- 199 -
34. ИСТОРИЧЕСКИЙ РО́МАН «ДОМ ТЕРПИМОСТИ»
СОЧИНЕНИЕ ГОГОЛЯНИКОЛАИ Павлыч тогда царствовал. Константин так был человек гля бедных, а Николай Павлыч был строжѐе, царствовал на троне — император! Это было событие в Синбирской губернии; вот забыл селенье-то, не могу объяснить. Жил крестьянин-бедняк. Была у его одна лошадь, коровушка, овечек две; был он солдат; хлеба маненько сеял. И был у него мальчик, фамилья Голубев. Вот также приходилось ему отлучаться из дому; поедет в город зачем: «Смотри», говорит сыну: «если будешь драться на улице, забью в доски, сукиного сына!»
Вот один раз уехал отец по делам, мальчик отправляется на улицу; одетый бе́дно, в одной холщёвой рубашке, а други богаты — в хорошей платье: рубашки шелковы, штаны там, сапоги, то-сё.
- 200 -
И вот мальчишка своей умственностью предлагал игру; другой богатый ударил его в грудь: «Знаешь ты много, оборванец! Мы без тебя знаем, как играть!» Мальчик отошол в сторонку и заплакал.
Проежжал тут, через это село, купец Овсянников; именитый он был купец, много у него было богатства, только одного не хватало — не было детей. Увидал он бедного мальчика, и так он ему пондравился, што захотел его купец усыновить. Задержал он пару ко́ней, а сам глаз не оторвет с мальчишки. А мальчик стоит, утирает слезы.
Поднялся он, подгаркивает (подзыват, значит): «иди-ка сюда, здраствуй, мальчик, как фамилия твоя?» — «Голубев», отвечает мальчик: «а отец — Павел Иваныч». — «А тебя как зовут?» — «Миколаем». — «А как живёте, што есть у твово отца?» — «Лошадь одна есть», отвечает мальчик. «А еще што?» — «Коровушка есть». — «А еще што?» — «Две овечки есть; солдат у нас отец — живем плохо». — «Ах ты бедный, бедный, Коля, тебя обидели! Ну бох с им!» А сам в книжечку записку записал: как имя, фамилия. Именитый был, гремел в славе этот купец!
Отворят это он саквояж и дает мальчику горсть золота: «На вот тебе, Колинька, от меня подарок». Положил в карман книжку записную и поехал. Побежал мальчишка домой со всех ног. «Вот», говорит: «дяденька Овсянников, купец, денег дал!» А у отца карахтер был диковатый, жосткий. «Ты вытащил, может-быть, где, сейчас рассказывай! где взял?» — «Да нет! Дяденька вот на улице дал мне!» — «Не
- 201 -
может быть», говорит: «штоб тебе, шморкачу, столько денег дали. Отнеси», говорит: «сейчас-же»! — «Да он уехал», говорит Коля: «записал што-то в книжечку и сказал, што вернется, заедет». — «Ну забью в доску, сукиного сына, ежли ты врешь!» Пересчитал деньги, отдал жене: «Храни, он обещал заехать!»
Мальчишка переплакал. Прошло время. Вдруг подъежжает карета, и купец зашол в избу и спросил: «Здесь живет Голубев?» — «Здесь Голубев!» — «Здравствуй, Павел Иваныч!» Отец засуетился, поддернул табуреточку. «Смотри-ка, как твоего мальчика богатые ребята толкнули». Он так и упал навзничь, обругали его всяко оборванцем. Я даже остановил ко́ней, так мне жалко его стало. Подозвал, расспросил, уговорил его, и так я залюбил этого мальчика, краше солнца он мне, милей свету. Отдайте мне его в дети». — «Да как я его отдам, один он у меня, мое наслажденья». — «Ну же, што ты ему сделаешь тут в деревне? Мальчика надо определить в ученье». — «Может быть, оправлюсь, посею хлеб». — «Вот десять тысяч», говорит купец: «и все тебе продовольствие по гроб жизни произведу, приезжай и живи с своей хозяйкой, только отдай мне мальчика!» Никак не соглашатся отец.
Уж он бился, бился хотел уходить. «Да вот он у меня, сукин сын, деньги с улицы притащил», схватился мужик: «уж не у вас ли украл?» А хозяйка его уж подает золото. — Тот рассмеялся и говорит: «Возьми, возьми, это я мальчику дал! Вам пригодится». — Овсянников распрощался и отправился в Москву.
- 202 -
Немного времени прошло, не утерпелось ему, приехал. «Ну сё-таки я опять до вас, уж больно поглянулся мне ваш мальчик, не могу я без его жить; а вы сами порассудите; — я сё-таки образование ему приделю, оддам в училище, в люди его произведу, к делу поставлю; а умру, наследником сделаю, не пойдет прахом мое нажито́е». — «Ну што, жена», спрашивает отец: «оно правда, што мы ему здесь, какое образованье дать можем». — Ничего мать не ответила, только мальчишку в колени зажала, да в окно отвернулась. «Нет уж не надо нам ни злата ни серебра, только свое дитё дороже всего!» — «Ну как знаете», говорит купец: «только вот говорю я вам, вы ето первое счастье не упускайте». А у купца богатство было несметное: двадцать пять магазинов только в Москве, да по другим городам. Именитый купец был, буржуй порядошный.
Встал он, уходить собрался, да и говорит опять: «Ну, вот што: не отдаете его мне, и не надо, а я, хоть, вот свожу его к себе, покажу его жене». — «Ну што ж, ежли вы его не утратите, то пожалуста, свозите; только» говорит: «Кабы на вас разбойники дорогой не напали» (раньше ведь разбойники буржуйчиков щупали). — «Ну я не поеду ночью», говорит.
Повез он его. Приезжают это оне в Москву, повел он его в свой пассаж, и до чего прекрасно там все убрано и како богатство, рассказать нельзя! Злата, серебра, зеркала, хрусталь, сласти везде, всякие, што такое! Походили они везде, посмотрели, наугощал его купец всяким кушаньям и потом спрашивает: «Ну што, домой
- 203 -
поедешь?» — «Нет», говорит Коля: «я домой не поеду. Што мне там пропадать в деревне. Пошлите, говорит, письмо отцу, што я не поеду домой, а пусть они сами суда перебираются».
Обрадовался купец. Живо был тут на оценке дом, надписал он его на Голубева; наполнил его всякими товарами, поставил прикащиков, поваров и послали отцу в деревню: «Приежжай, будешь жить без нужды, здесь всего довольно, што там сидеть в деревне!»
Прекрасно. Послали. Получил отец известие, видит, што сын не думат назад ехать: значит, ндравится ему там. Стал собираться с бабой. Был у его в деревне брат; он наделил его землей, передал ему все свое деревенское хозяйство и говорит: «Я уезжаю в Москву жить; Коля у меня уж там». Распрощался, сел на почтовых, — и — их, прощай деревня! Только пыль столбом!
Приежжают они в Москву. Там на вокзале спрашивают их: «Кто вы такие?» (человек был им послан). «Мы таки-то таки приехали, вот сын у нас, мальчик, тут живет у купца Овсянникова». — «Вот прекрасно», говорят: «я вас стречать выслан, пожалте!» Ведет он их к дому двухэтажному, большущий, каменный. Внизу магазины, верьх под квартиры сделан. «Вот», говорит: «это ваш дом!» Прикащики все выстроились, поклонились, доверенный тут: «Вот, говорит: «ваша домашность, мы ваша прислуга. Ваше дело — распорядиться, наше — исполнить хозяйский приказ». — «Ба», удивлятся мужичок: «уж и при́слуга приставлена». Оробел даже. «А што можно распорядиться», говорит: «я человек темный». — «А што можно распорядиться,
- 204 -
всё будет исполнено по вашему приказу», опять ему доверенный.
Ну зажил он тут, словом, и пошла у него торговля такая, што удивление. Мальчика Колю отдали в училишше, штобы он развил голову свою. Было ему лет пятнадцать, как он кончил городское училишше; в навирситет на студента пошол учиться: лет семнадцать уж наверситете курсы стал кончать. Тогда купец говорит: «Будет тебе, Коля, учиться, привыкай к делу!» Ну красавец был! верба, просто, молодой человек! Народ валом валит, ну отбою нет от иф магазина, и не знает купец, как нарадоваться на свое счастье. Хотели женить его родные. «Нет», говорит: «молод я ешо!»
А у Константина Павлыча жена была красавица; она охотница была влюбляться в молодых людей, и уж давно заприметила его, да не знает, как встретиться. Вот выбрала она время, когда парень один был в магазине, заходит бытто за покупками, попросила ве́шши, да как умильно заглянула в глазки и по англицки стала ему говорить (он был по англицки обучон тоже), и всё подговариватся, кого он любит, и как ндравится ему её красота. А он так спокойно отвечает, што он ишша молод и не знат ничего, а люблю, говорит, всех равно. Она раз, два в магазин, три. Он все так: «Всех — говорит — ровно люблю и, хотя — говорит — я не могу, я — молод». Крепко ето её за сердце взяло, потому́ видит, ничего не может она с им поделать, не поддается, а уж больно хочется ей парнем завладать.
Придумала ето — хлоп к кассиру Государственного
- 205 -
Банка! Выставлят два револьвера: «Вот видишь,» говорит: «ету штуку, сейчас, положу здесь на месте!» — «Што это, ваше высочество?» — «Сознаёшься», говорит: «передо мной, али нет?» — «Сознаюсь», говорит: «ваше высочество!» — «Можешь ты», говорит: «помочь мне в моем деле?» — «Могу помочь», говорит: «ваше высочество!» — «Так вот, сделай мне подкоп, да штоб шол он отсюда прямо в спальню к сыну купца Овсянникова, да штоб ни одна душа об этом не знала; работу вести день и ночь, и штоб в три дни все было готово!» — «Будет исполнено, ваше высочество!»
Как уж там работал — неизвестно, но только на третьи сутки прокоп был сделан; землю убрали в Москву-реку, елекстричество поставили — хоть прогуляться от скуки и то не грех! — и прямо подвели етот прокоп под Овсянникова под кормлёныша в дом, в спальну. Вот также он приходит в свою спальну, свечку засветил, прилёг и газету взял, читал, читал — уснул. Вдруг кто-то его дёрнул. Он скинул глаза, перед им стоит та самая женщина-красавица и держит перед им левольвер. «Видишь?» — «Вижу», говорит: «а за што же я — говорит — могу ету смерть напрасную принять?» Оробел сёж-таки парень. «А за то», говорит: «ежли не будешь подчиняться моему приказу, тут», говорит: «и дух из тя вон!» — «Зачем же», говорит: «я ишшо умирать не хочу, скажите, што вам угодно от меня?» — «Ну, так вот што», говорит: «знай, што ты мой, а я твоя!»
Выставила сейчас вина хорошего. — «Выпьем», говорит: «за наше знакомство, да давай сперва
- 206 -
поцелуемся!» — «Да я не мачивал губ никогда, и совсем не приучался к етому», говорит. — «Не подавишься, без примочки безо всякой!» — Ну вот стукнули оне заграничного, и разобрало её, кровь то заходила. Ну она раздеётся тут совсем и ложится на его ложе. Ну тут нечего рассказывать, не маленьки. Пошло ето у них дело: тень-тень да и каждый день!
Вот два монаха — мало там у их доходов, дак оне начали еще тут стрелять. Докладывают купцу Овсянникову, што пришли монахи, старички-страннички, ночевать просются. А Овсянников сильно любил рассказы всяких странников слушать. Просит послать старичков. Заявлются они; распросил их Овсянников, как, што, откуда они. Потом велел их накормить, а спать отвести в пустую комнату — рядом с Колиной спальной.
Понапёрлись старички в куфве, отвели им спальну; а дверь стеклянна в Колину комнату, и занавеска не плотно задёрнута. Лежит Коля на постели и читает газеточку. Читал, читал — вдруг, монахи слышут разговор — двое. Смотрют в крайчек: один монах узнал княгиню. Княгиня! Костентин Павлыча жена!
Ну, они там начинают любезничать, цалаваться, миловаться. Выпили вина хорошего и ложатся вместе на одну кровать. Монах етот, который узнал княгиню, говорит своему товаришшу: «Это ведь уголовное дело! Ему голову снимут, да и нам попадет на веники! Надо будет ето дело донести!» — «Да што ты», говорит другой монах: «люди молодые. Што нам до их, пущай их себе тешутся. Ни етот, дак другой!» — «Нет, мне жалко Костентин Павлыча, человек
- 207 -
он такой добрый. Я ему это дело представлю». — «А я не советываю в эти дрязги лезть». — «Нет, она замужняя жена, зачем она мужа страмит?»
Ну, поговорили монахи, уснули. Когда Коля утомился от наслажденья и тоже заснул крепко, она скрылась под койкой, и он не знал, как она приходит, как уходит: доски так полно пригнаны, што ничего не заметишь: западня на пробках поставлена — ни скрипу ни стуку. Да ему и не до того было: — придет она к сонному, обоймет его и лобзает, губы огнем жгут. Женщина она жирная, здоровая была; грудь эта у ней, задо́к — так ходуном и ходит. Придет она, дверь на крючке и уйдет — тоже.
На утро монахи проснулись, собрались, и айда по городу на построение храма стрелять. Идут это монахи булеаром, и видют: на встречу идет Костентин Павлыч, из золотой роты два солдата с ним. Костентин Павлыч веселый, разговорчивый. Ну, монах говорит: «Сечас представлю ему всю историю». — «Ну, брось», говорит товарищ: «пойдем в эту улицу. Так он и поверит тебе. Это не шутка. Захватют нас, голубчиков, за такие речи, и света божьего не увидишь!» — «А я хочу», говорит: «доказать фактично. Я добра человеку желаю: за добро худом не платят».
Один монах завернул уличку и пошол себе в другую сторону, а этот прямо идет на встречу. Не дошол эдак сажени две: «Здравствуйте, ваше императорское величество!» — «Здравствуй отец!» (он немножко пригну́шивал). Он к нему и тихонько говорит! «Сказать вам надо, тайность есть, отойдите немного от этой службы!»
- 208 -
Костентин Павлыч повернулся к солдатам: «Отойдите прочь! Ну?...» — «Прошлой ночью, ваше величество, у Овсянникова такая случилась фирма»... — «Говори, што, только не ври, а то голову долой!» — «Вот што: ночью у Овсянникова приёмыша ваша жена была — и видели мы всю эту историю со своим товарищем».
Аж из лица изменился Костентин Павлыч и верит и не верит. «А где вы», говорит: «ночевать будете с своим товарищем?» — «А там же опять там», говорит монах. — «Так как же ты можешь мне доказать фактично, што моя жена у полюбовника свово была?» — «А пойдемте, ваше величество, севодни с нами и все увидите. Только вы замаскируйте — возмите из маскарада одёжу такую, штобы вы были бытто наш третий товарищ». — «Ну пойдёмте — да не ошибитесь только, а то зарублю вас, старых псов, тут же!» — Живо это солдаты достигают другого монаха. «Идем!» говорят. Струсил тот: «Ну», думат: «сказал старый пес!» Приводют его назать, спрашивает Костентин Павлыч: «Ну как, вы видели чудо какое?» — «Да видели!» «Деваться некуда». «Можете доказать?» — «Да, можем доказать, ваше величество, может быть минуете, ну, ночи две-три, а увидите».
Заходют оне в маскарад, выбрали ему монашенскую пантию, обрядили его монахом, также запечатану коробку повесили, гля сбору бытто. Завернули на куфню, накормили их там, пошли в свою комнату. Пришли там, разместились, поразговаривали, стали укладываться спать на постель. Костентин Павлыч тоже ложится с монахами
- 209 -
спать. А Коля там задёрнул это занавеску, она не задернулась — молодое дело; лёг, читат газеточку, али там книжку. Читал читал, заснул, и книжка на пол упала, и через некоторе время появляется она, будит его: «Вставай! што спишь?»
Услыхали монахи — к занавесочке. Смотрют: княгиня пришла. Костентина Павлыча подзывают: «Так што, ваше величество, убедиться можете. Только вы пожалуста будьте спокойны, штобы у их подозрения никакого не вышло». Ну он как взглянул, ну видит: его жена с молодым человеком — грудь эта у ней вся голая, цалует его, он её облапил через пояс. Ну видют монахи, што прямо трясёт его, как лихорадка — опять ему: «Ну, ваше величество, уж будьте покойны, штоб не заметили!» Все смотрел, все видел, пока она ушла, — ну што же при огне валяли на виду. Просто его колотило, а монах все ему: «Уж пожалуста, ваше высочество, потерпите!»
Так прошла эта ночь. Он видел, как она до гола разделась, как на койке его каталась, как любились, как потом заснул её любовник, как оделась опять; видел, как она под койку улезла, только не видел, как пришла. Когда она улезла под койку, он сказал монахам: «Ну, вы оставайтесь, а я уйду». Переоделся живо, выбежал из дому, крикнул извощика. Подъежжат это он к банку, и она из банку. «А, здрасти, вы што тут делате?» — «Да вот положить драгоценности приежжала». Он ей — намекать, што мол не видел тебя ни в банке и ни с фрелинами — да што там, нашла отговорки.
- 210 -
Заскакивает он тогда к касиру: «Позвольте вас спросить моя жена зачем поздним вечером заходит к вам?» Тот — туда-сюда, хотел отвечать. «Она вот в таки часы у вас, здесь бывала и опять вот от вас вышла?» — «Да она клала в кассу». — «А-а, в кассу!» — берет жандармов, левольвер к носу: «Открой ходы!» Ну тот туды-суды — деваться некуда; открыват западню (и никак её нельзя заметить, вот как чисто сделано) — открыват — через два квартала проход. Он опустилса, прошел до самой спальни; там лесенка.
Тогда он идет в Сенат и заявляет, штобы, арестовать строгим арестом етого сына Овсянникова и посадить в ка́рец, в одиночку. Стража ета мигом туда; ну а тот только встает с постели. Заходят: «Вы арестованы!» — Не знаю, как теперь называются, — ду́хи раньше. Он было: «В чем дело, да што?» — «Ну, не разговаривать!» В подштанниках, в рубашке в темную повозку и давай наворачивать.
Ну, тут прислуга вся бежать к Овсянникову, рассказали, што Колю арестовали и увезли — прямо в подштанниках из спальни. Тот заскочил к нему, выскочил, и айда по начальству! Такую горячку запорол: — «Што он мог сделать, не воровал ничо, не разбойничал!»
Тогда Костентин Павлыча жена узнала, што его посадили в тюрьму в какую, идет в маскарад, одеватся генералом, берёт себе бумаги такие, што, значит деризор по тюремным делам. В таку то тюрьму едет, в таку то тюрьму, — добиратся, где этот Овсянников сидит. Пошла по всем камерам: добиралась, добиралась, доходит до одиночки. «Кто это сидит?» спрашиват
- 211 -
ду́ха. «Это Овсянников сын!» — «Вы отойдите», говорит духу. «Вы за што арестованы?» — «Так и так», говорит: «и сам не знаю за што. Утром только встал, еще не одевался, только-пошол было оправляться, меня так в одних подштанниках и забрали; сам не могу определить за што». — Тогда этот самый генерал; снимат часы, перстень и говорит: «Тебе эшафот присудили, смёртная казнь будет. Вот тебе часы и перстень, надень на себя, когда поведут тебя казнить». А часы были именные Костентина Павлыча и перстень его же. Передала ему это все, и сама уходит. Уходит, садится в экипаж и уехала. Заежжат по дороге, куда ей надо, маскарад бросила и отправлятся домой, как бытто не её дело.
Вдруг представляется дело в ту саму тюрьму: такой-то Овсянников, стольки-то лет, осужоный на смертную казнь. На полевым суде должен быть казнен в двадцать четыре часа. Вывели туда на площадь Овсянникова и государь приехал и князья, сенато́ры приехали, графы́ — весь город их знат. Приносют доску, готовили висилицу. Полевой суд читат приговор: осужон за заговор на государя (нельзя же было его по таким делам судить). Ну а часы на ём именные и перстень, и обращатся он тогда к судьям: «Господа судьи, я никуда не ходил, за што я должо́н смерть принять изнапра́слина?» Зуби́лся он перед смертью.
Тогда закричал ему Костентин Павлыч: «Ты не знаешь, про то начальство знат! Ну читай ему кафермацию!» Тут и священник. Грехи отпущать ему подошел, а он повернулся, к чорту
- 212 -
его послал. Ну, тут два столба кленова да перекладина соснова, скамейка, и яма тут жа вырыта; сымают с его тюремну одёжу, и палач надеёт ему холстову рубаху, смотрит — часы именны, Костентина Павлыча Романова; взглянул на праву руку — перстень его же. Он опешил. «Скрывай его!» кричит Костентин Павлыч. «Не могу, ваше высочество, фамилию вашу скрывать, заслуги ваши! Так што прошу осмотреть, не могу казнить!»
Выходит тут к ешафоту жена его и говорит перед всеми: «Ах ты, негодяй, негодяй! не стыдно глазам твоим, за свою жану хотел казнить человека неповинного». Наговорила ему всяких приятностев, ушла в народ. Констентин Павлыч от сраму такова провалился бы лучше: пал на извощика и уехал. Приехал домой, жены нету. «Уехала», говорят: «тем часом».
Сел на тройку, айда ее догонять. Гнал, гнал — ее и след простыл. На одном постоялом дворе узнал — жена там. Кто то ему шепнул. Стал спрашивать, как бы ему из женского полу разжиться; приходит к ей эта женщина, — так и так, говорит. Надела маску, и вот пошла у их беседа. Дама такая знатная, пышная да белая, повернула хвостом — доклад сделала. Забыл Костентин Павлыч и жену свою — на груди на белой заснул. Утром просыпатся, а ей уж давно нет, и записку написала, оставила. «Хорошо», говорит: «тебе, сукину сыну, со своей жаной гулять, а других за это на смерть посылать!» Ну он, как ошеломленный: «Неужели», говорит: «она, сволочь, могла со мной проспать?»
Ну дальше я забыл, — не помню што уж там было.