96

ФЕЛИКС КУЗНЕЦОВ

РУКОПИСЬ «ТИХОГО ДОНА» И ПРОБЛЕМА АВТОРСТВА

Описание рукописи

Рукопись «Тихого Дона» (1 и 2 кн.), приобретенная Институтом мировой литературы, — это чудо, явление, исключительно важное не только для шолоховедов, но и для всей отечественной литературы. Можно назвать имена классиков, чьи жизни были куда спокойнее и размереннее, чем у Шолохова, скажем Чехова, Лескова, рукописи которых, тем не менее, не сохранились.

На долю Шолохова выпала Великая Отечественная война, уничтожившая почти все черновики его произведений. Вешенский архив писателя пропал. Военные случайно обнаружили часть рукописи — 143 страницы 3-й — 4-й книг «Тихого Дона» и передали Шолохову; с 1975 г. они хранятся в Пушкинском доме, в Санкт-Петербурге.

С другой стороны, и сам Шолохов не раз говорил: «Черновики не храню ни для себя, ни для истории».

Во время встречи с М. А. Шолоховым после войны в 1955 г. Константин Прийма был поражен одним обстоятельством:

«Михаил Александрович сидит на стуле возле камина, ворошит потрескивающие в нем дрова.

— Люблю, — говорит он, обращаясь ко мне, — вот так иногда посидеть, покурить у огня и пожечь страницы, которые не нравятся мне.

— Вы не храните черновиков вариантов?

— Если бы я их хранил, то тут уже негде было бы повернуться. Ведь приходится по десять раз переписывать отдельные главы. Где же хранить черновики? И зачем это? Брошу в огонь, что не нравится, и на душе легче и в голове яснее становится»¹.

97

Беседуя с М. Шолоховым, К. Прийма спросил, много ли раз он переписывал страницы и главы «Тихого Дона» и какие сцены — бытовые или батальные, лирические или драматические — писать легче?

М. А. Шолохов ему ответил так:

«— Бывало по-разному. Случалось, что легко выписывающиеся страницы при более строгом их критическом анализе исправлялись и перерабатывались, а главы, которые ранее писались медленно, трудно, оставались уже навсегда завершенными... Бывали страницы, написанные на едином дыхании столь хорошо, что в них я мог сдвинуть или убрать лишь некоторые слова...»².

Легкость написания тех страниц романа, которые выводились на бумаге «на едином дыхании» (а их немало), выявляет то моцартианское начало в шолоховском творчестве, которое присуще художественному гению. Но далеко не весь жизненный материал с легкостью поддавался перу художника. И в этих случаях в рукописи возникают целые слои кропотливой авторской правки. Многие страницы рукописи³ буквально исчерканы. Порой они почти чистые, без поправок, и снова — пометки, вставки. Подчас трехслойная нумерация страниц, перемена местами глав рукописи. Нет сомнений, что перед нами — живой, реальный рукописный авторский текст, в котором перо не поспевает за мыслью, где автор снова и снова возвращается к тексту, неустанно уточняя, совершенствуя его.

В беседе с шолоховедом В. Г. Васильевым в июне 1947 г. Шолохов так говорил о работе над «Тихим Доном»: «Вариантов отдельных глав было множество. Весь роман в целом я правил много раз...»⁴.

Можно предположить, что мы получили не весь комплект рукописей 1-й и 2-й книг романа «Тихий Дон», но те варианты, которые отражают определенные, прежде всего — начальные этапы работы писателя.

В состав рукописи входят авторские черновики и беловые варианты первой — пятой частей романа, а также наброски и вставки к тем или иным частям текста. Сплошная нумерация рукописи отсутствует. Пронумерованы законченные части романа.

В рукописи — 920 страниц. Как показала проведенная

98

графологическая экспертиза, большая часть ее (673 страницы) написана рукой Михаила Александровича Шолохова; оставшиеся страницы — 247 — переписаны набело другими лицами, большею частью, по-видимому, — женой писателя, Марией Петровной Шолоховой, а также ее сестрой — Ниной Петровной Громославской, помечавшей каждую переписанную ею страницу прописной буквой «Н». На многих переписанных страницах правка Шолохова.

Рукопись состоит из следующих частей, расположенных в последовательности, отражающей развитие сюжета романа:

Первая книга

Часть первая

— Черновая рукопись (главы 1—25) первой части романа;

— 85 страниц, написанных Шолоховым;

— второй черновой вариант рукописи (главы 1—3, частично 4-я) первой части романа — 16 страниц, написанных рукой Шолохова;

— беловая рукопись первой части романа, 110 страниц, написанных рукой Шолохова.

Всего — 211 рукописных страниц.

Часть вторая

— Черновая рукопись (главы 1—21) второй части романа, включая вставки, — 96 страниц, написанных рукой Шолохова;

— беловая рукопись второй части романа — 110 страниц, из них: 31 страница (77—100 и 104—110 включительно) переписана Шолоховым, 79 выполнены переписчиком, с правкой Шолохова.

Всего: 206 страниц, из которых 127 написаны Шолоховым, 79 — перебелены переписчиком, с правкой Шолохова.

Часть третья

— Черновая рукопись третьей части романа (главы 1—23) — 124 страницы, написанных Шолоховым, кроме того,

99

«вставная» глава, имеющая свою нумерацию («Дневник студента Тимофея») — 14 страниц;

— беловая рукопись отдельных глав (7—9 и начало 6) третьей части романа — 34 страницы, из них — 22 страницы переписаны самим Шолоховым, 12 — переписчиком. Всего — 172 страницы, из них — 160 написаны рукой Шолохова, 12 — переписчиком, с правкой Шолохова.

Вторая книга
Часть четвертая

— Черновая рукопись (главы 1—21) четвертой части романа — 127 страниц, из них 125 — рукой М. А. Шолохова, 2 страницы (43—44) переписаны помощником;

— вставки и заготовки к черновику, сделанные Шолоховым собственноручно — 20 страниц;

— фрагмент из романа (1925 г.), написанный рукой Шолохова (главы 1—2) — 20 страниц;

— беловая рукопись четвертой части романа (главы с конца 7 по 13) — 30 страниц, из них две (63—64-я) написаны Шолоховым, 28 страниц — переписчиком.

Всего — 197 страниц, из них 167 принадлежат Шолохову, 30 — переписанных, с правкой Шолохова.

Часть пятая

— Беловая рукопись пятой части романа (главы 1—24), не законченная; всего — 134 страницы, 126 страниц выполнены переписчиком с правкой Шолохова, 8 страниц написаны Шолоховым.

Из 673 страниц текста, принадлежащих перу М. А. Шолохова, 500 — черновики и вставки; 173 страницы — набело переписанный Шолоховым текст, 247 страниц переписаны рукой его помощников.

Текст написан перьевой ручкой, разными чернилами — фиолетовыми, черными, синими, красными, а также простым карандашом, на бумаге большого формата размером 22×36 см с двух сторон листа, что диктовалось нехваткой и экономией бумаги; каждая часть — в бумажной обертке, на которой в ряде случаев сохранилась реклама и другие печатные

100

приметы конца 1920-х гг. На полях пометки синим и красным карандашом, а также — черным и простым карандашом.

Рукопись открывается «титульной страницей», где посередине листа крупно написано:

Тихий Дон
Роман
Часть первая Стр. 85.

В левом верхнем углу страницы синим карандашом написано: «Кончена переработка 28/III—27 г.».

Эта запись корреспондирует со следующей страницей рукописи, начинающейся так:

Вешенская.
15-го ноября
1926 года.
ТИХИЙ ДОН
Роман
I А.

В верхнем правом углу цветным карандашом — запись: «Переработать после окончания I и II части».

Это значит, что рукопись была начата в ноябре 1926 г. и, в соответствии с собственной «резолюцией» Шолохова, «переработана» после окончания 1-й и 2-й частей не позже 28 марта 1927 г.

Имеются свидетельства М. А. Шолохова о том, что он начинал писать роман «Тихий Дон» осенью 1926 г. Уже первая страница рукописи документально подтверждает справедливость этих слов Шолохова: «“Тихий Дон”, как он есть, я начал писать приблизительно с конца 1926 года» (из беседы с И. Экслером в «Известиях» от 31 декабря 1937 года)⁵.

Начальные страницы

На первой странице рукописи стоит число «15 ноября 1926 года» — подтверждение срока начала работы над романом, неоднократно называвшегося Шолоховым: осень 1926 г.

101

Все помнят строки, которыми начинается «Тихий Дон» в его печатном варианте:

«Мелеховский двор — на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону. Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше — перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона...»⁶.

А вот как начинается первая глава романа «Тихий Дон» в рукописи, испещренной авторской правкой (в квадратных скобках — вычеркнутые автором, жирным шрифтом выделены вписанные им слова):

«Мелеховский двор на самом краю [станицы] хутора. Воротца с скотиньего база ведут к Дону. Крутой восьмисаженный спуск и вот вода: над берегом бледно голубые крашеные прозеленью глыбы мела, затейливо точеная галька, ракушки и [текучая рябоватая] перекипающее под ветром вороненой рябью, [донская волна] стремя [на глубине] Дона. Это к северу, а на восток за гумном, обнесенном красноталовыми плетнями [дорога] Гетманский шлях лежит через станицу, над [дорогой] шляхом пахучая полынная проседь истоптанный конскими копытами бурый живущой придорожник, часовенка на развилке и задернутая тягучим маревом степь.

В последнюю турецкую кампанию [пришел] вернулся в станицу тогда еще молодой казак Мелехов Прокофий...».

Сбоку — пометка красным карандашом «Сильнее» (подчеркнуто Шолоховым. — Ф. К.).

А ниже — красным карандашом — еще одна пометка «Подробнее хутор».

А теперь откроем первую страницу беловой рукописи первой части романа. В отличие от чернового варианта, он открывается двумя строфами из старинных казачьих песен, которые являются эпиграфом к роману «Тихий Дон».

Далее следует начало романа:

«Мелеховский двор на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут к Дону, крутой восьмисаженный спуск и — вода. Над берегом замшевшие в прозелен[ью]и глыбы мела, точеная галька, перламутровая россыпь ракушек и перекипающее под ветром вороненой сталью стремя Дона. На восток за гумном, — обнесенным красноталовыми плетнями, — Гетманский шлях, полын[ь]ная проседь, истоптанный конскими копытами бурый живущой придорожник, [облупленная]

102

часовенка на развилке, за ней задернутая текучим маревом степь.

С юга меловая хребтина горы, на запад — улица пронизыва[ющая]я площадь втыкается в займище.

В последнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий...».

Сопоставим начало «Тихого Дона» в черновом и беловом вариантах рукописи, чтобы воочию увидеть, насколько кропотливо работал Шолохов над текстом романа.

В беловом варианте учтена вся авторская правка, сделанная Шолоховым в черновике, и что-то добавлено дополнительно. «Станица» уже прочно заменена «хутором», вместо «крутой восьмисаженный спуск и вот вода» — «крутой восьмисаженный спуск и — вода».

Взамен «над берегом бледно голубые крашеные прозеленью глыбы мела, затейливо точеная галька, ракушки и перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона» — более краткое: «над берегом замшевшие в прозелени глыбы мела, перекипающее под ветром вороненой сталью стремя Дона». Упруго сжимается фраза, растет ее изобразительная сила. Уходят «бледно голубые крашеные прозеленью глыбы мела» и возникает более емкий и точный образ: «замшевшие в прозелени глыбы мела», уходят «затейливо точеная галька, ракушки» и возникает «точеная галька, перламутровая россыпь ракушек».

Но и это не устраивает автора. Открываем печатный вариант первого абзаца — описание реки: «Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше — перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона» (2, 9).

Возрастает напряженность текста, взамен «...крутой восьмисаженный спуск и — вода. Над берегом замшевшие в прозелени глыбы мела» — более упругое: «крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег...», вместо безликой «точеной гальки» — «серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки» и, как итог, к которому устремлена фраза: «...и дальше — перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона».

Идем дальше, все так же заключая в скобки слова, которые автор

103

убрал из текста в беловой редакции, и выделяя новые слова, которые ввел в текст: «[Это к северу, а] На восток [за гумном, — обнесенным красноталовыми плетнями,] — Гетманский шлях, [легший через станицу] над [дорогой] шляхом [пахучая] полынная проседь, истоптанный конскими копытами бурый, живущой придорожник, часовенка на развилке, [и] за ней — задернутая тягучим маревом степь». И сразу же слышна метафорическая перекличка с «Донскими рассказами»: «волнами нацелованная галька» (1, 160) или — «Гетманский шлях» (1, 75).

В беловом тексте добавляется последующая детализация местности:

«С юга — меловая хребтина горы. На запад — улица, пронизывающая площадь, бегущая к займищу».

И — переход:

«В [последнюю] предпоследнюю турецкую кампанию вернулся в [станицу] хутор [тогда еще молодой] казак Мелехов Прокофий...».

На одном только примере, по сути дела на одном абзаце, фактически, мы продемонстрировали работу Шолохова над словом, его творческую лабораторию, — и убедились, насколько точнее, лаконичнее и выразительнее зазвучало самое начало шолоховского романа.

Мы видим, как зарождается под пером Шолохова этот становой для «Тихого Дона» образ — «стремени Дона». Тот самый образ, который И. Н. Медведева-Томашевская выбрала для названия своей работы: «Стремя “Тихого Дона”», призванной поставить под сомнение, более того — опровергнуть принадлежность «Тихого Дона» М. А. Шолохову. Этот же образ она взяла и в эпиграф своей книжечки: «Стремнину реки, ее течение, донцы именуют стременем: стремя понесло его, покачивая, норовя повернуть боком» — имея в виду, что якобы «боком повернуто» само авторство М. А. Шолохова на «Тихий Дон».

Но рукопись «Тихого Дона» зримо увлекает нас в самую глубь, стремнину шолоховской прозы, не оставляя возможности для сомнений в авторстве Шолохова.

Текстологам предстоит огромная исследовательская работа, в процессе которой глубокому текстологическому исследованию

104

придется подвергнуть всю рукопись, что и будет сделано в процессе подготовки академического Собрания сочинений М. А. Шолохова.

Еще одно начало?

В процессе работы текстологам придется столкнуться с неожиданностями.

Вот первая: еще одно начало «Тихого Дона». После трех с небольшим десятков страниц текста вдруг открывается новый титул, помеченный другим, более ранним числом: «Вешенская. 6-го ноября 1926». И далее посередине страницы крупно:

ТИХИЙ ДОН
Роман
Часть первая
1.

«1» — это значит первая глава части первой романа «Тихий Дон».

Судя по всему, этот титул, помеченный 6-м ноября 1926 г., и эта — первая — глава, помеченная 8 ноября 1926 г., и были действительным началом работы Шолохова над романом осенью. Подтверждение тому — не только титул, но и нумерация страниц. Начальная страница от 8 ноября пронумерована цифрой 1, а уже потом помечена как страница 13 и 9. Судя по всему, начиная работу, автор сразу пронумеровал целую стопку больших листов бумаги — 50 страниц. И это очень поможет текстологам, потому что в итоге, в процессе работы над романом и перестановок отдельных глав, разделов и кусков текста на полях рукописи мы видим целых три нумерации страниц, причем на многих из них нумерация тройная, на иных — двойная, а на некоторых — одинарная. Во всем этом предстоит еще тщательно разбираться.

Обратимся к той странице 13/9, которая первоначально была обозначена как стр. 1 в той стопке листов из пятидесяти

105

чистых страниц, которые автор заботливо пронумеровал, приступив к работе над романом.

Как уже сказано, на странице, с ее левой стороны, значится написанный черными чернилами и перечеркнутый позже синим карандашом текст:

Вешенская

6-го ноября 1926.

И далее, посередине страницы, крупно:

ТИХИЙ ДОН
Роман
Часть первая
1.

Дело в том, что, работая над первой частью романа, Шолохов обязательно ставил число, когда начинал писать очередной фрагмент текста. Итак — не 15-е, как было отмечено ранее, а 6-е ноября — такова, оказывается, первоначальная дата начала работы над романом. Но 6-го ноября 1926 г. Шолоховым, кроме заглавия романа, не написано ни строчки. В простое оказался и день 7 ноября — праздник Октябрьской революции.

Но вот — следующая запись, новая дата: «8. XI». И — текст главы 1, как раз и являющийся началом. Не скажу — началом «Тихого Дона», каким мы его знаем сегодня, но — началом работы над романом осенью 1926 г. Рукопись выявляет мучительные авторские поиски «запева» «Тихого Дона».

Приведем этот текст по рукописи романа, помечая вычеркнутые автором квадратными скобками и выделяя вновь написанные слова. Прикоснемся к мукам слова Шолохова — тем более что в данном случае (это, к сожалению, относится далеко не ко всей рукописи) мы имеем три варианта рукописного текста, не считая окончательного, печатного. Пойдем фраза за фразой, сопоставляя черновой и беловой варианты текста этой первой главы «Тихого Дона», которая в печатном варианте оказалась третьей:

106

Черновой текст		Беловой текст
«Григорий пришел с игрищ [в полночь] после первых петухов. [Из сенцев пахнуло] Тихонько отворил дверь в сенцы. Пахнуло перекисшим хмелем и острым мертвящим душком вянущего чеборца. Чуть слышно поскрипывая сапогами, закусил губ[ы]у, [ступая] на носках прошел в горницу. [Из кухни] разделся [быстро], бережно вывернул наизнанку [суконные] праздничные синие шаровары с лампасами, повесил их на спинку кровати, перекрестился и лег. На полу желтый квадрат лунного света, в [окно видно] углу под расшитыми полотенцами тусклый глянец посеребреных икон, над кроватью на подвеске глухой мушиный стон. Задремал было, но в кухне заплакал ребенок. Певуче заскрипела люлька. Сонны[й]м [сердитый] голосом Дарь[и]я — [жены] братнин[ой]а жен[ы]а бормотнула: — Цыц! Нет на тебя угомону, все будет ворочаться, да реветь... Спи!»		«Григорий пришел с игрищ после первых кочетов. Из сенцев пахнуло на него запахом хмелин и сушеной богородицыной травки. На носках прошел в горницу, разделся, бережно повесил праздничные с лампасами шаровары, перекрестился и лег. На полу, перерезанная оконным переплетом, золотая дрема лунного света. В углу под расшитыми полотенцами тусклый глянец посеребренных икон, над кроватью на подвеске тяжкий гуд потревоженных мух. Задремал было, но в кухне заплакал братнин ребенок. Немазанной арбой заскрипела люлька, Дарья сонным голосом бормотнула: — Цыц, ты, поганое дите! Ни сну тебе, ни покою...».

Очевидна та серьезная правка, которой был подвергнут текст, когда Шолохов писал новый — второй «беловой» вариант — дополнительно к той правке, которая вносилась им в «черновик». Снята фраза «тихонько отворил дверь в сенцы», взамен — «пахнуло перекисшим хмелем и острым мертвящим душком вянущего чеборца» Шолохов пишет: «Из сенцев пахнуло на него запахом хмелин и сушеной богородицыной травки».

Вместо «чуть слышно поскрипывая сапогами, закусил губу, на носках прошел в горницу» — кратко: «на носках прошел в горницу», взамен «бережно вывернул наизнанку праздничные синие шаровары с лампасами» — просто: «бережно

107

повесил праздничные с лампасами шаровары», вместо «на полу желтый квадрат лунного света» — «на полу, перерезанная оконным переплетом, золотая дрема лунного света», вместо «над кроватью на подвеске глухой мушиный стон» — «над кроватью на подвеске тяжкий гуд потревоженных мух». И, наконец, вместо «певуче заскрипела люлька. Сонным голосом Дарья — братнина жена бормотнула:

— Цыц! Нет на тебя угомону, все будет ворочаться, да реветь... Спи!» — «Немазанной арбой заскрипела люлька, Дарья сонным голосом бормотнула:

— Цыц, ты, поганое дите! Ни сну тебе, ни покою...»

Как видим, каждая правка взвешена и художественно мотивирована, она либо сокращает и упрощает текст, сообщая ему большую лаконичность и упругость, либо усиливает изобразительное начало.

Одна из поправок важна для нас еще и потому, что она подтверждает: именно этими страницами начинал Шолохов 8 ноября 1926 г. «Тихий Дон». Именно потому, что это было начало романа, Шолохов, вводя в действие Дарью, делает важное пояснение: «Дарья — братнина жена». Во втором чистовом варианте это пояснение о родственных отношениях Дарьи и Григория убирается, потому что после переработки первой части романа, когда было написано новое начало и первая глава стала третьей, Дарья уже была представлена читателю: «...Дуняшка — отцова слабость — длиннорукий, большеглазый подросток, да Петрова жена Дарья с малым дитем, — вот и вся мелеховская семья» (2, 13).

Продолжение сцены, которой первоначально начинался роман, — на обороте листа (стр. 2/ 14/ 10). Продемонстрируем оба варианта — черновой и беловой этого текста:

Черновой текст		Беловой текст
«По Дону наискось [изломанная волнистая лунная стежка] волнистый, никем неезженый лунный шлях. Над Доном туман, а вверху [рассыпанные золотое] про2со звез1дное.		«По Дону наискось волнистый, никем не наезженный лунный шлях. Над Доном туман, а вверху звездное просо. Григорий повел коня по проулку, щекотнула лицо налетевшая

108

Григорий ведет коня по проулку, лицо щекочет налетевшая паутина. Сон пропал. Конь идет [осторожно] сторожко переставляя ноги, к воде спуск крутой. На той стороне крякают дикие утки, возле берега в тине взвертывает [хвостом] омахом охотящийся на мелочь сом. Возвращаясь домой Григорий смотрит [через проулок] на вос[ток]ход. За [станицей] хутором, за увалом бугр[и]астой хребтиной обдонских меловых гор. Чуть приметно сизеет небо, мерцают дотлевают под пепельным пологом рассвета звезды и тянет легонький предрассветный ветерок]. Скоро свет».

паутина и неожиданно пропал сон. Конь сзади сторожко переставлял ноги, к воде спуск [крутой] дурной. На той стороне утиный кряк, возле берега в тине взвернул и бухнул по воде омахом охотившийся на мелочь сом. [Возвращая] Григорий долго стоял у воды. Прелью сырой и пресной дышал берег, с конских губ ронялась дробная капель. [Возвращаясь поглядел на восход]. На сердце у Григория легкая [ и ] сладостная пустота. Хорошо и бездумно. Возвращаясь глянул на восход. — [скоро день]. Там уже рассосалась синяя полутьма. На пепельном пологе сизеющего неба доклевывал краснохвостый рассвет остатки звездного проса».

Взамен развернутого образа «обдонских меловых гор», за «увалом» которых «под пепельным пологом рассвета» «дотлевают звезды», Шолохов записывает на полях другой, не менее красивый, поначалу полюбившийся ему образ: «на пепельном пологе сизеющего неба доклевывал краснохвостый рассвет остатки звездного проса».

И опять — во многом переписанный, «ужатый» текст, вместе с тем новые образы, видоизмененные, уточненные тропы, в значительной степени — новые языковые формы.

Интересно соотнести этот предварительный беловой текст с окончательным беловым рукописным текстом и с печатным текстом, как он был опубликован вначале в журнале «Октябрь», а потом в книге.

Сравнение окончательного и предварительного беловых текстов показывает, что они в главном совпадают — при продолжающихся авторских уточнениях, шлифовке текста, скажем, «пахнуло запахом» не просто «сушеной богородичной травки», но — «пряной сухменью богородичной травки»; Григорий «прошел в горницу» не «на носках», но «на ципочках» (именно так, через «и»); вместо «на полу, перерезанная

109

оконным переплетом, золотая дрема лунного света» — «перерезанная крестом оконного переплета...»; вместо «[тяжкий] гуд потревоженных мух» — «тяжелый гуд потревоженных мух...».

Во втором, приведенном выше абзаце окончательного «белового» текста мы видим ту же продолжительную кропотливую работу Шолохова над словом: фразу «щекотнула лицо налетевшая паутина» он переносит в начало абзаца и расширяет ее: «Разбитый сном добрался Григорий до конюшни и вывел коня на проулок. Щекотнула лицо налетевшая паутина и неожиданно пропал сон»; вместо «на пепельном пологе сизеющего неба» в столь дорогой ему фразе о «краснохвостом рассветном дне», который «доклевывал остатки звездного проса», — более емкие и точные слова: «На сизом пологе неба доклевывал краснохвостый рассвет звездное просо».

А теперь соотнесем этот текст из начала «Тихого Дона», каким оно виделось М. Шолохову 8—13 ноября 1926 г., с журнальным и книжным текстом, где эта глава значится под номером III. Текст остался практически без изменений. Только «на цыпочках» уже через «ы», да взамен «посеребренных» стоит «серебрённых икон». Правда, есть и одна принципиальная утрата: столь полюбившуюся ему вначале, навеянную изысками орнаментальной прозы фразу о «краснохвостом рассветном дне», которую Шолохов старательно перебеливал и уточнял от варианта к варианту, писатель в итоге выбросил из окончательного текста романа — она не выдержала конечной проверки строгим вкусом автора.

8 ноября 1926 г., когда Шолохов начал свою работу над текстом «Тихого Дона», он успел написать всего страницу первой главы (в окончательном варианте она будет третьей).

9 ноября Шолохов продолжил работу над первой (третьей) главой романа — результаты этой работы не могут не озадачить нас. Приведем написанный Шолоховым 9 ноября текст в его первоначальном виде, без последующей авторской правки.

После вписанной на полях фразы «на пепельном пологе седеющего неба доклевывает [рассвет] краснохвостый день звездное просо» в тексте черновика следует:

110

«Возле конюшни сталкивается с матерью.

— Это ты, Гришка?

— А то кто же.

— Напоил коня?

— Напоил, — нехотя отвечает Григорий.

Мать, откинувшись назад, несет в завеске на затоп кизяки, тяжело ступает старческими дряблыми больными ногами.

— Иди буди Петра. Не рано уже.

Прохлада бодрит Григория, тело в мурашках, от бессонной ночи свежеет голова. Через три ступеньки бежит на крыльцо и смело хлопает дверью в сенцы. В кухне на разостланной полсти разбросав руки спит Петро, рядом Дарья рукой чуть покачивает люльку, сама спит. Рубаха сбилась комком выше колен, в потемках белеют бесстыдно раскинутые ноги. Григорий секунду смотрит на них и чувствует — кровь заливает щеки, сохнет во рту. Против воли бьет в голову мутная тяжесть, глаза вороватеют... Нагнулся.

— Дарья, вставай!

Всхлипнула и суетливо зашарила рукой натягивая на ноги рубаху. На подушке пятнышко слюны: крепко задевает сон.

— Это кто такое?

— Вставай, стряпать иди... Буди Петра. Светает.

Григорию стыдно, будто что-то украл. Выходит в сенцы. Сзади жадный и хриплый шёпот:

— Петюшка, вставай. Слышишь? Светает.

Петр что-то глухо бурчит, зевает, шелестит дерюжка, Дарья шепчет исступленно и тихонько смеется.

Григорий все утро томашился, помогая собираться брату, и все утро его не покидало чувство какой-то неловкости. Он виновато поглядывал на Петра, искоса рассматривал его лицо, по-новому всматривался в каждую черточку и, упираясь в глаза, смущенно отворачивался».

На полях страницы крупно, видимо позже, черным карандашом, начертано: Аксинья. И действительно, в окончательном тексте романа эта сцена переписана автором, — главными действующими лицами здесь окажутся не Дарья и Петр, но — Аксинья и Степан Астахов.

Этот «неверный звук», прозвучавший в самом начале романа, Шолохов почувствовал сразу и от него отказался. Но это произойдет чуть позже.

Пока же писатель ищет надежную завязку романа.

На следующий день, 10 ноября, им была написана всего одна страница, переходная к следующей главе, — начало ее обведено синим карандашом и отмечено записью на полях: «Перенести этот отрывок к гл. 6/10». Отрывок начинается

111

словами: «За два дня до Троицы станичные растрясали луг». В книге этот отрывок открывает VIII главу: «За два дня до Троицы хуторские делили луг...» (2, 47).

11/XI — было написано 4 страницы текста с незначительными помарками, посвященные дорогому для сердца Шолохова занятию — рыбалке.

12/XI — еще одна страница, завершающая главу о рыбалке. В рукописи она значилась вначале под номером 3, потом — 5, в книге под номером IV. Ее начало: «[На другой день] К вечеру собралась гроза...»

Работа продолжалась и 13, и 14 ноября, когда Шолохов пишет главу о конном состязании молодых казаков Григория Мелехова и Митьки Коршунова с хорунжием Мануйловым (в окончательном тексте романа Листницким).

Рукопись свидетельствует: начало романа, его начальные страницы, помеченные ноябрем 1926 г., и первые главы, все в возрастающей степени не устраивали автора. Написав четыре главы первой части и завершив пятую главу, которую Шолохов писал с 13 по 14 ноября и которая была посвящена скачкам, Шолохов вдруг пишет на полях решительную резолюцию: «Похерить сию главу: никчемушная». Но не выполняет в конечном счете собственное указание: после переработки первой части романа сцена скачек все-таки оказалась в VIII главе.

Раздраженная «резолюция» от 14 ноября 1926 г. симптоматична. За ней — видимая неудовлетворенность начальным ходом работы над романом: написанные за неделю почти пять глав романа рассыпа́лись, не составляли чего-то общего и единого, уводили в частности, не заключали в себе должного масштаба художественной мысли.

Решение найдено!

Промучавшись над текстом романа с 6-го по 14 ноября, Шолохов принимает смелое решение: отказаться от самого первого «начала», которое было помечено днем 8 ноября. Он берет чистый лист и в левом верхнем углу выводит:

Вешенская

15-го ноября

1926.

112

А потом крупно, посередине страницы:

ТИХИЙ ДОН
роман
Часть первая
1 А.

В правом верхнем углу начинает новую нумерацию страниц: 1.

И вот тогда-то на бумагу и ложится эта известная всему миру первая строка романа «Тихий Дон»: «Мелеховский двор на самом краю станицы...» Заметим, правда, что речь здесь идет не о хуторе Татарском, а о некой, безымянной пока станице.

Вот так и появляется то самое эпическое начало романа «Тихий Дон», которое, после авторской правки в черновой и беловой рукописях, мы читаем во всех изданиях, которое вошло в учебники литературы, которое сам Шолохов любил цитировать наизусть и которое столь детально мы проанализировали в предыдущем разделе.

Это было не просто изменение начала романа, но — перекомпоновка, а частично — и переделка всего уже написанного текста, более того — это было изменением самого замысла книги.

Появился не просто новый первый абзац, по-новому открывающий роман, но — новая первая глава, 1 А, как ее обозначил для себя писатель (в беловике, в журнальном и книжном издании буква А, конечно, уйдет). Эта новая первая глава даст направляющий, прожекторный свет всему следующему действию уже не любовного, но — эпического романа. Писатель ухватил, наконец, ту «мелодию», которая и сделала шолоховский роман «Тихим Доном». Он нашел для своей вновь написанной первой главы тот внутренний эпический ее масштаб, который и осветил, объединил, говоря шолоховским языком, «кристаллизовал» как центральный образ-характер героя, так и всю последующую фабульную коллизию романа.

Выше мы уже приводили первый абзац канонического

113

начала «Тихого Дона», помеченного 15 ноября 1926 г. как глава «1 А».

Завершается глава 1 А в рукописи так:

«Женил его Прокофий на казачке — дочери соседа. С тех пор и пошла турецкая кровь скрещиваться с казачьей, отсюда и повелись в станице горбоносые глазастые Мелеховы, а по-улишному — турки».

Следующий день, 16 ноября, Шолохов посвящает второй главе, обозначив ее как «2 А». Позже главы «1 А» и «2 А» Шолохов объединит в одну, сократив их.

Главы «1 А» и «2 А» явились принципиально важным для романа художественным открытием автора, ибо были посвящены казачьему роду Мелеховых, его судьбе, его истории, что выводило «Тихий Дон» на уровень народного эпоса.

Муки Шолохова заключались не только и, может быть, не столько в правке черновиков — то ясных, почти без помарок, когда текст шел легко, лился на бумагу, а то испещренных авторской правкой. Муки творчества состояли в напряженной работе авторской мысли, поиске художественных решений. И прежде всего — в поиске подлинного начала «Тихого Дона», начала не в смысле первого абзаца, но — экспозиции, завязки всего романа.

В процессе этого поиска Шолохов перепланировал, перекомпоновал, переделал написанное и дал новую нумерацию страниц. После этого вновь, уже по третьему разу, продолжал «колдовать» над текстом, убирал и дописывал — так возникла необходимость уже третьей нумерации страниц. И все это авторское колдовство как на ладони — в тексте рукописи. И разбираться в этом «колдовстве» текстологам придется годы и годы.

Лишь в процессе детального, кропотливого, шаг за шагом, исследования текста великого художника можно в полном объеме восстановить ход авторской работы над романом.

Но уже сегодня обнаруживается немало тайн, которые еще предстоит раскрыть.

К примеру — имена героев романа. Далеко не все имена героев романа были даны автором сразу и окончательно. Даже Аксинью Шолохов нередко называет Анисьей. Отец Григория Мелехова на протяжении всей первой части романа

114

зовется поначалу то Иваном Андреевичем, то Иваном Семеновичем. И хотя в главе 1 А, после авторской правки, он уже Пантелей Прокофьевич, в ходе работы над рукописью это имя в черновом варианте он обретет значительно позже, в самом конце I части.

Коршунов-старший в начале первой части зовется в рукописи Игнатом Федоровичем, лишь к концу первой части романа он становится Мироном Григорьевичем.

На протяжении всей первой части рукописи Мелеховы живут в станице, названия которой Шолохов так и не дал. Лишь на 73-й странице рукописи, где описывается картина свадьбы в доме Мелеховых, станица превращается наконец в хутор.

Но и названия хутора в «Тихом Доне» долгое время нет, хотя уже не раз промелькнуло в тексте название Татарского кургана по соседству.

Название хутора — Татарский — появилось лишь после переработки первой части романа. К вопросу об именах собственных и географических в романе мы еще вернемся. А пока подчеркнем: перевод станицы в хутор как центр действия в романе «Тихий Дон» неслучаен: как только Шолохов нашел окончательную завязку своего романа, поставив во главу угла род, родовое, а точнее — эпическое начало, — возникла необходимость приблизить действие романа к земле.

Историк С. Н. Семанов в книге «“Тихий Дон” — литература и история» пишет: «Станица — это не только крупное село, но и административный участок, нечто вроде волости в неказачьих районах России. В систему станичного правления входили многочисленные хутора, то есть казачьи села, объединенные вокруг своего административного центра. Совсем иное понятие вкладывалось в слово “хутор” в коренных районах России: односемейная усадьба, отдаленная от деревенской общины социально и территориально»⁷.

Хутор Татарский — единственный «вымышленный» географический пункт в романе, остальные названия городов, станиц, хуторов, рек и т. д. чаще всего подлинные, находящиеся в точном и полном соответствии с топографией Верхнего Дона.

115

К сожалению, после главы 13-й, помеченной 28 ноября, Шолохов перестал ставить даты написания на страницах первой части романа: видимо, столь детальная датировка стала мешать ему при перемещениях глав и их видоизменениях.

За короткое время, всего за двадцать дней — с 8 по 28 ноября, — Шолоховым было написано тринадцать глав первой части романа общим числом, около 60 крупноформатных страниц. И кроме того, переделан, перепланирован, а местами и заново написан весь текст начальных глав романа.

Воистину, ноябрь 1926 г. был «болдинской осенью» Шолохова, когда писалось днем и ночью.

На 75—76-й страницах Шолохов завершает последнюю 24-ю главу первой части романа о первой брачной ночи Григория и Натальи и о насилии над поденной работницей Нюрой. На полях здесь стоит пометка «Перенести?» — не «перенес» — «похерил».

После чего, на той же 76-й странице рукописи крупно значится:

Часть вторая
1

Но начала первой главы второй части на этой странице так и не последовало.

Вместо него написан столбец цифр —

50  ×35  ———— 1750  ×80  ———— 140 000

Что сие значит? Это — хорошо знакомый каждому пишущему человеку подсчет. Берется число строк на странице — 35 и множится на число печатных знаков в строке — 50, что дает 1750, далее число знаков на странице — 1750 множится

116

на количество страниц первой части рукописи — 80, что дает 140 тысяч печатных знаков.

Учитывая, что один авторский лист составляет 40 тысяч печатных знаков, поделим 140 тысяч на 40 тысяч и получится искомое: 3 с половиной авторских листа первой части «Тихого Дона», которые Шолохов написал за месяц. А поскольку в первых двух книгах «Тихого Дона» 38 авторских листов, то, поделив их на три авторских листа, которые Шолохов писал за месяц, мы получим 12 месяцев с небольшим. Вторая книга романа «Тихий Дон» была Шолоховым сдана в журнал «Октябрь» одновременно с первой — в конце 1927 г. Обе книги печатались в журнале без перерыва и закончились публикацией в сдвоенном, девятом — десятом номере «Октября» за 1928 г.

Но когда же Шолохов успел написать вторую книгу своего романа? Ведь он сдал ее в журнал почти одновременно с первой! Как объяснить это чудо? Ответ на этот сакраментальный вопрос, который так любят задавать «антишолоховеды», содержится в тексте рукописи.

«Донщина»?

Это удивительно, но в рукописи «Тихого Дона» таится еще один — уже третий — титульный лист, а за ним около десяти самостоятельных, выпадающих из общего потока повествования, страниц текста со своей нумерацией. Этот — уже третий — титульный лист выглядит так:

1925 год. Осень.
Тихий Дон
роман
Часть первая.

Строки эти крупно написаны от руки и позже зачеркнуты синим карандашом.

Что это — еще один — уже третий вариант?

Эта загадка возвращает нас к началу нашей статьи, к приведенным там свидетельствам Шолохова о времени начала работы над «Тихим Доном».

Обращает на себя внимание известная противоречивость

117

этих свидетельств. В беседе с И. Экслером (газета «Известия» от 31 декабря 1937 г.) Шолохов говорит, что начал свою работу над романом «Тихий Дон» в конце 1926 г., что, как мы убедились, нашло подтверждение в тексте рукописи романа.

Однако в той же беседе с И. Экслером Шолохов говорил: «Начал я писать роман в 1925 году»⁸.

Противоречия здесь нет, в беседе с И. Экслером М. А. Шолохов так продолжил свою мысль: «Тихий Дон, как он есть (курсив мой. — Ф. К.) я начал писать приблизительно с конца 1926 года»⁹, то есть в окончательном, последнем его варианте («Мелеховский двор на самом краю хутора...») «Тихий Дон» был начат Шолоховым осенью 1926 г.

А в предварительном варианте — осенью 1925 г.

Эту мысль — о том, что он дважды принимался за «Тихий Дон», Шолохов подчеркивал неоднократно.

14 декабря 1932 года, в автобиографии, написанной, как говорится, по горячим следам, когда первые две книги романа только что увидели свет, Шолохов со всей определенностью заявлял:

«В 1925 году осенью стал было писать “Тихий Дон”... Начал первоначально с 1917 года, с похода на Петроград генерала Корнилова. Через год взялся снова и, отступив, решил показать довоенное казачество»¹⁰.

Почти дословно М. А. Шолохов повторяет это свидетельство и в беседе еще с одним журналистом — сотрудником «Правды» И. Лежневым, автором монографии о Шолохове:

«Я начал с описания корниловщины, с нынешнего второго тома “Тихого Дона” и написал изрядные куски. Потом увидел, что начинать надо не с этого, и отложил рукопись. Приступил заново и начал с казачьей старины, с тех лет, что предшествовали первой мировой войне. Написал три части романа, которые и составляют первый том “Тихого Дона”. А когда первый том был закончен и надо было писать дальше — Петроград, корниловщину, — я вернулся к прежней рукописи и использовал ее для второго тома. Жалко было бросать уже сделанную работу»¹¹.

То же самое он повторил в беседе с шолоховедом В. Г. Васильевым в июле 1947 г. Приведем частично эту запись:

Вопрос. Когда точно начат и закончен «Тихий Дон»?

118

Ответ. Роман начат осенью (октябрь) 1925 года и закончен в январе 1940 года.

Вопрос. Каковы варианты «Тихого Дона», если они были?

Ответ. Я начал роман с изображения корниловского путча в 1917 году. Потом стало ясно, что путч этот, а главное роль в нем казаков будут мало понятны, если не показать предысторию казачества, и я начал роман с изображения жизни донских казаков накануне первой мировой войны. Вариантов отдельных глав было множество. Весь роман я правил много раз, но, перечитывая его, иногда думаю, что теперь я многое написал бы иначе¹².

Наконец, в декабре 1965 г., на встрече со студентами факультета славистики в шведском городе Упсала Шолохов снова подтвердил этот факт:

«За “Тихий Дон” я взялся, когда мне было двадцать лет, в 1925 году. Поначалу, заинтересованный трагической историей русской революции, я обратил внимание на генерала Корнилова. Он возглавлял известный мятеж 1917 года. И по его поручению генерал Крымов шел на Петроград, чтобы свергнуть Временное правительство Керенского.

За два или полтора года я написал шесть — восемь печатных листов... Потом почувствовал, что у меня не получается. Читатель, даже русский читатель, по сути дела, не знал, кто такие донские казаки. Была повесть Толстого “Казаки”, но она имела сюжетным основанием жизнь терских казаков. О донских казаках, по сути дела, не было создано ни одного произведения. Быт донских казаков резко отличается от быта кубанских, не говоря уже о терских, и мне показалось, что надо было начать с описания вот этого семейного уклада жизни донских казаков. Таким образом, я оставил начатую работу в 1925 году, начал с описания семьи Мелеховых, а затем так оно и потянулось»¹³.

Однако труд 1925 г. не пропал даром. Как сказал Шолохов своим читателям на встрече со студентами Ростовского университета в 1928 г.: «Все кстати пришлось... Так получилось: второй том написан раньше первого»¹⁴.

Обнаружившийся в рукописи отрывок прозы 1925 г. являет собой очевидное доказательство правоты этих многократно повторенных шолоховских слов. Этот отрывок имеет свою нумерацию страниц — с 11-й по 20-ю и состоит из двух глав — I и II¹⁵. Судя по нумерации глав, а также открывающему текст заголовку: «“Тихий Дон”. Роман. Часть первая», это — начальная глава романа, хотя нумерация страниц говорит, что этим двум главам, возможно, предшествовал некий дополнительный текст.

Содержание рукописи этих двух глав подтверждает слова

119

Шолохова о том, что он начал писать «Тихий Дон» с описания корниловского мятежа и похода генерала Корнилова на Петроград.

В главе I из отрывка 1925 г., написанной в шолоховской манере густой, зримой образности, изображено убийство главным героем «Тихого Дона» немецкого солдата, тихо лакомившегося ежевикой. Главное здесь — переживания героя, связанные с немотивированным, необязательным убийством. Подспудная тема, которая глухо звучит в I главе отрывка, чтобы в полный голос зазвучать в главе II, — умонастроения казаков-фронтовиков во время корниловского мятежа: «— Четвертый год пошел, как нас в окопы загнали. Гибнет народ, а все без толку. За што и чево? Никто не разумеет... К тому и говорю, что вскорости какой-нибудь Ермаков бзыкнёт с фронта, а за ним весь полк, а за полком армия! Будя...» — говорит своим однополчанам Федот Бодовсков.

В отрывке действует не только знакомый нам по «Тихому Дону» Федот Бодовсков, но и другие персонажи из будущего романа: казак Меркулов, есаул Сенин, безымянный офицер-ингуш, а также знакомые нам по биографии Шолохова, а не по роману казаки Сердинов и Чукарин. А вот главный герой здесь не Григорий Мелехов, а Абрам Ермаков.

Он, как сказали бы сегодня, неформальный лидер той части казаков-фронтовиков, которые не хотят идти с Корниловым на Петроград и ведут ожесточенные споры с начальством, пытающимся снять полк с фронта и направить на подавление революции. По приказу начальника дивизии полк должен поступить в распоряжение генерала Корнилова.

«Абрам послал Федота созвать [казаков] вторую сотню, а сам подошел к группе казаков, разместившихся с кисетом над краями вырытой снарядом воронки. Сосредоточенно слюнявя цигарку, говорил председатель полкового комитета — казак Вешенской станицы — Чукарин.

— Нет и нет! Нам это не подходит. В Петрограде стоят казачьи части, и они отказываются [от] выступать против рабочих и Советов. Мы не можем согласиться на предложение генерала Корнилова...

...Затушив цигарки, казаки толпой пошли к месту, где собирался полк. Под вязом, с сломленной снарядом засохшей вершиной, за трехногим столиком на табурете сидел командир полка, рядом командиры сотен и члены полкового ревкома. [Разместились сзади. Ермаков с Чукариным подошли с] Позади, скрестив руки на суконной нарядной

120

черкеске, поблескивая из-под рыжей кубанки косо прорезанными маслинными глазами, стоял офицер-ингуш, представитель дикой дивизии...»

Столкновению, главным образом, между Абрамом Ермаковым и представляющим дикую дивизию ст. офицером-ингушом и посвящена глава 2-я. В поддержку офицера-ингуша выступает есаул Сенин, Абрама Ермакова поддерживают все остальные казаки: Федот Бодовсков, Меркулов, Сердинов, председатель полкового ревкома Чукарин.

А. Венков в своей «антишолоховской» книге «“Тихий Дон”: источниковая база и проблема авторства» (Ростов-на-Дону, 2000), к подробному разбору которой мы еще вернемся, находит в этом раннем шолоховском отрывке много несообразностей. Он судит с позиции исторического буквализма: Харлампий Ермаков, если он прототип Абрама Ермакова, не мог служить в данных частях, поскольку находился в это время уже на Дону; он никогда не служил с Чукариным и Сениным в одном полку; генерал Шумилин, который провожал казаков на фронт в 1914 г., генеральский чин получил только в 1918 г. и т. д... Скажем, поминается в отрывке местечко Райброды, — но под «Райбродами дрался 12-й Донской полк, а полк, описываемый в отрывке, явно не 12-й — там не было Сенина, Чукарина...» Таким образом, заключает А. Венков, «с точки зрения источниковедения исторический фон рассматриваемого отрывка является неумелой компиляцией с достоверного исторического фона канонического текста»¹⁶.

Как видим, даже рукопись, бесспорно подтверждающая авторство Шолохова, с помощью псевдонаучных манипуляций используется «антишолоховедами» для обоснования мифа о существовании некоего якобы не принадлежащего Шолохову «канонического текста».

Они не задумываются над тем, что «Тихий Дон» невозможно понять и объяснить лишь «с точки зрения историка», что Шолохов не писал историю 12-го Донского полка, а создавал роман об участии казачества в революции и имел полное право на домысел и фантазию, включая свободное перемещение своих героев во времени и пространстве, тем более что в цитируемом отрывке вообще не указывалось на

121

то, что это 12-й Донской полк, поскольку и в самом деле 12-й Донской полк в это время находился совершенно в другом месте.

И значение этого отрывка не имеет никакого отношения к истории 12-го Донского полка. Его значение — в том, что факт его существования в составе рукописи «Тихого Дона» со всей очевидностью доказывает: Шолохов действительно начал писать «Тихий Дон», точнее — его первоначальный вариант, осенью 1925 г., о чем он неоднократно заявлял; и начинал Шолохов свой роман, как он неоднократно подчеркивал, с описания корниловского мятежа.

А это значит — реально существовало два пласта шолоховской прозы, отразивших два варианта начала работы над «Тихим Доном»: ранний, предварительный, и поздний, окончательный. Причем ранний вариант, посвященный корниловскому мятежу, в своем преобладающем составе и в переработанном виде вошел во 2-ю книгу романа. Можно согласиться с тем, что не все здесь было успешным, — не случайно так широко распространено мнение, что вторая книга «Тихого Дона» не является самой большой удачей Шолохова. Думается, именно здесь — в сочетании и переплавке в единый цельный художественный текст двух пластов шолоховской прозы — и таится реальный, а не мифический ответ на вопрос о некоторых неувязках, которые как шолоховеды, так и «антишолоховеды» находят во 2-й книге романа.

Не проблема «соавторства», как нам пытаются внушить «антишолоховеды», а проблема соотношения и взаимодействия двух разнородных авторских текстов — «раннего», предварительного, и «позднего», окончательного, является той реальной, а не придуманной проблемой «Тихого Дона», которую придется решать, когда мы перейдем к анализу 2-й, наименее совершенной книги шолоховского романа.

Здесь же заключен и ответ на вопрос о той загадочной таблице, которая представлена Шолоховым на одной из страниц черновых заготовок к роману. Страницы эти в рукописи не пронумерованы, на них — различного рода наброски, вставки, отдельные предложения, фразы и т. д. Среди этих записей оказалась и таблица, которую Л. Колодный, опубликовавший ее, определил как «план романа»¹⁷. «План»

122

этот был записан Шолоховым в процессе работы над четвертой частью второй книги романа. Вот он (в квадратных скобках — вычеркнутые слова):

[Гл. 12—4 стр. ] Боярышкин

[13—12] Корнилов

14—8

15—6 Бунчук

16—5 Корнилов

17—[8] 6 Кошевой Чубатый

18—[7] 4 Листницкий в Зимнем

19—5 Каледин в х. Татарском. 12 п.

приходит

—————

[55] стр. 34

[82] + 91

—————

137 125

Что означает эта таблица? По мнению Л. Колодного, «это прикидка не только того, что автор намеревался сочинить, но и сжатый план семи глав. Доказательство, как говорится, налицо»¹⁸.

«Антишолоховедение», которое ищет любую зацепку, чтобы очернить Шолохова, представить его не автором «Тихого Дона», но — «переписчиком» чужой рукописи, естественно, не прошло мимо этого утверждения.

«Планирование объема глав с разметкой, сколько в каждой из них будет страниц? Возможно ли такое в творческом процессе?» — вопрошает А. Венков. И отвечает: «Да. Когда не пишешь, а списываешь, и заранее просмотрел уже имеющийся под рукой оригинал... Перед нами, несомненно, план “списывания” с перетасовкой готовых глав»¹⁹.

Вот он — главный аргумент, главное фактическое доказательство, обнаруженное наконец «антишолоховедением», и не где-нибудь, а в рукописи 1-й и 2-й книг «Тихого Дона»! «Все становится на свои места, если предположить, что “черновик” писался еще с одного “черновика” и правился конечно», — заключает А. Венков главу своей книги, называющуюся «Черновики...».

123

Все становится на свои места, если опираться не на «предположения», а на факты. Факты же таковы, что, как неоднократно свидетельствовал сам М. А. Шолохов и как показывает рукопись 1-й и 2-й книг «Тихого Дона», у Шолохова, когда он работал в 1926 г. над окончательным текстом 1-й и 2-й книг «Тихого Дона», и в самом деле был еще один «черновик»: 5—6 (по другим свидетельствам — 6—8) авторских листов текста, посвященных корниловскому мятежу, которые Шолохов использовал при написании 2-й книги «Тихого Дона», — «так получилось», говорил он, «второй том написан раньше первого».

Доказательством истинности этих слов Шолохова и является приведенная выше таблица, которую Колодный неверно истолковал как дальнейший «план книги», «сжатый план семи глав», а Венков задал вполне законный в таком случае вопрос: «Планирование объема глав с разметкой» количества страниц, «возможно ли такое в творческом процессе?»

Но, в действительности, эта запись носит принципиально иной характер. На наш взгляд — данная таблица содержала подсчет того, сколько материала из первого варианта «Тихого Дона», написанного в 1925 г., Шолохов предполагал использовать в новом, окончательном варианте 2-й книги романа.

Этот подсчет Шолохов делал, видимо, на рубеже создания XII и XIV глав второй книги «Тихого Дона». Подсчет находится во второй папке рукописи, в числе ненумерованных страниц, испещренных вставками и добавлениями в 4-ю часть 2-й книги.

Отметим одну общую очевидную особенность: все перечисленные в таблице главы относятся к 4-й части 2-й книги романа и заключают в себе описание корниловского мятежа.

По нашему предположению, номера глав, указанных в таблице, относились не к окончательному тексту второй книги «Тихого Дона», но — к той рукописи, посвященной корниловскому мятежу, которую Шолохов писал в 1925 г. В какой-то степени нумерация глав в этой первой редакции, относящейся к 1925 г., и в окончательном тексте 1926—1927 гг. совпадает, но далеко не во всем.

Так, главы 13—14 и 16, которые сопровождаются в таблице

124

ремаркой «Корнилов», и в окончательном тексте 4-й части «Тихого Дона» посвящены Корнилову. Глава 15, судя по шолоховской ремарке, в первоначальной редакции посвящена Бунчуку. В окончательной рукописи Бунчук главным действующим лицом становится в 16-й главе, которая в книге оказалась главой 17.

Кошевой и Чубатый, о котором, судя по авторской ремарке в первоначальном тексте рукописи, речь шла в 17-й главе, в окончательном варианте появляется лишь в заключительной, 21-й главе. «Листницкий в Зимнем», как помечено в ремарке напротив 18-й главы, описан в XIX главе окончательного текста романа. Что касается ремарки «Каледин в х[уторе] Татарском», относящейся к 19-й главе первоначальной рукописи, то с ним мы встретимся уже за пределами 4-й части романа — в 13-й главе части 5-й, в рассказе Пантелея Прокофьевича о посещении хутора Татарского Калединым.

В таблице пунктуально указывается, сколько примерно страниц из перечисленных выше глав было использовано Шолоховым, естественно, в переработанном виде, в окончательном варианте 2-й книги. И даже подсчитан итог: 55 страниц. Эта цифра возникает из сложения количества страниц, обозначенных в таблице: 4+12+8+6+5+[8]+[7]+5=[55]. Но что означает следующая, приплюсованная к первой, цифра [82] и, как итог, цифра 137?

Можно предположить, что 82 страницы — это тот объем текста, который написан Шолоховым для 4-й части 2-й книги романа заново, а цифра 137 — общее количество страниц 4-й части. Открыв рукопись, мы убеждаемся, что рукопись составляет 127 страниц. Если учесть, что в нее не вошли 5 страниц из главы 19-й, помеченных ремаркой «Каледин в Татарском», а также тот факт, что Шолохов внес поправки в объем взятых страниц из глав 17-й и 18-й, сократив их собственно с 8 до 6 и с 7 до 4, то мы получим цифру 127, полностью совпадающую с количеством страниц в 4-й части «Тихого Дона», как она предстает перед нами в рукописи.

А что означает еще один подсчет, расположенный рядом с предыдущим, 34+121+125? Можно предположить, что расположенный под углом к первой записи, он был произведен

125

позднее. Вполне вероятно, что он касается 5-й части романа, которая вошла в состав 2-й книги романа. И тогда, по той же методике, 34 страницы обозначают объем текста, использованного здесь Шолоховым из первоначальной редакции 1925 г., а 91 страница — то, что было написано Шолоховым заново. Общий итог — 125 страниц — примерно соответствует объему 5-й части рукописи романа. Сохранился только беловой автограф 5-й части, и он составляет 134 страницы. Но беловые страницы рукописи по количеству всегда несколько больше черновых — в силу более разборчивого воспроизведения текста, более широких полей и т. д. Так что черновой вариант 5-й части вполне мог уложиться в 125 страниц.

Следует отметить, что в это, обозначенное Шолоховым, число страниц, конечно же, не входили отдельные фрагменты текста, которые он, при написании новых глав, переносил из первоначальной редакции в окончательную. Как это происходило, можно удостовериться, соотнеся главы из текста 1925 г. с главой 15 окончательного текста рукописи, в которой использованы мотивы и фрагменты текста из указанных глав 1925 г. Речь идет о попытке Корнилова и поддерживающих его офицеров направить казачество на подавление революции в Петроград.

Соотнесем текст рукописи 1925 и 1926 гг., выделив совпадающие слова:

1925 г.		1926 г.
«Абрам не отвечая, шагнул за дверь. В проходе столкнулся с Федотом Бодовсковым. [Тот] Цепляясь шашкой об уступы мешков, махая руками, Федот бежал почти. Абрам посторонился, давая дорогу, но Федот ухватил его за пуговицу гимнастерки, зашептал, ворочая [желто] нездорово-желтыми белками глаз. — Два полка дикой дивизии идут в тыл. Казаки гутарили, што с ними генерал Корнилов... Вот оно, зачинается! — Куда идут?		«В этот день Иван Алексеевич, в прошлом машинист моховской вальцовки, [узнал от пехотинцев-соседей, что]уходил в близлежащее местечко, где стоял обоз первого разряда, и вернулся только перед вечером. Пробираясь к себе в землянку он столкнулся с Захаром Королевым. Цепляясь шашкой за уступы мешков, набитых землей, бестолково махая руками, Захар почти бежал по проходу. Иван Алексеевич посторонился, уступая дорогу, но Захар схватил его за пуговицу гимнастерки,

126

— Чума их знает. Может, фронт бросают? Абрам пристально поглядел на Федота: застывшая в недвижном потоке, словно вылитая из черного чугуна, борода Федота была в чудовищном беспорядке; глаза глядели на Абрама с голодной тоскливой жадностью. — Может, фронт бросают? А? А мы тут сидим... — Пойдем к четвертой сотне в землянки: может, узнаем. Бодовсков повернулся и побежал по проходу, спотыкаясь и [оскользаясь] скользя ногами по ослизлой притертой земле».

зашептал, ворочая нездорово-желтыми белками глаз: — Слыхал? Пехота справа уходит! Может, фронт бросают? Застывшая недвижным потоком, словно выплавленная из черного чугуна, борода Захара была в чудовищном беспорядке, глаза глядели на Ивана Алексеевича с голодной тоскливой жадностью. — Как, то есть, бросают? — Уходют, а как — я не знаю. — Может, их сменяют? — Пойдем к взводному, узнаем. Захар повернулся и пошел к землянке взводного, скользя ногами по осклизлой, влажной земле».

Этот текст в рукописной редакции 1926 г. почти без изменений присутствует в книге — с минимальной правкой, к примеру, вместо «ослизлая» — «осклизлая земля». Слова, не вошедшие в книжный вариант, заключены нами в квадратные скобки.

В той же главе встречаемся мы и с офицером-ингушом, приехавшим к казакам уговаривать их поддержать Корнилова.

Соотнесем это место в тексте рукописи 1925 и 1926 г.:

1925 г.		1926 г.
«[Ермаков и Чукарин подошли]. Позади, скрестив руки на суконной нарядной черкеске, поблескивая из-под рыжей кубанки косо прорезанными маслинами глаз[ами] стоял офицер-ингуш, представитель дикой дивизии, плечо к плечу с ним стоял пожилой рыжий черкес: придерживая левой рукой гнутую шашку он щупающими насмешливыми глазами оглядывал стекающихся казаков... — Слово представителю дикой дивизии!		«...Казачий офицер поджав губы терпеливо выжидал. Сзади его плечо к плечу стояли горцы — статный молодой офицер-ингуш [и статный], скрестив на нарядной черкеске руки, поблескивая из-под рыжей кубанки косыми миндалинами глаз, другой пожилой и рыжий осетин стоял небрежно отставив ногу. Положив ладонь на головку гнутой шашки он насмешливыми щупающими глазами оглядывал казаков... — Донцы! Разрешите сказать слово представителю дикой дивизии.

127

Ингуш мягко ступая сапогами без каблуков вышел из-за стола и [на] с минуту молчал, быстро оглядывая казаков, поправляя узенький наборный ремешок. — Товарищи казаки! Надо прямой ответ. Идете вы с нами или не идете?... Ингуш стоял к Абраму боком, на левом виске его легла косая серая полоска пота. — Чье это мнение? Всего ревкома или единолично ваше? Абрам холодно глянул на есаула Сенина, задавшего этот вопрос. — Всего ревкома... ...Абрам Ермаков видел, как ингуш, сузив глаза, обнажая по-волчьи белые зубы, кидал слова. Ингуш часто поднимал вверх руку, белая шелковая подкладка отвернутого обшлага на рукаве снежно белела на фоне грязно-зеленых казачьих гимнастерок. Оглянувшись в последний раз, Ермаков увидел эту сверкающую, ослепительно белую полоску шелка, и перед глазами почему-то встала взлохмаченная ветром-суховеем грудь Дона, зеленые гривастые волны и косо накренившееся, чертящее концом верхушку волны белое крыло чайки-рыболова».

Не дожидаясь согласия, ингуш, мягко ступая сапогами без каблуков, вышел на середину круга, нервно поправляя узенький наборный ремешок... Ингуш, сузив глаза, что-то горячо доказывал, часто поднимал руку: шелковая подкладка отвернутого обшлага на рукаве его черкески снежно белела. Иван Алексеевич, глянув в последний раз, увидел эту ослепительно сверкающую полоску шелка и перед глазами его почему-то встала взлохмаченная ветром-суховеем грудь Дона, зеленые гривастые волны и косо накренившееся, чертящее концом верхушку волны — белое крыло чайки-рыболова».

Последний абзац Шолохов вписал на полях рукописи 1926 г. мелкими буквами, с трудом разместив его.

На смену главному бунтарю из отрывка 1925 г., председателю полкового комитета Чукарину, в окончательный текст романа пришел Иван Алексеевич, изменивший подлинную фамилию «Сердинов» на вымышленную «Котляров», — «в прошлом машинист моховской вальцовки», «с февраля — бессменный председатель сотенного комитета». Перешли в окончательный вариант «Тихого Дона» 1926 г. Федот Бодовсков, казак Меркулов, есаул Сенин.

128

Но мы не встретим в окончательном тексте «Тихого Дона» «рыжего длинноусого казака Сердинова». Покинет страницы романа и Абрам Ермаков — его заменит, в качестве главного героя «Тихого Дона», Григорий Мелехов. Впрочем, во второй книге романа Григорий Мелехов почти отсутствует — в силу того, что предварительные главы второй книги писались, в значительной части, тогда, когда Григория Мелехова не было еще в завиденьи, он возник лишь в редакции 1926 г.

В окончательном тексте романа и Федот Бодовсков, и Меркулов обретают новый облик. Федот Бодовсков лишился своей «словно вылитой из черного чугуна» бороды и приобрел новые черты: «Федот Бодовсков — молодой, калмыковатый и рябой казак» (2, 36), таким он входит в действие романа в 5-й главе 1-й части «Тихого Дона», «Федотка-калмык» — так его зовут в романе. У него «раскосые калмыцкие глаза» (2, 139) и «калмыцкая... образина» (1—2, 121). «Калмыковатый Федот Бодовсков» (3, 388) — такова сквозная портретная характеристика Федота Бодовскова в окончательной редакции романа, а калмыки, как известно, безбородые. Борода Федота Бодовского в окончательном варианте отошла Меркулову: «Меркулов — цыгановатый с чернокудрявой бородой и с шалыми светло-коричневыми глазами» (3, 90), таким предстает Меркулов в окончательном тексте «Тихого Дона». «Меркулову уж куда ни подошло бы коней уводить — на цыгана похож...» (3, 90), — говорят о нем казаки.

«Кто-то, подстригая Меркулова, из озорства окорнал ему бороду, сделал из пышной бороды бороденку, застругал ее кривым клином. Выглядел Меркулов по-новому смешно, — это и служило поводом к постоянным шуткам» (4, 23).

Впрочем, роскошную бороду свою Федот Бодовсков отдал не только Меркулову — борода поделена между Меркуловым и Захаром Королевым, который характеризуется в романе так: «короткошеий и медвежковатый Захар Королев» (3, 29). Чтобы ничего не забыть и не перепутать, учитывая обилие действующих лиц, Шолохов делает для себя — на том листе, где он составил таблицы использованных глав, — замету: «Борщев — длинный. Захар Королев — весельчак (медвежковатый, короткошеий)». Они так и идут дружно, казаки хутора

129

Татарского: «Федот Бодовсков, ...жердястый Борщев и медвежковатый увалень Захар Королев, ...цыганская родня Меркулов» (4, 21). Чтобы не запутаться в своих героях, многие из действующих лиц или событий в рукописи Шолоховым пронумерованы, на полях, напротив многих фамилий, к примеру, стоит такой знак: «26*» — «казачина Борщев»; или «28*» — «ить это Валет, — спросил его шагавший сзади Прохор Шамиль»; или «29*» — «тот сидел на брошенной кем-то катушке проволоки, рассказывая об убитом в прошлый понедельник генерале Копыловском». Что означают для Шолохова эти памятные знаки, разгадать пока не удалось. Это — тайна его творческой лаборатории. К таким же тайнам относится и судьба «бороды» Федота Бодовскова. Соотнесем Федота Бодовскова из отрывка 1925 г. и «медвежковатого короткошеего» Захара Королева из окончательного текста романа (в том и другом случае цитирую по рукописи):

1925 г.		1926 г.
«Абрам пристально поглядел на Федота: застывшая в недвижном потоке, словно вылитая из черного чугуна, борода Федота была в чудовищном беспорядке; глаза глядели на Абрама с голодной тоскливой жадностью... От слитной густой массы казаков отделился Федот Бодовсков... Черная борода струилась по завшивевшей рубахе недвижным чугунным потоком».		«Застывшая недвижным потоком, словно [вылитая] выплавленная из черного чугуна, борода Захара (Королева. — Ф. К.) была в чудовищном беспорядке, глаза глядели на Ивана Алексеевича с голодной тоскливой жадностью... Королев зажал в кулаке черный слиток завшивевшей бороды, словно собираясь доить ее...».

В книге нет слов «словно собираясь доить ее» — Шолохов «похерил» их, как не отвечающие требованиям вкуса.

Эпизод с «бородой» свидетельствует: Шолохов подчас и в самом деле «переписывал» текст — только не чужой, а свой. Точнее, не переписывал, а использовал открытые им раньше для себя художественные подробности, и «недвижный поток» «выплавленной из черного чугуна» бороды настолько прочно вошел в сознание художника, что он не мог отказаться от этого образа и сохранил его для другого, важного для него персонажа.

130

Дневник вольноопределяющегося Тимофея

Помимо отрывка 1925 г. в рукописи 1-й и 2-й книг «Тихого Дона» имеется еще один фрагмент, инородный по отношению к сквозному тексту романа. Это — вставная новелла о вольноопределяющемся студенте Тимофее (его неудачном романе с Елизаветой Моховой и гибели на фронте), чей дневник после смерти Тимофея на поле боя находит Григорий Мелехов. Этот дневник и стал в романе отдельной главой — 11-й в тексте 3-й части книги.

Инородность основному тексту романа этой вставной новеллы проявляется во всем — и в манере письма, поскольку имеет место имитация дневника образованного человека, каковым, в отличие от большинства героев романа, является студент Тимофей, и в нестыковках, с которыми эта новелла оказалась вписанной в текст романа: судя по записям в дневнике, его автор погиб 5 сентября, а Григорий Мелехов в это время был ранен, после чего находился в госпитале и, следовательно, найти дневник не мог.

Инородным телом эта вставная новелла воспринимается и в рукописи 1-й и 2-й книг «Тихого Дона».

Строго говоря, в первоначальной черновой рукописи третьей части «Тихого Дона» этой — вставной — новеллы просто не было.

В рукописи, в отличие от журнального и книжного текста, вслед за главой, отмеченной черным карандашом как 10-я, тем же черным карандашом «крупно отмечена» глава 14, начинающаяся словами: «В первых числах сентября сотник Евгений Листницкий решил перевестись из лейб-гвардии Атаманского полка в какой-либо казачий армейский полк». При этом идет сквозная пагинация.

Но где главы 11-я, 12-я и 13-я? Главы 12-я и 13-я обнаруживаются во второй половине третьей части рукописи. Бывшая глава 16-я перенесена на место 12-й — тем же черным карандашом цифра 16 перечеркнута и вместо нее крупно написана цифра 12. Глава 17-я соответственно стала главой 13.

А где же 11-я глава? Ее нет в тексте третьей части, объединенной единой пагинацией. Она находится в рукописи за пределами третьей части романа в качестве отдельного текста

131

на 14 страницах, начинающегося словами: «Небольшая в сафьяновом, цвета под дуб переплете записная книжка...» Сбоку, на левом поле, написано: «Гл. 11». И там же, на полях, тем же черным карандашом крупно проставлена нумерация страниц — от 1 до 14.

Совершенно очевидно, что это — отдельная, более ранняя заготовка, включенная автором в текст при переработке третьей части романа. Она как бы воочию подтверждает справедливость сказанных Шолоховым в свое время слов: «Работая над первой книгой, я заглядывал во вторую, отчасти в третью. Писал иногда наперед целые куски для следующих частей, а потом ставил на нужное место. Да и в дальнейшей моей работе элемент заготовок играл и играет большую роль»²⁰.

Мы можем определить, когда примерно писалась данная «заготовка».

Во вставной новелле нет и намека на существование хутора Татарского, но в ней действуют уже персонажи «Тихого Дона» — Елизавета Мохова, а следовательно, и ее отец, а также студент Боярышкин.

Вольноопределяющийся Тимофей записывает в своем дневнике (цитирую по рукописи): «Меня познакомил с ней ее земляк, студент [Высшего технического училища] политехник Боярышкин... Боярышкин, знакомя нас, говорил: “Это станичница Вешенская... Мы оказались земляками, т. е. соседями по станицам... Я узнал от нее, что она медичка второго курса, по происхождению купчиха...”».

Поскольку студент Тимофей сам «казак станицы Мигулинской» — Елизавета Мохова и студент Боярышкин и впрямь его «соседи по станицам»: Тимофей из Мигулинской, а Лиза Мохова и студент Высшего технического училища Боярышкин, как они представлены в новелле, — из станицы Вешенской.

Но ведь в первой и второй частях 2-й опубликованной книги «Тихого Дона» Боярышкин и Лиза Мохова — жители не станицы Вешенской, но хутора Татарского.

Как объяснить это противоречие?

Оно объясняется просто. Эта заготовка писалась в то время, когда первая часть романа, в основном, была уже написана,

132

но хутора Татарского еще не было, и действие происходило в безымянной станице.

Заметим, что черновик третьей части написан черными чернилами, а вставная новелла (глава 11) — фиолетовыми, теми самыми, которыми был написан второй вариант первой части «Тихого Дона».

Первая часть создавалась в период с ноября 1926 по март 1927 г., хутор Татарский появился в романе лишь в первой главе второй части романа. В конце 1926 — начале 1927 г. и была написана Шолоховым «заготовка», посвященная несчастной судьбе казака станицы Мигулинской студента Тимофея, которую он включил в качестве главы 11-й в третью часть первой книги романа. К сожалению, сделал это не очень тщательно, не сведя хронологически концы с концами, чем и дал повод «антишолоховедению» использовать вставную «новеллу» о трагической судьбе вольноопределяющегося Тимофея как один из главных аргументов против авторства Шолохова.

Попытку такого рода предпринял и А. Венков в книге «“Тихий Дон”: источниковая база». А. Венков пытается доказать здесь, что дневник вольноопределяющегося Тимофея был написан не Шолоховым, а кем-то другим, — пытается определить его автора. По мнению А. Венкова, дневник имеет под собой документальную основу и, анализируя его текст, он пытается эту документальную основу восстановить.

При этом А. Венков игнорирует тот факт, что в центре дневника студента Тимофея — отнюдь не реальные лица, но придуманные писателем литературные персонажи: дочь купца Мохова из хутора Татарский Елизавета Мохова, студент Боярышкин да и сам студент Тимофей.

Предположив, без каких-либо на то видимых оснований, что дневник Тимофея — документ, Венков подвергает его пристальному канцелярско-делопроизводительскому анализу, основанному на кропотливых архивных изысканиях и догадках. При этом он опирается на те конкретные географические именования, названия и фамилии, которые имеются в конечном печатном варианте 11-й главы 3-й части романа, не подозревая, что его изыскания покоятся на песке.

133

Венков приводит слова из печатного текста дневника: «Я сам казак Каменской станицы», а также рассказы студента Тимофея о его стычке со станичным атаманом Андреем Карповичем — и начинает архивные поиски реального атамана станицы Каменской по имени Андрей Карпович. И находит — но не Андрея Карповича, а Андрея Козьмича, который к тому же не станичный атаман, а «губернский секретарь, участковый пристав 1-го участка города Ростова-на-Дону»²¹. Но «торопливый переписчик», каковым А. Венков представляет Шолохова, якобы все перепутал и выдал участкового пристава Андрея Козьмича за станичного атамана Андрея Карповича, поскольку подсокращенное «Андрей Козм.» можно прочитать как «Андрей Карп.»²².

Фантазировать по поводу неразборчивых букв в «первоначальном варианте» и «торопливом переписчике» можно сколько угодно, но вот беда — в рукописи «Тихого Дона» значится: «Я сам казак станицы Мигулинской». Позже слова «станицы Мигулинской» были зачеркнуты, и рукой Шолохова поправлено: «казак Каменской станицы».

Таким образом, ухищрения с «буковками» оказываются напрасными, поскольку дневник студента — не документ, а, действительно, «литературный вымысел», и автор, в силу творческой необходимости, свободно меняет названия станиц, откуда родом его герои.

Но А. Венков упорно продолжает исследование якобы документальной основы дневника, задавшись целью: проследить на его материале реальный воинский путь призванного в армию студента. Он приводит выдержки из дневника: «Мой 3-й взвод третьей сотни из казаков Константиновской станицы» и вновь начинает свой документальный «источниковый» поиск. Он напоминает, что казаки Константиновской станицы служили в 9-м, 26-м и 43-м Донских полках, а «сотник Чернецов», упоминаемый в этом дневнике, служил именно в 26-м полку, «итак, перед нами 26-й Донской казачий полк»²³.

Из этого факта следуют далеко идущие выводы. А. Венков находит, что именно в 26-м казачьем полку, помимо Чернецова, служил еще один офицер — подъесаул Пузанов, который также «ведет дневник» и даже печатает его в газете

134

«Вольный Дон». Венков приводит его рассказ «Цветы паненок» с пометкой «Из записных книжек 1914 года», настолько беспомощный, что даже Венков замечает: «Вычурно. Но есть здесь “молочная пелена тумана” и “предрассветная муть”» (вспомним «странную муть чужого лица» — ч. 3, гл. VII)²⁴.

С помощью подобной «мути» А. Венков готов совершить «открытие» — обнаружить автора «документального», как он считает, дневника студента Тимофея. И хотя «дневниковые записи самого Пузанова отличаются от приведенных в романе записок убитого студента, но и в них есть знакомые нам по роману моменты, детали... кто, как не Пузанов, мог стать официальным историографом 26-го полка?»²⁵.

Худо ли найти реального автора дневника студента Тимофея! Но, опять-таки, одна беда: по первоначальному тексту дневника взвод Тимофея к 26-му Донскому казачьему полку не имеет отношения. В рукописи романа значится: «Взвод наш третьей сотни из казаков Казанской и Мигулинской станиц». И только позже рукой М. А. Шолохова внесена правка: «Мой 3-й взвод третьей сотни из казаков Константиновской станицы» — казаки Казанской и Мигулинской станиц не призывались в 26-й казачий полк.

Ничего не доказывает в данном случае и фамилия сотника Чернецова. Вначале в рукописи стояла фамилия «сотник Старчаков», которая была Шолоховым зачеркнута и заменена на «Чернецов».

Еще раз повторим: Шолохов не создавал документальную «летопись» 26-го Донского казачьего полка, как, видимо, полагает Венков, он писал «вставную новеллу» в форме дневника, решая определенную художественную задачу.

Решение сложной художественной задачи было причиной изменений, сделанных Шолоховым в тексте вставной новеллы, когда он размещал ее в третьей части своего романа.

Дневник убитого студента в романе случайно находит Григорий Мелехов, с которым они служили в совершенно разных частях. Но по существовавшим правилам, казаки призывались в казачьи полки, чьи номера были строго приписаны к определенным станицам и округам. Вот почему герои романа, жители хутора Татарского, входившего в Вешенскую

135

станицу (Донецкий округ), оказались в одном 12-м казачьем полку.

Чтобы развести своих героев по разным участкам фронта и разным казачьим частям, Шолохову было необходимо «переселить» сослуживцев Тимофея по взводу из станиц Мигулинской и Казанской, жители которых также призывались в 12-й полк, в другой округ — в станицу Константиновскую (1-й Донецкий округ), откуда и в самом деле (в этом А. Венков прав) казаки призывались не в 12-й, а в 26-й полк. И хотя в «Тихом Доне» исключительно сильная и надежная документальная основа, в случае необходимости, в силу тех или иных художественных задач, писатель, естественно, мог свободно варьировать, изменять имена действующих лиц и названия географических пунктов, меняя, когда это нужно, не только наименования станиц, но и железнодорожных станций, местечек, расположение воинских частей, как, скажем, «местечко Березовское» меняется на «местечко Кобылино».

Опираясь на измененные Шолоховым названия «станица Константиновская», или «станица Каменская», или «местечко Кобылино», А. Венков ведет самое настоящее историко-документальное дознание, уличая Шолохова в тех или иных несообразностях, с тем, чтобы в очередной раз поставить под сомнение его авторство.

Если бы А. Венков не торопился со своей канцелярской игрой в «буковки», а познакомился с рукописью «Тихого Дона», он увидел бы достаточно документальных свидетельств того, кто же на самом деле написал «Тихий Дон». К примеру, он увидел бы строки, раскрывающие место проживания Елизаветы Моховой в Москве. Процитируем эти строки, вычеркнутые в рукописи М. А. Шолоховым, посвященные описанию дневника убитого студента: «Первый листок был вырван, [на втором — химическим карандашом полустертые надписи в углу: «Москва. Плющиха. Долгий переулок. Дом № 20]». И — на следующей странице рукописи: «При прощании... она просила заходить к ней. Адрес я записал. [где-то на Плющихе. Долгий переулок]». В квадратных скобках — вычеркнутые Шолоховым слова.

136

Но что означает этот адрес: «Плющиха. Долгий переулок. Дом № 20»?

В 1984 г. московский журналист Л. Колодный обратился к М. А. Шолохову с письмом, где среди ряда вопросов был следующий:

«Где вы жили в Москве будучи гимназистом?»

Ответ был такой:

«На Плющихе, в Долгом переулке»²⁶.

Следующий вопрос звучал так:

«Где вы жили после приезда в Москву в 1922 году?»

Ответ был следующий:

«Там же, где и первый раз, в Долгом переулке на Плющихе»²⁷.

Краевед нашел дом, в котором еще гимназистом, а потом — семнадцатилетним юношей жил в Москве Шолохов, людей, у которых его отец снял для сына комнату. Это был дом № 20 в Долгом переулке. Приютила маленького Мишу семья учителя приготовительного класса гимназии Шелапутина А. П. Ермолова. В этой гимназии Михаил Шолохов учился вместе с сыном Ермолова Александром. Сохранились фотографии тех лет, запечатлевшие будущего писателя вместе с его школьным товарищем, которого М. А. Шолохов навещал в Долгом переулке в довоенные и послевоенные годы.

Вот по какому адресу поселил писатель свою непутевую героиню Лизу Мохову в Москве, но потом почему-то не захотел отдавать ей дорогой его сердцу адрес и вычеркнул его.

И еще один адрес в Москве, неразрывно связанный с его детством, с его биографией, передал Шолохов своим героям: Колпачный переулок, дом 11, где размещалась лечебница глазных болезней доктора Снегирева.

Помните, как после ранения Григория Мелехова привезли в Москву: «Приехали ночью... Врач, сопровождавший поезд, вызвав по списку Григория и, указывая сестре милосердия на него, сказал:

— Глазная лечебница доктора Снегирева! Колпачный переулок» (2, 377).

Именно по этому адресу, в глазлечебницу Снегирева, девятилетним мальчиком привозил Михаила Шолохова отец.

137

Кто, кроме Шолохова, мог написать этот, столь памятный ему адрес в рукописи «Тихого Дона»?

Сотнями тугих и тонких нитей связан М. А. Шолохов со своим романом. Это нити, прежде всего, биографического характера («Моя биография — в моих книгах», — говорил он литературоведу Е. Ф. Никитиной в ответ на просьбу написать автобиографию). Они прослеживаются и в свидетельствах о замысле романа, в информации о прототипах героев, в многообразной источниковедческой базе «Тихого Дона», в своеобразии языка и стиля романа. Но, конечно же, главной, стержневой нитью, неразрывно связывающей Шолохова с «Тихим Доном», является рукопись его романа, заслуживающая самого тщательного и кропотливого исследования.

Исследование рукописи «Тихого Дона», так же как и исследование биографии М. А. Шолохова под углом зрения прояснения проблемы авторства, можно уподобить своего рода текстологической дактилоскопии. Подобное «дактилоскопическое» исследование текста «Тихого Дона», его черновиков, источниковой базы романа, в неразрывной связи с биографией Шолохова — таков реальный путь окончательного и полного прояснения искусственно навязанного нам вопроса об авторстве «Тихого Дона».

История рода Мелеховых

Текстологическая работа, цель которой — установление авторства или прояснение проблемы авторства, в силу своих функциональных задач, отлична от обычной текстологической работы, связанной, к примеру, с подготовкой текстов академических собраний сочинений. Здесь особую роль приобретает исследование генезиса текста, истории его возникновения, а потом уже последующего развития. Этим же целям служит и конкретно-исторический комментарий, без которого в подобного рода работе не обойтись.

В предыдущих разделах на материале рукописи романа мы достаточно подробно исследовали некоторые аспекты генезиса текста «Тихого Дона». Речь шла как о замысле романа во всей его реальной сложности, так и его воплощении — в ряде достаточно сложных, противоречивых и многоуровневых аспектов. Движение замысла от «Донщины», посвященной

138

корниловскому мятежу, к эпическому роману; поиск наиболее адекватного этой задаче «запева» романа; обнаруженные в тексте черновика первоначальные главы, написанные в 1925 г.; оригинал вставной новеллы о вольноопределяющемся Тимофее — все это существенные моменты генезиса текста «Тихого Дона», его возникновения и развития, с полной очевидностью выявляющие автора — М. А. Шолохова.

Анализ генезиса текста романа «Тихий Дон» на материале рукописи первых двух книг «Тихого Дона» может быть дополнен наблюдениями иного рода, также имеющими большое значение в прояснении проблемы авторства романа. Особенно важны для такого анализа авторские заметки на полях рукописи, которых немало. Эти заметки в большей своей части носят прогностический характер, то есть содержат в себе пожелания и указания, касающиеся последующего развития действия в романе, которые автор дает самому себе. Заметки эти свидетельствуют, что автор на много страниц вперед предвидел, определял развитие действия романа, изменения в судьбе его героев.

Поскольку некоторые ретивые «антишолоховеды», не удосужившись познакомиться с рукописью «Тихого Дона», априорно объявили ее плодом рук некоего «переписчика», важно исследовать характер рукописи и авторской правки с тем, чтобы понять, — является ли обнаруженная рукопись всего лишь копией чужого текста или же — авторским черновиком романа, рождавшимся в муках творческого поиска. Для этого и необходим анализ авторской правки рукописи, включая вставки, добавления, заметки и пометки на полях.

С этой точки зрения, немалое значение имеет уже тот факт, что главы черновика первой части романа почти все размечены на полях рукописи по дням их написания.

Вопреки утверждениям «антишолоховедов», будто ничего неизвестно о «творческом распорядке» в работе Шолохова над романом «Тихий Дон», рукопись воссоздает зримую картину этого самого «распорядка» в работе автора. Эта картина «распорядка» работ полностью подтверждает те свидетельства автора о ходе работы над своим романом, которые высказывались Шолоховым на протяжении всей его жизни.

139

Заметки на полях позволили нам установить точную дату, а точнее — даты начала работы Шолохова над романом «Тихий Дон», совпавшие с его свидетельствами: осень 1925 г. — первый приступ к «Тихому Дону», ноябрь 1926 г. — начало работы над окончательной редакцией романа.

Проставленные на полях даты работы Шолохова над главами первой части романа свидетельствуют, с какой интенсивностью шла эта работа, начавшаяся 8 ноября.

Как было установлено в предыдущей главе, 15 ноября 1926 г. Шолохов открывает для себя новое начало «Тихого Дона», ставшее классическим, пишет главу 1 А, начинающуюся словами «Мелеховский двор — на самом краю [станицы] хутора...» За этим последовала серьезная работа, связанная с уточнением первоначального замысла и биографий его героев.

После того как «15/XI» Шолохов практически заново — уже в третий раз — начал свой роман с главы 1 А, «16/XI» он пишет новую главу, обозначенную цифрой 2 А (А добавлено красным карандашом), принципиально важную для нас. Ее текст, позже коренным образом переработанный, был зачеркнут синим карандашом. И в значительной своей части не вошел в перебеленный текст романа и в книгу, хотя он посвящен важной теме — истории рода Мелеховых. Приведем его полностью, соотнося с новыми беловым и книжным вариантами, выделяя совпадения текста в этих источниках.

Черновой текст		Беловой текст
«Мелеховские бабы [как-то] мало родили казаков, все больше девок. Потому, как был на краю станицы один дом Мелеховых, так и остался. Еще Пантелей прирезал к усадьбе [д] с полдесятины станичной земли, [под] [и] а к нашему времени совсем изменил обличье мелеховский двор: вместо обветшалых дедовских сараишков построил теперешний хозяин — Иван Мелехов осанистые, новые, на старом фундаменте, [срубил]		«Похоронив отца въелся Пантелей в хозяйство: заново покрыл дом, прирезал к усадьбе с полдесятины гулевой земли, выстроил новые сараи и амбар под жестью. Кровельщик по хозяйскому заказу вырезал из обрезков пару жестяных петухов, укрепил их на крыше амбара. Веселили они мелеховский баз, беспечным своим видом придавая и ему вид самодовольный и зажиточный. Под уклон сползавших годков

140

поставил осанистый восьмидесятинный дом, покрыл железом, покрасил медянкой, срубил новые амбары; [ливады] и фруктовый сад [саженные] разрослись возле дома буйно]; и по хозяйскому заказу вырезал кровельщик из обрезков жести двух невиданной формы петухов [и] закрепил их на крышах амбаров. Это вовсе придало двору вид зажиточный и самодовольный. Точно таких вот самоуверенных жестяных петухов видел Иван [Андреевич] Семенович Мелехов проезжая со станицы мимо какой-то помещичьей экономии. Сам [старик] хозяин Иван [Андреевич] Семенович пошел в [дедову родню] Мелеховых: [был он] сухой в кости, складный вороной масти старик. [Видно от деда унаследовал] хищный [вислый по-скопчиному нос, острые [узлы] бугры скул [обтянутых шафранной с румянцем кожей], в чуть косых прорезях, глаза черные наглые и дикие] [глаза]. Был он хром на левую ногу (в молодости ушиб жеребец), носил в левом ухе серебряную полумесяцем серьгу, в гневе доходил до беспамятства и как видно этим [до] раньше поры [до] и времени состарил свою когда-то красивую, а теперь сплошь опутанную морщинами, горбатую и брюзглую жену. Старший женатый сын Петр походил на мать: русый, курчавый, маленького роста, другой Григорий ходивший в парнях был на три года его моложе, но ростом больше на полголовы, вылитый отец [тот же], дочь Дуняшка тринадцатилетний нескладный подросток, длиннорукая, большеглазая. Петрова жена — вот и вся семья Мелеховых».

закряжистел Пантелей Прокофьевич: раздался в ширину, чуть ссутулился, но все же выглядел стариком складным. Был сух в кости, хром (в молодости на императорском смотру на скачках сломал левую ногу), носил в левом ухе серебряную полумесяцем серьгу, до старости не слиняла на нем вороной масти борода и волосы на голове, в гневе доходил до беспамятства и, как видно этим раньше времени состарил свою когда-то красивую, а теперь сплошь окутанную паутиной морщин дородную жену. Старший уже женатый сын его Петр напоминал мать: небольшой, курносый, в буйной повители пшеничного цвета волос, кареглазый; а младший Григорий в отца попер: на полголовы выше Петра, на [три года] шесть лет младше, такой же, как у бати вислый коршунячий нос, в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз, острые плиты скул, обтянутых коричневой румянеющей кожей. Так же сутулился Григорий, как и отец, даже в улыбке было у обоих общее, зверевитое. Дуняшка — отцова слабость — длиннорукий большеглазый подросток да Петрова жена Дарья с малым дитем, вот и вся мелеховская семья».

141

Приведенный выше текст в беловом варианте в сравнении с черновым переписан, практически, заново. Но почему? Чем диктовалась необходимость столь глубокой переработки текста, связанного с историей рода Мелеховых?

Конечно же, как во многих других случаях, Шолохов и здесь, в процессе переработки, вел мучительный поиск более точных слов, выразительных деталей. К примеру, «унаследованный у деда, хищный [вислый по-скопчиному нос], острые [узлы] бугры скул, [обтянутых шафранной с румянцем кожей]», превращаются в окончательном тексте в «такой же, как у бати, вислый коршунячий нос», в «острые плиты скул, обтянутых коричневой румянеющей кожей»; а «в чуть косых прорезях» глаза [«черные, наглые и дикие»] заменены на «в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз». Муки слова здесь очевидны. Конечно же, «вислый коршунячий нос» — точнее и понятнее, чем «вислый по-скопчиному нос». Читателю трудно даже понять, что значит это слово, поскольку происходит оно от диалектного: «скопец» на Дону означает ястреб, следовательно, у мелеховской породы — ястребиный, «коршунячий» нос. Или — вот этот поиск слова: «острые [узлы] [бугры] плиты скул». Или вместо: «обтянутые шафранной с румянцем кожей» — «обтянутые коричневой румянеющей кожей». Конечно же, «острыми» ни «узлы», ни «бугры» не бывают; «плиты скул» — единственно точные слова. И в поисках все той же языковой и изобразительной точности «в чуть косых прорезях, черные, наглые и дикие глаза» заменяются на: «в чуть косых прорезях подсиненные миндалины черных глаз».

Заметим: эта выразительная портретная характеристика в черновике относится к Ивану [Андреевичу] Семеновичу, который, как сказано в первоначальном варианте рукописи, «унаследовал» свой портрет от «деда». В беловике (и в книге) эта характеристика переходит к Григорию.

Но кто такой этот «дед», у которого, по первоначальному варианту, Иван [Андреевич] Семенович, унаследовал свой «вислый нос», «острые» скулы и «черные, наглые и дикие глаза»? Приведенный выше отрывок из черновой рукописи, перечеркнутый синим карандашом и столь кардинально

142

переработанный Шолоховым для белового варианта, дает на этот вопрос следующий ответ.

Этот отрывок, являющийся началом главы 2 А, следует в рукописи за главой 1 А, где рассказывается о молодом казаке Прокофии, который привел в станицу из похода жену-турчанку, перед смертью родившую ему сына — Пантелея, от которого и пошел род Мелеховых-«турков».

Как сказано в главе 2 А, «еще Пантелей прирезал с полдесятины станичной земли» к усадьбе Мелехова, где главой семьи был Иван [Андреевич] Семенович Мелехов, отец Григория Мелехова.

То есть по первоначальному варианту романа родословная Мелехова мыслилась так:

Прокофий Мелехов
|
Пантелей
|
[Андрей] Семен
|
Иван
/  \
Петр Григорий

И хотя Пантелей Прокофьевич был уже в главе 1 А заявлен в романе в качестве деда отца Григория Мелехова Ивана [Андреевича] Семеновича и прадеда Григория и Петра Мелеховых, он, так же, как и основатель мелеховского рода Прокофий Мелехов, не действовал, но лишь значился в романе как родовое лицо.

А действовал почти на всем протяжении первой части романа в его черновом рукописном виде Иван [Андреевич] Семенович, отец Григория и Петра Мелеховых.

Черновой текст «Тихого Дона» позволяет нам решить спорный вопрос, навязываемый нам «антишолоховедением»: о какой именно «турецкой кампании», по окончании которой Прокофий Мелехов с молодой турчанкой вернулся домой, идет в романе речь.

Макаровы в книге «К истокам “Тихого Дона”» приписывают

143

Шолохову незнание реалий истории и путаницу в этом вопросе. Они пишут:

«Время разворачивающихся в “Тихом Доне” событий задано автором уже на первой странице романа:

“В последнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий. Из Туретчины привел он жену...”» (Октябрь. 1928. № 1. С. 78).

Время кампании можно легко определить по возрасту основных персонажей романа. В 1912 г. Григорий Мелехов принимает присягу, а через год уходит на военную службу. Его годом рождения может быть 1893-й или 1894-й. В окончательном тексте романа он моложе старшего брата Петра на 6 лет. Следовательно, Пантелей Прокофьевич, их отец, родившийся вскоре после «турецкой кампании», мог появиться на свет только после русско-турецкой войны 1853—56 гг., которая более известна под названием «Крымская война». Но в таком случае, замечают Макаровы, «Крымская война по отношению к 1912 году — предпоследняя турецкая кампания»²⁸.

И действительно, в книжном издании Шолохов вносит поправку: «В предпоследнюю турецкую кампанию...» (2, 9). «Предпоследнюю» — относительно 1912 г., времени начала действия романа.

Но, когда Шолохов начинал писать роман, он мыслил иначе. Вчитаемся в черновик первой книги романа:

«В последнюю турецкую кампанию [пришел] вернулся в станицу тогда еще молодой казак Мелехов Прокофий». Контекст фразы убеждает нас, что здесь речь идет о «последней турецкой кампании» применительно к жизни «тогда еще молодого казака» Прокофия Мелехова, а не относительно развертывающегося действия романа. Ибо «последняя турецкая кампания» по отношению к 1912 г., то есть времени начала действия «Тихого Дона», была кампания 1877—1878 гг. Естественно, с 1878 по 1912 г., то есть за тридцать лет рода Мелеховых-«турков» возникнуть не могло.

Из контекста черновика явствует, что поначалу речь в романе шла о русско-турецкой войне 1828—1829 гг., завершившейся Андрианопольским мирным договором, — в этом случае все встает на свои места. Примерно в 1830 г. у Прокофия

144

родился от «турчанки» сын Пантелей; столь же ориентировочно в 1850 г. у Пантелея родился сын [Андрей] Семен; где-то в 1870 г. появился на свет внук Пантелея Иван [Андреевич] Семенович и, наконец, где-то в пределах конца 80-х — начала 90-х гг. — правнуки Пантелея Прокофьевича Петр и Григорий, правнучка Дуняшка. Судя по первоначальному слою черновика романа, в 1912 г. им было, примерно, Григорию — 20, Петру, который на три года старше Григория, — 23 года, а Дуняшке — 11 (в другом месте — 12) лет; то есть Петр родился в 1889, Григорий — в 1892, Дуняшка — в 1900—1901 гг. Их отцу, Ивану [Андреевичу] Семеновичу было в момент рождения старшего сына — примерно 20 лет, а ко времени женитьбы Петра (в 1912 г. у него уже первенец в люльке) примерно 40 лет.

И тогда первоначальная родословная Мелехова с указанием дат рождения выглядит примерно так:

Прокофий Мелехов (примерно 1805)
|
Пантелей (1830)
|
[Андрей] Семен (1850)
|
Иван (1870)
/                         |                        \        
Петр (1889) Григорий (1892)  Дуняша (1900)

Эти сроки соотносятся с принятием в 1912 г. присяги и уходом в январе 1914 г. Григория Мелехова в армию. Эти сроки соотносятся и с биографией его прототипа, Харлампия Ермакова, который, судя по материалам его следственного «дела», хранящегося в Ростовском ФСБ, родился 7 февраля 1891 г., был призван в армию, соответственно, на год раньше — в январе 1913 г.²⁹.

Как видим, вырисовывается прозрачная и стройная картина, от русско-турецкой до германской войны, где все, как всегда у Шолохова, выверено и согласовано по времени. Эта картина сохраняется на протяжении всей черновой первой части романа, где в качестве отца Григория и Петра действует

145

Иван Семенович. И даже первый прорыв в новую ситуацию: выкрик соседки в черновике про «Пянтелея-турка», дети которого едва не поубивали друг друга вилами, не изменил положения. Наказывать разбушевавшихся на поле сыновей в черновике романа едет не Пантелей Прокофьевич, а Иван Семенович.

И только завершив практически первую часть и начав ее переработку, Шолохов принимает принципиальное решение: сократить родословную Мелеховых на два звена, убрать из повествования Ивана Семеновича и его отца, [Андрея] Семена Пантелеевича, и передать имя Пантелея Прокофьевича отцу Петра, Григория и Дуняшки.

Но решение это влекло за собой серьезные перемены в тексте — и они отражены на страницах черновика первой части романа. Во-первых, поскольку родословная Мелеховых сокращалась на два колена, необходимо было сократить и временной исторический период. Русско-турецкая война 1828—1829 гг. уже не могла служить отправной точкой действия романа. Но, тем не менее, «турецкая кампания» была необходима Шолохову, так как без нее у казака Прокофия не могло быть молодой жены-турчанки.

И Шолохов переносит возникновение рода Мелеховых-«турков» с 1828—29 гг. на 1853—1856 гг. «Турецкая кампания» в романе оказывается не русско-турецкой войной 1828—29 годов, а Крымской войной 1853—1856 гг., которую Россия вела с европейскими странами и с Турцией.

И тогда в романе выстраивается следующий временной ряд: примерно в 1856—1857 гг. — возвращение домой со службы вместе с женой-турчанкой Прокофия и рождение Пантелея Прокофьевича. В 1892 г., когда Пантелею Прокофьевичу было уже примерно тридцать пять лет, рождение Григория.

Но как быть с Петром? Судя по черновику, он был старше Григория всего на три года. Следовательно, первенец в семье Мелехова должен был бы родиться в 1889 г., когда Пантелею Прокофьевичу было бы 32 года. Многовато для патриархальной крестьянской семьи, где по традиции женятся, как правило, рано. И тогда Шолохов увеличивает разрыв в возрасте между братьями, указав, в окончательном

146

тексте, что Григорий не на три, а «на шесть лет» моложе Петра. Причем в беловом варианте значилось вначале «на три года младше», но потом «три года» зачеркнуто и написано: «на шесть лет».

С этим же связана и запись на полях 5-й страницы черновика от 16 ноября: «Показать старика» и далее — фиолетовыми (а не черными, как вся страница) чернилами: «[На сорок в]; [48 12—48—19]; [На 48-м году женил Пант.]; [Перевалило Пан. Прок. за]; [Подступило П. Пр. под] пятьдесят лет, когда женил старшего сына Петра. За тридцать лет помимо косяка лошадей и трех пар быков нажил П. Пр. двух сыновей и дочь. Старшего Петра женил, младший Григорий [коха] ходил в парнях, а Дуняшка встречала весну» (5).

Запись эта не вошла в окончательный текст, но, если ее расшифровать, она приоткроет ход мысли автора в связи с изменением временных координат, вызванным переносом начала действия с турецкой кампании 1828—1829 гг. на Крымскую войну 1853—1856 гг. Эти зачеркнутые цифры: «[На сорок в.]», что означает «на сорок восьмом году», потом дважды зачеркнута цифра 48. Зачеркнутое начало фразы: «На 48-м году женил Пант.» и — снова: «Перевалило Пан. Прок. за...» и, наконец, найденное: «Подступило П. Пр. под пятьдесят лет, когда женил старшего сына» — свидетельствуют, что Шолохов ищет возможность сообщить читателю об истинном возрасте отца Петра, но уже не Ивана Семеновича, а Пантелея Прокофьевича, показать, что возраст этот отнюдь не молодой. Когда Петр женился, сообщает автор романа, Пантелею Прокофьевичу «подступило под пятьдесят» («перевалило» за 48). Если время рождения Пантелея Прокофьевича примерно 1857 г., то женил он своего старшего сына примерно в 1906—1907 гг., когда Петру, по новой дате его рождения (1886), исполнилось 19—20 лет. В итоге все снова сошлось. Правда, постарел наш герой при этом на десяток лет. Если Ивану Семеновичу к началу действия романа, в 1912 г., было бы за сорок, то Пантелею Прокофьевичу в это время было уже порядком за 50. А в 1919 г., в пору Вешенского восстания, — за 60. Этот возраст соответствовал тому характеру Мелехова-старшего, который

147

столь талантливо воплотил Шолохов, поименовав его Пантелеем Прокофьевичем.

В конечном варианте романа родословная рода Мелеховых-«турков» выстраивается следующим образом:

Прокофий Мелехов (примерно — 1825)
|
Пантелей (1857)
/                             |                   \          
Петр (1886) Григорий (1892) Дуняша (1897)

В беловом и книжном вариантах подверглась изменению и первая фраза, посвященная роду Мелеховых, в журнальном тексте она звучит так: «В последнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий». Однако поскольку из текста ушло уточнение: «вернулся еще молодой тогда казак Мелехов Прокофий», возникала неясность, идет ли речь о последней турецкой кампании в жизни Прокофия или о «последней турецкой кампании» в истории России.

Вот почему в издании 1941 г. Шолохов внес в текст уточнение: «В предпоследнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий», что отвечает исторической правде, так как последняя «турецкая кампания» — русско-турецкая война на Балканах — происходила в 1877—1878 гг., а предпоследняя и была Крымской войной 1853—1856 гг.

Однако К. Потапов, редактор издания «Тихого Дона» 1953 г., сопроводил это место в романе безответственным, не отвечающим истине примечанием, будто упоминавшаяся в романе «турецкая кампания — русско-турецкая война 1877—1878 годов, действие которой происходило на Балканах»³⁰.

Автор примечания не потрудился даже произвести элементарный арифметический подсчет: если речь в романе идет о «турецкой кампании» 1877—1878 гг., то в таком случае время рождения Пантелея Прокофьевича — не ранее 1879 г. Учитывая, что год рождения Григория Мелехова — 1892, а Петра Мелехова — 1886, старший сын должен был

148

родиться у Пантелея Прокофьевича, когда последнему было 7 лет, а младший — 11. Кроме того, в романе имеется достаточно точная ориентировка на возраст Пантелея Прокофьевича. Старый генерал Листницкий задает вопрос Григорию Мелехову:

«— Ведь это отец получил на императорском смотру в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году первый приз за джигитовку?

— Так точно, отец».

Цифру — 1883 г. — Шолохов внес в беловой вариант второй части «Тихого Дона», в черновом варианте ее не было. Шолохов внес эту цифру как временной ориентир для указания возраста Пантелея Прокофьевича. Если бы он родился после русско-турецкой войны 1877—1878 годов, то в 1883 году ему было бы максимум 4 года; а при рождении после русско-турецкой войны 1828—1829 годов — не менее 53 лет. Ни в том, ни в другом случае приз за джигитовку он получить не мог. Но если Пантелей Мелехов родился сразу после Крымской войны 1853—1856 гг., ему было около 25 лет, что и отвечало истине.

Однако эта, казалось бы, ясная ситуация — благодаря неквалифицированному редакторскому примечанию в издании «Тихого Дона» 1953 г., — вызвала следующий комментарий «антишолоховедов» Макаровых:

«Эта история подводит нас к двум важным выводам. Один говорит о нетвердом знании и понимании Шолоховым исторических событий, органично включенных в текст. Второй вывод, на первый взгляд, необычен. Возможно, что эпизод с “турецкой войной” протягивает ниточку к другому автору. Для него Крымская война могла быть действительно “предпоследней кампанией”, если вести отсчет относительно времени его жизни и работы над первыми главами “Тихого Дона”»³¹.

На каком основании? Откуда следует вывод о «нетвердости знания» Шолоховым исторических событий, равно как и эта мифическая «ниточка к другому автору», то есть Ф. Д. Крюкову? Все это — фантазии Макаровых.

Анализом черновиков «Тихого Дона» мы показали, что Шолохов, напротив, «твердо знал», с какой именно Турецкой войны пришел казак Прокофий со своей турчанкой, — по первоначальному

149

замыслу, с русско-турецкой войны 1828—1829 гг., а по окончательному — с Крымской войны 1853—1856 гг. И сам факт столь углубленной работы над рукописью, такая глубокая ее переработка, включающая серьезные изменения в судьбах героев, датах их жизни, свидетельствует о том, что перед нами — черновик романа «Тихий Дон», создававшийся именно Шолоховым, а никак не Крюковым. Поэтому о какой работе Крюкова «над первыми главами» «Тихого Дона» может идти речь?

Мы приводим эти фантазии Макаровых только для того, чтобы в очередной раз продемонстрировать удивительную легковесность, равно как и бездоказательность суждений «антишолоховедения».

Григорий и Аксинья

Но продолжим наш путь по рукописи, ориентируясь на пометы и ремарки, оставленные Шолоховым на полях и свидетельствующие, что перед нами — черновик романа, отражающий муки слова его автора.

В главе 2 А, написанной 16 ноября, первая часть которой, содержавшая историю рода Мелеховых, перечеркнута, во второй ее части мы впервые встречаем имя избранницы Григория Мелехова. Имя это звучит довольно неожиданно. Глава посвящена рыбалке, точнее — обратному пути с реки домой. Приведем это место, как оно звучит в черновом и беловом текстах (жирно выделены новые слова, в квадратных скобках — слова, которые не вошли в беловой текст).

Черновой текст		Беловой текст
«— Ты, [Гришка], вот што... — нерешительно начал старик, теребя завязки у мешка, лежавшего под ногами, — примечаю [я], ты никак [тово... За Анисьей Степановой]... Григорий [багрово] покраснел и отвернул [лицо в сторону]. Воротник рубахи врезался ему в [черную] прижженую солнцем шею выдав белую полоску.		«— Ты, Григорий, вот што... — нерешительно начал он теребя завязки лежавшего под ногами мешка, — примечаю, ты, никак, с Аксиньей Астаховой... Григорий густо покраснел, отвернулся. Воротник рубахи врезаясь в мускулистую прижженую солнцегревом шею выдавил белую полоску... — Ты, гляди, парень, — уже

150

— [Так] ты [у меня] гляди, — уже [строго] и зло продолжал старик, Степан нам [сусед] и я не дозволю, штоб ты [охальничал] с ево бабой! Тут дело может до греха [дойтить]. И я [тебя] упреждаю наперед, [штоб больше я ничево не слыхал и не видел. Гляди у меня!] [Иван Семенович] сучил пальцы в кулак [и] жмуря [лошадино] выпуклые глаза глядел [на отходив] как [на] с лиц[е]а [Григория отходила прихлынувшая кровь]».

жестко и зло продолжал старик, — я с тобой не так загутарю. Степан нам сосед и с ево бабой не дозволь баловать. Тут дело может до греха взыграть, а я наперед упреждаю: примечу — запорю! Пантелей Прокофьевич ссучил пальцы в угловатый кулак, жмуря выпуклые глаза глядел, как с лица сына сливала кровь».

Следом за этой главой, написанной 16 ноября и отмеченной как глава 2 А, в черновой рукописи мы находим «Вставную главу» — о том, как Григорий Мелехов и Митька Коршунов продавали рыбу, — в книге она стала продолжением главы 2-й.

Вторично с избранницей сердца Григория Мелехова мы встречаемся в следующей, по книге — в III главе, — и это практически первая встреча с ней читателя непосредственно, потому что в предыдущей главе мы узнаем о ней лишь со слов отца Григория — [Ивана Степановича] Пантелея Прокофьевича, который именует ее в черновом варианте Анисьей Степановой (в беловом — Аксиньей Астаховой).

Напомним: эта 3-я глава (в рукописи — 1-я глава, переправленная на 3-ю) и на самом деле была самой первой, написанной Шолоховым осенью 1926 г. главой его романа. Она писалась «8/XI». И это начало, если иметь в виду Григория и Аксинью, чрезвычайно выразительно. В нем не было ни Аксиньи, ни Анисьи, хотя была первая в его жизни встреча Григория с женщиной удивительной и волнующей тайны. Дело в том, что, как уже указывалось выше, в самом первоначальном, черновом варианте этой главы, такой женщиной была не Аксинья или Анисья, но — Дарья, жена брата. Переделав начало романа, Шолохов коренным образом переработал эту сцену, заменив Дарью Аксиньей. Продемонстрируем результат этой переработки.

Григорий возвращается с реки, куда водил поить коня и возле конюшни встречает мать. И далее следует испещренный

151

авторскими поправками текст (в скобках — вычеркнутое, жирным — вписанное):

Черновой текст		Беловой текст
«— Иди буди [Петра] Астаховых. Не рано уж. В кухне на разостланной полсти разбросавшись [руки] спит [Петро] Степан, рядом [Дарья] Аксинья, [рукой чуть покачивает люльку, сама] сморенная усталью [спит]. Рубаха сбилась комком выше колен, в потемках белеют бесстыдно раскинутые ноги. Григорий секунду смотрит на них и чувствует — кровь заливает щеки, сохнет во рту. Против воли бьет в голову мутная тяжесть, глаза вороватеют... [Нагнулся]. — [Дарья, вставай!] Эй, люди добрые, вставайте! Аксинья всхлипнула со сна и суетливо зашарила рукой натягивая на ноги подол рубахи. На подушке пятнышко уроненой слюны; крепок заревой бабий сон. — [Вставай, стряпать иди... Буди Петра, светает]. — [Это] Ой, кто такое? — Это я. Мать послала [взбу] побудить вас... — [Григорию стыдно, будто что-то украл. Выходит в сенцы, сзади жаркий и хриплый шепот]. — [Петюшка] Степан, вставай. Слышишь? Светает. — Мы зараз... Это мы от блох ушли на пол. [Петро что-то глухо бурчит, зевает, шелестит дерюжка, Дарья что-то испуганно шепчет и задыхаясь тихонько смеется]. По голосу Григорий догадывается, что ей неловко, и уходя спешит. [Григорий все утро томашился		«— Сходи Астаховых побуди. Степан с нами сбиралси. В кухне на разостланной полсти спит Степан, под мышкой у него голова жены. В поредевшей темноте Григорий видит сбитую выше колен Аксиньину рубаху, березово-белые бесстыдно раскинутые ноги. Он секунду смотрит чувствуя, как сохнет во рту и [чугунным звоном] в чугунном звоне пухнет голова. Воровато отвел глаза. [Необычным каким-то] и зачужавшим голосом хрипло: — Эй, кто тут есть? Вставайте. Аксинья всхлипнула со сна, [и] суетливо зашарила, забилась [на] в ногах голая ее рука натягивая рубаху. Осталось на подушке пятнышко уроненной во сне слюны: крепок зоревой бабий сон. — Ой, кто такое? Ктой-та? — Это я. Мать прислала побудить вас. — Мы зараз... Тут у нас не влезешь... [Это] от блох на полу спим... Степан вставай».

152

помогая собираться брату и все утро его не покидало чувство какой-то [неловкости] тяжести. Он виновато поглядывал на Петра, искоса рассматривая его лицо, по-новому всматривался в каждую черточку и упираясь глазами в глаза смущенно отворачивался]».

Судя по тому, что Дарья, «задыхаясь, тихонько смеется», поняв, что произошло, а Григорий испытывает все утро «чувство какой-то [неловкости] тяжести», виноватости перед Петром, отношения Григория и Дарьи, едва намеченные в этой самой первой по времени главе романа, могли развиться.

Однако, почувствовав тупиковость этой сцены, Шолохов тут же черным карандашом ставит напротив этой сцены жирную галку и крупно пишет: «Аксинья» и тщательно правит текст, заменив везде Дарью на Аксинью, а Петра на Степана Астахова.

Взаимоотношения Григория, Аксиньи и Степана находятся в центре внимания автора в первых главах романа, написанных в течение ноября 1926 г. Шолохов здесь — впервые — дает цельный портрет Аксиньи, стремясь объяснить истоки ее зародившегося чувства к Григорию:

«Аксинью выдали за Степана 17 лет. Взяли ее с хутора Дубового, с той стороны Дона с песков. Приехали на нарядной бричке сваты за Аксинью, высокий крутошеий [молодой] статный Степан невесте понравился, [в] на осенний мясоед назначили свадьбу, подошел такой [осенний] предзимний с морозцем и веселым ледозвоном день, [перевенчали] окрутили молодых и с той поры Аксинья водворилась в степановом доме молодой хозяйкой. Свекровь, — высокая, согнутая какой-то жестокой бабьей болезнью старуха, — на другой же день после свадьбы рано разбудила Аксинью, привела ее в кухню и, без[столково]вольно [двигая] переставляя рогач[ам]и, сказала:

— Вот што, милая моя сношенька, взяли мы тебя не кохаться, да не вылеживаться. [Становись-ка ты к печке]. Иди передои коров, а посля становись[-ка] к печке стряпать, да приучайся к хозяйству.

Большое многоскотинное хозяйство затянуло Аксинью работой».

Написав страницу, Шолохов обозначает на ее полях две стрелки, указывая: «Вставка 1» и «Вставка 2». Эти вставки

153

помещены в рукописи на следующей ее странице. Вот они, эти вставки — памятные каждому, кто прочитал «Тихий Дон»:

«За год до выдачи осенью пахала она с отцом в степи верст за 8 от хутора. Ночью отец ее, пятидесятилетний старик, связал ей треногой руки и изнасиловал.

— Пикнешь матери — убью! А будешь помалкивать — справлю плюшевую кофту и калоши. Так и попомни, убью, ежли што...

Ночью, в одной изорванной окровавленной исподнице прибежала Аксинья в хутор, давясь рыданьями валялась в ногах у матери, рассказала... Мать и старший брат атаманец, только что вернувшийся со службы, запрягли в [дроги] бричку лошадей, посадили за собой Аксинью и поехали туда к отцу. Брат за 8 верст чуть не запалил лошадей. Отца нашли возле стана. На разостланном зипуне спал он, пьяный, возле валялась порожняя из-под водки бутылка. На глазах у Аксиньи брат отцепил от брички барок, ногами поднял спящего отца, что-то коротко спросил у него и ударил окованным железом барком старика в переносицу. Вдвоем с матерью били его часа полтора, всегда смирная престарелая мать исступленно дергала на обеспамятевшем муже волосы, брат бил ногами. Аксинья лежала под бричкой, укутав голову, молча тряслась...

Перед светом [уж] привезли старика домой. Он жалобно мычал и шарил по горнице глазами, отыскивая спрятавшуюся Аксинью. Из оторванного уха катилась на подушку белесая кровь. К вечеру он помер. Людям сказали, что пьяный упал, убился с арбы. А через год...»

Следом — еще одно указание Шолохова: «Вставка. Стр. 12, строка 28». Вот эта вставка:

«На другой же день Степан расчетливо и страшно избил молодую жену. Бил в живот, груди, спину. Бил с таким расчетом, чтобы не видно было людям. С той поры стал он [прихв]прихватывать на стороне, путался с гулящими жалмерками, Аксинье года [два] полтора не прощал обиду, попрекал за каждым словом, пока не родился ребенок. После этого притих, но на ласку был скуп и по-прежнему редко ночевал дома».

Далее идет еще одна вставка, правда, без номера:

«Аксинья привязалась к мужу после рождения ребенка, [жизнь как будто наладилась], но не было у нее к нему чувства, была горькая бабья жалость, да привычка... И когда [соседский парень] Мелехов Гришка, заигрывая, стал ей поперек пути, с ужасом увидала Аксинья, что ее тянет к чернявому калмыковатому парню».

154

Четвертая глава, ставшая в книжном издании романа 7-й, включившая все эти вставки, завершалась словами:

«Проводив Степана в лагери, решила с Гришкой видеться как можно реже. После ловли бреднем решение это укрепилось в ней еще больше».

На полях против этих слов стоит шолоховским синим карандашом: «Обосновать».

И как бы выполняя это собственное указание, при доработке главы Шолохов дописывает на полях: «Она боялась это[го] ново[го]е заполнивше[го]е ее чувств[а]о. [Боялась оттого, что впереди]. И в мыслях шла осторожно, как по мартовскому ноздреватому льду».

Эти первые главы «Тихого Дона», посвященные, в первую очередь, Григорию и Аксинье, показывают, сколь трепетно и подчас неуверенно нащупывал молодой писатель наиболее надежный и точный путь к исключительно важному для него и столь же трудному образу Аксиньи. Интуитивно понимая, что и сам идет здесь по «мартовскому ноздреватому льду», что именно на этом пути ему грозит опасность мелодраматизма, Шолохов безжалостно вычеркивает куски прозы, посвященной треугольнику Григорий — Аксинья — Степан, которые при переработке первой части романа не отвечали его требованиям, не выдерживали, на взгляд писателя, проверки строгим вкусом. Шолохов пишет, к примеру: «Он ставил себя на место Степана, щурил затуманенные глаза: рисовало ему разнузданное воображение грязные картины» — и зачеркивает эти слова.

Или — описывает зарождающееся чувство Григория к Аксинье: «Аксинья не выходила у него из ума. Весь день перебирал он в памяти утренний разговор с нею, перед глазами мельтешила ее улыбка и тот любовно-собачий взгляд снизу вверх, каким она [смотрела вверх] глядела, провожая мужа. Зависть росла к Степану и непонятное чувство озлобления». И вновь безжалостно своим синим «редакторским» карандашом вычеркивает и этот абзац.

Или — пишет с жесткой откровенностью: «Только после того, как узнал от Томилина Ивана про Анисью, понял Степан, вынашивая в душе тоску и ненависть, что несмотря на плохую жизнь и на эту обиду, что досталась ему Анисья не

155

девкой, любил он ее тяжкой ненавидящей любовью», а потом вычеркивает слова «что досталась ему Анисья не девкой». Опять — «Анисья»? Но об этом позже. А пока подчеркнем: любовные слова в прозе требуют от автора особой тонкости и внутренней деликатности, предельной бережности в обрисовке столь сильных человеческих чувств, каковы были чувства Григория и Аксиньи. Мучительность поиска этих слов с особой явственностью предстает в финале главы 6/II в черновике и главы IX в книге:

Черновой текст		Беловой текст
«Она, Аксинья. Гулко и дробно, [сдваивая], [заколотилось] у Григория сердце. Приседая шагнул вперед, откинув полу зипуна прижал к себе [горб] послушную полыхающую жаром у нее подгибались [колени] ноги, дрожала вся сотрясаясь вызванивая зубами [Дрожь перекинулась на Григория]. Грубым рывком кинул на руки, путаясь в полях распахнутого зипуна, [задыхаясь] [побежал] понес. — Ой Гри-ша, Гришенька... Отец!.. — Молчи! — Пусти [меня]... Теперь что уже. [Я] сама пойду [шепнула] [выдохнула] почти крикнула плачущим голосом». И — на левом поле: «[Грудь] Сердце, как колотушка сторожа на сенной площади». «Вырываясь, дыша в зипуне кислиной овечьей шерсти, Аксинья низким стонущим голосом [почти кри] сказала давясь горечью [случившегося] раскаяния».		«Аксинья. Она. Гулко и дробно сдвоило у Григория сердце, приседая шагнул вперед, откинув полу зипуна прижал к себе послушную, полыхающую жаром. У нее подгибались в коленях ноги, дрожала вся, сотрясалась, вызванивая зубами. Рывком кинул ее Григорий на руки — так кидает волк себе на хребтину зарезанную овцу, — путаясь в полах распахнутого зипуна, запыхаясь побежал. — Ой, Гри-и-иша!.. Гришень-ка... Отец!.. — Молчи! Вырываясь, дыша в зипуне кислиной овечьей шерсти, давясь горечью раскаяния Аксинья почти крикнула низким стонущим голосом: — Пусти, чево уже теперя... Сама пойду...».

Из сделанных вставок на полях не пригодилась одна: «Сердце как колотушка сторожа на сенной площади».

156

Добавлен, уточнен образ: «Рывком кинул ее Григорий на руки — так кидает волк себе на хребтину зарезанную овцу...»

Но, конечно же, особенно поразителен поиск слова вот в этом месте: «... — Сама пойду, — [шепнула], [выдохнула] почти плачущим голосом»; и — вставка на полях: «низким стонущим голосом [почти кри] сказала, давясь горечью [случившегося] раскаяния». В итоге: «Вырываясь, дыша в зипуне кислиной овечьей шерсти, давясь горечью раскаяния, Аксинья почти крикнула низким стонущим голосом:

— Пусти, чево уже теперя... Сама пойду...»

Вот эта цепочка слов для передачи состояния мятущейся женской души: «шепнула»; «выдохнула»; «почти крикнула плачущим голосом»; «сказала низким стонущим голосом» и, наконец, «почти крикнула низким стонущим голосом» — это ли труд «переписчика»?

19 ноября Шолохов работает над главой 7/11 (в книге — X), начинающейся классическими строками: «Не лазоревым алым цветком, а собачьей бесилой, дурнопьяном придорожным цветет поздняя бабья любовь». За день была написана эта глава, занимающая в рукописи почти три страницы и завершающаяся словами: «— Женю! На дурочке женю! — хлопнул дверью, по крыльцу затарахтел [опираясь], стукая костылем».

В беловом варианте и в книге эти строки звучат так: «Женю!.. На дурочке женю!.. — Хлопнул дверью, по крыльцу протарахтели шаги и стихли» (2, 56).

20 ноября — начинается новая глава, в черновике — 8/13, в беловой рукописи — XII и в книге — XI: «Оставалось полторы недели до прихода казаков из лагерей. Аксинья неистовствовала в поздней горькой своей любви».

На полях страницы Шолохов дважды четким каллиграфическим почерком выводит: «Неистовствал. Неистовствала», проверяя, видимо, для себя точное написание этого слова.

На полях следующей страницы черновика — пометки синим карандашом: «Четче». Пометка относится к следующему абзацу:

«Если б Григорий делал вид, что скрывается от людей, ходил к жалмерке — Аксинье, если б жалмерка Аксинья жила с Григорием и

157

в то же время не отказывала и другим, то в этом не было бы ничего необычного. [О Григории не гово] Станица поговорила бы и перестала, но они [де] [игнорируя] [любили] жили почти не таясь, вязало их что-то большее, и поэтому в станице [сошлись] решили, что это преступно, бесстыдно и станица [притаилась] прижухла в злорадном выжидании — приедет Степан, узелок развяжет».

В беловом тексте и в книге этот абзац подвергся минимальной, но — четкой правке: вместо «блюдя это в полнейшей тайне» — в «относительной тайне», что, конечно же, в данном контексте точнее; после слов «...в этом не было бы ничего необычного» добавлено: «хлещущего по глазам»; вместо «в станице решили, что это преступно, бесстыдно» — «преступно, безнравственно»; вместо «станица прижухла в злорадном выжидании» — в беловике «в [поганеньком] выжиданьи[це]», а в книге «в поганеньком выжиданьице» (2, 59).

И отметим: на всем протяжении чернового автографа первой и второй частей романа не прекращается путаница женских имен — Аксинья и Анисья.

К примеру, глава 17-я начинается так: «Только после того, как узнал [Степан] от Томилина Ивана про Анисью, понял Степан, вынашивая в душе тоску и ненависть, что несмотря на плохую жизнь и на эту обиду, что досталась ему Анисья не девкой, любил он ее тяжкой ненавидящей любовью. <...> Домой приехал вялый, поэтому-то легко отделалась Анисья. [С т] С того дня прижился в Астаховых куренях покойник. Анисья ходила на цыпочках...» (курсив наш. — Ф. К.).

А через несколько строк читаем:

«Анисья [вначале] металась по твердой, с запахом овчины кровати, икая тяжело дышала. Степан приморившись [бить] истязать мягкое, как закрутевшее тесто, тело, шарил по лицу ее рукою, слез искал, но щеки Аксиньи были пламенно-сухи...».

И далее, на всем протяжении следующей страницы рассказ идет про Аксинью: «Аксинья, поскрипывая ведрами, сошла к Дону...» Но уже в конце этого же абзаца — читаем: «Анисья ласкала мутным от прихлынувших слез взглядом сильные его ноги... <...> Анисья [щурясь] целовала глазами этот крохотный когда-то ей принадлежавший кусочек любимого тела...»

158

В этой главе — удивительном по силе поэзии и проникновения в человеческую душу гимне женской любви — имя главной героини романа поминается 38 раз. Из них в 11 случаях она — Аксинья, а в 27 — Анисья. Причем имена эти идут подчас рядом:

«— Аксютка!

— Сюда иди...

— Ага, пришла.

Шелестя листьями подошел и сел рядом. Помолчали.

— В чем это у тебя щека?

Анисья рукавом размазала желтую пахучую пыль» (58).

Или:

«— Чево кричишь? Обидел? Ксюша! Ну, погоди... Постой, хочу што-то сказать.

Анисья оторвала от [лиц] мокрого лица руки...» (59).

На первый взгляд — странность необъяснимая: в потоке прозы автор называет свою любимую героиню попеременно двумя именами — то Аксинья, то Анисья.

«Антишолоховедение» и этот факт попыталось использовать, чтобы бросить тень на Шолохова. В статье «Как вас теперь называть, Аксинья?» М. Мезенцев, комментируя одну из публикаций Л. Колодного, писал: «“Молот” опубликовал факсимильный оттиск одной из страниц рукописи (публикация Л. Колодного. — Ф. К.). Конечно, это рука М. А. Шолохова! На оттиске очень четко 8 раз встречается имя главной героини. Вначале она 3 раза названа Анисьей, потом 2 раза Аксиньей.

Странно! В рукописях “Войны и мира” Наташа ни разу не названа Катей или Акулиной»³².

Мезенцев, по всей вероятности, не знал, что путаница с именами довольно часто встречается у классиков. Скажем, у того же Л. Н. Толстого в рукописях повести «Казаки» одного из героев зовут Кирка (сокращенное от Кирилл), потом — Лукашка, потом снова Кирка.

Объяснение этой странности есть, и оно — в особенностях психологии творчества. Шолохов, видимо, не мог забыть самое первое имя, которое он дал своей героине, — Анисья, потом поменял его на Аксинью. В том бурлящем потоке творческого сознания, который захлестывал автора, подсознание

159

невольно выдавало внутренние колебания автора между двумя именами Аксиньи и Анисьи, которые были близки автору и к тому же созвучны, что и приводило к путанице.

«Калмыцкий узелок»

24—25 ноября Шолохов пишет главу 12/15, которая в печатном тексте идет под номером XIV, — о визите Аксиньи к бабке Дроздихе, мастерице по «заговорам», о беспощадном избиении Аксиньи вернувшимся из лагерей Степаном и столь же беспощадной драке братьев Мелеховых со Степаном Астаховым из-за Аксиньи. Глава кончается словами: «С этого дня в калмыцкий узелок завязалась между Мелеховыми и Степаном Астаховым злоба. Суждено было Гришке Мелехову развязывать этот узелок год спустя, да не дома, а в Восточной Пруссии, под городом Столыпиным» (57).

На полях страницы — столбец цифр:

«1914 г. —

1912 г. —

1913 г.».

А в печатном тексте — изменение: «...суждено было Григорию Мелехову развязывать этот узелок два года спустя в Восточной Пруссии, под городом [да] Столыпином» (2, 70).

Что означает этот столбик цифр, данных не по порядку? И это исправление — не «год спустя», а «два года спустя»? Этот былинный запев: «Под городом [да] Столыпином», от которого позже Шолохов отказался?

Языковая лаборатория, каковой являются черновые и беловые рукописи романа, опровергает тезис «антишолоховедения», будто перед нами — плод работы некоего «переписчика», перебелившего и ухудшившего первоначальную рукопись какого-то таинственного «доподлинного автора», к примеру, того же Ф. Д. Крюкова. Характер работы автора черновиков над словом, направленной на филигранное совершенствование текста, своеобразие правки, как в тексте, так и на полях, свидетельствуют, что перед нами — подлинная

160

черновая рукопись первых двух книг романа «Тихий Дон». Фрагменты текста, позже вошедшие в текст, также бесспорно шолоховские по характеру языка и стиля.

Фантасмагорический тезис о Шолохове как «переписчике» чужого труда опровергается в рукописи также и теми «зарубками» на полях, которые носят прогностический характер и никому, кроме истинного автора «Тихого Дона», даже в голову прийти не могли.

К таким прогностическим «зарубкам» относится фраза из XXIV главы первой части романа об «узелке» между Степаном Астаховым и Григорием Мелеховым, который им предстояло развязать «год спустя», в Восточной Пруссии, под неким «городом Столыпином», равно как и записанные на полях цифры:

— 1914 г.

— 1912 г.

— 1913 г. —

В главе 14-й (в рукописи — 12/15) первой части романа, которая была написана Шолоховым 24—25 ноября 1926 г., действие происходит тогда, когда в мыслях самих героев романа не было даже и намека на возможность скорой войны. Шла весна 1912 г., и казаки только что вернулись из лагерей, где от жены казака Томилина Степан Астахов узнал об измене Аксиньи.

Но автор-то знает, как будет развиваться его роман в дальнейшем, он знает, что героев романа ждет война с Германией, он заранее предусматривает, что, два года спустя, на полях сражений этой войны и не где-нибудь, но в Пруссии, под «городом Столыпином» их пути пересекутся. Шолохов продумывал будущее своих героев в начале работы над окончательным вариантом «Тихого Дона», он решил его для себя уже три недели спустя после того, как написал первую страницу.

Подсчет: «1914 г.; 1912 г.; 1913 г.», видимо, был сделан Шолоховым тогда, когда он перерабатывал первую часть черновика своего романа, где было сказано, что «узелок» между Григорием и Степаном был развязан в Пруссии «год

161

спустя». Перерабатывая текст, он и установил, что ошибся на год и поправил эту ошибку, указав в беловом варианте: «два года спустя».

Некоторые исследователи полагают, что, сделав эту поправку, Шолохов снова допустил «временной сбой»: «...Григорий встретился со Степаном в бою в Восточной Пруссии, как прямо сказано в тексте романа, в мае 1915 года, то есть почти через три года»³³, — пишет, к примеру, С. Н. Семанов. К сожалению, временной сбой допустил сам комментатор.

В «Тихом Доне» широко представлена народная топонимика — в силу того, что одним из главных, если не главным, историческим источником романа было устное предание. Многие географические названия (как, кстати, и незнакомые иностранные фамилии) в романе записаны со слуха, так, как они звучали в народе.

Исследователи — в частности В. Гура и Г. Ермолаев — установили, что город «Столыпин» — это город Stallupönen, в русской транскрипции — Шталлупенен (или — как писалось на картах русского Генштаба, Сталупенен). И высказали предположение, что название «город Столыпин» в Восточной Пруссии, — взято Шолоховым со слуха³⁴.

«Антишолоховедение» же, не разобравшись в сути дела, не преминуло в очередной раз торжествующе уличить писателя в том, что он даже «не сумел прочесть название города в рукописи и, переписывая, поставил вместо правильного (в том числе и грамматически) — “Под городом Сталупенен”, свое дурацкое — “Под городом Столыпиным”»³⁵.

Израильский «антишолоховед» Бар-Селла, позволяющий себе в таком тоне разговаривать с Шолоховым, совершает подмену: в рукописи «Тихого Дона» и изданиях романа 1941 и 1995 гг. значится: «Под городом Столыпином». А в черновике, как мы указывали, это место было написано даже с некоторой былинной интонацией: «...суждено было Григорию Мелехову развязывать этот узелок... под городом [да] Столыпином». Эта интонация ясно дает понять читателю: столь странное название немецкого города, перекликающееся с фамилией Столыпина, условно, фольклорно, навеяно

162

устной традицией рассказов казаков о своих былых подвигах после возвращения с войны.

Страдающее эстетической и языковой глухотой «антишолоховедение», конечно же, не услышало этого «послания» Шолохова читателю и приняло название немецкого города по имени известного русского государственного деятеля за чистую монету, объяснив его, как это для них свойственно, «невежеством» Шолохова. Невежество в очередной раз проявили они.

Шолохов в описываемых им событиях империалистической войны был предельно внимателен к историческим и географическим реалиям времени.

Как показывают исторические источники, информация о боях и передвижениях войск и, в частности, 12-го Донского Казачьего полка, который входил в состав 11-го кавалерийской дивизии и в котором служил Григорий Мелехов, исключительно точна.

В романе сказано о начале войны:

«— Война, парень!

— Брешешь?

— И вот тебе Бог, вахмистр сообщил...

День спустя полк выгрузился на станции Вербы в 35 километрах от границы» (2, 264).

«11-я кавалерийская дивизия после занятия Лешнюва с боем прошла через Станиславчик, Радзивиллово, Броды и 15 августа развернулась возле города Каменка-Струмилово» (2, 325).

Раскрываем хорошо известный М. А. Шолохову «Стратегический очерк войны 1914—1918 гг.»:

«26 июля (8 августа) 11 Кав. дивизия в районе Лешнюва выбила из этого пункта Ландштурм противника»³⁶. Данная в приложении к «Очерку» карта-схема свидетельствует, что 11-я Кавалерийская дивизия и в самом деле начала наступление со станции Верба и прошла путь до города Каменка-Струмилово, захватив Радзивиллово, Станиславчик и Броды³⁷.

Григорий Мелехов воевал в составе 12-го Донского Казачьего полка именно в этих местах, когда 16 сентября, во время штурма города Каменка-Струмилово, был ранен (по предположению командования части, убит).

Очнувшись после ранения, Григорий Мелехов возвращается

163

в свою сотню, по дороге спасая командира 9-го драгунского полка, за что получает первого Георгия. Однако тут же попадает под обстрел и вследствие ранения оказывается в глазной клинике доктора Снегирева в Москве. Имеется точное временное указание, когда это произошло: конец сентября — октябрь. «В последних числах октября выписали Григория» (2, 393). Потом — короткое пребывание в госпитале и — отпуск: «В ночь на 4 ноября Григорий Мелехов пришел в Нижне-Яблоновской, первый от станции казачий хутор Вешенского юрта» (2, 396).

Далее начинается вторая книга романа, и последовательное описание фронтового пути Григория Мелехова прекращается. Мы сразу попадаем в 1916 г., когда Григория Мелехова в составе 12-го Казачьего полка в первых числах ноября направляют в Карпаты, а 7 ноября, как сказано в романе, во время штурма высоты «320», Мелехов был ранен, попал в госпиталь и оттуда — на Дон.

Из воспоминаний Григория, которые даны во второй книге, известно, что

— в мае 1915 г. он, во время боя с немецким Железным полком, «валит с ног» немецкого лейтенанта и «берет в плен трех немецких солдат» (3, 48);

— в мае же, когда «полк, вместе с остальными частями брусиловской армии, прорвал у Луцка фронт», «отбил австрийскую гаубичную батарею» (3, 51);

— в июле 1915 г., под Равой-Русской, «отбивает казачью батарею, захваченную австрийцами» (3, 49).

Анализ текста показывает, что практически все боевые эпизоды фронтового пути Григория Мелехова, кроме одного, в романе не только точно датированы, но и строго соотнесены с реалиями хода войны. Брусиловский прорыв в районе Луцка был и в самом деле в мае 1915 г., и в нем принимал участие 12-й Донской Казачий полк; откомандирование в Карпаты 12-го Донского Казачьего полка в составе 11-й кавалерийской дивизии, 3-й армии и в самом деле произошло в октябре — ноябре 1916 г.

И только один-единственный боевой эпизод в «служивской» биографии Григория Мелехова не имеет привязки к точной, конкретной дате и историческим обстоятельствам —

164

бой под городом Столыпином. Когда же мог произойти этот бой, где заклятые враги — Григорий Мелехов и Степан Астахов встретились на поле брани?

Шолохов, конечно же, знал доподлинное название этого города, поскольку сражение под прусским городом Сталупенен в самом начале войны с немцами было одним из известнейших в истории империалистической войны, которую Шолохов изучал со вниманием.

Город Сталупенен находился на самой границе Восточной Пруссии с Россией — наискосок от него, по другую сторону границы, лежал русский городок Сувалки. Город Сталупенен являл собой «узел сообщения германской армии», крупную железнодорожную станцию на границе двух государств, и вокруг него, по словам очевидцев, «в 1914—1915 годах неоднократно завязывались бои между немецкими и русскими войсками»³⁸.

Первое и самое известное сражение за Сталупенен развернулось в самом начале войны. «Операция русских войск, осуществленная в начале Первой мировой войны в период с 4 (17) августа по 1 (14) сентября 1914 года с целью выручки союзников во Франции, получила название Восточно-Прусской операции. В этой операции принимали участие две русских армии: 1-я армия под командованием генерала П. К. Ранненкампфа и 2-я армия под командованием донского атамана генерала А. В. Самсонова. 1-я русская армия 4 (17) августа разбила 1-й германский корпус у Шталлупенена»³⁹.

В «Стратегическом очерке войны 1914—1918 гг. Часть 1», с которым, как известно, был знаком Шолохов, в разделе «Бой 4 (17) авг[уста] у Сталлюпенен» сообщается: «Утром 4 (17) августа 1-я армия двинулась через государственную границу... Всего действовало с русской стороны 7 пех. див. и 5½ кон. див., а с немецкой — 2 пех. див. и 2 кон. див.»⁴⁰.

Как показывает приложенная к тексту «Стратегического очерка» географическая «Схема № 4», в бою 4-го августа, разворачивавшемся вокруг городка Сталлюпенен, принимал участие III армейский Корпус 1-й армии Северо-Западного фронта, которому был придан описанный в романе 3-й Донской

165

Казачий полк. Это тот самый полк, где воевали Козьма Крючков, а также — Митька Коршунов и Михаил Иванков. Последний, вместе с Козьмой Крючковым, воевал в 3-м Донском Казачьем полку не только в романе, но и в реальной жизни. О своей службе и военных подвигах, по его свидетельству, он рассказывал М. А. Шолохову⁴¹. Вот откуда Шолохов мог узнать о боях под городом Сталупенен или, в воспроизведении Иванкова, — Столыпином.

В романе «Тихий Дон» подробно описан бой Козьмы Крючкова, вошедший в учебники истории, в котором принимал участие и Михаил Иванков. Бой этот, пишет Шолохов, произошел в районе местечка Пеликалие — на границе между Россией и Пруссией (1—2, 230). В «Стратегическом очерке войны 1914—1918 гг. Часть 1» в схеме № 6 зафиксирован факт близкого соседства этих двух мест — Сталупенен и Пилькаллен. В памяти воевавшего в этих местах Михаила Иванкова, от которого и получил информацию о боях в Восточной Пруссии Шолохов, названия этих двух мест сохранились, но — в искаженной форме: Столыпин и Пеликалие.

Но бой под Сталупененом 4 августа 1914 г. не был единственным.

Бои вокруг пограничного прусского города Сталупенен между русскими и немецкими войсками в 1914—1915 гг. происходили неоднократно — и во время наступления, и во время отступления русских войск⁴².

«Стратегический очерк войны 1914—1918 гг.» свидетельствует, что помимо боев в начале августа 1914 г., русская армия предприняла, по меньшей мере, еще три попытки захвата Сталупенена: в сентябре 1914 г., октябре — ноябре 1914 г. и в конце февраля — марте 1915 г. В центре пограничных боев между Россией и Пруссией всегда оказывались два соседних города — русский Сувалки и немецкий Сталупенен. И что любопытно: всякий раз в них принимал участие III Корпус с прикомандированным к нему 3-м Донским Казачьим полком, в котором служил Михаил Иванков.

В середине сентября город Сталупенен был вновь взят⁴³ — и тут же отдан обратно. Вот как описывает участник этих боев и очевидец отступления русских войск: «К Сталупенену мы подходили темной ночью <...> Долго ли будем отступать?..

166

Осторожно, почти “перебежками” проходил полк вдоль этой узкой улицы Сталупенена, под летящими горящими головешками и искрами огня, чтобы выйти к мосту через речку. <...> преследование, наконец, прекратилось»⁴⁴.

Еще одну попытку вторжения в Восточную Пруссию русские войска предприняли во второй половине октября — первой половине ноября 1914 г., когда III Корпус снова достиг «района Сталупенена»⁴⁵.

«Замечательное совпадение, — свидетельствует участник боев: — бой 25-го октября проходил опять почти на том же плацдарме, что и бой 4-го августа под Сталупененом. <...> Еще поразительнее, что так же, как и в первом нашем бою с немцами, в бою 25-го октября победителей не оказалось: обе стороны после боя отошли назад!»⁴⁶.

Наконец, была предпринята еще одна, последняя попытка прорыва фронта в Восточной Пруссии — во второй половине февраля — марте 1915 г.: «17 февраля (2 марта) начинается общее наступление 10, 12 и 1 Армий»⁴⁷. Бои идут все в том же районе Сувалки — Сталупенен.

Командующий фронтом генерал Рузский дает указание не «останавливаться перед границею» и «развивать достигнутый успех»⁴⁸. Но и на этот раз операция захлебнулась.

О котором из этих боев под городом «Столыпином» может идти речь в «Тихом Доне»?

О бое 4 августа 1914 г.? Но в это время 12-й Донской Казачий полк, в котором служил Григорий Мелехов, развивал наступление в Галиции.

О боях в сентябре 1914? Но в это время Григорий Мелехов, после ранения глаза, лежал в глазной клинике Снегирева в Москве.

Бой 25 октября? Но в октябре — ноябре Мелехов, после госпиталя, находился в отпуске в хуторе Татарском.

Остается лишь наступление русских войск в Восточной Пруссии в конце февраля — марте 1915 г. Но и это маловероятно, потому что бой, в котором принимали участие Григорий Мелехов и Степан Астахов, судя по тексту романа, не мог происходить зимой, в феврале. Казаки были в летней форме: «Ветер сорвал с Григория фуражку...» (3, 49), и Степан

167

Астахов, спасаясь от врага, прячет свою фуражку и шаровары не в снег, а в куст.

Боевой эпизод под городом Сталупененом — единственный в романе, не имеющий точной временной привязки. И это не случайно: видимо, от начала до конца он придуман Шолоховым. Отталкиваясь от рассказов Михаила Иванкова о боях под «городом Столыпином», — само это название не могло не заинтересовать чуткого на необычное слово писателя, — Шолохов именно под этим «городом» свел в схватке двух заклятых врагов — Григория и Степана. Шолохов придумал этот эпизод, чтобы «развязать» тот «калмыцкий узелок», который завязался между ними.

Шолохов не указал точную дату боя именно потому, что решал в данном случае не историко-хроникальную, но — художественную задачу. А потому — ради достижения высшей художественной правды пошел на некоторое насилие над правдой буквалистской. Художественная правда, правда характеров и правда развития действия требовали развести Григория Мелехова и Степана Астахова по разным полкам: Григорий Мелехов служил в 12-м Донском Казачьем полку, который воевал в Галиции, а Степан Астахов — в 27-м Донском Казачьем полку, который воевал, в основном, в Восточной Пруссии. А чтобы свести их вместе под пулями, Шолохов, зная, что казачьи части часто перебрасывались с одного фронта на другой, пошел на некоторое насилие над буквальной правдой и предположил, что «12-й полк сняли с фронта и кинули в Восточную Пруссию» (1—2, 343), — естественно, без точного указания, в данном случае, когда это было совершено.

В будущем Шолохов, ради достижения художественной правды, совершит похожее насилие над правдой факта, когда будет писать сцену убийства Подтелковым есаула Чернецова. И даже критика Сталина не заставит его отказаться от художественной версии этой драматической сцены в пользу версии фактической, документальной.

Похожая ситуация и в данном случае. Согласимся с тем, что 12-й Донской Казачий полк и в самом деле не воевал в Восточной Пруссии. «Антишолоховедение», прежде всего — Макаровы, построили на этом целый обвинительный вердикт

168

в адрес Шолохова⁴⁹, к нему мы еще вернемся. Они не хотят считаться с тем, что на это отступление от правды исторической Шолохов пошел осознанно — по законам сюжетосложения, для выявления характеров Григория Мелехова и Степана Астахова, ради прояснения отношений между ними. Он пошел на это, пользуясь своим правом художника, и — победил.

Для нас же в данном случае важна не столько точная датировка данного события — боя у города Столыпина, где Григорий Мелехов спас от гибели своего лютого врага Степана Астахова, сколько прогностический характер приведенного выше арифметического подсчета и слов автора о том, что узелок между Григорием Мелеховым и Степаном Астаховым будет развязан два года спустя во время боев в Восточной Пруссии. Следовательно, еще 25 ноября 1926 г., задолго до того, как он приступил к написанию четвертой части «Тихого Дона», Шолохов уже продумал развитие сюжетных линий романа и знал, что сведет Григория Мелехова и Степана Астахова в бою под «Столыпином».

«Вставная глава»

Еще одна важная прогностическая пометка Шолохова значится на поле главы 24/25: «Дать гульбу, “баклановцев”, параллель — молодежь и рассказ деда Гришаки».

Эта запись сделана на странице 79/75, которая, возможно, мыслилась Шолоховым как заключительная 1-й части романа, ее последней, 24/25-й главы. Вслед за поставленной точкой, означающей окончание первой части рукописи, значилось:

Часть вторая
1

Но далее не последовало ни строчки первой главы второй части, и сам этот заголовок густо зачеркнут карандашом.

Судя по всему, 24/25-я глава, завершающая в черновике первую часть, Шолохову не понравилась. На ее полях красным карандашом значится: «Перенести?». Однако в окончательном

169

тексте романа, ни в беловике, ни в книге этой главы нет — Шолохов от нее отказался. Почему?

Приведем полностью эту короткую главу из рукописи романа, так и не увидевшую свет (с сохранением орфографии; в квадратных скобках — вычеркнутые автором слова, жирно — вписанные):

«[24] 25

Гуляли четыре дня. Вызванивали стекла мелеховск[ого]их [дома] куреней от песенного зыка, пляса, рева. Дарья, похудевшая и желтая, прогуляв ночь, чуть свет вскакивала к печке, стряпала, гоняла качавшуюся от недосыпанья Дуняшку. У крыльца валялись перья зарезанных кур и уток, неметенный двор зеленел раскиданными объедьями сена, наскоро выдоенные коровы уходили в табун, покачивая тугими вымями. Пахло в комнатах мелеховских куреней перегорелой водкой, табаком, спертым человечьим духом.

Григорий в первую ночь проснулся на заре. В ставенную щель сукровицей сочился [розоватый] окровяненный зарею свет. На подушке разметав косы спала Наталья. Руки закинула выше головы, под мышками во впадинах [кол] рыжие [наивные] курчавые волоски. Ноги под одеялом скрестила крепко накрепко, [как с вечера], и изредка стонает.

Григорий вспомнил, как просила она не трогать ее, сыпала, захлебываясь скороговоркой, жальные тусклые слова, плакала; и отчего-то искрой на ветру угасла радость, не было прежнего самодовольства, как раньше, когда силком овладевал где-нибудь на гумне или в ливаде, облюбованной и заманенной туда девкой. Вспомнилось: в прошлом году на молотьбе приглянулась ему поденная работница девка. Манил ехать в степь за хлебом:

— Поедем, [Фрося] Нюрашка.

— Не поеду с тобой.

— А што?

— Безображишь дюже...

— Не буду, ей-богу!

— Отвяжись, а то отцу докажу.

Подстерег, [но] когда спала в амбаре одна, пришел. Нюрка вскочила, забилась в угол. Тронул рукой, завизжала хрипло и дико. Сбил с ног подножкой, побаловался и ушел. Испортил девку, ночами с той поры стали ходить к ней хуторские ребята, друг другу рассказывали, смеялись. Подговорил Гришка Митьку Коршунова, как-то вечером за гумном Нюрку избили, и завязали над головой подол юбки. Ходила девка до зари, душилась в крике, каталась по земле и вновь вставала, шла, натыкалась на гуменные плетни, падая в канавы... Развязал ее ехавший с мельницы старик. Хуторные все глаза Нюрке просмеяли. Пускай, мол, подождет Нюркина мать сватов. Смеялся Гришка над тогдашней своей проделкой, а теперь вспомнил [доверчивые] ласковые

170

на выкате Нюркины глаза, и заворочался на кровати до боли хлестнутый стыдом».

Видимо, глава эта показалась Шолохову чрезмерно натуралистичной, в невыгодном свете рисующей Григория. А главное очень частной, не пригодной, на взгляд Шолохова, для завершения первой части романа.

Вот почему Шолохов принял решение написать новую главу, которая завершала бы первую часть. И наметил на полях главы отвергнутой план будущей главы: «гульба» на свадьбе, рассказ старого казака о подвигах «баклановцев», рассказ деда Гришаки о своих подвигах...

Шолохов позже написал ее, озаглавив: «Вставная глава». Потом это название зачеркнул и поставил полагающийся ей номер: 24 (в книге XXIII).

Начинается глава так:

«Коршуновы прикатили на щегольской в узорах бричке, уже после того, как молодых [при]увезли [из] в церк[ви]овь».

Глава и в самом деле посвящена пьяной, бесшабашной гульбе на свадьбе, где молодежь веселилась, а старики — «каршеватый, вроде дуба-перестарка» (2, 109) «баклановец» Максим Богатырев и дед Гришака, не слыша друг друга, вспоминали былое, рассказывая о своих подвигах. Эта наполненная искрящимся юмором глава писалась, как явствует из отметки на рукописи, значительно позже остальных глав первой части — в марте 1927 г., когда уже была написана вторая часть романа, что подтверждается датой, записанной на полях «Вставной главы» (страница 82): «28 марта 1927 года». Как уже говорилось выше, после написания второй части романа Шолохов приступил к переработке всей первой его части и закончил эту работу к концу марта, о чем и свидетельствует запись на титуле первой части черновика рукописи, сделанная синим карандашом: «Окончена переработка 28/III—27 г.». Дата окончания переработки первой части романа и написание «Вставной главы» совпадают.

Глава эта завершает описание свадьбы Григория и Натальи и органически продолжает предыдущую, XXII (в рукописи — 23-ю) главу, описывающую венчание.

Эта предыдущая 23-я (XXII) глава, венчающая первую

171

часть, примечательна еще и потому, что в черновиках этой главы впервые появляется слово «хутор». Правда, в беловом варианте главы оно вновь исчезает (вычеркнутые слова взяты в скобки, вписанные выделены жирным).

Черновой текст		Беловой текст
«Передохнувшие у Коршуновых во дворе лошади добирая до хутора (курсив наш. — Ф. К.) шли из последних сил. На ременных шлеях стекая клубилась пена, дышали [они] [лошади] с короткими хрипами. Подвыпившие кучера гнали безжалостно. Солнце свернуло с полдня, прискакали в хутор. Пантелей Прокофьевич блистая чернью выложенной серебром бороды, держал икону божьей матери, Ильинична стояла рядом и каменно застыли тонкие ее губы».		«[Передох]Отдохнувшие у Коршуновых лошади шли добирая до мелеховского база из последних сил. На ременных шлеях стекая клубилась пена. Подвыпившие кучера гнали безжалостно. Поезжание встретили старики. Пантелей Прокофьевич, блистая чернью выложенной сединным серебром бороды, держал икону. Ильинична стояла рядом и каменно застыли ее тонкие [ее] губы».

Беловой вариант кое в чем отличается от чернового: вместо «передохнувших» — «отдохнувшие» лошади; ушла фраза «дышали [они] [лошади] с короткими хрипами»; появилась фраза: «Поезжание встретили старики»; заблистала «сединным серебром» борода. И, наконец, слово «хутор», впервые появившееся было в рукописи романа, заменено словом «баз». Шолохов поначалу как бы чисто интуитивно нащупывает решение заменить «станицу» «хутором», — как и с именами, когда он меняет Анисью на Аксинью или Фроську на Нюрку.

В завершающей первую часть романа 24-й главе, первоначально называвшейся «вставной», как в черновиках, так и в беловике, уже четко, со всей определенностью обозначен «хутор»: «Предосенняя, тоскливая синяя дрёма [особенно заметная в], сливаясь с сумерками, обволакивала хутор (курсив наш. — Ф. К.), Дон, меловые отроги...». Хутор в романе, заменив станицу, обрел, наконец, — в самом конце первой части — свои права. А в первой главе второй части романа он получил, наконец, и свое название: хутор Татарский.

172

Но это решение было процессом, процессом творчества. Решение о замене станицы хутором было принято Шолоховым при переработке первой части романа — тогда же, когда обрели полное право на существование окончательные имена героев романа.

Черновик отражает процесс выбора автором романа этого окончательного варианта — хутор или станица. Приведем место из первой главы второй части романа, где речь идет о купце Сергее Платоновиче Мохове: «В смуглый кулачок, покрытый редкими глянцеви[тыми]то-черными волосами крепко зажал он [станицу] хутор Татарский и окрестные хутора» (2). Как видите, рука пишет по привычке «станица» и тут же поправляет: «хутор».

Во второй части романа, не только в беловом, но и черновом ее тексте уже прочно укореняется вместо станицы хутор: «Ветровым шелестом — перешопотом поползла по хутору новость: “Митька Коршунов Сергея Платоныча дочку обгулял!”» А в 6-й (IV) главе второй части, где рассказано о встрече Федота Бодовского со Штокманом, мы читаем уже и подробную характеристику хутора Татарского:

«— Вы откуда?

— С хутора, не тутошний.

— А с какого будете хутора?

— С Татарского... <...>

— Большой ваш хутор?

— ...Хутор-то наш? Здоровый хутор. Никак дворов триста...»

И тот факт, что в последней, заключительной главе первой части, первоначально называемой «вставной», и в черновом, и беловом ее вариантах впервые в романе твердо и определенно речь ведется о хуторе, а не о станице, — лишнее подтверждение тому, что главу эту Шолохов писал позже остальных глав первой части — одновременно со второй частью романа. Эти наблюдения важны, как подтверждение тому, что Шолохов был полным хозяином, полноправным автором своего текста, создавал, творил его, распоряжался им.

К началу работы над второй частью романа окончательно устанавливаются наконец и все имена его главных героев, прежде всего — старшего Мелехова и Коршунова.

173

Мы уже отмечали, что на всем протяжении первой части отца Григория Мелехова зовут Иван Семенович [Андреевич]. И только в 18-й главе рукописи (17-й — книги), где в драке, обиженный за Аксинью, Григорий метнул вилы в Петра, Христонина жена, увидевшая драку в поле, кричит вдруг соседке диким голосом (цитирую по рукописи):

«— Климовна! Подбяги скажи Пянтелею-турку, что ихние робяты возле Татарского кургана вилами попоролись...»

Откуда возник этот «Пянтелей-турок» в минуту потрясения в устах жены Христони — и в уме автора — пока не ясно, видимо, только из подсознания, поскольку и в начале чернового варианта этой главы, и на последующих ее страницах, когда взбешенный и встревоженный Мелехов-старший прискакал на пашню, в авторской речи он именуется пока что Иваном Семеновичем:

«Иван Семенович, не доезжая сажен сто, придержал лошадь и потрусил рысью.

— Перепорю, сукины сыны!.. — завопил он еще издали и размотал над головою ременный арапник».

После этого еще в нескольких главах Мелехов-старший именуется Иваном Семеновичем. И только к 21-й (20) Иван Семенович, наконец, окончательно становится Пантелеем Прокофьевичем, приобретя имя, которым по первоначальному замыслу писателя владел его дед. После 18-й главы («Пянтелей-турок») мы видим это имя уже и в авторской речи, впервые — только в 21-й главе: «Пантелей Прокофьевич ругался, сверкая серьгой и желтыми белками глаз...» (73), ругался по поводу Григория, который никак не хотел забыть Аксинью. Пантелей Прокофьевич действует и в следующей — 22-й (21) главе, и во всех последующих главах романа.

Переименовал Шолохов и старшего Коршунова, которого первоначально звали Игнатом Федоровичем, а в конце первой части он стал, как и положено по роману, Мироном Григорьевичем. Кроме того, он переселил Коршунова с хутора в станицу. Первоначально богачи Коршуновы жили, в отличие от Мелеховых, не в станице, а как раз на хуторе, который именовался Журавлев: «Григорий не жалел ни кнута,

174

ни лошадей, и через двадцать минут станица легла сзади, над дорогой зелено закружилась степь, замаячили вблизи неподалеку выбеленные стены домов хутора Журавлева», — так описывается в 13-й (16) главе рукописи поездка Григория Мелехова свататься к Коршуновым. В беловом же тексте и в книге это место читается так: «Григорий не жалел ни кнута, ни лошадей, и через десять минут хутор лег сзади, у дороги зелено закружились сады последних дворов. Коршуновский просторный курень...» (2, 71).

Одновременно на полях этой страницы, помеченной 28 ноября 1926 г., Шолохов делает следующую запись: «Свахой ехала двоюродная сестра Ильиничны — вдовая тетка Василиса, жох-баба [разбитная] [и] [круглое ее]. Она первая угнездилась в бричке и, поводя круглой как арбуз головой, посмеивалась, из-под оборки губ показывала черные кривые зубы. Говаривал про нее Пан. Пр.».

Но Пан[телея] Пр[окофьевича] в этой — 13-й (16) главе рукописи не существует, он возникнет только в 21-й (XXI) главе, а пока его место занимает Иван Семенович. Следовательно, запись на полях о свахе сделана Шолоховым позже — во время переработки первой части романа, завершившейся 28 марта 1927 г.

Строго говоря, сваха была в тексте черновика с самого начала, но была она безымянной, а потому — безликой фигурой. Ради индивидуализации этого образа Шолохов и пишет на полях начало вставки, полный текст которой, посвященный свахе Василисе, появится лишь в беловом варианте. Приведем ее полностью (с сохранением авторской орфографии):

«Свахой стала двоюродная сестра Ильиничны жох-баба, вдовая тетка Василиса. Она первая угнездилась в бричке, вертя круглой, как речной голыш, головой, посмеивалась, из-под оборки губ показывала кривые черные зубы.

— Ты, Васёнка, там-то не скалься, — предупредил ее Пантелей Прокофьевич. — Можешь все дело испакостить через свою пасть. Зубы-то у тебя пьяные понасажены в роте: один туда кривится, другой совсем наоборот даже...

— Эх, куманек, не за меня сватают-то. Не я женихом.

— Так-то так, а все ж таки не смеись. Дюже уж зубы-то не тово... Чернота одна, погано глядеть даже.

Василиса обижалась, а тем часом Петр расхлебенил ворота».

175

Далее, после вставки, идет переработанный автором текст главы (добавления выделены курсивом):

«Григорий остался у лошадей, а Пантелей Прокофьевич захромал к крыльцу. За ним в шелесте юбок поплыла красномаковая Ильинична и Василиса неумолимо твердо спаявшая губы... <...>

— Теперича самое светок лазоревый, што же держать, аль мало перестарков в девках кулюкают, — выступила Василиса ерзая по табурету (ее колол украденный в сенцах и сунутый под кофту веник)*».

В черновике реплика про «светок лазоревый» безлична. В беловике в устах Василисы она звучит ярче, осмысленней. В книге подстраничное примечание дано в тексте, через двоеточие.

«Вставная глава», написанная Шолоховым в процессе доработки первой части книги в 1927 г., равно как и добавления к ней, ни в чем не уступают по художественному уровню главам, писавшимся осенью 1926 г.; по манере письма и своеобразию стиля все это — подлинно шолоховская проза.

Интересно проследить последующую работу Шолохова над «Вставной главой», сопоставив черновой и беловой варианты, чтобы еще раз убедиться, с каким вниманием и требовательностью работал Шолохов над текстом.

Глава подвергнута исключительно жесткой переработке. Сравним хотя бы ее начало в черновой и беловой рукописи:

Черновой текст		Беловой текст
«Коршуновы прикатили на щегольской в узорах бричке, уже после того, как молодых [при]увезли [из] в церк[ви]овь. [Поправившийся Петро часто выбегал] Пантелей Прокофьевич выходил за ворота, вглядывался вдоль улицы, но серая [лен] дорога, промереженная игольчатыми зарослями колючек, [не стонала немым		«Коршуновы приехали уже после того, как жениха с невестой увезли в церковь. Пантелей Прокофьевич до этого выходил за ворота, вглядывался вдоль улицы, но серая дорога, промереженная зарослями игольчатой колючки, была наголо вылизана безлюдьем. Он переводил взгляд за Дон. Там приметно желтел

176

гудом под тяжестью лошадиных копыт и бричек на железных ходах. Улица была безлюдна и скучна], была наголо вылизана безлюдьем. Петро переводил взгляд за Дон[ом]. Там приметно желтел лес, [и] вызревший махорчатый камыш устало гнулся над озерной осокой».

лес, вызревший махорчатый камыш устало гнулся над задонским озерцом, над осокой».

Текст стал строже, но при этом не потерял в своей эмоциональности и выразительности. Правкой достигается максимальная точность при минимальной затрате языковых средств, сдерживание той мощнейшей стихии изобразительности, которой от природы наделен автор. Развернутую и многословную метафору: «дорога... не стонала немым гудом под тяжестью лошадиных копыт и бричек на железных ходах. Улица была безлюдна и скучна» Шолохов заменяет одной короткой фразой: «серая дорога... была наголо вылизана безлюдьем». Это — правка мастера, взыскательно совершенствующего свой текст.

Иногда Шолохов идет на беспощадное изъятие целых абзацев и кусков текста. Приведем из «Вставной главы» отрывок, которому не нашлось места в беловой рукописи и в книге, — он идет следом за приведенным выше текстом:

«[Мимо стоявшего у ворот Петра прошла Аксинья Астахова (курсив наш. — Ф. К.). Петро скользнул по ней случайным невнимательным взглядом и только после того, как прошла она, вспомнил, что лицо ее необычно весело, словно пьяно. Глядя ей в [затылок] след, на подсиненый кружевной платок, накинутый на голову, [представил ее лицо] восстановил перед глазами выражение ее лица и подумал: “Скоро забыла про Гришку. Так оно и должно быть”. Анисья (курсив наш. — Ф. К.) [обогнула] завернула за угол плетня, огинавшего Мелеховский двор, и [пош] [по] за выбеленной стеной сарая, стала спускаться к Дону. Петро заинтересовался, почему она пошла к Дону не через свой двор или по проулку, степью. Он хотел пройти следом, поглядеть, но где-то в хуторе брехнула одна собака, потом другая и до слуха его донесся чуть слышный строчащий перестук колес. Петро облегченно вздохнул. Родилась и умерла в мозгах, отуманенных неперебродившим хмелем, куценькая мысль: “Шибко едут, колеса стрекочут”».

Шолохов отказался от этого текста. Мы его привели еще и потому, что в этом тексте, в начале абзаца, мы встречаемся

177

с Аксиньей Астаховой, причем автор ставит вверху цифры: 2 и 1, означающие, что имя и фамилию героини надо поменять местами; а через несколько строк он же пишет: Анисья. Эта описка — не в начальных, а в заключительной главе первой части романа, писавшейся значительно позже остальных глав. Такого рода описки возникают на уровне подсознания.

Многочисленная правка, имеющаяся в тексте рукописи, — двоякого рода. Один тип правки — не что иное, как более позднее редактирование текста при переработке или же доработке рукописи. В этом случае производятся сокращения, делаются вставки, меняются фразы, вычеркиваются или вписываются слова. Но существует и другой тип правки, возникающий непосредственно в процессе написания текста и являющийся следствием работы творческого сознания и подсознания, когда идет поиск, выбор, отбор нужных, наиболее точных и выразительных слов. Эта работа идет подчас на уровне интуиции. Такая правка, по характеристике французского текстолога М. Эспаня, есть «отражение сомнений автора, начинающего писать одно слово и тут же переделывающего его в другое...»⁵⁰.

Там, где пером художника ведет вдохновение, когда он пишет о предметах ему близких, хорошо известных, когда имеет место полет творческой мысли, — такой правки может и не быть вовсе. Пример тому, скажем, главы, посвященные рыбалке, — занятию, которое Шолохов, как известно, с детства знал и любил. Но в других случаях, к примеру, в главах историко-хроникальных, когда его, по собственному признанию, выраженному в письме Е. Г. Левицкой от 4 июня 1928 г., «начинала душить история», отчего меняется «характер письма»⁵¹, текст буквально испещрен авторской правкой, выдающей мучительную борьбу художника со словом.

Чтобы воочию продемонстрировать различные типы авторской правки, приведу пример.

В черновом тексте первой части романа, который позже был переписан самим Шолоховым, предпоследняя XXII глава начинается так: «Передохнувшие у Коршуновых во дворе лошади добирая до хутора шли (слово вписано сверху строки. — Ф. К.) из последних сил».

178

В беловике эта фраза звучит так: «[Передох] Отдохнувшие у Коршуновых лошади шли добирая до мелеховского база из последних сил».

В окончательной же и книжной редакции та же самая мысль выражена так: «Отдохнувшие у Коршуновых лошади шли, добираясь до мелеховского база, из последних сил» (2, 103).

Мы видим здесь все виды правки.

Корректорская, в результате которой правильно расставлены знаки препинания, с каковыми не всегда считался Шолохов, особенно — в черновиках; к примеру, деепричастных и причастных оборотов Шолохов часто как бы не признавал. Кроме того, диалектное «добирая до мелеховского база», повторенное Шолоховым и в беловом варианте текста, заменено на литературное: «добираясь».

Редакторская правка, осуществленная в процессе переписывания черновика самим же Шолоховым, когда было снято, как ненужное, лишнее слово «во дворе» (понятно, что лошади отдыхали у Коршуновых «во дворе», а не где-то еще), а слово «хутор» заменено на «мелеховский баз».

И, наконец, собственно авторская правка, совершаемая в процессе непосредственного написания текста, — та самая, по типу своему, авторская правка, о которой говорит французский текстолог М. Эспан: «Шолохов начинает фразу так, как она была написана в черновике “Передохнувшие у Коршуновых лошади...”, но, написав начало слова “Передох”, он тут же вычеркивает его и заменяет на “Отдохнувшие”».

Подобной правки, выражающей сам процесс творчества, в беловом варианте, естественно, немного. И это понятно: переписывание есть действие механическое. Но, когда погружаешься в черновики романа, подобная правка, возникающая непосредственно в процессе написания текста, преобладает. Погружаешься в совершенно особую атмосферу, наполненную, если можно так выразиться, личностной аурой автора, непредсказуемым — на уровне подсознания поиском слов, фраз, тропов, образов, с наибольшей адекватностью и точностью выражающих авторскую мысль. Атмосфера самой рукописи, особенно черновых вариантов, настолько

179

выразительна и безусловна, что делает абсурдным самое предположение, будто перед нами текст, написанный кем-то другим и лишь «переписанный» Шолоховым.

Об «икре», «тавричанах» и «арестованных щах»

Рукопись второй части романа, которая, судя по авторской ремарке синим карандашом на ее титульной странице, была «окончена переработкой» 31 июля 1927 г., состояла из 93 страниц черновика и 110 беловика, в котором 31 страница переписана рукой автора. Но, помимо этих 203 страниц, рукопись заключает в себе дополнительно три не пронумерованные страницы вставок и дополнений, сделанных Шолоховым в процессе переработки текста. Эти вставки, как правило, пронумерованы и прямо связаны с теми прогностическими замечаниями и пожеланиями самому себе, которые сделаны Шолоховым на полях рукописи.

На полях страницы 2 второй части романа мы читаем: «Про Лизу, воспитание детей и образов[ание]. Серг. Пл.». Это пожелание реализовано: частично — с помощью вставки № 1, частично — в тексте.

Вставка № 1 гласит:

«Без глаза росли дети. Нечуткая Анна Ивановна не пыталась проникать в тайники детских душ, не до этого было за большим хозяйством; оттого и выросли [дети] [они] брат с сестрой [не] чужие друг другу разные по характерам, не похожие на родных — Владимир рос замкнутым, [и] вялым, с исподлобным взглядом и недетской серьезностью. Лиза, вращавшаяся в обществе горничной и кухарки, распутной, [бабенки] виды видевшей бабенки, рано глянула на изнанку жизни. Женщины будили в [девочке] ней нездоровое любопытство и она — тогда еще угловатый застенчивый подросток, предоставленная самой себе, — росла, как [дикое] в лесу куст [волчьей] дикой волчьей ягоды. Стекали неторопливые года. Старое, — как водится, — старилось; молодое росло зеленями».

На полях пятой страницы первой главы второй части от 20 числа — еще одна пометка: «О гостях Серг. Пл. и икре». И действительно, в авторской вставке № 3 мы читаем:

«Изредка, в большие праздники, любил Сергей Платонович пустить пыль в глаза. Созывал гостей и угощал дорогими винами, свежей осетровой икрой, ради этого случая выписанной из Батайска, лучшими

180

закусками. В остальное время жил скупо, во многом узко. Единственное, в чем не отказывал себе, это в книгах. Любил Сергей Платонович читать и до всего доходить собственным, цепким, как повитель, умом».

На полях 24 страницы 3-й главы второй части «Тихого Дона» (в книге — глава V) читаем следующую запись, сделанную Шолоховым крупно, синим карандашом: «Коротко о нац. розни: казаки — хохлы». Эта глава была посвящена драке на мельнице и, перечитав ее в процессе переработки второй части, Шолохов увидел, что повествованию недостает общего взгляда на проблему, истории вопроса. Вот почему Шолохов делит уже написанную главу на две части, и, отделив жирной синей чертой одну часть от другой, ставит на полях: «Глава 8», начиная эту новую (в книге 6) главу «Вставкой № 5»:

«С давних пор велось так: если по дороге на Миллерово ехал казак один, без товарищей, то стоило ему при встрече с хохлами (казачьи слободы начинались от хутора Нижне-Яблоновского и тянулись [до] вплоть до Миллерово на 75 вест) [огрызнуться] не уступить дорогу, и хохлы избивали его. Оттого ездили на станцию по нескольку подвод [сразу] вместе и тогда уже, [При] встречаясь с хохлами в степи, не боялись [оп] вступить в перебранку.

— Эй, хохол! Дорогу давай! На казачьей земле живешь, сволочуга, да ишо дорогу уступить не хочешь!

Не сладко бывало и хохлам, привозившим к Дону на парамоновскую ссыпку пшеницу. Тут драки начинались [только пото] без [повода и] всякой причины, просто потому, что [не одно столетие] — хохол, а раз хохол — надо бить. [И]. Не одно столетие назад заботливая рука посеяла на казачьей земле [национальную рознь] семена национальной розни, растила и холила их, и семена гнали богатые всходы: в драках лилась на землю Донскую голубая [казачь] казачья кровь хозяев и алая — воронежских пришельцев — москалей и хохлов».

Этот текст почти без изъятий перенесен автором в беловой вариант. Однако впоследствии, видимо, в процессе редактирования, он претерпел изменения. Вероятно, редактор почти везде заменил «хохлов» «украинцами», а взамен «в драках лилась на землю Донскую голубая казачья кровь хозяев и алая — воронежских пришельцев — москалей и хохлов» стало: «В драках лилась на землю кровь хозяев и воронежских пришельцев — русских и украинцев» (2, 147).

На полях 38-й страницы Шолохов вновь возвращается к

181

этой теме и записывает для себя: «О тавричанах и казаках. Науке о хлебопашестве и работе». За этой прогностической записью, сделанной крупно синим карандашом и перечеркнутой автором, стояла какая-то дорогая для Шолохова мысль, важное напоминание себе. Сделана эта запись на полях страницы, никакого отношения к взаимоотношениям тавричан и казаков не имеющей. Это была запись для памяти, чтобы вернуться к развитию этой мысли в будущем. Почему-то не вернулся. Нет в романе прямого развития мысли о «тавричанах» и «науке о хлебопашестве». Однако и эта запись имеет прямое отношение к проблеме авторства романа. Запись эта предполагает вопрос: а кто такие «тавричане»? В главе 5-й второй части, на мельнице, казаки дерутся не просто с украинцами или «хохлами» — с «тавричанами». Но откуда «тавричане» на Дону? Ведь Таврия — название Крымского полуострова. В XIX — начале XX вв. в Таврию включались также районы Южной Украины, входившие в Таврическую губернию.

Ни у Ф. Д. Крюкова, ни у В. Севского (Краснушкина) или И. Родионова, других донских писателей этого слова нет. Нет его и в «Казачьем словаре-справочнике» (США). Но это слово есть у Шолохова в «Донских рассказах», в повести «Путь-дороженька»: «На прогоне, возле часовни, узлом сходятся дороги с хуторов, таврических участков, соседних выселков» (1, 80). И к ним авторская сноска: «Тавричанами называли на Дону украинцев, чьи предки были по приказу Екатерины II переселены из южных, соседних с Крымом (Таврией) мест» (1, 80).

Так возникает еще одна ниточка от «Донских рассказов» к «Тихому Дону».

Далее, на полях страницы 30, в той же главе читаем: «Анекдот про атамана и его дружбу с царем». На данной странице речь идет совсем о другом — Христоня рассказывает очередную свою байку о том, как он служил в царской охране и как ему студенты подарили портрет Карла Маркса. Работая над этой потешной сценой, Шолохов и вспоминает еще один «анекдот» — о дружбе атамана с царем — и помечает «зарубку» для памяти на полях. А в следующей главе (7 — в тексте романа, 9 — в рукописи) мы читаем наполненный

182

юмором рассказ об «одногодке Пантелея Прокофьевича» Авдеиче по кличке Брёх, который «на службу пошел Синилиным, а вернулся — Брёхом». Любопытно наблюдать, как оттачивает Шолохов свою фразу. Поначалу она звучит так: «...не стареющий, залитой румянцем Авдеич, по кличке Брёх». После правки (выделено жирным) эта фраза звучит так: «...не стареющий, вечно налитый как яблоко-антоновка румянцем Авдеич, по кличке Брёх». Брёх и рассказывает гогочущим казакам «анекдот о дружбе атамана с царем» — только вместо атамана он подставил себя: «Марея Федоровна, Марея Федоровна! Вставай скорей, ставь самовар, Иван Авдеич приехал!» (2, 153).

На полях следующей, 31-й страницы синим карандашом — две пометки: «Следователь забыл про Штокмана». И «дырка на подбородке у Ив.[ана] Алекс[еевича]». На этой странице действительно идет повествование о Штокмане и Иване Алексеевиче, об их сборах и разговорах у Лукешки косой, о работе Штокмана с казаками:

«В завалюхе Лукешки косой после долгого [отб] отсева и отбора образова[ся]лось [кружок] ядро человек в десять казаков. Штокман был [головкой] сердцевиной [доступно] упрямо [шел] двигался [Штокман] он к одному ему известной цели. Точил, как червь древе[ный]сину, нехитрые [мысли] [прежние] понятия и навыки, внушал к [порядкам и царским законам] существующему строю отвращение и ненависть. Вначале натыкался на холодную сталь недоверия, но не отходил, а прогрызал... [Положил личинку недовольства и кто бы знал про то, что через четыре года выпростается из одряхлевших стенок личинки этой крепкий и живущой зародыш]».

Последняя фраза — о «личинке», превратившейся в 1917 г., то есть, четыре года спустя, в «живущой зародыш», опять-таки носит прогностический характер. Хотя фраза эта и не вошла в окончательный текст романа, но она свидетельствует: работая над второй частью романа, Шолохов уже думал о его дальнейшем развитии, о том, что он приведет своих героев в революцию. Так же, как и пометка о «калмыцком узелке», который будет развязан через два года у «города Столыпина», это был долговременный авторский прогноз развития действия в романе.

А что означают заметки — о следователе, который «забыл про Штокмана» и о «дырке» на подбородке Ивана

183

Алексеевича? Последнее — просто записанная для памяти портретная деталь, которая пришла в этот момент в голову и которая всплывет позже, в четвертой части второй книги, где Валет смотрит «на крутой подбородок Ивана Алексеевича, на глубокую круглую ямку, приходившуюся как раз под срединой нижней губы» (1—2, 330).

Что касается заметки о следователе, «забывшем про Штокмана», то, действительно, следователь — после визита к Штокману, связанного с дракой на мельнице, на какое-то время «забыл» о нем. Между тем, визит следователя к Штокману заканчивался словами:

«— Я вам посоветую уехать отсюда... — и про себя: — Впрочем, я сам постараюсь об этом» (2, 147).

Шолохов как бы напоминал самому себе об этом обещании следователя. И вот, в первой же главе следующей, третьей части следователь возникает вновь, чтобы арестовать Штокмана.

Каждая, казалось бы, самая малозначительная пометка на полях рукописи романа полна смысла, раскрывающего лабораторию творческой работы Шолохова над текстом.

На 91-й странице заключительной главы 2-й части — пометка для памяти: «Порез бритвой офицера на щеке». А в конце главы, где Григорий Мелехов представил на обозрение пристава свои скромные, обязательные для призыва на службу, казацкие пожитки, читаем:

«— Кэк смэтришь? Кэк смэтришь, казак? — щека его с присохшим у скулы бритвенным порезом [у скулы его] зарумянела сверху донизу».

На 2-й странице 1-й главы 3-й части — сделанная синим карандашом запись: «Атарщики. Стан. Жеребцы». Запись эта никак не связана с текстом первой главы 3-й части, а имеет отношение аж к главам II и III шестой части романа, где рассказывается, как попавший в руки белых казаков Михаил Кошевой назначается отарщиком в далекий стан. Взбесившийся от ужасающей грозы табун жеребцов в бешеном намете едва не растоптал Мишку Кошевого: «Он уцелел только чудом: косяк основной массой шел правее его...» (4, 40).

184

И еще одна — достаточно загадочная пометка на полях 56-й страницы 11-й (X) главы: «Арестовывают борщ» — опять-таки вне всякой связи с тем текстом, который был расположен на этой странице. Борщ, точнее щи, действительно «арестуют» — но только значительно позже: уже в следующей, второй книге, в IV главе четвертой части романа. Приведем эту сцену, как она создавалась М. Шолоховым, по черновой рукописи:

«В этот день случай втянул Григория в неприятную историю. В полдень, как всегда, с той стороны холма остановилась подъехавшая полевая кухня [и взводы поочередно пошли по ходам сообщения к кухне за пищей]. [По наряду пришлось] [для третьего взвода ходил] К ней по ходам сообщения [потекли взводы], обгоняя друг друга заторопились казаки. Для третьего взвода за пищей ходил Мишка Кошевой. На длинной палке он принес снизку дымящихся котелков и, едва лишь вошел в землянку крикнул:

— Так нельзя братушки! Што же это, аль мы собаки?

— Ты об чем? — спросил Чубатый.

— Дохлиной нас кормят! — возмущенно крикнул Кошевой. Он [потряс] [золотистым] [головою] кивком откинул назад [чу] золотистый чуб, [казавшийся дикой] похожий на заплетенную гроздь дикого хмеля, и ставя на нары котелки, кося на Чубатого глазом, предложил:

— Понюхай, чем щи воняют».

Обнаружив в щах червей, казаки принимают решение:

«— Зараз арестуем эти щи и к сотенному...»

Заметки на полях интересны тем, что они зримо раскрывают процесс авторской работы Шолохова над текстом романа, особенностью которого было то, что он и в самом деле, работая над той или другой очередной главой, уходил мыслью вперед, прозревая те или иные моменты действия в последующих главах и частях своего романа.

Два пласта прозы

Черновой текст рукописи и заметки на полях убеждают нас в справедливости выдвинутого нами ранее утверждения, что вторая книга романа «Тихий Дон» в значительной своей части была написана (вспомним слова самого Шолохова) раньше первой, что для ее создания Шолохов воспользовался

185

тем первоначальным вариантом романа «Тихий Дон», который создавался им в 1925 г. В этом плане в тексте второй книги романа и особенно — в ее четвертой части явственно просматриваются два пласта прозы, не всегда с достаточной органичностью состыковывающиеся друг с другом. С этим же связано и большое количество вставок — все они сосредоточены на 9 непронумерованных страницах шолоховского текста, которые приложены к черновику 4-й главы и которые можно принять за некие абстрактные авторские «заготовки». При более пристальном их рассмотрении выясняется, что практически все это — вставки, использованные автором в четвертой главе при переводе ее из чернового в беловой вариант. Только, в отличие от вставок предыдущей части романа, они далеко не всегда имеют номера и ссылку на те страницы рукописи, где они вошли в текст.

Вчитаемся хотя бы в некоторые из этих вставок.

Первая из них — на странице 68, и связана она с лихой казачьей песней в вагоне:

«В соседнем вагоне двухрядка, хрипя мехами, резала “казачка”. По досчатому полу безжалостно цокали каблуки казенных сапог, кто-то дурным голосом вякал, голосил: ...».

И дальше идет текст песни, почти что частушки, который был выписан Шолоховым на листе «заготовок».

Текст свидетельствует, что Шолохов записывает его по памяти, уточняя и варьируя варианты. Вначале — три строки:

«Ишь ты! Што мне ты?..
Тесны царски хомуты.
Казакам натерли шеи».

После этого — зачеркнутое: «[Эх ты — подхва]» и — снова: «[Другой подхватывал]». Идет поиск продолжения песни:

«Эх [ты] вы [Да што ты?..]
Эх вы, горьки хлопоты,
[Хлопоты, хлопоты]
Тесны царски хомуты!
Казаченькам шеи труть,
Ни вздохнуть, ни воздохнуть!
Пугачев [по Дон] по Дону кличет,

186

По низовьям шарит, зычет:
Атаманы казаки!..

Третий, забивая [слова] голос второго, верещал несуразно тонк[им]ой [голосом] скороговоркой:

Царю верой-правдой служим,
Сыпь, жги, говори!
По своим жалмеркам тужим».

Так обрабатывалась вставка, которая будет использована автором на странице 68 рукописи 8-й главы.

Позже Шолохов добавит к этому тексту, втиснув его на поля черновика, еще одно четверостишие:

«Царю верой-правдой служим,
По своим жалмеркам тужим.
Баб найдем — тужить не будем,
А царю м... полудим.
— Но-но, ты брат?..»

В черновике эта плясовая песня, которую казаки исполняют в вагоне поезда под безжалостный цокот казенных сапог, завершалась следующим речитативом: «Эух! Ух! Ух! Ха!.. Ха-ха-хи-ха-ху-ха-ха! Никудышная сноха! Дюже спереду плоха! И гола-то, и плоха, осклизнется и блоха! Ух ты!»

В книжном издании Шолохов дает конечный обработанный песенный текст (жирным выделены новые слова):

«Эх, вы горьки хлопоты,
Тесны царски хомуты!
Казаченькам выи труть —
Ни вздохнуть, ни воздохнуть.
Пугачев по Дону кличет,
По низовьям голи зычет:
“Атаманы, казаки!..”

Второй, заливая голос первого, верещал несуразно тонкой скороговоркой:

Царю верой-правдой служим,
По своим жалмеркам тужим.
Баб найдем — тужить не будем,
А царю... полудим,
Ой, сыпь! Ой жги!..
У-ух! Ух! Ух! Ха!
Ха-ха-хи-хо-ху-ха-ха» (3, 393).

187

«Никудышная сноха! Дюже спереду плоха! И гола-то, и плоха! Осклизнется и блоха» — ушло из текста песни. Вместо «шеи» Шолохов поставил: «выи» («Казаченькам выи труть»); вместо «По низовьям шарит, зычет» — «По низовьям голи зычет». И, наконец, видимо, целомудренный редактор убрал «м...», заменив его отточием, — на волю читательской фантазии.

Как видим, Шолохов активно работал и с текстом песни, усиливая ее социальное звучание.

Многие «заготовки», встречающиеся на ненумерованных страницах в приложении к 4-й части романа, раскрывают непрекращающуюся работу Шолохова над языком.

К примеру, на странице, где, в основном — росписи Шолохова, вдруг читаем:

«Маленький, изящно одетый член городской думы, на долю которого выпало встречать казаков, пр[исяжный] пов[еренный] по профессии».

И — ниже:

«Член городского [сов] думы по профессии пр[исяжный] пов[еренный], на долю которого выпало встречать казаков».

А поперек страницы — еще одна запись:

«В армиях [тяжелый] вызревший [чугунный] гнев [тя] плавился [гнев] и вскипал, как вода в роднике, выметываемая ключами».

Ясно, что идет отработка фраз. И, действительно, мы встречаем их в главе X на странице 72, где описывается прибытие в Петербург казачьего полка: «...Армии по-разному встречали временного правителя республики Керенского, фронт вскипал, как выметываемая ключами вода в роднике», — читаем мы в рукописи. В конечной редакции текст претерпел новые изменения: «...Армии по-разному встречали временного правителя республики Керенского и, понукаемые его истерическими криками, спотыкались в июньском наступлении; в армиях вызревший гнев плавился и вскипал, как вода в роднике, выметываемая глубинными ключами...» (3, 100).

В той же главе, 10-й в книжном варианте, мы встречаем и «маленького, изящно одетого члена городской думы». Осматривающий

188

предложенное казакам на постой жилье Листницкий проводит осмотр, как первоначально сказано в рукописи, «в сопровождении представителя гражданской власти». Но слова «гражданской власти» зачеркнуты, а над ними — написано: «в сопровождении маленького, изящно одетого гражданина — представителя Городского управления, на долю которого выпало встречать казаков». Этот текст без изменений оставлен в книге.

Мы встретимся с «маленьким изящно одетым гражданином» еще и в другой ситуации.

На другой странице «заготовок» к 4-й части читаем следующую запись:

«Тот обежал рисунок расторопно-мышастыми глазками, страшно засопел: [и так налился] кровь так густо кинулась ему в лицо, [так] что даже крахмальный воротник сорочки словно порозовел на нем».

К чему относятся эти строки, этот образ, к которому как бы примеривается Шолохов?

Осматривая помещение, где должны разместиться казаки, вместе с представителем «гражданских властей», Листницкий видит на стене рисунок — оскаленную собачью голову и метлу.

«— Что это? — подрожав бровями, спросил Листницкий у сопровождающего его представителя [городского самоуправления].

[Маленький, изящно одетый присяжный поверенный с выкоханной бородкой и мышисто-расторопными глазками, на долю которого выпало встречать казаков, подпрыгнул, [и] разглядывая рисунок страшно [запыхтел] засопел]:

— Простите, господин офицер... Злоумышленная рука...».

Приведем эту сцену в окончательной — книжной редакции:

«— Что это? — подрожав бровями спросил Листницкий у сопровождавшего его представителя.

Тот обежал рисунок расторопно-мышастыми глазами, страшно засопел. Кровь так густо кинулась ему в лицо, что даже крахмальный воротник сорочки словно порозовел на нем...» (3, 101).

В той же X главе мы встречаем еще одну вставку, крайне важную для понимания характера Листницкого. Впрочем, это не «вставка», а переписанный с черновика новый вариант

189

текста. Рукопись до такой степени была исчеркана и исправлена, что прочитать ее машинистке было трудно, и Шолохов перебелил ее на отдельной странице.

Попытаемся прочитать этот текст, выявив правку Шолохова, и соотнести его с новым вариантом, выделив жирным внесенные поправки и дав курсивом слова черновика, не вошедшие в новый текст.

Черновой текст		Текст вставки
«Бледнея, с глубочайшей волнующей яркостью вспомнил он пасмурный февральский день, бывший губернаторский дом в Могилеве, на берегу Днепра, решетчатую тесьму огорожи, небольшую толпу из военных, чинов Ставки, штатских, крытый автомобиль и царя, откинувшегося на спинку сидения, обуглившееся лицо его за стеклом с каким-то фиолетовым оттенком, косой черный полукруг папахи [и бледн], формы стражи и рука. Стиснув зубы Листницкий почти бежал мимо изумленно оглядывавшихся на него людей, в глазах его падала от края черной папахи царская рука, отдававшая честь...».		«Бледнея, с глубочайшей волнующей яркостью восстановил он в памяти [неяркий] февральский [день] богатый красками [вечер] исход дня, губернаторский дом в Могилеве, чугунную [огоро] запотевшую от мороза огорожу и снег по ту сторону ее, [снег] испещренный червонными бликами [морозно-дымного] низкого [солнца] покрытого морозно-дымчатым флером солнца. За покатым овалом Днепра небо крашено лазурью, киноварью, ржавой позолотой, каждый штрих на горизонте так [тонок нежнейше] неосязаемо воздушен, что больно касаться взглядом. У выезда небольшая толпа из чинов Ставки, военных, штатских... [С болезненно заостренным вниманием Листницкий остановил, мы]. Выезжающий крытый автомобиль, за стеклом, кажется, Дидерикс и царь, — откинувшийся на спинку сидения. Обуглившееся лицо его с каким-то фиолетовым оттенком. По бледному лбу косой черный полукруг папахи, формы казачьей конвойной стражи. Листницкий почти бежал мимо изумленно оглядывавшихся на него людей. В глазах его падала от края черной папахи царская

190

рука, отдававшая честь, в ушах звенел бесшумный холостой ход отъезжающей машины и унизительное [молчание] безмолвие [толпы] толпы, молчанием провожавшей последнего императора».

Беловой текст вставки, практически без изменений, вошел в текст беловой рукописи 4-й части второй книги. В журнальном варианте было сделано уточнение: Дитерихс, взамен Дидерикса, поскольку такова была фамилия царского генерала. Однако, поскольку в эту пору генерала Дитерихса — с июня 1917 г. генерал-квартирмейстера Ставки — в Могилеве не было, в книжном издании Шолоховым вносится еще одно уточнение: отрекшегося государя сопровождает министр двора и уделов, канцлер Империи граф Фредерикс.

Мысленное прощание Листницкого с царем — одна из самых впечатляющих страниц романа. Страницы «заготовок» погружают в самую глубь творческой лаборатории писателя.

Не все «заготовки», записанные на девяти ненумерованных страницах, пошли в дело. К примеру, на той же странице, где речь идет о реакции «представителя» городской управы на крамольный рисунок, читаем следующую запись:

«Бывший студент Боярышкин, последовательно юнкер Новочеркасского военного училища, [хорунжий] взводный офицер одного из казачьих полков, полковой адъютант и офицер для особых поручений при штабе дивизии в начале 17-го года был прикомандирован к штабу походного батальона».

Как видим, Шолохов думал о включении Боярышкина — этого эпизодического, из окружения Елизаветы Моховой, персонажа — в дальнейшее действие романа. Но передумал: ни этой фразы, ни самого Боярышкина на страницах романа, помимо первых глав романа и вставной новеллы о студенте-вольноопределяющемся, которого Боярышкин познакомил с Лизой, мы не встречаем. Впрочем, в той таблице, на этой же самой странице, где Шолохов расписал главы из первого варианта романа, использованные им в 4-й части,

191

напротив главы 14-й, слева, а не справа, где записаны все остальные фамилии, стоит: Боярышкин.

На этой же странице, синим карандашом записано: «Корнилов колеблется. Разговор с Калединым (Гл. 14)». Что это значит?

Взаимоотношениям Корнилова и Каледина посвящена вся 14-я (в книге — также 14) глава. Ненумерованный лист с «заготовками» раскрывает нам сложную технологию работы Шолохова над 4-й частью романа. Мы уже высказывали предположение, что 4-я часть, точнее — вся вторая книга романа, в основе своей складывалась из глав, составлявших первый вариант романа «Тихий Дон» и написанных в 1925 г. Однако Шолохов дополнял, дорабатывал, перерабатывал эти главы. И так называемые «заготовки», в большинстве своем, и есть не что иное, как черновики тех вставок и связок в ранее написанный текст, которые Шолохов писал в 1926 г.

Особенно значительной переработке подверглась 14-я, ключевая для повествования, глава 4-й части. В приведенной ранее таблице использованных для второй книги романа глав первоначального варианта напротив глав 13-й и 14-й стоит фамилия: Корнилов. Следовательно, Корнилов уже действовал в этих главах в тексте 1925 г., но, видимо, в масштабе, не устраивавшем Шолохова. Теперь Шолохов пишет фактически новое начало и новый конец этой главы, называя их вставками. В действительности, это — черновики, с которых переписан, в значительной степени, беловой текст 14-й главы.

К этому тексту относится ремарка Шолохова: «Корнилов колеблется. Разговор с Калединым. (Гл. 14)». Разговор этот продолжительный, и мы не можем привести его здесь полностью, хотя это было бы весьма показательно, поскольку и страницы черновика, и страницы, условно говоря, «вставки» буквально испещрены шолоховской правкой, свидетельствующей, насколько трудно давался ему этот текст. Невольно вспоминаешь признание Шолохова:

«— Больше всего трудностей и неудач, с моей точки зрения, было с историко-описательной стороной. Для меня эта область — хроникально-документальная —

192

чужеродная. Здесь мои возможности ограничены. Фантазию приходилось взнуздывать»⁵².

Густая правка, характерная для 14-й главы, да и для большинства глав 4-й части романа, характер «вставок» убеждают нас в правоте предположения, высказанного в предыдущих главах нашей работы, о том, что в 4-й части, а точнее — во второй книге романа, Шолохов, как он об этом говорил неоднократно, широко использовал свой первоначальный текст 1925 г., при этом основательно перерабатывая его. Глава 14-я — это именно тот случай, когда текст 1925 г., взятый за основу, особенно глубоко перерабатывался и дописывался. Это и составило содержание столь обширных вставок, большинство которых возникло именно в процессе работы Шолохова над черновиками, написанными ранее, в 1925 г.

К примеру, в тексте черновика 4-й части мы находим две 73-и страницы, посвященные тому, как встречали петроградцы казаков. На одной из них резюме автора: «Переписать».

Вот этот забракованный Шолоховым текст:

«Лощеная публика, наводнившая тротуары: она встречала разъезды радостным гулом; люди в котелках и соломенных шляпах хватались за стремена, мочились теплой слюной, отрыгивали животной радостью:

— Избавители! Казачки! Донцы!.. Ур-р-ра донцам!.. Да здравствуют блюстители законности!..

На окраинах, в переулках, возле лобастых фабричных корпусов — иное: ненавидящие глаза, плотно сомкнутые губы, неуверенная походка навстречу, а сзади — горячий свист, крики:

— Стыдно!.. Опричники!.. Холуи буржуйские!.. Гады!..»

Столь прямолинейный текст, да еще с фразами типа «мочились теплой слюной», Шолохов не счел возможным сохранить в романе.

Вторая 73-я страница, с переписанным уже текстом, также посвящена тому, как встречают петроградцы казаков, — но она написана по-другому, отнюдь не так прямолинейно и не лобово, как отвергнутый вариант.

От отвергнутого текста остался только мотив опричнины в виде начертанного кем-то на стене рисунка — собачья голова и метла, да живописная картинка, рисующая горожан,

193

наводнивших улицы: «Густая толпа пенилась мужскими соломенными шляпами, котелками, кепками, изысканно-простыми и нарядными шляпками женщин...» Из отвергнутого текста остались соломенные шляпы и котелки.

Подобное зримое, подчас противоречивое, зарождение образа демонстрируют многие «заготовки» Шолохова на этих, приложенных к 4-й части романа, страницах.

Вот — первая запись увиденного внутренним взглядом автора зарождающегося в его воображении зрительного образа:

[«Вспомнил одну встречу: летний серенький вечер. Он идет по бульвару. На крайней у конца на скамье — щуплая фигурка девочки»].

Зачеркнуто.

Следующая запись:

[«Улыбаясь с профессиональной заученностью и встала совсем по-детски, беспомощно и тяжело [плача] заплакала, сгорбившись, прижавшись головой к локтю Бунчука...»]

И снова зачеркнуто.

Шолохов как бы нащупывает образ, постепенно разворачивает его.

«И еще вспомнил 12-летнюю Лушу, дочь убитого на войне петроградского рабочего-металлиста, приятеля, с которым некогда вместе работали в Туле; [вспомнил ее такой, какой увидел в последний раз, месяц назад, на бульварной скамье]. Вечером шел по бульвару. Она этот угловатый, щуплый подросток, сидела на крайней скамье, ухарски [закинув] раскинув тоненькие [полудетские] ноги. На увядшем лице ее — усталые глаза, [и] горечь в углах накрашенных, удлиненных преждевременной зрелостью губ. “— Не узнаете, дяденька?” — хрипло спросила она, непроизвольно улыбаясь с профессиональной заученностью и встала, совсем по-детски беспомощно и горько заплакала, сгорбясь, прижимаясь головой к локтю Бунчука».

Эту вставку почти без изменений мы читаем в посвященной Бунчуку XVI главе опубликованного в журнале и книге текста.

На той же странице «заготовок», следом читаем:

«[Под влиянием Штокмана] Обрабатывая его, думал в свое время Осип Давыдович Штокман. “Слезет с тебя вот это национальное гнильцо, обшелушится, [а там посмотрим] и будешь ты куском добротной

194

человеческой стали, [такой вот материал нужен] крупинкой в общем массиве партии, [рабочему классу, революции]. А гнильцо обгорит, слезет, [со ст] на выплавке, [ведь] неизбежно выгорит все, что ненужно, [таков уже закон...]” — думал так Осип Давыдович и не ошибся: [хотя и закатали] упекли его в Сибирь, но [видел он, как выгорало на Иване Алексеевиче “гнильцо”] выварившись в зажженном огне...».

На следующей странице «заготовок» Шолохов вновь возвращается к этой теме:

«Обрабатывая его думал в свое время Штокман Осип Давыдович: “Слезет с тебя, Иван, вот это дрянное национальное гнильцо, обшелушится и будешь ты [непременно будешь] кусочком добротной человеческой стали, крупинкой в общем массиве нашей партии. А гнильцо обгорит, слезет. При выплавке неизбежно выгорает все, [что] ненужное”, — думал так, и не ошибся: выварился Иван Алексеевич в собственных думках [после того, как потеряли Штокмана], выползневой шкуркой слезло с него [гниль] то, что называл Штокман “гнильцом” и хотя и был он где-то [в стороне] вне партии, снаружи ее, но [уже] буйным, молодым побегом потянулся к ней, с болью переживал свое одиночество, [хороший] Большевик из него [вырабатывался] выкристаллизовывался [бунтарь] надежный, прожженный прочной к старому ненавистью».

Шолохов выверяет каждое слово, каждую строчку, тщательно прописывая текст.

Приведем еще одну «вставку» — из «заготовок»:

«Помолчав, тихонько спросил: — А [скажи] ты скажи, Ленин, он из каких будет?

— Русский!

— Хо?

— Я тебе говорю.

— Нет, браток, ты, видать, плохо об нем знаешь. Он [сам] из наших донских казаков. Болтают, будто Сальского он округа, станицы Великокняжеской, батареец. Оно и подходяща личность у нево вроде калмыцкая, али казачья. Скулья [у него] здоровые и опять же глаза...

— Откуда ты знаешь?

— Гуторили промеж себя казаки, слыхал.

— Нет, Чикмасов, он — русский, [кажется] Симбирской губернии рожак.

— Не. Не поверю. А очень даже просто не поверю. Пугач из казаков? А Степан Разин? А Ермак? То-то и оно... Все, какие [народ] беднеющий народ [за собой] на царя поднимали, все из казаков. А ты

195

говоришь Сибирской губернии. Даже обидно от тебя, Митрич, слышать такое.

Бунчук, улыбаясь, спросил:

— Так говорят, что казак?

— Казак он и есть. Нашего брата не обманешь. Как на личность глазами кину [гляну], сразу опознаю».

Дальнейший текст буквально втиснут, вписан маленькими буквами на полях:

«Диву даюсь я, и мы тут промеж себя [уж] до драки спорили, [отк] ежели он Ленин нашевский казак, батареец, то откель он мог такую большую науку почерпнуть? У нас брешут, будто он в германском плену [все] обучался и как все науки прошел и зачал».

Однако в черновике 4-й книги этих абзацев, посвященных Ленину, нет. Они были внесены сразу в беловик и в печатный текст, с достаточно серьезными изменениями.

По всей вероятности, легенда о казачьем происхождении Ленина была написана Шолоховым позже и не была придумана им, но взята из ростовского еженедельника «Донская волна», где в номере 11 от 19 августа 1918 г. приводился рассказ некоего П. И. Ковалева, члена Совета Союза казачьих войск, о визите в Смольный в ноябре 1917 г. группы казаков, делегатов «Союза казачьих войск»:

«Нам сообщили, что нашу делегацию примет сам Ленин.

Нас ввели в средней величины комнату и сказали:

— Подождите здесь, сейчас о вас доложат.

Не успели мы как следует оглядеться, как к нам приблизилась довольно невзрачная фигура и стала здороваться.

— С кем имею честь? — начал было я.

— Ленин-Ульянов, моя фамилия Ленин, — скороговоркой ответил подошедший.

— Правда ли, что вы по происхождению — донской казак? — спросил кто-то от нас Ленина.

— Что вы, что вы — поспешил отказаться глава России, — ничуть не бывало, я — симбирский дворянин»⁵³.

Эта публикация в белогвардейской «Донской волне», где на обложке — рисованный портрет походного генерала П. Х. Попова, одного из действующих лиц «Тихого Дона», свидетельствует, что слухи о казацком происхождении Ленина курсировали в казачьей среде.

По соображениям места мы не можем приводить все развернутые,

196

подчас подробно, картины, вставки, которые пишет Шолохов, перерабатывая текст 1925 г. во 2-ю книгу романа. Обратим лишь внимание читателя на вставку № 2 на странице 109. Она посвящена Бунчуку и его встрече с есаулом Калмыковым:

«[Он] Обходя состав навстречу Бунчуку шел офицер в шинели и высоких обляпанных грязью сапогах, Бунчук угадал есаула Калмыкова, чуть замедлил шаг, выжидая. [Калмыков] Они сошлись. Калмыков остановился, холодно блеснул косыми горячими глазами.

— Хорунжий Бунчук? [Ты] На свободе? Прости, руки я тебе не подам, — он презрительно сжал [красивые] губы, сунул руки в карманы шинели.

— Я и не собираюсь протягивать тебе руку, ты поспешил, — [побледнел Бунчук] насмешливо отозвался Бунчук.

— Ты что же, спасаешь здесь шкуру? Или... приехал из Петрограда? Не от душки ли Керенского?

— Это что — допрос?

— Законное любопытство к судьбе некогда дезертировавшего сослуживца.

Бунчук, затаив усмешку, пожал плечами.

— Могу тебя успокоить, я приехал сюда не от Керенского.

— Но ведь вы же сейчас перед лицом надвигающейся опасности трогательно единитесь. Итак все же, кто ты? Погон нет, шинель солдатская... — Калмыков, шевеля ноздрями, презрительно и сожалеюще оглядел сутуловатую фигуру Бунчука. — Политический коммивояжер? Угадал? — не дожидаясь ответа, повернулся размашисто зашагал».

Далее — в продолжение вставки № 2 — зачеркнутый Шолоховым ответ Бунчука:

[«— Ты по-прежнему блещешь присущим тебе офицерским остроумием, но меня обидеть трудно. А потом вообще не советую тебе наскакивать. Я ведь плебейских кровей, вместо того чтобы бросить под ноги тебе перчатку, просто могу искровянить тебе благородную морду... Конфуз один выйдет.

Калмыков бледнел, шевелил ноздрями, не выдержав [крикнул] захлебнулся шепотом:

— [Ах, ты] подлец ты, подлец! Хам ты!.. Ты бежал с фронта, предатель! Что ты здесь делаешь? За сколько тебя купили, мерзавцы? Боль-ше-вик! [Он повернулся, и пошел размашисто зашагал]».

Исключая вычеркнутый вышеприведенный абзац, вставка № 2 почти без изменений вошла в окончательный текст 2-й книги.

197

И еще одна вставка в эту главу, обращенная к Дугину, помеченная в тексте черновика и на полях «заготовки» двумя крестиками:

«[К таких] Таких как Калмыков [ни капли жалости] давить, как гадюк истреблять надо. [Уничто] И тех, кто слюнявится жалостью к таким, стрелять буду, понял? Чего ты слюни распустил? Сошлись! Злым будь: Калмыков, если б его власть была, стрелял бы в нас, папироски изо рта не вынимая, а ты... Эх, мокрогубый!»

Обе эти вставки почти без изменений вошли в окончательный текст романа.

Однако было бы неправильно думать, что, работая над включением написанного в 1925 г. текста во 2-ю книгу романа, дорабатывая ее, Шолохов усиливал, ужесточал только линию, связанную с красными.

На примере 14-й главы мы уже показали, что подобную работу Шолохов осуществлял и с главами, посвященными белым и, в первую очередь, Корнилову.

Шолохов не раз возвращается к генералу Корнилову, рисуя привлекательный образ патриотически настроенного белого генерала.

В рукописи первоначально значилось: «Лукомский внимательно смотрел на небольшое смуглое лицо Корнилова с привычно знакомыми твердыми складками от переносицы, извилинами, спадавшими к усам» (90). Но Шолохов вычеркивает этот текст, ставит на полях значок: X¹? И под этим же значком мы находим следующую вставку:

«Лукомский внимательно смотрел на [неб] [небольшое] [сухое] смуглое лицо Корнилова [с привычно знакомыми твердыми складками, [от] [до] [спадавшими от носа наискось к нависшим над черствым ртом усам]. Оно было непроницаемо, азиатски спокойно: по щекам, от носа к черствому рту, закрытому негустыми, вислыми усами, привычно знакомые [лежали] кривые ниспадали морщины. Черствое жесткое, [чуть] строгое выражение лица нарушала лишь [завиток] косичка волос, как-то трогательно ребячески спустившаяся на лоб».

В беловом варианте рукописи портретная характеристика Корнилова дополнена:

«Облокотившись, придерживая маленькой сухой ладонью подбородок, Корнилов сощурил монгольские, с ярким [углевым] блеском глаза...».

198

Эта вставка почти без изменений вошла в окончательный текст романа. Но особенно интересно в черновиках то место в 16-й главе 4-й части, где Шолохов несколько раз переписывает разговор Корнилова с генералом Романовским в день, когда стало ясно, что задуманный им переворот потерпел крах. Этот разговор заслуживает особенного внимания, тем более что к нему проявляет внимание и «антишолоховедение».

Как «огарновали» Каменец-Подольск

Рукопись «Тихого Дона», его черновики, страницы вставок и «заготовок» — своего рода капкан для антишолоховедения, так как таит в себе немало неожиданных для него ловушек, раскрывает многие придуманные им тайны.

Придирчиво-враждебное прочтение «Тихого Дона» антишолоховедением иногда приносит и свою пользу. К примеру, Макаровы заставили нас с особым вниманием подойти к проблеме «города Столыпина», где под свистом немецких пуль выясняли отношения Григорий Мелехов и Степан Астахов, к проблеме Восточной Пруссии в романе вообще.

А израильский антишолоховед Бар-Селла обратил наше внимание на то, что в «Донской волне» в 1918 г. впервые была рассказана легенда о том, что Ленин по происхождению из казаков.

Но эти крупицы пользы, которые дает антишолоховедение, тонут в потоке подчас неприкрытой лжи, которой отмечены их сочинения.

Так, тот же израильский антишолоховед Бар-Селла в статье «Имя», опубликованной под шапкой «Тайна века» в тель-авивской газете «Окна», пишет:

«Много тайн несет в себе “Тихий Дон”... И главная из них: кто написал? когда?

Но есть тайны и рангом поменьше. Не тайны, а так — загадки. Высунется вдруг из романной струи какая-то коряга, а ты стоишь недоумевая — откуда она взялась и что здесь постарались утопить бесследно и навсегда?

Одна такая нелепость выплыла во 2-й книге — в 16-й главе 4-й части:

“Затуманенный и далекий взгляд Корнилова бродил где-то за Днепром,

199

по ложбинистым увалам, искромсанным бронзовой прожелтенью луговин.

Романовский проследил за его взглядом и сам, неприметно вздохнув, перевел глаза на слюдяной глянец застекленного безветрием Днепра, на дымчатые поля Молдавии, покрытые нежнейшей предосенней ретушью...”

И вот тут возникает одна проблема: город Могилев действительно стоит на реке Днепр, но в какую сторону через Днепр ни смотри — Молдавии никак не увидишь. Из Могилева, хоть вправо гляди, хоть влево, — ничего не углядишь, кроме Белоруссии.

И вот такая неприличная ошибка держалась в романе как минимум 8 лет — вплоть до издания 1936 года.

А теперь вопрос: как такая ошибка получилась?»⁵⁴

И в самом деле — откуда в Могилеве Молдавия? Бар-Селла знает откуда, поскольку ему известно, кто на самом деле написал «Тихий Дон»: расстрелянный большевиками в 1920 г. ростовский литератор и журналист Виктор Севский (псевдоним В. Краснушкина), автор двух книг — «Провинциальные картинки» и «Генерал Корнилов». По мнению Бар-Селлы, процитированные строки написаны не Шолоховым, а Севским-Краснушкиным. И лишь переписаны Шолоховым. А переписывая текст, совершая литературный плагиат, безграмотный Шолохов, как всегда, все перепутал! На самом-то деле, у Севского-Краснушкина разговор Корнилова с Романовским происходил совсем в другом месте и в другое время. «Какую реку надо назвать, чтобы “любоваться Молдавией?” — спрашивает Бар-Селла. — Ясно: Днестр. А какой город стоит на Днестре?.. Это — Могилев-Подольский. Здесь протекает Днестр, а прямо за рекой — Молдавия».

«Что же это все значит? — продолжает фантазировать Бар-Селла. — А значит это только одно: разговор между Корниловым и Романовским состоялся не 29 августа, а на полтора месяца раньше — в июле 1917 года. И не в Могилеве на Днепре — в ставке, а в штабе 8-й армии Юго-Западного фронта, поскольку генерал Корнилов возглавлял 8-ю армию в июле 1917 и армия эта воевала на стыке с частями Румынского фронта, а отсюда до Молдавии рукой подать»⁵⁵.

Постойте-постойте, но ведь штаб 8-й армии располагался не в Могилеве-Подольском, а в Каменец-Подольском, расположенном не на Днепре, а на реке Смотрич, откуда никакой

200

Молдавии не видать?! Но дело в том, объясняет Бар-Селла, что автор романа, т. е. Севский-Краснушкин, «пал жертвой чьей-то ошибки — кто-то перепутал Каменец-Подольский с Могилевым-Подольским. Ошибка вполне понятная — Могилев был у всех на слуху. И тогда автор переносит своих героев на берег Днестра и заставляет их вглядываться в молдавский берег. А потом этот текст попадает в руки Шолохову, который, судя по всему, так и не сообразил, о каком Могилеве идет речь. Можно думать, что даже название реки его не остановило — ведь Днепр и Днестр так похожи, оба через “ять”: что Днепр, что Днестр — все едино»⁵⁶.

Вот такой пассаж, в котором даже для «антишолоховедения» поставлен рекорд фантасмагоричности и беспардонности.

Бар-Селла заявляет, будто разговор генерала Корнилова с генералом Романовским, которому посвящена вся XVI глава 4-й части романа, на самом-то деле происходил «на полтора месяца раньше» и велся, оказывается, «не о неудаче “корниловского мятежа”», а о той поистине катастрофической ситуации, когда «блестяще проведенное 25—28 июня наступление 8-й армии уже 9 июля закончилось полным поражением Юго-Западного фронта...»⁵⁷ Но откуда все это он взял? В самом тексте на поражение 8-й армии и Юго-Западного фронта нет и намека.

Более того, о действиях 8-й армии под командованием генерала Корнилова во всем романе «Тихий Дон» нет ни одного слова, действия этой армии вообще за пределами романа. А вот тема «корниловского мятежа» и судьбы самого Корнилова — центральная для всей второй книги романа. И глава 16-я, разговор между генералом Корниловым и Романовским, воспроизведенный в этой главе и посвященный именно этой теме, носят ключевой характер для развития действия во второй книге «Тихого Дона».

Из текста романа явствует, что разговор двух генералов состоялся 29 августа, когда из телеграмм, полученных от Крымова, Корнилову стало ясно, что дело вооруженного переворота погибло. 31 августа генерал Крымов, вызванный в Петроград Керенским, застрелился. Перед этим, 28 августа, Временное правительство объявило Корнилова изменником

201

родины и потребовало отмены приказа о движении частей 3-го Конного корпуса, сосредоточившегося в окрестностях Петрограда.

В тот же день, 28 августа, Корнилов отказался сложить с себя полномочия Верховного главнокомандующего и обратился с воззванием к народу: «...Беззаветная любовь к Родине заставила меня в эти грозные минуты бытия Отечества не подчиниться приказанию Временного правительства и оставить за собой Верховное командование народными армиями и флотом»⁵⁸.

А утром 29 августа, перед разговором с генералом Романовским, из телеграммы Крымова Корнилов узнал, что армия в Петербурге не поддержала его призыв.

Шолохову, когда он воссоздавал разговор Корнилова со своим ближайшим сподвижником генералом Романовским, надо было передать всю глубину переживаний генерала Корнилова, человека огромной сдержанной внутренней силы, и передать это состояние потрясения с большой деликатностью и художественной точностью.

Вот откуда эта неожиданная, на первый взгляд — иррациональная деталь: после слов «Рушится все! Нашу карту побьют...» (3, 151) во время разговора с Романовским «Корнилов суетливо выкидывая руку, пытался поймать порхавшую над ним крохотную лиловую бабочку...» (3, 151). Вот откуда его рассказ Романовскому: «— Сегодня я видел сон...» Сон Корнилова, в минуту краха всех его надежд, как бы подводил итоги его жизни, он видит в этом сне и Карпаты, то есть 8-ю армию, и Афганистан; «—...Мы шли в горах... по какой-то козьей тропе... камень и коричневый щебень сыпались из-под ног, а внизу за ущельем виднелся роскошный южный, облитый белым солнцем ландшафт...» (3, 152).

В черновике эта лирическая сцена завершалась открыто политическими рассуждениями автора:

«Эти дни в России бешено вертелось маховое колесо истории. Шум приводных ремней ее катился через фронты в страны Европы».

Чуткий художник, Шолохов не мог не почувствовать в этом фальшь. Он вычеркивает прямолинейные политические рассуждения и заканчивает главу новым текстом, как бы

202

продолжающим рассказ о его сне, усиливающим внутренний голос Корнилова. Текст этот трудно давался Шолохову, в черновых заготовках мы видим его переписанным дважды:

«Легкий сквозняк шевелил на столе бумаги, тек между створок раскрытого окна, [Романовский, следя за направлением] затуманенного взгляда Корнилова [перевел глаза в] и далекой где-то за Днепром, по увалам и скалам, покрытым [бронзовой] зеленью [лесов и луговин] и охровой прожелтью луговин. Романовский проследил за направлением его взгляда и, неприметно вздохнув, сам перевел глаза на [заснеженный, отсюда казавшийся] слюдян[ым]ой блеск словно застекленного [пространства] Днепра, на предальние поля и леса, [покрытые] [затушеванные] покрытые нежнейшей предосенней ретушью».

Не будем забывать, что разговор между Корниловым и Романовским идет в Ставке, далеко от лесов и полей, куда устремлен внутренний взор Корнилова. Выше мы уже знакомились с другой вставкой Шолохова, посвященной как раз Ставке — «бывшему губернаторскому дому в Могилеве, на берегу Днепра», и понимаем, что из окон этого дома в центре города не увидишь цветы и скалы, зелень лесов и прелесть луговин. Они видятся Корнилову — и следом Романовскому — внутренним, «затуманенным взглядом» воспоминания. Здесь пока нет Молдавии — в дополнение к Карпатам и Афганистану, которые в разговоре с Романовским прошли уже перед мысленным взором Корнилова.

В этом мысленном взгляде, внутреннем взоре — главная трудность написания этой сцены. И Шолохов переписывает ее вторично:

«Легкий сквозняк шевелил на столе бумаги, тек между створок раскрытого окна. Затуманенный и далекий взгляд Корнилова бродил где-то за Днепром, по [окатам увалам] ложбинистым увалам, [покрытым] [изрезан] искромсанным бронзовой прожелтенью луговин, [и изразцов в бронзе]...

Романовский проследил за направлением его взгляда и сам, неприметно вздохнув, перевел глаза на слюдяной глянец [Днепра] словно застекленного Днепра, на [дальние] дымчатые поля Молдавии, покрытые [как хмарью] нежнейшей предосенней ретушью».

Не ясно ли, что «затуманенный и далекий взгляд Корнилова», а следом — Романовского, который «бродил где-то за Днепром», не есть конкретный практический взгляд из окон губернаторского особняка, в котором располагалась Ставка

203

Верховного главнокомандующего, как это предполагает Бар-Селла, но — внутренний взгляд — воспоминание из глубин человеческой души.

Какой же эстетической, да и нравственной глухотой надо обладать, чтобы не понимать очевидного!

Перед нами — тайный, составляющий святая святых художника, мучительный творческий процесс, воочию раскрывающий рождение высокой прозы.

И — вопиющий пример агрессивного невежества со стороны «антишолоховедения». Только так и можно охарактеризовать итоговые слова в тель-авивском издании о великом русском писателе в связи с изложенной выше ситуацией:

«В 16-й главе, как в зеркале, отразился тот клубок проблем, с которыми сталкивается исследователь романа “Тихий Дон”, — кража, подлог, невежество, подлость и бесстыдство. Ибо только невежество не в силах отличить Могилев-Подольский от Могилева на Днепре, а штаб 8-й армии от Ставки... Только бесстыдство водит рукой подонка, вставляющего в блистательную прозу “идеологический мусор”»⁵⁹.

Такова вседозволенность антишолоховедов, которая характеризует облик Бар-Селлы, но никак не Шолохова.

Другой пример подобной предвзятости и вседозволенности, причем опять-таки на совершенно пустом месте, — рассуждения супругов Макаровых о «слепом копировании Шолоховым чужого рукописного текста» в их книжке «Вокруг “Тихого Дона”: от мифотворчества к поиску истины» на примере диалектного глагола «огарновать» (окружить).

Доверившись Л. Колодному, никогда текстологией не занимавшемуся, Макаровы пишут: «Л. Колодный, описывая в своей книге рукопись третьей части романа, приводит такую фразу из рукописи, относящуюся к известному эпизоду боя казака Козьмы Крючкова с немецкими драгунами: “В стороне восемь человек драгун очарновали Крючкова”. И далее добавляет: “Какой выразительный глагол “очарновали”!» В публикуемых текстах «очарновали» заменено на обычное — «окружили»⁶⁰.

И далее Макаровы проводят кропотливые филологические изыскания, обращаясь к Далю и другим словарям, чтобы доказать: слова «очарновали» в русском языке нет, а есть — огарновали, что как раз и означает окружили. «У

204

Шолохова перепутаны буквы и вместо ч в рукописи должна бы быть написана г», — заявляют Макаровы. И вопрошают: но как могла возникнуть такая ошибка у Шолохова? Ответ напрашивается все тот же. Запутаться в буквах ч и г (написание которых очень похоже в рукописном тексте) он мог в том случае, если списывал плохо различимый рукописный текст, не зная и не понимая его смысл. Чужой текст!»⁶¹.

Но если бы Макаровы обратились к первоисточнику — рукописи 1—2-й книг «Тихого Дона» М. Шолохова, они убедились бы, что это Л. Колодный не «различил» абсолютно очевидный текст: в рукописи, в черновом и беловом вариантах, немецкие драгуны «огарновали» Крючкова. Тот же глагол стоял в журнальном варианте текста третьей части романа, во всех изданиях «Тихого Дона», вплоть до издания 1941 г., он восстановлен и в издании 1995 г. (см. 1—2, 237), в основу которого, как известно, было положено издание 1941 г., лишь редактор К. Потапов, боровшийся с диалектизмами в «Тихом Доне», в 1953 г. заменил диалектный глагол «огарновали» на обычное — «окружили».

Рукопись первой и второй книг «Тихого Дона», авторские черновики, которые, наконец-то, стали доступны исследователям, с полной неопровержимостью доказывают: Шолохов писал свой текст.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Прийма К. Шолохов в Вешках // Советский Казахстан. 1955. № 5. С. 67—68.

² Там же.

³ Отдел рукописных и книжных фондов Института мировой литературы им. А. М. Горького РАН. Ф. 143. (Фонд М. А. Шолохова), оп. 1, ед. хр. 4. Далее рукопись 1-й и 2-й книг «Тихого Дона» цитируется по данному источнику.

⁴ Васильев В. Г. О «Тихом Доне» М. А. Шолохова. Челябинск, 1963. С. 4

⁵ Экслер И. В гостях у Шолохова // Известия. 1937. 31 декабря.

⁶ Шолохов Михаил. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 2. М.: ГИХЛ, 1956. С. 9. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.

⁷ Семанов С. Н. «Тихий Дон» — литература и история. М., 1982. С. 15.

⁸ Экслер И. В гостях у Шолохова.

205

⁹ Там же.

¹⁰ Шолохов М. А. Автобиография. Ст. Вешенская, 14 декабря 1932 года // РГАЛИ, ф. 1197, оп. 1, ед. хр. 4.

¹¹ Лежнев И. М. Шолохов. М., 1948. С. 228.

¹² Васильев В. Г. Указ. соч. С. 6.

¹³ Сивоволов Г. Я. Михаил Шолохов. Страницы биографии. Ростов-на-Дону, 1991. С. 308.

¹⁴ Обухов М. Встречи с Шолоховым (20—30-е годы) // Творчество Михаила Шолохова. Статьи, сообщения, библиография. М., 1975. С. 287.

¹⁵ ОР ИМЛИ. Фонд 143, оп. 1, ед. хр. 4. Рукопись 1-й и 2-й книг «Тихого Дона».

¹⁶ Венков А. В. «Тихий Дон»: источниковая база и проблема авторства. Ростов-на-Дону, 2000. С. 339.

¹⁷ Колодный Л. Кто написал «Тихий Дон». М., 1995. С. 427.

¹⁸ Там же. С. 427.

¹⁹ Венков А. В. Указ. соч. С. 23.

²⁰ Лежнев И. Путь Шолохова. Творческая биография. М., 1958. С. 200.

²¹ Венков А. В. Указ. соч. С. 236.

²² Там же.

²³ Там же. С. 238.

²⁴ Там же.

²⁵ Там же. С. 242—243.

²⁶ Колодный Л. Указ. соч. С. 32.

²⁷ Там же. С. 13—14.

²⁸ Макаров А. Г., Макарова С. Э. К истокам «Тихого Дона» // Загадки и тайны «Тихого Дона». Самара, 1996. С. 220.

²⁹ Архив Ростовского ФСБ. Дело № 27966. Т. 3. Л. 20.

³⁰ Шолохов М. А. Тихий Дон. Т. 1. М.: ГИХЛ, 1953. С. 5.

³¹ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 221—222.

³² Мезенцев М. Как вас теперь называть, Аксинья? // Донское слово. 1991. 16 ноября.

³³ Семанов С. В мире «Тихого Дона». М., 1987. С. 65.

³⁴ Ермолаев Г. С. Михаил Шолохов и его творчество. СПб., 2000. С. 271.

³⁵ Бар-Селла З. «Тихий Дон» против Шолохова // Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 143.

³⁶ Стратегический очерк войны 1914—1918 гг. Ч. 1. М., 1922. С. 34.

³⁷ Там же. Схема № 24 операций армий Северо-Западного фронта.

³⁸ См.: Успенский А. А. На войне. Восточная Пруссия — Литва, 1914—1915 гг. Каунас, 1932.

³⁹ Нелепин Р. А. История казачества. Т. 2. СПб, 1995. С. 347—348.

⁴⁰ Стратегический очерк войны 1914—1918 гг. Ч. 1. С. 34.

⁴¹ См.: Сивоволов Г. Я. «Тихий Дон»: рассказы о прототипах. Ростов-на-Дону, 1991. С. 145.

⁴² См.: Успенский А. А. Указ. соч. С. 24—25.

206

⁴³ Стратегический очерк войны 1914—1918 гг. Ч. 2. М., 1924. С. 32.

⁴⁴ Успенский А. А. Указ. соч. С. 105—106.

⁴⁵ Стратегический очерк войны 1914—1918 гг. Ч. 2. С. 105, 113.

⁴⁶ Успенский А. А. Указ. соч. С. 131—132.

⁴⁷ Стратегический очерк войны 1914—1918 гг. Ч. 3. С. 79.

⁴⁸ Там же.

⁴⁹ См.: Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 459—481.

⁵⁰ Современная текстология: Теория и практика. М.: Наследие, 1997. С. 7.

⁵¹ Цит. по: Колодный Л. Указ. соч. С. 121.

⁵² Известия. 1940. 31 декабря.

⁵³ Донская волна. 1918. № 11. С. 7. Впервые приведено З. Бар-Селлой в работе «“Тихий Дон” против Шолохова» // Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 160.

⁵⁴ Бар-Селла З. Имя // Окна. Тель-Авив, 1997. 26 июня.

⁵⁵ Там же.

⁵⁶ Там же.

⁵⁷ Там же.

⁵⁸ Севский В. Генерал Корнилов. Издание Корниловского ударного полка. Ростов-на-Дону, 1919. С. 53.

⁵⁹ Бар-Селла З. Имя.

⁶⁰ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Вокруг «Тихого Дона»: от мифотворчества к поиску истины. М., 2000. С. 43.

⁶¹ Там же. С. 44.