- 102 -

Р. О. ЯКОБСОН

Изучение «Слова о полку Игореве» в Соединенных Штатах Америки1

Тереза Альбертина Луиза, дочь харьковского профессора, немца фон Якоба, вышедшая замуж за американского богослова Э. Робинсона, более известна славистическому миру под своим литературным именем Талви. В 1834 г. она первая познакомила американских читателей со «Словом о полку Игореве»: «Это памятник национального поэтического творчества, сочетающий высшую красоту с такою же силой и изысканностью... Действительно в этот ранний период русские уровнем своей духовной культуры превосходили почти все прочие области Европы».2

Первый полный перевод «Слова» на английский язык вышел в Нью-Йорке в 1902 г. Он принадлежит основоположнику университетского славяноведения в Америке, гарвардскому слависту Лео Винеру.3 Зачинатели славянской филологии в Колумбийском университете, Дж. Принс и К. Маннинг, силились разобраться — первый в имени Трояна и Бояна и в тюркизмах «Слова»,4 а второй в мотиве «девы-обиды».5

Но начало систематической работы над «Словом» в Америке следует датировать 1943 г. При Свободном университете (Ecole Libre des Hautes Etudes), созданном в Нью-Йорке французскими и бельгийскими учеными, бежавшими от немецких оккупантов, возобновил свою деятельность Брюссельский институт славянской и восточной истории и филологии. Его неутомимый руководитель Анри Грегуар, мировой знаток византийской культуры и международной эпической традиции, привлек к активному сотрудничеству группу американских и европейских специалистов по языкам, письменности, фольклору и истории славянского, греческого и восточного мира, и весной 1943 г. первый цикл публичных лекций был посвящен всестороннему обсуждению «Слова о полку Игореве». Эти доклады и дебаты, как сообщает отчет Института, «наглядно показали подлинность памятника, опровергнув все контраргументы» (III, стр. 491). Осенью 1943 г. началась дальнейшая стадия работ Института — трехлетний семинарий,

- 103 -

руководившийся тою же международною группой ученых и поставивший своей задачей систематический анализ «Слова» и родственных ему памятников. Деятельность этого семинария была затем продолжена в Колумбийском, а с 1949 г. в Гарвардском университете.

Предварительные данные о работе нью-йоркского содружества появились в печати с 1943 г. (см. I, IV, V), а подробные результаты разысканий, которые первоначально предполагалось включить в один объемистый том, легли в основу трех самостоятельных публикаций (VIII, XI и XIX), изданных с 1948 по 1951 г. и составивших в общей сложности свыше семисот страниц. Оставалось резюмировать дискуссию, отметить ее важнейшие достижения и наметить очередные задачи (см. XXI).

Послесловие к первому тому американской трилогии воспроизвело (VIII, стр. 362) всецело совпавший с ее программой призыв А. С. Орлова, которым покойный академик заключил свое последнее издание «Слова»: «Нам, русским ученым, придется сработаться с зарубежными силами, чтобы путем взаимной помощи достигнуть объективной истины... Надо безотлагательно привести в ясность и рассмотреть полную наличность данных самого памятника — прежде всего со стороны языка, в самом широком смысле... Тогда вся шелуха и корки вроде модернизмов, галлицизмов, романтизмов, романсов, песенников и т. п. ссыпятся сами собой как ничем не оправданная выдумка и кончится беспринципная, дилетантская игра».6

Основной задачей нашей коллективной работы над памятником была подготовка его критического издания, отвечающего современным познаниям в различных отраслях славянской филологии и методологическим требованиям герменевтики. Последний опыт языковедческой работы над изданием «Слова», труд Потебни, был семьюдесятью годами старше изданной Институтом книги, и надо прибавить: не в филологической интерпретации была сила знаменитого лингвиста. Многие из конъектур и толкований, накопившихся за полтораста лет занятий «Словом», продолжали повторяться по привычке, но не выдерживали научной критики и требовали пересмотра. Два различных этапа в истории памятника оставались недостаточно четко размежеванными: мусин-пушкинский список XVI столетия и оригинал конца XII в. Например, в мусин-пушкинской рукописи не должно удивлять хорошо знакомое памятникам XVI в. новообразование «хоти», которому в оригинале XII в. должна была соответствовать первоначальная форма союза «хотя» или «хотя и»; таким образом стих 210 не требует никаких гадательных поправок. Критика текста должна по возможности различать уклонения от оригинала, принадлежащие либо псковскому писцу XVI в., либо его предшественникам, и, с другой стороны, ошибки редакторов конца XVIII столетия в чтении рукописи XVI в.

Подробное и систематическое сличение издания 1800 г. (П) с Екатерининской копией 1796 г. (К) позволяет вскрыть невольные подновления старинного правописания копиистами и редакторами Екатерининской эпохи. Рукопись была написана довольно ясным почерком, но «разобрать ее было весьма трудно»: в ней не было ни знаков препинания, «ни разделения слов, в числе коих множество находилось неизвестных и вышедших из употребления, так что приходилось наобум расчленять непонятную речь на фразы и слова и лишь потом добираться до смысла». Значительные расхождения в разбивке текста между К и П подтверждает показание А. И. Мусина-Пушкина. За вычетом невольных подновлений орфографии, нескольких неточно раскрытых титл и надстрочных написаний и, наконец, единичных промахов, буквы в обеих копиях памятника прочитаны

- 104 -

правильно, тогда как знаки препинания и словоразделы навязаны тексту А. И. Мусиным-Пушкиным и его сотрудниками и потому подлежат основательному пересмотру. Не только непонимание древнерусской лексики и грамматического строя, но и резкое различие литературных вкусов и навыков сводило с пути истинного первых издателей и их последователей.

Животные и неживые предметы выступают вестниками в средневековой поэзии: шум половецких телег возвещает наступление Игоря (30); стяги предупреждают о приближении вражеских войск (50); «несобственно прямая речь» передает зловещий гомон галок о предстоящем пиршестве (65). Издательская замена надлежащего двоеточия точкой или запятой навязали «ироической песне» чуждую ей и ее эпохе модернистически самодовлеющую метафоричность слуховых описаний. Образ дятлов, снующих по лозию, прибрежному ивняку, и стуком указывающих Игорю в предрассветной тьме и тишине так называемый «залозный» путь от реки к реке (202), был разрушен ошибочной интерпункцией, имевшей последствием ряд излишних и искусственных конъектур.

Не зная древнерусского слова «вазнь», К читает «утръже вазнистри кусы» (156), а П — «утръ же воззни стрикусы» с курьезным переводом «поутру же вонзив стрикусы». Этот перевод лег в основу дальнейших домыслов, и древнерусский словарь обогатился новоприобретенным «стрикусом», тогда как текст исправен и ясен и не требует никакой ретуши: «утръже вазни с три кусы» — «урвал удачи с три клока». Чтение «подпръ ся о копии» (154) подсказывают дальнейшие слова «и дотчеся стружиемъ», т. е. древком того же самого копья, но в П и К последняя гласная в слове «копии» отделена запятой и «копи» отожествляется с графически сходным «кони».

В К и П непонятые слова подчас наделяются прописной буквой и осмысливаются как собственные имена; часть этих фикций продолжает тяготеть над интерпретацией «Слова»; «время бусово» (109) превратилось из «хмурого времени» (ср. 98) во «времена царя Бооза», а «карна и ж[е]ля» — «вопленица и плач» (81) оказались именами половецких ханов, и расстановка точек в 81—82 довершает неразбериху.

Надстрочные буквы иногда пропускаются (200 «в[с]троскоташа», 99 «дебрь[с]ки») или же неправильно прочитываются: 4 «речь» вм. «рече» (ср. 19, 205 П «рече», К «речь»), 76 «вступилъ» вм. «вступила», 94 «одѣвахъте» вм. «одѣвахуть», 103 «нимъ» вм. «нима», 116 «мужаимѣ ся» вм. «мужаимъся», 129 «стремень» вм. «стремени», 136 «солнцю» вм. «слъньць» (=слъньчь), 152 «которое» вм. «которою», 155 «отъ нихъ» вм. «отаи», 161 «бѣднѣ», вм. «бѣды», 166 «рози нося» вм. «розьно ся», 168 «Ярославнымъ» вм. «Ярославны ми», 168 «незнаемь» вм. «незнаемѣ», 175 «горь» вм. «горѣ», 197 «Днѣпрь» вм. «днѣ при» и т. п. Возможно, что именно неправильное прочтение надписного окончания способствовало подстановке номинатива «ночь» взамен беспредложного локатива «ночи» (33), тогда как в «Сказании о Мамаевом побоище» соответствующий пассаж сохранил архаичную синтаксическую конструкцию: «долго нощи вечерняя заря потухла» (вар. «померкла»). В результате первоначально четкий текст стихов 33—34 «Длъго ночи мрькнетъ заря. Свѣтъ запала») был обессмыслен произвольной интерпункцией («Длъго. Ночь мркнетъ, заря свѣтъ запала»).

Разночтения К «Зояни» и П «Трояни» (152), по всей вероятности, восходят к непонятому написанию «Зтрояни» (ср. контрастирующий образ «земли половецкыи» в том же стихе и сочетание 76 «землю трояню»). То же слово «земля», сокращенно обозначенное буквой «земля», по-видимому, выпало в 168: «зегзицею (земли) незнаемѣ рано кычеть», как указывает

- 105 -

аллитерирующее слово «зегзицею» и сходное сочетание 29 «земли незнаемѣ» (см. XXII).

Рукопись, найденная А. И. Мусиным-Пушкиным, на три с лишним века моложе самого «Слова», но едва ли отделена от первоначальной версии многими промежуточными списками. Текст «Слова» в общем мало пострадал от времени. Конечно, не обошлось без языковых и графических подновлений. В частности, второе югославянское влияние наложило свою печать на язык и правописание «Слова». За такими грамматическими новшествами, как например слияние возвратного местоимения с глаголами и вообще утрата энклитических местоимений,7 легко обнаружить старший слой (ср. 31, 74, 103, 168, 187, 199, 197).

Случаи ошибочной подстановки предлогов (143, 181) показывают отмирание беспредложных конструкций с дательным цели и местным падежом. Сочетание 186 «Комонь въ полуночи» явно искажено, но без труда может быть восстановлено: в стихах 30 и 184 тот же местный падеж «полунощи» появляется без предлога, но поскольку беспредложный оборот вышел из живого употребления, писец легко мог принять причастие «явъ» за предлог «въ».

Неизбежные в позднем списке пропуски, нарушающие смысл, восполняются без труда. За перфектом 145 «И рекъ» (из «реклъ») подлежащее опущено, но «припевка» 146, а также параллельная конструкция 209 «Рекъ Боянъ» с последующей «припевкой» 210 заставляют подставить и в первом случае имя того же песнотворца. В эпилоге «Слова» формула 218 «Княземъ слава, а дружинѣ» требует заключительного «честь», подсказанного сходным лозунгом чести для дружины и славы для князя в стихах 25 и 36, а также упоминанием славы и чести в конце варианта «Задонщины»: «чести есмя собѣ добыли и славного имяни. Конецъ» (Тверская летопись, 6888 г.). Так как стиху 6 с его несомненным пропуском соответствуют сходные пассажи и в «Слове о погибели Русской земли» и в начале «Задонщины», подстановка слов «зане же болѣзнь княземъ о земли Руской» приобретает значительную вероятность (XXI, стр. 60 и сл.).

К известным примерам гаплографии, т. е. полного или частичного пропуска сходных смежных слогов — 41 «не было [о]н[о] обидѣ» и 196 «е[го] гоголемъ» — следует прибавить 144 «(падъ) подъ чрълеными щиты» и 31 «подоб[олоч]ию» с пропуском второй пары «о» и смежных согласных; ср. параллельное чтение «Задонщины»: «под оболока» (XXI, стр. 65). Писец споткнулся об архаичное причастие в одном случае и об устарелую беспредложную конструкцию в другом. В предложении 144 «Княземь на поганыя погыбе», как было отмечено уже А. А. Потебней, явно недостает подлежащего, управляющего конструкцией «на поганыя» (сочетание «усобица на поганыя» невозможно). По-видимому, здесь выпало одно из трех слов с одинаковым начальным слогом: «на поганыя побѣда погыбе».

Из двух созвучных слов одно может быть опущено; иногда же сходство уступает место тождеству. В Бояновой припевке 163 «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду» писец, жертвуя рифмой и смыслом, нечаянно подставил повторное «горазду» — скорее всего взамен первоначального «горласту».

Конструкция 186 «князю Игорю не быть» требует, как подчеркнул Д. В. Айналов,8 второго дательного, превращенного писцом в аорист «кликну» под влиянием предшествующего «свисну» и дальнейшего 187

- 106 -

«стукну». Именная форма «кладнику» вполне подходит по значению, а по звукам наиболее близка к заменившему ее ляпсусу «кликну».

Диттографией, т. е. ошибочным повторением слога, легко объясняется чтение 157 «съ дудутокъ»: конъектура «съду токъ» подсказана фиктивностью имени «Дудутки», появлением метафорического «на тоцѣ» в том же стихе и наличием боевой формулы «дуть ток» в устной эпической традиции восточных славян.

Сравнение «темного места» с параллельными пассажами в том же памятнике позволяет исправить ошибочное чтение 47 «не шеломянемъ» на основании 32 «за шоломянемъ». В отрезке 209 «ходы на Святъславля» порча текста несомненна, но сочетание «-ына Святъславля» поддается расшифровке путем сопоставления с заглавными словами «сына Святъславля»: история последующих князей до «сына Святославля» включительно была предусмотрена вещим Бояном, когда он «реклъ» или «пьрвое рече», т. е. наперед поведал свою проникновенную припевку. «Слово о полку Игореве» цитирует три трагедии, предсказанные Бояном, — Всеславову (163), Изяславову (146) и Игореву (210). Ссылка в эпилоге «Слова» на последнее из этих пророчеств связывает песнотворца старого времени с Игоревым походом и как бы оправдывает обращение к Бояну в начале повествования. Естественно читать: «Рекъ Боянъ и про сына Святославля». Графическая антиципация начала Бояновой речи — 210 «хоти» — ответственна за начальный слог абракадабры «ходына».

Привязанность автора «Слова» к глаголу «лелѣяти» и производным формам (23, 109, 175, 179, 180) оправдывает чтение «полелѣя» вместо невразумительного (64) «повелѣя».

Учет подражательных тирад «Задонщины» позволяет в отдельных случаях устранить порчу текста в «Слове». Пересвета, одного из героев «Задонщины», привели на судное (или суженое) место, лететь его главе на ковылу и лежать «на зелене ковыле» за обиду великого князя; в «Слове» соответственно приведен «на Суд» Борис Вячеславич, ему постлана «на канину зелену» погребальная пелена «за обиду храбра и млада князя», и «с тоя же Каялы» повезли его на похороны. Засим следует и в «Слове», и в «Задонщине» одинаковая картина общего запустения и массового кровопролития. Несомненно испорченным разночтениям «Слова» — бессмысленной «канине» и неуместной «Каяле» — противостоит явно правильное, как отметил уже Тихонравов, чтение «Задонщины» — повторный образ «ковылы», художественно мотивированный и к тому находящий себе подтверждение в стихе 176 «Слова». Сравнение формы 14 «ущекотал» в «Слове» и «вощекоталъ» в соответствующем месте «Задонщины» по списку Ундольского ведет к заключению, что это в «Слове» один из примеров диалектального изменения «въ-» > «у-»: прототип «въщекотати» с префиксом «въс-» параллелен форме 17 «въспѣти».

Нетрудно восстановить две традиционные формулы, искалеченные при переписке, — погребальную «нести сани» и боевую «даяти раны»: графическое сходство усугубляет вероятность замены полнозначного текста 99 «сани, и несоша я» невнятицей «саню, и не сошлю» или привычного оборота «дая раны» невразумительным сочетанием 56 «кая раны». Естественны такие недосмотры писца, как смешение приставок в 51 «отступиша» вм. «оступиша» или принятие слога «во» с недописанным «о» за приставку «вс-» («въс-», согласно орфографии писца) в 31 «въсрожать».

В немногих случаях приходится довольствоваться более или менее правдоподобной догадкой. Вместо невозможного 130 «меча времены» чешские переводчики И. Юнгман и В. Ганка предложили читать «меча бремены», но эта конъектура не находит себе опоры в семантике церковно-

- 107 -

славянского «бремя» и русского «беремя», тогда как «метати камены» — ходовая воинская формула: соответствующий церковно-славянский перфективный оборот — «врещи камены», и не исключена возможность, что «времены»— контаминация обоих этих слов. Фраза 112 о нечестном пролитии поганой крови как предпосылке Игорева поражения звучит загадочно вопреки потугам комментаторов. В Ипатьевской летописи Игорь объясняет свое крушение небесным возмездием за бесчестное пролитие христианской крови; если тот же мотив выступал и в «Слове», переписчик, недоумевая, какую «кровь праведную» проливал отважный противник половцев, мог заменить ее «кровью поганою».

Наряду с единичными примерами метатезы букв (98 «босуви» вм. «бусови») в рукописи замечены случаи перестановки слов (61) и словосочетаний (103—105 и может быть 4—6).

Но критика текста «Слова», конечно, не сводится к правке мусин-пушкинского издания и сгоревшей мусин-пушкинской рукописи. Словарные и фразеологические единицы памятника и все его морфологические и синтаксические формы настоятельно требовали точной интерпретации. Их традиционный перевод «на употребляемое ныне наречие» во многих случаях существенно расходится с нашими нынешними познаниями в исторической лексике и грамматике русского языка.

Словарный и морфологический состав памятника окончательно выясняется. Мнимые hapax’ы «Слова» один за другим обнаруживаются в других документах. Так, 196 «чаица» встретилась нам в нижненемецком учебнике русского языка, написанном в Пскове на пороге XVII в.: близкую параллель к употреблению императива 30 «рци», в значении «точнее говоря», «точно» дает древний азбучный акростих: «Пилату мя прѣдасте, рьцѣтя безаконикомь». Надежные сведения по древнерусской морфологии, которыми в настоящее время располагает наука, должны положить конец сомнениям и пререканиям вокруг таких исправных примеров аориста в «Слове», как 12 «съпала» и 34 «запала» от «палати», 183 «съпряже» от «съпрячи» (глагола сродного и однозначного с формой «съпряжити»), 197 «ростьре» от «ростерети», 136 «утьрпе» — первичное образование от «утьрпнути» и 6 «истягну» — вторичное образование от «истягнути». Из инвентаризации форм вытекает дальнейшая задача — настоятельная необходимость различить и определить их значения, в частности семантическую нагрузку разнообразных глагольных категорий, присущих языку этого и других литературных произведений Киевской Руси. Так, например, нередкий в «Слове» аорист глаголов несовершенного вида давал повод к недоразумениям, пока не было понято его основное значение — полное развитие действия.

Ничто не противоречит задачам герменевтики более, чем механически буквальный, дословный перевод. Для передачи грамматических средств древнерусского языка нередко приходится в современной речи прибегать к средствам лексическим. Некоторые слова памятника точнее всего переводятся словосочетаниями (12 «похоть» — «пылкое или страстное желание») и обратно — прежнему словосочетанию может в нашем языке соответствовать одно слово (99 «дебрьски сани» — «дровни»).

В интерпретации и переводе «Слова» наш семинарий особенно стремился положить конец ходовым отождествлениям древних синтаксических, морфологических и словарных единиц с современными русскими формами и словами, внешне одинаковыми, но несходными по значению. Например, сохраняя порядок слов подлинника, переводчик тем самым может исказить текст, потому что место слов в некоторых сочетаниях значительно изменило свою функцию. В современном русском языке по сравнению с языком

- 108 -

XII в. пропуск и наличие номинативной формы личных местоимений в предложении обменялись функциями.

Упустив из виду ретроспективный характер древнерусского перфекта и отождествив эту форму с ее отпрыском — прошедшим временем нынешней русской речи, интерпретаторы, естественно, не приметили, что в «Слове» Боян представлен воистину вещим песнотворцем, предвосхищавшим события в своих «припевках», и в результате этого пробела датировка его легендарной деятельности вызвала непреодолимые трудности, приводившие в недоумение уже первых издателей «Слова». Точно так же непонятными казались слова 152 «бѣше насиліе... на седмомь вѣцѣ», поскольку забывалось, что в древнерусском языке «век» означал не столетие, а тысячелетие.

Глубокая связь «Слова» с византийской письменностью, подмеченная Всеволодом Миллером и А. Н. Веселовским, требовала новых разысканий (см. VIIIл, X, XXI). Согласно византийской эсхатологической литературе, которую на славянском востоке усердно переводили и цитировали, «седьмой век», т. е. седьмое тысячелетие с сотворения мира, воспринимался как эпоха небывалых насилий и катастроф, за которой наступит светопреставление. Особенно пугало книжников седьмое столетие седьмого тысячелетия, «седморичное седмовремя», и на его пороге — в 6600—6604 гг. (1092—1096) — «Повесть временных лет» полна эсхатологических намеков, летописец широко цитирует и парафразирует «Откровение» Мефодия Патарского и сквозь призму этих пророчеств воспринимает злободневные бедствия. Поход Игоря в 6693 (1185) г., т. е. за семь лет до конца седьмого столетия, вторично вызывает реминисценции из Мефодия как в рассказе, вошедшем в Ипатьевскую летопись, так и в «Слове». Символика «Откровения» и других эсхатологических писаний воспроизведена в «Слове» и, в частности, дает ключ к его образам пустыни, покрывшей силу (75), девы Обиды и плеска лебяжьих крыльев, пробудившего смуту (76) и вслед за смутой победоносные набеги поганых (77—78). Как сложен литературный фон «Слова», свидетельствует, например, греческая фраза заглавного героя в одной из версий Александрии: «То, что здесь, и то, что там, все мое», повторенная почти дословно в том же пассаже «Слова» (77).9

Экзегеза приступа к «Слову» в свою очередь выигрывает от сопоставления с двумя прологами — одним к Хронике Манассии и другим к Троянской повести, вставленной в ту же Хронику. Наиболее тесно начальные строки «Слова» примыкают ко второму прологу: повторены все его мотивы, и место волшебного Гомера занято вещим Бояном.

Главная трудность «Слова» лежит отнюдь не в лексике и не в грамматике, а в его стилистическом многообразии. Причудливая игра на цепи сходств и контрастов, на смежности и дальности в пространстве и времени, сплетение настоящего с прошлым и будущим, историзма с предзнаменованиями, острое сочетание различных литературных жанров, приемы загадок, сжатый намек взамен повествования, заведомая разнородность языковых средств — все это роднит поэтику «Слова» с другими характерными произведениями затрудненного, сокровенного, притчно-иносказательного стиля, овладевшего на исходе XII и в начале XIII в. поэзией русской и западной, скандинавской и провансальской, кельтской и немецкой, греческой и латинской. Подобно «Молению Даниила Заточника» и «Слову о Лазаре в аду», «трудная повесть» о полку Игореве требует от интерпретатора

- 109 -

напряженного внимания к художественной специфике памятника и эпохи.

В этой поэзии нарочитых контрастов переплетаются иностранные и туземные корни и книжность великолепно уживается с фольклором. Комментаторы «Слова», в особенности Варвара Павловна Адрианова-Перетц, неоднократно указывали на его связь с устной поэтической традицией. Последовательно сопоставив и разобрав фрагменты легендарной истории князя-оборотня Всеслава, вошедшие в «Слово», в «Повесть временных лет» и в былину о Волхве Всеславьевиче, мы попытались восстановить лежащий в их основе устный эпос о полоцком князе XI века и далее вскрыть его первоначальное мифологическое ядро (XIб, XVII). За полоцким эпосом и параллельным сербским циклом песен о Змее Огненном Волке, деспоте XV в., вырисовывается сказание о герое сверхъестественного происхождения, наделенном волшебной силой: поочередно и нераздельно князь и волк, победитель и беглец, чудотворный удачник и страдалец. На этом фоне «загадочные символы» и непонятные обороты рассказа про Всеслава в «Слове о полку Игореве» поддаются полной расшифровке, включая оба предикативных творительных падежа 159 «княземъ — влъкомъ» и синтетический образ волкодлака: 161 «аще и вѣща душа в друзѣ телѣ, нъ часто бѣднѣ страдаша». Прежние предположения о сильной порче текста в данном пассаже теряют основание.

Повествование о князе-оборотне вводит нас в круг мифологических образов «Слова». Контрастное сочетание христианских элементов с языческими характерно и для «Слова» и для скальдов именно той же второй половины XII в.; одновременно сказываются схожие тенденции в письменности романского мира и Византии. Как в «Слове» (Див), так и в западной литературе того же времени продолжали жить языческие демоны, а боги выступали в роли человеческих предков и небесных светил (XXI, стр. 57). В XII в. дохристианские воспоминания были достаточно свежи в народной жизни Киевской Руси, чтобы подлинные пережитки старых верований могли просочиться в символику «Слова». Начатая дискуссия о языческих элементах «Слова» будет нами использована в монографии о славянских богах и демонах, публикуемой в серии славистических трудов Американской академии искусств и наук. Экзегеза «Слова» нуждается в раскрытии мифологических намеков и в правильной интерпретации его культовых имен и терминов.

Из многослойной лексики «Слова» наиболее подробному разбору подвергнуты элементы, проникшие в древнерусскую речь из алтайских языков или по крайней мере через их посредство: подведен критический итог прежним исследованиям, и дан ряд новых убедительных этимологий (XIX). В круг этих заимствований вошли половецкие личные имена (Влур, Кза, Кобяк, Кончак, Шарокан), названия тюркских и смежных племен («Половцы» и калька «поле Половецкое», «Олберы», «Ревуги», «Татраны» (?), «Топчаки», «Шелбиры», калька «Толковины» в соответствии с тюркскими «талмач» и «тивер», далее дагестанские «Авары» и «Хинова» — имя гуннов в применении к венграм), названия рек и городов (Половецкой земли Каяла, Сула, Корсунь, Сурож, Тмутаракань) и термины, живописующие в «Слове» половецкий быт и фон («ортма», «япончица», «телѣга», «хоругвь», «чолка» (?), «сабля», «чага», «кощей», «болван», «яруга» и предположительно «ковылье»). Единичные восточные слова появляются в памятнике и вне непосредственной связи с миром кочевников — титулы (боярин, быля, каган), ювелирный термин китайского происхождения (жемчуг) и цветовой эпитет (бусов). Огненный снаряд «шерешир» скорее всего контаминирует половецкое название горючей жидкости

- 110 -

siriš, заимствованное из персидского, с русской формой «шерешер» — удвоенным звукоподражательным корнем, альтернирующим с «хорохор». Западное происхождение и значение термина «харалуг» — «фряжская сталь» можно отныне считать окончательно установленным взамен лингвистически и археологически сомнительной гипотезы о связи этого слова с тюркским корнем «qara».10

Монография колумбийского тюрколога (XIX) наряду с работой его польского коллеги11 убедительно вскрыла глубокую древность алтайского слоя в лексике «Слова». Из восточных элементов этой лексики наиболее поучительным для историко-литературной интерпретации «Слова» является имя «Боян». Знакомое средневековому обиходу восточных, западных и южных славян, оно восходит к древнему алтайскому нарицательному имени, принимавшему на себя также роль имени собственного и означавшему барда, вещуна, волшебника, оборотня (XIX). Этот облик унаследован вещим Бояном «Слова» и созвучной легендой о сыне Симеона Болгарского, маге, «способном превращаться в волка и других зверей»: запись Лиутпранда именует его Баяном, а другие источники Вениамином, и это имя традиционная библейская ассоциация связывает опять-таки с волком (ср. VIIIл и XIб).

Основным результатом разносторонней работы над интерпретацией «Слова» были критическое издание памятника (VIIIб) с обстоятельным филологическим (а, г, л) и историческим (д, к) аппаратом, попытка реконструкции первоначального текста (е), нашедшая себе продолжение в труде люблянского слависта Нахтигаля,12 и, наконец, перевод древнерусского произведения на французский, английский и современный русский языки в соответствии с новейшей экзегезой «Слова» (в, ж, з). В том же направлении участник нью-йоркского семинария поэт Юлиан Тувим радикально переработал свой прежний польский стихотворный перевод «Слова» (и). Ценный вклад Калифорнийского университета в работу над «Словом», его испанский перевод (XIV), в свою очередь примыкает к нью-йоркскому коллективному опыту, тогда как труд гарвардских славистов — критический текст с итальянским переводом в туринском издании (XXIX) — отражает дальнейший этап американских занятий «Словом». В нью-йоркском издательстве «Пантеон» готовится к печати коллективный труд — критический текст «Слова», поздний и первоначальный, с английским художественным переводом и обширными комментариями, подводящими итоги новейшим исследованиям о языке и стиле «трудной повести», о ее историческом фоне, связях с отечественной и международной письменностью, с устной традицией и древнерусским изобразительным искусством и, наконец, об отголосках «Слова» в позднейших русских литературных памятниках.13

Существенным подспорьем для решения таких вопросов служат две публикации, подготовленные отделом славянских языков и литератур в Гарвардском университете. В первом из этих начинаний группа гарвардских работников, идя по пути, намеченному в пытливых статьях В. П. Адриановой-Перетц и Д. С. Лихачева, и строго применяя приемы

- 111 -

филологической критики, шаг за шагом сравнивает все варианты и отрывки «Задонщины», определяет их преемственную связь и стремится с наибольшей точностью восстановить первоначальный текст «Слова» Софония Рязанца, включая его акцентуацию, которая нас приближает — в пределах двух с небольшим веков — к ударениям «Слова о полку Игореве». В связи с этим сравнительным исследованием и с пристальным разбором вступления к «Задонщине» в новом свете встают вопросы зависимости повести о победе на Непрядве от «Слова» о поражении на Каяле. Во-вторых, намечен к изданию подробный разбор лексики «Слова» с богатым сравнительным словарным материалом из «Задонщины» и прочих старорусских памятников. Любопытно, что в «Задонщине» нет архаичных словарных элементов, которых бы не было в «Слове», тогда как в «Слове» немало лексических архаизмов, которые отсутствуют в «Задонщине».

С критической работой над текстом «Слова» связаны и разыскания о подготовке издания 1800 г., в частности наблюдения над филиацией сделанных с мусин-пушкинской рукописи переводов и цитат из них (XXX), а также разбор ускользнувшей от исследователей черновой версии первого издания (XX): этот черновой вариант, приобретенный библиотекой Гарвардского университета, был подробно сличен со стандартными экземплярами первого издания, ныне принадлежащими тому же университету и библиотеке Конгресса, а также сопоставлен с промежуточной версией, описанной Н. Н. Зарубиным.14

Всесторонний анализ поэтики «Слова» — такова очередная задача, выдвинутая гарвардскими славистами. Пока только первые опыты в этом направлении увидели свет. Так, звуковые повторы в нашем памятнике еще ждут систематического обследования, но уже сделаны ценные указания на сходную аллитерационную технику «Слова о полку Игореве» и эпических фрагментов в «Повести временных лет» (XIд). Следует, однако, отметить, что древнерусское ударение падало на слог высокого (восходящего) тона, а при отсутствии высокотонного слога — на начальный слог слова: поскольку же склонность к начальному ударению благоприятствует развитию аллитерации, нет надобности прибегать к германскому влиянию, чтобы объяснить древнерусскую аллитерацию.

По изощренной сложности семантика и композиция «Слова» могут поспорить с его звукописью и ритмикой. Конспект трактата Георгия Херобоска о тропах и фигурах, переведенный с греческого на церковно-славянский язык, попал в XI в. из Болгарии в Киев и вошел в древнерусский литературный обиход. При всей новизне поэтических веяний на склоне XII в. все же традиционная византийско-славянская литературная учеба, видимо, дает наилучший ключ для понимания многообразной и многоплановой символики «Слова». Например, его характерные инверсии во временной последовательности событий, нередко смущавшие комментаторов, точно соответствуют учению Херобоска о фигуре «последословия». Попытка расследовать образы «Слова» в свете этой традиции (XXXV) — одна из немногих осуществленных глав будущей истории древнерусского словесного мастерства.

Под конец «на преднее возвратимся»: мы остались верны завету покойного А. С. Орлова. И невольно вспоминается заключительный кадр из старого фильма «Турксиб». С двух сторон прорубившись сквозь толщу горных пород, работники встречаются и протягивают друг другу руку.

Сноски

¹ Римские цифры отсылают к «Библиографии работ по Слову» (стр. 110—114), а арабские — к «стихам» (абзацам) нашего перевода «Слова о полку Игореве» на современный русский язык (стр. 114—119).

² Historical View of the Slavic Language in its Various Dialects. — The Biblical Repository, IV, Эндовер и Нью-Йорк, 1834, стр. 363. (Ср. XIи).

³ The Word of Igor’s Armament. The Anthology of Russian Literature, I, Нью-Йорк, 1902, стр. 80—96. Второй американский перевод был выпущен Александром и Вандой Петрункевич: The Lay of the War-ride of Igor. Poet Lore, XXX, Бостон, 1919, стр. 289—303.

⁴ Proceedings of the American Philosophical Society, LVI, 1917, стр. 152—160; LVIII, 1919, стр. 74—88.

⁵ Transactions of the American Philosophical Association, LI, 1920, стр. 44.

⁶ А. С. Орлов. Слово о полку Игореве. Л., 1946, стр. 212 и сл.

⁷ См.: R. Jakobson. Les enclitiques slaves. — Atti del III Congresso Intern. dei Linguisti, Флоренция, 1935, стр. 387 и сл.

⁸ ТОДРЛ, т. IV. М. — Л., Изд. АН СССР, стр. 151—158.

⁹ H. Grégoire. La Geste du Prince Igor. — Bulletin de la classe morale et politique de l’Académie Royale de Belgique, 1948, стр. 150 и сл.

¹⁰ Помимо VIIIд, л и XIX, см. уточняющие соображения В. Кипарского в «Neuphilologische Mitteilungen» (L, 1949, стр. 45—47) и археологическую аргументацию В. Арендта (Сборник статей к сорокалетию ученой деятельности акад. А. С. Орлова, Л., 1934, стр. 175—189).

¹¹ A. Zajączkowski. Związki językowe połowiecko-słowiańskie. — Prace-Wrocławskiego Towarzystwa Naukowego, A, № 34, 1949.

¹² R. Nahtigal. Staroruski ep Slovo o polku Igorevě. Любляна, 1954.

¹³ Новейшую стадию наших работ над «Словом» отражает перевод, который помещен в конце статьи (стр. 114—119).

¹⁴ Сборник статей к сорокалетию ученой деятельности акад. А. С. Орлова, стр. 523—527.