- 169 -

Н. М. ДЫЛЕВСКИЙ

ЛЕКСИЧЕСКИЕ И ГРАММАТИЧЕСКИЕ
СВИДЕТЕЛЬСТВА ПОДЛИННОСТИ «СЛОВА
О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ» ПО СТАРЫМ И НОВЫМ
ДАННЫМ

1

Сомнения в подлинности «Слова о полку Игореве», как памятника древней русской письменности, высказанные скептиками первой половины XIX в. и повторенные во всеоружии новых аргументов в сороковых годах нашего столетия, в настоящее время надо считать окончательно рассеянными. Органическая принадлежность «Слова о полку Игореве» литературе русского средневековья убедительно доказана крупнейшими отечественными и зарубежными специалистами, приведшими в его защиту множество серьезных доводов и данных самого разнообразного характера. Широкий диапазон их критически выверенной аргументации, неоспоримые литературные и языковые факты парализовали возражения скептиков и опровергли все домысли и построения, тенденциозно направленные своим острием в сторону «Слова». Авторитет «Слова о полку Игореве» как оригинального произведения древнерусской литературы объективно утвержден. Все главное и основное о его подлинности уже сказано. После выхода в свет полемических работ видных советских и зарубежных литературоведов и лингвистов трудно сказать что-либо совершенно оригинальное или новое. Остается лишь подытожить в сжатом виде методологические установки и доводы, ставящие «Слово» на незыблемую историческую основу, суммировать и проанализировать важнейшие положения pro и contra, прибавив и собственные соображения, наблюдения и фактические сведения, оставшиеся незатронутыми или незамеченными в литературе по «Слову». Пересмотр уже известных данных заостряет их убедительность, а привлечение новых доказательств обогащает и без того обильный и разнообразный подбор свидетельств, подтверждающих подлинность дошедшего до нас списка «Слова».

———

- 170 -

Скептиков старого и нового времени смущают стилистическая и языковая природа «Слова», его «изолированность» среди других произведений древней русской литературы, его самобытная лексика и фразеология, отдельные обороты и выражения, гапаксы и др. Скептики не могли и не могут принять того, что словесная ткань памятника и его поэтические образы могли принадлежать художественному русскому языку конца XII в. Их смущали и продолжают смущать языческий характер «Слова», его реалии, для многих из которых они не смогли подыскать параллелей и которые поэтому кажутся им искусственными и надуманными. Их восприятию литературного произведения русского средневековья вообще претит исключительная поэтическая и языковая самостоятельность «Слова», являющаяся в их глазах серьезной уликой против его подлинности. Для скептиков «Слово о полку Игореве», с одной стороны, имеет весьма подозрительное сходство с Макферсоновым «Оссианом», преромантиками и сборниками Чулкова, Левшина и Попова, а с другой — не менее подозрительно напоминает памятник позднего русского средневековья конца XIV — начала XV столетия — «Задонщину». Таков общий круг сомнений скептиков, на которых строится их обвинительная аргументация, опирающаяся на тщательно интерпретированный, но в значительной части тенденциозно подобранный доказательный материал. В своем увлечении и желании доказать неоригинальность памятника они доходят до крайности, объявляя «Слово» поздней подделкой таинственного фальсификатора конца XVIII в.

2

Начнем с априорных доказательств в защиту «Слова о полку Игореве».

Впервые они были высказаны гениальным русским поэтом А. С. Пушкиным, угадывавшим, по словам А. Н. Майкова, одного из известных переводчиков «Слова», «чутьем то, что после него подтвердила новая школа филологов неопровержимыми данными».

«Счастливая подделка, — писал А. С. Пушкин, — может ввести в заблуждение людей незнающих, но не может укрыться от взоров истинного знатока. Вальполь не вдался в обман, когда Чаттертон прислал ему стихотворения старого монаха Rowley. Джонсон тотчас уличил Макферсона. Но ни Карамзин, ни Ермолаев, ни А. Х. Востоков, ни Ходаковский никогда не усомнились в подлинности „Песни о полку Игореве“. Великий критик Шлецер, не видав „Песни о полку Игореве“, сомневался в ее подлинности, но, прочитав, объявил решительно, что он полагает ее подлинно древним произведением и не почел даже за нужное приводить тому доказательства; так очевидна казалась ему истина!

- 171 -

«Других доказательств нет, как слова самого песнотворца. Подлинность же самой песни доказывается духом древности, под который невозможно подделаться. Кто из наших писателей в 18 веке мог иметь на то довольно таланта? Карамзин? но Карамзин не поэт. Державин? но Державин не знал и русского языка, не только языка „Песни о полку Игореве“. Прочие же не имели все вместе столько поэзии, сколько находится оной в плаче Ярославны, в описании битвы и бегства. Кому пришло бы в голову взять в предмет песни темный поход неизвестного князя? Кто с таким искусством мог затмить некоторые места словами, открытыми впоследствии в старых летописях или отысканными в других славянских наречиях, где еще сохранились они во всей свежести употребления? Это предполагало бы знание всех наречий славянских. Положим, он ими бы и обладал, неужто таковая смесь естественна? Гомер, если и существовал, искажен рапсодами».1

А вот что писал в 1846 г. другой защитник «Слова» — московский профессор С. П. Шевырев: «В то время, когда образуются искусники филологических подлогов, готовы бывают, с другой стороны, и строгие им обличители. У нас была попытка подлога в 1811 году славяно-рунного стихотворения; но она обличает только совершенное невежество в древнем языке. Взгляните на издание Грамматина: изменения в тексте „Слова о полку Игореве“, им сделанные, обнаруживают человека, совершенно недалекого в филологии. Он считает то ошибкою против языка, что есть признак его древности. Между тем Грамматин в свое время первенствовал перед другими в изучении памятников древнего слова. Так было в 1823 году. Лучше ли во время самых скептиков? ... Если так в наше время, чего же ожидать от конца прошлого столетия, когда еще не существовала грамматика Добровского?»2

Рассуждения А. С. Пушкина и С. П. Шевырева, несмотря на более чем столетнюю давность, не утратили своей действенности и убедительности и в настоящее время. В них содержится рациональное зерно всех тех принципиальных возражений, которые мы можем отправить в адрес скептиков и отрицателей «Слова» и теперь. От них мы можем отправляться в своей полемике и в настоящей статье: их столетний возраст не состарил их и не вывел из строя.

В самом деле, кому было по силам, кто обладал таким поэтическим талантом и знаниями, чтобы создать такой общепризнанный поэтический перл, как «Слово о полку Игореве», и при этом еще в конце XVIII в.? Ведь это было время, когда знакомство с древней

- 172 -

русской литературой и, в особенности, с древнерусским языком в России было в зачатке. Русским ученым-языковедам конца XVIII — начала XIX в. не были известны в достаточной мере ни древняя русская (восточнославянская в своей основе!) лексика, ни основные черты грамматического строя русского языка не только начального периода, но и более поздних этапов его существования. Весьма скудными и превратными были и познания в области старославянского языка, неясного по своему происхождению даже для такого светила тогдашней славистики, каким был знаменитый И. Добровский. Оставался неизвестным науке и целый ряд исторических и литературных памятников и их списков, давших впоследствии в руки исследователей историографический и литературно-лингвистический материал большой ценности. Вся эта обстановка, конечно, не давала самых элементарных возможностей сконструировать выдержанный во всех элементах, сложный и совершенный по грамматической структуре, насыщенный редкими старорусскими лексемами текст, ярко выделяющийся на фоне остальных древнерусских памятников богатой системой художественных средств и образов. Подобная работа требовала исключительных энциклопедических знаний и сверхгениального пера. Такого поразительного историка-лингвиста в совмещении с редким поэтическим талантом в России той эпохи не было и не могло быть. Уровень исторических и филологических познаний рубежа XVIII—XIX столетий не был в состоянии выдвинуть подобного человека. Потенция научных сведений в области языковедения, истории, литературоведения и палеографии была для этого совершенно недостаточна. Каждая историческая эпоха имеет предел для творческих достижений, подняться выше которого человеческая личность не в силах. Потенциал и объем знаний предопределяет научные возможности современников, ограничивает взлет их творческой мысли строго установленными закономерностями.

———

Одним из аргументов скептиков было и остается обвинение «Слова» в близости, весьма, правда, отдаленной, к Макферсонову «Оссиану» и преромантикам. Скептики, однако, не учли того, что ведь и Макферсон не сделал своего «Оссиана» из ничего. Макферсонов «Оссиан» возник на почве гаэлического фольклора, из которого он брал то, что подходило для его творческих замыслов.3 Но дело здесь не в возможностях заимствования (совершенно недоказанного!), а скорее в тождественных предпосылках, обусловливающих

- 173 -

исторически возникновение западноевропейского и средневекового эпоса восточных славян. Общие места «Оссиана» и «Слова о полку Игореве» уходят корнями в одну и ту же эпоху, принадлежат культуре, на почве которой появились оба эпоса. «Совпадение „Слова“ с „Оссианом“ объясняется скорее этим, чем тем, что какой-то русский фальсификатор конца XVIII в. ограбил английского фальсификатора», — заключает один из русских исследователей «Слова».4 Близость к Макферсону и его «Оссиану», местами большую, чем в «Слове», обнаруживаем и в некоторых произведениях русского песенного фольклора, а также в «Задонщине», в «Сказании о Мамаевом побоище» и др.5 Значит ли это, что мы должны ставить под сомнение и их подлинность?

И, наконец, несколько слов о народно-поэтических элементах «Слова» в сборниках Чулкова, Левшина и Попова. Мы отнюдь не собираемся отрицать воздействия народной поэзии на «Слово», но почему оно должно возводиться непременно к песенным сборникам указанных авторов, действительно очень популярным в свое время? Скептики склонны рассматривать многие народные элементы в «Слове» в преломлении через призму этих сборников, передающих в литературной обработке сюжеты русских былин и народных песен в стиле западноевропейских волшебно-рыцарских романов и т. п. Не правильнее ли, однако, отнести эти общие элементы к общему источнику русского народного творчества? Есть ли гарантии, категорически утверждающие прямую зависимость народно-поэтических и фольклорных образов «Слова» от сборников Чулкова, Левшина и др.? Скептики не хотят видеть, что в системе народно-поэтических образов и фразеологии «Слова» есть многое, чего нельзя найти у Чулкова, Левшина и Попова. Очень много констатаций и конкретных примеров, опровергающих домыслы скептиков в этом направлении, можно найти в работах П. М. Бицилли,6 Е. А. Ляцкого,7 Н. К. Гудзия,8 В. П.

- 174 -

Адриановой-Перетц,9 Д. С. Лихачева,10 Р. О. Якобсона11 и других защитников «Слова», оперирующих обильным фактическим материалом.

Широко оснащенную научными доводами и большим количеством примеров отповедь получили скептики и в центральном пункте своих критических построений — в вопросе о зависимости «Слова» от «Задонщины», которую проф. А. Мазон хочет сделать «modèle principale» «Слова». Обвинительные пункты А. Мазона по отношению к «Слову» и его зависимости от «Задонщины» нашли всестороннее опровержение в указанных выше работах, напоминать содержание которых нет необходимости. Напомним только, что основной тезис А. Мазона о большей близости «Слова о полку Игореве» к позднейшим версиям «Задонщины» (спискам — С XVII в., и преимущественно И-1 и И-2 XVI в. и в особенности У XVII в.), чем к более ранним (К-Б 1470 г.), терпит серьезное поражение. П. М. Бицилли (в 1941 г.)12 и Н. К. Гудзий (в 1946 г.)13 независимо один от другого вскрыли неоправданность этого утверждения. Оба они совершенно справедливо указали на то, что древность текста и древность списка — факты отнюдь не всегда совпадающие. Список позднейший может сохранить лучше исконные чтения, чем список более ранний, в поздних списках до нас часто доходит более ранний текст. Кроме того, Н. К. Гудзий совершенно категорично установил, что в отношении лексики в ряде мест текст «Слова» ближе к старейшему списку К-Б, чем к более поздним. Н. К. Гудзий приводит и соответствующие примеры из списка К-Б «Задонщины» и «Слова», которые используем и мы. Много метких и ценных замечаний и соображений, парирующих на основе данных «Задонщины» выпады скептиков против подлинности «Слова», находим и в специальных работах В. П. Адриановой-Перетц14 и В. Ржиги,15 реабилитирующих «Слово», а также в статьях «La Geste d’Igor au point de vue historique»

- 175 -

Г. Вернадского,16 и в особенности «L’authenticité du Slovo» Р. О. Якобсона17 в книге «La Geste du Prince Igor’». Целый арсенал параллелей к «Слову», оставшихся неизвестными или недоступными А. Мазону, собрал в своей капитальной статье Н. К. Гудзий. Статей и работ, имеющих предметом другие стороны «Слова» в аспекте его исторической достоверности вообще, мы не касаемся, как не имеющих прямого отношения к нашей теме. Ряд лексикологических статей и заметок используется нами эпизодически, в плане соотнесения к ним того или иного соображения или наблюдения, ссылки на них даются в соответствующем месте.

3

Историческая достоверность лексики «Слова о полку Игореве» уязвляется современными скептиками оружием с двумя остриями. Их сомнения в исторической реальности лексико-фразеологического состава «Слова», его доказанной принадлежности языку конца XII столетия, в упрощенном виде сводятся к тому, что 1) все редкие слова и фразеологизмы, его гапаксы и «темные места» — плод творческого вымысла пресловутого мистификатора, продукт его филологической фабрикации; 2) все остальные лексемы, встречающиеся и в других древнерусских рукописях, заимствованы из них, перенесены им в его фальсификат; некоторые взяты из сборников народной песенной поэзии и т. д. В результате такого обращения с фактами под сомнение ставится подлинность всей лексики «Слова» в целом: одни ее элементы сфабрикованы, все прочие — набраны из известных подделывателю исторических документов и литературных произведений. Все, что есть в других памятниках, заимствовано из них; все, чего нет, сфабриковано. Тезис — простой и не нуждающийся в дальнейших разъяснениях. В итоге «Слово» со всей его лексикой попадает на скамью подсудимых и оказывается в положении безвыходности: одно в нем сфабриковано, другое — беззастенчиво перенято. В руках скептиков оба аргумента превращаются в инструмент обвинения словаря «Слова» в искусственности. Обвинение очень смелое: a priori оно может быть предъявлено любому памятнику письменности, почему-либо заподозренному скептиками. Посмотрим, насколько эта своеобразная отрицательная аргументация противников «Слова» оправдывается данными словарно-фразеологической системы «Слова» и подтверждается фактически материалом русской исторической лексикологии.

Вопреки мнению скептиков, мы склонны видеть в лексических раритетах и в hapax legomena «Слова» не моменты, изобличающие

- 176 -

его оригинальность, а прямые свидетельства самобытности и старины.

Скептики не хотят считаться с тем, что гапаксы встречаются и в других памятниках древней русской письменности, достоверность которых не оспаривается и не вызывает сомнений ни у кого. Крупный знаток древнерусских текстов и издатель Хроники Георгия Амартола в древнем славяно-русском переводе (по списку XIII—XIV и отчасти XV в.), В. М. Истрин в 1922 г. говорит прямо, что если бы стали составлять словари к отдельным памятникам письменности, то в каждом из них нашли бы «ряд слов απαξ ειρημένα, в оригинальных памятниках менее, в переводных — более».18 Так, например, из слов, заимствованных И. Срезневским в «Материалы для словаря древнерусского языка» из Хроники Георгия Амартола (середины XI в.) в переводе на древнерусский язык, 110 не встречены им в других памятниках.19 Эти же слова оказались неизвестными и Фр. Миклошичу. Следовательно, в период составления «Материалов» все указанные слова были гапаксами, такими по большей части они остаются и сейчас. Тем не менее никому не пришло на ум сомневаться в подлинном существовании славяно-русского перевода Хроники Георгия Амартола.

В поисках словарных и фразеологических параллелей к «Слову» скептики основываются преимущественно на «Материалах» И. Срезневского, строя на них свои возражения в случае отсутствия на их страницах того или другого смутившего их своей «неправдоподобностью» или исторической неоправданностью слова или фразеологизма. Но ведь «Материалы» ни в коем случае не могут быть вполне исчерпывающим и тем более единственным источником для установления реальности или сомнительности подозрительных лексем «Слова». Во-первых, они имеют почти столетнюю давность (начало их собирания относится к 40-м годам прошлого века), а во-вторых, в них не вошло множество слов лексического фонда, известных науке древнерусских памятников. Так, например, по подсчетам В. М. Истрина, в них не попало свыше 800 слов из Хроники Амартола.20 Говорить с полной категоричностью о слове как гапаксе можно будет лишь после того, как будут составлены словари всех без исключения древнерусских памятников. Но даже и в таком случае нельзя быть вполне уверенным в том, что данное слово не осталось незарегистрированным и что в действительности оно не существовало в более широком употреблении. В 1922 г. В. М. Истрин писал: «Ни один памятник

- 177 -

древней славяно-русской письменности со стороны словарного материала полностью не обследован, и поэтому самый состав древнего церковнославянского словаря остается еще неизвестным, не говоря уже о некоторых частностях, иногда очень важных, вроде различия слов южнославянского и русского происхождения и употребления».21 Следовательно, то, что было для наших предшественников или для нас гапаксом, может оказаться впоследствии вполне закономерной древнерусской лексемой. Ясно, что многие гапаксы «Слова» не постоянные величины, а лишь представляются такими на современной ступени изучения словарного состава древнерусского языка.

Теперь два слова о мотивах, побудивших мнимого подделывателя воспользоваться в процессе фабрикации памятника гапаксами. Какими соображениями мог руководствоваться предполагаемый фальсификатор и какими реальными творческими средствами и возможностями он мог располагать? Вводя в текст «Слова» гапаксы, он мог рассчитывать на создание большего эффекта древности своей подделки. Это — бесспорно. Но одновременно надо было предвидеть, что гапаксы и лексические раритеты могли вполне естественно смутить исследователя и более критически настроенного читателя и заронить в его сознание сомнение в действительности памятника, подделку которого фальсификатор, конечно, всеми силами должен был стараться скрыть. Ему было просто невыгодно подставлять свое «изделие» под удары сомнений, которые он, как всякий подделыватель, не мог не предвидеть, вводя в текст гапаксы. С другой стороны, эти гапаксы поражают своей наукообразностью, совершенно немыслимой для конца XVIII в. Многие из них были открыты позднее в других древнерусских памятниках, для некоторых были найдены параллели и соответствия в современных славянских языках. Игра с гапаксами могла оказаться весьма опасной. Из средства заманчивой архаизации и лексического патинирования гапаксы потенциально грозили превратиться в острое орудие изобличения всего предприятия.

Не дают достаточно веских оснований считать «Слово» подлогом и так называемые «темные места», которые, напротив, свидетельствуют больше о его подлинности, чем о поддельности. О «темных местах» и непонятных выражениях «Слова», именно как о доказательствах его оригинальности, очень определенно высказался еще в 1937 г. известный славист А. Брюкнер в статье «Die Echtheit des Igorliedes».22

- 178 -

В настоящее время просто невозможно представить приемы и формы процесса нарочитого «затемнения» отдельных выражений «Слова» в целях имитации «под старину». Какая научная виртуозность и интуиция нужны были для того, чтобы «затемнить» их так, чтобы дать в то же время какие-то возможности представить их при издании в предельно вразумительном для чтения и понимания виде. Получается, что фальсификатор мистифицировал самого себя, умышленно «запутывая» ряд мест текста, которые в содружестве с учеными сотрудниками ему затем нужно было «распутывать» с видом невинности в течение целых пяти лет! Какая поистине сложная и изощренно задуманная творческая игра!

Но самое показательное во всем этом процессе, если допустить поддельность «темных мест», то, что большинство «темных» мест «Слова» оказалось «сделанными» так, что в течение позднейших десятилетий их удалось прояснить средствами подлинно научного лингвистического анализа. Притом главными инструментами этого анализа были такие исследовательские методы и фактические данные памятников, диалектов и живых славянских языков, которых не мог иметь в своем распоряжении предполагаемый фальсификатор. Наиболее объективным показателем естественности появления «темных» мест «Слова» и их словарных элементов остается, повторяем, возможность постепенной их расшифровки, что едва ли было бы осуществимо при условии их искусственного создания.

И, наконец, по второму пункту обвинения, о предполагаемых лексико-фразеологических заимствованиях из других памятников, приписываемых скептиками выдуманному ими мистификатору. По этому пункту возникает вполне естественный вопрос — почему большинство слов, встречающихся в составе других памятников древней русской письменности, непременно должны были быть перенесены в «Слово о полку Игореве» фальсификатором конца XVIII столетия? И превращает ли неизбежно эта констатация «Слово» в продукт вторичной и поздней фабрикации? Факт бытования многих лексем «Слова» в произведениях древнерусской литературы никем не оспаривается: он логично вытекает из факта возникновения нашего памятника на той же языческой почве, на которой возникли и остальные литературные памятники русского средневековья. Почему бы не приписать эти заимствования составителю «Слова» конца XII в.? Ведь разве можно начисто исключить возможность воздействия языка одного древнего памятника на другой? Возможность влияния на язык «Слова» других, современных ему или более ранних памятников более чем допустима. Не придавая этому соображению характера окончательного утверждения, В. М. Истрин заключает: «С фактической

- 179 -

стороны в этом влиянии не может быть ничего невероятного: переводчик учился же по каким-нибудь памятникам».23 Сказанное о переводчике относится и ко всякому автору оригинального произведения.

Древнерусские книжники — составители оригинальных произведений и переводчики — использовали общий словарный фонд: восточнославянского языка и богатые ресурсы южнославянской лексики. Отсюда и общность их лексики, вытекающей из обильного источника книжного языка и живой восточнославянской речи, обогащенных книжной южнославянской струей. Из этих общих словарных и фразеологических элементов соткана и языковая ткань «Слова о полку Игореве», много лексем которой мы открываем в языке древнерусской письменности вообще. Почему же, спрашивается, мы должны обращаться к сборникам Чулкова, Левшина, Попова и другим и видеть обязательно в них источник заимствования ставящихся под сомнение лексем «Слова»? Лексика «Слова» уходит своими корнями в толщу восточнославянской словарной системы. Что касается изолированных слов, то их подбор обусловливался творческим вкусом авторов, их умением подбирать слова и выражения, наиболее ярко и выпукло передающие созданные ими образы и волнующие их мысли и переживания, их искусством слагать фразеологизмы. Многое было плодом собственного словотворчества.

4

В своей статье «Ревизия подлинности „Слова о полку Игореве“ в исследовании проф. А. Мазона», на которую мы уже ссылались, Н. К. Гудзий на разнообразном и тщательно собранном материале отверг приоритет «Задонщины» и ее лексики в отношении «Слова». Обширный сделанный им свод словарных доказательств освобождает нас от обязательства заниматься уже разобранными словарными и фразеологическими элементами «Слова», повторять сказанное. Мы стремимся предложить вниманию всех, заинтересованных в окончательной реабилитации «Слова», некоторые новые доказательства его подлинности, дополнить сделанное не лишенными значения деталями. В процессе восстановления поколебленной скептиками репутации «Слова» определенную значимость приобретают иногда даже самые незначительные и мелкие штрихи. В конечном итоге новое соединяется со старым и установленным, образует с ним крепкий сплав доказательств.

Обследуя лексемы «Слова о полку Игореве» в целом, мы не можем не видеть, что многие из них были грубо не поняты и искажены

- 180 -

первыми редакторами. По собственному признанию Мусина-Пушкина, разобрать рукопись «было весьма трудно, потому что не было ни правописания, ни строчных знаков, ни разделения слов, в числе коих множество находилося неизвестных и вышедших из употребления».24 Все это крайне затрудняло чтение рукописи, и Мусин-Пушкин опасался допустить ошибки, подобные той, какую сделал Щербатов при разборе грамоты новгородцев князю Ярославу («по что отъял еси поле, заячь и Миловцы?» вместо «по что отъял еси поле заячьими ловцы?»). О трудностях, сопровождавших разбор рукописи, мы можем судить и без ссылок на самопризнания Мусина-Пушкина, боявшегося разделить участь Щербатова. Однако, вопреки собственному предостережению, Мусин-Пушкин (вместе со своими сотрудниками) допустил при расчленении строк на слова ошибки, не уступающие «заячь» и «Миловцам» и, пожалуй, даже почище их. Эти ошибки и ляпсусы, с одной стороны, подтверждают слова Мусина-Пушкина о технике письма рукописи (в сплошную строку), чрезвычайно трудно поддающегося прочтению, в вязи и лигатурах которого границы слов сливались между собою. Но они исключают и всякую мысль об искусственности и подделке текста мусин-пушкинским кружком, члены которого, конечно, не додумались бы до такого сложного способа писания. Если бы они в действительности были авторами текста, то не наделали бы тех грубых ошибок, которыми пестрит их издание. Нет, они имели в руках оригинальный текст, в котором в ряде мест с трудом разбирались, во многих своих элементах лексика его была для них «terra incognita». Прояснение в нее внесло время, в течение которого русская историческая лексикология сделала большие успехи, позволившие ей увидеть во многих лексемах то, чем они были в действительности. «То, что сейчас кажется нам простым и ясным в „Слове“, не было „узнано“ его первыми издателями, нагромоздившими на и без того испорченный переписчиками текст „Слова“ свои собственные ошибки прочтения», — читаем мы в «Археографическом комментарии» к «Слову» Д. С. Лихачева.25 Если бы члены мусин-пушкинского кружка, на которых падает подозрение скептиков (например Бантыш-Каменский), действительно решили обмануть любителей старины фальшивым текстом, то они, конечно, никогда не пошли бы умышленно на подобную рискованную игру в лексические ошибки. Им было очень невыгодно навлекать на себя нарекания в невежестве

- 181 -

и неумении читать древнерусский текст, оставляя в своем издании нарочно исковерканные и сконструированные самими несуществующие слова. Выдержанный и ровный лексический состав «Слова» был бы для них несравненно более выгодным в аспекте его правдоподобности. В действительности же видим прямо противоположное. Первыми издателями и редакторами печатного издания и Екатерининской копии были произвольно разделены или слиты многие слова текста, подвергшиеся впоследствии исправлению. Так, в первом издании читаем: «къ мети» (8), «въ стазби» (9), «а сице и рати» (17), «му жа имѣся» (27), «затвори въ Дунаю» (30) и т. д.26 Примерно то же повторяется и в Екатерининской копии: «къ мети», «му жа имѣ ся», «по скачи» и др. Непонятные редакторам слова часто писались с большой буквы и превращались в собственные имена. Так у них получилось «Шеломянемъ» (10) — село в Переяславской области, «Кощей» (22, 28) — мнимое имя половца, «Уримъ» (27) — имя воеводы или соратника Игоря, «Чага» (28) — отождествленная с Кончаком. Без перевода было оставлено целое выражение — «великому хръсови влъкомъ путь прерыскаше» (36) и т. д. Непонятым оставался и целый ряд «темных мест» и их лексем, представших в удовлетворительном виде лишь в результате кропотливой и длительной исследовательской работы специалистов в самое недавнее время. Немало мест (как сочетания слов) все еще продолжает оставаться не вполне разъясненным. И вот именно это их постепенное прояснение средствами современного подлинно научного лингвистического анализа и есть лучшее доказательство их оригинальной природы. Поговорим немного и о них.

1. Одним из почти разгаданных в последние годы мест «Слова» является выражение «Спала князю умь похоти, и жалость ему знамение заступи, искусити Дону великаго» (6). Его гапаксом в значительной мере представляется «спала». Посмотрим, действительно ли «спала» стопроцентный гапакс, к которому нельзя подыскать соответствия?

Предложенные чтения этого не совсем понятного слова могут быть сведены в три основные группы. Одни комментаторы видят в «спала» существительное, другие считают его глаголом (аористом), третьи предлагают чтения, стоящие особняком.

Если согласиться с теми комментаторами, которые склонны видеть в «спала» глагол, то сомнения в его действительности почти ликвидируются. «Спала» легко возвести к инфинитиву «с(ъ) палати» или к бытующему и поныне в украинском языке глаголу «спадати». Правда, глагол «с(ъ)палати» пока еще не открыт ни в одном из памятников и не засвидетельствован «Материалами»

- 182 -

И. Срезневского, но он очень реален по своей морфологической структуре. Близкие к нему словарные параллели из старорусского и украинского приводит Р. О. Якобсон.27 Мы считаем, однако, что такое чтение слова «спала» плохо увязывается и уравновешивается с существительным «жалость» и глаголом «заступи» того же выражения. А поэтому мы примыкаем к тем комментаторам, для которых «спала» — существительное. Не считая возможным входить в нашей статье в более подробное рассмотрение второго чтения, мы делаем это в специальной заметке.28 В предлагаемом понимании слова «спала» подозрения в его уникальности могут быть рассеяны легче, чем при первом чтении. Действительно, «спала» не найдено и в значении существительного, но значит ли это, что подобной формы вообще не могло существовать в древнерусском языке? О такой возможности косвенно говорят как данные русских диалектов, так и современных славянских языков, наряду с данными их истории. Ср. «спал», «спалка» у В. Даля, а также «пал», «палы» — «напольный огонь, полевой, степной, лесной пожар или пожог».29 Ценные словарные материалы предоставляют в наше распоряжение и родственные славянские языки. Наиболее близко по форме, которая тождественна, и по значению к древнерусскому «спала» стоит чешское spála — Flammfieber, букв. «лихорадочный огонь»,30 ср. древнерусск. «огневая болѣзнь» и диал. «огнева», «огневица», «горячка». Значения «лихорадка», «скарлатина», чешск. spála — вторичные и связаны с «огнем», «жаром». Слово это в чешском — древнее. Spała известно и польскому языку.31 В сербохорватском находим «упала» (воспаление), «опала» (ожог от солнца). Вспомним и болг. «пала» во фразеологизме «пала ме(те) палила» или «да те па́ли палата», ср. русск. «чтоб тебя огнем спалило», «чтоб тебя огонь пожег» и т. п. При наличии таких лексем, в особенности ческ. spála, «спала» «Слова о полку Игореве» можно не возводить к каким-то предполагаемым и реконструированным формам, ее русский прообраз можно видеть в приведенной чешской лексеме. Оправданность возможности ее исторического существования подтверждается фактами современности. Почему бы не предположить, что слово «спала» в значении, близком или адекватном ческ. spála, скажем, — «сердечный, душевный жар, огонь,

- 183 -

пламень, пыл», не могло существовать в старорусском языке? Тождественный звуковой состав и близкое смысловое значение чешского и восстанавливаемого древнерусск. «спала» приближают нас на предельно близкое расстояние к такому предположению. При таком допущении «спала» перестает быть гапаксом, а главные компоненты обеих параллельных частей всего выражения окажутся в положении полной грамматической пропорциональности и семантической близости: «спала» ~ «жалость»; «похоти» ~ «заступи». Показателем того, что «спала» и «жалость» лексемы (существительные), принадлежащие одной и той же грамматической категории, является союз «и», соединяющий вообще в «Слове» однородные члены предложения и тождественные морфологические формы. Ср. «възрѣ ... и видѣ» (5), «истягну умь.. и поостри сердца» (5), «въступи... и поѣха» (8), «забывъ чти и живота, и града Чрънигова,... и своя милыя хоти» (13—14), «крамолу коваше, и стрѣлы... сѣяше» (15), «притопта хлъми и яругы; взмути рѣки и озеры; иссуши потоки и болота» (21), «шеломы и сулицы ляцкіи и щиты!» (33) и др. Мог ли знать о существовании указанных соответствий мнимый фальсификатор? В конце XVIII в. славянская лексикография была еще в пеленах. Откуда такая правдоподобность «подделки» слова «спала»? Удивительное совпадение. Конечно, в наших построениях не все доведено до конца, вне поля зрения остается пока хронологический момент, бесспорно весьма важный. Но все же под слово «спала» подведен некий лексический фундамент. Сомнения в его абсолютной словарной изолированности поколеблены; степень правоты нашего предположения определят дальнейшие изыскания. Еще один аргумент брошен на чашку весов, перевешивающую в пользу «Слова», аргумент минимальный, но все-таки весомый.

2. К сказанному Н. К. Гудзием в защиту выражения «стязи глаголютъ» в «Слове», в котором скептики видят непростимый модернизм не только для древнего текста, но даже и для текста XVIII в., можем сделать небольшие добавления. А. Мазон, опирающийся на «стязи ревут» «Задонщины» в позднейших списках, действительно не обратил внимания на то, что параллельный образ в несколько другом лексико-стилистическом оформлении известен и текстам «Сказания о Мамаевом побоище».32 Ср.: «И стязи ревут наволоченыя, простирающеся, аки облаци тихо трепещуще, хотят промолвити», «И бысть утра (того велика) мгла, и начаша стязи христьянстіи простиратися, и трубы мнози трубити» (во второй редакции); «И стязи их золоченыа ревуть, просьтирающеся, аки облаци, тихо трепьщущи, хотять промолвити» (в третьей редакции); «Тогда же солнцу восходящу, и нача мнози трубы и арганы

- 184 -

гласити и стези ревут наволочены у саду Панфилова»; «Бывшу же утру мгляну и начаша стези християном простиратися и трубы многия гласити» (в четвертой редакции) и др.33

Поэтическая образность и смысловое значение этих параллелей «Сказания», связанных с «Задонщиной», говорят сами за себя и не требуют доказательств. Ни о каком «ревущем» или «воющем» войске не может быть и речи. Олицетворенные «стяги» разумеется не «дружины», а «знамена», которым автором приписываются качества живых, говорящих существ. Звуковая метафора «Сказания» ясна. На ее фоне чтение А. Мазона «стязи глаголютъ» — «войско ревет, воет» — звучит диссонансом, кажется грубым прозаизмом. Метафоричность выражения «стязи глаголютъ» ощутимо подчеркивается всем контекстом фразы, в которой оно является заключительным звеном, и в «Слове о полку Игореве». А вся фраза воздействует на нас именно звуковой настройкой: в ней слух улавливает и свист стрел, и гул сотрясаемой конскими копытами земли, и порывы ветра, несущего облака пыли, застилающей поля. Метафора «стязи глаголютъ» — знамена полощутся, развеваемые ветром, «говорят» — в концовке фразы была подсказана автору общим звучанием отрывка. Недаром по ее адресу из уст тонкого знатока «Слова» О. Огоновського вырвалось восклицание: «стязи глаголютъ — метафора величезна».34 Н. К. Гудзий справедливо замечает, что в «Сказании» «лишь распространено то, что в „Слове“ сказано предельно сжато».35 «Стязи глаголютъ» «Слова о полку Игореве», с подысканными соответствиями из «Сказания», следовательно, перестает быть «модернизмом», неловко употребленным мнимым фальсификатором, а становится реальным фразеологизмом, удостоверенным русским языком XV—XVII вв. Смелая метафора, смутившая А. Мазона, превратившего ее в изобличающее поддельность «Слова» свидетельство, оказалась в действительности не выдумкой подделывателя, а засвидетельствованным поэтическим оборотом языка, возможно уходящим корнями в более раннюю пору его бытия. В пользу его аутентичности могут быть приведены и другие доказательства.36

- 185 -

3. Двойным анахронизмом кажутся скептикам и «шеломы оварьскыя» (13). По мнению А. Мазона, форма прилагательного «оварьскыя» — книжная и заимствованная из языков Запада; в древнерусском языке «авары» назывались «обрами».37 Утверждение А. Мазона, однако, опровергается в двух планах: лексикологическом и историческом. Формы «аварескь», «авары», «аварскыи» были обнаружены Н. К. Гудзием в сербском списке XIII—XIV в. жития Панкратия: «...вси авареськь езыкь зело скврьньнь», «...мы аваревьска чедь есмы» и в русском списке XV в. «Откровения Мефодия Патарского»: «...и обладающе — бысть Вавилоньское царство ... аварами и египтяны» и др.38 Вполне вероятно, что аналогичные формы будут найдены и в других ранних русских и славянских памятниках и списках. Но уже и сейчас «оварьскыя» в «Слове о полку Игореве» — не лексический анахронизм.

«Шеломы оварьскыя» вполне закономерны в «Слове» и как одна из исторических реалий. Историческая оправданность в «Слове» «шеломов оварьскых» подтверждается, наконец, и наличием в контексте глагола-причастия «поскепаны»: «...поскепаны саблями калеными шеломы оварьскыя». Глагол «поскепати» в значении «расщепить», «расколоть» известен и некоторым другим древнерусским памятникам. Ср.: «Пожгоша и поскѣпаша иконы и кресты» в «Житии Стефана Сурожского» XVI в. и «и слышати страшно лом копейный и скепания щитомъ» в Никоновской летописи.39 Причастие «поскепаны» как нельзя лучше поставлено на свое место как лексема, нашедшая семантическое соответствие в «шеломы оварьскыя» как реалии. Эта взаимная семантическая обусловленность делается совершенно ясной, если принять во внимание археологические данные, объясняющие особенности конструкции шлемов половцев. А эти данные говорят о том, что половецкие шлемы не были сплошь металлические, а делались из деревянных лубков-дощечек, которые скреплялись железными ребрами, связанными наверху металлическим шишом. На такую конструкцию половецких шлемов обратил внимание еще Н. П. Кондаков, написавший по поводу изображения воина на золотой кружке знаменитого клада из Нади Шент Миклош, найденного в 1799 г. в Венгрии, следующее: «На нашем воине как раз изображена такая коническая шапка, которой верх сделан или из

- 186 -

кожи, или бумаги, или даже тонкого лубка и затем укреплен железными ребрами, связанными наверху металлическим шишом. Такого рода конический шлем найден в одной из половецких могил... Устройство подобного шлема отлично объясняет темное выражение „Слова о полку Игореве“... В этом тексте слово „поскепаны“ — „разбиты в щепы“ — совершенно точно отвечает половецкому шлему, составленному из деревянных лубков», — заключает Н. П. Кондаков.40 Таким образом, действие, выраженное глаголом «поскепати» — «расщепить», «расколоть», в наибольшей степени могло быть применено как раз к такому предмету, каким по археологическим данным был половецкий — аварский шлем. А из этого следует, что выбор редкого как лексема древнерусского глагола в нашей фразе — совсем не игра случая. Напротив, по всему видно, что он был обусловлен внутренним единством характера глагола-причастия и типичными конструктивными особенностями предмета, на который это действие направлялось. Из сказанного вытекает и второй вывод. Какой «сверхфилологической» интуицией должен был обладать фальсификатор для того, чтобы подобрать для данного контекста этот редкий глагол, смысловую целесообразность которого мы в состоянии установить путем кропотливого анализа 150 лет спустя?

И в заключение — доказательство филологического порядка. Если бы прилагательное «оварьскыя» было действительно поздней формой, как этого хочет А. Мазон, то оно должно было появиться в форме, засвидетельствованной поздними текстами, с начальным а — «авар(ь)скыя». Форма же «оварьскыя» — более древняя, с начальным о, отвечающим безударному, краткому а (α) греческого ’αβαρικός, что вполне соответствует фонетическим нормам заимствования древнеславянским из греческого.41 Неужели фальсификатор и в этой фонетической и исторической детали мог опередить знания своего времени?

- 187 -

4. Не только скептиков, но даже и комментаторов и исследователей «Слова о полку Игореве» смущало словосочетание «и на канину» во фразе «Бориса же Вячеславлича слава на судъ приведе, и на канину зелену паполому постла, за обиду Олгову храбра и млада князя» (15). Многие из них считали «на канину» ошибкой редакторов первого издания, переделывали его и предлагали другие чтения в согласии со своим пониманием и толкованием всей фразы. Конъектур этого места было предложено много. Подвергать их критической оценке здесь мы не будем, а выставим только некоторые свои соображения и наблюдения, поддерживающие чтение издания 1800 г. и Екатерининской копии, как отвечающее данным славянской гидронимии и топонимии.

Камнем преткновения для принимающих чтение «на канину» («на Канину») как правильное является несовпадение грамматического рода слова «Канина» — названия речки — в тексте «Слова» и в известных нам исторических памятниках и документах. Действительно, в Лаврентьевской летописи под 1152 г. упоминается имя речки (или ручья) «Канин», в форме мужского рода, в описании похода Юрия Долгорукого. Направляясь к Чернигову, Юрий пошел к Березому (теперешняя Березна), перешел реку Снов и остановился у реки Свини в субботу, на другой день, в воскресенье, «не хотя» идти к городу (Чернигову), они остановились у Гуричева — «сташа у Гуричева, близь города, перешедше Канин».42

Пытаясь разъяснить причины несовпадения грамматического рода одного и того же имени в «Слове» и в летописи, Л. А. Булаховский прибегает к следующему объяснению: «В этом случае приходится предположить еще, что наименование — женского склонения, хотя в Лаврентьевском списке летописи под 1152 г. упоминается речка „Канин“ — мужского рода. „На Канину“ вместо „на Канин“ легко могло возникнуть как описка под влиянием следующего „зелену“. Род у такого слова, как „Канин“, издавна мог колебаться; ср. неопределенное относительно склонения „на Канине“ и распространенный суффикс „ин(а)“».43

Невыясненное до конца «Канина» «Слова о полку Игореве», как слово и форма, находит, однако, полное соответствие в наименовании реки «Канина» — притока реки Месты (Места — в именительном падеже), в районе г. Гоце Делчев (быв. Неврокоп), в юго-западной части Болгарии. «Канина» — левый приток Месты (древнего Местоса или Нестоса, Mestos, Nestos), в которую она

- 188 -

впадает близ села Долни Хисарлък.44 В перспективе абсолютно одинакового названия реки в юго-западной Болгарии, в области, издавна занимаемой славянским населением, не раскрытая до конца «Канина» «Слова о полку Игореве» перестает быть чем-то изолированным. Очень симптоматично и совпадение грамматического рода обоих названий. Из сказанного следуют и соответствующие выводы. Если в старой славянской области Балканского полуострова бытует и в наши дни наименование реки «Канина», с очевидными морфологическими признаками славянского происхождения (суффикс -ина и т. д.), то почему бы не допустить, что идентичное гидронимическое название могло реально существовать и в другой области обширной славянской территории?45

В защиту аутентичности «Канины» в «Слове» можно использовать и еще одно соображение. Наряду с именем реки Канины, притока Месты, известна и другая «Канина», но на этот раз уже как название старинного города на Адриатическом побережье, к югу от древней Авлоны (нынешней Валоны на территории современной Албании). Наиболее раннее упоминание этого города (по имеющимся у нас сведениям) встречается в хрисовулле византийского императора Василия II, данном архиепископу древней Ахриды (Охрида) Иоанну в 1020 г. (в первом хрисовулле).46 Город «Канина» входил в пределы Албанской епархии, подчиненной Ахридской архиепископии тремя хрисовуллами императора Василия после падения Самуилова царства. Он упоминается и в грамоте средневекового сербского владетеля Александра, данной жителям Дубровника 2 сентября 1386 г., в которой Александр называет себя господарем «Канине и Авлону».47 О том, что «Канина» форма женского рода, свидетельствует и приписка

- 189 -

в рукописной сербской псалтири 1346 г., в которой сообщается, что Стефан Душан завладел городом «Канина»: «Вь то врѣмѣ прѣіе господинь краль Стѣфань градь Костурь, градь Бѣльградь, градь Канину».48

Факт существования топонимического названия «Канина» наряду с гидронимическим на территориях, издавна заселенных славянами на Балканском полуострове, и «Канины» в старой Черниговской земле дает основание считать эти названия славянскими. Очень характерен и славянский суффикс -ин(а) в морфологическом составе слова.49

Другой вопрос, не относящийся целиком к этимологии слова «Канина», — это его чтение, предлагающее два варианта. 1) В свете сопоставления с идентифицированным названием реки «Канина», притока Месты, и отчасти с именем города в средневековой Сербии, «на Канину» в «Слове» может быть истолковано как форма винительного падежа единственного числа от «Канина». В таком случае все выражение можно перевести так: «Бориса же Вячеславича похвальба (тщеславие) на суд (на смерть) привела(о) и на Канину (у Канины) зеленый покров постлало за обиду Олегову, молодому и храброму князю» (как у Н. К. Гудзия и Д. С. Лихачева).50 Возможно, что «Канина» было название не только речки, но и местности — нивы, луга или поля у берега реки. 2) «Канина» может быть понято и как притяжательное от «Канин» (форма, точно соответствующая тексту «Слова») — «Канина». Оттуда — «канина зеленая паполома» — зеленая паполома Канины (Канина). При таком толковании трудность представляет глагол «постла», которому надо приписать значение «уложил» («поверг», «бросил на ...»), а весь перевод выражения получает следующий вид: «Бориса же Вячеславича похвальба (тщеславие) на суд привела(о) и на зеленый покров Канины (или точнее: на Канин зеленый покров) уложила(о), повергла(о) ...» и т. д.51 Впрочем, раскрытие до конца смысла выражения в целом не

- 190 -

является вполне нашей задачей. Нам хотелось только сообщить о сделанной находке, имеющей цену вещественного аргумента в пользу оригинальности «Слова» и его древности.52

5. Эпитет «шестокрилци» в выражении «Инъгварь и Всеволодъ, и вси три Мстиславичи, не худа гнѣзда шестокрилци, непобѣдными жребіи собѣ власти расхытисте?» (32) некоторым кажется стилистическим нонсенсом. Посмотрим, в какой степени этот эпитет действительно неудачно прикреплен к общему контексту и представляет собой стилистический элемент, привнесенный извне? До последнего времени «шестокрилци» считалось атрибутом совершенно иной стилистической среды — церковно-литургического стиля, не имеющего ничего общего со светско-героическим стилем. На это ясно указывали найденные в древней русской письменности примеры — все сплошь церковно-литургические. Ср. «шестокрилатыи» — «шестикрылы» (о серафимах) и «шестокрильць» — имеющий шесть крыльев, серафим — в «Материалах» И. Срезневского53 и тот же пример в «Lexicon palaeoslovenico-graeco-latinum» Ф. Миклошича.54 Примеров таких найдено всего несколько, и их малочисленность и употребляемость в строго изолированных жанрах, ограниченных культово-литургическим кругом произведений, в еще большей мере априорно усугубляет наши сомнения.

Обращаясь к широкому кругу памятников древнерусской литературы, мы действительно не обнаруживаем в них нужного нам эпитета. Нет такого эпитета и в текстах «Задонщины» и «Сказания», что отнимает у скептиков всякую возможность обвинить в данном месте «Слово» в плагиате. Значит ли это, что мы должны сложить оружие и прекратить поиски интересующего нас слова именно в таком контексте, который стоял бы близко к цитируемому контексту «Слова»? Нет, поиски не должны прекращаться и могут быть направлены и в другие стороны, к источникам народной эпической поэзии других славянских народов, восходящим к одному общему творческому началу. Данные эти не могут быть абсолютными, как не принадлежащие русскому эпическому творчеству, но не считаться с ними мы все-таки не имеем права. Кое-что в смысле доказательств они все же дают, и потому отказываться от них нам не хочется. Источником, бросающим некоторый свет на разбираемое место текста, является эпическая традиция двух южнославянских народов — болгарского и сербского. В ней мы открываем как раз то, что может отчасти помочь в дешифровке стилистического нонсенса текста «Слова» в словосочетании

- 191 -

«и вси три Мстиславичи, не худа гнѣзда шестокрилци». Совершенно неожиданно оказывается, что в «юнацких» песнях болгар и сербов, воспевающих подвиги одного из «младших» богатырей-юнаков (используя русскую эпическую терминологию) — «Рельо» (Хрельо), употребляется искомый эпитет «шестокрилец». Это — легендарный «Рельо Шестокрилец», — историческая личность XIV в. — протосеваст Хрель, превращенный народной фантазией в полусказочного героя. Он же — «Рельо Крилати» сербского эпоса.55 В указанном контексте «Шестокрилец» уже не стилистический нонсенс, а выразительно звучащий эпитет «юнацкой» народной песни. Вот один из примеров употребления слова «шестокрилец» в песне «Похвальба мадьярского короля: убиение его Марком Кралевичем», записанной в Западной Болгарии русским славистом В. В. Качановским: «Останали троица юнаци: Останал е Марко Кралевик, И останал Релё шестокрилец, И останал Кобилич войвода».56 В болгарском народном творчестве «Рельо» известен также и как «Крилатина» и «Крилатица».

В эпической песенной традиции южных славян вообще широко распространены эпитеты вроде «шестокрилец», «од шес крилах» (серб. — о шести крыльях), «крилати» и т. п.57 Исходя из них, мы с полным основанием можем видеть в «шестокрилцах» «Слова о полку Игореве» эпико-героический образ, имеющий общие корни с приведенными выше эпитетами южнославянского поэтического творчества. Сейчас мы не в состоянии дать исчерпывающий

- 192 -

ответ, как возник этот образ в народном творчестве болгар и сербов, каковы пути его зарождения и утверждения в старинных «юнацких» песнях и его хронологические рамки. Это можно будет сделать лишь после всестороннего обследования всего комплекса вопросов, связанных с центральными проблемами южнославянского и вообще балканского фольклора, проиллюстрированных на широком материале.

В свете лексико-стилистических данных болгарской, народной героической эпики слово «шестокрилци» в значительной степени уже не может быть сочтено стилистической вольностью мистификатора, выбиравшего без особого разбора более эффектные лексемы из всевозможных текстов и памятников в угоду своим «творческим» замыслам. Каким языковым чутьем должен был обладать этот фальсификатор, для того чтобы вставить в свой фабрикат слово, историчность и стилистическая естественность которого были подтверждены конкретными наблюдениями спустя полтора столетия, правда пока на материале южнославянской эпической поэзии.

6. Но действительным чудом мистификаторского искусства, с которым не может соревноваться ни один из наиболее одиозных гапаксов «Слова», надо считать непонятные «стрикусы» в выражении «утръ же воззни стрикусы оттвори врата Нову-граду» (35). «Стрикусы», не засвидетельствованные ни одним памятником не только восточнославянской, но и славянской древности вообще, вызвали к себе сдержанное отношение не только отрицателей «Слова». Уникальность «стрикусов» заставляет действительно призадуматься над ними и их появлением в тексте «Слова». И впрямь, при таком положении откуда мог воспользоваться ими мнимый подделыватель, как они могли быть изобретены им? И где нужно искать источник возможного заимствования или элементы филологического изобретательства, родившего загадочные «стрикусы»? Вот вопросы, которые неминуемо встают перед всяким комментатором этого темного места. Большинство комментаторов volens nolens сходятся во мнении о заимствованном, германском происхождении «стрикусов», ничего более убедительного они не были в состоянии пока предложить. В таком духе, ссылаясь на эту гипотезу видных русских языковедов (в том числе и А. Потебни), по поводу «стрикусов» в «Слове» писал зарубежный русский исследователь П. М. Бицилли: «... откуда предполагаемый фальсификатор мог взять „стрикусы“? Их нет ни в одном памятнике, которые, по мнению А. Мазона, служили источниками „Слова“. Но это и не „неологизм“. Фальсификатор должен был быть большим знатоком истории германского языка, а также и истории русского средневековья для того, чтобы ему могло прийти в голову внести в свою речь этот германский архаизм  и

- 193 -

таким образом втереть очки читателям — и это к тому же еще в ту пору, когда, принимая во внимание тогдашнее состояние сравнительной филологии и медиевистики, никакой нужды в этом не было».58 Замечание логичное при условии, что факт заимствования окончательно установлен вместе с этимологией слова. В позднейших и наиболее авторитетных русских и советских изданиях памятника «стрикус» — секира, боевая секира, боевой топор. Унифицируется и этимология слова, которое обычно возводят к древненемецкому strît-akis.59 Предложенная еще И. Снегиревым и поддержанная научным авторитетом крупнейшего русского лингвиста А. Потебни догадка эта была принята, однако, без особого научного скептицизма. Совсем недавно (в 1957 г.) на основании лексикографических источников и материалов женевский лингвист А. В. Соловьев отверг возможность образования загадочных «стрикусов» от приводимого в качестве прототипа древненемецкого слова, в существовании которого он серьезно сомневается.60 Неясна этимология «стрикусов» и для М. Фасмера.61 Но ex nihilo все же слово получиться не могло, разрешение загадки искать надо. Наметившаяся же в недавнее время возможность разгадки при другом чтении слов «утръ же воззни стрикусы...» совсем невыгодна для скептиков и неожиданно поворачивает все дело в другую сторону. Переворот в чтении выражения «утръ же воззни стрикусы» произвел Р. Якобсон, отправившийся вразрез своим предшественникам по совершенно иному методологическому пути. В обойденном вниманием комментаторов и мало вразумительном «утръже вазнистри кусы» Екатерининской копии он остроумно открыл сочетание пяти слов: «утръже вазни с три кусы», из которых каждое совершенно понятно в отдельности. Чтение Р. Якобсона целиком ликвидирует «стрикусы» и соответствует требованиям древнерусской лексики и грамматики.62 Доказуемость слов и форм предложенной Р. Якобсоном версии мы установили путем языкового анализа в статье, помещенной в XVI томе «Трудов Отдела древнерусской литературы».63 Итоги анализа сводятся к следующему. 1) «Утръгнути» («утъргнути») — оторвать,

- 194 -

отделить, отсечь. Правда, это простой аорист, зарегистрированный в единичных случаях и вообще древнему русскому языку почти несвойственный. Но в тексте «Слова» это не единственный простой аорист, такие аористы также «выторже» (от «вытъргнути»), «връжеся» и «връже», «съпряже».64 2) Закономерность слова «вазни» — родительного частичного от существительного «вазнь» (счастье, удача) также не трудно доказать — родительный партитивный свойствен «Слову» (ср. «поостри сердца», «синего Дону» и др.). 3) Предлог с без конечного ъ в словосочетании «с три кусы» находит параллель в одном единственном случае такого написания предлога с в «Слове»: «стугою» (ср. также: «вмоем теремѣ златовръсѣмъ» и «бес щитовь»). 4) Не вызывает возражений в аспекте исторической грамматики (в лексическом плане это не так) и сочетание предлога с числительным «три» — «с три». Сочетание предлога съ с числительным в винительном падеже единственного числа для обозначения приблизительного количества было свойственно древнему русскому языку. Слабым местом, с точки зрения лексики, может быть сочтено употребление винительного приблизительного количества в смысловом контексте, который, казалось бы, не должен был вызывать такого представления. Ведь «удач» («вазней») у Всеслава Полоцкого, которые имеются в виду, было ровно три, количество их строго определено и они вполне конкретны.65 5) Сочетание числительного «три» с формой существительного «кусы» (в именительном падеже множественного числа с заменою -и более новым -ы или в винительном падеже множественного числа) соответствовало грамматической норме вплоть до XVI в. По наблюдениям Л. А. Булаховского такое употребление существительного (при «три», «четыре») было господствующим в памятниках письменности еще в конце XV в. Формы на -ы (-и) считает преобладающими для существительных при «три», «четыре» в памятниках даже второй половины XVI в. и С. Д. Никифоров.66 Окончание -ы покрывается в конце разбираемого слова в обеих редакциях выражения (ср. «стрикус-ы» и «кус-ы»). Такой представляется интерпретация словосочетания «вазнистри кусы» Екатерининской копии в ее основных пунктах в свете данных грамматики и словаря древнерусского языка.

А что дает она в процессе собирания доказательств подлинности «Слова»? Чрезвычайно много. Можно ли допустить, что так

- 195 -

или иначе скомпонованное фальсификатором «утръже вазнистри кусы» Екатерининской копии было просто случайным сочетанием звуков и набором слов, чудесным образом совпавших с реально существующими словами и грамматическими формами при расчленении этого странного сочетания на составные элементы сто пятьдесят лет спустя? Для создания такого фабриката потребовалась бы уму непостижимая лингвистическая виртуозность, это была бы криптограмма, в действительность существования которой невозможно поверить, да еще в конце XVIII в. А откуда могли прийти в голову досужего фальсификатора занимающие умы специалистов в течение ста пятидесяти лет неизвестные никому «стрикусы»? Неужели все это можно было выдумать? Текстологические расхождения первого издания и Екатерининской копии должны были восходить все же к какому-то протографу, который столь мастерски и сложно надо было подделать для того, чтобы в первом случае прочесть по-одному, а во втором — по-другому.

7. Из состава обвинительной аргументации скептиков должен быть выведен и эпитет Днепра: «о Днепре Словутицю» (звательный падеж от «Словутиць» — «Словутичь»). Фонетическая реальность и историческая фактичность формы «Словутич» были выставлены на вид Н. К. Гудзием еще в его статье в защиту «Слова» в 1946 г.67 Но скептики стоят на своем, ссылаясь на засвидетельствованность этого эпитета только в форме «Славута» в украинских «думах» и в «Словаре древнерусских личных собственных имен» Н. М. Тупикова.68 Лексема «словутиць» (с суффиксом -иц, -ич) — уникальна.

К сведению скептиков мы должны напомнить, что в нужной форме эпитет-отчество Днепра употреблен в «Повести о Сухане» (по списку XVII в.), опубликованной В. И. Малышевым в 1956 г.69 Это форма — «Слаутичь» («Слаутич»), с искомым суффиксом -ич (-иць), почти тождественная со «словутиць» «Слова о полку Игореве». В тексте «Повести» она употреблена в четырех местах: «И не доежаючи быст(р)а Непра Слаутича, наехал на малой заводи многия лебеди»;70 «Поеду, поеду посмотрю быстра Непра Слаутича»;71 «И приезжает Сухан ко быстру Непру Слаутичю»;72 «Да едет Сухан ко быстру Непру Слаутичю на берег».73 В особенности близко к «Словутицю» «Слова» «Слаутичю» «Повести».

- 196 -

Доказательство, правда, пока еще не абсолютное, так как засвидетельствованная форма (если судить по списку XVII в.) — поздняя. Но нельзя гарантировать, что она не будет открыта в дальнейшем и в более ранних памятниках, вследствие чего ее хронологические рамки будут отодвинуты назад. Так или иначе совпадение форм «Слова» и «Повести» — многозначительно. Откуда и как могло попасть «отчество» Днепра — «Словутич» — в столь правдоподобном виде в текст «Слова о полку Игореве»? Очевидно, предполагаемому фальсификатору была известна и одна из редакций «Повести о Сухане», и коллекция бывших в его руках текстов должна быть увеличена еще одним номером? Еще одно случайное и странное совпадение?

8. Больше в пользу, чем во вред лексической правдоподобности «Слова о полку Игореве», как нам кажется, свидетельствует и эпитет к слову «волк» — «босой» в сочетании «босым волком». Это прилагательное передано одинаково обеими известными нам редакциями древнего списка — изданием 1800 г. и Екатерининской копией, сомневаться в его текстологической достоверности нет оснований. Ср. «босымъ влъком» первого издания и «босы(м) волкомъ» Екатерининского списка.74 Зачем же понадобился воображаемому мистификатору этот редкий в отношении слова «волк» эпитет, разве только для того, чтобы не повторить уже три раза употребленного определения к тому же слову — «серый»? На что он мог рассчитывать его вставкой? Ему надо было быть твердо уверенным в полной реальности «составленного» им словосочетания. А для такой уверенности нужны были словарные доказательства распространенности сочетания указанных двух слов. Теперь мы их знаем, но в конце XVIII в. о них могли и не знать. Эпитет «босой» (волк) употреблен в двух местах летописи (XIV в.): в фамилии «Босоволков» и в прозвище «Босой Волк».75 «Босой волк» бытовало, а, может быть, бытует еще и сейчас в фольклоре, например, Псковской области (в Новоржевском и Опочецком районах) в значении мифического существа — пугала детей. Ср.: «Не плачь, босый волк приде, сьись тебя» или «Не бегай к речке, там тебя босый волк подхвати». «Босый волк» оказывается и действующим лицом в одной сказке б. Опочецкого уезда и т. д.76 «Босой» —

- 197 -

в значении «волк», очевидно, субстантивированное из «босой» волк, а вероятнее по признаку большой голой — босой лапы (ср. «куцый», «косой» — заяц, тоже по внешнему признаку), было известно севскому говору.77 В конечном счете выходит, что «босый» «Слова» не гапакс и даже уж не такой редкий эпитет волка. Но было ли все это известно, как теперь, в конце XVIII в. — сказать трудно. Скорее нет, чем да. Фольклорный материал в те времена не был изучен и был очень мало доступен даже специалистам. А в данном словосочетании он употреблен на месте и ex professo.

Какое значение вложено в прилагательное-эпитет «босый», решать окончательно не беремся. Известный советский ориенталист В. А. Гордлевский ставил толкование значения и употребления слова «босый» на широкую основу изучения влияния тюркского фольклора на русский. Для него «босый» — тотем, прототип мало понятного «босый волк» «Слова» он ищет в тюркском boz kurt. Для тюрок «волк» — священное животное, тотем, который перешел в русский фольклор. «В русский фольклор вошел тюркский тотем; галерея типов обогатилась „босым волком“, не простым серым волком, а именно „босым волком“; очевидно, в эпитет „босый“ вкладывался какой-то уже утраченный тотемистический смысл: таинственность тотема перенесена была на его атрибут, и пока это слово было живо, оно и воспринималось как синоним слов „священный“, „таинственный“, отнюдь не обозначая цвета, как теперь в тюркских языках; отсюда следует, безусловно, неправильность перевода этого слова на русский язык».78 Впрочем, В. А. Гордлевский тут же оговаривается, указывая на предостережения, сделанные ему по поводу его гипотезы, которую он, правда, не выдает за непреложную истину. Те, от кого эти предостережения исходят, сомневаются в возможности заимствования только эпитета, а не имени, не слова, заключающего в себе тотемный смысл, на что автор возражает, что брать для волка тюркское слово было не нужно: «Волки ходили кругом; волк был обыкновенное животное. А вот „босый волк“ — тюркский волк наводил благоговейный трепет».79

«Босый» «Слова о полку Игореве» В. А. Гордлевский выводит из половецкого bozağ — «темный» в «Codex Cumanicus», разлагаемого В. В. Радловым на «boz» (серый) и «ak» (белый).80

Несмотря на кажущуюся заманчивость выдвинутой В. А. Гордлевским гипотезы о половецко-тюркском происхождении «босый»

- 198 -

в «Слове», принять ее до окончательного и категоричного разрешения вопроса о возможности заимствования эпитета «босый» из тюркского мы затрудняемся. В. А. Гордлевский чисто этимологической стороны проблемы не разрешил. Он идет скорее путем фольклориста, затрагивающего проблему воздействия половецко-тюркского фольклора на русский в один из очень ранних периодов. Идет путем исследователя мифологических сюжетов и верований и их отражения на воззрения наших предков, нежели путем педантичного лингвиста, оберегающего себя от всего того, что не может быть подтверждено критически выверенными данными лингвистического анализа.

Главное препятствие к принятию факта заимствования «босый» из boz или bozağ, как хочет доказать В. А. Гордлевский, заключается в констатации, что, наряду с раритетом «Слова о полку Игореве», «босый» якобы «чужих кровей», — в русском и восточнославянском искони существовало общеславянское прилагательное boѕъ-јь.81 И есть ли основания отграничить, например, севское «босой» (= волк) или псковское «босый», общеславянского происхождения и, конечно, не тюркские заимствования, от «босый» «Слова о полку Игореве»? Если допущение о «босом» «Слова» как тотеме, проникшем в народные верования русских, общавшихся с половцами, может быть оправдано, то справедливо ли допустить такое предположение и в отношении «босого волка» Псковской области или московского боярина «Босого Волка»? Ни в коем случае.

Мы не могли исчерпывающе проследить семантические оттенки употребления слова «босой» во всех славянских языках в разных контекстах. Но по тем примерам, которые нам попались в русском, украинском, болгарском и сербском языках, мы можем заключить, что прилагательное «босой», как определение к названиям животных, имеет вполне предметное значение, имеющее в виду: 1) обнаженность, босоту их ступни, лапы или копыта или 2) цвет шерсти или части тела и т. п. Никаких намеков на тотемичность их частных значений в них нет, а может быть, они не сохранились?82

Повторяем, нас смущает совпадение в одной и той же форме слова, носителя совсем определенного, исконного и общего для всех славянских языков значения, двух резко противоположных по своей природе представлений: конкретного и физического nudipes

- 199 -

и таинственного, тотемического. Могли ли уложиться в одной оболочке эти два несовместимые понятия в сознании наших предков? И не заслоняло ли у них наслоившееся веками представление, вложенное в праславянское и общеславянское «босый» — nudipes, проникнувшее, по предположению В. А. Гордлевского, из половецкого boz в его тотемистической русской переделке? Ведь общеславянское bos на много и много столетий опередило «половецко-тюркское» (берем условно) «босый» из boz. Имеем ли мы право допустить, что тотемистическое, «священное» значение могло легко стереть первичное, конкретное, присущее прилаг. «босый» еще со времен общеславянского единства?

«Босой волк» «Слова» — оборотень, и как мифологический образ может быть сочтен тотемом (половецко-тюркским у В. А. Гордлевского). Тотемистического характера и «босый волк» псковского фольклора, в котором не могло быть ничего тюркского ни по признаку территориальному, ни в силу исторических условий. В итоге получились два сосуществующие мифологические образа, создавшиеся двумя ничего общего не имеющими путями, в одинаковом внешнем оформлении и сродные внутренне. Выходит, что в русском фольклоре было два «босых волка» — один славянского (восточнославянского) происхождения и другой, перекочевавший с Востока и вышедший из bozağ, — половецкого тотема. Как примирить создавшееся противоречие? Не естественнее ли связать «босого» волка «Слова» с общеславянским (и восточнославянским) — bosyj в его исконном значении и понимать его так, как понимал А. А. Потебня, видевший в «босый» слово, имеющее в виду грубую, босую лапу хищного животного — волка?83

В переделке в «бусый», имеющей место в некоторых изданиях, «босый» не нуждается. Его графика в первом издании и в Екатерининской копии не вызывает сомнений, как не вызывает сомнений и его бытование в такой же форме в русских диалектах. Но все это — побочные соображения и аргументы. Главное — доказанная уместность прилагательного «босый» как лексемы и эпитета и произвольность допущения о его искусственности. Ясно, что оно — не претенциозная выдумка подделывателя.

Примеров доказуемости почти абсолютного большинства лексики «Слова о полку Игореве» можно привести не один десяток. Вся лексика памятника в основном без натяжек выдерживает испытание филологическими и историческими пробами всевозможных видов.

Обращаясь к общему облику лексики «Слова о полку Игореве», мы констатируем ее архаичность. В. Л. Виноградова на основании

- 200 -

тщательного и систематического сопоставления словарных и фразеологических элементов «Задонщины» и «Слова» приходит к заключению о лексической вторичности «Задонщины».84 Эта лексическая вторичность «Задонщины» по сравнению со «Словом» выражается в употреблении ею лексических средств, соответствующих словоупотреблению эпохи ее возникновения в русской письменности, причем в зависимости от списка и редакции варьирует и их лексика. Словарный состав «Задонщины» современен ей, вполне укладывается в ее хронологические рамки. В «Слове» же, наоборот, более новым, современным лексемам параллельных выражений «Задонщины» соответствуют более архаические. При допущении, что поздний автор «Слова» позаимствовал немало выражений из «Задонщины», нельзя не поинтересоваться, каким образом ему удалось так исторически реально подменить более новые лексемы «Задонщины» более древними, не делая грубых и постоянных ляпсусов, не превращая их в анахронизмы. Ведь хронологические передержки такого рода были бы неизбежны, легко было из одной крайности попасть в другую. Выверить и вымерить хронологически употребленные им словарные замены было страшно трудно, невозможно. Получились бы неприятные для фальсификатора коллизии. Взятые же автором исследования пробы не открывают хронологических дефектов в громадном большинстве случаев, утверждают хронологическую устойчивость словарных элементов «Слова». Дадим несколько примеров сопоставительного анализа словаря «Задонщины» и «Слова».

1. На месте «мечей булатных» всех списков «Задонщины» в «Слове» стоят «мечи харалужные». По определению А. В. Арциховского, «харалуг» — «дамасская сталь» — уже не был в употреблении в эпоху «Задонщины», его вероятно уже сменила «булатная сталь».85 По памятникам слово «булат» встречается с XV в., т. е. точно в годы написания «Задонщины».86 В «Слове» прилагательное-эпитет «харалужные» поставлено в нормальную словарную среду, в естественном и понятном сочетании со словом «мечи». В «Задонщине» же оно было непонято и искажено, что видно из таких словосочетаний, как: «берези хараужныя» списка

- 201 -

К-Б87 и «хараужничьные» в списке И-188 или «фарлужные» — в списке У.89

В подражательной «Задонщине» замена вышедшего из обихода и уже непонятного прилагательного «харалужный» современной и активной лексемой «булатный» более чем понятна. Автор «Задонщины», подражая «Слову», старался очистить ее от устаревшей, обветшалой для его времени и ставшей непонятной словарной оболочки. Его лексическое чутье, как современника, не обманывало его насчет активности и современности одного или другого слова, он легко отмежевывал неподходящее от подходящего. Для предполагаемого же фальсификатора «Слова» девяностых годов XVIII в. оба пласта лексики — древнейший и более новый — были одинаково чужды. Подражая «Задонщине» и подделывая «Слово» в духе древности, он всегда должен был держать в уме и то, что фальсифицируемый им список имел гораздо более позднюю датировку. Он был принужден балансировать между этими двумя полюсами русской старинной лексики — XII и XV—XVI вв., чутье к которой у него было притуплено, как у человека совершенно иной среды и эпохи. Он мог ошибиться и ошибиться грубо в выборе или замене лексемы и эпитета, противоестественно их сочетать, создать «лабораторным путем» неуклюжие словарные и фразеологические гибриды.

2. В неправильном употреблении встречаем в «Задонщине» и слово «забрало» — название самого обычного укрепления русского города в XI—XV вв.90 Оно, очевидно, было еще живым термином (в значении помоста на городских стенах) только для ранней версии «Задонщины» по списку И-2 конца XV — начала XVI в. В более поздних изводах оно было непонятно и употреблено не к месту, наугад.91 В «Слове» же, напротив, оно стоит на месте и в исконном значении, которого поздний автор свободно мог не знать.

3. Изредка встречающееся в письменности XVI в. слово «потяти» заменено в «Задонщине» общераспространенным в то время «посечен»: «Луче бы посеченым пасти, а не полонянымъ въспѣти от поганых»; «...лучьжи ш бы нам, господине, посеченым быти, нижли полоненым быти от паганых татар».92 В «Слове»

- 202 -

оно было бы менее уместным, и там мы его не находим, в нем употреблено «потяти» — для «Слова» не анахроническое.

4. Для «Слова» XII в. «ратай» в значении «земледелец, пахарь» — общеупотребительная лексема. В начале XVII в., а может быть, и раньше, обнаруживается тенденция к его утрате. Во второй половине XVII в. это слово уже не встречается в литературных памятниках, а только в фольклоре и в северных русских (более архаических) говорах: архангельском, новгородском, олонецком. В списках «Задонщины» — С и У — XVII в. «ратай», следовательно, уже в большой степени архаизм и даже анахронизм или редкий диалектизм.93

5. В «Слове о полку Игореве» «конь» встречается один раз: «Тъй клюками подпръся о кони» (35). Во всех остальных случаях (6) употреблено живое, народное слово старинного русского языка — «комонь». Слово «комонь» наряду с «конь» встречается и в старшей версии «Задонщины» — в списке К-Б (конец XV в.), оба по два раза,94 и еще раз, в трех случаях (при пяти случаях употребления слова «конь») — в списке И-1 (конца XVI — начала XVII в.).95 В более поздних списках — У и С — слово «комонь» везде заменено словом «конь», а именно они, по мнению скептиков, наиболее близки к «Слову». В. Л. Виноградова предполагает, что «комонь» «было почти окончательно вытеснено из русского языка словом „конь“ раньше XV века».96 Утверждение А. Мазона о большей близости «Слова» к позднейшим спискам «Задонщины» уменьшает шансы на успех предположения о возможности заимствования слова «комонь» из «Задонщины». Для «Слова» «комонь» — современная лексема, для «Задонщины» — словарный пережиток, анахронизм.

6. Слову «полковидцы» «Задонщины» — «тѣ бо суть сынове храбрии... ведоми полковидцы»97 — в «Слове о полку Игореве» соответствует «къметь» (из визант.-греч. κομήτης). Существительное «полководец» — позднего происхождения в русском словаре (может быть, второй половины XVI в.). Его наличие в словаре «Задонщины» закономерно. «Подражая» «Задонщине», «Слово» почему-то на него не посягнуло, а предпочло уже потерявшее права лексического гражданства «къмети», очень хорошо отвечающее древней словарной основе памятника. Как пропорционально нужно было сбалансировать фальсификатору «Слова»

- 203 -

лексемы древнейшие, возводящие «поддельный» текст к XII в., с лексемами позднейшими (XV—XVI вв.), которые должны были удостоверить принадлежность рукописи XV—XVI вв., снабдить ее паспортом этих столетий.

7. Для «Задонщины» было вообще характерно использование более обычных слов, в противоположность которым в «Слове» были употреблены старинные и редкие формы. Таким словом был и гл. «кликати» во фразе: «Уже, брате, пастуси не кличють»98 при «кикати» в «Слове»: «Тогда по Руской земли рѣтко ратаевѣ кикахуть» (17). «Кикахуть» нигде не засвидетельствовано в значении «кричать» в применении к людям. Возможно, что это был нечастый диалектизм уже и в эпоху «Слова» XII в. или художественный прием автора.99 В значении, вложенном в него текстом «Слова», — это раритет, над выбором и применением которого составителю «Слова» XVIII в. пришлось бы много подумать, а «Задонщина» в этом выборе никак не могла быть ему полезна.

8. Утратилось в значении «похода» в XVIII в. и слово «полк», именно в том значении, которое может быть приписано ему в «Слове о полку Игореве».100

Автор и переписчики «Задонщины» вообще имели тенденцию заменять книжные, диалектные и устаревшие для их времени слова общеупотребительными, не выглядевшими для современности архаизмами. Лексический фонд «Задонщины» более заурядный, что и объяснимо его отношением к «Слову» как образцу древнему, со всеми присущими ему признаками старины — словарными и грамматическими. Принадлежа всецело своему времени, автор и дальнейшие «переделыватели» и переписчики «Задонщины», будучи людьми книжными и начитанными, обладали чутьем языка своей эпохи, они реагировали на все необычные, поражающие их взгляд и слух лексемы и обороты речи. Предполагаемый же фальсификатор «Слова» был в гораздо более худшем и невыгодном положении, как мы уже отметили выше. Обе стихии языка — древнейшая и более близкая к современности — XV—XVI вв. были ему равно далеки, чувствительность их восприятия была в высшей степени сглажена отделяющим их периодом времени в несколько веков. У него не было твердого критерия их хронологической дифференциации, отбора принадлежащих им языковых элементов и форм. Вот почему общее впечатление естественности языка «Слова о полку Игореве», его древнего, архаического пласта и более новых средств внешнего оформления (орфографии

- 204 -

и т. п.) плохо мирится с представлением о его подделке, которое хотят создать у нас скептики.

И последнее, более общее соображение. «Задонщина» отличается своим церковнославянским налетом. Она — в гораздо большей мере церковнославянское произведение, чем «Слово о полку Игореве», культовая и церковная терминология в ней нашла много места.

Созданному воображением скептиков фальсификатору «Слова», если он действительно был в плену у «Задонщины», пришлось бы проявить исключительную силу творческой воли при оформлении языковых средств своей подделки, граничащее с интуицией чутье языка древности, чтобы не сбиться на церковнославянщину. И это проникновение в глубины русской древности ему нужно было проявить в то время, когда в просвещенных кругах общества, к которому он должен был бы принадлежать, господствовало мнение о церковнославянском облике старинного русского языка, когда церковнославянский язык и стиль считались признаком и выражением русской языковой архаики.

5

Сделанные в последнее время акад. С. П. Обнорским, Л. А. Булаховским и другими исследователями разыскания в области орфографии, фонетики и грамматики «Слова о полку Игореве» устанавливают большую сложность и многообразие и в то же время строгую выдержанность и архаичность языковых средств памятника.101 Эта констатация, проходящая красной нитью во всех исследованиях, уже a priori дает право на заключение о невозможности подделки языково-грамматической ткани «Слова» человеком XVIII столетия. В его графике, фонетике и грамматике (морфологии и синтаксисе) мы наталкиваемся на каждом шагу на такие тонкости и детали, до которых не мог ни в коем случае добраться в конце XVIII в. никакой, даже самый предусмотрительный и широко эрудированный мастер-фальсификатор, продумывающий со всех сторон и взвешивающий на «аптекарских весах» самомалейшие подробности своего литературно-исторического фабриката. Для столь тонкой выделки, шлифовки и патинирования подбираемых и фабрикуемых графических и языково-стилистических

- 205 -

элементов «Слова» в его творческой лаборатории не было в то время нужных средств. Для такой ювелирной работы подделывателю понадобилось бы опередить свой век минимум на целое столетие. Фальсификаторы большей частью попадаются на мелочах, выдающих их с головой, так как уследить за всем в процессе фабрикации они, конечно, не в состоянии, многое неминуемо ускользает от их взгляда, опытного, но не всевидящего. До другого у них просто не хватает физических сил и выучки додуматься, и на этом они зачастую срываются. Все швы деталей языковых подделок немыслимо сфуговать без зазоров. Для того чтобы выделать детали, фальсификатору необходимо было бы работать, глядя в «филологический микроскоп», без которого он оказался бы филологически слепым, не мог бы видеть сам, что компилировал и создавал. А таким совершенным инструментом «лингвистическая оптика» времени не могла его снабдить по причине несовершенства и отсталости.

———

Возникают и побочные соображения, полностью опровергающие искусственность процесса создания «Слова о полку Игореве». Забывают, что «Слово» недостаточно было «сочинить» как литературно-поэтическое произведение — «героическую поэму» конца XII или, в лучшем случае, XV—XVI столетий. Ведь это только одна сторона (правда, основная) взятой на себя выдуманным скептиками мистификатором задачи. Созданное лабораторным путем «Слово» надо было облечь в совершенно естественную и не вызывающую ни малейших намеков на подозрение палеографическую форму. Эти два момента (словотворческий и палеографический) должны были быть органически спаяны, они страховали надежность предполагаемой подделки. И второй момент слабо учитывается и недооценивается в дискуссии по «Слову». А момент этот чрезвычайно существен как оправдательное доказательство. Допуская на минуту обладание воображаемым фальсификатором сверхъестественными для эпохи филологическими дарованиями, неким «шестым», филологическим чувством, мы и в этом случае совершенно не можем себе представить, что он был в состоянии сфальсифицировать и рукопись «Слова». Совмещение таких двух неравнозначных качеств (второго как технического, в особенности) в человеке, принадлежавшем к кругам, из которых мог выйти предполагаемый фальсификатор, было немыслимым делом. Подделывателю пришлось бы быть не только высоко талантливым поэтом и блестящим знатоком древнерусского языка и русской старины, но и искуснейшим каллиграфом-текстологом, в совершенстве усвоившим приемы имитации древних рукописей и глубоко проникшим во все тайны славяно-русской

- 206 -

палеографии. А такого сочетания самых разнообразных дарований у него не могло быть. Приходится неизбежно предположить, что у него должен был появиться сотрудник — сообщник, которому он мог бы всецело довериться и на «палеографические» дарования которого и познания в области древней графики и орфографии мог бы не колеблясь положиться. Недостаточно было сочинить, надо было придать сочиненному и внешний вид старины, адекватный старине языковых черт памятника. Обе стороны тщательно оберегаемого от посторонних взоров фальсификата — внутренняя и внешняя — должны были идеально совпасть во всех своих деталях. Задача мистификатора усложнялась. Усложнение всей проблемы мы видим и в следующем обстоятельстве.

«Слово о полку Игореве», по свидетельству современников с авторитетными именами, которым у нас нет оснований не верить, как рукопись, дошло до нас не в изолированном виде. Оно было найдено в составе сборника, содержащего и другие памятники древней русской письменности: «Гранограф», «Временник, еже нарицается летописание русских князей и земля Рускыя», переводные «Сказание об Индии богатой», «Повесть об Акире премудром», «Девгениево деяние» и др.102 Факт существования сборника не вызывает возражений и никем не отрицается. Сборник видели археографы Н. Н. Бантыш-Каменский и А. Ф. Малиновский, историк Н. М. Карамзин, палеограф-практик А. И. Ермолаев, типографщик С. Н. Селивановский и др.103 В датировке его у них не было полного единства, она колебалась в пределах XIV—XVI вв. Но для нас важно прежде всего то, что они сборник видели и даже оставили по памяти его описание.104 Трудно поверить, что все эти крупные для своего времени специалисты — архивисты, палеографы, печатники и историки, через руки которых прошли десятки и сотни древних рукописей, широко начитанные в древней русской письменности, могли так грубо обмануться и принять подделку конца XVIII в. за оригинальную рукопись! Ведь если согласиться с теми, кто видит в «Слове» фальсификат, то придется в силу элементарной логики считать поддельной и рукопись «Слова». Провалиться фальсификатору рукописи было не мудрено даже в глазах современников, не искушенных, благодаря невысокому уровню палеографических знаний эпохи, во всех тонкостях древнерусского

- 207 -

письма и т. п. Фальсификаторы списков «Слова о полку Игореве» были известны истории, но все они быстро были разоблачены.105

Акад. А. С. Орлов, видевший в «Хронографе» и «Временнике», возникших не ранее второй четверти XV в., произведения, неоднородные с остальными статьями сборника, высказал предположение о возможности механического соединения обеих неодинаковых половин сборника, в одну из которых входило и «Слово».106 Но этому противоречит наблюдение о внутреннем — стилистическом и даже частичном лексическом — единстве некоторых включенных в сборник произведений древней письменности, к которым надо отнести и «Слово». Вклинение фальсификата в их среду потребовало бы от сочинителя и каллиграфа-палеографа необычайной дальновидности. Мистификатор-сочинитель предварительно должен был предельно близко подделаться под их общий стиль и наиболее типичные языковые и лексические черты, а подделыватель-писец — достичь высокой степени техники в имитировании внешней, палеографической и графической стороны сборника. Установлено также, что графика, орфография и палеография рукописи «Слова» прекрасно уравновешиваются с формально-грамматическими

- 208 -

особенностями его текста, наслоившимися на проступающую более древнюю основу языковой ткани памятника. И эта внешняя и внутренняя соразмерность говорят в пользу «Слова». Как могли поступить предполагаемые фальсификаторы (теперь их уже два), действующие в тесном конспиративном содружестве, с текстом «Слова» для его появления на свет — мы отказываемся себе представить. Они были поставлены перед трудностью выбора одного из трех возможных решений: 1) «сборник XV—XVI вв». (по отзывам современников) надо было составить самим и переписать его вместе с приготовленным текстом «Слова», 2) текст «Слова», сочиненный предварительно, можно было вшить в найденный случайно подлинный сборник XV—XVI вв., 3) подлинный сборник XV—XVI вв. нужно было переписать заново и включить в него при переписке и брошюровке подделанную внешне под весь сборник тетрадку с текстом «Слова».

Составить самим увесистый и разнообразный по содержанию сборник и оформить его палеографически было абсолютно нереальным предприятием. Пропорционально объему сборника увеличилась бы несомненно и степень его уязвимости как оригинальной рукописи XV—XVI вв. Нужно было разыскать подходящие оригиналы, скомплектовать их, подобрав по признаку единства общего характера и строя сборника, и переписать, снабдив всеми атрибутами подлинности. Орфографию и графику отдельных сочинений сборника необходимо было тщательно унифицировать, с сохранением палеографических и хронологических черт. При этом заслуживает быть отмеченной архаичность одного из произведений сборника — «Девгениева деяния» в сравнении с другими его вариантами, близкого по своей архаике к «Слову». Из этого наблюдения А. Мазон делает вывод обратного направления: в «Девгениевом деянии» сборника он склонен видеть объект, вдохновивший позднего автора «Слова».107 Н. К. Гудзий остроумно замечает, что автор «Слова» мог позаимствовать кое-что и из «Девгениева деяния», но он не видит оснований думать, что это сделал автор XVIII, а не XII в.108

Не легче было и внедрить «Слово» в подлинный сборник, именно внедрить, а не прибавить в конце, что видно из перечня статей, среди которых «Слово» упомянуто пятым по порядку (из восьми).109 Пришивка тетради со «Словом» в конце не представила бы трудности. Вклинение же потребовало бы некоторой перекройки и подгонки основного текста, может быть даже переписки заново

- 209 -

его частей, примыкающих к началу и концу текста «Слова». Не могла задержаться в первичном виде и пагинация листов, буквы цифр надо было подскабливать, отдельные строки подчищать и подправлять, а части прежде написанного приспосабливать к вшитому новому тексту — этому инородному телу в составе сборника. При письме сборника в сплошную строку, без разделения на слова, и при возможном несоблюдении интервалов между отдельными статьями трудности возрастали, подгонка частей сборника превратилась бы в сложную хирургическую операцию. Наконец, надо было подобрать и подходящую по виду и качеству бумагу. Манипулировать надо было очень ловко, все время маскируя свою интервенцию, так как каждое неосторожное движение могло деформировать как внутреннее содержание, так и внешнее оформление сборника и выдать подделку. Без искусного лаборанта-палеографа воображаемому мистификатору нельзя было обойтись, он был его руками, послушно выполнявшими волю головы. Мнимый поддельщик должен был быть «двоичен» в лицах!

Оставался и третий способ — переписка подлинного сборника со вставкой текста «Слова». Какой из трех наиболее возможных способов был предпочтен подделывателем-текстологом и палеографом, предоставляем судить скептикам. В общей сумме возражений, которые можно сделать скептикам, вопрос о технике изготовления оболочки, внешнего вида вымышленного фальсификата почти не поднимался, его обходили и забывали. А он имеет свой вес и свое место, и на него следует обратить более пристальное внимание.

Нам хочется взвесить на критических весах и некоторые моменты подготовки текста «Слова о полку Игореве» к печати А. И. Мусиным-Пушкиным и его сотрудниками. В процессе прояснения темных мест «Слова» и обработки текста для публикации над ним была проделана издателем и редакторами многостепенная работа, основные этапы которой удалось установить.

Если взять за постулат, что А. И. Мусин-Пушкин, как дилетант в науке, доверчиво принял за «чистую монету» сфабрикованный кем-то другим текст «Слова» и стал «благородной жертвой обмана», то многостепенность работы по опубликованию его станет естественной. Рукопись с большим количеством испорченных мест нужно было прочесть, хорошо понять, нормализовать и сделать удобочитаемой в наиболее трудно поддающихся пониманию и чтению местах. Работа подвигалась медленно и была не по силам счастливому обладателю книжного сокровища, никогда не бывшему настоящим ученым — текстологом и палеографом. К своим усилиям ему пришлось присоединить усилия, эрудицию и фактические познания двух московских археографов — Н. Н. Бантыша-Каменского, директора Архива Коллегии иностранных дел, и его молодого

- 210 -

помощника А. Ф. Малиновского.110 Из своей находки А. И. Мусин-Пушкин не делал тайны, он показывал ее историографу Карамзину, Ермолаеву, Селивановскому и др. Кроме списка для Екатерины II, со «Слова», по-видимому, были сделаны списки для М. М. Хераскова и библиографа В. С. Сопикова, над подготовкой текста и комментариев издания 1800 г. трудился и историк И. Н. Болтин.111 Рукопись видели много глаз, научно и житейски опытных, наметанных, просмотревших немалое количество рукописного материала. А Н. М. Карамзин сделал из нее даже выписки для своей «Истории государства Российского».112 Удивительно, как эти ученые и опытные практики не открыли подделки рукописи и так легко дали себя провести, попав в текстологические сети человека, который, как специалист, не мог стоять выше их. Ошибаться мог энтузиаст и меценат Мусин-Пушкин, никогда не бывший настоящим ученым. Но ошибиться целой группе признанных ученых и знатоков было трудно.

———

В процессе доведения текста «Слова о полку Игореве» до читателя в издании 1800 г. наметились следующие этапы. 1) А. И. Мусиным-Пушкиным и его двумя учеными сотрудниками Н. Н. Бантышем-Каменским

- 211 -

и А. Ф. Малиновским были подготовлены текст первого издания и комментарии к нему. 2) Мусиным-Пушкиным (при возможном участии Болтина и Бантыша-Каменского) была сделана редакция текста «Слова» для переписчика Екатерининской копии, отразившая одну из стадий работы над рукописью. Тем же Н. Н. Бантышем-Каменским, возможно, были написаны и примечания к переводу 1795 г.113 3) А. И. Мусиным-Пушкиным при содействии Н. Н. Бантыша-Каменского был сделан и перевод к Екатерининской копии, переписанный писцом.114

Минимум трехстепенность редакционной работы публикаторов «Слова» — доказанный факт (в действительности были и другие промежуточные этапы — копия для кн. А. М. Белосельского и др.).115 Кропотливая и упорная работа над текстом велась изо дня в день в течение ряда лет. Все ее фазы и блуждания совсем естественны — дойти до цели прямым путем публикаторы не могли, понадобилась большая предварительная работа. И она была проделана. Но ее оправданность и необходимость можно принять только при условии, что найденная рукопись была подлинной или что в ее подлинность глубоко верил А. И. Мусин-Пушкин. А если это было не так? Если рукопись и в самом деле была поддельной, неужели Мусин-Пушкин, бывший главным вдохновителем ее опубликования, не догадывался об этом или не знал истину ее появления на свет? Мистификатор не мог не исходить из близких Мусину-Пушкину кругов коллекционеров, любителей и ценителей русских достопамятностей и славного прошлого своего отечества. Скептики близки к мысли, что им был, может быть, сам Н. Н. Бантыш-Каменский.116 А с ним и в процессе редактирования и издания рукописи шел рука об руку Мусин-Пушкин. Неужели истина и факт фальсификации — процесса самого по себе чрезвычайно трудного, длительного и сложного — могли быть так законспирированы? А круг сотрудников и разбирающихся в древностях людей, видевших список и посвященных в трудности его дешифровки и истолкования — сотрудников начитанных и просвещенных, неужели и он был вовлечен в сети заговора? Среди них был такой почтенный историк, как Н. М. Карамзин, в «простоте душевной» даже сделавший выписки из рукописи.

Имя Мусина-Пушкина было крепко вплетено и в историю находки сборника со «Словом», с Ярославлем, архимандритом

- 212 -

Иоилем и Спасо-Преображенским монастырем. Все отмеченное плохо увязывается с предположением, что Мусин-Пушкин мог не знать о подделке и невольно выдал фальшивый металл за чистое золото. Если подделка действительно совершилась, то краешек плотной завесы, ревниво спущенной над нею фальсификатором, был, конечно, приподнят для Мусина-Пушкина, бывшего душой и главной двигательной пружиной всего издательского предприятия.

Как же при такой ситуации логически добраться до объяснения многофазности текстологической работы над протографом «Слова», возникновения различных вариантов его текста? Это был бы сизифов труд, абсолютно не вызванный необходимостью, на который было затрачено около восьми лет труда, чтобы запутать и расщепить основную, «фальшивую», сфабрикованную подделывателями редакцию текста. Для чего понадобилось, предположим, Бантышу-Каменскому с Мусиным-Пушкиным (?) затуманивать отдельные слова и выражения, давать (и даже изобретать?) резко расходящиеся разночтения (фактические, орфографические и т. п.) в рукописи первого издания и в Екатерининской копии, кстати сказать, остававшейся несколько десятков лет погребенной в архиве Екатерины II? В конечном счете получалась какая-то текстологическая головоломка, окутанная псевдонаучной тайной, в создании которой Бантыш-Каменский (вероятный, по мнению А. Мазона, фальсификатор) с Мусиным-Пушкиным обманывали и запутывали самих себя. Если же приписать все эти тайнодействия одному Бантышу-Каменскому, как наиболее возможному, по догадкам А. Мазона, мистификатору, то удивление перерастает в полнейшее недоумение. Положим, А. И. Мусин-Пушкин действительно не знал всей подоплеки дела до конца и в какой-то мере «благородно заблуждался» и искренне пытался придать тексту «Слова» наиболее проясненный и научно выверенный вид, для чего им были приглашены опытные археографы. При таком допущении его манипуляции становятся объяснимее, легче могут получить логическое оправдание. Но как оправдать в мистификаторской компиляции и камуфляжном запутывании текста его настоящего создателя, державшего все ключи секрета и уж, конечно, ни в чем не заблуждавшегося насчет происхождения рукописи? И как согласовать с его предвзятыми и фальшивыми текстологическими приемами разночтения Екатерининского списка, из которых, во всяком случае, одно — «вазнистри кусы» — получилось более удобочитаемым, чем в окончательной и тщательнее подготовленной редакции первого издания?117 А орфографические

- 213 -

и графические разночтения в переводе кн. А. М. Белосельского и в выписках Карамзина, увеличивающие число редакционных вариантов? Фальсификатор (или фальсификаторы), с одной стороны, был заинтересован в придании тексту более нормального внешнего вида, в прояснении передаваемого содержания, а с другой — умышленно затемнял конструируемые при его содействии промежуточные редакции и их чтения.

Для чего было нужно сооружение этого текстологического лабиринта, в извилистых ходах которого блуждали не один год по воле мистификатора-поддельщика публикаторы «Слова» в содружестве с соревнователями, так или иначе причастными общему делу? Для того чтобы плотнее завуалировать подделку и мнимыми трудностями ее подготовки к изданию увеличить удельный вес ее древности? Или для того чтобы угодить властолюбию Екатерины II упоминанием «двух полюсов русского империализма» — Дудуток и пресловутой Тмуторокани, соблюдая бескорыстное инкогнито, без надежды на высочайшее благоволение? Подобный идеализм был не в моде у придворных льстецов и искателей монарших милостей и наград! Или, наконец, для того чтобы «польстить» патриотическому чувству просвещенных соотчичей поэтическим изображением картины похода малоизвестного провинциального новгород-северского князя, окончившегося в довершение всего неудачей и поражением?

История подделок старинных текстов учит нас, что все они в основном характеризовались гладкостью языка, отсутствием раритетов, нарочитых искажений и непонятных, «темных» мест. Уснащение текста редкими и сомнительными архаизмами, его искусственная «порча временем» могли вызвать скорее реакцию подозрения, чем доверие к публикации. Подделыватели не рисковали прибегать к «сильнодействующим» средствам и приемам, резко порывать с традицией и нормативностью, создавать уникумы. Их фальсификаты оказались недолговечными и их постигла общая участь. Они быстро были распознаны, навсегда сняты с учета науки и сданы в архив филологических курьезов. «Слово» же намного пережило их, выдержав полуторавековое испытание временем. Оно подлинно именно своей сложностью, насыщенностью словесными средствами, выражениями и формами, не поддающимися имитации, отсутствием упрощенной нормативности, выдержанностью орфографии и т. п.

———

Возвращаясь к личности загадочного мистификатора, нам хотелось бы задержать взгляд скептиков вот на каком моменте. В литературе о «Слове» и его первых публикаторах создалось мнение о солидной филологической и текстологической подготовке

- 214 -

Н. Н. Бантыша-Каменского и А. Ф. Малиновского, привлеченных Мусиным-Пушкиным к участию в издании «Слова» и ставших его фактическими редакторами. Однако их репутация ученых архивистов и древников несколько лет назад подвергалась компетентной переоценке и получила не весьма положительное освещение. И в этом пункте скептиков ждет разочарование. В том, что ни Бантыш-Каменский, ни Малиновский (ни тем более Мусин-Пушкин) физически не могли быть фальсификаторами, нас уверяют конкретные примеры в статье А. В. Соловьева,118 заинтересовавшегося приемами и точностью перевода в двух редакциях — 1795 и 1800 гг. — протографа «Слова» первых издателей. Как же характеризуют сотрудников Мусина-Пушкина результаты анализа А. В. Соловьева?

Сопоставляя перевод Екатерининской копии 1795 г. с оригиналом и переводом первого издания, А. В. Соловьев развенчивает редакторские и лингвистические способности членов мусин-пушкинского кружка, обнаруживает их посредственные знания в области отечественной истории. Он открывает полную беспомощность авторов обоих переводов не в одном месте. Украшенный по воле скептиков сомнительным ореолом опытного мистификатора-текстолога, почтенный археограф, эллинист и латинист Н. Н. Бантыш-Каменский путался и ошибался на каждом шагу. Несколько увереннее чувствовал себя его молодой помощник и подчиненный по Архиву — А. Ф. Малиновский. Но и он был далек от филологического совершенства.119 И вот этому Бантышу-Каменскому приписывается, правда, отдаленно-гипотетически, создание такого граничащего с филологической гениальностью для XVIII в. предприятия, как подделка «Слова о полку Игореве»!? А он в действительности часто не понимал самых простых вещей, появление которых в тексте «Слова» скептики считают его делом.

В своих неблагоприятных выводах А. В. Соловьев не голословен. Примеров языковой и исторической неосведомленности членов кружка Мусина-Пушкина в обоих переводах искать не приходится. Они сами дают о себе знать даже при самом беглом просмотре обоих переводов. Для первых публикаторов «Слова» остались запечатанными семью печатями смысл и историческая фактичность многих мест и выражений, растолкованных позднее и приведенных в порядок текстологической критикой текста. Оказывается, что редакторы первого издания и авторы переводов 1795 и 1800 гг. не смогли понять и как следует прочесть около 50 выражений.120 Они проявили грубое непонимание целого ряда

- 215 -

слов и выражений, показали незнание элементарных грамматических правил и форм древнего русского языка. Ими были искажены даже те места «Слова», изобретение которых приписывается им скептиками. Отдельные места обоих переводов поражают своей наивностью, отсутствием смысла, самые ординарные по форме и значению слова и фразы ставили переводчиков в тупик. Как было возможно сделать «Слово» людям, которые не понимали значения слов «трудный», «къмети», «на борони», «кая раны», «оба полы», «без кнеса», «сыновьць», «стязи Рюриковы», «зегзица», «затче» и др.121 Как могли так идеально сконструировать лингвистическую ткань «Слова» фальсификаторы, не разбиравшиеся в простейших фактах древнерусской речи, не различавшие форм 1-го и 3-го лица единственного и множественного числа, смешивавшие при переводе имперфект и аорист с настоящим временем, в течение пяти лет не понявшие формы «смага» и «розѣ», сделавшие из глагольной формы «мычючи» — «мечем», считавшие «рекосте» 3-м лицом множественного числа настоящего времени, превратившие «стоиши» в деепричастие «стоя», а причастие «забыв» — в инфинитив другого вида, не подозревавшие о существовании формы именительного падежа «пустыни», принявшие творительный падеж единственного числа «девою» за форму множественного числа и так далее, и так далее?122

«Эта выборка примеров, — заключает А. В. Соловьев, — достаточно иллюстрирует филологические и исторические знания мусин-пушкинского кружка в 1795 и 1800 гг. Мы видим, что кружок (т. е. прежде всего Н. Н. Бантыш-Каменский, а затем его помощник А. Ф. Малиновский) не понимал самых простых глагольных форм, не знал правил русского полногласия, не понимал таких слов, как „шеломя“, „боронь“, „лада“; некоторые фразы он вообще не мог перевести.

«Исторические познания членов кружка ограничивались тем, что они прочли „у Татищева в летописи“ и в родословных таблицах Стриттера. Видно, что они не читали даже уже напечатанных летописей...

«Одним словом, и старый Н. Н. Бантыш-Каменский (в год издания «Слова» ему было 63 года) и молодой А. Ф. Малиновский плохо понимали историческую подкладку памятника, его мифологию, а особенно — его язык...»123

Как при таких знаниях из-под их пера могло выйти «Слово» во всем его совершенстве — непостижимо.

- 216 -

6

Исчерпывающий разбор орфографии, фонетики и грамматического строя языка «Слова о полку Игореве» с точки зрения их исторической закономерности сделан акад. С. П. Обнорским в «Очерках по истории русского литературного языка старшего периода». Ценные наблюдения и заметки об отдельных грамматических особенностях «Слова» разбросаны в дореволюционных изданиях и исследованиях, в многих статьях и рецензиях на страницах русской, советской и иностранной научной печати, периодики и библиографии. Вся эта большая предварительная работа облегчает нашу задачу, снабжает во многих случаях готовым материалом, из которого остается извлечь экстракт и употребить его как противоядие, нейтрализующее отрицательное действие скептической аргументации противников подлинности «Слова». Нам приходится только обобщить наиболее сильные и убедительные доказательства, разнести их по соответствующим графам и мобилизовать на защиту «Слова» от врагов внутренних и внешних. К сожалению, наблюдениям С. П. Обнорского не придана полемическая направленность, они имеют другую цель. Но даже и без полемической заостренности их фактическая ценность очень велика. Объективно построенная и подытоженная система грамматических средств «Слова», в своей основе очень древних, имеет большую доказательную силу сама по себе.

———

Орфография «Слова» обращает на себя внимание наличием элементов так называемого «второго южнославянского влияния», действие которого в русской письменности фиксируется XV — первой половиной XVI в. (в первой половине XVI в. московская письменность постепенно очищается от них). Конкретное воздействие второго южнославянского влияния на орфографию «Слова» дает себя знать в устойчивом употреблении ъ в исходе предлогов и в постпозитивном сочетании ъ (редко ь) с плавными (ръ, лъ и т. д.). Отмеченная черта орфографии «Слова» хронологически совпадает с рамками общей датировки рукописи.124

Могли ли быть знакомы фальсификатору (или фальсификаторам) эти тонкости древнерусского письма XV—XVI вв. в такой степени, чтобы так планомерно и выдержанно употребить их в поддельном тексте? Если согласиться, что «главной моделью» «Слова» была «Задонщина», то орфографические южнославянизмы далеко отодвигают его от последней. Маловероятным кажется, что, имея образцом «Задонщину», заимствуя из нее лексемы, фразеологизмы и выхватывая целые выражения, подделыватель

- 217 -

(подделыватели) не соблазнился бы возможностью воспользоваться и их внешней формой передачи. Из «Задонщины» им, значит, был выкроен лишь основной сюжет (совсем неэффектный!), были выкрадены отдельные словесные средства, а их орфография переправлена по другим моделям. Сопоставление частностей орфографии «Слова» и «Задонщины» во всех ее списках («таинственно исчезнувшего» по домыслам скептиков списка мы, конечно, не можем принимать в расчет!) дает отрицательные результаты. В «Задонщине» отсутствие ъ в исходе предлогов — норма, а наличие его — исключение. Постпозиция еров в сочетании с плавным в «Задонщине» — единична. Совсем очевидно, что южнославянские черты в орфографии «Слова» пришли не из «Задонщины», которая, хотя и появилась в рукописях в самый разгар второго южнославянского влияния, но не отразила в себе никаких признаков южнославянской орфографии.

Скептики, конечно, немедленно поспешат возразить, что ъ в постпозиции (с плавными р, л), однако, засвидетельствован в выписках Н. М. Карамзина из «Повести об Акире премудром» и «Девгениева деяния» мусин-пушкинского сборника и что фальсификатор вынужден был выдержать в том же стиле и орфографию «Слова», что и другие статьи сборника могли иметь ту же орфографическую черту и т. д. Но с неменьшей долей вероятности можно предположить, что эти орфографические подробности «Слова» могли наличествовать и в подлинном сборнике в списке XV—XVI вв. Труднее приписать их появление творческой инициативе мистификатора, которому нужно было до всего этого додуматься, сообразить, что и куда вставить, и вставить так, чтобы впечатление старины получилось полное. К сожалению, наши сведения об орфографии других статей сборника скудны и отрывочны, для того чтобы судить о ней безошибочно.

В полном противоречии с правописанием «Задонщины» находится и другой орфографический южнославянизм «Слова» — сочетание жд на месте восточнославянского ж, господствующее и попавшее даже в такое восточнославянское слово, как «Даждьбог» или в контаминированное «междю» и т. д. Правописание «Задонщины» (известных нам списков) вообще руссифицированное, руссифицировано и вышеуказанное написание: во всех ее редакциях мы не нашли ни одного сочетания жд в соответствующих словах!125 Значит, и здесь «Задонщина» в отношении «Слова» оказывается не при чем. Правописание двух произведений резко расходится в данном пункте: «Слово» чрезмерно усиливает южнославянское

- 218 -

начертание, «Задонщина» же — решительно от него отмежевывается.

Известны «Слову» и другие черты искусственного южнославянского правописания (например, отсутствие иотации и др.), и система их настолько строго выдержана, что о случайности их, как средства нарочитой архаизации, не может быть и речи. Фальсификатор конца XVIII в. не мог проявить к ним такого чутья, так хорошо искусственно их выдержать. Очень показательна и та внутренняя последовательность, которой подчинено в «Слове» использование глагольных префиксов въз- (въс), въ-, съ- в болгаризованном виде в отвлеченной, употребляемой фигурально или эмоционально насыщенной лексике, и отказ от ъ в префиксах в словах конкретного значения, в обычной русской лексике.126 В текстах «Задонщины» и «Сказания» в их организации и употреблении — полнейший разнобой. Эта строгая выдержанность системы средств болгаризованной орфографии в «Слове», ее самостоятельность и независимость от «Задонщины» — еще одно слагаемое в сумме доказательств в пользу натуральности этой системы. От сподвижников Мусина-Пушкина мы не имеем никаких оснований ожидать такой научной осведомленности в невыясненных в то время вопросах второго южнославянского влияния на русскую письменность.

———

При ознакомлении с фонетическим строем «Слова» мы открываем одну особенность, наличие которой в его звуковой системе не может не озадачить и не заставить серьезно задуматься над возможностью ее претворения в тексте как средства фальсификации. Эта неожиданная особенность, отсутствие которой никак не помешало бы эффекту видимой подлинности «Слова», — его фонетические новгородизмы. В процессе подделки они были совсем необязательным средством: вида подлинности «Слово» не потеряло бы и без них. А вот представить себе соображения, вдохновившие фальсификатора на внедрение новгородизмов в звуковую ткань «Слова», действительно трудно. Был ли ему расчет прибегать к скользким конструктивным средствам, в доступности которых мистификатору конца XVIII в. мы вообще имеем полное основание сомневаться? Помимо всех других естественных трудностей, ему пришлось бы ломать голову еще и над привлечением имеющих вид бесспорной подлинности признаков диалектной локализации изготовляемого им списка. Еще одна, и притом отнюдь не обязательная, трудность, без которой прекрасно можно было обойтись. Таких знаний в области исторической диалектологии русская

- 219 -

филологическая наука последнего десятилетия XVIII в. дать не могла. А фонетические новгородизмы в «Слове» ощутимо дают о себе знать. По мнению С. П. Обнорского, к новгородизмам в «Слове» надо отнести: 1) совпадение ѣ и и или их звуковую близость, 2) цоканье (с преобладающей заменой ч — ц) в ряде слов, 3) отвердение щ («полунощы»), 4) твердое с (връжеса).127 Псковизмом считает А. С. Орлов мену с и ш (шизым вас вм. ваш и т. д.).128

В ходе наших мыслей о трудности появления фонетических новгородизмов (или фонетических историзмов вообще) искусственным путем мы не можем закрыть глаза еще на одно обстоятельство. В статье «О русской летописи, находившейся в одном сборнике со „Словом о полку Игореве“»129 Д. С. Лихачев высказывается за то, что русская летопись — «Временникъ, еже нарицается лѣтописаніе русскихъ князей и земля Рускыя» в сборнике со «Словом о полку Игореве» была, по-видимому, летописью новгородской. Если это так, то нет ничего неожиданного и в фонетических новгородизмах «Слова». За это, конечно, сейчас же ухватятся скептики и скажут, что новгородизмы «Слова» были внушены фальсификатору новгородизмами (вероятными) «Временника». Но о характере и количестве новгородизмов во «Временнике» пока можно только гадать, это — раз. А, во-вторых, был ли в состоянии предполагаемый фальсификатор разобраться в них в такой степени, чтобы классифицировать их и превратить в фонетическую диалектную закономерность? Наблюдения говорят об обратном. Члены мусин-пушкинского кружка проявили полную несостоятельность в понимании северных фонетических диалектизмов, в чем нас убеждает интерпретация таких слов в переводе Екатерининской копии и в издании 1800 г., как «вѣчи», понятое переводчиками как производная форма множ. числа от «вѣче» (съезд), или «сыновчя», в котором им было не по силам обнаружить диалектный вариант (псковизм?) слова «сыновця». Далека была от их сознания и семантика этого слова, переданного в переводе 1795 г. словом «дети», а в издании 1800 г. — неопределенным «О! кровные мои!»130

В двух случаях они не распознали второй палатализации, введенной ими же, если следовать скептикам, в фонетику «Слова». Так, они не поняли, что «Влъзѣ» — дат. пад. от «Волга» («Влъга») и превратили его в переводе 1795 г. в «по Ворскле» (!). В «въ... розѣ» так до конца и осталось непонятым и непереведенным в обоих переводах.131 Создается парадоксальное положение:

- 220 -

с одной стороны, фонетика «Слова» изобилует случаями второй палатализации. С другой — мнимые подделыватели спасовали и не смогли в двух случаях расшифровать палатализации (ими же введенной?!) при переводе Екатерининской копии.

В области консонантизма очень показательным также надо считать преобладающее употребление заднеязычных г, к, х (в сочетании с ы). В первом издании 62 случая написаний гы, кы, хы при 37 написаниях ги, ки, хи. В Екатерининской копии случаев написания ги, ки, хи еще меньше. Численное преобладание сочетаний гы, кы, хы (соотносительно с ги, ки, хи), по мнению С. П. Обнорского, обусловливается воздействием болгаризованной орфографии с ее нормами предпочтительного написания гы, кы, хы. Этот случай дополняет общую сумму черт южнославянского влияния на древнерусскую письменность в более позднее время, отразившегося в орфографии и фонетике списка «Слова».132 Фальсификатор, следовательно, неминуемо должен был учесть и эту черту поздней южнославянской фонетико-орфографической системы, воздействовавшей на русскую письменность. Бегло отмечаем, что именно в тех списках «Задонщины» — У (XVII в.) и С (XVIII в.), которые по заключению скептиков были наиболее вероятными моделями «Слова», в сущности нет ни одного случая написаний гы, кы, хы. Исключение представляют только три формы в Синодальном списке, не встречающиеся в «Слове»: «Алгыродовы» (251), «лугы» (253) и «Акыма» (254), которые в счет не идут вследствие своей изолированности. Значит и здесь «Задонщина» с ее фонетико-орфографической структурой совершенно непричастна к «Слову».

———

Грамматическая (морфологическая и синтаксическая) структура «Слова» отличается общей лингвистической выдержанностью и исторической закономерностью основных своих явлений и форм (испорченные места не идут в счет). В ней довольно четко видна древнейшая, архаическая основа с напластовавшимися чертами и поновлениями позднейших переписчиков. Более общими особенностями грамматического строя «Слова», в большей или меньшей степени широкими по своему проявлению в памятнике и говорящими о его оригинальности и старине, представляются: 1) правильное употребление форм двойственного числа в склонении и спряжении, 2) вокативные формы старого образования, 3) дательный падеж собственных имен мужского рода на -ови, 4) устойчивые образования отдельных падежных форм существительных на задненебный согласный в конце слов с переходом

- 221 -

(второй палатализацией) их в з, ц, с, 5) широкое употребление дательного притяжательного, 6) употребление древних по форме притяжательных прилагательных (типа «Боянь», «Всеволожь»), 7) архаическое по своему характеру соотносительное употребление членных и нечленных форм прилагательных, 8) нормальное в историческом аспекте употребление форм имперфекта и аориста, 9) собственно русский облик союзов, 10) преобладание сочинения над подчинением в построении предложений (в синтаксисе). По авторитетному заключению акад. С. П. Обнорского, «Эта совокупность общих особенностей языка оригинала „Слова“ (а они могли бы еще быть увеличены) выдает в языке памятника нормальный русский литературный язык старшей поры, язык, который свидетельствуется и иными основными источниками вроде Русской правды, творений Владимира Мономаха, Моления Даниила Заточника. Во всех этих источниках перед нами единый русский язык старшего периода, одинаковый на севере и на юге, отличающийся от источника к источнику в основном лишь большею цельностью отражения той или иной черты в соответственном памятнике».133 К обличающим архаический тип «Слова» языково-структурным явлениям ведущего порядка могут быть добавлены и более мелкие факты, имеющие, вопреки некоторой спорадичности, определенный удельный вес и характер доказательств, подтверждающих естественность и закономерность грамматической природы «Слова». Оба вида доказательств, вместе взятые, образуют фонд лингвистических аргументов в общем перечне свидетельств языковой самородности «Слова».

Проанализируем обобщенные особенности грамматического строя «Слова» под углом зрения их доказательной стоимости в порядке их последовательного перечисления в предыдущем абзаце.

1. Формы двойственного числа имен и глаголов в «Слове» представлены значительным количеством случаев. Их стабильность и систематичность в языке «Слова» ставит его в один ряд с древнейшими памятниками русской письменности, историческая реальность существования которых непререкаема. По словам С. П. Обнорского, «система двойственного числа, и в склонении и в спряжении, в памятнике представлена довольно богато и выступает в нем в относительной сохранности... Немногие нарушения системы двойственного числа в значительной мере падают на сомнительные места или места с порчей в тексте».134

- 222 -

В этой последовательности употребления двойственного числа спроектировалась древность. Прямо противоположная картина представляется нашим глазам во всех версиях «Задонщины» — этой гипотетической модели «Слова» — с совершенно разрушенной системой duailis’а даже в старейшем списке — К-Б.135 Как же согласовать тогда это филологически последовательное использование форм двойственного числа в «Слове» с их деформацией в «Задонщине» и с недостаточным их пониманием, явно выдающим себя в переводе Екатерининской копии? Контраст настолько разителен, что заставляет нас отказаться от мысли о допустимости подделки форм dualis’а в «Слове».

2. Менее доказательны в отношении подтверждения оригинальности «Слова» случаи употребления вокативных форм, очень частые в его тексте.136 Эта грамматическая особенность по сравнению с «Задонщиной» строже выдержана в «Слове», но в достаточном объеме она нашла место и во всех списках «Задонщины», даже в наиболее поздних (У и С). Архаичность «Слова» отразилась, может быть, только в более выдержанном, как мы уже отметили, использовании вокативных форм, однако абсолютно категоричным критерием его древности они служить не могут.

3. Очень типично и выразительно представлены в «Слове» формы дательного падежа единственного числа имен лиц и собственных имен мужского рода с флексией -ови (из старого -й склонения). Ср. «красному Романови Святъславличю» (4); «Пѣти было пѣсь Игореви» (6); «великому хръсови влъкомъ путь прерыскаше» (36); «Игореви Князю» (39); «Млъвитъ Гзакъ Кончакови» (43); «И рече Гзакъ къ Кончакови» (44); «...полечю... по Дунаеви» (38). Отдельно отмечаем форму «королеви» — «заступивъ королеви путь» (30) — не от собственного имени. Всего

- 223 -

8 случаев.137 Распространенность и типичность этих форм в памятниках древней письменности (особенно в памятниках юго-западной Руси) отмечены давно. Окончание -ови (-еви) стало закрепляться за личными существительными и собственными личными именами мужского рода. В памятниках южной Руси -ови решительно преобладает в именах одушевленных. По наблюдению А. А. Шахматова, «общим для всего русского языка было распространение -ови в имена одушевленные, в неодушевленные -ови проникало вообще в единичных случаях».138 В особенности значительным было преобладание -ови в именах одушевленных в южнорусских памятниках. Этой норме вполне соответствует употребление -ови (-еви) и в «Слове» (неодушевленным является только «Дунаеви», о котором скажем ниже). Вообще -ови (-еви) было особенно присуще текстам языка южной (юго-западной) Руси, т. е. тем территориям, в пределах которых возник и оригинал «Слова». Одним из наиболее ранних по времени письменным свидетельством о них надо считать Архангельское евангелие 1092 г., также южнорусского происхождения.139 Очень большое количество форм дательного падежа единственного числа слов мужского рода на -ови (-еви) находим в южнорусском списке «Повести временных лет» — Ипатьевском.140 Совершенно очевидно, что по территориальному признаку и хронологии нахождение форм на -ови (-еви) в тексте «Слова» полностью оправдывается. Ставим ударение и на обстоятельстве, что ими насыщена Ипатьевская летопись, не бывшая в руках мусин-пушкинского кружка и не заподозренная даже скептиками. Но этим вопрос не исчерпывается. Нам хотелось бы рассмотреть наиболее вероятные источники, которые, по мнению скептиков, могли бы утвердить в мнимом фальсификаторе мысль о целесообразности введения в текст в числе прочих и форм на -ови.

Наиболее насыщенную такими формами Ипатьевскую летопись, как источник возможного воздействия, мы должны отбросить, так как на ее присутствие в творческой лаборатории мнимого подделывателя скептики не предъявляют претензий. На первое место и здесь должны быть выдвинуты прочно утвердившиеся в их сознании пресловутая «Задонщина» (в ее поздних версиях по преимуществу) и летопись (в том числе и по Лаврентьевскому списку). Однако сопоставление сразу же устраняет

- 224 -

даже малейшее подозрение о возможности какого-либо внушения или заимствования. Ответ получается весьма неожиданный: оказывается, что во всех списках «Задонщины» нет ни одной формы дательного падежа на -ови! Предположение о воздействии со стороны гипотетической модели «Слова» разбивается, таким образом, о несокрушимую логику фактов. А что может быть сказано по адресу Лаврентьевской летописи? Производит впечатление, что в отрывке, рассказывающем о походе Игоря и «Ольговых внуков» на половцев, нет вообще ни одного дательного падежа собственного имени. Ergo, пассаж летописи, который в наибольшей степени должен был сосредоточить на себе внимание фальсификатора, не мог натолкнуть его на мысль о желательности введения форм на -ови в целях более убедительной имитации «под старину». Показательно, что в рассказе Ипатьевской летописи, гораздо более подробном и многоречивом, также отсутствуют формы на -ови (они встречаются в продолжении рассказа). Впрочем, Ипатьевский список в счет не идет, и упоминаем мы о нем только в дополнение к сказанному о Лаврентьевской летописи. Вообще же формы дательного падежа мужского рода на -ови представлены достаточным количеством примеров и в Лаврентьевском списке (северном по происхождению), хотя и меньшим по сравнению с Ипатьевским. Но следует ли непременно обусловливать одно другим? Наличие некоторого количества форм на -ови, типичных для восточнославянских памятников ранней поры вообще, в «Слове» можно превратить с гораздо большей логичностью в аргумент обратного порядка. Не логичнее ли видеть в формах на -ови (-еви) обоих памятников закономерное проявление одного и того же грамматического (морфологического) факта, обусловленного и хронологически и территориально?141 В Лаврентьевской летописи142 действительно встречается много форм на -ови (-еви) с почти абсолютным преобладанием собственных, личных имен. Можем указать наиболее частые из них: «Симови» (9), «Хамови» (9), «Рюрикови» (19), «Дирови» (20), «Львови» (22), «Къцьлови» (22), «Романови» (132), «Борисови» (133), «Давыдови» (171), «Киеви» (13), «ко Львови» (22), «ко цареви» (22), «коневи» (42), «мужеви» (42), «воробьеви» (43), «богови» (93), «манастыреви», «огневи», «боеви» и другие, повторяющиеся во многих местах летописного повествования. Из шести форм на -ови (-еви) в восьми словах: «Романови» (4), «Игореви» (6, 39), «Хръсови» (36), «Кончакови» (43, 44), «по Дунаеви» (38) и «Королеви» (30) в «Слове о полку Игореве» три находят

- 225 -

соответствие и в Лаврентьевском списке. Это — «Романови» (132), «Игореви» (23, 34, 38, 39 и др.) и (по, къ) «Дунаеви» (11, 14, 21 и 13, 14, 47). Но значит ли это, что формы на -ови были внушены предполагаемому мистификатору, а не были распространенными и естественными лексемами-формами, принадлежавшими подлинному произведению русской письменности конца XII в.? В этом месте оригинальность «Слова», как и во многих других местах, подпадает под удары обоюдоострой аргументации скептиков: раритеты «Слова» выдуманы, слова и формы, известные уже, заимствованы. Формы на -ови встречаются и в других древних текстах, но расцениваться в качестве доказательств могут различно. Для скептиков они — улики, для нас — параллели, утверждающие фактичность аналогичных форм в тексте «Слова». Если стать на точку зрения скептиков, то придется еще раз повторить, что непосредственный рассказ о походе Игоря в Лаврентьевской летописи и наиболее близкие по сюжету строки «Задонщины» не могли подсказать автору конца XVIII в. форм на -ови. Их историческую реальность надо было установить по другим местам текста летописи (в которой скептики хотят видеть один из образцов фальсификатора). Требовалось разыскать их и в других памятниках, для того чтобы убедиться в их грамматической продуктивности, разобраться в них как следует, суммировать и возвести в степень языковой нормы. И все это нужно было делать на материале в своем большинстве рукописном, неизданном и неисследованном, даже непрочтенном, в котором выискиваемые формы терялись в массе других явлений и фактов. Необходимо было проделать огромную и непосильную для уровня знаний того времени черную исследовательскую работу, работу пионера. Фальсификатор должен был правильно оценить действенность форм на -ови, быть твердо уверенным, что они подойдут к его тексту, найдут в нем свою естественную среду. А что он мог знать о них в конце XVIII столетия? В итоге же вышло так, что эти формы как нельзя лучше подошли к тексту и по признаку времени его возникновения (в конце XII в.), и по месту его предполагаемого — южного происхождения.

4. Очень большим количеством случаев (34) представлены в «Слове» формы существительных мужского и женского рода в дательном и местном падежах единственного числа и именительного (винительного) падежа множественного числа со второй палатализацией задненебных согласных в исходе слов. Ср. такие формы существительных в дательном падеже единственного числа (-а основ), как: «влъзѣ» (9), «Немизѣ» (36), «къ рѣцѣ» (43); в местном падеже единственного числа (-о основ): «при Олзѣ» (16), «на брезѣ» (18, 25), «въ пламянѣ розѣ» (20), «въ... харалузѣ» (26), «на седьмом вѣцѣ» (35), «на тоцѣ» (36); (-а основ): «на (въ)

- 226 -

рѣцѣ» (12, 25, 38), «на Немизѣ» (36); в именительном падеже множественного числа: «стязи» (7, 12, 18, 37), «луци» (8), «влъци» (8, 9), «внуци» (12), «внуце» (34), «пороси» (12), «плъци» (14), «вѣц(ч)и» (14, 17), «греци» (22), «ятвязи» (32), «сморци» (39); те же формы в функции винительного падежа множественного числа: «березѣ» (42), «лучи» (от «лукъ», 39), «стязи» (34) и в местном падеже множественного числа «березѣхъ» (42) и др.

Формы существительных со второй палатализацией заднеязычных согласных были широко распространенным явлением со времен глубокой древности во всех славянских языках, в том числе и в восточнославянских. Их мы находим во всех восточнославянских памятниках, начиная с древнейших, изобилуют ими и оба списка «Повести временных лет» — Лаврентьевский и Ипатьевский. Наличие их в «Слове», следовательно, ставит его в нормальную среду старинных текстов русской письменности, исконность которых никогда никем не отрицалась и не может отрицаться. Многочисленность палатализованных форм и грамматически правильное их употребление в «Слове» поэтому не будит сомнений.

Посмотрим, что могла дать предполагаемому мистификатору в этом отношении «Задонщина»? И здесь сопоставление с «Задонщиной» немногим утешительнее, чем в предыдущем явлении. Из трех с половиной десятков случаев форм со второй палатализацией в «Слове» общих с «Задонщиной» всего пять (в разных ее списках): «стязи» (во всех списках), «влъци» (кроме И-2), «на, въ рѣцѣ» (кроме И-2 и У), «на брезѣ» (кроме К-Б и И-2), «вѣцѣ» (только в списке У). Из всего количества существительных со второй палатализацией в «Задонщине» поддельщик (если допустить его существование) воспользовался единичными примерами. Все остальное должно было быть выискано им в других памятниках. Ощутимо выделяется и их грамматическая выдержанность в «Слове», которой не может похвалиться «Задонщина» с ее нарушениями норм палатализации и явно испорченными местами. За исключением только двух форм — «пороси» (12) и «въ харалузѣ» (26), не встреченных до сих пор нигде, кроме «Слова», все остальные слова со второй палатализацией в «Слове» неоднократно засвидетельствованы другими древнерусскими памятниками. Примеров можно привести множество.143 Последовательно выдержано

- 227 -

в «Слове» и употребление форм с палатализацией и без нее, на что было обращено внимание выше. Так, в «Слове» очень хорошо выдержано употребление форм без палатализованного в винительном и творительном падежах множественного числа. Ср. «плъци» (14) в именительном падеже множественного числа, но «наведе своя храбрыя плъкы» (5), «потопташа поганыя плъкы» (10), «на храбрыя плъкы» (12), «въ ты плъкы» (17) и др. — в винительном падеже и «подъ облакы» (3), «предъ плъкы» (3—4), «кожухы» (11) — в творительном падеже и т. д. Такую же выдержанную систему употребления форм существительных с палатализованными г, к, х и без них находим и в обоих списках летописи. Таким образом, палатализованные формы существительных «Слова» находят свое полное утверждение в грамматической системе памятников древнерусской речи вообще.

Абсолютно выдержанное употребление форм существительных со смягченным заднеязычным в исходе слова совсем не вяжется с грубым непониманием тех же форм в ряде мест в переводе Екатерининского списка. Эти места, на которые обратил внимание один из новейших исследователей «Слова» А. В. Соловьев, были отмечены нами в предыдущем изложении. Выходит так, что сотрудники мусин-пушкинского кружка, к которому, по предположению А. Мазона, принадлежал и создатель «Слова», сами не понимали того, что было введено ими в изобилии в сделанный их руками текст. Казалось бы, что частота употребления существительных со смягченным заднеязычным — доказательство их широкого и свободного понимания предполагаемым сочинителем. При такой ситуации трудно говорить о подделке.

5. В синтаксической структуре «Слова» отчетливо выделяются формы дательного падежа существительного в функции принадлежности. Всех случаев этого дательного в «Слове» 17. Из них 11 в препозитивном положении в отношении к зависящему имени и 6 в постпозиции. Ср. случаи дательного в препозитивном положении: «Спала князю умъ похоти» (6); «уныша бо градомъ забралы» (22); «затворивъ Дунаю ворота» (30); «отворяеши Кіеву врата» (30); «утрпѣ солнцю свѣтъ» (32); «загородите полю ворота» (33); «немизѣ кровави брезѣ» (36); «Ярославна рано плачеть Путивлю городу на заборолѣ» (38); «чему господине простре горячюю свою лучю на ладѣ вои» (39); погасоша вечеру зари» (40) и дательный местоимения: «жаждею имь лучи съпряже, тугою имь тули затче»

- 228 -

(39). В постпозиции: «вѣци человѣкомь скратишась» (17); «усобица княземъ на поганыя погыбе» (19); «на брезѣ синему морю» (25); «отвори врата Новуграду» (35); «разшибе славу Ярославу» (35); «под сѣнію зелену древу» (42).144

Дательный принадлежности (лиц и местоимений, относящихся к лицу, а также предмета одушевленного и отвлеченного) был хорошо известен еще древнеславянскому языку.145 Очень употребителен был он и в древнерусском языке старшей поры. Поэтому ничего необычного в его присутствии в большом количестве в «Слове» нет. Он вполне на своем месте в окружении других архаических черт грамматики «Слова» как памятника старшего периода существования русского языка. За примерами далеко ходить не приходится, их достаточно много во всех наиболее известных текстах древней русской литературы и, в особенности, в летописи по обоим спискам. Приводим в качестве иллюстрации несколько из них: «Си же внутрь Суду вшедше» (Лавр., 19, 866 г.); «предастъ княженье свое Олгови, от рода ему суща» (Лавр., 19, 879 г.); «се буди мати градомь русьскимь» (Лавр., 20; «мати городом рускымъ», Ипат., 13, 882 г.); «Тѣм же и словеньску языку учитель есть Анъдроникъ апостоль» (Лавр., 23; словѣньску языку», Ипат., 16, 898 г.); «И призва старейшину конюхом» (Лавр., 29; «старѣйшину конюхомъ», Ипат., 23, 912 г.); «старѣйшина чину ангелску» (Лавр., 62, 986 г.); «наречеся противникъ богу» (Лавр., 62; Ипат., 59, 986 г.); «на погубленье Глѣбу» (Лавр., 93; «на погубленье Глѣба» (!), Ипат., 95, 1015 г.); «и быша ему водимыя: Рогнѣдь» (Лавр., 56; Ипат., 53, 980 г.) и др.

В предвидении соображений скептиков, которые, конечно, не откажутся увидеть в наличии форм дательного принадлежности в Лаврентьевском списке аргумент в пользу высказанного ими предположения о возможной зависимости «Слова» от летописи и попытаются сделать из них своих союзников, отметим следующее. 1) Обследование Лаврентьевского списка не дало нам ни одного случая дательного принадлежности имен собственных, как «Дунай», «Киев», «Немига», «Путивль», «Ярослав», «Новгород»,

- 229 -

исключительно типичных для «Слова», придающих ему особый лексикально-грамматический колорит. 2) В Лаврентьевском списке вообще не оказалось ни одной формы дательного принадлежности, совпадающей с соответствующими формами-лексемами «Слова». Исключение представляет слово «град»: «уныша бо градомь забралы» в «Слове» и «мати градомь руськимь» в летописи. Но и оно принадлежит совершенно ничего общего не имеющим контекстам, не содержащим ни самого малейшего намека на подобную зависимость. Сопоставительный анализ «Слова» и Лаврентьевской летописи показывает, что в данном случае летопись не дала предполагаемому подделывателю никакого конкретного материала.

Не щедрее в отношении конкретного лексико-грамматического воздействия оказалась и «Задонщина», даже в позднейших списках. Формы дательного принадлежности в ней единичны и притом в ущербном виде. В списке И-2 нами встречено два случая дательного принадлежности, оба — испорченные: «Можеши ли тамо, господине князь великий, веслы Непру запрудити» (236) и «Уныша бо царемъ их хо(тѣние) и княземь похвала на Рускую землю ходити» (237). Третий, тоже не вполне исправный, находим в Синодальном списке: «Замкни, государю великий княже Дмитрей Ивановичъ, реце отчин ворота» (254). В списке У дательного принадлежности нет. Могли ли эти несколько явно искаженных примеров стать образцами и перерасти в 17 случаев дательного принадлежности в «Слове»? Нет, источники предполагаемого заимствования скептикам придется искать в другом месте и искать долго. А неправильно понятое в переводе Екатерининской копии «лелѣють месть Шароканю»?146 Не оправданнее ли будет не видеть в случаях дательного принадлежности в «Слове» заимствования, а считать их совершенно естественной принадлежностью текста, возникшего в конце XII в., фактичность которой столь очевидно и выразительно подтверждается обоими списками древней русской летописи? Что дает нам право делать их подозрительными и приписывать им качества, которых они в действительности никогда не имели?

6. Притяжательные прилагательные со смягченным конечным согласным (типа «отень» — «Всеволожь») были широко распространенным и продуктивным образованием в древности, задержавшимся довольно долгое время.147 Очень типичны они и для «Слова», в тексте которого они встречаются 26 раз в 13 словах. 10 из них (в 19 случаях) образованы от собственных имен (лиц и божеств) и только 3 (в 7 случаях) от нарицательных существительных.

- 230 -

Даем несколько образцов в контексте. Ср.: «...а не по замышленію Бояню» (2); «рища въ тропу Трояню» (6); «Се вѣтри, Стрибожи внуци» (12); «отня злата стола» (14); «прострошася половци, аки пардуже гнѣздо» (25) и др. А вот их общий перечень: «Боянь» (2), «Троянь» (6, 14, 19, 35), «Стрибожь» (12), «отень» (14, 24, 30, 40), «Ярославль» (14, 44) «Даждь-Божъ» и «Дажь-Божъ» (17, 19), «Святъславль» (22, 22, 39, 44), «Всеволожь» (15), «пардужь» (25), «Шарокань» (26), «Всеславль» (34, 35), «дѣдень» (34), «Ростиславль» (42). Все формы прилагательных, за исключением одной, по своему образованию совершенно закономерны и сомнений не вызывают. В разъяснении нуждается форма «пардужь», которая должна была бы иметь на конце -шь, как образованная от сущ. «пардусъ» (ср. шкуры «львовы и пардуши» в «Александрии» первой редакции). Прототипом ее надо считать форму сущ. «пардуз» (пардуз — пардужь).148

В Лаврентьевском и Ипатьевском списках летописи прилагательных притяжательных с смягченным согласным основы очень много. Из 13 форм в «Слове» 8 находят соответствия в летописи (Ярославль, Святославль, Всеволожь, Шарукань, Всеславль, Ростиславль, отень, дѣдень). «Отень» встречаем в «Александрии» (первой редакции) и в «Истории Иудейской войны» Иосифа Флавия.149 Прилагательные «Боянь», «Троянь», «Стрибожь» и «Дажьбожъ» в Лаврентьевской летописи не встречены (в ней лишь упоминаются имена «Стрибога» и «Дажьбога»). В Ипатьевском списке их имена не упоминаются вовсе. Отсутствует в обоих списках и форма «пардужь». Наиболее близко примыкающей к словам «Стрибожь» и «Дажьбожъ», почти аналогичной, надо считать форму «Сварожа» в Лаврентьевском списке («Солнце царь, сынъ Свароговъ, еже есть Дажьбогъ, бѣ бо мужь силенъ; слышавше нѣ от кого жену нѣкую от егуптянинъ богату..., яти ю хотя, и не хотя отца своего закона расыпати, Сварожа», 198). Без соответствия остается форма «пардужь».

Притяжательные прилагательные типа «отень» — «Всеволожь» регулярно встречаются и в других памятниках древнерусского языка и не могут считаться исключительным признаком одного или двух из них. По количественному признаку они наиболее разнообразно и обильно представлены в Лаврентьевском и Ипатьевском списках, по своему объему значительно превосходящих другие памятники древней русской литературы. Преобладание

- 231 -

форм прилагательных на -нь, -ль, -жь и т. п. в «Повести временных лет», следовательно, может быть отчасти и пропорциональным. Скептики, старательно подбирающие аргументы в пользу своей отрицательной в отношении «Слова» концепции, могут привлечь на свою сторону и формы притяжательных прилагательных Лаврентьевского списка. Но есть ли у них абсолютные гарантии в том, что эти формы обязательно должны были быть заимствованы, что они не могли появиться в «Слове» таким же путем, как и во многих и многих других, не вызывающих подозрений текстах? Если и эти слова, как и все вообще в «Слове», сделаны искусственно, то зачем понадобилось фальсификатору и в их группу вставить не засвидетельствованное ни одним древнерусским памятником прилагательное «пардуже»? Очевидно, оно было выдумано и сконструировано в целях заблуждения в качестве лексического раритета древности? А неточная передача сочетания «Даждьбожа внука» в переводе первого издания формой множественного числа — «Даждьбожевымъ внукам»?

7. По наблюдениям С. П. Обнорского, в «Слове» четко выделяется группа притяжательных прилагательных, постоянно употребляющихся в одной нечленной форме».150 Одновременно он заметил, что преобладающее положение этих прилагательных — постпозитивное в отношении определяемого слова. Им также отмечается, что постпозиция вообще согласуется с соответственным употреблением других прилагательных. Различие в положении вытекает из соображений стилистических. Прилагательное в положении перед определяемым существительным служит для обозначения реального признака, «принадлежащего данному прилагательному, никак особенно в соотнесении к существительному не выдвигаемого, не подчеркиваемого: „чили въспѣти было вѣщеи бояне велесовь внуче“ (7), „погибашеть жизнь даждьбожа внука“ (17, 19), „се вѣтри стрибожи внуци вѣютъ съ моря стрѣлами“ (12)» и др.151 С постпозитивным же положением прилагательного сочетается известный оттенок эмоционально подчеркиваемой связи адъективного признака с именем: не «слово о Игоревѣ плъку», а «слово о плъку Игоревѣ», не «за Игоревы раны», а «за раны Игоревы» и т. д. Вообще «прилагательные, с эмоциональной насыщенностью в окружении данного контекста, получали свое внешнее выражение у автора „Слова“ в использовании в соответственных случаях постпозитивного для них положения при существительном»,152 — обобщает С. П. Обнорский. По его заключению постпозиция прилагательных с определенной стилистической установкой,

- 232 -

очень цельно отраженная в тексте «Слова», составляет одну из наиболее ярких особенностей «Слова», сближая его с источником народно-поэтического творчества.

В «Задонщине» эта последовательность в постановке прилагательных-определений отсутствует. В ней всякое определение может занимать предшествующее или последующее в отношении определяемого слова место. Правда, и в «Задонщине» постпозиция определения-эпитета, по наблюдениям В. П. Адриановой-Перетц, «показывает тяготение автора к ритму народной поэзии, но систематически этот прием не проводится».153 Сопоставляя эту черту «Слова» с ее отсутствием в «Задонщине», В. П. Адрианова-Перетц справедливо видит в ней указание, свидетельствующее о первичности текста «Слова» с его четким разграничением препозиции и постпозиции прилагательного-определения.154 Трудно определить последовательность в препозитивном и постпозитивном употреблении прилагательных-определений и эпитетов и в Лаврентьевской летописи. И она, как и «Задонщина», ни в коем случае не могла внушить предполагаемому поддельщику идею расстановки прилагательных в «Слове» в зависимости от их эмоционально-смысловой функции.

8. Обилие и правильность употребления форм имперфекта (40 случаев) и в особенности аориста (155 случаев) также можно считать признаком древности «Слова». Обращает внимание особая распространенность аориста в его тексте в повествовательной речи, находящая параллель в автобиографии Владимира Мономаха, в рассказе о многочисленных «путях» и «ловах».155

Формы имперфекта в «Слове» имеют облик русских образований с суффиксальным элементом я, а не ѣ: «бяшеть(ъ)» (1, 21, 38), «хотяще» вместо «хотяше» (3) и другие — со стяжением. Архаичен и надставочный элемент -ть в 3-м лице единственного и множественного числа: «бяшеть» (1, 21, 38), «помняшеть» (3), «растѣкашется» (3), «пущашеть» (3), «сѣяшется» (16), «растяшеть» (16), «погибашеть» (16), «чръпахуть» (23), «кикахуть» (17), «граяхуть» (17), «говоряхуть» (17), «сыпахуть» (23), «граахуть» (43). Наличие его очень трудно приписать изобретательности мистификатора.156 Кроме «Слова о полку Игореве», надставочное -ть почти исключительно встречается в языке «Повести временных лет» по Лаврентьевскому списку. И в этой черте мнимому поддельщику надо было предварительно хорошо разобраться, прежде чем внести ее в фальсифицируемую им рукопись. Лаврентьевский

- 233 -

список, правда, был в полном распоряжении мусин-пушкинского кружка, что используется скептиками, зачислившими его в список компрометирующих «Слово» документов. Но знакомство со списком и проникновение во все его языковые особенности — не одно и то же. Как раз в переводе 1795 г. точно такая форма имперфекта — «помняшеть» — во фразе «Помняшеть бо речь първыхъ временъ усобіцѣ» (3) была грубо непонята и передана 3-м лицом множественного числа настоящего времени (!). В переводе 1795 г. эта фраза выглядела так: «Мы помним, что в древности когда хотели какое сражение описать, то изображали оное пусканием 10 соколов на стадо лебедей». Грубая ошибка была допущена и Малиновским в издании 1800 г., передавшим разбираемое место: «Понятно нам по древним преданиям, что поведая о каком-либо сражении, применяли оное к десяти соколам...» и т. п.157 Оба переводчика одинаково не смогли понять имперфекта «помняшеть», не поняли они и того, что он относится к «Бояну». Где ж тут говорить о тонком понимании имперфектов с надставочным -ть сочинителем «Слова» и их имитации!

Попадаются в «Слове» и два-три простых аориста, вроде «выторже» (22), «връже са» (25), «връже» (35). К ним же может быть отнесена и исторически вполне возможная форма «утръже», предположительно восстанавливаемая из «утръ же» (35). В древнейших русских (восточнославянских) рукописях были зарегистрированы изолированные случаи такого аориста, проникшие из старославянских оригиналов.158 По норме они были чужды древнерусскому языку. Их тоже надо было откуда-то раздобыть и употребить в правильной форме и к месту. С. П. Обнорский считает, что в «Слове» «аористические формы со стороны своего образования, согласуясь с общим строем русского языка старшей поры, не вызывают замечаний».159

А что мог почерпнуть подделыватель из «Задонщины»? В ней вообще, включая и списки У и С, наиболее близкие к «Слову», в употреблении имперфекта и аориста большая путаница (нарушена согласованность в числе и лице с подлежащим и дополнением и т. д.). Систематичность использования имперфекта и аориста нарушается вклинением бессвязочного перфекта и т. п. Да по-другому и не могло быть, так как оба списка — поздние. Приводим несколько примеров из списков У и С: «Тот боярин воскладоша горазная своя персты на живыя струны, пояша руским князем славу» (У, 243); «Се бо князь великий Дмитрей Иванович и брат его князь Владимер Андрѣевич помолися богу и пречистей

- 234 -

его матери, истезавше ум свой крѣпкою крепостью и поостриша сердца свои мужеством и наполнися ратного духа, уставиша собѣ храбрыя воеводы» (У, 244); «Се бо идет княз великии Дмитрей Ивановыч и братъ его княз Володимер Андреевич... истежавше умы свои крепостею и поостри серце свое мужеством и наполнися роснаго духа и вставиша собе хибрия полти ся рускои, поменовыша прадида своего» (С, 250); «Припахнули нам от быстрого Дону поломяныя вести, носяше великую беду, мужей нашых раты прибили» (С, 254); «И погнаше руския сынове вослед поганых татар и победивше много множества поганых татар безчисленно и возростишася» (С, 255) и др. Нет, положительно, у «Задонщины» мистификатору нечему было поучиться в отношении употребления аориста и имперфекта.

———

Считаем нужным поделиться своими соображениями и о некоторых формальных особенностях отдельных слов — существительных и прилагательных в «Слове».

1. В разделе существительных «Слова о полку Игореве» в «Очерке» С. П. Обнорский обратил внимание на более архаическую форму «пустыни» («уже пустыни силу прикрыла», 19), довольно рано вытесненную в языке русских памятников. «Пустыни» известна и другим древним русским текстам — «Поучению» митрополита Илариона («Пустыни душю твою напоить разума божіа»), «Слову о расслабленном» Кирилла Туровского XII в. («Тебе ради рѣкы носять и пустыни звѣри питаеть») и др. Следовательно, и формально и хронологически она вполне уместна и в «Слове» и должна быть отнесена к его первообразу.160

2. Останавливают на себе внимание также формы: «небесѣ» — «Солнце свѣтится на небесѣ» (44) и «словесы» — «старыми словесы» (1) с основой на -s- по книжному типу склонения.161

3. Очень показательно перекликаются с другими новгородизмами мусин-пушкинского списка «Слова» формы «забралы» (22), «озеры» (21), а также и «колоколы» (36) — морфологические новгородизмы, характерные для Новгородского края и известные, хотя не в столь широком виде, и Псковской области.162

4. Скептиков привела в смущение форма «дѣвкы» (с суффиксом -к) в выражении «помчаша красныя дѣвкы половецкыя»

- 235 -

(10), в которой они усматривают неподходящий для «Слова» вульгаризм. А. Мазон прямо говорит, что употребление формы «дѣвкы» в этом контексте может изумить, если придать этому слову обычный унизительный оттенок.163 Но почему форму «дѣвкы» надо считать непременно презрительной? Пренебрежительной она стала в позднейшее время и не имела такого оттенка во всех случаях даже в XVIII в. Один из зарубежных исследователей подлинности «Слова» отмечает, что «употребление слова „девка“ в самом учтивом значении — в ходу в песнях и романах XVIII века».164 Без всякого значения презрительности слово «девка» употреблялось и в древнерусском языке. Достаточно привести только один пример: «Несквьрънъная бо агница предълежитъ заколению заколенааго за насъ Христа бога добрая дѣвъка Фекла» из Стихираря XII в., чтобы сразу почувствовать ее семантико-стилистическое содержание.165 Слово «девка» бытует здесь в таком контексте, стилистическое применение которого рассеивает и малейшие сомнения в пренебрежительном его значении. Памятник, из которого пример взят, ручается за него своей древностью (кстати, он современник подлинника «Слова»). Не было презрительным слово «девка» и в значении «дочь»: «Король же не вдасть дѣвкы своей Ростиславу» (Ипат., 521, 1238 г.). По Е. В. Барсову, форма «дѣвкы» употреблена в «Слове» в отношении «презренных» половецких девушек, захваченных русскими воинами в доставшемся им половецком стане. Параллель к ней он видит в употреблении слова «дѣвкы» в одном выражении Лаврентьевской летописи: «Котянъ дары принесе многы, коні, вельбуды и буйволы и дѣвкы и одари князей русьскыхъ».166 Но даже и при таком допущении «дѣвкы» в «Слове» не ляпсус. В защиту положительного оттенка слова «дѣвкы» в «Слове» говорит и его эпитет «красные». Эпитет «красный» (epitheton ornans) в значении «красивый» употреблен в «Слове» и в отношении князя Романа — «красному Романови Святъславичю» (4) — с положительным оттенком. В «Повести о разорении Рязани Батыем» «красным» назван князь Олег (Игоревич) — «и по князя Олга Краснаго».

Слово «дѣвкы» вряд ли могло быть подсказано мнимому мистификатору сборником Чулкова, так как у Чулкова вместо «девки» обычно употребляется более традиционное «красные девицы» или «красна девица» и «красна девушка». Словосочетание

- 236 -

«красные дѣвкы» не должно смущать скептиков своей мнимой необычностью.167

5. Совершенно неоправданно А. Мазон считает фразеологическим галлицизмом словосочетание «копіе приломити» в выражении «Хощу бо, рече, копіе приломити конець поля половецкаго съ вами русици» (6).168 К уже сказанному в защиту естественности этого словосочетания Н. К. Гудзием, который совершенно логично допускает возможность самостоятельного возникновения словосочетания «копіе приломити», наряду с «изломи копье» и «копье свое изломи» в Лаврентьевском списке,169 добавим и еще некоторые соображения.

Укажем, во-первых, на то, что С. П. Обнорский говорит о широком использовании «Словом» префикса при- вообще (рядом с по-). Ср. «главу приложити» (6, в одном выражении с глаголом «приломити»), «прикрыты» (5), «прикрыти» (12), «прикрываютъ» (12), «прикрыла» (19), «притрепалъ» (21) и т. п.170 В общей сумме префиксальных глаголов с приставкой при- глагол «приломить», следовательно, не одинок. Во-вторых, очень показательную параллель, подтверждающую полную возможность и естественность такого словообразования в русском языке, находим в народном русском «приломить», т. е. «переломить вовсе» или «надломить». Слово это у Даля осталось как-то незамеченным исследователями «Слова о полку Игореве». Ср. в «Толковом словаре живого великорусского языка». «Все кирки о камень приломилися» или «По обух лезья приломилися» и др.171 При существовании «копье изломи» и «копье свое изломи» Лаврентьевской летописи и «приломить» («сломать» русских народных говоров) считать «копіе приломити» в «Слове» фразеологическим галлицизмом было бы просто странным. Отсутствие словосочетания «копие приломить» в известных в настоящее время источниках русской письменности еще не абсолютное доказательство полной невозможности его существования в языке древности. Показательны для употребления префиксального

- 237 -

глагольного образования с при- и вторые, также префиксальные, компоненты его пары: «Хощу бо, рече, копіе приломити... хощу главу свою приложити» (6) и «ту ся копіемъ приламати, ту ся саблямъ потручяти» (12). «Приломити» обычно переводят в «Слове» как «переломить» (1-е изд., 6), «сломить» (А. А. Потебня), «приломити», (Н. К. Гудзий, Д. С. Лихачев) и др.172 В плане лексико-грамматическом выражение «копіе приломити», следовательно, надо считать вполне выдержанным, оно никакой не «галлицизм», и корни его уходят в почву русской исконной лексики и фразеологии.

Выражение «копіе приломити» находит опору и в реалиях древнерусского воинского быта. Копье было необходимой принадлежностью вооружения русского воина; оно было оружием начала боя. «Реальное значение „копья“ выходило за пределы только предмета вооружения», — отмечает Д. С. Лихачев.173 А советский археолог А. В. Арциховский дает копью следующую характеристику: «Важнейшим оружием наравне с мечом было, конечно, копье... ни один обладатель меча... без копья в бою обойтись не мог, потому что это оружие достигает дальше... Даже князь, если ему приходилось лично вступать в бой, пользовался копьем... Древко в бою, сослужив свою службу, ломалось быстро. Копье могло треснуть и от собственного удара, но чаще об этом, конечно, заботились неприятели».174

«Характерно, — говорит Д. С. Лихачев, — что битва ассоциировалась прежде всего с этим ломанием копий: „ту бе видети лом копийный и звук оружьный“ (Ипатьевск. лет. под 1174 г.); „ту беяше лом копейный“ (Новг. IV лет. под 1204 г.).

«Аналогично этому, и в „Слове о полку Игореве“ битва ассоциируется прежде всего с ломанием копий: свое предвидение битвы автор „Слова“ конкретизирует словами: „ту ся копиемъ приламати“.

- 238 -

«Поскольку копье было оружием первой стычки и почти всегда ломалось в ней, нам становится понятным и обычный в летописи термин — „изломить копье“, употреблявшийся для обозначения того, что воин первым принял участие в битве», — заканчивает свой экскурс в область русской военной археологии Д. С. Лихачев.175

Аналогичные образы «копейного лома» рисуют нам и другие русские летописи и памятники: «... и бысть сеча зла и труск от копей и ломление» (в «Житии Александра Невского» 1263 г.) или «и ту беаше видити лом копеины» (в Галицко-Волынской летописи, 1240 г.) и т. д.176 Засеченное координатами двух планов — лингвистического и реально-исторического — выражение «копіе приломити» в «Слове» получает полное утверждение и выходит из круга сомнений, созданного скептиками.

6. На очереди форма «славий» во фразе «щекотъ славий успе, говоръ галичь убуди» (10). Она действительно озадачивает своей необычностью. Л. А. Булаховский высказывает осторожное предположение, что параллели этой форме, по-видимому, неизвестны другим славянским языкам, и вопреки принятому видит в ней не прилагательное, а существительное в родительном падеже множественного числа.177 Однако «славий», по-видимому, все-таки очень редкая форма прилагательного, реально существовавшая и в древнерусском языке и не противоречащая его словообразовательным нормам. Что наше допущение недалеко от истины, дает некоторое основание верить близкое по форме прилагательное «славиев» (правда, пока в единственном случае) в болгарском языке. Форма «славиев» известна в топонимическом названии «Славиеви гори», древнем наименовании Родопского массива в южной части Болгарии, возникшем, вероятно, еще в XIII в.178 Так называет Родопы в своем жизнеописании сербского деспота Стефана Лазаревича (1431 г.) и известный болгарский писатель и грамматик Константин Костенецкий — «и прошьдь Славиевы горы реченые».179 Верно, «славиев» не является непосредственным производным существительного «славий», но оно образовалось под несомненным воздействием этого существительного. «Славиев» —

- 239 -

результат контаминации собственного имени «Слав» (деспота, владевшего Родопской областью в XII в.) и существительного «славий» (соловей).180 Само собой понятно, что его существование в болгарском языке древности еще не доказательство обязательного существования формы «славий» в «Слове о полку Игореве». Близость двух форм, однако, чрезвычайно велика. И, если рассматривать словообразовательные редкости «Слова» как продукт творческого процесса какого-то подделывателя, то придется допустить, как и во многих других случаях, что он извлек форму «славий» из неведомых нам недр русского языка или скомпоновал ее сам. Но скомпоновал в таком словообразовательно правдоподобном виде, что она нашла свое близкое соответствие в редком болгарском прилагательном, ставшем уже исторической формой и привлекшем внимание 160 лет спустя после выхода в свет первого печатного издания «Слова». И первое и второе допущения мало вероятны. Трудно верить, что мнимый поддельщик мог знать целый ряд древнерусских слов, оставшихся до сих пор неизвестными нам. И еще труднее согласиться с тем, что он мог сделать их так, что они совпали бы с редкими лексемами родственных славянских языков, как это мы видим в слове «славий». С такими загадками нам приходится сталкиваться при анализе языковой ткани «Слова о полку Игореве» не в одном или двух, а в десятках случаев.

7. Функции и особенности употребления союзов в «Слове» как средства синтаксической связи не противоречат нормам их употребления в памятниках русского языка старшей поры. Не выходят они за хронологические рамки своего времени и как лексемы в закономерном фонетическом оформлении. Считать их продуктом не совсем ловкого плагиата конца XVIII столетия нет никаких оснований. Об их естественной, русской по преимуществу природе категорично говорит и С. П. Обнорский на нескольких страницах «Очерков по истории русского литературного языка старшего периода».181 Основная схема системы союзов и их синтаксических функций в языке «Слова» у С. П. Обнорского дает вполне ясное общее представление об основных нормах использования союзов в тексте памятника. Но для окончательной реабилитации морфолого-синтаксической структуры «Слова» отмеченного им недостаточно. Утверждение характера и природы союзов в плане исторической правдоподобности нуждается в некоторых добавочных констатациях и уточнениях, в привлечении показаний других письменных памятников древнейшего

- 240 -

периода. Только на таком фоне союзы в «Слове» находят свое исторически обоснованное утверждение и оправдание.

Живыми, русскими по употреблению в «Слове» надо считать союзы «аже», «неже», «абы», «коли», «(а) любо» (с ю), «нъ» (по фонетическому оформлению общеславянского характера) и союзы «а», «и». Но «Слово», как памятник с яркими чертами книжности, использует и старославянские (болгаризованные и книжные) союзы «аще», «иже», акы», «яко». Проверим, в какой степени употребление этих двух категорий союзов в «Слове» соответствует эпохе предполагаемого возникновения памятника (в конце XII в.). Нет ли опасности обнаружить в некоторых из них неосторожно сорвавшиеся с пера предполагаемого поддельщика XVIII в. анахронизмы?

———

1. Преобладающее число случаев употребления в «Слове» приходится на долю союзов «и» (88 сл.), «а» (55 сл.).

Наибольшая количественная частота союза «и» в «Слове» совпадает с его широкой распространенностью (вследствие разнообразия его значений в памятниках древнерусской и древнеславянской письменности вообще). Употребление союза «и» благодаря его частой употребляемости и обычности, ординарности как синтаксического средства не может придавать языку «Слова» какой-либо специфичности.

Характеризуя употребление союза «и» в «Слове», С. П. Обнорский определяет его так: «Основное значение союза „и“ — соединительное, связывающее как отдельные предложения, так и члены предложения (74 сл.)». И дальше: «По общим нормам старого языка (разрядка наша, — Н. Д.) соединительный союз „и“, связывая однородные члены предложения в количестве более двух, повторяется обычно при всех членах предложения, начиная со второго: „велитъ послушати земли незнаемѣ, Влъзѣ, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебѣ, тьмутораканьскый блъванъ“ (9), „помчаша красныя дѣвкы половецкыя, а съ ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты“ (10)» и др.182 Из более оригинальных функций союза «и» в «Слове» отмечаем его употребление в начинательном значении: «И рече ему Буй Туръ Всеволодъ» (7), «И рече Гзакъ къ Кончакови» (44), «И ркоша бояре князю» (24), «И начяша князи про малое, се великое млъвити» (19), «И падеся Кобякъ въ градѣ Киевѣ» (22) и т. д. В функции начинательного союза «и» очень часто встречается в Лаврентьевском и Ипатском списках летописи: «И яся въстокъ Симови» (Лавр., 9), «И съмѣси богъ языкы» (Лавр., 10),

- 241 -

«И от тѣхъ словѣнъ разидошася по землѣ» (Лавр., 11), «И рѣша сами в себѣ» (Лавр., 18), «И рече одинъ древлянинъ» (Ипат., 49), «И ркоша ему» (Ипат., 49), «И начаша пророчьствовати» (Ипат., 68), «И приидоша отроци Володимири» (Ипат., 50) и мн. др. Заслуживает быть отмеченным чрезвычайно типичное для летописи (в обоих списках) и для «Слова» нахождение начального «и» перед глаголом (в форме прошедшего времени — аориста). Такая позиция начального «и» в языке летописи — господствующая, наряду с гораздо меньшим количеством случаев начального «и» перед другими частями речи. Два таких примера приведены нами выше (ср. «И паки той же рече», Лавр., 69, «И много пророчествоваша о отверженьи их», Лавр., 69, «И Давыдъ рече», Лавр., 70 и др.). В «Слове» встречен только один случай с начинательным «и» не перед глаголом: «И схоти ю (и с хотию) на кровать» (34).

Начальная позиция «и» в шести случаях в «Слове» роднит его с другими древнерусскими памятниками и подозрений не вызывает. В летописи и в «Слове» повторяются даже одни и те же глаголы — «и рече», «и ркоша», «и начяша» (аористы), сочетание союза «и» с которыми было своего рода трафаретом. Все остальные случаи употребления союза «и» в «Слове» вполне обычны для древнерусского языка и не могут быть привлечены в качестве доказательств положительного или отрицательного порядка. Останавливаться на них мы не будем.

2. Вторым по степени частоты употребления в «Слове» является союз «а» (55 случаев). Союз «а» в «Слове» употребляется: 1) в функции союза, «начинающего предложение, в какой-то степени связанное содержанием с предшествующим изложением»183 (9 сл.); 2) в функции сопоставления и присоединения и 3) противопоставления (всего около 44 сл.); 4) в одном случае союз «а» встречается в соединительном значении: «Княземъ слава а дружинѣ» (46).

Все эти функции союза «а» в тексте «Слова» отнюдь не придают его синтаксической структуре какого-либо самодовлеющего характера. Они хорошо известны и другим памятникам русского языка — ровесникам «Слова».

В начинательной функции союз «а» употреблен в «Слове» в 9 случаях: «а всядемъ, братие, на свои бръзыя комони» (5), «а мои ти куряни свѣдоми къ мети (кмети)» (8), «А половци неготовами дорогами побѣгоша къ Дону Великому» (9), «А въстона бо, братие, Киевъ тугою, а Черниговъ напастьми» (20) и др.184 Такое употребление союза «а» в достаточном количестве случаев

- 242 -

(хотя и неизмеримо меньшем, чем начинательное «и») представлено и в обоих списках летописи, а также и в других древнерусских текстах.

Ср. в летописи: «А друзии сѣдоша по Деснѣ, и по Семи» (Лавр., 11), «А Днѣпръ втечеть в Понетьское море» (Лавр., 12), «А древляне живяху звѣриньскимь образомъ» (Лавр., 15), «А Ольга возъвратися Киеву» (Лавр., 42), «А уже не хощю мъщати» (Лавр., 42), «А Святославъ сѣде в Кыевѣ» (Ипат., 128), «А в пятокъ завътра поиде Олегъ» (Ипат., 166) и др. В «Поучении» Владимира Мономаха: «А на ту зиму повоеваша половци Стародубъ весь» (Лавр., 159), «А всѣх путий 80 и 3» (Лавр., 162), «А се въ Черниговѣ дѣялъ есмъ» (Лавр., 162) и др. В «Русской правде»: «А то же поконъ и тивоуницоу», «А се оуставилъ Володимиръ Всеволодичь» (Срезневский. Материалы, I, 1, 2) и др. Следовательно, эта позиция союза «а» в «Слове» оправдывается исторически и грамматически.

Остальные случаи употребления союза «а» (за исключением одного — в соединительном значении) приходятся на его сопоставительно-присоединительную и противопоставительную функции (по Обнорскому 44 случая). Функция присоединительная — очень древняя, она была присуща языку древнерусских грамот.185 Ср. в «Слове о полку Игореве»: «помчаша красныя дѣвкы половецкыя, а съ ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты» (10—11), «а князи сами на себѣ крамолу коваху, а погании сами побѣдами на рищуще на Рускую землю» (21), «уныша бо градомъ забралы, а веселие пониче» (22), «Ваю храбрая сердца въ жестоцемъ харалузѣ скована, а въ буести закалена» (26) и др.

Известно «Слову» и употребление союза «а» в функции противопоставления, более редкое, но встречающееся и в древнерусских грамотах, в том числе и берестяных. Противительное значение союза «а» для «Слова» очень типично. Ср. «начати ся же тъй пѣсни по былинамъ сего времени, а не по замышлению Бояню» (2), «сѣдлай, брате, свои бръзыи комони, а мои ти готови» (7), «ищучи себѣ чти, а князю славѣ» (8, 10), «ту пиръ докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую» (18), «Тому въ Полотскѣ позвониша заутренюю рано у святыя Софеи въ колоколы: а онъ въ Кыевѣ звонъ слыша» (36) и др.

«Соединительное значение союза „а“ засвидетельствовано в русском языке (например в грамотах) еще с XII века. Предельной хронологической гранью его употребления был XVI в.»186 Так как союз «а» с соединительным значением встречался еще в XVI в., то оно не должно было удивить переписчика в концовке «Слова» — «Княземъ слава, а дружинѣ! Аминь», поскольку дошедший до

- 243 -

нас список относился именно к этому времени. Для конца XVIII в. подобное употребление союза «а» было совершенно необычно и непонятно, и предполагаемому фальсификатору вряд ли пришло бы в голову воспользоваться таким редким его значением, к тому же более чем вероятно ему неизвестным. Предполагаемому поддельщику нужно было самому твердо увериться в реальности и историчности этой редкой функции союза «а», для того чтобы воспользоваться ею для своих целей. Союз «а» в необычной и странной для конца XVIII столетия синтаксической функции мог только привлечь к себе критическое внимание скептиков и навлечь на себя нежелательные подозрения. Нет, мы основательно сомневаемся в столь тонких познаниях человека конца XVIII столетия насчет функций союза «а» в древнерусском языке. Сомневаемся и в том, что необходимая при всякой фальсификации осторожность не удержала поддельщика от соблазна и риска введением необычных значений слов увеличить число сомнительных мест рукописи. Благоразумнее и безопаснее было употребить союз с обычным и известным значением вместо малопонятного соединительного «а».

3. Союз «нъ» (6 случаев) обращает внимание своим древним фонетическим обликом (с непроясненным графическим ъ), обычным для более древних редакций памятников. В «Задонщине» (даже в древнейших версиях) союз «нъ» (с ъ вм. о) нами не встречен. В «Слове» надо отметить начинательное значение союза «нъ» (4 сл.) «Нъ нечестно одолѣсте» (26); «Нъ уже княже Игорю, утрпѣ солнцю свѣтъ» (32); «Нъ рекосте мужаимѣся сами» (27); «Нъ се зло княже ми не пособіе» (27). Других, более специальных замечаний союз «нъ» не вызывает.

4. Русский по происхождению условный союз «аже» (по-видимому, из «а оже»)187 употреблен в «Слове» в трех предложениях: «Аже бы ты был, то была бы чага по ногатѣ» (28); «... аже соколъ къ гнѣзду летитъ, соколича рострѣляевѣ своими злачеными стрѣлами» (43); «... аже соколъ къ гнѣзду летитъ, а вѣ соколца опутаевѣ красною дивицею» (43). По наблюдениям В. И. Борковского, союз «аже» был самым употребительным в условных придаточных предложениях древнерусских грамот, хотя и был известен сравнительно немногим памятникам древнерусского языка. Его знают «Русская Правда», Псковская судная грамота (XIV—XV вв.), северные грамоты, летопись по Лаврентьевскому списку и некоторые другие. В более поздних памятниках (XVII в.) союз «аже» совсем редок (лишь очень редко у Аввакума, еще реже — в «Римских деяниях», но уже в форме «ажьбы»).188 Препозиция придаточного предложения с «аже», вообще господствующая в древних

- 244 -

русских текстах, наблюдается в «Слове» во всех трех фразах. Условная связь выражена соответствием союзов «аже» — «то», «аже» — «а», одна из конструкций — без соединительно-соотносительного союза (ср. «аже соколъ къ гнѣзду летитъ, соколича рострѣляевѣ» и т. д., 43). Все эти синтаксические приемы хорошо известны древнерусскому языку, зафиксированы исторически. Отсюда вывод, что и в этих конструктивных синтаксических деталях условных предложений с союзом «аже» «Слово» не представляет исключения и не оторвано от своей естественной языковой среды. Некнижная природа союза «аже» очень хорошо совмещается с его употреблением именно в монологической и диалогической живой речи (а не в авторском тексте!) — в «золотом слове» Святослава (28) и в разговоре Кончака с Гзаком (43).

5. В качестве сравнительного союза употреблено в «Слове» более разговорное «неже», известное старославянскому и древнерусскому языкам: «луцежъ бы потяту быти, неже полонену быти» (5).

6. Союз «абы», также более разговорный, употребленный в «Слове» в оптативном значении во фразе «О Бояне, соловию стараго времени! абы ты сиа плъкы ущекоталъ, скача славию по мыслену древу» (6), нередок в разных значениях и в других древнерусских памятниках. Мы видим его в Лаврентьевском и Ипатском списках, в Новгородской и Псковской летописях, а также в ранних и поздних грамотах (например, в Смоленской грамоте 1222 г.).189 Известен он и некоторым старославянским памятникам (Супрасльской рукописи). Следовательно, и его нахождение в «Слове» не должно вызывать возражений.

7. Во временно́м значении в «Слове» встречаем союз «коли»: «Коли соколъ въ мытехъ бываетъ, высоко птицъ възбиваетъ» (27) и «Коли Игорь соколомъ полетѣ, тогда Влуръ влъкомъ потече» (41).

Союз «коли» во временно́м значении в сложноподчиненных предложениях очень типичен для древнерусских памятников разных жанров, в том числе и для грамот. Сложноподчиненные предложения с союзом «коли» занимают в грамотах первое по количеству место. Вполне закономерно представлены в «Слове» и две другие характерные особенности употребления союза «коли» в древнем русском языке: его временно́е значение и препозиция в структуре сложного предложения. Временно́е (а не условное) значение союза «коли» вообще было господствующим. Весьма ограниченным (по сравнению с временны́м) было употребление союза «коли» в условном значении и в грамотах. Преобладала в них и препозиция придаточного предложения с союзом «коли» во временно́м значении.190

- 245 -

Наличие временно́го союза «коли» в «Слове» — яркая черта разговорно-бытового языка. Эта оценка может быть применена и к далекому прошлому. Разговорно-бытовая природа союза «коли» находит оправдание в «Слове» в его употреблении (в одном случае) в живой речи великого князя Киевского (в «золотом слове» Святослава). Во втором примере временному союзу «коли» придаточного предложения соответствует «тогда» главного: «Коли Игорь соколомъ полетѣ, тогда Влуръ влъкомъ потече» (41). И эта черта синтаксиса «Слова» находит полное соответствие в синтаксическом строе русского языка старшей поры.

8. Из числа сочинительных союзов в «Слове» следует отметить «а любо» в разделительном значении, со вторым компонентом старейшего типа в виде «любо», что подчеркиваем особо. Ср. «хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону» (6) и «се бо два сокола слѣтѣста съ отня стола злата, поискати града Тьмутороканя, а любо испити шеломомь Дону» (24).

Известное еще старославянским памятникам «любо» получило распространение в разделительных сочетаниях в древних русских текстах XI—XII вв. — в Изборнике Святослава 1073 г., в «Русской Правде», в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях, а также в грамотах.191 Правдоподобность и хронологическая уместность союза «(а) любо» в «Слове» доказывается его более старшим фонетическим оформлением (с ю), а его более бытовое звучание находит оправдание в употреблении в монолого-диалогическом речевом контексте.

———

Присутствие в «Слове» книжных, старославянских по происхождению, союзов «аще», «акы», «яко», «бо» также оправдывается и исторически и стилистически. Использование их было обычно и для других памятников древнерусского языка. Их книжная природа отнюдь не нарушает общего стиля языка «Слова», книжно-поэтического во многих своих частях. Они, следовательно, не являются чуждыми телами, попавшими в текст памятника по прихоти неизвестного фальсификатора, выбравшего их не совсем удачно из древнерусского словаря.

1. Встречающийся в двух предложениях в условном и в одном — в условно-уступительном значении в «Слове» союз «аще» С. П. Обнорский считает результатом «замещения под внешний болгаризованный тип всего вероятнее „аже“ оригинала»:192 «Боян бо вѣщій, аще кому хотяше пѣснь творити, то растѣкашется» (3); «аще его опутаевѣ красною дѣвицею, ни нама будетъ сокольца» (44)

- 246 -

и «Аще и вѣща душа въ друзѣ тѣлѣ, нъ часто бѣды страдаше» (37 — с условно-уступительным «аще»).

Позднейшим подновлением, каким его считает в «Слове» С. П. Обнорский, было «аще» и в тексте редакций «Русской Правды».193 «Аще» наличествует и в Рижской редакции Смоленской грамоты 1229 г., отделенной от времени сложения «Слова» всего навсего какими-нибудь четырьмя десятилетиями.194 «Аще» было вполне обычно и в Лаврентьевской летописи. Употребление книжного союза «аще» в основном в текстах древнего русского языка обусловливалось стилистическими соображениями и учащалось в общем по мере приближения памятника к более позднему времени. При всем этом в большом количестве случаев мы констатируем несоблюдение указанной нормы, прямое отклонение от нее.

В первом и третьем выражениях в «Слове» (3, 37) книжность весьма ощутима. В первом книжно-приподнятое «аще кому хотяше пѣснь творити» хорошо гармонирует с мажорно-поэтическим тоном интродукции «Слова», его зачина. В третьем звучит тон философской сентенции: «Аще и вѣща душа в друзѣ (дръзѣ) тѣлѣ, нъ часто бѣды страдаше». Несколько озадачить на первый взгляд может только контекстовая среда союза «аще» в третьей фразе разговорно-диалогического характера, в не вполне подходящем речевом окружении, в разговоре Гзака с Кончаком. К тому же «аще» употреблено во второй одностильной части общего контекста, имеющего в своей первой части стилистически оправданное (более разговорное) «аже». Такой симбиоз союзов «аже» — «аще» в смежных частях одного и того же контекста действительно может вызвать некоторое к себе подозрение. Однако факты рассеивают его. Оказывается, что «аще» в «Слове» в разговорном контексте не единственный случай вообще. В разговорных и стилистически пониженных контекстах оно вполне обычно в текстах древнего русского языка. В статьях ярко выраженного юридически-бытового характера союз «аще» находим в списках Смоленской грамоты 1229 г. Рижской редакции: «Аще око выбьють, или руку отнуть, или ногу»; «Аще кто деревомь ударить члвка до кръви» и др.195 В разговорно-полемической речи «аще» нашло место и в Лаврентьевском списке: «Аще бо бы перевозник Кий, то не бы ходилъ Царю-городу» или в рассказе об обрах — «аще поѣхати будяше обърину, не дадяше въпрячи коня» и др., а также в статьях с бытовой лексикой в тексте договора 912 г.: «Аще вывержена будеть лодьа вѣтром великим на землю чюжю»; «Аще ли лучится кому от лодьи убеену

- 247 -

быти от нас Руси, или что» и др. Вообще союз «аще» в Лаврентьевском списке в цитированных контекстах совершенно обычная лексема. Обычен он и в «Поучении» Владимира Мономаха и у Даниила Заточника, а также, как было отмечено выше, и в более поздних редакциях «Русской Правды».196 А отсюда ясно, что чем бы мы ни считали «аще» в составе отдельных редакций древнерусских памятников, в том числе и в «Слове» — подновлением или хронологически оправдываемой принадлежностью древней русской лексики, наличие его в «Слове» не стилистический нонсенс.

2. Употребление других книжных, старославянских по происхождению союзов «акы», «яко» и «бо» в «Слове» и как лексем, и как синтаксических элементов подчинено общим нормам их функций в древнерусском языке вообще. Сомневаться в уместности их использования синтаксисом «Слова» нет оснований и данных.

Болгаризованный сравнительный союз «акы» («аки») в выражениях «сами скачють акы сѣрыи влъци въ полѣ» (8), «по Рускои земли прострошася половци, аки пардуже гнѣздо» (25), «Не ваю ли храбрая дружина рыкаютъ акы тури» (29) в «Слове» был известен в таком же значении другим древним русским текстам — Святославову Изборнику 1073 г. (в большом количестве), Лаврентьевской летописи, «Поучению» Мономаха, Ипатьевской летописи.197

Союз «яко» употреблен в «Слове» в сравнительном значении: «... а поганаго Кобяка из луку моря..., яко вихръ выторже» (21—22) и «Высоко плаваеши на дѣло въ буести, яко соколъ на вѣтрехъ ширяяся» (31). «Яко» обычно считается чисто книжным, церковнославянским союзом. В древнерусском он воспринимался как принадлежность высокого стиля. Такой оттенок книжности имеют оба контекста с «яко» в «Слове».198

Многократно употреблен в «Слове» союз-частица «бо» (17 случаев). Ср. «Боянъ бо вѣщий, аще кому хотяше пѣснь творити» (2—3), «Помняшеть бо речь първыхъ временъ усобицѣ» (3), «Хощу бо, рече, копие приломити» (6) и др. «Бо» было употребительно и в других памятниках древнерусского языка.199

———

- 248 -

В заключение сделаем небольшой экскурс в область союзов, употребленных в различных версиях «Задонщины», тенденциозно выдаваемой скептиками за образец «Слова». Какой материал в этом отношении предположительно могла предоставить «Слову» «Задонщина»?

При сопоставлении «Задонщины» со «Словом» не может не произвести впечатления совершенно нехарактерное употребление союзов во всех списках «Задонщины», как ранних, так и позднейших. В ней нет и половины союзов «Слова». В двух старших списках — К-Б и И-2 — правда, небольших по объему, союзов совсем мало. В них полностью отсутствуют, что весьма показательно, наиболее типичные русские союзы «аже», «неже», «коли», «(а) любо», придающие тексту «Слова» определенный лексико-синтаксический колорит древности. Нет их и в других редакциях «Задонщины». Исключение делает союз «коли» Синодального списка (XVII в.) — единственный во всех списках! Ср. «скажи ми, брате, коли и мы словесы о похвалных сихъ о нынешних повестех а полкъ великого князя Дмитрия Ивановича и брата его князя Володимера Анъдреевича и правнуковы Володимера Киевского» (С, 250) — в явно испорченном тексте. Неужели этот единственный союз «коли», и к тому же в совершенно испорченном контексте, мог вдохновить таинственного мистификатора на введение в свой текст целой вереницы характерных русских союзов?

Режет глаз и несовпадение типичных функций союзов в немногочисленных параллельных местах «Задонщины» и «Слова». Попытаемся сжато конкретизировать наши наблюдения над употреблением и спецификой союзов в обоих памятниках.

Наибольшее число функциональных соответствий приходится на долю самых распространенных вообще и наименее типичных для «Слова» союзов «и», «а». Из наиболее своеобразных значений союза «и», покрывающихся в обоих текстах, выделяем в «Задонщине» его начинательное значение: «И рече князь великий Дмитрий Иванович» (И-2, 236); «И рекше князь великий Дмитрей Иванович» (У, 244); «И рече князь великий Дмитрей Иванович» (У, 248, 249); «И погнаше руския сынове вослед поганых татар» (С, 255) и др. Союзу «а» свойственны разделительная и начинательная функции: а) «Сѣдлай, брате Ондрѣй, свои борзи комони, а мои готови напреди твоих осѣдлани» (К-Б, 234); «веслы Непру запрудити, а Донъ шоломы вычръпати» (И-2, 236); «Сѣдлай, брате Андрѣй, свой доброй конь, а мой готов осѣдлан» (У, 245) и др.; б) «А уже Диво кличет под саблями татарьскими» (И-2, 236); «А уже беды их пловуще птица их крилати» (И-1, 239) — испорченное место; «А воеводы у нас уставлены» (У, 246) и др.

Одна особенность союза «а» в «Задонщине» совершенно не разделяется «Словом». Это так называемое нанизывание предложений

- 249 -

с помощью союза «а». Ср. в «Задонщине»: «поедем тамо, укупим животу своему славы, а старым повесть, а молодым на память, а храбрых своих испытаем, а реку Дон кровью прольем» (У, 244); «А воеводы у нас уставлены, а дружина свѣдана, а под собою имѣем добрые кони, а на собѣ злаченые доспѣхи, а шеломы черкаские, а щиты московские, а сулицы немѣцкие, а кинжалы фряские, а мѣчи булатные» (У, 246) и т. д. Удивительно (если допустить факт заимствования), как эта оригинальная и эффектная, с точки зрения ее типичности, в древнем русском языке функция союза «а» не была замечена и заимствована фальсификатором, имевшим своим образцом «Задонщину»?

В противоположность этому в более редком соединительном значении (известном в одном примере в «Слове») союз «а» «Задонщине» неизвестен.

Что касается союза «но», то он во всех списках «Задонщины» встречается только с о (с «проясненным» ъ), в отличие от «Слова» с более архаическим «нъ». Впрочем, в более поздних списках он вообще по норме и не должен был быть другим.

Очень обильно, начиная с Кирилло-Белозерского списка, в «Задонщине» представлен союз-частица «бо» в полном соответствии с его частотой в «Слове». Однако и эта тождественность внешняя. При более детальном сличении оказывается, что употребление «бо» только в одном выражении покрывается целиком контекстом в «Задонщине» и в «Слове». Ср.: «Боянъ бо вѣщий» в «Слове» (2) и «Тои бо вѣщии Боянъ» в списке К-Б (233). О близости других контекстов с «бо», а следовательно, и возможности воздействия со стороны «Задонщины», можно говорить с очень большой долей приблизительности.

Союзу «абы» (более старому) «Слова» в списках У и И-1 в параллельном выражении отвечает «что бы» — более новое по образованию и употреблению.200 Ср.: «О Бояне, соловию стараго времени! абы ты сиа плъкы ущекоталъ» в «Слове» (6) и «О соловей лѣтьняя птица, что бы ты, соловей, выщекотал великому князю Дмитрию Ивановичю...» — явно испорченное (И-1, 238) и «О соловей, лѣтняя птица, что бы ты, соловей, пощекотал славу великому князю» (У, 244).

Из книжных союзов в «Задонщине» используются «яко»: «Тогда яко соколи полѣтѣша на быстрый Донь» (И-2, 236); «уже бо як(о) орлы слетѣшас(я)» (И-1, 238); «Як тые слова измовили»

- 250 -

(С, 250) — с ущербленным «як», и «аки» (только с «и» при двух «акы» с «ы» в «Слове»).

Из не встречающихся в «Слове» упомянем союзы «занеже, занѣже» и «да» в «Задонщине».201 В списке У в одной фразе союз «да» повторяется семь раз: «и крѣпцы бысть князи бѣлозѣрстии Федор Семеновичь, да Семен Михайловичь, да Микула Васильевичь, да два брата Олгордовичи, да Дмитрей Волыньской, да Тимофей Волуевичь, да Андрѣй Серкизовичь, да Михайло Ивановичь...» (246). «Слово» же вообще его игнорирует, не прибегая к его помощи ни разу! Словосочетание «да позрим синего Дону» (5—6) в счет не идет, так как в нем «да» имеет изолированное значение. Если к этому еще прибавить и полное отсутствие русских союзов «аже», «неже», «абы», «любо» в «Задонщине», картина несходства системы союзов обоих памятников выступит во всей своей очевидности.

———

По наблюдениям С. П. Обнорского, синтаксис предложения в «Слове о полку Игореве» в основном носит «те же особенности, которые характеризуют и иные оригинальные русские памятники старшей поры», с той разницей, что в «Слове», как памятнике художественного литературного языка, «они выражены в более широком и цельном виде».202

В согласии с нормами синтаксиса русского языка древнейшего периода в «Слове» выступает в абсолютно преобладающем виде сочинение. Эта черта синтаксической структуры «Слова», возможно, продукт его жанра. Сочинение часто совмещается с бессоюзием, очень характерным для нашего памятника.203

С. П. Обнорский обращает внимание на сочетание предложений, «связанное единством целого», которое «очень часто выражается как сумма внешне не спаянных между собою, как бы самостоятельных предложений, в совокупности образующих период».204 Случаев подобного сочетания предложений в тексте «Слова» очень много. Ср.: «Солнце ему тъмою путь заступаше // нощь стонущи ему грозою птичь убуди // свистъ звѣринъ въста // зби дивъ // кличетъ връху древа // велитъ послушати земли незнаемѣ...» (8, 9); «уже бо бѣды его пасетъ птицъ подобию // влъци грозу въсрожатъ по яругамъ // орли клектомъ на кости звѣри зовутъ // лисици брешутъ на чръленыя щиты» (9, 10) и др. Этот способ

- 251 -

сочетания отдельных предложений, по Обнорскому, находит объяснение в повествовательном жанре памятника и связывает его с образцами народно-поэтического творчества.

Такая синтаксическая структурная черта, будучи принадлежностью русского языка старшего периода, совершенно не разделяется «Задонщиной» по списку У. Совсем нетипична она и для списка С, в котором могут быть указаны одна-две таких конструкций. Ср.: «Кони ирзуть на Москве, // трубы трубят у Серпугове, // бубны бубнят на Коламне, // звинит слава по всей земли руской, // чудно стези стояти у великого Дону на берези» (250). Вообще указанное синтаксическое сочетание фраз совершенно нехарактерно для всех списков «Задонщины».

Подытоживая наши впечатления от сопоставительного анализа фонетической системы и грамматического строя «Слова о полку Игореве» и «Задонщины», мы должны категорически заявить, что «Задонщина» — памятник совершенно иной языковой структуры, что только тенденциозная предвзятость может искать в ней источник, из которого вымышленный фальсификатор мог заимствовать материал для написанного им в подражание древности текста.

В заключение мы хотели бы процитировать констатацию акад. С. П. Обнорского: «В основной ткани языка „Слова“, русской по своему облику, могут быть отмечены многие явления из области морфологии (преобладающая сохранность категории двойственного числа, правильное употребление в склонении звательной формы, выдержанный русский тип склоняемых и спрягаемых форм, изумляющая по своей цельности картина соотносительного употребления кратких и полных форм прилагательных применительно к старейшему строю языка и др.), из синтаксиса (абсолютно преобладающий сочинительный способ связи предложений над подчинительным, исключительное использование в конструкциях подчинительного типа союзов, русских по происхождению, употребление личных форм глагола без местоимений 1-го и 2-го л. и др.), из лексики (общий тип русской лексики, с богатым использованием в ней русских по происхождению словообразовательных элементов)».205 Часть этой констатации нашла достаточно убедительное подтверждение в нашем исследовании. Акцентируем — часть, так как развернутый полемический анализ всех грамматических черт «Слова», бесспорно самобытных по своему происхождению, а не состряпанных мистификатором, потребовал бы многих страниц отдельной книги.

- 252 -

7

Скептики игнорируют ориентализмы, встречающиеся в тексте «Слова о полку Игореве». Не замечать ориентализмы «Слова» — значит не видеть факты во всей очевидности, обойти их предвзятым молчанием. Конечно, ориентализмы «Слова» для скептиков очень невыгодный аргумент. Востоковеды же давно обратили внимание на реальность фактических сведений в «Слове» из половецкого быта, многие из которых подтверждаются археологически. Постоянная связь и соприкосновение русских с половцами в XII в. придали «Слову о полку Игореве» своеобразный «восточный» колорит, что сказывается и в лексике и в семантике «Слова» и даже в его поэтической системе и образности.

Большинство ориентализмов «Слова о полку Игореве» можно отнести к языку Киевской Руси, так как они известны и другим памятникам древней русской письменности.206 Но несколько восточных слов в его тексте пока нигде не найдены и принадлежат только ему. Однако главная сила ориентализмов «Слова» не в уникальности нескольких из них, а в их общей архаичности. Архаичность формы — главное доказательство их аутентичности. Специалистов поражает последовательно исторически выдержанная фонетическая и морфемная структура восточных элементов «Слова». Если поверить в то, что эти слова действительно были вставлены в текст фальсификатором конца XVIII в., то они, конечно, были бы заимствованы в доступной ему фонетико-морфологической форме. Специалистов же, напротив, удивляет то, что ориентализмы хронологически восходят к эпохе появления «Слова», т. е. к XII в. Все без исключения востоковеды, занимавшиеся тюркизмами «Слова», единодушно сходятся во мнении, что так подделать их в конце XVIII столетия, при тогдашнем низком уровне ориенталистики вообще, было совершенно невозможно.

Три наиболее оригинальных лексических ориентализма — «орьтъма», «шерешир» и «харалужныи» — составляют исключительную принадлежность «Слова» (если не считать, что один из них — «харалужныи» — встречается и в «Задонщине»).207 Ориентализмы могут быть указаны и в системе поэтических образов и в некоторых выражениях, присущих опять-таки только «Слову». К ним специалисты относят образ «Девы» — «Обиды» (19)208 и выражения:

- 253 -

«Тии бо два храбрая Святъславлича, Игорь и Всеволодъ уже лжу убуди[ста]» (21), которому соответствует «усыплять смуту» в персидском языке, в «Гулистане» Саади (XIII в.), и в позднее время в тексте «Истории Персии» Зука-ул-мулка, а также «наступи на землю Половецкую» (21), имеющее параллель в монгольско-ойратском эпосе.209

Еще труднее было выдумать племенные названия или имена отрядов ковуев или титулов, чинов и прозвищ высоких лиц из тюрков (по предположению С. Е. Малова), всех этих «былей», «шельбиров», «топчаков» и т. п.210 Мистификатор должен был иметь в своем распоряжении обильные источники, из которых он мог почерпнуть эти, неизвестные в то время востоковедению данные.

Косвенным доказательством подлинности восточного колорита, соответствующего исторической действительности, надо считать и употребление в «Слове» слова «меч», обычно противопоставляемого восточной «сабле». Настроенные скептически к «Слову», исследователи видели в слове «меч» лексический ляпсус, неудачно употребленный. Однако данные турецкой археологии 30-х годов нашего столетия полностью подтверждают уместность употребления слова «меч» в числе оружия восточных кочевников — половцев. По этим данным «меч» издавна, в VII—XIV вв., безраздельно господствовал у арабов и персов, а «сабель», столь характерных для мусульманских стран в более позднее время, еще не было.211 Ясно, что эта деталь не анахронична.

В. Ф. Ржига, заканчивая свою статью «Восток в „Слове о полку Игореве“», пишет: «Итак, подводя итог сделанной нами попытке общего обзора восточной лексики и семантики „Слова“, нельзя не прийти к заключению, что автору „Слова о полку Игореве“, как великому творцу в области родного поэтического языка, в то же время была знакома и речевая стихия среднеазиатских народов турецкого и иранского происхождения и притом не только в отдельных фактах ее лексики и семантики, но и в некоторых оригинальных моментах ее поэтической образности».212 Все эти факты не могли быть широко известны и доступны человеку конца XVIII в., отдаленного от них длинной вереницей столетий.

Еще многозначительнее заключение виднейшего советского ориенталиста-тюрколога С. Е. Малова, который пишет, что «употребления вышеупомянутых тюркизмов в тонком и точном, по

- 254 -

нашим теперешним научным данным, фонетическом звучании древнего времени и с их старыми значениями могут вполне быть отнесены к XII в. — ко времени составления „Слова о полку Игореве“. Я не могу себе представить, чтобы можно было впоследствии выдумать кому-либо эти слова или восстановить их давнюю природу, так как для этого понадобились бы громадные тюркологические знания, о которых ничего неизвестно в истории тюркологии. Невозможно было выдумать так правдоподобно и наукообразно эти тюркские слова, над которыми столь много задумывались ученые востоковеды XX в.»213

В тех же примерно словах высказался о тюркизмах «Слова» и крупнейший польский востоковед А. Зайончковский: «Неужели можно было искусственно создать такую языковую ткань? Для этого ведь нужен был поистине „языковед-гигант“. Ибо только новейшие филологические открытия мало-помалу проясняют смысл темных мест „Слова о полку Игореве“. От дальнейшей совместной работы славистов, главным образом с востоковедами, будет зависеть окончательное суждение об этом памятнике, который в последнее время уже нашел среди славистов ревностных и постоянных защитников».214

———

Мы имеем основание считать, что приведенные нами лингвистические доказательства бесспорно говорят о том, что «Слово» — подлинный памятник древней русской письменности. В результате всестороннего «микроскопического» и «макроскопического» анализа, осуществлявшегося в течение ста шестидесяти лет объединенными усилиями лингвистов, литературоведов и историков, «Слово о полку Игореве» поставлено на прочную историческую основу.215 Попытки скептиков развенчать его как поздний фальсификат конца XVIII в. не удались. «Слово» — оригинальный памятник древнерусской литературы, а не продукт позднего времени.

Невыясненными окончательно остаются только единичные «темные» места его текста, о которых мы пока можем сказать ignoramus, но не ignorabimus!

Сноски

Сноски к стр. 171

¹ А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений, т. 12, Изд. АН СССР, 1949, стр. 147—148.

² С. П. Шевырев. История русской словесности, ч. 2. Изд. 3-е, СПб., 1887, стр. 146.

Сноски к стр. 172

³ См.: Oliver Elton. A Survey of English Literature 1730—1780, II. London, 1928, стр. 94 и сл.

Сноски к стр. 173

⁴ П. М. Бицилли. К вопросу о происхождении «Слова о полку Игореве». (По поводу исследования проф. А. Мазона). — Заметки к «Слову о полку Игореве», вып. 2, Институт им. Н. П. Кондакова, Белград, 1941, стр. 11. (Отд. оттиск). (В дальнейшем: Бицилли).

⁵ См.: там же, стр. 9—11.

⁶ Там же.

⁷ Е. А. Ляцкий. Неудачный поход на «Слово о полку Игореве». — Slavia, XVII, Sešit 1—2, 3, Praha, 1939—40, стр. 110—127, 374—411.

⁸ Н. К. Гудзий. Ревизия подлинности «Слова о полку Игореве» в исследовании проф. А. Мазона. — Ученые записки МГУ, вып. 110, Труды Кафедры русской литературы, кн. 1, М., 1946, стр. 153—187. (В дальнейшем: Гудзий).

Сноски к стр. 174

⁹ В. П. Адрианова-Перетц. «Задонщина». Опыт реконструкции авторского текста. — ТОДРЛ, т. VI, М. — Л., 1948, стр. 201—222.

¹⁰ «Слово о полку Игореве». Серия «Литературные памятники», Изд. АН СССР, М. — Л., 1950, стр. 375—466.

¹¹ В книге «La Geste du prince Igor’» и в других статьях.

¹² Бицилли, стр. 2.

¹³ Гудзий, стр. 161—163.

¹⁴ В. П. Адрианова-Перетц. 1) «Задонщина». Текст и примечания. — ТОДРЛ, т. V, М. — Л., 1947, стр. 194—224; 2) «Задонщина». Опыт реконструкции авторского текста, стр. 201—222.

¹⁵ Слово Софония Рязанца о Куликовской битве («Задонщина»). С приложением текста Слова Софония и 28 снимков с текста по рукописям Гос. Исторического музея XVI в. М., 1947. — Ученые записки МГПИ, т. XLIII. См. также: В. Ф. Ржига и М. Н. Тихомиров. Слово Софония Рязанца о Куликовской битве («Задонщина»)... — В кн.: Повести о Куликовской битве. Серия «Литературные памятники», изд. АН СССР, М., 1959.

Сноски к стр. 175

¹⁶ La Geste du prince Igor’, стр. 217—234.

¹⁷ Там же, стр. 235—360.

Сноски к стр. 176

¹⁸ В. М. Истрин. Хроника Георгия Амартола в древнем славянорусском переводе. Текст, исследование и словарь, т. II, 1922, стр. 248.

¹⁹ Там же, стр. 220.

²⁰ Там же.

Сноски к стр. 177

²¹ Там же, стр. 221.

²² Z. sl. Phil., 1937, XIV, стр. 52.

Сноски к стр. 179

²³ В. М. Истрин. Хроника Георгия Амартола в древнем славяно-русском переводе, стр. 243.

Сноски к стр. 180

²⁴ К. Ф. Калайдович. Библиографические сведения о жизни, ученых трудах и собрании российских древностей графа А. И. Мусина-Пушкина. — Записки и труды ОИДР, 1824, ч. II; цитирую по статье Д. С. Лихачева в кн.: «Слово о полку Игореве». Серия «Литературные памятники», Изд. АН СССР, М. — Л., 1950, стр. 352.

²⁵ Там же, стр. 361.

Сноски к стр. 181

²⁶ Здесь и далее цифры в скобках обозначают страницы первого издания «Слова о полку Игореве».

Сноски к стр. 182

²⁷ La Geste du prince Igor’, стр. 241.

²⁸ «„Спала Князю умь похоти ...“ в „Слове о полку Игореве“». — Сб. «Людмил Стоянов. Изследвания и статии за творчеството му». София, 1961, стр. 317—331.

²⁹ В. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка, т. 3. М., 1955, стр. 12.

³⁰ Fr. Kott. Česko-nĕmecký slovník, III. V Praze, 1882, стр. 544—545.

³¹ J. Karłowicz, A. Kryński, W. Niedźwiedzki. Słownik języka polskiego, VI. Warszawa, 1915, стр. 277—278; M. S. Linde. Słownik języka polskiego, V. Lwów, 1859, стр. 372.

Сноски к стр. 183

³² Гудзий, стр. 164.

Сноски к стр. 184

³³ См.: С. К. Шамбинаго. Повести о Мамаевом побоище. — СОРЯС, т. LXXXI, № 7, СПб., 1906, стр. 23, 26 (2-я ред.); стр. 58 (3-я ред.); стр. 101, 112 (4-я ред.).

³⁴ О. Огоновський. Слово о пълку Игоревѣ. Поетичний пам’ятник руської письменності XII віку. У Львові, 1876, стр. 58.

³⁵ Гудзий, стр. 164.

³⁶ Любопытную параллель к «стязи глаголютъ» можно найти в черновых набросках к «Слову» П. И. Прейса, в которых он ссылается на книгу Потта (A. F. Pott. Etymologische Forschungen auf dem Gebiete der indogermanischen Sprachen, Lemgo, 1823, стр. 280), в которой дается объяснение выражения signa canunt: «ertönen, eigentlich wohl: thun kund, des Feldherrn Willen». См.: М. П. Алексеев. П. И. Прейс в работах над «Словом о полку Игореве». — Доклады и сообщения Филологического института ЛГУ, вып. 3, Л., 1951, стр. 247, прим. 3.

Сноски к стр. 185

³⁷ A. Mazon. Le Slovo d’Igor. Paris, 1940, стр. 99.

³⁸ Гудзий, стр. 180; см. также: А. Н. Веселовский. Из истории романа и повести, вып. 1. СПб., 1886, стр. 90.

³⁹ См.: Срезневский. Материалы, т. II, стлб. 1234; т. III, стлб. 403.

Сноски к стр. 186

⁴⁰ Н. П. Кондаков. Македония. Археологическое путешествие. Издание ОРЯС, СПб., 1909, стр. 27; см. также: В. Ф. Ржига. Восток в «Слове о полку Игореве». — Сб. «Слово о полку Игореве», Гослитиздат, М., 1947, стр. 170—171. Болгарский ученый Ив. Дуйчев высказывает опирающееся на исторические соображения мнение, что «упоминаемые в „Слове“ аварские шлемы у половцев не должны быть обязательно шлемами, сделанными аварами, происходившими от древних или современных авар, живущих в Дагестане, а скорее были шлемами, сделанными по аварскому образцу» (И. Дуйчев. Обзор болгарских работ 1945—1958 гг. по изучению древнерусской литературы и русско-болгарских литературных связей XI—XVII вв. — ТОДРЛ, т. XVI, М. — Л., 1959, стр. 593).

⁴¹ О нормах передачи греческого а (α) старославянским в заимствованных словах см.: А. Мейе. Общеславянский язык. М., 1951, стр. 44; А. Вайан. Руководство по старославянскому языку. М., 1952, стр. 39. Ср. καράβιον — корабль, παγάνος — поганъ, παπα̃ς — попъ и др.

Сноски к стр. 187

⁴² См. у К. В. Кудряшова: «Слово о полку Игореве» в историко-географическом освещении. — Сб. «Слово о полку Игореве», стр. 80.

⁴³ Л. А. Булаховский. О первоначальном тексте «Слова о полку Игореве». — ИОЛЯ, т. XI, вып. 5, 1952, стр. 442.

Сноски к стр. 188

⁴⁴ См.: Кап. К. Николов. По горното течение на р. Места. — Минало. Българо-македонско научно списание, год. II (1911), кн. 5—6, стр. 157—158. Более подробные сведения и библиография в статье Я. Тодорова «Никопол на Места» (Родина, III, 1940, кн. 1, стр. 101—109).

⁴⁵ Предположения об этимологии гидронимического наименования «Канина» см. в статье Н. М. Дылевского (Н. Дилевски. Бележки върху «Слово о полку Игореве». I. «На Канину зелену паполому постла». — Известия на Института за българска литература, кн. 3, София, 1955, стр. 102; см. также: Б. Ангелов. Бележки върху «Слово о полку Игореве». (II. Канина). — Известия на Института за българска литература, кн. V, София, 1957, стр. 459—460).

⁴⁶ См.: H. Gelzer. Ungedruckte und wenig bekannte Bistümerverzeichnisse der orientalischen Kirche, II. — Byzantinische Zeitschrift, II, 1893, стр. 41, 42, 50; Е. Голубинский. Краткий очерк истории православных церквей болгарской, сербской и румынской. М., 1871, стр. 259; И. Снегаров. История на Охридската архиепископия, т. I. София, 1924, стр. 55, 56, 57.

⁴⁷ Ст. Новаковић. Законски споменици српских држава средњга века. Пета књига. Г. Уговори и наредби српских господара о трговачким и о другим пословима о Опћином Дубровачком (Грамота LIII, 1368, септембра 2), 1912, стр. 190. Эта статья была указана Боню Ст. Ангеловым, за что автор выражает ему свою благодарность. О городе Канина см.: H. Grégoire et R. de Keyser. La chanson de Roland et Byzance. Byzantion. — Revue internationale des Études Byzantines, XIV, 1939, fasc. 1, стр. 275—278. В этих же работах дастся и этимология названия города. Упоминание о Канине встречаем и у Ф. И. Успенского: История Византийской империи, т. 3. М. — Л., 1948, стр. 102.

Сноски к стр. 189

⁴⁸ Боню Ст. Ангелов. Бележки върху «Слово о полку Игореве». — Известия на Института за българска литература, кн. V, София, 1057, стр. 460.

⁴⁹ См.: там же, стр. 459.

⁵⁰ См.: «Слово о полку Игореве». Гос. изд. худ. лит., М., 1955, стр. 54; «Слово о походе Игоря, сына Святославова, внука Олегова» (ритмический перевод). — В кн.: «Слово о полку Игореве». Серия «Литературные памятники», Изд. АН СССР, М. — Л., 1950, стр. 59.

⁵¹ Н. Дилевски. Бележки върху «Слово о полку Игореве», стр. 105.

Сноски к стр. 190

⁵² Разбор чтении этого темного места см.: там же, стр. 97—105.

⁵³ Срезневский. Материалы, т. III, стлб. 1589, 1591.

⁵⁴ Fr. Miklosich. Lexicon palaeoslovenico-graeco-latinum. Vindobonae, Guilelmus Braumueller, 1862—1865, стр. 1133.

Сноски к стр. 191

⁵⁵ См.: Й. Иванов. Св. Иван Рилски и неговият монастир. София, 1917, стр. 31—37; К. Јиречек. Историја срба, I, Београд, 1922, стр. 265 и сл., 280 и сл.; II, 1923, стр. 10; III, 1924, стр. 29, 30, прим. 2, 37 и др.; Б. Ангелов, Хр. Вакарелски. Трем на българската народна историческа епика. София, 1940, стр. 46, 56 и др.; Й. Иванов. Българските народни песни. София, 1959, стр. 270. О Реле Шестокрилце в народном творчестве см.: А. Димитрова и М. Янакиев. Предания за исторически лица в българските народни умотворения. — Известия на семинара по славянска филология при Университета в София, 1941—1943, кн. 8 и 9, стр. 423—424. См. также: Г. Попов. Българските юнашки песни. — Сборник за народни умотворения, наука и книжнина, кн. 3, София, 1890, стр. 267, 281; В. Карађић. Српске народне пјесме, књига друга. У Бечу, 1875, № 36, стр. 208, 210.

⁵⁶ Памятники болгарского народного творчества, вып. 1, Сборник западно-болгарских песен с словарем. СПб., 1882, № 144, стр. 320.

⁵⁷ См.: Н. Геров. Речник на блъгарскый язык, ч. 5. Пловдив, 1904, стр. 577—578; В. Карађић. Српске народне пјесме, књига друга, № 85, стр. 508; № 86, стр. 511, 512; № 13, стр. 61, 62 и др. О связи эпитета «шестокрилци» с греч. εξάπτερος или ξεφτέρι — названием сокола или ястреба см.: Ф. Е. Корш. «Слово о полку Игореве». — Исследования по русскому языку, т. II, вып. 6, СПб., 1909, стр. LXII. Ср. также: G. Giannelli. Un lexique macédonien du XVI-e siècle. Paris, 1958, стр. 25. Ссылкой на эту книгу я обязан проф. Ив. Дуйчеву.

Сноски к стр. 193

⁵⁸ Бицилли, стр. 12. (Разрядка моя, — Н. Д.).

⁵⁹ См.: А. А. Потебня. «Слово о полку Игореве». Воронеж, 1878, стр. 124.

⁶⁰ См.: А. В. Соловьев. Новый итальянский перевод «Слова о полку Игореве». — ТОДРЛ, т. XIII, М. — Л., 1957, стр. 654, прим. 9.

⁶¹ См.: М. Vasmer. Russisches etymologisches Wörterbuch. Heidelberg, 1955, Lief. 19 (Bogen 1—5), стр. 28.

⁶² См.: La Geste du prince Igor’, стр. 68, 196.

⁶³ Н. М. Дылевский. «Утръ же воззни стрикусы оттвори врата Нову-граду» в «Слове о полку Игореве» в свете данных лексики и грамматики древнерусского языка. — ТОДРЛ, т. XVI, М. — Л., 1959, стр. 60—69. О слове «вазнь» и конъектуре Р. О. Якобсона см. в статье Д. Чижевского «Lexikalisches I» (Z. sl. Phil., B. XXII, H. 2, 1954, стр. 344—348).

Сноски к стр. 194

⁶⁴ Ср.: П. Я. Черных. Историческая грамматика русского языка. Изд. 2-е, М., 1954, стр. 237.

⁶⁵ Всеслав захватил Новгород, «расшиб» славу Ярослава и пробыл краткое время на киевском «столе».

⁶⁶ См.: Л. Булаховский. Курс русского литературного языка, т. II. Киев, 1953, стр. 297, 298 и прим. 2; С. Д. Никифоров. Из наблюдений над именами существительными в памятниках второй половины XVI в. — Сб. «Вопросы славянского языкознания», I, Львов, 1948, стр. 151—152.

Сноски к стр. 195

⁶⁷ См.: Гудзий, стр. 180 и прим. 1 на стр. 180.

⁶⁸ См.: A. Mazon. Le Slovo d’Igor, стр. 121, 122, 168.

⁶⁹ В. И. Малышев. Повесть о Сухане. Из истории русской повести XVII века. АН СССР, М. — Л., 1956.

⁷⁰ Там же, стр. 135.

⁷¹ Там же.

⁷² Там же.

⁷³ Там же, стр. 137.

Сноски к стр. 196

⁷⁴ Цитирую по изданию: «Слово о полку Игореве». Серия «Литературные памятники», Изд. АН СССР, М. — Л., 1950, стр. 48.

⁷⁵ См.: А. И. Соболевский. К Слову о полку Игореве. — ИпоРЯС, т. II, 1929, стр. 185; ПСРЛ, т. X, стр. 218 (1347 г.); Н. Тупиков. Словарь древнерусских личных собственных имен. СПб., 1903, стр. 486.

⁷⁶ См.: В. И. Чернышев. Темные слова в русском языке. — Сб. «Академия наук СССР акад. Н. Я. Марру», М. — Л., 1935, стр. 397. Ср. также: Сказки и легенды пушкинских мест. Серия «Литературные памятники», Изд. АН СССР, М. — Л., 1950, № 45 «Иван-царевич и Иван-служанкин», стр. 103 (с упоминанием «столицы» босого волка).

Сноски к стр. 197

⁷⁷ См.: А. Г. Преображенский. Этимологический словарь русского языка. М., 1958, стр. 55. А. Г. Преображенский выводит «босой» из «бусой», что противоречит фонетическим нормам.

⁷⁸ В. А. Гордлевский. Что такое «босый волк»? (К толкованию «Слова о полку Игореве»). — ИОЛЯ, т. VI, вып. 4, 1947, стр. 333.

⁷⁹ Там же.

⁸⁰ Там же, стр. 320.

Сноски к стр. 198

⁸¹ О праславянском boѕъ-јь см.: Т. Torbiörnsson. Die bestimmten Adjektivformen der slavischen Sprachen. — Z sl. Phil., I, 1925, стр. 277.

⁸² Ср. болг. «Да вземеш на босия вълк цървулите» (поговорка) — «возьмешь у босого волка опанки, снимешь с босого волка опанки», ср. русск. «с него взятки гладки». Также серб. поговорка: «Бос као пас» — «бос как пёс» — в «Српски рјечник» В. Караджича (1889, стр. 39).

Сноски к стр. 199

⁸³ См.: А. А. Потебня. «Слово о полку Игореве», стр. 145.

Сноски к стр. 200

⁸⁴ См.: В. Л. Виноградова. Лексическая вторичность «Задонщины» сравнительно со «Словом о полку Игореве». — ТОДРЛ, т. XII, М. — Л., 1956, стр. 20—27 (см. также: В. Л. Виноградова. Сравнительный анализ лексики «Слова о полку Игореве» и «Задонщины». Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук, М., 1953, 16 стр.).

⁸⁵ См.: История культуры древней Руси, т. I. М. — Л., 1951, стр. 427.

⁸⁶ См.: В. Л. Виноградова. Лексическая вторичность «Задонщины», стр. 21.

Сноски к стр. 201

⁸⁷ См.: Адрианова-Перетц. «Задонщина». Опыт реконструкции авторского текста, стр. 235.

⁸⁸ См.: там же, стр. 240.

⁸⁹ См.: там же, стр. 246.

⁹⁰ См.: В. Л. Виноградова. Лексическая вторичность «Задонщины», стр. 22.

⁹¹ Ср.: «Микулина жена Василевич(а)... рано плакашас(я) у Москвы у брега на забралах, аркучи» в списке И-1 конца XVI — начала XVII в., стр. 240.

⁹² ТОДРЛ, т. VI, М. — Л., 1948, стр. 240 (список И-1) и стр. 253 (список С).

Сноски к стр. 202

⁹³ См.: В. Л. Виноградова. Лексическая вторичность «Задонщины», стр. 23.

⁹⁴ См.: В. П. Адрианова-Перетц. «Задонщина». Опыт реконструкции авторского текста, стр. 233 и 234.

⁹⁵ См.: там же, стр. 238, 239, 240 и 238, 240, 241 (2 раза), 242.

⁹⁶ В. Л. Виноградова. Лексическая вторичность «Задонщины», стр. 24.

⁹⁷ Список И-1; В. П. Адрианова-Перетц. «Задонщина». Опыт реконструкции авторского текста, стр. 238.

Сноски к стр. 203

⁹⁸ Там же, стр. 247, список У; стр. 253, список С.

⁹⁹ См.: В. Л. Виноградова. Лексическая вторичность «Задонщины», стр. 23.

¹⁰⁰ См.: В. Л. Виноградова. Сравнительный анализ лексики «Слова о полку Игореве» и «Задонщины», стр. 7.

Сноски к стр. 204

¹⁰¹ См.: С. П. Обнорский. Очерки по истории русского литературного языка старшего периода. М. — Л., 1946, стр. 132—198 (в дальнейшем: Обнорский. Очерки); Л. А. Булаховский. «Слово о полку Игореве» как памятник древнерусского языка. — В сб. «Слово о полку Игореве», Изд. АН СССР, М. — Л., 1950, стр. 130—163; C. Bida. Linguistic Aspect of the Controversy over the Authenticity of the «Tale of Igor’s Campaign». — Canadian Slavonic papers, vol. I, Toronto, 1956, стр. 76—88.

Сноски к стр. 206

¹⁰² См.: Ироическая пѣснь о походѣ на половцовъ удѣльнаго князя Новагорода-Сѣверскаго Игоря Святославича. М., 1800, стр. VII; В. Перетц. Слово о полку Ігоревім. У Київі, 1926, стр. 43—48.

¹⁰³ См.: А. С. Орлов. «Слово о полку Игореве». Изд. 2-е, доп., М. — Л., 1946, стр. 51; Д. С. Лихачев. Археографический комментарий. — В кн.: «Слово о полку Игореве». Серия «Литературные памятники», Изд. АН СССР, М. — Л., 1950, стр. 355—358.

¹⁰⁴ См.: А. С. Орлов. «Слово о полку Игореве», стр. 51—52.

Сноски к стр. 207

¹⁰⁵ Наиболее вероятным фальсификатором рукописи «Слова» мог быть А. И. Бардин, прославившийся своими подделками древних русских памятников («Русской правды», «Поучения» Владимира Мономаха и др.). Его делом были и четыре фальшивых списка «Слова о полку Игореве», по экземпляру которых он ухитрился сбыть в 1815 г. Мусину-Пушкину и Малиновскому, не открывшим сразу обмана. Эта проделка Бардина обошлась Малиновскому в 160 рублей (сумма для скромного бюджета небогатого чиновника Малиновского весьма значительная по тому времени). Поступок Бардина указывает ясно на то, что Бардин не мог подделать рукопись «Слова» XIV в., если согласиться с ее поддельностью вообще. Если бы Бардин действительно был подделывателем мусин-пушкинского списка «Слова», то он, конечно, не посмел бы предложить свое более позднее изделие (после московского пожара) первым редакторам издания. Исключительно важно и многозначительно и то, что все четыре списка «Слова» Бардина содержали в себе только текст «Слова». На подделку более значительных по объему и содержанию рукописей Бардин, как видно, не отваживался. Рукопись же со «Словом» представляла собой увесистый том с восемью произведениями различного характера, из которых некоторые очень велики по объему. Оба списка «Слова» (Мусина-Пушкина и Малиновского) выделки Бардина были без труда распознаны А. И. Ермолаевым, видевшим лет за 15—20 до этого и настоящий список «Слова», палеографические особенности которого ему были отлично известны. Заключение А. И. Ермолаева о поддельности списков поддерживал и Н. М. Карамзин, тоже хорошо знакомый с рукописью первого издания. Наконец, о том, что рукопись «Слова» Мусина-Пушкина не могла выйти из рук Бардина, говорят и ее палеографические особенности, расходящиеся с фальсификаторскими приемами и техникой Бардина. Более подробно см. об этом у М. Н. Сперанского: Русские подделки рукописей в начале XIX века (Бардин и Сулакадзев). — ПИ, V, М., 1956, стр. 44—74 и особенно стр. 74—90.

¹⁰⁶ См.: А. С. Орлов. «Слово о полку Игореве», стр. 52.

Сноски к стр. 208

¹⁰⁷ См.: A. Mazon. Le Slovo d’Igor, стр. 68—69.

¹⁰⁸ См.: Гудзий, стр. 178.

¹⁰⁹ См.: Ироическая пѣснь о походѣ на половцовъ, стр. VII.

Сноски к стр. 210

¹¹⁰ См.: А. В. Соловьев. Екатерининский список и первое издание Слова. — В кн.: «Слово о полку Игореве» в переводах конца восемнадцатого века. Leiden, 1954, стр. 4—5. (В дальнейшем: Соловьев).

¹¹¹ См.: П. Н. Берков. Заметки к истории изучения «Слова о полку Игореве». 3. К вопросу о первом упоминании о «Слове» в печати. — ТОДРЛ, т. V, 1947, М. — Л., стр. 134—135 (ср.: Л. Творогов. Как было открыто «Слово о полку Игореве». — Псковская правда, 1945, 14 ноября, № 215, стр. 2). См. также: Д. С. Лихачев. История подготовки к печати текста «Слова о полку Игореве» в конце XVIII в. — ТОДРЛ, т. XIII, 1957, М. — Л., стр. 82, 86. Сделанные Н. М. Карамзиным выписки из «Повести об Акире премудром», «Девгениева деяния» и «Слова о полку Игореве» были помещены в примечаниях ко II и III томам «Истории государства Российского». Выписки из «Слова» даны преимущественно в III томе, прим. 65, 67, 69, 70, 71, 72, 77, 114, 262, 263, 265, 266, 268; т. II, прим. 420 и т. д. О важности этих цитат писал Е. В. Барсов («Слово о полку Игореве» как художественный памятник Киевской дружинной Руси, т. I. М., 1887, стр. 69). Подробные извлечения из «Девгениева деяния» мусин-пушкинского сборника были напечатаны М. Н. Сперанским в работе: «Девгениево деяние». К истории его текста в старинной русской письменности. Исследование и тексты. — СОРЯС, т. XCIX, № 7, Пгр., 1922, стр. 133—134. См. также: В. И. Стеллецкий. Перевод «Слова о полку Игореве» Н. М. Карамзина. — ТОДРЛ, т. VIII, М. — Л., 1951, стр. 68—70; Боню Ст. Ангелов. Бележки върху «Слово о полку Игореве». — Известия на Института за българска литература, кн. V, 1957, стр. 456—458.

¹¹² Е. В. Барсов. «Слово о полку Игореве» как художественный памятник Киевской дружинной Руси, т. I, стр. 69—70; см. также: Боню Ст. Ангелов. Заметки о «Слове о полку Игореве». VI. Карамзин о «Слове о полку Игореве». — ТОДРЛ, т. XVI, М. — Л., 1959, стр. 56—59.

Сноски к стр. 211

¹¹³ См.: Соловьев, стр. 5.

¹¹⁴ См.: там же.

¹¹⁵ См.: там же, стр. 2.

¹¹⁶ См. статью А. Мазона «L’Auteur probable du Poème d’Igor» (Comptes-rendus de l’Académie des Inscriptions et des Belles-Lettres, Paris, 1944, 2-me trimestre) и ответ на нее Н. К. Гудзия «Невероятные догадки проф. А. Мазона о вероятном авторе „Слова о полку Игореве“» (ИОЛЯ, т. IX, вып. 6, 1950, стр. 492—498).

Сноски к стр. 212

¹¹⁷ О подготовке текста Екатерининской копии А. И. Мусиным-Пушкиным см.: Д. С. Лихачев. История подготовки к печати текста «Слова о полку Игореве» в конце XVIII в., стр. 79—89.

Сноски к стр. 214

¹¹⁸ Соловьев, стр. 1—30.

¹¹⁹ Там же, стр. 9, 29, 30.

¹²⁰ Там же, стр. 28, 29.

Сноски к стр. 215

¹²¹ Там же, прим. 1 (стр. 9—10), 2 (стр. 10), 6 (стр. 11), 7 (стр. 11), 12 (стр. 13), 14 (стр. 13—14), 26 (стр. 20), 31 (стр. 22), 48 (стр. 27), 50 (стр. 27—28), 52 (стр. 28) и мн. др.

¹²² Там же, стр. 18, 19 и 22.

¹²³ Там же, стр. 29, 30.

Сноски к стр. 216

¹²⁴ См.: Обнорский. Очерки, стр. 138.

Сноски к стр. 217

¹²⁵ Имеем в виду списки «Задонщины» по изданию В. П. Адриановой-Перетц (ТОДРЛ, т. VI, М. — Л., 1948, стр. 233 и сл.). В дальнейшем при цитировании «Задонщины» ссылки даются по этому изданию с указанием в тексте страниц в скобках.

Сноски к стр. 218

¹²⁶ См.: Обнорский. Очерки, стр. 138—139.

Сноски к стр. 219

¹²⁷ Там же, стр. 144, 147, 148.

¹²⁸ См.: А. С. Орлов. «Слово о полку Игореве», стр. 61.

¹²⁹ ТОДРЛ, т. V, М. — Л., 1947, стр. 139.

¹³⁰ См.: Соловьев, стр. 14, 22.

¹³¹ См.: там же, стр. 12.

Сноски к стр. 220

¹³² См.: Обнорский. Очерки, стр. 146.

Сноски к стр. 221

¹³³ См.: Обнорский. Очерки, стр. 196.

¹³⁴ Там же, стр. 149. Л. А. Булаховский обращает внимание на своеобразную, но не вызывающую особых сомнений в смысле верности форму местоимения двойственного числа «самаю» в «Слове», подделку которой трудно допустить, см.: Л. А. Булаховский. «Слово о полку Игореве» как памятник древнерусского языка, стр. 124—125. Несколько заметок об особенностях dualis’а в «Слове» см.: C. Bida. Linguistic Aspect of the Controversy over the Authenticity of the «Tale of Igor’s Campaign». — Canadian Slavonic papers, vol. I, Toronto, 1956, стр. 80.

Сноски к стр. 222

¹³⁵ Ср. неправильное употребление форм числа вм. dualis’а в «Задонщине»: «Се азъ князь великый Дмитрий Иванович и брат его князь Володимеръ Ондрѣевич поостриша сердца свои мужеству, ставше своею крѣпостью, помянувше...» (К-Б, 233); «Сама есма два брата дѣти Вольярдовы» (там же, 234); «Тогда князь великий Дмитрий Иванович и брат ег(о) Володимер Андрѣевич полки поганых вьспят(ь) побѣдих...» (И-2, 237); «Сии бо князь великый Дмитрей Ивановичь и брат его князь Владимер Ондрѣевич помоляс(я) богу..., стяжав умъ... и поостриша сердца своя...» (И-1, 238); «Се бо князь великий Дмитрей Иванович и брат его князь Владимер Андрѣевич..., истезавше ум свой... и поостриша сердца свои» (У, 244); «Се бо идет княз великии Дмитрей Ивановыч и братъ его..., истежавше умы свои крепостею и поостри серце свое» (С, 250) и др.

¹³⁶ См.: Обнорский. Очерки, стр. 150.

Сноски к стр. 223

¹³⁷ Там же, стр. 150, 151.

¹³⁸ А. А. Шахматов. Историческая морфология русского языка. М., 1957, стр. 257 и сл. См. также: П. С. Кузнецов. Очерки исторической морфологии русского языка. М., 1959, стр. 20.

¹³⁹ См.: П. Я. Черных. Историческая грамматика русского языка. М., 1952, стр. 178.

¹⁴⁰ См.: П. С. Кузнецов. Очерки исторической морфологии, стр. 20.

Сноски к стр. 224

¹⁴¹ См.: А. А. Шахматов. Историческая морфология русского языка, стр. 257.

¹⁴² Лаврентьевская летопись здесь и далее цитируется по изданию: Повесть временных лет. Серия «Литературные памятники», Изд. АН СССР, М. — Л., 1950.

Сноски к стр. 226

¹⁴³ Ср. «луци» (8) и «и луци ихъ скрушатся» (Лавр., 154, Поуч. Вл. Мон.), «луци тузи самострѣлнии» (Ипат., 428, 1184 г.); «Влъзѣ» (9) и «по Волзѣ» (Лавр., 12; 99, 1024 г.), «по Волъзѣ» (Лавр., 117, 1071 г.); «внуци» (12) и «Хамови вънжци» (Изб. 1073 г.); «на рѣцѣ» (12, 25) и «на рѣцѣ Салницѣ» (Лавр., 192, 1111 г.); «въ пламянѣ розѣ» (20) и «Тура мя 2 метала на розѣх» (Лавр., 162, Поуч. Вл. Мон.); «Олзѣ» (16) и «по Олзѣ» (Лавр., 23, 31, 170); «на Немизѣ» (36) и «и совокупишася обои на Немизѣ» (Лавр., 112, 1067 г.); «на тоцѣ» (36) и «Гедеон сынъ его млачаше пшеницю на тоцѣ» (Библия, книга Судей, VI, 11 по сп. XIV в.: Ф. И. Буслаев. Историческая грамматика русского языка. М., 1959, стр. 122); «сморци» (39) и «яко смьрци нѣкотории испоущаются источници» (Георгий Амартол, Временник, XV в.: Срезневский. Материалы, т. 3, стлб. 449) и др. Ипатьевская летопись здесь и далее цитируется по изданию: Летопись по Ипатскому списку. Изд. Археографической комиссии, СПб., 1871.

Сноски к стр. 228

¹⁴⁴ Обнорский. Очерки, стр. 165. Л. А. Булаховский возражает против правильности отнесения к дательному принадлежности сочетаний «Путивлю городу на заборолѣ», «на ладѣ вои» и «погасоша вечеру зари» (см.: «„Слово о полку Игореве“ как памятник древнерусского языка», стр. 162—163). Отметим совершенно неправильный перевод выражения «на ладѣ вои» в Екатерининской копии и издании 1800 г., свидетельствующий о его непонимании (см.: Соловьев, стр. 28).

¹⁴⁵ Дательный принадлежности встречается несравненно чаще в начале исторической эпохи существования русского языка, чем в среднем периоде. О дательном принадлежности в древнем русском языке см.: П. А. Лавровский. О языке северных русских летописей. СПб., 1852. Этим указанием я обязан доценту Карлова университета в Праге Н. Н. Затовканюку.

Сноски к стр. 229

¹⁴⁶ См.: Соловьев, стр. 21.

¹⁴⁷ См.: П. С. Кузнецов. Очерки исторической морфологии, стр. 145—146.

Сноски к стр. 230

¹⁴⁸ О форме «пардужь» см.: В. Н. Перетц. Слово о полку Ігоревім, стр. 262; Л. А. Булаховский. «Слово о полку Игореве» как памятник древнерусского языка, стр. 148.

¹⁴⁹ См.: В. Н. Перетц. К изучению «Слова о полку Игореве», IV, Эпитеты в «Слове о полку Игореве» и в устной традиции. — ИОРЯС, т. XXX, 1926, стр. 179.

Сноски к стр. 231

¹⁵⁰ Обнорский. Очерки, стр. 166.

¹⁵¹ Там же, стр. 167.

¹⁵² Там же, стр. 171.

Сноски к стр. 232

¹⁵³ В. П. Адрианова-Перетц. «Задонщина». Опыт реконструкции авторского текста, стр. 215.

¹⁵⁴ См.: там же, стр. 215.

¹⁵⁵ См.: Обнорский. Очерки, стр. 158, 159.

¹⁵⁶ См.: там же, стр. 159.

Сноски к стр. 233

¹⁵⁷ Соловьев, стр. 10.

¹⁵⁸ См.: П. Я. Черных. Историческая грамматика русского языка, стр. 237.

¹⁵⁹ Обнорский. Очерки, стр. 160.

Сноски к стр. 234

¹⁶⁰ См.: Обнорский. Очерки, стр. 155; Срезневский. Материалы, т. II, стлб. 1733. О возникновении и употреблении форм типа «пустыни» в древнерусском языке см.: А. А. Шахматов. Историческая морфология русского языка, стр. 77; Ф. И. Буслаев. Историческая грамматика русского языка, § 60, стр. 128.

¹⁶¹ См.: Обнорский. Очерки, стр. 155.

¹⁶² См.: там же, стр. 155; П. С. Кузнецов. Очерки исторической морфологии, стр. 56.

Сноски к стр. 235

¹⁶³ См.: A. Mazon. Le Slovo d’Igor, стр. 84.

¹⁶⁴ Бицилли, стр. 4.

¹⁶⁵ См.: Срезневский. Материалы, т. I, стлб. 781; В. Н. Перетц, «Слово о полку Ігоревім», стр. 182—183.

¹⁶⁶ Е. Барсов. «Слово о полку Игореве» как художественный памятник Киевской дружинной Руси, т. 3. М., 1889, стр. 234.

Сноски к стр. 236

¹⁶⁷ Наше впечатление подтверждается и наблюдениями В. Н. Перетца, приводящего несколько примеров словосочетания «красные девки» из песенной народной традиции (см.: К изучению «Слова о полку Игореве», IV. — ИОРЯС, т. XXXIII, 1925, стр. 172; «Слово о полку Ігоревім», стр. 182).

¹⁶⁸ Ср. француз. «rompre une lance» (A. Mazon. Le Slovo d’Igor, стр. 57).

¹⁶⁹ См.: Гудзий, стр. 176.

¹⁷⁰ См.: Обнорский. Очерки, стр. 187. Ср. также любопытное наблюдение об уникальности ряда префиксальных глагольных лексем в «Слове» Л. А. Булаховского в статье «„Слово о полку Игореве“ как памятник древнерусского языка» (стр. 149 и 150).

¹⁷¹ В. И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка, т. 3. М., 1955, стр. 422. Ср. также пример у Барсова (Причитания Северного края, собранные Е. В. Барсовым, ч. 1, М., 1872, № XVII, стр. 253): «...тут дубова эта мачта приломалась», приведен также у А. А. Потебни: «Слово о полку Игореве», стр. 19.

Сноски к стр. 237

¹⁷² Именно «переломить», «сломить», «преломить», а не «надломить», как, казалось бы, следовало бы перевести древнерусск. «приломити» по смыслу его префикса (при-). Такой перевод подсказывает и смысловое значение глагола «приложити» («главу свою приложити» — сложить голову!) во второй части фразы. См. об этом и у О. Огоновського: «Слово о пълку Игоревѣ». У Львові, 1876, стр. 36. Ср. также значение глагола «примучити» — «подчинить», «покорить» («замучить»?) в летописи и в других древних текстах — с полным объемом действия (Срезневский. Материалы, т. II, стлб. 1432).

¹⁷³ Д. С. Лихачев. Устные истоки художественной системы «Слова о полку Игореве». — Сб. «Слово о полку Игореве», исследования и статьи, Изд. АН СССР, М. — Л., 1950, стр. 74.

¹⁷⁴ А. В. Арциховский. Русское оружие X—XIII вв. — Доклады и сообщения Исторического факультета МГУ, вып. 4, М., 1946, стр. 11; ср.: Д. С. Лихачев. Устные истоки художественной системы «Слова о полку Игореве», стр. 74.

Сноски к стр. 238

¹⁷⁵ Там же, стр. 74.

¹⁷⁶ См.: В. Г. Федоров. Какое значение имеет «Слово о полку Игореве» в истории оружия. — Кто был автором «Слова о полку Игореве» М., 1956, стр. 130.

¹⁷⁷ См.: Л. А. Булаховский. «Слово о полку Игореве» как памятник древнерусского языка, стр. 148.

¹⁷⁸ См.: K. Jireček. Cesty po Bulharsku. Novočeská Bibliothéka, Číslo XXVII, v Praze, 1888, стр. 291.

¹⁷⁹ См.: Ј. В. Јагић. Константин Философ и његов Живот Стефана Лазаревића деспота српскога. — Гласник Српског ученог друштва, књига XLII, у Београду, 1875, стр. 299 и 306.

Сноски к стр. 239

¹⁸⁰ См.: K. Jireček. Cesty po Bulharsku, стр. 292; Ив. Шишманов. Принос към българската народна етимология. Сборник за народни умотворения и народопис, кн. IX, София, 1893, стр. 579, 580.

¹⁸¹ Обнорский. Очерки, стр. 176 и сл.

Сноски к стр. 240

¹⁸² Обнорский. Очерки, стр. 178.

Сноски к стр. 241

¹⁸³ Там же, стр. 176.

¹⁸⁴ См. подробнее: там же, стр. 176.

Сноски к стр. 242

¹⁸⁵ См.: В. И. Борковский. Синтаксис древнерусских грамот. Сложное предложение. М., 1958, стр. 41. (В дальнейшем: Борковский).

¹⁸⁶ Там же, стр. 41.

Сноски к стр. 243

¹⁸⁷ См.: А. А. Потебня. Из записок по русской грамматике, IV. М. — Л., 1941, стр. 228; Борковский, стр. 174.

¹⁸⁸ См.: там же, стр. 167.

Сноски к стр. 244

¹⁸⁹ См.: там же, стр. 164.

¹⁹⁰ См.: Обнорский. Очерки, стр. 177; Борковский, стр. 153.

Сноски к стр. 245

¹⁹¹ См.: Обнорский. Очерки, стр. 177; Борковский, стр. 46.

¹⁹² Обнорский. Очерки, стр. 177.

Сноски к стр. 246

¹⁹³ См.: С. П. Обнорский. 1) «Русская правда» по древнейшему списку. Л., 1930, стр. 20; 2) Очерки, стр. 23.

¹⁹⁴ См.: Борковский, стр. 179.

¹⁹⁵ См.: там же, стр. 178, 179.

Сноски к стр. 247

¹⁹⁶ См.: Обнорский. 1) Очерки, стр. 22, 23; 2) «Русская правда» по древнейшему списку, стр. 20.

¹⁹⁷ См.: Е. Барсов. «Слово о полку Игореве» как художественный памятник Киевской дружинной Руси, т. 3, стр. 7.

¹⁹⁸ См.: Т. П. Ломтев. Очерки по историческому синтаксису русского языка. М., 1956, стр. 507, 508. Впрочем, А. А. Потебня (Из записок по русской грамматике, ч. I—II, Харьков, 1888, стр. 430) и Т. П. Ломтев (Очерки..., стр. 508) не считают союз «яко» древнеболгарского происхождения.

¹⁹⁹ См.: Е Барсов. «Слово о полку Игореве» как художественный памятник Киевской дружинной Руси, т. 3, стр. 27—30.

Сноски к стр. 249

²⁰⁰ См.: Борковский, стр. 161. Зарождение союза «что бы» надо отнести к концу XV в. (см. замечание Е. Т. Черкасовой на стр. 161). К концу XV в. относится и пример с «потому что», отмеченный И. И. Срезневским в памятнике деловой письменности (1479—1481 гг.), на который ссылается В. И. Борковский (там же, стр. 161).

Сноски к стр. 250

²⁰¹ О союзах «занеже» и «да» в древнерусском языке см. у В. И. Борковского (стр. 160 и 39, 40), где указывается и соответствующая литература.

²⁰² Обнорский. Очерки, стр. 175.

²⁰³ По подсчетам М. Н. Петерсона, бессоюзие в «Слове о полку Игореве» охватывает 63.5% всех случаев соединения словосочетаний (см.: М. Петерсон. Синтаксис «Слова о полку Игореве». — Slavia. Ročník XIV, Sešit 1—2, 1936—1937, стр. 552.

²⁰⁴ Обнорский. Очерки, стр. 175.

Сноски к стр. 251

²⁰⁵ С. П. Обнорский. «Слово о полку Игореве» как памятник русского литературного языка. — Русский язык в школе, 1939, № 4, стр. 10.

Сноски к стр. 252

²⁰⁶ Такими являются слова «жемчуг», «коган», «кощей», «хоруговь», «чага» (См.: Ржига. Восток в «Слове о полку Игореве», стр. 173). Форма «женчуг» (с н) «Слова о полку Игореве» известна вообще русскому языку древности. Примеры с этой формой из Лаврентьевской летописи и других памятников см. у Е. В. Барсова («Слово о полку Игореве» как художественный памятник Киевской дружинной Руси, т. 3, стр. 258, 259) и В. Н. Перетца («Слово о полку Ігоревім», стр. 249).

²⁰⁷ См.: В. Ф. Ржига. Восток в «Слове о полку Игореве», стр. 176.

²⁰⁸ См.: там же, стр. 183, 184.

Сноски к стр. 253

²⁰⁹ См.: там же, стр. 184.

²¹⁰ См.: С. Е. Малов. Тюркизмы в языке «Слова о полку Игореве». — ИОЛЯ, т. V, вып. 2, 1946, стр. 130.

²¹¹ См.: В. Ф. Ржига. Восток в «Слове о полку Игореве», стр. 181; см. также: А. В. Арциховский. Русская дружина по археологическим данным. — Историк-марксист. 1939, кн. 1 (71), стр. 193—195.

²¹² В. Ф. Ржига. Восток в «Слове о полку Игореве», стр. 184.

Сноски к стр. 254

²¹³ С. Е. Малов. Тюркизмы в языке «Слова о полку Игореве», стр. 139.

²¹⁴ A. Zajączkowski. Związki językowe połowiecko-słowiańskie. Wrocław, 1949, стр. 62.

²¹⁵ Очень любопытные старые параллели к лексике «Слова», убедительно свидетельствующие в пользу ее подлинности, приводит в своей статье «Из старых южновеликорусских параллелей к лексике „Слова о полку Игореве“» С. И. Котков (ТОДРЛ, т. XVII. М. — Л., 1961, стр. 65—74). К сожалению, я не смог ею воспользоваться, так как она вышла после того, как моя статья была уже набрана и сверстана.