- 287 -

СИМВОЛЫ В «СЛОВЕ». Символы — основное образное средство С., представл. как предельная степень развития метафоры или, напротив, как нераскрытая метафоричность семантики синкретичного слова. «Символизирующее сознание» средневековья создало множество символов, которые в процессе познания заменяли собою понятие о вещи (свойственное нашему сознанию), еще не осознанное на логико-понятийном, представая на образном уровне: посредствующим между «вещью» и «словом» (знаком вещи) элементом было не понятие о вещи, а образ др. вещи, который и есть символ.

С семиотич. точки зрения структура С. строится формальными пересечениями сопоставлений (параллелизм) и противопоставлениями

- 288 -

(антитеза), содержательно наполненных уподоблений, в месте пересечения которых и содержится символ, а последовательное повторение (повтор) то связанных, то распущенных семантич. узлов и создает «художественную ткань» произведения.

Как известно, наложение христ. символов на слав. языческие, создавая собственно древнерус. худ. культуру, происходило довольно легко ввиду общности многих символов (особенно связанных с природными циклами). Поэтому бытующее у исследователей С. мнение о преобладании в этом произведении либо христ., либо языч. слав. символики (Орлов А. С., Шамбинаго. С. К. Слово о полку Игореве // История рус. лит-ры. Т. 1: Лит-ра XI — нач. XIII в. М.; Л., 1941. С. 390) не имеет смысла. Хотя «изложение „Слова“ почти сплошь символично» (Там же. С. 388), представл. здесь символы органично вплетаются в содержат. контекст С. Общую установку на символы в С. В. Н. Перетц связывал с влиянием христ. лит-ры, А. А. Потебня — с отголосками языч. верований, В. П. Адрианова-Перетц видела в них цитаты общих мест из патристики, и т. п. Семиотич. подтекстом С. является не церк. история (что характерно, напр., для цикла произведений о Мамаевом побоище), а природные циклы, это и определяет преобладающее воздействие со стороны мифол. системы слав. языч. культуры («магический реализм» С.: Besharov Ju. Imagery of the Igor’ Tale. P. 90). Чисто христ. символика была бы не до конца понятной в XII в., она не соответствовала бы и идеологич. истолкованию этого именно воинского похода (не на агарян, сарацин или поганых вообще, а на конкретных, поименно назв. половцев). Нет оснований в оборотничестве Всеслава, Бояна, Игоря видеть «Преображение», а в возвращении князя из плена — «Воскресение», т. е. «эсхатологические мотивы христианизированной мифологии», как считает Б. М. Гаспаров. Христ. символика в С. шла через цитаты из Псалтыри и Апокалипсиса, да и то лишь на уровне отд. привычных для обихода выражений (Перетц. К изучению Слова... С. 75), поэтому и о «мистике библейских метафор» (Сырцова. Философско-мировоззренческие коннотации... С. 62) в С. говорить не приходится: скорее, на его худ. пространстве происходит борьба с теологич. системой символов (Лихачев. Поэтика... С. 165). Поскольку символ — идеологически важный знак, указанное предпочтение имеет свой смысл. Не случайно в тексте С. не употребляются абстрактно аллегорич. символы — условные знаки (эмблемы), семантически закрытые для непосвященных и не развивающиеся в данном конкретном контексте как отражение (якобы) мира абсолютных идей. Основная установка автора С., наоборот, заключается в раскрытии и истолковании символов, предстающих в определенном и значимом ряду следования. Это произведение экзотерич. по характеру.

Сама способность символа к многократному семантич. варьированию создает возможность различного понимания, казалось бы, известного и понятного текста. Напр., символ «солнце» одновременно может быть истолкован (Карпунин. Жемчуг Слова. С. 85) как солнце чувственное («горячюю лучю... тепло еси...»), светлое и чистое («красно еси») и «мысленное», т. е. как истина, нравств. закон и солнце правды. Христ. символика «света» и языч. «солнца» совмещаются, давая возможность варьирования в близкозначных терминах (зоря / заря, свѣтъ и свѣтъ свѣтьлый / солнце и т. п. вплоть до языч. божества Дажьбога /

- 289 -

Хръса), но обязательно в противоположности тьме, чрьному ворону и т. п. Гл. качество символа в С. состоит в дробности и взаимопроницаемости традиц. для средневековья символов: свѣтъ > заря > солнце > Дажьбогъ и т. п., т. е. принципом матрешки или, точнее, метонимич. представления части за целое, части в целом, целого как вместилища частей. Метонимия и есть средство согласования символов в худ. ткани С.

В этом памятнике находим по крайней мере три типа символов в зависимости от их отношения к референту (явлению действительности или предмету) и к денотату (признаку различения и сопоставления предметов внешнего мира) — магич., мифол. и терминологич. символы.

Магия звука и цвета создает связь образов с реальностью, причем «картина метафорическая и реальная слиты в одно целое» (Адрианова-Перетц. «Слово...». С. 416), т. е. представляют собою символ (С. 415).

«Золото» — символ царства, или богатства, или знатности, все равно относительная цена металла определяется его абсолютной ценностью, и образное содержание текста устанавливается его реальной содержательностью. Реальность многих «символов» — слов в С. доказана историками искусства и натуралистами (Д. В. Айналов, Н. В. Шарлемань): чръленые щиты, златъ столъ, жемчюжна душа, злато ожерелие, сребрено стружие, преломление солнечных лучей в металле, затмение солнца, др. явления природы. Магич. воздействия на силы природы и ответные ее действия на героев повествования лежат в основе таких символов.

Мифол. символы — символы замещения, уподобления или знамения. Языч. символизм проявляется в том, что автор С. каждый раз как бы воплощается в новый персонаж, персонифицируя себя в нем, а не стоит над ними. Взаимопроникаемость языч. мира (человек — дерево — зверь — вода...) становится художественно оправданным средством в описании этого мира. Косвенное обозначение лица, предмета, явления предпочитается прямому и непосредств. называнию простым указанием одного яркого (идеального или типичного) признака, вынесенного на первый план восприятия. Велесовъ внуче — Боян, Дажьбожи внуци — русичи, Осмомыслъ — Ярослав, шестокрилцы — воины или князья; уподобление героев волку, ворону, гнезду, зверю, зегзице, лебедям, лисам, орлу, соколу, соловью, туру и пр. — в сущности, то же оборотничество (которое приписывается одному лишь Всеславу), но распространение глаголом (соколомъ полетѣ) или эпитетом (чръный воронъ) подчеркивает необходимый признак уподобления; явления природы, символизирующие различные беды (ветры, солнце, гроза, тучи, дождь, молнии, гром, реки текут и пр.),— знамение и фон происходящих событий в те времена, «когда человек не отделял еще себя от природы» (Потебня. О некоторых символах... С. 363).

Новый тип символов в С. представляют собою собственно языковые. Заимств. метафора в новом культурном контексте становится символом; то же происходит и с переработ. в узком контексте языч. метафорой. «Средневековый символизм часто подменяет метафору символом. То, что мы принимаем за метафору, во многих случаях оказывается скрытым символом, рожденным поисками тайных соответствий мира материального и „духовного“» (Лихачев. Поэтика... С. 162). Если вслед за А. Н. Веселовским чистым символом признавать только выражения типа «мыслено древо», можно восстановить и реальную историю такого

- 290 -

символа; в отношении к данному символу это — «древо слова Божия» по Оригену (Айналов), «мифологически как „древо жизни“, „древо познания“ и метафорически как „древо поэзии“» (В. Ф. Ржига), соотносимое с конкретным контекстом («растекашется мыслію по древу» в свою очередь «темное место»), т. е. во всех случаях имеется в виду не «древо мысли» или (вещественно) «древо мыслей», а именно «мысленное», т. е. воображаемое (= воображению, представлению) «древо рода» (Ржига).

Совмещение «образа» и «понятия» (представление образа как понятия) в словесном знаке характерно для С. Как раз не в таких спорных метафорич. выражениях (метафорой в этом памятнике кажется все нерасшифрованное и неясное), а в чисто метонимич. переносах, напр. в обозначении оружия как символа воина, его славы, действий и пр. (конь, копье, меч, сабля, седло, стрелы, стремя, стяг, шелом, щит и т. п.); реальность термина, перенесенная в новую для него формулу, обогащается дополнительным, фигуральным смыслом и перерастает в символ, когда утрачивается конкретная связь с определенным ритуалом, действием или состоянием этого лица или предмета.

Также языкового происхождения и явление символич. параллелизма, которое возникает при распространении формулы с определенным символом до предложения. «Принцип двойного воспроизведения действия» (Лихачев. Поэтика... С. 163) обычно представлен в развернутых «символических картинах», которые удобнее и было бы называть образом (в древнерус. поэтике этот термин по содержанию шире тропа и фигуры). Сопоставление «внуки — деды» — символ времени, «сев — жатва» — такой же символ, показывающий конкретное следствие из определенной причины; такие же образы «битва — пир»; войско в половецкой земле — тучи закрыли солнце; сон Святослава; мгла поля покрыла (русичи — зоря) и т. п. Глаголы оживляют символ, вставляя его в конкретную рамку данного повествования. Потебня объяснял поэтич. символику С. параллелями из произведений нар. творчества: звон — слава, увядание травы — горе, жемчуг — слезы, пир или жатва — битва, опадение листьев — разлука, трава ковыль — смерть, мутная вода — печаль, сокол — князь, ворон — враг, солнце — герой, птица — плач женщины и пр. (Потебня. Слово) — символика определенного содержания и, в соответствии с авторским замыслом, все — отрицат., печального, горестного характера и смысла.

Переводя явления материального мира в явления духовного порядка, отвлеченно общие, автор С. создает символ, поскольку такой символ предполагается описанным действием через восприятие этого действия героем повествования (посеянные в битвах кости — взошли печалью).

Таким образом, и символ как категория раскрывается в С. только в системном соотнесении с параллельными или противопоставленными ему средствами яз., т. е. системно, и является единств. из этих средств, о котором можно сказать, что символ — не троп или фигура речи, а связанный с реальностью знак неведомой силы — образ, —  силы, которая приводит в движение и само действие, и описание этого действия, и постижение смысла такого действия в случае, если возникает необходимость вскрыть идеологич. подтекст всего произведения в целом.

Лит.: Буслаев Ф. И. 1) О преподавании отечественного языка. М., 1844; переизд. Л., 1941. С. 207—216; 2) О литературе: Исследования. Статьи. М., 1990. С. 98—99,

- 291 -

103—105, 110; Максимович М. А. 1) О народной исторической поэзии в древней Руси // Собр. соч. Киев, 1880. Т. 3. С. 547—553; 2) Замечания на Песнь о полку Игореве // Там же. С. 568—581; Веселовский А. Н. Новый взгляд на Слово о полку Игореве // ЖМНП. 1877. Авг. С. 277—281; Смирнов. О Слове. II. С. 189—247; Потебня А. А. 1) Слово (по тексту комм.); 2) О некоторых символах в славянской народной поэзии. Харьков, 1914. С. 7 и след. (по ключевым словам); Барсов. Лексикология. С. 178—180 (и др. места в сопоставлениях); Айналов Д. В. 1) Два примечания к Слову о полку Игореве // Тр. XIV Археол. съезда. М., 1911. Т. 3. Протоколы. С. 59; 2) Замечания к тексту Слова о полку Игореве // Сб. статей к 40-летию учен. деятельности акад. А. С. Орлова. Л., 1934. С. 335—342; Сушицький Т. До питання про літературну школу XII в. // Зап. Укр. наук. тов-ва в Київи. 1909. Кн. 4. С. 16—17; Hofmann E. Beobachtungen zum Stil des Igorliedes // AfslPh. Berlin, 1923. Bd 38. H. 3—4. S. 236—240; Перетц В. Н. 1) К изучению Слова о полку Игореве // ИОРЯС. 1924. Л., 1925. Т. 29. С. 23—55; 1925. Л., 1926. Т. 30. С. 143—204; 2) Слово о полку Игореве и исторические библейские книги // СОРЯС. Пг., 1928. Т. 101, № 3. С. 10—14; Лященко А. Этюды о Слове о полку Игореве // ИОРЯС. 1926. Т. 31. С. 144—145; Ляцкий Е. Слово о полку Игореве. Прага, 1934. С. 134 и след.; Ржига В. Ф. «Мысленное древо» в Слове о полку Игореве // Сб. статей к 40-летию учен. деятельности акад. А. С. Орлова. Л., 1934. С. 103—112; Лукьяненко А. М. «Слово о полку Игореве» со стороны стиля и языка // Учен. зап. Саратов. гос. пед. ин-та. Саратов, 1938. Вып. 3. Тр. ф-та яз. и лит-ры. С. 237—240; Обнорский. Очерки. С. 183; Адрианова-Перетц В. П. 1) Очерки поэтического стиля Древней Руси. М.; Л., 1947. С. 20, 33, 47, 48, 54, 60, 74, 81, 96, 97, 111, 116, 120; 2) «Слово о полку Игореве» и памятники русской литературы XI—XIII вв. Л., 1968. С. 25—26; Шарлемань Н. В. 1) Из реального комментария к «Слову о полку Игореве» // ТОДРЛ. 1948. Т. 6. С. 111—124; 2) Заметки натуралиста к «Слову о полку Игореве» // Там же. 1954. Т. 10. С. 225—227; 3) Заметки к «Слову о полку Игореве» // Там же. 1955. Т. 11. С. 7—12; 4) Соловьи в «Слове о полку Игореве» // Там же. 1960. Т. 16. С. 80—81; Лихачев Д. С. 1) Устные истоки. С. 53—92 (то же: Лихачев. «Слово» и культура. С. 182—229); 2) Поэтика древнерусской литературы. Л., 1967. С. 158—167, 176—184; Čiževsky D. Outline of Comparative Slavic Literature // Survey of Slavic Civilization. Boston, 1952. Vol. 1. P. 30 ff.; Булаховский Л. А. Функции чисел в Слове о полку Игореве // Мовознавство. 1952. Т. 10. С. 120—124 (то же: Булаховський Л. А. Вибрані праці. Київ, 1978. Т. 3. С. 519—524); Besharov Ju. Imagery of the Igor’ Tale. P. 60—64, 96; Чхаидзе М. П. К толкованию одного места в Слове о полку Игореве // Тр. Тбилис. ун-та. Тбилиси, 1964. Т. 98. С. 271—276; Виноградова В. Л. Растекашеться мыслью по древу // РР. 1971. № 1. С. 81—85; Колесов В. В. Растѣкашеться мыслію по древу // Вест. ЛГУ. Л., 1971. № 2. История, яз. и лит-ра. Вып. 1. С. 138—139; Трубачев О. Н. Еще раз «мыслию по древу» // Вопросы ист. лексикологии и лексикографии восточнослав. языков. М., 1974. С. 22—27; Кусков В. В. Слово о полку Игореве и изобразительное искусство XII в. // Вест. МГУ. М., 1976. № 3. Сер. X. Филология. С. 27—28; Чичерин А. В. Очерки по истории литературного стиля. М., 1977. С. 13—18; Робинсон А. Н. 1) Закономерности развития средневекового героического эпоса и символика «Слова о полку Игореве» // Слав. лит-ры: VIII Междунар. съезд славистов. Докл. сов. делегации. М., 1978. Вып. 4. С. 150—165; 2) «Слово о полку Игореве» среди поэтических шедевров средневековья // Слово. Сб. — 1988. С. 7—37; Карпунин Г. Жемчуг Слова. Новосибирск, 1983. С. 62, 69, 112—113, 168; Гаспаров Б. М. Поэтика «Слова о полку Игореве». Wien, 1984. С. 28—83, 129, 233—235, 240—252; Косоруков А. А. Гений без имени. М., 1986. С. 4, 5, 15, 47, 91, 99; Бройтман С. Н. К вопросу о субъектно-образной структуре Слова о полку Игореве // ТОДРЛ. 1990. Т. 44. С. 363—369; Громов М. Н. К проблеме философско-лингвистической интерпретации «Слова о полку Игореве» // «Слово о полку Игореве» и мировоззрение его эпохи. Киев, 1990. С. 16—18; Сырцова Е. Н. Философско-мировоззренческие коннотации поэтики «Слова о полку Игореве» // Там же. С. 56—62.

В. В. Колесов