1

АКАДЕМИЯ НАУК СССР

ИНСТИТУТ МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
им. А. М. ГОРЬКОГО

Л. Д. ОПУЛЬСКАЯ

ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ

ТОЛСТОЙ

————————

МАТЕРИАЛЫ
К БИОГРАФИИ
с 1886 по 1892 год

————————

ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА»

МОСКВА 1979

2

Книга представляет собой собрание материалов о жизни и деятельности Л. Н. Толстого за 1886—1892 годы. Здесь освещена история создания повестей «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната», «Дьявол», «Отец Сергий», пьес «Власть тьмы» и «Плоды просвещения», показано начало работы над романом «Воскресение».

Ответственный редактор
К. Н. ЛОМУНОВ

70202-372 О  —————  449-79 3603020400       042 (02)-79

© Издательство «Наука», 1979 г.

3

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Материалы к биографии Л. Н. Толстого с 1886 по 1892 год» — непосредственное продолжение труда Н. Н. Гусева, подготовленного в Институте мировой литературы им. А. М. Горького Академии наук СССР и выпущенного в четырех книгах издательством «Наука»: «Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 год». М., 1954; «Материалы к биографии с 1855 по 1869 год». М., 1958; «Материалы к биографии с 1870 по 1881 год». М., 1963; «Материалы к биографии с 1881 по 1885 год». М., 1970. Последний том был издан посмертно: Н. Н. Гусев скончался в 1967 г., на 86-м году жизни, не завершив своего научного описания биографии Толстого.

Семь лет (1886—1892), исследуемые в нашей книге, отмечены в жизни Толстого напряженным литературным трудом — художественным и публицистическим, а также горячей общественной деятельностью — в качестве одного из руководителей народного книгоиздательства «Посредник» и организатора помощи крестьянам центральных русских губерний в голодный 1891/92 год.

К 1886 г. вполне сложились социальные, нравственные, философские, эстетические убеждения Толстого, приведшие его к окончательному разрыву со взглядами своей среды и переходу на позиции патриархального крестьянства. Вместе с тем именно в это время со всей остротой обнаружились «кричащие противоречия» (В. И. Ленин) в творчестве, взглядах, учении Толстого.

Творческая работа Толстого в 1886—1892 гг. поражает, как всегда, своей интенсивностью. За семь лет были созданы две пьесы — «Власть тьмы» и «Плоды просвещения», закончена повесть «Смерть Ивана Ильича», написаны «Крейцерова соната» и «Послесловие» к ней, «Дьявол», начаты «Отец Сергий» и «Коневская повесть» — будущее «Воскресение»; напечатано множество рассказов для народного чтения и пьеса для народного театра; задуман и доведен до конца философский трактат «О жизни», почти завершена книга «Царство божие внутри вас», создан цикл статей о голоде; написано несколько вариантов статьи об искусстве, вылившихся позднее в книгу «Что такое искусство?». В личной биографии писателя разрыв с окружающей средой привел к отказу от авторских прав на сочинения, написанные после 1881 г., и к

4

семейному разделу — полному отказу самого Толстого от владения частной собственностью.

Главным источником материалов для биографии Л. Н. Толстого служит Полное собрание сочинений в 90 томах, где опубликованы художественные и публицистические произведения, отрывки, наброски, черновики, а также дневники, записные книжки, письма. При этом все тексты сопровождены обстоятельными комментариями виднейших исследователей Толстого.

Дополнительные материалы собраны в томах 69 и 75 «Литературного наследства», вышедших после завершения Юбилейного издания, в 1961 и 1965 гг. В особенности ценным для нашей книги был том 75 — «Толстой и зарубежный мир», где впервые широко представлен документальный материал, связанный с этой темой. Именно с середины 80-х годов личность и работа Толстого приобретают поистине всемирную известность. Замечательные слова М. Горького в очерке «Лев Толстой»: «Весь мир, вся земля смотрит на него: из Китая, Индии, Америки — отовсюду к нему протянуты живые, трепетные нити, его душа — для всех и навсегда» — раскрываются во множестве реальных фактов биографии Толстого последнего 25-летия его жизни.

«Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого», составленная Н. Н. Гусевым (М., 1958—1960), послужила важнейшим ориентиром при подготовке нашей работы.

Некоторые стороны жизни и деятельности Толстого второй половины 80-х — начала 90-х годов основательно исследовались в монографиях советских ученых, вышедших за последние 20—25 лет: В. А. Жданов. От «Анны Карениной» к «Воскресению» (М., 1968); К. Ломунов. Драматургия Л. Н. Толстого (М., 1956); С. Розанова. Толстой и Герцен (М., 1972); М. Б. Храпченко. Лев Толстой как художник (М., 1971, 3-е изд.); А. И. Шифман. Лев Толстой и Восток (М., 1971, 2-е изд.); В. Шкловский. Лев Толстой. (Жизнь замечательных людей. М., 1968, 2-е изд.).

Недостатка в материале о днях и трудах Толстого за взятый нами период испытывать не приходилось. Автор надеется, что из существенного ничто не забыто.

5

Глава первая

1886 ГОД. «СМЕРТЬ ИВАНА ИЛЬИЧА».
НАРОДНЫЕ РАССКАЗЫ.
«ВЛАСТЬ ТЬМЫ»

I

В последних числах декабря 1885 г. Толстой вернулся в Москву из Никольского-Обольянинова, где около десяти дней гостил вместе с дочерью Татьяной Львовной у давних знакомых — Олсуфьевых.

Первое письмо, отправленное из Москвы, было адресовано художнику Н. Н. Ге. «Теперь я здесь, — писал Толстой, — и буду очень счастлив ва... На этом месте письма меня прервала поданная от вас телеграмма. Радость моя еще больше, потому что вижу, что вы меня так же любите, как и я вас»1.

Н. Н. Ге, ставший одним из самых близких друзей Толстого и всей семьи, приезжал к ним каждой зимой со своего черниговского хутора. Т. Л. Толстая вспоминала: «Ге проводил большую часть своей жизни в деревне. Но к концу зимы он обыкновенно ездил в Петербург на открытие «Передвижной выставки». Никогда он не проезжал мимо нас, не заехавши к нам, где бы мы ни были — в Москве или в Ясной Поляне. Иногда он заживался у нас подолгу, и мало-помалу мы так сжились, что все наши интересы — печали и радости — сделались общими»2.

Сам Толстой сказал как-то о своем теперешнем друге: «Если меня нет в комнате, то Николай Николаевич может вам ответить: он скажет то же, что я» (т. 63, с. 161)3.

На этот раз Н. Н. Ге пробыл у Толстых около двух месяцев, писал картины для народа на евангельские темы, а также портреты — С. А. Толстой и Т. А. Кузминской.

6

Чрезвычайно высоко ставя нравственное содержание искусства Н. Н. Ге, Толстой решил издать в «Посреднике» одну из лучших его картин «Тайная вечеря» со своим текстом. В позднейшем письме Толстой называл эту картину «самой замечательной» (т. 65, с. 139)4.

23 января 1886 г. В. Г. Черткову Толстой сообщил, что «все последние дни» занимался текстом к этой картине: «Я дал переписывать и пришлю вам с картиной. Мне кажется, что это была бы богоугодная картина. Что вы скажете и что скажет цензура?» (т. 85, с. 317).

Текст описания картины Ге, занимающий четыре страницы, сохранился в шести рукописях: тщательно обдумывалось каждое слово. Но Толстой так горячо хотел поскорее издать картину, что поручил М. А. Стаховичу написать В. Г. Черткову: «Если приготовленный для нее его текст цензура не будет пропускать, то пусть выходит картина с одними стихами Евангелия, лишь бы скорее вышла» (т. 85, с. 319).

В. Г. Черткову Толстой говорил, что «произошла странная вещь: его собственное представленье о последнем вечере Христа с учениками, сложившееся к этому времени, как раз совпало с тем, что передал в своей картине Н. Н. Ге» (т. 85, с. 320).

24 февраля 1886 г. состоялось решение духовной цензуры: не был пропущен ни текст Толстого, ни картина Ге, и никакие хлопоты Черткова ни к чему не привели5.

Зимой 1886 г., гостя у Толстых, Н. Н. Ге заканчивал серию рисунков к рассказу «Чем люди живы». Факт этот удостоверяют записки И. М. Ивакина, филолога, учителя сыновей Толстого по греческому и латинскому языкам, в 1886 г. навещавшего Толстых в Москве и Ясной Поляне.

Показывая Ивакину свои рисунки (их было тогда девять), Ге сказал:

«— Я целый год занимаюсь этим. Долго обдумывал и думаю, что это к делу идет. Важно уловить надлежащий момент в рассказе. Вот мне вчера пришел в голову еще эскиз, который, по-моему, нужен. Это — сцена, когда мужики собрались на сходку, толкуют, что делать с ребятами, и ничего не выходит, а баба взяла обоих малюток и дает им грудь.

— Когда я увидал работу Николая Николаевича, — сказал Лев Николаевич, — для меня ожила и моя-то собственная работа, я ее как будто сызнова стал переживать»6.

7

II

В первые месяцы 1886 г. шла окончательная работа над повестью «Смерть Ивана Ильича», предназначенной для 12-й части пятого издания «Сочинений» — «Произведения последних годов».

12 октября 1885 г., переезжая с семьей на зиму из Ясной Поляны в Москву, С. А. Толстая увезла для набора рукопись «Холстомера»; «Смерть Ивана Ильича» оставалась еще не законченной7.

В письме к жене, отправленном в тот же день, Толстой писал: «...желаю кончить именно «Ивана Ильича». Но в этих делах знаю, что меньше всего можно руководиться своими желаниями» (т. 83, с. 511). И еще раз 23 октября: «Я не отчаиваюсь, и ужасно желаю написать «Ивана Ильича», и сейчас ездил и думал о нем, но не могу тебе выразить, до какой степени я весь поглощен теперь этой работой, уже тянущейся несколько лет и теперь приближающейся к концу» (т. 83, с. 523).

«Эта работа» — трактат «Так что же нам делать?», завершением которого, почти исключительно, Толстой был занят в последние месяцы 1885 г.

В декабре С. А. Толстая, ведавшая теперь делами изданий, стала торопить с повестью. Уезжая 19 декабря в Никольское, Толстой взял рукопись с собою. Софья Андреевна писала вдогонку: «Вот теперь, до праздников, набрали бы «Что ж нам делать?» и напечатали бы весь том. Но ты уехал, увез все, и я ничего не могу предпринять! Прими это к сведению, пожалуйста, и, если можно, помоги мне поскорей выпустить 12-й том». Вечером еще приписала: «Не оставь без вниманья, Левочка, мою просьбу что-нибудь сделать, чтоб ускорить запоздавший том. Напиши, не нужно ли мне что сделать или переписать или набрать?»8

Но писанье в Никольском не пошло: «Я ничего не писал все это время. Один раз немного «Ивана Ильича», и то скоро остановился» (т. 83, с. 5549).

Вся последующая работа по завершению повести проходила уже в Москве в начале 1886 г. В первом же письме В. Г. Черткову после его отъезда в Петербург10 Толстой сообщал: «Нынче немножко пописал «Ивана Ильича» и скоро стал путаться» (т. 85, с. 307). Однако в конце января или начале февраля повесть

8

поступила в набор. На гранках со штампом типографии А. И. Мамонтова даты: 15, 28 февраля и 8 марта 1886 г. На сверстанной корректуре: 17—18 марта 1886 г.; на следующей корректуре: 21 марта 1886 г. На последней корректуре авторская дата окончания: 25 марта 1886 г.

Около 20 марта, начав свое письмо к Н. Н. Ге словами: «Измучила меня совесть, дорогой друг, что столько времени не написал вам», — Толстой далее сообщал: «Я очень много работал. Все то, что должно войти в 12-й том» (т. 63, с. 335).

III

Опубликованная повесть «Смерть Ивана Ильича» очень далека от той первоначальной редакции, которую весной 1882 г. Толстой читал в редакции газеты «Современные известия» и собирался тогда же напечатать11.

После того как повесть была напечатана, Толстой заметил в письме Л. Е. Оболенскому (май 1886 г.): «Мой брат12 смеясь говорит мне, прочтя одну критику на «Ивана Ильича»: «Тебя хвалят за то, что ты открыл то, что люди умирают. Точно никто не знал этого без тебя» (т. 63, с. 357). В другом письме, определяя план повести, Толстой заметил: «описание простой смерти простого человека, описывая из него» (т. 63, с. 282).

Таков план, но не смысл «Смерти Ивана Ильича». Создавалась повесть не о смерти, а о неверно прожитой жизни. «Умирать придется одному» (Il faudra mourir seul) — это изречение любил повторять Толстой13. Но жить нужно со всеми — с миром. Жизнь эгоистическая воздвигает между человеком и миром стену

9

отчуждения и лжи; связь с миром дается служением людям, самоотречением и любовью. О связи человека с миром, которая одна способна внушить веру в жизнь и придать ей смысл, Толстой думал больше всего именно в этом, глубоко трагическом, произведении о смерти14.

В последних рукописях и корректурах сильно увеличился объем повести. Правда, некоторые эпизоды, посторонние или противоречившие главной теме — рассказу о бесцельной жизни и о душевных переживаниях во время болезни, были сокращены. Исчезло, например, место, где Иван Петрович, друг покойного, вспоминает ночную сцену в дортуаре Училища правоведения: Иван Ильич, прозванный товарищами Маркизой, наигрывает на зубах веселую арию из «Риголетто» — «Сердце красавицы» (т. 26, с. 519—521). В главе IV зачеркнут разговор (за два месяца до смерти) с «журналистом и либералом, вечно ноющим о несчастном положении не только России, но и всего человечества», которому Иван Ильич доказывал, что он совершенно счастлив; по варианту следующей рукописи разговор происходил с Иваном Петровичем, Иван Ильич уверял его, что не боится смерти: «Вот я, так должен вам сказать, что я даже совершенно не понимаю этого страха перед смертью. Я живу, пользуюсь теми благами, которые дает мне жизнь. И в общем мне кажется, что благ больше, чем зол» (т. 26, с. 524—525).

Повествование в целом становилось все более подробным, психологически глубоким и драматичным. Многие гранки и страницы верстки исправлялись так сильно, что вновь переписывались и делался новый набор.

При неизменности сюжета и даже композиционного построения менялась самая ткань повествования15.

В первой редакции, например, рассказывалось об Иване Ильиче, когда он стал судебным следователем: «И Иван Ильич стал судебным следователем таким же совершенным [легким] и [порядочным] comme il fautным. Дело кипело. Иван Ильич хорошо писал и любил элегантно писать. И был уверен в себе. И дело шло».

10

Во второй корректуре это место читается так: «Служба следователя представляла для Ивана Ильича гораздо более интереса и привлекательности, чем прежняя. В прежней службе приятно было свободной походкой в шармеровском вицмундире пройти мимо трепещущих и ожидающих приема просителей и должностных лиц, завидующих ему, прямо в кабинет начальника и сесть с ним за чай или папиросы; но людей, прямо зависящих от его произвола, было мало. Такие люди были только исправники и раскольники, когда его посылали с поручениями, и он любил учтиво, почти по-товарищески обходиться с такими, зависящими от него, людьми, любил давать чувствовать, что вот он, могущий раздавить, дружески, просто обходится с ними. Таких людей тогда было мало. Теперь же, судебным следователем, Иван Ильич чувствовал, что все, все без исключения, самые важные, самодовольные люди, — все у него в руках и что ему стоит только написать известные слова на бумаге с заголовком, и этого важного, самодовольного человека приведут к нему в качестве обвиняемого или свидетеля, и он будет, если он не захочет посадить его, стоять перед ним и отвечать на его вопросы. Иван Ильич никогда не злоупотреблял этой своей властью, напротив, старался смягчать выражения ее; но сознание этой власти и возможность смягчать ее составляли для него главный интерес и привлекательность его новой службы. В самой же службе, именно в следствиях, Иван Ильич со свойственной ему способностью очень быстро усвоил прием отстранения от себя всех обстоятельств, не касающихся службы, и облечения всякого самого сложного дела в такую форму, при которой бы дело только внешним образом отражалось бы в следствии, исключалось совершенно его личное воззрение и, главное, соблюдалась бы требуемая формальность. Дело это было новое. И он был одним из первых людей, выработавших на практике приложение уставов 1864 года».

Это уже совсем близко к соответствующему тексту в главе второй окончательной редакции.

По мере работы усиливался обличительный смысл повести и ее художественное совершенство.

О женитьбе Ивана Ильича в раннем наброске говорилось: «Но тут, в другой провинции, прежде чем завязалась новая связь, наскочила не старая, но уже и не молодая девица. Иван Ильич прельщал ее, как всех. Девица прельстилась, но понемногу стала затягивать Ивана Ильича и затянула. И Иван Ильич женился». Взамен появился полный иронии текст: «Иван Ильич, будучи чиновником особых поручений, вообще танцевал; судебным же следователем он уже танцевал как исключение. Он танцевал уже в том смысле, что хоть и по новым учреждениям, и в пятом классе, но если дело коснется танцев, то могу доказать, что в этом роде я могу лучше других. Так, он изредка в конце вечера танцевал с Прасковьей Федоровной и преимущественно во время этих танцев и победил Прасковью Федоровну. Она

11

влюбилась в него. Иван Ильич не имел ясного, определенного намерения жениться, но когда девушка влюбилась в него, он задал себе этот вопрос. «В самом деле, отчего же и не жениться?» — сказал он себе».

Еще в наборной рукописи о Прасковье Федоровне было написано: «Оказалось, что жена была ревнива, скупа, бестолкова и что в домашней жизни ничего не выходило, кроме тяжести и скуки. Придать жизни с ней веселый, приятный и приличный характер не было никакой возможности. Это был первый ухаб, в который заехала катившаяся так ровно до тех пор жизнь Ивана Ильича». До этого было сказано еще резче: «Он бился в том хомуте женитьбы, в который он попал». О жене еще говорилось, что она «самая плохая», «гадкая» и т. п. Все это снято, описание смягчено, хотя не стало от этого менее драматичным: «Самый процесс женитьбы и первое время брачной жизни, с супружескими ласками, новой мебелью, новой посудой, новым бельем, до беременности жены прошло очень хорошо, так что Иван Ильич начинал уже думать, что женитьба не только не нарушит того характера жизни легкой, приятной, веселой и всегда приличной и одобряемой обществом, который Иван Ильич считал свойственным жизни вообще, но еще усугубит его. Но тут, с первых месяцев беременности жены, явилось что-то такое новое, неожиданное, неприятное, тяжелое и неприличное, чего нельзя было ожидать и от чего никак нельзя было отделаться».

В последующем повествовании о семейной жизни Ивана Ильича уже явственно слышатся глухие раскаты грома, которые разразятся со всею силой в «Крейцеровой сонате» — повести, начатой вслед за «Смертью Ивана Ильича», в 1887 г.

В итоге у страдающего от бессмыслицы прожитой жизни Ивана Ильича лишь детские воспоминания вызывают отрадное чувство.

Сначала об этом сказано в очень общей форме: «Он всегда был совсем, совсем особенное от всех других существо, он был Ваня, с мама́ и папа́, с игрушками, кучером, с няней, потом с Катенькой, со всеми радостями, восторгами, горестями детства, юности, молодости». На полях рукописей и корректур стали появляться все новые и новые подробности: «Разве для Кая16 был тот запах конюшни, лошади, которую так любил Ваня? Разве Кай так целовал руку матери, так шуршал шелк складок платья матери?» Потом заменено и добавлено: «Разве для Кая был тот запах кожаного полосками мячика, который так любил Ваня?.. Разве он бунтовал за пирожки в Правоведении?»

12

Множество точных художественных деталей, диалогов, сцен и главное — внутренних диалогов (спор двух голосов в сознании человека, страдающего душевно больше, чем физически) было внесено при обработке заключительных глав.

Только в корректуре написана глава X, начинающаяся словами: «Прошло еще две недели. Иван Ильич уже не вставал с дивана. Он не хотел лежать в постели и лежал на диване. И, лежа почти все время лицом к стене, он одиноко страдал все те же не разрешающиеся страдания и одиноко думал все ту же неразрешающуюся думу. Что это? Неужели правда, что смерть? И внутренний голос отвечал: да, правда. Зачем эти муки? И голос отвечал: а так, ни за чем. Дальше и кроме этого ничего не было». Вновь возникают детские отрадные воспоминания — о вареном черносливе, подовых пирожках, карамельках. В окончательном тексте описание развернуто: характерные детали вобрали в себя все — детство, жизнь и смерть.

«Вспоминал ли Иван Ильич о вареном черносливе, который ему предлагали есть нынче, он вспоминал о сыром сморщенном французском черносливе в детстве, об особенном вкусе его и обилии слюны, когда дело доходило до косточки, и рядом с этим воспоминанием вкуса возникал целый ряд воспоминаний того времени: няня, брат, игрушки. «Не надо об этом... слишком больно», — говорил себе Иван Ильич и опять переносился в настоящее. Пуговица на спинке дивана и морщины сафьяна. «Сафьян дорог, непрочен; ссора была из-за него. Но сафьян другой был, и другая ссора, когда мы разорвали портфель у отца и нас наказали, а мама принесла пирожки». И опять останавливалось на детстве, и опять Ивану Ильичу было больно, и он старался отогнать и думать о другом».

Расширялся, уточняясь, обогащаясь, рассказ о последних часах жизни, просветлении перед смертью и о самом последнем мгновении. «И умер»; «И он умер»; «Он потянулся и умер»; «Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер» — четыре варианта последней фразы повести.

IV

Двенадцатая часть «Сочинений гр. Л. Н. Толстого» вышла в свет около 10 апреля 1886 г. Но уже 30 марта профессор Н. И. Стороженко и писатель-этнограф А. С. Пругавин читали «Смерть Ивана Ильича» (очевидно, по корректурным оттискам) в публичном заседании Общества любителей российской словесности.

Первый письменный отклик, полученный Толстым, был от В. В. Стасова. «Ни у одного народа, нигде на свете, — писал Стасов 28 апреля, — нет такого гениального создания. Все мало, все мелко, все слабо и бледно в сравнении с этими 70-ю страницами. И я себе сказал: «Вот, наконец, настоящее искусство, правда и

13

жизнь настоящая». Прочитав «Смерть Ивана Ильича», он почувствовал, что «ничего подобного в жизнь свою не читал»17.

В июле 1886 г. Толстому написал Н. Н. Ге: «Все читал «Смерть Ивана Ильича». Превосходно! Люди мира или не понимают, или злятся, что хорошо — потому что понимают...»18.

П. И. Чайковский заметил в своем дневнике 12 июля: «Прочел «Смерть Ивана Ильича». Более чем когда-либо я убежден, что величайший из всех когда-либо бывших писателей-художников есть Л. Н. Толстой. Его одного достаточно, чтобы русский человек не склонял стыдливо голову, когда перед ним высчитывают все великое, что дала человечеству Европа. И тут, в моем убеждении о бесконечно великом, почти божественном значении Толстого, патриотизм не играет никакой роли»19.

И. Н. Крамской, писавший в 1873 г. знаменитый портрет Толстого и много говоривший тогда с ним о задачах искусства, заметил в письме от 21 сентября 1886 г. П. М. Ковалевскому: «Говорить о «Смерти Ивана Ильича», а тем более восхищаться будет по меньшей мере неуместно. Это нечто такое, что перестает уже быть искусством, а является просто творчеством. Рассказ этот прямо библейский, и я чувствую глубокое волнение при мысли, что такое произведение снова появилось в русской литературе... Удивительно в этом рассказе отсутствие, полное украшений, без чего, кажется, нет ни одного произведения человеческого»20.

Первый печатный разбор «Смерти Ивана Ильича» принадлежит Н. С. Лескову. До того Лесков уже выступал в печати, защищая народные рассказы Толстого от реакционных критиков. В июне 1886 г. он напечатал статью «О куфельном мужике и проч.»21.

«Куфельный мужик» — это кухонный мужик, служащий на кухне, подобно изображенному в повести Толстого Герасиму.

Умирающий Иван Ильич только в разговорах с буфетным мужиком Герасимом находил облегчение своим мучениям. Герасим один только жалел умирающего барина, не лгал сам и не заставлял лгать Ивана Ильича. Радость жизни, сила, красота, ловкость Герасима не оскорбляли изможденного болезнью Ивана Ильича, потому что Герасим не притворялся, не лицемерил.

В статье Лескова, помимо высокой оценки повести, содержится чрезвычайно ценный материал об истории самого понятия «куфельный мужик». Оказывается, что выражение это ближайшим образом восходит к Достоевскому. Лесков рассказывает, что Достоевский, посещая иногда в последние годы жизни

14

великосветские салоны, «и провещал нам о «куфельном мужике». Разговаривая о религиозной вере с графиней Ю. Д. Засецкой (дочерью известного партизана и поэта 1812 года Дениса Давыдова), «раздраженный Достоевский в гневе воскликнул:

— Не видите, к кому идти за научением! Хорошо! Ступайте же к вашему куфельному мужику — он вас научит».

От себя Лесков добавляет: «Чем Ф. М. Достоевский, как чуждый пришлец в большом свете, только пугал, то граф Л. Н. Толстой сделал... Барин сам попросил мужика прийти к нему, и вот перед отверстым гробом куфельный мужик научил барина ценить истинное участие к человеку страждущему, — участие, перед которым так ничтожно и противно все, что приносят друг другу в подобные минуты люди светские»22.

Литературная критика заговорила о «Смерти Ивана Ильича» позднее. Н. К. Михайловский, написавший летом 1886 г. две статьи о 12-м томе, разбирал лишь народные рассказы и публицистические отрывки, а повесть упомянул мимоходом: «Ни в одном из его произведений, написанных для нас23 (со включением новейшего — «Смерти Ивана Ильича»), нет никаких аллегорических фигур, видений, чудесных явлений и совпадений. Наоборот, из рассказов для народа найдется всего два-три, в которых всего этого добра нет»24. Там же Михайловский, критикуя Толстого с либерально-народнических позиций, высказал не слишком высокое мнение о повести. «Смерть Ивана Ильича», писал он, «без сомнения, прекрасный рассказ», но «не есть первый номер ни по художественной красоте, ни по силе и ясности мысли, ни, наконец, по бесстрашному реализму письма»25.

Отрицательным было отношение к новому направлению творчества Толстого, к его народным рассказам и даже к повести «Смерть Ивана Ильича» у радикально настроенной интеллигенции 80-х годов.

Известный ученый и революционер, в ту пору эмигрант, живший в Швейцарии, Л. И. Мечников (брат того И. И. Мечникова, который послужил прототипом для главного персонажа повести) писал, прочитав 12-й том: «Наконец, «Смерть Ивана Ильича», которую я так сильно желал прочесть... Иван Ильич был действительно карьерист, а я карьеристов не люблю; но насколько его психический регистр был богаче того, которым наделил Толстой своего героя!.. Вот что значит просветление, думалось мне, если даже такому художнику, как Толстой, понадобилось душу опошляемого им героя обратить в квадрат плохо вычищенного паркета»26.

15

Лишь в журнале «Русское богатство» появились сочувственные статьи. В 1888 г. здесь был напечатан этюд А. Лисовского. «Рассказ «Смерть Ивана Ильича», — писал критик, — по необыкновенной пластичности изображения, по глубокой своей правдивости, по совершенному отсутствию каких бы то ни было условностей, прикрас, — этот рассказ является беспримерным в истории русской литературы и должен быть признан торжеством реализма и правды в поэзии». Далее Лисовский отмечал «широкую критику современной жизни»27.

В 1890 г. в «Русском богатстве» появилась статья Дм. Струнина «Выдающийся литературный тип». По мнению критика, Толстой открыл этот «выдающийся литературный тип», который «в своих различных проявлениях охватывает самые разнообразные круги нашего общества»28.

Нововременский публицист В. П. Буренин назвал «Смерть Ивана Ильича» «самым поучительным из всех рассказов, когда-либо написанных, и самым потрясающим», но не преминул противопоставить «теоретические искания правды», будто бы одушевлявшие Толстого, «стремлениям к насильственным реформам», т. е. революции29.

Консервативный критик Ю. Елагин развивал мысль о том, что «трагедия Ивана Ильича» — в принадлежности к «мертвенному слою», оторвавшемуся от «стихии народной». На этом основании он защищал в связи с повестью Толстого славянофильскую концепцию преклонения перед стихией народной жизни30.

В начале статьи «О куфельном мужике и проч.» Лесков писал: «...я разделяю мнение тех, кто считает графа Л. Н. великим и даже величайшим современным писателем в мире. Но из всех критиков, восхваляющих графа, по моему мнению, иностранные критики судят о нашем великом писателе лучше и достойнее, чем критики русские, а из иностранцев, кажется, всех полнее, глубже и правильнее понимает и толкует сочинения гр. Толстого — виконт Мельхиор де Вогюэ»31.

Книга Вогюэ «Русский роман», появившаяся в 1886 г. в Париже, открыла европейским читателям Тургенева, Достоевского и Толстого, сильно повлияла на популярность русской литературы, но и сама была вызвана колоссально возросшим в

16

последние десятилетия XIX в. интересом на Западе, в частности у французов, к сочинениям русских романистов.

Знаменательно свидетельство Ромена Роллана, связанное как раз со «Смертью Ивана Ильича». По словам Роллана, повесть явилась «одним из тех произведений русской литературы, которые всего больше взволновали французских читателей». «Я сам был свидетелем того, — пишет Роллан, — с каким огромным волнением говорили о «Смерти Ивана Ильича» мои земляки — буржуа из Нивернэ, которые до тех пор вовсе не интересовались искусством и почти ничего не читали»32.

V

В феврале 1886 г. Толстого впервые посетил В. Г. Короленко. Молодой писатель пришел вместе с Н. Н. Златовратским, маститым народником, видавшимся с Толстым не раз, а два года тому назад излагавшим при встрече «программу народничества»33.

В это время Толстой не вел дневник, а в письмах, довольно многочисленных, ни словом не обмолвился о знакомстве с Короленко. Свидетельства об этой встрече сохранились лишь в письмах и воспоминаниях Короленко.

В замечательной статье «Великий пилигрим», глубоко и точно фиксирующей перемены в духовном облике и настроениях Толстого за последние 25 лет его жизни, Короленко писал: «Я видел Льва Николаевича Толстого только три раза в жизни. В первый раз это было в 1886 году. Второй — в 1902 и в последний — за три месяца до его смерти. Значит, я видел его в начале последнего периода его жизни, когда Толстой — великий художник, автор «Войны и мира» и «Анны Карениной» — превратился в анархиста, проповедника новой веры и непротивления; потом я видел его на распутье, когда, казалось, он был готов еще раз усомниться и отойти от всего, что нашел и что проповедовал: от анархизма и от непротивления. Наконец, в третий раз я говорил с великим писателем у самого конца его жизненного пути и опять слышал от него новое, неожиданное, порой загадочное... Каждый раз впечатление другое: точно это три разных снимка, и только в конце они сливаются в один образ великой человеческой личности»34.

Короленко рассказывает, что Толстой, в сущности, пригласил его. Приглашение было передано через А. В. Дмоховскую, мать известного революционера Л. А. Дмоховского, умершего в 1881 г. в сибирской тюрьме. Дочь Дмоховской была замужем за революционером А. А. Тихоцким, также сосланным в 1884 г. в Восточную Сибирь. Бывая у Дмоховской, Толстой виделся с революционерами, находившимися на нелегальном положении, и чрезвычайно

17

интересовался их образом мыслей, судьбой, отношением их к правительству и к народу.

Когда Дмоховская рассказала Толстому о знакомстве своем с Короленко, тот сказал: «Мне кажется, что я знаю господина Короленко. Если бы он захотел прийти ко мне, чтобы разрешить какие-нибудь свои сомнения и вопросы, я рад был бы его увидеть и поговорить с ним».

Короленко медлил с визитом, потому что не сочувствовал теории непротивления злу насилием, а идти для того, чтобы спорить, не решался. Вернувшемуся из ссылки Короленко в этой проповеди «чуялся какой-то самодовольный догматизм человека, ушедшего, от мучительных житейских противоречий и теперь тщательно закрывавшего все щели своей наскоро сооруженной часовенки, чтобы до нее не достигали отголоски живой, смятенной, страдающей и противоречивой жизни».

К Толстому Короленко и Златовратский пришли, приглашая участвовать в сборнике, который «должен был напоминать о чем-то и отчасти носить характер протеста». Это был задуманный тогда общедоступный сборник в память двадцатипятилетия освобождения крестьян35.

По воспоминаниям Короленко, Толстой, как будто умиротворенный своей верой, сказал тогда окружавшим его людям: «Да, да... Я действительно нашел истину. И она все мне объясняет: большое и малое... и все детали». Но в первых же словах, обращенных к Короленко, звучал мятущийся, неуспокоенный дух: «Счастливый вы человек, Владимир Галактионович. Вот вы были в Сибири, в тюрьмах, в ссылке. Сколько я ни прошу у бога, чтобы дал и мне пострадать за мои убеждения, — нет, не дает этого счастья»36.

И тогда же, возражая последователю своего учения Н. Л. Озмидову (горячо доказывавшему, что за литературный и художественный труд нельзя получать денег), отчасти опровергая и свои воззрения на этот предмет, он показывал рисунки Н. Н. Ге, восхищался ими и говорил: «Хочу вот найти издателя для двух альбомов. Сначала один подороже, для богатых людей. Старик вот без штанов ходит. Надо старику на штаны собрать. Потом издадим подешевле, для народа...»37.

18

VI

1885 и 1886 годы — время самой интенсивной работы Толстого над рассказами для народного чтения. Они предназначались для «Посредника» — книгоиздательства, созданного В. Г. Чертковым при активном содействии Толстого в конце 1884 г. Направление и суть изданий «Посредника» Толстой кратко определил в одном из писем 1886 г.: «Направление ясно — выражение в художественных образах учения Христа, его пяти заповедей; характер — чтобы можно было прочесть эту книгу старику, женщине, ребенку, и чтоб и тот, и другой заинтересовались, умилились и почувствовали бы себя добрее» (т. 63, с. 326).

К январю 1886 г. следует отнести работу над рассказом «Три старца»38. Увлеченный сам, поощряемый присутствием Н. Н. Ге и письмами В. Г. Черткова, в феврале-марте Толстой пишет еще пять рассказов: «Как чертенок краюшку выкупал», «Кающийся грешник», «Крестник», «Зерно с куриное яйцо», «Много ли человеку земли нужно».

Когда в январе 1886 г. И. М. Ивакин пришел к Толстым в Хамовнический дом, то застал там В. Ф. Орлова39 и Ге — отца и сына. Н. Н. Ге-старший сказал Ивакину: «Какой это силач! Он вчера мне читал свой рассказ «Три старика» — удивительная вещь!»40 Ясно, что речь шла о только что написанном, хотя, может быть, тогда еще и не вполне законченном рассказе.

Действие легенды о трех старцах происходит на севере, в Белом море: «Плыл на корабле архиерей из Архангельска-города в Соловецкие». Толстой узнал легенду от сказителя В. П. Щеголенка, когда тот летом 1879 г. гостил в Ясной Поляне. Среди записанных со слов Щеголенка народных сказаний легенды о трех старцах нет; несомненно, однако, что услышано тогда было больше,

19

чем записано. Сам сюжет принадлежит к числу бродячих: в разных вариантах повесть известна и в устных пересказах и в письменных памятниках41.

Легенда подтверждала излюбленную мысль Толстого — о добром деле и скромном подвижничестве, никак не связанных с официальной, церковной догматикой. Старцы, знающие одну незамысловатую молитву: «Трое вас, трое нас, помилуй нас» — ставят в тупик взявшегося обучать их архиерея. Забыв выученную «правильную» молитву, они бегут по морю, как по́суху, догоняя корабль.

Верный своей манере преображения источников, Толстой, работая над рассказом, ослаблял элемент чудесного. В первоначальном наброске старцев, бегущих по воде, впрямь увидали люди, стоявшие на палубе; архиерей поднял голову на шум: «И поклонился архиерей в землю старцам и весь народ на корабле» (т. 25, с. 588). В окончательном тексте рассказ ведется так, что не вполне ясно: видит ли архиерей сон или все происходит на самом деле. Скорее сон: «Улеглись богомольцы спать, и затихло все на палубе. Но не хотелось спать архиерею, сидел он один на корме... Сидит так архиерей, думает... И рябит у него в глазах — то тут, то там свет по волнам заиграет» (т. 25, с. 104—105).

Для издания в «Посреднике» рассказ был запрещен. Помимо журнала «Нива», в 1886 г. он вышел в 12-й части «Сочинений гр. Л. Н. Толстого».

VII

В присутствии И. М. Ивакина, пришедшего в Хамовнический дом на масленице, т. е. в конце февраля, Толстой сказал: «А я теперь занимаюсь легендами Афанасьева. Сколько я там нашел материала! Но все в обломках. Если составить как следует эти обломки, то что может выйти! ... Я уж кой-чем воспользовался, написал три маленьких вещицы и одну большую»42.

«Маленькие вещицы», написанные в это время на сюжеты из «Народных русских легенд» А. Н. Афанасьева, это «Как чертенок краюшку выкупал» и «Кающийся грешник»; «большая» — «Крестник».

А. Н. Афанасьев приводит в сборнике две легенды о винокурении — белорусскую и татарскую. «В народных стихах и легендах пьянству произносится строгое осуждение, как такому пороку, который потемняет человеку рассудок и вызывает его на всевозможные грехи и преступления»43. И хотя Толстой не считал, что все бедствия народные (голод, болезни, преступления) происходят от пьянства, пропаганду против «греха винокурения» считал нужной и вел ее, поощряя общества трезвости и создавая

20

литературные произведения на эту тему: рассказ «Как чертенок краюшку выкупал», комедию «Первый винокур, или Как чертенок краюшку заслужил», статьи «Для чего люди одурманиваются?» и «Праздник просвещения».

В рассказе «Как чертенок краюшку выкупал» Толстой объединил оба варианта легенды и пересказал их, как обычно, живым разговорным языком, так мало похожим на язык источника. «Приготовляя вино, черт подмешал туда сначала лисьей, потом волчьей, а наконец и свиной крови. От того, если человек немного выпьет, — голос бывает у него гладенькой, слова масляные, так лисой на тебя и смотрит; а много выпьет — сделается у него свирепый, волчий нрав; а еще больше выпьет — и как раз очутится в грязи, словно боров» — так у Афанасьева44. Толстой сначала развил всю эту сцену превращений мужиков из лис в волков и свиней (т. 25, с. 607), а потом написал свой конец, опровергающий легенду: виноват не черт, подмешивающий в вино звериной крови, а сами мужики, научившиеся курить вино. На́больший у Толстого хвалит чертенка: «Ну, хорошо питье ты выдумал, заслужил краюшку. Скажи ж ты мне, говорит, как ты это питье сделал? Не иначе ты сделал, как напустил туда сперва лисьей крови. А потом — волчьей крови: от нее-то он обозлился как волк. А под конец подпустил ты, видно, свиной крови: от нее-то он свиньей стал.

— Нет, — говорит чертенок, — я не так сделал. Я ему всего только и сделал, что хлеба лишнего зародил. Она, эта кровь звериная, всегда в нем живет, да ей ходу нет, когда хлеба с нужду рождается. Тогда он и последней краюшки не жалел, а как стали лишки от хлеба оставаться, стал он придумывать, как бы себя потешить. И научил я его потехе — вино пить. А как стал он божий дар в вино курить для своей потехи, поднялась в нем и лисья, и волчья, и свиная кровь. Теперь только бы вино пил, всегда зверем будет» (т. 25, с. 146).

Фантастика народной легенды заменилась прямым нравственным поучением, взывающим к личной ответственности каждого человека.

Сюжет «Кающегося грешника» присутствует у Афанасьева в виде «Повести о бражнике», заимствованной из рукописи XVIII столетия, но восходящей к старинной повести XVII в. — «Притча о бражнике». «Во дни неки посла господь ангелов взяти душу бражника и поставити ю у врат пречистого рая повеле»45. Грешник-бражник все-таки попадает в рай — после того, как напоминает апостолу Петру и пророку Давиду их прегрешения, а Иоанна Богослова просит об одном — поступить в согласии со своим поучением в евангелии: всем людям любить друг друга и все прощать.

Толстой снял упоминание о грехе человека, просящегося в рай, — бражничестве. Изложение начинается так: «Жил на свете

21

человек 70 лет, и прожил он всю жизнь в грехах» (т. 25, с. 79). В первоначальной редакции грехи перечислялись; было их много: «В молодости жил и пьянствовал, в карты играл и развратничал. Жену в гроб загнал. Детей разогнал и под старость жил с любовницами. Никого не любил кроме своего тела и денег. Копил деньги и деньги в рост давал, никого не жалел и с бедной, с сироты, с вдовы последнюю рубашку и крест с шеи тянул» (т. 25, с. 586). Все это было зачеркнуто: вероятно, такого грешника, даже и покаявшегося перед смертью, нельзя прощать; притча потеряла бы всякую убедительность.

Рассказ «Крестник» Толстой соединил из трех «обломков», найденных у А. Н. Афанасьева в легендах «Крестный отец», «Грех я покаяние» и апокрифической «Повести о сыне крестном, како господь крестил младенца убогого человека»46. Первый черновик рассказа составился из отчеркнутых в книге и стилистически выправленных мест и двух соединительных вставок, написанных Толстым. В. Г. Чертков сделал копию всего этого материала; в копии Толстой озаглавил рассказ «Как крестник искупал чужие грехи» я начал переработку текста. Рукопись перебелялась еще несколько раз, прежде чем была отдана в печать В. Г. Черткову для «Посредника», С. А. Толстой — для 12-й части «Сочинений».

Сюжет о мальчике бедняка, крещенном самим Христом, чрезвычайно распространен и в народных и в письменных (но апокрифических, а не канонических) сказаниях. Грех крестника, по легенде, состоит в том, что он убил разбойника; крестный отец посылает его на землю и велит трудиться там, пока крестник не замолит своего греха.

В апокрифическом варианте легенда оканчивается так: «мальчик ради душевного спасения покидает родительский дом, удаляется в непроходимые леса и, затворившись в пещере, день и ночь трудится богу»47. По народной легенде, крестник получает прощение, убив другого разбойника, который хуже первого: «чем больше убьет, тем веселее песни поет». Пустынник, поучающий крестника, говорит по этому случаю: «Это за тебя мир умолил бога!»48

Толстого не удовлетворил ни тот, ни другой конец; он написал свой вариант: мальчик обращает второго разбойника к добру. Вначале об этом было рассказано очень коротко: «И полюбил его мальчик и пожалел его, и бросить дурные дела уговаривал его... Увидел это разбойник, покаялся, бросил свои худые дела и пошел с мальчиком вместе жить, людям служить» (т. 25, с. 732).

22

Вся последующая работа сводилась главным образом к тому, чтобы это обращение разбойника сделать художественно убедительным. Рассказ сильно разросся, усложнился и художественно обогатился. Крестник покорял разбойника долго: сначала тем, что отказался от «славы людской» и перестал кормиться богомольством (скрылся от людей и стал один жить); потом своей смелостью, когда не побоялся смерти и заступился за другого человека, Купцова сына, — его разбойник хотел пороть до тех пор, пока не покажет, где спрятаны отцовы деньги; и, наконец, растаяло у разбойника сердце, когда крестник пожалел его и заплакал перед ним.

Эпиграфом к рассказу (программному для творчества этих лет) Толстой взял евангельские изречения: «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб; а я говорю вам: не противься злому» и «Мне отмщение, Я воздам...»49

Работа над рассказом «Крестник» заканчивалась в марте 1886 г. 2 марта С. А. Толстая писала дочери Татьяне Львовне: «Папа много пишет; то «Ивана Ильича» просмотрит, то «Крестника» поправит, то балаганную пьесу»50.

6 апреля В. Г. Чертков писал Толстому, что рассказ этот, «как рискованный», он отдал в неподцензурное издание — «Книжки Недели»: «Там пропустили, и теперь рассчитываю, что пропустят и для отдельной книжки» (т. 85, с. 339)51.

Однако надежды на издание в «Посреднике» были тщетными. 10 декабря 1886 г. Чертков извещал Толстого: «Крестника» безусловно запретили в отдельной книжке, несмотря на наше изменение и на то, что я лично в свою бытность в Петербурге говорил о нем и с председателем комитета и с секретарем, который там всем заправляет. Петербургская цензура получила сильные выговоры за выпущенные наши книжки и приказание относиться как можно строже. А потому все, что имеет духовный оттенок, они пересылают для справки и снятия с себя ответственности в духовную цензуру; а это равносильно для наших изданий запрещению. Так было и с «Крестником». Духовная цензура дала отзыв, что не знает книги безбожнее этой!» (т. 85, с. 422)52.

«Посреднику» удалось выпустить рассказ «Крестник» лишь в 1906 г.

VIII

В книге А. Н. Афанасьева прочитал Толстой и сказание, давшее основу рассказу «Зерно с куриное яйцо»53.

23

Толстой в точности сохранил сюжетную основу легенды, изменил лишь сравнение (в легенде — «зерно величиной с воробьиное яйцо») и сильно развил конец. В легенде 170-летний старик отвечает на вопрос царя, почему он ходит легче сына и внука: «Оттого, что жил по-божьему: своим владал, чужим не корыстовался».

В пересказе Толстого появился диалог о купле-продаже зерна и главное — высказано мужицкое представление о труде на земле: «Земля вольная была. Своей землю не звали. Своим только труды свои называли» (т. 25, с. 66)54.

Рассказ о зерне с куриное яйцо появился впервые в апреле 1886 г. в составе сборничка, изданного «Посредником»: «Три сказки Льва Толстого». В сборник вошли еще два рассказа о земле и хлебном труде — «Как чертенок краюшку выкупал» и «Много ли человеку земли нужно»55.

Еще древнегреческий историк Геродот, которого Толстой читал с таким увлечением в подлиннике в начале 70-х годов, рассказывал про обычай скифов: человек получает в подарок столько земли, сколько может на коне объехать или обежать от восхода до заката солнца.

Первоначально рассказ был озаглавлен «Много ли человеку нужно»; перед отправкой рукописи в набор добавлено слово «земли».

Толстой много раз видел те башкирские степи, где происходит действие рассказа. Прекрасно он знал и то, как проявляется жадность «хозяйственного мужичка» вроде изображенного здесь Пахома. Может быть, поэтому так реалистичны все эпизоды этого народного рассказа. Морализирование заключено, конечно, в заголовке; предполагается, что на поставленный в нем вопрос ответ дается в конце: «Поднял работник скребку, выкопал Пахому могилу, ровно насколько он от ног до головы захватил — три аршина, и закопал его» (т. 25, с. 78). Но весь рассказ — образец немногословного, безыскусного реалистического повествования, облеченного в форму притчи.

Рассказ «Много ли человеку земли нужно» вошел вместе с некоторыми другими в 12-ю часть «Сочинений гр. Л. Н. Толстого».

Сохранился цензурный документ, относящийся к этой книге. Летом 1886 г. в отсутствие главных цензоров в московском

24

комитете обязанности цензора исполнял губернский секретарь К. Воронин. Он и составил 2 июня подробный доклад об этом томе в связи с «новым направлением» писательской деятельности Толстого. Критикуя запрещенные публицистические сочинения с их «идеями отрицания» («Исповедь», «В чем моя вера?», «Так что-же нам делать?»), цензор безусловно одобрял моральную проповедь, заключенную в рассказах для народного чтения.

«Впервые в русской литературе, — докладывал либеральный чиновник, — такой гениальный талант посвящен сермяжному народу. Громадная популярность, почести, огромные средства, роскошь — все принесено в жертву простому народу, который ничем не может быть благодарным и который даже не знает того, кто этим для него пожертвовал. Нужно было отличаться патриотизмом Минина и носить в своей душе христианскую веру истинного подвижника, чтобы поступить с своим талантом так, как поступил, граф Толстой. Это — не поступок, а подвиг, за который каждый истинный сын церкви в России при встрече с Толстым должен: поклониться ему в ноги»56.

Относительно рассказа «Много ли человеку земли нужно» К. Воронин написал: «Мораль этого рассказа не только благодетельна для народа, как нравственное учение — не стремиться к обогащению, к богатству, в котором нет и не может быть истинного счастия, но она, кроме того, правительственна по времени, как разумная увлекательная речь, отрезвляющая вспыхивающее местами стремление нашего крестьянства к произвольному захвату чужой земли, с чем правительство борется уже давно... Это такой рассказ, который в интересах правительства должен был бы быть напечатан на его счет и в миллионах экземпляров разослан по губерниям для самого широкого распространения в народе»57.

IX

В связи с публикацией народных рассказов весной 1886 г. возникли первые разногласия между В. Г. Чертковым и С. А. Толстой.

6 апреля Чертков в подробном, как всегда, письме к Толстому изложил мотивы, по которым он рассказ «Три старца» отдал в «Ниву»; «Крестника» — в бесцензурное издание «Книжки Недели», а «Много ли человеку земли нужно» — Л. Е. Оболенскому в «Русское богатство». Толстой ответил: «Насчет помещения моих рассказов я-то согласен, да как бы это не восстановило жену против вас. Я так рад, когда вы с ней в согласии» (т. 85, с. 336—337).

Письмо к Черткову от 17—18 апреля Толстой начал словами: «Напечатание легенд, в особенности последней в «Русском

25

богатстве», привело жену в большое раздражение — и на вас» (т. 85, с. 345).

С. А. Толстая сама написала 17 апреля В. Г. Черткову: «Владимир Григорьевич, я вижу, что вы с произведениями моего мужа обращаетесь как с своей собственностью, несмотря на то что он всегда напоминает вам о том, что это касается меня. Пока дело казалось народной пользы и народного чтения, все мое сочувствие было на вашей стороне и всегда будет. Но я вижу, что вы взялись благодетельствовать журналам, а этому я совсем не сочувствую... Все права переданы мне; к сожалению, я должна вам это напомнить» (т. 85, с. 349).

Терпеливый и твердый во всех делах Чертков и ей объяснил резоны своих поступков. Софья Андреевна ответила примирительным письмом: «Милый друг Владимир Григорьевич, ваше письмо такое доброе, хорошее и искреннее, что оно меня тронуло, и я пожалела, что сделала вам больно. Что это как мы трудно сходимся! А вместе с тем я повторяю, когда я вижу вас, я вас люблю и всегда вам рада. Но вдруг мне покажется за глаза, что вы хотите мне сделать неприятность, и меня опять взорвет, — не все кротки, а я очень горяча, к сожалению. Теперь я вижу, что неприятное мне вы не хотели сделать, а хотели сделать приятное Оболенскому... Нам нельзя не сойтись с вами: мы любим и чтим одного и того же человека, который и нас обоих любит. Кроме того, все мои дети — Лева и девочки вас любят, и маленькие тоже. Вы у нас в доме как свой человек и, вероятно, чем труднее, тем прочнее мы сойдемся с вами» (т. 85, с. 349)58.

X

В течение всего 1886 г. Толстого не оставляли мысли о работе для народного театра. Подобно тому как брошюрами и книжками «Посредника» он рассчитывал изгнать низкопробную лубочную литературу тех лет, в балаганных ярмарочных представлениях он хотел круто изменить весь репертуар.

26

Когда в феврале этого года к нему обратился петербургский актер П. А. Денисенко и просил разрешения на переделку народных рассказов для театра, Толстой ответил горячо сочувственным письмом:

«Дело, занимающее вас, — народный театр, очень занимает и меня. И я бы очень рад был, если бы мог ему содействовать; и потому не только очень буду рад тому, что вы переделаете мои рассказы в драматическую форму, но и желал бы попытаться написать для этого прямо в этой форме». Дальше он советовал Денисенко и его сторонникам: «Отдайтесь все этому делу и не раздумывая, не готовясь, прямо, перекрестясь, прыгайте в воду; т. е. переделывайте, переводите, собирайте (я сейчас напишу) пьесы такие, которые имели бы глубокое вечное содержание и были понятны всей той публике, которая ходит в балаганы, и ставьте их, и давайте, где можно — в театрах ли, в балаганах ли. Если вы возьметесь за это дело, я всячески — и своим писаньем, и привлечением к этому делу людей, которые могут дать средства для затрат (если это нужно), буду служить этому делу» (т. 63, с. 328—329)59.

Не откладывая дела, Толстой сам принялся за «балаганную пьесу». По только что законченному рассказу «Как чертенок краюшку выкупал» он стал расширять текст, дополнять новыми действующими лицами для комедии «Первый винокур, или Как чертенок краюшку заслужил». 28 февраля С. А. Толстая писала дочери Татьяне Львовне: «Переписываю папа его балаганную пьесу с чертями; мне не нравится, очень уж низменно для такого таланта. И вряд ли будет иметь успех»60. 3 марта комедия уже была передана «балаганщику» для постановки на пасхальной неделе. В апреле пьеса была напечатана «Посредником», а в июле поставлена в селе Александровском под Петербургом на сцене народного театра фарфорового завода.

Зная, что народное представление невозможно без музыки, Толстой уговорил В. С. Серову (вдову композитора), занявшуюся в середине 80-х годов созданием «Народной оперы», приготовить музыкальное сопровождение к пьесе.

По воспоминаниям Серовой, опубликованным в 1894 г., Толстой сказал ей при встрече: «Был я недавно на гулянье, насмотрелся, наслушался я там всякой всячины... Знаете, мне стало совестно и больно, глядя на все это безобразие. Тут же я дал себе слово обработать какую-нибудь вещицу для сценического народного представления. Нельзя так оставить... просто стыдно!»61

Постановка пьесы имела успех. Петербургская газета «Неделя» сообщала 27 июля 1886 г.: «В числе развлечений, доставляемых

27

«гуляньями», имеется и «народный театр» в виде открытой сцены. До сих пор на этой сцене давалась такая же дребедень, какая составляет обычный репертуар балаганных представлений вообще. Но на днях была сделана попытка придать «народному театру» большее значение, чем он имел до сих пор с своими балаганными пьесами: была поставлена комедия Льва Толстого «Первый винокур». Несмотря на ненастную погоду и накрапывающий дождь, смотреть пьесу собралось более 3000 рабочих. При входе на гулянье каждому раздавались бесплатно как афиша, так и печатный экземпляр комедии. Пьеса пришлась весьма по вкусу зрителям. Во время 3-го акта пошел сильный дождь, но тем не менее представление настолько приковало внимание публики, что большинство ее осталось под дождем перед сценой. Многие места пьесы произвели весьма сильное впечатление на зрителей, долго после окончания представления продолжавших обсуждать возбужденные пьесой вопросы. Вообще этот первый опыт серьезной постановки народно-театрального дела может быть признан вполне удавшимся»62.

Коротенькую притчу о лисьей, волчьей и свиной крови, вселяющейся в мужиков с вином, Толстой преобразил в «Первом винокуре» в ряд смешных и остро сатирических сцен. Второе действие происходит в аду, где действуют старшой черт, писарь чертов («за столом с письменными принадлежностями»), стражи, привратник, «франтоватый чертенок», пять чертенят «разных видов», похваляющиеся своей добычей. Один «мужицкий чертенок» не может похвастаться: не удалось ему совратить ни одного мужика. «Тем чертям хорошо, с боярами ли, с купцами ли, с бабами ли, — плачется мужицкий чертенок. — Там дело известное: покажи боярину шапку соболью да вотчину, прямо его и обротал и веди, куда хочешь. Тоже и купца. Покажи ему денежки да раззадорь завистью, — и веди как на аркане, не вырвется. А с бабами тоже дело известное. Наряды да сласти, — тоже делай с ней что хочешь. А вот с мужиками повозись. Как он с утра до ночи на работе, да и ночи захватит, да без бога дела не начнет, так к нему как подъедешь? Отец, уволь ты меня от мужиков, замучился я с ними. И тебя прогневил» (т. 26, с. 42).

При публикации и постановке в пьесе были сделаны цензурные изъятия: убрано все, что касалось добычи поповского чертенка.

28

В 1888 г. пьесу запретили совсем. Театральный цензор Альбединский подал рапорт: «Весь акт, представляющий ад, сатану, чертей, чертенят и т. п., по разговорам и по требующейся обстановке непригоден для какой-либо сцены, тем более народной. Я полагал бы комедию «Первый винокур» ни в каком случае не дозволять». На рапорте — резолюция начальника Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистова: «Запретить. 19 апреля 1888 г.»63.

XI

Пьеса о том, как чертенок совратил мужика, научив его из зерна варить вино, написана в той же тетради, где находится копия драматической обработки легенды о гордом Аггее.

Старинную легенду об Аггее, пострадавшем от гордости, Толстой прочитал в сборнике А. Н. Афанасьева, где помещены два варианта старинного сказания — книжный64 и народная переделка65.

Легенда рассказывала о том, как высокомерный богач (царь или пан) был обращен в нищего, бит своими же пастухами, а потом слугами (по приказанию царицы, не узнавшей в нем сввего мужа), нанялся работником к крестьянам, просил вместе с ними милостыню — и лишь тогда получил прощение за свои нападки на евангельское слово: «богати обнищают, а нищий обогатеют!»

Толстой не закончил своего драматического действа об Аггее. Было написано девять картин. Действие начинается разговором слуг (ничего похожего нет ни в одном варианте у Афанасьева), обсуждающих своего пана: «Мало ли через него слез льются. Петра забил. У Семена жену отнял. У Федора дочь. Люди мучаются, клянут его, а он, знай, веселится» (т. 26, с. 488). Колоритная фигура пана, не перестающего в продолжение всего действия браниться и грозить другим поркой, его злоключения и, наконец, панский двор, куда он приходит вместе с нищими, а там «из окна выглядывает другой пан» — все это написано со свойственным народным пьесам Толстого блеском речи персонажей, изобилующей характерными и меткими словечками из крестьянского быта. «Другой пан» — это ангел, принявший внешний облик прежнего, злого пана. Ангел велит пустить нищих в дом и накормить их. «Гордый» пан слышит увещевательный голос, кается и получает прощение. В книжном варианте легенда заканчивалась на этом моменте. В пересказе народном конец другой: когда вместе с нищими странниками пан оказался перед барскими хоромами, слуги стали прогонять их, а пани, «как услыхала, что такой срамной,

29

обдерганный волочуга называется ее мужем, разгневалась и приказала высечь его плетьми и зарыть живого в землю. Что ни делал пан, как ни отбивался, а схоронили его заживо».

Толстой наметил другой план: «Картина 10-я. Большой стол великолепный. Сидят нищие, и пан с женою служат им» (т. 26, с. 500).

На этой вводной ремарке рукопись обрывается. Сцена, обещавшая быть трогательной, но едва ли убедительной концовкой, не была создана.

6 апреля 1886 г. В. Г. Чертков сообщал Толстому: «Гаршин написал прекрасно «Правителя Аггея». Он вложил туда все то хорошее, чем он владеет, — теплоту, нежность. Он сначала появится в «Русской мысли», и мне очень интересен ваш отзыв» (т. 85, с. 339).

«Сказание о гордом Аггее» Гаршина заканчивается действенным раскаянием: Аггей отказывается быть царем. Я, говорит он, «прилепился душою к нищим и убогим. Прости ты меня и отпусти в мир к людям. Ушел Аггей в мир и работал до самой смерти на бедных, слабых и угнетенных».

Хотя письменный отзыв Толстого о гаршинском рассказе неизвестен, не приходится сомневаться, что он одобрил и все «Сказание» и его конец (приблизительно так решит сам Толстой судьбу князя Касатского в «Отце Сергии» и царя Александра I в своем изложении легенды о Федоре Кузьмиче). По цензурным условиям того времени «Сказание о гордом Аггее» Гаршина было напечатано «Посредником» лишь в 1900 г. Свою пьесу Толстой не стал заканчивать и больше никогда не возвращался к работе над ней66.

XII

Еще в августе 1885 г. Толстой получил через свою дальнюю родственницу Е. Ф. Юнге легенду Н. И. Костомарова «Сорок лет», напечатанную в Москве в 1881 г. в приложении к «Газете Гатцука»67. В январе 1886 г. он вспомнил об этой легенде. «Это

30

превосходная вещь», — сообщил он В. Г. Черткову. Предполагая переиздать ее в «Посреднике», Толстой принялся исправлять язык легенды для народного читателя.

Около 20 января, сообщив в письме к Е. Ф. Юнге печальную весть — умер меньшой сын Алеша68, Толстой после краткого рассказа о смерти сына переходит к просьбе: «А у меня дело к вам: «Сорок лет» Костомарова. Кому принадлежит право издания? Если вдове: не будете ли добры спросить у нее, даст ли она разрешение печатать эту прелестнейшую вещь в дешевом издании для народа?» (т. 63, с. 323).

Легенда Костомарова рассказывает об истории преступления и нравственного наказания. Работник Трофим полюбил дочь богатого хозяина Вассу. Бес в образе садовника Придыбалки учит его, как добыть нужные для женитьбы деньги. Трофим убивает купца и батрака, женится на Вассе и постепенно сам становится богатым человеком. Возмездие должно наступить через сорок лет, как вещал ему голос на могиле убитых. Придыбалка, однако, убеждает Трофима в том, что у человека нет души, не существует загробной жизни и, значит, нет возмездия за грехи.

Когда наступил роковой день, разыгралась гроза, и Трофим все боялся, что его убьет громом. Но зловещая ночь прошла, и Трофим убедился, что Придыбалка был прав. На этом, как говорит Костомаров, заканчивается легенда. От себя он продолжает ее так: Трофим жил уже без всякой мысли о наказании, но прожил недолго; однажды после веселого ужина он лег спать и больше не проснулся.

В. Г. Чертков, принимавший участие в редактировании легенды, 8 апреля 1886 г. снова послал книжку Толстому, заметив при этом в сопроводительном письме к М. Л. Толстой, что «желательно было бы ярче выставить весь ужас положения убийцы, к концу жизни потерявшего всякое сознание бога-правды». Чертков рассчитывал, что Толстой введет «штрихи, на которые он один способен, как художник» (т. 26, с. 695).

Толстой поступил иначе: он написал совершенно новый конец, который счел «более подходящим для народного чтения»69. Показана глубокая внутренняя драма Трофима. После несбывшегося предсказания он стал подозрительным и недоверчивым. Он

31

боится, что либо сын ради денег отравит его, либо лакей убьет. «Так прожил несчастный Трофим еще более десяти лет. Странности его были всем видны, но страданий его никто не видал. А страдания его были велики» (т. 26, с. 117). В этом страхе перед людьми, отчуждении от них и заключалось, по мысли Толстого, наказание Трофиму.

Окончание легенды писалось Толстым, вероятно, в часы большого вдохновения — автограф почти не содержит поправок и помарок, и в дальнейшем текст, в сущности, не менялся.

Между тем вдова Костомарова не разрешила напечатать легенду в «Посреднике». 22 июня 1886 г. Е. Ф. Юнге сообщила об этом Толстому. Она писала, со слов Костомаровой, что цензура едва пропустила легенду в «Газете Гатцука», теперь же, если будет запрещено народное издание, нельзя будет поместить «Сорок лет» в подготовляемом собрании сочинений покойного историка и писателя70.

XIII

К вечеру 4 апреля Толстой вместе с правоведом Михаилом Стаховичем (ему было тогда 25 лет) и 28-летним Николаем Ге, старшим сыном художника, отправился пешком из Москвы в Ясную Поляну. «Иду же, главное, за тем, — писал Толстой накануне В. Г. Черткову, — чтобы отдохнуть от роскошной жизни и хоть немного принять участие в настоящей» (т. 85, с. 332). С. А. Толстая рассказывала в письме к тому же Черткову 4 апреля: «Сегодня Лев Николаевич ушел пешком в Ясную Поляну с мешком на спине, веселый и здоровый. Его сопровождает Ник. Ник. Ге и Мих. Ал. Стахович, оба такими же странниками и в таких же костюмах. Мы проводили их за город, и очень стало за них жутко» (т. 85, с. 335).

Ночевали в Подольске, Серпухове, а незадолго до того, как прийти в Ясную Поляну, остановились в деревне у 95-летнего «николаевского солдата». О всем путешествии Толстой писал жене из Ясной Поляны: «Осталось, как я и ожидал, одно из лучших воспоминаний в жизни. Здоровье сначала и до конца было лучше, чем в Москве, и превосходно... Благодарю m-me Seuron71 за книжечку и карандаш, я воспользовался ими

32

немножко по случаю рассказов старого, 95-летнего солдата, у которого мы ночевали. Мне пришли разные мысли, которые я записал» (т. 83, с. 560)72.

Солдат рассказывал про военную службу и экзекуции во времена Николая I, прозванного в народе Палкиным. В записной книжке был сделан первый черновой набросок знаменитой статьи — «Николай Палкин». Впечатление от рассказа солдата оказалось настолько сильным, что писать статью Толстой стал сразу же, ночью73.

«Мы ночевали у 95-летнегв солдата. Он служил при Александре I и Николае» — так внешне спокойно была начата статья; в дальнейшем она несколько раз переделывалась, но это документально-очерковое начало осталось неизменным.

От солдата услыхал Толстой подробный рассказ про наказание шпицрутенами, которого сам никогда не видал. Рассказ запомнился надолго и, несомненно, вспоминался в 1903 г., когда был создан рассказ «После бала».

В «Николае Палкине» есть место, прямо связывающее статью с рассказом «После бала»: «Что было в душе тех полковых и ротных командиров: я знал одного такого, который накануне с красавицей дочерью танцевал мазурку на бале и уезжал раньше, чтобы назавтра рано утром распорядиться прогонянием на смерть сквозь строй бежавшего солдата татарина, засекал этого солдата до смерти и возвращался обедать в семью». Именно этот эпизод, случившийся в Казани, положен в основу рассказа «После бала».

«Я спросил его про гоняние сквозь строй, — пишет Толстой о николаевском солдате. — Он рассказал подробно про это ужасное дело. Как ведут человека, привязанного к ружьям и между поставленными улицей солдатами со шпицрутенами-палками, как все бьют, а позади солдат ходят офицеры и покрикивают: «Бей больней!..» Он рассказал о том, как водят несчастного взад и вперед между рядами, как тянется и падает забиваемый человек на штыки, как сначала видны кровяные рубцы, как они перекрещиваются, как понемногу рубцы сливаются, выступает и брызжет кровь, как клочьями летит окровавленное мясо, как оголяются кости, как сначала еще кричит несчастный и как потом только охает глухо с каждым шагом и с каждым ударом, как потом затихает, и как доктор, для этого приставленный, подходит и щупает пульс, оглядывает и решает, можно ли еще бить человека или надо погодить и отложить до другого раза, когда заживет, чтобы можно было начать мученье сначала и додать то количество ударов, которое какие-то звери, с Палкиным во главе, решили, что надо дать ему» (т. 26, с. 556).

33

«Николай Палкин» — гневный памфлет, и хотя Толстой по мере работы смягчал резкость выражений (отчасти — по совету В. Г. Черткова), нет никакого сомнения в том, что печатать статью, во всяком случае в России, он не собирался. По поводу историй, рассказанных солдатом, он прямо и резко высказал все то, что думает о царях и царицах, о самодержавии, о всем несправедливом порядке вещей, о развращении народа солдатчиной.

Статья глубоко автобиографична, особенно в первой редакции — Толстой не стесняется рассказывать о себе, говорит от своего имени и как будто не стремится даже выбирать слова, а все называет прямо и без обиняков.

«И стал я вспоминать все, что знаю из истории о жестокостях человека в русской истории, о жестокости этого христианского, кроткого, доброго русского человека, к счастью или несчастью, я знаю много. Всегда в истории и в действительности, как кролика к боа, меня притягивало к этим жестокостям: я читал, слыхал или видел их и замирал, вдумываясь, вслушиваясь, вглядываясь в них. Чего мне нужно было от них, я не знаю, но мне неизбежно нужно было знать, слышать, видеть это... Только очень недавно я понял, наконец, что мне было нужно в этих ужасах, почему они притягивали меня. Почему я чувствовал себя ответственным в них и что мне нужно сделать по отношению их. Мне нужно сорвать с глаз людей завесу, которая скрывает от них их человеческие обязанности и призывает их к служению дьяволу...» (т. 26, с. 563—564). Во всех черновых редакциях статья заканчивалась обращением: «Опомнитесь, люди!»

Так формулировал Толстой обличительные и проповеднические цели своего литературного труда.

Работа над статьей продолжалась до начала 1887 г.

Без ведома Толстого копия «Николая Палкина» попала к студенту Московского университета М. А. Новоселову и была нелегально отгектографирована.

Как сообщает П. И. Бирюков, в начале 1888 г. он приходил к Толстому с предложением издать статью подпольно или за границей. Толстой сначала согласился, а потом раздумал (это подтверждается и письмом к Бирюкову от 30—31 января 1888 г.)74.

Первым печатным изданием «Николая Палкина» оказалось женевское издание М. Элпидина, выпущенное в 1891 г. С него делались затем неоднократные перепечатки. В 1899 г. В. Г. Чертков издал статью в Англии, открыв ею сборничек, куда вошли еще рассказы «Работник Емельян и пустой барабан» и «Дорого стоит».

В России попытка напечатать статью была сделана в 1906 г., но октябрьскую книжку журнала «Всемирный вестник» конфисковали по распоряжению I Отделения канцелярии Главного

34

управления по делам печати. Та же участь постигла брошюры, отпечатанные в 1906 г. московской типографией Вильде и петербургским книгоиздательством «Обновление». Первым русским изданием стала брошюра, выпущенная в Петрограде в 1917 г. (издание подготовлено В. И. Срезневским по последней авторской рукописи).

Уже после Октябрьской революции статью «Николай Палкин» упомянул (в разговоре с В. Д. Бонч-Бруевичем) В. И. Ленин. В статье «В. И. Ленин об устном народном творчестве» В. Д. Бонч-Бруевич пишет, что, прочитав «Причитания Северного края» (собрал Е. В. Барсов), Ленин сказал о «Плачах завоенных, рекрутских и солдатских»: «Так и вспоминается «Николай Палкин» Толстого и «Орина, мать солдатская» Некрасова. Наши классики несомненно отсюда, из народного творчества, нередко черпали свое вдохновение»75.

XIV

Известная деятельница народного образования Александра Михайловна Калмыкова, переехавшая в 1885 г. из Харькова в Петербург, сблизилась здесь с кружком «Посредника». Подготовленный ею сборник небольших рассказов для народного чтения («Цветник») был послан на одобрение Толстому. Толстой предложил редакторам «Посредника» переделать сборник.

Уезжая в конце апреля 1886 г. на лето из Москвы в Ясную Поляну, Толстой отправил П. И. Бирюкову для этого сборника не только две выправленные басни Н. Н. Иванова, но и свое Предисловие к сборнику. Именно здесь были изложены общие основы народного образования и нравственного воспитания, как их понимал Толстой в ту пору. Это программа нарочито тенденциозного, поучительного искусства, утверждавшего в качестве главной цели показ нравственного идеала, а не правды жизни. Она высказана уверенно и афористично — подобно евангельским заповедям, и на протяжении двух страниц печатного текста повторена несколько раз:

«Правду узнает не тот, кто узнает только то, что было, есть и бывает, а тот, кто узнает, что должно быть по воле бога...

И потому правду знает не тот, кто глядит себе под ноги, а тот, кто знает по солнцу, куда ему идти...

Все словесные сочинения и хороши, и нужны не тогда, когда они описывают, что было, а когда показывают, что должно быть; не тогда, когда они рассказывают то, что делали люди, а когда оценивают хорошее и дурное, когда показывают людям один тесный путь воли божьей, ведущей в жизнь...

Чтобы была правда в том, что описываешь, надо писать не то, что есть, а то, что должно быть, описывать не правду того, что

35

есть, а правду царствия божия, которое близится к нам, но которого еще нет» (т. 26, с. 307—308)76.

В черновике Предисловия об этом же сказано, что в книгах надо «не искать правды житейской, а правды духовной... В миру-то нет полной правды, и потому, чтобы выразить ее, надо описать не то, что есть, а то, чего никто не видел, но все понимают» (т. 26, с 571).

Свой образчик такого искусства Толстой дал для сборника «Цветник» в виде притчи «Течение воды». Притча представляет собою беседу древнекитайского мудреца Конфуция с учениками и так коротка, что ее можно привести целиком:

«Однажды ученики Конфуцы застали его у реки. Учитель сидел на берегу и пристально смотрел на воду, как она бежала. Ученики удивились и спросили: «Учитель, какая польза смотреть на то, как текут воды? Это дело самое обыкновенное, оно всегда было и будет».

Конфуцы сказал: «Вы правду говорите: это дело самое обыкновенное, оно всегда было и будет, и всякий понимает его. Но не всякий понимает то, что подобно течение воды учению. Я глядел на воды и думал об этом. Воды текут без остановки, текут они днем, текут они ночью, текут до тех пор, пока не сольются все вместе в большом океане. Так и истинное учение отцов, дедов и прадедов наших от начала мира текло без остановки до нас. Будем же и мы делать так, чтобы истинное учение текло дальше, будем делать так, чтобы передать его тем, которые будут жить после нас, чтобы и те по нашему примеру передали бы его своим потомкам, и так до конца веков» (т. 26, с. 119).

Этот текст был написан в первых числах июня 1886 г. сразу, без поправок (существует — редчайший у Толстого случай! — единственная рукопись) и опубликован в том же году в сборнике «Цветник», вышедшем в Киеве. На автографе помечены названия французских и английских книг, которые читал Толстой, постигая мудрость древних религий разных народов.

Во втором издании сборника «Цветник», вышедшем в 1889 г., была помещена еще одна притча Толстого — «Мудрая девица». Он набросал ее в письме к В. Г. Черткову от 20 июня 1887 г.,

36

заметив, что хотел бы «написать сказочку такую» (т. 86, с. 62). Чертков нашел, что мысль уже, сказана совершенно ясно, и попросил разрешения опубликовать притчу. После нескольких стилистических поправок эта скупая программа сказки, занимающая 17 строк, была напечатана. «Мудрая девица» отгадала, почему у царя неудачи: «Она сказала, что важнее всех часов — теперешний, потому что другого ни одного нет такого же. А нужнее всех тот человек, с которым сейчас имеем дело, потому что только этого человека и знаем. А дороже всех дел то, чтобы сделать этому человеку доброе, потому что это одно дело тебе наверное на пользу» (т. 26, с. 245)77.

XV

В мае 1886 г. под свежим впечатлением от разговоров с николаевским солдатом Толстой стал писать свою антивоенную сказку «Работник Емельян и пустой барабан». Опубликована сказка была лишь в 1891 г. (в Женеве, изд. М. Элпидина); там было сделано примечание: «Из народных сказок, созданных на Волге в отдаленные от нас времена, восстановил Лев Толстой»78.

Сюжет сказки развивается по фольклорному стереотипу: царь хочет отнять у бедняка красавицу жену и выдумывает со своими слугами разные задания, одно неисполнимее другого. Наконец, посылает бедняка туда — не знаю куда, принести то — не знаю что. Емельян приносит военный барабан. Как обычно, Толстой особенно внимательно работал над концовкой рассказа. В окончательном варианте на стук барабана сбегается царское войско, Емельяну честь отдают, от него приказа ждут. «Увидал это царь, велел к Емельяну жену вывести и стал просить, чтоб он ему барабан отдал.

— Не могу, — говорит Емельян. — Мне, — говорит, — его разбить велено и оскретки в реку бросить.

Подошел Емельян с барабаном к реке, и все солдаты за ним. Пробил Емельян у реки барабан, разломал в щепки, бросил его в реку, — и разбежались все солдаты. А Емельян взял жену и повел к себе в дом.

И с тех пор царь перестал его тревожить. И стал он жить-поживать, добро наживать, а худо — проживать» (т. 25, с. 168—169).

В 1892 г. С. А. Толстая пыталась напечатать сказку «Работник Емельян и пустой барабан» в собрании сочинений; по

37

требованию цензуры сказка была изъята из уже сверстанного тома. Напечатать сказку в России удалось в 1892 г. в научно-литературном сборнике «Помощь голодающим», причем по всему тексту «царь» был заменен «воеводой», «царица» — «княгиней», «придворные» — «слугами», «царский дворец» — «палатами», «солдаты» — «стрельцами». В словах о «мужицкой солдатской матери» изъято слово «солдатская»79.

«Посредник» смог выпустить сказку лишь в 1906 г.

XVI

Когда Толстой с двумя своими спутниками шел пешком из Москвы в Ясную Поляну, в Московском университете 6 апреля был устроен торжественный вечер с чтением новых рассказов Толстого. Читал профессор Стороженко. «Молодежи было пропасть, студенты все», — свидетельствует С. А. Толстая, которая присутствовала на вечере. На другой день она подробно описывала этот вечер в письме к сыну Льву Львовичу и Алкиду Сейрону, сыну гувернантки; в письме к Толстому ограничилась коротким рассказом. Особенно дружные аплодисменты были после рассказа «Много ли человеку земли нужно»: «...впечатление такое, что стиль замечательно строгий, сжатый, ни слова лишнего, все верно, метко, как аккорд; содержания много, слов мало и удовлетворяет до конца». Потом читался «Крестник», «Зерно с куриное яйцо», «Кающийся грешник». Но «чертенка с краюшкой» на университетском Совете решили не читать, потому что рассказ «не понравится молодежи». «Там черт говорит, что «я мужику только лишнего хлеба народил, и в нем заговорила звериная кровь». Будто это возмутит молодежь против тебя и не понравится»80, — писала С. А. Толстая.

Живя в Ясной Поляне, Толстой знал, что у мужиков часто нет и краюшки хлеба, чтобы накормить детей. 2 мая он писал жене в Москву: «Бедность ужасная. Хлеба нет и заработать нечего. Главное — нет овса» (т. 83, с. 566). И 4 мая: «Всегда была бедность, но все эти года она шла, усиливаясь, и нынешний год она дошла до ужасающего и волей-неволей тревожащей богатых людей. Невозможно есть спокойно даже кашу и калач с чаем, когда знаешь, что тут рядом знакомые мне люди — дети (как дети Чиликина в Телятинках81, кормилица Матрена Тани82) — ложатся спать без хлеба, которого они просят и которого нет» (т. 83, с. 568).

38

С. А. Толстая ободряла мужа и советовала не жалеть денег на «самых голодных»: «А я, как Иван дурак листьями, так я твоими сочинениями денег, сколько хочешь, натру».

Продолжая постоянный спор с мужем о неприменимости в жизни его учения, Софья Андреевна писала: «Для переворота общественного твои мысли, твои книги — важны, а пример и направление в жизни нас грешных, маленьких людей — ничтожен»83.

XVII

В тот самый день, когда Толстой и его спутники остановились на ночлег у 95-летнего николаевского солдата, в Москве делались шаги к тому, чтобы усилить наблюдение за домом Толстого. Директор департамента полиции П. Н. Дурново 8 апреля направил «совершенно доверительный» запрос московскому обер-полицмейстеру Козлову: по сведениям, полученным департаментом «из совершенно негласных источников», «в доме проживающего в Москве графа Льва Толстого устроена тайная типография для печатания его тенденциозных произведений, состоящая в непосредственном управлении неблагонадежных в политическом отношении лиц». Департамент полиции требовал проверки этих сведений. На бумаге резолюция А. А. Козлова: «Несколько раз поступали заявления об этом, но путем негласного наблюдения и секретных разведок известия эти не подтвердились»84.

В мае жандармское начальство посылает обер-полицмейстеру новое отношение — о том, что «в среде лиц, сочувствующих учению гр. Л. Толстого, возникло предположение отлитографировать» летом 1886 г. «в значительном количестве экземпляров тенденциозные произведения этого автора, как-то: «Евангелие», «Исповедь», «В чем моя вера?» и «Письма к Энгельгардту», для распространения «в среде слушателей и слушательниц высших учебных заведений, между которыми уже производится подписка на оное»85.

Но нелегальные издания (гектографированные, литографированные, иногда и типографские) запрещенных в России сочинений Толстого действительно существовали. Они распространялись часто без ведома автора. Так, в конце декабря 1887 г. был арестован 23-летний кандидат Московского университета, учитель гимназии Михаил Новоселов; при обыске у него нашли гектографированные экземпляры статьи «Николай Палкин».

Узнав о его аресте, Толстой сейчас же отправился к начальнику московского жандармского управления и заявил ему, что преследования за распространение статьи «Николай Палкин»

39

должны быть прежде всего направлены против него как автора статьи. В ответ жандармский генерал Слезкин сказал: «Граф! Слава ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить»86. Тем временем с одобрения царя московскому генерал-губернатору В. А. Долгорукову было отправлено распоряжение «пригласить к себе гр. Толстого и, сделав ему должное внушение, предложить вместе с тем представить немедленно все имеющиеся у него экземпляры этого издания». Одновременно департамент полиции направил начальнику московского жандармского управления бумагу, где предписывалось, что «никаких следственных действий» по отношению к Толстому как автору статьи «Николай Палкин» «принимать не следует». Через несколько дней последовало уже «совершенно конфиденциальное сообщение» московского генерал-губернатора министру внутренних дел, что он пытался исполнить приказание «через посредство» В. К. Истомина (управляющий канцелярией генерал-губернатора, знакомый с Толстым лично), но Толстой «прибыть добровольно для объяснений по вопросу о каких бы то ни было своих сочинениях» отказался, «так как в подобном приглашении усматривает вторжение в свой духовный мир». От себя Долгоруков добавил, что полагает «возможным ограничиться заявлением гр. Л. Н. Толстого»: «Думаю, помимо высокого значения его таланта, что всякая репрессивная мера, принятая относительно графа Л. Толстого, окружит его ореолом страданий и тем будет наиболее содействовать распространению его мыслей и учения». Министр в свою очередь доложил дело Александру III, после чего пометил: «Высочайше повелено принять к сведению»87.

XVIII

18 июня 1887 г. С. А. Толстая записала в девнике: «Сегодня получено много писем из Америки, статья Кеннана в «Century» о посещении его Ясной Поляны и о разговорах Льва Николаевича и еще печатный отзыв о переведенных произведениях Л. Н. Все очень лестное и симпатизирующее. Ужасно странно и приятно в такой дали находить такое верное понимание и сочувствие... Его радует его успех или, скорее, сочувствие в Америке, но успех и слава вообще влияют на него мало»88.

Общение с американскими писателями и общественными деятелями началось у Толстого весной 1886 г. Вендель Гаррисон, сын известного борца за права негров Вильяма Гаррисона (1805—1879), прислал вышедшие к тому времени в Нью-Йорке

40

два тома биографии отца. Позднее в книге «Царство божие внутри вас» Толстой рассказал об этом событии: «Сын Вильяма Ллойда Гаррисона, знаменитого борца за свободу негров, писал мне, что, прочтя мою книгу89, в которой он нашел мысли, сходные с теми, которые были выражены его отцом в 1838 году, он, полагая, что мне будет интересно узнать это, присылает мне составленную его отцом почти 50 лет тому назад декларацию или провозглашение непротивления — «Non resistance» (т. 28, с. 3—4).

Вильям Гаррйсон основал в 1833 г. Американское общество против рабства («аболиционистов») в Филадельфии и был его президентом с 1843 г. до самой отмены рабства (1865). Он написал «Декларацию чувств» — провозглашение основ для установления между людьми всеобщего мира, в 1831—1865 гг. издавал еженедельную газету «Освободитель» («Liberator»). Толстой ответил Венделю Гаррисону: «Узнать про существование такой чистой христианской личности, какою был ваш отец, было для меня большою радостью... Декларация непротивления, по моему мнению, действительно есть эра в истории человечества» (т. 63, с. 343—344)90. Толстой попросил краткую биографию Гаррисона: «Мне бы хотелось поскорее узнать всю его судьбу» (т. 63, с. 344).

5 мая 1886 г. (нов. ст.) Вендель Гаррисон послал фотографии отца91, краткую биографию, составленную вскоре после смерти Гаррисона его другом и сподвижником Оливером Джонсоном. «Чтение ваших мастерских произведений, — писал Вендель Гаррйсон, — не только вашего изложения веры, но ваших в высшей степени нравственных и облагораживающих душу романов, оставило и навсегда оставит нас вашими должниками. Тем не менее, однако, простите меня, если я попрошу два ваших фотографических портрета (один для брата). И так как ваши почитатели в этой стране были бы рады разделить это приобретение с нами, я, далее, прошу вашего разрешения заказать с них гравюру на дереве для американского народа» (т. 63, с. 346).

Вендель Гаррисон сообщал также, что в Хопдэле (штат Массачузет) существовала непротивленческая коммуна, основатель которой, Адин Баллу, живет до сих пор в Хопдэле. Летом 1889 г. единомышленник Баллу Вильсон прислал книгу «Христианское непротивление» этого пастора, также выступавшего против рабства негров в США.

Толстой не во всем согласился с мыслями Баллу, но в общей позиции и, главное, деятельности американских «непротивленцев» увидел претворение в жизнь своих идей о возможности бороться

41

с насилием государства и церкви, с войнами и рабством — словом обличения и делом пассивного сопротивления — неповиновения. В 1890 г. Толстой выправил сделанный Н. Н. Страховым перевод «Декларации чувств» Гаррисона и «Катехизиса непротивления» Баллу и начал писать предисловие к ним. Это предисловие явилось началом большой работы — книги «Царство божие внутри вас», законченной в 1893 г.

XIX

К работе в «Посреднике» Толстой (а вслед за ним и Чертков) стремились привлечь лучших писателей и художников того времени. (Издания продавались по чрезвычайно дешевой цене, и потому гонорар авторам, как правило, не выплачивался.)

22 мая 1886 г. было отправлено замечательное письмо А. Н. Островскому, которое подвело итог долголетним личным и литературным отношениям между Толстым и великим драматургом. Островский получил это письмо за несколько дней до смерти (он умер скоропостижно 2 июня 1886 г.).

«Любезный друг, Александр Николаевич, — писал Толстой. — Письмо это передаст тебе мой друг Влад. Григор. Чертков, издающий дешевые книги для народа. Может быть, ты знаешь наши издания и нашу программу, если нет, то Чертков сообщит тебе. Цель наша издавать то, что доступно, понятно, нужно всем, а не маленькому кружку людей, и имеет нравственное содержание, согласное с духом учения Христа. — Из всех русских писателей ни один не подходит ближе тебя к этим требованиям, и потому мы просим тебя разрешить печатание твоих сочинений в нашем издании и писать для этого издания, если бог тебе это положит на сердце. Обо всех подробностях, если ты согласишься (о чем я очень прошу и в чем почти уверен), то о всех подробностях что́, как печатать и многом другом переговори с Чертковым. Я по опыту знаю, как читаются, слушаются и запоминаются твои вещи народом, и потому мне хотелось бы содействовать тому, чтобы ты стал теперь поскорее в действительности тем, что ты есть несомненно — общенародным в самом широком смысле писателем» (т. 63, с. 361).

Чертков не застал Островского в Москве — тот уехал в деревню — имение Щелыково Костромской губернии. Туда была отправлена заказная посылка с письмом Толстого и экземпляром собрания сочинений: Чертков просил Островского «для начала» две пьесы — «Бедность не порок» и «Не так живи как хочется».

В марте 1887 г. к Толстому в Москве пришел сын Островского и принес подарок от своей матери, бывшей актрисы Малого театра М. В. Островской: сочинения отца и разрешение печатать в «Посреднике» обе комедии92.

42

Почти одновременно с письмом к Островскому написал Толстой и Н. Н. Златовратскому: «Вспоминаю о вас, знаете, по какому случаю. Много встречаю людей, напоминающих мне того пьяницу портного, которого вы мне читали. Это верный признак, что образ художественный, настоящий. Кончили ли вы? Дайте это в «Посредник». Вам и бог велел быть одним из лучших сотрудников» (т. 63, с. 352).

Отвечая 24 мая, Златовратский писал, что понравившийся Толстому рассказ («Искра божия») он уже отдал в «Газету Гатцука» и что «робеет» перед «Посредником»: «До тех пор, пока я не найду для себя почвы писать «для народа» так же искренно и просто, как я писал «Крестьяне-присяжные» и все прочее не для народа, — до тех пор я, вероятно, не напишу ничего» (т. 63, с. 354)93.

С И. А. Гончаровым Толстой не переписывался с 1859 г. (познакомился в ноябре 1855 г. в Петербурге, когда приехал из Севастополя). В июне 1887 г. Толстой передал Гончарову через А. Ф. Кони «сердечный привет и выражение особой симпатии». В ответ Гончаров написал, что память о нем Толстого «тронула» его «помимо всяких литературных причин»: «В те еще дни, когда я был моложе, а вы были просто молоды, и когда вы появились в Петербурге, в литературном кругу, я видел и признавал в вас человека, каких мало знал там, почти никого, и каким хотел быть всегда сам. Теперь я уже полуослепший и полуоглохший старик, но не только не изменил тогдашнего своего взгляда на вашу личность, но еще более утвердился в нем. Если этот взгляд мой не превратился во мне в живое дружеское чувство, то это с моей стороны только потому, что между вами и мною легла бездна расстояния и постоянной разлуки»94.

Толстой, конечно, тотчас же пригласил Гончарова сотрудничать в «Посреднике». Письмо это не сохранилось, но содержание его ясно из ответа Гончарова от 2 августа 1887 г.

Сообщив, что он теперь совсем не пишет и лишь «начиркал весной» несколько эскизов для журнала «Нива»95 с небольшим предисловием, Гончаров далее продолжал: «Из этого предисловия вы ясно сразу усмотрите, почему я никак не мог бы, обладая даже таким талантом, как ваш, идти вслед за вами работать в тот рудник, куда вы меня так ласково зовете, говоря, что «если б я захотел, то мог бы написать и для этого читателя», то есть для обширного круга читателей, «явившихся к вам на смену прежних»...

43

Вы правы — это надо делать. Но я не могу: не потому только, что у меня нет вашего таланта, но у меня нет и других ваших сил: простоты, смелости или отваги, а может быть, и вашей любви к народу. Вы унесли смолоду все это далеко от городских куч в ваше уединение, в народную толпу».

В приписке Гончаров, однако, добавил: «Вы правы: писать надо для народа — так, как вы пишете; но многие ли это могут? Мне, однако, жаль, если вы этому писанию пожертвуете и другим, то есть образованным кругом читателей. Ведь и вы сами пожалели бы, если бы Микель-Анджело бросил строить храм и стал бы только строить крестьянские избы, которые могли бы строить и другие. Пожалели бы вы также, если б Диккенс писал только свои «Святочные рассказы», бросив писать великие картины жизни для всех»96.

В конце 1887 г. Гончаров сообщил еще, что попросил издателя «Нивы» посылать Толстому журнал «на весь будущий год»97.

Заботился Толстой и о том, чтобы в «Посреднике» были изданы переводы (хотя бы в сокращениях) лучших произведений мировой литературы. Он переписывался на эту тему с В. Г. Чертковым, П. И. Бирюковым и многими другими. Предполагая издавать и научные книги, Толстой написал большое письмо Н. Н. Страхову: «Мне представляется желательным и возможным (отнюдь не легким и даже очень трудным) составление книг, излагающих основы наук в доступной только грамотному человеку форме, — учебников, так сказать, для самообучения самых даровитых и склонных к известному роду знаний, людей из народа; таких книг, которые бы вызвали потребность мышлений по известному предмету и дальнейшего изучения. Такими мне представляются возможными — арифметика, алгебра, геометрия, химия, физика» (т. 63, с. 397). Он просил Страхова самого работать в этом направлении и поощрять к такой работе своих знакомых.

XX

Весной и летом 1886 г. развернулась чрезвычайно бурная журнально-газетная полемика вокруг 12-й части Сочинений Толстого — «Произведения последних годов».

В 12-ю часть вошли, кроме повести «Смерть Ивана Ильича», рассказов для народного чтения, отрывки из публицистических работ последних лет, в частности — из книги «Так что же нам делать?», под названием «Мысли, вызванные переписью». Помимо нескольких глав, которые удалось напечатать в 1885 г. в журнале

44

«Русское богатство»98, здесь были помещены: «О назначении науки и искусства», «О труде и роскоши», «Женщинам». Русская читающая публика и критика впервые смогла познакомиться сколько-нибудь обстоятельно с «новыми» — после перелома в мировоззрении — социальными, философскими, этическими и эстетическими взглядами Толстого.

Полемику открыл известный фельетонист и литературный критик А. М. Скабичевский. В № 91 газеты «Новости» он напечатал резкую, почти издевательскую заметку «Граф Л. Н. Толстой о женском вопросе», в которой попутно осуждал Толстого и за его взгляды на искусство и науку. В ответ на эту заметку редактор «Русского богатства» Л. Е. Оболенский напечатал в апрельском номере журнала статью «Лев Толстой о женском вопросе, искусстве и науке», где защищал взгляды Толстого. Прочитав эту статью, Толстой написал В. Г. Черткову: «Оболенский хорошо защитил меня, но как видно, что курсы99 и царствующая наука есть святыня для верующих... Барынь с локонами и всяких других ругайте сколько угодно, но это сословие священно» (т. 85, с. 345).

В этом же письме Толстой снова подробно изложил свои взгляды на призвание женщины — на этот раз в связи с семейной драмой Файнерманов100. Продолжая настаивать на том, что призвание женщины — в семейной жизни и воспитании своих детей («радикалы» считали, что женщина не должна любить своих детей больше, чем других), Толстой определил здесь долю участия женщин в общественном труде: «Ну, а те, у которых нет детей, которые не вышли замуж, вдовы? — Те будут прекрасно делать, если будут участвовать в мужском многообразном труде. Но нельзя будет не жалеть их и не стараться о том, чтобы как можно меньше было таких. Всякая женщина, отрожавшись, если у ней есть силы, успеет заняться этой помощью мужчине в его труде, и помощь эта очень драгоценна; но видеть молодую женщину, готовую к деторождению, занятою мужским трудом, все равно, что видеть драгоценный чернозем, засыпанный щебнем для плаца или гулянья» (т. 85, с. 348).

Чертков сделал копию с письма и просил разрешения напечатать его. 22—23 апреля Толстой ответил: «Выписку о женском труде я еще пересмотрю и тогда напишу» (т. 85, с. 351). Она появилась в № 5—6 «Русского богатства» за 1886 г. под названием:

45

«Труд мужчин и женщин. Выдержка из частного письма по поводу возражений на статью «Женщинам».

Эта публикация подлила масла в огонь: журнально-газетная полемика разгорелась с еще большей силой.

Газета «Русский курьер» поместила «Письмо в редакцию» (подписанное инициалами М. Б.). Автор письма утверждал, что видеть цель жизни женщины в деторождении — значит, низводить ее «на степень животного»: «Но когда женщине скажут: «Сударыня, вы-с драгоценный чернозем», то, по-моему, она, «отрожавшись, и если у нее еще есть силы», должна размахнуться и закатить звонкую пощечину тому, кто этими словами смел оскорбить ее человеческое достоинство»101.

На страницах «Новостей и Биржевой газеты» вновь выступил Скабичевский с критикой социальной этики Толстого. Толстой «проповедует, — писал он, — что служить народу, помогать ему мы должны ухитряться так, чтобы это было в пределах условий его быта без малейших покушений на улучшение этих условий»102.

Ему вторил Н. К. Михайловский, напечатавший в № 6 и 7 «Северного вестника» две статьи: «Еще о гр. Л. Н. Толстом»103 и «Опять о Толстом». Правда, Михайловский сочувственно отозвался о взглядах Толстого на искусство: «В XII томе Сочинений гр. Толстого много говорится о нелепости и незаконности так называемых «науки для науки» и «искусства для искусства»... Гр. Толстой говорит в этом смысле много верного, и по отношению искусства это в высшей степени значительно в устах первоклассного художника».

Но с идейным содержанием народных рассказов, которые Михайловский преимущественно разбирал в своей статье, и с мыслями из трактата «Так что же нам делать?» он был решительно не согласен. Идеологу либерального народничества, каким был Михайловский, весьма импонировал тот факт, что Толстого как писателя глубоко занимали «взаимные отношения народа и общества». По словам критика, в «Утре помещика», «Казаках», «Войне и мире», «Анне Карениной» Толстой дал «ряд отражений драмы, которую он когда-то сильно и глубоко переживал». Теперь, полагал Михайловский, эта драма благополучно кончилась и жалел, что она кончилась. Заостряя мысли Толстого, критик так комментировал их: «Надо любить ближнего, надо помогать ему. Прекрасно. Как помогать, чем? Деньгами можно? Отнюдь нельзя! На этот счет у гр. Толстого и особые диссертации есть, есть и художественная иллюстрация к ним в виде рассказа «Два брата и золото»...

46

Вон у самого гр. Толстого 600 000 есть, но он ими людям помогать не будет, не соблазнит его дьявол, а пусть себе лежат, где лежат. Завелись у него было 37 рублей, которые он должен был раздать, так и то намучился: все боялся дьяволу угодить...».

С особенной страстью обрушились критики на теорию непротивления злу насилием.

Михайловский писал; «Нельзя ли помогать людям, заступаясь за правых и наказывая виновных? Боже сохрани! Это хуже всего, как обстоятельно доказывается в рассказе «Крестник»... Какая, однако, все это удивительная путаница! Какое возмутительное презрение к жизни, к самым элементарным и неизбежным движениям человеческой души! Какое холодное, резонерское отношение к людским чувствам и поступкам»104.

Журналисты меньшего ранга вторили литературно-критическому мэтру тех лет. В газете «Русский курьер» Веневич (псевдоним В. К. Стукалича) напечатал заметку «Народная литература». «Смирение, прощение обид врагам и покорность их издевательствам — вот рецепт, который Л. Н. Толстой предлагает народу, обнадеживая сладкой верой, что хищники смягчатся, видя податливость жертвы, хотя ежедневный опыт и старуха-история учат иному»105.

В защиту Толстого выступило «Русское богатство». Л. Е. Оболенский напечатал в № 8 журнала статью «Русская мыслебоязнь и критики Толстого», где писал: «Почти все лето пресса бичевала Толстого на все лады и всякими способами, начиная с высокомерной иронии и кончая просто неприличной бранью и залезанием в дела семейные, личные и денежные... Толпа втащила на литературный эшафот гениального романиста, и каждый стегал его сколько мог и сколько хотел... Такого позора, как история с Толстым, еще не видала Европа XIX века».

Оболенский горячо писал об искренности Толстого: «Толпа не может поверить, что гений ищет только истины, совершенно отрешаясь от мелочных и грязных страстишек, ибо у него довольно по горло и славы, и шума об нем, и все это ему даже надоело и опостылело»106.

Критик газеты «Неделя» Р. А. Дистерло также защищал Толстого. Он писал: «В его лице судьба как бы нарочно хотела произвести эксперимент самостоятельности и живучести духовных потребностей человека»107.

Н. С. Лесков, подводя итог этой полемике, справедливо заметил в статье «О рожне. Увет сынам противления»: «Есть хвалители, есть порицатели, но совестливых и толковых судей нет»108.

47

А. П. Чехов тогда же опубликовал рассказ «Сестра»109, персонажи которого спорят о непротивлении злу насилием. Бойкий критик теории Толстого, фельетонист Лядовский изображен здесь в ироническом свете110.

Достоверно известно, что в начале января 1887 г. Чехов в споре с журналистом А. Д. Курепиным «доказывал, что нужно хорошенько разобраться в толстовской теории сопротивления злу, а пока нельзя честно говорить ни за, ни против»111.

В. Г. Короленко также включился в полемику вокруг Толстого, напечатав в № 10 «Северного вестника» за 1886 г. «Сказание о Флоре-римлянине». Здесь сказано: «Сила руки — зло, когда она подъемлется для грабежа и обиды слабейшего, когда же она подъята для труда и защиты ближнего — она добро»112.

XXI

17 июня 1886 г. в Ясную Поляну приехал Джордж Кеннан, знаменитый американский журналист и путешественник.

Кеннан объездил в 1885—1886 гг. всю Сибирь и, беседуя там с политическими ссыльными, услышал их «горячую и настойчивую просьбу» посетить Ясную Поляну и рассказать Толстому о тех «страданиях и лишениях, которые они выносят». Кеннан услышал «от политических», что «Толстой есть единственный человек в России, который может безопасно для себя вступиться за ссыльных перед высшим правительством»113. В книге «Сибирь и система ссылки» Кеннан пишет, что обещание побывать у Толстого он дал сосланной на Кару революционерке Н. А. Армфельдт.

Свой разговор с Толстым в Ясной Поляне Кеннан подробно описал в статье «A visit to Count Tolstoi», напечатанной в журнале «The Century Illustrated Monthly Magazine» (1887, vol.34, № 2)114. В русской прессе («Неделя», 1886, № 30, и 1887, № 28) также появились его краткие статьи, рассказывающие о поездке к Толстому. Кеннан писал здесь о Толстом: «Редко можно встретить

48

такое открытое, мужественное, подвижное и во всех отношениях замечательное лицо, как у этого добровольного поселянина, с загорелой шеей, с маленькими серыми глазами, в которых из-под густо нависших бровей блестит гений...»115.

В очерке, опубликованном в американском журнале, Кеннан так сказал о внешности Толстого: «В лице графа Толстого есть нечто более прекрасное и более высокое, чем простая красота или правильность черт. Это впечатление глубокой моральной, духовной и физической силы»116.

Описывая ужасы, творившиеся в сибирской ссылке и каторге, Кеннан спросил Толстого, смог бы он устоять на своем принципе непротивления злу насилием при виде грубых насилий, совершаемых над беззащитными женщинами. Толстой с глазами, полными слез, продолжал доказывать, что насилие в ответ на насилие не могло бы достигнуть никакой благой цели.

«Наконец я спросил его, — пишет Кеннан, — не считает ли он, что сопротивление такому притеснению оправданно.

— Это зависит, — отвечал он, — от того, что понимать под сопротивлением. Если вы имеете в виду убеждение, спор, протест, я отвечу — да. Если вы имеете в виду насилие — нет. Я не думаю, что насильственное противление злу насилием оправдано при любых обстоятельствах».

Кеннан привез и показал рукопись Е. И. Россиковой о «голодной забастовке», длившейся 16 дней, — протесте четырех женщин, политических ссыльных, против жестокого обращения. Толстой «прочитал три или четыре страницы рукописи и помрачнел... «Я не сомневаюсь, — сказал он, — что мужество и сила этих людей поистине героические, но методы их неразумные, и я не могу сочувствовать им»117.

В книге «Сибирь и система ссылки» Кеннан писал об этом: Толстой «ясно сказал, что, жалея многих политических, он не может помочь им и совершенно не сочувствует их методам»118.

Еще Толстой сказал, что для уничтожения «системы ссылки» нужно, чтобы все отказались от солдатской службы и уплаты налогов. «Мой метод — по сути своей революционный... Истинный путь противиться злу — это полный отказ делать зло — как ради себя, так и ради других». На все возражения Кеннана Толстой «продолжал утверждать, что единственный путь уничтожить угнетение и насилие состоит в том, чтобы полностью отказаться вершить насилие, что́ бы к этому ни побуждало. Он сказал, что политика непротивления злу, которую он проповедует как революционный метод, находится в полном соответствии с характером русского крестьянина»119.

49

Свой очерк Кеннан заключал словами: «Я с искренним сожалением попрощался с человеком, которого знал только один день, но к которому я уже проникся чуть ли не самым страстным уважением. Его теории, смелые, благородные, возвышенно-прекрасные и даже героические, казались мне ошибочными, но к самому человеку я испытываю только самые теплые чувства уважения и почтения»120.

Вернувшись на родину, Кеннан написал Толстому трогательное благодарственное письмо121.

Сибирские очерки Кеннана печатались в журнале, а в 1891 г. были изданы в Лондоне отдельной книгой — «Siberia and Exile System» («Сибирь и система ссылки»). Толстой внимательно читал их и в августе 1890 г. отправил Кеннану большое письмо. «С тех пор, как я с вами познакомился, — писал он, — я много и много раз был в духовном общении с вами, читая Ваши прекрасные статьи в «Century», который мне удалось доставать без помарок... Очень, очень благодарен вам, как и все живые русские люди, за оглашение совершающихся в теперешнее царствование ужасов» (т. 65, с. 138).

Читая один из очерков Кеннана в ноябре 1888 г., Толстой сочувственно процитировал его в своем дневнике: «Мне стыдно бы было быть царем в таком государстве, где для моей безопасности нет другого средства, как ссылать в Сибирь тысячи и в том числе 16-летних девушек» (т. 50, с. 5).

Несомненно, что разговоры с Кеннаном и его сибирские очерки Толстой помнил, когда задумывал и потом писал роман «Воскресение». В черновиках романа иронически упомянут англичанин, «сторонник России»: «Он объезжал теперь Сибирь с тем, чтобы написать книгу, отрицающую Кеннана. Кроме того, он был евангелик и раздавал по острогам евангелия и проповедовал спасение искуплением, так что делал два дела сразу» (т. 33, с. 312).

XXII

21 июня 1886 г. С. А. Толстая писала Н. Н. Страхову, что в Ясной Поляне «азарт покоса, косят все: муж, сыновья, гости; гребли сено тоже все: девочки, я, бабы»122. Сам Толстой в то же время рассказывал в письме В. Г. Черткову, что целые дни в поле на покосе и очень устает.

Старший сын, С. Л. Толстой, в книге воспоминаний «Очерки былого» пояснил, что эта работа выполнялась за вдов, стариков, малосильных крестьян, которые сами не могли косить.

Когда началась уборка сена — страдная пора, в Ясную Поляну приехал гость — «человек высокого роста, в сером, доверху

50

застегнутом сюртуке, с военной осанкой»123. Это был французский писатель Поль Дерулед, создатель и почетный президент «Лиги патриотов», ратовавший за союз Франции с Россией против Германии. На другой день после его визита, 17 июля, Толстой писал В. Г. Черткову: «Представьте себе, что это человек, посвятивший свою жизнь возбуждению французов к войне, revanche против немцев. Он глава воинственной Лиги и только бредит о войне» (т. 85, с. 376).

Дерулед приехал с целью возбудить и Толстого к агитации за войну с Германией.

Дальняя родственница Толстых, художница Е. Ф. Юнге, бывшая тогда в Ясной Поляне, делала заметки — записи того, что говорил Деруледу Толстой124. Она же писала в 1911 г. С. А. Толстой: «Пусть только Бирюков не повторяет глупостей, которые писались в газетах по этому поводу, будто Лев Николаевич сердился, хлопал дверями и пр. Я все время была с ними, и ничего подобного не было; они спорили горячо, но дружественно, и часто прения прерывались шутками, например:

Л. Н. Я не понимаю, как люди могли дойти до мысли, что земля может быть чьей-нибудь собственностью.

Дерулед. Ну, знаете, эта теория растяжима. Таким образом можно сказать, что и мой сюртук — не моя собственность.

Л. Н. Конечно, и не только сюртук, но ваши руки, ваша голова — не ваша собственность.

Дерулед. Ah, mais non! Ah, mais non!125 Я не хочу оставаться без головы, я буду защищаться.

Л. Н. (смеясь). Ну, если это вам неприятно, я скажу, что мои руки, моя голова мне не принадлежат...

Дерулед. Вот если б мне да вашу голову! Хоть на один месяц бы!

Л. Н. хохочет.

Перед отъездом, в отсутствие Деруледа, Лев Николаевич сказал мне:

— Ведь я вполне этого человека понимаю: я сам когда-то точно так же думал. Но теперь я выше этого.

А когда мы выехали, Дерулед сказал мне:

— Ведь я вполне этого человека понимаю, я благоговею перед ним, но сам я не могу отрешиться от того, что было крепче моей жизни. Я не могу подняться на его высоту»126.

Об этом визите сам Толстой рассказал подробно и точно несколько лет спустя в статье «Христианство и патриотизм» (1893—1894), написанной по случаю франко-русских военных торжеств

51

в Тулоне и Кронштадте. В агитации Деруледа, в шумных визитах военно-морских эскадр он почувствовал и разглядел страшную вещь — приготовление Европы к большой войне.

После разговора в гостиной яснополянского дома Толстой повел гостя на покос. «Там он, надеясь найти в народе больше сочувствия своим мыслям, попросил меня перевести старому уже, болезненному, с огромной грыжей и все-таки затяжному в труде мужику, нашему товарищу по работе, крестьянину Прокофию, свой план воздействия на немцев, состоящий в том, чтобы с двух сторон сжать находящегося в середине между русскими и французами немца. Француз в лицах представил это Прокофию, своими белыми пальцами прикасаясь с обеих сторон к потной посконной рубахе Прокофия. Помню добродушно насмешливое удивление Прокофия, когда я объяснил ему слова и жест француза».

Когда Прокофий понял, зачем приехал француз, он сказал: «Приходи лучше с нами работать, да и немца присылай». Про себя, свои мысли и чувства, Толстой пишет в этой статье: «Вид этих двух столь противоположных друг другу людей — сияющего свежестью, бодростью, элегантностью, хорошо упитанного француза в цилиндре и длинном, тогда самом модном пальто, своими нерабочими, белыми руками энергически показывающего в лицах, как надо сжать немца, — и вид шершавого, с трухой в волосах, высохшего от работы, загорелого, всегда усталого и, несмотря на свою огромную грыжу, всегда работающего Прокофия с своими распухшими от работы пальцами, в его спущенных домашних портках, разбитых лаптях, шагающего с огромной навилиной сена на плече той не ленивой, но экономной на движения походкой, которой движется всегда рабочий человек, — вид этих двух столь противоположных друг другу людей очень многое уяснил мне тогда и жива вспомнился мне теперь, после тулоно-парижских торжеств. Один из них олицетворял собой всех тех вскормленных и обеспеченных трудами народа людей, которые употребляют потом этот народ как пушечное мясо; Прокофий же — то самое пушечное мясо, которое вскармливает и обеспечивает тех людей, которые им распоряжаются» (т. 39, с. 50—52).

Случилось так, что впервые статья «Христианство и патриотизм» появилась в переводе на французский язык. Отдавая ее в печать, Толстой ничего не изменил в рассказе о Деруледе; только, имя заменил словами «наш гость».

Несомненно, что визит Деруледа был одним из толчков к работе над статьей о войне и об отказе участвовать в ней, начатой в 1890 г. и превратившейся в итоге в большой трактат «Царство божие внутри вас».

XXIII

30 июля 1886 г. Толстой начал статью о верах127. «В календарях на 1886 год о том, сколько на свете вер, написано: в

52

одних — 1000 вер или исповеданий, в других 2000. Если возьмешь книги ученых, тех, которые пишут о верах, то тоже прочтешь в этих книгах описания 1000 вер; и каждая вера одна чуднее другой. — Если послушаешь, что говорят люди, то услышишь то же: что вер на свете тысячи, и всех их не пересчитаешь, и все разные» (т. 26, с. 572).

Дальше начинается проповедь (по жанру это сочинение подходит именно к проповеднической литературе) о том, что вера, в сущности, одна, а вероучений, т. е. описаний веры, всего несколько, и автор намерен изложить «истинные вероучения» (буддийское, Лаодзе, Конфуция, пророков, стоиков), так как излагать «ложные учения» (браминов, ложное христианство, магометанство) считает «излишним» (т. 26, с. 577).

На этих словах рукопись обрывается. Видно, что она писалась в несколько приемов, но не была закончена, и впоследствии Толстой не возвращался к ней. Работая над темой с обычной основательностью, он внимательно изучал источники, просил друзей (Черткова, Страхова, Стасова, Бирюкова) присылать ему разные книги на эту тему, но вскоре оставил работу, продолжая иногда убеждать сотрудников «Посредника», что дело это чрезвычайно важное и его нужно сделать. 7 июля 1887 г. он писал П. И. Бирюкову: «Ах, как бы хорошо было, кабы кто изложил учения, — истинные коренные учения вер — 3-х, 6-ти. Как это осветило бы человечество — букетом света. Может, приведет бог и мне, но уж очень много другого занимает. Впрочем, я никогда не знаю, что надо делать» (т. 64, с. 56).

В написанных страничках главный интерес представляет то, как Толстой определяет самое понятие веры; это определение проливает свет на его собственное мировоззрение. «Верой можно назвать только учение о том, что такое человек, зачем он живет и как ему жить и чего ему ждать после смерти». Эта вера «записана в сердце каждого человека» (т. 26, с. 573).

Летом 1887 г., когда было отправлено письмо П. И. Бирюкову, Толстой был сильно увлечен именно изложением своей веры, тем, как он понимает общий смысл назначения человека, — трактатом «О жизни».

Набросок 1886 г. о религиозных вероучениях был напечатан лишь в 1904 г. В. Г. Чертковым в «Полном собрании сочинений, запрещенных в России, Л. Н. Толстого» (изд-во «Свободное слово», Англия)128.

Замысел 1886 г. был по-иному претворен Толстым в конце жизни, когда он и его помощники составляли для «Посредника» сборники изречений: «Мысли мудрых людей на каждый день»

53

(1903), «Круг чтения» (1906), «На каждый день. Учение о жизни, изложенное в изречениях» (1909—1910), «Путь жизни» (30 выпусков, изданы в 1911 г.). Туда вошли многочисленные отрывки из брахманской и буддийской литературы, из Библии, Талмуда, из книг, связанных с именами Зороастра, Конфуция и Лаодзе, Магомета, а также изречения стоиков — Эпиктета, Марка Аврелия и Сенеки.

XXIV

Все лето 1886 г. Толстой напряженно работал в поле. О том, что такое была эта работа, рассказал И. Е. Репин, посетивший Ясную Поляну в августе следующего, 1887 г. «От часу дня до самых сумерек, восьми с половиной часов вечера, он неустанно проходил взад и вперед по участку вдовы, направляя соху за лошадью и таща другую, привязанную к его ременному поясу, лошадь с бороной; он запахивал, «разделывал» поле. Пот валил с него градом, толстая посконная рубаха, одеваемая им на полевые работы, была мокра насквозь, а он мерно продолжал. Плоскость была неровная: надо было то всходить на гору, то спускать соху под гору, с осторожностью, чтобы не подрезать задние ноги лошади. Внизу, в овраге, лежала бутылка воды с белым вином, завернутая в пальто графа от солнца; иногда он, весь мокрый, отпивал наскоро из этой бутылки, прямо с горлышка, и спешил на работу.

Часто во время подъема на гору побледневшее лицо его, с прилипшими волосами к мокрому лбу, вискам и щекам, выражало крайнее напряжение и усталость, а он, поровнявшись со мной, каждый раз бросал ко мне свой приветливый, веселый взгляд и шутливое словцо»129.

В июле 1886 г. Толстой был занят возкой сена для той же яснополянской вдовы, Анисьи Копыловой, и сильно зашиб ногу о грядку телеги. Когда с ногой стало немного лучше, он снова принялся работать — возить рожь. Но 5 августа вынужден был слечь в постель, с жаром в 40°. Софья Андреевна тотчас, в ночь, поехала в Москву и привезла на другой день ассистента Захарьина — В. Чиркова. Чирков нашел положение опасным и дренировал рану. Долечивал Толстого тульский врач М. М. Руднев, приезжавший несколько раз в Ясную Поляну.

15 августа С. А. Толстая писала А. А. Фету, что одиннадцатый день Толстой не встает с постели, жар не проходит, на ноге язвы, нарыв и рожа. «Он страшно страдает, исхудал и ослаб»130.

В конце августа, когда сильная болезнь все еще продолжалась, к Толстому обратился известный актер и режиссер М. В. Лентовский. Он писал, что строит «театр народных представлений» —

54

«Скоморох» — и просил «нравственной поддержки» для «измученного сердца». «Непонятное чувство», добавлял Лентовский, влечет первому сказать об этом Толстому131.

Болезнь между тем проходила с трудом. В середине октября Толстой еще писал П. И. Бирюкову, что передвигается на костылях с болью и не может опускать ногу. Лишь около 10 ноября он смог сообщить своему воронежскому другу Г. А. Русанову, что ходит и совсем здоров.

XXV

В архиве Толстого сохранился автограф, начинающийся с даты: «15 сентября 86 года»; это не дневниковая запись, а программа неозаглавленного рассказа. «Жил человек богатый Миташа и дожил до 40 лет и не знал, что доброе и что злое» — первая фраза рукописи (т. 26, с. 529). Программа этого ненаписанного рассказа связана с незаконченным же отрывком «Жил в селе человек праведный. Звать его Николай» (декабрь 1882 г.)132 и с написанной (хотя тоже неоконченной) в 1902—1904 гг. повестью «Фальшивый купон». В отрывке 1886 г. упоминается «купон поддельный». Но в целом отрывок этот, занимающий шесть небольших листиков, интересен прежде всего с автобиографической стороны.

Он явственно отражает тот момент в жизни Толстого, когда из-за рожистого воспаления на ноге он сам находился на пороге смерти, и мысли о ней возникали не отвлеченно, а как совсем близкая реальность. Незадолго до 15 сентября он писал Н. Л. и О. Н. Озмидовым: «Болезнь идет своим чередом. Самое верное определение моего состояния: помираю от ноги. И, действительно, — выздоровлю или нет, но теперь помираю, т. е. поток жизни — служения — сузился в чуть каплющую струйку. Лежишь и ждешь выхода одного из двух, и оба принимаю с радостью» (т. 63, с. 373—374).

В начатом рассказе Миташа жил, не зная, «что доброе и что злое», до 40 лет. Толстой тоже в сорок лет пережил «арзамасский ужас» и совсем недавно возобновил его в памяти, работая над «Записками сумасшедшего» (1884). И вот Миташа «заболел смертно»: «Хорошо, — сказал он, — добро пожирает зло и устанавливает царство божие на земле. Богу это хорошо, а мне что за дело? Зачем мне делать добро? Вот я страдаю и умираю. Может быть, от моей жизни прибавилось добра на земле, да мне-то что — я помру и того не увижу».

Разными доводами (добрые и мудрые слова говорит являющийся во сне «светлый юноша») Толстой стремится устранить это противоречие: жизнь существует как личное благо человека, обрываемое смертью; но есть ли в жизни смысл, которому не страшна смерть, который уничтожает страх смерти? То, что в «Смерти

55

Ивана Ильича» было показано как глубочайшая драма, здесь пре одолевается доводами рассудка. Правда, рассудок, даже и просветленный светом христианской истины, оказывается бессильным. Прямо здесь, в рукописи, Толстой делает пометки: «Не выходит. А не брошу, очень важно»; «Вечером. Опять не могу» — и наконец обрывает рукопись одним словом: «Спуталось» (т. 26, с. 530—532).

В рассуждениях, наполняющих отрывок «Миташа», — зерно трактата «О жизни».

XXVI

В 1886 г., после двадцатилетнего исследования Азии и нескольких путешествий, после жизни среди туземцев-папуасов Новой Гвинеи, в Петербурге поселился Н. Н. Миклухо-Маклай.

В его замечательной деятельности Толстой увидел подтверждение своим мыслям о том, что подлинная цивилизация может быть принесена к отсталым народам не насилием и обманом, а просвещением и помощью133. Миклухо-Маклай узнал, что Толстой интересуется его личностью и трудами, и 19 сентября 1886 г. отправил ему скромное письмо и свои брошюры о пребывании на берегу Маклая.

Толстой ответил Миклухо-Маклаю восторженным, большим письмом. «Очень благодарен вам, — писал Толстой 25 сентября, — за присылку ваших брошюр. Я с радостью их прочел и нашел в них кое-что из того, что меня интересует. Интересует — не интересует, а умиляет и приводит в восхищение в вашей деятельности то, что сколько мне известно, вы первый несомненно опытом доказали, что человек везде человек, т. е. доброе, общительное существо, в общение с которым можно и должно входить только добром и истиной, а не пушками и водкой. И вы доказали это подвигом истинного мужества, которое так редко встречается в нашем обществе, что люди нашего общества даже его и не понимают». Еще Толстой писал, что «желает видеть» Миклухо-Маклая, «войти в общение» с ним и советовал: «Ради всего святого изложите с величайшей подробностью и с свойственной вам строгой правдивостью все ваши отношения человека с человеком, в которые вы вступали там с людьми. Не знаю, какой вклад в науку, ту, которой вы служите, составят ваши коллекции и открытия, но ваш опыт общения с дикими составит эпоху в той науке, которой я служу, — в науке о том, как жить людям друг с другом. Напишите эту историю, и вы сослужите большую и хорошую службу человечеству». Миклухо-Маклай ответил Толстому, отводя его «нападки на науку» и соглашаясь с его советом: «Я решил

56

включить в мою книгу многое, что прежде, т. е. до получения вашего письма, думал выбросить» (т. 63, с. 378—379).

Увидеться им не пришлось: 2 апреля 1888 г., сорока четырех лет от роду, Миклухо-Маклай умер. 10 апреля в газете «Неделя» было опубликовано письмо Толстого134.

Тогда же Толстой писал В. Г. Черткову, что в «Посреднике» необходимо издать популярную книжку о Миклухо-Маклае (т. 85, с. 331)135.

XXVII

Беседуя в 1896 г. с корреспондентом газеты «Новости» Н. Ракшаниным, Толстой подробно рассказал историю драмы «Власть тьмы»: «Фабула «Власти тьмы» почти целиком взята мною из подлинного уголовного дела, рассматривавшегося в Тульском суде. Сообщил мне подробности этого дела мой большой приятель, тогдашний прокурор, а теперь председатель суда Давыдов... В деле этом имелось именно такое же, какое приведено и во «Власти тьмы», убийство ребенка, прижитого от падчерицы, причем виновник убийства точно так же каялся всенародно на свадьбе этой падчерицы...

Отравление мужа было придумано мною, но даже главные фигуры навеяны действительным происшествием. Сцена покаяния в пьесе выражена мною значительно слабее. Прототип Никиты, так же как и в драме, не хотел было идти благословлять молодых, и звать его действительно приходили разные члены семьи. Пришла, между прочим, и девочка-подросток, вроде моей Анютки... Мучимый совестью, виновник преступления, чувствовавший, что у него нет сил идти и благословлять, в озлоблении схватил оглоблю и так ударил девочку, что она упала замертво. Под впечатлением этого нового преступления он решился, охваченный ужасом, на всенародное покаяние... Я не ввел этой сцены, во-первых, в виду сценических условий, а во-вторых, не желая сгущать красок — ужасов в пьесе и без того ведь достаточно... Но когда я увидел «Власть тьмы» на сцене, я понял, что конец ее гораздо сильнее рисовался моему воображению под впечатлением уголовного дела»136.

57

Подлинное дело Тульского окружного суда о Колосковых сохранилось137; оно начато 28 апреля 1880 г., окончено 2 апреля 1881 г. Н. В. Давыдов пишет в своих воспоминаниях, что он «подробно ознакомил Льва Николаевича с обстоятельствами дела», которое Толстого «весьма заинтересовало». Он же сообщает, что Толстой дважды виделся с Ефремом Колосковым. Ефрем (37 лет) и его жена Марфа Ионова (50 лет) были приговорены 21 октября 1880 г. к каторжным работам; свидания с Колосковым могли происходить лишь в 1880 г., пока тот находился в тульской тюрьме138.

Замысел пьесы возник спустя шесть лет — внешне как будто случайно. Еще 19 октября 1886 г. Толстой писал Н. Н. Страхову: «Теперь все еще примериваюсь к работе и все еще не могу сказать, чтобы напал на такую, какую мне нужно для спокойствия, — такую, чтобы поглотила меня всего» (т. 63, с. 397). Когда через три недели, 10 ноября, в Ясную Поляну приехал А. А. Стахович, театрал, прекрасный чтец, Толстой встретил его словами: «Как я рад, что вы приехали! Вашим чтением вы расшевелили меня. После вас я написал драму... Или я давно ничего не писал для театра, или действительно вышло чудо, чудо!»139

Чтение, так захватившее и «расшевелившее» Толстого, происходило в предыдущий приезд Стаховича — около 20 октября. Стахович читал Гоголя и Островского, любимую Толстым пьесу «Не так живи как хочется»140.

План драмы был написан ночью — это событие запомнилось Толстому (обычно он работал по утрам); спустя много лет он упомянул об этом вдохновенном писании в беседе с Д. П. Маковицким141.

25 октября С. А. Толстая отметила в своем дневнике: «Лев Николаевич затевает писать драму из крестьянского быта». 26 октября: «Левочка написал 1-е действие драмы. Я буду переписывать». На следующий день: «Переписала 1-е действие новой драмы Левочки. Очень хорошо. Характеры очерчены удивительно, и завязка полная и интересная. Что-то дальше будет». 30 октября: «Написано еще 2-е действие драмы. Встала рано и переписала. Потом вечером переписала вторично. Хорошо, но слишком ровно:

58

нужно бы было больше театрального эффекта, что я и сказала Левочке»142.

9 ноября Толстой уже писал жене, что лишь не кончил исправление всей драмы: «пускай уляжется — тогда лучше» (т. 83, с. 576).

Утром 10 ноября законченная пьеса была вновь исправлена и в несколько рук переписывалась, чтобы А. А. Стахович мог прочесть ее яснополянским крестьянам. «Л. Н. послал за своим переписчиком, многострадальным странником Александром Петровичем Ивановым и за учителем школы; взялся и я переписать одно действие, чтобы к вечеру общими силами переписать всю написанную драму. Граф хотел собрать крестьян, чтобы я прочел ее им; он очень интересовался впечатлением, которое она произведет на крестьян. Но переписать драму не успели, и я остался на лишние сутки».

Рассказывает Стахович и о настроении Толстого в это время: «Давно не видал я Льва Николаевича таким веселым и здоровым... Весь вечер прошел в разговорах о литературе и театре. Лев Николаевич сожалел о плачевном состоянии современного драматического искусства. Видно было, что он был не прочь поставить на сцену свою драму, но боялся затруднений для верной обстановки крестьянского быта и главным образом того, что актеры плохо совладают с языком пьесы и вообще не сумеют ее сыграть как должно...».

11 ноября состоялось чтение для крестьян (собралось около сорока человек); пятый акт был прочтен самим Толстым. На крестьян драма не произвела того впечатления, на которое рассчитывал Толстой. А. А. Стахович вспоминает: «Крестьяне слушали молча. Один Андрей буфетчик шумно выражал свой восторг громким хохотом. Кончилось чтение; Лев Николаевич обратился к пожилому крестьянину, бывшему его любимому ученику яснополянской школы, с вопросом, как ему понравилось прочитанное сочинение.

Тот ответил:

— Как тебе сказать, Лев Николаевич, Микита поначалу ловко повел дело... а потом сплоховал...

Больше Толстой ни у кого ничего не спрашивал... Вечером Лев Николаевич был не в духе. «Это буфетчик всему виной, — говорил он. — Для него вы генерал, он вас уважает: вы даете ему на чай по три рубля... и вдруг вы кричите, представляете пьяного; как ему было не хохотать и тем помешать крестьянам верно понять достоинство пьесы, тем более, что большинство слушателей считает его за образованного человека»143.

59

XXVIII

Работа над пьесой «Власть тьмы» принесла Толстому радостное удовлетворение. Он вложил в нее все свое великое знание крестьянской жизни, любовь к ее светлым сторонам и сострадание к темным, глубочайшее понимание народного характера, темперамента, психологии, речи пореформенного мужика. Заботясь, как всегда, о богатстве и характерности речи своих героев, Толстой, по его собственным словам, «ограбил свои записные книжки», чтобы написать «Власть тьмы»144.

14 ноября, окончив пьесу, Толстой писал Н. Н. Страхову: «Я живу очень хорошо, радостно — пишу. Написал пьесу для народных театров» (т. 63, с. 408). И в тот же день — В. Г. Черткову: «Чем я занят? — Написал драму на прелюбодеяние. Кажется, хорошо» (т. 85, с. 410—411).

21 ноября семья Толстых переехала, как обычно в эти годы, на зиму в Москву. Здесь 25 ноября рукопись пьесы была сдана в набор. На другой день С. А. Толстая писала своей сестре Т. А. Кузминской: «Левочка здоров, гуляет, работает, т. е. пишет; отдал в набор свою драму (издание «Посредника») и в цензуру. Надеемся, что пропустят, и будем ее ставить на народный театр. Это его займет, и я рада»145.

В наборной рукописи пьеса называлась: «Коготок увяз, всей птичке пропасть». Заглавие «Власть тьмы» (народная пословица сохранена как разъяснение, подзаголовок) было дано в корректуре146.

В середине декабря Толстой уже правил корректуры и, что не часто с ним бывало, продолжал быть доволен написанным: «вышло удивительно хорошо». Это было сказано при И. М. Ивакине, который слышал чтение пьесы в московском доме Толстых, когда там находились еще редактор «Русской мысли» С. А. Юрьев и профессор Н. И. Стороженко. Пьеса произвела на слушавших очень сильное впечатление, но, вероятно, именно тогда было

60

замечено, что четвертый акт слишком реалистичен и потому для исполнения на сцене мало пригоден. Исправляя и дополняя драму в корректуре, Толстой в эти же дни написал вариант четвертого действия: убийство младенца совершается за сценой; на сцене же остаются бывалый солдат Митрич и маленькая Анютка, которые переживают это убийство. К смягчению стиля пьесы сам Толстой отнесся иронически: «Так вот я думал, чем бы заменить помягче, чтобы не так шокировать их деликатные нервы...» (т. 26, с. 713).

В. Г. Черткову из Москвы Толстой писал о своей работе над пьесой: «Кажется, что я грешил с ней, очень уж ее отделывал»; «Я вот недели здесь занят поправками, прибавками к драме. Она нравится всем очень. Я хотел было, чтоб играли ее на народном театре у Лентовского, но боюсь, что не придется от цензуры театральной, хотя в драме ничего нет нецензурного» (т. 85, с. 422).

Как видно по сохранившимся рукописям (486 листов), в ходе создания пьесы первое действие переделывалось четыре раза, второе — пять раз, остальные — по три раза. Затем драма исправлялась вся целиком, при этом трижды — в корректурах. Вариант четвертого действия также трижды уточнялся, прежде чем попал в печать147.

Лишь в третьей редакции третьего действия появилась фигура Митрича, «старика-работника, отставного солдата», как он охарактеризован в списке действующих лиц. В декабре 1886 г., когда проездом в Петербург у Толстых гостили В. Г. и А. К. Чертковы и Толстой вычитывал с Анной Константиновной корректуру пьесы, он сказал, что «вспомнил тип отставного солдата, забавный был такой старик»148. Еще раз «живого Митрича», т. е. человека, похожего на действующее лицо пьесы, Толстой увидал однажды в имении Олсуфьевых, но это случилось после того, как пьеса была написана149. Он, вероятно, любил этот тип, в котором отзывчивость, доброта, совестливость сочетались с простой, даже грубой речью. Позднее такой старик приснился во сне: «Видел во сне тип старика, который у меня предвосхитил Чехов. Старик был тем особенно хорош, что он был почти святой, а между тем пьющий и ругатель» (дневниковая запись 7 мая 1901 г. — т. 54, с. 97).

По мере отделки «Власти тьмы» роль Митрича расширялась; в корректуре был введен новый эпизод: Никита покушается на самоубийство, а Митрич не дает ему веревку и в пьяном бормотании произносит важные слова — после них Никита смело идет

61

на всенародное покаяние: «А как не боюсь я людей-то, мне и легко. Начхаю ему в бороду, лопатому-то, — матери его поросятины! Ни чего он мне не сделает. На, мол, выкуси!» Никита переспрашивает: «Не велишь бояться людей?» Митрич отвечает уверенно: «Есть чего бояться, дерьма-то. Ты их в бане-то погляди. Все из одного теста. У одного потолще брюхо, а то потоньше, только и различки в них. Вона! кого бояться, в рот им ситного пирога с горохом!» (т. 26, с. 237).

Сюжетное движение пьесы было подсказано жизненным фактом, легшим в ее основу, и ясно определилось в первоначальном плане и характеристике действующих лиц, набросанных на четвертушке писчего листа. С самого начала была ясна роль Акима («бедняк, говорливый, по-божественному» — т. 26, с. 536)150, увещевающего сына. Главный смысл дальнейшей творческой работы, помимо шлифовки, обогащения языка, свелся к углублению внутренней драмы, к усложнению психологических мотивов покаяния. Никита сознается в грехе не только под влиянием гневно-косноязычных речей отца, но и после собственных душевных мук.

Хотя пьеса писалась для народного театра, Толстой отказался в ней от упрощения стиля, характерного для народных рассказов и пьесы «Первый винокур».

XXIX

17 декабря 1886 г. рукопись «Власти тьмы» была послана в Петербург в театральную цензуру151. В тот же (или на другой) день Толстой ответил согласием на телеграмму Д. Д. Оболенского поставить драму в бенефис М. Г. Савиной, известной актрисы Александрийского театра. 20 декабря сама Савина писала Толстому: «Многоуважаемый Лев Николаевич, кн. Д. Д. Оболенский сообщил мне ваше согласие на мою просьбу. Благодарю вас искренно и прошу как можно скорее выслать мне через князя рукопись драмы. Я буду как нельзя более счастлива дать ее в мой бенефис, если в ней есть роль, подходящая к моим средствам, и вы пожелаете доверить ее моему исполнению. Все хлопоты в цензуре и в театрально-литературном комитете беру на себя. Глубоко уважающая вас М. Савина» (т. 63, с. 455—456).

62

Толстой сам торопился поставить «Власть тьмы» и тотчас же отправил пьесу с сопроводительным письмом. «Посылаю вам, Марья Гавриловна, свою пьесу, — писал он Савиной. — Очень желал бы, чтоб она вам понравилась. Боюсь, что она покажется петербургской публике и вам слишком грубою. Четвертый акт с того места, где отчеркнуто красным карандашом, мною изменен. Вариант этот, если не будет готов нынче печатный, то я пришлю его вам завтра. Все, что найдет нужным театральная цензура изменить, чтобы смягчить, я на все согласен, если такие изменения будут одобрены А. А. Потехиным152, которому я вполне доверяю. Роль ваша мне представляется — Марина» (т. 63, с. 455).

28 декабря Савина уже была у Толстого в Москве, чтобы получить от него указания относительно постановки. Как заметила А. К. Черткова, Савина произвела на Толстого «хорошее, приятное впечатление»153. Артистка хотела играть Анютку; Толстой советовал ей взять роль Акулины. По ее просьбе Толстой прочел сцены с участием Анютки и Акулины.

2 января 1887 г. от Савиной пришла телеграмма: «Власть тьмы» запрещена и для театра, и для печати.

Теперь хлопотать начала С. А. Толстая: пьеса была набрана не только в «Посреднике», но и в типографии А. Мамонтова и Кº для издания «Сочинений гр. Л. Н. Толстого».

Не медля и дня, она отправила письмо начальнику Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистову. 9 января Феоктистов ответил: «Пьеса должна произвести самое удручающее впечатление на публику; в ней изображается целый ряд прелюбодеяний и убийств, в высшей степени возмутительных. Действующие лица говорят языком невозможным по своему цинизму; не только отдельные сцены, но весь четвертый акт таков, что — полагаю — никогда в мире не появлялось на сцене ничего подобного... Надо иметь железные нервы, чтобы вынести все это» (т. 26, с. 715).

Толстой в это время находился с дочерью Татьяной Львовной у Олсуфьевых в Никольском-Обольянинове, писал повесть «Ходите в свете, пока есть свет»; просматривал масонские книги, оказавшиеся в библиотеке Олсуфьевых, и нашел, что книг шесть хорошо бы напечатать в «Посреднике», «изменив старинный язык и кое-что исключив»; прочел роман Гольдсмита «Векфильдский священник»: «с самыми маленькими исключениями» это была бы «прелестная книга для «Посредника». Обо всем этом он написал 7 января В. Г. Черткову. Жене в тот же день он писал: «А ты не слишком ли разлетелась на Феоктистова? Главное, не надо сердиться, а еще лучше — вовсе не заботиться» (т. 84, с. 16).

В. Г. Чертков тоже не бездействовал: он воспользовался своими громадными великосветскими связями. С помощью

63

А. А. Стаховича, того самого, который первым читал пьесу яснополянским крестьянам, Чертков организовал чтение у графини Шуваловой, княгини Паскевич и графини А. А. Толстой. А. А. Стахович сообщал Толстому 4 января об успехе чтения у Шуваловой; А. С. Суворин на другой день в газете «Новое время» поместил хвалебную статью о пьесе; Чертков рассказывал, что пьеса «произвела самое прекрасное и сильное впечатление, и результат этих чтений уже проявляется... Государь хочет ее прочесть, и ко мне обращались за экземпляром для него» (т. 26, с. 716).

Толстой написал 7 января В. Г. Черткову: «Нынче получил письмо от Стаховича и от жены и статью в «Новом времени» — все о драме. Чуть-чуть опять не впал в малодушество; но как-то в более серьезном духе здесь и остаюсь равнодушным и вполне уверенным, что в «Посреднике» она пройдет, что, главное, желательно» (т. 86, с. 4). В письме к А. А. Толстой он высказал глубокое огорчение разговорами в высшем обществе: «Надеюсь, что она (пьеса) будет полезна для тех, для «большого света», для которого я писал ее, но вам она совсем не нужна» (т. 64, с. 6).

7 января Чертков сообщил Толстому, что в цензуру драма представлена А. А. Татищевым «только для разрешения на театре» и что Е. М. Феоктистов «сам взялся цензуровать и сделал такие помарки, при которых первоначальная редакция 4-го действия совсем кастрирована... Все резкие ругательства вроде «пес» вычеркнуты. Место о банке все обчерчено» (т. 86, с. 5).

11 января А. М. Кузминский, в то время видный петербургский чиновник (председатель Петербургского окружного суда), передававший пьесу Феоктистову, сказал Черткову, что Феоктистов собирается разрешить пьесу для печати, но запретить для сцены.

13 января «Власть тьмы» была разрешена к печати без всяких цензурных изъятий, за исключением эпиграфа из Евангелия. 14 января Феоктистов известил С. А. Толстую: «Во всей пьесе не вычеркнуто ни одного слова. Из этого вы изволите видеть, что мы ничего не имеем против появления пьесы в печати, но имеем очень многое против постановки ее на сцене» (т. 26, с. 717).

К радости Толстого пьеса была разрешена не только для собрания сочинений, но и для народного издания в «Посреднике»154.

В начале февраля 1887 г. драма вышла в «Посреднике» под названием «Власть тьмы, или Коготок увяз, всей птичке пропасть» и почти одновременно в трех изданиях «Сочинений гр. Л. Н. Толстого». Вслед за первым появилось еще четыре издания «Посредника»155.

64

В. Г. Чертков распорядился, чтобы вариант сцены убийства ребенка был помещен после четвертого действия. «Читателям будет очень приятно и хорошо прочесть обе редакции конца этого действия, и на этом месте, как мне кажется, вариант не только не повредит общему впечатлению, но, наоборот, прибавит содержания, так как, собственно говоря, в варианте очень много повторения» (т. 26, с. 717). Толстой поначалу не согласился и предложил печатать половину экземпляров с одной, а вторую половину — с другой редакцией четвертого действия. Чертков настаивал, и 22 января Толстой написал: «Вчера получил ваше письмо с доводами, почему печатать так, как вы распорядились, и совершенно согласен» (т. 86, с. 17)156.

В связи с пьесой «Власть тьмы» встал вопрос о литературной собственности на нее. До того все, что появлялось в «Посреднике», могло переиздаваться безвозмездно, в отличие от сочинений, входивших (начиная с 1885 г.) в издания С. А. Толстой. Но пьеса была напечатана одновременно и здесь и там.

23 февраля 1887 г. Толстой писал В. Г. Черткову: «Я забыл ответить на вопрос о печатании драмы для Литературного фонда. Прошу всех печатать, где и как хотят, и прав собственности ни я, ни мои наследники заявлять не будем» (т. 86, с. 34—35).

В газете «Русские ведомости» 7 марта появилось письмо редакции книжного склада «Посредника», где говорилось, что «все изданные «Посредником» произведения Льва Николаевича Толстого, на основании желания самого автора, составляют общее достояние и потому свободны от всякой литературной собственности». Это объявление, составленное Чертковым, было перепечатано в нескольких газетах.

XXX

В декабре 1886 г. Толстой делился задушевными мыслями с Н. Н. Ге: «Работы столько, вероятно что нужной людям, что знаешь вперед, что не кончишь. Так же и у вас, я знаю. А как знаешь, что не кончишь работы, — отпадает желание личной награды за нее, а остается сознание служения. Я иногда испытываю это, и тогда особенно хорошо; но как только начнут другие хвалить (как у меня теперь с драмой), так сейчас является личное желание награды за свой труд и глупое самодовольство: Каков я! Что сделал. Правда, спасает от этого — вы тоже знаете, наверное, — то, что некогда, а надо за другое приниматься» (т. 63, с. 427).

65

Однако, как показало ближайшее будущее, Толстой ревниво относился к своему любимому творению и защищал драму от неосторожного или чуждого суда.

Когда Н. Н. Страхов, слушавший чтение Стаховича, высказался о «Власти тьмы» критически («Первый акт привел меня в совершенное восхищение... Но в следующих актах интерес не развивается и не возрастает», а «последняя сцена кажется слабою»157), Толстой заметил в ответном письме, что Страхов рассуждает с чуждой точки зрения («вы не с моей точки зрения судили»). Потом, прочитав пьесу, Страхов горячо винился и высоко оценивал драму: «Боже мой, как хорошо! Как это живо, правдиво, точно, как просто и глубоко захватывает дело! То, что я говорил о первом акте, я скажу теперь обо всей драме — она отодвинула на задний план всех Островских, Писемских, Потехиных. Я восхищаюсь естественностию, краткостию, характерностию каждого разговора; выбор минуты, чередование сцен, полнота всей жизненной обстановки — что за прелесть, что за совершенство!»158 По поводу этого отзыва Толстой, впрочем, заметил, что теперь он «еще менее согласен — вы придаете слишком большое значение» (т. 64, с. 20)159.

Отзывы о «Власти тьмы» находились прежде всего в письмах к Толстому. В печати о пьесе, хотя и опубликованной, но запрещенной к постановке, говорить было почти нельзя. В ту пору появилась лишь критическая заметка Евг. Гаршина, который отказывал Толстому в драматическом таланте («Его талант не подлежит сомнению, но исключительно в области художественной эпопеи»160), статья Суворина «По поводу драмы Л. Н. Толстого» («Новое время», 5 янв. 1887 г.), в которой он сообщал, что знаком с пьесой по рукописи, и давал ей очень высокую оценку; две заметки Н. С. Лескова «О драме Л. Н. Толстого и о ее варианте», «По поводу драмы «Власть тьмы» («Петербургская газета», 1887, № 38 и 62).

Писем с выражением восхищения было много.

3 января 1887 г. пьеса читалась у В. Г. Черткова в присутствии И. Е. Репина и В. М. Гаршина. На другой день Репин писал Толстому: «Это такая потрясающая правда, такая беспощадная сила воспроизведения жизни, и, наконец, после всего этого вертепа семейной грязи и разврата, она оставляет глубоко нравственное, трагическое настроение. Это неизгладимый урок жизни»161.

Гаршин говорил, что драма написана с шекспировской силой. В. А. Фаусек вспоминал о Гаршине: «Власть тьмы» он встретил с величайшим энтузиазмом. В одном небольшом обществе была прочитана рецензия на «Власть тьмы», возмутившая Всеволода

66

Михайловича, и он возражал на нее целой речью, произнесенною экспромтом. Он защищал пьесу Толстого против обвинения в безнравственности; по его мнению, «Власть тьмы» была настоящая, истинная трагедия... Трагедия должна вызывать в зрителе «ужас и сострадание»; «Власть тьмы» именно и вызывает ужас и сострадание»162.

Сам Гаршин писал брату, что его защита гениальной пьесы вовсе не является защитой непротивленческих идей Толстого: «...защищать драму Толстого и признавать его... «непротивление» — две вещи совершенно разные... Очень любя Черткова, я в теоретических рассуждениях ни в чем с ним и с Толстым не схожусь. Многое в их речах мне прямо ненавистно (отношение к науке, например); если ты этого не знал, можешь спросить у Черткова при случае: он скажет тебе, что меня «ихним» считать невозможно»163.

21 января 1887 г. драма читалась у В. М. Гаршина по корректурам, полученным от В. Г. Черткова. В числе слушателей был Г. И. Успенский, который так же горячо воспринял пьесу Толстого. Автор знаменитых очерков «Власть земли» (1882), с «недоумением» замечавший, что крестьянин выходит из-под этой спасительной власти, писал о конфликте толстовской пьесы: «Не будь расстройства народной среды, дающего деньгам силу, не продалась бы Анисья, не пошел бы в работники Никита, и Петр, оставшись без купленного труда, выдал бы Акулину замуж честь-честью». Свой главный вывод Г. Успенский сформулировал так: «Хрустение косточек человеческих явление неизбежное в нашем строе общества»164.

О шекспировской трагической силе пьесы восторженно писал Толстому В. В. Стасов: «Я вчера получил вашу драму и наконец-то, наконец-то прочел ее. Я скажу теперь только одно слово: вчерашний день был один из счастливейших и величайших в моей жизни. Ничего подобного я не читал много-много лет, с самых тех пор, когда в первый раз прочел «Лира», «Гамлета», «Отелло» и все подобное. Потому что вы для меня с этою драмою ни на один вершок не ниже этого человека, Шекспира. Что за правда беспредельная, что за глубина, что за сила и красота творчества! А какой язык — этому и названия нет»165.

И. А. Гончаров писал Толстому 2 августа 1887 г.: «Власть тьмы» — сильное произведение: художественную сторону его ценят немногие, тонко развитые люди, большинство же читателей не понимают, многие даже отвращаются, как от напитанной

67

слишком сильным спиртом склянки. Они не выносят крепости духа. Я высоко ценю эту вещь»166.

Младший современник Толстого, А. П. Чехов свой отзыв изложил в письме к петербургскому литератору, писателю-юмористу В. В. Билибину. Письмо не сохранилось, но известно ответное письмо Билибина от 6—7 марта 1887 г.: «Будьте любезны, изложите мне: в чем состоит гениальность драмы? Я принадлежу, говоря откровенно, к «идиотам», которые не видят гения в сопоставлении бога с сортиром... Неужели цель бытия в том, чтобы обратиться в полуидиотов Акимов? Это — «соль земли»? Прошу объяснений и заранее согласен, что язык пьесы, за немногими исключениями, бесподобен»167.

Вл. И. Немирович-Данченко вспоминал позднее, как встречена была «Власть тьмы» передовыми деятелями русского театра: «Нельзя забыть, какое ошеломляющее впечатление произвела на нас эта маленькая книжечка — народное издание «Власти тьмы». Без преувеличения можно сказать, что я дрожал от художественного восторга, от изумительной обрисовки образов и богатейшего языка»168.

XXXI

24 января 1887 г. А. А. Стахович известил С. А. Толстую, что «Власть тьмы» разрешена к постановке на сцене Александрийского театра, а 3 февраля сообщил еще более отрадные вести: он читал пьесу вслух у министра двора Воронцова-Дашкова в присутствии Александра III, его жены, великих князей, княжен и кружка приближенных к царю лиц. Александр III нашел, что пьеса Толстого — «чудная вещь». Сказал еще, что для успеха пьесы на сцене нужно соединить петербургскую труппу артистов с московской, и сам вызвался присутствовать на генеральной репетиции169.

В Александрийском театре началась усиленная подготовка к постановке, декораторы были посланы в Тульскую губернию для точного воспроизведения на сцене крестьянского быта, оттуда же были вывезены предметы домашней утвари и костюмы.

Актер П. М. Свободин, репетировавший роль Акима, писал Толстому и просил указаний относительно его наружности и произношения. Толстой ответил подробным письмом. В газетах было оповещено распределение ролей между актерами.

Между тем уже 10 февраля Феоктистов сообщил обер-прокурору Синода К. П. Победоносцеву, что он, Феоктистов, «глубоко скорбит» о решении государя императора; Победоносцеву был направлен текст драмы. 18 февраля Победоносцев писал царю, что он не может «прийти в себя от ужаса», потому что пьеса представляет

68

«отрицание идеала», «унижение нравственного чувства», «оскорбление вкуса». «Я не знаю ничего подобного ни в какой литературе, — устрашал Победоносцев. — Едва ли сам Золя дошел до такой степени грубого реализма, на какую здесь становится Толстой... И то уже нехорошо, что в эту минуту драма Толстого, напечатанная в виде народного издания в громадном количестве экземпляров, продается теперь по 10 копеек разносчиками на всех перекрестках, скоро она обойдет всю Россию и будет в руках у каждого, от мала до велика»170.

На другой день Александр III отвечал Победоносцеву, что пьеса Толстого на него «сделала сильное впечатление, но и отвращение» и что его «мнение и убеждение, что эту драму на сцене давать невозможно, она слишком реальна и ужасна по сюжету», хотя «написана вся пьеса мастерски и интересно»171. Министру внутренних дел царь отправил номер «Московских церковных ведомостей» с злобной заметкой о пьесе и одновременно распоряжение: «Надо было бы положить конец этому безобразию Л. Толстого. Он чисто нигилист и безбожник. Недурно было бы запретить теперь же продажу его драмы «Власть тьмы», довольно он уже успел продать этой мерзости и распространить ее в народе»172.

12 марта А. А. Потехин написал С. А. Толстой, что ходят слухи о запрещении пьесы, а 22 марта уведомил, что постановка «Власти тьмы» окончательно запрещена173.

Толстому все эти цензурные мытарства, сначала с печатанием, а затем — с постановкой пьесы, были очень тяжелы. «Про себя скажу, — писал он 3 марта Н. Н. Страхову, — что я последнее время решительно мучим последствиями моей несчастной драмы. Если бы знал, что столько это у меня отнимет времени, ни за что бы не печатал» (т. 64, с. 23).

Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы представить пьесу на сцене народного театра, хотя 17 февраля 1887 г. М. В. Лентовский снова писал Толстому, желая заблаговременно приступить к подготовке спектакля на пасхальной неделе, «как вы того желали и как мы на том согласились» (т. 26, с. 708).

Пьеса из русской народной жизни, написанная для народного театра, поставлена была впервые в Париже в так называемом Свободном театре в переводе И. Я. Павловского и Оскара Метенье. Во главе Свободного театра стоял выдающийся режиссер Андре Антуан. Спектакль 10 февраля (29 января) 1888 г. был

69

настоящим триумфом. Антуан записал в дневнике: «Признают, что пьеса Толстого — настоящий шедевр. Лучших и более веских отзывов прессы нельзя и придумать. Г-н де Вогюэ сказал мне в полном восхищении, что напишет статью...»174. И. Я. Павловский писал про эту постановку: «Метенье прочитал пьесу актерам «Свободного театра». На этом чтении присутствовало довольно много друзей этого театра, и между прочим Эмиль Золя. В нем мы встретили самого горячего энтузиаста «Власти тьмы»: он защищал ее и подготовлял ее успех, как будто бы это было его собственное произведение. «Главное, — повторял Золя, не выбрасывайте ни одной сцены, ни одного слова и не бойтесь за успех». Играть в этой пьесе хотя бы самую ничтожную роль все считали за великую честь»175.

Антуан послал Толстому вырезки из парижских газет с отзывами о спектакле. Толстой получил их в тот вечер (5 февраля 1888 г.), когда у него в гостях были Г. А. Русанов с П. А. Буланже. Русанов вспоминал, что некоторые из отзывов Толстой читал вслух и «был, видимо, доволен ими». Тогда же он сказал: «Я раньше объявил, что буду писать для народа, и «Власть тьмы» я писал для народа»176.

В России делались попытки поставить пьесу, приспособив ее к цензурным условиям тогдашнего театра. Толстой с неизменным сочувствием относился к этим попыткам. На экземпляре переделки, сделанной в 1889 г. А. Морозовым, он написал: «В этом виде пьеса эта разрешается мною для представления. Лев Толстой. 25 сентября 1889 года». Но театральный цензор Альбединский нашел, что «изменения не изменили» «Власть тьмы», и на докладе цензора была снова сделана надпись: «Запретить» (т. 26, с. 724)177.

Известный артист В. Н. Давыдов, оставивший в конце 80-х годов александрийскую сцену и перешедший в театр Корша, впервые выступил с публичным чтением отрывков из «Власти тьмы» на устроенном московскими студентами концерте. Перед выступлением он был в Хамовническом доме, и Толстой одобрил чтение, плакал над эпизодом, где Никита ужасается совершенному им, и сам прочитал сцены с Митричем. «Он взял книгу, — вспоминал Давыдов, — и начал читать так просто, что даже не чувствовалось чтения, а казалось, что говорит сам Митрич. Лев Николаевич сумел взять столь ясный тон, что мне сразу стало понятно, в чем именно дело, как надо читать Митрича и какая разница между ним, Акимом, Петром и другими»178.

В. Н. Давыдов готовил и первое представление «Власти тьмы» на домашней сцене в доме А. В. и В. И. Приселковых 10 января

70

1896 г. Играли любители из высшего света, смотрели — избранная публика и великие князья. Хозяин дома, А. В. Приселков, вспоминал, что в день спектакля, когда артисты были уже загримированы, градоначальник Грессер прислал своего чиновника, который сообщил, что «государю императору очень не нравится мысль играть «Власть тьмы», запрещенную на публичных сценах»179.

Спектакль все-таки состоялся.

Разрешение на постановку «Власти тьмы» последовало лишь осенью 1895 г., когда вступил на престол новый царь — Николай II (разрешение дано помимо Феоктистова и без его ведома). 16 октября этого года пьеса была поставлена в Петербурге в театре Литературно-артистического кружка, 18 октября — в Александрийском театре, 25 октября — в московском общедоступном театре М. В. Лентовского «Скоморох», 29 ноября — в Московском Малом театре.

XXXII

На обороте листа со вторым планом первых трех действий комедии «Исхитрилась!» рукой Т. Л. Толстой проставлена дата «1886, 16 ноября, Ясная» и помечено: «I-ое действие, 4 раза переправлено» (пометка относится к конспекту первого действия).

Таким образом, комедию «Плоды просвещения» Толстой начал сразу же, как была закончена «Власть тьмы». Но работал над нею тогда недолго: в тетради, где находится первое действие «Власти тьмы», был написан черновик действия I и начало действия II180.

Главный конфликт пьесы определился в первом же плане: увлекающиеся спиритизмом господа сталкиваются с мужиками, которые «пришли землю просить».

Считается иногда, что комедия писалась для домашнего спектакля. Это неверно. Представлена она была впервые действительно в Ясной Поляне 30 декабря 1889 г. членами семьи Толстого и гостями-любителями. Однако пьеса предназначалась, конечно, для публикации и постановки на большой сцене. Яснополянский спектакль лишь подтолкнул Толстого к тому, чтобы

71

окончательно отделать комедию. Об этом рассказано в воспоминаниях А. М. Новикова, жившего в 1889—1891 гг. у Толстых в качестве учителя математики младших сыновей — Андрея и Михаила.

Затеяла спектакль Татьяна Львовна, только что вернувшаяся тогда из-за границы. Хотели ставить какое-то «Бабье дело», переделывали его, но пьеса не нравилась. Мария Львовна, видя неудачу с выбором пьесы, спросила:

«— А вы не читали пьесу папа́?

— «Власть тьмы»?

— Нет, другая. Я видала ее между бумагами.

Я насторожился.

— Достаньте, пожалуйста.

— Хорошо, погодите.

Мария Львовна отправилась в кабинет, но в этот день ничего не принесла. Зато на другой день, только что, по обыкновению, мы уселись вечером за круглый стол, как послышались по лестнице легкие, быстрые шаги, и Мария Львовна с милою, довольною улыбкой подала мне рукопись. Семья Толстых и я уселись за стол, одного Льва Николаевича не было, и началось чтение... Пьеса называлась «Ниточка оборвалась» и была бледным остовом той, которую мы знаем теперь под именем «Плодов просвещения». Но с первой же сцены, изображающей богатую, беспечную жизнь паразитов, ограниченность их интересов, узость их жизнепонимания, в пьесе оказалось много тонко подмеченных черт быта Толстых, Раевских, Трубецких, Самариных, Философовых и других знакомых мне дворянских помещичьих семей...»181.

72

Рукопись сохранилась. Это копия, сделанная М. Л. и С. А. Толстыми, с новыми исправлениями автора и приписанными на полях Т. Л. Толстой именами первых исполнителей.

Новиков запамятовал лишь одно: пьеса в первоначальном виде называлась «Исхитрилась!», а не «Ниточка оборвалась».

В январе 1887 г. слухи о том, что Толстой создает комедию, дошли до Петербурга. В. В. Стасов писал: «Говорят, у вас написана еще какая-то комедия. Жду не дождусь прочесть и эту вещь. Неужели в 1886 году у нас народилось не два новых Льва, а три? Да все что-то не верится»182.

Толстой ничего не ответил на это письмо. 30 ноября 1888 г., составляя в дневнике список замыслов, Толстой пометил под последней, десятой цифрой: «Исхитрилась». Определяя для себя порядок, в котором следует заканчивать начатое, комедию обозначил как пятый номер. На первом месте была поставлена статья «О 1000 верах», на втором — повесть «Миташа», на третьем — «Фальшивый купон», на четвертом — «Крейцерова соната».

Раньше «Плодов просвещения» была закончена лишь «Крейцерова соната».

XXXIII

Участие в издательских делах «Посредника» сблизило Толстого с молодыми писателями, по большей части выходцами из народной среды. Они присылали ему свои рукописи, приходили за советом и нравственной поддержкой. Он сам энергично понуждал их к писанию.

Наиболее интересной фигурой среди них был С. Т. Семенов. В книге «Воспоминания о Л. Н. Толстом», изданной в 1912 г., Семенов писал: «Я был тогда девятнадцатилетним парнем чернорабочим и жил на окраине Москвы на фабрике. Выгнанный нуждою из деревни с 11 лет, я до того времени скитался по разным местам, жил в Москве, в Петербурге, на юге России»183. По совету знакомого корректора Семенов понес рукопись первого своего рассказа «Два брата» в Хамовники, но не застал Толстого дома. Через несколько дней он получил открытку, извещавшую, что Толстой хочет переговорить с ним по поводу рукописи. Одетый в чужую, одолженную одежду, он пришел, волнуясь и робея.

В воспоминаниях Семенова нарисован портрет Толстого того времени: «...высокий плотный человек с темными волосами и подернутой сильной проседью бородой, в серой блузе, подпоясанной простым ремнем»184.

Толстой советовал Семенову исправить рассказ и сказал, как это сделать. Разговор зашел об изданиях «Посредника», и

73

Толстой очень высоко отозвался о только что изданном рассказе В. М. Гаршина «Четыре дня»: «Это прекрасная вещь, там психология человека, отражающего ужас войны. Ведь война ужасное дело среди людей, и в рассказе чувствуется этот ужас»185.

Потом Толстой рассказал, что нашел в Туле писателя, Ивана Журавова, служащего половым в трактире. Его рассказ «Раздел»186 «очень хорош». В апреле 1887 г., рекомендуя другому начинающему писателю, Ф. А. Желтову, прочесть рассказ Журавова и еще «Деда Софрона» В. И. Савихина, Толстой писал: «Оба рассказа трогают людей, потому что говорят о существенных интересах людей» (т. 64, с. 41)187.

Что касается Семенова, он (конечно, не без влияния Толстого) оставил городскую жизнь и переселился в деревню, чтобы там заниматься земледельческим и литературным трудом. С этого времени между Толстым и Семеновым началась деятельная переписка, длившаяся почти 20 лет. В 1894 г. «Посредник» издал сборник рассказов Семенова с предисловием Толстого.

Именно в письмах к начинающим писателям, вышедшим из народа, излагает Толстой в эти годы свои эстетические взгляды, формулирует мысли о назначении писателя и литературном искусстве188.

К 1886 г. относятся четыре больших письма к Ф. Ф. Тищенко, уроженцу деревни Ульяновки Харьковской губернии. Свою первую повесть — «Грешница» — он так же, как и Семенов, отправил Толстому. В ответ этому незнакомому лично человеку было отправлено письмо с подробнейшим разбором повести. И главное — с указанием, кого надо иметь в виду, когда пишешь. Толстой изложил здесь те самые идеи, которые вскоре будет развивать в статьях об искусстве. Он критикует «нашу господскую и ничтожную литературу», влияние которой усмотрел в литературной манере Тищенко («непоследовательность рассказа», «ненужные эпитеты и украшения и округления слога, которые только расхолаживают впечатление», «недостаток полной естественности»). В заключение Толстой советует Тищенко при писании «иметь в виду не исключительную публику образованного класса, а всю огромную массу рабочих мужчин и женщин» (т. 63, с. 327—328).

74

После переделок Толстой взялся «пристроить» повесть, отдавал в три журнала, везде возвращали или не печатали; наконец удалось поместить в «Русском богатстве». Начинающего писателя Толстой ободрял: «Очень жалею о неудаче до сих пор, но надеюсь и очень желаю, чтобы вы написали хорошее что-нибудь для «Посредника» (т. 63, с. 347).

В декабре 1886 г. Тищенко прислал новую повесть — «Несчастные». В ответ Толстой пишет подряд два письма, полные советов и наставлений, опять высказывая свои главные мысли о литературе: «Живите жизнью описываемых лиц, описывайте в образах их внутренние ощущения; и сами лица сделают то, что им нужно по их характерам сделать, т. е. сама собою придумается, явится развязка, вытекающая из характера и положения лиц...» Высказывая прямо и даже резко свое суждение, Толстой добавлял: «Простите, голубчик, что я так резко пишу вам. Мне хочется отвратить вас от легкомысленного отношения к искусству. Это великое дело и нельзя его делать шутя или из-за целей вне искусства» (т. 63, с. 424—425)189.

В марте 1886 г. к Толстому впервые пришел сын фельдшера московской Бутырской тюрьмы, тогда 19-летний юноша, болезненный, почти калека — Николай Иванов. С ним был его друг — студент Московского университета В. Г. Соколов. Впоследствии, вспоминая об этом своем посещении Толстого, Иванов рассказал о себе: детство он провел в подвале, где жила семья, в большой бедности; но рано пристрастился к писательству, и Толстому принес несколько рассказов и стихотворений. Толстой похвалил их и пообещал напечатать в «Посреднике». И тогда же напутствовал: «Вот в этих подробностях, в этих «чуть-чуть» — вся судьба каждого автора; нет этого — этих «чуть-чуть» — значит, все пропало... У вас это есть, вы можете писать, хотя и новичок в этом деле»190.

Потом выяснилось, что из написанного Ивановым почти ничего нельзя напечатать — из-за цензуры. Толстой помогал Иванову, выправляя его рассказы и даже стихи — иногда вместе с ним, и трогательно заботился о нем. В мае 1886 г. он писал в Москву С. А. Толстой: «Пожалуйста, если тебе не трудно, увидь Сытина и попроси его от меня передать Николаю Иванову... 30 рублей за его рассказ — «Пасху». Сытин мне обещал это сделать. Если же

75

он не может, то передай пожалуйста ты 30 р. Иванову. Он написал мне такое трогательное письмо. Он чудесный мальчик» (т. 83, с. 573)191.

XXXIV

С основанием издательства «Посредник» в литературной работе Толстого появилась важная сторона: редактирование чужих рукописей. Он не только писал сам, имея в виду определенную цель — издание в «Посреднике», но читал, выбирал, исправлял вместе с другими сотрудниками.

Его письма к В. Г. Черткову и другим редакторам «Посредника» полны указаний, советов, просьб, рекомендаций.

К нему обращались теперь совершенно незнакомые люди, спрашивая о том, как они могут помочь делу народных изданий.

Сначала, например, он лишь одобрил работу, начатую Н. Л. Озмидовым: отобрать для народного издания пословицы (из сборников В. И. Даля, И. М. Снегирева и др.) и к ним дать, в параллель, изречения из Евангелия192. Толстой при этом сказал, что «многие из пословиц, то есть нравственные, есть само учение Христа, пережитое и передуманное трудящимся народом среди живой действительности, выраженное метким, кратким и сильным народным языком, простое и ясное в устах народа, как чистая и вечная правда»193.

Летом 1886 г. Озмидов уехал в земледельческую колонию на Кавказ, и Толстой сам продолжал работать над сборником, превратив его в «Календарь с пословицами на 1887 год». В начале ноября рукопись была отправлена в Москву Сытину, но Толстой захотел еще «написать на каждый день или на неделю хозяйственные работы мужицкие и бабьи. Напомнить про то, что нужно, и посоветовать, если что можно. Едва ли успею, — писал он 14 ноября В. Г. Черткову, — но к будущему году есть план прекрасного мужицкого календаря» (т. 85, с. 411).

К началу декабря составление этих статей (на каждый месяц) было закончено, при этом Толстой пользовался материалами, собранными у яснополянских крестьян194. Когда П. И. Бирюков

76

предложил некоторые изменения в тексте этих статей, Толстой, обычно чрезвычайно щепетильный ко всяким посторонним поправкам, здесь охотно согласился: «То, что вы меня распекаете, это очень хорошо. И хорошо то, что поправляете. Ум хорошо, а два гораздо лучше» (т. 63, с. 419).

Печатание «Календаря с пословицами» задержалось из-за цензуры, и Бирюкову пришлось соглашаться на то, чтобы выкинуть некоторые пословицы и евангельские тексты и произвести разные замены. Не удалось, например, напечатать: «Лучше умирать, чем крест целовать»; «Перед богом с правдой, а в суд с деньгами»; «Где клятва, там и преступление»; «Постись духом, а не брюхом»; «Убогий мужик хлеба не ест, а богатый и мужика съест»; «Суд неправдой стоит»; «Одному богу молятся, а другому кланяются»195.

В феврале 1887 г. вместе с П. И. Бирюковым Толстой составлял «Новую краткую азбуку» с наиболее нужными и ценными, по его мнению, выдержками из Евангелия. Он надеялся, что это будет «любимая, единственная азбука русских людей» (т. 86, с. 27)196.

В марте того же года у Толстого собрались врачи — Н. Ф. Михайлов, И. В. Попов, А. Г. Архангельская. Обсуждали план издания в «Посреднике» популярных медицинских книг. Была прочитана вслух «прекрасная», по мнению Толстого, статья В. К. Трутовской «Дурная болезнь, или Сифилис». Статью Архангельской «Первая помощь в несчастных случаях» Толстой исправил, и она была издана в 1888 г. отдельной брошюрой (без имени автора).

Иногда в этой коллективной работе рукописи Толстого пропадали. Так случилось с его переделкой лубочной повести «Битва русских с кабардинцами». Одобрив в письме к И. И. Горбунову-Посадову (октябрь 1888 г.) проект переделки или дополнения «Бовы королевича», Толстой дальше рассказывал про свое переложение «Битвы русских с кабардинцами»: «Я начал и бросил, потом поручил одному человеку в Москве, тот написал очень много, бездарно и нецензурно, и рукопись его не пошла. Тэма очень хороша. Кавказский герой ранен, попадает в плен к врагам, любит их, вылечивает и уезжает к себе. Кабардинка бежит за ним и делается христианкой, и герой оставляет военную службу и уезжает с ней в деревню. Все это так в оригинале» (т. 64, с. 187)197.

77

XXXV

Близость других людей — друзей, группировавшихся вокруг «Посредника», и прежде всего В. Г. Черткова, к литературной работе Толстого сказывалась на судьбе, а иногда и на тексте некоторых произведений.

Помещая в 1913 г. повесть «Ходите в свете, пока есть свет» в «Полном собрании сочинений» изд. Сытина (под ред. П. И. Бирюкова), Чертков рассказал историю этого сочинения:

«В первое время моего знакомства со Львом Николаевичем в 80-х годах, приводя в порядок разные залежавшиеся его рукописи, я наткнулся на несколько листов, исписанных его убористым почерком, которые, как оказалось, содержали вступление к задуманной им повести из времен древних христиан, и начало и конец самой повести. Рукопись эту я, по своему обыкновению, переписал, и под впечатлением прекрасного содержания... попросил его пополнить, хотя бы начерно, оставшиеся в повести пробелы, для того чтобы общая идея всего замысла не пропала для читателей. Взявшись за это, Лев Николаевич довольно много поработал над повестью, вставив всю недостававшую в середине эпизодическую часть и особенно ярко выставив рассуждения язычника-материалиста, противодействующего идеалистическим стремлениям героя повести, под конец ставшего христианином» (т. 86, с. 6)198.

Вероятно, Чертков напомнил Толстому об этой повести, когда в конце декабря 1886 г. гостил у него вместе с женой в Москве.

А. К. Черткова вспоминала об этой встрече с Толстым: «Лишь только мы приехали в меблированные комнаты (на Страстном бульваре), как явился Лев Николаевич и настоятельно просил переехать к ним в дом ввиду имевшейся свободной комнаты, так как «дочь Маша уехала»... Итак, мы очутились у Толстых, в Хамовническом доме»199.

Во время этой встречи обсуждался состав стихотворного сборника «Гусляр», намеченного к изданию в «Посреднике»200. Толстой назвал своим «любимым поэтом» Тютчева и прочел наизусть его стихотворение «Silentium».

В первом же после этой встречи письме к Черткову 7 января 1887 г. Толстой сообщал, что «начал вписывать середину повести

78

об Юлии»: «Очень меня заинтересовало, и кажется, что, если бы бог дал кончить, вышла бы очень полезная вещь. Мало очень так называемого художественного, но очень много о противоположности мирской и христианской жизни... Немножко я здесь писал и нынче надеюсь» (т. 86, с. 3).

13 января вся повесть начерно была уже закончена. «Я дописал начерно свою повесть. Бумаги измарал много, но очень пока еще нехорошо; но непременно поправлю и кончу, коли буду жив» (т. 84, с. 18), — писал Толстой в этот день жене. Но скоро наступило охлаждение. 6 февраля, сообщив, что Софья Андреевна переписывает повесть, Толстой заметил в письме к Черткову: «Я перечитаю тогда и увижу, стоит ли она работы, в чем сомневаюсь» (т. 86, с. 22). Прочитав копию всей повести, Толстой нашел, что «она стоит работы — надо поправить, одеть реальными подробностями, что и делаю» (т. 86, с. 28)201. Однако работа скоро остановилась, и 25 апреля, отвечая на вопросы Черткова, Толстой решительно написал: «Повесть „Ходите в свете“ переделывать не могу. Когда увидимся, переговорим о ней, и вы ее возьмете и выключите, измените, как получше, общими силами, и напечатайте. Мысли там добрые, но написано не художественно — холодно. Я, впрочем, оставляю эту повесть в Москве у жены, если мы не увидимся, то вы проездом возьмите ее» (т. 86, с. 49).

Друзья (В. Г. Чертков и П. И. Бирюков) действительно принялись доделывать повесть, пополнив текст «желательными вставками». Позднее Чертков объяснил смысл этой работы: «В то время как рассуждения язычника, будучи изложены весьма пространно и обоснованно, выступали во всей своей яркости и силе, возражения на них с христианской точки зрения были во многом скомканы и даже заключали в себе такие пробелы и недомолвки, которые вызывали по отношению к некоторым вопросам впечатление большей правоты язычника, между тем как чувствовалось, что автор был всецело на стороне христианина»202.

Новая копия со вставками была отправлена Толстому, и в июле 1887 г., когда в Ясной Поляне гостил несколько дней П. И. Бирюков, Толстой написал последнее письмо Черткову об этой повести: «И нынче утром, а вечером перед отъездом Павла Ивановича вновь перечел, желая сколько-нибудь поправить, повесть о Юлии и Памфилии, ну и прочел. Все очень плохо по форме — очень. Поправки ваши, разумеется, все на пользу. И прибавки можно оставить первые, но последняя, несмотря на то что мне сначала, когда я ее читал отдельно, без связи со всем, мне очень понравилась, по-моему, мешает впечатлению. Памфилий должен с грустным лицом молчать на все речи, и это сильнее. А на опровержение есть всегда опровержение и на

79

доказательства — антидоказательства. Ну да делайте, как хотите. Вообще не стоит над этим трудиться» (т. 86, с. 68).

В. Г. Чертков, конечно, не мог согласиться с этим, и в 1890 г. повесть увидела свет — в английском переводе, в журнале «Fortnightly Review». По-русски была напечатана в 1892 г. в Женеве у М. Элпидина, а в 1893 г. — в книге «Путь-дорога. Научно-литературный сборник в пользу общества для вспомоществования нуждающимся переселенцам»203.

XXXVI

Отвечая в 1891 г. на просьбу петербургского книгоиздателя М. М. Ледерле, Толстой составил список книг, произведших на него впечатление в разные периоды жизни. В части списка, помеченного: «С 50-ти до 63 лет», значится: «О Будде. Француза известного (забыл) — огромное» (т. 66, с. 68). Имя этого француза известно — оно устанавливается по письму к Н. Н. Страхову от 19 октября 1886 г., где Толстой просил купить для него две книги о Будде, в том числе и эту — книгу Филиппа Эдуарда Фуко «Lalita vistara». Это санскритское произведение о жизни Будды, переведенное Фуко с тибетского языка и выпущенное в Париже в 1848 г.

В продолжение всего 1886 года Толстой интересовался легендой о Будде, собираясь написать то изложение буддийского вероучения, то популярное жизнеописание Будды.

История Будды волновала Толстого и творчески, потому что заключала в себе излюбленный им в это время сюжет: человек знатного происхождения отказывается от всех привилегий ради познанной им правды. Будда на 30-м году жизни, имея жену и сына, ушел из дома и сделался отшельником. В легенде были моменты, которые волновали и трогали Толстого лично: по преданию, мать Будды умерла, родив сына (мать Толстого скончалась, когда младшему ее сыну — Льву — было всего два года, а дочери Марии — несколько месяцев). Толстой сам, подобно Будде, выпивая постепенно горькую чашу познания несправедливости окружающей жизни, порвал со взглядами той среды, к которой принадлежал по рождению и воспитанию, которая окружала его теперь, мечтал уйти из дома, крестьянствовать, «пострадать» и т. п.

В январе 1886 г. Толстой писал В. Г. Черткову, что «занимался Буддой»: «Хотелось бы с божьей помощью составить эту книжку» (т. 85, с. 308). Писание началось, вероятно, весной в

80

Ясной Поляне. «С нынешнего дня, — сообщал Толстой жене 6 мая, — я взялся за Будду. Он очень занимает меня» (т. 83, с. 571).

Потом планы видоизменились и усложнились: Толстой решил написать популярные книги о семи основных религиозных учениях. «Мне хочется это сделать, — писал он 1 июля В. Г. Черткову, — и, разумеется, в самой простой, доступной форме» (т. 85, с. 369).

Но этот замысел осуществлен не был, а в статье «Сиддарта, прозванный Буддой» Толстой успел в 1886 г. написать лишь вступление: слишком много было у него в этом году других работ. В. Г. Чертков сделал копию вступления, отправил ее Толстому и просил составить хотя бы конспект дальнейшего — для сотрудников «Посредника». 22 февраля 1887 г. Толстой писал Черткову: «За Будду благодарю, попытаюсь продолжать и кончить его, а если не пойдет, то сделаю как вы хотите» (т. 86, с. 31).

После этого были написаны две главы и конспект остальных. На этом работа Толстого над жизнеописанием Будды прекратилась204.

Продолжить эту работу брались последовательно М. А. Новоселов, В. Г. Чертков, А. П. Барыкова, А. И. Эртель, однако сделанное сотрудниками «Посредника» не удовлетворило Толстого. 15 февраля 1889 г. он откровенно написал об этом В. Г. Черткову: «Будду начал поправлять и не мог идти пока дальше. Надо все переделывать. Тон языка фальшив. Я еще попытаюсь поправлять, если же не осилю, то пришлю вам как есть с поправленными первыми страницами: по ним вы можете сами поправить. Если же нет, то опять я буду делать. Уж очень хорошо — важно содержание. Надо, чтобы не пропало» (т. 86, с. 208—209)205.

XXXVII

К работе в «Посреднике» привлекал и отсылал Толстой всех образованных людей, обращавшихся к нему с просьбой о «деле». В конце 1886 г. в Хамовнический дом пришло письмо из Тифлиса от группы молодых девушек, только что окончивших гимназию206.

81

17 декабря Толстой ответил «тифлисским барышням», не назвавшим своих имен:

«Вы спрашиваете дела. Кроме общего всем нам дела — стараться уменьшать те труды, которые употребляются другими на поддержание нашей жизни, сокращая свои требования и делая своими руками, что́ можешь сделать для себя и для других, — у приобретших знания есть еще дело: поделиться этими знаниями, вернуть их назад тому народу, который воспитал нас. И вот такое дело есть у меня». Толстой советовал заняться улучшением существующих лубочных изданий и составлением новых хороших народных книжек. Нужно исправить бессмыслицы, ошибки, исключить «глупые или безнравственные места, заменив их такими, чтобы не нарушался смысл», или, «еще лучше, под тем же заглавием и пользуясь фабулой», составить «свою повесть или роман с хорошим содержанием». Так же переработать календари, азбуки, арифметики, истории, картинки (т. 63, с. 428—429). Позднее в Тифлис было отправлено несколько книг для переделок и совет: «независимо от посылаемых книг составить из известных хороших романов Диккенса, Элиота и др., сокращая и опрощая их», небольшие книги для народного чтения (т. 64, с. 28—29).

Первое письмо Толстого к «тифлисским барышням» вскоре (12 марта 1887 г.) было опубликовано в тифлисской газете «Новое обозрение», а затем перепечатано в «Новом времени» (21 марта). Оно вызвало большой отклик; люди самого различного звания и положения (даже один старичок, бывший губернатор) стали писать Толстому, прося статей и книг для исправления и переделок. В переписке Толстого 1887—1888 гг. эта тема занимает существенное место. Помогая отцу, на некоторые письма отвечала старшая дочь Татьяна Львовна.

25 марта 1887 г., через несколько дней после публикации письма к «тифлисским барышням», Толстой получил письмо от Н. К. Крупской. Она горько сетовала на то, что до сих пор только пользовалась трудами других и сама не приносила людям пользы. Прочтя письмо Толстого к «тифлисским барышням», она хочет испробовать свои силы в подготовке литературы для народа и просит прислать одну-две книги для такой переделки207.

Крупской была послана книжка издания Сытина: «Граф Монте-Кристо». 4 июня 1887 г. она сообщила, что выслала переработанного «Монте-Кристо», который «сравнила с оригиналом»,

82

«исправила бессмыслицы» и «постаралась восстановить общую связь, которой в нем не было». Просила прислать еще книг, «если то, что она сделала, годится». Ответила на это письмо Т. Л. Толстая.

Со стороны радикальных публицистов тех лет письмо Толстого к «тифлисским барышням» встретило резкий отпор. В пятом номере «Русской мысли» за 1887 г. была напечатана обширная статья Н. В. Шелгунова «Очерки русской жизни». Шелгунов писал об оскорблении, наносимом Толстым русской интеллигенции, о «покушении на народный ум»: «Для интеллигенции пишут Тургенев, Толстой, Пушкин — ну, а для народа тифлисские барышни. Верно, вполне верно!»

В этом протесте против письма к «тифлисским барышням» была справедливая нота — несогласие с мыслью Толстого, что большая литература и его собственные сочинения в том числе (написанные до «перелома») не нужны огромной массе трудящихся людей. Но был в словах Шелгунова и полемический задор: критик не мог не знать, что в эти годы сам Толстой много писал специально для народа, обращался с этой просьбой к известным современным писателям. «Тифлисским барышням» Толстой предлагал не писать, а редактировать и готовить к изданию сочинения других авторов. Не мог не знать Шелгунов и того, что громадное большинство русского крестьянства (да и рабочих) тех лет было малограмотно или вовсе не грамотно и для восприятия большой литературы еще не подготовлено.

В статье «Л. Н. Толстой», явившейся откликом на смерть Толстого, т. е. почти 25 лет спустя, В. И. Ленин писал: «Толстой-художник известен ничтожному меньшинству даже в России. Чтобы сделать его великие произведения действительно достоянием всех, нужна борьба и борьба против такого общественного строя, который осудил миллионы и десятки миллионов на темноту, забитость, каторжный труд и нищету, нужен социалистический переворот»208.

83

Глава вторая

Л. Н. ТОЛСТОЙ В 1887 ГОДУ.
ФИЛОСОФСКИЙ ТРАКТАТ «О ЖИЗНИ»

I

17 октября 1886 г. Толстой писал Т. А. Кузминской: «У нас все благополучно и очень тихо. По письмам вижу, что у вас так же, и во всей России и Европе так же. Но не уповай на эту тишину. Глухая борьба против анковского пирога не только не прекращается, но растет, и слышны уже кое-где раскаты землетрясения, разрывающего пирог. Я только тем и живу, что верю в то, что пирог не вечен, а вечен разум человеческий» (т. 63, с. 393).

Анковский пирог получил в доме Толстых название по имени доктора Н. Б. Анке, приятеля А. Е. Берса, отца Татьяны Андреевны и Софьи Андреевны. Для Толстого (по словам его сына, Сергея Львовича) анковский пирог «служил эмблемой особого мировоззрения» и означал «веру в необходимость материального благополучия и непреклонное убеждение в незыблемости современного строя»1.

Силы, разрывавшие анковский пирог, привлекали в эти годы пристальное внимание Толстого. Это были, во-первых, революционеры; с некоторыми из них он встречался, переписывался, за многих хлопотал. И, конечно, люди, которые в силу своих нравственных убеждений отказывались служить существующему строю: отдавали землю крестьянам, не платили податей, не совершали церковных обрядов, не шли на военную службу хотя подвергались за все это осуждению и преследованиям. Сам Толстой был уверен, что пассивное сопротивление злу вторых, а не активная революционная работа первых разорвет пирог. Но круг именно таких знакомых — обоих родов — становился у него все шире. Он тянулся к этим людям, симпатизировал им и пытался облегчить их участь.

Еще в 1884 г. Толстой возобновил прерванную было совсем переписку с двоюродной тетушкой А. А. Толстой, прося помочь

84

Н. А. Армфельдт (в 1879 г. приговорена за революционную деятельность к 15 годам каторжных работ).

Подобно изображенному позднее в романе «Воскресение» Нехлюдову, Толстой стал ходатаем по делам «обиженных», хотя, как и Нехлюдову, ему были чрезвычайно тяжелы всякие прошения на имя высокопоставленных лиц с необходимыми при этом обращениями («высочайшая священная особа» и т. п.).

Свою тетушку, с которой он так дружил одно время в молодости (она была старше его на 11 лет), Толстой горячо благодарит за эти хлопоты. В 1891 г., когда А. А. Толстая оказала содействие в помощи голодающим, он написал: «Простите, не забывайте меня. Очень люблю вас» (т. 66, с. 107).

В первом же письме 1887 г. к А. А. Толстой содержится просьба: «У меня сидит А. В. Армфельдт, которая едет в Петербург хлопотать о дочери. Помогите ей, что можете» (т. 64, с. 6). Как скоро стало ясно, помощь революционерке уже была не нужна: в 1887 г., находясь на «вольном поселении» близ карийской каторги, она умерла от туберкулеза.

В 1886 г. через А. А. Толстую пытался Толстой облегчить участь А. А. Тихоцкого (друга В. Н. Фигнер), о котором узнал и хлопотал еще весной 1885 г., когда проездом находился в Харькове2. Теперь он писал А. А. Толстой: «80-летняя старуха Дмоховская (русская, бывшая замужем за поляком — моя хорошая знакомая, очень добрая, религиозная женщина), сын которой за участие в социалистической пропаганде был сослан в Сибирь, где и умер, эта Дмоховская просит теперь государя через государыню о помиловании ее зятя, мужа ее дочери, сосланного два года тому назад тоже в Сибирь. Фамилия ее зятя Тихоцкий, и, сколько я знаю, дело, по которому он сослан, очень незначительное. Если можете попросить тех, от кого может зависеть исполнение ее просьбы, попросите, пожалуйста» (т. 63, с. 443)3.

Одним из близких друзей Толстого в 80-е годы стал Л. П. Никифоров, народник по убеждениям, судившийся по делу Нечаева в 1869 г. и неоднократно сидевший в тюрьме.

В 1886 г. в минусинской ссылке находился Л. Н. Жебунев, привлеченный в 1881 г. по делу о киевском революционном кружке. Именно он явился посредником между Толстым и Т. М. Бондаревым, автором рукописи «Торжество земледельца, или Трудолюбие и тунеядство». В письмах, приходивших из Восточной Сибири, Жебунев спорил с теорией непротивления злу и со взглядом Толстого на женский труд: «От этого взгляда несет домостроевским обскурантизмом, азиатскою неподвижностью ума». Толстой ответил Жебуневу добрым письмом и заключил его

85

словами: «Если бы вам что-либо нужно, то, пожалуйста, напишите мне. Я очень рад буду служить вам, чем могу» (т. 63, с. 435—436)4.

Весной 1887 г. с оказией из Читы послал свое письмо к Толстому землеволец М. М. Чернавский. В 1876 г. Чернавский был приговорен к 15 годам каторги; в 1886—1900 гг. жил в Нерчинске ссыльно-поселенцем. Письмо не сохранилось, как и ответ Толстого, отобранный у ссыльного революционера при обыске. Но в архиве Толстого сохранился черновик (рукой Т. Л. Толстой, с поправками и подписью Толстого). По ответу Толстого видно, что Чернавский спорил с теорией непротивления злу насилием и ссылался, как обычно это делалось, на «разбойника», которого нельзя надеяться победить покорностью.

Толстой в этом письме ясно формулирует, где находится действительное зло, с которым нужно бороться: «Самые жестокие дела, как побоища людей, динамиты, виселицы, гильотины, одиночные тюрьмы, собственность, суды, власть и все ее последствия, — все происходят не от воображаемого разбойника, а от тех людей, которые основывают свои правила жизни на нелепой фикции воображаемого зверя-разбойника». Свою «нравственную истину непротивления злу насилием» Толстой защищает от критики с обеих враждебных друг другу сторон — правительственной консервативной и революционной: «Одна сторона начала строить тупой угол, другая по этому самому стала строить острый».

Все письмо проникнуто глубокой симпатией и уважением к адресату — «несомненно доброму и самоотверженному человеку»: «Письмо ваше не только заинтересовало, но и тронуло меня: под толстой корой (простите меня) ваших суеверий я увидал серьезный ум и доброе сердце, и мне бы хотелось братски поделиться с вами тем пониманием жизни, которое дает мне благо» (т. 64, с. 141—144).

1 марта 1887 г. полиция арестовала пять студентов, готовивших покушение на Александра III. Среди участников находился Александр Ульянов, арестованный 2 марта.

С. А. Толстая отметила в своем дневнике: «Левочка уныло и молчаливо принял это известие»5. Вскоре к Толстому обратилась мать одного из арестованных, М. И. Сосновского. Около 20 апреля

86

он извещал П. И. Бирюкова: «Скажите Черткову, что мне пишет Сосновского мать. Верно, она писала и ему. Я решительно ничего не могу сделать» (т. 64, с. 38)6.

Характерно, что Черткова, горячего приверженца толстовства и вполне равнодушного к политическим делам человека, Толстой постоянно вовлекал в круг своих общественных интересов. 20 июня 1887 г. он написал своему другу примечательное письмо: «Вижу я, что вы сближаетесь с нуждами народа, с забытыми братьями нашими. Они забыты так давно, так окончательно, что всем нам, желающим восстановить это братство, мало одного сознания родства, нужна длинная работа, которая у меня не только не кончена, но только начинается; вы позади меня в этом отношении, и потому — этому я за вас радуюсь» (т. 86, с. 62).

В октябре 1886 г. был арестован как «политический преступник» статистик Воронежского земства И. И. Попов. Весной 1887 г. он находился в московской Бутырской тюрьме. 25 апреля Толстой писал ему: «Я узнал о вашем положении и старался содействовать тому, чтобы дело ваше было скорее рассмотрено и недоразумение разъяснено. Не знаю, насколько успешно. Я не мог добиться свидания с вами. Нынче я уезжаю из Москвы. Если возможно, напишите моей жене (Софье Андреевне. Москва, собственный дом), не могу ли я быть вам полезным. Пожалуйста, не стесняйтесь, напишите, что вам нужно» (т. 64, с. 42)7.

По-видимому, о деле Попова Толстой и сам сообщил А. А. Толстой: «Только что писал вам бескорыстное письмо, милый друг, и вот приходится опять просить. Помогите этому хорошему и несчастному человеку. Чертков и Стахович передадут подробности» (т. 86, с. 38)8.

В сентябре 1887 г. Толстой снова писал Попову, все еще находившемуся в Бутырской тюрьме: «Благодарю вас, Иван Иванович, что вы написали мне о себе. Постараюсь еще посодействовать разьяснению того недоразумения, по которому вы взяты, но

87

никогда не надеюсь на успех. Посылаю вам книги и 15 р.» (т. 64, с. 83)9.

В ноябре 1887 г. Попов продолжал оставаться в заключении, и Толстой снова писал Александре Андреевне о «несчастном Попове»: «Он 2-й год сидит в одиночном заключении, 2-й год в одиночном заключении: т. е. в таком положении, из которого только самый сильный и редкий человек выходит без умственного, душевного повреждения, — и сидит, по всем вероятиям, по недоразумению» (т. 64, с. 120).

Около 20 апреля 1887 г. Толстой делился новостью с П. И. Бирюковым: «Третьего дня были в Ясной Файнерман, Буткевич (вы знаете, кажется, — бывший революционер) и Сытин Сергей10; они совсем решили поселиться в деревне около Ясной, чтобы жить, как Файнерман» (т. 64, с. 38). Толстой отговаривал их делать это, и с помощью Н. Н. Ге-младщего отговорить удалось. Буткевич решил поехать к отцу — у того было небольшое имение в Тульской губернии. Но в мае Буткевича арестовали и заключили в тюрьму, как политически неблагонадежного. В июне Толстой сообщал И. Б. Файнерману: «Буткевича все еще не выпустили, несмотря на то что прокурор11 мне говорил, что он ни в чем не замешан. Я видел его брата. Они — его родные — не беспокоятся, но ему тяжело, может быть» (т. 64, с. 54)12.

Толстой беспокоился об этих людях постоянно. Он хлопотал о революционерах, чтобы облегчить их участь, с такой же страстью, с какой критиковал их убеждения.

10 ноября 1887 г. большое письмо к Н. Н. Страхову Толстой заканчивает просьбой: «Есть некто, бывший революционер, врач Богомолец, он был под надзором, теперь освобожден, но только с запрещением жить в столицах: жена его приговорена в 1881 г. в Кару на 10 лет. Она пыталась бежать, возвращена, и ей прибавлено 6 лет. Муж ее желает хлопотать о ней в Петербурге у начальства, — главное желание его то, чтобы ему разрешено было жить с ней, ему и их ребенку, в Каре. Не можете ли вы узнать или даже попросить кого нужно — можно ли ему приехать в Петербург для этого?» (т. 64, с. 122—123).

Н. Н. Страхов, конечно, сразу же исполнил просьбу: сходил в Главное тюремное управление, где начальник,

88

М. Н. Галкин-Враской, был с ним вполне любезен. «Он восторженный ваш поклонник, и меня даже знает, — писал Страхов 16 ноября, — и заявил, что дело это все в его ведении и не может встретить никакого препятствия. Нужно подать прошение на его имя; по закону супруг имеет право следовать за супругом; только теперь, так как он не сделал этого при самом начале ссылки, он должен будет ехать на свой счет»13.

Беспрестанно отзываясь на беспокойные события окружающей жизни, Толстой в течение 1887 г. написал одну из самых философски умиротворенных своих книг. В одном из писем этого времени он так определил цель литературной работы вообще: «Я полагаю, что задача пишущего человека одна: сообщить другим людям те свои мысли, верования, которые сделали мою жизнь радостною» (т. 64, с. 40).

В том же письме к Н. Н. Страхову Толстой сообщал, что книга «О жизни» печатается: «Я имею смелость думать, что многим эта книга будет утешением и опорой».

II

Философская книга о «господствующем значении сознания», как выразился Н. Н. Страхов14, первоначально была озаглавлена «О жизни и смерти»; по мере развития общей ее концепции Толстой пришел к убеждению, что для человека, познавшего смысл жизни в исполнении высшего блага — служении богу, т. е. высшей нравственной истине, смерти не существует, он вычеркнул слово «смерть» из названия трактата.

Зерно книги — в тех напряженных размышлениях о жизни и смерти, которые всегда занимали Толстого и обострились во время тяжелой болезни осенью 1886 г. Тогда же он получил длинное письмо на эту тему от А. К. Дитерихс (ставшей вскоре женой Черткова)15.

4 октября 1886 г. Толстой сообщил В. Г. Черткову: «От Анны Константиновны давно уже получил длинное хорошее письмо и вместо того, чтобы коротко ответить, начал по пунктам на все ее мысли. А так как одна из мыслей была о жизни и о смерти, то, о чем я так много заново думал, то и начал об этом и до сих пор все пишу, т. е. думаю и записываю» (т. 85, с. 389).

89

Письмо так и не было отправлено. Копию с него В. Г. Чертков снял, когда в октябре 1886 г. проездом из Лизиновки в Петербург заезжал в Ясную Поляну.

Основная мысль будущего трактата, состоящего из вступления, тридцати пяти глав, заключения и трех прибавлений, выражена достаточно четко уже в письме к А. К. Чертковой: «Человеку, вам, мне, представляется в известный период его жизни удивительное и ужасающее сначала внутреннее противоречие его личной жизни и разума. «Я, только я, все для меня, вне меня все мертво — интересен, важен, дорог для себя только я, и я не верю в свое уничтожение, хочу жить вечно, не могу себе представить жизни без себя», и вместе с тем этот ужасный разум, соединенный в одно с моим я, говорит мне ясно, несомненно, во-первых, что я не один, а что таких я, с заявлением таких же требований исключительности, бесчисленное количество, что мне неизбежна борьба с этими я и погибель в этой борьбе, во-2-х, что стремления моего я не согласны, а прямо противоречивы общей жизни, соприкасающейся со мной, в-3-х — то, что от меня, от столь драгоценного мне я, хотящего жить вечно, только и существующего по моему чувству, в лучшем случае останется удобрение для будущих чужих жизней, а то не останется ничего. Это противоречие, кажущееся страшным, когда оно вполне сознается, лежит между тем в душе каждого человека, ребенка, даже составляет необходимое условие жизни человека, как разумного существа. Противоречие это было бы ужасно, если перестать жить, действовать — и смотреть на него. Но это-то противоречие и вырастает из жизни, и сопутствует жизни, и видоизменяется вместе с жизнью. Противоречие это для человека не может быть разрешено словами, так как оно есть основа жизни человека, а разрешается для человека только жизнью — деятельностью жизни, освобождающей человека от этого противоречия». Коротко это противоречие определено так: «Хочу жить для себя и хочу быть разумным, а жить для себя неразумно». Дальше говорится, что это противоречие — «закон жизни», как гниение зерна, пускающего росток. Человека освобождает от страха смерти духовное рождение (т. 85, с. 392—396).

6 ноября 1886 г. Л. Е. Оболенский, посылая выдержку из этого письма к А. К. Чертковой, просил Толстого сделать в нем изменения и добавления, чтобы можно было напечатать в «Русском богатстве»: «В этом отрывке удивительно хорошо формулировано, как неизбежное условие жизни, поглощение личной жизни служением жизни общей». Толстой ответил коротко: «Спасибо за присылку выписки, дорогой Леонид Егорович. В таком виде, неоконченной, она невозможна. Постараюсь закончить и тогда пришлю вам» (т. 63, с. 409—410).

90

III

В. Г. Черткову около 20 января 1887 г. Толстой сообщил, что намерен просить «по всем писателям» (в том числе Д. В. Григоровича и А. А. Потехина), «кто что даст» для народного издания в «Посреднике»16. Главное же — следует издать в «Посреднике» «все знаменитые сочинения немцев, французов, англичан, которые выдержали много изданий», переводы Вольтера, Руссо, Бернарден де Сен-Пьера, Лессинга «Натан Мудрый», Шиллера «Разбойники», Гольдсмита «Векфильдский священник», Свифта «Гулливер», Сервантеса «Дон-Кихот», «Записки» Сильвио Пеллико, Франклина, Плутарха и «многое другое» (т. 86, с. 11).

В эти же дни Толстой сам принялся за переложение для «Посредника» одного из рассказов французского писателя XVIII в. Бернардена де Сен-Пьера «Суратская кофейная».

Повесть Бернардена де Сен-Пьера «Поль и Виргиния» Толстой с увлечением читал (и делал из нее выписки) в 1851 г., в самом начале своего творческого пути. Теперь его заинтересовала притча, рассказывающая про религиозные споры, случившиеся однажды в кофейной индийского города Сурата. Люди разных национальностей «спорили о сущности бога и о том, как нужно почитать его». Последнее слово — за учеником Конфуция: «Чем выше будет понимать человек бога, тем лучше он будет знать его. А чем лучше будет знать он бога, тем больше будет приближаться к нему, подражать его благости, милосердию и любви к людям» (т. 29, с. 49, 53).

23 января 1887 г. в письме В. Г. Черткову, после хвалебного отзыва о рассказе Лескова «Сказание о Федоре-христианине и о друге его Абраме-жидовине», Толстой сообщал: «Я перевел маленькую вещь Bernardin de St.-Pierre «Le café du Surate» и пришлю вам ее на днях. Она выражает ту же мысль о том, что в разные веры веруем, а под одним богом ходим» (т. 86, с. 18).

При переводе Толстой сократил некоторые детали и упростил язык.

В «Посреднике» рассказ напечатать не удалось (из-за цензуры), и в ноябре 1889 г. Чертков предлагал даже издать его без имени Толстого.

В конце 1892 г. «Суратская кофейная» была отдана в «Северный вестник» — по просьбе издательницы журнала, Л. Я. Гуревич, которая незадолго до того была у Толстого в Ясной Поляне. Рассказ был напечатан в № 1 журнала за 1893 г. 30 декабря 1892 г. Гуревич сообщила, что было изъято «лишь несколько слов» (т. 29, с. 381).

В 1906 г. Толстой включил этот рассказ в «Круг чтения».

91

IV

Писание трактата «О жизни» превратилось в продолжительный, напряженный (сохранилось восемь папок, включающих 2237 листов рукописей и корректур), но радостный и успокаивающий труд. Спокойствие господствовало и в семейной жизни Толстых. С. А. Толстая записала в дневнике 3 марта 1887 г.: «Мы мирно и счастливо прожили зиму». И 9 марта: «Он очень переменился; спокойно и добродушно смотрит на все»17.

Работа над философской книгой сблизила Толстого с профессором Н. Я. Гротом, председателем Московского психологического общества.

В 1885 г., еще будучи профессором Новороссийского университета, Грот прислал Толстому свою книжку «Дж. Бруно и пантеизм» (Одесса, 1885). О личном знакомстве с молодым профессором (Грот родился в 1852 г.) Толстой писал в начале апреля 1885 г. В. Г. Черткову: «Познакомился я здесь с Гротом — философом — он мне очень понравился. Надеюсь, не только потому, что он разделяет мои взгляды» (т. 85, с. 160).

В 1910 г. Толстой написал воспоминания о Гроте (умершем в 1899 г.), в форме письма к его брату, для сборника: «Николай Яковлевич Грот в очерках, воспоминаниях и письмах товарищей и учеников, друзей и почитателей» (СПб., 1911). Здесь говорится: «Не помню как, через кого и при каких условиях я познакомился с Н. Я., но помню очень хорошо то, что с первой же встречи мы полюбили друг друга. Для меня, кроме его учености и, прямо скажу, несмотря на его ученость, Николай Яковлевич был дорог тем, что те же вопросы, которые занимали меня, занимали и его, и что занимался он этими вопросами не как большинство ученых, только для своей кафедры, а занимался ими и для себя, для своей души» (т. 38, с. 421).

Временами между Толстым и Гротом возникали горячие споры — о свободе воли, об истории философии. Грот упрекал Толстого в том, что он «Аристотеля не знает», а Толстой негодовал, что Грот «в Конфуция не заглядывал» (т. 64, с. 100—105).

В начале декабря 1886 г. Грот был у Толстого и «проболтал с ним о философии часа два»18. Толстой написал после этого свидания о Гроте: «Живой, свежий человек — очень близок к нашим взглядам, даже совпадает с ними, но, как книжник, хочет все выразить на своем жаргоне». В том же письме (к И. Б. Файнерману) Толстой сообщил: «Пишу общее рассуждение о смерти и жизни, которое кажется мне нужным. Я кое-что читал вам» (т. 64, с. 3—4). И В. Г. Черткову в письме 18 декабря: «Еще последнее время урывками писал продолжение и уяснение письма к Анне Константиновне» (т. 85, с. 422).

92

Написанное теперь было отдано в конце декабря Чертковым, вновь ими переписано и вновь послано в Москву. 23 января 1887 г. Толстой ответил: «За переписку моей метафизической чепухи (я пробежал ее) очень благодарен» (т. 86, с. 18). Чертков 24 января советовал: «Если будете продолжать о жизни и смерти, а кончить эту вещь непременно следовало бы по важности ее содержания, то не забудьте написать о том, что вы мне говорили, когда мы ходили по бульвару, — о 3-х составных частях человека: тело, порода и вечная сторона» (т. 86, с. 19).

Философские разговоры с Н. Я. Гротом продолжались. 5 февраля 1887 г. тот писал брату: «Сегодня были в Румянцевском музее... встретили там Льва Толстого, и я с ним час с лишком прогулял по бульварам и проспорил о «науке». 12 февраля Грот писал матери: «Третьего дня вечер провел у Толстого. Застал его шьющим сапоги. Он мне читал одно свое рассуждение о бессмертии разума. Моя статья «о душе» на него повлияла — он сам говорит». Через день, 14 февраля, Грот снова рассказывал о Толстом: «В четверг вечером у меня были Л. Н. Толстой, А. А. Фет и Гиляров, и я им читал свой реферат о свободе воли для Психологического общества. Толстому он очень понравился. Он просидел дольше всех с 7½ до 11 часов, и мы много болтали и спорили о частностях, ибо в общих положениях мы согласны» (т. 26, с. 752).

Когда 25 февраля Грот читал публично свой реферат, Толстой присутствовал на этом заседании Московского психологического общества и на другой день написал своему другу, тоже философу, Н. Н. Страхову: «А мне все хочется и весело работать. Вчера — вы удивитесь — я был в заседании Психологического общества. Грот читал о свободе воли. Я слушал дебаты и прекрасно провел вечер, не без поучительности и, главное, с большим сочувствием лицам общества. Я начинаю выучиваться не сердиться на заблуждения. Много, много бы желал поговорить с вами. Коли будем живы — поговорим» (т. 64, с. 20).

9 марта Грот писал родителям, что Толстой присутствовал и на втором заседании, где продолжались прения: «Был и Толстой, стоявший за мои основные положения... В пятницу он будет читать в Психологическом обществе маленький реферат в дополнение к моему — Понятие жизни, и мы думаем после оба эти реферата напечатать вместе от Психологического общества и в пользу философского журнала, могущего возникнуть в будущем» (т. 26, с. 753).

14 марта это чтение состоялось. Присутствовало около ста человек. Толстой говорил «спокойно и хладнокровно»; в прениях приняли участие П. Е. Астафьев, Н. В. Бугаев и др.19

93

С. А. Толстая в тот же вечер писала сестре, Т. А. Кузминской: «Весь день писала, переписывала Левочкину статью о жизни и смерти (философия), которую он в настоящую минуту читает в университете в Психологическом обществе. Статья хорошая, и без задора, и без тенденции, и чисто философская... Все это время Левочка очень много работал над этой статьей» (т. 26, с. 753).

24 марта сам Толстой написал Н. Л. Озмидову: «Я теперь уже более месяца занят писанием о том, что есть жизнь. Хочется и надеюсь выразить совсем просто и ясно, что жизнь есть совсем не та путаница и страдания, которые мы себе представляем под этим словом, а нечто очень простое, ясное, легкое и всегда радостное» (т. 64, с. 28).

V

Толстой сильно увлекся философской работой. В. Г. Черткову он писал: «Месяца полтора ни о чем другом не думаю ни днем ни ночью. Вы, верно, думаете, что напрасно20. Очень может быть, но не могу иначе, и работа, мне кажется, не толчется на месте, а подвигается и даже приближается к концу. Работа потому меня затягивает, что работаю для себя и для других: себе наверное многое уяснил, во многом себя утвердил и потому надеюсь, что хоть немного так же подействует и на некоторых других» (т. 86, с. 42).

Раньше обычного, 31 марта, уехал Толстой в Ясную Поляну, и уже оттуда ответил на письмо Г. А. Русанова: «Я уехал из Москвы для уединения. Работаю над мыслями о жизни и смерти, переделываю то, что читал, и очень мне предмет этот кажется важен. Кажется, что разъяснение этого — т. е. того, что именно есть жизнь (у Христа это разъяснено), разъяснение Христово для людей, которые не хотят понимать Евангелие, — это очень важно, нужно, прибавит счастья людям. Видите, какие гордые мысли. Что делать, они есть и они-то поощряют к работе» (т. 64, с. 32).

Кроме тяги к уединению, «страшно было обозлиться» от жизни в городе, «при открытых окнах и весеннем воздухе и солнце» (т. 86, с. 41)21.

Была и еще одна причина, о которой Толстой не написал ни одному из своих друзей. В конце марта в Хамовнический дом пришло письмо от учителя московской гимназии М. А. Новоселова, увлеченного тогда идеями толстовского учения22. До того Новоселов писал Толстому один раз, спрашивая советов о преподавании истории и прося для гектографирования неизданные

94

религиозно-философскйе сочинения. Толстой ответил в октябре 1886 г. большим письмом, а в рукописях отказал: «Рукописей у меня нет, ни Бондарева, ни других...» (т. 63, с. 390).

Теперь Новоселов написал обличительное письмо — о несоответствии жизни Толстого с его взглядами и советовал отказаться от собственности. Толстой ответил коротко: «Благодарю вас за ваше письмо; оно заставило еще думать о предмете, о котором не перестаю думать, и было мне полезно, как всегда правда и искренность» (т. 64, с. 30)23.

Душевный покой был нарушен. С. А. Толстая на этот раз была рада отъезду и написала в Ясную Поляну: «Очень я порадовалась, что твое здоровье хорошо и что ты уехал из Москвы именно теперь, так как здесь ты бы все хворал — весна и праздники24 очень раздражают и мучают в городе, особенно нервных и желчных»25.

В первом же письме к жене из Ясной Поляны Толстой рассказывал о своей работе: «Здоровье душевное так хорошо, что и у Сережи, пока он не пришел, немного пописал, и дорогой все шел, думал и, сидя на кучке камней, записывал». И снова 4 апреля: «Время все утро проходит в усидчивой и подвигающейся работе над «жизнью»; 7 апреля: «Утро я опять все, — часов 5 подряд, работал над своей «жизнью». Все хорошо подвигается»; 9 апреля: «Все работаю и все еще не запутался, а подвигаюсь к лучшему» (т. 84, с. 19—22). Но 11 апреля, после чтения «прекрасного романа» Стендаля «Пармская обитель», написал: «Хочется поскорее переменить работу. Хочется художественной» (т. 84, с. 24). Вечером следующего дня он читал крестьянам вслух повесть А. А. Потехина «Хворая», которая, вероятно, понравилась (в 1887 г. была издана «Посредником»).

13 апреля, однако, опять сообщение о трактате: «Утром вчера очень много занимался, писал совсем новую главу о страдании — боли... Занимался нынче тоже хорошо. Пересматривал, поправлял сначала. Как бы хотелось перевести все на русский язык, чтобы Тит26 понял. И как тогда все сокращается и уясняется. От общения с профессорами многословие, труднословие и неясность, от общения с мужиками сжатость, красота языка и ясность» (т. 84, с. 25).

Глава о «страдании — боли» — это заключительная, XXXV глава трактата «О жизни»: «Страдания телесные

95

составляют необходимое условие жизни и блага людей». Она занимает три страницы, и весь трактат в окончательном его виде состоит из таких коротких глав. При дальнейшей работе текст сильно сокращался.

16 апреля Толстой писал Черткову, советовавшему помнить про общедоступность литературы: «Занят очень своей работой. Ваш совет, как всегда, хороший. Надо перевесть по-русски. И я это стал делать, живя в деревне: имея перед собой не профессоров, но людей» (т. 86, с. 45).

18 апреля Толстой возвратился из Ясной Поляны в Москву, и оттуда уже написал П. И. Бирюкову, что в работе «о жизни и смерти» «существенное кончено, расположено по частям, остаются поправки, которые можно сделать и по корректурам» (т. 64, с. 38).

Однако уже через несколько дней, 24 апреля, тому же Бирюкову Толстой написал: «Статья моя о жизни и смерти все не кончается и разрастается в одну сторону и сокращается и уясняется в другую. Вообще же я вижу, что не скоро кончу, и если кончу, то напечатаю ее отдельной книгой без цензуры, и потому не могу дать ее Оболенскому» (т. 64, с. 41).

На другой день, опять уезжая из Москвы в Ясную Поляну — теперь уже до конца лета, он сообщал В. Г. Черткову: «Я все работаю над жизнью и смертью, и что дальше, то яснее. Эта работа для меня ступень, на которую взбираюсь. Во время работы этой приходят мысли из этой же работы, которые могут быть выражены только в художественной форме, и когда кончу или перерву, бог даст, то и напишу» (т. 86, с. 49).

VI

В апреле 1887 г., когда Толстой всего одну неделю находился в Москве, произошла его первая встреча с Н. С. Лесковым. «Какой умный и оригинальный человек!» (т. 86, с. 49) — делился Толстой своим впечатлением.

С Чертковым Лесков уже два года как был знаком по делам «Посредника». Толстой читал Лескова, давал отзывы о его рассказах. 23 января 1887 г. он писал Черткову о легенде Лескова «Сказание о Федоре-христианине и о друге его Абраме-жидовине», напечатанной в № 12 «Русской мысли» за 1886 г.: «Статья Лескова, кроме языка, в котором чувствуется искусственность, превосходна. И по мне, ничего в ней изменять не надо, а все средства употребить, чтобы ее напечатать у нас как есть» (т. 86, с. 18)27.

96

В день приезда Толстого в Москву, 18 апреля, Лесков отправил ему письмо и просил «не отказать» в «сильном», «горячем желании» увидеться. Ответ Толстого, несомненно положительный, к сожалению, не сохранился. 20 апреля Лесков был в Хамовническом доме.

С этого времени началась дружба и деятельная переписка, продолжавшиеся до смерти Лескова (в 1895 г.)28.

В одном из писем 1893 г. (к Л. И. Веселитской) Лесков говорил, что Толстой для него — «святыня на земле»29. Однако, поясняя свою позицию, заметил, что «совпал» с Толстым, а не «вовлечен» им: «Я ему не подражал, а я раньше его говорил то же самое, но только не речисто, не уверенно, робко и картаво. Почуяв его огромную силу, я бросил свою плошку и пошел за его фонарем»30. 4 ноября 1887 г., вскоре после встречи с Толстым, Лесков признавался в письме В. Г. Черткову: «Я всегда с ним в согласии, и на земле нет никого, кто мне был бы дороже его. Меня никогда не смущает то, чего я с ним не могу разделять: мне дорого его общее, так сказать, господствующее настроение его души и страшное проникновение его ума»31.

В те же апрельские дни пребывания в Москве Толстой виделся еще с двумя писателями — из крестьян: «Один молоканин молодой, другой фабричный Кассиров, написавший для Никольской32 более 400 печатных листов, расходящихся в миллионах. Очень радостно было сойтись. Очень может быть, что я ему мог быть полезен. Я ему внушал, что надо, и он, нетронутый дикий человек, живо понял и принял, как мне кажется, мои слова» (т. 86, с. 49)33.

Попытка Толстого привлечь И. Кассирова (литературный псевдоним И. С. Ивина) к работе в «Посреднике» успеха не имела34. Отношения с другим крестьянином, 27-летним Федором Желтовым, продолжались и позднее (до личной встречи Желтов написал серьезное письмо, прося Толстого высказаться о задачах

97

литературы, и прислал два опубликованных в газетах рассказа — «Деревенский праздник» и «Трясина»).

Толстой еще до встречи ответил Ф. А. Желтову сочувственным письмом (хотя рассказы его и не очень понравились), в котором высказал свои главные мысли о задачах писательства и предостерегал: «Одно только опасно: писать только вследствие рассуждения, а не такого чувства, которое охватывало бы все существо человека. Надо, главное, не торопиться писать, не скучать поправлять, переделывать 10, 20 раз одно и то же, не много писать и, помилуй бог, не делать из писания средства существования или значения перед людьми. Одинаково, по-моему, дурно и вредно писать безнравственные вещи, как и писать поучительные сочинения холодно и не веря в то, чему учишь, не имея страстного желания передать людям то, что тебе дает благо». Далее он советовал Желтову: «Воображаемый читатель, для которого вы пишете, должен быть не литератор, редактор, чиновник, студент и т. п., а 50-летний хорошо грамотный крестьянин. Вот тот читатель, которого я теперь всегда имею перед собой и что и вам советую. Перед таким читателем не станешь щеголять слогом, выражениями, не станешь говорить пустого и лишнего, а будешь говорить ясно, сжато и содержательно». Закончил свое письмо Толстой поощрением: «Писать вы, как мне кажется, можете и потому, что владеете языком, и, главное, потому, что вы с молодых лет всосали в себя учение Христа в его нравственном значении, как видно из вашего письма» (т. 64, с. 40—41).

В июле 1887 г. Толстой снова писал Ф. А. Желтову по поводу его рассказа «На Волге, или Злом горю не поможешь»35.

19 апреля 1887 г. в Хамовнический дом Толстого Н. Я. Грот привел нового знакомого — Франца Осиповича (Томас Гаррик) Масарика. Будущий президент Чехословацкой буржуазной республики был тогда молодым 27-летним профессором Пражского университета. К Толстому Масарика направил Н. Н. Страхов, которому чешский философ «истинно понравился»36. Толстой писал Страхову 20 мая: «Очень благодарю вас за Масарика. Он был и в Ясной, и я очень полюбил его» (т. 64, с. 48).

Масарик пробыл в Ясной Поляне три дня, 27—29 апреля. Посылая с ним в Москву письмо к С. А. Толстой, Толстой писал: «Мне с ним очень приятно было» (т. 84, с. 30).

98

Конечно, Толстой сводил Масарика на деревню. Он сам написал об этом позднее в статье «Заключение к последнему отчету о помощи голодающим» (1893): «Помню, как раз, гораздо прежде голодных лет посетивший меня в деревне молодой, нравственно чуткий пражский ученый, выйдя зимой из избы сравнительно зажиточного мужика, в которую мы входили и в которой, как и везде, была замученная работою, преждевременно состарившаяся женщина в лохмотьях, накричавший себе грыжу больной ребенок и, как всегда к весне, привязанный теленок и объягнившаяся овца, и грязь и сырость, и зараженный воздух, и унылый, придавленный жизнью хозяин, — помню, как, выйдя оттуда, мой молодой знакомый начал мне говорить что-то, и вдруг голос его оборвался, и он заплакал» (т. 29, с. 206—207)37.

Весной 1888 г., когда Масарик опять был у Толстого, в те же дни в Хамовнический дом приходил другой профессор философии — Эмиль Пажес, переводчик книги «Так что же нам делать?» на французский язык. Толстой обсуждал с ними программу международного «Посредника», который мог бы издаваться в Лейпциге на трех-четырех языках.

В апреле 1887 г. получил Толстой и письмо студента Высшей нормальной школы в Париже Ромена Роллана. Выражая «страстное восхищение» творчеством Толстого, 20-летний юноша обращался с вопросами о смысле жизни и смерти и о назначении искусства: «Почему вы осуждаете искусство?» Побудило Роллана написать письмо «жгучее желание знать — знать, как жить»: «только от вас одного я могу ждать ответа, потому что вы один подняли вопросы, которые меня преследуют».

Отвечая Р. Роллану в октябре 1887 г., после его второго письма, известным большим письмом «о ручном труде», Толстой начал его словами: «Я получил ваше первое письмо. Оно тронуло мое сердце. Я читал его со слезами на глазах» (т. 64, с. 92)38.

VII

Художественная работа, о которой мечтал Толстой весной 1887 г., была начата лишь в октябре, — это была повесть «Крейцерова соната». Теперь же, оказавшись в Ясной Поляне, он принялся опять за работу «о жизни и смерти».

99

26 апреля в письме к жене Толстой рассказывал о своем приезде и первом дне в Ясной Поляне: «Нынче утром убирался, ходил за молоком, яйцами, кипятил молоко, ставил самовар, и так скучно стало все это делать для себя, что решил обедать людской обед, а сам не готовить. Но пришел Николай Михайлович39 и сказал, что он приготовит и сделает все, что нужно. А то, говорит, вы целый день все будете себе готовить, ничего не успеете свои дела делать. Это правда». В этот день Толстой с 12 до 4 часов «очень усердно работал, все сначала и все к улучшению, наверно» (т. 84, с. 29).

В апреле с рукописью Толстого познакомился художник Н. Н. Ге: «Я прочел о жизни и смерти, все там до того верно, что и иначе не мог думать и многое буквально говорил своим. Это у вас восторг! Это сама правда! Не думать так нельзя»40.

Напряженная работа над трактатом продолжалась, хотя другие замыслы и вытесняли ее. 1 мая Толстой писал жене: «Много работал и еще больше хочется. Тем для писания напрашивающихся столько, что скоро пальцев не достанет считать, и так кажется — сейчас сел бы и написал. Что бог даст после окончания о жизни и смерти. Ведь будет же конец. А до сих пор нет. Предмет-то важен, и потому хочется изложить как можно лучше» (т. 84, с. 31). И 10 мая В. Г. Черткову: «Многое и многое хочется написать — кажущееся готовым в голове. И все не рассуждения — а не знаю, что выйдет» (т. 86, с. 51).

В это время Толстой не вел дневника, где обычно записывал неосуществленные замыслы. Среди бумаг его сохранился, однако, листик, относящийся к 1886 г. (до «Власти тьмы»); здесь перечислено десять сюжетов: «1) Черт старый в подвале. 2) Купчиха с сыном (комедия). 3) Месть над ребенком. 4) Богач — (начало). 5) Мешки с дырами. 6) Три загадки. 7) Комедия, Спириты. 8) Передача купона. Убийца. «За что». 9) Драка — убийство. 10) Два типа: один обеспеченный, другой погибший» (т. 50, с. 199)41.

Майские письма к разным лицам полны непрерывных сообщении о работе над философской статьей. 7 мая: «Нынче утром прекрасно работал. Самая сердцевина статьи, которая мне

100

недоставала, нынче для меня уяснилась. И мне очень весело от этого»; 8 мая: «Павел Иванович <Бирюков> усердно переписывает, мы с ним говорим и гуляем»; 9 мая: «Нынче мы тихо работали с Павлом Ивановичем (он усердно переписывает)» (т. 84, с. 34—37); 13 мая: «Павел Иванович 3-го дня уехал в Москву, прожил с неделю, и мне очень радостно было с ним. Он переписал мне всю мою статью, которую я опять вновь переделываю» (т. 86 с. 53); 14 мая: «Я все копаюсь в своей статье, кажется, что это нужно, а бог знает. Хочется поскорее кончить, чтобы освободиться для других работ, вытесняющих эту»; 20 мая: «Я все работаю над мыслями о жизни и смерти — не переставая, и все мне становится яснее и важнее» (т. 64, с. 46, 48); 30 мая: «Я все живу в своей работе о жизни и смерти. И очень сильно живу ею» (т. 86, с. 57).

Работа эта вновь вернула Толстому душевное спокойствие. 20 мая он написал Н. Н. Страхову: «Мне очень хорошо жить на свете, т. е. умирать на этом свете, и вам того же не только желаю, но требую от вас. Человек обязан быть счастлив. Если он не счастлив, то он виноват. И обязан до тех пор хлопотать над собой, пока не устранит этого неудобства или недоразумения. Неудобство главное в том, что если человек несчастлив, то не оберешься неразрешимых вопросов: и зачем я на свете, и зачем весь мир? И т. п. А если счастлив, то «покорно благодарю и вам того же желаю», вот и все вопросы» (т. 64, с. 48)42.

В одном из писем к жене Толстой с гордостью рассказывал, как ему без особого труда удалось одолеть нашедший было «арзамасский ужас», т. е. как раз проклятые вопросы о смысле жизни и ее несовершенстве: «Как странно, 3-го дня вечером, после отъезда Масарика, на меня нашло такое физическое состояние тоски, как бывало арзамасская. И, бывало, тогда самое страшное в этом состоянии была мысль о смерти. Теперь же я, напротив, как только почувствовал тоску, так стал думать: чего мне нужно, чего я боюсь? Как сделать, чтоб этого не было? И стоило мне только подумать о смерти, как я ее понимаю, чтоб тотчас уничтожилась всякая тоска и стало очень спокойное, даже приятное состояние» (т. 84, с. 31—32).

В мае для Толстого началась и физическая деревенская работа — в поле. 3 мая он писал жене: «Погода нынче из всех дней: гроза, жара, соловьи, фиалки, наполовину зеленый лес, — так весело, хорошо в божьем мире. Вчера я половину дня пахал. Устал порядочно, но самое хорошее состояние, и было очень хорошо» (т. 84, с. 32). И 5 мая — И. Б. Файнерману: «Я скоро после вас приехал в Ясную и живу, как и жил при вас, с той только разницей, что изредка работаю с Константином Николаевичем, с

101

которым мы очень дружны» (т. 64, с. 44). С крестьянином К. Н. Зябревым («Костюшкой-бедняком») Толстой пахал поле для яснополянской вдовы с тремя детьми — Анисьи Копыловой.

Летом следующего года Толстой объяснил в письме С. Т. Семенову, почему он так любит этот труд: «Не знаю, как вы, но я ни в каком другом деле не испытываю такого удовлетворения, как в земледельческой работе (особенно люблю косьбы, а еще больше пахоту), и главное потому, что во всяком другом деле нужно, хочется одобрения людей, а в этом нет. В писании, в мастерстве всяком, в охоте даже, нужно и приятно одобрение людей, а в земледельческом труде ничего не нужно, кроме произведения труда и сознания хорошо, с пользой и нравственно, по закону божьему проведенного времени. Если бы только люди — большинство, поняли так, как это понимаете вы и я, совсем разных привычек люди, что радость и счастие не в пользовании чужими трудами, а в произведении труда, как бы много уничтожилось несчастий!» (т. 64, с. 173).

Работа над трактатом не прекратилась и летом 1887 г. В письме к Н. Л. Озмидову от 12 июня Толстой заметил, что эта работа «все не отпускает» его и «радостно поглощает всего» (т. 64, с. 53). 18 июня С. А. Толстая записала в дневнике: «Больше месяца, что я тут43, и Лев Николаевич всецело занял меня переписываем для него статьи его «О жизни и смерти», над которой он усиленно трудится уж так давно. Только что перепишешь все — опять перемарает, и опять снова. Какое терпение и последовательность». И 21 июня: «Сегодня он все переправлял свою статью» «О жизни и смерти» и все после обеда косил в клинах, в саду».

Записи С. А. Толстой удостоверяют, что Толстой находился и это время в счастливом расположении духа. «На днях он с увлечением проиграл на фортепьяно весь вечер: Моцарта, Вебера, Гайдна, со скрипкой. Он, видимо, наслаждался... Вид у него теперь счастливый и бодрый, и он часто говорит: «Как хороша жизнь!»

И затем 2 июля: «На днях Сережа <сын> играл вальс, пришел Левочка вечером, говорит: «Пройдемся вальс». И мы протанцевали к общему восторгу молодежи. Он очень весел и оживлен, он стал слабее и устает более прежнего от покоса и прогулок. У него длинные разговоры с Страховым о науке, искусстве, музыке; сегодня о фотографии говорили»44.

Сам Н. Н. Страхов, гостивший в Ясной Поляне с 26 июня по 2 июля, рассказывал в письме А. Н. Майкову о своих впечатлениях: «Л. Н. встретил меня здоровый, бодрый, пополневший и главное — замечательно успокоившийся... Ясная Поляна была в полном составе, как 15 лет тому назад45, только мальчики стали крупными, здоровыми молодыми людьми, а девочки — зрелыми

102

невестами. Иногда между ними закипало и прежнее веселье, хоть и не такое резвое. Л. Н. вставал в 9 часов и уходил косить, а я, напившись кофе в своей комнате, шел в его кабинет и читал его новое писание: мысли о жизни и смерти, которое он уже кончил, но постоянно поправляет и отделывает...

Новое писание Л. Н. привело меня в восхищение; оно не только важно по мыслям, не только написано с тою заразительною задушевностию и простотою, с которою только он умеет писать, но и свободно от преувеличений, беспорядка, непоследовательности, которые так у него обыкновенны в его прозе. В сентябре он думает его напечатать, разогнав на требуемые 10 печ<атных> листов46; в нем нет ничего нецензурного — но тут наверное рассчитывать, конечно, трудно»47.

4 июля Толстой известил Черткова: «Я кончил свою статью, посылаю печатать» (т. 86, с. 66). И 7 июля — П. И. Бирюкова: «Свою статью о жизни и смерти все писал и пишу, и очень усердно, однако посылаю набирать. Страхов был и одобрил; это меня поощрило» (т. 64, с. 56).

В печать книга была сдана лишь 3 августа.

VIII

В июне 1887 г. в Ясной Поляне гостил около недели известный юрист Анатолий Федорович Кони. Как писал Толстому 22 июля И. А. Гончаров, Кони сказал ему, что вынес из посещения Ясной Поляны трогательное и глубокое впечатление.

Кони рассказал Толстому случай из своей судебной практики — историю арестантки Розалии Онни. Услышанное глубоко поразило Толстого, и он очень просил Кони написать на эту тему рассказ для «Посредника». В письме к П. И. Бирюкову Толстой заметил, что ждет многого от этого рассказа, «потому что сюжет прекрасный», а Кони «очень даровит» (т. 64, с. 56).

Об этой поездке Кони рассказал в книге «На жизненном пути» (т. II), вышедшей в 1916 г.

Как почти все мемуаристы, Кони начал свой рассказ портретом: Толстой появился «одетый в серую холщовую блузу, подпоясанную широким ремнем, заложив одну руку за пояс и держа в другой жестяной чайник... Две вещи бросились мне прежде всего в глаза: проницательный и как бы колющий взгляд строгих серых глаз, в которых светилось больше пытливой справедливости, чем ласкающей доброты, — одновременный взгляд судьи и мыслителя, — и необыкновенная опрятность и чистота его скромного и даже бедного наряда, начиная с какой-то светло-коричневой

103

«шапоньки» и кончая самодельными башмаками, облекавшими белые носки»48.

Толстой тотчас заговорил с Кони о деле Веры Засулич, стрелявшей в петербургского градоначальника Трепова: 1 апреля 1878 г. окружным судом, в заседании с участием присяжных заседателей, под председательством Кони, ей был вынесен оправдательный приговор.

Потом они много говорили о литературе, о крестьянах и, наконец, о несчастной истории Розалии Онни: молодой человек из образованного общества узнал на суде в проститутке соблазненную им девушку, решил жениться на ней, но Розалия в тюрьме заболела сыпным тифом и умерла. «Рассказ о деле Розалии Онни был выслушан Толстым с большим вниманием, а на другой день утром он сказал мне, что ночью много думал по поводу его и находит только, что его перипетии надо бы изложить в хронологическом порядке. Он мне советовал написать этот рассказ для «Посредника»... А месяца через два после моего возвращения из Ясной Поляны я получил от него письмо, в котором он спрашивает меня, пишу ли я на этот сюжет рассказ. Я отвечал обращенной к нему горячею просьбою написать на этот сюжет произведение... Наконец, через одиннадцать лет у него вылилось его удивительное Воскресение»49.

Неточность в этом рассказе одна: Толстой обратился к А. Ф. Кони не «месяца через два», а спустя почти год, в апреле 1888 г. Жившего в Петербурге П. И. Бирюкова он просил: «Если увидите Кузминского или Кони, спросите его — Кони, начал ли он писать обещанный рассказ для «Посредника», а если нет, то не отдаст ли он мне тему этого рассказа. Очень хороша и нужна». И во второй половине мая написал самому Кони: «Историю Онни и ее соблазнителя я одно время хотел написать, т. е. воспользоваться этим сюжетом, и о разрешении этого просил узнать у вас. Но вы ничего не написали об этом» (т. 64, с. 162, 172).

1 июня 1888 г. Кони ответил восторженным согласием. Работа Толстого над «коневской повестью» началась в декабре 1889 г.

IX

Еще в мае 1887 г. Толстой известил Н. Н. Ге: «Чертков пишет, что он Репина уговаривал заехать к вам и ко мне» (т. 64, с. 46)50. 9 августа И. Е. Репин приехал в Ясную Поляну и пробыл здесь до 16 августа.

104

По инициативе Черткова еще в 1885 г. Репин был привлечен к работе в «Посреднике» и нарисовал картины к рассказам «Два брата и золото», «Вражье лепко, а божье крепко» (оба «открытых листа» с текстами Толстого и рисунками Репина увидели свет в феврале 1886 г.). Художник стал восторженным почитателем произведений Толстого этого времени.

В Ясной Поляне Репин написал два портрета Толстого: за письменным столом и в кресле с книгой в руках51 — и сделал несколько зарисовок на пашне. 22 августа Толстой писал П. И. Бирюкову: «У меня был Репин, писал портрет неделю. Я его еще больше полюбил» (т. 64, с. 62).

Вернувшись в Петербург, Репин по яснополянским зарисовкам написал небольшую картину «Толстой на пашне» и отдал ее для публикации в журнале «Всемирная иллюстрация». В. В. Стасов рассказывал об этой картине в письме Толстому: «...иные художники уже видели и говорят, что это просто неизреченная прелесть. Воображаю себе, как эта вещица скоро будет распространена в фотографиях, гравюрах, фототипиях в Старом и Новом Свете, — и в дряхлой (кроме России) Европе, и в свежей молодой Америке»52.

Но публикация репродукции была задержана С. А. Толстой. Она написала Стасову, а потом и самому Репину, что вся семья, и Лев Николаевич тоже, возражают против распространения картины. Толстой к ее письму Стасову добавил: «Вас дружески целую, а картинка вызвала бы внимание ко мне и последствия его — брань. А все лучше без нее» (т. 64, с. 79).

В ту пору портреты Толстого не публиковались даже в собраниях его сочинений. К тому же Софья Андреевна и сыновья Толстого опасались сенсации, какую произведет картина известного художника, изображающая графа Толстого в одежде русского крестьянина, идущего за сохой.

1 октября 1887 г. Репин написал С. А. Толстой оправдательное и взволнованное письмо: «Перед отъездом я спросил позволение у Льва Николаевича, и он сказал, что ничего не имеет против изданий этих рисунков; потому-то я и позволил воспроизводить... Я даже не могу понять, почему вы и вся семья ваша против наглядной известности такого значительного, серьезного и прекрасного факта из жизни Льва Николаевича. Для всякого

105

имеющего хотя малейшее понятие о гр. Л. Н. Толстом — а таковых теперь весь свет — это уже не будет новостью. Давно все знают из его «Исповеди», из множества всевозможных сообщений о нем разных корреспондентов и других любящих и знающих его людей почти все выдающиеся факты из его жизни. Знают, как он пилил дрова с поденщиками на Воробьевых горах; знают, как этот великий человек, засучив рукава, складывает печку бедной вдове; как он, вооруженный топором, строит сарай бедным до самоотвержения, до заболевания. Давным-давно знают, как граф косит, пашет, — очень понятен теперь интерес всех к этой картинке»53.

Кроме Стасова, сторону Репина приняли Н. Н. Страхов и В. Г. Чертков. 5 ноября Толстому писал по этому поводу Страхов. Толстой ответил ему: «Главное же то, что во имя этих пустяков я как будто огорчил Репина, которого я так же высоко ценю, как и вы, и сердечно люблю. Поэтому будьте добры, передайте ему, что я отказываюсь от своего отказа и очень жалею, что ему доставил неприятное. Я знаю, что он меня любит, как и я его, и что он не будет сердиться на меня» (т. 64, с. 122).

В марте 1888 г. увеличенный Репиным вариант картины под названием «Пахарь» был выставлен на XVI Передвижной выставке. Один из критиков тогда отметил, что картина эта «составляет чуть не событие дня и привлекает на Передвижную выставку в Академию наук толпы народа»54.

Тогда же появились и литографии с картины, отпечатанные в петербургском «картографическом заведении» А. А. Ильина, а также в известной венской художественно-репродукционной типографии. 13 марта 1888 г. Репин писал П. М. Третьякову: «Хромолитографии с «Пахаря» шибко идут; у Ильина не успевают печатать. Но мне страшно совестно. Воображаю, когда эта назидательная картинка появится на окнах московских магазинов!!! Что скажет графиня! Дети!.. Проходя по Невскому, я случайно увидел в окне у Фельтена Льва Николаевича, скромно пашущего, с веревочной мужицкой сбруей, в посконной рубахе, и я покраснел, закутался в шинель и поскорей — мимо. Признаюсь, меня это долго беспокоило. Но теперь я думаю так: а пускай себе эта разряженная, расфранченная, развращенная, богатая сволочь — пускай она смотрит, не зная, куда деваться от скуки и сутолоки, — как достойнейший, великий человек проводит свой досуг, принося несомненную пользу земле, людям и своему крепкому телу. Наплевать на них; они не стоят самой дрянной веревчонки от этой нищенской сбруи честного труженика»55.

106

В своих воспоминаниях о поездке 1887 г. в Ясную Поляну Репин подробно рассказал про летние занятия Толстого, разговоры с ним и нарисовал колоритный портрет С. А. Толстой: «Высокая, стройная, красивая, полная женщина с черными, энергичными глазами, она вечно в хлопотах, всегда за делом. Большое, сложное хозяйство целого имения почти все на ее руках. Вся издательская работа трудов мужа, корректуры типографии, денежные расчеты — все в ее исключительном ведении. Детей она обшивает сама и Льву Николаевичу сама шьет его незатейливое платье; сапоги себе он шьет сам. Всегда бодрая, веселая, графиня никогда не тяготится трудом, и я видел, как она в свободные часы стегала ватное платье какой-то выжившей из ума дворовой женщине. Казалось невероятным, как эта, не первой молодости графиня56, повергшись всем своим красивым корпусом над разостланной в зале материей, в продолжение нескольких часов, не разгибая спины, работает так, как не работает ни одна женщина в бедной семье.

Графиня наделена живым, реальным умом и необыкновенно острым взглядом. Во время писания мною у них портрета с Льва Николаевича самые верные замечания были сказаны ею — быстро, на лету, без всякой претензии». О детях Толстого Репин написал: «Дети его страстно любят»57. Это относилось прежде всего к дочерям — Татьяне Львовне и Марии Львовне.

1 сентября 1887 г. С. А. Толстая, заботясь о сохранении архива мужа, передала в московский Румянцевский музей (ныне — Библиотека им. В. И. Ленина) часть хранившихся в толстовском доме рукописей.

В течение 1887 г. вышло новое — седьмое — издание сочинений Толстого. В июне 1886 г., когда Софья Андреевна уезжала в Москву по делам этого издания, Толстой написал В. Г. Черткову: «Да, наше столкновение с женой так хорошо было уничтожено, что на другой же день я ей сказал самую неприятную для нее вещь, что если делать по-моему, то надо напечатать в газетах объявление, что права на издание я предоставляю всякому, но что если уж делать по ее, то для нее лучше оставить мысли корыстные и делать для публики, т. е. самое дешевое издание. И к моей радости за нее, она согласилась и начала такое издание» (т. 85, с. 363).

Это издание, в 12 томах небольшого формата, продавалось за 8 рублей и очень быстро разошлось.

X

Перед тем как отдать книгу «О жизни» в печать, Толстой пригласил в Ясную Поляну Н. Я. Грота. В то время (в конце

107

июля — начале августа) здесь гостила и А. А. Толстая. Им двоим и А. М. Кузминскому читал Толстой свое сочинение. «В семь часов мы все собрались около него, — вспоминала А. А. Толстая. — Он был особенно весел и любезен. — «Какая же у нас дивная аудитория!» — шутил он, окидывая нас взглядом: «Какие представители: Ал. М. Кузминский, как прокурор, представитель юриспруденции, Николай Яковлевич Грот, сам профессор философии, и, наконец», прибавил он, указывая на меня, «графиня — представительница религии»58.

Об этом двухдневном чтении (вечером 28 и утром 29 июля) писал и Н. Я. Грот: «Л. Н. читал нам... свой реферат о жизни, который значительно переделал. Ему непременно хотелось услышать мое мнение» (т. 26, с. 766).

«3 августа 1887 г.» — дата окончания, проставленная Толстым в рукописи. Вечером П. И. Бирюков увез рукопись в Москву — в печать. Н. Я. Грота Толстой просил наблюдать за корректурами и дал право, в случае надобности, делать мелкие поправки. В. Г. Черткову 4 августа Толстой написал: «Я теперь после долгого времени в первый день без определенной начатой работы, и все мне открыто во все стороны, и это очень весело» (т. 86, с. 71).

Очевидно, в этот же день Толстой отправил письмо далекому своему другу, жившему в Минусинске (Восточная Сибирь), — Т. М. Бондареву. До последнего времени это письмо считалось утраченным59. Из письма явствует, что Толстой отредактировал (сделал перестановки) сочинение Бондарева «Торжество земледельца, или Трудолюбие и тунеядство», прежде чем передать рукопись известному богачу К. М. Сибирякову, давшему средства на заграничную публикацию.

Судя по типографским пометам на гранках, 8—19 августа книга «О жизни» была набрана; но, как записала С. А. Толстая в дневнике 19 августа, шрифт оказался нехорош, «будут перебирать набор»60. Толстой же попросил вернуть рукопись, чтобы еще раз поправить (т. 64, с. 62)61. 25 августа С. А. Толстая отметила и своем дневнике: «Левочка все сидит над статьей, но энергия его как будто упала для этой работы»62. 27 августа сам Толстой написал: «Поправляю свою печатающуюся статью, но дело идет очень медленно» (т. 86, с. 76).

В сентябре был сделан новый набор, и 15 сентября Толстой сообщал В. Г. Черткову: «Я все переделываю и, кажется, запутался — хочу сделать лучше, а сделаю хуже» (т. 86, с. 84). Работа над корректурами продолжалась более трех месяцев. Особенно сильно исправлялись последние главы. 8 ноября, оставляя в тайне

108

«свой секрет» (начало «Крейцеровой сонаты»), Толстой писал П. И. Бирюкову: «... поправляю и довольно много и с увлечением последние главы о жизни» (т. 64, с. 121). 6 декабря о том же — Черткову: «Я все время вожусь над последними главами «О жизни», раз 30 переделывал, и, кажется, уясняется. Я и задержал печатание» (т. 86, с. 106). Лишь 15 декабря Толстой написал Черткову, что «зарекся больше не переделывать» (т. 86, с. 107). На другой день С. А. Толстая рассказывала в письме к Т. А. Кузминской: «Левочка все не кончил печатать своей статьи, и теперь дело подходит к концу. Это печатание его очень занимало, он никуда не стремился, поправлял корректуры, изменял, бегал по типографиям и был весел» (т. 26, с. 772).

Лишь в корректуре были внесены эпиграфы из Паскаля и Канта, которыми открывается книга. Неожиданно для себя Толстой нашел поддержку своим мыслям в «Критике практического разума» Канта, которую прочел теперь впервые (по-немецки). «Много испытал радости, — писал он около 10 октября П. И. Бирюкову, — прочтя в первый раз Канта «Критику практического разума». Какая страшная судьба этого удивительного сочинения. Это венец всей его глубокой разумной деятельности, и это-то никому не известно. Если вы не прочтете в подлиннике, и я буду жив, переведу или изложу, как умею. Нет ли биографии Канта в Публичной библиотеке, попросите от меня и пришлите» (т. 64, с. 102)63. И, конечно, своим открытием Канта поделился с друзьями-философами: Н. Я. Гротом и Н. Н. Страховым. Гроту Толстой написал, что пришел в «радостное восхищение» от книги Канта и советовал учесть ее в работе о свободе воли, которой Грот был тогда занят, а письмо к Страхову начал словами: «Я в большом волнении. Я был нездоров простудой эти несколько дней и, не будучи в силах писать, читал и прочел в первый раз «Критику практического разума» Канта. Пожалуйста, ответьте мне: читали ли вы ее? когда? и поразила ли она вас? Я лет 25 тому назад поверил этому талантливому пачкуну Шопенгауэру (на днях прочел его биографию русскую и прочел «Критику спекулятивного разума», которая есть не что иное, как введение полемическое с Юмом к изложению его основных взглядов в «Критике практического разума») и так и поверил, что старик заврался и что центр тяжести его — отрицание. Я и жил 20 лет в таком убеждении, и никогда ничто не навело меня на мысль заглянуть в самую книгу. Ведь такое отношение к Канту все равно что принять леса вокруг здания за здание... Если не случится среди нашего мира возрождения наук и искусств через выделение

109

жемчуга из навоза, так мы и потонем в нашем нужнике невежественного многокнижия и многозаучиванья подряд» (т. 64, с. 105—106)64.

XI

Во время работы над корректурами Толстого и его друзей не оставляли опасения, что книга «О жизни» не будет пропущена цензурой.

Еще в сентябре 1887 г. Толстой написал И. Б. Файнерману: «Все кончаю «О жизни». Печатается. Верно, не пропустят». Затем 10 ноября — Н. Н. Страхову: «О жизни» печатается. Грот с удивительным усердием держит корректуры, на будущей неделе должно быть все будет набрано и к концу месяца, вероятно, наступит решение вопроса для цензуры — сжечь или нет. Жалко будет, — я имею смелость думать, что многим эта книга будет утешением и опорой. Разумеется, употреблю все старания, чтобы в случае непропуска оставить вам экземпляр» (т. 64, с. 81, 121—122). 18 ноября С. А. Толстая сообщала Т. А. Кузминской: «Левочка все занят корректурами своей статьи, которая на днях должна выйти из печати и поступить в нашу кровожадную цензуру» (т. 26, с. 772).

14 октября в письме к брату и матери Н. Я. Грот высказывал уже не опасения, а уверенность: «Сегодня подписал к печати 1-й лист (после 4-й корректуры), а в наборе всего 4 листа. Но эту вещь не пропустят, конечно, так как он и тут нападает немного резко на фарисеев, т. е. духовенство наше» (т. 26, с. 773).

В корректурах Толстой смягчил некоторые выражения, но это не спасло книгу.

5 января 1888 г. С. А. Толстая писала в Петербург: «Нашу статью «О жизни» передали в духовную цензуру, значит, она погибла. Очень досадно, и убыток» (т. 26, с. 780).

Сам Толстой написал 24 февраля близкой знакомой, курской помещице Л. Ф. Анненковой: «Книга «О жизни» все еще находится официально на рассмотрении духовной цензуры (скоро три месяца), и экземпляры продолжают быть запечатаны; те же, которые у нас с женою есть, все расхватаны и тотчас же берутся, как только возвращаются» (т. 64, с. 156).

Духовную цензуру не удовлетворил главный смысл книги: утверждение законов разума, совести взамен религиозных доктрин65.

110

Таково же было и заключение Синода, куда книга была направлена Московским цензурным комитетом. Суждение московского комитета (от 25 января 1888 г.) гласило, что в этой книге Толстой выставил руководством «не слово божие, а единственно и исключительно человеческий разум», что книга внушает недоверие к догматам и порицает любовь к отечеству и потому на основании ст. 4 и 265 цензурного устава «подлежит безусловному запрещению». 5 апреля 1888 г. Синод «слушал» и, согласившись с заключением цензурного комитета, постановил «запретить», обязав типографию сдать в архив комитета цензуры все 600 экземпляров66. Архиепископ Херсонский Никанор в частном письме к Н. Я. Гроту так объяснял это осуждение: «Я читал Толстовскую «Жизнь» в святейшем синоде, не дочитал. Он — ум, правда, тонкий, изворотливый, даже, скажем, — инде глубокий. Но все это сцепление самых... шитых нитками софизмов... «Жизнь» осуждена Московским духовно-цензурным комитетом; святейшему синоду оставалось только утвердить... Кстати. Мы без шуток собираемся провозгласить торжественную анафему Фофанову, его учителю Толстому, быть может и Пашкову, да и другим, кстати»67.

Из 600 экземпляров, отпечатанных в московской типографии А. И. Мамонтова, уцелело три экземпляра. Остальные были сожжены. Это издание: «Сочинения графа Л. Н. Толстого. Часть тринадцатая. О жизни». М., 1888 — единственное авторизованное издание философского трактата.

XII

3 октября 1887 г. Толстой отправил большое письмо (в сущности, статью) Ромену Роллану. Под заглавием «О ручном труде и умственной деятельности» (без обращения «Дорогой брат!» и заключительной фразы: «Я хотел только дать вам понятие о моем взгляде на вещи») оно было напечатано (в русском переводе) в газете «Неделя» (1888, № 46, столб. 1461—1465) и затем неоднократно перепечатывалось с подзаголовком: «Письмо к французу».

Как уже говорилось, это был ответ на второе письмо Р. Роллана, отправленное в сентябре. Роллан опять обращался к Толстому с вопросами об истине, благе, самопожертвовании, о труде ручном и умственном, о путях избавления от страданий и сомнений.

«Я не могу относиться к жизни с равнодушной усмешкой, как мои соотечественники, — писал Роллан. — Их научные

111

исследования, позитивные труды, поглощающие их, кажутся мне праздными, способными, в лучшем случае, лишь отдалить час размышлений о том, что неизбежным и роковым образом встанет перед нами в момент смерти. Я не могу отказаться от нравственной основы вещей; это значило бы отказаться от самой жизни... Ответьте мне, прошу вас; я так нуждаюсь в совете! У меня нет никакого нравственного руководителя. Кругом — только равнодушные, скептики, дилетанты, эгоисты. Полагаете ли вы, что если бы мне удалось всем сердцем отдаться тому труду, который вы проповедуете, то это совершенно освободило бы меня от отчаяния и сомнений и что у меня не было бы больше ни тревоги, ни воспоминаний, ни сожалений о прошедшей жизни; что я смог бы сразу уничтожить все то, чем я был с самого детства? Ответьте мне главное: предназначается ли ваше доброе слово только для русского народа или же для всех нас, французов, для всех страдающих и отчаивающихся?»68

Роллан подписался: «Один из ваших скромных и горячих последователей».

Сохранилось несколько черновиков ответа Толстого. Окончательный французский текст был переписан Т. Л. Толстой и вновь исправлен Толстым.

На главный вопрос молодого Роллана — о физическом труде и о совместимости его с наукой и искусством Толстой ответил: «Ручной труд в нашем развращенном обществе (в обществе так называемых образованных людей) является обязательным для нас единственно потому, что главный недостаток этого общества состоял и до сих пор состоит в освобождении себя от этого труда и в пользовании, без всякой взаимности, трудом бедных, невежественных, несчастных классов, являющихся рабами, подобными рабам древнего мира.

Истинная наука и истинное искусство всегда существовали и всегда будут существовать, подобно всем другим видам человеческой деятельности, и невозможно и бесполезно оспаривать или доказывать их необходимость.

Ложная роль, которую играют в нашем обществе науки и искусства, происходит от того, что так называемые образованные люди, во главе с учеными и художниками, составляют привилегированную касту, подобно священникам...

Все, что соединяет людей, есть добро и красота; все, что разъединяет их, есть зло и безобразие.

Всем известна эта формула. Она начертана в нашем сердце» (т. 64, с. 92—95)69.

112

XIII

В октябре 1887 г. была задумана статья о Гоголе. Биография великого писателя-сатирика закончилась, по мнению Толстого, нравственным прозрением, духовным воскресением. В судьбе Гоголя он увидел подтверждение вечного закона жизни, если эта жизнь стремится к благу — от тьмы к свету: «Различие между людьми только в том, что один очунается в молодости, другой в зрелых летах, третий в старости, четвертый на одре смерти»70.

Волновало отречение Гоголя от своих прежних сочинений (Толстой сам пережил то же), его покаяние (подобное тому, какое звучит в «Исповеди» Толстого), непонимание и насмешки окружающих.

16 октября 1887 г. в письме к Н. Н. Страхову, рассказав о своем открытии «Критики практического разума» Канта, Толстой приписал: «Еще сильное впечатление у меня было, подобное Канту, — недели три тому назад при перечитывании в 3-й раз в моей жизни переписки Гоголя. Ведь я опять относительно значения истинного искусства открываю Америку, открытую Гоголем 35 лет тому назад. Значение писателя вообще определено там... так, что лучше сказать нельзя. Да и вся переписка (если исключить немногое частное) полна самых существенных, глубоких мыслей» (т. 64, с. 106—107).

О значении писателя у Гоголя говорится в письме XV «Выбранных мест из переписки с друзьями» — «Предметы для лирического поэта в нынешнее время» (письма обращены к Н. М. Языкову, датированы 1844 г.).

Гоголь излагает здесь программу нравственно возвышающего и очищающего искусства.

«Попрекни же прежде всего сильным лирическим упреком умных, но унывших людей...

Воззови, в виде лирического сильного воззванья, к прекрасному, но дремлющему человеку... Брось ему с берега доску и закричи во весь голос, чтобы спасал свою бедную душу...

Опозорь в гневном дифирамбе новейшего лихоимца нынешних времен и его проклятую роскошь, и скверную жену его...

Возвеличь в торжественном гимне незаметного труженика...

Ублажи гимном того исполина, который выходит только из русской земли, который вдруг пробуждается от позорного сна, становится вдруг другим; плюнувши в виду всех на свою мерзость и гнуснейшие пороки, становится первым ратником добра...

113

На колени перед богом, и проси и у него Гнева и Любви. Гнева — противу того, что губит человека, любви — к бедной душе человека, которую губят со всех сторон и которую губит он сам»71.

Гневом и любовью проникнуты все сочинения позднего Толстого.

Страхову Толстой написал, что мечтает издать выбранные места из «Переписки» с биографией Гоголя: «Это будет чудесное житие для народа. Хоть они поймут» (т. 64, с. 107)72.

О том же, конечно, было написано и руководителю «Посредника» — В. Г. Черткову и его помощнику П. И. Бирюкову: «Перечел я его <Гоголя> переписку 3-й раз в жизни. Всякий раз, когда я ее читал, она производила на меня сильное впечатление, а теперь сильнее всех... 40 лет тому назад человек, имевший право это говорить, сказал, что наша литература на ложном пути — ничтожна, и с необыкновенной силой показал, растолковал, чем она должна быть, и в знак своей искренности сжег свои прежние писанья. Но многое и сказал в своих письмах, по его выражению, что важнее всех его повестей. Пошлость, обличенная им, закричала: он сумасшедший, и 40 лет литература продолжает идти по тому пути, ложность которого он показал с такой силой, и Гоголь, наш Паскаль, — лежит под спудом. Пошлость царствует, и я всеми силами стараюсь, как новость, сказать то, что чудно сказано Гоголем. Надо издать выбранные места из его переписки и его краткую биографию — в «Посреднике». Это удивительное житие» (т. 86, с. 89—90)73.

24 января 1888 г. Толстой начал свою статью о Гоголе. Предполагалось, что это будет предисловие к книге о Гоголе в «Посреднике». Но в письмах к Черткову от 2 и 7 февраля Толстой попросил «не дожидаться» его со статьей: «Предисловие остановилось». 9 февраля 1888 г. — последнее сообщение о статье: «Начатые статьи о пьянстве и о Гоголе лежат, и принимаюсь продолжать и останавливаюсь — не идет» (т. 86, с. 115, 118, 121)74.

В написанном тексте изложены мысли о нравственном

114

перевороте, случившемся с Гоголем. Обрывается рукопись на полемике с Белинским, вернее, — на пересказе точки зрения Белинского: «Белинский первый осудил «Переписку» и сказал: Проповедник кнута, апостол невежества и мракобесия, панегирист татарских нравов и т. п. Белинский сказал: «По-вашему, русский народ самый религиозный в мире. Ложь. В русском народе много суеверий, но нет и следа религиозности. Русский народ скорее можно похвалить за его образцовый индифферентизм в деле веры; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме; вот этим-то может быть огромность исторических судеб его в мире...» (т. 26, с. 650—651).

Одному из своих знакомых, литератору Н. И. Тимковскому (участнику московского кружка, снабжавшего сельские школы бесплатными библиотеками), Толстой сказал, что ему «не хотелось вступать в полемику с Белинским», и потому статья о Гоголе не была закончена75.

Очевидно, вместе с тем, что мысли Белинского о нерелигиозности русского народа (в церковном смысле) были чрезвычайно близки к тому, что писал в эти годы и сам Толстой76. Охладило пыл полемики с Белинским, чрезвычайно резкой в письмах 1887 г. к друзьям, чтение как раз в феврале 1888 г. сочинений Герцена.

Изложением философских мыслей, близких к рассуждениям трактата «О жизни» и к письмам о Гоголе, начал Толстой в ноябре-декабре 1887 г. статью «Благо только для всех». Но и она осталась неоконченной77.

XIV

Еще в ноябре 1887 г. С. А. Толстая начала переводить книгу «О жизни» на французский язык для заграничного издания. 18 ноября она писала сестре Т. А. Кузминской: «Перевожу уж третью тетрадь, да не знаю, годно ли будет. Очень трудно, да и не знаю французского философского языка; есть выражения, которые даже философы наши, как Грот, не находят как переводить» (т. 26, с. 781—782). 6 февраля 1888 г. перевод был закончен. Отредактированный профессором М. Тастевэном, этот перевод был издан в 1889 г. в Париже: «De la vie, seule traduction revue et corrigée par l’auteur»78.

115

Некоторые главы перевода были просмотрены Толстым и даже послужили для исправления русского текста. «В переводе, как в зеркале, виднее ошибки рисунка, и ему было полезно взглянуть на это отражение его мыслей», — сказал он П. И. Бирюкову79. В дневнике 19 марта 1889 г. Толстой записал: «Читал «De la vie» по-французски. Очень показалось плохо — искусственно, хотя и не лживо» (т. 50, с. 55).

На английский язык книга «О жизни» была переведена американкой Изабеллой Хэпгуд.

Свой первый перевод Толстого («Детство», «Отрочество» и «Юность») Хэпгуд прислала Толстому 24 августа 1886 г. с сопроводительным письмом. «Каждый американец, — писала она, — восторженный почитатель ваших произведений. Мы сожалеем только о том, что вы не пишете больше, и надеемся, что вы дадите нам еще роман в дополнение к вашим шедеврам — «Войне и миру» и «Анне Карениной», чтобы составить своего рода трилогию.

Сожалею, что эти романы были так искажены, так плохо переведены с французского, а не с подлинника. Но даже и в таком виде они пробудили чувство сердечной и нежной привязанности к вам как к человеку и безграничное восхищение писателем.

Больше всего привлекают читателей те места, где, как нам кажется, мы заглядываем в душу Льва Толстого — человека.

Я не решаюсь писать к вам по-русски: мне не хватает практики, но читать на вашем благородном языке я умею»80.

29 января 1888 г. Чертков сообщил Толстому, что книга «О жизни» переписана и послана американской переводчице (она находилась тогда в Петербурге). По просьбе Толстого ее перевод просмотрел Н. Н. Страхов, оставшийся вполне довольным точностью работы. «Вообще я убедился, — писал Страхов Толстому, — что ваша книга явится в Америке в наилучшем виде, какого можно желать. Седовласая г-жа Гапгуд очень привлекательное существо... Жизнь есть любовь, и нет другой жизни, стоющей этого названия, — какая тема! А они — запретили вашу книгу!»81

Перевод вышел в Нью-Йорке в 1888 г.: «Life by Count Lyof N. Tolstoi. Authorized translation by Isabel F. Hapgood».

В ноябре того же 1888 г. Изабелла Хэпгуд навестила Толстого в Москве82.

Свой разговор с ней Толстой записал в дневнике.

После возвращения в Америку Хэпгуд напечатала в журнале

116

«Atlantic Monthly» (Бостон, 1891, т. 68, с. 596—620) очерк о посещении Толстого. Здесь находится интересное высказывание Толстого о Диккенсе и Достоевском: «Нужны три условия, чтобы быть хорошим писателем: надо, чтобы ему было о чем говорить, чтобы он рассказывал своеобразно и был правдив. Диккенс соединяет в высшей степени все три условия; они соединены также у Достоевского»83.

В 1889 г. книга «О жизни» появилась на датском языке, в 1891 — на немецком, в 1895 — на чешском.

В России отрывки из книги (с изъятием мест о Христе, тюрьмах, бомбах и т. п.) были напечатаны в № 1—6 за 1889 г. петербургской газеты «Неделя», издававшейся П. А. Гайдебуровым.

В 1891 г. книга «О жизни» была издана полностью по-русски в Женеве М. Элпидиным.

В составе собрания сочинений Толстого появилась лишь в 1913 г. (т. XIII, изд. П. И. Бирюкова).

В 1888 г. В. Г. Чертков решил составить краткое и упрощенное изложение — для издания в «Посреднике». Толстой просматривал эту переделку, но опубликована она была лишь в 1916—1917 гг. в журнале «Единение»: «Об истинной жизни» Льва Толстого. (Упрощенное изложение книги: «О жизни» Л. Н. Толстого, исправленное и одобренное автором). Подобная же переделка, выполненная американцем Болтоном Голлом (Bolton Hall), была издана (без указания имени Толстого) в Москве в 1899 г. и в 1900 г. — в Бостоне. Русское издание повторено в 1903 г. с предисловием издателя — Л. Никифорова: «Это извлечение из неизданного сочинения Льва Николаевича Толстого сделано англичанином Болтон Голлом и для русского издания просмотрено Львом Николаевичем. В первом издании оно вышло под названием «Истинная жизнь» Болтон Голла»84.

Книгу «О жизни» Толстой считал важнейшей среди других, излагавших его взгляды. В октябре 1889 г. на вопрос географа и литератора В. В. Майнова (горячего сторонника международного языка — эсперанто и переводчика на этот язык) Толстой ответил: «Вы спрашивали, какое сочинение из своих я считаю более важным? Не могу сказать, какое из двух: «В чем моя вера?» или «О жизни» (т. 64, с. 317).

117

Глава третья

НАЧАЛО «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЫ».
Л. Н. ТОЛСТОЙ В 1888 ГОДУ

I

Еще в феврале 1886 г., когда Толстой был занят главным образом народными рассказами, он получил письмо от неизвестной женщины, подписавшейся: Славянка. Она писала о тягостном положении женщины в современном обществе и ее зависимости от мужчины: «Мужчины не пренебрегают... ловушками, лишь бы стащить женщину с пьедестала чистоты в безнравственную лужу, и это делается с самыми красивейшими, здоровейшими девушками... Обыкновенно девушка невинная достается в когти зверя, на все готового для своих удовольствий, не щадившего здоровья женщины-матери... Люди отбежали от природы, и она их наказала слепотой» (т. 27, с. 572—573)1.

Позднее, когда «Крейцерова соната» и даже «Послесловие» к ней были уже написаны, Толстой заметил в дневнике: «Основная мысль, скорее сказать чувство, «Крейцеровой сонаты» принадлежит одной женщине, славянке, писавшей мне комическое по языку письмо, но замечательное по содержанию об угнетении женщин половыми требованиями» (т. 50, с. 40).

С. А. Толстая в своем дневнике свидетельствует, что мысль создать «Крейцерову сонату» внушил актер В. Н. Андреев-Бурлак, который рассказал, как однажды в вагоне случайный попутчик говорил ему о своем горе — измене жены. Из дневника Софьи Андреевны известно, что Андреев-Бурлак приезжал в Ясную Поляну познакомиться с Толстым 20 июня 1887 г.2

Работу над повестью Толстой начал в октябре 1887 г. «Я пишу кое-что, про которое вам, кажется, и не говорил», — заметил

118

Толстой в письме к П. И. Бирюкову 5 октября и тогда же, так же неопределенно, написал Н. Н. Ге, что «затеял» «художественное» (т. 64, с. 98, 99).

Это «художественное» и была «Крейцерова соната». 9 октября 1887 г. Т. Л. Толстая рассказывала в письме к тетке, Т. А. Кузминской: «Перед обедом две Маши3 опять пошли пробежаться, нагнали папа и с ним рассуждали и пришли к заключению, что нет ни одной дурной девушки и нет ни одного счастливого брака... Папа пишет какую-то художественную вещь, т. е. не статью, и там все эти вопросы затронуты, потому он об этом говорит много». И 20 октября: «Папа пишет что-то о семейной жизни, любви, ревности — я это подсмотрела, — а сегодня он сказал, что даст это нам переписывать. В какой форме это будет — не знаю»4. 22 октября сам Толстой написал жене, уехавшей в Москву: «Я немного пишу по утрам — то идет хорошо, то останавливается, как нынче. Таня начала переписывать, но главное не минует твоих «прекрасных» рук» (т. 84, с. 38). 20 ноября он сообщал П. И. Бирюкову: «Начинал и продолжал новое, но нет еще ни досуга, ни полного погружения в одно» (т. 64, с. 125).

Все эти письма позволяют датировать определенно октябрем-ноябрем 1887 г. первую редакцию повести и вставку к ней (два автографа), а также вторую редакцию, представляющую собой копию рукой Т. Л. и С. А. Толстых, с новыми авторскими исправлениями5.

Заглавия в первых рукописях нет. Рассказ начинается словами: «Мы ехали 2-е сутки». Текст очень мало напоминает будущую большую повесть. Ни музыка вообще, ни бетховекская соната в частности даже не упоминаются. Муж убивает жену из ревности, имея явное доказательство измены.

Главная мысль первого наброска — осуждение чувственной любви: если она одна господствует в отношениях супругов, неизбежны измена и ревность.

Герой (Позднышев), «бывший профессор химии в одном из военных училищ», охарактеризован так: «среднего роста худощавый человек, с желтым цветом лица, черными блестящими глазами, быстро перебегавшими с предмета на предмет [из-под густых бровей, с твердо сложенным ртом], и с [необыкновенно] быстрыми нервными движениями и с рано поседевшими густыми и

119

вьющимися жесткими волосами». Уже здесь, в самом первом наброске, найдена характерная деталь, которая дойдет до окончательного текста: нервный пассажир время от времени издавал «какой-то странный звук..., похожий или на начатую и оборванную речь или на сдержанный не то смех, не то рыдание».

Он рассказывает историю убийства как происшедшую не с ним, а с его знакомым6, и лишь в конце исповеди он неожиданно и как бы нечаянно сменяется я: «Он объявил, что едет в город на сутки, и уехал. И, разумеется, отослал лошадей и вернулся домой вечером, ночью, и видел сам, как он боком, оглядываясь, подошел к балконной двери, поколебался и быстро шмыгнул. Нет, нож садовый не хорош. Я вбежал к себе, у меня был кинжал. Да. Я не помню, как я вбежал. Да, мою, мою жену, мою! Он выскочил в окно. На ней была одна рубашка, она подняла обнаженные руки и села на постели. Да! Как же, отдам я свое! Я подбежал и воткнул кинжал снизу и потянул кверху. Она упала, схватила за руку меня. Я вырвал кинжал руками. Кровь хлынула. Мне мерзко стало от крови ее».

Умирая, жена просит прощения: «Я не могла, я не знала. Я гадкая, но я не виновата, право, не виновата. Прости. Но неужели я умру? Неужели нельзя помочь? Я бы жила хорошо... Я бы... искупила». Про себя Позднышев говорит, рыдая: «Да не она виновата. Будь она жива, я бы любил не ее тело и лицо, а любил бы ее и все простил бы. Да если бы я любил, и нечего бы прощать было».

Заканчивается первая редакция словами рассказчика-повествователя: «На следующей станции он вышел. Девочка, которая была с ним, была та ее дочь, про которую он не знал, он ли был ее отец».

II

На ход творческой работы над повестью влияли, порою весьма серьезно, некоторые события внешней жизни: встречи и разговоры, письма и книги.

Биограф Толстого, П. И. Бирюков, свидетельствовал, что в Хамовническом доме скрипач Ю. И. Лясотта (учитель младших детей — Льва и Михаила) и С. Л. Толстой, прекрасно игравший на рояле, исполнили сонату Бетховена, посвященную Крейцеру. Среди слушателей были Репин и Андреев-Бурлак. Давно знакомая Толстому соната произвела в этот раз на него особенно сильное впечатление. Тогда же он предложил уже знаменитому художнику и не менее знаменитому артисту изобразить чувства, вызванные сонатой. Рассказ Толстого должен был прочесть публично Андреев-Бурлак, а Репину предстояло написать картину, которая стояла бы на эстраде.

120

Бирюков сообщает ещё, что он слышал, как Толстой читал начало своей повести Андрееву-Бурлаку, и тот также пробовал читать ее7.

Андреев-Бурлак умер 10 мая 1888 г. Исходя из этого, Н. К. Гудзий полагал, что исполнение Крейцеровой сонаты происходило в московском доме Толстых весной 1888 г. (т. 27, с. 568).

Однако уже в первых числах февраля 1888 г. Толстой писал И. Е. Репину: «Я набросал уже давно тот рассказ о Бетховенской сонате, о котором вам говорил и о котором помню ваше обещание» (т. 64, с. 146)8. Репин отвечал: «Как бы я желал прочесть ваши мысли «О жизни». Я тогда только разохотился перед самым отъездом. И главное, что досадно — вот уж не философская-то у меня голова — не могу воспроизвести тех удивительных мыслей, которые я тогда слышал от вас! Не могу! Как какой-то необыкновенно чистый, разительный сон — вспомнить не могу. Только и помню общую идею.

И Бетховенская соната меня очень занимает: если бы я знал содержание вашей трагедии на эту тему, то исподволь обдумывал бы»9.

Из письма Репина ясно видно, что разговор о Крейцеровой сонате происходил в 1887 г. (Репин был в Ясной Поляне 9—16 августа). С. А. Толстая в автобиографии «Моя жизнь» также удостоверяет: «Помню я, как Лев Николаевич говорил, что надо написать для Андреева-Бурлака рассказ от первого лица и чтобы кто-нибудь играл в то время «Крейцерову сонату», а Репин чтоб написал картину, содержание которой соответствовало бы рассказу. «Впечатление было бы потрясающее от этого соединения трех искусств», — говорил Лев Николаевич»10. П. А. Сергеенко в книге «Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой» рассказывает (вероятно, со слов самого Репина) о вечере в Ясной Поляне, когда там находился, кроме Репина, Андреев-Бурлак, и г-жа Н. Д. Гельбиг, блестящая пианистка, «однажды вечером сыграла сонату Крейцера с такой яркою выразительностью, что произвела на всех и на Льва Николаевича в особенности глубокое впечатление, под влиянием которого он сказал Репину: «Давайте и мы напишем «Крейцерову сонату». Вы — кистью, я — пером, а Василий Николаевич будет читать ее на сцене, где будет стоять и ваша картина». Предложение это вызвало общее одобрение»11.

121

В этом рассказе не все точно, хотя он близок к истине, так как относит весь эпизод к лету 1887 г. В разное, правда, время, но тогда в Ясной Поляне побывали и Андреев-Бурлак (20 июня), и Гельбиг (в середине июля), и Бирюков (17—20 июля), и Репин. Соната Бетховена в эти летние месяцы, несомненно, исполнялась (вероятно, Гельбиг и Лясоттой), и был разговор о ней с Репиным12. О публичном исполнении повести Толстой мог говорить с Андреевым-Бурлаком и позднее, когда встречался с ним в Москве: в марте 1888 г. он ходил к нему дважды, предлагая организовать постановки и чтения пьес Н. А. Полушина для рабочих в Петербурге13.

Все эти сведения позволяют заключить, что новый автограф (незаконченная третья редакция повести, по-прежнему никак не озаглавленная, но уже связанная с Крейцеровой сонатой Бетховена) может и должен быть датирован не весной 1888, а осенью 1887 г.

В этом автографе место художника занимает музыкант Трухачев, «богатый, бывший кавалергард, страстный любитель музыки и хороший аматер». Впрочем, здесь же характеристика музыканта изменена и приближена к окончательной редакции: Трухачевский — сын разорившегося помещика, «важничавшего и всегда говорившего по-французски». Два его брата — один аферист, другой — пьяница — люди «пропащие, самого низкого и круга, и воспитанья, и взгляда». «Все три были красивые брюнеты с чем-то еврейским в типе».

Герой (он переименован из Позднышева в Леонида Степанова) едет в поезде с трехлетней девочкой и рассказывает свою историю единственному попутчику (в первоначальной редакции были еще «господин с хорошими вещами», дама и благообразный старик-купец). Эта третья редакция будущей «Крейцеровой сонаты» явно писалась в расчете на эстрадное исполнение одним чтецом.

Степанов рисуется попутчику человеком привлекательным и вызывает живой интерес своим «грустным, добрым и любящим» лицом: «видно было, что этот человек не только благовоспитанный, но умный и многосторонний»; «хорошо, тонко сложенный, высокий, очевидно очень сильный (видимо, бывший гимнаст), немного сутуловатый, ранне лысый, с маленькой, не сплошной полурыжей-получерной бородкой, оставлявшей незаросшими части лица под углами губ, с правильным носом, толстыми губами и

122

карими, быстрыми и усталыми глазами, из которых один косил. Быстрые, сильные и красивые все движенья, большие красивые жилистые руки. Во всем чувствовалась сдержанная нервная напряженность». Одна деталь этого подробного, совсем не в духе Толстого портрета перейдет позднее к Катюше Масловой из романа «Воскресение» (косина одного глаза), а герой «Крейцеровой сонаты» будет обрисован кратко (все «лишнее» снято): «небольшого роста господин с порывистыми движениями, еще не старый, но с очевидно преждевременно поседевшими курчавыми волосами и с необыкновенно блестящими глазами, быстро перебегавшими с предмета на предмет».

Степанов говорит, что жена была «хороший человек», а девушкой — «прекрасной». Причина драмы, в сущности, еще не раскрыта и лишь декларирована: «Да-с, так я прожил 12-ть лет. Если бы не случилось того, что случилось, и я так же бы прожил еще до старости, и так бы и думал, умирая, что я прожил хорошую жизнь, не особенно хорошую, но и не дурную, такую, как все; я бы не понимал той бездны несчастий и гнойной лжи, в которой я барахтался».

Рукопись обрывается на полуфразе: «Все шло по-старому. Вдруг в один день...»14.

Вновь к работе над повестью, после почти двухлетнего перерыва, Толстой вернулся весной 1889 г. В ноябре 1888 г., составляя список начатых вещей, он обозначил «Крейцерову сонату» первым номером, но, определяя порядок работы, наметил эту повесть четвертой, после «Фальшивого купона» и перед комедией «Исхитрилась».

Дальнейшая работа над повестью состояла в напряженных поисках идейной и художественной убедительности сюжета, в основе своей ясного с самого начала. Поиски исчерпывающей правды вели Толстого, по его собственным словам, к неожиданным и для него самого открытиям. Об этом в 1890 г., когда повесть была закончена, он писал друзьям и в «Послесловии» к «Крейцеровой сонате»: «Для многих и многих мысли эти покажутся странными и даже противоречивыми... Это самое чувство испытывал и я в сильнейшей степени, когда приходил к тем убеждениям, которые теперь высказываю: я никак не ожидал, что ход моих мыслей приведет меня к тому, к чему он привел меня. Я ужасался этим выводам, хотел не верить им, но не верить нельзя было. И как ни противоречат эти выводы всему строю нашей жизни, как ни противоречат тому, что я прежде думал и высказывал даже, я должен был признать их» (т. 27, с. 88).

123

III

Было еще одно событие, явственно повлиявшее на характер третьей редакции «Крейцеровой сонаты», — женитьба второго сына Толстого, Ильи Львовича. Это была первая свадьба в семье Толстых; она произошла 28 февраля 1888 г., но осенью 1887 г. как раз переживался роман Ильи Львовича с С. Н. Философовой. В октябре, находясь в Ясной Поляне, Толстой написал сыну в Москву подряд три письма — добрых и проникновенных, по тону очень близких именно третьей редакции повести. И вероятно, не случайно повесть строилась тогда как разговор в поезде уже немолодого, потрясенного происшедшей в его жизни драмой и умудренного жизненным опытом Леонида Степанова — с юношей, влюбленным в невесту и едущим делать ей предложение.

Илье Львовичу шел тогда двадцать первый год, его невесте, Соне Философовой, было двадцать лет. Отец невесты, Н. А. Философов, давний и близкий друг семьи Толстых, был человеком небогатым и, сам художник, служил инспектором Московского училища живописи, ваяния и зодчества. У Ильи Львовича, не кончившего гимназического курса и только что вернувшегося после отбывания воинской повинности, не было иных средств к жизни, кроме тех, что выделяла сыну Софья Андреевна.

Мать невесты, Софья Алексеевна, предлагала отложить свадьбу на два года. Толстой писал сыну деликатно, что готов согласиться с нею, хотя тут же осторожность будущей тещи напомнила ему суждения грибоедовской Марьи Алексевны («Ах боже мой, что станет говорить княгиня Марья Алексевна!»): «Суждение кн. Марьи Алексевны о твоей женитьбе известное: жениться молодым без достаточного состояния. Пойдут дети, нужда, прискучат друг другу через 1—2 года, 10 лет, пойдут ссоры, недостатки, — ад. И во всем этом княгиня Марья Алексевна совершенно права и предсказывает верно, если только у этих женящихся людей нет другой одной-единственной цели, неизвестной кн. Марье Алексевне — и цели не головной, не рассудком признаваемой, а составляющей свет жизни и достижение которой волнует более, чем все другое. Есть это у вас — хорошо, женитесь сейчас же, и Марья Алексевна остается в дураках. А нет этого, из 100 шансов 99, что кроме несчастья от брака ничего не выйдет» (т. 64, с. 116).

В письмах к сыну Толстой настойчиво поясняет, где берег, к которому им двоим, если они поженятся, следует плыть: «Берег, собственно, один — честная добрая жизнь себе на радость и на пользу людям»; «Если не было общей цели до женитьбы, то потом уж ни за что не сойдешься, а всегда разойдешься. Женитьба только тогда дает счастье, когда цель одна — люди встретились по дороге и говорят: «давай пойдем вместе». «Давай», и подают друг другу руку; а не тогда, когда они, притянутые друг к другу, оба свернули с дороги» (т. 64, с. 115, 117). Оба эти случая: истинный и ложный — Толстой даже изображает в письме особым

124

чертежом. В первом случае после брака — согласная «жизнь, любовь, смерть». Во втором брак — единственная точка пересечения, а потом — «разделение» и уход все дальше друг от друга15. В письме к сыну Толстой высказал одну из самых главных своих философских мыслей: жизнь — не «юдоль плача» и не «место увеселения», а «место служения, при котором приходится переносить иногда и много тяжелого, но чаще испытывать очень много радостей». Надо только «любить людей и быть любимым ими», а для этого надо «приучить себя как можно меньше требовать от них» (т. 64, с. 117—118).

В третьей редакции убийца жены испытывает к юному собеседнику почти родительское чувство: «Он смотрел на меня, как мать смотрит на любимого ребенка, радуясь на него и жалея его. Он, очевидно, любил меня». В самом рассказе Степанова о женитьбе и семейной жизни много автобиографических черт: его жена была «одна из 3-х дочерей одного среднего чиновника» (как С. А. Берс в семье врача придворного ведомства), прекрасная девушка, чистая и красивая, с полуслова понимавшая слова и мысли жениха (по этому поводу здесь высказан целый панегирик девушкам вообще); первой ссорой с ней герой потрясен так же, как Толстой был огорчен и подавлен первой ссорой с молодой женой — из-за пустяков.

Впоследствии весь тон «Крейцеровой сонаты» станет суровее и жестче, как, впрочем, и взгляд Толстого на семейную жизнь сына, когда он увидит ее вблизи.

И. Л. Толстой поселился на хуторе Александровка (Протасово) Тульской губернии. 25 декабря 1888 г., получив известие о рождении первой внучки — Анны, Толстой записал в дневнике: «Очень радостно. Не знаю отчего, но радостно»16. Но, оказавшись в мае 1889 г. в Протасове, в доме сына, в записной книжке он составил «Обвинительный акт против Ильи и Сони», где, помимо «роскоши жизни: лошади, экипажи, кучер, собаки (охота)», отметил «неряшество, нечистоту», с горечью увидел девочку вместо няни, и девочка эта «работает, не учится, спит на сундуке», не ест с «господами». Не понравилось Толстому и «отсутствие полевого хозяйства». Свое «Резюме» он сформулировал в этом обвинительном акте так: «Надо или отказаться от управления, найдя приказчика, уничтожить лошадей, собак, вещи и самому работать в Гриневке или Александровке... или быть умным взыскательным хозяином, нанять прислугу и жить, как следует господам. Без иронии говорю, лучше, чем теперь. Теперь я вижу, что ты несчастлив, а Соня счастлива только ребенком и отделяется от тебя больше и больше» (т. 50, с. 203).

Позднее, когда сын (после раздела имущества в 1891 г.)

125

поселился в Гриневке, Толстой опять запишет в дневнике: «Приехали к Илюше. С утра вижу, по метели ходят, ездят в лаптях мужики, возят Илюшиным лошадям, коровам корм, в дом дрова. В доме старик повар, ребенок — девочка работают на него и его семейство. И так ясно и ужасно мне стало это всеобщее обращение в рабство этого несчастного народа. И здесь, и у Илюши — недавно бывший ребенок, мальчик — и у него те же люди, обращенные в рабов, работают на него. Как разбить эти оковы» (т. 52, с. 110)17.

IV

Одним из важных событий духовной жизни Толстого в это время было чтение Герцена. 9 февраля 1888 г. В. Г. Черткову он писал: «Читаю Герцена и очень восхищаюсь и соболезную тому, что его сочинения запрещены: во-первых, это писатель, как писатель художественный, если не выше, то уж наверно равный нашим первым писателям, а во-вторых, если бы он вошел в духовную плоть и кровь молодых поколений с 50-х годов, то у нас не было бы революционных нигилистов. Доказывать несостоятельность революционных теорий — нужно только читать Герцена, как казнится всякое насилие именно самим делом, для которого оно делается. Если бы не было запрещения Герцена, не было бы динамита и убийств, и виселиц, и всех расходов, усилий тайной полиции и всего того ужаса правительства и консерваторов, и всего того зла... И хороший, искренний человек... Оттого, что человек этот говорит о правительстве правду, говорит, что то, что есть, не есть то, что должно быть, опыт и слова этого человека старательно скрывают от тех, которые идут за ним. Чудно и жалко» (т. 86, с. 121—122). И через несколько дней — второму своему другу, художнику Н. Н. Ге (как и Толстой, лично знавшему Герцена и написавшему в 1867 г. во Флоренции его замечательный портрет): «Что за удивительный писатель. И наша жизнь русская за последние 20 лет была бы не та, если бы этот писатель не был скрыт от молодого поколения. А то из организма русского общества вынут насильственно очень важный орган» (т. 64, с. 151).

По-видимому, тогда же Толстой обдумывал, как устранить эту ошибку и несправедливость и как переиздать в каком-то виде Герцена в России — например, выпустить книгу в «Посреднике». В архиве сохранилась записка редактора «Русской мысли» В. А. Гольцева: «Я думаю, что право на сочинения Герцена принадлежит его сыну Александру (Lausanne). Он там профессор»18.

126

До сих пор остаётся неясным, что же, какое издание Герцена читал в 1888 и ближайшие к этому времени годы Толстой.

Есть, однако, бесспорное доказательство, что V том «Сочинений А. И. Герцена», вышедших в 1875—1879 гг. (Женева — Баль — Лион) в 10 томах, был известен Толстому: в книге «Царство божие внутри вас», начатой в 1890 и законченной в 1893 г., приведена пространная выдержка из Герцена со ссылкой: «Герцен, т. V, стр. 55» (т. 28, с. 285).

По всей видимости, у Толстого находился в это время тот самый экземпляр из библиотеки В. Г. Черткова19, который снова попал к нему в 1905 г., когда Чертков получил возможность вернуться в Россию из Англии (после восьмилетнего вынужденного пребывания там). Именно Черткову — и только ему столь подробно — изложил Толстой свое мнение о сочинениях Герцена, своего рода отчет о книге. При этом в письме ни слова не сказано о том, как попало к нему заграничное издание запрещенного в России писателя: создается впечатление, что Чертков знал историю книг (или книги), поэтому без всякого предуведомления Толстой начал: «Читаю Герцена...»20.

Судя по внешнему виду пометок, они делались в разное время: в основном в 1905 г., но также, вероятно, и раньше, т. е. в конце 80-х — начале 90-х годов (некоторые места отчеркнуты дважды).

В 1888 г., да и позднее, Толстого особенно интересовала книга Герцена «С того берега» — горькое раздумье о европейских буржуазных революциях русского писателя, убежденного в неизбежности крушения старого мира и не уверенного вполне в путях достижения нового, справедливого строя. Именно в этой книге Толстой находил больше всего близкого собственным мыслям21.

В трактате «Царство божие внутри вас» Толстой привел большую цитату из третьей главы — «LVII год республики, единой и нераздельной». Беспощадно критикуя буржуазную республику, установившуюся после поражения революции, Герцен прославлял отвагу людей, умеющих оторваться от старого мира, «лишиться всех удобств» и плыть по безбрежному океану в новую жизнь.

127

Вот те «слова Герцена», на которые, несколько сокращая их (сами эти сокращения весьма характерны), ссылается Толстой:

«Что будет там, за стенами оставляемого нами мира?

Страх берет — пустота, ширина, воля... Как идти, не зная куда, как терять, не видя приобретений!..

Если бы Колумб так рассуждал, он никогда не снялся бы с якоря. Сумасшествие ехать по океану, не зная дороги, по океану, по которому никто не ездил, плыть в страну, существование которой — вопрос. Этим сумасшествием он открыл новый мир. Конечно, если бы народы переезжали из одного готового garni в другой, еще лучший, — было бы легче, да беда в том, что некому заготовлять новых квартир. В будущем хуже, нежели в океане, — ничего нет, — оно будет таким, каким его сделают обстоятельства и люди.

Если вы довольны старым миром, — старайтесь его сохранить, он очень хил и надолго его не станет22; но если вам невыносимо жить в вечном раздоре убеждений с жизнью, думать одно и делать другое, выходите из-под выбеленных средневековых свобод на свой страх23. Я очень знаю, что это нелегко. Шутка ли расстаться со всем, к чему человек привык со дня рождения, с чем вместе рос и вырос. Люди готовы на страшные жертвы, но не на те, которые от них требует новая жизнь. Готовы ли они пожертвовать современной цивилизацией, образом жизни, религией, принятой условной нравственностью? Готовы ли они лишиться всех плодов, выработанных с такими усилиями, плодов, которыми мы хвастаемся три столетия24, лишиться всех удобств и прелестей нашего существования, предпочесть дикую юность образованной дряхлости, сломать свой наследственный замок из одного удовольствия участвовать в закладке нового дома, который построится, без сомнения, гораздо лучше после нас?»

Приведя эту цитату, Толстой от себя писал:

«Так говорил почти полстолетия тому назад русский писатель, своим проницательным умом уже тогда ясно видевший то, что видит теперь уже всякий самый мало размышляющий человек нашего времени: невозможность продолжения жизни на прежних основах и необходимость установления каких-то новых форм жизни» (т. 28, с. 284—285).

V

В конце 1887 — начале 1888 г. в переписке с Чертковым, обычно деловой, появилась лирическая, задушевная тема — рождение их первого ребенка, дочери Ольги. Девочка родилась

128

болезненной, слабой и с самых первых дней доставила много хлопот родителям. 19 декабря 1887 г. Чертков написал, как всегда, подробное письмо, извещавшее, что одна нищая, одинокая женщина, «проходом в городской госпиталь», остановилась в Апрелевке Звенигородского уезда и родила там в земской больнице, основанной А. Г. Архангельской25. Ребенка отправили в воспитательный дом, «чтобы не ходить с ним зимою по миру», хотя мать так успела привязаться к ребенку, что рассталась с ним «с отчаянным горем». Чертков просил Толстого поручить кому-нибудь взять ребенка из воспитательного дома и привезти к ним, чтобы эта женщина могла кормить обоих детей — и своего, и Ольгу. Толстой ответил 19 декабря: «Сейчас получил ваше письмо о ребенке (3 часа) и сейчас иду сделать, что могу. И очень, очень рад всему этому» (т. 86, с. 108). 20 декабря ребенок уже был отправлен со знакомой женщиной к Чертковым в Крекшино. Толстой уведомил друзей телеграммой и письмом: «Посылаю вам, милый друг, ребенка. Все сделалось легко. Боюсь за мороз, но и боюсь держать без матери. Очень жалею, что сам не могу приехать. Посылаю письмо Директора. Ответьте ему о матери» (т. 86, с. 110).

Вероятно, Толстой вспоминал этот воспитательный дом, когда писал позднее роман «Воскресение».

В начале января 1888 г. Толстой съездил к Чертковым в Крекшино и в это время впервые сообщил А. К. Чертковой план повести, «как муж жену убил». Как видно по письмам, он еще долго хлопотал о хорошей кормилице для Оли, обращался в этой связи к известному московскому детскому доктору Е. А. Покровскому.

Еще в декабре 1887 г. Толстой писал Черткову, что следует «переделать и сократить» для народа «превосходную» книгу доктора Покровского «Физическое воспитание детей у разных народов, преимущественно России» (М., 1884) (т. 86, с. 106). В редакции «Посредника» не нашлось сотрудников, которые выполнили бы эту работу, а рукопись популярной книжки, подготовленной самим Покровским по предложению Толстого, оказалась у него в ноябре 1888 г. Впечатление было отрицательным: «очень плохо, научно наивно и бестактно»26. Толстой исправил работу Покровского «Краткие наставления простому народу об уходе за малыми детьми» и написал большую вставку о вреде соски. 4 февраля 1889 г. он отметил по этому случаю в дневнике: «Подъем большой сил физических и умственных. Приятно скромно, безлично работать». Брошюра была издана «Посредником» под заглавием «Об уходе за малыми детьми» с обозначением имени Е. А. Покровского на обложке.

129

Дочь Чертковых Ольга умерла летом 1889 г. от дизентерии. Толстой 17 июля записал в дневнике: «От Черткова телеграмма — дочь у них умерла. Хочу не болеть за них, не могу», и в тот же день — в письме им: «И хочу и не могу не страдать за вас, особенно за вас, милая, дорогая Галя» (т. 86, с. 246).

VI

Два дня, 5 и 6 февраля 1888 г., у Толстого в московском доме гостили Г. А. Русанов и П. А. Буланже. «Очень радостное чувство оставили во мне они оба», — написал Толстой Черткову (т. 86, с. 118)27. И Русанов, и его молодой друг разделяли религиозно-философские взгляды Толстого, но Русанов, кроме того, был восторженным почитателем его художественных писаний. Разговоры с Русановым почти всегда велись на литературные темы. Так было и в этот раз. Говорили о последних произведениях Гончарова — «Слуги», «На родине» («у Гончарова узкий кругозор», — сказал Толстой), рассказах Г. Успенского — «Паровой цыпленок» («прекрасная вещь») и «Живые цифры» («не нравится»). Толстой в то время читал роман Э. Золя «La terre» и сказал, что ему «нравится»: «Есть недостатки, но только в этом романе в первый раз мы видим настоящего, реального французского крестьянина. Большой талант»28.

Но сам Толстой в ту пору художественной работой занят не был. 7 февраля, рассказывая Черткову о Русанове и Буланже, он сообщал: «Последние дни поправлял и добавлял перевод американской книжки о пьянстве. Алексеева книжка одна вышла» (т. 86, с. 118). В архиве сохранилась корректура этой исправленной Толстым книжки: «Пора опомниться. О вреде спиртных напитков. Составлено по изложению американского священника, бывшего профессора химии Л. П. Пакина». Она была издана «Посредником» в 1888 г., как и две брошюры П. С. Алексеева: «О вреде употребления крепких напитков. Сведения о действии водки, вина и спирта на человека, изложенные по книге д-ра Ричардсона П. С. Алексеевым» и «Чем помочь современному горю? Как остановить пьянство?»

Толстой в эту пору деятельно пропагандировал общества трезвости, так называемые «Согласия против пьянства». Сам он первым записался в «Согласие» в декабре 1887 г. (в начале февраля 1888 г. в «Согласии» насчитывалось 165 членов29). Толстой просил художников — И. Е. Репина (тот «с великой радостью»

130

согласился) и Н. Н. Ге нарисовать картинки к изданиям «Посредника» о пьянстве. 2 марта 1888 г. он писал учителю из Казани А. Т. Соловьеву (автору книги «Вино — яд», изданной в 1885 г.) и просил составить в самой сжатой и популярной форме листок против пьянства, который «можно бы было распространять при книгах и газетах». И добавлял: «В Петербурге чтение хотят устроить в Соляном городке о пьянстве, попытаюсь в Москве. Число членов Согласия все увеличивается, и, как мне кажется, людьми серьезно убежденными» (т. 64, с. 156). Соловьев написал краткую статью. Получив ее, Толстой сам исправил текст и послал Сытину для печати30.

Еще в конце декабря 1887 г. Толстой начал бросать и в феврале 1888 г. окончательно бросил курить. В течение всего месяца он был занят усиленным физическим трудом — колкой дров, чисткой снега. С. А. Толстая с огорчением писала об этом 17 февраля в Петербург А. М. Кузминскому, мужу своей сестры.

20 апреля 1888 г. она извещала сестру, Т. А. Кузминскую: «Левочка опять, с котомкой на плечах, ушел в Ясную Поляну пешком... Я этому очень огорчалась и противилась, но он, как я говорю про него, закусил удила, не ест мяса, не курит два месяца, не пьет вина»31.

В Ясной Поляне весной началась работа в поле — пахота и сев; С. А. Толстая написала об этом сестре 6 мая: «Левочка ... упорно вегетарьянствует, пашет, ведет самую вредную жизнь... Никогда Левочка не был так крайне упрям и упорен в своих безумствах, как нынешний год»32.

VII

31 марта 1888 г. родился Иван — последний сын Л. Н. и С. А. Толстых. Это был тринадцатый ребенок в семье — прелестный, добрый, талантливый и болезненный мальчик, которому суждено было прожить всего семь лет и нанести своею смертью тяжкие духовные раны отцу и матери.

П. И. Бирюков, находившийся в конце марта 1888 г. в Москве и остановившийся, как это часто бывало, у Толстых, вспоминал об этом событии: «Помню тот вечер, когда я сидел с другими детьми внизу, а наверху в гостиной совершалось великое и таинственное явление — рождение на свет нового человека. Мы все, не отдавая себе отчета в этом, переговаривались как-то шепотом, боясь нарушить величие тайны.

131

И вдруг пришел к нам Л. Н-ч с взволнованным, заплаканным, но уже радостным лицом и объявил, что все кончилось благополучно. «А было очень страшно!» — прибавил он нам, как бы поясняя и оправдывая свое волнение. И он пригласил меня к родильнице: ему хотелось как-то похвастать передо мной мужеством матери, перенесшей страдания без малейшего крика и даже стона»33.

Из других детей (их было в то время восемь34) лишь старший сын Сергей Львович и женатый Илья Львович жили отдельно от семьи. Сергей Львович в 1886 г. кончил кандидатом отделения естественных наук Московского университета и теперь служил членом Тульского отделения крестьянского банка, одновременно страстно увлекаясь музыкой — но не цыганским пением, как в его годы сам Толстой, а серьезными фортепианными сочинениями.

24-летняя старшая дочь Татьяна Львовна, талантливая художница, училась в Школе живописи, ваяния и зодчества35, деятельно помогала отцу в переписке рукописей, в корреспонденции (особенно по делам «Посредника»), сама иллюстрировала народные книжки «Посредника» и следила за изданием репродукций других художников (в частности, картин Н. Н. Ге). О том, как она с сестрой Марией Львовной участвовала в литературной работе отца, Татьяна Львовна рассказала, например, в дневниковой записи 21 ноября 1886 г.: «Папа вздумал издать календарь с пословицами. Он увидал у Маши стенной английский календарь с пословицей на каждый день, и ему пришло в голову таким образом поместить пословицы, которые он собрал, отмечал у Даля и очень любит. Мы целыми днями — папа, Маша и я — подбирали по две поясняющие друг друга пословицы, а к воскресениям — подходящий евангельский текст, и дня в четыре написали все и послали Сытину печатать»36.

К 1888 г. увлечение Татьяны Львовны светской жизнью, которое так огорчало отца, прошло, и в дневнике Т. Л. Толстая записала: «Этот так называемый свет до того опротивел мне, что я его выносить не могу. Я решила как можно старательнее избегать всяких выездов из дому и быть больше с папа. Я вижу, что он чувствует себя одиноким, смотрит на меня как на погибшую и по вечерам разговаривает с Машей, — чему я завидую»37.

132

Мария Львовна, бывшая на семь лет моложе Татьяны Львовны, действительно была из детей самым близким отцу человеком. Она вполне разделяла его взгляды и, хрупкая, болезненная, вела аскетический образ жизни: постоянно лечила крестьян, слуг — и совсем не обращала внимания на свое здоровье; всячески ограничивая себя — в еде, в платье, до изнеможения отдавалась физической работе. Как и старшая дочь, много переписывала отцу, а позднее, когда в России разразился голод, обе дочери стали самыми деятельными помощницами Толстого в борьбе с голодом38.

Илья Львович пишет в своих воспоминаниях, что из детей одна Маша умела быть нежной с отцом (сам Толстой не любил никаких «нежностей» с детьми): «Бывало, подойдет, погладит его по руке, приласкает, скажет ласковое слово, и видишь, что ему это приятно, и он счастлив, и даже сам отвечает ей тем же. Точно с ней он делается другим человеком»39.

В 1888 г. разыгралась драма: П. И. Бирюков (Поша), любимый Толстым, сделал Марии Львовне предложение. 28 декабря Толстой записал в дневнике: «Приехал Поша. Он мне объявил, что они поцеловались. Все больше и больше привыкаю. Как им хорошо: стоять на прямом пути и, по всем вероятиям, столько впереди. Как далеко они могут и должны уйти». Свадьба, однако, расстроилась: воспротивилась Софья Андреевна, ссылаясь на молодость дочери и не желая выдавать ее за «толстовца», хотя и вполне симпатичного, не «темного», Толстой, по всей видимости, был тоже доволен, что любимая дочь осталась дома. «Маша хороша. Одна радует», — записал он в дневнике 21 сентября 1889 г.

Третий сын Толстых — Лев Львович — в 1888 г. учился в Поливановской гимназии (закончил в 1889 г.). Почти всякий разговор отца с сыном бывал тяжел для обоих. Когда 23 ноября 1888 г., после трехлетнего перерыва, Толстой начал снова вести дневник, первые же записи отмечают разногласие с сыном. 26 ноября: «Нагорнов, Герасимов и Лева вывели меня из себя. Я имел несчастье сказать, что если не идти в солдаты по вере, прямо высказывая это, то нечестно уклоняться, заставляя этим служить других. Все трое в один голос доказывали, что все равно. Да с каким азартом!» Затем было несколько серьезных, добрых разговоров, когда отец пытался раскрыть перед сыном добро и зло мира (Лева бывал «мил», «мягок и хорош»), но потом опять: «Лева огорчает меня своей папиросочной плохостью» (4 марта 1889 г.); «Лева начал спорить. Началось с яблочного сада. С упорством и дерзостью спорили, говоря: с тобой говорить нельзя, ты сейчас сердишься и т. п. Мне было очень больно. Разумеется, Соня тотчас же набросилась на меня, терзая измученное сердце. Было очень больно» (15 июля 1889 г.); «Лева приехал, мне все тяжело

133

с ним» (21 июля 1889 г.); «За завтраком с Левой рассердился. Взаимная злоба выскакивает, как сорвавшийся с цепи зверь. Очень было грустно и совестно» (2 августа 1889 г.); «Каждый вечер я раздражен, особенно Лева: наглость и глупость» (28 августа 1889 г.). 1 сентября 1889 г. сам Толстой так определил отношения с сыном: «Думал о Леве, о том, что я грешу, не говоря ему, мое или скорее их несчастие, что они все тугоузды, а я напротив, и мои движения они не чувствуют, а дергать не могу»40.

Трое младших детей — 10-летний Андрей, 8-летний Михаил и 4-летняя Александра, «маленькие», находились, почти всецело, в ведении матери, гувернеров и учителей. Как все дети, они учились, болели. Толстой изредка делал наставления учителям (защищал детей, поясняя особенности детского сознания) и много сетовал по поводу врачей, к которым часто обращалась Софья Андреевна. 27 октября 1889 г. он записал в дневнике о младших сыновьях: «Мои дети, Миша мой живет инстинктами моими 40-х годов. Не подражает же он теперешнему мне, которого он видит, а мне прошедшему, 40-х годов. Что это такое?»

Младший сын — Ванечка — с самого раннего возраста поражал сходством с отцом. В день своего рождения 28 августа 1889 г. Толстой записал в дневнике: «Вчера Соня тронула меня. Рассуждая, как она любит Ванечку за сходство со мной, она сказала: да, я очень тебя любила, только ничего из этого не вышло».

VIII

В конце марта 1888 г., рассказывая о своих многочисленных посетителях (нижегородский молоканин, сотрудничавший в «Посреднике», Ф. А. Желтов с матерью, Н. Н. Ге-сын, француз Эмиль Пажес, который переводил «Так что же нам делать?»), Толстой писал В. Г. Черткову: «Я ничего не пишу — нет потребности. Но думаю и надеюсь, что буду и желаю этого» (т. 86, с. 138).

Мысль его обращалась, однако, не к начатым вещам, а к новой — рассказанной А. Ф. Кони истории. Во всяком случае 14 апреля, сообщая П. И. Бирюкову о своем отказе участвовать в сборнике «Красный цветок», посвященном памяти В. М. Гаршина (Гаршин кончил жизнь, бросившись в пролет лестницы, 24 марта 1888 г.), несмотря на свою «большую любовь к Гаршину», которую «желал бы выразить», Толстой написал важные строки о своей писательской деятельности: «в ней, когда она истинная, высшее мое благо, и потому и дело». И спрашивал, не отдаст ли Кони тему рассказа: «Очень хороша и нужна» (т. 64, с. 161—162).

17 апреля вместе с Н. Н. Ге-младшим Толстой отправился, как и в 1886 г., пешком из Москвы в Ясную Поляну. В

134

Серпухове к ним присоединились А. Н. Дунаев и С. Д. Сытин. Из Тулы Толстой написал жене: «Путешествие очень удалось. Как я ни стар и как ни знаю нашу жизнь, всякий раз узнаешь во всех отношениях: и нравственном и умственном» (т. 84, с. 40).

На другой день после прихода в Ясную Поляну Толстой «целое утро провозился в кабинете, очищая все от пыли и расставляя все по местам, с тем, чтобы, если завтра придется сесть за стол и писать, что весьма возможно и приятно» (т. 84, с. 41). В Ясной Поляне в эти дни гостили И. Л. Толстой с молодой женой, все Философовы, молодые Раевские (дети И. И. Раевского), и Толстой в ближайшие дни «противно своим ожиданиям ничего не писал», а только читал, гулял, беседовал «с приходящими и своими» (т. 84, с. 42). Лишь в самые последние дни апреля он сообщил жене: «Чувствую себя совсем бодро и хорошо и чуть было не начал нынче писать. Всегда страшно начинать, когда дорожишь мыслью, как бы ее не испортить, не захватать дурным началом» (т. 84, с. 44).

В яснополянском доме производился ремонт — побелка, штукатурка и т. п., и Толстой помогал, занимаясь тем, чтобы уставить по местам «хаос мебели и вещей» (т. 84, с. 47). 9 мая он написал жене о своих литературных заботах: «Кони я спрашивал: написал ли он рассказ и передает ли мне сюжет. Прелестный сюжет, и хорошо бы и хочется написать» (т. 84, с. 48).

Тем временем в Ясную Поляну приходили корреспонденции и от В. Г. Черткова, подававшего свои советы: «Мне все кажется, что вам непременно следовало бы заносить в записную книжку в сыром виде все те мысли, которые выпрашиваются из вас, и не с тем, чтобы потом отделывать их форму, а единственно для того, чтобы люди, следующие вашими путями и потому способные понимать вас с полуслова, могли воспользоваться этими мыслями. У меня есть еще надежда, и ее я не скрою от вас. Это то, что вы станете опять писать для всех простых людей, пуская в оборот данный вам на то от бога талант... В ваши года и при нормальной жизни человек не работает преимущественно физическим трудом. А больше помогает людям результатом своей жизненной опытности и духовной зрелости» (т. 86, с. 158). Толстой ответил 12 мая сдержанно: «Все еще живу один с Количкой41 в деревне. Не пишу ничего, даже писем. Только нынче собрался. То, что вы мне пишете о моем писании, справедливо, но в деле писания есть свои некоторые внутренние законы, которых не прейдеши: и не напишешь ничего, когда не по этим законам, и не удержишься от писания, когда нужно» (т. 86, с. 157).

Интенсивная творческая работа началась лишь весной 1889 г., когда Толстой уехал «в уединение» к севастопольскому сослуживцу С. С. Урусову в его имение Спасское, близ Сергиева, — над

135

комедией «Исхитрилась» («Плоды просвещения»), затем над «Крейцеровой сонатой». В конце 1889 г. был сделан первый набросок будущего «Воскресения».

IX

Почти весь 1888 год, как будто не продуктивный в творческом отношении, прошел у Толстого в углубленной внутренней работе, напряженном физическом труде и в особенно живом и деятельном общении с разными лицами. Горячо откликался он на события внешней жизни.

В конце мая в Ясной Поляне случился пожар.

Тимофей Базыкин, сын той самой Аксиньи Базыкиной, яснополянской крестьянки, с которой у Толстого была связь до женитьбы, вспоминал об этом пожаре42: загорелась рига — мальчики, игравшие в ней, зажгли солому. Погода стояла сухая, вместе с ригой сгорело пять дворов. «И вот я бежал на пожар, — рассказывает Базыкин, — и на пути догнал великого помощника нашего Льва Николаевича со своей дочерью Марьей Львовной. Они тоже бежали на пожар. Я видел, что Лев Николаевич бежал по лощине, по которой у нас всегда бывает ужасная топь. Он, чтобы выгадать несколько шагов, бежал по ней и утопал по самые колени». Вместе с мужиками Толстой и его дочь спасали детей, вытаскивали крестьянское добро. «Бабы причитали: „И кто нам, бедным, поможет? Остались мы холодные и голодные!“ Я помню, как Лев Николаевич старался уговаривать их и говорил: „Не плачьте, я вам помогу“. И сам Лев Николаевич, сколько ни крепился, но горько заплакал. Он сквозь слезы говорил: „Я попрошу своих знакомых, которые тоже вам помогут“... Я все время смотрел на Льва Николаевича, который так входил в несчастное положение крестьян. В это время он казался таким жалким: на нем была грязная его обычная рубашка, запыленная горелым мусором, и грязные сапоги, оттого что он бежал на пожар по лощине, чтобы выгадать несколько шагов. Марья Львовна тоже плакала и занималась с детьми погорелых ... Так мы пробыли на пожаре часов пять. Лев Николаевич был все время с нами, пока мы заливали оставшиеся горелые кочурушки...».

Вечером Толстой устроил сходку, на которую принес 200 рублей, собранных в доме, и предложил крестьянам помочь погорельцам, кто чем может, а также устроить общество некурения. Оба предложения были приняты.

«И так устроил великий наш помощник, — заканчивает Базыкин, — что погорелые крестьяне начали строиться. Понакупили срубы, а остальной лес напилили в роще. Вдове Анисье Копыловой Лев Николаевич нанял мастера, и ей мазали из глины избу

136

с помощью других добрых людей: Николая Николаевича Ге, Павла Иваныча Бирюкова, Марьи Александровны Шмидт, Татьяны и Марьи Львовны. Они толкли глину и из-под горы носили воду. Лев Николаевич был сам и плотник и печник»43.

По случаю построек в Ясной Поляне Толстой писал Е. И. Попову, воспитаннику Московской военной гимназии, в конце 80-х годов жившему в деревне: «Хорошо в постройке ввести как можно больше нового, такого, что могло бы пригодиться соседям мужикам, им не по силам рисковать опытом нововведения, а вам по силам. Я построил нынче избы из земли с соломой и крышу ковровую с глиной» (т. 64, с. 204).

Годами пореформенного разорения русская деревня была доведена до такой крайности, что уже не сопротивлялась нововведениям доброго барина, как это было во времена «Утра помещика».

По письму М. Л. Толстой к Л. Ф. Анненковой видно, что именно в конце мая — начале июня в Ясной Поляне гостил В. К. Сютаев. Это было второе и последнее посещение им Толстого (в 1892 г. Сютаев умер). Дневника в ту пору Толстой не вел, а в письмах этих дней ни словом не обмолвился о тверском крестьянине, искателе религиозно-нравственной истины, который так увлек его при первом знакомстве.

Позднее в дневнике 24 апреля 1889 г. записано: «Встретил Е. Попова, а потом Архангельского. Попов от Сютаева. Он ищет святых, чтобы видеть осуществление истины, которой служит. Ему кажется, что у Сютаева есть путь: брать на себя. Совсем неясно».

X

Все лето 1888 г. Толстой много работал в поле и ничего не писал, кроме писем. «Я здоров, счастлив, ничего не пишу, но ... живу и мыслю», — отвечал Толстой 28 июня Н. Н. Страхову, пославшему в Ясную Поляну свою статью «Наша культура и всемирное единство» — полемику со статьей В. С. Соловьева «Россия и Европа». По поводу полемики Толстой заметил, что «и правы и не правы... оба» (т. 64, с. 175). И несколько раньше писал С. Т. Семенову: «Теперь много работаю в поле и ничего не пишу, чего и вам желаю. Если будет потребность высказаться, если сложатся стоящие того и нужные людям мысли, то они не пропадут» (т. 64, с. 174).

5 июля В. Г. Черткова, усиленно занятого делами «Посредника», Толстой просил: «Вы на меня не сетуйте, милый друг, что я теперь ничего не пишу. Ведь нельзя жать, не посеяв. А кажется

137

мне, что я сею, т. е. живу очень полной радостной жизнью, и не скажу много, но хорошо иногда думаю» (т. 86, с. 164). Спустя десять дней признавался Н. Я. Гроту, с которым так близко сошелся в 1887 г. во время работы над философским трактатом «О жизни»: «На словах, глядя вам в глаза, ответил бы и знал бы, про что сказать; но в письме трудно. Мне трудно особенно теперь, особенно потому, что я каждый день и целые дни на работе в поле и не скажу, что мало думаю, но совсем иначе думаю» (т. 64, с. 179). Толстому даже стало казаться, что он вступил в новую фазу жизни, когда писание для него необязательно. 28 сентября об этом подробно сказано в письме к П. И. Бирюкову: «Хочется и писать иногда, но думаю, что это соблазн, потому что хочется головой, т. е. говорю себе: как бы приятно по примеру прежних лет иметь работу, в которую бы уходить по уши, хочется головою, а не всем существом. И потому думаю, что это соблазн. Вообще, я с нынешнего года ступил на новую ступеньку, может быть, она покажется вниз для других, потому что не хочется и засыпаешь часто — старческое ослабление, но для меня оно вверх, потому что меньше зла к людям и радостнее жить и умирать» (т. 64, с. 181).

Дневника в это время ни Толстой, ни его жена не вели, и судить о его мыслях, чувствах, настроениях можно, кроме писем, по воспоминаниям и откликам лиц, приезжавших в Ясную Поляну.

Особый интерес представляет в этой связи визит английского журналиста Уильяма Стэда, пробывшего у Толстого целую неделю в мае 1888 г. Разговоры с Толстым Стэд подробно изложил в книге «Truth about Russia» («Правда о России»), появившейся в конце 1888 г.44

Одна из самых значительных тем в разговорах с английским журналистом — Международный посредник.

Мысль эта возникла у Толстого раньше. Сам почти перестав писать для «Посредника», Толстой нисколько не охладел к деятельности народного издательства и даже мечтал о сильном ее расширении. «Пришло в голову, — писал он Черткову в конце марта 1888 г., — издавать Посредник международный в Лейпциге без цензуры на 3-х или 4-х языках. Программа: Все, что выработал дух человеческий во всех областях, — такое, что доступно пониманию рабочих трудящихся масс и что не противно

138

нравственному учению Христа: мудрость, история, поэзия, искусства...» (т. 86, с. 144)45.

В беседах со Стэдом эта программа была подробно расшифрована, при этом многое для английского журналиста, наслышанного об узости доктрины яснополянского мыслителя, было неожиданным.

Во время разговора об английской литературе Толстой воскликнул:

«Мы все еще толком не представляем себе, до какой степени можно использовать книгопечатание. Я вот уже несколько лет обдумываю грандиозный проект — издание Всемирной библиотеки по такой цене и такого формата, чтобы донести лучшие мысли лучших людей всех времен до самого бедного крестьянина. На эту идею меня натолкнул поистине поразительный успех, которым пользуются в России дешевые издания... Мы продали за последние три года не меньше восьми миллионов экземпляров. Раз спрос на такие маленькие книжки так велик, отчего бы нам не удовлетворить его, выпуская произведения мировой литературы применительно к уровню и способностям крестьянина? ... Быть может, это всего лишь мечта, — но я считаю возможным издание библиотеки классиков мировой литературы по цене не дороже пяти копеек за книжку, т. е. в переводе на ваши деньги — за одно пенни». Затем в беседе были названы авторы для этой народной Всемирной библиотеки — от древних писателей, Гомера и Конфуция, до Джордж Элиот и Гюго. «Отверженные» заслуживают того, чтоб их читали на всех языках мира», — сказал Толстой.

«Когда очередь дошла до англичан, — пишет Стэд, — я, естественно, с большим нетерпением ожидал, на ком он остановит свой выбор. Шекспир был, конечно, назван первым. Толстой сказал, что большинство его пьес переведено на русский язык и некоторые из них весьма популярны.

Я спросил, какие больше всего?

— «Король Лир», — ответил он. — В нем воплощен опыт каждой русской избы»46.

Затрагивались в беседе со Стэдом и общественно-политические вопросы. Английский журналист спросил: «Представьте себе, что император попросил бы у вас совета — что ему следует свершить. Что бы вы ему ответили?» Помолчав немного, Толстой сказал: «Вот что бы я ответил: «Национализируйте землю. Объявите полную свободу совести. Установите свободу печати». Если три

139

эти требования будут удовлетворены, все остальное устроится само собой».

Когда речь коснулась «генерала Бутса» — священника Уильяма Бутса, возведенного в сан генерала Армии спасения, — Толстой сказал решительно: «Но почему они работают только во имя царствия небесного. Все, что они говорят о необходимости спасения душ, я говорю для того, чтобы побудить людей сделать шаг, пусть пока самый маленький, к установлению царства божия на земле, здесь»47.

И, конечно, разговор шел о русском крестьянстве, о крестьянине вообще. «Как бы граф ни восхищался крестьянином, — пишет Стэд, — он не закрывает глаза на то, что в моральном отношении мужику надо еще многому научиться». Образец такого отношения — драма «Власть тьмы»: «Граф Толстой считает странным, что публика сосредоточила свое внимание лишь на некоторых непристойных деталях и прошла мимо главного урока драмы, который заключается в утверждении старой истины, что корысть — корень всякого зла. Он написал свою пьесу как моральное назидание крестьянам, а она была показана лишь императору, а также в Париже, т. е. аудитории, для которой менее всего предназначалась».

И вновь, как и в разговоре с Г. А. Русановым, Толстой высоко отозвался о романах Золя «Земля» и «Жерминаль»: «мы впервые видим подлинных крестьян и углекопов».

Рассказал Толстой Стэду и об одном из своих начатых художественных произведений: «Я хочу написать роман, в котором бы рассказывалась история, опровергающая общепринятые иллюзии о «романтической» любви. Я уже написал эту вещь, но ее следует заново переделать и переписать. Пока что она слишком походит на трактат, в ней недостает действия... Финалом, к которому подведет все действие, явится убийство мужем своей жены»48.

Это было сказано, конечно, о начатой «Крейцеровой сонате».

XI

В августе 1888 г. в Ясной Поляне гостил художник Н. Н. Ге, с которым Толстому было, как всегда, радостно. В конце сентября приехал А. А. Фет — читать свои воспоминания.

Некогда самый близкий друг и горячий корреспондент («ни с кем из русских писателей Толстой не переписывался так много и так деятельно»49), в это время Фет стоял очень далеко от

140

Толстого. Переписка прекратилась в 1884 г., встречи были редкими и обычно недружелюбными.

В яснополянской библиотеке сохранились вышедшие в 1886—1887 гг. книги Фета (переводы стихотворений Катулла, элегий Тибулла, «Превращений» Овидия и «О четвертом корне достаточного основания» А. Шопенгауэра) с дарственными надписями, в которых, однако, чувствуется оттенок полемики: «Графу Льву Николаевичу Толстому языческий переводчик», «Пастырю графу Льву Николаевичу Толстому, дар вечного ребенка Купидона», «Графу Льву Николаевичу Толстому от старого его почитателя. Как бы далеко ни расходились оконечности змеи истины, если она живая, то непременно укусит свой хвост». Четыре выпуска «Вечерних огней» (1883—1891) подарены были С. А. Толстой50.

Используя в своих воспоминаниях материал личного архива, в частности замечательные письма молодого Толстого, Фет перед приездом в Ясную Поляну написал С. А. Толстой: «Боже мой, как это молодо, могуче, самобытно и гениально правдиво! Это точно вырвавшийся чистокровный годовик, который и косится на вас своим агатовым глазом, и скачет, молниеносно лягаясь, и становится на дыбы, и вот-вот готов, как птица, перенестись через двухаршинный забор». И особо — об одном из писем: «Самый тупой человек увидит в этом письме не сдачу экзамена по заграничному тексту, а действительные родники всех самобытных мыслей, какими питается до сих пор наша русская умственная жизнь во всех своих проявлениях»51.

Еще в 1887 г. Н. Н. Страхов спрашивал Фета: «Писал я вам о совете Льва Николаевича? Он думает, что в ваших «Воспоминаниях» всего любопытнее могут быть воспоминания о вашем детстве и о том быте, среди которого вы росли. Вы знаете, что он вообще неласково смотрит на литературу и литераторов. «Да это уже так избито!» — говорит он. Живые сферы он предпочитает отвлеченным людям, каковы Тургенев и всякие писатели»52.

С. А. Толстая известила свою сестру о приезде Фета; Толстой не обмолвился ни словом. Но когда, с переездом в Москву, Толстой 23 ноября начал вести дневник, записи о Фете стали частыми и почти всегда критическими, даже обличительными.

Фет жил в собственном доме на Плющихе, недалеко от Хамовников. После посещения его Толстой записал 12 декабря: «Он, Фет, говорит, что безнравственно воздерживаться в чем-нибудь, что доставляет удовольствие. И рад, что он сказал это. Зачем?»

28 января 1889 г. предполагалось празднование 50-летия литературной деятельности Фета. 14 января Толстой отметил в дневнике: «Жалкий Фет с своим юбилеем. Это ужасно! Дитя, но

141

глупое и злое». 29 января он все-таки посетил Фета по случаю юбилея, а на другой день присутствовал на обеде, оставившем самое тягостное чувство: «Пошел к Фету. Там обед. Ужасно все глупы. Наелись, напились и поют. Даже гадко. И думать нечего прошибить». 4 февраля Фет обедал у Толстых — Толстой записал в этот день в дневнике: «Фету противны стихи со смыслом». 11 марта Фет снова был у Толстых: «Потом Фет. Тщеславие, роскошь, поэзия, все это обворожительно, когда полно энергии молодости, но без молодости и энергии, а с скукой старости, просвечивающей сквозь все, — гадко».

Юбилей праздновался долго. 11 апреля С. А. Толстая устроила торжественный обед с приглашением Фета и Полонского. Толстой записал в дневнике: «Дома оргия на 25 человек. Еда, питье... Фет жалкий, безнадежно заблудший. Я немножко погорячился с ним, когда он уверял, что не знает, что значит безнравственно. У государя ручку целует. Полонский с лентой. Гадко. Пророки с ключом и лентой целуют без надобности ручку»53. 2 октября 1889 г. в дневнике Толстой вынес окончательный приговор Фету: «Он на мои грешные глаза непохороненный труп», хотя тут же сделал поправку: «И неправда. В нем есть жизнь. Бьется эта жилка где-то в глубине».

Человек Фет, помещик с консервативными взглядами, почти всю жизнь домогавшийся официального признания за собой дворянских прав, был и не мог не быть совершенно чуждым Толстому. Но поэт Фет навсегда остался спутником Толстого. Софья Андреевна в письмах к Фету рассказывала, какое впечатление производили на Толстого его переводы и стихи.

«Лев Николаевич в постели читал эти дни Шиллера в русских, разных переводах. Он говорил, что только ваши вещи хороши и Жуковского некоторые, и что если вы ищете и желаете умственной работы, то вот лучшее, что вы можете и должны сделать (так как вы один это можете), — перевесть все, что перевели не вы, и издать исключительно ваш перевод».

«Что за прелестные стихи вы написали! Мы оба с мужем в один голос ахнули от восхищенья, когда прочли: «Дыханьем ночи обожгло»54. Да и все прекрасно, поэтично, цельно, красиво».

«Стихи ваши доставили нам огромное эстетическое наслаждение. Мы оба с Львом Николаевичем особенно восхищались «Горной высью»55.

Спустя год после столь возмутившей его юбилейной оргии Толстой написал Н. Н. Страхову: «Сережа56 сочиняет романсы

142

и потому держит у себя книгу стихотворений Фета. Я проходя заглянул в нее — в элегии — и, каюсь, прочитал многие из них с большим удовольствием» (т. 65, с. 136).

XII

Осенью 1888 г. семья Толстых дольше обычного пробыла в Ясной Поляне. 6 ноября Толстой писал П. И. Бирюкову: «Мы еще в деревне. Жену задержали холода, но теперь оттепель, и послезавтра она хочет ехать, мы же останемся еще на несколько дней. Я все в том же состоянии, что и при вас: писать по рассуждению хочу и надобно, да не пишется... Нынче только я расписался и Черткову написал длинное письмо, но бестолковое, все о том же предмете — о супружеских отношениях. Хотелось бы внести свою лепту в разъяснение этого страшно запутанного и во всеобщем прогрессе отставшего дела, кажущегося неважным, а в сущности самого коренного» (т. 64, с. 191)57.

На зиму в Москву Толстой переехал лишь в середине ноября. Главным занятием в эти осенние дни было чтение у себя в кабинете, а вечерами — в гостиной яснополянского дома. Слушателями были, кроме дочерей Толстого, еще девочки Кузминские — Маша и Вера. Их родителям в Петербург Толстой писал 15 октября: «По вечерам — чтение вслух, то был Достоевский, то Merimée, то Руссо, то Пушкин даже («Цыгане»), то Лермонтов, и предстоит многое — одно естественно вызывает другое» (т. 64, с. 186).

Для духовной жизни самого Толстого особенно значительными в это время оказались книги английского религиозного писателя Альберта Блэка «Modern pharisaism» («Современное фарисейство») и «Marriage» («Брак»), присланные автором.

Толстой ответил Блэку 12 ноября подробным письмом: «Благодарю вас за книги, которые вы мне прислали. Я тотчас же прочел их и был рад найти в них, в особенности в «Современном фарисействе», то самое понимание учения Христа, которое он хотел в него вложить, и негодование против тех, которые стараются скрыть его... Устройство нашей жизни — насмешка над тем учением Христа, которое мы исповедуем, ... такая жизнь несчастна и греховна, а между тем могла бы быть радостной и святой. Чтобы достигнуть этого, нужно только скинуть с себя тот старый обман, в котором мы все живем теперь».

Одновременно Толстой критиковал ошибку Блэка — признание им церковных догматов сотворения, искупления, воскресения, существования ада и вечных мук: «Эти утверждения не могут быть доказаны и не могут помогать вести христианскую жизнь и должны оттолкнуть многих христианских людей». Во второй книге Толстой был не согласен с допущением развода (т. 64, с. 195).

В это же время из Америки Толстой получил книгу Алисы Стокгэм «Tocology. A book for every woman», изданную в Чикаго

143

в 1888 г. В. Г. Черткову и самой Стокгэм он написал, что его чрезвычайно обрадовала книга, особенно глава XI «Целомудрие в супружеских отношениях»: «Радостно видеть, что вопрос давно поднят и научные авторитеты решают его в том же смысле».

Черткову Толстой написал еще и о своих глубоко личных — горестных, покаянных — переживаниях: «Мне по эгоизму моему грустно думать, что я прожил жизнь по-скотски и что мне уже нельзя исправить свою жизнь, грустно, главное, что скажут: «Хорошо тебе, умирающему старику, говорить это, а жил-то ты не так. Мы состареемся, то же будем говорить». Вот в чем главная казнь за грехи — чувствуешь, что ты недостойное орудие для передачи воли бога, испорченное, загрязненное» (т. 86, с. 188—189).

Толстой решил перевести книгу Стокгэм и выпустить ее в «Посреднике»58. Автору Толстой написал 20 ноября 1888 г., что ее книга — «не только для женщин, но для всего человечества. Без работы в этом направлении человечество не может идти вперед» (т. 64, с. 202).

XIII

В конце 1888 — начале 1889 г. Толстой увлеченно читал Лескова. Рассказы Лескова издавались «Посредником». Еще в апреле, получив книжечку с легендой «Совестный Данила», Толстой отозвался в письме П. И. Бирюкову: «Лескова легенду прочел в тот же день, как она вышла. Эта еще лучше той59. Обе прекрасны. Но та слишком кудрява, а эта проста и прелестна» (т. 64, с. 161).

В ноябре 1888 г. он читал рассказ Лескова «На краю света. Из воспоминаний архиерея»60. О рассказе «Колыванский муж (Из остзейских наблюдений)», помещенном в «Книжках Недели», заметил в дневнике: «Хорошо», а о другом рассказе — «При детях» — «прекрасно».

В последний день 1888 г. в Хамовническом доме читали вслух повесть «Зенон-златокузнец», изъятую цензурой из ноябрьской книжки «Русской мысли» (Лесков прислал Толстому рукопись или корректуру своей повести61). Оценка повести была сдержанной: «Много лишнего, так что не от всей души» (запись в

144

дневнике 4 января 1889 г.), но вся обстановка чтения, мнения слушателей — гостей толстовского дома — вызвали размышления об искусстве. В 1889 г. свои мысли об искусстве Толстой изложил в виде тезисов В. А. Гольцеву для его публичной лекции62, а также в статье об искусстве, переданной Л. Е. Оболенскому для публикации в журнале «Русское богатство».

В дневнике 1 января 1889 г. Толстой записал: «Начали читать Лесковского «Златокузнеца» при светских барышнях: Мамонова, Самарина. Только эстетические суждения, только эту сторону считают важной. Подумал: ну пусть соберется вся сила изящных искусств, какую только я могу вообразить, и выразит жизненную нравственную истину такую, которая обязывает, не такую, на которую можно только смотреть или слушать, а такую, которая осуждает жизнь прежнюю и требует нового. Пусть будет такое произведение, оно не шевельнет даже Мамоновых, Самариных и им подобных. Неужели им не мучительно скучно? Как они не перевешаются — не понимаю».

XIV

По переезде на зиму в Москву Толстой не начал литературной работы: «Я и в Москве ничего не пишу. Нет еще потребности. А разбросанные мысли все больше и больше сосредоточиваются около известных точек» (т. 86, с. 189)63. И в первой же дневниковой записи отметил: «Все не пишу — нет потребности такой, которая притиснула бы к столу, а нарочно не могу».

Однако уже 30 ноября записано: «Все утро гадал, спрашивал себя, что прежде писать, и решил кончать начатое, оказалось всего 10 штук». Тогда же на отдельном листке сделан перечень этих произведений (т. 50, с. 199).

Список открывает «Крейцерова соната» (впервые это название), заключает «Исхитрилась» («Плоды просвещения»). Еще названы: повесть «Миташа» (начата в 1886 г.), «Записки сумасшедшего» (начаты в 1884 г.), статья «О 1000 верах» (1886); к ним Толстой больше не возвращался. «История улья», «Фальшивый купон», «Сказка о трех загадках» — к этим замыслам Толстой вернулся много лет спустя, в начале 1900-х годов. Еще два: «Призыв к исполнению закона Христа» и «О нужде людской» — считаются обычно неосуществленными; в самом деле нет рукописей, таким образом озаглавленных. Но «Призыв к исполнению закона Христа» составляет смысл книги «Царство божие внутри вас» и других сочинений 90-х — 900-х годов; о «нужде людской» Толстой также писал после голодного 1891/92 г. постоянно.

В № 51 журнала «Русское дело» (19 декабря) появилась заметка, что Толстой работает над повестью, посвященной «анализу

145

чувства любви». Но в это время рукописи повести (три первых наброска) еще оставались нетронутыми. 24 ноября мелькнул отмеченный в дневнике новый замысел — о статье «Номер газеты»: «обзор одного номера с определением значения каждой статьи. Это было бы нечто ужасающее». Но статья на такую тему была написана лишь в 1909 г. — в пору столыпинской реакции, после «Не могу молчать!».

Толстого влекла, помимо всякой физической работы (топка печей, колка дров, возка воды с Крымской площади), общественная деятельность. Энергия творческой жизни, «энергия заблуждения» (которую он сам называл необходимым условием искусства) упала.

В дневнике 24 ноября грустная запись: «Думал: жизнь, не моя, но жизнь мира с тем renouveau64 христианства со всех сторон выступающая, как весна, и в деревьях, и в траве, и в воде, становится до невозможности интересна. В этом одном весь интерес и моей жизни; а вместе — моя жизнь земная кончилась. Точно читал, читал книгу, которая становилась все интереснее и интереснее, и вдруг на самом интересном месте кончилась книга, и оказывается, что это только первый том неизвестного сколь многотомного сочинения и достать продолжения здесь нельзя». И 25 ноября: «Грустно было вчера, хотелось умереть, чтоб уйти от нелепости, которую настолько перерос».

Именно в это время Толстой решил заняться своим всегда любимым делом — педагогикой. Недалеко от его московского дома находилось Петровско-хамовническое вечернее училище. 29 ноября Толстой «пошел в вечернюю школу, не решился войти, 2 часа ходил, в 11-м зашел и познакомился с учителями». 1 декабря вечером он снова был в школе и на этот раз записал: «Поразила глупость и вялость и дисциплина механического ученья и тусклые без света глаза учеников: фабрика, табак, бессоница, вино». Он подал заявление о допущении к занятиям в этой школе. 7 декабря попечитель училища купец А. Г. Кольчугин пришел к Толстому и объявил, что будет докладывать заявление училищному совету. «Что будет», — покорно заметил Толстой в дневнике. Вскоре был получен категорический отказ. «Так трудно ему было с его радикальными взглядами приобщиться к общественной деятельности», — справедливо замечает П. И. Бирюков65.

В это же время И. Д. Сытин приобрел литературно-научный журнал «Сотрудник» (назывался еще «Сотрудник народа») и пригласил Толстого «помочь и руководить». «И я чувствую, что обязан, не могу не помочь, и планы есть довольно определенные, но нет помощников, а у самого мало сил работать», — писал Толстой 21 декабря П. И. Бирюкову (т. 64, с. 205). В дневнике 15 декабря намечен план участия в журнале: «Надо старое с выбором по всем

146

отраслям. О Григорианском и Юлианском календаре. О соске». О вреде соски он думал написать отдельную статью, прочитав в № 50 газеты «Неделя» статью доктора В. О. Португалова «Детская смертность»66.

Через несколько дней о журнале Толстой говорил с О. П. Герасимовым, по приглашению Софьи Андреевны заведовавшим книжным складом (помещался в Хамовническом доме, во флигеле), и отметил в дневнике: «Разговор о журнале, из которого ничего не выйдет. И мы обманываем себя. И мне стало скверно».

Вероятно, в связи с мыслями о журнале Толстой внимательно прочитывал периодические издания, приходившие в это время в Ясную Поляну. 19 декабря о статье Н. Г. Чернышевского «Происхождение теории „благотворности“ борьбы за жизнь. (Предисловие к некоторым трактатам по ботанике, зоологии и наукам о человеческой жизни)», напечатанной в сентябрьском номере «Русской мысли», в дневнике записано: «Статья Чернышевского о Дарвине прекрасна. Сила и ясность».

В письме к Черткову 21 декабря, назвав «превосходной» его рукопись «Римский мудрец Эпиктет» («Очень, очень хорошо. Я знаю его и все-таки много вынес из вчерашнего чтения»)67, Толстой подробно изложил программу народного журнала, затеянного Сытиным: «Кроме мелочей журнальных: распоряжений правительства, смеси, рецептов, новых изобретений, повестей и т. п. — в нем, в журнале, печатать все то хорошее, что было думано и писано с самого начала по всем отраслям: мудрости, истории, поэзии, знания научного... Эпиктет идет туда как раз» (т. 86, с. 193).

17 и 19 января 1889 г. Толстой дважды посетил Н. Н. Златовратского, приглашая его стать редактором журнала.

Но Сытину так и не удалось издание. Приобретенное им право на журнал вскоре было передано В. Н. Маракуеву. С сентября 1890 по декабрь 1891 г. Маракуев издал 12 выпусков — без участия Толстого.

Сам Маракуев, известный деятель книжной торговли (в числе других в 1884 г. он обсуждал с Толстым программу народных изданий) в марте 1889 г. попросил составить список ста лучших книг для чтения.

Составленный Толстым список не разыскан. Некоторое представление о нем дает дневниковая запись И. М. Ивакина, посетившего Толстого как раз 16 марта 1889 г.: «У него сидели Озмидов, Львов и какой-то студент и по английскому каталогу отбирали сто книг для чтения, «чтобы человек мог рассеять окружающий его мрак». Были отобраны: Эпиктет, Кант, Шопенгауер,

147

Гольдсмит («Надо, непременно надо: это прелестно!»), а из русских Гоголь («больше некого!»).

Тогда же Толстой сказал своим помощникам: «А вот мне дали читать нового писателя, просят, чтоб я в него вник».

Речь шла о сборнике А. П. Чехова «В сумерках»68.

XV

В зиму 1888/89 г., как и прежде, но теперь более интенсивно и систематично, посещали Толстого люди (преимущественно молодые), разделявшие его религиозно-нравственные взгляды. Один из них, в то время 23-летний студент Московского университета (медицинского факультета) В. В. Рахманов, оставил подробные воспоминания, где, в частности, писал: «В ту зиму как-то вошло в обыкновение собираться по вторникам у Толстого». Это были собрания «темных», которых так не любила Софья Андреевна. Но по дневникам, письмам и тем же воспоминаниям видно, что и у Толстого бывали с ними жестокие споры и разногласия. Нужно заметить, что люди эти не только советовались с Толстым о наилучшем устройстве своей жизни, но и позволяли себе указывать Толстому на несовместимость его образа жизни с «исповедуемым» учением и даже — иногда — давать советы о писательском его труде.

Рахманов пишет: «В эти дни происходили жаркие споры между Толстым и нами. Застрельщиками были обыкновенно М. и А. В. Алехины. Как сейчас я помню Льва Николаевича, выпрямившегося во весь рост, с сверкающими глазами, упорно отстаивающего свою точку зрения против наших нападений. Как поразителен он был в эти мгновения и как жаль, что тут не было художника, который бы его срисовал в это время».

Предметом спора была семейная жизнь Толстого. «Лев Николаевич отстаивал ту точку зрения, что важнее всего сохранить хорошее отношение к окружающим тебя в данный момент людям, и если для этого требуется остаться в условиях прежней богатой жизни, то следует лучше принести в жертву свой душевный покой, чем причинить зло и огорчение окружающим тебя близким людям». «Ученики», особенно А. В. Алехин69, резко возражали

148

Толстому, ссылаясь на евангельский текст: «Враги человеку близкие его»70.

Все это обостряло и без того сложные отношения и конфликты в семье Толстого. Сам он 23 ноября 1888 г., в первой же после большого перерыва дневниковой записи, отметил: «С женой тяжелые отношения, распутать которые может только смиренная жизнь, как узел — только покорное следование всем клубком за ниткой». И немного позднее писал о том же предмете Е. И. Попову: «Да, надо освободиться от рабовладельчества, т. е. денег, главное, нужды в деньгах, от многих потребностей, и надо увеличить свой труд, труд самый простой, презираемый, такой труд — черная работа. Все это правда и все это хорошо. Но ведь дело не в том, чтобы во что бы то ни стало пахать, чистить нужники и никогда не переменять рубашку, если сам ее не вымоешь... То же и с богатством духовным — достичь того, чтобы не жить трудами других, а самому служить — хорошо, но нельзя достигнуть этого, как делал Алексей божий человек, уйдя и заставляя мучиться и страдать и жену, и родителей» (т. 64, с. 207). Он спорил с «прямолинейным» решением вопроса: «надел лапти, взялся за соху, не пью чаю — и готово» (т. 64, с. 211)71.

В дневнике 1888 г. продолжались записи о том же. 27 ноября: «Джунковский хочет служить и копить, чтобы купить землю, дом и кормиться с земли. Какой очевидный самообман. (Он не ужился на земле с Хилковым)».

15 февраля 1889 г., после очередного визита «толстовцев», в дневнике отмечено: «Пришел Медведев, хороший малый. Потом Попов и Архангельский; потом моряк, глупый. Да, мучают они меня».

Одновременно в дневнике этой поры появилась новая для Толстого тема — о «юродстве» (его слово, многократно повторенное в разной связи72), безразличии к славе людской и к осуждению людьми: «желать от них унижения, оскорбления и превратного о тебе мнения» (4 декабря). Грустная сторона этих мыслей заключалась в том, что они влекли к пассивности, к отказу от писательства, к нежеланию печатать что-нибудь при жизни. Но толстовцы горячо поддерживали в «учителе» эти мысли и настроения.

11 декабря 1888 г. в дневнике записано: «М. В. Теличеева73 редкое религиозное существо. Она мне сказала, что мне лучше при жизни ничего не печатать. Как я ей благодарен за поддержку». И на другой день: «Маша74 сказала, что и Марья Александровна75

149

то же сказала, что и Теличеева. А я так плох, что в душе не согласен».

12 декабря, продолжая думать о словах Теличеевой, Толстой пишет в дневнике с предельной, как всегда, искренностью: «Как легко сказать и как трудно чувствовать так, чтоб делать то, что говоришь... Да: есть совесть. Люди живут либо свыше совести, либо ниже совести. Первое мучительно для себя, второе противно. Лучше то, чтобы жить по растущей совести всегда немного выше ее, так, чтоб она дорастала то, что взято выше ее. Я живу выше, выше совести, и она не догоняет: и в том, что оскорбляюсь и все чувственен и тщеславен, что не хочется не печатать до смерти».

Рядом с записями о юродстве, как самом желанном душевном состоянии, в дневнике конца 1888 — начала 1889 г. звучат грозные обличительные ноты, назревает неотвратимая потребность высказать всем людям передуманное и пережитое. «Да, надо записывать две вещи, — отмечено в дневнике 20 декабря. — 1) Весь ужас настоящего, 2) Признаки сознания этого ужаса»; «Надо, надо писать и воззвание и роман, т. е. высказывать свои мысли, отдаваясь течению жизни» (12 февраля 1889 г.); «Все сильнее потребность обличения» (19 февраля); «Не могу больше молчать. Я должен сказать то, что знаю, то, что жжет мое сердце» (20 февраля).

150

Глава четвертая

1889 — ГОД ТВОРЧЕСКОГО ПОДЪЕМА

I

В 1891 г., обдумывая последний роман — «Воскресение», Толстой так определил характер своей писательской работы в 80-е годы: «С «Анны Карениной», кажется, больше 10 лет, я расчленял, разделял, анализировал; теперь я знаю, что́, что́ и могу все смешать опять и работать в этом смешанном» (т. 52, с. 6)1.

«Холстомер», «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната», «Дьявол», «Власть тьмы», «Плоды просвещения», тематически как будто не связанные друг с другом, объединяются одним творческим заданием — анализ и обличение разных сторон современной писателю жизни. Толстой начал с критики частной собственности («Холстомер»), делающей существование владельцев этой собственности бессмысленным и губящей прекрасное, способное к труду; написал повесть об ужасе смерти при бесцельно прожитой жизни и мимоходом рассказал о лжи семейных отношений («Смерть Ивана Ильича»), затем поставил в центр художественного внимания эти семейные отношения («Крейцерова соната», «Дьявол»); особо разобрал — в пьесах — все эти вопросы применительно к народной среде.

В этой последовательной и глубоко спаянной цепи анализа созидался художественный фундамент романа «Воскресение», где «все смешано», дан синтез.

После пассивного в писательском отношении 1888-го года 1889-й поражает творческим напряжением и продуктивностью. Закончены «Крейцерова соната» и «Плоды просвещения», написан «Дьявол», начато «Воскресение» и на том же гребне художественной волны создан в самом начале 1890 г. первый черновик повести «Отец Сергий».

II

Творческая работа началась лишь в марте 1889 г.

В самом конце 1888 и начале 1889 г. Толстой по-прежнему

151

находился на распутье, не зная, продолжать ли уже начатое или затевать новое. 29 ноября 1888 г. в дневнике отмечено: «Утром и потом стала все чаще и чаще просветляться одна точка в писании. Может быть, нынче начну, что — сам не знаю, но о чем — знаю». И на другой день: «Я все гадаю по картам (пасьянсам), что писать? Из всех суеверий это одно, к которому меня тянет — именно к загадыванию, к спрашиванию у бога, что делать: то или это?»2. По наблюдению С. А. Толстой, пасьянсы обычно означали обдумывание художественной работы.

В дневнике пока продолжались такие записи: «мысли бродят, хочется писать» (30 декабря 1888 г.); «шевелятся мысли» (3 января 1889 г.); прочел заглавия начатого и — «не хочется ничего писать». «Удивительно — совсем или временно», — спрашивал себя 6 января 1889 г. Толстой. 31 января другу, художнику Н. Н. Ге, хорошо понимавшему эти «муки творчества», он признался: «Ничего не пишу оттого, что слишком хочется — не по силам хочется» (т. 64, с. 217).

В первые январские дни 1889 г. Толстой был занят чтением. Кроме романа английской писательницы Гемфри Уорд «Robert Elsmere», который ему понравился («Хорошо, тонко»), он читал американский журнал «The World’s Advance Though» («Передовая мысль мира»). В дневнике 4 января записано: «Кажется, уяснил себе, что должен я написать «пришествие царствия».

На другой день Толстой побывал у профессора экономического права И. И. Янжула. Тот дал и сообщил «много хороших книг», в частности Кеннана.

В журнале «The Century Illustrated Monthly Magazine» с ноября 1888 г. печатались статьи Дж. Кеннана о Петропавловской крепости и сибирской ссылке. Это чтение вызвало у Толстого большой подъем: «Дома читал Кеннена и страшное негодование и ужас при чтении о Петропавловской крепости. Будь в деревне, чувство это родило бы плод; здесь в городе пришел Грот с Зверевым и еще Лопатиным3: папиросы, юбилеи, сборники, обеды с вином и при этом по призванию философская болтовня ... Страшные лицемеры, книжники и вредные».

Как всегда в Москве, в первые дни 1889 г. Толстого посещало много разных лиц.

1 января были земские врачи И. А. Рождественский и Н. И. Долгополов, а также художник И. М. Прянишников; 4 января — редактор-издатель журнала «Русское богатство» Л. Е. Оболенский; 7 января — писатель Г. А. Мачтет; 8 января — редактор «Крестного календаря» А. А. Гатцук; 9 января — редактор-издатель «Художественного журнала» Н. А. Александров и редактор-издатель еженедельника «Русское дело» С. Ф. Шарапов.

152

III

9 января начата новая статья.

Это был горячий отклик на опубликованное в этот день в «Русских ведомостях» объявление (сходные объявления печатались и в других газетах): «Товарищеский обед бывших воспитанников Императорского московского университета в день его основания 12-го января имеет быть в 5 час. дня в ресторане Большой Московской гостиницы с главного подъезда. Билеты на обед по 6 р. можно получать...». Далее указывалось пять мест (в частности, канцелярия попечителя учебного округа), где можно получать 6-рублевые билеты.

Свою гневную проповедь против пьянства в интеллигентной среде Толстой озаглавил иронично: «Праздник просвещения 12-го января».

Статья, четырежды переписанная и поправленная, 10 января была закончена, и Толстой сам отнес рукопись в редакцию «Русских ведомостей». 12 января, в самый день университетского праздника (день основания Московского университета), статья появилась в печати.

Написанное раньше заключение к брошюре американского священника, бывшего профессора химии Л. П. Пакина, «О вреде спиртных напитков» Толстой закончил призывом: «Пора опомниться!»4. Новую статью-воззвание на эту тему он заключил словами: «Пора понять, что просвещение распространяется не одними туманными и другими картинами, не одним устным и печатным словом, но заразительным примером всей жизни людей, и что просвещение, не основанное на нравственной жизни, не было и никогда не будет просвещением, а будет всегда только затемнением и развращением» (т. 26, с. 450).

Еще до публикации Толстой прочел статью служившему в Хамовническом доме лакею М. Ф. Крюкову и был рад, что «Фомич одобрил». 12 января, как отмечено в дневнике, были «письма сочувственные и посещения».

Но не у всех, к кому статья была обращена, она вызвала такую реакцию. И. М. Ивакин пишет в своих «Записках»: «На другой день Толстой получил два письма, в одном говорилось, что студенты пьют за прежнего Толстого, в другом, анонимном и открытом, грубо заявлялось: ты думаешь, что только ты один нашел истину и т. д.»5

Вечером 12 января московская администрация получила по телефону уведомление, что из ресторана «Эрмитаж» к дому Толстого направляется пьяная толпа. Как выяснилось впоследствии, сообщение, полученное полицией, оказалось ложным. Но

153

полицейский, пришедший к Толстым, велел затворить ворота, поставил городовых и просил самого Толстого не выходить из дома. В дневнике отмечено иронично-сдержанно: «Вечером полиция явилась меня защищать».

IV

12 января 1889 г. Толстого посетил А. И. Ершов, бывший офицер, знакомый со времен обороны Севастополя, где они вместе служили в 1854—1855 гг. Ершов принес свою книгу «Севастопольские воспоминания артиллерийского офицера», вышедшую в Петербурге в 1858 г.6, и просил написать предисловие к новому изданию (книгу намеревался переиздать А. С. Суворин).

На другой день Толстой прочитал всю книгу, а 14 января уже «писал очень усердно» предисловие (которое, однако, не удовлетворило — «слабо»). 16 января в дневнике отмечено: «Хотел писать предисловие, но, обдумав, решил, что надо бросить написанное и писать другое».

Когда в конце января Суворин напомнил о статье, Толстой ответил: «Предисловие ... я написал было, но оно не годится, желаю переделать или написать вновь и поскорее прислать вам». П. И. Бирюкову, который советовал: «А вы долго не сидите над ним, а поскорее кончайте», Толстой отвечал 5 февраля: «Предисловие Ершову надеюсь, что напишу» (т. 64, с. 216, 219).

10 февраля Толстой вновь принялся за работу и «написал предисловие начерно», 18 февраля «поправил все предисловие» — оно «разрастается».

В это же время он читал роман швейцарского писателя Эдуарда Рода «Le sens de la vie» («Смысл жизни»), присланный автором, и нашел «страницы о войне и государстве поразительные».

Род решил послать Толстому свою книгу, как писал он 19 февраля (н. с.) 1889 г., после чтения французского перевода «Так что же нам делать?» Мысли Рода о войне вскоре вошли как цитаты в книгу «Царство божие внутри вас», а позднее включены в «Круг чтения». 22 февраля 1889 г. Толстой ответил Роду (назвав его «дорогой собрат»), что нашел в нем «неожиданного единомышленника». Конец книги показался ему, однако, слабым — из-за пессимистических настроений автора, подкрепленных ссылками на итальянского поэта и философа Дж. Леопарди: «Пессимизм, в особенности, например, Шопенгауэра, всегда казался мне не только софизмом, но глупостью, и вдобавок глупостью дурного тона ... Мне всегда хочется сказать пессимисту: «Если мир не по тебе, не щеголяй своим неудовольствием, покинь его и не мешай другим»...

154

Что бы вы ни говорили или ни писали о Леопарди, молодом или старом, богатом или бедном, очень крепком или слабом телом, я убежден, что вы найдете, если уже не нашли, настоящий ответ на заглавие вашей книги», — заключал Толстой письмо Роду (т. 64, с. 231).

22 февраля и 11 марта в дневнике вновь отмечена работа над предисловием к Ершову. «10 марта 89» — авторская дата в конце статьи. Но 14 марта в дневнике записано: «Прочел вчера свое предисловие Суворину. Оно совсем не хорошо»7.

Книга Ершова была издана в 1891 г. без предисловия Толстого, которое появилось впервые в 1902 г. в издании «Свободное слово», когда Чертков издал брошюру: Л. Н. Толстой. «Против войны».

Написанный Толстым в 1889 г. текст — горячая проповедь против всякой войны.

Видно, что книга Ершова захватила его. «Стоило мне открыть, начать читать, — пишет Толстой, — и не мог оторваться до конца, переживая вместе с автором пережитое 35 лет тому... Высказать произведенное на меня этим чтением впечатление мне очень хочется, потому что впечатление это очень сильное».

Замечательно переданы в статье переживания молодого человека, мальчика, только что выпущенного из корпуса и попавшего в пекло войны (именно такой юноша изображен был самим Толстым в лице Володи Козельцова из рассказа «Севастополь в августе 1855 года»).

Урок севастопольской обороны сначала был сформулирован как исторический: «Ошибаюсь я или нет, но Севастопольская война положила в русском обществе заметное начало сознанию бессмысленности войн». В последнем авторском тексте — как нравственный. «Я дописывал это предисловие, — заканчивает статью Толстой, — когда ко мне пришел юноша из юнкерского училища. Он сказал мне, что его мучают религиозные сомнения, он прочел «Великого инквизитора» Достоевского, и его мучает сомнение: почему Христос проповедовал учение, столь трудно исполнимое. Он ничего не читал моего. Я осторожно говорил с ним о том, что надо читать Евангелие и в нем находить ответы на вопросы жизни. Он слушал и соглашался. Перед концом беседы я заговорил о вине и советовал ему не пить. Он сказал: «Но в военной службе бывает иногда необходимо».... Вот где все ужасы войны: в этом мальчике с свежим молодым лицом и с погончиками, под которыми аккуратно просунуты концы башлыка, с вычищенными чисто сапогами и с его наивными глазами и столь погубленным миросозерцанием!

Вот где ужас войны!

155

Какие миллионы работников Красного креста залечат те раны, которые кишат в этом слове — произведении целого воспитания!»

Рассказ Толстого об этом молоденьком кадете записал 29 апреля 1889 г. И. М. Ивакин. «Цензура, конечно, этого не пропустит»8, — заключил Толстой.

Не отдав статью в печать, Толстой вновь заинтересовался ею спустя год, когда начал большую книгу против насилия и войны — «Царство божие внутри вас». В январе 1890 г. М. Л. Толстая писала сестре Татьяне Львовне, находившейся в то время в Москве: «Поищи везде у папа рукописи и привези все, что найдешь. Нам надо его начатое предисловие к рассказам о Севастополе Ершова... Поищи хорошенько» (т. 27, с. 734).

Но в «Царстве божием» критикуется не Севастопольская война с ее героической защитой русскими людьми отечества, а действия воинских частей, усмирявших крестьянские волнения, и колониальные захваты империалистов.

V

12 февраля 1889 г. Толстой отправил письмо в село Истомино близ Касимова Рязанской губернии молодому беллетристу П. А. Оленину (печатался под псевдонимом Волгарь), предполагавшему издавать народный журнал «Ока» и просившему Толстого о сотрудничестве. «Журнал для крестьянства очень, по-моему, хорошее дело» — так начал Толстой свое письмо и дальше рассказывал о сытинском плане издавать с 1 июня журнал «Сотрудник»: «Я делаю, что могу, но боюсь, что журнал этот не будет, чем должен и мог бы быть, потому что Сытин издатель, заинтересованный преимущественно матерьяльной стороной. Нужен бескорыстный труд». Дальше, обещая свою помощь и журналу Оленина, Толстой заметил: «Имя же мое таково, что если оно и привлечет подписчиков, оно повредит журналу перед цензурой» (т. 64, с. 221).

Журнал П. А. Оленина-Волгаря не осуществился, но важен сам живой отклик Толстого на предложение молодого писателя. Он горячо сочувствовал всякому делу, продвигавшему дело народного образования. Неудивительно, что все нити деятельности этого рода сходились к нему, как к центру.

На другой день, 13 февраля, у него была харьковская учительница Е. И. Цветкова и принесла изданную в Петербурге книгу «Что читать народу? Критический указатель книг для детского и народного чтения», составленный ею, Х. Д. Алчевской, А. М. Калмыковой и др.

15 февраля 1889 г. Т. Л. Толстая записала в своем дневнике: «Недавно был у нас Танеев и играл... Разговаривая с папа об Аренском, предложил сыграть ему несколько вещей, потом

156

сыграл вещицу Чайковского, «Barcaroll’у», Рубинштейна и потом говорит: «Хотите Бетховена?» Мы все заахали от радости, и он сыграл «Appassionat’у»... Когда он кончил, папа вышел из своего угла совсем заплаканный... Говорят, Танеев собирается с Гржимали приехать к папа сыграть «Крейцерову сонату»9.

VI

Еще 1 января 1889 г. Толстой был у редактора «Русской мысли» В. А. Гольцева и заметил о нем в дневнике: «Добродушный и честный человек».

В конце февраля Гольцев, готовясь к публичной лекции об искусстве, попросил Толстого дать определение искусства и ответить на вопрос о «сознательных элементах в художественном творчестве» (письмо хранится в ГМТ).

1 марта Толстой «продиктовал» Гольцеву «теорию искусства», но на другой день заново написал свои тезисы об искусстве, затем дважды поправил и 3 марта отнес Гольцеву.

Уверенный тон этих тезисов об искусстве говорит о том, что Толстой высказывал ясные для него мысли и глубокие убеждения: «Произведение искусства хорошо или дурно от того, что говорит и насколько от души говорит художник». Далее по пунктам, четко и лаконично, характеризуется содержательность искусства (что говорит художник), красота формы (как говорит), искренность (насколько от всей души творит художник). «Из этих трех основных условий всякого произведения искусства главное — последнее: без него, без любви к предмету, нет произведения искусства». Свою классификацию «трех главных родов» художественных произведений Толстой строит так: «1) Произведения, выдающиеся по значительности своего содержания, 2) произведения, выдающиеся по красоте формы, 3) произведения, выдающиеся по своей задушевности» (т. 30, с. 436—437).

Видимо, Толстой был рад случаю высказать свои мысли об искусстве, хотя вариант, отданный Гольцеву, не удовлетворил взыскательного автора, и работа над статьей продолжалась в течение всего марта.

11 марта после чтения книги английского моралиста, историка искусства Джона Рёскина в дневнике записано: «Об искусстве хорошо. Наука, говорит, знает, искусство творит. Наука утверждает факт, искусство — проявления. Это наоборот. Искусство имеет дело с фактами, наука с внешними законами». Затем в дневнике 13, 14, 19, 21 и 22 марта отмечена работа над статьей об искусстве.

14 марта, явно в связи с писанием статьи об искусстве, Толстой отправился в Третьяковскую галерею. Здесь он впервые увидел запомнившуюся на всю жизнь «хорошую картину» Н. А. Ярошенко «Голуби». В целом же галерея — «все эти 1000 рам и

157

полотен, с такой важностью развешанные», — «совсем не то и не нужно»10.

22 марта, отправляя статью редактору «Русского богатства» Л. Е. Оболенскому (он давно просил дать что-нибудь для поддержки журнала), Толстой писал: «Посылаю вам, дорогой Леонид Егорович, несколько слов об искусстве. Я написал для Гольцева, потом поправил, дополнил, потом уж слышу, хотят напечатать. Думаю себе: уж если печатать, то не пригодится ли вам. Вот и посылаю. Если пришлете корректуру, хорошо, если же нельзя, то нечего делать. Вы сами тогда исправьте» (т. 64, с. 238).

Статья была тотчас же набрана, и корректура выслана Толстому. Результат был тот, что Толстой, не удовлетворенный текстом, начал исправлять статью, все равно остался недоволен, и в «Русском богатстве» в 1889 г. ничего не было напечатано. Вся серия статей 1889 г.: «Об искусстве», «О том, что есть и что не есть искусство, и о том, когда искусство есть дело важное и когда оно есть дело пустое», «Наука и искусство» — так и осталась подготовительным этапом к большому трактату «Что такое искусство?», законченному и напечатанному лишь в 1897—1898 гг.

Л. Е. Оболенскому 2 апреля 1889 г. Толстой написал: «Получил корректуру, перечел и убедился, что в таком виде печатать невозможно. Начал поправлять, но не кончил; если кончу, то пришлю. В этом же виде, пожалуйста, не печатайте. Простите за беспокойство» (т. 64, с. 240).

VII

В начале 1889 г. Толстой читал А. П. Чехова. 5—6 февраля Т. Л. Толстая писала брату Сергею Львовичу: «Папа очень понравился маленький очерк Чехова в календаре «Стоглав», и он несколько раз его вслух читал»11. Это был рассказ «Беглец».

Вскоре у Толстого появилась и книга рассказов Чехова — сборник «В сумерках», вышедший вторым изданием в 1888 г.

В дневнике 15 марта записано: «Я читаю хорошенькие вещицы Чехова. Он любит детей и женщин, но этого мало», затем 17 марта: «Читал Чехова. Нехорошо — ничтожно»; «Весь вечер сидел один, читал Чехова. Способность любить до художественного прозрения, но пока незачем».

16 марта И. М. Ивакин записал разговор о Чехове: «За чаем Л. Н. дал мне читать вслух рассказ «Арина»12 (он любил слушать, как я читаю вслух), но вскоре тихонько взял у меня книгу.

— Нет, что-то плохо!

158

Содержание рассказа для чтения вслух было, правда, несколько фривольно. Он с книгой отошел в сторону, но и читая один, немного погодя, сказал:

— Нет, читаю, все думаю, что он поправится, а он все не поправляется»13.

Это первоначальное мнение — о большом художественном таланте у Чехова при отсутствии «своей определенной точки зрения», т. е. нравственного суда над лицами, — осталось у Толстого до конца жизни. Впоследствии он узнал и полюбил Чехова-юмориста, автора таких рассказов, как «Злоумышленник». В некоторых же поздних его вещах, таких, как «Душечка», почувствовал высокое нравственное отношение к предмету, проявляющееся, может быть, вопреки писательскому намерению.

VIII

22 марта Толстой написал своему другу Н. Н. Ге-старшему: «Сейчас с Пошей едем, он в Кострому, я в уединение к Урусову, недели на две» (т. 64, с. 239).

Спасское, имение севастопольского сослуживца и друга Толстого, С. С. Урусова, находилось близ Сергиева, недалеко от Москвы, в Дмитровском уезде. Ехать надо было до станции Хотьково Северной железной дороги.

На вокзале Толстой увиделся (случайно) с писателем Н. В. Успенским, сотрудничавшим раньше в журнале «Ясная Поляна» (Толстой даже приглашал его учительствовать в своей тогдашней школе). Это была их последняя встреча14.

Урусов (он был Толстому ровесником — на год старше), в прошлом геройски храбрый офицер, вел в Спасском уединенную жизнь (жена и единственная его дочь умерли), занимаясь математикой и философией религии.

Толстому он прочел свое сочинение: «Философия сознания веры». В дневнике 24 марта отмечено: «Есть хорошие мысли, например, то, что магометане близки к нам и были бы совсем близки, если бы их не оттолкнула церковь; а еще лучше: это его 3 основания достоверности: книга откровения, книга природы и книга души человеческой. Это верно». По мнению С. Л. Толстого, посвятившего в книге «Очерки былого» особую главу С. С. Урусову, некоторые черты Урусова воплотились в образе главного героя повести «Отец Сергий».

В Спасском Толстому было «очень покойно духом». Урусов, конечно, «хорошо принял» своих гостей.

Толстой, правда, с огорчением записал, что Урусов «губит себя объядением, вином и табаком». Но главное, что удручало и здесь, —

159

«все то же печальное запустение» окружающей жизни, «заброшенная совсем действительность», как сказано в дневнике 23 марта.

Это «безнравственное» состояние жизни раскрыто по пунктам: «1-е, приходско-церковная школа. Ребята в деревне, пропасть ребят, все ребята без дела и грамоты. К попу не ходят — заставляет дрова пилить и плохо учит. 2-е. Девки на фабрике. «А замуж?» — Ну ее — хомут-то натер шею. 3-е. Идут гуськом 11 мужиков. «Куда ходили?» Гоняли к старшине об оброке, теперь гонят к становому. 4-е. Трактир великолепный. Подразумевается, что есть школы, народ платит подати. Соблюдаются браки и искореняется пьянство».

24 марта в письме к С. А. Толстой об этом сказано: «Деревенская жизнь вокруг, как и везде в России, плачевная... Везде и все одно и то же грустное: заброшенность людей самим себе, без малейшей помощи от сильных, богатых и образованных» (т. 84, с. 51). И затем 27 марта: «Я хожу по окрестностям. Очень интересный край. Везде заводы, и в народе рядом и изобилие, и роскошь, и нищета от пьянства». Толстой пытался здесь «пропагандировать» против пьянства и даже просил из Москвы еще «листков», но «до сих пор мало успешно» (т. 84, с. 53).

Недалеко от урусовского имения находилась мануфактурная фабрика московских купцов Лепешкиных, теперь принадлежавшая торговому дому «Л. Кноп». Здесь — может быть, впервые — Толстой совсем близко увидел, что такое фабричная жизнь. В дневнике 27 марта записано: «Миткаль обходится дешево, потому что не считают людей, сколько портится и до веку не доживают. Если бы на почтовых станциях не считать, сколько лошадей попортится, тоже дешева бы была езда. А положи людей в цену, хоть в лошадиную, и тогда увидишь, во что выйдет аршин миткалю. Дело в том, что люди свою жизнь задешево, не по стоимости продают. Работают 15 часов. И выходит из-за станка — глаза помутивши, как шальной; и это каждый день». Побывав 28 марта, в праздничный день на фабрике, Толстой записал: «Пьяный дикий народ в трактире, 3000 женщин, вставая в 4 и сходя с работы в 8, и развращаясь, и сокращая жизнь, и уродуя свое поколение, бедствуют (среди соблазнов) в этом заводе для того, чтобы никому не нужный миткаль был дешев, и Кноп имел бы еще деньги, когда он озабочен тем, что не знает, куда деть те, которые есть».

Совершая прогулки по окрестностям Спасского (деревни Кобылино, Зубцово, Новоселки, Охотино, Еремино, Ратово), Толстой наслаждался природой: «Прелестна дорога лесом»; «Смотрел необыкновенный разлив на мельнице»; «Возвращаясь, остановился на мосту и долго смотрел». Подробнее, чем в дневнике, рассказано об этих радостных впечатлениях в письмах к жене (С. А. Толстая очень любила природу, особенно наступление весны): «Ходил за 3 версты в деревню Владимирской губ. Дорога старым бором. Очень хорошо. Жаворонки прилетели, но снегу еще очень много. Скворцы перед самой моей форточкой в скворешнице показывают все свое искусство: и по-иволгиному, и по-перепелиному, и

160

коростелиному, и даже по-лягушечьему, а по-своему не могут. Я говорю — профессора, но милей профессоров». В лесу Толстой не только гулял, но и физически работал, рубил и пилил с мужиками: «Очень приятно было валить большие ели и пилить пахучие, смолистые бревна» (т. 84, с. 55).

IX

30 марта, к удовольствию хозяина дома, в Спасское приехал американский пастор Вильям Ньютон и еще два писателя: тоже пастор Керрил и Батчельдер Грин.

Они были сначала в Хамовническом доме Толстых и, как писала Софья Андреевна: «Таня не могла отклонить их от поездки <в Спасское>, так как они в Россию-то приехали только, чтоб тебя видеть»15. Точнее, чтобы получить ответы на ряд заранее намеченных вопросов.

В дневнике Толстой записал об этом посещении: «Они бы издержали только доллар на покупку моих книг — «What to do» и «Life»16 и только два дня на прочтение их и узнали бы меня, т. е. то, что есть во мне, много лучше. Пьют водку и курят. И не могу не жалеть... Ничего нового я, для себя, не сказал им и от них не услыхал». Далее в дневнике изложено кратко содержание беседы: «Заботится M-r Newton о соединении церквей в практической деятельности. Это прекрасно. Но боюсь, что помимо истины христианской нигде не соединятся; а истина в жизни христианской, а жизнь христианская в полном отречении от собственности, безопасности, следовательно, и всякого насилия — хоть декларация Гаррисона. Так я говорил им»17.

Еще один человек, горячо желавший в это время видеть Толстого, был и в Ясной Поляне, и в Хамовниках. Это — 21-летний Алексей Пешков, еще не ставший писателем М. Горьким. Позднее он рассказал об этом в очерке «Время Короленко». В увлечении «толстовством» преобладало желание «временно отойти в тихий угол жизни и там продумать пережитое». В один из «тяжелых моментов» своей жизни он «избрал самую отдаленную, но и самую яркую точку — Льва Толстого».

Софья Андреевна, которую Алексей Пешков встретил «у дверей сарая, тесно набитого пачками книг», отвела в кухню, «ласково угостила стаканом кофе с булкой и, между прочим, сообщила... что к Льву Николаевичу шляется очень много «темных бездельников» и что Россия вообще изобилует бездельниками. Я уже сам видел это, — добавляет Горький, — и, не кривя душою,

161

вежливо признал наблюдение умной женщины совершенно правильным»18.

У Горького была и практическая цель, которую он изложил 25 апреля 1889 г. в особом письме, отправленном Толстому: «...несколько человек, служащих на Грязе-Царицынской ж. д. — в том числе и пишущий к вам, — увлеченные идеей самостоятельного, личного труда и жизнью в деревне, порешили заняться хлебопашеством... У вас много земли, которая, говорят, не обрабатывается. Мы просим вас дать нам кусок этой земли... Кроме помощи чисто материальной, мы надеемся на помощь нравственную, на ваши советы и указания, которые бы облегчили нам успешнее достижение цели, а также и на то, что вы не откажете нам дать книги: «Исповедь», «Моя вера» и прочие, не допущенные в продажу». Внизу письма подпись: «От лица всех — нижегородский мещанин Алексей Максимов Пешков»19.

Такая просьба была для Толстого не единственной и не оригинальной. Письмо Алексея Пешкова осталось без ответа, а сам он, вовлеченный в водоворот жизни, связей с народническими и марксистскими кружками, очарованный личностью Короленко, скоро забыл о хлебопашестве.

Знакомство с Толстым произошло в январе 1900 г., когда М. Горький пришел в Хамовнический дом знаменитым писателем и очень понравился. «Настоящий человек из народа», — записал Толстой в дневнике.

X

«Я хочу, хочу работать, и никак не задается», — приписал Толстой в письме П. И. Бирюкова к Марии Львовне, отправленном в день приезда в Спасское (т. 64, с. 239). Он взял сюда рукописи начатых вещей.

25 марта стал «поправлять» комедию «Исхитрилась» — первое действие, написанное раньше. 26 марта «встал рано, напился чая и стал писать. Довольно хорошо шло»; 28 марта «занимался, писал комедию (плохо!)»; 29 марта «сел писать. Все так же плохо, хотя и много»; 30 марта «встал в обычное время. Написал конец 3-го действия» и, наконец, 1 апреля «написал 4-й акт очень плохо». Об этой работе рассказано и в письме к С. А. Толстой: «Все предшествующие дни я хотел кончить комедию и нынче дописал последний, 4-й акт, но до такой степени плохо, что даже тебе совестно дать переписывать. По крайней мере с рук долой. И если захочется другой раз заняться этим, то буду поправлять» (т. 84, с. 55—56).

Но 1 апреля вечером прочел комедию Урусову, тот «хохотал» и Толстому «показалось сносно», как записано в дневнике.

162

Все это позволяет датировать 25 марта — 1 апреля 1889 г. окончание черновой редакции всей комедии.20

Недовольство первым черновиком обычно у Толстого, как обычен и дальнейший напряженный труд художественного совершенствования. Закончив «Плоды просвещения», он записал в дневнике 21 января 1890 г.: «Странное дело эта забота о совершенстве формы. Не даром она. Но не даром тогда, когда содержание доброе. — Напиши Гоголь свою комедию грубо, слабо, ее бы не читали и одна миллионная тех, которые читали ее теперь. Надо заострить художественное произведение, чтобы оно проникло. Заострить и значит сделать ее совершенной художественно — тогда она пройдет через равнодушие и повторением возьмет свое»21.

Но и увлеченный комедией, испытывая творческий подъем, радуясь каждой удачно найденной детали и слову, Толстой временами как будто совестился своего увлечения, каялся в дневнике и бранил «несерьезную» пьесу.

Между тем вся дальнейшая, после Спасского, работа над «Плодами просвещения», как справедливо пишет Н. К. Гудзий, «свелась преимущественно не к коренным переделкам написанного, не к устранению отдельных ситуаций или существенных для развития действия персонажей, а лишь к пополнению текста новыми ситуациями, репликами и новыми персонажами, но так, что ни основной смысл пьесы, ни развертывание ее интриги, ни характеры персонажей не подверглись сколько-нибудь существенным изменениям» (т. 27, с. 651—652).

XI

В Спасское была прислана (вероятно, вместе с письмами из Москвы привезена американцами) корректура статьи «Об искусстве», набранной в «Русском богатстве» (на корректуре дата штампа московской типографии Месник и Риман: 24 марта).

В дневнике 30 марта отмечено: «Целый вечер поправлял статейку об искусстве, очень не понравилась мне при чтении Урусову. И не послал»; 31 марта: «Встал рано. Поправлял, переделывал усердно статейку. Кажется, лучше». С выправленной корректуры

163

понадобилось сделать новый оригинал — Урусов нашел переписчика, сына дьякона. 2 апреля Толстой «усердно опять перерабатывал об искусстве. Кажется, лучше». Прочел Урусову и записал в дневнике: «Лучше». 4 апреля Л. Е. Оболенскому было отправлено письмо: «Я изменил все, как кажется, значительно к лучшему, но не посылаю, потому что некому переписать. Я к субботе буду в Москве и оттуда на Святой пришлю. Если не поспеет к этому №, то не беда к следующему» (т. 64, с. 241).

Однако 14 апреля, рекомендуя Оболенскому «замечательную» статью о Лермонтове О. П. Герасимова («он показывает в Лермонтове самые высокие нравственные требования, лежащие под скрывающим их напущенным байронизмом»), Толстой снова просил не сердиться за то, что задержал свою статью: «Какая-то странная судьба. А уж как хочется быть вам приятным и полезным вашему журналу» (т. 64, с. 246).

В середине мая 1889 г. в письме П. И. Бирюкову Толстой объяснил причину задержки: «Я все писал об искусстве. Все разрастается, и я вижу, что опять не удастся напечатать в «Русском богатстве». Вопрос-то слишком важный. Не одно искусство, а и наука: вообще, вся духовная деятельность и духовное богатство человечества — что оно, откуда оно и какое настоящее истинное духовное богатство» (т. 64, с. 256). Спустя несколько дней Толстой просил у Н. Н. Страхова книги по искусству — истории и теории: «Нужно, прежде чем высказать свое, знать, как квинтэссенция образованных людей смотрит на это» (т. 64, с. 257).

3 апреля, отложив статью об искусстве, Толстой «хотел писать новое, но перечел только все начала и остановился на «Крейцеровой сонате». На тэму не могу писать».

«Тэма» — это, скорее всего, задуманная «Коневская повесть», будущее «Воскресение», роман, о котором Толстой мечтал в это время и о котором еще 12 марта из Москвы писал Г. А. Русанову. Тогда, перечислив «неписаные книги», которые он всегда возит с собою и которые «желал бы всегда иметь»: Пророки, Евангелия, Будда, Конфуций, Менций, Лаодзы, Марк Аврелий, Сократ, Эпиктет, Паскаль, — Толстой признавался: «Иногда хочется все-таки писать и, представьте себе, чаще всего именно роман, широкий, свободный, вроде «Анны Карениной», в который без напряжения входило бы все, что кажется мне понятым мною с новой, необычной и полезной людям стороны». Дальше в том же письме говорилось и о «Крейцеровой сонате»: «Слух о повести имеет основание. Я уже года два тому назад написал начерно повесть действительно на тэму половой любви, но так небрежно и неудовлетворительно, что и не поправляю, а если бы занялся этой мыслью, то начал бы писать вновь» (т. 64, с. 235).

Работа над «Крейцеровой сонатой» отмечена в дневнике 4, 6, 7 апреля и на другой день после возвращения из Спасского в Москву, 9 апреля 1889 г. 6 апреля Толстой читал повесть Урусову, ему понравилось: «Да и правда, что ново и сильно», —

164

записано в дневнике. 10 апреля в письме В. Г. Черткову Толстой рассказывал о своей работе (над комедией и статьей об искусстве), называя ее «пустяками» и «глупостями», так как Чертков ждал «серьезных» сочинений для «Посредника» и «умных» статей на религиозно-нравственные темы: «Потом писал и пишу повесть — рассказ о любви плотской, о половых отношениях в семье. И это серьезнее. Может быть, нужно» (т. 86, с. 224).

В том же письме Толстой известил Черткова, что нашел неожиданную поддержку своим мыслям в «Крейцеровой сонате», получив из Америки письма и брошюры шекеров (сектантов, одним из главных условий христианской жизни считавших безбрачие и целомудрие)22.

Новая рукопись повести по-прежнему никак не озаглавлена. Но текст, созданный теперь на основе второй и третьей редакций, по содержанию уже близок к окончательному. В копию (рукой Т. Л. и С. А. Толстых), радикально переделанную, внесено множество вставок на отдельных листах, в частности об американских шекерах. Среди слушателей убийцы (он снова переименован в Позднышева) опять адвокат (господин с хорошими вещами), дама, старик-купец и приказчик. Но образ старика-купца сильно изменен: уменьшено его нравственное благообразие, сокращены морализующие его сентенции (зачеркнут рассказ о приказчике, к которому он приревновал было жену).

В семейной жизни Позднышева подчеркнута ее обычность, обыкновенность: жена — не замечательная девушка, а «женщина самая средняя», дочь когда-то богатого, но разорившегося барина, тщеславная, озабоченная только тем, чтобы нравиться окружающим; Позднышев — также обыкновенный человек своего круга, горько переживший первое падение, но затем легко ведший принятую в его среде жизнь.

10 апреля в письме из Москвы Толстой благодарил Урусова: «Редко проводил так хорошо время, спокойно, серьезно, любовно, как то, что провел у вас», и в тот же день написал П. И. Бирюкову: «Я пробыл у Урусова больше 2-х недель, и мне было очень

165

хорошо. Я много писал — едва ли хорошо, но много; и теперь, 3-го дня вернувшись в Москву, продолжаю быть в том же пишущем настроении» (т. 64, с. 243, 245).

XII

Первые дни в Москве Толстой, однако, не писал, а читал чужие рукописи.

Прежде всего — рукопись Н. П. Овсянникова «Эпизод из жизни Л. Н. Толстого» — о защите на военном суде в 1866 г. солдата Василия Шебунина, ударившего офицера (несмотря на защиту Толстого, Шебунин был приговорен к смертной казни и расстрелян). В дневнике 9 апреля — отзыв о рассказе Овсянникова: «Написано дурно, но эпизод ужасен в простоте описания — контраста развращенных полковника и офицеров, командующих и завязывающих глаза, и баб и народа, служащего панихиды и кладущего деньги»23.

10 апреля письмо к С. Т. Семенову Толстой начал словами: «Получил оба ваши хорошие письма с последними рукописями, я их еще не прочел, прочтя пошлю их Черткову и напишу вам...», а закончил припиской: «Рукописи я ваши прочел. «Немилая жена» лучше, но еще грубо. Другая тоже имеет этот же недостаток и вся слабее. Я их посылаю Черткову»24. Самому Черткову Толстой написал: «Немилая жена» уже поправлена им по моим указаниям, но все-таки еще груба. Обращение мужа — побои — слишком ужасно жестоки. Вторая повесть и сама по себе хуже и опять страшно грубо — побои сыном отца. Я бы заменил это одним ударом. Впрочем, не знаю. Прочтите... Вообще Семенов очень замечательный человек, не столько по уму, сколько по сердцу; и повести его в сыром их виде очень замечательны, отражая народный быт, как он действительно есть. Я его очень люблю и переписываюсь с ним» (т. 86, с. 224).

Через несколько дней Толстой отправил Черткову еще одну повесть Семенова «Сын Макара» (о мальчике, отданном в «ученье» в город): «В повести есть много хорошего» (т. 86, с. 227)25.

XIII

В записной книжке 9 и 10 апреля 1889 г. Толстой сделал две заметки к комедии «Исхитрилась», но работать 11 апреля стал

166

над статьей об искусстве: «Все ясно, и кое-что сделал: уяснил и расположил», как записано в дневнике. Затем дневниковые записи отмечают настойчивую работу над статьей: «Возился усердно, но почти бесплодно над статьей об искусстве» (12 апреля); «Опять бился над статьей об искусстве. Хотя не запутался, но и не кончил» (13 апреля); «Писал об искусстве. Совсем запутался. Даже досадно. Надо оставить» (14 апреля).

15 апреля, явно в связи с этой работой, он посетил XVII-ю выставку передвижников. В дневнике по этому случаю записано, что картина Репина («Св. Николай избавляет от смерти трех невинно осужденных») «невозможна — все выдумано», а Ге («Выход Христа с учениками в Гефсиманский сад») «хорош очень». Самому Ге Толстой написал, что его картина — «поразительная иллюстрация того, что есть искусство», и рассказывал о себе: «Начал писать статейку об искусстве... и все не могу кончить. Но не то, не то надо писать. А надо писать. Кое-что есть такое, что я вижу, а никто, кроме меня, не видит... И вот, сделать так, чтобы и другие это видели, — это надо прежде смерти. Тому, чтобы жить честно и чисто, т. е. не на чужой шее, это не только не мешает, но одно поощряет другое» (т. 64, с. 248—249).

18 апреля Толстой «начал поправлять об искусстве очень хорошо» и даже прочел статью С. И. Танееву: «Он совершенно невежественный человек, усвоивший бывшее новым 30 лет тому назад эстетическое воззрение и воображающий, что он находится в обладании последнего слова человеческой мудрости». На другой день в дневнике опять отмечены «напрасные попытки» писания статьи об искусстве и важное чтение — американского журнала «Передовая мысль мира и всеобщая республика» (The World’s Advance Though and the Universal Republic): «Созревает в мире новое миросозерцание и движение, и как будто от меня требуется участие — провозглашение его. Точно я только для этого нарочно сделан тем, что я есмь с моей репутацией, — сделан колоколом». В свете этой высокой миссии написанное пока об искусстве резко не удовлетворило. 20 апреля отмечено: «Пытался писать об искусстве и убедился, что даром трачу время. Надо оставить... Не пишется оттого, что неясно. Когда будет ясно, напишу сразу», и 26 апреля: «Об искусстве ясно на словах, а не выписывается. Надо, кажется, отложить». 28 апреля статья писалась вновь — «с начала» и даже была прочтена Н. Я. Гроту: «так недурно». 29 апреля Толстой решил работать другим способом: «не переделывать вперед, а писать сразу. Это можно, но надо выработать приемы, которых еще нет: именно обдумать яснее тэзисы рассуждений и потом уж распространять. Попробовал так писать об искусстве и не мог. Опять запутался». 30 апреля в дневнике снова отмечено решение: «об искусстве написать тэзисы, т. е. кратко положения». Такая работа не была начата. В рукописях, которые можно отнести к апрелю 1889 г., статья называлась «Об искусстве». Осенью Толстой отправил свои черновики В. Г. Черткову,

167

тот составил компиляцию, озаглавив ее: «О том, что есть и что не есть произведение истинного искусства». Толстой зачеркнул это заглавие и написал свое: «О том, что есть и что не есть искусство, и о том, когда искусство есть дело важное и когда оно есть дело пустое».

XIV

2 мая, по примеру прошлых лет, Толстой отправился пешком из Москвы в Ясную Поляну. Единственным его спутником был Е. И. Попов.

В дневнике за всю дорогу (со 2 по 7 мая) Толстой делал очень краткие записи (листки записной книжки утрачены). Письма к жене (других писем на остановках Толстой не писал) также чрезвычайно коротки.

Погода стояла холодная, шел снег. С. А. Толстая в Москве беспокоилась. Но письма с дороги были очень спокойны: «Шли мы вчера очень хорошо и бодро и ночевали, не доходя Подольска26. Я устаю, но чувствую себя здоровым совершенно» (3 мая); «Иду прекрасно... Я редко бывал так здоров. Правда» (4 мая). 7 и 9 мая два письма были отправлены уже из Ясной Поляны: «Пришел в Тулу 5-го, в субботу, очень легко, именно благодаря холоду»; «Ты спрашиваешь, как я переносил холод дорогой? Очень хорошо: надел фланель, жилет, фуфайку и даже шалью накрыл голову и шел гораздо легче и приятнее, чем в жар. Дома скорее было неудобно. Дорогой избы, в которых нас ночевало человек по 15, теплые, а дом холоден был» (т. 84, с. 57—59).

Дорожные впечатления, занесенные в дневник, — почти все о пьянстве в народной среде. 2 мая: «Муж пьет, женщина работает, 8-милетняя девочка моет полы и делает папиросы на 1 рубль в неделю»; 5 мая: «Везде бедствие вино: читали «Винокура». Баба воронежская покупала книжку, от мужа пьяницы»; 6 мая: «Обедали в трактире Серюковки, где я очень уговаривал о пьянстве... Писарь при церкви ухорь, пил и читал и дал мне 5 копеек за книгу «Пора опомниться» ... Зашел к Пастухову отцу — пьют».

XV

Всю первую половину мая в Ясной Поляне Толстой был занят статьей об искусстве. Дневник отмечает каждодневное писание. 8 мая: «Я начал было писать об искусстве, но не пошло»; 9 мая: «Опять пробовал писать, еще меньше мог»; 10 мая: «Начал писать об искусстве, не пошло»27; 11 мая: «Сел писать». Но в этот день пришла М. А. Шмидт, горячая почитательница Толстого и очень добрая женщина, которая на другой день, однако,

168

расстроила: «интересно рассказывала про то, как Алехин страдал за меня, за то, что я не поступаю, как должен общественный деятель».

13 мая Толстой съездил в Протасово, чтобы навестить сына Илью и привезти оттуда дочь Машу; она заменяла заболевшую няню. «Маша дорогого стоит, серьезна, умна, добра», — записал Толстой в дневнике.

15 мая вновь писал об искусстве: «Все в заколдованном кругу верчусь». И наконец, 16 мая итоговая запись этого периода работы: «Опять кружусь в колесе об искусстве. Должно быть, слишком важный, таинственный это предмет...».

17 мая Толстой уже «перечитывал и поправлял «Крейцерову сонату» — «это пошло легко», — как заметил он в письме П. И. Бирюкову, датированном этим днем (т. 64, с. 255).

Работа над повестью не прекращалась и летом. Осенью 1889 г. «Крейцерова соната» была завершена.

9 мая в письме к жене Толстой сообщал: «Попов сидит и переписывает так называемую «Крейцерову сонату» (т. 84, с. 59). Рука Е. И. Попова появляется впервые в рукописи, над которой трудились еще П. И. Бирюков, С. А. и М. Л. Толстые28. Дальнейшая работа над повестью потребовала еще многократных переписок: в архиве Толстого сохранилось одиннадцать последующих рукописей. Кроме того, в дневнике и записных книжках летом и осенью 1889 г. делались постоянные заметки о главных мыслях и художественных деталях для повести.

18 мая в дневнике отмечено: «Писал «Крейцерову сонату» — о целомудрии. Недурно». 21 мая в записную книжку внесено два важных тезиса: «Женщины унижены сладострастием. Тем же отплачивают, оттого их власть. Как евреи»; «Во время беременности я мучал ее нервы и поползновения ревности, потом при некормлении попытка убить».

Прямо, как первая, или косвенно, как вторая, эти мысли воплотились в повести.

Как всегда в эти годы, писательская работа прерывалась и дополнялась физическим трудом.

В мае Толстой работал в лесу (рубил слеги для крестьянина из деревни Ясенки — «очень было приятно»), потом косил и возил сено, овес, рожь, пахал, сеял, рубил и пилил деревья, — и все это бывало «весело», «очень хорошо».

Отношения внутренние, душевные отношения с семьей, в особенности с женой, были по-прежнему тяжелы. Постоянны записи об этом в дневнике: «Тяжело дома. Упадок нравственный во всех большой» (18 мая); «Все тот же разврат роскоши и праздности среди нищеты и труда; тяжело» (30 мая); «Все та же мучительная неправильная жизнь. Все во зле, и все мучаются» (19 июля). «Из детей моих, — писал Толстой 22 августа В. И. Алексееву,

169

бывшему в 1877—1881 гг. домашним учителем в Ясной Поляне, — близка мне по духу одна Маша. А те, бедные, только тяготятся тем, что я торчу перед ними, напоминая им о том, чего требует от них и совесть. Но живем дружно». О том же — в письме Н. Н. Ге: «В семье радостнее всех мне Маша. С ней у нас одни радости. Я не говорю про себя, но домашние примут вас с той радостью, которая остается за вычетом неприятного чувства — приезда союзника мне, с которым все воюют, хотя я давно сложил оружие» (т. 64, с. 299, 275).

М. Л. Толстая самозабвенно помогала отцу во всех полевых работах, занималась в школе с крестьянскими детьми. Толстой иногда приходил в школу и тоже «учил ребят». «Имея такого друга, я смею еще жаловаться», — записал он в дневнике 19 мая.

В семье дело шло к разделу имущества, к официальному отказу Толстого и от владения землей, и от литературной собственности (по крайней мере — на сочинения, написанные после 1881 г.). Вероятно, Толстому лишь казалось, что он сложил оружие.

XVI

В конце мая — июне 1889 г. не прекращались разговоры, мысли и чтение об искусстве. После бесед с гостившим в Ясной Поляне И. И. Горбуновым-Посадовым в дневнике записано: «...говорил об искусстве и опять поднялись дрожжи». В это же время Толстой читал книгу английского историка и философа Вильяма Эдуарда Лекки «История возникновения и влияния рационализма в Европе» (издана в переводе А. Н. Пыпина в 1871 г.) и занес в дневник одну из главных мыслей будущего эстетического трактата: «Да, искусство, чтобы быть уважаемым, должно производить доброе. А чтобы знать доброе, надо иметь миросозерцание, веру. Доброе есть признак истинного искусства. Признаки искусства вообще — новое, ясное и [правдивое] искреннее. Признак истинного искусства — новое, ясное и искреннее доброе».

В конце мая несколько дней в Ясной Поляне гостила А. А. Толстая. После ее отъезда Толстой написал двоюродной тетке длинное доброе письмо, где рассказывал о себе: «Я нынешний год хотел посвятить тому, чтобы написать все то, что у меня в голове и сердце. Иногда кажется, что мне хотелось написать потому, что думается, что я очень скоро умру. Я не противлюсь этой мысли, потому что она, во всяком случае, очень выгодна. Прекрасная пословица: живи до веку и до вечера. Но до сих пор ничего еще не написал. Все вожусь с писаньем об искусстве и значении его, которое представляется мне очень важным и которое все более и более разрастается. И эта работа стоит на дороге другим, просящимся наружу; но есть внутренняя полиция, которая знает очень определенно, кому первому надо проходить, и ни за что не пропустит без очереди» (т. 64, с. 269).

170

Творческому сознанию представлялась то «история об убийце, раскаявшемся на незащищавшейся женщине»29, то «повесть о человеке, всю жизнь искавшем доброй жизни — и в науке, и в семье, и в монастыре, и в труде, и в юродстве, и умирающем с сознанием погубленной, пустой, неудавшейся жизни. Он-то святой» (дневник, 25 июня)30.

Но главными работами 1889 г. были статья об искусстве и повесть «Крейцерова соната» — это было больше всего «в голове и сердце».

30 мая в Ясную Поляну приехал Н. Н. Страхов. Он привез книги об искусстве. Толстой «разъяснял» ему свою теорию искусства; в дневнике 1 июня отмечено: «И вышло хорошо. Надо писать». После того как Страхов рассказал содержание оперы Вагнера «Кольцо Нибелунгов», в дневнике опять задание: «Надо писать об искусстве».

Страхов же привез листы еще не напечатанной книги чешского писателя XV в. Петра Хельчицкого «Сеть веры» (Толстой запрашивал Страхова об этой книге в письме 21 апреля). «Очень замечательное сочинение. Хотя я и многого ожидал от него, я не был разочарован», — писал Толстой об этой книге П. И. Бирюкову (т. 64, с. 268)31. Позднее, в книге «Царство божие внутри вас», он назвал «Сеть веры» Хельчицкого «одной из редких, уцелевших от костров книг, обличавших официальное христианство» (т. 28, с. 18).

Первые сведения об этой книге Толстой получил от пражского профессора Томаса Масарика, писавшего ему после чтения немецкого перевода «В чем моя вера?». 28 февраля 1888 г. Масарик извещал Толстого, что просил Н. Я. Грота доставить ему «Сеть веры». Смысл заглавия пояснен самим Хельчицким; Толстой приводит цитату в «Царстве божием внутри вас»: «Христос посредством учеников захватил в свою сеть веры весь мир, но большие рыбы, пробив сеть, выскочили из нее, и в проделанные этими большими рыбами дыры ушли и все остальные, так что сеть осталась почти пустая» (т. 28, с. 17).

Книга Хельчицкого, обличавшая государственную и церковную власть и проводившая идею неповиновения — непротивления злу насилием, стала вместе с трудами американских непротивленцев,

171

боровшихся против рабства негров, одним из важных побудительных стимулов к работе над трактатом «Царство божие внутри вас», начатой в следующем, 1890 г.

Вернувшись в Петербург, Страхов написал В. В. Розанову о Ясной Поляне: «Моя поездка была преблагополучная: наслаждался Толстым довольно, хотя и не досыта... Он теперь весь погрузился в писание повести о том, как муж убил неверную жену»32. И 21 июня — А. А. Фету: «Л. Н. Толстой, на мой взгляд, очень хорош: бодр и переполнен мыслей. Я застал его больным, но уже на другой день он поправился. За сельские работы он не принимался, да, верно, уже и не будет приниматься, разве шутя, для отдыха. Так, мы раза четыре ходили вырубать колья, т. е. вырубал-то Л. Н., а я оттаскивал прутья или сидел на них, покуривая папироску и отмахиваясь от комаров. Сам Л. Н. не курит, не пьет вина, не есть мяса и ничего сладкого. Софья Андреевна говорила, что весною он был удивительно свеж и здоров, но испортил себя, прошедши пешком в Ясную Поляну. Теперь он весь в писании, именно отделывает свою «Сонату», от которой я жду больших художественных чудес»33.

XVII

О работе над «Крейцеровой сонатой», продолжавшейся весь июнь, 2 июля записано в дневнике: «Писал „Крейцерову сонату“. Недурно. Кончил все. Но надо все теперь сначала поправить. Запрещение рожать надо сделать центральным местом. Она без детей доведена до необходимости пасть». Вторая запись к повести о том, что имело автобиографический интерес и составляло предмет разговоров и споров в семье Толстого: «Еще про эгоизм матери. Самопожертвование матери ни хорошо, ни дурно, так же, как труд. И то и другое хорошо только, когда разумно, любовно. А труд для себя и самопожертвование для своих исключительно детей — дурно».

Мысли эти были развиты в шестой редакции повести34, в обширных вставках и дополнениях. 4 июля Толстой заносит в дневник: «Утром и вчера вечером много и ясно думал о «Крейцеровой сонате». Соня переписывает, ее волнует, и она вчера ночью говорит о разочаровании молодой женщины, о чувственности мужчин, сначала чуждой, о несочувствии к детям. Она несправедлива, потому что хочет оправдываться, а чтобы понять и сказать истину, надо каяться. Вся драма повести, все время не выходившая у меня, теперь ясна в голове. Он воспитал ее чувственность. Доктора запретили рожать. Она напитана, наряжена, и все соблазны искусства. Как же ей не пасть. Он должен чувствовать, что он сам

172

довел ее до этого, что он убил ее прежде, когда возненавидел, что искал предлога и рад был ему. Да, вчера мужики подтвердили, что кликушество бывает только у баб, а не у девок. Стало быть, справедливо, что происходит от половых эксесов».

В июле заметки к «Крейцеровой сонате» делались в дневнике почти ежедневно, пока 24 июля снова не появилась итоговая запись: «Кончил начерно». Но также и новая мысль: «Думал: я пишу «Крейцерову сонату» и даже «Об искусстве» — и то и другое — отрицательное, злое, а хочется писать доброе... Поработал над «Крейцеровой сонатой» ... Понял, как всю надо преобразовать, внеся любовь и сострадание к ней».

26 июля началась работа над седьмой редакцией повести, озаглавленной «Как муж убил жену», датированной в конце: 28 августа 1889 г. — и подписанной: Л. Т.

Здесь после убийства жены Позднышев говорит: «Я в первый раз увидал в ней человека, сестру, и не могу выразить того чувства умиления и любви, которые я испытал к ней». Умирающая женщина просит прощения. 11 августа в дневнике новая мысль: «Надо сделать бред умирающей, просящей прощение и не верящей тому, что он убил ее».

В день своего рождения 28 августа Толстой «встал рано и сейчас же сел за работу и часа 4 писал „Крейцерову сонату“. Кончил». Но дальше в дневнике отмечено: «Казалось, что хорошо, но пошел за грибами и опять недоволен, не то».

На следующий день подумалось, что «в совершенстве отделанная повесть не сделает доводы убедительнее» («надо быть юродивым и в писании»). Вероятно, чтобы проверить, какое впечатление произведет повесть, когда будет напечатана, Толстой читал ее вслух своим семейным и гостям яснополянского дома.

31 августа в дневнике записано: «Вечером читал всем „Крейцерову сонату“. Поднял всех. Это очень нужно. Решил печатать в „Неделе“». Чтение взволновало и самого Толстого; он не спал до двух часов ночи. 1 сентября, однако, читал вновь — художнику Н. Н. Ге и сыну Льву Львовичу: «На всех, и больше всего на меня, произвело большое впечатление: все это очень важно и нужно. Очень взволновало».

Радостное сознание исполненного писательского долга не оставляло в эти дни Толстого. 9 сентября он написал об этом В. Г. Черткову: «Повесть „Крейцерова соната“, или „Как муж жену убил“, я почти кончил и рад, что написал это. Знаю, что то, что там написано, нужно людям. Думаю напечатать ее у Гайдебурова. У него без цензуры. Иначе нельзя. И это решено, и решено женою, которая на это согласна».

«Крейцерова соната», как и всякое новое художественное создание Толстого теперь, стала предметом спора: где печатать? Может быть, поэтому так часто возникало желание не печатать вообще, не печатать при жизни, не оканчивать, не доводить дело до публикации.

173

В. Г. Чертков хотел печатать «Крейцерову сонату» в «Посреднике» и заранее договаривался об этом. 15 мая 1889 г. он писал Толстому, что это издание очень поддержало бы «Посредник». Толстой передал свое согласие с уехавшим из Ясной Поляны в Петербург И. И. Горбуновым-Посадовым. 30 мая Чертков благодарил: «Меня очень обрадовало то, что вы хотите отдать в наши народные издания вашу повесть о плотской любви» (т. 27, с. 591).

С. А. Толстая хотела поместить повесть в новом, дополнительном томе выпускавшегося ею восьмого издания «Сочинений гр. Л. Н. Толстого» (первые две «части» этого издания вышли в мае 1889 г., другие части быстро следовали одна за другой, принося много хлопот, но и значительный доход семье).

Толстой хотел одного: чтобы не было споров, не было права собственности, а печатали все, кто этого желал.

Относительно «Крейцеровой сонаты» решено было, что после публикации в дешевой, выходившей без предварительной цензуры газете Гайдебурова С. А. Толстая поместит повесть в XIII части «Сочинений». Сам Толстой 12 сентября написал Н. Н. Страхову: «Я выбрал Гайдебурова потому, что его издание бесцензурно и не враждебно христианству. Условия мои одни — то, чтобы не было условий и чтобы тут же заявить, что это сочинение не составляет ничьей собственности, и я прошу всех перепечатывать и переводить его». Здесь же Толстой просил Страхова помочь «в печатании, в исключении, изменении чего нужно» (т. 64, с. 303—304).

Из письма Н. Н. Страхова от 27 сентября видно, что Толстой даже обдумывал план опубликовать повесть без своего имени. Страхов советовал: напечатать отдельной дешевой книгой, с именем, но с объявлением: «автор позволяет перепечатывать», как это было сделано с «Властью тьмы»35.

XVIII

12 сентября в двух письмах — П. И. Бирюкову и Н. Н. Страхову — Толстой заметил о «Крейцеровой сонате», что «почти кончил» ее. Это «почти» потребовало еще нескольких месяцев напряженного труда.

Работа возобновилась 17 сентября. Перечитав повесть, которая «очень не понравилась», Толстой «с охотой взялся» за писание, продолжавшееся и в следующие дни. 21 сентября даже мелькнула мысль (в рукописях не реализованная): «Не надо убийства». На другой день, прочитав в газете «Неделя» заметку о драме в семье одесского учителя Заузе (нелады между супругами кончились тем, что муж повесился, а жена после этого зарезала троих своих детей и сама выбросилась с четвертого этажа,

174

разбившись насмерть), Толстой решает иное о своей повести: «Все клонится к тому, чтобы убийство было просто из-за ссоры». Этот план также не был разработан.

В сентябре-октябре была создана та восьмая редакция «Крейцеровой сонаты», которая вскоре стала распространяться в списках и литографированных изданиях. Вопреки прежним намерениям, был резко усилен обличительный пафос всего сочинения и драматизм финала: умирающая жена не только не просит прощения, но прямо высказывает ненависть к мужу.

Дневниковые записи отмечают то охлаждение, даже «отвращение» к этой затянувшейся и «надоевшей» работе, то удовлетворение. Итоговая запись — 21 октября — положительная: «Я очень усердно, до 5 часов, поправлял последнюю часть „Крейцеровой сонаты“. Недурно».

20 октября М. А. Кузминская взяла рукопись в Петербург для передачи в печать.

28 октября в Петербурге на вечере у Кузминских состоялось первое публичное чтение «Крейцеровой сонаты». Читал А. Ф. Кони. Присутствовало около 30 человек, в их числе Н. Н. Страхов, К. А. Тимирязев, Г. П. Данилевский, А. Н. Апухтин, редактор «Русского вестника» Ф. Н. Берг, А. А. Толстая, баронесса Е. И. Менгден. Н. Н. Страхов в письме к А. А. Фету заметил: «Читали мы тут и повесть Льва Николаевича. Это так сильно и мрачно, как ни одно из его писаний. Жаль, что много голых рассуждений, хотя и изумительных по меткости; вообще жаль, что построение все и небрежно и неловко. Но вещь — первой степени»36. Т. А. Кузминская написала об этом чтении подробное письмо сестре в Ясную Поляну37. Кони впоследствии вспоминал, что во время чтения ему приходилось «иногда останавливаться от внутреннего волнения, сообщавшегося и слушателям»38.

Толстой в дневнике 2 ноября заметил о письме свояченицы: «Получил письмо от Тани-сестры о чтении «Крейцеровой сонаты». Производит впечатление. Хорошо, и мне радостно».

На другой день чтение происходило в редакции «Посредника» по экземпляру, полученному от Кузминских. Тогда молодой сотрудник «Посредника» Ю. О. Якубовский оставил воспоминания об этом чтении: «Поздно ночью кончилось чтение; рассказ произвел потрясающее впечатление. Далеко за полночь велись оживленные споры по поводу прочитанного». Рукопись надо было срочно возвратить Кузминским; слушавшие, не ложась спать, разделили текст по частям и к утру переписали всю повесть39.

175

Результатом этого чтения и этой переписки было, во-первых, то, что «Крейцерова соната» начала быстро распространяться (к неудовольствию Толстого, который считал работу незавершенной; в корректурах он всегда сильно правил свой текст). Тот же Ю. О. Якубовский вспоминал: «Таким образом, помимо воли автора, уже на третий день рукопись «Крейцеровой сонаты», в первой версии, получила распространение в Петербурге. К воскресенью уже было готово 300 литографированных списков40, которые моментально облетели весь читающий Петербург. Но это оказалось каплей в море; во многих домах списки гектографировались на домашних гектографах и получали немедленное распространение. В книжных магазинах и у букинистов такие списки ценились по 10—15 рублей»41.

Второе последствие чтения — письма друзей с отзывами, критикой и советами. Они оказали некоторое влияние на окончательную отделку повести и, главное, побудили к созданию «Послесловия».

В. Г. Чертков написал подряд два письма — 27 и 28 октября. «Говорят, — писал Чертков, — что не следует „художнику“ высказывать свои впечатления от его неоконченной еще работы, что это ему неприятно и т. п. Но вы для меня не художник, а человек и брат... Мне кажется, что рассуждения и мысли о половом вопросе слишком вплетены в самое повествование пассажира о том, как он жену убил, вследствие чего оно несколько теряет в живости и естественности, а самые рассуждения стесняются необходимостью не быть слишком подробными и обстоятельными подгибанием их в форму речи, по возможности свойственной характеру и состоянию рассказчика». Дальше делались советы, как избежать этого «недостатка»; наконец, Чертков писал: «Следовало бы в заключение прибавить в какой-нибудь форме, например, от лица какой-нибудь новой личности, или автора, или в виде письма от убийцы, писанного несколько лет спустя, — прибавить более всестороннее освещение вопроса». Чертков даже послал выдержки из всех имевшихся у него писем Толстого «о брачной жизни». На другой день в следующем письме он продолжал «фантазировать по направлению толчка», полученного от чтения «Крейцеровой сонаты». Еще Чертков благоразумно советовал не настаивать на полном целомудрии, «а то слишком безусловное требование полного воздержания может оттолкнуть вместо того, чтобы привлечь» (т. 86, с. 272—273).

Получив эти письма, Толстой записал 31 октября в дневнике: «Длинное письмо от Черткова. Он критикует „Крейцерову сонату“ очень верно, желал бы последовать его совету, да нет охоты».

176

Самому Черткову ответил 1 ноября коротким письмом, благодарил за советы и добавлял: «Я даже начал писать послесловие, ответ на вопрос: что думает сам автор о предмете рассказа» (т. 86, с. 271).

Первая редакция «Послесловия» к «Крейцеровой сонате» датирована самим Толстым 6 декабря 1889 г. В дневнике первая запись к «Послесловию» появилась 9 ноября. Предыдущие дневниковые записи (нет ни одного дня пропуска) фиксируют работу лишь над статьей о науке и искусстве. Скорее всего в конце октября Толстой лишь обдумывал «Послесловие» или успел едва-едва начать. Первые строки начальной редакции выглядят как скрытая полемика, отчасти и с письмом самого близкого тогдашнего друга, каким был В. Г. Чертков:

«— Читали вы последнюю повесть Толстого?

— Нет, а что?

— Да уж до того дописался, что проповедует безразличие, прекращение рода человеческого.

— Да, мистицизм до добра не доведет. И какая это жалость, что наши русские писатели так скоро повреждаются в рассудке. Отчего бы это? — и т. д.» (т. 27, с. 416)42.

6 ноября длинное письмо о «Крейцеровой сонате» отправил из Петербурга Н. Н. Страхов. «Сильнее этого вы ничего не писали да и мрачнее тоже ничего. Много есть замечаний и описаний изумительных по глубине, до которой они проникают в душу, и страшных по своей правде. А сказаны и схвачены так просто и ясно!»43 Страхов восхищался обрисовкой характера героя-«эгоиста», богатством содержания повести, но вместе с тем замечал: «Вы взяли форму рассказа от лица самого героя, форму, которая вас очень связывала, а у слушателей являлись вопросы: кто собеседник? Почему рассказчик долго-долго не приступает к делу, а ведет рассуждения об общих вопросах? Притом есть, как мне показалось, одна главная неясность: в каком духе он рассказывает? По некоторым местам можно подумать, что эгоизм в нем сломлен и он уже видит свои действия в истинном их значении; по другим кажется, что он готов опять и без конца убивать свою жену и в нем нет и тени раскаяния.

Кроме того, развязка происходит слишком быстро, т. е. мало рассказано до той минуты, когда появляется музыкант. Поэтому кажется, что герой — не вполне нормальный человек, непомерно ревнив и нервен. Между тем он человек обыкновенный и постепенно пришел в такое состояние. Долгие рассуждения, которые предшествуют рассказу, глубокие и важные, теряют силу от

177

ожидания, в котором находится слушатель. Их следовало бы положить на сцены, которые, однако, не мог продолжительно рассказывать убийца, занятый больше всего последнею сценою — убийством»44.

Страхов, как видно из этого письма, не понял главных особенностей художественной манеры позднего Толстого: напряженный драматизм сюжета; преобладающий интерес к исключительной, катастрофической ситуации, в которую поставлен вполне обыкновенный человек; детальная художественная разработка этого главного эпизода при беглом рассказе о всей предшествующей жизни. Это было так во всех повестях и рассказах 80—90-х годов («Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната», «Дьявол», «Отец Сергий», «Хозяин и работник» и др.) Эпическое искусство Толстого стало в это время чрезвычайно близким драме. Что же касается соединения в искусстве Толстого художественного и публицистического элементов, оно было свойственно ему всегда (достаточно вспомнить «Войну и мир»), а в поздний период творчества авторское рассуждение, голос автора-обличителя, проповедника стал важнейшим звеном в общей структуре его произведений. Пропорции, конечно, бывали разными. Но в «Крейцеровой сонате» — первой вещи о семейных отношениях и половой любви, о необходимости нравственной жизни в самой малой ячейке общественного улья — Толстому, очевидно, нужно было прямо высказать слишком много передуманного и пережитого; отсюда обилие рассуждений.

Получив письмо Страхова, Толстой ответил не сразу. 17 ноября, во время короткого промежутка в работе над новой повестью, тоже на тему о половой любви, — «Дьявол», он написал о «Крейцеровой сонате»: «В художественном отношении я знаю, что это писание ниже всякой критики: оно произошло двумя приемами, и оба приема несогласные между собой, и от этого то безобразие, которое вы слышали. Но все-таки оставляю так, как есть, и не жалею. Не от лени, но не могу поправлять; не жалею же оттого, что знаю верно, что то, что там написано, не то что не бесполезно, а, наверное, очень полезно людям и ново отчасти. Если художественное писать, в чем не зарекаюсь, то надо сначала и сразу» (т. 64, с. 334).

Именно в это время, в самом конце 1889 г., оба раза для самого Толстого «неожиданно» (как отмечено в дневнике), была начата повесть «Дьявол» (10 ноября) и «Коневская повесть» (27 декабря).

XIX

В дневнике повесть об Иртеневе именуется «историей Фредерикса» (или Фридрихса); в рукописи заглавия нет.

Сюжетная основа этой повести, названной позднее «Дьявол», — в действительной истории жизни и смерти Н. Н. Фридрихса,

178

тульского судебного следователя. Через три месяца после женитьбы на девушке своего круга, он убил крестьянку Степаниду Муницыну, свою прежнюю возлюбленную, выстрелом из револьвера в живот, а еще два месяца спустя его самого нашли раздавленным поездом. Тульский окружной суд оправдал его в убийстве (из-за болезни); причина его собственной гибели так и осталась неизвестной: был ли это несчастный случай (Фридрихс был близорук) или самоубийство.

Вся повесть была написана чрезвычайно быстро — за десять дней. «19 ноября 1889. Ясная Поляна» — эта дата проставлена в конце рукописи самим Толстым.

Рассказывая «историю Фридрихса», Толстой писал и о себе, о лично глубоко пережитом. Эти факты его личной жизни известны: они относятся ко времени молодости — связь с яснополянской крестьянкой Аксиньей Базыкиной, и затем к 50-летнему почти возрасту, когда он боролся с влечением к Домне, людской кухарке.

На автобиографическую основу повести указывает и фамилия, данная главному герою, — Иртенев (вариант, близкий к Иртеньеву в трилогии «Детство», «Отрочество», «Юность»). Правда, начав 20 ноября поправлять законченную накануне повесть, Толстой стал было заменять Иртенева на Твеританова45; но правка не пошла дальше первых страниц, а во втором варианте конца, написанном позднее, фигурирует Иртенев.

24 ноября 1889 г. в дневнике записано: «Очень весело и усердно пересмотрел Фр<идрихса>. Сходил еще с детьми на пруд и опять писал и кончил».

Повесть заканчивается самоубийством Иртенева. Во втором варианте Иртенев убивает Степаниду во время молотьбы, как это и было с действительным Фридрихсом. Только теперь, во время создания второго варианта конца, повесть была озаглавлена: «Дьявол». И заглавие, и весь текст второго варианта соотносятся с дневниковой записью, сделанной в конце апреля 1890 г.: «Думал за это время о повести Фридрихса. Перед самоубийством раздвоение: хочу я или не хочу? Не хочу, вижу весь ужас, и вдруг она в красной паневе, и все забыто. Кто хочет, кто не хочет? Где я? Страдание в раздвоении, и от этого отчаяние и самоубийство».

Изучение всех материалов творческой истории повести дает основание не согласиться с Н. К. Гудзием, относившим создание второго варианта конца к 1909 г.46, а приурочить его ко времени, близком созданию всей повести, именно — к апрелю-маю 1890 г.47

179

Рукопись «Дьявола», как и работу над повестью, Толстой сохранял в тайне от семьи, прежде всего от жены, опасаясь взрыва ревности с ее стороны48.

В конце января 1890 г. В. Г. Чертков, гостивший в Ясной Поляне, увез автограф повести в Петербург, где вместе с И. И. Горбуновым сделал с нее копию. 20 февраля копия была послана Толстому. В письме Чертков советовал продолжить работу над нею. Автограф остался в Петербурге, причем передан был на хранение матери Черткова.

О существовании нового варианта конца В. Г. Чертков не знал до 1911 г., когда, занимаясь подготовкой к изданию «Посмертных сочинений Л. Н. Толстого», вновь увидел тот список, который он посылал в Ясную Поляну в начале 1890 г. Здесь оказалась подклеенной копия варианта. В конце копии А. К. Черткова сделала помету: «2-й вар. прибавлен Л. Н-м в ? году и вписан сюда рукой Н. Л. Оболенского. Оригинал — неизвестно где». Этот «оригинал» долго хранился у Н. Л. Оболенского49.

Дневниковая запись 30 апреля 1890 г., подчеркнутая Толстым (видно, он придавал ей большое значение), развита — в главном своем содержании — именно во втором варианте конца. В первом варианте, перед самоубийством, Иртенев страдает от одного того, что чувствует себя связанным влечением к Степаниде, «безумно, безосновательно ждет ее». Во втором варианте подчеркнуто именно раздвоение: «Она подошла вплоть к барабану, из-под него выгребая колос, и обожгла его своим смеющимся взглядом.

Взгляд этот говорил о веселой, беззаботной любви между ними, о том, что она знает, что он желает ее, что он приходил к ее сараю и что она, как всегда, готова жить и веселиться с ним, не думая ни о каких условиях и последствиях. Евгений почувствовал себя в ее власти, но не хотел сдаваться.

Он вспомнил свою молитву и попытался повторить ее. Он стал про себя говорить ее, но тотчас же почувствовал, что это было бесполезно.

Одна мысль теперь поглотила его всего: как незаметно от других назначить ей свидание?..

«Да неужели я не могу овладеть собою? — говорил он себе. — Неужели я погиб? Господи! Да нет никакого бога. Есть дьявол. И это она. Он овладел мной. А я не хочу, не хочу. Дьявол, да, дьявол».

180

Он подошел вплоть к ней, вынул из кармана револьвер и раз, два, три раза выстрелил ей в спину» (т. 27, с. 516—517)50.

Можно предположить, что, намереваясь дополнить повесть мыслями и переживаниями Иртенева, говорящими о его «раздвоении», Толстой перечитал последние главы (в первых 18-ти главах в этот раз не было сделано ни одной поправки) и заключил повествование другим, психологически и художественно более правдоподобным выходом. Если причина страданий не в самом Иртеневе, а в раздвоении — борьбе между порывом к богу в его душе и чарами «дьявола», надо убить этого дьявола51.

Написав новый вариант конца и дав повести заглавие «Дьявол», Толстой не считал ее законченной и не намеревался печатать, продолжая держать ее существование в секрете. На предложения В. Г. Черткова в письмах от 20 февраля и 21—25 октября 1890 г. напечатать «повесть об Евгении Иртеневе» Толстой отвечал молчанием. Ничего не ответил он и на просьбу Черткова прислать ему копию повести, чтобы он мог прочитать своим друзьям — Е. И. Попову и М. Н. Чистякову — «эту ужасную историю»52.

Лишь в 1898 г., задумав опубликовать три своих повести и отдать гонорар в пользу переселяющихся духоборов, Толстой в письме к Черткову назвал, кроме «Воскресения», «Отца Сергия» и «повесть об Иртеневе». Но в том же письме (14 июля 1898 г.) сделана приписка: «Нынче же прочел рассказ Иртенева и думаю, что не напечатаю его, а ограничусь «Воскресением» и «Отцом Сергием» (т. 88, с. 107).

В итоге в 1899 г. было опубликовано лишь «Воскресение», а обе повести остались спрятанными — одна в письменном столе, другая — «Дьявол» — в обшивке кресла, стоявшего в кабинете.

XX

За окончательную отделку «Крейцеровой сонаты» Толстой принялся в начале декабря, хотя в это время, после создания «Дьявола», повесть перестала его волновать, да и «надоела». Вопреки всему этому, отделка текста велась очень тщательно. Сохранились две большие рукописи, фиксирующие эту работу.

181

5 декабря в дневнике отмечено: «Сел за «Крейцерову сонату» и не разгибаясь писал, т. е. поправлял до обеда. После обеда тоже». На следующий день: «Встал в 7 и тотчас за работу, прошелся перед завтраком и опять за работу и до самого обеда. Просмотрел, вычеркнул, поправил, прибавил «Крейцерову сонату» всю. Она страшно надоела мне. Главное тем, что художественно неправильно, фальшиво. Мысли о Коневском рассказе все ярче и ярче приходят в голову. Вообще нахожусь в состоянии вдохновения 2-й день. Что выйдет — не знаю». 7 и 8 декабря продолжалась работа над «Крейцеровой сонатой». 8 декабря 1889 г. — дата окончательного завершения повести.

Правда, в конце декабря, получив переписанный М. Л. Толстой экземпляр, В. Г. Чертков устроил у себя на квартире публичное чтение53 и в письме вновь делал критические замечания, ссылаясь также на мнение своей жены и И. И. Горбунова. Он предлагал некоторые «лишние» рассуждения Позднышева исключить из повести; вновь настаивал на послесловии. Толстой ответил сдержанно 31 декабря: «В том, что вы говорите мне, очень много есть справедливого, и я рад всегда совету от вас. Я Стаховича просил заехать к вам и сказать, что я очень желаю видеть ваши и Ивана Ивановича отметки в моей повести» (т. 86, с. 284)54.

Ободренный Чертков выслал список со своими и других лиц отметками, пронумеровав отчеркнутые и зачеркнутые места и написав ко всему этому отдельное пояснение. Но Толстой ничего изменять не стал (его рукой внесены лишь две мелкие стилистические поправки). 15 января 1890 г. он написал своему другу: «Все совершенно верно, со всем согласен, но «Послесловие», хотя и начал писать, едва ли напишу, и потому место о том, что идеал человечества есть не плодовитость, а исполнение закона достижения царства небесного, совпадающего с чистотою и воздержанием, это место надо оставить как есть. Мне тяжело теперь заниматься этим, да и просто не могу, а misunderstanding’ов55 не минуешь» (т. 87, с. 4).

XXI

Уже в начале декабря 1889 г. стали доходить слухи, а потом и точные известия, что «Крейцерова соната» не будет пропущена в печать.

182

Толстой между тем решил передать повесть в Юрьевский сборник, как отмечено в дневнике 5 декабря — т. е. в затеянный профессорами Московского университета Н. И. Стороженко и И. И. Янжулом сборник памяти С. А. Юрьева (редактор «Русской мысли» скончался 26 декабря 1888 г.). С. А. Толстая так сообщила об этом Т. А. Кузминской 7 декабря: «В настоящее время я усиленно переписываю «Крейцерову сонату», которую, к радости своей, выпросила для сборника, издаваемого в память Юрьева и в пользу его семьи, которая очень бедствует. После сборника, который выйдет в ограниченном количестве экземпляров, напечатаю и я в 13-м томе, что мне и выгодно и приятно. А главное, сборник этот дело почтенное, бескорыстное и полезное, а печатать в газетах я всегда ненавидела. Левочка много работает, поправляет, и на днях отдаем в печать». Дальше С. А. Толстая рассказывала о зимней яснополянской жизни: «Живем мы очень тихо и хорошо бы, если бы не хворый Ваничка и не потухший для меня и для семьи — Левочка. Наша деревенская жизнь, после 8 лет жизни на людях56, есть строгая и жестокая проверка того, как много изменилось. И изменилась не я, а, конечно, Левочка. Его безучастие к воспитанию детей, к хозяйству, к делам и главное к моей жизни — очень тяжело. Я не могу с этим помириться»57.

Толстого мучило то, что решением передать «Крейцерову сонату» в Юрьевский сборник он огорчит Гайдебурова; но уже 7 декабря А. И. Эртель, бывший в Ясной Поляне 3 декабря58, вернувшись в Петербург, написал, что повесть, по уверению одного из членов Главного управления по делам печати, «ни в коем случае не будет напечатана в России». Толстому это известие было «только приятно». 20 декабря написал и Гайдебуров; он сообщил, что секретарь петербургского цензурного комитета приезжал к нему с официальным поручением от начальника Главного управления по делам печати — Е. М. Феоктистова: «Мне категорически объявлено, что она <«Крейцерова соната»> ни в каком случае не

183

будет допущена к выпуску в свет и что книжка с этой повестью будет уничтожена» (т. 27, с. 592). Гайдебуров полагал, что теперь, когда известно отрицательное мнение о повести Победоносцева и других влиятельных лиц, ее не удастся напечатать и в сборнике памяти Юрьева.

Толстой все-таки передал 14 января 1890 г. рукопись Н. И. Стороженко и 15 января написал А. И. Эртелю, что редакторы сборника «В память С. А. Юрьева» думают «попытаться пропустить ее с вырезками» (т. 65, с. 5). Разрешения не было дано; в сборнике появилась не «Крейцерова соната», а комедия «Плоды просвещения».

Для 13-й части «Сочинений» повесть тоже была набрана и тоже запрещена. С. А. Толстой удалось добиться публикации лишь в 1891 г., после аудиенции у царя Александра III.

XXII

«Крейцерова соната» находилась еще в рукописи, когда возник вопрос о ее переводах. 1 декабря 1889 г. к С. А. Толстой обратилась Е. И. Менгден, которую Мельхиор де Вогюэ просил о содействии. В архиве сохранилась рукопись, озаглавленная: «Крейцерова соната. Une Sonate de Beethoven (dédiée à Kreutzer)» — копия рукой С. А. Толстой. Как видно из письма С. А. Толстой к Т. А. Кузминской от 9 января 1890 г., список предназначался для Вогюэ (послужил оригиналом для русского издания).

Датчанин Петер Ганзен, живший в Петербурге, также просил рукопись для перевода. «Список с последней редакции «Крейцеровой сонаты» жена списала и отдала Стороженке, он будет хлопотать. Маша же наносит на ваш список все перемены, и мы пришлем его вам, чтобы вы отдали милому Ганзену», — написал Толстой 15 января 1890 г. В. Г. Черткову (т. 87, с. 4). Ганзен благодарил за это обещание и вместе с письмом прислал выписку из датского журнала «Literatur og Kritik», где был напечатан отзыв о сборнике повестей и рассказов Толстого — «В борьбе за счастье». В этом отзыве, между прочим, находилась следующая характеристика эволюции толстовского творчества за последние 10 лет: «Достигнув такой почти беспримерной в художественном отношении высоты, какой отличается роман «Анна Каренина», великий писатель вдруг как будто совершенно отрешился от всякой художественности и всецело погрузился в строгое молчание. Результат получился поистине поразительный. Толстой воспрянул с обновленными поэтическими силами и еще более развитой художественностью»59.

Получив рукопись, Ганзен перевел повесть, но узнал, что Толстой пишет «Послесловие». В начале апреля 1890 г. он приехал за этой рукописью в Ясную Поляну.

184

XXIII

17 декабря в дневнике появилась запись: «Смутно набираются данные для изложения учения и для Коневской повести. Хочется часто писать, и с радостью думаю об этом». Писание началось 26 декабря: «Утром неожиданно стал писать Коневскую повесть, и кажется недурно».

Эта первая, незаконченная редакция будущего «Воскресения» сохранилась в архиве Толстого: 18 листов, заполненных с обеих сторон. Ни заглавия, ни эпиграфа еще нет. Дата проставлена перед текстом и означает начало работы: «26 декабря 89. Я. П.»60 По внешнему виду автографа ясно, что он создавался в несколько приемов и неоднократно дополнялся и поправлялся. 27 декабря в дневнике отмечено: «писал немного Коневскую повесть»; 29, 30 и 31 декабря тоже «пробовал писать» («немного поправил, но вперед не пошел»); 3 января 1890 г. опять «начал было» поправлять «Коневскую повесть», 23 января «пытался... но ничего не написал».

Первый набросок — лишь зародыш будущего «Воскресения». Совсем нет социального фона, который займет такое громадное место в романе. Следуя за рассказом о действительном случае, услышанном два года назад от А. Ф. Кони, Толстой писал повесть на глубоко волновавшую его в то время тему: нравственно чистый юноша — дворянин, с хорошими душевными задатками, падает и поступает дурно, оказавшись в среде праздной, аристократической молодежи. Он соблазнил Катюшу, потому что не умел победить в себе чувственное влечение, которого «не боялся», как не боялись его «все» люди, в среде которых он жил. Ясное сознание, что он делает дурно, не покидает Юшкова (так назван здесь будущий Нехлюдов)61 и тотчас рождает раскаяние: «Да, было стыдно, и гадко, и грязно. Куда девалась та чистота весеннего снега, которая была на ней».

Возвратившись с войны к тетушкам, Валерьян бурно выражает свое раскаяние; собираясь в судебное заседание, он думает о своей жизни и мучительно недоволен ею. В рассказе о том, как Юшков соблазнил и бросил Катюшу, чувствуется больше внимания и даже сострадания к нравственной слабости героя, чем к печальной судьбе покинутой горничной, оказавшейся на скамье подсудимых.

Переживания оставленной Катюши драматичны, но несколько театральны.

185

«Нет, что же это, — вскрикнула она. — Что же это он со мной сделал? Как я останусь без него такая? Что он со мной сделал? Милый, милый, за что ты бросил меня?» В ту же ночь она бежит к поезду, на котором уезжал Валерьян. «Лягу под поезд. Лечь под поезд, как тут, и все кончено. А душу погубить навеки. В ад. К дьяволам. Нет, нет, не хочу». И она побежала прочь и, закинув руки на голову, изгибаясь, завопила: «За что, за что?» Ветер, подхватывая, уносил ее звуки и шуршал и гнул мелкие кусты, корявые березы и елочки... «За что? За что? — вопила она, морщась и изгибаясь. — А он там!» — вскрикнула она и стала глядеть. Но окно за окном быстро пролетели все, и она никого не видала».

Повествование в первом наброске доведено до сцены суда. Время действия точно датировано: «В середине зимы 1883 года он был назначен присяжным». Рукопись обрывается на изображении комнаты, в которой происходил суд: «Налево лавка перед дверью для обвиняемых, под ней лавки, стулья для адвокатов. Загородка, как в манеже, с проходом разделяет залу, по сю сторону лавки, лавки, лавки, напомнившие Валерьяну аудиторию и университет».

XXIV

Когда Толстой в декабре 1889 г. заканчивал «Крейцерову сонату», молодежь яснополянского дома во главе с Татьяной Львовной принялась за подготовку домашнего спектакля «Плодов просвещения».

А. М. Новиков вспоминал об этом событии, случившемся вскоре после приезда Т. Л. Толстой из-за границы (она ездила в Париж с братом Сергеем Львовичем): «С приездом Татьяны Львовны появились и новые интересы. Татьяна Львовна также стала помогать в школе, стала помогать мне приводить в порядок библиотеку, но в долгие зимние вечера, когда мы собирались около круглого стола, а Толстой, заложив большие пальцы обеих рук за кожаный пояс своей черной рабочей блузы, прохаживался по гостиной, Татьяна Львовна часто обращалась ко мне с вопросами:

— Что бы нам такое выкинуть?

— Зачем?

— Скучно. Надо народ созвать.

— Хорошо, давайте поставим домашний спектакль»62.

7 декабря С. А. Толстая уже писала сестре в Петербург: «Таня страшно хлопочет о спектакле: устраивает кулисы, подмостки, сцену, пишет разным знакомым дальним и тульским, переписывает роли и во всем ей содействует, а главное, сочувствует наш русский учитель Алексей Митрофаныч, хороший, умный, добрый, но экзальтированный малый»63.

186

11 декабря А. М. Новиков читал комедию вслух. 12 декабря в дневнике Толстой отметил: «Вчера Алексей Митрофанович восхищался моей комедией. Мне неприятно даже вспомнить». Но 13 декабря начал «поправлять комедию», продолжал это занятие до самого дня спектакля — 30 декабря и еще больше — после спектакля, в январе и начале февраля 1890 г.

Закончив на́черно весной 1889 г. в Спасском комедию «Исхитрилась», Толстой до самого конца года, когда в Ясной Поляне затеялся спектакль, почти не работал над пьесой. В июле 1889 г. к Толстому обратился П. Д. Боборыкин, который услыхал, что «прошлой зимой» написана новая пьеса. Боборыкин заведовал тогда репертуаром в московском театре Е. Н. Горевой и просил комедию для постановки. Тогда же А. А. Потехин надеялся поставить пьесу в Александрийском театре. Вероятно, в этой связи Толстой 1 августа, как отмечено в дневнике, «взялся было за комедию», но стало «противно и совестно».

Между тем в дневнике, записной книжке мелькали новые мысли и заметки к пьесе, происходили встречи, дававшие жизненный материал к ней.

27 мая от яснополянского крестьянина С. С. Резунова Толстой услыхал «чудную» пословицу. «Ослабеет человек — слабей воды, окрепнет — крепче камня»; пословица вошла в комедию в речь одного из мужиков. 8 июля в дневнике записано: «один из мужиков — остряк». Таким нарисован 1-й мужик; он «полагает, что знает обхождение с господами, и любит себя послушать».

Из персонажей комедии сильней всех был изменен при окончательной ее отделке образ ученого гипнотизера Шпюлера, переименованного в Гросмана. Несомненно, что это превращение произошло в результате знакомства Толстого с действительным, очень популярным в ту пору гипнотизером — О. И. Фельдманом (его называли «современным Калиостро»). Фельдман появился в московском доме Толстого 17 апреля 1889 г. В дневнике в этот день отмечено: «Пришел Фельдман, гипнотизер. Шарлатанство, а что не шарлатанство, то не нужно. Свел его к Гроту»64. 29 апреля Фельдман был вновь у Толстого. «Пустяки», — записано об этом в дневнике65.

Своему персонажу Толстой придал и внешние черты прототипа; в списке действующих лиц значится: «Гросман, брюнет еврейского

187

типа, очень подвижный, нервный, говорит очень громко» (Фельдман был евреем)66.

Комментаторы комедии (прежде всего Н. К. Гудзий) установили, что у большинства персонажей были реальные прототипы. Помимо Н. А. Львова и П. Ф. Самарина (в пьсе Звездинцев и Сахатов), которых Толстой видел сам, присутствуя на спиритическом сеансе, в образе профессора Кругосветлова отразились черты не только знаменитого химика, убежденного спирита, академика А. М. Бутлерова (в рукописях профессор назывался сначала Кутлер, Кутлеров), но, даже больше, зоолога Н. П. Вагнера, с которым Толстой был лично знаком.

После чтения комедии в Русском литературном обществе (12 марта 1890 г.) Вагнер написал Толстому укоризненное письмо: «Я пошел слушать это произведение, не веря тому отзыву, который был помещен в «Новом времени»... К крайнему сожалению, это оказалось правда! Мне тяжело и больно было слышать, как вы с обычным вам художественным мастерством глумились надо мной и моим покойным другом А. М. Бутлеровым» (т. 27, с. 659). Толстой ответил Вагнеру добрым письмом, уверяя, что не предназначал комедию ни для печати, ни для сцены и что не имел в виду ни его, ни его друга: «Я скажу, как дети: простите, это в первый и последний раз, последний раз потому, что, раз высказавшись, я уже не буду никогда впредь говорить с вами о спиритизме, а если вы не лишите меня своей дружбы и общения, буду общаться с вами теми сторонами, которые у нас согласны» (т. 65, с. 60). Отвечая, Вагнер вспоминал, как несколько лет тому назад беседовал с Толстым, стараясь убедить в том, что «спиритизм — истина»67.

Толстой признавался, что сначала, в черновиках, он сознательно дает персонажам имена, совпадающие с действительными или близкие им. А потом переименовывает.

Само созвучие Кутлер, Кутлеров с Бутлеровым, конечно, не случайно. Однако ясно вместе с тем, что с самого начала создавался обобщенный художественный образ, а не копия с какого-то оригинала. С полным правом Толстой мог написать Вагнеру: «Профессор... является как олицетворение того беспрестанно встречающегося комического противоречия: исповедание строгих научных приемов и самых фантастических построений и убеждений» (т. 65, с. 59).

Барон Коко Клинген в ранних редакциях фигурирует как Кисленский — у Толстых был светский знакомый, Н. А. Кислинский,

188

сын председателя тульской губернской земской управы, одногодок Т. Л. Толстой, которым она была одно время увлечена (за кокетничание с ним отец упрекал свою дочь, обычно снисходительно); в письмах С. А. Толстой к мужу этот Коля Кислинский упоминается в 1883—1885 гг. много раз68. В Ясную Поляну Коко Кислинский приезжал на своих дорогих лошадях с колокольчиками, в Москве бывал в доме Толстых каждое воскресенье, и начинались обычные «барские» забавы: пение, разговоры, музыка, шарады и прочее веселье, осмеянное в комедии.

В конце 80-х годов Кислинский уже не бывал у Толстых. Надо полагать, никто его уже и не вспоминал, кроме создателя «Плодов просвещения».

Прототипом мисс Брук была, вероятно, гувернантка мисс Лейк, а Марьи Константиновны — также жившая в доме Толстых с 1887 г. учительница музыки Е. Н. Кашевская. В толстой барыне, как вспоминал участник первого спектакля А. В. Цингер, узнавали жену Фета — Марью Петровну69. А. М. Новиков писал о том же: «В пьесе оказалось много тонко подмеченных черт быта Толстых, Раевских, Трубецких, Самариных, Философовых и других знакомых мне помещичьих семей... Пьеса была живым изображением жизни тогдашнего высшего дворянства, даже фамилии действующих лиц были сначала взяты из действительной жизни... Играли этих действующих лиц как раз те или почти те, с кого они были списаны (даже прислуга: Яша, Федор Иванович, лакей, повар — служили в доме Толстых)»70.

XXV

Дав согласие на постановку комедии, Толстой принялся исправлять ее, испытывая то стыд от того, что и сам участвует в «барской затее», то радуясь каждой удачно найденной детали и слову. 17 декабря в дневнике отмечено: «Пять дней ничего не писал и не делал. Только читал и терпел боль71. Пробовал поправлять комедию, остановился на середине 1-го акта. Читал «Revue des 2 Mondes» и Слепцова. В Revue очень замечательный роман «Chantepleure», замечательный описанием бедности и унижения бедности по деревням72. Эйфелева башня и это». Роман Слепцова «Трудное время» (Толстой читал его в журнале «Современник», 1865,

189

№ 4—8) вызвал спустя два дня важное размышление и запись: «Да, требования были другие в 60-х годах. И оттого, что с требованиями этими связалось убийство 1-го марта, люди вообразили, что требования эти неправильны. Напрасно. Они будут до тех пор, пока не будут исполнены».

О том, как читал Толстой вслух рассказы Слепцова, А. М. Новиков вспоминал: «Особенно любил он читать Слепцова, и из Слепцова у него было два любимых произведения: «На постоялом дворе» — и глаза его оживлялись, в голосе появлялись вибрирующие интонации, его самая простая, обыкновенная дикция была полна естественного юмора, и он сам и слушатели покатывались со смеха, и «Шпитонка», которую Толстой никогда не мог дочитать до конца. Вначале его чтение этого рассказа по обыкновению было очень выразительно, но под конец глаза заволакивались, черты лица заострялись, он начинал останавливаться, старался преодолеть свое волнение, всхлипывал, совал кому-нибудь книгу, вынимал платок и поспешно уходил в будуар графини...»73.

18 декабря Толстой «немного поправлял... комедию, 1 акт» — «нехорошо», а вечером 22 декабря в дневнике записано: «Все три дня поправлял комедию. Кончил. Плохо. Приехало много народу, ставят сцену. Мне это иногда тяжело и стыдно, но мысль о том, чтобы не мешать проявлению в себе божественного, помогает».

Одновременно участники спектакля переписывали по нескольку раз роли и репетировали. «Кучка молодежи с упоением переписывала утром роли, вечером шли репетиции, — и почти ежедневно после них Толстой снова собирал роли и снова переделывал пьесу. Пьеса создавалась прямо по исполнителям и переделывалась и переписывалась по крайней мере раз двадцать — тридцать»74, — вспоминал А. М. Новиков.

Н. В. Давыдов, кроме режиссуры всего спектакля, исполнял роль профессора. «Его тон очень понравился Льву Николаевичу, и при дальнейших дополнениях речь профессора была сильно расширена»75. К предпоследней репетиции из Тулы приехал В. М. Лопатин, тогда мировой судья, впоследствии актер Художественного театра. Ему предназначалась роль 3-го мужика. «Его позы, жесты, реплики так и заиграли на фоне любительских стараний. После неподражаемо сказанного: «Земля малая... курицу, скажем, и ту выпустить некуда» — репетиция остановилась от веселого смеха. Лев Николаевич был в восторге. Роль 3-го мужика была увеличена, и «земля малая» вставлена в нескольких местах»76.

Одновременно в записной книжке, независимо от исполнителей, по логике художественной работы, возникали все новые и новые дополнения (т. 50, с. 225—227). «Двестительно», записано 19

190

декабря, и введено многократно в речь 1-го мужика как характерная ее примета. «Старый повар кухаркин любовник» — эта краткая запись — зерно всей роли старого повара, введенной в комедию уже после спектакля. Очень хвалили Марию Львовну, игравшую кухарку и старую графиню; Толстой сказал: «Ах, вот что я совсем позабыл — целый интересный тип. К этой кухарке непременно должен был ходить этакий старый, спившийся повар».

30 декабря, когда в Ясной Поляне состоялся спектакль, исполнялась комедия, уже названная «Плоды просвещения»77. Но в ней не было еще ни роли повара, ни артельщика от Бурдье, ни кучера и баронессы.

На репетициях и на спектакле Толстой «от души хохотал» и, по воспоминанию того же Новикова, говорил ему: «Никогда я так не смеялся». Исполнявший роль 3-го мужика В. М. Лопатин вспоминал позднее, что Толстой «смеялся до слез».

В последний день 1889 г. Толстой записал в дневнике: «Все время были репетиции, спектакль, суета, бездна народа, и все время мне стыдно. Пьеса, может быть, недурна, но все-таки стыдно... Теперь 8-й час вечера; хочу написать письмо и, если успею, поправлять комедию».

XXVI

В круге чтения 1889 г. главными для Толстого были книги о социализме. Начиная с этого времени размышления о социалистах, согласие и несогласие с ними, становятся важнейшей темой дневников, писем, статей, трактатов, а потом и романа «Воскресение».

В самом начале января 1889 г. профессор И. И. Янжул «дал и сообщил» (т. е. указал сведения) о множестве хороших книг, в частности «об анархистах и социалистах».

Как видно из дневника, после встречи с Янжулом Толстой прочел книгу бельгийского профессора политической экономии Эмиля де Лавелэ «Современный социализм» (вышла в Петербурге под редакцией М. А. Антоновича в 1882 г.). В дневнике 12 января появилась важная запись об этом чтении: «Читал и вчера и нынче книгу об американском социализме: о двух партиях — интернациональной и социалистической. Анархисты совсем правы, только не в насилии. Удивительное затмение. Впрочем, об этом предмете мне думается, как думалось, бывало, о вопросах религии, т. е. представляется необходимым и возможным решить, но решения еще нет».

Получив позднее от самого Лавелэ его книги и благодаря за них, Толстой написал автору: «Я знаком с некоторыми из ваших трудов, которые я прочел с интересом и пользой, и между прочим

191

историю социализма, переведенную на русский язык и очень распространенную среди нашей молодежи... Вы совершенно правы, говоря в вашем письме, что массы прибегают к насилию для достижения лучшего социального строя, не будучи достаточно к нему подготовленными. Это большой вопрос. Одно влечет за собой другое. Лучшая организация требует умственного развития и в особенности нравственного состояния масс, готовых ее принять, и только христианские принципы могут достичь того и другого: основания новой организации и готовности масс к ее принятию. Это те вопросы, которые наиболее занимают меня в настоящее время» (т. 65, с. 179—180)78.

В апреле 1889 г. у Толстого оказалась книга по истории американского социализма: J. H. Noyes. History of American socialism (издана в 1870 г. в Филадельфии). В дневнике по поводу этого чтения записано: «Читал о социалистических общинах Америки Ноес. Да, вопрос об общинной жизни и о семье — вопрос, который надо не забывать, а решать» (16 апреля); «Читаю Ноеса о коммунах. Везде одно — освобождение себя от суеверий религии, правительства и семьи» (21 апреля); «Читал Ноеса об общинах. Читая шекеров, приходишь в ужас от однообразия мертвенного и суеверий: пляски и невидимые посетители и подарки — очки, фрукты и т. п. Думал: удаление в общину, образование общины, поддержание ее в чистоте — все это грех — ошибка. Нельзя очиститься одному или одним; чиститься, так вместе; отделить себя, чтобы не грязниться, есть величайшая нечистота, вроде дамской чистоты, добываемой трудами других. Это все равно, как чистить или копать с края, где уж чисто. Нет, кто хочет работать, тот залезет в самую середину, где грязь, если не залезет, то, по крайней мере, не уйдет из середины, если попал туда» (22 апреля).

Дочитав Ноеса, Толстой в тот же день сходил в Румянцевский музей, где у Н. Ф. Федорова взял биографию Сен-Симона, написанную французом Гюббаром («S.-Simon, sa vie et ses travaux». Paris, 1857). В дневнике чтение книги отмечено 22 и 23 апреля: «Интересная биография. «Христианство отклонилось. Задача его — благо духовное и матерьяльное большинства»; «St. Simon говорит: что если бы уничтожить 3000 лучших ученых? Он думает, что все погибло бы. Я думаю — нет. Важнее уничтожение, изъятие лучших нравственно людей. Это и делается. И все-таки мир не погибает. Но хорошо бы уяснить это»79.

В июне, читая только что вышедшую в Петербурге книгу Д. Ф. Щеглова «История социальных систем», Толстой особо отметил главу IV: «Ламене хорош. Это вполне настоящий». Вскоре по поводу утопического романа Эдварда Беллами, американского христианского социалиста (книгу «Looking Backward» привезла

192

переводчица Изабелла Хэпгуд), Толстой заметил: «Очень замечательная вещь»80.

В связи с чтением Беллами в дневник 1 июля подробно записано размышление об учении К. Маркса. Это первое упоминание о Марксе, хотя книга, по которой происходило знакомство с марксистскими взглядами, — сохранившееся в яснополянской библиотеке (с пометками Толстого в предисловии) третье немецкое издание (Гамбург, 1883) первого тома «Капитала».

Вот эта важнейшая для понимания взглядов самого Толстого запись: «Looking Backward» прекрасно. Одно плохо: социалистическое Марксовское представление, что если очень долго делать дурно, то само собою сделается хорошо. Капиталы сходятся в малое число рук, под конец сойдутся в одни. Рабочие союзы тоже сольются в один. И будет капитал и рабочая сила разделенные. Тогда власть или революция соединит их, и все будет благополучно. Главное то, что ничего в нашей цивилизации не уменьшится, не пойдет назад: будут те же дворцы, гастрономические обеды, сласти, вина, экипажи, лошади — только все будет доступно всем. Вот это непонятно, как они не видят, что это невозможно. Возьмите сейчас роскошь Яснополянского дома, разделите ее между мужиками. Нельзя. Ничто не годится. (Надо отказаться от роскоши.) Пока есть насилие, сила капитала и изобретения направлялись не на то, что нужно. И чтобы было то, что нужно, массам надо все проверить. Главное же, надо быть готовым отказаться от всех усовершенствований нашей цивилизации, только чтоб не было того жестокого неравенства, которое составляет нашу язву. Если правда, что я люблю брата, то я не задумаюсь лишиться гостиной, только бы приютить его, бесприютного. А то мы говорим, что хотим приютить брата, но только с условием, чтобы гостиная осталась свободною для приема. Надо решить, кому служить — богу или мамону. Обоим нельзя. Если богу, то надо отказаться от роскоши и цивилизации, будучи готовым устроить ее завтра же, только общую и равную».

Оспаривая К. Маркса и других социалистов, Толстой не признает исторической прогрессивности буржуазного строя жизни сравнительно с феодальным. По его мысли, цивилизация не нужна, если она не «проверяется массами» и не служит им. Пути к достижению справедливого устройства по-прежнему остаются неясными («Ничто не годится»), кроме лично обязательного — «отказаться от роскоши».

Но Толстой был согласен с социалистами в обличении существующего несправедливого строя. 25 мая начата статья «Воззвание». Ее первые слова: «[Нынешнею ночью голос говорил мне, что настало время обличить зло мира.] Нельзя медлить и откладывать. Нечего бояться, нечего обдумывать, как и что сказать.

193

Жизнь не дожидается. Жизнь моя уже на исходе и всякую минуту может оборваться» (т. 27, с. 530).

В течение 1889 г. Толстой дважды принимался писать «Воззвание», или «Манифест», где есть поистине пророческие строки: «Жизнь, та форма жизни, которой живем теперь мы, христианские народы, — delenda est, должна быть разрушена, говорил я и буду твердить до тех пор, пока она будет разрушена. Я умру, может быть, пока она не будет еще разрушена, но я не один, со мной стоят сотни тысяч людей, со мной стоит истина. И она будет разрушена, и очень скоро. Она будет разрушена не потому, что ее разрушат революционеры, анархисты, рабочие, государственные социалисты, японцы или китайцы, а она будет разрушена потому, что она уже разрушена на главную половину — она разрушена в сознании людей» (т. 27, с. 534)81.

Параллельно с писанием своего «Манифеста» Толстой в начале сентября 1889 г. делал большие записи в дневнике о «предстоящем экономическом, общественном, политическом перевороте» и подтверждение своим мыслям находил в романе американского писателя Хоуэлса «The Rise of Silas Lapham» («Карьера Сайлеса Лафена», издан в Бостоне в 1884 г.).

В 1898 г. английскому переводчику Э. Мооду Толстой написал, что Хоуэлс ему «особенно симпатичен по всему», что он знает о нем (т. 71, с. 512).

XXVII

В мире чтения художественного главным событием было, конечно, открытие Чехова.

С другим молодым писателем, А. И. Эртелем, Толстой познакомился лично и переписывался с 1885 г.82 Теперь В. Г. Чертков привлек Эртеля к работе в «Посреднике». В начале 1889 г. он прислал Толстому рукопись «Рассказов Ивана Федотыча»; рассказы «очень понравились» («язык прекрасный, краткий и ясный»), особенно «О Фаустине премудром, бесе Велиаре и Маргарите Прекрасной» (этот рассказ в письме 17 февраля к Черткову назван «прекрасным» — т. 86, с. 210)83.

В 1889 г. в журнале «Русская мысль» печатался роман Эртеля, где его и прочел Толстой. Сначала впечатление было двойственным: «Очень недурно. Но старо и не нужно» (запись в дневнике 31 августа), но в итоге — восторженный отзыв: «Читал роман Эртеля, очень хорошо... Лег поздно, зачитался «Гардениными».

194

Прекрасно, широко, верно, благородно» (28 сентября). По поручению отца М. Л. Толстая написала 8 октября Черткову, прося передать Эртелю, что роман «очень хорош» (т. 86, с. 292). Эртель был тронут и горячо благодарил, хотя досадовал, что Толстому пришлось читать испорченный цензурой журнальный текст. Посылая отдельное издание «Гардениных», он писал: «Я, конечно, не рассчитываю, что вы вновь станете читать их, — я прошу вас принять книгу как маленькое выражение моей большой любви к вам, как слабый «знак» признательности за то крупное и хорошее в ваших книгах, которое я чувствую в себе, которое осветило и подсказало мне многое в жизни, прежде смутное и темное. Говорю о всех ваших книгах, не расчленяя вас, как это иногда принято; отнюдь не соглашаясь ни с вашей собственной оценкой своей деятельности писателя, ни с оценкой тех, что порицают или восхваляют ваш «первый» период, приходят в восхищение или негодуют от «второго»84.

В 1908 г., когда после смерти Эртеля печаталось собрание его сочинений, Толстой написал краткое предисловие, где чрезвычайно высоко оценил роман и где есть такие строки: «Я очень рад был этому случаю перечесть «Гардениных». Несмотря на нездоровье и занятия, начав читать эту книгу, я не мог оторваться, пока не прочел всю и не перечел некоторых мест по нескольку раз» (т. 37, с. 243).

В ответ на письмо харьковского студента Н. В. Михайлова с вопросом, «что читать и как читать», Толстой советовал: «Не читайте современного... непросеянного сквозь критику веков» — «читайте древних» и рекомендовал «приобрести знание языков». «Это самое гуманное знание. Ничто так не содействует единению людей, как это знание» (т. 64, с. 224—226).

В известном письме 1891 г. к издателю М. М. Ледерле, перечисляя книги, которые произвели на него самое большое впечатление в возрасте «с 50-ти до 63-х лет», т. е. с 1878 по 1891 г., Толстой назвал следующие книги:

«Евангелия все по-гречески	огромное
Книга Бытия (по-еврейски)	оч. большое
Henry George. Progress and Poverty85	оч. большое
Parker. Discours on religions subject86	большое
Robertson’s sermons87	большое
Feierbach (забыл заглавие, сочинение о христианстве)88	большое
Pascal. Pensées	огромное
Эпиктет	огромное

195

Конфуций и Менций	оч. большое
О Будде. Француза известного (забыл)89	огромное
Лаодцы	огромное»
	(т. 66, с. 68)90.

Как видим, названы всё книги, в которых Толстой нашел наибольший отзвук своим собственным новым настроениям и взглядам, изменившемуся на рубеже 70—80-х годов миросозерцанию. Для чтения их на языке подлинника были в свое время изучены и древнегреческий и древнееврейский языки.

Но Толстой — «европейски образованный писатель» (В. И. Ленин); круг его чтения в 80-е годы охватывал всемирную литературу. Благодаря дневнику и письмам этот круг удается очертить, хотя, конечно, многие точки внутри круга остаются неизвестными.

В 1889 г., кроме перечисленного выше, Толстой читал Марка Подвижника («много хорошего»), повесть Вольтера «Задиг» («много хорошего»), повесть американского писателя Льюиса Уоллеса «Ben Hur. A Tale of Christ» (в русском переводе: «Во дни оны») — «плохо»; книгу англичанина Райдера Гогарта «She. A History of adventure» (в русском переводе: «Она. Рассказ о невероятных приключениях»); перечитывал книгу Мэтью Арнольда «Literature and Dogma» («удивительно тожественно» — с его собственными взглядами); статьи Рёскина об искусстве («хорошо»); португальского поэта социалиста Антеру ди Кентала («хорошо»)91; «Записки» Н. Н. Муравьева-Карсского о Персидской войне 1826 г.; «Пошехонскую старину» Салтыкова-Щедрина (печаталась в «Вестнике Европы»): «И хорошо, да старо, нового нет. Мне точно жалко его, жалко пропавшую силу»; рассказы Н. Успенского («Одно: «При своем деле» — сносно, остальное невозможно плохо»); немецкого писателя-сатирика Жан-Поля Рихтера («Чистота его нравов и платонизм поразительны. Прекрасные тоже изречения. Это хорошего сорта писатель. Рядом с эгоистом Гёте»); стихи Уота Уитмена («нелепые»)92; перечитывал (вслух) роман

196

Гончарова «Обломов» («хорош идеал его», но «история любви и описание прелестей Ольги невозможно пошло»); роман Поля Бурже «Le desciple» («Ученик» — «какая гадость»); «Комедию любви» Ибсена («Как плохо!»); роман Мопассана «Fort comme la mort» («Сильна как смерть» — «прекрасно написан», «хотя и грязная тема»)93.

В последний день 1889 г., кончив чтение книги Н. Минского «При свете совести. Мысли и мечты о цели жизни», Толстой написал В. Г. Черткову: «Это замечательная книга. Первая часть необыкновенно сильна, и там есть много мест поразительных по силе, искренности и красоте выражения. Я чувствую кроме того родственность взглядов с собою. Но конец о меонах — это что-то ужасное по нелепости» (т. 86, с. 284). В дневнике об этом чтении книги поэта-символиста записано резче: «Замечательно сильно начало отрицания, но положительное ужасно. Это даже не бред, а сумасшествие. Нужно найти смысл жизни, и вдруг вместо этого неопределенный экстаз перед меонами».

Так начались знакомство и борьба Толстого с декадентскими течениями в литературе конца века.

197

Глава пятая

ОБЛИЧИТЕЛЬНАЯ КНИГА О НЕПРОТИВЛЕНИИ. СЕМЕЙНЫЙ РАЗДЕЛ

I

В первые дни 1890 г. Толстой был занят почти исключительно «Плодами просвещения».

3 января в дневнике записано: «1-го целый день поправлял комедию, недурно»; 4 января: «Грустил о своей дурной жизни и — странное дело — все придумывал подробности к комедии — недурные». Затем 9 января: «Два дня возился с комедией — все вписывал то, что приходило в голову. Странное художественное увлечение»; 11 января: «Опять комедию»; 13 января: «поправлял комедию».

14 января своим гостям (были Янжул, Стороженко, Самарины, Давыдов, Раевская) Толстой «читал комедию». На другой день в письме В. Г. Черткову рассказано об этой работе: «Последнее время комедия, которую у нас играли, так захватила меня, что я более 10 дней все ею занимался, исправляя, дополняя ее с художественной точки зрения».

Приговор творению, которым был так увлечен, оказался (ввиду других, «серьезных» замыслов) отрицательным: «Вышло все-таки очень ничтожное и слабое произведение, но дело в том, что я на этом увидал, какое это унижающее душу занятие — художество. Человеку нынче-завтра умереть, и вдруг он озабоченно записывает фразу, которая в духе известного лица и смешна; и радуешься, что нашел. Вообще было совестно, но теперь, кажется, кончил» (т. 87, с. 4). В те же дни другому своему другу, П. И. Бирюкову, Толстой написал: «Я теперь в очень низком, хотя и недурном душевном состоянии. По случаю игры комедии я все поправлял ее и даже после исправлял ее. Очень низкое и увлекающее занятие» (т. 65, с. 6).

Отрицательные суждения о комедии все время сопровождаются в дневнике заметками о работе над ней. «Вчера переписывал комедию, а нынче взял опять исправлять. Она плоха» (18 января); «Поправлял комедию и кончил. Плоха комедия» (19 января); «Утром ходил один, и опять пришли разные пустяки о комедии, которые и стал вписывать» (20 января).

198

21 января появилась известная (приведенная выше) запись о том, что «недаром» забота о «совершенстве формы», и вновь продолжалась работа. «Встал рано, поправлял все утро комедию. Надеюсь, что кончил» (22 января); «Утро поправлял комедию всю с начала. До самого обеда не кончил» (24 января); «Поправлял, сколько помнится, комедию, 4-й акт. Вечер разговаривали, и прочел комедию1. Всё тщеславие» (25 января).

В записной книжке во второй половине января — начале февраля появилось множество заметок, относящихся к «Плодам просвещения»: слова, реплики, ситуации. 7—9 февраля Толстой опять «поправлял комедию», а 10 февраля ее «переписывали».

Первый черновик комедии занимал 36 листов; ее наборная рукопись, сохранившаяся в архиве, — 92 листа; общий же рукописный фонд «Плодов просвещения» — 703 листа (из них 49 — гранки, первая корректура). Окончательная отделка комедии была завершена в апреле 1890 г., когда Толстой передал рукопись для сборника в память С. А. Юрьева — вместо запрещенной «Крейцеровой сонаты». 26 апреля Н. И. Стороженко благодарил Толстого за полученную от Н. Я. Грота рукопись2.

В корректуре Толстой еще несколько раз основательно выправил пьесу (работа над корректурами упоминается в дневнике 18, 25 мая и 14 июня). В середине ноября 1890 г. вышел сборник «В память С. А. Юрьева», который открывался комедией «Плоды просвещения». Но уже в начале 1890 г. комедия стала широко известна в разного рода списках, ходивших по рукам.

II

В октябре 1889 г. сестра Толстого, Мария Николаевна (Машенька, как называл ее брат, бывший старше на два года), женщина незаурядного ума и больших страстей, поселилась в Белевском монастыре. Точная дата этого события известна из письма С. А. Толстой к старшей дочери — 19 октября3.

В конце декабря среди заметок к «Плодам просвещения» в записной книжке Толстого появилась запись: «От Машеньки письмо. Спокойствие и радость монахинь. Происходит от отстранения от зла и от того, что занято все время. Вот занято-то оно могло бы быть лучше. Занятие, труд в миру у людей». Через несколько дней в дневнике эта мысль оформлена уже без всякого отношения к М. Н. Толстой: «Да, монашеская жизнь имеет много хорошего:

199

главное то, что устранены соблазны и занято время безвредными молитвами. Это прекрасно, но отчего бы не занять время трудом прокормления себя и других, свойственным человеку».

От этих размышлений — прямые нити к повести, вскоре начатой, — «Отец Сергий».

Замысел «Отца Сергия» Толстой открыл первому В. Г. Черткову, когда тот в конце января 1890 г. несколько дней гостил в Ясной Поляне. Уехав 2 февраля с дочерью Татьяной Львовной к брату С. Н. Толстому в Пирогово, тщетно пытаясь работать над «Послесловием» к «Крейцеровой сонате» («Мысли верные, но нет энергии писать»), Толстой записал здесь 3 февраля в дневнике: «Хохотал с добродушной Марьей Михайловной4 и рассказывал ей историю жития и музыкальной учительницы. Хорошо бы написать». Дальше в дневнике намечены важные сюжетные узлы: «Купеческая дочь больна — соблазнительна своей болезнью — и преступлением — убивает5. Духовник Ел. Серг. грубый мужик. От нас все к тебе ездят. Она все собиралась. А она, как ты святой был, была святее тебя. Все не то делаю».

Вернувшись в Ясную Поляну, Толстой выполнил обещание, данное Черткову, — записать рассказ об отце Сергии. «Ну, вот вам история. Надо поскорее рассказать, а то забуду», — этими словами начато письмо, и дальше на пяти листках почтового формата изложена кратко половина будущей повести: «Служил в сороковых годах в гвардейском кавалерийском полку воспитанник Пажеского корпуса князь Касатский-Ростовцев. Он был красив, молод, не беден и любим товарищами и начальством. Жизнь он вел не распутную, как все, а все собирался жениться». Узнав о том, что его невеста «была любовницей важного лица, и ее выдавали за него замуж, чтобы прикрыть грех», он отказался от женитьбы, а после смерти невесты через год ушел в монастырь и потом в келью отшельника. Повествование, выдержанное в простом, строгом стиле, напоминающем народные рассказы, обрывается здесь на эпизоде с Маковкиной, решившей «ночевать у Касаткина»6. Дело происходило на масленице, отцу Сергию было тогда 50 лет. «Ямщикам поднесли вина. Сами достали ящик с пирожками, вином, конфектами. Дамы закутались в белые собачьи шубы. Ямщики поспорили, кому ехать передом, и один, молодой, повернувшись ухарски боком, повел длинным кнутовищем, крикнул, и залились колокольчики, и завизжали полозья» (т. 87, с. 12—17)7.

В. Г. Чертков переписал полученный им набросок, оставляя между строками большие пробелы для дальнейших поправок, и

200

вместе с оригиналом вернул 3 июня 1890 г. Толстому. Другая копия, выполненная И. И. Горбуновым-Посадовым, осталась у него.

III

Судьба «Крейцеровой сонаты» оказалась в зависимости от самых высокопоставленных лиц Российской империи. Глава синода К. П. Победоносцев направил 6 февраля 1890 г. начальнику Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистову обстоятельный разбор повести и подробное обоснование своего мнения: «Да, надо сказать — ведь все, что тут писано, — правда, как в зеркале, хотя я написал бы то же самое совсем иначе, а так, как у него написано, хоть и зеркало, но с пузырем — и от этого кривит. Правда, говорит автор от лица человека больного, раздраженного, проникнутого ненавистью к тому, от чего он пострадал, но все чувствуют, что идея принадлежит автору. И бросается в глаза сплошь почти отрицание. Положительного идеала автор почти не выставляет, хотя изредка показывает его проблесками... Произведение могучее. И когда я спрашиваю себя, следует ли запретить его во имя нравственности, я не в силах ответить да. Оболживит меня общий голос людей, дорожащих идеалом, которые, прочтя вещь негласно, скажут: а ведь это правда. Запретить во имя приличия — будет некоторое лицемерие. Притом запрещение, как вы знаете, не достигает цели в наше время. Невозможно же никоим способом карать за сообщение и чтение повести гр. Толстого... Но думаю, что необходимо, во имя самых основных требований приличия общественного, потребовать некоторых изменений в тексте. Нельзя забыть, что эта вещь будет в руках у всех — у юношей и девиц, и будет громко читаться.

Публичного ее чтения ни в коем случае допустить нельзя. Есть слова и фразы, положительно невозможные в печати. Я отметил их на поле словом: нельзя. Таковы, например, фразы о предохранительном клапане... Затем — не согласится ли Толстой (или Кузминский — неужели он не поймет?) совсем выпустить XI главу о медовом месяце? Тут есть и фразы скверные и совсем отчаянные рассуждения о продолжении рода человеческого и о воздержании от деторождения... Наконец, мне представляется неприличным выписывать в эпиграфе словесный текст Евангелия» (т. 27, с. 593—594).

Как сообщила в Ясную Поляну 15 февраля Т. А. Кузминская, «Крейцерову сонату» читали во дворце: Александр III остался доволен, его жена была шокирована. Но главную опасность представлял министр внутренних дел И. Н. Дурново — к нему-то и обратилась С. А. Толстая, прося пропустить повесть в составе 13-й части «Сочинений».

10 марта Феоктистов составил вежливый ответ с категорическим отказом: «Г-н министр внутренних дел, получив письмо вашего сиятельства, поручил мне известить вас, что при всем

201

желании оказать вам услугу его высокопревосходительство не в состоянии разрешить к печати повесть «Крейцерова соната», ибо поводом к ее запрещению послужили не одни только, как вы изволите предполагать, встречающиеся в ней неудобные выражения» (т. 27, с. 595). Как писала С. А. Толстая своей сестре 15 марта 1890 г., Феоктистов сказал редактору сборника Н. И. Стороженко, что «они не могут пропустить вещи, в которой священное таинство брака считается развратом»8.

С. А. Толстая, однако, отправила рукопись в московскую типографию, где набиралась XIII часть «Сочинений». В дневнике 16 декабря 1890 г. в числе разных забот она упоминала «тринадцатую часть с запрещенной «Крейцеровой сонатой»9.

IV

Пока в Петербурге безуспешно решался вопрос о публикации «Крейцеровой сонаты», Толстой в начале 1890 г. продолжал «Послесловие» к повести. Работа шла туго и неуверенно.

15 января В. Г. Черткову, настойчиво уверявшему, что послесловие необходимо, Толстой ответил: «Послесловие хотя и начал писать, едва ли напишу» (т. 87, с. 4).

В конце января — начале февраля, после разговоров с Чертковым10, работа возобновилась, однако 11 февраля снова: «думал о том, что послесловие «Крейцеровой сонаты» писать не нужно».

Но извне, с разных сторон, следовали один за другим толчки, побуждавшие к писанию.

17 февраля в газетах Толстой прочел сенсационные сообщения об «ужасах детоубийства в Варшаве» — о судебном следствии по делу акушерки Марианны Скублинской. Она обвинялась в убийстве незаконнорожденных детей своих пациенток. С помощью компаньонов Скублинская принимала младенцев на выкармливание и потом замаривала их голодом. На другой день Толстой начал гневную статью. Он обвинял не Скублинскую и подобных ей, а правительство, церковь, общественное мнение. Этот «обвинительный акт» лишь начат рассказом об ужасных преступлениях, которые стали известны Толстому в последнее время. «В Варшаве женщина Скублинская убивала детей — убила их около сотни. Ее судят, осудят, приговорят к каторжным работам или что-нибудь в этом роде. У нас в Туле прошлого года судился крестьянин, изнасиловавший свою дочь. Следователь рассказывал мне, что крестьянин этот, 44 лет, был похож на зверя: дома у него не было, он несколько лет ходил по миру с дочерью. Его никогда не пускали ночевать в избы, и он лето и зиму ночевал с дочерью

202

на дворе. Другое дело в Туле же — ...мальчик завел в лес 5-летнюю девочку, зарезал ее и вырезал жир, но не успел сделать нужной ему из этого жира свечки. Ему помешали и посадили его в острог, где он и теперь сидит» (т. 27, с. 536).

Обвиняет Толстой не этих людей, а правительство и общество, которые организуют и поощряют проституцию, устраивают воспитательные дома, где «убивают детей в таком количестве, до которого не достигнет деятельность тысяч Скублинских в этом направлении» (т. 27, с. 537).

Статья по поводу дела Скублинской не была закончена; скорее всего, после 18 февраля Толстой и не возвращался к ней. Но она разбудила потребность в обличении и проповеди.

23 февраля Толстой вновь «пробовал писать» «Послесловие» к «Крейцеровой сонате».

Новый толчок дало письмо незнакомого человека (В. П. Прохорова): не зная, где находится Толстой, он отправил два письма, в Ясную Поляну и в Москву. Прохоров просил «сообщить основную мысль этой повести» — ответ на этот вопрос был для него очень важен в личном плане. Были и другие письма, так что 8 марта в дневнике отмечено: «Спрашивают, что же следует. Надо послесловие, а не могу». 12 марта надзирательница Первой московской женской гимназии В. Н. Возницына просила: «Написав для нас этот рассказ, укажите нам ответ в конце его». Толстой ответил коротко: «Очень желал бы суметь высказать то, что вы предлагаете мне, и занят этим последнее время. Ваше письмо подтвердило мне потребность этого» (т. 65, с. 47).

«Послесловие» было начато вновь в виде ответа Прохорову. 14 марта М. Л. Толстая написала В. Г. Черткову, что отец «все хочет писать послесловие, да не соберется с силами» (т. 27, с. 629). Толстой о своей работе записал 16 марта: «Утром попытался писать послесловие — не пошло». 25 марта, однако, эта третья редакция «Послесловия» была закончена. «Кажется, слабо», — отмечено в дневнике. Начались новые поправки. Следующая рукопись датирована 31-м марта.

1 апреля в Ясную Поляну приехал датчанин П. Ганзен — ему была нужна рукопись для перевода. Он пробыл у Толстого шесть дней и за это время пять раз переписывал статью. Он уехал в Петербург с текстом, который Толстой не считал завершенным и который вскоре, как и сама повесть, стал распространяться в литографированных и гектографированных изданиях.

7 апреля Толстой продолжал работать над «Послесловием» («много записал»), а на другой день известил Черткова: «К послесловию нужно многое прибавить и разъяснить. Не знаю, удастся ли» (т. 87, с. 21). 24 апреля новая редакция (пятая по счету) была закончена, и Толстой написал Ганзену: «Послесловие я опять перерабатывал, и кажется, что оно улучшилось. И кажется тоже, что я уже не в силах более его переделывать» (т. 65, с. 78).

203

Получив в эти же дни пространное письмо от воронежского своего друга Г. А. Русанова, Толстой написал ему 27 апреля: «Ваше суждение о смысле «Крейцеровой сонаты», разумеется, вполне верно. Вы меня знаете и понимаете лучше меня самого. И это не шутка. Во время процесса — иногда (особенно последний раз) болезненного прохождения через меня мыслей — я не успеваю их усвоить. И часто, от других слыша, я понимаю яснее. А я не знаю никого, кто бы так тонко и верно понимал мои мысли, как вас» (т. 65, с. 80). И спустя два дня в письме английскому переводчику Э. Диллону рассказал о своем отношении к законченному, казалось бы, «Послесловию». «Этому делу никогда не бывает конца. Я и теперь думаю о том же, и все кажется, что нужно бы еще много уяснить и прибавить. И это понятно, потому что дело такой огромной важности и новизны, а силы, без ложной скромности говоря, так слабы и несоответственны значительности предмета» (т. 65, с. 82).

В. Г. Чертков между тем продолжал настаивать на смягчении текста — хотя бы «полстранички» о законности «нравственного брака» для тех, кто еще не поднялся до уровня брака целомудренного. Ему 24 апреля Толстой ответил: «Я не мог в послесловии сделать то, что вы хотите и на чем настаиваете, как бы реабилитацию честного брака. Нет такого брака. Но, впрочем, вы увидите.

Я не то что доволен послесловием. И форма изложения, и порядок, и мера — все неверно, но мысли, высказанные там, верны, искренни, и я с величайшим напряжением и радостью открывал их».

В заключение письма Толстой просил не присылать ему больше «Послесловие»: «Я думаю, что теперь я буду только портить. Если что нескладно, исправляйте с Ваней» (т. 87, с. 24)11.

Напечатать «Послесловие» Толстой решил в журнале «Вопросы философии и психологии» (еще 26 сентября 1889 г. редактор журнала Н. Я. Грот просил дать ему для публикации «Крейцерову сонату»). В автобиографии «Моя жизнь» С. А. Толстая писала, что в октябре 1890 г. «Послесловие» было отослано в Москву, и М. А. Стахович сообщал, что журнал заручился обещанием цензурного комитета пропустить «Послесловие»: «Об этом особенно хлопотал князь Цертелев»12.

По документам Московского цензурного комитета13 видно, что из Петербурга последовало запрещение.

«Послесловие» было набрано вместе с повестью для XIII части «Сочинений».

204

V

Повесть и послесловие к ней, распространившиеся в списках, литографиях, гектографических оттисках, вызвали многочисленные отклики — конечно, в письмах, потому что говорить в печати о запрещенной вещи не полагалось. Впрочем, 10 февраля в № 6 газеты «Неделя» появилась заметка о том, что в Петербурге «идут нескончаемые толки о «Крейцеровой сонате»: «Черновой набросок ее, неотделанный, незаконченный, прошедший в публику благодаря медвежьей услужливости друзей Л. Н. Толстого, — даже этот черновой список сделался событием. Некоторые нескромные газеты рассказали даже кое-что о содержании «Крейцеровой сонаты».

Повесть горячо обсуждалась в литературных кругах.

15 февраля 1890 г. А. П. Чехов писал в Петербург старому литератору и редактору А. Н. Плещееву: «Неужели вам не понравилась «Крейцерова соната»? Я не скажу, чтобы это была вещь гениальная, вечная — тут я не судья, но, по моему мнению, в массе всего того, что теперь пишется у нас и за границей, едва ли можно найти что-нибудь равносильное по важности замысла и красоте исполнения. Не говоря уж о художественных достоинствах, которые местами поразительны, спасибо повести за одно то, что она до крайности возбуждает мысль. Читая ее, едва удерживаешься, чтобы не крикнуть: «Это правда!» или «Это нелепо!»

Чехов считал спорными, с точки зрения врача-специалиста, рассуждения «о сифилисе, воспитательных домах, об отвращении женщин к совокуплению и проч.». «Но все-таки, — продолжал он, — эти недостатки разлетаются, как перья от ветра; ввиду достоинств повести их просто не замечаешь, а если заметишь, то только подосадуешь, что повесть не избегла участи всех человеческих дел, которые все несовершенны и не свободны от пятен»14. И вскоре он же писал А. С. Суворину, что повесть в Москве «имеет успех»15.

205

Еще 1 февраля Н. Я. Грот написал Толстому, что «потрясен» «Крейцеровой сонатой», ее великой «объективностью», и откровенно признавался, что «отвлеченные рассуждения» (как трактат «О жизни») кажутся ему много слабее художественных созданий. Указывал Грот и на некоторые, по его мнению, недостатки повести.

В середине марта Толстой заметил в дневнике, что получает «пропасть» писем о «Крейцеровой сонате»: «все недоумения и вопросы».

24 апреля Н. Н. Страхов написал, что повесть «всех задела», даже «самых бестолковых»: «Целую зиму только об ней и говорили и вместо «Как ваше здоровье?» обыкновенно спрашивали: «Читали ли вы «Крейцерову сонату»?» Цензура очень вам услужила, задержавши печатание, и «Соната» известна теперь и тем, кто не читал «Ивана Ильича» и «Чем люди живы» или читал, да ровно ничего не вынес... Как естественно, что вы торопились высказать нравоучение! Эта искренность и естественность подействовали сильнее всякого художества. Вы в своем роде единственный писатель: владеть художеством в такой превосходной степени и не довольствоваться им, а выходить прямо в прозу, в голое рассуждение — это только вы умеете и можете. Читатель при этом чувствует, что вы пишете от сердца, и впечатление выходит неотразимое».

Еще 30 марта 1890 г. Страхов писал о новой повести Толстого А. А. Фету: «Тайное горе, и горе жестокое — вот что открыла «Крейцерова соната», вот в чем ее громадный, неслыханный успех, далеко превосходящий ее художественные достоинства. Поверьте, что это самая сильная струна в человеческих сердцах, и кто в нее ударит, всегда найдет отклик... Когда же я напишу свою статью об Л. Н. Толстом? Сколько лет я ее обдумываю, но нет подходящего повода; может быть, цензура разрешит напечатать «Сонату», и тогда будет кстати». Сравнивая Толстого с модным тогда философом В. С. Соловьевым, Страхов заметил в другом письме А. А. Фету (апрель 1890 г.): «Когда пишет Лев Николаевич, то, что бы ни писал, вы чувствуете его душу — и это всегда интересно, и есть одно интересное в писаниях. В «Крейцеровой сонате» разве не прямо кровь его сердца? Когда же пишет Соловьев, то это — игра ума, именно игра, потому что настоящей умственной работы нет никакой»16.

В июне 1890 г. отправил первое письмо Толстому молодой И. А. Бунин, живший тогда в Полтаве и сблизившийся с толстовцами; он писал, что, прочитав «Послесловие», поражен высказанными там мыслями, и просил разрешения приехать в Ясную Поляну17.

206

К 1890 г. относится и первое письмо к Толстому его будущих близких друзей — словаков Душана Маковицкого и Альберта Шкарвана. Письмо не сохранилось; надо полагать, оно было отправлено в марте 1890 г., когда Д. Маковицкий напечатал в газете «Slovenský źabavnik» свою корреспонденцию из Москвы, где, в частности, сообщал о состоявшейся 22 марта в Историческом музее лекции профессора Н. А. Зверева о Толстом-художнике: «Он отнес его к категории таких писателей, как Шекспир и Гёте, рисующих общее душевное состояние, а не таких, как Гоголь, Сервантес и Диккенс, создающих типы»18.

VI

25 февраля, видимо желая в связи с работой над «Отцом Сергием» обновить свои впечатления от монастырской жизни, Толстой отправился с дочерьми Татьяной и Марией и племянницей Верой Александровной Кузминской в Белев навестить сестру. Ехали на лошадях через Крапивну, ночевали в Одоеве на постоялом дворе. «Хорошо, весело и приятно ехали», — записал Толстой в дневнике.

На другой день приехали в Белев, но Марии Николаевны там не оказалось — она была в Оптиной пустыни. Отправились в Оптину и пробыли там два дня — 27 и 28 февраля.

Дневниковые записи о разговорах и наблюдениях поражают своим обличительным пылом. 27 февраля: «В Оптиной Машенька только и говорила про Амвросия, и все, что говорит, ужасно. Подтверждается то, что я видел в Киеве19, — молодые послушники святые, с ними бог, старцы не то, с ними дьявол. Вчера был у Амвросия, говорил о разных верах. Я говорю: где мы в боге, т. е. в истине, там все вместе, где в дьяволе, т. е. лжи, там все врозь. Борис20 умилил меня. Амвросий напротив — жалок, жалок своими соблазнами до невозможности. По затылку бьет, учит, что не надо огорчаться о том, что она зла с прислугой, и не видит, что ей нужно. По ней видно, что монастырь — духовное сибаритство». 28 февраля — окончательный приговор монастырской жизни: «Горе их, что они живут чужим трудом. Это святые, воспитанные рабством».

Беседовал Толстой и с К. Н. Леонтьевым, критиком и романистом, с 1887 г. жившим в Оптиной (в 1891 г. постригся в монахи). В дневнике записано кратко: «Он сказал: вы безнадежны. Я сказал ему: а вы надежны. Это выражает вполне наше отношение к вере». Более подробно содержание разговоров раскрыто в письмах Леонтьева. 28 февраля он писал И. И. Фуделю:

207

«Сейчас ушел от меня гр. Л. Н. Толстой. Был ужасно любезен, но два часа спорил. Он неисправим»21. И две недели спустя другому корреспонденту — Т. И. Филиппову Леонтьев сообщал, что во время разговора сказал: «Жаль, Лев Николаевич, что у меня мало фанатизма. А надо бы написать в Петербург, где у меня есть связи, чтобы вас сослали в Томск и чтобы не позволили ни графине, ни дочерям вашим даже и посещать вас и чтобы денег вам высылали мало. А то вы положительно вредны». На это Толстой с жаром воскликнул: «Голубчик, Константин Николаевич! Напишите, ради бога, чтоб меня сослали. Это моя мечта. Я делаю все возможное, чтобы компрометировать себя в глазах правительства, и все сходит мне с рук. Прошу вас, напишите»22.

Из Оптиной пустыни поехали 28 февраля более коротким путем: минуя Белев, прямо на Одоев. Ночевали в селе Мишнево Лихвинского уезда Калужской губернии. В ночь с первого на второе марта были в Ясной Поляне.

2 марта приехал и гостил в Ясной Поляне художник Н. Н. Ге. Несомненно, что Толстой рассказывал ему про Оптину пустынь. Во всяком случае дневниковая запись 9 марта прямо связывает мысли Толстого о христианской жизни с картиной Ге «Что есть истина?»: «Церкви сделали из Христа бога спасающего, в которого надо верить и которому надо молиться. Очевидно, что пример его стал не нужен. Работа истинных христиан именно в том, чтоб разделать эту божественность (картина Ге). Если он человек, то он важен примером и спасет только так, как себя спас, т. е. если я буду делать то же, что он».

Рисунок с этой своей картины Н. Н. Ге привозил Толстому еще в январе 1890 г. (в дневнике записано: «очень хорошо»). 11 февраля картина была выставлена на XVIII выставке передвижников, но после письма Победоносцева к Александру III по распоряжению Синода снята с выставки.

Летом 1890 г. возник план — везти картину для показа в Америку. Перед этим художник привез ее в Ясную Поляну. Т. Л. Толстая записала 11 июня в своем дневнике: «Ге привез сюда свою картину «Христос перед Пилатом», которая теперь и стоит у нас в зале. Папа очень ценит ее и хлопочет о том, чтобы она была послана в Америку и хорошо принята там, и для этого мы с ним пишем многим своим знакомым в разные города Соединенных Штатов». Толстой продиктовал письмо в Америку к Изабелле Хэпгуд, Татьяна Львовна перевела его на английский язык и еще по поручению отца отправила письма В. Гаррисону, Н. Доулу и В. Ньютону. Гостившей в Ясной Поляне Т. А. Кузминской Толстой сказал, что картина «превзошла его ожидания своей силой»23.

208

Не исключалась возможность, что картина останется за границей, и Толстой в тот же день, 11 июня, написал горячее письмо П. М. Третьякову, убеждая его приобрести для галереи эту картину, составляющую «эпоху в христианском, т. е. в нашем истинном искусстве» (т. 65, с. 107).

Третьяков купил картину, и ныне она хранится в галерее, носящей его имя.

Другим сильным художественным впечатлением лета 1890 г. было пение знаменитых певцов Н. Н. и М. И. Фигнеров, поселившихся вблизи Ясной Поляны в новокупленном имении. Толстой внимательно слушал, аплодировал, и слезы были у него на глазах. Но в его дневнике в этот день, 10 июля, отмечено: «Пошел купаться. Вернулся, стол на 30 человек. Офросимовы, Фигнеры. Потом музыка, пение. Ужасно бесполезно расстроило нервы».

Вечером 21 июля в Ясную Поляну приехали два брата Зиновьевы — тульский и лифляндский губернаторы. Толстой по этому случаю сказал: «Один губернатор трудно, а два так невыносимо тяжело. Это все люди, которым никакого дела нет и интереса до дела, а только карьеристы, и ведь эти-то и правят Россией, вот это ужасно»24.

Летом 1890 г., после четырехмесячного перерыва, Толстой возобновил работу над «Отцом Сергием» — «вдумался в него», как записано 8 июня в дневнике: «Весь интерес — психологические стадии, которые он проходит».

В июле работа над повестью «Отец Сергий» продолжалась. 13 июля: «Не дурно. Но не то. Надо начать с поездки блудницы»; 14 июля: «Хочется начать «Отца Сергия» с начала»; 3 августа: «Ясно обдумывалось». 10, 11, 13 августа в дневник и записную книжку внесены заметки к «Отцу Сергию», а 18 августа признание: «Все глубже и глубже забирает эта история». 17 сентября, однако, В. Г. Черткову Толстой написал: «Сергия я начал писать, и он мне очень понравился, т. е. разросся сюжет и хотелось выразить то, что думал о нем. Не берусь же за него потому, что на дороге стоит все заключение к провозглашению Гаррисона и Катехизису Балу» (т. 87, с. 47).

В октябре дважды отмечена эта работа: 22-го — «немного подвинулся»; 31-го — «стал писать Сергия с начала». Но 16 февраля 1891 г. в письме к Черткову снова признание: «О Сергии не смею думать. А кое-как не хочется. Я его и отложил оттого, что он очень мне дорог» (т. 87, с. 71).

В течение 1890 г. (с июня по октябрь) была лишь переделана копия первого черновика, присланная В. Г. Чертковым. Над продолжением повести (автограф находится в составе этой же рукописи) Толстой работал летом 1891 г.

209

VII

Вообще над своими художественными произведениями в 1890 г. Толстой трудился сравнительно мало. В начале 1891 г. он даже записал в дневнике: «Моя писательская карьера кончена: и быть радостным без нее» (т. 52, с. 21). Главные силы уходили на публицистику — сначала «Послесловие» к «Крейцеровой сонате», потом примыкающие к нему статьи и, наконец, в середине года была начата статья — предисловие к «Катехизису непротивления» Адина Баллу, разросшееся в книгу «Царство божие внутри вас».

4 января сотрудникам «Газеты А. Гатцука» М. К. Иогелю и М. А. Родзевич Толстой передал свой перевод статьи Адина Баллу о непротивлении (в печати не появился) и выразил желание написать новую заметку о Татьянином дне.

16 января в дневнике отмечены замыслы предисловий к двум книгам: Адина Баллу и д-ра П. С. Алексеева.

Статья «Для чего люди одурманиваются?», начатая 10 апреля, и стала предисловием к книге Алексеева.

Толчком к работе над ней послужило письмо и брошюры, присланные в конце марта профессором ботаники, педагогом, старым знакомым Толстого С. А. Рачинским. «Благодарствуйте, дорогой Сергей Александрович, — писал ему Толстой 9 апреля, — за письмо и присылку прекрасных статей ваших. Очень, очень радуюсь движению, которое вы подняли в этом направлении. Надо не умолкать и не давать заснуть... У меня лежит прекрасная статья д-ра Алексеева: история борьбы против пьянства, и мне очень хочется написать к ней предисловие. Разумеется, это для образованного класса. Образованный-то класс в этом отношении очень не образован. Но все не успею. Дел набирается перед смертью обратно пропорционально квадрату расстояния» (т. 65, с. 74—75).

Однако предмет был настолько важен для Толстого, что он «успел». 1 мая — это число проставлено в рукописи, хотя окончательная авторская дата — 10 июня.

В это же время была задумана и статья «Первая ступень» — «об еде», про которую в дневнике 25 июня записано: «Надо бы написать книгу «Жранье». Валтасаров пир, архиереи, цари, трактиры. Свиданья, прощанья, юбилеи. Люди думают, что заняты разными важными делами, они заняты только жраньем. А то, что за кулисами делается? Как готовятся к этому?»

Все больше росло у Толстого недовольство распорядком московской и яснополянской семейной жизни, в особенности — поведением сыновей. Мучили противоречивые чувства по отношению к детям. 3 сентября 1890 г. в дневнике записано: «Недоброе чувство к Сереже. Не могу заглушить. Надо бы говорить. Да что говорить. Только могу осуждать, а он самодоволен до последней степени... Нынче думал: я сержусь на нравственную тупость детей, кроме Маши. Но кто же они? мои дети, мое

210

произведение со всех сторон, с плотской и духовной. Я их сделал, какими они есть. Это мои грехи — всегда передо мной. И мне уходить от них некуда и нельзя. Надо их просвещать, а я этого не умею, я сам плох». И несколько дней спустя, после чтения романа Руссо о воспитании — «Эмиль», опять записал: «Да, дурно я повел свою семейную жизнь. И грех этот на мне и вокруг меня».

Так готовился внутренне семейный раздел.

VIII

1 июня 1890 г. в Ясной Поляне побывал корреспондент «Нового времени» А. Н. Молчанов. 7 июня его интервью появилось в суворинской газете25. «Корреспондент Молчанов — пустой», — записал о нем Толстой в дневнике. Интервью было, однако, перепечатано в некоторых зарубежных газетах и обратило на себя внимание. Ромен Роллан писал своему другу Мальвиде Мейзенбуг 2 июля 1890 г.: «Читали лы вы интервью с Толстым относительно Вильгельма II и Бисмарка? Толстой не без сочувствия смотрит на реформы, предпринятые императором, но Бисмарка презирает от всего сердца»26.

Вступивший на престол в 1888 г. Вильгельм II вынужден был осуществить некоторые реформы в рабочем законодательстве: 11-часовой рабочий день для женщин, запрещение работы на фабриках и заводах для подростков и др. В дневнике 10 апреля 1890 г., рассуждая о разных попытках улучшить существующий строй, Толстой относительно реформ императора записал: «Занятие очевидно праздное и бесполезное». Свою точку зрения он сформулировал так: «Средство одно — показать людям их истинное благо и то, что богатство не только не есть благо, но отвлекает их, скрывая от них их истинное».

Газетному корреспонденту в июне того же года Толстой сказал: «Я всегда доказывал, что у каждого времени есть своя забота... В наше время была такой заботой крестьянская реформа, теперь на Западе на очереди рабочий вопрос. Игнорировать его — такая чепуха. Да, в сущности, это вовсе не рабочий вопрос, а гораздо больше — предстоят вполне очевидно крупнейшие экономические перемены. Жаль только, что молодой император не с того начинает. Ограничение, например, часов рабочего времени... Разве это возможно? У нас, например, в Московском округе, я знаю, запретили детям работать — пошли работать матери... Не то нужно, нужно, чтобы самому рабочему не было необходимости закабалять себя на четырнадцатичасовой труд или отдавать на фабрику детей. Без такого коренного дела все попытки исправить настоящее положение не дадут доброго результата».

Говоря о крупных издательских фирмах России, Толстой сожалел, как часто в эти годы, что до сих пор нет «сжатого экстре

211

из классиков всемирной литературы» — «для самообразования русского общества».

Самое интересное в беседе с Молчановым: рассказ о сюжете, который не только не был осуществлен, но известен (из дневниковых записей 14 сентября 1896 г. и 10 августа 1905 г.) лишь по названию: «Подмененный ребенок», «Подмена ребенка в воспитательном доме».

«Это факт — действительность, и такая, какую ни за что не выдумаешь, — сказал Толстой. — Купеческая дочка заразилась революционизмом. Остриглась, начала курить и т. д. Явился у нее ребенок, богатые родители выгнали ее из дому, ей некогда было заниматься ребенком, и она отдала его в воспитательный дом. Одна кормилица этого дома получила этого ребенка к себе на дом, а ее собственный ребенок достался другой кормилице. В приемной она, однако, успела выменять ребенка — унесла домой своего, а нумер-то у нее был на купеческое дитя. Купчиха с супругом часто навещали этого ребенка, признали его за своего, привозили лакомства, ласкали его и любили. Затем настоящее купеческое дитя умерло, а у купчихи все революционные идеи вылетели из головы вместе с дымом папиросок, она примирилась с родителями и стала опять богата. Незачем, значит, оставлять ребенка у кормилицы. Хочет взять его — кормилица не дает, предлагает деньги, крупные деньги — не берет. И вот совершился новый соломонов суд перед директором воспитательного дома — настоящий соломонов суд, и ребенок достается, конечно, настоящей матери его — кормилице».

Вероятно, этот случай рассказал директор московского воспитательного дома, когда Толстой обращался к нему по делу о кормилице для дочери Чертковых Ольги.

IX

17 июня в дневнике Толстой записал: «Получил письма от Черткова и Горбунова, оба пишут, чтобы я продолжал воззвание к людям. Но я не могу. Живя так, как я живу, мне кажется, что я не могу».

Рядом — горькие строки о недовольстве своей жизнью: «Много и часто думаю эти дни, молясь о том, что думал сотни, тысячи раз, но иначе, именно: что мне хочется так-то именно, распространением его истины не словом, но делом, жертвой, примером жертвы служить богу; и не выходит. Он не велит. Вместо этого я живу, пришитый к юбкам жены, подчиняясь ей и ведя сам и со всеми детьми грязную, подлую жизнь, которую лживо оправдываю тем, что я не могу нарушить любви. Вместо жертвы, примера победительного, скверная, подлая, фарисейская, отталкивающая от учения Христа жизнь».

Горечь раздумий о своей жизни обернулась художественной победой. В эти дни, обдумывая «Коневскую повесть», Толстой

212

принял важное решение — о новом начале, сохранявшемся затем во все последующие годы работы над «Воскресением».

18 июня в дневнике отмечено, что накануне, во время косьбы, «обдумал Коневскую»: «надо ... начать с сессии суда, а на другой день еще прибавил то, что надо тут же высказать всю бессмыслицу суда».

Новое начало было написано лишь в декабре 1890 г., и Толстому стало «очень весело писать», как отмечено 15 декабря. Жизненный материал о всяких судебных делах он собирал и заносил в дневник. 27 августа записано: «На мировом съезде утвердили решение судьи о заключении двух женщин в острог за подол травы. Ужасно сильно меня тронуло. Это шайка разбойников — судьи, министры, цари, чтоб получать деньги, губят людей. И без совести». 30 октября он поехал в Тулу на заседание окружного суда, чтобы самому видеть все и слышать; но опоздал — заседание уже кончилось. 28 ноября поехал опять: «Жара и стыдная комедия. Но я записывал то, что нужно было для натуры».

По дневнику видно, что осенью и зимой 1890 г. работа над «Воскресением» влекла к себе Толстого. «Хочется по вечерам писать роман longue halaine27» (19 сентября); «Хочется писать художественное» (26 декабря).

Однако вторая редакция, уже озаглавленная «Воскресение», закончена не была. Написав новое начало28, Толстой исправил рукопись, созданную год назад, но довел повествование лишь до эпизода Нехлюдова с Катюшей в Бутырской тюрьме.

Работа прервалась на несколько лет, хотя в январе следующего 1891 г. в дневнике снова появилась многозначительная запись: «Как бы хорошо написать роман de longue halaine, освещая его теперешним взглядом на вещи. И подумал, что я бы мог соединить в нем все свои замыслы, о неисполнении которых я жалею, все, за исключением Александра I и солдата, и разбойника, и Коневскую, и «Отца Сергия», и даже переселенцев, и «Крейцерову сонату», воспитание. И «Миташу», и «Записки сумасшедшего», и нигилистов. И так мне весело, бодро стало».

Занят был Толстой своей обличительной книгой о непротивлении, о которой в феврале 1891 г. писал В. Г. Черткову: «Хочу на время не развлекаться и отдать все свои слабеющие силы статье о непротивлении злу. Все думается, что она нужна, нужнее всего другого» (т. 87, с. 73).

X

Летом 1890 г. у Толстых целый месяц гостил Н. Н. Страхов. 24 июня он написал А. А. Фету: «Л. Н. принялся косить и сел за новую повесть, которую скрывает ото всех. Тему к этой повести дал ему Кони, рассказавший какое-то уголовное дело»29.

213

2 августа в письме А. Н. Майкову он же рассказывал о Ясной Поляне: «Там, по обыкновению, жизнь ключом кипит, как едва ли на какой другой точке земного шара. Л. Н. Толстой на моих глазах поправился; я застал его очень похудевшим, но уже не больным. Он только что начал пить кумыс, который готовил тут же башкирец, выписанный нарочно из Самарского имения... Жизнь главным образом кипит в самом Л. Н. Голова его работает неутомимо; он сидел над повестью вроде «Крейцеровой сонаты» и рассказал мне еще некоторые из сюжетов, из множества сюжетов, набравшихся у него. Это его главное дело, которого не переделать до смерти. Между тем все еще приходят письма и печатные отзывы о «Сонате». «Я уже мало обращаю внимания, — говорил он, — на всякую нескладицу этих отзывов; вижу только, что «Соната» делает свое дело, продолжает буровить». Потом — каждый день письма и журналы из разных концов мира, особенно из Америки, — с поклонениями, вопросами, спорами. Потом — нет-нет да и являются незнакомцы, русские и иностранцы, — заявить свою преданность и послушать. Все к этому уже привыкли, и Л. Н. преспокойно пускается разговаривать»30.

В конце июня Толстой исправил сделанный Страховым перевод статьи Адина Баллу «Катехизис непротивления», 30 июня отправил в Америку самому Баллу прочувствованное письмо, а 8 июля написал «Предисловие к катехизису Балу».

Письмо к Баллу Толстой начал словами: «Дорогой друг и брат, я редко испытывал такое истинное и большое удовольствие, как при чтении вашего истинно братского и христианского письма. Очень благодарю вас за книги и брошюры, которые вы мне прислали. Я получил их благополучно и некоторые из них прочел с большим удовольствием и пользой. Катехизис непротивляю-щихся я перевел и буду распространять его среди наших друзей». Затем Толстой спрашивал, известна ли Баллу декларация Гаррисона, и резко говорил о том, что христианство несовместимо с существующей церковью (т. 65, с. 113—114)31.

С самого начала статья о непротивлении задумывалась как антицерковная. Выросшая из нее книга писалась, с небольшими перерывами, около трех лет (закончена в мае 1893 г.32), вобрала в себя впечатления от двух голодных лет, стала гневным антивоенным сочинением, протестующим не против войны вообще, а

214

против жестокой расправы насильнического государства с обездоленным и порабощенным народом.

Первые главы — о несостоятельности церковного учения — написаны в сравнительно спокойном тоне трактата, последние, особенно гл. XII — «Заключение», — гневный памфлет и горячая проповедь.

В самой критике церковной догматики нет, пожалуй, ничего существенно нового в сравнении с обличительными страницами сочинений на эту тему, созданных в 80-е годы. Главное отличие — в другом. В уверенности, что долго церковный обман продолжаться уже не может, что он уже разрушен — во всем мире. Та картина весны, символической весны, которая откроет роман «Воскресение», присутствует в последних главах книги «Царство божие внутри вас». Пишущий ее автор уверен, что новая жизнь близка, уже наступила, ибо новое сознание проникло в души людей.

Полное название книги: «Царство божие внутри вас, или Христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание».

Сказав в самом начале, что его книга «В чем моя вера?», несмотря на запрет, распространилась и вызвала у одних сочувствие, у других — критику, Толстой пишет: «Как то, так и другое, вместе с историческими явлениями последнего времени, выяснило для меня очень многое и привело меня к новым выводам и заключениям, которые я и хочу высказать» (т. 28, с. 2).

Проповедь против насилия адресована в этой книге угнетателям, всей системе государственного подавления людей: «0.99 зла мира от инквизиции до динамитных бомб и казней и страданий десятков тысяч так называемых политических преступников основано на этом рассуждении», т. е. на «оправдании насилия, употребленного над ближним для защиты другого ближнего от худшего насилия» (т. 28, с. 29).

Относительно обычных сетований, что заповедь о непротивлении злу насилием трудна, Толстой пишет иронически: «Но как же ей не быть трудной, когда нарушение ее не только не запрещается, но прямо поощряется, когда прямо благословляются суды, тюрьмы, пушки, ружья, войска, сражения» (т. 28, с. 30).

По поводу критики на книгу «В чем моя вера?», в частности со стороны английского ученого богослова и проповедника Ф.-В. Феррара33 (он стремился доказать, «как невозможно учение коммунизма, основываемое Толстым на божественных парадоксах»), во второй главе трактата сказано, что сущность исповедуемых им, Толстым, взглядов состоит в «изменении жизни людей, которое вытекает из приложения учения Христа к существующему порядку», а само учение Христа рассматривается как «философское, нравственное и социальное учение» (т. 28, с. 33, 35).

215

Толстой спорит и со светскими иностранными критиками его книги (французские академики Э.-Ж. Ренан, М. де Вогюэ, профессор Леруа-Болье, англичанин Мэтью Арнольд, американцы Ингерзоль и Д. Саведж), которые в Нагорной проповеди видели «ряд очень милых непрактических мечтаний du charmant docteur, как говорит Ренан, годных для наивных и полудиких обитателей Галилеи, живших за 1800 лет назад, и для русских полудиких мужиков — Сютаева, Бондарева и русского мистика Толстого, но никак не приложимых к высокой степени европейской культуры», культуры, язвительно и точно охарактеризованной в трактате: «той высокой культуры, на которой со своими крупповскими пушками, бездымным порохом, колонизацией Африки, управлением Ирландии, парламентом, журналистикой, стачками, конституцией и Эйфелевой башней стоит теперь европейское человечество» (т. 28, с. 37).

Обратившись к церковным критикам, Толстой утверждает: «Всякий шаг движения вперед, понимания и исполнения учения совершался еретиками: еретики были и Тертуллиан, и Ориген, и Августин, и Лютер, и Гус, и Савонаролла, и Хельчицкий и др. Оно и не могло быть иначе... Между церквами, как церквами, и христианством не только нет ничего общего, кроме имени, но это два совершенно противоположные и враждебные друг другу начала. Одно — гордость, насилие, самоутверждение, неподвижность и смерть; другое — смирение, покаяние, покорность, движение и жизнь. Нельзя служить вместе этим двум господам, надо выбрать того или другого» (т. 28, с. 37).

Говоря о русской православной церкви, Толстой повторяет то, что говорил и писал много раз и о чем с гневной силой будет сказано в романе «Воскресение». Здесь содержится та критика, за которую «книжники и фарисеи» отлучат его в 1901 г. от церкви: «Деятельность этой церкви состоит в том, чтобы всеми возможными мерами внушить 100-миллионной массе русского народа те отсталые, отжитые, не имеющие теперь никакого оправдания верования, которые когда-то исповедовали чуждые нашему народу люди и в которые почти никто уже не верит, часто даже и те, на обязанности которых лежит распространение этих ложных верований» (т. 28, с. 56—57).

Убежденно Толстой говорит о русском народе: «Народ идет вперед в сознании нравственной, жизненной стороны христианства... В наше время только человек совершенно невежественный или совершенно равнодушный к вопросам жизни, освящаемым религией, может оставаться в церковной вере» (т. 28, с. 61, 65).

Сам Толстой настаивает на необходимости именно религиозного сознания, но определяет его так: «Сущность религии в свойстве людей пророчески предвидеть и указывать тот путь жизни, по которому должно идти человечество, в ином, чем прежнее, определении смысла жизни, из которого вытекает и иная, чем прежняя, вся будущая деятельность человечества» (т. 28, с. 68—69).

216

Давно, 1800 лет назад, такими пророчески передовыми людьми были, по мысли Толстого, «истинные христиане, христианские подвижники», а «теперь» — «все то, что преобразовывает мир под видом социализма и коммунизма» (т. 28, с. 72).

Движение к новому утверждается как главный закон жизни: «Человек, стоящий на низшей ступени, подвигаясь к совершенству, живет нравственнее, лучше, более исполняет учение, чем человек, стоящий на гораздо более высокой ступени нравственности, но не подвигающийся к совершенству» (т. 28, с. 79).

В V главе трактата Толстой разбирает причины «непонимания учения Христа». Обо всем этом сказано с большим знанием дела и убежденностью, — об этом предмете было слишком много думано и раньше, и теперь. «Мы все братья, а между тем каждое утро брат или сестра выносит мой горшок. Мы все братья, а мне утром необходима сигара, сахар, зеркало и т. п. предметы, на работе которых теряли и теряют здоровье мои, равные мне, братья и сестры, а я пользуюсь этими предметами и даже требую их. Мы все братья, а я живу тем, что работаю в банке или в торговом доме и лавке над тем, чтобы сделать все нужные моим братьям товары дороже. Мы все братья, а я живу тем, что получаю жалованье за то, чтобы уличать, судить и казнить вора или проститутку, существование которых обусловлено всем складом моей жизни и которых я сам знаю, что надо не казнить, а исправлять. Мы все братья, но я живу тем, что получаю жалованье за собирание податей с бедных рабочих для употребления их на роскошь праздных и богатых. Мы все братья, а я получаю жалованье за то, чтобы проповедовать людям мнимохристианскую веру, в которую я сам не верю, лишающую их возможности узнать истинную. Я получаю жалованье как священник, епископ за то, что обманываю людей в самом важном для них деле. Мы все братья, но я отдаю бедным свои педагогические, врачебные, литературные труды только за деньги. Мы все братья, а я получаю жалованье за то, что готовлюсь к убийству, учусь убивать или делаю оружие, порох, крепости» (т. 28, с. 93—94).

В дневнике 16 ноября 1890 г. Толстой записал: «Низшие рабочие классы всегда ненавидят и только ждут возможности выместить все накипевшее, но верх теперь правящих классов. Они лежат на рабочих и не могут выпустить: если выпустят, им конец. Все остальное игра и комедия. Сущность дела — это борьба на жизнь и смерть». Этой теме — «О противоречии экономическом» он посвятил несколько страниц в пятой главе трактата.

Нетрудно видеть, что в этой горячей проповеди — программа будущего «Воскресения» и других сочинений, созданных позднее.

XI

Весь трактат пронизывает уверенность, что долго так продолжаться не может, что перемена близка, уже наступила.

217

О людях «высших классов» сказано: «Они знают про ту ненависть против них, которая живет и не может не жить в рабочих классах, знают, что рабочие знают, что они обмануты и изнасилованы, и начинают организовываться, чтобы скинуть с себя угнетение и отплатить угнетателям. Высшие классы видят союзы, стачки, 1-е мая34 и чуют ту беду, которая угрожает им, и страх этот отравляет им жизнь. Они чуют ту беду, которая угрожает им, и страх, который они испытывают, переходит в чувство самозащиты и в ненависть. Они знают, что если на минуту ослабнут в борьбе с угнетаемыми ими рабами, то сами погибнут, потому что рабы озлоблены, и озлобление это растет с каждым днем угнетения... Вся жизнь и все наслаждения их отравлены укорами совести или страхом» (т. 28, с. 94—95).

Потом говорится о еще более страшном противоречии, «которое в международных отношениях восстало теперь перед людьми и под угрозой погибели и человеческого разума и человеческой жизни требует разрешения. Это противоречие христианского сознания и войны» (т. 28, с. 96).

В 1890 г. организаторы Лондонского Конгресса мира приглашали Толстого стать вице-председателем конгресса. Толстой не участвовал в конгрессе, но был хорошо знаком с его материалами. В своей книге он ссылается на доклад Ф. Пасси, в 1868 г. основавшего «Международную Лигу Мира».

В главе VI критикуется литература — «философская, политическая, изящная», пытающаяся закрыть глаза на необходимость и близость перемен. «Нельзя оставаться на месте, когда почва движется. И странно и страшно сказать — образованные люди нашего времени, передовые люди своими утонченными рассуждениями в сущности влекут общество назад, к состоянию даже не языческому, а к состоянию первобытной дикости» (т. 28, с. 107).

Глава заканчивается утверждением: «Желание образованных классов как-нибудь удержать свои излюбленные идеи и основанную на них жизнь дошло до последних пределов. Они лгут, обманывают себя и других в самых утонченных формах, только чтобы как-нибудь затемнить, заглушить сознание.

Вместо того чтобы изменить жизнь соответственно сознанию, они стараются всеми средствами затемнить, заглушить сознание. Но свет и в темноте светит, и так он начинает светить в это время» (т. 28, с. 130).

Главы VII—VIII трактата изобличают те средства (устрашения, подкупа и гипнотизации), какие употребляют господствующие правительства, чтобы держать народ в повиновении и тьме. «Войска нужны всякому правительству, — гневно пишет Толстой, — прежде всего для содержания в покорности своих подданных и для пользования их трудами... Правительства в наше

218

время — все правительства, самые деспотические так же, как и либеральные, — сделались тем, что так метко называл Герцен Чингис-ханом с телеграфами, т. е. организациями насилия, не имеющими в своей основе ничего, кроме самого грубого произвола, и вместе с тем пользующимися всеми теми средствами, которые выработала наука для совокупной общественной мирной деятельности свободных и равноправных людей и которые они употребляют для порабощения и угнетения людей» (т. 28, с. 138, 152).

Спасение от этого гнета Толстой видит по-прежнему лишь в пассивном противлении, в том, чтобы каждый человек, один, отдельно (а за ним другие) показывал пример личного неучастия в делах организованного насилия и не употреблял насилия ни в каком случае. Но в самом предчувствии наступающей новой жизни у него стало теперь гораздо больше уверенности и оснований. Глава IX начинается вещими словами, напоминающими зачин «Воскресения»: «Положение народов христианских в наше время осталось столь же жестоким, каким оно было во времена язычества. Во многих отношениях, в особенности в порабощении людей, оно стало даже более жестоким, чем было во времена язычества.

Но между положением людей в то время и в наше время та же разница, какая бывает для растений между последними днями осени и первыми днями весны. Там, в осенней природе, внешняя безжизненность соответствует внутреннему состоянию замирания; здесь же, весною, внешняя безжизненность находится в самом резком противоречии с состоянием внутреннего оживления и перехода к новой форме жизни» (т. 28, с. 166).

В другом месте, обращаясь к любимой сказке Андерсена, Толстой пишет:

«Должно прийти время, когда с людьми нашего мира, занимающими положения, даваемые насилием, случится то, что случилось с королем в сказке Андерсена «О новом царском платье», когда малое дитя, увидав голого короля, наивно вскрикнуло: «Смотрите, он голый!», и все, видевшие это и прежде, но не высказывавшие, не могли уже более скрывать этого» (т. 28, с. 218).

Толстой по-прежнему уповает на «безумие проповеди» и «революцию сознания».

После революции 1905 г. он запишет в дневнике: «Революция сделала в нашем русском народе то, что он вдруг увидал несправедливость своего положения. Это — сказка о царе в новом платье. Ребенком, который сказал то, что есть, что царь голый, была революция» (т. 58, с. 24).

Обычно свои трактаты Толстой заканчивал религиозно-нравственной проповедью. Глава XII — «Заключение» — этой книги почти вся резко обличительная.

В окончательном своем виде она слагалась после события, случившегося в 1892 г. и потрясшего Толстого: «Я кончал эту двухлетнюю работу, когда 9-го сентября мне случилось ехать по железной дороге в местность голодавших в прошлом году и еще

219

сильнее голодающих в нынешнем году крестьян Тульской и Рязанской губерний. На одной из железнодорожных станций поезд, в котором я ехал, съехался с экстренным поездом, везшим под предводительством губернатора войска с ружьями, боевыми патронами и розгами для истязания и убийства этих самых голодающих крестьян» (т. 28, с. 220).

XII

Дневниковые записи 1890 г. периода работы над трактатом «Царство божие внутри вас», касающиеся личной, семейной жизни Толстого, полны прежнего осуждения, но также и предчувствия каких-то перемен.

«Эгоизм и распущенность жизни нашей — всех наших с гостями — ужасают. Мне кажется, все идет усиливаясь. Должен быть скоро конец» (22 августа); «Суета все та же, та же жестокость жизни, та же тупость» (23 августа). Однажды пришел крестьянин Илья Блохин, приговоренный вместе с другими к шести неделям тюрьмы за порубку в лесу Толстых: «Очень стало тяжело, и целый день сжимает сердце... Надо уйти» (15 декабря). Ночью Толстой не мог спать и в 2 часа вышел в залу ходить. Пришла жена, они говорили до 5-го часа. «Я думаю, что надо заявить правительству, что я не признаю собственности и прав, и предоставить им делать как они хотят» (16 декабря); «Очень было тяжело нравственно — тоска, все дурно, и нет любви» (20 декабря).

Настроение детей — сыновей, ставших взрослыми, также не было спокойным. Беспокойство подогревалось разного рода посторонними вмешательствами в семейную жизнь Толстого. Еще 8 мая в газете «Новое время» было напечатано извлечение из отчета обер-прокурора Синода за 1887 год, где сказано, что в 1887 г. Толстой «уже не имел возможности в прежних размерах оказывать крестьянам помощь из своего имения, так как старшие его сыновья начали ограничивать его расточительность». Сыновья волновались, обижались (тем более, что это была неправда), и 27 мая в том же «Новом времени» Сергей, Илья и Лев поместили опровержение. Написанное длинно и внешне убедительно, опровержение это все же не погасило общественного настроения скандала вокруг дома Толстого и его имени.

Дело шло к семейному разделу.

XIII

Во второй половине 1890 г. от своего главного сочинения — о непротивлении — Толстой отрывался лишь для небольших работ. В ноябре он написал об этом Г. А. Русанову: «Пишу я о противлении злу, о церкви и воинской повинности ... и чувствую себя обязанным высказать то, что думаю и чувствую об этом. Давно уже я бьюсь над этим и не могу кончить, и не могу оторваться и отдаться другим, манящим меня художественным

220

планам» (т. 65, с. 189). В дневнике на другой день отмечено: «Хочется тоже свободное художественное. Но не позволяю себе, пока не кончу этого». И спустя месяц писал Н. Н. Ге-старшему: «У нас все это последнее время темные посетители: Буткевичи, Поша, Русанов, Буланже, Попов, Хохлов, которые еще теперь здесь. Поминаю ваши слова, что человек дороже полотна, и тем заглушаю свое сожаление о медленном движении моей работы, которая разрастается и затягивает меня. А за ней стоят другие, лучшие, ждут очереди, особенно теперь, в это зимнее, самое мое рабочее время» (т. 65, с. 209—210).

Но в октябре 1890 г., когда Толстой напряженно работал над заключением к статье (первоначальной редакцией), к нему приехал врач, революционер А. М. Богомолец. На Карийской каторге умирала его жена, и Богомолец просил помочь ему добиться разрешения поехать в Сибирь. Толстой, конечно, тотчас написал об этом влиятельному в Петербурге А. М. Кузминскому35.

Незадолго до того Толстой получил из Нью-Йорка брошюру «Диана. Психологический опыт о половых отношениях для вступающих в брак», составленную женщиной, Элизой Бёрнз, и в 1887 г. вышедшую третьим изданием. Вместе с Богомольцем 12 октября Толстой перевел статью Бёрнз «Частное письмо родителям, докторам и начальникам школ», а на другой день занялся изложением другой статьи — «Диана», озаглавив ее «Об отношениях между полами». 14 октября, в то время как Н. Н. Ге лепил его бюст36. Толстой исправил статью, а 18 октября и статья, и перевод «Частного письма» Бёрнз были отправлены Н. Н. Страхову для печати: первого — в «Неделе», второго — в специальном медицинском органе37.

В то же время Толстой проредактировал статью В. Г. Черткова «Злая забава» (об охоте) и написал небольшое предисловие к ней.

221

XIV

Посылая 18 октября В. Г. Черткову статью об охоте, Толстой написал: «Перевожу я вам в «Посредник» ужасной силы и цинизма и глубоко нравственно действующий рассказ Gui Mopassant. На днях пришлю» (т. 87, с. 51). Этот «чудный», как отмечено в дневнике, рассказ Мопассана — «Le port» — перевел учитель А. М. Новиков. Редактируя перевод, Толстой изменил название рассказа: вместо «Порт» — сначала «Всё наши сестры», потом «Роковая встреча», «У девок». Конец был написан новый. У Мопассана матрос, узнавший в девушке марсельского публичного дома родную сестру — Франсуазу, проводит остаток ночи в ее комнате, и она сидит «у преступного ложа, проплакав, так же как и он, до утра». Толстой зачеркнул последние строки рассказа и написал свое: когда товарищи-матросы хотят отвести Селестина Дюкло наверх, он «с тем странным и решительным выражением, с которым, бывало, вступал в драку, шатаясь подошел к матросу, обнимавшему девку, и ударил рукой между им и девкой, разделяя их.

— Прочь! разве не видишь, она сестра тебе! Все они кому-нибудь да сестры. Вот и эта, сестра Франсуаза. Ха-ха-ха-ха!.. — зарыдал он рыданиями, похожими на хохот, и он зашатался, поднял руки и грянулся лицом на пол и стал кататься по полу, колотясь о него и руками и ногами, хрипя, как умирающий.

— Надо его уложить спать, — сказал один из товарищей, — а то как бы на улице не засадили его.

И они подняли Селестина и втащили наверх в комнату Франсуазы и уложили его на ее постель» (т. 27, с. 257—258).

1 ноября рассказ «У девок» вместе с другим переводом, также исправленным Толстым (рассказа «На воде», озаглавленного «Дорого стоит»), был отправлен В. Г. Черткову в Петербург: «хорошо бы их напечатать отдельной книжечкой» (т. 87, с. 53).

Скоро выяснилось, что «Дорого стоит» (рассказ о том, как в княжестве Монако не нашлось ни палача, чтобы казнить преступника, ни тюрьмы, где бы его можно долго держать, и осужденный был награжден пенсией и отпущен на свободу) не удастся напечатать по цензурным причинам38.

Рассказ «У девок» решено было напечатать сначала в газете «Новое время». Заглавие «У девок» показалось Черткову опасным, — Толстой предложил в письме 21 декабря «Обычное удовольствие молодых людей». Это заглавие не понравилось издателю — А. С. Суворину, он посоветовал: «Сестры» и, конечно, настаивал на смягчениях в тексте. Н. С. Лесков предложил назвать рассказ по имени — «Франсуаза». Без подписи Толстого, с пометкой «Рассказ по Мопассану», он появился 5 февраля 1891 г.39

222

В отличие от Черткова, который требовал «не изменять ни одного слова», Толстой дал издателю carte blanche, и Суворин внес многочисленные изменения, заботясь о «приличном тоне»40.

Интерес Толстого к Мопассану не ограничился в то время публикацией рассказов. В конце октября он перевел отрывки о войне из очерка «Sur l’eau», чтобы включить их в книгу «Царство божие внутри вас».

Приведя в гл. VI большую цитату из Мопассана, Толстой заключал: «Так пишет даровитый, искренний, одаренный тем проникновением в сущность предмета, которое составляет сущность поэтического дара, писатель. Он выставляет перед нами всю жестокость противоречия сознания людей и деятельности и, не разрешая его, признает как бы то, что это противоречие должно быть и что в нем поэтический трагизм жизни» (т. 28, с. 122).

XV

19 декабря 1890 г. Толстого посетил молодой писатель, военный юрист А. В. Жиркевич (переписка с ним началась в 1887 г., и Толстой очень неодобрительно отозвался о присланной ему поэме «Картинки детства»). В письме к нему 30 июня 1890 г. Толстой изложил свое писательское credo: «Писать надо только тогда, когда чувствуешь в себе совершенно новое, важное содержание, ясное для себя, но непонятное людям, и когда потребность выразить это содержание не дает покоя» (т. 65, с. 120).

Запись о разговорах 19 декабря Жиркевич сделал на другой день, — касались они почти исключительно литературы. Видно, что вопросы о сущности искусства и его положении в современном мире особенно волновали в ту пору Толстого41. Толстой сказал молодому писателю: «Во всяком произведении должны быть три условия для того, чтобы оно было полезно людям: а) новизна содержания, б) форма, или, как принято у нас называть, талант и в) серьезное, горячее отношение автора к предмету произведения».

В декабре-январе 1891 г. Толстой читал специально выписанную книгу Эрнеста Ренана «L’avenir de la science. Pensées de 1848» («Будущее науки. Мысли 1848 г.»), изданную в Париже в 1890 г.

223

В письме художнику Н. Н. Ге он так отозвался о книге: «Это он написал в 48 году, когда еще не был эстетиком и верил в то, что единое на потребу. Теперь же он сам в предисловии с высоты своего нравственного оскопления смотрит на свою молодую книгу. А в книге много хорошего» (т. 65, с. 210).

В начале января в письме к Н. Н. Страхову Толстой рассказывал о своей работе: «Очень занят42. Все силы, какие есть, кладу в работу, которой занят и которая подвигается понемногу — вступила в тот фазис, при котором регулярно каждый день берешься за прежнее, проглядываешь, поправляешь последнее и двигаешь хоть немного вперед, а то зады исправляешь в 10 и 20-й раз, но уже видишь, что основа заложена и останется. Это делаешь утром, потом отдыхаешь, потом чтение». И затем — о книге Ренана: «Я прочел треть, и, по-моему, никогда Ренан не писал ничего умнее: вся блестит умом и тонкими, верными, глубокими замечаниями о самых важных предметах, о науке, философии, филологии, как он ее понимает, о религии» (т. 65, с. 216—217).

В это же время Толстой принялся за свою статью об искусстве, получив 31 декабря 1890 г. от Черткова компиляцию старых рукописей, озаглавленную «О том, что есть и что не есть искусство...». Поначалу показалось, что можно скоро привести статью в порядок, «воздержавшись от попыток углубления и разъезжания в сторону», и Черткова Толстой уже просил, как только статья окончится, послать в «Русское богатство» Оболенскому: «Ведь я тогда давно обещал ему. И он может обидеться, если не сделать этого» (т. 87, с. 63).

Это было написано 31 декабря, но сразу же, принявшись 2 января за статью, Толстой «слишком глубоко запахал», как записано 5 января в дневнике. 7 января Черткову было сообщено: «Получил «Об искусстве» и начал работать на этом. Все углубляется и разрастается. Я не даю хода и надеюсь ограничить и кончить. Но в таком виде невозможно» (т. 87, с. 66).

Отвечая 13 января фельдшеру Г. С. Рубан-Щуровскому43 на его вопрос об искусстве, Толстой определил суть своих тогдашних сомнений и размышлений: «Чем отличается искусство — та особенная деятельность людская, которая называется этим именем, — от всякой другой деятельности, я знаю, но чем отличаются произведения искусства, нужные и важные для людей, от ненужных и неважных, где эта черта, отделяющая одно от другого? — я еще не сумел ясно выразить, хотя знаю, что она есть и что есть такое нужное и важное искусство» (т. 66, с. 220).

15 января в дневнике отмечено: «Много думал об искусстве. В мыслях подвинулось, но не на бумаге».

Очевидно, не без влияния книги Ренана во второй половине января 1891 г. Толстой принялся за статью, начатую в 1889 г. и

224

озаглавленную «Наука и искусство». На одной из последних рукописей этой статьи рукой М. А. Толстой помечено: «Черновые О науке и искусстве 21 января 1891 года». В последней рукописи заглавие «Наука и искусство» зачеркнуто Толстым, но весь текст по-прежнему составляет выяснение роли наук и искусств в современном мире44. На первых страницах детально разбираются с этой целью объявления «первой попавшейся газеты» — «Русские ведомости», 1890, 15 декабря (в нее у Толстого были завернуты тетради).

«Огромное количество людей в нашем мире постоянно занято науками и искусствами или тем, что считается людьми науками и искусствами».

Но что считать науками и искусствами и что подделками под них?

Среди газетных объявлений Толстой прочел и о первой в Москве паровой шляпной фабрике, «деятельность которой относится некоторыми тоже к искусству».

«Искусство украшения человеческого тела, искусство нарядов есть le grand art, как говорит это Ренан в своей книге «Marc Aurèle». Но это шутки, скажут мне: нельзя причислять модное искусство к искусствам, как и коммерческие науки к наукам. Но если нельзя причислять искусство одевать к искусствам и парикмахера к артистам, то можно ли причислять к искусству вантрилока, Ниниш Жюдик45, балет, и если нельзя причислять к наукам науки коммерческие, то можно ли причислять к ним речи с церковного амвона?

Если нельзя причислять к занятиям искусством Ниниш и балеты, то можно ли причислять картину Нана и польку Скобелева?46 Если же и этого нельзя, то можно ли причислять к наукам опыт методики истории, и открытие Коха, и симфонию F. mol, и Шехерезаду, и картину «Свадебный пир»? И если можно, то почему это можно причислять к науке и искусству, а то нельзя? Где эта черта? По чему узнать, что достойно быть названо наукой и искусством и потому достойно уважения и что недостойно этого.

Это совсем не так само собою разумеется, как это думают. Это, напротив, страшно трудно и почти невозможно».

225

В дневнике 25 января записано: «Два раза брался за науку и искусство, и все перемарал, вновь написал и опять перемарал, и не могу сказать, чтобы подвинулся».

Приведенный отрывок в рукописи зачеркнут, она заканчивается спокойно поставленным заданием: «Необходимо ясно и точно определить: 1) в чем состоит научная и художественная деятельность и 2) всякая ли научная и художественная деятельность составляет важное и нужное для людей дело, и если не всякая, то 3) какая именно научная и художественная деятельность важна и нужна для людей и потому достойна того уважения, которым пользуются в наше время деятельности этого имени».

Толстой написал письма своим ученым друзьям — Н. Н. Страхову и Н. Я. Гроту, прося отыскать и прислать ему «ходячее, признанное определение науки ... хотя бы косвенное, но авторитетное», а также «известное определение искусства», хотя в последнем он «не особенно нуждается» (т. 65, с. 228—229).

Получив ответы, он благодарил Страхова в письме 6 февраля: «Это почти то, что мне нужно. Очень неопределенные определения. Я имел еще несколько с других сторон — из энциклопедических лексиконов, и Грот прислал свое, — и все приблизительно неточны. Как давно хочется выразить все, что я думаю об этом. И кажется совсем ясно, а все не выходит достаточно точно и кратко» (т. 65, с. 243).

Скоро работа была оставлена. П. И. Бирюкову Толстой написал 21 февраля: «Чертков прислал мне черновые об искусстве, и я начал опять о науке и искусстве и оторвался от своей статьи о непротивлении злу, и опять остановился и опять вернулся к статье о непротивлении злу» (т. 65, с. 255—256).

В дневнике 24 февраля записано: «Бросил писать о науке и искусстве и вернулся к непротивлению злу», т. е. к трактату «Царство божие внутри вас». 25 марта, сообщая Н. Н. Страхову, что статью о науке и искусстве «опять отложил», Толстой признался: «Взялся я теперь за нее опять не по внутреннему влечению, а по разным натолкнувшим обстоятельствам, из которых одно было то, что со мной не рассуждают, а махают на меня рукой, как на врага науки и искусства, что мне показалось обидным, так как я всю жизнь только и занимался тем, чего они меня называют врагом, считая эти предметы самыми важными в жизни человеческой». Закончил Толстой письмо вопросом: «Успешна ли работа? Это важно. Я по себе знаю, что только тогда не совестно жить, когда думаешь, что успешно» (т. 65, с. 276—277).

В 1891 г. еще один раз, в ноябре, Толстой взялся было за работу, озаглавив ее «О науке и искусстве», но это продолжалось совсем недолго47.

В письмах к жене из Бегичевки, куда он уехал для организации помощи голодающим крестьянам, Толстой дважды (7 и 9

226

ноября) заметил: «Пишу я статью художественную для Оболенского. Половина сделана»; «Хочется писать... статью Оболенскому, которую начал и много написал» (т. 84, с. 93, 96).

Работа прервалась до 1896 г., хотя в ноябре следующего, 1892 г. Толстой получил материалы, которые займут такое большое место в завершенном труде — трактате «Что такое искусство?».

Относительно письма Н. Н. Страхова о декадентах в дневнике 6 ноября 1892 г. записано:

«Ведь это опять искусство для искусства. Опять узкие носки и панталоны после широких, но с оттенком нового времени. Нынешние декаденты, Baudelaire, говорят, что для поэзии нужны крайности добра и крайности зла. Что без этого нет поэзии. Что стремление к одному добру уничтожает контрасты и потому поэзию. Напрасно они беспокоятся. Зло так сильно — это весь фон, — что оно всегда тут для контраста. Если же признавать его, то оно все затянет, будет одно зло и не будет контраста. Даже и зла не будет — будет ничего. Для того чтобы был контраст и чтобы было зло, надо всеми силами стремиться к добру».

За несколько дней до этого в письме к жене Толстой заметил: «Страхов пишет очень интересно о чтении поэта Мережковского о литературе48. Признаки совершенного распадения нравственности людей, признаки fin de siècle49 и у нас» (т. 84, с. 166).

Толстой просил жену достать у профессора западной литературы Н. И. Стороженко Бодлера, а получив, написал 15 ноября: «Не стоило того. Это только чтобы иметь понятие о степени развращения fin de siècl’a. Я люблю это слово и понятие» (т. 84, с. 173).

XVI

25 февраля 1891 г. на XIII часть «Сочинений гр. Л. Н. Толстого» с «Крейцеровой сонатой» и «Послесловием» к ней был наложен арест.

2 марта, в 10-ю годовщину восшествия на престол Александра III (после убийства 1 марта его отца, Александра II), харьковский протоиерей Буткевич произнес в кафедральном соборе проповедь. Через несколько дней проповедь была напечатана в газете «Южный край». По словам церковного деятеля, Толстой «больше всех волнует умы образованного и необразованного общества» своими сочинениями, отличающимися «разрушительной силой и растлевающим характером», проповедующими «неверие и безбожие». Не была забыта и «Крейцерова соната» — «нескладный, грязный и безнравственный рассказ». Отец церкви предавал Толстого анафеме и выражал надежду, что

227

«благочестивейший государь» «пресечет своевременно» его разрушительную деятельность.

12 марта С. А. Толстая получила из Москвы официальное уведомление, что XIII часть запрещена цензурой, а 25 марта Толстой сообщил Н. Н. Страхову, что жена, к его «великому сожалению», едет в Петербург хлопотать об этом томе: «Вы не можете себе представить, какое тут было — прежде трагическое, а теперь комическое — недоразумение: Софья Андреевна хлопочет, и как будто для меня, о выходе этого тома, тогда как все в выходе этого тома мне только неприятно — прежде было очень, но теперь чуть-чуть, но все-таки неприятно: неприятно, что выходят отрывки статей с урезками, неприятно, что продаются мои сочинения, неприятно, что просто появляются теперь в этой пошлой форме полного собрания» (т. 65, с. 276—277)50.

28 марта С. А. Толстая уехала в Петербург, чтобы добиться аудиенции у Александра III и от него получить разрешение на издание тома с «Крейцеровой сонатой».

13 апреля Софья Андреевна была принята царем и получила разрешение. 14 апреля, вернувшись домой, она рассказывала семейным о приеме. Толстому, как записано в дневнике, «было неприятно ее заискиванья» у царя и рассказ ему о том, что у Толстого будто бы «похищают рукописи».

Сама С. А. Толстая спустя неделю написала подробный рассказ об этом важнейшем и значительнейшем, как она полагала, событии в ее жизни, озаглавив его «Моя поездка в Петербург». В печатном тексте «Дневников» С. А. Толстой он занимает 13 страниц51.

В июне 1891 г. XIII часть увидела свет.

XVII

Еще в январе 1891 г. в дневнике Толстого появились записи о тревожных разговорах с женой — о его намерении отказаться от права литературной собственности на произведения последних лет.

В своем дневнике С. А. Толстая отметила 17 января еще одно характерное столкновение: «За обедом был шуточный разговор о том, чтоб господам всем поменяться на неделю положением с прислугой. Левочка нахмурился, ушел вниз; я пошла к нему и спросила, что с ним? Он говорит: «Глупый разговор о священном деле; мне и так мучительно, что мы окружены прислугой, а из этого делают шутки. И мне это больно, особенно при детях»52.

228

5 марта в дневнике снова записи о тяжести «дурной барской жизни» и о разговорах с женой про печатание сочинений: «Думал о себе, что для того, чтобы выйти из своего тяжелого положения участия в скверной жизни, самое лучшее и естественное написать то, что я пишу и хочу, и издать. Хочется пострадать». В ближайшие дни записи этого рода продолжались.

О том же 19 марта Толстой написал большое письмо Е. И. Попову; здесь содержатся также важные мысли о «толстовском» движении вообще: «Я замечаю последнее время то, что путь наш (всех нас, идущих по одному пути) становится или, скорее, начинает казаться особенно трудным. Восторг, увлечение новизны, радость просветления прошли. Возможность осуществления становится все трудней и трудней, разочарования в возможности осуществления все чаще. Недоброжелательство людей и радость при виде наших ошибок все сильней и сильней. Все больше и больше людей отпадающих. Мне кажется, теперь такое время. И я рад, что знаю это. Все эти явления меня не огорчают. Главное же, я рад тому, что внутреннее чувство — сознание пути жизни и истины — ни на один волос не ослабевает. Напротив, крепнет. Одна слабость — хочется испытания, жертвы. Знаю, что грех, но хочется» (т. 65, с. 270).

9 марта Толстой «с трудом и волнением» сказал жене, что объявит «о праве всех печатать» его писания. «Она, я видел, огорчилась. Потом, когда я пришел, она, вся красная, раздраженная, стала говорить, что она напечатает ... вообще что-то мне в пику. Я старался успокоить ее, хотя плохо, сам волновался и ушел. После обеда она подошла ко мне, стала целовать, говоря, что ничего не сделает против меня, и заплакала. Очень, очень было радостно».

Впечатления от окружающей жизни утверждали Толстого в правильности принятого им решения. 31 марта в одном из писем — Л. П. Никифорову, прежде революционно настроенному народнику, подвергавшемуся гонениям и ссылкам, а теперь разделявшему взгляды Толстого, он написал: «У нас страшная нищета и нужда везде кругом — ни хлеба, ни корма скоту, ни семян. Я сейчас пришел домой, набравшись этих впечатлений, и очень тяжело жить в той роскоши, в которой живу. Успокоение дает только работа» (т. 65, с. 281).

Мучительные разговоры об отказе от права авторской собственности продолжались все лето. 11 июля в письме к жене, уехавшей в Москву, Толстой предлагал ей напечатать в газетах от ее или от его имени письмо об отказе от авторских прав на последние сочинения. Выполнено это не было и 13 июля, встретив «то же непонимание», Толстой записал в дневнике: «Не понимает она и не понимают дети, расходуя деньги, что каждый рубль, проживаемый ими и наживаемый книгами, есть страдание, позор мой. Позор пускай, но за что ослабление того действия, которое могла бы иметь проповедь истины».

229

Софья Андреевна уговаривала, ей было жаль тех денег, которых лишится семья, дети (их было 9 человек); особенно досадно было за те сочинения, на печатание которых она с таким трудом получила разрешение. Но 13 июля С. А. Толстая согласилась. «Огорчать же Левочку больнее всего мне стало, — говорится в ее дневнике 16 июля, — и я вчера сказала ему, что пусть печатает и делает что хочет, я протестовать и упрекать не буду. С тех пор он молчит и ничего не предпринимает»53.

6 августа Толстой «опять написал было письмо в редакцию и опять встретил такое недоброжелательство, что оставил до времени».

Предметом спора оставалась «Смерть Ивана Ильича», подаренная жене в 1885 г. ко дню ее именин.

10 сентября письмо в редакцию «Русских ведомостей» об отказе от авторских прав на сочинения, написанные после 1881 г., включая «Смерть Ивана Ильича», было составлено, 12 сентября отправлено Софье Андреевне для передачи в редакцию (это выполнено не было); 16 сентября (перед самым отъездом для работы на голоде) Толстой сам отправил письмо в «Русские ведомости» и «Новое время», и 19 сентября оно появилось в этих (затем было перепечатано и другими) газетах.

Толстой предоставил «право безвозмездно издавать в России и за границей, по-русски и в переводах, а равно и ставить на сценах» все его сочинения, написанные с 1881 г., а также «и могущие вновь появиться после нынешнего дня» (т. 66, с. 47)54.

На издание сочинений, написанных до 1881 г., как и на управление имениями, еще в 1884 г. жене была выдана полная доверенность.

XVIII

2 апреля 1891 г. Толстой написал жене, уехавшей в Петербург, о своей жизни с детьми: «Я нынче по разным своим ходам мысли вспомнил о короле Лире и предложил им прочесть его, и сейчас станем читать» (т. 84, с. 72).

Он думал о разделе имущества между детьми.

Весной 1891 г. у Толстых несколько раз бывал А. А. Цуриков, соседний помещик, юрист по образованию, особенно друживший с Ильей Львовичем. Сохранились его дневниковые записи того времени, колоритно характеризующие Толстого и всю обстановку яснополянского дома.

«Л. Н. очень постарел, стал сутул. Длинная седая борода, худ. Одет в синюю суконную блузу с кожаным поясом, в больших самодельных сапогах... Речь его неотразима, он скорее оратор, чем мыслитель. Рядом с гениальной мыслью, прожигающею его речь,

230

как блеск молнии, он иногда бывает наивен так, что поражаешься. Он очень просто и ясно говорит о своих убеждениях. Он очень ясен. Все мистическое глубоко противно его натуре. Но сам он одно, а талант его — нечто стоящее вне его и выше. Его семья в нем видит его самого, а не его талант».

Цуриков советовал Софье Андреевне отдать имение в аренду мужикам: «Таким образом она и леса сохранит, и не будет терзаний для великого старца».

В другой приезд во время прогулки с Цуриковым Толстой «много говорил о религиозных вопросах. Говорил, что всякая регламентация в деле веры убивает ее, т. к. христианство есть движение человека к недосягаемому идеалу напряжением добра и любви, а церковь останавливает якобы это движение, а потому есть застой, его уничтожает христианство. Это уж я теперь резюмирую, а он это излагал необычайно сильно и пылко, но в самый разгар речи вдруг остановился и схватил меня за руку, сказал: «Вальдшнеп», да так живо. А в это время действительно через полянку тянул вальдшнеп и хоркал. Видно, не все еще убил в себе Л. Н.... Вернулись уже темно. Силен он необыкновенно. Прыгали мы через ручьи и канавы, причем он меня поражал легкостью и гибкостью движений»55.

На другой день Толстой советовался с Цуриковым насчет юридических подробностей предстоящего раздела между детьми.

В середине апреля братья Сергей, Илья и Лев Львовичи приехали в Ясную Поляну для решения этого вопроса. Толстой в дневнике 18 апреля записал, что ему «приходится отступить от прежнего намерения — не признавать свое право на собственность, приходится дать дарственную».

13 мая Т. Л. Толстая так рассказала об этом событии в своем дневнике: «На страстной неделе все братья съехались, потому что решили делиться. Этого хотел папа́, а то, конечно, никто не стал бы этого делать. Все-таки ему это было очень неприятно, и раз, когда братья и я зашли к нему в кабинет просить, чтобы он сделал нам оценку всего, он, не дождавшись, чтобы мы спросили, что нам нужно, стал быстро говорить: «Да, да, я знаю, надо, чтобы я подписал, что я от всего отказываюсь в вашу пользу...» Он сказал нам это потому, что это было для него самое неприятное, — ему очень тяжело подписывать и дарить то, что он давно уже не считает своим, потому что, даря, он как будто признает это своей собственностью. Это было так жалко, потому что он был как осужденный, который спешит всунуть голову в петлю, которой, он знает, ему не миновать. А мы трое были эта петля»56.

Земельные участки оценили в 550 тысяч и разделили на девять долей. То, что нельзя было выровнять по цене, уравнивалось доплатами.

231

Дело длилось долго. 17 июня Толстой записал: «Дома невесело — раздел». Мария Львовна от доли отказалась, чем очень обрадовала отца: «Как мне тяготиться жизнью, когда у меня есть Маша!»

Результат раздела выглядел так:

1. Сергей Львович получил около 800 десятин земли при селе Никольском-Вяземском, с условием уплатить в продолжение года Татьяне Львовне 28 000 руб., а матери, в продолжение 15 лет, 55 000 руб., с уплатой 4% с этой суммы годовых.

2. Татьяна Львовна получила Овсянниково и 38 000 руб. денег.

3. Илья Львович — Гриневку и 368 десятин части имения при с. Никольском-Вяземском.

4. Лев Львович — дом в Москве, 394 десятины земли в Самарском имении при с. Бобровне и 5000 руб. в продолжение 5 лет.

5. Михаил — 2105 десятин в Самарском имении, с обязательством уплатить 5000 руб. Льву.

6—7. Андрей и Александра — 4022 десятины земли в Самарской губ. (пополам), с обязательством уплатить 9000 руб. Татьяне Львовне.

8. Ивану — 370 десятин Ясной Поляны.

9. Софье Андреевне — остальную часть Ясной Поляны и 55 000 руб., долю Марии Львовны.

Когда Мария Львовна в 1897 г. вышла замуж, она взяла свою долю.

Толстой в 1900 г. говорил А. Б. Гольденвейзеру относительно этого раздела: «Мне теперь смешно думать, что выходит, как будто я хотел хорошо устроить детей. Я им сделал этим величайшее зло. Посмотрите на моего Андрюшу. Ну что он из себя представляет?! Он совершенно неспособен что-нибудь делать. И теперь живет на счет народа, который я когда-то ограбил и они продолжают грабить. Как ужасно мне теперь слушать все эти разговоры, видеть все это! Это так противоречит моим мыслям, желаниям, всему, чем я живу... Хоть бы они пожалели меня!»57.

XIX

Вероятно, не без связи со всеми этими событиями в семейной жизни Толстого, переживаниями матери — Софьи Андреевны, ее споров с детьми и детей между собой, в апреле-мае 1891 г. началась работа над «Записками матери».

Замысел относится к 1890 г., когда 8 апреля в дневнике отмечено: «Воспитание детей, т. е. губленье их, эгоизм родителей и лицемерие. Повесть вроде Ивана Ильича».

Писание началось спустя ровно год — 8 апреля 1891 г. в форме записок или дневника героини.

Накануне этого дня Толстой признавался в письме Н. Н. Страхову: «Я все понемногу, упорно, иногда с бодростью, а чаще

232

с унынием работаю над своей статьей, и хочется и не смею писать художественное. Иногда думаю, что не хочу, а иногда думаю, что, верно, и не могу» (т. 65, с. 286).

Весной 1891 г. Толстой прочитал и одобрил рассказ сына Льва Львовича «Любовь» — о студенческой жизни (напечатан в марте 1891 г. в «Книжках Недели»). Сыну он сказал, что сам хотел бы написать на эту тему.

Существует лишь один автограф (6 листов), где вверху первой страницы написано: «19 июн. 90. Я. П. Ничего не написал и начинаю нынче 8 апр. 1891 г. новое». Как почти все повести Толстого, «Мать», или «Записки матери», начаты с конца: рассказчик сообщает во вступлении о смерти героини, матери восьмерых детей, в монастыре, о своих последних разговорах с нею, затем следуют ее записки, дневники, начало которых приурочено к 1857 г. (первоначально: 1881), времени замужества.

Как и при работе над «Смертью Ивана Ильича», Толстой колебался в избранной форме. Написав первым делом дневниковый фрагмент, в своем дневнике 9 апреля он заметил: «Написал много, но годится только для того, чтобы убедиться, что так не нужно писать. Слишком бедно; надо писать от себя». Судя по записи 18 апреля, новый фрагмент, как раз вступление, был создан на другой после 8 апреля день, вещь переименована: вместо «Записки матери» — «Мать».

14 мая Толстой еще диктовал дочери Татьяне Львовне новое начало — «Вступление к истории матери» («много, но не хорошо»)58 и принял решение: «Надо писать от себя. А то стеснительно». После этого начатая повесть была оставлена навсегда, хотя упоминается в перечне сюжетов, которые «стоит и можно обработать, как должно», в 1895, 1897 и 1903 гг.

Сохранившийся кусок, очень сильный в художественном отношении, начинается словами автора-рассказчика: «Я знал Марью Александровну с детства» — и кончается его же сообщением о свадьбе и первых родах (здесь героиня называется Варя, Варвара Николаевна).

Впервые в этом незаконченном фрагменте задуманной большой повести появился герой, который потом, вплоть до 1910 г., до повести «Нет в мире виноватых», будет занимать творческое воображение Толстого: учитель Петр Никифорович, больной, горячо преданный детям и нежно влюбленный в их мать, человек высоких нравственных требований и самоотвержения.

В монастыре Марья Александровна вспоминает «многие мнения и слова его» и говорит: «Да, представьте себе, я часто читаю

233

теперь духовные поучения, слушаю наставления отца Никодима, и — поверите ли? — она блеснула на меня своими улыбающимися глазами, и я вспомнил ее обычную смелость суждений, — и поверите ли — как все эти духовные поучения много, много ниже того, что я слышала от Петра Никифоровича. То же, но ниже. А главное — он говорил и делал. Да как делал — горел! И сгорел».

Во вступлении от себя рассказчик говорит об учителе и его отношениях с семьей, где он жил: «А чтобы быть в состоянии давать другим, надо развить в себе духовные силы, из которых главная — любовь, деятельная любовь, служение жизни, улучшение ее. Он так и хотел вести детей, но требования родителей, подчинявшихся обычаям, были другие, и из этого выходило нечто среднее, но и то было хорошо»59.

В августе 1881 г. сам Толстой писал жене из самарского имения о живших там на хуторе А. А. Бибикове и В. И. Алексееве (Алексеев в конце 70-х — начале 80-х годов был учителем детей Толстых): «Ничто не может доказать яснее невозможность жизни по идеалу, как жизнь и Бибикова с семьей и Василия Ивановича. Люди они прекрасные, всеми силами, всей энергией стремятся в свою сторону, и выходит среднее. Со стороны мне видно, что это среднее, хотя и хорошо, как далеко от их цели. То же переносишь на себя и научаешься довольствоваться средним» (т. 83, с. 306).

В семейной жизни самого Толстого тоже выходило «среднее».

Как раз весной 1891 г. Толстому довелось прочесть статью Н. Н. Страхова, не пропущенную цензурой в журнале «Русское обозрение». Автору он откровенно написал: «Вы понимаете, что мне неудобно говорить про нее, и не из ложной скромности говорю, а мне неприятно было читать про то преувеличенное значение, которое вы приписываете моей деятельности. Было бы несправедливо, если бы я сказал, что я сам в своих мыслях, неясных, неопределенных, вырывающихся без моего на то согласия, не поднимаю себя иногда на ту же высоту, но зато в своих мыслях я и спускаю себя часто, и всегда с удовольствием, на самую низкую низость; так что это уравновешивается на нечто очень среднее» (т. 65, с. 286)60.

234

Глава шестая

ГОЛОДНЫЙ 1891/92 ГОД.
СТАТЬИ О ГОЛОДЕ

I

В октябре 1889 г., наставляя молодую дочь Н. Л. Озмидова, ставшую женой сельского учителя, Толстой писал ей о своем душевном настроении: «У меня теперь сделалось вот что: прежде, бывало, хотелось совершить подвиг — удивить и людей, и бога даже, и себя даже, все натуживался, все придумывал, как бы чем бы пожертвовать, а теперь боишься подвигов, блеска, треска, сторонишься от всего такого; а только как-нибудь, как-нибудь потихоньку, не слишком скверно, чтобы стыдно не было слишком перед богом или перед совестью, прожить эти годочки, которые остались» (т. 64, с. 316).

В голодный 1891/92 год Толстой совершил подвиг и чувствовал себя, как некогда в осажденном Севастополе.

Первое упоминание о голоде — в дневнике 25 июня: «Все говорят о голоде, все заботятся о голодающих, хотят помогать им, спасать их. И как это противно! Люди, не думавшие о других, о народе, вдруг почему-то возгораются желанием служить ему. Тут или тщеславие — высказаться, или страх, но добра нет»1.

Уже летом 1891 г. в газетах стали появляться тревожные известия из разных губерний России о надвигающемся голоде. Однако ни правительство, ни земство, ни официальная печать не проявляли беспокойства. В одной из статей августовской книжки консервативного журнала «Русский вестник» сообщалось: «Теперь недород хлебов поразил более десяти губерний, и никому не приходит в голову мысль о непосильности для государства борьбы с голодом... Печать исполняет свою обязанность, спокойно обсуждая меры необходимой помощи». Либерально-народническая «Русская мысль» так же «спокойно обсуждала меры необходимой помощи» и все свои упования и надежды возлагала на «чуткость» правительства. «Русские ведомости» в свойственном им тоне

235

«умеренности» тоже старались не «пугать» общественное мнение надвигающимся голодом и горячо протестовали против запрещения вывоза хлеба за границу. Даже в ноябре 1891 г., когда многие губернии охватил жесточайший голод, «Русская мысль» оптимистически утверждала: «Итак, нет причины отчаиваться и опускать руки; пусть только пойдут широким руслом частные пожертвования — и наиболее острый кризис без особого труда будет осилен».

Земства, взявшиеся за организацию помощи голодающим, возглавлялись помещиками и интеллигентами, настроенными либерально, а часто и консервативно. Они не только не требовали от правительства серьезной помощи, но в своих статистических сведениях всеми способами сокращали «едоков» — число крестьян, нуждающихся в продовольственной и денежной ссуде. А губернская администрация находила обычно преувеличенными или излишними и эти урезанные требования и часто уменьшала размеры помощи, а то и вовсе отказывала в ней.

Эти разговоры о помощи голодающим, такие средства «помощи» и вызвали возмущение Толстого. Зная хорошо жизнь русской деревни, он понимал, что голод — не случайная неприятность, происшедшая от неурожая, а неизбежное и, в сущности, постоянное бедствие, что хищническим хозяйничаньем помещиков и капиталистов крестьяне доведены до крайней нужды и разорения.

В 1902 г. в статье «Признаки банкротства» В. И. Ленин писал: «Хищническое хозяйство самодержавия покоилось на чудовищной эксплуатации крестьянства. Это хозяйство предполагало, как неизбежное последствие, повторяющиеся от времени до времени голодовки крестьян той или иной местности... С 1891 года голодовки стали гигантскими по количеству жертв, а с 1897 г. почти непрерывно следующими одна за другой... Государственный строй, искони державшийся на пассивной поддержке миллионов крестьянства, привел последнее к такому состоянию, при котором оно из года в год оказывается не в состоянии прокормиться»2.

Толстой с самого начала отверг как нелепую мысль о возможности прокормить народ за счет подачек богачей.

4 июля, отвечая Лескову на его вопрос, что ему делать для борьбы с голодом, Толстой написал: «Я думаю, что надо все силы употреблять на то, чтобы противодействовать — разумеется, начиная с себя — тому, что производит этот голод. А взять у правительства или вызвать пожертвования, т. е. собрать побольше мамона неправды и, не изменяя подразделения, увеличить количество корма, — я думаю не нужно, и ничего, кроме греха, не произведет... И потому против голода одно нужно — чтобы люди делали как можно больше добрых дел... Доброе же дело не в том, чтобы накормить хлебом голодных, а в том, чтобы любить и голодных и сытых. И любить важнее, чем кормить, потому что

236

можно кормить и не любить, т. е. делать зло людям, но нельзя любить и не накормить... И потому, если вы спрашиваете: что именно вам делать? — я отвечаю: вызывать, если вы можете (а вы можете), в людях любовь друг к другу, и любовь не по случаю голода, а любовь всегда и везде; но, кажется, будет самым действительным средством против голода написать то, что тронуло бы сердца богатых. Как вам бог положит на сердце, напишите, и я бы рад был, кабы и мне бог велел написать такое» (т. 66, с. 12).

Н. С. Лесков показал это письмо человеку, близкому к Толстому, — одному из деятелей «Посредника», И. И. Горбунову. Тот попросил копию. Журналист А. И. Фаресов, которому Лесков прочел письмо, тоже снял копию, и 4 сентября в газете «Новости» письмо было напечатано (вскоре перепечатано «Новым временем»).

Появление письма вызвало целую бурю в прессе. На Толстого обрушилась как либеральная и народническая печать («Русские ведомости», «Киевлянин», «Смоленский вестник» и др.), обвинявшая Толстого в «доктринерской черствости» (Н. К. Михайловский)3, в том, что он «пережевывает давно всем известные зады» («Смоленский вестник»), так и реакционная.

Лесков был смущен, и 6 сентября отправил Толстому обстоятельное письмо, извиняясь за себя и за Фаресова, который «не утерпел». 14 сентября он уже получил от Толстого совершенно снисходительный ответ, очень обрадовавший его.

17 сентября после рассказов земского деятеля Г. Е. Львова о голоде Толстой «не спал до 4 часов — все думал о голоде», решил устраивать столовые для голодающих и с этой целью с дочерью Татьяной Львовной поехал к брату в Пирогово (находилось, как и Ясная Поляна, в Тульской губернии). 19 сентября, взяв с собою еще Веру Сергеевну Толстую, они отправились по окрестным деревням.

II

25 июня рядом с первым упоминанием о голоде в дневнике Толстого находится запись о начале новой статьи — «об обжорстве».

Поводом к этой статье явилась книга Хоуарда Уильямса «The Ethics of diet» («Этика пищи». Лондон, 1883), которую Толстой читал в апреле — начале мая 1891 г. и тогда же в письме к В. Г. Черткову выразил желание написать предисловие к этой

237

«прекрасной, нужной» книге и перевод ее напечатать в «Посреднике». Книга Уильямса — о вегетарианстве. Отказ от мяса и Толстой в это время считал «первой ступенью» в правильной постановке питания. Свое предисловие, начатое 25 июня, он так и назвал — «Первая ступень». Но статью писал не только и не столько в защиту вегетарианства, сколько в обличение обжорства обеспеченных людей.

В своей гневной проповеди против объедения и праздности Толстой не щадит даже литературных персонажей: «Чем больше потребностей, чем утонченнее эти потребности, тем считается это лучше.

Ничто так ясно не подтверждает этого, как описательная поэзия и в особенности романы прошедшего и нашего века.

Как изображаются герои и героини, представляющие идеалы добродетелей?

В большинстве случаев мужчины, долженствующие представить нечто возвышенное и благородное, начиная с Чайльд-Гарольда и до последних героев Фелье, Троллопа, Мопассана, — суть не что иное, как развратные тунеядцы, ни на что, ни для кого не нужные; героини же — это так или иначе, более или менее доставляющие наслаждение мужчинам любовницы, точно так же праздные и преданные роскоши.

Я не говорю о встречающемся изредка в литературе изображении действительно воздержных и трудящихся лиц, — я говорю о типе обычном, представляющем идеал для массы, о том лице, похожим на которое старается быть большинство мужчин и женщин».

И дальше делает важное признание о самом себе: «Помню, как я писал романы, то тогда для меня необъяснимое затруднение, в котором я находился и с которым боролся, — и с которым теперь, я знаю, борются все романисты, имеющие хотя самое смутное сознание того, что составляет действительную нравственную красоту, — заключалось в том, чтобы изобразить тип светского человека идеально хороший, добрый и вместе с тем такой, который бы был верен действительности» (т. 29, с. 63—64).

В дневнике 1891 г. Толстой записал: «Нельзя быть добрым человеку, неправильно живущему», а в первой же статье о голоде уверенно сказал: «Народ голоден оттого, что мы слишком сыты».

31 мая (для статьи «Первая ступень») Толстой пошел пешком в Тулу — на бойню, но убоя не видел. Через неделю пошел опять, смотрел на убой скота и подробно рассказал об этом в главе IX статьи4.

238

19 июля статья была начерно закончена, а в конце августа передана П. И. Бирюкову для затеянного В. Г. Чертковым сборника «Собиратель». Издание сборника не осуществилось; статья была напечатана «Посредником» в 1893 г.: Хоуард Уильямс. Этика пищи, или Нравственные основы безубойного питания для человека. Собрание жизнеописаний и выдержек из сочинений выдающихся мыслителей всех времен, со вступительной статьей «Первая ступень» Л. Н. Толстого. Впервые статья Толстого была опубликована в журнале «Вопросы философии и психологии», 1892, кн. 13, май.

III

2 июня в дневнике Толстой записал, что «в Туле видел женщину: глаза близко и прямые брови, как будто готова плакать, но пухлая, миловидная, жалкая и возбуждающая чувственность. Такой должна быть купчиха, соблазнившая отца Сергия».

Главной литературной работой в это время оставалась книга «Царство божие внутри вас». Но весной и летом 1891 г. все чаще просились наружу художественные замыслы. 10 июня в дневнике отмечено: «Работа письменная идет плохо. Толкусь на месте. А много художественных впечатлений». В этот же день внесена важная заметка «к Коневскому рассказу»: «Играют в горелки с Катюшей и за кустом целуются... Первая часть — поэзия материальной любви, вторая — поэзия, красота настоящей», а 25 июня записано: «Хочется писать Коневскую. Очень ясна в голове».

10 июня появилась в дневнике и запись к «Отцу Сергию»: «Он узнал, что значит полагаться на бога, только тогда, когда совсем безвозвратно погиб в глазах людей. Только тогда он узнал твердость, полную жизни. Явилось полное равнодушие к людям и их действиям. Его берут, судят, допрашивают, спасают — ему все равно. Два состояния: первое — славы людской — тревога, второе — преданность воле божьей, полное спокойствие». И еще 17 июня — запись подчеркнута: «После того, как он убил, сидит в темноте и вдруг видит, что заря занимается, светлеет и будет день — свет. Ужас».

В рукописи эпизод набросан так: «На рассвете он вышел на крыльцо. Неужели все это было? Отец придет. Она расскажет. Она дьявол. Да что ж я сделаю? Вон он тот топор, которым я рубил палец. Он схватил топор и вбежал в келью. Она лежала раскинувшись и спала. Он подошел, примерил и, взмахнув топором, ударил ее вдоль головы ниже темени. Она не крикнула, но вся привскочила и тотчас же опять упала, а он [взял свою шапку и хлеб и] выбежал и пошел вниз к реке, у которой он не был четыре года. [На реке шел плот. — Братцы, возьмите меня. — Кто ты? — Грешник. Свезите.] Вдоль реки шла [большая] дорога, он

239

пошел по ней и прошел до обеда. В обед он вошел в рожь и лег в ней. К вечеру он пришел к деревне на реке. Он не пошел в деревню, а к реке, к обрыву. Да, надо кончить. Нет бога» (т. 31. с. 209—210).

Вообще об «Отце Сергии» Толстой думал в 1891 г. начиная с февраля, когда отвечал В. Г. Черткову, предлагавшему закончить рассказ хотя бы «не в литературной форме», а просто в виде письма к друзьям, которое бы послужило «духовной помощью» в борьбе с чувственностью. «Борьба с похотью тут эпизод или, скорее, одна ступень, главная борьба — с другим — с славой людской. Да не хочу рассказывать», — написал Толстой (т. 87, с. 71). В марте, в письме к 25-летнему сыну черниговского купца-старообрядца В. П. Золотареву5, Толстой написал об этом более подробно: «Вы спрашиваете о моей истории Отца Сергия. Там я хотел бы выразить эти две различные основы деятельности. То он думал, что живет для бога, а под эту жизнь так подставилось тщеславие, что божьего ничего не осталось, и он пал; и только в падении, осрамившись навеки перед людьми, он нашел настоящую опору в боге. Надо опустить руки, чтобы стать на ноги.

Я не пишу этого теперь. Все силы, которых мало, отдаю на писанье статьи о непротивлении злу, о церкви и воинской повинности, и почти не подвигаюсь. А знаю, что есть что сказать, и нужно это сказать» (т. 65, с. 268).

Около 22 мая Толстой все-таки писал «Отца Сергия»: «Решил кончить все начатое. Написал дурно, но пригодится».

В это время был сделан первый набросок второй части повести. На рукописи (№ 3), сохранившейся в архиве, рукой М. Л. Толстой помечено: «Отец Сергий, 1891 год. Лето». Повествование (автограф с вставками, сокращениями, перестановками) обрывается на уходе Сергия из монастыря.

3 июля 1891 г. Мария Львовна сделала копию с рукописи.

22 июля в дневнике еще заметка: «Когда он пал с купеческой дочерью и мучается, ему приходит мысль о том, что если падать, то лучше бы ему пасть тогда с красавицей А., а не с этой гадостью. И опять гадость захватывает его». Эта мысль не была развита в повести. 25 сентября, вернувшись в Ясную Поляну из Пирогова, Толстой отметил в дневнике: перечитал «Отца Сергия» и нашел, что «недурно, как есть. Начал поправлять начало, но не пошло». 6 ноября в Бегичевке была сделана еще одна запись к повести: «Надо, чтобы он боролся с гордостью, чтоб попал в тот ложный круг, при котором смирение оказывается гордостью; чувствовал бы безвыходность своей гордости и только после падения и позора почувствовал бы, что он вырвался из этого ложного круга и может быть точно смиренен. И счастье вырваться из рук дьявола и почувствовать себя в объятиях бога».

240

Запись подчеркнута — как важная и нужная для работы. Сама работа прервалась до 1895 г.

IV

Одновременно с письмом от М. С. Дудченко — «о гонениях» и о том, что его развели с женой и ее посылают этапом, Толстой получил «хорошее» письмо от «англичанина из Египта»: «Книга О жизни помогла ему жить», — записано 27 мая 1891 г. в дневнике.

Это был Эрнест Кросби — американец, занимавший в Александрии место представителя Соединенных Штатов в международном суде. Ему было тогда 45 лет. В написанной позднее книге «Count Tolstoy’s Philosophy of Life»6 Кросби рассказал о своем знакомстве с книгой «О жизни»: «Я жил тогда в Александрии, в Египте. Когда мне случайно попался в книжном магазине французский перевод этой книги (перевод С. А. Толстой), тогда я еще мало знал Толстого. Я читал, правда, несколько лет тому назад «Анну Каренину», и роман произвел на меня сильное впечатление. Впоследствии я прочел собрание его практических статей о вредных привычках... Все это побудило меня приобрести эту книгу «О жизни». Принеся ее домой, я прочел ее почти в один присест»7.

Результат был тот, что Кросби оставил свою должность в суде, вообще отказался от политической карьеры и, покинув Александрию, в 1894 г. приехал к Толстому в Ясную Поляну. А затем стал организатором «Лиги социальных реформ» и горячим пропагандистом идей Генри Джорджа. Познакомиться с Генри Джорджем и «послужить его делу» в Америке посоветовал Кросби Толстой.

V

29 июня в Ясную Поляну приехал И. Е. Репин и пробыл до 16 июля. В. Г. Черткову после отъезда Репина Толстой написал: «Жил у нас больше 2-х недель Репин, делал портреты и бюст, и я полюбил его, надеюсь, что и он, больше, чем прежде» (т. 87, с. 99).

В этот приезд Репин написал портрет «Толстой за работой в кабинете под сводами» и эскиз «Толстой на молитве», использованный впоследствии (1901) для большой картины (босой в лесу). Тогда же были сделаны рисунки — Толстой в саду за чтением и С. А. Толстая с двумя младшими детьми — Сашей и Ванечкой (сидят на траве)8.

241

С. А. Толстая отметила 16 июля в дневнике, что и «Гинцбург лепит большой бюст, очень неудачный, и сделал маленькую фигурку, тоже пишущим за столом — недурно»9. «За все это время развлекало меня присутствие Репина и Гинцбурга», — записал Толстой 22 июля после отъезда И. Я. Гинцбурга. Из воспоминаний Гинцбурга известно, что поехать в Ясную Поляну ему посоветовал В. В. Стасов. «Я начал очень большой бюст, и размеры его всех смущали; находили, что это некрасиво, но Репин сказал мне:

— Ничего не меняйте, размер прекрасный; надо, чтобы остался большой бюст Льва Николаевича.

Во время сеансов кто-нибудь из домашних читал вслух; помню, что читали тогда биографию Спинозы, и Лев Николаевич слушал с особенным интересом и делал замечания, а когда потом читали «Тружеников моря» Виктора Гюго, то он даже расплакался»10.

Свое мнение о скульптурных портретах Толстой изложил в письме к Н. Н. Ге: «Бюст сделал большой Гинцбург, нехорош. Репинский похож, но не для того, чтобы вам сказать приятное, а потому, что так есть, ваш лучше всех» (т. 66, с. 24)11.

2—7 июля в Ясной Поляне гостила А. А. Толстая. Софья Андреевна записала о ней: «Как всегда, она с собой внесла радостный, ласковый и всем интересующийся свой характер. Но она придворная до мозга костей»12. Толстой в эти дни не вел дневника, а 6 июля Н. Н. Страхову написал сдержанно: «Алекс. Андр. Толстая теперь гостит у нас, хотела пробыть дольше, но сестра ее захворала, и она завтра едет» (т. 66, с. 7). Александра Андреевна в статье, опубликованной в 1911 г. в виде предисловия к «Переписке», вспоминала, что Толстой показался ей в этот приезд мрачным. Она ему сказала однажды: «Подумали ли вы когда-нибудь серьезно об ответственности перед вашими детьми? Все они производят на меня впечатление блуждающих среди сомнений. Что вы дадите им взамен верований, вероятно, отнятых у них вами?» (Дети собрались в Ясной Поляне в связи с разделом имущества).

Вероятно, с Александрой Андреевной Толстой говорил о задуманной им повести про старца Федора Кузмича, под именем которого якобы скрывался в Сибири царь Александр I. 16 июля,

242

благодаря за присылку ею фотографии «героя его будущей легенды», Толстой написал, что карточка «прелестная» и «очень поощряет к работе»: «Хотелось бы попробовать написать» (т. 66, с. 17).

14 июля, рядом с записью к «будущей драме» («И свет во тьме светит», начатая в 1896 г.), сделана запись и «К Александру I»: «Солдата убили вместо него, он тогда опомнился»13.

В конце июля в Ясную Поляну приехал Н. Н. Страхов и пробыл несколько дней. «Как всегда, необыкновенно приятен и умен»14, — заметила С. А. Толстая. Толстой это посещение никак не оценил (кроме краткого сообщения в письме к старшей дочери, гостившей у дяди в Пирогове), но и в письме, и в дневнике упоминал «весьма трогательную» «девицу неизвестную из Казани» (т. 66, с. 27), которой «имел счастье быть полезным». Это была курсистка Мария Ларионова. В архиве Толстого сохранилось ее письмо: она сожалела, что не сумела накануне при свидании поблагодарить Толстого за беседу с ней, после которой она «ожила», перестала быть равнодушной к жизни. С. А. Толстая тоже записала: «Приехала какая-то курсистка из Казани расспрашивать Левочку о разных жизненных и отвлеченных вопросах»15.

12 августа Толстой отметил в дневнике посещение А. Г. Штанге (организатор кустарных артелей в с. Павлове), «милого» В. И. Алексеева («Он страдает от того же, от чего и я, от женщины. У него это в кроткой форме») и американца Burton (профессор классической филологии, в 1891—1892 гг. слушал лекции в Берлинском университете и на каникулы приехал в Россию). 20 августа Н. Я. Грот привез в Ясную Поляну целую компанию: французского физиолога и психолога Шарля Рише, писателя Октава Гудайля и профессора иностранной литературы в Бордо Треверэ. Толстому они были «мало интересны». «Интереснее» был американец Прайс, который жил в общине Вильяма Фрея, «был у шекеров и дружил с американскими анархистами». И совсем хорошо, «очень хорошо», как отмечено в дневнике, было Толстому с П. И. Бирюковым. Во второй половине августа Бирюков выехал в Швейцарию для печатания в Женеве книги «Соединение, перевод и исследование четырех евангелий», но по дороге у него украли чемодан с рукописью, и он «решил с горя поехать в Ясную Поляну за утешением»16. Толстой 29 августа написал предисловие к заграничному изданию, и 8 сентября Бирюков снова отправился в Женеву — печатать у М. Элпидина на средства богатого золотопромышленника К. М. Сибирякова запрещенную в России книгу Толстого. В апреле 1892 г. книга увидела свет.

243

VI

12 августа Толстой поехал к брату Сергее Николаевичу в Пирогово, объявив в этот день своим семейным, что на зиму он останется в Ясной Поляне и в Москву не поедет совсем.

Софья Андреевна считала, что младших сыновей — Андрея и Михаила — надо учить в гимназии и 31 августа повезла их в Москву. Приехал и Лев Львович «держать свой запоздалый экзамен с 1-го на 2-й курс» в Московском университете.

9 сентября она написала в Ясную Полину: «Дунаев и Наташа17 рассказывали о голодающих, и опять мне все сердце перевернуло, и хочется забыть и закрыть на это глаза, а невозможно... А как в Москве этого ничего не видно! Все то же, та же роскошь, те же рысаки и магазины, и все всё покупают и устраивают, как и я, пошло и чисто свои уголки, откуда будем смотреть в ту даль, где мрут с голоду. Кабы не дети, ушла бы я нынешний год на службу голода, и сколько бы ни прокормила и чем бы ни добыла, а все лучше, чем так смотреть, мучиться и не мочь ничего сделать»18.

Толстой в связи с доходившими до него вестями о голоде записал в дневнике 13 сентября: «Неужели люди, теперь живущие на шее других, не поймут сами, что этого не должно, и не слезут добровольно, а дождутся того, что их скинут и раздавят?»

15 сентября, наладив московскую жизнь, С. А. Толстая вернулась в Ясную Поляну. «Левочка утром упрекнул мне, что я свезла детей в «омут», — записано в дневнике и потом прибавлено: «на другое утро говорит, что голод не дает ему покоя, что надо устроить народные столовые, куда могли бы приходить голодные питаться, что нужно приложить, главное, личный труд, что он надеется, что я дам денег (а сам только что снес на почту письмо с отречением от прав на XII и XIII том, чтоб не получать денег; вот и пойми его!) и что он едет немедленно в Пирогово, чтоб начать это дело и напечатать о нем»19.

17 сентября с дочерью Татьяной Львовной Толстой выехал из Ясной Поляны, а уже 19 сентября объезжал верхом деревни вокруг Пирогова. Ночевали в селе Успенском у В. Н. Бибикова, который на другой день повез в глубь уезда. 20-го осматривали деревню Огаревку: «Бедность не так велика, потому что есть картофель», и Толстой «было успокоился». Но дальше «стало хуже». Переночевав у Ф. А. Свечина в его имении Ситово, 21-го вернулись в Пирогово, а 22-го в Ясную Поляну. 23 сентября Толстой съездил к тульскому губернатору Н. А. Зиновьеву, «узнал от него мало», и в тот же день решил ехать в Епифанский уезд, чтобы там ознакомиться с положением народа. На этот раз Толстой был с дочерью Марией Львовной. В Епифани остановились

244

у земского деятеля Р. А. Писарева: «Писарев прекрасный тип земца — находящий смысл в служении людям. И жена милая, кроткая», — записано в дневнике 25 сентября. 24-го ходили в деревню Мещерки: «Опущенность народа страшная: разваленные дома — был пожар прошлого года — ничего нет, и еще пьют. Как дети, попавшие в беду, смеются, так и они».

У Писарева вечером 24 сентября Толстой встретился со своим другом — земским деятелем И. И. Раевским и врачом Н. Е. Богоявленским. Решено было поселиться в имении Раевского Бегичевке, Рязанской губернии, чтобы устраивать в деревнях столовые.

Оставив 90 рублей на закупку картофеля и свеклы, Толстой уехал по железной дороге. На станции Клекотки Сызрано-Вяземской железной дороги в дневнике он записал: «Доехали до Клекоток и собираемся дальше. Мне хорошо».

26 сентября, вернувшись в Ясную Поляну, Толстой начал статью «О голоде», писал ее, с небольшими перерывами, всю первую половину октября и 15 октября отправил Н. Я. Гроту для напечатания в журнале «Вопросы философии и психологии».

24 октября на номер журнала, где была набрана статья, московская цензура наложила арест.

VII

«За последние два месяца нет книги, журнала, номера газеты, в которой бы не было статей о голоде, описывающих положение голодающих, взывающих к общественной или государственной помощи и упрекающих правительство и общество в равнодушии, медлительности и апатии» — так начал Толстой статью «О голоде»20.

И затем разоблачал лицемерие господствующих классов, которые делают вид, что озабочены голодом, встревожены положением народа, а в действительности более чем равнодушны к совершающемуся бедствию и стараются всеми средствами еще сильнее закабалить крестьян. Между эксплуататорами и народом нет иных отношений, кроме отношений господина и раба. «Не говоря о фабричных поколениях, гибнущих на нелепой, мучительной и развращающей работе фабрик для удовольствия богатых, все земледельческое население, или огромная часть его, не имея земли, чтобы кормиться, вынуждена к страшному напряжению работы, губящей их духовные и физические силы, только для того, чтобы господа могли увеличивать свою роскошь. Все население спаивается, эксплуатируется торговцами для этой же цели. Народонаселение вырождается, дети преждевременно умирают, всё для того, чтобы богачи — господа и купцы жили своей отдельной господской жизнью, с своими дворцами и музеями, обедами и концертами, лошадьми, экипажами, лакеями и т. п.»

245

В статье Толстой указывает, что хищническим хозяйничаньем помещиков и капиталистов крестьяне доведены до крайней нужды и разорения. Уже в самом начале осени, рассказывает он на основе личных наблюдений, в одной из деревень Ефремовского уезда «из 70-ти дворов есть 10, которые кормятся еще своим. Остальные сейчас, через двор, уехали на лошадях побираться. Те, которые остались, едят хлеб с лебедой и с отрубями, который им продают из склада земства по 60 копеек с пуда». Толстой утверждает, что в таком положении постоянно, а не только в голодный год находятся миллионы крестьян России. Он разоблачает клевету господствующих классов, будто народ голоден оттого, что ленив, пьянствует, дик и невежествен. Народ голоден оттого, что его душат малоземелье, подати, солдатчина, что «распределение, производимое законами о приобретении собственности, труде и отношениях сословий, неправильно». Улучшить положение народа можно лишь тем, чтобы перестать грабить и обманывать его. А взять у господ часть их богатств и раздать голодающим — все равно что заставить паразита кормить то растение, которым он питается. «Мы, высшие классы, живущие все им, не могущие ступить шагу без него, мы его будем кормить! В самой этой затее есть что-то удивительно странное», — восклицает Толстой.

Именно эти слова имел в виду В. И. Ленин, когда в статье «Признаки банкротства» писал: «В 1892 г. Толстой с ядовитой насмешкой говорил о том, что «паразит собирается накормить то растение, соками которого он питается». Это была, действительно, нелепая идея»21.

Где же действительный выход?

Толстой думает, что господа могут добровольно «перестать делать то, что губит народ», возвратить награбленное, изменить свою жизнь и тем самым разорвать кастовую черту, отделяющую их от народа. Он обращается к «высшим классам» с призывом: отнестись к народу «не только как к равным, но к лучшим нашим братьям, таким, перед которыми мы давно виноваты», прийти к ним «с раскаянием, смирением и любовью», поступить подобно мученику Петру, который, раскаявшись в своем жестокосердии, отказался от всего богатства и сам продался в рабство.

VIII

8 октября 1891 г. Толстой рассказывал в письме М. А. Новоселову: «Был и в Ефремовском, и в Епифанском уезде в самых дурных местах. Пишу теперь о голоде. Но выходит совсем не о голоде, а о нашем грехе разделения с братьями. И статья разрастается, очень занимает меня и становится нецензурною» (т. 66, с. 52).

246

А на другой день написал П. И. Бирюкову в Женеву о своих практических планах: «План у нас был с девочками22 тот, чтобы вместо Москвы поселиться в Епифанском уезде в самой середине голодающих и делать там, что бог велит — кормить, раздавать, если будет что. И Софья Андреевна сначала соглашалась. Я рад был за девочек, но потом все расстроилось, и едва ли поедем» (т. 66, с. 56).

История эта изложена подробно в письме М. Л. Толстой к Л. Ф. Анненковой и в дневнике самой Софьи Андреевны. Мария Львовна писала: «Мы... уже приготовили часть провизии, топлива и т. п. Мама́ обещала дать нам две тысячи на это, мы так радовались возможности хоть чуть-чуть быть полезными этим людям, как вдруг мама (как это часто с ней бывает) совершенно повернула оглобли... Ужасно было тяжелое время. Она мучила себя и папа́ и нас так, что сама, бедная, стала худа и больна» (т. 66, с. 57)23.

В октябре 1891 г. началась переписка Толстого с деятельницей антивоенного движения, австрийской писательницей Бертой Зутнер, автором романа «Долой оружие!». «Отмене невольничества предшествовала знаменитая книга женщины, г-жи Бичер-Стоу; дай бог, чтобы ваша книга предшествовала уничтожению войны» (т. 66, с. 58). Зутнер отвечала Толстому взволнованным благодарственным письмом, которое начала словами «Дорогой великий учитель!» (опубликовано в переводе с французского Н. С. Травушкиным в журнале «Русская литература», 1972, № 2).

19 октября С. А. Толстая записала в дневнике: «Левочка странно эгоистично весел. Весел жизненно, телесно, а не духовно»24.

Толстой в эти дни работал над своей книгой («Царство божие внутри вас»; «Как бы хотелось кончить», — записано 24 октября в дневнике), ждал корректур статьи «О голоде» и уже решил, что непременно займется практической работой помощи голодающим.

20 октября Н. Я. Грот привез корректуру, Толстой два дня работал над ней, изменяя и дополняя («Она мне нравится. Надо было глубже взять вопрос»), затем с уезжавшей в Москву женой послал исправления и дополнения, а 23 октября в письме к Гроту — еще дополнение.

247

24 октября в дневнике записано: «Мы совсем собираемся ехать. Денег еще нет. Что будем делать, не знаю. Но кажется, побуждение недурное». Софья Андреевна выделила 500 рублей; 100 рублей еще набралось кое-как.

Следующая запись сделана 1 ноября уже в Бегичевке: «Мы здесь уже 5-й день. Живем хорошо. Есть дело. Написал статью: Хватит ли хлеба?». И 6 ноября: «Устроены нами 3 столовые. Я написал в газету о том, есть ли хлеб, и начал рассказ: Кто прав? Девочки хорошо заняты».

IX

Статья, написанная в первые дни в Бегичевке, называлась «Страшный вопрос». 2 ноября Толстой отправил ее в Москву для передачи в «Русские ведомости», где она появилась 6 ноября. Жене 2 ноября Толстой писал: «Деятельность здесь самая радостная, если бы можно назвать радостною деятельность, вызванную бедствием людей» (т. 84, с. 91).

Толстой пробыл здесь до самого конца декабря, открыв 70 столовых, объезжая деревни для наблюдения за работой этих столовых, записывая крестьян, руководя работой сотрудников, закупая продовольствие — рожь, горох, пшеницу, кукурузу, пшено, картофель, дрова, лыко для плетения лаптей, лен для тканья, сено для корма лошадей.

Лишь в конце ноября на несколько дней и затем 30 декабря на три недели Толстой уехал (для успокоения жены) в Москву. 23 января он вернулся опять в Бегичевку (поехала и Софья Андреевна) и пробыл здесь до 12 марта25.

В. М. Величкина, молодой врач (ей было тогда 23 года), участвовала в этой организации помощи голодающим крестьянам и оставила воспоминания «В голодный год с Львом Толстым»26.

Она писала о том, как проходила жизнь и работа в Бегичевке:

«Каждое утро вставали мы в седьмом часу, так как передняя была уже битком набита народом. Если мы немножко просыпали, то Лев Николаевич, проходя по коридору, стучал нам в двери. Утро работали мы вместе в передней, разбирая просьбы, нужды собравшегося народа. Затем кто-нибудь один оставался дома, а остальные разъезжались по окрестным деревням, всегда посоветовавшись раньше со Львом Николаевичем. Он неизменно был в курсе дела и всегда помнил каждую мелочь, куда и зачем нужно было ехать. Но занятие с народом в передней его всегда несколько расстраивало и мешало его литературным работам; и мы, по возможности, старались предупредить его приход, чтобы он мог поработать утром за письменным столом. В такие дни он чувствовал себя гораздо лучше, спокойнее. Но это не всегда удавалось, так

248

как вставал он очень рано и не мог видеть, чтобы народ дожидался»27.

Сам Толстой в начале работы, 9 ноября, написал своим друзьям, Н. Н. Ге-отцу и Н. Н. Ге-сыну: «Мы живем здесь и устраиваем столовые, в которых кормятся голодные. Не упрекайте меня вдруг. Тут много не того, что должно быть, тут деньги от Софьи Андреевны и жертвованные, тут отношения кормящих к кормимым, тут греха конца нет, но не могу жить дома, писать. Чувствую потребность участвовать, что-то делать. И знаю, что делаю не то, но не могу делать то, а не могу ничего не делать... Мне кажется, что с этим голодом что-то важное совершается, кончается или начинается» (т. 66, с. 81—82).

И на другой день — В. И. Алексееву. «Мы, т. е. я и две дочери и Вера Кузминская, живем теперь в Данковском уезде, куда мы поехали, чтобы устраивать столовые, кормить народ, и как ни дико то, что мы, которых всегда кормил и кормит народ, мы его кормим, я делаю это и не могу не делать... Положение дурно, но до сих пор не очень, но страшно то, что оно ухудшается в какой-то огромной прогрессии» (т. 66, с. 82—83)28.

Пожертвования шли не только из разных концов и от разных лиц России, но также из-за границы. 4 ноября было отправлено благодарственное письмо издателю Ануину Фишеру, который просил Толстого быть доверенным лицом и посредником между руководителями сбора пожертвований в Англии и организациями в России, оказывающими помощь голодающим: «Я очень тронут тою симпатией, которую выражает английский народ к бедствию, постигшему ныне Россию. Для меня большая радость видеть, что братство людей не есть пустое слово, а факт» (т. 66, с. 76).

В Соединенных Штатах Америки также был организован сбор средств, деятельное участие в нем принимала переводчица Изабелла Хэпгуд. 19 ноября Толстой сообщил В. В. Рахманову, что из Америки отправлены в Россию семь пароходов, груженных кукурузой. 13 (25) января 1892 г. Мак Рив, секретарь Комитета мировой торговли штата Миннесота, писал Толстому об организации среди мукомолов Америки сбора пожертвований мукой.

X

4—7 ноября в Бегичевке Толстой работал над рассказом для сборника в пользу голодающих, задуманного Д. Д. Оболенским. В письме к жене 7 ноября, отправленном с хутора Мордвиновых, Толстой сообщил, что «половина сделана» (т. 84, с. 93).

В дневнике 6 ноября рассказ назван: «Кто прав?»

17 ноября, намереваясь послать в Москву жене статью о голоде, Толстой нечаянно вложил в конверт рукопись начатого

249

рассказа. 25 ноября он просил: «Послал я тебе нечаянно начало повести... Спиши и пришли мне, если я прежде не приеду» (т. 84, с. 104).

Копия была сделана и сохранилась в архиве Толстого29, но в ней нет его исправлений.

Продолжать рассказ Толстой пробовал в мае 1893 г. (как отмечено в дневнике, 23 мая), но «не шло», и 1 июля того же года писал В. Г. Черткову: «И теперь в мыслях больше занятия художественным, именно «Кто прав?» Дети богатых среди голодающих. Очень мне нравится. Но не пишу» (т. 87, с. 208). В последний раз рассказ упомянут в дневнике 5 ноября 1895 г. в связи с работой над «Воскресением».

На первом листе сохранившейся рукописи записи впечатлений и наблюдений среди голодающих: «1) Старик с одышкой, 2) [Немая] слепая девочка, 3) Рахитический ребенок, 4) Куриная слепота, 5) тиф, 6) дворники, 7) Кучер соблазнил бабу, 8) баба с детьми: муж в остроге за лес, 9) Высекли за траву» (т. 29, с. 431). На втором листе — заглавие «Кто прав?», эпиграф из Евангелия: «Аще не будете, как дети, не внидите в царствие небесное» — и текст, начинающийся словами: «Была половина октября. К земскому начальнику в одном из черноземных уездов заехала по дороге в Петербург, где она обыкновенно проводила зиму, сестра его жены с мужем и дочерью» — и кончающийся сообщением о «детях»: «В Краснове у Лужиных среди молодого поколения шла страшная работа: не столько внешняя — хождения по крестьянским деревням и избам (хотя и этой было много), сколько внутренняя: перестановка всех оценок доброго и злого» (т. 29, с. 264—277).

Страшные картины, резкие контрасты, которые Толстому приходилось наблюдать во время голода, определили содержание рассказа. Все персонажи, сцены, диалоги даются в рассказе в резком социальном противопоставлении. Оборванная женщина с сумой, в разбитых лаптях и барыня, восхищающаяся своими заграничными туфлями. Замученный нищий мужик, продающий последнего барана, чтобы купить детям хлеб, и сытые тунеядцы, развлекающиеся светской болтовней, флиртом и планами предстоящей охоты. Через весь рассказ проходит мысль о глубоком отчуждении господ от народа, о полном их равнодушии к его интересам и нуждам.

Рассказ не был закончен30. Судя по эпиграфу и по тому, что

250

в дневнике он называется постоянно «О детях», Толстой хотел поставить в нем вопрос: кто прав — дети, которые забывают о том, что они «господа», беззаветно отдаются помощи голодающему народу и входят в непосредственное общение с ним, или их родители, пытающиеся свести все к расчетливой и «приличной» благотворительности. Как и в статьях о голоде, Толстой в этом рассказе намерен был осудить господ, равнодушных к народу и прикрывающих это равнодушие лицемерной маской заботы о «меньшом брате».

Когда С. А. Толстая, прочитав начало рассказа, написала: «Разумеется, ясно, к чему клонит рассказ, и ты, видно, хочешь, чтобы виноватых не было»31, — Толстой ответил: «Ты не угадала... к чему клонит» (т. 84, с. 104).

В 1895 г. в дневнике Толстой записал: «Ясно понял, отчего у меня не идет «Воскресенье». Ложно начато. Я понял это, обдумывая рассказ о детях — Кто прав; я понял, что надо начинать с жизни крестьян, что они предмет, они положительное, а то тень, то отрицательное» (т. 53, с. 69).

XI

Своим опытом борьбы с голодом путем устройства бесплатных столовых Толстой решил поделиться со всеми людьми, заинтересованными в помощи народу, и 9 ноября начал новую статью — «О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая». 17 ноября в письме к жене он сообщил об этой статье: «У меня есть написанная, не поправленная, большая статья о столовых... Надо подождать, выйдет ли гротовская32, чтобы не было повторений и недосказанного».

В ожидании Толстой начал писать «коротенькую статью» — отчет о пожертвованиях. 17 ноября Т. Л. Толстая намеревалась отправить этот отчет о полученных до 14 ноября деньгах, но «папа раздумал печатать список пожертвований, хочет потом напечатать его вместе с статьей и с отчетом», как приписала Татьяна Львовна в письме (т. 29, с. 399)33.

Над статьей «О средствах помощи населению...» Толстой продолжал работать: «Вчера я с вечера усердно писал статью, описывающую нашу деятельность, сегодня утром проснулся в 7-мь и писал, не выходя из комнаты. Пустая статья, но нужна тем, что

251

сообщает другим приемы заведения и ведения столовых» (т. 84, с. 100)34.

Статья была закончена 26 ноября и 28-го отправлена. Толстой хотел напечатать ее в «Неделе» у Гайдебурова (тот «скромно писал» Татьяне Львовне: за что ваш батюшка меня забыл?» — т. 84, с. 102), но Софья Андреевна предпочла «Русские ведомости», и Толстой согласился.

10 декабря 1891 г. статья «О средствах помощи населению, по страдавшему от неурожая» появилась в сборнике «Помощь голодающим», изданном «Русскими ведомостями», а через несколько дней выпущена редакцией газеты в виде отдельной брошюры.

Одновременно Толстой решил опубликовать статью за границей. 25 декабря, сообщая Э. Диллону35, что «статья в сборнике «Русских ведомостей», говорят, вышла» (т. 66, с. 125), он предложил перевести ее на английский язык. Перевод, выполненный И. Хэпгуд, Толстой очень одобрил (т. 66, с. 232).

11 декабря А. П. Чехов писал об этой статье А. С. Суворину: «Толстой-то, Толстой! Это, по нынешним временам, не человек, а человечище, Юпитер. В «Сборник» он дал статью насчет столовых, и вся эта статья состоит из советов и практических указаний, до такой степени дельных, простых и разумных, что, по выражению редактора «Русских ведомостей» Соболевского, статья эта должна быть напечатана не в «Сборнике», а в «Правительственном вестнике»36.

XII

17 ноября Н. Я. Грот сообщил С. А. Толстой, что во все газеты разослан приказ от Главного управления по делам печати не публиковать ни одной статьи Толстого37.

Спустя два дня газете «Русские ведомости» министром внутренних дел было объявлено второе предостережение за помещение статьи «Страшный вопрос» и других статей и корреспонденции о голоде38.

21 ноября в письме, отправленном в Бегичевку, Н. Я. Грот сообщал о «мерзостях», творящихся в Петербурге вокруг дела о голоде, и называл Толстого «духовным царем», на которого

252

возлагаются все надежды лучших людей России в это трудное время.

Через два дня в Бегичевке появился местный исправник Праль — будто бы с целью представиться; на самом деле ему было поручено наблюдение за деятельностью Толстого в Данковском уезде. В декабре тульский архиерей направил двух священников «для исследования поведения» Толстого в Епифанском уезде39.

26 ноября П. А. Гайдебуров, которому Толстой передал не пропущенную в «Вопросах философии и психологии» статью «О голоде», написал, что имел два объяснения с цензурой относительно упоминания о Толстом в своих «Заметках» и в статье «По поводу статей о толстовцах» (Неделя, № 46 и 47). По мнению Гайдебурова, Толстой становился «нелегальным человеком».

10 декабря Гайдебуров сообщил, что в статье «О голоде» он произвел изменения и смягчения, но и в этом виде не надеется на разрешение. В урезанном виде, под названием «Помощь голодным», статья появилась в январе 1892 г. в первом номере «Книжек Недели».

Между тем Толстой еще 25 ноября просил жену послать статью «О голоде» переводчикам на английский, датский и французский языки — Э. Диллону, П. Ганзену, И. Гальперину-Каминскому. Он надеялся, что опубликованная за границей статья будет в обратном переводе перепечатываться русскими газетами.

Очень скоро разразился грандиозный «общественный» скандал.

14 (26) января в лондонской «Daily Telegraph» в переводе Э. Диллона появилась статья Толстого под заглавием «Почему голодают русские крестьяне?».

22 января реакционные «Московские ведомости» перепечатали выдержки из статьи, в обратном переводе с английского, сопроводив их своим «комментарием»: «Письма гр. Толстого ... являются открытою пропагандой к ниспровержению всего существующего во всем мире социального и экономического строя. Пропаганда графа есть пропаганда самого крайнего, самого разнузданного социализма, перед которым бледнеет даже наша подпольная пропаганда».

Это был публичный донос, и злобный.

В придворных сферах начались разговоры, что Толстого нужно выслать или посадить в дом умалишенных40.

253

Советник при министре иностранных дел В. Н. Ламздорф, лицо вполне компетентное, отметил в эти дни в своем дневнике, что газеты полупили распоряжение не перепечатывать статьи Толстого из «Московских ведомостей» и не помещать никаких комментариев: «Со всех сторон просят этот номер на прочтение; его нельзя приобрести ни за какие деньги; говорят, в Москве за номер этой газеты предлагают до 25 рублей». 31 января тот же Ламздорф записал, что «прокламации, захваченные на днях, находились в прямой связи с мыслями, высказанными Толстым. Это доказало действительную опасность письма. В связи с этим в городе было произведено несколько обысков»41.

Либерально настроенный Н. Я. Грот, собиравшийся раньше печатать в редактируемом им журнале статью Толстого, написал ему 30 января, что «весь Петербург уже целую неделю только и говорит», что про статью о голоде: «Все богатые тунеядцы раздражены против вас донельзя». «Но надо сказать, — добавлял Грот, — что и вы виноваты немножко. Ваши письма все-таки полны раздражения, злобы и презрения к богачам... Вы ... когда пишете, то не спокойны вполне и даете направо и налево пощечины»42.

Министр внутренних дел И. Н. Дурново, как положено, сделал письменный доклад Александру III: письмо Толстого о голоде «по своему содержанию должно быть приравнено к наиболее возмутительным революционным воззваниям», но «привлечение в настоящее время графа Толстого к ответственности может повлечь нежелательное смятение в умах». Министр считал целесообразным «предложить графу Толстому через рязанского губернатора прекратить на будущее время печатание в иностранных газетах статей противоправительственного направления, с предупреждением его, что в случае отказа подчиниться этому требованию правительство, к сожалению, вынуждено будет сделать иные распоряжения для прекращения вредных последствий такой пропаганды». Александр III положил резолюцию: «Оставить на этот раз без последствий»43.

По этому поводу хорошо знавший всякие литературные и политические новости А. С. Суворин писал А. Н. Плещееву 25 января 1892 г.: «На днях мы с Чеховым едем по голодным местам недели на две для наблюдений и для помощи. Положение прескверное, во всяком случае, и для голодающих, и даже для сытых, не говоря о нас. Всякую мысль приходится одевать в бархат, чтоб она дошла по назначению и чтоб народу помогали существенно. У нас все толкуют, что даром нельзя давать голодным, толкуют, разумеется, чересчур сытые. Один Л. Н. Толстой гуляет по иностранным газетам со своими статьями, а «Московские ведомости»

254

его травят, но напрасно: его трогать нельзя, а если и тронут, то это ему только удовольствие, ибо он сколько раз мне говорил: «Отчего меня не арестуют, отчего меня не сажают в тюрьму». Завидная доля»44.

Софья Андреевна, находившаяся в феврале в Москве, волновалась, ловя разные слухи. «Про Диллона говорят, — писала она 4 февраля, — что он ненавидит Россию и нарочно прибавил злое к твоей статье, едва заметное, но ехидное»45. И 6 февраля: «Погубишь ты всех нас своими задорными статьями, где же тут любовь и непротивление? И не имеешь ты права, когда 9 детей, губить и меня и их. Хоть и христианская почва, но слова не хорошие. Я очень тревожусь и еще не знаю, что предприму, а так оставить нельзя»46. «Действовать» советовала Софье Андреевне и сестра, находившаяся в Петербурге ближе к источникам разных проектов преследования Толстого. 10 февраля Софья Андреевна написала, что успокоить волнение может только официальное опровержение.

12 февраля Толстой составил письмо в «Правительственный вестник» и просил поместить в газете следующее его заявление:

«Писем никаких я в английские газеты не писал. То же, что напечатано в № 22 «Московских ведомостей» мелким шрифтом, есть не письмо, а выдержка из моей статьи о голоде, написанной для русского журнала, выдержка весьма измененная, вследствие двухкратного и слишком вольного перевода ее сначала на английский, а потом опять на русский язык. То же, что напечатано крупным шрифтом вслед за этой выдержкой и выдается за изложение второго моего письма, есть вымысел. В этом месте составитель статьи «Московских ведомостей» пользуется словами, употребленными мною в одном смысле, для выражения мысли не только совершенно чуждой мне, но и противной всем моим убеждениям» (т. 66, с. 160—161).

«Правительственный вестник» письма не напечатал, поскольку полемика не допускалась в этой газете. По совету Грота Софья Андреевна изготовила на гектографе 100 экземпляров и разослала в различные газеты, а также многим правительственным и частным лицам. Письмо Толстого в некоторых газетах действительно появилось («Русская жизнь», «Новое время», «Новости», «Московский листок»).

Дело на этом не кончилось, потому что в «Московские ведомости» стал писать Диллон, полагая, что задета его репутация переводчика.

В конце этой истории, успокаивая Софью Андреевну, Толстой написал ей 29 февраля: «Я по письму милой Александры Андреевны47 вижу, что у них тон тот, что я в чем-то провинился и мне

255

надо перед кем-то оправдываться. Этот тон надо не допускать. Я пишу то, что думаю, и то, что не может нравиться ни правительству, ни богатым классам, уж 12 лет, и пишу не нечаянно, а сознательно, и не только оправдываться в этом не намерен, но надеюсь, что те, которые желают, чтобы я оправдывался, постараются хоть не оправдаться, а очиститься от того, в чем не я, а вся жизнь их обвиняет... То же, что я писал в статье о голоде, есть часть того, что я 12 лет на все лады пишу и говорю, и буду говорить до самой смерти и что говорит со мной все, что есть просвещенного и честного во всем мире, что говорит сердце каждого неиспорченного человека и что говорит христианство, которое исповедуют те, которые ужасаются» (т. 84, с. 128).

XIII

Спустя всего две недели после того, как Толстой поселился в Бегичевке, к нему стали приезжать знакомые и незнакомые лица, предлагая безвозмездно свой труд в деле помощи голодающим.

16 ноября приехал «замечательный земский деятель» Калужской губернии Н. Т. Владимиров («Богач из мужиков. Тип из «Смены» — т. е. похожий на героя повести Эртеля); около 26 ноября — севастопольский товарищ, председатель Епифанской земской управы Н. П. Протопопов. Это он «очень верно сказал», что «испытывает чувство, подобное тому, которое было в Севастополе. Спокоен, т. е. перестаешь быть беспокоен, только тогда, когда что-нибудь делаешь для борьбы с бедой. Будет ли успех — не знаешь, а надо работать, иначе нельзя жить» (т. 66, с. 107).

Но самым горячим помощником и главой всего дела был Ив. Ив. Раевский, организовавший в своем имении — Бегичевке — центр помощи голодающим.

О своем знакомстве с ним Толстой рассказывал так: «Мне было под тридцать, ему было с чем-то двадцать48, когда мы встретились. Я никогда не был склонен к быстрым сближениям, но этот юноша тогда неотразимо привлек меня к себе, и я искал сближения с ним и сошелся с ним на «ты». В нем было очень много привлекательного: красота, пышущее здоровье, свежесть, молодечество, необыкновенная физическая сила, прекрасное, многостороннее образование. Элегантно говоривший на трех европейских языках, он блестяще окончил курс кандидатом математического факультета. Но больше всего привлекла меня к нему необыкновенная простота вкусов, отвращение от светскости, любовь к народу и главное — нравственная совершенная чистота, теперь редкая между молодыми людьми, а тогда составлявшая еще более редкое исключение. Я думаю, что он никогда в жизни не был

256

пьян, не участвовал в кутеже, не говоря уж о других увлечениях, свойственных молодым людям» (т. 29, с. 262).

В Бегичевке «его энергия заражала других».

«— Нет, живые в руки не дадимся, — говорил он, возвращаясь с работы или вставая от письменного стола, у которого проводил по 8, по 6 часов сряду.

— Не-ет! живые в руки не дадимся, — говорил он, потирая руки, когда ему удавалось устроить какое-нибудь хорошее дело, закупки дешево хлеба, дров, устройства хлебопечения с картофелем, с свекольными отбросами или закупки льна для раздачи работ бабам.

— Знаю, знаю, — говорил он, — что нехороша эта самоуверенность, но не могу. Как будто чувствую этого врага — голод, который хочет задавить нас, и хочется подбодриться. Живые в руки не дадимся!» (т. 29, с. 261).

И вот этот легендарной энергии и силы человек сильно простудился и 26 ноября, проболев шесть дней, умер от инфлуенцы. «Он умер, отдав жизнь свою народу, который он горячо любил и которому служил всю свою жизнь, — написал Толстой в некрологе «Памяти И. И. Раевского» (т. 29, с. 260).

Когда, проходя по деревне, Толстой сказал мужику, что Иван Иванович умирает, мужик ахнул: «Помилуй бог! что без него делать будем? Воскреситель был наш» (т. 29, с. 262)49.

Толстому с Раевским «радостно, молодо, восторженно было часто... вместе быть и работать» (т. 84, с. 105)50. Вообще в Бегичевке Толстой был счастлив — он делал важное, самое нужное дело и не был одинок. 8 декабря в письме к А. А. Толстой он сам говорил, что месяц, проведенный в работе для голодающих, «будет один из самых счастливых» — «не счастливых веселых, а счастливых значительных и удовлетворяющих» (т. 66, с. 107).

XIV

В том же письме 8 декабря Толстой написал: «Соня очень тревожна, но отпускает меня, и мы с ней дружны и любовны, как давно не были» (т. 66, с. 107). Вернувшись после короткой поездки в Москву снова в Бегичевку, Толстой 19 декабря записал в дневнике: «Радость отношения с Соней. Никогда не были так сердечны» — и тогда же рассказывал в письме к Н. Н. Ге-сыну: «Мы были в Москве, вернулись опять сюда. Порадуйтесь за меня: на этом деле, которое само по себе не хорошо, исполнено греха,

257

я сошелся, как никогда не сходился, с женой. Да, бережно надо обходиться с людьми» (т. 66, с. 117)51.

В Москве С. А. Толстая, при всех заботах о детях, особенно о больном Ванечке, собирала пожертвования, печатала объявления, отчеты и т. п. 23 января и она поехала в Бегичевку, пробыла здесь 10 дней и со своим энергичным характером и трудолюбием успела многое сделать.

В дневнике она так рассказывала об увиденном и сделанном: «Я взяла все письменные работы и уяснила, что могла, в их делах. Потом я пошла смотреть столовые. Вошла в избу: в избе человек 10, при мне стали собираться еще до 48 человек. Все в лохмотьях, с худыми лицами, грустные. Войдут, перекрестятся, сядут. Два стола сдвинуты, длинные лавки. Чинно усаживаются. В решете нарезано множество кусков ржаного хлеба. Хозяйка обносит всех, все берут по куску. Потом она ставит большую чашку щей на стол. Щи без мяса, слегка приправлены постным маслом. К одной стороне сидели все мальчики. Эти были веселы, смеялись и радостно приступали к еде. После щей давали похлебку картофельную или же горох, пшенную кашу, овсяный кисель, свекольник. Обыкновенно по два блюда на обед и два на ужин. Мы обошли и объехали несколько столовых. Сначала я была в недоумении, как относится народ. Но во второй столовой какая-то девушка, серо-бледная, взглянула на меня такими грустными глазами, что я чуть не разрыдалась. И ей, и старику, сидящему тут же, и многим, я думаю, нелегко ходить получать это подаяние. Не дай бог взять, а дай бог дать — это справедливая русская пословица...

По утрам я кроила с портным поддевки из пожертвованного сукна, и мы их сшили 23; большую радость доставляли мальчикам эти поддевки и полушубки. Теплое и новое; это то, чего него которые от рожденья не имели»52.

Бегичевка для нее была все-таки «противной», как сказано в письме к сестре, отправленном 1 февраля 1892 г.: «Дом тут низкий, темный, грязный; обои темные, воздух душный, природа безотрадная, народ бедный, грязный, очень добродушный и жалкий... Если бы ты видела, Таня, как тут все некрасиво и скучно, и природа, и люди, и дом, и вся жизнь. Может быть, когда Дон растает, то вид изменится; большая река очень красива и приятна»53.

XV

Находясь 1—23 января 1892 г. в Москве, Толстой тяготился «суетой, праздностью, роскошью, тщеславием и чувственностью

258

московской жизни» (как записано в дневнике 30 января по возвращении в Бегичевку) и продолжал путем переписки руководить деятельностью столовых и закупкой продовольствия.

7 января он побывал в Малом театре на постановке «Плодов просвещения».

Сначала комедия была разрешена лишь для любительских сцен. Еще 21 января 1891 г. К. С. Алексеев (Станиславский) особым письмом приглашал Толстого на такую постановку от московского «Общества искусства и литературы». 8 февраля спектакль состоялся на сцене Немецкого клуба в Москве и ввиду большого успеха повторен затем несколько раз; Толстой на нем не был54.

21 сентября 1891 г. министр двора Воронцов-Дашков особым циркуляром уведомил министра внутренних дел о «высочайшем» разрешении постановки «Плодов просвещения» на сцене императорских театров.

Первая постановка состоялась 27 сентября в петербургском Александрийском театре.

Об этом спектакле Толстой знал лишь из писем знакомых лиц.

И. Е. Репин в тот же день написал Т. Л. Толстой, прося передать «спасибо Льву Николаевичу»: «Какая правдивость взгляда на жизнь, какая широта взмаха гениального художника видна во всей этой пьесе!» Спустя месяц он же писал: «Плоды просвещения» продолжают ... волновать публику. Много недовольных: доктора, ученые и все интеллигенты вопиют особенно против заглавия. Поголовно восстают за святость идеи просвещения и не допускают сатиры на св. духа. Но публика ... наслаждается в театре, хохочет до упаду и выносит много назидательного о городской жизни бар»55.

Первое представление в Малом театре было 12 декабря 1891 г. в прощальный бенефис артистки Н. В. Рыкаловой.

Толстому особенно понравилась О. О. Садовская, игравшая кухарку, и тогда только начинавшая играть на сцене Е. Д. Турчанинова (роль Тани). Впоследствии Турчанинова вспоминала: «В этой роли я имела честь получить одобрение от Толстого. Единственный упрек был тот, что я худа для русской девушки, а тон у меня был подходящий... Толстому в этом спектакле очень понравился Музиль в роли повара, Садовская и Рыбаков, который прекрасно играл барина. Ленский изумительно играл профессора»56.

259

Однако весь спектакль вызвал неодобрение Толстого.

Бывший на представлении 7 января управляющий казенными театрами П. М. Пчельников записал в дневнике: Толстой «сейчас же заговорил о том, что артисты, исполнявшие роли мужиков, очень шаржируют. К такому заключению приводил его и смех зрителей, сопровождавший каждую фразу мужиков.

«— По моему мнению, — сказал Лев Николаевич, — они неестественно исполняют свои роли. И если не глядеть на сцену, а только слушать, что говорят, то нередко можно стать в тупик: чему же смеется публика? Ведь в речах мужиков постоянно звучит жалоба, а иногда и попытки протеста. И их слова, по моему мнению, скорее должны возбуждать сочувствие к безвыходному положению, а уж никак не смех...

— По костюму они, — сказал он, — мало похожи на обыкновенных мужиков. Они не умеют даже надевать лаптей, и так, как они делают это, не делает никто из крестьян»57.

Спустя десять лет об этой же постановке Толстой говорил писателю и драматургу П. П. Гнедичу:

«Я в «Плодах просвещения» был, как автор, на стороне мужиков, а на сцене вдруг они оказались такими же мошенниками и плутами, как и Гросман, и плутами сознательными. При этом я не мог упрекнуть актеров — они хорошо играли, хотя мужики были из разных губерний, а не из одной деревни: уж очень говор их отличался друг от друга. Вот я и понял, что одно написать, другое дать пьесу; разница большая — текст и исполнение»58.

XVI

19 февраля в Бегичевку приехал П. И. Бирюков, которому Толстой был «ужасно рад» (т. 66, с. 168), а 21—24 февраля здесь гостил И. Е. Репин.

Репин в это время находился в оживленной переписке с Т. Л. Толстой, и 12 января писал ей из Петербурга: «А у меня теперь при мысли о моем портрете Льва Николаевича сейчас же вспоминаются слова Михневича, который писал в «Новостях», что ни один портрет Толстого, включая сюда и Репина, не передает оригинала, — он прав. Я сам, когда проездом от вас, летом, увидел этот портрет, под свежим впечатлением живого Льва Николаевича, это самое подумал о своем портрете — куда! Эту глубину выражения!.. Далеко... Теперь лицо Льва Николаевича еще выразительнее стало; и гораздо бледнее от растительной пищи и от лишений, которым вы там все подвергались, конечно»59.

В Бегичевке Репин сделал несколько зарисовок с Толстого во время его бесед с крестьянами.

260

Вспоминая позднее об этой поездке, Репин рассказывал, как однажды, в морозный день, отправились в санях с Толстым по окрестным деревням. И провалились в овраг.

«Я решительно недоумевал, что мы будем делать. Сидеть и ждать, не проедут ли добрые люди и не вытащат ли нас из снежного потопа?

Но Лев Николаевич быстро барахтается в снегу, снимает с себя свой пятипудовый тулуп, бросает его на снег по направлению лошади и начинает обминать снег, чтобы добраться к ней.

— Прежде всего надо распрячь, — говорит он, — освободить от чересседельника и оглоблей, чтобы она могла выбраться на дорогу.

Северный ветер поднимал кругом нас белое облако снежной пыли. На фоне голубого неба Лев Николаевич, барахтаясь в белом снегу, казался каким-то мифическим богом в облаках. Энергическое лицо его раскраснелось, широкая борода искрилась блестками седины и мороза. Как некий чародей, он двигался решительно и красиво».

Потом ехали по замерзшему Дону.

«Вдруг я с поразительной ясностью вижу: впереди нас, шагах в тридцати, полынья. Из глубины черной воды валит морозный пар. Я оглядываюсь на Льва Николаевича, но он совершенно спокойно правит разогнавшейся лошадью. Резво мы летим прямо в пропасть. Я в ужасе...

С криком «боже мой!» я схватываю его за обе руки с вожжами, стараясь остановить.

Но где же удержать на лету! Лошадь скользит, и мы, как в сказке, летим по пару над черной глубиной.

О счастье! Так зеркально в этом глубоком и тихом омуте замерз Дон, а снежная пыль, несущаяся поверху, делает вид пара. Я точно проснулся от тяжелого сна, и мне было так совестно»60.

XVII

29 февраля в дневнике Толстой отметил, что приехали швед Стадлинг (писатель и путешественник, автор нескольких книг о России), К. А. Высоцкий (владелец хутора близ ст. Дубровка Орловско-Витебской ж. д., проработал в Бегичевке с 12 марта по 24 июля) и «4 темных» (А. и М. Алехины, В. И. Скороходов, Е. А. Сукачев).

Швед Стадлинг пробыл в Бегичевке несколько дней и 3 марта с Л. Л. Толстым, также принимавшим участие в помощи голодающим, и П. И. Бирюковым уехал в Самарскую губернию61.

261

В письме к С. А. Толстой Стадлинг назван «милым шведом» (т. 84, с. 133).

В довольно подробных воспоминаниях Стадлинга особенно интересен эпизод, повествующий о столовых для детей.

«В полдень, сразу после нашего возвращения, граф Толстой тоже приехал домой. Все мы устали и проголодались, а граф был счастлив и весел, как ребенок. Он говорил и смеялся, его глаза, взгляд которых может быть острым и пронизывающим, сейчас ярко сияли от радости: попытки устроить столовые для маленьких детей наконец увенчались успехом... Священники предупреждали мужиков, чтобы те не посылали детей к графу Толстому, который, как доказывали в соответствии с книгой «Откровения» ученые богословы, является самим антихристом... Прошлым воскресеньем в специальной проповеди, произнесенной в переполненном народом зале ожидания второго класса на станции Клекотки, епископ в самых суровых выражениях заклеймил графа Толстого как антихриста, который соблазняет людей такой мирской тщетой, как еда, одежда и дрова... Я, правда, слышал, — продолжает Стадлинг, — как один мужик решил вопрос следующим весьма логичным образом. «Если господь, — сказал он, — похож на своих слуг — попов и чиновников, которые притесняют и мучают нас, и если антихрист это такой человек, как Толстой, который бесплатно кормит нас и наших детей, тогда я лучше буду принадлежать антихристу и пошлю своих голодающих детей в его столовую». Мужики тысячами отсылали своих маленьких детей в детские дома».

О молодых людях, сочувствовавших взглядам Толстого, П. И. Бирюков написал в своей «Биографии»: «К этому времени как раз понемногу, одна за другой, прекратили свое существование земледельческие общины. И вот целая группа молодых сил, ищущих приложения, явилась в распоряжение Л. Н-ча. Братья Алехины, Новоселов, Скороходов, Гастев, Леонтьев, Рахманов занялись распределением пожертвований под руководством Л. Н-ча. Другие помогали собиранием хлеба на месте жительства и отсылкой его к центру помощи»62.

Толстому приезд 29 февраля «4 темных» не принес радости: «Мне тяжело от них. Я очень устал», — записано в дневнике. «Всем порознь я очень рад, но все вдруг слишком много» (т. 84, с. 127)63.

262

29 же февраля в дневнике записана «поразительная» встреча и разговор, которые вошли затем в «Отчет об употреблении пожертвованных денег с 17-го апреля по 20-е июля 1892 г.»: «...большой, здоровый, легкий мужик, лет под 50, с 12-летним мальчиком, с красивыми, вьющимися, отворачивающимися кончиками русых волос. «Откуда?» — Из Затворного. Это село, в котором крестьяне живут профессией нищенства. «Что ты?» Как всегда, скучное: К вашей милости. — Что? — Да не дайте помереть голодной смертью. Все проели. — Ты побираешься? — Да, довелось. Все проели, куска хлеба нет. Не ели два дня. — Мне тяжело. Все знакомые слова и все заученные. — Сейчас. — И иду, чтобы вынести пятак и отделаться. Мужик продолжает говорить, описывая свое положение. Ни топки, ни хлеба. Ходили по миру, не подают. На дворе метель, холод. Иду, чтоб отделаться. Оглядываюсь на мальчика. Прекрасные глаза полны слез, и из одного уже стекают светлые, крупные слезы.

Да, огрубеваешь от этого проклятого начальства и денег».

XVIII

12 марта Толстой временно покинул Бегичевку — начались распутица и бездорожье — и приехал в Москву.

Здесь его посетил ректор Московской духовной академии архимандрит Антоний Храповицкий; в журнале Н. Я. Грота «Вопросы философии и психологии» он вместе с ректором Троицкой академии напечатал «религиозно-либеральную статью» — «поколебался в вере в православие». Толстому он сказал: «Что ж, если опоры церкви так непрочны, на что же опереться? Придется — с выражением отчаяния — опереться на разум и совесть» (т. 66, с. 191)64.

Толстого это посещение подкрепило в намерении «поскорее кончить» статью «Царство божие внутри вас»: «кажется, что она может оказать доброе влияние» (т. 87, с. 132)65.

Но 3 апреля в дневнике записано о работе над восьмой (тогда заключительной) главой: «Все время стараюсь кончить восьмую главу, и все дальше от конца»66.

263

В том же письме 21 марта Толстой благодарил Черткова за присланную им книгу — «Братьев Карамазовых» Достоевского: «Карамазовых я читал и в особенности все, что касается Зосимы, но прочту еще раз» (т. 87, с. 131).

В эти же дни он отвечал на письма разных лиц о деньгах для голодающих (немецкому художнику Паулю Кеммереру, секретарю английского общества помощи Госсэну) и записал в дневнике: «Отношение к своему занятию проводника пожертвований — страшно противно мне. Хочется написать всю прочувствованную правду». И. Б. Файнерману, испугавшемуся слуха об аресте Толстого, отвечал: «К сожалению для меня и к счастью для делающих насилие, ничего подобного не случилось, и я вижу, что вокруг меня насилуют моих друзей, а меня оставляют в покое, хотя если кто вреден им бы должен быть, то это я. Очевидно, я еще не стою гонения. И мне совестно за это» (т. 66, с. 197—198).

12 апреля с дочерью Марией Львовной он снова уехал в Бегичевку.

XIX

В четырех уездах — Епифанском, Ефремовском, Данковском и Скопинском — силами Толстого и его помощников к 12 апреля 1892 г. было открыто 187 столовых, в них ежедневно кормилось свыше девяти тысяч человек. Пожертвований принято с самого начала 141 тысяча рублей; из них израсходовано 108 тысяч рублей.

В Бегичевке Толстой получил из Петербурга письмо Н. Н. Страхова: «Все время я с умилением думал об ваших теперешних трудах, сердился на низкие выходки «Московских ведомостей» и других подобных изданий, на цензуру, на затруднения, в которые вы попали благодаря переводчикам и всем желающим пользоваться вами, и т. д. ... Но в конце марта обнаружилось что-то удивительное — против вас поднялась такая злоба, такое непобедимое раздражение, что ясно было: вы задели людей за живое сильнее всяких революционеров и вольнодумцев» (т. 66, с. 205)67.

Толстой ответил своему давнему другу 24 апреля:

«Мы теперь с Машей здесь одни. Очень много дела. Но в последнее время мне стало нравственно легче. Чувствуется, что нечто делается и что твое участие хоть немного, но нужно. Бывают хорошие минуты, но большей частью, копаясь в этих внутренностях в утробе народа, мучительно видеть то унижение и развращение, до которого он доведен. И они всё его хотят опекать и научать. Взять человека, напоить пьяным, обобрать, да еще связать его и бросить в помойную яму, а потом, указывая на его положение, говорить, что он ничего не может сам и вот до чего дойдет

264

предоставленный самому себе, — и, пользуясь этим, продолжать держать его в рабстве. Да только перестаньте хоть на один год спаивать его, одурять его, грабить и связывать его и посмотрите, что он сделает и как он достигнет того благосостояния, о котором вы и мечтать не смеете» (т. 66, с. 204—205).

XX

27 апреля 1892 г. в Бегичевке появился швед Абрагам фон Бунде. Богатый коммерсант, в сорокалетнем возрасте он раздал свое имущество и вел затем страннический образ жизни.

На другой день Толстой написал о нем В. Г. Черткову: «Вчера приехал к нам один старик 70 лет, швед, живший в Индии и Америке, говорящий по-английски и немецки, практический философ, как он сам себя называет, живущий и желающий научить людей жить по закону природы, оборванный, грязный, босой и ни в чем не нуждающийся». Практическая философия шведа состояла в том, что «самому нужно работать, чтоб кормиться от земли без рабочего скота, не иметь денег, ничего не продавать, ничего не иметь лишнего, всем делиться. Он, разумеется, строгий вегетарьянец, говорит хорошо, а главное, более чем искренен, фанатик своей идеи. Он говорит, что не религиозен, но он понимает под религией суеверия, а весь проникнут духом христианства. Он желает иметь кусок земли, на котором бы он мог работать и показать, как можно себя кормить без рабочего скота. Не направить ли его к вам?» (т. 87, с. 145). В письме 1 мая к жене Толстой рассказал о заинтересовавшем его старике: «Еще три дня тому назад явился к нам старик, 70-летний швед, живший 30 лет в Америке, побывавший в Китае, в Индии и в Японии. Длинные волосы, желто-седые, такая же борода, маленький ростом, огромная шляпа, оборванный, немного на меня похож; проповедник жизни по закону природы. Прекрасно говорит по-английски, очень умен, оригинален и интересен. Хочет жить где-нибудь (он был в Ясной), научить людей, как можно прокормить 10 человек одному с 400 сажен земли, без рабочего скота, одной лопатой. Я писал Черткову о нем и хочу его направить к нему. А пока он тут копает под картофель и проповедует нам. Он вегетарианец, без молока и яиц, предпочитая все сырое, ходит босой, спит на полу, подкладывая под голову бутылку и т. п.» (т. 84, с. 146).

В. Г. Чертков копию с письма Толстого направил Е. И. Попову, а тот переслал А. И. Алмазову, бывшему врачу-психиатру, оставившему больницу и поселившемуся в своем воронежском имении для занятий сельским хозяйством. Швед жил некоторое время в Бегичевке, потом в Ясной Поляне, откуда был удален С. А. Толстой: ей не нравилось, что Абрагам хотел приучить к сыроедению Толстого (страдавшего и без того желудочными болями) и был

265

невежлив с гостями68. Т. Л. Толстая предложила шведу поселиться у нее в Овсянникове, где он пробыл недолго, потому что там не было никого, кто бы мог понять его проповеди на английском языке69. Он уехал в Петербург, а потом исчез совсем. Куда — в Ясной Поляне не знали.

Татьяна Львовна передает в своем очерке интересные слова Толстого о шведе.

Уезжая из Бегичевки, он не взял с собой шведа и просил приехать на другой день, пообещав прислать за ним экипаж в Тулу: «— Когда я езжу один по железным дорогам, то меня стесняет то, что на меня обращают внимание. А везти с собой своего двойника, да еще полуголого, — на это у меня не хватило мужества!»

В дневнике 26 мая 1892 г. Толстой записал: «Явился швед Абрагам. Моя тень. Те же мысли, то же настроение, минус чуткость».

XXI

Весной и в начале лета 1892 г. в Бегичевке продолжалась та же деятельность: открывались еще столовые (их было уже 212), началась бесплатная раздача лошадей голодающим крестьянам, выдача для посева семян овса, картофеля и т. п. Была засуха, и Толстой предвидел на будущий год «то же бедствие» (т. 66, с. 218)70. Так оно и случилось.

4 мая в Бегичевку приехала экспедиция генерала М. Н. Анненкова для исследования причин обмеления Дона. Крестьяне думали, что люди эти появились, чтобы арестовать Толстого. Как рассказывает В. М. Величкина, вокруг бегичевского дома собрались целые толпы народа, — они решили во что бы то ни стало не выдавать Льва Николаевича, так что их с трудом удалось успокоить.

12 мая в письме к жене Толстой рассказывал: «Третьего дня и вчера я далеко ездил — верст за 20 по разным деревням и не устал... Все это время раздаем семя, и большая от этого суета. Но при поездках хорошо. Третьего дня, например, я нашел совершенно случайно деревеньку около Осиновой Горы в 10 дворов — и на 10 дворов 5 лошадей, 3 коровы, и все огороды не засажены, и поля ржаные все пропащие и не пересеянные. И вот радостно, что

266

можно помочь» (т. 84, с. 150). В тот же день в письме к Н. Н. Ге-сыну заметил, что дело помощи голодающим «все продолжается и все яснее и яснее становится пальятивность его и необходимость основного лечения» (т. 66, с. 214).

26 мая, оглядываясь на прожитые в Бегичевке (в этот приезд) полтора месяца, Толстой записал в дневнике, что время это для него «прошло как день».

Уезжая ранним утром 15 июня в Ясную Поляну, Толстой был поражен «картиной природы»: «Утра 5 часов. Туман, на реке моют. Всё в тумане. Мокрые листья блестят вблизи».

12—28 июля он снова был в Бегичевке: закрывались столовые, сотрудники делали отчеты, оставшееся продовольствие свозилось в одно место, устраивались приюты для детей и стариков. 17 июля Толстой написал жене из Бегичевки, что нужда в этой местности хуже прошлогодней и придется опять кормить население.

В это же время Толстой работал над «Отчетом об употреблении пожертвованных денег с 12 апреля по 20 июля 1892 г.».

Список пожертвований открывается цифрой 407 р. 35 к., полученными от мисс Хэпгуд, заключается указанием суммы (10185 р. 63 к.), поступившей на имя С. А. Толстой из-за границы и из России.

Затем перечислены столовые — для взрослых и детей, открытые в Данковском, Епифанском, Ефремовском и Скопинском уездах, и другие средства помощи крестьянскому населению.

«На вопрос об экономическом положении народа в нынешнем году я не мог бы с точностью ответить, — пишет Толстой. — Не мог бы ответить потому, во-первых, что мы все, занимавшиеся в прошлом году кормлением народа, находимся в положении доктора, который бы, быв призван к человеку, вывихнувшему ногу, увидал бы, что этот человек весь больной. Что ответит доктор, когда у него спросят о состоянии больного? «О чем хотите вы узнать? — переспросит доктор. — Спрашиваете вы про ногу или про все состояние больного? Нога ничего, нога простой вывих — случайность, но общее состояние нехорошо» (т. 29, с. 165—166).

Толстой непременно хотел, чтобы статья увидела свет, а потому соглашался на смягчения, предложенные редактором «Русских ведомостей». Снято было, например, сообщение, что люди умирают от голода: «В том небольшом месте, из которого я имею статистические сведения, среди населения в 40 тысяч население уменьшилось до 10000. Люди в этой местности мрут от голода» (т. 29, с. 351).

Но вся картина народного бедствия нарисована точно и подробно: «Если бы кто-нибудь из городских жителей пришел в сильные морозы зимой в избу, топленную слегка только накануне, и увидал бы обитателей избы, вылезающих не с печки, а из печки, в которой они, чередуясь, проводят дни, так как это единственное средство согреться, или то, что люди сжигают крыши дворов и сени на топливо, питаются одним хлебом,

267

испеченным из равных частей муки и последнего сорта отрубей, и что взрослые люди спорят и ссорятся о том, что отрезанный кусок хлеба не доходит до определенного веса на осьмушку фунта, или то, что люди не выходят из избы, потому что им не во что одеться и обуться, то они были бы поражены виденным. Мы же смотрим на такие явления как на самые обыкновенные. И потому на вопрос о том, в каком положении народ нашей местности, ответит скорее тот, кто приедет в наши места в первый раз, а не мы. Мы притерпелись и уже ничего не видим» (т. 29, с. 166).

Закончил Толстой статью рассказом о встрече с мужиком из Затворного («скопинская нищенская деревня, в которой еще мы не успели открыть столовой») и его 14-летним сыном: «Мальчик смотрит на меня жалостными, полными слез и надежды прелестными карими глазами, и одна светлая слеза уже висит на носу и в это самое мгновение отрывается и падает на натоптанный снегом дощатый пол. И милое, измученное лицо мальчика с его вьющимися венчиком кругом головы русыми волосами дергается все от сдерживаемых рыданий. Для меня слова отца — старая, избитая канитель. А ему — это повторение той ужасной годины, которую он переживал вместе с отцом, и повторение всего этого в торжественную минуту, когда они, наконец, добрались до меня, до помощи, умиляют его, потрясают его расслабленные от голода нервы. А мне все это надоело, надоело; я думаю только, как бы поскорее пройти погулять.

Мне старо, а ему это ужасно ново.

Да, нам надоело. А им все так же хочется есть, так же хочется жить, так же хочется счастья, хочется любви, как я видел по его прелестным, устремленным на меня, полным слез глазам, хочется этому измученному нуждой и полному наивной жалости к себе доброму жалкому мальчику» (т. 29, с. 168).

Статья появилась в печати осенью 1892 г., когда Толстой снова был в Бегичевке. 3 ноября С. А. Толстая писала ему из Москвы: «Газету с твоим отчетом раскупили на 5000 номеров больше, и все еще поступают требованья... Дунаев говорит, что все плачут, когда читают последнюю сцену. Еще бы! это не рассуждения, а художество! Это сила настоящая, золото, а не позолота по меди»71.

__________

Позднее Толстой говорил, что самые счастливые периоды в его жизни были те, когда он всего себя отдавал на служение людям: школа, работа на голоде.

В 1891/92 г. он проявил те черты своей личности, о которых в одном из писем горячо сказал А. П. Чехов: «Надо иметь смелость и авторитет Толстого, чтобы идти наперекор всяким запрещениям и настроениям и делать то, что велит долг»72.

268

В этот тяжелый для России и русского народа год Толстой пришел к несомненному убеждению, что жизнь не может продолжаться в старых формах и дело подходит к развязке. Какая будет развязка, — писал он 31 мая 1892 г., — не знаю, но что дело подходит к ней и что так продолжаться, в таких формах, жизнь не может, — я уверен» (т. 66, с. 224).

269

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И НАЗВАНИЙ

Августин Аврелий — 215

Аврелий Марк. См. Марк Аврелий Антонин

Айнов. Л. Н. Толстой и писатели-самородки — 96

Александр I — 32, 241, 242

Александр II — 86, 226

Александр III — 39, 63, 67, 68, 84—86, 141, 183, 200, 207, 226, 227, 253

Александров В. А. — 47, 261

Александров Н. А. — 151

Алексеев В. И. — 148, 168, 170, 233, 242, 248

Алексеев П. С. — 129, 209

— О вреде употребления крепких напитков. Сведения о действии водки, вина и спирта на человека, изложенные по книге д-ра Ричардсона — 129

— О пьянстве — 209

— Чем помочь современному горю? Как остановить пьянство? — 129

Алехин А. В. — 147, 168, 260

Алехин М. В. — 147, 260

Алехины — 261, 262

Алмазов А. И. — 264

Алчевская Х. Д. — 155

Альбединский, цензор — 28, 69

Амвросий Оптинский (Гренков А. М.) — 206

Андерсен Ганс Христиан — 218

— Новое платье короля — 218

Андреев-Бурлак В. Н. — 117, 119—121

Анке Н. Б. — 83

Анненков М. Н. — 265

Анненков Ю. С. — 170

Анненкова Л. Ф. — 109, 136, 246

Антоний Храповицкий — 262

Антонович М. М. — 190

Антуан Андре — 68, 69

— Дневник директора театра — 69

Апостолов Н. Толстой и русское самодержавие — 110

Апухтин А. Н. — 174

Аренский А. С. — 155

Аристотель — 91

Армфельдт А. В. — 84

Армфельдт Н. А. — 47

Арнольд Мэтью — 195, 215

— Literature and Dogma — 195

Архангельская А. Г. — 76, 128

— Первая помощь в несчастных случаях — 76

Архангельский Н. Н. — 136, 148

Астафьев П. Е. — 92

Афанасьев А. Н. Народные русские легенды — 19—23, 28

Бабаев Э. Г. Иностранная почта Толстого — 47, 183

Базыкин Т. Е. — 135, 136

Базыкина Аксинья — 135, 178

Байрон Джордж Ноэль Гордон

— Чайльд-Гарольд — 237

Баллу Адин — 40, 208, 209, 213

— Катехизис непротивления — 41, 208, 209, 213

— Христианское непротивление — 40

Бартон Генри Фэрфильд — 242

Барыкова А. П. — 80

Белинский В. Г. — 31, 114

Беллами Эдвард — 191, 192

— Looking Backward — 191, 192

Берг Ф. Н. — 174

Бернарден де Сен-Пьер — 90

— Поль и Виргиния — 90

— Суратская кофейная — 90

Бёрнз Элиза — 220

— Диана. Психологический опыт о половых отношениях для вступающих в брак — 220

— Тайный порок. Трезвые мысли о половых отношениях — 220

— Частное письмо родителям, докторам и начальникам школ — 220

Берс А. Е. — 83

Берс Л. А. — 58

Берс С. А. — 252

270

Бетховен Л.-В.

— Аппассионата — 156

— Соната, посвященная Крейцеру — 118—121, 156

Бибиков А. А. — 233

Бибиков В. Н. — 243

Библиотека для чтения, журнал — 153

Билибин В. В. — 67

Бирюков П. И. — 33, 34, 43, 50, 52, 53, 75, 76, 78, 86, 87, 95, 99, 100, 102—104, 107, 108, 113, 115, 118—121, 130, 132, 133, 136, 137, 142, 143, 145, 153, 158, 161, 163, 164, 168, 170, 173, 220, 225, 238, 242, 246, 259—261

— Биография Л. Н. Толстого — 115, 120, 131, 137, 145, 261

— Мои два греха — 33

— Моя переписка с Толстым — 242

Бисмарк — 210

Бичер-Стоу Гарриет — 246

— Хижина дяди Тома — 246

Блэк Альберт — 142

— Marriage — 142

— Modern Pharisaism — 142

Боборыкин П. Д.— 186

Бова Королевич (фолькл.) — 76

Богданович А. В. Три последних самодержца — 252

Богомолец А. А. — 88

Богомолец А. М. — 87, 88, 220

Богомолец С. Н. — 87, 88, 220

Богоявленский Н. Е. — 244

Бодлер Шарль Пьер — 226

Болхин И. Г. — 219

Бондарев Т. М. — 84, 107, 215

— Торжество земледельца, или Трудолюбие и тунеядство — 84, 107

Бонч-Бруевич В. Д. — 34

— Воспоминания о Ленине — 34

— В. И. Ленин об устном народном творчестве — 34

Брейтбург С. М. — 81

Буайе Поль — 59

Бугаев Н. В. — 92

Будда — 79, 163

Будильник, журнал — 224

Буланже П. А. — 69, 85, 129, 220

— Жизнь и учение Сиддарты Готамы, прозванного Буддой (совершеннейшим) — 80

Булычев П. В. — 77

Бунде Абрагам фон — 264—265

Бунин И. А. — 205

Буренин В. П. — 165

— Журнальный поход против гр. Л. Н. Толстого— 15

— Критические этюды — 15

Бурже Поль— 196

— Le disciple — 196

Буткевич А. С. — 87, 147

Буткевичи — 220

Буткевич, протоиерей — 226

Бутлеров А. М. — 187

Бутс Уильям — 139

— В трущобах Англии и выход из них — 139

Былое, журнал — 38, 39

Бялый Г. А. «Власть тьмы» в творчестве Л. Н. Толстого 80-х годов — 57

— Русский реализм конца XIX века — 57, 59

В память С. А. Юрьева, сборник — 182, 183, 198, 201

Вагнер Н. П. — 187

Вагнер Рихард — 170

— Кольцо Нибелунгов — 170

Ван-Несс Томас — 138

— Утро с Толстым — 138

Варнеке Б. Толстой и театр — 69

Вебер Карл Мария — 101

Ведьма и Соловей-разбойник (фолькл.) — 76

Величкина В. М. — 247, 261, 265

— В голодный год с Львом Толстым — 247, 261

Верди Дж. Риголлетто — 9

Веселитская Л. И. (Микулич) — 96, 126

— Встречи с писателями — 126

Вестник Европы, журнал — 43, 74, 195

Вестник литературы, журнал — 222

Вильгельм II — 210

Вильде, типография — 34

Вильсон Жильберт Льюис — 40

Владимиров Н. Т. — 255

Власов П. В. — 51

Вогюэ Мельхиор де — 15, 69, 183, 215

— Гр. де Вогюэ о гр. Л. Н. Толстом, статья — 15

— Русский роман — 15

Возницына В. Н. — 202

Вольтер Ф.-М.-А. — 90

— Задиг — 195

Вопросы литературы, журнал — 158

Вопросы философии и психологии, журнал — 115, 203, 233, 238, 244, 262

Воронин К., цензор — 24

Воронцов-Дашков И. И. — 67, 258

Всемирная иллюстрация, журнал — 104, 105

Всемирный вестник, журнал — 33

Высоцкий К. А. — 260

Газета А. Гатцука — 29, 31, 42, 209

Гайдебуров П. А. — 116, 172, 173, 181—183, 251, 252

271

— Заметки — 252

— По поводу статей о толстовках — 252

Гайдн Франц Иосиф — 101

Галкин-Враской М. И. — 87, 88

Гальперин-Каминский И. Д. — 252

Ганзен Петер — 183, 202, 252

Гарибальди — 153

Гарин-Виндинг Д. В. — 187

Гаррисон Вильям Ллойд — 39, 40, 160, 208, 213

— Декларация чувств — 40, 41

— Non resistance (Декларация непротивления) — 40, 160, 213

Гаррисон Вендель — 39, 40, 207

Гаршин В. М. — 29, 65, 66, 133

— Сказание о гордом Аггее — 29

— Четыре дня — 73

Гаршин Е. М. — 65

Гастев П. Н. — 261

Гатцук А. А. — 151

Ге З. Г. — 223

Ге Н. Н. — 5, 6, 8, 13, 17, 18, 64, 99, 103, 118, 125, 126, 130, 131, 136, 139, 151, 158, 169, 172, 207, 220, 223, 241, 248

— Тайная вечеря — 6

— Портрет А. И. Герцена — 125

— Выход Христа с учениками в Гефсиманский сад — 166

— Что есть истина? — 207, 208

Ге Н. Н. (сын) — 18, 31, 87, 133, 134, 248, 256, 257, 266

Гельбиг Н. Д. — 120, 121

Герасимов О. П. — 132, 146, 163

— Очерк внутренней жизни Лермонтова по его произведениям. Психологический этюд — 163

Германов А. Я. — 128

Геродот — 23

Герцен А. А. — 125

Герцен А. И. — 114, 125—127, 218

— С того берега — 126, 127

— Сочинения в 10 томах — 126

Гете И.-В. — 195, 206

Гиляров-Платонов Н. П. — 92

Гимер Н. С. — 99

Гинцбург И. Я. — 241

Гнедич П. П. — 259

— Книга жизни. Воспоминания — 259

Гогарт Райдер — 195

— She. A History of Adventure — 195

Гоголь Н. В. — 57, 70, 112—114, 147, 162, 204, 206

— Владимир 3-й степени (Лакейская) — 70

— Выбранные места из переписки с друзьями — 112—114, 204

— Ревизор — 162

Голл Болтон (Hall Bolton) — 116

Голос минувшего, журнал — 38, 143

Голос Москвы, газета — 69

Гольденвейзер А. Б. — 231

— Вблизи Толстого — 231

Гольдсмит Оливер — 90, 147

— Векфильдский священник — 62, 90

Гольцев В. А. — 125, 143, 144, 156, 157

— О прекрасном в искусстве — 144

Гомер — 138

Гончаров И. А. — 42, 43, 66, 102, 129

— На родине — 43, 129

— Обломов — 196

— Слуги старого века (Слуги) — 42, 43, 129

Горбачев Н. В. — 213

Горбунов И. Ф. — 117

Горбунов Н. И. — 181

Горбунов-Посадов И. И. — 76, 169, 173, 179, 181, 200, 203, 211, 236

Горева Е. Н. — 186

Горький М. (Пешков А. М.) — 4, 160, 161

— Время Короленко — 160

— Лев Толстой — 4

Госсэн — 263

Гоуэлс — см. Хоуэлс

Грессер П. А. — 70

Гржимали И. В. — 156

Грибушин И. И. Народные сюжеты в рассказах Л. Н. Толстого — 21

Грибоедов А. С. Горе от ума — 123

Григорович Д. В. — 90

— Антон-Горемыка — 90

Грин Батчельдер— 160

Гроссман Л. П. — 8, 199

Грот К. Я. — 91, 92, 109

Грот Н. Я. — 91, 92, 97, 106—110, 114, 137, 151. 166, 170, 186, 198, 203, 205, 225, 242, 244, 246, 251, 253, 254, 262, 265

— Дж. Бруно и пантеизм — 91

— О свободе воли — 92

— О душе — 92

Николай Яковлевич Грот в очерках, воспоминаниях и письмах товарищей и учеников, друзей и почитателей — 91, 110

Гудайль Октав — 242

Гудзий Н. К. — 31, 57, 59, 60, 70, 71, 117, 118, 120, 162, 171, 178, 180, 184, 187, 198

Гуревич Л. Я. — 18, 25, 90

Гус Ян — 215

Гусев Н. Н. — 3, 76, 77, 91, 154, 252

— К истории «Крейцеровой сонаты» — 118

272

— Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 год — 3

— Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год — 3

— Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1870 по 1881 год — 3, 109

— Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1881 по 1885 год — 3, 7, 8, 16, 18, 35, 44, 54, 71, 77, 84, 188, 193

— Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого — 4, 27, 77, 98, 137, 198, 251—253

Гусляр, сборник — 75, 77

Гюббар Г. — 191

— S.-Simon, sa vie et ses travaux — 191

Гюго Виктор — 138, 241

— Отверженные — 138

— Труженики моря — 241

Давыдов В. Н. — 69

Давыдов Д. В. — 14

Давыдов Н. В. — 56, 57, 61, 71, 87, 99, 189, 197

Даль В. И. — 75, 131

Данилевский Г. П. — 174

Дарвин Чарлз — 146

Дедусенко И. Н. В. Успенский и Л. Н. Толстой — 158

Денисенко П. А. — 26

Дерулед Поль — 49—51

Джонсон Оливер — 40

Джордж Генри — 194, 240

— Progress and Poverty — 194

Джунковский Н. Ф. — 148

Диккенс Ч. — 43, 81, 116, 206

— Святочные рассказы — 43

Диллон Э. М. — 203, 251, 252, 254

Диоген — 204

Дистерло Р. А. — 46

Дмитриева-Мамонова С. Э. — 144

Дмоховская А. В. — 16, 17, 84

Дмоховский Л. А. — 16

Дневник русского актера, журнал — 26

Добровольский Л. М. Запрещенная книга в России. 1825—1904 — 110

Долгополов Н. И. — 151

Долгоруков В. А. — 39

Домна, кухарка в Ясной Поляне — 178

Достоевский Ф. М. — 13—15, 116, 142, 263

— Братья Карамазовы («Великий инквизитор») — 154, 262, 263

— Дневник писателя — 14

— Старец Зосима — 22

Доул Н. Х. — 116, 207

Дрентельн Е. С. — 128

— О беременности, родах и уходе за родильницей и новорожденным — 128

Дудченко М. С — 237, 240

Дунаев А. Н. — 134, 243, 267

Дурново И. Н. — 39, 68, 200, 253

Дурново П. Н. — 38

Дурылин С. Н. — 70

Дюма А.

— Граф Монте-Кристо — 81

Единение, журнал — 6, 80, 116

Ежегодник императорских театров (1909) — 70

Ежов Н. М. — 47

Елагин Ю. — 15

Ершов А. И. — 153—155

— Севастопольские воспоминания артиллерийского офицера — 153—155

Жданов В. А. От «Анны Карениной» к «Воскресению» — 4, 8, 60, 70, 118, 178

— Творческая история романа Л. Н. Толстого «Воскресение». Материалы и наблюдения — 184

Жебунев Л. Н. — 84, 85

Желтов Ф. А. — 73, 96, 97, 133

— Деревенский праздник — 97

— На Волге, или Злом горю не поможешь — 97

— На сходке — 97

— Перед людьми — 97

— Перестанем пить вино и угощаться им — 97

— Трясина — 97

Жизнь для всех, журнал — 96, 120

Жиркевич А. В. — 157, 222

— Встречи с Толстым — 222

— Картинки детства — 222

Жуковский В. А. — 126, 141

Журавов И. Г. — 73

— Раздел — 73

Жюдик Анна — 224

Жюльен Станислав — 195

Зайденшнур Э. Е. — 22, 36

Залюбовский А. П. — 100

Записки Отдела рукописей ГБЛ, вып. 39 — 230

Засецкая Ю. Д. — 14

Засулич В. И. — 103

Заузе, одесский учитель — 173

Захарьин Г. А. — 53

Зверев Н. А. — 151, 206

Зиновьев Н. А. — 208, 243

273

Зиновьевы — 208

Златовратский Н. Н. — 16, 17, 42, 146

— Белый старичок — 42

— Деревенский король — 42

— Искра божия — 42

— Крестьяне-присяжные — 42

Зозуля М. Н. — 213

Золотарев В. П. — 239

Золя Эмиль — 68, 69, 129, 139

— Жерминаль — 139

— Земля — 129

Зороастр — 53

Зутнер Берта — 246

— Долой оружие! — 246

Зябрев К. Н. — 44, 100, 101

Ибсен Генрик — 196

— Комедия любви — 196

Ивакин И. М. — 6, 18, 19, 59, 146, 152, 155, 157

— Записки — 6, 18, 152, 155, 157, 158

Иванов А. П. — 58

Иванов Н. Н. — 34, 74, 75

— Блоха и муха — 75

— Деревенские ребята — 75

— Исповедь торгаша — 75

— Пасха — 74, 75

— Три друга — 75

— У Л. Н. Толстого в Москве в 1886 г. — 74, 75

— Целовальник — 75

Ивин И. С. (И. Кассиров) — 96

Иллюстрированное приложение к Рижскому обозрению — 98

Ильин А. А. — 105

Ингерзоль — 215

Иогель М. К. — 209

Ионова Марфа — 57

Истомин В. К. — 39

Историко-литературный сборник, посвящ. Вс. И. Срезневскому — 19

Исторический вестник, журнал — 249, 250

Калмыкова А. М. — 27, 34, 155

Кант Иммануил — 108, 146

— Критика практического разума — 108, 109, 112

Кантор Р. Толстой и цензура — 222

Кара-Мурза С. Г. — 258

— Малый театр — 258

Карякин В. Н. Московская «охранка» о Л. Н. Толстом и толстовцах — 38

Кассиров И. — см. Ивин И. С.

Катулл — 140

Кашевская Е. Н. — 188

Кеммерер Пауль — 263

Кеннан Дж. — 6, 39, 47—49, 151

— Сибирь и система ссылки — 47—49

— A visit to Count Tolstoy — 47

Кентал Антеру ди — 195

Керрил Р. — 160

Киевлянин, газета — 236

Кизеветтер И.-Г.-К.-Х. Логика — 11

Кислинский Н. А. — 187, 188

Клодт К. А. — 220

Книжки Недели, журнал — 22, 24, 143, 232, 252

Кноп Л. — 159

Ковалевский П. М. — 13

Козлов А. А. — 38

Козлов А. А., проф. Письма о книге гр. Л. Н. Толстого «О жизни» — 115

Колафа Стефан — 206

Колосков Е. П. — 57

Колосковы — 57, 87

Колумб — 127

Кольчугин А. Г. — 145

Кони А. Ф. — 42, 102, 103, 133, 134, 174, 184, 212

— На жизненном пути — 102, 174

Конфуций — 35, 52, 53, 90, 91, 138, 163, 195

Копылова Анисья — 53, 101, 135

Короленко В. Г. — 16, 17, 47

— Великий пилигрим — 16

— Сказание о Флоре-римлянине — 47

Короткова Е. Замечательный русский путешественник, друг диких Н. Н. Миклухо-Маклай (Библиотека И. Горбунова-Посадова для детей и юношества) — 56

Корш Ф. А. — 69

Костомаров Н. И. — 29—31

— Сорок лет — 29—31

Костомарова А. Л. — 29, 31

Кох Роберт — 224

Крамской И. Н. — 13, 131

— Письма в двух томах — 13

Красная новь, журнал — 69

Красный архив, журнал — 68, 256

Красный цветок, сборник — 133

Крестный календарь — 151

Кросби Эрнест — 240

— Count Tolstoys Philosophy of Life — 240

Крупская Н. К. — 81, 82

Крюков М. Ф. — 152

Кузминская В. А. — 142, 206, 248

Кузминская М. А. — 118, 142, 174

Кузминская Т. А. — 5, 7, 9, 37, 59, 83, 93, 108, 109, 114, 118, 130, 174, 182, 183, 196, 200, 201, 207, 208, 252, 254, 257

274

Кузминский А. М — 63, 103, 107, 130, 200, 208, 220

Кузминские — 174

Кунцевич Г. З. «Три старца» Л. Н. Толстого и «Сказание о явлениях Августину» — 19

Курепин А. Д. — 47

Лавелэ Эмиль де — 190

— Современный социализм — 190

Лазарев-Грузинский А. С. — 47

Лакшин В. Забытое интервью с Львом Толстым — 210

Ламене Фелисите Роберт — 191

Ламздорф В. Н. — 253

— Дневник — 253

Ланский Л. Р. — 50

Лаодзы (Лаотзе) — 52, 53, 163, 195

— Тао-те-кинг — 195

Ларионова Мария — 242

Лебедева В. А. Толстой за чтением книги Герцена «С того берега» — 126

Лев Николаевич Толстой. Юбилейный сборник (1928) — 39, 60, 181

Лев Толстой и голод, сборник — 261

Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка — 13, 61, 66, 72, 104

Л. Н. Толстой и Н. Н. Ге. Переписка — 5, 13, 99

Ледерле М. М. — 79, 194

Лейк, гувернантка — 188

Лекки Вильям Эдуард — 169

— История возникновения и влияния рационализма в Европе — 169

Ленин В. И. — 3, 34, 82, 195, 235, 245

— Л. Н. Толстой — 82

— Признаки банкротства — 235, 245

Леонтьев Б. Н. — 261

Леонтьев К. Н. — 206, 207

Леонтьев (Щеглов) И. Л. — 181

Ленский (Вервициоти) А. П. — 258

Лентовский М. В. — 53, 54, 60, 68, 70

Леонов Л. М. — 9

Леопарди Дж. — 153, 154

Лепешкины — 159

Леруа-Болье Анатоль — 215

Лермонтов М. Ю. — 142

Лесков А. Жизнь Николая Лескова — 96

Лесков Н. С — 13, 14, 36, 46, 95, 96, 143, 181, 198, 201, 221, 235, 236

— Зенон-златокузнец — 143, 144

— Колыванский муж (Из остзейских наблюдений) — 143

— На краю света. Из воспоминаний архиерея — 143

— О драме Л. Н. Толстого и о ее варианте — 65

— О куфельном мужике и проч. — 13, 15

— О рожне. Увет сынам противления — 46

— По поводу драмы «Власть тьмы» — 65

— Прекрасная Аза — 142

— При детях — 143

— Сказание о Федоре-христианине и о друге его Абраме-жидовине — 90, 95, 96

— Скоморох Памфалон — 96

— Совестный Данила — 142

— Час воли божией — 36

Лессинг Готхольд Эфраим — 90

— Натан Мудрый — 90

Летописи Гос. литературного музея (1938) — 252

Летописи Гос. литературного музея (1948) — 207

Ли Анна — 164

Лима Магальяес — 195

— Философия Толстого — 195

Лисовский А. — 15

Литературное наследство, т. 31—32 — 111

Литературное наследство, т. 37—38 — 157, 222

Литературное наследство, т. 69 — 4, 6, 9, 18, 19, 147, 152, 155, 158, 213

Литературное наследство, т. 75 — 4, 47, 49, 50, 98, 115, 116, 137—139, 183, 240

Литературное наследство, т. 90 — 56, 57, 143, 206

Литературное обозрение, журнал — 261

Ломунов К. Драматургия Л. Н. Толстого — 4, 28, 29, 66, 258

Лопатин В. М. — 189, 190

Лопатин Л. М. — 151

Львов А. В. — 146

Львов Г. Е. — 236

Львов Н. А. — 71, 187

Лютер — 215

Лясотта Ю. И. — 119, 121

М. Б. Письмо в редакцию — 45

Магомет — 53

Майков А. Н. — 101, 113, 213

Майнов В. В. — 116

Маковицкий Д. П. — 57, 206

— У Толстого. Яснополянские записки — 56, 57, 139, 143

275

Малышев М. Е. — 23

Мамонтов А. И. — 8, 62, 110

Маракуев В. Н. — 146

Марк Аврелий Антонин — 53, 163

Марк Подвижник — 195

Маркс Карл — 192

— Капитал — 192

Мартынов Н. Г. — 90

Масарик Франц Осипович (Томас Гаррик) — 97, 98, 100, 170

Мачтет Г. А. — 151

Медведев В. В. — 148

Международный толстовский альманах — 186

Мейзенбуг Мальвида — 210

Мелкова А. С. Литературная полемика середины 1880-х годов и «толстовские» рассказы Чехова — 47

Менгден Е. И. — 174, 183

Мендзе (Менций) — 163, 195

Меньшиков М. О. — 181

Мережковский Д. С. — 226

— О причинах упадка современной русской литературы — 226

Мериме Проспер — 142

Месник и Риман, типография — 162

Метенье Оскар — 68, 69

Мечников И. И. — 14

Мечников Л. И. — 14

Микель-Анджело — 43

Миклухо-Маклай Н. Н. — 55, 56

Милиоти К. Ю. — 71

Минин-Сухорук К. З. — 24

Минский Н. (Виленкин Н. М.) — 196

— При свете совести. Мысли и мечты о цели жизни — 196

Минувшие годы, журнал — 148

Михайлов Н. В. — 194

Михайлов Н. Ф. — 76

Михайловский Н. К. — 14, 35, 45, 236

— Десница и шуйца Л. Н. Толстого — 45

— Дневник читателя. Еще о гр. Л. Н. Толстом — 35, 45

— Опять о Толстом — 45

Михневич В. О. — 138

Молчанов А. Н. — 210, 211

Моод Эльмер — 193

Мопассан Ги де — 196, 221, 222, 237

— На воде — 221, 222

— Порт — 221

— Сильна как смерть — 196

Мордвиновы — 248

Морозов А. — 69

Московские ведомости, газета — 248, 252—254, 263

Московские церковные ведомости, газета — 68

Московский листок, газета — 254

Моцарт В.-А. — 101

Музиль Н. И. — 258

Муравьев-Карсский Н. Н. Записки — 195

Наблюдатель, журнал — 65

Нагорнов Н. М. — 132

Наука и жизнь, журнал — 8

Неделя, газета — 26, 46—48, 56, 110, 116, 146, 172, 173, 204, 220, 251, 252

Некрасов Н. А. Орина, мать солдатская — 34

Немирович-Данченко Вл. И. — 67

— Из прошлого — 67

Нечаев С. Г. — 18, 84

Нива, журнал — 18, 19, 24, 42, 43

Никанор, архиепископ Херсонский — 110

Никифоров А. И. — 116

Никифоров Л. П. — 84, 116, 196, 228

— Воспоминания о Л. Н. Толстом — 39

Николай I — 32

Николай II — 70

Новиков А. М. — 71, 72, 181, 185, 186, 188, 189, 190, 221

— Зима 1889/1890 годов в Ясной Поляне — 181, 188, 189

Новое время, газета — 15, 46, 47, 63, 65, 81, 92, 137, 165, 187, 190, 210, 219, 221, 229, 236, 254, 261

Новое обозрение, газета — 81

Новоселов М. А. — 33, 38, 39, 80, 93, 94, 147, 245, 261, 262

— Открытое письмо графу Л. Н. Толстому по поводу его ответа на постановления святейшего синода — 94

Новости, газета — 44, 104, 236, 254, 259

Новости и Биржевая газета — 13, 45, 56

Новый мир, журнал — 81, 120, 205, 210, 230, 241

Нойес Джон Гемри — 191

— History of American Socialism — 191

Ньютон Вильям — 160, 207

— A run through Russia, or the Story of a Visit to Tolstoy — 160

Оболенский Д. Д. — 61, 248, 249

— Новая комедия гр. Л. Н. Толстого — 190

Оболенский Л. Е. — 8, 24, 25, 44, 45, 89, 95, 144, 151, 157, 163, 181, 226

— Лев Толстой о женском вопросе, искусстве и науке — 44

— Русская мыслебоязнь и критики Толстого — 46

276

Оболенский Н. Л. — 179

Обновление, изд-во — 34

Образование, журнал — 31

Овидий. Превращения — 140

Овсянников Н. П. — 165

— Эпизод из жизни Л. Н. Толстого — 165

Овчинникова И. Б. — 98

Огонек, журнал — 256

Озмидов Н. Л. — 17, 54, 75, 93, 101, 109, 146, 234

Озмидова О. Н. — 54, 234

Ока, журнал — 155

Оленин (Волгарь) П. А. — 155

Олсуфьевы — 5, 60, 62

Онни Розалия — 102, 103

Описание рукописей художественных произведений Л. Н. Толстого — 18, 22, 23, 36, 162, 168, 178, 249

Ориген — 215

Орлов А. И. Николай Васильевич Гоголь, как учитель жизни — 13

Орлов В. Ф. — 18

Островская М. В. — 41

Островский А. А. — 41

Островский А. Н. — 41, 42, 57, 65

— Бедность не порок — 41

— Не так живи как хочется — 41, 57

Острогорский А. Я. — 30

Отечественные записки, журнал — 45

Офросимовы — 208

Павловский И. Я. — 68, 69

Пажес Эмиль — 98, 133

Панин Л. П. См. Пора опомниться

Палиашвили Г. Лев Толстой и Грузия — 81

Памяти В. Г. Белинского, сборник — 31

Памяти В. М. Гаршина, сборник — 66

Памяти Константина Николаевича Леонтьева — 207

Паркер Теодор — 194

— A Discourse of Matters Pertaining to Religion — 194

Паскаль Блез — 108, 113, 163, 194

— Pensées — 194

Паскевич И. И. — 63

Пасси Фредерик — 217

Пастухов А. Н. — 167

Пашков В. А. — 110

Пеллико Сильвио — 90

— Записки — 90

Пестова В. Д. — 154

Петербургская газета — 65

Писарев Р. А. — 244

Писемский А. Ф. — 65

Письма Толстого и к Толстому, сборник — 96, 143

Плеве В. К. — 86

Плещеев А. Н. — 204, 253

Плутарх — 90

Победоносцев К. П. — 67, 68, 183, 200, 207

— Письма К. П. Победоносцева к Александру III — 68

— К. П. Победоносцев и его корреспонденты. Письма и записки — 68

Повесть об английском милорде Георге — 77

Покровская И. А. — 107

Покровский Е. А. — 128, 146

— Краткие наставления простому народу об уходе за малыми детьми — 128

— Об уходе за малыми детьми — 128, 146

— Физическое воспитание детей у разных народов, преимущественно России — 128

Полежаев А. И. — 255

Полин (Пелагеюшкин) Т. И. — 94

Полонский Я. П. — 141

Полушин Н. А. — 121

Помощь голодающим, сборник — 37, 251

Попов Е. И. — 136, 148, 167, 168, 180, 220, 228, 264

Попов И. В. — 76

Попов И. И. — 86—88

Пора опомниться. О вреде спиртных напитков. Составлено по изложению американского священника, бывшего профессора химии Л. П. Пакина — 129, 152

Португалов В. О. Детская смертность — 146

Посредник, издательство — 3, 6, 18, 19, 21, 22, 25, 26, 29—31, 34, 35, 37, 41—43, 52, 56, 59, 62—64, 72—77, 80, 87, 90, 94—98, 102—104, 113, 116, 121, 125, 128—131, 133, 136, 137, 143, 146, 152, 164, 165, 170, 173, 174, 193, 221, 222, 236, 237

Потехин А. А. — 62, 65, 68, 90, 94, 186

— Хворая — 90, 94

Правительственный вестник, газета — 251, 254

Прайс — 242

Праль, исправник — 252

Приселков А. В. — 69, 70

— Первая постановка «Власти тьмы» на любительской сцене в 1890 г. — 70

277

Приселкова В. И. — 69

Причитания Северного края (собрал Е. В. Барсов) — 34

Прометей, альманах — 14

Протопопов Н. П. — 255

Прохоров В. П. — 202

Пругавин А. С. — 12

Прянишников И. М. — 151

Пувильон Эмиль — 188

— Chante-pleure — 188

Пузин Н. П. — 53, 140

Путь-дорога, сборник — 79

Пушкин А. С. — 82, 142

— Цыганы — 142

Пчельников П. М. — 259

Пыпин А. Н. — 169

Раевская Е. И. — 252

Раевская Е. П. — 197

Раевские — 71, 134, 186

Раевский И. И. — 134, 244, 255, 256

Ракшанин Н. — 56

— Беседа с графом Л. Н. Толстым — 56

Раскольников Ф. Цензурные мытарства Л. Н. Толстого-драматурга — 69

Рахманов В. В. — 147, 248, 261

— Л. Н. Толстой и «толстовство» в конце восьмидесятых и начале девяностых годов — 148

Рачинский С. А. — 209

Ревиста ди Португаль, журнал — 195

Резунов С. С. — 186

Ренан Э.-Ж. — 215, 222, 223

— Lavenir de la science. Pensées de 1848 — 222, 223

— Marc Aurèle — 224

Репин И. Е. — 53, 65, 104—106, 113, 119, 120, 121, 129, 240, 241, 258—260

— Пахарь — 105

— Переписка с П. М. Третьяковым — 105

— Св. Николай избавляет от смерти трех невинно осужденных — 166

— Толстой за работой в кабинете под сводами — 240

— Толстой на молитве — 240, 241

— Толстой на пашне — 104

И. Е. Репин и Л. Н. Толстой. I. Переписка с Л. Н. Толстым и его семьей — 65, 103—105, 120, 258, 259

Рёскин Джон — 156, 195

— Воспоминание. Книга. Женщина — 156

Рив Мак — 248

Рихтер Жан Поль — 195

Рише Шарль — 242

Робертсон Фредерик Вильям — 194

— Sermons — 194

Род Эдуард — 153, 154

— Le sens de la vie — 153

Родзевич М. А. — 209

Рождественский И. А. — 151

Розанов В. В. — 171, 176

— Литературные изгнанники — 171, 176

Розанова С. Толстой и Герцен — 4, 125

Розенберг В. Л. Н. Толстой и «Русские ведомости» — 251

Роллан Ромен — 16, 98, 110—112

— Жизнь Толстого — 111

Россикова Е. И. — 48

Рубакин Н. А. — 181

Рубан-Щуровский Г. С. — 223

Рубинштейн А. Г. — 156

Руднев М. М. — 53

Румянцев Н. М. — 99

Русанов Г. А. — 54, 69, 93, 125, 129, 139, 163, 203, 219, 220

Русская жизнь, газета — 254

Русская литература 1870—1890 годов, сборник (1977) — 102, 113, 213

Русская литература 1870—1890 годов. Сборник (1978) — 21

Русская музыкальная газета — 26, 27

Русская мысль, журнал — 29, 59, 82, 95, 96, 125, 143, 144, 156, 182, 193, 234, 235

Русские ведомости, газета — 64, 92, 152, 224, 229, 234, 236, 246, 247, 251; 266

Русский вестник, журнал — 15, 174, 234

Русский курьер, газета — 45, 46

Русское богатство, журнал — 15, 24, 43, 44, 46, 66, 74, 89, 144, 151, 157, 162, 163, 223

Русское дело, журнал — 144, 151

Русское обозрение, журнал — 114, 165, 203, 233

Русское слово, газета — 188

Руссо Ж.-Ж. — 90, 142

— Эмиль — 210

Рыбаков К. Н. — 258

Рыкалова Н. В. — 258

Саведж Д. — 215

Савина М. Г. — 61, 62

Савихин В. И. — 73, 181

— Дед Софрон — 73

Савонаролла — 215

Садовская О. О. — 258

Салтыков-Щедрин М. Е. — 195

— Пошехонская старина — 195

Самарин П. Ф. — 71, 187

Самарина С. Д. — 144

278

Самарины — 71, 188, 197

С.-Петербургская газета — 236

Сборник Гос. толстовского музея (1937) — 118

Сборник сведений о кавказских горцах — 75

Свешникова Е. П. — 41

Свечин Ф. А. — 243

Свифт Джонатан — 90

— Путешествие Гулливера — 90

Свободин П. М. — 67

Свободное слово, изд-во — 52, 154

Северный вестник, журнал — 35, 46, 47, 90

Сейрон Алкид — 37

Сейрон Анна — 31

— Шесть лет в доме графа Льва Николаевича Толстого — 50

Семенов Н. П. — 220

Семенов С. Т. — 72, 73, 101, 136, 165

— Два брата — 72

— Воспоминания о Л. Н. Толстом — 72, 73

— Крестьянские рассказы — 73

— Назар Ходаков и его сын — 165

— Немилая жена — 165

— Сын Макара — 165

Сенека Луций Анней — 53

Сервантес Мигуэль Сааведра — 90, 206

— Дон-Кихот — 90

Сергеенко П. А. — 120

— Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой — 120

Серова В. С. — 26, 27

— Встреча с Л. Н. Толстым на музыкальном поприще — 26

Сибиряков К. М. — 107, 242

Симон Е. П. — 99

Симон Ф. П. — 99

Симонсон М. Ф. — 237, 238

Скабичевский А. М. — 44, 45

— Граф Л. Н. Толстой о женском вопросе — 44

Сказка о славном и сильном витязе Еруслане Лазаревиче — 76

Сказки и предания Самарского края. Собраны и записаны Д. Н. Садовниковым — 36

Скобелев М. Д. — 224

Скороходов В. И. — 260—262

Скублинская Марианна — 201, 202

Слезкин, генерал — 39

Слепцов В. А. — 188, 189

— На постоялом дворе — 189

— Питомка — 189

— Трудное время — 188

Смоленский вестник — 236

Снегирев И. М. — 75

Собиратель, сборник — 238

Соболевский В. М. — 251

Современник, журнал — 188

Современные известия, газета — 8

Соколов В. Г. — 74

Сократ — 163

Соловьев А. Г. — 130, 136

— Вино для человека и его потомства — яд — 130

— Вино — яд — 130

Соловьев В. С. — 136, 205

— Россия и Европа — 136

Сосновский М. И. — 85, 86

Сотрудник (Сотрудник народа), журнал — 145, 146, 155

Спиноза Бенедикт — 241

Срезневский В. И. — 34

Стадлинг Ионас (Юнас) — 260, 261

Станиславский (Алексеев) К. С. — 258

Стасов В. В. — 12, 52, 61, 66, 72, 74, 104, 105, 241

Стасюлевич М. М. — 74

Стахович А. А. — 57, 58, 62, 63, 65, 67, 70, 86

— Клочки воспоминаний — 57, 58

Стахович М. А. — 6, 31, 32, 181, 203

Стендаль (Анри Бейль) — 94

— Пармская обитель — 94

Стикней А. — 164

Стоглав, календарь — 157

Стокгэм Алиса — 142, 143

— Токология, или Наука о рождении детей, книга для женщин д-ра медицины Алисы Стокгэм. С предисловием графа Л. Н. Толстого. С портретом автора и рисунками. С разрешения автора перевел С. Долгов — 143

— Tocology. A book for every woman — 142

Стороженко Н. И. — 12, 37, 59, 182, 183, 197, 198, 201, 226

Страхов Н. Н. — 9, 41, 43, 49, 52, 57, 59, 65, 68, 73, 79, 87, 88, 92, 97, 100—102, 105, 108, 109, 112, 113, 115, 136, 140, 141, 163, 170, 171, 173, 174, 176, 177, 205, 212, 213, 220, 223, 225—227, 231, 233, 242, 263

— Наша культура и всемирное единство — 136

— Ответ на письмо неизвестного — 233

— Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым — 65, 88, 97, 109, 115, 173, 177, 205, 263

— Толки об Л. Н. Толстом — 333

279

Струнин Дм. Выдающийся литературный тип — 15

Стукалич В. К. (Веневнч). Народная литература — 46

Стэд Уильям — 137—139

— Truth about Russia — 137

Суворин А. С. — 63, 137, 153, 154, 204, 222, 251, 253

— По поводу драмы Л. Н. Толстого — 65

Суворов А. В. — 77

Сукачев Е. А. — 260

Сухоровский М. Т. — 224

— Нана — 224

Сухотин М. С — 179

Сухотина Н. М. — 179

Сытин И. Д. — 74, 75, 81, 130, 131, 143, 145, 146, 155

Сытин С. Д. — 87, 134

Сютаев В. К. — 136, 215

Танеев С. И. — 155, 156, 166

Тастевэн М. — 114

Татищев А. А. — 63

Творческие беседы мастеров театра. А. А. Яблочкина, В. Н. Рыжова, Е. Д. Турчанинова — 258

Творчество Л. Н. Толстого, сборник (1954) — 70

Теличеева М. В. — 148, 149

Тертуллиан — 215

Тибулл — 140

Тимирязев К. А. — 174

Тимковский Н. И. — 114

Тимофей, кучер — 188

Тихоцкий А. А. — 16, 84

Тищенко Ф. Ф. — 73, 74

— Грешница — 73, 74

— Семен сирота и его жена (Несчастные) — 74

Толстая А. А. — 63, 83, 84, 86, 87, 107, 169, 174, 241, 252, 254, 256

— Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой — 86, 107

Толстая А. И. — 124

Толстая А. Л. — 133, 231, 240

Толстая В. Л. — 131

Толстая В. С. — 237

Толстая Е. А. — 241

Толстая М. Л. — 30, 71, 72, 77, 106, 118, 131, 132, 135, 136, 148, 155, 161, 162, 168, 169, 179, 180—183, 190, 194, 202, 206, 209, 224, 231, 239, 243, 246, 248, 263

Толстая М. Н. (мать) — 79

Толстая М. Н. (сестра) — 79, 198, 206

Толстая (Берс) С. А. — 5, 7, 9, 18, 21, 22, 24—26, 30, 31, 36—39, 49, 50, 53, 57—64, 67, 68, 72, 74, 78, 80, 83, 85, 86, 91—94, 97—101, 103—109, 114, 117, 118, 120, 121, 123, 124, 130, 132, 133, 140, 141, 146—148, 151, 159—162, 164, 167, 168, 171, 173, 179, 181—183, 185, 188, 198, 200, 201, 203, 206, 207, 211, 219, 225, 227, 228—231, 240—243, 246, 247, 251, 254, 256, 257, 262, 264—267

— Дневники в двух томах — 25, 39, 58, 85, 91, 101, 107, 117, 121, 201, 227, 229, 241—243, 246, 257

— Моя жизнь — 120, 203, 241

— Письма к Л. Н. Толстому — 7, 37, 38, 94, 107, 160, 243, 250, 254, 267

Толстая С. Н. — см. Философова С. Н.

Толстая (Сухотина) Т. Л. — 5, 22, 26, 62, 71, 72, 81, 82, 85, 103, 106, 111, 118, 131, 132, 136, 155, 157, 160, 164, 182, 185, 188, 198, 199, 206, 207, 230—232, 236, 242, 243, 246, 248, 251, 258, 259, 265

— Воспоминания — 5, 118, 131, 156, 182, 207, 232

— Отрочество Тани Толстой — 131

— Швед Абрам фон Бунде — 265

Толстовский ежегодник 1912 года — 67, 136,

Толстовский ежегодник 1913 года — 18, 174

Толстой Ал. Л. — 30, 131

Толстой А. Л. — 71, 133, 181, 231, 243

Толстой Д. А. — 252

Толстой Ив. Л. (Ванечка) — 130, 133, 182, 231, 240, 257

Толстой И. Л. — 123—125, 131, 132, 134, 168, 181, 219, 229, 230, 231

— Мои воспоминания — 132

Толстой Л. Л. — 7, 37, 94, 117, 119, 132, 133, 172. 174, 219, 230—232, 243, 260

— Любовь — 232

Толстой М. Л. — 71, 119, 133, 181, 231, 243

Толстой Н. И. — 184

Толстой Н. Л. — 131

Толстой П. Л. — 131

Толстой С. Л. — 49, 83, 94, 101, 119, 121, 131, 141, 157, 158, 185, 209, 219, 231, 240, 256

— Очерки былого — 49, 158, 241

— Юмор в разговорах Л. Н. Толстого — 83

Толстой С. Н. — 8, 199, 242, 243

Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников (1960) — 53, 57, 58, 69, 106, 126, 129, 136, 248, 259

280

Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников (1978) — 47, 48, 60—62, 69, 71, 74, 75, 77, 103, 185, 188, 189, 210, 222, 241, 251, 260

Толстой и о Толстом. Новые материалы — 29

Толстой. Памятники творчества и жизни — 33, 83

Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями (1962) — 42, 43, 67, 96 139, 193, 198, 221—222

Толстой-редактор, сборник — 75

Травушкин Н. С. — 246

Треверэ — 242

Трепов Д. Ф. — 103

Третьяков П. М. — 105, 208

Троллоп Антони — 237

Трубецкой Паоло (Петр Петрович) — 241

Трубецкие — 71, 188

Трутовская В. К. Дурная болезнь, или Сифилис — 75

Тургенев И. С — 15, 82, 140

Турчанинова Е. Д. — 258

Тютчев Ф. И. — 77

— Silentium — 77

Уильямс Хоуард — 236, 237

— Этика пищи, или Нравственные основы безубойного питания для человека — 238

— The Ethics of diet — 236, 237

Уитмен Уот — 195, 196

— Leaves of Grass — 196

Ульянов А. И. — 85

Уоллес Льюис — 195

— Ben Hur. A Tale of Christ — 195

Уорд Гемфри — 151

— Robert Elsmere — 151

Урусов С. С. — 134, 158, 160, 162, 163, 164

— Философия сознания веры — 158

Успенский Г. И. — 66, 129

— Власть земли — 66

— Живые цифры — 129

— Паровой цыпленок — 129

Успенский Н. В. — 158

— При своем деле — 195

Фабиолы, сборник — 75

Файнерман И. Б. (Тенеромо) — 44, 87, 91, 100, 109, 263

Фаресов А. И. — 236

Фаусек В. А. — 65

Федор Иванович, повар — 188

Федоров Н. Ф. — 191

Фейербах Людвиг — 194

— Сущность христианства — 194

Фельдман О. И. — 186, 187

— Отношение Толстого к гипнотизму — 186

Фелье Октав — 237

Фельтен, владелец книжного магазина — 105

Феоктистов Е. М. — 28, 62, 63, 67, 70, 182, 200, 201

Феррар Ф.-В. — 124

Фет А. А. — 53. 73, 92, 139—142, 171, 174, 205, 212

— Вечерние огни — 140

— Воспоминания — 139, 140

— Горная высь — 141

— Осенняя роза — 141

Фет М. П. — 188

Фигнер В. Н. — 84

Фигнер М. И. — 208

Фигнер Н. Н. — 208

Филиппов Т. И. — 207

Философов Н. А. — 123

Философова Н. Н. — 243

Философова С. А. — 123

Философова (Толстая) С. Н. — 123, 124, 134

Философовы — 71, 134, 188

Фишер Ануин — 248

Фишер Куно — 109

Фофанов А. А. — 110

Франклин Вениамин — 90

Фрей Вильям — 242

Фридрихс Н. Н. — 177, 178

Фудель И. И. — 206

Фуко Эдуард Филипп — 79, 195

— Lalita vistara — 79, 195

Хельчицкий Петр — 170, 215

— Реплика против бискупца — 170 -

— Сеть веры — 170

Хилков Д. А. — 148

Хирьяков А. М. — 181

Холлистер Алонзо — 164

Хоуэлс Вильям Дин — 193

— The Rise of Silas Lapham — 193

Хохлов Н. Г. — 220

Храпчекко М. Б. Лев Толстой как художник — 4

Художественный журнал — 151

Хэпгуд Изабелла — 115, 116, 192, 207, 248, 251, 266

— Russian Rambles — 116

Цветкова Е. И. — 155

Цветник, сборник — 34, 35, 75

Цезарь Кай Юлий — 11

Цертелев Д. Н. — 203

— Учение гр. Л. Н. Толстого о жизни — 114

Цингер А. В. — 188

Цуриков А. А. — 229, 230

281

Чайковский П. И. — 13. 156

— Баркаролла — 156

— Дневники — 13

Чернавский М. М. — 85

Чернышевский Н. Г. Происхождение теории «благотворности» борьбы за жизнь (Предисловие к некоторым трактатам по ботанике, зоологии и наукам о человеческой жизни) — 146

Чертков В. В. — 126

Чертков В. Г. — 6, 7, 18, 21, 22, 24, 25, 29—33, 35, 41, 43, 44, 49, 50, 52, 56, 59, 60, 62—66, 73, 75, 77—80, 86, 88—93, 95—97, 99, 102—105, 107, 108, 113, 115, 116, 121, 125—129, 133, 134, 136, 142—144, 146, 147, 164—166, 172, 173, 175, 176, 179—181, 183, 194, 196—199, 201—203, 208, 211, 212, 221—223, 225, 238, 239, 249, 262, 263, 264

— Злая забава — 220

— Римский мудрец Эпиктет — 146

Черткова (Дитерихс) А. К. — 18, 25, 60, 62, 77, 88, 89, 91, 92, 128, 129, 179

— Из воспоминаний о А. Н. Толстом — 60

Черткова Е. И. — 179

Черткова О. В. — 126, 128, 129, 211

Чехов А. П. — 47, 60, 67, 157, 165, 175, 187, 193, 204, 222, 251, 253, 267

— Агафья — 157, 158

— Беглец — 157

— В сумерках — 147, 157

— Дополнительные вопросы к личным картам статистической переписи — 224

— Душечка — 158

— Злоумышленник — 158

— Комические рекламы и объявления — 224

— Хорошие люди (Сестра) — 47

Чехов и его время, сборник — 47

Чингис-хан — 218

Чирков В. В. — 53

Чистяков М. Н. — 180

Чистякова М. Лев Толстой и Франция — 111

Что читать народу? Критический указатель книг для детского и народного чтения — 155

Чурюхин (Чурюкин) Иван — 37

Чурюхина (Чурюкина) Матрена — 37

Шарапов С. Ф. — 152

Шахерезада — 224

Шебунин Василий — 165

Шекспир Уильям — 66, 138, 206

— Гамлет — 66

— Король Лир — 66, 138, 229

— Отелло — 66

Шелгунов Н. В. — 82

— Очерки русской жизни — 82

Шидловский Б. В. — 206

Шиллер И.-Ф. — 90, 141

— Разбойники — 90

Шифман А. И. Лев Толстой и Восток — 4

Шишкина М. М. — 199

Шкарван Альберт — 206

Шкловский В. Б. — 8

— Лев Толстой (Жизнь замечательных людей) — 4

Шмидт М. А. — 126, 136, 148, 167

Шопенгауэр Артур — 108, 109, 146

— Критика спекулятивного разума — 108

— О четвертом корне достаточного основания — 140

Шохор-Троцкий К. С. — 80

Штанге А. Г. — 242

Шувалова Е. И. — 63

Щеглов Д. Ф. История социальных систем — 191

Щеголенок В. П. — 18

Щербина Ф. А. — 86

Эджертон У. Толстой и Магальяес Лима — 195

Элиот Джордж (псевдоним Эванс Марии Анны) — 81, 138

Элпидин М. К. — 33, 36, 79, 116, 242

Эпиктет — 53, 146, 163, 194

Эртель А. И. — 80, 181—183, 193, 255

— Гарденины, их дворня, приверженцы и враги — 193, 194

— О Фаустине премудром, бесе Велиаре и Маргарите Прекрасной — 193

— Рассказы Ивана Федотыча — 193

— Смена — 255

Южный край, газета — 226

Юм Давид — 108

Юнге Е. Ф. — 29—31, 50

Юре (Huret) — 265

Юрьев С. А. — 59

Юшкова П. И. — 184

Ягич И. В. — 170

Языков Н. М. — 112

Якубовский Ю. О. — 174, 175, 181

— Л. Н. Толстой и его друзья. За 25 лет (1886—1910) — 174, 175, 181

282

Ямпольский И. Г. — 102

Янжул И. И. — 47, 151. 182, 190, 197

— Воспоминания о пережитом и виденном в 1864—1909 годах — 47

Ярошенко Н. А. — 156, 157

— Всюду жизнь (Голуби) — 156, 157

Ясная Поляна, журнал — 158

Яснополянский сборник (1962) — 126, 130, 182, 185, 257

Яснополянский сборник (1968) — 107

Яснополянский сборник (1970) — 53, 140, 141

Яснополянский сборник (1978) — 140, 171, 174, 201, 205, 207, 208, 212

Яцимирский А. И. Воспоминания писателей-самородков — 96

Atlantic Monthly, журнал — 115

The Bookman — 120

The Century Illustrated Monthly Magazine, журнал — 39, 47, 48, 151, 260

Comparative Literature, журнал — 195

Daily Telegraph, газета — 252

Figaro, газета — 265

Fortnightly Review, журнал — 79

Forum, журнал — 214

Liberator (Освободитель), газета — 40

Literatur og Kritik, журнал — 183

Plains talks, брошюра — 164

Revue des deux Mondes, журнал — 188

The shaker answer, брошюра — 164

Slovenský źabavnik, газета — 206

Unitarian Magazine, журнал — 138

The World’s Advance Though and the Universal Republic, журнал — 151, 166

283

ПРОИЗВЕДЕНИЯ Л. Н. ТОЛСТОГО

Анна Каренина — 14, 16, 22, 45, 115, 150, 163, 183, 240

Беседа досужих людей — 79

Битва русских с кабардинцами (переделка) — 76

Благо только для всех — 114

В борьбе за счастье (сб. переводов) — 183

В чем моя вера? — 24, 38, 40, 55, 161, 170, 214, 227

Власть тьмы — 3, 5, 37, 56 — 72, 87, 99, 139, 150, 173

Воззвание («Манифест») — 149, 192, 193

Война и мир — 16, 45, 115, 177

Воскресение («Коневская повесть») — 3, 49, 84, 103, 122, 128, 133, 135, 149, 150, 163, 177, 180, 181, 184, 185, 187, 190, 211, 212, 214—216, 218, 220, 238, 249, 250

Вражье лепко, а божье крепко — 35, 104

Два брата и золото — 45, 104

Два старика — 18

Две различные версии истории улья с лубочной крышкой — 144

Детство — 115, 178

Для чего люди одурманиваются? — 20, 209

Дорого стоит — 33, 221

Драка — убийство, замысел — 99

Драматическая обработка легенды об Аггее — 28, 29

Дьявол — 3, 150, 177—180

Живой труп — 99

Жил в селе человек праведный. Звать его Николай... — 54, 99

Заключение к последнему отчету о помощи голодающим — 98

Записки сумасшедшего — 54, 144, 212

Зерно с куриное яйцо — 18, 22, 23, 37

И свет во тьме светит — 242

Исповедь — 24, 38, 105, 112, 161

К картине Ге («Тайная вечеря») — 6

К молодым людям — 113

Казаки — 45

Как чертенок краюшку выкупал — 19, 20, 23, 26, 37

Календарь с пословицами на 1887 г. — 75, 76

Кающийся грешник — 18—21, 37

Краткое изложение Евангелия — 38

Крейцерова соната — 3, 11, 72, 98, 108, 117—124, 128, 133, 135, 139, 144, 145, 150, 163, 164, 168, 170—175, 177, 180—183, 185, 198, 200, 201, 203—205, 212, 213, 226, 227

Крестник — 18, 19, 21, 22, 24, 37, 46

Круг чтения — 23, 52, 80, 90, 108, 153, 222

Кто прав? — 247—250

Купчиха с сыном (комедия), замысел — 99

Мать (Записки матери, воспитание) — 212, 231—233

Мешки с дырами, замысел — 99

Миташа — 54, 55, 72, 144, 212

Много ли человеку земли нужно — 18, 23, 24, 37

Мудрая девица — 35, 36

Мысли, вызванные переписью. См. Так что же нам делать?

Мысли мудрых людей на каждый день — 52

На каждый день. Учение о жизни, изложенное в изречениях — 53

Наука и искусство — 157, 176, 224—226

Не могу молчать! — 144

Нет в мире виноватых — 232

284

Нигилисты, замысел — 212

Николай Палкин — 32—34, 38, 39, 93, 221

Николай Палкин. Работник Емельян и пустой барабан. Дорого стоит, сборник — 221

Новая краткая азбука — 76

Номер газеты — 145

О верах (О 1000 верах) — 51, 52, 72, 144

О Гоголе — 112—114

О Гоголе (1909) — 114

О голоде — 244—246, 248, 250, 252—255

О жизни (О жизни и смерти) — 3, 52, 55, 83, 88, 89, 91—95, 98—102, 106—110, 114—116, 120, 137, 160, 205, 227, 240

О нужде людской, замысел — 144

О переписи в Москве — 5

О ручном труде и умственной деятельности (Письмо к французу) — 112

О соске. Вставка в брошюру доктора Е. А. Покровского «Об уходе за малыми детьми» — 128, 146

О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая — 116, 250, 251

О том, что есть и что не есть искусство, и о том, когда искусство есть дело важное и когда оно есть дело пустое — 157, 167, 223

Об искусстве — 125, 156, 157, 162—164, 166—170, 172

Об истинной жизни (Упрощенное изложение книги «О жизни») — 116

Об отношениях между полами — 220

Окончание малороссийской легенды «Сорок лет» — 30, 31

Осада Севастополя (изд. «Посредник») — 23

Отец Сергий — 3, 29, 150, 158, 177, 180, 199, 206, 208, 212, 238, 239

Отрочество — 115, 178

Отчет с 3 декабря 1891 г. по 12 апреля 1892 г. — 250

Отчет об употреблении пожертвованных денег с 17-го апреля по 20-е июля 1892 г. — 262, 266

Памяти И. И. Раевского — 255, 256

Первая ступень — 209, 237, 238

Первый винокур, или Как чертенок краюшку заслужил — 3, 20, 22, 26—28, 61, 116, 167

Переселенцы, замысел — 212

Письма к Энгельгардту — 38

Плоды просвещения (Исхитрилась, Спириты) — 3, 37, 70—72, 99, 122, 135, 144, 150, 161, 162, 164, 165, 183, 185—190, 197, 198, 227, 246, 258, 259

По поводу дела Скублинской — 202

Подмененный ребенок (Подмена ребенка в воспитательном доме), замысел — 211

Полное собрание сочинений, изд. Сытина (под ред. П. И. Бирюкова) — 77, 78, 116

Полное собрание сочинений, запрещенных в России (1904) — 6, 52, 113

Пора опомниться! — 152

После бала — 32

Послесловие к «Крейцеровой сонате» — 3, 117, 122, 175, 176, 181, 183, 199, 202—204, 209, 226, 227

Посмертные записки старца Федора Кузьмича — 29, 212, 241, 242

Посмертные сочинения Л. Н. Толстого — 179

Праздник просвещения 12-го января — 20, 152

Предисловие к книге А. И. Ершова «Севастопольские воспоминания артиллерийского офицера» — 153—155

Предисловие к книге д-ра медицины Алисы Стокгэм «Токология, или Наука о рождении детей» — 143

Предисловие к «Крестьянским рассказам» С. Т. Семенова — 73

Предисловие к сборнику «Цветник» — 34, 35

Предисловие к сочинению Т. М. Бондарева «Трудолюбие и тунеядство, или Торжество земледельца» — 94

Предисловие к статье В. Г. Черткова «Злая забава» — 220

Призыв к исполнению закона Христа, замысел — 144

Против войны (брошюра) — 154

Путь жизни — 53

Работник Емельян и пустой барабан — 33, 36, 221

Рубка леса — 116

Свечка — 18, 35

Севастополь в августе 1855 года — 154

Севастопольские рассказы — 116

Сиддарта, прозванный Буддой, т. е. святым — 79, 80

Сказка об Иване-дураке и его двух братьях: Семене-воине и Тарасе-брюхане, и немой сестре Маланье, и о старом дьяволе и трех чертенятах — 38

285

Смерть Ивана Ильича — 3, 5, 7—16, 22, 43, 54, 55, 72, 150, 177, 205, 229, 231, 232

Соединение, перевод и исследование четырех Евангелий — 242

Сочинения, ч. 12 (Произведения последних годов), 1886 — 7, 12, 14, 18, 19, 21, 23, 24, 43, 45, 243, 246

Сочинения гр. Л. Н. Толстого — 62, 63

Сочинения гр. Л. Н. Толстого (изд. 7-е) — 106

Сочинения гр. Л. Н. Толстого (изд. 8-е) — 173

Сочинения гр. Л. Н. Толстого, изд. 8-е, ч. 13 — 173, 183, 200, 201, 203, 226, 227, 243, 246

Сочинения графа Л. Н. Толстого. Власть тьмы, или Коготок увяз, всей птичке пропасть — 64

Сочинения графа Л. Н. Толстого. Часть тринадцатая. О жизни — 110

Страшный вопрос — 247, 251

Суратская кофейная — 90

Так что же нам делать? — 7, 24, 43—45, 98, 133, 160, 227

Течение воды — 35

Три вопроса — 36, 99, 144

Три сказки Льва Толстого (сб.) — 23

Три старца — 18, 19, 24

Труд мужчин и женщин. Выдержка из частного письма по поводу возражений на статью «Женщинам» — 45, 80

Утро помещика — 45, 136

Фальшивый купон — 54, 72, 99, 122, 144, 170, 212

Федотка — 170

Франсуаза — 22), 222

Ходите в свете, пока есть свет — 62, 77, 79

Хозяин и работник — 260

Холстомер — 7, 150, 204

Христианство и патриотизм — 50, 51

Царство божие внутри вас — 3, 40, 41, 51, 116, 126, 127, 144, 153, 170, 171, 186, 197, 208, 209, 212—219, 222, 223, 225, 232, 238, 239, 246, 262

Чем люди живы — 6, 17, 26, 205

Черт старый в подвале, замысел — 99

Что такое искусство? — 3, 111, 157, 226

Юность — 115, 178

Carthago delenda est — 193

286

СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ

Л. Н. Толстой в кругу родных и гостей. С фотографии С. С. Абамелека-Лазарева (Ясная Поляна, 1888 г.)	64—65
«Власть тьмы». Начало первого действия в первой редакции. Автограф	64—65
«Крейцерова соната». Отрывок из четвертой редакции. Автограф	64—65
«Плоды просвещения». Страница первого действия в первой редакции. Автограф	64—65
Л. Н. Толстой составляет списки нуждающихся во время голода. в Бегичевке Рязанской губ. С фотографии Ионаса Стадлинга (1892 г.)	256—257
«Страшный вопрос». Первая редакция. Автограф	256—257
Л. Н. Толстой. С фотографии Шерера и Набгольца (Ясная Поляна, 1892)	256—257
Л. Н.  Толстой со своими сотрудниками в Бегичевке Рязанской губ. С фотографии (1893 г.)	256—257

287

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие	3
Глава первая 1886 год. «Смерть Ивана Ильича». Народные рассказы «Власть тьмы»	5
Глава вторая Л. Н. Толстой в 1887 году. Философский трактат «О жизни»	83
Глава третья Начало «Крейцеровой сонаты». Л. Н. Толстой в 1888 году	117
Глава четвертая 1889 — год творческого подъема	150
Глава пятая Обличительная книга о непротивлении. Семейный раздел	197
Глава шестая Голодный 1891/92 год. Статьи о голоде	234
Указатель имен и названий	269
Произведения Л. Н. Толстого	283
Список иллюстраций	286

288

Лидия Дмитриевна Опульская

Лев Николаевич Толстой

Материалы к биографии
с 1886 по 1892 год

Утверждено к печати
Институтом мировой литературы им. А. М. Горького
Академии наук СССР

Редактор издательства В. Ф. Журавлева
Художественный редактор С. А. Литвак
Технический редактор Л. И. Куприянова
Корректоры Р. С. Алимова, М. К. Запрудская

ИБ № 15503

Сдано в набор 16.04.79. Подписано к печати 13.11.79.
А-11720. Формат 60×90¹/₁₆. Бумага типографская № 1.
Гарнитура академическая. Печать высокая.
Усл. печ. л. 18,5. Уч.-изд. л. 21,7. Тираж 22 600 экз. Тип. зак. 299
Цена 1 р. 80 к.

Издательство «Наука»
117864 ГСП-7, Москва, В-485, Профсоюзная ул., 90

Ордена Трудового Красного Знамени
Первая типография издательства «Наука»
199034, Ленинград, В-34, 9 линия, 12