой от коросты.

Л. Н. много гулял. Вечером раза три выбирался один. Ходил, как потерянная овца. Бирюковым занес свой фланелевый бинт для Левы, больного дизентерией, а несколько дней тому назад предложил им свое одеяло. Беспокоит его состояние Софьи Андреевны. Утром за чаем говорил мне:

— Снегирев то же сказал о ее состоянии, что и вы.

Вечером, когда я ставил Софье Андреевне пиявки, Л. Н. сказал:

— Покорно вас благодарю.

Софья Андреевна в нервном состоянии. Сегодня стала писать воспоминания детства, не хронологически¹.

Л. Н. с Похитоновым говорили о казацких, донских степях, о «ковылях». Об уральских казаках-старообрядцах:

— На моей памяти не было у них ни пяди необщей земли. С тех пор выделили офицерам и установили число голов скота, сколько кто может пасти. Нищих у них не было, были немыслимы.

Был студент из Тулы Шангин. Рассказывал мне, что с 10 до 13 сего месяца по ночам было у них в Туле десять поджогов, иногда сразу по 20 домов рабочих горело. Один казак бил нагайкой работниц-девушек. И рабочие по вызову студентов напали на него и разбили ему камнем голову. Скончался. Офицер велел стрелять в толпу, сперва холостыми. Толпа не двинулась. Потом — боевыми, но тут его товарищи-офицеры увели. Толпа благоразумно разошлась. На патронном заводе читали Л. Н-ча «Об общественном движении в России» и соглашаются с ним.

15 июня. Среда. Лева Бирюков очень плох. Пополудни был у него коллапс. Холерины ужасно много, в амбулаторию приносят по 20 детей в день. Сегодня и четвертого дня было 39 градусов на солнце. Около десяти дней не было дождя. Жарко.

Л. Н. жалеет Бирюковых, приехали сюда жить ради Левы.

314

Приехал князь Долгоруков, интересуется земельным вопросом. Л. Н. подарил ему Генри Джорджа с тем, чтобы он......*

Кто-то спросил Л. Н. (это было у Бирюковых), правда ли, что он написал новый роман из деревенской жизни, как о том извещает «Berliner Tageblatt» от 10 июня?

Л. Н.: Это подразумеваются «Три притчи». Но пишу новые рассказы; один посвящу, хотя не имею обычая, Марии Александровне, другой — вам, — сказал Л. Н., обращаясь к П. Н. Бирюковой¹. (Вероятно, Л. Н-чу нравится, что у них трое детей и что они не держат прислуги из нравственных соображений.)

Павла Николаевна отговаривалась, что она недостойна этого.

**Ночью 15 июня. Л. Н. с Долгоруковым.

Л. Н.: Славянофилы правы: нельзя преклоняться перед властью.

Долгоруков: Должны быть новые формы.

Л. Н.: Должно думать своим умом. Вы сейчас видите эту новую форму, я ее не вижу. Форм бесчисленное количество. Все те путы, на которые вы жалуетесь, — одна миллионная тех пут, в которых находится народ. Я никогда не слышал, чтобы мужики жаловались на самодержавие.

Долгоруков: В Германии, Англии с тех пор, как конституция, народ благоденствует.

Л. Н.: В Швейцарии, где конституция для всех, в женевском протестантском кантоне народ......*** а в Савойе грязь. Религия.

Далее Л. Н. на какие-то слова Долгорукова сказал:

— Урусов говорил: «Русский народ был бы святой, если бы его не портили». Мы тут обедаем, а мужик чистит нам отхожие места, не обедавши, добродушный, совсем не озлобленный. А его хотят озлобить, хотят, чтобы он не был спокойным, чтобы требовал восьмичасовой рабочий день. Восьмичасовой рабочий день — это деспотизм.

Потом Л. Н. сказал:

— Трое приходили с вопросом: почему нельзя убить одного человека ради блага многих? Славянофилы были люди, которые думали своим умом. У них не было шовинизма, была любовь и уважение к массе народа. Миросозерцание народа словами очень трудно выразить, но они имели основу того склада, миросозерцания народа. Одна бочка меду у них была — народность; две ложки дегтю — православие и самодержавие. Герцен в последней деятельности своей был совершенный славянофил. Герцен был самобытный. Кончил личным нравственным совершенствованием, уважением к народу. Он прошел все то, что теперешние революционеры.

Еще говорили о «Круге чтения»; Л. Н. сказал, что это будет указание на мысли хороших писателей, так что потом будут читать их самих.

По какому-то поводу заговорили о Евгении Маркове.

Л. Н.: Евгений Марков был претошный писатель. Стал консерватором и православным².

Свои мысли о том месте, которое занимают в жизни людей государственные формы и религиозное сознание, Л. Н. в разговоре с Долгоруковым иллюстрировал следующим чертежом:

315

16 июня. Утром у Бирюковых. Лева поправляется. Не было больных. Я пошел в Козловку, в Скуратово к ребенку Юлии Ивановны, в Тулу за паспортом, телеграммы отослать бабушковцам и за одеждой.

Л. Н. вчера говорил Долгорукову, что свобода печати, конституция — только одна 10-миллионная часть нужды земельной. От нужды в земле народ голоден, пьянствует, закабален по фабрикам.

Я пришел с Козловки вместе с Иваном Ивановичем, С. Д. Николаевым, варшавянином¹.

Варшавянин за конституцию:

— Когда будет настоящая конституция, — говорил он, — не будут полицейские возить арестованных, стоя коленями на их груди, как теперь.

Рассказывал про события в Лодзи и Варшаве. В Лодзи разрушили 39 монополий из 250. Потом строили баррикады, множество убитых и до двух тысяч раненых.

Варшавянину, который говорил, что в Варшаве поляки ненавидят русских чиновников, солдат и им опасно показываться на улице, Л. Н. сказал:

— Вы читали Валишевского о Екатерине? Пишет, что русская (Екатерина была немка) не разбила бы Польшу на три части. <Страна> не имеет возможности соединиться.

17 июня. Пятница. Л. Н., рассматривая за черным кофе фотографию четырнадцати общественных деятелей, принятых царем, заметил о Шаховском (Д. И.):

— Он милый, а маньяк либерализма¹.

За обедом под вязами застиг нас дождь. Каждый взял свой прибор, и перешли на террасу. Ужасные удары грома.

Л. Н.: Удивительно, что такой могущественной силой так поздно воспользовались.

Ударило вблизи. Софья Андреевна хотела пари держать, что повалило березу на прешпекте. Ваня и две барышни вздрогнули.

Л. Н.: В молодости я боялся грозы, старался не показывать; после Севастополя страх прошел.

Л. Н. окончательно кончил «Единое на потребу»². За чаем Бирюков, Похитонов, Гольденвейзер.

Гольденвейзер: В газетах пишут, что бежал эскадрон улан через австрийскую границу (160 человек).

Л. Н. просил прочесть об этом в газете. Я прочел в «Русском слове», 16 сего месяца³. Л. Н. сказал:

— Доказательство, как дисциплина рассеивается, это — гипноз, как черта мелом петуху.

Софья Андреевна рассказала, что в эту ночь, с 17 на 18 июня, двадцать один год тому назад родила Сашу. Л. Н. вечером ей сказал, что не может с ней жить и уходит, надел сумку и ушел. Повивальная бабка была уже в доме. В 6 часов утра вернулся. Оказалось, что ушел потому, что ревновал. Через час родила. Решила, что сама не будет кормить, и не заботилась о Саше. Возненавидела христианство Л. Н. Он тогда был на распутье. Трудно было.

18 июня. Совершеннолетие Александры Львовны, 21 год. Много молодежи за столом. Шампанское.

Л. Н. рассказывал:

— В Ярославле была сходка социал-демократов и социал-революционеров. Решили одним средством бороться: вооружением, революцией, возбуждением народа (крестьян).

Л. Н.: Получил письмо от Корзикова: приехали социалисты в деревню и возбуждают народ поджечь и разгромить Листовского.

316

Корзиков, услыша об этом, уведомил его. Листовский вызвал казаков; теперь ему, Корзикову, грозят, боится за себя и за семью¹.

Софья Андреевна: На станции разбросали прокламации, что сожгут усадьбу Толстого и всех дачников.

Л. Н. интересовался, опровергло ли правительство известие о дезертирстве эскадрона улан в Галицию? Если нет, стало быть, правда. Опровержения сегодня нет.

Гольденвейзер говорил, что ежедневно присуждают двух человек к повешению за покушения на жизнь городовых. Л. Н. ужаснулся так же, как недавно, когда Давыдов говорил, что ежедневно убивают четырех-пятерых городовых.

Пришло около десяти цыган, десять цыганок и около двадцати цыганят. Пели, плясали. Все — Татьяна Андреевна, Софья Андреевна — очень забавлялись этим. Л. Н. приходил смотреть. Ходит и в табор и любуется ими и с удовольствием слушает их пение.

Вечер. Гольденвейзер играл Шопена, Аренского и Шумана². Шумана Л. Н. не любит: «искусственен». Любит Аренского, Моцарта, Гайдна и больше всех Шопена.

Л. Н. говорил с Бирюковым и Гольденвейзером о свободе воли и об алгебраических формулах.

Сегодня в доме очень шумно, Л. Н. трудно говорить. У него болит глаз.

19 июня. Воскресенье. Л. Н. нездоров. За обедом был Гвоздев, предводитель дворянства, приехал по делу Андрея Львовича, желающего стать земским начальником. Говорил Л. Н-чу:

— Помню, когда мне было пять лет, вы мне рассказывали об огурцах... Когда я читал ваши детские рассказы, потом другие книги, гордился, что вас знаю, что вы мне рассказывали.

Софья Андреевна: А, это Лев Николаевич рассказывал всем детям, сколько было огурцов? — Семь.¹

Вспоминали кого-то.

Л. Н.: Когда был маленьким, тогда молился, стучал в икону: «Вы, бог, слышите, как я вам молюсь?»²

Л. Н. рассказывал, где он сегодня ездил по Засеке, около Провалов:

— Там прекрасное озеро. Десятки тысяч десятин леса — нетронутые места. Сразу — чистое озеро, посреди — остров. Камыш. Местами земля проваливается, и появляются озерки. Геологи говорят, что в эпоху ледников на ледяной слой попал слой земли. Близкий к поверхности земли слой льда тает, растаял, и земля на этом месте проваливается. Когда туда иду, думаю себе: «Если бы так провалился, было бы удовольствие попам».

Л. Н. (к Гвоздеву): Иван Павлович, можете со мной идти гулять. Разговаривать нельзя. Молча.

Татьяна Андреевна рассказала, что Рожественский телеграфировал царю, что берет на себя сдачу Небогатова с четырьмя судами. Думает, что в Россию из офицеров больше никто не вернется, не позволит им военная честь.

Л. Н.: Вся эта военная честь устарела. При Николае Павловиче она была, с тех пор воинский гипноз ослаб.

Муся Эрдели (восьми-девятилетняя двоюродная племянница) спрашивала Александру Львовну, вышла ли она замуж? Л. Н. услышал и сказал:

— Да, у нее семь человек детей, все девчонки.

Л. Н. спрашивал Гвоздева, что нового в политике.

Приехала Звегинцева, одетая амазонкой, верхом на прекрасной английской лошади, со сворой борзых на привязи.

317

ТОЛСТОЙ НА ПРОГУЛКЕ

Ясная Поляна, 1—4 июня 1905 г.

Фотография В. Г. Черткова (Толстой держит за повод лошадь Черткова)

Л. Н. вечером играл с Татьяной Андреевной в шахматы, дал ей вперед королеву. Рано лег спать, узнав, что лежать хорошо при его болезни.

20 июня. Понедельник. Л. Н. не ходил гулять. В халате сходил три раза — утром, к завтраку и к обеду — на веранду, под вязы.

У Софьи Андреевны сегодня боли. Л. Н. говорил о ее болезни за обедом, ее не было, в это время спала.

Обедали Л. Н., Юлия Ивановна и Похитонов.

Когда Л. Н. шел к обеду, его остановил мужик, долго разговаривали. Л. Н. сказал:

— Нужно ему будет написать прошение — скрывал украденных лошадей. Вор, как это бывает, ускользнул от суда, не было свидетелей. Его приговорили к восьмимесячному заключению. Будет наказана его семья. Он не смотрит на свой поступок, как на грех. Судаковский помещик Шеншин, у которого были украдены лошади, богатый. Когда <мужик> выйдет из тюрьмы, будет только осторожнее, а не исправится. Какое разорение вводят эти заключения! Одно время были разорительны и для моего хозяйства, поддерживал ихние семьи.

Похитонов рассказывал об ужасах, совершаемых в Конго бельгийцами, которые, вымогая у негров каучук, истязают и убивают их, отрубают руки и т. д. Кто поступает туда на службу, тот дает присягу, что будет молчать о том, что там делается.

Потом говорили о том, что делают американцы с неграми и китайцами.

Л. Н.: Надо бы написать книгу о греховности христиан против так называемых нецивилизованных народов. Рёскин говорил, как безвозвратно губятся душевные задатки, способности диких.

318

Л. Н. читал вслух из книги Петра Оленина «На вахте» страницы о буре на Волге и хвалил, как живо описано. Книгу эту он читал сегодня до полудня, когда из-за болезни не работал¹.

Л. Н. спрашивал Похитонова подробно о Бельгии, потом сам рассказал:

— Я пробыл некоторое время в Брюсселе, ходил к Дондуковым, хорошая семья. Там же посетил Прудона, было письмо к нему (от Герцена), и Лелевеля, поляка, почтенного, всеми уважаемого человека. За границей я был последний раз в 1861 году. Из Лондона выехал в день, когда в газетах сообщалось об освобождении крестьян. Ехал без остановки <?> домой. Я был назначен в посредники.

Л. Н. с Похитоновым.

Л. Н. увидал в «Новом времени» портрет умершего Мордовцева², сказал, что его исторические романы хороши, он много писал, как Боборыкин, Золя.

Похитонов: Золя врет.

Л. Н.: Боборыкин лучше Золя. Когда меня сделали членом Академии и дали право предложить шесть других членов на три места, я на все шесть написал: «Боборыкин»³.

О новейшем русском искусстве.

Л. Н.: Мой любимец — Орлов. Портреты Серова — не то, что Крамского, Репина. Касаткин, Пастернак выдумывают, к их картинам надо слова. К Орловым не надо. Сразу видишь, что̀ изображают.

В сегодняшних газетах новое непонятное сообщение: в Одессе сгорел порт, дома, суда. Вызвана эскадра из Севастополя, на одном судне погибло восемь офицеров, гранаты взрываются, город горит. Объявлено военное положение.

Был разговор о передовой статье «Русских ведомостей», в которой сказано, что японцы могут частью их эскадры блокировать балтийские порты⁴. Бирюков возразил: эта блокада повредит теперь только чужим кораблям, русских ведь нет, а Кронштадта взять нельзя.

Л. Н.: И Порт-Артур был неприступный. Японцы, как Чингис-хан, как Атилла. Думали, как их победить, а теперь — как лучше покориться.

Бирюков: При чем тут буддизм?

Л. Н.: Буддизм ниже христианства, буддизм — отрицание жизни, избавление от страданий, уничтожение: четыре основные правила о перенесении страданий и избавлении от них. Христианство выше и положительнее: кроме смирения — установление царства божия на земле.

Сегодня был у Л. Н-ча Крузе, чиновник сахарного акциза. Он хочет отказаться от своей должности, как отказался года два тому назад от должности по винной монополии. Говорил, что все должны перестать быть чиновниками, удорожающими сахар, и я должен начать. Каждый, кто так поступает, имеет доброе влияние на других. А нельзя рассуждать, что, так как один ничего не сделаешь, то можно остаться в том положении, которое считаешь дурным. Мне Крузе говорил, что Л. Н. утвердил его в таком решении.

Очень жаркое лето, все скоро зреет.

Столько мух, как в этом году, не помнят в Ясной. Л. Н. сказал сегодня:

— Этим годом все рано: липы цветут рано, начинает холодеть и воздух становится прозрачным, как бывает только в июле.

Сегодня у Софьи Андреевны боли, сама себя жалела и раздражена на меня, что я ей никакой помощи не даю. Л. Н. около нее долго сидел. Сам Л. Н. сегодня до обеда, и кажется, и после обеда не писал, только читал.

319

21 июня. Вторник. В газете известия об одесских событиях: офицер убил матроса¹.

Л. Н. встретил меня вопросом:

— Слышали, что происходит (в Одессе, Курске)?

Я: Да, это месть. Ужасно — облить вагон керосином!²

Л. Н.: Это та же озверевшая толпа, что тогда; теперь чувствуется сильнее. Я писал об этом, но не довольно сильно. Надо бы поизменить (то есть в «Великом грехе»)³. Тут читал в «Новом пути», — и прочел последнюю полстраницу — рассуждения Штильмана, — довольно бойко пишет: «Цусимское поражение указало на несостоятельность правительства», «поможет только представительное правление»⁴. Все одно и то же. После революции 48 года вышла конституция. Но ведь с тех пор прошло полвека. Теперь надо что-то, более обеспечивающее свободу народа, чем конституция.

Сегодня после полудня Л. Н. ездил в Тулу постричься. (Вчера целый день — в халате, выходил только к столу.) Соблазнила его новая лошадь — Кабардинец. Третий раз ездил на ней. Два часа ездил туда и обратно. Проездом⁵ делает версту в пять минут.

Софья Андреевна второй день страдает болями.

— Вас мне больше жалко, чем себя, вы ведь должны за мной ухаживать, — сказала она. — Поскорее бы умереть. Иван Ильич тоже так начинал болеть. Доктора не знали, что̀ у него⁶.

Л. Н. (о Снегиреве): Любезный человек и всё знает, что его наука достигла.

Снегирева ждут завтра утром.

Похитонов рассказывал об интеллигентных бельгийцах, что они фанатичные огородники и земледельцы.

Вчера Л. Н. сказал по этому поводу:

— Люди начинают дорожить житьем на земле, все больше интеллигентов обрабатывает землю.

А сегодня Л. Н. сказал:

— Все чаще случается, что люди из крайностей богатства, консерватизма переходят к простой жизни, к анархизму.

В какой-то связи Л. Н. упомянул из французских художников L’Hermitte⁷ и Bonnat.

Л. Н. читал вслух часть рассказа «В чужой шкуре» из книги «На вахте» Петра Оленина, как директор акционерной компании становится писцом, потом чернорабочим. Описана жизнь рабочего: что значат 20 копеек для рабочего. Хорошо написано: выпукло, выставлена именно жизнь рабочего, а не происшествия. Софья Андреевна говорила, что на станции Засека были разбросаны листки, чтобы крестьяне свозили урожай себе, иначе Ясную Поляну сожгут, и что 29 июня подожгут усадьбу и дачу.

22 июня. Утром Л. Н. в легком пальто пошел по прешпекту навстречу Снегиреву, который должен был приехать. За чаем Л. Н. спросил его про новые политические события.

Снегирев: О них лучше не разговаривать.

Л. Н.: Совершенно согласен с вами. — И Л. Н. вспомнил слова бывшего у него коломенского старичка-плотника¹, а потом сказал:

— Война и другие современные события будут иметь огромные последствия, но не те близкие, которые предвидят: конституцию, ослабление России, — а разгром существующего лжехристианского строя не одной России, а всей Европы.

Снегирев рассказывал про Архангельскую губернию; там не было крепостного права, народ простой, с достоинством относится к чужим, неискушенный, доверчивый. Не поверить старику считают оскорблением.

320

Интеллигенты, кроме докторов, туда не едут. Все хозяева. Мужчины уходят на рыбные промыслы, оставляют дома одних женщин, хорошие работницы. В монастырях и кругом них дичь кроткая, подходит к людям, и ее много. Чужестранцы просили охотиться — не позволили.

КРЕСТЬЯНИН АРХИП ОСТАШКОВ

Рисунок (акварель, белила)

С. А. Толстой, 1904
«Софья Андреевна нам показывала... прошлогодний рисунок... мужика-медвежатника, спасшего жизнь Л. Н.» — Запись от 25 июня 1905 г.

Л. Н.: Насилие возбуждает ложь, это самое худшее действие насилия.

Снегирев рассказывал про монастырскую жизнь там и в Оптиной Пустыни.

Л. Н. о том же. О старцах говорил почти то же, что о них в «Отце Сергии». Об одном, который 35 лет лежит, разбитый параличом, и говорит, что он, благодаря богу, счастлив. Л. Н-чу нравился Амвросий. Развращают монахов барыни, льстящие им. Они оказывают на них плохое влияние.

Говорили о войне. Снегирев думает, что надо ее продолжать. Если японцы и возьмут Владивосток — пускай, хотя бы по Иркутск. До сих пор сделали малые успехи и медленные. Русские, кроме никуда не годного флота, потеряли 100 тысяч убитыми и 200 тысяч ранеными.

Лев Львович²: Я был бы рад, если бы японцы начали обстреливать Кронштадт. Это понудило бы правительство к реформам. Проигрываем из-за нашей отсталости, бесчестности, воровства. На фоне одесской драмы тоже было воровство офицерами продовольствия матросов.

За обедом Л. Н. и Софья Андреевна удивлялись легкомыслию Бирюковых, что они с больными детьми странствуют. Л. Н. о их старшем сыне Боре:

— Он умный и ужасно конфузится. Это значит, что он сосредоточен на своем внутреннем. И Татьяна и Маша говорят про Бориса Бирюкова,

321

что он противный. Когда ожидают <от детей плохого>, есть столько же шансов, что они плохие, как и то, что они добрые.

Говорили о чьем-то разводе. Л. Н. сказал:

— Были три фазиса брака: первый — смотрели на брак, как на прочное, неразрывное единобрачие; второй — как на неразрывный брак с романтической влюбленностью; третий — теперь, как покажется Анна Михайловна лучше Марии Павловны, давай бросать Марию Павловну и жениться на Анне Михайловне.

Лев Львович: Это было всегда так. Почему же ты не терпишь мою точку зрения, почему же ты мне не позволяешь свободно выразить ее?

Началось пререкание. Л. Н. сказал:

— Если хочешь продолжать грубиянить...

Вмешалась Софья Андреевна, заступилась за Льва Львовича. Когда вечером прощались, простили друг друга. Потом на прогулке Лев Львович мне сказал, что отец сердится на него, что он никогда не приезжал бы в Ясную, если бы здесь не было матери и Ясной Поляны.

После обеда Снегирев говорил, какую пустую жизнь ведет большинство людей. Л. Н. сказал, что не только пустую, это бы ничего, а загаженную.

Снегирев рассказал, как три хулигана бросились на карету, в которой ехала вдова Филатова. Ее избили. Одного схватили и судили. На суде он говорил: «Я был пьян, ничего не помню». Это второй подобный случай.

Л. Н.: Этого не бывало. Босяки, хулиганы — слово с английского — явились на моей памяти.

Снегирев (о Л. Н.): Он стал мягче, чем был десять лет тому назад, в своих требованиях, спорах, суждениях.

Вечером приехали Оболенские.

23 июня. Четверг. Вечером Мария Александровна, Горбунов. Он вспоминал какую-то книгу русской генеральши¹ — описывает Бенарес, святую жизнь некоторых браминов. Книга ему нравится.

Разговор о Киплинге. Л. Н. рассказал о нем, какие нелепости пишет. Передал содержание одного его рассказа, в котором сгнивший труп индуса провалился через потолок на стол...

Л. Н.: Празднуют столетие со дня рождения Мадзини. Его биография прекрасна. Видно по ней, как его политическая деятельность ослабила его личность. Мадзини выделяется из всех современников. Другие будут забыты, он останется. Так, как у нас плеяды петрункевичей будут забыты.

Лев Львович говорил о вегетарианстве; знает многих, которые, благодаря вегетарианству, избавились от болезней желудка и после двух-трех лет, вследствие этого, опять начали есть мясо.

Михаил Львович сказал о своем двоюродном племяннике, мальчике Мише, тоже вегетарианце, который, увидев рыбу на столе, вскрикнул: «Ведь живая!» Дети насилием учатся есть мясо. По природе они вегетарианцы.

Л. Н.: Вегетарианство перевалило на другую сторону, одолело карниворство*. (Ко Льву Львовичу): Помнишь, как Дора рассмеялась, когда услышала в первый раз о вегетарианстве, сказала: «Фантазия!» Удивительно, что Вестерлунд — умный гигиенист — стоит за мясо.

У Л. Н. болят глаза, очень плохо выглядит, аппетита нет. Больше читает, чем пишет.

25 июня. Суббота. Ветреный, немного прохладный день. Моросит. Л. Н. в пальто. Утром приехал Ф. И. Маслов, орловский помещик 65 лет, председатель

322

Судебной палаты, который оставил было службу, а теперь, когда родина в опасности, снова начал служить. Так рассказала про него Софья Андреевна. Его сестра занимается филантропией. Он похож на старого Кошута. Кажется, старые друзья с Л. Н. Разговаривали вдвоем сравнительно много. Л. Н. дал ему Генри Джорджа и Таубе («Христианство и международный мир»).

За обедом Л. Н. с Масловым о смерти и о страховании. Оба говорили, какое оно ничтожное. А Л. Н. сказал, что страхование безнравственно. Не расчет, а чувство должно руководить человеком. Надо помогать погоревшим, как яснополянские мужики N. N. (Л. Н. назвал его.) N. N. сгорел. «Что же с ним будет?» Ответил: «Я ему дам то, другой — то и другое, справится». В Финляндии страхование государственное, убыток к концу года распределяется на все застрахования. У нас губернская страховка дает 35 р. мужику, у которого сгорит на 300—500 р.

Маслов: Агенты не получают постоянной платы, живут с десяти процентов. Надувают общество.

Тут разговорились о разном.

Л. Н. рассказывал, что был замоскворецкий купец, художник Овчинников. Ему чиновники много зла натворили, в старости занимался тем, что разоблачал их поступки, мстил им. Когда сгорела у него лестница, позвал агента страхового общества, и угостил его шампанским, и дал в конверте 1000 р. Тот объявил его убыток, как если бы дом сгорел, а Овчинников выдал его. Ездил в святые места, пропадал год, за это время вел его купеческие дела другой. Прибыли было 30 тысяч. Тот их положил в банк, и, когда Овчинников вернулся, кроме прибыли было полторы тысячи процентов. Он удивился, откуда проценты взялись: «Посеял ты деньги и они взошли, что ли?» И не принял процентов.

Софья Андреевна проговорила:

— Аким из «Власти тьмы».

Вечером шахматы с Масловым. Ужасно шумели игравшие у другого стола в винт. Л. Н. с трудом слышал свой голос. Похитонов сегодня показывал свои виды Ясной Поляны — маленькие, обработанные, характерные, очень рельефные, особенно полянка, аллеи, фасад дома. Вечером нарисовал Л. Н. играющим в шахматы, нос ему большой нарисовал¹. Софья Андреевна нам показывала свои рисунки молодых лет, великолепные. Еще показывала прошлогодний рисунок карандашом, а по нему акварелью мужика-медвежатника, спасшего жизнь Л. Н. Рисовала по фотографии, которую будто бы имеет Илья Львович².

Л. Н. в кресле, Бирюковы, Маслов, Похитонов, Мария Львовна и я. Бирюков рассказал, что сегодня был у него яснополянский мужик Степан Резунов, по прозванию Курзик; ему 83 года.

— Единственный старше меня в Ясной, — сказал Л. Н. — Вместе косили. — Л. Н. вспомнил, что тот отморозил себе пальцы, когда пьяный лежал. Хотели ему их отнять в Туле, он не согласился. Мягкие части с них облезли, остались одни кости, которые при движениях гремели. Тогда он взял топор и отрубил их.

Бирюков: Он ваших братьев и вашего отца, умершего в 1837 году, помнит.

Л. Н.: Я в воспоминаниях детства не описал сороковой год. Был голод. Следовало бы его описать. В 1839 году был неурожай, засуха и в 1840-м тоже. Это не то, как теперь, когда железные дороги, — подвезут. Мы с братьями завели себе лошадок и рвали им зеленый овес. Должно быть, мужикам было совестно на это смотреть³.

Л. Н.: В своей жизни я видел три фазиса брака: 1) мой отец и его среда заключали брак как ненарушимый, прочный (впрочем, у мужчин невоздержание было до брака и после брака); 2) романтический фазис (в браке):

323

влюблялись и страдали от того; 3) теперь: как только не нравится жена или муж, бросает и женится на другой.

Потом Л. Н. читал из нового номера «The Crank» три мысли. Одна — Торо, из «Он Civil Disobedience». Человек, который подчиняется людскому закону, подобен зрячему, который дает себя вести слепому. Не лучше ли зрячему самому искать себе дорогу?⁴

Л. Н. (Марии Львовне): «Bleak House» из его (Диккенса) лучших сочинений — тонкое, но чувственность есть в нем.

26 июня. Были здесь В. Н. Джонс, профессор химии Томского политехникума, с сестрой, женщиной-врачом. Л. Н. знакомит так: «Позволяю вас познакомить...»

Л. Н. с Джонсом и Бирюковым:

— Активная борьба с правительством поглощает все силы. Надеются, что, когда захватят власть, будут знать, что делать, но примеры революции показывают: придет Директория, Наполеон, а программы нового строя жизни — нет. Пассивная борьба с правительством — как гурийцы — создает сейчас свое самоуправление. В какой мере это создается, в такой мере вытесняется правительство, а если его совсем вытеснить, то уже готов другой строй жизни, соответствующий духу народа. — Это говорили, дополняя друг друга, Л. Н. и Бирюков: «Значит, активная борьба — напрасная трата сил».

Джонс делал вид, что он того же мнения, но видно было, что он либерал-революционер.

Л. Н.: Русская интеллигенция находится в гипнозе, что нужна конституция.

После обеда Л. Н. водил Джонсов и Николая Леонидовича в амбулаторию. «Дедушка был здесь сам-четвертый», — сказали мне дети хозяйки амбулатории.

Вечером после отъезда Джонсов Л. Н. мне сказал, что доктор Джонс хвалил: «Как тут все аккуратно, чисто!»

В это время я был у больного Левы Бирюкова. Говорили об архангельских крестьянах. Павлы Николаевны сестра гордится, что она из свободных крестьян в 30 верстах к северу от Вологды. Они не подобострастны, нет гипноза, как там, где было крепостное право. Они о нем знали только по слухам, как если бы бывало в другом государстве. Надел имеют 30 десятин на душу, так что там на очереди другие вопросы, не земельный, на очереди — поднять уровень воспитания. Они суеверны. К нищим, прохожим очень хорошо относятся. «Здесь, в Ясной, — говорила Павла Николаевна, — наша хозяйка, когда ее сынок играет с нашими, всегда его унижает, а нашего восхваляет, а это не из искренности; ведь они нас, господ, презирают».

27 июня. Лев Львович, Александра Львовна, Илья Львович, Оболенские, Похитонов, Бирюков, Юлия Ивановна и я.

Приезжала дочь декабриста Завалишина, привезла его «Записки», которые она с сестрой издала за границей¹.

Л. Н. их читал, полулежа на кресле в зале, два-три часа подряд.

— Самохвальство, но интересно, — сказал Л. Н., — как Муравьев, бывший губернатор тульский, заселял Амур. 30 тысяч человек сделал казаками. Как добывал золото для Николая I, все это возводят в подвиги, а это были ужасные насильственные дела, от которых гибли жизни. О Николае пишет, что от него можно было добиться всего, только внушить ему, что он либеральный и что это его мысль. Муравьев-Амурский попал туда по ошибке, вместо Муравьева-Карского и был глупый человек. (Л. Н. с Муравьевым-Карским <?> столкнулся на Кавказе, где тот командовал бригадой на Черноморском побережье и погубил ее.) Хотел завладеть Цицикаром, столицей Северной Маньчжурии.

324

Бирюков указал Л. Н. на 77-й том издания Академии наук, в котором напечатано «О трояком народе» Хельчицкого², и читал из него вслух Л. Н-чу. Нравилось им больше, чем «Сеть веры».

Л. Н.: Там сравнения длинные и труднопонятные. Тут сейчас сначала просто и живо. Прочту. Вот, по крайней мере, на что-нибудь понадобилась Академия.

Потом говорили о загранице. Л. Н. вспомнил о своем заграничном путешествии:

— Я шел пешком с Боткиным из Швейцарии в Италию. Боткин был силач, правой рукой поднимал над головой пять пудов. Умер в помешательстве от белой горячки. В Неаполе мы жили в высоком бельэтаже. Хорошее было пение певцов по улицам. Один нехорошо одетый, плохо говоривший по-французски молодой человек позвал нас в театр в ложу. Мы пошли. Был, наверно, лакей-англичанин³.

Похитонов рассказывал о Неаполе, о «фрутти дель марэ», как рыбаки их ловят, и, если волнисто, капают масло в море, и сейчас же ловят и продают живыми для еды. Перечислил названия некоторых: ежи и т. д. Выглядят, как комочек грязи, а превкусно.

Мария Львовна: А живые?

Похитонов: Да, живые.

Мария Львовна: Бр-р-р, — и все мы удивились и засмеялись. Похитонов тоже засмеялся.

Л. Н.: Это как дикаря спросили: «Как можно есть человечье мясо?» Он ответил: «С солью вкусно».

Александра Львовна поехала верхом одна в Таптыково. Оттуда приехал Лев Львович. Туда вернулся из Баку А. М. Кузминский. Рассказывал про бакинские события. Власти не были замешаны. Неправда, что они натравливали мусульман против армян.

Л. Н.: Ко мне в Москве приходили армяне, чтобы писал в защиту турецких армян, обижаемых турками, и говорили, почему их обижают...⁴

Кто-то рассказывал об армянах. Л. Н. добавил:

— Ехал я пароходом, как обыкновенно, в третьем классе. Мне было очень холодно, приплатил за первый. В каюте умывался армянин, толстый, с обросшими руками. Окрикнул меня и толкнул в грудь: «Что ты сюда лезешь, я тебя видел в третьем классе!»

Лев Львович: Объяснил ты ему потом, кто ты?

Л. Н.: Нет.

Разговор перешел на Румынию. Л. Н. сказал о Бухаресте, Яссах.

— О Бухаресте, Яссах у меня осталось поэтическое впечатление⁵. В Яссах элегантное Корсо*, белые акации. После лагерной жизни, грязи было очень приятно. У извозчиков великолепные лошади, и они (извозчики) в то время все были русские скопцы.

Похитонов: Я там был лет 12 тому назад, и тогда так же было. Они богачи. Румыны не могут конкурировать с ними. Они по влечению ездят.

Лев Львович: Их везде много.

Л. Н.: Я всегда удивлялся их твердости в убеждениях. В Крапивне судили старого скопца за оскопление молодого. Я был за освобождение, купцы — против. Почтмейстер Н-ский решил в их <скопцов> пользу. Он был любителем хороших лошадей и высказал, что вырезанная лошадь толстеет, и этот малый тоже толстый, румяный, стало быть, ему на пользу. Я это передал судьям. Я был избран старшиной присяжных. И не покарали старика.

325

Л. Н. рекомендовал Николаю Леонидовичу читать Токвиля о Французской революции:

— Он не за нивелировку людей, и я согласен с ним, а желает класс аристократов духа, — сказал Л. Н. — Токвиль пишет, что неизвестно, по каким причинам от Ирландии до Польши — везде установился феодально-рыцарский строй, который теперь разрушается. Французская революция была подготовлена работой умов и вне Франции; главное, чего хотела достичь, было уравнение людей, égalité*, в этом была религиозная сторона революции...⁶

Л. Н. советовал Николаю Леонидовичу прочесть также Завалишина.

28 июня. Л. Н. весь день в халате, не выходил из дому. Глаза впалые, усталый вид. Сидел в кресле.

— Что вам писал Шкарван?¹ — спросил меня. — Из цитат, которые он прислал мне, одна о педагогике хорошая, Шопенгауэра.

Л. Н. получил на мадьярском языке книжку «Толстой и свободомыслящие церкви» (унитары). Составила Флора Перцель Козма².

За обедом Мария Львовна и Лев Львович говорили о воспитании детей. Л. Н. заметил, что, как в уходе за сумасшедшими надо быть внимательным, чтобы не наделать вреда, так и в воспитании.

Л. Н.: Я читал у Токвиля, что мелкие крестьянские имущества были уже до революции³. Жадность французских крестьян до земли нельзя объяснить мелкой собственностью, как это описывает Золя в «La terre». Он несправедлив к французским крестьянам: предполагает у них преобладание чувственности, злобы и корысти.

Николай Леонидович: Дядя Сережа смеялся, когда в «La terre» родители и дети от трех до шестнадцати лет все идут сеять.

Л. Н.: Я не такой циник, не высказал этого, но чувствовал, когда Золя помер (как дядя Николай Николаевич, когда умер Вальтер Скотт): «Слава богу, не нужно будет читать его книг, которые бы еще написал». (Хотя Л. Н. читал поразительно мало Золя; первое его чтение — «La conquête de Plassans» с Софьей Андреевной, когда появилось.)⁴

— Получил письмо от Браха о Немраве, — сказал Л. Н., — что он опять присужден к заключению в тюрьму. Буду писать Немраве⁵.

Потом Л. Н. говорил про Чагу. Внешние обстоятельства его жизни тяжелые: хочет с духоборцами в Канаду, пустят ли его? Он еще только полтора года там (в Якутской области).

Правительство дает духоборам 17 тысяч на переселение, выхлопотали Чертков и Трепов.

Л. Н. говорил, что закон, по которому за отказ от военной службы ссылали на 18 лет в Якутскую область, был отменен перед манифестом о веротерпимости⁶, но не заменен другим.

К чаю пришел Николаев. Л. Н. просил Николая Леонидовича прочесть из брошюры Бирюкова «Малеванцы» письма Малеванного:

— Сильно действующие, хорошие письма, — сказал Л. Н. — В них ничто не показывает, что их писал душевнобольной. И слова малеванки, что богатые не дознаются христианской правды, потому что за нее надо терпеть, а это могут только мужики⁷.

Николаев: Почему же его держат в больнице?

Л. Н.: Молоствова писала: губернатор спросил министра, выпустить ли Малеванного? Министр ответил: «Нет, он может иметь вредное влияние на толпу; это те праведники в Содоме, из-за которых Авраам просил не разрушать Содома. Ими живет свет».

Николаев говорил о Васильеве, профессоре математики Казанского университета, разделяющем взгляды Генри Джорджа. Хочет приехать к

326

Л. Н. поговорить о них и желает, чтобы их разговор был записан и дополнен тем, что Л. Н. до сих пор писал о Генри Джордже.

Иосиф Константинович рассказал о том, что говорил А. М. Кузминский о Баку и Кавказе. Он «открывал Америку». Рабочий вопрос очень интересный. Персидские рабочие требовали минимума: мыла и спичек. Он большего богатства по соседству с лачугами нигде не видал; двадцатая часть государственного бюджета — из Баку. Десятина нефтеносной земли стоит полмиллиона рублей. Эксплуатация рабочих. Борьба между армянами и татарами* (армян — одна двадцатая, и у них больше имущества, чем у татар) экономическая, национально-религиозная, с революционными основами. Кузминский не нашел ни подстрекательства, ни попустительства, а только бездействие властей (за это восьмерых привлекли к суду). В Баку — отсутствие духовных интересов. Жизнь, как в Клондайке.

Иосиф Константинович рассказал спор по поводу наемных лугов между крестьянами и кулаками в двух селах Тульского уезда. Есть закон, по которому государственные земли можно сдавать в аренду без торгов, если есть желающие арендовать. В одно село прибыл губернатор с властями. Он разъяснил это крестьянам и дал им возможность заарендовать луга без торгов.

Л. Н.: Крестьяне не могут добиться ничего от правительства, надо захватить центральную власть, так было во Франции.

Разговор о крестьянах и что может произойти из их волнений. Вспоминали страхи Звегинцевой и т. д. Иосиф Константинович вспомнил из Герцена о Пугачеве, как тот был гостем у старушки-помещицы. Когда от нее уходил, его люди напали на него: «Всех помещиков вешаешь, а эту нет». Допустил⁸. Это говорилось к тому, что в эту ночь, с 28 на 29 июня, по прокламациям, должны были быть сожжены Тула и Ясная Поляна. Л. Н. слушал все это молча и сказал только одно: «Как они ненавидят господ!».

Л. Н. ушел; разговор на эту тему продолжался между Львом Львовичем, Софьей Андреевной и Иосифом Константиновичем. Говорили о Ясной Поляне, что жизнь и порядки продолжаются старые, барские. Лев Львович говорил, что он бы так не мог жить, что он бы устроил артель, совместно обрабатывали бы барские и общинные земли.

29 июня. День Петра и Павла. Эту ночь опасались Софья Андреевна и прислуга, что подожгут усадьбу. Л. Н-чу сегодня лучше, боли прошли. Съел кусок белого хлеба, кашу и желе. Ходил гулять на скотный двор, обогнул опушку леса и вернулся оттуда.

— Там, — рассказывал Л. Н., — мелькнуло что-то белое за кустами и скрылось за ствол. Пошел туда, за пнем лежал навзничь крошечный мальчик, боялся меня. — «Чей ты? Как тебя зовут?» — «Коля». — «А маму?» Не знал. — «А отца?» — «Иван». — «Где живете?» — «За елками».

Мальчик оказался Минкиных. Л. Н. хотел идти гулять в Чепыж, но взял мальчика за руку и привел его в парк.

За чаем пополудни был Ваня Эрдели, приехал верхом из Таптыкова. Рассказал, что кучер прострелил себе руку из пистолета.

Л. Н.: От вас научился стрелять. Но лучше себе прострелить руку, тем чужую или галку.

Л. Н. (за обедом): Нынче занимался. Приятно.

Перед обедом приехал И. П. Накашидзе с женой своего брата. Л. Н. спрашивал у него про гурийцев и о кавказских событиях. Накашидзе рассказывал, что там страшно: гурийцы почти голодают, но все же помогают

327

друг другу и добились снижения арендной платы (за землю). Батум — мертвый город: все фабрики прекратили работу.

ТОЛСТОЙ С ПОСЕТИТЕЛЯМИ ИЗ ТУЛЫ

Ясная Поляна, 3 июня — 20 июля 1905 г.

Фотография П. И. Бирюкова

Л. Н.: А какое влияние имела интеллигенция на это движение?

Накашидзе: Это следствие социал-демократических революционных забастовок в Батуме и Баку. Ужасные и частые убийства шпионов — собственных рабочих и русских казаков. Гурийцы настроены против русских. Вражда грузин к армянам за то, что они захватили их столицу; армян меньшинство, но богатство у них. Они господствуют в Думе и во всем Тифлисе. По той же причине враждуют с армянами и татары.

— Жалею, что у вас распри вместо соединения, — сказал Л. Н.

Девятилетняя девочка, приемыш Накашидзе, перевела сказку Л. Н. на грузинский язык — вообще хорошо.

И. И. Горбунов говорил, как униаты переходят в католицизм в Западном крае. Это доказывает банкротство православия.

Я сказал, что это означает фанатический прозелитизм католических ксендзов.

328

Л. Н. поддержал меня:

— Да, у них прозелитизм на первом плане, — сказал он. Потом Л. Н. вспомнил слова какого-то архиерея, который говорил, что католицизм — самая дикая секта. — «Католики, — сказал архиерей, — обижаются, когда католицизм называют сектой: их много, они — церковь, а кого мало — те секты. Но, — прибавил архиерей, — это самая важная секта, потому что имеет наибольшее число последователей». Торжествуют всегда направления, более пошлые, низменные; восторжествовало лютеранство, а не анабаптизм, — закончил Л. Н.

Третьего дня Бирюков сказал, что буддизм японцам не запрещает воевать.

Л. Н.: История всех великих истин одинакова. Буддизм так испорчен, стал такой же обрядовой верой, как и христианство.

Л. Н.: Мадзини был враг социализма. Вся его политическая деятельность была слабая сторона его жизни. Не сходится с его религиозными положениями.

Еще говорили о Герцене и Огареве.

— Огарев возле Герцена был незаметный, — сказал Л. Н. — Тургенев хвалил Огарева стихи, а в них ничего. Самые пустые, я в них ничего не находил.

По какому-то поводу заговорили о Буренине.

Л. Н.: Буренина «Стрелы» (?); там есть у него стихотворения превосходные, прекраснейшие.

30 июня. Приехала Александра Владимировна с детьми. Л. Н. вчера и сегодня заметно лучше. Софья Андреевна тоже сегодня отлично выглядит и говорила: «Быстро похудела, быстро оправилась». Бегала, как серна; хвалилась, как ей легко бегать, когда похудела. Пополудни за чаем читала Льву Львовичу и Андрею Львовичу из дневника о Тане и Леве, когда им было один — три года. Потом свое письмо к Л. Н. 1864 года — второй год после свадьбы. Сыновья ей сказали, что неинтересно: просто влюбленное письмо¹. А мне все очень нравилось и хотелось дальше слушать. Но из приличия ушел. Обедали под вязами очень долго. Среди обеда приехала Софья Николаевна с четырьмя мальчиками. Мимо проехал, должно быть, случайно заблудившийся незнакомый священник с детьми, остановился и извинялся, что проезжает через усадьбу. На чье-то замечание начали смеяться за столом. Л. Н. сказал:

— Мне священническое сословие приятно, между ними много хороших людей.

За чаем Л. Н. с Похитоновым долго беседовал.

Л. Н. читал «Review of Reviews», июнь 1905, о книге Кропоткина: «Ideal and Realities in Russian Literature» (Duckevorte 7 s.).

День Л. Н. обыкновенно проходит так. Л. Н. встает около восьми, но очень часто и раньше, в восьмом или в седьмом часу, даже в шесть. Надевает туфли и халат, который, ложась спать, кладет на кресло у постели. Оттягивая занавеси на окнах, осведомляется, какой день (погода), сколько градусов показывает наружный на окне термометр. Потом обыкновенно садится на кровать и записывает в записную книжечку, которую вечером кладет на тумбочку около кровати и в которую ночью пишет, иногда по пять раз зажигая свечу, когда приходит ему ясная мысль, записывает мысли, иногда значительные сны. Потом очень тщательно и не торопясь моется у старого деревянного умывальника, сидя вытирается и аккуратно, довольно долго расчесывает волосы и бороду частым гребешком. Иногда не умывшись и в халате, садится за письменный стол и пишет Дневник или серьезную работу.

329

Затем Л. Н. выходит к нищим и просителям и уходит гулять, чаще всего один, иной раз с кем-нибудь из просителей, прохожих или посетителей.

1 июля. В полдень, после завтрака, на террасе Л. Н. дал Марии Львовне списать «Великий грех»; хочет его свезти на почту¹. Разговаривал с Николаем Леонидовичем.

Николай Леонидович: Трубецкому ставят в упрек, что государю говорил иное, а не то, что его уполномочили говорить. Он должен был говорить за самодержавие.

Л. Н.: В «Review of Reviews» — я его только вчера читал — Перрис (был здесь) пишет о Трубецком, что это удивительный человек². О Петрункевиче......* ³

Николай Леонидович: Петр Трубецкой слаб, он находится под влиянием брата. Петрункевич же говорун, тем берет.

Л. Н.: Петр Трубецкой и глуп. Петрункевич же был в кругу Бакунина, но там был незаметный. Там же, в «Review of Reviews», о японцах пишет японец, что народу рабочему все хуже и хуже живется. Свободы печати нет. О микадо и дворе писать нельзя, власть в руках представителей знатных и богатых. Япония — воинственная страна, нигде столько крови не лилось⁴. Картинка: микадо на обузданном медведе (России) — обидно⁵. Там же о китайцах. Не читали, Душан Петрович? Прочтите. Поэтически описана их земледельческая семейная жизнь. (Из нее вырывают людей на фабрики или на войну.) Это противопоставлено: вы хотите нас к фабрикам привязать?⁶

За обедом — длинный стол, я мало слышал. Л. Н. вспоминал кого-то: кормя ребенка, плакала, а на вопрос, почему плачет, ответила: «Там говорят о науке, а мне кормить ребенка».

Софья Николаевна: Я бы тоже не могла отдаться исключительно материнским обязанностям. Это обязанности телесные, а есть высшие, духовные, хочется почитать, книгу писать и тому подобное. Почему специализироваться на мать-воспитательницу?

Л. Н.: Воспитать детей — это все дело. — И потом сказал: — Книгу же писать — тоже телесная работа: умственная — мозга и телесная — рук. (Дальше я не расслышал.)

Л. Н.: Вчера получил письмо: «Как вам не стыдно в это тревожное время не писать о свободе женщин!»⁷

После обеда Л. Н. сидел на площадке для лаун-тенниса. Похитонов сбоку и сзади нарисовал его⁸. Потом Л. Н. пошел «писать письма». Я рассказал Л. Н. вкратце, что только что прочел в «Сыне отечества», как произошла резня на «Князе Потемкине». Матросы отказались есть тухлое мясо, их хотели принудить и велели одним матросам стрелять в других. Те отказались. После этого офицер застрелил одного матроса. Матросы бросились на офицеров и половину их перебили⁹.

— Как часто стали проявляться отказы стрелять по команде!

Л. Н.: Да, это событие в области духовной; разрушается престиж <власти>.

Л. Н., хотя глаза у него болят, читал вслух письмо к Бирюкову духоборца-фермера, вышедшего из общины. Недоволен общиной, пишет, что тяжело. Теперь некоторые духоборы приняли землю от канадского правительства и дали подписку огородить ее и выстроить фермы. Проповедовать ходят еще 20 человек. Веригин велит не пускать их в села. «Пусть идут проповедовать к тем, кто не знает, а мы знаем». Веригин — царь. С ним через переводчика говорят. Все мужчины от 17 до 45 лет

330

ушли на работы; дома остались в каждой деревне только человек по восемь стеречь скот. Долгов у общины много.

Л. Н.: В Сибири Веригин руководил ими. Забрели в богатство, старая вера теперь кончилась.

Лев Львович: Стало быть, община распадается.

Л. Н.: Община началась в Карсе, сообща работали, выдавали хлеб по нужде. В Канаде муку, сапоги, ситцы выдают по душам. Это страшно тяжело, не житье — монастырь.

Л. Н. рассказал, как отправляли поселенцев в Сибирь, и об отношении народа к преступникам прежде и теперь. Один яснополянский мужик (Л. Н. назвал его), осужденный в Сибирь и на поселение, скрылся в избе в подполье, вся деревня про него знала, кормили его, долго скрывался там, пока не убежал. Другой яснополянский мужик, Рыбин (Курносенков) — вор, несколько раз бегал из поселения домой и возвращался. Последний раз пришел измученный, голодный, скрывался в лесу, дети боялись за грибами ходить. Зашел к сестре в сарай, попросил у нее поесть. Она донесла на него в волость. Какой контраст в отношениях произошел в продолжение пятидесяти лет!

2 июля. Приехали родные соседки Звегинцевой, князья Черкасские. За столом не было места, я ушел к круглому столу. Через полчаса Л. Н. подсел ко мне. Говорил про письмо к лакею в немецком переводе Адольфа Гесса, что оно плохо переведено, руссицизмов не понял¹.

— Как это Куропаткин меня совершенно не интересует, — сказал Л. Н., намекая на разговор с Черкасским, который адъютантом у варшавского генерал-губернатора. Наверно, ему этот великосветский блеск и шум были не по душе. Потом сказал:

— Крестьянская жизнь — теперь работа идет — меня всегда устыжает, особенно чем старше становлюсь, тем больше.

Спросил меня, и раньше уже несколько раз спрашивал, умею ли косить, вообще работать, и вижу, что Л. Н. во мне не нравится, что по-господски ленюсь, что я даже не пытался работать. Прямо не советует, но видно, что желает мне этого. А я все откладываю.

Черкасский рассказывал о Варшаве и Лодзи. По его словам, немцы, которым выгодно уничтожить Лодзь, подстрекают поляков к забастовкам и мятежам, чтобы в Польшу пошли их товары. В Лодзи ранено и убито 1500 человек. Л. Н. спрашивал его, есть ли признаки польского восстания, как было в 1863 году? На это Черкасский не сумел ответить. Л. Н. вспомнил, что Манделькерн (американец) рассказывал ему, что польские революционеры ему говорили, что за ними — 27 миллионов². Л. Н. спрашивал, подразумеваются ли тут немецкие и австрийские поляки?

Сергей Львович с Черкасским говорили, что теперь самое ужасное было бы, если бы убили царя; что царь не злой, только колеблющийся, безвольный; что надо всей аристократии соединиться, и пусть будет конституция, хотя бы республика.

— Высокопоставленные... ужасно легкомысленные, — сказал Николай Леонидович.

Сергей Львович: Сипягин какой был ограниченный, и Плеве тупой. А Витте тоже не особенно выдающийся — только как одноглазый между слепыми.

3 июля. Пополудни приехал А. М. Кузминский из Баку, с сенаторской ревизии. Я не был, когда он рассказывал об армяно-татарских столкновениях. Вечером он, между прочим, заметил, что русские тоже настроены против армян. Присутствовавшие удивились, что не против татар.

Л. Н.: Татары простодушные.

Кузминский спросил Л. Н., что выйдет из войны?

331

Л. Н.: Никогда не стараюсь вперед заглядывать. Занавес.

Татьяна Андреевна: Ведь быть побежденным не может быть хорошо?

Л. Н.: Почему нехорошо?

Татьяна Андреевна: Ужасное несчастье. 80 000 пленных, и что хорошего будет? Одни бедствия.

Л. Н.: Все бедствия, которые меня постигали, впоследствии оказывались на благо. Как же и это огромной важности событие не будет хорошо? При бедствии сознание работает. Но там-то нам видно, здесь — нет. Сколько раз в болезни я это испытал. Здоровье все хуже — духовно все свободнее и свободнее. Японцы теперь уже с трудом удерживаются, не напасть ли и на французские и немецкие владения.

Получено письмо от Снегирева, что завтра приедет¹.

Л. Н.: Как все врачи-специалисты, Снегирев — невежественный человек, он ничего не знает; притом пьяница и православный; верующий и вместе с тем желает узнать правду.

Но на днях Л. Н. сказал о Снегиреве: «Любезный человек и все знает, до чего наука дошла».

Мария Львовна с Софьей Николаевной говорили о споре с Павлой Николаевной по поводу брака.

Л. Н.: В супружестве надо соблюдать тишину и спокойствие, как на лодке в бурном море, а то все погибнет, не только сам².

А. М. Кузминский: В Баку в один день бросили три бомбы и убили нескольких прохожих, баб и так далее. Полиция открыла три склада бомб. Армяне приготовляли их для самозащиты на случай повальной резни.

Л. Н.: Вчера рассказал Черкасский, что в Варшаве дали 15-летнему мальчику книгу, чтобы бросил ее в народ, а то была бомба — он не знал — убило 15 человек. «Настанет мор, и охладеет любовь...»³ Эти времена теперь.

Л. Н.: «Записки декабриста» Завалишина так самохвальны, что противно читать. Могу только понемногу за раз. Его дочь сказала, что в России они не могли появиться, потому что Стасов — враг этой книги. Он весь во власти маленького Гинцбурга⁴.

— Витте по-английски не говорит, по-французски плохо, — сказал А. М. Кузминский. Он рассказывал о Баку, будто бы дает государству 100 миллионов дохода. Правительство дает землю в аренду на срок до вычерпания нефти, т. е. навеки. Воронцову-Дашкову лет десять тому назад подарило правительство десять десятин, которые дали ему в один год 250 тысяч.

Л. Н. говорил о книге Карпентера «Цивилизация, ее причина и излечение». Цивилизация достигла зенита. «Мы его перевалили», ничего нового в искусстве, философии — нервозность, бесплодие...

Похитонов начал было рассказывать о том, какие средства употребляют во Франции против бесплодия. Л. Н. не дал ему докончить...

Л. Н.: Ехал с кузнецом из Оренбурга, был у нас с ним интимный разговор. Нет у них детей. Рассказал ему о французском искусственном оплодотворении. Он плюнул и сказал, что если так, не хотел бы иметь детей. Вот естественное отношение.

Похитонов: Человечество идет назад.

Л. Н.: Нет. Наша цивилизация — одна из многих, она идет к концу. Надо начинать с нового пути.

Лев Львович говорил о том, что надо бы издавать газету для народа.

Л. Н. ему возражал, что это не необходимо, что Сытин издаст два миллиона плохих книг, «Посредник» столько же неплохих и тем парализует деятельность Сытина.

332

Лев Львович: Но распространение Евангелия было бы невозможным без книгопечатания.

Л. Н.: «Британское общество» распространяет миллионы Библий, а какое действие?

Бирюков: Пока не было печати, дух Евангелия больше действовал.

Л. Н.: Нужно своей жизнью действовать: лечить как можно лучше, сына воспитать, землю пахать. За две тысячи лет много ли новых мыслей придумают?

А. Б. Гольденвейзер: Лихтенберг говорит — за десять лет одну⁵.

Л. Н.: А сколько есть людей, писателей с большим самомнением!

Через голову Л. Н. спорили Бирюков и Кузминский. Л. Н-чу было шумно, ушел. Когда Л. Н. опять вернулся, Похитонов рассказал ему, что доктор Якобий из Харькова пишет в газете, кажется, «Русские ведомости», что нынешний революционный дух (стрельба в казаков и прочее) — психическое явление, массовое, заразительное⁶. Осуждения нет, везде эпидемии убийства. Священник убивает околоточного; третьеклассный пассажир-интеллигент — кондуктора.

Л. Н.: Примеры <таких эпидемий>: крестовые походы или когда за один тюльпан платили до 20 тысяч гульденов.

Л. Н.: Сегодня был у меня, с тульским старообрядцем, слесарь 21 года, социалист; рассказал, что их пять тысяч (?) вооруженных револьверами. Говорил: «Сколько наших побили в Вознесенске!.. Шувалова убили поделом⁷. Если был добрый человек, почему принял такую должность?» Спрашивал меня о революции. Я дал ему «Как освободиться рабочему народу?». Но знаю, что не будет читать.

Павел Иванович: Социалисты-революционеры говорят: «Наше дело — уничтожить существующие власти. Как это устроится — будет дело народа».

Л. Н.: Чтобы социалисты-революционеры, признающие центральное правительство, пришли к власти, <они> должны захватить центральную власть... А это немыслимо. Другое дело гурийцы, которые, устраняя центральную власть, творят свое.

4 июля. Понедельник. Позавчера годовщина смерти А. П. Чехова. В газете пишут, что он принимал близко к сердцу несчастья войны и это ускорило его смерть¹.

Сегодня был здесь Снегирев. Улучшение здоровья Софьи Андреевны приписывает пиявкам, мушке.

Уехали Кузминские и Сергей Львович.

За обедом Л. Н. сказал Марии Львовне о Николае Леонидовиче, что он все знает, что́ происходит; что с его слов можно записывать летопись революции. Она, революция-то, уже есть.

Л. Н.: Я только сомневаюсь в том, как завладеют центральной властью. Хотя оно не пойдет так, как во Франции. Россия слишком большая, и народ ее слишком другой.

Вечером Павел Иванович, как всегда, заходил к Л. Н. Сегодня три-четыре раза и оставался там довольно долго.

Л. Н. слушал за вечерним чаем статью доктора Якобия в «Русских ведомостях», что убийства, революционное настроение — психическое явление. Он нашел, что статья написана с добрым намерением, но неубедительна.

Как-то на днях Л. Н. сказал: «Газеты читать — бесполезное утруждение мысли».

5 июля. Вторник. Утром уехал И. П. Похитонов к сыну в Намюр, в Бельгию; пополудни Александра Владимировна с детьми — в Чифировку.

333

Похитонов пробыл три недели в Ясной, написал шесть-семь картинок, которые всем понравились. Софье Андреевне подарил один пейзаж, довел ее до восхищения: изображение части леса, где зарыта зеленая палочка. Это место показал ему Л. Н.¹ Похитонов — приятный, добряк. Л. Н. говорил, что он как настоящий художник, имея перед собою идеал, стремится все к большему и большему совершенствованию своих работ.

Утром, за чаем, привезена почта. Л. Н. просматривал голландский толстовский журнал «Vrede»², выходящий чуть ли не восьмой год.

— Еще существует, все продолжается источник воды, живой, маленький, — сказал Л. Н.

За обедом Л. Н. с Софьей Николаевной; упрекал ее, что занимается политикой, т. е. борьбой с правительством; борьба происходит оттого, что хотят изменить правительство, а оно не хочет и только желает: «Дайте время опомниться».

— Это психоз — вообразить себе, что мы можем управлять другими, — сказал Л. Н. — По какому праву мы хотим управлять другими? Занимайся кухней.

Л. Н. говорил почти раздраженно. Софья Николаевна оправдывалась, утверждала, что она не за борьбу с правительством.

Л. Н. (ей): Но ваши сходки теперь, разговоры глупые, вредные, результат их — борьба.

После обеда Л. Н. сходил к Бирюковым, поиграл с их детьми, а вчера с детьми Михаила Львовича. Феде Бирюкову сделал приятное, дав ему оседлать свою лошадь. Павел Иванович сказал Л. Н., чтобы передал Софье Андреевне, что Лева, который был больной, уже ходит. Л. Н. не забыл передать.

С половины девятого до десяти Л. Н. разговаривал с балкона с Андреем Львовичем, который вернулся от Черкасских и Меньшиковых, со Львом Львовичем и П. И. Бирюковым.

Л. Н. вспомнил статью доктора Якобия из Харькова, сказав, что она поверхностная; что пишет напыщенно, без всяких доказательств, что «исследует» религиозные и политические настроения.

— Исследовать можно больные легкие, а не это, — сказал Л. Н.

Сегодня опять разбросали прокламации в Ясной, чтобы мужики урожай с барских полей свезли к себе. А Бибиков хочет с напоенными мужиками угнать скот из Телятинок и сжечь усадьбу. Этот слух принесла Александра Львовна.

Софья Андреевна не сомневается, что Бибиков и телятинские могут так поступить. О яснополянцах же думает, что они поведут себя разумно.

Л. Н.: Нельзя предсказать. Теперь заряжаются одни от других, как электрическое напряжение.

Павел Иванович: Может произойти буря.

Софья Андреевна: Им не расчет. Нас, стариков, убьют, придет войско, им плохо будет. После нас же у них не будет таких господ. И Тула близка, есть охрана.

На эти слова Софьи Андреевны Л. Н. сказал:

— Духовные отношения, духовные начала охраняют людей, а не войско. Будет 25 человек, и взять эти начала и поставить 10 тысяч войска, будет хуже.

Слух, что в Туле должна быть забастовка и что везде среди крестьян распространены прокламации.

Говорили о возможности мира с японцами.

Лев Львович полагает, что мир невозможен.

Павел Иванович говорил, что мир будет, т. к. оба правительства уже послали своих посланников для переговоров в Вашингтон³.

334

Л. Н.: Я не предугадываю, а так попросту — кажется, мира не будет. Осрамление полное: весь флот потерян, Порт-Артур, 80 тысяч пленных. И удивительно, как во Франции поражение в войне подняло революционный дух, <возникла> Коммуна, так же и у нас. У нас вода все поднимается, революция усиливается.

Лев Львович: В этих переговорах двигателем Витте⁴. Он тщеславный и корыстолюбивый человек. Поведет дело так, что ничего не выйдет, и тогда — в случае успеха революции — выдвинется как человек, который хотел мира.

Л. Н.: Он ведь богатый. Рокфелллер, Ротшильд — их понимаю, что хотят больше. У них капиталы в деле, сами работают. А кто с малого разбогател — ему некуда девать богатство. С трудом прожить можно 50 тысяч в год. Еще Давид Копперфилд сказал: «У меня сапоги и шляпа столько же стоят, как у Ротшильда». Куда им девать деньги? Да, если покупать лошадей, картины...

— Эрнест Кросби, — сказал затем Л. Н., — прислал сегодня свою книжку о Шекспире, в которой пишет о грубом отношении Шекспира к рабочему народу. У Шекспира clown* означал мужика. Пишет, что желал бы, чтобы моя статья была предисловием к его книге⁵. Я затем и написал ее.

Александра Львовна: Какая она была сперва короткая!

Стали говорить о том, как обрушатся на Л. Н. за эту статью.

Л. Н.: Пусть! Да и Чертков желает, но поднимется на меня ругань.

Софья Андреевна: Англичане будут писать, что ты с ума сошел.

Л. Н.: Статья может появиться и в России, нецензурного в ней нет⁶.

Л. Н. дал мне читать «The Monist», July, 1905 (Chicago. The Open Court Publ. C°): «Conflict of Religion and Science». By Yujiro Motora (p. 398—408)⁷.

В последнем номере «Scena Illustrata» Л. Н. ужаснулся гадости картинки «Бал» и заглавной картинки и похвалил французскую картину «Перевязка раненых в русском лагере во время сражения», сказав:

— Какие русские лица! Должно быть, по фотографиям⁸.

Софье Андреевне сказал:

— Как бегаешь; как 16-летняя девица!

Л. Н. поздно лег.

6 июля. Среда. За завтраком Л. Н. поручил мне ответить Роберту Браху о Немраве. Брах пишет, что Немрава опять приговорен к двум годам тюрьмы, что он остается последователем Л. Н. и что своих взглядов не изменит, если только его к тому не будет склонять Л. Н-ч. Л. Н. поручил мне написать Браху: «Как я ни сострадаю, никак не могу влиять на его, Немравы, убеждения и только с любовью и уважением смотрю на него. Могу ли ему чем-нибудь помочь, очень рад был бы».

Сегодня пришел тифлисский старик, А. И. Пузанов. Четыре года тому назад приезжал в Тулу посетить родных и зашел к Л. Н., чтобы его видеть и книг получить. Книги читал и воспринял. Теперь опять пришел. Ему 62 года, православный. Он сторожем на железной дороге (получает 15 р. в месяц). Он понимает христианство, как Л. Н., и говорил, что его сыновья с ним согласны. Очень желал бы иметь «Изложение Евангелия», уже четыре года добивается его. В Тифлисе есть один экземпляр — ходит из рук в руки. Имел неприятности от полиции за то, что давал читать сочинения Л. Н. Очень был рад, когда увидел Бирюкова. Л. Н. побеседовал

335

с этим стариком. Повторил нам, что от него слышал: «Сильное и важное — невидимое, это вечно, а видимое — преходящее».

После обеда приехали Мария Александровна и Иосиф Константинович. Л. Н. им рассказывал о записках Завалишина:

— Завалишин «поправляется», сначала очень восхваляет себя, дальше не так. Он не был дружен ни с одним декабристом и пишет про их теневые стороны. Они, как пострадавшие люди, были другими идеализированы, сами тоже выставляли себя с доброй стороны. Читая, находишь середину между этими двумя точками зрения. Завалишин пишет о них, что им хотелось не свободы, а власти. Так же, как и нынешним (домогающимся конституции), хочется не свободы народа, которого они не знают, не любят, даже ненавидят, а участия во власти. Я не говорил, я не сознавался в этом еще до пробуждения. Но я, грешный человек, думал о Кузминском, тогда прокуроре: как же он заботится о пользе отечества, когда я знаю, что он любит хорошо пообедать и выпить и думает только о том, самое лучшее, чтобы его детям хорошо было. Нашим домогающимся конституции хочется того же — участия в правлении.

Вечером были под вязами Л. Н., Софья Николаевна, Мария Александровна, Иосиф Константинович и я.

Л. Н.: Славянофилы правы; их положения — народные: первое — что земля не может быть собственностью; второе — что лучшие люди избегают участия во власти. Гораздо лучше жить под самой свирепой властью, чем самому властвовать. У Карамзина, которого «Историю государства Российского» не люблю за придворный тон, есть одно изречение, окупающее все его сочинения. Другу, соболезновавшему ему, что болеет и из-за болезни не может продолжать писать историю, ответил: «Важно не писание русской истории, а важно то, как хорошо жить»¹.

Старшая дочь Завалишина, учащаяся в Цюрихе на медицинских курсах, писала Л. Н., прося помочь издать Записки отца. Л. Н. не ответил. Младшая, которая привезла ему экземпляр Записок, понравилась ему и Юлии Ивановне. Она славная. Говорила Л. Н.: «В России не разойдется. В Россию книга не имеет доступа, потому что против нее Стасов».

Далее Л. Н. рассказал о получении им письма от И. А. Беневского.

Л. Н.: Беневский писал — он религиозный, — во-первых, что Иисус — бог; второе, что рад, что я молюсь. Я ему ответил: «Если бы Иисус был бог, то для меня разрушилось бы понятие о боге. И что хотя я молюсь каждый день, но считаю, что это — слабость»².

Л. Н.: Огорчаюсь, что Бирюковы уже через две недели уедут. Как они без прислуги ходят за детьми? И Николаевы также, а у них пятеро детей.

Мария Александровна: Федя — хороший малый.

Иосиф Константинович: В нем есть что-то швейцарское.

Л. Н.: Нет. Он в отца и, думаю, не будет благодарен Бирюковым, которые его взяли и воспитали, как своего. (Мать у него умерла, отец о нем не заботится.) Это так и бывает, что родители не дождутся от детей благодарности, да и вообще не жди благодарности <от того>, кому делаешь добро. Тот, кто поступает, как должно, имеет уже благодарность в своем сознании бо́льшую, чем та, которую он мог бы получить от людей, но не получает.

Софья Николаевна: Я не наблюдала неблагодарности.

Л. Н.: Всегда.

Софья Николаевна: Я наблюдала, что к строгим, несправедливым родителям дети (девушки) с благодарностью относятся. Этого нельзя объяснить.

Л. Н.: Можно. Дети, у которых хорошие родители, принимают все

336

ихние старания как что-то должное. У детей же с христианскими воззрениями родители становятся их ближними, и отношение к ним этим переменяется в любовное, благодарное.

Пришел П. И. Бирюков.

Л. Н. с Бирюковым хотели выразить арифметически что-то, но не сошлись в выражении. Л. Н. говорил, что человека можно выразить дробью, числитель которой — его свойства, знаменатель — его мнение о себе.

Знаменатель может быть ноль; тогда n/0 = бог. Знаменатель может быть и бесконечность — ∞. Но этих крайностей не бывает. И доброта, и правдивость, и смирение в человеке имеют цену, только если он себя не ценит³.

Л. Н. говорил со старым яснополянским мужиком о прокламациях, которые были разбросаны в деревне. Об этом разговоре Л. Н. рассказал нам:

— Герасим Фоканов получил прокламацию, не выдал ее уряднику. Но говорил, что мужики двоякого мнения: одни — везти урожай к себе, другие — нет. Он же думает, что надо подождать и мирным путем сделать полюбовный договор: в аренду снять землю или как. Но из этого ничего доброго выйти не может (т. е. из насильственного отобрания у помещиков урожая и земли). В соседстве останется по-старому. И как же делить землю? При общем покосе между ними всегда ссоры, надо общее правило, по которому распределить пользование землей.

Л. Н.: Молоствова писала, как ясен Генри Джордж. Возражает ему только в том, что, если освободить капитал, может произойти усиление капитала, и он будет давить на обрабатывающих землю⁴. Это она, наверно, слышала от кого-то; пустое возражение. Дело не в облегчении или не облегчении капитала, а дело в уничтожении несправедливости. Когда дело шло об уничтожении крепостного права, можно было наполнить целую книгу подобными соображениями. Этого опасаться нечего. Когда идет речь об уничтожении несправедливости, нельзя думать о могущих произойти последствиях. Сама несправедливость требует одного: ее уничтожить, и какие выйдут из этого последствия, в этом мы не сведущи.

Л. Н. (Александре Львовне): Андрюша влюблен. Как он размягчел, все находит хорошим, заикается.

Когда мы сидели сперва на террасе, потом под вязами, мужики свозили сено на телегах. Телеги высоко наложены сеном, лошади, в сравнении с нашими северовенгерскими, высокие, полные, крепкие. Говорят, что возит не лошадь, а овес, а доится не корова, а сено.

В половине девятого, записывая, слышал стройное, бодрое пение, не выдержал в комнате, пошел слушать. У скотного двора догнал трех девок бочком верхом на лошадях и парня, возвращающихся с работы с песнями, как раз самые лучшие яснополянские певуньи.

В парке недалеко от дома калужские мужики делали дорожки. Сегодня кончают работу и уходят на месяц домой. Л. Н. пошел с ними поговорить, и они очень понравились ему.

Л. Н. три дня не писал. Сегодня ему слепни и мухи мешали доехать до Булыгина. Лошадь беспокоилась, нельзя было спокойно думать ему на ней, надо было их отгонять; повернул из Головенек в Засеку — и там слепни и мухи. Красивые места там, в Засеке!

7 июля. Четверг. Уехал Иосиф Константинович.

Ходили со Львом Львовичем по Горелой Поляне, встретили Л. Н. в одной фланелевой рубахе и штанах из серого холста. Быстро ходит, похудел.

Л. Н. посетил на днях Николаевых. Лариса Дмитриевна жаловалась ему, что не может ничем другим заниматься, так поглощено все ее время и силы детьми. Когда оба близнеца кричат, не знает, где голова у нее.

337

Л. Н. ей сказал, что, воспитывая детей, делает самое главное и все, что должна делать.

Вечером Л. Н. играл с Гольденвейзером в шахматы. Затем Гольденвейзер читал вслух последний рассказ Горького «Тюрьма»¹. Когда он кончил, Л. Н. сказал:

— Как хорошо читаете, быстро и с правильной интонацией! Начало хорошее, но где рассуждения — слабо. Если рассуждения не совсем ясны, то они неуместны (в художественном произведении), как ораторский пафос в области философии, религии и математики. Они на месте в описаниях путешествий, природы. Горький сначала все тот же — талант. Изобретательность почти такая же, как у Чехова, но чувства меры у него нет, и не верен психологически.

Софья Николаевна говорила Л. Н., что читала хороший рассказ Куприна «Поединок». Нельзя слова выпустить из него. Жалела, что не привезла².

— Да, Куприн хорошо пишет, — согласился Л. Н.

Л. Н.: Будем читать вслух из Завалишина описание бунта. Нигде не читал так хорошо описанным. Это можно объяснить так: Завалишин был в недружелюбных отношениях с Рылеевым и с другими. Они были снисходительны друг к другу, а он не участвовал <в восстании>. Он еще 10 декабря вращался в высшем обществе, знал по слухам от других, как все произошло, и после жил с ними в Сибири, знал от них. Писал стариком. Их намерение не удалось по чистой случайности. Не было хороших распоряжений.

Бирюков: Трубецкой отпал, изменил им.

Л. Н.: Не заняли крепость, <а> их войско было в крепости, не заняли дворец, <а> их войско было во дворце, артиллерией не воспользовались. Южная организация была за республику, не примкнула к ним. Смерть Александра застала их врасплох. — После некоторого молчания: — Из декабристов уже никого нет в живых. Прошедшее — точно, когда едешь и оглядываешься назад — то, что вдали, уходит, сжимается, скрывается. Что мне наполеоновские войны — вам Крымская.

Бирюков: Освобождение крестьян — уже историческое событие. Я родился за два месяца до него. Дворовых еще помню.

Павел Иванович и Гольденвейзер в 11 ушли. Софья Николаевна и Юлия Ивановна пошли в кабинет Л. Н. перевесить новую, в рамке, увеличенную фотографию Сергея Николаевича, которая Л. Н. очень умиляет верным выражением лица³. Я остался с Л. Н. один в столовой. Спросил меня о Леве, сынишке Бирюковых. С ним час тому назад случился припадок холерины.

Л. Н.: Беспокоюсь за него.

Я спросил Л. Н., могу ли я ответить от себя саксонскому учителю.

Л. Н.: Милое письмо, да, ответьте ему, у меня земли нет⁴.

Я: Хочу ему сообщить адреса чешских друзей, послать «Жизнь Дрожжина»⁵.

Л. Н. согласился. Посоветовал послать ему, кроме «Жизни и смерти Дрожжина», письма Ольховика, книжку Изюмченко «В дисциплинарном батальоне»⁶, голландский журнал «Vrede».

Я: Шкарвану хочу предложить, чтобы он составил книгу об отказах от воинской повинности. Туда поместить ваши письма и статьи по этому вопросу. Такая книга нужна отказывающимся.

Л. Н.: Да, хорошо. Помню, первый случай отказа был Залюбовский⁷. С тех пор все больше. Увеличивается, как конус, обращенный вершиной вниз.

Л. Н. принялся писать статью «Силоамская башня» — о японской войне, главное значение которой Л. Н. видит в небывалом проявлении

338

неповиновения властям. Сегодня написал семь страниц. Л. Н. просил Юлию Ивановну сказать Александре Львовне, чтобы не переписывала, потому что много написал, но она уже часть, если не все, пополудни переписала⁸.

Сегодня в «Daily Chronicle», что в Одессе из солдат-бунтовщиков 24 повесили в разных тюрьмах и еще повесят 17.

8 июля. Пятница. Знойный день, ветерок, вечером ливень. После него ясно, тепло. Л. Н. ездил верхом в Таптыково. Ехал на Делире шагом, проехал 18 верст за 2 часа 25 минут в один конец. В половине 11-го вернулся. Рассказывал подробности про дорогу. Хвалил длинный шаг Делира. В Тихонском (деревня в половине дороги) пьяный мужик, которого вела баба; сказала мужику: «Граф едет». — Мужик ответил: «Он себе граф, а я себе граф».

Л. Н. позволил Черткову печатать «Божеское и человеческое» и «О Шекспире»¹. Софья Андреевна укладывала книги с полок второго шкафа в стене в новый шкаф № 2. Павел Иванович предлагал из дома сделать музей Л. Н., собирать сюда все, касающееся Л. Н. В доме не жить.

Цыганский табор, 18 семейств у шоссе.

*П. И. Бирюков задавал Л. Н. вопросы к его биографии.

Л. Н.: Малиновая Засека? Кажется, она за Тулой.

Бирюков: Какие вы нашли письма матери недавно?

Л. Н.: Это ее работы: ее переводы, ее сочинения о путешествии².

— Рассказ Погодина!³

(Павел Иванович читал прямо из Погодина.)

Л. Н.: Все совершенно верно.

Бирюков: Учителя яснополянские живы?

— Эрленвейн, Томашевский.

Отвечая на вопросы Павла Ивановича о своей кавказской жизни, Л. Н., между прочим, сказал:

— Старый Юрт было необыкновенное место. Был аул 1500 душ; серный горячий ключ над аулом разбивается на несколько потоков. У Сережи была собака, упала в горячий ключ, обварилась. Это красивое было место. Даже запах этот был приятный. В Пятигорске нет таких горячих ключей.

Л. Н.: Скороходова теперь ожидаю. Чага теперь в Сибири. Недавно получил письмо от И. И. Попова — редактора «Восточного обозрения». О Чижове пишет, что он почти там же, где Чага⁴.

Говорили о верующих православных. Л. Н. сказал:

— Безграмотная старушка какая-нибудь... Как ей знать все те ужасы, которые делались церковью и продолжают делаться?! Инквизиция... А образованные люди — им надо закрывать глаза, не могут признать, что они ошиблись. Они все свои ошибки должны признать, как что-то святое. Как это мстится! Как только поставишь истину не на внутреннем сознании, а на внешнем авторитете, так оно кончено...

9 июля. Суббота. Л. Н. забыл вчера передать Александре Львовне привезенное им из Таптыкова письмо насчет кухарки для Татьяны Андреевны (она со Львом Львовичем и Митей утром поехала в Таптыково)¹. Поэтому пополудни сам поехал верхом в Овсянниково нанимать кухарку. Потом купался в пруду со мной.

Я переписывал Хельчицкого.

За обедом Л. Н., Софья Андреевна, Юлия Ивановна и я. Софья Андреевна приводила в порядок журналы из второго шкафа. Л. Н. уговаривал ее, чтобы перестала, отдохнула². Софья Андреевна говорила, как она

339

подробно помнит все, что было в первый год их супружества. Удивительная память!

Под вечер приехал Иван Иванович с Клечковским. Он недавно читал лекцию о воспитании детей. По этому поводу говорил с Л. Н-чем. Л. Н. резюмировал: учить детей надо, воспитывая себя. Родители ведут праздную, безнравственную жизнь и хотят, чтобы учитель (или они же) научил детей доброй жизни. Это так, как если человек сойдет с ума вследствие дурной жизни семейной, а его отдадут для излечения в сумасшедший дом. Ребенка надо воспитывать так, чтобы он служил <людям>, а не чтобы он чувствовал себя барином, чтобы ему служили.

10 июля. Воскресенье. Утром в 6 часов поехал я в Тулу за корректурой «Великого греха» и за лекарствами. В половине первого вернулся и до 6 часов был в приемной.

Под вечер приехала Мария Николаевна, сестра Л. Н. Ожидал встретить строгую, молчаливую, немножко даже суровую монахиню, а она самая милая, разговорчивая старушка, напоминающая откровенностью, добротою свою дочь Варвару Валерьяновну. Сестра Л. Н. и по духу. Хорошо, образно говорит, и так просто, правдиво, как Л. Н.

Все домашние пошли с ней гулять по парку. Мария Николаевна показывала, где стояла оранжерея; на том месте остановились. Л. Н. нравился вид отсюда, и он хотел здесь построить беседку. Мария Николаевна сказала, что тут происходило то, что описано в «Детстве». В саду мы встретили Ивана Ивановича, Сергея Дмитриевича, И. П. Накашидзе, И. П. Мельгунова. Иван Иванович привез пуд книжек Генри Джорджа. Мельгунов, сотрудник «Русских ведомостей», интересуется сектантами, приехал из Павловок. Рассказал Л. Н-чу о павловцах, как их власти преследуют¹. Тодосиенко был, по мнению Мельгунова, бессознательный агент-провокатор. Про манифест о веротерпимости павловцы не знают, а местные власти его не признают.

Николаев говорил Л. Н. о Генри Джордже, ренте: цена земли под Нью-Йорком вычислена в три миллиарда долларов, под Берлином в три миллиарда марок, под Москвой для ипотек в 600 миллионов рублей.

Сергей Львович: В Москве одна квадратная сажень в Хомяковском саду стоит тысячу рублей².

Л. Н.: В Нью-Йорке земля под постройку 25 футов в фасаде, 100 глубины <стоит> один миллион 200 тысяч (долларов).

Николаев: В Англии рента с земли в городах превышает ренту с земли вне городов. В Германии — равна ей, в России — меньше ее. Для Москвы эта рента была бы 30 миллионов рублей, городской бюджет — 20 миллионов рублей.

Павел Иванович расспрашивал Марию Николаевну о детстве Л. Н. Она охотно рассказала. Между прочим, как Сергей Николаевич в Гамбурге и Висбадене проиграл все свои деньги в рулетку, купили ему билет и послали домой. А он опять приехал. Во Франкфурте сел не в тот поезд и опять приехал туда, откуда уехал³. Дмитрий Николаевич был вспыльчивый; Л. Н. — нет.

Л. Н. сказал, что Николай был наружностью похож на Ю. Л. Оболенского.

Потом Мария Николаевна рассказывала, как Сергеенко приехал в их Шамординскую обитель и перепугал монашек, спрашивая их, почему пошли в монастырь и нашли ли успокоение. Не снял картуза в церкви, о недостроенных зданиях сказал: «Это мы закончим». Монашки думали, что Сергеенко с толстовцами разрушат монастырь. Своей бестактностью и случайными, присоединившимися к этому обстоятельствами (появились прокламации) так расстроил покой монастыря, что Мария Николаевна чуть не ушла из него.

340

Когда Мария Николаевна рассказывала о «преступлении» П. А. Сергеенко, Л. Н. сказал ей с улыбкой:

— Ну, это еще не преступление... Это был не Сергеенко, это был капитан Копейкин.

Софья Андреевна рассказывала про Сергеенко, что у Л. Н. он ищет пороки, извращает происшествия из жизни Л. Н. так, как ему это нравится.

Софья Андреевна терпит — как она сама говорит — Сергеенко только лишь потому, что для него это — хлеб. Софья Андреевна рассказывала Марии Николаевне, как Л. Н. в первые годы супружества усердно молился.

Затем Л. Н. в разговоре на балконе с Горбуновым, Накашидзе, Николаевым, Мельгуновым, Бирюковым и Львом Львовичем сказал:

— Будет ли от книг «Посредника» польза — вопрос. Когда же садишь капусту, то наверное знаешь, что будет. Духовное неизмеримо, его польза невидима, а материальное измеримо.

Говорили о книге про отца Амвросия, изданной монастырем Оптина Пустынь. В ней разговоры Амвросия с Л. Н.⁴

Л. Н. рассказал:

— Когда прощались, Леонтьев мне сказал: «Вы безнадежны», а я ему: «А вы надежны» (т. е. можете прийти к истине)⁵.

Л. Н.: Когда вспоминаю, очень устаю, даже больно становится. Машенька до того слаба, что от интересного разговора устает.

Вечером Л. Н. передал Ивану Ивановичу рукопись о хлыстах, присланную Беневским. Говорили о ней, что очень интересна, написана человеком, который вышел из хлыстовства, пережив его. Хлысты — то же, что шекеры. Л. Н. желал бы, чтобы Чертков напечатал ее⁶.

11 июля. Понедельник. Л. Н. ездил с Николаевым. Вечером Николаев с Накашидзе принесли корректуру «Великого греха». Два предложения были выпущены Чертковым. Л. Н. их опять вставил¹.

Приехала М. Нарышкина, подруга Александры Львовны. Вечером Гольденвейзер играл Шопена и растрогал Л. Н.² Мария Николаевна понимает музыку очень тонко. Мария Николаевна, Л. Н., Гольденвейзер и Софья Андреевна разговаривали о музыке.

Л. Н.: Желал бы, чтобы вы сыграли что-нибудь из новых композиторов, чтобы иметь понятие о них. Так, я попросил Чайковского у него на квартире. Он сыграл из своих композиций и других³. Из новых лучший — Аренский: он прост, мелодичен, но однообразен в хорошем смысле, как Шопен, то есть характерен, сейчас его узнаешь.

Л. Н., кажется, из всех композиторов больше всего любит Шопена.

Гольденвейзер рассказал, что у Стасова бывают музыкальные вечера и что Стасов хвалит подряд все.

Л. Н.: Стасов ничего не понимает в музыке.

Л. Н. спросил Гольденвейзера, когда он придет:

— Завтра?

— Нет.

— Понимаю, что не придете, будет много народу.

Софья Андреевна тоже боится завтрашнего вечера, будет шумно. (Мартыновы, Черкасские, Кузминские сойдутся, завтра уезжает Лев Львович.)

12 июля. Вторник. Приехали Кузминские, семь человек, и под вечер ожидали князей Черкасских и Мартыновых. Л. Н. будет шумно, жалко Л. Н. Мы вместе с Л. Н. купались в Воронке. Л. Н. принес небольшую охапку травы, мне неизвестной, цветок которой, когда оторвешь и опустишь на землю, разрывается и выбрасывает из себя семена далеко. Л. Н. долго и далеко гулял.

341

ВЪЕЗД В ЯСНУЮ ПОЛЯНУ

Этюд маслом И. П. Похитонова, 16 июня 1905 г.

Собрание И. С. Зильберштейна, Москва

«Похитонов пробыл три недели в Ясной, написал шесть-семь картинок, которые всем понравились». — Запись от 5 июля 1905 г.

13 июля. Среда. В «Русском слове» появилось известие о том, как на «Потемкине» подняли бунт¹.

Л. Н. (за завтраком): Читая «Записки» Завалишина (он был в недружеских отношениях со всеми декабристами и показывает их теневые стороны; один Муравьев<-Апостол> остался у него чистым), только теперь я хорошо понял декабристское движение. Как они были могучи! Вся южная армия и половина петербургской были на их стороне. Не удалось — по нерешительности и несогласию между северной и южной организациями. Последняя хотела республику, первая — конституцию. Их рассуждения об избирательном праве, о палатах напоминают современные. Нынешние ни в чем не впереди их, даже позади. Они не так образованны, как были декабристы. Декабристы читали Руссо, Вольтера, Монтескье. А нынешние... Недавно шел близ шоссе около Воронки. Местность красивая, день ясный. Смотрю, на хворосте сидит девица в белом платье и читает. Оказалась Надежда Павловна Иванова. Что она читала? — Скабичевского — критику на Добролюбова! Ведь надо сечь, чтобы заставить читать эту глупость².

Приехали Илья Львович с младшим Раевским из Бегичевки. За обедом Илья Львович рассказывал о волнении крестьян в Калужском уезде, вызванном возмущением против управляющего одного имения. Был покос, мужики были все пьяны и пошли громить управляющего. Управляющий убежал, переплыл Оку и позвал полицию. Мужики стали кирпичами бросать в дом, ворвались в первый этаж и разгромили его. Семья управляющего заперлась во втором этаже, туда мужики не могли проникнуть. Наутро пришли девять вооруженных полицейских со становым и урядниками. Видя, что мужики идут толпой, они решили, стреляя, отступать. Мужики подошли и одного урядника ударили камнем по плечу.

342

Тот готовился выстрелить, но в этот момент из-за кустов вышло войско, и солдаты сами стали заряжать ружья. Но офицер не позволил им стрелять. Мужики разошлись по домам; были расставлены солдаты, которые не давали им сходиться. Тогда они подожгли овин, чтобы сбежался народ из соседних деревень тушить. Но солдаты не пустили. Полиция арестовала 15 человек. Мужики сначала волновались, а потом сказали, что в них бес вселился.

Л. Н. с выражением страдания слушал, но не хотел продолжения подобных рассказов, сказал:

— Мне жаль не помещиков, а их, крестьян.

Илья Львович: У нас опять неурожай, но не такой, как был в последний раз. Яровое уродилось, ржи нет. Но от этого нельзя ожидать, как в городах думают, волнений. Мужики очень умно, осторожно ведут себя. Вспышки могут быть местами, но не огульно.

Л. Н.: Мужиков взбаламутить можно, но волнения, беспорядки только повредят. Их ведь легко подавить войском. А если бы восстание крестьян стало общим, тогда ведь вооружатся против них и те либералы, <и> революционеры, которые их теперь подстрекают. Если бы крестьяне и добились земли, как же ее поделить? Тут нужна организация.

Младший Раевский звал Л. Н. играть в лаун-теннис. Л. Н. пошутил, что пойдет, если ему будет партнером М. М. Нарышкина. Та отказалась, потому что не играет. Илья Львович сказал Л. Н., что Раевский — знаменитый игрок, первый русский игрок в лаун-теннис.

— Какой знаменитый, — недоверчиво сказал Л. Н. — Спросите англичанина: «Играете в теннис?» Он скажет небрежно: «Играю», а играет лучше всех нас. У них это не удивительно... Недавно поднял кусок английской газеты, на одной стороне объявления: «Молодой человек..., молодая, красивая, способная девушка ищет»... 15 раз. Это все рабы, ищущие работы, и, наверно, не все найдут ее. А на другой стороне реферат о состязании футболистов, господам нечего другого делать, умеют только в футбол играть.

Вечером за чаем Л. Н. с П. И. Раевским. Л. Н. говорил ему, что судебные вскрытия трупов и напрасны, и отвратительны, и напоминают судебные наказания людей. Раевский возражал, что они полезны для науки. Операторы этим укрепляются в знании анатомии и упражняются в искусстве оперировать. И перевел разговор на тему: полезны ли операции или нет.

Л. Н. сказал:

— Когда врач не умеет сделать операцию, пусть ее не делает. Как лучше отпустить сто виновных, чем наказать одного невиновного, так лучше пусть умрут сто неоперированных, чем один умрет вследствие операции.

Я сказал, что иногда упрекаю себя, что не делаю судебных вскрытий, что этим мог бы иногда содействовать уменьшению наказания судимым.

Л. Н. на это ответил, что тогда надо лгать, а если сказать правду, то судья, по этим словам врача, будет судить и наказывать.

Я: Но мне кажется, что я мог бы обратить внимание суда на некоторые облегчающие вину обстоятельства, на которые другой доктор не обратит внимания.

Л. Н.: Это дилемма.

Дальнейший разговор был прерван вошедшими в залу. Софья Андреевна принесла части карточного каталога библиотеки и негодовала на беспорядок в нем. Л. Н. ее успокаивал и стал ей помогать пересортировывать карточки по алфавиту.

Мария Николаевна рассказывала Павлу Ивановичу о молодых годах Л. Н-ча. Л. Н. присел к ним и слушал, дополнял. Потом вместе вспоминали;

343

кое-что вспомнил Л. Н., чего Мария Николаевна не помнила, и наоборот. О стрижке головы записано у Берса, не помнили оба³. Но Мария Николаевна помнила, что Л. Н. остриг себе брови, после чего они стали густые и длинные, и что его очень мучило его некрасивое лицо⁴.

Мария Николаевна вспомнила о слепом, который рассказывал сказки их бабушке, когда та не могла заснуть. Какой у слепого был чуткий слух, когда говорил: «Теперь мышка подошла к лампадке»; действительно, мышь подходила к лампадке и пила масло из нее⁵.

В дальнейшем разговоре Л. Н., между прочим, сказал:

— Activité politique pèche*......**

Л. Н.: Шопенгауэр пишет, что женщины кокетничают или плечами и станом, или, видя, к чему стремится известная среда, притворяются, выставляют на вид эти стремления. Теперь пошли на Дальний Восток (некоторые из душевной потребности). У хохлов есть поговорка: «Все девушки хороши, откуда же такие злые бабы берутся?» Когда девушка выходит замуж, отбрасывает напускное. Вот Наташа (Н. Л. Абрикосова) хочет жить не для своего удовольствия, а для пользы другим. Это у нее так и останется.

Софья Андреевна: Ты ее идеализируешь, ты художник, сделал себе о ней идеальное представление, не расстанешься с ним. Если б я тебе сказала про Таню (Т. А. Кузминскую), что она курит или что-то подобное, ты бы не допустил, так как это тоже не сходится с твоими идеальными представлениями о ней.

Л. Н. настаивал на своем.

Софья Андреевна негодовала на мужчин, что не умеют ценить своих жен. В ней муж не ценил ни красоты, ни художественных дарований, только подавлял их. «Я это все запишу в мои мемуары», — сказала она***.

Л. Н. повернулся к Павлу Ивановичу и сказал ему:

— Вот хорошая школа для терпения****.

Татьяна Андреевна: Кто же своей жизнью доволен? Такого нет.

Л. Н., который в это время, отвернувшись, разговаривал с Павлом Ивановичем, услышал слова Татьяны Андреевны (как он умеет слушать сразу несколько разговоров и из нескольких слов понять весь разговор) и сказал:

— Что говоришь? Я совершенно доволен всем, что произошло в моей жизни.

Татьяна Андреевна негодовала на англичан, которые втихомолку, под коммерческими предлогами, захватили столько земель, а русских не хотят допустить до этого, а русским самим это не удается.

Л. Н.: Разница в том, что русские commettent des crimes sans en tirer de profit*****. Англичане tirent de profit****** из своих преступлений. Славянофилы и в этом правы. Они восставали против этого подражания Западу.

14 июля. Уехали Лев Львович и старики Кузминские.

Спор Л. Н. с Андреем Львовичем. Андрей Львович сказал, что у русского народа те же идеалы наживать деньги, что и у господ: хорошо жить, как можно меньше работать.

Л. Н. огорчился и резко ответил, что, может быть, часть молодого поколения испорчена господами*******.

Были Горбуновы с детьми.

344

Стефан Маккенна, парижский корреспондент «New York World», интервьюировал Л. Н-ча. Л. Н. вечером рассказал Бирюкову, что передал корреспонденту содержание новой статьи¹. Движение, которое в России происходит, будет иметь последствия, но не те, какие Великая французская революция — история не повторяется, — не замену одной насильственной формы правления другой насильственной формой (конституцией), но освобождение от насильственного правления, которое если при первой попытке и не удастся, то может удасться лет через 30. Признаки: неподчинение требованиям власти отдельных лиц, частей войск под Мукденом, на «Потемкине», у Небогатова, в Калуге. Одновременно с этим процессом идет другой — устройство своего управления. Русский народ отличается от западных: во-первых, тем, что не признает права собственности на землю; во-вторых, отвращением к правлению (власти). Он покорился власти и ждал от нее уничтожения крепостного права, как теперь ждет освобождения земли от собственности. Видя, что правительство не делает этого, проявляет пассивное противление его требованиям. Третье отличие — способность самому управлять своими делами (без центрального управления). Четвертое — религиозное... Знал Евангелие на пять столетий раньше западных народов. — Это пишу — сказал Л. Н., — чтобы показать, в чем должна молодежь содействовать, помогать, не разрушать. Последствия движения в России будут огромные для всего мира.

Л. Н. получил письмо от Трегубова с образцами революционных статей (Хилкова и других), возбуждающих к убийству².

Вечером приводили в порядок карточный каталог библиотеки. Л. Н. спрашивал меня про тиф, который начинается в Ясной Поляне; опасается его распространения.

15 июля. Л. Н. получил почту из Тулы. Читал нам вслух описание бунта на «Потемкине» из «Le Journal» и брошюру Хилкова о том, как народу свергнуть правительство и забрать землю.

Л. Н.: Что́ на место правительства поставить, о том не говорит, ни о том, как распределить землю; к тому была бы нужна центральная организация, власть. Когда пишет против толстовцев, недобросовестно замалчивает, что они, пассивно не противляясь злу, вместе с тем создают отношения, не нуждающиеся в насильственной опеке правительства. Статья написана умно. Я хотел ему написать о ней, что она создает одно зло. Народу нельзя бороться с миллионом солдат. Карлейль рассказывает, что в Манчестере 80 солдат усмирило четверть миллиона рабочих.

Л. Н. читал еще из «Записок» Завалишина. Декабристы вспоминают жизнь в Чите как приятную. Жили совсем не как каторжные, только некоторые внешние формы соблюдались. Библиотека у них была — полмиллиона книг, одних медицинских — 4 000.

Я читал сегодня в первый раз «Силоамскую башню», но под измененным названием «Конец века».

Л. Н. спросил меня, что тифозные? Я же сегодня не посетил их. Надо быть совестливее в должности врача.

Вечером дал себя склонить и поехал провожать уезжающих барышень в Козловку, а следовало дома остаться, или слушать разговоры Л. Н. с Марией Николаевной, Софьей Андреевной, Павлом Ивановичем, или письма писать.

Л. Н. начал поправлять «Биографию» Бирюкова и писать от себя воспоминания. Пишет о себе в третьем лице¹. Л. Н. сказал Александре Львовне, что завтра будет ей диктовать воспоминания.

Вчера Л. Н. сказал:

— Какие историки! О Хельчицком в истории нет и помину.

Бирюков: У меня есть толстая история моравских братьев. И там Хельчицкий не упомянут².

345

16 июля. Забыл день. Приехал Фролов, одушевленный идеями Л. Н., приезжавший в прошлом году; тогда — воспитанник Киржачской учительской семинарии, теперь — учитель. Л. Н. долго говорил с ним и остался доволен им.

Фролов привез свое философское сочинение. Л. Н. сказал о нем, что оно совсем плохое.

Вечером с 10 до половины 12 Л. Н. диктовал Павлу Ивановичу и Александре Львовне свои кавказские воспоминания для «Биографии»¹.

Л. Н. сказал мне:

— Как вы состарились со времени, как вы здесь! Подвижной, элегантный старичок.

17 июля. Воскресенье. Сегодня было у Л. Н. около 12 человек посетителей. Из них пять старообрядцев, три социалиста, один рабочий, три толстовца. Социалист (Рындин) указывал на их старания улучшить положение народа, на жертву этого старания — Журавлева.

Журавлев, рабочий, представился Л. Н. словами:

— Теперь я крещеный, то есть побыл в тюрьме (40 дней), и выслали меня из Москвы из-за ничего.

Л. Н. это не понравилось. После сказал нам о нем:

— «Теперь я крещеный»! Как не будешь бунтовать, когда такого человека хвалят. Вот такие люди имеют влияние на рабочих. А у социалистов-революционеров их деятельность, идеи — от праздности, тщеславия. И тут слабость людская.

Л. Н.: Стараться о Льве Николаевиче, как мне, Льву Николаевичу, справиться со своими пороками и жить по-божьи; все остальное приложится. А не стараться устраивать жизнь других.

Рындин: Вы ведь пишете письмо царю о Генри Джордже?¹

Л. Н.: Это тыканье носом. Царь при власти, <я хочу> ему показать, если уже властвуешь, как должен поступать. О Генри же Джордже обществу <пишу>, что не видит самого главного в его социально-экономической программе. Я говорил Черткову, что моих сочинений печатать не нужно. Если пишу правду, она сама себе найдет ход.

Рындин опять заговорил о Журавлеве:

— Какая несправедливость — лишить человека, работавшего 17 лет на заводе, работы, пенсии! Теперь страдает. Что ему делать? В караульщики идти?

— Если вы это делали для бога, страдания должны радовать, — возразил Л. Н., обращаясь к Журавлеву. — Христос — пример. Если же для похвалы этих господ-интеллигентов, повторяющих только то, что пишут десятки лет заграничные газеты, тогда — страдание. Вы русский человек...

Рындин: Но правительство ведь зло поступает.

Л. Н.: Это известно, что такое правительство, — шайка разбойников!

Л. Н. с Рындиным заспорили ужасно. Л. Н-чу голос отказал, и он ушел, не договорив. На Журавлева это ужасно угнетающе подействовало. Он оправдывался, что не такой, не революционер.

Л. Н. мне вечером, играя в шахматы, сказал:

— Рассердился, нехорошо. Я в 77 лет не умею справиться со своими пороками. А вы в ваши года сколько вопросов еще и не затронули.

Позднее Л. Н. сказал:

— Я Хилкову написал, что его полемика с толстовцами (их не знаю — знаю Толстого) и социал-демократами меня тронула.

18 июля. Понедельник. Утром за чаем Л. Н. спросил:

— Что нового?

Иосиф Константинович прочел ему об американских работодателях-королях. Потом рассказал, как в Америке эксплуатировали не столько

346

духоборов (они были объединены), сколько галичан. Давали им подписать контракты, запирали снаружи вагоны, чтобы не могли уйти, и увозили их далеко на работу. При нем такой вагон загорелся, и люди в нем сгорели.

Ушли Дитерихс и Накашидзе.

Александра Львовна рассказывала, что третьего дня Л. Н. диктовал воспоминания о Кавказе добрый час с четвертью; когда кончил, махнул рукой и сказал: «Все чепуха».

Говорили о рассказах Чехова.

Мария Николаевна — о чеховском рассказе, герой которого списан с доктора Кувшинникова¹.

Л. Н. о другом рассказе — «Супруга»:

— Безобразный нравственно. Бывает так, но художник не должен описывать. Читает телеграмму к ней, узнает об измене. Ужасная сцена: она просит 25 рублей. У Чехова есть хорошие рассказы про детей: «Беглец», «Детвора»².

Л. Н. читал на днях в «Журнале для всех» воспоминания «Об А. П. Чехове» его брата³. Нравились ему, и рассказал:

— Ему <Чехову> присылали так же книги, как мне. Он все их отправлял в Таганрог, в библиотеку⁴. К чему вспоминаю о нем?.. Да! Он интересовался Ляпуновым — настоящим поэтом⁵. Я ему говорил об нем. (Перед этим была речь о Вере Арбузовой, вдове В. Д. Ляпунова.) Он даровитый был человек, шутя говорю: Некрасов «подражал» ему. Когда сопоставить Некрасова с Ляпуновым — Ляпунов больше владеет мужицким языком.

Вечером приехали Михаил Львович с доктором Голицыным (его свояком).

Л. Н. разговаривал за круглым столом, где сидела Мария Николаевна и поправляла для Павла Ивановича свои воспоминания. До этого я дал Л. Н. читать о пассивном сопротивлении — бойкоте китайцами американцев и американских товаров в Китае, чтобы добиться равноправия китайцев в Америке, и сообщение «Русских ведомостей» о попытках революционеров в Нижнем Новгороде возбудить народ к демонстрациям и забастовке⁶. Некоторые рабочие не хотели, боясь лишиться хлеба. Л. Н. прочитал в кабинете, вернулся в залу с вырезкой и номером «Русских ведомостей»:

— Страшное, лучше не читать! Я не напрасно сторонюсь газет.

Потом с отвращением и грустью сказал:

— Душан Петрович дал мне курить... махорку, — и замолчал, как если бы колебался, говорить ли дальше, или нет.

Мария Николаевна (ко мне): Как, вы дали ему курить? Ведь это вредно.

Я: Дал газету читать...

Л. Н. о беспорядках в Нижнем Новгороде.

Л. Н.: Получил письмо от Лебрена. Он разочаровывает меня, опровергает меня о гурийцах. Пишет, что батумские рабочие, распропагандированные социалистами, вернулись в деревню и подняли аграрное движение, и сейчас начали убивать⁷. Но так необъяснимо единодушие: выборы десятских, сходки в пять тысяч человек, успех — то, что арендную плату с 45 рублей понизили до 10 рублей. Образовалась артель дворян-пахарей.

Голицын два года тому назад приехал с Кавказа, интересовался гурийцами. Софья Андреевна стала ему рассказывать о письмах, о том, что вписала 160 новых книг в каталог, и т. п.

Л. Н. спросил Михаила Львовича, останется ли?

— А то, — сказал он, — мои сыновья приедут — и сейчас же уезжают, как фельдъегеря.

347

ТОЛСТОЙ И М. Н. ТОЛСТАЯ

Ясная Поляна, 26—31 июля 1905 г.

Фотография С. А. Толстой

«Под вечер приехала Мария Николаевна, сестра Л. Н. Ожидал встретить строгую, молчаливую, немножко даже суровую монахиню, а она самая милая, разговорчивая старушка... Сестра Л. Н. и по духу». — Запись от 10 июля 1905 г.

Софья Андреевна: Николай Павлович, прочитав «Севастополь в декабре», послал фельдъегеря, чтобы Л. Н. оттуда отозвать.

Бирюков: Этот факт сомнителен. «Севастополь в декабре» был напечатан позже.

Л. Н.: Нет, это так было. «Севастополь в декабре» был читан у императрицы, тетушки жили во дворце. Мне начальник артиллерии сказал, что <мой перевод состоялся> по приказанию государя. Я написал в декабре и очень скоро появилось. Но, может быть, он в рукописи читал⁸.

Потом Л. Н. позвал Павла Ивановича в комнату Александры Львовны и сказал, что будет диктовать на ремингтон свои воспоминания. Когда вернулись, Л. Н. спросил Марию Николаевну, где они жили в 1839 году? В 1837 году умер отец, в 1838-м — бабушка.

Мария Николаевна утверждала, что жили в Москве в каком-то доме не на Плющихе, а где-то в другом месте. Л. Н. сомневался⁹.

Мария Николаевна вспомнила, как Л. Н. выпрыгнул из мезонина и остался лежать без сознания¹⁰.

Павел Иванович: Пробовал летать?

Мария Николаевна: Нет. Чтобы удивить всех.

Л. Н. подтвердил это, а Софья Андреевна сказала:

— Правда, разумеется, чтобы удивить всех. Это так было.

Вспоминали врачей: Раевского, Бутурлина.

Л. Н.: Бутурлин напоминает мне Юрия Самарина, не исполняет то, чего бы можно было ожидать от него. Даровитый, умный, образованный. По медицине, что спросишь, знает, по истории, религии, философии...

348

Л. Н. (за обедом): Веру (Кузминскую) люблю за ее бессознательную правдивость, она всегда о себе правду говорит, не замалчивает ничего.

Софья Андреевна: Я буду писать свои записки, главное, о Льве Николаевиче, буду с вашей (обращаясь к П. И. Бирюкову) «Биографией» конкурировать. У меня источники, каких у вас нет: переписывала его письма к моей сестре. Есть письма мои к родителям и от родителей ко мне — в них вся семейная жизнь описана¹¹.

Софья Андреевна показывала Голицыну картины Похитонова «Чепыж» и «Зеленую палочку». Все его картины перейдут в Третьяковскую галерею. Голицын сказал, что нынешний заведующий галереей — поклонник модерна, декадентства — и покупает такие картины¹².

Софья Андреевна: Он друг Похитонова.

Потом Софья Андреевна говорила Голицыну про свои фотографические снимки. У нее 800 негативов, вписала их в каталог¹³.

Михаил Львович спрашивал Л. Н., как покупали в голодный год хлеб и как кормили голодающих.

Л. Н.: Вагонами. Столовые устраивали в избах самых бедных¹⁴.

Михаил Львович: Теперь тоже будет голод.

Л. Н.: Будет смят войной, то есть из-за войны не заметят его надлежащим образом.

Голицын: Неурожай на малых, но многих площадях 18-ти или 22-х губерний, карта пестрая.

Михаил Львович: У нас копна с десятины. В... уезде (Михаил Львович назвал уезд) лошадь хорошая — 15 рублей, а такая, что стоила 40, — теперь 8 рублей. Продают, пока есть подножный корм, боясь, что позже еще меньше дадут.

Голицын: Мужики разоряются, распродают скот.

За обедом говорили о Балацком, который уже три года, иногда каждый день подряд, присылает Л. Н. ругательные письма и неприличные картинки. На днях прислал посылку наложенным платежом на 90 коп. и письмо с предложением перемирия за 5 р. В посылке был ландшафт с голыми женщинам¹⁵.

*Л. Н. расспрашивал Голицына про его жену, которая воспитывает сирот. Напомнил ему слова Сютаева о 50 тысячах безработных в Москве: «Разберем их по себе. Я возьму двоих»¹⁶.

О земельной собственности Л. Н. сказал:

— Крепостное право было одно из злоупотреблений земельной собственности. Но корень зла — в земельной собственности. Крепостное право было уничтожено, когда нравственные требования не выдержали его; теперь начинает разрушаться земельная собственность.

19 июля. За завтраком Л. Н. с доктором Голицыным говорили о дяде Голицына. Л. Н. рассказал, что, встретившись с ним после долгого промежутка, первый вопрос, который он от него услышал, был: «Слышали о чуде? Какое случилось... с мощами?»

Голицын: Да, он с 60-х годов не двигался: как был славянофил, так и остался.

Л. Н. разговорился о славянофилах:

— У них на первом плане стояло самодержавие; на втором — православие; на третьем — народность. Уважение к русскому народу. Самодержавие представляли себе так, что царь — беспристрастный, третейский судья. О православии был между ними раскол: может ли оно развиваться. За то, что оно может развиваться, были Платонов, Соловьев. Уважение к народу... Западничество отталкивает, — сказал Л. Н. — Что скажут на Западе, повторяют у нас уже по тому <одному>, что там

349

сказано... А потом люди были прекрасные: Самарин, Аксаков-старший...

Голицын: Между западниками были тоже — Грановский, Герцен...

Л. Н.: Грановский ничтожный, как и Белинский. А Герцен был самобытный. Кончил славянофильством. Прошел через все то, что теперь делают революционеры, и к концу: нравственное совершенствование, уважение к русскому народу. Его писание прямое, блестящее, сверкает юмором. Если бы не дурацкое отношение правительства к Герцену, не было бы половины того революционного движения, какое было и есть...

Софья Андреевна перебила. Прочла, как в Курской или Харьковской губернии была экзекуция 20 крестьян, били розгами, и говорила, что все-таки везде повторяются нерешительные, насильственные действия крестьян. И еще прочла: «На площади поделили овес, иные увезли, другие сейчас начали возвращать его...»¹

— Здесь пишут, — сказала Софья Андреевна, — что ты осуждаешь битье, а законом оно уже отменено.

Л. Н. (после минутного молчания — ему больно было слышать про истязания крестьян): Учат крестьян пока поступать с барским урожаем и землей, как со своими, как советует Хилков в своих двух брошюрах, а потом окажется, что не знают, как ее оставить за собой. И он <Хилков> — даровитейший между ними (революционерами). Его статьи написаны блестяще. Был так называемым толстовцем; переехав за границу (он был отпущен туда в Вейсенштейн из ссылки), подпал под влияние революционеров. Хотел возвратиться. Теперь показывает им (крестьянам): если уж делаете, так вот как.

Л. Н. сегодня был у Николаевых — проститься с Накашидзе и поговорить с Журавлевым, сгладить тяжелое впечатление от вчерашнего разговора.

Л. Н. говорил, что Рындин был у него в Москве и разговаривал с ним два часа.

— А я не помню его, — сказал Л. Н., — должно быть, не показался близким, а то помнил бы.

Как любезны все Толстые к Бирюкову, Горбунову, Николаеву, Гольденвейзеру, ко мне!

Вечером после обеда Л. Н. пошел к Бирюковым проститься с ними. (Они уезжают.) По возвращении Л. Н. говорили о том, как живут мужики; что в Ясной Поляне в каждом доме есть вши.

Л. Н.: Когда я учил в школе, бывали и у меня вши, но я не очень обращал внимания на́ них. Когда сын Сютаева работал в Москве, на бурении артезианского колодца, по колена в воде целый день, и вечером был у нас, и я его оставлял ночевать, — <он> не хотел: «Потому я напущу вшей»². То было бы освящением нуждой, вшами комнат, где праздность, роскошь, пресыщенность.

При расставании поцеловал детей Бирюковых.

С Марией Николаевной и Бирюковым за круглым столом вечером. Л. Н. старался установить, где они (Толстые) бывали в 1837—42 годах, и рад был, когда им удалось это сделать. Потом резюмировал итог. Павел Иванович записал себе. Вспоминал своих учителей: Федора Ивановича, Сен-Тома и Поплонского, который говорил: «Сергей и хочет, и может, Дмитрий хочет, но не может, а Лев и не хочет и не может»³.

Мария Николаевна такая спокойная, уравновешенная, какие редко бывают. Выражение глаз, как у Герцена на портрете Ге⁴, или у Кропоткина: правдивые глаза прямо глядят через очки.

Андрей Львович говорил отцу, что описания войны, военной жизни в «Войне и мире» поразительно подходят к маньчжурской войне. Читал вслух Марии Николаевне, и она думала, что читает о маньчжурской войне. Теперь то же осуждение медленности и отступления Куропаткина,

350

как тогда — Кутузова, тот же страх перед могущественными адъютантами.

Л. Н.: Только теперешнее отступление не кончится победой.

20 июля. Уезжали Бирюковы. Утренний чай они пили вместе с нами на террасе.

Павел Иванович: Не захватили ли мы тиф? (Брат хозяйки той избы, в которой они жили, болел этой болезнью.) Сколько дней инкубационная стадия? Мы старались проветривать, уходили.

Павла Николаевна: Случалось, я ходила за больным, когда никого дома не было. Раз видела, пошел на двор, упал; подымала его. В каких тяжелых условиях они живут! Корова мало молока дает, вши.

Л. Н.: Надо так пожить с ними тесно, как вы жили, чтобы увидать их бедность. В географии читаешь о Копенгагене, но есть ли он и что он такое, хорошо узнаешь, только если в нем побывал. О бедности народа слышишь, но узнаешь ее, убедишься в ней, только если с ним вместе пожил и особенно если приехал, как вы, из такой страны, как Швейцария, где бедных нет, — бросается бедность народа в глаза. Когда постоянно живешь с ними, приглядишься, не видишь, не замечаешь. Как это мне видно при моих условиях — как я живу чисто, просторно, сыто, а они...

Приехал В. А. Буланже. Л. Н. сказал о нем:

— Он второй (другой — сын Сергеенко), которого я знаю, который работает с работниками на земле.

Вечером Лебрен с Марией Александровной. Лебрен уезжает из Батума, где пробовал жить на земле. Земля не плодородная, фруктов тоже нет. Батум вымер от забастовок (и матросы бастовали). В стычках побито много народу.

Говорили о греческом языке.

Л. Н.: Только ленивый человек не выучится по-гречески. Если начать учиться со слов греческих, употребляемых в русском языке, то легко.

Лебрен привез подарки Л. Н., между ними — полотенце от женщины из секты прыгунов, живущей в прислугах, которая, прочитав «В чем моя вера?», с благодарностью посылает этот подарок. Лебрен не знал, что такое прыгуны, кроме того, что они признают рай в этом мире и Христа считают человеком.

Л. Н.: Прыгуны — это хлысты. Я о них читал хорошие записки человека, бывшего хлыстом¹.

Лебрен: Они любят читать Буниана. Что это такое?

Л. Н.: И пашковцы, баптисты, шекеры, квакеры любят его читать. Эта книга после Евангелия самая распространенная. Аллегорическое описание путешествия по «городам» зависти, покорности... Скука невообразимая! Мильтона тоже любят читать в Англии, а я никогда не мог дочесть. Так же и Данта (тоже аллегория). (Из-за аллегоричности же Л. Н. не понравился «Лабиринт света и рай сердца» Яна Амоса Коменского.) Хлысты, шекеры качаются, бегают, прыгают — для чего, не знаю. Квакеры сходятся молчать, и только если на кого «дух снизойдет», тот говорит, но это правило ведет к искусственному говорению.

Мария Александровна, Иван Иванович рассказывали о Нижнем Новгороде, как толпа врывалась в дома революционеров и расправлялась с ними; у нападающих были их адреса. От кого их получили? — От полиции.

Л. Н.: Они (революционеры) бежали в дома перед толпой, а она за ними. В «Русских ведомостях» читал. Полиция, правительство не такие злые, как о них судят. Везде, у Гольденвейзера, от <его> брата постоянно слышу брань на полицию, приписывание ей всяких злонамеренных планов. Когда армян режут, говорят, что турецкое правительство натравляет на них курдов. Я этому не верю. Правительство не может желать

351

истребить целый народ. О Баку то же самое говорили, что власти науськивали татар против армян. Мне было очень приятно слышать от Кузминского, что ничего подобного не было. Он получил письмо от революционеров с жалобой. Он выслушал 80 свидетелей, и ему хотелось узнать правду, в том я уверен, и он не нашел ничего другого, кроме бездействия властей.

Лебрен: Ведь этого достаточно.

Л. Н.: Я его спросил, как он себе объясняет эту междоусобную резню? Ответил: растерянностью и трусостью. Городовые, видя толпу с кинжалами, ружьями, побоялись <вмешиваться>.

Лебрен сравнивал революционное движение на Кавказе с землетрясением.

Л. Н.: Скорее это не землетрясение, а весеннее наводнение, потоп. Думаешь, как это разрешится? Сделается, что нужно, и будет хорошо.

Лебрен: Надо бежать в горы.

Л. Н.: В Евангелии сказано, что настанет конец века. Под «веком» я понимаю мировоззрение. Конец одного мировоззрения, одной веры, одного способа общения людей. Настанет голод, смуты, и охладеет любовь². Теперь охладела любовь. Надо ли бежать в горы? — никуда не надо бежать. Оставаться, где есть. Свойства народа и «конституция» уже выбраны для нас. Сам не имеешь никакой заслуги в том, что бога лучше знаешь. Он сам открывается. Нет причины ни быть гордым, ни осуждать других. И свобода воли только в этих ограничениях. Не быть ни на той, ни на другой стороне, а на стороне бога. Нельзя нам знать, что будет завтра с нами. Как же предвидеть и хотеть устраивать <жизнь народа>! <Думать>, какое будет правительство, что выйдет из правительства?!

21 июля. Четверг. Утром Л. Н. гулял по саду. Утром приехал Страхов и уехали Лебрен и Мария Александровна. После обеда чрезвычайно интересный разговор Л. Н. со Страховым. Вечером были Гольденвейзеры, Александр и Николай Борисовичи с женами. Были до 12.30. Очень долго. Старший брат излагал философию, наверно, все то, что у Л. Н. в мизинце — широко, далеко. Л. Н. слушал из уважения.

Записываю только некоторые слова Л. Н.:

— «Сколько ног у козявок — знание таких вещей занимает место, нужное для иных знаний», — говорит Лихтенберг¹.

— Мне математика очень трудно далась, потому я был хорошим учителем математики.

— Какое время у наших антиподов теперь, когда у нас 10 часов вечера, можно по телеграфу спросить: 10 часов завтрашнего ли или вчерашнего дня, — не знаю, и так и умру, не узнав.

П. А. Картавов из Петербурга прислал Л. Н. 11 номеров «Современника» 1852 г., где появилось «Детство»². Мария Николаевна рассказала, как Тургенев у них читал вслух эту повесть, когда она только что появилась, а они с Сергеем Николаевичем переглядывались:

— Кто же это мог написать, ведь это описание нас, как мы жили в Ясной Поляне? Решили, что это писал Николай.

Им и в голову не приходило, что это мог написать Л. Н-ч.³ Л. Н. тогда шатался в Туле, проиграл в карты большой дом, потом Николай позвал его на Кавказ.

Л. Н. говорил о математике, тригонометрии, о философии Канта с Николаем Борисовичем и Страховым.

Л. Н.: В математике требуется точность, а в философии — религиозно-нравственность, она так же нужна.

Л. Н. (Страхову): У меня фантазия, что евреи в старые времена (ветхозаветные) были передовым религиозным народом, а со времен Христа потеряли способность понимать высшие религиозные истины.

352

Страхов: А Иисус ведь из них же вышел.

Л. Н.: Да. Я сказал, что это у меня фантазия.

22 июня. Сегодня Софья Андреевна с Александрой Львовной уехали в Таптыково, а вчера Юлия Ивановна — в Пирогово. Остались дома Л. Н., Мария Николаевна, Страхов.

Л. Н. нашел в «Вопросах жизни» статью о Леонтьеве, и Страхов читал ее вслух¹.

Л. Н.: Леонтьев стоял головой выше всех русских философов.

Был разговор о женщинах.

Л. Н.: Прежде было, и теперь у магометан: жена под насильственным внушением мужа. У нас <сейчас> наоборот. Все ряды полны предметами роскоши для женщин... Хорошая женщина желает рожать детей и поэтому в духовной жизни не может равняться мужчине. Должна добровольно подчиняться внушению мужчины.

Л. Н. читал за обедом письмо Лебединского, бывшего вчера. Пишет ему, что он, Л. Н., на стороне губителей (консерваторов), а что он (Лебединский) готов уничтожить своих детей, лишь бы содействовать освобождению страны.

Л. Н. принял его вчера холодно — еще тогда не получил его письма. Лебединский — бывший учитель; вероятно, параноик. Раньше писал Л. Н-чу, что нуждается в двух тысячах рублях для устройства свободной школы, а когда их не получил, написал Л. Н-чу ругательное письмо, после которого явился к нему с улыбкой, между тем как его другое злое письмо было в дороге².

Л. Н. сегодня нарушил свой режим — читал газету: в «Новом времени» фельетон о Французской революции. Резюме Тэна: Марат был сумасшедший; сумасшедшие имеют влияние на толпу³.

Открыв журнал «Вопросы жизни», Л. Н. прочел из него стихотворение и сказал: Удивительная чепуха!⁴

Мария Николаевна удивлялась, на что идет бумага, труд типографов, работа. Л. Н. сказал, что на «Вопросах жизни» видно, до какого декадентства дошло искусство.

Страхов спросил об отношении нравственности к искусству.

Л. Н.: В воспоминаниях об Антоне Павловиче Чехове читал, что он на такой вопрос ответил: нравственность для художника то же, что большой или маленький нос⁵. Я Чехова понимаю: у художника впечатления сильнее, он может их выразить... Нравственность — чувство... При отсутствии религии и нравственности живопись пейзажей могла достичь такого значения. Ведь пейзаж — только фон... Можно бурю нарисовать, когда изображаешь какое-нибудь злодеяние...

— Вы компонируете? — спросил Л. Н-ч Страхова. — Не надо. Предоставьте <это> выдающимся композиторам. Когда слушаешь романсы Сережи, Чайковского и сравнишь их с романсами Шуберта, некоторыми Шумана, в глаза бросается разница.

Вечером Страхов читал свои статьи Л. Н-чу. Л. Н. их критиковал, делал замечания и предлагал поправки.

Вчера, когда Л. Н. просматривал «Современник» 1852 года, сказал, что на тогдашних писателях видно хорошее влияние Диккенса.

Сегодня Л. Н. посетил тифозных больных в Ясной Поляне (в шести дворах десять больных).

Л. Н. «в пятидесяти словах», как он выразился, рассказал Марии Николаевне сущность освобождения земли по Генри Джорджу. Можно сейчас начать и в десять лет постепенно осуществить. Если бы царь на что годился, сделал бы это.

23 июля. Суббота. Приехали братья Софьи Андреевны¹ и Кузминская с дочерью и сыном. За обедом Л. Н. читал вслух «Тяжелое бремя» (так

353

прежде называлось «Дорого стоит») о Монте-Карло своим шуринам, любящим туда ездить. Смеялись. Сергей Львович и Страхов играли на фортепьяно. Сергей Львович играл «Венгерку» Брамса, в ней словацкие песни; Страхов сказал ему, чтобы не играл, что он этого не любит.

Л. Н.: А я очень люблю.

Страхов спрашивал о свободе воли и после разговора он резюмировал:

— Значит, человек в свободе воли зависит от бога (он в божьей воле). Когда ей подчиняется, свободен; значит, опять детерминизм, но не материальный.

Татьяна Андреевна сомневалась в вечной жизни.

Л. Н.: Как варение (приготовление пищи) не сразу придумано, а веками совершенствуется, так и религиозно-нравственное учение. Эпиктет, Марк Аврелий и т. д. Медленно развивается.

Вчера Л. Н. со Страховым разговаривали о фельетоне «Нового времени» от 20 июля — «Царство толпы» С. Смирновой.

Л. Н.: Толпа, даже если состоит из умных, развитых людей, много ограниченнее каждого из них в отдельности.

Л. Н. сегодня бежал от стола под вязами к дому «наперегонки» с шуринами.

24 июля. Воскресенье. Приехал Абрикосов с женой.

Л. Н.: В «Times» появился «Великий грех». Слово «грех» перевели не «sin» (это что-то личное), a «iniquity»* ¹. В «Daily Chronicle» реферат довольно плохой².

25 июля. Л. Н-чу нездоровится. За обедом удивлялся, что мясоедение так держится.

— Инерция. Как ответить ребенку, когда ему внушаем не мучить зверей, птиц, кошек, на вопрос: «Почему режем животных для еды?»

26 июля. Вторник. Утром я был у Страхова в Овсянникове. Работа над корректурой «Круга чтения» радует его. Пополудни в Телятинках — у Гольденвейзера. Пришел пешком туда и Л. Н. — а жара — поиграть в шахматы. Когда пил чай, Л. Н. поблагодарил Гольденвейзеров за то, что обратили его внимание на рассказ Герцена «Долг прежде всего»¹.

— Вечером будем читать его вслух, — сказал Л. Н.

Поговорил со старшим Гольденвейзером, Николаем Борисовичем, о Канте². Л. Н. сказал приблизительно так, что его, Канта, главная мысль в «Критике практического разума»: нравственный закон — основа всего. Свобода нужна ради него. Отсюда гипотеза, что если есть нравственный закон, то должен быть и создатель его — бог.

Надежда Афанасьевна (Гольденвейзер) подошла с газетой и сказала что-то о беспорядках, об опровержении какого-то убийства.

Л. Н.: Давайте говорить об орфографии, не о политике.

За обедом С. А. Стахович, Мария Николаевна, Абрикосовы, Софья Андреевна, Александра Львовна и я. Софья Александровна рассказывала о статье Мережковского в «Русском слове», посвященной Чехову. Мережковский хвалит его простоту, которой не достигли ни Тургенев (мало старался), ни Толстой (слишком старался), и его несравненное искусство художественно описывать природу. Приводит примеры, но как раз самые искусственные, неестественные³.

Л. Н., в связи с Мережковским, вспомнил, что́ декадентского читал в «Вопросах жизни», и сказал:

— Все это декадентство — полное сумасшествие. Тут некоторая ограниченность — не преувеличиваю — есть и малообразованность, пожалуй; необразованности нет.

354

Там же читал о Константине Леонтьеве, славянофиле. Он был в Оптиной Пустыни в послушании у Амвросия (Абрикосов сказал: «Предшественник Амвросия — Макарий, которого описал Достоевский»⁴).

— Я его знал (Леонтьева), очень интересный человек, — сказал Л. Н.

Л. Н.: Вечером, если будет охота слушать, будем читать рассказ. Герцена «Долг прежде всего». Нет ничего подобного в русской литературе. «Кто виноват?» — робкое, это — бойкое...

С. А. Стахович рассказывала о брате Александре, что должен был ехать в Маньчжурию, а не поехал, потому что ждет, что будет в Петербурге с Земским собором.

Л. Н. пошутил о конституционном Земском соборе в том смысле, что не надо о нем говорить.

Софья Александровна дальше говорила о брате, какой он хороший отец, с каким доверием к нему относятся дети, все тайны ему поверяют.

Софья Андреевна: Лев Николаевич, и когда писал романы, находил время обширно и часто писать детям. Всегда старался, заботился о них. Если Миша двойку получал в Петербурге, огорчало его⁵.

В половине десятого Л. Н. не было.

Софья Андреевна: Где старик? Ушел по направлению к лесу и не возвратился. Все время так делает!

Я пошел его искать; когда вернулся, Л. Н. уже был дома, взял меня за руку и повел в кабинет:

— Искал вас, нарочно заходил к вам, хотел поговорить с вами, не трудно ли вам?

— Нет, бывает, как я вам уже говорил: тогда, когда я собой недоволен.

Х. Н. Абрикосов говорил о матросах с «Потемкина», оставшихся в Румынии: один из них писал, что пять дней голодали и что в Румынии им дадут по пяти десятин.

Л. Н.: С радостью им дадут.

Софья Александровна рассказывала о подстрекательстве народа где-то и о радости газет из-за неудач правительства.

Л. Н.: Подстрекательство это ужасно неприятно, потому что видишь, что люди, которые делали пакости в тысячу раз хуже, радуются, когда могут упрекнуть правительство, и обвиняют его в делах, где оно не виновато. Похитонов рассказывал, как на его глазах в Минске убили пристава и в тот же день троих полицейских из-за угла. <Убийцы> скрылись. Как же полицейским не бояться! В кишиневских событиях обвиняют правительство, будто бы <было> письмо Плеве. Я этому не верю. Лебединский мне писал: «За свободу готов убить родителей, жену, детей». Письмо Ивана Михайловича (Трегубова) о стачках. Стачки — всегда столкновение. Это ужасное настроение молодых людей⁶.

(Л. Н., когда писал «Великий грех», имел в виду русскую молодежь, чтобы указать ей поприще для работы, а «Великий грех» появился в «Times» и прошел незаметно. А в «Русской мысли», где появился по-русски в июле, редактор оговорил в примечании, что редакция не согласна со статьей, но из большого уважения к Л. Н. помещает ее⁷.)

Л. Н.: Писал и пишу о декабристах. Декабристы хотели освобождения крепостных и готовы были жертвовать своим положением (помещичьим). Теперешним же нужно право болтать⁸.

Я подал Л. Н. «Новое время» с двумя интересными статьями.

Л. Н. не взял: бог с ним!

А когда Софья Александровна посоветовала ему прочесть эти статьи, сказал:

— Как отвыкший курить, дорожу чистотой, свежестью умственной. Нет ни запаха табаку, ни коричневого цвета усов. Татьяна Андреевна читала газеты, — продолжал Л. Н. — Ну что? — спросил я ее. — «Газеты

355

теперь скучные». — «Как скучные? — отозвался Сережа, — ведь убили Быстрова».

ДОМ М. Л. ОБОЛЕНСКОЙ В ПИРОГОВЕ

Фотография М. Л. Оболенской, 1904

«За обедом было решено сегодня же ехать в Пирогово (35 верст)». — Запись от 2 августа 1905 г.

Софья Александровна: В Англии дама спрашивает читающую газету: нет ли nice death?*

Л. Н. (Софье Александровне): Рад бы вам дать книгу Завалишина. Это удивительная книга. Писать о декабристах, не зная этой книги, нельзя. Открывает глаза.

Еще говорили о теперешних разводах.

Л. Н.: На своем веку пережил три отношения к супружеским несчастьям. Первое — период чести: ни о чем не разговаривать, терпеть и не думать, что можно переменить (борьба и страдание). Второй фазис — романтический взгляд (40-х годов) — страдания. Третий — страдания, разногласия не переносить, а сейчас же развод.

За чаем Л. Н. читал вслух растроганным голосом первую главу из «Долга прежде всего» Герцена. Об участи крепостных.

— Я это помню: обоз с дровами (привезли барину в Москву) — эта первая глава превосходная, удивительная⁹, — сказал Л. Н. — Это читать теперешней молодежи. Далее скабрезно.

Л. Н. любит все быстро делать — например, читать вслух.

Л. Н. как-то сказал:

— Какая завидная работа у мужиков — молотьба: чистая солома, зерно¹⁰. Но и самая трудная работа эта.

27 июля. Среда. Приехали два генерала: Кун, директор тульского оружейного завода, и Бестужев-Рюмин, бывший директор этого же завода. Бестужев — панславист и спорил все время о том, чего Л. Н. не утверждал. Говорил за обедом и за чаем о Генри Джордже, о стачках на оружейных заводах, о конституции, об униатах, о веротерпимости.

Бестужев-Рюмин говорил, что в «Times» была статья о Толстом и его проекте разделить землю между обрабатывающими ее своим трудом.

356

«На какой ступени Россия, если Толстой предлагает такие неосуществимые меры», — пишут в «Times»¹.

Л. Н.: Этого я не писал. «Times» — газета консервативная. В том же номере, где моя статья («Великий грех»), разбивает меня вдребезги, приписывая мне другие мысли, чем те, какие есть в моей статье. Недобросовестность ужасная. Генри Джордж предлагает освобождение земли. Это огромный писатель. Это эпоха умственной жизни. Он замолчан. Его разрешение земельного вопроса так практично, это на всю жизнь человеку — посвятить себя этой работе.

Софья Андреевна изложила вкратце суть проекта Генри Джорджа, добавив, что она против него, потому что ее дети, которые жили до сих пор с земельной собственности, лишились бы ее.

— А ваши генеральские дети не лишились бы пенсии, ни дети фабрикантов — фабрик, — сказала она.

Л. Н.: Если бы они тут жили, то находили бы средство для жизни с доходности земли, так и их дети жили бы. Землю отнимать не будут.

Л. Н.: Мы здесь видим рабов, которых мы сделали (которые на нас работают), а англичане их не видят — они в Индии. Николаев хотел возражать Герценштейну на его статьи, но я ему отсоветовал². Это так глупо, это такое вранье, как вы сказали... Дам вам книгу Генри Джорджа, прочтите. Излагать не буду. Проект Генри Джорджа, как закон тяготения Ньютона (гравитация), который в его время вызывал возражения.

Бестужев-Рюмин рассказывал о стачке на оружейном заводе в Сестрорецке, как ее раздули газеты, а была вызвана агитацией мальчишки Фейнштейна и еще двумя студентами. Газеты, дело которых денежное, раздувают, сеют злобное раздражение, неспокойствие.

Л. Н.: Революция задерживает эволюцию. Из тех идеалов, которме поставила себе задачей Французская революция, некоторые только теперь начинают осуществляться (подоходный налог, отделение церкви от государства...). Уничтожение сословий, равенство перед законом установлено давно.

Говорили о заработках рабочих на тульском оружейном заводе.

Л. Н.: Слесари — аристократы среди рабочих.

Кун: Зарабатывают до 200 рублей в месяц. 30 рублей не считается для них заработком.

Л. Н.: Переворот происходит нравственный. Выйдет то, чего нельзя предвидеть (неожиданное и хорошее). Есть страдания, как боли при родах. Надо со смирением переносить их.

Была речь о статье Леруа-Болье в «Courrier Européen». Он пишет, что русские интеллигенты просят французов не предоставлять займа русскому правительству, пока оно не даст конституции и не заключит мир с Японией³.

Л. Н.: Леруа-Болье и западные люди — староверы, старообрядцы, воображают, что без конституции нельзя. А конституция что может? Похитонов — очень милый человек, жил в Париже 20 лет — рассказывал: выборы в парламент стоят 100 тысяч франков, судьи подкупные. Славны бубны за горами! Лебединский продавал чертковские издания около русского собора в Париже, был выслан из Франции, узнал «свободу»⁴.

Л. Н.: Интеллигенция русская прошла весь путь, который сделал Запад. Русский народ пока не тронут.

Бестужев-Рюмин говорил по поводу закона о веротерпимости, что русским попам воспрещает обращать униатов в православие, а католикам в католицизм позволяет, т. е. католики о том стараются; значит, закон нехороший.

357

Л. Н.: Дает равные права (по существу). Так и должно быть. Нам ли это говорить? Что делали в Остзейских провинциях: ссылали пасторов, венчавших лютеран, числившихся православными. Если же католики делают что противозаконное, на это есть уголовный закон. Аналогично в имущественном вопросе — нужна равноправность. Если евреи, кулаки допускают нарушения, в том не виноват закон равноправия. Какая же вера может быть гонима? Вера — отношение человека к богу; если его (верующего) будут преследовать, тем сильнее будет его вера. Стало быть, вы говорите не о вере, а о каком-то внешнем деле — хождения в церковь. Какая веротерпимость? Вера в душе каждого человека. Вера — то, во имя чего живут. Вы говорите: «Униатов выдали католикам!» У католиков давно была инквизиция, но теперь ее нет. У нас же — за последние три царствования — тюрьмы, ссылки за веру. Миллионы хлыстов и других <сектантов> скрываются под именем православных. Теперь по закону о веротерпимости павловцам как живется! Был здесь Мельгунов, рассказывал⁵. Читайте Пругавина...

Когда Бестужев-Рюмин с Куном уходили, Л. Н. просил Бестужева-Рюмина прислать ему письма его дяди-декабриста, одного из пяти казненных, которые у него есть в копиях⁶.

28 июля. Четверг. Л. Н. заблудился в лесу, сокращая путь от Лихвинской железной дороги. Должен был вернуться в половине пятого к купальне, а вернулся в 6. Сделал 15 верст. Обедали без него, он спал. Софья Андреевна рассказывала, как Мария Николаевна дешево продала крестьянам землю (по 90 р. за десятину).

Мария Николаевна: Это меня Лев и Коля (Н. Л. Оболенский, внук) к тому уговорили.

Софья Андреевна: Ее дети бедны, а крестьяне благоденствуют. Варенька беднее любого мужика, а она продала по 90 рублей десятину.

Л. Н-ча посетил В. А. Медведев, москвич. Хотел работать в Ясной. Л. Н. ему отсоветовал резкую перемену городской жизни на деревенскую. До сих пор в деревне нет интеллигентного общества.

Софья Андреевна ему сказала:

— Вы представляете себе Льва Николаевича все еще работающим в поле, а он перестал года три-четыре тому назад. А раньше, до 1881 года, летом не писал. Так и проводил все лето за хозяйством, с детьми, гостями, за чтением.

Вечером Л. Н. читал вслух вторую главу «Долга прежде всего» Герцена.

Л. Н. с сестрой разговорился о священниках.

— Прежние, — сказал Л. Н., — были люди своей среды, теперешние испортились. Они мировоззрения светского, никакой разницы между ними и интеллигенцией. Пироговский батюшка мне говорил: «Как приятно весной босым пахать, земля греет!» Теперешние бы не пахали.

29 июля. Пятница. Коллапс у Ильи Цветкова, 17-летнего единственного работника семьи, хотя и пропойцы. Л. Н. им нанял работника-косца и дает молоко и т. д. Вся семья, мать и три ее дочери, больны тифом.

Вчера Л. Н. говорил, что, когда была итальянско-французско-австрийская война, сражение у Сольферино, все хвалили французское войско как образцово вооруженное и обученное. Когда их пруссаки победили, сейчас же французское войско оказалось плохо вооруженным и обученным

В сегодняшних газетах: в Херсонском дисциплинарном батальон солдаты убили начальника из-за бесчеловечного обращения и воровства одежды, продовольствия.

Приехал Лебрен, долго беседовал с Л. Н. за обедом. Был еще молодой человек, привезший чертковские книги.

Потом Лебрен читал «Великий грех» и говорил Л. Н., в чем не согласен.

358

Первое — в том, что русские, вообще славяне, призваны сказать новое слово.

Л. Н.: Это я не раз высказываю, оно так мне кажется.

Лебрен: Второе — что русский народ более христианский, чем другие.

Л. Н.: Это не ясное сознание отдельных лиц, а непосредственное чувство большинства, массы. Кто-то рассказывал, что небогатовские матросы отказались стрелять в японцев и начали только тогда, когда в них стали стрелять свои, русские. Об этом докладывал Рожественский. Под Мукденом сдался целый корпус.

Л. Н. благодарил Лебрена за замечания, поправит кое-что по ним¹.

Л. Н.: Я читал «Буши-до» («Душа японского народа»). Это кодекс нравственности самураев: преданность микадо, рыцарская честь, харакири, даже освящение мести... Оно написано намеками и насмешками над христианством и поверхностным щеголянием знаниями. Трудно читать, но оно все-таки самое лучшее, что читал японского². А стараюсь читать все японское, ища хорошего.

Записываю еще некоторые слова Л. Н., сказанные сегодня:

— Война, колонии, все обостряющаяся борьба сословий — сумасшествие. Молодым людям, которые хотят поступать в университет, говорю: «Идите, куда хотите, только не в университет. Это такое образование, где все ужасы, самые скверные, представляются естественными мерами».

— Во Франции, когда смута надоела всем, выдвинулся Наполеон. Надоест всем беспокойство, как уже нам начинает надоедать (события в Нижнем Новгороде и по деревням, где противятся подстрекателям), у нас тоже так будет. Будет династия Петрункевичей: Петрункевич I, у него есть наследник, — говорил со смехом Л. Н.

Вечером читали вслух Герцена: «Доктор, умирающий и мертвые». Первую главу читал Гольденвейзер, остальные — Л. Н., медленнее, чем обыкновенно, с большим воодушевлением³.

30 июля. Я был у Николаевых. Сергей Дмитриевич занят статьей о Генри Джордже, опровергает нападки Герценштейна. Хотя Л. Н. отсоветовал ему писать, говоря, что это не нужно, но Сергей Дмитриевич хочет попросить его поправить статью и уверен, что Л. Н. поправит.

Л. Н.: Завтра приедет французский католический аббат Морель, был в Богучарове у Хомякова, это отчасти рекомендует его.

— Как по-французски «искупление»? — спросил Л. Н. — Rédemption?! Этого слова иногда не могу вспомнить, а в разговоре нужно будет.

Гольденвейзер: Как въелось это «искупление»! Без того, чтобы не затронуть этого вопроса, разговор со священником не обойдется.

Л. Н.: Да. В беседах с пашковцами, баптистами я говорил: «Я готов согласиться, что Иисус своей святой жизнью и принесением себя в жертву за правду дал нам пример, как жить, искупил нас». — «Нет, нет, он искупил нас своей кровью», — возражали.

Л. Н.: Перед обедом были три слесаря из Тулы, два умных, а один недалекий, который говорил только о том, что не может больше заработать. Я начал им читать «Как освободиться рабочему народу?» и дал им. Был и мужик-погорелец, настоящий серый. Я им сказал: «Если бастовать, то вот кому надо, мужикам. Вы вот в каких пиджаках, выпили уже и водочки, вы в сравнении с ним — господа». Согласились.

Привезли с почтой четыре огромных тома «Истории Александра Первого» Шильдера¹. Много картинок. Л. Н. просмотрел и сказал:

— История Александра Первого интересна в начале и конце, но в ущерб им отводится много места и внимания войнам 1807—1814 годов.

Взглянув на портрет Павла, сказал:

— Он очень мил².

359

ТОЛСТОЙ С ДОЧЕРЬЮ М. Л. ОБОЛЕНСКОЙ

На террасе — М. А. Шмидт

Ясная Поляна, 26—31 июля 1906 г.

Фотография В. Г. Черткова

Софья Александровна: Лицом?

Л. Н.: Просто личностью, не хуже Александра Первого. (Об Александре Первом Л. Н. говорил, что тот вел развратную жизнь.)

Увидя портрет Филарета³, Л. Н. сказал:

— Я его посетил в Москве. Посетил тогда трех знаменитостей: Ермолова, Филарета, Ивана Яковлевича... (я не расслышал фамилии)⁴. Филарет благословил меня образом. Горчакова, которая меня водила, даже ревновала: ее двух сыновей не благословил.

Потом читал вслух из Герцена какой-то рассказ, начинающийся воспоминаниями детства⁵. Герцен, Тургенев — сверстники, их воспоминания простираются до времени Екатерины, наши — до Александра.

О рассказе Герцена Л. Н. сказал:

— Все это удивительно хорошо и просто рассказано.

Софья Андреевна: Должна прочесть, чтобы видеть, как я должна писать воспоминания. Лев Николаевич ездил с двумя милыми учениками,

360

Черновым и Морозовым, в Оренбургскую губернию. Возвращаясь, он оставил их у нас в Кремле и был очень доволен, как за ними барышни ухаживали⁶.

Л. Н. дал мне для ответа два письма.

— Третье, — сказал Л. Н., — на него сам отвечу. Жалуется на импотенцию; хочу ему ответить, что ведь это должно быть желательно⁷.

Гольденвейзер играл Марии Николаевне Бетховена и Шопена⁸.

31 июля. Воскресенье. Уехала Мария Николаевна, не бывшая в Ясной до нынешнего приезда два года. Прощаясь с Л. Н., оба поплакали, их осталось уже только двое: Сергей Николаевич умер прошлой осенью. Звала Л. Н. посетить ее в монастыре. Л. Н. сказал, что будет рад побывать у нее. Мария Николаевна говорила, что их игуменья его уважает, она бывшая гувернантка.

Л. Н. сказал, что в Пирогове не был со смерти брата.

— Должен посетить Машу, Веру, Марию Михайловну и Мишу. Жутко мне думать о Пирогове без брата.

С Марией Николаевной всем было очень приятно. У нее глаза правдивые и добрые, как у Кропоткина. Ее добрая улыбка, спокойствие каждому милы. Софья Андреевна говорила, что за 43 года замужества никогда ничего не было между ней и золовкой.

Л. Н. рассказывал:

— Моя сестра видит во всем таинственное, вот почему она это видит также и в основании женского монастыря. Ходили к отцу Амвросию две барышни с прислугой; он сказал им, чтобы так не ходили, а лучше, чтобы купили имение Шамордино недалеко от монастыря, в 12 верстах, и там жили. Они так и сделали. Умерли от дифтерита, и из Шамордина вырос женский монастырь, в котором живет 700 монахинь.

Под вечер приехали Страхов и Горбунов. Л. Н. был им рад, и, когда кончили занятия над корректурой и «Недельным чтением» «Круга чтения», он им сказал: «Друзья мои милые!»

Л. Н. говорил о Герцене:

— Какой художник! Как он описывает французскую революцию 48 года! Пишет, что, если бы Кавеньяк и не подавил ее грубым насилием, она все равно бы лопнула, так как у нее не было никаких других идеалов, кроме социально-экономических <!>¹. В нашей революции то же отсутствие идеалов, даже требования революции 48 года помельчали; тогда имелся в виду коммунизм, в теперешнее же время — социализм: вместо девяти — семичасовой рабочий день. Великая революция после освобождения от крепостничества, после освобождения от попов......*

Потом нам: Ивану Ивановичу, Страхову и мне — прочитал из Герцена характеристику революционеров (профессиональных), написанную с юмором. Смеялся над названием революционеров «консерваторами в революции»². Точь-в-точь наши консерваторы либерализма — консервативные либералы. Они набрались европейского духа и остановились.

Горбунов сказал, что «Новое время» напечатало бы эту статью, если бы ему на нее показали. Недавно перепечатало из Герцена статью «Америка и Сибирь», в которой предсказывается двум юным народам будущность³.

Я попросил Ивана Ивановича переслать корректуру «Круга чтения» Габриэле Фоустковой для чешского перевода⁴. Горбунов обещает, только не знает, хватит ли оттисков (делается десять экземпляров: три — Черткову, один — Шкарвану, два — Л. Н.). Жалел Иван Иванович, что Чертков не делает английский перевод и что совсем не интересуется «Кругом чтения», только новыми тремя рассказами в нем. Как ему английский

361

издатель отказал от условия «No rights reserved»*, махнул рукой. И к «Великому греху» отнесся безалаберно, Гольцеву поздно послал рукопись, не известив его, когда появится в английском переводе. Если послать «Круг чтения» Мооду, который бы его охотно издал, что бы сказал на это Чертков? Спорят между собой: чей Толстой, как церкви — чей Христос. Грустно, что это так.

Н. Н. МИКЛУХО-МАКЛАЙ

Переснимок М. Конарского (Москва) с фотографии 1870-х годов

«Вечером Л. Н. просматривал фотографии, сделанные Софьей Андреевной, и другие (около 200)... Рассматривая их, Л. Н. рассказывал о разных лицах»... О Миклухо-Маклае: «Это человек, который совершил величайший подвиг: поехал к диким, уничтожил оружие и стал с ними жить и запретил им воевать; они послушали его.» — Запись от 10 августа 1905 г.

В полночь Л. Н. пошел гулять по парку. Софья Андреевна вышла послушать на балкон, не возвращается ли он. Услышав его в парке, окликнула его:

— Это ты свистишь? Я в первый раз в своей жизни услышала, как ты свистишь.

1 августа. Утром Л. Н. поручил Страхову прочесть Хельчицкого и по своему усмотрению сделать поправки. Страхов нашел Хельчицкого великолепным, нечего поправлять, но совсем нецензурным — из-за него может цензура всю книгу¹ задержать.

Л. Н.: Я был у Николаевых. Он придет вечером читать свою статью. Она длинная. Герценштейн — тупоумие, наглость, невежество. Тупоумие, глупость, присущая именно ученым-профессорам. Не знает Генри Джорджа, а пишет про него; не знает, что такое «рента». Николаев взял его в когти и не выпустит, он умница, логично, последовательно рассуждает. Я хочу написать предисловие, чтобы обратить на его статью внимание.

Софья Александровна: Куда поместите ее, в те же «Русские ведомости», где Герценштейн писал?²

362

Л. Н.: Они не поместят. Про «Русские ведомости» знаю два факта: 1) статью Давыдова против убийства городовых не поместили; 2) Иван Иванович предлагал им мое изложение Генри Джорджа, не приняли. «У нас есть свои взгляды и сотрудники по земельному вопросу», — ответили ему и из-за этого два раза утруждали его в редакции. Они, то есть «Русские ведомости», недобросовестные, они консерваторы либерализма, как Герцен говорил о консерваторах революционизма. Герценштейн спорит так, как умный Бестужев-Рюмин. Он прочитал в «Times», что я предлагаю разделение земли, и сейчас же высказал свои противные доводы, каждому известные.

Что это так, подтвердилось в заглавии статьи в «Courrier Européen», который только что принес Андрей Львович. Там есть статья «Tolstoï et le partage de la terre» — «Великий грех» почти целиком.

Л. Н. (спокойно, грустно): Вот оно! Как они понимают, вникают в мою статью. То самое, о чем говорю.

С 7 до 8 Николаев читал свой ответ Герценштейну.

Л. Н.: Герценштейн не знает, что такое рента. Упускает из виду, что с десятины на Кузнецком мосту, стоящей миллион, была бы рента 40 тысяч; когда говорит, что ренты с земли не хватало бы на покрытие государственных нужд, имеет в виду только доход с обрабатываемой земли.

— Что за вранье, — сказал далее Л. Н., — что капиталисты будут конкурировать с мелкими хозяевами. Мелкие хозяева всегда имеют больше дохода с земли, чем крупные землевладельцы, не только у нас: и во Франции, и в других местах. Крупные землевладельцы с мелкими хозяевами конкурировать не могут. Помню, я читал сперва «Progress and Poverty», а потом с великой легкостью, с увлечением: «Social Problems»³ и дал их читать Олсуфьевой, которая занималась социально-политической экономией. Знала всех профессоров политической экономии. Воейков ей сказал, что это писал не ученый, и она не стала читать. Какое свойство толпы — не понимать простое и ясное! А хитрое — это все знают. Был лакей у нас. Говорил, что нашел такую книгу — ни слова нельзя понять.

Л. Н.: Какими путями решит народ освобождение земли — неизвестно. Герценштейны далеки от него.

— Когда будете с Николаем Алексеевичем Хомяковым, — обратился он к Софье Александровне, — узнайте, насколько он еще славянофил.

Софья Александровна: Он славянофил, как был.

Л. Н.: Чем больше живу, тем более ценю, что́ они, славянофилы, сделали. Власть захватывают пустые, дерзкие люди. Я ожидал, что Гапон захватит ее, настолько он дерзкий и ограниченный, и при помощи обстоятельств (священнический сан) такие люди захватывают власть.

Мы сидели на скамейке в узкой, темной аллее, где Похитонов написал Л. Н. и где, по словам Бирюкова, Л. Н. имеет обыкновение по утрам во время прогулки молиться.

Л. Н.: Нынче удивительное лето. Как хорошо! Десять раз в день слышишь, это говорят. А прошлым летом только раз похвалили погоду... Это лето я мало работал. Когда печень болела, и утром, и в эти жары — отсутствие энергии. Занимался выписыванием из записной книжки⁴. Наши понятия так сложны, внутренняя работа (идет), передача ее словами... Вполне откровенным можно быть с одним богом.

Л. Н. удерживал Страхова еще на завтра.

2 августа*. Тиф в Ясной все больше свирепствует: заболели еще четыре двора.

363

Приехал Август Шереньи, молодой мадьярский еврей, сотрудник «Budapesti Hírlap», журналист, интервьюировать Л. Н. Поразительно мало знает Л. Н., об учении его (им, впрочем, и не интересуется) почти никакого понятия не имеет, а об особе Л. Н. знает из газет больше выдумок, клеветы — вроде того, что Л. Н. «в ссоре» с Горьким, что он не принял какого-то немца-теолога, даже пригрозил ему полицией, и т. п.

Я его повел в свою комнату, скоро вошел к нам Л. Н., вернувшийся с прогулки и узнавший от Ильи Васильевича о приезде «не знающего по-русски» посетителя. Я оставил их одних. Когда Л. Н. вышел, он поманил меня к себе и сказал:

— Что это — журналистика! Человек, которому дела нет до вопросов, которые задает, который это делает только ради денег, пишет о них. Отправляется в Россию без знания языков — ни немецкого, ни французского. Наружность непривлекательная. Что этот напишет!

Сказав это, Л. Н. пошел спать перед обедом. Мы с Шереньи пошли погулять в Чепыж и на Отвод. Я перевел его вопросы к Л. Н., на которые Л. Н. и ответил ему за обедом по-немецки. Он задал Л. Н. следующие вопросы:

1. Принимает ли он в какой-либо форме участие в теперешнем политическом движении в России и если да, то в чем состоит это участие?

2. Каким, думает, будет исход нынешнего внутреннего кризиса?

3. Какое будет воздействие войны, теперь происходящей, на внешнюю политику России? Не предполагает ли он, что с Востока Россия снова поднимет восточный вопрос?

4. Считает ли он нужным для сохранения русского государства железную руку монархии?

Вопросы эти Шереньи предлагал Л. Н. на мадьярском языке. Я переводил их на русский. Л. Н. отвечал ему по-немецки. Общий ответ Л. Н. на все вопросы был следующий:

— Was Sie mich fragen, alles dies negiere ich. Das sind Fragen, die mich gar nicht interessieren, und ich glaube, daß ich kein Recht habe darüber zu urtheilen; ich bin zu alt und nicht genug leichtsinnig, um solche Fragen zu beantworten*.

Шереньи настаивал на каком-нибудь объяснении. Л. Н., подавляя в себе недовольство, ответил:

— Ich habe darüber geschrieben, daß die wichtigste Frage, die jetzt solviert werden kann, das ist die Landfrage (Bodenfrage). Das Land (Boden) kann nicht Privateigenthum sein. Das ist die einzige Antwort, die ich Ihnen geben kann**.

На дальнейшие вопросы Шереньи Л. Н. ответил:

— Das, was wir wünschen sollen, ist, daß das Volk sich befreit von aller Regierung, muss aufhören sich den Regierungen unterzuordnen. Jetzt sieht man in Russland was die Regierung ist. Es ist Zeit die <monarchische> Regierung abzuschaffen in Russland, in Deutschland, in Frankreich — die respublikanisch***.

364

В. ФРЕЙ

Петербург. 1886 (?).

Фотография Г. Перла

К записи от 10 августа 1905 г.

Шереньи спросил, к каким результатам приведет теперешнее общественное движение в России: Л. Н. ответил:

— Man kann nicht in voraus wissen. Wär ich 18 Jahre alt... Jetzt weiss ich, daß ich in voraus nichts wissen kann*.

Шереньи во второй раз спросил и особенно желал узнать, считает ли Л. Н-ч Вильгельма гением. Л. Н., наконец, сказал:

— Ein großer Dummkopf ist er und sehr dreist. Er kann dem russischen Volke nichts thun. Was er thut, das hat keinen Einfluß auf russischen Volk**.

Шереньи совсем не ожидал услышать такое мнение, не верил своим ушам, вопросительно глядел на Л. Н., переводил взгляд с него на нас и, наконец, стал превозносить государственный ум Вильгельма и говорить о том, какие бедствия он может в данное время принести России.

Шереньи еще спросил Л. Н., нужно ли России, по его мнению, открытое море, т. е. свободный проход через Дарданеллы.

Ответом ему был дружный смех сидевших за столом (большинство молодежь).

Шереньи был удивлен, что Л. Н., его домашние и гости так мало интересуются политикой.

В заключение разговора Л. Н. сказал Шереньи:

— Sie hätten besser getan, wenn sie um dasselbe Geld, was sie auf

365

die Reise verwendet haben, meine Bücher über diese Fragen sich angeschafft und gelesen hätten*.

М. Н. ДОНДУКОВА-КОРСАКОВА

Брюссель. 1860-е годы

Фотография братьев Jhomar

«Мери Дондукова. Живет в Петербурге... ходит в тряпье, все раздала, по бедным бегает». — Запись от 10 августа 1905 г.

Судя по этой записи (ответы Л. Н. на немецком языке записаны мною почти вполне точно), может показаться, что Л. Н. был грубым с Шереньи. Но это не так. Л. Н. был с ним доброжелателен, добродушен, особенно к концу разговора.

— Все <дело> не в том, чтобы свергнуть правительство, — сказал еще Л. Н., — а чтобы не повиноваться ему. Народ теперь видит, куда привело его правительство: к маньчжурской войне (к войне с японцами), к порабощению на фабриках...

За обедом было решено сегодня же ехать в Пирогово (35 верст). Андрей Львович настаивал на коляске, Л. Н. не хотел: «Не по чину» — и согласился только на пролетку. Потом хотели, чтобы я по очереди с Александрой Львовной правил тройкой, на что я, никогда не правивший тройкой, не соглашался, не желая брать на себя ответственность везти Л. Н. В самую последнюю минуту Л. Н. сказал подавшему лошадей кучеру Адриану, что тот повезет.

Собрались быстро. Уезжая, Л. Н. пожалел, что не мог еще поговорить с Лебреном, проститься. Оставлял его до своего возвращения из Пирогова.

Вечер был теплый, ветерок сзади. Первых верст двадцать с лишним ехали по большаку, остальные — по проселочным дорогам. Там, где большак

366

пересекает Киевское шоссе, уцелело еще несколько лозин из окаймлявших большак лозиновых аллей, посаженных при Екатерине. Дорога, хотя нигде не шоссированная, мягкая и гладкая.

— Только в самый лучший санный путь так без тряски, как теперь, — заметил Л. Н., — читать можно.

От самого прешпекта (яснополянского) и почти до самой усадьбы пироговской кучер пускал лошадей рысью и, спускаясь в Диготню и поднимаясь из нее, ища по изрытому вымоинами большаку дорогу.

Выехали в половине седьмого, приехали в четверть десятого. Л. Н., как сел без пальто, так и не надевал его всю дорогу. Сперва надел темные очки от острого воздуха и от пыли, но снял, сказав:

— Скучно (темный горизонт).

Посматривал на пристяжных, замечал все перекрестки, рассказывал, куда ведут дороги, — в связи с прежними поездками к брату, с охотой. В семи верстах от Ясной, в одной из лощинок за Старой Колпной, Л. Н. сказал: «Тут начинается чернозем, пыль черная».

Влево осталась деревня Городня, где жила молочная сестра Л. Н.

Александре Львовне рассказывал о Ф. А. Страхове и о его жене:

— Какой человек Федор Алексеевич! Самого скромного мнения о себе, смиренный, глубокоумие, образованность, доброта! Как замечательно пишет — например статья, в которой доказывает из слов самого Евангелия — это для простых людей, которые Евангелием руководствуются, — что Христос — не бог.

Было полнолуние. Огромный месяц над самым краем земли.

Когда подъезжали к усадьбе Малое Пирогово, нас встретили Оболенские, Мария Львовна с Николаем Леонидовичем, и И. К. Дитерихсом, гостящим у них, а также гуляющие перед домом (женская прислуга). Оболенские живут сравнительно просто и скромно. На них действует пример Л. Н.

3 августа. Пирогово. Л. Н. чувствует себя слабым. Но сам убрал свою комнату и ходил гулять в Большое Пирогово, версту с лишним (в один конец). Там поплакал с Марией Михайловной, вдовой умершего месяцев десять тому назад брата Сергея Николаевича.

Л. Н. купался в речке, у того места, где в нее втекает глубокий ключ; этот хороший ключ навел Л. Н. на мысль лет 50 тому назад выбрать это место для будущей усадьбы; вымерил аллеи и дороги и обсадил их деревьями. Через несколько лет здесь построилась Мария Николаевна.

Разговор о плохом урожае (недороде) в здешних местах. На посев получили рожь от земства, доставленную комиссионером из Курска по 75 коп. пуд, 80 возов, рожь гнилая, мужики недовольны, Гвоздев (председатель управы) утишил. Поздно сеяли. Тяжело хозяйничать.

Разговор о судах и о том, как господа стали далеки от крестьян. Николай Леонидович рассказал (в качестве примера), как старуха, степенная баба, была приговорена к пяти дням ареста за то, что сказала мужику, что он бродяга.

Л. Н. по этому поводу сказал, что такие люди, как Андрюша, который ничего не знает, будут судить старика.

— Как суды, попы портят народ! — сказал Л. Н. — Бобринская, крестьянка*, говорила: «Как мы господ ненавидим!»

Л. Н.: Вчера были погорелые, я им дал серебром; потом мне показалось, что я дал им мало: дал золотом и взял серебро обратно. Оказалось его на 40 копеек больше. Это что? Оказалось, Ваня** дал им 40 копеек.

Еще Л. Н. говорил о романе Диккенса «Martin Chuzzlewit»¹:

367

— Нехорошее сочинение: кроме одного, всё недобрые характеры.

4 августа. Л. Н. слаб. Приезжала Александра Владимировна, невестка Л. Н., жена Михаила Львовича, со своей сестрой, Любовью Голицыной, основавшей и содержащей приют для сирот. Л. Н. поинтересовался им:

— Вы заботитесь о материальном благосостоянии сирот, а нравственное воспитание даете им?

— Бывает, что дети отца-пьяницы, видя пример отца, не пьют, дочери распутной матери — то же самое. Что́ и как действует в нравственной области воспитания на человека — загадка.

До полудня Л. Н. писал предисловие к статье С. Д. Николаева о Генри Джордже, а может быть, поправлял «Конец века». Написал много.

За обедом спросил Николая Леонидовича, что будет в Земском соборе. Услышав, что на 520 депутатов из крестьян будет 90, сказал:

— Крестьян будет одна шестая, а их девять десятых!

А на право Собора выработать новый проект, заметил:

— Но уже будет Петрункевич I.

Л. Н. спрашивал о детях дочери Сергея Николаевича, Марии Сергеевны (Бибиковой). Мария Львовна хвалила их. Л. Н. сказал:

— Дети у всех молодых хороши: у Бибиковых, у Горбуновых...

Л. Н. пошел к знакомым мужикам и к Марии Михайловне. Согласился, чтобы за ним прислали шарабан.

Говорили о довольстве англичан своей жизнью. Потом о Карпентере, что он наследник Карлейля и Рёскина. Из всех книг Карлейля меньше всего нравится Л. Н. (отталкивает его) «Sartor Resartus»¹.

Мария Львовна: У Карпентера в книжке «Civilisation: its Cause and Cure», которую ты мне дал перевести, в самом начале та же мысль, что у Герцена: мы стараемся о спасении других, а надо нам самих себя совершенствовать².

Л. Н. спросил Александру Владимировну, что́ читает, и посоветовал ей читать Герцена. Прочел вслух выписку из его статьи о 48-м годе: «Когда бы люди захотели вместо того, чтобы спасать мир, спасать себя; вместо того, чтобы освобождать человечество, себя освобождать, — как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человечества». Сказал:

— Выписку эту поместить в «Круг чтения»* ³.

Л. Н.: Если бы Кавеньяк и не подавил революцию, и так свелась бы на нет, потому что имела только остатки идеалов Великой революции. Конституция — форма правления, только орудие осуществления идеалов.

Л. Н.: Крестьян будет в Государственной думе одна шестая, а их девять десятых; и какие это будут представители крестьян! Если бы туда попали и настоящие заступники крестьян, как же им обсудить: продолжать ли маньчжурскую войну, или нет? Какое дело кавказцу, архангельцу, самарцу до Маньчжурии? Сибиряки — те высказались бы за нее. Нынешняя Россия — уродливое чудовище, как ваш приют, Любовь Владимировна. Почему ваши девочки брошены? Причина, что ввергла их матерей в ложную жизнь, — алкоголь, разврат. Крестьянские представители могут решать свои домашние дела, а не маньчжурские вопросы.

Еще говорили о будущем Земском соборе. Николай Леонидович говорил, что, если там окажется большинство крестьян, будут бояться, что не удастся проводить западные реформы.

Разговор о кликушестве. Л. Н. сказал, что оно выводится.

— Кликуша хохочет, плачет, кличет того, кто ее испортил.

Говорили об Абрикосовых.

368

Л. Н. сказал, что он советовал Н. Л. Абрикосовой, чтобы они не строили дом, а жили в старом.

Мария Львовна: Как же им жить? Тесно. Одна комната. Как трудно было Илье (так тесно жить), когда женился!

Л. Н.: Как трудно? Прекрасно.

— Когда мы были у них, девочка спала в передней на полу.

— Это от беспорядка.

— Абрикосовы хотят выстроить дом с электричеством, водопроводом, линолеумом, чтобы потом не нужно было прислуги.

— Это как духоборы заводят дорогих лошадей, машины. Но ведь нужно или приобрести богатство, то есть разбой, или в долг, и чтобы его выплатить, — аферы... Абрикосов и Наташа были сами по себе хорошие, как шипучие порошки, а как соединились — пшш!

Николай Леонидович мне рассказал, что Берте Зутнер Л. Н. ответил о Вильгельме II, что он — l’idiot couronné* ⁴, а Волконскому (Григорию Михайловичу) на корректуры его статьи, которые он Л. Н. присылал, прося совета, может ли печатать их (о союзе России, Франции и Германии, чтобы принудить Англию прекратить войну в Трансваале, и в ней остро писал про Вильгельма), Л. Н. ответил, что мог писать острее о нем⁵.

5 августа. Утром Л. Н. слаб, болит печень. Ночью не спал до двух часов, решал математическую задачу.

Л. Н.: Всегда, когда я в дурном настроении, решаю ее и никогда не дочисляю до конца¹. Это — пункт сумасшествия.

Между прочим, говорили о кокетстве.

— Одна кокетничает плечами, это простительно, а другая добродетелями, это отвратительно, — сказал Л. Н.

6 августа. Пирогово. Л. Н. здоров, в бодром, веселом настроении. Съездил верхом в Чифировку, к Михаилу Львовичу. Там было шумно, 16 человек гостей, между ними и Софья Андреевна.

За обедом Л. Н. разговаривал больше с приехавшим сегодня П. И. Бирюковым о воспитании.

Л. Н. смотрел (взяв в руки) книгу Моода о нем:

— Интересная тем, что в ней мысли самого Моода¹.

Вечером Л. Н. был в пасмурном настроении, вероятно, от печени, распухшей от ослабления сердца и тряски на лошади.

7 августа. Пирогово. Утром у Л. Н. большая слабость. На вопрос Марии Львовны, как себя чувствует, ответил:

— Хорошо, идет, куда следует.

Мария Львовна рассказала мне, как она переписывала Л. Н-чу. Первое, что помогала переписывать, — «В чем моя вера?». Копии писем Л. Н. стала делать, когда ей было 12—13 лет. Читая, думала: «Какие хорошие письма! Спишу их себе». Потом Чертков поощрял ее. Софья Андреевна тогда восставала против того, что писал Л. Н. Переписчика Александра Петровича прятали от нее. Он приходил иногда пьяный, черновики Л. Н. дарил, продавал или отдавал за водку. Из черновиков «Войны и мира» и «Анны Карениной» мало сохранилось: Софья Андреевна ими заклеивала окна. (Софья Андреевна сама вспоминает, что по незнанию не дорожила ими. Если бы Л. Н. ей напомнил хоть одним словом, что надо хранить!¹)

8 августа. Л. Н. спрашивал Николая Леонидовича о Государственном совете. Заговорили о Magna Charta. Л. Н. не мог вспомнить, когда она была издана¹.

Л. Н.: Историю забываю, она мне неинтересна. Меня интересует психологическая сторона, а когда это было — меня не интересует.

369

ТОЛСТОЙ

Ясная Поляна, 11—16 августа 1905 г.

Фотография Д. А. Олсуфьева

Я спросил Л. Н. (по поводу его письма к Воинову²), каким образом из признания существования в людях ограниченного духовного начала можно вывести существование духовного начала безграничного, включающего в себя начала ограниченные?

Л. Н. ответил, что ему кажется это натуральным (само собой разумеющимся). Духовное сознание стремится разрушить свое ограничение.

— Об этом, — сказал Л. Н., — что вы меня спрашиваете, я много писал в дневниках. Два-три года занимался этим: духовное ограничение в пространстве и времени. Метафизический узел, как говорит Шопенгауэр. Это ограниченное духовное — жизнь.

По какому-то поводу Л. Н. сказал сегодня:

370

— Все художественные работы — всё только младость.

Когда Л. Н. говорит, молодежь не слушает его, разговаривают друг с другом, даже перебивают его. Он не служит таким центром внимания, как, например, в нашей семье отец, когда приезжает к дочери.

Начинается утомление от волнений.

В Риге рабочие избили агитаторов, одного до смерти, подобно как в Нижнем Новгороде.

Николай Леонидович рассказал:

— В Балашове съезд врачей. Казаки эскортовали их перед толпой, один из казаков ударил нагайкой врача Львова.

И. К. Дитерихс: Помещики доживают свои дни. Кулаки, купцы еще могут сыграть роль.

Николай Леонидович: Надо сравняться с мужиком*.

Сегодня говорили, между прочим, об общинном землевладении.

Л. Н.: Теперь в высших кругах намерение уничтожить его, потому что в Европе его нет. Чичерин был против него из-за этого довода. Как его уничтожат, будет скупка земель богатыми у бедных. Теперь, когда бедный уходит в город, надел его остается; он имеет на что вернуться. Лева тоже против общины, потому что в Швеции ее нет, а там земледелие усовершенствовано. Но ведь и у нас оно усовершенствуется при общинном владении. Лева, когда выскажет одну глупость, готов сказать еще сто, чтобы отстоять ту (первую)... Если будет Государственная дума, то найдется целая партия, которая будет отстаивать общинное владение, а этак (при теперешних порядках) министр может непродуманно уничтожить старый добрый обычай.

Еще Л. Н. сказал:

— На моей памяти, лет пятьдесят тому назад, лес рубили и корчевали. Брат Сергей много корчевал. С тех пор — нет. Озер и болот было больше, высыхают.

Говорили об американских политических деятелях:

Л. Н.: Я о Рузвельте низкого мнения. Брайан находит в Соединенных Штатах кое-что дурным, Рузвельт — нет. Его обращение с неграми... доказывает весь его либерализм.

Вчера был разговор о верхних палатах (парламентов).

Л. Н.: Удивителен ценз пэров. Кто награбил, тот может управлять.

8 августа вернулись из Пирогова. Ехали на тройке с Софьей Андреевной³.

Вечером приехала Л. Ф. Анненкова (с Марией Александровной), ради которой Л. Н. и Софья Андреевна поспешили домой. Миловидная, сердечная особа. Хорошее впечатление.

Кросби пишет Л. Н-чу, что Стэд хочет приехать⁴, оба имеют намерение первый номер «Review of Reviews» посвятить Толстому.

Софья Андреевна решила печатать 15-й том⁵, первая статья о Шекспире. «Календаря» не будет⁶.

Софье Андреевне Николаев советовал напечатать в 15-м томе «Великий грех».

9 августа. Вечером были Лебрен и Николаев. Николаев прочел и поправил предисловие Л. Н. к его статье, вычеркнув похвальное выражение: «знаток» литературы по земельному вопросу¹.

Л. Н. читал нам письмо Кросби, в котором пишет, что не раз высказывал ту же мысль, что и Л. Н., — что Россия укажет всему миру путь к разрешению земельного вопроса².

371

Л. Н. рассказал про тульских слесарей и других рабочих, уволенных с заводов, которые его сегодня посетили. Один, который зарабатывал 30 р., жаловался, что не может найти работу.

— Работу на 6—15 рублей я нашел бы ему, — сказал Л. Н., — но я не сказал ему этого.

Далее Л. Н. продолжал:

— Когда мы ехали в Пирогово, встречали людей с котомками — шли в Тулу искать работы. Слышали, что рассчитали забастовщиков. Другой мне говорил, что был у Куна — узнать, почему его рассчитали. Кун ему сказал, что это дело его совести. Наверно, тот был социалистический агитатор, и Кун хотел оградить от его влияния прочих рабочих. У этого рабочего вопроса религии не существует. Заняло все социалистическое учение о материальном устройстве. Десять часов без отдыха работают, от семи до пяти.

Сергей Дмитриевич рассказал о крестьянине, социалисте-революционере из Геленджика, который, под влиянием Юшко, заявил на социал-революционном съезде, что надо национализировать землю, помещикам дать пенсию и тем решить земельный вопрос. Николаев спросил его: «Почему не провести национализацию по системе Генри Джорджа?» Ответил: «Не знаю его, хотя сам распространяю его книги, а не читал их».

Л. Н.: У них все старое дурно, наскоро же и кое-как придуманное на его место новое — не сомневаются — будет хорошо; правительство самодержавное — дурно, конституционное — хорошо; обязательное обучение — хорошо; брак — дурно, а развод — хорошо.

Л. Н. рассказал:

— После Крымской войны посылали в Китай людей. Приятель уговаривал меня пойти в инструкторы артиллерийских офицеров. Помню, я очень колебался. Товарищ поехал Колумчек (?), который получил и другие предписания; с восточными народами поступают хитро. Стал позже послом³. Может быть, и я стал бы послом.

Вечером Николаев, Анненкова. Софья Андреевна раздражена; завела речь о том, что последние статьи Л. Н. взял Горбунов, а они были в единственном экземпляре, что этого раньше не могло быть. Бранила отсутствующих Александру Львовну и Юлию Ивановну, потом Горбунова, Сытина за то, что наживают деньги на сочинениях Л. Н. Потом пошла к Л. Н., и слышно было, как, не сдерживаясь, в истерическом припадке упрекала Л. Н. Долго у него пробыла (через три дня Софья Андреевна рассказала, что вышла сцена, какой десять лет не было. Л. Н., дескать, упрекал ее⁴).

10 августа. Приехал Сергей Львович. Приходила Л. Д. Николаева проститься.

Сегодня с Лебреном приводили в порядок амбулаторию. Много тифозных. Александра Львовна купила для них лимоны и сахару.

Вечером Л. Н. просматривал фотографии, сделанные Софьей Андреевной, и другие (около 200), которые она принесла¹.

Рассматривая их, Л. Н. рассказывал о разных лицах:

— Волконский... Промотал большое имущество, получил должность, жил с семьей на маленькое жалованье, в квартире, которую сделали так, что переделили высокую комнату потолком. Окна были наполовину переделены. Пока был бедным, был милейшее существо. Тогда они жили, как голуби счастливые².

О Миклухо-Маклае:

— Это человек, который совершил величайший подвиг: поехал к диким, уничтожил оружие и стал с ними жить и запретил им воевать; они послушали его. Великий человек остался незамеченным. Мне говорил Орлов, он слыхал от старика, что дикие возмущаются, замечая, как матросы

372

чувственно смотрят на их нагие тела. А для Миклухо-Маклая этого не существовало. Был святой. Я видел фотографию умирающего Миклухо-Маклая, лежит на боку спокойно³.

Сергей Львович: Мне рассказывал, не помню кто, какой-то матрос, что причалил туда английский корабль; туземцы прибежали и кричали: «Маклай, Маклай!», а матросы по ним стреляли, как по диким зверям.

Л. Н.: Тютчева дочь⁴. Считалась самой умной женщиной, а родить не умела. Раз была беременна. Читала об окаменелых плодах; вообразила себе, что и у ней так. Брала горячие ванны, преждевременно родила.

— Мери Дондукова. Живет в Петербурге, верит во всевозможные веры, ходит в тряпье, все раздала, по бедным бегает⁵.

— Фрей. Дал себе это прозвище* за границей, чудесный человек. Решил: нельзя жить в России, эмигрировал в Америку, принял веру — учение Конта, обращал меня в контизм. Потом жил в Англии с женой и двумя детьми на какие-то 10 копеек в сутки⁶.

— Келлера я привез из-за границы. Потом стал учителем немецкого языка в гимназии⁷.

Когда просматривал фотографии, вздохнул:

— Это целый мир воспоминаний.

Л. Н. спросил Анненкову о муже:

— Пишет мемуары, — ответила она.

Л. Н.: Мемуары лучше, чем законы писать. Это хорошо. Жизнь всякого человека интересна. Если бы кто умел ее правдиво рассказать! До женитьбы так грязна, пишущий невольно останавливается на том, односторонне выходит, <но> надо писать то, что стыдно. Хороши Руссо мемуары⁸.

Лебрену Л. Н. говорил, что «Психологию» Геффдинга находит лучшей; что, когда писал «Воскресение», читал много «Психологии» и эту нашел лучшей⁹.

11 августа. Утром уехал Сергей Львович, вечером — Анненкова. Приехал Д. А. Олсуфьев из Японии. Обедал Forbes, слушатель Оксфордского университета. Вечером был Николаев. Л. Н. дал ему свое письмо — предисловие к его ответу Герценштейну, который Сергей Дмитриевич хочет послать в «Сын отечества».

Л. Н. спрашивал Форбса о русских профессорах в английских университетах.

Форбс: Виноградов читает в Оксфордском университете о положении русского крестьянства в XIII веке.

Л. Н.: И ничего другого?

— Ничего другого.

— А имеет слушателей?

— Много.

— Праздных людей много.

Потом Л. Н., обращаясь к Сереже, сыну Варвары Валерьяновны:

— Ты будешь читать о положении башмачников в Шлезвиг-Гольштейне в XI веке?

Софья Андреевна: Виноградов выслан?

Л. Н.: Нет, лестно быть профессором Оксфордского университета¹. Там был Мэтью Арнольд. Написал статью о том (в ответ на хвалебную статью о республиканском правлении), что в Соединенных Штатах есть только отсутствие государственного устройства. Естественно, что самостоятельные государства соединяются в федерации. Там был Макс Мюллер, свободомыслящий немецкий эмигрант 1848 года. (О нем Л. Н. говорил с уважением и любовью.)

373

ТОЛСТОЙ В КРУГУ РОДНЫХ И ЗНАКОМЫХ В ОКРЕСТНОСТЯХ ЯСНОЙ ПОЛЯНЫ

Слева направо: Толстой, С. А. Толстая, В. В. Нагорнова, М. И. Толстой, Д. А. Олсуфьев, Т. А. Кузминская, И. И. Эрдели и А. М. Кузминский. 13 августа, 1905 г.

Фотография Д. А. Олсуфьева

12 августа. Снегирев, Черкасский, Олсуфьев. Вечером Кузминские с двумя сыновьями. Двое Языковых, Варвара Валерьяновна, Гольденвейзер.

В «Русской мысли» «Великий грех» прошел¹. Радость Николаеву и Л. Н-чу. Николаев уже получил письмо от революционера, что с восторгом принял решение земельного вопроса, предложенное в «Великом грехе».

Л. Н. поправлял Николаеву стиль его статьи — как внимательно, метко, быстро.

*13 августа. Д. А. Олсуфьев вернулся из японского плена: Мукден, Инкоу, Шанхай, Одесса. Он говорил Л. Н.:

374

— Проигрываем не потому, что нехорошо воюем, но потому, что японцы лучше воюют.

Л. Н.: Вы говорите то, что я написал, даже теми самыми словами.

Дмитрий Адамович: Они (японцы), когда шрапнель разрывается — разбегаются, перед штыками уступают, чувствуя себя слабыми. Они жесточе наших. Не заботятся о тяжелораненых, на которых нет надежды, чтобы они выздоровели, тогда как мы (наши сестры милосердия) душу за них кладем. На нас смотрят с подобострастием, как на высшую расу.

Л. Н.: В этом сомневаюсь.

Дмитрий Адамович: О них не могу сказать ничего, кроме как самое хорошее: с нами были приветливы, услужливы, обходительны. С китайцами поступают хуже, чем мы.

— Дух армии, — сказал Л. Н., — главное. В 1877—78 годах шли охранять христиан от агарян¹... <?> В «Буши-до» восхваляется харакири. Наши тоже топились с кораблями, а не сдавались.

Дмитрий Адамович: Теперь сдались.

Л. Н.: Слава богу, зачем же губить жизнь. Virtus означало (у римлян) мужество, а не добродетель. Но как христианство шаг за шагом заменялось язычеством (языческими понятиями), так и Virtus получило значение добродетели.

Вчера и сегодня я переписывал черновые «Конца века»². Очень трудно читать. Пополудни катались Кузминские, Софья Андреевна, Варвара Валерьяновна, я. У станции Рвы встретили Л. Н. с Олсуфьевым верхами. Старая Тульская дорога тянется среди великолепного старого леса. Л. Н. нам указал сросшиеся березу с дубом на границе наших владений и казенных.

Кузминский был так очарован красотой мест, что сказал:

— Сколько ни путешествовал (по России, Финляндии и Кавказу), ме́ста, красивее Ясной Поляны, не видел.

Николаев приходил прощаться, уезжает с дачи в Москву.

Л. Н.: Герцену Чичерин не нравился. У Чичерина нет ничего своего. Он талантливый компилятор. У Владимира Соловьева тоже нет ничего своего, а что есть — то самые слабые места его писаний. Но блестяще подает чужие мысли.

Олсуфьев рассказывал, что он начинает разубеждаться в том, что русский народ скажет новое слово; что он начал оставлять славянофильство. А теперь прочитал «Конец века», оживают надежды.

На какие-то замечания Олсуфьева Л. Н. заметил:

— Маркс в переписке с каким-то русским допускал, что в России социальное развитие пойдет другим путем, чем в Англии³.

Кузминский рассказал:

— Государь, прочитав письмо к нему Льва Николаевича из Гаспры, велел передать ему, что «благосклонно принял»⁴.

Л. Н.: Я писал ему — если хочет сохранить самодержавие, надо поднять вопрос самый важный (о земле), как было при освобождении крестьян. Надо вперед вести народ, а не задерживать.

Олсуфьев: Мария Федоровна говорила Кривошеину, товарищу министра внутренних дел, что у них, в Дании, где каждый владеет своим клочком земли, есть спокойствие и что так должно быть и в России.

Л. Н. (с изумлением): Роковое влияние на устройство земельное русского народа может иметь шлюха!

Олсуфьев: Она со своей точки зрения добра хочет. Кривошеин ее не послушается.

Л. Н.: Как не послушается?! Евгения-шлюха⁵ была причиной войны.

Л. Н. (вчера Граубергеру): Я анархист, но думаю, что русскому народу свойственно самодержавие, а потом анархия. Конституция — будет хуже.

375

Затем Л. Н. рассказывал о старцах: Амвросии, Иннокентии... Потом вспоминал, как был в Киеве в довольно поношенном платье. В монастыре не было места. Привратник предложил ему свою постель в башне. Привратников было двое, чередовались по ночам, и потому одна постель была пуста. Один — толстый малый, бессарабец, другой — малоросс, высокий, длинноволосый, богатырь-красавец, был солдатом, унтер-офицером, ходил на Сербскую войну с турками и вернулся опять в монастырь, спокойный. Радовался, что бог привел воевать против агарян. Там в келье был вятский мужик, разговаривал с ним (Л. Н.) о похоти: рекомендовал читать и сам читал в такие минуты псалтырь. Но беспокоили его мысли, боролся с ними...⁶

Л. Н. рассказывал с художественной ноткой, с восхищением, с радостью вспоминая это.

14 августа. Л. Н. вчера и сегодня в добром, веселом настроении.

Среди просителей — мужик, просящий помощи, чтобы взять жену на поруки или, по крайней мере, добиться свидания с ней: она в предварительном заключении из-за подозрения в поджоге.

За обедом Гольденвейзеры, Олсуфьев, Л. Н., Софья Андреевна, Андрей Львович и я. Л. Н. вспоминал, как началась консерватория.

— Собственно, он был ее учредителем, — вставила Софья Андреевна.

Л. Н. вспоминал, как в Петербурге он, Аркадий Столыпин и Алексей Толстой устраивали музыкальные вечера, трио, квартеты. (Вечер обходился рублей в 100.) В Москве, у Киреевых на Никитской, каждую неделю один концерт¹ (Софья Андреевна помнит эти концерты, ей было 15 лет). Из этих концертов образовалась консерватория.

Л. Н. спросил Олсуфьева:

— Знаете, что такое régime professionnel?* У вас его нет? Советую вам... При соблюдении ее слабые люди, как Кант, доживают до глубокой старости. «Herr Staatsrath Kant»...** — Тут Л. Н. рассказал про правильный образ жизни Канта. — По нему поверяли часы... А в старости становится неизбежным.

Потом Л. Н. говорил, отвечая Олсуфьеву на его вопрос (говорил и цитировал что-то из Пушкина): что вдохновения не ждет, каждый день равномерно работает, но не одинаково напряженно, что это у него очень различно. В 20 дней один день совсем ничего не пишет.

Я переписывал «Конец века» — нет ни Юлии Ивановны, ни Александры Львовны. В зале играли Гольденвейзеры симфонию Гайдна. Л. Н. был в восторге, умилялся.

Л. Н.: При менуэте плясать хочется, если б его слышали крестьянские бабы, наверно бы им понравился. Симфония эта напомнила мне, во-первых, деда и мать, которые играли это, и я это также играл; во-вторых, Германию хорошую, истинную, с маленькими княжествами, вроде Гольштейна, с центрами образованности, тонкости, а не соединенную, грубую Германию; в-третьих, Федора Ивановича Рёсселя с его добротой... Музыка при Гайдне, Бетховене — в первых его вещах — достигла зенита. С тех пор не то чтобы падала, но не прогрессирует... Что́ нынешние русские, французские композиторы против старых?!. Аренский выше Чайковского.

Л. Н. читал вчера на ночь Герцена, ищет для «Круга чтения». Казалось ему, что нашел сцену из истории декабристов², но Завалишин ее совсем иначе описывает.

— А Завалишин будет прав, — сказал Л. Н.

Л. Н.: Герцен был гегельянец, потом освободился от гегельянства. К концу жизни политическими взглядами он склонялся к славянофильству.

376

Когда я был в Лондоне, зимой, недель шесть — восемь, почти каждый день бывал с ним. Был бойкий, веселый³.

Дня четыре тому назад Л. Н. сказал:

— Герцен мне говорил: «Я тут стал генералом: являются <ко> мне полковники, офицеры, у которых еле погоны на плечах обсохли». И Л. Н. рассмеялся над этим богатством юмора.

Л. Н.: Герцен не уступит Пушкину. Где хотите, откройте, везде превосходно. В своем возрасте на Пушкина не могу смотреть иначе, как на мальчика. Проза его лучше стихов. «Пиковая дама» хороша...

Олсуфьев: Пушкин подражал Мериме...

Л. Н.: Пушкин выше его: у Мериме хорош один рассказ, «Кармен».

С Олсуфьевым Л. Н. говорил о современной европейской цивилизации.

Л. Н. (Олсуфьеву): Цивилизация катится под гору. И религия, и философия, и наука, и все искусства ослабели. Через 50 лет кто-нибудь вспомнит Толстого... Ницше в конце концов проповедует эгоизм и распущенность...

Л. Н. говорил про Ницше, что его «Антихриста» поместил в «Круг чтения», что Ницше сравнивает католицизм с христианством и отбрасывает в христианстве смирение и кротость.

Л. Н.: По-моему, европейский мир кончился, должны прийти другие народы, варвары.

Л. Н. (Олсуфьеву): Вам 45 лет... — И что-то говорил ему о женитьбе, между прочим, что сватанье было хорошо, теперь нашли его смешным, но ничего смешного в нем нет: родители устраивали браки; молодые не смели признаться друг другу и даже не имели иногда случая познакомиться.

Олсуфьев: Через неделю должны начаться занятия в университетах. Начнутся ли и не прекратятся ли скоро опять?

Л. Н.: Меня интересует, скоро ли совершится этот психологический процесс — что всем надоест раздражение; теперь можно говорить, пока это ново... Ах, Никифоров! (Сына Л. П. Никифорова, знакомого Л. Н., на днях казнили⁴; напомнил про него Гольденвейзер.)

Л. Н. вспоминал юмор Бибикова-отца, бывшего владельца Телятинок, как тот рассказывал об Александре II.

15 августа. Утром приехал Рейнак¹. Л. Н. гулял с ним по парку. Остался на завтрак, потом и на обед, и на вечер. Олсуфьев и Л. Н. жаловались, что устали от него.

Софья Андреевна: Лев Николаевич записывал себе выражения, обороты речи у странников; пока был православным, много с ними общался. Говорил: «Странники живут без средств, религия их соединяет».

Рейнак говорил о Гамбетте подробно, обстоятельно. Л. Н. перевел речь на земельный вопрос.

Рейнак: Во Франции мало крупных имений.

Л. Н.: Это утверждал и Анатоль Леруа-Болье; национализация там была бы как раз на очереди — мелкие хозяева. <Надо> сделать землю доступной рабочим заводским, фабричным. Не было бы несправедливостью лишение земли тех, которые ее унаследовали или купили.

Вечером Горбунов.

Рейнак с «научной» точки зрения оправдывал войну. Л. Н. сказал ему:

— Представление ученых, что они знают ход исторического прогресса и что на основании этого то-то и то-то можно делать (например, вести войну с Пруссией), это представление ужаснее, чем была инквизиция. А мы должны смотреть так, что это грех и мы не должны его совершать. Война — грех. В Маньчжурии, и в Москве, и в Ясной Поляне (если бы сюда пришли японцы).

Разговор об уменьшении прироста населения. Рейнак говорил, что это

377

вопрос экономический — меньше расходов семье. Много детей считают роскошью. И привел слова из драмы Ожье «Luxe d’un garçon».

Говорили о японцах. Л. Н. сказал:

— Их книги философско-религиозные («Буши-до») sont très peu forts*.

**Л. Н. сказал, что надо писать Булыгину (министру внутренних дел), чтобы освободить павловцев от стеснений. Такие добрые люди, в экзальтации дали подбить себя на насильственный поступок, теперь страдают за него. Того человека, который привел их к этому, зовут искусителем.

Рейнак — оперившийся (жирный). Разговор за обедом был формальный. Не было в нем души Л. Н-ча. Темы разговоров за обедом были искусно навязанные. Оживляли его Софья Андреевна и Олсуфьев. Л. Н. участвовал из учтивости, но больше молчал. Шестичасовое присутствие человека незнакомого, его обильные речи и бесплодные разговоры с ним утомили Л. Н.

16 августа. Спас. Был американский мичиганский профессор Эдсон Валкер (Walker), — не ответили ему на его телеграфный запрос за недосугом. Приехал, просил автограф, цветы, которые должен был сорвать Л. Н. Просил Л. Н-ча помахать двумя привезенными американскими флагами; желает этого его сын. Фотографировались вместе с Олсуфьевым¹.

Л. Н. рассказал, что от Овсянникова ехал с мужиком, настоящим серым². Заговорил с ним о земле, сейчас улыбка на лице. Изложил ему систему Генри Джорджа. Когда Л. Н. ушел от него, мужичок ему вслед кричал: «Приложите трудов!»

Получена телеграмма, просят Л. Н., чтобы поддержал просьбу «Le Matin» к Рокфеллеру³.

Л. Н., Олсуфьев, Гольденвейзер говорили о требованиях японцами контрибуции — один миллиард; о высоких процентах, на каких банкиры соглашаются дать деньги русскому правительству с условием, что даст евреям в России равноправие.

Л. Н.: Как постыдно, что то, что должно было быть давно сделано, настанет под давлением заграничных банкиров.

Говорили о том, что немцы побуждали русских занять Порт-Артур.

Олсуфьев рассказывал о войне, о русских неустройствах: возле вокзала, чуть ли не в Мукдене или Харбине, ужасная мостовая, по ней возили больных, раненых. Разные ведомства не могли между собою столковаться, которому ее починить. Так и осталась непочиненной. Мука̀ в Мукдене в три раза дороже, чем в Харбине. А вагонов, в которых эвакуировали больных в Харбин и которые шли обратно пустыми, не давали для подвоза муки. Пьянство и проч. Хвалил Владивосток по сравнению с Иркутском, Хабаровском (он, как Константинополь). Где чужие народы, там город живой. Хвалил чужие города и порицал русские.

Л. Н. ему сказал, что он не так думает.

Олсуфьев рассказывал художественно.

Софья Андреевна переписывала свои письма к Л. Н. в книгу⁴. Между ними письмо к ней от Ванечки, когда ему было пять лет, диктовал его. Не удержалась и прочла вслух, но как бы для себя. Великолепное, интересное, длинное письмо⁵.

17 августа. Среда. Переписывал Л. Н-чу¹. Дождь, холод, мало больных в амбулатории. Ездил с Александрой Львовной в Тулу.

За чаем Л. Н., Софья Андреевна, Андрей Львович и я.

Вечером получена неподписанная телеграмма из Москвы: «Слава богу, мир заключен». Андрей Львович пошел с ней к Л. Н. в кабинет. Выйдя после этого из кабинета, Л. Н. сказал:

378

— Какая важная новость! Мне стыдно, но хочется высказать, что я борюсь с чувством патриотизма. Я должен сознаться, что во мне патриотическое чувство есть и я все надеялся, что русские победят. А коли мир заключен, тогда и политическая победа японцев над нами окончательная. Какой переворот это будет! Во-первых, успокоятся мысли, внутренние волнения. И теперь уже получил два письма от революционеров. Один цитирует Чехова. «Надо учиться, учиться науке спасения» <?>. Искусственная, насилу придуманная фраза, которой он, Чехов, закончил какой-то рассказ. Они видят в Чехове (как видят в Горьком, Андрееве — в том их великое влияние, придаваемое им значение) таинственные пророчества. Я в Чехове вижу художника, они — молодежь — учителя, пророка. А Чехов учит, как соблазнять женщин². Во-вторых, настанет общение с японцами: они нахлынут к нам, наши — к ним. Знаете оборотную сторону письма «Matin» к Рокфеллеру? «Matin», наверно, подкупленный, обращается к Рокфеллеру, чтобы ради прекращения кровопролития между двумя великими народами дал три миллиарда за Россию Японии, чем он составит вместе с Рузвельтом славу Америке³. Профессор Шкляревский из Киева прислал мне телеграмму; сперва меня превозносит, потом просит, чтобы я поддержал «Matin»⁴. Рокфеллер — нефтяной король. Он уже прежде инкогнито ездил в Петербург, хочет приобрести монополию на Сахалине лет на 30—40, а приобретет ее, только если Сахалин не будет японским. Как надо быть осторожным!

Л. Н. получил письмо от Тамуры из Токио: «Не глупое, но и не значительное»⁵.

Л. Н. четыре дня в очень хорошем настроении.

Л. Н. получил «Рассказы об инквизиции». Исторический очерк Н. Н. Гусева, изд. «Посредника». Просмотрел, понравился ему и рекомендовал читать⁶.

Сообщил нам из этой книжки, что инквизиция осудила 340 тысяч человек. Из них 32 тысячи сожгла.

Л. Н. об уехавшем Олсуфьеве:

— Он простой и правдивый (нет в нем ни позы, ни фальши). У него в Смоленской губернии шесть тысяч и в Саратовской шесть тысяч десятин. В Смоленской хочет продать лес; я советовал ему, чтобы он сам сводил его, наняв приказчика. Я два раза так делал.

18 августа. Утром приехала М. В. Сяськова. Привезла вечерний «Московский листок» с известием о заключении мира¹. Л. Н. прочел и сказал:

— Кажется, здесь <действует?> Рокфеллер, а Рузвельт <выступает> как его компаньон. Северная часть Сахалина, которая остается в России, наверно, та часть, где нефть.

Пополудни возвратилась Юлия Ивановна из Пирогова. Вечером пришли Гольденвейзеры. Л. Н. принес книжку Гусева об инквизиции и сказал, что это краткая история ересей.

— Настоящее христианство, — сказал Л. Н., — в ересях. Следовало бы написать подробную историю ересей. Что называется историей христианства — это история церкви, одной из самых извращенных видов ересей.

Л. Н.: Есть у меня толстая «Ketzergeschichte».

Н. Б. Гольденвейзер: У Канта есть о ересях².

Л. Н.: Вот об альбигойцах — и Л. Н. прочел соответствующее место из книги Гусева, сказав: — Самое высокое учение, какое может быть: нельзя ни прибавить, ни убавить ничего. Гусев как славно изложил.

Н. Б. Гольденвейзер: Они и убийство животных считали грехом. А епископ Арльский возбуждал крестоносцев: «Беспощадно бейте всех (в Лангедоке), бог там разберет, кто еретик, кто нет».

Л. Н.: Книжка — 30 копеек, дорогая — 15 копеек следовало бы³.

Он с одушевлением, как юноша, говорил о книге Гусева.

379

ТОЛСТОЙ И С. А. ТОЛСТАЯ

Ясная Поляна, 13 августа 1905 г.

Фотография Д. А. Олсуфьева

Сегодня получен полный экземпляр «Великого греха» в издании В. Г. Черткова.

Умерла жена Русанова Антонина Алексеевна. Л. Н. написал Гавриилу Андреевичу соболезнующее письмо трогательное⁴.

Сегодня был 12-летний мальчик, сказал, что из Гамбурга и что идет на Дальний Восток на войну. По выговору было видно, что он из прибалтийских провинций или славянин (чех, поляк). Л. Н. разговаривал с ним правильно и плавно по-немецки. Дал ему позавтракать и 50 копеек. Вечером Л. Н. жалел, что дал ему. Мальчик врал, случайно встретился ему.

Вечером Л. Н. играл в шахматы, потом согласился на винт с Андреем Львовичем и Гольденвейзерами.

19 августа. Тиф в 16 дворах Ясной Поляны. Л. Н. сегодня вечером говорил, не надо ли закрыть на время колодцы и вычерпать всю воду. Он согласился со мной, что частные веревки и частные ведра — вещь плохая.

380

За обедом Л. Н. с Гольденвейзером-отцом говорили о князе Черногорском Николае.

— Он, — сказал Л. Н., — переводил и мое что-то, он и поэт.

Н. Б. Гольденвейзер добавил:

— И издатель «Гласа Црногорца», сам издает.

Потом говорили о славянских языках и способах письма.

Н. Б. Гольденвейзер: Чешский язык самый далекий от русского.

Я поправил:

— Словинский¹.

Л. Н.: Я думал, что буду понимать по-чешски, взял их прославленную «Краледворскую рукопись»...

Намекая на предстоящий концерт Гольденвейзера, Л. Н. потом сказал:

— Как правило, музыка играет в мысли после исполнения, а у меня — перед. Когда натягиваю сапоги, мне все слышится менуэт Гайдна.

Все рассмеялись.

Л. Н.: Чешский квартет играл «Жаворонка» Гайдна, прекрасно². Но я предпочитаю трио квартету, а дуэт — трио. Чем меньше инструментов, тем точнее игра. У квартета больше дисгармонии. На струне есть только одна математическая точка, которая издает идеальный звук, правее или левее уже звук нечистый. Тут все в мелочах. В темпе четырем нельзя так совпадать, как двоим, и двоим нельзя, чтобы их мысли одинаково, ритмически действовали.

Александр Борисович: Шуман не любил оркестр, все слышал дисгармонию.

Л. Н.: В красках то же. Я знал «Тайную вечерю» Ге по копии Крамского пером, тушью, она в Румянцевском музее. Когда увидел оригинал в красках, не понравился мне³.

Вечером Гольденвейзер с женой играли третью (?) симфонию Гайдна.

Л. Н.: Чудесно! Прелестная симфония! — и хлопал. Благодарил.

С Гольденвейзером-отцом Л. Н. говорил о «Review of Reviews». Л. Н. заметил, что журнал содержит самые разнообразные короткие статьи, после которых остается хаос, сумбур в голове. Стэд — по сегодня полученному «Новому времени» — в Петербурге⁴, через своего друга писал, что хочет приехать. Л. Н. ему не ответил.

Л. Н.: Стэд — ловкий человек, он мне не понравился. Был давно, сначала у Александра III, потом у меня⁵. Поднял вопрос о разврате в Англии и ради разоблачения его сам ухаживал за девушкой, но не обольстил ее (not abused her). Писал об этом в «Pall Mall Gazette», которую сам основал (?). Но все это было денежное дело. Нефть, золото можно копать ради наживы, но писательством деньги наживать — безнравственно.

О мире. Газеты пишут, что японцы приняли русские условия (они пишут «ультиматум»).

Юлия Ивановна: «Новое время» сердится на заключение мира. Суворин пишет, что Россия никогда не заключала такого позорного мира⁶.

Л. Н.: Как же! А Парижский?⁷ А потом мы не можем знать, правда ли, что газеты пишут об условиях мира. Больше вероятия, что это вранье.

А. Б. Гольденвейзер: Теперь газеты так читаются, что перестают читать не только книги, но и журналы.

Л. Н.: Что «Новое время» пишет, это читателям — источник их знания, вершина их ежедневного образования! Образованные люди читают «Новое время»! Все это ложь...

Был разговор о Н. Ф. Федорове, библиотекаре Румянцевского музея. Л. Н. обстоятельно рассказывал про него. Он был знаток литературы по истории, философии, юриспруденции и проч. Советовал охотно каждому

381

книги, которые нужно читать по его предмету. Библиотекарство было для него священным долгом.

— Кто под его руководством читал книги в библиотеке, уже, наверно, были лучше образованны, больше знали, чем окончившие университет, чем те, которые слушали лекции, — сказал Л. Н. — Он и мне помогал. Жил в каморке, спал на сундуке на «Новом времени», но оно ему не повредило. Был целомудренной, святой жизни. Все раздавал бедным. Дожил до 80 лет. Верил, как Достоевский, Соловьев, в материальное воскресение, что все люди будут жить <после смерти> и достигнут блаженства. Это сделает наука. В библиотеках, музеях хранятся труды ученых, которые мы должны усваивать. У него было смешение начал религиозного сознания с грубым материализмом. Меня не любил за мое нематериальное, духовное понимание жизни.

Еще был разговор о Пшибышевском, о Канте.

Н. Б. Гольденвейзер сказал о Пшибышевском, что он ницшеанец, его герои делают то, чего желает их тело...

Л. Н.: Я Пшибышевского не читал. Верлен, Брет Гарт напивались и писали в таком состоянии.

Николай Борисович о Канте.

Л. Н.: Я его «Критику практического разума» выше ставлю «Критики чистого разума».

Николай Борисович: Кант говорит, что есть одна религия (Евангелие)⁸.

Л. Н.: И Гюго в стихотворении «Religions et religion» говорит то же самое. В этом стихотворении он сравнивает грехопадение Адама с ниспровержением бога во Французской революции⁹.

Посетители, желающие приехать: англичанин, рекомендованный Львом Львовичем и Барятинским. Л. Н. ему отказал: «Сожалею, не могу вас принять». Потом он писал, что хочет посоветоваться, как поступить со своими подданными в Индии (100 тысяч человек живет в его имении)¹⁰. Мандельштам телеграфировал — принял.

20 августа. Суббота. Л. Н. за обедом:

— Сегодня был у Шеншина. Не нашел никого, возвратился. Тут бежит за мной <человек> и кричит: «Барыня велят возвратиться!» Вышла мне навстречу, просила подождать, пока предупредит мужа. Когда вошел в его комнату, увидел: сидит старушка. Ищу его, а это он так постарел, похудел, стал похож на старушку или на Плюшкина. Был такой толстый, красивый, здоровый. Он расшибся о луку седла, когда лошадь оступилась в засыпанную яму. Теперь опухоль кишки, врачи говорят: рак. Снегирев говорит: не рак — и посылает его в Швейцарию на операцию к Кохеру. Я согрешил немножко, рекомендовал вас позвать, — сказал Л. Н., обращаясь ко мне. Л. Н. рекомендовал меня, вероятно, из желания — хотя надежда была небольшая — помочь ему. Точно так же поступил бы мой батюшка или же другой старый добряк-словак, хотя, если бы он посоветовался со своим разумом, то убедился бы, что это напрасное дело.

За столом сидели Александра Львовна, Надежда Павловна, Юлия Ивановна, М. В. Сяськова и я с Л. Н-чем. Л. Н. спрашивал дам, сколько лет каждой, и заметил, что они сидят в порядке старшинства. У Толстых часто спрашивают женщин об их летах. У нас это не принято.

Вечером на великолепной лошади за мной приехали от Шеншина. Домой в 11 ночи.

Л. Н.: Я виноват, что вас позвали, — и спросил, что̀ у Шеншина.

Я: У него саркома, вырезать немыслимо, так что ездить за границу бесполезно, а проходимость кишки восстановить и здесь можно. С ней (женой) можно все открыто говорить.

Л. Н.: И с ней нет, а с больным тем менее. Мне говорил Захарьин, что такие больные не любят, когда им не дают надежды.

382

Я: Как вы описывали болезнь Ивана Ильича? Изучали учебники?

Л. Н.: Не помню. Кажется, расспрашивал докторов. Напишите, пожалуйста, — сказал мне Л. Н., — два немецкие письма — к Кросби¹ и Боде (Боде прислал статью о посещении Л. Н-чем Веймара²). «Правильно описано», — сказал про эту статью Л. Н.

Л. Н.: Сегодня были у меня двое, один — учитель-ницшеанец. Говорит: все — в характере, в силе.

21 августа. Л. Н. получил книгу «Japan» by Lafcadio Hearn¹. Вероятно, ее послал Рейнак, т. к. он говорил о ней.

— Различает три степени шинтоистской государственной религии японцев, — сказал Л. Н. и кратко познакомил нас с этими степенями. Первая степень — личная, духи умерших; вторая — общинная: глава семьи становится патриархом; третья... — (эту) «chapitre»* я еще не читал — духи микадо самые высокие.

Мария Александровна: Бога не имеют?

Л. Н.: Не имеют. Скудная религия. Теперь после мира скоро приедут ко мне японцы.

Я сказал Л. Н., что теперь было бы время отменить дисциплинарные батальоны и что напишу об этом Меньшикову.

Л. Н.: Да, ему это будет удобно. Либералы думают, что стало везде свободнее, вольнее, а там, в глуши, закостеневшая каторга, дисциплинарные батальоны. Я написал министру Булыгину о павловцах².

Л. Н.: Третьего дня говорил с колпненским безграмотным мужичком о мире и о земле, об отмене податей на сахар, железо, чай, водку. Все понял. Это упрощение ему очень понравилось. Когда мы разошлись, крикнул еще мне вслед: «Приложите трудов, постарайтесь об этом!»

Софья Андреевна: И водки? Будут больше пить.

Л. Н.: Я помню, когда в Малороссии свободно по домам курили водку и меньше пили, чем теперь. Водка дома есть, но богатые меньше пьют, а пьют бедные из-за нужды. При едином налоге нужда стала бы меньше.

22 августа. Рождение Софьи Андреевны. Л. Н. посещает тифозных из дома в дом. Я был три раза у Шеншина. Деятельный человек, организатор, каких среди русских мало. Вечером были Кузминские, Митя (их сын), семья Эрдели, А. А. Берс, Мария Александровна, Надежда Павловна, Мария Васильевна. Эрдели играл венгерские танцы Брамса. Л. Н. просил повторять, топал ногой в такт. Татьяна Андреевна пела романсы. Сидели до часу ночи. Все было без всяких условностей, натянутости, как если бы не было дня рождения, а просто собрались родные, гости. Л. Н. с Кузминским интересно разговаривали о Баку, армянах, татарах, грузинах.

В «Русских ведомостях» 21 августа статья об июльской книжке «Русской мысли», где между прочим сказано: «Внимание читателя привлекается прежде всего подписью Л. Н. Толстого под помещенной в июльской книжке статьей «Великий грех». Редакция «Русской мысли» поместила статью, сделав примечание, что она расходится с автором ее по существенно важным вопросам. «Великий грех», о котором говорит Л. Н., — «грех земельной собственности». Великий писатель земли Русской, излагая учение Г. Джорджа и считая это учение неопровержимым, далеко уходит от тех воззрений, которые он проводил когда-то, задаваясь вопросом «сколько мужику земли нужно». Воззрения, выраженные в статье, имеют интерес, главным образом, благодаря громкому имени знаменитого автора»¹.

23 августа. Дождливый, пасмурный день. А у меня на душе тоже пасмурно. Я читал «Tagebuch einer Verlorenen» Margarete Böhme¹. Писал письма, много: восемь. Я отчаивался, что батюшку огорчаю, что еще остаюсь,

383

а когда отсюда уеду, куда пойду? В клинику мне не хочется. Получил письмо от отца, зовет домой, просит, настаивает. Мне трудно ему отказывать, но не хочется ехать.

ТЕЛЕГРАММА ТОЛСТОМУ ГАЗЕТЫ «THE NEW YORK WORLD» ОТ 27 АВГУСТА 1905 Г.

Внизу ответ Толстого от 4 сентября 1905 г., записанный рукой Маковицкого

Л. Н. играл в шахматы, в винт. Заметил, что я грустный, и спросил про мое здоровье. Потом дал мне письмо Черткова, который просит Л. Н., чтобы писал, главное, о религии, о положении человека в мире. Присылает ему книгу о Японии и книгу «Prince Bulbul» (написанную английским пастором, сделавшимся единомышленником Л. Н. и вследствие этого оставившим пасторство) — о персиянине, приехавшем в Англию узнать христианство².

Л. Н.: Во вчерашних «Русских ведомостях» сообщается, что я раньше мужикам меньше земли сулил. Никакого земельного надела им не определял. Эта сказка, «Много ли человеку земли нужно»³, христианская. Христианину не нужно земельной собственности. Как это видно, как им эти мои взгляды не по шерсти!

Я: Я написал ночью заметку по этому поводу и послал в «Русские ведомости»⁴.

Л. Н.: Меня интересует то, что вы написали...

Л. Н. сегодня получил книгу Андреевича «Толстой». Собраны статьи Андреевича о нем; хороши его беседы с Л. Н-чем. Андреевич — псевдоним⁵.

Л. Н. показывал Кузминскому «Историю Александра I» Шильдера.

Л. Н.: Моя — разумеется, не исполню — мечта — написать историю Александра Первого с точки зрения Кузмича, как если б он ее писал⁶.

24 августа. Кузминские и Эрдели только сегодня уехали.

За обедом Л. Н. сказал:

— Читаю «Japan» и «Bulbul in Search of a Religion». Хорошие. Я хочу предложить Маше перевести «Japan» и «Bulbul». «Japan» испорчен ученостью, но автор рассуждает... До сих пор он наполнен спенсеризмом, надо выпускать.

384

— Сегодня был у меня студент Технологического института петербургского, — сказал Л. Н. — Ему не нравится революционное движение. Я спросил: «Почему?» — «Тем, что зло делают при том». — Я дал ему несколько книжек.

Софья Андреевна собирает произведения Л. Н. для XV тома. Отложила «Великий грех» и монографию Андреевича «Л. Н. Толстой». В ней «Ответ Синоду» Л. Н.

В час ночи собака лаяла перед домом. Л. Н. вышел на балкон и тихо окликнул ее: «Цыган, чего ты, Цыган, Цыган!»

25 августа. Был у Горбуновых. Там Сакс, социал-демократ. Он против национализации земли. Горбунов говорил: «Вы, социал-демократы и либералы, за полумеры, компромиссы, но когда народ будет домогаться кровопролитием того, что ему можно уже теперь дать, а вы воспрепятствуете, в том вы будете виноваты».

Сакс: Во всем борьба, экономические условия. — Рассказывал о Соловецком монастыре, что там эксплуатируют годовиков (рабочих), которых там бывают тысячи в год.

В это время приехал Л. Н. Услышав о Соловецком монастыре, сказал что Соловки, социал-демократизм, духоборство — все это попытки заведения новой формы жизни. В Соловках деспотизм и у духоборцев деспотизм, как только речь идет о роскоши жизни, <устанавливается> форма правления деспотическая. Если бы трудились...

Л. Н.: Монастырь Соловецкий играл, да и до сих пор играет заслуженную роль в просвещении народа. Я всю жизнь желал в Соловецкий монастырь, но не удалось. Вы были в озерной части Олонецкой <губернии>? Былины не слушали? — спросил Л. Н-ч Сакса.

Горбунову я говорил, что Чертков побуждает Л. Н. написать христианский катехизис и не отвлекаться работами на злободневные темы.

Л. Н. никогда не напишет катехизиса. Он не может переделывать, он все вперед идет и творит. Начнет катехизис, и получится новая работа о религии.

За обедом Софья Андреевна:

— Я сегодня думала о том, что ты сказал, что те умирают трудно, у кого воображение. Это неправда. Надо сказать: «У кого воображение на неправую сторону направлено».

Л. Н.: Жизнь — постоянное умирание. Дети Горбуновых — умирают. Надо жить так, чтобы легко было умереть.

Софья Андреевна: Почему надо постоянно думать о смерти? Надо радоваться жизни.

Л. Н.: То, что мы, живя, приближаемся к смерти, математически верно. Это не исключает радостей, они будут от такого сознания чистые, непреходящие... Мы родимся, чтобы умирать. Когда знаешь, что идешь в Архангельск, то глядишь, куда идешь — в Архангельск, а не в Мамадыш.

Потом говорили о Саксе, как он по-марксистски понимает жизнь. Все сводит на экономические условия и на борьбу классов. По его мнению, без борьбы классов достичь ничего нельзя. Крестьянам надо обеспечиться таким государственным строем, при котором они могли бы добывать и отстаивать добытые права.

Затем Л. Н. перевел разговор на другое:

— Цыган видели? Укрылись от ветра в овраг.

Л. Н. (о Саксе): Он (Сакс) путешествовал с учениками (десять учеников Тенишевского училища). В Соловках не обращал их внимания на старцев, на духовную жизнь монахов, странников, на вегетарианство (запрещают убивать дичь, лисицы приходят в монастырь); видел и показывал им только, как грязно живут годовики, как много работают. Это могут видеть в Петербурге, и работу тяжелее, и нужду. Ученикам пользы

385

не было, а скорее вред от такого учителя. Он говорит, что дольше года не остаются там годовики, что они недовольны, а я знаю, что туда охотно идут и довольны. Дома сноха, сын ему нагрубит, кабак, брань, заботы. Там не слышит брани, не заботится о завтрашнем дне, верит в святую жизнь монахов — спокоен. Постится весь год, не убивает животных.

После прочли в Энциклопедическом словаре о Соловках¹, затем я ушел к больному на Отводе.

Вечером Л. Н. читал нам долго книгу «Japan» by Lafcadio Hearn. Рассказал нам, что прочел в ней о японских церемониях. У них есть предписание не того, чего нельзя делать, а что надо делать, как надо поступать с другими. Обращение на «ты» в девяти различных формах, «отец» тоже в девяти разных способах. Рубанком строгают на себя.

Л. Н.: Как радостно жили, а переняли европейскую цивилизацию с фабриками и войной.

— Читаю Канта, — сказал далее Л. Н. — В первый раз его «Die Religion in Grenzen der Vernunft». Кант различает три стороны в человеке: животную — инстинкты; человеческую — рассудочную, как у пчел, общественную; третью, личную — persönliche².

Я показал Л. Н. в Энциклопедическом словаре данные, как за первые годы монополии в России уменьшилось употребление спирта с 0,70 до 0,49 (ведра) на человека³.

Л. Н.: Неужели это от монополии?

Л. Н. не верилось, чтобы внешняя мера могла это сделать; должно быть, в народе сознание греха пьянства усилилось.

26 августа. Пятница. Приехал Сергей Львович. Вернулся Андрей Львович из Москвы. Вечером пришли Горбуновы.

Л. Н. (за обедом): Получил два письма о «Великом грехе» из Америки. В России тихо, до сих пор ни одного письма, отзыва. Адвокат из Нью-Йорка пишет: «Вы правы, что против Генри Джорджа заговор. Кроме чикагской «Public», ни одна газета не перепечатала целиком «The great iniquity» из «Times». Проект Генри Джорджа осуществится». Другой — фермер 68-ми лет — пишет: «Я охотно отдал бы 10 акров общине, учрежденной на началах Генри Джорджа, и оставил бы себе для обработки только 11-й (только один акр я в состоянии обработать)».

Вчера читали вслух повесть Льва Львовича, напечатанную в «Ниве»¹.

О толстой книге «Аграрный вопрос» различных профессоров Л. Н. отозвался недоброжелательно².

Вечером Горбунов рассказывал, что Мартенс — один из русских представителей на конференции в Портсмуте — сказал, что Россия теперь после урока будет осторожнее на Дальнем Востоке³.

Л. Н.: Они (правители России) видели обирание чужих народов с помощью какой-то тонкой операции. «Когда англичане обирают народы, почему и нам не обирать, тут ничего худого, можем и мы». И они прямо полезли в карманы, а тут их по морде. А тут умные Мартенсы глубокомысленно заключают: «Не захватывать слишком много».

Горбунов прочел Л. Н. письмо Щербака из харьковской тюрьмы. Пишет, что за 20 лет тюрьмы в России ни в чем не изменились.

Его поймали обманом, полиция обманула стороживших его крестьян⁴.

Л. Н.: Розги в XVII веке не были так чувствительны, как теперь тюрьмы. Ваши внуки будут удивляться, как это сто лет тому назад люди могли ловить людей, заключать их и не выпускать?! Как Щербак из Калифорнии, где у него семья, хозяйство, <мог> очутиться в тюрьме!

На столе были новые книги о декабристах, привезенные Сергеем Львовичем.

Сергей Львович: Пытали декабристов?

386

Л. Н.: Нет. Но заточили их в сырой подвал, что же больше? Это Черкасский проговорился: «Убийцу Плеве надо бы попытать; застрелить мало, стреляют и солдат».

Л. Н. нездоровилось три дня. Когда ему нездоровится, утром при свидании спрашивает меня: «Как поживаете?», чтобы я его не расспрашивал о здоровье.

Углубляли и чистили пруд. Чтобы копачи не заболели, сначала влили в него для дезинфекции шесть ведер раствора марганцевого кали.

27 августа. Суббота. Теплый день. Завтракали и обедали на веранде. Приехала Софья Николаевна с третьим сынком¹.

После обеда пришел ко мне Л. Н. и сел у постели.

— Что делаете? Живой ли вы, Душан Петрович? Как холодно у вас, не сердитесь ли?

И, действительно, здесь холоднее, чем в его кабинете. Они (семейные) были правы, перемещая Л. Н. на второй этаж, внизу сыро.

— Да, сержусь, только на себя.

Л. Н.: Получил «Public» с «The great iniquity» и критику на него в «Spectator»², и письмо Кросби. У его жены 1000 акров земли не приносят дохода. Затрачивают на нее 10 тысяч. Когда сдали в аренду, получали 400 долларов, а арендатор потерял свое. На Broadway у них есть участок — отец лет 60 тому назад купил за 10 тысяч. С этого участка платят налогов 20 тысяч, стоит полтора миллиона... Письмо Кросби — play for Henry Georgeism*, и в «Public» есть в этом духе статья³.

Кросби в своем письме благодарит Л. Н., что обратил его внимание на Ллойда Гаррисона и Генри Джорджа, которых он раньше не знал (Гаррисона совсем).

Из письма Кросби от 22 августа: «I like your way too of combining the doctrines of the Single Tax with those of non-resistance. The inconsistency troubled me for years, but I settled it just as You have. People are going to collect taxes whether we wish them or not. That being the case, it is better that they should collect them justly than unjustly, and scientifically than foolishly»** ⁴.

Л. Н. было холодно в моей комнате, пошел наверх в свою, где гораздо теплее, хотя двери на балкон были открыты. Отдал мне еще письмо редакции «Echo de Paris» и приложенный к нему «Questionnaire»***.

Л. Н.: Интересный «Questionnaire», прочтите. В пункте первом: «Полагаете ли вы смертную казнь законным правом общества?». Во втором: «В каких случаях она допустима?». В третьем: «Если не признаете смертной казни, то не предпочитаете ли ей одиночное заключение?». Это для нас, русских, славян, непонятно, как можно об этом разговаривать. Его (редактора) фамилия Sauvage, он и есть sauvage****. Я так и хотел ему написать⁵.

Оленин прислал Л. Н. свой роман (переписанный на ремингтоне) и просит отзыва. Л. Н. ему ответил, что нет у него времени и сил читать, и поручил вернуть рукопись⁶.

Софья Николаевна пела, Сергей Львович аккомпанировал, Л. Н. слушал через открытую дверь из своего кабинета. Спрашивал о газетах и о том, где Портсмут? В атласе Маркса его нет⁷. За чаем неинтересный разговор. Завтра будет много гостей, будут приезжать ночью.

387

28 августа. 77 лет со дня рождения Л. Н. Утром я был у Шеншина. У него асфиксия. Спросил меня, опасно ли это. Я ответил, что нет. Как я ему это ответил, стало совестно, что умирающему, с таким доверием ко мне обращающемуся, говорю неправду. Просил еще приехать. Пополудни в три с половиной часа, когда я приехал, он уже скончался.

Жена его не плакала, не потерялась, сказала: «Вы были такой хороший. Зачем он умер?». Для меня с Шеншиным умер близкий друг, хотя мы друг друга едва знали, но такой откровенный и простой человек! После я рассказал Л. Н., как я не сказал умирающему правду и как это мучило и мучает меня.

Л. Н.: По-моему, надо было сказать.

Приехали Сухотины, Илья Львович с Софьей Николаевной и Анночкой, А. А. Берс, С. А. Бибикова, Мария Александровна, Горбуновы, Коншин, Булыгин, А. Н. Дунаев, княгиня Волконская, князь Черкасский и его мать (?), Гольденвейзеры.

Л. Н. сказал Булыгину:

— Почему же вы приехали тогда, когда меня дома нет? — намекая на шум и обязанности внимания к другим гостям. Черкасский, адъютант Максимовича, рассказывал Л. Н. о Варшаве. Л. Н. внимательно слушал и очень жалел поляков.

— Русские, — сказал Л. Н., — виноваты перед ними. Несчастные, натрое разорванные поляки! Если наши (поляки) и станут сами себе господами, Пруссия своих никак не выпустит.

Речь о Варшаве, где военное положение, забастовки, резня. Потом о Баку, где новая страшная резня и горят нефтяные промыслы (всего там 2 500 нефтяных вышек). Л. Н. сочувствует и полякам, и кавказцам (он за федерализацию).

Вечером Кузминский читал вслух «Корнея Васильева».

Л. Н.: Историю эту мне рассказал Петрович (В. П. Щеголенок)... В общем эпический рассказ, как библейский, без приключений¹.

Л. Н., как был, так и остался художником, разве еще выше поднялся.

Потом Юлия Ивановна читала «Конец века», который Л. Н. сегодня хочет закончить².

И. И. Горбунов послал телеграфные известия о сегодняшнем дне в «Русские ведомости» и «Сын отечества». Посылал ради друзей, которым эти известия драгоценны³. Мы забываем про них. Мы эгоистичны, не сообщая сведений о Л. Н. Общество теперь очень мало внимания обращает на Л. Н. 50-летие его литературной деятельности, 75-летие со дня рождения прошли тихо, почти незаметно. Для нас так лучше, но для широкой публики — нет.

Сегодня повесили вывеску на книжном магазине «Посредника» в Москве⁴: будут иметь, кроме изданий «Посредника», книжки детские, школьные и избранные книги других издательств.

Шампанское, шахматы, винт, балалайка, пляска; Софья Николаевна пела, аккомпанировал Сергей Львович. Л. Н. ради собравшихся гостей старался шутить. А. А. Берсу запрещал смеяться по-генеральски. Настроение у всех распущенное, не соответствующее дню. Только Мария Александровна вела себя, как следует, тихо, сдержанно в еде и питье, скромно. Воодушевления не было. Торжественных поздравлений, речей — тоже нет: они русским — настоящим — не по духу. Л. Н. терялся в шумном обществе.

Между прочим Л. Н. сказал:

— Прудон (Герцен меня к нему направил) устраивал рабочие собрания; ни к чему не вели. Все начинали болтать, ораторствовать. Не то, чтобы имели о чем говорить, а искусственно.

388

29 августа. У Л. Н. был П. Ф. Безверхий, телеграфист из Асхабада, из крестьян Харьковской губернии. Очень симпатичный, хочет идти к крестьянину в работники и отказаться от воинской повинности. Л. Н. ему первое отсоветовал — советовал ему остаться в положении, в каком есть. В Асхабаде у него два единомышленника.

Вечером шумно, около 20 человек. Л. Н. поздно вечером читал вслух Герцена.

Л. Н.: Он разочаровался в европейской цивилизации; в России есть одно (сулящее надежду): «общинное владение землею», взгляд на землю, что она не того, кто не работает на ней, и незакоснелость во взглядах, искание, готовность. Герцен 40 лет тому назад видел: главный вопрос русского народа — земельный¹.

— А Бакунин? — спросил кто-то.

Л. Н.: Бакунина не люблю. Бакунин — такой революционер. Герцен — это поэтическая натура и философская.

Л. Н. читал вслух рассказ Герцена «Поврежденный» и восхищался им. (Историческое развитие — morbus endemicus* Европы, который распространяется отсюда по миру, как желтая лихорадка с устьев Миссисипи, холера с берегов Инда².)

Л. Н.: В мыслях «Поврежденного» Герцен высказывает свои мысли, которые он не берет на себя, чтобы прямо высказывать, а так это можно кидать необдуманно, смело. «Поврежденного» надо всего в «Круг чтения»³.

Какой Л. Н. упорный в работе! Чтобы найти в «Круг чтения» что-нибудь, перечитывает всего Диккенса, всего Герцена.

Л. Н.: А как он ехал с немцем от границы, когда первый раз проезжал (читал в третий раз вслух до того места, где рассказывается о «собственноручном носе» немца)!⁴

Нравится Л. Н-чу. Потом Л. Н., чередуясь с Дунаевым, читал из Герцена о славянах и о немцах.

30 августа. Был Тимофей Тарханов из Екатеринодара. Много говорил. Л. Н. дал ему «В чем моя вера?». Когда он уехал, Л. Н. сказал нам:

— Этот был философ, а вчерашний (Безверхий) — христианин. Вчерашний получает 50 рублей, а тяготится, что живет чужим трудом.

Вечером Штанге. Приехал поговорить о крестьянском съезде, на котором был. Крестьяне все были за то, чтобы не было земельной собственности, только в том расходились — выкупить ли ее у помещиков, или отнять и дать им пенсию. Приехал поучиться у Л. Н., но против каждого слова Л. Н. спорил.

Для Штанге единый налог — это малая мера: остается дом, капитал, не обложенные налогами; отнятие земли — это слишком радикально; будут строить 28-этажные дома в городах, чтобы эксплуатировать землю.

Л. Н.: Это делают и теперь, переселенцы должны будут сразу платить налоги с земли и т. п.

Л. Н.: Придумайте лучшее, я охотно приму.

Штанге: Что же, земля будет принадлежать государству?! Или общинам?!

Л. Н.: Пусть они между собой распределят пользование.

Штанге: Оценка домов в городах легка, через пять лет по аренде вычисляют, а землю как будут оценивать?

Л. Н.: Генри Джордж говорит: «Земля не может быть собственностью. Рента с земли пусть будет общая, пусть идет в пользу всех, пусть все имеют равные права на нее, это можно и при анархическом строе».

389

ТОЛСТОЙ НА ПРОГУЛКЕ

Ясная Поляна, 1 сентября 1905 г.

Фотография С. А. Толстой

Л. Н.: Если бы при освобождении крестьян выдумывали подобные возражения, ведь им конца нет, ведь это так же могли бы, как теперь (против Генри Джорджа).

Штанге спорил, как Бестужев-Рюмин, обо всем. Л. Н. ему сказал словами Диккенса об английском парламенте, что он (Штанге) старается how not to do it*, а Штанге повторял, что пришел поговорить о национализации, чтобы ее Л. Н. не отметал.

Л. Н. ему, наконец, сказал:

— Не стоит с вами говорить, придумайте лучший проект, я его приму. Генри Джордж — какой ум, душа христианская. Посвятил 20 лет этому вопросу, но его и в Америке, и у нас замалчивают. «Times» к моей статье сделал примечание, что проект Генри Джорджа устарелый, оставленный.

Л. Н.: Американские газеты — conspirative reticence**. Одна «Public» напечатала полностью «Великий грех». «Русские ведомости» и «Московские ведомости» — одно и то же в смысле лжи.

На возражения Сухотина и Штанге Л. Н. сказал:

— Как не хотели напечатать статью Давыдова об убийстве городовых, так консерваторы и радикалы-либералы сошлись на замалчивании Генри Джорджа. Но решат земельный вопрос не они, а те, которые работают, — калужские мужики, которые сегодня пруд копали и усталые легли спать. Как это случится (или какие будут последствия Русско-японской войны), ничего не предвижу. Это как берег под водой. Видна только гладь воды, вода опадает, а берег постепенно открывается. Так, как в духовном бог открывается.

390

Говорили о современной культуре.

Л. Н.: Самое выгодное — железом крытая изба, паровые плуги, бетонная плотина, автомобиль, но есть пределы приобретения их. Как тот мужик сказал, что скорее дойдет, куда ему нужно, пешком, чем <доедет> по железной дороге, потому что на билет надо, во-первых, заработать деньги. Так и на плуг, на сеялку. Мужики, которые их заводят, это кулаки или такие, которым это при насильственном порядке жизни возможно. Человек, который может другого заставить работать на себя, может покупать паровую молотилку, как Сухотины, за семь тысяч рублей на тысячедесятинное хозяйство.

— Это глупость, что мы сделали, — сказала Татьяна Львовна.

— Ка́к подмосковные мужики, — продолжал Л. Н., — заводят плуги, железные крыши и пр. — это предмет сложного исследования, они живут деньгами, получаемыми из Москвы, с дачников, — (деньгами), которые получаются насилием, как деньги англичан с Индии, Египта.

Духоборы купили паровые плуги, влезли в долги, а на перевоз якутских (180 духоборов, к которым поехал два месяца назад Конкин) не было денег.

— Были, через мои руки прошло 20 тысяч, — возразил Дунаев.

Л. Н.: У меня искали. Духоборцы, тысяча человек, до сорока лет, отлучаются от семейств и идут на заработки. Каждому приходит вопрос: для чего? Чтобы были паровые плуги, престиж; чикагская фирма послала им плуги для рекламы.

Веригину выстроили комфортабельный дом, имеет слуг. Деспотическое правление. Конкин — его министр. Все это распадется. Голые спасут.

Еще Л. Н. говорил о современном разделении труда.

— Графины — практичная вещь, но гибнут мальчики, производящие их. Только в нормальном обществе можно будет определить, что можно производить, чего нельзя. Когда не будут насилием заставлять одни других на себя работать. Автомобиль это лучше всего иллюстрирует. Сколько врач отдает труда, а сколько получает? Вчерашний крестьянин (Безверхий) служит телеграфистом на железной дороге в Асхабаде, тяготится 50-рублевым жалованьем.

Л. Н.: Симон говорил китайцу, что могут машинами уменьшить себе труд. Китаец ответил: «Мы хотим трудиться»¹. Когда человек в день не работает пять-шесть часов, он уже ненормально живет.

Еще говорили об окончании войны и заключении мира.

Л. Н.: Сперва мир задел во мне патриотические чувства, что он позорный, что мы слишком много уступили, но потом утешился и не перестаю радоваться. Именно так нужно. Унижение и неозлобление. — Затем Л. Н. с истинной радостью и умилением: — Если бы немцы отдали Киао-Чао, англичане — Вэйхайвэй, то было бы торжество мирного разума. Если вернут, что отняли, то будет торжество их поведения, подобно тому, что случилось со штундистами.

— Собственно с Сютаевым, — вставил я.

Л. Н.: Православные из соседних деревень пришли и разграбили их имущество. Штундисты не препятствовали им силой. Когда привезли домой, раздумали и отвезли обратно.

Л. Н. об окончивших высшие учебные заведения сказал, что не имеют оригинальных мыслей. Витте имеет их. Хотел распустить земства: на что они, когда есть Трепов?

Л. Н.: Люди, которые оканчивают университет, не придумают ничего оригинального. Это говорил и Тургенев. Я это слышал от крапивенского купца.

391

Заговорили о Государственной думе, что не успокоит интеллигентов, а рабочие туда не попадут.

Штанге упомянул, что Родичев — тверской земский деятель (нынче адвокат) — всецело за Генри Джорджа.

Л. Н. сказал, что Юшко пишет, что не может осуждать убийства, поджоги, и просит от Л. Н. строгого, прямого ответа².

Дунаев со Штанге и Ильей Львовичем уехали в полночь.

М. С. Сухотин спросил Л. Н., зачем здесь был Штанге?

Л. Н.: Он хотел, чтобы я ему подтвердил, что правда то, что он думает, <и> что неправда — государственное владение землей. Он социал-демократ.

31 августа. Приехали П. И. Бирюков с сынишкой Борей и Саломон. Уехал М. С. Сухотин. Вечером Л. Н. с Саломоном и Бирюковым.

Л. Н.: Когда будут за границей говорить, что бакинские резни вызвало правительство, знайте, что это неправда. Как неправда то, в «Times» писали, будто существовало письмо Плеве, призывавшее к кишиневскому погрому, — никакого письма не было¹, — так и в Баку была одна растерянность, испуг властей, полиции против вооруженной толпы.

1 сентября. Вечером Татьяна Львовна говорила отцу, что в «Едином на потребу» и в других его новых статьях он патриот и что этого не должно быть.

Л. Н.: Это я нарочно делаю, внушаю особенность русского народа интеллигентам, которые смотрят на Запад и заимствуют все оттуда.

С П. И. Бирюковым.

Павел Иванович: По мирской оценке, большая разница между умным (konkurrenzfähig)* и глупым. По религиозной же оценке, если в них бог, то они одноцентричны, разница только в длине радиусов, которые они видят. Глупый видит близкий круг, умный — дальше.

Л. Н.: Вы все любите геометрически выражаться: человек смиренный — в центре, самонадеянный — в радиусе.

Л. Н. получил письмо из Техаса от Pastoriza, который за свой счет распространяет в английском переводе «Великий грех»¹. Получил второе письмо от Шопова, неприятное; тот находит в «Едином на потребу» противоречие в том, что в войне, по словам Л. Н., не повинны ни солдат, ни генерал, ни царь. Л. Н. сказал:

— Если бы дочитал до конца... в конце ведь стоит об этом².

В России ни одного отзыва о «Великом грехе».

Татьяна Львовна сегодня каялась, что играла в Монако.

Л. Н.: Самое худшее раскаяние — это то, когда человек кается, что не воспользовался случаем в мирских делах.

Л. Н. спрашивал о тифе в деревне, всегда просит меня больше ходить по больным.

Уехал Павел Иванович с Борей. Софья Андреевна жаловалась на гостей, что одолели; желает без них пожить. Софье Андреевне я передал список сочинений Л. Н. для XV тома. Составили Николаев и я.

2 сентября. Утром пришли с Козловки А. М. Хирьяков и Maurice Cannier, французский еврей, больной волчанкой, профессиональный попрошайка; очень элегантный господин. Он разжалобил Л. Н., и тот дал ему письмо к Дунаеву и сказал, что готов похлопотать перед Морозовой, чтобы ему можно было лечиться у Финсена¹.

Говорили о Черткове.

Л. Н.: Совестно перед Чертковым — сколько ему работы было с изданием «Единого на потребу» и «Великого греха» — корректуры, переводы,

392

— более утруждать его не буду. Надеюсь, что эта — «Конец века» — будет последняя статья.

Л. Н-чу прислал буковинский раввин свою Festrede* в связи с семидесятипятилетием Франца-Иосифа.

Л. Н.: Почему я должен читать Festrede? Это ваш возлюбленный.

Л. Н. (о ком-то): Он самой противной мне веры — толстовской.

Александр Модестович рассказал Л. Н. про Кропоткина, что, когда ему заметили: «Если русское правительство проведет национализацию без выкупа, оно утвердится», он ответил: «Бог с ним, с правительством. Лишь бы народу земля стала доступной».

Л. Н.: Даже представить себе не могу многосторонние, огромные последствия этого. Жаль, — сказал еще Л. Н., — потерялось письмо ко мне, подписанное «гражданкой»; пишет: «Если народ будет благоденствовать, что́ тогда делать интеллигенции?».

Еще сегодня Л. Н. сказал:

— Японский аргумент захвата Кореи — перенаселение — давал бы право Италии захватить Францию.

Третьего дня Л. Н. заметил:

— Гоголь почему-то посмеивался над сватаньем, маленькими городками...

3 сентября. Приехали С. Э. Мамонова и баронесса Боде. Л. Н. попросил меня поискать «О непротивлении» в его сочинениях¹.

За обедом Л. Н. рассказал про Бирюка, жившего на Овсянниковском хуторе, — он умер внезапно, на шоссе, перед монополией. Л. Н. его видел через полчаса после смерти: спокойное лицо. Труп все еще лежит там. Л. Н. раньше про него говорил, что он Робинзон. Где бы он ни поселился, все для себя сам сделает. Татьяна Львовна дала ему земли.

Л. Н.: Он ее огородил, построил домик, покрыл, развел землянику, малину, посадил сливы. В пять часов встанет Мария Александровна — он ей: «Вы только встали, а я что уже поделал». При том отвратительно ругался (только вначале). Из найденного железа делал ведра, ковшики; из лыка лапти; стругал ульи, сани. Всегда был веселый, довольный. Изредка запивал и по два дня пьянствовал. У него был и пункт — мания величия. Рассказывал, что его звал император и разговаривал с ним: «Бирюк, ну что, как?» Л. Н. сказал, что желал бы написать «Робинзониаду» <этого> человека².

— Софья Эммануиловна рассказала о баронессе Боде:

— Какая она феминистка! Негодует, что не будет выбирать в Государственную думу, хотя у нее такое же хозяйство, как и у мужчин. И в земскую управу могла бы выбирать. В России женщина имеет больше прав, чем во Франции. Француженка, как выйдет замуж, — рабыня. Немка — «marsch in die Küche!**»

Л. Н.: Три «К»: Küche, Kinder, Kleider***.

Софья Эммануиловна и Татьяна Львовна: Все-таки женщинам следует дать политические права: которая хочет, пусть пользуется этой обязанностью. Ведь это обязанность, а не право. Комитеты жалуются, что иногда не могут собрать заседания, никто не является; стало быть, это нелегкое развлечение, а обязанность.

— Не так ли, Лев Николаевич? — спросила Софья Эммануиловна.

Л. Н.: Я должен сказать, отчего происходит эта болтовня. Вследствие праздности, оттого, что работу — кормить себя — свалили на других. Если бы работали на себя, то этим не занимались бы.

393

Софья Эммануиловна: Но ведь это они делают для блага народа. Есть между ними хорошие, бескорыстные.

Л. Н.: Народ их об этом не просит. Они это делают, чтобы иметь влияние на управление. Они такие же хорошие люди, как бывают хорошие чиновники, а те служат ради жалованья.

Я: Разве вы не знали бескорыстных политических деятелей: Самарина, Киреевского?

Л. Н.: Самарин, Киреевский были писатели, Иван Аксаков был чиновник, но небескорыстный (?).

«Великий грех» появился в «Русской мысли» при следующих обстоятельствах. Гольцеву, редактору «Русской мысли», ездившему нарочно в цензуру в Петербург по поводу «Великого греха», цензор сказал: «Вам разрешаем печатать «Великий грех», потому что ваш журнал читают одни благонамеренные люди». Если бы читали учителя (как «Русское богатство») и народ, никаким образом не позволили бы...

И действительно, ни одна газета не перепечатала статьи — казалось бы, по этой причине (цензурным условиям), но ни одна обстоятельно, добросовестно и не рецензировала — здесь уже причина та, что не хотят.

4 сентября. Воскресенье. Дождь. Л. Н. ходил в непромокаемом плаще, а пополудни ездил в Ясенки на Делире, заблудился в поле — он, который так знает дороги. За обедом оживленно разговаривал с Софьей Эммануиловной. Л. Н. говорил о Солье, книги которого получил, о его методе лечения истерии, о теории памяти¹.

Софья Эммануиловна: Если б он мог лечить истерию и сумасшествие! Что такое сумасшествие?

Л. Н.: У меня теория, что сумасшествие — эгоизм. Сумасшедшие — люди, занятые самими собой; есть предел, за которым считается занятие самим собой сумасшествием. И самый крайний предел сумасшествия — мания величия. Утрата умственных сил. Есть и другие причины — испорченность мозга, как при прогрессивном параличе.

На возражение Татьяны Львовны, что не всегда эгоизм — сумасшествие, и на приведенный ею пример о каком-то знакомом Л. Н. сказал:

— Если покопаешься, найдешь эгоизм.

К Софье Эммануиловне:

— Между человеком и другими есть связь, которая держит человека. Когда она эгоизмом уничтожится, человек теряет равновесие.

Я каюсь, что мешаю Л. Н. свободно разговаривать с посетителями. Мне любопытно узнать его мысли, сижу при разговоре, а ему при мне неловко повторять беседы, которые он вел и с другими посетителями при мне же. Сегодня я по этой причине ушел, когда Л. Н. говорил с Софьей Эммануиловной. И впредь буду уходить и лучше буду читать его сочинения, пусть и более ранние.

Л. Н. спросил у Софьи Эммануиловны, что читала. Она ответила:

— Карлейля «Кромвеля»², его переписку, очень интересную.

Л. Н.: У Карлейля одна хорошая книга — «Past and Present». Первую часть читал в русском переводе³. Перевод плохой, с одним лексиконом нельзя переводить, надо знать дух языка.

Софья Андреевна: Ге рекомендовал мне читать записки жены Карлейля.

Софья Эммануиловна: Она вышла за него не по любви, а чтобы помогать писателю-гению, а он был несносный. Я думаю, есть сходство между ним и Горьким. — И начала разбирать семейные дела Горьких, которых хорошо знает. Ее (жену) хвалила. Горький страдает тем, что не принадлежит ни к какой среде; из среды отца вышел и вспоминает о ней с ужасом. Хочет будущей зимой поселиться в Москве, чтобы там завести семейные связи и детям — друзей.

394

Л. Н.: У людей, вышедших из крестьянства, — Горького, Коншина, Дунаева, Абрикосовых, отца и сына, Четверикова (знаю этих, больше не знаю), у <людей> этой среды есть чистая, нравственная жизнь, а это пересиливает все. Есть и совсем обратное — Савва Морозов.

За чаем Л. Н. разговаривал с Софьей Эммануиловной о Фонвизине, декабристе, ее предке. У него был славянофильский взгляд на общинный уклад. Он был одним из самых старших среди них, 40-летний, генерал. О Завалишине:

— Его злоба дала хорошие плоды. Этот повешенный Рылеев... Чья рука подымется на него? А Завалишин писал о нем, не стесняясь, бесцеремонно, по-своему, горькую правду⁴.

Русские разбивают себе головы в борьбе против самодержавия, а Кросби пишет Л. Н-чу 4 августа⁵: «Russia is to lead the world in settling the land question... In Russia too the land question is far more obvious than in our industrial system here — and under Your government it can be much more readily altered»*.

5 сентября. У Л. Н. грипп без повышения температуры, без кашля. Унылый, мрачный. В халате, не выходил.

Его дожидался ломовой извозчик из Тулы. Он возил медь на патронный завод, поймали его при краже меди. Полиция отняла у него паспорт. Пришел просить у Л. Н. помощи. Другой — 30-летний мужик из-за Тулы — просил на бедность. Я сказал Л. Н. о них (надо было бы мне самому первому объяснить, а другому помочь).

Л. Н.: Да что же я могу сделать? Поговорю с ними.

Сколько их обращается за материальной помощью к Л. Н.!

Вчера Л. Н. получил два письма. Одно от крестьянина, другое от лавочника; просят у него его заграничные произведения. Л. Н. обоим ответил и написал еще шесть писем¹. Уже вступил в 78 год и такой бодрый, свежий духовно и телесно. За чаем он мне сказал:

— Доношу вам это — у меня грипп.

Вечером Софья Эммануиловна играла «Травницы» — словацкие народные песни в обработке Францисци. Л. Н. делал замечания на некоторые: «Это венгерская, эту самую и взял Брамс». О двух песнях («Червене яблучко на яблони» и «Дзе ты идзешь, козаче?») сказал, что это малорусские мотивы. Про «Орала, орала» — «Это гимн». Я сказал, что это искусственная, а не народная песня².

Л. Н.: Да, искусственная.

О словацкой речи Л. Н. сказал:

— Затрудняет ударение.

Потом:

— Языки — как вавилонская башня.

Затем Л. Н. читал вслух Герцена Софье Андреевне, Татьяне Львовне, Юлии Ивановне, Александре Львовне, Софье Эммануиловне и мне.

Л. Н.: Как Герцен писал в 1867 году! Как предвидел, что последует! («Вы не хотели социализма — будет война»³.) И была в 1870—71 году.

Потом читала вслух Софья Эммануиловна следующую статью — об Александре I и маркизе Позе (В. Н. Каразине)⁴.

Л. Н. спросил Софью Эммануиловну, читала ли «Кренкебиля» Анатоля Франса?

Софья Эммануиловна: Ведь он пишет легенды, и он социалист.

Л. Н.: Жаль, что он социализмом увлекся. Он самый лучший писатель теперь.

395

ЧЕРНОВАЯ РЕДАКЦИЯ СТАТЬИ «КОНЕЦ ВЕКА», 1905

Копия рукой Маковицкого с исправлениями Толстого

«Я переписывал «Конец века» — нет ни Юлии Ивановны, ни Александры Львовны.

Л. Н. все продолжает «Конец века»».

Запись от 14 августа и 12 сентября 1905 г.

6 сентября. Вторник. Л. Н. чувствует себя лучше, немного кашляет. Вечером о Гете.

Л. Н.: Я в молодости восхищался его отвратительными драмами.

Л. Н. вообще не любит Гете.

Л. Н.: Что пишет Герцен о Гете: два разговора в разное время разных лиц с Гете, хорошие¹, прочтем.

За вечерним чаем Л. Н. читал вслух отрывки из Герцена об ученых. Герцен говорит, что они, как пауки, любят одиночество, покой, пыль².

Л. Н.: Какое уважение к духу русского народа и разочарование в западной цивилизации, где был безземельный пролетариат и священность

396

собственности. Он вполне разочаровался. Кавеньяк его выгнал из Франции. «Liberté ou la mort!»*, — пишет Герцен³.

Потом дал читать вслух Михаилу Сергеевичу: о встрече москвичей с петербуржцами — только первую главу. О другой Л. Н. сказал: «Не надо продолжать — рассуждения»⁴.

Л. Н. читал слабым голосом. Сережа Сухотин, Александра Львовна, Анночка и С. Э. Мамонова очень шумели. Л. Н. раз посмотрел в ту сторону, где шумели, и Михаил Сергеевич их остановил:

— Тише, господа.

Михаил Сергеевич читает великолепно, как артист, без аффектации.

Потом Л. Н. просматривал открытки Сережи Сухотина. Об иллюстрациях к русским сказкам Веры Соллогуб сказал:

— Показывает, как не умела рисовать отчетливо. — Потом Л. Н. уже откидывал эти иллюстрации, а также и декадентские рисунки.

Л. Н.: Декадентские рисунки — то же, что карикатуры. В карикатурах очень легко выражается сходство, точно так же в декадентских рисунках. Я к пейзажам равнодушен, — сказал еще Л. Н. — Пейзажи должны быть большие, как у Куинджи: березовые леса, Днепр, месяц — великолепны. Копия этой картины у Боткина⁵.

Нравились ему картины Эдельфельта (недавно умершего финна) и виды Гельсингфорса, одной части его, с особенной, характерной архитектурой.

— Я равнодушен к архитектуре, — сказал Л. Н., — но видно, что эта осмысленна, вытекает из удобства.

Когда увидел свой портрет работы Репина — как больной лежа читает, сказал:

— Репин, как хорошо!⁶

Л. Н. пришел ко мне, спросил:

— Что читаете?

Я: «Новое время». Сообщение из «Daily News» о том, как англичане в Нигерии, чтобы сделать ее доступной торговле, в 1903 и 1904 годах сожгли 500 деревень и поранили и убили 10 тысяч человек⁷. Недавно писали, как немцы подавляют герерское восстание. 100 тысяч гереров истреблено или выселилось в английские территории, вытеснено со своих земель⁸.

Л. Н.: Видели вы последний номер «Review of Reviews»? Там статья «Ought King Leopold to be hanged?» («Следовало бы повесить короля Леопольда») за зверства в Конго⁹.

Л. Н. (мне): Найдите мне в «La Semaine Littéraire» анкету об отказах от военной службы¹⁰.

Л. Н. начал читать о Стэде в «Новом времени»¹¹.

Л. Н.: Непонятный язык, какие-то намеки.

Софья Эммануиловна уехала.

7 сентября. Меня вызвали телеграммой в Пирогово. Вернулся 12 сентября** ¹.

Л. Н. сегодня сказал, что кончил «Конец века» (когда я это сообщил Марии Львовне, она воскликнула: «Стало быть, будет дополнять и переделывать еще месяц или два!»).

Л. Н. сказал:

— Сегодня был очень интересный человек, геккельянец. В кармане — «Вестник знания», очень вредный журнал.

Мне, уезжающему к Марии Львовне (больной), Л. Н. сказал:

— У меня большая охота поехать в Пирогово, но боюсь стеснить их.

Сегодня я во второй раз в Пирогове. Говорили о том, как Александра

397

Львовна увлекается фортепиано. Мария Львовна рассказала, что Л. Н. повторял, по Паскалю, что у каждого человека есть свой заяц (охотятся на лошадях с собаками за зайцем) — увлечение². Некуда девать ей энергию, время.

Мария Львовна хочет писать дневник, воспоминания. Надеется, что наступит время, когда то, что в душе есть, выйдет на бумагу.

— Папа̀ говорил, — сказала она, — что письма писать следует только тогда, когда хочется.

Так хочет и она писать воспоминания³.

Вспоминала, как Л. Н. с Н. Н. Ге принесли ей портсигары, чтоб она их спрятала, заявив, что не будут курить.

Ге потом приходил просить папиросы, а Л. Н. ей сказал: чтобы бросить курить, надо иметь папиросы у себя и все-таки воздерживаться. И взял портсигар к себе, носил его с собой, но не курил.

О Ге говорила, что был жизнерадостный, ничего сектантского в себе не имел. Когда он бывал в Ясной, какие серьезные разговоры бывали у него с Л. Н. То были самые живые времена в Ясной.

Мария Львовна переводит по совету отца «England’s Ideal» by Edw. Carpenter.

— Папа̀ советовал сокращать, ноя предпочитаю переводить все. Очень хорошо пишет Карпентер... Весь смысл книги, что если отдельные личности — меркантильные, жадные, насильники, что же может выйти из государства, которое состоит из них, и, наоборот, если отдельные личности стремятся к добру, то ломки никакой не будет, устройство государственное будет постепенно (натуральным образом) переменяться к лучшему.

Мария Львовна удивительно терпеливо переносит свой рок.

— Как солдаты во время сражения напрягают силы, чтобы быть бодрыми, так и я, — сказала она. — Но когда все это кончится, будет очень грустно. Я уверена, что, если нет физических причин, есть какие-нибудь нравственные.

(Она, кажется, уже шестой раз беременна и опять не доносит.)

И Николай Леонидович, и Елизавета Валерьяновна с грустью, но безропотно относятся к этому несчастью.

У Оболенских уютно, тихо. В Пирогове прекрасно поют, водят хороводы и беззаботно веселятся.

Есть у Оболенских старая, беззубая кобыла, варят ей похлебку; кормление обходится в 100 р. в год, а пользы от нее — никакой.

Такая же лошадь, доживающая свой век, есть у Толстых в Ясной.

12 сентября. Я вернулся из Пирогова, поезд опоздал на три часа.

В вагоне я читал вслух «Великий грех». Туляк: «Земля и так отойдет крестьянам — работник дорог, 100 рублей, а сработает барину на 50. Если работает крестьянин с ним вместе, то на 150 сработает. Через 50 лет помещичья земля будет крестьянской».

В Ясной опять обокрали погреб и кладовку.

Когда я вернулся, Л. Н. подробно расспрашивал о Марии Львовне, бодрая ли, спокойно ли переносит.

Татьяна Андреевна читала вслух «Биографию» Л. Н. (Бирюкова)¹. Присутствовали: Сергей Львович, Андрей Львович, Татьяна Львовна, Александра Львовна, Михаил Сергеевич, Сергеенко, Анночка Ильинична, Сережа — сынок Сергея Львовича.

Л. Н. все продолжает «Конец века».

Он разговаривал с Сергеенко.

Софья Андреевна: Долгоруков требовал к себе таких людей, как Пашков, и N. N. привозил его. Прислал N. N. и за Львом Николаевичем. Лев

398

Николаевич ему поручил передать: «Если хочет меня видеть, пусть приедет ко мне, мне его не нужно»².

Л. Н. рассказывал о Ярошенко, художнике-полковнике. Где-то он встретился с каким-то генералом. Генерал, зная, что Ярошенко — художник, учтиво относился к нему, но сквозь эту учтивость сквозило и то, что «Я, мол, генерал, а вы полковник». Ярошенко дал ему отпор, холодно отвечал.

Получена почта из Тулы.

— Tollemache Sinclair опять толстое письмо пишет, — сказал Л. Н. — Я ему не ответил, он чудак. 82-х лет, пишет, «мог бы жениться и детей иметь, готов отдать 32 тысячи акров в Шотландии». В статье в «Times» учтиво возражает <мне>. Присылает вырезки о подарке граммофона working house* ³. Л. Н. читал вслух, смешно.

Л. Н. о Гончаренко:

— Я писал о нем трем знакомым: Кони, Стасову и <Олсуфьеву>. Он полтавский, настроили его. Он отказался для славы людской. Его сослали в Якутскую область. В Омске задержан, жена последовала за ним. Теперь его присудили на два года в разряд штрафованных в дисциплинарный батальон⁴.

Л. Н. (раскрывая бандероль): Получил «Вестник знания», который портит рабочих. Имеет теперь большое влияние на рабочих⁵. У меня был такой. Спрашивал: «Какая разница между Ницше и Христом?». Все говорил о Дарвине, происхождении от обезьян, электричестве...

Л. Н. сказал затем:

— Письмо от Стэда. Обиделся, потому что я ему написал, что его статья обо мне is not serious**, — самое неприличное восхваление; газетная болтовня. Приедет⁶. Из Рильского монастыря письмо эсперантское.

Л. Н. начал его читать и подал Сухотину, который не знает эсперанто, со словами:

— Ведь это все можно понять. Автор просит на дорогу в Америку.

Л. Н. говорил о почте, о том, чтобы получать почту не в Засеке, а в Ясенках. В Засеке посылки и денежные переводы не принимаются. В Засеке платят с письма и бандероли, не газетной, по три копейки, в месяц — 15 рублей. Андрей Львович против этого. Жалко лишних пять верст делать на лошадях.

Л. Н. рассказал Татьяне Андреевне о француженке, купленной матерью декабриста Ивашева ему в жены. Она так мало знала его, что, приехавши, бросилась на шею доктору, принимая его за Ивашева. Потом повенчались.

— Тут нет ничего безнравственного, — сказал Л. Н. — Мать замечала, что сыну она нравилась, его положение без жены было труднее, чем других.

Завалишин это описывает так (а не поэтически, как до сих пор)⁷. Интересно. Он всем враг, и они его не любят.

Сергей Львович: «Единое на потребу» в «Times» всё прошло? И о королях английских?

Л. Н.: Чертков писал, что всё. О Кромвеле возбудило негодование, так как его свободомыслящие высоко ценят⁸. О маленьком Сереже, сыне Сергея Львовича, которому семь лет, Л. Н. сказал, что он теперь в таком возрасте, что на вершине приятности.

Сергеенко рассказывал о том, как он пишет о Л. Н. Записывает себе характеристические слова, а диалог и все остальное сочиняет сам. В диалог — ответы на возражения противника — можно поместить и такие высказывания Л. Н., которые он в статье не напишет.

399

13 сентября. Пополудни Л. Н. сказал Сухотину, который спросил его о книге Добролюбова:

— Глупости, актер принадлежит к тем, которые хотят удивлять. Швыряет словами как попало, чего в художественном произведении нельзя так же, как и в религиозно-философском. Он — как Метерлинк, но у него намерения хорошие. У него (Добролюбова) прекрасное лицо, он здесь был. Его книгу мне прислали¹.

Под вечер П. А. Сергеенко рассказывал Л. Н., что Достоевский хотел с ним познакомиться. Раз Тургенев помешал, раз Страхов замешкался их свести. Раз будто бы сам Л. Н. отказал. Этого Л. Н. не помнит: «Не могло быть». Жена Достоевского говорит, что Достоевский горел желанием познакомиться с Л. Н.²

Сергеенко (мне): Николай (брат Л. Н.) имел живое воображение. Когда хотел, мог рассказывать. По пути из Казани в Ясную рассказывал две недели художественно, с характеристическими подробностями. Льву Николаевичу было интересно слушать. Сергей Николаевич был скептик: «милый эгоист», как его Лев Николаевич назвал, и тоже умел рассказывать великолепно. Был старше Льва Николаевича. Его рассказами о нем (Л. Н.) никто не воспользовался. Никто их не записал. Погибли. Л. Н. рассказал, что Достоевский вместе со Страховым был на публичной лекции Соловьева. Соловьев говорил о душах, заселяющих небеса, о Софии, наконец, прочел свою поэму.

— Чепуха... — сказал Л. Н.³

Михаил Сергеевич рассказал что-то о видении Соловьева.

Л. Н. (на это): Со мной ничего ужасного не случалось и не может случиться.

Смысл в том, что Л. Н. видит во всех жизненных проявлениях естественное, и то, что постигло других, может случиться и с ним.

Татьяне Андреевне Л. Н. напомнил о письме М. А. Эрдели, говоря, что ее почерк похож на почерк Х. Н. Абрикосова и характер похож.

— Ляня скромный, разумный, доброта, смирение, он во всех людях видит доброе.

П. А. Сергеенко начал говорить о графологии.

Л. Н.: Я тоже умею судить о характере человека по его почерку. Ключ простой: знаю похожий почерк другого человека — и характер будет такой же. Почерк изменяется — и характер. На мой почерк похож почерк Саши и Буланже. У Михаила Сергеевича «безнравственный» почерк, дает много труда другим для разбирания.

Михаил Сергеевич: Я смотрю с отвращением на свой почерк.

Играли в винт. Л. Н. вчера и сегодня не в духе.

За столом Софья Андреевна спросила Л. Н.:

— Что с Андреем? Дать ему десять тысяч? Это ему будет на несколько месяцев. Ему одна поездка в Москву обходится в 200 рублей.

Л. Н. ответил:

— Я не знаю.

Л. Н. спрашивал меня о Жидковых, где девочки болеют тифом. Ночью старшая умерла.

14 сентября. Уехал П. А. Сергеенко. Л. Н. работал до трех и подписал (докончив) «Конец века»¹. За завтраком читал «Land Values» — «The Monthly Journal of the Movement for the Taxation of Land Values». Glasgow, XII year, № 136. В нем обширный реферат и целые столбцы выдержек из «The great iniquity» и «Deutsche Volksstimme». Organ der deutschen Bodenreformer. A. Damaschke. Berlin, где также напечатан в немецком переводе «Великий грех» с таким примечанием редактора: «Die «Times» brachte am 1. Aug. von L. Tolstoy einen Artikel «The great iniquity». Der Artikel erregte ungeheueres Aufsehen. Es gibt wohl kein grösseres

400

Blatt zu beiden Seiten des Ozeans, das nicht in irgendeiner Weise davon Notiz genommen hat»*. В Германии уже только три города более чем со 100 тысячами жителей: Галле, Альтона, Ганновер — не ввели у себя поземельный налог (Communale Тахе). Л. Н. было приятно это, и он отдал мне эти периодические издания, чтобы послать Николаеву. О «Deutsche Volksstimme» сказал:

— Социалистическая немецкая газета пишет, что в Шотландии Генри Джордж <пользуется влиянием>, что я в этом ошибаюсь. Дай бог!

Я читал в «Современнике» 1857 года «Охоту на Кавказе» Н. Н. Т. (это Н. Н. Толстого), описан старый казак Епишка (он же у Л. Н. — Ерошка) и кое-что о наибе, что у Л. Н. в «Хаджи-Мурате», которого я читал в рукописи у Черткова. Описано великолепно, так, как если бы это Л. Н. описал².

Пополудни за чаем Татьяна Андреевна читала из биографии Бирюкова роман Л. Н. с судаковской барышней В. В., его и ее письма.

Л. Н. и тогда был такой же правдивый в своей личной жизни, как теперь. Различал в себе разумного и глупого человека. Разумному велел уехать от той, к которой влечет глупого³.

17 сентября**. Говорил о вере. На одно замечание Софьи Андреевны Л. Н. сказал:

— Баба Акулина верит слепо, а ты в силу своего разума и образования не можешь так верить, когда есть Кант.

Привожу другие записанные мною и сказанные Л. Н. сегодня мысли о религии:

«Конфуций сказал: «Когда не знаем, как жить в этой жизни, зачем нам гадать о будущей?». Это занавес, который открылся при рождении и опустится при смерти...»

«Арий не признавал икон, божество Христа. Арианцев было больше, они преследовали своих противников. Потом меньшинство опять взяло верх, и мы теперь в этом течении...»

«Чаннинг — унитарианец. Унитарианцы Англии — все образованные люди...»

«В жизни Христа ничего особенного нет. Есть много жизней разных святых, мучеников, гораздо лучших. Он ничего не делал особенного. Вегетарианец Страхов его упрекает за то, что пяткой бил ослицу, рыбу ел. В уста Христа вложено — как его учение — самое высшее».

«Кант сказал, что все, что в вере — не поведение, есть суеверие»¹.

«Вера должна во мне самостоятельно вырасти. Христос, Будда, Канты могут только помогать. Богородица, иконы мешают истинной вере...»

22 сентября. С утра 18-го по вечер 22 сентября был в Пирогове у Марии Львовны (третий или четвертый раз). 22 вечером вернулся в Ясную Поляну. Л. Н. с Михаилом Сергеевичем играли в шахматы. Я рассказал кратко о болезни Марии Львовны. Софья Андреевна читала ее письмо вслух, читала похвальные слова обо мне¹. Татьяна Львовна звала меня послушать сердце ее девочки... Л. Н. кажется мне ослабевшим и осунувшимся. У него грипп. Татьяна Львовна сшила ему шапочку. Л. Н. вспомнил Стэда, что тот ему советовал вечером надевать slippers — туфли суконные, а то ноги зябнут. Михаил Сергеевич выиграл партию, раньше Л. Н. у него выигрывал. Гостит одна П. Н. Ге. Очень приятный, тихий вечер.

Михаил Сергеевич читал корректуру «Круга чтения». Л. Н. попросил поискать La Boëtie, читал из него вслух и указывал, какой тяжелый для

401

перевода слог, неправильный, местами непонятный, язык, орфография XVI века.

Софья Андреевна спросила:

— Ты переводил?

— Да, — ответил Л. Н.

Он хочет написать для «Круга чтения» короткую биографию Лабоэти и о его значении². В Брокгаузе нет Лабоэти. Надеется найти в письмах Монтеня и в маленьком томике «Discours sur la servitude volontaire» par Etienne De La Boëtie в Bibliothèque Nationale³.

Л. Н. сказал, что в его комнате летучая мышь летает и ловит мух, ударяясь о стену. Михаил Сергеевич о летучих мышах сказал, что они зимой спят.

Л. Н.: И медведи, хорьки, кроты и другие. Медведица и ощенится в спячке, спячка для нее — хлороформ. Медведь, как снег выпадет, отыщет себе берлогу в лощинке между павшими деревьями, оставит себе отверстие для воздуха... В лесу ветер много их навалит. Я сам отыскивал по снегу. По следу в снегу их медвежатники-мужики и отыскивают и продают купцу в Москве или Петербурге... Собаками их поднимают и стреляют.

— Мне два явления непонятны, — сказал Л. Н. — Первое: спящие индейцы.

Михаил Сергеевич: То есть индусы.

Л. Н.: Индусы, которые велят себя похоронить.

Татьяна Львовна: И на них пшеница растет.

Л. Н.: Это выдумано Габорио, Дракото <?> — я хотел его шеститомное сочинение купить, мне отсоветовали, говоря, что это вранье.

Второе — олени, которые сплетаются хвостами.

Юлия Ивановна: У них зудят хвосты, обтирают их друг о друга и ложатся, прижимая их, и те ранами срастаются. Потом всячески хотят разорвать их, даже вешаются на них и погибают. Михаил Сергеевич по поводу спящих индусов заговорил о Блаватской.

Л. Н.: Это удивительная вещь — жена офицера приобрела большое уважение среди индусов и американцев. Теперь издается большой журнал с ее направлением⁴. В прошлом году издательница его писала мне длинное письмо⁵.

Михаил Сергеевич рассказал об «Армии Спасения», как в Швейцарии представительница «Армии» говорит такую речь, над ней посмеиваются, а она дальше — ничего не видит, ничего не слышит.

Софья Андреевна: Что такое «Армия Спасения» — теософия?

Л. Н.: Нет. Они спасение человека поставили во главу угла, как пашковцы. Что они так могут свои обряды совершать — это новые формы гипноза, которые есть в католицизме, в православии и вновь народились на наших глазах. — И Л. Н. стал говорить про эти формы гипноза в православии: черные иконы, пение...

Михаил Сергеевич: В известные праздничные дни бывает такое сильное воздействие, что беременные выкидывают.

Л. Н.: Когда я привел Келлера в церковь, он не мог удержаться от смеха (над иконами), выбежал.

Татьяна Львовна: Но у «Армии спасения» главное дело — благотворительность. Деятельная любовь, помощь. Они выбрали один из догматов, что вера в искупление спасает человека.

Л. Н.: У них основа — вера. Она привлекает деятельность. Стэд мне говорил, что «Армия спасения» имела бы успех в России. Нет, не будет иметь — другой склад ума. Проповедники их, знаю двоих: здоровый немец, окончивший Дерптский университет, — верит; другой — немец, говорящий по-английски, притворяется.

402

Потом Л. Н. вспоминал, как был в работном доме вблизи Мясницкой на проповеди. Старик-священник, сидя, читал Нагорную проповедь и объяснял: «Не убий, но на войне — да».

— У меня забилось сердце, задыхался. Как же тут не отозваться? Но посмотрел на старика, увидел, что у него был паралич, еле мог говорить, читал написанную проповедь, и я в середине ушел.

Л. Н. рассказал, что еще в каком-то приюте он слышал подобную же проповедь.

С Татьяной Львовной Л. Н. говорил о том, что̀ он читал у Диккенса. Ей сказал:

— У тебя вид лучше, не знаю, какое внутреннее ощущение. Сло̀ва «самочувствие» терпеть не могу.

Меня Л. Н. спрашивал, что я делал в Пирогове, что читал.

Я: Герцена.

23 сентября. Л. Н. перед обедом с Михаилом Сергеевичем в шахматы. Была Звегинцева со своими гостями с обеда и до половины первого ночи¹. Л. Н. после обеда опять играл в шахматы. Песни в библиотеке и пляска (Андрей Львович), потом винт в гостиной (Л. Н., Звегинцева, Татьяна Львовна). Перед этим граф Корвет представлял в зале разные сцены. Л. Н. смеялся, хлопал. Потом опять пение с фортепьяно. Л. Н. пришел на минуту, похлопал и потопал ногой в такт и ушел.

За обедом разговор про тараканов, мышей и пр.:

Л. Н.: Я тараканов, мух не жалею, но и не убиваю. Кто-то говорит, что сострадание к животным пропорционально их величине. В вегетарианстве — тоже градация: есть кожуру яблока можно, зерна ореха — нельзя.

Еще говорили о том, как красят апельсины.

Л. Н.: Это суеверие, что красят апельсины, подобное тому суеверию, что медведь бросается на человека, поднявшись. Ведь тогда легко было бы в него прицелиться. Он набежал на меня, свалил и стал грызть меня².

Л. Н. сегодня выглядывал сосредоточенным, усталым, говорил мало, но очень мило. Шум, общество были ему не по душе. Скучал.

24 сентября. Утром приехал, получив заранее по телеграфу согласие, Лепсиус — директор берлинской евангелической миссии, направляющийся для проповеди евангелизма русским крестьянам и в Турции — магометанам. Лепсиус из лужицко-сербской семьи (лепс — значит береза). С ним А. И. Стефанович, миссионер¹. Андрей Иванович сказал о Лепсиусе, что он позитивист, единственный из позитивистов, которого Гарнак уважает. Гарнак — историк, не философ и не теолог и ритор, не верит ни во что. При первой встрече Л. Н. с ними я не был. Я застал Лепсиуса и Стефановича сидящими с Михаилом Сергеевичем за завтраком и разговаривающими. В 1.30 вышел Л. Н. и, не позавтракав, позвал всех нас гулять. У крыльца стояла баба в ожидании помощи, и Л. Н. ей дал и сказал обступившим его и глядевшим на него гостям и домашним: «Die Linke soll nicht wissen, was die Rechte tut»*. Баба или хотела еще что-то сказать, или ей казалось мало — с недоумением и со слезами на глазах смотрела на Л. Н., но мы, Михаил Сергеевич, два пастора и я (все христиане), все чувствовали неловкость положения (мне очень хотелось подать ей, но присутствие других смущало меня), — мы отошли от нее и ее сына, умыв руки, как Пилат от Христа, т. е. пренебрегши более важным — тем, чтобы вникнуть в ее просьбу и в ее положение и помочь ей хоть милостыней, — ради менее важного: нас больше интересовал академический разговор, интервью с Л. Н-чем. Стефанович не хотел идти гулять, жалуясь на астму. Л. Н. его

403

ТОЛСТОЙ И С. А. ТОЛСТАЯ В СОРОК ТРЕТЬЮ ГОДОВЩИНУ СВОЕЙ СВАДЬБЫ

Ясная Поляна, 23 сентября 1905 г.

Фотография С. А. Толстой

уговорил. Стефанович сперва задыхался, после двухчасовой прогулки вернулся, легко дыша, и курил. Мы прошли через Чепыж к Воронке, к барсучьим норам. Л. Н. говорил по-немецки, немного затрудняясь; некоторые выражения спрашивал у меня или Стефановича, но мы не могли быстро вспомнить. С Андреем Ивановичем был простодушно мил, как с каким-нибудь юношей. Было очень скользко. Моросил дождь. Приходилось перепрыгивать через лужи, овраги, взбираться на крутые места. Л. Н. все это проделывал необыкновенно легко, ловко. Старался, наверное, не осознавая этого, показать старческую свежесть. Л. Н. водил нас по самым глухим местам. Михаил Сергеевич заметил, что, по словам Софьи; Андреевны, Л. Н. будто так делает, когда приезжают издалека гости, — «заходит гостей». Л. Н. ходил с Лепсиусом; Стефанович, Сухотин и я — за ними.

404

Лепсиус: В Германии Ницше, социал-демократия уже перешли зенит. Беллетристика, религия, философия, живопись со времен французской войны в упадке. Философа еще нет. Wir zehren noch an Kant und Hegel*. Один Эдуард фон Гартман — философ отрицания.

Л. Н.: Успех Ницше для меня был непонятен. Это проповедь эгоизма. Он не философ. У него нет ни идеи, ни системы: это плохой фельетонист, декадент... Декадентство теперь во всем: в философии, литературе, живописи (Саша Шнейдер), музыке (Вагнер). Есть у него (Ницше) одно место, где критикует и отвергает католицизм и ставит против него христианство. Это он хорошо написал.

Л. Н. спросил Лепсиуса, знает ли он роман фон Поленца «Der Pfarrer von Breitendorf».

Лепсиус: Нет.

Л. Н.: Это обличение протестантских пасторов².

Лепсиус: Мы жили Золя, Ибсеном, Толстым, теперь и Горьким. Горького «На дне» играли в одном театре 250 раз, и великолепно. Думаю, лучше, чем в Петербурге. Играла его артель актеров без спекулятивных целей. Горького успех daß er moralisch religiöse Fragen aufwirft**. Когда спрашивают на сцене: «Giebt es Gott?»***, — бывает так тихо, что слышно было бы, как падает булавка, и отвечают не так плохо, а как широкие массы думают³.

Лепсиус с Л. Н. говорили о вере. Со стороны Лепсиуса не было попытки отстаивать протестантство.

Лепсиус, между прочим, сказал о Киркегарде, что трудно читается.

Л. Н.: Kierkegaard ist ein christlicher Philosoph⁴.

Лепсиус: Wird die Philosophie an den Universitäten gelehrt?

Л. Н.: Ja, und leider auch Theologie.

Лепсиус: Und welche Philosophie?

Стефанович: Nitzsche, Hegel, Schelling, Wundt.

Лепсиус: Das sind mit Ausnahme Hegels keine Philosophen****.

Л. Н. говорил Лепсиусу о Лихтенберге.

Потом говорили о современном общественном движении в России.

Л. Н. сказал, что революция в России не приведет к западным формам правления; что народ (90 процентов) о них не знает; что, по Тэну, внешние формы жизни должны соответствовать духу народа — нельзя их сверху вводить искусственно; что русский народ не хочет никакого правительства, власти, умеет сам управлять собой, и прибавил: «Die christliche Lehre ist eben eine solche Lehre, die in alien Verhältnissen (gesellschaftliche, Familienleben, Problem des einzelnen Menschen) eine Richtschnur ist»*****.

Л. Н. советовал Лепсиусу читать Генри Джорджа.

В Баварии, Пруссии земледельцев около 50 процентов, в Англии 20, в России 83—90.

Л. Н.: Also, Sie kennen nicht Henry George. Lesen Sie ihn******.

Л. Н. кликнул далеко отставшего, уставшего Стефановича:

— Как вас зовут? Андрей Иванович?

405

Подождал его и, когда тот подошел, стал расспрашивать про его жизнь. (Лепсиус между тем разговаривал с М. С. Сухотиным.) Андрей Иванович рассказал: ему 45 лет, попович, был красив, кончил семинарию, понял нелепость догматики, поповской жизни. Отец нашел ему невесту, такую толстую, что не захотел ни жениться, ни быть попом. Отец сказал ему: «Ну, так будь ты проклят!» Пошел добровольцем на войну с турками, стал офицером, переехал в Болгарию. Когда в 1885 году Александр III вытребовал русских офицеров обратно, стал болгарским подданным. Там его нашел Лепсиус и уговорил перейти в протестантство и вступить в евангелическую миссию. Теперь в Берлине учителем в миссионерской школе, где Лепсиус директор.

Л. Н.: Вы бы описали свою жизнь, интересна.

Андрей Иванович: Глупая.

Л. Н.: Все мы глупы, только скрываем нашу глупость. Вы бы написали.

Андрей Иванович: Я уже написал для Лепсиуса, появилась, — и сердечно, как и Л. Н., смеялся над своей жизнью, полной приключений.

В разговоре с Л. Н. он был самим собой, не было напускного, будто верит в лютеранские догмы, в осмысленность и пользу своей деятельности. Перед Л. Н. был Андреем Ивановичем, добродушным русским человеком, а не деревянной фигурой протестантского теолога-позитивиста.

Л. Н. спросил Андрея Ивановича, знает ли он Шопова?

— Знаю.

Л. Н.: Шопов, мне кажется, легкомысленный человек.

Андрей Иванович говорил Л. Н. о Стояне Ватральском как достойном его приверженце и о Георгии Стефанове. Он знает и Абрикосова, Чертковых — был в Крайсчерче. Через него миссия помогла многим русским сектантам перебраться в Америку (но это говорил тоном, скорее кающимся).

Они с Лепсиусом раньше были в Палестине и в Армении. Лепсиус говорил и писал об армянских погромах, нарушая волю императора Вильгельма. Собрал для армян, пострадавших от турецких погромов, четыре миллиона марок⁵. Основал у них миссии и школы.

За обедом Л. Н. о Лепсиусе:

— Интересно рассказывал о курдах. Оседлые курды не нуждаются в правительстве, подати собирают у них шейхи, а не мытари. Их три с половиной миллиона, и они арийцы, как персы. Свежее племя, смесь магометанской, христианской, языческой веры. Курдов-номадов развращает правительство, чтобы они тревожили мирное население (армян и др.) (клин между спокойными). В Турции земля — по Генри Джорджу — государственная, платят одну десятую с продуктов в продуктах. Мытари, которые берут на откуп собирание десятины, притесняют народ. Лепсиус — оптимист, доволен Бисмарком, что не централизовал Германию, не ослаблял меньшие города: Мюнхен, Гамбург, Веймар, Дюссельдорф. Как мы презираем немцев, а они что делают для армян — тысячи детей воспитывают. Хорошее дело.

Михаил Сергеевич: Стефанович — ремесленник.

Л. Н.: Он (Стефанович) способный, легко выучился на профессора теологии. Гарнак слаб. «Das Wesen des Christentums»⁶ — неполное. Его главное сочинение: «Die Dogmengeschichte»... Устал говорить по-немецки: забыл.

Вечером Л. Н. играл в шахматы. Потом читали — сперва он, потом Татьяна Львовна, Софья Андреевна и докончил Л. Н. — «Конец века». Михаил Сергеевич и я сделали замечания, которые Л. Н. принял. Михаил Сергеевич предложил выпустить про «Потемкина» как пример нежелания служить, потому что там именно была насильственная революция. Л. Н.

406

согласился и выпустил это место⁷. Я ему сделал три замечания. Все принял. Про четвертую поправку мне сказал на следующий день. Позвал меня поподробнее объяснить, что правительство, санкционированное общественным мнением, органы правления делают больше зла, чем они делали бы без этого санкционирования, не считаясь с ним, стоя над ним⁸.

Л. Н.: Редко бываю так доволен работой, как этой. Ни одна работа мне столько радости не дала, как эта. Я уверен, что это пассивное противление начинается. До сих пор русский народ не участвовал во власти. Революция русская будет состоять в том, что народ будет противиться исполнять требования власти, не будет ее уважать. Я чувствую единение с народом, предсказываю (в этой статье), что ему предстоит делать. Сравнение 36-этажных домов с пирамидами мне очень нравится. Свет отнимают, даже качаются⁹. А проституция в нашей цивилизации христианской как может существовать?

Л. Н. сегодня не завтракал:

— Мне под восемьдесят лет, — сказал он, — надо воздержаться от пищи, потому что так не мешает духовной работе.

Софья Андреевна: Надо дать в газеты, как о Викторе Гюго, когда ему исполнилось 80 лет, что не принимает¹⁰.

Сегодня была немка-баварка, проститутка. Офицер заразил ее сифилисом. Приехала из Тифлиса спросить Л. Н., возвратиться ли ей к офицеру, или нет. Сегодня вечером было очень приятно, уютно en famille*. Присутствовали М. С. Сухотин, П. Н. Ге.

25 сентября. Воскресенье. Л. Н. вышел в залу в четверть четвертого в халате, здоров. Ночью в 5 часов вставал, записывал мысли. Сегодня весь «Конец века» перечел с начала и исправил.

Михаил Сергеевич сообщил ему о письме Бирюкова к Софье Андреевне, что жалеет выпустить из биографии Л. Н. ту главу, т. е. роман Л. Н. с В<алерией>. «Тут Софья Андреевна не должна запрещать, не спросивши В.».

Л. Н.: Надо ему спросить В<алерию> позволения печатать¹. У Бирюкова много испытаний в жизни, ведь и жена с ним не согласна, она не религиозная. Между женщинами, которых я знал, не было ни одной хорошей композиторши и ни одной религиозной. Маша (дочь) подходит наиближе.

— А Мария Александровна? — спросил Михаил Сергеевич.

Л. Н.: Мария Александровна — совершенно, и Анненкова — близко. Павла Николаевна, Анна Константиновна — они не христианки. Павла Николаевна — прекрасная женщина, несет добровольно тяжелую жизнь, но она на нее решилась из других соображений. Алехин жил воздержанно и сразу все бросил, стал головой городка; стало быть, делал не из религиозного убеждения.

Л. Н. вышел из дому в четыре часа и поехал верхом на Делире, вернулся в пять часов. Вечером к чаю вышел поздно. Спрашивал меня о родных, о венгерских политических стремлениях. Михаила Сергеевича — о Швеции, Норвегии.

Я ему читал мнение Ницше о России.

Л. Н.: О том уже Герцен писал.

— Ницше ведь поляк? — спросил Л. Н.

Я: Да, кашуб-протестант.

Л. Н.: О кашубах не слышал, что есть такие протестантские поляки.

Л. Н. дал мне «The City Record» со сведениями об обложении недвижимости и движимости Нью-Йорка² и просил выделить данные о земельной ценности и поблагодарить приславшего и послать отчет Николаеву.

Л. Н. читает Тэна «L’ancien régime».

407

26 сентября. Утром был 20-летний гимназист, сидел у меня. Пока он дожидался Л. Н., я дал ему читать «Единое на потребу», но, видимо, он не заинтересовался этим. Л. Н. пришел в 12 часов, искал его и сказал мне: «Был гимназист, очень неприятный. Запутанный такой. Говорил, что влюблен в девушку, но брак не нужен: половую похоть можно удовлетворять неестественно (самому); что убивать можно. Я зашел, думал, что он здесь, хотел извиниться, что был с ним резок, но он ушел».

Пополудни Л. Н. ездил на Вороном к Марии Александровне. Там какой-то старик рассказывал о Хрисанфе Николаевиче и жаловался на него.

Л. Н.: По выражению лица, но речи я видел, что виноват был старик, но как только имущество — без столкновений нельзя. С копачами пруда было тяжело; спасибо, Андрюша взял на себя дело с ними.

Андрей Львович и Михаил Сергеевич приехали из Тулы, привезли известие о стачке типографщиков, о трамвайной стачке в Москве, о тяжелом поранении жандармского ротмистра, о 500 раненых, об отозвании сотни казаков из Ефремова в Москву — там не хватает. В «Русских ведомостях» выбили окна. Директор тульской гимназии поехал в Петербург; гимназисты требуют обращения на вы, свободного пользования библиотеками, свободного хождения в театр, родительских собраний и т. п. Л. Н. пожалел о событиях и сказал:

— Дай бог, чтобы это было преувеличено. Это эпидемия, и плохая, кончается убийствами¹. Гимназист, который сегодня утром был (я говорил ему о вегетарианстве), сказал: «Убийство выходит по Дарвину, значит, возможно».

Вечером за чаем Л. Н. сказал:

— Ах, эти студенты (московские)! (К Варваре Валерьяновне): Они заявили, что университетской свободой хотят пользоваться для пропаганды революционной. Речь Трубецкого напоминает мне Золя — заискивание, подличание перед женщинами и молодежью². Молодежь хороша как молодежь скромная, но, когда она гордится собой, — противна. Припоминаю сравнение Юрия Самарина, что это самовыставление: «Мы — молодежь» (о чем надо молчать) — такое же противное, как когда девушка кричит: «Вот я, невинность!»

Софья Андреевна собирается в Москву печатать вторую «Книгу для чтения» и XV том³. А теперь там стачка наборщиков, нельзя будет печатать.

Михаил Сергеевич: В прибалтийских провинциях сколько хотите можете печатать, и дешевле. Туда будут посылать московские издатели.

Л. Н.: Ничто нагляднее не показывает полную несостоятельность стачек, как это, когда можно в другом месте найти дешевле рабочих. Сегодня был, побираясь, типограф, я дал ему свою лепту и спросил, знает ли, что происходит в Москве, и куда он идет? Знает и рад тому: «Добьются уменьшения часов работы».

М. М. Сухотину Л. Н. сказал:

— Почему ты читаешь Чичерина⁴, а не прямо Руссо, Лабоэти, Канта? Что он пишет о них, это бессознательно, недобросовестно. Чичерин — человек тупой, классифицирует... Если будешь читать самого Руссо и вникнешь в него, в его точку зрения, сделаешь шаг вперед.

У ремингтона испортился звонок. Л. Н. предложил Александре Львовне отвезти его для поправки в Тулу. Татьяна Львовна сказала, что ее ремингтон лучше и что на этот ремингтон Мансурова дала ей 250 рублей.

Л. Н. (о Мансуровой): Богатая княжна, вдова профессора накожных болезней, чудачка. Жертвовала на безболезненное убиение животных, на больницу для животных. Тане дала на ремингтон потому, что будет распространять мои сочинения о вегетарианстве и добром обхождении с животными. Раз я с ней ехал. Не дала вожжами дернуть. Весь ее огромный дом был полон животными, больше больными. Дала на открытие вегетарианского

408

ресторана тысячу рублей. Другой чудак был Давыдов, богатый курский помещик. Написал сочинение — невозможным языком — о всемирном университете, который решал бы, как люди должны жить. Бирюков его издал, никто его не покупает⁵. Третий: Кудрявцев. Издал «Спелые колосья»⁶. У него был обыск, посадили его в тюрьму, после того затих.

Андрей Львович принес гири: все их поднимали, и Л. Н. Рассказал, что с двумя пудами в одной руке мог перекреститься и медленно поднять над головой и что самое полезное упражнение — легкими гирями.

(Его пудовые гири увез Боря, сын В. В. Нагорновой.)

Софья Андреевна уехала в Москву.

27 сентября. Утром получил письмо от Оболенских о высланной марле.

Как деликатно Оболенские дали мне знать! В мое письмо вложили письмо к Л. Н. Письмо от Л. Ф. Анненковой.

Татьяна Львовна: Ее муж — юрист, человек неверующий; по ее просьбе подарил каждому двору той деревни, где находится их имение, земли и леса.

Вечером были только свои: Л. Н., Татьяна Львовна, Варвара Валерьяновна, Александра Львовна, Юлия Ивановна и я. Татьяна Львовна и Варвара Валерьяновна долго раскладывали пасьянс, какой-то сложный. Л. Н. долго возле них сидел и советовал: он один знал этот пасьянс. Играл на бильярде, спрашивал, что нового в газетах.

В Москве что-то ужасное происходит. Слух, что тысяча раненых и 40 убитых.

Л. Н.: Сегодня разговаривал с двумя мужиками из Рязанской губернии. Шли домой. Оба были ранены 9 января, будто бы из пулемета.

Привезли почту из Тулы; в числе книг было издание Академии о Пушкине¹. Л. Н. посмотрел и отложил, сказав: «Бесполезные книги». Были еще какие-то книги.

Л. Н.: Я желал бы узнать от революционеров, к чему приведут эти мятежи? Теперь достигли того, чего желали: Государственной думы. Л. Н. спрашивал Варвару Валерьяновну, что̀ она прочитала в «Песьих мухах» Гнедича². Она рассказала сюжеты четырех рассказов.

Л. Н.: Бессодержательно, но интересно, с юмором рассказано. Ему сказать нечего. Ничто его за сердце не хватает.

Один рассказ был на странную и ужасную тему.

Л. Н. (о нем): Есть такие странности. Что это печатается, что это печатается! Этого в моей молодости не бывало. Впрочем, было у Виктора Гюго в «Jargal»³ (безобразина, урод в Исландии хватает людей, женщин). Виктор Гюго — такой великий человек огромных дарований, у него разные вещи (есть и слабые). «Notre-Dame» меня в молодости очень трогало⁴, видел эту историю и в балете «Эсмеральда»⁵. И этот балет мне нравился, как никакой другой.

Варвара Валерьяновна рассказала всю историю Квазимодо, Эсмеральды. Л. Н. удивлялся ее памяти. Она сказала, что Гюго и Диккенса хорошо помнит.

Л. Н.: Я выделяю этих двух писателей потому, что они на стороне угнетенных, уродов, бедных, страдающих.

Сегодня Л. Н. получил письмо от еврея, который просит позволения переводить его сочинения на еврейский язык⁶.

Л. Н.: Лепсиус, человек образованный и патриот, говорил, что в Германии пишут изящно, но нѐчего им сказать нового. Играют подряд Горького, Ибсена, Бьёрнсона. Ни в философии, ни в искусстве нет ничего нового.

Я: Он говорил даже, что и в теологии нет ничего нового. Что Гарнак подтрунивает над догматами.

Л. Н.: Не подтрунивает, а просто он неверующий.

409

Д. В. НИКИТИН

Фотография, 1900-е годы

«Утром приехали А. С. Бутурлин, Д. В. Никитин и Г. М. Беркенгейм... все им были очень рады». — Запись от 3 октября 1905 г.

28 сентября. Среда. Утром пролетели на юг дикие гуси. Пополудни — журавли в четырех стаях. Утром — один градус мороза. Иней. Приблизительно за месяц первый ясный день, и солнце грело. В прошлые дни сильные ветры оборвали листву — сперва с лип, вязов, дубов, теперь падает уже с берез. В парке слышно громыхание телег по шоссе. Вчера и сегодня прилежно копают и сушат картошку. Здесь растет огромная картошка. Урожай сам-шесть.

Л. Н. ходил пешком гулять. Он за последнюю неделю ослабел. Голос стал слабее, меньше ест, не соблюдает обычного времени работы. Позже садится за нее, раньше встает.

За обедом Л. Н., Татьяна Львовна, Александра Львовна, Варвара Валерьяновна, П. Н. Ге, Юлия Ивановна.

Л. Н. по поводу английских и американских джорджистских журналов, которые поручил мне переслать Николаеву:

— Отошлите Николаеву «The Public» с «Land Values»¹. В Америке фермеры — временные жители полей. Это иммигранты, которые в первое время становятся фермерами. Обратное нашему. В Германии в разных союзных государствах земледельческого населения 50—20 процентов, в Америке его почти что нет, на зиму перебираются в города. У нас рабочие в городах временные. В «Public» опять мнение, высказанное уже третьим, четвертым лицом, что революция в России будет иметь для Европы и для всего мира последствия более глубокого значения и более глубоко действующие, чем имела Французская революция. Это пишет R. Heber Newton, он оригинальный мыслитель. Прежде писал Кросби и еще кто-то. В том же номере «Public» о взносе «New York Life Insurance» в избирательный фонд Мак-Кинли в 1896 и 1900 годах (по 150 000 долларов). Рузвельт молчит. Рузвельт отличился храбростью в войне и плавал первым в подводной

410

лодке. За такие дела американцы его отметили и выбрали в президенты².

Л. Н. спросил Варвару Валерьяновну:

— Что, бог хорошо устроил жизнь?

Варвара Валерьяновна: Да, хорошо. Я ей радуюсь.

Л. Н.: Это наша обязанность — радоваться и быть счастливым не каждому отдельно, а сообща.

Варвара Валерьяновна рассказала, как видела сегодня в поле пьяного мужика, рассуждавшего вслух и размахивавшего руками; может быть, досель там стоит.

Л. Н. сказал, что тоже встретил пьяного, шел с горы, качался, наконец так закачался, что упал. «Осилила», — сказал.

Варвара Валерьяновна рассказала очень живо: в Москве видела двух пьяных мужиков, которые стукнулись друг о друга и остались стоять, припертые друг к другу лбами. Хотели разойтись, не могли, т. к. тотчас опять падали. Так держались. Она вошла в булочную покупать, а когда вышла, они все так стояли, совсем косо.

— И досель стоят?— смеясь, спросил Л. Н.

Л. Н.: Вчерашние рязанские мужики, раненные 9 января в Петербурге, рассказали, что у них земли нет, отец выписался из общества, дом продал. Старшина не позволял ему выписываться.

Л. Н. принес «Историю Александра I» Шильдера; досадовал, что у книги большой формат, тяжелая бумага, большие поля, что не переплетена (переплетенный экземпляр увез Кузминский), что кривые страницы. Л. Н. рассказал сперва интересное об Александре I. Читал его на пюпитре, очень неудобно в руках держать. Потом главы не озаглавлены. Нет ни индекса, ни годов на полях.

Потом Варвара Валерьяновна по желанию Л. Н. прочла вслух о воспитании Александра. Воспитывал его республиканец Лагарп, швейцарец. Бабка — деспотка, читавшая Вольтера, но непоследовательная, как бывают женщины. Он замечал, как бабка мерзко жила. Все эти влияния действовали на него разлагающе³.

Л. Н. говорил, как хотел бы начать историческую работу, но сомневался, удастся ли ему.

В 11 ночи меня отозвали к больной. Л. Н. с Варварой Валерьяновной читали об Александре I за полночь.

29 сентября. Днем мы с Варварой Валерьяновной убирали газеты. Л. Н. сказал: отдать их в деревню. Он позвал меня собрать рассыпавшийся первый том Шильдера, который он уронил.

Вечером Варвара Валерьяновна и Иосиф Константинович читали вслух по просьбе Л. Н. «Поединок» Куприна.

Л. Н. вчера и сегодня целый день читал «Александра I».

Л. Н. о Петре III и Павле, которых убили:

— Историки пишут, что они были сумасшедшие. А Павел был лучше, чем все они: Александр I, Николай I. Как вступил на престол, велел выкопать тело отца и похоронить его вместе с телом Екатерины II. Издал указ, чтобы крестьяне не работали барщину больше трех дней в неделю. Об этом в истории только упоминается, а о том, что Александр I уничтожил приказ носить круглые шляпы и <иметь> известного фасона экипажи¹, об этом историки много расписывают и именуют это облегчением. (Они имеют в виду те слои, для которых это делало правительство.) То же самое, как теперь, что нужна 140 миллионам народа земля, об этом молчат. А что нужно миллиону интеллигентов — конституция, уничтожение цензуры, — о том шумят.

— Газет в деревне хватит, — сказал Л. Н., когда увидел, как мы с Варварой Валерьяновной приводим их в порядок.

411

ТОЛСТОЙ

Москва, 1896

Фотография фирмы Шерер и Набгольц с дарственной надписью: «Г. М. Беркенгейму. Лев Толстой. 1908, 5 мая».

30 сентября. Утром Иосиф Константинович, приехала Мария Александровна и штундист из деревни Варварки. Он уже был года два тому назад у Л. Н., но остался незамечен, его холодно приняли. Теперь приехал с рекомендацией Наживина, который, между прочим, пишет Марии Александровне: «Пусть вас не смущает его внешний вид (крахмальная рубашка и господское платье), он был такой, с завинченными усами, он так нарядился ради наших господских друзей, а он простой крестьянин».

Л. Н. с ним прошелся в 10 часов. Потом штундист уехал с Иосифом Константиновичем в Тулу.

За завтраком Л. Н. о нем:

412

— Их 600 человек (штундистов) в Варварке. Живут общиной. В прошлом году при призыве запасные отказались идти. Велено было силой их брать. Схватились за руки. Тогда велено было шашками рассекать. «Я сам видел, — сказал он, — как отрубили одному — руку».

Об этом в газетах не писали.

— Как это везде проявляется! — сказал Л. Н.

Потом еще пожалел, что «Конец века» не переписан (испортился ремингтон). Как прав Л. Н., когда он говорит, что он в «Конце века» пишет то, что́ хочет и думает русский народ.

Около Нижнего и Среднего прудов вырубили несколько деревьев, выросших на памяти Л. Н-ча. Л. Н. изъявил желание, чтобы пруды имели такой вид, в каком были при матери, и чтобы близкие деревья листьями не засоряли пруд.

Пока я живу в Ясной Поляне, я замечаю, что французы посылают часто и целыми пакетами книги, переводы Л. Н., книги, касающиеся Л. Н., или просто такие, которые его могут заинтересовать, — больше, чем немцы. Также приезжает их больше, чем немцев, посещать Л. Н. Милая черта французов. И то, что «Courrier Européen» печатает новые сочинения Л. Н., а немецкие газеты — нет. Французские газеты, когда спрашивают мнения Л. Н., пишут телеграммы учтиво, любезно и не считаются с расходами. От немецких же газет, если и получаются телеграммы, то коротко составленные, по-коммерчески. Английские же телеграммы посередине между теми и другими и всегда с оплаченным ответом, что во французских бывает иногда, а в немецких — никогда.

Вечером приехал Сергей Львович из Москвы. Рассказывал о забастовках пекарей у Филиппова, как их повели в полицию, а там на дворе избили. Казак на улице два раза нагайкой ударил их.

Сергей Львович: Вот если бы был револьвер, направить в него!

Сергей Львович рассказывал со страшным негодованием о поведении казаков.

Л. Н., скорбя о рассказанном Сергеем Львовичем, сказал:

— Так ничего не достигнешь. Нужно сторониться, где происходит избиение, злоба, ненависть.

В половине десятого я взбежал наверх. В зале сидели Сергей Львович, Татьяна Львовна, Александра Львовна, Юлия Ивановна и в конце стола Л. Н.

Л. Н.: Думал: кто это, и приятно было, когда увидел, что вы. Страхов пишет мне, что Душан Петрович, когда будет уезжать, пусть заедет в Урюпино¹. Когда это вы думаете уехать?

— Я собирался в апреле, а теперь думаю в октябре, мне все думается, что я вам нежелателен.

Л. Н.: Как же нежелателен, лично очень приятен.

Татьяна Львовна говорила о своей беременности, о трудностях своего положения. Obsession*.

Л. Н.: Надо о другом думать. Избегать думать об одном этом.

Татьяна Львовна: Хочу поговорить с тобой — Михаил Сергеевич настаивает на этом, — как ты относишься к искусственным преждевременным родам? (У нее в конце беременности все дети умирали, а ей хочется родить живого ребенка.)

Л. Н.: Не надо вмешиваться в это. Это дело будущего, нам неизвестного. Как жизнь отнять нам нельзя, так и дать ее, и неизвестно, родится ли жив.

Татьяна Львовна: Я тоже так думаю. Хотя насчет того, что ребенок неживой родился бы, не опасаюсь. Только как долго останется потом жив.

413

Л. Н. говорил об Иосифе Константиновиче, как он увлекся земскими делами. (Был недород, местами неурожай в Тульской губернии, и земство помогало, израсходовало 10 миллионов, полученных от правительства.)

Л. Н.: В голодные года научились от крестьян: замерзшую картошку надо положить на два дня в холодную воду, она постепенно оттаивает.

Л. Н. (о штундисте): «Мы с женой двое, а у другого шесть человек детей, и мы делим поровну». 600 штундистов живет на земле, окруженной землей герцога, а тот не хочет продать ни куска, и потому намерены переселиться в другую губернию. В этом случае общество должно было бы подействовать сильнее и принудить герцога продать землю по сносной цене. Припоминает выкуп Шевченко у немца². Русский отпустил бы его без <выкупа>. Типы: Берг и немец-управляющий у Нехлюдова³.

Татьяна Львовна вспомнила какую-то сцену из драмы Островского. Поспорила с Л. Н., из какой она комедии.

Татьяна Львовна утверждала, что из «Не в свои сани не садись». Л. Н. — что не там:

— Когда появилось в «Современнике», я читал у Тургенева вслух комедию, в которой была эта сцена, — сказал Л. Н. — Короткое, веселое можно прочесть⁴. «Не в свои сани не садись» и «Доходное место» — переходные, еще из хороших, потом последовали драмы слабее.

Начали искать в «Не в свои сани не садись», пересмотрели десять томов Островского, не нашли. В некоторых томах оглавления впереди, в иных — сзади⁵. Н. Н. Страхов будто из-за этого негодовал.

Сергей Львович рассказал, что 14 сентября на земском съезде были поляки, требовали автономии. Русские ораторы им ее пожелали. Кто-то сказал: «Тогда и Остзейскому краю, Кавказу, Финляндии, Малороссии». Голосовали, и большинством принята федерализация России. Очень мало было против. Только Гучков высказался за теперешнее положение против автономии⁶. Когда расходились, подошел к нему купец (Карягин) и отвесил ему земной поклон: «Польше — да, но Кавказ — другое дело: Грузия добровольно присоединилась к России».

Л. Н. рассказывал об Александре I. Потом говорил с Сергеем Львовичем о Гагарине-иезуите. Еще рассказал историю Магне Корвета. Его отец женился на русской, обобрал ее и уехал во Францию.

1 октября. Суббота. Утром приехал М. А. Стахович с племянницами и вчерашний сектант, штундист Кабак. Он мальчиком был среди карсских духоборцев, там поучился. Я спросил Л. Н., когда вечером он с радостью говорил о них:

— Они ведь верят в искупление?

Л. Н. говорил о них, штундистах кавказских:

— Нет, ни в божество Христа не верят. Они совершенно свободные все.

Л. Н. со Стаховичем о китайцах. Стахович рассказывал Л. Н. о китайцах, живущих около Харбина. Они отлично понимают по-русски.

Л. Н.: Судьба! Никогда не говорил с китайцем.

— Желал бы писать о китайцах¹, — прибавил Л. Н.

Стахович рассказывал о смерти С. Н. Трубецкого, ректора Московского университета², о смутах в университете. Студенты пользуются свободой собраний, на их собраниях бывают две трети посторонних. Повторяют бесконечное число раз точь-в-точь то, что пишут газеты и что 120 лет тому назад писали энциклопедисты.

Л. Н.: При Александре I Строганов, Чарторижский лучше высказывали, что́ делать правительству: <если> понемножку уступать — не успокоить:

414

будут все новые требования. Дать полнейшую свободу и потом выдержать напор смуты³.

Стахович: Теперь везде открыто проповедуется и практикуется насилие, раньше этого не бывало. В газетах прошел слух, будто бы царь помиловал Никифорова (убившего в Нижнем Новгороде полковника Грешнера), но помилование опоздало на несколько часов.

Л. Н.: Если это так, то это ужасно.

Л. Н. вспомнил, что читал у Шильдера, какой притворщик, актер был Наполеон I: топал ногами перед австрийскими послами и этим запугал их. Вышел в другую комнату и не мог удержаться от смеха. То же самое пробовал и с русскими, но Александр поручил передать, что его гнева не боится⁴.

Софья Андреевна вспоминала, как раньше скромно жили:

— У папа́ были кожаные подушки, удивлялся коврам перед постелями; ели железными вилками.

На днях были возвращены старые права Финляндии⁵. (Еще и от выкупа за отмену воинской повинности отказались.) Л. Н. был прав, когда в конце 1902 г. сказал, что Николай обожжется (на финляндском вопросе)⁶.

2 октября. Воскресенье. Вечером уехали девицы Стахович. Л. Н. читал «Александра Первого», не выходил до 11 вечера.

Л. Н. волнуется из-за Татьяны Львовны. Раньше волновался из-за Марии Львовны, оттого настроение у него бывает грустное.

3 октября. Утром приехали А. С. Бутурлин, Д. В. Никитин, Г. М. Беркенгейм. Софья Андреевна, Татьяна Львовна, Александра Львовна, Юлия Ивановна — все им были очень рады. Л. Н. спросил их, до каких пор останутся, чтобы знать, как может ими располагать. Я весь день был занят больными и вернулся только к вечеру.

Вечером за чаем Л. Н. задавал вопросы Бутурлину о войне.

Бутурлин, между прочим, сказал, что у японцев есть солидарность и сильно развит дух патриотизма.

Л. Н.: Олсуфьев говорил, что они смотрели на русских снизу вверх — может быть, из приличия. Они корректны.

Бутурлин: Да, они свое дело выполняют корректно, но сухо, сердечного отношения к больным у них нет.

Л. Н.: Я так и думал, потому употребил слово «корректны». Хищения были?

Бутурлин: Были, но в бо́льшей мере расточительность: не вовремя закупали дрова — переплачивали в пять раз; неумело заготовляли солонину — пропала, и т. п.

На вопрос о Рузвельте Бутурлин ответил, что Рузвельт очень старался, раз 20 должны были кончиться переговоры, и всё он их налаживал. Ужасно много телеграфировал то в Петербург, то в Токио. В маньчжурской армии известие о мире было принято радостно, не было уверенности в победе¹. Особенно против войны настроены были санитарные части после Ляояна, Мукдена.

Л. Н.: Я думаю, что тут сделка; у меня сложилось такое впечатление. — И Л. Н. рассказал про заинтересованность американских финансистов в том, чтобы север Сахалина остался за Россией. Русское, петербургское правительство этого не сознает.

Говорили о современном общественном движении.

Л. Н.: Сравните положение крестьянина или среднего мещанина при Иоанне Грозном и Эдуарде VII; кто был свободнее? При Иоанне он мог строиться, как хотел, жить, как хотел, а при Эдуарде VII за мнимое участие в самоуправлении, что в три года раз подаст голос, порабощен законами — законы на законах, которые — ужас! — он признает священными.

415

При Иоанне могли ему отрубить голову, но это был случай, как теперь в больших городах попасть под электрическую железную дорогу. Свобода перед нами, только захотеть ее, а я буду себе воображать, что я свободен, потому что принимаю участие в составлении законов. А придет урядник и велит мне послать лошадей в Ясенки: приезжает такое-то и такое-то лицо.

Григорий Моисеевич (Л. Н-чу): А не думаете ли вы, что свобода, которую даст конституция, — небольшой этап на пути к свободе внутренней?

Л. Н.: Нет, напротив, направляются умственные способности на ненужное, пускается вода не на то колесо... Нам добиваться конституции — того, что есть на Западе (на Западе, где различие между господином и рабочим такое закоренелое), незачем. Это так, как если бы французы вместо égalité, fraternité*, чем до сих пор живем, хотели бы уничтожить поповскую власть, хотели бы произвести Реформацию. А времена Реформации уже были пережиты. Реформация уже сделала свое, она осуществлялась медленно; так и революция сделала уже свое: подоходный налог, равенство, отделение церкви от государства...

Бутурлин: Но может вторгнуться Трепов и отправить нас...

Л. Н.: А Марат отправлял еще в другое место, а Людовик XVIII, а Наполеон III? Милюкову это очень неприятно, но интересов народа он не касается. Интересы народа нам так чужды, мы их не знаем и не хотим (и не можем) знать... (Освобождение земли нигде не осуществлено.)

Бутурлин: Вы на эти вопросы смотрите философски.

Л. Н.: В моем возрасте иная мерка. Пятилетний ребенок помнит то, что было два года назад, и думает на два года вперед. Вам 60 лет, вы видите на 55 лет назад и вперед. Мне 80 лет, я дальше вижу. Об этом пишу в «Конце века», очень радовала меня эта работа.

Бутурлин спросил Л. Н. о великом князе Николае Михайловиче.

Л. Н.: Вы меня затронули за больное место. Я думал ему написать: «Вы богач, великий князь, а я отношусь к богатству, к царю…...** Лучше нам не быть в общении». Хотел это написать, как <вдруг> получил от него с Кавказа длинное письмо, что «Великий грех» ему по душе. Но я все-таки написал ему так, как думал².

Бутурлин: Ну, а что он ответил?

Л. Н.: Ответа до сих пор еще не могло быть³.

Никогда еще при мне Л. Н. не высказывался так резко анархически, как сегодня. Когда Л. Н. ушел, все призадумались, и разговор долго не завязывался. Бутурлин поражался ясности его ума, глубине захвата вопросов.

Л. Н. ложится около часу, встает около восьми с четвертью. Л. Н. теперь дочитал третий том Шильдера. «Записки» Завалишина он считает самыми важными из записок о декабристах. В новом номере «The Public» сообщается, что комитет хочет издать «Великий грех» по-английски в миллионе экземпляров. Там же карикатура: Л. Н. показывает американцам их величайшего человека — Генри Джорджа⁴.

4 октября.*** Сегодня говорили, между прочим, о социалистических агитационных брошюрах для крестьян. Л. Н. сказал:

— Там очень мало крестьянского. Я ни одного не могу себе представить крестьянина, который прочел бы социальную брошюру. Я тут знаю всех.

Потом говорили о положении крестьян при крепостном праве. Л. Н. рассказал про какого-то помещика (Киселева или Шереметева):

416

— Завел родильный дом и написал и правила, как ходить за младенцами, и это вводил палками, штрафами. Я уверен, что крестьяне у него «благоденствовали». Лентяев — в солдаты, в Сибирь. Это было аракчеевское.

Потом Л. Н. рассказал, что сохранился составленный Аракчеевым в 14 пунктах проект освобождения крестьян с землей. В Лифляндии, Эстляндии, Курляндии их освободили без земли; во Франции тоже.

На вопрос о здоровье Л. Н. ответил:

— Жару у меня нет, а скорее сердце. Angoisse* была вчера и сегодня.

Об общем своем состоянии Л. Н. сказал:

— Утром мне лет 60, а вечером — 90, не сгибаются члены, а лечить нечего, — видя перед собой четырех докторов, прибавил он.

— Лев Николаевич, читали вы Байрона? — спросил Бутурлин.

— За последние десять лет не читал. Какая это глупость, какая болтовня!.. Может быть, прелесть формы.

На замечание Бутурлина, что у крестьян происходит перемена взглядов, Л. Н. сказал:

— Сапожник был сегодня из Телятинок, ужасно оборванный, висят лохмотья. Я спросил его: «Смерти ты боишься?» — «Как же от Него отступиться, бояться?» — «От кого?» — «От кого мы взялись». — Эта покорность высшему закону человечества, которым мы живем, в котором есть смерть, есть любовь к ближнему, это внутреннее сознание подчинения, это просвещение — дороже всего, — заключил Л. Н.

Позднее Л. Н. сказал:

— Я газет не читал, а читал Герцена, Диккенса, Канта — себя образовывал. Кант — такая удивительная глубина! Его «Religion innerhalb der Grenzen der blossen Vernunft» — это его сочинение, по которому в религии все, кроме нравственной жизни, есть Aberglaube**. У Канта и у Конта есть одна сторона, признанная современной наукой, другая сторона не признана, — сказал Л. Н., имея в виду нравственное учение этих философов.

Вообще же про Конта Л. Н. сказал Бутурлину:

— Не подобает вам Конт — ограниченный материалист, позитивист, который тупоумие возводил в достоинство.

— Но ведь и из Канта вы мало себе полезного извлекаете, менее, чем из Диккенса, из Герцена, — сказал Бутурлин.

— Да, — подтвердил Л. Н., — с Кантом нельзя вполне согласиться.

Гостят второй вечер Бутурлин, Никитин, Беркенгейм. Вчера утром, когда меня не было, разговаривали с Л. Н. о славянофильстве; сегодня об общественном движении, защищая его; оно в их глазах имеет целью добиться влияния общества на правительство.

Л. Н.: Если бы тут было доброе дело, религиозный закон, если ваше движение не нарушает этот закон, так милости просим...

Бутурлин передавал рассказы Шилова о деятельности Красного Креста на войне — что нужно было бы не увозить больных, а там, на поле сражения, работать. Начальником перевозки был князь Хилков, сын министра путей сообщения, и он старался действовать через чиновников в министерстве, через отца, и ничего не выходило. И делал так, что давал стрелочнику 25 р. Больших злоупотреблений не было. Линевич говорил Шипову: «На войне нужно учреждение, где солдат чувствует себя человеком». — Бутурлин рассказывал об одной выдающейся деятельнице Красного Креста.

417

Л. Н.: Есть тип, склад женщин — общественных — они дурочки, и они исчезают.

Говорили про множество людей.

Меня поражает память Л. Н.: сколько он помнит и знает лиц, семей, связей семейных. Рассказывал про яснополянских Болхиных. Их деды шалили. Были очень сильные. Воровали, тащили возы в лес.

Л. Н. просил Бутурлина достать ему книжку — мемуары Эдлинг (Стурдзы)¹.

Говорили про Самарина, что он был одарен сильным философским умом и способностью к практической деятельности (Бутурлин: «Шипов таков, только он самодержец»). Он к иезуитам и немцам (механическое обрусение Прибалтийского края) несправедлив².

Л. Н.: Он был сухой, у него была мозговая страстность, которая влекла его к резким несправедливостям.

Л. Н. удивлялся Бутурлину, что он курит, да еще сколько: до 100 папирос в день. (Когда Бутурлин уехал, Л. Н. говорил мне о его большом уме и обширных и серьезных знаниях, сравнивал его с Юрием Самариным.)

Говорили о здоровье Л. Н. Софья Андреевна ему:

— Я — ноября, ты — февраля боишься.

(Л. Н. за последний месяц заметно постарел. Избегает шума, общества, голос у него стал слабее и становится тише, он больше шепелявит, меньше ест, прогулки его и верховые поездки становятся короче, и он не соблюдает так строго, как прежде, распределения времени работы. Утром позже садится за работу и пишет или долго, даже до 3.30, или очень мало, до 1.30. Иногда не завтракает.)

Л. Н.: В журнале «Crank» нехорошая статья, перепечатана из «Daily News» (1 sept.); он (автор) выставляет все мои резкие слова о царях и подчеркивает их³.

Л. Н. спросил Татьяну Львовну, дочитавшую «Review of Reviews», что́ пишет В. Стэд о России?

Татьяна Львовна: Пишет о царе, что он не такой «commonplace»*, как кайзер, и что Лев Николаевич потому такого худого мнения о нем, что не знает его, а он, Стэд, три раза с ним разговаривал⁴.

Л. Н. выслушал и ничего не сказал на это.

Бутурлин заговорил о «Записках» Пирогова. С возрастом религиозные вопросы занимали его все больше. Жалеет, что делал вивисекции, что причинял страдания животным, что был несправедлив к ним⁵.

Л. Н.: Якоби, который ненавидел вивисекции, говорил мне о каком-то французском физиологе, который утверждал, что вивисекция ничего нового не дала науке, а только вводила в заблуждение. Это понятно.

Далее Л. Н. сказал:

— Я дочел «Александра». Он все портится.

Бутурлин: Он был хуже Николая (I).

Л. Н.: Со всеми разорвал связи, с одним Аракчеевым дружил до конца. Аракчеев же был льстец. После чугуевского бунта Александр приговорил к засечению 40 солдат, и каждого эти же самые солдаты били. И в письме к Аракчееву жалел, что ему будет тяжело исполнять это; ханжа. Он (Александр) стал на колени и целовал руки у Фотия, у квакеров целовал руки; в Рим не пустила его мать.

Л. Н.: Читаете Hearn?

Бутурлин: Да.

Л. Н.: Иезуиты в Японии и в Китае восторжествовали бы, если бы не восстали по приказанию папы против почитания предков.

418

Бутурлин: А ведь почитание предков — это что-то абстрактное⁶.

Л. Н.: Почитание предков у китайцев настоящее, а не абстрактное.

Бутурлин: Да вы к нему склонны, вы сами мне сказали, что у вас есть le culte des ancêtres*.

Л. Н. спросил Бутурлина, что пишет его сын, орнитолог в Колымском крае?

Бутурлин: Жене пишет. Переносит много лишений, но собирание птиц удается ему. Там голод, и власти бездействуют. Он послал нарочного за 3000 верст в Якутск с телеграммой в 345 слов министру. В телеграмме описывает положение. Послал и письмо жене. Оно шло с 15 апреля до июля. После его телеграммы им разрешили выдавать из магазинов муку и, главное, рыбацкие снасти. Около Верхнеколымска казаки объякутились. Около Нижнеколымска юкагиры обрусели. Но русские дегенерировали от скрещивания и от стужи и лишений. Лопочут, как дети, и очень нервозны. Сын там нашел политическую ссыльную, фельдшерицу, она была прежде в Шлиссельбурге. Она со своим ребенком живет в одной избе с пятью сифилитиками, кормит их своим хлебом и на перевязку их ран разорвала свое белье и белье ребенка. Теперь, на их несчастье, ей дали свободу. Тем людям без нее будет плохо. В том доме, где она жила, окна с одной рамой, вместо стекол — газетная бумага, а там мороз — 30 градусов.

Л. Н. звал нас, докторов, пройтись, но потом пошел один. Бутурлин не хотел пойти за ним, потому что Л. Н. любит гулять один. Мы с Бутурлиным пошли вдвоем.

Выходя из Елочек, встретили Л. Н. Величавая фигура, красное лицо, взгляд сосредоточенный (о чем-то думал), на дорогу обращенный, так что он заметил нас, только когда мимо него проходили.

Бутурлин сказал, что Л. Н. становится с годами все красивее. И, вспомнив вчерашние и сегодняшние беседы с ним, добавил: «Льва Николаевича сколько лет знаю, все новое и новое». Затем передал мне свой разговор с Л. Н. Он сказал ему: «Как это вы так старательно исправляете свою работу?» Л. Н. ответил: «Я всегда так».

Бутурлин шутя спросил: «А почему же вы так скверно пишете?» (т. е. не можете сразу написать так, чтобы после не переделывать). «А он мне говорит: «Вот подите же!»».

5—6 октября.** Бутурлин, Никитин, Беркенгейм продолжали говорить с Л. Н. о войне, революции, а именно: какую пользу можно ожидать для России от нынешнего освободительного движения. Причины неуспеха в войне, говорили, в том, что не действовали вместе части войск (их начальники), была плохая организация. Говорили, что надо изменить государственный строй к лучшему.

Л. Н.: Да ведь если бы это было возможно так делать доброе дело. Но ведь это только борьба; что из нее выйдет, не видно... Улучшат правительство, тюрьмы, казни (электричеством убивать ли, или головы рубить), призывные комиссии...

Беркенгейм: Но пока симптоматическое лечение.

Л. Н.: Там, где будет насилие, там будут злоупотребления властью... Ведь мы к этому привыкли. Мы сидим здесь, и Витте нас пошлет в Мамадыш, и пойдем, или назначит нас в комиссию брать в солдаты... Нужно только не хотеть подчиняться.

Л. Н. говорил дальше, что в этой борьбе за реформы власти отомрет истинная свобода, сознание достоинства человеческого, которое есть у русских.

Говорили о борьбе.

419

Л. Н. сказал, что в ней мотив личный, а нет самоотверженности.

Бутурлин: Как нет самоотверженности? Виселицы, тюрьмы полны.

Л. Н.: Как шел флот на верную погибель... Это гипноз толпы. Я все вспоминаю тюльпаны (увлечение ими) в XVI веке; платили 15 000 гульденов за тюльпан. Крестовые походы детские... Это эпидемия. Этим балластом руководится толпа — не ясностью доводов, а в чью сторону настроение большинства.

Говорили о возможной забастовке врачей, о которой думают в некоторых земствах.

Л. Н.: При религиозном отношении к жизни невозможно человеку, врачу забастовать.

Потом обратился к Бутурлину:

— Напрасно вы, Александр Сергеевич, против общины. Земледельческая община по существу, по свойству своему, бойкотирует правительство, ей оно ненужно. Симбирская деревня, если правительство и исправники провалятся, будет жить своей жизнью.

*Сегодня опять говорили о хищениях на войне, о Японии, о Рузвельте.

— Рузвельт много хлопотал, — сказал Бутурлин.

— О Рузвельте нынче письмо получил, — сказал Л. Н. — Такие подвиги, восхваления...

О хунхузах А. С. Бутурлин сказал, что они в 99 случаях из ста — сочинение русских.

— Кого же они убивают? — спросил Л. Н.

— Мирных жителей. Это пограничная стража сочинила.

— Нельзя себе представить, что это ошаление власть производит, — сказал Л. Н.

Л. Н. рассказывал о бывшем у него в прошлом месяце Лепсиусе и, между прочим, сказал:

— Лепсиус хорошо знает восточные секты: бабизм. Сыновья Бега Уллы разделились на два толка (но больше личное, чем принципы их разделяют): на бабистов и бегаистов; бегаисты мало имеют будущего. Это рационализм магометанский.

Заговорили о музыке.

Л. Н.: Старая музыка была осмысленна. Музыка у Гайдна была в зените, уже у Бетховена — тут меня осуждают — была испорчена и у Моцарта**. Гольденвейзер с женой хотел приехать. Сам Гольденвейзер — прекраснейший музыкант...

И далее:

— Гайдн — прелесть в четыре руки; плясать хочется, и вас бы разогрел...

Еще говорили о Горьком.

— Успех Горького мне непонятен, — сказал Бутурлин.

— Для меня загадка, — сказал Л. Н. — Лепсиус мне помог его себе объяснить. Он говорил о Горьком, что он затрагивает важные вопросы и отвечает на них так, как думает толпа.

— Какого мнения вы о Гаазе? — спросил Бутурлин Л. Н-ча.

— Кони выдумал, — ответил Л. Н. — Преувеличение, это был ограниченный человек¹.

По какому-то поводу разговор зашел о заграничном путешествии Л. Н-ча. Л. Н. рассказал:

420

— Герцен меня рекомендовал Лелевелю, Прудону, Дондукову... Сколько поляков ни знал, все были очень хороши. Лелевель очень такой опустившийся, развалина был. Он был профессор истории в Варшавском университете. После восстания в 30-м году вроде парламентера был послан к Николаю. Николай его не принял...

— Дондуков пригласил меня в Италию, — рассказал далее Л. Н. — Сангвиник, любил поесть, вино... В Риме мы застали Михаила Боткина, Иванова... Очень плохой художник Михаил Боткин... Мы с ним путешествовали пешком через Бернар. Он был самый сильный человек в мире, — улыбаясь сказал Л. Н. — Умер от белой горячки².

Л. Н. рассказал Бутурлину свою идею, как намерен описать Александра I. «Конец века» не переписывался начисто восемь — десять дней, потому что ремингтон был испорчен. Сегодня, наконец, переписали.

За это время Л. Н. прочитал четыре тома Шильдера «Александра» и начал читать его «Николая»³ и записки Порошина о Павле⁴. Читая эти книги, выбирает из них материал для своей намеченной работы. Где находит место интересное, отмечает его на полях чертой и туда вкладывает длинную бумажку (вроде рецепта), а на ней делает пометки — о чем, и в тексте делает пометы. Л. Н. написал вчера пять писем, Татьяна Львовна от его имени — столько же⁵.

7 октября. Уехали Бутурлин, Никитин и Беркенгейм. Они все так любят Л. Н.! Приезжали, чтобы услышать от Л. Н. хоть малейшее одобрение стремлений российского общества, выражающихся в освободительном движении. Но Л. Н. не одобрил борьбы за политические свободы, а повторял, что религиозному человеку нужно добиваться свободы в себе.

Бутурлин сказал Л. Н., что он проповедует то, что Христос 1900 лет тому назад: «Может быть, вам видно дальше, чем нам, вы проповедуете, что будет в будущем, может, быть, через 900 лет, а до тех пор как нам руководствоваться, каким правительством?»

Л. Н. старается уяснить то, что мыслит и хочет русский народ, а для народа полагает себя как интеллигента паразитом.

Бутурлин заметил, что Л. Н. огорчается тем, что так долго живет.

Был Буткевич (пчеловод с сыном?).

Разговор о жизни в Казани против острога¹.

Л. Н. заключил:

— Немецкий солдат стреляет, русский ругательствами старается заставить не переступать требования закона.

8 октября. Суббота. Гостит П. Н. Ге.

У Л. Н. печень, желудок болят, желчь задерживается. В обед мало ел. Принял прованское масло с лимонным соком. Вечером к чаю вышел в халате. Много зевал. Уже вчера было видно по страдающему лицу и усталости в разговоре, что нездоров.

После обеда Л. Н. рассказывал Татьяне Львовне о женитьбе Павла I. Привели ему трех сестер, великих княжен дармштадтских, он выбрал вторую. Она не могла родить, в родах и умерла. У нее было искривление позвоночника. Потом обвиняли посланника, который советовал взять ее, в том, что он хорошо не рассмотрел¹.

Вчера Л. Н. рассказывал о записках Порошина о Павле:

— Если бы не было Геродота, не было бы греческой истории. Книга Порошина прелестная. Он был художником; записывал такие черты, которых другие не замечают. Павел младенцем ужасно потел, а в комнате бывал покрыт двумя меховыми одеялами. В раннем детстве около него была няня и ее родственники. Когда Панин стал им заниматься и отстранил их, Павел плакал. Когда его начали учить грамоте, посадили и их за стол, как будто бы и они учились.

421

Сегодня в 10 часов дня забастовали железнодорожные служащие Московско-Курской линии. (Поездов из Москвы нет.) Татьяна Львовна и Юлия Ивановна жалеют, что не задержали умирайл до сегодня. «Умирайлами» называют китайцы врачей.

В 11 часов вечера за чаем Л. Н. читал в новом номере «The Open Court», заметив, что в этом журнале всегда есть интересное: первое — статью редактора о религии; второе — об Индии, об индийских женщинах; есть картинки: «Браминки».

— Какая малоизвестная нам страна! — сказал Л. Н. — 250 миллионов жителей. Люди глубоко религиозные, стройные, красивые.

Третье — о воспитании в Японии.

— Ваши японцы, Юлия Ивановна, плохи, — сказал Л. Н. — Новый катехизис — правила для школ. Автор против обоготворения микадо, преподает несвязанные правила о гигиене тела, о пользе знания, ремесел. Это их (японцев) последнее слово².

Потом говорили о газетных известиях из Баку и о рассуждениях газет насчет того, что правительству выгодна резня между армянами и татарами и что полицейские во время этой резни бездействуют, — так им приказано. Л. Н. заметил:

— Полицейские опасаются, видя людей, которым кишки выпустили.

М. С. Сухотин рассказал, что редактор «Русского архива» П. И. Бартенев, который держал корректуру первого издания «Войны и мира», говорил ему, что Л. Н. в корректурах этого романа выпустил столько, что из пропусков составился бы целый том.

Получено письмо от некоего Козлова³. Л. Н. с Юлией Ивановной говорил о нем.

Софья Андреевна говорила, что желала бы в будущем году поехать в Париж учиться живописи. Татьяна Львовна и Юлия Ивановна ей говорили, что она и так не слушает советов и что дело в практике. В пейзаже главное — схватить общий тон, а Софья Андреевна каждую вещь срисовывает отдельно, без соображения с общим тоном.

9 октября. Воскресенье. У Л. Н. грипп. Не выходил; завтрак: прованское масло с лимонным соком и белым хлебом.

Сегодня никакой почты не получено.

Л. Н. (мне): Как хорошо без газет! Отдохнешь.

За чаем пополудни Л. Н. сказал:

— Я все время читал (про) Павла Петровича; какой хороший человек! Он с 18 до 42 лет жил, зная, что он должен царствовать, что его мать безнравственная, убила его отца и узурпаторски правит. Когда поехал в Австрию, то посланник просил во время его пребывания там не играть «Гамлета»¹, и в России при Екатерине II его не играли, а при Елизавете Петровне — играли. Был нравственный человек. Со второй женой (Марией Федоровной) нарожали десять человек детей: шестерых девочек, четырех сыновей, и всех огромного роста.

Под вечер Л. Н. прошелся по аллеям.

Вечером читали вслух «Поединок» — повесть Куприна². Первые 51 страницу, не отрываясь, одним духом прочла Софья Андреевна. Л. Н. внимательно слушал, каждое нерасслышанное слово переспрашивал.

— Мне интересно описание военной жизни, — произнес Л. Н. — Он хорошо знает быт военный.

Когда читали выговор полковника пьянице-капитану, сперва начальнически строгий, потом человеческий, мягкий, Л. Н. похвалил: «Хорошо».

Вошла Александра Львовна пить чай.

Л. Н. спросил ее:

— Ты читала? До конца?

Александра Львовна: Да.

422

Татьяна Львовна спросила Л. Н.:

— Ты знаешь Куприна?

Л. Н.: Познакомили меня с ним на пароходе при отъезде из Ялты; мускулистый, приятный³.

— А Скиталец какой неприятный, и наружностью (длинная шея, покатые плечи!), и самомнением, — сказала Юлия Ивановна.

Л. Н. читал для себя в той же книге (где «Поединок») стихотворения Скитальца и с негодованием повторял: «Ужасное что-то!»⁴

— Хорошо, весело, только, где пускается в философию, неинтересно, — прибавил Л. Н. о «Поединке».

Я заметил:

— Неверно поклонение статуе Аллаха. У магометан нет статуй⁵.

Л. Н.: Черемисы — идолопоклонники, а у них один язык с татарами. Аллах...

От лестницы доносился странный шум, как если бы что-нибудь катилось с нее. Это птичка билась об окно. Илья Васильевич открыл окно и поймал ее. Перепелка. Юлия Ивановна выпустила ее из окна зала, но она не улетела и продолжала биться об окно. Холод, голод или свет заставляли ее проситься внутрь?

Л. Н. поинтересовался устройством барометра-анероида.

Когда читали любовное письмо капитанши к офицеру, Л. Н. произнес с отвращением:

— Даже изжога от него делается.

Л. Н. слушал чтение Софьи Андреевны, лежа на кушетке. Во время обеда ел только суп да смоленскую кашу. Вечером ни до чего не дотронулся. Должно быть, боли у него сильные (не показывает этого), сосредоточенный, страдающий вид у него. В полночь прогуливался по комнате.

Сегодня Софья Андреевна, Александра Львовна, Прасковья Николаевна ездили с возом за грибами-рыжиками в Черту. За час собрали несколько пудов.

10 октября. Понедельник. Л. Н. вчера пораньше пошел спать, около четверти двенадцатого, а сегодня поздно встал. Вышел в час. Со станции Засека пришли застрявшие там пассажиры двух поездов, чтобы увидеть его. Л. Н. поговорил с ними около часа с четвертью. Потом был старичок из Кишинева, желавший «видеть графа Толстого в «боголице»». Он анархист-христианин. И Л. Н-чу и всем говорит ты. Потом (из Тулы) приехал доктор Каиров, симпатичный человек, раз уже бывший у Л. Н.

Вечером: Каиров, И. К. Дитерихс, М. В. Булыгин. У Л. Н. до 11 вечера боли в печени. Несмотря на это, он все время, с 6 до 12 часов, оживленно разговаривал. Расспрашивал Каирова про Уссурийский край, Маньчжурию и читал вслух Герцена.

Л. Н. говорил, что с разных сторон слышал — хвалят «Поединок» Куприна.

— И как все военные «Поединком» довольны, — сказал кто-то.

— Да, превосходный, — заметил И. К. Дитерихс, — но одни негативные типы выведены.

Л. Н.: Полковой командир — прекрасный позитивный тип. Какая смелость! Как это цензура пропустила и не протестуют военные? Пишет, как Ромашов (молодой офицер) мечтает — метит высоко: во-первых, стрелять в бунтующий народ (чтобы получить благодарность начальства и награды); во-вторых, идти шпионом-шарманщиком в Германию; в-третьих, отличиться на войне. Куприн выше Горького и Андреева.

Л. Н. с возмущением вспомнил читанный шесть дней тому назад рассказ Горького о каторжнике, в котором Горький хочет доказать, что, если тебе делают добро, можешь и ты делать добро, если зло — так зло¹.

423

Каиров рассказывал про Уссурийский край, что он плодородный. У крестьян бывает до 600 ульев, пчелы семь раз в год роятся, и один улей дает три — семь пудов меду. Гречиху сеют в конце июля, и в конце августа она созревает. Трава выше человека. Кабаны, медведи, тигры; огромные липовые листы в четыре ладони. Очень интересно рассказывал о японцах, как они вытесняют русских из Маньчжурии. Японки — отличные работницы. С детьми за спиной (а они в полгода, в год — необыкновенно большие) грузят уголь, бросают вверх корзины в 30 фунтов, носят на коромысле две посудины, такого же размера, как они сами. Японцы — тоже ловкие работники. Каторжных на Сахалине японцы, по слухам, казнили отсечением головы, поселенцев распустили. Японцу платье обходится рубль в год, кимоно — 70 коп., соломенная шляпа, пояс, сандалии — 30. Топлива им не нужно, также и построек для скота и урожая.

На слова Каирова, что Маньчжурия и Уссурийский край отойдут к Японии, Л. Н. сказал:

— Ну, будет Государственная дума. Как она решит: остаться в Маньчжурии или нет? Не могут решить. Николай Александрович — тем менее. Единственный способ, если люди не будут покоряться властям (идти в солдаты), скажут: «Я хочу заботиться о семье, спокойно хозяйничать». Так некрасовцы (казаки-раскольники) жили в Турции.

Л. Н. упрекал русское правительство в том, что слышал от Беркенгейма:

— В Китае опий запрещен; в Маньчжурии разрешен; и дома́, где курят опий, обложены сбором по числу трубок.

Л. Н. вспомнил, какое он письмо получил: «Бедствия в России происходят оттого, что вы отвергаете Евангелие. Ваш внимательный читатель»².

Каиров рассказывал, что начавшаяся третьего дня стачка железнодорожных служащих произошла так: начальство отчисляло известный процент жалованья в фонд вспомоществования, а его нет. Депутацию, просившую разъяснения, посадили под арест.

Л. Н. возразил:

— Это не верится (чтобы посадили под арест).

Каиров: Может быть, это только слухи.

Л. Н., недоумевая, спрашивал, чего они хотят добиться стачкой? Более высокой заработной платы, меньшего рабочего дня? Но ведь потом опять могут требовать вместо шестичасового — пятичасового дня. Тут только одно средство: сделать так, чтобы люди не были вынуждены идти в рабство на фабрики. Забастовка — насилие. Никитин рассказывал, как в Союзе союзов обсуждалось предложение врача с немецкой фамилией, чтобы врачи забастовали: или вполне, или только не принимали и не лечили в государственных учреждениях. Это то же, что человека взять за ногу и бить им других. Никитин не согласился на это, как на меру безнравственную, а предложил не исполнять правительственных требований, поступать так, как если бы правительства не было. За него было четыре голоса, против — 19.

Потом Л. Н. говорил о Герцене:

— Герцен в «С того берега» передает разговоры степенного человека с пылким революционером³ — говорит такое, что в наше время следовало бы читать. Но Герцена не знают. Литературная среда знает только то, что пишется в газетах, но мудрецов — Канта, Спинозу — не знают. У Герцена уже можно прочитать: внешнее движение — пустое, только внутренней работой освобождается человек. Вера в прогресс, что когда-то будет хорошо и до тех пор можем, как попало, неразумно устраивать себе и другим жизнь, — суеверие. Прогресс ведь бесконечен, и путь к нему такой (же). У Герцена иные слова: вместо «бог» у него — природа, вместо «религия»

424

— наука, вместо «церковь» — христианство, но мысли его — те же, что у религиозных мыслителей. Будущего ждать не надо, а теперешней жизнью <следует> вполне пользоваться. Каждый момент тут — настоящее.

11 октября. Вторник. Л. Н-чу легче. В Ясной Поляне (деревне) 51 случай брюшного тифа. Заболел Архипка Макаров, помощник садовника. Много работы с больными. Третий день никакой почты из-за забастовки железнодорожников. Старинные способы передвижения. Извозчики тройкой берут 100 р. из Тулы в Москву. Пополудни приехал из Черни Сергей Львович на лошадях с членом земской управы.

Вечером продолжали читать «Поединок». Читал Иосиф Константинович приятным, звучным басом: бал и учение солдат. Л. Н. о бале сказал: «Прежнее было лучше»; об учении сказал: «Это хорошо описано»¹. Вспомнил Куприна: бывший офицер, теперь издает «Мир божий»; прежде, говорят, сильно кутил, силач.

Когда Иосиф Константинович дочел вторую (из сегодняшних) главу, Татьяна Львовна остановила его: «Двенадцатый час». Но Л. Н. предложил прочесть еще и сам прочел полторы страницы.

Потом говорили о священниках. Л. Н. сказал, что нужно бы такое же разоблачение поповского быта, как Куприн сделал военного: как совершают обряды... Вспоминал письма, которые он получал от священников: постом молодой поп — у него на руках родители и еще родня — писал, как ему стыдно, он, как заяц, прячется перед истинно верующими крестьянами, когда совершает то, во что не верит (обряды). Написал три письма, потом замолчал². А приезжают (в Ясную Поляну) такие попы, у которых место религии ничем не заполнено. Один хотел поступить в техническое училище.

Софья Андреевна: Ведь Потапенко описывает поповскую жизнь.

Л. Н.: Но как?

Разговор коснулся духоборов. Сергей Львович спросил Иосифа Константиновича, есть ли у него записки о сношениях с ними и не думает ли обработать их. Л. Н. поощрял его к этому.

Софья Андреевна: Я все письма о духоборах отделила, они в Историческом музее.

Сергей Львович сказал, что он желал бы заняться ими и что у него и свои записки есть. (Сергей Львович, Иосиф Константинович и Сулержицкий ездили с тремя духоборческими партиями в Канаду.³)

Член Управы с Л. Н. и Софьей Андреевной о неурожае. Тульская губерния получит семь миллионов рублей пособия. Вспоминали 35 вагонов гнилой ржи, доставленной Тульской земской управе комиссионером для посева ржи. В мешках наверху рожь получше, внизу гнилая.

Л. Н.: Читаю Шильдера о Павле. Павел был бешеный, и в таком состоянии он готов был на все. Но во все свое царствование проводил самые либеральные меры. Был против разделения Польши, освободил пленных поляков и лично посетил Костюшко. Ненавидел все, что сделала его мать, Екатерина II.

Л. Н. просил Сергея Львовича, чтобы в Москве попросил Бутурлина достать ему какую-то французскую книгу о Павле и другие книги, о которых говорил Бутурлин.

Потом говорили о земле. Иосиф Константинович сказал, что крестьяне понимают Генри Джорджа, а помещики инстинктивно против него настроены. Сергей Львович вспомнил свой разговор с Мануйловым, который стоит за то, чтобы передать помещичьи земли мужикам. «Каким? — возразил ему Сергей Львович. — Они разные, есть между ними и богатые, которые вдов лишают земли». Я ему сказал: «Тогда и вы должны уравнять себя с босяками».

425

Л. Н.: Маша пишет, что пироговские мужики, купившие землю Марии Николаевны и разбогатевшие (по три лошади у них на двор), хотят больше земли, жадны на землю.

Л. Н.: Я боюсь, что ложные взгляды собьют с толку крестьян, надо бы <выступить> против этих взглядов... Они выбирают в Государственную думу шорника (плохого человека). Брошюры революционеров на это бьют: овладеть барской землею... Как Генри Джордж прав: подати и земля связывают людей. Он подати уничтожает, землю освобождает. Какой ужас неправды! Одно: подати берет кто-то, другое: земля! Если общество (мир, мужики) — при круговой поруке — отбирают у вдовы землю, то это потому, что она не осиливает тех податей, которые с нее взимают. Если она останется без земли при едином налоге, то хоть податей (на керосин, железо, сахар...) не будет платить, легче ей будет жить.

12 октября. Среда. Вечером Л. Н. и Сергей Львович продолжали читать вслух «Поединок». Я проспал первую главу. Сергей Львович пришел за мной, и Л. Н. мне вкратце пересказал ее содержание (об офицере, у которого был целый зверинец), прибавив: «Хорошо написано». Потом Л. Н. сам читал вслух об обучении солдат. Это — обучение — читал Л. Н. удивительно хорошо. Когда устал, взялся читать Сергей Львович. Читал любовную главу, останавливался, перескакивал, видно было, что ему стыдно. Предлагал Юлии Ивановне дочитать ее. Хотел пропустить семь страниц. Но Софья Андреевна и Татьяна Львовна запротестовали, и Сергей Львович читал дальше.

Л. Н. (ему, смеясь): Я подкузьмил тебя.

Но эта сцена была ужасно растянута.

Л. Н. сделал к ней замечание:

— Горький, Андреев виноваты в ненатуральных описаниях (т. е. увлекли и Куприна).

«Зеленые точечки» — разве это дает представление о звездах, особенно первых?¹

Потом опять читал Л. Н. про смотр полка². Читал с пылом, с интересом, как если бы сам был молодым солдатом. Когда читал о том, как перед самым смотром солдаты должны были зубрить, как им начальники давали оплеухи, почти прослезился от произведенного на него впечатления.

Об этом разговорились. Татьяна Львовна сказала, что это, наверно, так и есть, как он описывает.

Л. Н.: Наверно, наверно.

Закончив главу, Л. Н. заключил:

— Куприн в слабого Ромашова вложил свои чувства.

Сергей Львович: Корпусной командир — Драгомиров.

Л. Н. подтвердил.

Сергей Львович: Куприн почерпнул из Ростовцева?³

Л. Н.: Новый писатель пользуется старыми приемами. «Поединок» дает живое представление о военной жизни.

Л. Н. спросил меня, понимаю ли все, когда вслух читают.

Потом говорили о стачке железнодорожников, которая теперь широко распространилась; о слухах, которые Сергей Львович привез из Тулы, что в Тифлисе бросают бомбы в казацкие казармы, и т. д.

Л. Н. в течение нескольких лет пишет в дневнике, в конце записи, завтрашнее число и «Е. б. ж.», т. е.: «Если буду жив». Но притом Л. Н. не пропускает дня, чтобы не делать гимнастику в своей комнате — с гирями.

13 октября. Четверг. За обедом Л. Н. рассказывал Татьяне Львовне о Похитонове, что он умеет видеть и рассказывать; что он приятный, добросовестный человек; наружностью, походкой на медведя похож.

426

— Живописцы бывают приятные люди: Репин, Прянишников, — сказал Л. Н. — Жаль, что ты его (Похитонова) не застала. Мне о нем рассказывал Тургенев.

Смотрели его картины и хвалили (между прочим, «Столбы»; видно, что солнечный, ясный день).

Вечером Л. Н., Татьяна Львовна, Сергей Львович дочитали до конца «Поединок».

Л. Н. сделал замечания: после разговора Ромашова с Назанским — сказал: «Жалкое это рассуждение Назанского, это Ницше» (Л. Н. выговаривал: «Ничче»). После сцены письма и драки в офицерском собрании: «Очень сильно написано».

Когда Л. Н. начал читать предпоследнюю главу, как Шурочка пришла к Ромашову, Л. Н. усмехнулся:

— Теперь я попался, — и не читал ее вслух (присутствовали девицы), только прочел рапорт о дуэли, которым повесть кончается.

— Ужасно мрачно — драка, битье солдат. Думаю, столько битья солдат не бывает, — сказал я.

— По-моему, бывает, — возразил Сергей Львович, — я слышал...

Л. Н.: Драка, это бы ничего... Не цельно, напихано много лишнего. Впечатления нет. Не рад, что читал. Ужасно тяжело.

На одной странице, где Куприн описывал природу, Л. Н. останавливался на неисправностях речи*, вроде «тишина звучала»¹.

Татьяна Львовна заговорила о последней сцене с Хлебниковым, Л. Н. подтвердил, что она фальшива.

— Сегодня я читал «Копперфилда», — сказал Л. Н. Сергею Львовичу. — Дядя Сережа говорил: «Когда начнешь читать Диккенса, как из грязного кабака попадешь в хорошее общество».

Я заговорил о Хлебникове, выведенном в «Поединке»: непонятливый, тщедушный, с грыжей, и все-таки взят в солдаты; об ужасной смертности в русской армии. В русской армии смертность приблизительно в восемь раз больше, чем в германской. В Германии народ становится здоровее, процент годных для военной службы увеличивается, в других государствах (Австрии, России) падает. Л. Н. сказал, что за это германцы заслуживают похвалы.

14 октября. Пятница. За обедом разговор о забастовке железнодорожников. Татьяна Львовна говорила, что одно из их требований — не принимать женщин на службу, что они сбивают плату и заработок их идет на наряды.

В связи с этим разговор о «женских правах». «Чем мне жить, когда меня не кормит ни отец, ни брат?» — сказала Надежда Александровна, ремингтонистка. Говорили, что яснополянские девки из своего заработка не отдают домой, готовят себе приданое.

Л. Н.: Лучшего отношения к женщинам, чем было в Средние века, не придумают. Рыцари презирали женщин, а потому были к ним чересчур почтительны. От брата, Николая Николаевича, слышал и от......**, что жены у магометан имеют большее влияние в семье, чем у нас. Стремление магометан — моногамия и строго соблюдают ее.

427

ТОЛСТОЙ ВЕРХОМ

Ясная Поляна, 1905

Рисунок (уголь) Ю. И. Игумновой

Софья Андреевна обмела и разложила на столе в гостиной портреты, которые висели в старой библиотеке*. (Н. Н. Страхов, группа шести с Тургеневым, Григоровичем, Островским; Фет, Некрасов, Лелевель, Сергей Николаевич, Волконский с женой, Татьяна Львовна девочкой¹ и др.). Л. Н., смотря на эти портреты, произнес: «Это мои настоящие приятели».

Просил повесить в своем кабинете, откуда, сказал, можно удалить портреты Брайана, Шпира, Джонса (голову американского города Толидо) и др. Софья Андреевна хотела снять и портрет Сютаева. Л. Н. не позволил².

По какому-то поводу Татьяна Львовна сказала, что она будет долго жить, что она из такого рода.

Л. Н. поспешно остановил ее, прикрикнув:

— Не говори! Я знал двоих — Страхова, Захарьина, — которые говорили: «Я, Лёв Николаич, долго буду жить», — сказал Л. Н., подражая Страхову.

Л. Н. рассказывал о Японии по книге Lafcadio Hearn «Japan». Там четыре класса: 1) самураи, 2) земледельцы, 3) ремесленники, 4) купцы.

428

Деревня имеет общее божество, уезд — общее, а вся страна обоготворяет микадо. Этому патриотизму и технике следует приписать победу японцев. Японцы религиозны, но в их религии есть мщение, подчинение себя: у мужчин — харакири, у женщин — jigai³.

Встав, чтобы проститься перед сном (прощаясь, Л. Н. с Софьей Андреевной, детьми, невестками, внучатами, племянницами целуется; зятю и остальным пожимает руки), обратился к дочери:

— Саша, у меня работы много очень.

Л. Н. поправил «Конец века».

16 октября. Воскресенье. Л. Н. ездил подковать лошадь на Косую Гору. Рассказывал: сегодня повезли почту из Тулы в Ясенки на лошадях. Говорят, будто 17 железных дорог бастуют (шестой день). Те, которые ждут в поездах на Козловке (Засеке), могли дойти до Москвы пешком.

Л. Н.: Надо послать на Козловку книг для чтения, по три-четыре последних номера журналов. Это вы сделайте, Душан Петрович.

Мария Александровна прибавила:

— Генри Джорджа, «Великий грех» непременно.

Книги и журналы были посланы. Среди книг — некоторые издания «Посредника».

Л. Н. (к Марии Александровне): Написал Маше длинное письмо¹ и посылаю ей Куприна «Поединок», гадкую книгу; с талантом написана, но издевается над Юлианом, ходившим за прокаженным, над слабыми и говорит, что надо жить в свое удовольствие.

Ради Татьяны Львовны, которая сегодня в мрачном состоянии духа, Л. Н. сыграл в винт с ней, Сергеем и Михаилом Львовичами, вместо того, чтобы играть в шахматы с Михаилом Сергеевичем.

Юлия Ивановна пишет Л. Н. едущим верхом на Тарпане по берегу Воронки². Надежда Александровна переписывает на ремингтоне письма Софьи Андреевны³. Почты нет шестой день. Телеграф действует только для правительства.

Снег глубокий, не растаял. Минус два градуса. Мария Александровна осталась. Под вечер приехал из Тулы, где застрял на вокзале, присяжный поверенный из Петербурга, Беренштам, который защищал убийцу Сергея Александровича и бунтовавших якутских политических ссыльных. Л. Н. гулял с ним по Чепыжу и к самой Воронке. Пригласил обедать, но тот не остался. Вечером Л. Н. просматривал книгу Беренштама «За право!», которая появилась во втором издании, но была арестована цензурой. Читал ее минут 10—15, потом отложил — собственно, отбросил:

— Это очень плохо. Не стоит читать. Он защищает (я не расслышал, что̀, показалось: «убийство»). Напыщенные слова. Все из того мира запутанного⁴.

Сегодня Л. Н. поправлял присланное ему в корректуре Чертковым «Божеское и человеческое». Работал до четырех часов пополудни⁵. Говорил, что хочет еще короче и понятнее народу написать то, что в «Великом грехе».

Вечером за чаем Л. Н. читал вслух из серии «Записки декабристов» «Записки» И. Д. Якушкина⁶.

Потом Л. Н. рассказал про событие, о котором сообщил ему Беренштам: в Двинске в городского голову стреляли сразу четверо молодых людей, скрылись в толпе. Сыщик донес, что один из них был Маньковский, молодой еврей. Голова признал его, и его приговорили к смертной казни. Подали апелляцию. Его совсем освободили, потому что нашли одного из действительных виновников, Дейча, а тот утверждал, что Маньковского между ними вовсе не было. Доказали, что у сыщика была личная ненависть к Маньковскому, и предположили, что обвиняет его из ненависти.

429

Л. Н.: Мы тут сидим в покое, а кругом вражда. В Западном крае убийства, как на войне. Социал-демократический Бунд еврейский стал террористическим. Приговаривают к смерти Трепова, Победоносцева и вызывают того, кто на это согласен. Рискуют жизнью. Такой был Каляев. Это как война. Только война — старая форма, к ней люди привыкли, солдаты принуждены присягать, офицеры тоже обмануты.

Татьяна Львовна: Лазарев теперь торжествует. У него большие сношения и влияние, у него кипит работа. Все эти революционные газеты к нему шлют, и он рассылает их.

Л. Н.: Да, они достигли, чего хотели. (Бунты, стачки удаются им.)

Я разговаривал с М. А. Шмидт. По ее словам, Л. Н. долго работал над «Соединением Евангелий». Часто хотел бросить эту работу: думал, что не осилит. Церковь в течение веков старалась скрыть истинное учение Христа. Раскрыть всю ее ложь — кто же мог это сделать, кроме Л. Н.? Чтобы довести до конца эту работу, нужна, кроме ума, великая любовь к людям. О себе Мария Александровна сказала, что она старается не отвлекать своего внимания от того, что Л. Н. писал в «Ассархадоне», что жизнь — одна; что кто губит жизнь человека или животного — губит себя⁷.

Л. Н. сказал мальчику Хохловой, когда тот ласкал собаку:

— Ты — славный мальчик, помни одно: что жизнь — одна.

По шоссе оживленное движение: едут в колясках и телегах.

17 октября. Понедельник. Л. Н. встал (позднее обыкновенного, в 8.30). Занимался гимнастикой. Когда, вынося ведро, возвращался, у первой кухонной двери ведро выскочило у него из рук. Упал. Его увидел лакей Ваня Шураев, когда он уже поднимался. Сам встал, взял ведро, пришел к себе и прилег на диван. Был очень бледен. Пульс слабый, губы бледные, уши прозрачные. Когда поднял голову и хотел сесть, почувствовал головокружение. Потом голове стало легче. Полежал спокойно около часа и начал было заниматься, но потом опять прилег и подремал от 10 до 12-ти и от часу до 6-ти.

Вечером говорил, что это с ним уже бывало.

— Помню, с Гротом шел по Пречистенке, шатался. Пошатнулся, прислонился к стене и постоял. Теперь уже четыре дня шатало меня, только не сильно. Неужели это слабый удар был?

Софья Андреевна предлагала Л. Н. разные средства, но он сказал:

— Ничего не нужно: ни льду, ни горчичника. Мне нужно спокойствие.

Вернулся из Тулы Михаил Львович, рассказывал о собрании забастовавших железнодорожников. Когда один оратор заявил, что они хотят обсуждать свое экономическое положение, другие стали кричать: «Не экономическое, а политическое положение!». Правительства в Туле нет. Губернатор и вице-губернатор сидят, не знают, что делать. В тюрьме арестанты выломали дверь; солдаты стреляли в них, троих застрелили. Из Москвы привезли «Русские ведомости», очень революционные. В Москве, говорят, тоже нет правительства.

Л. Н. сказал мне:

— Я думал о том, что рассказывал Миша. Слышали? Революция началась. Чтобы она удалась, чтобы они захватили власть, нужна организация. Нужны большие перевороты... Правительства выросли исторически. Пока есть насильственное правительство в Австрии, Франции, должно быть насильственное правление и в России. В Пруссии конституция, а все-таки своеобразное прусское правительство.

Михаил Львович передавал слух, что яхта царская стоит наготове, котел топится.

Обедал Л. Н. у себя в кабинете, съел много супа, воздушного пирога, выпил рюмку вина и чашку кофея, потом стал читать Диккенса.

430

В 9 вышел в залу с палкой в руке и лег на кушетку. Юлия Ивановна и Н. А. Лютецкая (переписчица) говорили о революции.

Л. Н. сказал:

— Усмирение солдатами — самое страшное, что может случиться.

— Что будет с Польшей, с Финляндией, с Кавказом? — спросила Н. А. Лютецкая.

— Они хотят автономии, — сказал Л. Н. — Я за автономию. Но есть патриоты, которые против.

— Если Николай убежит в Данию, тогда ему капут, — сказала Татьяна Львовна.

— Капут, — согласился Л. Н. — Но Николай, должно быть, остался. Он по своему характеру не трус.

Мне Л. Н. сказал:

— Мне сегодня так хорошо думалось. В болезни, в страданиях отпадает суеверие материальной жизни, а появляется сознание реальной духовной жизни: чтобы здесь, сейчас исполнять волю бога, а учение материалистов утверждает как раз противоположное: они суеверием считают духовную жизнь. Мне стало ясно, почему легко умирают и самые эгоистичные люди: потому, что суеверие материальной жизни отпадает.

Александре Львовне Л. Н. сказал:

— Хотел тебе диктовать мысли, были необыкновенно ясны, но боялся повредить себе. Завтра утром¹.

Татьяна Львовна сказала, что в такое страшное время, как теперь, не радость рожать. Л. Н., смеясь, сказал ей:

— Если родится мальчик, назвать Бунт; если девочка — Революцией Михайловной. Революция — это как у человека болезненное сердцебиение, высокий пульс: надо держаться осторожно. Революция — испытание человеку. Тут, чтобы не повредить, нужно ни слова не сказать лишнего, ни одного поступка легкомысленного не сделать...

Потом Л. Н. спросил Софью Андреевну, позволила ли она П. И. Бирюкову напечатать письма Л. Н. к В. <Арсеньевой>. Софья Андреевна раздраженно ответила, что нет и что она сама будет писать об этом, а Бирюков сухо пишет.

— Лучше никто не напишет, — сказал Л. Н., — у него одинаковые <со мною> взгляды и любовь к делу.

Меня Л. Н. спросил:

— У Черткова есть «Хельчицкий» и «Предисловие» к «Учению 12-ти апостолов»? Надо ему послать для его издания «Круга чтения». Соберите книги из Публичной библиотеки — только одна мне нужна, эту оставьте — и пошлите Стасову.

Собрать их оказалось нелегко, т. к. на них нет штемпеля.

18 октября. Л. Н. встал, как обыкновенно. У него язык обложен, горечь во рту. Появилась желтизна на белках глаз. Голова еще кружится, но слабее. Натощак пил эмс. Пополудни гулял; прошел через Елочки мимо колодца к купальне и по дороге в купальню домой.

Сегодня десятый день железнодорожной забастовки и ее конец, тронулись поезда.

Мы десять дней не получали почты.

— Завтра будет нужно за почтой телегу послать, — сказал Л. Н., — одних газет будет 100 номеров.

Булочные в Туле закрыты.

Меня Л. Н. спрашивал о тифозных в деревне. В числе их и Архип, помощник яснополянского садовника. Л. Н. предложил отпускать ему молоко из экономии, сказав, что будет платить за него.

Л. Н. (позднее): Читал биографию Диккенса в Ефроне¹. Хорошо написана. Диккенс до 14 лет только два года ходил в школу. После налеплял ярлыки

431

на ваксу. Так что не имел школьного образования; а какая тонкость, глубина мысли! «Пиквик» написан с веселостью, которая сияет из лиц.

Л. Н., вспомнив тут актеров, сказал:

— Были актеры: Мартынов, Бурлак, Живокини — и фамилия итальянская, и сам был, как итальянец, — живой. Он был насыщен комизмом.

Татьяна Львовна рассказывала о тишине и скуке во французских швейцарских городах: в 10 часов спит все.

Л. Н. вспомнил, как они с Тургеневым ехали в Гренобль², Тургенев — лечиться. Л. Н. там доканчивал свою работу, не помнит, что — может быть, «Люцерн»³. Там, в Гренобле, офицеры в кофейне играли в домино без азарта.

Л. Н. играл с Татьяной Львовной в кабалу. Написал письма: Стасову, Черткову⁴.

19 октября. Л. Н. ездил верхом к Туле. Не доезжая пяти верст до Тулы, повернул обратно. Встречные рассказывали ему, что в Туле по улицам ходят толпы народу. Распустили фабричных рабочих на четыре дня. Читали манифест, раздают его. В нем провозглашена полная конституция, свобода слова, печати, собраний¹.

Л. Н.: Худого в этом нет.

Встречные рассказывали, что на улицах ставят столы, ящики, влезают на них и ораторствуют. Губернатора просили выпустить из тюрьмы политических. Ответил, что не может, пока не получит приказа сверху.

Л. Н. спрашивал мужика, что будет? Мужик говорил: «Свобода будет».

Александра Львовна, вернувшись из Тулы, со двора кричала Юлии Ивановне на второй этаж сильным, звонким голосом: «Жюли-и! В Туле манифестации, по Киевской нельзя проехать. Музыка «Марсельезу» играет. Зато поручений ни одного не могла исполнить! Все заперто, и даже аптеки!»

Когда я пришел к обеду, Л. Н. сказал мне:

— Поздравляю вас с конституцией.

Тут его перебила Софья Андреевна:

— В Туле мирные манифестации, но в Москве, вероятно, насилие.

Юлия Ивановна прочла вслух царский манифест.

За вечерним чаем Л. Н. дал Татьяне Львовне прочесть полторы главы из «David Copperfield», которые ему особенно нравятся.

— Огромный талант, — сказал Л. Н., когда Татьяна Львовна дочитала. — Я знаю, у писателей есть минуты вдохновения, когда им все удается... Описывая красавца, образованного, богатого, Диккенс не на его стороне...² Диккенс был высокого роста, лицом такой, как на портрете в гостиной³.

Юлия Ивановна хвалила «Холодный дом».

Приехала акушерка к Татьяне Львовне, тулячка, Анна Павловна, серьезная, симпатичная. Рассказывала, что вчера казаки били толпу на тротуарах. И ей досталось. Вице-губернатор Хвостов извинялся, говорил, что это было сделано не по его приказанию. Анна Павловна негодовала на казаков и на толпу, обшарившую ее, чтоб убедиться, есть ли на ней крестик.

Л. Н.: Вчера закрывали булочные, разливали керосин — причина была... Казаки — милые люди, семейные. На постоялом дворе, где я привязывал лошадь, уезжал казак, прощался сердечно с хозяином: «Слава богу, мирно простояли, никакого греха не было...»

Л. Н. прочел вслух из петербургского журнальчика «Человеческая жизнь» (июль — август 1905) статью «Одна из ближайших задач» — о необходимости

432

христианской религии. Выдержка из книги Р. Эмерсона «К вопросу о старости и смерти».

Л. Н. сегодня ужасно много переменял в «Конце века»*.

Вечером по случаю конституции, приезда акушерки и получения телеграммы М. С. Сухотина, что завтра приедет, было веселое настроение.

Татьяна Львовна обрадовалась и заразила радостным настроением остальных.

Л. Н. с Татьяной Львовной играли в кабалу.

20 октября. Четверг. Л. Н-чу лучше, ездил к Звегинцевой. Вечером спросил Татьяну Львовну, не хочет ли прочесть из «David Copperfield» опять несколько глав, и рассказал о мисс, которая, приехав в Лондон, боялась пожара и испорченных съестных припасов; даже к курам относилась с подозрением¹.

Татьяна Львовна заметила, что кур кормят падалью.

Л. Н.: Возле Парижа на одной ферме я спросил, на что им столько кляч? «На корм курам», — ответили.

Я читал в Брокгаузе статью «Переселения»². Л. Н. спросил, что я вычитал там, и осведомился, сколько переселилось в Ташкент.

— Я этим занимался, — сказал Л. Н., — читал бумаги из архива Министерства государственных имуществ. Переселение шло вопреки правительству; правительство своими мерами только препятствовало ему. Переселенцы, которые надеялись на помощь правительства, приехали в Бузулук, сели и ждали. Другие же поехали дальше, нанялись башкирцам сено косить из части, продали и поехали дальше. Читал даже про таких, которые взяли с собой семена, осенью посеяли рожь, собрали, продали и на деньги, вырученные за эту рожь, ехали дальше. До урожая косили траву башкирцам. Бедные, как это всегда бывает, успевали благодаря своей энергии. Богатые беднеют. В Самарской губернии знал семью переселенцев. Старик приехал в кибитке, сам-одиннадцать, из Пензенской, другие, более зажиточные, поехали дальше, он должен был остаться. Он уже был слеп, его сын был церковным старостой. Земли у них купленной — 500 десятин.

— Помогать переселенцам, как голодным, с пренебрежением к правительственной системе ведения переселения, — заметил Л. Н. — Я занимался этим — тяжелое дело... Брат Сергей Николаевич говорил, что эта помощь голодным — вроде машины для кормления кур, которая была на выставке. Машина из пищи делает жижу, выпускает ее тонкими струями, сосульками, а куры сидят, только рты открывают. Здесь, в Ясной, Пирогове, тиф, а все-таки мужики сами добывают себе хлеб. Калужские мужики копали пруд по колена в грязи, ложились, мокрые, на пол, на печку, вставали мокрые — ничего с ними не случилось. Если бы выбирать: дать ли каждой семье по три коровы, три лошади и т. д., или дать капли, которые сделали бы, чтобы у них поднялась энергия, — то это лучше. Всякое средство, которым можно поддержать энергию, самое драгоценное.

Я рассказал Л. Н. о бывшем сегодня паломнике, ходившем в Сергиеву Лавру. Он говорил, что в Москве народ пьянствует, ругает царя, бушует, бесчинствует по станциям, а жандармы и полицейские только просят потише шуметь, не ругать царя. Я спросил его, что сказано в царском манифесте. Ответил: «В манифесте царь говорит: «Я православный народ землей вознагражу»».

433

Л. Н.: Я об этом думал; бедные радуются манифесту, а вдруг про землю в нем ничего. Они этому не поверят.

Л. Н. хочет (пробует) написать короткий популярный листок об освобождении земли³.

21 октября. Пятница. Я получил телеграмму с родины от брата: «Отец слаб, желает тебя видеть...» (дальше в телеграмме неразбериха, переврано)¹.

Л. Н.: Дай бог, чтобы тревога была фальшивая. (Я предположил, что старик-отец высказал это желание видеть меня под впечатлением известий из России.)

Вечером приехал Н. Н. Гусев, сотрудник «Посредника». Привез известие о вчерашнем побоище в Туле. Была демонстрация революционеров, на которую напала черная сотня. Во вчерашнем номере «Русского листка» телеграфные известия о таких же побоищах во многих других (30—40) городах России.

В Москве была перестрелка между демонстрантами, возвращавшимися с похорон социал-демократа Баумана, и казаками².

Л. Н. ранили в сердце эти известия.

Гусев, читавший телеграммы из «Русского листка», вздыхал: «Ужасно, ужасно!»

Л. Н.: Ужасно, но радостно жить!

Потом Л. Н. говорил с Гусевым о Думе, о Витте, о Трепове, какая разница между ними.

— Свободу мысли, главный двигатель жизни, они не могут ни запретить, ни освободить, — сказал Л. Н. — Дорожу мыслью, которую я когда-то писал о Щедрине. Сережа — нет, другие дети были маленькие, я сказал им, чтобы поймали «зайчика» на шкапу. Открыли и захлопнули дверь шкапа и хлопнули рукой по зайчику, а зайчик — на руку. Так и свобода мысли и слова... Витте — человек дня. Трепов хоть последовательный...

Софья Андреевна: В деятельности царя, правительства нет откровенности, ясности, простоты отношений.

Л. Н.: В Думе будет каша: либералы, консерваторы, социал-демократы... Витте* воспользуется обстоятельствами и поднимется.

Л. Н. давно говорит, что революция на достижении конституция не остановится.

Л. Н. извинялся, что так говорит, сказал:

— «Гнилой Запад», а из него гнилоба русской интеллигенции. Вся надежда на русский народ. Свобода печати — задорные глупости читать, когда могу Канта, Диккенса, Гегеля, Герцена... Не говорю, что от них бо́льшая польза (??), но и не меньшая. Надо быть дальше от злобы, правду говорит мой знакомый старик**.

Вчера, когда Александра Львовна рассказывала о тульских гимназистах, Л. Н. сказал:

— Надо спросить совета у Илюшка***, — все моложе и моложе те, кто вмешивается в политику. Витте назначен на пост премьер-министра.

Прошлой ночью приехал М. С. Сухотин. Рассказывал разные новости. Ехал с Бутурлиным, братом А. С. Бутурлина. Тот ругал Куропаткина за то, что проиграл два выигранных сражения.

Л. Н.: Кто, несмотря на разгром, на убитых, раненых, все наступает, тот побеждает. Так выигрывались все сражения. Наполеон так поступал.

О людях, которые захватывают власть, Л. Н. сказал:

434

— Картуш, Бисмарк, Наполеон и подобные им жестокие люди это умеют. То же самое ожидает и нас. Придет какой-нибудь sans foi ni loi*, разгонит Государственную думу и захватит власть...

Л. Н. к событиям:

— Надо только вспомнить начало наполеоновских войн, как гусары вторглись в пограничное герцогство, вывезли duc d’Enghien** чуть ли не с постели, поставили на колени и расстреляли.

Михаил Сергеевич: Наполеона отдали за это под суд. Но так как он видел, что это одна формальность, перестал отвечать на вопросы судей.

22 октября. Сегодня я ездил к больному в Рудаково (деревня на полдороге в Тулу). Много народу шло из Тулы. С одним 50-летним мужиком я разговорился. Работал на фабрике, ее закрыли, другой работы не найти, идет домой; с ним — другой, из той же деревни (верст 40 от Тулы). Он рассказал мне, что в Туле стало опасно, на улице застрелили 120 человек. Я ужаснулся и усомнился в этой цифре. Он подтвердил, что сам своими глазами видел на улице целые ряды трупов. Его товарищ тоже подтвердил это. Говорили так просто, убежденно; видно было, что сами верят тому, что говорят.

Я спросил рудаковского священника. От него и от других я услыхал, что убито 19 человек, почти все залпом солдат. Первым затоптан молодой Дреэрг¹, сын врача, будто бы стрелявший в портрет государя; убит и продавец суворинского киоска.

Л. Н.: Никогда не надо верить слухам.

Л. Н. сомневается, чтобы Дреэрг стрелял. Он будто тихий, добрый человек, только ярый революционер.

Вечером Л. Н. с Гусевым читал вслух «Конец века» (по рукописи). Л. Н. читал вслух «Конец века», кажется, два раза; замечания ему делали Гусев и я. Потом его прочли и проредактировали Бутурлин с Никитиным и Беркенгеймом, потом Гусев, потом М. С. Сухотин***.

Потом Л. Н. читал вслух из «Писем из Франции и Италии» Герцена — одиннадцатое письмо.

Л. Н.: Как Герцен писал о том, что́ теперь нужно, полвека тому назад. Под «социалистом» понимал не что-то определенное, вроде нынешних социал-демократов, но человека, который видит несправедливость экономического положения и хочет равенства.

Особенно понравилось Л. Н. следующее место (стр. 339): «Уничтожение авторитета — начало республики. Первое условие ее — свободные и самобытные люди; авторитет убивает независимость разума. Республике нет нужды в других началах, как в необходимых началах всякого общежития; она основана на тех существенных, всеобщих и необходимых условиях, без которых всякое общество делается невозможным»², и т. д.

— Письмо это писал Герцен после переворота Кавеньяка, — сказал Л. Н. — Герцен говорил про свободных людей 50 лет тому назад, а теперь они воображают себя свободными, добиваясь права выбирать представителей; готовы подчиняться законам, которые ими избранные представители издадут, не зная вперед, какие это будут законы. Они законами связаны по рукам и ногам, воображают себя свободными!

Л. Н., читая Герцена, высказал и свою оригинальную мысль, что, как, по словам Герцена, в 1792 г. нельзя было быть гугенотом, так в 1848 — <недостаточно было быть> республиканцем, а в 1905 — конституционалистом³. Читал быстро, выразительно.

435

Сегодня Л. Н. для себя читал Диккенса, Герцена, Канта, Фонвизина (декабриста).

Л. Н.: Фонвизин был западник, но вместе с тем со славянофильским уважением к народу, к общине.

Неделю тому назад возвратился И. К. Дитерихс из путешествия и привез Л. Н. привет от его старинного друга молодости. Л. Н. сказал решительно, что не знает и не знал его.

Тревожное, полное важных событий, впечатлений время! Посетители рассказывают интересное, гости, газеты. Л. Н. на все отзывается. Я очень мало, и то отрывочно и совсем несвязно записываю. Взвинчен и устал. Днем очень устаю с больными в амбулатории и с тифозными в домах. На этой неделе в деревне Ясной Поляне умер пятый из 60 заболевших тифом. Почти каждый день разъезжаю и по другим деревням. Больны Софья Андреевна и Л. Н. Татьяна Львовна в ожидании родов. Множество прохожих, безработных и всяких несчастных приходит. В доме политическими событиями все встревожены, расстроены, горячатся, спорят.

Л. Н. все еще нездоровится. Измученное лицо, но не говорит о болезни.

Татьяна Львовна сегодня ждет родов.

Михаил Сергеевич пел романсы, куплеты. Было дико, шумно, весело.

Я позабыл, что отец мой, быть может, умирает, и плясал. Л. Н. сторонился меня из-за этого. Наверное, ему это было неприятно; непристойно, с моей стороны, похоже на дурака.

Вчера Александру Львовну не хотели пускать в Тулу.

23 октября. Воскресенье. Утром приехал Илья Львович. Вошел в залу со словами к Л. Н.:

— Удираю с семьей от побоища. В Калуге толпа громит и была направлена на меня и на доктора Дубенского, виноватого только тем, что хороший человек.

Илья Львович думает, что губернатор науськал толпу на них. Чужие люди прислали ему лошадей, чтобы уезжал¹.

Л. Н. с недоумением отнесся к словам Ильи Львовича, расспрашивал его, но остался как будто не понимающий чего-то или не доверяющий его словам.

Мария Александровна дала знать Л. Н., что и на него собираются напасть. Разумеется, Л. Н., несмотря на это, сегодня опять выехал верхом один.

Вечером Татьяна Львовна встревожена газетными сообщениями об ужасах в России: в разных местах до 500 убитых; в Томске манифестанты сожжены в здании железнодорожного управления; в Туле 20 убитых; Финляндия вооружилась, требует полной самостоятельности; Гурия отрезана². Татьяна Львовна зла на черную сотню.

Михаил Сергеевич хотел было читать Л. Н. из газет об этих событиях; Л. Н. отказался:

— Не хочу слушать. Бог с ними! Не надо интересоваться кровопролитием. Интересом к ненависти, злобе, убийству пробуждаем задор, который есть в душе каждого человека, развиваем в себе зародыш ненависти, вражды.

«Вот мы, каждый — составная часть этого движения, — несколько дней тому назад сказал Л. Н., — нам надо соблюдать спокойствие, не раздражать ни себя, ни других ни словом, ни поступком».

Татьяна Львовна: Ведь либералы хотят только перемены правительства.

Л. Н.: Мало ли чего хочешь или не хочешь...

Софья Андреевна сказала, что читала в газетах, что 92 дела возбуждены против офицеров, не хотевших стрелять в народ или в демонстрантов³.

Л. Н.: Вот это знаменательно.

436

Михаил Сергеевич передавал последние новости: Витте сказал депутации железнодорожных служащих, что повышением им заработной платы обременится крестьянство. Витте готов на уступки либералам, амнистирует политических, но с запинками.

Л. Н.: Очень плохо. Или полная свобода, или не уступать.

На сообщение новости, что Оболенский стал обер-прокурором Синода, Л. Н. сказал:

— Оболенский слаб. В Ялте с ним виделся; припомнил мне, что с детства помнит, как я в разговоре с его отцом сравнивал православие с ленточкой над стрелкой компаса.

Потом Л. Н. читал вслух о русских славянах из Фонвизина «Древней русской истории»⁴ — одной из двух огромных книг, которые ему привез Сергей Львович, — «Декабристы: Фонвизин, Оболенский, Штейнгель».

Фонвизин пишет, что у славян было народное управление, без самодержавия. Дмитрий Донской в Москве первый ввел смертную казнь и самовластие и не позволял выбирать тысячных. С’est le despotisme qui est nouveau, la liberté est ancienne*.

Л. Н. читал долго, потом сменил его Михаил Сергеевич, а потом опять читал Л. Н. Читая у Фонвизина цитаты из Карамзина, сказал:

— Когда читаю Карамзина — одышка меня берет. — После древней русской истории читал историю от Петра III до убийства Павла Петровича. Когда во время чтения кто-либо вставал или ходил, Л. Н. невольно оборачивался в ту сторону: это волновало его, но взгляд его не был раздраженный, а только страдающий.

Был разговор о польском восстании 1863 г. и о роли Герцена и других в нем.

24 октября. Понедельник. Мороз. Я дал Л. Н. прочесть письмо Черткова ко мне, в котором он просит переписать ему дневник Л. Н-ча¹. Л. Н. позволил переписать и велел у Александры Львовны спросить (дневник).

В «Русских ведомостях» два письма — прапорщика и офицера — об их трудном положении vis-à-vis** братьев, в которых должны стрелять².

Либеральные газеты неистовствуют по поводу патриотических контрманифестаций и нападений на революционных демонстрантов. До сих пор над убийствами (правительственных лиц, городовых) дико ликовали.

Л. Н.: Как будет писать историк о современных событиях? Нам самим, современникам, в них не разобраться. Сколько здесь разных влияний! В истории выражается точка зрения историка, а никак не картина.

Михаил Сергеевич приехал из Тулы, рассказывал: был у губернатора, который гордится тем, что не было больше жертв. От казачьих выстрелов и шашек пострадали одни черносотенцы; убито на месте 19 человек, и еще несколько умерло в больнице.

За чаем Софья Николаевна читала вслух из газеты, что Тан и Эфрос требуют отдать под суд полицейских, возбуждавших толпу против студентов, и приводят имена.

Михаил Сергеевич рассказал, чего требует стачечный комитет (делегация всех рабочих организаций): всеобщего, прямого, равного избирательного права.

Л. Н.: Suffrage universel?*** Это самое мошенническое, можно подделать его. Подкупы. Им был избран Наполеон III, Рузвельт... Henry

437

Crawford из Австралии пишет мне, что у них главная причина бедственности положения рабочих та, что возлагают надежду на парламент³.

Еще Михаил Сергеевич говорил Л. Н., что в Московской городской думе Сергей Львович предложил, чтоб она ходатайствовала об отставке Трепова. Предложение отвергли.

Л. Н.: Ему что за дело? Не понимаю. Глупости!

25 октября. Я получил телеграмму об отце, что ему лучше, опасности нет.

Л. Н.: Получили хорошее известие?

Вечером Михаил Сергеевич говорил Л. Н., что Витте вел переговоры с либералами: Львовым, Головиным и Кокошкиным. Львов потребовал Assemblée constituante* и полную амнистию по политическим делам. Витте не согласился. Михаил Сергеевич высказал мнение, что со стороны Львова это было рискованно.

Л. Н.: Великодушно. С либералами революционеры могут поступить, как с жирондистами.

Татьяна Львовна рассказала сообщение из газет: в Твери служащие земства были избиты около управы, а управа сожжена¹.

Позднее Михаил Сергеевич сказал мне:

— Л. Н. стал в последнее время консервативным.

Я сообщил Л. Н., что мне пишет о «Круге чтения» Шкарван, переводящий его на немецкий и словацкий языки.

Л. Н.: Было много в корректурах поправлено, надо ему послать.

— Шкарван спрашивает, — сказал я, — откуда вы брали в «Круг чтения» мысли Лихтенберга.

— Лихтенберга я брал из «Избранных мыслей», в библиотеке есть два тома².

Потом Л. Н. спросил о Черткове, который должен напечатать «Круг чтения» за границей по-русски, а Л. Н. надеется, что и по-английски.

— Что Чертков с «Кругом чтения»?

Когда я ответил, что не знаю, Л. Н. тоном, в котором слышалось сожаление о том, что эта дорогая ему книга не появляется за границей, и желание оправдать Черткова, сказал:

— Он занят другими делами.

26 октября. По сведениям из полученных сегодня газет, в Калуге в первый день процессия, шедшая с лозунгом «бей студентов!», растерзала студента-техника, которого встретила, и еще убила человек десять. Громили христианские лавки, пили водку бутылками, ослабевали, падали. Один студент крикнул: «Да здравствует свобода!» и вбежал в магазин. Магазин сейчас же разгромили. На второй день два раза были на квартире Ильи Львовича. Губернатор после всего, что случилось, сам шел с «патриотическим» шествием.

По лондонским сведениям, в Одессе убито и ранено 5 000 человек, застрелено казаков 100. В Кишиневе убито 35 евреев и 25 христиан.

В газетах сообщается почти из 100 мест о побоищах или погромах. В некоторых городах убивали кавказцев, принимая их за евреев.

За обедом Л. Н. рассказал, что́ слышал от Марии Александровны, к которой заезжал на прогулке. Овсянниковский мужик говорил ей, что тульский полицмейстер, поравнявшись с революционным шествием, взял под козырек («Тот полицмейстер, который их, мужиков, гнет в бараний рог», — прибавил Л. Н.). Мужик был этим недоволен.

Анна Павловна (акушерка) ездила проведать сестер в Тулу и возвратилась. Ее сестры ранены: одна в плечо, когда делала повязку раненому

438

на улице (она сестра милосердия); другая более тяжело пострадала и лежит теперь в больнице, избитая, все тело у нее в синяках; на улице сорвали с нее кофточку и обшарили, чтоб установить, есть ли на ней крестик (она не носит); было неприятное ощущение шарящей руки; потом, не найдя крестика, ее избили. Анна Павловна рассказывала об этом без всякой злобы на кого бы то ни было, с терпением и покорностью судьбе, чисто русскими.

Л. Н.: Представляют себе, что правительство сильно, величественно, опирается на войско, а оно очень сознает несправедливость своего положения. Видно, как оно уступает из своей власти. Попробовать у Тараса отобрать пчел — он умрет, не допустит, потому что это его труд.

Еще Л. Н. сказал:

— Надо собирать газеты.

27 октября. Софья Андреевна, кашляя и жалуясь на трудность для нее этой работы, привела в порядок журналы, записала в каталог книги, полученные в последние месяцы, и разложила их по шкафам, распорядилась о сохранении газет. Очень быстро и аккуратно работает. Это ее заслуга, что библиотека в Ясной Поляне цела. И те брошюры и книги, которые Л. Н. исключил, сохранила.

В Белёве волнуются крестьяне.

Вечером Михаил Сергеевич рассказал Л. Н., что еврейские иностранные банкиры, приехавшие в Петербург для заключения нового государственного займа русским правительством, после еврейских погромов последних дней не дают взаймы и покинули Петербург.

Л. Н., помолчав, сказал:

— Жду, когда в один прекрасный день народ заявит: «Мы не должны». Как же платить долги предков? Филька* платит за Севастопольскую войну Николая, и платит жизнями (недоедает; дети, старики вымирают от нужды).

Михаил Сергеевич возражал, что обязательства, которые берет на себя одно правительство, переходят по наследству к другому.

Л. Н.: Для меня государства, как и церкви, нет. Государство — наполовину суеверие, наполовину — обман, традиция. Что нам Финляндия, Гурия, Закаспийский край?

Михаил Сергеевич: Вильгельм придет и захватит нас. Лева писал два письма царю о современных событиях и ждал его приезда в Петербург¹.

Л. Н.: Лева — «Берс», <как и> Софья Андреевна, — они всё знают².

Еще говорили о евреях. Л. Н. сказал:

Л. Н.: Интересно было бы прочесть историю евреев.

Михаил Сергеевич: Ренана?

Л. Н.: Не Ренана, а беспристрастную (с непредвзятой мыслью).

— Ге в маленькой комнате (в московском доме), — сказал далее Л. Н., — лежа на диване, читал Евангелие, и сюжетом для своих картин он выбирал промежутки между действиями (евангельскими), где художник более свободен. Выход с «Вече́ри»: террасы, виноградники, яркий свет луны... так себе представлял Палестину.

28 октября. Днем приехал И. Ф. Наживин.

В 3.15 Л. Н. вышел (из кабинета) со словами:

— Заработался. Кончил «Конец века» и поправил «Божеское и человеческое».

Наживин рассказывал новости: в Гурии бросили бомбу, убила 100 пластунов. В Одессе бросают бомбы¹. В Москве такое же озверение, какое было в Париже при подавлении Коммуны.

439

В Москве завтра ждут восстания. Казаки пьяны и нервны, «всё в службе», не разбирают, кого бьют: женщин, детей. Наживин рассказывал, как убивают черносотенцев, какие это жалкие оборванцы. На митингах собирают на вооружение, и барышни жертвуют свои золотые кольца. Какое озлобление! Как реалисты 12-летние ходят с красными лентами. На еврейских домах кресты: евреи боятся избиений. Своей жене не дает газет — над ними плачет (она еврейка). Рассказал про ужасы еврейских погромов, про ужасные случаи, приводимые газетами.

Л. Н. пожалел евреев, сказал что-то об их ужасном положении и спросил меня:

— Как вы, Душан Петрович, об этом думаете?

Я: Вы мне от души говорите. Согласен с вами.

Наживин стал говорить о борьбе с правительством либералов и революционеров и пытался вызвать одобрение их деятельности Л. Н-чем.

Л. Н.: Я между офицером, жандармом и либералом не вижу разницы.

Софья Андреевна: Заразились все убийством.

Л. Н.: Давно говорю, что все эти приятные разговоры Долгоруких и других приведут к озлоблению, к кровопролитию, как и привели.

Наживин: Но нельзя отрицать, что между ними (либералами) есть хорошие, самоотверженные люди.

Л. Н.: Это кощунство: какие хорошие?! Как они берутся устраивать жизнь других? Пусть стараются сами жить хорошо. И какие у них идеалы? Во Французской революции был идеал — равенство. Спросите теперешних, что вам скажут? Впереди нет у них идеала, а есть то, что уже прошлое, и то, что там, где осуществилось, не оправдало себя, — в 1789 году было. Они идут, не зная, куда... Руководятся тем путем, который (люди, человечество) прошли.

Когда Наживин стал ссылаться на преимущества либералов перед нынешними правителями, Л. Н. возразил:

— У них тщеславие, желание стать у власти.

Наживин: А самопожертвование? У них есть туманная идея, что хотят действовать для блага народа.

Л. Н.: Это гипноз, как солдаты идут на штурм; и у солдат есть туманная идея, что они это делают для блага, за царя и отечество. И Трепов, и Витте думают так же.

Михаил Сергеевич заговорил о том, что было бы, если бы в России уничтожилась государственная власть, и, между прочим, сказал:

— Финляндия отойдет.

Л. Н.: Нам что за дело до Финляндии?! Во-первых, распадется государство на меньшие, потом эти на еще меньшие единицы, агломераты. Яснополянцы, живущие временно в городах неестественной жизнью, оторванные от земли, пойдут домой и будут жить себе... Михаил Сергеевич! Я верю в то, что пишу. Суеверие государства; государство для меня не существует, его нет. Люди очнутся. Зачем им подати платить, в городах жить, на фабриках...

Наживин: Рязанский мужик мне говорил: «Да, почему мы платим подати?»

На какие-то другие утверждения Сухотина Л. Н. сказал:

— Есть только одна точка опоры: религиозная. Кант говорит, что как только мысль выяснится в сознании, то она как будто бы уже осуществлена². Как есть известные возрасты человека: Миша — мальчик, студент, семейный человек, воспитатель детей, старик, — так есть и рост человечества. Что была Римская империя, феодализм, Наполеон — это мы уже пережили, это не может повториться, а что будет через 20 лет?.. У Гоголя

440

христианство переплетено с православием, у Герцена со скептицизмом, наукой естественной*. Он слишком большой вес придает естественным наукам. Мы по времени за ними, нам это видно, мы можем о них судить.

Наживин: Я теперь читаю Герцена. Выписываю из него места, которые могут относиться и к современным событиям.

Л. Н.: Я тоже им наслаждаюсь. Помещу «Поврежденного» с некоторыми выпусками в «Круг чтения» и напишу к нему предисловие о Герцене. Его теперь не читают, все умнее его. Думается, что он был бы теперь с нами, — добавил Л. Н.

Наживин попросил Л. Н., чтобы написал предисловие к Карпентеру и еще, не могу вспомнить, к чему. Переводит Карпентера. Получил от него письмо и два портрета, передал от него привет и глубокое уважение Л. Н.

Л. Н.: У Карпентера славное лицо, и живет он хорошо.

Наживин: Трудом английского крестьянина (т. е. сам обрабатывая землю).

Л. Н. отметил, чтобы выпустить, некоторые места из сочинений Карпентера, которые Наживин переводит. Наживин говорил, что должен их оставить из каких-то соображений: цензурных или ради автора.

На просьбу Наживина написать предисловие к его переводу книги Карпентера Л. Н. сказал:

— Мне в моем возрасте, под 80 лет, особенно ясно видно, что я — маленькое орудие бога для исполнения его задачи, и все больше имею определенной работы, вижу перед собой, и меньше сил — и потому от всего, что меня отвлекает, рассеивает, должен воздерживаться. Я ужасно берегу свои силы.

Заговорили о тоне газет. Л. Н. вспомнил, как Н. В. Давыдову не удалось поместить в газетах статью против убийства городовых.

Наживин: Все газеты революционные. Горбунов хочет издавать христианскую газету.

Л. Н.: Иван Михайлович написал «Воззвание христианское». Оно хорошее, но с частью его я не согласен. Я телеграфировал и писая ему, чтобы согласные с ним не заявляли мне о своем согласии.

(Иван Михайлович в «Воззвании» написал без ведома Л. Н., чтобы те, кто согласен с ним, свои подписи присылали Л. Н.³)

Наживин рассказал, как в революционной прессе обрушились на С. Д. Николаева из-за Генри Джорджа, на которого дико нападают, между прочим, Ландер, руководящий «Вечерней почтой»** ⁴; Сергей Дмитриевич очень этим убит. Хотел приехать.

Л. Н.: Жаль, я бы его ободрил. Что нападают на Генри Джорджа — хороший признак. За истину надо пострадать. Хотеть и истину отстаивать и быть за это признанным, даже вознагражденным, этого нельзя. Радуйся, что стоишь за истину, довольно и этого.

Наживин: Но вместе с тобой терпит и истина, это тебя мучает.

Л. Н.: Истина постоит за себя.

Наживин: Обрушились и на меня из-за «В сумасшедшем доме» Горький, Андреев и компания.

441

«ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ, ЗАПРЕЩЕННЫХ РУССКОЙ ЦЕНЗУРОЙ», Л. Н. ТОЛСТОГО. ИЗДАНИЕ «СВОБОДНОГО СЛОВА» ПОД РЕДАКЦИЕЙ
В. ЧЕРТКОВА

Christchurch, Hants (Англия), том I, 1901

Титульный лист

Наживин рассказывал об устроительнице социалистических собраний Варваре Бобринской, о Ландере, 22-летнем юноше, играющем первенствующую роль в этом движении.

Л. Н. заметил на это:

— В смутные времена (в такие эпохи) выдвигаются люди, у которых глупость и смелость в глаза бросаются. Таковы Киреевская (возле Гладстона), Варвара Бобринская, Ландер...

Наживин сообщил о разоблачениях Иоанна Кронштадтского в «Петербургском листке» в 18 статьях и что он уже добровольно в Соловках. Там, между прочим, напечатано, что последователи Иоанна Кронштадтского, «иоанниты», рассказывают, как богородица кронштадтская сидит в золотой короне на золоченом троне, за ней — электрический магический свет; когда она возвращается из церкви домой, ее сопровождают ангелы, архангелы, херувимы.

Л. Н., слушая это, смеялся над ограниченностью Иоанна Кронштадтского и идолопоклонством его последователей.

Татьяна Львовна его упрекнула, что смеется над этим.

Л. Н. ей сказал, что не ради смеха смеется. Шопенгауэр говорит: контраст вызывает смех.

Наживин хочет перевести книгу Eltzbacher «Anarchismus» и советовал в предисловии к ней поместить статью Л. Н. «К политическим деятелям»⁵.

Разговоры эти происходили частью на прогулке (Л. Н. водил нас по 35-летнему березняку — Абрамовской посадке; местами, где не было топко, советовал Михаилу Сергеевичу такой лес сажать; десятина — 700 р.), частью за обедом и за вечерним чаем.

Наживин рассказывал о своих путешествиях по Франции, Англии, Бельгии, Греции, Турции и т. д. Удивлялся Сухотиным, как они не

442

скучали в Лозанне. О французских крестьянах говорил, что они черствые.

Л. Н.: Холодные, сухие, даром что aimabilité* на словах. Баварские крестьяне и учителя простые, добродушные.

Л. Н. (о «Конце века»): Я очень доволен «Концом века». Думаю, что это была <моя> последняя статья политическая.

Л. Н. вчера говорил, что надо собирать газеты, а сегодня советовал молодым записывать впечатления, что̀ кругом делается.

— Это все пройдет, забудется, не оставит следа, — сказал он. — Как же историк разберется в этом огромном материале? Как из этого исторического момента выберет путеводные мысли? Ограниченный историк напишет длинную колбасу, второстепенным событиям уделит первенствующую роль. Уваров, министр просвещения, говорил: «Изобилие исторических материалов писанию истории не содействует. Историк теряется».

Наживин спросил Л. Н., какую историю Французской революции считает лучшей? Л. Н. затруднялся ответить.

— Мемуары, — говорил Л. Н., — живее передают настроение; у Тэна уже пережевано, <но> Тэн мне чрезвычайно нравится**, только основная мысль у него ошибочная, что Великая французская революция не удалась потому, что идеалы ее были ошибочны. Идеалы ее были верны, а осуществление их насилием погубило их.

Наживин заговорил об устраиваемом Московской думой на средства, пожертвованные Шанявским, народном университете.

Л. Н.: Я не понимаю, какой народный университет? Никакого представления о том, чему желательно обучать, не имеется. Один скажет: «Белое», и другие: «Белое». Нет никакого идеала, чему учить.

Наживин: Книжка Таубе, изданная «Посредником», «Христианство и международный мир» не идет. Не надо бы давать на титуле «Христианство».

Л. Н.: Надо бы издать Евангелие, заменив название на «Мысли Горького и Андреева».

Михаил Сергеевич прибавил:

— И роман Шаляпина.

Наживин: Николаева переводы Генри Джорджа тоже не идут.

Л. Н.: Прекрасно: так и следует — писать, печатать в запас.

После минутного молчания Л. Н. проговорил:

— Как хорошо все!

На вопрос Наживина, что̀ он теперь читает, Л. Н. ответил:

— Читаю Канта, пока не работаю; Герцена — полуотдых; Диккенса — отдых, я прочел его всего. Теперь в который раз «Копперфилда», сосу, как карамельку... Канта «Religion in Grenzen der Vernunft» переводит Николай Борисович Гольденвейзер. Был воспитателем у Катковых; отец ведет заграничную рубрику «Московских ведомостей»; брат — прекрасный музыкант, милый, умный, образованный человек... Кант обещал прусскому королю Фридриху-Вильгельму, который его упрекал, что разрушает религию: «Как ваш подданный, никогда не буду читать и печатать ничего такого». Подразумевал под словами: «как ваш подданный»: пока король будет жив.

443

Наживин: А кто прожил дольше?

Л. Н.: Кант пережил всех.

Л. Н. рассказал об офицере, который его укорял и в письмах ругал за то, что пишет о боге. Приходил в гостиную в московском доме, т. е. в переднюю, где со всех сторон дуло. Таня ее разукрасила, переделала в гостиную, мы покорились, — Л. Н. рассказывал это с детским смехом.

Наживин спрашивал, что нужно бы сделать теперь, в вихре революции?

Л. Н.: Кто же в силах это остановить? Никто не в силах...

Татьяне Львовне советовал записывать, что́ слышно и видно кругом.

— У Диккенса читаю теперь, когда выступает человек... (я не понял имени). Неприятное чувство. Само отрицательное не удовлетворяет. Оно идет к положительному, как тень.

Л. Н. читал вслух из «Поврежденного» Герцена. Когда читал, где Герцен говорит о толпе, что это — настоящее человечество, у Л. Н. прерывалось дыхание, почти рыдал⁷.

— Есть основание <в> той жизни, к какой привык народ, — сказал Л. Н.

Сегодня Л. Н. был в ударе. Он говорил великолепно. Его сегодняшний разговор с Наживиным стенографировать было гораздо интересней, и звучал убедительней, чем рассуждения Платона, Сократа.

Я заметил, что Л. Н. в спорах не только никогда не перебивает собеседника, но, когда тот кончит говорить, всегда помолчит, дожидаясь, не скажет ли он еще чего, и только после этого говорит сам.

29 октября. Сегодня получено письмо от Людмилы из Венгрии, отданное на почту 13 дней тому назад, 16 октября старого стиля¹, и лондонская газета «Daily Chronicle», которую редакция высылает Л. Н., от 1—3 ноября нового стиля. Десятидневная забастовка железнодорожников только медленно ликвидируется. Уже неделя, как она прекратилась, а еще не успели вручить все посылки. С товаром по железным дорогам то же самое.

Сегодня вечером здесь Мария Александровна.

Л. Н. за шахматами с Михаилом Сергеевичем:

— Странная война с Японией! Бутурлин, брат Александра Сергеевича, говорил, что оба большие сражения были выиграны русскими и что Куропаткин по ошибке уступил. Эта война — ряд несчастий русских и счастья японцев — им везде везло. Как игрок, когда ему не везет, теряет надежду, так и Куропаткин.

Я спросил Л. Н. о том, что он вчера говорил о либералах и революционерах, что их доброта — кощунство, что ими руководят личные интересы. Наживин и я это не совсем поняли и просили Л. Н. разъяснить где-нибудь.

Л. Н. сказал, что либералы, революционеры — люди, лишенные религиозного чувства, не доросшие до этого состояния; они служат, как умеют; их убедить нельзя.

— Соблюдаю осторожность, — сказал Л. Н., — не хочу вызвать раздражения и потому не пишу о некоторых вопросах: о феминизме, об этом... (заданном ему вопросе). Об этом я осторожно коснулся в «Письме к либералам»².

Мария Александровна заметила:

— Их власть, деятельность (либерального) губернатора, судьи основана на насилии; как же она может быть доброй?

В 11 часов Л. Н. пришел пить чай. Сказал, что читал Фонвизина, и прибавил:

— Как Герцен прав, отзываясь с такой любовью о декабристах! Как они относились к народу! Они, как и мы (Л. Н. вспомнил и Кропоткина),

444

через нянек, кучеров, охотников полюбили народ. Фонвизин и другие декабристы принесли жертву, освобождая крепостных и тем лишаясь единственного своего богатства. Наживин, Абрикосов поступают так же, лишаясь привилегий богатства. Сергей Николаевич — сам консерватор, но как он понимал, любил поэзию, эстетику, этику народа! У французов этого чувства к народу — связи сердечной с прислугой, с народом — тоже нет. Англичане, когда пишут о народе, передают язык народа исковерканным, то же самое и французы. У немцев народу надо учиться hochdeutsch*, а не литераторам у народа его языку. А мы все учимся у народа. Ломоносов, Державин, Карамзин — до Пушкина, Гоголя, и даже о Чехове можно это сказать, да и я. Как вижу эти лапти...

Татьяна Львовна: Полушубок...

Л. Н.: Обдерганные портки, посконную рубаху, сермягу — так он мне мил, так он мне дорог!

Л. Н. не может без слез говорить о крестьянах. Так он их любит. Их простодушие. Главное — непосредственность.

В полночь привез Адриан-кучер почту из Тулы.

Михаил Сергеевич прочел вслух из «Русских ведомостей» последние события. В Кронштадте из 22 тысяч матросов взбунтовалось 14 тысяч из-за червей в солонине. Отказались повиноваться начальству, устроили разгром и бросились на офицерское собрание. Офицеры ушли черным ходом. Матросы сожгли собрание; вместе с ним сгорели целые кварталы города. Прибыла пропасть войск с пулеметами. Потом Михаил Сергеевич прочел сообщения об аграрных бунтах в Саратовской, Тамбовской и других губерниях; о перемене в правительственной политике: Витте не встречает поддержки. Струве переносит издание «Освобождения» из Парижа в Петербург³.

— Кронштадтское дело ужасное. Это никогда еще подобного не было, — сказал Л. Н., до тех пор молча пивший чай. Встал, простился и ушел к себе.

30 октября. «Русь»: «28 октября. В Кронштадте. Город горит в 36 местах. К треску и грохоту от пожаров примешивается дробь выстрелов. Паника».

Л. Н. (Марии Александровне): Очень тяжелое время мы переживаем. Грустить не надо. Это как роды; мучения — как они предстоят Тане — после них будет радость. Люди переродятся; эти самые несчастья натолкнут их на духовное сознание. А думать, что умрешь, не сегодня — завтра умрешь, что же делать, надо быть готовым.

Мария Александровна: Лев Николаевич уже в «Так что же нам делать?» писал, что мы живем в революции. Тогда же было слышно то, что теперь: идут (в Москве) мужики оборванные, в лаптях, против них господа в колясках: «Ах, эти дармоеды!»¹

Л. Н.: Кончатся тем все эти смуты, что какой-нибудь страшно жестокий человек заберет власть в свои руки и страшною жестокостью — ему сто тысяч жизней погубить нипочем будет — прекратит беспорядки.

Приехал Андрей Львович. Рассказывал, что по Тамбовской губернии разъезжает человек, весь в орденах, со свитой и жжет помещичьи усадьбы, вроде Пугачева.

Юлия Ивановна пишет Оболенским предлинное письмо о том, что́ творится в России, что̀ рассказывают гости в Ясной Поляне, о чем пишут в письмах к Л. Н., в газетах и что̀ Л. Н. высказывает по этому поводу. Чтобы имели известия раньше, чем забастуют железные дороги.

Л. Н. (ей): Вы напишите, что̀ будет!

445

Передают, что железнодорожные (служащие) намеревались забастовать 1 ноября, но так как в этот день получают жалование, отложили начало забастовки на 2-е число.

— Как им это выдают жалование во время забастовки? — продолжал Л. Н. — При решительном правительстве следовало бы не давать.

Вечером, придя к нам, Л. Н. сказал:

— Читал Тэна. Какое сходство в событиях Французской революции и теперешней! Аристократы были тогда филантропами, о Contrat social*, говорили, как теперь о социализме; как теперь Государственная дума, так и тогда, только тогда после ее установления пошло волнение, у нас — до нее.

Вспоминаю из прошлых дней:

Когда учредили Государственную думу, Л. Н. сказал: «Слава богу, кончилось волнение».

Л. Н.: В Кронштадте 20 000 взбунтовавшихся солдат. Толчок был... Чего они хотят? Нельзя за них придумать мотива.

Потом Л. Н. прочитал вслух следующую выдержку из письма к нему Хирьякова: «Очень тяжелое время мы переживаем. Волна ненависти прорвалась и все растет, так важно чем-нибудь ее задержать. Мне кажется, что единственное средство, это — найти какой-нибудь выход для накопившейся общественной энергии... Мне хотелось бы создать самое широкое общество народного образования, общество для взаимной поддержки всех работающих над просветлением человеческого сознания, для организации народного просвещения, независимо от деятельности какого бы то ни было правительства. Что вы скажете по этому поводу? Могли ли бы вы оказать содействие такому обществу?»² После продолжительного молчания Л. Н. сказал:

— Постараюсь дело уладить, его избавить от этого.

Сегодня Л. Н. был в радостном настроении, хотя уже вчера и сегодня мало ел, и ночью объяснилось, почему: накопилась желчь, печень болела.

31 октября. Пополудни приехал харьковский крестьянин Щербак (из Калифорнии)¹. Приехал посоветоваться с Л. Н. об «освобождении земли от панов», возвращении ее крестьянам. Он уверял, что в Сумском уезде и, вероятно, еще в четырех уездах Харьковской губернии в марте земля отойдет в пользование крестьянам. Рассказывал, что в нынешнем году благодаря его агитации тамошние крестьяне перестали арендовать помещичью землю с отработкой (раньше крестьяне, арендовавшие землю исполу, кроме того еще отрабатывали полдесятины), сено с помещичьих лугов свезли себе; начали интересоваться общественными вопросами. На помещиков стали смотреть, как на всех людей, а помещики стали готовы на всякие уступки. Теперь северная часть Сумского уезда выдерживает стачку 14 дней. Правительство прислало солдат для охраны помещиков. План Щербака: поделить уезд на волости по 15 000 десятин (на 10 000 душ), 100 десятин отвести под сельскохозяйственную школу, а остальное — общинам в полное распоряжение; земля не может быть заложена, продаваема, арендуема.

Щербак производит очень сильное, внушительное, ошеломляющее впечатление. (Таким я себе представляю воздействие Бакунина.) У Щербака могучая, крупная фигура, черные, сверкающие глаза; лицо подвижное, как у актера; меткие, энергичные движения, голова с черной гривой и кулачищи; громогласен и речист; убежденный (и убедительный) тон, с каким провозглашает, долбит свою «непогрешимую» программу, внушительный.

446

Л. Н. после сказал о нем: «Saint-Just революции».

Л. Н. внимательно и спокойно выслушал потоки его речей. Когда Щербак остановился, чтобы получить ответ, Л. Н. высказал ему сжато, ясно, вразумительно свои взгляды на его мысли и деятельность и на революцию вообще, добавив (одно, что он одобряет у него):

— Хорошо, что удерживаете от насилия.

Щербак, мне показалось, сразу понял Л. Н., не спорил с ним, а только склонял его быть снисходительным к временным мерам революции; признавая учение Л. Н. как «великое», как единственный путь в будущем.

Л. Н.: Если что во мне великого есть, так это то, что рассуждаю, как простой мужик.

Между прочим, Л. Н. сказал Щербаку:

— При таком важном деле для всего народа надо внимание к большинству народа, а не к тому, чего хочет малая кучка интеллигенции. А большинству народа нужна земля.

Под вечер приехала А. Е. Звегинцева с дочерью А. Н. Волконской и родственником. Они все консерваторы, притом озлобленные против революционеров: Анна Евгеньевна потому, что ими недавно убиты ее охотник и стражник; после охотника осталась большая семья; Анна Николаевна — за погромы имений в Тамбовской губернии, где находится имение ее мужа; родственник, если не ошибаюсь, адъютант варшавского генерал-губернатора, — за нападение на полицейских и администрацию в Варшаве. А все вместе — за гибель одного их родственника, убитого бомбой во время покушения.

Щербак в кружке около него сидящих продолжал развивать свои революционные планы. Услышав, что Анна Евгеньевна за столом, где играли в винт, высказывает уверенность, что и ей не миновать быть сожженной, Щербак поднялся со своего места в конце длинного обеденного стола и джентльменски успокаивал ее, говоря, что, пока он на свободе, в тех местах, где он имеет влияние на крестьян, нечего опасаться разгромов и насилий.

Л. Н. ушел в кабинет и вернулся с книгой. Присев к столу, обтянутому зеленым сукном, где только что кончили партию винта, прочел вслух А. Е. Звегинцевой и другим гостям и домашним из H. Taine: «L’ancien régime». Tome II, chapitre I (5, 7), где мастерски описано la haute société* Франции 80-х годов XVIII в. и предсказана его гибель².

В чтении Л. Н. в переживаемое теперь тревожное время, похожее на то, о котором пишет Тэн, глава произвела чрезвычайно сильное впечатление.

В последнее время бывает очень много гостей, постоянная перемена.

3 ноября. Утром приехали: малеванец Бахмач по пути в Петербург просить об оставлении волости в их селе и И. В. Гуляев из Грибоедовки (почтовое отделение Долгоруковка) Орловской губернии. Читали «Единое на потребу» и «Конец века».

Когда они уехали, Л. Н. сказал об Иване Васильевиче:

— Он чистый, религиозный человек. Политические события, забастовки его не интересуют — только нравственные, религиозные вопросы. Он сын крестьянина, ретушер у фотографа, получает 50 рублей в месяц. Отец хотел его женить, нашел невесту; сошлись гости — он не захотел жениться.

Бахмачу Л. Н. дал письмо ко Льву Львовичу¹.

Л. Н. (мне): Получил семь томов своих сочинений от Черткова прямо, цензура дозволила². Вероятно, в это время (14 дней) сама не знает, что ей делать.

447

Илья Львович: А все-таки, не будь либералов и социал-демократов, мы не имели бы конституции, и что было бы в будущем? Они, эти партии, добьются своего.

Л. Н.: Я никогда не предугадываю, что̀ будет в будущем, не думаю и не хочу думать о будущем. Я доволен нынешним моментом. Не хочу, чтобы был ни Николай, ни Витте с парламентом, ни республика с Горьким³.

Л. Н. прибавил, что для Витте выгодно, чтобы не было истинной свободы. Тогда он не удержался бы на первом месте. Теперь он господин России.

*Л. Н.: До сих пор либеральная пресса свободно писала, все было гладко, а теперь повсюду чувствуется движение, надо считаться ей с народом.

Михаил Сергеевич говорил о Польше; по газетным слухам, там тоже революция⁴. Михаил Сергеевич предполагает, что Пруссия не позволит русскому правительству дать Польше автономию и что правительство с восторгом накинется на Польшу, чтобы отвлечь внимание от внутреннего недовольства.

— Можно надеяться на великодушие Франции, — прибавил Михаил Сергеевич.

Л. Н.: Ведь Франция боится, уступает перед Пруссией. А Австрия, как всегда, будет балансировать, где выгоднее. Я Польше от всей души желаю, чтобы освободилась. У меня есть старая патриотическая закваска, пробивалась в японской войне, но тут — как могу желать, так желаю...

Сегодня Л. Н. передал всем <?> «Конец века»⁵.

5 ноября. Суббота. М. С. Сухотин вечером, вернувшись из Тулы, привез известия: что забастовали русские железные дороги с требованием автономии Польши; что польские забастовщики струсили, потому что Вильгельм двинул 200 000 войск к границам и они не хотят подпасть под власть Германии; им выгоднее быть с Россией¹.

Л. Н.: Особенно теперь, когда правительство будет слабее.

Михаил Сергеевич: Обнародован царский манифест о прекращении выкупа (выкупных платежей) с нового, 1906 года, наполовину, с 1 января 1907 — полностью.

Еще рассказывал Михаил Сергеевич об озлоблении против забастовщиков тех рабочих, которые не хотят бросать работу. Вице-губернатор Хвостов говорил ему, что грозят перерезать их семьи.

Л. Н.: Есть такая книга — Евангелие, которую никто не знает, где все это предсказано — «Поднявший меч от меча погибнет»². Забастовщики собирают плоды.

— Ужасно в это время, — говорил дальше Л. Н., — короткая память. В борьбе двух партий (либералов и революционеров) образуется третья, которой нет дела ни до той, ни до другой: sans-culottes (во Французской революции), черная сотня (у нас). И из боязни перед ней из тех партий выдвигается диктатор, Наполеон, которому не совестно расстрелять десятки тысяч. Версальцы убили 30 000. Такой будущий диктатор будет оправдывать свои жестокости (жертвы) тем, что они нужны для установления порядка, — приблизительно в таком смысле говорил дальше Л. Н.

**Еще Л. Н. сказал:

— Надо ясное общее начало, и тогда подробности сложатся сами собой. Мы не можем никаких форм осуществлять, а можем только стремиться к идеалу. А идеал — полная свобода. Предугадать же будущее мы никак

448

не можем. Кто бы мог при распадении Римской империи предсказать будущие формы, Карла Великого?

Кроме того, Л. Н. восхищался тем, как Тэн описывает толпу.

Ездивший в Тулу приказчик рассказывал, что там ходит слух, будто в Ясной Поляне скрывают разных социалистов, и мужики, наверное, придут к нам бить и грабить. Л. Н. встретил три раза какого-то незнакомого человека, который глядел в землю³.

Андрей Львович: Мы тут говорим, что грех быть землевладельцами, панами, а живем по-пански, одна Мария Александровна живет своими трудами.

У Строганова перерезали жеребцов. Андрей Львович также боится разгрома Ясной Поляны.

6 ноября. Сегодня в полдень Татьяна Львовна родила живую девочку. Софья Андреевна с утра весь день сильно страдала висцеральными невралгическими болями.

А. К. Черткова мне пишет: «На днях, читая с Олей ужасы, совершающиеся в разных городах, мы говорили: «Хорошо, если Л. Н. не читает газет, — можно просто заболеть от волнения». Я тоже предпочитаю не читать многих описаний, в особенности о зверствах черных сотен над евреями и интеллигенцией»¹. Я показал это письмо Л. Н.

Сегодня Л. Н. работал меньше обыкновенного; то ходил к Татьяне Львовне, то к Софье Андреевне и волновался. Мне казалось, что у него слезы на глазах. В 3 часа дня меня позвали к жене священника в Кочаки. Я поехал не сразу, боясь оставить страшно стонущую Софью Андреевну, а запросил письмом о болезни попадьи.

Узнав об этом, Л. Н., которому, наверно, было тяжело сознавать, что из-за близких ему доктор не посещает других больных, пошел гулять в ту сторону и осведомиться у священника о больной.

Александра Львовна хотела ехать в Телятинки спросить старосту, правда ли, что он слышал в Туле, будто 10 ноября собираются громить Ясную Поляну. Это рассказывала Звегинцева, и Михаил Сергеевич настаивал, чтобы спросили старосту. Юлия Ивановна и я отговаривали Александру Львовну. Л. Н. за дневным чаем сказал ей тоже, что не надо ходить туда, прибавив тихо, как бы для себя:

— Глупости! Надо делать свое дело, а они пусть делают свое дело.

Л. Н. (немного погодя, мне): Снегирев пишет Софье Андреевне остроумное, бойкое письмо. Университеты образовали союз «ничегонеделания», и этот союз процветает².

Александра Львовна по приглашению Варвары Бобринской собирается ехать помогать голодающим в Ефремовский уезд. Спрашивала Л. Н., где он помогал голодающим в 1891—1893 гг.³

Л. Н. ответил не сразу и запинаясь, как если бы вспоминал что-то тяжелое и неприятное, и сказал:

— Нехорошо! Перемена места — как перемена правительства.

Александра Львовна: Почему? Начнешь новую жизнь.

Л. Н.: Это роскошь, баловство, никогда не хвалил. Делали это близкие мне люди. От себя не уйдешь. Надо себя переменить (не место).

Л. Н. спросил меня:

— Как Таня и девочка? Здоровы ли? Как я рад, что так — что родила живого! Диета Комба все-таки помогла? Как вы думаете?

Я: Опыты его, которые он описывает в книге, дают результаты, как на заказ, а сами по себе не внушают доверия, и выводы из них, по-моему, искусственно построены.

Л. Н.: Я сказал то, в чем сомневался. Тоже думаю так, (как вы).

Л. Н. за обедом подсчитал, что это у него 15-й внук.

Вечером явились к чаю только Л. Н., Михаил Сергеевич да я.

449

И. И. ГОРБУНОВ-ПОСАДОВ

Фотография фирмы Шерер и Набгольц. Москва, 1906

Л. Н. сказал:

— Времена переживаем чреватые событиями и имеющие большое значение для внутренней жизни. Вот как роды Тани — важное событие. С Сашей говорил о том, о чем с вами вчера, — обращаясь к Михаилу Сергеевичу, сказал Л. Н. о перемене места: — Испортишь атмосферу около себя — переезжаешь на другое место, а там опять испортишь. Суть в тебе. То же, что желание переменить форму правления. Был деспотизм, его загадили подобострастием, взяточничеством; переменим его на другую форму правления, которую загадим подкупами, тщеславием, наглостью.

Л. Н.: Искал в Ефроне «Военные поселения» — нет! Читал два тома Шильдера. В отношении Аракчеева к Александру Павловичу была собачья преданность. А Аракчеев был женат! Жена-красавица, но лицо чувственное. Он скоро развелся с нею. Его незаконного сына узаконил Александр Павлович и сделал его адъютантом. Он (Аракчеев) не принял Андреевскую ленту, чтобы показать, что служит не из-за наград. Он был против военных поселений и отговаривал Александра от них; но так как Александр настаивал на их учреждении, Аракчеев всю ответственность взял на себя, бунты подавлял жестоко. Шильдера книга дурно написана.

Михаил Сергеевич: Это набор материала. Трудно быть историком без таланта.

Л. Н.: Да, как это Карамзин перебрался через документы всей русской истории!

Н. А. Лютецкая принесла переписанное на ремингтоне «Божеское и человеческое».

Л. Н.: Как хорошо, чисто переписано! Не поднимается рука перемарать.

450

Михаил Сергеевич: Печататься будет?

Л. Н.: Не хотел печатать ни это, ни «Хаджи-Мурата» (ни другие поздние беллетристические сочинения), но Чертков желает⁴. Истратил 30 000, дело не идет, надо возбудить интерес Шекспиром или рассказами, которые в «Круге чтения» в России нельзя напечатать...

Л. Н.: Вчера читал свою драму. Не «Купон»⁵... — начал было Л. Н., но посмотрел на меня и не докончил.

Л. Н.: Получил письмо и статью от священника Лебединского, свободомысленное, задорное. Но интересное тем, что священник его пишет. Его статья за границей не будет интересной; если же здесь напечатать, могут его лишить места. Отвечу ему. В предисловие к его статье годилось бы «Единое на потребу», выпустить о Николае, Макиавелли... Он брат Лебединского, того, который ругает меня. Помню, у него был брат-священник. Ответьте ему, Михаил Сергеевич, вы это знаете. Обидится, если ему не ответить; а отвечать нечего. Статья не так значительна, чтобы за границей пошла...⁶

7 ноября. Понедельник. После завтрака Л. Н. позвал Марию Александровну и Софью Николаевну и беседовал с ними в кабинете.

Позднее Софья Николаевна сказала, что один из калужских революционеров, раньше ходивший с револьвером, говорил, что это опасная шутка, что он не будет больше с револьвером ходить: кто выстрелит, на того бросаются.

Л. Н.: Михаил Сергеевич рассказал, что в типографию «Русского листка» пришел забастовщик требовать, чтобы все забастовали. Послали его к управляющему, тот не принял его; уходя, проводил его служащий; он выстрелил в служащего, но не попал. Кто носит заряженное ружье, у того так руки и зудят, чтобы выстрелить, в собаку ли: «Я одну убил», — в галку ли. Дети стреляют в птиц.

Затем говорили о том, что либералы хотели установить буржуазное правительство: на словах — свобода, собрание представителей народа, а на деле — деспотия высшего миллиона. Либералы играли в свои требования и воображали, что они представители всего народа и что то, что́ они признают нужным, то и есть нужное, а тут явилась черная сотня.

Мария Александровна сказала, что ее поражает терпеливость русского народа. Все недовольство народа происходит оттого, что господа не хотят отстать от своей роскошной, греховной жизни, и им надо не осуждать, а жалеть людей за их теперешние поступки, надо и самим слезать с шеи народа.

Л. Н. сказал про Витте, что он и своими распоряжениями несимпатичен. В манифесте 3 ноября сказано: «Сожалею, что крестьяне возмущаются; уменьшаются им выкупные платежи»¹:

— За то, что вы бунтовали, вы получаете льготы — прямой вызов к мятежам. Николай (II) слетит с быстротой, — прибавил Л. Н., — что ни шаг, то не в ту сторону.

Л. Н.: Я читал, что в Крапивенском и Чернском уездах крестьянские беспорядки, а тут (на самом деле) тихо². Прочтет это кто-нибудь в Пензе и скажет: «Уже и там (в Крапивенском, Чернском уездах) волнения».

Мария Александровна рассказала, что дочь Мирона Егорыча, лесного сторожа на хуторе Татьяны Львовны, горничная в Москве, пишет, что была на митинге с подругой, что их там чуть не убили, но, говорят, там так интересно, что еще пойдут.

Л. Н.: Счастливые те, которые далеки, которых не затягивает, и те, которые заняты. На крестьян потому не наложат петлю, что их жизнь осмысленная: то надо скотину поить, то иное...

Сегодня уезжала Софья Николаевна с детьми. Л. Н. играл с пяти-семилетними внуками в шашки. Софья Николаевна, Анночка, Александра

451

Львовна пели. Л. Н. просил их петь «вовсю». У Л. Н. голова болит, вероятно, оттого, что вчера до полуночи занимался: исправлял сызнова «Конец века». Поправки послали Черткову³. Сегодня переправил — да как! — вторую половину корректуры «Божеского и человеческого»⁴.

Андрей Львович несколько дней тому назад дал Л. Н. большое, дорогое издание Евангелия, просил сделать ему надпись.

Л. Н.: Его отношение к церкви…...*

Следующие периодические издания посылаются редакциями Л. Н.:

I. Газеты:

Московские: 1) «Русские ведомости», 2) «Русское слово», 3) «Новости дня», 4) «Вечерняя почта».

Петербургские: 5) «Новое время», 6) «Наша жизнь», 7) «Русь», 8) «Сын отечества», 9) «Биржевые ведомости» (малое издание).

Иркутское: 10) «Восточное обозрение».

Лондонская: 11) «Daily Chronicle».

II. Еженедельные и ежемесячные русские журналы:

1) «Неделя», 2) «Заря», 3) «Русская мысль», 4) «Мир божий», 5) «Русское богатство», 6) «Образование», 7) «Вестник знания», 8) «Сибирский вестник» (Томск),

«Свободное слово» Черткова.

Изредка по отдельным номерам приходят заграничные русские революционные газеты.

III. <Иностранные журналы:>

«Le Courrier Européen», Paris; «The Public», Chicago; «The Open Court»; «The World’s Advance Thought», Oregon; «The Review of Religions», Islam, India; «La Revue Franco-Russe», Paris; «The Anglo-Russian Society Proceedings», London; «Free Trade Broadside» (?), published by The American «Free Trade League», Boston. Mass. U. St.; «Review of Reviews», London; «Vrede», Haag; «L’Ere Nouvelle», Paris (раньше приходили); «Les Temps Nouveaux»)?; «La Scena Illustrata»; «Das Banner der Freiheit» (Monatsschrift von Gottfr. Schwarz, Karlsruhe). He постоянно: «Deutsche Volksstimme». Organ des deutschen Bodenreformer. Berlin; «Theistic Sermons» (Voyscey) preached at the Theistic Church by rev. Charles Voyscey.

Характерно, что Л. Н. не получает ни одной католической, протестантской и еврейской газеты.

8 ноября. Именинник Михаил Сергеевич, рожденье Анны Павловны. Сидели за завтраком. Вошел Л. Н. Михаил Сергеевич напомнил ему:

— 25 лет тому назад в Пасху я поздравил вас с христовым воскресеньем и поцеловал вас. Вы мне сказали: «Я Мишу Сухотина поцелую, но при чем же тут «Христос воскрес»?» Были Истомин, Орфанов, с которыми вы тогда горячо спорили.

Л. Н.: Сютаев, когда к нему <обращались> с христосованьем, говорил: «Давай так жить, чтобы Христос воскресал в нас на деле, а не на словах».

Михаил Сергеевич: Вы мне поручили водить Сютаева по Москве. Хороший, интересный был старик. Встретили нищего — я дал ему двугривенный (больше, чтобы показать себя Сютаеву). Сютаев мне: «Что ты делаешь? Ты ему это дал, чтобы отпихнуть его от себя. Надо с ним поговорить, вникнуть в его положение, а не стараться освободиться от него»¹.

Александра Львовна рассказала, что вчера читала мужикам у телятинского старосты манифест. Один из слушавших понял его так, что к ним отойдет барская земля, и отозвался: «Стало быть, с весны пахать ее?»

Вечером за чаем Михаил Сергеевич и я беседовали о том, как русские писатели изображают евреев, например Гоголь в «Тарасе Бульбе». Михаил

452

Сергеевич упомянул, что он искал в энциклопедическом словаре Брокгауза Тараса Бульбу (когда были набеги казаков по Черному морю на Анатолию) не нашел. Нет там Тараса Бульбы.

Вошел Л. Н. Спросил, о чем разговариваем, и сказал:

— Таких евреев в лапсердаках уже нет. Теперь Таны во французском платье.

Говорили об избирательном праве женщин. Л. Н. сказал, что женщина и мужчина равноправны. Но большинство хороших женщин не пожелает избирательного права. Несправедливо, возмутительно, что жена наследует 1/7, 1/14 часть. Л. Н. еще заметил:

— Между мужчиной и женщиной больше физической разницы, чем между животными (медведем и медведицей, волком и волчицей).

Сергей Николаевич рассказывал Л. Н., как ехал на охоту на бугры, где водились лисицы; смотрит — видит четырех волчат. Тут навстречу ему и собакам бежит волчица и отводит собак от волчат.

Л. Н.: Маша (сестра) написала мне письмо. Она читает «Московские ведомости», а они выставляют меня виновником всего зла, происходящего в России². Она, по словам Евангелия, «По плодам познаете их»³, думает, что я грешник, который согрешил, и молится за меня. Мне жалко ее, она прямо страдает⁴.

9 ноября. И. К. Дитерихс, Мария Александровна и М. С. Сухотин долго разговаривали с Л. Н. Кроме того, Л. Н. сегодня целый день возился с корректурами «Конца века», «Божеского и человеческого» (жалел Юлию Ивановну, что доставляет ей столько работы). Сухотин читал вечером, от 11.30 до 12, новые поправки (стиля и другие) в «Божеском и человеческом». Л. Н. обыкновенно дает читать свои новые сочинения Михаилу Сергеевичу и спрашивает его советов.

И. К. Дитерихс рассказывал о тульских евреях, как прятали детей от погрома. Мария Александровна восхищалась их умом, трезвостью и тем, что они не ругаются. Сухотин рассказал о мальчике в Орле, который в течение двух лет не мог попасть в гимназию из-за процентной нормы. Все негодовали на отношение христиан к ним. Я заметил, что, по Брокгаузу, евреев принимают в русские университеты вдвое больше того, что соответствовало бы процентному отношению числа евреев ко всему народонаселению России.

Л. Н.: Постоянно получаю письма от них: «Я хочу учиться».

Далее Л. Н. говорил о том, что успех во всех мирских делах достигается борьбой и евреи в этой борьбе берут верх своим умственным развитием, упорством. У них умственная развитость, богатство — добродетели.

— Когда в Самарской губернии были скачки киргизских лошадей, Воронцов привел туда английских, и тут они киргизских далеко за собой оставили. Если ставить целью скорость, то тут не приходится обижаться, английские лошади будут первыми. Так и нашему христианскому обществу не следует обижаться на евреев, если оно ставит себе мирские цели, а нужно поставить другие. Я уже не доживу до того, как человечество выберется, выкарабкается, как люди освободятся, выпутаются из фальши (мошенничества, лжи), в которой живут горожане, купцы. Один крестьянский труд свободен от нее. Как выпутается так называемое христианство нашего мира из того ужасного положения, в которое оно само себя поставило, при котором во всех родах и отраслях занятий человек принужден считаться с разного рода установившимися обманами, при которых нет никакой возможности действовать по совести. Так в торговле — обман, в журналистике — вынужденная ложь, в театральном мире, в мире искусств — разные подлости, гадости и т. д., и остается только один труд, труд земледельческий, при котором человека эксплуатируют, но сам он не вынужден жить непременно обманом.

453

И. К. Дитерихс рассказывал, что поступающие на оружейный завод в Туле должны давать взятки старым мастерам, как домовладельцы — исправникам, полиции; М. В. Булыгин рассказал, как один раз привез земледельческие продукты на базар в Тулу; обступили его барышники (но он им не хотел продать), тогда они стали ругать его товар — другие не стали покупать.

Л. Н.: Ведь на Западе, в Италии, все продукты фальсифицированы.

По поводу рассматриваемой картинки, представляющей католическую процессию в Пиренеях, когда крестьяне в капюшонах, в каких рисуют инквизиторов, несут на спине тяжелые кресты, причем некоторые падают в обморок, Л. Н. сказал:

— Сколько усилий теряется на глупости. Если бы хотя одна сотая этих усилий тратилась на уничтожение ужасных суеверий и на установление чистого христианства!

Л. Н.: Какая торжественность, достоинство, спокойствие есть у магометан (татар и других)! В «Review of Religion»*, магометанском журнале (журнал дрянной, все полемизирует с христианством, и есть у них какой-то пророк), был ряд статей против христианского фальшивого единобрачия. У магометан правило — единобрачие, в известных же случаях, по слабости (богатым), позволяется многоженство. Но зато уж домов терпимости у них нет, как у христиан.

Сухотин: Но ведь они для холостых?!

Л. Н.: И это брак, многобрачие. Как через сто лет будут удивляться, что могли существовать дома терпимости!

10 ноября. Л. Н. переменил название «Божеского и человеческого» на «Еще три смерти»¹.

В эту эпидемию брюшного тифа в Ясной Поляне заболело 64 человека, умерло 7.

Сегодня тихий день в доме. Ни одного гостя.

Михаил Сергеевич рассказал Л. Н., что революционеры заняли типографию «Нового времени» для печатания своих прокламаций².

Л. Н.: Полицейские на постах, если и видели, не посмели противодействовать.

Сегодня Л. Н. получил длинную анонимную телеграмму (из Тулы?), упрекающую его, что он виновник волнений в России.

11 ноября. Приехал Л. М. Сухотин на крестины Машеньки**, рассказывал, что «Московские ведомости» перестали выходить, наборщики отказались их набирать. Зубриловку (?), именье знакомой помещицы Сухотина в Балашовском уезде Саратовской губернии, толстенный барский дом сравняли с землей. Ее брат, помещик, много занимался благотворительностью (больницы, пенсии вдовам). По Москве столько ходит здоровых нищих, что выгодно ездить на извозчике (т. е. не давая милостыню). В Варшаве без военного положения немыслимо.

Приехал Михаил Львович. Л. Н. в хорошем настроении, как и вчера. За столом рассказывал анекдоты. Вспоминал, что он мало бывал в ложах, но сколько раз ни был, всегда раньше попадал в семь других лож, прежде чем находил свою.

За обедом Михаил Львович рассказывал, что в книжном магазине брата Левы книги не идут, читают одни газеты и социалистические брошюры в красных обложках; в некоторых книжных магазинах все книги в красных обложках. И. И. Горбунов то же самое писал Л. Н.

454

Горбунов просил Л. Н. проверить «Деньги», хочет их издать, но Л. Н. не будет проверять их. Так ответил Горбунову¹.

В газетах приводится подсчет жертв погромов². Больше всего жертв было 17—22 октября во Владивостоке (182 убитых и раненых), в Томске убитых на улицах 57 и 12 пропало без вести, несколько сот сожженных в доме железнодорожного управления. В Одессе — 130, в Риге, Кишиневе — 55 (25 христиан), в Симферополе, Екатеринославе — 40, в Туле — 21. В газетах речь Щербака на заседании Крестьянского союза в Москве (там он не был овечкой, как в Ясной. Призывал к насилию)³.

Л. Н.: Даже в Англии сажают за призыв к насилию. Бурцев за это сидел.

Сухотин говорил о том, как писать латинским шрифтом их фамилию, чтобы ее не произносили иначе.

Я сказал, что по чешскому правописанию — Suchotin. Оно принято лингвистами для слов санскритского, вогульского и других языков.

Л. Н.: Меня за границей звали Tolstoa.

Сегодня Л. Н. написал письма Молчанову, Бирюкову, Горбунову, Русанову, Марии Львовне и Гольденвейзеру⁴.

12 ноября. Суббота. Л. Н. третьего дня упал. Спина у него болит. Когда идет гулять, Татьяна Львовна спрашивает его, куда он пойдет. Сегодня был детский врач Стрельбицкий у Машеньки Татьяны Львовны. Настаивал на материнском кормлении. Кормилица — разврат.

Еще говорили про забастовку гимназистов-табльдотистов. Кто не хочет, пусть не ходит учиться в гимназию, меньше людей будет на шее у народа.

Л. Н., разговаривая со Стрельбицким, спросил его:

— Вы одной десятой своей специальной литературы не успеваете читать?

Стрельбицкий: Одной сотой.

Л. Н. говорил ему о генриджорджевском решении земельного вопроса и дал ему книжки об этом.

Крестины Тани. Звали ее до сих пор Машенькой, а окрестили Танечкой. Дьячок привез купель.

12—13 (?) ноября. Приехали Горбунов и Николаев. Рассказывали о съезде Всероссийского крестьянского союза в Москве; на нем было 60 делегатов-крестьян, 40 интеллигентов, 20 социалистов-революционеров, которые руководили крестьянами (из наших единомышленников были Ракович и Семенов). Больше всех ораторов отличался и вышел победителем Щербак. Крестьяне смотрели на него с упованием. Все думают, что первым вопросом Учредительного собрания или Государственной думы будет земля. Помещики-либералы оказались без почвы, появились новые политические факторы, с которыми они не считались.

Либералам предстоит либо примкнуть к правительству, либо пойти навстречу народу в вопросе о земле. Революция народная — за землю — скоро перерастет в революцию социал-демократическую, городскую. Все совершается быстро. Генри Джорджа принимали с радостью¹. Не знали о нем. 13 октября московские типографии постановили не печатать того, что прошло через цензуру, а служащие в книжных магазинах — не продавать до определенного срока книги, прошедшие через цензуру, и бойкотировать такие магазины, которые их будут продавать.

За обедом Горбунов рассказывал Л. Н.:

— Решения некоторых крестьян во Всероссийском крестьянском союзе сходятся с вашими взглядами, высказанными в обращении «К рабочему народу».

Л. Н.: Я могу только радоваться.

Горбунов: «Великого греха» (по 2 с половиной коп.) мы издали 30 000 экземпляров и напечатали бы еще больше и скорее (теперь печатается

455

«О жизни», «Исповедь»), если бы у нас была ротационная машина. Хотели бы мы издать обращение «К рабочему народу», «Мысли о боге»².

Л. Н.: Я думаю, там («К рабочему народу») надо бы смягчить некоторые выражения и издать вместе с «Концом века». Страхов писал мне, что был у него молодой Сухотин, который хочет издать мои у Черткова появившиеся сочинения³.

Л. Н.: Очень милые офицеры в плену в Японии собрали деньги и послали их мне через Николая, епископа, главу тамошней миссии* ⁴.

Горбунов рассказывал, как негодуют социал-демократы на Л. Н.

Л. Н.: На днях я получил письмо, в котором мне пишут, что я, вероятно, ничего не читал, а только на днях прочел Генри Джорджа и так восхитился им, а завтра прочту что-нибудь другое и тем восхищусь.

Горбунов рассказал о Ландере, что он без работы. Пока был нужен «Вечерней почте», работал в ней по 16 часов (за 3 коп.). Теперь «Вечерняя почта» может выреза́ть смелые, резкие статьи из других газет, не нуждается в нем. Нас сторонится, будто поссорился, а у нас мог бы получить работу.

Л. Н. пошутил, что, по английской пословице, для того, чтобы была ссора, нужны двое, а Ландер один, а ссора все-таки есть.

Горбунов: Сейчас есть: кадеты, серые (социал-революционеры), седые (социал-демократы), монархисты.

Андрей Львович: Я записался в члены Союза монархистов Грингмута.

Николаев принес свою статью о Генри Джордже⁵, читали ее вслух в кабинете Л. Н.

Л. Н. жалел, что «Social Problems» Генри Джорджа не появились по-русски**.

— Маша начала переводить; надо ей написать, чтобы, перевела⁶. Damaschke мне прислал французскую книгу (перевод своей немецкой)***: избранные места из Генри Джорджа, краткое изложение, применение единого налога в Киао-Чао и в Новой Зеландии⁷.

Софьи Андреевны не было⁸. (Были только Л. Н., Юлия Ивановна, Мария Александровна, Горбунов, Николаев, я, акушерка и ремингтонщица.) Тихо, спокойно. Л. Н. в хорошем расположении духа. Рассказывал, с кем повстречался: молодой тульский рабочий, говорящий точь-в-точь, как пишут газеты: «Если бы мы не бастовали, не было бы свободы, слова»...

Меня Л. Н. спросил, что пишут английские газеты о событиях в России.

14 ноября. У Л. Н. продолжает болеть спина (от падения) да еще коленки, а сегодня и правая ступня (от узкой обуви) — подагра. Александра Львовна вчера поехала, а сегодня вернулась из Пирогова. Рассказывала: прислуга и у Оболенских, и у Толстых каждый вечер уходит в деревню, политиканствовать. Землю крестьяне у Веры Сергеевны не купили, ждут, что достанется им даром. Хотели ее купить недели две тому назад; пришел агитатор, отговорил их. Николай Леонидович страдает от того, что происходит. Он желал бы земского съезда. Ему хочется сказать земцам, что нехорошо заниматься политикой, забывая бога, справедливость. Но у него перебои сердца, и он боится выступать. Мария Львовна больна хирагрой¹. Хотят поехать в Cannes. Николай Леонидович не спит, сочиняет ночью статьи; Мария Львовна жалеет, что он не пишет их.

Л. Н. тоже пожалел, что Николай Леонидович не пишет:

456

— Какое хорошее письмо написал (Николай Леонидович и Маша недели две тому назад о черной сотне), не читали вы его, Иван Иванович? Прочтите².

Л. Н. высказался еще в том смысле, что надо не в Канн уезжать, не беречь себя ради сердца, а действовать. Он изучил Тэна.

— Они живут хорошо, — продолжал Л. Н. об Оболенских, — иногда скука. Но ведь скука — это рамка деятельности, приготовление к ней.

Александра Львовна рассказывала о том, какое тревожное настроение в Пирогове, как Мария Михайловна* пугается, когда кошка прыгает; уже берет валенки (которые у нее всегда наготове), чтобы спасаться. Думают переехать в Тулу. «Мужики, — говорила Александра Львовна, — ни один не своротил с дороги», и все делали замечания по ее адресу. Надежда Александровна (ремингтонщица) подтвердила, что, когда ездили в Телятинки, она то же самое заметила.

Л. Н. рассказал Марии Александровне, что начал было писать для народа о земле и о Генри Джордже, но неудачно, разорвал. Сказал, что «надо ждать, пока бог не заговорит» в нем³.

Вечером беседа с Горбуновым о «Посреднике», об издательской работе, о людях, о предполагаемом Горбуновым издании журнала (Горбунов хочет свободный от авторитетов, правительства и партий еженедельник, куда бы стекалось все то, что пишут Л. Н. его корреспонденты, а также и то, что ему не решаются писать); он с Николаевым его редактировали бы⁴.

Л. Н. говорил:

— Трудно выбирать из предлагаемого. (Он знает, что ему пишут из тщеславия, из желания высказаться, выставить свои мысли, совсем не важные. И, кроме того — поспешность работы.) Мне жалко, — сказал Л. Н., — что вы обремените себя новой работой, когда не успеваете делать прежнюю. Вы точно как лошадь, впрягшаяся в молотилку. Отчасти хорошо быть постоянно занятым.

Иван Иванович: Уже теперь Поступаев (поэт) подготовляет вырезки из Газет и журналов — «Посредник» многие получает — для их еженедельной газеты.

Л. Н.: Современное — хорошо сохранить.

По поводу рассказа Надежды Александровны о быках Л. Н. вспомнил, как тут, в Ясной, два быка затоптали до смерти старика и забодали работника.

— Случилось это от того, от чего всегда с быками случается, — сказал Л. Н., — с ними надо обращаться мягко, а мальчики их дразнят. Я был в Самаре, когда бык забодал работника. Приехал судебный следователь допрашивать меня. Я ужасно рассердился, хотел писать Александру Николаевичу (Александру II).

О другом случае Л. Н. рассказал так:

— Прихожу в конюшню — он сидит, скорчившись; поднял рубаху — кишки наружу. Я поскакал в Тулу за доктором. Когда я его привез, скотница уже вправила кишки и зашила рану. Доктор успокоился на этом. В то время еще так не соблюдали чистоту. На другой день его раздуло, и помер⁵.

Горбунов говорил, что хочет предложить Софье Андреевне свое содействие при составлении и издании XV тома Сочинений Л. Н-ча. Л. Н. ему сначала не советовал, потом поблагодарил и сказал:

— Она теперь разумнее относится к этому делу, не спешит так с печатанием новых сочинений, как раньше. Горбунов хочет издать «Суратскую кофейную» под заглавием «Бог один у всех» и «Мысли о боге»⁶. Эти по той причине, что распространено мнение, что Л. Н. — безбожник.

457

Л. Н.: Я тоже получаю письма... что «вы перестали верить в бога». Горбунов читал Л. Н. письмо Архангельского о том, что нужна была бы газета (нашего направления).

Л. Н.: Прекрасное, хорошее письмо. Он живет богом... Коля (Николай Леонидович), как Архангельский, много читает, много думает, видит яснее.

Л. Н. дал Горбунову первые 20 дней «Круга чтения для народа» и просил его, чтобы поскорее прислал гранки (июль) «Круга чтения» (старого). Дал ему «Конец века», «Хельчицкого», «Предисловие к «Учению 12-ти апостолов»» и «Поврежденного» Герцена⁷.

У Льва Николаевича футляр с материалом к «Декабристам»⁸ («Поврежденный» Герцена).

Горбунов: Сегодня в газетах сообщение о матросских беспорядках в Севастополе. Туда посланы войска из Одессы⁹.

Л. Н.: Этого, чтобы войска не повиновались, при прежних революциях не бывало. Это черта русской революции.

15 ноября. Приехали со съезда Всероссийского крестьянского союза Семенов и А. А. Стахович. Начали о нем рассказывать Л. Н.

Л. Н.: Мне это неинтересно, болтовня.

Семенов: Как же болтовня, там были представители, делегаты народа.

Л. Н.: Делегаты — самозванцы. Никто вас не призывал, не просил. Но и делегаты, самым лучшим образом выбранные, не могут представлять народа. Может быть, из ста избирающих — 51 глупых против 49 умных; человек не может представлять другого человека: вчера он так думал, сегодня — иначе, человек развивается. Вы (Семенов) или вы (Стахович) — меня <не можете представлять?>. Англичане не хотели войны с бурами, а Чемберлен ее уже начал. Представительство — кукольная комедия. Герцен лет 50 тому назад писал о представительстве¹. — Л. Н. прочел место из Герцена и прибавил: — Мы на пороге, а толкают нас, чтобы мы пошли туда, куда Европа. Америка дошла до стены: тресты, 10 миллионов бедных, не имеющих крова, одежды, еды достаточно, и — миллиардеры.

Я: В 1900 г. в Соединенных Штатах было шесть миллионов двести тысяч безработных, то есть 10% всего населения.

Семенов: Все-таки в Англии легче жить, чем в России.

Л. Н.: Англичане, приезжающие сюда, чувствуют себя у нас свободней; дома они связаны законами, которые сами через представителей установили и которым они повинуются, воображая себе, что они свободны. Здесь же я таких законов не устанавливал и им не повинуюсь, я свободнее. Николай может забодать, но это случайность, как может бык забодать или кирпич на голову упасть.

Семенов: Стрельба на улице нам видна, а что в застенках делалось, то не бросалось так в глаза. Либералы, революционеры — самоотверженные люди, для себя ничего не хотят — имеют в виду только благо народа.

Л. Н.: Покажите мне такого человека (который для себя ничего не хочет). Я на такого богу буду молиться. Такого нет, а кто так болтает — таких пропасть. Наше время огромной важности, пора людям быть свободными, не повиноваться и не подчиняться. Мужик сам сознает, что он себе жизнь сам устраивает: «Я сам ее, жизнь свою, устрою». Но он этого не умеет высказать.

Семенов назвал мужиков невеждами.

Л. Н.: Не невежды народ; все хорошее мы восприняли от него. А в Государственной думе кто будет? Профессора, адвокаты, журналисты.

Семенов: Что же, мужики сами будут решать? Есть три класса... Мужики — это стадо.

Л. Н.: Мужики — стадо, а это три хромых ягненка за стадом прихрамывают. У народа религиозное отношение к жизни. Недавно был сапожник

458

из Телятинок, оборванный до крайности. Я его спросил: «А смерти не боишься?»

— Как же, от Него (бога) не отпереться.

— Этого не поймет ни один профессор. Профессора — самые глупые люди. В разговоре с американцем² я произнес слова «scientific stupidity»*. Американец мне сказал, что теми же словами Ruskin характеризует то же самое, что я. Герцен говорит**, что, если бы одна сотая усилий, которые употребляют на перемену государственного строя, обращалась бы на совершенствование самого себя, достигли бы несравненно большего³. Только бы от бога и нравственности не отступать.

Семенов защищал представительство и бранил полицию, обвиняя ее в том, что она нанимает черносотенцев и натравливает их против революционеров.

Л. Н.: Меня спрашивать о представительстве — это похоже, как папу — не папу, а монаха — спрашивать о проституции (как ее упорядочить) или как меня спрашивал французский журналист о смертной казни... Что полиция нанимала отдельных лиц, все это жалко...

Говоря о теперешнем всеобщем возбуждении в интеллигентных кругах, Л. Н. сказал, что это похоже на следующий случай:

— Косили луг за Чертой; как всегда при общинном покосе, напились, поругались. Возвращались с бранью, только один мужик сидел смирно и молчал. Я подумал, это рассудительный, умный. Оказалось, он был немой. Теперь главное — не согрешить ни словом, ни помыслом — не раздражать. Не стать ни на ту, ни на другую сторону, быть строгим к себе, чтобы не согрешить. Не знаю, что будет (выйдет что-то, чего не ожидал, но никак не то, чего ожидают). Ожидают конституцию, республику.

На какой-то сдержанный ответ Семенова (он как бы оглядывался на присутствующего Стаховича) Л. Н. сказал ему:

— Не бойтесь говорить нелиберально.

Семенов: На Всероссийском крестьянском съезде один из делегатов сказал: «Царство божие внутри нас. А мы этими зажигательными речами, насилием ничего не добьемся».

Л. Н.: Поднявшие меч...⁴ Убийства городовых...*** «Кроме дурного, тут ничего нет». Кто-то сказал: «Казаки все — дурные люди». А студенты — хорошие.

Семенов рассказал, как штундист на Всероссийском крестьянском съезде описывал еврейский погром.

Стахович: Ужаснее всего бушевала толпа в Томске.

Л. Н.: Ох, когда страсти поднимутся!

Семенов рассказал Л. Н. о новой драме Горького, кончающейся тем, что борющихся за свободу людей избивают досками (?) по голове...⁵

— На меня драма произвела такое (удручающее) впечатление, точно меня по голове ударили, — сказал Семенов. — Скоро будут играть «Ткачей»⁶.

Л. Н.: «Ткачи» в России малоуместны, только среди городского населения будут иметь успех.

Стахович рассказал о поляках (23), участвовавших на съезде земских деятелей. Один видный поляк торопился домой на следующий день, и ради этого поспешили решить польский вопрос и решили дать полякам то, чего они желали⁷.

459

Л. Н.: Что же съезд может с польским вопросом сделать? Кто может вырвать сознание греховности раздела Польши?

Стахович: Говорят, что Вильгельм II вмешивается в польские дела, не хочет, чтобы русские сделали уступки полякам, готовится к войне⁸.

Л. Н.: Так набросились и на Францию после революции. Русская революция расшатала все основы, на которых они стоят (Вильгельм и западные государства). Ведь это слава богу.

— Что делает несчастный Николай? — спросил Л. Н. у А. А. Стаховича.

Стахович: Выяснилось, что во время его вступления на престол ему не были поданы адреса ни тверского земства, ни других, а только донос Победоносцева на них (адреса), на что и последовали слова Николая II о «бессмысленных мечтаниях». Он (Николай II) очень хороший человек, но он кукла, всегда согласен с тем, с кем он говорил с последним. Анекдот: Глазов докладывал и советовал что-то. Николай II: «Я согласен с вами»; за ним Сипягин — противное (обратное). Николай II: «Я согласен с вами». Присутствовавшая мать (царица) ему сказала: «Как же ты согласился и с Глазовым, и с Сипягиным; ведь они противоположного хотят?» Николай II: «Я согласен и с тобой». Александр III был добрый, силач, но ограниченный человек.

Л. Н.: Я все получаю письма, чтобы я написал царю, что̀ ему делать.

Л. Н. теперь пишет о том, как осуществить решение земельного вопроса по Генри Джорджу в России⁹. Говорили об этом долго, подробно с Семеновым. Семенову казался вопрос разрешимым без Генри Джорджа простым разделом и раздачей всей земли. Спор был горячий. Семенов не уступал, отстаивал свое, но в конце концов признал, что нужна система Генри Джорджа. Л. Н-чу во время разговора выяснились подробности решения. Л. Н. перерабатывает и свое письмо к Бондареву о Генри Джордже, которое вышло у Венгерова в «Словаре русских писателей»¹⁰ и которое было забыто. Обратил на него внимание вчера вечером Николаев. Л. Н., который начал было писать о Генри Джордже краткую листовку для народа, теперь перерабатывает это письмо к Бондареву, и кажется, что получится из него желанная листовка.

Стахович упомянул о Герценштейне.

Л. Н.: Герценштейна читать нехорошо. Он недобросовестный, невежда.

Стахович: Он вычисляет, что рента (единый налог с земли) не покроет государственных расходов.

Семенов заговорил о газете для народа, которую хочет издавать Горбунов¹¹.

Л. Н.: Я боюсь, он много забот берет на себя. Но надо бы издавать и христианско-крестьянскую. Не следует им (крестьянам) свои требования навязывать и к ним побуждать крестьян, как это делается, а нужно отыскивать их запросы (требования) и отвечать на них. Вы бы годились в редакторы.

Семенов: На Всероссийском крестьянском съезде встал один рабочий и сказал: «Уж если говорите, что вам наше благо важно, так хоть выражайтесь тогда по-русски».

Л. Н.: Очень хорошо!

Стахович: Наша партия тоже хочет издавать газету для народа, редактором будет Короленко. Теперь книги, брошюры социалистические, политические в ходу. Восемь миллионов их разошлось — земства распространяют.

Л. Н.: Короленко хороший и такой приятный, классический народник, старого закала.

Семенов: Председательство на съезде Всероссийского крестьянского союза предложили Златовратскому, который присутствовал в течение

460

первых нескольких часов. Он поблагодарил, но не принял¹². Он добрый человек.

Л. Н.: Поступаева-поэта в «Посреднике» — знаете? Мне он тоже нравится.

Л. Н. дал прочесть Семенову и Стаховичу одно очень хорошее письмо крестьянина («Ведь он говорит то же самое, что я») и другое, консервативное, неподписанное (два литографских экземпляра), но от крестьянина с проектом многих пунктов, как устроить Россию. Один экземпляр Стахович ваял себе, понравился ему и мне тоже.

Стахович рассказал:

— Когда на Крестьянском съезде кричали Щербаку (он и священник из Черниговской губернии выделялись из всех ораторов: священник призывал к террору и говорил, что Христос был бы социалистом): «Вас в президенты республики!», — был смех в зале¹³.

Л. Н.: Смех жалок, при таком деле <которое может> кончиться кровью.

Стахович: Говорят тоже, что Тан будет президентом. Он умен. Он объезжал Саратовскую губернию до волнений. Как вам он нравится?

Л. Н.: Тан мне противен. Давайте поговорим о том, что нам делать, а не устраивать жизнь других.

Семенов начал говорить о кредите, что крестьянам он нужен. Стахович подтверждал.

Л. Н.: Не понимаю. Кредит — самое пагубное условие. Сельское хозяйство должно само, своей прибылью улучшаться, а не вкладыванием в него капиталов. Мои сыновья, Олсуфьев напрасно так делали.

Семенов: У нас¹⁴ бедным помогают богатые, совершенно бескорыстно: на посев зерна, на покупку теленка... одолжат.

Л. Н. (с радостной улыбкой, удивлением): Свобода печати — даже не верится, так привыкли к цензуре. Еще ее (свободу) урежут.

Стахович: Нет!

Л. Н. (о политике): Теперь такая каша, выхода нет. Какой-нибудь бессовестный Кавеньяк расстреляет 20—30 тысяч народу, и настанет покой. Не знаю, что будет, но никак не то, что ожидают. Ожидают конституцию, республику. Выйдет то, чего не ожидают.

Л. Н. говорил это медленно, предложение за предложением, углубляясь в свои мысли.

Л. Н. было тяжело, что Семенов, человек из народа, знающий его жизнь и его нужды, стал интеллигентом, не думает сам своей головой, а слепо идет за фразами газет*.

16 ноября. Вчера вечером бабы и дети таскали дрова с барского двора. Сказано им, что то, что́ натащили, это им прощается, но чтобы больше не таскали. Сегодня — опять. Приказчик позвал понятых, настиг мужиков на улице и начал отбирать. На него напал яснополянский парень Сережа Макаров, приказчик ускакал верхом. Грозят, что придут разносить усадьбу, что приказчика убьют, требуют землю в аренду. Приказчик заявил Софье Андреевне: «Можете меня рассчитать, я со двора больше не выйду».

Софья Андреевна не хочет ни в аренду отдать землю, ни позволить деревья рубить, подаст, мол, на вредителей в суд. (Илья Цветков, бесшабашный яснополянский парень, погрозил старосте дворовому, когда рубил липу, что ему голову разрубит.)

Софья Андреевна за обедом разразилась на «российских, диких» мужиков. Объявила мужикам через Андрея Львовича, что если будут бунтовать, то она призовет казаков. (Л. Н. вставил: «Кому это из тех, кто рубит лес, в чем-нибудь помешает?»)

461

— Меня пусть убьют, мне все равно! — В своих обязанностях — они ведь мужские — будет поступать по-мужски, решительно. — На мне, женщине, и издательство книг, и хозяйство, и сохранение Ясной Поляны для сыновей, и домашнее хозяйство, и заботы о Л. Н. и обо всех. Мне никто не поможет. Сыновья шляются.

Вчера Л. Н. рассказывал Стаховичу о том, как на днях он заходил в деревню, чтобы поговорить с мужиками и узнать, как на них отзываются нынешние события и что у них в мыслях. Поговорил с несколькими. Заходил к одному бывшему своему ученику, мужику лет 50 с чем-то, исправному хозяину и хорошему семьянину, которого он путем продолжительных усилий отвел от водки. Т<арас> Ф<оканов> — тихий, умный и много читавший человек. Из других яснополянских мужиков Л. Н. в последнее время как-то выделял его. Тарас Фоканов горячо нападал на него, говоря ему ты*. «Вот в каком я фальшивом положении, — говорил Л. Н-ч Стаховичу. — Крестьяне смотрят на меня как на хозяина, не признают, что земля принадлежит Софье Андреевне и детям. И то мне в вину ставят, что купил Телятинки, а купила их дочь против моей воли».

Л. Н. дал мне прочесть письмо «Польки» (так подписано), в котором сообщается о том, что во время мобилизации в Волковыске расстреляно пять артиллеристов, а 12 осуждено в Сибирь за нежелание идти на войну, и присланные ему три воззвания к полякам, польскому народу, к запасным, чтобы не шли на убийство, чтобы не служили. «Сегодня мы запротестуем, завтра присоединится к нам Россия, послезавтра двинется человечество». На двух подпись «Polka», на одном «Sabińska».

Л. Н.: Как это идет неожиданно, быстро!

Пополудни с Александрой Львовной был у Марии Александровны. Александра Львовна нарассказала ей новостей: Сергей Львович проиграл сорок тысяч, именье пойдет с молотка. Плакал, просил у матери шесть тысяч, дала одну.

Кто-то сказал:

— Витте теперь все недовольны и не доверяют ему. Когда манифест, надо было сейчас же Учредительное собрание. Правительство делает все плохо. Все недовольны, а оно всем подчиняется.

Л. Н.: Так это было и во Французскую революцию. Правительство металось из стороны в сторону, и его распоряжения были несоответственные («Quos vult deus perdere, vult dementat prius»)** ¹.

Сегодня был у Л. Н. редактор «Berliner Tageblatt». Утверждал, что сообщения русских газет о том, будто бы Вильгельм двинул войска к границе и вмешивается в польские дела, неправдивы; что у них мнение, будто русская революция захватила деревню; что ему говорили, будто опасно ехать в деревню, но что он все-таки поехал. Л. Н. коротко с ним поговорил.

Перед вечерним чаем Л. Н. засиделся у Татьяны Львовны, сегодня два-три раза у нее был. В десять вышел в столовую; сел в кресло у рояля и рассказывал (была Мария Александровна, Юлия Ивановна и я) историю убийства Павла Петровича*** (Л. Н.: «По <некоторым> соображениям может пригодиться»). Л. Н. сказал, что Павла простые солдаты любили,

462

но повиновались офицерам. Пален и Панин уговорили Александра Павловича убить его отца, и тот согласился. Павел устроил себе дворец с подъемными мостами — Михайловский дворец.

— Вы знаете его? — спросил Л. Н. у М. А. Шмидт.

Мария Александровна: Я никогда не была в Петербурге.

Л. Н.: Какая счастливая! Панин с Зубовыми, Бенигсеном и другими, — продолжал Л. Н., — выпив шампанского, вошли одним входом, Пален вошел со двора — но нарочно опоздал так, чтобы в случае неудачи мог бы рассказывать, что он шел защищать Павла. Павел Петрович подписал отречение, весь трясся, и тут его задушили и тащили труп по комнате, надругались над телом.

Мария Александровна рассказывала, что она удивляется, что Мария Михайловна так боится насильственных действий со стороны крестьян. Она — нет.

Л. Н.: Сейчас лишь усилилось негодование, и потому явилось сознание недовольства. Причины есть. Пьянство.

Л. Н.: Мария Александровна, помните Агафью Михайловну? Я всегда относился к людям (прислуге) учтиво, сдержанно. Раз повар выпил и буянил; я пошел в буфет, а оттуда были двери в кухню. Агафья Михайловна меня остановила и сказала, чтобы не входил туда. После рассказывала, что повар грозил меня зарезать. Она тем, что меня туда не пустила, очень гордилась. Отца Миташи Оболенского поваренок, выпивши, когда тот делал ему выговор из-за обеда, зарезал.

Мария Александровна: Повар у Левы, который долго жил у вас, смирный, выпивши, тоже хотел его зарезать.

Л. Н.: Убийство при таких обстоятельствах непреднамеренное, совершают его часто смирные люди. Стачки прислуги в Москве (кухарок, горничных, швей, половых, все трактиры закрыты) — словно все ошалели.

Я: По газетам, в Петербурге 12 ноября рассчитали 19 000 рабочих и закрыли 13 заводов. В Донецком округе — 3 000².

Юлия Ивановна рассказывала, что севастопольские матросы (взбунтовавшиеся третьего дня) разрушили в двух местах железную дорогу между Симферополем и Севастополем. Они теперь исполняют службу, только не признают начальства. Их требования чисто экономические³.

Л. Н.: Главная черта нынешнего движения — сознание возможности неповиновения.

17 ноября. Л. Н. почти что не выходил после вчерашних и позавчерашних длинных разговоров с Горбуновым, Николаевым, Семеновым, Стаховичем, отвлекавших его от работы. А сегодня возместил чтением и работой потерянное.

Софья Андреевна сегодня успокоилась и говорила, что не боится ничего, что бы ни случилось. Посмотрела на дело с другой стороны.

— Мы, богатые, разорены; я работать умею, пойду в контору, — сказала она. (И Татьяна Львовна примирилась со своим экономическим положением.) Угнетало ее больше всего разорение Сергея Львовича. Шесть тысяч перевела в берлинский банк, остальные деньги у нее в бумагах, которые страшно упали в цене (22 000 в бумагах Крестьянского банка, а он больше не существует), земля не дает дохода, дом продать нельзя — никто не купит; остаются одни книги.

18 ноября. Забастовали почта и телеграф. Не получаем ни писем, ни газет.

За обедом Л. Н.:

— Забастовку чувствует городское население. Крестьян не касается забастовка почты, железных дорог. Керосин подорожает, но хлеб, молоко у них есть.

Л. Н. (Александре Львовне): Я перемарал «Еще три смерти».

463

— Ведь вы обещали больше не марать и уверенно это сказали, — смеясь, но почти с упреком сказала Надежда Александровна Л. Н-чу.

Александра Львовна смеялась.

Л. Н. промолчал с таким видом, как будто чувствовал себя виноватым или выше этого: не ведают бо, что творят.

Александра Львовна рассказывала, как Мария Александровна боялась съехать по крутому спуску к мосту по новой дороге к Козловке, держалась за сани.

Л. Н.: Страх соответствует силам.

Сегодня к Л. Н. приезжал солдат (малоросс) из Бреста (из крестьян, кончил гимназию) поговорить о Думе. Он желал бы, чтобы Л. Н. был на месте Витте.

Л. Н. (о нем): Ничего не читал, наивный.

Л. Н. говорил с ним три четверти часа. Потом сказал:

— Как это мысль работает во всей России, как устроить государство.

19 ноября. Приехала С. А. Стахович. За обедом рассказывала о крестьянских волнениях в их краях (Елецкий уезд Орловской губернии), как пришли к ее отцу (старику 75 лет, к тому же больному грудной жабой) пьяные. В деревнях вообще все время пьянство; рассказывала о том, как одна деревня другой не позволяла рубить помещичий лес, предполагая, что этот лес при дележе отойдет к ней, а не к той деревне; о том, как с разрешения нарубленные дрова четыре дня не могли поделить из-за пьянства. Мужики, которые это делали, были из дальних деревень; между ними были однодворцы и даже один такой богатый, у которого есть своя паровая мельница. Их спрашивали: «Почему так делаете?» — «Не хотим отстать от других, всюду делают — и мы делаем, и хорошие отношения помещика к крестьянам тут не считаются».

Потом С. А. Стахович рассказывала о съезде Всероссийского крестьянского союза, какие зажигательные речи там говорили.

Л. Н.: Семенов рассказал характерное. Было сделано предложение — до тех пор, пока землю не поделят, не пить. Один молодой делегат встал и сказал: «Нельзя не пить, потому что, пока я не пью, я не способен на насилие, мне надо выпить, тогда я могу и убить».

Софья Александровна: Меньшинство на съезде были (какие-то) звери. И газеты — «Нашу жизнь», «Вечернюю почту», «Русское слово» — читать нельзя. Так лгут и озверело пишут.

Л. Н.: Раньше лгали правительственные <газеты>, теперь наоборот. — После паузы: — Все хорошо, жизнь идет!

Софья Александровна: Полное сумасшествие!

Л. Н.: Почему вы мне это говорите? Я говорил, что и при Александре III был сумасшедший дом, и при Николае — японская война. Полмиллиона людей вкатило туда.

Софья Александровна горячо запротестовала против этих слов Л. Н. и стала рассказывать про сумасшествие в городах. Околоточный или студент стреляют без причины, куда попало.

— Мой брат подошел поговорить к начальнику станции, стоявшему на платформе перед отходом поезда, и вдруг тот падает мертвым. Из поезда кто-то выстрелил в него. Виновного не нашли.

— Личные страсти не сделают одной сотой тех бедствий, как честолюбие, властолюбие, — сказал Л. Н. — Как хорошо жить здесь, в покое, тишине. Я не желал бы жить в Петербурге. — Затем Л. Н. рассказал, с каким умным мужиком сегодня встретился: знает про Генри Джорджа, что́ Л. Н. о нем писал; читает газеты. Он говорил, что помещиков разорять не надо, придется по мере овса на двор, не больше. Есть три партии: одна — самодержавная; другая — та, которая хочет уравнять всех: и третья — та, которая ходит с красными флагами.

464

Вечером Софья Андреевна рассказывала С. А. Стахович о проигрыше Сергея Львовича.

Л. Н.: Перестанет (играть), когда появятся другие интересы в жизни. Разумеется, надо заплатить долги.

В Севастополе погибло 1 200 матросов, стреляла северная батарея в южную.

20 ноября. Татьяна Львовна попросила вынести себя в залу — сегодня четырнадцатый день после родов — к обеду. Беспокоилась о маленькой: что она?

— Как если бы шла нить от меня к ней, — сказала Татьяна Львовна. — Первые ночи не спала, когда не было слышно ее дыхания; боялась, что она умерла.

Позже:

— Без материнского чувства нельзя было бы воспитывать детей: и хлопотно, и беспокойно, и грязно.

Софья Андреевна: Многое испытаешь, сколько забот!

Татьяна Львовна: Я боюсь ее без всех взять в руки.

Л. Н.: Ужасно эту маленькую птичку взять в руки. Я боюсь. Как хорошо, что я не рожаю детей!

Софья Андреевна: Не было бы тогда «Трех смертей» и «Еще трех смертей».

Л. Н. рассказывал о тульском рабочем и еврее, социал-демократах, бывших у него пополудни; хотят издавать в Туле социал-демократическую газету, приглашали его сотрудничать.

Л. Н.: Они говорили: «Если бы не социал-демократия, не было бы теперь такого положения (т. е. не было бы уступок со стороны правительства)». Я им сказал: «Это эпидемия».

Пришли пешком из Тулы. Я им дал книжек.

Александра Львовна была пополудни у соседней помещицы Звегинцевой; рассказывает, что Звегинцева, у которой имения в Тамбовской губернии, где были крестьянские волнения, опасается таких же и здесь. Продает всю скотину, отпустила садовника и дворню, кроме дворового старосты. Ему велела в случае надобности отдать землю крестьянам, лишь бы не трогали усадьбы. Капиталы перевела за границу, сама уезжает туда же. Портреты и другие ценные вещи хотела закопать в землю, но потом решила взять с собою.

Софья Андреевна: Если будет такой закон, тогда отдам и я землю.

Вечером С. А. Стахович, Юлия Ивановна, Л. Н.

Л. Н. дал читать вслух всем письмо М. П. Новикова¹. Он пишет, что земля господская нужна крестьянам. Как же быть с прежней надельной, которая переходит путем прекращения выкупа в собственность? Оставить ее, как есть, т. е. у кого по скольку ее оказалось по день прекращения выкупа (его сосед — сам-четверт, у него три надела, он <Новиков> — сам-сем, у него две трети надела), или же переделить снова? И еще он пишет, что крестьяне будут бойкотировать землевладельцев, как это Л. Н. советует в «Письме к крестьянину».

Софья Александровна: Вы проповедуете бойкот, а ведь он такое же насилие, как забастовка?!

Л. Н. ответил приблизительно так:

— Если считаешь по нравственным причинам дурным работать на помещика, тогда этого не делай. Это будет постепенно улучшать положение. Ты не будешь поступать дурно и помещика усовестишь. А из корыстных целей бойкотировать нехорошо.

Сегодня был Стрельбицкий; рассказывал о том, как в Севастополе взбунтовавшиеся матросы перестреливались с войсками. Погибло свыше

465

тысячи жизней и несколько военных кораблей². В Туле сегодня ждут еврейского погрома. Л. Н. ужаснулся этому.

Софья Александровна рассказывала, какие нерусские приемы усваиваются. В Одессе тело матроса, который грубо выразил недовольство пищей офицеру и которого тот застрелил, вынесли на берег, отдавали ему почести, на ночь снесли на корабль («Потемкин»), и так в течение трех дней³. Городские девушки вешают на себя кумачовое тряпье, красные ленты... В «Новой Руси» напечатано: молодой человек ранил кинжалом генерала, выходившего с женой из дому, и тут же попросил у него извинения, что ошибся, — он хотел убить генерала Семеновского полка, который стрелял в народ, но жандармы его на месте зарубили. Из «Новой Руси» перепечатали все газеты. Генерал послал в «Новую Русь» опровержение, что покушавшегося не только не зарубили, но даже волоса на голове не тронули, а арестовали, и просил напечатать в «Новой Руси» и перепечатавших газетах. «Новая Русь» напечатала через пять-шесть дней, другие газеты совсем не перепечатывали.

Л. Н.: Leroy-Beaulieu прав, когда определяет длинный срок революции.

Л. Н. (о Кропоткине): Кропоткин — смирный человек, он просто ученый.

Софья Александровна — не знаю, по какому поводу, — сказала, что ее брат Александр Александрович относится с уважением к ученым, к знанию.

Л. Н.: Какое знание! Каждый человек воспринимает опыт и знание из окружающей среды, и та среда, в которой живет земледелец, наверное, гораздо серьезнее и интереснее, чем городская среда (школа, библиотека). Те, которые живут с природой, знают опыт предков, имеют общение с животными, знают разные работы, имеют семью, приобретают более важные знания, а количество знания у народа и у ученых равное. Крестьянское знание очень важное. У Глеба Успенского, которого я невысоко ставлю, есть одна хорошая статья: «Власть земли» — о том, что земля имеет свойство формировать работающего на ней человека. Я много приобрел от этих людей, а от ученых ничего не приобрел. У ученых есть специальное тупоумие, и не может быть иначе. Ученого должно интересовать все, что по его предмету пишется, должен все изучать. Это скучно. Был у меня Hunter, секретарь Моррисона, друг Рёскина, и я говорил про scientific stupidity*. Он мне сказал: «То <же> самое выражение употреблял Ruskin».

Софья Александровна заговорила о священнике Петрове:

— Он говорит, что вы рекомендуете его читать и выписываете его книги.

Л. Н.: Я его выписывал?! Нет.

В девять вечера пришел ко мне Л. Н. и спросил, что поделываю.

Я: Ищу в «Daily Chronicle» о России и делаю вырезки для вас, но нахожу все время только известия и никаких рассуждений.

Л. Н.: Не стоит. Я только спросил, есть ли что интересное.

Я: Русские события, наверное, отзываются у других народов, например у поляков, у нас и в Австрии. Я читаю только русские газеты и в них только о внутреннем положении. Не слежу за заграничными.

Л. Н.: Саша говорит, вы собираетесь в среду своих посетить⁴.

— Да.

— Как долго вы у нас?

— С Рождества.

— Почти год. Не сердитесь на нас, если...

Я перебил его:

— Вы на меня не сердитесь?

466

— Вы были полезным, не мне, слава богу, мне не было нужно, но другим. Зайду к Тане.

Тихо, тактично, мило. Добрый, добрый старик. Немного скучает.

21 ноября. Приехали премилые Оболенские с матерью Елизаветой Валерьяновной. Мария Львовна бодро себя чувствует, но, как всегда, бледная.

Был доктор Adolf Hess, писатель из Ольденбурга, переводит новые произведения Толстого, Чехова и других русских писателей. Симпатичный, хотя педантичный. У Л. Н. сегодня разболелась печень, вот уж десять дней болят спина и ноги от падения. Л. Н. за обедом смешно рассказывал из Диккенса, смеялся до слез, потом — из романа «Little Dorrit» о том, как деньги, которые Уильям Доррит получил, были несчастьем не только для того, кто их получил, но и для других¹.

— Как хорош Диккенс! Хотелось бы о нем написать, — сказал Л. Н.

Мария Львовна: Ты его все читаешь, тебе без него скучно. Ты уже писал о нем², в разговоре Стэда с тобой есть твой отзыв о Диккенсе* ³.

Л. Н. (Софье Александровне, которая завтра уезжает в Петербург): Пишите о царе — ничего о нем не знаем.

Софья Александровна: Никто о нем ничего не знает. Постараюсь.

Александра Львовна приехала от Звегинцевой. Звегинцева слышала, что тросненские и телятинские мужики говорят, что у Л. Н. есть миллион для голодающих, а он его припрятал; что придут за этими деньгами и будут громить усадьбу. Звегинцева советует Л. Н. уехать в Петербург. Сама туда же едет, берет с собой ценности и два шкапа по 2 000 р. (и одну вырезную дверь и т. д.). Она страшно перепугана, Александре Львовне писала по-французски, также и разговаривала с ней при закрытых дверях. Сеять в будущем году не будет; говорит, что многие помещики не будут.

Оболенские рассказывали басню о царе, распространенную среди народа, будто солдаты с револьверами заставили его подписаться, что отрекся от престола. Их сосед-помещик приготовил на случай восстания старую колымагу, на которой можно уехать с детьми.

Л. Н.: Ничего не будет. Я думаю, ничего не будет, весной будут сеять.

Несколько дней тому назад Л. Н. сказал:

— Деревня не зависит от забастовок.

Оболенские: Мужики очень трусливы.

Из их деревни двое убиты в Туле, один в Москве. Родные убитых долго не решались ехать в Тулу. Сейчас возвращаются из городов потерявшие работу.

После обеда Л. Н. долго беседовал в семейном кругу (я, не желая мешать, ушел). Вечером я рассматривал в английском журнале снимок с картины Крамского — «Return from War»**.

Л. Н. подошел и сказал:

— Ах, как хорошо! Я эту картину ужасно люблю. Все высказано, как на ладони. Мальчик смотрит торжественно, няня с некоторым тупоумием, а мать страдает⁴.

Л. Н., мне кажется, немного скучает без шахмат и винта.

22 ноября. У Татьяны Львовны утром — 38,5, вечером — 39.

Л. Н.: Вечером мне показалось, не будет ли тиф у Тани?

Мария Львовна встревожилась. Она не приезжала сюда, потому что боялась тифа, а только что приехала — это случилось. В Ясной Поляне в деревне много (65) тифозных.

За чаем после завтрака Елизавета Валерьяновна с Софьей Александровной удивлялись тому, как Л. Н. спокоен в это тревожное время.

467

Л. А. СУЛЕРЖИЦКИЙ

Крым. Фотография 1902—1903 гг.

Музей А. М. Горького, Москва

«Приехал Л. А. Сулержицкий с актером В. Э. Мейерхольдом...» — Запись от 26 ноября 1905 г.

— Он живет не так, как мы, внешними событиями, — говорили они, — источник его жизни — это он сам, внутри его. То, что вокруг него происходит, для него имеет гораздо меньшее значение, чем для нас.

Л. Н. (дворнику Степану): Твой родитель вчера сильно выпивши был, я его видел. Сказал ему: «Хороша шапка у тебя!». «У меня еще лучше есть» — ответил он.

Л., Н. разговаривал с Ильей Васильевичем об избирательном законе в Австрии, где добиваются всеобщего избирательного права. Илья Васильевич читает газеты, знает до мельчайших подробностей о шествии венских рабочих¹ раньше, чем Л. Н. узнает о внутреннем положении России (о забастовке телеграфа и почты).

Л. Н.: Мне кажется, все это так легко исправить, и всем будет хорошо: не надо повиноваться правительству.

За обедом Александра Львовна говорила, что встретила мужика, который нес дрова из лесу и смутился при встрече с ней, а потом Софья Андреевна о том, что в этом году четыре раза обкрадывали погреба. Прекратили, сказала она, с тех пор, как она выставила недоконченный портрет Саши в погреб.

Все засмеялись — как преувеличивает!

Софья Андреевна: Мы, двое стариков, живем одни в доме, в лесу. Надо удивляться, что не трогают нас.

Л. Н.: А мужики как счастливы, что мы их не убили.

Софья Александровна, которая знает наизусть массу стихов, декламировала какие-то стихи А. С. Хомякова.

Л. Н.: Тургенев, а за ним и другие решили, что у Хомякова нет поэтического таланта, а он его имел.

468

Софья Александровна: А про Некрасова вы написали, что он не имел поэтического таланта, и обратили внимание публики на Тютчева².

Л. Н.: А уж совсем не имеют его Жемчужников, Величко.

Вечером за чаем Л. Н. спросил Софью Александровну, продолжает ли ее дядя писать мемуары, и советовал, чтобы она его к этому побуждала.

— Многие в молодости живут бурно, а в старости становятся разумными и очень раскаиваются, — сказал Л. Н. Потом разговаривали о Киреевских.

Софья Александровна говорила еще, что теперь в Петербурге будут жить с отцом и с нею два брата (как будущие депутаты Думы)³.

Л. Н.: Думы не будет.

Николай Леонидович: Будет Учредительное собрание.

Л. Н.: Что будет, не знаю (нельзя предвидеть, спущен занавес). Будет что-то неожиданное.

Софья Александровна: Теперь к Николаю ездили подряд многие и многие либералы, все советовать ему, что́ делать.

Николай Леонидович рассказывал, как в Киеве, где служит офицером его брат, вывели недавно солдат на смотр без оружия, только офицеры были вооружены.

— У нас постоянное сомнение в солдатах, в армии, — сказал Николай Леонидович. — Ведь во времена декабристов треть армии была в заговоре. Как легко распространяется пропаганда среди офицеров!

Софья Александровна: В Пирогове всегда ветер. Тургенев (в Мценском уезде жил) говорил, что у них всегда ветер и всегда в лицо.

Л. Н.: Люди, не имеющие основы для своих взглядов, очень непостоянны. Вчерашний немец* говорил, что в Германии правительство прочно стоит. Наверное, и во Франции.

Л. Н. написал сегодня Г. М. Беркенгейму длинное письмо, наверное, по просьбе больной Татьяны Львовны⁴.

23 ноября. У Татьяны Львовны вчера вечером — 38,0. Сегодня утром — 37,5. Приехал посланный от И. И. Горбунова поэт Ф. Е. Поступаев с письмом от него¹, в котором он просит «Христианское учение» Л. Н.², «Жизнь и смерть Дрожжина» Е. И. Попова³ и другие издания Черткова, которые он хочет перепечатать. Почта не ходит. Посылка Л. Н. с письмом к Ивану Ивановичу застряла. Поступаев привез газеты. Из них Софья Андреевна узнала про севастопольские события и ужасалась; узнала также про забастовку, приносящую миллионные убытки. Николай Леонидович рассказал, что служащие у Мюра и Мерилиза явились на собрание, где выступал В. А. Маклаков, и объявили, что нужно вооруженное восстание, что нельзя удовлетворяться не чем другим, как демократической республикой⁴.

Л. Н. принес корректуру «Круга чтения» и отдал Николаю Леонидовичу, чтобы прочесть вслух 30 июня. Пока читал, похваливал: «Все годится для сегодняшнего дня»⁵.

Вечером приехал Левкович, 30-ти лет, уездный предводитель дворянства в Киевской губернии.

Он читал Л. Н. свое сочинение о христианском учении. Очень застенчивый, волновался. «Недостаточно обдуманное», — сказал ему Л. Н.

Левкович привез газеты; по их сведениям, в Петербурге уволили до 16 ноября 110 000, в Москве — 60 000 (58 634), в Ревеле — 8 000, во Владимире — 16 000, в Варшаве — 9 234 рабочих; многие фабрики, заводы закрыты.

За обедом Николай Леонидович негодовал на лживые известия в газетах («Наша жизнь», «Русские ведомости», «Сын отечества»).

469

Левкович рассказывал, что в Киеве взбунтовалось в крепости 1 000 солдат, они отправились в город, подговаривали других солдат присоединиться к ним, там их окружили казаки и войско и арестовали⁶. Еще рассказывал, на каких ничтожных клочках земли живут в их уезде крестьяне: на четверти десятины!

Л. Н.: Русский народ не ведет интенсивного хозяйства, не обрабатывает вглубь землю, пока видит рядом со своей землей <огромные> пустующие земли Орловых-Давыдовых. Главные усилия его направлены на то, как бы получить эти земли. Он тогда начнет усерднее обрабатывать их, когда увидит, что прирезков не будет, что с этой земли, какая есть, должен существовать. Я знаю, как различно обрабатывают землю: в Новгородской губернии тщательно (снопы кладут на островья), на юге где-то снопы обивают над веретьем, прежде чем наложат на воз; в южной Франции выбирают колосья, из них средние зерна для посева; здесь — кое-как, а в Самарской молотят лошадьми так плохо, что бедные еще раз берутся молотить за 1/10 часть умолота.

Приехали Н. Н. Гусев с Марией Александровной.

Поступаев упоен успехами освободительного движения, рассказывал с жаром о съезде Всероссийского крестьянского союза, его организации.

Л. Н.: Организация — это внешнее объединение. Как будет борьба, так сейчас будет и повиновение.

Поступаев рассказал, как на съезде некоторые проповедовали насилие и огромного эффекта добились. Богатый мужик (очевидно, скряга) сейчас же после их речей сказал, что отказывается от своей земли, но нашлись и такие, которые протестовали против насилия.

Поступаев и Гусев возражали против «единого налога» Генри Джорджа. Они говорили, что система Генри Джорджа недостаточно радикальна — во-первых, потому, что не касается фабричного производства, капитала; во-вторых, не уравнивает положения земледельцев. Надо сделать общей не только землю, но и остальное производство; пусть общины обрабатывают землю сообща и продукты делят поровну.

Л. Н.: Это вы хотите, как духоборцы делают. Вы предполагаете слишком много, что люди святые. Это фантазия, что мужик откажется (от своего большего надела), а там в Скуратове поп скажет: «Это моя земля» (50 десятин). Пусть народ поймет, что это вопрос сложный. Вы смотрите так: или все святые, или деспотизм Николая Павловича.

Поступаев: Богатые мужики в силу логики откажутся.

Л. Н.: В силу логики никакое красное вино не может душу мою спасти. Они (мужики) при насильственном отнятии земли обидят друг друга.

Николай Леонидович: Да и помещиков. Я хочу жить на земле, а мужикам внушают, что вся земля должна быть их. Название книжки Генри Джорджа, изданной «Посредником», «Земля для народа»⁷, должно бы быть изменено на «Земля для всех». В Пирогове рубили рощу Веры Сергеевны. Приехали соседние мужики тоже рубить. Их пироговские не пустили (прогнали): «Этот лес на земле, которая отойдет нам».

Поступаеву единый налог Генри Джорджа кажется слишком малой реформой. Он говорил о «всеобщей повинности» работать на земле.

Л. Н.: Не все люди будут землю обрабатывать. Кто гармоники делает⁸, презирает мужицкую, земледельческую работу. Христос, апостолы не обрабатывали землю. Сделать труд обязательным, священным нельзя. Это было бы рабство. Кто хочет песни петь, кто неспособен к труду, как Фадей?* Проект Генри Джорджа переходный. Для людей, которые служили другим добровольно, как первые христиане, отдавали свое, не надо его. Они будут жить без всякого людского земельного закона.

470

Поступаев все возражал, повторяя по пятнадцать раз одно и то же — что Л. Н. приписывает слишком большое значение проекту Генри Джорджа, который очень недостаточен, и что надо стараться осуществить высший идеал, доступный нам в распределении земли.

Л. Н.: Это сразу нельзя — добиться идеала. Будут злые люди, будет и зло. С практической точки зрения есть три основных неправды: подати, земельная собственность, солдатчина. Проект Генри Джорджа устраняет две из них. Он может быть приложен ad libitum* и в самой свободной общине. Теперь такой момент, когда в России нет никакого правительства: крестьянам надо показать, что они могут жить без всякого правительства.

Поступаев говорил много о съезде Всероссийского крестьянского союза и изображал некоторых ораторов, говоривших с азартом.

Гусев читал некоторые речи, записанные им стенографически.

Л. Н. не нравилось и самое название Всероссийского крестьянского союза, и постоянное употребление членами его и говорившими на съезде ораторами иностранных слов: «мандаты», «делегаты», «диктатуры».

— И думать, и говорить, — сказал Л. Н., — надо своим умом и своими словами и говорить русскими выражениями. Надо, чтобы понятия были свои, русские. Тогда и слова найдутся (русские).

24 ноября. Был проездом Сергей Львович. Он стал правее, чем был. Он за двухстепенные выборы и против восьмичасового рабочего дня. Предсказывает три года волнений: при выборах в Думу, летом — крестьянские бунты и зимой — при новых выборах.

Л. Н. ездил в Ясенки, где слушал мужика-рассказчика. Потом он слушал там же (пение) крыльцовского крестьянина, «второго Шаляпина», к которому хотел еще раз заехать.

25 ноября. Л. Н. вспомнил вчерашнего шатающегося крыльцовского Шаляпина; сказал, что Шаляпиных в народе тысячи.

Л. Н. рассказывал, что читал Диккенса «American Notes». Он отмечает, что в Америке приговоренного к смерти не выпускают, а у них (в Англии) дают ему гулять, есть, что́ он хочет.

— Как он (Диккенс) умел путешествовать, — сказал Л. Н. — В Нью-Йорке он пошел в арестантскую при полиции. Там в низком, маленьком помещении лежат, стоят двадцать пять мужчин и женщин, забранных ночью на улице...¹ Он пошел прямо на кухню...

Николай Леонидович: И Гладстон в Италии ходил по тюрьмам и так увлекся изучением их, что написал большую книгу, благодаря которой изменили многое².

Л. Н.: Об Америке слышишь, что люди живут там в довольстве, чуть ли не у каждого рабочего — фортепиано. Кто же это устраивает? Миллионы ирландцев. Чтобы до фортепиано дойти, нужно 20 лет черной работы.

Я проверял с Александрой Львовной переписанную начисто повесть «Еще три смерти». Она от частого переписывания знает эту повесть наизусть, слово в слово. Когда кончили: «Слава богу, надоела мне эта гадость!» — сказала Александра Львовна³.

За вечерним чаем Мария Львовна спросила Л. Н., почему он против того, чтобы Александра Львовна поехала с графиней Бобринской помогать голодающим.

— Фальшивое положение?

Л. Н.: Да, и одинокая жизнь... Это уже лет семь, как мы этим занимались?

Мария Львовна: Двенадцать.

— Время уж не то, крестьянство изменилось. Бедные еще больше обеднели и ушли, а богатые больше разбогатели.

471

Мария Львовна: Я не могу себе представить, чтобы я теперь ходила из избы в избу, расспрашивала и записывала. Иногда я при этом чувствовала фальшь положения, но было и много отрадного.

Л. Н.: Как же не было!

Мария Львовна: Но ты не вспоминаешь те времена с большой радостью, не гордишься той деятельностью?

Л. Н.: Почему ты это спрашиваешь? Я как раз об этом думал. Но у меня был другой какой-то мотив, чтобы вспомнить об этом. Миша⁴ увлечен своим устройством столовых для голодающих; думает, что из-за этой деятельности будут отношения крестьян к нему лучше. А этого не будет, наоборот. Всякие такие отношения с народом вызывают недобрые чувства. Крестьяне не верят, чтобы богатые бескорыстно это делали. И во время освобождения крестьян мировые посредники не встречали доверия, а наоборот.

Мария Львовна: Мужики говорят, что это царские деньги расточают.

Л. Н. спросил Николая Леонидовича:

— Что нового?

Николай Леонидович: В Батуме захватили австрийское судно и требуют выкуп. Прямо грабеж! Торопятся составить закон о земле, хотят в три месяца, до весны, его выработать. А на это нужен более долгий срок — нужно оценить землю, назначить выкуп. Они (правительство) земельный вопрос берут не как главный, а торопятся ввести закон о земле только как меру для успокоения. Горемыкин проектирует размежевание; Витте — право продажи крестьянами надельной земли. Он полагает, что слабые хозяева будут продавать свою землю более состоятельным, вследствие чего площадь земли <последних> увеличится. Слабые же пойдут на заработки в города.

Л. Н.: Как зло цепляется за зло! Шильдер (его история нехороша, он беден мыслями, но эту одну мысль проводит): убийство Иоанна повлекло за собой три следующих убийства⁵.

26 ноября. Утром в передней Л. Н. сказал мне:

— Какой ужасный год и время у нас! Революция, ужасная осень, тиф, голод. Впрочем, это разделилось: у нас голода нет.

Приехал Л. А. Сулержицкий с актером В. Э. Мейерхольдом из Художественного театра. Они поговорили с Л. Н. о предполагаемом журнале (двухнедельнике) Горбунова, в котором намерен сотрудничать и Мейерхольд (в отделе театральной критики), а также и Бальмонт, Минский!.. Мейерхольд и Сулержицкий сами признали, что в журнале возьмет верх декадентство. Журнал должен быть христианско-анархический¹.

Л. Н.: Иван Иванович берет на себя непосильную работу. Я очень не одобряю журнала. Как же писать к сроку, к пятнице? На что это нужно? Досуг, спокойствие, отсутствие волнующих тебя обстоятельств — все это необходимо писателю; при журнальной же работе — наоборот. Ночью пишут статьи — что в них может быть хорошего? Тут есть одно средство — не читать их, но это средство — палка о двух концах, применяют его и к Евангелию. Тут были на днях Гусев и Поступаев, чтобы договорить о том же (о журнале). Поступаев мне понравился, но он не годится в редакторы, слишком увлекается. Читали стенографически записанные речи на съезде Всероссийского крестьянского союза — очень неверное название, — такие речи, которые Поступаева приводили в восторг, а мне были ужасны. Хотят это напечатать в журнале. Надо поскорей замолчать их; люди, которые эти речи произносили, были заблудшие, распропагандированные.

Сулержицкий шутил, представляя так удачно в лицах, что Л. Н. от всего сердца смеялся. Потом с Мейерхольдом пошел в свой кабинет. Мейерхольд

472

читал Л. Н. составленную им программу журнала. Л. Н. остался ею недоволен: полемическая.

— Свобод слова, печати и т. д. нет, — говорил Л. Н-ч Мейерхольду. — Есть одна свобода, и не та, которую консерваторы определяют как отсутствие препятствий, и отсюда выводят необходимость государства, которое не допускает, чтобы одни делали препятствия другим, — а свобода, основанная на боге, на сознании его, служении ему.

Мейерхольд: Кропоткин ее признает?

Николай Леонидович: У Кропоткина главное — внешнее, добровольное соединение людей. Он указывает как на пример на международные компании, почту, торговлю.

Сулержицкий и Мейерхольд рассказывали московские новости: забастовке почтово-телеграфных служащих не предвидится конца; она продолжается уже две недели, начинают колебаться. Всех почтово-телеграфных служащих немного, и притом только меньшинство желало бастовать; большинство же только уступало им. Правительство не только ни в чем не уступает стачечникам, но даже прибегает к репрессиям и производит аресты; железнодорожные служащие хотят прийти им на помощь, забастовать в свою очередь.

Мейерхольд: Театры не работают, нет посетителей: опасно ночью ходить. В настоящее время есть более широкие интересы, которые занимают публику, чем пьесы, написанные для замкнутого круга.

Л. Н. спросил, какие есть новые хорошие драмы.

Мейерхольд: Ни русских, ни иностранных нет. В Германии нравится «На дне», у нас — не очень, а во Франции и Англии совсем не нравится². Новая драма Горького «Дети солнца» — в конце совершенно без всякой связи, ради сценического эффекта происходит избиение интеллигентов. Когда в театре ставили «Дети солнца», в публике ходил слух, что ворвется черная сотня. А когда на сцене началось избиение, подумали, что она ворвалась на сцену. Сделалась паника, некоторые хотели из браунингов стрелять на сцену³. Немирович вышел и успокаивал. Теперь готовимся играть драму Андреева⁴.

— Напишите вы пьесу, — сказал Л. Н-чу Мейерхольд.

Л. Н. не ответил. Помолчав немного, он сказал:

— В старости является уменье распоряжаться <своим> временем. В молодости сколько его швырял напрасно! («Я свою работу не успеваю делать (т. е. большую работу о религии), все современные события отвлекают», — сказал несколько дней тому назад Л. Н. Пишет «Три неправды».)

— Хорошие пьесы, — сказал далее Л. Н., — есть и у нас, и у других народов, как и хорошие рассказы; но это не те, которые признаются критикой и пользуются славой. О них не знают. Средние драмы Потехина лучше Чехова, Горького и др. Чехов — несомненный талант, но пьесы его плохие. В них не решаются вопросы, нет содержания. Внешняя техника выработана. Метерлинк, Ибсен, даже Бьёрнсон — одно: неясность, путаница, бесцельная игра на чувствах. Нравственное чувство устарело (для них). Его нет, о нем не спрашивают. Пишут волнующее. В «Чести» Зудермана нравственность буржуазной семьи: что с женщиной из рабочей среды позволительно делать то, чего с княжной нельзя. В «Ткачах» Гауптмана есть что-то... Другие его пьесы (Л. Н. назвал две — я не расслышал) плохи, ничего в них нет, путаница.

Мейерхольд: У меня мечта — народный театр среди природы (Я: Как в «Bournemouth’е»), играть для народа.

Л. Н.: Если бы актер играл для всего народа, какие перемены, какое развитие в его игре получили бы! Держать во власти в течение трех часов тысячу людей! Как бы теперь можно было влиять драмой на тот нравственный,

473

общественный переворот, который происходит! У греков все драмы были религиозные. Были мистерии. (Религиозные пьесы были бы теперь на очереди, было бы время для религиозных пьес.) Обедни — это тоже театральные представления. Даже Шекспир, — продолжал Л. Н., — выше современных драм. Даже Шекспир, которого я смолоду не люблю, спорил о нем с Тургеневым... Он презирает мужиков (у него мужик clown*), носителями добродетелей у него являются dukes**. Короля Лира он испортил. Я читал старую драму — «Короля Лира» — там рассказывается, как он поехал во Францию к дочери Корделле и она его не узнала; трогательная сцена, как Иосифа с братьями⁵.

Сулержицкий рассказывал: он поехал в Харбин, в дворянский отдел Красного Креста, чтобы его не призвали из запаса на действительную службу. Но по пути и там, в Харбине, ему стало ясно, что Красный Крест — это ремонтная мастерская войны. И по собственному желанию вернулся оттуда. Ему была противна среда Красного Креста и офицеров армии. У них отсутствие какого бы то ни было представления о том, из-за чего они воюют; это тупое стадо, не связывающее причины со следствием.

— Живу пятый год против своих убеждений, занят в Художественном театре ради заработка, хочу переехать на землю. Я привык к одинокой земледельческой жизни, два года прожил один на хуторе над Днепром.

Л. Н.: Я против перемены среды. Внутренний рост пусть проявляется на том месте, где живешь. Однако случается, что внутренняя перемена выпирает среду.

Сулержицкий: Жизнь запуталась в клубок, и никак не распутать.

Л. Н.: Жизнь распутает все это в гробу. Не унывайте и все-таки старайтесь распутать клубок; в этом состоит вся наша жизнь.

Сулержицкий плясал (как!), пел (и как хорошо пел!), артист, словно сам для себя, сам наслаждался, а мы подтягивали. Шутил и с Л. Н. — первый человек (которого я видел), который это себе позволил. Когда подавал Л. Н-чу свою книгу о духоборцах — «Позвольте с автографом!»⁶ — и выпалил ему неловкий комплимент.

Л. Н. хохотал над его шутками. Мария Львовна и Александра Львовна очень хорошо играли на гитарах и балалайке.

Сулержицкий, между прочим, с успехом представлял канадского проповедника «Армии спасения», жующего табак во время проповеди. Про себя рассказывал Юлии Ивановне: «Я на баррикадах — около университета были и с волчьими ямами — застрелил семь человек и одного городового». К нему все это ужасно идет. Не сдерживался даже и перед Софьей Андреевной. Сулержицкий рассказывал Л. Н-чу, который очень интересуется китайцами, как переселялось китайское семейство, как аккуратно укладывало вещи. Старики плакали. Про монголо-китайцев — рослые, женщины их красивые. Очень хорошее впечатление произвели на него эти китайцы, а янзыцзянские — нет.

— Очень рад был вас видеть, — сказал Л. Н-ч Сулержицкому при прощании. — Я думал, что вы в большом городе и в театре, как рыба в воде, а теперь убедился, что вы стремитесь к земледельческой жизни.

Получена телеграмма от брата Николая Леонидовича, Юрия Леонидовича, офицера в Киеве, что у его тестя из всех трех усадеб (в Курской губернии) остались голые стены (сожжены).

— Жили богато, больницу, ясли устроили и содержали, — добавила Елизавета Валерьяновна с тихой грустью.

474

Л. Н. рассказал, что получил письмо от киевского крестьянина из Парижа. Пишет, что он покинул несвободную страну, чтобы пожить в свободной. Но разочаровался: убежала от него продавщица гранатов (когда увидала городового — у нее не было разрешения); видел, как городовой вынул из кармана ручные кандалы и надел их на арестованного⁷.

27 ноября. Пополудни был С. Л. Дмитриев, новгородский крестьянин, бывший студент Лондонского университета, и И. П. Ювачев (Миролюбов), с кротким выражением бледного лица. С 1883 до 1889 г. пробыл в Шлиссельбурге и на Сахалине (восемь лет каторжным); был приговорен к смерти (но переменили ему наказание) за то, что был знаком с Фигнер и еще с кем-то, с которыми на самом деле знаком он вовсе не был ни лично, ни по переписке. Приехал поговорить с Л. Н. о вере; он близок к православию, верит в личного бога. Отрицает насилие и знает многих бывших революционеров, которые отошли от насилия... На одном съезде в Петербурге Караулов, просидевший 24 года, высказался против современных способов борьбы. Другие, не любящие шумных собраний, не выступают.

Ювачев рассказывал, что творится в Петербурге; что социал-демократы хотят ввести диктатуру пролетариата. Они надеются, что если пролетариат захватит власть в России, то вслед за Россией то же самое произойдет и в других государствах. А 80% крестьян не имеют понятия о социализме: они хотят земли, а социалисты смотрят на земельную реформу как на средство привлечения крестьян на свою сторону.

Николай Леонидович: Захватить власть не удастся. До сих пор были только бунты, драки. В Севастополе сдались после трехчасового боя, из них ничего не выйдет.

Речь о Петербурге. Еще Ювачев рассказывал, что в Петербурге шайки вооруженных людей врываются в дома. Охрана удвоена. Барышням опасно ходить по улицам.

Л. Н.: Не могу перестать благодарить бога, что живу в деревне, в стороне от всей этой злобы, раздоров.

Николай Леонидович: Если даже и ничего не случится, психическое настроение все же ужасно депримируется* вымышленными историями и напугиванием одних другими.

Зашел разговор о религии.

Ювачев спросил Л. Н.:

— Каково ваше отношение к откровению?

Л. Н.: Откровение постоянно совершается, чем чище душа......**

Ювачев рассказывал, что в детстве он был очень религиозен, в юности стал атеистом, в тюрьме опять вернулся к религии. Это его товарищи сочли за сумасшествие, а когда он с Сахалина приехал в Америку, были удивлены, ведь считали его сумасшедшим.

Первой книгой, которую получил в одиночке, было Евангелие, страшно ему обрадовался. Понравилось ему IV, от Иоанна. Потом ему дали Библию.

После смертного приговора ждал пять дней казни. Владимир Александрович отказал в помиловании, царь помиловал. Первую группу осужденных казнили, а вторую, в которой был Ювачев и его товарищи из Морского корпуса, помиловали. Когда его посадили в Шлиссельбурге в одиночку, решил не грешить. Не думать о греховном, не лгать, не сердиться, не ненавидеть. Сейчас же, в первый день — соблазн перестукиваться (надо подкрасться к двери, прислушаться к шагам сторожа,

475

а когда сторож заглянет в окошко, делать вид, словно не перестукивался, т. е. лицемерить).

Ювачев рассказывал о своем процессе и заключении в Шлиссельбурге (очень похоже на то, как Л. Н. описал Светлогуба в «Еще трех смертях»)*, скольких перевешали, сколько перемерло, сошло с ума, какие это все были самоотверженные, энергичные, чистые люди.

Л. Н.: Странно, что деятельность прежних (вашего поколения и предыдущего) революционеров против правительства не привела ни к каким результатам. Нельзя даже сказать, чтобы их работа содействовала теперешнему движению. Успех теперешних удивительный, без борьбы все им удалось.

Ювачев хвалил статью Татьяны Львовны в «Вестнике Европы» прошлого года «Друзья и гости Ясной Поляны». «Ге» вышел, о Тургеневе, Страхове еще нет¹.

Ювачев (Софье Андреевне): Я понимаю искусство (писательство) так, чтобы творить (описывать) новое (что еще не описано). А не так, как пишет романы Ольга Шапир, — все одно и то же, или как Потапенко.

Ювачев рассказывал еще про Сахалин, где прожил восемь лет. Сахалин богат углем, рыбой, на юге родится пшеница. Сахалин был бы житницей всего Востока. (Описание Сахалина Чеховым мрачное, так как должно было соответствовать требованиям либералов².) Ювачев рассказывал об уральских казаках, отказавшихся от военной службы. Они до сих пор не приписаны ни к казакам, ни к мещанам, ни к крестьянам. Живут по реке Сыр-Дарье и Аму-Дарье.

Л. Н. знает и хорошо помнит историю их отказа. У него есть чье-то описание этого события в рукописи, отпечатанной на ремингтоне. Л. Н. дорожит этой рукописью, бережет ее у себя в кабинете. Раз он приносил ее в столовую и давал читать каждому³. Другой раз рассказывал Л. Н. кому-то о них с большим преклонением перед ними. Действительно, их стойкость и смирение, с каким они перенесли жестокие преследования, удивительны. Жаль, что событие это так мало известно, несравненно меньше духоборческого отказа 1895 г., с которым оно так сходно.

Л. Н. вспоминал, что в тот год, когда он был в Самаре, посетил Столыпина, товарища по войне⁴. Он проехал всю Уральскую область (величиной с Португалию).

— Того больше никто не увидит, что я видел, — сказал Л. Н. — Три полосы: с этой стороны пашня, луга (река). Общинное землевладение и ловля рыбы. В определенный день начиналась пахота, <кто> где хотел; в определенный день сенокос, каждый мог два дня косить. Каждый мог пахать, где хотел. Пароходов на реке не допускали. Построили плотину, ловили осетров. Ни одного нищего между ними не было, даже ни одного небогатого...

— Спасибо вам, что вы мне так подробно рассказали про движение (неповиновение уральских казаков властям), — сказал Л. Н-ч Ювачеву, прощаясь с ним.

Л. Н. вчера и третьего дня какой-то вялый, сегодня устал слушать Ювачева, голова у него болела.

Мне Ювачев очень понравился — один из самых милых людей, которых я видел в Ясной Поляне.

Мария Львовна рассказывала Прасковье Николаевне хорошо про заграницу. Сначала рассказывала о детстве, как Л. Н. их брал за руки вечером или ночью и бегали босиком из комнаты в комнату по всему дому. Как бегали из угла в угол, прятались, а Л. Н. страшным голосом: «Кто

476

идет? Кто идет?» — и опять перебегали в другой угол, и опять сначала. Как их клал в корзинку, накрывал, ставил корзинку в разные места (например, на окно за опущенную штору), и они не знали, где очутились. Как их водил — глаза у них были зажмуренные — в лес, а когда открывали глаза, должны были угадать, где они. Однажды вечером пришли с Козловки англичанка, Таня и Мария Львовна. Подойдя к саду, услышали страшный рев, испугались, побежали назад. Тут Л. Н. за ними, звал, чтобы вернулись, что это он.

Л. Н. ТОЛСТОЙ. «КОНЕЦ ВЕКА (О ПРЕДСТОЯЩЕМ ПЕРЕВОРОТЕ)». Издание «Свободного слова».

Christchurch, Hants, (Англия), 1905

Титульный лист

«Я привез 15 экземпляров «Конца века» чертковского издания. Л. Н. еще не видел его». — Запись от 31 декабря 1905

28 ноября. Сегодня в амбулаторию приехало больных на 20 санях. Вчера мне минуло 39 лет; думаю, что через год опять буду жить дома и семейной жизнью.

Л. Н. вчера простудился, кашель; жару нет.

После обеда я заметил Л. Н-чу:

— Какое сходство между историей одиночного заключения Ювачева и Светлогуба!

Л. Н.: Я описание одиночного заключения Ювачева читал — было хорошее, — но не помню его; о Евангелии не писал¹. Ювачев по умственному характеру (такой же, как и характер лица) напоминает мне Урусова: он тоже математик, и есть у него теории исторические. Ювачев православный, у него теория с запинкой, как была у Хомякова. Мне его теория православия очень нравится. Согласно его учению, после Христа были две церкви — иудейская и христианская. Иудейская разрушилась, когда богу было угодно, когда был разрушен храм 70 в году. Теперь же есть православная церковь и церковь свободных христиан; существуют одна возле другой. Православная разрушится, когда богу будет угодно; нападать на нее не надо.

477

— Как Поступаев напоминает Орлова! Поступаев меня совсем загипнотизировал, я его только после раскусил...

Елизавета Валерьяновна: Ювачев просидел четыре года в одиночке, как это можно выдержать?!

Л. Н.: Это как болезнь, приспособишься, понемногу проходит.

Николай Леонидович: Батеньков 15 лет просидел, его забыли в тюрьме².

Елизавета Валерьяновна: Хилков вернется теперь?

Л. Н.: Вряд ли. Он призывает к насильственному восстанию, хотя теперь, кажется, все могут вернуться.

Николай Леонидович: Он социалист-революционер.

Л. Н. (после короткой паузы): Как люди делают зло людям! Ювачев, Лопатин — Лопатин был полон энергии — теперь сломленный старик, — говорил Ювачев. До недавнего времени еще мучили политических в заключении, теперь их выпустили, и ничего от этого не случилось. Сколько раздражения, зла, желания мести было от их заключения, в сто раз больше, чем они сами сделали бы на свободе.

Николай Леонидович: Алексеев перевел свои миллионы, которые нажил на Дальнем Востоке, за границу и поселился во Франции. За ним и другие все. Теперь уж и народ вынимает деньги из банка. Перед банком стоят вереницы людей.

Л. Н.: Смотрел в Брокгаузе «Государство»* ³ — ничего определенного не сказано. И что оно от бога и... ни за что нельзя ухватиться.

Вечером за чаем Л. Н. в халате, ломанным от ларингита голосом рассказывал, что дочитал «American Notes» Диккенса. Он упрекает американцев в трех свойствах: 1) в недоверии к человеку, 2) smartness (ловкости), 3) торговле (в том ее значении, какое она у них имеет). Они все с точки зрения выгоды рассматривают. Ужасается развращенности американской прессы; сравнивает ее с английской, которая не так развращена. В Америке государственные деятели, чтобы достичь влияния, должны льстить прессе.

— У нас, — сказал Л. Н., — Витте считался с прессой, с «Новым временем» (писал туда) и выдвинулся с ее помощью. У нас начинается то же самое подчинение прессе. Все робеют перед Ландером, которому нужны деньги.

Елизавета Валерьяновна: «Русское слово» — самая распространенная газета, а какой грубый у нее тон и как она выдумывает, клевещет!

Потом Л. Н. прочел вслух одну-две-три страницы из «American Notes» Диккенса о прессе и о рабах-неграх. Диккенс приводит на трех страницах (прибавляя, что мог бы продолжать на тысячах страниц) объявления об убежавших рабах, в том числе женщинах, мальчиках, с указанием их примет: кандалы, ошейник, клейма, раны на спине и т. п., с обещанием вознаграждения за доставку. Или: ловили негров, утверждавших, что они отпущены на свободу; сажали их в тюрьму и искали владельцев. Если владельцы не находились, тогда негров обыкновенно продавали в рабство, чтобы возместить расходы за их содержание в тюрьме. Таков был закон!⁴ Эти ужасы были во времена Эмерсона, в 40-х годах!

— Фонвизина читал? — обратился Л. Н. к Николаю Леонидовичу. — Он пишет, и все историки знают, что крепостного права в России не было (до XVII века), что оно началось с Петра, Екатерины⁵.

Л. Н. вспомнил Мануилова из Казани и......** тоже из Казани (им принадлежит дом против тюрьмы, где в нарочно для них пристроенном флигеле жил Л. Н. с братьями и сестрой)⁶. Мануилов хорошо умирал.

478

Л. Н. вспомнил Теплова, который, будучи неврастеником, застрелился, а до того застрелил своего пятилетнего сына, чтобы не болел, как он, не стал таким неврастеником. «Вот наука!» — воскликнул Л. Н.

Александра Львовна спросила отца, не написал ли что-нибудь, что нужно переписать.

Л. Н.: Ничего не делал, и очень приятно было.

Софья Андреевна: А я, когда ничего не делаю, мне неприятно.

Гостившая П. Н. Ге уезжает утром за границу. Все прощались с ней сердечно.

29 ноября. Пополудни за чаем Софья Андреевна, Александра Львовна, Мария Львовна, Николай Леонидович, Юлия Ивановна, ремингтонщица, Елизавета Валерьяновна.

Л. Н. вошел в халате, еще хрипит, шутил; как и вчера, сегодня не будет выходить из дому.

Л. Н.: Предсказываю снег и мороз, потому что барометр падает, а температура не меняется.

Меня с другого конца стола спросил:

— Жи́лина* без вас не состарилась?

Мария Львовна сказала, что собаки на прогулке с ней выгнали зайца.

Л. Н.: Откуда? — сейчас же заинтересовался и прослушал ее рассказ.

Потом Надежда Александровна рассказывала, что и с ней гулявшие собаки выгнали зайца. Л. Н. опять очень заинтересовался.

Речь зашла о погоде.

Л. Н.: Когда 25 градусов морозу, гуляешь, и покажется, что ослабеешь (ослабеет сердце), можно сесть, посидеть и пойти дальше. Но на таком морозе коченеешь. Рукам, большим пальцам холодно становится. В прошлом году было несколько дней один за другим так холодно.

Софья Андреевна: Вот мне всю жизнь мученье: куда он пошел гулять? (Я подумал, что этой зимой надо бы в холодные дни ходить за Л. Н., когда он гуляет.)

Потом Л. Н. принес роман Диккенса с иллюстрациями и показывал их Елизавете Валерьяновне.

— Я люблю картинки в романах, — сказал он. — Эти плохие¹.

После обеда мы с Марией Львовной проверяли копии Александры Львовны дневника Л. Н. с декабря 1904 по март 1905.

Из Тулы привезли купленные там газеты. Забастовало пять железных дорог. В Петербурге рассчитали 2 000 почтовых служащих. Деньги из государственных и других банков продолжают забирать. Женщина убила генерала Сахарова, прибывшего подавлять крестьянские волнения в Саратовской губернии².

Л. Н. сегодня много написал, Александра Львовна переписывала³. Пока Л. Н. раскладывал пасьянс, Мария Львовна читала вслух фельетон Буренина в «Новом времени» о Горьком. Горький осуждает «мещанские души» Достоевского и Толстого, учащих покорности и смирению. Буренин остроумно, но слишком задевает Горького и Минского. Буренин цитирует из «Великого греха» место о том, что либералы оправдывают все, что они делают, служением народу, как попы оправдывают все служением богу⁴.

Л. Н.: В «Русской мысли» выпустили самые резкие места о либералах. Иван Иванович не заметил этого, перепечатал оттуда. Буренин слишком ругается, этим ослабляет статью. Мог бы удовольствоваться такими козырями, как цитаты из Достоевского и из «Великого греха».

479

Николай Леонидович: А в «Русской мысли» и не оговорили, что пропустили.

Л. Н. сказал, что нам тут легко, вдали от водоворота. Горькому же необходимо так поступать, потому что к нему предъявляют требования: «Вы руководитель».

Потом Мария Львовна читала вслух статью Меньшикова — против общинного землевладения, в защиту личной собственности на землю⁵.

Л. Н.: Как это необоснованно! Свои необдуманные мысли приписывает крестьянам. Около городов богатые из мужиков желают личного землевладения, но в захолустьях, в степях — нет.

Николай Леонидович: Мужики ненавидят общину, потому что есть круговая порука, которой правительство воспользовалось как средством для сбора податей. Фискальная сторона сплетена с общинным землевладением.

От лестницы в комнату Л. Н. послышались тяжелые, размашистые шаги.

Елизавета Валерьяновна заметила с улыбкой:

— Это как бы Саша во множественном числе.

Позднее Юлия Ивановна сказала:

— Душан Петрович все твердит, что финансы России прекрасны. Он оптимист.

Л. Н.: Оптимист? Прекрасно! Можно сказать, что Россия в самом разгаре революции. Мы сидим на островке, куда волны революции случайно не докатились.

30 ноября. Приехал М. С. Сухотин с Натальей Михайловной и Дориком.

Юлия Ивановна утром рассказывала ему очень живо про последних гостей, политику.

Михаил Сергеевич спросил, не повернули ли посетители Ясной вправо.

Юлия Ивановна: Да, Сергей Львович и Бутурлин.

Михаил Сергеевич опоздал на шесть часов по такой причине: пришел поезд с солдатами из Маньчжурии. Двое солдат с ружьями стояли на локомотиве. Солдаты потребовали, чтобы их поезду было дано предпочтение перед всеми, и его пустили раньше всех. Когда Николай Леонидович рассказал об этом Л. Н., а также о том, что в Петербурге забастовавшие почтовые чиновники стреляли из револьверов в служащих, которые вынимали письма из почтовых ящиков, нападали на них с ножами и одного закололи, Л. Н. сказал:

— Полная дезорганизация! По всем швам трещит. Маньчжурские войска не примкнут к революционерам, между ними такие же...*

Л. Н. написал сегодня 12 писем¹, докончил статейку (письмо Бондареву) — краткое изложение Генри Джорджа — и статью «О свободе» (краткое изложение «Конца века»)².

Л. Н.: Вчера ругал газеты, а сегодня написал письмо в газету о Гончаренко, Иконникове и третьем в дисциплинарном батальоне³. Там их бьют. Я себя чувствую, как будто я причастился. Остались всего три письма для ответа, и они отлежались. Как хорошо, что писем нет! Не надо писать. Утром был у меня композитор и певец, еврей. Хочет бросить свое занятие, жить иначе, просил совета. (И о погромах разговаривал с Л. Н.)

Николай Леонидович разбирал шансы военного восстания, захвата власти. В газете «Вечерняя почта» открыто собирают деньги на вооружение; надеются, что маньчжурские войска и часть здешних примкнут к их стороне⁴.

480

Николай Леонидович: Если — максимум — половина к ним примкнет, где же им выиграть? У правительства останутся финансы, арсеналы. Оно и с одной третью армии их побьет.

После обеда Л. Н. вспоминал об отце Елизаветы Валерьяновны: хорошо говорил по-немецки, по-французски; разошелся с женой.

— Тут, — сказал Л. Н. — он был так виноват! Я ему написал дружеское письмо, хотел поддержать хорошие отношения после того, как все от него отвернулись⁵. Он мне ответил холодно. (Николай Леонидович: Это письмо у меня есть⁶). Как это бывает: чем больше виноват, тем больше оправдывается, и становится совершенно неприступен.

Сухотин рассказывал, как не мог получить 400 р. ремонтных за лошадей, потом получил 200, жулик украл остальные 200.

Из высказываний Л. Н. в этот вечер:

— В мои времена были редки люди без религии, теперь редки с религией.

— Как давно были декабристы, а как в старости в воспоминаниях близки, живы. Я от отца слышал о них, он был со многими из них знаком.

— Кант написал «Kritik der reinen Vernunft» — философское, «Kritik der praktischen Vernunft» — религиозное (Кант, I том, II том). У Канта высокая нравственность, но метафизически не обоснована.

1 декабря. Л. Н. сегодня, после двух дней, проведенных в доме, выехал прогулку. Опять все написанное вчера перемарал. За чаем после обеда дочери разговаривали о том, как пишет отец.

«Фальшивый купон» (тема — карты) (брошен)¹. Александре Львовне он из всего наиболее нравится.

Вечером приехал А. А. Стахович. Когда вошел, Л. Н. сказал ему, чтобы о чем угодно разговаривал, только не о политике.

Л. Н. играл в шахматы с Михаилом Сергеевичем, Стахович рассказывал Николаю Леонидовичу и другим с большим апломбом о Всероссийском крестьянском съезде.

Л. Н. не выдержал и откликнулся из-за другого стола:

— Как можно приписывать серьезное значение речам пятидесяти дрянных, грубых и дерзких людей, которые там выступали и воображали, что говорят от имени русского народа?

Александр Александрович: Там были и настоящие крестьяне и произносили и мирные речи².

Л. Н.: Мне читали «самые мирные» стенографированные речи, и они были отвратительны, ужасны. Там говорили, что должны водку пить, чтобы совершать насилия.

Стахович: Действительно, один сказал это. Но злой дух играл Щербаком. Он лгун, но такой, который, сочиняя, верит тому, что сочиняет.

Перед ним говорил саратовский делегат; речь кончил словами: «Мы добились всего, добились мирным путем, мы никаких насилий не совершали, только нескольких помещиков и управляющих убили, защищаясь от них»³. Там был и Семенов, а ведь он прекрасно описывает крестьянский быт и любит его!

Л. Н.: Семенов — умный, но испорчен. Он либерал и ренегат. Детей воспитывает в институтах не как крестьян, а как бар. Из всех участников съезда самый умный был лакей, который отворял двери, потому что он ничего не говорил. Щербак — шут гороховый. Перестанем говорить о Крестьянском съезде.

Л. Н. все это говорил с раздражением, в запальчивости и закончил: — Давайте кадриль плясать, вот Таня, Маша, Юлия Ивановна будут танцевать.

Л. Н. в своем кабинете читал письмо к царю, которое сегодня в один день продиктовал Александре Львовне³. Советует ему опередить требования

481

интеллигенции, сделать радость справедливости, освободить землю; этим успокоит умы (спасете от кровопролития и диктатуры), привлечет к себе лучших из интеллигенции, из помещиков и 100-миллионный народ. Пусть провозгласит путем опубликования манифеста, что земля принадлежит всему населению*, и пусть созовет в каждом уезде комитеты из интеллигенции и народа, которые разработают этот вопрос.

Присутствующие: А. А. Стахович, Сухотин, Николай Леонидович, Татьяна Львовна, Мария Львовна, Елизавета Валерьяновна, Юлия Ивановна и я. Была торжественная тишина. Для всех присутствующих это означало жертву, все они — помещики, но все готовы (Сухотин, Татьяна Львовна и Стахович в меньшей мере) пожертвовать земельным имуществом для справедливости.

На какое-то возражение Стаховича Л. Н. ответил:

— Не для того, чтобы спастись, а во имя справедливости освободить землю. Вопрос был не в Александре II, а в уничтожении несправедливости крепостного права.

Стахович возражал, что тогда надо сделать общими и дома, орудия производства и что в Германии земля менее ценна, чем то, что на ней.

Л. Н.: То, что есть на земле (постройки, машины), — это произведение труда, может быть собственностью, а земля не является произведением труда. В Америке** две трети ренты — в городах (т. е. платят ее фабриканты, купцы и т. д.).

Потом Л. Н. сказал:

— Значение революции в том, что будет неповиновение власти. Это — главное. Но пока надо поддерживать справедливость при помощи тех средств, которыми мы располагаем.

Л. Н. просил Стаховича (он уезжал в Москву и в Петербург) дать в газету («Русские ведомости» или же в другую, но такую, с которой правительство считается) письмо о заключенных и избитых в дисциплинарных батальонах: Гончаренко, Иконникове и третьем......***

Когда отдавал Олсуфьеву письмо для передачи царю⁴, то, будто бы, Олсуфьев (рассказывал Л. Н.) ответил: «Je suis une boîte aux lettres»****.

31 декабря. Я (возвращаясь из Словакии) доехал до Тулы. На вокзале встретил Г. М. Беркенгейма; он рассказывал новости из Ясной. Л. Н. здоров. За него не боятся, скорее за Софью Андреевну, которая страдает приливами крови к голове и у которой эмфизема за время пребывания ее в Москве ухудшилась.

— Как прежде остро писал против правительства, — рассказывал Григорий Моисеевич про Л. Н., — так теперь остро пишет против революционеров.

Вечные споры Н. Л. Оболенского, М. С. Сухотина и его, Беркенгейма. О чем днем спорили, говорили, о том Л. Н. вечером писал в своей статье¹. По этой причине Григорий Моисеевич не писал дневника. Я просил Григория Моисеевича писать дневник. Михаил Сергеевич записывает; он старается описывать Л. Н., каким он есть в данное время². Михаил Сергеевич видает Л. Н. от времени до времени. Гостей в Ясной бывало мало из-за стачки на железных дорогах.

Как поговорил с Григорием Моисеевичем, сразу мне стало так радостно, легко, как если бы я домой ехал; повеяло яснополянским духом. Из дому еду домой! В Ясной, действительно, сразу мне было как дома.

482

Л. Н., Софья Андреевна, Сергей Львович, Татьяна, Мария, Александра Львовна, М. С. Сухотин, Н. Л. Оболенский, Е. В. Оболенская, Ю. И. Игумнова, И. К. Дитерихс, молодые Сухотины, экономка Авдотья Васильевна, Илья Васильевич, Ваня — все меня мило приветствовали. Я приехал перед самым обедом. За обедом шум — в одно время в трех местах разговаривали. Л. Н., кажется мне, говорит тише и более шепелявит, чем месяц тому назад. Разговаривал с Иосифом Константиновичем, сидевшим против него. Что́ рассказывал Иосиф Константинович, Л. Н., как всегда, интересовало. Я в конце стола из-за шума мало разбирал.

Л. Н. говорил:

— Иван Иванович Горбунов не издает ни «Единого на потребу», ни «Конца века». Правительство арестует — новая мера — типографию. Так сделали в Петербурге³.

Я привез 15 экземпляров «Конца века» чертковского издания⁴. Л. Н. еще не видел его.

— Не по заслугам мне такой издатель — друг... Он лучше знает мои мысли, чем я. Это оттого, что у нас один центр действует, — говорил Л. Н. о Черткове.

— Я должен делать усилие больше не осуждать революционеров строго. У консерваторов — эгоизм, у революционеров самопожертвование, уверенность, дерзость⁵.

— Какую важность приписывали кучке людей, сошедшихся на съезде Всероссийского крестьянского союза! — говорил Л. Н.

Л. Н. тогда и всегда негодовал, до раздражения, когда Иван Иванович, Н. Н. Гусев, Ф. Е. Поступаев, С. Т. Семенов, А. А. Стахович говорили об этом съезде с каким-то трепетом, подобострастием.

Л. Н.: Миташа Оболенский заявил прокурору, чтобы он преследовал их за такие речи, что надо сжечь Тульскую губернию. И надо бы взяться за это прокурору, но взялась администрация.

Л. Н. говорил так, вероятно, под впечатлением газетных известий о повсеместных погромах усадеб.

Говорили о фельетоне Езерского в «Русских ведомостях» 3 декабря об аграрном движении⁶. Иосиф Константинович говорил, что помещики не будут сеять, а у крестьян нет инвентаря, чтобы их, помещичью, землю обработать, и даже нет семян. Будет недород.

Ко «Всемирному вестнику» за 1905 г. издатель Сухонин обещает приложение: 50 нелегальных статей Л. Н., записки некоторых декабристов, Бебеля⁷.

Аля Сухотин с Иосифом Константиновичем разговаривали. Иосиф Константинович возражал ему, что будет не русификация Персии, а — персификация России.

Л. Н. подошел, спросил их, о чем разговоривают, и сказал им с грустной улыбкой: «Есть легенда о крестнике. Баба вытирала мытую посуду грязной тряпкой, сказано ей: «Вперед выполоскай свою тряпку, потом вытирай»⁸. Наша тряпка совсем грязная».

Сказав это, Л. Н. отошел к другому столу, а мы задумались, как это Л. Н. может несколькими словами разъяснить вопрос. О том, должны ли и почему должны русифицировать, и не размышляем, а думаем только о способе — «как». Это аналогично сравнению, сделанному Л. Н., с турецкими пашами, которые советуются, как собирать подати. Им и в голову не приходит думать: имеют ли право собирать их и почему.