224
ПОШЛО дело от старика и старухи.
Как в одном месте жил старик со старухой и дожил до той тюки́, что нет ни хлеба ни муки. Осталась одна только кобыла. Вот старуха стала говорить старику:
— Убьем кобылу!..
— А на чем мы дровец привезем?
— Принесем, бог даст.
На том и положили — убить кобылу.
Межу тем летят тут вороны. А дворишко был худенькой, вот как бы и наш, нёбом крыт, звездам горожен.
Первой ворон и говорит:
— Крр! Тебя, кобыла, хозяин бить хочет!
Сере́дний ворон говорит:
— Кобыла! говорит — если ум есть, убегай!
За́дний ворон говорит:
— Не мешкай; тебе идут бить. Выскочи изо двора, беги, куда глаза глядят!
225
Кобыла не долго думала, выскакивала изо двора, бежит во темные леса.
Бежала, бежала по лесу н нашла на поляну. Поела на этой поляне и пошла дале.
Видит — ла́баз. На этом лабазу́ тунгус слабажо́н, помершой. Кобыла этто взяла тунгуса с лабазу̀ и коленко погрызла право. Погрызла коленко и берёжа стала.
Ходила, сколь время, сколько ей надо, и родила сына. И дала ему имё — Иван-Кобыльников. И дала ему благословленье.
— Вот што дитя! доспей лук и стрелку. Ходи поляни́чай, и к ночи ставь стрелку в землю. Я буду знать, што ты живой; а не будет стоять стрелка, я буду ходить искать твои коски.
Распрощался с кобылой. Доспел лук и стрелу и стал поляни́чать, свою голову питать. Ходил, ходил, нашол на полянку. Видит — на поляне стоит пень, круг пенькя ходит человек.
Надошел на этого человека и говорит:
— Бог помочь, добрый молодец!
— Спасибо тебе.
— Чего ты ищещь?
— А я — говорит — стрелку потерял.
Оглянулся Иван-Кобыльников, стрелка тут, подле него стоит в земле.
— Как тебя звать? спрашиват Иван человека.
— Иван-Солнцов сын.
Иван-Кобыльников и говорит:
— Пускай меня в товаришши!
— А я, говорит, рад товаришшу. Будь ты бо́льшей брат, Иван-Кобыльников сын, а я ме́ньшой.
226
Пошли поляни́чать. Поляни́чали, поляни́чали, опе́ть на полянку нашли. На этой на полянке пень, а круг этого пенькя человек ходит.
И таким же по́боротом, как и перво́й раз, говорит:
— Бог помочь, доброй мо́лодец!
— Спасибо на добром слове.
— Кого ты ищещь, доброй мо́лодец?
— А я — говорит — стрелку потерял.
Иван-Кобыльников сын посмотрел, посмотрел вкруг...
— Вот — говорит — стрелка.
— Как тебя зовут, доброй мо́лодец?
— Я — говорит — Иван-Месяцов сын.
— Пойдешь с нам — говорит — в товаришши?
— А я рад товаришшам.
Иван-Месяцов сын и говорит:
— Ну, Иван-Кобыльников сын, будь ты больший брат, Иван-Сонцов — брат, сере́дний, а я ме́ньшой — Месяцов сын.
Остановились они тут жить. Доспели юрту себе, — притулье на этой на полянке.
Потом стали бить всяку птицу и всякого зверя, перо и шерсть в кучу копили. К ночѐ стрелки становили все. И поутру стрелки их — вышиты [изукрашены].
Иван-Кобыльников сын встал и говорит:
— Што же, братцы, у нас у юрты неблагополучьё есть. Кто-то над нам изгаля́тца.
И говорит он ме́ньшому брату:
— Ну, Иван-Месяцов сын, ты эту ночь становись на каравул и смотри, кто к юрте ходит.
Пришла ночь. Иван-Месяцов сын стал на каравул; а те в юрту ля́гли на спокой. Сидел,
227
сидел, досидел до полночи, и спать захотел. Никого не видал. В полночь в шерсть заполз и крепко заснул, и не видал ничего.
По́утру встает бо́льший брат, видит стрелки опять вышиты.
— Што же, брат, Иван-Месяцов сын, видал кого-нибудь в эту ночь?
— Не видал никого.
— Не есть ты каравульщик, Иван-Месяцов сын! Ну-ко, сере́дний брат, Иван-Сонцов сын, становись ты в каравул на эту ночь!
Стрелки опять поставили голы.
Стал на каравул Иван-Сонцов сын. Сидел, сидел — никого не видал. Залез в перо; его пригрело: Иван-Сонцов сын и заснул крепко, и никого не видал.
По́утру встают братья. Иван-Кобыльников сын смотрит стрелки. А стрелки ешшо того лучше вышиты всяким цвета́м.
— Што, брат, Иван-Сонцов сын, видал кого-нибудь в эту ночь!
— Никого не видал.
— Не есть ты, брат, каравульщик, Иван-Сонцов сын!
Подошла третья ночь.
— Ну, вы, братья, не есь каравульщики. Заходите в юрту, ложитесь спать, покаравулю эту ночь я. Докуль будут над нам смеяться!
Сидел, сидел; близь полночи уж подошло; Иван-Ковыльников сын залез в шерсть. Слышит — шум. Прилетают три колпицы.
Ударились о́ земь — доспелись кра́сным де́вицам. И подкосились всяка ко своей стрелке, и доспели хохотаньё:
228
— «Та, говорит, моёго мило́ва стрела, и та говорит, — моёго милова, и третья говорит — моёго мило́ва!»
И потом Иван-Кобыльников сын тайным образом подкрался под их ко́жухи и крылья и склал в карман. — До ста́вальной поры все вышивали и хохотали. Меж тем дошло время, когды лететь.
Соскочили и побежали ко своим ко́жухам и крыльям. Хватились — на том месте нету.
— Ах — говорят русским язы́ком — сестрицы родимые, спропали мы. Нас суда рок носил.
— Хто — говорит — здесь хрешшоной? Марфида-царевна спрашивает. Ежели старше нас, будь отец наш; ежели младче нас, будь брат наш; ежели ровня наша — будь обру́чник мой.
Иван-Кобыльников отвечает в шерсте:
— Да верно ли твое слово будет?
— Царско слово три раз не говорится, раз только говорится.
Он выходит из шерсти.
Ну, он сколь красив, а она красивше его ешшо. Он ей заглянись так любезно, а она ему заглянись и пушше того. Тожно́ сошлись рука в руку, перстня́м золотым переменились и потом поцеловались, и сказал: «Люби ты меня и я тебя!» И она ответила.
— А это у тебя товаришши? У меня сестры есть.
Потом он своих братьёв стал будить.
— Эх, братья, сонны тетери, вставайте!
Они стали, вышли с юрты.
— Ну, вот вы, каравульшики, не могли скаравулить,
229
кто к нам ходил. Почему я скаравулил себе обру́чницу и вам товаришшов.
И тем же по́боротом и братья взяли своих жон и обручились. И стали в этой же юрте поживать все шесть человек.
Переночуют ночь, а на́ утро оставляют жон домочни́чать, сами уходят поляни́чать.
Вдруг стал Иван-Кобыльников сын замечать над своим ба́бам, наипаче над своёй: стала блёкнуть, сохнуть. И стал он говорить братовьям:
— Што-жа, братья, стало быть к нашим жонам кто-нибудь ходит, оли́ они стали печалиться.
На другой раз заметил у них под юрту норы вырыты. Не понадеялся на братовьев, послал их поляни́чать.
— Ступайте, — говорит, — с севоднишнего дня поляни́чать, а я останусь каравулить.
Братья ушли в самы по́лдни.
Иван-Кобыльников сын остался на каравуле.
Выпа́лзывает огненной змей в юрту и принялся груди сосать у жон. Тем он их и крушил и сушил. Натянул он свой тугой лук, наложил калену́ стрелу и прямо его в грудь ударил.
Он покатился с его обру́чницы, с жоны прямо в нору. Только ответил русским язы́ком:
— Ну, Иван-Кобыльников сын, жди ты меня через три дня с огненной тучей.
Собрались братья. Иван-Кобыльников сын говорит:
— Ну, братья, давайте в трои сутки стрелы
230
доспевать. Нашел я супостата. Только убить вовсе — не убил, а только ранил. Вот через трои сутки овбешшался он прибыть с огненной тучей.
И в трои сутки они делали луки да стрелы. На последни сутки делали, делали... Иван-Кобыльников сын и говорит:
— Ну, Иван-Месяцов сын, поди-ко, посмотри, подвигатся ли где туча.
Иван-Месяцов сын вышел и говорит:
— Ох! братья, подымается от земли туча черна.
Не через долгое времё посылат Иван-Кобыльников сын, Иван-Сонцова сына.
Вышел Иван-Сонцов сын, и отвечат:
— Ох! братья, туча агрома́дная идет, близко и близко подходит.
Не через долгое время выходит Иван-Кобыльников сын — туча по над головой.
И давай они биться, и давай биться. Бились, бились — треть тучи убили. И Ивана-Месяцова сына убили. Три (две?) трети осталось. Бились, бились — половину тучи убили, и Ивана-Сонцова сына убили. А половина тучи осталась, войска не́чистов-дьяволько́в. Бился, бился Иван-Кобыльников сын, треть тучи побил, и его побили. Забрала ихних жон и увела — энта треть оста̀льная.
Кобыла по лесу гуляла-ходила. Хватилась своего сына, и побежала стрелку искать. Прибежала в это войско с головы, стрелку доискалась. Стрелка обронёна.
— Должно быть, неживой мой сын!.. И давай ходить по головам. Ходила, ходила, — нашла
231
его голову с туловишшем. Взя́ла его лизнула, обвернулась, задом лягнула — он сросся; другой раз лизнула, задом обвернулась, лягнула — он вздрогнул; третий раз лизнула, задом обвернулась — лягнула: он и на ноги встал.
— Ох! мамаша, говорит, я долго спал. Оживи, говорит, моя родительница, моих товаришшов, Ивана-Сонцова сына и Ивана-Месяцова сына.
Разыскала их головы, Ивана-Сонцова сына и Ивана-Месяцова сына, совсем с туловишшам. Тем же по́боротом, как его оживляла, так и их оживила. — И говорит сын матери:
— Ну, мамаша, а где же наши жоны?
— Я не знаю.
И говорит он своим братовьям:
— Ну, братья, стало быть нехристь увела.
И мать сыну наказала:
— Опе́ть жа эдак стрелку станови, и я буду знать.
Сама убежала в широку долину.
— Ну, братовья, говорит Иван-Кобыльников сын, станемте ноньче трои сутки зверьё бить да ремень шить.
И били трои сутки зверье и сшили ремень в трои сутки.
— Ну, братовья, — говорит Иван-Кобыльников сын, — спускайте меня на ремне в эту нору, а недостанет ремня, — свои кушаки наставляйте. Через двенадцать суток если за ремень не подёрну, от норы отходите, куда глаза глядят.
Спускали, спускали, и остановилась колыбе́ля, и только один кушак надвязали.
Вышел там Иван-Кобыльников сын, из колыбе́ли и пошел по тропинке. Шел он близко ли,
232
далеко ли по этой по тропинке и увидал озери́ну. Кругом ее обошол, эту озерѝну. Видит — три зе́ншины идут. Запал он в чепыжник. Поравнялись с нит эти зе́ншины, а он как раз стрелку через дорогу простре́лил. А эти зе́ншины шли на озери́ну с ведрам по-воду, и первая из них была его жона. И как эта стрелка проле́тила, она удро́гнулась и крикнула: «Ох!»
Сестры у ней спрашивают:
— Што ты сестра удро́гнулась?
— А мышонок пробежал... Имя́ не сказала.
Зачерпнули воды, и она стала замешкиватся. Сестры и говорят:
— Што ты, сестри́ца стала отставать?
— А так, говорит — мне до-ветру́ охота... Идите. Я приду.
Ушли сестры с виду, она и молвит русским язы́ком.
— Што, мой обру́чник, здесь?
Он отвечат:
— Здеся!
Она рада доспелась. Занялись они разговорам. Стал Кобыльников сын выспрашивать:
— Што, змей лежит, али чего делах?
— Лежит — говорит — в колыбе́ли, раненой.
— Как к ему подойтить, говорит, посичас оли́ погодя?
— Ты приходи, говорит, в самы полдни и примечай, как колыбе́ль станет утуляться, и он разоспится.
Иван-Кобыльников сын подошел — колыбе́ль ешшо кача́тца: стало по́лдни — колыбель стала утуляться. Змей разоспался. Подошол он
233
к колыбеле, наперво прищимил — придал жисть змею короткую. Энту треть тут всеё погубил после того.
И пошел, стал своих жон забирать. И чего ему надобно из запасу, и повез своих жон к норе.
Привязал Иван-Кобыльников сын имущество к ремню. Подёрнул — братья и поташшили. Спустили ремень, он привязал Иван-Месяцова сына жану. Подернул — они поташшили. Ремень спустили опять. Привязал он Ивана-Сонцова сына жону. Подернул — они поташшили. Ремень опять спустили. С жоной со своёй у них спор сошелся. У ней сердце чуяло... Она спорит:
— Давай тебя привяжем...
А он спорит:
— Давай тебя привяжем; ты, говорит, тут испужа́сся.
Иван-Кобыльников сын переспорил таки. Привязал ее. Подернул, — до верху стали дотаскивать, взяли ремень обсекли, он упал и убился. Забрали его жону и повели от норы.
Стали к ево жоне приступать, приступ делать. Она не сдается. Они стали ее карать. Где корьевишшо, юрто́вишшо сдернут, на нее складут — она та́шшит, своим слеза́м умыватся. Стала сохнуть, блекнуть. Высохла, как былинка, насилу ноги носят.
Кобыла хватилась свово сына. Прибежала и его стрелке — стрелка упала. Давай она бегать кругом норы. Бегала, бегала, — уходу нету. Разворочала она юрту, видит — нора. Понюхала в нору — в норе. Давай спускаться в нору. Спустилась в нору, увидала его, мертвого. Таким же по́боротом, как она раньше
234
оживляла его, оживила. Вскочил Иван-Кобыльников сын, отряхнулся.
— Ах, мамаша — говорит — долго я спал!
— Да, говорит, кобы́ть не моя голова, ты бы вовсе не встал.
— Што, мамаша, как мы попадем на верхний хвост?
Она ему отвечала:
— Дитя! в трои сутки зверье бей, трои сутки сумы шей, да в сумы в куски руби, да мясо клади.
Наклал Иван-Кобыльников сын две сумы в трои сутки полные и перевесил через мать-кобылу. И она говорит:
— Дитя! садись и ты на меня. Я — говорит — поползу, оглянусь, ты — говорит — по куску подавай мне — буду подыматься.
Как оглянется, он и подавал, и подавал по куску.
У него запасу не хватило. Она оглянулась, ему пода́ть и не́чего... От правой ноги своей палец отрезал, подал. Второй раз оглянулась, ему подать не́чего. От правой ноги своей икру отрезал, подал. Тре́тий раз она оглянулась — ему подать нѐчего. От правого уха своёго отрезал, подал.
Выползли на ве́рхний свет. Слез Иван-Кобылников сын с матери своей кобылы.
— Ах, дитя, говорит, я пристала. Што ты, говорит, напоследе сладкой мне хрящ подал?
— Ухо, говорит.
Выхаркнула — прилизала.
— Второй раз чего мне сладко подал?
235
— Икру от правой ноги своей.
Выхаркнула — прилизала.
— Кого ты в первой раз твердо подал?
— Палец. — говорит — от правой ноги своёй.
Выхаркнула — прилиза́ла,
Тожно Иван-Кобыльников сын ей в ноги пал, в право копыто.
— Прощай, говорит, родима мать, навеки, должно, нам не видаться!
Она и говорит:
— Куда ты девасся, сыночек?
— Я, мамаша — говорит — своих братовьёв догонять стану, да свою жону.
Распростился и побежал. Мать осталась. Бежал, бежал... Где прибежит на огни́ще — нет, на другое — нет. На третье ночевишшо прибежал: они только ушли перед ним.
Завидел впереди зе́ншину. Зе́ншина везла на себе ношу, прямо тунгуску нарту, и на нарте шесты с юрты складены — они карают ее. Везет она себе одна; тех не видать; идёт, слеза́м умыватся. Иван-Кобыльников сын давай с нарты шестки сбрасывать. Она не слышит. Сбросал все шестки — она и учувствовала, што на ее плечах легко стало. Остановилась, оглянулась и увидала доброго мо́лодца. Во слезах не могла признать.
— Ах ты, доброй мо́лодец. Так мне край приходит, а ты слез прибавил, горя.
Он тожно́, ее остановил:
— Што жа, Марфида-царевна, эка стала, не можешь признать своего обру́чника?
У ней тожно́ сердце воскипело, слезы свои подтерла, тожно́ признала.
236
— Ах, ты, мой возлюбленой обру́чник, так мне край пришол, вишь, как меня карают!
Бросил Иван-Кобыльников сын всю эту нарту, посадил жону себе на плечи и давай нагонять братьев. Стал до них добегать. Они стали огонь добывать на ночёвишшо. Сосе́рдил свое сердце, как добежал, так обеих пришемил, — жисть коротку придал.
Тожно́ из кармана вынул ко́жухи и крылушки, повыдернул пёрышки. Из шести крылов тожно́ приделал себе крылушки. Потом они надели на себя ко́жухи, возвились все четверо и полетели на Сиёнски горы, на шелко́вы травы. Потом тут с ней обвенчался. И эти ее сестрицы стали ее при́слуги. И стал он жисть здеся. кончать, и сказки — конец.