- 352 -

АРХЕОГРАФИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

В 1813 г., уже после того как рукопись „Слова“ вместе со всем замечательным собранием древностей А. И. Мусина-Пушкина погибла в московском пожаре 1812 г., К. Ф. Калайдович писал А. И. Мусину-Пушкину: „Я желал бы знать о всех подробностях несравненной песни Игоревой. На чем, как и когда она писана? Где найдена? Кто был участником в издании? Сколько экземпляров напечатано? Также и о первых ее переводах, о коих я слышал от А. Ф. Малиновского“. Ответ А. И. Мусина-Пушкина на это обращение К. Ф. Калайдовича является и до сих пор наиболее важным документом для истории открытия и издания „Слова“, но, к сожалению, далеко не полным и не ясным. В 1824 г. К. Ф. Калайдович так писал о тех сведениях, которые он собрал по этому поводу от А. И. Мусина-Пушкина: „Что касается до вопросов: на чем, как и когда писана Песнь Игорева? где найдена? и кто был участником в переводе и издании оной? послушаем самого графа, который на сие отвечал мне (т. е. Калайдовичу, — Д. Л.) декабря 31, 1813 года, следующее: на чем и когда писана? — Писана на лощеной бумаге, в конце летописи довольно чистым письмом. По почерку письма и по бумаге должно отнести оную переписку к концу XIV или к началу XV века. — Где найдена? — До обращения Спасо-Ярославского монастыря в архиерейский дом, управлял оным архимандрит Иоиль, муж с просвещением и любитель словесности; по уничтожении штата, остался он в том монастыре на обещании до смерти своей. В последние годы находился он в недостатке, а по тому случаю комиссионер мой купил у него все русские книги, в числе коих в одной под № 323, под названием хронограф, в конце найдено Слово о полку Игореве. — О прежних переводах и кто был участником в издании? — Во время службы моей в С.-Петербурге несколько лет занимался я разбором и переложением оныя Песни на нынешний язык, которая в подлиннике хотя довольно ясным характером была писана, но разобрать ее было весьма трудно, потому что не было ни правописания, ни строчных знаков, ни разделения слов, в числе коих множество находилося неизвестных и вышедших из употребления; прежде всего должно

- 353 -

было разделить ее на периоды, и потом добираться до смысла, что крайне затрудняло, и хотя все было разобрано, но я не быв переложением моим доволен, выдать оную в печать не решился, опасаясь паче всего, чтобы не сделать ошибки подобной кн. Щербатову, которой, разбирая грамоту Новгородцев к Ярославу, напечатал в оной между прочаго (что надеюсь вам известно): «по что отъял еси поле, заячь и Миловцы?».1 По переезде же моем в Москву, увидел я у А. Ф. Малиновского, к удивлению моему, перевод мой очень в неисправной переписке, и по убедительному совету его и друга моего Н. Н. Бантыш-Каменского, решился обще с ними сверить преложение с подлинником и исправя с общего совета, что следовало, отдал в печать“.2

Неудовлетворенный неясным характером этого письма, К. Ф. Калайдович вновь обращался к А. И. Мусину-Пушкину с просьбой точнее определить характер письма рукописи и назвать лиц, видевших рукопись „Слова“, но не получил ответа: к этому времени уже начались подозрения скептиков, раздавались разговоры о подделке рукописи и А. И. Мусин-Пушкин, не понимавший научного значения вопросов К. Ф. Калайдовича увидел в них, очевидно, все то же подозрительное отношение к нему лично и, может быть, задетый этим, предпочел молчать по существу, жалуясь лишь на несправедливость недоверчивого и подозрительного к нему отношения.

Так о многом мы и до сих пор остаемся в неизвестности. Прежде всего не ясно время открытия „Слова“. Очевидно, что покупка „Слова“ состоялась не ранее 1788 г., так как в письме А. И. Мусина-Пушкина ясно говорится о том, что покупка была сделана у Иоиля после упразднения Спасо-Преображенского монастыря, а упразднение его состоялось в 1788 г.3 Вряд ли она была совершена до назначения А. И. Мусина-Пушкина на обер-прокурорский пост в 1791 г., до того, как он вообще стал заниматься собиранием рукописей.

Однако рукопись „Слова“ была приобретена не позднее 1792 г., так как существовало мнение, „основанное, впрочем, на предании, что исторические и филологические примечания (к изданию Мусина-Пушкина) писал известный тогдашний критик Болтин“,4 умерший 6 октября 1792 г.5 То, что рукопись

- 354 -

„Слова“ была приобретена не позднее 1792 г., доказывает и открытое П. Н. Берковым косвенное указание на знакомство со „Словом“ в статье П. А. Плавильщикова „Нечто о врожденном свойстве дум российских“ в февральском номере журнала „Зритель“ за 1792 г.1

Впоследствии о „Слове“ еще до его первого издания упомянул Херасков в комментарии к его поэме „Владимир“ в самом начале 1797 г.2 Осенью того же года в журнале французских эмигрантов „Северный обозреватель“ („Spectateur du Nord“) появилось и известное сообщение на французском языке Карамзина об открытии „Слова“. Наконец, знакомство со „Словом“ проявил и восемнадцатилетний В. Т. Нарежный, опубликовавший в 1798 г. в журнале „Приятное и полезное препровождение времени“ стихотворение „Песни Владимиру киевских баянов“.

Таким образом, можно утверждать, что открытие рукописи „Слова“ состоялось по крайней мере лет за 8 до ее издания, приблизительно в 1791 или в начале 1792 г.

Но неясности в истории приобретения рукописи „Слова“ этим не исчерпываются. Следует заметить, что А. И. Мусин-Пушкин, имевший возможность широко приобретать древние рукописи из разнообразных архивохранилищ и монастырских библиотек в силу своего положения обер-прокурора Святейшего синода, не всегда точно сообщал о том, откуда и при каких обстоятельствах были приобретены им наиболее ценные из его рукописей. Так, например, о том, как приобретена была А. И. Мусиным-Пушкиным известная Лаврентьевская летопись, впоследствии подаренная им Александру I и переданная последним в Публичную библиотеку, существуют два противоречивых рассказа К. Ф. Калайдовича: по одному из этих рассказов (в „Вестнике Европы“, 1813, № 19) А. И. Мусин-Пушкин приобрел эту летопись вместе с „великой кучей“ различных книг и рукописей, принадлежавших Крекшину, а по другому (в „Записках и трудах Общества истории и древностей российских“, ч. II, 1824) получил ее, „как сказывают“, из Рождественского монастыря во Владимире. Однако обоим этим рассказам противоречит копия с Лаврентьевской летописи, составленная в 1767 г. (т. е. до ее приобретения Мусиным-Пушкиным) учениками Новгородской семинарии (Рукописное отделение БАН, № 34, 2, 23).

В связи с этим приобретает некоторое значение основанное на слухах мнение Полевого о том, что Мусин-Пушкин приобрел этот сборник вовсе не у архимандрита Иоиля, а в Пскове — в Пантелеймоновском монастыре, что

- 355 -

на бору, при устье реки Черехи.1 С другой стороны, если сборник со „Словом о полку Игореве“ и был приобретен у архимандрита Иоиля, то во всяком случае он когда-то принадлежал монастырской библиотеке, на что указывает его номер — 323, вряд ли возможный для небольшой монашеской келейной библиотеки, хотя бы и архимандрита.

Таким образом, остается далеко не ясным, когда точно и у кого приобрел А. И. Мусин-Пушкин свой знаменитый сборник. Но как бы ни были для нас неясны те пути, которыми А. И. Мусин-Пушкин составил свое знаменитое собрание, именно эта подозрительность вселяет в нас уверенность в его подлинности. В распоряжении А. И. Мусина-Пушкина была полная возможность приобретать рукописи не из случайных источников, а из лучших русских монастырских собраний. Вот как об этом рассказывает (с некоторыми понятными недомолвками) К. Ф. Калайдович: „Великая Екатерина, любя историю и благо отечества, удостоила его (А. И. Мусина-Пушкина, — Д. Л.) личного с собою обращения; ей угодно было видеть собранные им некоторые летописи и г. Крекшину принадлежавшие бумаги, кои с крайним любопытством рассмотрев, благоволила некоторые оставить у себя, а вместо того, пожаловала ему несколько пергаминных книг, древних летописей и бумаг, в кабинете ее находившихся, кои самой ей читать было трудно, и поручила ему из оных и из других древних книг обо всем, что до российской истории касается, делать выписки, дозволив искать всюду и требовать, что найдет для сего нужным. Таковое позволение доставило ему редкие исторические и дипломатические выписки и книги, а обер-прокурорское место его в Святейшем синоде, короткое знакомство и обращение с духовными особами и указ императрицы Екатерины в 11 день августа, 1791 года, состоявшийся: о собрании из монастырских архивов и библиотек всех древних летописей и других до истории касающихся сочинений, подали случай приобрести множество древних рукописных и печатных книг, что весьма умножило и обогатило его собрание“.2 Понятно, что, несмотря на официальное дозволение, А. И. Мусину-Пушкину не всегда хотелось рассказывать о том, откуда попадали в его собрание драгоценные рукописи, а что рукописи были у него действительно драгоценные, которые вряд ли было возможным приобрести у частных лиц, в этом не может быть никаких сомнений.

О рукописях в собрании А. И. Мусина-Пушкина Болтин писал в „Критических примечаниях“ на I том „Истории“ кн. М. М. Щербатова (§ 58, стр. 251 и 252): „Не имел еще время не только всех их прочесть, ниже пересмотреть. Из надписи их, и из почерка письма предварительно я уверен, что

- 356 -

прочетши их, много можно открыть, относительно до нашей истории, что по ныне остается в темноте, или в совершенном безъизвестии, но сие требует великих трудов“.1 Краткие сведения о собрании А. И. Мусина-Пушкина имеются в специальной биографической записке о нем митрополита Евгения.2 Им были куплены бумаги петровского комиссара Крекшина с ценнейшими копиями бумаг петровского времени и 37 книг чернового „Журнала о делах Петра“. Граф Г. И. Головкин пожертвовал несколько летописей и монет. Из Киева было прислано ему знаменитое „Ярославле серебро“. Многочисленные комиссионеры скупали для него древние рукописи и монеты, платя вдвое против их веса. В числе рукописей у него находилась Лаврентьевская летопись, пергаменное юсовое евангелие, так называемая летопись князя Кривоборского, которую очень ценили М. М. Щербатов и И. Н. Болтин, Псковская летопись, Книга Большому чертежу, Никоновская летопись, многочисленные летописные сборники с примечаниями Татищева, Исторический лексикон Татищева, обширная коллекция автографов. Его собрание пользовалось большой славой. Екатерина пожертвовала ему многие из своих черновых бумаг. Никифор Астраханский подарил ему греческое евангелие IX в., Иов Екатеринославский передал ему ряд редких книг, в том числе Литовский статут в виленском издании 1586 г. Аполлос Архангельский завещал ему свою библиотеку. К нему же перешли книги и бумаги А. А. Барсова, книги и бумаги И. Н. Болтина, купленные у наследников для Мусина-Пушкина по приказанию Екатерины. Он получил по завещанию книги и бумаги И. П. Елагина. Собранием его пользовались широко — и члены Общества истории и древностей российских и сам Н. М. Карамзин. По словам Карамзина, рукописный материал этого собрания был так велик, что его не только прочесть, но даже пересмотреть в короткое время было невозможно.3 Уже одна только история собрания А. И. Мусина-Пушкина показывает, какие ценности находились наряду с рукописью „Слова“ в великолепном, по отзывам современников, доме графа на Разгуляе и как много потеряло русское общество впоследствии в 1812 г., когда сгорел этот дом вместе со всей принадлежавшей графу коллекцией.

Не делал А. И. Мусин-Пушкин секрета и из своей рукописи „Слова“. Как известно, с нее была снята копия для Екатерины,4 а возможно также для Хераскова и для известного издателя В. С. Сопикова.5 Сборником со

- 357 -

„Словом о полку Игореве“ пользовался Н. М. Карамзин, сделавший из него выписки в своей „Истории государства Российского“.

Кто такие были люди, в руках которых оказалась судьба рукописи „Слова“? Их трое, если считать только официальных издателей „Слова“, — А. И. Мусин-Пушкин, А. Ф. Малиновский и Н. Н. Бантыш-Каменский. В лице последних двух были два самых авторитетных археографа того времени. Все трое вместе составляли лучший, может быть, в тех условиях коллектив для издания памятника. Каждый из них обладал во всяком случае самым большим опытом в чтении древних рукописей и большим опытом в их издании.

Служебная карьера А. И. Мусина-Пушкина была во всех отношениях удачной, изобличая в нем человека разнообразных способностей, образованного, умевшего ладить в среде придворной и духовной, военной и ученой. Он начал со службы в артиллерии, в 1772 г. был „уволен в чужие края“ Через три года, по возвращении из-за границы, „взят ко двору“ и „пожалован церемониймейстером“. В 1784 г. он дослужился до действительного статского советника; в 1789 г. „препоручен“ был ему корпус чужестранных единоверцев. В 1791 г. сверх этой службы „повелено“ ему было быть обер-прокурором Синода. В 1793 г. он — уже тайный советник. В 1794 г. ему предписано сверх обер-прокурорских занятий управлять Академией художеств, а с 1796 г. быть ее президентом. Только в 1797 г. он уволен от обер-прокурорства и „пожалован“ сенатором. В 1799 г. он был произведен в действительные тайные советники и уволен в отставку.

Его собирательские наклонности проявились довольно поздно — в 1791 г., когда ему было уже 47 лет и когда он занимал солидное общественное положение. Коллекционирование рукописей и их издание не были для него способом возвыситься, приобрести милость при дворе или приобрести какие-либо другие выгоды в своем служебном положении. В данном случае он дорожил больше мнением общественным, стремясь прослыть меценатом и просвещенным любителем российской истории.

Два других „товарища“ графа по изданию „Слова“ дополняли его своим опытом в чтении рукописей, кропотливостью и научной честностью.

В лице Н. Н. Бантыша-Каменского А. И. Мусин-Пушкин имел педантичного и исполнительного архивиста, 52 года прослужившего в Архиве Коллегии иностранных дел (с 1762 г. и по год смерти — 1814 г.). Свои архивные навыки Н. Н. Бантыш-Каменский приобрел под руководством своих старших товарищей Г. Ф. Миллера и И. М. Стриттера. Всю свою жизнь он был занят собиранием, составлением описаний и реестров архивных материалов, а в меньшей мере — изданием учебников для духовных училищ и переводами с латинского.1 Заботами его и А. Ф Малиновского Архив Коллегии иностранных

- 358 -

дел (в те времена крупнейшее собрание древнерусских рукописей) был приведен в образцовый порядок. Н. Н. Бантыш-Каменский доставлял исторические материалы Н. И. Новикову для его „Древней российской вивлиофики“, А. Ф. Щекатову и Л. М. Максимовичу, издававшим вместе „Географический словарь Российского государства“, И. И. Голикову для его „Деяний Петра Великого“ и мн. др. Его характер тщательного и аккуратного архивиста прекрасно выражает надпись, сделанная им на заглавном листе составленного им алфавита „содержащимся в книгах Московского Коллегии иностранных дел Архива входящих и исходящих дел материям“: „Сие учинено, дабы облегчить труд в приисках, которые иногда отвлекают служителей от нужнейших дел. Желательно, чтобы продолжение сего алфавита не упускаемо было из виду, и по истечении каждого года или полугода, взносимы б были в оной, следуя сему порядку все материи, вступившие в стол входящих и исходящих дел того года; а как все бумаги идут чрез руки господ секретарей, то, не возлагая на другого кого, сами они удобнейше могут для своего же облегчения исполнить сей приятнейший труд, коим занимался доселе Н. Б. К. (т. е. Н. Бантыш-Каменский, — Д. Л.)“. Как корректор первого издания, он был по тем временам отыскан превосходно, однако вряд ли мог он оценить литературные достоинства „Слова“. Из всех его издателей он был более всего далек от литературы и общественной жизни своего времени. Он был человеком воли, но не ума, навыка, но не творческой мысли. Сперва послушный исполнитель, он затем стал требовательным и педантичным начальником. Его переводы и собственные сочинения ясно показывают в нем человека небойкого пера, но точного в выражении своих мыслей.

В том же Архиве Коллегии иностранных дел проработал всю жизнь и третий участник издания — А. Ф. Малиновский, младший современник А. И. Мусина-Пушкина и Н. Н. Бантыша-Каменского. А. Ф. Малиновский работал и воспитался под руководством того же Г. Миллера, затем И. М. Стриттера и, наконец, Н. Н. Бантыша-Каменского. От последних А. Ф. Малиновский отличался, впрочем, тем, что любил театр и занимался одно время переводами драматических произведений с французского и немецкого. Из самостоятельных работ ему принадлежат главным образом справочно-исторические сочинения. В 1794 г. он написал историческое и дипломатическое сочинение о Крыме; в 1801 г. — исследование о древних сношениях России с герцогством Голштинским; в 1803 г. издал часть I „Описания Мастерской Оружейной палаты“ (закончил его в 1836 г.); в 1818 г. при открытии памятника Минину и Пожарскому издал „Биографические сведения о кн. Д. Пожарском“; в 1820-х годах писал о жизни управляющих посольским приказом, канцлеров и министров иностранных дел. Самая крупная работа А. Ф. Малиновского

- 359 -

— „Описание Москвы“. Он был главным исполнителем издательских поручений Румянцева. Под его непосредственным наблюдением выходили издания Комиссии печатания государственных грамот и договоров.1

Участие всех трех лиц в первом издании „Слова“ было далеко не одинаковым. Н. Н. Бантыш-Каменский и А. Ф. Малиновский читали корректуру. А. Ф. Малиновскому, кроме того, принадлежат предисловие, перевод и комментарии. Сам же А. И. Мусин-Пушкин, хотя и читал вслед за Н. Н. Бантышом-Каменским и А. Ф. Малиновским корректуру, — не имел даже права ее поправлять. Впоследствии типографщик С. А. Селивановский говорил Р. Ф. Тимковскому: „Корректуру держали: А. Ф. Малиновский, Н. Н. Бантыш-Каменский, а третью уже читал граф Пушкин. Они делали частые поправки в корректуре, с точностью издавая подлинник, от чего печатание шло медленно. Граф Пушкин не имел права помарывать корректуру“.2 Таким образом, честь издания „Слова о полку Игореве“ принадлежала в основном двум лучшим археографам своего времени. Впрочем, сравнение двух различных текстов предисловия к первому изданию, одного — чернового, сохранившегося в бумагах А. Ф. Малиновского, опубликованных Е. В. Барсовым,3 где А. И. Мусин-Пушкин выступает только в качестве некоторой неназванной по имени „знатной особы“, владеющей рукописью, и другого — дошедшего до нас в печатном тексте первого издания, где А. И. Мусин-Пушкин назван по имени и определен как „издатель“ „Слова“,4 — ясно показывает, что А. И. Мусин-Пушкин желал выступить перед русским обществом не только в качестве собственника рукописи, но и ее издателя. Впоследствии это поставило его в ложное положение, когда, уступая настойчивым просьбам К. Ф. Калайдовича, ему пришлось давать сбивчивые и неточные сведения о рукописи „Слова“ и о ее издании, палеографический тип которой представлялся ему весьма смутно.

Как показывают черновые материалы А. Ф. Малиновского, найденные Е. В. Барсовым и обследованные М. Н. Сперанским,5 А. Ф. Малиновский приступил к составлению своего перевода и примечаний уже после того, как А. И. Мусин-Пушкин составил свой перевод и примечания для Екатерины.

На основании анализа бумаг А. Ф. Малиновского М. Н. Сперанский следующим образом восстанавливает ход подготовки первого издания: „Дело, повидимому, было так: М.-Пушкин к 1796 году (год смерти Екатерины)

- 360 -

(М. Н. Сперанский исходит из предположения, что рукопись „Слова“ была открыта в 1795 г. — предположения, как мы видели, неосновательного, — Д. Л.) изготовил для нее свой перевод «Слова», мало удовлетворительный, как это мы теперь видим по изданию его у Пекарского; он плохо знал старинный русский язык, что было ясно и для современников; это сознавал, надо полагать, и он сам, почему и обращался за помощью к людям, более его сведущим в этом отношении, старался исправить свой перевод, результатом чего явился тот перевод, который (разумеется, без поправок и изменений, сделанных Малиновским) дошел до нас в бумагах Малиновского в тетради № VIII; это было уже не ранее 1798 года (ср. „через несколько лет“). Решившись издать текст с этим переводом, он обратился к Малиновскому и Бантышу-Каменскому, которые, однако, и этот перевод признали мало удовлетворительным и согласились быть редакторами издания на условии нового исправления перевода, следы чего мы и видим в тетради № VIII1 — в многочисленных исправлениях текста перевода, сделанных рукою Малиновского и вошедших большею частью в печатное издание. В качестве же материала для этих исправлений, главным образом для примечаний, был вытребован от М.-Пушкина его первоначальный перевод — Екатерининская рукопись, которая и была им передана в копии или черновике. Имея перед собою теперь уже два текста перевода, редакторы и теперь очень не высоко оценивали познания М.-Пушкина по части древнерусского языка, видели, с другой стороны, и действительную трудность дать полный и надежный перевод, в чем и сознаются в конце своего предисловия к первому изданию. Если дело подготовки издания обстояло действительно так, то становится понятным и то, почему издатели, взявши на себя труд издания и подвергая радикальной переработке сделанное до сих пор М.-Пушкиным, настаивали на том, чтобы он, как мало сведущий в деле русского языка, не изменял ничего в изготовляемом ими оригинале для набора; но его, как хозяина-издателя, открывшего самый памятник и давшего средства для издания, естественно, держали в курсе печатания, посылая ему корректуру, но одну из последних (третью), когда печатный текст представлялся уже окончательно выработанным. Так поступали редакторы, естественно, побуждаемые не только уважением к владельцу рукописи и меценату, но и из вежливости и совершенно естественно щадя законное самолюбие графа — быть в той или иной форме участником издания открытой им и на его средства издаваемой рукописи. При таком понимании условий издания 1800 года становится понятным и известие, что М.-Пушкину редакторы не позволяли вмешиваться в дело издания его по сущности ...“.2

- 361 -

Надо отдать полную справедливость А. И. Мусину-Пушкину: он привлек к изданию „Слова“ лучших археографов своего времени, предоставил им полную возможность исправлять и его собственный перевод и его комментарии, минимально вмешиваясь в их работу. Издание „Слова“, несмотря на все его недостатки, ясные для нас сейчас, для своего времени было превосходным.

„Слово о полку Игореве“ не было единственным изданием А. И. Мусина-Пушкина. В 1792 г. Мусин-Пушкин издал совместно с Болтиным и Елагиным „Русскую Правду“, а в 1793 г. — „Поучение“ (или, как оно было названо в издании, „Духовную“) Владимира Мономаха. Оба издания рекламировались А. И. Мусиным-Пушкиным как сделанные „со всею точностью“ (предисловие к изданию „Русской Правды“), „со всевозможностью точностию, так что не только речение, но ниже буква одна не проронена и переменена“ (предисловие к изданию „Духовной“). Мы имеем полную возможность выяснить издательские приемы Мусина-Пушкина, сличая издание „Поучения“ с текстом его в рукописи Лаврентьевской летописи. Эти издательские приемы, несмотря на заявление самого Мусина-Пушкина, отнюдь не обеспечивали точности издания и были значительно ниже тех, которые были применены к изданию „Слова о полку Игореве“. В издании „Поучения“ наставлены ударения, знаки придыхания, знаки препинания, прописные буквы и т. д., которых отнюдь нет в рукописи; ѣ и е, ы и и, ъ и ь, у и ю нередко взаимно заменяют друг друга; обращают на себя внимание неправильные прочтения, неправильные деления на слова и т. д.

Внешне все три издания А. И. Мусина-Пушкина („Русской Правды“, „Поучения“ Мономаха и „Слова о полку Игореве“) были выполнены в общем однотипно (предисловия, текст и перевод, печатавшийся в две колонки на одной странице, примечания внизу страниц); различие лишь в том, что в первых двух изданиях был применен для текста церковно-славянский шрифт, а для издания „Слова“ — гражданский. Однако, по существу, издание „Слова“ было выполнено значительно более тщательно, и этим мы в первую очередь, конечно, обязаны сотрудничеству Н. Н. Бантыша-Каменского и А. Ф. Малиновского. Насколько хорошим было для своего времени издание „Слова“, ясно показывает также и сравнение его с вышедшим в 1804 г. изданием песен Кирши Данилова, выполненным А. Ф. Якубовичем.

Однако как бы ни высоко оценивали мы первое издание „Слова“ сравнительно с другими однотипными изданиями его времени, неподготовленность науки на рубеже XVIII—XIX вв. для такого рода изданий выступает в нем со всею яркостью. То, что сейчас кажется нам простым и ясным в „Слове“, не было „узнано“ его первыми издателями, нагромоздившими на и без того испорченный переписчиками текст „Слова“ свои собственные ошибки прочтения. Но эти же самые ошибки издателей свидетельствуют, однако, о добросовестности их как археографов. Издатели предпочли оставить текст темным, чем произвольно его „прояснять“. Они не выдумывали текста, но печатали

- 362 -

его с тою точностью, с какою это им позволяла их осведомленность в палеографии, в древнерусском языке, в русской истории и исторической географии. И нет лучшего доказательства добросовестности первых издателей, чем те самые ошибки, те „темные места“, которые они допустили в своем издании.

Явное непонимание текста „Слова о полку Игореве“ заметно во многих местах первого издания, где неправильно разделены или слиты слова текста (в подлиннике, по свидетельству А. И. Мусина-Пушкина, слова были писаны в сплошную строку).1 Так, например, в первом издании „Слова“ напечатано раздельно „къ мети“, „по скочи“, „затвори въ Дунаю“, „сице и рати“, „мужа имѣ ся“. Слова эти не представляют сейчас для нас никаких сомнений в их значении. Непонятные им слова первые издатели „Слова“ писали иногда с прописных букв, предполагая в них собственные имена. Так получились „село в Переяславской области“ Шеломянем (стр. 10), „Кощей — якобы собственное имя какого-то половца (стр. 22), „Урим“ (вм. „у Рим“) — якобы один из воевод или соратников князя Игоря (стр. 27), „Чага“, отожествленная с Кончаком (стр. 28), и др. Наконец, издатели „Слова“ оставили без перевода следующее место: „великому хръсови влъкомъ путь прерыскаше“ (стр. 36).

Следует, однако, сказать, что не только в деталях, но и в самом общем его содержании „Слово“ не было понято ни его издателями, ни их современниками. Литературная среда конца XVIII — начала XIX в. искала в „Слове“ по преимуществу соответствий своим собственным предромантическим вкусам. В „Слове“ искали оссианизм, искали сведений о древних народных „бардах“, увлечение которыми достигло к концу XVIII в. большого напряжения. Вместе с тем, нравственно-патриотическое содержание „Слова“ оставалось совершенно нераскрытым. „Словом“ гордились как произведением, свидетельствующим о существовании высокой поэтической культуры на Руси в XII в. Восторги вызывало упоминание в „Слове“ Бояна, в котором современники видели прежде всего народного певца типа шотландских бардов, привлекали внимание отзвуки язычества в „Слове“ и приметы существования на Руси собственного Олимпа богов по типу греческого и общая элегическая настроенность „Слова“.

Современники в один голос сопоставляли „Слово“ с поэмой Оссиана. Эти сопоставления не подкреплялись никакими фактами, но они имели свои эмоциональные основания: тесно связанное с народной поэзией „Слово“ было несомненно ближе навеянной духом фольклора поэзии Макферсона, чем литературе классицизма. Отталкивание от классицизма в равной степени влекло и к Оссиану и к „Слову“, заставляя сближать их между собой.

Отклики современников на открытие „Слова“ поражают своим однообразием. Херасков, впервые оповестивший русское общество об открытии „Слова“ в поэме „Владимир“, счел нужным сравнить его автора с „полночным Оссианом“

- 363 -

и упомянуть о Бояне.1 Н. М. Карамзин, известивший со своей стороны европейское общество о том же в журнале „Северный обозреватель“, также сравнивает „Слово“ с „лучшими Оссиановскими поэмами“ и подчеркивает упоминание в нем о Бояне. Цитируя „Слово“ на французском языке, он перифразирует его, приспособляя его к поэтической системе Оссиана.2

Образ „Бояна“ увлек В. Т. Нарежного на составление „Песни Владимиру киевских баянов“.3 Выразительно определяет свое отношение к „Слову“ и предисловие к первому его изданию: „Любители российской словесности согласятся, что в сем оставшемся нам от минувших веков сочинении виден дух Оссианов; следовательно и наши древние герои имели своих Бардов, воспевавших им хвалу“ (курсив издателей „Слова“).4 Даже объявление о продаже первого издания „Слова“, помещенное в „Московских ведомостях“ (1800, № 97, 99, 101) от имени купца Кольчугина,5 повторяет тот же мотив: „любители российской словесности найдут в сочинении сем дух русского Оссиана, оригинальность мыслей и разные высокие и коренные выражения, могущие послужить образцом витийства“.

В 1803 г. М. Херасков в „Бахариане“ вновь возвращается к „Слову“ и снова говорит об Оссиане, о русском барде — Бояне, приплетая к этим сделавшимся банальными сравнениям еще и Гомера. Боян не перестает занимать и воображение Н. М. Карамзина (в „Пантеоне российских авторов“, 1801) и В. Т. Нарежного.6 Те же аналогии „Слова“ с песнями Оссиана увлекают Д. Н. Редина, в „Песнях, петых на состязаниях в честь древних славянских божеств“. В оссианическом духе перифразирует плач Ярославны П. Львов в своем „Сельском препровождении времени“7 и т. д. Понимание „Слова“ в духе Оссиана отражали и первые стихотворные его переводы: И. Серякова (СПб., 1803), А. Палицына (Харьков, 1807), Н. Язвицкого (СПб., 1812), И. Левитского (СПб., 1813) и др.

- 364 -

Итак, „Слово о полку Игореве“ не было понято ни его издателями, ни современниками первого издания. „Слово“ воспринималось только в связи с литературной борьбой и модой своего времени. Должно было пройти немало лет, прежде чем понимание „Слова“, в особенности его идейного содержания и его органических связей с русской народной поэзией, с русской литературой XI—XII вв., с русским языком своего времени смогло стать в достаточной мере широким. Открытие „Слова“ и его первое издание относились к такой эпохе, когда значение этого памятника как произведения русской литературы, русской культуры XII в., русского языка не могло быть еще оценено по существу. Русская наука конца XVIII в. не была подготовлена для чтения и понимания этого памятника. Характерно, что идейный, патриотический смысл „Слова“ остался совершенно непонятым и замолчанным. Долгое время оставалась непонятой связь „Слова“ с русской народной поэзией, с русской культурой и бытом XII в.; оставался непонятым во многих частных случаях и язык „Слова“. Десятки и сотни подтверждений в последующей научной литературе получили отдельные детали быта, описания природы, идеи „Слова“, его исторические сведения и т. д., и т. п. Открытия археологов подтвердили отмеченные только в „Слове“ детали вооружения. Открытия языковедов подтвердили только в „Слове“ встречавшиеся до того формы русского языка XII в. Разъяснились восточные слова, встречающиеся в „Слове“, образы народной поэзии. Наконец, объяснению текста „Слова“ много помогли открытия памятников, отразивших влияние „Слова“, — в первую очередь известной приписки в псковском Апостоле 1307 г. (см. стр. 415) и „Задонщины“.

За полтора века, прошедших со времени первого издания „Слова“, было опубликовано несколько сот исследований о нем и несколько десятков его изданий; было предложено множество поправок к отдельным местам „Слова“. Часть из них совершенно бесспорна; выше уже отмечались некоторые слова, которые не сумели прочесть первые издатели, но которые сейчас уже не вызывают никаких сомнений относительно своей формы и смысла. Эти бесспорные поправки стали возможны благодаря успехам палеографии, истории русского языка, исторической науки и истории древней русской литературы. Все еще, однако, остается ряд темных мест, объясняемых не только тем, что издатели не всегда верно прочли текст рукописи, но и тем еще, что сама рукопись была сравнительно поздней (повидимому XVI в.). Переписчики древней Руси внесли в рукопись значительно больше искажений, чем их внесли ее первые издатели. Рукопись „Слова“ по всей вероятности была новгородской или псковской. В ней есть характерные черты псковского и новгородского диалектов: мена с и ш, з и ж, ч и ц (например: „шизымъ“, „друзѣ“, „русичи“ и „русици“, „вѣчи“ и „вѣци“, „лучи“ и „луци“ и др.).

Большое значение для установления текста „Слова“ имело открытие в 1864 г. копии с рукописи „Слова“, сделанной для Екатерины II. Копия эта была найдена акад. П. П. Пекарским среди бумаг Екатерины в Государственном

- 365 -

Архиве и им же издана, но небрежно (приложение к тому V „Записок Академии Наук“, СПб., 1862, № 2). Вторично опубликована была Екатерининская копия (на этот раз тщательно) П. К. Симони в XIII томе „Древностей“ Московского археологического общества (М., 1890). Копия заключала в себе некоторые небольшие отличия от печатного текста 1800 г. — главным образом орфографические и незначительные пропуски. Отличия Екатерининской копии от первого печатного издания в основном свидетельствуют о большей тщательности последнего. Анализ этих отличий и ошибок позволил с большей точностью представить себе палеографические особенности погибшей рукописи „Слова“.

Наряду с бесспорными поправками, предложенными тщательными исследователями, комментаторами и переводчиками, в текст „Слова“ постоянно вносились поправки, не вызывавшиеся необходимостью и еще больше искажавшие уже испорченный текст. Уже А. С. Пушкин, с величайшей бережностью относившийся к дошедшему тексту „Слова“, писал: „толкователи наперерыв затмевали неясные выражения своевольными поправками и догадками, ни на чем не основанными“. Вот почему в предлагаемом тексте „Слова“ мы прибегаем лишь к самым необходимым поправкам и не ставим себе целью реконструировать „Слово“ в том его виде, как оно было создано его автором.

В основу подготовленного нами текста „Слова“ положен текст первого издания 1800 г., который и воспроизводится в наибольшей близости. В предлагаемом тексте мы устранили самые очевидные ошибки этого первого издания и прибегли к исправлениям главным образом тех мест, которые считаются „темными“, затрудняющими перевод „Слова“. Изредка введены исправления на основании некоторых явно лучших чтений Екатерининской копии. Все расхождения с первым изданием (условно обозначаем П) и с Екатерининской копией (условно обозначаем К) отмечены в „Разночтениях“. В тексте устранена буква і, проставленная и в первом издании, и в Екатерининской копии по правилам орфографии XVIII в.; мы заменили ее буквой и, более частой в текстах XVI в. Не оговорены изменения в пунктуации, внесенные нами в текст первого издания и Екатерининской копии. В последних пунктуация целиком относится к концу XVIII в.

Кроме научно подготовленного текста, в нашем издании целиком воспроизводится первое издание „Слова о полку Игореве“ 1800 г. (воспроизведение выполнено фото-цинкографским способом) и текст Екатерининской копии. Ввиду трудности факсимильного воспроизведения Екатерининской копии, текст ее набран, но без каких-либо орфографических изменений.

Мы решились дать текст „Слова“ не в сплошную строку, а с разбивкой на ритмические единицы, исходя из следующих соображений. „Слово“ безусловно ритмично и ритмичность его — чрезвычайно существенный элемент его

- 366 -

поэтической системы. Поскольку рядом с текстом, разбитым на ритмические единицы, печатается текст „Слова“ по первому изданию и по Екатерининской копии, вряд ли такая разбивка сможет ввести в заблуждение читателя и заставить его предположить, что именно так текст „Слова“ был написан и в древнерусских рукописях. Всякая передача текста XI—XVII вв. типографскими средствами — условна. Не в меньшей мере, чем разбивка текста на ритмические единицы, условна и обычно принимаемая в изданиях „Слова“ разбивка его текста на абзацы (в древнерусских рукописях абзацы отсутствовали).

Все попытки найти в „Слове“ современные принципы стихосложения не привели и не могли привести ни к каким результатам: принципы стихосложения меняются и не могли быть в XII в. теми же, что и в XIX—XX вв. Вместе с тем, русское средневековье не чуждалось ритмической речи. Ею, в частности, широко пользовалась литература устная, народная и литература церковная. Однако ритм средневековой литературной речи во всех случаях его отражения в письменности основывался не на чередовании ударных и безударных слогов, не на подсчете ударных слогов и т. п., а строился по преимуществу на ритме синтаксических построений. Ритм „Слова о полку Игореве“ основан на равновесии отдельных синтаксических единиц, синтаксических пауз и интонаций. Он не предполагает равенства частей, а основывается на их равновесии: за несколькими (тремя — четырьмя) короткими синтаксическими единицами следует одна длинная; длинные единицы завершаются краткой или две средние построены симметрично, не требуя поддержки, и т. п. Замечательной чертой ритмики „Слова“ является самая тесная связь ее с эмоциональным и логическим смыслом повествования. Перед нами в „Слове“ живые интонации. Безошибочное ощущение читателем этих интонаций и создает впечатление изумительной легкости всего текста „Слова“. Само собой разумеется, что не следует читать выделенные нами ритмико-синтаксические единицы по законам современного стихосложения. В некоторых случаях возможны отклонения от предлагаемых нами делений текста.

Необходимость в публикуемом нами объяснительном переводе вызывается следующими обстоятельствами. „Слово о полку Игореве“ написано современником (событий) и для современников (повествования). В нем много неясностей, объясняемых именно этим, и умноженных самой поэтической манерой автора: автор „свивает славу“ обеих половин своего времени, часто переходит от настоящего к прошлому, стремится к краткости, затрагивает чувства и мысли слушателей только намеками, заставляет слушателей или читателей самих догадываться о его мысли, делать заключения и т. д.; он предполагает активного и осведомленного читателя-современника. Вот почему обычный тип перевода всегда оставляет в „Слове“ множество темных мест, темных не с точки зрения перевода их на современный русский язык, а с точки зрения их исторического и поэтического смысла. Нам не ясна порой самая

- 367 -

мысль автора, движение его поэтической идеи, переходы повествования от одной темы к другой. Именно это заставляло исследователей произвольно искать в „Слове“ перестановки, вставки, предполагать разорванность текста и т. п.

Обычный комментарий к „Слову“ не может сделать ясными все эти „темные“ места „Слова“ в их контексте, так как в комментарии отдельные места „Слова“ разъясняются изолированно. Комментарий, как правило, дробит целостность восприятия текста „Слова“, не раскрывает последовательности поэтической мысли автора „Слова“. Вот почему возникает необходимость сопроводить издание „Слова“ не одним, а двумя научными переводами. Объяснительный перевод должен сделать для читателя ясным значение отдельных мест, композицию „Слова“, движение мысли автора. Однако объяснительный перевод разбивает поэтичность текста. Раскрытие недоговоренностей в значительной мере уничтожает самую поэтическую систему „Слова“, основанную как раз на такого рода недоговоренностях. Вот почему объяснительный перевод не может заменить собою перевода обычного. Ритмический перевод должен ставить себе задачей главным образом передачу поэтического звучания текста.

Публикуемые стихотворные переводы „Слова“ перекладывают его на поэтический язык, в поэтической системе XIX—XX вв. Переводы эти ни в коей мере, конечно, не могут претендовать на точность. Они выполнены иными художественными средствами, отличными от средств XII в. Они представляют собой не только переводы с одного языка на другой, но в значительной мере переводы с одной поэтической системы на поэтическую систему другую.

„Переложение Слова о полку Игореве“ В. А. Жуковского издается по копии, предположительно относящейся к 1817—1819 гг., хранящейся среди бумаг Жуковского в Рукописном отделении Гос. Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. Эти бумаги описаны И. А. Бычковым, впервые опубликовавшим в приложении к описанию и текст стихотворного переложения „Слова о полку Игореве“.1 Писарская копия, предоставленная В. А. Жуковским А. С. Пушкину и воспроизведенная с поправками Пушкина в книге „Рукою Пушкина“,2 дает ряд чтений, отличных от копии Публичной библиотеки. Эти отличия помещены в „Вариантах“. Трудно сказать, какой этап работы В. А. Жуковского над переложением „Слова“ отражает эта копия: в ней есть несомненно лучшие чтения, но наряду с ними немало и неудачных, сравнительно с текстом 1817—1819 гг., переводов отдельных слов и выражений памятника.

- 368 -

В нашем издании буквенные ссылки относятся к примечаниям, воспроизводящим пометы В. А. Жуковского в тексте переложения по копии Гос. Публичной библиотеки. Цифровые ссылки ведут к вариантам, читающимся в копии переложения, над которой работал А. С. Пушкин.

Перевод И. Козлова воспроизводит первое его издание в „Дамском журнале“ за 1821 г.; перевод А. Н. Майкова издан по прижизненному изданию сочинений поэта 1872 г.

Все три перевода советских поэтов — И. А. Новикова, В. И. Стеллецкого и Н. А. Заболоцкого — представляют собой новые переработки ранее публиковавшихся ими текстов, приготовленные специально для данного издания.

_____

Сноски

¹ Надо было „заячьими ловцы“, — Д. Л.

² К. Ф. Калайдович. Библиографические сведения о жизни, ученых трудах и собрании российских древностей гр. А. Ив. Мусина-Пушкина. Записки и труды Общ. ист. и древн. российск. при Московск. унив., 1824, ч. II.

³ В. В. Данилов. Архимандрит Иоиль. (К открытию „Слова о полку Игореве“). Дела и дни, т. I, 1920, стр. 389—391.

⁴ Е. В. Барсов. Слово о полку Игореве как художественный памятник Киевской дружинной Руси, т. I. М., 1887, стр. 33.

⁵ См. это соображение о времени приобретения рукописи в статье: П. Н. Берков. Заметки к истории изучения „Слова о полку Игореве“. Тр. Отд. древне-русской литературы Инст. литературы АН СССР, т. V, М. — Л., 1947, стр. 136 (с ссылкой на Л. А. Творогова).

¹ Там же, стр. 135.

² А. А. Творогов. Как было открыто „Слово о полку Игореве“. Псковская правда, 1945, № 215, 14 ноября; С. Ф. Елеонский. Песнь Игоревых воинов. Печатное сообщение об открытии „Слова о полку Игореве“, Литературная газета, 1945, № 36, 25 августа; П. Н. Берков, ук. соч., стр. 134—136.

¹ Московский телеграф, 1833, ч. V, стр. 423, примечание. Впрочем, необходимо отметить, что Л. А. Творогов в свое время (1925—1928 гг.) обследовал архивные документы, связанные с книжными фондами этого монастыря, но не получил ни прямого, ни косвенного подтверждения мнению Полевого.

² Записки и труды Общ. ист. и древн. российск., ч. II, 1824, стр. 12—13.

¹ Вестник Европы, 1812, ч. LXXVII, стр. 81—82.

² Напечатана в „Сборнике ОРЯС АН“ (вып. 1, СПб., 1868, стр. 256—258).

³ Историю собрания А. И. Мусина-Пушкина см.: Н. Попов. История Московского общества истории и древностей российских, ч. I (1804—1812). М., 1884, стр. 19—22.

⁴ См. издание его: П. Симони. Текст Слова о полку Игореве по списку, хрянящемуся в бумагах имп. Екатерины II. „Древности“ Моск. археол. общ.., т. XIII, М., 1890.

⁵ Л. А. Творогов. Как было открыто „Слово о полку Игореве“. Псковская правда, 1945, № 215, 14 ноября.

¹ Сочинения Н. Н. Бантыша-Каменского указаны в следующих работах: Д. Н. Бантыш-Каменский. Жизнь Н. Н. Бантыша-Каменского. М., 1818; Гр. Геннади. Справочный словарь, т. I. Берлин, 1861, стр. 63; Н. Попов. История Московского общества истории и древностей российских, ч. I. М., 1884.

¹ См. подробнее о А. Ф. Малиновском: Известие о жизни и кончине А. Ф. Малиновского. Москвитянин, ч. I, 1841, № 1, отдел „Смесь“, стр. 305.

² Сын отечества, 1839, III, отд. VI, стр. 17.

³ Е. В. Барсов. Слово о полку Игореве как художественный памятник Киевской дружинной Руси, т. I. М., 1887, стр. 35.

⁴ См. первое издание „Слова“, стр. VII.

⁵ См. его статью „Первое издание «Слова о полку Игореве» и бумаги А. Ф. Малиновского“ в „Приложении“ к воспроизведению с первого издания „Слова“ М. и С. Сабашниковых (М., 1920).

¹ Филиграни этой тетради относятся к 1798 г., — Д. Л.

² М. Н. Сперанский. Первое издание „Слова о полку Игореве“ и бумаги А. Ф. Малиновского. „Приложение“ к воспроизведению с первого издания „Слова“ М. и С. Сабашниковых, М., 1920, стр. 22—23.

¹ См. цитированный выше на стр. 353 ответ А. И. Мусина-Пушкина К. Ф. Калайдовичу.

¹ Творения М. Хераскова, ч. II. М., 1797, стр. 300—301.

² Вот как характеризует „Слово“ Н. М. Карамзин (привожу в переводе Е. В. Барсова): „Слог исполненный силы, чувства величайшего героизма, разительные изображения, почерпнутые из ужасов природы, составляют достоинства сего отрывка, в котором поэт, представляя картину кровавого сражения, восклицает: «Увы! чувствую, что кисть моя слаба, что я не имею дара великого Баяна — сего соловья времен прошедших»“ (Е. В. Барсов. Слово о полку Игореве как художественный памятник Киевской дружинной Руси, т. I. М., 1887, стр. 32, прим.).

³ Приятное и полезное препровождение времени, 1798, ч. XX, стр. 378—384.

⁴ Первое издание „Слова“, стр. VI.

⁵ См. о нем: П. Н. Берков. Заметки к истории изучения „Слова о полку Игореве“. Тр. Отд. древне-русской литературы, т. V, М. — Л., 1947, стр. 129—132.

⁶ См. подробнее: С. Ф. Елеонский. Поэтические образы Слова о полку Игореве в русской литературе конца XVIII — нач. XIX вв. Сб. „Слово о полку Игореве“, М., 1947, стр. 106—108.

⁷ Иппокрена или утехи любовныя на 1801 год, ч. IX. М., 1801.

¹ Отчет Публичной Библиотеки за 1884 г. Приложения. Бумаги В. А. Жуковского. Разобраны и описаны Иваном Бычковым, СПб., 1887, стр. 80, 182—199.

² Рукою Пушкина. М. — Л., 1935, стр. 127—145. См.: Я. И. Ясинский. Из истории работы Пушкина над лексикой „Слова о полку Игореве“. Временник, № 6, 1941.