- 79 -

Н. К. ГУДЗИЙ

ПО ПОВОДУ РЕВИЗИИ ПОДЛИННОСТИ
«СЛОВА О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ»

I

Профессор А. Мазон с 1938 г. на страницах редактируемого им журнала «Revue des études slaves» начал печатание обширного исследования, в котором поставил себе задачу доказать поддельность «Слова о полку Игореве», написанного, по мысли Мазона, в конце XVIII в. в подражание главным образом «Задонщине». В 1940 г. исследование это вышло в Париже отдельной книгой под заглавием «Le Slovo d’Igor».

Еще лет за пятнадцать до этого А. Мазон, преимущественно на страницах того же «Revue des études, slaves» стал высказывать свои сомнения относительно подлинности «Слова», воскрешая тем самым давно сданные в архив домыслы наших отечественных скептиков — М. Т. Каченовского, И. И. Давыдова, О. И. Сенковского и др. По собственному признанию Мазона, сделанному в 1938 г.,1 эти сомнения стали появляться у него еще около тридцати лет тому назад, и они находили поддержку у его слушателей в Страсбурге и в Париже, а также у его французских и иностранных коллег, из числа которых А. Мазон называет своего соредактора по журналу — Поля Буайе и польского ученого И. Кжижановского, высказавшего свое скептическое отношение к «Слову» в книге «Byliny. Studyum z dziejów rosyjskiej epiki ludowej», вышедшей в 1934 г., и затем в статьях, напечатанных в журнале «Balticoslavica» (II, 1936; III, 1938).

Следует, однако, отметить, что свой труд в отдельном издании Мазон посвятил «своим слушателям, оппонентам и сотрудникам по College de France». Следовательно, даже в ближайшем окружении Мазона не все были его единомышленниками.

- 80 -

В той или иной мере к скептическому взгляду А. Мазона на подлинность «Слова» примкнул А. Вайян в статье «Les chants épiques du Zud», напечатанной в «Revue des cours et conferences» в 1932 г., и косвенно Б. Унбегаун и М. Горлин в своих частных разысканиях, опубликованных на страницах «Revue des études slaves» за 1939 г. и использованных Мазоном для подкрепления своей гипотезы.2

Основоположный тезис Мазона — «Слово» написано под влиянием «Задонщины» — в виде догадки был заявлен еще в 1890 г. Луи Леже, на что и указывает Мазон. Леже, наивно отождествляя дату создания памятника с датой списка, между прочим писал о «Слове»: «Если рукопись не сфабрикована в конце XVIII в. под влиянием оссиановских поэм, то во всяком случае очевидно, что она не современна событиям, которые в ней прославляются. По мнению Колосова,3 язык памятника не позволяет относить его ко времени ранее XIV или XV в. Но относится ли он к XVIII или к XV в., его нельзя рассматривать как поэму или как продукт народного творчества, а на него нужно смотреть как на произведение ритора, как на плод кабинетного творчества». Далее он говорит: «Я не уверен, что это произведение сфабриковано в конце XVIII в., но я охотно высказался бы за XIV или XV в... „Задонщина“ рассматривается обычно как подражание „Слову о полку Игореве“. Может быть, правильнее было бы перевернуть гипотезу и задать вопрос, не вдохновлялся ли певец Игоря „Задонщиной“? Приемы обоих авторов одни и те же, но „Задонщина“, подлинность которой несомненна, менее злоупотребляет местным колоритом, чем повесть, которая, может быть, ею вызвана. Как и „Слово“, она написана прозой и выдержана в пиндарической манере. Она вдохновлялась одновременно и священным писанием и образцами народной поэзии».4

- 81 -

Эту мысль Леже, высказанную в форме предположения, Мазон охотно подхватил и на протяжении всей своей работы пытается обосновать ее.

В связи с той ролью, какая отводится Мазоном «Задонщине» как основному источнику «Слова», Мазон посвящает ей особый этюд, предваряющий собой основные его разыскания о «Слове» как о подделке и характерно озаглавленный: «La Zadonščina, Réhabilitation d’une œuvre».5

В самом начале этого этюда, как бы с чувством обиды на историческую несправедливость, Мазон указывает на то, что, по общему мнению, «Задонщина» является только неискусным плагиатом «Слова о полку Игореве», и все ее значение сводится лишь к тому, что она удостоверяет почтенную древность этого шедевра, а между тем этот шедевр, как мы его знаем по изданию Мусина-Пушкина, заключает в себе очень много темных мест, всяческих странностей и нигде, кроме него, не встречающихся лексических образований. На протяжении семи веков ни один текст не может быть с ним сравниваем, кроме «Задонщины», — этого признанного всеми жалкого плагиата. «Киевская цивилизация, — пишет вслед затем с иронией Мазон, — способствовала расцвету оригинальной поэзии, которая могла выдержать сравнение с поэзией великих стран Запада — с провансальской, французской, немецкой. Но разразилось татарское нашествие, монастыри были сожжены, разграблены, литературные сокровища стали жертвой вандализма, чудом пощадившего лишь жития святых, летописи, проповеди, описания путешествий, деловые документы и погубившего поэтические произведения, из которых дошло до нас только одно „Слово“ — к нашему счастью, но и к огорчению при мысли о стольких других поэмах, утраченных навсегда».6

Задача Мазона — «реабилитировать» «Задонщину», с одной стороны, и поставить «Слово» на свое место — с другой, рассматривая его как произведение новое, как подделку под древность (pastiche).

Для того чтобы установить тот тип текста «Задонщины», какой был под руками у автора «Слова»,7 Мазон предварительно пытается разобраться во взаимоотношении дошедших до нас ее текстов. Путем сопоставления эпизодов в отдельных списках он приходит к выводу, что текст XV в. (Кирилло-Белозерский) и тексты XVI и XVII вв. не могут рассматриваться в одной плоскости, ни тем более составить сводный текст. Этот противоестественный

- 82 -

сплав, по его мнению, до сих пор заслонял от нас подлинную «Задонщину». Необходимо выделить ее древнейшую версию из версий позднейших, столь явно осложненных переделками и амплификациями в духе требований эпохи, в которую они возникли. По взгляду Мазона, Кирилло-Белозерский список «Задонщины» очень близок к ее оригиналу. Кое-какие пропуски, ошибки и интерполяции этого списка не позволяют отождествлять его с самим оригиналом, но все же Кирилло-Белозерскому списку, утверждает Мазон, присущи незаурядные литературные качества. Этот так называемый плагиат, говорит Мазон, не имеет ни малейших следов каких бы то ни было швов (которые Мазон усматривает в «Слове»); все части его хорошо пригнаны друг к другу, в нем нет ничего привнесенного случайно извне. Вслед за Я. Фрчеком Мазон полагает, что Кирилло-Белозерский список, заканчивающийся плачем русских жен о своих погибших в битве мужьях и ничего не говорящий о последующем реванше со стороны русских, о чем говорят все остальные списки, является вполне законченным текстом, а не дефектным, без конца, как полагали до сих пор исследователи: подлинная, первоначальная «Задонщина», утверждает Мазон, не заключала в себе так называемой «похвалы» Дмитрию Ивановичу и Владимиру Андреевичу, являющейся второй частью произведения в позднейших списках: «похвала» создана была позже, когда битву 1380 г. «историческая легенда с течением веков превратила в блестящую победу, в то время как „Задонщина“ XV в. трактует ее как роковую для москвичей сечу».8

Мазон признает, что Кирилло-Белозерский текст «Задонщины», конечно, не шедевр, и он не чужд риторики; ему можно предпочесть такое произведение, как «Повесть о разорении Рязани Батыем», но все же «Задонщина» по Кирилло-Белозерскому списку — произведение ясное, открытое, вполне доброкачественное, достойное нашего уважения и не заслуживающее никакого подозрения. Оно из обвиняемого должно превратиться в истца, и Мазон становится самым усердным и предельно красноречивым адвокатом своего потерпевшего, для защиты которого, сопровождаемой встречным иском к «Слову», он затрачивает массу труда и изобретательности.

И заканчивая этюд о «Задонщине», Мазон еще раз подчеркивает свой основной тезис: «Задонщина» — главный источник «Слова о полку Игореве».9

В последующей части своей работы Мазон, впрочем, ограничивает пределы влияния на «Слово» «Задонщины»; ей обязано «Слово» преимущественно описанием начала военного предприятия

- 83 -

Игоря. Продолжение рассказа об этом предприятии и особенно выступление Святослава и его князей (?), бегство Игоря из плена и его возвращение на Русь являются, как думает Мазон, плодом авторского вдохновения или, скорее, результатом влияния той же «Задонщины» (но только в некоторых деталях), летописей, Библии, поэм Оссиана и, быть может, других источников, более неожиданных. К числу последних сам Мазон даже склонен относить, например, популярные в XVIII в. книги о морских пиратах и описания путешествий в Америку, о чем — ниже.

Что касается сюжета «Слова», то в основном он, как утверждает Мазон, заимствован из летописей: отправление Игоря в поход, солнечное затмение, предвещающее поражение, самое поражение и плен Игоря, жалобы и скорбь русских, укоры, адресованные Игорю Святославичу Святославом, и победоносный реванш последнего (?), бегство Игоря и возвращение его на Русь — все это, говорит Мазон, мы найдем в более или менее развитом виде в тексте Кенигсбергской летописи, изданном в 1767 г., во втором томе Никоновской летописи, изданной в 1768 г., в третьем томе «Истории российской» М. М. Щербатова (1771 г.) и особенно в третьем томе «Истории российской» Татищева (1774 г.). Мазон полагает, что «Историей» Татищева и еще несколькими публикациями третьей четверти XVIII в. в самом существенном покрываются и сюжет и план «Слова».

Но несколько тусклый материал летописей — полагает Мазон — автор «Слова», как опытный писатель, обновил, придав ему поэтический стиль и подав его в плане более архаическом, чем тот, который мы находим в летописях. Этот материал он отодвинул в пантеистическое прошлое, которое было чуждо Руси XII в., уже два века тому назад христианизированной. Его Игорь перед затмением — не христианский князь, каким он выступает у летописца. Это и не кающийся грешник после своего поражения, каким мы видим его в той же летописи. Это язычник-рыцарь, помышляющий о славе и не заботящийся вовсе о христианстве. Мазон обращает внимание на то, что поход Игоря совершается в Руси насквозь языческой, и это почти на пороге XIII столетия. Частое упоминание различных богов на протяжении всего текста, по мысли Мазона, сгущает эту атмосферу язычества, рядом с которой заключение христианское, вопреки ожиданию, детонирует настолько, что некоторые очень горячие почитатели «Слова» считают это заключение неискусной переделкой. Во всем этом Мазон видит первый признак противоречия и несогласованности «Слова» с тем, что дают нам исторические свидетельства об этом периоде русской истории.

«Задонщина» по сравнению с указанными источниками обогатила автора «Слова» новыми темами, точнее — литературными мотивами,

- 84 -

утверждает Мазон. Использование «Словом» «Задонщины», по его взгляду, было тем естественнее, что сама собой напрашивалась аналогия межу гибельным походом Игоря против половцев и великой битвой 1380 г. русских с татарами. Этой аналогии было достаточно, для того чтобы вызвать появление одинаковых формул, в случае надобности — одинаковых эпизодов. Поход Игоря для поклонников русского прошлого, по взгляду Мазона, имел преимущество древности, и поэма, посвященная этому прошлому, знаменовала собой реванш (?), который радовал издателей 1800 г.: «Слово» свидетельствовало о том, что русской литературе издревле знаком был «дух Оссиана» и что «наши древние герои имели своих бардов». Подделка должна была возникнуть сама собой, и как раз те украшения, к которым прибегнул автор, изобличают ее: это — мифологическая старина, фантастичность которой смущает историка, исторические реминисценции некстати, псевдоклассические клише, черты и краски во вкусе преромантической эпохи.

Для определения зависимости «Слова» от «Задонщины» Мазон детально сопоставляет сходные места в обоих произведениях, используя при этом все дошедшие до нас списки «Задонщины» и к последовательно анализируемому тексту «Слова» подбирая параллели из различных ее частей, вне зависимости от естественного развития ее сюжета. При этом он обращает внимание на следующие, с его точки зрения, очевидные факты, сразу же бросающиеся в глаза при таком сопоставлении: 1) «Слово» наиболее близко к «Задонщине» не по списку XV в. (Кирилло-Белозерского монастыря), а по спискам позднейшим — Синодальному (XVII в.) и преимущественно Исторического музея 1 и 2 (XVI в.) и собрания Ундольского (XVII в.), и это обстоятельство Мазон особенно подчеркивает для доказательства своей мысли о зависимости «Слова» от «Задонщины», а не наоборот; 2) «Слово», по сравнению с «Задонщиной», — текст более развитой и часто украшенный в соответствии с новыми литературными вкусами; 3) в «Слове» композиция несвязанная, и швы, скрепляющие отдельные части произведения, обнаруживаются в нескольких местах: «поэтический беспорядок» здесь соответствует одновременно предписаниям Ломоносова и Державина в отношении оды и манере Оссиана; 4) наконец, в отличие от «Задонщины», в «Слове» немало темных мест, которых не знает вся русская средневековая литература, и эти темные места не говорят ни о чем другом, как лишь о неумении автора выражаться «старыми словесы» или о стремлении его к известному поэтическому туману.

В дальнейшем, при анализе отдельных дробных составных частей «Слова», Мазон отмечает ряд частных исторических, стилистических и лингвистических черт памятника, которые якобы свидетельствуют

- 85 -

о том, что мы тут имеем дело с подделкой XVIII в.

Всего этого мы коснемся ниже, а пока постараемся разобраться в общих положениях, выставленных Мазоном для защиты своей гипотезы.

II

Естественно, что читатель работы Мазона прежде всего испытывает изумление перед тем, как расценивает Мазон сравнительные поэтические достоинства «Слова» и «Задонщины». Нужно учинить насилие над своим эстетическим вкусом для того, чтобы не то что ставить рядом в художественном отношении оба эти памятника, но даже отдавать явное предпочтение «Задонщине» хотя бы по Кирилло-Белозерскому списку и, отказывая «Слову» в связности его композиции и в поэтической ясности, усматривать все это безоговорочно в «Задонщине». Как бы мы ни реабилитировали «Задонщину» как поэтическое произведение и какие бы положительные художественные частности в ней ни находили, невозможно было бы и отдаленно сравнивать ее со «Словом» с точки зрения ее художественной ценности. В «Слове» действительно имеется некоторое количество темных мест, но они, будучи результатом совершенно очевидной порчи текста, не нарушают ни в какой мере стройности композиции самого памятника и естественного развития его сюжета. Ничего этого нельзя сказать ни об одном из дошедших до нас текстов «Задонщины». Все они, как не раз уже отмечалось исследователями, не только отличаются неряшливостью, но и содержат в себе ряд чтений, лишенных смысла, даже независимо от возможной порчи отдельных мест памятника. Мы легко разбираемся в «Задонщине» только потому, что, читая ее, так сказать, накладываем ее текст на текст «Слова», но если бы «Слово» до нас не дошло, «Задонщина» для понимания была бы много труднее «Слова». Чтобы понять «Слово», нет никакой нужды читать «Задонщину», но для понимания «Задонщины» нужно знать «Слово».

Мы, конечно, имеем все основания предполагать существование некогда более исправного текста «Задонщины», не искаженного в такой мере переписчиками, как искажены дошедшие до нас его списки, но, во-первых, почему мы должны допускать, что подделыватель «Слова» был единственным счастливым обладателем такого неискаженного текста, который он, очевидно, должен был уничтожить, чтобы не выдать своей подделки? И почему до нас не дошел ни один список «Задонщины», хотя бы относительно исправный? И были ли вообще такие списки в природе? Во всей древней русской литературе мы не найдем ни одного памятника, который дошел бы до нас в таких исковерканных списках, в каких дошла до нас «Задонщина». Не свидетельствует ли это само по себе о том, что даже относительно удобочитаемого текста «Задонщины»

- 86 -

никогда и не существовало? Не приходится ли заключать, как это и всегда делалось, что автором «Задонщины» «Слово», которому он подражал, было с трудом понимаемо и что он чисто механически перенимал систему его поэтических средств и потому искажал его? Затруднительно отнести на долю переписчиков все неполадки, наблюдаемые нами в списках «Задонщины», и естественнее предположить их наличие у самого автора памятника.

Указывая на то, что все те эпизоды «Слова», которые не покрываются «Задонщиной», отличаются наибольшими странностями, бессвязностью и невразумительностью стиля, Мазон заключает: «В связи со всем этим возникает наибольшее количество загадок, и в то же время это является показателем того, на что способен был автор „Слова“, лишенный своего основного источника и предоставленный своим собственным силам».10 Но мы можем легко и с большим правдоподобием «перевернуть» гипотезу Мазона, предположив, что эти эпизоды не были использованы автором «Задонщины» как раз потому, что они оказались еще более трудными для его понимания, чем использованные им части «Слова».

Мазон настаивает на том, что «Слово» на фоне русской литературы XI—XII вв. представляется нам произведением совершенно одиноким, изолированным. Но разве не в меньшей мере то же можно сказать и о «Задонщине» на фоне русской литературы XIV—XV вв.? Разве ее поэтика, ее стиль имеют много общего с русскими литературными памятниками этой поры? Во всяком случае не больше — скорее значительно меньше, чем имеет «Слово» с современными ему памятниками.

В Кирилло-Белозерском списке «Задонщины», текст которого Мазон никак не связывает со «Словом», полагая, что оно подражало текстам, представленным списками позднейшими, — читаем: «...под трубами поють, под шеломы взлелеяны, конець копия вскормлени», т. е. буквально то же, что и в «Слове», за исключением испорченного «поють» вместо «повити». Не очевидно ли, что текст Кирилло-Белозерского списка здесь восходит непосредственно к «Слову», так как ни в одном из остальных списков «Задонщины» соответствующей параллели не находим? Не думаем, чтобы Мазон предполагал, что данная фраза «Слова» покрывается списком «Задонщины», до нас не дошедшим, но бывшим в руках автора «Слова». Если бы свои заключения можно было строить на таких предположениях, то всем таким заключениям, очевидно, была бы грош цена. Оперируя с абстрактно примышляемыми текстами «Задонщины», можно прийти к каким угодно выводам, но без каких бы то ни было претензий на их достоверность и убедительность.

- 87 -

В том же списке читаем явно бессмысленное выражение — «берези харалужныя». Как бы ни понимать слово «харалужный», совершенно очевидно, что оно представляет собой противоестественный эпитет к «берези» и без понимания попало сюда из «Слова», где идет речь о харалужных мечах.

Там же, в списке К-Б, читаем: «...воды возпиша, весть подаваша порожнымь землямь за Волгу, к Железнымь вратомь, к Риму, до черемисы, до чяхов, до ляхов, до Устюга поганых татар, за дыщущеем моремь». Откуда в этой фразе, написанной под явным влиянием «Слова о погибели Русской земли» и «Послания новгородского архиепископа Василия о земном рае», взялся неожиданно Рим? Не из фразы ли «Слова» — «се у Рим кричат под саблями половецкыми»? Тут же, вслед за этим, без всякой связи написано: «...того даже было нелепо стару помолодитися», что легко объясняется из стоящего на своем месте вопроса Святослава в «Слове»: «А чи диво ся, братие, стару помолодити?» Влиянием «Слова», разумеется, нужно объяснить и следующую затем фразу в Кирилло-Белозерском списке «Задонщины»: «Хоробрый Пересвет поскакиваеть на своемь вещемь сивце, свистомь поля перегороди». Эпитет «вещий» по отношению к коню неорганичен; легко можно осмыслить метафору — войско преграждает поля кликом или щитами, как в «Слове», но странно и искусственно выглядит метафора, в которой фигурирует всего один воин, своим свистом преграждающий поля.

В одном из списков «Задонщины» (У) упоминается однажды река Каяла, фигурирующая в «Слове» четыре раза. Мазон предполагает, что в «Задонщину» Каяла попала из летописной повести о походе Игоря на половцев по Ипатьевскому списку, где она вообще только и упоминается, не считая «Слова». Но, во-первых, какие мы имеем основания предположить знакомство автора «Задонщины» с Ипатьевской летописью; во-вторых, достаточно ли этого единственного совпадения летописного рассказа с «Задонщиной», чтобы утверждать очень мало вероятный факт обращения ее автора к рассказу летописи о событии, в пору создания «Задонщины» никого уже не интересовавшем? Не ясно ли, что «Каяла» попала в «Задонщину» из «Слова», как и из того же «Слова» она попала, очень вероятно, и в рассказ Ипатьевской летописи?

Мы не будем настаивать на том, что присутствующее во всех списках «Задонщины» «за Соломоном» является разительным примером того, как ее автор обессмыслил «за шеломенемь» «Слова», на что обычно указывается, и признаем убедительными доводы Мазона и М. Горлина (в специальной статье последнего «„Salomon et Ptolémée“. La légende de Volot Volotovič», напечатанной в т. XVIII «Revue des études slaves») о том, что упоминание о Соломоне в «Задонщине» как о бывшем «владетеле Русской землей» восходит

- 88 -

к «Повести града Иерусалима», но в то же время мы не имеем никакого основания выводить «шеломя» «Слова» из «Соломона» «Задонщины» — по той причине, что «шеломя» неоднократно фигурирует в древнерусских памятниках.

Все соображения Мазона о характере подлинного текста «Задонщины», которые содержатся в специально посвященном ей этюде и которые нужны Мазону для дальнейшего обоснования его точки зрения на зависимость «Слова» от «Задонщины», — это цепь натяжек и произвольных толкований, сопровождаемых субъективными оценками и вытекающих из отвлеченных домыслов. Это относится в первую очередь ко всем его соображениям о Кирилло-Белозерском списке «Задонщины» и об его отношении к прочим спискам этого памятника. Нет прежде всего никаких оснований видеть в Кирилло-Белозерском списке законченный текст, как утверждает Мазон. Даже не очень внимательное чтение его убеждает в том, что он написан наспех, почти так же небрежно, как и другие, и таким же мало квалифицированным переписчиком, как и переписчики прочих списков. В основном он, судя по этим спискам, сокращает текст оригинала на всем его протяжении. Особенно это обнаруживается в конце: текст прерывается без всякого стилистического закругления на эпизоде плача жен по убитым мужьям, после чего следует краткое перечисление событий и фактов, относящихся к ближайшим годам после Куликовской битвы. Это сухое, протокольное перечисление органически никак не связано с предшествующим изложением и является, совершенно очевидно, позднейшим добавлением. В заглавии списка стоит: «Задонщина великого князя господина Димитрия Ивановича и брата его князя Володимера Ондреевича», но об участии Владимира Андреевича в битве и об его роли в исходе ее в списке ничего не говорится.

Ни на чем не основано утверждение Мазона о том, что Куликовская битва современниками ее трактовалась не как победа, а как «роковая сеча» и что только позднейшие версии «Задонщины», в согласии с распространенным рассказом летописей, делят ее на два момента — первый, заканчивающийся отступлением, и второй, приведший к победе. Откуда эти голословные утверждения и какими историческими материалами они могут быть поддержаны? Ведь не только летописная повесть о Мамаевом побоище, но и «Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского», возникшее в конце XIV или в начале XV в., говорят о конечной победе русского войска. И если Мазон утверждает то, что он утверждает, то лишь на том основании, что опирается на текст Кирилло-Белозерского списка, который он считает законченным произведением и в котором нет речи о победе Дмитрия Ивановича над Мамаем.

- 89 -

Совершенно очевидно, что и в основном тексте «Задонщины», в согласии с летописным рассказом, должно было говориться не только о поражении русских войск, но и о конечной их победе. Умолчание о реванше русских в русском литературном памятнике было бы противоестественным, и это обстоятельство также свидетельствует о том, что в Кирилло-Белозерском списке недостает конца.

Неубедительно и бездоказательно далее утверждение Мазона о том, что Кирилло-Белозерский список ближе всего воспроизводит оригинал, а остальные списки являются позднейшими переработками текста, лучше всего представленного списком Кирилло-Белозерским. Неопровержимым остается заключение С. К. Шамбинаго, что все списки «Задонщины» через ряд промежуточных интерполированных списков восходят к одному оригиналу.11 Знакомство с позднейшими списками «Задонщины» убеждает в том, что в них отдельные чтения в ряде случаев лучше передают оригинал, чем чтения Кирилло-Белозерского списка, искажения которого могут быть исправлены лишь путем привлечения этих позднейших списков. Так, например, неоконченная фраза Кирилло-Белозерского списка — «От тоя рати и до Мамаева побоища» может быть восполнена лишь при помощи списков Ундольского и Синодального, где читаем: «А от Калатские рати до Мамаева побоища 170 лет» и «От Колонныя рати лет 170 до Мамаева побоища».

В списке У Пересвет говорит Дмитрию Ивановичу: «Лутче бы нам потятым быть, нежели полоненым от поганых татар». В списке С этому соответствует: «Лучьжши бы нам, господине, посеченым быти, нежли полоненым быти от поганых татар». А в списке К-Б читаем: «Лучши бы есмя сами на свои мечи наверглися, нежели нам от поганых положеным пасти». Бо́льшая близость списков У и С, чем списка К-Б, к выражению «Слова» «Луце ж бы потяту быти, неже полонену быти» объясняется, разумеется, не тем, что «Слово» воспользовалось текстом «Задонщины», близким к тексту списков У и С, а тем, что в списке К-Б мы имеем дело с испорченным текстом, что яснее всего обнаруживается в замене «полоненым» на «положеным». Очень вероятно, что чтение этого места в списке К-Б зависит от чтения списка И-2, где мы имеем: «Луче бы нам посеченым пасти, а не полоняным вспети от поганых». Бессмысленность второй половины этой фразы, быть может, заставила писца списка К-Б заменить ее словами, читаемыми там в первой половине фразы.

Мазон, как сказано, обращает особенное внимание на то, что «Слово» ближе к тексту позднейших списков «Задонщины», чем к тексту Кирилло-Белозерскому, и считает это наблюдение особенно

- 90 -

выигрышным для своей позиции. Это наблюдение частично принадлежит С. К. Шамбинаго, но он, естественно, не сделал из него тех методологически неоправданных выводов, какие сделал Мазон, потому, очевидно, что древность текста и древность списка — факты отнюдь не всегда совпадающие: список позднейший может сохранить лучше исконные чтения, чем список более ранний. Ведь сам же Мазон устанавливает, что «Слово» ближе всего к спискам И-2 и У, т. е. к спискам XVI и XVII вв. Значит, список С XVII в. дальше отстоит от близкого ему по времени списка У, чем на сто лет ранее датируемый список И-2. Следовательно, соображения о хронологии списков не являются тут решающими, и для утверждения à priori, что текст в списке XV в. (К-Б) непременно старше текстов в списках XVI в. и даже XVII в. — без дополнительных соображений по существу, — нет никаких оснований, а есть все основания, наоборот, предполагать, что он, несмотря на старшинство списка, моложе своих собратьев.

Но нужно сказать, что в некоторых случаях «Слово» ближе к списку К-Б, чем к спискам позднейшим, чего не хочет замечать Мазон. Так, приведенное выше место из этого списка — «под трубами поють, под шеломы взлелеяны» и т. д. буквально сходно с соответствующим местом «Слова», если не считать явной порчи — «поють» вместо «повити», а между тем такого буквального совпадения между «Словом» и позднейшими списками «Задонщины» мы нигде не встречаем. Приведем еще примеры большей близости «Слова» к списку К-Б, чем к остальным. В соответствии с фразой «Слова «а всядем, братие, на свои борзыя комони» в списке К-Б читаем «сядемь, брате, на свои борзи комони», в С — «и сами усядем на борзыя кони», в списке У — «а сами сядем на добрые свои комони», в списке И-2 — «а сами сядем на борзыя свои комони». В соответствии с «испити шеломомь Дону» «Слова» в К-Б — «испиемь шеломомь своимъ воды быстрого Дону», в С — «сопием шеломом воды», в И-2 — «забьем шоломы мечи» (в У соответствия нет совсем). В соответствии «комони ржуть за Сулою» «Слова» — в К-Б — «кони ржуть на Москве», а С — «кони иржуть на Москве», в И-2 и в У — «на Москве кони ржут». В соответствии «седлай, брате, свои борзыи комони, а мои ти готови, оседлани у Курьска напереди» «Слова» — в К-Б — «седлай, брате Ондрей, свои борзи комони, а мои готови напреди твоих оседлани», в С — «седлай, брате Ондрей, свои кони, а мои подеанн (?)», в И-2 — «седлай, брате Андрей, свои борзыи комони, а мой готов оседлан», в У — «седлай, брате Андрей, свой доброй конь, а мой готов оседлан». В соответствии «быти грому великому» «Слова» — в К-Б — «быти стуку и грому великому», в С — «быти стуку велику», в И-2 и У — «быти стуку великому». В соответствии «под копыты костьми была посеяна, а кровию польяна» «Слова» — в К-Б —

- 91 -

«костьми насеяны, кровьми полиано», в С — «под костми татарскими носити кровю», в И-2 — «костьми татарскими поле насеяша, кровью земля пролита», в У — «а костьми татарскими поля насеяна, а кровью их земля пролита бысть». В соответствии с «рыкают акы тури» «Слова» — в К-Б — «не тури возрыкають», в С — «не турове рано возрули», в И-2 и У — «не тури возгремели». В соответствии с «ты пробил еси» «Слова» — в К-Б — «пробил еси», в С, И-1, И-2, У — «прорыла еси». Только в списке К-Б встречается слово «зогзица», как и в «Слове о полку Игореве» («зегзица»). Наконец, само имя Боян, не исковерканное, а в том его написании, какое мы имеем в «Слове», встречаем только в Кирилло-Белозерском списке.

Таким образом, утверждение Мазона об отсутствии связи между «Словом» и текстом, представленным Кирилло-Белозерским списком «Задонщины», падает само собой, как падает и утверждение о связях «Слова» исключительно лишь с поздними списками «Задонщины». Но, повторяем, если бы верно было это последнее утверждение, оно само по себе ровно ничего не говорило бы в пользу основного положения Мазона о влиянии «Задонщины» на «Слово», так как дата списка и дата текста далеко не всегда совпадают, и в поздних списках сплошь и рядом доходит до нас ранний текст.

Сопоставляя стилистические формулы и лексику «Слова» и «Задонщины», Мазон пользуется исключительно лишь списками самой «Задонщины», совершенно почти оставляя в стороне тексты «Сказания о Мамаевом побоище», в частности такие, в которых имеются общие места с «Задонщиной», и даже не упоминая о них, а между тем привлечение этих текстов очень существенно для уяснения взаимоотношения «Слова» и «Задонщины». Дело в том, что во всех редакциях «Сказания» мы находим такие параллели к «Слову», которые не покрываются существующими списками «Задонщины».

Приведем эти параллели, пользуясь выписками С. К. Шамбинаго из различных редакций «Сказания» и полными текстами трех его редакций, опубликованных Шамбинаго в приложении к его исследованию «Повести о Мамаевом побоище».12 «А русские удалцы сведоми» (ср. в «Слове» — «А мои ти куряни сведоми кмети»); «за твою обиду государя великого князя» (в «Слове» — «за обиду Олгову храбра и млада князя»); «Велми земля стонет... реки мутно пошли» (в «Слове» — «земля тутнет, реки мутно текуть»); «треснуша копия харалужная» (в «Слове» — «трещат копия харалужныя»); «Сынове же русскии... порывающеся, аки звании на брак сладкого вина пити» (ср. в «Слове» сопоставление

- 92 -

битвы с брачным пиром); «Уныша бо царие» (в «Слове» — «Уныша бо градом забралы»); «Уже возлияс хвала на хулу и вержеся диво на землю» (в «Слове» — «Уже снесеся хула на хвалу... уже вержеся Дивь на землю»); «а главы своя под русские мечи подклониша» (в «Слове» — «а главы своя подклониша под тыи мечи харалужны»); «обогатеем русским златом» (в «Слове» — «звоня рускым златом»); «и побарают по христыянской вере» (в «Слове» — «побарая за христьяны»).

С. К. Шамбинаго не выделяет приведенных мест, имеющихся в различных редакциях «Сказания», из совокупности тех отрывков, какие, по его мнению, «Сказание» заимствовало из «Задонщины», хотя ни один текст последней не заключает в себе приведенных образцов, так близко стоящих к «Слову». Конечно, можно предположить, что они имелись в каком-то не дошедшем до нас тексте «Задонщины», и мы не сомневаемся, что Мазон так именно и решил бы этот вопрос, если бы ему предложено было высказаться по поводу его. Но, пока нам такой текст неизвестен, гораздо правдоподобнее предположить факт непосредственного влияния «Слова» на «Сказание», и притом не только в приведенных случаях, но, может быть, и в ряде других случаев, где Шамбинаго предполагает непосредственное влияние на «Сказание» «Задонщины».

Что такое предположение является вполне вероятным, мне думается, подтверждается следующим любопытным примером.

В соответствии с выражением «Слова» «стязи глаголют» в списках «Задонщины» И-1, И-2 и У читаем «стязи ревут». Если бы согласиться с тем, что «стязи глаголют» означало «знамена говорят», то это было бы, по мнению Мазона, модернизмом не только для старинного текста, но даже и для текста XVIII в. Поэтому он толкует в данном случае «стязи» как войска, воины, ссылаясь на Срезневского, который, однако, в своих «Материалах» в данном случае толкует «стяг» как боевое знамя.

Соглашаясь с толкованием Срезневского, по которому это слово имеет еще другое значение (стяг — полк, строй, войско), толкованием самим по себе мало правдоподобным и не оправдываемым приведенными в «Материалах» цитатами, и толкуя «стязи ревут» позднейших списков «Задонщины» в смысле «войско ревет, воет», Мазон объясняет замену в «Слове о полку Игореве» «ревут» на «глаголют» стремлением автора избежать слишком грубого слова, заменив его более изысканным. А между тем в текстах «Сказания» читаются такие фразы: «стязи ревут наволоченыя, простирающеся, аки облаци тихо трепещуще, хотят промолвити» и «стязи их золоченыя ревуть, просьтирающеся, аки облаци, тихо трепещущи, хотять промолвити»!13 Выходит, что именно

- 93 -

о знаменах, а не о войске идет здесь речь, и ничего модернистического не только для XVIII в., но и для более старого времени нет в том, что знамена поэтически осмысляются как одушевленные существа, способные издавать звуки. Отпадает и заподазривание Мазоном автора «Слова» в стремлении к намеренной изысканности выражений, так как уже в «Сказании» о знаменах говорится, что они «хотят промолвити». Но важнее всего то, что обе приведенные из «Сказания» цитаты с несомненностью убеждают нас в своей зависимости от выражения «Слова» — «стязи глаголют». В «Сказании» лишь распространено то, что в «Слове» сказано предельно сжато.

Есть основание думать, что «Слово» повлияло не только на «Задонщину» и на «Сказание», но кое в чем и на распространенную летописную повесть о Мамаевом побоище. По крайней мере в тексте ее, вошедшем в Софийскую I летопись, в Новгородскую IV и Воскресенскую, встречаем такие выражения, совпадающие с текстом «Слова»: «невеселую ту годину», «земля тутняше», «не готовыми дорогами». Первое из них нигде более, кроме «Слова», не отмечалось; глагол «тутьнути» в соединении с существительным «земля» также не отмечен нигде, кроме «Слова» и летописной повести. Наконец, выражению «не готовыми дорогами» летописной повести в «Задонщине» соответствует все-таки не точно совпадающее с текстом «Слова» — «неуготованными дорогами» (И-1, И-2 и У) и далее — «нетолченными дорогами» (С). Но летописная повесть о Мамаевом побоище уже никак не могла быть известна автору «Слова». Откуда же он взял хотя бы эти три выражения?

III

Сопоставляя последовательно отрывки «Слова» с различными соответствующими отрывками версий «Задонщины» и настойчиво подчеркивая при этом, что «Слово» ближе к позднейшим версиям «Задонщины», чем к версии списка К-Б, Мазон всюду все стилистически близкие параллели между обоими памятниками объясняет, конечно, влиянием «Задонщины» на «Слово», а не наоборот.

Мы не имеем возможности привести образцы всех соображений Мазона на этот счет. Остановимся подробнее на его анализе первых строк «Слова» в сопоставлении их с «Задонщиной».

К начальным строкам «Слова» «Не лепо ли ны бяшеть, братие», кончая «шизым орлом под облакы», Мазон приводит соответствующие параллели из списков «Задонщины»: «Скажи ми, брате, коли и мы словесы о похвальных сих о нынешних повестях [о] полку великого князя Дмитрия Ивановича и брата его... нача поведати по делом и былым, не поразился мысленными землями. Помянем первых лет времена, похвал[им] вещаг[о] горазда гудца» (С);

- 94 -

«Рци: того лутче бо ес[ть], брате, нача поведати инеми словесы о похвальных о нынешних повестех [о] полку князя Дмитрея Ивановича и брата его. Начаша поведати по делом по гыбелю, но потрезвимьс[я] мысльми и землями и помянем первых лет времена и похвалим веща бойного гораздаго г[удь]ца в Киеве» (И-2); «И рцем таково слово: лудчи бо нам, брате, начати поведати инеми словесы от похвальных сих и о нынешних повестех похвалу великого князя Дмитрея Ивановича и брата его... Начаша ти поведати по делом и по былинам, не проразимся мыслию но землями и помянем первых лет времена, и похвалим вещаннаго боярина горазна гудьца в Киеве» (У).

Сравнив эти строки трех списков «Задонщины» со вступлением списка К-Б, где только слова «первее всех вшед восхвалимь вещаго Бояна в городе в Киеве гораздогудца» имеют соответствие со списками С, И-2 и У, Мазон находит, что текст Кирилло-Белозерского списка прост и ясен, в то время как прочие версии «Задонщины» усложняют его. В них мы находим выраженное запутанно намерение отдать предпочтение фактам реальной действительности перед полетом воображения. В «Слове», по Мазону, мы имеем развитие этих позднейших версий «Задонщины», и особенно И-2 и У, но по списку более исправному, чем дошедшие до нас, и содержавшему в себе, как и Кирилло-Белозерский, имя Боян, которое Мазон, очевидно вслед за Вайяном, считает принадлежавшим какому-нибудь югославянскому выходцу XIV—XV вв. Противопоставление фактов поэтическому измышлению, летописных известий — воображению находит себе изящно сконструированное выражение в использовании тройного ритма и в романтической приподнятости. Это прежде всего — мысль поэта, растекающаяся в листве дерева; это — затем — серый волк, пробегающий по земле, и сизый орел под облаками: два животных, которые появляются в этом «мнимом средневековом тексте» как привнесенные прямо из былин и сказок, каждое в сопровождении эпитета и поставленное по отношению друг к другу в плане антитезы, в соответствии вкусам преромантической эпохи. Впрочем, «для очистки совести» Мазон считает нужным указать, что взлет мысли, сравниваемый с полетом орла, встречается в «Слове о житии» («летая мыслью под небесем, яко орел») и в «Молении Даниила Заточника» («бых паря мыслью своею, аки орел по воздуху»). Однако, очистив этим признанием свою совесть, Мазон считает себя свободным от логических выводов из своего признания и тут же пишет: «Стилистическое мастерство, которым щеголяет автор, ни в коем случае не должно вводить нас в заблуждение: рука эрудированного читателя какого-нибудь сборника типа Кирши Данилова дает себя здесь знать гораздо явственнее, чем рука забытого поэта XII века». «Нужно помнить, — продолжает Мазон, — что

- 95 -

в эпоху Екатерины II были популярны былины, о чем свидетельствуют сборники Чулкова и Левшина и другие подобного рода многочисленные книжки, а также цитация былины о Владимировых богатырях в первом издании „Слова“».14

Указав затем на то, что для средневековой поэмы неестественна ее бо́льшая близость к позднейшим версиям «Задонщины», чем к версии древнейшей, Мазон далее замечает: «Но даже если мы пройдем мимо этой странности, не должны ли мы удивляться тому, что предполагаемый плагиатор (С, И-2, У) так неуклюже затемнил образец относительно ясный и что в нем нет, несмотря на разнообразие редакций, никаких особенностей, столь характерных для „Слова“: ни дерева, ни волка, ни орла, ни даже малейшего намека на чудодейственные способности великого певца?»15

Подделка выдает себя, по мнению Мазона, сразу уже тем, что автор задает вопрос — не начать ли ему петь о походе Игоря «старыми словесы», так как о «старых словесах» не мог говорить поэт ни конца XII, ни начала XIII в., а лишь поэт XVIII в. Мазон ссылается при этом на мнение митрополита Евг. Болховитинова, который полагал, что о «старых словесах» мог говорить в крайнем случае лишь человек XV в. Мазон мог бы привести и высказывание по этому поводу И. Беликова, который также находил неестественным в устах автора «Слова» упоминание о «старых словесах», о чем, как он полагает, могла бы идти речь разве лишь у писателя XV или XVI столетия.16 То же приблизительно говорил и О. И. Сенковский.

Разберемся пока в только что приведенных аргументах Мазона, якобы убеждающих в подложности «Слова», и посмотрим, насколько они полновесны и убедительны.

На недоуменный вопрос Мазона, как могло случиться, что автор «Задонщины» во вступлении к ней затемнил свой достаточно ясный образец, ответ у нас очень простой: автор затемнил свой образец не только во вступлении, но и на всем протяжении своего текста. И потом — по законам логики — естественнее выводить темное и запутанное из ясного и стройного, чем наоборот. Что же касается вопроса, почему в «Задонщине» не оказалось ни дерева, ни волка, ни орла, ни упоминания о чудодейственных способностях певца, то мало ли что не опущено в «Задонщине» из того, что имеется в «Слове». Ведь сам же Мазон считает, что «Задонщина» — более трезвое и менее риторическое произведение, чем «Слово». Ведь совершенно ясно, что поэтический полет автора «Слова» автору «Задонщины»

- 96 -

должен был казаться чрезмерным и не соответствующим стилю эпохи, и он умерял его, насколько мог. Почему, спрашивается, правдоподобнее предположение о поэтическом обогащении текста по сравнению с его оригиналом, чем предположение о его обеднении; другими словами — почему вероятнее думать, что автор «Слова» в данном случае художественно усложнил текст своего образца, чем согласиться с тем, что здесь, как и в других местах, автор «Задонщины» упростил поэтический стиль «Слова»?

Остановимся далее на выражении «Слова» «старыми словесы», противопоставляемыми автором «былинам сего времени». Прежде всего о значении слова «старый» в древнерусском языке. Оно означало не только то, что означает сейчас, но соответствовало очень часто понятию «прежний»,17 а также «давний». В таком именно смысле нужно понимать выражения «Слова» «старому Ярославу», «стараго Владимера», что лучше всего иллюстрируется словами «от стараго Владимера до ныняшнего Игоря» и тем, что в «Слове» Ярослав, названный сначала «старым», называется потом «давним». «Старыми словесы» значило, конечно, — в «прежнем, привычном стиле», в «традиционной манере» песенной речи Бояна, которая, очевидно, ощущалась уже как отживающая или, во всяком случае, не соответствовавшая новым поэтическим и идейным задачам, какие ставил перед собой автор «Слова». Боян, нужно думать, был самым ярким и талантливым выразителем того песенного стиля, который начал складываться еще задолго до него и который в конце XII в. с полным историческим основанием мог рассматриваться как подлежащий известному обновлению.

В дополнение к сказанному заметим, что сам Мазон, как бы он ни относился к мнимому подделывателю «Слова», видимо, не может не считать его человеком достаточно предусмотрительным и сообразительным, во всяком случае настолько, чтобы опрометчиво не выдавать своей подделки. Неужели в таком случае ему не пришло бы в голову, что его противопоставление «старых словес» новым может дать повод заподозрить подлинность «Слова»?

Мазон вынужден предполагать существование более исправного, чем дошедшие до нас, списка «Задонщины», чтобы вывести из него все стилистические и художественные особенности в данном случае — вступления «Слова». И действительно, стройное и вполне ясное с художественной и стилистической точки зрения его вступление не выведешь из невразумительного вступления дошедших до нас списков «Задонщины». О смысле начальных строк «Задонщины» по спискам С, И-2 и У можно догадаться только в том случае, если мы сопоставим их с началом «Слова», иначе они просто невразумительны. И это относится не только к начальным строкам

- 97 -

всех дошедших до нас списков «Задонщины», но и ко всему вообще ее тексту в известных нам списках.

На всем протяжении своей работы Мазон, сопоставляя сходные места «Задонщины» и «Слова», поступает так же, как он поступает при сопоставлении начальных строк обоих памятников: он заявляет, что во всех таких случаях очевидно заимствование «Словом» из «Задонщины», а не наоборот.

Так, сопоставляя отрывок «Слова» «Помняшеть бо, рече, первых времен усобице», кончая: «они же сами князем славу рокотаху», с соответствующими отрывками «Задонщины» по спискам К-Б, С, И-2 и У, в которых говорится о том, что вещий Боян возлагал свои «златыя персты на живыя струны», или «белыя руцы на златыи струны», или «гораздыя персты на живыя струны» и пел при этом славу первым русским князьям, Мазон пишет: «Непосредственная близость „Слова“ к „Задонщине“ обнаруживается в образе пальцев певца, возлагаемых на струны гуслей. Тут одинаковые глаголы, обозначающие жест певца («воскладаше»), и одинаковые эпитеты («вещие персты»). Но есть и два отличия. С одной стороны, автор говорит об усобицах первых времен, в то время как в „Задонщине“ идет речь о „первых лет временах“. С другой стороны, в соответствии с манерой певца, выражение простое и традиционное заменяется пышным образом, однако слабо пригнанным: пальцы-соколы опускаются на струны — на лебедей, как в „Задонщине“ русские соколы на половецких лебедей (sic!), и каждая струна поет, в свою очередь, свою лебединую песнь, и все струны поют в честь русских князей».18

Обращая внимание на перечисление князей в «Слове» и «Задонщине», Мазон указывает на то, что там и тут общим именем является лишь имя Ярослава Мудрого; в «Слове», в отличие от «Задонщины», не упоминается Рюрик, но зато упоминаются два тмутороканские князя вследствие пристрастия автора «Слова» к Тмуторокани, о причинах которого говорится ниже.

Степень доказательности соображений Мазона тут сама собой очевидна. Трудно оспаривать Мазона, когда, приведя обращение Игоря в «Слове» — «братие и дружино, луце ж бы потяту быти, неже полонену быти» и рядом с этим сходное обращение чернеца Пересвета к князю Дмитрию Ивановичу в списках «Задонщины», он заявляет: «Слово» продолжает следовать за «Задонщиной».19 Вопрос, почему же не наоборот — излишен, потому что это противоречит концепции Мазона. Естественное соображение, что приведенная цитата уместнее в устах князя, предводителя войска,

- 98 -

чем в устах воина-монаха, видимо, не может поколебать Мазона. Или вот еще: приведя цитату из «Слова» «Не буря соколы занесе чрез поля широкая, галици стады бежать к Дону великому» и рядом с ней цитаты из «Задонщины» — «Они бо взнялися, как соколы со земли русскыя на поля половетц[к]ия» (К-Б), «А чи, боре, соколом зонесет из земли залеское на поле половецкое?» (С), «Цег(Ци) буря соколы снесет из земли залескые в поле половецкое (полотское)» (И-2 и У), Мазон заявляет: «Автор „Слова“ претендует на цитацию из Бояна, но он цитирует в действительности только „Задонщину“ и, по своему обыкновению, по позднейшим версиям, обычно многословным и цветистым».20

В «Слове» буй-тур Всеволод обращается к Игорю с предложением седлать своих коней, говоря при этом, что его кони уже оседланы у Курска, а затем характеризует своих курян как «сведомых кметей», под трубами повитых и т. д. И для этого стройного и вполне ясного обращения Мазон ищет источник все в той же «Задонщине», где сходные со «Словом» выражения разбросаны на протяжении всего текста, будучи механически, а не органически связаны с контекстом, что очевидно для всякого непредубежденного читателя.

Вслед за обращением Всеволода в «Слове» идет речь о том, что Игорь вступил в стремя и поехал по чистому полю. Природа сопровождает выступление Игоря недобрыми предзнаменованиями. И этот тоже очень стройный эпизод «Слова» также оказывается скомпанованным из двух разобщенных мест «Задонщины» в позднейших ее версиях — одного, в котором говорится о выступлении в поход Дмитрия Ивановича, и другого, где сказано о сокрушительном поражении татар.

Неизменно стремясь всюду доказать генетическую зависимость «Слова» от «Задонщины», Мазон сплошь и рядом возносит последнюю и дискредитирует первое. Так, в связи с обращением автора «Задонщины» к Бояну, соловью старого времени, Мазон указывает на то, что автор «Задонщины» по своей скромности, для того чтобы воспеть князей, прибегает к помощи двух птиц — жаворонка и соловья. Оба эти обращения дополняют одно другое, и оба они, на вкус Мазона, трогательны по своей простоте, написаны в манере простодушной, почти деревенской. Как же поступил автор «Слова»? Он пренебрег жаворонком и отказался от легкого стиля песни. Соловей теперь отождествился с самим поэтом Бояном. Получилась, по Мазону, риторическая, темная и претенциозная амплификация, псевдоклассическое клише, в противоположность свежей непосредственности источника, из которого заимствует «Слово». Тяготение его автора к искусственности и напыщенности совершенно

- 99 -

очевидно, по мнению Мазона. Автор пишет во вкусе «преромантической моды», утверждает Мазон, и тут же вспоминает А. С. Шишкова, сравнивавшего данное место «Слова» с началом «Смерти Авеля» Гесснера и в свое время одернутого за это Пушкиным.

В дальнейшем Мазон, для того чтобы объяснить присутствие в «Слове» Хорса, зачем-то выискивает его в «Истории» Леклерка, хотя тут же сам указывает, что Хорс упоминается в древней летописи.

Едва ли стоит останавливаться на вопросе о предпочтительности с художественной точки зрения образа жаворонка образу соловья. Что же касается неоднократных упреков Мазона по адресу «Слова» в риторичности, то, чтобы не возвращаться больше к этому, охотно согласимся с Мазоном, что «Слово» во многом риторическое произведение, но, во-первых, риторика присуща очень многим произведениям древней русской литературы, в частности литературы XI—XII вв. (вспомним риторику митрополита Илариона, Кирилла Туровского, житийных произведений и даже летописи), во-вторых, есть риторика и риторика. И как раз риторика «Слова» отличается высокими и неоспоримыми достоинствами.

IV

Ограничив систематическое влияние «Задонщины» на «Слово» приблизительно лишь первой третью его текста, кончая словами «Ничить трава жалощами, а древо с тугою к земли преклонилось», но за вычетом большей части рассказа об усобицах Олега Гориславича, Мазон считает, что дальше связь «Слова» с «Задонщиной» теряется и обнаруживается лишь в отдельных чертах, за исключением знаменитого плача Ярославны, где эта связь в последний раз станет несколько значительнее. «Автор „Слова“, — говорит Мазон, — умножит теперь с помощью восклицаний и дешевых эффектов экскурсы в прошлое, введет отдельные эпизоды и общие места. Он оплачет вместе с летописцами раздоры князей и вызовет символические фигуры Обиды, Карны, Жли. Он возбудит Святослава и его союзников против половцев, внушит Святославу вещий сон, который бояре истолкуют по известному рецепту, и за толкованием последует речь в чисто классической манере — „золотое слово“ Святослава. Наконец, он обратился к князьям с призывом, который сопровождается жалобами по поводу упадка Полоцкого княжества и воспоминаниями о князе-чародее Всеславе. Плач Ярославны так красиво увенчает его подделку (pastiche), что бегство и возвращение на родину Игоря покажутся нам концовкой такой же банальной, как и счастливая развязка в произведениях нового времени. Таков окажется тот остаток, который дает нам „Слово“, когда мы освободим его от всего того, чем оно обязано

- 100 -

своему главному образцу. Чтобы определить этот остаток, нам следует лишь закончить выявление последних заимствований, как бы незначительны они ни были».21

Эти устанавливаемые Мазоном «заимствования» «Слова» из «Задонщины» так же бездоказательны, как и те, которые отмечались им раньше. Например, фраза «Слова»: «Уже снесеся хула на хвалу; уже тресну нужда на волю; уже вержеся Дивь на землю» выводится из фразы «Задонщины»: «Уже вержено диво на землю» (И-2) или «Уже бо вержено диво на земли» (У). Мазон находит, что три предложения, которые составляют фразу «Слова», образуют странное сочетание: два абстрактных понятия, сопровождаемые образом, который возвращает нас к ночной птице, фигурирующей в начале «Слова» («Дивь кличет»). Это образ зловещей птицы, повергшейся на землю, но эта зловещая птица, по Мазону, не что иное, как персонификация слова «диво» в смысле «чудо», потому что фраза-прототип в «Задонщине» (в И-2 и У), которой предшествует прославление князя-победителя, означает: «Чудо совершилось на земле, чудесные события происходят здесь». Искусственность всего этого объяснения очевидна сама собой. Каким образом, прежде всего, диво могло быть «вержено» на землю, если его понимать так, как понимает Мазон, а потом как же можно согласиться с толкованием Мазона слова «диво» в «Задонщине», если принять во внимание такие ее чтения, как «кликнула диво по всим землям русским» (С), «кликнуло диво в рускои земли» (И-2), «кликнули быша дивы в рускои земли» (У), «Диво кличет под саблями татарскими» (И-1, И-2)?

В «золотом слове» Святослав восклицает: «А чи диво ся, братие, стару помолодити?» И далее говорится о линяющем соколе, не дающем своего гнезда в обиду, и после этого о том, что соколу-князю прочие князья — «не пособие». В устах Святослава все это понятно и до сих пор не вызывало никаких недоумений. В списке К-Б «Задонщины» в соответствии с этим читается (приводим фразу в контексте): «...весть подаваша порожнымь землямь... за дышущеем моремь. Того даже было нелепо стару помолодитися. Хоробрый Пересвет поскакивает на своемь вещемь сивце». В списке У эта фраза читается в таком контексте: «Тако бо Пересвет поскакивает на своем добре коне, а злаченым доспехом посвечивает, а иные лежат посечены у Дунаю великого на брезе; и в то время стару надо помолодеть, а удалым людям плечь своих попытать. И молвяше Ослабя чернец своему брату Пересвету...» Сходно — в И-2. И лишь в С читается более или менее вразумительно: «Той де Пересвет чернець поскакивает на своем борзым кони, золотым доспехом посвешаючи. А многая иная дружина лежит

- 101 -

у великого Дону побита и постреляна, и рече: добре тут, брате, стару помолодети, а молодому чести добыта, плечи своих испытати».

И вот Мазон считает, что приведенная фраза Святослава восходит к эпизоду «Задонщины» о Пересвете и что эта фраза едва ли является единственным заимствованием «золотого слова» из «Задонщины» (Мазон правильно «золотое слово» Святослава ограничивает лишь его жалобой на Игоря и Всеволода). Фраза Святослава, по мнению Мазона, совершенно неожиданна в его устах (?), несмотря на то, что далее следует другая фраза, ее объясняющая: «коли сокол в мытех бывает» и т. д. Здесь, по Мазону, очевиден шов; фраза вставлена неискусно и производит впечатление постороннего тела. И тут мы имеем дело с утверждением, вся неосновательность которого не может вызвать никаких сомнений.

Далее слова из обращения к Всеволоду Большое Гнездо; «Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Дон шеломы выльяти» Мазон выводит из обращения русских жен к Дмитрию Ивановичу, которое в «Задонщине» звучит так: «Можеши ли реку Дон заградити и шеломы и[с]черпати, а реку Мечну трупы татарскими заградити» (С). По мнению Мазона, это обращение в «Задонщине» на месте и содействует усилению энергичной мольбы вдов; в «Слове» же этот образ оказывается, как утверждает Мазон, явно заимствованным, неискусным придатком. Рассуждение по степени своей убедительности — такого же рода, как и предыдущее и как последующее, в котором толкуется фраза «Слова»: «Не ваю ли храбрая дружина рыкают, акы тури ранены саблями калеными, на поле незнаеме?» Этот вопрос, обращенный к князьям Рюрику и Давыду, Мазон возводит к словам «Задонщины»: «Не тури возрыкають (возрули, возгремели) на поле Куликове». «Нет нужды, — по словам Мазона, — доказывать искусственность этого вопроса, как и предшествующего ему: „не ваю ли злачеными шеломы по крови плаваша?“». Второй вопрос, по Мазону, — цитата из «Задонщины», окрашенная двумя дополнениями: одним обычным — «саблями калеными» и другим немного элегическим и преромантическим: «на поле незнаеме», близким к «велит послушати земли незнаеме» и «трещат копия харалужныя в поле незнаеме». Что же касается слов рефрена этого и двух других абзацев — «за раны Игоревы», то Мазон видит в них своего рода девиз, заимствованный из рыцарских романов де Трессана (французского писателя XVIII в.) или вообще из репертуара XVIII в., скорее чем из словесного воинского арсенала XII в.

В таком же точно роде еще несколько сближений этой части «Слова» с «Задонщиной», которых мы здесь не касаемся, чтобы без нужды не загромождать нашу статью. Позволительно лишь спросить,

- 102 -

есть ли хоть какая-либо доля вероятия в том, чтобы и экскурсы автора «Слова» в прошлое, и скорбь его по поводу раздора князей, и сон Святослава, и его «золотое слово», и призыв русских князей к единению, и экскурс в историю Полоцкого княжества, — чтобы это все вместе взятое, представляющее органически спаянное и целостное единство, подчиненное идее борьбы за благо Русской земли, — было в основном подсказано случайными, разрозненными, лишенными какой бы то ни было связи фразами «Задонщины»?

Переходим к плачу Ярославны. Выписав его целиком, Мазон в параллель к нему приводит плач русских жен по всем сохранившимся спискам «Задонщины». С самого начала своего разоблачительного анализа плача Ярославны он укоряет этот изумительный по силе художественного мастерства эпизод «Слова» в якобы присущих ему словесных дефектах: этот плач, как он читается в первом издании, может быть осмыслен, по словам Мазона, лишь при условии большого количества исправлений (как будто их не требуется в гораздо большей мере в «Задонщине», — Н. Г.), после чего он привлекает наше внимание тем, что у него есть общего с плачем жен в «Задонщине» — русские жены также «рано сплакашася (плакаша) на заборолех (забралах) в Москве». Ярославна обращается к Днепру: «Ты пробил еси каменныя горы сквозе землю Половецкую; ты лелеял еси на себе Святославли насады до полку Кобякова; взлелей, господине, мою ладу к мне, а бых не слала к нему слез на море рано». В «Задонщине» по списку К-Б жена Микулина Мария обращается к Дону: «Доне, Доне, быстрый Доне, прошел еси землю Половецкую, пробил еси берези харалужныя, прилелей моего Микулу Васильевичя». В С и других списках «берези харалужныя» изменены на «каменныя горы», как в «Слове». В И-1 и И-2 обращение уже вложено в уста двух жен разных мужей, но обе они просят Дон: «...прилелей господина моего ко мне, Микулу Васильевича». В списке У догадливый переписчик, заметив эту несообразность, добавил: «А Марья про своего господина тоже рекла».

Не нужно много задумываться для того, чтобы по крайней мере во втором примере понять, что из чего идет: вполне естественно говорить о «каменных горах» в применении к Днепру (здесь имеются в виду, конечно, днепровские пороги) и неестественно говорить о них применительно к Дону. Далее — просьба Ярославны к Днепру, чтобы он «взлелеял» ее ладу, сопровождается припоминанием о том, что Днепр ранее лелеял суда Святослава до полка Кобякова (здесь вспоминается бывший за год до этого удачный поход Святослава на половцев), в «Задонщине» же соответствия этому припоминанию нет, так как автор «Задонщины» не мог указать, кого раньше лелеял Дон, и насколько в «Слове» просьба Ярославны

- 103 -

мотивирована, настолько в «Задонщине» она лишена всякой мотивировки, потому что нет никакой логической связи между тем, что Дон пробил каменные горы, и тем, что он должен прилелеять любимого мужа.

Совсем уже непонятную параллель из «Задонщины» приводит Мазон к обращению Ярославны к солнцу. В «Задонщине» русские жены говорят: «Уже нам солнце померкло во славном граде Москве». И все. И Мазон так распространяется по этому поводу: «И последняя строфа (в «Слове», — Н. Г.) о солнце, как в „Задонщине“ XVI—XVII вв., хотя в несходных значениях: в одном случае — солнце померкшее, т. е. умерший князь, в другом — солнце настоящее, которое жжет и вызывает мучительную жажду».22

Ниже Мазон указывает источники к этой строфе плача Ярославны в народных песнях, в поэзии Оссиана, в древнерусских литературных плачах и в свидетельствах летописи. Об Оссиане сказано будет особо, что же касается летописных данных и параллелей из древнерусских литературных плачей, то, естественно, совпадение с ними «Слова» еще нисколько не говорит за то, что непременно в XVIII в. для «Слова» были использованы летописные подробности или книжные плачи.

Вот и все, чем, оказывается, обязан плач Ярославны «Задонщине».

Центральным мотивом этого плача Мазон считает обращение к реке, сопровожденное красивой формулой: «прилелей» — «взлелей». При этом свою подделку автор «Слова» выдает лишний раз будто бы тем, что плач «Задонщины» по умершим мужьям он превратил в плач по живому мужу. «Слыхано ли, — спрашивает Мазон, — чтобы мог быть похоронный плач без мертвеца, которого оплакивают?» Но почему считается, что плач Ярославны — похоронный плач? И неужели Мазон не знает о существовании народных плачей по живым, а также женских свадебных причетов?

Другое свое «добро», по Мазону, автор «Слова» заимствовал из других источников или сам создал его во вкусе эпохи XVIII в. Так, живописное изображение костюма Ярославны («бебрян рукав») и взывание к раненому князю, раны которого перевязывает его дама, по мысли Мазона, заставляет вспомнить рыцарские романы уже упомянутого Трессана, сдобренные эпитетами, якобы чуждыми (почему? — Н. Г.) средневековью («кровавые его раны», «на жестоцем его теле»).23

- 104 -

Заклинание Ярославны: «О Днепре Словутицю... ты лелеял еси на себе Святославли насады до полку Кобякова» дает, по Мазону, грациозную игру слов в соединении с фразой «взлелей, господине, мою ладу к мне»; и слова «а бых не слала к нему слез на море рано» — концовка в стиле précieux. Жалоба вдовы Марии кажется Мазону очень скромной по сравнению с этим красноречием. Но именно это красноречие, утверждает Мазон, является той основной нотой, при помощи которой автор подделки организовал свою оркестровку. Ибо плач Ярославны, по утверждению Мазона, развертывается как оркестровая пьеса, следуя движению, периоды которого гармонически соединены: предварительное заклинание возлюбленной, превращенной в птицу, готовую полететь к своему возлюбленному, потерпевшему поражение в битве, затем упреки ветру, обращение к реке, укоры солнцу — все эти три последние мотива предваряются формулой, трижды повторяющейся как горестный рефрен: «Ярославна рано плачет...» И каждый из этих мотивов имеет общие места с народной поэзией и с излюбленными романсами XVIII в.

Мы согласны с тем, что «Слово» очень многим обязано народной поэзии и не возражаем, разумеется, против этого предположения Мазона, но возражаем против систематического сведения народно-поэтических элементов и плача Ярославны, и «Слова» в целом преимущественно к сборникам Чулкова, Левшина, Попова.

Что общего, например, имеет обращение Ярославны к солнцу со следующими строками, извлеченными из различных песен песенника Чулкова и приводимыми Мазоном:

Взойди  скорее,  солнце,  ночь  темная  пройди...
Ты  взойди,  взойди,  над  высокою,
Над  дубравушкой,  над  зеленою,
Обогрей  ты  нас,  добрых  молодцев...
Ах,  ты  солнце,  ты  солнце  красное
Ты  к  чему  рано  за  лес  катишься?..

В таком же роде и другие его параллели к плачу Ярославны, извлеченные все из того же песенника Чулкова.

Мазон ищет источника ряда поэтических образов как для плача Ярославны, так и для «Слова» в целом и в поэзии Оссиана. В параллель к тем местам из плача Ярославны, в которых она обращается к ветру и солнцу, он приводит такие образы из Оссиана в переводе Кострова: «Духи летают на крилех ветренных», «О ветры... ваши криле...», «О солнце! Сын небес! коль страшна красота твоя, когда смерть таится в пламенных твоих кудрях, и стремишь ты пред собою на сонмы воинства горящие твои пары». Но, как отметил уже Д. В. Айналов, ветреные крылья много раз упоминаются в Псалтири, фигурируют они и у Кирилла Туровского, например:

- 105 -

«Ови (т. е. ангелы) облакы крылы ветреными приносят на взятие от земли» или «взыде бо, рече, на херовим и лете на крылу ветреннюю».24

В древнерусском Слове о пророке Симеоне по списку XIV в. также находим сближение крыльев с ветрами: «Ту Симеон поновився быстрый, быстрым желенья крилом, акы ветром подъемлем».25 Что же касается мотива палящего солнца, от которого изнемогают воины, то, во-первых, он в своем образном выражении в «Слове» имеет мало общего с приводимым Мазоном отрывком из Оссиана, во-вторых, он настолько здесь естествен, что нет никакой необходимости искать для него специальных литературных параллелей.

Приведем еще другие улики, которые выдвигает Мазон против «Слова» как произведения, будто бы испытавшего на себе влияние оссиановской поэзии.

Влияние Оссиана Мазон видит в упоминании гусельных струн, которые сами поют славу князьям. У Оссиана также арфа якобы сама издает звуки. Но, во-первых, как явствует из приведенного самим же Мазоном отрывка из Оссиана, она издает печальные звуки, предвещая смерть какого-нибудь выдающегося человека; во-вторых, звук раздается от прикосновения теней или колебания струн ветром. Мазон указывает на то, что арфа у Оссиана может издавать и радостные звуки, но из приводимого им отрывка не видно, повторяем, чтобы арфа сама издавала звуки без какого-либо прикосновения к ней. Наконец, нигде у Оссиана мы не находим примера, где бы струны пели кому-либо славу. Таким образом, и тут мы имеем самое отдаленное сходство между «Словом» и Оссианом.

Отзвук Оссиана Мазон усматривает и в Диве «Слова», кличущем на вершине дерева. Див, появляющийся «в ночной романтической обстановке», по Мазону, скорее оссиановский, чем русский, и соответствующие строки «Слова» напоминают строки из Оссиана: «Визгливая сова причитает на вершине дерева, которое находится около могилы мертвых». Но еще Барсов приводил олонецкое поверье о Диве, по которому он — «птица-укальница», сидящая на сухом дереве и кличущая, свищущая по-змеиному.26 Просто на веру Мазон предлагает нам принять его утверждение, что выражение «Долго ночь меркнет, заря свет запала, мгла поля покрыла, щекот славий успе, говор галичь убуди» и последующий рефрен —

- 106 -

«ищучи себе чти, а князю славы» — также обязаны Оссиану. Впрочем, «говор галичь убуди» можно и не выводить из Оссиана, так как, по счастью, в «Задонщине» читаем: «галицы своею речью говорят».

Как это ни странно, Мазон в одном случае готов даже видеть влияние на «Слово» одновременно и «Задонщины» и Оссиана. Так, комментируя следующее место «Слова»: «Унылы голоси, пониче веселие. Трубы трубят городеньскии», он, с одной стороны, возводит его к выражениям «Задонщины» — «весилие мое пониче» и «трубы трубят в Серпухове», с другой стороны, усматривает здесь влияние манеры Оссиана. Оссианизмами, по Мазону, являются и такие чтения «Слова»: «Прысну море полунощи; идут сморци мьглами», слово «мьглами» в фразе «полете соколом под мьглами», «Девици поют на Дунаи, вьются голоси через море до Киева».

Приведенными образцами исчерпывается все, что Мазон может привести как признаки влияния Оссиана на «Слово». Но как ни ничтожны количественно и качественно сами по себе эти признаки, ничего неестественного не было бы в том, что в «Слове» и в подделке Макферсона могли бы оказаться черты известного сходства: ведь Макферсон в своей подделке все же исходил из материала народной поэзии, и хотя это была поэзия кельтская, она содержала в себе известные черты общности со всякой народной поэзией, в том числе и русской.

Мазон видит в стиле «Слова» преромантические и даже романтические черты, находит в его языке псевдоклассические клише и галлицизмы, что, по мнению Мазона, является отражением влияния западноевропейских литературных вкусов, приобретших широкое распространение в русской литературе конца XVIII в. Мы уже отчасти касались этого рода соображений Мазона. Приведем еще те, на которых мы не останавливались, и предоставим читателю судить самому, насколько они убедительны.

Преромантические черты стиля «Слова» сказываются, например, в восклицании «О руская земле, уже за шеломянемь еси!», которое представляется Мазону синтаксически несколько тяжелым для русского средневековья, и в выражении «красныя Глебовны свычая и обычая», которое «пришлось по вкусу читателю Парни и Буффлера», и в такой подробности, как похищение половецких дев, о котором Мазон пишет: «Что касается похищения красных девок половецких, то об этом нет упоминания ни в „Задонщине“, ни в летописной повести, ни в „Сказании“. Все это произведения серьезного характера, проникнутые патриотической и религиозной идеей. Ученый автор XVIII в., напротив, должен был произвольно добавить к своей подделке этот легкий романтический штрих: этого требовала эпоха». Если бы средневековый автор отметил этот факт, который был вообще в порядке вещей, то, думает

- 107 -

Мазон, он употребил бы глагол не «помчаша», а более резкий, например «оскверниша». Да и самый глагол «помчаша» в том употреблении его, какое мы имеем в «Слове», представляется Мазону необычным для древнерусского языка, и он колеблется в определении его стилистического колорита, будучи склонен даже видеть здесь псевдоклассическое клише.27

Сентиментальный и почти романтический стиль обнаруживается, по Мазону, и в описании битвы, которая длится день, затем другой, оканчивается поражением русских на третий и расставанием двух братьев на берегу быстрой Каялы и сравнивается с пиром, на котором воины опьяняются кровью, как вином. Мазона даже не останавливает то, что последний образ — кровавого пира — присутствует и в «Задонщине»: «Нечто гораздо упилися на поле Куликове на траве ковыли».

Удивление вызывает рассуждение Мазона по поводу двух сходных фраз «Слова»: «Ничить трава жалощами, а древо с тугою к земли преклонилось» и «Уныша цветы жалобою, и древо с тугою к земли преклонило». Сопоставляя эти фразы с фразой «Задонщины» «Трава кровью пролита бысть, а древеса тугою к земли приклонишася, и воспели бяше птицы жалостные песни», Мазон пишет: «„Слово“ здесь обнаруживает еще лишний раз свою исключительную связь с „Задонщиной“ и позволяет нам, сверх того, вскрыть подделку автором своего образца. Первый мотив — деревьев, склоняющихся от тоски, внушил образ почти романтический — тоски, разливающейся по земле, засеянной костями и орошенной кровью. Этот мотив перешел из „Задонщины“; второй — птицы, поющие свою жалобу, — внушает новый образ — травы, увядающей от жалости, и мы, таким образом, имеем симметрично уравновешенную фразу, в которой оба образа гармонично соединены в стиле элегии XVIII в.».28 Такая же симметрично построенная фраза — «уныша бо градом забралы, а веселие пониче» — также, по Мазону, является признаком преромантического стиля. Мы могли бы привести, например, еще такую фразу «Слова» в том же «преромантическом» стиле: «Что ми шумить, что ми

- 108 -

звенить далече29 рано пред зорями?» Но тут опять мешает «Задонщина», которая ее использовала.

К числу псевдоклассических клише Мазон относит, помимо воззвания автора к Бояну — соловью старого времени, и выражения «помчаша», также формулы «Велесов внуче», «Стрибожи внуци», «Даждьбожьи внуци», восходящие якобы к псевдоклассическому штампу «сын Аполлона» (хотя естественно спросить, почему же сын заменен внуком), и выражение «трудных повестий», будто бы представляющее перевод слова «labores» классической эпопеи, о чем раньше Мазона приблизительно то же говорил и О. И. Сенковский. К категории «псевдоклассических клише» Мазон причисляет и такие выражения «Слова», как «мутен сон», «се ли створисте моей сребреней седине», «храбрая мысль носит ваш ум на дело», «непобедными жребии», «мыслию поля мерит», «темне березе», «соловии веселыми песньми свет поведают». И все эти заявления не сопровождаются никакими аргументами и иллюстрациями, за исключением одной фразы: к выражению «мыслию поля мерит» в качестве параллели приводится строка из оды Державина «Бог»:

Измерить  океан  глубокий...
Хотя  и  мог  бы  ум  высокий...

Это сопоставление — характерный показатель убедительности аргументации Мазона на этот раз в данном конкретном случае Что же говорить о других образцах якобы «псевдоклассических клише» «Слова»?

К галлицизмам «Слова» Мазон причисляет прежде всего такие выражения, как «копие приломити конець поля Половецкаго», «крычат телеги», «ему след правит», «свивая славы». В первом выражении усматривали галлицизм, как известно, еще М. Т. Каченовский и И. Беликов. Мазон, вслед за Каченовским, видит тут рыцарскую фразу, как, впрочем, и в выражении «главу свою приложити», но последнее он оставляет в покое, так как оно, оказывается, имеет параллель в средневековой русской литературе, первое же, как и Каченовский и Беликов, отождествляет с французским «rompre une lance». В. Н. Перетц в своем комментарии к «Слову» приводит к «копие приломити» близкие параллели из Ипатьевской и Лаврентьевской летописей — «изломи копье» и «копье свое изломи», но Мазон отвергает эти параллели, так как, по его мнению, «приломити» не то же, что «изломити», как во французском языке «rompre une lance» и «briser une lance» — не одно и то же. Пусть так. Но спрашивается — неужели в древнерусском

- 109 -

языке не могло самостоятельно возникнуть выражение «копие приломити», раз существовало «изломити копье»?

«Крычат телеги» еще О. И. Сенковский причислял к галлицизмам, сближая это выражение одновременно со сходным у Овидия, и говорил о том, что телеги думают по-латыни, а кричат по-французски.30 Но мы уже видели, что к галлицизмам Мазон относит и выражение «копия поют», на самом деле встречающееся еще в «Сказании о Мамаевом побоище». Почему же рядом с «копия поют» не могло быть «крычат телеги» без помощи французского языка? «Ему след править», по Мазону, — перевод французского «fait suite». Хотя этот оборот нигде, кроме «Слова», и не засвидетельствован в древнерусском языке, но это не значит, что он противоречит духу старинного русского языка. Дело в том, что дательный падеж, обозначающий направление движения, сохранился и в современном русском языке (вслед кому), но имеет здесь оттенок устаревшего. Также нельзя признать галлицизмом и выражение «Слова» «На следу Игореве ездить Гзак с Кончаком», которое Мазон также относит к галлицизмам.

Наконец, неизвестно, почему галлицизмы усматривает Мазон и в чтениях первого издания «свивая славы», понимая «славы» как множественное число (франц. louanges), «закладаше уши», «лелеют месть Шароканю».

Столь же необоснованно Мазон относит к числу «модернизмов» и следующие чтения «Слова»: «ни тебе, черный ворон, поганый половчине», «прыщеши на вои стрелами», «снопы стелют головами... на тоце живот кладут, веют душу от тела», «кровави брезе», «Игорь спит, Игорь бдит, Игорь мыслию поля мерит», «на поганыя полки», а также разговор Игоря с Донцом и некоторые другие места «Слова».

Можно представить себе, как искусно прикрепил бы Мазон к литературным вкусам конца XVIII в. такой, например, оборот, как «под трубами повити, под шеломы взлелеяны, конець копия вскормлени», если бы этот оборот не был узурпирован все той же «Задонщиной».

Мы упоминали уже выше о том, что Мазон считает «Слово» кое в чем обязанным даже романам XVIII в. о морских разбойниках и описаниям путешествий в Америку. Именно оттуда будто бы идет эпитет — «буй-тур», сопровождающий в «Слове» имя Всеволода.31 Мазон пишет: «Эпитет, усвоенный Всеволоду, — вроде индейского прозвища. Он является, вероятно, одним из наиболее странных изобретений автора „Слова“... Следует отметить, что „Слово“ обильно употребляет выражение „буй“. И нужно признать,

- 110 -

что „буй-тур“ и „яр-тур“ — нововведения, звучащие фальшиво. Присутствие их меньше нас удивило бы в описаниях путешествия в Америку, чем в средневековой русской поэме. Придирчивый изыскатель мог бы напомнить с этой точки зрения, что эти имена на манер индейских могли возникнуть в результате влияния двух литературных течений, бывших в моде в XVIII в.: это, во-первых, книги о морском разбое и морских разбойниках, с одной стороны, и описания путешествий в Америку — с другой. В этом веке очень интересуются пиратами, как, например, Александром, прозванным „Железная рука“, и дикарями Нового света. У Дидро, Вольтера, аббата Прево мы находим достаточно отголосков этого интереса».32

Мазон далее указывает на то, что в Америке каждое племя носит имена животных (медведь, козуля, волк, черепаха) и что в старых русских текстах отсутствуют подобного рода клички, хотя сам же он вспоминает воеводу по прозвищу «Волчий хвост» в Ипатьевской летописи. Но достаточно заглянуть в общеизвестный «Словарь» Тупикова, чтобы найти там большое количество древнерусских личных имен, заимствованных из мира животных («Ворон», «Волк», «Собака», «Воробей», «Бык» и т. д.). А. И. Соболевский правильно указывает на то, что «употребление названий животных разного рода в качестве личных имен свойственно едва ли не всему человечеству» и приводит такие имена из древнерусских памятников, начиная с XI в.33

В поисках источников отдельных формул и лексических особенностей «Слова» Мазон обращается даже к тому материалу, который соседил со «Словом» в погибшем мусин-пушкинском сборнике. Так, обращение Всеволода к Игорю — «один свет светлый ты, Игорю», которое Мазон почему-то считает нововведением, так же как и обращение Ярославны к солнцу — «светлое и тресветлое солнце», — он склонен выводить из «Девгениева деяния», где читаем: «свете светозарны, о прекрасное солнце». Оттуда же он готов выводить и слово «кмети». «Автор „Слова“, который позаботился о том, чтобы поместить свое произведение в качестве финальной статьи Хронографа, в соединении с произведениями более древними, чем его собственное, не вдохновлялся ли, в частности, — спрашивает Мазон, — как раз одним из них, по крайней мере?»34

- 111 -

Мы не возражаем против того, что автор «Слова» мог кое-что заимствовать и из «Девгениева деяния» и из повести об Акире премудром, как полагает Мазон, но не видим оснований думать, что это сделал автор XVIII, а не XII в.

V

Много внимания уделяет Мазон некоторым лексическим и грамматическим особенностям «Слова», свидетельствующим, с его точки зрения, о неумении автора подделаться под старый язык и изобличающим его в ложных архаизмах.

К числу таких особенностей относятся прежде всего так называемые гапаксы, т. е. такие слова, которые встречаются только в одном памятнике, в данном случае в «Слове», и не засвидетельствованы никакими другими древнерусскими памятниками. Такого рода гапаксами «Слова» считаются, например, «русичи», «дотечаше», «рокотаху», «ущекотал», «яруга», «всрожат», «потручятися», «прыщеши», «кикахуть», «уедие», «шизый», «лада», «иноходець» и некоторые другие. Слово «тропа», как указывает Мазон, по памятникам не засвидетельствовано ранее XVI в.; неестественной представляется Мазону форма множественного числа «пороси», как и форма «Словутичь», вместо «Словутин».

Что, спрашивается, следует из того, что слово «тропа» не засвидетельствовано (словарем Срезневского) ранее XVI в.? Какие основания имеются для того, чтобы считать это слово позднейшим образованием, не свойственным русскому языку более ранней поры?

Из числа слов, которые Мазон считает гапаксами в «Слове о полку Игореве», мы можем устранить несколько, засвидетельствованных, правда, пока лишь памятниками не ранее XVI в., но тем не менее не имеющих оснований быть непременно заподозренными в своей древности. Таковы слова «дотечаше», «лада», «прыщеши», «яруга»: «...ни умь человечьи не дотечет, ни язык известовати тоя красоты не можеть» («Слово похвальное инока

- 112 -

Фомы», список XVI в.); «Глагола к нему: дотеку, владыко, к архиереови» (Великие Минеи-Четьи, декабрь, 6—17, стлб. 735, XVI в.); «Дали вы мне ладо поноровное и не дали вы мне с нею пожить от младости и до старости» («Сказание про храброго витязя Бову королевича», список XVII в.); «Сожещи соли до тех мест, доколе престанет прыскати» («Чин мастерству», рукопись XVII в.); «7 трубок, чем прыщут в раны» («Материалы для истории медицины в России», вып. 4, 1885, стлб. 1186, 1679 г.); «А власти, яко пестрыя козы, разширив хвост, прыскать на меня стали» (Житие протопопа Аввакума. РИБ, т. 39, стбл. 121, XVII в.); «А о воре Голом присыльные казаки сказывают, что есть у них об нем веденье, будто он матаетца по яругам и с ним человек около 20-ти» (Булавинское восстание. М., 1935, стр. 358, 1708 г.); «А от вышеписанных ж соловарных колодезей вверх по речке Жеребцу с сенных покосов многое число и леса с яругами, и в тех яругах Изюмского полку казаков розных городов пасеки» (Булавинское восстание, стр. 101, 1704 г.).35

Главным источником, которым пользуется Мазон для определения гапаксов «Слова», является словарь Срезневского. Но не говоря уже о том, что труд этот, начатый сто лет назад, как теперь хорошо известно, далеко не исчерпывает лексического богатства древнерусского языка,36 да и никакой труд не мог бы его исчерпать, потому что далеко не все слова живого русского языка нашли себе отражение в древнерусских письменных памятниках (а в «Слове» присутствие в большой мере живой, не книжной речи, несомненно), — мы встретим в словаре Срезневского сколько угодно слов, засвидетельствованных только одним каким-либо памятником; другими словами, в любом древнерусском памятнике мы сталкиваемся с гапаксами. Ими изобилует, например, перевод Хроники Георгия Амартола. Так, в словаре Срезневского отмечено 110 слов, засвидетельствованных только Хроникой Георгия Амартола.37 И, думается, прав был Истрин, не придававший этому обстоятельству существенного значения при решении вопроса о том, не был ли сделан перевод Хроники непосредственно с греческого на русский язык.

- 113 -

По Мазону — «ущекотал» в «Слове» — гапакс, но и соответствующее в «Задонщине» «выщекотал» — ведь тоже гапакс, потому что это слово нигде, кроме как в «Задонщине», не засвидетельствовано, по крайней мере если судить по словарю Срезневского.

Форма множественного числа «русици» и «русичи» представляется Мазону, с точки зрения истории русского языка, противоестественной: «русичь», указывает он, отсутствует в указателях к летописям и в «Словаре» Тупикова. Свое утверждение Мазон подкрепляет ссылкой на заметку Б. Унбегауна «Les Rusiči (Rusici) du Slovo d’Igor», напечатанную в том же «Revue».38

В этой заметке Унбегаун указывает на то, что для обозначения русского народа в древности существовало лишь слово «русь» и что форма множественного числа на «ичи» могла появиться только в XVII в. Нельзя, по Унбегауну, отождествлять форму «русичи» с формой, например, «кривичи», потому что единственное от «кривичи» в древнерусском языке будет «кривитин», форма же «руситин» нам неизвестна. В качестве возражения и Мазону и Унбегауну можно было бы указать прежде всего на то, что язык «Слова» — поэтический; он мог отклоняться и на самом деле отклонялся от общепринятого языка, и нет ничего неестественного в том, что и в XII в., по аналогии с «кривичи», «радимичи», «вятичи», могла быть образована форма множественного «русичи». Ссылка же Мазона на «Словарь» Тупикова не совсем точна: у Тупикова мы встречаем фамилию (отчество) «Рушич» (стр. 731),39 несомненно одного корня с «русич», как встречаем и фамилию (отчество) «Кривич» (стр. 600). Совсем уже непонятно звучит утверждение Мазона о противоестественности формы «Словутичь» (как и «русичи») от «Словута» (вместо якобы законной формы «Словутин»), если принять во внимание, что по летописям начиная с 1043 г. засвидетельствована форма «Вышатичь» (от «Вышата») и что в «Словаре» Тупикова встречаются фамилии и «Славутыч»,40 и «Путятич», и «Истомич».

Требованиями поэтического языка вполне объяснима и форма множественного «пороси», которая к тому же вызывалась требованиями ритма и аллитерации («пороси поля прикрывають»). «Яруга»,

- 114 -

как указал в свое время П. М. Мелиоранский,41 — тюркского происхождения и стоит в ряду других тюркизмов «Слова», также засвидетельствованных только одним этим памятником.

Противоестественным считает Мазон и упоминание в «Слове» аварских шлемов: авары, утверждает Мазон, в пору битвы русских с половцами, в XII в., был народ почти забытый; в древнерусском языке он называется только «обрами», и «оварьскый» «Слова» — форма чужестранная и книжная, пришедшая к нам с Запада; она фигурирует в XVIII в. в «Русских сказках» Левшина. Но не нужно забывать, что в пору написания «Слова», как и позже, остатки аваров жили в пределах Дагестана, и нет ничего невероятного в том, что, при обилии в «Слове» следов международных связей, кавказские авары могли быть известны автору «Слова». Неверно утверждение Мазона, что само слово «авары» пришло к нам с Запада: оно встречается, например, в сербском списке XIII—XIV в. жития Панкратия («вси аварескь языкь зело сквьрьньнь», «мы аваревьска чедь есмы»)42 и в русском списке XV в. «Откровения Мефодия Патарского» («и обладающе бысть Вавилоньское царство... аварми и египтяны», «царство варварское, еже суть турци и авары...»),43 а также в списке XVI в.: «Весь некоа есть от славных в пределех Аварскых и Асийскых, Лоплиани нарицаема».44

Что же касается прочих гапаксов «Слова», то, повторяем, заподазривать на основании их подлинность «Слова» по высказанным нами выше соображениям было бы совершенно неправильно, даже если бы мы обладали исчерпывающим словарем древнерусского языка.

Мы можем указать в «Слове о полку Игореве» значительное количество слов, отсутствующих в «Задонщине» и находящихся в древнерусских памятниках, ставших известными лишь после издания «Слова», например «замышление», «оксамиты», «поскепати», «хоть» (супруга, супруг), «паполома», «смага», «синочь», «буесть», «кощей», «резана», «чага», «ногата», «цвелити», «утерпети», «обеситися», «жестокий» (в смысле «могучий»), «преторгнути», «стругы». Откуда же заимствовал их «подделыватель» «Слова»? Мы должны предположить совершенно невероятную начитанность «подделывателя» в неизданных древнерусских памятниках и, кроме

- 115 -

того, знание тюркских языков. Это был бы настоящий феномен в области лингвистики.

Очень показательно, что даже в тех случаях, когда то или иное редкое слово, кроме «Слова о полку Игореве», засвидетельствовано и другими древнерусскими памятниками, Мазон стремится объяснить нахождение этого слова в нашем памятнике воздействием не древней, а новой традиции. Так, например, несмотря на то, что форма множественного «жалощами» присутствует уже в древнерусском переводе «Иудейской войны» Иосифа Флавия, Мазон предпочитает выводить ее из современной живой украинской речи. Также, несмотря на то, что форма «Велес» вместо обычной русской «Волос» встречается в древних русских списках «Хождения богородицы по мукам» и «Жития Авраамия Смоленского», Мазон полагает, что автор «Слова» мог познакомиться с ней по Прологу или Четьим-Минеям, напечатанным в XVII в., или, скорее, по мифологическим штудиям XVIII в. — М. В. Попова, М. Д. Чулкова, Леклерка, И. Н. Болтина.

Последнее соображение Мазона стоит в связи с его общим взглядом на искусственность мифологии «Слова». Но мы намеренно не станем касаться этого сложного вопроса, который потребовал бы самостоятельного большого экскурса, так как в системе рассуждений самого Мазона не этот вопрос является главным в решении проблемы подлинности памятника, не говоря уже о том, что в обширной литературе вопроса достаточно убедительно выяснена полная органичность мифологической системы «Слова».

Недоверие в нескольких случаях вызывает у Мазона и синтаксис «Слова». Так, он считает псевдоархаизмами случаи управления глагола родительным падежом типа «начяти трудных повестий» и «поостри сердца своего». Но здесь мы имеем дело с формой так называемого родительного неполного охвата, обычной в древнерусском языке, например «посети винограда своего», «добывше полона», «наволочивше леса», «носа урезаша» и т. д. в Синодальном списке I Новгородской летописи45 или «смотрити всяково запасу», «всякой порядни... дозирать» («Домострой»), «тех меж дозрити и по тем межам ям и граней досмотрити» («Межевой обыск», 1606 г.) и т. д.46 Впрочем, сам же Мазон, видимо не замечая этого, блестяще опровергает свой домысел, когда очень уклончиво пытается объяснить выражение «Слова» «позрим синего Дону». «Употребление „позрим“ с дополнением в родительном падеже («синего Дону»), — пишет он, — насколько я знаю,

- 116 -

ждет еще себе параллели в древнерусском языке, но оно легко объясняется как подражание формуле, которая послужила для него моделью: „посмотрим быстрого Дону“ (Синод., Ист.-2, Унд.)». И это и без того уже ослабленное заподазривание сопровождается примечанием, в котором Мазон отказывается от своего основного тезиса: «Нормальна была бы конструкция с предлогом на с винительным падежом, но, действительно, глагол „зьреть“ в старославянском и в древнерусском управляет родительным падежом».47 Это своего рода образец спора с самим собой, выносимого на суд читателя и притом тогда, когда сам же автор торопится аннулировать свое необоснованное подозрение!

«Несколько чуждым» древнерусскому языку считает Мазон и распространение главной фразы придаточным предложением с четырьмя глаголами: «...иже истягну умь крепостию своею и поостри сердца своего мужеством, наполнився ратнаго духа, наведе своя храбрыя полкы на землю Половецькую за землю Руськую». Но это чисто вкусовое ощущение, с которым едва ли приходится считаться.

Сколько-нибудь полный морфологический и синтаксический анализ «Слова» наглядно доказал бы всем сомневающимся абсолютную неосновательность всех их рассуждений о «Слове» как о подделке. Научное исследование древнерусского языка в конце XVIII в. еще и не начиналось. Знания морфологии и синтаксической системы древнерусского языка ни у кого не могло быть. Могли быть лишь начитанные знатоки, чувствовавшие этот язык, более или менее проникшие в его дух, и только. Между тем язык «Слова», несмотря на некоторые грамматические дефекты, которые естественнее всего отнести на долю переписчиков, в течение более трех веков искажавших оригинал, поражает исключительной стройностью своей системы (например, в употреблении падежных и предложных конструкций, форм двойственного числа, времен и видов глагола и т. д.). Представить себе, что «подделыватель» мог интуитивно постичь грамматические формы древнерусского языка, значило бы верить в чудо.48

- 117 -

Как бы то ни было, впрочем, сам по себе факт возможности рецидивов в заподазривании языка «Слова» ставит перед историками русского языка задачу вплотную подойти к изучению языкового строя «Слова», в особенности его лексики и синтаксиса. С. П. Обнорский совершенно справедливо указал на странное равнодушие наших лингвистов к изучению языка «Слова», и он же первый заложил основы такого изучения.49 Само собой разумеется при этом, что при изучении языка «Слова» необходимо принимать в расчет не только дату самого памятника, но и время написания рукописи, в которой дошло до нас «Слово», о чем Мазон совсем не задумывается.

VI

Какова же была, по мнению Мазона, та литературная среда, в которой создалось «Слово»? Он обращает прежде всего внимание на якобы упорное пристрастие автора «Слова» к Тмуторокани. В дальнейшем он связывает Тмутороканский камень и его надпись с судьбой «Слова» и «тьмутороканского болвана» «Слова» отождествляет с этим камнем (sic!),50 который вместе с надписью на нем определяет без попытки собственной аргументации как несомненную фальсификацию. Он напоминает далее, что в 1794 г. Мусин-Пушкин напечатал «Историческое исследование о местоположении древнего российского Тмутороканского княжения», изданное по высочайшему повелению, и в этом исследовании, по утверждению Мазона, Тмутороканский камень является краеугольным камнем.

Характеризуя труд Мусина-Пушкина, Мазон указывает на то, что это работа больше патриота и придворного человека, чем ученого. Мусин-Пушкин, указывает Мазон, помещает Тмуторокань на Тамани, которая недавно (при Екатерине II) была завоевана русскими. Эта книга по существу ставит себе задачу восхваления политики Екатерины, при которой к России было

- 118 -

присоединено княжество, в древние времена отторгнутое от нее из-за княжеских междоусобий. При Екатерине же, как это подчеркивает Мусин-Пушкин, открыт был и Тмутороканский камень, рассматривавшийся как драгоценнейший памятник древности.

И в заключение Мазон пишет: «Завоевательная политика Екатерины на Черном море создала ту атмосферу, в которой могла осуществиться археологическая находка Тмутороканского камня, точно так же как и литературная находка „Слова о полку Игореве“, и обе эти изумительные находки представляются связанными друг с другом. Мы имеем здесь случай, когда история и литература в подходящее время доставляют свои свидетельства. Мы можем определить и среду, которая дорожила этими свидетельствами: это небольшая группа аристократов и эрудитов, наиболее типичным представителем которых был Мусин-Пушкин, любитель, коллекционер и меценат. Не достаточно ли этого настойчивого упоминания Тмуторокани, чтобы позволить нам видеть в „Слове“ с этой точки зрения не более, чем поэтический придаток к трактату Мусина-Пушкина?»51 Здесь все покрыто туманом и все полно загадок. Оставляя в стороне вопрос о подлинности надписи на Тмутороканском камне, как не имеющий здесь существенного значения, хотя никем, в том числе и Мазоном, подделка не доказана, нельзя не задать недоуменного вопроса, в чем конкретно можно усмотреть связь между книгой Мусина-Пушкина и «Словом»?

О Тмуторокани в «Слове» упомянуто четыре раза: «тьмутороканьскый болван», «Олег... ступает в злат стремень в граде Тьмуторокане», «поискати града Тьмутороканя» и «до кур Тьмутороканя». Кроме того, упомянуты два князя — Мстислав и Роман, княжившие в Тмуторокани, но без упоминания самой Тмуторокани.52 В чем же здесь видит Мазон особенное тмутороканское пристрастие автора «Слова»? С гораздо большим основанием

- 119 -

можно усматривать пристрастие автора к другим многочисленным местностям, упоминаемым в «Слове» хотя и реже, но с большей эмоциональной выразительностью. Мудрено понять, какая идейная перекличка была между книгой Мусина-Пушкина и упоминаниями в «Слове» Тмуторокани, в какой мере эти упоминания были созвучны политической тенденции этой книги? Очевидно, ни в какой, хотя бы потому, что в «Слове» попытка северских князей «поискати града Тьмутороканя» не встречает одобрения. С другой стороны, есть все основания думать, что северские князья действительно стремились завладеть древним их достоянием — Тмутороканью, о чем достаточно красноречиво свидетельствует заключение похвальбы северских князей в рассказе, вошедшем в Лаврентьевскую летопись: «...а ноне поидем на них (т. е. половцев, — Н. Г.) за Дон и до конця избьем их, оже ны будеть ту победа, идем по них в луку моря, где же не ходили ни деди наши, а возьмем до конца свою славу и честь».

Но тенденция «Слова» в духе политических идей конца XVIII в. не ограничивается, по мысли Мазона, только лишь экскурсами в область истории Тмуторокани. В «Слове» о Всеславе Полоцком сказано, что он «скочи волком до Немиги с Дудуток». Немига — приток реки Свислочь, Дудутки — городок южнее Минска, на реке Птич. Упоминание в «Слове» Немиги и Дудуток наводит Мазона на следующие размышления. В 1792 г. Екатерина II завершила свои завоевания на Черном море, и в этом же году, кстати, был открыт Тмутороканский камень. Тогда же, в мае месяце, Россия предприняла военные действия против Польши. Русскими войсками заняты были город Минск и долины Свислочи и Птича, а также, без сомнения, и долина Немиги. В связи с этим Мазон умозаключает: «Поразительное совпадение: Тмуторокань и Дудутки. Тут два полюса русского империализма в осмыслении автора „Слова“. Это два символических выражения патриотизма этого автора и в то же время — объяснение того, почему он ввел в свое произведение эти два добавочных эпизода». «Эти оба географические названия, — говорит далее Мазон, — дают нам два ключа для постижения тайны „Слова“. Мы, правда, не обладаем в полной мере вторым из этих ключей, но мы догадываемся, что он подходит к замку. Если бы мы в окружении Мусина-Пушкина нашли старого воина, принимавшего участие в битве 1792 г., или упоминание Дудуток в известиях об этой кампании, или имя одного из владельцев Дудуток в его связях с Мусиным-Пушкиным, — дверь открылась бы».53 Тут же предлагается почему-то вспомнить о полонизмах (sic!) «Слова» и о «замечательном» (sic!) труде Сенковского.

- 120 -

Мы затрудняемся тут понять Мазона. Скажем лишь, что заявлять свою патриотическую тенденцию путем упоминания Тмуторокани и Дудуток — это значило бы со стороны предполагаемого Мазоном автора «Слова» превращать свое произведение в своеобразную криптограмму, смысл которой заведомо не в силах были бы разгадать ни современники автора, ни его потомки. И выходит, что пришлось дожидаться появления работы Мазона, чтобы, наконец, найти таинственный ключ к «Слову».

Попытку найти этот ключ Мазон делает в статье «L’Auteur probable du Poème d’Igor».54 Однако, как увидим ниже, ключ к замку подобран не совсем тот, какой первоначально предполагался, и он не имеет никакого отношения ни к владениям искомого «старого воина» в Дудуках, ни к его гипотетическому участию в кампании 1792 г.

Какими признаками должен был, по мнению Мазона, отличаться автор «Слова», судя по его произведению? Это должен был быть ученый, знавший старинную печатную литературу и владевший несколькими древними рукописями, особенно текстом «Задонщины». Он должен был знать достаточно основательно славяно-русский язык, а также достаточно свободно писать на этом «искусственном» языке. Он должен был знать и любить народную словесность, охотно смешивая ее, как это делало большинство его современников, с древней литературой. Этими качествами мог обладать, по Мазону, человек церковный, но бьющее в глаза отсутствие религиозного чувства, «языческая аффектация», сопровождаемая обмолвками в христианском духе и даже весьма ортодоксальной концовкой, неспособность выразить на славяно-русском языке такие идеи, которые не находили себе выражения в старинных текстах, присутствие псевдоклассических клише и галлицизмов, наконец, реминисценции из Оссиана — все это такие признаки, которые заставляют нас ориентироваться на светского автора, литератора или ученого. Это семинарист, но семинарист эмансипированный. И язык текста «Слова», уснащенный, как утверждает Мазон, украинизмами, полонизмами и вообще юго-западными языковыми особенностями, позволяет нам добавить: семинарист, прошедший школу скорее Киевской академии, чем академии центра или севера России.

Этот ученый — автор «Слова» — должен был быть патриотом, которому были близки централистические и завоевательные тенденции эпохи Екатерины, ознаменованной недавними победами над турками с Тмутороканью и над поляками с Полоцком. Его настойчивое упоминание Тмуторокани — это лесть по отношению

- 121 -

к Мусину-Пушкину — обер-прокурору святейшего Синода, опубликовавшему в 1794 г. свое пресловутое сочинение, в котором он поместил этот призрачный город на восточном берегу Азовского моря (имеется в виду книга Мусина-Пушкина «Историческое исследование о местоположении древнего российского Тьмутараканского княжения»). Он знал также будущего собственника своего труда или по крайней мере знал о пристрастии его к русской истории, и он старается угодить Мусину-Пушкину, который должен был в 1795 г. купить рукопись, «открытую» одним из его комиссионеров. Мы должны, следовательно, искать этого автора в окружении Мусина-Пушкина.

Таковы основные признаки, которыми, по мнению Мазона, должен был характеризоваться предполагаемый им подделыватель «Слова». Перебирая ряд имен, с которыми можно было бы связать подделку, Мазон отводит имена Чулкова, Михаила Попова, Левшина, Кострова, молодого Карамзина и Болтина, умершего в 1792 г., как не обладавших теми признаками, какими должен был обладать автор воображаемой Мазоном подделки. В итоге такого исключения остаются имена Мусина-Пушкина и его сотрудников по изданию и комментированию текста «Слова», А. Ф. Малиновского и Н. Н. Бантыша-Каменского. «Не был ли один из трех автором подделки?» — спрашивает Мазон.

Но Мусин-Пушкин не был настолько эрудирован в древних текстах, чтобы сочинять подделку. Этот аристократ-патриот, увлеченный, по словам Мазона, крупными победами в царствование Екатерины, был скорее благородной жертвой обмана, чем мистификатором. Самое большое — его можно рассматривать как бессознательного вдохновителя мистификации и потому несущего за нее главную ответственность. Дважды подогретый «мнимыми» находками, как продолжает думать Мазон, он дважды поддержал эти находки. «Это в нем, — пишет Мазон, — нашло себе покровителя открытие фальшивой надписи на Тьмутараканском камне в 1792 году, которую он явил ученому миру в 1794 году; это ему в 1795 году досталась рукопись „Слова о полку Игореве“, где упоминание о Тьмутаракани, несколько раз повторенное, как это импонировало патриотическим чувствам владельца рукописи. Хитрый казак, гетман Головатый, первый, в 1792 году, возбудил в нем легковерное воодушевление; неизвестный, в 1795 году, дал новый толчок для такого воодушевления, и „Слово о полку Игореве“ намного обогнало по своей смелости тьмутараканскую надпись».55

Нельзя утверждать, по мысли Мазона, что неизвестный автор «Слова» с самого начала хотел мистифицировать своих читателей.

- 122 -

Намерение воспеть своего героя «старыми словесы», о чем он говорит во вступлении к поэме, скорее склоняет нас к предположению, что он писал свое произведение бесхитростно, больше как эрудит, принявшийся за игру в подражание, чем как мистификатор, решившийся на подлог. Мазон полагает, что энтузиазм именитых читателей «Слова» — Мусина-Пушкина, Карамзина и их друзей — был причиной того, что автор, не совсем по своей охоте, из подражателя превратился в обманщика, принужденного хранить при себе секрет своего обмана, а Мусин-Пушкин в этом случае как бы символизировал коллективную ответственность за обман.

Менее благородной, чем Мусин-Пушкин, жертвой обмана, но все же жертвой, выглядит, по Мазону, Малиновский, плохой поэт и посредственный ученый, как его характеризует Мазон. Подозрение Мазона в авторстве «Слова» падает, естественно, на Бантыша-Каменского, пожилого архивиста, наиболее деятельного издателя исторических документов, солидного историка и главу большого архивного учреждения. Мазон рисует такую картину: молодой человек Малиновский, стремившийся выдвинуться, взял дело в свои руки; роль Мусина-Пушкина была чисто почетной, старый же архивист Бантыш-Каменский скромно отошел в тень и, когда завязалась полемика о подлинности «Слова», хранил молчание, так же как и его сын Дмитрий Николаевич, который в сочиненном им жизнеописании отца не упоминает о публикации «Слова».

Далее в статье Мазона следует характеристика Бантыша старшего как человека и ученого, подходящая, с точки зрения Мазона, для того, чтобы с его именем связать авторство «Слова».

Этот, как говорит Мазон, «монах-мирянин», «светский священник» (?) был крайним консерватором, «вращавшимся среди царей, духовенства, вельмож и послов», и особенно пылким патриотом, тем более пылким, что одиночество, на которое он был обречен из-за своей глухоты, все более возрастало с усилением его болезни. Его друг Мусин-Пушкин содействовал тому, что Екатерина поручила ему в 1794 г. написать сочинение на тему, связанную с ближайшими интересами России на ее западных границах, — «Историческое известие о возникшей в Польше унии», которое должно было решить спор между православными и униатами на русско-польской границе и как раз в районе Полоцка (sic!). Этот факт представляется Мазону тем более заслуживающим внимания, что он связан с биографией Бантыша-Каменского, и это усиливает подозрения. Бантыш-Каменский учился первоначально в нежинском греческом училище, где он изучил новогреческий язык, затем в Киевской духовной академии, потом в Московской. Он был эллинист, латинист, знал французский, польский языки

- 123 -

и немного еврейский. Русский язык, который он слышал вокруг себя до 17 лет, был язык юго-западных районов России, и наиболее значительные публикации, которые он посвятил в ранний (?) период своей деятельности Польше, помогли ему овладеть польским и белорусским языками. С юности он имел в своем распоряжении богатые коллекции старопечатных книг и рукописей. Судя по его трудам, он был опытен в чтении на славяно-русском языке, и мы можем допустить что он также был способен в подходящих случаях кое-что сочинять на этом языке, разумеется, не так успешно, как человек церковный, вроде Дмитрия Ростовского, но тем не менее с легкостью, впрочем, не всегда одинаковой, и со срывами, которые должны были характеризовать эмансипированного семинариста Киевской академии и которые можно усмотреть в «Слове».

Это он, по свидетельству Мусина-Пушкина, был вдохновителем публикации «Слова». Образование Бантыша объясняет нам одновременно и академическое красноречие «Слова», его латинизмы, галлицизмы, его юго-западный колорит, и греческие и восточные слова, встречающиеся в нем. Происхождение Бантыша, равно как и его дружеские связи с Мусиным-Пушкиным, утверждает Мазон, обусловили присутствие в «Слове» Тмуторокани и Полоцка — этих символов империалистических настроений южноруса.

Таковы соображения Мазона, которыми он пытается подкрепить свою гипотезу о Бантыше-Каменском как об авторе «Слова».

Нет нужды здесь оспаривать утверждение Мазона, сделанное им в его книге о «Слове» и повторенное в статье «L’Auteur probable du Poème d’Igor» о наличии в тексте «Слова» псевдоклассических клише, галлицизмов, реминисценций из Оссиана. Это сделано нами выше. Заявление Мазона об украинизмах и полонизмах в «Слове» голословно. Оно воскрешает давно устаревшие и давно опровергнутые взгляды на особенности языкового строя «Слова». Мазон не привел ни одного конкретного примера, подтверждающего присутствие в памятнике украинизмов или полонизмов, как не привел образцов грецизмов или латинизмов. Мазон не мог привести данных, убеждающих нас в том, что Бантыш-Каменский был знаком с восточными языками. Откуда же в таком случае взялись восточные слова в тексте «Слова»? Не станем здесь спорить с Мазоном и по вопросу о мнимой подложности надписи на Тмутороканском камне и о Тмуторокани и Полоцке, толкуемых Мазоном и в его книге, и в статье об авторе «Слова» как о символах империалистической экспансии эпохи Екатерины II: мы уже также сделали это.

В поисках автора «Слова» Мазон обращается к выученику Киевской духовной академии, каковым был Бантыш-Каменский,

- 124 -

считая, что языковые особенности «Слова» больше соответствуют традициям Киевской академии, чем Московской, в которой, кстати сказать, также учился Бантыш-Каменский. Но если отбросить, как бездоказательные, соображения Мазона об украинизмах и полонизмах «Слова», то почему тут нужно отдавать предпочтение Киевской академии перед Московской? Усвоение «славяно-русского» языка в Московской академии было обеспечено, во всяком случае, не меньше, чем в Киевской, где латино-польская традиция в преподавании была преобладающей. Впрочем, вопрос этот несуществен, потому что, как сказано, Бантыш-Каменский учился в обеих академиях, о чем известно и Мазону. В дополнение к Киевской академии Мазону приходит на помощь обыгрывание Полоцка, упоминаемого в «Слове» и связываемого Мазоном с работой Бантыша-Каменского по истории уний. Но эта забавная игра с Полоцком способна в лучшем случае вызвать лишь недоумение по поводу столь странных сопоставлений, смахивающих на шутку.

Откуда, спросим мы, у сугубо кабинетного архивиста, вечно заваленного текущей большой архивной работой, взялись такая словесная резвость и такой досуг, чтобы отвлекаться на «игру в подражание», что, по Мазону, явилось первоначальным импульсом Бантыша-Каменского, когда он принялся за работу над «Словом»? Откуда мы знаем, что Бантыш-Каменский любил народную словесность и в каких известных нам его трудах обнаружилась эта любовь? И откуда взялась «языческая аффектация» у преданного сына церкви, каким мы вправе считать Бантыша-Каменского? Почему его можно именовать «монахом-мирянином» или «светским священником», как это делает Мазон? Как примирить одновременные утверждения Мазона, что Бантыш-Каменский, с одной стороны, был обречен в старости, вследствие своей глухоты, на одиночество, и это почему-то должно было возбуждать его патриотические чувства, с другой — что он вращался среди царей, вельмож и т. д.? Как согласовать предположение о том, что Бантыш-Каменский, затеявший писание «Слова» как игру, решился без особенной охоты на подлог, подогретый энтузиазмом Мусина-Пушкина, Карамзина и их друзей, с утверждением, что как раз он явился вдохновителем издания памятника?

В качестве лишнего аргумента для изобличения Бантыша-Каменского в подлоге Мазон указывает на то, что тот хранил молчание, когда завязалась полемика о подлинности «Слова», и что сын Бантыша в составленном им жизнеописании отца не упоминает об его участии в издании памятника. Но Мазон ведь знает, что Бантыш-Каменский умер в январе 1814 г. и что к этому времени полемика только зарождалась и протекала в устной форме. Единственное робкое сомнение в подлинности «Слова» в печати до смерти Бантыша заявлено было лишь М. Т. Каченовским — в 1812 г.

- 125 -

(«...ежели песнь сия в самом деле суть остаток отдаленной древности»).56 Что же касается отсутствия упоминания об участии Бантыша-Каменского в издании «Слова» в его жизнеописании, составленном его сыном, то нужно сказать, что в этом жизнеописании не упомянуты и некоторые самостоятельные труды Бантыша-Каменского, а не то, что труды, в которых он принимал участие лишь в качестве сотрудника. Однако в биографии А. И. Мусина-Пушкина, составленной Бантышом-Каменским младшим, читаем: «Мусин-Пушкин обогатил нашу словесность обнародованною любопытною ироическою песнию о походе на половцев удельного князя Новгорода-Северского Игоря Святославича. Она найдена им в одном белорусском сборнике и известна также под названием: Слово о полку Игоря. В переводе этой древней поэмы трудились вместе с ним Николай Николаевич Бантыш-Каменский и Алексей Федорович Малиновский».57

Мимоходом, для подкрепления мысли о подложности «Слова», Мазон указывает на то, что икона Пирогощей богородицы, упоминаемая в «Слове» как находившаяся в Киеве в 1185 г., на самом деле еще в 1160 г. перенесена была во Владимир. Но уже Карамзин разъяснил, что во Владимир перенесена была не эта икона, а икона, написанная, по преданию, евангелистом Лукой.

После всего сказанного степень убедительности рассуждений Мазона о Бантыше-Каменском как о возможном авторе «Слова» как будто достаточно ясна. Но в самом конце статьи, потратив столько усилий для выдвижения кандидатуры Бантыша-Каменского в авторы «Слова», Мазон неожиданно отказывается от поддержки этой кандидатуры как единственно возможной. Он пишет: «„Слово о полку Игореве“ как раз таково, каким его мог создать архивист, перегруженный историческим чтением, окруженный в своем кабинете литературным хламом ученого конца XVIII века, в такой же мере псевдоклассической ветошью, как и оссианическими новинками, но, к счастью, державший окно открытым для притока свежего воздуха народной поэзии. Это могло быть произведение еще какого-то неизвестного, но равного по своей культуре Бантышу-Каменскому, с его научной основательностью и с его пробелами, притом уроженца южной России. Эта гипотеза напрашивается сама собой, и мы первые ее готовы поддержать, уверенные в том, что этот неизвестный, если это не был сам Бантыш-Каменский, был эрудит такого же рода, очень с ним сходный. Важнее решение вопроса о происхождении произведения, чем об его авторе... „Слово о полку Игореве“ — гибрид литературного

- 126 -

образования, которое получали еще студенты Киевской академии во вторую половину XVIII века».58

Кто же этот таинственный неизвестный, которому под силу было создать «Слово»? Кого еще можно было бы предположительно назвать в качестве его автора после того, как Мазон перебрал всех возможных претендентов на авторство во главе с Мусиным-Пушкиным? Мазон не знает, и мы не знаем. Пушкин, говоря о том, что подлинность «Слова» «доказывается духом древности, под который невозможно подделаться», и не допуская, чтобы его могли сочинить даже Карамзин и Державин, писал: «Прочие не имели все вместе столько поэзии, сколь находится оной в плаче Ярославны, в описании битвы и бегства». Но Мазон всячески принижает «Слово» как художественное произведение и потому автора его ищет не среди поэтов, а среди ученых эрудитов. Но кто из эрудитов XVIII в. мог с таким искусством подделаться под старинный русский язык в эпоху, когда грубые подделки Сулакадзева вызывали к себе внимание, а иногда и доверие крупнейших литературных деятелей, в том числе и Державина?

Что касается общих рассуждений о «Слове», в частности по вопросу об авторстве его, то тут Мазон во многом сходится с Сенковским, высказывания которого давно сданы в архив истории, но имя которого Мазон в своей книге упоминает с уважением. Сенковский писал: «Неизвестный сочинитель „Слова о полку Игореве“ был человек, напитанный Горацием, Виргилием и Цицероном, думал по-латыни и писал на славяно-русском школьном, риторическом наречии, выражениями, оборотами и формулами латинской поэзии XVI и XVII вв., которая была верным ее сколком». И далее у Сенковского читаем: «„Слово о полку Игореве“ очень хорошее в своем роде произведение питомца Львовской академии из русских или питомца Киевской академии из галичан на тему, заданную по части риторики и пиитики, и я не могу никак понять, чтобы оно было древнее времени Петра Великого. Гораздо скорее отнес бы я его к началу царствования Станислава-Августа в Польше, т. е. к той эпохе, когда страсть к славянской мифологии, к славянским исследованиям была сильно возбуждена в той стране и порождала множество мелких произведений в этом направлении, в том числе и подделок». Как и Мазон, Сенковский считает автора «Слова» «ритором», везде ищущим «словесных цветков», горячим патриотом, пламенно любившим старую Русь. Он «закоснелый классик», но только всюду заменяющий греческую мифологию славянской, используя для этого различные археологические изыскания, и его мифологическая

- 127 -

ученость совершенно в пору отличнейшему классику времен Расина и Вольтера.

«Во всех своих исторических понятиях и суждениях он, — пишет Сенковский, — русский прошедшего столетия, человек, уже занимающийся отечественною историей ученым образом. Как литератор, он вовсе не чужд вкуса, но вкус его, как и его мысль, его язык, его слог, его чувства — совершенно новейшие, недавние, ничем не отличающиеся от наших собственных... Он — наш, нашего десятка, и, мне кажется, он между прочим знает Шлецера. Явственно, воспитан он в семинарии или в духовной академии».59

Мы не касаемся ряда подробностей в исследовании Мазона, особенно в последней части книги, где идет речь преимущественно об источниках «Слова», которые Мазон считает добавочными по отношению к основному его источнику — «Задонщине». Во-первых, это большей частью не имеет прямого отношения к вопросу о подлинности «Слова», так как в значительной степени указанные Мазоном источники в такой же мере могли быть использованы автором XII в., как и автором XVIII в. Во-вторых, если стать на точку зрения Мазона, по которой «Слово» — подделка конца XVIII в., трудно представить себе процесс работы этого воображаемого подделывателя, который должен был обложить себя большим количеством самой разнородной по содержанию и по стилю литературы — русской и иностранной, черпая из нее без особого разбора отдельные детали и фактические подробности, и должен был достаточно хорошо быть осведомленным в памятниках народного творчества, к тому же опубликованных не только в XVIII в., но и позднее.

Мазон с большим усердием отмечает все «темные места» «Слова», все грамматические дефекты его списка и недоверчиво относится к конъектуральной критике комментаторов памятника, забывая, что большое количество старинных памятников европейской литературы, в частности античной, дошли до нас в таком виде, что понимание их невозможно без конъектурных поправок, иногда многочисленных. «Задонщина», как сказано было выше, содержит в себе испорченных мест значительно больше, чем «Слово», но Мазон, видимо, готов охотно простить «Задонщине» то, чего он не прощает «Слову».

Анализируя эпизод «Слова», повествующий об упадке Полоцка («Уже бо Сула не течет сребреными струями... которое бо бяше насилие от земли Половецкыи»), Мазон, помимо ряда трудных для понимания мест в этом эпизоде, отмечает в нем и

- 128 -

наличие таких исторических реалий, которые не находят себе соответствия в летописях, и на этом основании заключает, что «в целом этот эпизод — один из худших в произведении и один из тех, которые очевиднее всего свидетельствуют о подделке». Оставляя в стороне вопрос о темных местах «Слова», как ничего не говорящих о подделке, а скорее, наоборот, как раз свидетельствующих о подлинности памятника (см. ниже), мы не должны забывать того, что «Слово» — литературный памятник прежде всего, а не исторический документ, и требовать от него полного соответствия показаниям летописи — значило бы предъявлять претензии не по адресу, не говоря уже о том, что у нас не может быть уверенности, что абсолютно все исторические факты отмечены летописью. К сказанному нужно добавить, что не в интересах подделывателя было бы вводить в свое произведение вымышленные исторические факты (в данном случае — княжение в Полоцке Изяслава, сына Василька, и его гибель в битве с литовцами), ибо он подвергался в таком случае риску быть уличенным эрудированным в истории читателем.

Для всех, кто не предубежденно относился и относится к «Слову», неоспоримым доказательством его подлинности, помимо существования «Задонщины», является известная приписка к псковскому Апостолу 1307 г., в которой читаем: «При сих князех сеяшется и ростяше усобицами, гыняше жизнь наша, в князех которы, и веци скоротишася человеком». Эта приписка, естественно, рассматривается как слегка перефразированная цитата следующей фразы «Слова»: «Тогда при Ользе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами; погибашеть жизнь Даждьбожа внука, в княжих крамолах веци человекомь скратишась». Слова «Даждьбожа внука», само собой разумеется, были неуместны в богослужебной христианской книге, и потому они выпали из цитаты.

Читатель, понятно, с интересом ждет, как Мазон выйдет из затруднения, которое создается для него наличием этой «досадной» приписки псковского Апостола. И какое же мы находим у Мазона объяснение этой очевидной текстуальной близости приписки Апостола и фразы из «Слова»? Без всяких доказательств он утверждает, что выражения «сеяшется и ростяше усобицами», «гыняше жизнь наша», «веци скоротишася человеком» — все это очевидные клише, лишенные всякой оригинальности, общие места. Мало того, и само соединение этих «клише» не свидетельствует якобы о заимствовании. Но если все приведенные Мазоном фразы — общие места, то почему же он не привел в доказательство своего утверждения хотя бы несколько параллелей к ним из русских памятников? Но для всякого непредубежденного рассуждающего исследователя очевидно, что если бы даже это и были

- 129 -

общие места, само по себе сочетание их в одно целое, характеризующееся той же последовательностью отдельных фраз в этом сочетании, какую мы имеем в «Слове», не может быть результатом простого совпадения и свидетельствует о несомненной и прямой зависимости приписки псковского Апостола от соответствующего чтения «Слова».

Очевидно, сам сознавая шаткость своих рассуждений, Мазон в добавление к ним ссылается на отношение к приписке Апостола наших старых скептиков — митрополита Евгения Болховитинова, который считал наличие этой приписки еще недостаточным аргументом в пользу признания подлинности «Слова», а также Каченовского и Сенковского, которых открытие Калайдовичем приписки псковского Апостола вовсе не смутило. Мы уже не касаемся таких отзвуков «Слова», как описание битвы под Оршею 1514 г. в I Псковской летописи или цитаты из «Моления Даниила Заточника» по списку, теперь утраченному и некогда принадлежавшему Срезневскому.60

Помимо всего сказанного, мы ждали бы от Мазона ответа на вопрос, почему «фальсификатор» XVIII в. избрал такой третьестепенный для человека XVIII в. и такой мало импонирующий эпизод из русской истории, каким был поход Игоря против половцев. Неужели в век героических эпопей, век «Россияды» и «Владимира», не нашлось бы в русской истории никакого более подходящего для подделки сюжета, чем рассказ о неудачном походе второстепенного русского князя, походе, к тому же окончившемся бесславным поражением? «Кому пришло бы в голову взять в предмет песни темный поход неизвестного князя?» — спросим мы словами Пушкина.

Автору XII в. естественно было сделать его темой своей патриотической поэмы, потому что он стремился преподать урок политической мудрости князьям, раздорами и междоусобиями губившим Русскую землю. А какую серьезную задачу мог преследовать автор XVIII в., избирая для своего произведения такую тему?

Какое затем объяснение Мазон найдет для тех наивных ошибок в мусин-пушкинском тексте «Слова», вроде «к мети» «сице и», «му жа имеся» и других, которые никак не могут быть обусловлены произволом автора и всецело объясняются неумением читать старые рукописи?

Зачем понадобилась пятилетняя работа над чтением рукописи «Слова», ее переводами и комментариями, если это была подделка? Откуда такое количество темных мест в «Слове» и явно ошибочных написаний, вроде «встазби», «подобию», «не Шеломянем» и т. д.,

- 130 -

если это была заведомая подделка? А. Брюкнер в своей заметке «Die Echtcheit des Igorliedes», направленной преимущественно против скептических домыслов о «Слове» Кжыжановского, совершенно правильно замечает: «Как раз потому, что „Слово о полку Игореве“ подлинное произведение, оно заключает в себе так много темных мест». И далее: «Как раз непонятность „Слова“ во многих местах свидетельствует о его подлинности, потому что подделыватели избегали бы вносить в текст неясности. В целом Ганка не допускает темных мест, что является неестественным для памятника XVIII в.»61

Так обстоит дело с «темными местами» в «Слове о полку Игореве». Что же касается до темных мест в концепции А. Мазона, то они могут быть устранены только при одном условии — безусловном отказе от этой концепции и признании подлинности «Слова». Тогда все станет на свое место.

Сноски

Сноски к стр. 79

¹ RÉS, XVIII, 1—2, стр. 8.

Сноски к стр. 80

² В 1939 г. во Львове вышла брошюра И. Свенцицкого «Русь і половці в староукраїнському письменстві». И. Свенцицкий в своем отношении к вопросу о подлинности дошедшего до нас текста «Слова» приближается к взглядам Мазона и, очевидно, находится под его прямым влиянием. Однако он предпочитает говорить о подделке не «Слова» вообще, а лишь дошедшего до нас его текста, который он считает позднейшей редакцией памятника, возникшей в конце XVIII в. Что же касается редакции первоначальной, то Свенцицкий склонен относить ее возникновение к концу XV в. Аргументация автора в защиту своих положений мало оригинальна, и нет нужды особо на ней останавливаться.

³ Имеется в виду работа М. Колосова: «Очерк истории звуков и форм русского языка с XI по XVI ст.». Варшава, 1872. (Н. Г.).

⁴ Louis Leger. Russes et slaves. Etudes politiques et littéraires. Paris, 1890, стр. 90, 93—94. Позднее, в 1900 г., Леже свое скептическое отношение к «Слову» высказал в своей «Славянской мифологии» (русский перевод — 1908 г.).

Сноски к стр. 81

⁵ A. Mazon. Le Slovo d’Igor. Paris, 1940, стр. 5—40.

⁶ Там же, стр. 6.

⁷ Как известно, «Задонщина» опубликована была впервые лишь в 1852 г., но Мазон предполагает, что один из неизвестных нам текстов ее был в распоряжении автора «Слова», который, очевидно, скрыл его от всех.

Сноски к стр. 82

⁸ A. Mazon. Le Slovo d’Igor, стр. 44.

⁹ См.: там же, стр. 40.

Сноски к стр. 86

¹⁰ A. Mazon. Le Slovo d’Igor, стр. 128.

Сноски к стр. 89

¹¹ С. К. Шамбинаго. Повести о Мамаевом побоище. — СОРЯС, т. LXXXI, № 7, СПб., 1906, стр. 102.

Сноски к стр. 91

¹² С. К. Шамбинаго. Повести о Мамаевом побоище, стр. 107, 110, 111, 117; Приложения, стр. 4, 11, 95, 116.

Сноски к стр. 92

¹³ С. К. Шамбинаго. Повести о Мамаевом побоище. Приложения, стр. 23, 58.

Сноски к стр. 95

¹⁴ A. Mazon. Le Slovo d’Igor, стр. 49.

¹⁵ Там же, стр. 50.

¹⁶ См.: Ив. Беликов. Некоторые исследования «Слова о полку Игореве». — Ученые записки Московского университета, ч. 5, 1834, стр. 199.

Сноски к стр. 96

¹⁷ Ср.: Срезневский. Материалы, т. III, стлб. 499.

Сноски к стр. 97

¹⁸ A. Mazon. Le Slovo d’Igor, стр. 51—52.

¹⁹ См.: там же, стр. 56.

Сноски к стр. 98

²⁰ A. Mazon. Le Slovo d’Igor, стр. 61.

Сноски к стр. 100

²¹ A. Mazon. Le Slovo d’Igor, стр. 104—105.

Сноски к стр. 103

²² A. Mazon. Le Slovo d’Igor, стр. 116.

²³ Ср.: Кирша Данилов. Древние российские стихотворения. М. — Л., 1958, стр. 58: «без той раны кровавыя», стр. 59: «а за ту рану кровавую»; В. Ф. Миллер. Исторические песни русского народа XVI—XVII вв. Пгр., 1915, стр. 252, 425: «рану кровавую».

Сноски к стр. 105

²⁴ Д. В. Айналов. Заметки к тексту «Слово о полку Игореве». — ТОДРЛ, т. IV, 1940, стр. 154.

²⁵ Ф. Буслаев. Историческая христоматия. М., 1861, стлб. 435.

²⁶ См.: Е. В. Барсов. «Слово о полку Игореве» как художественный памятник Киевской дружинной Руси, т. I, М., 1887, стр. 370; ср. т. III, М., 1889, стр. 194.

Сноски к стр. 107

²⁷ Совершенно неосновательны далее соображения Мазона о выражении «Слова» «красныя девкы половецкыя». Его смущает здесь слово «девкы», которое достаточно хорошо известно и в древнерусском языке и в устном творчестве, причем без того оттенка презрительности, которое усвоено было этому слову позднее (ср.: Срезневский. Материалы, т. I, стлб. 181; В. Н. Перетц. «Слово о полку Игоревім. У Київі, 1926, стр. 182—183). Подробнее о слове «девкы» см. ниже, в статье Н. М. Дылевского, стр. 234—236.

²⁸ A. Mazon. Le Slovo d’Igor, стр. 104—105. Заметим кстати, что А. Мазон противоречит сам себе, когда об одном и том же образе пишет, что он «романтический» и в то же время отмечает его присутствие и в «Задонщине» — памятнике конца XIV в.!

Сноски к стр. 108

²⁹ Мазон упорно читает по первому изданию — «давечя» и отмечает, что древнерусскому языку это слово чуждо.

Сноски к стр. 109

³⁰ БЧ, 1854, март, т. 124, стр. 18.

³¹ О половецкой параллели к этому эпитету см. выше, в статье Д. С. Лихачева, стр. 34.

Сноски к стр. 110

³² A. Mazon. Le Slovo d’Igor, стр. 66—67.

³³ А. И. Соболевский. Материалы и исследования в области славянской филологии и археологии. СПб., 1910, стр. 235—236.

³⁴ A. Mazon. Le Slovo d’Igor, стр. 68—69. Заметим, что на самом деле «Слово о полку Игореве» не было ни «финальной статьей» Хронографа, ни последним текстом того сборника, в котором оно находилось. Из сохранившихся сведений о составе рукописного сборника, в котором читалось «Слово о полку Игореве», — из предисловия к первому изданию «Слова» и из письма А. И. Мусина-Пушкина к К. Ф. Калайдовичу о рукописи «Слова», — явствует, что в сборнике со «Словом» после Хронографа шло три произведения древнерусской литературы, а уж затем «Слово о полку Игореве», а после «Слова» читалось еще три текста. Вот как описывается состав сборника со «Словом о полку Игореве» в первом издании: «Книга же сия содержит следующие, по их оглавлениям, материи: 1) „Книга глаголемая Гранаграф (Хронограф)...“, 2) „Временник, еже нарицается...“, 3) „Сказание о Индии богатой“, 4) „Синагрип царь Адоров...“, 5) „Слово о плъку Игореве...“, 6) „Деяние прежних времен храбрых человек...“, 7) „Сказание о Филипате, и о Максиме...“, 8) „Аще думно есть слышати о свадебе Девгееве...“» (Первое издание «Слова о полку Игореве», стр. VII).

Сноски к стр. 112

³⁵ Этими справками, извлеченными из материалов Картотеки древнерусского словаря Института русского языка АН СССР, я обязан С. Л. Чернявской.

³⁶ В. М. Истрин отмечает свыше 800 слов из славяно-русского перевода Хроники Георгия Амартола, не вошедших ни в словарь Срезневского («Материалы»), ни в «Словарь» Миклошича. Кроме того, в словарь Срезневского не попало до 350 слов из «Хроники», вошедших в «Словарь» Миклошича (см.: В. М. Истрин. Хроника Георгия Амартола в древнем славяно-русском переводе, т. II. Пгр., 1922, стр. 220—222, 230—239).

³⁷ Там же, стр. 220.

Сноски к стр. 113

³⁸ RÉS, XVIII, 1—2, стр. 79—80.

³⁹ По вопросу об образовании «русичи» см.: Л. А. Булаховский. «Слово о полку Игореве» как памятник древнерусского языка. — Сб. «Слово о полку Игореве», исследования и статьи, стр. 143—144.

⁴⁰ Неверно указание Мазона, со ссылкой на «Словарь» Тупикова, на то, что в старом русском языке засвидетельствована только форма «Славута», без отчества (A. Mazon. Le Slovo d’Igor, стр. 122). Мазон, очевидно, заглянул лишь в ту часть словаря, где приведены имена и куда заглядывать было незачем. Естественно, что он там нашел только «Славуту», но если бы он заглянул в отдел «Словаря», отведенный отчествам, то он там на стр. 751 нашел бы «Славутыч Каспар Матвеевич, 1601».

Сноски к стр. 114

⁴¹ См.: П. Мелиоранский. Турецкие элементы в языке «Слова о полку Игореве». — ИОРЯС, т. VII, кн. 2, 1902, стр. 301—302.

⁴² См.: А. Н. Веселовский. Из истории романа и повести, вып. I. СПб., 1886, стр. 90.

⁴³ См.: Н. С. Тихонравов. Памятники отреченной русской литературы, т. II. М., 1863, стр. 232, 237.

Сноски к стр. 115

⁴⁴ Великие Минеи-Четьи Макария, декабрь 18—23, стлб. 1207.

⁴⁵ См.: Е. С. Истрина. Синтаксические явления Синодального списка 1-й Новгородской летописи. — ИОРЯС, т. XXIV, кн. 2, 1919, стр. 159.

⁴⁶ См.: Л. А. Булаховский. Исторический комментарий к литературному языку. Изд. 3-е, Киев, 1950, стр. 247—248.

Сноски к стр. 116

⁴⁷ A. Mazon. Le Slovo d’Igor, стр. 58.

⁴⁸ С. П. Шевырев в свое время писал: «Подлоги древних произведений бывают во времена процветания филологии: они роскошь науки. Так было в Италии XVI столетия. Таковы подделки Чаттертоновы в Англии... В то время, когда образуются искусники филологических подлогов, готовы бывают, с другой стороны, и строгие им обличители... Взгляните на издание Грамматина: изменения в тексте „Слова о полку Игореве“, им сделанные, обличают человека, совершенно недалекого в филологии. Он считает то ошибкою против языка, что есть признак его древности. Между тем Грамматин в свое время первенствовал перед другими в изучении памятников древнего слова. Так было в 1823 году. Лучше ли во время самих скептиков? Они своими замечаниями о пардужьем гнезде и другими подобными сами обличили скудную начитанность в древних памятниках. Если так в наше время, чего же ожидать от конца прошлого столетия, когда еще не существовала Грамматика Добровского?» К этому Шевырев добавляет: «Говорить ли о том, что мнимый поддельщик непременно был поэтом, потому что нельзя же отнять поэтических красот у „Слова“, признанных не только лучшими нашими поэтами, но и мнением всей ученой Европы; а между тем мы знаем, что никто из участников в первом издании не обнаружил никакого поэтического дарования» (С. П. Шевырев. История русской словесности, преимущественно древней, вып. 2. М., 1846, стр. 261—262).

Сноски к стр. 117

⁴⁹ С. П. Обнорский. Очерки по истории русского литературного языка старшего периода. М. — Л., 1946, стр. 132—198.

⁵⁰ Это отождествление выглядит не только неправдоподобно, но и комично. Трудно представить себе здравомыслящего автора XVIII в., который решился бы на такую шутку, далеко притом не остроумную.

Сноски к стр. 118

⁵¹ A. Mazon. Le Slovo d’Igor, стр. 76—77.

⁵² Мазон насчитывает до десяти случаев упоминания в мусин-пушкинском издании «Слова» Тмуторокани, считая и примечания к тексту. Действительно, в примечаниях к мусин-пушкинскому изданию «Слова» о Тмуторокани говорится шесть раз, но, во-первых, это вызывалось самим текстом «Слова», во-вторых, осведомленностью Мусина-Пушкина в истории Тмуторокани. И все же «тьмутороканский болван» и «до кур Тьмутороканя» не пояснены в примечаниях. Очень показательно, что о княжении Всеслава Полоцкого в Тмуторокани мы узнаем только из «Слова о полку Игореве». В летописи сообщается о том, что Всеслав бежал из Киева в 1069 г., и далее мы застаем его в Полоцке лишь в 1071 г. «Слово» дает нам указание на то, что эти два года Всеслав пробыл в Тмуторокани. (См.: В. В. Мавродин. Славяно-русское население нижнего Дона и северного Кавказа в X—XIV веках. — Ученые записки ЛГПИ, т. XI, Л., 1938, стр. 28). Откуда же мнимый подделыватель «Слова» мог узнать такую историческую подробность, не отмеченную даже в летописи? Любопытно, что Мусин-Пушкин в своем исследовании о местоположении Тмутороканского княжения ничего не говорит об отношении Всеслава к Тмуторокани.

Сноски к стр. 119

⁵³ A. Mazon. Le Slovo d’Igor, стр. 162.

Сноски к стр. 120

⁵⁴ Comptes rendus de L’Académie des inscriptions et des Belles-Lettres, année 1944, 2-me trimestre.

Сноски к стр. 121

⁵⁵ A. Mazon. L’Auteur probable du Poème d’Igor, стр. 217.

Сноски к стр. 125

⁵⁶ Труды ОЛРС, ч. I, 1812, стр. 20.

⁵⁷ Словарь достопамятных людей Русской земли, составленный Бантышом-Каменским, ч. 2, СПб., 1847, стр. 458.

Сноски к стр. 126

⁵⁸ A. Mazon. L’Auteur probable du Poème d’Igor, стр. 220.

Сноски к стр. 127

⁵⁹ См. рецензию Сенковского на перевод «Слова», сделанный Гербелем: БЧ, 1854, март, т. 124, отд. 6, стр. 4, 11, 19—22.

Сноски к стр. 129

⁶⁰ Об отражении «Слова» в старинной русской литературе см. в кн.: В. Н. Перетц. «Слово о полку Ігоревім», стр. 34—41.

Сноски к стр. 130

⁶¹ Z. sl. Phil., 1937, XIV, стр. 52.