НАБРОСКИ НАЧАЛА «ВОЙНЫ И МИРА»

<1>

В 11 году у старого князя Волхонского гостит молодой Зубцов.

<2>

ТРИ ПОРЫ

Часть 1-я. 1812-й год

ГЛАВА 1-я. ГЕНЕРАЛ-АНШЕФ

Екатерининский генерал-аншеф, теперешний генерал-лейтенант, князь Волхонский, отец князя Андрея1*, в 1811 году был еще свежий мужчина2*, готовый на всякую деятельность, но лишенный возможности деятельности в привычной ему и единственно понятной для него служебной сфере. Он был в немилости, в которую впал еще при Павле за дерзкий и гордый ответ на предложение государя, не понравившееся князю. Рассказывали, что государь посоветовал ему жениться на г-же Д. и что князь ответил: «за кого же вы меня принимаете, чтобы я женился на вашей б...»3*. При Александре, о котором князь, лично знавший Екатерину и при ней начавший свою службу, имел весьма низкое мнение, князь был хуже, чем в немилости — его забыли. Он был хороший, храбрый офицер — успел отличиться под Очаковом — и генерал был, свято исполняющий4* приказания и того же строго требующий от подчиненных, внушая им своею гордостью и строгостью либо5* сильнейший страх, либо скрытую насмешку, но особенных дарований за ним не полагали6*, и потому после его воеводства в дальней губернии, куда он был послан, как в изгнание, и из которого он вышел в отставку по болезни, ему поверили, что он болен, и оставили его в покое. Родовое состояние князя было не большое, но7*, выйдя из службы, он женился на княжне Д., у которой были большие деньги, уехал в8* свое родовое именье и начал строиться в роде феодальных баронов с башнями и замками, с садами, парками, прудами и фонтанами. В 1811 году княгини уже не было на свете. От нее остались сын и дочь. Но сын этот женился бог знает на ком, как говорил князь, и отец его знать не хотел, хотя теперь, перед кампанией, он позволил привезти к себе жену, чтоб не бросить ее на улице, и самому приехать проститься. Князь жил один с дочерью и с француженкой m-lle Silienne-взятой князем из милости для компании дочери9*. Лысые Горы были уже

326

обстроены и обсажены, так что проезжавший по дороге к Москве, от которой в 60-ти верстах были Л<ысые> Г<оры>, невольно запоминал место и спрашивал чье. Государь проезжал первый раз: — Чье это такое славное именье? — Князя В. — [А!] Петра? — Так точно, в<аше> в<еличество>. — А-а! — отвечал государь. Князь сам, выезжая кататься на своей парочке, любил выезжать на то место большой дороги, с которой видна была усадьба, и любовался. Он сломал даже конюшню в 82 сажени длины только для того, чтобы виден был фасад дома с дороги. «Городок!» — говорил он сам себе, глядя на свое строенье. Все дела князь делал обдуманно, неторопливо и в высочайшей степени аккуратно, хотя сам никогда не доходил до подробностей и непосредственно не наблюдал ни за чем. Все делалось из кабинета через управляющего, архитектора и т. п.10* Одна из деревень его в 200 душ была отряжена на подвоз камня и битье кирпича, и работы эти продолжались 16 лет. Мужики как этой деревни, так и всех других деревень князя без чувства особенного рабского уважения, благоговения почти, не вспоминали и теперь еще — старики — не вспоминают о князе. Строг, но милостив был, как и всегда, говорят они. Главное, что чувствуется в их похвалах (тоже, как и всегда бывает), это благодарность князю за то, что тот, кому они поклонялись и работали, был князь, генерал-аншеф, человек совершенно не похожий на них, никогда не доходивший ни до каких подробностей, никогда не приравнивавшийся к ним, гордый и чуждый для них. Как бы мне ни не хотелось расстраивать читателя необыкновенным для него описанием, как бы ни не хотелось описать противуположное всем описаниям того времени, я должен предупредить, что князь Волхонский вовсе не был злодей, никого не засекал11*, не закладывал жен в стены, не ел за четверых, не имел сералей, не был озабочен одним пороньем людей, охотой и распутством, а, напротив, всего этого терпеть не мог и был умный, образованный и12* столь порядочный человек, что, введя его в гостиную теперь, никто бы не постыдился за него. Жена его, правда, умерла рано, он был несчастлив с ней, и он был, хотя и бессознательно, не недоволен ее смертью, потому что она надоела ему и он никогда не любил ее, но жена его умерла совершенно своей смертью, и князь пришел <бы> в совершенный ужас и недоумение при одной мысли, что можно желать смерти своей жены13*. Он был, одним словом, точно такой же человек, как и мы люди, с теми же пороками, страстями, добродетелями и с тою же и столь сложною, как и наша, умственной деятельностью.

Князь, во всем14* точный и аккуратный, лето и зиму вставал в одно и то же время, в 7, в одно и то же время кушал чай, завтракал и обедал и ужинал. 28 августа 1811 года15* утро было ясное, безветренное, с сильной росой и безоблачное. В полях кругом сада и за дорогой кое-где клетками зеленели полоски взошедших ржей, кое-где стояли отпряженные телеги с семенами, и мужик с севалкой мерно шагал по бороздам и, пощелкивая зерном об севалку, ровно раскидывал рожь по лехам, означенным пучками ярко-желтой новой соломы, кое-где16* скрипели крутые

327

ЧЕРНОВОЙ АВТОГРАФ НАЧАЛА РОМАНА «ВОЙНА И МИР», 1864 г.
Вариант девятый
Архив Толстого, Москва

328

воза, доваживающие17* бурую гречиху, и краснело свежее гречанище. Скот ходил по сероватому ржаному и желтому овсяному жневью18*. Выгон и лужки в овражках были застелены19* рядами льна, и пеньки уж на задах стояли неровно, наполовину повыдерганные. Между кладушками20* на чистых точках шла с утра и до утра молотьба. Мельница, не переставая, молола новину. Крестьяне Лысых Гор, не в обиду будь сказано 19 февраля, работали весело на хороших лошадях и имели вид благосостояния больший, чем какой теперь встретить можно21*. По большой дороге, проходившей через именье, в густой пыли, чуть осаженной утренней росой, изредка проезжали экипажи. Экипажи ехали уже в Москву. На станциях был сильный разгон. Помещик шел в Москву и купец из коренной — говорили станционные. Роса уже начинала обсыхать в поле, народ уже начинал подумывать о завтраке, и возившие гречиху забегали напиться в колодцы. А в саду с высокими липовыми аллеями, сквозь которые чуть просвечивало солнце, было свежо и утро.

В 7 часов утра на одной из липовых аллей, составлявших квадрат и звезду подле дома, стояло человек восемь людей в камзолах, чулках и башмаках и тупеях с скрипками, флейтами и нотами, и слышался осторожный говор и настроиванье инструментов. В стороне от аллеи, закрытый липами во внутренности квадрата22*, стоял по крайней мере столетний ясень, аршина 2½ в диаметре. Вокруг ясеня были сделаны кругом скамейки для восьми человек музыкантов и пюпитры. Кругом было обсажено шиповником и сиренью, круглая площадка была высыпана песком.

— Проснулся23*, — прокричал мальчик-казачок, пробегая через аллею с посудой горячей воды. Музыканты зашевелились, скрылись за аллеею и24* разложили ноты и, слегка построивши, глядя на капельмейстера, ставшего перед ними, начали играть одну из симфоний25* Гейдена. Музыканты были скорее дурны, чем хороши. Князь не был большой любитель и сам в жизни никогда не певал, даже в молодости, но он считал, что ему надо иметь музыкантов26*, и музыканты у него были27*. Ровно в семь часов, еще не добили часы, князь вышел с крыльца в чулках и башмаках, в простом сереньком камзоле с звездой и в круглой шляпе28* и с костылем в руке. Князь был свеж для своих лет, голова его была напудрена, частая борода синелась, гладко выбрита. Батистовое белье манжет и манишки было необыкновенной чистоты. Он держался прямо, высоко нес голову, и черные29* глаза из-под густых, широких, черных бровей смотрели гордо и спокойно над загнутым сухим носом, тонкие губы были сложены твердо. Один из официантов30* сбежал вслед за ним на крыльцо и подал ему батистовый платок. Он строго взглянул на человека31*. — Послать ко мне Михаила Иваныча. — М<ихаил> И<ваныч>

329

был архитектор. Князь прошел в аллеи и, заложив руки назад, стал ходить. Музыка играла. Князь любил Фридриха Великого; его история, Семилетняя война, анекдоты врезались ему в памяти. Князь одно время страстно желал быть похожим на него32*. Серый сюртучок, устройство сада и дома, походка и поза, руки назад, — все это было давно когда-то усвоено им из подражания и теперь сделалось привычкой. Пришел архитектор, молодой почтительный человек, облагодетельствованный князем33*, надел шляпу только тогда, когда князь сказал ему об этом, и все ходил, докладывая о сделанных работах и выслушивая приказания князя. Когда музыканты кончили пьесу, князь подошел к ним, остановился, достал подаренную ему Екатериной табакерку и сказал спасибо капельмейстеру. Капельмейстер, тоже дворовый человек, объяснил необходимость покупки новых кларнетов. Князь сказал, чтобы он обратился к приказчику. Капельмейстер похвалил за успехи вновь взятого Тишка. Князь велел ему дать гривенник. Капельмейстер отошел, просиявший и видимо счастливый, что удостоился поговорить с князем34*.

— Принеси35* мне планы домой, — сказал князь архитектору и, сделав спокойно величественный жест рукой, пошел к оранжереям. Музыканты сыграли еще одну пьесу, потом выслали мальчика посмотреть, где князь, и, узнав, что он в оранжереях, весело болтая, разошлись, кто свиней кормить, кто чулки вязать в официантской, кто работать в саду, так как у всех, кроме музыкантской, были свои должности36*.

Князь обошел оранжереи, парк, взглянул на37* работу каменщиков на новой людской — огромном каменном здании, но остановился посмотреть работу38* и, не отвечая и не замечая почтительных поклонов всех встречных, вернулся к дому.

— Ну что у тебя там39*, пашут, кажется? — сказал он толстому управляющему.

— Под озимый40*, ваше сиятельство.

— Гм! — и князь прошел дальше. Управляющий без шапки41* шел сзади, ожидая еще слова.

— Яков, — сказал князь, — что [же] Александра? Совсем здорова?42* — и князь особенно строго взглянул мельком на Якова. Князь никогда долго не удостоивал никого своим взглядом.

— Нельзя доложить вашему сиятельству, что совсем здорова, — отвечал Яков, — а вставать могут.

— Доктор был?43*

— Изволили быть, ваше сиятельство. По приказанию вашего сиятельства я спрашивал: могут ли А<лександра> Д. ехать с младенцем до М<осквы>. Они сказали, что ежели князю будет угодно, то очень можно, хоть завтрашний день. — Князь покосился на управляющего при слове младенец.

— Отправь ее завтра с Павлом в М<оскву>. Приди за деньгами и письмом. Чтобы было хорошо, все! Слышишь?

330

— Слушаю-с.

— Что набор, назначил?

— Назначены, ваше сиятельство.

— Принеси список44*.

Князь вошел вверх45*. Из официантской вскочило несколько человек молодых официантов. Двое из них были музыканты, успевшие уже позавтракать и переодеться. Он прошел в кабинет и написал письмо в Воспитательный дом облагодетельствованному им чиновнику о приеме в Воспитательный дом младенца девицы Александры, на письмо, написанное твердым, деловым, крупным почерком, наложил деньги 100 р., которые сам достал из сундука, и, хлопнув в ладони, кликнул Петрушку, а Петрушка Якова. Александра была горничная княжны, младенец был сын князя. Это был уже 5-й46*, и все они, как <этот?>, были отправлены в Воспитательный дом, а мать возвращалась назад. Все знали это, но князь делал вид, как будто этого не было, и все делали такой же вид, и, когда возвращалась Александра, все сомневались, в самом деле ли это все было47*. Дети у Александры начали рожаться полтора года после вдовства князя. Князь не упрекал себя в этом. Все у него было рассчитано наиудобнейшим образом. В религиозном отношении князь тоже не упрекал себя, потому что для него еще раньше французской революции существовала одна религия разума. Выбрана же была Александра потому, что она была ближе всех и нраву тихого и смирного.

Отправив Якова, князь почитал еще открытую у него на столе одну из частей48* библиотеки путешествий, взглянув на часы, нахмурился и позвал. Завтрак! И княжне доложить49*. Она должна быть в саду.

2

Княжна действительно была в саду. Музыка играла. Это было ее время гулять при музыке. Все занятия княжны были расписаны по часам, и княжна должна была строго им подчиняться. M-lle Enitienne была 8-я гувернантка, умевшая удержаться у князя больше двух лет. Впрочем Enitienne была не гувернантка, а demoiselle de compagnie50*. Встав утром в 8 часов, княжна по расписанию должна была заниматься геометрией с М<ихаилом> И<вановичем>, архитектором, потом она 2 часа играла на фортепияно, потом она гуляла под музыку.

Тогда носили платья короткие, княжна по желанию князя, находившего неприличным показывать ногу, носила длинное платье à la taille51* темного цвета и ничего, кроме платья, ни косынки, ни пелеринки, — это было тоже желание князя. Она была нехороша и не грациозна. Длинная ее фигура мерно двигалась по аллеям. Enitienne свеженькая, хорошенькая, грациозная в изящном летнем платье оживленно шла подле и, не умолкая, разговаривала своим грассирующим звучным52* голоском. День был веселый для княжны, и музыка, и сад, и Enitienne, — все ее радовало. Она мечтала о трио, которое она сыграет нынче вечером. Она говорила о belle-sœur’е и пошла к ней. Княгиня переваливалась и тошнила. Доброе было и жалкое существо. Потом ее пришли звать к князю.

331

Входя в кабинет, она, как всегда, перекрестилась от страха. Князь принял ласково, но за belle-sœur начался спор. — Ты меня уговорила, а теперь хуже. Говорят, он приедет, а я не хочу его видеть. — Вы не хотите же, папа̀, чтоб муж не видел своей дочери53*. Он подумал. — Как хочешь делай, чтоб я не видал его. Иначе, в каком бы положении она ни была, ни ее, ни его не будет, как скоро я его увижу. — Колокольчик. Князь нахмурился... Позвонили. — Давайте завтракать и узнай приди сказать, кто этот невежа.

————

На полях рукописи конспективные записи:

л. 1 (стр. 326):

Брат в своих местах — чужой.

Занят делами — она порхает.

Все равны становятся при ней.

Переходил через границу завоевателем, все покорялось, теперь едет покоряться кондуктору.

Кого любит, с тем холодна, равнодушный думает, что его взяла.

Кокетка шутит, а у него двое детей от доброй любовницы.

Со стороны она мила, а нам все то же.

Он знаком с посланником и потому для него несомненно, что все ему будут рады. Но он пакостит, и в палатах люди не рады.

Губернский предводитель дворян, столкновение.

Дибич противн. <?> взял в левую руку шпагу.

Мальчик в Москве рад свободе, происходи<вшей> от французов.

Злодей француз колет и тот же самый на квартире кроткий.

Любезничает с пленными и дает им хлеб, а Топчеенке есть нечего.

л. 3 об. (стр. 330):

О романе, об Александре, о музыке, [о романе]

<3>

В 1811-м году, в то самое время, когда в Петербурге было получено письмо Наполеона 1 к Александру 1-му и Коленкур был заменен Лористоном, в городе был бал у екатерининского вельможи князя N.

На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный всему городу дом вельможи. У освещенного подъезда, устланного красным сукном, стояло несколько сотен экипажей, полицимейстер, пристава и квартальные. Жандармы расставлены были далеко54* от дома по обеим сторонам улицы. По загроможденной щегольскими экипажами и народом улице беспрестанно подъезжали кареты с ливрейными лакеями на запятках. Лакеи были в шляпах с галунами и перьями. Из карет выходили по откидываемым подножкам то мужчины в мундирах, звездах и лентах, то дамы в атласе, горностаях, цветах и бриллиантах. Толпа, с жадностью теснясь, ловила мгновенья, в которые блестящие фигуры эти виднелись на освещенном пространстве подъезда. Полицейские кричали на кучеров, и дорогие кареты, гремя крепкими колесами, на фыркающих лошадях откатывались по порядку к своим местам. Беспрестанно хлопали дверцы, соскакивали лакеи, и слышались повелительные крики. На дворе была темнота, оттепель и туман. Кучера кутались от сырости, толпа, смотревшая на подъезд, шлепала в темноте по грязи. На бале должен был быть государь. Почти всякой раз как подъезжала

332

блестящая карета с красным придворным лакеем55*, в толпе снимались шапки и слышался ропот: «Государь. Нет, великий князь. Разве не видите перья, значит посланник», — и т. п. слышалось из толпы. Кто стоял на тротуарном столбике, кто, несмотря на окрики полицейских, перешмыгивал через улицу. Были и женщины, и дети, и чисто одетые, и люди в кафтанах и шубах. Один из чисто одетых, чиновник или лакей с гербовыми пуговицами, казалось, знал всех подъезжавших и называл по имени знатнейших вельмож и посланников. Около него толпились и его слушали. Другой, не только чисто, но и по последней моде одетый господин в шляпе и бекешке с бобровым воротником, стоял тут же в толпе и, хотя, казалось, мог бы скорее чиновника разъяснить недоумения толпы касательно подъезжавших лиц, не говорил ничего и только презрительно улыбался на слова чиновника. Презрительной улыбки его никто не мог видеть, но он не мог не улыбаться — он не только знал56*, но был знаком с многими из подъезжавших. Его тяготила мысль, что его могут смешать с толпою, к которой он чувствовал глубочайшее презрение, ему очень хотелось встретить ...57* действительно теперь нельзя было ошибиться. В толпе, между полицейскими все зашевелилось и затихло; полицимейстер в ленте и звезде приложил руку к шляпе, карета одна, гремя по очищенной дороге58*, подкатилась к крыльцу, и из кареты легко лаковым сапогом с шпорой ступил на красное сукно высокий мужчина в мундире с поднятыми плечами. Шапки снялись, по всем пробежал трепет, в особенности Анатоль, сам не зная отчего, почувствовал в сердце вдруг чувство радости, ожидания чего-то и зависти, и знакомая народу фигура государя с зачесанным затылком и взлизами, с высокими эполетами и андреевской лентой из-под шинели, быстро показалась и скрылась в освещенном подъезде. Государь в руке держал шляпу с плюмажем и что-то мельком сказал, проходя, вытянутому и наклоненному полицимейстеру. Каждое движение, каждая принадлежность были замечены сотнями глаз. Государь прошел. Шимко59* радостно оглянулся на всех, потом тяжело вздохнул и почему-то почти вслух сказал60* про себя следующую фразу: Je le souhaite, sire! Oui, je le souhaite de tout mon cœur61*. Из-за окон пронеслись стройные звуки прекрасного оркестра, и из-за освещенных окон и опущенных гардин зашевелились двигающиеся тени. Анатолю стало очень грустно62*. Он все смотрел. «Ну чего смотреть, пойдем», — раздался подле него хриплый голос мастерового к своему товарищу. Анатоль опомнился63*. Он повернулся, взмахнул тросточкой и, молодцевато раскачиваясь, пошел64* по направлению к Невскому. — Je le souhaite, sire, de tout mon cœur, — все твердил он про себя.

2

— Как! на бал?! ты не хотел ехать, — сказал Анатоль, на крыльце дома встречая князя Криницына, садившегося в карету, и нарочно ударяя на ты, чтобы кучер и лакей <слышали?>, что он говорил «ты» их барину.

333

«КОМНАТА ПОД СВОДАМИ» В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ

Рисунок И. Я. Гинцбурга, 1892 г.

Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, Ленинград

Здесь в 1860-х гг. был кабинет Толстого, где он писал «Войну и мир»

— Надо ехать по многим причинам, — отвечал по-французски красивый юноша65* в бальном костюме, останавливаясь перед дверцой кареты. — Поедем, довезу до дому.

— Как поздно! Я проходил мимо, государь проехал.

— Поедем что ли? — нетерпеливо крикнул Криницын. — Или нет, слушай, ко мне хотела приехать Мими, я от нее бегу. Утешь ее. Сиди у меня66*. Ернест, напоите его чаем, — крикнул он провожавшему лакею-французу и, вскочив в карету, молодой князь нагнулся головой над перчаткой, которую он застегивал, придвигая ее к фонарю. — Смотри, Шимка, утешь и дождись меня, все расскажи67*, — крикнул он еще из дверцы веселым успокоившимся тоном после того, как застегнул перчатку и уселся в глубь кареты.

Петр Криницын был второй и меньшой сын известного сановника того времени, только нынешней зимой вернувшийся из-за границы с братом, куда они под руководством l’abbé Musard были посыланы отцом для окончания блестящего воспитания. Оба молодые человека по своему положению и воспитанию обращали на себя внимание тогдашнего света.

334

<4>

Четвертый набросок начала не публикуем. См. т. 13, с. 58—68.

<5>

Я бесчисленное количество раз начинал и бросал писать ту историю из 12-го года, которая все яснее, яснее становилась для меня и которая все настоятельнее и настоятельнее просилась в ясных и определенных образах на бумагу. То мне казался ничтожным прием, которым я начинал, то хотелось захватить все, что я знаю и чувствую из того времени, и я сознавал невозможность этого, то [и чаще всего —] простой, пошлый, литературный язык и литературные приемы романа казались мне столь несообразными с величественным, глубоким и всесторонним содержанием, то необходимость выдумкою связывать те образы, картины и мысли, которые сами собою родились во мне, так мне становились противны, что я бросал начатое и отчаивался в возможности высказать все то, что мне хотелось и нужно высказать. Но время и силы мои уходили с каждым часом, и я знал, что никто никогда не скажет того, что я имел сказать, не потому, что то, что я имел сказать, было очень важно для человечества, но потому, что известные стороны жизни, ничтожные для других, только я один, по особенности своего развития и характера (особенности, свойственной каждой личности), считал важным. Больше всего меня стесняют предания как по форме, так и по содержанию. Я боялся писать не тем языком, которым пишут все, [я] боялся68*, что мое писанье не подойдет ни под какую форму, ни романа, ни повести, ни поэмы, ни истории, я боялся, что необходимость описывать значительных лиц 12-го года заставит меня руководиться историческими документами, а не истиной, и от всех этих боязней время проходило, и дело мое не подвигалось, и я начинал остывать к нему. Теперь, помучавшись долгое время, я решился откинуть все эти боязни и писать только то, что мне необходимо высказать, не заботясь о том что выйдет из всего этого, и не давая моему труду никакого наименования.

—————

69* ИМЕНИНЫ У ГРАФА ПРОСТОГО В МОСКВЕ 1808 ГОДА

— Да никто вам не говорил, что я считаю Бонапарта хорошим христианином, я этого не сказал. Я совсем этого не говорил, я говорю, что он великий человек, — говорил запыхавшись и почти с пеной у рта, но с добродушнейшим озлобленным лицом высокий толстый юноша, сердито отмахиваясь от лакея70* из-за плеча его с бутылкой в салфетке сердито и упорно спрашивавшего: дри-мадеры прикажете?71*.

За именинным столом сидело 32 человека своих, родных, гостей, детей и взрослых, гувернеров и гувернанток. Стол был накрыт во всю длину залы, на одном конце сидел граф Илья Андреич, на другом графиня. Около графини сидели почетнейшие родные и гости, около графа мужчины и с одного края молодежь и дети с гувернерами. Споривший юноша сидел близко к графине. Он был единственный сын князя Безухого, наследник 40 тысяч душ и огромных капиталов бабки. Он спорил со всеми.

335

Все были против него, но больше всех он обращался к сидевшему подле графини старичку в звезде и белом галстуке с завалившимся лбом и выдвинутой обезьянской нижней челюстью, который, видимо, без малейшего усилия отражал редкими и резкими шутками на отличном французском языке нападения72* молодого Безухова. Графиня, казалось, чего-то боялась, находила что-то неприличным и беспокойно взглядывала, то на соседа, который отвечал, всегда взглядывая на нее, то на Безухового, несмотря на свою молодость, говорившего слишком громко и положившего оба локтя на стол и один даже в соус, то на дворецкого, все предлагавшего дрей-мадеру. По ее мнению, надобно же было чем-нибудь кончить с этой мадерой. Кроме того, она взглядывала и на графа (ей казалось, что он что-то часто берет в руки бутылки и становится красен), и на детей, у которых что-то такое начиналось неприличное, угрожавшее разразиться громчайшим хохотом. Они шептались, перегибались друг к другу, закусывали губы и даже изредка всфыркивали. Особенно меньшая дочь Наташа, некрасивая73*, но красная с пупурщиками здоровая девочка лет 12-ти с голыми руками и шеей, как и все, что-то затевала под столом и фыркала чаще всех. Гувернеры и гувернантки находились в приличном сдержанном волнении и, продолжая сидеть прямо, отрывисто74* делали замечания своим воспитанницам и воспитанникам, но бунт, видимо, разгорался и угрожал общим взрывом неприличного хохота.

— Mon cher! — сказал старичок с звездой, оглядываясь с улыбкой на озабоченную графиню. — Rappelez vous une chose, — и он как жемчужины выпустил каждое слово, — la meilleure des coses est perdue du moment que l’on se fâche75*. — И он засмеялся, и засмеялись все, графиня сделала тонкую улыбочку и мигнула Гавриле, чтобы он переходил с бутылкой к следующему. Разговор шел по-французски.

— Léon говорит, что Бонапарт великий человек, а пленные в Египте, — сказала графиня. — Нет, я не соглашусь никогда. И она76* покачала головой на Наташу, которая совсем нагнулась под стол.

— Что вы думаете об этом, княжна? — обратилась она к девушке, сидевшей недалеко от нее. Задумчивые полузакрытые глаза княжны вдруг вспыхнули приятным томным блеском, яркий румянец выступил на полное красивое лицо.

— Я, как женщина, могу ошибаться и смотреть не так, как надо, на политику, — отвечала она, вздыхая, но я не могу простить ему смерть Енгиенского. Это ужасно. — И она содрогнулась непритворно при одном воспоминании.

Léon неучтиво не обратил никакого внимания на замечания дам.

— Я не сержусь77*, но говорю, что это самый великий полководец мира и что нас били всегда и будут бить, и придет в Петербург так же, как в Вену и Берлин, — продолжал он, отдавая тарелку и обтирая запачканный рукав фрака. Дети не могли удерживаться больше и громко захохотали. Léon обратился к ним и тоже засмеялся самым добродушным здоровым смехом. — Pardon, мы поговорим об этом после, — сказал он.

На другом конце стола граф подливал соседу, рассказывая, что вино это получил он в бочонках, а что кипрское трудно достать.

— Об чем они? — спросил полковник, указывая на старичка с звездой.

336

— Все об Бонапарте, — отвечал граф. — Он теперь министром назначен, вы знаете кто, — Каракин.

— Да. Ловкий человек. Что и говорить.

— Ш-ш! — сказал граф, — это его сын. — Он указал на красивого юношу, сидевшего недалеко от них.

— А тот высокий, как аршин проглотил, тоже сын его?

— Как же, тот на службе, славный молодой человек. Этот шалун большой. Он их за границу посылает. Воспитаны славно так, — говорил граф. Графу, видимо, все казалось славно. Лицо его бритое, доброе, круглое с редкими седыми волосами78*, ясными голубыми глазами и всегда готовой однообразной, но радушной улыбкой, подтверждало его похвалы всему свету.

— Как вы думаете, граф, — обратился к нему Каракин по-русски (граф плохо говорил по-французски), — придет Наполеон в Москву или нет?

— Oui, pas de doute, — прокричал граф, — très bien, très bien79*.

Все засмеялись.

— Что говорить про это, — отвечал граф, расслышав теперь, — славно, мир бог даст и надолго. Что думать, пускай он там воюет.

— Tout est pour le mieux dans le meilleur des mondes possibles80*, — произнес81* Каракин, улыбаясь.

В другой стороне стола гувернер считал на блюдах кушанья и досадовал, что у него нет нынче аппетита. Родственник из деревни, случайно попавший рядом с вдовой в брильянтовом фермуаре, томился мыслью, о чем бы разговориться с москвитянкою, и расспрашивал про улицы. Другой все прислушивался с подобострастием к тому, что говорили люди в звездах. Молодой князь Каракин, сидя рядом с княжной, видимо, lui faisait la cour82*. Старшая дочь дома Лиза кокетничала с 2-м братом, 15-летним мальчиком. Молодой паж Борис Мещерин прислушивался к Léon и смотрел ему в глаза, одержимый к нему первой страстной дружбой. У детей дело шло в том, что Наташа принесла с собой куклу, но без носа, называемую Мими, и тайно от всех под столом кормила ее.

Entrées, entremets83*, соусы, холодные вина, пирожные шли в таком изобилии и порядке, что только одному немцу гувернеру не наскучило. Он соображал и запоминал, чтобы написать родным в Саксонию о том, на каком обеде он участвовал.

<6>

ДЕНЬ В МОСКВЕ84*

1

— Очень, очень вам благодарен за себя и за именинниц, — говорил граф Плохов85*, провожая до передней всех гостей, приезжавших поздравлять его, жену и дочь, — пожалуйста, приезжайте обедать. Вы меня обидите. Пожалуйста, пожалуйста, душевно прошу вас от всего семейства. — Эти слова с одинаковой доброй, открытой улыбкой на бритом, полном

337

и круглом лице86*, крепко пожимая руки и несколько раз кланяясь, граф говорил всем приезжавшим, а приезжала вся Москва. В гостиной сидела графиня, старшая дочь, домашние в новых платьях и лентах и гостьи87*, все утро сменявшие одна другую. Граф, проводив гостя, возвращался в гостиную, придвигал кресло к гостю или гостье и, расставив ноги и положив на колени руки, счастливо улыбаясь, на дурном французском языке (он плохо говорил) советовался о погоде и опять звал обедать. А в длинной мраморной столовой88* десятки официантов носили светлое, новое серебро, саксонский расписной фарфор, вазы, двигали столы и расстилали белейшие камчатные крахмаленные скатерти, в кухне в белых колпаках работали повара и поваренки на 60 персон. Дмитрий Васильевич — дворянин, заведывавший делами графа, руководя89* приготовлениями обеда, соображал90* и покрикивал. Экономка с ног сбилась.

— Княгиня Настасья Львовна Корчагина, — доложил лакей в гостиной, и вслед за докладом вошла сама княгиня, высокая, сухая, бывшая красивая женщина91*. В гостиной сидели две гостьи дамы, и шел тот обыкновенный разговор на французском языке, который затевают ровно настолько, чтобы иметь право при первом молчании встать, зашумев платьями, и пройти назад до передней и кареты.

Разговор казался оживленным, слышалось вдруг несколько голосов женских, перебиваемых мягким мужским тенором графа. Слышались слова: il est alité...92* Ça a été charmant... et la comtesse Apraksine... Que voulez-vous?e Le plaisire... Princesse et les Rasoumovsky et93* талала, талала-та... Apraksine... — потом, как это часто бывает, все замолчали. Граф уже хотел спросить, чтоб занять чем-нибудь, у гостьи, слышала ли она, как в Эрфурте император Александр и Наполеон сошлись94*, как увидал, что графиня глядела, приятно улыбаясь, на гостью, но не скрывала, что ее не огорчит, ежели гостья теперь встанет. Граф оставил. Дочь девица уже оправляла платье, ожидая подъема матери, вдруг в соседней комнате грохот кресел, которые зацепил кто-то на быстром беге, детский и юношеский хохот и топот сапог и башмаков обратил вниманье всех к двери. Вбежали почти все вместе: 2 девочки, одна 1395*, другая 15 лет и 2 мальчика или молодых человека, только что выходивших из отрочества. Все остановились у двери и с хохотом спрятались в другой комнате. Одна 13-тилетняя именинница в белом кисейном платьице и длинных черных локонах, падающих на голые закрасневшие плечи, вбежала в гостиную и96* встряхнула кудрями97*, взглянув на гостей, с испуганным и разгоряченным лицом замерла в середине двери. Отец, мать и гости, — все заговорили в одно время.

— А вот она! идите сюда, я вам ее подержу, — сказал граф, еще добродушнее и веселее глядя на любимейшую дочь своими ясными голубыми глазами.

338

— Ma chère, il y a un temps pour tout98*, — сказала графиня. — Ты ее все балуешь, — прибавила, тоже улыбаясь, мужу.

— Quelle délicieuse enfant99*, — сказала старая гостья и то же самое жестом и улыбкой выразила молодая девица, дочь гостьи100*. Délicieuse enfant эта вовсе не была хороша. Все черты лица ее были неправильны, глаза узки, лоб мал, нос хорош, но нижняя часть лица, подбородок и рот, так велики и губы так несоразмерны толсты, что, рассмотрев ее, нельзя было понять, почему она так нравится. Она еще носила открытые лифы и коротенькие юбки. Детские ножки ее в кружевных панталончиках и открытых башмачках содрогнулись101*, она, как козочка, легкая, тоненькая, грациозная, подскочила к матери, обняла ее, спрятала лицо в ее кружевах и разразилась таким смехом, что здесь все захохотали и из другой комнаты послышалось тоже.

— Мама102*, Борис хотел жениться на Мими и не хочет целовать мою Мимишку.

— Ну, так что ж? — спросила мать.

— Мы бежали за ним. Насильно... просить его, чтобы он поцеловал ее... Не правда ли, это не делается?103*

— Ну, убирайся с своей Мими, — сказала мать, нежно отталкивая ее от себя. — Это моя меньшая, как видите, избалованная девчонка, — прибавила она к гостье.

— Нет, мама, я не хочу с ним играть, он оскорбил Мими, — сказала Наташа почти сквозь слезы и снизу взглянула на мать. Голос этой девочки поражал своей прелестью, гибкостью, богатством и разнообразием выражения и в особенности силою столько же, сколько и вся ее наружность. Все, что она делала: плакала, смеялась, капризничала — казалось, так и должно было быть и было кстати104*.

Гостья любовалась ею, но, как это часто бывает с людьми, принужденными присутствовать при семейных сценах, особенно с детьми, она почувствовала необходимость принять участие и участием своим испортила настроение Наташи. Она не попала в тон. Она притворялась и нежничала.

— Скажите, моя милая, — сказала она, — кто вам приходится Мими?105* Дочь, верно, что вы так заступаетесь за ее честь, — сказала она.

Но Наташе не понравился ее тон, не захотелось ей с этой дамой играть в куклы, не понравилось ей, что под нее, видимо, не скрывая того, подделываются.

— Non, madame, ce n’est pas ma fille, c’est une poupée!106*, — сказала она резко, смело и таким тоном, который не позволял возражений, присела и своей грациозной107* походочкой, вздрагивая коротенькой юбочкой, направилась к двери108*. Было ли это учтиво или дерзко, никто не разобрал, все покатились со смеха, удержали ее и вызвали жениха Мими Бориса, молодого графа Nicolas и Соню, которая еще держала в руках куклу.

339

2

— Познакомьте меня с вашей молодежью, — сказала гостья, отвечая на поклоны всех. Все это молодое поколение было очень мало, несмотря на то, что это все были князья, графы и графини. Видно было, что у них там, откуда они все прибежали, были совсем другие интересы, более человеческие, чем comtesse Apraksine и талала талала. Все, кроме Наташи, точно в холодную воду попали в эту гостиную. Но как хорошо воспитанные дети и юноши они нашлись здесь и умели себя держать, поклониться и сесть в этой гостиной. Все были нарядны по-именинному, все были красивы и здоровы.

ЧЕРНОВОЙ АВТОГРАФ НАЧАЛА РОМАНА «ВОЙНА И МИР», 1863—1864 гг.
Вариант шестой
Архив Толстого, Москва

— Борис (а не Барис, как выговаривают по-русски), — сказала графиня. — Что вы это наделали с Наташей?

Борис, высокий 16-летний юноша, улыбнулся109* и не отвечал.

340

— Что, maman не приезжала? — сказал он, видимо, желая перестать быть ребенком и вступить в разговор с большими.

— Нет еще. Борис Щетинин, сын княгини Анны Васильевны, — сказала графиня, представляя его гостье.

— Ах, я очень знала Анну Алексеевну110* у княгини Мещерской в 18..-м году. Талала, талала. — И Борис с видимой гордостью на хорошем изысканном французском языке пустился в разговор с гостьей.

— Мама, зачем он говорит как большой, я не хочу, — закричала Наташа. Борис только улыбнулся ей и продолжал111* с гостьей поминать Апраксин и Разумовский и т. п.

Между тем граф, чтоб занять гостью барышню, счел нужным знакомить ее с своими.

— Лизу вы знаете, вот она, — сказал он, указывая на старшую, сидевшую в гостиной; — вот эта моя вторая — Соня. Племянница, но все равно, что дочь. Как видите 15 лет, а еще играет в куклы.

Соня, толстенькая брюнетка с блестящими глазками, чудной косой, два раза обвивавшей голову, с открытыми красными и, как peu de chagrin112*, шаршавыми руками и шеей, присела по-детски и подошла к барышне.

— Это мой сын, танцор и певец, и поэт, и все, что хотите. — Nicolas подошел к барышне, еще раз поклонился.

— Мы знакомы с m-lle N., — сказал он и, не отставая от товарища Бориса, несмотря на свои 15 лет, пустился с девицей в разговор о том бале, где они танцевали последний раз.

— Я слышала, что у вас прекрасный голос, — сказала ему девица.

— Il y a quelques personnes qui ont la bonté de me le dire113*, — сказал он, очень довольный своей фразой.

Борис хорошо держал себя, скромно и достойно, но Nicolas, несмотря на свои 15 лет, поражал своим114* уменьем говорить и грациозной свободой обращения.

— А это мой меньшой, по прозванью клоп, а в крещенье Петрушка, — сказал граф, ловя за пухлую красную щеку толстого неуклюжего с вихрами мальчугана, которому, видимо, здесь совсем не нравилось.

— Соня, что ты делаешь? — вдруг закричала, как капризный ребенок, Наташа, — ты задушила Мими. — Она подскочила к Соне, вырвала у нее куклу и убежала. Наташе стало скучно в этом обществе, и с свойственной женщине быстрой, быстрой и бессознательной способностью к обману она придумала, что сестра душила куклу и выбежала, взглянув на Бориса так, чтобы он понял, зачем она выбежала115*. Как только ее не было в комнате, французский поток его красноречия, видимо, стал ослабевать, он не выбирал своих слов, поглядывал на дверь и замолчал. Соня, в нерешительности постояв несколько секунд116*, сдержанно пошла за нею до двери и от двери стремительно бросилась, топая ножками по длинной диванной. Для Nicolas тоже, видимо, пропала вся прелесть французского разговора, и, как только разговор замолк, они оба вышли за девушками. Маленький пузан пошел за ними.

— Да, — сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал. — Сколько страданий, сколько беспокойств

341

перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться. А и теперь, право, больше страху, чем радости. Все боишься, все боишься. Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.

— Все от воспитания зависит, — сказала гостья.

— Да, ваша правда. До сих пор, слава богу, я была другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, — говорила графиня, повторяя заблуждение всех родителей. — Я знаю, что я всегда буду первой confidente117* дочерей и что Николинька будет шалить при нем и с ним, — сказала она, указывая на мужа, — больше, чем без него. Зато не будет потихоньку играть в карты, пить и целоваться с девочками.

— Да славные, славные ребята, — подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы (а для его умственных способностей много вопросов казались трудны и запутаны) тем, что он все находил славным.

— Какое живое и милое существо ваша меньшая, — сказала гостья. — Порох!

— Да, в кого, бог знает118*, — сказал граф, — и как поет! Чудо, хоть и моя дочь, а я скажу, это будет Catalani другая. Мы взяли итальянца ее учить.

— Не рано ли, говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.

— О, нет! — граф нагнулся на ухо гостьи и пошептал, улыбаясь, что-то. — Она вот какая! — кончил он.

— А как же наши матери выходили по 13 да по 12 лет замуж, — добавила графиня. — Уж она и теперь влюблена в Бориса, — и, видимо, отвечая на мысль, всегда занимавшую ее, продолжала: — Ну вот, видите ли, держи я ее строго, запрещай ей любиться с Боринькой, бог знает, что бы они делали (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово, все их отношения. Она сама вечером прибежит и все мне расскажет. Может быть, я балую ее, но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строже.

— Да, меня совсем иначе воспитывали, — сказала старшая графиня, улыбаясь своей красивой, но несимпатичной улыбкой. Старшая, Вера, была хороша, была умна, была хорошо воспитана. Голос у нее был даже приятный119*, что́ она сказала было справедливо и уместно, но, странное дело, все и графиня оглянулись на нее и как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость.

— Всегда с старшими детьми больше мудрят. Хотят сделать что-нибудь необыкновенное, — сказала гостья.

— Что греха таить, графиня мудрила с Верой, — сказал граф. — Ну, да что же, все-таки славная вышла, — и он с тем чутьем доброго сердца, которое проницательнее ума, подошел к Вере, заметив, что ей неловко, и рукой приласкал ее. — Виноват, мне надо распорядиться, — прибавил он, кланяясь. Гости уехали.

— Что за манера! Уж сидели, сидели, — сказала графиня.

3

Напрасно графиня думала, что она может быть доверенной своей дочери. То, что она сделала в диванной тотчас же после того, как выбежала из комнаты с куклой, в то время, как мать говорила о ней, она в этот вечер не рассказала своей матери.

342

— Борик, — сказала она, как только они вышли из гостиной (она картавым ребенком называла его Борик и теперь называла его так иногда), — подите сюда. — Она стояла за цветами в таком месте, где ее нельзя было видеть.

— Хотите поцеловать мою куклу, Борик?

— Хочу, — сказал он, улыбаясь.

— Нет, скажите: не хочу, пожалуйста, скажите: не хочу.

— Ну не хочу.

— Не хотите, ну так подите сюда, — она глубже ушла в цветы и бросила куклу на кадку цветов, — ближе, ближе. — Она поймала его ручками за обшлага120*, и в покрасневшем лице ее видна была торжественность и страх.

— А меня хотите поцеловать? — прошептала она, исподлобья глядя на него.

Борис покраснел так, что слезы выступили у него на глаза.

— Какая вы смешная... — проговорил он, нагибаясь к ней и сам не зная, что ему делать.

Она121* вдруг вскочила на кадку так, что стала выше его, обняла его обеими руками так, что локти обвились вокруг его шеи и, откинув движеньем головы волосы назад, поцеловала его.

— Поди прочь, я тебя не люблю, — прокричала она, как змейка вырвалась от него, проскользнула между горшками на другую сторону горки цветов и убежала в детскую. Борис побежал за ней, остановил ее.

— Наташа! — сказал он, — Ты не ребенок, разумеется, я тебя люблю. Но, пожалуйста, не будем122* делать того, что сейчас, еще 4 года.

Наташа остановилась, подумала; — 13, 14, 15, 16, — сказала она, считая по пальцам.

— Хорошо! Так кончено!

— Кончено, — сказал Борис. — Пойдем к Соне, и по выражению лица этого юноши видно было, что он твердо верил, что это было кончено и что то, что, может быть, было минутным порывом, шуткой с ее стороны, для него было решением на всю жизнь. Красивое белокурое лицо его с тонкими губами и прямым носом вдруг побледнело после усиленной краски, он повел плечами, как будто после усиленной работы и глубоко вздохнул.

Когда они оба пришли в детскую (молодежь лучше всего любила сидеть в детской), они помешали Николаю с Соней, занимавшимся, кажется, тем же. Они все давно уже жили друг с другом — Николай с Соней с первого детства, Борис с Наташей — вот уже два года, с тех пор, как мать его привезла из-за границы и поселила в Москве, где он каждый день бывал у Простых, но, должно быть, день такой был для них нынче. Нынче не было занятий, все они были нарядны, и девочки обе были особенно хороши. Николай, припав к обнаженной руке Сони выше локтя, целовал ее. Соня говорила, что она никогда ни за кого, как за него, не выйдет замуж, а что ежели архиерей не позволит, она уйдет в монастырь и будет каждый день писать ему письма. Николай обещал писать два раза в день и все целовал ее руку и другой рукой обнимал ее.

Соня еще не боялась ни этих поцелуев, ни объятий123*, в этой толстой, преисполненной свежей кровью, черной брюнетке с огромной косой не было ни малейшего124* страха125* перед чувством пылкого, живого,

343

подвижного юноши. Она не могла бы понять, зачем он ее целует и обнимает. Ей бы никогда это не пришло в голову. Она знала только, что Николай был самый лучший, самый добрый, самый храбрый молодой человек во всем мире, что никто лучше не пел, не рисовал, не танцевал и что все поступки его прекрасны. Николай, напротив, знал, отчего ему так хочется целовать, но не боялся этого чувства, как Борис. Его впечатления всегда быстро сменялись одно другим, и он не умел думать126* о последствиях того, что может быть из его поступков.

Иллюстрация:

НАТАША РОСТОВА
Гуашь А. В. Николаева, 1960 г.
Музей Толстого, Москва

Он мог воздерживаться и бояться только тогда, когда бы ему угрожала опасность поступить нечестно. Честь была для него выше всего на свете, а в этом случае до нее еще не было дела.

— Я не такой человек, как другие, — говорил Николай, — я никогда не изменял чести (как будто ему было на это время) и никогда не изменю. Я полюбил тебя и...

В это время вошли Борис и Наташа.

— Честь выше всего, — сказал Николай, быстро вставая. — Ну, будет. Давай, Наташа, Мими. — Он поставил куклу на деревянный колышек. — Одевайте ее, надо венчать.

— Уйдите, надо одевать, — говорили девочки. Николай и Борис ушли в девичью и с хохотом достали Николаю одежду, похожую на ризу. Хорошо, что Соня не видала, как они доставали у горничной Аннушки юбку для ризы. Николай в то время, как Аннушка влезала в шкаф доставать юбку, обнял ее точно так, как видел, что делал это его молодой гувернер.

344

— Полноте, сударь, страмник этакий! — проговорила горничная. Борис в это время надевал чулки и башмаки, и камзол, которые он достал у камердинера старого графа, готовясь к брачной церемонии.

Куклу одели, убрали померанцовыми цветами, и обе девочки все забыли, исключая того, как бы убрать красивее и приличнее Мими. Она для них была живая дочь, потом сами они оделись и отперли запертую дверь. Вера вошла в комнату.

— M-me de Janlis, m-me de Janlis, — прокричали они на нее с недоброжелательством.

— Я вам не мешаю, — сказала Вера кротко127*, — я пришла за косынкой. — Но всем кротость эта показалась оскорблением. Она подошла к зеркалу и долго надевала ее и оправляла прическу.

— Сколько раз я вам говорила, чтобы вы не брали с моего стола моих вещей, я maman скажу. Где изумрудная брошка?128* На куклу надели, — и она подошла, чтобы взять брошку, надетую на куклу.

— Вера, душенька, оставь, сейчас отдам, голубчик, душечка, — завопила Наташа.

Но Лиза129* подошла и вынула брошку.

— Черт! — сказала Наташа шепотом. Она подслушала это ругательство у горничных, и потому, что гувернантки приходили в ужас от этого слова, она любила повторять его.

Вера130* столкнула куклу и ушла.

— Что вам за охота с нами ссориться? — сказал кротко Борис. — Нам так весело. — Борис был в чулках и кафтане с лентой через плечо.

— 131* Берг будет обедать, так для него мы так охорашиваемся, — сказал Николай, который уже стоял в ризе и с подвешенной из фальшивой косы бородой.

— Nicolas не может без колкостей, — вся покраснев, сказала Вера.

— Ну, все готово. Ты посаженная мать?

И хохот поднялся такой, что132* Вера слышала его до самой гостиной и гувернантка заглянула в комнату в то время, как Борис, держа за руку куклу, ходил вокруг судна, а Николай с Петей в ризах кричали «Исая ликуе». Гувернантка махнула рукой.

Им было слишком весело, тут уже нечего было мешаться.

— M-r Boris, votre mère est au salon133*, — сказала она. Борис только мигнул ей глазом.

Княгиня Анна Алексеевна Щетинина, мать Бориса, только приехала из Петербурга, куда она почти безуспешно ездила по делам своего 22 года тянущегося процесса с братом министра и по делам определения в службу своего единственного обожаемого Бориньки. Княгиня для поездки этой заложила последнюю свою брильянтовую брошку в Моск<овском > опек<унском> совете и теперь, вернувшись в Москву, у ней оставалось только 25 рублей ассигнациями, а надо было везти, обмундировать и поместить Бориньку в134* службу. Княгиня по своим связям была родня и знакомая всей знати Петербурга, но бедность, в которую привели ее покойный взбалмошный муж и процесс, мешала ей пользоваться вполне этими связями. Все сенаторы Петербург<ского> и Моск<овского> сената, все обер-прокуроры, все переменявшиеся министры знали ее строгую, грустную

345

и полную достоинства высокую фигуру, большей частью в черном, не стесняясь являвшуюся к холостым и женатым. Все знали ее почерк и карточку, на которой она почти мужским почерком писала: «La princesse Tchetinin présentant ses respects»135*. «Княгиня А. А. Щетинина желает знать, в какое время она может иметь удовольствие видеться с г-ном м<инистром> или с<енатором> NN по ее личному делу». Княгиня, как и многие вдовы, оставленные собственным средствам без помощи мужчины, несколько увлекалась своим136* уменьем вести дела с сильными мира и, несмотря на неуспех, гордилась и злоупотребляла этим уменьем. — Я одна, женщина, — говаривала она, — надо как-нибудь устраивать дела. И что мне до них? Пусть думают обо мне, как хотят. — Ее знакомые и родные удивлялись ее уменью обращаться с министрами и в особенности искусству писать бумаги, очень редкому в то время. Другие знакомые и родные, любившие ее, больше удивлялись ее силе характера, деятельности и любви к сыну, для которого она работала день и ночь, переносила все и для воспитания которого (она дала ему самое лучшее воспитание тогдашнего времени за границей) она закладывала и продавала брильянты и кружева.

В то время, как сын ее в щегольском платье и белье137*, свежий, блестящий, здоровый, веселый, умный, хорошо образованный, со всеми надеждами впереди, венчался в детской с Наташиной куклой Мими, она в скромном черном шелковом платье, худая и бледная, с слабыми остатками прежней красоты, сидела в гостиной графини, своей подруги детства, и плакала, рассказывая историю своих похождений в Петербурге.

Дальнейший текст 6-го варианта начала (главы 4—9) — см. т. 13, с. 159—173.

На полях рукописи конспективные записи:

л. 1 (стр. 336):

1

За обедом умный и тонкий разговор о политике между графом и холостяком, циником, остряком.

Борис вступается. И<ван> К<уракин> Берг за правительство.

У детей хохот. П<етр> К<уракин> повесничает — приходите к нам.

2

[Разговор графинь о детях. Берг к княжне.] Большие и малые о Бонапарте. Дети свое.

Дружба навеки четырех.

Борис и княжна.

Борис жил у Т<олстых>, его любит, он любит. Мать приехала за ним, и он едет в артиллерийское училище.

Чувство довольства собой.

л. 1 об. (стр. 337):

О к<нязе> В<асилии>, о Без<ухом>, о кн<яжнах?>.

л. 3 (стр. 340):

Довольство собой.

л. 7 об. (стр. 345):

Мы остались только для ваших именин, завтра едем.

л. 8 (текст этого листа не печатается — см. т. 13, с. 160):

У графа чудак ругатель спорит с Бергом. Граф любуется.

346

6

Она ищет.

Завистливый кост. и А. С.

Диспозиция.

Страсть к службе

Пока они дожидались, Борис слышал разговор.

Несносны эти попрошайки.

л. 10 (см. т. 13, с. 162):

Б<орис> хитрит, что оскорбляется.

<7>

12 ноября 1805 года русские войска, под командой Кутузова и Багратиона сделавшие отступление к Брюнну под напором всей армии Мюрата138*, в Ольмюце готовились на смотр австрийского и русского императоров. Гвардия остановилась за два перехода и должна была вступить в Ольмюцкий лагерь прямо на смотр в 10 часов утра.

С вечера в армии, стоявшей лагерем, был отдан приказ чистить амуницию и готовиться на смотр. Лагерь занимал огромное поле, кавалерия занимала деревню. Ночь накануне была ясная и с первым морозом не выше 3-х градусов. В одном из домов предместья сидели офицеры за столами и играли в карты.

— Господа, завтра смотр. Гвардия пришла139*, в часу отсюда, — сказал батальонный адъютант, входя в комнату.

— Врешь! Кто тебе сказал? Приказ вышел? — послышалось с разных сторон.

Офицеры сидели группами. У одного стола метался банк. Банк метал казначей Киевского полка, раненный в руку, понтировал сильнее всех гусарский офицер или юнкер, нельзя было разобрать, потому что шинель была на нем солдатская, с солдатским крестом, а сабля офицерская.

Гусар этот с голубыми глазами и курчавой головой был невысок и очень молод. Ему было лет 16 на вид. Но во всей этой толпе офицеров, окружавших банкомета, этот гусар был заметен, как муха в молоке140*. Игроки, кто лежал, облокотившись лежа на стол, пристально и тупо следя за банкометом, записывающим, и, придерживая левой рукой над столом колоду, правой загребающим деньги. Кто переминался на месте, кто, оправляя волоса и гладя лицо, отходил от стола и, шевеля губами, прохаживался по комнате, стараясь опомниться, кто рвал понтерки и бил кулаком по столу, кто считал на коленках деньги, кто шутил (как один высокий, старый уланский офицер) старой141*, десять лет повторяющейся шуткой, никого не смешившей. Банкомет, с раздраженным вниманием собрав все силы, старался спокойно следить за всем. Молодой гусар, стоя у стола и поставив стройную маленькую ногу на скамью, веселился, играя, и казался свободен. Он играл счастливо, около него на столе лежала хорошая кучка золотых.

— Эй, динер! — крикнул он, нарочно по-русски выговаривая Ди и с тем выражением покорителя, с которым военные любят обращаться к жителям. Банкомет ждал гусара.

— Что будете ставить, граф? — спросил он. Гусар не отвечал и142*, заметив, что слуга подошел к двум австрийским офицерам, сидевшим за

347

ЧЕРНОВОЙ АВТОГРАФ НАЧАЛА РОМАНА «ВОЙНА И МИР», 1864 г.
Вариант седьмой
Архив Толстого, Москва

348

другим столом, которым он нес глинтвейн, он не отвечал банкомету и, не снимая ноги, повернулся к хозяину и в слишком смелых, почти наглых глазах его и в особенности в выражении сжатых губ, которые в углах всегда оставляли складку, черту насмешливости, блеснула та черта решительности, ни перед чем не отступающая и перед которой всегда покоряются люди.

— Динер, — закричал. — Ну!.. — и он испустил солдатское ругательство. Хозяин всем телом повернулся, расплескал глинтвейн и подошел к нему.

— Вот так-то! — сказал он и начал по-немецки отличным выговором, — Hören Sie mal... bringen Sie mir... Nu, was soll ich nehmen...143* — Он, видимо, нарочно медлил — ну, ich will nichts. Gehen Sie144*. — Хозяин ушел. В это время вошел офицер с известием о приходе гвардии. Опять банкомет ждал, потому что граф гусар прислушался и стал расспрашивать, где ночует гвардия и какие полки, пришел ли Измайловский. Банкомет раздосадовался.

— Я мечу. Готово145*.

— Измайловский пришел? Вы говорите, в стороне за городом? — расспрашивал он. — Атанде, — проговорил он, видимо, на что-то новое решившись. Гусар счел свои золотые. — У вас сколько в банке?

— Вот видите, — отвечал с досадой раненый банкомет.

— Сочтите, — повторил гусар.

— 2300 гульденов, да вот запись 1800, все, — сказал банкомет недовольный, но, однако, исполняя требование противника.

— Ну запись... ваше дело, — сказал гусар, видимо, практичный в игре, несмотря на свою молодость. — Ва банк. — Он отсчитал из своих золотых столько, сколько было на столе, поднял с полу валявшуюся понтерку и двинул все на середину стола.

— Два с боку, — сказал он и оставшиеся от его денег два золотых положил в карман и надел фуражку.

— Бита, — сказал кто-то. Граф повернулся и пошел в лагерь.

— Соколов, поедем к гвардии, — крикнул он одному Павлоградского полка офицеру.

— Поедем!

Они146* вместе стояли в палатке.

Только что они вернулись и Простой велел седлать лошадь, как вошел вахмистр и доложил, что эскадронный командир велел готовиться к завтрашнему смотру147*.

— Нельзя ехать, Простой.

— Вздор, я поеду, а ты оставайся.

— А спросят?

— Ну, говори, что хочешь. Марков, — обратился он к вахмистру, — на, выпей водки, да смотри, приготовь мне к завтрему мундир, как хочешь! Он сел на плохую полковую лошадь и пустился рысью по каменистой освещенной месяцем дороге к Ольмюцу.

В темноте приехал он к гвардейскому лагерю. Два раза его не хотели пропускать сквозь цепь, но он объявлял, что он послан к великому князю. Раз он наткнулся было на самого великого князя и, наконец, попал по показаниям солдат на кашеваров Измайловского полка, узнал, где 4-я рота, и добрался, наконец, <1 нрзб.> до квартиры148* прапорщика князя Горчакова.

349

— Где князь Горчаков? — спрашивал он. — Нет такого, в 3-м батальоне спросите, там князей много.

— Э, Валенчук, — отозвался молодой солдат, — в 4-й роте с капитаном стоит князь, никак.

— И то, кажись, он, спросите <?>.

Борис Горчаков стоял с Бергом. Гвардия, как известно, шла, как на гулянье. Ранцы везли на лошадях, офицерам были готовы обеды везде. Полки шли в ногу, и офицеры шли пешком. Так шел Борис с своим товарищем, ротным командиром Бергом. Они и стояли вместе. В то время, как Простой, привязав лошадь, как буря ворвался к ним, они чистенькие, Берг в шелковом халате, а Борис в венгерской курточке, которую он купил дорогой, сидели в чистой квартирке, отведенной им, перед круглым столом. Борис на диване с но<гами>, Берг на кресле, пили чай и играли в шахматы.

— Нет149*, Юлий Карлыч, теперь я не поддамся, — говорил Борис, — ретируйтесь отсюда с царицей. — Юлий Карлыч держался за царицу и курил из длинной трубки, стоявшей на полу.

— Это что за гром! — сказал он, оборачиваясь, как влетел Федор Простой.

— Ты откуда?

— Ах, черт тебя возьми. Гвардия? Пети зенфан але куше дормир150* (это говорила дома барышня приживалка, обоим одинаково знакомая), — закричали они друг на друга, говоря глупые слова и помирая со смеху без смешной причины, но только от радости. Берг даже улыбался, хотя чувствовал себя чужим между этими двумя друзьями.

— Ах вы, полотеры проклятые! чистенькие, свеженькие точно с гулянья, — кричал Простой так громко, что хозяйка высунулась из двери посмотреть на крикуна. — Ну, рассказывай, когда видел моих. Проходили через Спасское? Что Наташка моя милая?

— Как же, мы дневали в Спасском в вашем, — вмешался Берг, — какой прием был войскам от вашей маменьки151*.

— А, Берг, здравствуйте152*, — сказал Простой, протягивая покровительственно руку штабс-капитану гвардии и ротному командиру.

— Видели всех, — отвечал Борис, — они не сердятся на тебя нисколько, я привез тебе 6 тысяч рублей. А Наташа, Наталья Ивановна, — поправился он, — без тебя совсем другое стала...

Простой подвинул стул, сел верхом на него и рукавом швырнул на диван все шахматы.

— Ну их к черту. Садись, рассказывай. — Борис удивлялся на это армейское молодечество, которое так усвоил себе Простой и которое он теперь перед гвардейцами, как будто, нарочно утрировал.

— Знают они об наших делах? Знают, что я произведен? — спрашивал он.

— Где же знать, мы только теперь узнали, — отвечал Борис, не переставая любуясь и улыбаясь на своего героя и друга. — Ты был в деле? — спросил он.

— Кремс.

— А отступленье?

— Нет, брат.

— А это что?

350

Простой небрежным движением старого воина тряхнул по своему солдатскому Георгию153*. — Корнет и представлен в поручики.

Но он тотчас же переменил разговор, которым он любил всегда капризно руководить по-своему. Он всегда начинал говорить об одном, и как только все следовали за ним, он вдруг бросался совсем на другой предмет, переводил всех за собой и опять тотчас же бросался в другое. Теперь он не ответил на поздравленье Берга и спросил о старом слуге Бориса.

— Ну, а твой старый пес Никита тут?

— Тут.

— Эй! черт Никитка!

Вошел добродушный и, видимо, хорошего дома слуга.

— Поди сюда, целуй меня, старый кобель! — И он обнял его.

— Имею честь поздравить ваше сиятельство.

— Ну, давай полтинник за извозчика заплатить, — сказал он, напоминая те времена в Москве, как он занимал у старика по гривенникам. Старик, приятный154* и приличный всегда, засмеялся.

— Извольте, ваше сиятельство, офицеру и кавалеру поверить можно, — и стал доставать из кармана.

— <2 нрзб.>. Как я ему рад, этому старине. — Он опять переменил разговор, отвернулся. — Пошли у маркитанта взять шампанского.

Борис не пил, но с радостью достал из-под чистых подушек тощий <?> кошелек и велел принесть вина.

— Кстати и тебе отдать твои деньги и письмо.

— Давай, свинья этакая, — закричал Простой, хлопая его по заднице в то время, как он, нагнувшись над шкатулкой, хлопал в ней звенящим английским замком и доставал деньги.

— Ты потолстел, — прибавил Простой.

У Бориса все, от постели, сапог, до кошелька, чистоты ногтей и звенящего, несломанного замка с секретом шкатулки, — отзывалось умеренностью и порядочностью. Он дал письмо. Простой облокотился на стол, почти повалившись на него, засунул руку в курчавые волоса, комкая их, и стал читать. Он прочел несколько строк, блестящие глаза его потускнели, прочел еще, еще страннее стал его взгляд155*, и вдруг две слезы потекли по его щеке и носу, и он только успел закрыть лицо.

— Я свинья, — сказал он вдруг. — Берг, милый мой! Послушайте! Когда вы сойдетесь с задушевным другом, как это животное, и я буду тут, я сейчас уйду и сделаю для вас, что хотите. Послушайте, уйдите пожалуйста куда-нибудь к черту. Вы знаете, я от души говорю, — прибавил он, хватая его ласково за плечо и тем стараясь смягчить грубость своих слов.

— Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, — сказал Берг, говоря как-то в себя и раскачивая, вдавливая шею в грудь в знак успокоения.

— Вы к хозяевам пойдите. Они вас звали, — прибавил Борис с своим всегдашним мягким и полным такта обращеньем.

Берг надел сертук, такой чистый и франтовской, какого не было во всей армии, с эполетами и, сделавшись вдруг красивым офицером, вышел из комнаты.

— Я свинья! Смотри, что они пишут. «Милый наш друг Федя. Все забыто»156*. Он показал середину письма: «и о том, что было между нами, не будем говорить. Виноват ты, виноват и я, да простит нас бог. А жить с мыслью, что единственный любимый мой сын боится меня, с упреком в

351

сердце и оставил меня, чтобы находиться среди ужаснейших опасностей, свыше моих сил. Ты157* милый мой сын, дороже мне всех моих детей, да простит меня бог. Все забыто, и ты опять милый, дорогой, неоцененный Федя. Да простит тебе бог те слезы, которые я по тебе выплакала и да не даст тебе испытать тех мучений...» Далее шли подробности о домашних, советы и приложено было рекомендательное письмо к князю Багратиону.

Вдруг углы губ поднялись выше и выше и Федор Простой улыбнулся, не сводя глаз с темного угла комнаты, в который он задумчиво смотрел.

— Ну, а m-me Genlis все та же? А Наташка милая моя? Все то же? — Он улыбнулся. Борис улыбнулся тоже не насмешливо, не от чего-нибудь, а только от радости158*.

— Расскажи про ваши дела. К нам приезжал ваш адъютант, да я не видал его...

— Ну, после, а Соня? что?..

— Ты ее не узнаешь, как она похудела, как она убита, это не тот человек... Напиши ей.

Опять Федор Простой задумался и опять потускнели его глаза.

— Да, — сказал он, — меня все любят, я это знаю, но вот сердце мое знает, что она одна всегда будет любить меня, никогда не изменит. От этого я и мало ценю ее. Ну рассказывай ты... Как вы шли? Как вы у моих были?

Как только Берг ушел, Простой стал другим, более кротким, простым человеком и сбросил с себя все это прежде выказываемое гусарство, которое, как ни шло к нему, затемняло в нем того доброго, пылкого, честного юношу, которого справедливо любили столь многие.

Борис не рассказал всего похода, он только рассказал, как он был у князя Волконского, как княжна ухаживала за ними, расспрашивала о нем, Простом, и боялась расспрашивать, как потом приехали из Спасского все Простые и он успел пробыть у них 8 часов. Борис рассказывал тонко про проводы и походы и новых людей за границей.

— У меня история была с батальонным командиром Вревским. Он переведен к нам на шею из Преображенского159*. Солдаты, надо тебе сказать, вели себя удивительно. Ведь переходы были по 45 верст и, несмотря на то, нигде ничего, вдруг этот барин под Краковом160* послал фуражировать из нашей роты. Я ему сказал, что не пойду, он хотел меня под арест и отправил к полковому командиру. У нас, надо тебе сказать, две партии: аристократов и плебеев.

— Погоди, вот проберут вас. Да расскажи же, где ты был в первый раз в огне.

Принесли шампанское.

— А мне не хочется, — сказал Простой. — Ну, налей, все равно. Это, брат, пустяки. В первый раз нас пустили под Кремсом, ну жутко, а потом гадко на других и зло берет. Нет, брат, как мы отступали от... вот это было, я бы вас пустил туда. Мы, брат, бежали, как зайцы, сбились, наш полк попал не в ту сторону.

— Да как же диспозиция разве вам была неизвестна?

— Э, брат, диспозиция, дислокация, все это вздор, ну какая диспозиция? Мы стоим лагерем, у нас перемирие, ждем, скачет дурак какой-то, говорит, слышали выстре<л> и пошла писать...161* Из чего мы деремся? Арк<адий> рассказывал про Энгиенского. Наполеон. Признанье в честолюбии. Бросилось все, сбилось в кучу, адъютанты скачут, отступать

352

по какой-то Клапау, а черт ее знает, что за Клапоау? Лшадь у меня захромала. Все это офицерство трусит, один майор у нас молодец.

— Ну, что ты играл?

— Немного, до сих пор выигрывал. Только денег нет. Я просадил на одну немочку. Что за прелесть в Раузнице, когда мы стояли авангардом, она приезжала из Аустерлица, это городишка скверный, она дочь сапожника. Что за пуховики — умора.

— Нет, расскажи, как же вы отступали.

Приятели почти до утра сидели, разговаривая и не обращая внимания на Берга, который вернулся и лег спать. Толстой162* совсем забыл войну, службу, товарищество, игру и пьянство. В его воображениис живостью, ему свойственной, ясно стояли лица его детства и юности: семья, соседка Волкова и весь строй мысли того времени. Он на себя и на свою жизнь, рассказывая Борису все испытанное, смотрел с той точки зрения.

— Совсем, брат, нет того, что мы думали. Во-первых, страшно, во-вторых, безалаберно, беспорядочно и, в-третьих, жалко. Я изрубил одного163* шнаца, и как он схватился руками за острую саблю, так гадко стало. А главное, славы нет и не будет. Интрига, интрига и интрига. У всех одна мысль parvenir164*, а общее дело идет, как хочет. Да и видеть нельзя, отчего так или иначе. А мне доходно. Тебе я только скажу. Я бы с нашими солдатами разбил бы Бонапарта. Чем страшнее, чем хуже, тем мне яснее дело и тем я храбрее.

— Ну, что Багратион?

— Молодец! Он подъезжал к нам два раза и все равно как на параде... Но и у него эта толпа безобразная тунеядцев, адъютантов состоящих165*, начальников кавалерии, артиллерии и миллион еще, и у каждого обоз, коляски. А как награды, то все им.

— Вот он уже пойдет, — сказал Борис, — стоит только забрать репутацию, а чины тогда можно.

— Ты уверен, что ты будешь главнокомандующим? — вдруг, помолчав, спросил Толстой.

Борис подумал немного. — Да уверен, — сказал он, слегка улыбнувшись. — Нет, постой. Я боюсь первого дела. Ежели я не струшу, тогда и уверен, что я все могу.

166* Вошел Волхонский, двоюродный брат Бориса и сосед Толстого. Толстой не знал его, хотя и слышал про него, как про гордого, чопорного, французского167* рыцаря, как его звали, и человека с характером, посмевшего против воли отца жениться на бедной, ничтожной дочери помещицы. Он был адъютантом главнокомандующего и теперь ездил в главную квартиру и получил оттуда письмо, извещавшее о рождении сына. Он не понравился Толстому. Красивый, тонкий, сухой168* с маленькими, белыми, как у женщины, ручками, раздушенный и элегантный до малейших подробностей своего военного платья. Он не поклонился никому, искоса презрительно поглядел на Толстого и, когда его познакомили, лениво протянул руку и не пожал руки, а только предоставил свою пожатию. Адъютантик, не бывший в деле и чем-то гордившийся, очень не понравился Толстому, считавшему себя уже обожженным боевым офицером, перенесшим уже много трудов и опасностей. Углы губ его поднялись выше, губы сжались, и Борис с свойственным ему тактом все время следил за Толстым

353

и незаметно смягчал недоброжелательство Толстого и вызывал Волхонского на такие разговоры, которые бы не могли зацепить самолюбие Толстого. Толстой был однако поражен и даже почувствовал некоторое уважение этим презрением штабного паркетного молодчика к боевому офицеру, тогда как до сих пор все эти господа, как будто чувствуя свою вину блестящего и выгодного бездействия, всегда заискивали в нем и в ему подобных боевых офицерах, теперь сделавших славное отступление.

Иллюстрация:

НИКОЛАЙ РОСТОВ
Гуашь А. В. Николаева, 1960 г.
Музей Толстого, Москва

Толстой начал продолжать рассказ о отступлении и несколько раз задевал адъютантов и штабных, говоря, что эти господа, как всегда, ничего не делая, получали награды. В<олхонский>, видимо, нисколько не интересовался всем этим, как будто такие рассказы он слыхал бесчисленное число раз и они уже успели ему надоесть.

— Ну что, ты получил письмо? — спросил Борис.

— Получил, — отвечал В<олхонский> по-французски (он говорил на этом языке с особенным изяществом). Жена родила сына и благополучно. Сестра пишет, что надеется скоро свести отца с женою. Как он хочет впрочем.

В<олхонский> развалился на диване с ногами, как будто был один и дома. — Как я устал.

— Ты в чем ездил?

— В карете, гадость страшная, разломило. Вели мне дать пить.

— Шампанского хочешь?

— Нет, избавь, пожалуйста, воды дай.

Дав поговорить ему о домашних делах и не обращаясь к Толстому, которого, видимо, бесило молчание, Борис перевел его вопросом о том, что он слышал в главной квартире, на общий разговор.

354

— Кутузов говорил, что169* решен<о>170* наступать. Буксевден очень смешон. — В<олхонский> говорил о всех этих главных лицах, как о хороших ему знакомых, приводя их слова ему и свои ответы.

Толстой сказал о мнении Багратиона, о котором (о мнении) он слышал и которое было противуположно, и тем желая опровергнуть новости В<олхонского>.

— Ну что Багратион, он хороший рубака, — отозвался Волхонский с презрением о том, кто высшим лицом казался Толстому, — а совет его очень не важен. Да, хотят наступать, не дожидаясь Эссена, и пойдут, и наверно Бонапарт нас расколотит.

— Отчего же? — в один голос спросили Борис и Толстой.

— Наверно расколотит, потому что француз первый солдат в мире, а у нас половина армии изменников немцев, а половина диких казаков русских. Там лучший полководец мира, а у нас... — и он в первый раз улыбнулся, и улыбка его была очень приятна. «Он должен был очень нравиться женщинам», — подумал Толстой.

— Ежели бы мы так все думали, то нам бы надо бежать, как увидим французов, — закричал Толстой, — а мы пока не бежали.

— Еще как бежали-то! — опять презрительно улыбнулся В<олхонский>.

— Мы не бежали, милостивый государь, мы дрались, а побегут те, кого растрясло в карете, и тот, кто боится имени французов.

В<олхонский> не ответил и остался совершенно спокоен. Ни одна черта его лица не показала, чтобы он почел себя оскорбленным и удерживался бы. Он презирал мальчишку гусара так искренно, что не мог быть им оскорблен171*, и он верно чувствовал себя столь далеким от трусости, что не мог сердиться.

— Наступать надо, — сказал Борис, — потому что иначе он соберет армию из Италии.

— Ох, как расколотят, — как бы про себя и с улыбкой как бы удовольствия проговорил Волхонский. — Не нам воевать с Бонапартом. Он не хотел вас бить, у него уже была Вена.

— Послушайте, вы дразнить меня хотите, — закричал Толстой, весь красный и уже придумывая, кого взять секундантом, — ежели вы не перестанете срамить свой и мой мундир, я вас заставлю замолчать.

— На дуэли я с вами драться не стану, потому что это теперь не хорошо. Хоть и разобьют нас, все надо, чтобы было нас побольше, и потому вы ошибаетесь, что можете меня заставить замолчать. А так я вижу, что вам, герою Браунауского бегства, неприятно это, так я не стану говорить, жалея вас. — И он вдруг так добродушно, приятно улыбнулся, так осветилось его красивое лицо честной, тонкой и милой улыбкой, что Толстой молча смотрел на него. Волхонский подал ему руку.

— Не сердитесь, сосед.

Толстой только пожал плечами.

— Eh bien, mon cher172*. Ну что твои все? — совершенно свободно перешел В<олхонский> к другому разговору. Он все говорил по-французски. — Здоровы? тетушка все у Николы Явленного? Eh comment vont les amours?173*

Он поговорил еще, лениво встал и вышел, почти не кланяясь. — Устал, спать хочется.

Борис стал извинять своего родственника, уверяя, что он отличный

355

человек, удивительного сердца и характера, рассказал, как он в долг принес себя женщине ничтожной, только потому, что считал себя к этому обязанным, но что он горд и странен.

— Вот кто будет главнокомандующим, а не мы с тобой, — сказал Толстой. — Да что ты мне про него говоришь. Он мне очень-очень нравится. Ну, прощай и я. — Толстой сел на свою лошадку и поехал при заходящем месяце опять по каменистой дороге. Совсем другой строй мыслей установился в его голове. Все общественные, семейные отношения, забытые им, возникли в его голове. Уже рассвело, когда он приехал, и солдаты чистились к царскому смотру. Пехотные заиграли утреннюю зорю.

—————

Дальнейший текст седьмого наброска начала почти не подвергался позднейшей авторской правке и довольно точно опубликован в т. 13 (с. 107—149) до слов: «Войска возвратились par journées d’étapes». Ввиду большого объема этого наброска не повторяем указанной публикации. Конспект продолжения, опубликованный в т. 13 вслед за текстом наброска, относится к позднейшей работе Толстого.

На полях рукописи конспективные записи:

3 (стр. 351):

Он хвалит русские войска.

л. 4 (стр. 352):

равны и Топчеенко и князь Волхонский.

Ср<ажение> с точки зрения военной истории, с т<очки> зрения эпич<еской> поэзии и с н<ашей> т<очки> зр<ения>.

<8>

См. вступительную статью, стр. 301—302.

<9>

Девятый набросок начала — см. т. 13, с. 174—177 (№ 20 и 21).

<10>

Сношения России с Францией были разорваны в 1804 году смелой и решительной нотой, поданной при отъезде из Парижа нашим поверенным в делах д’Убрилем вскоре после убийства герцога Енгиенского. Нота эта была следующего содержания174* <текста ноты в автографе нет>.

Не обращая никакого внимания на строгие замечания, которые делал господин д’Убриль Наполеону, Наполеон вскоре по получении этой ноты принял на себя звание императора, насильно, как говорили, привез папу из Рима и заставил себя короновать в Париже и не только не думал удовлетворять его Сардинское величество и успокоивать Неаполитанское величество, но, не удовлетворившись императорским коронованием в Париже, вместе с папою, поехал в Милан и заставил себя короновать королем Италии175*.

356

Летом 1805 года дипломатические сношения России со всеми европейскими державами, за исключением Франции, особенно оживились. Любители политических новостей с особенным нетерпением ждали газет, делали предположения войны против Франции и различные комбинации союзов. Курьеры и уполномоченные из Пруссии, Англии и Австрии особенно часто скакали по русским и прусским нежелезным дорогам176* и останавливались у подъезда еще старого Зимнего дворца. Двор Марьи Федоровны, императрицы-матери, находился в Павловске, и приближенные этого двора, известного за свою ненависть к Наполеону, имели вид значительный, довольный и скромный, как будто они все знали что-то особенное и важное, что публике еще рано было знать.

Молодой император казался озабоченным и сильно занятым. Смотры и совещания с министрами занимали все его время. Молодые наперсники и советники императора, Кочубей, Новосильцов, Долгорукий, Чарторыжский, смело смотрели в глаза недоверчивым старикам и, видимо, затевали что-то решительное и важное177*. Указ о учреждении министерств вместо коллегий уже выдержал бурю гонений со стороны стариков. Над дополнениями его178* работал уже приобретший известность Сперанский179*. Преобразования с свойственной молодости жаром готовились и приводились в исполнение по всем частям государственного управления. И тогда, как и теперь, как и всегда было и будет, молодое правительство видело одни ошибки во всем старом и боялось отстать от века, старики видели одни ошибки во всяком изменении старого порядка вещей и удивлялись, чтоб возможно было иметь смелость тем, кого они знали ребятами, изменять то, что жило в знаменитый век Екатерины.

Пускай не исполняется и ¹/₁₀₀ из надежд молодости, надежды эти все так же180* необходимы. Пускай из тысячи цветов один только оплодотворяется, природа каждый год воспроизводит их новые тысячи. И зачем нам знать назначение этих красивых, хотя и бесплодных цветов, когда мы любим их.

Но, несмотря на общий всем временам характер борьбы старого и нового, время это имело для России как государства еще особенный характер счастливой и исполненной надежд красивой молодости.

После короткого царствования Павла и тяжелого чувства революции воцарился рыцарский, красивый, любезный и всеми любимый молодой внук Екатерины, и ужаснувшая всех революция уже улеглась в свое русло. Все страшное неограниченного образа правления в России похоронено было с Павлом, все ужасное революции похоронено было с Директорией. Оставались славные воспоминания величия Екатерининского царствования и великие идеи революции, проникшие невольно во все благородные души.

Дать конституцию России, освободить крестьян, дать свободу слова и печати были мысли — дети революции, исполнение которых казалось

357

легко и просто молодому и восприимчивому императору. Сделать Черное море русским озером и восстановить величие греческого храма Софии, остановить завоевания Бонапарта и восстановить законное правительство у французов казалось для внука Екатерины только исполнением завещания славной бабки. Было счастливое молодое царствование.

Как и теперь, как и всегда, так и тогда было, что около молодых людей, боровшихся за новое, и екатерининских стариков, боровшихся за старое, были толпы людей, в этой борьбе видевших только удобство найти лишние рубли, кресты и чины, и были толпы людей, только совершенно отвлеченно разделявших эту борьбу, но работавших не для борьбы, а для своих страстей и потребностей.

Эти-то люди и будут героями этой истории.

—————

Несмотря на летнее время, в Петербурге, не <?> на дачах в июне 1805 жило все придворное, служащее, торговое, военное и бездельное население этого города.

Один из таких бездельных людей был незаконный сын знаменитого князя Кирилла Владимировича Безухого, богача, чудака и масона, жившего безвыездно в Москве со времени воцарения Павла. Сын Кирилла Владимировича назывался не Петр Кириллыч, а Петр Иваныч и не Безухой, а Медынской. Отец181* давал ему много денег и интересовался им, но не хотел усыновить, желая, чтоб сын сам сделал себе карьеру. Несмотря на неусыновление, m-r Pierre, как его звали в свете, был принят в лучшем свете и, приехав из-за границы, остановился у знаменитого вельможи и родственника отца, князя Василья Борисыча Курагина182*, известного всем под именем кнезь Василья183*. M-r Pierr’у весной надо было ехать184* в Москву, где отец его хотел определить в архив. Но он жил тут все лето, сам не зная для чего и каждый день говоря, что он завтра поедет.

Близких знакомых у него было два дома: кнезь Василья, у которого вверху он не любил бывать, но с сыном которого он за вином и картами и женщинами проводил петербургские сумрачные ночи, сам не зная для чего, потому что не любил ни вина, ни карт, ни женщин, и другой знакомый дом — был недавно женившийся адъютант петербургского генерал-губернатора князь Андрей Волконский, по строгости своей жизни и чопорности дома совершенный контраст князя Анатоля Курагина. M-r Pierre проводил день, обедал у князя Андрея, с которым он был дружен, говорил о литературе, о политике, философии, любовался его домашним счастьем, красивой женой, обдумывал свое положение, решался ехать, но приходила светлая беспокойная ночь, чего-то еще ему хотелось, поскорее что-то хотелось забыть, он не мог идти домой, заходил к Анатолю и пьяный, усталый и с раскаянием в душе засыпал уже тогда, когда солнце поднималось из-за домов, город оживлялся и становилось жарко. Так день проходил за днем. И тем радостнее было ему подъезжать к чистому домику в Литейной, где в высокой, чистой и роскошной квартире жила молодая чета Волконских, всегда радушно встречавшая каждый день заблуждающегося и возвращающегося блудного сына.

20 июля он точно так же, как и все дни, начиная с 1 апреля должен был ехать на другой день в Москву, но его задержало предложение князя Андрея Волконского приехать к нему обедать и вместе ехать к старой штатс-даме Анне Павловне Шерер, которая очень желала его видеть.

358

— Ну, что ж, вы и поедете завтра, — сказал князь Андрей185* улыбаясь, как всегда, лениво и добродушно. — Вы уж привыкли.

20 июля m-r Pierre приехал к обеду и, как всегда, опоздал. Лакей не в камзоле по старинной моде, а по новой английской моде во фраке, доложил, что кушают, но в то же время послышался из столовой металлический и строгий голос князя Андрея. — Ежели Петр Иваныч, проси! — M-r Pierre вошел в светлую, высокую, расписанную столовую с дубовыми резными буфетами и уставленным хрусталем и серебром столом. За столом сидел князь Андрей, маленький аристократический человечек с сухими красивыми чертами и выражением лени и изнеженности во всех движениях и позе, его жена, хорошенькая оживленная брюнетка, какая-то барышня, какой<-то?>186* старичок и молодой чиновник, которого m-r Pierre видал и знал comme un jeun homme de mérite et qui promet187*. Он знал еще, что молодой человек этот принадлежал к клике Сперанского. Тогда это был первый чиновник, не дипломат, которого m-r Pierre видел в свете. Прибор для m-r Pierr’а стоял накрыт и новенький, как и все, что было в доме, стул был придвинут высокой спинкой к краю белейшей и тоже новой скатерти. На лицах, на серебре, на белье, на мебели, на стенах, на слугах и их жилетах, на рамах и задвижках окон, на коврах, на сертуке и эполетах хозяина, на серьгах и воротничке хозяйки, на всем в этом доме был тот особенный светлый отпечаток, который бывает у молодых. Все, от отношений мужа к жене и их положению, до последнего ковра и лампы на лестнице, — все было свежо и ново. M-r Pierre, кроме симпатии к хозяевам, от этого, может быть, еще больше любил бывать у Волконских188*.

— Ну, садитесь, mon cher.

— Извините, что я опоздал, — сказал m-r Pierre, улыбкой открывая испорченные зубы и таким тоном, что видно было, он знал, что его извинят.

— Когда вы уедете из Петербурга, чего я очень желаю для вас и очень жалею для себя, — сказал князь Андрей по-французски и, как и всегда, тихим, приятным и ровным голосом, спокойно округляя периоды своей речи, — тогда вы сразу извинитесь за все, это будет для вас удобнее.

— Суп подать, — опять сказал металлический неприятный голос, обращаясь к слугам.

— Тогда вы вместе и извинитесь в том, что вы мне забываете привезть книгу, которую обещали, — сказала княгиня звонким голоском и улыбаясь яркой улыбкой брюнетки с белыми прекрасными зубами.

Pierre, севший было на стул, вскочил и всплеснул руками. — Ах, забыл, опять забыл. Нет, я поеду сейчас. — Лицо его выражало отчаяние.

Княгиня засмеялась так, что все засмеялись с ней вместе. — Нет, сидите, обедайте.

Барышня, старичок и чиновник прилично и приятно улыбались, глядя на эту домашнюю189* сцену, которая, видимо, была очень знакома всем. Видно было, что m-r Pierre уже давно освоился с своей ролью беспутного, беспорядочного, рассеянного, но милого и любимого друга дома, князь — с ролью покровительствующего снисходительного друга, а княгиня — с ролью невинно кокетливо задирающего и ласкающего друга-женщины.

359

Иллюстрация:

КНЯЗЬ АНДРЕЙ
Акварель К. И. Рудакова, 1945—1948 гг.
Музей Толстого, Москва

Спор зашел о том, о чем все тогда говорили, о преобразованиях, замышляемых в России, — о конституции.

Как же вы хотите, Петр... Кириллыч, кажется, чтоб такое преобразование могло совершиться быстро и с одного раза войти в свою колею. Теперь положим учрежден Совет и министерства, впоследствии могут быть образованы и Chambres190* и все те права, которые благоразумный гражданин может требовать в наше время. Ежели теперь, — продолжал чиновник, видимо, отвечая преимущественно на те возражения, которые он привык слышать от большинства старых служащих, а не на те, которые делал ему m-r Pierre, — ежели теперь не замечается единства и представляется разрозненность в новых учреждениях, то это происходит от того, что только часть их могла быть введена в действие. — Он оглянулся на князя и княгиню. — Положим, вы бы портного упрекали за то, что рукава191* фрака безобразны, когда они не пришиты еще к фраку. Не так ли?

Князь не моргнул, не изменил своего красивого, нежного, спокойного лица и продолжал прямо смотреть на чиновника, очевидно, не желая принимать никакого участия в этом разговоре и думая о совершенно другом. Княгиня учтиво улыбнулась. — Согласитесь, — продолжал чиновник, — что нельзя требовать, чтобы работы по такому громадному делу окончены были вдруг. Где у нас люди, я вас спрошу, — говорил чиновник, за 50 лет тому назад точно также и совершенно в том же смысле, как

360

говорят это теперь, т. е. стараясь показать, что из людей есть один только я да еще несколько, — где у нас люди? Ведь Михаил Михайловичу (Сперанскому) верно никто не откажет в трудолюбии и деятельности, однако он работает почти один, и что же мы можем помогать ему.

M-r Pierre любил спорить, и, несмотря на свою распущенность и слабость в жизни, в деле мысли и спора он был необыкновенно силен и обладал непоколебимой логикой, которая, казалось, против его воли влекла его в самые поразительные соображения.

M-r Pierre192* считался либералом того времени, в своем путешествии нахватавшимся идей революции, но неспособным ни на какое дело. Чиновник имел репутацию человека дела, благоразумного либерала, умеющего прилагать мысль к жизни.

M-r Pierre был193* с крупными и вялыми чертами лица и имел замечательно оживленные глаза. Князь Андрей в насмешку называл его Мирабо. Взглянув на его лицо, всякий невольно говорил: какая умная рожа. А увидав его улыбку, всякий говорил: и славный малый, право, этот m-r Pierre. Лицо m-r Pierr’а вследствие серьезности выражения его умных глаз казалось в спокойные минуты скорее угрюмо, чем ласково, но стоило ему улыбнуться, чтоб вдруг лицо это приняло неожиданно такое наивно, даже глупо доброе выражение, что, глядя на эту улыбку, его даже жалко становилось. И улыбался он не так, как другие улыбаются, так что улыбка сливается с неулыбкой почти незаметно. У m-r Pierr’а улыбка вдруг, как будто по мановению волшебника, уносила то умное, не сколько угрюмое лицо и приносила другое, детски, наивно доброе, просящее прощения как будто и все отдающееся всем лицо и выражение.

Когда m-r Pierre начал возражать, чиновник194* спокойно замолк в уме, как будто, приготовляясь разбирать по нумерам и статьям возражения.

Подвести по нумерам возражения m-r Pierr’а было очень трудно. Он всегда имел свойство обобщать предмет и выводить спор из мелочей, подробностей. Он и не думал спорить о том, хорошо ли, дурно ли работает Михаил Михайлович или Иван Иванович, что было лучше — коллегии или министерства, даже вопрос об ответственности министров был для него ничтожен, он говорил, что конституция и вообще права и большая степень свободы не может быть дана народу, но должна быть взята, завоевана им, как она была завоевана в Англии и Франции. Он говорил, что конституция, данная по прихоти монарха, может быть и отнята по той же прихоти и что поэтому учреждение Совета и министерств не принесет пользы.

— Я не упрекаю новые учреждения в отсутствии единства, — говорил он, глядя через очки, что всегда было признаком большого оживления, — но я говорю, что все эти изменения только дают ложные понятия всем нам, когда еще мы не знаем своих прав. И не знаем сами чего требовать. В государстве, где миллионы рабов, не может быть мысли об ответственных министрах и представительной каморе депутатов.

Во время обеда и после его оба молодые человека под видом спора высказывали друг другу и присутствующим свои мысли. Княгиня, занимая других гостей, изредка делала вид, что слушает споривших, но занималась преимущественно рассматриванием различных выражений, которые принимало лицо Pierr’а, и, улыбаясь особенно радостно, указывала на него мужу, особенно в те минуты, когда Pierre был более всего оживлен и потому смешной для веселой маленькой княгини. Молодой князь слушал спор,

361

но не говорил своего мнения. Молодой князь был один из тех людей, которые никогда не тяготятся молчанием, и, глядя на молчание которых, вам никогда не придет в голову упрекнуть их в этом молчании, а вы всегда упрекнете себя. Молодой князь вообще говорил очень немного. Иногда о городских слухах, о родных, о придворных делах и больше всего о войне и военном деле, которое он знал очень хорошо, при всех же остальных разговорах он всегда спокойно слушал, как будто отдыхая от вечной усталости. В середине разговора князь встал, взглянул на часы, вышел в кабинет и через полчаса вернулся, в еще более новом адъютантском мундире, на котором были три военные ордена, доказывавшие, что он был не новичок в военном деле.

— Eh bien, mon cher, vous n’avez pas oublié que nous passons la soirée chez m-me Cherer195*, — сказал он, подходя к Pierr’у.

Чиновник встал и простился. Князь проводил его до двери.

— Ах, André, как они мне надоели с своим спором, — сказала жена. — Он скучен, этот m-r.

— Вы знаете, что я не люблю говорить дурно ни про кого, особенно про людей, которые у меня бывают, — сказал кн. Андрей, и в тоне, с которым он обратился к жене, было заметно больше, чем сухость, а что-то недружелюбное. — Да не забудьте, 8 часов, вам надо одеваться, чтоб нам не опаздывать, как Pierr’у, — прибавил он, оправляя эполет.

Княгиня, улыбаясь, выпорхнула, раскачиваясь, из гостиной.

Старичок, чистенький аббат, держал себя все время обеда учтиво, уверенно и скромно, как будто чувствуя и давая чувствовать, что он знаменитость, которой не нужно себя выказывать, но созерцанием которой он предоставляет пользоваться тому обществу, в которое он приехал. Несмотря на эту неловкую роль знаменитости, старичок-иностранец поражал, однако, своим односторонне умным сосредоточенным выражением горбоносого, сухого лица. Видно было, что этот человек знал или думал по крайней мере, что уж так насквозь знает людей, что с первого взгляда он составлял о них мнение и ими не интересовался и что уже давно, давно у этого человека была одна мысль, для которой одной он жил, считая все остальное ничтожным. С этим вместе у него было спокойное уменье обхожденья, очевидно приобретенное не рожденьем и воспитаньем, как у светских людей, но долгим навыком обращаться с людьми всякого рода. Он с учтивой, но оскорбительной по своей давнишней притворности улыбкой всегда обращался к дамам и с спокойно-рассеянным взглядом, не останавливавшимся ни на чем, обращался к мужчинам. Княгиня спрашивала его за столом, как нравятся ему русские кушанья, как переносит он климат Петербурга и т. п. — вопросы, которые всегда делают иностранцам, он на все с своей для дам приготовленной улыбкой отвечал коротко и вновь молчал, прислушиваясь к разговору m-r Pierr’а, которого личность, по-видимому, заинтересовала его настолько, насколько еще могло что-нибудь заинтересовывать этого прошедшего столько превратностей странного итальянца. Когда вышли из<-за> стола и князь спросил, не курят ли, все отказались, а аббат попросил позволенья из крайней учтивости понюхать. Достал золотую табакерку с изображением какой-то коронованной особы и подсел ближе к m-r Pierr’у, перевертывая на сухом белом пальце дорогой изумрудный перстень, очевидно, тоже подарок важной особы. Экс-аббат пользовался, видимо, здоровьем свежей старости и испытывал приятное чувство пищеварения после хорошего обеда, выпив чашку кофе, пожелал, видимо, посондировать этого курчавого умного юношу, столь легкомысленно опровергающего все на основании идей

362

революции. Он остановил его в то время, как m-r Pierre доказывал, что основанием всего государственного благоустройства может быть только признание за каждым гражданином прав человека, les droits de l’homme.

— Позвольте мне сказать, — сказал экс-аббат с учтивым движением головы и тихим голосом, но таким, который невольно заставил споривших остановиться и выслушать речь старичка, — позвольте мне заметить, что права человека были вполне признаны во Франции, но мы не можем сказать, чтобы это государство пользовалось образцовым благоустройством. Чиновник, уже давно обобщениями m-r Pierr’а выбитый из своей колеи обсуждения канцелярских работ, с трудом поддерживавший спор, с благодарностью обратился молча на Pierr’а и иностранца, как будто говоря: «я это самое и говорю. Вот он это самое и говорит».

— Кто же виноват? — отвечал m-r Pierre с тою же горячностью, с которой он спорил против чиновника, шамкая слюнявым ртом и почти не замечая перемены собеседника, — разве по теперешнему положению дел то Франции можно судить о том, что бы она была, ежели бы идеи революции могли свободно развиваться.

Экс-аббат имел искусство внимательно и чрезвычайно спокойно слушать и перерывать именно в тот момент, когда это было выгодно для того, что он хотел доказывать.

— А кто же помешал развитию этих идей? — перебил он так же тихо, как и прежде, и кто же установил тот порядок вещей, который, я полагаю, вы согласитесь назвать военным деспотизмом, противным всякой свободе.

— Порядок этот установился сам собою.

— Sans doute196*, — говорил экс-аббат, видимо, только ожидая времени опять вставить свое победительное возражение.

— Деспотизм возник оттого, что Франция была поставлена в необходимость защищать свои установления против всей Европы.

— Sans doute, — закрывая глаза, говорил аббат.

— Даже жестокости Конвента и Директории, все это произвело европейское вмешательство.

— Sans doute, но отчего же европейские державы вмешались в дела внутреннего устройства Франции? — сказал аббат с улыбкой спорщика, приведшего противника именно к тому пункту, у которого он ждал его.

Pierre на минуту не знал что ответить, и вдруг из мрачного с пеной у рта проповедающего Мирабо сделался жалкий и добрый, добрый русский юноша. Он улыбнулся. — Allez le leur demander197*, — сказал он, но, тут же оправившись, продолжал. — Впрочем, вы говорите, отчего? Оттого, что свобода невыгодна деспотам, оттого что учение революции не проникло еще во все углы.

— Sans doute, — повторил аббат. — Но позвольте у вас спросить, ежели бы нам с вами предоставлено было устроить судьбу мира198*, чего бы мы желали и к чему бы стремились: к благоустройству Франции или к благу всего человечества. Я думаю, что к последнему.

Pierre замолчал, не понимая, к чему ведет его противник.

— Я тоже думаю, — только сказал он.

— Sans doute199*. Вы говорите, что признание прав человека есть начало и основание всякой свободы и государственного благоустройства, я с вами совершенно согласен. Теперь я говорю, что признание прав человека во Франции, в одной Франции, не только не повело человечество к большому счастию и благоустройству, а повело и Францию, и человечество

363

к величайшему из зол, к войнам, к убийству ближнего200* и к попранию всех тех прав человека, которые были признаны. Это я говорю, и вы со мной согласны. Не так ли? Теперь, стало быть, нам остается решить вопрос: каким образом устроить судьбу человечества так, чтобы права человека были признаваемы одинаково всем образованным миром и чтобы уничтожилась возможность войны между народами.

Иллюстрация:

КНЯЗЬ АНДРЕЙ НА АУСТЕРЛИЦКОМ ПОЛЕ
Гуашь А. В. Николаева, 1960 г.
Музей Толстого, Москва

— Это будет тогда, когда идеи справедливости и свободы проникнут во все углы, — возражал m-r Pierre, — для этого нужны общества распространения этих идей, нужна пропаганда, как общества масонов...

Иностранец посмотрел на масонское кольцо с мертвой головой, которое было надето на пальце m-r Pierr’а.

— Как масонские ложи, вы думаете, — сказал он улыбаясь. — Sans doute. Но мне кажется, что до тех пор, пока в руках королей и императоров будет власть посылать на войну своих подданных, до тех пор у них будет и власть подавлять эти идеи.

— Так вы думаете, что человечество вечно останется таким же.

— Избави меня бог это думать, — спокойно, самоуверенно отвечал итальянец, и лицо его приняло то выражение важности и поглощения всего в мысли, которое бывает у сумасшедших, когда их наводят на пункт их помешательства. — Меня бы не было здесь, ежели бы я это думал, — продолжал он, как-то таинственно оглядываясь. — Я думаю, напротив, что именно здесь, в Петербурге, и теперь именно, в нынешнем 1805 году, есть возможность навсегда избавить человечество от всех зол деспотизма и злейшего из зол, родоначальника всех других, от войны.

— Какие же это средства, — пробурлил m-r Pierre оживленно, заинтересованный.

— Очень простые: европейское равновесие и droits des gens201*. Стоит одному государству, как Россия, прославленному за варварство, стать бескорыстно во главе союза, имеющего цель равновесие Европы, и он спасет мир.

— Но что такое равновесие и какая цель его? — спросил Pierre.

— Когда я жил дома, — сказал аббат со вздохом, — когда я был свободен, я был охотник до домашней птицы, особенно до индеек. Я долго учился их выкармливать и не мог этого достигнуть оттого, что брал много индеек вместе и сажал их в одно отделение. Что же происходило? Сильные нападали на слабых, отбивали их от корма, даже нападали на них,

364

воевали, и слабые чахли, умирали, а сильные в борьбе слабели. Я разделил индеек по категориям. В каждой категории были индейки одинакового роста и силы. И с тех пор индейки стали велики, сыты и счастливы. В природе, mon cher monsieur, — продолжал он, — все живет и множится только вследствие закона экилибра сил. Когда будет этот экилибр сил и в системе государств, тогда только человечество будет счастливо. — И экс-аббат, как и все маниаки, видимо, в тысячный раз без малейшей скуки рассказал весь свой план переустройства Европы, тот самый, который через Чарторыжского был подаваем государю. План состоял вкратце в следующем: чтоб удержать Францию от завоеваний, ей должны были быть поставлены на севере и на юге два новые государства как преграды. На севере — Голландия и Бельгия, соединенные в одно, на юге — независимая Италия. Германский союз должен был быть отделен от Австрии и Пруссии. Польша в прежних пределах должна была быть сделана независимым государством. До малейших подробностей было обдумано переустройство всех государств Европы таким образом, чтобы могущество одного не могло быть опасно для соседей. Кроме того, все ученые мира должны были на общем конгрессе составить новое право народов, в котором постановлено бы было, что война не может никем быть начата без согласия и посредничества соседних держав. Все было так хорошо обдумано и так ясно излагалось в устах этого тихого, сосредоточенного человека, что перед воображением слушателей невольно возникал новый202* век счастия для человечества. Особенно Pierre казался поглощенным вновь представившимся ему рядом мыслей.

— Et la guerre est impossible203*, — окончил аббат.

— Что ж мы, военные люди, будем делать, любезный аббат, — спросил князь Андрей, улыбаясь.

Аббат, как и все маниаки, был так уверен в том, что он предполагал, что насмешка над его планами не оскорбляла его; напротив, он с другими готов был тонко посмеяться, зная, что от насмешки толпы его великие идеи не умалятся.

— Vous irez planter des choux à la campagne avec votre charmante épouse204*, — сказал итальянец с своей приторной улыбкой, как будто отгоняя от себя серьезность настроения, которой он считал недостойной свою аудиторию. — Oui, c’est comme ça, mon cher monsieur205*, — только прибавил он к Pierr’у, чувствуя, что здесь только семя упало на плодородную землю.

— Однако и исполнение этой великой мысли невозможно без войны, — сказал Pierre. — Наполеон не разделит этих мыслей.

— Этого я не знаю. Я полагаю, что Россия, Австрия и Пруссия довольно сильны, чтобы заставить его принять эти основания.

— Contre le génie il n’y a pas de force qui tienne206*, — сказал князь Андрей, теперь входивший в свою колею, как только вопрос коснулся войны. — Разве в 1800 году Россия, Пруссия и Австрия и Англия не были соединены?

У каждого из этих четырех собеседников, исключая князя, был свой дада в разговоре, и, как следует в каждом хорошем обществе, каждый проездил на своем дада. Чиновник изложил свои преобразовательные бюрократические соображения, Pierre — свою либеральную философию, аббат — свои новые идеи народного права и политического устройства, теперь

365

завладел князь Андрей разговором, когда он перешел на его любимое военное дело.

— Разве силы, соединенные в первую войну, не были втрое сильнее армии Буонапарте (князь, несмотря на свой восторг к гению Наполеона, называл его, как и все в Петербурге, Буонапарте), — и что ж вышло. Кроме науки войны, которая учит нас тому, что победа остается за тем, у кого больше пешек и кто их лучше расставит, поверьте, что есть еще бог войны и есть гений, которым одарен этот необыкновенный человек. Вы говорите о новом союзе в Европе; а завтра, может быть, мы получим известие, что французская армия в Ирландии и идет на Лондон.

Аббат ничего не отвечал и, насколько позволяла учтивость, презрительно улыбнулся.

Чиновник, давно тяготившийся молчанием, обратился к князю Андрею. — Неужели вы думаете, князь, что эта булоньская экспедиция может удасться.

— Я ничего не думаю, — резко отвечал князь, видимо207*, считая чиновника недостойным слушателем в военном деле. — Я знаю, — обращаясь к аббату и Pierr’у, — я знаю только, что у него теперь 25 кораблей, не считая испанских, что у него сосредоточена 200 000-ная армия, обученная, обстрелянная, сформированная и снабженная провиантом, как ни одна армия в мире. Что у этого человека генералы дивизионные такие, каких нет у Австрии208*, не говоря уже про209* Пруссию и про нас. Нужен счастливый ветер и туман, который бы перенес его через Па-де-Кале, и все ваше равновесие европейское погибло, любезный аббат, прежде, чем родилось.

— Читали вы, князь, последние известия о короновании в Милане, — вмешался опять чиновник, — какая смелость надеть самому на себя корону.

— Да, — задумчиво сказал князь, как будто воображая себе перед глазами любимого героя. — Dieu me la donne, gare à qui la touche210*, — сказал он, повторяя сказанные Наполеоном слова при надевании короны и величественно поднимая голову, как будто подражая движению Наполеона в то время, как он произносил эти слова. Gare à qui la touche, m-r l’abbé. Le nouveau royaume Cisalpine ne sera si facile a former, quand le petit caporal dira: Non! Vous avez beau dire, c’est le plus grand homme de l’histoire211*.

M-r Pierre любовался одушевлением своего друга, однако не мог удержаться, чтоб не возразить ему212*.

— Не понимаю, как можно так любить человека нехорошего, — сказал он. — Ну да уж это ваша слабость le petit caporal, — сказал Pierre.

— Le prince est partisan de Buonaparte?213*, — вопросительно и презрительно поднимая брови, сказал аббат.

— Нет портрета, нет бюста Наполеона, которого бы не было у André, — сказала княгиня, — посмотрите у него в кабинете.

— Il n’y a pas d’homme au monde qui je haisse et qui j’admire autant que cet homme, voila ma profession de foi a son egard214*, — сказал князь.

366

<11>

Сношения России с Францией были разорваны в 1804 году вскоре после убийства герцога Енгиенского смелой и решительной нотой, поданной при отъезде из Парижа нашим поверенным в делах д’Убрилем.

В ноте выставлялись все причины неудовольствий нашего двора против французского и требовалось удовлетворение.

Вслед за этими строками вписан рукой С. А. Толстой полный текст ноты, поданной российским поверенным в делах французскому министру иностранных дел 28 августа 1804 г. Подпись: П. д’Убриль (см. т. 13, с. 177—181). Вернее всего, текст ноты выписан по указанию Толстого из «Вестника Европы», 1804, ч. XVIII, № 23, стр. 239 и след. (экземпляр журнала сохранился в яснополянской библиотеке).

<12>

С 1805 ПО 1814 ГОД

Роман графа Л. Н. Толстого

1805-й ГОД. ЧАСТЬ 1-я

Глава I

Тем, кто знали князя Петра Кирилловича Б. в начале царствования Александра II, в 1850-тых годах, когда Петр Кириллыч был возвращен из Сибири белым как лунь стариком, трудно бы было вообразить себе его беззаботным, бестолковым и сумасбродным юношей, каким он был в начале царствования Александра 1, вскоре после приезда своего из-за границы, где он по желанию отца оканчивал свое воспитание.

Князь Петр Кириллович, как известно, был незаконный сын князя Кирилла Владимировича Б. В то время первой молодости, о котором я пишу, он еще не был усыновлен отцом и в том высшем кругу общества, в котором вырос, был известен под именем только monsieur Pierr’а215*. По бумагам он назывался не Петр Кириллыч, а Петр Иваныч, и не Б., а Медынский, по имени деревни, в которой он родился. Говорили, что старый князь по беспечности не позаботился об усыновлении молодого человека при Екатерине, когда ему стоило бы только слово сказать, чтобы его желание было исполнено, а что при Павле старый князь имел свои причины ни о чем не просить государя216*. У старого князя Б. было 40 тысяч душ и никого прямых наследников; поэтому вопрос о том, будет ли или не будет в нынешнее царствование усыновлен217* Pierre (как его звали), казался для многих весьма интересным и производил в обращении знакомых молодого человека218* смесь фамильярности, ласки, заискиванья и пренебрежения. Более всех интересовал этот вопрос петербургского вельможу кне́зь Василья Курагина, бывшего ближайшим родственником старого князя Б. и потому имевшего права рассчитывать на наследство, и меньше всех интересовал этот вопрос самого Pierr’а, постоянно увлеченного либо каким-нибудь пристрастием, либо какою-нибудь отвлеченною мыслью. Приехав из-за границы еще в начале мая и остановившись по родственному у князя Василья, Pierre тогда же должен был

367

отправиться219* в Москву, где безвыездно жил его отец, но уже была половина июня, а он все жил в Петербурге. То у него не было денег, то было слишком много денег, то был rendez-vous, то вечер, на который его звали и он два месяца сбирался ехать непременно завтра.

В Петербурге, несмотря на летнее время, жило все служащее и придворное население города.

Близких знакомых у m-r Pierr’а было два дома: кнезь Василья, у которого вверху он не любил бывать, но с сыном которого он за вином, картами и женщинами проводил петербургские бессумрачные ночи, сам не зная для чего, потому что не любил ни вина, ни карт, ни женщин, и другой знакомый дом — был недавно женившийся адъютант петербургского генерал-губернатора князь Андрей Волконский, по строгости своей жизни и английской чопорности дома совершенный контраст князя Анатоля Курагина.

M-r Pierre проводил большей частью день у князя Андрея, с которым он был не только дружен, но к которому, несмотря на совершенное различие характеров и вкусов, он имел то страстное обожание, которое так часто бывает в первой молодости. С ним он говорил о войне, о политике, философии, любовался его домашним счастьем, красивой женой, обдумывал свое положение, решался ехать на другой день в Москву, но приходила светлая беспокойная ночь, чего-то еще ему хотелось, поскорее что-то хотелось забыть, он не мог идти домой, заходил к Анатолю и пьяный, усталый, и с раскаянием в душе засыпал уже тогда, когда солнце поднималось из-за высоких домов, город оживлялся и по Невскому становилось шумно, пыльно и жарко. И тем радостнее было ему подъезжать в 6-м часу к большому дому в Литейной, где в высокой, чистой и роскошной квартире жила молодая чета Волконских, всегда весело встречавшая каждый день заблуждающегося и возвращающегося блудного сына.

20 июля он, точно так же, как и все дни, начиная с 1 апреля, должен был ехать на другой день в Москву, но его задержало предложение встреченного накануне молодого князя Андрея Волконского приехать к нему обедать и вместе ехать к старой фрейлине Анне Павловне Шерер, которая очень желала видеть молодого Медынского.

— Ну, что ж, вы и поедете завтра в Москву? — сказал ему накануне князь Андрей, посмеиваясь. — Вы уж привыкли и мы привыкли, что завтра. Так не изменяйте.

M-r Pierre приехал к обеду и как всегда опоздал. Лакей, не в камзоле по старинной французской, а по новой, вводившейся тогда английской моде, во фраке, доложил, что кушают, но в то же время послышался из столовой металлический, ленивый и неприятно резкий голос князя Андрея220*:

— Петр Иваныч? Проси.

M-r Pierre вошел в светлую, высокую, расписанную столовую, с дубовыми резными буфетами и уставленным хрусталем и серебром столом. За столом сидели князь Андрей, свежий, красивый221*, молодой человек с сухими чертами лица и глазами, в которых свет казался потушенным. Эти глаза, смотревшие и ничего не хотевшие видеть, поражали невольно. На другом конце стола сидела его жена, хорошенькая, оживленная и заметно брюхатая брюнетка. В середине гости: какая-то барышня, старичок, видимо, иностранец, которого m-r Pierre сначала не заметил, и молодой чиновник, которого m-r Pierre видал и знал comme un jeune

368

homme de mérite et qui promet222*. Хотя князь Андрей никого никогда не поражал особенным блеском ума, он любил ум и образование, и в его гостиной встречалось все, что бывало замечательного в Петербурге. Чиновник действительно считался замечательным [дельным] молодым человеком в бюрократическом мире, скромный же чистенький старичок-иностранец был еще более замечательное лицо. Это был l’abbé Piatoli, которого тогда все знали в Петербурге. Это был изгнанник, философ и политик, привезший в Петербург проект совершенно нового политического устройства Европы, которое, как сказывали, он уже имел счастие через кн. Адама Чарторыжского представлять молодому императору.

M-r Pierre как домашний человек был знаком со всеми собеседниками, исключая старичка-иностранца, и не обратил на него внимания.

— Извините, что я опоздал, — заговорил, бубуркая ртом, толстый юноша, как будто рот у него был набит чем-то, доброй улыбкой открывая испорченные зубы и таким тоном, что видно было, он знал, что его извинят.

Pierre по наружности составлял резкую противуположность князю Андрею. В сравнении с тонкими, твердыми и определенными чертами князя Андрея, черты Пьера казались особенно пухлы, крупны и неопределенны. Особенно оживленные и умные глаза, отчасти скрытые очками, составляли главную черту его физиогномии.

— Когда же вы не опаздывали, mon cher223*, — сказал князь Андрей по-французски. На лбу его распустилась какая-то складка, и просияло лицо224*.

— Когда вы будете уезжать, тогда извинитесь. Суп подать, — как будто с трудом, по-русски прибавил он лакею грубым, неприятным голосом, один звук которого составлял оскорбление.

— Тогда вы вместе и извинитесь в том, что вы мне забываете привезть «Corinne», которую обещали, — сказала княгиня звонким голоском и улыбаясь яркой улыбкой брюнетки, с белыми, прекрасными зубами.

Pierre, севший было на стул, вскочил и всплеснул руками.

— Ах, забыл, pardon, princesse, опять забыл... Нет, я поеду, сейчас привезу, — прибавил он вопросительно.

Княгиня засмеялась так, что все засмеялись с ней вместе.

— Нет, сидите, обедайте.

Барышня, старичок-иностранец и чиновник прилично и приятно улыбались, глядя на эту домашнюю сцену, которая, видимо, была очень знакома всем. Видно было, что m-r Pierre уже давно освоился с своей ролью беспутного, беспорядочного, рассеянного, но милого и любимого друга дома, молодой князь — с ролью покровительствующего, снисходительного друга, а княгиня — с ролью невинно, кокетливо задирающего и ласкающего друга-женщины.

— Вы знаете, — прибавила она, — что этот молодой человек вот уж 3-й месяц едет завтра в Москву. Так?

— Так, — улыбаясь и печально махнув рукой, подтвердил Pierre.

Разговор зашел о том, о чем все тогда говорили, о чем говорят всегда, думая говорить о важных предметах: о преобразованиях, замышляемых в России, — о конституции225*.

— Как же вы хотите, — говорил чиновник, — чтоб такое преобразование могло совершиться быстро. Теперь, положим, учрежден Совет и

369

министерства и они имеют свои недостатки, кто в этом спорит. Не так ли князь?226*.

Иллюстрация:

ЭЛЕН
Акварель К. И. Рудакова, 1947 г.
Музей Толстого, Москва

— Je vous avoue, mon cher, — пропустил сквозь зубы, князь, отламывая красивой рукой корочку хлеба227*, — que je suis parfaitment indifférent au nom Collège ou ministère. Il nous faut des gens capables et nous n’en avons pas228*. — Он говорил ленивым тоном старого вельможи, который смешон был в нем, в молодом человеке, но говорил с такой уверенностью, что его слушали.

— Извините, князь, ежели теперь, — продолжал чиновник, видимо, отвечая преимущественно на те возражения, которые он привык слышать от большинства старых служащих, а не на те, которые делали ему, — ежели теперь не замечается единства и представляется разрозненность в новых учреждениях, то это происходит оттого, что только часть их могла быть введена в действие. — Он оглянулся на княгиню. — Положим, вы бы портного упрекали за то, что рукава фрака безобразны и не в пору, когда они не пришиты еще к фраку. Не так ли?

Князь в ответ на пристально и долго устремленный на него взгляд не моргнул, не изменил своего красивого, спокойного лица и продолжал прямо смотреть на чиновника. Княгиня учтиво улыбнулась.

370

Pierre во время этого разговора ел суп и прислушивался.

— А я вот как думаю, — торопливо и быстро заговорил он и, с свойственной молодости поспешностью и хвастовством мысли обобщив предмет, начал доказывать чиновнику, что Советы и ответственность министров не хороши, потому что большая степень свободы народа не может быть дана ему, но должна быть завоевана им. Конституция, данная по прихоти монарха, может быть и отнята по той же прихоти. Аббат стал смотреть внимательно на Pierr’а. L’h<omme> de b<eaucoup> de m<érite> спросил <?>:

— Что же отменено? Напротив в эти 5 лет — все с учрежд<ением> минист<ерств>, отмены Советов все идет вперед.

— Я не упрекаю новые учреждения в отсутствии единства, — говорил он, глядя через очки, — но я говорю, что все эти изменения дают ложные понятия всем нам, когда еще мы не знаем своих прав. И не знаем сами, чего требовать. В государстве, где мильоны рабов, не может быть мысли об ответственных министрах и представительной каморе депутатов229*.

— Но все не может сделаться вдруг230*.

Старичок чистенький аббат держал себя все время231* учтиво, уверенно и скромно, как будто чувствуя, что он знаменитость, которой не нужно себя выказывать. Несмотря на эту неловкую роль знаменитости, старичок-иностранец поражал, однако, своим односторонне умным, сосредоточенным выражением горбоносого, сухого лица. Видно было, что этот человек знал или думал по крайней мере, что уж так насквозь знает людей, что с первого взгляда он составлял о них мнение и ими не интересовался, и что уже давно-давно у этого человека была одна мысль, для которой одной он жил, считая все остальное ничтожным.

С этим вместе у него было спокойное уменье обхожденья, очевидно, приобретенное не рожденьем и воспитаньем, как у светских людей, но

371

долгим навыком обращаться с людьми всякого рода. Он прислушива<ясь> к разговору m-r Pierr’а, которого личность, по-видимому, заинтересовала его настолько, насколько еще могло что-нибудь заинтересовать этого, видимо, прошедшего столько превратностей, странного итальянца. Когда вышли из<-за> стола, аббат попросил позволенья из крайней учтивости понюхать. Он достал золотую табакерку с изображением какой-то коронованной особы, понюхал, уложил табакерку в жилетный карман и подсел ближе к m-r Pierr’у, перевертывая на сухом, старом, белом пальце дорогой изумрудный перстень, очевидно, тоже подарок важной особы.

Он остановил его в то время, как m-r Pierre доказывал, что основанием всего государственного благоустройства может быть только признание за каждым гражданином прав человека, — les droits de l’homme, — сказал он.

— Позвольте мне сказать, — сказал экс-аббат своим итальянским выговором с учтивым движением головы и тихим голосом, но таким, который невольно заставил Pierr’а остановиться и выслушать речь старичка, — позвольте мне заметить, что права человека были вполне признаны во Франции, но мы не можем сказать, чтобы это государство пользовалось образцовой свободой ни во времена Конвента232*, — он остановился, — ни во времена Директории, — он остановился, — ни теперь. — Он улыбнулся.

L’homme de beaucoup de mérite с благодарностью посмотрел на итальянца, как будто говоря: «я это самое и говорю».

— Кто же виноват? — отвечал m-r Pierre, с горячностью, шамкая ртом и почти не замечая перемены собеседника, — разве по теперешнему положению дел во Франции можно судить о том, что бы она была, ежели бы идеи революции могли свободно развиваться.

Экс-аббат имел искусство внимательно и чрезвычайно спокойно слушать и прерывать именно в тот момент, когда это было выгодно.

— Позвольте узнать ваше мнение, кто же помешал развитию этих идей? — перебил он так же тихо, как и прежде, — и кто же установил настоящий порядок вещей, который, я полагаю, вы согласитесь назвать военным деспотизмом, противным всякой свободе.

— Порядок этот установился сам собою.

— Sans doute233*, — говорил экс-аббат, видимо, только ожидая времени опять вставить свое победительное возражение.

— Деспотизм возник оттого, что Франция была поставлена в необходимость защищать свои установления против всей Европы.

— Sans doute, — закрывая глаза, говорил аббат.

— Даже жестокости Конвента и Директории — всё это произвело европейское вмешательство.

— Sans doute; но отчего же европейские державы вмешались в дела внутреннего устройства Франции? — сказал аббат с улыбкой спорщика, приведшего противника именно к тому пункту, у которого он ждал его.

Pierre на минуту не знал, что ответить. Он улыбнулся.

— Allez le leur demander234*, — сказал он, но тут же, оправившись, продолжал: — Впрочем, вы говорите, отчего? Оттого, что свобода невыгодна деспотам, оттого, что учение революции не проникло еще во все умы.

— Sans doute, — повторил аббат. — Но позвольте у вас спросить, ежели бы нам с вами предоставлено было устроить судьбу мира, чего бы мы

372

желали и к чему бы стремились: к благоустройству Франции или к благу всего человечества? Я думаю, что к последнему.

Pierre замолчал, не понимая, к чему ведет его противник.

— Я тоже думаю, — только сказал он.

— Sans doute. Вы говорите, что признание прав человека есть начало и основание всякой свободы и государственного благоустройства, я с вами совершенно согласен. Теперь я говорю, что признание прав человека во Франции, в одной Франции, не только не повело человечество к большему счастию и благоустройству, а повело и Францию, и человечество к величайшему из зол, к войнам, к убийству ближнего и к попранию всех тех прав человека, которые были так торжественно признаны. Это я говорю, и вы со мной согласны. Не так ли? Теперь, стало быть, нам остается решить вопрос: каким образом устроить судьбу человечества так, чтобы права человека были признаваемы одинаково всем образованным миром и чтобы уничтожилась возможность войны между народами.

— Это будет тогда, когда идеи справедливости и свободы проникнут во все углы, — возражал m-r Pierre, — для этого нужны общества распространения этих идей, нужна пропаганда...

Иностранец посмотрел на руки Pierr’а, как бы отыскивая что-то.

— Как масонские ложи, вы думаете, — сказал он улыбаясь. — Sans doute. Но мне кажется, что до тех пор пока в руках королей и императоров будет власть посылать на войну своих подданных, до тех пор у них будет и власть подавлять всех этих подданных, те идеи, которые невыгодны для власти.

— Так вы думаете, что человечество вечно останется таким же?

— Избави меня бог это думать, — спокойно, самоуверенно отвечал итальянец, и лицо его приняло то выражение важности и поглощения всего в мысли, которое бывает у сумасшедших, когда их наводят на пункт их помешательства. — Меня бы не было здесь, ежели бы я это думал, — продолжал он, как-то таинственно оглядываясь. — Я думаю, напротив, что именно здесь, в Петербурге, и теперь именно, в нынешнем 1805 году, есть возможность навсегда избавить человечество от всех зол деспотизма и злейшего из зол, родоначальника всех других, от войны.

— Какие же это средства? — пробурлил m-r Pierre оживленно, заинтересованный. Аббат долго помолчал, как бы раздумывая, стоит ли высказывать свои задушевные мысли перед такой ничтожной аудиторией, и потом, как бы махнув рукой и подумав: «отчего же и не сказать», начал говорить:

— Средства очень простые: европейское равновесие и droits des gens235*. Стоит одному могущественному государству, как Россия — прославленному за варварство — стать бескорыстно во главе союза, имеющего цель равновесия Европы, и она спасет мир.

— Но что такое равновесие и какая цель его? — спросил Pierre, еще не зная, верить ли или не верить.

— Когда я жил дома, — сказал аббат, доставая табакерку со вздохом, — когда я был свободен, я был охотник до домашней птицы, особенно до индеек. Я прошу извинить меня за эти тривиальные детали, — обратился он к княгине. — Я долго учился их выкармливать и не мог этого достигнуть оттого, что брал старых и молодых индеек вместе и сажал их в одно отделение. Что ж происходило? Сильные нападали на слабых, отбивали их от корма, даже нападали на них, воевали, и слабые чахли, умирали, а сильные в борьбе слабели. Я разделил индеек по категориям. В каждой категории были индейки одинакового роста и силы. И с тех пор

373

индейки стали велики, сыты и счастливы. В природе, mon cher monsieur, — продолжал он, — все живет и множится только вследствие закона экилибра сил. Когда будет этот экилибр сил и в системе государств, тогда только человечество будет счастливо.

И экс-аббат, как и все маниаки, видимо, оживленный страстным вниманием Pierr’а, в тысячный раз без малейшей скуки рассказал236* весь свой план переустройства Европы, тот самый, который через Чарторыжского был подаваем государю. План состоял вкратце в следующем: чтоб удержать Францию от завоеваний, ей должны были быть поставлены на севере и на юге два новые государства как преграды. На севере — Голландия и Бельгия, соединенные в одно, на юге — независимая Италия. Германский союз должен был быть отделен от Австрии и Пруссии. Польша в прежних пределах должна была быть сделана независимым государством. До малейших подробностей было обдумано переустройство всех государств Европы таким образом, чтобы могущество одного не могло быть опасно для соседей. Кроме того, все ученые мира должны были на общем конгрессе составить новое право народов, в котором постановлено бы было, что война не может никем быть начата без согласия и посредничества соседних держав. Все было так хорошо обдумано и так ясно излагалось в устах этого тихого, сосредоточенного человека, что перед воображением слушателей невольно возникал новый век счастия для человечества. Pierre казался поглощенным вновь представившимся ему рядом мыслей. Княгиня была даже заинтересована, один князь слушал так же, как он все слушал, с своим потухшим взглядом, как будто или все это он знает и презирает, или ничего не понимает, но не заботится о том, чтобы казаться понимающим.

— Et la guerre est impossible237*, — окончил аббат.

— Что ж мы, военные люди, будем делать, любезный аббат? — спросил князь Андрей, лениво улыбаясь.

Аббат, как и все маниаки, был так уверен в возможности того, что он предполагал, что насмешка над его планами не оскорбляла его, напротив, он с другими готов был тонко посмеяться, зная, что от насмешки толпы его великие идеи не умалятся.

— Oui, c’est comme ça, mon cher monsieur238*, — только прибавил он к Pierr’у, чувствуя, что здесь только семя упало на плодородную землю.

— Однако и исполнение этой великой мысли невозможно без войны, — сказал Pierre. — Vous comtez sans votre hôte239*. Наполеон не разделит этих мыслей.

— Этого я не знаю. Я полагаю, что Россия, Австрия и Пруссия довольно сильны, чтобы заставить его принять эти основания.

— Австрия показала уже, как она мало сильна в войне, — сказал князь Андрей240*.

— Я не говорю про одну Австрию, а про соединенные силы всей Европы. Разве силы, соединенные в первую войну, не были втрое сильнее армии Буонапарте, — сказал князь Андрей и усмехнулся241*.

Аббат ничего не отвечал.

— Нужен счастливый ветер и туман, который бы перенес Буонапарте через Па-де-Кале, и все ваше равновесие европейское погибло, любезный

374

аббат, прежде чем родилось, — сказал князь насмешливо. Все замолчали. Князь подробно, видимо, по основательному изучению описал все преимущества всего состава французской армии и все шансы за успех булоньского предприятия. Аббат сказал, что в случае войны есть человек, который по гению военному не уступит Бонапарту. Это Моро. Заговорили о слухе, что в Америку послан242* генерал для приглашения Моро в русскую службу. Князь Андрей доказывал, что Моро копун и не имеет того огромного полета, который составляет силу Наполеона, и привел доказательства из подробного разбора некоторых кампаний этих полководцев. Разговор перешел на последние политические события.

— Читали вы, князь, последние известия о короновании Буонапарта в Милане? — сказал чиновник. — Какая смелость: надеть самому на себя корону.

— Да, — сказал243* князь, как будто воображая себе перед глазами Наполеона. — Dieu me la donne, gare à qui la touche244*, — сказал он, повторяя сказанные Наполеоном слова при надевании короны и поднимая голову, как будто подражая движению Наполеона в то время, как он произносил эти слова. — Gare à qui la touche, m-r l’abbé. Le nouveau royaume Cisalpine ne sera si facile à former, quand le petit caropal dira: Non! Vous avez beau dire, c’est le plus grand homme de l’histoire ancienne et moderne245*.

— Le plus grand homme, — повторил m-r Pierre.

— Le prince est partisan de Buonaparte?246* — вопросительно и презрительно поднимая брови, сказал аббат.

— Vous avez vu le buste de Buonaparte qu’il a dans son cabinet?247* — сказала княгиня.

Князь презрительно248* посмотрел на жену, как будто досадуя на то, что она толкует о том, чего не понимает.

— Il n’y a pas d’homme au monde que je baisse et que j’admire autant que cet homme, voila ma profession de foi à son égard249*, — сказал он250*.

<13>

1

251*Время между французской большой революцией и пожаром Москвы, то самое время, когда революция эта перестала быть идеей и стала силой,

375

уже не спорившей, не доказывавшей, но матерьяльно дававшей себя чувствовать каждому, как подземный огонь, переставший светить, но начавший разрушать беспричинно и бессмысленно, как это казалось людям того времени, то время252*, когда карта Европы перерисовывалась каждые две недели различными красками, голландцы, бельгийцы, итальянцы и маленькие немецкие народцы решительно не знали, какому политическому богу кланяться, в то время, когда маленький человечек, в сереньком сертучке и круглой шляпе, с орлиным носом, коротенькими ножками, маленькими белыми ручками и умными глазами, воображал

ЧЕРНОВОЙ АВТОГРАФ НАЧАЛА РОМАНА «ВОЙНА И МИР», 1864 г.
Вариант тринадцатый
Архив Толстого, Москва

376

себе, что он делает историю, тогда как он был только самый покорный и забитый раб ее, когда этот человечек старался раздуваться в сообразное, по его понятиям, величие положения и, несмотря на умную и твердую натуру, при первом прикосновении земного величия, человеческой лести и поклонения потерял свою умную голову и погиб, надолго еще оставаясь для толпы чем-то страшным и великим253*.

Видали вы ребенка, которого посадил старый кучер рядом с собой на козлы и позволил ему держаться за вожжи, воображая, что он правит лихой и могучей тройкой. Кони бегут быстрее и быстрее, дорога скользит под ногами, топот сливается в один одуряющий гул, брызги летят из-под копыт, ветер режет лицо, развевает волосы и срывает шапку, дух захватывает; милому мальчику весело, он боится, но, перенимая у ямщиков, представляет вид лихого, покрикивает, махает ручонками. Бедняжке кажется, что он все делает, что он единственная причина быстроты, с которой несется тройка, он смутно верит этому, но с презрением и гордостью поглядывает на воза и пешеходов и несется все шибче и шибче, прохожие любуются на бедного мальчика и похвалами разжигают его, но лошади несутся еще шибче, мальчику жутко, он закрывает глаза, и старый кучер берет вожжи254*. «Довольно будет с вас, барин», — и кучер остановил лошадей, — «а вы подите к нянюшке».

«А правда, что я так правлю, как самый лучший ямщик? Лучше всех на свете?»

«Правда, правда. Ступайте, будет».

То самое время255*, когда у нас в России человечка с маленькими ручками и орлиным носом звали Буонапарте, как научили нас тому эмигранты, составлявшие украшение наших гостиных, когда в дипломатических актах называли его «cet homme»256*, когда257* отвращение к святотатцу, осквернившему престол святого Лудовика и мученика Лудовика, соединялось с презрением к нему, в то время, когда после убеждения, что он не посмеет... он вдруг посмел схватить в чужом городе невинного и влюбленного, счастливого юношу и велел во рву убить его, как собаку, за то, что юноша этот был родня королю-мученику. То258* время, когда le duc d’Enghien и la catastrophe, le meurtre, l’abominable meurtre

377

d’Ettenheim259* был на устах каждой чувствительной260* особы высшего круга, в то время, когда молодой, любезный, красивый монарх Александр I261* решил устроить судьбы Европы, остановить les envahissements de cet homme262*, заключил союз с Австрией и решил, что, победив Буонапарте (в победе нельзя было сомневаться263*), французам будет предоставлена свобода избрания того образа правления, который они найдут для себя лучшим, и купленные имения эмигрантов останутся в руках владельцев. Все было тонко предвидено. Опять ехала другая тройка навстречу и правил ею опять не тот кучер, которого все видели на козлах, а все тот же старый, старый старик, везущий по-своему и правящий миром со времен Алкивиадов и Кесарей.

Но не Наполеон и не Александр, не Кутузов и не Талейран будут моими героями, я буду писать историю людей, более свободных, чем264* государственные люди, историю людей, живших в самых выгодных условиях жизни, людей, свободных от бедности, от невежества и265* независимых, людей, не имевших тех недостатков266*, которые нужны для того, чтобы оставить следы на страницах летописей267*, но глупый человек не видит этих следов, не выразившихся в мишурном величии, в книге, в важном звании, в памятнике, он видит их только в дипломатическом акте, в сражении, в написанном законе. Он видит их только в том насильственном зле, которому суждено нарушать спокойное течение человеческой жизни, и он записывает эти события в свою летопись, воображая себе, что он пишет историю человеков. Люциан Бонапарт был не менее хороший человек, чем его брат Наполеон, а он почти не имеет места в истории. Сотни жирондистов, имена которых забыты, были еще более хорошие люди. Сотни и тысячи не жирондистов, а простых людей Франции того времени были еще лучшими людьми268*. И никто их не знает. Разве не было тысяч офицеров, убитых во времена войн Александра, без сравнения более храбрых, честных и добрых, чем сластолюбивый, хитрый и неверный Кутузов?

Разве присоединение или неприсоединение Папской области к Французской империи на сколько-нибудь могло изменить, увеличить или уменьшить любовь к прекрасному работающего в Риме художника? Или изменить любовь его к отцу и к жене? Или изменить его любовь к труду и к славе?

378

Когда с простреленной грудью офицер269* упал под Бородиным и270* понял, что он умирает, не думайте, чтоб он радовался спасению отечества и славе русского оружия и унижению Наполеона. Нет, он думал о своей матери, о женщине, которую он любил, о всех радостях и ничтожестве жизни, он поверял свои верованья и убеждения; он думал о том, что будет там и что было здесь. А Кутузов, Наполеон, великая армия и мужество россиян, — все это ему казалось жалко и ничтожно в сравнении с теми человеческими интересами жизни, которыми мы живем прежде и больше всего и которые в последнюю минуту живо предстали ему.

Историки — les chroniquers des fastes de l’histoire271* — видят только выступающие уродства человеческой жизни и думают, что это сама жизнь.

Они видят сор, который выбрасывает река на берега и отмели, а вечно изменяющиеся, исчезающие и возникающие капли воды, составляющие русло, остаются им неизвестны272*.

Пишу о том времени, которое еще273* цепью живых воспоминаний связано с нашим, которого запах и звук еще слышны нам. Это время первых годов царствования Александра в России и первых годов могущества Наполеона во Франции.

В придворном кругу только чувствовалась война и принималась к сердцу. В старом Зимнем дворце все фрейлины судили о войне. Одна фрейлина отпросилась у императрицы на вечер274* для того, чтобы сразу принять своих приятелей, приехавших из Москвы, и потолковать о войне. Она была свободна, что редко случалось с нею. Ее ум и любезность слишком нужны были при дворе и слишком к ним уже привыкли, чтобы обходиться без нее... Она не была из тех фрейлин, которые только надетым в торжественные дни шифром отличаются от других смертных, она не была одною из сотни, она была одна из двух-трех любимых приближенных. Говорили, что она имеет большое влияние, хотя она собственно была ничем, но все друзья ее и постоянное общество были могущественнейшие люди мира. Она давно уже забыла о том, фрейлина ли она или нет. Шифр она получила 5275* лет тому назад, и быть не на выходах и не на балах, а en petit comité276* коронованных лиц стало ее привычкой. Она была умна, насмешлива и чувствительна, и ежели не была положительно правдива, то отличалась от толпы ей подобных своей правдивостью. Она гордилась своим franc parler277*, но что она была278* по душе,

379

никто не знал. Этот лак высшего тона, скрывающий279* качество дерева, которое он покрывает, так густо закрывал в ней все ее особенности, что трудно было понять, что за человек эта женщина. Говорила она, разумеется, не на своем языке, а на французском, и на французском280* одного известного мира, наследовавшего этот род языка281* от дворов Людовиков. На выражение каждой мысли, даже каждого чувства были свои, готовые, грациозные и красивые формы и, естественно, что она употребляла их, придавая им как умная женщина свой личный характер. Отношения с Анетт Б<езбородко?> были самые приятные для того, кто умел держаться в формах того искусственного мира, но под этими формами таилось неизвестное, и тот, кто бы захотел узнать это неизвестное, выйдя из условных форм, непременно показался бы сам себе грубияном282*.

Иллюстрация:

ДОЛОХОВ
Акварель К. И. Рудакова, 1945 г.
Музей Толстого, Москва

Она и все общество говорило по-французски.

— Я достаточно стара, — говорила она, — чтобы принимать мужчин к себе, не правда ли, княгиня?283*. И потом лучше я не могла воспользоваться своим отпуском, как собрав вас всех к себе. Я одним камнем284* делаю не два, а четыре удара, дядя и вы, мой милый Basile, — обратилась она к сухому камергеру с звездой, — и милая кузина (это обращалось

380

молодой девушке)285*. — Il faut que je la produise cet hiver286*. С этим лицом это было бы грех жить в вашей деревне, называемой Москвой. Вот один случай, когда я жалею, что не287* замужем. Я удобнее могу produire288*. Сыщите мне мужа — (это к камергеру), — который бы мне не мешал и служил бы удобством вывозить и принимать. А то, право, ежели бы не вы, княгиня, — (это обращалось к княгине Анне Алексеевне Горчаговой) — я бы не решилась звать к себе. Ах, у меня будет интересный человек, le comte de Mortemart. Он был auprès de monseigneur le duc d’Enghien289*, этот святой мученик. И потом говорят, что он290* très bien le jeune homme. Il est allié par sa mère291* à la princesse de Rohau au Montmorency292*.

— У нас весь Петербург с ума сходит от него, кроме меня, разумеется, и бегает293* за ним. Я не видала его еще. Я просила Александра Д. нынче привезти его ко мне. По крайней мере вам не скучно будет. — (К княжне). — Ну, что вы скажете о последнем поступке294* этого человека (Буонапарте). — (К князю В.). — Я знаю, вы295* поклялись выводить меня из себя. Неужели вы и теперь после l’envahissement de Gênes296* не видите причин к войне?

[Грубиян князь Волхонский редко улыбался, но он улыбнулся.

— Я, моя милая, деревенский дворянин и тех тайных пружин, по которым все движется здесь, не знаю].

На полях рукописи конспективные записи:

л. 4 (стр. 377):

Сцена с женой, один — жесток. К<нязь> В<асилий> в Москве и при смерти подл. Переписка о войне, война во всем. У к<нязя> по-старому.

<14>

Пишу о том времени, которое еще цепью воспоминаний связано с нашим, о времени, когда матери наши в робах с короткими талиями при свете восковых и спермацетовых свеч танцовали [котильоны] матрадуры и минуэты, восхищались романами m-me Redcliff и m-me Suza и знали наизусть тирады и Racine, и Boileau и Corneille, когда отцы наши восхищались мыслями Rousseau и Voltair’а и еще помнили Екатерин, Фридрихов, Суворовых и Потемкиных так, как мы помним Александра, Наполеонов, Мюратов и Кутузовых.

Я говорю о времени297* первых годов царствования Александра I

381

в России и первых годов могущества Наполеона во Франции. Время между французской большой революцией и пожаром Москвы298*, время, когда карта Европы перерисовывалась каждые две недели различными красками, когда голландцы, бельгийцы, итальянцы и маленькие немецкие народцы решительно не знали, какому политическому богу кланяться, то время, когда этот маленький человечек в сереньком сертучке и треугольной шляпе, с орлиным носом и умными глазами299* представлялся чем-то300* непонятным, то страшным, как антихрист, то смешным и гадким, как мещанин в дворянстве, то великим, как герои древности.

То время301*, когда у нас в России этого человека звали Буонапарте, как научили нас тому эмигранты, составлявшие украшение наших гостиных, и когда в дипломатических актах называли его «cet homme»302*. То время303*, когда le duc d’Enghien et la catastrophe, le meurtre, l’abominable meurtre d’Ettenheim304* был на устах каждой чувствительной особы нашего высшего круга, в то время, когда молодой, любезный и красивый монарх Александр I, взойдя на престол после Павла, соединил на себя все те надежды, любовь и преданность, которые подданные так счастливы законно отдавать своим владыкам. То время, когда этот рыцарский305* юноша-царь306* искренно желал только устроить судьбы Европы, остановить les envahissements de cet homme307* и после победы (в которой никто не сомневался)308* предоставить самим французам свободу избрания того образа правления, который они найдут для себя лучшим, так ничего не могло быть лучше и справедливее этого309*.

————

382

Следующий дипломатический акт был уже несколько месяцев тому назад сообщен французскому правительству нашим посланником д’Убриль перед оставлением Тюлерийского дворца.

Около года шли переговоры между Россией, Австрией, Пруссией и Англией о составлении коалиции против Франции. Наконец, Наполеон предложил сам переговоры о мире и вызвал Россию быть посредницею. В Париж послан был Новосильцев310*.

В начале 1805-го года первая европейская коалиция против Буонапарте была уже составлена.

— Eh bien, mon prince, que dites vous de la nouvelle atrocité de cet homme? Italie n’existe plus. Non, mais comment expliquez vous l’indifference de l’Europe a la vue de toutes les horreurs qui se commettent impunément au temps ou nous vivons. Direz vous encore que la guerre n’est pas un devoir d’honneur pour tous ceux qui ont conservé un reste de dignité. Bientôt ce sera le tour de la Hollande, de Rome, que sais-je. Il n’y a plus de foi, plus de rois, plus de justice, [il n’y a plus de Dieu]. Je vous préviens que si vous ne me dites pas que nous avons de bonnes nouvelles de Haugwitz et que <nous> aurons la guerre et la guerre à outrance avec ce monstre, cet antichrist — ma parole d’honneur j’y crois — si vous ne me dites pas que nous avons la guerre, si vous vous permettez encore de pallier toutes les infamies de cet homme, ce n’est pas un homme, que Dieu me pardonne, c’est pire — je ne vous connais plus, vous n’êtes plus mon ami, мой верный раб, comme vous dites. Ah, si j’étais homme!!311*

383

НАЧАЛО РОМАНА «ВОЙНА И МИР». КОПИЯ С. А. ТОЛСТОЙ С ПРАВКОЙ ТОЛСТОГО, 1864 г.
Вариант пятнадцатый
Архив Толстого, Москва

— Ну здравствуйте, здравствуйте. Je vois que je vous fais peur312*. Хотите чаю? — Так говорила фрейлина и приближенная императрицы Марьи Федоровны, отпросившаяся от службы на один вечер для того, чтобы313* сделать у себя в этот вечер un thé, на который, разосланными накануне записочками с красным лакеем314*, приглашены были, по мнению фрейлины, самые замечательные люди Петербурга, цвет общества, la crème de la société315*. В записочках было написано: Si vous n’avez rien de meilleur à faire, Monsieur le comte или mon Prince, je serais bien charmée de vous voir chez moi entre 7 et 10 heures316*.

Annette D.317*.

384

Кроме желания воспользоваться свободным вечером, Annette D.318*, может быть и не без основания, считала себя государственным319* лицом, на котором лежали политические обязанности. Она желала сообщить впечатления, произведенные в ней последними известиями о пребывании Бонапарта в Италии, вчера только полученные при дворе имп<ератрицы> М<арьи> Ф<едоровны>. Некоторые из гостей, долженствовавших приехать в этот вечер, принадлежали к самым влиятельным320* придворным и государственным людям и все к одному и тому же лагерю, знаменем которого было убеждение в призвании России восстановить законность и святость самодержавия в Европе и презрение к Наполеону, называемому не иначе, как Буонапарте.

Разговор в этом обществе, конечно, происходил на французском и даже на том особенном французском языке, секрет которого, по мнению знатоков дела, теперь уже утрачен.

— Dieu! Quelle virulente sortie!321* — отвечал, тихо улыбаясь, тот, к которому была направлена речь фрейлины. Нисколько не смутясь такой встречей322*, вошедший, известный в то время сановник, в придворном шитом мундире, чулках, башмаках и звездах, подошел к Annette D., поцеловал ее пухлую ручку, подставив ей свою надушенную и сиящую323* белизной, даже между седыми волосами, лысину и сел подле нее.

— Avant tout, прежде всего, дайте мне чашку чаю, — сказал он, — потом, ежели вы обещаете взять назад вашу страшную угрозу — прогнать меня, я вам расскажу новость324*. Из-за угрозы — ничего. Без угрозы — все.

— Хорошая новость для меня?

— Да.

— Постойте, успокойте меня, — Annette наливала чай из серебряного самовара — отчего вы в таком gala?325*. Надеюсь, что je ne vous en impose jusqu’à ce point326*, — сказала она, указывая на его звезды и башмаки. — Вы, верно, хотите убежать от меня?

— А вечер английского посланника — нынче середа. Мне надо показаться там. Я поеду так поздно, как только можно.

— Я думала, что нынешний вечер отменен.

— Ежели бы знали, что вы этого хотите... — Князь был один с Annette D. Он улыбался приятно327* и говорил приятные вещи328*, но из-за этой улыбки и слов совершенно ясно было видно его полное презрение к своей собеседнице, которое он не только не старался скрывать, но старался как будто выказать, говоря такие вещи, как то, что вечер посланника был бы отложен, ежели бы знали, что Annette D. этого не хочет329*. «Я государственный человек. Я дело делаю, а ты болтушка», казалось говорили все его приемы и, несмотря на то, он с почтительностью обращался к фрейлине и, перемешивая шуточками и глотками чаю, рассказал Annette D. все, что он знал о содержании депеши из Берлина, привезенной в тот день утром.

385

— Buonaparté a brûlé ses vaisseaux depuis l’affligente événement d’Ettenheim330*, — сказал князь. — Больше ждать нечего, кроме насилия во всех отношениях. Нынче утром на выходе я сказал это331* Н., а он видит еще возможность мира.

— Совершенно справедливо. Il a brûlé ses vaisseaux, il faut que nous brûlions les nôtres. A propos332*. Нынче у меня будет очень интересный человек, le comte de Mortemart, il est allié aux Montmorency par les Rohans333*, одна из лучших фамилий Франции. Он был при Monseigneur le duc d’Enghien334* во время его плена335*. Он dit qu’il est très bien, ce jeune homme. J’ai prié S. de me l’amener. Toutes nos dames en raffolent336*.

— Кроме вас, разумеется. Я его видал в свете. Скажите, правда это, — продолжал князь уже с видимым интересом, не так, как прежде, когда он, видимо, исполнял только тяжелую для него обязанность взаимности, рассказывая, правда, что l’impératrice mère337* говорила его величеству о бароне З. и о его назначении? — Вопрос этот, видимо, был личный и живой для князя. — C’est un pauvre sire338*, все что я могу сказать. Как вы думаете?

Annette D. строго ответила, что барон этот был рекомендован ее величеству à l’impératrice mère. Лицо Annette выразило глубокое, искреннее выражение преданности и уважения, соединенные с грустью, когда она назвала императрицу. Она сказала, что ее вел<ичество> оказала барону339* beaucoup d’estime340*.

Вопросы внутренних интриг, видимо, мало интересовали Annette. Она потухла и делалась достойно341* печальна. Она искренно вся была предана только одной страсти — ненависти к Наполеону и желанию войны во что бы то ни стало.

Она делалась совсем другая, как только разговор касался войны. Она делалась оживлена, красноречива и увлекательна342*.

На полях рукописи конспективные записи:

л. 6 (стр. 382):

Взгляд высшего общества на Бонапарта, на причину и необходимость войны.

dans ses vastes pensées, se rapportant à des territoires vastes343*.

<15>

1

344* Eh bien, mon prince, que dites-vous de la nouvelle lâcheté de ce monstre? Non mais comment expliquez-vous l’indifférence de l’Europe

386

à la vue de toutes les horreurs qui se commettent impunément au temps où nous vivons. Direz-vous encore que la guerre n’est pas un devoir d’honneur pour tous ceux qui ont conservé un reste de dignité. Bientôt ce sera le tour de la Hollande, de Rome. Je vous préviens que si vous ne me dites pas que nous avons de bonnes nouvelles de Novosilzoff et si vous vous permettez encore de pallier toutes les infamies de cet antichrist, — ma parole, j’y crois — je ne vous connais plus, vous n’êtes plus mon ami, vous n’êtes plus мой верный раб, comme vous dites345*.

— Ну, здравствуйте, здравствуйте. Je vois que je vous fais peur346*. Садитесь и рассказывайте. — Так говорила известная Annette D., фрейлина и приближенная императрицы Марии Федоровны, обращаясь к члену совета и министру в звездах и орденах, только что после обеда у ее величества зашедшему к своему другу фрейлине в кавалерском домике.

Фрейлина кашляла несколько дней, у ней был грипп, как она говорила, и потому она не выходила из дому. Так как князь Василий сам назвался зайти к ней пить чай после обеда императрицы, фрейлина пригласила в этот вечер к себе кое-кого из близких людей, живших в окрестностях П<етергофа>. В записочках, развозимых утром красным лакеем, было написано, во всех без различия: Si vous n’avez rien de meilleur à faire, M. le comte или mon prince, et si la perspective de passer la soirée chez une pauvre malade ne vous effraye pas, je serais bien charmée de vous voir chez moi entre 7 et 10 heures347*.

Annette D.

Кроме желания воспользоваться свободным вечером и доставить князю Василью348* достойное его общество, фрейлина Annette D., считавшая себя государственным лицом, на котором лежали политические обязанности, желала сообщить кое-кому из друзей и из дипломатов впечатление, произведенное при дворе императрицы М<арии> Ф<едоровны> известием о присоединении Бонапартом Генуезской республики к Французской империи, составлявшем в это время новость дня.

— Dieu! Quelle virulente sortie!349* — нисколько не смутясь такой встречей, отвечал, чуть улыбаясь, вошедший князь в придворном шитом мундире, чулках, башмаках и звездах с теми тихими приемами и интонациями, которые свойственны человеку случайному. Он подошел к Annette D., поцеловал ее руку, подставив ей свою надушенную и сияющую лысину и сел подле.

— Avant tout, dites moi comment vous allez350*, успокойте друга, — сказал он тоном, в котором из-за участия и приличия просвечивало равнодушие и даже насмешка. — Потом, ежели вы обещаете взять назад вашу страшную угрозу прогнать меня, я вам расскажу новость. Из-за угрозы —

387

ничего. Без угрозы — все. Он сказал все это351*, совсем не изменяя интонаций голоса.

— Как вы хотите, чтоб я была здоровой, когда нравственно страдаешь. Разве можно оставаться спокойной в наше время, когда есть чувство, — сказала Annette D. — Вы весь вечер у меня, надеюсь?

— А праздник английского посланника, нынче середа. Мне надо показаться там. Я поеду так поздно, как только можно.

Иллюстрация:

НАТАША, ПЬЕР И АНДРЕЙ НА БАЛУ
Акварель Д. А. Шмаринова, 1954—1955 гг.
Третьяковская галерея, Москва

— Я думала, что нынешний праздник отменен. Je vous avoue que tous ces feux d’artifice commencent à devenir insipides352*.

— Ежели бы знали, что вы этого не хотите, праздник бы отменили, — сказал князь по привычке, как заведенные часы, говоря приятную и льстивую ложь, видимо, вовсе не заботясь о том, как эти слова будут приняты.

— Ne me tourmentez pas! Eh bien, la nouvelle?353*

— La nouvelle? — сказал князь холодным скучающим тоном, как будто он повторял слова, говоренные им так часто, что слова эти давно

388

наскучили ему. — La nouvelle? C’est que Buonaparté a brûlé ses vaisseaux et je crois que nous sommes en train de brûler les nôtres. Et vogue la galère!..354*

И перемешивая разговор шуточками, комплиментами, которым он и не хотел, чтоб верили, он рассказал Annette D. все, что он знал о содержании последней депеши Новосильцева из Берлина, привезенной в тот день утром. Содержание депеши позволяло надеяться на участие Пруссии в коалиции против Бонапарта.

Князь Василий, говорил ли он умные или глупые355*, одушевленные или равнодушные слова, говорил их таким тоном, как будто он говорит их 1000-ный раз и как актер роль старой пьесы, как будто слова эти выходят не из его соображений, и говорит он их не умом, не сердцем, а по памяти и одними губами356*. Этот тон ничем не возмутимого спокойствия в соединении с [всегда] сухим, холодным и свежим лицом и [всегда] методически отчетливой одеждой, — как будто редкие пучки его седых волос и воротники его жабо также мало могли изменить свое положение, как бы они могли изменить его на его будущей бронзовой статуе круглые яркие всегда золоченые эполеты.

Все это внушало невольно уважение к нему. Чувствовалось, что сколько бы ни сказал он, все-таки не сказал всего, что думает и что главные и важнейшие пружины его деятельности и его тайны останутся навсегда его тайнами.

Annette D., напротив, была вся преисполнена оживления и порывов, которые она, видимо, долгим опытом едва приучила сдерживать в рамке придворной обдуманности приличия и discrétion357*. Annette D., уже, видимо, прошла тот возраст, когда естественные интересы молодой женщины — желание выдти замуж358* — невольно стоят на первом плане и поглощают все остальное, и пылкость ее характера, видимо, вся перенесена была на интересы придворные и политические. Всякую минуту она, видимо, готова была сказать лишнее, но, хотя она и на волоске была от того, это лишнее не прорывалось, и вследствие этого [только] разговор ее, постоянно угрожая крайностью, приобретал больше оживления. Она была нехороша, но приятный огонь глаз и оживление улыбки, выражавшей тонкую насмешку как будто над своей пылкостью359*, придавали особенную привлекательность ее умному лицу.

По словам и выражению князя Василья видно было, что в том кругу, в котором они оба обращались, давно установилось всеми признанное мнение об Annette D., как о милой и доброй энтузиастке и патриотке, которая берется немножко не за свое дело, но которая, хотя и часто вдается в крайность, мила искренностью и пылкостью своих чувств. Сдержанная улыбка, игравшая постоянно на лице Annette, выражала, как у избалованных детей, постоянно [это] сознание своего любезного и милого недостатка, от которого она не хочет, не может и не находит нужным исправляться.

Содержание депеши от Новосильцева, поехавшего в Париж для переговоров о мире, было следующее: приехав в Берлин, Новосильцев узнал, что Бонапарт издал декрет о присоединении Генуезской республики к Французской империи в то самое время, как он изъявлял желание мириться с Англией при посредничестве России, Новосильцев, остановившись

389

в Берлине и предполагая, что такое насилие Буонапарте может изменить намерение императора, спрашивал разрешение его величества ехать ли в Париж, или возвратиться. Ответ Новосильцеву был составлен и должен быть отослан завтра. В ответе сказано: «Nous ne voulons plus traiter avec un homme qui, tout en protestant de son désir pour la paix, continue ses envahissements»360*.

— Ну к чему все эти переговоры, — сказала Annette D. по-французски, как и весь разговор происходил. — Разве не ясно, что этот злодей только хочет выиграть время? Разве можно договариваться с убийцей и изменником, — перебила Annette D., краснея и дрожа от одушевления. — Все равно, война и война. Война неизбежна. Не переговоры, а смерть за смерть нужна злодею, — сказала она раздувая ноздри и361* поворачиваясь на диване362*.

— Вы слишком кровожадны, ma chère, в политике не делается все, как в гостиной. Il y a des ménagements...363*

— Но к чему они нас повели?

— А к тому, что Австрия теперь должна принять неизбежность войны. Все другие пути истощены.

— Не говорите мне про Австрию. Я ничего не понимаю, может быть, но Австрия никогда не хотела и не хочет войны, и она предаст нас. Россия одна должна быть спасительницею Европы. И наш благодетель знает свое высокое призвание и будет верен ему. Вот одно, во что я верю. Государю предстоит величайшая роль в мире, и он так добродетелен и хорош, что бог не оставит его, и он исполнит свое призвание, задавит гидру революции, которая теперь еще ужаснее в лице этого убийцы и злодея. Мы одни должны искупить кровь праведника. На кого нам надеяться? Я вас спрашиваю. Англия с своим коммерческим духом не поймет и не может понять всю высоту души императора Александра. Она хочет видеть, ищет arrière-pensée364* наших действий. Что они сказали Новосильцеву? Ничего. Они не поняли. Они не могут понять самоотвержения императора. И что она обещала? Ничего, и что обещали, и того не будет. Пруссия прямо объявила, что Буонапарте непобедим, и что вся Европа ничего не может против него... Но я верю в бога и в высокую судьбу императора. Он спасет Европу... — Она вдруг остановилась с своей улыбкой насмешки над своей горячностью. — Что пишет Новосильцев про прусский двор? — спросила она.

— Есть надежда, — сказал князь, улыбаясь тоже. — Я думаю, что ежели бы вас послали вместо Винценгероде, вы бы взяли приступом согласие короля. Нет, без шуток, entre nous365*, ежели государь сам будет видеться с королем, то он не устоит. Последнее известие, говорят, очень подействовало и на прусский двор. Но вы не признаете трактатов, а пруссаки еще держатся суеверия, они связаны договорами с Наполеоном.

— Que me parlez-vous de traites avec un homme qui ne connais que son ambition, après l’assassinat du duc il n’y a plus de traité, — вспыхнув проговорила Annette. — A propos366*, — прибавила она, опять успокоившись. — Нынче у меня будет очень интересный человек, — сказала

390

Annette, — le vicomte de Mortemart, il est allié aux Montmorency par les Rohan367*, одна из лучших фамилий Франции. Он был при Monseigneur le duc d’Enghien, при несчастном святом мученике, во время его пребывания в Ettenheim. On dit qu’il est très bien ce jeune homme. Votre charmant fils Hyppolite m’a promis de me l’amener ce soir. Toutes nos dames en raffolent368*.

— Кроме вас, разумеется. Я его видал в свете, — отвечал князь, видимо, мало заинтересованный надеждой видеть хоть бы и Mortemart’а.

— Скажите, — прибавил князь по случаю упоминания о своем сыне, вспомнив, что он хотел назначить его секретарем в Вену. — Правда, что Impératrice mère369* желает назначения барона Ф. первым секретарем в Вену370*. C’est un pauvre sire371*, все, что я могу сказать.

Annette D. почти закрыла глаза в знак того, что она и никто не может судить про это. Барон был рекомендован ее величеству, à l’Impératrice mère, — только сказала она сухо <?>. Лицо Annette выразило глубокое и искреннее выражение преданности и уважения, соединенное с грустью, когда она назвала императрицу, что с ней бывало всякий раз, как она в разговоре упоминала о своей высокой покровительнице. Она сказала, что ее величество изволило оказать барону Ф. beaucoup d’estime372*, и опять взгляд ее подернулся грустью. Князь равнодушно замолк.

— Mais à propos de votre famille373*, — прибавила Annette D.374* после вздоха и вновь оживая. — Знаете ли вы, что ваша дочь fait les délices de tout le monde. On la trouve belle comme le jour375*. Государыня очень часто спрашивает про нее: «Que fait la belle Hélène?»376*. Князь наклонился в знак уважения и признательности.

— Я часто думаю, — продолжала Annette D., — как иногда несправедливо распределяется счастие жизни. За что вам дала судьба таких двух377* славных детей. Я исключаю Анатоля вашего меньшого. Вы, право,378* менее всех других цените их и потому их не стоите, — сказала она, улыбаясь своей восторженной улыбкой.

— Que voulez<-vous>, Lafater aurait dit que je n’ai pas la bosse de la paternité379*, — сказал князь вяло380*.

391

— Я всегда удивлялась, как вы с вашим хорошим сердцем, потому что vous avez beau vous faire pire que vous ne l’êtes381*, у вас сердце хорошее, как вы можете быть дурным отцом382*.

— Сердце-то это занято383*... и вы знаете, кто в этом виноват...

ПРОЕКТ ДОГОВОРА НА ПЕРВОЕ ОТДЕЛЬНОЕ ИЗДАНИЕ
РОМАНА «ВОЙНА И МИР» С ЗАГЛАВИЕМ И ИСПРАВЛЕНИЯМИ
РУКОЙ ТОЛСТОГО (МАРТ 1867 г.)
Договор составлен в форме письма к М. Н. Лаврову, сотруднику типографии
М. Н. Каткова
Архив Толстого, Москва

— Перестаньте шутить. Я серьезно недовольна вашим меньшим сыном. Я его совсем не знаю, но он, кажется, il a pris à tâche de se faire une

392

réputation scandaleuse384*. Между нами будь сказано, — лицо ее приняло грустное выражение, — об нем говорили у ее величества и жалели вас.

Князь В<асилий> поморщился и с живостью и волнением стал рассказывать385*:

— Что вы хотите, чтоб я делал? Я обоих мальчиков отправил 3 года тому назад за границу, вы знаете, я себя лишил многого; я сделал для их воспитания все, что может отец по обязанности, а не по чувству. Старший был и приехал молодым человеком хорошего дома, теперь он в иностранной коллегии, ну страсть его смешная к гербам, но все он хорош. Правда, что, между нами будь сказано, — он глуп и очень даже глуп, что я, в скобках, считаю счастьем для отца et il fera son chemin386*, вы увидите; но Anatole воспитывался так же, за границу поехал так же, с тем же abbé Brignole, те же примеры, те же влияния и вышло совсем другое. Son malheur ou plutôt le mien c’est qu’il a de l’esprit, ce garçon387*, — сказал он, улыбаясь.

— И зачем родятся дети у таких людей, как вы? Ежели бы вы не были отец, я бы ни в чем не могла вас упрекнуть.

— Сколько раз я это себе говорил, — подхватил князь. — Je suis votre верный раб et à vous seule je puis l’avouer388*. Элен, моя дочь, для меня хорошенькая jeune personne que je trouve du plaisir à voir389*, и больше ничего; но мои мальчики390* ce sont les entraves de mon existence391*, которая без этого слишком бы была счастлива. Это мой крест. Я так себе объясняю. Que voulez-vous...392* — Он помолчал, выражая жестом свою покорность судьбе.

— Pour en revenir à mes moutons, — продолжал он, — ou plutôt à ce mouton393*, Анатоль еще до поездки за границу вел себя394* бог знает как. Вы знаете, что он 15 лет соблазнил гувернантку своей сестры, une charmante petite et de bonne maison395*, которая жила у нас396*, и на все свои397* карманные деньги покупал вино и сигарки. Voilà. Потом il a fait la cour, tout bonnement la cour à sa sœur398*. Так что я должен был их разлучить.

— Ah Dieu, quelle horreur!399*

— Я его отправил за границу. Они мне писали письма с описаниями достопримечательностей городов, нравов, искусства et tout ce qui s’en suit400*, помните, ces lettres si bien tournées que nous colportions ici, il se trouve que c’est l’abbé qui leur faisait ces lettres à la Sévigné que nous admirions et lui ne sait pas écrire deux mots en français401*. И что ж?

393

сам l’abbé был совершенно развращен Анатолем. Оказывается, что там они с l’abbé пили, ездили по балам, играли и le cher Anatole завел интригу с какой-то une de ces princesses italiennes et s’est trouvé être en concurrence avec un cardinal402*. И был посажен au château de St. Ange. Voilà. Tout cela est très triste, mais que voulez-vous, c’est un très beau garçon et qui malheureusement ne manque pas d’esprit. Très beau garçon!403* — прибавил он404*.

— Вы никогда не думали о том, чтобы женить его? Говорят, что старые девицы ont la manie des mariages405*. Я еще не чувствую этой слабости за собой, но у меня есть одна petite personne406*, которая очень несчастлива с отцом, une parente à nous, une princesse B.407*.

Князь Василий не отвечал, хотя408* с свойственной светским людям быстротой соображенья и памятью движеньем409* головы показал, что он принял к соображенью это сведенье. Он продолжал о меньшем сыне.

— Нет послушайте, теперь он410* живет у меня в доме, я им411* даю каждому по 10 т<ысяч>, наследство их матери412*: у Ипполита все это выходит на гербы и разные странности, у Анатоля на танцовщицу, на скакунов, на пиры, и он играет. — Он помолчал. — Что будет через 5 лет413*, ежели это пойдет так? Voilà l’avantage d’être père414*. Она богата, ваша княжна?

— Отец очень богат и скуп, он живет в деревне. Знаете, этот знаменитый князь В<олконский>, отставленный еще при покойном императоре и прозванный прусским королем. Он очень умный человек, но с странностями и тяжелый. La pauvre petite est malheureuse comme les pierres415*. У нее брат416*, вот что недавно женился на Ляниной, бывший адъютант Кутузова, — он будет нынче у меня — и она одна дочь417*.

— Oui, ma chère, les affaires avant tout. Une fois que les choses en sont à ce point et qu’on en parle même à la cour, il faut que j’y mette ordre. Je sais bien que vous avez été, vous êtes et que vous serez toujours mon bon ange. La seule chose que je ne puis vous pardonner c’est de n’avoir jamais voulu de moi418*.

Эту фразу князь сказал в ту самую минуту, как придворный лакей доложил: «князь и княгиня В<олконск>ие». (Это был тот самый князь В<олконский>, брат предлагаемой невестки князю Василью). Князь Василий чувствовал, что ничем он не мог так душевно польстить Annette D., как намеком на супружество419*, но он выбрал, чтоб сказать это,

394

такую минуту, когда входили гости, и потому дальнейшие объяснения, могущие быть неприятными для него, были невозможны.

Князь Василий был государственный человек, человек сильный в Совете и при дворе, человек, одаренный великим даром для успеха в том мире, где он искал успеха, даром фамильярности. Он был короткий приятель всех. Так по крайней мере казалось всем сильным мира того времени. Каждый из министров, придворных, вельмож, влиятельных женщин, даже великих князей был уверен, что князь В<асилий> со всеми остальными, исключая самого его, в самых коротких отношениях и что права на эту короткость даны князю на основании его серьезных и прекрасных качеств и достоинств. Ежели я и не нахожу в нем особенных достоинств420*, думал тот, который рассуждал таким образом, то это происходит, должно быть, оттого, что я мало знаю его; но, судя по близости его ко всем и по простоте и фамильярности его обращения и со мной, он должен быть очень нужный и важный человек и им нельзя пренебрегать. Точно так, хотя и не отдавая себе в том отчета, думал каждый из людей, короткость с которыми нужна была князю. Дар фамильярности князя состоял в том, что он имел искусство421* быть с каждым настолько и в такие минуты фамильярным422*, что показать ему удивление в этой, ничем не оправдываемой короткости, которую он позволял себе, было невозможно, и что, вместе с тем, вид этой короткости действовал на других. На выходе он подходил к высшему сановнику государства, к удивленью его, брал его под руку и увлекал его ходить по зале, близко наклоняя к нему голову и конфиденциально что-то сообщая ему. Старичок-сановник только сбирался выразить неудовольствие за такие приемы непривычной короткости, как князь умел в ту же минуту сказать старичку такие вещи, которые заставляли его слушать с интересом и прощать неловкости короткости. От старичка он подходил к великому князю и без вызова со стороны его высочества начинал, опять низко наклоняя лицо, говорить смешное и заставлял смеяться его высочество. Сановник423* говорил себе: il doit être très bien en cour424*, глядя на его отношения с его высочеством, а его высочество, заметив его прогулку под руку с старичком, думал себе: он, видимо, в больших связях с этим сановником. Потом князь подходил к новому лицу, молодому человеку, только что начинающему выплывать при дворе, и князь, совсем незнакомый с ним, на всякий случай трепал425* по плечу и ласкал удивленного, но благодарного новичка.

Князь Василий совершенно справедливо говорил, что, ежели бы не дети, он бы был совершенно счастлив. Счастлив он был оттого, что дело его жизни совпадало с его вкусами, с его страстью к свету, к новым знакомствам, к изящной и разнообразной болтовне и ненасытному любопытству, равнявшемуся только его памяти. Annette D., с которой он пятнадцать лет в разговорах и переписках играл умной чувствительностью и надеждой на супружество, была одним из426* самых влиятельных лиц старого двора императрицы Марьи Федоровны. Он знал, что Annette D. была одна из тех придворных, которые от долгого пребывания при дворе и долгой, одинокой, т. е. холостой или девической жизни427*, делаются

395

нравственными кастратами, не имеющими других интересов, как интересы своих покровителей, но которые взамен этого и утрачивают все дурное придворной жизни — зависть, интригу, страсть к повышениям, и приобретают полное доверие своих господ.

Annette D. была верным слугою, как старая собака, старый дворовый, не признающие другой жизни, как жизнь при господине или госпоже428*.

Притворяться и выказывать то, что она не думала или не чувствовала, она не могла. Она была слишком честная и хорошая натура; и потому с свойственной женщинам гибкостью она раз навсегда отреклась от себя, от всей своей жизни и полюбила всеми силами души одну свою госпожу и потому уже искренно думала и чувствовала только то, что думала и чувствовала ее высокая покровительница. Искренность ее, отсутствие всякого искательства так редки везде и особенно в том мире, в котором она жила, что эти качества были оценяемы, и чем меньше она желала делать для себя и для других, тем больше она могла сделать, и чем реже она высказывала свое особенное мнение429*, тем оно более уважалось. Князь Василий430*, не упускавший молодого флигель-адъютанта, не приобретя на всякий случай его поддержку, не мог не ценить своих отношений с нею.

Но и в этом случае, как и в других, он действовал не вследствие обдуманного макьявелического плана, но по какому-то ему самому необъяснимому влечению, которое инстинктивно тянуло его в короткость к тем, которые более всего ему были нужны. Как образуется механик, музыкант, воин, так точно образуется человек придворный и государственный. Успех в этом свете есть следствие характера, а не искусства431*.

———

На полях рукописи конспективные записи:

л. 1 (стр. 385—386):

NB Вечер во всем разгаре. Разговоры с разных сторон. С одной о идеалистическом направлении двора нашего и антагонизме имп<ератрицы> матери и Александра. С другой рассказ об Енгиенском. С третьей о дворе и интригах. Все размеренно.

Обзор политических событий и переговоры.

Нота 28 августа.

Новосильцев в Париже.

Ругают Австрию.

Благодеяния государя.

Тайная коалиция войска.

(Уже в Петербурге

В Петербурге в [августе] июне.

В Москве в сентябре.

А. М. переменить.

л. 4 об. (стр. 388):

Винценгероде в Австрии.

Не так делается его дипломация.

Зачем переговоры?

396

Затем чтобы потом задавить его. Пруссия будет видеть.

Австрия подличает.

На Англию надежды нет.

J’ai vu Novosilzoff432*.

Они не понимают самоотвер<жен>ности государя, но добродетель должна быть награждена.

Пруссия говорит, что ее побьют.

л. 5 (стр. 390):

Кутузова. Моро выписали, послали Палена. Я бы предложил D. Приятная поездка (во время разговора с Pierre’ом).

л. 8 об. (стр. 390):

К<нязь> В<асилий> без убеждений, фамильярный и умный, дети тягость.

Annette D., обожающая государыню.

— L’impératrice [désire voir] m’a dit des contes de votre fille. Elle l’a vue au bal. On la dit si belle.

— Elle viendra433*.