91

53. Е. Г. Левицкой

4 августа 1932 г. Вешенская.

Вешенская.

4.VIII.32.

Евгения Григорьевна, дорогая мамунюшка!

Вы меня прямо-таки угнетаете В<ашей> придирчивостью! Ведь это же небывальщина, будто я Вам пишу только тогда, когда мне что-либо понадобится. И я уж сколько раз уверял Вас, что это вовсе не так... Мне остается одно: «изобличить» Вас! Вот приеду в Москву и, если мои письма сохранились, то я перечитаю их, отделю письма с просьбами и докажу Вам «на факте», как говорится, что этих писем значительно меньше, нежели простых, сыновних. Иначе с Вами нельзя!

Я решил впредь делать так: на конверте ставить штамп: «без просьбы» и вести у себя в запис<ной> книжке реестр...

92

Как Вы не можете понять одного: Вам сейчас особенно нельзя обижать меня необоснованными упреками и вот почему: Игорь женился, Зина для него теперь — главнейшее (я это говорю без «подготовки», которую так не любила Роза Люксембург1). Он теперь несколько охладеет к Вам (это же так понятно!), а я питаю к Вам по-прежнему нерушимые сыновьи чувства, которые не омрачены никакими новыми привязанностями...

Теперь специально для Игоря и о Игоре: я ведь давно замечал, что он собирается жениться. Замечал еще с той поры, когда он отрастил себе позорные донжуановские усики и некое подобие эспаньолки. Но я молчал! Подозревал, но молчал стоически! Думал, что у него «проснется совесть» и он скажет: «Женюсь я, братушка, а посему приезжай на свадьбу».

Но этого не случилось, к моему сожалению, Игорь промолчал. Однако из этого не следует, что я задним числом не выпью за продолжение рода Левицких! Действительно, в конце августа буду я в Москве и пусть Игорь не забудет купить «поллитру», иначе горе ему будет.

За трубку — от меня, за чай и печенье от бабки и ребят спасибо.

Кончил я, Евгения Григорьевна, 3 кн., повезу ее сдавать. Кончил нелепо, на 6 части, не распутав и не развязав всех узлов. Англичане, которые издают «Т<ихий> Дон», возмущены будут до пресловутой «глубины души». Как же, помилуйте! книгоиздат<ельская> фирма «Патнам», существующая с 1838 г., стала издавать роман по первым 2 книгам — как будто похожий на традиционный английский роман, и вдруг — конфуз: затратили деньги, издали 2 книги, а 3 ничего не разрешает и нет ни благополучного конца, да даже и самого-то конца нет!

Меня очень прельщает мысль написать еще 4 книгу (благо из нее у меня имеется много кусков, написанных разновременно, под «настроение»), и я, наверное, напишу-таки ее зимою. Ну, да об этом еще будет у нас разговор. Надо же мне оправдать давным-давно выбранный для конца эпиграф. Я его Вам читал, и он так хорош, что приведу его еще раз:

Как ты, батюшка, славный тихий Дон,
Ты кормилец наш, Дон Иванович,
Про тебя летит слава добрая,
Слава добрая, речь хорошая.
Как бывало ты все быстёр бежишь,
Ты быстёр бежишь, все чистёхонек,

93

А теперь ты, Дон, все мутён течешь,
Помутился весь сверху донизу.
Речь возговорит славный тихий Дон:
«Уж как-то мне все мутну не быть,
Распустил я своих ясных соколов,
Ясных соколов — донских казаков.
Размываются без них мои круты бережки,
Высыпаются без них косы желтым песком...»2.

А какие водятся на Дону старинные песни, Евгения Григорьевна, — дух захватывает. Доведется Вам быть в Вешенской — непременно съездим на один из хуторов, есть там немолодой казачок, один из немногих уцелевших за эти годы. Поет он диковинно!

Вот одна из «семейных» песен. Семейная зовется потому, что пели ее не служивые казаки, а бабы; дома, а не в полку:

Не туман-то с моря подымается,
Не белы-то снега в поле забелелися,
Подымалися утки серые,
Забелелися гуси-лебеди.
Отчего-то они подымалися?
Знать сизова орла полохалися.
Там летит-то-летит млад сизой орел,
А за ним-то гонит млад ясен сокол.
Он кричит-то-кричит молодому орлу:
«Ты постой, погоди, млад сизой орел,
Я не бить-то лечу, успросить хочу.
Ты где, орел, был-побывал?»
«Я был-побывал в иной земле, во Туретчине,
Я видал там диковинку не малую, не великую:
В чистом поле, да под кустиком,
Там лежит-то убит добрый молодец,
Млад донской казак весь изрубленный.
Как никто к телу его не приступится,
Никто к белому не привернется...
Привернулися к нему три ластушки,
Три ластушки — три касатушки:
Как первая ластушка — родимая матушка,
А другая ластушка — сестра родная,
Как и третья ластушка — молодая жена.
Иде мать плачет, там река бежит,
Иде сестра плачет, там — колодези,

94

А иде жена плачет, там роса стоит...
Вот как мать плачет во век до веку,
А сестра плачет от год до году,
А жена плачет — день до вечера...

Неужто плохо? А ведь эта песня сложена еще во времена, когда ходили казаки через Черное море «зипуны» добывать.

Или вот:

Воздалече то было, во чистом поле,
Пролегала там дороженька не широкая,
Шириною та дороженька на три ступеня,
Длиною та дороженька — конца краю нет.
Как по той-то было по дороженьке,
Никто пеш не хаживал,
Ни пешего, ни конного следу допреж не было.
Проходил по дороженьке казачий полк.
За полком-то бежит душа добрый конь.
Он черкесское седеличко на боку несет,
А тесмянное уздечко на правом ухе висит,
Шелковы поводьицы ноги путают.
За ним-то гонит млад донской казак.
Он кричит-то своему коню верному:
«Ты постой, погоди, душа верный конь!
Не покинь ты меня одинокова,
Без тебя не уйтить от татаров злых!»

Ну, хватит! Думается мне, что песни Вам понравятся. Только Вы, пожалуйста, не пишите в ЦК и не высказывайте на мой счет никаких опасений... А то, неровен час, пришьют мне «казачий» уклон.

Это ли Вам не письмище?

Очень хочется видеть Вас и потолковать с Вами обо всем, обо многом. Кончаю письмо. Скоро увидимся. У Вас еще будет время написать, т. к. выеду я не раньше последних чисел. Напишите, что нового в «подзвездном мире» литературы, что нового вообще?

Ото всех наших привет. Я почтительно кланяюсь Игорю Константиновичу и его жене, Вале — привет, Вам крепко жму руку.

Ваш М. Шолохов.

Впервые: «Знамя», 1987. № 10. С. 191—193 (с неточностями).

95

Печатается по автографу (ИМЛИ).

1  Намек на радикализм социально-политических воззрений революционерки Розы Люксембург (1871—1919).

2  Этот отрывок из старинной казачьей песни Шолохов поставил эпиграфом к шестой части при ее публикации отдельной книгой.