- 240 -
МЕТАФОРА В «СЛОВЕ». М. — худ. троп, служащий для выявления семантич. сходств между различными объектами по типичным их признакам. В широком смысле М. воплощается во мн. тропах, которые и представлены в С. так, что обычные утверждения о богатстве М. в этом памятнике основаны на подмене понятий (часть принимается за целое: образность как метафоричность, т. е. как М.) и в той же
- 241 -
мере — на суженном представлении образных средств этого текста, только в границах конкретной словесной формулы, не выходя на уровень широкого контекста, как в реальной М. Методически неверное смешение чрезмерной широты парадигматич. связей (М. — образ вообще) при узости учтенного контекста и приводит к ошибочным заключениям о «метафоричности» С. При этом большинство исследователей пытается описывать древнерус. текст с точки зрения совр. представлений о сущности сознательно использованного стилистич. приема, тогда как в древнерус. памятниках все образные средства определялись возможностями самого яз., служили не для украшения, а для смыслового наполнения (семантич. конденсации) текста при создании нужного символа; такие тексты отражают не индивидуально авторское ви́дение мира, а объективно существующие связи признаков, представленных в самых разных объектах, также всем реально известных. Отсюда основное свойство средневековой М. в узком смысле термина: она исполняет эмблематич. роль связи с отсутствующим общим, родовым и — по общему смыслу — самым важным признаком, создавая символ.
Устремленность непосредственно к символу без разработки авторских метафорич. переносов определяется уровнем средневекового сознания, которое еще не отработало в языковых формах противопоставления субъекта объекту, рода — виду, отвлеченного — конкретному, духовного — душевному и т. п., что необходимо при создании оригинально авторских метафор. Семантич. несоответствие слова его контексту становилось причиной перехода основного (номинативного) значения к его же образному, в принципе — метаморфич. значению, что долгое время было трудно исполнимым делом из-за устойчивости средневековых поэтич. формул, как заимствованных (перевод или калька), так и созданных на слав. почве, но ставших образцами поэтич. техники. Связанность переносного значения слова с ближайшим контекстом препятствовала выделению этого значения и восприятию его как метафорического: образность древнерус. текста связана не со словом, а с формулой.
«Средневековый символизм часто подменяет метафору символом. То, что мы принимаем за метафору, во многих случаях оказывается скрытым символом, рожденным поисками тайных соответствий мира материального и духовного» (Лихачев. Поэтика... С. 162). Это тем более верно, что в С. совмещаются символы языч. и христ. культур, и их взаимопроникновение — при общности языковых форм и словесных формул — становится содержательной стороной образности. В исследованиях о С. возникают иногда ошибочные суждения, поскольку они не учитывают этой стороны средневекового сознания и связанной с ним поэтики. Так, Б. М. Гаспаров, видя в С. основательный мифол. подтекст (что верно), связывает его с «метафорическим планом» повествования, под метафоричностью широко понимая образность текста. Основываясь на этой терминол. посылке, автор в конкретном исследовании текста принимает символ за М. и постоянно смешивает ее проявления на языковом уровне с метонимией, что по существу лишает текст С. образного единства его словесных форм (см.: Гаспаров. Поэтика... С. 18—35).
В тексте С. за М. в узком смысле в различных описаниях принимали: катахрезу («истягну умь крѣпостію своею и поостри сердца
- 242 -
своего мужествомъ») и связанный с нею металепсис («А князи сами на себе крамолу коваху»), а также «инословие» (переименование), ср.: «Велесовь внуче» — Боян, «Стрибожи внуци» — ветры и пр., что отнюдь не является «метафорическим синонимом», — это различное обозначение одного денотата, присущее метонимически ориентированному сознанию; эпитет на метонимич. основе — как результат внутр. сравнения признаков одного и того же объекта через денотат (серебряные берега) или через отношение к более общему признаку путем уподобления содержащему этот признак объекту (кровь — «вино», следовательно, «кровавое вино»; жемчуг — «душа», следовательно, «жемчужная душа» и т. п.), и даже метонимию («Страны ради, гради весели», «Ольгово хороброе гнѣздо») или синекдоху («Игорь князь высѣдѣ изъ сѣдла злата...»), олицетворение — персонификацию неодушевл. предметов и явлений, представленную в мифол. сознании как одухотворение природных сил — один из приемов «вписывания» в природу, языковыми средствами выражается как уподобление («уже бо бѣды его пасетъ птиць по дубію») и всякого рода символич. сравнения (крик пахаря — карканье ворона, пир — битва), и часто — отрицат. сравнения как способ снять уподобление («не десять соколовь... не стадо лебедей... не буря соколы занесе...») и вообще всякое уподобление («итти дождю стрѣлами...» — что А. С. Орлов неправомерно считал «обратной метафорой»; князь-сокол, половцы-волки и т. п.), даже терминол. образования, как бы «снятые» с профессионального действия или культового ритуала и тем самым отвлеченные от своей логич. конкретности в сторону обобщенно образной (сюда относится большинство формул С.: «въступити в стремень», «высѣсти из сѣдла», «отворити врата» и мн. др.), которые и формируют развернутый символич. ряд памятника; сюда же относятся параболы — иносказат. поучения, притчи и языковое средство их раскрытия — перифразы (откровенно ложная М., она служит только для истолкования символа); в этом случае с помощью распространяющего формулу эпитета приписывают слову (имени)=символу определенные, чаще всего случайные, признаки, которых, может быть, нет в реальном объекте сравнения. Таким образом, худ. ткань С. оказывается насыщенной образными средствами яз., устремленными к созданию символа.
В соответствии с предложенной еще Аристотелем схемой все отмеченные в С. образные выражения можно было бы описать следующим образом:
а) перенос с одушевленного на одушевленное — выражается обычно с помощью имени прил. и составляет символ на основе уподобления (буй туръ);
б) перенос неодушевленного на неодушевленное — также обычно выражается посредством имени прил. и представляет собою символ на метонимич. основе (эпич. эпитет): «кровавые раны», «сребреней сѣдинѣ», «жемчюжная душа» и пр.;
в) перенос с одушевленного на неодушевленное — выражается обычно глагольной формой и представляет собой основанное на уподоблении олицетворение (просопопею): «въстала обида... въступила дѣвою...»;
г) перенос с неодушевленного на одушевленное — выражается посредством имени прил. (метонимич. эпитет): «желѣзные полкы»;
- 243 -
д) перенос с активного на активный обычно проявляется с помощью глагольных форм и представляет собою катахрезу или металепсис; происходит также на основе уподобления с метонимич. заданностью — как и в случае с эпитетом, осуществляется поиск признака в самом целостно представленном предмете, а не в отдельных, уже извлеченных в результате сравнения и представленных самостоятельно признаках этого уподобления.
Иными словами, производить анализ этого в принципе синтетич. произведения — значит разрывать живые связи образно-языковых соответствий, которые совместно и создают символич. картину. Вслед за Ю. Бешаровой (см. с. 65) рассмотрим пример: «иже истягну ум (т. е. «мысль» — лук) крѣпостію своею (неявно выделяется признак уподобления «стали») — и поостри сердца своего (т. е. духа — меч) мужествомъ» (новое усиление катахрезы: семантич. согласование с «мысль» и «дух», а формально — с «ум» и «сердце»). Выделенные формулы текста представляют собою металепсис, а через завершение строк — катахрезу: «меч» (поостри) и «лук» (истягну) в подтексте соотносятся через «сталь». Если текстовые формулы — явление языковое и предстают как скрытые семантич. эмблемы, все вместе — это одновременно аллюзия (на основе псалмов; не случайно высказано мнение, что в С. подавляет «мистика библейских метафор», см.: Громов. К проблеме... С. 62) и расширение до парафраза. Органическое, через яз. представленное единство всех этих «приемов» организации текста и создает впечатление сложной М., которой на самом деле нет; есть типичное для средневековых текстов средство передачи отсутствующих в яз. казуальных связей между реально существующими объектами путем намека, значимого опущения или подмены одного другим, также хорошо понятным слушателю и читателю. Такова образность С., целиком возникающая на основе яз.
Лит.: Потебня А. А. Из записок по теории словесности [1905] // Потебня А. А. Эстетика и поэтика. М., 1976. С. 421; Лукьяненко А. М. Слово о полку Игореве со стороны стиля и языка // Учен. зап. Саратов. пед. ин-та. Саратов, 1938. Вып. 3. Тр. ф-та яз. и лит-ры. С. 233—250; Вачнадзе С. М. Словарь Слова о полку Игореве и его стилистическое в нем использование // Тр. Тбилис. пед. ин-та. Тбилиси, 1947. Т. 4. С. 148—149; Tschiževskij Dm. Geschichte der altrussischen Literatur in 11., 12. und 13. Jahrhunderts. Frankfurt am Main, 1948. S. 334; Еремин И. П. Слово о полку Игореве как памятник политического красноречия Киевской Руси // Слово — 1950. С. 117—120; Лихачев Д. С. 1) Устные истоки. С. 53—92 (то же: Лихачев. «Слово» и культура. С. 182—229); 2) Поэтика древнерусской литературы. Л., 1967. С. 158—167; 3-е изд. М., 1979. С. 161—169; Besharov Ju. Imagery of the Igor’ Tale. P. 47, 51, 68, 79, 85, 90, 98; Смолко Н. С. Метафоры в Слове о полку Игореве // Тр. Пржевал. пед. ин-та. Пржевальск, 1963. Сер. обществ. и филол. наук. Вып. 2. С. 3—42; Адрианова-Перетц В. П. «Слово о полку Игореве» и памятники русской литературы XI—XIII вв. Л., 1968. С. 27—34; Гаспаров Б. М. Поэтика «Слова о полку Игореве». Wien, 1984. С. 18—35 (и отд. замечания по тексту книги); Софронова А. И. Глагольные метафоры в «Слове о полку Игореве» и традиция их использования в языке художественной литературы // Рус. глагол. Казань, 1986. С. 129—144; Громов М. Н. К проблеме философско-лингвистической интерпретации Слова о полку Игореве // Слово о полку Игореве и мировоззрение его эпохи. Киев, 1990. С. 57—63.
В. В. Колесов