М. Шолохов. 1938 г.

1

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

Институт мировой литературы им. А. М. Горького

——————————————————————

ФЕЛИКС КУЗНЕЦОВ

———————

„Тихий Дон“:

СУДЬБА
                и
                     ПРАВДА
ВЕЛИКОГО РОМАНА

———————

Москва
ИМЛИ РАН
2005

2

Издание осуществлено при финансовой поддержке
Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ)
проект № 04-04-16222д

Научный редактор —  доктор филологических наук Гришунин А. Л.

За помощь в работе над книгой от всего сердца благодарю

А. И. Алиеву,	В. А. Александрова,
Н. Н. Быковского,	Л. Г. Быковскую,
Ф. Г. Бирюкова,	В. В. Васильева,
Н. К. Виноградову,	Г. П. Выгалова,
В. Н. Запевалова,	Н. В. Корниенко,
В. С. Кузнецову,	Е. Д. Лебедеву,
В. Г. Левченко,	П. В. Палиевского,
М. Г. Петрову,	А. М. Ушакова,
А. М. Шолохова,	М. М. Шолохову,
С. М. Шолохову

Ф. Ф. Кузнецов

«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа. М.: ИМЛИ РАН. 2005. 864 с.

Трагическая судьба и Правда «Тихого Дона», этого великого романа — тема книги известного литературоведа и критика, члена-корреспондента РАН Ф. Ф. Кузнецова. Автор рассказывает об истории поиска черновых рукописей первых двух книг романа, выкупленных, с помощью В. В. Путина, Российской академией наук, и впервые научно исследует рукопись как неоспоримое свидетельство принадлежности романа «Тихий Дон» М. А. Шолохову. В книге впервые исследуются прототипы героев «Тихого Дона» — казаков станицы Вёшенской и близлежащих хуторов, прежде всего — Харлампия Ермакова, прототип Григория Мелехова и командующего армией вёшенских повстанцев Павла Кудинова. В книге исследована творческая биография М. А. Шолохова 1920—1930-х гг., раскрыта органическая преемственность «Тихого Дона» с «Донскими рассказами» и «Поднятой целиной», убедительно показана бездоказательность и несостоятельность домыслов «антишолоховедов».

При глубокой научности, книга читается с неослабевающим интересом. Она сопровождена богатейшим документальным и иллюстративным материалом, что помогает установить истину: великий «Тихий Дон» написал гений русской литературы М. А. Шолохов.

ISBN 5-9208-0207-3

© ©

Кузнецов Ф. Ф., 2005 ИМЛИ им. А. М. Горького РАН, 2005

3

Светлой памяти моих родителей, Феодосия Федоровича и Ульяны Ивановны, сельских учителей Вологодчины, и моей жене-помощнице Людмиле посвящаю эту книгу

4

5

ВВЕДЕНИЕ

«Тихий Дон» — великая книга XX века. Она, как никакая другая, с поразительной глубиной и правдой выразила подвиг и трагедию, заключенные в самом крупном историческом событии XX столетия, — русской революции.

Но «Тихий Дон» трагичен не только по своей художественной сути и историческому пафосу. Трагична судьба самого романа и его автора. Дважды — в конце двадцатых и на переломе семидесятых годов XX века — было поставлено под вопрос само авторство Михаила Шолохова.

Драматизм ситуации многократно усиливался тем обстоятельством, что в 1965 году М. А. Шолохов стал лауреатом Нобелевской премии — единственным официально признанным советским писателем, удостоенным столь высокой награды.

В 1964 году Нобелевская премия была присуждена французскому писателю и философу Жану Полю Сартру. Однако Сартр заявил, что он отказывается от премии, пока ее не получит Михаил Шолохов.

Атака на Шолохова означала, что под вопрос ставится честь Нобелевского Комитета и достоинство русской литературы.

Известный норвежский исследователь русской литературы Г. Хьетсо писал по этому поводу: «... Обвинение, предъявленное Шолохову, можно считать уникальным: этот автор в такой степени является предметом национальной гордости, что бросать тень сомнения на подлинность его magnum opus “Илиады” нашего века, значит совершать деяние, близкое к святотатству»¹.

И тем не менее, святотатство было совершено. Усилия многих зарубежных и, что удивительно, отечественных средств массовой информации в течение последней четверти XX века были направлены на то, чтобы закрепить это «святотатство» в умах, превратить криминальную версию в якобы доказанную реальность.

Первоначально эта версия возникла еще в конце 20-х годов, сразу после публикации первых двух книг «Тихого Дона» в журнале «Октябрь» в 1928 г. и появилась она в литературной среде — среди «своих» же, писателей.

6

В посольстве СССР в Стокгольме
перед вручением Нобелевской премии. 1965 г.

Слишком ярким и мощным литературным событием — своего рода вызовом — явилось внезапное появление первых двух книг столь незаурядного произведения. Это-то и дало повод некоторым собратьям Шолохова по перу усомниться: произведение такого масштаба и силы не мог написать 23-летний казачок из глухой донской станицы, с четырьмя классами образования, который всего три года назад вошел в литературу, напечатав две книжки рассказов.

Возник слух о некоем белом офицере, который теоретически подобный роман написать как раз мог. Слух этот родился не из фактов, но — из сомнений, из необъяснимости возникновения такого феноменального явления, как «Тихий Дон». Этот феномен был не чем иным, как явлением гения. А гений, как известно, вещь плохо понимаемая и трудно объяснимая.

Белого офицера, якобы написавшего первые две книги «Тихого Дона», не обнаружилось. Была создана писательская комиссия во главе с А. С. Серафимовичем. Изучив представленные Шолоховым материалы и рукописи, комиссия пришла к выводу, обнародованному в «Письме в редакцию» в газете «Правда»: автором «Тихого Дона» является М. А. Шолохов.

Вывод комиссии был основан на скрупулезном анализе рукописи первых двух книг «Тихого Дона». Но после этого вышли в свет третья и четвертая книги, центральные для романа, содержащие в себе кульминацию и развязку, художественно наиболее мощные. Появление

7

третьей и четвертой книг «Тихого Дона» было самым аргументированным ответом противникам Шолохова, погасившим слухи и сплетни.

И тем не менее, спустя сорок пять лет версия об авторстве «Тихого Дона» была вновь реанимирована. Был найден и «белый офицер», подходивший для роли автора «Тихого Дона» — донской писатель Федор Крюков. Позже появились дополнительные претенденты: есаул И. Родионов, журналист В. Севский (Краснушкин) и даже... А. Серафимович. Это случилось на пике «холодной войны», и публикации против Шолохова сразу же приобрели ярко выраженную политическую окраску.

И вот уже в «Энциклопедическом словаре русской литературы с 1917 года» немецкого литературоведа В. Казака, изданном в 1988 году в Лондоне, читаем: «С 1928 года по 1940 под именем Шолохова (подчеркнуто мной. — Ф. К.) публиковался роман в 4-х книгах “Тихий Дон”... В 1974 году Солженицын возобновил догадки, существовавшие в конце 20-х гг. о том, что настоящим автором этого романа являлся Федор Крюков, умерший в 1920 году, известный казачий офицер, который, очевидно, не мог опубликовать сам как “белогвардеец”. По этим соображениям, только 5% двух первых частей (видимо, книг? — Ф. К.) романа и 30% двух последних принадлежали перу Шолохова»².

Эти выводы были сделаны В. Казаком на основании подсчетов литературоведа Д* (как позже стало известно, — псевдоним И. Н. Медведевой-Томашевской) в книге «Стремя “Тихого Дона”» (Париж, YMCA-Press, 1974), где выдвигалась гипотеза (подчеркнем: гипотеза!), будто автором «Тихого Дона» был донской писатель Ф. Д. Крюков, а Шолохов являлся лишь его соавтором.

Поводом для реанимации слуха явилась все та же молодость автора «Тихого Дона», недостаток жизненного опыта и формального образования, в силу чего Шолохов, по убеждению его оппонентов, не мог в свои 23 года написать произведение такого масштаба, как «Тихий Дон». К этому прибавилась еще и политическая позиция: Шолохов представлялся твердолобым комсомольцем, чоновцем (бойцом частей особого назначения по реквизиции у крестьян хлеба), — хотя ни тем, ни другим он никогда не был, — да к тому же еще не казаком, а иногородним, и по этим причинам никак не мог написать произведение, защищающее казачество. Приводились и другие, противоречащие истине доводы, вроде того, что Шолохов с полным равнодушием относился к редакционной и цензурной правке романа, с легкостью соглашаясь на любые изменения, как бы не считая роман своим.

В известном предисловии к книге «Стремя “Тихого Дона”» А. Солженицын писал: «С самого появления своего в 1928 году “Тихий Дон” протянул цепь загадок, не объясненных и по сей день. Перед читающей публикой проступил случай небывалый в мировой литературе. 23-х летний дебютант создал произведение на материале, далеко превосходящем свой жизненный опыт и свой уровень образованности (4-х классный). Юный продкомиссар, затем московский чернорабочий и делопроизводитель домоуправления на Красной Пресне

8

опубликовал труд, который мог быть подготовлен только долгим общением со многими слоями дореволюционного донского общества, более всего поражал именно вжитостью в быт и психологию тех слоев. Сам происхождением и биографией “иногородний”, молодой автор направил пафос романа против чуждой “иногородности”, губящей донские устои, родную Донщину, — чего, однако, никогда не повторил в жизни, в живом высказывании, до сегодня оставшись верен психологии продотрядов и ЧОНа. Автор с живостью и знанием описал мировую войну, на которой не бывал по своему десятилетнему возрасту, и гражданскую войну, оконченную, когда ему исполнилось 14 лет. Критика сразу отметила, что начинающий писатель весьма искушен в литературе, “владеет богатым запасом наблюдений, не скупится на расточение этих богатств” («Жизнь искусства», 1928, № 51; и др.). Книга удалась такой художественной силы, которая достижима лишь после многих проб опытного мастера, — но лучший первый том, начатый в 1926 году, подан готовым в редакцию в 1927 году; через год же за первым томом был готов и великолепный второй; и даже менее года за вторым подан и третий, и только пролетарской цензурой задержан этот ошеломительный ход. Тогда — несравненный гений? Но последующей 45-летней жизнью никогда не были подтверждены и повторены ни эта высота, ни этот темп»³.

По мнению Солженицына, феномен гениальности автора «Тихого Дона» снимал бы все сомнения, загадки и вопросы. Понимая, что второразрядный донской писатель Крюков не может претендовать на гениальность, Солженицын соглашался даже с тем, что, возможно, существовал некий оставшийся неизвестным «донской литературный гений», написавший роман «Тихий Дон». Но он отказывался поверить, что этим гением мог быть Шолохов, — прежде всего потому, что в последующем Шолохов не повторил «ни эту высоту, ни этот темп», продемонстрированные в ходе работы над романом «Тихий Дон».

При моем глубоком уважении к А. И. Солженицыну и его вкладу в русскую литературу, согласиться с его точкой зрения на М. А. Шолохова никак не могу.

Но я согласен с А. И. Солженицыным в главном его утверждении: «Тихий Дон» явил собой произведение такой художественной силы и с самого начала получил такой «ошеломительный ход», что написать его мог только «несравненный гений».

Гений, по Далю, — «самобытный, творческий дар в человеке; высший творческий ум». Тайна гениальности — этого высшего проявления творческого таланта и ума, практически никем еще не разгадана. Однако замечено, что и талант, и гений нередко проявляют себя в ранней молодости. Хрестоматийный пример — великий французский математик Галуа, который ушел из жизни в возрасте 21 года, создав теорию алгебраических уравнений, положившую начало развитию всей современной алгебры.

Учтем, что время революции и Гражданской войны многократно ускоряло развитие человеческой личности. Вспомним возраст многих писателей того времени. В 22 года А. Фадеев опубликовал свою повесть «Разлив», в 25 — роман «Разгром». Л. Леонов в двадцать с небольшим

9

начал столь мощно, что вызвал изумление современников. Сошлюсь на письмо художественного руководителя и духовного создателя Третьяковской галереи И. С. Остроухова за границу, Ф. И. Шаляпину: «Несколько месяцев назад объявился у нас гениальный юноша (я взвешиваю эти слова), имя ему Леонов. Ему 22 года. И он видел уже жизнь! Как так умеет он в такие годы увидеть — диво дивное! Люди говорят “предвидение”, другие “подсознание”. Ну там “пред” и “под”, а дело в том, что это диво дивное за год таких шедевров натворило, что только Бога славь, да Русь-матушку! Что ж дальше-то оно наделает — пошли ему Бог здоровья! Вот теперь-то мы все рты пораскрывали...»⁴.

Шолохов завершил первые три книги «Тихого Дона» в 26 лет. Но в 26 лет Диккенс уже написал «Посмертные записки Пиквикского клуба», Т. Манн — своих «Будденброков», Гете — «Геца фон Берлихингена».

Художественный, как и научный гений, ходит своим путем. Вспомним Пушкина, который в 23 года начал писать роман в стихах «Евгений Онегин», Лермонтова, в 23 года написавшего свои знаменитые «Смерть поэта» и «Бородино», в 25 лет — «Мцыри», в 26 — «Героя нашего времени», и в 27 ушедшего из жизни, Гоголя, который в 22 года стал автором «Вечеров на хуторе близ Диканьки», в 26 лет — «Миргорода», а в 33 — «Мертвых душ». Сергей Есенин в 21 год опубликовал сборник стихотворений «Радуница», в 23 — сборник «Сельский часослов» и обрел широчайшую известность. Я уж не говорю о литературных критиках: Добролюбов умер в 25 лет, Писарев — в 28, оба они состоялись как литературные критики в двадцатилетнем возрасте.

Столь же прихотливы были взаимоотношения этих писателей с формальным образованием: «гениального юношу» Леонова не приняли в университет, а Горький, как известно, прошел свои «университеты». Многие крупные писатели приходили в литературу через самообразование. Вспомним хотя бы Есенина, Маяковского, Бунина, закончившего всего три класса гимназии.

Многие выдающиеся писатели вошли в мировую литературу как авторы одной — гениальной — книги. Это — «Божественная комедия» Данте, «Дон Кихот» Сервантеса, «Горе от ума» Грибоедова, «Улисс» Дж. Джойса, «В поисках утраченного времени» Пруста, «Унесенные ветром» М. Митчелл...

Но если «Тихий Дон» — всеми признанное гениальное произведение XX века, стоящее в одном ряду с такими великими книгами, как «Дон Кихот» и «Божественная комедия», «Мертвые души» и «Война и мир» — то как же можно искусственно «подбирать» к нему «автора» уровня Федора Крюкова? Или, может быть, Федор Крюков — неизвестный нам, открытый «антишолоховедами» новый Лев Толстой?

Гипотезу об авторстве Крюкова, вслед за Медведевой-Томашевской, попытался взять под защиту Рой Медведев в своей книге «Загадки творческой биографии Михаила Шолохова», опубликованной в Париже и в Лондоне на французском и английском языках. Один ее рукописный, «самиздатский» экземпляр хранится в Отделе рукописей

10

ИМЛИ — он получен в составе архива А. А. Бека. В России эта книга так и не вышла в свет. Глава из нее под названием «Если бы “Тихий Дон” вышел в свет анонимно», была напечатана в журнале «Вопросы литературы»⁵.

Книга Д* «Стремя “Тихого Дона”» с предисловием А. Солженицына и работа Р. Медведева «Кто написал “Тихий Дон”?» сразу же после их публикации в 1974—1975 годах были подвергнуты глубокой и обстоятельной научной критике в статьях известных зарубежных ученых-славистов Г. Струве, М. Слонима, Г. Ермолаева. Но, к сожалению, работы этих эмигрантских писателей долгие годы оставались неизвестными советскому читателю⁶.

Спор об авторстве «Тихого Дона» в 70—80-е годы разворачивался в основном за пределами наших границ. Его отзвуки доходили к нам, главным образом, через «радиоголоса».

Пик полемики вокруг «Тихого Дона» пришелся на пору перестройки и ельцинских реформ.

В это время с особой очевидностью выявилась политическая составляющая этого спора, очевидная уже и в работе Д* «Стремя “Тихого Дона”», и в книге Роя Медведева «Загадки творческой биографии Михаила Шолохова».

Своего рода «главной книгой» «антишолоховедения» явился сборник «Загадки и тайны “Тихого Дона”. Том первый. Итоги независимых исследований текста романа. 1974—1994» (Самара, 1996), где была перепечатана книга Д* (И. Н. Медведевой-Томашевской) «Стремя “Тихого Дона”», опубликована работа А. Г. Макарова и С. Э. Макаровой «К истокам “Тихого Дона”», статьи других «антишолоховедов».

Активизировались и средства массовой информации. В 90-е годы на страницах журналов, газет, радио и телевидении появилось немало бьющих на сенсацию публикаций об авторстве «Тихого Дона».

Криминальная версия в отношении авторства великого романа вносила смятение и в умы читателей, которые часто не имели возможности разобраться — кто же прав в этом споре?

Одна из причин тому — долговременное замалчивание нашим литературоведением самой этой проблемы, определяемое во многом ЦК КПСС. Был выбран тупиковый путь оппонирования криминальной версии авторства «Тихого Дона» — критика «молчанием».

Как свидетельствует бывший заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС А. А. Беляев в статье «Кто держал “стремя” “Тихого Дона”?» («Культура», июнь 1999 года), установка на замалчивание проблемы авторства «Тихого Дона» исходила от главного идеолога ЦК КПСС и второго человека в партии — М. А. Суслова. По словам Беляева, сразу после выхода в Париже книги «Стремя “Тихого Дона”», К. М. Симонов попросил в ЦК КПСС помочь ему познакомиться в Ленинской библиотеке с архивом Ф. Д. Крюкова, точнее — с той его частью, которая в начале 1970-х годов поступила туда от сохранявшей этот архив М. А. Асеевой, дочери друга юности Крюкова. Архив еще не был обработан, поэтому и требовалась помощь ЦК. Познакомившись с архивом Крюкова, Симонов убежденно заявил в ЦК:

11

«Федор Крюков не мог быть автором “Тихого Дона”. Не тот язык, не тот стиль, не тот масштаб. Чтобы пресечь измышления и домыслы на этот счет, хорошо бы издать у нас сочинения Ф. Крюкова, отпадут всяческие сомнения в том, что “Тихий Дон” мог написать только Шолохов, никак не Крюков»⁷.

Вопрос об издании у нас сочинений Ф. Крюкова М. Суслов отвел сразу. Поскольку «Стремя» было издано на Западе, то, по мнению Суслова, К. Симонов должен был дать интервью западному журналу или газете, в котором и выразить все, что он думает о версии «Стремени».

К. Симонов согласился. Тем более, что корреспондент журнала «Шпигель» Н. Кухинке настойчиво просил его высказаться по этому вопросу.

Интервью К. Симонова было опубликовано в «Шпигеле» (1974. № 49) и называлось «Такую книгу нельзя украсть»⁸.

Об этой публикации оповестили «Немецкая волна» и «Голос Америки».

«Вскоре в Москву приехал М. Шолохов, — рассказывает А. А. Беляев, — он прослышал о публикации К. Симонова в “Шпигеле” и захотел с ней ознакомиться. Я привез ему перевод интервью на его квартиру на Сивцевом Вражке. Был М. Шолохов, Мария Петровна, их дочь Маша и ее муж. Я прочитал вслух текст интервью.

Михаил Шолохов долго молчал. Потом взял текст и задумчиво сказал: “И я его обижал не раз, да и он меня не жаловал. А вот сумел подняться выше личных обид... Почему бы и у нас текст Симонова не напечатать в “Литературке”? Да, неплохо бы и у нас напечатать”».

Таково было пожелание Михаила Шолохова. Увы, исполнить его не позволили. М. Суслов высказался решительно против. Он считал, что незачем популяризировать сплетни и клевету. Советские люди не нуждаются в доказательстве авторства Шолохова, они в этом не сомневаются⁹.

Насколько мне известно, это был первый и единственный случай, когда Шолохов обратился к властям с просьбой о защите своего доброго имени. Более того, если не считать нескольких фраз, во время беседы с норвежским ученым Г. Хьетсо, который ради этой цели — защиты М. А. Шолохова от несправедливых нападок — и приезжал в Вёшенскую, ни в одном из выступлений Шолохова, интервью он ни разу не коснулся темы грязных обвинений в свой адрес, — хотя в письмах 20-х годов он неоднократно говорил, какую тяжелую обиду наносят ему эти наветы.

М. А. Шолохов замкнулся. Все последние годы жизни он носил эту боль глубоко в себе. Боль, которая, вне всякого сомнения, свела его раньше времени в могилу.

Об отношении Шолохова к Суслову красноречиво говорит факт, который приводит в своей книге «Шолоховские годы» Елена Серебровская:

«У Шолохова был свой распорядок: без приглашения являться к нему не следовало, что было совершенно понятно. Суслов же считал, что закон этот писан не для него, важной аппаратной персоны. Однажды он постучал в дверь шолоховского номера, когда писатель был

12

занят. Михаил Александрович открыл, но вежливо объяснил, что у него срочные дела, извинился и попрощался... Не пригласил! Я слышала об этом и от Юрбора (Юрия Борисовича Лукина. — Ф. К.), и от Шолохова»¹⁰.

За те годы, когда Суслов отвечал за идеологию в ЦК КПСС, Шолохов не обратился к нему ни по одному серьезному вопросу, — обращался к Сталину, Хрущеву, Брежневу, Микояну, Фурцевой, но никогда — к Суслову. Но и Суслов платил Шолохову неприязненным отношением.

Слово Суслова в идеологии было равносильно закону. И когда в 1974 году, после выхода книги Д* «Стремя “Тихого Дона”» началась массированная атака на Шолохова, нашим ответом было ... молчание.

Правда, и в тех условиях писатели пытались защитить доброе имя Шолохова. В декабре 1974 года в газете «Известия» была опубликована доказательная статья А. Калинина «От “Донских рассказов” к “Тихому Дону”». По сути дела, это был ответ недругам Шолохова: в статье шла речь об органичности поэтики шолоховского слова, начиная с «Донских рассказов», об их глубинной взаимосвязи с «Тихим Доном» и «Поднятой целиной». Однако и здесь спор шел лишь с недоброжелателями конца 20-х годов.

И только в статье «Ответ учителю словесности», опубликованной в «Правде» 16 мая 1987 года, после смерти Суслова, А. Калинин смог сказать правду об этой «фигуре умолчания» в момент, когда Шолохову был нанесен «удар в спину». «Вероломно нанесенный ему удар сделал свое дело. Не предостерегли, не предотвратили, не упредили. Объясняли на этот раз фигуру умолчания тем, что ни “Тихий Дон”, ни его автор “не нуждались в защите. Они сами себя защищают”.

Не защитили!»¹¹

В течение 1975—1982 годов группа скандинавских ученых под руководством Г. Хьетсо (в нее входили также С. Густавссон, Б. Бекман, С. Гил) с помощью современных информационных технологий провела сравнительный анализ прозы Ф. Крюкова, ранних рассказов М. Шолохова, текстов «Тихого Дона» и «Поднятой целины». Результаты этого исследования подтверждали несомненное авторство Шолохова. Они были опубликованы в книге «The Authorship of “The Quiet Don”» (Oslo — New Jersey, 1982).

Когда в связи с началом работы норвежских исследователей Г. Хьетсо решил приехать в СССР, в российские архивы и библиотеки, оказалось, что он — нежеланный гость в нашей стране.

Страусова политика в отношении «Тихого Дона» зашла так далеко, что «советские власти, — пишет Г. Хьетсо, — не признавая интересующий меня вопрос “научным”, отказали мне в визе»¹². Лишь вмешательство М. А. Шолохова помогло Г. Хьетсо приехать в Москву. Однако, когда Г. Хьетсо, откликнувшись на личное приглашение М. А. Шолохова, решил поехать в Вёшенскую, ему в этом было отказано под предлогом того, что ожидающий его в Ростове Константин Прийма, мол, «заболел и лег в больницу», а сам Михаил Александрович «находится в очень плачевном положении»¹³.

13

Только после телефонного разговора с К. Приймой выяснилось, что слухи о болезни писателя лишены основания и на самом деле Шолохов ждет норвежского гостя.

Когда в Осло вышла книга «The Authorship of “The Quiet Don”» Г. Хьетсо, С. Густавссона, Б. Бекмана и С. Гила, где с опорой на информационно-математические технологии подтверждалось авторство Шолохова, казалось бы, появлению такой книги надо было радоваться и немедленно переиздать ее в СССР. Но — «в СССР эта книга, — пишет Г. Хьетсо, — имела удивительную судьбу. Как только она появилась, мною было переслано большое число экземпляров советским журналам, газетам и книжным учреждениям. Однако все они были конфискованы на границе. К счастью, 28 декабря 1983 года мне удалось послать Шолохову один экземпляр из Москвы за полтора месяца до его кончины»¹⁴.

Только в 1989 году, семь лет спустя после выхода книги в Норвегии, этот труд, по инициативе Института мировой литературы им. А. М. Горького РАН, был издан, наконец, в Москве, в издательстве «Книга» с измененным издательством названием: «Кто написал “Тихий Дон”?» с предисловием П. Палиевского «Непредусмотренный арбитраж».

Опубликование в России книги скандинавских ученых стало знаковым событием на ниве шолоховедения, означавшим признание того факта, что дальше замалчивать вопрос об авторстве «Тихого Дона» невозможно.

В годы перестройки были опубликованы новые работы «антишолоховедов», но одновременно — и это принципиально важно — стали появляться статьи отечественных авторов, в которых доказывалась несостоятельность попыток лишить Шолохова авторства «Тихого Дона». Это, прежде всего, работы научных сотрудников ИМЛИ и ИРЛИ (Пушкинский Дом), такие, как «Ненависть (заговор против русского гения)» В. Васильева («Молодая гвардия». 1991. №№ 11—12), его же: «Михаил Шолохов. Очерк жизни и творчества» («Молодая гвардия». 1998. №№ 7—10), «И вот берег...» П. Палиевского («Литературная Россия». 1.6.1990), «Еще о Шолохове и его хулителях» П. Бекедина («Кубань». 1992. № 1), его же «К спорам об авторстве “Тихого Дона”» («Русская литература». 1994. № 1), «Федор Крюков и Михаил Шолохов» Ф. Бирюкова («Вопросы литературы». 1993. № 2), «Остановимся и поразмыслим» С. Семанова («Вопросы литературы». 1989. № 8).

В защиту доброго имени Шолохова неоднократно выступали Н. Федь, В. Осипов. В. Котовсков, В. Литвинов и другие. Появилась возможность познакомить отечественного читателя и с работами зарубежных шолоховедов, защищавших М. А. Шолохова. Помимо книги скандинавских ученых, были опубликованы статьи Г. Ермолаева «О “Стремени “Тихого Дона”» («Русская литература». 1991. № 4), «Исторические источники “Тихого Дона”» («Дон». 1998. № 8), «О книге Р. А. Медведева “Кто написал “Тихий Дон”?» («Вопросы литературы». 1989. № 8), «“Война и мир” донских казаков» («Молодая гвардия». 1998. № 5—7), статья А. Мерфи (Великобритания)

14

«Донское восстание. Март — июнь 1919 года» (Шолоховские чтения. Войны России XX века в изображении Шолохова). Вышла книга Германа Ермолаева «Михаил Шолохов и его творчество» (СПб., 2000). В последующем мы будем многократно обращаться к работам как отечественных, так и зарубежных авторов, опираться на их аргументы и доводы.

Станица Вёшенская

Однако, до сего времени не была предпринята попытка проанализировать спор об авторстве «Тихого Дона» в целом, обобщить и исследовать всю совокупность аргументов «про» и «контра», осмыслить атаку на Шолохова как мистификацию века. Спор с этой мистификацией затрудняло отсутствие рукописи «Тихого Дона», равно как и отсутствие научной биографии писателя. Только исследование всей совокупности фактов и обстоятельств, обусловивших возникновение романа «Тихий Дон», с полной убедительностью прояснит и вопрос о его авторстве.

Наша задача — исследовать вопрос об авторстве «Тихого Дона», опираясь, прежде всего, на факты: на биографию М. А. Шолохова, историю возникновения и всю творческую историю романа «Тихий Дон» и главное — на обретенную, наконец, рукопись романа. Мы надеемся, что не просто спор об авторстве, но — само исследование материала приведет читателя к ответу на вопрос, кто в действительности написал «Тихий Дон».

Проблема авторства этого романа для нас — не самоцель, но повод и возможность углубленно и всесторонне, под тем новым углом зрения, который дает нам сегодняшнее время, исследовать как биографию Шолохова, так и творчество писателя. И что особенно важно, мы сможем, хотя бы фрагментарно, познакомить читателя с черновиками «Тихого Дона», с текстом той первой, изначальной редакции романа, которая столько лет считалась утраченной, провести текстологический анализ рукописи первых двух книг «Тихого Дона».

В решении проблемы авторства наиболее продуктивным нам представляется принцип индукции, когда решение проблемы не навязывается априори «сверху», от общего к частному, но выводится от частного и единичного — к общему, итоговому выводу. Мы предполагаем идти от реальных фактов жизни, которая породила «Тихий Дон»,

15

к литературе, от прототипов — к характерам, от черновиков — к печатному тексту, от топографии места к топографии произведения, от биографии писателя к его творению, от исторических источников — к историко-хронологической канве романа. Но начинать исследование, конечно же, следует с рукописи, анализа ее аутентичности, структуры, вариантов в соотношении с первопечатным журнальным текстом и прижизненными книжными изданиями.

Считаем немаловажным представить читателю находящийся в архивах иллюстративный материал, способствующий раскрытию темы книги. Это — не только текст рукописи (хотя бы отдельных ее страниц), но и копии важных документов, фотографии, раскрывающие жизненный путь писателя, титульные листы и иллюстрации к его произведениям.

Важным источниковым материалом являются рисунки к довоенному изданию романа «Тихий Дон» замечательного донского художника-самородка С. Королькова, являющие собой не только художественный, но и исторический документ времени.

Сергей Григорьевич Корольков (1905—1967) — казак станицы Константиновской области Великого Войска Донского — один из близких друзей М. А. Шолохова. Он рос на Дону в одно время с Шолоховым, следовательно, как и Шолохов, был свидетелем трагических событий Гражданской войны — отсюда глубокий реализм его рисунков. Самоучка, он был художником высочайшего класса. Поэтому-то Шолохов и обратился с просьбой к художнику-казаку проиллюстрировать роман «Тихий Дон», который и выходил с иллюстрациями С. Королькова вплоть до Великой Отечественной войны.

В войну С. Корольков оказался в оккупации. Жена его была из немцев Поволжья, возможно, поэтому он с семьей в конце войны оказался в Германии, а после войны — в лагере для перемещенных лиц (казаков) в Австрии, откуда в 1948 году выехал в Америку, где и умер в 1967 году.

Значительная часть иллюстраций С. Королькова к роману «Тихий Дон» в оригиналах хранится в ИМЛИ им. А. М. Горького РАН.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Хьетсо Г., Густавссон С., Бекман Б., Гил С. Кто написал «Тихий Дон»? (Проблема авторства «Тихого Дона»). М., 1989. С. 17.

² Казак В. Энциклопедический словарь русской литературы с 1917 г. Лондон, 1998. С. 864.

³ Солженицын А. Невырванная тайна // Загадки и тайны «Тихого Дона». Том 1. Итоги независимых исследований текста романа. 1974—1994. Самара, 1996. С. 7—9.

⁴ Леонид Леонов в воспоминаниях, дневниках, интервью. М., 1999. С. 99.

⁵ Вопросы литературы. 1989. № 8.

⁶ Струве Г. Дневник читателя. О Шолохове, Ф. Д. Крюкове и «Тихом Доне» // Новое русское слово. 1974. 15 октября; Дневник читателя. Еще раз о Шолохове и Федоре Крюкове // Новое русское слово. 1974. 13 октября; Слоним М. Солженицын и «Тихий Дон» Шолохова // Новое русское слово. 1974. 13 октября; Ермолаев Г. С. О «Стремени “Тихого Дона”» // Русская литература. 1991. № 4. Первая публикация: Slavic and East European Journal. 1974. Vol. 18. № 3.

16

⁷ Беляев А. Кто держал «стремя» «Тихого Дона»? Михаил Шолохов унес с собой в могилу страшную обиду // Культура. 1999. 17—23 июня.

⁸ Шпигель. 1974. № 49.

⁹ Культура. 1999. 17—23 июня.

¹⁰ Серебровская Е. Шолоховские годы. СПб., 1999. С. 28—30.

¹¹ Калинин А. Ответ учителю словесности // Правда. 1987. 16 мая.

¹² Хьетсо Г. Моя встреча с Шолоховым // Вопросы литературы. 1990. Май. С. 32.

¹³ Там же. С. 33.

¹⁴ Там же. С. 32.

17

Часть первая

Рукопись

18

19

	Глава первая ДВАЖДЫ ОБНАРУЖЕННАЯ ПРОПАЖА
	РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ? СУДЬБА ВАСИЛИЯ КУДАШЕВА ВЫЗВОЛЕНИЕ РУКОПИСИ ПЕРВЫЕ ОТКЛИКИ

Уже упоминавшийся нами американский славист, один из крупнейших знатоков творчества М. А. Шолохова Герман Ермолаев (Принстонский университет) в статье «Война и мир донских казаков» с удовлетворением писал: «В 1987 г. рукописи первых двух книг романа [“Тихий Дон”] были найдены, что не оставляет теперь сомнений в том, что Шолохов является его подлинным автором»¹.

С тех пор, как были опубликованы эти слова, прошло много лет, но до самого недавнего времени никто не видел этих рукописей, не знал, где они находятся, не держал их в руках. И лишь в конце 1999 года Институт мировой литературы им. А. М. Горького Российской академии наук смог не только вновь обнаружить рукопись «Тихого Дона», но и приобрести ее.

И вот она перед нами — эта рукопись: высоченная стопа пожелтевших от времени листов большого формата, размером 22 × 36 см, написанных большей частью рукой Шолохова синими, черными, а порой красными чернилами, частично карандашом. Многие ее листы испещрены зачеркиваниями, пометками на полях, дописками, перестановками.

Страницы, написанные рукой Шолохова, включают в себя черновики, варианты и беловые страницы, наброски и вставки к тем или иным частям текста. Беловые участки большей частью переписаны другой рукой.

Подробный текстологический анализ рукописи, а также факсимильное ее издание — впереди. А пока объясним, почему это давно ожидаемое и все-таки нежданное возвращение этой пропавшей семьдесят лет назад рукописи столь важно для науки и для читателя.

РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ?

Как известно, каждая найденная страница автографа классика — Пушкина или Лермонтова, Тургенева или Гоголя, Достоевского или Толстого, Чехова или Горького — всегда событие для национальной и мировой культуры. Недаром писательские автографы стоят таких больших денег, а их поиск ведется по всему миру.

20

Но случай с Шолоховым — особый.

Судьба шолоховского архива опровергает знаменитую формулу: «Рукописи не горят!» Причем опровергает дважды.

Во-первых, тем, как Шолохов относился к своему архиву. Об этом — устами Марии Петровны Шолоховой — рассказывает в своих воспоминаниях об отце сын писателя Михаил Михайлович. Мария Петровна объясняла сыну, почему муж с самого начала их совместной жизни избегал писать письма:

«С той поры он и все-то бумаги свои — чего ж ты не знаешь что ли — как чуть, так — в печь. Или, как в этот дом перешли, — в камин, в камин. В крематорий, как он говорил. Скажешь, бывало: “Ну, зачем ты жгешь? Может, понадобится еще?” Махнет рукой: “А! Не нужно это никому”, — и все тут. Последние годы, когда без чьей-то помощи и передвигаться-то еле мог, и то зайдешь в кабинет, дымом пахнет. Чего-то уже жег. Рукописи, какие еще оставались, и те пожег»².

Такое отношение к письмам и черновикам выработалось у Шолохова в самом начале его творческого пути под влиянием того пресса со стороны властей, который он ощущал, когда начинал работать над «Тихим Доном», и сохранилось на всю жизнь.

Вот почему вряд ли будут найдены черновики его рассказов, за исключением нескольких, переписанных Марией Петровной, — они хранятся, в частности, в Отделе рукописных и книжных фондов ИМЛИ. «Оно и правда, никогда он рукописями не дорожил. Когда-то я начала, было, рассказы собирать. Перепишу ему набело, а черновик приберу. Так он и мне не дал. Брось, — говорит, — на черта они нужны. Ребята узнают, смеяться будут — сам себя в великие готовлю. Вот и возьми его за рупь двадцать. Хотя, помню, я много собрала. И “Тихий Дон” почти весь собрала. Правда, после того, как пошла брехня о плагиате, он и сам старательно так стал все собирать. Страничка к страничке. Я еще, помню, подковыривала его: “Ага! Научила нужда кашу с маслом есть”. Только, как в войну все это пропало, так он и опять...

Короче, не любил он и не хотел, чтобы в бумагах его копались»³.

Но это — причина субъективная, коренившаяся в характере Шолохова, его закрытости, нежелании, чтобы в его бумагах «копались». Есть немало свидетельств — не только родных писателя, но и современников, видевших, особенно в последние годы жизни писателя, как он отправлял в камин рукописи, как бы рассчитываясь с жизнью. И вряд ли случайно, что после смерти Шолохова в доме в станице Вёшенской почти не было найдено его рукописей. Это уже само по себе выражало всю глубину трагедии, которую переживал художник. По всей вероятности, ничто написанное им в конце жизни не удовлетворяло мастера — и он сжег свой архив, чтобы никто не мог прикоснуться к мукам его творчества на исходе его дней.

Но была и вторая причина, объективная, обусловившая драматическую судьбу архива Шолохова — Великая Отечественная война. И хотя фашисты не были в Вёшенской, остановились по ту сторону Дона, дом Шолохова был разбомблен. Его архив и библиотека, находившиеся в доме, погибли.

21

Судьба шолоховского архива, пожалуй, самый первый рубеж, на который нацелено «антишолоховедение». Пытаясь доказать недоказуемое — отказать Шолохову в авторстве «Тихого Дона», — «антишолоховеды» готовы поставить под сомнение даже сам факт гибели его архива под бомбежкой во время немецкого наступления на Дон.

«То же и с рукописями “Тихого Дона”, — заявляет, к примеру, В. Сердюченко в статье “Зона Ш.”. — Здесь возникает мотив бомбы. Она появляется сжигающей точкой в белесом небе над Вёшенской и, управляемая лукавой волей Шолохова, с математической точностью попадает в его писательский архив. Вопрос об авторстве снят и снят гениально. Никаких черновиков не только к “Тихому Дону”, но и к “Донским рассказам”, и к “Поднятой целине” нет и быть не может»⁴.

С жестоким иезуитством Шолохову бросается обвинение, будто ради прикрытия самого факта отсутствия рукописей «Тихого Дона» он выдумал историю с бомбежкой его дома в Вёшенской.

«Антишолоховеды» на десятках страниц кощунственно смакуют эту тему. Тель-авивская газета «Окна» напечатала очерк «Рукописи не бомбят», где также пытается доказать, будто никакой гибели архива в Вёшенской не было, а что касается переданной в Пушкинский Дом части рукописи четвертой книги «Тихого Дона» — «не проще ли предположить иное: рукописные страницы были помещены в архив позднее и именно с расчетом на то, что, будучи обнаружены, они послужат решающим аргументом в доказательстве всей подлинности рукописи в целом»⁵.

«Антишолоховеды» не желают считаться даже со свидетельствами очевидцев, на глазах которых в грозные летние месяцы 1942 года немецкая авиация разбомбила дом Шолохова.

«8 и 9 июня фашистские самолеты бомбили Вёшенскую, — вспоминает Петр Луговой, бывший первый секретарь Вёшенского райкома партии. — <...> Не успел Шолохов указать рукой на самолеты, как посыпались бомбы. В это время и погибла его мать. Мы все залегли, где кто мог, а она шла в сарай по своим хозяйственным делам, и вражеский осколок сразил ее. <...> В дом Шолохова попала большая бомба и взорвалась под полом, в зале, были повреждены столбы, на которых крепился мезонин. Несколько позже все надворные постройки во дворе Шолохова <...> сгорели дотла»⁶.

В пламени этого пожара погибла та часть архива, которая хранилась в доме. Другая, самая важная его часть, содержавшая рукописи «Тихого Дона» и «Поднятой целины», была помещена в деревянный ящик, обитый железом, и сдана, для более верной сохранности, в Вёшенский райотдел НКВД. Однако в неразберихе тех лет пропало все — библиотека в доме — ее разметало во время бомбежки по всей улице, и деревянный ящик с шолоховским архивом, хранившийся в райотделе НКВД.

В исследовании В. Н. Запевалова «Рукописи “Тихого Дона” в Пушкинском Доме» подробно, на документальном материале, рассказано о гибели шолоховского архива в годы войны, о том, как благодаря

22

заботе одного из советских офицеров удалось спасти хотя бы часть рукописей «Тихого Дона»⁷.

Сохранилась лишь мизерная часть архива — страницы третьей и четвертой книг «Тихого Дона», которые подобрали с земли красноармейцы. «...В ноябре 1945 года, — писал А. Софронов в очерке “Над бесценными рукописями «Тихого Дона»”, — Михаила Шолохова разыскал командир одной из танковых бригад, который на улице станицы летом 1942 года подобрал валявшиеся рукописи. Всю войну он бережно хранил их в своем танке. Этот командир бригады и вернул Михаилу Александровичу поздней осенью 1945 года его рукописи»⁸.

Чудом сохранилось 137 рукописных листов черновой рукописи третьей и четвертой книг «Тихого Дона». Шолохов сложил их в папку и в верхнем углу на ее обложке написал: «Черновики “Тихого Дона”. 137 листов». В 1975 году эта папка по воле писателя была передана в Пушкинский Дом.

Самой тяжелой утратой для Шолохова была потеря черновиков первой и второй книг «Тихого Дона». Представленные в 1929 году в писательскую комиссию, как мы помним, именно они помогли в свое время отстоять его доброе имя, приостановили те черные сплетни, которые распространялись в окололитературных кругах, — будто бы «роман Шолохова является якобы плагиатом с чужой рукописи». Эти слова из «Письма в редакцию», подписанного А. Серафимовичем, Л. Авербахом, В. Киршоном, А. Фадеевым и В. Ставским, к которому мы еще вернемся.

Клевета эта имела политическую подоплеку. Целью ее была компрометация молодого талантливого писателя. Однако не было найдено и приведено ни одного факта или документального свидетельства, которые подтверждали бы этот клеветнический слух, пущенный кем-то после выхода первой и второй книг романа. И когда на другую чашу весов легли «черновики его рукописей» — как было сказано в письме писателей — клевета прекратила свое существование. Но, оказалось, только на время: версия о некоем «белом офицере», будто бы в пылу сражений Гражданской войны написавшем (и потерявшем) «Тихий Дон», была вновь гальванизирована после присуждения М. А. Шолохову Нобелевской премии. Но теперь уже появились не слухи (как это было в 20-е годы), а статьи и книги, отказывавшие Шолохову в праве быть автором «Тихого Дона». И одним из самых главных аргументов в этой прежде всего политической борьбе стало как раз отсутствие рукописей романа.

Поиск следов шолоховского архива, и в первую очередь — рукописей «Тихого Дона» давно стал одной из главных задач отечественного литературоведения. Ученые Института мировой литературы им. А. М. Горького РАН и Института русской литературы (Пушкинского Дома) РАН вели этот поиск по всем возможным направлениям. Прежде всего надеялись найти следы того ящика, который в начале войны Шолохов передал в Вёшенский отдел НКВД. Однако все запросы о судьбе ящика с шолоховским архивом в МВД — в Москву и в Ростов, в КГБ, в ИМЭЛ, в ЦК КПСС не дали результатов.

23

Одновременно с обращениями в официальные органы велись поиски следов архива Шолохова в кругу его близких друзей, в первую очередь, московских.

Вместе с учеными ИМЛИ архивным поиском, — по поручению наследников Шолохова — занялась внучка Е. Г. Левицкой Евгения Игоревна Левицкая, которой помогал уроженец станицы Вёшенской Н. В. Ушаков. Она вела подробную «Хронологию поиска рукописей», которая хранится в Отделе рукописных и книжных фондов в ИМЛИ.

Василий Кудашев и Михаил Шолохов.
1920-е гг.

После бесед со своими родственниками — тетей М. К. Левицкой, ее дочерью и зятем, Евгения Игоревна пришла к неутешительному выводу: рукописей Шолохова у наследников Е. Г. Левицкой нет.

СУДЬБА ВАСИЛИЯ КУДАШЕВА

Второе направление поиска — семья самого близкого друга Шолохова — писателя Василия Кудашева. Если не считать Е. Г. Левицкую, ближе Кудашева у Шолохова в Москве друзей не было.

«Эти два литературных сверстника, — писал в своих воспоминаниях о Кудашеве В. Ряховский, — столкнулись в самом истоке своего писательского пути. Молодой Шолохов, тогда еще автор только “Донских рассказов”, не имевший в Москве пристанища, нашел в Кудашеве истинного друга, уже тогда поверившего в исключительное дарование своего нового знакомца. Приезжая в Москву, молодой Шолохов поселялся в тесной комнатке Кудашева, спал на раскинутом на полу нагольном полушубке. Здесь, в долгих ночных беседах, обсуждался замысел “Тихого Дона”, сюда потом Шолохов привозил свои пухлые рукописи, здесь читались первые главы знаменитого романа»⁹.

Василий Кудашев в двадцатые годы возглавлял литературный отдел в редакции «Журнала крестьянской молодежи». Его друг — Михаил Величко — вспоминает:

«В первые же дни он сказал мне:

— Сегодня в редакцию должен зайти Шолохов. Обязательно познакомлю тебя с ним — вот талант, как гора среди поля!

24

Шолохов, уехавший в станицу писать “Тихий Дон”, время от времени наведывался в Москву и всякий раз останавливался у Кудашева... Щедрый на угощение Василий Михайлович разливал крепко заваренный чай, выдавал по бутерброду на брата, а после чаепития начиналось главное, ради чего собирались»¹⁰.

Когда началась война, близорукий — почти слепой — Василий Кудашев сразу же вместе с другими московскими писателями записался добровольцем в народное ополчение. Дочь Шолохова Мария Михайловна Шолохова говорила мне: «Отец никого не любил так сильно, как Василия Кудашева, и тот отвечал ему тем же. Когда Кудашев записался в ополчение, отец сказал: “Какой он вояка! Очки потеряет — винтовку не найдет!”».

Михаил Величко. 1920-е гг.

В 1941 году М. Величко навестил жену Кудашева, которая показала ему короткие, торопливые письма мужа с фронта. «И почти в каждом письме, — пишет в своих воспоминаниях М. Величко, — волнение и забота о том, как бы не затерялась часть рукописи “Тихого Дона”, оставленная Шолоховым в квартире Кудашевых»¹¹.

Воспоминания М. Величко и В. Ряховского были опубликованы в 1976 году в сборнике «Строка, оборванная пулей». Там же было напечатано и одно из писем В. Кудашева жене, подтверждавшее свидетельство М. Величко:

«9/VIII. Жив, здоров. Пишу тебе наскоро, но главное. Если Михаил в Москве — проси его немедленно вызвать меня через Политуправление на несколько дней. Мне необходимо сдать ему оригинал рукописи “Тихого Дона”. Если Михаила нет в Москве, пиши ему срочно в Вёшенскую»¹².

Помимо рукописи первой и второй книг «Тихого Дона» наследница кудашевского архива передала в ИМЛИ письма, которые в нем хранились, редкие фотографии Кудашева и Шолохова, воспоминания вдовы Кудашева М. Е. Чебановой, а также его рукописи, которые частично оказались написанными на обороте машинописного текста шолоховского «Тихого Дона». Таким образом, в дополнение к черновикам, вариантам и рукописным беловикам первых двух книг романа мы получили еще более 100 страниц машинописной авторизованной копии романа «Тихий Дон». Это, конечно же, была большая удача.

В своих воспоминаниях М. Е. Чебанова пишет:

25

«...В начале войны, в 39 лет погиб ополченец Краснопресненского р-на города Москвы, писательской роты Кудашев Василий Михайлович. Из солдат он был переведен корреспондентом газеты “Боевой путь” 32-й армии, но ему пришлось мало написать корреспонденций — осенью 1941 года армия попала в окружение и затем была расформирована. Кудашев из окружения не вышел.

Уходя на фронт, Кудашев уложил в рюкзак все четыре тома “Тихого Дона”, а когда я возразила, ведь ополченцам надо было идти сразу в поход, он ответил мне, что не успел прочитать четвертый том, т. к. он вышел недавно, а заодно, сказал он, перечитаю первые тома»¹³.

Среди кудашевских писем мы обнаружили и оригинал того письма с фронта, где Кудашев просил жену обратиться с просьбой к Шолохову вызвать его с фронта, находившегося буквально в нескольких десятках километров от Москвы, чтобы вернуть ему рукопись «Тихого Дона».

Михаил Величко был прав: это было далеко не единственное письмо Кудашева на эту тему. У его вдовы хранилось 12 писем мужа с фронта. В ополчение он ушел 4 июля, первое письмо датировано 7 июля, а последнее — 18 сентября 1941 года. В десяти из них в той или иной форме Кудашев поднимал вопрос о необходимости немедленной встречи с Шолоховым для решения «неотложного дела», то есть передачи писателю рукописи его романа. Впечатление такое, будто у Василия Михайловича были тяжкие предчувствия — как бы не случилась беда с рукописью, если что-то случится с ним самим. Судя по письмам, вначале он дал Шолохову телеграмму о необходимости встретиться с ним, чтобы вернуть ему рукопись.

Приведем выдержки из писем Кудашева, написанных на клочках бумаги, часто карандашом, торопливыми мужскими каракулями:

«17.VII. Матюша, меня очень интересует, ответил ли Михаил на мою телеграмму. Если он собирается быть в Москве, то постарайся его увидеть. Останавливается он, как знаешь, всегда в “Национале”. Там можно справиться по телефону. Он мне нужен, хотелось бы с ним повидаться, поговорить. Попроси его, чтобы он вызвал меня в Москву. Как все это сделать — он знает. Только сообщи ему мой адрес».

«20.VII. Может быть, скоро будет в Москве Михаил. — Ты ему напомни, чтоб он меня вызвал на день-два в Москву, кстати, тогда и решим, стоит ли тебе уезжать куда-либо из Москвы».

«23.VII. Сейчас время такое, что очень надо, чтобы он вызвал меня на день-два. Уехал я из Москвы и столько у меня осталось недоделанных дел... Мой адрес: п/о Глазово, Можайского района, Московской области, почтовый ящик № 47, литер 8».

Без даты: «Матюша! Еще представилась возможность написать тебе. Пожалуйста, от моего имени поторопи Михаила. Если его нет в Москве, то СРОЧНО напиши ему в Вёшенскую... Вызвать меня Михаил может через Политуправление».

«9.VIII. Дорогая Матюша! Жив, здоров. Пишу тебе наскоро о главном. Если Михаил в Москве, — проси его немедленно вызвать

26

Михаил Шолохов. 1934 г.

На обороте — дарственная
надпись В. Кудашеву

Василий Кудашев в юности

Василий Кудашев. 1920-е гг.

27

меня через Политуправление на несколько дней в Москву. Мне необходимо сдать ему оригинал рукописи “Тихого Дона”. Если Михаила нет в Москве, пиши ему срочно в Вёшенскую. Крепко целую. Твой Васята».

«2.IX. Михаил сейчас где-то близко около нас. Может быть, случайно повидаю его здесь. А если он будет в Москве, передай ему мой адрес»¹⁴.

М. Е. Чебанова опубликовала это письмо мужа с фронта — единственное из 12, которые хранились у нее — в своих воспоминаниях — со следующим комментарием:

«...Когда грянула война, писатели ничего не знали друг о друге. В конце августа 1941 на смоленском направлении 19-й армии прибыли Шолохов, Фадеев, Евг. Петров. Кудашев в письмах с фронта часто справлялся о своем Михаиле...»

«13.IX. Хотелось бы на несколько дней побывать в Москве, доделать кое-какие свои дела и повидаться с вами. Если Михаил в Москве, то передай ему: я очень жду от него письма. А было бы совсем хорошо, если бы он написал пару слов на имя нашего редактора, тов. Бомштейна, чтобы тот отпустил меня на несколько дней в Москву. Я бы тогда смог сдать Михаилу его рукописи и повидался бы с ним, чего мне крайне хочется. В общем, поговори с Михаилом об этом...

P. S. Привет Михаилу. Пусть он поспешит со своим письмом. Получили ли за август деньги из Литфонда? Получай и за сентябрь. С моей оплатой здесь, в армии, вопрос еще решается».

Эта приписка о деньгах многозначительна: Кудашев ушел в ополчение рядовым, и его семья не имела права на аттестат, то есть на денежное довольствие в качестве семьи офицера. Только в связи с переходом в газету и присвоением офицерского звания семья получала право на половину офицерской зарплаты, а пока она могла довольствоваться только помощью из Литфонда. Получить офицерский аттестат Кудашев не успел...

И последнее письмо Кудашева:

«18.IX. В Москве ли сейчас Михаил? Мне очень бы хотелось, чтобы он поспешил с моей просьбой к нему. Поговори с ним...»

Весь август-сентябрь 1941 года Шолохов был на фронте, на западном направлении. В августе в «Красной звезде» появились его первые корреспонденции с фронта. По этой причине повидаться с Кудашевым Шолохов никак не мог.

Сохранилось еще одно письмо, точнее, обрывок письма Василия Кудашева жене — без даты (она, как и остальная часть письма, оторвана). Текст начинается с конца фразы, которая звучит так: «...то меня огорчает его поведение». Можно предположить, что верхняя половина письма оторвана не случайно. Скорее всего там содержался ответ Кудашева на упреки Матильды Емельяновны в адрес Шолохова, который в вихре событий начала войны, ни в июле, ни в августе, ни в сентябре не мог вызвать Василия Кудашева с московского фронта, чтобы забрать рукопись «Тихого Дона». Как сообщила мне Светлана Михайловна Шолохова, Шолохов хлопотал о переводе Кудашева во фронтовую газету (что и было сделано), а вот вызвать его для

28

встречи в Москву он никак не мог, так как сам в это время находился на фронте и тоже едва не попал в окружение. Шолохов смог откликнуться на просьбу Кудашева только в октябре. В своих воспоминаниях М. Е. Чебанова писала:

М. Шолохов и А. Фадеев. Западный фронт.
4 сентября 1941 г.

«В один из октябрьских дней 41 года был у нас Шолохов, попросил у меня открытку и наскоро написал другу на фронт, и попросил меня, чтобы я написала адрес и отправила открытое письмо. В это время долго не приходили письма, и я повременила отправлять письмо, полагая, что может быть придет сообщение о новом адресе.

29

Армия попала в окружение под Юхновом западного направления, писем не было, я спросила в военкомате, мне сказали, что Кудашев В. М. пропал без вести в октябре 1941 года. Следовательно, письмо отправлено не было».

В архиве Кудашевых сохранилось это последнее, так и не отправленное письмо М. А. Шолохова своему самому близкому другу. Вот оно:

«Дорогой друг! Судьба нас с тобой разноздрила, но все же когда-нибудь сведет вместе. Я сегодня уезжаю из Москвы, как только вернусь, сообщу тебе. Думаю, что увидимся в Москве. У меня есть к тебе дела. Мотя пошлет эту открытку, она держится молодцом. Дома не был давно, но там будто все в порядке... Будь здоров, крепко обнимаю, целую. Твой Шолохов. Пишу коротко, спешу. Надеюсь на скорую встречу»¹⁵.

Совершенно очевидно, что Шолохов планировал организовать встречу с Василием Кудашевым в Москве, тем более, что у них были друг к другу «дела», передача рукописи «Тихого Дона». Но встреча эта уже не могла состояться: в октябре 1941 г. Кудашев сгинул на войне.

М. Е. Чебанова пишет, что Шолохов никак не хотел в это поверить. «При любой возможности звонком или письменно Михаил Александрович справлялся, нет ли иных вестей о друге». 26 марта 1944 года М. А. Шолохов прислал Матильде Емельяновне из Казахстана, где находилась в эвакуации его семья, письмо с приложением вырезки из газеты «Британский союзник» о русских солдатах, бежавших из немецкого плена.

И это письмо, и вырезка сохранились у Кудашевых: «Думы о Васькиной судьбе меня не покидают. Недавно прочитал в мартовском номере “Британского союзника” (журнал, который издается в Москве Британским посольством) вот эту заметку, и решил послать тебе. А вдруг — ведь чем черт не шутит, когда бог спит, — и наш Васька там, на Ближнем Востоке носит наплечную нашивку с буквами СССР и ждет не дождется возвращения домой?.. Я шлю привет тебе, Наташке и бабушке, и желаю, чтобы Васька поскорее вернулся, согласен на любой вариант: хоть с Ближнего Востока, хоть с Дальнего, лишь бы притопал. М. Шолохов»¹⁶.

Шолохов оказался прав в одном: Василий Кудашев и в самом деле не был убит, но томился, когда Шолохов писал это письмо, в немецком плену. Впрочем, ни сам Шолохов, ни его жена, Мария Петровна, так никогда и не узнали с полной уверенностью, что Василий Кудашев был жив и находился в фашистских лагерях.

Жена Кудашева скрывала это обстоятельство ото всех по объяснимым причинам, вполне понятным для того времени: она работала в «оборонке», а отношение к солдатам Красной армии, попавшим в плен, и к их семьям было вполне определенным. Вот почему жена Кудашева (она пишет об этом в своих воспоминаниях) даже выправила справку из райвоенкомата, что «Кудашев Василий Михайлович считается умершим».

Но 26 июля 1945 года в Проезд Художественного театра, д. 5/7, на имя Василия Михайловича Кудашева пришло письмо от Ивана Георгиевича

30

Зайцевского, обратный адрес: Полевая почта 51163—Р. В письме говорилось: «Василий Михайлович! Если ты выжил, как и я, то не откажи черкнуть несколько строк о себе и своей семье. Моя жена и доченька 7 ½ лет живут по-прежнему в Пятигорске. Если увидишься с нашим общим знакомым Сергеем Владимировичем Михалковым, то передай ему и всей его семье привет от меня... Я свою семью еще не видел с тех пор, как был мобилизован 26.VI.41 г.». На конверте иностранного производства — штамп: «Просмотрено военной цензурой», а также две записи от руки: адрес и телефон Михалкова и «Наташи Кончаловской», его жены; вторая запись — рукой дочери Кудашева об авторе письма: «Был в плену с отцом. Писал из лагеря для военнопленных в Советском Союзе».

В архиве сохранилось еще несколько писем вдове Кудашева от бывших военнопленных — все они были сосланы в советские лагеря: Матильда Емельяновна шла по цепочке, разыскивая следы мужа. 7 сентября И. Г. Зайцевский ответил ей большим письмом, в котором писал: «Ждал ответа от одного из товарищей, которого я запросил о Василии Михайловиче, но он не ответил мне. Этот товарищ вместе с Василием Михайловичем оставался в лагере Гамерштайн (Померания), когда нас увозили в Норвегию на острова... С Василием Михайловичем я познакомился, находясь в жутких, кошмарных условиях, не поддающихся описанию и рассказу, в лагере г. Белостока в 1942 г. весной. Во-первых, мы с ним из одного Данковского района, во-вторых, у нас оказался общий знакомый Сергей Владимирович Михалков, с которым я давно знаком, когда он был еще мальчиком, в-третьих, мы с Василием Михайловичем жили в 1942 г. в одном бараке, если добавить к этому, что я, как селекционер, интересуюсь работами Мичурина, то рассказы Василия Михайловича о Мичурине закрепили наше знакомство. Оба были не раз на волосок от смерти. В октябре 1942 г. (11/X-42 г.) нас посадили в вагоны и 16/X-1942 г. нас привезли в г. Нюрнберг (Бавария), где и пробыли мы до 2/IX-43 г., а затем наш лагерь как опасный большевистский, немцы решили перевезти на острова в Норвегию, направив предварительно в лагерь Гамерштайн, а затем через порт Штеттин вывезли 16/IX-43 г. в Норвегию, а Василий Михайлович заболел плевритом и перед отправкой был оставлен в Гамерштайне в числе нескольких товарищей. Один из них уже сообщил свой адрес, но на наши письма и вопросы не ответил. В Нюрнберге и Гамерштайне мы с Василием Михайловичем продолжали знакомство. Василий Михайлович еще мечтал написать когда-нибудь произведение под названием “Черный дрозд”, если, конечно, удастся остаться в живых и вернуться на любимую Родину, буду рад узнать рано или поздно о том, что он вернулся уже, ну а если нет, то это меня очень огорчит, но не удивит, т. к. более удивительно то, что кто-то из нас выжил и менее удивительно обратное.

Я не хотел было писать Вам всего этого, т. к. если Василий Михайлович не вернется, то это письмо не только не принесет никакой Вам пользы, а наоборот, но т. к. Василия Михайловича отлично помнят все наши товарищи и в том числе москвичи, то рано или поздно до Вас дошли бы слухи о нем и возможно еще и в искаженном виде,

31

что вызвало бы у Вас сомнения, размышления. Не зная Ваших взаимоотношений, я одно могу сказать, что так, как вел себя Василий Михайлович при мне, Вам не в чем будет его упрекнуть. Простите за то, что я внес беспокойство в Вашу жизнь, быть может растревожил наболевшую рану...»¹⁷.

В архиве семьи Кудашевых хранятся еще два письма. Одно — от Г. Харина, датированное 4 января 1947 года: он сообщает, что «с Вашим мужем т. Кудашевым В. М. я был в г. Гамерштайне до 20.10.43 г., после чего мы выехали во Францию на Эльзас, он остался в госпитале в палате туберкулезных, очень больной».

Второе письмо от 25 января 1948 года, подпись неразборчива: «Я рад оказать Вам услугу. Тарасевич Влас Кондратьевич жил в Орше, Рабочая 28. По этому адресу я два раза писал ему. Ответа не получил и письма не вернулись. В чем дело, для меня непонятно. Ваш муж и Тарасович осенью 1943 года остались в больнице в Гамерштайне, а нас вывезли немцы в Норвегию. Тов. Зайцевский, вероятно, Вам об этом сообщил. Других сведений о Тарасевиче у меня нет. Выражаю Вам глубокое сочувствие, что до сего времени не вернулся Ваш муж, но надежды терять не надо, это лучшая спутница...»

На этом следы Кудашева теряются: писем от Власа Кондратьевича Тарасевича в архиве нет. По всей вероятности, Василий Михайлович умер от туберкулеза в немецком лагере в Померании незадолго до окончания войны.

Печальное известие о трагической судьбе мужа было, конечно, тяжелым потрясением для его жены. О своих поисках пропавшего в плену мужа она никому не говорила. Не знали об этом и в семье Шолоховых, хотя, судя по архиву, жена Кудашева и после войны общалась с Михаилом Александровичем и Марией Петровной, даже переписывалась с ней.

В «Воспоминаниях» рассказывается о некоторых из этих встреч, — однажды на Новый год, а также в дни 60-летия и 70-летия М. А. Шолохова. Матильда Емельяновна пишет о том, что Михаил Александрович, пока был жив, помогал семье своего друга, хлопотал в Союзе писателей о предоставлении Кудашевым квартиры. В их архиве хранятся письма М. А. Шолохова Г. М. Маркову и другим руководителям Союза писателей на этот счет.

«В конце моих воспоминаний, — пишет Матильда Емельяновна, — мне хочется сказать о том, как сам Михаил Александрович оценивал дружбу с Кудашевым. Однажды мы сидели втроем за столом у Шолоховых в московской квартире, он поведал нам с Марией Петровной в недлинной беседе о том, как ему тяжело, что он потерял самого близкого человека, по-настоящему понимающего друга. “Я ведь не мог забыть тот день, когда я привез в Москву конец “Тихого Дона”, он знал мои мучительные трудности с завершением эпопеи с Григорием. Я раньше высказывал ему мои варианты. Он сидел напряженно, слушал, когда я читал и после прочитанного встал, смахнул набежавшую слезу, крепко обнял меня, поцеловал и сказал:

“Спасибо, старик!” Понимаете, это мне дороже оценки любого критика...»

32

Но почему рукопись «Тихого Дона» с 1929 года и до начала войны хранилась у Кудашева? Почему Шолохов не забрал ее сразу, как завершила работу писательская комиссия, и не отвез ее обратно, в Вёшенскую?

Ответ на этот вопрос — в трудных, подчас трагических обстоятельствах жизни писателя, о которых уже подробно говорилось. Шолохов жил и работал под неусыпным оком ОГПУ. Квартира Кудашева была для него, по терминологии его оппонента А. И. Солженицына, — своего рода «захоронкой», где он надеялся сохранить рукопись «Тихого Дона», которая удостоверяла его авторство при любом, самом драматическом повороте его судьбы.

Мы уже говорили об отношении писателя к письмам, к чужим любопытствующим, часто — враждебным глазам, что заставило его быть предельно осторожным со своим архивом. Эту осторожность он сохранял и после Великой Отечественной войны. Публикация глав настоящей книги в «Нашем современнике» вызвала много писем, и среди них — письмо члена-корреспондента РАН В. В. Новикова, в послевоенные годы работавшего в «Правде». В. В. Новиков рассказал об одной из своих встреч с М. А. Шолоховым. Вместе с еще одним «правдистом» Ю. Б. Лукиным они встретились с Шолоховым в гостинице «Москва». В конце встречи, — пишет В. В. Новиков, — «Шолохов вызвал машину, довез нас с Ю. Б. Лукиным до редакции “Правды”, а сам от нас уехал. Я спросил Ю. Б. Лукина: “Куда поехал М. А.?” Юрий Борисович сказал мне: “Он поехал к Маше (Моте. — Ф. К.) Чебановой... Рукописи “Тихого Дона” у нее хранятся. Но он дал ей наказ: “Никому не показывать рукописи, никому не давать, особенно работникам ЦК”». В. В. Новиков ссылается в своем письме также на доктора филологических наук А. И. Овчаренко, который также знал, что рукопись «Тихого Дона», привезенная М. А. Шолоховым в Москву в 1929 году, после войны продолжала храниться у М. Чебановой, которой Шолохов строго наказал: «Никому не показывать»¹⁸.

Таким образом, были люди — прежде всего Ю. Б. Лукин, В. В. Новиков, А. И. Овчаренко, которые знали, что в послевоенные годы рукопись «Тихого Дона» продолжала храниться у вдовы Кудашева.

Почему же в середине 70-х годов, когда началась атака на М. А. Шолохова и рукопись «Тихого Дона» была крайне необходима, М. Е. Чебанова не вернула ее писателю или его наследникам, а заявила, что рукопись «потерялась во время переездов»?

Душа человеческая — потемки! Колодный высказывает предположение, будто Матильда Емельяновна не простила М. А. Шолохову того, что, несмотря на настойчивые просьбы В. М. Кудашева вызвать его на несколько дней с фронта, Шолохов не смог или не успел этого сделать.

Лев Колодный ссылается на письмо ему Матильды Емельяновны от 26 апреля 1986 года, где по этому поводу есть такие строки: «Кстати, Кудашева не вызывал Шолохов в Москву. Ему не хотелось хлопотать, как сказал он мне, потому что он уже кому-то помог, и ему неудобно было повторять хлопоты. А по-честному, был занят другим, многим известно чем.

33

Этот поступок был коварным в судьбе Кудашева. Сам же Шолохов потом плакал, что потерял лучшего друга. Мне это очень больно».

Далее в том же письме М. Е. Чебанова пишет:

«...когда я напомнила ему в 50—60-е годы, что у нас черновики, так он махнул рукой:

— А...

— Куда же их девать?

— Куда хочешь, распоряжайся сама...»¹⁹.

Очень невнятное объяснение!.. Допустим, в 50—60-е годы «махнул рукой». А в 70-е, когда на него началась атака?.. И когда, по свидетельству близких, он попросил Матильду Емельяновну вернуть рукопись, и получил отказ? Об этом мне рассказал во время записи беседы для Ростовского телевидения внук М. А. Шолохова — директор Шолоховского музея-заповедника в Вёшенской Александр Михайлович Шолохов. Такой же ответ после смерти М. А. Шолохова получила от М. Е. Чебановой и его семья.

«После смерти папы мы с братом Мишей долго думали, с чего нам начать поиски затерявшейся рукописи “Тихого Дона”, — пишет дочь писателя Мария Михайловна Шолохова. Мнение было одно: рукопись не могла бесследно исчезнуть. Хотя бы часть ее должна была где-то находиться...

Незадолго до смерти папы (1984 г.) я познакомилась с Л. Е. Колодным, который параллельно с нашими поисками занимался своими изысканиями. Но хождения наши были почти к одним и тем же людям.

В 1985 году (точную дату я, к сожалению, не помню) мы: я, брат (Михаил Михайлович Шолохов. — Ф. К.) и Юрий Борисович (Лукин, редактор Шолохова. — Ф. К.) <...> решили съездить к тете Моте (так мы называли с детства жену В. Кудашева Матильду Емельяновну). Они с Наташей жили тогда в Матвеевском.

Как мы ни просили т[етю] Мотю вспомнить годы войны, поискать в д[яди] Васиных книгах, рукописях хоть что-то, от чего мы могли “оттолкнуться” (может, письмо мужа или письмо папы), она и слушать не хотела, что отец мог что-то оставить у них на хранение “до лучших времен”. Говорила, что часть рукописей пропала при переезде на новую квартиру. Горевала вместе с нами, но не показала ни одного письма (а муж не мог ей не писать!).

Отношения у нас с Кудашевыми до последнего были по-родственному доброжелательными. Заподозрить их в чем-то никому не могло прийти в голову. Каждый из нас посчитал бы это кощунством»²⁰.

Однако кощунственное утаивание рукописи состоялось, и совершила его Матильда Емельяновна. Почему?..

Возможно, причина тому кроется в словах Матильды Емельяновны из письма к Колодному: «Этот поступок (то, что Шолохов не вызвал Кудашева с фронта. — Ф. К.) был коварным в судьбе Кудашева».

В интервью, которое Л. Колодный дал в Израиле (опубликовано в тель-авивской газете «Окна»), он без стеснения расшифровывает эту злую фразу: «был занят другим, многим известно, чем». Приведя по памяти строки из письма Кудашева жене от 8 августа 1941 года: «Попроси Михаила вызвать меня с фронта...», Л. Колодный комментирует это так:

34

М. А. Шолохов на фронте. 1941 г.

«Шолохов его с фронта не вызвал, поскольку, как сказала Матильда, известно, чем Шолохов в Москве занимался — пьянствовал и по бабам... И погиб Кудашев»²¹.

Кощунственные, несправедливые слова. И Колодный не может об этом не знать. Поведение М. А. Шолохова с первых часов Великой Отечественной войны было безукоризненно нравственным. Уже 23 июня 1941 года, на другой день после начала войны, писатель дал телеграмму Наркому обороны: «Прошу зачислить в фонд обороны СССР присужденную мне Сталинскую премию первой степени. По Вашему зову в любой момент готов встать в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии...»²².

Пока рассматривалось его заявление, Шолохов находился в Вёшенской, писал очерк «На Дону», опубликованный в «Правде» 4 июля.

В автобиографии, датированной 5 апреля 1949 года, читаем: «...В армию призван в июле 1941 г. в звании полкового комиссара»²³. Когда Кудашев телеграфировал Шолохову в Вёшки и слал ему письма с просьбой вызвать его с фронта, писатель уже был на фронте. В «Личном деле» полковника М. А. Шолохова записано, что август, сентябрь и октябрь 1941 года он провел на Западном фронте в качестве военного корреспондента²⁴.

Редактор «Красной звезды» Д. И. Ортенберг вспоминает: «Шолохов явился в редакцию раньше, чем мы ожидали. Выглядел он молодцевато, успел экипироваться <...> Он был по-казачьи строен, не писатель — боевой командир. Я был рад его приезду вдвойне: Шолохов привез с собой очерк “В казачьих колхозах”»²⁵.

Во время командировки на Западный фронт вместе с А. Фадеевым и Е. Петровым, — о которой, кстати, пишет в своих воспоминаниях Чебанова и упоминает в одном из писем Кудашев, — Шолохов познакомился с генералом Лукиным, позже попавшим в немецкий плен, а затем в советский лагерь. После войны Шолохов вытащил его уже из нашего лагеря. Лукин станет одним из прототипов героя романа «Они сражались за Родину» Александра Стрельцова — наверняка писатель думал и о судьбе своего друга Василия Кудашева, когда писал этот роман, равно как и рассказ «Наука ненависти».

Я вижу прямую связь между трагической судьбой самого близкого друга писателя — Василия Кудашева и тем, что в центре внимания Шолохова в двух (и — единственных) его рассказах о войне — «Судьба человека» и «Наука ненависти» — оказалась тема плена.

35

Вернувшись с фронта, в сентябре 1941 г. Шолохов направляет письмо Сталину: «Сегодня я вернулся с фронта и хотел бы лично Вам сообщить о ряде фактов, имеющих немаловажное значение для дела обороны нашей страны»²⁶.

Разве это похоже на «пьянки и баб»? Надо мысленно представить себе то время — июль, август, сентябрь, октябрь 1941 года, когда грозная опасность тяжелой тучей нависла над Москвой и страной, чтобы понять чудовищную несправедливость этих слов.

Думается, что в этих обстоятельствах выполнить просьбу друга и срочно отозвать его с фронта ради передачи своей собственной рукописи Шолохову нравственно было не просто. Произошло своего рода столкновение разноплановых интересов.

Кудашев рвался на несколько дней в Москву, чтобы вернуть другу его рукопись, в историческом значении которой он отдавал себе полный отчет, и боялся, случись с ним беда, за судьбу этой рукописи. Как в воду глядел!..

Шолохов в это время сам находился на передовой и не имел возможности немедленно вызвать Кудашева с фронта, хотя был уверен: «увидимся в Москве».

ВЫЗВОЛЕНИЕ РУКОПИСИ

М. Е. Чебанова, ставшая женой В. М. Кудашева шесть лет спустя после знакомства Шолохова с Кудашевым, а потому, видимо, не воспринимавшая в полной мере духовную сторону их дружбы, увидела в нежелании Шолохова помочь Кудашеву вырваться на несколько дней с фронта лишь равнодушие и «коварство» по отношению к его судьбе. Она прямо винила Шолохова в гибели своего мужа. Возможно, в отместку за это она чисто по-женски приняла свое коварное решение: рукопись «Тихого Дона» Шолохову не возвращать. Подтверждение тому, что это было осознанное решение, находим в ее воспоминаниях, написанных во второй половине 70-х годов, когда уже в полную силу была развернута атака на М. А. Шолохова по обвинению его в плагиате. Именно тогда рукопись «Тихого Дона» была необходима ему как воздух, тем более, что это была та самая рукопись, которую он представлял писательской комиссии и которая уже своим существованием отметала клевету на него. Тот факт, что это — та самая рукопись, в беседе со Львом Колодным подтвердила и сама Матильда Емельяновна:

«— Эти бумаги попали к вам, когда Шолохов уходил на фронт?

— Нет, намного раньше, когда он приезжал в Москву в 1929 году, доказывал, что написал роман сам»²⁷.

В своих воспоминаниях, опубликованных уже после смерти Шолохова и посвященных неразрывной дружбе Кудашева и Шолохова, она ни словом, ни намеком не упоминает о рукописи «Тихого Дона», и это, на наш взгляд, подтверждает продуманность ее решения утаить рукопись. Из двенадцати имеющихся у нее писем В. М. Кудашева с фронта, почти в каждом из которых затрагивается эта тема, она выбрала для публикации именно то, где о рукописи нет ни слова.

36

Матильда Емельяновна Чебанова,
жена В. М. Кудашева. 1920-е гг.

При этом Матильда Емельяновна не могла не знать о переживаниях писателя и о страданиях его семьи в связи с обвинениями в плагиате. Она рассказывает, например, о драматическом праздновании семидесятилетия М. А. Шолохова: «Семидесятилетие праздновали в Большом театре. Мы пришли на квартиру за пригласительным билетом, а Мария Петровна нас встречает в тревоге, говорит, “только что увезли Александровича в Кремлевскую больницу... Что должна была выйти из дома, а он остался бы один, лежал в постели, отдыхал, мое сердце почуяло что-то неладное, я зашла к нему, и он сумел только сказать: “Не уходи”, — и потерял сознание».

Нет никакого сомнения, что этот — уже второй! — инсульт, случившийся с ним в мае 1975 года (первый инсульт был в 1961 году), — прямое следствие той травли, которая началась в конце 1974 года и от которой власть не захотела его защитить. А сам себя на этот раз он защитить был не в силах, поскольку главным аргументом — рукописью романа — он не располагал.

Правда, до начала травли было известно, что рукопись «Тихого Дона» существует и находится в Москве. Бывший заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС А. А. Беляев в статье «Кто держал “стремя” “Тихого Дона”?» с характерным подзаголовком «Михаил Шолохов унес с собой в могилу страшную обиду», напечатанной в газете «Культура», свидетельствует: «Еще в 1974 году покойный шолоховед Л. Якименко рассказывал мне, что рукописи эти в Москве, что он их держал в руках. Но у кого и где — не сказал. Возможно, что тут сокрыта какая-то тайна писателя, которую предстоит еще разгадать»²⁸. Тайна была.

Сын М. А. Шолохова Михаил Михайлович Шолохов в своей книге «Об отце. Очерки-воспоминания разных лет» (М., 2004) так прокомментировал эту «тайну».

Отвечая на вопрос: почему М. А. Шолохов долгие годы не пытался найти рукопись там, где он ее и оставил — у Кудашевых, М. М. Шолохов пишет:

37

«Я интересовался этим вопросом, но не смог пока поправить тех, кто уже отвечал на него: Колодный и другие. Почему отец не искал рукопись? Да потому, что Кудашева скрывала, что эта рукопись у нее. И то, что пишет Колодный с ее слов, и то, что приводит он из письма ее, где говорится, что Шолохов знал, что рукописи у нее, — это вранье. Абсолютно! Я не знаю, что ею руководило, Матильдой Емельяновной, которую мы привыкли называть “тетя Мотя”. Отец с мамой с огромным уважением и теплотой относились к этому семейству, и нас, детей, к этому приучили. Две было таких семьи: Левицких и Кудашевых. Мы, дети, считали, что они нам родственники или что-то вроде того. “Бабушка Левицкая”, “тетя Мотя”... Мы как-то разговаривали с сестрой, Светланой, и она предположила, что Матильда Емельяновна просто ревновала... Ревновала к той дружбе, которая была между отцом и Василием Михайловичем Кудашевым. Василий Михайлович был человек с по-детски чистой душой, доверчивый, совершенно лишенный зависти. Когда отец пришел в литературу, Кудашев уже имел определенное имя, вначале даже патронировал отцу. Затем отец шагнул вперед, но отношения между ними нисколько не изменились. Когда отец бывал в Москве, Кудашев мог и целыми неделями не появляться дома. Моя мать даже выговаривала ему: “Василий, ты хоть позвони жене, где ты есть”. Точно так же, когда отец приглашал их в Вёшки, Кудашев жену никогда не брал. Он всегда приезжал один и мог здесь пробыть до тех пор, пока дела не заставляли его возвратиться в Москву. И отсюда он ей не писал и не звонил. Может быть, она завидовала таким отношениям, не знаю.

Отец еще живой был, когда мы спрашивали ее про эти рукописи. Она говорила, что они пропали во время войны. Сначала — что они сгорели, что пожар был в квартире после бомбежки, потом, что в квартире ее жил какой-то полковник, когда она эвакуировалась, и что он, якобы, мог забрать. Другой раз сказала, что утратила все бумаги при переезде с квартиры на квартиру. Мы, вся семья, присутствовали при этих разговорах, и она утверждала, что ничего не сохранилось.

Я с сестрой Машей приезжал к ней на квартиру в Москве, а потом и в Вёшенской, при матери, она отвечала: “Нет, нет. Ничего не осталось”. Теперь она написала, что Шолохов якобы сам ей оставил эти рукописи и сказал, мол, делай с ними, что хочешь. Это неправда. Это ложь. И что рукописи сохранились — отец не знал этого. Если бы знал, он бы наверняка их забрал, например, когда Солженицын поднял эту свою лживую кампанию <...>

Некоторые считают, что обида у нее могла появиться оттого, что, дескать, Шолохов не похлопотал об отзыве Кудашева с фронта, когда тот просил об этом, чтобы передать отцу рукопись. Забывают, что только благодаря обращению отца в Политуправление Красной Армии Кудашеву, рядовому ополченцу, дали офицерское звание и перевели во фронтовую газету. Как же сразу после этого он мог бы хлопотать, чтобы Кудашева еще и вызвали в Москву? Я считаю вполне естественным, что отец этого не сделал, даже с допущением, что он мог это сделать»²⁹.

38

Хотел бы обратить внимание на этот крайне выразительный факт: незадолго до смерти М. А. Шолохова, последовавшей 21 февраля 1984 года, его близкие — сын и дочь — приезжают на квартиру к Матильде Емельяновне с просьбой вернуть рукопись «Тихого Дона» и она отвечает им: «Нет, нет. Ничего не осталось». И в это же самое время, когда М. А. Шолохов был еще жив, она принимает Л. Колодного, демонстрирует ему рукопись и получает от него согласие быть посредником при ее продаже.

После смерти писателя Матильда Емельяновна окончательно закрыла свою «тайну» на замок.

Шолоховеды, ориентируясь на свидетельство М. Величко 1975 года, который видел письма Кудашева еще в годы войны, и на информацию, которая исходила от Ю. Б. Лукина, не раз обращались к вдове Кудашева с вопросом о рукописи. Ленинградский литературовед В. Н. Запевалов посетил ее в 1988 году и задал ей вопрос о судьбе рукописи «Тихого Дона», сославшись на свидетельство М. Величко. Она ответила ему категорически: рукопись пропала во время многочисленных переездов семьи с квартиры на квартиру³⁰. Так же отвечала она и сотрудникам Института мировой литературы им. А. М. Горького РАН, обращавшимся к ней с тем же вопросом.

К сожалению, «тайна» М. Е. Чебановой оказалась вполне прозаичной. Скрыв от семьи Шолохова, равно как и от шолоховедов, рукопись «Тихого Дона», она приняла решение продать ее без разрешения единственно истинных владельцев рукописи — наследников М. А. Шолохова и получить немалую выгоду. Но продать присвоенную чужую рукопись было непросто. Это можно было сделать только анонимно. Для этого был необходим посредник. И он появился у нее еще при жизни М. А. Шолохова, в 1984 году. Еще двадцать лет назад Л. Колодный знал, где и у кого хранится рукопись «Тихого Дона» — и скрывал адресат, выполняя роль посредника таинственного анонима.

Можно понять, насколько велика была радость шолоховедов, историков литературы, всех, кому были дороги имя Шолохова и судьба отечественной культуры, когда в печати появились сообщения, что рукопись «Тихого Дона» все-таки жива. Начиная с 1990 года в газете «Московская правда» и других печатных органах одна за другой появляются статьи: «Исток “Тихого Дона”» («Московская правда». 1990. 20 мая); «Вот она, рукопись “Тихого Дона”» (там же. 1991. 25 мая); «Неизвестный “Тихий Дон”» (там же. 1992. 4 февраля); «Рукописи “Тихого Дона”» («Вопросы литературы». 1993. № 1); «Черновики “Тихого Дона”» («Вопросы литературы». 1994. № 4) и т. д. ... Все эти публикации принадлежали московскому журналисту Л. Колодному, тщательно скрывавшему, где и у кого хранится рукопись.

Тут же в ответ на эти сообщения появляется статья Л. Кациса «Дурно пахнут мертвые слова...». Рукопись “Тихого Дона” найдена, но что это доказывает?» («Русский курьер». 1991. № 19). Ее автор, не видевший рукописи и ничего не зная о ее содержании, почему-то заранее предположил, что речь идет не более, чем о чисто «технической работе» Шолохова, то есть о механически переписанном им тексте романа.

39

При всей бредовости этого предположения, для его опровержения тем не менее был необходим обнародованный текст рукописи романа. Но его Л. Колодный, к сожалению, в течение долгих лет не предъявлял. И это вызывало вопросы и сомнения. Почему в течение долгих лет имя и адрес владельца рукописи держатся в тайне?

Можно было предположить, что Колодный до поры до времени держит в тайне адрес шолоховского архива и имя его владельца, потому что работает над книгой. И это было его правом: обнаружив рукопись «Тихого Дона», он имел все основания претендовать на то, чтобы первым рассказать об этом. И, действительно, в 1995 году вышла книга Л. Колодного под названием «Кто написал “Тихий Дон”. Хроника одного поиска» (М.: издательство «Голос»). Но трудно было согласиться уже с названием книги. Кто написал «Тихий Дон», было хорошо известно и до Колодного — в том числе и Нобелевскому комитету. Но в целом нельзя было не порадоваться выходу этой, рассчитанной на массового читателя, книги. В ней рассказывалась увлекательная история поиска рукописи романа, давалось ее описание, приводились отдельные ее страницы.

Публикации Л. Колодного и его книга не оставляли сомнений: рукопись «Тихого Дона» существует и ее нужно немедленно вводить в научный оборот, для чего был необходим ее оригинал.

Но когда дирекция Института мировой литературы им. А. М. Горького РАН обратилась к Колодному с предложением использовать рукопись романа для подготовки академического издания «Тихого Дона», она получила категорический отказ. В книге «Кто написал “Тихий Дон”» содержалась и причина его: «Если бы я был уверен, что после ответа на этот вопрос к хранителям архива на следующий день не явятся непрошеные гости — коллекционеры, литературоведы, грабители и т. д., то я бы, конечно, назвал их имена, адреса. Однако такой уверенности у меня нет»³¹.

«Непрошеные гости» — это коллекционеры, литературоведы, грабители. Очень симптоматичный и симпатичный для нас, литературоведов, ряд!

В ответ на наше предложение Л. Колодному после выхода его книги выступить с докладом на Ученом совете Института, рассказать о рукописи, открыть ее владельца, он сказал, что имени и адреса владельца рукописи сообщить не может. Но готов стать посредником между ИМЛИ и анонимным владельцем рукописи — если Институт захочет ее купить, но при условии полного сохранения тайны анонима. При этом он назвал и сумму: сначала — 50 тысяч долларов США, а некоторое время спустя, сославшись на тяжелую болезнь хозяйки архива и необходимость ее лечения за рубежом, — 500 тысяч долларов США.

Такую сумму ИМЛИ заплатить не мог. В августе 1997 года Лев Колодный «инспирирует», как он пишет сам, статью Ю. Буйды «“Тихий Дон” течет на Запад?» («Известия». 1998. 25 февраля), автор которой бил тревогу по поводу того, что владелица начала продавать рукопись «Тихого Дона» на Запад по частям. В статье сообщалось: «Запросив за всю рукопись полмиллиона американских долларов и не найдя, видимо, охотников выложить такую сумму за черновики русского классика, владелец архива, похоже, решился на постраничную

40

распродажу. Поскольку эта рукопись является национальным культурным достоянием, ее, по идее, невозможно вывезти из России и предложить мало-мальски солидным аукционным домам. Потому-то операция и проводится в условиях сугубой конфиденциальности. Имя владельца по разным причинам, в том числе и из страха перед отечественными бандитами, засекречено. Понятно, что подтвердить или опровергнуть всю эту информацию строго юридически пока невозможно. Однако знающие люди утверждают: рукопись уплывает из России...»³².

Как выяснилось после беседы с Ю. Буйдой, статья в «Известиях» была инспирирована Л. Колодным, с тем, видимо, чтобы «подтолкнуть» Академию наук приобрести черновики «Тихого Дона». При этом назвать имя владельца рукописей Колодный по-прежнему отказывался.

Истинная цель публикации статьи «“Тихий Дон” течет на Запад?» состояла в том, чтобы создать своего рода алиби анонимному владельцу рукописи романа и его посреднику в том случае, если рукопись «Тихого Дона» конфиденциально и в самом деле «утечет» на Запад, — ежели в России не нашлось охотников выложить за черновики русского классика полмиллиона долларов, — пенять не на кого! В таком случае Россия могла проститься с черновиками «Тихого Дона» навсегда и никогда не доказать, что автором «Тихого Дона» был М. А. Шолохов.

В действительности ни аноним, ни его посредник и не собирались возвращать рукопись России — ни за 50, ни за 500 тысяч долларов.

Судите сами. Л. Колодный, опытнейший журналист, не мог не знать, что единственными законными владельцами рукописи романа «Тихий Дон» являются наследники М. А. Шолохова, сын Михаил Михайлович и дочери Светлана Михайловна и Мария Михайловна. Без их ведома и согласия никакая продажа или покупка рукописей «Тихого Дона» были невозможны. Поэтому-то имя так называемого владельца рукописи, представителем которого являлся Л. Колодный, и держалось в тайне от общества и наследников М. А. Шолохова в течение двадцати лет.

Предлагая Академии наук выкупить рукопись у анонима за 50 или 500 тысяч долларов, Колодный не мог не понимать, что государство (в отличие от частника) не может выкупить рукопись «Тихого Дона» анонимно. Для такого решения необходимо было получить информацию, каким образом рукопись оказалась в руках так называемого «владельца», какие юридические права он имеет на то, чтобы продавать чужую рукопись, как отнесутся к этой сделке ее действительные, неоспоримые владельцы — наследники М. А. Шолохова. Ответов на эти вопросы у Колодного не было. Вместе с тем, сообщить нам имя и адрес анонима, с тем, чтобы мы могли прояснить эти вопросы в личной беседе с ним, Колодный никак не хотел. Становилось все более очевидным, что предложения о продаже рукописи «Тихого Дона» были не более чем дымовой завесой, цель которой — оправдать возможную продажу национального достояния страны — рукописи романа «Тихий Дон» на Запад, — коль скоро российское государство купить рукопись «Тихого Дона» как бы отказывается.

41

Вот почему после публикации статьи «“Тихий Дон” течет на Запад?» ученые ИМЛИ вместе с представителями семьи Шолоховых — Е. И. Левицкой и Н. В. Ушаковым — решили предпринять еще одну попытку — самим, без помощи Л. Колодного, найти, наконец, «анонима», у которого хранятся рукописи «Тихого Дона».

Опросив по второму кругу целый ряд лиц, у которых гипотетически могла находиться рукопись «Тихого Дона», мы решили еще раз поехать к вдове Василия Кудашева, у которой по свидетельству М. Величко, высказанному им в 1976 г., хранилась рукопись «Тихого Дона».

Но когда мы (я и А. М. Ушаков, заведующий Отделом новейшей русской литературы ИМЛИ) приехали к М. Е. Чебановой, ее квартира оказалась закрытой. От соседей мы узнали, что и сама Матильда Емельяновна, и ее единственная дочь Наталья Васильевна одна за другой недавно скончались от съедавшего их рака. Кто теперь хозяин этой квартиры, кто унаследовал имущество Кудашева и Чебановой, им не было известно. Ничего не знали они, естественно, и о рукописи «Тихого Дона».

Жива ли рукопись великого романа? В чьих руках она находится?

Чтобы получить ответ на эти вопросы, мы обратились с запросом в Министерство внутренних дел Российской Федерации, чтобы узнать, кто наследник М. Е. Чебановой. И вскоре получили письмо от начальника Управления внутренних дел Юго-Западного округа г. Москвы А. П. Черненко (№ 2274 от 21.12.1998 г.), в котором говорилось:

«Ваше заявление рассмотрено. На основании завещания № 1-381 от 07 мая 1997 г. все имущество Кудашевой Натальи Васильевны перешло в собственность...»³³

И — далее сообщались имя и адрес лица, унаследовавшего имущество дочери В. Кудашева.

Но есть ли среди этого имущества рукопись «Тихого Дона»?

И вот — первая встреча с наследницей, племянницей Матильды Емельяновны Чебановой. Мы ее принимаем вдвоем — вместе с заведующим Отделом новейшей русской литературы ИМЛИ А. М. Ушаковым.

Узнаём главное: рукопись цела!

Это признание мы получили не сразу. Точнее: его пришлось из нашей гостьи, что называется, вырывать. Чувствовалась огромная неуверенность и вместе с тем — желание найти общий язык. Разговор перешел в деловое русло только после того, как мы взяли на себя обязательство предварительно провести переговоры с подлинными владельцами рукописи — наследниками М. А. Шолохова.

Стало окончательно ясно, что многолетнее сокрытие адресата, где хранилась рукопись «Тихого Дона», было продиктовано только одним: желанием получить за рукопись деньги, обойдя ее истинных владельцев — семью М. А. Шолохова — и пониманием противозаконности этого намерения.

Но и мы понимали, что если не найти решения этого вопроса и не получить письменного согласия на переговоры наследников М. А. Шолохова, мы можем потерять рукопись навсегда. Рукопись могут «украсть»,

42

рукопись может «сгореть», могут быть придуманы самые неожиданные причины и объяснения неожиданной утраты рукописи, — тем более, что в описи унаследованного имущества рукопись «Тихого Дона» не значилась. Необходимо было во что бы то ни стало вызволить рукопись «Тихого Дона» из этого плена.

М. Шолохов, М. Чебанова, В. Кудашев. 1920-е гг.

После того, как мы обсудили ситуацию с законными наследниками М. А. Шолохова, мы продолжили переговоры с племянницей Чебановой. Желание наследников спасти рукопись романа «Тихий Дон», оборонить ее от любых новых неожиданностей и случайностей было настолько велико, что они дали нам полное право вести переговоры о приобретении рукописи, не претендуя на деньги.

Во время следующей встречи с племянницей удалось найти общий язык — она согласилась передать рукопись «Тихого Дона» ИМЛИ за 50 тысяч долларов, то есть за ту самую цену, которая называлась десять лет назад. И вот перед нами — чудо: высоченная кипа листов, испещренных знакомым почерком М. А. Шолохова.

Первое, что мы делаем, — сравниваем автограф с теми рукописями шолоховских писем, которые хранятся в архиве ИМЛИ, — и видим: конечно же, это рука М. А. Шолохова! Но — закон требует порядка, и первое, с чего мы начинаем долгий и трудный процесс приобретения шолоховской рукописи, — обращение в Российский федеральный центр судебной экспертизы, с которым ИМЛИ уже имел дело в связи с рукописями Горького, Есенина и других русских писателей. Из патриотических чувств и любви к литературе работники Центра соглашаются выполнить эту ответственную работу бесплатно. И некоторое время спустя мы получаем документ на 26 страницах, именуемый «Акт экспертизы» за № 1077(010). В нем на основе тщательнейшего графологического сопоставления предложенного нам к приобретению автографа и шолоховских писем, а

43

также писем его жены, Марии Петровны, как взятых из архива Института, так и присланных наследниками писателя из Вёшенской, с научной точностью удостоверяется: да, перед нами — рука М. А. Шолохова и частично — его жены. «Оценкой результатов сравнительного исследования установлено: выявленные совпадения признаков многочисленны, образуют комплекс, неповторимый в почерках разных людей, и потому служат основанием для положительного вывода о выполнении исследуемых текстов, поправок и фрагментов Шолоховым М. А.»³⁴.

После этого последовала столь же придирчивая текстологическая экспертиза, выполненная объединенной Комиссией текстологов и шолоховедов ИМЛИ и Пушкинского Дома.

Приведем заключение текстологов.

«Основываясь на особенностях рукописи, выявленных в ходе аналитического просмотра, — особенности почерка, своеобразия и направленности авторской правки, особенностей бумаги, на которой выполнен текст и др., а также учитывая мнение, изложенное в отзыве Федерального центра судебной экспертизы, куда рукопись направлялась на почерковедческую экспертизу, комиссия единодушно пришла к следующим выводам:

1. Не вызывает никаких сомнений факт написания 673 страниц данной рукописи рукой Михаила Александровича Шолохова.

2. Данная рукопись является раритетной и представляет ценность не только в историко-литературном, но и в общекультурном отношениях.

3. Сам факт обнаружения данной рукописи следует рассматривать как крупное событие в литературной и научной жизни нашего времени, ибо он касается одного из величайших произведений русской и мировой литературы XX века.

4. Данная рукопись дает богатейший материал для анализа работы писателя над двумя книгами романа, позволяет проникнуть в творческую лабораторию его автора, реконструировать историю создания этого произведения.

5. Не вызывает сомнений и то, что текстологическое изучение данной рукописи в совокупности со всеми историко-литературными и биографическими обстоятельствами, касающимися жизни и творчества М. А. Шолохова в 20-х — начале 30-х гг., позволяет с научной обоснованностью решить проблему авторства “Тихого Дона”»³⁵.

Точка зрения Текстологической комиссии Отделения литературы и языка Российской Академии наук о необходимости приобретения рукописи была поддержана наследниками М. А. Шолохова. Приведу их письмо:

«Благодарим Институт мировой литературы им. А. М. Горького РАН за проделанную работу по поиску и идентификации рукописи 1—2 книг “Тихого Дона”. Настоятельно поддерживаем приобретение обнаруженных рукописей действительного члена Академии наук М. А. Шолохова Российской Академией наук с условием последующей передачи их Институту мировой литературы им. А. М. Горького в целях хранения и издания»³⁶.

44

Решение Экспертно-закупочной комиссии Российской Академии наук не оставило сомнений в целесообразности и необходимости приобретения рукописей первой и второй книг «Тихого Дона».

После проведения графологической, текстологической и идентификационной экспертиз, удостоверивших подлинность рукописи и ее принадлежность своему времени — концу 20-х годов, — дирекция ИМЛИ РАН обратилась в Правительство Российской Федерации со следующим письмом: «...После многолетних поисков Институту мировой литературы им. А. М. Горького РАН удалось разыскать считавшиеся утерянными рукописи 1-й и 2-й книг “Тихого Дона”. Сейчас ведутся переговоры об их приобретении, которые близки к завершению.

Хотим подчеркнуть, что проблему покупки рукописей необходимо решать в срочном порядке. В противном случае нельзя исключить вероятность того, что рукопись “Тихого Дона” “уйдет” за границу.

Исходя из указанных соображений, а также принимая во внимание то обстоятельство, что приобретение рукописей позволит, наконец, поставить точку в затянувшемся споре относительно авторства “Тихого Дона”, просим выделить Институту мировой литературы им. А. М. Горького РАН целевым назначением необходимые средства для приобретения рукописи “Тихого Дона”».

Через десять дней в Министерство финансов поступило распоряжение тогдашнего Председателя Правительства РФ В. В. Путина: «М. М. Касьянову. Прошу рассмотреть совместно с Российской Академией наук и найти возможность решения данного вопроса».

Нельзя не сказать еще раз о роли и позиции наследников М. А. Шолохова в поиске и приобретении рукописи. Наследники писателя — дочери Светлана Михайловна и Мария Михайловна, сын Михаил Михайлович — приложили немало сил, чтобы помочь найти рукопись «Тихого Дона» и дать ей новую жизнь. И, конечно, они имели полное право потребовать у обнаруженной нами владелицы рукописи вернуть ее им. Но они понимали, что это могло быть сопряжено с колоссальным риском утратить рукопись — теперь уже навсегда — и лишиться главного аргумента в борьбе за доброе имя М. А. Шолохова.

Наследники пошли единственно верным и достойным путем, обратившись с письменным заявлением в Российскую Академию наук с просьбой приобрести в интересах науки и общества вновь обретенную рукопись.

ПЕРВЫЕ ОТКЛИКИ

Как откликнулось наше общество и печать, электронные средства массовой информации на столь экстраординарное событие, как обнаружение и приобретение рукописей первой и второй книг «Тихого Дона»? Событие, прямо скажем, общенационального и мирового значения, в особенности, если учесть тот скандал, который усилиями «антишолоховедов» сопровождает эту великую книгу XX века в течение нескольких десятилетий?!..

Отклики были. Была, как модно сейчас говорить, презентация, то есть представление рукописи «Тихого Дона» на заседании Шолоховского

45

комитета Союза писателей Российской Федерации с широким участием представителей казачества, что получило положительное освещение в новостных программах первого, второго и четвертого каналов телевидения, на Ростовском телевидении, а также на радиостанциях «Маяк», «Резонанс», «Народное радио» и др. В передаче «Человек и закон» была подробно рассказана история поисков и приобретения рукописи.

Слева направо: В. Кудашев, японская корреспондентка
Абе Сан, М. Чебанова, М. Шолохов. 1930-е гг.

И, тем не менее, внимание и интерес телевидения к этому событию оказались несоизмеримыми с той жгучей заинтересованностью и вниманием, которые оно уделяло сомнительным мифам «антишолоховедения». Вспомним, что Петербургское телевидение в течение двух лет (!) передавало пятичасовой (!) цикл передач в программах, где излагались доводы «антишолоховедов».

«Вот уже второй год — с упорством и настойчивостью, достойными лучшего применения, — популярный в отдельных слоях нашего общества видеоканал “Пятое колесо” внедряет телезрителям мысль: основным автором эпопеи “Тихий Дон” является Федор Дмитриевич Крюков (1870—1920), уроженец станицы Глазуновской, забытый донской писатель», — писал в статье «Михаил Шолохов под “Пятым колесом”» П. Бекедин, научный сотрудник Пушкинского Дома АН СССР. — Доводы? Их практически нет.

46

«Авторы “Пятого колеса” не могут не осознавать уязвимость и шаткость своей позиции, навязываемой многомиллионной аудитории, поэтому и, не располагая ни одной уликой против Шолохова, предусмотрительно кормят телезрителей различными обещаниями, давая понять им, что главные “козыри” еще впереди. Безостановочно крутится “Пятое колесо”, а главных “козырей” все нет и нет»³⁷.

Главным антишолоховским козырем в этом цикле передач и было как раз отсутствие рукописи «Тихого Дона».

Но вот рукопись нашлась. Однако пока ни один из пяти телевизионных каналов не сделал ничего, чтобы восстановить поруганную истину. Информация о рукописи «Тихого Дона» была дана предельно дозировано, да и то только потому, что полностью замолчать эту литературную сенсацию было невозможно.

Несколько шире проинформировала своих читателей о сенсационной находке наша периодика.

Появились информации о рукописи «Тихого Дона» в «Российской газете», «Независимой газете», «Московских ведомостях», «Комсомольской правде», «Правде», газетах «Сегодня», «Завтра», «Поиск», журналах «Москва», «Наш современник», «Книжное обозрение», ростовской газете «Молот» и т. д. Заголовки этих публикаций были обнадеживающими: «Это он написал нам “Тихий Дон”» и «Кто держал Михаила Шолохова в заложниках?» («Российская газета». 1999. 26 октября и 4 декабря), «Установлен автор “Тихого Дона”» («Сегодня». 1999. 27 октября), «Тайна рукописей Михаила Шолохова» («Московские ведомости». 1999. 9 ноября); «Главная книга уходящего века. Автор “Тихого Дона” — Михаил Шолохов» («Поиск». 2000. 25 февраля); «Поиск истоков “Тихого Дона”» («Правда». 1999. 28 декабря) и т. д.

Однако появились и другие отклики: «Автором “Тихого Дона” был Шолохов. Если это кому-нибудь интересно» («Коммерсантъ». 1999. 26 октября). Орган «русской буржуазии», как он себя порой представляет, в истории с Шолоховым, как, может быть, ни в чем другом, проявил свою истинную суть. Мало того, что во всеуслышание заявил: судьба «Тихого Дона», этой национальной гордости русского народа, ему попросту «неинтересна». Автор заметки в «Коммерсанте», некий М. Новиков не постеснялся вместо аргументов обратиться к личным выпадам в адрес М. А. Шолохова и сделал трагикомическое заявление, выразив «сочувствие» «литературоведам, которые не смогли обнаружить ни другой литературы, ни других писателей, ни других предметов для своих штудий, ни других рукописей в продаже»³⁸.

В паре с «Коммерсантом» оказалась, как это ни парадоксально, «Литературная газета» той поры, которой, по определению, пристало заботиться о ценностях отечественной литературы, проявляя при этом здравомыслие, основательность и серьезный научный подход к проблеме. Рукописям «Тихого Дона» «Литературная газета» посвятила три выступления, и все они написаны с позиций «антишолоховедения». Еще более удивителен тот факт, что в союзе с нею оказалась в данном вопросе и «Литературная Россия», опубликовавшая еще в 1996 г. антишолоховскую статью Н. Кастрикина «Тайна и трагедия

47

М. Шолохова» (1996. №№ 18—19), перепечатанную затем в газете «Культура» (1996. 8 июня).

Обозреватель «Литературной газеты» В. Радзишевский опубликовал в связи с рукописями «Тихого Дона» заметку «Автора!» («ЛГ». 1997. 5 февраля), а потом, когда рукописи первой и второй книг романа были приобретены ИМЛИ, — колонку «Бремя “Тихого Дона”» (1999. 1—7 декабря), где под вопрос, без каких-либо оснований, поставлен им факт идентичности рукописей романа.

«Литературная газета» выступила об авторстве «Тихого Дона» и третий раз — правда, не в московском, а в периферийном номере «ЛГ. Юг России», выходящем в Ростове-на-Дону. Статья О. Лукьянченко называется «Гомер, Шекспир, Шолохов...» и начинается так:

«В минувшем году произошло неординарное для шолоховедов событие: были обнаружены рукописи первых двух книг “Тихого Дона”. По мнению многих, теперь затяжной спор вокруг авторства окончательно разрешен. Но так ли это на самом деле?..»³⁹.

Далее О. Лукьянченко предлагает шолоховедам спокойнее относиться к проблеме авторства «Тихого Дона», «поскольку проблема авторства тех или иных произведений — вполне обычный предмет науки о литературе» (пример чему — Гомер или Шекспир), терпимее относиться к сомнениям в авторстве Шолохова, поскольку нельзя лишать людей права «испытывать сомнения, ставить вопросы и искать на них достоверные ответы». Что же касается «Тихого Дона», то в силу презумпции невиновности юридически вопрос об авторстве Шолохова, — утверждает Лукьянченко, решен — поскольку факт плагиата судом не подтвержден, и, следовательно, «в области правового поля автор “Тихого Дона” установлен совершенно бесспорно»; другое дело — сфера науки, «сфера исследовательской мысли»; где «сомнения пока не развеиваются»...⁴⁰

Что же, как говорится, и на том спасибо! Лукьянченко не обвиняет Шолохова в плагиате, а вот сомнения в авторстве Шолохова у него «не развеиваются». И причина, по его мнению, — в том, что отечественное шолоховедение страдает «почти полным отсутствием интереса к проникновению в текст первоисточника, подменой аргументов эмоциями», в ту пору, как работы их противников, то есть «антишолоховедов», «большею частью (исключения встречаются и в том и в другом лагере) основаны на кропотливых текстологических исследованиях»⁴¹. Так что сам факт находки рукописи «Тихого Дона», по мнению О. Лукьянченко, — без серьезной, аргументированной и доказательной исследовательской работы — «ничего не доказывает».

Вслушаемся в аргументы О. Лукьянченко и согласимся с тем, что обсуждение проблемы авторства «Тихого Дона» — так же, как и, к примеру, авторства «Илиады» и «Одиссеи» или пьес Шекспира, должно вестись в сфере науки, — ради этого и пишется наше исследование.

Кстати, призывы перевести разговор из сферы эмоций в сферу науки, то есть доказательных аргументов и объективных фактов, и ранее звучали со страниц работ «антишолоховедов».

48

Незаконченная книга И. Н. Медведевой-Томашевской «Стремя “Тихого Дона”» открывается «главой аналитической», которая называется: «Исторические события и герои романа».

Именно эта проблема: исторические события и герои романа — является ключом к нашему исследованию, с тем, чтобы такой подход стал главным в решении проблемы авторства «Тихого Дона».

К сожалению, нам трудно согласиться с утверждением Лукьянченко о том, что работы «антишолоховедов» «большею частью... основаны на кропотливых текстологических исследованиях»⁴². Впоследствии мы «кропотливо» проанализируем эти «текстологические исследования», — с точки зрения их доказательности и состоятельности.

Но мы готовы согласиться с О. Лукьянченко в том, что шолоховедение в споре об авторстве «Тихого Дона» пока что не проявляло достаточного интереса «к проникновению в текст первоисточника». И попытаемся восполнить недостаток подобного интереса.

Мы согласны с ним и в том, что вопрос об авторстве «Тихого Дона» следует прояснять не с помощью эмоций, а — научной аргументацией. В основе этой аргументации должно лежать научное знание, а не далекий от науки принцип «верю — не верю».

Исходным тезисом «антишолоховедения» является то, что на основании ряда умозрительных предположений (молодость автора, недостаток жизненного опыта, образования, политическая позиция) они утверждают, будто Шолохов не мог написать «Тихий Дон». А вот Крюков, Севский (Краснушкин), Серафимович, в силу тех же умозрительных, дедуктивных соображений (возраст, наличие жизненного опыта и образования, политические позиции) могли. Но это не значит, что они его написали!

В конечном счете, «антишолоховедам» нет дела до того, писал ли Шолохов «Тихий Дон» в действительности, разрабатывал ли он замысел и концепцию этого романа, собирал ли для него жизненный материал, а если да, то были ли реальные прототипы героев «Тихого Дона», связаны ли они с биографией Шолохова или других претендентов на авторство романа; с кем связана реальная атмосфера «Тихого Дона» — его топонимика и топография, его флора и фауна, запахи и краски, наконец, язык романа, его говор, диалект, люди, населяющие роман, — с Шолоховым или же с Крюковым, Севским-Краснушкиным, Родионовым или Серафимовичем?.. Изучать эти вопросы «антишолоховедению» неинтересно.

Для «антишолоховедов» не важна конкретно-историческая, то есть научная постановка вопроса. Они готовы удовлетвориться априорной, дидактической, я бы сказал иррациональной постановкой вопроса: Шолохов не мог написать «Тихий Дон», поскольку его облик не соответствует сконструированному ими, вычисленному виртуальному образу гипотетического автора произведения, именуемого «Тихий Дон».

Мы же исходим не из гипотетического, но реального, неопровержимого факта: существования, наличия реальной рукописи, включая черновики и варианты первой, второй и частично — третьей и четвертой книг «Тихого Дона». Мы убеждены в том, что начинать исследование текста романа надо с анализа всего многообразия источников романа и их воплощения на страницах произведения. То есть идти, прежде всего, от рукописи.

49

М. Шолохов и В. Кудашев на рыбалке. Река Дон. 1920-е гг.

Именно такой подход — от биографии, рукописи, источников к окончательному тексту романа — представляется наиболее продуктивным для прояснения проблемы авторства «Тихого Дона». Само собой разумеется, необходима элементарная объективность, достоверность выдвигаемых фактов и доказательность аргументации.

Только на этом всеобъемлющем источниковедческом фундаменте можно решать вопрос об исходном тексте «Тихого Дона» — мы считаем таковым рукопись романа. Текстологический анализ рукописи призван выявить, был ли Шолохов автором «Тихого Дона» или же, как уверяют «антишолоховеды», «переписчиком» чужого текста.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Ермолаев Г. Война и мир донских казаков // Дон. 1998. №№ 5-6. С. 24. В тексте статьи ошибочно указан 1987 год. Однако, в письме ко мне от 17.07.03 Г. Ермолаев исправил эту ошибку, указав 1984 год.

² Шолохов М. М. Отец был прост и мужественен. Малоизвестные страницы жизни М. А. Шолохова. Ростов-на-Дону. 1999. С. 28.

³ Там же. С. 31.

⁴ Сердюченко В. Зона Ш. (Опыт литературной фантасмагории) // Континент. Париж; Москва, 1997. № 94. С. 248.

⁵ Окна. Тель-Авив. 1995. 6—12 июля.

⁶ Луговой П. С кровью и потом... // Дон. 1988. № 8. С. 141—142.

⁷ Рукописи «Тихого Дона» в Пушкинском Доме / Публ., вступ. статья и коммент. В. Н. Запевалова // Из творческого наследия русских писателей XX века. М. Шолохов, А. Платонов, Л. Леонов. СПб., 1995. С. 5—22.

⁸ Софронов А. Над бесценными рукописями «Тихого Дона» // Огонек. 1961. № 16. С. 28.

50

⁹ Ряховский В. О моем земляке и друге // Строка, оборванная пулей. М., 1976. С. 295—296.

¹⁰ Величко М. Чекан его души // Строка, оборванная пулей. С. 299, 301.

¹¹ Там же. С. 303.

¹² Там же. С. 304.

¹³ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Архив В. М. Кудашева.

¹⁴ Там же. Все письма В. М. Кудашева жене хранятся в ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Архив В. М. Кудашева.

¹⁵ Там же.

¹⁶ Там же.

¹⁷ Там же. Оригиналы писем хранятся в ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Архив В. М. Кудашева.

¹⁸ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1.

¹⁹ Колодный Л. Как нашли «Тихий Дон» // Московская правда. 1999. 10 декабря.

²⁰ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1.

²¹ Окна. Тель-Авив. 1999. 9 декабря.

²² Осипов В. Победы и поражения баталиста Михаила Шолохова // Шолохов М. Они сражались за Родину. Рассказы. М., 1995. С. 269.

²³ Макарова Т. Г. Великая Отечественная война в жизни М. А. Шолохова // Войны России XX века в изображении М. А. Шолохова. Шолоховские чтения. Ростов-на-Дону, 1996. С. 107.

²⁴ Там же.

²⁵ Осипов В. Победы и поражения баталиста Михаила Шолохова. С. 271.

²⁶ Там же. С. 272.

²⁷ Колодный Л. Как нашли «Тихий Дон».

²⁸ Беляев А. Кто держал «стремя» «Тихого Дона»? Михаил Шолохов унес с собой в могилу страшную обиду // Культура. 1999. 17—23 июня.

²⁹ Шолохов М. М. Об отце. Очерки-воспоминания разных лет. М., 2004. С. 15—16.

³⁰ Рукописи «Тихого Дона» в Пушкинском Доме. С. 14.

³¹ Колодный Л. Кто написал «Тихий Дон». Хроника одного поиска. М., 1995. С. 303—304.

³² Буйда Ю. «Тихий Дон» течет на Запад? // Известия. 1998. 25 февраля.

³³ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1.

³⁴ Там же.

³⁵ Там же.

³⁶ Там же.

³⁷ Бекедин П. Михаил Шолохов под «Пятым колесом» // Ленинградский рабочий. 1991. 9 августа.

³⁸ Новиков М. Автором «Тихого Дона» был Шолохов. Если это кому-нибудь интересно // Коммерсантъ. 1999. 26 октября.

³⁹ Лукьянченко О. Гомер, Шекспир, Шолохов... // Литературная газета. Юг России. 2000. 29 февраля.

⁴⁰ Там же.

⁴¹ Там же.

⁴² Там же.

51

	Глава вторая О ЧЕМ ГОВОРЯТ ЧЕРНОВЫЕ РУКОПИСИ?
	ОПИСАНИЕ АВТОГРАФА РОМАНА. ЕЩЕ ОДНО НАЧАЛО? РЕШЕНИЕ НАЙДЕНО! «ДОНЩИНА»? ДНЕВНИК ВОЛЬНООПРЕДЕЛЯЮЩЕГОСЯ. ИСТОРИЯ РОДА МЕЛЕХОВЫХ. ГРИГОРИЙ И АКСИНЬЯ. «КАЛМЫЦКИЙ УЗЕЛОК». «ВСТАВНАЯ ГЛАВА». ОБ «ИКРЕ», «ТАВРИЧАНАХ» И «АРЕСТОВАННЫХ ЩАХ». ДВА ПЛАСТА ПРОЗЫ

ОПИСАНИЕ АВТОГРАФА РОМАНА

На долю Шолохова выпала Великая Отечественная война, уничтожившая черновики его произведений. Вёшенский архив писателя пропал. Военные случайно обнаружили часть рукописи третьей-четвертой книг «Тихого Дона» и передали Шолохову, — с 1975 г. они хранятся в Пушкинском Доме.

После войны в 1955 году, во время встречи с писателем Константин Прийма был поражен его признанием:

«— Вы не храните черновиков, вариантов?

— Если бы я их хранил, то тут уже негде было бы повернуться. Ведь приходится по десять раз переписывать отдельные главы. Где же хранить черновики? И зачем это? Брошу в огонь, что не нравится и на душе легче и в голове яснее становится»¹.

Беседуя с Шолоховым, К. Прийма спросил, много ли раз он переписывал страницы и главы «Тихого Дона» и какие сцены — бытовые или батальные, лирические или драматические — писать легче?

Шолохов ответил ему так:

«Бывало по-разному. Случалось, что легко вылившиеся страницы позже, при более строгом их критическом анализе, исправлялись и перерабатывались, а главы, которые писались медленно, трудно, оставались уже навсегда завершенными... Бывали страницы, написанные на едином дыхании столь хорошо, что в них я мог сдвинуть или убрать-добавить лишь некоторые слова...»².

Легкость написания тех страниц романа, которые ложились на бумагу легко и свободно, как бы «на едином дыхании», выявляет моцартианское начало в шолоховском творчестве, присущее подлинному

52

художественному таланту. Однако далеко не весь жизненный материал сразу поддавался перу художника, и в рукописи³ возникают целые слои кропотливой авторской правки. Порой ее страницы почти чистые, без поправок, а многие буквально исчерканы. Подчас — трехслойная нумерация страниц, перемена местами глав и кусков. Творческая лаборатория Шолохова предстает здесь воочию и не оставляет сомнений, что перед нами — живой авторский текст, к которому снова и снова возвращается писатель, неустанно совершенствуя его: перо не поспевает за мыслью.

В беседе с В. Г. Васильевым в июне 1947 года Шолохов сказал: «Вариантов отдельных глав было множество. Весь роман в целом я правил много раз...»⁴.

Очевидно, что мы получили не весь комплект рукописей «Тихого Дона», а только те, которые отражают начальные этапы работы писателя над первой и второй книгами романа.

В составе рукописи — авторские черновики и беловые редакции первой — пятой частей романа; наброски и вставки к тем или иным частям текста. Сплошная нумерация рукописи отсутствует. Пронумерованы лишь законченные части романа.

Та часть рукописи 3-й и 4-й книг романа, которая хранится в Пушкинском Доме, принадлежит к тому же рукописному своду, который приобретен ИМЛИ. Рукопись 3-й и 4-й книг «Тихого Дона», сохранившаяся, к сожалению, лишь в отрывках и хранящаяся в Пушкинском Доме, — точно на такой же бумаге, на листах большого формата, заполненных с двух сторон. Некоторые ее главы, как и в рукописи ИМЛИ, отмечены датами их написания. К примеру, на полях: «Дать скупой пейзаж. 14/2—29 г.». Или: «17 декабря 1938 г. Тихий Дон. 8-я часть. Глава 1». Как и автограф ИМЛИ, рукопись «Тихого Дона» по своему характеру отмечена явными признаками черновиков: здесь — неразборчивые и недописанные слова, исправления, вычеркивания, вставки на полях и т. д. Отличие рукописи в Пушкинском Доме от рукописи в ИМЛИ в том, что здесь имеется ряд машинописных страниц, густо выправленных рукой Шолохова.

В целом мы можем говорить о едином корпусе черновиков «Тихого Дона», написанных в течение 1925—1938 годов, к сожалению, не полностью сохранившихся, если иметь в виду 3-ю и 4-ю книги романа. Это единство рукописи 1925—1938 годов много значит для прояснения вопроса об авторстве романа.

В имлийской рукописи — 920 страниц. Как уже говорилось, ее графологическая экспертиза подтвердила, что большая ее часть (673 страницы) — написана рукой Шолохова; оставшиеся 247 страниц переписаны набело женой писателя Марией Петровной (большая часть), и ее сестрой Ниной Петровной Громославской (каждая переписанная ею страница помечена прописной буквой «Н»). На многих переписанных ими страницах — правка рукою Шолохова.

Рукопись состоит из следующих частей, расположенных в последовательности, отражающей развитие сюжета романа:

53

ПЕРВАЯ КНИГА
Часть первая

— Черновая рукопись (главы 1—25) первой части романа — 85 страниц, написанных рукою Шолохова;

— второй черновой вариант рукописи (главы 1—3, частично 4-я) первой части романа — 16 страниц, написанных рукой Шолохова;

— беловая рукопись первой части романа, 110 страниц, написанных рукой Шолохова.

Всего 211 рукописных шолоховских страниц.

Часть вторая

— Черновая рукопись (главы 1—21) второй части романа, включая вставки, — 96 страниц, написанных рукой Шолохова;

— беловая рукопись второй части романа — 110 страниц, из них: 31 страница (77—100 и 104—110 включительно) переписаны Шолоховым, 79 выполнены переписчиком (женой писателя и ее сестрой), с правкой Шолохова;

Всего: 206 страниц, из которых 127 перебелены рукой Шолохова, 79 перебелены переписчиком, с правкой Шолохова.

Часть третья

— Черновая рукопись третьей части романа (главы 1—23) — 124 страницы, написанных рукою Шолохова: «вставная» «Дневник студента Тимофея» имеет свою нумерацию — 14 страниц;

— беловая рукопись отдельных глав третьей части романа (7—9 и начало 6) — 34 страницы, из них 22 написаны Шолоховым, 12 — переписчиком. Всего 172 страницы, из них 160 написаны рукой Шолохова, 12 — переписчиком с правкой Шолохова.

ВТОРАЯ КНИГА
Часть четвертая

— Черновая рукопись (главы 1—21) четвертой части романа — 127 страниц, из них 125 — рукой М. А. Шолохова, 2 страницы (43—44) переписаны помощником;

— вставки и заготовки к черновику, сделанные собственноручно Шолоховым — 20 страниц;

— фрагмент романа (1925 г.), написанный рукой Шолохова (главы 1—2) — 20 страниц;

— беловая рукопись четвертой части романа (главы с конца 7 по 13) — 30 страниц, из них две (63—64) написаны Шолоховым, 28 страниц — переписчиком.

Всего 197 страниц, из них 167 принадлежат Шолохову, 30 — переписанных, с правкой Шолохова.

54

Часть пятая

— Беловая рукопись пятой части романа (главы 1—24), не законченная; всего — 134 страницы (126 выполнены переписчиком с правкой Шолохова, 8 страниц написаны рукой Шолохова).

Из 673 страниц текста, написанных рукой Шолохова, 498 — черновики и вставки; остальные страницы — набело переписанный писателем текст.

Текст написан перьевой ручкой, — фиолетовыми, черными, синими и красными чернилами, а также простым карандашом, на бумаге размером 22×36 см с двух сторон листа, что, видимо, диктовалось нехваткой и экономией бумаги; каждая часть — в бумажной обертке, на которой в ряде случаев сохранилась реклама и другие печатные приметы конца 20-х годов. На полях пометки синим, красным, черным и простым карандашом.

Рукопись открывается «титульной страницей», где посередине листа крупно написано:

«Тихий Дон
Роман
Часть первая
Стр. 85».

В левом верхнем углу страницы синим карандашом написано: «Кончена переработка 28/III—27 г.».

Эта запись перекликается со следующей страницей рукописи, начинающейся так:

Вёшенская.
15-го ноября
1926 г.

ТИХИЙ ДОН
Роман
I. А

В верхнем правом углу — запись цветным карандашом: «Переработать по окончанию I и II частей».

Это значит, что рукопись первой части была начата в ноябре 1926 г. и, в соответствии с собственной «резолюцией» Шолохова, переработана им после окончания первой и второй частей, не позже 28 марта 1927 г.

В главе «Как начинался “Тихий Дон”?» мы приведем свидетельство Шолохова о том, что он начинал писать окончательный вариант романа осенью 1926 года⁵. Уже первая страница рукописи документально подтверждает справедливость этих слов писателя.

Всякий, кто читал «Тихий Дон», помнит строки, начинающие повествование:

«Мелеховский двор — на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону. Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами

55

гальки и дальше — перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона»⁶.

В рукописи первая глава «Тихого Дона», испещренная авторской правкой, начинается так (здесь и далее — в квадратных скобках слова, вычеркнутые автором, жирным шрифтом выделены вписанные им слова):

«Мелеховский двор на самом краю [станицы] хутора. Воротца с скотиньего база ведут к Дону. Крутой восьмисаженный спуск и вот вода: над берегом бледно голубые крашеные прозеленью глыбы мела, затейливо точенная галька, ракушки и [текучая рябоватая] перекипающее под ветром вороненой рябью, [светлая донская волна] стремя [на глубине] Дона. Это к северу, а на восток за гумном, обнесенном красноталовыми плетнями [дорога] Гетманский шлях лежит через станицу, над [дорогой] шляхом пахучая полынная проседь, истоптанный конскими копытами бурый живущой продорожник, часовенка на развилке и задернутая тягучим маревом степь.

В последнюю турецкую кампанию [пришел] вернулся в станицу тогда еще молодой казак Мелехов Прокофий...».

Сбоку помечено красным карандашом: «Сильнее».

Ниже — красным же карандашом — еще одна пометка: «Подробнее хутор».

А теперь откроем первую страницу беловой рукописи первой части романа. В отличие от чернового варианта, она открывается строфами из двух старинных казачьих песен, которые стали эпиграфом ко всему роману.

Далее — начало романа:

«Мелеховский двор на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут к Дону, крутой восьмисаженный спуск и — вода. Над берегом замшевшие в прозелен[ью]и глыбы мела, точенная галька, перла²мутровая рос¹сыпь ракушек и перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона. На восток за гумном, — обнесенном красноталовыми плетнями, — Гетманский шлях, полын[ь]ная проседь, истоптанный конскими копытами бурый живущой подорожник, [облупленная] часовенка на развилке, за ней задёрнутая текучим маревом степь.

С юга меловая хребтина горы, на запад — улица пронизыва[ющая]я площадь втыкается в займище.

В последнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий...».

Сопоставим начало «Тихого Дона» в черновом и беловом вариантах рукописи, чтобы воочию воссоздать кропотливую работу Шолохова над текстом романа.

В беловом варианте (№ 1) учтена вся авторская правка, сделанная писателем в черновике, и кое-что добавлено еще. «Станица» уже прочно заменена «хутором», вместо «крутой восьмисаженный спуск и вот вода» — «крутой восьмисаженный спуск и — вода».

Взамен «над берегом бледно голубые крашеные прозеленью глыбы мела, затейливо точенная галька, ракушки и перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона» — более краткое: «над берегом замшевшие в прозелени глыбы мела, перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона». Упруго сжимается слово, растет его изобразительная

56

сила. Уходят «бледно голубые крашеные прозеленью глыбы мела» и возникает более емкий и точный образ: «замшевшие в прозелени глыбы мела», уходят «затейливо точенная галька, ракушки» и возникает «точеная галька, перламутровая россыпь ракушек».

Но и это не устраивает автора. Открываем печатный вариант первого абзаца: «Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше — перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона» (2, 9).

Возрастает напряженность текста: взамен «... крутой восьмисаженный спуск и — вода. Над берегом замшевшие в прозелени глыбы мела» — более упругое: «крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег...», вместо безликой «точеной гальки» — «серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки» и, как итог, к которому устремлена фраза: «...и дальше — перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона».

Идем дальше, все так же заключая в скобки слова, которые автор убрал из текста в беловой редакции, и выделяя новые слова, которые он ввел в текст: «[Это к северу, а] На восток [за гумном, — обнесенном красноталовыми плетнями,] — Гетманский шлях, [легший через станицу] над [дорогой] шляхом [пахучая] полынная проседь, истоптанный конскими копытами бурый, живущой продорожник, часовенка на развилке, [и] за ней — задернутая тягучим маревом степь».

В беловом тексте описание местности еще больше детализировано: «С юга — меловая хребтина горы, на запад — улица, пронизыва[юща]я площадь втыкается в займище». И переход:

«В [последнюю] предпоследнюю турецкую кампанию вернулся в [станицу] хутор [тогда еще молодой] казак Мелехов Прокофий...»

На одном только примере, фактически на одном абзаце мы проследили, как работал Шолохов, чтобы точнее, лаконичнее и выразительнее зазвучало самое начало его романа.

Мы видим, как зарождается под пером мастера этот становой для «Тихого Дона» образ «стремени Дона». Тот самый образ, который И. Н. Медведева-Томашевская выбрала для названия своей работы, призванной опровергнуть принадлежность «Тихого Дона» его создателю. Этот же образ она взяла и в эпиграф своей книжки: «Стремнину реки, ее течение, донцы именуют стременем: стремя понесло его, покачивая, норовя повернуть боком» — имея в виду, что «боком повернуто» будто бы право авторства Шолохова на «Тихий Дон».

Но рукопись романа зримо увлекает нас в самую глубь, стремнину шолоховской прозы, не оставляя возможности для сомнений в авторстве.

ЕЩЕ ОДНО НАЧАЛО?

В ходе работы над рукописями писателя текстологам придется столкнуться со многими неожиданностями.

Вот первая: еще одно начало «Тихого Дона». После двенадцати страниц текста вдруг открывается новый титул (перечеркнутый красным

57

и синим карандашом), помеченный другим, более ранним числом: «Вёшенская. 6-го ноября 1926». И далее посередине страницы крупно:

«ТИХИЙ ДОН
Роман
Часть первая
1».

«1» (переправленное на 3) — это значит первая глава первой части романа «Тихий Дон».

Судя по всему, этот титул, помеченный 6-м ноября 1926 года, и эта первая глава, помеченная 8 ноября 1926 года, и были действительным началом работы Шолохова над своим романом осенью 1926 года. Подтверждение тому — не только титул, но и нумерация страниц. Начальная страница от 8 ноября пронумерована цифрой 1, а уже потом она обозначена как 13-я и 9-я. Судя по всему, перед началом работы Шолохов сразу пронумеровал целую стопку листов бумаги — 50 страниц. И это очень поможет текстологам, потому что в итоге, в процессе работы над романом и перестановок отдельных глав, разделов и кусков текста на полях рукописи образовались три нумерации страниц. На многих из них нумерация тройная, на иных — двойная, а на некоторых — одинарная.

Обратимся к странице 13/9, которая первоначально была обозначена как стр. 1. На ее левой стороне написан черными чернилами и позже перечеркнут синим карандашом текст:

«Вёшенская

6-го ноября 1926»

И далее, по середине страницы крупно:

«ТИХИЙ ДОН
Роман
Часть первая
1».

Работая над первой частью романа, Шолохов обязательно ставил число, когда начинал писать очередной фрагмент текста. Итак — не 15-е, как было отмечено ранее, а 6-е ноября — такова, оказывается, первоначальная дата начала работы над романом. Но 6-го ноября 1926 года, кроме заглавия романа, Шолохов не написал ни строчки. В простое оказался и день 7 ноября — праздник Октябрьской революции.

В следующей записи — новая дата: «8.XI». И текст главы первой, как раз и являющийся началом романа. Не скажу — началом того «Тихого Дона», каким мы знаем его сегодня, но началом работы над романом осенью 1926 года. Рукопись выявляет настойчивые авторские поиски «запева» «Тихого Дона».

Приведем этот текст по рукописи романа, помечая вычеркнутые автором квадратными скобками и выделяя вновь написанные слова. Прикоснемся к «мукам слова» Шолохова, тем более, что в данном случае (это относится далеко не ко всей рукописи) мы имеем три редакции рукописного текста, не считая окончательного, печатного.

58

Пойдем фраза за фразой, сопоставляя черновой и беловой варианты текста этой первой главы «Тихого Дона», которая в печатном варианте оказалась третьей:

Черновой текст

Беловой текст

«Григорий пришел с игрищ [в полночь] после первых петухов. [Из сенцев пахнуло] Тихонько отворил дверь в сенцы. Пахнуло запахом перекисших хмелин и острым мертвячим душком вянущего чеборца. Чуть слышно поскрипывая сапогами, закусив губ[ы]у, и [ступая] на носках прошел в горницу. [Из кухни] разделся [быстро], бережно вывернул на изнанку [суконные] праздничные синие шаровары с лампасами, повесил их на спинку кровати, перекрестился и лег. На полу желтый квадрат лунного света, в [окно видно] углу под расшитыми полотенцами тусклый глянец посеребреных икон, над кроватью на подвеске глухой мушиный стон. Задремал было, но в кухне заплакал ребенок. Певуче заскрипела люлька. Сон²ны[й]м [сердитый] голосом Дар¹ь[и]я — [жены] братнин[ой]а жен[ы]а бормотнула — Цыц! Нет на тебя угомону, все будет ворочаться, да реветь... Спи!»

«Григорий пришел с игрищ после первых кочетов. Из сенцев пахнуло на него запахом хмелин и сушеной богородицыной травки. На носках прошел в горницу, разделся, бережно повесил праздничные с лампасами шаровары, перекрестился и лег. На полу, перерезанная оконным переплетом, золотая дрема лунного света. В углу под расшитыми полотенцами тусклый глянец посеребренных икон, над кроватью на подвеске тяжкий гуд потревоженных мух. Задремал было, но в кухне заплакал братнин ребенок. Немазанной арбой заскрипела люлька, Дарья сонным голосом бормотнула: — Цыц, ты, поганое дите! Ни сну тебе, ни покою...».

Очевидна та серьезная правка текста, когда Шолохов писал новый — второй «беловой» вариант — дополнительно к той правке, которая вносилась им в «черновик». Снята фраза «тихонько отворил дверь в сенцы», взамен «пахнуло запахом перекисших хмелин и острым мертвячим душком вянущего чеборца» Шолохов пишет: «Из сенцев пахнуло на него запахом хмелин и сушеной богородицыной травки».

Вместо «чуть слышно поскрипывая сапогами, закусив губу, на носках прошел в горницу» — кратко: «на носках прошел в горницу», взамен «бережно вывернул на изнанку праздничные синие шаровары с лампасами» — просто: «бережно повесил праздничные с лампасами шаровары», вместо «На полу желтый квадрат лунного света» — «На полу, перерезанная оконным переплетом, золотая дрема лунного света», вместо «над кроватью на подвеске глухой мушиный стон» — «над кроватью на подвеске тяжкий гуд потревоженных мух». И, наконец,

59

вместо «Певуче заскрипела люлька. Сонным голосом Дарья — братнина жена бормотнула

— Цыц! Нет на тебя угомону, все будет ворочаться, да реветь... Спи!» — «Немазанной арбой заскрипела люлька, Дарья сонным голосом бормотнула:

— Цыц, ты, поганое дите! Ни сну тебе, ни покою...».

Сравнение двух вариантов текста свидетельствует о том, что каждое изменение его взвешено и художественно мотивировано, оно либо сокращает и упрощает текст, сообщая ему большую лаконичность и упругость, либо усиливает его изобразительное начало.

Одна из поправок важна для нас еще и потому, что подтверждает: именно этими страницами начинал Шолохов 8 ноября 1926 года «Тихий Дон». Поскольку это было начало романа, Шолохов, вводя в действие Дарью, делает важное пояснение: «Дарья — братнина жена». Во втором беловом варианте это пояснение убирается, потому что после переработки первой части романа, когда было написано новое начало и первая глава стала третьей, Дарья уже была представлена читателю: «... Дуняшка — отцова слабость — длиннорукий, большеглазый подросток, да Петрова жена Дарья с малым дитем — вот и вся мелеховская семья» (2, 13).

Продолжение сцены, которой первоначально начинался роман, — на обороте листа (стр. 2/14/10). Продемонстрируем черновой и беловой варианты этого текста:

Черновой текст

Беловой текст

«По Дону наискось [изломанная волнистая лунная стежка] волнистый, никем неезженный лунный шлях. Над Доном туман, а вверху [рассыпанныо золотое] про2со звез1дное. Григорий ведет коня по проулку, лицо щекочет налетевшая паутина. Сон пропал. Конь идет [осторожно] сторожко переставляя ноги, к воде спуск крутой. На той стороне крякают дикие утки, возле берега в тине взвертывает [хвостом] омахом охотящийся на мелочь сом. Возвращаясь домой Григорий смотрит [через проулок] на вос[ток]ход. [За станицей] хутором, за увалом бугр[и]астой хребтиной обдонских меловых гор чуть приметно сизеет небо, меркнут дотлевают под пепельным пологом рассвета звезды и тянет легонький предрассветный ветерок]. Скоро свет».

По Дону наискось волнистый, никем не наезженный лунный шлях. Над Доном туман, а вверху звездное просо. Григорий повел коня по проулку, щекотнула лицо налетевшая паутина и неожиданно пропал сон. Конь сзади сторожко переставлял ноги, к воде спуск [крутой] дурной. На той стороне утиный кряк, возле берега в тине взвернул и бухнул по воде омахом охотившийся на мелочь сом. [Возвращая] Григорий долго стоял у воды. Прелью сырой и пресной дышал берег, с конских губ ронялась дробная капель. [Возвращаясь поглядел на восход]. На сердце у Григория легкая [и] сладостная пустота. Хорошо и бездумно. Возвращаясь глянул на восход. — [скоро день]. Там уже рассосалась синяя полутьма. На пепельном пологе сизеющего неба доклевывал краснохвостый рассвет остатки звездного проса».

60

Взамен развернутого образа «обдонских меловых гор», за «увалом» которых «под пепельным пологом рассвета» «дотлевают <...> звезды», Шолохов записывает на полях другой, не менее красивый, поначалу полюбившийся ему образ: «на пепельном пологе сизеющего неба доклевывал краснохвостый [рассвет] день остатки звездного проса».

И опять — во многом переписанный, «ужатый» текст, вместе с тем — новые образы, видоизмененные, уточненные тропы, в значительной степени — новые языковые формы.

Интересно соотнести этот предварительный беловой текст с окончательным рукописным и с печатным, как он был опубликован вначале в журнале «Октябрь», а потом в книге.

Их сравнение показывает, что они совпадают в главном — при продолжающихся авторских уточнениях, шлифовке текста: скажем, «пахнуло запахом» не просто «сушеной богородичной травки», но — «пряной сухменью богородичной травки»; Григорий «прошел в горницу» не «на носках», но «на ципочках» (именно так, через «и»); вместо «на полу, перерезанная оконным переплетом, золотая дрема лунного света» — «перерезанная крестом оконного переплета...», вместо «[тяжкий] гуд потревоженных мух» — «тяжелый гуд потревоженных мух...».

Во втором абзаце окончательного «белового» текста мы видим ту же продолжительную кропотливую работу Шолохова над словом: фразу «щекотнула лицо налетевшая паутина» он переносит в начало абзаца и расширяет ее: «Разбитый сном добрался Григорий до конюшни и вывел коня на проулок. Щекотнула лицо налетевшая паутина и неожиданно пропал сон»; вместо «на пепельном пологе сизеющего неба» в столь дорогой ему фразе о «краснохвостом рассветном дне», который «доклевывал остатки звездного проса» — более емкие и точные слова: «На сизом пологе неба доклевывал краснохвостый рассвет звездное просо».

Соотнесем этот текст из начала «Тихого Дона», каким оно виделось Шолохову 8—13 ноября 1926 года, с журнальным и книжным текстом, где эта глава значится под номером III. Текст остался в основе без изменений. Только «на цыпочках» пишется уже через «ы», да взамен «посеребренных» стоит «серебрённых икон». Есть и одна принципиальная утрата: полюбившуюся ему вначале, навеянную изысками орнаментальной прозы фразу о «краснохвостом рассветном дне», которую Шолохов старательно перебеливал и уточнял от варианта к варианту, писатель в итоге выбросил из окончательного текста романа — она не выдержала конечной проверки строгим вкусом автора.

8 ноября 1926 г., когда Шолохов начал работу над «Тихим Доном», он успел написать всего страницу первой главы.

9 ноября писатель продолжил работу над этой главой романа.

На следующий день, 10 ноября, им была написана страница, переходная к следующей главе, — начало ее обведено синим карандашом и отмечено записью на полях: «Перенести этот отрывок к гл. 6/10». Отрывок начинается словами: «За два дня до Троицы станичные растрясали луг». В книге этот отрывок открывает VIII главу: «За два дня до Троицы хуторские делили луг...» (2, 47).

61

11/XI — было написано 4 страницы текста с незначительными помарками, посвященных хорошо знакомому Шолохову занятию — рыбалке.

12/XI — еще одна страница, завершающая главу о рыбалке. В рукописи она значилась вначале под номером 3, потом — 5, в книге — под номером IV. Ее начало: «[На другой день] К вечеру собралась гроза...».

Работа продолжалась 13 и 14 ноября, когда Шолохов пишет главу о конном состязании молодых казаков Григория Мелехова и Митьки Коршунова с хорунжим Мануйловым (в окончательном тексте романа — Листницким).

Исследование рукописи свидетельствует: начальные страницы романа, помеченные ноябрем 1926 года, и первые главы все больше не устраивали автора. Написав четыре главы первой части и завершив пятую, посвященную скачкам (Шолохов писал ее с 13 по 14 ноября), автор вдруг ставит на полях решительную «резолюцию»: «Похерить сию главу: никчемушная». Но в конечном счете он не выполняет собственное указание: после переработки первой части романа сцена скачек все-таки оказалась в VIII главе.

Раздраженная «резолюция» от 14 ноября 1926 г. симптоматична. За ней — видимая неудовлетворенность начальным ходом работы над романом: написанные за неделю почти пять глав романа рассыпа́лись, не составляли чего-то общего и единого, уводили в частности.

РЕШЕНИЕ НАЙДЕНО!

Промучавшись над текстом романа с 6-го по 14 ноября, Шолохов принимает смелое решение: отказаться от самого первого «начала», датированного 8 ноября. Он берет лист и в левом верхнем углу выводит:

«Вёшенская
15-го ноября
1926».

Далее — крупно, в середине страницы:

«ТИХИЙ ДОН
роман
Часть первая
1 А».

В правом верхнем углу писатель начинает новую нумерацию страниц: 1.

Тогда-то на бумагу и ложится известная всему миру первая строка романа «Тихий Дон»: «Мелеховский двор на самом краю станицы...». Заметим, правда, что речь здесь идет не о хуторе Татарском, а о безымянной пока станице.

62

Так и появилось то самое эпическое начало «Тихого Дона», которое (после авторской правки в черновой и беловой рукописях) мы читаем во всех изданиях. Оно вошло в учебники литературы, сам Шолохов мог цитировать его наизусть и мы столь детально проанализировали.

Это было не просто изменение начала романа, но переделка всего уже написанного текста. Более того — изменение самого замысла книги.

Появился не просто новый первый абзац, по-новому открывающий роман, но — новая первая глава 1А, как ее обозначил для себя писатель. В беловике, в журнальном и книжном издании буква А, конечно, уйдет. И эта новая глава даст направляющий свет всему следующему действию уже не любовного, но эпического романа. Шолохов ухватил, наконец, ту «мелодию», которая и сделала его роман «Тихим Доном». Он нашел для своей вновь написанной первой главы тот внутренний эпический масштаб, который, говоря шолоховским языком, «кристаллизовал» как характер центрального героя, так и всю последующую «фабульную коллизию» романа.

Выше мы привели первый абзац канонического начала «Тихого Дона», помеченного как глава «1А».

Завершается эта глава в рукописи так:

«Женил его Прокофий на казачке — дочери соседа. С тех пор и пошла турецкая кровь скрещиваться с казачьей, отсюда и повелись в станице горбоносые глазастые Мелеховы, а по-улишному — турки».

Следующий день, 16 ноября, Шолохов посвящает второй главе, обозначив ее как «2А». Позже две эти главы писатель сократит и объединит.

Главы «1А» и «2А» — принципиально важное для романа художественное открытие автора: они посвящены казачьему роду Мелеховых, его судьбе, его истории, что выводило «Тихий Дон» на уровень народного эпоса.

Муки творчества Шолохова заключались не только и, может быть, не столько в правке стиля, а прежде всего, — в напряженной работе авторской мысли, поиске художественных решений, в частности, подлинного начала «Тихого Дона» — его экспозиции, завязки и развития всего сюжета.

В процессе этого поиска Шолохов перепланировал, перекомпоновал, переделал написанное и дал новую нумерацию страниц. После этого вновь — уже по третьему разу — он продолжал работать над текстом, сокращал и дописывал его, — так возникла необходимость уже третьей нумерации страниц. И все это авторское «колдовство» отразилось в тексте рукописи. И разбирать его текстологам придется многие годы.

Лишь в процессе детального кропотливого, шаг за шагом исследования текста великого художника можно в полном объеме восстановить ход его работы над романом.

Но уже сегодня обнаруживается немало тайн, которые предстоит раскрыть. К примеру — имена героев романа. Далеко не все они были даны автором сразу и окончательно. Даже Аксинью Шолохов нередко

63

называет Анисьей. Отец Григория Мелехова на протяжении всей первой части романа зовется поначалу то Иваном Андреевичем, то Иваном Семеновичем. И хотя в главе 1А после авторской правки он уже Пантелей Прокофьевич, в ходе работы над черновой рукописью он обретет это имя значительно позже, в самом конце первой части.

Коршунов-старший в начале первой части романа зовется в рукописи Игнатом Федоровичем, и лишь к концу ее он становится Мироном Григорьевичем.

На протяжении всей первой части рукописи Мелеховы живут в станице, которой Шолохов так и не дал названия. Лишь на 73-й странице, где описывается свадьба в доме Мелеховых, станица превращается в хутор.

Но и у него долгое время нет названия, хотя уже не раз был упомянут соседний с хутором Татарский курган. Лишь после переработки первой части романа хутор обрел название — Татарский.

К вопросу об именах собственных и географических мы еще вернемся. А пока подчеркнем: перевод станицы в хутор как центр действия в «Тихом Доне» неслучаен: как только Шолохов обрел окончательную завязку своего романа, поставив во главу угла род, родовое, а точнее — эпическое начало, — возникла необходимость приблизить его действие к земле.

Историк С. Н. Семанов в книге «“Тихий Дон” — литература и история» пишет: «Станица — это не только крупное село, но и административный участок, нечто вроде волости в неказачьих районах России. В станице находилась резиденция атамана и станичного правления, здесь было низшее военное и гражданское подразделение области. В систему станичного правления входили многочисленные хутора, то есть казачьи села, объединенные вокруг своего административного центра. (Совсем иное понятие вкладывалось в слово “хутор” в коренных районах России: односемейная усадьба, отделенная от деревенской общины социально и территориально. К примеру, станица Вёшенская — один из центров Верхне-Донского округа, а изображенный М. Шолоховым хутор Татарский — один из хуторов этой станицы)».⁷

Хутор Татарский — «вымышленный» географический пункт в романе, остальные названия городов, станиц, хуторов, рек и т. д., — подлинные, находящиеся в точном и полном соответствии с топонимикой и топографией Верхнего Дона.

К сожалению, после главы 13, помеченной 28 ноября, Шолохов перестал ставить даты написания на страницах первой части романа. За короткое время — двадцать дней — с 8 по 28 ноября было написано тринадцать глав первой части романа общим числом около 60 крупноформатных страниц. И кроме того — переделан, перепланирован, а местами и заново написан весь текст этих глав.

Воистину, ноябрь 1926 года был «болдинской осенью» Шолохова, когда писалось и днем и ночью.

На 75—76-й страницах писатель завершает последнюю — 24-ю главу первой части романа — о первой брачной ночи Григория и Натальи

64

и о насилии над поденной работницей Нюрой. На полях здесь стоит пометка «Перенести?» — не «перенес» — «похерил».

После чего, на той же 76 странице рукописи крупно значится:

«Часть вторая
1».

Но начала первой главы второй части на этой странице так и не последовало.

Вместо него написан столбик цифр —

   50
 × 35
1750
х 80
140000

Это хорошо знакомый каждому пишущему подсчет: число строк на странице — 50 множится на число печатных знаков в строке — 35, что дает 1750, далее число знаков на странице — 1750 умножается на количество страниц первой части рукописи — 80, что дает 140 тысяч печатных знаков.

Учитывая, что один авторский лист составляет 40 тысяч знаков, делим 140 тысяч на 40 тысяч и получаем: 3 с половиной авторских листа первой части «Тихого Дона», которые Шолохов написал за месяц. А поскольку в первых двух книгах «Тихого Дона» 38 авторских листов, то, поделив их на три с половиной авторских листа, которые Шолохов писал за месяц, получим около 11 месяцев. Вторая книга романа «Тихий Дон» была сдана им в «Октябрь» одновременно с первой — в конце 1927 года. Обе книги печатались в этом журнале без перерыва и закончились публикацией в сдвоенном, девятом-десятом номере «Октября» за 1928 г.

Но когда же Шолохов успел написать вторую книгу романа? Ответ на этот сакраментальный вопрос, который так любят задавать «антишолоховеды», содержится в тексте рукописи.

«ДОНЩИНА»?

Удивительно, но в рукописи «Тихого Дона» таится еще один — уже третий титульный лист, а за ним около десяти самостоятельных страниц текста со своей нумерацией, выпадающих из общего потока повествования. Этот лист выглядит так:

«1925 год. Осень.
Тихий Дон
роман
Часть первая».

65

Строки эти крупно написаны от руки и позже зачеркнуты синим карандашом.

Что это? — еще один — третий вариант?

Этот вопрос возвращает нас к приведенным в начале главы свидетельствам Шолохова о времени начала работы над романом.

Обращает на себя внимание противоречивость этих свидетельств. В беседе с И. Экслером («Известия». 1937. 31 декабря) Шолохов говорит, что начал работу над романом в конце 1926 года, что, как мы убедились, получило подтверждение в тексте его рукописи.

В той же беседе он сказал: «Начал я писать роман в 1925 году»⁸.

Но как быть тогда со столь же определенным утверждением Шолохова в той же беседе с И. Экслером, что он начал писать «Тихий Дон» в 1926 г.? Тем более, что рукопись первой и второй книг «Тихого Дона» подтверждает это свидетельство: начальные главы романа датированы в ней ноябрем 1926 года. Как выйти из этого противоречия?

Противоречия здесь нет: в этой же беседе Шолохов так продолжил свою мысль: «“Тихий Дон” <...> каким он есть, я начал примерно с конца 1926 года»⁹. Иначе говоря, в окончательном, последнем его варианте («Мелеховский двор на самом краю хутора...») «Тихий Дон» был начат Шолоховым осенью 1926 года, а в предварительном варианте — осенью 1925 г. Эту мысль о том, что он дважды принимался за «Тихий Дон», Шолохов подчеркивал неоднократно.

14 декабря 1932 года в автобиографии, написанной, когда первые две книги романа только что увидели свет, он со всей определенностью заявлял:

«В 1925 году осенью стал было писать “Тихий Дон”... Начал первоначально с 1917 года, с похода на Петроград генерала Корнилова. Через год взялся снова и, отступив, решил показать довоенное казачество»¹⁰.

Почти дословно писатель повторяет это свидетельство и в беседе с И. Лежневым — автором монографии о Шолохове:

«— Я начал, <...> с описания корниловщины, с нынешнего второго тома “Тихого Дона”, и написал изрядные куски. Потом увидел, что начинать надо не с этого, и отложил рукопись. Приступил заново и начал с казачьей старины, написал три части романа, которые и составляют первый том “Тихого Дона”. А когда первый том был закончен и надо было писать дальше — Петроград, корниловщину — я вернулся к прежней рукописи и использовал ее для второго тома. Жалко было бросать уже сделанную работу»¹¹.

То же он повторил и в беседе с шолоховедом В. Г. Васильевым в июле 1947 г.:

Вопрос: «Когда точно начат и закончен “Тихий Дон”»?

Ответ: «Роман начат осенью (октябрь) 1925 года и закончен в январе 1940 года».

Вопрос: «Каковы варианты “Тихого Дона”, если они были?»

Ответ: «Я начал роман с изображения корниловского путча в 1917 году. Потом стало ясно, что путч этот, а, главное, роль в нем казаков будут мало понятны, если не показать предысторию

66

казачества, и я начал роман с изображения жизни донских казаков накануне первой империалистической войны. Вариантов отдельных глав было множество. Весь роман в целом я правил много раз, но, перечитывая его, иногда думаю, что теперь я многое написал бы иначе»¹².

Наконец, в декабре 1965 года, на встрече со студентами факультета славистики в шведском городе Упсала Шолохов снова подтвердил этот факт:

«За “Тихий Дон” я взялся, когда мне было двадцать лет, в 1925 году. Поначалу, заинтересованный трагической историей русской революции, я обратил внимание на генерала Корнилова. Он возглавлял известный мятеж 1917 года. И по его поручению генерал Крымов шел на Петроград, чтобы свергнуть Временное правительство Керенского.

За два или полтора года я написал шесть-восемь печатных листов... потом почувствовал: что-то у меня не получается. Читатель, даже русский читатель, по сути дела не знал, кто такие донские казаки. Была повесть Толстого “Казаки”, но она имела сюжетным основанием жизнь терских казаков. О донских казаках по сути не было создано ни одного произведения. Быт донских казаков резко отличается от быта кубанских казаков, не говоря уже о терских, и мне показалось, что надо было начать с описания вот этого семейного уклада жизни донских казаков. Таким образом, я оставил начатую работу в 1925 году, начал <...> с описания семьи Мелеховых, а затем так оно и потянулось»¹³.

Однако труд 1925 г. не пропал даром. Как сказал Шолохов своим читателям на вечере в Доме печати г. Ростова в 1928 г.: «— Все кстати пришлось <...> Так получилось: второй том написан раньше первого...»¹⁴.

Обнаруженный в рукописи отрывок прозы 1925 г. — очевидное доказательство правоты этих многократно повторенных шолоховских слов. Отрывок имеет собственную нумерацию страниц — с 11 по 20-ю — и состоит из двух глав: I и II¹⁵. Судя по нумерации глав, а также открывающему текст заголовку: «“Тихий Дон”. Роман. Часть первая», это — начальные главы романа, хотя нумерация страниц говорит, что этим главам, возможно, предшествовал еще какой-то текст.

Содержание рукописи этих глав подтверждает слова Шолохова, что он начал «Тихий Дон» с описания корниловского мятежа и похода генерала Корнилова на Петроград.

В первой главке отрывка 1925 года, написанной в шолоховской манере густой, зримой образности, изображено убийство главным героем «Тихого Дона» немецкого солдата, лакомившегося ежевикой. Главное здесь — переживания писателя, связанные с немотивированным, необязательным убийством человека. Подспудная тема, которая глухо звучит в I главе отрывка, чтобы в полный голос зазвучать в главе II, умонастроения казаков-фронтовиков во время корниловского мятежа:

67

«— Четвертый год пошел, как нас в окопы загнали. Гибнет народ, а все без толку. За што и чево? Никто не разумеет... К тому и говорю, что вскорости какой-нибудь Ермаков бзыкнёт с фронта, а за ним весь полк, а за полком армия! Будя...» — говорит своим однополчанам Федот Бодовсков.

Здесь действует не только знакомый нам Федот Бодовсков, но и другие персонажи будущего романа: казак Меркулов, есаул Сенин, безымянный офицер-ингуш, а также знакомые нам по биографии Шолохова, а не по «Тихому Дону» казаки Сердинов и Чукарин. Главный герой здесь не Григорий Мелехов, а Абрам Ермаков, являющийся, как будет показано далее, прообразом Григория Мелехова.

Он, как сказали бы сегодня, — неформальный лидер той части казаков-фронтовиков, которые не хотят идти с Корниловым на Петроград и ведут ожесточенные споры с начальством, пытающимся снять полк с фронта и направить его на подавление революции. По приказу начальника дивизии полк должен поступить в распоряжение генерала Корнилова.

«Абрам послал Федота созвать [казаков] вторую сотню, а сам подошел к группе казаков, разместившихся с кисетом над краями вырытой снарядом воронки. Сосредоточенно слюнявя цигарку, говорил председатель полкового комитета — казак Вёшенской станицы — Чукарин.

— Нет и нет! Нам это не подходит. В Петрограде стоят казачьи части, и они отказываются [от] выступать против рабочих и Советов. Мы не можем согласиться на предложение генерала Корнилова...

...Затушив цигарки, казаки толпой пошли к месту, где собирался полк. Под вязом, с сломленной снарядом засохшей вершиной, за трехногим столиком на табурете сидел командир полка, рядом командиры сотен и члены полкового ревкома. [Разместились сзади. Ермаков с Чукариным подошли с] Позади, скрестив руки на суконной нарядной черкеске, поблескивая из-под рыжей кубанки косо прорезанными маслинными глазами, стоял офицер-ингуш, представитель дикой дивизии...».

Столкновению Абрама Ермакова с представляющим дикую дивизию офицером-ингушом и посвящена глава вторая. В поддержку офицера-ингуша выступает есаул Сенин, Абрама Ермакова поддерживают все остальные казаки: Федот Бодовсков, Меркулов, Сердинов, председатель полкового ревкома Чукарин.

А. Венков в своей «антишолоховской» книге «“Тихий Дон”: источниковая база и проблема авторства», к подробному разбору которой мы еще вернемся, находит в этом раннем шолоховском отрывке много несообразностей. Он судит об этом отрывке с позиции исторического буквализма: Харлампий Ермаков, если он прототип Абрама Ермакова, не мог быть в данных частях, поскольку находился в это время уже на Дону; он никогда не служил с Чукариным и Сениным в одном полку; генерал Шумилин, который провожал казаков на фронт в 1914 г., генеральский чин получил только в 1918 г. и т. д. ...Скажем, поминается в отрывке местечко Райброды, — но под «Райбродами дрался 12-й Донской полк, а полк,

68

описываемый в отрывке, явно не 12-й — там не было Сенина, Чукарина». Таким образом, заключает А. Венков, «с точки зрения источниковедения исторический фон рассматриваемого отрывка является неумелой компиляцией с достоверного исторического фона канонического текста»¹⁶.

Как видим, обоснование мифа о существовании некоего, якобы не принадлежащего Шолохову «канонического текста» выглядит в высшей степени неубедительно. Автор не задумывается над тем, что «Тихий Дон» невозможно понять и объяснить лишь «с точки зрения историка», что Шолохов не писал историю 12-го Донского полка, а создавал роман об участии казачества в революции, и имел полное право на домысел и фантазию, включая свободное перемещение своих героев во времени и пространстве, тем более, что в цитируемом отрывке вообще не указывалось на то, что это 12-й Донской полк, поскольку и в самом деле 12-й Донской полк в это время находился совершенно в другом месте.

Факт существования этого отрывка в рукописи «Тихого Дона» со всей очевидностью доказывает: Шолохов действительно начал писать «Тихий Дон», точнее — его первый вариант, осенью 1925 г., о чем он неоднократно заявлял; и начинал Шолохов свой роман, как он много раз подчеркивал, с описания корниловского мятежа.

А это значит, что реально существовало два пласта шолоховской прозы, отразивших два варианта начала работы над «Тихим Доном»: предварительный и окончательный. Причем ранний вариант, посвященный корниловскому мятежу, в своем преобладающем составе, но в переработанном виде вошел во вторую книгу романа. Можно согласиться с тем, что не все здесь было успешным, — не случайно широко распространено мнение, что вторая книга «Тихого Дона» — не самая большая удача Шолохова. Думается, именно в сочетании и переплавке в единый цельный художественный текст двух пластов шолоховской прозы и таится реальный, а не мифический ответ на вопрос о некоторых неувязках, которые как шолоховеды, так и «антишолоховеды» находят во второй книге романа.

Не проблема «соавторства», как нам пытаются внушить «антишолоховеды», а проблема соединения двух авторских текстов — предварительного и «окончательного» — является реальной проблемой «Тихого Дона», которую придется решать, когда мы перейдем к анализу второй, наименее совершенной книги шолоховского романа.

Здесь же заключен и ответ на вопрос о той загадочной таблице, которую Шолохов записал на одной из страниц черновых заготовок к роману. Страницы эти в рукописи не пронумерованы, на них занесены различного рода наброски, вставки, отдельные фразы и т. п. Среди них оказалась и эта таблица, которую опубликовавший ее Л. Колодный определил как «план романа»¹⁷. «План» этот был записан Шолоховым в процессе работы над четвертой частью второй книги романа. Вот он (в квадратных скобках — вычеркнутые слова):

69

[Гл. 12. — 4 стр.] [13. — 12] Боярышкин — 14 — 8		Корнилов.
15. — 6. Бунчук. 16. — 5 Корнилов. 17. — [8] 6 Кошевой, Чубатый. 18. — [7] 4 Листницкий в Зимнем. 19. — 5 Каледин в х. Татарском. 12 п. Приходит _____________ [55] стр. 34 [82]   + 91 ____   ____ 137    125

Что означает эта таблица? По мнению Колодного, «это прикидка не только того, что автор намеревался сочинить, но и сжатый план семи глав.

Доказательства, как говорится, налицо»¹⁸.

«Антишолоховедение», которое ищет любую зацепку, чтобы очернить Шолохова, представить его не автором «Тихого Дона», а всего лишь «переписчиком» чужой рукописи, естественно, не прошло мимо этого утверждения.

«Планирование объема глав с разметкой, сколько в каждой из них будет страниц? Возможно ли такое в творческом процессе?» — вопрошает А. Венков. И отвечает: — «Да. Когда не пишешь, а списываешь, и заранее просмотрел уже имеющийся под рукой оригинал... Перед нами, несомненно, план “списывания” с перетасовкой готовых глав»¹⁹.

Вот он, главный аргумент, главное фактическое доказательство, обнаруженное наконец «антишолоховедением», и не где-нибудь, а в рукописи первой и второй книг «Тихого Дона»! «Все становится на свои места, если предположить, что “черновик” писался еще с одного “черновика” и правился, конечно», — заключает А. Венков главу своей книги, называющуюся «Черновики...».

Все становится на свои места, если опираться не на «предположения», а на факты. Факты же таковы, что, как неоднократно свидетельствовал сам писатель и как показывает рукопись, у Шолохова, когда он работал в 1926 г. над окончательным текстом этих двух книг, и в самом деле был еще один «черновик»: 5—6 (по другим свидетельствам — 6—8) авторских листов текста, посвященных корниловскому мятежу, которые писатель использовал при написании второй книги «Тихого Дона».

Доказательством истинности этих слов Шолохова и служит приведенная выше таблица, которую Колодный неверно истолковал как дальнейший «план книги», «сжатый план семи глав», а Венков задал вполне резонный в таком случае вопрос.

В действительности эта запись носит принципиально иной характер. На наш взгляд, эта таблица содержала подсчет того, сколько материала из первого варианта «Тихого Дона», написанного в

70

1925 г., Шолохов предполагал использовать в окончательном варианте второй книги романа.

Этот подсчет Шолохов делал, видимо, на рубеже создания XII и XIV глав второй книги романа. Подсчет находится во второй папке рукописи, среди ненумерованных страниц, испещренных вставками и добавлениями в четвертую часть второй книги.

Отметим одну общую особенность: все перечисленные в таблице главы относятся к четвертой части второй книги романа и заключают в себе описание корниловского мятежа.

По нашему предположению, номера глав, указанных в таблице, относились не к окончательному тексту второй книги «Тихого Дона», а к той рукописи, посвященной корниловскому мятежу, которую Шолохов писал в 1925 г. В какой-то степени нумерация глав в этой первой редакции, относящейся к 1925 году, и в окончательном тексте 1926—1927 годов совпадает, но далеко не всегда.

Так, главы 13—14 и 16, которые сопровождаются в таблице ремаркой «Корнилов», и в окончательном тексте четвертой части романа посвящены Корнилову. Глава 15, судя по шолоховской ремарке, в первоначальной редакции посвящена Бунчуку. В окончательной же рукописи Бунчук становится главным действующим лицом в 16 главе, которая в книге стала 17.

Кошевой и Чубатый, о котором, судя по авторской ремарке в первоначальном тексте рукописи, речь шла в 17 главе, в окончательном варианте появляется лишь в заключительной 21 главе. «Листницкий в Зимнем», как помечено в ремарке напротив 18 главы, описан в XIX главе окончательного текста романа. Что касается ремарки «Каледин в х. Татарском», относящейся к 19 главе первоначальной рукописи, то с ним мы встретимся уже за пределами четвертой части романа — в 13 главе части пятой, в рассказе Пантелея Прокофьевича о посещении Калединым хутора Татарского.

В таблице пунктуально указывается, сколько примерно страниц из перечисленных выше глав было использовано Шолоховым, естественно, в переработанном виде, в окончательной редакции второй книги. И даже подсчитан завершающий итог: 55 страниц. Эта цифра возникает из сложения количества страниц, обозначенных в таблице: 4+12+8+6+5+[8]+[7]+5=[55]. Но что означает следующая, приплюсованная к первой, цифра — [82] и, как итог, — цифра 137?

Можно предположить, что 82 страницы — это объем текста, написанный Шолоховым для четвертой части второй книги романа заново, а цифра 137 — общее количество страниц четвертой части. Открыв рукопись, мы убеждаемся, что в ней 127 страниц. Если учесть, что в нее не вошли 5 страниц из главы 19, помеченных ремаркой «Каледин в Татарском», а также тот факт, что Шолохов внес поправки в объем взятых страниц из глав 17 и 18, сократив их с 8 до 6 и с 7 до 4-х, то мы получим цифру 127, полностью совпадающую с количеством страниц в четвертой части «Тихого Дона», как она предстает перед нами в рукописи.

А что означает еще один подсчет, расположенный рядом с предыдущим, 34+121+125? Можно предположить, что он был дописан

71

позднее и расположен под углом к первой записи. Вполне вероятно, что он касается 5-й части романа, которая вошла в состав 2-й книги «Тихого Дона». И тогда, по той же методологии, 34 страницы обозначают объем текста, использованного здесь писателем из первоначальной редакции 1925 г., а 91 страница — то, что было написано им заново. Общий итог — 125 страниц, примерно пятая часть рукописи романа. Сохранился только беловой автограф пятой части, и он составляет 134 страницы. Но беловые страницы рукописи по количеству всегда несколько больше черновых, — в силу более разборчивого воспроизведения текста, более широких полей и т. д. Так что черновой вариант пятой части вполне мог уложиться в 125 перебеленных страниц.

В это, обозначенное Шолоховым, число страниц, конечно же, не входили отдельные фрагменты текста, которые он при написании новых глав переносил из первоначальной редакции в окончательную. Как это происходило, можно удостовериться, соотнеся главы из текста 1925 г. с главой 15 окончательного текста рукописи, в которой использованы мотивы и фрагменты текста из указанных глав 1925 года. Речь идет о попытке Корнилова и поддерживающих его офицеров направить казачество на подавление революции в Петроград.

Соотнесем текст рукописи 1925 и 1926 гг., выделив совпадающие слова и выражения:

1925 г.

1926 г.

«Абрам не отвечая, шагнул за дверь. В проходе столкнулся с Федотом Бодовсковым. [Тот] Цепляясь шашкой об уступы мешков, махая руками, Федот бежал почти. Абрам посторонился, давая дорогу, но Федот ухватил его за пуговицу гимнастерки, зашептал, ворочая [желто] нездорово-желтыми белками глаз. — Два полка дикой дивизии идут в тыл. Казаки гутарили, што с ними генерал Корнилов... Вот оно, зачинается! — Куда идут? — Чума их знает. Может, фронт бросают? Абрам пристально поглядел на Федота: застывшая в недвижном потоке, словно вылитая из черного чугуна, борода Федота была в чудовищном беспорядке; глаза глядели на Абрама с голодной тоскливой жадностью.

«В этот день Иван Алексеевич, в прошлом машинист моховской вальцовки, [узнал от пехотинцев-соседей, что] уходил в близлежащее местечко, где стоял обоз первого разряда, и вернулся только перед вечером. Пробираясь к себе в землянку он столкнулся с Захаром Королевым. Цепляясь шашкой за уступы мешков, набитых землей, бестолково махая руками, Захар почти бежал по проходу. Иван Алексеевич посторонился, уступая дорогу, но Захар схватил его за пуговицу гимнастерки, зашептал, ворочая нездорово-желтыми белками глаз: — Слыхал? Пехота справа уходит! Может, фронт бросают? Застывшая недвижным потоком, словно выплавленная из черного чугуна, борода Захара была в чудовищном беспорядке, глаза глядели на Ивана Алексеевича с голодной тоскливой жадностью.

72

— Может, фронт бросают? А? А мы тут сидим... — Пойдем к четвертой сотне в землянки: может, узнаем. Бодовсков повернулся и побежал по проходу, спотыкаясь и [оскользаясь] скользя ногами по осклизлой притертой земле».

— Как, то есть, бросают? — Уходют, а как — я не знаю. — Может, их сменяют? Пойдем к взводному, узнаем. Захар повернулся и пошел к землянке взводного, скользя ногами по осклизлой, влажной земле».

Этот текст в рукописной редакции 1926 г. почти без изменений присутствует в книге — с минимальной правкой, к примеру, вместо «ослизлая» — «осклизлая земля». Слова, не вошедшие в книжный вариант, заключены нами в квадратные скобки.

В той же главе встречаемся мы с офицером-ингушом, приехавшим к казакам уговаривать их поддержать Корнилова.

Соотнесем это место в тексте рукописи 1925 и 1926 гг.:

1925 г.

1926 г.

«[Ермаков и Чукарин подошли]. Позади, скрестив руки на суконной нарядной черкеске, поблескивая из-под рыжей кубанки косо прорезанными маслинами глаз[ами] стоял офицер-ингуш, представитель дикой дивизии, плечо к плечу с ним стоял пожилой рыжий черкес: придерживая левой рукой гнутую шашку он щупающими насмешливыми глазами оглядывал стекающихся казаков<...> — Слово представителю дикой дивизии! Ингуш мягко ступая сапогами без каблуков вышел из-за стола и [на] с минуту молчал, быстро оглядывая казаков, поправляя узенький наборный ремешок. — Товарищи казаки! Надо прямой ответ. Идете вы с нами или не идете?<...> Ингуш стоял к Абраму боком, на левом виске его легла косая серая полоска пота. — Чье это мнение? Всего ревкома или единолично ваше? Абрам холодно глянул на есаула Сенина, задавшего этот вопрос. — Всего ревкома<...>»

«... Казачий офицер поджав губы терпеливо выжидал. Сзади его плечо к плечу стояли горцы — статный молодой офицер-ингуш [и статный], скрестив на нарядной черкеске руки, поблескивая из-под рыжей кубанки косыми миндалинами глаз, другой пожилой и рыжий осетин стоял небрежно отставив ногу. Положив ладонь на головку гнутой шашки, он насмешливыми щупающими глазами оглядывал казаков<...> — Донцы! Разрешите сказать слово представителю дикой дивизии. Не дожидаясь согласия, ингуш, мягко ступая сапогами без каблуков, вышел на середину круга, нервно поправляя узенький наборный ремешок<...> Ингуш, сузив глаза, что-то горячо доказывал, часто поднимал руку: шелковая подкладка отвернутого обшлага на рукаве его черкески снежно белела. Иван Алексеевич, глянув в последний раз, увидел эту ослепительно сверкающую полоску шелка и перед глазами его почему-то встала взлохмаченная ветром-суховеем грудь Дона, зеленые гривастые волны и косо накренившееся, чертящее концом верхушку волны белое крыло чайки-рыболова».

73

«...Абрам Ермаков видел, как ингуш, сузив глаза, обнажая по-волчьи белые зубы, кидал слова. Ингуш часто поднимал вверх руку, белая шелковая подкладка отвернутого обшлага на рукаве снежно белела на фоне грязно-зеленых казачьих гимнастерок. Оглянувшись в последний раз, Ермаков увидел эту сверкающую, ослепительно белую полоску шелка, и перед глазами почему-то встала взлохмаченная ветром-суховеем грудь Дона, зеленые гривастые волны и косо накренившееся, чертящее концом верхушку волны белое крыло чайки-рыболова».

Последний абзац Шолохов вписал на полях рукописи 1926 г. мелкими буквами, с трудом разместив его.

На смену главному бунтарю из отрывка 1925 г. — председателю полкового комитета Чукарину — в окончательный текст романа пришел Иван Алексеевич, изменивший подлинную фамилию «Сердинов» на вымышленную «Котляров», — «в прошлом машинист моховской вальцовки», «с февраля — бессменный председатель сотенного комитета». Перешли в окончательную редакцию «Тихого Дона» 1926 г. Федот Бодовсков, казак Меркулов, есаул Сенин.

Но мы не встретим в окончательном тексте «Тихого Дона» «рыжего длинноусого казака Сердинова». Покинет страницы романа и Абрам Ермаков — его заменит, в качестве главного героя «Тихого Дона» — Григорий Мелехов. Впрочем, во второй книге романа Григорий Мелехов почти отсутствует: предварительные главы второй книги писались в значительной части тогда, когда Григория Мелехова не было еще в завиденьи, он возник лишь в редакции 1926 г.

В окончательном тексте романа обретают новый облик Федот Бодовсков и Меркулов. Бодовсков лишился своей «словно вылитой из черного чугуна» бороды и приобрел новые черты: «Федот Бодовсков, молодой, калмыковатый и рябой казак» (2, 36), — таким он входит в действие романа в 5 главе первой части. «Федотка-калмык» — так его зовут в романе. У него «раскосые калмыцкие глаза» и «калмыцкая... образина» (2, 139). «Калмыковатый Федот Бодовсков» (9, 388) — это сквозная портретная характеристика Федота Бодовскова в окончательной редакции романа, а калмыки, как известно, безбородые. Борода Федота Бодовскова в окончательном варианте отошла Меркулову: «Меркулов — цыгановатый с чернокудрявой бородой и с шалыми светло-коричневыми глазами» (3, 90), таким предстает Меркулов в окончательном тексте «Тихого Дона». «Меркулову

74

уж куда ни подошло бы коней уводить — на цыгана похож...» (3, 90), — говорят о нем казаки.

Казак-атаманец Федор Стратонович
Чукарин с женой. 1916 г. Реальное
историческое лицо, действующее в
отрывке рукописи «Тихого Дона»
1925 г. Председатель Каргинского
станичного исполкома, где в 1921 г.
работал М. А. Шолохов.

«Кто-то, подстригая Меркулова, из озорства окорнал ему бороду, сделал из пышной бороды бороденку, застругал ее кривым клином. Выглядел Меркулов по-новому, смешно, — это и служило поводом к постоянным шуткам» (4, 23).

Впрочем, роскошную бороду свою Федот Бодовсков отдал не только Меркулову, — она «поделена» между Меркуловым и Захаром Королевым, который характеризуется в романе так: «короткошеий и медвежковатый Захар Королев» (3, 29). Чтобы ничего не забыть и не перепутать, учитывая обилие действующих лиц, Шолохов делает для себя — на том листе, где он записал таблицы использованных глав, — замету: «Борщев — длинный. Захар Королев — весельчак (медвежковатый, короткошеий)». Они так и идут дружно, казаки хутора Татарского: «Федот Бодовсков, <...> жердястый Борщев и медвежковатый увалень Захар Королев, <...> цыганская родня Меркулов» (4, 21). Чтобы не запутаться в своих героях, многие из действующих лиц или событий в рукописи Шолоховым пронумерованы; на полях, напротив многих фамилий, к примеру, стоит такой знак: «26х» — «казачина Борщев»; или «28х» — «ить это Валет, — спросил его шагавший сзади Прохор Шамиль», или «29х» — «тот сидел на брошенной кем-то катушке проволоки, рассказывая об убитом в прошлый понедельник генерале Копыловском». Что означают для Шолохова эти памятные знаки, разгадать не всегда возможно. Это — тайна его творческой лаборатории. К таким тайнам относится и судьба «бороды» Федота Бодовскова. Соотнесем его облик из отрывка 1925 г. и «медвежковатого короткошеего» Захара Королева из окончательного текста романа (цитирую по рукописи):

75

1925 г.	1926 г.
«Абрам пристально поглядел на Федота: застывшая в недвижном потоке, словно вылитая из черного чугуна, борода Федота была в чудовищном беспорядке; глаза глядели на Абрама с голодной тоскливой жадностью <...> От слитной густой массы казаков отделился Федот Бодовсков... Черная борода струилась по завшивевшей рубахе недвижным чугунным потоком»	«Застывшая недвижным потоком, словно [вылитая] выплавленная из черного чугуна, борода Захара (Королева. — Ф. К.) была в чудовищном беспорядке, глаза глядели на Ивана Алексеевича с голодной тоскливой жадностью <...> Королев зажал в кулаке черный слиток завшивевшей бороды, словно собираясь доить ее...»

В книге нет слов «словно собираясь доить ее», — Шолохов исключил их как не отвечающих требованиям вкуса.

Эпизод с «бородой» свидетельствует: писатель подчас и в самом деле «переписывал» текст — только не чужой, а свой. Точнее, не переписывал, а использовал открытые им раньше для себя эпизоды; видно, «недвижный поток» «выплавленной из черного чугуна» бороды настолько прочно вошел в сознание художника, что он не мог отказаться от этого образа и сохранил его для другого, важного для него персонажа.

ДНЕВНИК ВОЛЬНООПРЕДЕЛЯЮЩЕГОСЯ

Помимо отрывка 1925 г. в рукописи первой и второй книг «Тихого Дона» имеется еще один фрагмент. Это — вставная новелла о вольноопределяющемся студенте Тимофее, его неудачном романе с Елизаветой Моховой и гибели на фронте. Его дневник после смерти Тимофея находит на поле боя Григорий Мелехов. Этот дневник и стал отдельной — 11-й главой — в тексте романа.

Инородность этой вставной новеллы в основном тексте романа проявляется во всем — и в манере письма, поскольку имеет место имитация дневника образованного человека, каковым, в отличие от большинства героев романа, был студент Тимофей, и в некоторых нестыковках, с которыми эта новелла оказалась вписанной в текст романа.

Инородным телом эта вставная новелла выглядит и в рукописи первой и второй книг «Тихого Дона».

Строго говоря, в первоначальной черновой рукописи третьей части «Тихого Дона» ее не было. В книге же глава о вольноопределяющемся студенте Тимофее под номером 11 следует за 10-й главой.

В рукописи вслед за этой главой, отмеченной черным карандашом как 10-я и заканчивающейся на 62 странице, тем же черным карандашом крупно отмечена глава 14, начинающаяся словами: «В первых числах сентября сотник Евгений Листницкий решил перевестись из

76

лейб-гвардии Атаманского полка в какой-либо казачий армейский полк». При этом идет сквозная нумерация страниц.

Но где главы 11, 12 и 13? Главы 12 и 13 обнаруживаются во второй половине третьей части рукописи. Бывшая глава 16 перенесена на место 12-й — тем же черным карандашом цифра 16 перечеркнута и вместо нее крупно написана цифра 12. Глава 17 соответственно стала главой 13.

А где же 11-я глава? Ее нет в тексте третьей части, объединенной единой пагинацией. Она находится в рукописи за пределами третьей части романа. Это — отдельный текст на 14 страницах, начинающийся словами: «Небольшая в сафьяновом, цвета под дуб переплете записная книжка...». Сбоку, на левом поле написано: «Гл. 11». И там же, на полях, тем же черным карандашом крупно проставлена нумерация страниц — от 1 до 14.

Совершенно очевидно, что это — отдельная, более ранняя заготовка, включенная автором в текст при переработке третьей части романа. Она наглядно подтверждает справедливость сказанных Шолоховым в свое время слов: «Работая над первой книгой, я заглядывал во вторую, отчасти в третью. Писал иногда наперед целые куски для следующих частей, а потом ставил на нужное место. Да и в дальнейшей моей работе элемент заготовок играл и играет большую роль»²⁰.

Можно определить, когда примерно писалась данная «заготовка».

Во вставной новелле нет и намека на существование хутора Татарского, но в нем действуют персонажи «Тихого Дона» Елизавета Мохова, ее отец, а также студент Боярышкин.

Вольноопределяющийся Тимофей записывает в своем дневнике (цитирую по рукописи): «меня познакомил с ней ее земляк, студент [Высшего технического училища] политехник Боярышкин... Боярышкин знакомя нас говорил: “Это — станичница, вёшенская... Мы оказались земляками, т. е. соседями по станицам... Я узнал от нее, что она медичка второго курса, а по происхождению купчиха...”».

Поскольку студент Тимофей — «казак станицы Мигулинской», то Елизавета Мохова и студент Боярышкин и впрямь его «соседи по станицам»: Тимофей из Мигулинской, а Лиза Мохова и студент Высшего технического училища Боярышкин, как они представлены в новелле, — из станицы Вёшенской.

Но ведь в первой и второй частях второй опубликованной книги «Тихого Дона» Боярышкин и Лиза Мохова — жители не станицы Вёшенской, но хутора Татарского.

Как объяснить это противоречие?

Оно объясняется просто. «Заготовка» писалась в то время, когда первая часть романа в основном была уже написана, но хутора Татарского в ней еще не было, и действие происходило в станице.

Заметим, что черновик третьей части написан черными чернилами, а вставная новелла (глава 11) — фиолетовыми, теми самыми, которыми был написан второй вариант первой части «Тихого Дона».

Первая часть создавалась с ноября 1926 по март 1927 г., хутор Татарский появился в романе лишь в первой главе второй части. В конце 1926 — начале 1927 г. и была написана Шолоховым «заготовка»

77

о несчастной судьбе казака станицы Мигулинской студента Тимофея, которую он включил в качестве главы 11 в третью часть первой книги романа. К сожалению, сделал он это не очень тщательно, не сведя хронологически концы с концами, чем и дал повод «антишолоховедам» использовать вставную «новеллу» о судьбе Тимофея как один из главных аргументов против авторства Шолохова.

Дневник убитого студента случайно находит Григорий Мелехов, с которым они служили в разных частях. В черновом тексте «дневника» Тимофей — уроженец станицы Мигулинской, а казаки его взвода — станицы Казанской. По существовавшим правилам, казаки призывались в казачьи полки, номера которых были строго приписаны к определенным станицам и округам. Поскольку станица Мигулинская входила в Вёшенский округ, студент Тимофей и Григорий Мелехов должны были оказаться в одном 12-м казачьем полку.

Чтобы развести своих героев по разным участкам фронта и разным казачьим частям, Шолохову пришлось «переселить» студента-казака Тимофея и его сослуживцев по взводу из станиц Мигулинской и Казанской, жители которых также призывались в 12-й полк, в другой округ, что Шолохов и сделал, поменяв в черновике место рождения Тимофея с Мигулинской на Каменскую, а казаков его взвода «переселив» из Мигулинской и Казанской в Константиновскую, откуда казаки призывались не в 12-й, а в 26-й полк. И хотя в «Тихом Доне» исключительно сильная и надежная документальная основа, в случае необходимости, в силу тех или иных художественных задач, писатель, естественно, мог варьировать, изменять имена действующих лиц и названия географических пунктов, станиц и железнодорожных станций, местечек, расположение воинских частей («местечко Березовское», например, меняется на «местечко Кобылино»).

Шолохов многое поправил в тексте «дневника», когда «монтировал» его с основным корпусом романа. Но, естественно, писатель учел не все. Так, «дневник» заканчивался 5 сентября 1914 года, а Григорий Мелехов в это время был на излечении после ранения и не мог поэтому «найти» его.

По этой причине нет, пожалуй, ни одного «антишолоховедческого» сочинения, где не доказывалось бы, что «дневник» студента Тимофея написал не Шолохов, а кто-то другой. В последующих главах, в той части нашей работы, которая посвящена претендентам и оппонентам, мы рассмотрим аргументацию на этот счет каждого из них.

Но имеется и один общий ответ всем оппонентам. Он заложен в тексте самого «дневника», — в его черновом варианте, который дошел до нас в рукописи.

В черновике «дневника» сохранились строки, впоследствии вычеркнутые Шолоховым, раскрывающие адрес Елизаветы Моховой в Москве. Вот они: «[Первый листок был вырван, на втором — химическим карандашом полустертая надпись в углу: “Москва. Плющиха. Долгий переулок. Дом № 20]”». В квадратных скобках — вычеркнутый текст. И на следующей странице рукописи: «При прощанье... она просила заходить к ней. Адрес я записал. [где-то на Плющихе, Долгий переулок]».

78

Но что означает этот адрес: «Плющиха. Долгий переулок. Дом № 20»?

В 1984 г. московский журналист Л. Колодный обратился к Шолохову с письмом, где среди ряда вопросов был следующий:

«Где Вы жили в Москве, будучи гимназистом?»

Ответ был такой:

«На Плющихе, в Долгом переулке»²¹.

Следующий вопрос звучал так:

«Где Вы жили после приезда в Москву в 1922 году?»

Ответ был следующий:

«Там же, где и первый раз, в Долгом переулке на Плющихе»²².

Л. Колодный нашел дом, в котором еще гимназистом, а потом семнадцатилетним юношей жил в Москве Шолохов, нашел людей, у которых его отец снял для сына комнату. Приютила маленького Мишу семья А. П. Ермолова, учителя подготовительного класса гимназии Шелапутина, где Михаил Шолохов учился вместе с сыном Ермолова Александром. Сохранились фотографии тех лет, запечатлевшие будущего писателя вместе с его школьным товарищем, которого писатель навещал в Долгом переулке в довоенные и послевоенные годы.

Вот по какому адресу поселил писатель непутевую Лизу Мохову в Москве, но потом не захотел отдавать ей дорогой сердцу адрес и вычеркнул его.

И еще один адрес в Москве, неразрывно связанный с собственной его биографией, передал Шолохов своим героям: Колпачный переулок, дом 11, где размещалась глазная лечебница доктора Снегирева.

После ранения Григория Мелехова привезли в Москву: «Приехали ночью... Врач, сопровождавший поезд, вызвав по списку Григория и указывая сестре милосердия на него, сказал:

— Глазная лечебница доктора Снегирева! Колпачный переулок» (2, 377).

Именно по этому адресу в глазлечебницу Снегирева девятилетним мальчиком привозил Михаила Шолохова отец. Кто, кроме него, мог написать этот, столь памятный ему адрес в рукописи «Тихого Дона»?

ИСТОРИЯ РОДА МЕЛЕХОВЫХ

Текстологическая работа, в той своей части, цель которой — установление авторства (атрибуция) или прояснение проблемы авторства, разоблачение подделок и литературных мистификаций, в силу своих функциональных задач, отлична от обычной текстологической работы, связанной с установлением текста и подготовкой его к изданию в академических собраниях сочинений. Здесь особую роль приобретает исследование генезиса текста, истории его замысла, возникновения, а потом уже — последующего развития. Этим же целям служит и конкретно-исторический комментарий, без которого в подобного рода работе не обойтись.

79

Анализ истории текста романа «Тихий Дон» на материале рукописи первых двух книг может быть дополнен наблюдениями иного рода, также имеющими большое значение для прояснения проблемы авторства.

Для анализа генезиса текста и его развития крайне важны авторские заметки на полях рукописи, которых немало. В большей своей части они носят прогностический характер, то есть содержат в себе пожелания и указания, касающиеся последующего развития действия, которые автор дает самому себе. Автор на много страниц вперед предвидел, определял развитие действия романа, изменения в судьбах своих героев. Ретивые «антишолоховеды», незнакомые с рукописью «Тихого Дона», априори объявили рукопись плодом рук некоего «переписчика». Вот почему так важно исследовать характер рукописи и авторской правки в ней, включая вставки, добавления, маргиналии на полях — с тем, чтобы прояснить, является ли обнаруженная рукопись всего лишь копией чужого текста или же — авторским черновиком романа, рождавшимся в муках творческого поиска.

С этой точки зрения немалое значение имеет уже тот факт, что главы черновика первой части «Тихого Дона» почти все размечены на полях рукописи по дням их написания.

Вопреки утверждениям «антишолоховедов», будто ничего не известно о «творческом распорядке» в работе Шолохова над романом «Тихий Дон», рукопись воссоздает его визуальную картину, которая полностью подтверждает те свидетельства автора о ходе работы над романом, которые высказывались писателем на протяжении всей его жизни.

Заметки на полях позволили нам установить точные даты начала работы Шолохова над «Тихим Доном», совпадающие с его неоднократными письменными и устными свидетельствами: осень 1925 г. — первый приступ к «Тихому Дону», ноябрь 1926 г. — начало интенсивной работы над окончательным вариантом романа.

Проставленные на полях даты работы Шолохова над главами первой части романа свидетельствуют, с какой интенсивностью шла эта работа, начавшаяся 8 ноября.

Как было показано выше, 15 ноября 1926 г. Шолохов открывает для себя новое начало «Тихого Дона», ставшее классическим, пишет главу 1А, начинающуюся словами «Мелеховский двор — на самом краю [станицы] хутора...». За этим последовала серьезная работа по уточнению первоначального замысла и биографий его героев.

После того, как 15 ноября Шолохов практически заново — уже в третий раз — начал писать свой роман с главы 1А, 16 ноября он пишет новую главу, обозначенную цифрой 2А («А» добавлено красным карандашом), принципиально важную для нас. Ее текст, позже коренным образом переработанный, был зачеркнут синим карандашом, и в значительной своей части не вошел в перебеленный текст романа и в книгу, хотя он посвящен важной теме — истории рода Мелеховых. Приведем его полностью, соотнося с новыми беловым и книжным вариантами (жирно выделены совпадения текста в этих источниках).

80

Черновой текст

Беловой текст

«Мелеховские бабы [как-то] мало родили казаков, все больше девок. Потому, как был [на краю] в станице один двор Мелеховых, так и остался. Еще Пантелей прирезал к усадьбе [д] с полдесятины станичной земли, [под] [и] а к нашему времени совсем изменил обличье мелеховский двор: вместо обветшалых дедовских сараишков построил теперешний хозяин — Иван Мелехов [осанистые], новые, на старом фундаменте, [срубил] поставил осанистый восьмистенный дом, покрыл железом, покрасил медянкой, срубил новые амбары; [ливады] и фруктовый сад [саженные] разрослись возле дома буйно]; и по хозяйскому заказу вырезал кровельщик из обрезков жести двух невиданной формы петухов [и] укрепил их на крышах амбаров. Это вовсе придало двору вид зажиточный и самодовольный. Точно таких вот самоуверенных жестяных петухов видал Иван [Андреевич] Семенович Мелехов проезжая со станицы мимо какой-то помещичьей экономии. Сам [старик] хозяин Иван [Андреевич] Семенович пошел в [дедову родню] Мелеховых: [был он] сухой в кости, складный вороной масти старик. [Видно от деда унаследовал] хищный [вислый по-скопчиному] нос, острые [узлы] бугры скул [обтянутых шафранной с румянцем кожей], в чуть косых прорезях глаза, черные наглые и дикие [глаза]. Был он хром на левую ногу (в молодости ушиб жеребец), носил в левом ухе серебряную полумесяцем серьгу, в гневе доходил до беспамятства и

«Похоронив отца, въелся Пантелей в хозяйство: заново покрыл дом, прирезал к усадьбе с полдесятины гулевой земли, выстроил новые сараи и амбар под жестью. Кровельщик по хозяйскому заказу вырезал из обрезков пару жестяных петухов, укрепил их на крыше амбара. Веселили они мелеховский баз, беспечным своим видом придавая и ему вид самодовольный и зажиточный. Под уклон сползавших годков закряжистел Пантелей Прокофьевич: раздался в ширину, чуть ссутулился, но все же выглядел стариком складным. Был сух в кости, хром (в молодости на императорском смотру на скачках сломал левую ногу), носил в левом ухе серебряную полумесяцем серьгу, до старости не слиняла на нем вороной масти борода и волосы на голове, в гневе доходил до беспамятства и, как видно этим раньше времени состарил свою когда-то красивую, а теперь сплошь окутанную паутиной морщин дородную жену. Старший, уже женатый сын его Петр напоминал мать: небольшой, курносый, в буйной повители пшеничного цвета волос, кареглазый; а младший Григорий в отца попер: на полголовы выше Петра, на [три года] шесть лет младше, такой же, как у бати вислый коршунячий нос, в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз, острые плиты скул, обтянутых коричневой румянеющей кожей. Так же сутулился Григорий, как и отец, даже в улыбке было у обоих общее, зверевитое. Дуняшка — отцова слабость — длиннорукий большеглазый подросток да Петрова жена Дарья с малым дитем, вот и вся мелеховская семья».

81

как видно этим [до] раньше поры [до] и времени состарил свою когда-то красивую, а теперь сплошь опутанную морщинами, горбатую и брюзглую жену. Старший женатый сын Петро походил на мать: русый, курчавый, маленького роста, другой Григорий ходивший в парнях был на три года его моложе, но ростом больше на полголовы, вылитый отец [тот же], дочь Дуняшка тринадцатилетний нескладный подросток, длиннорукая, большеглазая. Петрова жена — вот и вся семья Мелеховых».

Приведенный текст, как видно из сопоставления, в беловом варианте переписан практически заново. Но почему? Чем диктовалась необходимость столь глубокой переработки рассказа об истории рода Мелеховых?

Конечно же, как во многих других случаях, Шолохов и здесь вел мучительный поиск более точных слов и более выразительных деталей. К примеру, «унаследованный у деда», «хищный [вислый по-скопчиному] нос», «острые [узлы] бугры скул [обтянутых шафранной с румянцем кожей]», превращаются в окончательном тексте в «такой же, как у бати вислый коршунячий нос», в «острые плиты скул, обтянутых коричневой румянеющей кожей»; а «в чуть косых прорезях» глаза [«черные, наглые и дикие»] заменены на «в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз».

«Муки слова» здесь очевидны: помимо вычерков и новых слов в тексте, дописанных по верху строки, весь этот развернутый троп взят автором в квадратные скобки, начертанные красным карандашом, а сбоку помечен синей галкой и волнистой красной линией, как не устраивающий его и подлежащий коренной переделке. Что и было сделано. Конечно же, «вислый коршунячий нос» — куда точнее, чем «вислый по-скопчиному нос», — тем более, что современному читателю трудно понять, что значит это слово. Оно происходит от диалектного «скопа»: «скопец» — значит: ястреб²³, то есть действительно указывает на «коршунячий» нос. Или — поиск слова: «острые [узлы] [бугры] плиты скул». Или вместо: «обтянутые шафранной с румянцем кожей» — «обтянутые коричневой румянеющей кожей». Конечно же, бывают «острыми» и «узлы», и «бугры»; «плиты скул» — гораздо более точные слова. И в поисках все той же языковой и изобразительной точности «в чуть косых прорезях черные, наглые и дикие глаза» заменяются на: «в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз».

Эта выразительная портретная характеристика в черновике относится к Ивану [Андреевичу] Семеновичу, который, как сказано в

82

первоначальной рукописи, «унаследовал» свой портрет от «деда». В беловике (и в книге) эта характеристика переходит к Григорию.

Но кто этот «дед», у которого отец Григория, имя которого, по первоначальному варианту — Иван [Андреевич] Семенович, унаследовал свой «вислый нос», «острые» скулы и «черные, наглые и дикие глаза»? Приведенный выше отрывок черновой рукописи, перечеркнутый синим карандашом и столь кардинально переработанный Шолоховым для белового варианта, дает на этот вопрос следующий ответ.

Этот отрывок, являющийся началом главы 2А, следует в рукописи за главой 1А, где рассказывается о молодом казаке Прокофии, который привез в станицу из похода жену-турчанку, перед смертью родившую ему сына Пантелея — от него и пошел род Мелеховых-«турков».

Как сказано в главе 2А, «еще Пантелей прирезал с полдесятины станичной земли» к усадьбе Мелехова, где главой семьи был Иван [Андреевич] Семенович Мелехов, отец Григория Мелехова.

То есть по первоначальному варианту романа родословная Мелехова мыслилась так:

Прокофий Мелехов ↓ Пантелей ↓ [Андрей] Семен ↓ Иван       Петр                   Григорий

И хотя Пантелей Прокофьевич уже был в главе 1А заявлен в романе в качестве деда отца Григория Мелехова Ивана [Андреевича] Семеновича и прадеда Григория и Петра Мелеховых, он, так же, как и основатель мелеховского рода Прокофий Мелехов, не действовал, но лишь значился в романе как историческое лицо.

А действовал на всем почти протяжении первой части черновой рукописи романа Иван [Андреевич] Семенович, отец Григория и Петра Мелеховых.

Черновой текст «Тихого Дона» позволяет нам решить спорный вопрос, навязываемый «антишолоховедением»: о какой именно «турецкой кампании», по окончании которой Прокофий Мелехов с молодой турчанкой вернулся домой, идет в романе речь.

Макаровы в книге «К истокам “Тихого Дона”», приписывая Шолохову незнание исторических реалий, пишут:

83

«Время разворачивающихся в “Тихом Доне” событий задано автором уже на первой странице романа:

“В последнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий. Из Туретчины привел он жену...” («Октябрь». 1928. № 1. С. 78).

Время кампании можно легко определить по возрасту основных персонажей романа. В 1912 г. Григорий Мелехов принимает присягу 18-летним, а через год уходит на военную службу. Его годом рождения может быть 1893-й или 1894-й. Он моложе старшего брата Петра на 6 лет. Следовательно, Пантелей Прокофьевич, их отец, родившийся вскоре после “турецкой кампании”, мог появиться на свет только после русско-турецкой войны 1853—56 гг., которая более известна под названием “Крымская война”». Но в таком случае, — замечают Макаровы, — «Крымская война по отношению к 1912 г. — предпоследняя турецкая кампания...»²⁴.

И действительно, в книжном издании Шолохов вносит поправку: «В предпоследнюю турецкую кампанию...» (2, 9). «Предпоследнюю» — относительно 1912 года, времени начала действия романа.

Но когда Шолохов начинал писать роман, он мыслил иначе. Вчитаемся в черновик первой книги романа:

«В последнюю турецкую кампанию [пришел] вернулся в станицу тогда еще молодой казак Мелехов Прокофий». Контекст фразы убеждает нас, что речь идет о «последней турецкой кампании» применительно к жизни «тогда еще молодого казака» Прокофия Мелехова, а не относительно развертывающегося действия романа. Ибо «последняя турецкая кампания» по отношению к 1912 году, то есть к началу действия «Тихого Дона», была кампания 1877—1878 гг. Естественно, с 1878 по 1912 г., то есть за тридцать лет род Мелеховых-«турков» возникнуть не мог.

Из контекста черновика явствует, что поначалу речь в романе шла о русско-турецкой войне 1828—1829 годов, завершившейся Адрианопольским мирным договором, — в этом случае все встает на свои места. Примерно в 1830 г. у Прокофия родился от «турчанки» сын Пантелей; столь же ориентировочно в 1850 г. у Пантелея родился сын [Андрей] Семен; около 1870 г. — внук Пантелея Иван [Андреевич] Семенович и, наконец, в конце 80-х — начале 90-х гг. — правнуки Пантелея Прокофьевича Петр и Григорий, правнучка Дуняшка. Судя по первоначальному слою черновика, в 1912 г. им приходилось, примерно, Григорию — 20, Петру, который был на три года старше, — 23 года, а Дуняшке — 11 (в другом месте — 12) лет; [то есть Петр родился в 1889, Григорий — в 1892, Дуняшка — в 1900—1901 гг.]. Их отцу, Ивану [Андреевичу] Семеновичу было в момент рождения старшего сына — около 20 лет, а к моменту женитьбы Петра (в 1912 г. у него уже первенец в люльке) — 40 лет.

И тогда первоначальная родословная Григория Мелехова, с указанием дат рождения может выглядеть, примерно, так:

84

Прокофий Мелехов (около 1805) ↓ Пантелей (1830) ↓ [Андрей] Семен (1850) ↓ Иван (1870)           ↓           Петр (1889)     Григорий (1892)     Дуняша (1900)

Эти сроки соотносятся с принятием в 1912 г. присяги и уходом в январе 1914 г. Григория Мелехова в армию. Соотносятся они и с биографией прототипа Григория — Харлампия Ермакова, который, судя по материалам его «расстрельного» «Дела», хранящегося в Ростовском ФСБ (о нем подробнее — позже), родился 7 февраля 1891 года, был призван в армию, соответственно, на год раньше — в январе 1913 г.²⁵. В сравнении с предположением Макаровых (год рождения Григория Мелехова — 1893 или 1894), год рождения Григория сдвигается на один год: 1892, что подтверждается биографией Харлампия Ермакова.

Как видим, вырисовывается прозрачная и стройная картина от русско-турецкой до германской войны, где все по времени, — как всегда у Шолохова, — выверено и согласовано. Эта картина сохраняется на протяжении всей черновой первой части романа, где в качестве отца Григория и Петра действует Иван Семенович. И даже первый прорыв в новую ситуацию: выкрик соседки в черновике про «Пинтялея-турка», дети которого едва не поубивали друг друга вилами, не изменил положения. Наказывать разбушевавшихся на поле сыновей в черновике романа едет не Пантелей Прокофьевич, а Иван Семенович.

И только завершив первую часть романа и начав ее переработку, Шолохов принимает принципиальное решение: сократить родословную Мелеховых на два звена, убрать из повествования Ивана Семеновича и его отца, [Андрея] Семена Пантелеевича, и передать имя Пантелея Прокофьевича отцу Петра, Григория и Дуняшки.

Но решение это влекло за собой основательные перемены в тексте, и они отражены на страницах черновика первой части романа. Поскольку родословная Мелеховых сокращалась на два колена, необходимо было сократить и временной исторический период действия романа. Русско-турецкая война 1828—1829 гг. уже не могла служить его отправной точкой. И в то же время «турецкая кампания» была нужна Шолохову: без нее у казака Прокофия не могло быть жены-турчанки.

85

И Шолохов переносит возникновение рода Мелеховых-«турков» с 1828—1829 гг. на 1853—1856 гг. — время Крымской войны 1853—1856 годов, которую Россия вела с европейскими странами и с Турцией.

И тогда в романе выстраивается следующий временной ряд: в 1856—1857 гг. — возвращение Прокофия со службы вместе с женой-турчанкой и рождение Пантелея. В 1892 г., когда Пантелею Прокофьевичу было уже около тридцати пяти лет, — рождение Григория.

Но как быть с Петром? По черновику, он был старше Григория всего на три года. Следовательно, первенец в семье Мелехова должен был бы родиться в 1889 г., когда Пантелею Прокофьевичу было 32 года. Многовато для казака, который женился, как правило, в ранние годы! И тогда Шолохов увеличивает разрыв в возрасте между братьями: в окончательном тексте Григорий моложе Петра не на три, а на шесть лет. В беловом варианте вначале значилось «на три года младше», но потом «три года» зачеркнуто и написано: «на шесть лет».

С этим же связана и запись на полях 5-й страницы черновика, которая писалась 16 ноября (см. выше воспроизведение текста). На поле красным карандашом написано: «Показать старика» и далее — фиолетовыми (а не черными, как вся страница) чернилами: «[На сорок в]; [48 12 — 48 — 19]; [На 48-м году женил Пант.]; [Перевалило Пан. Прок. за]; [Подступило П. Пр. под] пятьдесят лет, когда женил старшего сына Петра. За тридцать лет помимо косяка лошадей и трех пар быков нажил П. Пр. двух сыновей и дочь. Старшего Петра женил, младший Григорий [коха] ходил в парнях, а Дуняшка встречала весну».

Запись эта не вошла в окончательный текст, но, если ее расшифровать, она приоткроет ход мысли автора в связи с изменением временных координат. Эти зачеркнутые цифры: «[На сорок в.]», что означает «на сорок восьмом году», потом дважды зачеркнута цифра 48. Зачеркнутое начало фразы: «На 48-м году женил Пант.» и — снова: «Перевалило Пан. Прок. за ...». И, наконец, найденное: «Подступило П. Пр. под пятьдесят лет, когда женил старшего сына» — свидетельствуют, что Шолохов ищет возможность сообщить читателю об истинном возрасте отца Петра, который назван уже Пантелеем Прокофьевичем, показать, что возраст этот отнюдь не молодой. Когда Петр женился, сообщает автор романа, Пантелею Прокофьевичу «подступило под пятьдесят» («перевалило» за 48). Если время рождения Пантелея Прокофьевича — 1857 год, то женил он своего старшего сына, примерно, в 1906—1907 гг., когда Петру, по новой дате его рождения (1886) исполнилось 19—20 лет. В итоге, все снова сошлось. Правда, при этом постарел наш герой на десяток лет. Если Ивану Семеновичу к началу действия романа в 1912 г. было бы за сорок, то Пантелею Прокофьевичу в это время было уже за 50. А в 1919 г., в пору Вёшенского восстания — за 60. Этот возраст соответствовал тому характеру Мелехова-старшего, который столь талантливо воплотил Шолохов.

86

В опубликованном варианте романа родословная рода Мелеховых-«турков» выстраивается, примерно, следующим образом:

Прокофий Мелехов (примерно — 1825) ↓ Пантелей (1857)         ↓         Петр (1886)    Григорий (1892)    Дуняша (1897)

В беловом и книжном вариантах подверглась изменению и первая фраза, посвященная роду Мелеховых; в журнальном тексте она звучала так: «В последнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий». Однако, поскольку из текста ушло уточнение: «вернулся еще молодой тогда казак Мелехов Прокофий», возникала неясность, идет ли речь о последней турецкой кампании в жизни Прокофия, или о «последней турецкой кампании» в истории России.

Вот почему в издании 1941 г. Шолохов внес в текст уточнение: «В предпоследнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий», что отвечает исторической правде, поскольку последняя «турецкая кампания» — русско-турецкая война на Балканах происходила в 1877—1878 гг., а предпоследняя и была Крымской войной 1853—1856 гг.

Однако К. Потапов, редактор издания «Тихого Дона» 1953 года, сопроводил это место в романе не отвечающим истине примечанием, будто упоминаемая в романе турецкая кампания — это «русско-турецкая война 1877—1878 гг., действие которой происходило на Балканах»²⁶.

Автор примечания не произвел элементарный арифметический подсчет: если речь в романе идет о «турецкой кампании» 1877—1878 гг., то в таком случае время рождения Пантелея Прокофьевича — не ранее 1879 года. Учитывая, что год рождения Григория Мелехова — 1892, а Петра Мелехова — 1886, старший сын должен был родиться, когда Пантелею Прокофьевичу было 7 лет, а младший — 11. Кроме того, в романе имеется достаточно точная ориентировка на возраст Пантелея Прокофьевича. Старый генерал Листницкий задает вопрос Григорию Мелехову:

«— Ведь это отец получил на императорском смотру в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году первый приз за джигитовку?

— Так точно, отец».

Цифру — 1883 г. — Шолохов внес в беловой вариант второй части «Тихого Дона», в черновом варианте ее не было. Шолохов внес эту цифру как временной ориентир для указания возраста Пантелея Прокофьевича. Если бы он родился после русско-турецкой войны 1877—1878 гг., то в 1883 г. ему было бы максимум 4 года; а в случае рождения после русско-турецкой войны 1828—1829 гг. — не менее

87

53 лет. Ни в том, ни в другом случае приз за джигитовку он получить не мог. В случае рождения после Крымской войны 1853—1856 гг. ему было около 25 лет, что и отвечало истине.

Однако эта, казалось бы, ясная ситуация — вследствие непродуманного редакторского примечания в издании «Тихого Дона» 1953 г. — вызвала следующий комментарий «антишолоховедов» Макаровых:

«Эта история подводит нас к двум важным выводам. Один говорит о нетвердом знании и понимании Шолоховым исторических событий, органично включенных в текст. Второй вывод, на первый взгляд, необычен. Возможно, что эпизод с “турецкой войной” протягивает ниточку к другому автору. Для него Крымская война могла быть действительно “предпоследней кампанией”, если вести отсчет относительно времени его жизни и работы над первыми главами “Тихого Дона”»²⁷.

На каком основании? Откуда следует вывод о «нетвердости знания» Шолоховым исторических событий, равно как и эта мифическая «ниточка к другому автору», то есть Крюкову? Все это — фантазии Макаровых.

Проведенный нами анализ черновиков «Тихого Дона» убеждает, что Шолохов, напротив, «твердо знал», с какой именно турецкой войны пришел казак Прокофий со своей турчанкой: по первоначальному замыслу — с русско-турецкой войны 1828—1829 гг., а по окончательному — с Крымской войны 1853—1856 гг. И сам факт столь углубленной работы над рукописью, включающей серьезные изменения в судьбах героев, датах их жизни, свидетельствует о том, что перед нами — черновик романа «Тихий Дон», создававшийся именно Шолоховым, а никак не Крюковым. Поэтому о какой работе Крюкова «над первыми главами» «Тихого Дона» может идти речь?

Эти фантазии Макаровых не заслуживают серьезного разговора. Мы приводим их только для того, чтобы в очередной раз продемонстрировать легковесность и бездоказательность суждений «антишолоховедения».

ГРИГОРИЙ И АКСИНЬЯ

Но продолжим наш путь по рукописи, ориентируясь на пометы и ремарки, оставленные Шолоховым в тексте и на ее полях, и свидетельствующие, что перед нами — черновик романа, отражающий творческую работу его автора.

Во второй части главы 2А мы впервые встречаем имя избранницы Григория Мелехова — звучит оно довольно неожиданно в разговоре Григория с отцом. Приведем это место, как оно звучит в черновом и беловом текстах (жирным шрифтом выделены новые слова, в квадратных скобках — слова, которые не вошли в беловой текст):

88

Черновой текст

Беловой текст

«— Ты, [Гришка], вот што... — нерешительно начал старик, теребя завязки у мешка, лежавшего под ногами, — примечаю [я], ты никак [тово... За Анисьей Степановой]... Григорий [багрово] покраснел и отвернул [лицо в сторону]. Воротник рубахи врезался ему в [черную] прижженую солнцем шею выдав белую полоску. — [Так] ты [у меня] гляди, — уже [строго] и зло продолжал старик, — Степан нам [сусед] и я не дозволю, штоб ты [охальничал] с ево бабой! Тут дело может до греха [дойтить]. И я [тебя] упреждаю наперед, [штоб больше я ничево не слыхал и не видел. Гляди у меня!] [Иван Семенович] сучил пальцы в кулак [и] жмуря [лошадино] выпуклые глаза глядел [на отходив] как [на] с лиц[е]а [Григория отходила прихлынувшая кровь]».

«— Ты, Григорий, вот што... — нерешительно начал он теребя завязки лежавшего под ногами мешка, — примечаю, ты, никак, с Аксиньей Астаховой... Григорий густо покраснел, отвернулся. Воротник рубахи врезаясь в мускулистую прижженую солнцегревом шею выдавил белую полоску... — Ты, гляди, парень, — уже жестко и зло продолжал старик, — я с тобой не так загутарю. Степан нам сосед и с ево бабой не дозволь баловать. Тут дело может до греха взыграть, а я наперед упреждаю: примечу — запорю! — Пантелей Прокофьевич ссучил пальцы в угловатый кулак, жмуря выпуклые глаза глядел, как с лица сына сливала кровь».

Вторично с избранницей Григория Мелехова мы встречаемся в следующей, по книге — в третьей главе, и это практически первая встреча с ней читателя, потому что в предыдущей главе мы узнаем о ней лишь со слов отца Григория — [Ивана Степановича] Пантелея Прокофьевича, который именует ее в черновом варианте Анисьей Степановой (в беловом — Аксиньей Астаховой).

Следует напомнить: эта третья глава (в рукописи — первая глава, переправленная на третью) и на самом деле была самой первой главой романа, написанной Шолоховым 8/XI 1926 г. И это начало, если иметь в виду Григория и Аксинью, чрезвычайно выразительно. В нем не было ни Аксиньи, ни Анисьи, хотя была первая в жизни встреча Григория с женщиной удивительной и волнующей тайны. Дело в том, что в первоначальном, черновом варианте этой главы такой женщиной была не Аксинья или Анисья, но Дарья, жена брата. Переделав начало романа, Шолохов коренным образом переработал эту сцену, заменив Дарью Аксиньей. Продемонстрируем результат этой переработки на примере, которого мы уже касались выше.

Григорий возвращается с водопоя и возле конюшни встречает мать. Далее следует испещренный авторскими поправками текст (в скобках — вычеркнутое, жирным — вписанное автором):

89

Черновой текст

Беловой текст

«— Иди буди [Петра] Астаховых. Не рано уж. ...В кухне на разостланной полсти разбросавшись [руки] спит [Петро] Степан, рядом [Дарья] Аксинья, [рукой чуть покачивает люльку, сама] сморенная усталью [спит]. Рубаха сбилась комком выше колен, в потемках белеют бесстыдно раскинутые ноги. Григорий секунду смотрит на них и чувствует — кровь заливает щеки, сохнет во рту. Против воли бьет в голову мутная тяжесть, глаза вороватеют... [Нагнулся]. — [Дарья, вставай!] Эй, люди добрые, вставайте! Аксинья всхлипнула со сна и суетливо зашарила рукой натягивая на ноги подол рубахи. На подушке пятнышко уроненой слюны; крепок заревой бабий сон. — [Вставай, стряпать иди... Буди Петра, светает]. — [Это] Ой, кто такое? — Это я. Мать послала [взбу] побудить вас... — [Григорию стыдно, будто что-то украл. Выходит в сенцы, сзади жаркий и хриплый шепот]. — [Петюшка] Степан, вставай. Слышишь? Светает. — Мы зараз... Это мы от блох ушли на пол. [Петро что-то глухо бурчит, зевает, шелестит дерюжка, Дарья что-то шеп²чет испу¹ганно и задыхаясь тихонько смеется]. По голосу Григорий догадывается, что ей неловко, и уходя спешит. [Григорий все утро томашился помогая собираться брату и все утро его не покидало чувство какой-то [неловкости] тяжести. Он виновато поглядывал на Петра, искоса рассматривал его лицо, по-новому всматривался в каждую черточку и упираясь глазами в глаза смущенно отворачивался]».

«— Сходи Астаховых побуди. Степан с нами сбиралси. В кухне на разостланной полсти спит Степан, под мышкой у него голова жены. В поредевшей темноте Григорий видит сбитую выше колен Аксиньину рубаху, березово-белые бесстыдно раскинутые ноги. Он секунду смотрит, чувствуя, как сохнет во рту и [чугунным звоном] в чугунном звоне пухнет голова. Воровато отвел глаза. [Необычным каким-то] и зачужавшим голосом хрипло: — Эй, кто тут есть? Вставайте. Аксинья всхлипнула со сна, [и] суетливо зашарила, забилась [на] в ногах голая ее рука натягивая рубаху. Осталось на подушке пятнышко уроненной во сне слюны: крепок заревой бабий сон. — Ой, кто такое? Ктой-та? — Это я. Мать прислала побудить вас. — Мы зараз... Тут у нас не влезешь... [Это] от блох на полу спим... Степан вставай».

90

Хутор Дубовой (Дубовской). 1950 г.
В черновом варианте «Тихого Дона» Аксинья происходила из этого хутора.
В окончательном варианте Шолохов поменял название хутора на Дубровка —
другой, соседний с Вёшенской, хутор

Судя по тому, что Дарья «задыхаясь, тихонько смеется», поняв, что произошло, а Григорий испытывает все утро «чувство какой-то [неловкости], тяжести», виноватости перед Петром, отношения Григория и Дарьи, едва намеченные в этой самой первой по времени главе романа, могли развиться.

Однако, почувствовав фальшь, двусмысленность этой сцены, Шолохов тут же черным карандашом ставит против нее жирную галку и крупно пишет: Аксинья, и тщательно правит текст, заменив везде Дарью Аксиньей, а Петра — Степаном Астаховым.

Взаимоотношения Григория, Аксиньи и Степана находятся в центре внимания в первых главах романа, написанных в течение ноября 1926 г. Шолохов здесь впервые дает цельный портрет Аксиньи, стремясь объяснить истоки ее зародившегося чувства к Григорию:

«Аксинью выдали за Степана 17 лет. Взяли ее с хутора Дубового, с той стороны Дона, с песков. Приехали на нарядной бричке сваты за Аксинью, высокий крутошеий [молодой] и статный Степан невесте понравился, [в] на осенний мясоед назначили свадьбу, подошел такой

91

[осенний] предзимний с морозцем и веселым ледозвоном день, [перевенчали] обкрутили молодых и с той поры Аксинья водворилась в степановом доме молодой хозяйкой. Свекровь, — высокая, согнутая какой-то жестокой бабьей болезнью старуха, — на другой же день после свадьбы рано разбудила Аксинью, привела ее в кухню и без[столково]цельно [двигая] переставляя рогач[ам]и сказала:

— Вот што, милая моя сношенька, взяли мы тебя не кохаться, да не вылеживаться. [Становись-ка ты к печке]. Иди передои коров, а посля становись[-ка] к печке стряпать, да приучайся к хозяйству.

Большое многоскотинное хозяйство затянуло Аксинью работой».

Написав страницу, Шолохов обозначает на ее полях две стрелки, указывая: «Вставка 1» и «Вставка 2». Эти вставки помещены в рукописи на следующей ее странице. Вот они, эти вставки — памятные каждому, кто прочитал «Тихий Дон»:

«За год до выдачи осенью пахала она с отцом в степи верст за 8 от хутора. Ночью отец ее, пятидесятилетний старик, связал ей треногой руки и изнасиловал.

— Пикнешь матери — убью! А будешь помалкивать — справлю плюшевую кофту и калоши. Так и попомни, убью ежли што...

Ночью, в одной изорванной окровяненной исподнице прибежала Аксинья в хутор, давясь рыданьями валялась в ногах у матери, рассказала... Мать и старший брат, — атаманец, только что вернувшийся со службы, запрягли в [дроги] бричку лошадей, посадили с собой Аксинью и поехали туда к отцу. Брат за 8 верст чуть не запалил лошадей. Отца нашли возле стана. На разостланном зипуне спал он, пьяный, возле валялась порожняя из-под водки бутылка. На глазах у Аксиньи брат отцепил от брички барок, ногами поднял спящего отца, что-то коротко спросил у него и ударил окованным железом барком старика в переносицу. Вдвоем с матерью били его часа полтора, всегда смирная престарелая мать исступленно дергала на обезпамятевшем муже волосы, брат бил ногами. Аксинья лежала под бричкой укутав голову, молча тряслась...

Перед светом [уж] привезли старика домой. Он жалобно мычал и шарил по горнице глазами отыскивая спрятавшуюся Аксинью. Из оторванного уха катилась на подушку белесая кровь. К вечеру он помер. Людям сказали, что пьяный уби²лся, уп¹ал с арбы. А через год...»

Следом — еще одно указание Шолохова: «Вставка. Стр. 12, строка 28». Вот эта вставка:

«На другой же день в амбаре Степан расчетливо и страшно избил молодую жену. Бил в живот, груди, спину. Бил с таким расчетом, чтобы не видно было людям. С той поры стал он [прихв]прихватывать на стороне, путался с гулящими жалмерками, Аксинье года [два] полтора не прощал обиду, попрекал за каждым словом пока не родился ребенок. После этого притих, но на ласку был скуп и по-прежнему редко ночевал дома».

Следом идет еще одна вставка, правда без номера:

«Аксинья привязалась к мужу после рождения ребенка, [жизнь как будто наладилась], но не было у нее к нему чувства, была горькая бабья жалость, да привычка... И когда [соседский парень] Мелехов

92

Гришка, заигрывая стал ей поперек пути, с ужасом увидала Аксинья, что ее тянет к чернявому калмыковатому парню».

Рисунок С. Королькова

Четвертая глава, ставшая в книжном издании романа VII, включившая все эти вставки, завершалась словами:

«Проводив Степана в лагери, решила с Гришкой видеться как можно реже. После ловли бреднем решение это укрепилось в ней еще больше».

На полях против этих слов стоит шолоховским синим карандашом: «Обосновать».

И при доработке главы Шолохов дописывает на полях: «Она боялась это[го] ново[го]е заполнивше[го]е ее чувств[а]о. [Боялась оттого, что впереди]. И в мыслях шла осторожно, как по мартовскому ноздреватому льду».

Эти первые главы «Тихого Дона», посвященные прежде всего Григорию и Аксинье, показывают, сколь трепетно и подчас неуверенно нащупывал молодой писатель наиболее надежный и точный путь к исключительно важному для него и столь же трудному образу Аксиньи. А крайняя молодость автора находит подтверждение в самом приведенном выше фрагменте текста: «пятидесятилетний старик», «перед светом привезли старика домой». Только очень молодой человек может считать пятидесятилетие старостью. Равно как и зарождающееся

93

чувство к Григорию у двадцатилетней Аксиньи назвать «поздней бабьей любовью».

Трудно давалось Шолохову описание этой «поздней бабьей любви». Интуитивно понимая, что и сам идет здесь по «мартовскому ноздреватому льду», что именно на этом пути ему грозит опасность мелодраматизма, Шолохов безжалостно вычеркивает куски прозы, посвященной «треугольнику» Григорий — Аксинья — Степан, которые при переработке первой части романа не отвечали его требованиям, не выдерживали, на взгляд писателя, проверки строгим вкусом. Шолохов пишет, к примеру: «Он ставил себя на место Степана, щурил затуманенные глаза: рисовало ему разнузданное воображение грязные картины» — и зачеркивает эти слова.

Или описывает зарождающееся чувство Григория к Аксинье: «Аксинья не выходила у него из ума. Весь день перебирал он в памяти утренний разговор с нею, перед глазами мельтешила ее улыбка и тот любовно-собачий взгляд снизу вверх, каким она [смотрела вверх] глядела, провожая мужа. Зависть росла к Степану и непонятное чувство озлобления». И вновь безжалостно своим синим «редакторским» карандашом Шолохов вычеркивает и этот абзац.

Или пишет с жестокой откровенностью: «Только после того, как узнал от Томилина Ивана про Анисью, понял Степан, вынашивая в душе тоску и ненависть, что несмотря на плохую жизнь и на обиду, что досталась ему Анисья не девкой, любил он ее тяжелой ненавидящей любовью», а потом вычеркивает слова «что досталась ему Анисья не девкой». Опять — «Анисья»? Но об этом позже. А пока подчеркнем: любовные слова в прозе требуют от автора особой тонкости и внутренней деликатности, предельной бережности в обрисовке столь сильных человеческих чувств, какими были чувства Григория и Аксиньи. Мучительность поиска этих слов особо явственно предстает в финале главы 6/II в черновике и главы IX в книге:

Черновой текст

Беловой текст

«Она, Аксинья. Гулко и дробно, [сдваивая], [заколотилось] у Григория сердце. Приседая шагнул вперед, откинув полу зипуна прижал к себе [горб] послушную полыхающую жаром у нее подгибались [колени] ноги, дрожала вся сотрясаясь вызванивая зубами [Дрожь перекинулась на Григория]. Грубым рывком кинул на руки, путаясь в полах распахнутого зипуна, [задыхаясь] [побежал] понес. — Ой Гриша, Гришень-ка... Отец!.. — Молчи!

«Аксинья. Она. Гулко и дробно сдвоило у Григория сердце, приседая шагнул вперед, откинув полу зипуна, прижал к себе послушную, полыхающую жаром. У нее подгибались в коленях ноги, дрожала вся, сотрясалась, вызванивая зубами. Рывком кинул ее Григорий на руки — так кидает волк себе на хребтину зарезанную овцу, — путаясь в полах распахнутого зипуна, запыхаясь побежал. — Ой, Гри-и-иша!.. Гришень-ка... Отец!.. — Молчи! Вырываясь, дыша в зипуне кислиной овечьей шерсти, давясь горечью

94

2 — Пусти [меня]... Теперь что уже. [Я] сама пойду, — [шепнула] [выдохнула] почти крикнула плачущим голосом». И — на левом поле: «[Грудь] Сердце, как колотушка сторожа на сенной площади». «Вырываясь, дыша в зипуне кислиной овечьей шерсти, Аксинья низким стонущим голосом [почти кри] сказала давясь горечью [случившегося] раскаяния».

раскаяния Аксинья почти крикнула низким стонущим голосом: — Пусти, чево уже теперя... Сама пойду...».

Из сделанных вставок на полях Шолохова не пригодилась только одна: «Сердце как колотушка сторожа на сенной площади».

Добавлен, уточнен образ: «Рывком кинул ее Григорий на руки — так кидает волк себе на хребтину зарезанную овцу...».

Но особенно поразителен поиск слова вот в этом месте: «... — Сама пойду, — [шепнула], [выдохнула] почти плачущим голосом»; и — вставка на полях: «низким стонущим голосом [почти кри] сказала давясь горечью [случившегося] раскаяния». В итоге: «Вырываясь, дыша в зипуне кислиной овечьей шерсти, давясь горечью раскаяния, Аксинья почти крикнула низким стонущим голосом:

— Пусти, чево уже теперя... Сама пойду...»

Вот эта цепочка слов для передачи состояния мятущейся женской души: «шепнула»; «выдохнула»; «почти крикнула плачущим голосом»; «сказала низким стонущим голосом» и, наконец, «почти крикнула низким стонущим голосом» — это ли труд «переписчика»?

19 ноября Шолохов работает над главой 7/11 (в книге — X), которая начинается классическими строками: «Не лазоревым алым цветком, а собачьей бесилой, дурнопьяном придорожным цветет поздняя бабья любовь». За день была написана эта глава — она занимает в рукописи почти три страницы и завершается словами: «— Женю! На дурочке женю! — хлопнул дверью, по крыльцу затарахтел [опираясь] стукая костылем».

В беловом варианте и в книге эти строки звучат так: «Женю!.. На дурочке женю!.. — Хлопнул дверью, по крыльцу протарахтели шаги и стихли» (2, 56).

20 ноября начинается новая глава, в черновике — 8/13-я, в беловой рукописи — XII и в книге — XI: «Оставалось полторы недели до прихода казаков из лагерей. Аксинья неистовствовала в поздней горькой своей любви».

На полях страницы Шолохов дважды четким каллиграфическим почерком выводит: «Неистовствал. Неистовствала», — проверяя, видимо, для себя точное написание этого слова.

95

На полях следующей страницы черновика — пометки синим карандашом: «Четче». Пометка относится к следующему абзацу:

«Если б Григорий делал вид что скрывается от людей ходил к жалмерке — Аксинье, если б жалмерка Аксинья жила с Григорием и в то же время не отказывала и другим, то в этом не было бы ничего необычного. [О Григории не гово] Станица поговорила бы и перестала, но они [де] [игнорируя] [любили] жили почти не таясь, вязало их что-то большее, и поэтому в станице [сошлись] решили что это преступно, бесстыдно и станица [притаилась] прижухла в злорадном выжидании — приедет Степан, узелок развяжет».

В беловом тексте и в книге этот абзац подвергся минимальной, но четкой правке: вместо «блюдя это в полнейшей тайне» — в «относительной тайне», что, конечно же, в данном контексте точнее; после слов «...в этом не было бы ничего необычного» добавлено — «хлещущего по глазам»; вместо «в станице решили, что это преступно, бесстыдно» — «преступно, безнравственно»; вместо «станица прижухла в злорадном выжидании» — в беловике — в [поганеньком] выжиданьи[це], а в книге — «в поганеньком выжиданьице» (2, 59).

И отметим: на всем протяжении черновой рукописи первой и второй части романа не прекращается путаница женских имен Аксинья и Анисья. Глава 17, например, начинается так: «Только после того, как узнал [Степан] от Томилина Ивана про Анисью, понял Степан, вынашивая в душе тоску и ненависть, что несмотря на плохую жизнь и на эту обиду, что досталась ему Анисья не девкой, любил он ее тяжкой ненавидящей любовью. <...> Домой приехал вялый, поэтому-то легко отделалась Анисья. [С т] С того дня прижился в Астаховых куренях покойник. Анисья ходила на цыпочках...» (55).

А через несколько строк читаем:

«Анисья [вначале] металась по твердой, с запахом овчины кровати, икая тяжело дышала. Степан приморившись [бить] истязать мягкое, как закрутевшее тесто, тело, шарил по лицу ее рукою, слез искал, но щеки Аксиньи были пламенно-сухи...».

И далее, на всем протяжении следующей страницы рассказ идет про Аксинью: «Аксинья поскрипывая ведрами сошла к Дону...». Но уже в конце этого же абзаца — читаем: «Анисья ласкала мутным от прихлынувших слез взглядом сильные его ноги... <...> Анисья [щурясь] целовала глазами этот крохотный когда-то ей принадлежавший кусочек любимого тела...».

В этой главе — удивительном по силе поэзии и проникновения в человеческую душу гимне женской любви — имя главной героини романа поминается 38 раз. Из них в 11 случаях она — Аксинья, а в 27 — Анисья. Причем имена эти идут подчас рядом:

«— Аксютка!

— Сюда иди...

— Ага, пришла.

Шелестя листьями подошел и сел рядом. Помолчали.

— В чем это у тебя щека?

Анисья рукавом размазала желтую пахучую пыль».

Или:

96

«— Чево кричишь? Обидел? Ксюша! Ну, погоди... Постой, хочу што-то сказать.

Анисья оторвала от [лиц] мокрого лица руки...».

На первый взгляд — странность необъяснимая: в потоке прозы автор называет свою любимую героиню попеременно двумя именами — то Аксинья, то Анисья.

«Антишолоховеды» попытались использовать и этот факт, чтобы бросить тень на Шолохова. В статье «Как вас теперь называть, Аксинья?» М. Мезенцев писал: «“Молот” опубликовал факсимильный оттиск одной из страниц рукописи (публикация Л. Колодного. — Ф. К.). Конечно, это рука М. А. Шолохова! На оттиске очень четко 8 раз встречается имя главной героини. Вначале она 3 раза названа Анисьей, потом 2 раза Аксиньей.

Странно! В рукописях “Войны и мира” Наташа ни разу не названа Катей или Акулиной»²⁸.

Мезенцев, по всей вероятности, не знал, что путаница с именами нередко встречается у классиков. У того же Л. Н. Толстого в рукописях повести «Казаки» одного из героев зовут Кирка (сокращенное от Кирилл), потом — Лукешка, потом снова Кирка.

Объяснение этой странности есть, и оно — в особенностях психологии творчества. Шолохов, видимо, долго не мог забыть самое первое имя, которое он дал своей героине, — Анисья, уже поменяв его на Аксинью. В том бурлящем потоке творческого сознания, который захлестывал автора, подсознание делало свое дело и выдавало внутренние колебания автора между двумя именами его героини, которые были ему близки и к тому же созвучны, что и приводило на первых порах к путанице.

«КАЛМЫЦКИЙ УЗЕЛОК»

24—25 ноября Шолохов работает над главой 12/15, которая в печатном тексте идет под номером XIV, — о визите Аксиньи к бабке Дроздихе, мастерице по «заговорам», о беспощадном избиении Аксиньи вернувшимся из лагерей Степаном и столь же беспощадной драке братьев Мелеховых со Степаном Астаховым из-за Аксиньи. Глава кончается словами: «С этого дня в калмыцкий узелок завязалась между Мелеховыми и Степаном Астаховым злоба. Суждено было Гришке Мелехову развязывать этот узелок год спустя, да не дома, а в Восточной Пруссии, под городом да Столыпином».

На полях страницы — столбик цифр:

«1914 г. —
1912 г. —
1913 г.».

А в печатном тексте — изменение: «...суждено было Григорию Мелехову развязывать этот узелок два года спустя в Восточной Пруссии, под городом Столыпином» (2, 70).

Что означает этот столбик цифр, данных не по порядку? И это исправление: не «год спустя», а «два года спустя»? Этот былинный запев:

97

«Под городом [да] Столыпином», от которого позже Шолохов отказался?

Языковая лаборатория, каковой являются черновые и беловые рукописи романа, опровергает тезис «антишолоховедов», будто перед нами — плод работы некоего «переписчика», перебелившего и ухудшившего первоначальную рукопись какого-то таинственного «доподлинного автора», к примеру, того же Крюкова. Характер работы автора черновиков над словом, направленной на филигранное совершенствование текста, своеобразие правки, как в тексте, так и на полях, свидетельствуют, что перед нами — подлинная черновая рукопись первых двух книг романа «Тихий Дон». Фрагменты, позже включенные в текст, также бесспорно шолоховские по характеру языка, стиля.

Фантасмагорический тезис о Шолохове как «переписчике» чужого труда опровергается в рукописи также и теми «зарубками» на полях, которые носят прогностический характер и никому, кроме истинного автора «Тихого Дона», даже в голову прийти не могли.

К таким прогностическим «зарубкам» относится фраза из первой части романа об «узелке» между Степаном Астаховым и Григорием Мелеховым, равно как и записанные на полях цифры:

«1914 г.
1912 г.
1913 г.»

В главе XIV (в рукописи — 12/15) первой части романа (написанной Шолоховым, как уже сказано, 24—25 ноября 1926 года) действие происходит в ту пору, когда герои романа и представить себе не могли, что скоро разразится война. Шла весна 1912 года, и казаки только что вернулись из лагерей, где от жены казака Томилина Степан Астахов узнал об измене Аксиньи.

Но автор-то знает, как будет развиваться его роман, он знает, что его героев ждет война с Германией и что на полях ее сражений два года спустя в Пруссии, под «городом Столыпином» их пути пересекутся. Шолохов продумал будущее своих героев еще в начале работы над окончательным вариантом «Тихого Дона», представлял его уже три недели спустя после того, как написал первую страницу.

Подсчет: «1914 г.; 1912 г.; 1913 г.», видимо, был сделан Шолоховым при переработке первой части черновика романа, где было сказано, что «узелок» между Григорием и Степаном развязывался в Пруссии «год спустя». Тогда-то писатель и установил, что ошибся на год, и поправил эту ошибку в беловом автографе: «два года спустя».

Некоторые исследователи полагают, что, таким образом Шолохов снова допустил «временной сбой»: «... Григорий встретился со Степаном в бою в Восточной Пруссии, как прямо сказано в тексте романа, в мае 1915 года, то есть почти через три года»²⁹, — пишет, к примеру, Семанов. К сожалению, «сбой» допустил сам Семанов: в тексте романа нет указания на то, что эта встреча произошла в мае 1915, а не в 1914 году. Но об этом — позже.

98

«ВСТАВНАЯ ГЛАВА»

Еще одна прогностическая пометка Шолохова — на поле главы 24/25: «Дать гульбу, “баклановцев”, параллель — молодежь и рассказ деда Гришаки».

Эта запись сделана на странице 79/75, которая мыслилась Шолоховым как заключительная страница первой части романа, ее последней, 24/25-й главы. Вслед за поставленной точкой, означающей окончание первой части рукописи, значилось:

«Часть вторая
1».

Но далее не последовало ни строчки первой главы второй части, и сам этот заголовок густо зачеркнут карандашом.

Судя по всему, 24/25-я глава, завершающая в черновике первую часть, Шолохову не понравилась. На ее полях красным карандашом значится: «Перенести?». Однако в окончательном тексте романа — ни в беловике, ни в книге этой главы нет — писатель от нее отказался. Почему?

Приведем полностью эту так и не увидевшую свет короткую главу по рукописи (с сохранением орфографии оригинала; в квадратных скобках — вычеркнутые автором слова, напечатанные жирным шрифтом — вписанные):

«[24] 25

Гуляли четыре дня. Вызванивали стекла мелеховск[ого]их [дома] куреней от песенного зыка, пляса, рева. Дарья похудевшая и желтая, прогуляв ночь чуть свет вскакивала к печке, стряпала, гоняла качавшуюся от недосыпанья Дуняшку. У крыльца валялись перья зарезанных кур и уток, неметенный двор зеленел раскиданными объедьями сена, наскоро выдоенные коровы уходили в табун покачивая тугими вымями. Пахло в комнатах мелеховских куреней перегорелой водкой, табаком, спертым человечьим духом.

Григорий в первую ночь проснулся на заре. В ставенную щель сукровицей сочился [розоватый] окровяненный зарею свет. На подушке разметав косы спала Наталья. Руки закинула выше головы, под мышками во впадинах [кол] рыжие [наивные] курчавые волоски. Ноги под одеялом скрестила крепко накрепко, [как с вечера], и изредка стонает.

Григорий вспомнил, как просила она не трогать ее, сыпала захлебываясь скороговоркой жальные тусклые слова, плакала; и отчего-то искрой на ветру угасла радость, не было прежнего самодовольства, как раньше, когда силком овладевал где-нибудь на гумне или в ливаде, облюбованной и заманенной туда девкой. Вспомнилось: в прошлом году на молотьбе приглянулась ему поденная работница девка. Манил ехать в степь за хлебом:

— Поедем, [Фрося] Нюрашка.

— Не поеду с тобой.

99

— А што?

— Безображишь дюже...

— Не буду, ей-богу!

— Отвяжись, а то отцу докажу.

Подстерег, [но] когда спала в амбаре одна, пришел. Нюрка вскочила, забилась в угол. Тронул рукой — завизжала хрипло и дико. Сбил с ног подножкой, побаловался и ушел. Испортил девку, ночами с той поры стали ходить к ней хуторские ребята, друг другу рассказывали, смеялись. Подговорил Гришка Митьку Коршунова, как-то вечером за гумном Нюрку избили, и завязали над головой подол юбки. Ходила девка до зари, душилась в крике, каталась по земле и вновь вставала, шла, натыкалась на гуменные плетни падая в канавы... Развязал ее ехавший с мельницы старик. Хуторные все глаза Нюрке просмеяли. Пускай, мол, подождет Нюркина мать сватов. Смеялся Гришка над тогдашней своей проделкой, а теперь вспомнил [доверчивые] ласковые на выкате Нюркины глаза, и заворочался на кровати до боли хлестнутый стыдом».

Видимо, глава эта показалась Шолохову чрезмерно натуралистичной, в невыгодном свете рисующей Григория. А главное — очень частной, не пригодной, на его взгляд, для завершения первой части романа.

Вот почему он принял решение написать новую главу, которая завершала бы первую часть. И наметил на полях отвергнутой главы план главы будущей: «гульба» на свадьбе, рассказ старого казака о подвигах «баклановцев», рассказ деда Гришки о своих подвигах...

Шолохов позже написал ее, назвав: «Вставная глава». Потом это название он зачеркнул и поставил полагающийся ей номер: 24 (в книге XXIII).

Начинается она так:

«Коршуновы прикатили на щегольской в узорах бричке, уже после того, как молодых [при]увезли [из] в церк[ви]овь».

Глава и в самом деле посвящена пьяной, бесшабашной гульбе на свадьбе, где молодежь веселилась, а старики — «каршеватый, вроде дуба-перестарка» (2, 109) «баклановец» Максим Богатырев и дед Гришака, не слыша друг друга, вспоминали былое, рассказывая о своих подвигах. Эта наполненная искрящимся юмором глава писалась, как явствует из отметки на рукописи, значительно позже остальных глав первой части — в марте 1927 г., когда уже была закончена вторая часть романа (это подтверждает и дата на полях «Вставной главы»: «28 марта 1927 года»). Как уже говорилось выше, после завершения второй части романа Шолохов приступил к переработке всей первой его части и закончил эту работу к концу марта. Об этом свидетельствует и запись на титуле первой части черновика рукописи, сделанная синим карандашом: «Окончена переработка 28/III — 27 г.». Дата окончания переработки первой части романа и написания «Вставной главы» совпадают.

Глава эта завершает рассказ о свадьбе Григория и Натальи и органически продолжает предыдущую, XXII (в рукописи — 23-ю) главу, описывающую венчание.

100

В черновиках ее впервые появляется слово «хутор», что существенно. Правда, в беловом варианте главы его нет (вычеркнутые слова взяты в скобки, вписанные выделены жирным):

Черновой текст

Беловой текст

«Передохнувшие у Коршуновых во дворе лошади добирая до хутора шли из последних сил. На ременных шлеях стекая клубилась пена, дышали [они] [лошади] с короткими хрипами. Подвыпившие кучера гнали безжалостно. Солнце свернуло с полдня, — прискакали в хутор. Пантелей Прокофьевич блистая чернью выложенной серебром бороды, держал икону божьей матери, Ильинична стояла рядом и каменно застыли тонкие ее губы».

«[Передох]Отдохнувшие у Коршуновых лошади шли добирая до мелеховского база из последних сил. На ременных шлеях стекая клубилась пена. Подвыпившие кучера гнали безжалостно. Поезжание встретили старики. Пантелей Прокофьевич, блистая чернью выложенной сединным серебром бороды, держал икону. Ильинична стояла рядом и каменно застыли ее тонкие [ее] губы».

Беловой текст отличается от чернового: вместо «передохнувших» — «отдохнувшие» лошади; ушла фраза «дышали [они] [лошади] с короткими хрипами»; появилась фраза: «Поезжание встретили старики»; заблистала «сединным серебром» борода. И, наконец, слово «хутор», впервые появившееся было в рукописи романа, заменено словом «баз». Шолохов поначалу как бы чисто интуитивно принимает решение заменить «станицу» «хутором», — как и с именами, когда он заменяет Анисью Аксиньей или Фроську Нюркой.

Черновой текст отражает процесс выбора автором романа окончательного варианта — хутор или станица. Приведем отрывок из первой главы второй части романа, где речь идет о купце Мохове: «В смуглый кулачок, покрытый редкими глянцеви[тыми]то-черными волосами крепко зажал он [станицу] хутор Татарский и окрестные хутора». Как видим, Шолохов пишет по привычке — «станица», и тут же поправляет: «хутор».

В 24-й главе первой части романа (первоначально она называлась «вставной»), как в черновиках, так и в беловике, последовательно речь идет о «хуторе»: «Предосенняя, тоскливая синяя дрёма [особенно заметная в] сливаясь с сумерками обволакивала хутор, Дон, меловые отроги...».

Другой пример: «Ветровым шелестом — перешопотом поползла по хутору новость: “Митька Коршунов Сергея Платоныча дочку обгулял!”». А в 6 (IV) главе второй части, где рассказано о встрече Федота Бодовского со Штокманом, мы читаем уже и подробную характеристику хутора Татарского:

«— Вы откуда?

— С хутора, не тутошний.

— А с какого будете хутора?

101

— С Татарского... <...>

— Большой ваш хутор?

— ... Хутор-то наш? Здоровый хутор. Никак дворов триста...».

А в первой главе второй части романа хутор получил, наконец, и название: Татарский. Но это решение пришло в процессе творчества: Шолохов заменил станицу хутором тогда же, когда герои романа обрели окончательные имена.

И тот факт, что в заключительной главе первой части, и в черновом, и беловом ее вариантах впервые в романе твердо и определенно речь ведется о хуторе, а не о станице, — лишнее подтверждение тому, что главу эту Шолохов писал позже остальных глав первой части, одновременно со второй частью романа. Это еще одно подтверждение того, что Шолохов создавал свой текст, творил его, распоряжался им, то есть был полноправным его автором.

Уже говорилось, что к началу работы над второй частью романа окончательно устанавливаются все имена его главных героев, прежде всего — старшего Мелехова и Коршунова.

Мы уже отмечали, что на всем протяжении первой части отца Григория Мелехова зовут Иван Семенович [Андреевич]. И только в 18-й главе рукописи (XVII — книги), где, обиженный за Аксинью Григорий в драке метнул в Петра вилы, увидевшая это Христонина жена, кричит соседке диким голосом (цитирую по рукописи):

«— Климовна! Подбяги скажи Пянтелею-турку, что ихние робяты возле Татарского кургана вилами попоролись...».

Когда взбешенный и встревоженный Мелехов-старший прискакал на пашню, в авторской речи он именуется Иваном Семеновичем: «Иван Семенович не доезжая сажен сто придержал лошадь и потрусил рысью.

— Перепорю, сукины сыны!.. — завопил он еще издали и размотал над головою ременный арапник».

И только к 21 (XX) главе отец Григория Мелехова обретает имя Пантелея Прокофьевича, которым, по первоначальному замыслу писателя, владел его дед. После 18 главы («Пянтелей-турок») мы видим это имя уже и в авторской речи, впервые — только в 21-й главе: «Пантелей Прокофьевич ругался, сверкая серьгой и желтыми белками глаз...» — он ругал Григория, который никак не хотел забыть Аксинью. Пантелей Прокофьевич действует и во всех последующих главах романа, начиная с 22 (XXI).

Старшему Коршунову, которого первоначально звали Игнатом Федоровичем, в конце первой части Шолохов дал имя Мирона Григорьевича, да еще и переселил его с хутора в станицу. Первоначально богачи Коршуновы жили, в отличие от Мелеховых, не в станице, а как раз на хуторе Журавлеве: «Григорий не жалел ни кнута, ни лошадей и через двадцать минут станица легла сзади, над дорогой зелено закружилась степь, замаячили вблизи неподалеку выбеленные стены домов хутора Журавлева», — так описывается в 13 (16) главе рукописи поездка Григория Мелехова свататься к Коршуновым. В беловом же тексте и в книге это место читается так:

102

«Григорий не жалел ни кнута, ни лошадей, и через десять минут хутор лег сзади, у дороги зелено закружились сады последних дворов. Коршуновский просторный курень...» (2, 71).

Одновременно на полях этой страницы, помеченной 28 ноября 1926 г., Шолохов делает следующую запись:

«Свахой ехала двоюродная сестра Ильиничны — вдовая тетка Василиса, жох-баба [разбитная] [и] [круглое ее] Она первая угнездилась в бричке, и поводя круглой как арбуз головой, посмеивалась, из-под оборки губ показывала черные кривые зубы. Говаривал про нее Пан. Пр.» (51).

Но Пан[телея] Пр[окофьевича] в этой — 13 (16) — главе рукописи еще нет, он возникнет только в 21-й главе, а пока его место занимает Иван Семенович. Следовательно, запись на полях о свахе сделана Шолоховым позже, — во время переработки первой части романа, завершившейся 28 марта 1927 года.

Строго говоря, сваха была в тексте черновика с самого начала, но была она безымянной, а потому и безликой фигурой. Ради индивидуализации этого образа Шолохов и пишет на полях вставку, точнее — начало ее, потому что полностью вставка, посвященная свахе Василисе, появится лишь в беловом тексте романа. Приведем ее полностью (с сохранением орфографии рукописи):

«Свахой стала двоюродная сестра Ильиничны жох-баба, вдовая тетка Василиса. Она первая угнездилась в бричке, вертя круглой, как речной голыш головой посмеивалась, из-под оборки губ показывала кривые черные зубы.

— Ты, Васёнка, там-то не скалься, — предупредил ее Пантелей Прокофьевич. — Можешь все дело испакостить через свою пасть. Зубы-то у тебя пьяные понасажены в роте: один туда кривится, другой совсем наоборот даже...

— Эх, куманек, не за меня сватают-то. Не я женихом.

— Так-то так, а все ж таки не смеись. Дюже уж зубы-то не тово... Чернота одна, погано глядеть даже.

Василиса обижалась, а тем часом Петр расхлебенил ворота».

Далее после вставки идет переработанный автором текст главы (добавления выделены жирным):

«Григорий остался у лошадей, а Пантелей Прокофьевич захромал к крыльцу. За ним в шелесте юбок поплыла красномаковая Ильинична и Василиса неумолимо твердо спаявшая губы... <...>

— Теперича самое светок лазоревый, што же держать, аль мало перестарков в девках кулюкают, — выступила Василиса ерзая по табурету (ее колол украденный в сенцах и сунутый под кофту веник)*».

В черновике реплика про «светок лазоревый» безлична. В беловике, в устах Василисы она звучит ярче, осмысленней. В книге постраничное примечание дано в тексте, через двоеточие.

«Вставная глава», написанная Шолоховым в процессе доработки первой части книги в 1927 г., равно как и добавления к ней, ни в чем

103

не уступают по художественному уровню главам, созданным осенью 1926 г.; по манере письма и своеобразию стиля все это — подлинно шолоховская проза.

Интересно проследить последующую работу Шолохова над этой главой, сопоставив ее черновую и беловую (книжную) редакции — чтобы еще раз убедиться, как внимательно и требовательно работал Шолохов над текстом романа.

Черновой текст

Беловой текст

«Коршуновы прикатили на щегольской в узорах бричке, уже после того, как молодых [при]увезли [из] в церк[ви]овь. [Поправившийся Петро часто выбегал] Пантелей Прокофьевич выходил за ворота, вглядывался вдоль улицы, но серая [лен] дорога, промереженная игольчатыми зарослями колючек, [не стонала немым гудом под тяжестью лошадиных копыт и бричек на железных ходах. Улица была безлюдна и скучна], была наголо вылизана безлюдьем. Петро переводил взгляд за Дон[ом]. Там приметно желтел лес, [и] вызревший махорчатый камыш устало гнулся над озерной осокой».

«Коршуновы приехали уже после того, как жениха с невестой увезли в церковь. Пантелей Прокофьевич до этого выходил за ворота, вглядывался вдоль улицы, но серая дорога, промереженная зарослями игольчатой колючки, была наголо вылизана безлюдьем. Он переводил взгляд за Дон. Там приметно желтел лес, вызревший махорчатый камыш устало гнулся над задонским озерцом, над осокой».

Как видим, текст стал строже, но не потерял своей эмоциональности и выразительности. Правка помогает Шолохову достичь максимальной точности при минимальной затрате языковых средств. Развернутую и многословную метафору: «дорога... не стонала немым гудом под тяжестью лошадиных копыт и бричек на железных ходах. Улица была безлюдна и скучна» он заменяет одной короткой фразой: «серая дорога... была наголо вылизана безлюдьем». Это — правка мастера, взыскательно совершенствующего свой текст.

Иногда Шолохов исключает целые абзацы и куски текста. Приведем из «Вставной главы» отрывок, которому не нашлось места в беловой рукописи и в книге, — он следует за приведенным выше текстом:

«[Мимо стоявшего у ворот Петра прошла Аксинья Астахова. Петро скользнул по ней случайным невнимательным взглядом и только после того, как прошла она, вспомнил, что лицо ее необычно весело, словно пьяно. Глядя ей в [затылок] след, на подсиненый кружевной платок, накинутый на голову, [представил ее лицо] восстановил перед глазами выражение ее лица и подумал: “Скоро забыла про Гришку. Так оно и должно быть”. Анисья (курсив наш. — Ф. К.) [обогнула] завернула за угол плетня, огинавшего Мелеховский двор и [пош]

104

[по] за выбеленной стеной сарая стала спускаться к Дону. Петро заинтересовался почему она пошла к Дону не через свой двор или по проулку, степью. Он хотел пройти следом, поглядеть, но где-то в хуторе брехнула одна собака, потом другая и до слуха его донесся чуть слышный строчащий перестук колес. Петро облегченно вздохнул. Родилась и умерла в мозгах, отуманенных неперебродившим хмелем, куценькая мысль: “Шибко едут, колеса стрекочут”».

Шолохов отказался от этого текста, найдя его, по-видимому, недостаточно точным. Мы его привели еще и потому, что в начале абзаца встречаемся с Аксиньей Астаховой причем автор ставит вверху цифры, 2 и 1, означающие, что имя и фамилию героини надо поменять местами; а через несколько строк он называет Аксинью Анисьей. Эта описка — не в начальных, а в заключительной главе первой части романа, писавшейся значительно позже остальных глав. Такого рода описки возникают на уровне подсознания.

Многочисленная правка в тексте рукописи — двоякого рода. Один тип правки — не что иное, как более позднее редактирование текста при переработке или же доработке рукописи. В этом случае производятся сокращения, делаются вставки, меняются фразы, вычеркиваются или вписываются слова. Но существует и другой тип правки, возникающей непосредственно в процессе написания текста и являющейся следствием работы творческого сознания и подсознания, когда идет поиск, выбор, отбор нужных, наиболее точных и выразительных слов. Эта работа идет подчас на уровне интуиции. Такая правка, по характеристике французского текстолога М. Эспаня, есть «отражение сомнений автора, начинающего писать одно слово и тут же переделывающего его в другое...»³⁰.

Там, где перо художника ведет вдохновение, когда он пишет о предметах ему близких, хорошо известных, когда имеет место полет творческой мысли, — такой правки может и не быть вовсе. В романе пример тому — главы, посвященные рыбалке — занятию, которое Шолохов, как известно, с детства знал и любил. В других случаях, к примеру, в главах историко-хроникальных, когда его, по собственному признанию, выраженному в письме Е. Г. Левицкой от 4 июля 1928 г., «начинает душить история», отчего меняется «характер письма»³¹, текст буквально испещрен авторской правкой, выдающей мучительную борьбу художника со словом.

Для наглядности демонстрируя различные типы авторской правки, приведу пример.

В черновом тексте первой части романа, который позже был переписан самим Шолоховым, предпоследняя XXII глава начинается так: «Передохнувшие у Коршуновых во дворе лошади добирая до хутора шли (слово вписано сверху строки. — Ф. К.) из последних сил».

В беловике эта фраза звучит так: «[Передох] Отдохнувшие у Коршуновых лошади шли добирая до мелеховского база из последних сил».

В окончательной же и книжной редакции та же мысль выражена так:

«Отдохнувшие у Коршуновых лошади шли, добираясь до мелеховского база, из последних сил» (2, 103).

105

Мы видим здесь все виды правки: «корректорскую», в результате которой правильно расставлены знаки препинания (с ними не всегда считался Шолохов, особенно в черновиках, да и когда переписывал текст набело); деепричастных и причастных оборотов Шолохов вообще как бы не признавал. Кроме того, диалектное «добирая до мелеховского база», повторенное им и в беловом варианте текста, заменено на литературное: «добираясь».

Редакторская правка, осуществленная при переписывании черновика самим Шолоховым, когда было снято лишнее слово «во дворе» (понятно, что лошади отдыхали у Коршуновых «во дворе», а не где-то еще), а слово «хутор» заменено на «мелеховский баз».

И, наконец, собственно авторская правка, совершаемая в процессе непосредственного написания текста — та самая авторская правка, о которой говорит французский текстолог. Шолохов начинает фразу так, как она была написана в черновике: «Передохнувшие у Коршуновых лошади...», но написав начало слова «[Передох]», он тут же вычеркивает его и заменяет на «Отдохнувшие».

Подобной правки, выражающей процесс творчества, в беловом варианте, естественно, немного. И это понятно: переписка есть действие во многом механическое. Но в черновиках романа подобная правка, возникающая непосредственно в процессе написания текста, преобладает. Прослеживая ее, погружаешься в совершенно особую атмосферу, наполненную, если можно так выразиться, личностной аурой автора, бесконечным поиском слов, фраз, тропов, образов, наиболее адекватно и точно выражающих авторскую мысль. Атмосфера самой рукописи, особенно черновых вариантов настолько выразительна и безусловна, что делает абсурдным самое предположение, будто перед нами текст, написанный кем-то другим и лишь «переписанный» Шолоховым.

В этом может убедиться каждый, кто внимательно вчитается в черновики рукописи, в те вставки и фрагменты, которыми она обогащена.

ОБ «ИКРЕ», «ТАВРИЧАНАХ» И «АРЕСТОВАННЫХ ЩАХ»

Рукопись второй части романа, которая, судя по авторской ремарке синим карандашом на ее титульной странице, была «окончена переработкой» 31 июля 1927 г., состояла из 93 страниц черновика и 110 беловика, в котором 31 страница переписана рукой автора. Но, помимо этих 203 страниц, рукопись включает еще три не пронумерованных страницы вставок и дополнений, сделанных Шолоховым в процессе переработки текста. Вставки же, как правило, пронумерованы, и прямо связаны с теми прогностическими замечаниями и пожеланиями самому себе, которые оставил Шолохов на полях рукописи.

На полях страницы 2 второй части романа читаем: «Про Лизу, воспитание детей и образов[ание]. Серг. Пл.». Это пожелание реализовано: частично — с помощью вставки № 1, частично — в тексте.

106

Во вставке № 1 читаем: «Без глаза росли дети. Нечуткая Анна Ивановна не пыталась проникать в тайники детских душ, не до этого было за большим хозяйством; оттого и выросли [дети] [они] брат с сестрой [не] чужие друг другу разные по характерам, не похожие на родных — Владимир рос замкнутым, [и] вялым, с исподлобным взглядом и недетской серьезностью. Лиза, вращавшаяся в обществе горничной и кухарки, распутной, [бабенки] виды видевшей бабенки, рано глянула на изнанку жизни. Женщины будили в [девочке] ней нездоровое любопытство и она — тогда еще угловатый застенчивый подросток, — предоставленная самой себе росла, как [дикое] в лесу куст [волчьей] дикой волчьей ягоды. Стекали неторопливые года. Старое, — как водится, — старилось; молодое росло зеленями».

На полях пятой страницы первой главы второй части от 20 числа — еще одна пометка: «О гостях Серг. Пл. и икре». И действительно, в авторской вставке № 3 читаем:

«Изредка в большие праздники любил Сергей Платонович пустить пыль в глаза. Созывал гостей и угощал дорогими винами, свежей осетровой икрой, ради этого случая выписанной из Батайска, лучшими закусками. В остальное время жил скупо, во-многом узко. Единственное в чем не отказывал себе, это в книгах. Любил Сергей Платонович читать и до всего доходить собственным, цепким, как повитель умом».

На полях 24 страницы 3-й главы второй части «Тихого Дона» (в книге — глава V) — следующая запись, сделанная Шолоховым крупно, синим карандашом: «Коротко о нац. розни: казаки — хохлы». Эта глава была посвящена драке на мельнице, и, перечитав ее в процессе переработки второй части, Шолохов увидел, что повествованию недостает общего взгляда на проблему. Вот почему писатель делит уже написанную главу на две части и, разделив их жирной синей чертой, ставит на полях: «Глава 8», начиная эту новую (в книге VI) главу «Вставкой № 5»:

«С давних пор велось так: если по дороге на Миллерово ехал казак один, без товарищей, то стоило ему при встрече с хохлами (их слободы начинались от хутора Нижне-Яблоновского и тянулись [до] вплоть до Миллерово на 75 вест) [огрызнуться] не уступить дорогу и хохлы избивали его. Оттого ездили на станцию по нескольку подвод [сразу] вместе и тогда уже [При] встречаясь с хохлами в степи не боялись [оп] вступить в перебранку.

— Эй, хохол! Дорогу давай! На казачьей земле живешь, сволочуга, да ишо дорогу уступить не хочешь!

Не сладко бывало и хохлам привозившим к Дону на парамоновскую ссыпку пшеницу. Тут драки начинались [только пото] без [повода и] всякой причины, просто потому, что [не одно столетие] — хохол, а раз хохол — надо бить. [И]. Не одно столетие назад заботливая рука посеяла на казачьей земле [национальную рознь] семена национальной розни, растила и холила их и семена гнали богатые всходы: в драках лилась на землю Донскую голубая [казачь] казачья кровь хозяев и алая — воронежских пришельцев — москалей и хохлов».

107

Этот текст почти в том же виде перенесен автором в беловой вариант. Однако впоследствии, видимо, в процессе редактирования, он претерпел изменения. Вероятно, редактор почти везде заменил «хохлов» «украинцами», и взамен «...в драках лилась на землю Донскую голубая казачья кровь хозяев и алая — воронежских пришельцев — москалей и хохлов» стало: «...в драках лилась на землю кровь хозяев и пришельцев — русских, украинцев» (2, 147).

На полях 38 страницы Шолохов вновь возвращается к этой теме и записывает для себя: «О тавричанах и казаках. Науке о хлебопашестве и работе». За этой прогностической записью, сделанной крупно синим карандашом и перечеркнутой автором, стояла какая-то дорогая для Шолохова мысль, важное напоминание себе. Сделана эта запись на полях страницы, никакого отношения к взаимоотношениям тавричан и казаков не имеющей. Это была запись для памяти, чтобы вернуться к развитию этой мысли в будущем. Почему-то писатель к ней не вернулся. Нет в романе прямого развития мысли о «тавричанах» и «науке о хлебопашестве». Однако и эта запись имеет прямое отношение к проблеме авторства романа, поскольку предполагает вопрос: а кто такие «тавричане»? В главе V второй части на мельнице казаки дерутся не просто с украинцами или «хохлами» — с «тавричанами». Но откуда «тавричане» на Дону? Ведь Таврия — название Крымского полуострова. В XIX — начале XX вв. в Таврию включались также районы Южной Украины, входившие в Таврическую губернию.

Ни у Крюкова, ни у Севского (Краснушкина) или Родионова, ни у других донских писателей этого слова нет. Но это слово есть у Шолохова в «Донских рассказах», в повести «Путь-дороженька»: «На прогоне, возле часовни, узлом сходятся дороги с хуторов, таврических участков, соседних выселков» (1, 80). И к ним авторская сноска: «Тавричанами называли на Дону украинцев, чьи предки были по приказу Екатерины II переселены из южных, соседних с Крымом (Таврией) мест» (1, 80).

Так возникает еще одна ниточка от «Донских рассказов» к «Тихому Дону».

Далее, на полях страницы 30 той же главы читаем: «Анекдот про атамана и его дружбу с царем». На данной странице речь идет совсем о другом, — Христоня рассказывает очередную свою байку о том, как он служил в царской охране и как студенты подарили ему портрет Карла Маркса. Работая над этой потешной сценой, Шолохов и вспоминает еще один «анекдот» — о дружбе атамана с царем — и помечает «зарубку» для памяти на полях. А в следующей главе (VII — в печатном тексте, 9 — в рукописи) читаем наполненный юмором рассказ об «одногодке Пантелея Прокофьевича» Авдеиче по кличке Брёх, который «на службу пошел Синилиным, а вернулся — Брёхом». Любопытно наблюдать, как оттачивает Шолохов свою фразу. Поначалу она звучит так: «... не стареющий, залитой румянцем Авдеич, по кличке Брёх». Эта фраза после правки (выделено жирным) звучит так: «...не стареющий, вечно налитый как яблоко-антоновка румянцем Авдеич, по кличке Брёх». Брёх и рассказывает

108

гогочущим казакам «анекдот о дружбе атамана с царем», — только вместо атамана он подставил себя: «Марея Федоровна, Марея Федоровна! Вставай скорей, ставь самовар, Иван Авдеич приехал!» (2, 153).

На полях следующей страницы синим карандашом — две пометки: «Следователь забыл про Штокмана». И — «дырка на подбородке у Ив.[ана] Алекс.[еевича]». На этой странице действительно идет повествование о Штокмане и Иване Алексеевиче, об их сборах и разговорах у Лукешки косой, о работе Штокмана с казаками:

«В завалюхе Лукешки косой после долгого [отб] отсева и отбора образова[ся]лось [кружок] ядро человек в десять казаков. Штокман был [головкой] сердцевиной [доступно] упрямо [шел] двигался [Штокман] он к одному ему известной цели. Точил, как червь древе[ный]сину, нехитрые [мысли] [прежние] понятия и навыки, внушал к [порядкам и царским законам] существующему строю отвращение и ненависть. Вначале натыкался на холодную сталь недоверия, но не отходил, а прогрызал... [Положил личинку недовольства и кто бы знал про то, что через четыре года выпростается из одряхлевших стенок личинки этой крепкий и живущой зародыш]».

Последняя фраза — о «личинке», превратившейся в 1917 г., четыре года спустя, в «живущой зародыш», опять-таки носит прогностический характер. Хотя фраза эта и не вошла в окончательный текст романа, но она свидетельствует: работая над второй частью романа, Шолохов уже думал о его дальнейшем развитии, о том, что он приведет своих героев в революцию.

А что означают заметки о следователе, который «забыл про Штокмана» и о «дырке» на подбородке Ивана Алексеевича? Последнее — просто записанная для памяти портретная деталь, пришедшая в этот момент в голову Шолохову, которая всплывет позже, аж в четвертой части второй книги, где Валет смотрит «на крутой подбородок Ивана Алексеевича, на глубокую круглую ямку, приходившуюся как раз под срединой нижней губы» (3, 31).

Следователь, «забывший про Штокмана», действительно, после визита к Штокману из-за драки на мельнице, — на какое-то время «забыл» о нем. Между тем визит следователя к Штокману заканчивался словами:

«— Я вам посоветую уехать отсюда... — и про себя: — Впрочем, я сам постараюсь об этом» (2, 147).

Шолохов как бы напоминал себе об этом обещании следователя. И в первой же главе следующей, третьей части следователь возникает вновь, чтобы арестовать Штокмана.

Как видим, каждая, казалось бы, самая малозначительная пометка на полях рукописи романа полна смысла, раскрывающего лабораторию творческой работы Шолохова над текстом.

На 91-й странице заключительной главы второй части — еще одна пометка для памяти: «Порез бритвой офицера на щеке». А в конце главы, где Григорий Мелехов представил на обозрение пристава свои скромные, обязательные для призыва на службу казацкие пожитки, читаем:

109

«— Кэк смэтришь? Кэк смэтришь, казак? — щека его с присохшим у скулы бритвенным порезом [у скулы его] зарумянела сверху донизу».

На 2-й странице 1-й главы третьей части — синим карандашом сделана запись: «Отарщики. Стан. Жеребцы». Она никак не связана с текстом данной главы, а имеет отношение к главам II и III шестой части романа, где рассказывается, как попавший в руки белых казаков Михаил Кошевой назначается отарщиком в далекий стан. Взбесившийся от ужасающей грозы табун жеребцов в бешеном намете едва не растоптал Кошевого: «Он уцелел только чудом: косяк основной массой шел правее его...» (4, 40).

Еще одна загадочная пометка на полях 56 страницы 11-й (X) главы — «Арестовывают борщ», — опять-таки вне всякой связи с текстом этой страницы. Борщ (в тексте романа — щи) действительно «арестуют» — но только значительно позже: уже в следующей, второй книге, в IV главе четвертой части романа. Приведем эту сцену, как она создавалась М. Шолоховым, по черновой рукописи:

«В этот день случай втянул Григория в неприятную историю. В полдень, как всегда, с той стороны холма остановилась подъехавшая полевая кухня [и взводы поочередно пошли по ходам сообщения к кухне за пищей]. [По наряду пришлось] [для третьего взвода ходил] К ней по ходам сообщения [потекли взводы] обгоняя друг друга заторопились казаки. Для третьего взвода за пищей ходил Мишка Кошевой. На длинной палке он принес снизку дымящихся котелков и едва лишь вошел в землянку крикнул:

— Так нельзя братушки! Што же это, аль мы собаки?

— Ты об чем? — спросил Чубатый.

— Дохлиной нас кормят! — возмущенно крикнул Кошевой. Он [потряс] [золотистым] [головою] кивком откинул назад [чу] золотистый чуб, [казавшийся дикой] похожий на заплетенную гроздь дикого хмеля, и ставя на нары котелки, кося на Чубатого глазом, предложил: — Понюхай, чем щи воняют».

Обнаружив в щах червей, казаки принимают решение:

«— Зараз арестуем эти щи и к сотенному...».

Приведенные и многие другие заметки на полях рукописи «Тихого Дона» интересны тем, что они позволяют зримо воссоздать процесс авторской работы Шолохова над текстом романа. Как мы видели, работая над той или другой очередной главой, писатель «уходил мыслью вперед», прозревая те или иные моменты действия в последующих главах и частях своего романа.

ДВА ПЛАСТА ПРОЗЫ

Исследование чернового текста рукописи и заметок на ее полях убеждают нас в справедливости выдвинутого нами ранее утверждения, что вторая книга романа «Тихий Дон» в значительной своей части была написана (вспомним слова самого Шолохова) раньше первой, что для ее создания писатель воспользовался теми главами повести

110

«Донщина» и первоначального варианта романа «Тихий Дон», который создавался им в 1925 г. В этом плане в тексте второй книги романа и особенно в ее четвертой части явственно просматриваются два пласта прозы, не всегда состыковывающиеся друг с другом достаточно органично. С этим же связано и большое количество вставок — все они сосредоточены на 9 непронумерованных страницах шолоховского текста, приложенных к черновику 4-й главы и которые можно принять за абстрактные авторские «заготовки». При пристальном их изучении становится ясно, что практически все эти вставки использованы автором в четвертой главе (при переводе ее из чернового в беловой вариант). Только, в отличие от вставок предыдущей части романа, они не всегда имеют номера и ссылку на те страницы рукописи, где они вошли в текст.

Вчитаемся хотя бы в некоторые из этих вставок.

Первая из них — на странице 68, и связана она с лихой казачьей песней в вагоне: «В соседнем вагоне двухрядка хрипя мехами, резала “казачка́”. По досчатому полу безжалостно цокали каблуки казенных сапог, кто-то дурным голосом вякал, голосил...».

И дальше идет текст частушки, выписанный Шолоховым на листе «заготовок». Очевидно, что Шолохов записывает его по памяти, уточняя и варьируя строчки. Вначале — три строки:

«Ишь ты! Што мне ты?..
Тесны царски хомуты.
Казакам натерли шеи».

После этого — зачеркнутое: «[Эх ты — подхва]» и — снова: «[Другой подхватывал]». Идет поиск продолжения песни:

«Эх [ты] вы [Да што ты?..]
Эх вы горьки хлопоты
[Хло̀поты... хло̀поты]
Тесны царски хомуты!
Казаченькам шеи труть,
Ни вздохнуть, ни воздохнуть!
Пугачев [по Дон] по Дону кличет
По низовьям шарит, зычет
Атаманы, казаки!..

Третий забивая [слова] голос второго несу²разно тонк[им]ой [голосом] скороговоркой вере¹щал:

Царю верой-правдой служим
Сыпь, жги, говори!
По своим жалмеркам тужим».

Эта вставка будет включена Шолоховым в текст 8 главы на 68 странице рукописи.

Позже он добавит к этому тексту (на полях черновика) еще одно четверостишие:

111

Фрагмент страницы рукописи «Тихого Дона».

«Царю верой-правдой служим
По своим жалмеркам тужим
Баб найдем — тужить не будем
А царю м... полудим.
— Но-но, ты брат?..»

В черновике эта плясовая песня, которую казаки исполняют в вагоне поезда под безжалостный цокот казенных сапог, завершалась следующим речитативом: «Эух! Ух! Ух! Ха!.. Ха-ха-хи-ха-ху-ха-ха! Никудышная сноха! Дюже спереду плоха! И гола-то, и плоха, осклизнется и блоха. Ух ты!»

112

В книжном издании романа песенный текст выглядит так (жирным выделены новые слова):

«Эх, вы горьки хлопоты,
Тесны царски хомуты!
Казаченькам выи труть —
Ни вздохнуть, ни воздохнуть.
Пугачев по Дону кличет,
По низовьям голи зычет:
“Атаманы, казаки!..”

Второй, заливая голос первого, верещал несуразно тонкой скороговоркой:

Царю верой-правдой служим,
По своим жалмеркам тужим
Баб найдем — тужить не будем,
А царю ... полудим,
Ой, сыпь! Ой жги!..
У-ух! Ух! Ух! Ха!
Ха-ха-хи-хо-ху-ха-ха» (3, 93).

«Никудышная сноха! Дюже спереду плоха! И гола-то, и плоха! Осклизнется и блоха» — ушло из текста песни. Вместо «шеи» Шолохов поставил: «выи» («Казаченькам выи труть»); вместо «По низовьям шарит, зычет», — «По низовьям голи зычет». И, наконец, видимо целомудренный редактор убрал «м...», заменив его отточием, — на волю читательской фантазии.

Как видим, Шолохов активно работал и с текстом песни, усиливая ее социальное звучание.

Многие «заготовки», встречающиеся на ненумерованных страницах в приложении к четвертой части романа, свидетельствуют о непрекращающейся работе Шолохова над языком романа. Сравним два описания присяжного поверенного. Первое — на странице, где, в основном росписи Шолохова, читаем: «Маленький, изящно одетый член городской думы на долю которого выпало встречать казаков, Пр[исяжный] пов[еренный] по профессии».

И — ниже:

«Член городского [сов] думы по профессии пр[исяжный] пов[еренный], на долю которого выпало встречать казаков».

А поперек страницы — еще одна запись:

«В армиях [тяжелый] вызревший [чугунный] гнев [тя] плавился [гнев] и вскипал как вода в роднике выметываемая ключами».

Ясно, что перед нами — варианты отдельных характеристик и даже фраз. И, действительно, мы встречаем их в главе X на странице 72 рукописи, в описании прибытия в Петербург казачьего полка: «... Армии по-разному встречали временного правителя республики Керенского, фронт вскипал, как выметываемая ключами вода в роднике». В конечной редакции текст претерпел новые изменения: «...Армии по-разному встречали временного правителя республики Керенского и, понукаемые его истерическими криками, спотыкались

113

в июньском наступлении; в армиях вызревший гнев плавился и вскипал, как вода в роднике, выметываемая глубинными ключами...» (3, 100).

В той же главе X — в ее книжном варианте — встречаем и «маленького, изящно одетого члена городской думы». Листницкий осматривает предложенное казакам на постой жилье — как первоначально сказано в рукописи, — «в сопровождении представителя гражданской власти». Но слова «гражданской власти» зачеркнуты, а поверх них написано: «в сопровождении маленького, изящно одетого гражданина — представителя Городского управления, на долю которого выпало встречать казаков». Этот текст без изменений оставлен в книге.

Мы встретимся с «маленьким изящно одетым гражданином» еще и в другой ситуации.

На другой странице «заготовок» к 4-й части читаем следующую запись: «Тот обежал рисунок расторопно-мышастыми глазками, страшно засопел: [и так налился] кровь так густо кинулась ему в лицо, [так] что даже крахмальный воротник сорочки словно порозовел на нем».

К чему относятся эти строки, этот образ, к которому как бы примеривается Шолохов?

Осматривая помещение, где должны разместиться казаки, вместе с представителем «гражданских властей», Листницкий видит на стене рисунок — оскаленную собачью голову и метлу.

«— Что это? — подрожав бровями, спросил Листницкий у сопровождающего его представителя [городского самоуправления].

[Маленький, изящно одетый присяжный поверенный с выкоханной бородкой и мышасто-расторопными глазками, на долю которого выпало встречать казаков, подпрыгнул, [и] разглядывая рисунок страшно [запыхтел] засопел]:

— Простите, господин офицер... Злоумышленная рука...».

Приведем эту сцену в окончательной — книжной редакции:

«— Что это? — подрожав бровями спросил Листницкий у сопровождавшего его представителя.

Тот обежал рисунок расторопно-мышастыми глазами, страшно засопел. Кровь так густо кинулась ему в лицо, что даже крахмальный воротник сорочки словно порозовел на нем...» (3, 101).

В той же X главе есть одна вставка, крайне важная для понимания характера Листницкого, точнее — не «вставка», а переписанный с черновика и переработанный новый вариант текста. Рукопись до такой степени была исчеркана и исправлена, что машинистке было трудно ее прочитать, и Шолохов перебелил ее на отдельной странице.

Попытаемся прочитать этот текст, выявив правку Шолохова, и соотнести его с новым вариантом. Выделим жирным внесенные в черновой текст поправки и слова черновика, не вошедшие в новый текст.

114

Черновой текст

Текст вставки

«Бледнея, с глубочайшей волнующей яркостью вспомнил он пасмурный февральский день, бывший губернаторский дом в Могилеве, на берегу Днепра, решетчатую тесьму огорожи, небольшую толпу из военных, чинов Ставки, штатских, крытый автомобиль и царя, откинувшегося на спинку сидения, обуглившееся лицо его за стеклом с каким-то фиолетовым оттенком, косой черный полукруг папахи [и бледн], формы стражи и рука. Стиснув зубы Листницкий почти бежал мимо изумленно оглядывавшихся на него людей, в глазах его падала от края черной папахи царская рука, отдававшая честь...».

«Бледнея, с глубочайшей волнующей яркостью воскресил он в памяти [неяркий] февральский [день] богатый красками [вечер] исход дня, губернаторский дом в Могилеве, чугунную [огоро] запотевшую от мороза огорожу и снег по ту сторону ее, [снег] испещренный червонными бликами [морозно-дымного] низкого [солнца], покрытого морозно-дымчатым флером солнца. За покатым овалом Днепра небо крашено лазурью, киноварью, ржавой позолотой, каждый штрих на горизонте так [тонок нежнейше] неосязаемо воздушен, что больно касаться взглядом. У выезда небольшая толпа из чинов ставки, военных, штатских... [С болезненно заостренным вниманием Листницкий остановил мы]. Выезжающий крытый автомобиль, за стеклом, кажется, Дидерикс и царь, откинувшийся на спинку сиденья, обуглившееся лицо его с каким-то фиолетовым оттенком. По бледному лбу косой черный полукруг папахи, формы казачьей конвойной стражи. Листницкий почти бежал мимо изумленно оглядывавшихся на него людей. В глазах его падала от края черной папахи царская рука, отдававшая честь, в ушах звенел бесшумный холостой ход отъезжающей машины и унизительное [молчание] безмолвие [толпы] толпы, молчанием провожавшей последнего императора».

Беловой текст вставки практически без изменений вошел в беловую рукопись четвертой части второй книги. В журнальном варианте было сделано уточнение: взамен Дидерикса — Дитерихс, такова была фамилия царского генерала. Но, поскольку генерал Дитерихс — с июня 1917 г. генерал-квартирмейстер Ставки — в Могилеве не был, — в книжном издании Шолохов вносит еще одно уточнение: отрекшегося государя сопровождает министр двора и уделов, канцлер Империи граф Фредерикс.

115

Мысленное прощание Листницкого с царем — одна из самых впечатляющих страниц романа. «Заготовки», записанные на девяти ненумерованных страницах, позволяют проникнуть в самую глубину творческой лаборатории писателя.

Не все они вошли в окончательный текст романа. На той же странице, где речь идет о реакции «представителя» городской управы на крамольный рисунок, читаем:

«Бывший студент Боярышкин, последовательно юнкер Новочеркасского военного училища, [хорунжий] взводный офицер одного из казачьих полков, полковой адъютант и офицер для особых поручений при штабе дивизии в начале 17-го года был прикомандирован к штабу походного бат.».

Вероятно, Шолохов планировал включить Боярышкина — эпизодического персонажа из окружения Елизаветы Моховой — в дальнейшее действие романа. Но этого не случилось: ни этой фразы, ни самого Боярышкина на страницах романа мы не встречаем (он упоминается только в первых главах романа и во вставной новелле о студенте-вольноопределяющемся, которого Боярышкин познакомил с Лизой). Впрочем, на этой же самой странице в таблице, где Шолохов расписал главы из первого варианта романа, использованные им в четвертой части, напротив главы 14, слева (а не справа, где записаны все остальные фамилии), стоит: Боярышкин.

Здесь же синим карандашом записано: «Корнилов колеблется. Разговор с Калединым (Гл. 14)». Что это значит?

Взаимоотношениям Корнилова и Каледина посвящена вся 14-я глава. Ненумерованный лист с «заготовками» позволяет нам раскрыть сложную технологию работы Шолохова над 4-й частью романа, в основе которой, как мы считаем, первый вариант «Тихого Дона», написанный в 1925 году. Однако Шолохов постоянно дополнял, дорабатывал и перерабатывал этот текст и то, что мы называем «заготовками», в большинстве своем — не что иное, как черновики тех «вставок» и «связок» в ранее написанный текст, которые Шолохов писал уже в 1926 г.

Особенно значительной переработке подверглась четырнадцатая — ключевая для повествования — глава четвертой части романа. В приведенной ранее таблице глав первоначального варианта, использованных для второй книги романа, против тринадцатой и четырнадцатой глав стоит фамилия: Корнилов. Следовательно, Корнилов уже действовал в этих главах в тексте 1925 г., но, видимо, в масштабе, не устраивавшем Шолохова. Теперь он пишет фактически новое начало и новый конец этой главы, называя их «вставками». В действительности же это — черновики, с которых в значительной степени переписан беловой текст четырнадцатой главы.

К этому тексту и относится ремарка Шолохова: «Корнилов колеблется. Разговор с Калединым (Гл. 14)». Разговор этот продолжительный, и мы не можем привести его здесь полностью, хотя это было бы весьма показательно, поскольку и страницы черновика, и «вставки» буквально испещрены шолоховской правкой, свидетельствующей, насколько трудно давался ему этот текст. Невольно вспоминается признание писателя:

116

«Наиболее трудно и неудачно, с моей точки зрения, получилось с историко-описательной стороной. Для меня эта область — хроникально-историческая — чужеродна. Здесь мои возможности ограничены. Фантазию приходится взнуздывать»³².

Глава четырнадцатая второй книги романа — наиболее убедительное доказательство того, что взятый за основу текст 1925 г. особенно глубоко перерабатывался и дописывался Шолоховым. Это и составило содержание столь обширных вставок, большинство которых возникло именно в процессе работы писателя над черновиками, написанными ранее.

В черновиках 4-й части, например, мы находим две страницы под номером 73, посвященных описанию приема казаков петроградцами. На одной из них рукою автора: «Переписать».

Приведем этот «забракованный» Шолоховым текст: «Лощеная публика, наводнившая тротуары: она встречала разъезды радостным гулом; люди в котелках и соломенных шляпах хватались за стремена, мочились теплой слюной, отрыгивали животной радостью:

— Избавители! Казачки! Донцы!.. Ур-р-ра донцам!.. Да здравствуют блюстители законности!..

На окраинах, в переулках, возле лобастых фабричных корпусов — иное: ненавидящие глаза, плотно сомкнутые губы, неуверенная походка навстречу, а сзади — горячий свист, крики:

— Стыдно!.. Опричники!.. Холуи буржуйские!.. Гады!..».

Столь прямолинейный текст, да еще с фразами типа «мочились теплой слюной» Шолохов не счел возможным сохранить в романе.

Вторая 73-я страница, с уже переписанным текстом, посвящена встрече казаков с петроградцами, но она написана по-другому, отнюдь не так прямолинейно, как отвергнутый вариант.

От первого текста остался только мотив опричнины в виде начертанного кем-то на стене рисунка — собачья голова и метла, да живописное описание горожан, наводнивших улицы: «Густая толпа пенилась мужскими соломенными шляпами, котелками, кепками, изысканно-простыми и нарядными шляпками женщин...». Как видим, в окончательном тексте описания встречи остались только соломенные шляпы и котелки.

Подобное зримое, подчас противоречивое зарождение образа позволяет выявить многие «заготовки» Шолохова на этих страницах, приложенных к четвертой части романа.

Вот первая запись только еще зарождающегося в воображении автора зрительного образа, увиденного его «внутренним взглядом»:

[«Вспомнил одну встречу: летний серенький вечер. Он идет по бульвару. На крайней у конца на скамье — щуплая фигурка девочки»]. Зачеркнуто.

Следующая запись:

[«Улыбаясь с профессиональной заученностью и встала совсем по детски, беспомощно и тяжко [плача] заплакала, сгорбившись, прижавшись головой к локтю Бунчука...»] И снова зачеркнуто.

Шолохов как бы нащупывает образ, постепенно разворачивает его:

117

«И еще вспомнил 12-летнюю Лушу, дочь убитого на войне петроградского рабочего-металлиста, приятеля, с которым некогда вместе работали в Туле; [вспомнил ее такой, какой видел в последний раз, месяц назад, на бульварной скамье]. Вечером шел по бульвару. Она этот угловатый, щуплый подросток, сидела на крайней скамье, ухарски [закинув] раскинув тоненькие [полудетские] ноги. На увядшем лице ее — усталые глаза, [и] горечь в углах накрашенных, удлиненных преждевременной зрелостью губ. “— Не узнаете, дяденка?” — хрипло спросила она, улы²баясь непро¹извольно с профессиональной заученностью, и встала, совсем по детски беспомощно и горько заплакала, сгорбясь, прижимаясь головой к локтю Бунчука».

Эту «вставку» почти без изменений мы читаем в посвященной Бунчуку XVI главе опубликованного в журнале и в книге текста.

На той же странице «заготовок» дальше читаем:

«[Под влиянием Штокмана] Обрабатывая его думал в свое время Осип Давыдович Штокман “Слезет с тебя вот это брат национальное гнильцо, обшелушится, [а там посмотрим] и будешь ты куском добротной человеческой стали, [такой вот материал нужен] крупинкой в общем массиве партии, [рабочему классу, революции]. А гнильцо обгорит, слезет, [со ст] на выплавке, [ведь] неизбежно выгорает все, что ненужно, [таков уже закон...]” — думал так Осип Давыдович и не ошибся: [хотя и закатали] упекли его в Сибирь, но [видел он, как выгорало на Иване Алексеевиче “гнильцо”] выварившись в зажженном огне...».

На следующей странице «заготовок» Шолохов вновь возвращается к этой теме:

«Обрабатывая его думал в свое время Штокман Осип Давыдович: “Слезет с тебя, Иван, вот это дрянное национальное гнильцо, обшелушится и будешь ты [непременно будешь] кусочком добротной человеческой стали, крупинкой в общем массиве нашей партии. А гнильцо обгорит, слезет. При выплавке неизбежно выгорает все, [что] ненужное”, — думал так, и не ошибся: выварился Иван Алексеевич в собственных думках [после того, как потеряли Штокмана], выползневой шкуркой слезло с него [гниль] то, что называл Штокман “гнильцом” и хотя и был он где-то [в стороне] вне партии, снаружи ее, но [уже] буйным, молодым побегом потянулся к ней, с болью переживал свое одиночество, [хороший] Большевик из него [вырабатывался] выкристаллизовывался [бунтарь] надежный, прожженный прочной к старому ненавистью».

Таким образом, Шолохов выверяет каждое слово, каждую строчку, тщательно прописывает текст, чтобы затем отказаться от него: эта вставка в таком виде в окончательный текст романа так и не вошла.

Зато вошла другая вставка из «заготовок»:

«Помолчав тихонько спросил: — А [скажи] ты знаешь, Ленин, он из каких будет?

— Русский?

— Хо?

— Я тебе говорю.

118

— Нет, браток, ты, видать, плохо об нем знаешь. Он [сам] из наших донских казаков. Понял. Болтают, будто Сальского он округа, станицы Великокняжеской, батареец. Оно и подходяща личность у нево вроде калмыцкая, али казачья. Скулья [у нево] здоровые и опять же глаза...

— Откуда ты знаешь?

— Гуторили промеж себя казаки, слыхал.

— Нет, Чикмасов, он — русский, [кажется] Симбирской губернии рожак.

— Не. Не поверю. А очень даже просто не поверю. Пугач из казаков? А Степан Разин? А Ермак? То-то и оно... Все, какие [народ] беднеющий народ [за собой] на царей поднимали, все из казаков. А ты говоришь Сибирской губернии. Даже обидно от тебя, Митрич, слыхать такое.

Бунчук улыбаясь спросил:

— Так говорят что казак?

— Казак он и есть. Нашево брата не обманешь. Как на личность глазами кину [гляну], — сразу опознаю».

Дальнейший текст буквально втиснут, вписан мелким почерком на полях:

«Диву даюсь я, и мы тут промеж себя [уж] до драки спорили, [отк] ежли он Ленин нашевский казак, батареец, то откель он мог такую большую науку почерпнуть? [У нас брешут], будто он в Германском плену [все] обучился, и как все науки прошел и зачал».

Однако в черновике четвертой части этих абзацев, посвященных Ленину, нет. Они были внесены сразу в беловик и в печатный текст с серьезными изменениями.

По всей вероятности, легенда о казачьем происхождении Ленина была написана Шолоховым позже и не придумана им, а взята из ростовского еженедельника «Донская волна». Здесь в номере 11 от 19 августа 1918 года был напечатан рассказ некоего П. И. Ковалева — члена Совета Союза Казачьих войск — о визите в Смольный в ноябре 1917 года группы казаков — делегатов «Союза казачьих войск».

«Нам сообщили, что нашу делегацию примет сам Ленин. Нас ввели в средней величины комнату и сказали:

— Подождите здесь, сейчас о вас доложат.

Не успели мы как следует оглядеться, как к нам приблизилась довольно невзрачная фигура и стала здороваться.

— С кем имею честь? — начал было я.

— Ленин-Ульянов, моя фамилия Ленин, — скороговоркой ответил подошедший.

— Правда ли, что вы по происхождению — донской казак? — спросил кто-то от нас Ленина.

— Что вы, что вы — поспешил отказаться глава России, — ничуть не бывало, я — симбирский дворянин»³³.

Эта публикация в «белогвардейской» «Донской волне», где на обложке — рисованный портрет походного генерала П. Х. Попова — одного из действующих лиц «Тихого Дона», свидетельствует, что слухи о казацком происхождении Ленина курсировали в казачьей среде.

119

По соображениям места мы не можем приводить все развернутые, подчас подробно, картины, вставки, которые пишет Шолохов, перерабатывая текст 1925 г. во вторую книгу романа. Обратим лишь внимание читателя на «Вставку № 2» на странице 109, посвященную Бунчуку и его встрече с есаулом Калмыковым:

«[Он] Обходя состав навстречу Бунчуку шел офицер в шинели и высоких обляпанных грязью сапогах, Бунчук угадал есаула Калмыкова, чуть замедлил шаг, выжидая. [Калмыков] Они сошлись. Калмыков остановился, холодно блеснул косыми горячими глазами.

— Хорунжий Бунчук? [Ты] На свободе? Прости, руки я тебе не подам — он презрительно сжал [красивые] губы, сунул руки в карманы шинели.

— Я и не собираюсь протягивать тебе руку, ты поспешил [побледнел Бунчук] насмешливо отозвался Бунчук.

— Ты что же спасаешь здесь шкуру? Или... приехал из Петрограда? Не от душки ли Керенского?

— Это что — допрос?

— Законное любопытство к судьбе некогда дезертировавшего сослуживца.

Бунчук затаив усмешку пожал плечами.

— Могу тебя успокоить, я приехал сюда не от Керенского.

— Но ведь вы же сейчас перед лицом надвигающейся опасности трогательно единитесь. Итак все же, кто ты? Погон нет, шинель солдатская... — Калмыков, шевеля ноздрями, презрительно и сожалеюще оглядел сутуловатую фигуру Бунчука. — Политический коммивояжер? Угадал? — не дожидаясь ответа, повернулся размашисто зашагал».

Далее — в продолжение «вставки № 2» — зачеркнутый Шолоховым ответ Бунчука:

[« — Ты по-прежнему блещешь присущим тебе офицерским остроумием, но меня обидеть трудно. А потом вообще не советую тебе наскакивать. Я ведь плебейских кровей, вместо того, чтобы бросить под ноги тебе перчатку просто могу искровянить тебе благородную морду... Конфуз один выйдет.

Калмыков бледнел, шевелил ноздрями, не выдержав [крикнул] захлебнулся шепотом:

— [Ах, ты] подлец ты, подлец! Хам ты!.. Ты бежал с фронта, предатель! Что ты здесь делаешь? За сколько тебя купили, мерзавец? Боль-ше-вик! [Он повернулся, и пошел размашисто зашагал]».

Исключая вычеркнутый, скорее всего, по причине чрезмерной грубости, приведенный выше абзац, «вставка № 2» почти без изменений вошла в окончательный текст второй книги.

И еще одна вставка в эту главу, обращенная к Дугину, помеченная в тексте черновика и на полях «заготовки» двумя крестиками:

«[К таких] Таких как Калмыков [ни капли жалости] давить, как гадюк истреблять надо. [Уничто] И тех, кто слюнявится жалостью к таким стрелять буду, понял? Чего ты слюни распустил? Сошлись! Злым будь: Калмыков если б его власть была, стрелял бы в нас папироски изо рта не вынимая, а ты... Эх, мокрогубый!»

120

На примере XIV главы выше мы показали, что подобную работу писатель провел и с главами, посвященными белым и, в первую очередь, — Корнилову.

Шолохов не раз возвращается к генералу Корнилову, рисуя привлекательный образ патриотически настроенного белого генерала.

В рукописи первоначально значилось: «Лукомский внимательно смотрел на небольшое смуглое лицо Корнилова, с привычно знакомыми твердыми складками от переносицы извилинами, спадавшими к усам». Но Шолохов вычеркивает этот текст, ставит на полях значок: Х¹? И этим же значком обозначена следующая вставка:

«Лукомский внимательно смотрел на [неб] [небольшое] [сухое] смуглое лицо Корнилова [с привычно знакомыми твердыми складками [от] [до] [спадавшими от носа наискось к нависшим над черствым ртом усам]. Оно было непроницаемо, азиатски спокойно: по щекам, от носа к черствому рту, закрытому негустыми, вислыми усами, привычно знакомые [лежали] кривые ниспадали морщины. Черствое жесткое [чуть] строгое выражение лица нарушала лишь [завиток] косичка волос, как-то трогательно ребячески спустившаяся на лоб».

В беловом варианте рукописи портретная характеристика Корнилова дополнена:

«Облокотившись, придерживая маленькой сухой ладонью подбородок, Корнилов сощурил монгольские, с ярким [углевым] блеском глаза...».

Работа над рукописью.
М. А. Шолохов с редактором
романа «Тихий Дон»
Ю. Б. Лукиным. 1930-е годы

Эта вставка почти в том же виде вошла в окончательный текст романа. Но особенно интересно в черновиках то место в 16-й главе четвертой части, где Шолохов несколько раз переписывает разговор Корнилова с генералом Романовским в день, когда стало ясно, что

121

задуманный им переворот потерпел крах. Этот разговор заслуживает особенного внимания, и мы к нему еще вернемся в следующих главах нашей книги.

Исследование рукописи «Тихого Дона», так же, как и исследование биографии Шолохова, под углом зрения прояснения проблемы авторства, можно уподобить своего рода текстологической дактилоскопии. Подобное «дактилоскопическое» исследование «Тихого Дона» — его черновиков, источниковой базы, прототипов романа, в неразрывной связи с биографией Шолохова — таков реальный путь к прояснению искусственно навязанной проблемы авторства «Тихого Дона».

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Прийма К. Шолохов в Вёшках // Советский Казахстан. 1955. № 5. С. 79.

² Прийма К. С веком наравне. Статьи о творчестве М. А. Шолохова. Ростов-на-Дону. 1981. С. 70.

³ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Ед. хр. 4. Далее рукопись 1-й и 2-й книг «Тихого Дона» цитируется без сносок, поскольку не имеет сквозной нумерации.

⁴ Васильев В. Г. О «Тихом Доне» М. А. Шолохова. Челябинск, 1963. С. 4.

⁵ Экслер И. В гостях у Шолохова // Известия. 1937. 31 декабря.

⁶ Шолохов М. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 2. М.: ГИХЛ, 1956. С. 9. Далее сноски даются в тексте (книга, страница).

⁷ Семанов С. Н. «Тихий Дон» — литература и история. М., 1977. С. 15.

⁸ Экслер И. В гостях у Шолохова.

⁹ Там же.

¹⁰ М. А. Шолохов. Автобиография. Ст. Вёшенская, 14 декабря 1932 года // РГАЛИ. Ф. 1197. Оп. 1. Ед. хр. 4.

¹¹ Лежнев И. Михаил Шолохов. М., 1948. С. 228.

¹² Васильев В. Г. Указ. соч. С. 6.

¹³ Сивоволов Г. Я. Михаил Шолохов. Страницы биографии. Ростов-на-Дону, 1995. С. 308.

¹⁴ Обухов М. Встречи с Шолоховым (20—30-е годы) // Творчество Михаила Шолохова. Статьи, сообщения, библиография. Л., 1975. С. 287.

¹⁵ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Ед. хр. 4. Рукопись 1-й и 2-й книг «Тихого Дона».

¹⁶ Венков А. В. «Тихий Дон»: источниковая база и проблема авторства. Ростов-на-Дону, 2000. С. 339.

¹⁷ Колодный Л. Кто написал «Тихий Дон». Хроника одного поиска. М., 1995. С. 427.

¹⁸ Там же. С. 427—428.

¹⁹ Венков А. В. Указ. соч. С. 23.

²⁰ Лежнев И. Путь Шолохова. Творческая биография. М., 1958. С. 200.

²¹ Колодный Л. Указ. соч. С. 18.

²² Там же. С. 23.

²³ Казачий словарь-справочник. Т. III. Сан-Антонио, Калифорния (США), 1970. С. 94.

²⁴ Макаров А. Г., Макарова С. Э. К истокам «Тихого Дона» // Загадки и тайны «Тихого Дона». Т. 1. С. 220.

122

²⁵ Архив Ростовского ФСБ. Дело № 27966. Т. 3. Л. 20.

²⁶ Шолохов М. А. Тихий Дон. Т. 1. М.: ГИХЛ, 1953. С. 5.

²⁷ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 221—222.

²⁸ Мезенцев М. Как вас теперь называть, Аксинья? // Донское слово. 1991. 16 ноября.

²⁹ Семанов С. В мире «Тихого Дона». М., 1987. С. 65.

³⁰ Эспань М. О некоторых теоретических задачах современной текстологии // Современная текстология: теория и практика. М., 1997. С. 7.

³¹ Колодный Л. Указ. соч. С. 121.

³² Экслер И. В гостях у Шолохова.

³³ Донская волна. 1918. № 11. С. 7. Впервые приведено в работе: Бар-Селла З. «Тихий Дон» против Шолохова // Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 160.

123

КОММЕНТАРИЙ
к автографам фрагментов рукописи
первых двух книг романа «Тихий Дон»

ФРАГМЕНТ ПЕРВЫЙ. ИСХОДНОЕ НАЧАЛО РОМАНА

Обнаруженный в рукописи отрывок текста, где стоит датировка: «1925 год. Осень», а заглавие «Тихий Дон. Роман. Часть первая. I» — зачеркнуто, не вошел в окончательный текст романа «Тихий Дон».

Стилистика отрывка не оставляет сомнений в том, что он принадлежит М. А. Шолохову; она близка стилистике как его «Донских рассказов», так и «Тихого Дона».

По авторской позиции отрывок, посвященный походу Корнилова на восставший Петроград и отношению к этому походу донских казачьих частей, ближе к «Донским рассказам», чем к окончательной редакции «Тихого Дона». Эта позиция политически однолинейна и лишена той объемности, многозначности, которые характеризуют авторскую позицию в романе «Тихий Дон».

В отрывке романа, помеченном осенью 1925 года, пока нет Григория Мелехова. Главного героя романа здесь зовут Абрам Ермаков. От прототипа — Харлампия Ермакова он отличается только именем: записанное в Святцах имя Абрам было широко распространено в казачестве. В отрывке действует ряд персонажей, связанных так или иначе с биографией М. А. Шолохова и с последующей, окончательной редакцией романа. Это, прежде всего, — председатель ревкома полка Чукарин. Федор Стратонович Чукарин, большевик, служивший в империалистическую войну в казачьих частях, а в Гражданскую — в красном кавалерийском полку, в 1921—1922 годах был председателем Каргинского исполкома, в котором работал молодой Шолохов.

В отрывке действует казак по фамилии Сердинов, — эта фамилия принадлежала другому казаку-большевику, машинисту паровой мельницы в Плешакове Ивану Алексеевичу Сердинову, явившемуся прототипом в окончательном тексте романа Ивана Алексеевича Котлярова. В отрывке 1925 года мы встречаемся с такими персонажами, как казаки Федот Бодовсков и Меркулов, которые, правда в несколько измененном обличье, действуют и на страницах окончательного текста романа.

124

ФРАГМЕНТ ВТОРОЙ. ЕЩЕ ОДНО НАЧАЛО?

Перед нами — еще одна попытка, уже вторая — начала романа, датированная так: «Вёшенская. 6-го ноября 1926 г.» и далее — «8/XI». Обозначив дату начала романа в преддверии ноябрьского праздника, Шолохов начал писать его сразу после праздника. Название романа: «Тихий Дон /роман/. Часть первая» зачеркнуто. Нумерация главы «1» переделана на «3», нумерация страниц изменена с 1 — на 9, потом на 13. Это связано с тем, что позже возникнет еще одно новое начало романа и автору придется «перемонтировать» текст.

Данное начало романа «Тихий Дон» — через описание зарождавшегося чувства Григория Мелехова к Аксинье Степановой — как показано выше, не устроило М. А. Шолохова. Но он сохранил этот текст, включив его в текст романа. Обращает на себя внимание сцена, где Григорий, отправляющийся по наказу матери будить брата Петра, видит обнаженные ноги его жены Дарьи. На полях — карандашом крупно: «Аксинья» и здесь следует правка, где вместо брата Петра значится сосед Степан Астахов, а вместо Дарьи — Степанова Аксинья. Отца Григория Мелехова здесь пока зовут Иван Семенович, хотя в некоторых местах (более поздняя правка) его величают уже Пантелеем Прокофьевичем.

ФРАГМЕНТ ТРЕТИЙ. НАЧАЛО НАЙДЕНО!

Таково подлинное и окончательное начало романа, найденное М. А. Шолоховым лишь с третьей попытки, и помеченное им 15 ноября 1926 года. Первая главка помечена как I. После чего добавлено карандашом А, которое зачеркнуто. Продолжение последовало 16/XI, текст отмечен как глава 2. А, добавленное карандашом; текст, последовавший за 2. А, на странице 4 автором перечеркнут, а его последующее продолжение в окончательной редакции в сокращенном и переработанном виде войдет в главу I.

Перед нами — черновой вариант нового окончательного начала, который подвергнется дополнительной правке. Именно здесь, как показано выше, М. А. Шолоховым изложена история рода Мелеховых. Очень важные уточнения к ней содержатся на полях.

ФРАГМЕНТ ЧЕТВЕРТЫЙ. ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ И ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ВАРИАНТЫ НАЧАЛА.

В рукописи содержатся три пласта текста первой части романа: черновой, промежуточный, вторично переписанный после правки Шолоховым, и беловой, также переписанный его рукой. В данном фрагменте представлено начало романа в промежуточном

125

и беловом варианте текста. Впрочем, и беловой текст еще не является окончательным, поскольку в печатный текст вносились автором (или редакторами) незначительные правки. Беловой вариант начала романа примечателен тем, что здесь впервые появляется эпиграф романа — два отрывка из старинных казачьих песен.

ФРАГМЕНТ ПЯТЫЙ. АКСИНЬЯ ИЛИ АНИСЬЯ?

Аксинья Астахова вне всякого сомнения, самый дорогой сердцу Шолохова характер в романе «Тихий Дон». Первые две страницы текста в данном фрагменте свидетельствуют о поиске автором путей углубления и драматизации этого характера, свидетельством чему являются две вставки — «Вставка 1» и «Вставка 2», крайне выразительно дополнившие текст.

Однако, сколь бы ни велика была симпатия к этому характеру, она не исключила глубинных, на уровне подсознания, колебаний Шолохова в отношении имени своей героини. Мы видим, как в процессе написания романа, даже тут же, на одной и той же странице, автор называет свою героиню то Аксиньей, то Анисьей. Рукопись свидетельствует, что Шолохов далеко не сразу окончательно определился с именами многих своих героев. Мелехова-старшего он поначалу именовал Иваном Семеновичем, иногда — Иваном Андреевичем, и уже потом — Пантелеем Прокофьевичем, Коршунова-старшего вначале — Игнатом Федоровичем, потом — Мироном Григорьевичем. Листницкий в романе поначалу назывался Мануйловым.

ФРАГМЕНТ ШЕСТОЙ. ДВЕ ВСТАВКИ: ГОРЬКАЯ СУДЬБА АКСИНЬИ.

Написав главу, посвященную Аксинье, писатель решает резко углубить и драматизировать ситуацию, показав предельную степень трагизма ее судьбы: насилие, совершенное над ней отцом. С этой целью писателем сделаны две вставки.

ФРАГМЕНТ СЕДЬМОЙ. ДНЕВНИК СТУДЕНТА ТИМОФЕЯ.

В тексте рукописи первой и второй книг «Тихого Дона» находится еще один, как бы самостоятельный отрывок — будто бы найденный Григорием Мелеховым на поле боя дневник вольноопределяющегося студента Тимофея. Тот факт, что это более ранняя заготовка, подтверждается тем, как этот отрывок введен в черновой текст романа — на полях написано: «Гл. 11» и проставлена отдельная нумерация страниц. Домыслы о том, будто дневник студента Тимофея принадлежит какому-то другому неизвестному автору, опровергаются тем, что студент Тимофей дважды в своем дневнике записал для памяти адрес Лизы Моховой

126

(позже вычеркнутый автором): «Москва. Плющиха. Долгий переулок. Дом № 20» и — вторично: «Адрес я записал. Где-то на Плющихе, Долгий переулок. Думаю заглянуть к ней».

Как показано выше, это — адрес, по которому жил М. А. Шолохов, когда учился в гимназии Шелапутина в Москве.

ФРАГМЕНТ ВОСЬМОЙ. ЗАРУБКИ ДЛЯ ПАМЯТИ.

Десятки страниц черновой рукописи первых двух книг романа «Тихий Дон» представляют собой заметки для памяти и вставки, которые вошли (или не вошли) в прямом или переработанном виде в основной текст. Многие из них требуют расшифровки, чем, конечно же, займутся шолоховеды. Мы приводим для примера две страницы вставок и заметок (подробнее о них — см. выше). Особое внимание следует обратить на таблицу, приведенную на второй странице. О спорах о ней — см. стр. 66—67 книги.

127

Часть вторая

Прототипы. Топонимика

128  

129

	Глава третья ХАРЛАМПИЙ ЕРМАКОВ — ПРОТОТИП ИЛИ «СОАВТОР»?
	АБРАМ ЕРМАКОВ. СЛЕДСТВЕННОЕ ДЕЛО № 45529. МИХАИЛ ШОЛОХОВ И ХАРЛАМПИЙ ЕРМАКОВ. СВИДЕТЕЛЬСТВА ЗЕМЛЯКОВ. «СЛУЖИВСКАЯ» БИОГРАФИЯ. КОМДИВ—1. ШКОЛЬНЫЙ УЧИТЕЛЬ МИШИ ШОЛОХОВА. ТРОЦКИЙ НА ВЕРХНЕМ ДОНУ. КОНЕЦ ВОССТАНИЯ

АБРАМ ЕРМАКОВ

Рукопись «Тихого Дона» содержит в себе принципиально новый материал — начальные главы романа, относящиеся к 1925 году, — который бросает свет на главного героя романа, Григория Мелехова. Григорий Мелехов — держит всю художественную структуру романа, его духовный макрокосм.

Мы не имеем возможности в данной работе проанализировать характер Григория Мелехова во всей его полноте. В соответствии с поставленной нами задачей — прояснение проблемы авторства «Тихого Дона» — наше внимание сосредоточено, прежде всего, на генезисе характера Григория Мелехова. Откуда вырос этот характер? Каковы его корни и истоки? Каковы прототипы этого характера?

При рассмотрении этого вопроса необходимо в полной мере учитывать пожелание Шолохова: «Не ищите вокруг себя точно таких людей, с теми же именами и фамилиями, каких вы встречаете в моих книгах. Мои герои — это типичные люди, это — несколько черт, собранных в один образ»¹.

Путь писателя к характеру Григория Мелехова был долгим и трудным. Литератор Михаил Обухов в своих воспоминаниях о начале работы молодого писателя над романом, имея в виду первый вариант 1925 года, писал: «...я думаю, что главным героем еще не был Григорий Мелехов». И это — справедливо. Как становится ясно из отрывка текста 1925 года, обнаружившегося в рукописи «Тихого Дона», Григория Мелехова в этом тексте и в самом деле не было, как не было его и в главах, посвященных корниловскому мятежу и составивших основу четвертой части второй книги «Тихого Дона». И тем не менее, судя по этому отрывку, уже тогда Шолохов стремился к созданию образа

130

«стержневого» героя романа, только звали его еще не Григорий Мелехов, а Абрам Ермаков.

В ранней редакции «Тихого Дона» он — прямой предтеча Григория Мелехова; свидетельство тому — характеристика его внешнего облика и особенностей поведения, отмеченного внутренней незащищенностью, с одной стороны, и норовистостью, необузданностью — с другой.

Обратимся к портрету Абрама Ермакова, наблюдающего за скрывающимся немцем: «Косо изогнув левую бровь, ощерив зубы под висячими черными усиками, Абрам до тех пор глядел в кусты на противоположной стороне поляны, пока на синих, по-лошадиному выпуклых белках его глаз не блеснули от напряжения слезы»².

Соотнесем это описание Абрама Ермакова с тем, каким предстает Григорий Мелехов на страницах «Тихого Дона». Детали портрета не только повторяют, но и развивают портретные штрихи, заложенные в ранней редакции романа, характеризующие Абрама Ермакова.

Приведем соответствующие цитаты и выделим жирным шрифтом эти совпадения:

«Григорий углом переламывает левую бровь, думает и неожиданно открывает горячие свои, нерусские глаза» (2, 61).

«Григорий ворочал синими выпуклыми белками, отводил глаза в сторону» (2, 81).

«Оскалив по-волчьи зубы, Григорий метнул вилы» (2, 83).

«Аксинья <...> бесстыдно зазывно глядела в черную дичь его глаз» (2, 98—99).

Как видим, у Абрама Ермакова и у Григория Мелехова в напряженный момент возникает «косо изогнутая» или «углом переломленная» бровь, «ощеренные» или «по-волчьи оскаленные» зубы и — главное — глаза: с «синими, по-лошадиному выпуклыми белками» (у Ермакова), «синими выпуклыми белками» (у Мелехова).

Эти «синие выпуклые белки» — такой устойчивый «фирменный» знак, отличающий главного героя «Тихого Дона», что он распространился и на детей, переходит от предков к потомству: «Насупленный, угрюмоглазый сынишка вылит был в мелеховскую породу: тот же удлиненный разрез черных, чуть строгих глаз, размашистый рисунок бровей, синие выпуклые белки и смуглая кожа» (3, 275).

Фамильные эти черты идут, как мы помним, у Мелеховых от прабабки: «С тех пор и пошла турецкая кровь скрещиваться с казачьей. Отсюда и повелись в хуторе горбоносые, диковато-красивые казаки Мелеховы, а по-уличному — Турки» (2, 12).

Главный герой в тексте 1925 года и в канонической редакции романа «Тихий Дон» — одной породы.

И у Абрама Ермакова, и у Григория Мелехова был один прототип: вёшенский казак, полный Георгиевский кавалер, командир 1-й повстанческой дивизии во время Вёшенского восстания Харлампий Ермаков. Именно его Михаил Шолохов неоднократно называл главным прототипом Григория Мелехова.

«Его предки — бабка-турчанка, четыре Георгиевских креста за храбрость, служба в Красной гвардии, участие в восстании, затем сдача красным в плен и поход на Польский фронт, — все это меня

131

очень увлекло в судьбе Ермакова. Труден у него был выбор пути в жизни, очень труден»³, — говорил о нем Шолохов.

Американский исследователь Герман Ермолаев писал в этой связи: «Сходство между Григорием и его прототипом неоднократно устанавливалось советскими учеными в ходе их бесед с дочерью Ермакова Пелагеей (тезкой дочери Григория) и несколькими казаками более старшего возраста чем она. Заслуживающее внимания свидетельство поступило от белогвардейского офицера Евгения Ковалева, который летом 1919 года служил вместе с Ермаковым в Донской армии, укомплектованной верхнедонцами. Ковалев нашел настолько поразительное сходство между Ермаковым и Григорием в отношении их внешности и храбрости, что написал статью, озаглавленную “Харлампий Ермаков — герой “Тихого Дона”. В той же самой бригаде Ковалев встретил “немало действительно существующих героев “Тихого Дона”»⁴.

СЛЕДСТВЕННОЕ ДЕЛО № 45529

Перед нами следственное «Дело» Харлампия Ермакова в трех томах, и по сей день хранящееся в архиве Ростовского ФСБ за номером П—38850 — первый том и П—27966 — второй и третий тома. Номер «Дела» в ОГПУ значился по-другому: № 45529. Расстрелян вёшенский казак, Харлампий Васильевич Ермаков, кавалер четырех Георгиев, красный командир конницы Буденного на основании «внесудебного приговора», по личному распоряжению Ягоды, 17 июня 1927 года.

Харлампий Васильевич
Ермаков (1891—1927 гг.),
прототип Григория Мелехова
и одновременно — реальное
лицо, действующее в романе
«Тихий Дон». Фото 1915 г.

Приведем трагические документы, рассказывающие, как была поставлена последняя точка в судьбе этого незаурядного по храбрости, мужеству и одаренности человека.

«АКТ

1927 года июня 17 дня составлен настоящий акт в том, что сего числа, согласно распоряжения ПП ОГПУ СНК от 15 июня сего года за № 0314147 приведен приговор в исполнение решения Коллегии ОГПУ о расстреле гр. Ермакова Харлампия Васильевича.

От ПП ОГПУ — подпись

Присутствовали От прокуратуры — подпись

Начальник исправдома — подпись».

Подписи неразборчивы.

Этому предшествует документ от 11-VI—27 г.:

132

«В. Срочно. Сов. секретно. Лично.

ПП ОГПУ по СКК г. Ростов на/ Д.

ОГПУ при сем препровождает выписку из Прот[окола] засед[ания] Коллегии ОГПУ от 6/VI — 27 г. по делу № 45529 Ермакова Харлампия Васильевича — на исполнение.

Исполнение донести.

Приложение: упомянутое.

Зам. пред. ОГПУ                                              Ягода»⁵.

К письму Ягоды приложен главный обвинительный документ:

«Выписка из протокола

Заседания Коллегии ОГПУ (судебное) от 6 июня 1927 года.

Слушали: Дело № 45529 по обв[инению] Ермакова Харлампия Васильевича по 58/11 и 58/18 УК.

Дело рассматрив[алось] во внесудебном порядке, согласно Пост[ановлению] През[идиума] ЦИК СССР от 26.V.—27 года.

Постановили: Ермакова Харлампия Васильевича — расстрелять. Дело сдать в архив»⁶.

Наконец, в «Деле» имеется документ, на основании которого было вынесено Постановление Президиума ЦИК, разрешающее вынести «внесудебный приговор» Харлампию Ермакову, то есть расстрелять его без суда и следствия. Вот он:

«Конспект по следственному делу № 7325 (Донецкого отдела ОГПУ) на гр. Ермакова Харлампия Васильевича по ст. 58 п. 11 и 18 УК.

Установочные данные: Ермаков Х. В., 36 лет, казак х. Базки Вёшенского района Донецкого округа, женат, бывший б/офицер в чине есаула, б/п, в последнее время занимал должность пред[седателя] ККОВ’а (крестьянского общества взаимопомощи. — Ф. К.) и зам. пред[седателя] сельсовета, в 1924 году был под следствием за к.-р. (контрреволюционную. — Ф. К.) деятельность, дело за недоказанностью прекращено.

Обвиняется:

В 1919 г. вспыхнуло восстание казаков против Сов[етской] власти в Донецком округе. Ермаков принял в таковом самое посильное участие, в начале командовал сотней, а затем дивизией повстанцев. Это восстание держалось 3 м[еся]ца. С приходом белых атаман Богаевский за активную борьбу против революционного движения Ермакова произвел в чин сотника, а через некоторое время — есаула. В момент восстания Ермаков лично зарубил 18 чел. пленных матросов. Последнее время проживал в ст. Вёшенской, вел систематическую агитацию против Соввласти, группировал вокруг себя казачество и выражал открытое недовольство Соввластью и компартией.

Изложенное подтверждается показаниями 8 чел. свидетелей.

Справка: Обвиняемый содержится под стражей при ИТД г. Миллерово с 3/II—27 г.»⁷.

Три тома «Дела» Харлампия Ермакова позволяют воссоздать драматическую картину его жизни, его участие в германской и Гражданской войнах, в Вёшенском восстании, службы и красным, и белым, историю его борьбы за жизнь в заключении.

133

Титульный лист следственного Дела на Харлампия Ермакова
и других казаков Верхнего Дона, открытого в 1924 году
после первого ареста Х. В. Ермакова

134

«Дело» Харлампия Ермакова свидетельствует, что он вернулся из Красной армии после демобилизации домой 5 февраля 1923 года, и почти сразу же — 21 апреля — был арестован по обвинению в организации Верхнедонского восстания и руководстве им. Он провел в тюрьме два с половиной года, 19 июля 1924 года был отпущен, а 20 января 1927 года арестован вновь и 17 июня 1927 года расстрелян. Таким образом, пребывание Харлампия Ермакова на свободе после возвращения из Красной армии домой, в хутор Базки, сводится — не считая двух месяцев весной 1923 года — к двум с половиной годам — с июня 1924 по январь 1927 года, из них год (июль 1924 — май 1925), будучи выпущенным на поруки, Ермаков оставался под следствием.

Находясь под следствием и в заключении, он яростно отстаивал свою жизнь и судьбу. Со страниц «Дела» встает образ человека умного, мужественного и сильного, человека высоко благородного. Он не предал ни одного своего соратника, и если называл их имена, то только тех, кто погиб или был уже в эмиграции. Единственное, что он позволил себе — это несколько смягчить, прикрыть флером полуправды обстоятельства своего прихода к восставшим и, возможно, несколько приукрасить свою службу у красных. Но в основных своих показаниях он был правдив.

Приведем одно из многочисленных заявлений Харлампия Ермакова судебным властям во время первого его ареста 22 апреля 1924 года:

«В январе м[еся]це 1918 года я добровольно вступил в ряды Красной Армии, занимал все время командные должности и в 1919 году, занимая должность зав. артскладом 15 Инзенской дивизии, я был внезапно захвачен в плен белыми, насильственным путем оставался у них на службе — едва не силою оружия принужден был занять должность командира отряда, пробыв в таковой с 1/III по 15/VI того же года, т. е. три с половиною месяца. (Так Ермаков рисует следователю Максимовскому свое участие в Верхнедонском восстании. — Ф. К.)

По приходе же на Дон Сов[етских] войск в 1920 году я вновь добровольно вступил в Крас[ную] Арм[ию], приведя с собой отряд в 250 сабель, с которыми пришел в 21 кавдивизию, а оттуда перешел в Конармию имени т. Буденного, — опять занимал должности комсостава до командира полка включительно. Я принимал непосредственное участие в боях на Польском, Врангелевском фронтах, против банд: на Украине — Махно, и на Кавказе — Ющенко и Белова. В означенных боях я неоднократно был ранен, но оставался в рядах, примером своим поднимая дух бойцов. За такие сознательные самопожертвования и многие отличия в боях и на службе получил личные благодарности т. Буденного, награждение часами т. Троцким, оружием с надписью и прочими вещами и обмундированием премиального комплекта. И лишь совершенно подорвав свое здоровье, в состоянии полного упадка сил, я, сроднившись с военной службой, хотя и с сожалением, все же вынужден был оставить службу с сознанием, что большая часть моей жизни отдана честно и добровольно на завоевание прав трудового народа.

135

Вернувшись из армии в феврале 23 г. домой, я не успел не только поправить свое здоровье, но даже отдохнуть в своей семье, как 21 апреля прошлого года я был арестован за давно забытую мною, случайную, 3-х месячную службу у белых, как занимавший должность командира отряда.

Первое время при аресте я был спокоен, не придавая этому серьезного значения, так как не мог и подумать тогда, что меня — отдававшего несколько лет все свои силы и кровь на защиту революции — можно обвинить за несение пассивной службы в противных моему сердцу войсках.

Но когда ДОГПУ предъявило мне тяжелое и гнусное обвинение по 58 статье, как активно выступавшего против Сов[етской] власти, я стал протестовать, заявляя письменно прокурорскому надзору и судебным властям о непричастности моей к подобного рода вине, подтверждая свои заявления личными аргументальными доказательствами, сохранившимися в деле моем, как документы, заверенные властями»⁸.

Мы намеренно приводим столь пространную выдержку из заявления Харлампия Ермакова, написанную ясным, почти каллиграфическим почерком, энергичным стилем убежденного в себе человека (заметим, что в графе «образование» в тюремной анкете он написал «низшее»), чтобы дать возможность читателю почувствовать личность этого человека. Крупный масштаб яркой человеческой личности Ермакова печатью лежит на всем его деле.

Защищать себя ему было нелегко. Обвинение вменяло Ермакову не просто участие в Вёшенском восстании, но его организацию и руководство им.

В «Обвинительном заключении» от 28 января 1924 года, составленном старшим следователем Донобсуда Стэклером, говорилось: «...Установлено: в 1919 году, в момент перехода Красной армии в наступление, когда перевес в борьбе клонился на сторону войск Советской России, в районе ст. Вёшенской в тылу Красной армии вспыхнуло восстание, во главе которого стоял есаул Ермаков Харлампий Васильевич...»⁹; «Гр-н Ермаков является... командующим всеми белогвардейскими повстанческими силами ст. Вёшенской и ее окрестностей», «являясь хорунжим и командиром восставших, руководил всеми избиениями и расстрелами иногородних, рабочих и крестьян, сочувствующих сов. власти»¹⁰. Разница в званиях объясняется тем, что в начале восстания Ермаков был хорунжим, а в конце его — есаулом.

Ермаков категорически опровергает эти обвинения: «Предъявленное мне обвинение как организатору восстания Верхне-Донского округа не может быть применено ко мне — не говоря уже о том, что вообще я не могу быть противником сов[етской] власти уже потому, что я добровольно вступил в ряды Кр[асной] армии в январе месяце 1918 года в отряд Подтелкова. С указан[ным] отрядом участвовал в боях против белогвардейских отрядов полковника Чернецова и выбыл из строя вследствие ранения под ст. Александровской, а в то время, когда уже было восстание в Верхне-Донском округе, был зав. артиллер.

136

складом 15 Инзенской дивизии, т. е. в 14 верстах от ст. Казанской и Мигулинской. Имея жительство в 14 верстах от места восстания, я не мог быть там и его организатором, т. к. по прибытии домой после пребывания в отряде Подтелкова был избран тогда же Предволисполкома ст. Вёшенской, с каковой должности был арестован с приходом белых как активно сочувствующий Сов. власти... Во главе отряда стояли есаул Кудинов, Сафонов, Алферов, Булгаков, мой брат Емельян Ермаков и другие, которых сейчас не упомню»¹¹.

Называя эти имена, Ермаков, как уже сказано выше, не мог никому принести вреда: одних (как, например, его брата Емельяна) уже не было в живых, другие были в эмиграции.

В «Деле» хранятся документы, свидетельствующие, как жители хутора Базки пытались защитить своего земляка. Хранится «Протокол № 343» от 8 ноября 1923 года общего собрания граждан Базковского хутора, где стоял один вопрос: «О выдаче Ермакову Харлампию Васильевичу протокольного постановления, что он не был организатором восстания». Вот текст постановления общего собрания: «Заслушали Заявление гр-на Солдатова Архипа Герасимовича, отца Ермакова Харлампия Васильевича, мы, граждане села Базковского устанавливаем, что сын Солдатова, Ермаков Харлампий организатором восстания не был и никаких подготовительных работ не вел, а был назначен (мобилизован) командующим повстанческим отрядом Кудиновым на должность начальника разъезда на третий день по вступлении повстанческих войск». Подписи и крестики неграмотных — около 90 человек.

Другой выразительный документ того времени от 27 апреля 1923 года называется «Одобрение» (сохраняем орфографию и стиль):

«Мы, нижеподписавшиеся граждане села Базковского Вёшенской вол[ости] даем настоящее одобрение гр-ну того же села Ермакову Харлампию Васильевичу в том, что он действительно честного поведения и по прибытии его из Красной Армии за ним не замечено никаких контрреволюционных идей, а наоборот, принял активное участие в проведении органов советской власти. Как например: охотно работал в с/совете, проводил собрания, беседы о строительстве власти Красной армии, налоговой кампании... Желаем его освобождения как человека напрасно заключенного.

В чем и подписываемся (22 подписи)»¹².

Таких «Одобрений» в «Деле» Ермакова несколько. Нельзя не отдать должное мужеству этих людей, которые спустя всего четыре года после Вёшенского восстания, в обстановке непрекращающегося террора против казачества не побоялись выступить в защиту своего земляка, попавшего в беду. Но за этим — огромное уважение и симпатия жителей «села Базковского» к нему («села» — потому, что слова «станица», «хутор» в ту пору были под запретом).

Приведем еще один, крайне выразительный документ:

«Отзыв.

1923 года ноября 10 дня. Мы, нижеподписавшиеся, члены Р. К. С. М. Базковской ячейки Вёшенской волости настоящим удостоверяем,

137

что содержащийся в Ростовском исправдоме гражданин села Базковского Ермаков Харлампий Васильевич во все время пребывания его в Базковском селе был вполне лояльным по отношению к Соввласти гражданином Советской республики и не проявлял действий, враждебных распоряжениям Рабоче-Крестьянского Правительства.

Организатором восстания в бывшем В.-Донском округе он не был, а участвовал в гражданской войне в порядке, который был обязателен для всех живущих во время восстания; в комсостав попал по избранию, а не по желанию личному. Сын простого казака и сам простой казак, не получивший никакого образования, он жил исключительно лишь своим трудом, под час не особенно легким, и закоренелым врагом Советской власти он не был. Наоборот, где нужна была его помощь, он охотно шел помогать и помогал нашей организации. Во время Польской войны он доблестно защищал интересы Советской республики и грудью отстаивал интересы трудящихся, что рабоче-крестьянской властью было отмечено зачислением его в комсостав.

Члены Базковской ячейки — (пять подписей)»¹³.

И еще один документ того времени, выражающий отношение казаков к Харлампию Ермакову и к недавнему восстанию:

«Протокол общего собрания гр-н села Базки от 17 мая 1923 года:

Мы, нижеподписавшиеся гр-не села Базковского Вёшенской волости в виду ареста гр-на нашего села Ермакова Харлампия Васильевича считаем своим долгом высказать о нем свое мнение. Ермаков все время проживал в нашем селе, также был хлеборобом, но случилась война и он попал на войну, совсем молодым, был ранен и по окончании таковой возвратился домой и занялся своими домашними делами. Случилось восстание и Ермаков как и все вынужден был участвовать в нем и хотя был избран восставшими на командную должность, но все время старался как можно более смягчить ужасы восстания. Очень и очень многие могут засвидетельствовать о том, что остались живы только благодаря Ермакову. Всегда и всюду при поимке шпионов и при взятии пленных десятки рук тянулись растерзать пойманных, но Ермаков сказал, что если вы позволите расстрелять пленных, то постреляю и вас, как собак, на это есть суд, который будет разбираться, а наше дело — только доставить коменданту. Восстание вообще носило характер какого-то стихийного действия. Как лошадь, когда ее взнуздают в первый раз — первое движение ринуться вперед и все порвать, так и в Верхне-Донском округе слишком непривычными показались мероприятия соввласти и народ взбунтовался и только после довольно крутых мер убедился в пользе действий советской власти...»¹⁴.

В заключении решения общего собрания сказано: «Конечно, советская власть может найти за Ермаковым преступления и судить его по закону, но со своей стороны мы высказываем о нем свое мнение, как о честном, добросовестном хлеборобе и рабочем не боящемся никакого черного труда»¹⁵ — и подписи, десятки корявых подписей малограмотных людей, взывающих к пониманию.

138

Далее в деле — десятки писем и показаний жителей Вёшенской округи в защиту Харлампия Ермакова, наглядно подтверждающие, что и в самом деле многие остались жить в ту пору благодаря его заступничеству:

«Я, нижеподписавшийся гр-н села Базки, бывший член партии и бывший красноармеец Кондратьев Василий Васильев, добровольно ушел в Красную армию в 1918 году, а мое семейство оставалось в Базках Вёшенской волости. Во время восстания мое семейство хотели извести или побить, но гр-н Ермаков не допустил...»¹⁶.

«Я, нижеподписавшаяся гр-ка села Базки Панова Анастасия Тихоновна даю настоящее одобрение гражданину того же села Ермакову Х. В., что с 18-го года мой муж находился в Красной Армии..., и во время восстания 1919 года меня стали притеснять белые банды, грабить арестовывать. Тов. Ермаков стал на защиту и прекратил все это, что дал возможность спасти от разграбления имущества и меня от верной смерти»¹⁷.

Приведем также выдержки из протоколов допросов:

Лапченков Онисим Никитич:

«Лично я действий Ермакова не видел, но слышал, что он во время белых спас бывшего красноармейца Климова... от нападения белых; кроме того, во время отхода красных войск было нападение на оставшихся сторонников большевизма. Но Ермаков их спас»¹⁸.

Крамсков Каллистрат Дмитриевич:

«В 1919 году я вместе с Ермаковым был мобилизован и назначен в 32-й казачий полк белой армии. Здесь тов. Ермаков повел агитацию против офицеров и настаивал среди казаков бросить полк и разойтись по домам. Он сам покинул отряд, т. е. бросил командование взводом и пошел домой, а за ним и мы все казаки, приехавшие из с. Базковского...»¹⁹.

Большансков Козьма Захарович:

«Во время захвата белыми в плен красноармейцев он, Ермаков, всегда старался выручить таковых от грозившей им опасности и благодаря его личного ходатайства красноармейцы отпускались на свободу»²⁰.

Калинин Дмитрий Петрович:

«В 1919 году я ушел добровольно в ряды Красной Армии и возвратился из таковой лишь в 1920 году... Когда я прибыл из армии, то мои дети, т. е. две девочки 7 и 10 лет, остававшиеся в Базках мне говорили, что во время пребывания белых пользовались от Ермакова покровительством и по его распоряжению им выдавались из интендантства хлеб и другие продукты, из чего я вижу, что Ермаков к советской власти относился с солидарностью»²¹.

Климов Иван Кириллович:

«Ермакова Харлампия Васильевича я до случая, когда я был красным милиционером и попал к белым в плен, не знал. Белогвардейцы вообще к совработникам относились зверски, а ко мне как к милиционеру и тем более, толпа кри[ча]ла “Убить его”, но Ермаков меня спас. Кроме того меня белые опять арестовывали раза 3—4 и каждый раз Ермаков являлся защитником, а в результате и спасителем, т. к. не будь Ермакова я безусловно был бы убит белыми»²².

139

В «Деле» нет ни одного показания, которое изобличило бы Харлампия Ермакова в жестокости или издевательствах над семьями красноармейцев или иногородними, в расстреле пленных.

Харлампий Ермаков, тайно помогавший во время восстания детям красноармейцев и спасавший милиционеров, выглядит своего рода казачьим Робин Гудом, пользовавшимся, судя по приведенным письмам, уважением и симпатией в округе. Казакам не могла не импонировать его личная храбрость, то, что он был отличный «рубака», хороший воин, что подтверждалось не только четырьмя Георгиями и военной карьерой от рядового до офицера и красного командира, но и его боевыми свершениями во время восстания.

С просьбой отпустить мужа на поруки к властям обращалась и его молодая жена, Анна Ивановна Ермакова: «Ввиду того, что муж мой служил в Красной Армии при тт. Подтелкове и Кривошлыкове и участвовал в разгроме банд полковника Чернецова и генерала Семилетова, впоследствии участвовал на Польском фронте и при разгроме войск Врангеля, получил в свое время революционные награды, шашку, револьвер и часы, а потому полагаю, что как ни велики бы были его преступления, он все же имеет право на снисхождение и к нему должна быть применена 3-х годичная давность указов в ст. 21 УК, ибо он вину свою вполне искупил, тем более, что после этого было несколько амнистий»²³.

В книге Г. С. Ермолаева «Михаил Шолохов и его творчество» сообщается, что во время Вёшенского восстания в 1919 году Харлампий Ермаков помог выйти на свободу арестованному повстанцами Петру Громославскому, — по просьбе его дочери Марии, будущей жены Шолохова. Об этом ему написала в своем письме из Вёшенской 16 апреля 1998 года Н. Т. Кузнецова²⁴, дочь первого учителя Шолохова Т. Т. Мрыхина, сотрудник Шолоховского музея в Вёшенской, как никто знающая историю этих мест.

Заступничество земляков дало результат: 19 июля 1924 года Харлампий Ермаков был отпущен из тюрьмы на поруки, а 29 мая 1925 года его «Дело» было прекращено за «нецелесообразностью»²⁵.

И хотя после выхода его из тюрьмы следствие продолжалось еще десять месяцев — до конца мая 1925 года — можно себе представить, с какой радостью встретили Харлампия Ермакова добившиеся его освобождения жители хутора Базки и всей Вёшенской округи.

МИХАИЛ ШОЛОХОВ И ХАРЛАМПИЙ ЕРМАКОВ

Взаимоотношения Шолохова и Ермакова, на наш взгляд, — коренной вопрос для прояснения проблемы авторства «Тихого Дона».

Нет сомнения, что столь заметную личность в Вёшенской округе знали многие. Знали Ермакова и родители Шолохова. Не мог не знать его и Михаил Шолохов.

Собирая материал для романа о судьбе казачества в революции, он не мог обойти столь яркую и широко известную в его родных краях фигуру, как только что вернувшийся из заключения кавалер четырех

140

Георгиев за империалистическую, комдив в пору Вёшенского восстания и комполка в Конармии Буденного.

Подтверждение того, что их встречи имели место и произвели на Шолохова глубокое впечатление, — появление в главах «Тихого Дона», написанных в 1925 году, Абрама Ермакова. Как мы убедились, не только фамилия главного героя, но и его портретная характеристика, черты характера восходят к той же фигуре, которая станет прототипом Григория Мелехова — к Харлампию Ермакову.

Однако Шолохов впоследствии отказывается от намерения дать своему герою фамилию Ермаков. Думается, одной из причин было то, что писатель — вполне справедливо — счел неразумным столь тесно и открыто — фамилией — связать героя своего романа с Харлампием Ермаковым. Шолохов не раз подчеркивал, что Григорий Мелехов — характер обобщенный, тип времени, а не сколок с конкретного лица. Чтобы оттенить этот момент, он и ввел в действие романа Харлампия Ермакова как реальное действующее лицо.

Но это — не единственная причина. Вряд ли случайно Шолохов долгое время вообще избегал говорить о Харлампии Ермакове как о прототипе Григория Мелехова. И связано это, думается, прежде всего, с его трагической судьбой.

Первое упоминание об этом человеке в связи с «Тихим Доном» прозвучало в 1940 году в беседе писателя с И. Экслером, да и то скорее ради опровержения мысли о том, что Харлампий Ермаков — прототип Григория Мелехова, чем для ее утверждения. «Было бы ошибкой думать, что Шолохов, живущий в станице Вёшенской, описывает своих героев, действующих на Дону, вблизи той же станицы, просто с натуры. Да, существовал казак Ермаков, внешнюю биографию которого Шолохов частично дал в Григории Мелехове. Рассказывают, что дочь этого Ермакова и посейчас учительствует в Базковском районе. Она смуглая, с черными как смоль волосами, вся в отца... Но из этого еще ничего не следует»²⁶, — заключает журналист.

Такую позицию, к сожалению, наше шолоховедение занимало долгие годы, а «антишолоховедение» занимает и до сих пор. Ни в одной из заметных книг довоенных и послевоенных лет, посвященных М. А. Шолохову и его роману «Тихий Дон» (В. Гоффеншефер «Михаил Шолохов. Критический очерк» (М., 1940); И. Лежнев «Михаил Шолохов» (М., 1948); Ю. Лукин «Михаил Шолохов. Критико-биографический очерк» (М., 1955); Л. Якименко «“Тихий Дон” М. Шолохова» (М., 1954), В. В. Гура, Ф. А. Абрамов «М. Шолохов. Семинарий» (Л., 1962)), нет даже упоминания о Харлампии Ермакове как прототипе Григория Мелехова!

Да и сам писатель долгие годы, практически до XX съезда партии, избегал говорить о прототипах героев «Тихого Дона» и, в частности, Григория Мелехова.

В декабре 1939 года, когда была завершена четвертая книга романа, на вопрос в ту пору ростовского корреспондента «Комсомольской правды» Анатолия Калинина имеют ли герои романа прототипов, Шолохов ответил: «И да, и нет. Много, например, спрашивают о Григории Мелехове. Скорее всего это образ собирательный»²⁷.

141

В 1951 году на встрече с болгарскими писателями Шолохов несколько изменил свою позицию и приоткрыл завесу в вопросе о прототипах, признав: «Если говорить о романе “Тихий Дон”, то действительно, Григорий Мелехов имеет своего прототипа»²⁸.

Однако в доверительных беседах еще до войны и в первые послевоенные годы Шолохов называл имя главного прототипа Григория Мелехова. Так, критик-правдист И. Лежнев в своей книге «Путь Шолохова», изданной в 1958 году, пишет, что когда в 1936 году Шолохов приезжал в Москву в связи с публикацией в «Правде» отрывков из романа, он рассказывал ему о казаке Ермакове, отдельные черты личности и биографии которого отразились в образе Григория Мелехова.

«Ермаков, — говорил Михаил Александрович, — был рядовым бойцом-кавалеристом казачьей части в первую мировую войну. За боевые подвиги получил полный комплект георгиевских крестов и медалей. В 1917 году сочувствовал революции, потом переменился, играл видную роль в Вёшенском восстании. После разгрома Деникина вступил в Первую Конную, был командиром, отличился. Я видел у его родственников снимок группы кавалеристов во главе с Буденным. Там был и Ермаков. Бережно показывали его родственники серебряное оружие, шашку, которой его наградил за доблесть Буденный»²⁹.

Этот первый более или менее подробный рассказ Шолохова о Ермакове полностью совпадает с той информацией о нем, которая хранится в «расстрельном» «Деле», а кое в чем и дополняет его. Это говорит о достаточно близком знакомстве писателя не только с самим Ермаковым, но и с членами его семьи, которые показывали ему — по всей вероятности, уже после ареста Ермакова — и его фотографию с Буденным, и серебряное оружие, полученное им в награду от командарма.

И. Лежнев рассказывает в своей книге, что когда он спустя некоторое время приехал в Вёшенскую, то познакомился с дочерью Ермакова — учительницей хуторской школы, которую он именовал Пелагеей Евлампиевной³⁰. И. Лежнев перепутал имя Ермакова, полагая, что его зовут Евлампий. Дочь Ермакова рассказала ему и о фотографии: «У нас до 1933 года была фотография. Там сидит Буденный и вокруг него, в числе других — мой отец»³¹.

Следующее свидетельство М. А. Шолохова о Харлампии Ермакове относится к июню 1947 года, когда у него в Вешках побывал литературовед В. Г. Васильев из Магнитогорского педагогического института и записал с ним беседу, которую писатель завизировал. На вопрос о прообразах героев «Тихого Дона» писатель ответил: «В романе нет персонажей, которые были бы целиком списаны с отдельных лиц. Все образы романа — собирательные и, вместе с этим, в отдельных образах есть черты людей, существовавших в действительности. Так, в образе Григория Мелехова есть черты военной биографии базковского казака Ермакова. В облике Мелехова воплощены черты, характерные не только для известного слоя казачества, но и для русского крестьянства вообще. Ведь то, что происходило в среде донского казачества в годы революции и Гражданской войны, происходило в сходных

142

формах и в среде Уральского, Кубанского, Сибирского, Семиреченского, Забайкальского, Терского казачества, а также и среди русского крестьянства. В то же время судьба Григория Мелехова в значительной мере индивидуальна»³².

Фотография М. А. Шолохова
с дарственной надписью В. Кудашеву. 1930-й г.

Заметим однако, что эти свидетельства М. А. Шолохова о прототипе Григория Мелехова опубликованы были только после смерти Сталина и после XX съезда — И. Лежневым — в 1958, а В. Г. Васильевым — в 1963 году.

И лишь 29 ноября 1974 года в беседе с К. Приймой М. А. Шолохов дал подробную характеристику Харлампия Ермакова и рассказал о своих отношениях с ним — эта беседа также была им завизирована. Приведем ее полностью.

«...Как пришла мысль в первой главе изобразить судьбу казака Прокофия и его жены-турчанки?

— Все бралось из жизни, — ответил Шолохов. — У нас многие казаки имели жен иноплеменных. В станице Каргинской один казак привел себе в жены калмычку. И хорошо жили. У Ермакова Харлампия бабка была турчанка. А мою родню по материнской линии в хуторе называли “татарчуки”. Знать, было в роду что-то и от татар!..

— Как был найден образ Григория?

143

— В народе, — ответил Шолохов. — Григорий — это художественный вымысел. Дался он мне не сразу. Но могу признаться теперь, что образы Григория, Петра и Дарьи Мелеховых в самом начале я писал с семьи казаков Дроздовых. Мои родители, живя в хуторе Плешакове, снимали у Дроздовых половину куреня <...> В разработке сюжета стало ясно, что в подоснову образа Григория характер Алексея Дроздова не годится. И тут я увидел, что Ермаков более подходит к моему замыслу, каким должен быть Григорий. Его предки — бабка-турчанка, — четыре Георгиевских креста за храбрость, служба в Красной гвардии, участие в восстании, затем сдача красным в плен и поход на польский фронт, — все это меня очень увлекло в судьбе Ермакова. Труден у него был выбор пути в жизни, очень труден. Ермаков открыл мне многое о боях с немцами, чего из литературы я не знал... Так вот, переживания Григория после убийства им первого австрийца — это шло от рассказов Ермакова. И баклановский удар — тоже от него...

— А что такое баклановский удар? — спросил я.

— Один из приемов владения шашкой, — ответил Шолохов. — Однажды зимой я спросил у Ермакова об этом. “Хочешь, я покажу, — ответил он. — Есть у тебя шашка?” Шашка в доме имелась — это была шашка отца Марии Петровны <...> Так вот, Ермаков <...> попробовал рукой лезвие шашки, попросил брусок. “Надо бы подправить”, — сказал. Затем надел шинель, пристегнул шашку и повел нас во двор показать, что такое баклановский удар. Возле сарая были сложены метровой длины березовые бревнышки толщиной до двадцати сантиметров. Взял Ермаков березовый столбик, поставил в снег перед нами, отступил на шаг-два и выхватил шашку из ножен. Тронул еще раз ее лезвие. Примерился. Пригнувшись, слегка взмахнул ею. Затем еще раз пригнулся и со всего маху — шашка аж засвистела над головой — как рубанет наискось... Срубленная половина бревнышка подпрыгнула и воткнулась в снег...

Шолохов сидит, курит и вспоминает:

— Семен Михайлович Буденный говорил мне, что видел Харлампия Ермакова в конных атаках на врангелевском фронте и что не случайно Ермаков был назначен начальником кавшколы в Майкопе.

Михаил Александрович взял фотокопию своего письма к Ермакову и быстро на нем написал:

“Тов. Буденный помнил его по 1-й Конной армии и отзывался о нем как об отличном рубаке, равном по силе удара шашкой Оке Городовикову.

29.11.1974                                                         М. Шолохов”

— Однако, поверь, что и жизненного опыта Ермакова мне не хватило для того, чтобы создать образ мятущегося человека-правдоискателя Григория Мелехова, несущего в себе отблески трагизма эпохи. Образ Григория — это обобщение исканий многих людей...

— Давно ли вы познакомились с Ермаковым?

— Давно. Он был дружен с моими родителями, — ответил Шолохов. — А в Каргинской, когда мы там жили, ежемесячно восемнадцатого

144

Автограф письма М. А. Шолохова Х. В. Ермакову от 6 апреля 1926 г.,
хранящегося в Следственном деле Х. В. Ермакова

145

Опись документов, хранящихся в деле в отдельном пакете

146

числа бывал большой базар. С весны 1923 года Ермаков после демобилизации часто бывал у моих родителей в гостях. Позже приезжал и ко мне в Вешки. В молодости, когда он имел верхового коня, никогда Ермаков не въезжал во двор, а всегда верхом сигал через ворота. Такой уж у него был нрав-характер...»³³.

Очевидно, что главное время общения М. А. Шолохова с Ермаковым пришлось на пору, когда он вышел из тюрьмы, — начиная с июля 1924 года и до конца 1926 года, поскольку 20 января 1927 года Ермаков был арестован вновь.

Имеется и документальное подтверждение тому — письмо Шолохова Харлампию Ермакову, то самое письмо, на фотокопии которого Шолохов написал строки об отношении Буденного к Харлампию Ермакову. И его оригинал хранится в том «Деле»:

«Москва, 6/IV—26 г.

Уважаемый тов. Ермаков!

Мне необходимо получить от Вас некоторые дополнительные сведения относительно эпохи 1919 года.

Надеюсь, что Вы не откажете мне в любезности сообщить эти сведения с приездом моим из Москвы. Полагаю быть у Вас в мае-июне с/г. Сведения эти касаются мелочей восстания В.-Донского. Сообщите письменно по адресу — Каргинская, в какое время удобнее будет приехать к Вам. Не намечается ли в этих м[еся]цах у Вас длительной отлучки?

С прив. М. Шолохов»³⁴.

«Антишолоховеды» пытались поставить под сомнение даже самую принадлежность этого письма Шолохову. Сомнения эти питались тем, что фотокопия и текст письма Шолохова в свое время были опубликованы К. Приймой в 1979 году в сборнике «“Тихий Дон”: уроки романа»³⁵ без ссылки на источник — «Дело» Харлампия Ермакова. Видимо, Прийма в ту пору получил фотокопию этого письма неофициально.

Между тем, только увидев воочию письмо Шолохова в «Деле», начинаешь до конца понимать ту уклончивость и осторожность, с которыми говорил Шолохов о Харлампии Ермакове в связи с Григорием Мелеховым и «Тихим Доном», равно как и его многозначительную оговорку, сделанную в беседе с И. Лежневым о Ермакове в 1939 году: «... через несколько лет после демобилизации Ермакова выяснились все его провинности во время восстания, и он понес заслуженную кару»³⁶.

Письмо М. А. Шолохова Харлампию Ермакову, изъятое во время последнего ареста и обыска в его доме, хранится в «Деле» как вещественное доказательство в особом, отдельном пакете, вместе с особо важными для следствия документами: «Послужным списком» Харлампия Ермакова и «Протоколом» распорядительного заседания Северо-Кавказского краевого суда от 29 мая 1925 г., прекращающего предыдущее «Дело» Ермакова «по нецелесообразности».

147

Нам не известно, знал ли Шолохов, что его письмо Ермакову попало в руки ОГПУ и фигурирует в «Деле» как вещественное доказательство участия Ермакова в Верхнедонском восстании. Но об аресте и расстреле прототипа своего героя он не мог не знать. Именно это обстоятельство и заставляло его долгие годы занимать столь осторожную позицию в вопросе о прототипе Григория Мелехова.

Уже говорилось, что Харлампий Ермаков был арестован вторично 21 января 1927 года по доносу и на основании секретного за ним наблюдения. В «Деле» хранится красноречивый документ, называющийся «Выписка из сведений». Совершенно очевидно, что эти «сведения» получены от «секретных сотрудников». В «Выписке» сообщается, что «Ермаков Харлампий Васильевич... во время выборов руководил группировкой, которая агитировала против коммунистов на проведение своих лиц, объединяет вокруг себя кулаков, агитирует против Соввласти, старается провести лиц, лишенных права голоса, состоит членом с/совета. Б/б (бывший белый. — Ф. К.) офицер, активный участник белой армии, командовал дивизией, в 1917 году был избран членом Войскового круга Донской области, в 1918 году в январе месяце Ермаков был избран Председателем Вёшенского станисполкома, в то время вел агитацию к восстанию против Советской власти, где по инициативе Ермакова с офицерством было создано восстание, в коем Ермаков принимал активное участие, принял на себя командование, за боевые заслуги был произведен в чин хорунжего, в белой армии состоял до 1919 года... Руководил восстанием в Вёшенском районе против Советской власти, вел беспощадную расправу с красноармейцами. Служа в Красной Армии, Ермаков умеет только примазываться и вести антисоветскую работу. В 1925 году привлекался к ответственности, как руководитель восстания, дело прекращено за давностью его преступления»³⁷.

Видимо, слежка за бывшим белым офицером велась давно и началась сразу после его оправдания в 1925 году. Велась она с совершенно определенной целью: получить хоть какой-то повод для нового ареста. Повторный арест означал и новое следствие, которое на этот раз велось жестко и предвзято, было лишено и тени объективности, сразу же приняло агрессивно-обвинительный характер. Примечательно и появившееся новшество: подписки о неразглашении, которые брали с вызванных в суд свидетелей.

В центре внимания следствия — ход Вёшенского восстания и роль Харлампия Ермакова в нем. Из хода следствия явствует, что он играл в восстании исключительно важную роль — был вначале командиром сотни, а потом командиром дивизии, входил в круг организаторов и руководителей восстания, будто бы принимал участие в расстрелах и расправах над мирным населением, сочувствующим большевикам.

Харлампий Ермаков выбрал соответствующую линию защиты: как и во время первого своего ареста, он доказывал, прежде всего, что не был организатором восстания и оказался в рядах восставших чуть ли не подневольно, расправами и расстрелами пленных не занимался. «5-го марта 1919 года старики-казаки выбрали меня командиром сотни. Я со своей сотней участвовал в бою под станицей Каргинской, где

148

было взято: пехоты 150 человек, 6—7 орудий и другое, — показывает Ермаков. — Некоторые из красноармейцев были приговорены к расстрелу, но я создал такую обстановку, что они остались живы»³⁸.

Свидетели рассказывают о некоторых конкретных эпизодах участия Ермакова — как командира повстанцев — в боях с Красной армией, некоторые из них стараются по мере сил защитить обвиняемого.

«В 1919 г. Ермаков во время восстания командовал дивизией, в его отряде служил и я, — показывает Павел Ефимович Крамсков. — Однажды Ермаков во время боя взял в плен комиссара и двух красноармейцев, из них одного кр-ца убил Ермаков, а остальные направлены в штаб в Вёшенскую»³⁹.

«В конце февраля или [начале] марта месяца была проведена мобилизация казаков Вёшенской станицы для участия в войне. Базковским обществом было созвано собрание и порешили: поручить Ермакову Х. В. командование мобилизованными казаками, — показывает Григорий Матвеевич Топилин. — Тов. Ермаков вел командование мобилизованными казаками и во время сражений взятых в плен красноармейцев направлял в Верхне-Донской округ в станицу Вёшенскую. Бывали случаи, что пленных после допроса совершенно освобождали. Расстрелов я лично не видел и о существовании таковых при штабе отряда не слышал. Взяты в плен под хутором Токинским один комиссар и 2 красноармейца, причем один из красноармейцев был убит во время схватки, а комиссара и второго красноармейца сейчас же отправили в Верхне-Донской округ, — о дальнейшей судьбе его я не знаю»⁴⁰.

«В 1919 году Ермаков Харлампий командовал Базковской сотней восставших казаков против Соввласти. Из Красной армии ехал для переговоров к повстанцам военный комиссар с тремя красноармейцами. Ермаков с сотней захватили их в плен и доставили в штаб повстанческих войск и таковые были уничтожены. Во время командования частями Ермаков, как командующий правой стороны реки Дона, особенно отличался и числился как краса и гордость повстанческих войск. В одно время из боев в 1919 году Ермаков лично зарубил 18 человек матросов. Во время боев на реке Дон, под командованием Ермакова, было потоплено в реке около 500 челов. красноармейцев, никому из комсомольцев, комсоставу красных никому пощады не давал, рубил всех»⁴¹, — таковы показания Андрея Дмитриевича Александрова, стремившегося «утопить» Харлампия Ермакова, преувеличить его «зверства» против «красных».

Следствие имело очевидно обвинительный уклон, не брезгуя при этом и очевидными подлогами. Из показаний Александрова явствует, что Ермаков «лично зарубил 18 человек матросов» в бою.

В обвинительном же заключении, точнее — его «Конспекте», представленном в Москву, сказано:

«В момент восстания Ермаков лично зарубил 18 чел. пленных матросов»⁴². При этом дается отсылка к показаниям свидетелей, где нет и речи о «пленных» матросах.

149

При всей пристрастности следствие не смогло найти ничего достаточно серьезного для суда в дополнение к тому, что было обнаружено в 1923—1924 гг. Видимо, поэтому ростовское ОГПУ отказалось от судебного процесса над Харлампием Ермаковым и обратилось в Москву за разрешением решить его судьбу путем вынесения «внесудебного приговора», каковой мог быть только одним: расстрелять.

Думается, с этим обращением в Москву за разрешением на «внесудебный приговор» Ермакову связано и формирование пакета, куда были вложены три документа — «Послужной список» Ермакова, оправдательный приговор предыдущего суда и письмо Шолохова Ермакову, — пакет этот был присовокуплен к «Конспекту по следственному делу за № 7325», направленному на рассмотрение в столицу. А это означает, что не только местные чины ОГПУ, но и Ягода лично ознакомился с письмом Шолохова Харлампию Ермакову.

Потребовались долгие десятилетия, чтобы доброе имя Харлампия Ермакова — удивительного человека, своей феноменальной энергетикой и трагической биографией предопределившего бессмертный характер Григория Мелехова, было наконец восстановлено.

18 августа 1989 года «Постановлением Президиума Ростовского областного суда» дело производством было прекращено «за отсутствием в деянии Ермакова Х. В. состава преступления. Ермаков Харлампий Васильевич реабилитирован посмертно»⁴³.

Невзирая на все сложности и трагические обстоятельства жизни Ермакова, Шолохов не боялся с ним встречаться, беседовать часами, и хотя долгое время умалчивал о нем как о прототипе Григория Мелехова, вывел его под собственным именем в своем романе.

СВИДЕТЕЛЬСТВА ЗЕМЛЯКОВ

Помимо свидетельств писателя и его письма Ермакову, имеются и документальные свидетельства об их встречах дочери Ермакова.

Еще в 1939 году, в беседе с И. Лежневым, базковская учительница Пелагея Ермакова, по мужу — Шевченко, так вспоминала о своем отце: «— Отец был очень буйным гражданином. Не хочется о нем даже вспоминать!

Но потом постепенно оживляясь, начала рассказывать:

Пелагея Харлампьевна Шевченко,
урожденная Ермакова, одна из
прототипов Поленьки в романе
«Тихий Дон». 1970-е гг.

— Человек он был очень хороший. Казаки его любили. Для товарища готов был снять с себя последнюю рубаху. Был он веселый, жизнерадостный. Выдвинулся не по образованию (только три класса кончил), а

150

по храбрости. В бою он был как вихрь, рубил направо и налево. Был он высокий, подтянутый, немного сутулый <...>

В 1912 году он был призван на военную службу, империалистическая война в 1914 году застала его в армии <...> Вернулся отец сюда из действующей армии только в 1917 году, с полным бантом георгиевских крестов и медалей. Это было еще до Октябрьской революции. Потом работал в Вёшках с красными. Но в 1918 году пришли белые. Советской власти у нас не стало с весны. В 1919 году отец не был организатором Вёшенского восстания. Его втянули, и он оказался на стороне белых. Они его сделали офицером <...>

Когда белые покатились к Черному морю, то вместе с ними был и мой отец. В Новороссийске на его глазах бароны сели на пароход и уплыли за границу. Он убедился, что они использовали его темноту. Тогда он перешел на службу в буденновскую кавалерию. Повинился, раскаялся, его приняли в Первую Конную, он был командиром, получал награды... Демобилизовался он из армии Буденного только в 1924 году, работал здесь в Комитете взаимопомощи до 1927 года.

В эти годы Шолохов с ним часто встречался, подолгу беседовал, собирал материалы о гражданской войне. А отец мог рассказать наиболее подробно, как активный участник гражданской войны. Приедет, бывало, сюда Михаил Александрович — и ко мне: “Поля, на одной ноге — чтоб отец был здесь”»⁴⁴.

Как видим, Пелагея Ермакова умалчивала, что стало с отцом в 1927 году; и демобилизацию из Конармии Буденного она относит к 1924 году, хотя это произошло в 1923 году, а в 1924 году он вышел из тюрьмы. Но в главном ее рассказы полностью совпадают с тем, что рассказывал о Харлампии Ермакове сам Шолохов.

В 1955 году с Пелагеей Харлампьевной Ермаковой встретился шолоховед В. Гура. «Почти на окраине станицы, на идущей по берегу Дона улице, отыскал я тот самый казачий курень, где жил Харлампий Ермаков, — рассказывает он в своей книге «Как создавался “Тихий Дон”». — Хозяйка дома Пелагея Харлампьевна, женщина со смуглым лицом и смоляными волосами, уже кое-где тронутыми сединой, встретила неожиданного гостя не совсем приветливо. С неохотой отвечала она на вопросы об отце. Немало, видно, хлопот доставил он своим детям, немало пришлось им пережить <...>

Пятнадцатилетней девочкой встретилась впервые с Шолоховым. Не многим и он был старше — пятью годами. Жил тогда в Каргине, часто наведывался к своему старому базковскому знакомцу Федору Харламову. Тот, бывало, просил Полюшку:

— Сбегала бы ты за Харлампием.

И Пелагея бежала, звала отца. Помнится ей, подолгу засиживался он с Шолоховым в горенке Харламовых. До поздней ночи, бывало, затягивались эти беседы. С нелегкой судьбой столкнулся совсем еще молодой писатель»⁴⁵.

Как видим, из уст дочери Харлампия Ермакова В. Гура получил убедительное подтверждение данных о неоднократных и продолжительных встречах Шолохова с ее отцом.

151

«Пелагея Харлампьевна выдвинула ящик комода, достала пожелтевшую от времени, истертую фотографию тех лет.

— Это все, что осталось от отца, — сказала она и протянула фотографию.

Смотрел с нее молодой еще, горбоносый, чубатый казак с усталым прищуром глаз много испытавшего в жизни человека, не раз глядевшего в лицо смерти. Нелегко, видно, дались Ермакову три Георгиевских креста, приколотых к солдатской шинели: четырнадцать раз был ранен, контужен. Слева, у самого эфеса шашки, держала его за локоть дородная женщина, покрытая шерстяной клетчатой шалью с кистями. Это Прасковья Ильинична, жена Ермакова»⁴⁶.

И еще один рассказ — о встрече в 1955 году с дочерью Ермакова биографа и исследователя жизни и творчества Шолохова Константина Приймы в книге «С веком наравне»:

«...Будучи в хуторе Базки, я навестил учительницу Пелагею Харлампьевну Ермакову-Шевченко. Невысокая, полная, еще не утратившая былой красоты, женщина вела со мной разговор о своем отце с болью и скорбью в черных глазах.

— С германского фронта, — рассказывала П. Х. Ермакова, — мой отец вернулся героем — с полным бантом Георгиевских крестов, в чине хорунжего, на свою беду потом... Выслужился. Рискованный был казак. Был левша, но и правой рукой вовсю работал. В бою, слыхала я от людей, бывал ужасен. Примкнул к красным в 1918 году, а потом белые его сманули к себе, был у них командиром. Мама наша умерла в 1918 году. Он приехал с позиций, когда ее уже похоронили. Худой... исчерна-мрачный. И ни слезинки в глазах. Только тоска... А вот когда коня потерял, заплакал... Помню это было в дороге, при отступлении нашем в Вешки, его коня — Орла — тяжело ранило осколком снаряда. Конь — белолобый, упал наземь, голову поднимает и страшно ржет — кричит! Отец кинулся к коню, в гриву уткнулся: “Орел мой, крылатик! Не уберег я тебя, прости, не уберег!” И покатились у него слезы... Отступал отец до Новороссийска с белыми, а там сдался Красной Армии и служил у Буденного, в командирах ходил...

<...> После демобилизации отец жил тут, в Базках, с нами. В 1926 году Михаил Александрович Шолохов — тогда молодой, чубатый, голубоглазый — частенько приезжал в Базки к отцу. Бывало, мы с дочерью Харламова, Верочкой, играемся или учим уроки, а Михаил Александрович приедет и говорит мне: “А ну, чернявая, на одной ноге смотайся за отцом!” Отец приходил к Шолохову, и они подолгу гутарили у раскрытого окна перед Доном — и до самой зари, бывало... А о чем — это вы спросите при случае у Михаила Александровича...»⁴⁷.

Краевед Г. Я. Сивоволов приводит свою запись беседы с Пелагеей Харлампьевной Ермаковой, учительницей, награжденной за многолетний труд орденом Ленина; долгое время она жила в Базках, потом переехала в Вёшенскую. В беседе с ним Пелагея Харлампьевна вспоминала некоторые любопытные эпизоды из жизни своего отца, которые нашли место на страницах романа и прямо перекликаются с рассказом о нем Шолохова: «Приезжая домой, отец обычно не въезжал

152

через калитку, — вспоминает она, — а перемахивал ее. Как обычно, садясь за стол, отец меня и брата сажал на колени, ласкал, давал подарки»⁴⁸.

К. Прийма в 1955 году застал в живых казака хутора Базки Якова Фотиевича Лосева, который, будучи участником Гражданской войны на Дону со стороны красных, лично знал Харлампия Ермакова. Яков Лосев рассказал К. Прийме:

«— Видишь, тут и жил Ермаков Харлампий Васильевич, послуживший, по словам самого Шолохова, предтечей Гришки Мелехова <...> Вот его курень... Харлампиев дед привел себе жену из туретчины, которая родила ему сына Василия-турка... <...> У Василия-турка детей была — куча. И Харлашу трех лет отдал отец на воспитание своей родне, к нам, в Базки, бездетному казаку Солдатову. Вот его баз и курень над Доном. Наш Харлампий, черный, горбоносый, красивый и взбалмошный, ушел с Базков на царскую службу. На германском фронте заслужил четыре креста Георгия, стал хорунжим. В революцию примкнул в Каменской к Подтелкову. Мы избрали его в Базках в ревком. Был он, Ермаков, рядом с Подтелковым, когда тот зарубил есаула-палача Чернецова. А позже Харлампий примкнул к белым. И был свидетелем казни отряда Подтелкова в Пономареве, но из своей сотни не дал ни одного казака в палачи, всех увел обратно в Базки. А позже, уже в Вёшенском восстании 1919 года, командовал полком, а затем и конной дивизией. Вскоре у него тут, в Базках, умерла жена. Он приголубил себе сестру милосердия и отступил с нею на Кубань. В Новороссийске сдался красным, наверное, скрыл свои грехи по восстанию. На польском фронте в Первой Конной командовал эскадроном, затем — полком. После разгрома Врангеля Буденный назначил Ермакова начальником кавшколы в Майкопе. Вот она, какая планида ему вышла... <...> На польском фронте он здорово отличился у Буденного, был начальником кавшколы в городе Майкопе. После демобилизации Ермаков вернулся в Базки, недолгое время был председателем комитета взаимопомощи. Затем вдовы и партизаны потребовали у Харлампия ответа за его черные дела в дни Вёшенского восстания. В 1927 году Ермаков был изъят органами ГПУ и, кажется, сослан на Соловки или даже расстрелян... Такова биография Ермакова, таковы действительные факты его жизни...

— Да, судьба его трагична, — сказал я. — Но я думаю, что и в Ермакове было что-то стоящее, что и привлекло к нему внимание Шолохова...

— Стоящее? — переспросил Лосев. — Наверное, было... Ведь он знал все о Вёшенском восстании, хорошо знал Кудинова — командующего мятежом, и знал об этом все досконально! Все-таки был комдив—1. Стоящее, видать, было... Я все говорю к тому, чтобы приоткрыть самое главное: “Тихий Дон” мог быть написан и был написан только в Вёшках! Всмотрись и вдумайся, как глубоко он врос в землю вёшенскую — в наши Базки и в хутор Плешаков, где жил и работал отец Михаила Александровича, где ставил на ноги Советскую власть коммунист, машинист мельницы Иван Сердинов — Шолохов в своем романе назвал его Котляровым... И в Усть-Хоперскую, из которой

153

вышел батареец, беспартийный большевик Федор Подтелков и генерал-атаман Каледин; и в Боковскую, давшую нам романтика Михаила Кривошлыкова; и в Каргинскую, которая столь же ярко запечатлена в романе и где, кстати сказать, отрок Шолохов — по заверению старожилов — из уст самого Харлампия Ермакова услыхал весть о трагической гибели подтелковцев. Врос “Тихий Дон” и в самые Вёшки, как окружную станицу, и как центр мятежа казаков в начале января 1919 года против генерала Краснова, и как центр мятежа этих же казаков против расказачивания Дона троцкистами в марте 1919 года, мятежа, который затем превратился в контрреволюционный... Чтобы написать “Тихий Дон”, все это надо было знать из жизни, изучить по документам, досконально выверить, перелопатить горы материалов в архивах, выслушать сотни — а может, и тысячи! — человеческих исповедей, вдохнуть их в человеческие образы, каждый из коих стал самобытен, неповторим и незабываем. Чтобы все это сделать, — заключил старик Лосев, — надо было также родиться на вёшенской земле и к тому же родиться Шолоховым!..»⁴⁹.

Мы приводим столь подробные и неопровержимые свидетельства о взаимоотношениях Шолохова и Харлампия Ермакова потому, что «антишолоховеды» ставят под сомнение даже сам факт знакомства писателя с Харлампием Ермаковым, и, как указывалось ранее, подлинность письма Шолохова Ермакову. Между тем Прийма встретил в Базках казака Якова Федоровича Пятикова, называвшего себя ординарцем Ермакова, который рассказал ему:

«— Михаил Александрович Шолохов приезжал к Харлампию Васильевичу в Базки, и не раз. И подолгу беседовали они. Все, конечно, о войне германской и гражданской. Ну, моему командиру было что вспомнить и рассказать. Имел Ермаков от Шолохова книжечку его рассказов и письмо. В одночась показывал мне...

— Письмо?! Это верно?

— Вот те крест! — ответил Пятиков. — Писал из Москвы Шолохов, что нужен ему Харлампий Васильевич. По делу. По какому? В одночась мой командир сказал, что все больше его, Шолохова, восстание Вёшенское волнует...

— Когда же это было?

— Давно, — протянул старик. — Так давно, что уже в очах темно... Наверное, в году 1925 или в 26-м...»⁵⁰.

Как видим, казак из хутора Базки Яков Федорович Пятиков знал о письме Шолохова Ермакову задолго до того, как о нем узнал К. Прийма, получив доступ к «Делу» Ермакова.

Процитированный рассказ Якова Пятикова — еще одно убедительное свидетельство близости Шолохова и Ермакова, приведенное самым близким к Ермакову человеком, который жил рядом с ним на хуторе Базки, был его ординарцем во время восстания, а потому действительно мог знать, как он говорил, «многое и очень интересное из жизни и невзгод Харлампия Ермакова»⁵¹.

И, наконец, еще одно подтверждение того, что именно Харлампий Ермаков был прототипом Григория Мелехова, — не кого-нибудь, но командующего Верхнедонским восстанием Павла Кудинова. Находясь

154

в Болгарии, на заданный К. Приймой вопрос: «Что вы скажете о главном герое “Тихого Дона” — Мелехове?», он ответил:

«— Среди моих командиров дивизий Григория Мелехова не было, <...> Это вымышленное лицо. Возглавлял первую в романе мелеховскую дивизию хорунжий, георгиевский кавалер из хутора Базки Харлампий Васильевич Ермаков. В романе он у Григория Мелехова командует полком. Ермаков был храбрый командир, забурунный казак. Многие его приметы, поступки и выходки Шолохов передал Григорию Мелехову.

— Что вы имеете в виду?

— Да то, что бабка Харлампия — турчанка, — ответил Кудинов. — И то, что он — хорунжий с полным бантом крестов Георгия, что некоторое время был у красных с Подтелковым. Я Харлампия знал хорошо. Мы с ним — однополчане. И его семейную драму я знал. Его жена трагически умерла в восемнадцатом году, оставив ему двух детишек... А его заполонила новая любовь. Тут такие бои, земля горит под ногами, а Харлампия любовь крутит-мутит... <...> Возле хутора Климовка порубил Харлампий Ермаков матросов в бою, а потом бился <...> головой об стенку. И эти его вечные вопросы “Куда мы идем? И за что воюем?” — тоже правда... В романе все это звучит на высоких нотах, краски сгущены, трагедия, одним словом... Так в этом же и сила, и глубина, и пленительность таланта Шолохова»⁵².

Эти слова руководителя Верхнедонского восстания Павла Кудинова, подтверждающие истинность изображения в «Тихом Доне» исторических событий, а также тот факт, что прообразом Григория Мелехова, исключительно близким к оригиналу, был Харлампий Ермаков, для прояснения проблемы авторства «Тихого Дона» исключительно важны.

«СЛУЖИВСКАЯ» БИОГРАФИЯ

Сопоставим на основе «Дела» Ермакова и текста романа воинский «служивский» путь Григория Мелехова и Харлампия Ермакова. Начнем с предвоенных лет и германской войны.

Харлампий Ермаков	Григорий Мелехов
Родился 7 февраля 1891 года в хуторе Аптиповском Вёшенской станицы Области Войска Донского53.	Родился примерно в 1892 году в хуторе Татарском Вёшенской станицы Области Войска Донского.
В январе 1913 года призван на действительную военную службу в 12-й Донской казачий полк54.	В январе 1914 года призван на действительную военную службу в 12-й Донской казачий полк.
После призыва в составе 12-го Донского казачьего полка оказался в местечке Радзивиллов, в четырех верстах от русско-австрийской границы55.	После призыва в составе 12-го Донского казачьего полка оказался в местечке Радзивиллов рядом с русско-австрийской границей.

155

Разница на год в рождении определяет и разницу в датах военной службы.

Здесь необходим комментарий. Почему вдруг и Григорий Мелехов, и Харлампий Ермаков начинают военную службу в местечке Радзивиллов в далекой Галиции? Это объясняется тем порядком, который был установлен для казачьих полков в русской армии. Их комплектование было связано с местностью — каждый имел постоянный номер и формировался, в свою очередь, в строго определенных округах и станицах. Порядок службы и расквартирования этих полков так же был строго распределен. Местом расквартирования 12-го Донского казачьего полка, формировавшегося из казаков вёшенской округи, было установлено местечко Радзивиллов Волынской губернии: в случае войны он должен был прикрывать австрийскую границу.

В литературе Радзивиллов как место расквартирования 12-го Донского казачьего полка не остался без внимания. Так, эмигрантский писатель В. И. Сагацкий (его отец во время германской войны служил в 12-м полку) опубликовал в журнале «Родимый край» (Париж) очерк «Радзивиллов». В нем упоминаются многие детали военного казачьего быта, реальные события и лица, отраженные в «Тихом Доне». В частности, здесь фигурирует реальное лицо — командир Василий Максимович Каледин, старший брат генерала Алексея Каледина, — будущего донского атамана. Реальная фигура в 12-м полку — и прямой начальник Мелехова, командир четвертой сотни подъесаул Полковников. Это он повел сотню в первую атаку, а позже подписал письмо Пантелею Прокофьевичу о том, что его сын Григорий пал смертью храбрых. Сагацкий сообщает, что в 1917 году есаулу Полковникову было суждено стать последним командиром Петроградского военного округа при Временном правительстве и быть расстрелянным большевиками⁵⁶.

Реальные случаи, а не выдумка писателя — коллективное изнасилование казаками горничной, и спасение жизни командира 9-го драгунского полка, описанные в романе. Как сообщает Г. Ермолаев в своей работе «Исторические источники “Тихого Дона”», есаул Цыганков из 12-го полка зафиксировал эти реальные события в своих воспоминаниях, «которые он читал группе офицеров зимой 1917—1918 года. Одним из слушателей был Святослав Голубинцев, по мнению которого Цыганков послужил прототипом есаула Калмыкова в “Тихом Доне”»⁵⁷.

Как же все эти факты, детали и реальные события из жизни 12-го Донского казачьего полка могли попасть на страницы «Тихого Дона»?

Конечно же, только со слов тех казаков, которые в это время служили в полку, и, в первую очередь, — со слов Харлампия Ермакова. Как говорил Шолохов местным краеведам, учителям Вёшенской средней школы Н. Т. Кузнецовой и В. С. Баштанник, «биография Мелехова и биография Ермакова (служивская) совершенно идентичны, вплоть до момента расположения полка перед войной у Бродов». Совершенно очевидно, что писатель подчеркивает факт идентичности месторасположения 12-го казачьего полка перед войной в районе Бродов, как в жизни, так и в романе, в местечке Радзивиллов.

156

Анкета для арестованного из следственного дела,
собственноручно заполненная Х. В. Ермаковым

157

158

Учителя же сделали из этого замечания Шолохова совершенно неправильный вывод: «...в дальнейшем мы почти не находим ничего общего в воинских биографиях Ермакова и Мелехова»⁵⁸. Это утверждение опровергается материалами «Дела» Харлампия Ермакова. Опираясь на них, проследим дальнейший «служивский» путь Харлампия Ермакова и Григория Мелехова.

Харлампий Ермаков	Григорий Мелехов
По данным «Послужного списка» 14 июля 1914 года в составе 12-го Донского казачьего полка «выступил на германско-австрийский фронт»59.	В июле 1914 года в составе 12-го Донского казачьего полка принимает участие в боях на российско-австрийской границе и на территории Австрии.
В составе 12-го Донского полка с июля 1914 по ноябрь 1916 года находился на австрийском фронте60.	В составе 12-го Донского полка с июля 1914 по ноябрь 1916 года находился на австрийском фронте.
Судя по «Послужному списку», получил восемь ранений: после первого — на австрийском фронте — был направлен на лечение на станцию Сарна, где пролежал два месяца; последнее ранение — на Румынском фронте 20 ноября 1916 года, «под высотой 1467, в левую руку», после чего направляется на лечение в город Пуропелицы, а потом — в Ростов, где лечился два месяца61.	Получил во время боев несколько ранений: в голову под Каменка-Струмилово, на австрийском фронте, после чего находился в Москве на излечении в больнице доктора Снегирева; еще одно в руку — на румынском фронте, при штурме высоты 720; после излечения поехал в отпуск в хутор Татарский.
За время боевых действий к ноябрю 1916 года награжден четырьмя Георгиевскими крестами и Георгиевскими медалями четырех степеней.	За время участия в боях, к ноябрю 1916 года награжден четырьмя Георгиевскими крестами и Георгиевскими медалями четырех степеней.

Как видим, в романе имеет место чуть ли не пунктуальное совпадение воинских биографий Григория Мелехова и Харлампия Ермакова.

Те же факты биографии Х. Ермакова, которые мы привели по его «расстрельному» делу, приводит в своей статье «Герои из “Тихого Дона”» местный краевед из станицы Преображенской Г. Маноцков (опубликована в газете «Казачий круг»). Маноцков пишет о Харлампии Ермакове: «Как рассказывают документы, на службу ушел в 1913 году, которую проходил в 1 сотне 12 Донского казачьего генерал-фельдмаршала князя Потемкина-Таврического полка... Полк входил в состав 11 кавалерийской дивизии.

159

Войну начал на Юго-западном фронте, уже 26 июля 1914 года; на третий день войны с Австрией полк с боя взял местечко Лешнев. Первым из полков дивизии перешел австро-венгерскую границу. Чудеса храбрости показывали казаки полка, об этом говорят цифры: на 10 ноября 1915 года четыре офицера награждены Георгиевским оружием, Георгиевский крест 1-й степени имели 10 казаков, 2-й степени — 30 человек, 3 степени — 81 казак, 4 степени — 30 человек.

Одним из первых в полку Георгия получил Харлампий Васильевич Ермаков, о его награждении в октябре 1914 года писала газета “Донские областные вести”. Читая скупые строчки журнала боевых действий полка, видно, что полк с 11 по 20 сентября 1914 года в составе дивизии участвовал в блокаде в Перемышле и вел разведку. За одну из таких разведок приказом по II армейскому корпусу от 1 сентября 1914 года казак Ермаков Х. награжден Георгиевским крестом 4 ст. № 2605» («Казачий круг». 2000. 18 мая.).

Харлампий Ермаков — один из немногих в полку получил Георгиевский крест всех четырех степеней. По словам Шолохова, Харлампий Ермаков, обладавший «памятливостью» и даром рассказчика, щедро делился с молодым писателем своими воспоминаниями, впечатлениями, деталями и подробностями тех боевых эпизодов, в которых принимал участие.

Напомним хотя бы крайне выразительное свидетельство Шолохова, как много открыл ему Харлампий Ермаков о боях с немцами: «— И баклановский удар — тоже от него».

В романе «Тихий Дон» Григория Мелехова учит «баклановскому удару» казак из станицы Казанской Алексей Урюпин по прозвищу «Чубатый».

В действительности «баклановским ударом» в совершенстве владел Харлампий Ермаков. Вот как говорил об этом встречавшийся с Ермаковым казак Бузырев:

«Владел и левой рукой. Срубленный Ермаковым всадник падал с седла постепенно, не сразу»⁶².

«Служивские» биографии Харлампия Ермакова и Григория Мелехова после ранения того и другого в ноябре 1916 года на румынском фронте также очень схожи — если иметь в виду последние месяцы предреволюционного 1916 года и время Февральской революции. В «служивской» биографии того и другого имеется «пауза», которая захватывает период — с ноября 1916 по май 1917 года. «Послужной» список Харлампия Ермакова свидетельствует, что, начиная с ноября 1916 и по май 1917 года он находился на излечении, а затем — в отпуске. «Служивская» биография Григория Мелехова с начала ноября 1916 по май 1917 года «зеркально» повторяет биографию Харлампия Ермакова. Григорий Мелехов в течение всего этого времени выведен из действия и почти не присутствует во второй книге «Тихого Дона».

Но вот приходит весна 1917 года.

160

Харлампий Ермаков	Григорий Мелехов
В мае 1917 года назначен командиром взвода во 2-й Запасный Донской казачий полк, расположенный в станице Каменской, и «по георгиевскому статусу» произведен в хорунжие63.	В январе 1917 года произведен за боевые отличия в хорунжие. Назначен во 2-й Запасный Донской казачий полк взводным офицером.

Харлампий Ермаков практически не участвовал в событиях, предшествовавших Февральской революции, равно как и в тех, которые готовили переход от Февраля 1917 к Октябрю 1917 года, включая и корниловский мятеж.

Не участвовал в этих событиях и Григорий Мелехов.

Зато оба они одинаково встречают Октябрь 1917 года: Ермаков «выступил против белых банд атамана Каледина, есаула Чернецова», Григорий Мелехов — «подался на сторону большевиков», взял на себя командование отрядом из 300 человек.

Оба в январе встретились с Подтелковым.

Оба были ранены в бою с отрядом Чернецова: Ермаков — под станцией Лихая; Мелехов — под станцией Глубокая.

Участие Харлампия Ермакова в отряде Подтелкова, включая убийство Подтелковым есаула Чернецова, казнь Подтелкова и Кривошлыкова — как они предстают в биографии Ермакова и на страницах «Тихого Дона», совпадение этих обстоятельств — будет подробно рассмотрено нами далее.

А пока — хотя бы кратко — рассмотрим еще один немаловажный вопрос: как соотносятся «служивские» биографии Харлампия Ермакова и Григория Мелехова в ключевой для «Тихого Дона» период — во время Вёшенского восстания.

КОМДИВ—1

Возникает еще один вопрос, немаловажный для прояснения проблемы авторства «Тихого Дона»: из каких источников его автор мог получать информацию о Вёшенском восстании, — настолько полную, надежную и всеобъемлющую, что она позволила воссоздать ход этого восстания на страницах романа с документальной достоверностью.

Вопрос непраздный. До публикации романа Шолохова о Вёшенском восстании знали и помнили только на Дону.

После Гражданской войны ни в советской, ни в белогвардейской историографии об этом восстании не появилось почти ничего. Лишь в 1931—1932 годах в журнале «Вольное казачество» в Праге был опубликован «исторический очерк» Павла Кудинова «Восстание верхнедонцов в 1919 году»⁶⁴, — уже после того, как третья книга романа, посвященная восстанию, в основном была написана.

161

Беседуя с читателями в 1930 году, Шолохов говорил прямо: «Трудность еще в том, что в третьей книге я даю показ вёшенского восстания, еще не освещенного нигде»⁶⁵. Все, что можно было к этому времени узнать в открытых советских источниках о Вёшенском восстании, исчерпывалось несколькими абзацами в книге Н. Е. Какурина «Как сражалась революция» (М.; Л., 1925).

В своей краткой характеристике этого восстания Н. Е. Какурин исходил из единственного источника — «Стратегического очерка наступательной операции Южного фронта за период январь-май 1919 года // Труды Комиссии по исследованию и использованию опыта войны 1914—1918 гг.» (М., 1919), — «закрытого» документа, создававшегося для командиров Красной армии. Шолохов вряд ли был знаком с ним; во всяком случае, он на него никогда не ссылался.

Н. Е. Какурин.
1927 г.

Из этого документа Н. Какурин взял конкретные характеристики восстания, определив число восставших в 15000 человек при нескольких пулеметах. Шолохов взял на себя смелость оспорить эти данные Какурина и советских генштабистов. В своем примечании к журнальному тексту романа «Тихий Дон», опубликованному в июльской книжке «Октября» за 1932 год, впоследствии снятом из книжных публикаций романа (видимо, в связи с арестом в 30-е годы Н. Какурина), он писал: «На самом же деле повстанцев было не 15.000 человек, а 30000—35000, причем, вооружение их в апреле-мае состояло не “несколько пулеметов”, а 25 орудий (из них 2 мортирки), около 100 пулеметов и по числу бойцов почти полное количество винтовок. Кроме этого в конце раздела, посвященного характеристике Верхнедонского восстания, есть существенная неточность: оно (восстание) не было, как пишет т. Какурин, подавлено в мае, на правом берегу Дона. Красными экспедиционными войсками была очищена территория правобережья от повстанцев, а вооруженные повстанческие силы и все население отступили на левую сторону Дона. Над Доном, на протяжении двухсот верст были прорыты траншеи, в которых позасели повстанцы, оборонявшиеся в течение двух недель, до Секретевского прорыва, до соединения с основными силами Донской армии»⁶⁶.

В споре с официальной военной историографией начала 20-х годов ближе к истине был Шолохов. Павел Кудинов в своем очерке «Восстание

162

верхнедонцов в 1919 г.» ссылается на штаб Донской армии: «В оперативной сводке штаба Донской армии... значилось, что против восставших верхнедонцов, насчитывающих до 25 000 бойцов, действует 40000-ая армия красных»⁶⁷. А в показаниях на допросе в СМЕРШе в 1945 году он назовет более точную цифру участников восстания: 30000—35000 человек, что совпадает с данными Шолохова.

В пользу Шолохова — и свидетельство П. Кудинова о вооруженности восставших: «Армия восставших, в двадцатидневный срок одерживая славные победы над сильнейшим врагом, с каждым днем крепла и технически и духовно; в каждом полку были пулеметные команды, винтовку приобрел каждый, появились и пушки»⁶⁸. Правда, проблемой были патроны. И снаряды.

Так что Шолохов, обозначив число повстанцев в пределах не 15000, а 30000—35000, указав наличие у повстанцев большого количества пулеметов, пушек, винтовок, оказался куда ближе к исторической истине, чем историограф Красной армии.

Откуда такая осведомленность при почти полном отсутствии в то время письменных источников о Верхнедонском восстании, позволявшая ему оспорить книгу Н. Какурина и документы генштабистов?

Ответ один — писатель опирался на устные источники, в которых был настолько уверен, что шел на открытый спор с документами Генерального штаба. Столь широкими и точными сведениями о Верхнедонском восстании стратегического характера могли располагать лишь руководители его, имевшие представление не только о конкретных операциях, но и о его общем размахе. Таким человеком и был Харлампий Ермаков, один из руководителей восстания, правая рука Павла Кудинова, его однополчанин и близкий друг. Неслучайно в своем уже упоминавшемся историческом очерке Кудинов пишет о Ермакове — «комдиве—1» больше, чем обо всех остальных военных руководителях восстания, вместе взятых. И недаром, видимо, следователи ОГПУ долгое время считали Харлампия Ермакова руководителем Вёшенского восстания, хотя сам он упорно доказывал, что это не так.

Практически из всех командиров повстанческих дивизий, полков и бригад — «офицеров из народа», как их характеризовал П. Кудинов, из всех руководителей Вёшенского восстания, кто мог обладать обобщенной, стратегической информацией о восстании и сообщить ее автору романа «Тихий Дон», после 1919 года в реальности оставался один Харлампий Ермаков. Остальные, как уже говорилось выше, или погибли в огне Гражданской войны, или (немногие) ушли в эмиграцию. И лишь благодаря тому глотку свободы, который по милости следователя и благодаря заступничеству земляков Харлампий Ермаков получил в 1924—1926 годах, правда о Вёшенском восстании через роман М. А. Шолохова дошла до людей.

Чтобы показать предметно, что именно свидетельства Харлампия Ермакова и частично личные впечатления «отрока» Шолохова могли лечь в основу фактографии глав, посвященных Вёшенскому восстанию, сопоставим текст романа с материалами «Дела» Ермакова.

С. Н. Семанов в своей книге «“Тихий Дон” — литература и история» замечает, будто «в “Тихом Доне” ни прямо, ни косвенно не приводится

163

дата начала вёшенского мятежа, но по роду (опечатка: видимо, по ряду. — Ф. К.) обстоятельств можно установить, что действие происходит до начала марта»⁶⁹. Но это не так. В романе указана точная дата начала Вёшенского мятежа, совпадающая с той реальной датой, которую впоследствии установили историки.

XXVII глава шестой части «Тихого Дона» начинается так: «25 февраля. На второй день после приезда с Сингина, Кошевой направился в Вёшенскую узнать, когда будет собрание комячейки» (4, 189). Приехав в Вёшенскую, он «стал на квартиру», а наутро, придя в ревком, узнал, что в округе неспокойно: в Казанской шел бой, в Еланской «что-то нехорошо». И в Вёшенской вдруг послышались выстрелы где-то за станицей. «Мишка побелел, выронил папиросу. Все бывшие в доме кинулись во двор. Выстрелы гремели уже полнозвучно и веско. Возраставшую пачечную стрельбу задавил залп, завизжали пули, заклацали, брызгаясь в обшивку сараев, в ворота <...> переворот вступал в права» (4, 190, 191).

Такова точная дата начала восстания в «Тихом Доне»: с 25 на 26 февраля (по старому стилю).

Мы имеем сведения о начале мятежа можно сказать из первоисточника — «исторического очерка» Павла Кудинова «Восстание верхнедонцов в 1919 году». И хотя этот очерк был написан в значительной степени по памяти — десять лет спустя после восстания, тем не менее, автор приводит о нем очень точные сведения. П. Кудинов пишет: «Казаки хутора Шумилина (Казанск[ой] ст[аницы]), зорко наблюдая за передвижениями частей красного пополнения, в ночь под 26 февраля 1919 г. напали на спящий карательный отряд, расположенный в том же хуторе. Комиссары были уничтожены. Истребив отряд грабителей в хуторе Шумилине, доблестные шумилинцы с присоединившимися казаками ближайших хуторов в конном строю помчались в станицу Казанскую, уничтожая по пути красных. В попутных же хуторах призывали казаков присоединиться, и все, кто мог, седлали коней и спешили к родной станице. Около пяти часов ночи под вой зимней вьюги конные повстанцы под командою подхорунжих и урядников окружили станицу Казанскую. Разбившись на группы и определив роль каждой, повстанцы в пешем строю бесшумно двинулись в центр станицы, “ликвидируя” на месте патрули и часовых <...> Уничтожив красных в Казанской, восставшие в количестве 250 человек двинулись на станицу Мигулинскую, лежавшую в 12 верстах от Казанской, захватывая сторожевые пункты наблюдателей»⁷⁰.

Наконец в ночь под 27 февраля конная сотня под командой подхорунжего Емельяна Ермакова (брата Харлампия) выступила на Вёшенскую, а утром 29 февраля, сообщает П. Кудинов, — 1-я Решетовская конная сотня в составе 170 человек под командой подхорунжего Ломакина заняла станицу Еланскую. В ночь на 1 марта отряд хорунжего Харлампия Ермакова выступил на станицу Каргинскую (захватив во время этого рейда красного командира Лихачева).

164

Рисунок С. Королькова

Так — по свидетельству Павла Кудинова — разворачивались события в первые дни Вёшенского восстания. И эта последовательность событий как во времени, так и в пространстве точно отражена в «Тихом Доне».

Позже «восстали еланские и вёшенские с энтой стороны. Фомин и вся власть из Вешек убегли на Токин. Кубыть восстала Казанская, Шумилинская, Мигулинская. <...> В Еланской первым поднялся Красноярский хутор» (4, 195).

В определении центра мятежа Шолохов оказался даже точнее, чем штаб Южного фронта. По свидетельству Семанова, в документах Штаба начало мятежа приписано станице Еланской⁷¹. Эта же информация повторена и в телеграмме командующего Южным фронтом Главкома Красной армии 15 марта 1919 г.: «Первой 11 марта восстала станица Еланская»⁷². Эта информация была механически перенесена из документов штаба Южной армий в телеграмму Главковерху. Информация ошибочная. И в «Тихом Доне», и в воспоминаниях П. Кудинова говорится о том, что восстание в Еланской началось после Шумилина, Казанской, Мигулинской и Вёшенской. Этого не знал штаб Южной армии, так как не имел проверенных информантов. Но это знал Шолохов.

165

Страница из следственного дела Х. В. Ермакова, заполненная его рукой

166

Фактически «Тихий Дон» был не только художественной эпопеей о жизни донского казачества, но и первой документальной историей Вёшенского восстания.

Откуда в романе столь точная информация о начале и ходе восстания?

Обратимся снова к «Делу» Харлампия Ермакова. Доказывая следователю, что он не был организатором восстания, в своем заявлении председателю Донского областного суда от 4 июня 1924 г. (то есть когда он был освобожден под поручительство, но находился под следствием), он пишет: «Я, Ермаков Харлампий Васильевич восстание не организовывал и не руководил им... принять на себя дело организатора... я при всем желании не мог, ибо сама организация началась со станицы Казанской и Мигулинской Дон[ского] окр[уга], в то время как я находился в Базках Вёшенской вол[ости] на расстоянии 50 верст»⁷³.

Ранее в своих показаниях 24 мая 1923 года Ермаков говорил: «В 1919 году в феврале месяце в станицах Казанской, Мигулинской, Вёшенской, Еланской было восстание против Соввласти»⁷⁴. Эта информация Ермакова подтверждается в «Деле» и свидетельскими показаниями. Так, казак Каргинской станицы Богачев на допросе сказал: «Кем было организовано восстание, я не знаю, т. к. восстание организовывалось не в Каргинской, а в Казанской станице»⁷⁵.

Кто же они — организаторы и руководители Вёшенского восстания? Люди эти названы в романе «Тихий Дон» с документальной точностью, что подтверждают очерк П. Кудинова и исследования современных историков.

«Вёшенская, как окружная станица, стала центром восстания, — говорится в романе. — После долгих споров и толков решили сохранить прежнюю структуру власти. В состав окружного исполкома выбрали наиболее уважаемых казаков, преимущественно молодых. Председателем посадили военного чиновника артиллерийского ведомства Данилова. Были образованы в станицах и хуторах советы, и, как ни странно, осталось в обиходе даже, некогда ругательное, слово “товарищ”. Был кинут и демагогический лозунг: “За советскую власть, но против коммуны, расстрелов и грабежей”. Поэтому-то на папахах повстанцев вместо одной нашивки или перевязки — белой — появилось две: белая накрест с красной.

Суярова на должности командующего объединенными повстанческими силами сменил молодой — двадцативосьмилетний — хорунжий Кудинов Павел, георгиевский кавалер всех четырех степеней, краснобай и умница. <...>

Начальником штаба выбрали подъесаула Сафонова Илью, и выбрали лишь потому, что парень был трусоват, но на руку писуч, шибко грамотен. Про него так и сказали на сходе:

— Сафонова в штаб сажайте. В строю он негож» (4, 208—209).

Возникает все тот же вопрос: откуда автор «Тихого Дона» мог получить всю эту уникальную документальную информацию — об организации

167

и подготовке восстания, о его руководителях. Ответ и на этот вопрос тоже в «деле» Харлампия Ермакова, обладавшего этой информацией. Только он и мог вооружить ею Шолохова.

В своих показаниях на следствии Ермаков категорически отвергал предъявленное ему обвинение в организации и руководстве Вёшенским восстанием. На вопрос следователя 26 апреля 1923 года об организаторе восстания в Вёшенской и ее окрестностях он ответил так:

«Организаторами были Суяров, Медведев, Кудинов, первый из Казанской станицы, второй тоже, и Кудинов из Вёшенской». В заявлении подсудимого Ермакова старшему следователю Стэклеру 23 января 1927 г. вновь названы примерно те же фамилии: «... Во главе отряда стояли есаул Кудинов, Сафонов, Алферов, Булгаков и мой брат Емельян Ермаков и другие, которых сейчас не упомню»⁷⁶.

Мы видим почти полное совпадение имен организаторов и руководителей Вёшенского восстания в «Деле» Ермакова и в «Тихом Доне».

В краткой характеристике Вёшенского восстания, содержащейся в примечании к тексту романа, на которое мы уже ссылались, Шолохов охарактеризовал его размах: восстание охватило территорию, равную средней по размерам европейской стране. В своем историческом очерке Павел Кудинов также показывает истинный размах этого восстания: многообразие боевых действий, которые вели пять повстанческих дивизий, конная бригада и два конных полка на обширной территории Верхнего Дона.

В романе приводится характеристика боевых частей повстанцев и названы их командиры:

«Тридцать пять тысяч повстанцев делились на пять дивизий и шестую по счету отдельную бригаду. На участке Мешковская — Сетраков — Вежа билась 3-я дивизия под командой Егорова. Участок Казанская — Донецкое — Шумилинская занимала 4-я дивизия. Водил ее угрюмейший с виду подхорунжий, рубака и черт в бою, Кондрат Медведев. 5-я дивизия дралась на фронте Слащевская — Букановская, командовал ею Ушаков. В направлении Еланские хутора — Усть-Хоперская — Горбатов бился со своей 2-й дивизией вахмистр Меркулов. Там же была и 6-я отдельная бригада, крепко сколоченная, почти не несшая урона, потому что командовавший ею максаевский казак, чином подхорунжий, Богатырев, был осмотрителен, осторожен, никогда не рисковал и людей зря в трату не давал. По Чиру раскидал свою 1-ю дивизию Мелехов Григорий. Его участок был лобовым...» (4, 240).

Этот перечень полностью совпадает и в очерке П. Кудинова. Перечислив все названные выше имена командиров повстанческих дивизий, Кудинов так пишет о руководстве 1-й конной дивизии армии повстанцев:

«1-я конная дивизия: хорунжий Ермаков Х., Вёшенской станицы, — начальник дивизии (нет в живых); сотник Копылов, Вёшенской станицы, — начальник штаба дивизии (нет в живых); подхорунжий П. Боков, Веш[енской] ст[аницы], — командир 3-го полка; подх[орунжий] Рябчиков, Веш[енской] ст[аницы], — 4-го полка;

168

вахмистр Зыков, Веш[енской] ст[аницы], — командир 6-го пех[отного] полка»⁷⁷.

Наконец, соотнесем «географию», точнее — «топографию» боевых действий в «Тихом Доне» и в действительности, равно как и начальственный состав 1-й повстанческой дивизии в романе и в жизни.

Исследователи и краеведы давно обратили внимание на то, что описание боев в романе практически исчерпывается описанием боевых действий 1-й повстанческой дивизии, возглавляемой Григорием Мелеховым. И что 1-я повстанческая дивизия, иными словами, дивизия Григория Мелехова, имеет в романе строго определенный, локальный район действий, и в самом деле «раскиданный по Чиру». Чир — это впадающая в Дон река, на которой расположена станица Каргинская и окружавшие ее хутора: Климовка, Яблонский, Гусынка, Лиховидов и другие, где и действует Григорий Мелехов, вначале как командир сотни, потом — полка и дивизии.

По этому поводу краевед Сивоволов пишет:

«Зажатые в кольцо, повстанцы вели непрерывные бои с частями экспедиционных войск под Казанской и Мигулинской, Еланской и Слащевской, Боковской и Каргинской. В центре внимания Шолохова находится 1-я повстанческая дивизия Григория Мелехова. Остальные дивизии и бригады почти не упоминаются. Описываются бои в районе Каргинской и соседних с ней хуторов. Только заключительные бои повстанцев с красными Шолохов переносит на левый берег Дона, к станице Вёшенской.

На побывке. Х. В. Ермаков
с двоюродным дядей и неизвестной.
1915 г.

Почему же Каргинская оказалась в центре внимания писателя, не являясь центром повстанческого движения? Ответ на этот вопрос, мне думается, может быть один: хутора, где действовала дивизия Мелехова, — Климовка, Лиховидов, Латышев, Ясеновка и другие — с детства до мелочей знакомые писателю места»⁷⁸.

Нельзя не согласиться с Сивоволовым в том, что хутора в Каргинской окру́ге, где действовала дивизия Григория Мелехова, — и в самом деле места, с детства знакомые Шолохову. Но дело, думается, не только в этом.

Дело еще и в том, что именно Каргинская и ее хутора по Чиру и были главным местом приложения своих сил того подразделения, которым в ходе Вёшенского восстания командовал Харлампий Ермаков. Руководимая

169

им группа, потом сотня и, наконец, дивизия, сражались, в отличие от других подразделений, руководимых есаулом Егоровым или подхорунжим Медведевым, сотником Меркуловым, или хорунжим Ушаковым, именно на этом участке правобережья, за исключением — и в этом Сивоволов прав — завершающей фазы боев, когда сражение, в котором участвовала дивизия Ермакова, переместилось в окрестности Вёшенской, то есть на левый берег Дона.

Место расположения 1-й дивизии в ходе восстания подтверждается как историческим очерком Павла Кудинова, так и показаниями на следствии самого Харлампия Ермакова.

На вопрос следователя 26 апреля 1926 года: «В каких хуторах были бои?», он отвечает с предельной точностью: «В окрестностях Вёшенской, Каргинской, хутора Яблоновский, Климовский»⁷⁹.

Это не был его личный выбор: ему, уроженцу хутора Базки, пришлось воевать именно на правобережье Дона.

Выше уже приводились слова одного из свидетелей о том, что во время командования частями Ермаков, как командующий правой стороны реки Дона, особенно отличался и числился как краса и гордость повстанческих войск⁸⁰.

Во время своего второго ареста, на допросе 2 февраля 1927 года Харлампий Ермаков более подробно рассказал о своем участии в Вёшенском восстании. «Первое время я должностей никаких не занимал, а посылался н-ком (начальником. — Ф. К.) боевого участка правой стороны Дона есаулом Алферовым в разведку по хуторам. Потом все восставшие разбежались, и я в том числе пришел домой. По прибытии домой 5/III — 1919 г. старики-казаки выбрали меня командиром сотни, на чем и настояли... По выбытии Алферова в распоряжение командующего Кудинова Павла Назаровича, я его остался заместителем и принял командование отрядом. Алферов больше не возвращался, а я получил предписание от Кудинова, что назначен командующим отрядом Каргинского района. Был прислан начальник штаба отряда подъесаул Копылов»⁸¹.

Ранее, во время допроса 26 апреля 1923 года, на вопрос: «Кто был вашим заместителем и из кого состоял ваш штаб восстанческого (так! — Ф. К.) отряда?», Харлампий Ермаков ответил: «Заместителем у меня был Копылов Михаил Григорьевич ст[аницы] Каргиновской... умер от ран. И Рябчиков... Его забрали и судили, и неизвестно, где он находится... Мой адъютант Федор Бондаренко, мне неизвестно, где он находится (по слухам за границей), второй адъютант Боков Тимофей Илларионович, умер от тифа»⁸².

Григорий Мелехов в точности повторил путь, который прошел Харлампий Ермаков. Правобережный отряд, которым командовал Ермаков, вскоре стал именоваться полком, а потом — 1-й конной дивизией повстанческой армии.

Казалось бы, историческая хроника Вёшенского восстания, каковой в известном смысле является «Тихий Дон», не могла не отразить того факта, что главные силы красных были сосредоточены на левобережье, а следовательно, основные и наиболее тяжелые для восставших бои, — пишет Кудинов, — разворачивались как раз на левобережье Дона.

170

Однако в «Тихом Доне» боевые действия на левобережье (исключая завершение восстания) никак не показаны. Отсутствуют и 3-я, 4-я, 5-я дивизии восставших, возглавляемые Егоровым, Медведевым и Ушаковым, — они только упомянуты в романе. Все боевые действия, изображенные в романе, сосредоточены только на правобережье Дона, причем не на всем правобережье, а прежде всего в районе Вёшенской станицы и ее хуторов, в первую очередь — хутора Каргина, переименованного в станицу Каргинскую, то есть в местах, где базировалась 1-я конная дивизия Харлампия Ермакова.

ШКОЛЬНЫЙ УЧИТЕЛЬ МИШИ ШОЛОХОВА

Документально доказанным фактом можно считать, что кадровый состав руководителей 1-й конной дивизии, возглавляемой в романе Григорием Мелеховым, идентичен кадровому составу руководства 1-й конной дивизии Харлампия Ермакова.

Как уже говорилось, Харлампий Ермаков в своих показаниях назвал в качестве своих ближайших помощников по командованию «отрядом» подъесаула Копылова Михаила Григорьевича (он же — начальник штаба), Рябчикова, адъютантов Федора Бондаренко и Тимофея Бокова. Павел Кудинов называет тех же руководящих лиц в дивизии Ермакова.

Но и в «Тихом Доне» действуют те же люди, которые в реальной жизни сопровождали Харлампия Ермакова: правая рука Григория Мелехова, начальник штаба Копылов, помощник командира дивизии Григория Мелехова Рябчиков, вахмистр Прохор Зыков. Принципиально важное значение имеют показания Харлампия Ермакова о том, что «заместителем» у него как командарма повстанческой дивизии был «Копылов Михаил Григорьевич станицы Каргиновской», и что он «был прислан начальником штаба» чуть позже после начала боевых действий.

И действительно, начальник штаба 1-й повстанческой дивизии Михаил Копылов возникает в романе лишь на втором месяце восстания. Мы узнаем, что Копылов «когда-то учительствовал в церковно-приходской школе», что «больше походил он на разжиревшего обывателя, переодетого офицером, нежели на подлинного офицера, но несмотря на это казаки относились к нему с уважением, к его слову прислушивались на штабных совещаниях, и повстанческий комсостав глубоко оценил его за трезвый ум, покладистый характер и непоказную, неоднократно проявляемую в боях храбрость» (5, 83—84).

Его убеждения были близки отношению к жизни Харлампия Ермакова и Григория Мелехова. «Все, кто с нами, — это люди, отстаивающие силой свои старые привилегии, усмиряющие взбунтовавшийся народ. В числе этих усмирителей и мы с тобой» (5, 90), — говорит в романе сотник Михаил Копылов комдиву — Григорию Мелехову.

«Дело» Харлампия Ермакова дает основания с уверенностью утверждать: прототипом сотника Копылова, служившего начальником штаба в 1-й конной повстанческой дивизии, был наставник Шолохова —

171

преподаватель Каргинского приходского училища Михаил Григорьевич Копылов, учивший Мишу Шолохова русскому языку.

Краевед Сивоволов, посвятивший Михаилу Копылову главу в своей книге «“Тихий Дон”: рассказы о прототипах», испытывал в этом сомнение. Рассказав о семье Копылова, об отце, Григории Никоновиче Копылове, хуторском лекаре и двух его сыновьях — Иване и Михаиле, учителях Каргинской церковно-приходской школы, установив, что Михаил Копылов «был первым учителем Миши Шолохова в приходском училище» и «учил его русскому языку», Сивоволов, тем не менее, заключает: «Утверждать, что сотник Михаил Копылов был начальником штаба 1-й повстанческой дивизии литературного героя Григория Мелехова достаточных оснований нет»⁸³.

Почему? Скорее всего, потому, что Павел Кудинов в своем историческом очерке «Восстание верхнедонцов в 1919 году», упомянув Михаила Копылова в качестве начальника штаба 1-й повстанческой дивизии, местом его рождения назвал не станицу Каргинскую, а станицу Вёшенскую. Но Кудинов, как свидетельствуют показания Харлампия Ермакова, ошибся: заместителем Ермакова и начальником штаба 1-й повстанческой дивизии был «Копылов Михаил Григорьевич станицы Каргиновской», что и нашло свое отражение в романе «Тихий Дон»: Михаил Копылов в романе и Михаил Григорьевич Копылов в жизни — одно и то же лицо, — начальник штаба повстанческой дивизии № 1, в прошлом — учитель Каргинской церковно-приходской школы, преподававший русский язык автору романа «Тихий Дон», погибший в 1919 году.

«Тихий Дон» — и в самом деле книга, написанная кровью, пропущенная через душу, личность и биографию М. А. Шолохова.

Факты свидетельствуют, что основные боевые эпизоды, изображенные в романе, в которых в ходе Вёшенского восстания принял участие Григорий Мелехов, даются со слов Харлампия Ермакова.

Первый крупный боевой эпизод в шестой части (третья книга) «Тихого Дона» в самом начале Вёшенского восстания связан, как известно, с пленением комиссара Лихачева и его гибелью.

Шолохов воспроизводит конкретные обстоятельства пленения Лихачева прежде всего благодаря тому, что Харлампий Ермаков сам принимал в этом участие: о пленении под хутором Токин комиссара и двух красноармейцев кратко говорится в следственном «Деле» — как в ходе допросов самого Харлампия Ермакова, так и допроса свидетелей, показания которых мы приводили выше.

Материалы его «Дела» вкупе со свидетельствами Павла Кудинова убеждают в том, что источником информации, касающейся этого крайне важного боевого эпизода в «Тихом Доне», был сам Харлампий Ермаков, лично пленивший комиссара Лихачева.

Но это было только началом боевых действий против его отряда, удерживавшего Каргинскую.

В романе повествуется, что уже не «тридцать два человека татарцев», а «десять сотен казаков повел Григорий на Каргинскую. Предписывал ему штаб во что бы то ни стало разгромить отряд Лихачева и

172

выгнать его из пределов округа, с тем чтобы поднять все чирские хутора Каргинской и Боковской станиц.

Рисунок С. Королькова

И Григорий 7 марта повел казаков» (4, 224). Описание боя завершается итогом: «В сумерках налетом забрали Каргинскую. Часть лихачевского отряда с остальными тремя орудиями и девятью пулеметами была взята в плен <...> Из Каргинской Григорий повел на Боковскую уже три с половиной тысячи сабель» (4, 225—226).

Об этом было также рассказано Кудиновым:

«Отряд хорунжего Ермакова перешел в наступление, выбил красных из занимаемых ими хуторов Токина и Чукарина, до утра преследовал отступавшего противника в направлении ст[аницы] Каргинской»⁸⁴.

В своих показаниях от 2 февраля 1927 г. Харлампий Ермаков рассказывает об этом бое так:

«Я участвовал со своей сотней в бою под станицей Каргинской, где было взято пехоты 150 человек, 6—7 орудий и пулеметов. Некоторые из красноармейцев были приговорены местной властью к расстрелу, как напр[имер] Климов Ив. Кириллович и Сырников, первый в х[уторе] Базки, а второй в х[уторе] Лученский, которых должны были по пути расстрелять, но я создал такую обстановку, что они остались живы»⁸⁵.

173

Приведенные примеры документально подтверждают глубинную связь текста «Тихого Дона» с тем, что рассказывал следователю Харлампий Ермаков.

С особой явственностью это ощущается в эпизоде, когда в бою под Климовкой Харлампий Ермаков (и Григорий Мелехов) зверски рубил матросов, а потом бился в истерике.

Эпизод с этими убитыми матросами неоднократно возникает в «Деле» Харлампия Ермакова как одно из главных обвинений. Как уже говорилось выше, в краткой справке для высшего руководства ОГПУ, на основании которой он был приговорен к расстрелу, сказано: Харлампий Ермаков «отличался особой жестокостью ко всем сочувствующим Советской власти, по показаниям свидетелей — лично зарубил 18 пленных матросов»⁸⁶. Хотя свидетели в том же «Деле» показывали, что матросы были зарублены им в бою.

Достоверность этого эпизода в «служивской» биографии Харлампия Ермакова подтверждена неоднократно, в частности, и свидетельством Павла Кудинова о том, что «возле хутора Климовка порубил Харлампий Ермаков матросов в бою, а потом бился у меня головой об стенку»⁸⁷, и свидетельством самого Шолохова.

Объясняя, почему он написал Харлампию Ермакову письмо с просьбой о встрече 6 апреля 1926 года, писатель говорил Прийме, что это — «творческая необходимость... Надо было поскорее кое-что “застолбить” в сюжете, набросать важные сцены, написать в третью книгу романа целые главы, определяющие генеральный план “Тихого Дона” в целом... Помню, однажды Ермаков, рассказывая, вспомнил страшный бой с матросами возле хутора Климовка. Казалось бы, что это — лишь частный случай из множества других боевых столкновений. А я эту кровавую сечу воспринял, как бы это этичнее сказать, как неоценимую находку — поворот в развитии образа Григория в его трагическом поиске правды...»⁸⁸.

И, действительно, «кровавая сеча» под Климовкой — поворот в развитии действия в романе и в развитии характера Григория Мелехова.

Сцена эта написана в романе с невероятной художественной силой.

По показаниям свидетеля, пронизанным ненавистью к Харлампию Ермакову, последний в бою под Климовкой убил восемнадцать матросов, что было явным преувеличением. Но цифра 18, как мы помним, вошла и в официальную справку, хранящуюся в «Деле». В романе Григорий Мелехов зарубил в бою под Климовкой четырех. Но экспрессия, которая звучит в этой сцене, определяется не количеством убитых, а мощью художественного таланта автора.

«...Это художественный вымысел»⁸⁹, — говорил Шолохов о своем герое. Но, конечно же, Шолохову помогало то обстоятельство, что, судя по всему, Ермаков был отличным собеседником. Константин Прийма приводит слова писателя, подтвердившего ему, что «в давние годы писал Ермакову. Работая над романом “Тихий Дон”, встречался с ним много раз, потому что Ермаков очень многое знал, был необычайно памятлив и умел эмоционально рассказать о пережитом...»⁹⁰.

174

В работе над третьей книгой романа писателю помогло также и то, что он сам в течение всего восстания находился на территории повстанцев, и, как установил краевед Сивоволов, был невольным очевидцем многих событий — обстрела красными Вёшенской, конвоирования казаками пленных красноармейцев, прилета аэропланов из Новочеркасска, бомбометания на позиции красных, боев на подступах к Вёшенской, приезда генерала Секретева и т. д.

В эти дни Михаил Шолохов мог видеть командующего повстанческими силами есаула Кудинова, командиров повстанческих полков и дивизий. «...Природная цепкая шолоховская память вобрала в себя события и людей до мельчайших подробностей»⁹¹, — заключил краевед.

Рассказы Харлампия Ермакова дополнялись и личными впечатлениями будущего писателя, который, по свидетельству его двоюродного брата Николая Шолохова, находился в эти дни в Вёшенской и своими глазами видел многое из того, что потом было описано в «Тихом Доне». Причем сделано это с поражающей точностью, невозможной, если бы автор «Тихого Дона» не располагал столь надежным источником информации о восстании, как комдив—1 Харлампий Ермаков, и не видел многого собственными глазами.

Обратимся хотя бы к эпизоду в романе, описывающему прилет аэроплана к повстанцам, в Вёшенскую:

«Над хутором Сингиным Вёшенской станицы в апрельский полдень появился аэроплан. Привлеченные глухим рокотом мотора, детишки, бабы и старики выбежали из куреней: задрав головы, приложив к глазам щитки ладоней, долго глядели, как аэроплан в заволоченном пасмурью поднебесье, кренясь, описывает коршунячьи круги» (4, 346—347). Аэроплан в романе сел на выгоне за хутором Сингиным и прилетел на нем к повстанцам офицер Петр Богатырев, доводившийся, как сказано в романе, двоюродным братом Григорию Богатыреву, командиру 6-й повстанческой отдельной бригады. И это полностью соответствует фактам реальной действительности.

Кстати, необходимо разобраться в разночтениях между очерком Павла Кудинова и «Тихим Доном» в отношении фигуры Григория Богатырева, активно действующего в качестве командира 6-й повстанческой отдельной бригады. В очерке П. Кудинова, где в конце приводится командный состав армии восставших по таблице, составленной 20 марта 1919 года, указана не шестая, а первая конная бригада; подхорунжий Богатырев здесь числится командиром 1-го конного полка⁹².

Так было на 20 марта 1919 года. Однако, позже, как сообщает Кудинов, вместо бригады возникла «6-я дивизия <...> под командой сотника Богатырева (назначенного мною начальником дивизии)»⁹³.

Вот почему Богатырев в романе «Тихий Дон» называется командиром 6-й повстанческой бригады. Бригады, приравненной к дивизии. Как видим, автор «Тихого Дона» улавливает даже такие тончайшие нюансы и подробности жизни армии повстанцев.

Петр Богатырев и его спутник привезли повстанцам первые известия о внешнем мире, о планах Донской армии соединиться с армией повстанцев, передали командующему повстанческим войском Кудинову

175

и начштаба Илье Сафонову пакет с важными документами. В ответ командованием повстанцев было написано письмо с изъявлением раскаяния и сожаления о том, что в конце 1918 года верхнедонцы бросили фронт, с обещаниями «в дальнейшем стойко до победного конца сражаться с большевиками...» (4, 357).

Рассказ о прилете аэроплана в «Тихом Доне» практически полностью совпадает с тем, как рассказывает об этом событии Павел Кудинов, — разница только в дате. В романе аэроплан прилетает 20 апреля (3 мая), а в очерке Кудинова — 15 (28) апреля. Как справедливо замечает Ермолаев, верной является дата 26 апреля (9 мая), как было указано в рапорте генерала Иванова, направлявшего двух офицеров Донской армии к повстанцам. Ошибка произошла оттого, что Кудинов, видимо, полагался на память, а Шолохов — на воспоминания очевидцев.

В том, и в другом случае аэроплан прилетает в полдень.

«15 апреля, около 12 часов дня, — пишет П. Кудинов, — казаки первой дивизии, будучи в резерве на отдыхе, вдруг услышали глухой шум пропеллера и несколько голосов крикнули: “Глядите, братцы, где-то аэроплан трещит!..” Аэроплан постепенно спускался, держась направления в степь между хуторами Сингин и Кривской... Прилетели сотник П. Богатырев и хорунжий Тарарин...»⁹⁴.

Сотник П. Богатырев и в жизни был двоюродным братом подхорунжего Богатырева.

Совпадают даже детали: у Кудинова — «к неожиданной радости, один казак издали узнал своего ближайшего станичника — сотника Богатырева», после чего «с помощью казаков самолет дотащили в хутор Сингин, к отцу Богатырева»⁹⁵. В романе — схоронившийся в леваде, испуганный старый казак «узнал в одном из подходивших к его двору людей — офицера Богатырева Петра, сына своего полчанина. <...>

...Вскоре в курень к отцу Богатырева пришли старики» (4, 347, 349).

Последующее развитие событий с аэропланом, как оно происходило в романе, также полностью совпадает с рассказом Кудинова: встреча с сотником Богатыревым для обмена «взаимными сведениями», подготовленное в Новочеркасск письмо «о количестве армии, о материальных и технических нуждах», которое взялся доставить в штаб Донской армии хорунжий Тарарин, поскольку сотник Богатырев остался в Вёшенской.

ТРОЦКИЙ НА ВЕРХНЕМ ДОНУ

Прилет аэроплана к повстанцам совпал по времени с еще одним важным в истории восстания событием, которое также получило отражение на страницах «Тихого Дона»: с приездом Троцкого на станцию Чертково, его выступлением перед красноармейцами и бегством при звуке пулеметных очередей. Г. Ермолаев установил точную дату приезда Троцкого: 11 мая 1919 года, поскольку известно, что в этот день в Черткове Л. Троцким была написана имеющая датировку статья «Наш Южный фронт»⁹⁶.

176

Кудинов в своем очерке также рассказывает о приезде Троцкого на фронт борьбы с повстанцами, — только в другое место и в другое время — в начале восстания, — но с тем же приведенным результатом:

«Троцкий 27 марта прибыл в хутор Мрыхин Мигулинской ст[аницы] и, ораторствуя перед красными солдатами, приказал: в трехдневный срок подавить мятежных казаков, обещая награду тому, кто доставит командующего восставшими казаками живым (газета «Красное знамя»). В это время мигулинцы внезапно атаковали хутор Мрыхин, отбросив красных на полигон Журавка. Троцкий едва ускользнул от рук восставших, бежал в Богучар и там собрал тысячный митинг, на котором еще раз призывал всех товарищей ополчиться и ликвидировать восставших казаков. Того же 27 марта мною было получено воззвание Троцкого следующего содержания» (далее идет текст воззвания)⁹⁷.

О приезде на повстанческий фронт в самом начале восстания «самого Троцкого» рассказано и в «Казачьем словаре-справочнике» (США, 1966), только там ничего не говорится о его позорном бегстве:

«27 марта на фронт прибыл сам Троцкий. Он обратился к казакам с требованием немедленно сложить оружие. Своим войскам он приказал в три дня подавить казачий мятеж. Призывы и приказы остались без выполнения...»⁹⁸.

Опубликованное П. Кудиновым воззвание Троцкого по духу было близко к тем двум документам Троцкого, которые вошли в «Тихий Дон»: статье «Восстание в тылу» и его приказу по Экспедиционным войскам № 100 от 25 марта 1919 года.

«Нужно покончить с мятежом, — писал в своей статье Троцкий. — Наши красноармейцы должны проникнуться сознанием того, что мятежники Вёшенской или Еланской, или Букановской станиц являются прямыми помощниками белогвардейских генералов Деникина и Колчака. <...>

Нужно покончить с мятежом. Нужно вскрыть нарыв на плече и прижечь его каленым железом» (4, 375).

«Солдаты, командиры, комиссары карательных войск! — говорилось в приказе Троцкого № 100.

— <...> Гнезда бесчетных изменников и предателей должны быть разорены. Каины должны быть истреблены. Никакой пощады станицам, которые будут оказывать сопротивление» (4, 421).

Судьба страниц романа «Тихий Дон», посвященных Троцкому, была драматична. Сцена с приездом Троцкого на фронт и его трусливым бегством с митинга была изъята уже при первой книжной публикации романа. Об этом рассказал Прийме сам Шолохов: «В 1932 году при издании третьего тома “Тихого Дона” отдельной книгой в ГИХЛе меня заверили, что роман будет издан полным текстом (Шолохов подчеркнул эту фразу), а по выходе книги в свет оказалось, что эпизод бегства Троцкого с митинга на станции Чертково был кем-то изъят...»⁹⁹.

Лишь в 1980 году, в издании 8-томного Собрания сочинений в издательстве «Правда» писатель смог восстановить текст этой сцены по публикации в журнале «Октябрь».

Ссылки на Троцкого — прямые или косвенные, — удостоверяющие, что тексты «Восстание в тылу» и «Приказ № 100» были написаны

177

Троцким, также были удалены из текста романа при его издании и переиздании в 1933 и 1937 годах, и восстановлены лишь в издании 1980 года.

Прийма свидетельствует, что Шолохов настаивал на их восстановлении, что говорит о том, насколько важно было для него — автора «Тихого Дона» — восстановить правду о разрушительной личности Троцкого.

Как установил Ермолаев, книга Троцкого «Как вооружалась революция», вышедшая в 1924 году, мемуары атамана Краснова, книга Какурина «Как сражалась революция», отрывок из которой был опубликован в примечаниях к LVII главе шестой части романа в ее журнальном варианте, да мемуары атамана Краснова «Всевеликое Войско Донское», опубликованные в 5 томе «Архива русской революции» (Берлин, 1922), были единственными печатными источниками, которые мог использовать Шолохов в процессе работы над главами, посвященными Вёшенскому восстанию. Мемуары атамана Краснова писатель привел прежде всего в главах, описывающих события, предшествовавшие восстанию (главы 1—14), а также в главах, посвященных его завершению, как источник для информационно-хроникального описания событий, связанных с прорывом фронта группой генерала Секретева и воссоединением повстанцев с Донской армией.

Однако в данном случае — по мнению Ермолаева — Шолохов опирался, прежде всего, на «устные свидетельства очевидцев». Его доверие таким свидетельствам проявляется в случающихся время от времени «фактических неточностях»¹⁰⁰. Исследователь отметил некоторые из этих неточностей, — к примеру, когда знаменитый Гундоровский Георгиевский полк Шолохов «разделил» на два полка: Гундоровский и Георгиевский, или когда 5-й Заамурский полк он из раза в раз называет четвертым, и т. д.¹⁰¹.

Иногда эти неточности происходили оттого, что информация из «устных источников», которой располагал Шолохов, имела свои пределы. Так, Ермолаев отмечает, что «участки фронта, которые Шолохов отводил 2-й и 3-й дивизиям, не соответствуют обозначенным на карте Кудиновым»¹⁰². Но эта карта была опубликована П. Кудиновым в приложении к его историческому очерку «Восстание верхнедонцов в 1919 году» в журнале «Вольное казачество» лишь в 1932 году, и ее Шолохов видеть не мог. И эта ошибка — лишнее подтверждение того, что писатель опирался в основном на свидетельства Х. Ермакова, который, будучи командиром 1-й повстанческой дивизии, не мог в точности знать расположение частей 2-й и 3-й дивизий.

И тем не менее, опора на этот, пусть и ограниченный во времени и пространстве «устный источник» информации, каким был Харлампий Ермаков, дала возможность Шолохову с большой точностью восстановить в слове не только начало восстания, но и его заключительную фазу, драматургию, финал которой разрабатывала жизнь.

И драматургия эта заключалась в том, что к концу восстания с максимальным напряжением схлестнулись две силы: сила Красной армии, которая, выполняя приказ Троцкого № 100, должна была в считанные дни задушить восстание на Дону, и сила белой Донской армии, которая в это же самое время приняла решение вызволить

178

повстанцев из огненного красного кольца, направив для его прорыва группу Секретева. Кто раньше успеет? кто опередит другого? — в этом заключается исторический сюжет этой драмы. Надо отдать должное автору «Тихого Дона»: на основании только устных свидетельств, прежде всего Харлампия Ермакова, он достаточно разобрался в сути происходящего.

Как явствует из очерка Кудинова, главным направлением удара красных была 1-я конная дивизия повстанцев, возглавляемая Харлампием Ермаковым.

Кудинов свидетельствует: «2 мая красные перешли в общее наступление по всему фронту с применением дальнобойных пушек и броневых автомобилей... 11 мая численно далеко превосходящий противник (9-я сов. армия) обрушилась на 1-ю и 2-ю дивизии. 1-я дивизия продолжала удерживать станицу Каргиновскую, успешно отбивая фланговые марши красных. К ночи 11 мая перевес был все же на стороне красных. Вследствие наступления огромных сил красных, которые без боевых припасов, а лишь одними атаками удержать было чрезвычайно трудно, так как это стоило больших жертв, я решил лучше потерять местность, но сохранить армию. В ночь под 12 мая мною был отдан следующий приказ...»¹⁰³.

Далее в очерке публикуется текст приказа Кудинова об отходе войск до Дона и ночной переправе на левый берег, с конкретным указанием сроков и места расположения каждой дивизии, с указанием: «1-я дивизия — в арьергарде»¹⁰⁴.

Описание этих событий в «Тихом Доне» полностью совпадает с исторической правдой:

«В мае с Донца на повстанческий фронт стали прибывать все новые подкрепления красных. Подошла 33-я Кубанская дивизия, и Григорий Мелехов почувствовал впервые всю силу настоящего удара. Кубанцы погнали его 1-ю дивизию без передышки. Хутор за хутором сдавал Григорий, отступая на север, к Дону. На чирском рубеже возле Каргинской он задержался на день, а потом, под давлением превосходящих сил противника, вынужден был не только сдать Каргинскую, но и срочно просить подкреплений» (4, 369).

Видимо, «задержка» на день под Каргинской — это как раз день с 11 по 12 мая, когда 1-я дивизия удерживала Каргинскую, о чем и пишет Павел Кудинов.

Однако даты при сопоставлении событий конца восстания, как о них рассказано в очерке Кудинова и в «Тихом Доне», не всегда совпадают. Кудинов называет дату своего приказа о переправе через Дон 11 мая, а начало переправы — утро 12 мая. Это явная ошибка, а точнее описка, потому что 11 мая, по свидетельству самого же Кудинов, 1-я дивизия еще обороняла станицу Каргинскую на реке Чир и быть в арьергарде переправы у Вёшенской никак не могла. Вот почему трудно согласиться с Ермолаевым в том, что в данном случае «данные Кудинова кажутся заслуживающими большего доверия, чем шолоховские»¹⁰⁵.

Доверия заслуживает как раз тот срок, который назван в «Тихом Доне»: «22 мая началось отступление повстанческих войск по всему правобережью» (4, 378).

179

15 мая по старому стилю (28 мая по новому) экспедиционные войска перешли в наступление на всем повстанческом фронте, которое и привело к отступлению повстанческих войск по всему правобережью.

Следующий этап — оборона повстанцами водного рубежа — переправы через Дон, станиц и хуторов на левобережье Дона и, в первую очередь, станицы Вёшенской, продолжавшаяся до прорыва фронта красных войсковой группой генерала Секретева. И опять описание этих событий в «Тихом Доне» полностью подтверждается очерком Павла Кудинова.

Сопоставим текст романа и исторические факты, обнаруженные в архивах и приведенные в исторических исследованиях.

«Орудийный гул шел по всему фронту, — рассказывается в «Тихом Доне». — С господствовавших над местностью Обдонских гор красные батареи обстреливали Задонье до позднего вечера. Изрезанное траншеями повстанцев займище молчало на всем протяжении от Казанской до Усть-Хоперской. Коноводы укрылись с лошадьми в потайных уремах, непролазно заросших камышом, осокой и кугой. Там коней не беспокоил гнус, в оплетенной диким хмелем чаще было прохладно. Деревья и высокий белотал надежно укрывали от красноармейских наблюдателей.

Ни души не было на зеленой луговой пойме. Изредка лишь на лугу показывались согбенные от страха фигурки беженцев, пробиравшихся подальше от Дона. Красноармейский пулемет выщелкивал по ним несколько очередей, тягучий посвист пуль кидал перепуганных беженцев на землю. Они лежали в густой траве до сумерек и только тогда на рысях уходили к лесу, без оглядки спешили на север, в ендовы, гостеприимно манившие густейшей зарослью ольшаника и берез.

***

Два дня Вёшенская была под усиленным артиллерийским обстрелом. Жители не показывались из погребов и подвалов. Лишь ночью оживали изрытые снарядами улицы станицы» (4, 400—401).

Артиллерийский обстрел Вёшенской документально зафиксирован в очерке Павла Кудинова. «Красные <...> неудержимо ринулись на Вёшенскую, где находился главный штаб армии восставших <...> После неудачных переправ, предпринятых красными на участках 1-й дивизии и бригады, красные день и ночь громили артиллерией Вёшенскую»¹⁰⁶.

Сивоволов на основании архивных данных также подтверждает этот факт:

«На следующий день в 11 часов установленная на Базковской горе 3-я батарея открыла деморализующий огонь по Вёшенской. Снаряды рвались на площади, улицах, дворах, поднимали столбы песка и пыли. В 18 часов обстрел Вёшенской повторился, загорелись несколько домов. Следом за третьей батареей по левому берегу Дона открыли огонь остальные батареи дивизиона. Почти два часа 12 орудий обрабатывали позиции казаков. В это же самое время Саратовский конный

180

полк безуспешно искал брод в полноводном и еще не вошедшем после весеннего разлива в свои берега Доне.

<...> 3 июня в 12 часов 3-я батарея открыла бешеный огонь по опустившемуся в Вёшенской аэроплану, вокруг которого собрались люди»¹⁰⁷.

Столь детальное и точное описание обстрела красной артиллерией Вёшенской объясняется еще и тем, что, как уже указывалось выше, будучи подростком, Шолохов в эти дни находился в Вёшенской и видел все эти события собственными глазами.

По свидетельству двоюродного брата писателя — Николая Шолохова, он наблюдал и еще одну выразительную жизненную подробность того времени, которая нашла отражение как в романе, так и в исторических исследованиях: отмеченный Сивоволовым прилет к повстанцам второго аэроплана, на этот раз — в Вёшенскую, о чем сообщает в своих воспоминаниях и Павел Кудинов: «19 мая прилетел капитан Веселовский, который передал, что конная группа генерала Секретева <...> не позже, как дней через 5 будет здесь»¹⁰⁸.

Вот как об этом рассказано в романе:

«Над станицей, в голубом и чистом небе, кружил матово поблескивающий аэроплан. По нему били с той стороны Дона из орудий и пулеметов.

<...> Еще одно дымчато-белое облачко шрапнельного разрыва вспыхнуло около аэроплана.

Выбрав место для посадки, летчик резко пошел на снижение. Григорий выехал из калитки, поскакал к станичной конюшне, за которой опустился аэроплан» (5, 29).

Как видим, и второй прилет аэроплана к повстанцам — не выдумка Шолохова. Более того: он знал истинную цель прилета в Вёшенскую представителя Донской армии: передать поручения белого командования руководству восстания о воссоединении с дивизией генерала Секретева, направленной на прорыв красного фронта.

Обстоятельства этого прорыва и пути воссоединения повстанцев с белой армией, обратная переправа через Дон и участие 1-й повстанческой дивизии, совместно с частями Донской армии в движении к Усть-Медведицкой и ее захвате, — все это описано в «Тихом Доне» с полной достоверностью, что во многом — заслуга есаула Харлампия Ермакова, о чем писали и те, кто знал Ермакова лично.

В журнале «Родимый край» (Париж. 1962. Сентябрь — октябрь) опубликованы воспоминания казака-эмигранта Е. Ковалева «Харлампий Ермаков — герой “Тихого Дона”». В них рассказывалось:

«В № 1818 газеты “Русская Мысль” была помещена заметка о том, что по сообщению Шолохова группе посетителей, казак Харлампий Ермаков, с которого он списал одного из главных героев своего романа “Тихий Дон”, был расстрелян Сталиным в 1925 году, в период доносов, чисток и “сталинских извращений”.

Я встречал Харлампия Ермакова и давно догадывался, читая и перечитывая главы, относящиеся к восстанию, что это он выведен в романе в качестве главного действующего лица. Хотя он тоже упоминается в романе, но та роль, которую он играл во время восстания, отводилась Григорию Мелехову, внешность которого имела сходство с

181

таковою же Харлампия Ермакова, причем подчеркивалось, что Григорий любил “этого безумно храброго командира”.

В середине июля 1919 года я был командирован из Новочеркасска на должность командира батареи во вновь сформированную 4-ю Дон. Кон. бригаду из восставших верхнедонцев.

В этой бригаде было немало действительно существовавших героев шолоховского “Тихого Дона”, в том числе и Харлампий Ермаков.

Помню, в первых числах августа, после прорыва ген. Мамонтова, когда 20-й полк с 14-й батареей, заняв сл. Макарово, перешел затем в Ср. Карачан, где завязался бой, кто-то указал мне на находившегося в группе начальников одного из офицеров, сказав:

— “Знаете, кто? Это подъесаул Ермаков, помощник командира 20-го полка. Во время восстания он командовал дивизией”.

Я с любопытством стал следить за ним. Добрый конь, хорошая посадка. Роста среднего или выше среднего. Черноволосый. Правильные черты лица. Острый, немного хищный нос. Слушая начальника штаба бригады, объяснявшего обстановку, он зоркими, слегка прищуренными, глазами, не отрываясь, следил за противником. Привычка к командованию проявлялась в коротких репликах — видно было, что он уже оценил обстановку и имеет о ней свое мнение.

Получив задачу, он во главе двух сотен быстро двинулся в сторону противника и скрылся в складках местности. Прошло некоторое время и на противоположном скате широкой балки мы увидели в беспорядке бегущую красную пехоту, спешившую укрыться от нашей конницы в ближайшем лесу...

Близость населенного пункта и приближавшиеся сумерки заставляли думать, что красным удастся уйти. И вдруг все ахнули...

Из рядов 20-го полка отделился всадник и карьером понесся в сторону противника. За ним еще два, потом целая сотня, за ней остальные...

— “Что они делают!.. Что они делают!..” воскликнул командующий группой полк. Сальников.

Командир 20-го полка хлестнул по лошади и поскакал к полку. Я открыл огонь, чтобы поддержать атаку, развивающуюся блестяще. Все с затаенным дыханием следили, как, несмотря на беспорядочный огонь красных, доблестные вешенцы быстро приближались к противнику и наконец дошли.

В короткий срок все было кончено. Больше 1.000 пленных, пулеметы, весь обоз и большой транспорт артиллерийских снарядов попал в наши руки.

Так как командир полка в момент атаки находился при штабе бригады, то инициатором ее был его помощник. Сказался темперамент потомка одного из сподвижников Ермака.

Дважды легко раненый в августовских боях, подъесаул Ермаков вскоре был тяжело ранен, эвакуирован и больше я его не встречал. Надо полагать, что к моменту отхода Донской Армии осенью 1919 года, он еще не оправился от ран и остался в своей станице, где встретился с Шолоховым, который использовал его для своего романа»¹⁰⁹.

Таким был Харлампий Ермаков по воспоминаниям знавших и помнивших его казачьих офицеров. Не все в этих воспоминаниях точно: Ермаков был расстрелян не в 1925, а в 1927 году. Шолохов

182

встретился с ним, готовясь к написанию своего романа не в 1919 году, а позже. Но в целом Е. Ковалев справедливо и со знанием дела пишет о Харлампии Ермакове.

Как видите, у автора «Тихого Дона» и в самом деле был «соавтор» — донской казак Харлампий Ермаков.

Мы провели столь детальное сопоставление глав «Тихого Дона», посвященных Вёшенскому восстанию, с историческими источниками и в частности, с материалами «Дела» Ермакова, с целью — наглядно показать, что «Тихий Дон» мог быть написан только человеком, имевшим возможность непосредственного знакомства с огромным реальным историческим материалом, с конкретным, предметным ходом развития этих драматических событий. Такая возможность — через Харлампия Ермакова — у Шолохова была. Именно у Шолохова, а не кого-то другого.

Исследователи уже отмечали необыкновенно высокий уровень фактической достоверности и исторической правды, с которым рассказано в романе о Вёшенском восстании.

«...Восстание казаков на Верхнем Дону, в районе станицы Вёшенской и соседних станиц, показано наиболее широко и полно среди всех других реальных исторических событий, описанных в романе, — пишет, к примеру, С. Н. Семанов. — И здесь следует без всякого преувеличения сказать, что историческая достоверность этих глав, фактографическая подоснова описанных событий, эпизодов и отдельных сцен является уникальной. Уникальной даже для такого поразительного в этом смысле произведения, как “Тихий Дон”»¹¹⁰.

С этим выводом вынуждены согласиться и «антишолоховеды». Так, Макаровы, отметив в своей работе, что Вёшенское восстание занимает в «Тихом Доне» особое место как по объему (65 глав), так и композиционно, поскольку здесь — главный узел развития и развязки основных сюжетных линий романа, далее пишут:

«Не менее важное значение имеют “повстанческие” главы и для текстологии романа. Этот обширный и достоверный материал, детально разработанный и осмысленный автором, вполне может рассматриваться как исторический источник, причем опубликованный в такое время, когда в Советской России никаких общедоступных материалов и сведений о восстании практически не существовало»¹¹¹.

Исходным источником этого материала для Шолохова был, как мы стремились доказать, конечно же, Харлампий Ермаков.

КОНЕЦ ВОССТАНИЯ

Как складывались «служивские» взаимоотношения Григория Мелехова с Харлампием Ермаковым в четвертой книге романа, — в главах, посвященных воссоединению повстанцев с Донской армией, ее поражению и эвакуации из Новороссийска, в главах, где раскрывается последующая судьба Григория Мелехова?

Чтобы ответить на эти вопросы, обратимся к тексту романа и «Делу» Харлампия Ермакова — его «Послужному списку» и материалам допросов, хранящимся в нем. Какими будут результаты этого «дактилоскопического» анализа?

183

Харлампий Ермаков

Григорий Мелехов

«С присоединением Секретева мой отряд был влит в группу генерала Сальникова, который подчинялся II отдельному корпусу. Я в это время отрядом не командовал, а был офицером для поручений при группе Сальникова» (Протокол допроса 2 февраля 1927 г.)112. «...В сентябре и в октябре я был направлен в 20-й казачий полк на должность помощника командира полка по хозяйственной части. В то время приезжал Донской атаман генерал Богаевский, который всех нас раненых офицеров поздравил со следующим офицерским чином. Я был произведен в сотники в конце 1919 года»113. Ранение под Филоновской и лечение в госпитале — сентябрь — октябрь 1919 г.114.

«Через два дня преследование отступавших красных частей повела группа генерала Сальникова, а Григория срочно вызвали в штаб группы, и начальник штаба, <...> ознакомив его с приказом Командующего Донской армией о расформировании повстанческой армии, без обиняков сказал: — <...> У вас нет военного образования, и в условиях широкого фронта, при современных методах ведения боя, вы не сможете командовать крупной войсковой единицей. <...> — Я хотел бы, чтобы меня отчислили в хозяйственную часть» (5, 147—148). «Вероятно, для того, чтобы предупредить недовольство, которое неизбежно должно было возникнуть среди верхнедонцев при расформировании повстанческой армии, многим рядовым казакам, отличившимся во время восстания, тотчас же после взятия Усть-Медведицкой нашили на погоны лычки, почти все вахмистры были произведены в подхорунжие, а офицеры — участники восстания — получили повышение в чинах и награды. Не был обойден и Григорий: его произвели в сотники...» (4, 148). Заболевание сыпным тифом, лечение и выздоровление — октябрь — ноябрь 1919 г. (4, 461—463).

Как видно, в своем «Послужном списке» и во время допросов Ермаков тщательно обходит тему Новороссийска и панического бегства Белой армии на пароходах в Крым и за рубеж. По его показаниям, он отступал в составе 20-го казачьего полка «до станции Георгие-Афипской, где с обозом был забран в плен зелеными-красными. Попал в отряд Дьяченко. Это было 3 марта 1920 г.»¹¹⁵.

К уже приведенным выше воспоминаниям дочери Х. Ермакова о его попытке уехать в эмиграцию вместе с Белой армией добавим свидетельства его земляков.

Хорошо знавший Ермакова вёшенский казак П. М. Афонин, который в 20-е годы был секретарем комсомольской организации в Базках, писал:

184

«При разгроме Деникина, после занятия нашими войсками Краснодара, Ермаков ушел в горы к зеленым, а через некоторое время в Новороссийске со всем полком сдался Первой Конной армии»¹¹⁶.

Старожил станицы Каргинская И. Е. Фролов, который в составе казачьего полка отступал к Новороссийску и встречался с Харлампием Ермаковым, рассказал краеведу Сивоволову:

«В Новороссийске из беженцев и тех, кто не сумел погрузиться на транспорт и отплыть за границу, формировались сотни казаков, чтобы в рядах красных искупить свою вину перед Советской властью. <...> Попал он к Буденному. Как опытного вояку, его назначили помощником командира полка»¹¹⁷.

Сивоволов досконально изучил обстоятельства отступления Ермакова в Новороссийск.

«...Григорий Мелехов, уходя в отступление, взял с собой Аксинью. Как же поступил его прототип Харлампий Ермаков, отступая на Кубань? Дочь Ермакова вспоминала: у отца в Вешках была знакомая женщина, с которой <...> он встречался. Однажды даже пытался послать ее к этой женщине. Я. Ф. Лосев подтверждает: Харлампий Ермаков в Вешках “приголубил себе сестру милосердия и отступил с нею на Кубань”. В беседе со мной нижнеяблоновский старожил Дударев также рассказывал, что Ермаков на Кубань отступал с женщиной. В дороге она заболела тифом. В одном из поселков на Кубани он оставил ее на попечение чужих людей. Хозяину отдал все деньги, какие были у него, и пообещал: “Если вернусь живым... вас по гроб жизни не забуду”. Перед тем, как оставить свою больную спутницу и уйти, Ермаков взял у нее наган, достал из кобуры свой, расставив в стороны руки с наганами, шутя сказал Платону Рябчикову: “Теперь меня красные ни в жисть не возьмут!”.

Я спросил у Дударева — откуда такие подробности, кто при этом еще присутствовал? Во время отступления Ермаков, Рябчиков и Богатырев держали при себе вестовых. У Рябчикова вестовым был двадцатилетний казак Илья Болдырев. <...> Вот этот Илья Болдырев и рассказал Григорию Дудареву о последних днях отступления Ермакова и Рябчикова на Новороссийск»¹¹⁸.

Кстати, свидетельство казака Дударева объясняет одну якобы «ошибку», которую Ермолаев напрасно приписал Шолохову. По мнению Ермолаева, Шолохов в четвертой книге романа будто бы перепутал Григория Богатырева с Петром Богатыревым, — отступать с Григорием Мелеховым в Новороссийск, по его мнению, должен был бы командир 6-й бригады, подхорунжий Григорий Богатырев, а не его двоюродный брат, сотник Петр Богатырев, как это говорится в романе¹¹⁹. Но почему? Как явствует из свидетельства Дударева, Шолохов и в данном случае опирался на свидетельства Ермакова, который, судя по всему, встретил под Новороссийском Платона Рябчикова и Петра Богатырева и, в полном соответствии с реальным фактом жизни, сообщил в романе, что Платон Рябчиков вернулся домой, где вскоре и был расстрелян, а Петр Богатырев выехал в эмиграцию, где умер после войны.

185

К восьмидесятилетнему казаку Григорию Дудареву из хутора Нижне-Яблоновского у Сивоволова было особое доверие. Он заинтересовал его как старожил с хорошей памятью, умением трезво анализировать события, «Тихий Дон» читал он давно, многое позабыл основательно, это Сивоволова даже радовало, поскольку избавляло от необходимости слушать воспоминания «по-книжному»¹²⁰.

Кстати, эту особенность воспоминаний жителей Верхнего Дона о событиях, описанных в романе Шолохова, всегда приходится иметь в виду: «Тихий Дон» до такой степени укоренен в жизнь, что возникает эффект обратной связи, и не всегда легко отличить, что в воспоминаниях идет от жизни, а что — от книги. Вот почему этот тип источников применительно к «Тихому Дону» всегда требует перепроверки другими воспоминаниями, а лучше — документами. Сивоволов это прекрасно понимал.

Итогом его разысканий, посвященных тому, как сложилась судьба Ермакова после восстания, стал следующий вывод:

«По признанию самого Ермакова, дальнейшая военная судьба у него сложилась следующим образом. В марте 1920 года в результате полного разгрома белоказаков под Новороссийском, не видя иного выхода для искупления вины, сняв офицерские погоны, скрыв свое участие в восстании на Дону и службу в белоказачьей армии офицером, Харлампий Ермаков перешел на службу в Красную Армию. После поверхностного опроса и проверки его назначили командиром сотни в 3-й Донской отдельный Советский конный полк. Вскоре он был перемещен на должность командира эскадрона в 14-ю кавалерийскую дивизию, которую формировал из казаков-отступленцев А. Пархоменко.

1 июля 1920 года за службу у белоказаков Ермаков был послан на фильтр-проверку в Особый отдел 14-й кавдивизии. 5 июля был освобожден. 2 августа назначен командиром эскадрона 80-го кавполка 14-й кавдивизии»¹²¹.

Откройте четвертую книгу «Тихого Дона», ее 7-ю часть, — вы увидите тот страдный путь, который вместе с Аксиньей, а после того, как она заболела тифом, уже без нее, проделал Григорий Мелехов до Новороссийска. В пути он встречает своих самых близких друзей и сподвижников — Платона Рябчикова, Харлампия Ермакова, Петра Богатырева, и видит своими глазами всю степень разложения и деморализации Белой армии, всю трагедию эвакуации, и принимает решение идти к красным.

Дальнейшая судьба Григория Мелехова, касающаяся его службы в Красной армии, дана в книге пунктиром. Сверим этот пунктир «служивской» биографии Григория Мелехова с «Послужным списком» Харлампия Ермакова:

Харлампий Ермаков	Григорий Мелехов
«Служил в 3-м Дон[ском] отдельн[ом] совполку на должн[ости] комэскадр[она] по расформированию	Из рассказа Прохора Зыкова: «Вместе с ним в Новороссийске поступили в конную армию товарища Буденного, в

186

3 Дон[ского] совполка попал с пополнением в 14 кав[алерийскую] д[ивизию] ... по должности — помкомэскадрона — апрель, май 1920 г.» «В бою под городом Львовом при ранении комполка был назначен временно комполка 80, под мест[ечком] Коляковичем ранен...» — август-сентябрь 1920122 (Послужной список).	четырнадцатую дивизию. Принял наш Григорий Пантелевич сотню, то бишь эскадрон, я, конечно, при нем состою, и пошли походным порядком под Киев. Ну, девка, и дали мы чертей этим белым — полякам!» (5, 309).
«...Был два раза ранен в сражении с Врангелевскими бандитами под Перекопом, Рожественской и др. местах. Участвовал в боях против белополяков и врангелевских банд. Июль-сентябрь 1920 г.»123	«Недели через две после этого от Григория пришло письмо. Он писал, что был ранен на врангелевском фронте...» (5, 350).
«За службу в б[елой] армии был послан на фильтрацию Особого отдела 14 кав[алерийской] д[ивизии], где был арестован, находясь под следствием Особого от[дела] конной армии и Трибуналом Кон[ной] армии препровожден в Особ[ый] от[дел] Юго-Зап[адного] фронта. За отсутствием обвинения был освоб[ожден] — июль 1920 г.»; «Уволен в бессрочный отпуск как бывший белый офицер в порядке приказа СКВО № 26/сек—1922 — январь 1922 г.» — Послужной список по строевой части 14 кавдивизии 1-й Конной армии»124.	«Совсем пришел? — спросил Прохор. — Совсем. Вчистую. — До какого же ты чина дослужился? — Был помощником командира полка. — Чего же это тебя рано спустили?    Григорий помрачнел, коротко ответил: — Не нужен стал. — Через чего это? — Не знаю. Должно быть, за прошлое. — Так ты же эту фильтру-комиссию, какая при Особом отделе офицеров цедила, проскочил, какое может быть прошлое? — Мало ли что» (5, 362—363).

Удивляет скрупулезная точность в совпадении биографий Григория Мелехова и Харлампия Ермакова после Вёшенского восстания.

Возвращаясь после демобилизации домой из Миллерова на быках с разбитной возницей, Григорий вспоминает: «Не раз он в Польше, на Украине и в Крыму растирал в ладонях сизую метелку полыни, нюхал и с тоской думал: “Нет, не то, чужое...”» (4, 356).

Но Украина, Польша, Крым — это ведь и есть воинский путь Харлампия Ермакова в Гражданскую войну в составе 1-й Конной армии Буденного. В романе повторены такие детали, как его благополучное прохождение через фильтрационную комиссию Особого отдела, факты конкретного несения службы на Украине, Польше и Крыму, точный адресат противника (белополяки, врангелевцы) и демобилизация

187

в должности командира полка и не за что-нибудь, а «за прошлое» — как «бывшего белого офицера».

Близость воинского и жизненного путей Харлампия Ермакова и Григория Мелехова поражает.

VI глава восьмой части романа посвящена тому, как бравый красный командир Григорий Мелехов возвращается домой в Вёшенскую из Миллерова:

«— Прийдется вам, товарищ командир, ехать на быках. Лошадей у нас на весь хутор одна, и та на трех ногах ходит. <...> Дадим вам наилучших быков и в проводницы — молодую вдовую бабу...» (5, 352).

Сивоволов рассказывает по этому поводу следующее:

«Шолохов не дает названия первого казачьего хутора, где председатель ревкома предоставил Григорию подводу. Конечно, это мог быть только Нижне-Яблоновский.

Уволенный из Красной армии Харлампий Ермаков домой добирался таким же путем. От станции Миллерово ехал на обывательских подводах. По установленному порядку хуторские председатели обязаны были предоставлять подводы демобилизованным красным командирам и везти их до следующего совета. Приехав в хутор Нижне-Яблоновский, Ермаков зашел в совет (ревкомы еще в марте 1920 года были реорганизованы в исполкомы). Председателя на месте не оказалось. Секретарь исполкома Мордвинкин Илья Егорович, проверив документы у Ермакова, сказал:

— Подводы у нас имеются только воловые. Лошадей нет. Отвезет вас баба.

Ермаков вспылил:

— Это как же так! На быках в такую даль?! Я, стало быть, впереди, они сзади?.. Нет, я уж лучше пешком пойду. В дороге подберут.

Хлопнув дверь, Ермаков ушел, а Мордвинкин, ошалело вытаращив глаза, ахнул:

— Это же тот самый Ермаков, какой командовал казаками в восстание!

Хуторской исполком занимал половину дома, принадлежавшего отцу Григория Дударева. По счастливой случайности Дударев оказался свидетелем разговора Мордвинкина с Ермаковым.

В беседе с Дударевым я осторожно задал вопрос о том, не слишком ли много он знает о Ермакове. Он недовольно пыхнул:

— Как же! Кто в наших хуторах не наслышался о повстанцах и Ермакове. С весны до середины лета шла война»¹²⁵.

Эти слова старого казака подтверждают высказанную нами ранее мысль о том, что энергетическая сила воздействия личности Ермакова на окружающих на Дону была очень велика. Она не могла не затронуть и Шолохова, когда он задумал писать роман о восстании на Верхнем Дону.

Скажу более: на Шолохова и его роман оказала, быть может, решающее воздействие не только жизнь и судьба Харлампия Ермакова, но и его смерть.

188

Нет сомнений в том, что писатель тяжело пережил расстрел Ермакова. Можно предположить, что именно трагическая смерть этого человека, нравственные обязательства перед его памятью дали Шолохову силы устоять под натиском литературной критики, напором литературных и политических властей и остаться верным правде жизни, не сделать Григория Мелехова, как того от него требовали, «большевиком», «своим».

Тень неправедной расправы с Харлампием Ермаковым незримо присутствует на всем протяжении четвертой книги романа, грозной тучей нависает над вернувшимся домой Григорием Мелеховым, сообщая повествованию особый драматизм, делая ее, быть может, самой сильной из всех четырех книг.

Выше уже шла речь о том, как после гибели в плену его самого близкого друга Василия Кудашева болезненно-навязчивая тема плена не дает писателю покоя в послевоенные годы, возникает снова и снова в его «Судьбе человека», «Они сражались за Родину», в письмах и публицистике. И точно так же ставшая главной для писателя тема трагизма судьбы Григория Мелехова становится ведущим лейтмотивом завершающей книги романа, поднимая его до высшей ноты трагедийности.

Четвертая книга «Тихого Дона», как известно, писалась в тридцатые годы. И конечно, настроение трагизма в ней усиливалось и самой жизнью: повальным голодом в начале 30-х годов, арестами и расстрелами 1937 года, когда едва спасся от гибели сам Шолохов. Но прежде всего обострение ее трагизма, убежден, обусловил расстрел Харлампия Ермакова. Гибель его как бы венчала испепеляющую цепь смертей: сначала Петр Мелехов, потом — Наталья, Дарья, потом — Пантелей Прокофьевич, за ним — Ильинична, потом — Аксинья, и рядом — Мирон Григорьевич Коршунов, и его Ильинична, и дед Гришака, и одновременно — Иван Алексеевич и Аникушка, и Федот Бодовсков, и Христоня, и Платон Рябчиков, и — имя им легион...

«Вот и отжили, — думает Григорий Мелехов о своих близких, — да как скоро, как во сне. Лежат все вместе, рядом: и жена, и мать, и Петро с Дарьей... Все семьей перешли туда и лежат рядом. Им хорошо, а отец — один в чужой стороне. Скучно ему там, среди чужих...».

Главная книга «антишолоховедения» называется «Загадки и тайны “Тихого Дона”». Но, пожалуй, самой большой тайной и загадкой «Тихого Дона» является вот эта: как мог решиться «железобетонный коммунист», каким представляют Шолохова его противники, представить итог революции и Гражданской войны как трагедию воистину шекспировской силы? Трагедию, перемоловшую и уничтожившую в безжалостных жерновах истории весь мир Григория Мелехова — его родных, близких, возлюбленную, друзей и товарищей и оставившую его в полном одиночестве между двумя полюсами: Митькой Коршуновым и Мишкой Кошевым.

Возвращаясь из Красной армии домой на быках, руководимых разбитной казачьей вдовой «Зовуткой», он, как и Харлампий Ермаков, ехавший также на быках, этого еще не знал. «Он кончил воевать. Хватит с него. Он ехал домой, чтобы в конце концов взяться за

189

работу, пожить с детьми, с Аксиньей. <...> Хорошо бы взяться за чапиги и пойти по влажной борозде за плугом. <...> В чужих краях и земля и трава пахнут по-иному» (5, 356).

Харлампий Васильевич Ермаков
перед расстрелом. 1927 г.

Но Шолохов-то прекрасно знает и провидит его судьбу. Его еще только ждут домой, а сестра Дуняшка с тревогой спрашивает своего мужа, председателя ревкома Михаила Кошевого:

«— Прийдет он, что же ему за службу у казаков будет?

— Суд будет. Трибунал.

— <...> Могут и к расстрелу присудить?

— <...> Могут.

— <...> За что? <...>

— За восстание, за все» (5, 351).

А по возвращении домой первое, что услышал Григорий от своего бывшего ординарца:

«Прохор придвинулся ближе, снизил голос:

— Платона Рябчикова с месяц назад расстреляли» (5, 363).

И в беседе с бывшим самым близким другом своим, а ныне самым лютым врагом Михаилом Кошевым — то же предостережение, связанное с недоверием:

«— <...> Почему тебя в такое время демобилизовали? Скажи прямо!

— Не знаю.

— Нет, знаешь, да не хочешь сказать! Не доверяли тебе, так?

— Ежли б не верили — не дали бы эскадрон.

— Это на первых порах, а раз в армии тебя не оставили, стало быть, ясное дело, браток!

— А ты мне веришь? — глядя в упор, спросил Григорий.

— Нет! Как волка не корми, он в лес глядит» (5, 368—369).

В этом споре подспудные симпатии Шолохова — на стороне Григория Мелехова, который напоминает Михаилу Кошевому, что именно он убил его брата Петра.

«— Ну, что ж, убил, не отказываюсь! Довелось бы мне тогда тебя поймать, я и тебя бы положил, как миленького!

— А я, когда Ивана Алексеевича в Усть-Хопре в плен забрали, спешил, боялся, что и ты там, боялся, что убьют тебя казаки... Выходит, занапрасну я тогда спешил» (4, 370).

Горькая судьба Харлампия Ермакова и тысяч таких, как он, предопределила трагизм судьбы Григория Мелехова.

190

Памятный знак
на могиле Х. В. Ермакова.
Хутор Калининский

Документы — следственное «Дело» Харлампия Ермакова, воспоминания свидетелей и очевидцев — неопровержимо подтверждают правоту Шолохова, неоднократно называвшего Харлампия Ермакова прототипом Григория Мелехова.

Но наши «антишолоховеды» делают вид, что не существует документальных свидетельств о давних и прочных взаимоотношениях Шолохова и Харлампия Ермакова; не существует очевидных объективных фактов поразительного совпадения «служивской» биографии Харлампия Ермакова в годы империалистической и Гражданской войн с биографией Григория Мелехова; не существует убедительных свидетельств об отражении в «Тихом Доне» судьбы Алексея, Павла и Марии Дроздовых, в курене которых жили Шолоховы в Плешакове; не существует проблемы источников той огромной, многообразной, уникальной по своей достоверности и правдивости информации, которая легла в основу «Тихого Дона».

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Молот. Ростов-на-Дону, 1936. 10 января.

² Обухов М. Встречи с Шолоховым (20—30-е годы). С. 287.

³ Прийма К. С веком наравне. С. 17

⁴ Ермолаев Г. Михаил Шолохов и его творчество. СПб., 2000. С. 345—346.

⁵ Архив Ростовского ФСБ. Дело № П—27966. Т. III. Л. 37; Л. 32.

⁶ Там же. Л. 31.

⁷ Там же. Л. 43.

⁸ Там же. Л. 44—44 об.

⁹ Там же. Л. 9 об.

¹⁰ Там же. Л. 82.

¹¹ Там же. Л. 24.

¹² Там же. Л. 4.

¹³ Там же. Т. II. Л. 54.

¹⁴ Там же, Л. 115—116.

¹⁵ Там же.

¹⁶ Там же. Т. III. Л. 50.

¹⁷ Там же. Л. 52.

¹⁸ Там же. Л. 173.

¹⁹ Там же.

²⁰ Там же.

²¹ Там же. Л. 174.

²² Там же. Л. 174 об.

²³ Там же. Л. 117.

²⁴ Ермолаев Г. Михаил Шолохов и его творчество. С. 22, 367.

²⁵ Архив Ростовского ФСБ. Дело № П—38850. Т. I. Л. 44 (пакет).

191

²⁶ Экслер И. В. В станице Вёшенской // Михаил Шолохов. Сборник. Л., 1940. С. 133.

²⁷ Калинин А. Встречи // Михаил Шолохов. Сборник. Ростов-на-Дону, 1944. С. 151.

²⁸ Литературный фронт. София. 1951. 12 июля.

²⁹ Лежнев И. Путь Шолохова. С. 344.

³⁰ Там же.

³¹ Там же. С. 346.

³² Васильев В. Г. О «Тихом Доне» М. Шолохова. С. 5.

³³ Прийма К. Указ. соч. С. 169—171.

³⁴ Архив Ростовского ФСБ. Дело № П—27966. Л. 44 (пакет).

³⁵ «Тихий Дон»: уроки романа. Ростов-на-Дону, 1979. С. 136.

³⁶ Лежнев И. Указ. соч. С. 344.

³⁷ Архив Ростовского ФСБ. Дело № П—27966. Т. II. Л. 45.

³⁸ Там же. Л. 26.

³⁹ Там же. Л. 27.

⁴⁰ Там же. Л. 9.

⁴¹ Там же.

⁴² Там же. Л. 49.

⁴³ Там же. Л. 51.

⁴⁴ Лежнев И. Указ. соч. С. 245—246.

⁴⁵ Гура В. Как создавался «Тихий Дон». М., 1980. С. 124.

⁴⁶ Там же. С. 124—125.

⁴⁷ Прийма К. Указ. соч. С. 68—69.

⁴⁸ Сивоволов Г. Я. «Тихий Дон»: рассказы о прототипах. Ростов-на-Дону, 1991. С. 75.

⁴⁹ Прийма К. Указ. соч. С. 61—64.

⁵⁰ Там же. С. 67.

⁵¹ Там же.

⁵² Прийма К. Вёшенские встречи // Подъем. 1962. № 5. С. 153. Перепечатано с некоторыми изменениями в книге: Прийма К. С веком наравне. Ростов-на-Дону, 1981. С. 156—157.

⁵³ Архив Ростовского ФСБ. Дело № П—38850. Т. I. Л. 45 (пакет).

⁵⁴ Там же.

⁵⁵ Там же. Л. 21.

⁵⁶ См.: Сагацкий В. И. Радзивиллов // Родимый край. Париж. 1969. № 83. Июль — август. С. 259; 1969. № 84. Сентябрь — октябрь. С. 26; 1969. № 85. Ноябрь — декабрь. С. 27, 30.

⁵⁷ Голубинцев С. На тихий Дон (Из старых воспоминаний) // Новое русское слово. Нью-Йорк, 1968. 21 января; 1974. 13 ноября.

⁵⁸ Кузнецова Н. Т., Баштанник В. С. У истоков «Тихого Дона» // «Тихий Дон»: уроки романа. Ростов-на-Дону, 1979. С. 58.

⁵⁹ Архив Ростовского ФСБ. Дело № П—38850. Т. I. Л. 44 (пакет).

⁶⁰ Там же.

⁶¹ Там же.

⁶² Сивоволов Г. Я. Указ. соч. С. 97.

⁶³ Архив Ростовского ФСБ. Дело № П—38850. Т. I. Л. 44 (пакет).

⁶⁴ Кудинов П. Восстание верхнедонцов в 1919 году. Исторический очерк // Вольное казачество. Прага, 1931. №№ 77—85; 1932. № 101. «Исторический очерк» П. Кудинова перепечатан, с предисловием и комментариями В. Васильева, в журнале «Отчизна». 1991. №№ 6, 7, 8.

⁶⁵ На подъеме. 1930. № 6. С. 171.

⁶⁶ Октябрь. 1932. № 7. С. 11.

⁶⁷ Отчизна. 1991. № 7. С. 71.

⁶⁸ Там же. С. 68.

⁶⁹ Семанов С. Н. «Тихий Дон» — литература и история. С. 53.

⁷⁰ Отчизна. 1991. № 6. С. 76.

⁷¹ РГВИА. Ф. 100. Оп. 3. Д. 100. Л. 16. — См.: Семанов С. Н. Указ. соч. С. 53.

192

⁷² РГВИА. Ф. 1304. Оп. 1. Д. 117. — См.: Сивоволов Г. Я. Указ. соч. С. 280.

⁷³ Архив Ростовского ФСБ. Дело № П—38850. Т. I. Л. 96—97; Дело № 1772. Т. I. Л. 109.

⁷⁴ Там же. Л. 150.

⁷⁵ Там же. Л. 29—30.

⁷⁶ Дело № П—27366. Т. II. Л. 244.

⁷⁷ Отчизна. 1991. № 8. С. 73.

⁷⁸ Сивоволов Г. Я. Указ. соч. С. 274.

⁷⁹ Архив Ростовского ФСБ. Дело № П—27966. Т. II. Л. 29—30.

⁸⁰ Там же. Л. 26.

⁸¹ Дело № П—27966. Т. III. Л. 15.

⁸² Там же. Л. 29 об.

⁸³ См.: Сивоволов Г. Я. Указ. соч. С. 339.

⁸⁴ Архив Ростовского ФСБ. Дело № П—27966. Т. II. Л. 12.

⁸⁵ Там же. Л. 26.

⁸⁶ Там же. Л. 9а.

⁸⁷ Прийма К. Указ. соч. С. 157.

⁸⁸ Там же. С. 167.

⁸⁹ Там же. С. 169.

⁹⁰ Там же. С. 68.

⁹¹ Сивоволов Г. Я. Указ. соч. С. 117.

⁹² См.: Кудинов П. Указ. соч. // Отчизна. 1991. № 8. С. 73.

⁹³ Там же. С. 71.

⁹⁴ Там же. № 7. С. 70.

⁹⁵ Там же.

⁹⁶ Ермолаев Г. Исторические источники «Тихого Дона» // Дон. 1998. № 3. С. 214.

⁹⁷ Кудинов П. Указ. соч. // Отчизна. 1991. № 7. С. 68—69.

⁹⁸ Казачий словарь-справочник. Т. I. Кливленд, Огайо (США), 1966. С.  120.

⁹⁹ Прийма К. Указ. соч. С. 199.

¹⁰⁰ Ермолаев Г. Указ. соч. С. 214.

¹⁰¹ Там же. С. 212, 214.

¹⁰² Там же. С. 210.

¹⁰³ Кудинов П. Указ. соч. // Отчизна. 1991. № 7. С. 71.

¹⁰⁴ Там же.

¹⁰⁵ Ермолаев Г. Указ. соч. С. 210.

¹⁰⁶ Кудинов П. Указ. соч. // Отчизна. 1991. № 8. С. 69.

¹⁰⁷ Сивоволов Г. Я. Указ. соч. С. 307.

¹⁰⁸ Кудинов П. Указ. соч. // Отчизна. 1991. № 8. С. 69.

¹⁰⁹ Ковалев Е. Харлампий Ермаков — герой «Тихого Дона» // Родимый край, Париж. 1962. № 42. Сентябрь — октябрь. С. 22—23.

¹¹⁰ Семанов С. Н. Указ. соч. С. 44.

¹¹¹ Загадки и тайны «Тихого Дона». Т. I. С. 298.

¹¹² Архив Ростовского ФСБ. Дело № П—38850. Т. I. Л. 15 об.

¹¹³ Там же. Л. 16.

¹¹⁴ Там же. Л. 15 об. — 16.

¹¹⁵ Там же. Л. 16.

¹¹⁶ Прийма К. Указ. соч. С. 68.

¹¹⁷ Сивоволов Г. Я. Указ. соч. С. 94.

¹¹⁸ Там же. С. 91—92.

¹¹⁹ Ермолаев Г. Указ. соч. С. 261.

¹²⁰ Сивоволов Г. Я. Указ. соч. С. 82.

¹²¹ Там же. С. 93—94.

¹²² Архив Ростовского ФСБ. Дело № П—38850. Т. I (пакет).

¹²³ Там же.

¹²⁴ Там же.

¹²⁵ Сивоволов Г. Я. Указ. соч. С. 96.

193

	Глава четвертая ГОЛГОФА ПАВЛА КУДИНОВА
	ЛИТЕРАТУРНЫЙ ГЕРОЙ ИЛИ РЕАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК? КУДИНОВ — ГЛАВА ВЁШЕНСКОГО ВОССТАНИЯ. ПОДПОЛКОВНИК ГЕОРГИДЗЕ. ЭМИГРАЦИЯ. СОВЕТСКИЙ ШПИОН? ПОСЛЕДНИЙ КРУГ АДА. «КНИГА ВЕЛИКОГО ТВОРЧЕСТВА»

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ГЕРОЙ ИЛИ РЕАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК?

Долгое время никто не мог предположить, что один из героев «Тихого Дона», командующий Вёшенским восстанием Павел Кудинов был жив вплоть до конца 60-х годов. Его судьба никому не была известна.

Не только «антишолоховеды», но и шолоховеды первоначально не считали этот персонаж в «Тихом Доне» реальным лицом и рассматривали его как «художественный образ», являвшийся целиком и полностью результатом авторской фантазии. Так, в одном из фундаментальных трудов шолоховедения — монографии Л. Якименко «Творчество М. А. Шолохова» (М., 1970) — тема Вёшенского восстания — одна из главных в романе — рассмотрена чисто формально, а Павел Кудинов и Харлампий Ермаков — только как литературные герои.

И даже такой внимательный к фактологической основе романа «Тихий Дон» исследователь, как К. Прийма, поначалу считал, что Павел Кудинов — «художественный вымысел». Вряд ли, казалось мне, — писал он, — что Михаил Шолохов в «Тихом Доне» «поставил имена и фамилии настоящих участников событий»¹.

Похоже, что так считали поначалу многие, если не все шолоховеды в довоенные и послевоенные годы. В этом убеждают труды не только Л. Якименко, но и И. Лежнева, Ю. Лукина, А. Бритикова. Такая точка зрения имела свои основания. Критики и литературоведы с опаской подходили к теме Вёшенского восстания: пугал сам жизненный материал, избранный Шолоховым для повествования. «Художник изображал жизнь Дона, реакционного края, одного из оплотов контрреволюции в гражданской войне»², — полагал, к примеру, Л. Якименко. Так неужели Шолохов рискнет выводить этих самых контрреволюционеров под их собственными именами? — предполагали они.

194

Не занимала конкретика в отношении имен участников Вёшенского восстания и И. Н. Медведеву-Томашевскую, для которой также характерен чисто литературный, а не конкретно-исторический подход к Вёшенскому восстанию. Ее знания о реальной творческой истории «Тихого Дона» были крайне ограничены, хотя первые сведения об истинном положении дел к этому времени уже стали проникать в печать. После смерти Сталина о прошлом можно было говорить более свободно.

Лишь в 1955 году, приехав в первый раз после войны в Вёшенскую, К. Прийма узнал от самого Шолохова, что «персонаж романа Павел Кудинов — это историческое лицо, казак-вёшенец». В том же 1955 году во время второго приезда к писателю Прийма вновь услышал о Павле Кудинове, — на этот раз — от шофера попутной машины, на которой добирался до Вёшенской.

Шофер попутки, которого звали Петр Плешаков, поразил Прийму не только хорошим знанием «Тихого Дона», но и словами о том, что в статьях об этом романе не пишут правды о Павле Кудинове. «Все контрой и контрой его изображают... А Кудинов-то палачом и не был».

Шофер из Вёшек рассказал, что Павел Кудинов жив, находится «далече, в Сибири... замаливает свои грехи», и даже показал его письмо, адресованное его родичу. Как оказалось, это было уже второе письмо в Вёшенскую от Павла Кудинова. Первое, в отличие от второго, пришло с нарочным, — им и был как раз родич шофера-попутчика, который после Вёшенского восстания ушел в эмиграцию, а в 1922 году вернулся домой и «принес он тогда из эмиграции от Павла Кудинова его родным — отцу и матери — в Вёшки письмо-раскаяние... Письмо Павла Кудинова тогда же, в двадцатых годах, было напечатано в Вёшках... Батя мой долго хранил эту газетку с письмом Кудинова.

— А как называлась газета?

— Не помню, — ответил шофер»³.

Этот разговор чрезвычайно заинтересовал Прийму, и после долгих поисков он нашел-таки эту газету. Нашел он ее случайно в станице Боковской, в доме, в котором жил подъесаул Сенин, тот самый действующий в отрывке «Тихого Дона» 1925 года Сенин, который принимал участие в казни Подтелкова и стал прототипом Половцева в «Поднятой целине».

Там, в Боковской, на чердаке дома этого бывшего подъесаула (в 1927—1930 годах он учительствовал в местной средней школе) среди книжного хлама Прийма обнаружил несколько старых номеров газеты «Известия Верхне-Донского окрисполкома и окружкома РКП(б)» за 1922 год. В номере от 2 августа 1922 года и было напечатано письмо Павла Кудинова:

«...Русский народ, — писал он, — изголодавшись, исхолодавшись, без обуви и одежды, наверное, частенько подумывает: “Кабы был Врангель, так был бы и хлеб, и обувь, и одежда”. По-моему, это просто ваша отчаянная галлюцинация. Вспомните времена Врангеля!

195

Что он дал вам полезного в экономической жизни? Ровно — нуль... Я откровенно говорю не только вам, но каждому русскому труженику: пусть выбросит грязные мысли из головы о том, что здесь, где-то на полях чужбины, Врангель для вас готовит баржи с хлебом и жирами. Нет! Кроме намыленных веревок, огня, меча, суда, смерти и потоков крови — ничего! И вы, русский народ, напрягите все силы там, в стране, для возрождения. Может, многим еще хочется блеснуть погонами и плюнуть кому-то в лицо, но это не служит доказательством несостоятельности Советской власти... Наши казаки, за исключением немногих, покинули лагери и вышли на беженское положение...

  Ваш сын и брат

П. Кудинов»⁴.

Павел Назарович Кудинов
(1891—1967), командующий армией
повстанцев Верхнего Дона,
реальное историческое лицо, действующее
в романе «Тихий Дон».
Фото 1930-х гг.

Сама по себе история обнаружения этого письма Кудинова — убедительное свидетельство полезности фактографических разысканий в изучении подлинной истории «Тихого Дона». Не разыщи Прийма это замечательное по своей выразительности письмо — наши представления о подлинной истории «Тихого Дона» были бы в значительной степени обедненными. Это письмо было опубликовано в вёшенских «Известиях», и Шолохов наверняка его знал. Это, на наш взгляд, и объясняет отношение писателя к Павлу Кудинову.

В статье «Встречи в Вёшенской» Прийма приводит следующий диалог Шолохова с профессором Г. Хьетсо:

«— За рубежом некоторые критики говорят, будто “Тихий Дон” написан вами для белых эмигрантов?

— Смотря, для каких белых, — живо отозвался Шолохов.

— Для контрреволюционеров, — уточнил Хетсо.

— Нет, — решительно ответил Шолохов. — Роман написан для народа. Нашего! И для вас, для вашего народа! — подчеркнул Шолохов. — И для таких белых, как Кудинов... Кстати, он-то смотрел на “Тихий Дон” по-иному...»⁵.

После разговора с Шолоховым и шофером-попутчиком Прийма пытался разыскать Кудинова, но безуспешно: следы его затерялись.

Как и почему тридцать пять лет спустя после Вёшенского восстания его руководитель оказался в Сибири, никто не знал.

196

И лишь в начале шестидесятых годов, встретив в Вёшенской казака-вёшенца Никиту Васильевича Лапченкова, вернувшегося из эмиграции, Прийма узнал, что Кудинов находится не в Сибири, а в Болгарии.

Лапченков дал Прийме адрес Кудинова, и Прийма связался с ним, сначала — письменно, а потом — по телефону. «Долго телефонистки настраивали нам линию, усиливали звук, и вот, словно из-за моря, донеслись дыхание, кашель и русский голос:

— Россия! Москва! У телефона вёшенский казак Павел Назарович Кудинов.

— С вами говорит Ростов-Дон, — сказал я в ответ и назвал себя. — Привет вам с берегов тихого Дона <...> Как ваше здоровье?

— Тружусь с мотыгой, — голос Кудинова посуровел. — Топчу землю. Тружусь в стопанстве — колхозе. Скажу правду: горек хлеб на чужбине. Но вот потянуло меня сюда, к семье. И тоскую я тут по Тихому Дону, ругаю себя, что не остался в Вёшках.

— Скажите, пожалуйста, Павел Назарович, как вы попали в командующие восстанием?

— Я и сам не знаю, — ответил Кудинов. — Тогда, в 1919 году, в Вёшках, на военном совете от восставших частей были выдвинуты две фигуры: сотник Илья Сафонов, не знавший фронта, и ордена Станислава с мечами, георгиевский кавалер четырех степеней, фронтовик-вёшенец, ваш покорный слуга хорунжий Кудинов. В полках открытым голосованием по большинству и избрали меня в командующие.

— Насколько текст “Тихого Дона” близок к действительным событиям?

— В романе много святой правды, — говорит Кудинов. — Верно указаны причины восстания, его размах и то, что мы гражданскую власть оставили в лице окружного исполкома Совета, а не атамана, и что вместо слов “господа” и “ваше благородие” мы оставили слово “товарищ”... Почти в каждой главе “Тихого Дона” повествуется о событиях и фактах, которые были в жизни. Вот, скажем, урядник Фомин действительно был избран командиром Вёшенского полка, открыл фронт красным. На телеграфный приказ генерала Краснова “образумиться” Фомин из Вёшек послал генерала в тартарары матерной бранью по телеграфу. Точно описаны перегибы комиссара Малкина, мятеж в Сердобском полку, который привел к нам и поставил на колени монархист командир Врановский. В романе есть кое-что, с чем я и не согласен, чего со мною или вокруг меня не было. Скажем, у меня при штабе не было монархиста Георгидзе. Но Шолохов, как писатель, видимо, имеет право на свой художественный домысел...

— Что вы скажете о главном герое “Тихого Дона” Мелехове?»⁶.

Ответ Павла Кудинова на этот исключительно важный вопрос мы уже привели в предыдущей главе, — Кудинов сообщил, что хотя Мелехов — вымышленное лицо, первую, т. е. мелеховскую дивизию возглавлял Харлампий Ермаков, чья биография во многом совпадает с биографией Григория Мелехова. Таково еще одно документальное

197

подтверждение того, что именно Харлампий Ермаков — прототип Григория Мелехова, что «многие его приметы, поступки и выходки Шолохов передал Григорию Мелехову».

Однако и это свидетельство проигнорировано «антишолоховедами». Впечатление такое, будто для них Павел Кудинов и Харлампий Ермаков — некие «виртуальные», чуть ли не выдуманные фигуры.

Судьба еще одного героя «Тихого Дона» — командующего армией верхнедонцов Павла Кудинова — реальность, и реальность трагическая. Как справедливо заметил Шолохов, жизнь Кудинова — «это еще более грустная песнь, чем у Григория Мелехова...»⁷.

Руководитель восстания верхнедонцов Павел Назарович Кудинов был арестован в Болгарии в ноябре 1944 года органами «СМЕРШ». Современному молодому читателю вряд ли знакомо это слово. Во время Великой Отечественной войны оно означало «Смерть шпионам» — так называлась военная контрразведка советской армии, которая входила в состав органов государственной безопасности.

В «Обвинительном заключении», утвержденном самим начальником Главного управления контрразведки «СМЕРШ» генерал-полковником Абакумовым, его же резолюция: «Внести в особое совещание. Меру наказания Кудинову определить 10 лет ИТЛ»⁸, что значит — «исправительно-трудовых лагерей». Росчерком пера одного человека — руководящего чиновника контрразведки «СМЕРШ» — Кудинов без суда получил 10 лет. За что? За то, прежде всего, что, как сказано в «Обвинительном заключении», «проживая после ранения в боях с Красной армией в станице Вёшенской на Дону, при восстановлении там Советской власти возглавил восстание среди казачества и создал 5 дивизий из числа повстанцев, в течение трех месяцев руководил вооруженной борьбой против Красной Армии», а также за то, что «находясь уже в Болгарии, в 1935 году по личной инициативе создал в г. Софии антисоветскую националистическую организацию»⁹.

Более четверти века прошло со времени Верхнедонского восстания, а власти не могли ни забыть, ни простить казакам Вёшенский мятеж. Не успели наши части пересечь границу Болгарии, как органы военной контрразведки («Смерть шпионам») арестовывают не какого-нибудь «шпиона», а донского казака за его старые грехи.

В приговоре Особого совещания при НКВД и в «Обвинительном заключении» изначально содержится неправда. Там сказано, будто «Дело» на П. Н. Кудинова открыто 31 мая 1945 года и что арестован он 30 мая 1945 года. В «Деле» хранится ордер № 260 от 1 мая 1945 года «На производство обыска и ареста Кудинова Павла Назаровича»¹⁰. В действительности Кудинов уже давно сидел в КПЗ «СМЕРШа» Третьего Украинского фронта, поскольку, как явствует из документов, был арестован оперуполномоченным Управления контрразведки «СМЕРШа» капитаном Бородиным еще 4 ноября 1944 года, о чем говорят «Анкета арестованного», заполненная 4 ноября 1944 года¹¹, «Протокол личного обыска» от 8 ноября 1944 года¹², «Протокол задержания» от 8 ноября 1944 года и Протокол первого допроса от 9 ноября 1944 года.

198

Титул следственного дела П. Н. Кудинова, открытого СМЕРШ’ем в 1945 г.

199

Лист из следственного дела: постановление о приеме дела к производству

200

Чрезвычайно выразителен «Протокол задержания», выявляющий мотивы ареста Кудинова: «... подозревается в совершении преступных действий»¹³. Это — все. И, как итог — «постановляющий» пункт: «Задержать Кудинова Павла Назаровича в порядке ст. 100 УПК РСФСР для выяснения его преступной деятельности»¹⁴.

Уже первые, поставленные следствием Кудинову 9 ноября 1944 года вопросы говорят о том, что «СМЕРШ» прекрасно знал, кто такой Кудинов и чем он занимался в 1919 году. В перечне вопросов был следующий «наводящий» пункт: «Служба в белых и др[угих] к.-р.[контрреволюционных] армиях, участие в бандах и восстаниях против Сов[етской] власти и в качестве кого». И тут же записан ответ: «Служил в белой армии в 1918 году, участвовал в боях против Красной Армии, участвовал в восстании верхнедонцов с 29 февраля по 15 мая 1919 года, командующим восставших казаков»¹⁵.

«СМЕРШ» продержал командующего восставшими в 1919 году вехнедонскими казаками в заключении, не давая делу официального хода, с ноября 1944 по май 1945 г., то есть до конца войны, перевозя его с собой по Европе. «После десятидневного следствия я был отправлен в пределы Австрии и пробывши там шесть месяцев, был отправлен в Москву»¹⁶. Лишь после окончания войны делу Павла Кудинова был дан официальный ход, после чего в июне 1945 года он и оказался в Москве.

Показательно, что основные многостраничные допросы Кудинова были проведены органами «СМЕРШ» в ноябре 1944 и в апреле 1945 года, то есть до открытия его «Дела». И лишь два кратких, во многом формальных допроса были проведены в Москве 13 и 14 июня 1945 г., причем допрос проводили по-прежнему сотрудники «СМЕРШ». Материал допросов дает документальное представление о биографии П. Н. Кудинова, его деятельности в качестве командующего армией повстанцев и о ходе самого восстания; о движении казаков-националистов в эмиграции, которое он одно время возглавлял.

Из допросов и показаний арестованного следует, что родился Павел Назарович Кудинов 1 января 1891 года в хуторе Средне-Дударевском Вёшенской станицы «в простой казачьей семье», где кроме него было еще четыре брата и сестра, а также «две лошади, одна корова и одна пара быков»¹⁷. Несмотря на то, что в семье было шесть мужчин — отец и пятеро сыновей и семья имела шесть земельных паев, что составляло 27 десятин земли, жили они бедно. Трогателен рассказ Павла Кудинова в «Просьбе о помиловании» о том, как «в десятилетнем возрасте окончив три отделения первоначальной церковно-приходской школы», он «за неимением материальных средств у родителей продолжать учиться дальше», «пошел по миру, затрачивая детский труд за скромную плату»¹⁸.

Так раскрывается формула «родился в семье казака-середняка», которую употребляют применительно к Павлу Кудинову и К. Прийма¹⁹, и В. Васильев²⁰.

Материалами «Дела» не подтверждается утверждение В. Васильева, будто Кудинов «не помышляя о военной карьере, окончил до первой мировой войны Персиановское сельскохозяйственное училище,

201

на германский фронт пошел добровольцем...»²¹. В действительности, — как следует из материалов «Дела», — Кудинову в юности удалось поступить «в жандармское училище, в котором он пробыл одиннадцать месяцев», но «после экзамена на совершеннолетнюю строевую жандармскую службу принят не был, а зачислен в канцелярию участка писарем у делопроизводителя. Пробывши в участке, кажется 4—5 месяцев, я был призван для отбытия действительной службы»²², — показывает Кудинов.

На допросе 9 ноября 1944 года Кудинов рассказал: «В 1912 году был призван на действительную военную службу в 12 Донской казачий полк, который находился в м[естечке] Радзивиллово Волынской области. В 1913 году окончил учебную команду при этом полку и получил звание старшего урядника, т. е. старшего унтер-офицера. 18 августа 1914 года 12-й казачий полк в составе 11 кавалерийской дивизии выступил на австро-венгерский фронт. В составе этого полка на австро-венгерском фронте я пробыл до 6 января 1918 года. В связи с революцией казачьи части были деморализованы и разошлись по домам. В январе я пришел также домой»²³.

Как видим, Павел Кудинов и Харлампий Ермаков — одногодки и земляки: оба родились в 1891 году (один — в январе, а другой — в феврале) в соседних хуторах Вёшенской станицы; оба были призваны на действительную службу — Кудинов в 1912, Ермаков в 1913 году, оба оказались в одном и том же 12-м Донском казачьем полку в селении Радзивиллово, оба окончили учебную команду при полку и произведены в старшие урядники, оба в составе своего полка 18 августа 1914 года выступили на австро-венгерский фронт. И, наконец, оба, возможно, — единственные в Вёшенском округе — окончили германскую войну Георгиевскими кавалерами всех четырех степеней, то есть, как говорил Кудинов, «с полным бантом». Единственное «служивское» отличие между ними — в том, что Павел Кудинов к концу германской войны сумел закончить пехотное военное училище в Иркутске и получить офицерский чин.

История с Иркутским военным училищем началась с эпизода, который нашел отражение в «Тихом Доне».

На полях X главы третьей части рукописи «Тихого Дона», как мы помним, встречается фраза: «Арестовывают борщ»²⁴. Это — «наметка» Шолохова, касающаяся уже следующей, четвертой части «Тихого Дона», где в главе IV казакам дали щи с протухшим мясом. «Зараз арестуем эти щи — и к сотенному» — решают казаки, не желая есть щи с червями. В своем «Прошении о помиловании» в 1954 году Кудинов коснулся этой истории, случившейся в 12-м Донском казачьем полку. «В мае 1915 года за смелый протест перед офицером полка, который способствовал в расхищении положенного бойцам порциона мяса, я был предан военно-полевому суду штаба корпуса, но был оправдан»²⁵.

В романе не говорится, применили ли власти какие-то меры воздействия по отношению к «взбунтовавшимся казакам». Но «Дело» Павла Кудинова подтверждает, что подобный случай имел место в 12-м Донском полку, как и другие реальные события в Радзивиллове, описанные в «Тихом Доне».

202

Для Павла Кудинова этот протест против «расхищения положенного бойцам мяса» имел неожиданные последствия. Хотя он и был оправдан судом, после этого случая он почувствовал «враждебное отношение к себе и решил, — по его словам, — “ускользнуть”» из полка и, как Георгиевский кавалер всех 4-х степеней, поступить в военное училище. Что ему в конечном счете и удалось, — только поступил он не в Новочеркасское военное училище, куда поначалу сдавал экзамен, а в пехотное училище в Иркутске, которое закончил в 1916 году, став хорунжим. Это, как объяснял Кудинов следствию, и стало причиной его избрания командующим объединенными силами повстанцев: «Из боевых офицеров, окончивших военное училище, в то время был только я»²⁶.

Как и Харлампий Ермаков, Павел Кудинов в ходе следствия вел свою «защитительную» линию, говоря далеко не всю правду о тех далеких трагических годах, и это, естественно, следует учитывать. Но есть и различия в их поведении в ходе следствия. Если Харлампий Ермаков во время как первого, так и второго арестов настойчиво доказывал, что он, несмотря на свое участие в восстании, — не враг советской власти, то Павел Кудинов не скрывал от следствия, что был убежденным ее противником.

Возможно, одно из объяснений столь твердой и последовательной его позиции — в судьбе его братьев. Как явствует из материалов «Дела», его старший брат Федор, подхорунжий, «учился в 1917 году в Царскосельской школе прапорщиков, а через год был расстрелян большевиками как белый офицер»²⁷. Остальные три брата также участвовали в империалистической войне, а потом служили у белых: Алексей был урядником в Донской армии, Ванифор — подхорунжим, а Евгений, который ушел в эмиграцию вместе с Павлом, — старшим урядником²⁸.

Показания Кудинова в ходе следствия — исключительно важный источник информации по истории Вёшенского восстания, дополняющий его очерк «Восстание верхнедонцов в 1919 году» и подтверждающий, насколько точно воссоздал картину восстания на Верхнем Дону Шолохов.

КУДИНОВ — ГЛАВА ВЁШЕНСКОГО ВОССТАНИЯ

«Дело» П. Н. Кудинова, его допросы в «СМЕРШ» — уникальный исторический материал, благодаря которому можно представить точную картину Вёшенского восстания и сопоставить ее с шолоховским «Тихим Доном». Особую ценность представляют ответы Кудинова следователю «СМЕРШ» в ходе допроса 14 апреля 1945 года о начале и ходе Вёшенского восстания:

«Вопрос: Где оно зародилось?

Ответ: Первыми восстание подняли 25 февраля 1918 (описка?) г. казаки х. Шумилинского Казанской станицы.

Вопрос: Восстание направлено было против Советской власти?

Ответ: Да...

203

Вопрос: Кто его подготовил?

Ответ: По-моему, оно возникло стихийно.

Вопрос: Как развивалось это восстание?

Ответ: Вслед за восставшим хутором Шумилинским поднялись станицы Казанская и Мигулинская, а 27 февраля утром ст. Вёшенская была окружена восставшей казачьей сотней Решетовского хутора под командованием подхорунжего Ермакова. Представители Советской власти бежали.

В ст. Вёшенской был создан инициативный окружной совет в лице вахмистра Данилова, Попова, Мельникова и др. и сформирована 1-я повстанческая дивизия.

Вопрос: Каковы радиусы восстания?

Ответ: В восстании приняли участие казаки станиц Казанской, Мигулинской, Вёшенской, Еланской, Букановской, Слащевской, т. е. почти всего Верхне-Донского округа.

Вопрос: Кто возглавил повстанческое движение в Верхне-Донском округе?

Ответ: Я — Кудинов.

Вопрос: По собственной инициативе?

Ответ: По истечению нескольких дней после начала восстания, действовали пока разрозненные отряды восставших. Каждый отряд стоял против своей станицы и защищал ее. Однако казаки потребовали потом объединения всех сил и создания одной боевой единицы под единым командованием. Единым командиром повстанческой армии был избран я.

Вопрос: Почему именно остановились на вас?

Ответ: Меня многие казаки знали по Германской войне, как полного Георгиевского кавалера. Кроме того, из боевых офицеров, окончивших военное училище, в то время был только я.

Вопрос: И также были настроены против Советской власти?

Ответ: Да, это верно. Я являюсь противником Советской власти.

Вопрос: Какими силами вы располагали в период руководства вами повстанческой армией?

Ответ: Повстанческая армия имела до 30 тысяч сабель и штыков.

Вопрос: В состав повстанческой армии, какие соединения входили и кто ими командовал?

Ответ: В состав повстанческой армии входило 5 конных дивизий по четыре полка, одна конная бригада по два полка, два пехотных полка и 5—6 орудий. 1-й дивизией командовал хорунжий Ермаков Харлампий, 2-й — сотник Меркулов, 3-й — подъесаул Егоров, 4-й — подхорунжий Медведев, 5-й — хорунжий Ушаков, бригадой — хорунжий Колычев.

Вопрос: Кто снабжал вас оружием и боеприпасами?

Ответ: Винтовки и клинки были привезены казаками с германского фронта и сохранены. Пулеметы и боеприпасы были захвачены в первые дни восстания в эшелоне, следовавшем [по железной дороге] для частей Красной армии.

В дальнейшем же все добывалось в бою.

Вопрос: Какую задачу вы перед собой ставили?

204

Ответ: Свергнуть Советскую власть на Дону, соединиться с Донской армией, действовавшей в то время под командованием генерала Богаевского в районе Новочеркасска.

После изгнания Советов установить на Дону власть Войскового Круга во главе с Войсковым атаманом в рамках территории, существовавшей до революции...

Вопрос: По размерам, что представляла собой территория, занимаемая повстанческой армией?

Ответ: 350 км по окружности, от 35 до 40 км в радиусе.

Вопрос: Где находился ваш штаб?

Ответ: В ст. Вёшенской...

Вопрос: Когда вы установили связь с Донской армией?

Ответ: Приблизительно в середине апреля месяца 1919 года.

Вопрос: Каким образом?

Ответ: Для установления связи с нами на самолете прилетели представители Донской армии сотник Богатырев и пилот хорунжий Тарарин.

Я написал информационную справку атаману Богаевскому, в ней сообщал, в каком состоянии находится повстанческая армия, о ее численности и расположении. Просил боеприпасов. Пилот улетел, а Богатырев остался как офицер связи.

Вопрос: В дальнейшем, как осуществлялась связь?

Ответ: Через несколько времени к нам прилетел капитан Иванов, который привез патронов, а в двадцатых числах мая прибыл также на самолете капитан Веселовский. Он представил нам 10 тысяч патрон[ов] и табаку. Кроме того сообщил, что со стороны ст. Миллерово двигается на помощь конная группа генерала Секретева <...>

Вопрос: После разгрома белогвардейских армий куда вы эвакуировались и с кем?

Ответ: После разгрома Донской армии частями Красной армии я с женой в составе 3 дивизии эвакуировался из Керчи в г. Константинополь (Турция)»²⁹.

Вырисовывающийся в ходе этого допроса 14 апреля 1945 г. ход Вёшенского мятежа полностью совпадает как с тем, что говорил на допросах Харлампий Ермаков, так и с картиной возникновения и развития восстания, представленной в «Тихом Доне».

В «Просьбе о помиловании», направленной им в 1954 г. в Президиум Верховного совета СССР, Кудинов сообщает дополнительные подробности о предыстории и ходе Вёшенского восстания, подробно останавливается на обстоятельствах, которые привели к открытию линии фронта верхнедонцами перед наступающей Красной армией осенью 1918 г. «... Казаки не хотели воевать за пределами своей Донской области. Однако, атаман Краснов и окружавшая его дворянская шайка, оплакивавшая “потерянный рай”, сумели толкнуть казаков за пределы Дона. Протесты казаков усиливались... И наконец три полка казаков: Вёшенской, Мигулинской и Казанской взбунтовались, сражаться с Красной Армией отказались, затем побратались и, заключив мир, разъехались по домам, сделав громадный прорыв по линии Донской армии. Донская и Добровольческая армии стремительно покатились

205

назад. Красная же армия спешно двигалась вперед, по пятам отступавших»³⁰.

Генерал Петр Николаевич
Краснов (1869—1947),
атаман Всевеликого Войска
Донского. Реальное историческое
лицо, действующее в
романе «Тихий Дон»

В конце декабря было распространено воззвание Троцкого следующего содержания: «Товарищи офицеры и казаки! Оставайтесь на местах! Против оставшихся казаков никаких репрессий проявлено не будет, а офицеры будут приравнены к офицерам Красной гвардии». Это воззвание возымело свое действие. Многие остались на местах. Время шло... Красная армия проходила на юг и держала себя достойно уважения. Но когда прибыл трибунал, то положение крайне изменилось³¹.

Решение верхнедонцов покинуть фронт нанесло тяжелый удар по белому движению. Бывший начальник разведывательного и оперативного отделений штаба Донской армии — как он себя именует — «Генерального штаба полковник» Добрынин характеризует эту ситуацию так: «В декабре войска Верхне-Донского округа, минуя командование, начали мирные переговоры с советским командованием и разошлись по домам, образовав к 25 декабря (7 января) громадный прорыв, открытый для вторжения советских войск»³². Боевой состав Донской армии сократился с 49,5 тысяч до 15 тысяч к 15 (28) февраля 1919 года.

Хотя в процессе переговоров командование Красной армии обещало не вводить войска на Верхний Дон, а двигаться к Новочеркасску, они тут же начали продвигаться в образовавшийся прорыв, и весь казачий фронт спешно отошел на линию Донца. Верхне-Донской округ оказался в тылу Красной армии, захватившей почти весь Дон.

«Станицу Вёшенскую, — сообщает П. Кудинов, — заняла 15 Инзенская пех[отная] дивизия, по другим станицам и хуторам расположились отряды чека, обозы и резервные части. Повсюду начался красный террор...»³³. Фронт большевикам открыли 1-й Вёшенский, Казанский и Мигулинский полки. В 1-м Вёшенском полку летом и осенью 1918 г. воевал против Красной армии Харлампий Ермаков³⁴.

Сотником 1-го Вёшенского конного полка белой армии был в это время и Павел Кудинов³⁵.

В «Тихом Доне» Григорий Мелехов воюет с Красной армией в том же 1-м Вёшенском полку: «Неподалеку от станицы Дурновской Вёшенский полк в первый раз ввязался в бой с отступающими частями красноармейцев.

Сотня под командой Григория Мелехова к полудню заняла небольшой, одичало заросший левадами хутор» (4, 78). Казаки Вёшенского полка решают «дальше границ не ходить» (4, 92); «Выбьем из казачьей земли — и по домам!»; «По домам надо! Замирения надо добиваться!..» (4, 92).

206

Как видим, Шолохов ничего не придумывал, — он знал, как все происходило в жизни, знал из надежного источника и воплощал эту правду жизни в художественном слове. Любопытна эта перекличка текста «Тихого Дона» и текста допросов арестованных Харлампия Ермакова и Павла Кудинова. На допросе 24 мая 1923 года Ермаков так рассказывает об этом периоде своей жизни: «... Армия белых начала отступать за Донец. Мне удалось из части убежать и скрываться дома»³⁶.

Точно так же «убежал из части», ночью тайно «покинул полк» и Григорий Мелехов: «“Поживу дома, а там услышу, как будут они идтить мимо и пристану к полку”, — отстраненно думал он о тех, с кем сражался вчера бок о бок» (4, 103).

В полном соответствии с реальными обстоятельствами жизни в «Тихом Доне» сказано: «Первым обнажил занятый участок, находившийся на калачовском направлении 28-й полк, в котором служил Петро Мелехов.

Казаки после тайных переговоров с командованием 15-й Инзенской дивизии решили сняться с фронта и беспрепятственно пропустить через территорию Верхне-Донского округа красные войска. Яков Фомин, недалекий, умственно ограниченный казак, стал во главе мятежного полка...» (4, 106).

Как сообщал в ходе допросов Павел Кудинов, Яков Фомин пригласил его к себе в «адъютанты», а потом сделал и руководителем военного отдела Вёшенского исполкома, что вполне его устраивало, поскольку он «был пока доволен» новой властью. «Однако Советская власть просуществовала всего один месяц, после чего вспыхнуло восстание казаков» (из допроса П. Кудинова 14 апреля 1945 г.).

Казаки Вёшенской, Казанской и Мигулинской станиц, державшие фронт против Красной армии на северных границах Донщины, взбунтовались и к началу января открыли его перед наступающими частями Красной армии. А спустя три месяца они подняли новый мятеж, — уже против обманувшей их Красной армии, против комиссаров, развязавших террор в отношении казачества. Это была реакция на предательство и обман, которым они подверглись.

Итак, главной причиной Вёшенского восстания был обман казаков, добровольно открывших Красной армии фронт, и начавшийся сразу же после этого красный террор, политика «расказачивания», направленная на физическое уничтожение казачества. Ответы, которые давали во время допросов Харлампий Ермаков и Павел Кудинов, подтверждают глубину и точность анализа этих причин в «Тихом Доне», где эти беззакония и зверства описаны с документальной правдивостью. «...То обстоятельство, что бросили верхнедонцы фронт, оправданием не служит, а суд до отказу прост: обвинение, пара вопросов, приговор и под пулеметную очередь» (4, 148). Чекисты дают в романе четкие указания, кого в первую очередь следует поставить под «пулеметную очередь»: «необходимо изъять все наиболее враждебное нам. Офицеров, попов, атаманов, жандармов, богатеев — всех, кто активно с нами боролся, давай на список» (4, 168). Этот «список» дословно повторяет директиву о расказачивании от 24 января

207

1919 года, предписывавшую установку на «самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления»³⁷, а также «Инструкцию» от 12 декабря 1918 года: «Лица, перечисленные в пунктах, подлежат обязательному истреблению: все генералы; духовенство; укрывающиеся помещики; штаб- и обер-офицеры; мировые судьи; судебные следователи; жандармы; полицейская стража; вахмистры и урядники царской службы; окружные, станичные и хуторские атаманы; все контрреволюционеры и — все казачество...»³⁸.

Восстание вспыхнуло сразу в нескольких местах, и оно, бесспорно, было подготовлено.

Казак Мигулинской станицы К. Чайкин на заседании Верховного круга в Новочеркасске в мае 1919 г. так рассказывал о его начале: «20 февраля (по ст. ст. — Ф. К.) я получил известие, что был назначен ряд расстрелов. В Каменской подготовлялось восстание и организовывалась дружина. У меня были припрятаны винтовки и девять ящиков с патронами. Ко мне приехали казаки, забрали винтовки, патроны и уехали в Казанскую. Там уже собралось около 500 казаков. В два часа ночи окружили Казанскую, перебили 300 красных, установили свой порядок»³⁹.

А вот как описывает начало восстания в Вёшенской в своей «Просьбе о помиловании» в Президиум Верховного Совета СССР Кудинов:

«В январе месяце 1919 года я был назначен начальником военного отдела... В это время в Вёшенской был расположен карательный отряд, численностью в 250 человек. 27 февраля, когда сотрудники комиссариата собрались на работу, то с окраин станицы послышалась ружейная стрельба (это было 8 часов утра). Оказалось, что станица окружена, но кем — никто ничего не знал, а карательный отряд был захвачен врасплох. Комиссар и комендант бросились в трибунал, чтобы выяснить о положении, но последний исчез еще в 12 часов ночи, не предупредил ни того, ни другого. После краткой перестрелки карательный отряд бросился врассыпную, на правый берег реки Дона, в лес. Станица была занята конной сотней казаков, пришедших с хутора Решетовского. После, как выяснилось, восстание началось еще 25 февраля в хуторе Шумилине Казанской станицы и 26 была занята и станица Мигулинская»⁴⁰.

Начало восстания в «Тихом Доне» дается в восприятии Михаила Кошевого, и оно идентично тому, что рассказывает Павел Кудинов. «Выстрелы глухо захлопали где-то за станицей, около сосен, в направлении на Черную. Мишка побелел, выронил папиросу. Все бывшие в доме кинулись во двор. Выстрелы гремели уже полнозвучно и веско. Возраставшую пачечную стрельбу задавил залп, завизжали пули, заклацали, вгрызаясь в обшивку сараев, в ворота. <...> Началась гибельная паника» (3, 190). Как видим, в романе все началось также с окружения станицы и паники. Причем «выбили из Вёшенской Фомина», сообщается в романе, именно «решетовцы, дубровцы и черновцы» (3, 196).

Шолохов прекрасно знал, что окружила Вёшенскую и захватила ее решетовская сотня, формировавшаяся из казаков хуторов, лежавших

208

по речке Решетовке и вокруг станицы Вёшенской, включая Черновку, Чигонаки, Дубровку и др. Как уточнил во время допроса 9 ноября 1944 года Павел Кудинов, «впоследствии при большом увеличении этой группой стал командовать Суяров»⁴¹.

Чтобы рассказать обо всем этом столь правдиво в «Тихом Доне», необходимо было все это знать. Досконально о начале восстания знал Павел Кудинов: последние недели перед восстанием он был адъютантом командира 28-й «красной» дивизии Фомина и заведующим военным отделом Вёшенского исполкома и, как будет показано далее, принимал участие в подготовке восстания. Но, находясь в эмиграции, он, естественно, не мог рассказать об этих подробностях будущему автору «Тихого Дона».

Об обстоятельствах начала восстания в станице Вёшенской и ее хуторах столь же подробно знал руководитель базковской группы восставших Харлампий Ермаков — правая рука Павла Кудинова. От него-то автор «Тихого Дона» и мог получить эту столь необходимую для романа информацию. Она касалась в основном того, как развивалось восстание в Вёшенской, — и именно она легла в основу изображения восстания в романе. Однако у Харлампия Ермакова не было подробной информации о том, как начиналось и развивалось восстание в Шумилинской, Казанской и Мигулинской станицах. Нет ее и в «Тихом Доне».

Хотя первые выстрелы восставших прозвучали в Шумилинской и Казанской станицах, руководящим центром восстания стала Вёшенская, где находились Кудинов и Ермаков и откуда осуществлялось руководство восстанием. И это также получило правдивое отражение в романе. В ходе допроса 14 августа 1945 года Кудинов показывает: «После свержения восставшими в перечисленных выше станицах органов Советской власти, был создан белогвардейский казачий окружной совет, по рекомендации которого 12 марта 1919 года я был избран командующим повстанческих отрядов, с задачей создать из последних регулярные белогвардейские части для продолжения борьбы против Советской власти.

Приняв командование повстанческими отрядами... на базе этих отрядов я по своей личной инициативе сформировал 5 конных дивизий и 1 бригаду, которые после соединения с Донской армией Деникина мною были переданы под командование генерала Сидорина»⁴².

Командиром 1-й конной повстанческой дивизии, по сути дела — главной дивизии повстанческой армии, базой формирования которой была станица Вёшенская и ее хутора, Кудинов назначил Харлампия Ермакова — своего земляка, однополчанина и также Георгиевского кавалера всех четырех степеней. Это не было случайностью: в очерке «Восстание верхнедонцов в 1919 году» говорится, что Харлампий Ермаков с первых шагов восстания пользовался его особым доверием⁴³, а сам Кудинов в эти часы располагал полномочиями, подтверждающими, что он был одним из главных организаторов восстания.

Повстанцы захватили Вёшенскую 27 февраля. «Того же 27 февраля была объявлена мобилизация, и нарочные помчались с приказом по хуторам. Я же, учитывая цену связи и объединения, — пишет Кудинов, —

209

телефонограммой № 1 подчинил себе военные отряды станиц Казанской и Мигулинской и приказал формировать боевые отряды на местах властью командиров действующих частей; держать прочную связь с соседними частями и не забывать про взаимную выручку в бою. Правобережные хутора станицы Вёшенской, до которых еще не докатился красный террор, на призыв восставших отвечали нерешительно.

Положение осложнялось: появившиеся темные силы — наемные рабы красных — повели усиленную агитацию, нашептывая казакам, что борьба с Красной Армией бесполезна. Я, не дожидаясь результатов объявленной мобилизации, приказал хорунжему Х. В. Ермакову немедленно сорганизовать правобережный боевой отряд и ждать дальнейших указаний»⁴⁴.

Это приказание не было случайным: именно Харлампий Ермаков, признанный герой германской войны, еще недавно служивший красным, мог поднять на восстание колеблющихся казаков правобережья Дона.

После этого, — рассказывает в своем очерке Кудинов, — он «совместно с членами окружного и станичного советов Д. и Б. собрал публичное собрание»⁴⁵, митинг, на котором призвал казаков, их сомневающуюся и колеблющуюся часть, к оружию: «Я вас не уговариваю, а приказываю, а приказываю потому, чтобы нам, родные братья, не быть перебитыми там, в песчаной степи<...> С нами Бог и правда!»⁴⁶.

На этом же митинге выступал и Харлампий Ермаков. Как вспоминает вёшенец П. П. Лосев, — «...Его слова были какими-то взрывами высокого накала, примерно в таком духе: “Братушки, и чего ж вы стоите тут, раздумываете! А расстрелы и грабежи в это время продолжают комиссары. Опомнитесь и стройтесь по сотням в поход!” Но огромная толпа казаков топталась на площади на месте, не подавая признаков готовности к походу. Лишь немногие голоса выкрикивали: “В поход, в поход!”

Ермаков в безнадежном отчаянии бросается с трибуны на коня и с места в намет скачет в сторону Еланской...»⁴⁷.

27 февраля, когда повстанцы захватили Вёшенскую, Ермаков постоянно был рядом с Кудиновым, который с первых же часов взял на себя руководство восстанием — пока что самозванно — на основе «телефонограммы № 1», так как был руководителем военного отдела Вёшенского исполкома, а потому имел доступ к связи.

«Наступила ночь. Все утихло, только в военном отделе тускло светил огонек; то и дело звонил телефон, налаживалась связь, вызывались начальники действующих частей, которым передавались телефонограммы и пр. Я же со своим помощником есаулом Алферовым, не отходя от аппарата, отдавал распоряжения казанцам, мигулинцам, которые вели бой с наступающими красными частями со стороны слободы Калач, Богучар и ст. Чертково.

Утром 28 февраля <...> хорунжий Ермаков закончил формирование правобережного отряда <...> В ночь под первое марта отряд хорунжего Ермакова выступил на станицу Каргиновскую с расчетом на

210

рассвете занять последнюю, дабы не дать противнику времени уничтожить находящийся там склад боевых припасов»⁴⁸.

Задание, понятное Харлампию Ермакову вследствие того, что после возвращения домой, в начале 1919 года «именно он как раз и возглавлял этот артиллерийский склад 15 Инзенской дивизии»⁴⁹. Судя по очерку Кудинова, Ермаков выполнил его с честью: «Отряд хорунжего Ермакова перешел в наступление, выбил красных из занимаемых ими хуторов Токина и Чукарина, до утра преследовал отступающего противника в направлении ст. Каргиновской»⁵⁰.

Отзвуки этих событий, как уже говорилось выше, в полный голос слышны в «Тихом Доне»: «Приказом командующего объединенными повстанческими силами Верхнего Дона Григорий Мелехов назначен был командиром Вёшенского полка. Десять сотен казаков повел Григорий на Каргинскую...» (3, 224).

Материалы следственного «Дела» подтверждают нашу мысль, высказанную в предыдущей главе: Харлампий Ермаков прошел с Кудиновым австро-венгерский фронт в составе 12-го Донского полка и был одним из самых приближенных его людей, доверенным лицом командующего объединенными повстанческими силами. Ермаков, как никто другой, знал историю возникновения Вёшенского восстания, стратегию и тактику действий повстанцев.

Вот откуда в «Тихом Доне» удивляющее всех знание конкретики исторических событий на Верхнем Дону в первой половине 1919 года, та безукоризненная и достоверная правда о Вёшенском восстании, которую автор «Тихого Дона» не мог нигде «вычитать», но мог только взять из первоисточника.

ПОДПОЛКОВНИК ГЕОРГИДЗЕ

Материалы допросов Павла Кудинова в ходе следствия, так же, как и текст его «исторического очерка» «Восстание верхнедонцов в 1919 году» представляют его полным единоличным и единственным руководителем восстания или, как он называет себя на допросах, «командующим восстанием»⁵¹.

Но в «Тихом Доне» Шолохов оценивает роль Павла Кудинова более скромно и сдержанно, чем он сам. Эта оценка Кудинова заложена уже в самом первом представлении его читателю: «После долгих споров и толков решили сохранить прежнюю структуру власти. В состав окружного исполкома выбрали наиболее уважаемых казаков, преимущественно молодых. Председателем посадили военного чиновника артиллерийского ведомства Данилова...

Суярова на должности командующего объединенными повстанческими силами сменил молодой — двадцативосьмилетний — хорунжий Кудинов Павел, георгиевский кавалер всех четырех степеней, краснобай и умница. Отличался он слабохарактерностью, и не ему бы править мятежным округом в такое буревое время, но тянулись к нему казаки за простоту и обходительность. А главное, глубоко уходил корнями Кудинов в толщу казачества, откуда шел родом, и был лишен

211

высокомерия и офицерской заносчивости, обычно свойственной выскочкам. <...>

Генерал Антон Иванович Деникин
(1872—1947), командующий
Вооруженными силами
Юга России.
Реальное историческое лицо,
действующее в романе
«Тихий Дон»

Начальником штаба выбрали подъесаула Сафонова Илью...» (4, 208—209).

Как покажет последующее развитие событий в романе, главным проявлением слабохарактерности Кудинова была его зависимость от «кадетов», подыгрывание их интересам в ущерб интересам казачества.

И здесь нельзя не удивляться проницательности молодого писателя, который почувствовал и смог передать непоследовательность командующего в сложный борьбе интересов и влияний в ходе восстания.

Но прежде всего кто такие «кадеты» и почему — «кадеты» — чуть ли не бранное слово, которое буквально не сходит с уст Григория Мелехова и его товарищей в «Тихом Доне»?

Как известно, основы Добровольческой армии были заложены генералами Алексеевым и Корниловым в ноябре — декабре 1918 года в Новочеркасске и Ростове-на-Дону. Прибывший на Дон генерал Алексеев на встрече с Донским правительством заявил, «что “союзом спасения России”, организовавшимся в октябре 1917 года в Москве, главным образом из представителей кадетской партии, ему, ген. Алексееву, поручено дело спасения России, с каковой целью он и приехал на Дон. Сюда стали стекаться беженцы офицеры и юнкера, из которых и начала свои формирования армия»⁵².

Генерал Александр Сергеевич
Лукомский (1868—1939) начальник
штаба Добровольческой армии.
Реальное историческое лицо,
действующее в романе «Тихий Дон»

Добровольческую армию сформировали кадеты — конституционные демократы. Первые части Добровольческой армии в значительной степени состояли из юнкеров и кадет — учащихся кадетских корпусов. Вот почему к «добровольцам» и прилипла эта, ставшая уничижительной, кличка «кадеты».

212

А так как начиная с января 1918 г. командующий Добровольческой армией генерал Деникин стал командующим всеми силами Юга России, включая и Донскую армию, это пренебрежительное прозвище стало общеупотребительным на Верхнем Дону применительно как к деникинцам, так и к красновцам.

В силу крайней непопулярности кадетов в массе простого казачества они были вынуждены держаться в тени и опираться на вчерашних фронтовиков, близких к народу, пользующихся доверием у казаков, даже если они и были близки к прежней «красной» власти, которая предала казачество. Вот почему готовя восстание, «кадеты» вышли на Павла Кудинова, — офицера из народа, полного Георгиевского кавалера, столь уважаемого среди казаков. А он, в свою очередь, привлек к восстанию Харлампия Ермакова — участника не только германской, но и совсем недавней Гражданской войны на стороне красных. Такие люди были особенно ценны организаторам восстания: именно через них можно было наиболее эффективно влиять на массу казачества.

Вчерашние фронтовики, вернувшиеся в январе 1919 года домой, оставались приближенными к командованию 28-й дивизии и, пользуясь доверием того же Фомина, занимали достаточно высокие посты. Павел Кудинов был вначале адъютантом Фомина, а потом — руководителем военного отдела Вёшенского исполкома, что облегчало ему участие в конспиративной подготовке восстания.

О том, что Кудинов не был здесь сторонним наблюдателем, свидетельствует в своих воспоминаниях житель Вёшенской станицы П. П. Лосев: «В час восстания в Вёшенской красноармеец караульной роты Василий, живший со мной во флигеле... отступая от восставших, выполняя, по-видимому, приказание командования, забежал в дом и крикнул: “Товарищ Кудинов, контра восстала!” (Кудинов был в это время советским военнослужащим). Василий побежал через Дон, а я остался в переулке. Я видел, как торопливо выбежал из дома вооруженный Кудинов. Он был в полушубке, крытом зеленым шинельным английским сукном, серой папахе, в высоких офицерских сапогах... Увидев Василия уже далеко на льду реки, Кудинов вскинул винтовку к плечу и выстрелил. Скоро красноармеец упал на лед, а Кудинов исчез с поля моего зрения»⁵³.

По прошествии такого количества лет непросто реконструировать возможный руководящий состав заговорщиков, готовивших восстание на Дону. Но благодаря изысканиям современных историков и материалам допросов Павла Кудинова и Харлампия Ермакова некоторые фамилии уже обозначились: это бывший окружной атаман Верхне-Донского округа генерал З. А. Алферов; его родственник подъесаул А. С. Алферов; бывший начальник разведотдела войск Верхне-Донского округа подъесаул И. Г. Сафонов, а также агроном Суяров, урядник Емельян Ермаков.

Сюда же можно добавить, по всей вероятности, еще два имени, названные в очерке Кудинова, но скрытые под инициалами. Как уже говорилось выше, 27 февраля 1919 года, в день захвата Вёшенской, Кудинов «совместно с членами окружного и станичного советов Д. и

213

Б. собрал публичное собрание»⁵⁴, то есть митинг на площади. Почему бы вдруг, в 1930 году, десять лет спустя после восстания, в очерке, где решительно все его участники названы пофамильно, эти два имени зашифрованы? И кто они — эти таинственные члены окружного и станичного советов, практически руководившие вместе с Кудиновым организацией восстания в день захвата Вёшенской? Ответ простой: Окружной совет, созданный «по постановлению представителей от хуторов станицы Вёшенской, Еланской, Казанской, Мигулинской» был политической властью на повстанческой территории. В него первоначально входили: председатель Совета Никанор Петрович Данилов, товарищ председателя Емельян Васильевич Ермаков и члены Совета: Куликов, Благородов, Мельников; секретарем Совета был Попов⁵⁵.

Таким образом, к перечисленным пяти фамилиям реальных организаторов восстания можно добавить еще два имени заговорщиков: председателя окружного Совета Никанора Данилова и его члена Благородова.

В первый же день восстания обнаружились еще два офицера: «подпоручики И. Н. Бахметьев и Н. В. Дарин, офицеры в чинах весьма незначительных, неказаки, которые, тем не менее, в разгар казакоманской истерии и при наличии большого количества казаков в подобном звании, становятся: первый — начальником оперативного отдела повстанцев, второй — командиром 1-го Вёшенского полка»⁵⁶. Действительно, как свидетельствовал в своих показаниях Кудинов, в состав его штаба «входили сотник Сафонов, как начальник, адъютант по строевой части поручик Бахметьев»⁵⁷. Начальник контрразведки Верхне-Донского округа сотник Сафонов, поручик Бахметьев, прапорщик Дарин были офицеры-красновцы, которые принимали участие в подготовке восстания и его руководстве. Их имена находим в таблице командного состава армии повстанцев в приложении к очерку «Восстание верхнедонцов в 1919 году»: «Начальник штаба сотник Сафонов, поручик Бахметьев (иногородний) — адъютант штаба оперативной части <...> 5-я конная дивизия: прапорщик Дарин (Воронежской губ.) — командир 1-го кон[ного] полка; <...> 1-я конная бригада: <...> — есаул А. Алферов, Еланской стан[ицы] — начальник штаба бр[игады]...»⁵⁸.

Подтверждение тому, что Вёшенское восстание готовилось «красновцами» (что не отменяет стихийности в его последующем размахе), мы находим в мемуарах атамана П. Н. Краснова «Всевеликое Войско Донское» (1922), широко использованных Шолоховым в романе. Краснов свидетельствует, что еще в первых числах февраля — то есть до начала Вёшенского восстания — командующим Донской армией генералом Денисовым был составлен одобренный атаманом Красновым план, по которому создавалась ударная группа войск для прорыва фронта красных, с тем, чтобы «оздоровлять и поднимать казаков»⁵⁹. Об этом плане также рассказано на страницах «Тихого Дона», при этом Шолохов добавил, что замысел атамана Краснова и его генералов состоял в прорыве этой «ударной группы» на территорию Верхне-Донского округа, чтобы соединиться с повстанческой армией,

214

а затем уже идти в Хоперский округ «“оздоровлять” заболевших большевизмом казаков» (4, 366).

Для Шолохова было очевидно, что Вёшенское восстание готовилось штабом атамана Краснова, силами агентуры, оставленной им при отступлении в станицах Верхнего Дона.

Показательно, что «красновцы» — сторонники кадетов — работали, как правило, в повстанческих штабах: в их планы входил захват руководства восстанием, и они не случайно расставляли своих людей на руководящие посты. И, вероятно, встретили жесткое сопротивление казачества, возраставшее по мере развития военных действий, которые далеко не всегда приносили повстанцам успех. Так что сопротивление было вполне оправданным: в условиях тяжелейших, беспощадных военных действий военное руководство должно было находиться в руках людей, умевших воевать. Вот почему организаторы восстания были вынуждены пойти на компромисс и поставить во главе военного отдела окружного Совета взамен агронома Суярова казака-фронтовика, пользующегося авторитетом. Компромиссной фигурой, устроившей обе стороны — и «красновцев», и местное казачество, — стал Павел Кудинов. По всей вероятности, с ним у заговорщиков были «завязаны» отношения еще до восстания, и он блестяще показал себя в день захвата Вёшенской. 4 марта (по ст. ст.) приказом окружного Совета он стал командующим отрядами Вёшенской, Еланской и Каргинской станиц, начальником штаба был назначен подхорунжий Сафонов, старшим писарем штаба — казак Солдатов. «Приказ подписали Н. П. Данилов, Е. В. Ермаков и Попов»⁶⁰.

Кстати, любопытна эта фигура — Емельян Ермаков, старший брат Харлампия Ермакова. В белогвардейской печати о нем говорится, что в «инициативном» окружном Совете он — «казак того же хутора» — Верхне-Ермаковского Вёшенской станицы, «40 лет, урядник 15 полка, участник японской и европейской войн, имеет несколько боевых отличий»⁶¹, был «товарищем председателя», то есть Н. П. Данилова. Емельян был на десять с лишним лет старше Харлампия Ермакова, уроженец Верхне-Ермаковского хутора, в то время как Харлампий Ермаков жил в хуторе Базки. Это объясняется тем, что по причине многодетности и бедности, рассказывает его дочь, Пелагея Харлампьевна, «воспитывался отец не у своих родителей, а у бездетных кумовьев Солдатовых»⁶², которые жили в хуторе Базки.

Отношения братьев Ермаковых чем-то напоминают взаимоотношения Петра и Григория Мелеховых: как и Петр, Емельян был убежденным сторонником белых, в то время, как Харлампий колебался между белыми и красными. И когда летом 1918 года Харлампия Ермакова, вернувшегося по ранению домой после службы у Подтелкова и избрания его председателем Вёшенского совета, ждала после прихода белых неминуемая расплата, — Емельян заступился за него и своим авторитетом спас его. Вот как рассказывал об этом на допросах Харлампий Ермаков: «За службу в отряде Подтелкова и за службу председателем станисполкома я был судим полевым судом белых в июле месяце 1918 года. Председатель суда есаул Сидоров. По суду приговорен был к высшей мере наказания, но по ходатайству брата,

215

сотника Ермакова Емельяна, я был отправлен на фронт, по постановлению следующему: что если я перейду на сторону красных или буду заниматься агитацией, то семейство мое будет расстреляно, а имущество конфисковано»⁶³.

При таких взаимоотношениях между братьями вряд ли Харлампий Ермаков мог не знать о восстании, готовящемся в Верхне-Донском округе, и не поддерживать его.

Как уже отмечалось выше, организаторам мятежа была необходима помощь таких казаков-фронтовиков, как Павел Кудинов, Харлампий и Емельян Ермаковы, Кондрат Медведев, которые два месяца назад открыли фронт красным и даже сотрудничали с ними. Без опоры на таких авторитетных в казачьей среде «народных» офицеров, вышедших из массы казачества и пользующихся полным доверием, кадетам и «красновцам» было невозможно раздуть пламя мятежа. А главное — только такие боевые и безоглядно храбрые офицеры, прошедшие фронт германской и Гражданской войн, могли возглавить военные повстанческие подразделения.

На правах руководителя военного отдела окружного Совета Кудинов разослал по всем действующим частям телефонограмму:

«Ко всем действующим отрядам восставших казаков. Братья казаки! Мы окружены со всех сторон сильнейшим врагом; борьба отдельными отрядами без своевременной поддержки и взаимовыручки в бою приведет нас к неизбежному поражению и сраму. Чтобы не быть разбитыми, необходимо вверить общее командование армией одному лицу. Вашей волей требуется избрать себе командующего, которому вы с сознанием воина, должны доверить свою жизнь. Ответ об избрании телефонограммой к 12 часам 8 марта.

Начальник военного отдела Кудинов»⁶⁴.

К вечеру 8 (21) марта 1919 года на эту телефонограмму были получены ответы, по которым Кудинов единогласно избирался на пост командующего всеми восставшими частями. Начальником штаба повстанческой армии был утвержден сотник Сафонов, который «с великой охотой согласился принять штаб» (3, 209).

Видимо, организаторы восстания выбрали такой компромиссный путь руководства восстанием: военную, тактическую власть отдать «офицерам из народа», а политическую и стратегическую — сохранить за собой, оставив в своих руках штаб повстанческой армии. В него входили бывший начальник разведотдела войск Верхне-Донского округа сотник И. Г. Сафонов и два его «адъютанта» — «поручик Бахметьев <...> — адъютант штаба оперативной части» и «чиновник Сербич» — «адъютант штаба по строевой части»⁶⁵.

Возможно, эти «адъютанты штаба» как головной структуры в армии повстанцев и подтолкнули Шолохова к созданию образа подполковника «товарища Георгидзе» — ответственного работника штаба повстанцев, направленного кадетами на Верхний Дон для руководства восстанием. Этот персонаж имеет особое значение в романе. Он свидетельствует, что Шолохов знал о роли деникинско-красновской закулисы в подготовке и руководстве восстанием и изобразил ее с поразительной точностью. А это еще раз подтверждает, что писатель

216

пользовался информацией из первоисточника, которому были доступны самые сокровенные тайны восстания.

Обратимся к сцене, где описывается, как подполковник Георгидзе командовал армией повстанцев.

«— ...Ослабление активности противника на фронте Первой дивизии и настойчивые попытки его перейти в наступление на линии Мигулинская — Мешковская заставляют нас насторожиться. Я полагаю... — подполковник поперхнулся на слове “товарищи” и, уже зло жестикулируя женски белой прозрачной рукой, повысил голос...» (4, 246).

Как видим, белоручка-подполковник разговаривает с восставшими верхнедонцами как полный хозяин положения, и при этом выговаривает им за допущенные ошибки, когда они два месяца назад открыли фронт красным:

«“— Вёшенцы, да и вообще все повстанцы, искупят свою вину перед Доном и Россией, если будут так же мужественно бороться с большевиками...”

“Говорит, а про себя смеется, гадюка!” — вслушиваясь в интонацию, подумал Григорий. И снова, как в начале, при встрече с этим неожиданно появившимся в Вёшенской офицером, Григорий почувствовал какую-то тревогу и беспричинное озлобление» (4, 247—248).

Мелехов с пристрастием допрашивает Кудинова: «...Офицер этот, из черкесов, он что у тебя делает?

— Георгидзе-то? Начальником оперативного управления. Башковитый, дьявол! Это он планы разрабатывает. По стратегии нас всех засекает» (4, 248).

И позднее, «в седле уже, медленно разбирая поводья, все еще пытался он (Григорий. — Ф. К.) отдать себе отчет в том непонятном чувстве неприязни и настороженности, которое испытал к обнаруженному в штабе подполковнику, и вдруг, ужаснувшись, подумал: “А что, если кадеты нарочно наоставляли у нас этих знающих офицеров, чтоб поднять нас в тылу у красных, чтоб они по-своему, по-ученому руководили нами?” — и сознание с злорадной услужливостью подсунуло догадки и доводы» (4, 249).

Таким образом, фигура подполковника Георгидзе имела для Шолохова принципиальное значение — прежде всего — для обрисовки характера Павла Кудинова и его взаимоотношений с Григорием Мелеховым.

Но не только. Этот персонаж важен для прояснения принципиального взгляда Григория Мелехова — и Шолохова — на Верхнедонское восстание как движение народное, противостоящее в равной мере и красным, и белым, «комиссарам» типа Малкина и золотопогонникам типа Георгидзе. Народный характер, который сразу же приняло Вёшенское восстание, понимают и его организаторы, и их доверенный человек — руководитель объединенными силами повстанцев Кудинов. Неслучайно подполковника Георгидзе прячут от казаков в обозе Черновского полка, как неслучайна и его смерть: «...Шалая пуля его чмокнула в песик. И не копнулся вроде... Казаки, сволочи, должно быть, убили...» (4, 372). «Песик» на верхнедонском

217

диалекте означает «висок». Нужна была высокая точность выстрела и большой заряд ненависти, чтобы уложить сидевшего «на дышлине брички» в «двух верстах от линии огня» «товарища Георгидзе» в висок.

«Убили товарища Георгидзе» (4, 371), — горюет командующий Кудинов и даже пытается произвести разыскания среди казаков, которые отказываются, «а по глазам ихним б... вижу — они ухандокали» (4, 373).

«— Ну, какой он нам с тобой товарищ..., — отвечает Кудинову Григорий Мелехов. — Пока дубленый полушубок носил, до тех пор товарищем был. А — не приведи Господи — соединилися бы мы с кадетами да он в живых бы остался, так на другой же день усы бы намазал помадой, выхолился бы и не руку тебе подавал, а вот этак мизинчиком...» (4, 371).

Это свое барское нутро «товарищ Георгидзе» проявил уже в той сцене, где он был введен автором в действие и представлен Григорию Мелехову, — во время переговоров Кудинова с гонцом Алексеевской станицы, огромным казачиной в лисьем малахае.

Разговор этот закончился скандалом и резким ответом станичника-гонца: «И до каких же пор на православных шуметь будут? Белые шумели, красные шумели, зараз вот ты пришумливаешь, всяк власть свою показывает да ишо салазки тебе норовит загнуть...» (4, 243). После чего, пишет Шолохов, казак тихонечко притворил дверь, зато в коридоре так хлопнул входной дверью, что штукатурка минут пять сыпалась на пол и подоконники.

«Гордость в народе выпрямилась» (4, 244), — подвел итог этой сцене в романе Кудинов.

«— Хамство в нем проснулось и поперло наружу, а не гордость. Хамство получило права законности» (4, 244), — сказал подполковник-кавказец в ответ на слова Кудинова.

Для подполковника Георгидзе казаки, трудовой и «служивский» народ, — хамы, дикие люди. Отсюда их ненависть к «золотопогонникам» ничуть не меньшая, чем к «комиссарам».

Отвечая этим настроениям фронтовиков и стремясь привлечь «служивские» массы казачества на свою сторону, руководители восстания и пошли первоначально даже на то, чтобы сохранить некоторые аксессуары советской власти: Советы «без коммунистов», отказ от погон, обращение «товарищ» и т. д. ...

Эти внешние приметы советской власти, сохранявшиеся на Северном Дону в дни восстания, — не выдумка Шолохова, а достоверный факт. Не придумана писателем и печальная судьба армии повстанцев после ее воссоединения с белой армией: все ее части были расформированы, командиры дивизий и полков понижены до уровня сотников и хорунжих, командующий армией повстанцев Кудинов, переболев тифом, был назначен «дежурным офицером» при штабе Донской армии в Миллерове, а две недели спустя был «откомандирован в офицерский резерв в г. Новочеркасске»⁶⁶.

Похожей оказалась судьба и командира 1-й повстанческой дивизии Харлампия Ермакова: он получил после расформирования его дивизии

218

должность «офицера для поручений при группе генерала Сальникова», а позже — «помощника командира 20 Донского полка по хозяйственной части»⁶⁷. О подвиге Харлампия Ермакова именно в этой должности рассказывал в своих воспоминаниях, которые приведены выше, казачий офицер Е. Ковалев.

Кадеты и после воссоединения армий не простили верхнедонцам открытия ими фронта перед красными в декабре 1918 года. Глубокой горечью проникнуты слова Павла Кудинова в его очерке о результатах объединения повстанческих сил с белыми: «...Как только соединились с Донской и Добровольческой армиями, опять начались всяческие виды законных и незаконных грабежей, опять завизжали свиньи, замычал скот, заржала последняя казачья лошаденка, и все — к столу или для передвижения всевозможных тыловых паразитов...

Безответственная и безумная ватага белых тыловых грабителей, контрразведчиков и карателей, ежедневно старалась вырвать из казачьих сердец чувства симпатии и солидарности к белой армии и этим увеличивала число красных. Естественно, что, видя произвол и обиду на одной стороне, человек невольно ищет правду на другой, хотя и там ее не могло быть»⁶⁸.

Как мы помним, эти строки написаны Павлом Кудиновым в 1929 году не в советской тюрьме, а на воле, им можно доверять полностью. Они объясняют «блукания» Григория Мелехова, равно как и Харлампия Ермакова, стремившегося притулиться то к красным, то к белым. Они объясняют и характер разговора между генералом Фицхелауровым и командиром 1-й повстанческой дивизии Григорием Мелеховым после воссоединения Донской и повстанческой армий, когда в ответ на недопустимые оскорбления белого генерала комдив повстанческой дивизии готов был «зарубить его на месте».

Тягостность этой атмосферы на фоне неожиданного расформирования руководством Донской армии повстанческих подразделений усугублялась и чисто военной несправедливостью, более того — необъяснимостью ситуации. Командование Донской армии, строго говоря, не имело ни права, ни оснований подобным образом обращаться с армией повстанцев хотя бы потому, что она была значительно сильнее Донской армии.

Как свидетельствует полковник Генерального штаба Донской армии Добрынин в книге «Борьба с большевизмом на юге России», к началу марта 1919 года в руках Донской армии «насчитывалось всего 15000 бойцов»⁶⁹.

Столь резкое уменьшение численности Донской армии в это время объяснялось тем, что, — как пишет Добрынин, — «в декабре войска Верхне-Донского округа, минуя командование, начали мирные переговоры с советским командованием и разошлись по домам, образовав к 25 декабря (7 января) громадный прорыв, открытый для вторжения советских войск»⁷⁰. Эта же цепная реакция захватила и другие части, в результате «в феврале 1919 года сохранившие в себе силу и уверенность остатки распылившейся Донской армии отошли за р. Донец, прикрыв столицу Дона (Новочеркасск. — Ф. К.)»⁷¹, сократившись

219

всего до 15 тысяч человек. Численность повстанческих войск превосходила численность Донской армии более чем в два раза!

Оказывается, Донское командование намечало не только «быстрое очищение Дона», но и «усиление слабой Донской армии за счет восставших»⁷², и оно достигло своей цели. Полковник Добрынин сообщает, что численность Донской армии увеличилась с 15000 бойцов в мае 1919 до 45500 бойцов в июле 1919 года.

Расформирование армии повстанцев проводилось в отсутствие ее командующего: как показал в ходе допросов Кудинов, «на второй день после соединения с Донской армией я заболел сыпным тифом и пролежал в постели 2 м-ца»⁷³. Армию повстанцев расформировали с согласия тех, кто стоял за спиной Кудинова — истинного руководителя восстания.

В своих показаниях П. Кудинов охарактеризовал этот процесс так: «После прибытия конной группы генерала Секретева по распоряжению атамана Богаевского повстанческая армия была расформирована. Верные части повстанческой армии были влиты в дивизии Донской армии. Прежний командный состав был смещен, заменен кадровыми офицерами»⁷⁴.

Как видим, повстанческая армия не просто была расформирована, — из нее отбирались «верные части», а ее прославленные командиры были смещены. Даже «антишолоховеды» считают подобные действия чрезмерными. «Казалось бы, в штабах должны были <...> подумать о форме сохранения Повстанческой армии, при необходимой координации ее действий с армией Донской. Вместо того — выказывалось нелепое высокомерие, оскорблявшее достоинство и честь казаков, <...> и повстанцы, раскассированные по чужим полкам и потерявшие тем самым авторитетных для них офицеров, становились инертной, а порой и склонной к дезертирству массой»⁷⁵.

Всю жизнь Кудинов стыдился проявленной им в пору Вёшенского восстания «слабохарактерности», отвергал свои тайные связи с «кадетами» и настаивал на стихийном характере восстания.

На вопрос в ходе следствия, кем оно было подготовлено, он отвечал: «По-моему, оно возникло стихийно»⁷⁶. «Восстание вспыхнуло, как пожар под ветром, — стихийно»⁷⁷, — убеждал он Константина Прийму.

На вопрос: «От кого вы получали директивы и указания по руководству восстанием и кто был вашим руководителем?» — Кудинов отвечал на следствии так:

«Каких-либо указаний по руководству восстанием я ни от кого не получал, так как восстание было изолированным. Руководителей надо мной также не было, и все вопросы восстания я решал сам со своим начальником штаба сотником Сафоновым»⁷⁸.

В отношении полной изолированности восстания — до прилета в Вёшенскую аэроплана в апреле 1919 г., о котором говорилось выше, — Кудинов прав. Однако его признание в отношении того, что «все вопросы восстания он решал» вместе с Сафоновым, как раз и содержит ответ на вопрос, кто же в действительности руководил восстанием.

220

Об этом же свидетельствует и ответ Кудинова на вопрос о целях восстания: «...Борьба против Советской власти, поддержка этим белогвардейской Донской армии, с которой впоследствии я предполагал соединить восстание и продолжить борьбу против Красной армии»⁷⁹.

Рядовые участники восстания и даже его командиры гадали, кто на самом деле командует восстанием и каковы его истинные цели, а командующий повстанческой армией Кудинов, конечно же, все это знал, однако скрывал от повстанцев и даже от командиров дивизий. Вспомним, что после второго прилета аэроплана Кудинов, «обойдя приглашением Мелехова, собрал в штабе строго секретное совещание». Недоверие к Мелехову, представляющему низы казачьих масс, не было случайным. Повстанцы не питали любви к кадетам-«золотопогонникам». Это знали и руководители Донской армии, а потому относились к Верхнедонскому восстанию настороженно.

Бывший начальник разведывательного и оперативного отделений штаба Донской армии полковник Добрынин писал в своей книге, что после того, как в январе 1919 года Верхне-Донской «округ по собственному почину стал на “мирную платформу” и сам добровольно пошел на установление советской власти, почему не могшее сочувствовать этому офицерство, а также вся интеллигенция заблаговременно ушли на юг, и теперь восстание было поднято исключительно простыми казачьими массами»⁸⁰ (подчеркнуто мною. — Ф. К.).

Здесь — объяснение своеобразия Вёшенского восстания, исток его противоречий между «кадетскими» организаторами восстания и «простыми казачьими массами», его реально осуществившими. Этим объясняется и своеобразие характера Григория Мелехова, наиболее полно и точно выразившего противоречия, метания, историческую трагедию донского казачества и своеобразие глубинных позиций автора, который отстаивал в своем романе интересы «простых казачьих масс», в полную меру сопережил их историческую трагедию.

Но здесь же — и объяснение своеобразия позиции Павла Кудинова, который, как и Григорий Мелехов (или его прототип Харлампий Ермаков), был, по его собственному определению, «офицером из народа» и потому был вынужден скрывать свои — по слабости характера — тайные связи с «золотопогонниками»-кадетами во время подготовки восстания и свою зависимость от них в ходе восстания.

Вот почему Кудинов так настойчиво говорил о стихийном характере восстания. Это — правда, но не вся правда. В «Тихом Доне» показано, как изуверская политика «расказачивания», предательство прежних договоренностей с казаками и репрессии против них подняли стихийное казачье возмущение, что подтверждается и историческими источниками.

Но была и другая, потаенная сторона этих событий: умелые манипуляция и руководство стихийным движением казачества, чтобы направлять его в нужное белым генералам русло. Вот это и отрицает Павел Кудинов. Вот, пожалуй, единственное серьезное расхождение с Шолоховым в характеристике и оценке Вёшенского восстания, — образ подполковника Георгидзе, который Кудинов не принял самым решительным образом.

221

Вслушаемся в слова, сказанные им Прийме: «В романе есть кое-что, с чем я не согласен, чего со мною или вокруг меня не было. Скажем, у меня в штабе не было монархиста Георгидзе. Но Шолохов, как писатель, имеет право на художественный вымысел»⁸¹.

Спустя десятилетия Кудинов снова вернется к этой теме:

«В книге “Тихий Дон” Михайло Александрович сообщает о том, что в моем штабе при восстании был какой-то полковник-грузин. Никакого грузина и каких-либо иных племен не было. Это выдумка Шолохова, потому что такой армией против такой силы, Сов[етского] С[оюза], по его предположению, мог ли командовать сын бедного казака, кавалер 1 степени, полный бантист, 25-летний Павел Назарович Кудинов. То есть, не ему бы командовать, а царскому генералу, рассуждал так писатель... Верно сказано в мудрости: пророк не может иметь чести разве только в отечестве своем! Вот вам святая истина! Но так (как) он меня не знал и не видел, а потому плохо изобразил»⁸². (Из письма П. Н. Кудинова Г. Ю. Набойщикову, хранящегося в архиве ИМЛИ.)

Неожиданный поворот мысли и столь же неожиданное объяснение появления подполковника Георгидзе в романе, конечно же, не имеющее отношения к истине. П. Кудинов делает вид, что не понимает, в чем действительный смысл присутствия этого, как он пишет, «грузина» в романе «Тихий Дон».

Но это — наивная хитрость Кудинова, который в своей переписке с советским корреспондентом продолжил свой спор с Шолоховым в связи с предположением, будто Вёшенское восстание готовилось загодя: «никакой у них не было тайной организации, никакого подпольного центра... в штабе не было никакого грузина,.. все это делали донские казаки и он, 25-летний во главе»⁸³.

Заметим, что на страницах «Тихого Дона» нет ни единого слова о «тайной организации» или «подпольном центре», готовивших мятеж. С кем же, в таком случае, вел спор Павел Кудинов? С самим собой?

ЭМИГРАЦИЯ

«Раскассировав» повстанческую армию, кадеты не только не спасли ее от гибели, но, спустя десять месяцев, привели ее к полному уничтожению. Уже в марте 1920 года Донскую армию ожидал бесславный конец, исполненный драматизма. Вот как описывает отступление в Новороссийск донцов полковник Добрынин:

«Все железнодорожное полотно, обочины и прилегающие лесные тропинки были буквально забиты бесконечным морем всадников, пеших людей, повозок, на которых сидели мужчины, женщины, дети, лежали больные, трупы убитых и умерших. <...> Все спешили к этому рубежу в надежде скорее попасть на спасительные корабли.

Если бы армия знала, что в этом отношении ее ждет ужас разочарования, то, конечно, она не катилась бы с такой поспешностью к манившему многих лиц, плохо понимавших обстановку, Новороссийску». Казаки не знали, пишет полковник Добрынин, «что все суда уже заняты тыловыми учреждениями и добровольческими частями», а потому

222

надежд на перевозку донцов «нет никаких» — «эвакуировались лишь те, кому посчастливилось. Это оставило горький осадок в душе донского казачества»⁸⁴.

Донская армия практически была брошена добровольцами на произвол судьбы. Лишь немногие казаки смогли попасть на отплывающие в неизвестность корабли.

«Пароходы увозили в Турцию российских толстосумов, помещиков, семьи генералов и влиятельных политических деятелей. На пристанях день и ночь шла погрузка. Юнкера работали в артелях грузчиков, заваливая трюмы пароходов военным имуществом, чемоданами и ящиками сиятельных беженцев» (4, 282).

А в это время вооруженные винтовками марковцы защищали пароходные трапы от казаков:

«— Теперь мы вам не нужны стали? А раньше были нужны?.. Вша тыловая! Сейчас же пропускай нас, а то..» (4, 283).

«Новороссийская катастрофа — с таким названием вошел в казачью историю заключительный акт трагического сотрудничества Казаков с неудачным Главковерхом Вооруженных сил Юга России генералом Деникиным»⁸⁵ — говорится в Казачьем словаре-справочнике. Как свидетельствует председатель Донского правительства Н. Л. Мельников, «во время новороссийской Кутеповской эвакуации были брошены три четверти Донской армии, не говоря уже о колоссальной массе беженцев». «Казачьи офицеры на суда, захваченные добровольцами, не допускались, около пароходов были сооружены баррикады, охраняемые караулами с пулеметами». По данным Мельникова, из 40000 донцов в Крым из Новороссийска было вывезено 10000 казаков, добровольцев же было вывезено 35000, хоть на фронте их было всего 10000. В итоге добровольцы «предали в руки большевиков десятки тысяч Казаков и Калмыков. Всем им пришлось пережить жуткие дни пленения. Кое-кого расстреляли, кое-кого замучили в застенках Чека, многих посадили за проволоку умирать на голодном пайке, а самых счастливых тут же мобилизовали, поставили в свои ряды и отправили на Польский фронт “оборонять Родину”, такую же единую и неделимую, но теперь не “белую”, а “красную”»⁸⁶.

Так была практически уничтожена Донская армия, на две трети состоявшая из повстанцев.

Павлу Кудинову посчастливилось эвакуироваться в Крым, а оттуда — после разгрома Врангеля — за границу. Он сообщал следователю:

«В составе штаба 3-го корпуса командующего генерала Гусельщикова... отступал вместе с Донской армией до Новороссийска, а в январе 1920 года эвакуировался в Крым... после разгрома белой армии в Крыму я в ноябре месяце 1920 эмигрировал за границу»⁸⁷.

Немногим казакам удалось уйти в эмиграцию именно из Крыма.

Начало эмиграции для Кудинова было таким: «Сначала 7 месяцев жил в г. Константинополе (Турция), потом весной 1921 года выехал вместе с женой и братом в Грецию, где пробыл до октября месяца того же года. Возвратившись в Турцию, получил разрешение на отъезд

223

в Болгарию»⁸⁸. На вопрос, чем занимался, ответил так: «В Турции работал на фабрике, в Греции на виноградниках, прибыв в Болгарию, занимался торговлей, имел бакалейную лавку от 1926 г. до 1934 и дальше занимался все время фотографией и свиноводством»⁸⁹.

В ходе другого допроса Кудинов уточняет: в Турции «работал чернорабочим на цементной фабрике», «затем около 8 месяцев вместе с братом Евгением работал в Греции — на винограднике. Затем мы вернулись в Константинополь, а оттуда в составе 28 белогвардейцев-эмигрантов выехали в Болгарию. В Софию мы приехали в начале 1922 года. В сентябре переехали в город Князь-Александрово, где и проживал до настоящего времени»⁹⁰.

Об обстоятельствах казачьей эмиграции в Турцию и Грецию можно судить по воспоминаниям другого верхнедонца, казака Коренюгина-Зеленкова, вернувшегося по объявленной советским правительством амнистии в 1922 году домой. Он рассказывал о переполненности кораблей, в результате чего более 30000 солдат и офицеров не успели погрузиться, о суматохе и панике, царивших на причале во время погрузки. «Первая остановка эвакуированных была в Константинополе. Пять суток транспорты держали на рейде, пока не были выгружены остатки еще боеспособных врангелевских частей. Солдат и офицеров перегружали на другие транспорты и отправляли на греческие острова Лемнос, Мудрос, Галлиноли. Раненых, больных и штатских выгружали в Константинополе, значительную часть беженцев отправляли в Грецию, где их использовали на всяких черновых работах: они рыли ямы, ломали камень в карьерах, работали поденщиками. Часто можно было видеть, как бывший полковник в накинутой на плечи солдатской шинели, служившей ему и одеждой, и постелью, на улицах Афин протягивал руку, голодный просил милостыню или днями стоял на берегу моря, смотрел в туманную даль, за которой находилась его родина. Рядом жена или дочь фабриканта предлагали себя за фунт хлеба или стакан сладкого чая»⁹¹.

1922 год — особый для русских эмигрантов: в связи с пятилетием советской власти была объявлена амнистия. 26 апреля 1922 года в Болгарии был зарегистрирован «Союз возвращения на Родину», созданный для репатриации казачьих и русских эмигрантов, оказавшихся за границей в 1920 году. Многие этим призывам поверили, — вернулся домой даже руководитель группы по прорыву красного фронта генерал А. С. Секретев, подписавший обращение «“К войскам белой армии” с призывом ехать домой»⁹². Вернулось несколько тысяч казаков. В 1922 году «Союз возвращения на Родину» был ликвидирован, а значительная часть вернувшихся была арестована. Так одна жестокость сталкивалась со встречной жестокостью, образуя исторические жернова, перемалывавшие судьбы людей.

Кудинов сумел натурализоваться в Болгарии, но политической деятельностью, — как подчеркивал он на допросах — первое время не занимался.

Лишь после возникновения в Восточной Европе так называемого Вольно-казачьего движения он оказывается в его активе, печатается в его журнале «Вольное казачество», выходившем в Праге. «В “Вольном

224

казачестве”, — сообщает он следствию, — я был корреспондентом-сотрудником. Писал в него статьи и стихотворения»⁹³.

Действительно, при аресте у него были изъяты: «Тетради с воспоминаниями — 2 штуки, тетради с разными стихотворениями — 4 штуки, несколько поэм»⁹⁴.

Но главной его публикацией был уже упоминавшийся «исторический очерк» «Восстание верхнедонцов в 1919 году». Его содержание и дух отражали направление, которого придерживалось движение «Вольное казачество». Оно возникло в Праге в 1927 году и стало после окончания Гражданской войны главной зарубежной организацией казачества. У основания его стояла группа донских и кубанских казаков под руководством Исаака Федоровича Быкадорова, генерала Донской армии и историка, и кубанского казака Игната Архиповича Билого. Начиная с декабря 1927 года, он был главным редактором центрального органа движения — журнала «Вольное казачество».

Вольно-казачье движение ставило своей целью создание некоего государственного образования, которое объединило бы казачьи земли Дона, Кубани, Терека и Урала под названием «Казакии», — естественно, после ликвидации Советской власти в России. Его идеологи в этой своей иллюзорно-романтической, а по сути — провокационной идее — исходили из убеждения, будто «Казаки ведут свое начало от особых национальных корней, и потому имеют естественное право не только на самостоятельное культурное развитие, но и на политическую независимость»⁹⁵.

В политическом отношении они опирались на постановление о формировании Казачьей Федерации, принятое Верховным Кругом Дона — Кубани — Терека в Екатеринодаре 9 января 1920 года, — за полтора месяца до рокового исхода из Новороссийска. Этим Кругом, где были представители Дона, Кубани, Терека, и было принято решение об установлении «Союзного государства, составленного из указанных выше территорий, с возможностью расширения пределов за счет других казачьих регионов и создание Союза власти»⁹⁶.

Отношение «добровольцев» к этой новой казачьей инициативе с самого начала было отрицательным. «Екатеринодар устранил Россию, создал казачье государство, формирует самостоятельную армию и готовится принять всю полноту власти военной и гражданской на юго-востоке... На фронте явилась неуверенность в возможности продолжать при таких условиях борьбу»⁹⁷, — заявил по этому поводу генерал Деникин.

В эмиграции идея Федеративного казачьего государства была реанимирована генералом Быкадоровым и Билым.

Судя по материалам следственного «Дела», Павел Кудинов хотя и находился в русле Вольно-казачьего движения, но занимал в нем особую позицию.

На вопрос, какие легальные и нелегальные казачьи организации известны ему за границей, он отвечал: «Нелегальные организации мне неизвестны, а легальные организации следующие: РОВС — Российский воинский союз, Русская фашистская партия — РФП, украинская партия Скоропадского и петлюровская организация — казачья

225

национальная партия — “Союз казаков-националистов” и “Вольное казачество”»⁹⁸.

Из перечисленных Кудиновым организаций ни РОВС, основу которого составляли деникинцы, врангелевцы и колчаковцы, ни националистические партии украинцев, ни, тем более, Русская фашистская партия, не привлекли его внимания, да они, по сути, и не были казачьими организациями. Общеказачьей организацией в эмиграции было «Вольное казачество» и отколовшийся от него «Союз казаков-националистов». К его созданию Павел Кудинов имел прямое отношение и даже в течение первого года его существования, точнее — с апреля 1935 по декабрь 1936 года⁹⁹ — был его председателем. До этого момента Кудинов, видимо, входил в актив Вольно-казачьего движения, во всяком случае, он постоянно печатал в журнале «Вольное казачество» статьи и стихи.

«Вольное казачество» находилось на содержании польских разведывательных служб и, как свидетельствует Кудинов, раскол произошел «из-за денег», — руководство движения и сотрудники журнала обвинили его главного редактора Билого в бесконтрольном расходовании полученных от поляков сумм. Тогда-то часть сотрудников и отделилась от Билого, инспирировав создание параллельной казачьей организации — «Союза казаков-националистов» со своим печатным органом «Казакия» (500 экземпляров на ротапринте). Павел Кудинов был избран председателем его. На вопрос, как создавался этот «Союз», он ответил, что он создавался в 1934 году на Съезде «из представителей казачьих станиц. На съезде был создан “казачий округ”, атаманом которого был избран я»¹⁰⁰.

Но что означали в условиях Болгарии слова «казачий округ» и «казачьи станицы»? Кудинов ответил на эти вопросы так: «По прибытию в Болгарию остатков Донской армии, вернее, донского корпуса, казаки перешли на мирное трудовое положение и осели в городах и поселениях Болгарии.

Донской атаман Богаевский в своем обращении к донским казакам заявил, что на возвращение в Россию в скором времени надежд питать нельзя, поэтому для того, чтобы сохранить старый патриархальный уклад жизни, традиции и быт казачества, призвал объединиться в станицы и хутора.

В Болгарии таких станиц было создано 10 и 5 хуторов. Каждая станица насчитывала в себе от 10 до 20 ч[еловек], а хутор до 10 ч[еловек].

Во главе их стояли атаманы. Так эти станицы и хутора существовали почти изолированно друг от друга до объединения, т. е. до апреля м-ца 1935 года.

Как-то перед этим ко мне письменно обратился проживавший в г. Софии Евсиков, который заявил, что казаки станиц и хуторов изъявляют желание объединиться, создать центр или общую организацию.

Он меня призывал принять участие в созыве съезда представителей станиц и хуторов, а также войти в инициативную группу по подготовке съезда и его организации. Съезд был созван в апреле месяце

226

1935 года. На этом съезде был создан Округ, выбран атаман. Впоследствии округ был переименован в “Союз казаков-националистов в Болгарии”»¹⁰¹.

Во время допроса 14 апреля 1945 года на вопрос о количестве членов его организации Кудинов, — имея в виду, по всей вероятности, Болгарию, отвечал: «Около 300 человек»¹⁰². В ходе допроса 9 ноября 1944 года, имея в виду и присоединившихся к «Союзу» на съезде в Братиславе казаков-националистов, он назвал другую цифру: 700 человек¹⁰³.

В ответ на вопрос о сфере влияния «Союза казаков-националистов» он сказал:

«Центр “Союза казаков-националистов” распространял свое влияние на Францию, Польшу, Чехословакию, Румынию, Югославию и Америку»¹⁰⁴, распространял там свои издания среди казаков-эмигрантов, вступая с ними в переписку.

Казачья автономия в составе России, установление казачьего самоуправления, сохранение жизненного уклада и традиций казачества, — при отмене монархии, дворянского и помещичьего сословий, крупного частного землевладения и разделе земли поровну, — таковы были цели и задачи «Союза казаков-националистов», как их сформулировал Павел Кудинов во время допросов. Их могли бы поддержать и повстанцы 1919 г.

Однако был один пункт, который, думается, верхнедонские повстанцы не смогли бы принять в программе «Союза казаков-националистов в Болгарии»: поддержка интервенции иностранных государств ради свержения советской власти и финансовое содержание иноземными державами. Вспомним отношение казаков в «Тихом Доне» к немцам в 1918 году или к представителям Антанты.

Здесь было самое уязвимое для Кудинова место в программе и деятельности «Союза казаков-националистов»: он вынужден был признать, что деятельность его организации, так же как и «Вольного казачества» Билого, финансировалась поляками. Именно Билый установил отношения такого рода с польскими службами, когда находился в эмиграции в Польше.

«Союз казаков-националистов» получал в основном на создание своего журнала «Казакия» от полпредства Польши в Софии 10 тысяч левов ежемесячно¹⁰⁵, так как Польша была крайне заинтересована в казачестве как антисоветской силе и «стремилась привлечь на свою сторону побольше казаков и активизировать казачье движение»¹⁰⁶.

Как выясняется из «Дела», участие Кудинова в «антисоветской националистической организации» исчислялось годом с небольшим — с апреля 1935 по декабрь 1936 года, после чего он оказался в сфере внимания спецслужб уже другого «иностранного государства» — СССР.

Время это было потрачено Кудиновым не столько на отстаивание интересов польского правительства, сколько на выяснение отношений, препирательства и грызню с Билым — к неудовольствию польских хозяев, поскольку, как мы знаем, оба журнала издавались на их деньги.

227

Терпение хозяев быстро кончилось. «В декабре месяце 1936 года, — рассказывает Кудинов, — группа руководящего кадра созвала без моего ведома собрание, на котором постановили отстранить меня от занимаемой должности»¹⁰⁷. В ответ он опубликовал в журнале заявление о том, что «распускает правление, а в дирекцию полиции заявил о закрытии журнала “Казакия”»¹⁰⁸.

Уже в следующем — 1937 году — Кудинов начинает издавать новый журнал — «Вольный Дон», на сей раз на деньги советского посольства, которые он получал от дипломатического представителя Яковлева, то есть от советской спецслужбы.

В советское представительство он обращался с просьбой помочь семье донского казака Георгия Зотовича Епихина, умершего в Болгарии, получить оставшееся после него имущество. «Оказалось, что секретарь знал мою фамилию, и у меня зашел с ним разговор о казачьих организациях. Я ему ответил, что в этих организациях я в настоящее время не состою. Потом секретарь предложил мне встретиться с ним в одном отеле на ул[ице] Лече вечером того же дня»¹⁰⁹.

Результатом этой встречи было то, что «этим же вечером он дал мне 5000 левов», и Кудинов согласился издавать журнал «Вольный Дон», который помогал отстаивать просоветские интересы в среде казачества. «В условное число я вторично встретился с тем же человеком. Разговаривали о казачьих организациях, и он мне предложил дать описание вольного казачества. При этом секретарь дал мне 10000 левов. Я остался в Софии на несколько дней и описал в подробностях возникновение и развитие вольного казаческого движения. Это описание я передал ему в фойе кинотеатра... В дальнейшем я информировал секретаря о деятельности всех известных мне организаций. Когда начал издавать журнал, по одному экземпляру передавал ему. Встречи с секретарем продолжались до августа 1938 года, всего было 8 или 9 встреч»¹¹⁰. В августе 1938 года ожидавший встречи с секретарем в условленном месте Павел Кудинов был арестован болгарской полицией.

СОВЕТСКИЙ ШПИОН?

В Музее-заповеднике М. А. Шолохова в Вёшенской хранится рукопись П. Кудинова (объем — 133 стр.) «История моего ареста в Болгарии», помеченная 2 августа 1938 года. Этот исключительно важный источник для исследования и понимания «Тихого Дона», обозначенный автором как «роман — историческая повесть», был передан в музей вдовой К. Приймы Лидией Ивановной Вершковой. Начинается он так:

«В предместье города Софии — столице Болгарии, в градине “Овче Купель”, “Баня «Овче Купель»”, в 3 часа дня, когда по установленному административной властью порядку открываются бани, внезапным налетом трех тайных агентов, из числа которых один был русский эмигрант от партии черных реакционеров — душегубов —

228

помещиков, я был арестован самым грубым и беспощадным способом»¹¹¹.

Потом идет описание того, как эти «тайные агенты» из болгарской полиции «под угрозой взведенных на курок револьверов» доставили его в Дирекцию болгарской полиции, в кабинет некоего Браунера — «он родом из панов, ставленник н-ка [начальника] РОВСа в Болгарии г-на Абрамова, занимающий должность подначальника политического отдела, а также наблюдатель за мятежниками казаками-националистами и пр.»¹¹². Кудинов заметил «необычайный восторг, бодрое движение и светящиеся от удовольствия лица <...> Браунера и ему подчиненных служащих. Все эти люди (около десятка), блюстители державной сигурности, глядели на меня с таким диким любопытством, точно толпа разъяренного русского люда на Степана Разина, привезенного в Москву для казни»¹¹³.

Еще бы! Задержать казачьего полковника (к этому времени командование Донской армии в эмиграции произвело Кудинова в полковники), прославленного руководителя Верхнедонского восстания, вчерашнего председателя «Союза казаков-националистов в Болгарии» на явке с русским шпионом!

Браунер тут же под конвоем доставил Кудинова в кабинет начальника софийской полиции, который после допроса предложил ему стать агентом болгарской разведки: тогда он избежит ареста и суда: «Будете работать и у нас и у них — и все кончено».

«Не откажусь, господин [Михайлов] Иванов, если моя услуга будет полезна для Болгарии и для России, — ответил я ... — Разрешите вам заявить, что я шпионом и провокатором быть не смогу»¹¹⁴.

Позже на допросах в СМЕРШе Кудинов подробно рассказывал о своих контактах с советским посольством в Болгарии (а точнее, с советской разведкой):

«В русской легации, — пишет он, — я был принят секретарем Яковлевым, который был внимателен, а по наружности своей типичный рус-славянин». И далее следуют чрезвычайно примечательные слова: «Как бы ни старалась помещичья азартная пропаганда и нечестная пресса отгородить свободолюбивых казаков подальше от Родины, вызвать непримиримую ненависть и злобу к людям, живущим там, на родине и своей вульгарной пошлостью убить чувство общности и современное мировоззрение, все же при этой случайной встрече родственная кровь и долгая разлука с родной землей растопили братскую ненависть, и вопреки того, что мы имели различную идеологическую веру в совершенство жизни людей, почувствовали духовную близость, одну и ту же отечественную потребность...»¹¹⁵.

Вдумайтесь в эти словосочетания: «братская ненависть», «отечественная потребность», в слова о «духовной близости», невзирая на различную «идеологическую веру», и вы поймете разницу в поведении Кудинова, когда он общался с людьми из польского представительства и советского посольства. Как писал Шолохов, — Кудинов и в самом деле «глубоко уходил корнями в толщу казачества, откуда шел родом» (3, 209). Несмотря ни на что, он оставался патриотом своей страны.

229

О настроениях П. Кудинова этого периода красноречиво свидетельствует его рукописный очерк «История моего ареста в Болгарии».

«Я — часть людей моей Родины, — пишет он. — И она, моя родина, для меня, хоть и на расстоянии, и ближе, и милее и роднее, чем для граждан иной страны, и поднимать руки против России я не позволю»¹¹⁶.

Контакты с работниками советского посольства дорого обошлись Павлу Кудинову. Его арестовали, судили и выдворили из Болгарии.

Позже в обширной «Просьбе о помиловании», направленной Кудиновым в Президиум Верховного Совета СССР в 1954 году, он так рассказывает об этом периоде своей жизни: «В Посольстве я был принят атташе по печати Яковлевым. Кроме разговоров, относящихся к письму Епихиной, секретарь Яковлев затронул вопросы политического характера, которые относились к возможности, с моей стороны, сотрудничества во благо Советского Союза. Предложение мною было принято, но с условием: о Болгарии ни слова! Яковлев высказывал мысль об издательстве газеты, направленной против поляк[ов] и эмигрантских антисоветских организаций. С таким предложением я не согласился, так как издательство подобной газеты приведет к разгрому — это первое, а второе — нужны сотрудники, а их не найти и эта затея будет просто смята. Самый верный способ, — предложил я, — издавать журнал, не меняя сотрудников, тех же казаков. Содержание журнала должно быть направ[лено] против поляк[ов], РОВса и казачьих организаций, с конечной целью расколоть их единство, и, в то же время, прикрыться статьями антисоветского характера. Название журнала, — сказал я, — “Вольный Дон”, это для того, чтобы избежать всяких подозрений соответствующего органа. Со всеми моими доводами Яковлев согласился. Кроме того, было уговорено, чтобы письма писать всем руководителям различных организаций, для нужных целей. После разговоров и окончательной договоренности, сотрудничество приняло живой характер.

В августе м-це 1938 года я был арестован. В следственном процессе, который продолжался десять дней, никакой виновности, вредящей Болгарии, установлено не было, но связь с Советским посольством была неопровержима. Наряду со следствием против меня ополчились генерал Абрамов, вся его, скрипящая зубами, гладиатура. Я был интернирован, а потом, по постановлению дирекции полиции, был изгнан за пределы Болгарии сроком на пять лет, с паспортом»¹¹⁷.

После долгих мытарств в Турции и в Румынии, где Кудинов также сидел в тюрьме как советский агент (все это подробно описано в материалах «Дела»), перед началом Второй мировой войны ему все-таки удалось вернуться в Болгарию, оставаясь под полицейским надзором.

В Софии, в документе охранки «Список просоветских эмигрантов» значился Павел Кудинов. Советский историк Р. Т. Аблова, ссылаясь на архивы Болгарии, пишет: «За деятельность по разложению русской и казацкой эмиграции в Софии, за коммунистическую агитацию и издание прогрессивного журнала высылался из страны Павел Назарович Кудинов»¹¹⁸.

230

Рукопись Кудинова как раз помогает понять, что означают слова о его «деятельности по разложению русской и казацкой эмиграции». В условиях монархо-фашистской диктатуры царя Бориса и ориентации Болгарии на фашистскую Германию казачий полковник П. Н. Кудинов, — как выяснили болгарские власти, — противодействовал русским и болгарским фашистам, сотрудничавшим с нацистской Германией. Как известно, Гитлер назначил атамана Краснова на пост начальника главного казачьего управления на территории Германии и собрал под фашистские знамена казачьи корпуса, состоявшие из предателей, переметнувшихся на сторону фашистов. Генерал Алферов, в прошлом — окружной атаман Верхне-Донского округа, также изображенный в «Тихом Доне», находился в эмиграции в Югославии и поддерживал там фашистские течения, стремившиеся использовать казаков в борьбе с большевиками.

Надо отдать должное Кудинову: он занял твердую и совершенно определенную позицию в этой борьбе за казачество.

В ходе допросов Кудинов гневно отводил обвинения болгарской охранки в том, что он — советский шпион, и заявлял, что в своем сотрудничестве с советским посольством преследовал только легальные цели: «В своем печатном органе “Вольный Дон” вести ударную политическую линию против тех держав, которые подготовляют вооруженную кампанию против России с конечной целью расчленить ее... Я не шпион и инструкциями себя не обязываю. Мы можем судом судиться, но в то же время обязаны помнить отечественный долг. Если я помогаю родине путем легальной печати, то поверьте, — я в этом стыда не чувствую. Если полиция находит в этом преступление, то прошу передать меня правосудию»¹¹⁹.

Полиция нашла в этом преступление.

«— Вы упорно отстаиваете свою невиновность, — заявил следователь Браунер Кудинову, — а вот <...> что пишете Вы в циркулярном распоряжении по округу казаков-националистов, где так остро нападаете на русских фашистов... В письме к генералу Алферову (Сербия) пишете, что “белые русские фашисты опаснее красных”, интересуетесь съездом в Сербии. “Слет демонов: попов, опоганивших, загадивших веру Христову, помещиков, с учетными ведомостями, да наш Петр Краснов, политический хулиган и прочая его свора” и т. д. Такими письмами Вы помогаете только большевикам и разлагаете эмиграцию»¹²⁰.

Ответ Кудинова следователю был вполне определенным:

«...Эмиграция разложилась и утеряла творческое значение не здесь — за границей, а еще на фронте белого движения... под ударом белой чеки “Освага”, под ударом злостных помещицких контрреволюций и виселиц. В заграницу уже пришла она не как стройная носительница правового человеческого порядка, а как бесформенная масса»¹²¹.

Что касается обвинений в посещении советского посольства в Софии, Кудинов заявил:

«Разве я и другие казаки лишены права быть посетителями представительства своей родины? Думаю, что при тщательных поисках

231

обвинительных, против меня, улик, — ни у меня лично, ни по филиалам в провинции ничего подобного вами не найдено, следовательно, на основании чего же обвиняет меня? И в чьих интересах это обвинение? Очевидно, в интересах русской фашистской партии. Да, впрочем, скажу вам горькую правду: сколько бы эмигранты не брухались и не брыкались, все же надо признаться, что сегодняшняя власть в России — есть власть и юридическая и фактическая... И поднимать руки против России я не позволю»¹²².

Свой патриотизм Кудинов резко отделяет от «патриотизма» русских фашистов, готовых ради свержения советской власти пойти на союз с Гитлером и Муссолини, он не верит в «патриотические чувства русских фашистов», которые «при помощи германских да японских штыков, ценою потери чуть ли не половины территории России рвутся к власти, чтобы володеть ободранной страной»; он видел в этих планах «только предательство и растление родины»¹²³. На слова следователя: «...Вы, казаки националисты, тоже боретесь против России», — Кудинов ответил:

«— Быть националистом дело похвальное, но мы не собираемся вступать добровольцами в ряды чужой армии, чтобы чужими штыками избивать своих братьев и даже детей...»¹²⁴.

Любопытны размышления Кудинова о перспективах России. На вопрос следователя, скоро ли будет повержен большевизм в России, он отвечает:

«Разумеется, что вся без исключения эмиграция ожидает этого случая больше всего на свете», но в этом «мало вероятности». Он предполагает иной путь изменения ситуации в России: «Бесспорно, что идеология осознанного большевизма подвергнется существенной эволюции и дойдет до степени национального возрождения (что уже происходит) во всей красоте государственного расцвета. Сегодняшние люди, по закону неумолимой смерти, уйдут, на их место придут новые люди... и возьмут бразды правления в новой России. Эмиграция же вымрет, и тем кончится былая контрреволюционная идея. А вообще-то, старое помещицкое устройство отошло в область преданий истории»¹²⁵.

В представлении Кудинова суть «белой контрреволюционной идеи» — в возвращении в России «старых помещичьих отношений», что для него неприемлемо.

На вопрос следователя, интересовались ли в советском посольстве казачьими организациями в эмиграции и с какой целью, Кудинов ответил так:

«— Советская власть интересуется казаками как жизнеспособным элементом, который от ранних веков носит в груди свободу, народоправство и равенство, а к власти помещиков — ненависть и презрение»¹²⁶.

«История моего ареста в Болгарии» была написана в 1938 году. Но она помогает нам лучше понять события на Дону в 1919 году, а следовательно, и роман «Тихий Дон». Кудинов пишет о свободолюбии казачества и его ненависти и презрении к помещикам, к «барскому классу», неприятии «помещичьего устройства» общества. Этот стихийный

232

демократизм, тяга к социальной справедливости, к «свободе, народоправству и равенству», были для Кудинова органичны и естественны. Мы читаем в его рукописи исполненные боли слова о «черном рабстве, непроглядном невежестве трудящегося народа» и гневные филиппики в адрес «высшего класса вельмож — источника жестокого насилия, источника обогащения, разора, обжорства и пр.; за счет униженных, оскорбленных и плачущих живут паразиты и только для них созданы и неправые законы»¹²⁷, — пишет П. Кудинов.

С «классом вельмож», с «помещичьим», «барским классом» и связывает Кудинов «русских фашистов», которые «нажимают на нашего брата, казака-вольнодумца, беспрепятственно бесчинствуют, как было в деникинском белом ОСВАГе, во время гражданских погромов на Юге России... Ну, а если бы эти подлюги-эмигранты добрались бы до власти в собственном отечестве, думаю — что же стало бы тогда с русским народом? В клочья изорвали бы, звезды бы железом повыжгли, как дохлую скотину повыбрасывали бы под яр. Для удовлетворения накипевшей помещической злобы потребовалось бы не меньше 30 млн. душ, которые дубинами избивали бы, на кол сажали, в порошок мяли...»¹²⁸.

Бывший руководитель повстанцев не скрывает своего неприятия Добровольческой армии как армии помещиков и господ. «За жестокосердие и погромные деяния в гражданскую войну в лето 1917—1919 наказаны на вечное изгнание, — пишет он, — как мусор выброшены народной войной за рубеж родной земли и обречены на унижение, тление и забвение!

Если звероподобные помещики, как хищные людоеды, гонимые ловцами с лица русской земли, сбежали в тихую казачью землю и за спиной казачьего народа образовали из белого императорского хлама добровольческую шайку, чтобы примерить свои жалкие господские силы с силами вчерашних рабов — русскими людьми, то это “туда и сюда” — это их частное дело, ибо тиран, грабитель и поработитель не может быть свободным человеком. Но почему казачество ввязалось в эту историю, без всякого серьезного вызова со стороны советской власти и когда на казачество никто не нападал?

Восставший поток <...> русского народа за свою свободу объявил войну не казачеству, а ворам тиранам — помещикам и требовал выдачи их на суд гласный, на суд народный. Но казаки, когда-то выдавшие на казнь боярам Степана Разина, Емельяна Пугачева, этих носителей человеческого права, бесчестно стерегли разбойников-бояр, укрывали их в станицах, хуторах и тем положили начало страшной братоубийственной войне»¹²⁹.

Кудинов имеет в виду здесь не 1919, а 1918 год, когда верхушка казачества, — и, прежде всего, атаман Каледин, дали приют белым генералам, бежавшим из центра на Юг, и поддержали формирование Добровольческой армии. Он объясняет это так:

«Первый выборный донской атаман, генерал Каледин, имел сердце казачье, а душу помещичью, а поэтому на пороге великих событий очутился на распутье двух разных дорог... Перепутались у Каледина воля с рабством, право людей с бесправием зверей... Непроглядный

233

туман заволочил его здравый рассудок; ген[ерал] Алексеев все шептал, да подшептывал — поберечь помещиков — эту соль земли русской... Зашатался как верба над обрывом атаман Каледин...»¹³⁰.

Генерал Алексей Максимович
Каледин (1867—1918), атаман
Войска Донского в 1917 г.,
реальное историческое лицо,
действующее в романе
«Тихий Дон»

В этой раздвоенности Каледина Кудинов видит причину его самоубийства. Он понял, что повинен в бессмысленной гибели молодого поколения казаков, только что вернувшихся с германской войны: «дети, обманом в бой увлеченные, в жертву панов, в жертву грабителей, в жертву народных воров, для донской старшины принесенные»¹³¹.

«Донскую старшину», то есть донское дворянство, Кудинов ставит в один ряд с «панами-грабителями» и обвиняет ее в том, что она поддержала создание на Дону «белого движения», которое — в его представлении — «...не было движением ради божеской и человеческой правды — это была: панская чума, напасть на людей, которые подлежат на вечное осуждение и проклятие всеми поколениями русского и казачьего народов, до окончания века. Аминь.

Грустно для души, прискорбно для сердца, что козлами отпущения в этой трагедии оказалось свободолюбивое казачество, чьи отцы не раз восставали за народную свободу и самоотверженно умирали на плахе, под топором боярских палачей...»¹³².

Такой суровый счет представляет Кудинов «белому движению» за гибель цвета казачества, за чуждые ему «белые», «контрреволюционные» интересы — вначале на полях Гражданской войны в России, потом — в эмиграции.

Кудинов размышляет о своей судьбе, судьбах многих казаков-фронтовиков после революции 1917 года, говорит о причинах, толкнувших казаков на союз с «белым движением», проливает свет на воспроизведение этих событий в романе «Тихий Дон». Нет сомнения, что в воспоминаниях Кудинова «о делах прошлого», когда он «заглянул в историю революции, кое-что восстановил в памяти», отразился не только его личный опыт, но и опыт всего поколения казаков-фронтовиков, который стал основой «Тихого Дона», и прежде всего — его боевого товарища — Харлампия Ермакова.

Кудинов ведет свой рассказ с «начала 1918 года, когда только начинали “брухаться” кадеты и советы»; он считает, что «много-много кровавых штрихов» того времени «остались мало заметными, поглощены вскоре нагрянувшими событиями, которые как кровавый бурный

234

поток, разошлись по всему лицу земли русской и земли казачьей»¹³³.

Главка, которая называется «Пролог», начинается так:

«С 1912 года служил я действительную службу отечеству в 12 Донском казачьем полку. В составе того же полка в 1914 году выступил на боевой фронт, против Австро-Германии. Бился за родину храбро, чтобы не посрамить оружие воинства великой России и не уронить достоинства казачьей славы.

6-го января 1918 года в составе полка прибыл на Дон. В продолжении одного месяца полк наш квартировался в хуторе Сетракове Мигулинской станицы. По пути следования полка на Дон большевизированная масса украинского населения встречали нас враждебно, даже на станции Александровск мне, как молодому офицеру из казачьей пролетарии и вахмистру Буханцеву С. А. пришлось спасать офицеров (из панов) полка...»¹³⁴.

Кудинов не раз подчеркивает, что «офицеров из казачьей пролетарии» и «офицеров из панов» после революции 1917 года ждала разная судьба. «Генералы да полковнички, усачи лейб-гвардейские, что вчера поклялись перед крестом и Евангелием служить Дону родному и крови не жалеть, как жуки на проезжей дороге в погреба расползлись — испугались до смерти...

Казаки же фронтовые, что не раз в огневых переделках бывали, просидели три года в окопах с солдатами, не захотели у панов-паразитов быть опричниной, да плетьми пороть люд трудящийся, разошлись по домам — в хутора и станицы...»¹³⁵.

Кудинов воссоздает напряженную атмосферу в казачьих станицах и хуторах в начале 1918 года:

«Я прибыл в Вёшенскую станицу в начале февраля месяца, как раз в разгар первой революционной стадии. Бурное дыхание пока что бескровного соперничества, духовной эры, проповедь социального равенства, как вешние воды разлившегося Дона, неудержимо выступили из берегов старой патриархальной жизни казачества, наполняли лабиринты человеческой души, заливали застоявшееся болото царских времен, с корнем выворачивали позеленевшие от времени пни; сволакивали мусор, очищая старое поле для нового строительства, для нового творчества... Зашумел майдан, закружился вихрь степной! Столкнулись два единокровных мира с иной идеологией и мировоззрениями... Мир стариков, почитавших нерушимость царских и панских велений, и фронтовиков, окрещенных огнем и мечом на фронте, дорого заплативших кровью за измену и распутство царской камарильи... Душа фронтовиков, как не обросшая летательной силой птица, рвалась к свободе, к человеческой правде, чтобы казак мужику, а мужик — казаку были бы братьями, а не злодеями по царскому нраву. Старики же, приученные к богобоязненности, к рабской покорности панам, попам и к беспрекословному служению царю как Богу, были не согласны. В их души не вмещалось понятие, что можно жить и без царя-помазанника божьего. Собраниям и спорам краю не было, старики, не имея иных, по моменту, аргументов, огрызались и покрикивали...»¹³⁶.

235

Столь широкое поначалу приятие казачеством революции и ее социальных идей определялось во многом тем именно, что Россия была глубоко православной и общинной страной, с глубоко развитым чувством социальной справедливости. Кудинов на многих страницах приводит споры между казаками-фронтовиками и стариками о приятии и неприятии революции, и главным аргументом в этих спорах как с той, так и с другой стороны было Евангелие. Революция и ее идеи воспринимались поначалу в народе как воплощение социальных заветов Евангелия, как воплощение многовековой мечты народа о справедливости. «Только что оторвавшись от долгой окопной жизни, моя мятущаяся душа, — пишет Кудинов, — импульсивно рвалась в неведомый простор, на великий подвиг за счастье народное, за идеал жизни любви и братства»¹³⁷.

Так воспринимал революцию Павел Кудинов, как и Харлампий Ермаков и главный герой «Тихого Дона» Григорий Мелехов. Потому многие казаки-фронтовики — включая Павла Кудинова и Харлампия Ермакова — и пошли на службу к советской власти, а потом открыли фронт Красной армии в январе 1919 года, потому столь болезненно восприняли они крушение своих иллюзий, которое произошло именно после января 1919 года. Что касается «первой революционной стадии», то есть 1918 года, то Кудинов считал, что в ту пору беспощадную кровавую борьбу развязали не «красные», а «белые» «казачьи дворяне». Кудинов рассказывает, как они провоцировали казачество на эту кровавую борьбу. «Один из таких дворян по имени полковник Алферов... объявил себя окружным атаманом Верхне-Донского округа». С его подачи, — пишет Кудинов, — «перед Пасхой, во второй половине апреля месяца, среди населения появился, вроде моровой язвы, слух, что на первый день Святого Христова Воскресенья, когда миряне будут служить обедню и платы святить, в это самое время большевики нападут на церковь, запрут народ внутри, церковь зажгут со всех сторон... И, конечно, по старому суеверному навыку, прежде всего, всполошились бабы, потом подшепнули мужьям, что мол так и так... Слушок как костер раздувало ветром... Как взбугрились казаки, как львы на дыбы повставали, да и за шашки взялись»¹³⁸.

Слух этот был запущен перед Пасхой, — именно тогда казаками и был захвачен отряд Подтелкова. Помните — в романе «Тихий Дон»:

«— А крест носишь?

— А вот он... <...>

Старики с вилами и топорами из отрядов по поимке “бунтовщика Подтелкова” изумленно переглядывались:

А гутарили, будто вы отреклись от веры Христовой.

Вроде вы уж сатане передались.

Слухи были, будто грабите вы церкви и попов унистожаете...» (3, 375).

В «Тихом Доне» отчетливо слышны отзвуки этих злокозненных слухов в прямой связи с захватом и казнью подтелковцев:

«... Как выяснилось, эту подлую, гибельную для казачества провокацию притащил в чемодане полковник Алферов от генерала Краснова

236

из Новочеркасска и безрассудно пустил ее в мирное население, — пишет П. Кудинов. — А Краснов... заполучил эту проказу из немецкой лаборатории...»¹³⁹.

Павел Кудинов — так же, как и Харлампий Ермаков в жизни и Григорий Мелехов в романе — не приемлет расправы над Подтелковым и подтелковцами. Кудинов рассказывает о приснившемся ему в заключении сне об этой казни и заключает:

«Да, любопытный сон, подумал я. Подтелкова я не видел, а снится почему-то. Тела истлели, а души их живые, точно по неисповедимому закону, меня нашли. Памяти о себе требуют и к покаянию призывают...»¹⁴⁰.

Впечатляющие страницы в «Истории моего ареста...» посвящены казачьей расправе над Тираспольским отрядом 2-й Социалистической армии. Здесь документально воссоздана трагическая история уничтожения Тираспольского отряда. В описании этой истории у Кудинова есть разночтения с «Тихим Доном». Шолохов писал, что Тираспольский отряд в чем-то сам навлек на себя гнев казаков: когда отряд проходил через юрт Мигулинской станицы, красногвардейцы бесчинствовали по дороге, «начали резать овец, на краю хутора изнасиловали двух казачек, открыли беспричинную стрельбу на площади, ранили одного из своих...» (3, 386).

Кудинов считает, что все было не совсем так. Он пишет:

«Тираспольская красная дивизия под командой товарища Венедиктова перед этим вела героические бои с немецкими оккупационными частями...

Отступление тираспольцев происходило в пятницу перед Пасхой, сопровождалось оно в полном порядке, без всяких каких бы то ни было насилий над жителями хуторов.

Не подозревая, что казаки спровоцированы красновско-алферовской контрреволюционной шуткой и что казаки уже взялись за оружие и поджидают ни в чем неповинного “врага”, тираспольцы, без всякой передовой разведки пришли в хутор Мешков и, как овечки, расположились там на ночлег, даже не выставили внутреннюю охрану — патруль.

На сцене взбудоражившихся казаков Мигулинской станицы появился отъявленный провокатор есаул Филометов Василий Васильевич, стан. Казанской и некий Чайкин (тот самый казак Мигулинской станицы Чайкин, о котором уже шла речь и который готовил Верхнедонское восстание, а потом выступил с сообщением о восстании на заседании Верховного Казачьего круга в Новочеркасске в мае 1919 г. — Ф. К.). Разумеется, что для поганого дела отыскиваются поганые люди. На рассвете, под Великую Субботу, казаки, без всякого хотя бы малейшего повода со стороны тираспольцев, безбожно напали на спящих солдат дивизии, окружили, разоружили их, а начальника дивизии Венедиктова Филометов собственноручно искромсатил железной лопатой, раздел догола, а кольца поотрубал совсем с пальцами и приказал зарыть как собаку под плетнем»¹⁴¹.

Мы привели эту безыскусно нарисованную Кудиновым картину чудовищной расправы казаков над тираспольцами, чтобы документально

237

передать атмосферу того времени, дыхания братоубийственной войны, с такой правдивостью и силой отраженную в «Тихом Доне».

Рисунок С. Королькова

Важен вывод Кудинова:

«Подослали к нам паны своих смутьянов, чтобы нагнать казаков на мужиков и чтобы стычка произошла, — вот она и произошла, да еще какая! Ашь мороз по коже дерет...

Вот как донские дворяне, совместно с помещицкой бандой, разжигали кровавый пожар на Дону. Путем гнусной провокации столкнули казаков с русским народом... Своей цели они достигли, но разгромили все казачество. От ребенка до старца да проклянут донских дворян и старшину...»¹⁴².

Эта боль, этот счет к «донскому дворянству» соединяются у Кудинова с другим не менее суровым счетом — к «комиссарам», которые столь же беспощадно уничтожали казачество. Эта боль, этот счет не в полную силу звучат в «Истории моего ареста...», потому что рукопись не завершена и доведена лишь до 1918 года, в ней нет анализа причин восстания верхнедонцов. Но, тем не менее, и здесь эта боль слышна явственно — хотя бы в словах об «обиде революционных лет», которую «в сердце добром позабыл-простил за все и всем»¹⁴³ —

238

о трагической гибели «брата своего единокровного Федора, без вины растерзанного красною толпой».

«Ты не один, а сотни тысяч таких как ты, мой брат, невинных, были изрублены мечами, изорваны штыками, да по столбам веревкой вздернуты... А сколько материнских и вдовьих слез пролито на Руси, да на казачьей степи? А сколько беспризорных сирот — малых детей остались без отцов и матерей? ...»¹⁴⁴.

Так осмысляет руководитель Вёшенского восстания Павел Кудинов трагические итоги «братоубийственных событий» Гражданской войны. Он говорит о «покаянии» и предъявляет свой счет и «белым» — «кадетам», и «красным» — «комиссарам», смыкаясь, как это ни парадоксально, в подобной оценке трагических событий того страшного времени одновременно и с Филиппом Мироновым, и с Харлампием Ермаковым. И с Михаилом Шолоховым.

По мнению и Кудинова, и Ермакова, и Мелехова, вина «кадетов», «белых» — в том, что они втянули казачество в братоубийственную Гражданскую войну, отстаивали свои «помещичьи» интересы ценой казачьих жизней.

Вина красных «комиссаров» — в том, что беспощадным террором против казачества они объективно «кадетам» помогли в разжигании Гражданской войны, заставили казаков подняться на восстание, которое привело к огромному числу жертв.

Если в «Истории моего ареста...» Кудинов делает акцент на вине «кадетов», Добровольческой армии, то в своем «историческом очерке» он пишет о «красном терроре», о вине перед казачеством и народом «комиссаров».

Сошлемся на оценку П. Кудиновым Добровольческой армии, данную им в очерке «Восстание верхнедонцов в 1919 году».

«Добровольческая <...> армия, олицетворявшаяся былыми помещиками, была пропитана духом реакции и сводила счеты с народом за отобранные владения, доставшиеся им в большинстве не путем долголетних трудов, а щедрых подачек царствовавшей династии дома Романовых»¹⁴⁵. П. Кудинов пишет здесь о «мародерстве, безобразиях и бесчинствах», которые довели фронт «до открытого неповиновения, митингов, братания и в конце концов ухода по домом»¹⁴⁶. Он подробно рассказывает, как полки верхнедонцов в январе 1919 года снимались с фронта, добровольно открывая путь для наступления Красной армии, как вслед за 28-м полком, возглавлявшимся «покрасневшим» урядником Фоминым, пришли в Вёшенскую красные войска, а следом — «красный террор».

«После ухода частей Красной Армии на фронт станицы Верхнедонского округа столкнулись с новой “социалистической властью”: трибунал, чека, команда слежек и подслушивателей, охраняемые карательными отрядами особого назначения. Комиссары, имея неограниченную полицейскую власть, первым делом приступили к ликвидации штаба 28-го полка. Как штаб, так и полк были распущены, оружие отобрано»¹⁴⁷. Пострадал и Павел Кудинов, который был отстранен от руководства военным отделом исполкома Вёшенской станицы. Описание жестокостей «бесчинствующих комиссаров» наводит ужас ничуть

239

не меньший, чем картина расправы над Тираспольским революционным отрядом:

«Озверевшие комиссары тешились грабежом, убийством, выполняя секретную инструкцию Высшего революционного совета, которая была отобрана у политического комиссара Эрлиха, пойманного восставшими казаками 5 марта при взятии станицы Букановской»¹⁴⁸.

Кудинов публикует в своем «историческом очерке» текст этой инструкции о «расказачивании», которая приведена нами выше. «Население Округа, охваченное ужасом, металось по хуторам и буеракам, всячески укрываясь, чтобы не попасть в распоряжение чеки. Ненависть к новой, чужой власти росла не по дням, а по часам <...> Казаки, доведенные до крайнего отчаяния, под всякими предлогами пробирались из одного хутора в другой, собирали сведения о количестве хуторов, которые готовы к неизбежному восстанию»¹⁴⁹.

Материалы следственного «Дела» Павла Кудинова, его очерк «Восстание верхнедонцов в 1919 году», рукопись «История моего ареста в Болгарии» документально раскрывают миропонимание не только его самого, но и всех тех казаков-фронтовиков, казачьих офицеров «из народа», «из пролетариев», которые в 1917 году поверили большевикам и поддержали лозунги и идеалы революции. Именно они открыли фронт частям Красной армии в январе 1919 года, а потом, вследствие предательства «комиссаров» и террора ЧК, в результате политики «расказачивания», возглавили восстание верхнедонских казаков. Однако, взяв на себя военное руководство восстанием, «офицеры из народа», к которым принадлежал и Харлампий Ермаков, не отождествляли себя с «кадетами», Добровольческой армией и «красновцами»; не приемля ни власти поработителей-помещиков, казачьей «старшины», ни чуждой и свирепой власти «комиссарии», они искали свой, народный путь. И, выражая это народное мироощущение, сами же ужаснулись происходившему не без их воли и участия, мучились развязанной общими усилиями братоубийственной войной, в поисках правды и выхода «блукая» между «белыми» и «красными», не принимая до конца ни тех, ни других. Именно об этом — «Тихий Дон», выросший из жизни народной.

Присутствие Харлампия Ермакова и Павла Кудинова в «Тихом Доне» проявляет себя не только в «устном предании», через которое пришла в роман точная и правдивая информация о ходе Вёшенского восстания, — оно куда глубже и значительнее. Через них к Шолохову пришло глубинное понимание происходивших на Дону трагических событий, которые поданы в «Тихом Доне» не с позиций «белого офицера», а с точки зрения тех самых «офицеров из народа», к которым принадлежали и Ермаков, и Кудинов, а в конечном счете — и Григорий Мелехов. То есть с позиций трудового народа. Вот почему столь критичен авторский взгляд как по отношению к комиссару Малкину, так и по отношению к подполковнику Георгидзе или генералу Фицхелаурову, и одновременно — столь же неоднозначен в романе взгляд на генерала Корнилова или атамана Каледина.

Открытый правде и не замутненный идеологическими стереотипами, молодой Шолохов полностью воспринял и воспроизвел в характере

240

Григория Мелехова не просто ход Вёшенского восстания, но и народный взгляд на него.

Судьба руководителя Вёшенского восстания Павла Кудинова, его воспоминания и письма, материалы следственного «Дела», как и судьба Харлампия Ермакова, помогают нам глубже и точнее понять Григория Мелехова, его внутренние противоречия и метания. Более того, судьба и позиция Павла Кудинова и Григория Мелехова, казачьих офицеров «из народа», выражавших глубинно народный взгляд на революцию, проясняют авторскую позицию в романе. Хотя Филипп Миронов, с одной стороны, а Павел Кудинов и Харлампий Ермаков, с другой, находились в 1919 году по разные стороны баррикад, в конечном счете, в своем взгляде на истоки трагедии казачества в Гражданскую войну они были едины, что и нашло свое выражение в «Тихом Доне».

ПОСЛЕДНИЙ КРУГ АДА

Можно себе представить радость Павла Кудинова, когда в сентябре 1944 года войска Красной армии вступили в освобожденную от фашистов Болгарию. И потрясение, когда сразу после этого он был арестован, но уже не болгарами, служившими Гитлеру, а русскими, которых он так долго ждал.

Как он объяснял впоследствии, поводом для его ареста стало то самое письмо к землякам, написанное им в 1922 году и напечатанное в районной вёшенской газете.

Об обстоятельствах своего ареста П. Кудинов рассказывал так:

«При проходе Красной Армии через Михайлов-град на Белград пришли офицеры НКВД, предъявили соответствующий документ и говорят: Вы — Павел Назарович Кудинов? — Я. — Это вы писали в 22 году в газету, как вы прозрели и как вы теперь уважаете русский народ и прочее? Хватит прикидываться, дубина. Собирайся, поехали»¹⁵⁰.

Хочу подчеркнуть, что на всем протяжении следствия — и в Болгарии, и в Москве, и в местах заключения — до его освобождения Кудинов ни разу не упомянул Шолохова, ни разу не сослался на то, что он — один из героев «Тихого Дона», проявляя величайшую деликатность и заботу о том, чтобы не нанести вреда писателю.

Кудинов впервые произнес имя Шолохова только после своего освобождения. Об этом — так же, как и об обстоятельствах его ареста, пребывания в лагере и освобождения мы узнали от человека, который познакомился с ним в лагере и позже состоял в переписке. Мы провели с ним обстоятельную беседу, записали ее на магнитофон и получили ксерокопии и частично — оригиналы ряда писем Кудинова¹⁵¹. Этот человек — Григорий Юрьевич Набойщиков — ныне учитель истории в одной из петербургских школ, журналист и краевед, а в прошлом — офицер внутренних войск НКВД.

Воспоминания и переписка Г. Ю. Набойщикова с Кудиновым исключительно интересны.

241

Набойщиков встретил Кудинова в лагере в 1955 году, когда ему было около 65 лет: «Крепкий, быстро ходит, быстрая реакция, среднего роста, широкоплечий, улыбка с лукавинкой, умный, взгляд пронзительный, собеседника видит насквозь...» «Он был сильным человеком, я в 1956 году слышал, что в Инте на лесоповале, где он много лет работал, конвойные боялись его физической силы, его взгляда»¹⁵². Об этой его особенности знали казаки-эмигранты: «человек выдающейся физической силы»¹⁵³, — характеризует его Герман Ермолаев.

До Инты, — рассказывает Набойщиков, — Кудинов несколько лет провел в одном из лагерей в Сибири, а потом — в Туркмении, на главном туркменском канале в пустыне Каракум. «Это было страшное место... Потом он опять попадает на север. В Туркмении в тени доходило до 43 градусов тепла в тени, а на севере до 50 мороза. И это его не сломило». По свидетельству Набойщикова, Кудинов, несмотря на все испытания, выпавшие на его долю, оставался все тем же краснобаем и балагуром — вспомним Шолохова: «Краснобай и умница» (3, 209). «Когда он разговаривал там с бывшими зэками, с администрацией, с офицерами, то после каждого слова у него стишки, прибаутки. Он получил даже кличку “Хрущев”. У Хрущева после каждого слова шутки, острые словечки, какие-то пословицы, поговорки... Кудинов тоже такой был».

И когда Кудинов говорил своим собеседникам, что он — герой «Тихого Дона», — рассказывает Набойщиков, люди воспринимали это как его очередную шутку. Сам Набойщиков в то время «Тихий Дон» еще не читал, и его старшие товарищи объясняли ему: это же роман, художественное произведение. Ты у него спроси: с Григорием Мелеховым он не был знаком? А он говорит: был. Встречался, и не в одной главе «Тихого Дона»... И, понимая, что над ним смеются, с такой улыбочкой, как бы вызов принимал: «Да почитайте “Тихий Дон”. Там во многих главах я встречаюсь с Мелеховым».

Кстати, когда позже Набойщиков пытался напечатать в одной из газет статью о Кудинове как герое «Тихого Дона» и своей переписке с ним, редактор газеты ответил точно так же, как офицеры внутренних войск, охранявшие лагерь: «А ты знаешь о том, что это — художественное произведение?.. Кудинов же — это собирательный образ. Может, ты завтра Мелехова найдешь и его адрес укажешь?..»

Кудинов отсидел в советских лагерях одиннадцать лет. Если бы не смерть Сталина, — пишет Набойщиков, — его не выпустили бы и в 1955 году.

Сразу же после смерти Сталина Кудинов пишет две «Просьбы» — одну 15 декабря 1953 г. Генеральному Прокурору СССР, другую — в Президиум Верховного Совета СССР. В Президиум — о помиловании, Генеральному Прокурору — о зачете шести месяцев предварительного заключения, начиная с 4 ноября 1944 года по 31 мая 1945 года, так как десять лет, определенных ему приговором, исчислялись с 31 мая 1945 года по 31 мая 1955 года.

Как уже говорилось выше, арестованный СМЕРШем 4 ноября 1944 года, до 31 мая 1945 года Павел Кудинов находился под арестом

242

без надлежащего юридического оформления. Лишь 30 мая 1945 года было принято официальное постановление на его счет о принятии дела к производству, а 31 мая выписан ордер на его арест.

Эта затянувшаяся пауза и скоропалительное решение об аресте, подписанное полгода спустя после реального ареста, не были случайными. Именно в эти дни — с 28 по 31 мая союзниками было принято решение о передаче Советскому Союзу, на основе ялтинских соглашений, казачьих частей, сражавшихся на стороне фашистской Германии, интернированных англичанами в районе города Лиенца в Австрии.

По всей вероятности, именно под это решение союзников был «подверстан» и казачий полковник П. Н. Кудинов, хотя он не воевал с советской армией. Напротив, в «Просьбе о помиловании», подробно рассказывая о своем сотрудничестве с советским посольством в Софии и о репрессиях со стороны профашистских болгарских властей, которым он за это подвергся, Кудинов писал: «В 1941 году, когда началась вторая великая война и германская армия безостановочно двигалась вперед, занимая город и село, то рабочие пошатнулись, утратили дух, веру в победу Советской армии. Я же, остерегаясь бдительности полиции, под всяким предлогом воплощал в них бодрость и безоговорочную веру в победу Советского Союза. В этот грозный час я не поднял десницу свою против русского народа и армии, а только желал искренне и чистосердечно победы и славы Великому Советскому Союзу и славы России»¹⁵⁴.

«Питая лучшие чувства и любовь к родной земле, я осуждал и предотвращал многих белых эмигрантов от враждебных подозрений. В районе же своего местожительства, в пределах возможности от полицейского надзора, я поддерживал связь с болгарскими рабочими района, поддерживал их дух, бодрость и твердую веру в победу русской армии»¹⁵⁵.

Это были не пустые слова. Ведь атаман Краснов в это время формировал казачьи корпуса в качестве начальника Главного казачьего управления на территории гитлеровской Германии. Краснов занимался откровенной не только антисоветской, но и антирусской пропагандой. «Казаки! — говорил он, к примеру, на курсах пропаганды летом 1944 года. — Помните, вы — не русские, вы — Казаки, самостоятельный народ. Русские враждебны вам. Москва всегда была врагом Казаков, давила их и эксплуатировала. Теперь настал час, когда мы, Казаки, можем создать свою независимую от Москвы жизнь»¹⁵⁶.

Для того чтобы в профашистской Болгарии говорить людям о победе советской армии и «предотвращать» казаков-эмигрантов от перехода в стан врагов, требовалось немалое мужество.

Оба прошения Кудинова — в Президиум Верховного Совета СССР и Генеральную Прокуратуру — были рассмотрены в Комитете госбезопасности, а потом — в военной прокуратуре. В помиловании ему было отказано, а срок заключения было решено «исчислять с 4 ноября 1944 года, за отбытием срока наказания из-под стражи его освободить и в ссылку на поселения не отправлять. В остальной части постановление Особого Совещания по делу Кудинова П. Н. оставить без изменений»¹⁵⁷.

243

Автограф письма П. Н. Кудинова М. А. Шолохову (без даты)

244

Решение это было принято властями 21 февраля 1955 года, когда Кудинов уже отсидел сверх положенных десяти лет четыре месяца. По всей вероятности, он был освобожден из заключения сразу же, — но освобожден своеобразно: «как иностранный подданный, отправлен в Потьму, в лагерь для иностранных подданных»¹⁵⁸, а «в июле месяце был отправлен в Быково, в объект для ожидания репатриации»¹⁵⁹. И лишь «11-го сентября 1955 года репатриирован в Болгарию»¹⁶⁰.

Таким образом, в общей сложности в советских лагерях Кудинов провел вместо десяти без двух месяцев одиннадцать лет.

Первое, что он сделал, добившись в начале 1955 года освобождения, — написал письмо в Вёшенскую, М. А. Шолохову.

Об этом письме тогда же в майском номере журнала «Советский Казахстан» за 1955 год в очерке «Шолохов в Вёшках», рассказал Константин Прийма. «Почта у Михаила Александровича — самая разнообразнейшая, — писал он. — Вот он вскрывает еще один конверт и с удивлением читает мне письмо, пришедшее к нему откуда-то из Сибири. По его содержанию ясно, что это пишет один из героев романа “Тихий Дон”. Он сообщает, что сам с Дона, был в эмиграции, жил в Болгарии, а теперь, через Сибирь несет свой крест на Голгофу и на Бога не ропщет...

Кто же это пишет Вам?

— Вёшенец наш, Кудинов Павел Назарович, — говорит Шолохов, подавая мне письмо. — Это тот, что командовал повстанцами на Дону в 1919 году. Я и не знал, что он жив, считал его погибшим. А ведь как тяжело сложилась судьба человека. И тоскует он в письме по Донщине, мечтает походить по родной земле, поклониться Тихому Дону. Это еще более грустная песнь, чем у Григория Мелехова...»¹⁶¹.

Так сомкнулись страницы следственного «Дела» руководителя Вёшенского восстания и страница жизни Шолохова, получившего от него письмо сразу после освобождения Кудинова. Письмо, пронизанное тоской по родине, по донской земле.

Летом 1951 г. Павел Кудинов уже посетил родные донские края, только не добровольно, а по этапу.

В его следственном «Деле» хранятся два свидетельства на сей счет. Под грифом «Сов. секретно» — письмо от 24 июля 1951 г. начальника Управления МГБ по Ростовской области полковника Трапезникова начальнику отдела «А» МГБ СССР генерал-майору Терновскому: «В связи с проведением оперативно-чекистских мероприятий по борьбе с антисоветским элементом из числа Донского казачества, просим Ваших указаний выслать для ознакомления архивно-следственное дело на осужденного в 1945 году полковника белой армии Кудинова Павла Назаровича, бывшего организатора и руководителя контрреволюционного восстания казаков на Дону. По миновании надобности дело будет Вам возвращено»¹⁶².

Вслед за «Делом» Ростовскому МГБ понадобился и сам Кудинов — об этом свидетельствует еще один хранящийся в его «Деле» документ, — «Постановление об этапировании заключенного», утвержденное 5 сентября 1951 г. тем же полковником Трапезниковым, оно гласит:

245

«Я, зам. Начальника 5 отделения 2 отдела УМ ГБ РО — майор Обиюх, рассмотрел архивно-следственное дело № 85438 на Кудинова Павла Назаровича... отбывающего меру наказания в Озерном лагере № 7, МВД СССР —

Нашел:

Кудинов П. Н. 31 мая 1945 г. Окр. “СМЕРШ” 3 Украинского фронта был арестован и привлечен к уголовной ответственности, по ст. ст. 58—4 и 58—11 УК РСФСР.

В ходе следствия по делу Кудинова было установлено, что он, будучи офицером царской армии, после Великой Октябрьской Социалистической Революции в начале 1919 года организовал на Дону контрреволюционное восстание казаков против Советской власти...

Однако в процессе следствия вопрос контрреволюционного восстания казаков на Дону в 1919 году остался глубоко не исследованным, идейные его руководители и активные участники, оставшиеся на территории Ростовской области, не выявлены, антисоветские связи белогвардейских кругов из числа казаков не установлены.

Кроме того, на следствии не были вскрыты методы и формы борьбы антисоветских белогвардейских организаций против Советской власти и какую они делали ставку на реакционную часть донского казачества.

На основании вышеизложенного и учитывая то обстоятельство, что на территорию Ростовской обл. в 1947 г. возвратилось значительное количество бывших белогвардейцев, находившихся в эмиграции с 1920 г.,

Постановил:

Кудинова Павла Назаровича, 1891 г. рождения, отбывающего меру наказания в Озерном лагере № 7 МВД СССР, для дальнейшего отбытия наказания этапировать во внутреннюю тюрьму УМГБ по Ростовской области»¹⁶³.

Постановление об этапировании, естественно, было выполнено: «Будучи в трудовых лагерях в Сибири, я был вызван Главным управлением МГБ, а после МВД по Ростовской области, где пробыл в тюрьме от 22 октября 1951 года до августа 1953 года в интересах Советского государства»¹⁶⁴, сообщает Павел Кудинов Председателю Верховного Совета СССР К. Е. Ворошилову, в письме от 9 апреля 1956 г. уже из Болгарии. В письме этом он требовал вернуть ему изъятые у него дорогие фотоаппараты, чтобы продолжить работу фотографом.

«Возвратившись из лагерей к родной семье, я встретился с гнусной нищетой: дома нет, средств тоже, а чтобы приобрести аппарат и возобновить работу, средств не имею...

Да, я эмигрант, оскорбленный, пренебреженный, но все же я к родине питаю самые лучшие чувства и храню в сердце своем жгучую добрую память»¹⁶⁵. Так завершается это последнее в «Деле» письмо.

Что означает столь неожиданный заключительный зигзаг в лагерной биографии Кудинова, — его «этапировали» из Сибири в Ростов в 1951 г. для продолжения следствия по «контрреволюционному» Верхнедонскому восстанию?

246

Во-первых, то, что власти и тридцать лет спустя не могли ни забыть, ни простить верхнедонцам Вёшенского восстания.

А во-вторых, как выясняется, КГБ так и не смог «глубоко исследовать» «вопрос организации контрреволюционного восстания», «выявить «идейных его руководителей и активных участников»: видимо, помешало то, что не только к началу пятидесятых, но уже и к началу двадцатых годов из «руководителей восстания» и «активных участников» в живых почти никого не осталось.

Выехавший в эмиграцию, а потом арестованный и доставленный в сибирские лагеря руководитель армии повстанцев Павел Кудинов, расстрелянный в 1927 году комдив—1 Харлампий Ермаков, расстрелянный в 1920 году командир 4-го  полка 1-й повстанческой дивизии Платон Рябчиков (на самом деле — Иван Платонович)¹⁶⁶ — таковы три имени из опубликованной Кудиновым в очерке «Восстание верхнедонцов в 1919 году» таблицы командного состава армии повстанцев, судьба которых после Гражданской войны известна доподлинно. Ни изыскания краеведов, ни поиски историков не выявили на сегодняшний день ни одной фамилии из списка командного состава армии повстанцев, составленного Кудиновым, кроме названных выше. Многие из этих фамилий фигурируют и в «Тихом Доне». Видимо, все они сгинули в боях и застенках Гражданской войны. Ни одна из хоть сколько-нибудь крупных повстанческих фигур не попала в сети ОГПУ, а потом КГБ. Подтверждение тому — следственное дело Харлампия Ермакова. Вместе с ним были арестованы восемь казаков-верхнедонцов, но половина из них имела отношение не к Вёшенскому восстанию, а к суду над Подтелковым, остальные — случайные фигуры.

А как обстояло дело в эмиграции? Следственные материалы, «исторический очерк» Кудинова, эмигрантская казачья печать помогают получить ответ на этот вопрос. Кудинов — оптимальная фигура для этого. Он находился в самом центре эмигрантской казачьей жизни, будучи в составе Вольно-казачьего движения, а потом — председателем «Союза казаков-фронтовиков в Болгарии». Он, как мало кто другой, знал состав эмигрантского казачества, чему помогала и принятая Вольно-казачьим движением и «Союзом казаков-националистов», по инициативе атамана А. П. Богаевского, система казачьих станиц и хуторов, расположенных по тем адресам Восточной Европы, где находились в эмиграции казаки. Эта система структурировала оказавшиеся в эмиграции остатки Донской армии, которые были настолько малы, что исчислялись сотнями, в лучшем случае — тысячами эмигрантов. Будучи распределенным по импровизированным станицам и хуторам, казачество в эмиграции легко поддавалось учету, и его состав был хорошо известен руководителям Вольно-казачьего движения или «Союза казаков-националистов».

Трудно себе представить, чтобы бывший руководитель Вёшенского восстания, а потом активист Вольно-казачьего движения и председатель «Союза казаков-националистов» не имел сведений о своих соратниках, не получил от них отклика, если кто-то из них был еще жив и находился в эмиграции. Однако среди людей, входивших в актив

247

Вольно-казачьего движения и в руководство «Союза казаков-националистов», названных Кудиновым в ходе следствия, не было ни одного, хоть как-то связанного с Верхнедонским восстанием.

Не обнаружены пока отклики или материалы о верхнедонцах, их судьбе в эмиграции и на страницах эмигрантской казачьей печати, которые помогли бы установить, кто из участников Вёшенского восстания после катастрофы в Новороссийске смог вырваться из России и остался жив. Правда, В. Васильев обнаружил в одной из эмигрантских газет статью П. Кудинова «Забытый герой», посвященную памяти П. Г. Богатырева¹⁶⁷, того самого Богатырева, который вместе с Харлампием Ермаковым отступал до Новороссийска, а в романе «Тихий Дон» был рядом с Григорием Мелеховым в Новороссийском порту.

В 1934 году в Болгарии вызвал сенсацию выход в свет романа М. Шолохова «Тихий Дон»¹⁶⁸. Это событие должно было бы вызвать хоть какие-то отклики тех, кто участвовал в Вёшенском восстании. Полное молчание — видимо, мало его участников осталось в живых не только в России, но и в эмиграции.

Еще одно подтверждение тому — «Казачий словарь-справочник» в 3-х томах, где помещена развернутая статья о восстании верхнедонцов. Из руководителей и участников восстания в ней упоминается только П. Н. Кудинов. Это свидетельствует, скорее всего, об отсутствии у составителей словаря (кстати, входивших в актив Вольно-казачьего движения) хоть какой-то информации о руководителях Вёшенского восстания. Они бесследно канули в Лету.

«Дело» Павла Кудинова, как и другие документальные источники, способствует прояснению вопроса об авторстве «Тихого Дона» еще в одном отношении. Оно показывает, до какой степени был узок круг источников информации о Вёшенском восстании, на которые мог опереться автор романа: никого из заметных участников восстания, кроме Харлампия Ермакова, невозможно даже назвать. А без опоры на свидетельства реальных участников этого восстания третья книга «Тихого Дона» была просто невозможна. Кто, кроме Харлампия Ермакова, мог столь подробно и точно рассказать о нем автору «Тихого Дона», если, как мы могли убедиться, из его руководителей практически никого не осталось в живых?

Харлампий Ермаков в России да Павел Кудинов в эмиграции, — пожалуй, единственные руководители Вёшенского восстания, имевшие возможность донести до людей правду о Верхнедонском восстании. Это они и сделали — один с помощью Шолохова, другой — написав очерк «Восстание верхнедонцов в 1919 году». Для нас важен рассказ Кудинова о Вёшенском восстании, равно как и его взгляд на Шолохова и его оценка «Тихого Дона».

Нам неизвестно, получил ли Кудинов ответ на свое письмо, направленное им в 1955 году Шолохову. Но из рассказов Набойщикова известно, что первым решением Кудинова после освобождения из лагеря было поехать в Вёшенскую. Он «все ходил, доказывал, доказывал» и добился того, что ему разрешили отправиться в Вёшенскую.

248

Его приезд подтверждал и сам Шолохов: «Уже после войны в Вёшки приехал Павел Кудинов — бывший командующий восстанием, — говорил он К. Прийме. — Я был в заграничной поездке, и мы не встретились»¹⁶⁹.

О том же рассказывал Прийме, видимо, со слов Кудинова, и старый казак-вешенец Лапченков, вернувшийся из Болгарии, где он общался с Кудиновым: «Был в Сибири. Одиннадцать лет рубил лес в тайге. А потом Советская власть сделала ему скидку и в 1956 году освободила. Заезжал он в Вёшки. Но тут — пусто, вся родня его вымерла. Наведался к Шолохову, а писатель куда-то выехал. Пожурился Кудинов на берегу Дона, помолился Богу в соборе и поехал в Болгарию. Там у него семья, жена, княгиня Севская, учительствует. Русскому языку учит болгарских детишек»¹⁷⁰.

Старый казак Лапченков допустил две ошибки. Кудинова освободили в 1955 и, следовательно, приезжал он в Вёшенскую, не в 1956, а в 1955 году — еще до XX съезда партии, что не могло не сказаться и на его приеме в Вёшенской. И — вторая ошибка: женой Кудинова была не какая-то «княгиня Севская», а вёшенская казачка Пелагея.

Набойщиков по делам службы побывал в Вёшенской и рассказал о том, как приняли Павла Назаровича Кудинова его земляки. Не встретившись с Шолоховым, Кудинов долго и упорно ходил в Вёшенский райком партии, в райисполком, в другие организации и просил об одном: чтобы ему выдали советский паспорт. Набойщиков нашел тех работников Вёшенской милиции, которые занимались «делом» Кудинова. «Они говорят, что вообще растерялись, как с ним поступить? Как ему выдать советский паспорт, если его у Кудинова никогда не было? Он не гражданин СССР, а гражданин Болгарии...» Прежде чем получить советский паспорт, Кудинов должен был получить советское гражданство, что в его ситуации было непросто.

Помыкался Кудинов в Вёшенской какое-то время, жил у станичников, кто его помнил и приютил («еще старики живы были, никто его не гнал, не преследовал»), — но потом его вызвали в милицию и предложили оформлять визу на возвращение в Болгарию. Кудинов им ответил: «Я не хочу ни в какие Болгарии. Я хочу здесь получить курень, кусок хлеба, и выписать сюда свою Пелагею. Она дочь донского казака, значит здешняя, приедет сюда и никакая Болгария мне не нужна».

И далее разыгралась сцена, о которой Набойщикову рассказал один из офицеров вёшенской милиции, — абсолютно соответствующая характеру Кудинова. В ответ на эти слова, рассказывает Набойщиков, «какой-то идиот <...> ему пропел: “Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех”. И тогда Павел Назарович взял этот графин, который к счастью был пустой, <...> и ударил этого идиота графином по голове».

Только срочный отъезд в Болгарию спас Кудинова от нового судилища.

Эти выразительные жизненные детали абсолютно в характере Кудинова, и они красноречиво говорят о том, насколько сильна была у

249

него любовь к родине, как «малой», так и «большой», — ее не смогли испепелить самые тяжкие испытания, выпавшие на его долю.

Уезжал Кудинов из Вёшенской с чувством горечи. С таким трудом добился поездки в Вёшенскую ради того, чтобы остаться жить на своей родине, но Дон, Россия его не приняла.

И тем не менее, как свидетельствуют его письма к Набойщикову, вернувшись в Болгарию, Кудинов оставался убежденным патриотом России.

«КНИГА ВЕЛИКОГО ТВОРЧЕСТВА»

В 1963 году Павел Кудинов написал Шолохову еще одно письмо. Оно хранится в архиве Государственного музея-заповедника М. А. Шолохова в Вёшенской¹⁷¹. С годами язык Кудинова становился все более витиеватым, а слог его под влиянием болгарского языка и недостаточной грамотности в русском — неуклюжим.

Кудинов так пишет в этом письме о «Тихом Доне»:

«Книгу вашего великого творчества — “Тихий Дон” — имею. Подробно ознакомившись с содержанием истории восстания в Донском округе, я установил, что в истории этого легендарного исторического события, продолжавшегося 6 месяцев, оперативная часть действий совершенно отсутствует. Все оперативные действия от первого дня тревоги до первого дня соединения с Донской армией написаны и хранятся до сегодняшнего дня. К содержанию истории приложены два экземпляра карты, о расположении двух сражающихся армий, с обозначением частей, советской армии и армии восставших. Я очень сожалею о том, что вы, будучи в Чехии, не использовали ценный момент приобрести этот ценный написанный (типографский) материал»¹⁷².

Вне всякого сомнения, речь идет об «Историческом очерке» Кудинова, однако, чтобы не подвести Шолохова, он из цензурных соображений не называет его. Из письма ясно, что у Кудинова сохранились две оперативные карты с места боев, но сохранились ли у него какие-то дополнительные оперативные материалы, посвященные восстанию, из текста этого письма не ясно.

Высоко оценивая «Тихий Дон» как «книгу вашего (то есть Шолохова, а не кого-то еще) великого творчества», Кудинов обнаружил в ней то, о чем уже шла речь в предыдущих главах, — отсутствие полной оперативной картины Вёшенского восстания, поскольку роман писался фактически на материале воинского пути только 1-й повстанческой дивизии, руководимой Харлампием Ермаковым. Как мы знаем, только у него Шолохов имел возможность черпать оперативную информацию о ходе боев.

Далее Кудинов рассказывает в своем письме, что, «будучи в Сибири... был вызван в Ростовский МГБ, пробыл три года в тюремной камере и часто вспоминал о вас...»¹⁷³. А заключительную часть письма он посвящает Прийме: «Совершенно неожиданно мне пришлось познакомиться с познаваемым (видимо, известным всем. — Ф. К.) журналистом

250

Прийма Константином Ивановичем. “Полгода вас искал”, — писал он мне в первом письме и отыскал меня через секретаря посольства Павлова... Я, будучи великодушным, на многие его вырезки из содержания “Тихого Дона” отвечал так, как оно было. Но он пытался рыться глубже, чтобы найти дураков. И после написал провокацию самую подлую и даже в болгарской газете»¹⁷⁴.

Что же это за «провокация» Приймы, которая так рассердила Кудинова? Откуда такое неприязненное его отношение к человеку, который первым установил, что руководитель Вёшенского восстания жив, и рассказал об этом читателям?

В своей статье «Вёшенские встречи», опубликованной в майской книге журнала «Подъем» за 1962 год и в сокращении в «Литературной газете», а позже и в болгарской печати, Прийма привел слова вёшенского казака Лапченкова, которые мы уже цитировали, о жизни Кудинова в Болгарии: «Там у него семья, жена, княгиня Севская, учительствует. Русскому языку учит болгарских детишек».

Почему казак Лапченков произвел Пелагею Ивановну Кудинову, коренную казачку, в «княгиню Севскую», одному богу известно. Поразительно, но следом за рассказом Лапченкова Прийма цитирует в статье полученное им письмо председателя Михайловградского стопанства (колхоза. — Ф. К.) Ненчо Найденова, который также называет жену Кудинова «Севской»: «Ваш донской из Вёшек казак — полковник Павел Назарович Кудинов живьет и робит у нас добре. Робит в садах, огородах стопанства с 1956 годины. Имея уже преклонный возраст, а паки падкий до работы, як ударник, и ниякой оплоши за ним нема. И другарка его — учителька Севская — до работы дуже падкая. А письмо ваше я получих и Павлу Кудинову передадох»¹⁷⁵.

Возможно, ошибся Ненчо Найденов, дав Пелагее Ивановне звучную фамилию Севская, а журналист, каковым в ту пору был Прийма, записывая текст беседы с казаком Лапченковым, дал жене Кудинова ту же фамилию, автоматически присовокупив титул, который, как говорится, просится: «княгиня Севская».

Эта ошибка дорого обошлась Прийме. Кудинов прервал с ним всякие отношения, успев передать ему только незначительную часть своего архива, хотя Прийма мог рассчитывать на большее. А в письмах к Набойщикову он без конца возвращается к этой теме.

В конце своего письма Кудинов желает Шолохову «здоровья и много лет прожить! И в горной дубовой тайге, за озером и Доном ландыши срывать, но мясной продукт не употреблять! Пелагея Ив. Кудинова 18 лет преподает русский язык. Вам и всему семейству наш земной поклон»¹⁷⁶.

Судя по письмам Набойщикову, на сердце Кудинова лежала, конечно же, тяжелая обида за горькие годы эмиграции и сталинских лагерей. «Вы, Григорий Юрьевич, читали “Тихий Дон”. Вот и причина познакомиться мне с Сибирью, — пишет он своему корреспонденту. — В 1944 году при проходе русских войск через Болгарию пришли в квартиру, ограбили, потаскали по Западу, а после в Москву, а в Москве военный трибунал, не находя вины, судить отказался, а Берия и Сталин наложили свое “вето” на 10 лет». И там же: «Вы спрашиваете, как

251

я живу (сейчас). Живу я, как живут скитники безродные, беспризорные, бездомные, на гумне ни снопа, в закромах ни зерна, на дворе по траве хоть шаром покатись. Восемь лет работал я в чужой стране в колхозе, а теперь устарел, 70 лет, и живу без работы, в одной комнатушке в нижнем этаже, как волк в берлоге... Вот жизнь пелигримма» (здесь и далее сохраняется орфография подлинника). Бедность его доходила до такой степени, что иногда не на что было послать письмо: «Перешлю после, т. е. когда буду иметь гроши. Сейчас я беден и бедность грызет меня уже сорок лет».

Но удивителен и непостижим русский человек! Несмотря на все пережитые и перенесенные страдания, на сломанную, пущенную по ветру жизнь, попавшую под жернова истории, Павел Назарович Кудинов не перестает говорить о любви к родной стране и своему народу, «Григорий Юрьевич! — обращается он в одном из первых писем к своему корреспонденту. — Не думайте, что П. Н. Кудинов одиннадцатилетнюю размотал катушку и после этого стал зол как тигр против Советского Союза и русского народа! О, нет! Может быть недалеко то время, я с супругой увидим родной казачий край и обновленную Россию и свободный русский народ...»

С горьким чувством Кудинов пишет о своей эмигрантской судьбе: «Мы, эмигранты, с тяжестью в душе и со слезами по родине, по родной семье ушли в далекие царства и стали скитниками» (это слово для Кудинова, несомненно, — производное не столько от слова «скит», сколько от слова «скитаться»), но — «глядите да не подумайте о том, что мы, эмигранты, враги Советского Союза и народа! О, нет!»

Этот сложный клубок противоречивых чувств — боли и любви — в душе донского казака Павла Назаровича Кудинова, в прошлом — руководителя восстания, а позже — зэка советского ГУЛАГа, «скитника-пилигрима», нищего эмигранта отражается в его письмах к Набойщикову.

Приведем ответ П. Н. Кудинова Г. Ю. Набойщикову на его первое письмо:

«Многоуважаемый Григорий Юрьевич! Бонжур!

Письмо Ваше от 9/3 1963 года мною получено. Благодарю Вас, живущего в далекой стране — в стране, в которой я побывал 11 лет, подаренных мне богами Советского Союза Берией и Сталиным, угробивших миллионы русского народа в тайге, в далекой Сибири.

Как нужно понимать, Вы интересуетесь легендарной историей события — восстания донских казаков в 1919 году. Это событие написано писателем Михаилом Александровичем Шолоховым в книге “Тихий Дон”, которую, наверно, читали и Вы. Содержание книги верное и изумительно похвальное, которое оправдывает писательский талант, которым следует восхищаться».

Невзирая на крайнюю неуклюжесть этих выспренних слов, их искренность и убежденность очевидны.

Из переписки П. Кудинова с Набойщиковым выясняется, что Прийма был первым и единственным литератором, в России ли, в эмиграции, кто за все годы жизни Кудинова обратился к нему с вопросом о Вёшенском восстании. И это еще один аргумент в споре об

252

авторстве «Тихого Дона». Если бы авторство романа принадлежало представителю белого движения, этот писатель никак бы не мог обойти оставшегося в живых и находившегося в эмиграции руководителя восстания, не обратиться к нему с вопросами — устно или письменно. Но за все десятилетия ни к Кудинову, ни к другим донским казакам-эмигрантам, так же, впрочем, как и к жителям Вёшенской и шире — всего Верхнего Дона, никакой заинтересованности ни с чьей стороны, кроме Шолохова, проявлено не было.

Вот почему так тронуло поначалу Кудинова обращение Приймы. В ответ на просьбы выслать материалы, посвященные Верхнедонскому восстанию, он отвечал Набойщикову: «Материал — это Кудинов, исторические материалы во мне. И материал — я, пока жив», — имея в виду, что его память — лучший источник по истории восстания верхнедонцов. Вне всякого сомнения, если бы, к примеру, тот же есаул Родионов, живший в 20-е годы в Берлине, имел хоть какое-нибудь отношение к написанию романа, он не мог обойти вниманием Павла Кудинова, являвшегося кладезем информации. Тем более что и искать его было не надо: он был широко известен. Однако только после статьи К. Приймы, опубликованной в болгарской печати, начал проявляться скромный интерес к Кудинову. Он пишет Набойщикову о некоем журналисте, — «болгарин молодой — лет 25», — который побывал у него и, «желая написать обо мне статью, попросил у меня снимку». Кудинов доверился ему «и дал ему фото» в форме военных времен. Написал ряд писем с просьбой вернуть, но вот прошло уже пять месяцев — «тот жулик молчит и молчит».

После публикации статьи Приймы в «Литературной газете» Кудинов безуспешно пытался привлечь внимание к Верхнедонскому восстанию и даже сам предложил прислать в редакцию «Литературной газеты» «имеющийся материал» о восстании Верхнего Дона. В свойственной ему манере он рассказывает Набойщикову, что «директор “Литературной газеты” схватился за этот случай: прислать ему для рассмотрения какими-то большими советскими верблюдами. И тем дело кончилось». Ответа из газеты не последовало.

Павел Кудинов понимал историческое значение уникальной информации, своих знаний о судьбах донского казачества в эпоху революции и Гражданской войны, основанных на личном опыте, и стремился передать их в Россию. Тем более, что опубликованный в Праге в 1931—1932 году его «исторический очерк» в 50-е годы все еще был неизвестен в его родной стране. Ему казалось, что со смертью Сталина и начавшейся «оттепелью» пришло, наконец, время, когда он сможет рассказать русским людям всю правду о самом главном событии в его жизни — восстании верхнедонцов — и о том, как оно изображено в «Тихом Доне».

Вот почему для Павла Назаровича Кудинова был праздником тот телефонный звонок из Ростова-на-Дону К. И. Приймы, как и его статья — первое доброжелательное слово правды о нем, напечатанное в родной стране, — если бы не досадная ошибка с «княгиней Севской», которую он счел «провокацией». Столь болезненная реакция Кудинова на эту ошибку объясняется, видимо, тем, что, напуганный горьким

253

опытом жизни, он боялся, что Пелагею Ивановну, якобы скрывавшую свое княжеское происхождение, и к тому же — жену бывшего белогвардейского офицера, только что вернувшегося из советских лагерей, в социалистической Болгарии уволят с работы и они останутся без куска хлеба.

Кудинов так описывал новое свое несчастие в письме Набойщикову: «Моя супруга — дочь простого казака-работника, окончившая 8 классов гимназии на Дону, а в Болгарии, выдержав государственный экзамен и получив государственный Диплом, приобрела высшее образование, и, как лучшая в Болгарии учителька по русскому языку, вот уже 18 лет преподает русский язык в гимназии. А Прийма провоцировал в той статье, которую Вы имеете, что она княгиня Севская...» и поэтому ее «Министерство культуры и просвита увольняет от службы»...

Опасения Павла Кудинова были небезосновательны. Переписка Приймы с белоэмигрантом, бывшим руководителем Верхнедонского восстания П. Н. Кудиновым и после XX съезда партии, в пору либеральной «оттепели», находилась под присмотром как советских, так и болгарских спецслужб. И, как выяснилось из беседы Набойщикова с одним из офицеров наших спецслужб, «болгарские товарищи не хотят доверять жене белогвардейца преподавание русского языка». Под ударом оказался и сам Набойщиков. Его переписка с белогвардейцем Кудиновым, как он считает, также не прошла незамеченной для наших органов. Почувствовав опасность, он прервал переписку с Кудиновым, так и не получив от него обещанных материалов по Верхнедонскому восстанию.

История эта свидетельствует, насколько горючей и горячей была заложенная М. А. Шолоховым документальная основа «Тихого Дона», если и сорок лет спустя, в начале 60-х годов, она обжигала тех, кто неаккуратно соприкасался с нею.

Но что же Кудинов предполагал передать Набойщикову в ответ на его вопросы о Верхнедонском восстании? Он хотел сказать «правду» об этом событии, равно как и обо всей своей жизни, передать написанную им «личную автобиографию в совокупности с повестью о моей молодости... до семидесятилетнего возраста». Плюс ко всему — поэмы, как то «Смиритесь, кумиры» и «Жрецы капитала». Судя по цитатам из этих поэм, приведенным в письмах, Кудинов явно страдал графоманией. Отсюда — и своеобразный язык его писем, — например: «Мое хождение по мукам <...> не угасло, а как звезда-путеводитель светит ярко, как светила в дни восстания казаков Верхнедонского округа. Мы восставали не против Советской власти, а против террора, расстрела, и за свой казачий порог и угол и за кизячный дым!» Сквозь красивость и вычурность, тем не менее, прорывается суть, сформулированная в своеобычных, подчас очень выразительных изречениях.

Кудинов сообщал Набойщикову, что у него сохранились оперативные сводки и другие документы, посвященные Верхнедонскому восстанию. Прежде всего — «две карты (скици), обнимающие четырехстакилометровой цепью, в кольце которой донские казаки вели шесть месяцев оборонительную конную и пешую борьбу против во много раз

254

превосходившей Красной Армии». Кудинов упорно говорит не о трех, а о шести месяцах, имея в виду, видимо, бои верхнедонцов с Красной армией после их соединения с Донской армией. Кудинов дает описание цветных, как он пишет, карт: «Изображенные цветными линиями-красками там, где кровь казачья лилась рекой, за свой край свободный, вольный и родной <...> На картах отмечены силы противников разных племен и языков для подавления восставшей армии. В советской действующей армии отмечены дивизии, полки, бригады и т. д. ...».

«Скици, — пишет П. Кудинов, — мне хотелось бы сделать художественно, чтобы карта была бы красива, чиста, отчетлива, приятна для читателей». Он предполагал, как только у него будут деньги, пригласить художника, чтобы с помощью красок и туши сделать цветные копии этих карт. Кроме того, Кудинов располагал, как он пишет, «объемистым материалом оперативной сводки, которая в “Тихом Доне” отсутствует».

Наконец, Павел Кудинов давал понять Набойщикову, что он хотел бы передать в СССР свой исторический очерк «Восстание верхнедонцов в 1919 году», но, понимая, что передача опубликованного в белогвардейском журнале очерка может быть признана противозаконной, он сообщает об этом своем желании зашифрованно. По поводу «пяти вопросов» о Верхнедонском восстании, которые задавал ему Набойщиков, Кудинов отвечает так: «Если бы удалось подыскать возможность имеющийся у меня материал придать народной гласности, то пять вопросов сами по себе отпадают, а типографски отпечатанный и корректированный корректорами готовый материал сам ответит всякому, интересующемуся содержанием. Да, я помню наизусть содержание, но зачем мне губить зря время».

Кудинов послал Набойщикову свою фотографию и готов был, преодолев предубеждение в отношении журналистов и политические опасения («... все же Вы член партии, а доверять члену партии, да еще эмигранту — вопрос деликатный»), послать и другие материалы. Он надеялся, что (цитирую с сохранением стилистики и орфографии письма) «материалы, хранящиеся мною, найдут брешь правды, света, чтобы [исправить] вкравшиеся на страницы “Тихого Дона” нелепости и восстановить бессмертную истину перед мертвыми и живыми». «Я крайне желал бы, — пишет он в другом письме, — чтобы сохранившиеся материалы были бы преданы гласности через родную печать и в родной стране...».

В какой-то степени это пожелание Кудинова было осуществлено, когда в журнале «Отчизна» (1991. №№ 6, 7 и 8) усилиями шолоховеда В. В. Васильева был опубликован «исторический очерк» Павла Кудинова «Восстание верхнедонцов в 1919 году».

В 1967 году донской казак из станицы Вёшенской, командующий войсками повстанцев Павел Назарович Кудинов, тоскующий по родине, пребывающий в унизительной нищете и бедности, трагически погиб.

По воспоминаниям родственников, в последние годы жизни Кудинов часто ходил на железную дорогу и смотрел на уходящие в сторону

255

России поезда. В 1967 году попал под поезд. Что это было: несчастный случай или самоубийство? Этого не знает никто.

Учитывая тяжелейшее душевное и материальное положение, в котором, судя по письмам Г. Ю. Набойщикову, проживал П. Н. Кудинов последние годы своей жизни, исключить версию о самоубийстве нельзя.

Судьба руководителя Вёшенского восстания, уникальные факты его биографии дают возможность взглянуть на проблему авторства «Тихого Дона» еще с одной стороны — со стороны того казачества, которое ушло в эмиграцию.

Взгляд оказавшегося в эмиграции казачества на «Тихий Дон» почему-то полностью игнорируется «антишолоховедением». А между тем отношение к роману самих казаков и в особенности участников, а тем более руководителей Вёшенского восстания, наконец — самого главного его руководителя Павла Кудинова — далеко не последний аргумент в споре.

Трудно найти для оценки «Тихого Дона» более высокие слова, чем те, которые им сказаны:

«Роман М. Шолохова “Тихий Дон” есть великое сотворение истинно русского духа и сердца. Впервые я пробовал читать его по-болгарски, но плохо понимал. Позже выписал себе из Белграда русское издание. Читал я “Тихий Дон” взахлеб, рыдал-горевал над ним и радовался — до чего же красиво и влюбленно все описано, и страдал-казнился — до чего же полынно горька правда о нашем восстании. И знали бы вы, видели бы, как на чужбине казаки — батраки-поденщики — собирались по вечерам у меня в сарае и зачитывались “Тихим Доном” до слез и пели старинные донские песни, проклиная Деникина, барона Врангеля, Черчилля и всю Антанту. И многие рядовые и офицеры допытывались у меня: “Ну, до чего же все точно Шолохов про восстание написал. Скажите, Павел Назарович, не припомните, кем он у вас служил в штабе, энтот Шолохов, что так досконально все мыслию превзошел и изобразил”. И я, зная, что автор “Тихого Дона” в ту пору был еще отроком, отвечал полчанам: “То все, други мои, талант, такое ему от Бога дано видение человеческих сердец и талант!”. Скажу вам, как на духу, — “Тихий Дон” потряс наши души и заставил все передумать заново, и тоска наша по России стала еще острее, а в головах посветлело. Поверьте, что те казаки, кто читал роман М. Шолохова “Тихий Дон”, как откровение Иоанна, кто рыдал над его страницами и рвал свои седые волосы (а таких были тысячи!), — эти люди в 1941 году воевать против Советской России не могли и не пошли. И зов Гитлера — “дранг нах остен” — был для них гласом вопиющего сумасшедшего в пустыне. И вот за это прозрение на чужбине тысяч темных казаков благодаря “Тихому Дону” и передайте Шолохову мой чистосердечный казачий земной поклон...»¹⁷⁷.

О том, насколько серьезное значение придавал Кудинов этой своей оценке «Тихого Дона», говорит то, что он повторил ее дважды: вначале — в письме Прийме (оно было опубликовано в журнале «Подъем» и в книге «С веком наравне» в 1981 году), и второй раз — в переписке с Набойщиковым, из чего следует, что бытовые обиды не изменили принципиального отношения Павла Кудинова к «Тихому Дону» и Шолохову как его автору.

256

Карта боев на Верхнем Дону в 1919 г., составленная командующим
повстанческой армией П. Н. Кудиновым
(журнал «Вольное казачество». Прага, 1931. № 82. С. 15)

При этом надо понимать, что то была не просто личная оценка «Тихого Дона» Кудиновым, — в ней аккумулировано отношение к великому роману тех донцов, которые чудом остались живы и, оказавшись в эмиграции, продолжали отстаивать традиции казачества в импровизированных «станицах» и «хуторах» на чужой земле, сосредотачиваясь вокруг Вольно-казачьего движения и «Союза казаков-националистов». Это — мнение многих рядовых и офицеров, в том числе и участников восстания, поражавшихся одному — «до чего же все точно Шолохов про восстание написал».

Казаки-эмигранты, прошедшие мясорубку Гражданской войны, в вопросе об авторстве романа исходили из простого здравого смысла. Они понимали, что такая книга не могла быть написана в ходе боев, когда повстанцы три месяца бились в кольце окружения, а потом еще полгода — в круговерти непрекращающихся боев, связанных сначала с наступлением, потом — с отступлением белой армии и ее исходом

257

из Новороссийска. Такая книга могла быть создана только после поражения восстания и окончания Гражданской войны. И написать с таким знанием книгу о Вёшенском восстании мог или его участник — а состав участников восстания они знали, их знал, в первую очередь, Павел Кудинов — или тот человек, кто был свидетелем событий и имел возможность получить материал о нем из первых рук.

Таким человеком и являлся Михаил Шолохов, уроженец Вёшенской станицы, житель тех самых мест, где разворачивалось Вёшенское восстание, имевший возможность для разговоров и бесед с реальными участниками восстания.

Во всяком случае, Кудинову и другим было точно известно, что в их кругах, в окружении донцов, принимавших участие в Вёшенском восстании и Гражданской войне никто, ни один человек материалов о Вёшенском восстании не собирал, о Вёшенском восстании не расспрашивал, претензий на то, что имеет хоть какое-то отношение к «Тихому Дону», не высказывал.

А ведь Кудинов и его круг — это не локальная периферия, это — эпицентр казачьей эмиграции, со своими печатными органами. К их оценке «Тихого Дона» мы еще вернемся.

«Дело» Павла Кудинова свидетельствует: казачья эмиграция 20—30-х годов в основной своей массе никогда не подвергала сомнению тот факт, что «Тихий Дон», в центре которого — события Вёшенского восстания, написан Шолоховым. Авторство Шолохова подтвердил один из главных его героев, и он же — признанный военный руководитель Вёшенского восстания.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Прийма К. За все в ответе. Ростов-на-Дону, 1981. С. 152.

² Якименко Л. Творчество М. А. Шолохова. М., 1970. С. 83.

³ Прийма К. Указ. соч. С. 150—151.

⁴ Там же. С. 152—153.

⁵ Прийма К. Встречи в Вёшенской // Дон. 1981. № 5. С. 139.

⁶ Прийма К. Вёшенские встречи // Подъем. 1962. № 5. С. 152—153.

⁷ Прийма К. Шолохов в Вёшках // Советский Казахстан. 1955. № 5. С. 87.

⁸ Центральный архив ФСБ РФ. Дело № Н—17918. Л. 92.

⁹ Там же. Л. 92—93.

¹⁰ Там же. Л. 5.

¹¹ Там же. Л. 7 об.

¹² Там же. Л. 8.

¹³ Там же. Л. 12—13.

¹⁴ Там же.

¹⁵ Там же. Л. 13.

¹⁶ Там же. Л. 132 об.

¹⁷ Там же. Л. 13 об.

¹⁸ Там же. Л. 109.

¹⁹ См.: Прийма К. За все в ответе. С. 158.

²⁰ См.: Отчизна. 1991. № 6. С. 69.

²¹ Там же.

²² Центральный архив ФСБ РФ. Дело № Н—17918. Л. 110.

²³ Там же. Л. 14.

²⁴ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Рукопись 1-й и 2-й книг «Тихого Дона».

258

²⁵ Центральный архив ФСБ РФ. Дело № Н—17918. Л. 110 об.

²⁶ Там же. Л. 43.

²⁷ Там же. Л. 32.

²⁸ Там же.

²⁹ Там же.

³⁰ Там же. Л. 111.

³¹ Там же.

³² Добрынин, Генерального штаба полковник. Борьба с большевизмом на юге России. Участие в борьбе донского казачества. Февраль 1917 — март 1920 (очерк). Прага: Славянское издательство, 1921. С. 64.

³³ Кудинов П. Восстание верхнедонцов в 1919 г. // Отчизна. 1991. № 7. С. 119.

³⁴ Архив Ростовского ФСБ. Дело № П—38850. Т. I. Л. 14 об.

³⁵ Центральный архив ФСБ РФ. Дело № Н—17918. Л. 81.

³⁶ Архив Ростовского ФСБ. Дело № 1772. Т. I. Л. 109.

³⁷ См.: Отчизна. 1991. № 8. С. 73.

³⁸ Там же. № 6. С. 74.

³⁹ Донские ведомости. 1919. № 108. 9 (22) мая. С. 2.

⁴⁰ Центральный архив ФСБ РФ. Дело № Н—17918. Л. 111—111 об.

⁴¹ Там же. Л. 15 об.

⁴² Там же. Л. 63 об. — 64.

⁴³ Кудинов П. Указ. соч. // Отчизна. 1991. № 6. С. 75.

⁴⁴ Там же.

⁴⁵ Там же. С. 76.

⁴⁶ Там же.

⁴⁷ Венков А. Печать сурового исхода. Ростов-на-Дону, 1988. С. 99.

⁴⁸ Кудинов П. Указ. соч. С. 76.

⁴⁹ Архив Ростовского ФСБ. Дело № 1772. Т. I. Л. 109 об.

⁵⁰ Кудинов П. Указ. соч. С. 76.

⁵¹ Центральный архив ФСБ РФ. Дело № Н—17918. Л. 15 об.

⁵² Добрынин. Указ. соч. С. 36.

⁵³ Венков А. Указ. соч. С. 98.

⁵⁴ Кудинов П. Указ. соч. С. 76.

⁵⁵ См.: Венков А. Указ. соч. С. 101—102.

⁵⁶ Там же. С. 101.

⁵⁷ Центральный архив ФСБ РФ. Дело № Н—17918. Л. 48.

⁵⁸ Кудинов П. Указ. соч. // Отчизна. 1991. № 8. С. 73.

⁵⁹ Краснов П. Н. Всевеликое Войско Донское // Архив русской революции. Т. 5. Берлин, 1922. С. 312.

⁶⁰ ЦГАСА. Ф. 1304. Оп. 1. Д. 154. Цитирую по книге Сивоволова Г. Я. «Тихий Дон»: рассказы о прототипах. С. 282.

⁶¹ Венков А. Указ. соч. С. 96.

⁶² См.: Лежнев И. Путь Шолохова. С. 345.

⁶³ Архив Ростовского ФСБ. Дело № П—38850. Т. I. Л. 14—14 об.

⁶⁴ Кудинов П. Указ. соч. // Отчизна. 1991. № 7. С. 66.

⁶⁵ Кудинов П. Указ. соч. // Отчизна. 1991. № 8. С. 73.

⁶⁶ Центральный архив ФСБ РФ. Дело № Н—17918. Л. 52.

⁶⁷ Архив Ростовского ФСБ. Дело № Н—179П. Л. 15 об. — 16.

⁶⁸ Кудинов П. Указ. соч. С. 72.

⁶⁹ Добрынин. Указ. соч. С. 69.

⁷⁰ Там же. С. 64.

⁷¹ Там же. С. 67.

⁷² Там же. С. 74.

⁷³ Центральный архив ФСБ РФ. Дело № Н—17918. Л. 52.

⁷⁴ Там же.

⁷⁵ Медведева-Томашевская И. Н. Стремя «Тихого Дона» // Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 76.

259

⁷⁶ Центральный архив ФСБ РФ. Дело № Н—17918. Л. 41.

⁷⁷ Прийма К. За все в ответе. С. 152.

⁷⁸ Центральный архив ФСБ РФ. Дело № Н—17918. Л. 14 об.

⁷⁹ Там же. Л. 15.

⁸⁰ Добрынин. Указ. соч. С. 70—71.

⁸¹ Прийма К. Указ. соч. С. 153.

⁸² ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Письма П. Н. Кудинова Г. Ю. Набойщикову.

⁸³ Там же.

⁸⁴ Добрынин. Указ. соч. С. 107—109.

⁸⁵ Казачий словарь-справочник. Т. II. Сан-Франциско, Калифорния (США), 1968. С. 218.

⁸⁶ Там же. С. 219.

⁸⁷ Центральный архив ФСБ РФ. Дело № Н—17918. Л. 53.

⁸⁸ Там же. Л. 23.

⁸⁹ Там же. Л. 54—54 об.

⁹⁰ Там же. Л. 15 об.

⁹¹ Сивоволов Г. Я. «Тихий Дон»: рассказы о прототипах. С. 271.

⁹² Казачий словарь-справочник. Т. III. С. 111.

⁹³ Центральный архив ФСБ РФ. Дело № Н—17918. Л. 23.

⁹⁴ Там же. Л. 8.

⁹⁵ Казачий словарь-справочник. Т. I. С. 115.

⁹⁶ Там же. С. 106.

⁹⁷ Добрынин. Указ. соч. С. 98.

⁹⁸ Центральный архив ФСБ РФ. Дело № Н—17918. Л. 16.

⁹⁹ Там же. Л. 54 об.

¹⁰⁰ Там же. Л. 17 об.

¹⁰¹ Там же. Л. 55—55 об.

¹⁰² Там же. Л. 58.

¹⁰³ Там же. Л. 16 об.

¹⁰⁴ Там же. Л. 19.

¹⁰⁵ Там же. Л. 61 об.

¹⁰⁶ Там же. Л. 63.

¹⁰⁷ Там же. Л. 67.

¹⁰⁸ Там же. Л. 67 об.

¹⁰⁹ Там же. Л. 26.

¹¹⁰ Там же. Л. 26—26 об.

¹¹¹ Кудинов П. Н. История моего ареста в Болгарии. Рукопись. 1988 // Фонд Государственного музея-заповедника М. А. Шолохова в Вёшенской. № КП—8.252.

¹¹² Там же.

¹¹³ Там же.

¹¹⁴ Там же.

¹¹⁵ Центральный архив ФСБ РФ. Дело № Н—17918. Л. 27—27 об.

¹¹⁶ Кудинов П. Н. История моего ареста в Болгарии. С. 50.

¹¹⁷ Центральный архив ФСБ. Дело № Н—17918. Л. 112—112 об.

¹¹⁸ Аблова Р. Т. Сотрудничество советского и болгарского народов в борьбе против фашизма (1941—1945 гг.). М., 1973. С. 320—321.

¹¹⁹ Кудинов П. Н. История моего ареста в Болгарии. С. 46.

¹²⁰ Там же. С. 47.

¹²¹ Там же. С. 47—48.

¹²² Там же. С. 49—50.

¹²³ Там же. С. 52.

¹²⁴ Там же.

¹²⁵ Там же. С. 92.

¹²⁶ Там же. С. 59.

¹²⁷ Там же. С. 78—79.

¹²⁸ Там же. С. 93—94.

260

¹²⁹ Там же. С. 95.

¹³⁰ Там же. С. 95—96.

¹³¹ Там же. С. 97.

¹³² Там же. С. 100.

¹³³ Там же. С. 107.

¹³⁴ Там же. С. 104.

¹³⁵ Там же. С. 107—108.

¹³⁶ Там же. С. 101.

¹³⁷ Там же. С. 108—109.

¹³⁸ Там же. С. 118.

¹³⁹ Там же. С. 121.

¹⁴⁰ Там же.

¹⁴¹ Там же. С. 129.

¹⁴² Там же. С. 127—128.

¹⁴³ Там же. С. 34.

¹⁴⁴ Там же. С. 35—36.

¹⁴⁵ Кудинов П. Восстание верхнедонцов в 1919 году // Отчизна. 1991. № 6. С. 70.

¹⁴⁶ Там же.

¹⁴⁷ Там же. С. 74.

¹⁴⁸ Там же.

¹⁴⁹ Там же.

¹⁵⁰ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Переписка П. Н. Кудинова с Г. Ю. Набойщиковым.

¹⁵¹ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Магнитофонная запись беседы старшего научного сотрудника ИМЛИ им А. М. Горького РАН А. П. Зименкова с Г. Ю. Набойщиковым. Далее в тексте ссылки на этот источник даются без сносок.

¹⁵² Там же.

¹⁵³ Ермолаев Г. Исторические источники «Тихого Дона». С. 233.

¹⁵⁴ Центральный архив ФСБ РФ. Дело № Н—17918. Л. 113—113 об.

¹⁵⁵ Там же. Л. 109 об.

¹⁵⁶ Казачий словарь-справочник. Т. II. С. 86.

¹⁵⁷ Центральный архив ФСБ РФ. Дело № Н—17918. Л. 130.

¹⁵⁸ Там же. Л. 132 об.

¹⁵⁹ Там же.

¹⁶⁰ Там же. Л. 132.

¹⁶¹ Прийма К. Шолохов в Вёшках. С. 87.

¹⁶² Центральный архив ФСБ РФ. Дело № Н—17918. Л. 98.

¹⁶³ Там же. Л. 100, 106.

¹⁶⁴ Там же. Л. 134 об.

¹⁶⁵ Там же. Л. 135.

¹⁶⁶ См.: Семанов С. Н. Православный «Тихий Дон». М., 1999. С. 101.

¹⁶⁷ См.: Отчизна. 1991. № 7. С. 72.

¹⁶⁸ См.: Прийма К. И. Мировое значение «Тихого Дона» // Дон. 1978. № 7. С. 11.

¹⁶⁹ Прийма К. С веком наравне. С. 172.

¹⁷⁰ Прийма К. Вёшенские встречи. С. 151.

¹⁷¹ Фонды ГМЗШ. № КП—8248/25.

¹⁷² Там же.

¹⁷³ Там же.

¹⁷⁴ Там же.

¹⁷⁵ Прийма К. Вёшенские встречи. С. 151—152.

¹⁷⁶ Фонды ГМЗШ. № КП—8248/25.

¹⁷⁷ Прийма К. С веком наравне. С. 157—158.

261

	Глава пятая ПРОТОТИПЫ СВИДЕТЕЛЬСТВУЮТ
	ЗАПАХ ЧЕБОРЦА. «КОМИССАР АРЕСТОВ И ОБЫСКОВ». СЕРДОБСКИЙ ПОЛК. БРАТЬЯ ДРОЗДОВЫ. ПРОТОТИП ПОЛОВЦЕВА. ПЛЕШАКОВСКАЯ МЕЛЬНИЦА. ВЁШЕНСКОЕ КУПЕЧЕСТВО. АНИКУШКА И ДРУГИЕ... ТОПОГРАФИЯ И ТОПОНИМИКА

ЗАПАХ ЧЕБОРЦА

В криминалистике (а обвинения в адрес Шолохова носят очевидно криминальный характер) базовое значение имеет принцип дактилоскопии — идентификации личности по рельефным линиям, так называемым папиллярам рук, обладающим свойствами неопровержимой индивидуальности и устойчивости рисунка.

Подобный подход возможен и при идентификации личности автора литературного произведения, когда документально устанавливаются рельефные линии, фигурально выражаясь, «капилляры» его личной судьбы, которые нашли очевидное воплощение в произведении.

Эту работу — своего рода текстологическую дактилоскопию романа — мы осуществляли и в предыдущих главах, — исследуя рукопись «Тихого Дона», прогностические ее особенности, историческую и литературную судьбу таких опорных для романа фигур, как Харлампий Ермаков и Павел Кудинов.

Подобная текстологическая дактилоскопия преследует цель — исследовать историческое, информационное пространство «Тихого Дона» и соотнести его с совокупностью исторических, жизненных знаний и представлений автора — совпадают они или нет?

Краеведческие исследования и поиски в этом случае могут дать особенно значимый результат. Именно они помогают нам ощутить тот аромат «донского чебора», которым наполнен «Тихий Дон» и который неразрывно связывает его с донской землей и проясняет проблему авторства.

Что это значит — «донской чебор»? Ни в одном из многочисленных словарей, в том числе и «Словаре казачьих говоров», слова «чебор» мы не нашли. И только в «Казачьем словаре-справочнике» — не только историческом, но и диалектологическом словаре — мы нашли ключи к этому слову:

262

«Чебрец, чеборец — душистая трава с лиловыми цветами; в дикорастущем виде встречается на тучном чернозёме казачьих степей. Называют ее также чобор»¹.

Краеведы собрали немало свидетельств того, как земляки Шолохова восприняли появление романа «Тихий Дон». Он пришел к ним в выпусках «Роман-газеты» — самого массового издания тех лет — и в книжках «Московского рабочего» и Госиздата. Вот одно из свидетельств того времени — его привел краевед Иван Данилов в своей «Книге народной памяти» — «Донской чёбор». Иван Данилов приводит слова казака Петра Трофимовича Шапрова:

«— Когда вышли первые части “Тихого Дона”, читали книгу всем миром. Полстаницы собиралось на баз моего отца, где при организации колхоза сделали бригадный двор. Сойдутся, рассядутся в кружок прямо на земле — отец им читает... Стемнеет, а расходиться не хотят.

Просят читать дальше. Зажигали лампу, выносили во двор и читали дальше... Ну, а керосина-то тогда у всех намале было... Решили, что каждый, кто хочет слушать “Тихий Дон”, пусть принесет полбутылки керосина ...

Ничего похожего на эти чтения я в жизни больше не встречал: катались по земле от смеха, плакали, спорили... Многих героев угадывали по поступкам, по жизни, другие в романе прямо названы...

М. А. Шолохов беседует с казаками. 1930-е годы

263

Вот комиссар Малкин... Тот, что шутя отправлял людей на расстрел. Был такой в самом деле. У тещи моей останавливался, когда приезжал в Букановскую. Заявится в дом и, не раздеваясь, в сапогах — бряк на кровать... Лежит и наганом играется, подбрасывает его под самый потолок...

Позже работал он в Москве, потом в Сочи»².

Это не придумано. «Книга народной памяти» и по сей день хранит воспоминания о том, как встретили «Тихий Дон» на Дону, о людях, которые узнавали себя в героях романа.

«Тихий Дон» буквально соткан из реалий той жизни, которой жили земляки писателя, которая пропущена через биографию, память и душу М. А. Шолохова. И никого другого, поскольку роман насыщен огромным количеством таких подробностей, деталей, наконец, персонажей, реальных людей, явившихся прототипами многих героев, знать о существовании которых мог только человек, который прожил жизнь в этих местах. Эти реальные факты жизни, перенесенные воображением и гением писателя в роман и ставшие его художественной плотью, не вытравить никакой клеветой.

Обратимся к свидетельствам скромных вёшенских учителей Н. Т. Кузнецовой и В. С. Баштанник, которые, как и другие краеведы, бережно собирали эти крупицы народной памяти, устанавливая, что «Тихий Дон» таит в себе правду многих реальных человеческих судеб, характеров и ситуаций. Краеведы улавливали в ходе этих бесед такие тончайшие нюансы, детали, привязывавшие «Тихий Дон» к Шолохову, придумать которые невозможно.

Они встречались и беседовали с людьми, которые узнавали себя в персонажах романа. К примеру, с братьями Ковалевыми (по-уличному — Ковальковыми), которые дали жизнь в романе братьям Шумилиным (по-уличному — Шамилям): «...О братьях Ковалевых так все в Каргинской и говорят: “Вот это Шамили”»³, — свидетельствуют сельские краеведы. Они рассказывают:

«Мы встречались с сыном Мартина Шамиля, Петром Мартыновичем Ковалевым... <...> Петр Мартынович вспоминает о своей семье, о родителях следующее: “Отец не особенно грамотный был. Мы читали вслух «Тихий Дон», а он, отец, тогда сказал: это Мишка написал про меня, записал нас, говорит, Шамилями. И мать он описывает. Когда отец пришел, а сыч на могилках кричал, а отец его хотел застрелить, а мать говорит: «Ты что, я на сносях хожу...» Этот подлинный случай был описан М. А. Шолоховым в первом томе “Тихого Дона”»⁴. И действительно, в первых главах третьей части «Тихого Дона» читаем:

«Сухое тлело лето <...>

По ночам на колокольне ревел сыч. Зыбкие и страшные висели над хутором крики, а сыч с колокольни перелетал на кладбище, ископыченное телятами, стонал над бурыми затравевшими могилами.

— Худому быть, — пророчили старики, заслышав с кладбища сычиные выголоски.

— Война пристигнет. <...>

Шумилин Мартин, брат безрукого Алексея, две ночи караулил проклятую птицу под кладбищенской оградой, но сыч — невидимый и

264

таинственный — бесшумно пролетал над ним, садился на крест в другом конце кладбища, сея над сонным хутором тревожные клики. Мартин непристойно ругался, стрелял в черное обвислое пузо проплывающей тучи и уходил. Жил он тут же под боком. Жена его, пугливая хворая баба, плодовитая, как крольчиха, — рожавшая каждый год, — встречала мужа упреками:

Казаки-верхнедонцы (слева направо) Александр Благородов, Василий Баркин,
Никита Крамсков, Иван Ковалев. 1913 г., Иван Ковалев, прототип Прохора
Шамиля в романе «Тихий Дон», погиб на войне в 1915 г.

— Дурак, истованный дурак! Чего он тебе, вражина, мешает, что ли? А как Бог накажет? Хожу вот на последях, а ну как не разрожусь через тебя, чертяку?» (4, 241—242).

Во второй книге романа, — продолжают свой рассказ сельские краеведы, — мы находим описание того, как голосила вдова Прохора Шамиля по мужу, погибшему на полях войны.

«Билась головой о жесткую землю жена Прохора Шамиля, грызла земляной пол зубами, наглядевшись, как ласкает вернувшийся брат покойного мужа, Мартин Шамиль, свою беременную жену, нянчит детей и раздает им подарки. Билась баба и ползала в корчах по земле, а около в овечью кучу гуртились детишки, выли, глядя на мать захлебнувшимися в страхе глазами.

Рви, родимая, на себе ворот последней рубахи! Рви жидкие от безрадостной, тяжкой жизни волосы, кусай свои в кровь искусанные губы, ломай изуродованные работой руки и бейся на земле у порога

265

пустого куреня! Нет у твоего куреня хозяина, нет у тебя мужа, у детишек твоих — отца, и помни, что никто не приласкает ни тебя, ни твоих сирот...» (2, 241—242).

Оказывается, и эти строки отражают подлинную человеческую трагедию, о которой сельским краеведам рассказала дочь Ивана Ковалева — прототипа Прохора Шамиля — Дегтярева Агафья Ивановна, 78-летняя неграмотная казачка станицы Каргинской. Краеведы привели запись беседы с ней:

«Шолохов описывал за маму, книга такая была. Когда дядя Алексей ездил под Турцию, приезжает оттедова, мать пришла, услыхала, что отец приехал. Я как раз была на мельнице, там говорят, дядя приехал, отца нету, мать там все на себе порвала, последнюю рубаху она на себе рванула. Что в книге писалось, то и она точно, мать-то, говорила. Только он не написал, что Ковалева. Кто-то у нас читал книгу, мужчина стоял на квартире, преподавал в мясосовхозе, а он эту книгу читал вслух, ишо мать живая была, и мать заплакала. Отец не вернулся, погиб под Турцией»⁵.

По словам Агафьи Ивановны, дядя ее, Алексей Ковалев, как и Алексей Шамиль, был без руки, но обладал большой физической силой, был участником всех драк и кулачных боев и наносил своей культей разящий удар. В первой книге «Тихого Дона» сказано об Алексее Шамиле так: «Хоть и безрукий, а первый в хуторе кулачник. И кулак не особенно чтоб особенный — так, с тыкву-травянку величиной; а случилось как-то на пахоте на быка осерчать, кнут затерялся, — стукнул кулаком — лег бык на борозде, из ушей кровь, насилу отлежался» (2, 19).

Другой старожил станицы Каргинской Илья Емельянович Фролов также подтвердил краеведам сходство Ковалевых и Шамилей: «Фактически он Алешку Ковальчонка косорукого описывал, у него одна щека дергалась, у Шолохова так и написано»⁶. Вспомним описание драки на мельнице: «Безрукий Алексей — посреди двора; мечется по поджарому животу холостой, завязанный в конце рукав рубахи, всегдашней судорогой дергаются глаз и щека» (2, 144).

«У Алексея Ковалева (Алексей Шамиль), когда И. Е. Фролов читал казакам вслух первое издание “Тихого Дона” в “Роман-газете”, текли по щекам слезы, — пишут краеведы. — Громкая читка состоялась прямо на улице станицы Каргинской, у магазина. Собралась толпа хуторян, а когда стало темно, то стали просить, чтобы читали еще, принесли для этого керосиновую лампу.

Михаил Александрович Шолохов хорошо знал своих Шамилей. Петр Мартынович Ковалев рассказывает: “Шолохов жил вот тут, недалеко. Он приходил к отцу подстригаться, с братом они старшим играли”. Старожилы показывали нам дом, в котором жила семья Шолоховых, он стоял через улицу, почти напротив усадьбы Ковалевых»⁷.

«Антишолоховеды» с высокомерием относятся к этим свидетельствам простых людей, земляков Шолохова, к кропотливому и крайне важному труду краеведов. Они оставляют этот труд «за скобками», на их труды не ссылаются и не берут их в расчет.

266

Между тем, для прояснения вопроса об авторстве «Тихого Дона» свидетельства краеведов исключительно важны. «Тихий Дон», как никакое другое произведение, укоренен в донскую землю, он в прямом смысле этого слова почти «физиологически» растет из нее.

Аромат местности, как и аромат времени, приходит в произведение через жизненный опыт его автора, через его знание людей, природы, истории, обычаев, топографии и топонимики, то есть через реалии места и времени, которые не могут быть плодом писательской фантазии, но наоборот — питают ее. Это в особенности относится к Шолохову, который, как вспоминает жена писателя Мария Петровна, «не любил <...> ничего придуманного, неверного».

Через комплексное исследование всей совокупности этих конкретных реалий места и времени мы можем придти к постижению того исторического пространства, которое было освоено автором и органически включено в произведение.

«КОМИССАР АРЕСТОВ И ОБЫСКОВ»

Характеризуя «Тихий Дон», Павел Кудинов говорил К. Прийме: «Почти в каждой главе “Тихого Дона” повествуется о событиях и фактах, которые были в жизни. Вот, скажем, урядник Фомин действительно был избран командиром Вёшенского полка, открыл фронт красным. На телеграфный приказ генерала Краснова “образумиться” Фомин из Вёшек послал генерала в тартарары матерной бранью по телеграфу... Точно описаны перегибы комиссара Малкина, мятеж в Сердобском полку, который привел к нам и поставил на колени монархист командир Врановский»⁸.

Прояснению вопроса об авторстве «Тихого Дона» помогает проверка подобных реалий «Тихого Дона» жизнью действительной, которую можно вести лишь опираясь, в меру возможностей, на архивные материалы, на свидетельства очевидцев и участников событий, на результаты работы краеведов.

Историческая идентификация «событий и фактов, которые были в жизни», а потом составили основу «Тихого Дона», с неизбежностью выводит нас на автора романа, как того человека, который «пропустил» эти события и факты через свою «душу живу».

«Антишолоховедение» подобной работой практически не занимается, что приводит его к курьезам.

К примеру, литературовед Д* в «Стремени “Тихого Дона”», доказывая, что текст романа, написанный, якобы Крюковым, «испорчен» добавлениями «соавтора-двойника», приводит в пример упомянутый выше эпизод с Фоминым. Литературовед Д* считает «психологически невозможными»⁹, придуманными «соавтором» (то есть Шолоховым) слова командира Вёшенского полка Фомина в ответ на приказ «образумиться» и «стать с полком на позицию»: «Катись под такую мать» (4, 120). Однако реальность и подлинность этой ситуации подтверждается не только приведенным выше свидетельством Павла Кудинова, но и самим Красновым, который писал в воспоминаниях: «Фомин ответил площадною бранью»¹⁰.

267

Фигура Якова Фомина проходит не только через «Тихий Дон», особенно — четвертую книгу, но и через «Донские рассказы», «Поднятую целину» и — главное — непосредственно связана с биографией М. Шолохова.

Шолохов лично знал Фомина. Елена Серебровская, часто встречавшаяся с Шолоховым, когда в журнале «Нева», где она работала, выходила вторая книга «Поднятой целины», записала рассказ Михаила Александровича о том, как он, будучи юным продагентом, попал в руки банды Фомина:

«Гражданская война. Он в том еще возрасте, когда зовут только Мишей, поскакал на коне в какую-то станицу вечерком к знакомой девушке. Коня привязал, зашел. А вскоре топот по дороге, — Фомин со своей бандой! Мать той девушки живо дала ему другую мужскую одежду, успел переодеться, но уйти не успел: Фомин уж в избе. Кричит, красноармейцем считает (а оно так и есть по сути дела). Тут только и спасешься, если артистом станешь. Юн еще, белокур, скажись юнцом-несмышленышем.

Может, Фомин и поверил, что это мальчишка, однако почему не покочевряжиться?

— Снимай рубаху! Если красноармеец — на плечах от ремней потертости увидим. Волоски там чуть покороче будут.

Проверили. Плечи, как плечи, нет следов.

— А теперь штаны задери, покажи ноги. Кто в сапогах ходит — на икрах следы найдем!

Тешится Фомин. А парень поточнее рассчитывает, как держаться, чтобы интерес к нему поостыл. Ну, проверили. Ну, оделся, застегивается. Жалкенький подросточек. Тихо спрашивает:

— Можно до ветру выйти?

Фомин хохочет — довели парнишку. — Иди, кому ты нужен!

Выходит неторопко. И — на первого же ближе стоящего коня, и — айда, только его и видели. А кому нужен? Тогда он еще не знал, что нужен всему народу, всей советской молодой литературе. Но уйти сумел. Матерого волка перехитрил. “Два часа в плену у Фомина был”, подытоживал он с усмешкой»¹¹.

Документально подтверждено, что в 1921—1922 годах Фомин прошел через биографию Шолохова, когда его банда не раз захватывала Каргинскую, Вёшенскую. Когда Шолохов, — как он пишет в автобиографии, — «был продработником», «гонялся за бандами, которые бушевали на Дону до 1922 года. Нередко банды гонялись за его отрядом»¹². Это личное знание Шолоховым Фомина и получило отражение в «Тихом Доне», прежде всего — в четвертой книге.

Знал Шолохов и еще одного «героя» «Тихого Дона» — комиссара Малкина, о «подвигах» которого рассказывает в романе казак-старообрядец:

«... — Расстреливали людей. Нынче одного, завтра, глядишь, другого... <...> Вот, к примеру, в Букановской станице... <...> ...Комиссар у них стоит с отрядом, Малкин фамилия... Собирает с хуторов стариков, ведет их в хворост, вынает там из них души, телешит их допрежь и хоронить не велит родным. А беда ихняя в том, что их станишными

268

почетными судьями выбирали когда-то. <...> И вот этот Малкин чужими жизнями, как бог, распоряжается...» (5, 397).

Устами казака-старовера Шолохов раскрывает главную причину Вёшенского восстания — «смывание над людьми», то есть издевательства над народом, красный террор ради физического уничтожения казачества.

24 января 1919 года Оргбюро ЦК РКП(б) приняло секретную директиву, которая декретировала фактическое уничтожение казачества как сословия, физическое истребление всех богатых казаков и тех, кто выступает против большевиков, создание трибуналов, реквизиции, выселение казаков на Север и в Сибирь и заселение их земель выходцами из северных и срединных областей России. Это было началом массового террора в отношении казачества, который получил наименование «расказачивания». Красный казачий командир Ф. Миронов так писал об этой политике геноцида в отношении казачества в своем письме Ленину от 31 июля 1919 года: «Уничтожение казачества стало неопровержимым фактором, как только Дон стал советским...»¹³.

Одним из проводников этой каннибальской политики в отношении казачества на Дону и был комиссар Малкин.

Иван Павлович Малкин (1899—1939), в
1919 г. — начальник агентуры 56 строевой
дивизии, начальник следственных отделов 22
и 27 строевых дивизий, участник подавления
казачьего восстания в станицах Усть-Медведицкой,
Слащевской, Букановской. Депутат
Верховного Совета СССР первого созыва.
Расстрелян в 1939 г. (Справочник «Кто руководил
НКВД. 1934—1941». М., 1999. С. 284). Реальное
историческое лицо, действующее в романе
«Тихий Дон»

«...Тем часом идет по плацу старик — Линек по улишному. Идет он с уздечкой на свое гумно, кобылу обротать и весть, а ему ребята шутейно и сказали: “Иди, Малкин тебя кличет”. Линек этот еретическим своим крестом перекрестился, — они там все по новой вере живут, — шапку еще на плацу снял. Входит — трусится. “Звали?” — говорит. А Малкин как заиржет, в бока руками взялся. “А, — говорит, назвался грибом — полезай в кузов. Никто тебя не звал, а уж ежели пришел, быть по сему. Возьмите, товарищи! По третьей категории его”. Ну натурально, взяли его и зараз же в хворост». Другого старика Малкин отправил «в хворост», то есть на тот свет только за то, что у него борода «просяной веник». «Откуда? Как по фамилии? — и иржет, — ишь, — говорит, —

269

бороду распушил, как лисовин хвостяку! Очень уж ты на угодника Николая похож бородой. Мы, — говорит, — из тебя, из толстого борова, мыла наварим!» (4, 255).

Разве мог написать такие беспощадные слова в адрес «комиссаров» и «большевиков» «комсомолец» Шолохов? — задаются наивным вопросом «антишолоховеды». Автор книги «Стремя “Тихого Дона”» главу тридцать девятую третьей книги романа относит к числу тех, которые «явно не принадлежат»¹⁴ «соавтору», то есть Шолохову, и, следовательно, разоблачение Малкина осуществил Крюков. Но дело в том, что комиссар Малкин был реальной исторической личностью, печально известной на Дону, его хорошо знал именно Шолохов. Его жена Мария Петровна рассказывала Прийме, что, до замужества, еще когда жила с родителями, она хорошо знала комиссара Малкина, который расказачивал станицу Букановскую. «Кстати, он тогда стоял у нас на квартире. Щеголеватый был, на день менял по две-три шинели, а то ходил весь в коже. Я Мише об этом рассказывала...

— Да, — продолжал разговор Шолохов. — С этим Малкиным мне довелось встретиться в Москве. Тогда он уже работал в ОГПУ. А его букановские дела я описал в тридцать девятой главе третьей книги “Тихого Дона”. Там о нем ведет разговор со Штокманом казак-старовер... Из-за этой главы и была задержана публикация романа в журнале “Октябрь” почти на три года. Мало того, уже тогда, когда разрешили печатать третью книгу романа, эта глава, вернее, этот эпизод с комиссаром Малкиным был кем-то выброшен. Но в первом книжном издании “Тихого Дона” третьей книги я все-таки добился восстановления этого текста. Спустя четыре года мы с Малкиным встретились, а поговорить было не о чем... 1937»¹⁵.

Тот факт, что комиссар Малкин был не только реальным, но и значительным лицом в системе ЧК, подтверждает справочник «Кто руководил НКВД 1934—1941» (М., 1999). На его страницах мы видим фотографию человека с холеным лицом и властным взглядом и читаем:

«Малкин Иван Павлович (1899, с. Кузьминское Рязанской губернии — 02.03.1939). Родился в семье плотника. Русский. В КП с 09.18. Депутат Верховного совета СССР 1-го созыва.

Образование. 3 класса церковно-приходской школы».

Далее сообщается, что в отрочестве и юности Малкин был слесарем, в 1918 году стал красногвардейцем, участвовал в ликвидации анархистского мятежа в Лефортове.

«В органах ВЧК-ОГПУ-НКВД: начальник агентуры Особого отдела 56 строевой дивизии 01.1919. — 08.1919; сотрудник для особых поручений при Реввоенсовете 9 армии 08.1919. — 1919»¹⁶.

В примечании сказано: «Подавлял казачьи восстания в станицах Усть-Медведевская, Слащевская, Букановская. В романе “Тихий Дон” выведен в образе одного из эпизодических героев».

Далее подробно сообщается о продвижении Малкина по службе: занимал ответственные должности в управлениях ОГПУ и НКВД на Кубани, в Калмыкии, Таганроге, Ставрополе, был слушателем 3-месячных курсов руководящих работников ОГПУ 1932, после чего возглавлял ОГПУ в Сочи, был начальником Управления НКВД Краснодарского края.

270

«Арестован 02.12.1938; приговорен Военной коллегией Верховного Суда 02.03.1939 к высшей мере наказания. Расстрелян. Не реабилитирован»¹⁷.

Шолохов, видимо, встречался с Малкиным в 1932 году, когда тот в течение трех месяцев был на курсах руководящих работников ОГПУ в Москве. Донской край Малкин покинул в 1921 году, когда был направлен «резидентом в тылу белой армии»¹⁸ в Новороссийск. То, что в середине 20-х годов Малкин получил назначение в Сочи, а потом возглавлял все Краснодарское НКВД и стал членом коллегии ОГПУ, свидетельствует о его очень высоком положении в иерархии спецслужб, — г. Сочи был местом отдыха Сталина, а потому находился под особым присмотром ОГПУ и НКВД. Высокое положение и авторитет Малкина в системе ЧК подтверждает и тот факт, что в 1937 году он был выдвинут в депутаты Верховного Совета СССР первого созыва. Они избирались в Верховный Совет одновременно, от соседних областей: Шолохов — от Ростовской области, а Малкин — от Краснодарского края.

Светлана Михайловна Шолохова, дочь писателя рассказывает, со слов отца, что М. А. Шолохов и Малкин встретились на первой сессии только что избранного Верховного Совета СССР. Хлопнув писателя по плечу, Малкин недовольно сказал:

— Что ж ты, Миша так меня в романе разрисовал?

— Если бы я написал все, что было и что ты делал, тебя бы здесь не было — ответил ему Шолохов.

В газетах Краснодарского края во время избирательной кампании в ноябре 1937 года были опубликованы целые полосы, восхвалявшие Малкина. Приведем текст его выступления на одном из предвыборных митингов в Туапсе:

«В 1919 году Реввоенсовет IX назначил меня начальником Особого полевого отдела этой армии. Части Красной Армии с боями пришли в Новороссийск. Я был назначен комиссаром обороны Новороссийска и первым председателем Новороссийского ЧК. В 1921 году по поручению партии и правительства я был командирован в тыл Врангеля, где выполнял ряд задач, имевших большое значение. После этого меня послали на подавление контрреволюционного восстания на Кубани» (газета «Ударник». 1937. 26 ноября).

«Посмотрите на товарища Малкина, он — олицетворение диктатуры пролетариата, — взывали ораторы, выступавшие на митинге. — Его жизнь — непрерывная борьба с врагами революции, с врагами народа»¹⁹.

Однако прошел всего год — и в декабре 1938 Малкин был арестован, а марте 1939 года расстрелян.

В Российском государственном военном архиве нам удалось найти документальные свидетельства изуверских «подвигов» комиссара Малкина на Верхнем Дону. Они — в деле № 391 (опись 3, фонда № 192). Это — фонд Управления 9-й Кубанской армии Северо-Кавказского военного округа за 1918—1921 годы, тот самый, где служил Малкин и который подавлял восстания казаков на Верхнем Дону. Дело № 391 называется так: «Донесения штабов экспедиционных войск армии о ходе ликвидации контрреволюционных мятежей в

271

донских станицах (14 марта — 11 мая)», когда Малкин был, по его послужному списку, «начальником агентуры Особого отдела 56 строевой дивизии».

В деле № 391 (лист 39) хранится сводка (донесение) от 16 марта 1919 года, подписанная более красноречиво: «Комиссар арестов и обысков Особого отдела IX [армии] Малкин»²⁰. Вот, оказывается, какую должность занимал в то время Малкин: «комиссар арестов и обысков». Такие комиссары существовали непосредственно при трибуналах, в особых «отделах розысков и объектов» и были сотрудниками ЧК.

В своде документов «Филипп Миронов» (М., 1997) находим подтверждение не только существования на Дону «комиссаров арестов и обысков», но и характеристику их деятельности:

«...Назначенные на ответственные посты комиссары станиц и хуторов грабили население, пьянствовали, злоупотребляли своею властью, чинили всякие насилия над населением, <...> Отдел розысков и обысков при ревтрибунале, а также те же комиссары при производстве обысков отбирали вещи и продукты совершенно беззаконно <...> с совершением физических насилий. Эти действия, в особенности отдел розысков и обысков, настолько возбуждали население района, что было признано необходимым возможно скорейший разгон этого отдела, что, однако, не было приведено в исполнение <...> Как будет видно дальше, одной из серьезных и главных причин всеобщего восстания в Хоперском районе была, несомненно, и террористическая по отношению к мирному населению политика ревтрибунала, руководимая неправильными указаниями из Граждупра и несознательному толкованию этих указаний руководителями трибунала, сначала председателя трибунала Германа, а затем Марчевского при непосредственном горячем участии сотрудников трибунала Цислинского и Демкина»²¹.

Как явствует из сводки-донесения Малкина, он действовал в полном соответствии с данными ему полномочиями:

«11-го марта приехал в станицу Букановскую и там арестовал 26 человек. Так как там был комиссар Урюпинского отделения Емин, то я поехал в станицу Слащевскую, в станице Слащевской был комиссар из Урюпинского отделения тов. Фролов, он и арестовал главарей. Я пошел в разведку и нашел все приговоры и постановления выборных (у восставших). Приговоры явно контрреволюционные, в которых говорится: очистить от красных Дон и т. д. Я по подписям приговора начал арестовывать — арестовал 30 человек. После этого ко мне приходит казак 23-й дивизии, назвавшийся коммунистом, сказал, что “эти ваши аресты возмущают народ, все старики стонут от арестов, я поеду к тов. Миронову, который должен принять меры”. Он еще добавил, что “тов. Миронову предложили командовать 9 армией, и он не согласился, а едет будто бы в Москву...”.

14 марта вечером, когда я был у политкома 15 дивизии, пришел нарочный и сказал, кто-то приехал от Миронова и хочет освободить арестованных и передушить комиссаров Особого отдела. После того тов. Витюшников сказал, чтобы приготовиться.

Утром 15-го марта распространились слухи, что в Вёшенской станице 11 марта восстали казаки, разгромив склад с оружием, убив комиссара арестов и обысков Особого отдела.

272

Около 12-ти часов прибежал тов. Веревкин и говорил, что хутора Шайки, Астахов, Михеевский и Калининский подняли восстание и присоединились к восставшим уже станицам. Чтобы проверить слухи, мы поехали в разведку и обнаружили восставшие заставы в количестве 50 человек. Нами были приняты меры, выставлены 4 пулемета и 50 человек вооруженных, которых я собрал из находившихся здесь красноармейцев и местных коммунистов»²².

Высказав неодобрение Миронову — в чем он был согласен с реввоенсоветом 9-й армии, требовавшим от Троцкого «по политическим соображениям отозвать Миронова из пределов Донской области» (в документе подчеркнуто Троцким)²³, — Малкин в своем донесении докладывает о бое с восставшими казаками: «Мы все время удерживали позицию, поддерживали сильный огонь из пулеметов и винтовок, но напора не выдержали, так как их было человек 400 и решили отступить за Хопёр в хутор Пески, заняв позиции на буграх. Отступление провели без потерь, в Песках находилось нас 60 человек и обоз. Я послал нарочного в станицу Кумылженскую для поддержки, посланный мой человек мобилизовал всех фронтовиков (которые охотно пошли), которых мы вооружили и они яростно борются с восставшими стариками. По сведениям, проверенным мною, в восставшей станице Слащевской восставших около пятисот человек, вооруженных винтовками (не все), в остальных восставших станицах идет мобилизация, от 17 до 50 лет.

Восставшими руководят есаул Алферов и Гришин. Алферов и Гришин и атаман хутора Калининского издали приказ: всем тем, кто найдет меня и Фролова, расстрелять на месте и освободить всех арестованных нами в целом ряде хуторов и станиц.

Комиссар арестов и обысков Особого отдела IX Малкин»²⁴.

В главе «Тихого Дона» о предательстве Сердобского полка рассказано и об этом бое: «Малкин из Букановской вынужден был отойти на двадцать верст севернее, в станицу Слащевскую, а потом, теснимый повстанческими силами, развивавшими бешеное наступление и во много раз численно превосходившими малкинскую дружину, за день до ледохода переправился через Хопер, утопив несколько лошадей, и двинулся на станицу Кумылженскую» (4, 315).

Эта поразительная точность информации у Шолохова о перемещениях «дружины» «комиссара арестов и обысков» Малкина под давлением превосходящих сил восставших, описание его пути (станицы Слащевская, Кумылженская, переправа через Хопер), дословно повторяющее малкинскую «сводку-донесение», убеждают нас в том, что автор романа, помимо устных источников, имел доступ к закрытым архивам НКВД-ОГПУ, в частности, к архиву так называемых «Экспедиционных войск».

По свидетельству Левицкой, работника издательства «Московский рабочий», помогавшей опубликовать «Тихий Дон», Шолохов, во время ее поездки в Вёшенскую в июле 1930 г. сказал ей, что «получил разрешение ГПУ пользоваться всеми секретными документами, касающимися вёшенского восстания»²⁵. Получил еще до ее приезда в

273

Вёшенскую и, следовательно, использовал эти документы для работы над третьей книгой «Тихого Дона».

Это был исключительно важный источник информации, дополняющий и уточняющий устные рассказы участников событий на Дону в 1919 году, прежде всего — Харлампия Ермакова и других.

И в таком случае понятна осведомленность автора «Тихого Дона» еще об одном событии, описанном и в романе, и в «историческом очерке» Павла Кудинова, — о мятеже в 204-м Сердобском полку.

СЕРДОБСКИЙ ПОЛК

Шолохов неоднократно говорил о своей работе в архивах, когда создавал «Тихий Дон», имея доступ, в частности, к архиву ГПУ, к секретным документам, касающимся Вёшенского восстания. Это, на наш взгляд, — еще один, исключительно важный аргумент в навязанном нам споре об авторстве «Тихого Дона»: кто еще, кроме него, мог быть допущен в ту пору к этим «сверхсекретным документам»?

Писатель в своей работе над романом опирался на комплекс источников информации о мятеже Сердобского полка. Это и архивные данные, и устное предание вкупе с личными впечатлениями и воспоминаниями его участников и современников (судя по данным архивов, 204-й Сердобский полк, базировавшийся в станице Усть-Хоперской, вел боевые действия и в хуторе Плешакове, где в ту пору жил Шолохов). Хуторскую «сотню», которая боролась здесь с красными, возглавлял хорунжий Павел Дроздов, в чьем курене и проживала семья Шолоховых.

Приведем донесения о боевых операциях 204-го Сердобского полка накануне мятежа (иногда в документах его сокращенно именуют 4-м Сердобским полком). Первые сведения об этом полке содержатся в Приказе № 230 по IX армии Карательному отряду Лазовского, отданном 15 марта 1919 года:

«В районе станиц Мигулинской, Казанской и Вёшенской вспыхнуло контрреволюционное восстание, распространившееся в сторону IX Армии и угрожающее коммуникационным линиям армии. Границей восставшего района с востока является линия Терновская-Еланская-Горбатовская-Краснокутская. Для предупреждения роста восстания на Дону и беспощадной окончательной ликвидации его в этом районе приказываю образовать карательный отряд под командованием тов. Лазовского при начальнике штаба тов. Гомановском в составе 5 Заамурского конного полка при Конной батарее, 4 Сердобского пехотного полка, Московского Губернского пехотного полка, противоаэропланной батареи 23 дивизии и 2 Заградительного отряда.

Задачей карательного отряда — уничтожить восставших и утвердить Советскую власть и порядок в районе Вёшенской, Боковской, Мигулинской, Казанской.

Во исполнение сего приказываю: <...>

4 Сердобский пехотный полк — сосредоточившись в Усть-Хоперской, следовать походной колонной через Еланскую на Вёшенскую, где и получить дальнейшие задания от командира отряда»²⁶.

274

Однако следования «колонной» не получилось. Из донесений командира карательного отряда следует, что «перед Плешаковым наступление было приостановлено ввиду отхода заградительного отряда. Противник этим воспользовался»²⁷.

Следующая телеграмма (датирована 12 апреля, 13 часов десять минут), направленная из станицы Усть-Хоперской начальнику экспедиционных войск 9-й армии, гласила: «Доношу, что в шесть часов противник силой, около шести сотен с одним орудием атаковал полк... Убито двадцать пять человек. Убит командир полка. Противник отошел к Матвеевскому — Плешакову... На должность командира полка вступил командир 1-го батальона Слезкин»²⁸.

Но уже через день в штаб 9-й армии поступила новая, уточняющая телеграмма: «Доложите реввоенсовету что только что сейчас пришли биглецы (так. — Ф. К.) из Сердобского полка которые захватили с собой два пулемета и (неразборчиво. — Ф. К.) человек команды по их словам Командир Сердобского полка и Командир Третьего батальона того же полка были застрельщиками измены Командир жив и невредим Телеграмма об убийстве послана самим Вроновским сейчас всех биглецов опросим с представителем ревтрибунала армии и подробно донесем»²⁹.

Следом командование 9-й армии получило еще одно донесение: «Сердобский полк перешел на сторону казаков и обезоружил 2-й заградительный отряд. Лазовский взят на переправе у Ярского»³⁰.

Как мы помним, командир карательного отряда Лазовский, плененный и зверски убитый казаками, и его начальник штаба Гомановский входят в число действующих лиц романа «Тихий Дон».

Можно предположить, что ложное сообщение в телеграмме о смерти командира Сердобского полка Врановского понадобилось для того, чтобы прикрыть его тайную поездку на переговоры о сдаче полка, о чем и рассказано в «Тихом Доне».

В телеграмме от 15 апреля, подписанной командующим Гиттисом, говорится: «204-й Сердобский полк обезоружил 2-й заградительный отряд и, убив своего комполка, перешел на сторону повстанцев-казаков»³¹.

В следующей телеграмме сообщается, что на сторону противника перешло «триста восемнадцать штыков с двумя орудиями и десятью пулеметами»³².

Материалы архивных донесений помогают нам глубже понять суть повествования в «Тихом Доне» о мятеже в Сердобском полку, и, в частности — тайный визит его командира к противнику с предложением о сдаче. Командир Сердобского полка в романе именуется не Врановским, но Вороновским — его казаки «взяли» в районе хутора Бахмуткина — соседнего с хуторами Кривским и Плешаковым, а также станицей Усть-Хоперской, то есть там, где реально действовал полк и сотня Павла Дроздова. В романе приводятся близкие к архивным сведения о числе полученных повстанцами «надежных» штыков: «их оказалось сто девяносто четыре человека. <...>

Остальные сердобцы, восемьсот с лишним человек, были направлены пешим порядком по-над Доном в Вёшенскую...» (4, 346).

275

Шолохов указывает и дату сердобского мятежа, совпадающую с датой телеграммы Гиттиса: «27-го, уже в сумерки» (4, 316) (9 апреля по новому стилю) Штокман и Иван Алексеевич получают предупреждение от солдат-сердобцев о начале бунта. Все это, на наш взгляд, свидетельствует о том, что, работая над романом, Шолохов опирался не только на устные источники, но и широко использовал материалы закрытых архивов, которые и помогли ему воссоздать документально точную — вплоть до даты — картину мятежа Сердобского полка, охарактеризовать развитие этих драматических событий, равно как и выяснить истоки бунта.

Как установил С. Н. Семанов по архивным данным, 4-й Сердобский полк прибыл на Южный фронт в составе 3-й Уральской дивизии. В феврале 1919 года (очевидно, вследствие больших потерь) он вместе с другими частями (скорее всего — с остатками их) был влит в состав 23-й стрелковой дивизии и стал официально называться 204-й Сердобский стрелковый полк³³. «Таким образом, — заключает Семанов, — новая часть состояла из остатков некогда боеспособных подразделений, пополненная новобранцами...»³⁴.

Семанов приводит сведения из документальных материалов 23-й стрелковой дивизии за март-апрель 1919 года о том, что командиром 204-го Сердобского полка был Виталий Врановский, бывший штабс-капитан царской армии; помкомполка — Виктор Волков, бывший поручик, оба они, судя по домашним адресам, родом из города Сердобска³⁵.

Видимо, Шолохов изучал те же архивные источники, поскольку он дает историю Сердобского полка с документальной точностью:

«Сердобский полк наспех сформировался в городе Сердобске. Среди красноармейцев — сплошь саратовских крестьян поздних возрастов — явно намечались настроения, ничуть не способствовавшие поднятию боевого духа. В роте было удручающе много неграмотных и выходцев из зажиточно-кулацкой части деревни. Комсостав полка наполовину состоял из бывших офицеров; комиссар — слабохарактерный и безвольный человек — не пользовался среди красноармейцев авторитетом; а изменники — командир полка, начштаба и двое ротных командиров, задумав сдать полк... вели преступную работу...» (4, 316).

Шолохов, несколько изменив фамилию командира полка, дал точную фамилию его помощника — «бывшего поручика Волкова» (4, 313).

Факт перехода Сердобского полка на сторону восставших не обошел вниманием и Павел Кудинов в своем историческом очерке:

«28 марта (то есть 10 апреля по новому стилю. — Ф. К.), — пишет он, — будучи на фронте 2-й дивизии, я получил телеграмму от командира 4-го Сердобского Сов[етского] полка следующего содержания: “Я, командир 4-го Сердобского полка, от имени всех солдат приветствую братьев восставших казаков и ныне со своим славным полком присоединяюсь к рядам доблестной армии восставших. Станица Усть-Хоперская занята мною. Комиссары переловлены и расстреляны. Веду бой с красными. Жду распоряжений. Врановский”»³⁶.

276

БРАТЬЯ ДРОЗДОВЫ

Для прояснения проблемы авторства «Тихого Дона» на основе текстологической «дактилоскопии» романа немалое значение имеет не только устное предание, не только работа автора в архивах с «секретными документами», касающимися восстания, но и наблюдения, переживания самого Шолохова. Мы только что убедились в этом на примере «комиссара арестов и обысков» Малкина, когда личные воспоминания М. А. Шолохова и его жены Марии Петровны были подтверждены материалами архивов.

Описание мятежа Сердобского полка в «Тихом Доне» опирается также на собственные юношеские впечатления писателя, поскольку, как уже говорилось, мятеж случился в станице Усть-Хоперской — недалеко от хутора Плешакова, где жила семья Шолоховых и где Сердобский полк вел бои с казачьими сотнями, одну из которых возглавлял хорунжий Павел  Дроздов, на чьей квартире Шолоховы жили.

Памятуя о словах Павла Кудинова, что «почти в каждой главе “Тихого Дона” повествуется о событиях и фактах, которые были в жизни», приведем на этот счет еще одно свидетельство Шолохова, — с тем, чтобы следом соотнести его с другими фактами и документами, подтверждающими его истинность.

Харлампий Ермаков не был единственным прототипом Григория Мелехова.

На вопрос Приймы, как был найден образ Григория, М. А. Шолохов ответил: «В народе <...> Григорий — это художественный вымысел. Дался он мне не сразу. Но могу признаться теперь, что образы Григория, Петра и Дарьи Мелеховых в самом начале я писал с семьи казаков Дроздовых. Мои родители, живя в хуторе Плешакове, снимали у Дроздовых половину куреня. Мы с ними жили под одной крышей, и я для изображения портрета Григория кое-что взял от Алексея Дроздова, для Петра — внешний облик и его смерть — от Павла Дроздова, а для Дарьи многое позаимствовал от Марии, жены Павла, в том числе и факт ее расправы со своим кумом Иваном Алексеевичем Сердиновым, которого в романе я назвал Котляровым... Братья Дроздовы, — продолжал Шолохов, — были простые труженики, ставшие на фронте офицерами... А тут грянула революция и гражданская война, и Павла убивают. В глубоком яру их зажали и потребовали: “Сдавайтесь миром! А иначе — перебьем!” Они сдались, и Павла, как офицера, вопреки обещанию, тут же и убили. Вот это мне крепко запомнилось. А потом его тело привезли домой. В морозный день. Я катался на коньках, прибегаю в дом — тишина. Открыл на кухню дверь и вижу: лежит Павел на соломе возле пылающей печи. Плечами подперев стену, согнув в колене ногу. А брат его, Алексей, поникший сидит напротив... До сих пор помню это... Вот я в “Тихом Доне” и изобразил Григория перед убитым Петром... Так же были взяты из жизни эпизод убийства Дарьей кума своего Котлярова и получение ею пятисот рублей наградных из рук генерала за эту расправу... Тогда, в хуторе, я хотел было побежать на площадь,

277

Казаки хутора Плешакова братья Алексей и Павел Дроздовы.
Алексей — один из прототипов Григория Мелехова, Павел — Петра Мелехова.
22 декабря 1915 г.

278

посмотреть генерала, но отец меня не пустил: “Нечего глазеть на палачей!..” В разработке сюжета стало ясно, что в подоснову образа Григория характер Алексея Дроздова не годится. И тут я увидел, что Ермаков более подходит к моему замыслу, каким должен быть Григорий»³⁷.

Таковы личные воспоминания писателя, которые легли в основу ряда страниц «Тихого Дона». Частично мы их уже приводили в главе, посвященной Харлампию Ермакову. Могут сказать, что личный опыт Шолохова о времени и обстоятельствах Вёшенского восстания ограничен его подростковым возрастом. Но этот возраст таил в себе и немалые плюсы — свежесть и остроту взгляда, неуемное мальчишеское любопытство, неугомонность и бесстрашие в поиске впечатлений.

Мы уже ссылались на результаты экспедиции по вёшенской округе, которую провели краеведы Н. Т. Кузнецова и В. С. Баштанник в поисках живых прототипов романа «Тихий Дон». На их вопрос, не был ли кто в хуторе Плешакове похож на Григория и Петра Мелеховых, «старый казак Алексеев Иван Алексеевич воскликнул: “Какие Мелеховы? Это же Дроздовы ребята, Алексей и Павло, а Дарья, Петрова жена, это Мария, Мария Андреяновна”»³⁸.

В дальнейших беседах со старыми казаками краеведы старались выяснить, в чем же находили хуторяне сходство между Мелеховыми и Дроздовыми.

«Павел Дроздов напоминал Петра Мелехова даже внешне. Когда мы слушали Наталью Васильевну Парамонову, родную племянницу Павла и Алексея Дроздовых, мы находили это внешнее сходство с портретом Петра, данным в “Тихом Доне”: “небольшой, курносый, в буйной повители пшеничного цвета волос”, “с пшеничными усами”. Наталья Васильевна говорит: “Дядя Павел был беленький, он был небольшого роста. Я дядю Павла помню, фотокарточки видела и живого все-таки помню его. Красиво он одевался, полушубок у него был вот тут опушенный. Дядя Павел офицер белый был”.

Старый казак хутора Кривского Дергачев Матвей Иванович в молодости был знаком с Алексеем и Павлом Дроздовыми, встречался с ними на плешаковской мельнице; с Алексеем Дроздовым встречался в последний раз, когда тот вернулся с фронта германской войны. На наш вопрос, находит ли он сходство между Павлом Дроздовым и Петром Мелеховым, он твердо сказал: “Это не то, что похоже, это точно, никуда не денешься, ведь он же был командир восставшей сотни в 19-м году”.

И погиб Павел Дроздов так же, как Петр Мелехов в “Тихом Доне”. Старожилы хорошо помнят, как жена Павла, Марья Дроздова, охваченная злобой и чувством мести, убивала своего кума, Сердинова Ивана Алексеевича, который выведен в романе как большевик Котляров Иван Алексеевич»³⁹.

В памяти жителей хутора Плешакова сохранилась сцена, как Мария Дроздова убивала своего кума: она крикнула ему: «“Расскажи, кум, как ты моего мужа убивал...” и стала избивать его, несмотря на то, как говорит Наталья Васильевна Парамонова, “что он просил ее, что, кума̀, я не бил кума” (они кумовья), потом Марья выхватила

279

винтовку у рядом стоявшего конвоира и выстрелила в Ивана Алексеевича»⁴⁰.

Любопытно, что пути Алексея и Павла Дроздовых разошлись, как и пути Григория и Петра Мелеховых. Наталья Васильевна Парамонова вспоминает: «Дядя Павел — офицер белый был, это известно. А уж вот дядя Алешка, этот же в красных служил...»⁴¹.

Краевед Г. Я. Сивоволов продолжил исследование истории семьи Дроздовых в хуторе Плешакове.

«По воспоминаниям старожилов, — пишет он, — братья Дроздовы (Павел и Алексей) были похожи на братьев Мелеховых, особенно Павел — небольшого роста, коренастый, с лихо закрученными пшеничного цвета прокуренными усами. <...>

В конце 1917 года с германского фронта братья Дроздовы вернулись домой живыми и здоровыми. Павел пришел в чине хорунжего, с двумя Георгиевскими крестами, Алексей — без чинов и наград»⁴².

В феврале 1919 года, — сообщает далее Сивоволов, — в Плешаков вступили части Инзенской революционной дивизии красных, после ухода этих частей стали на правобережье прибывать карательные отряды, «начались обыски, аресты, самовольные расстрелы. <...> Казаки, возмущенные неправедными арестами, потянулись к оружию, у кого не было винтовок, вооружались шашками и пиками, садились на коней. В Кривском и Плешакове в считанные часы сформировалась дружина <...> Из казаков Кривского и Плешакова хуторов сформировалась сотня, ее командиром выбрали хорунжего Павла Григорьевича Дроздова»⁴³.

Так началось в Плешакове восстание.

«В первые дни восстания, — пишет Г. Я. Сивоволов, — Михаил Шолохов стал свидетелем гибели командира плешаково-кривской повстанческой сотни хорунжего Павла Дроздова, на квартире которого он жил, а также расправы над пленными красноармейцами и еланскими ревкомовцами.

Хутор Плешаков оказался в центре боевых действий повстанцев с красными, на его улицах возникали перестрелки и рукопашные схватки»⁴⁴.

Гибель Павла Дроздова, как и гибель Петра Мелехова в романе, случилась в самом начале восстания. Пытливые краеведы нашли людей, которые хорошо помнили, как это было.

В романе Петр Мелехов, командир повстанческой сотни, был убит в марте 1919 года. И, действительно, архивные документы свидетельствуют, что 18 марта 1919 года в районе хутора Кривского, соседнего с Плешаковым, красные вырубили около 80 казаков. Упорные бои шли и в районе Плешакова, и в самом Плешакове. Об этом пишет в своей книге «“Тихий Дон”: рассказы о прототипах» Г. Я. Сивоволов:

«По воспоминаниям старожила хутора Плешакова И. Г. Мельникова, трагические события этого дня развернулись следующим образом. В 3—4 верстах от Плешаков, у Вилтова Яра (по роману — Красного Яра), заросшего густым дубняком, с крутыми обрывистыми краями конница красных окружила повстанческую сотню хорунжего Павла Дроздова. На германском фронте он показал себя храбрым воякой,

280

по достоинству получил георгиевские кресты. Не имея навыков командования сотней, он неправильно оценил обстановку, выбрал неудобную позицию, заранее не выставил посты наблюдения, конные дозоры. В результате — полное окружение. Почувствовав безвыходность положения, часть казаков, бросив товарищей, прорвалась к лошадям и ускакала: те, кто не успел, бросились спасаться в Вилтов Яр. Среди них оказался Павел Дроздов. Выбить повстанцев из глубокого яра было делом весьма трудным. Красные пошли на обман: пообещали всех оставить в живых, если добровольно сдадутся и сложат оружие. Казаки поверили, стали выкарабкиваться из яра и складывать оружие. Когда пленение было закончено, началась расправа. Командир сотни Павел Дроздов был раздет до нижнего белья, затем убит двумя выстрелами в упор: в живот и грудь. Многие были изрублены шашками. Было убито и порублено 26 (по другим источникам 18—24) повстанцев. Один казак замешкался, побоялся выходить наверх; он остался в живых и рассказал об увиденном. Ночью кони порубленных и убитых сами пришли в хутор. Домой прибежал и конь Павла Дроздова»⁴⁵.

Трагические обстоятельства гибели повстанческой сотни, возглавлявшейся Павлом Дроздовым, прекрасно знали и долго помнили в хуторе Плешакове. Естественно, знал их и Шолохов.

Павел Дроздов,
прототип Петра Мелехова.
1916 г.

И хотя в «Тихом Доне» бой, где погиб Петр Мелехов, разыгрался не здесь, а под хутором Татарским, и яр, где он погиб, назывался не Вилтов, а Красный Яр, — действие в романе в значительной степени повторяет реальную жизненную драму, подробно воссозданную Г. Я. Сивоволовым. В основе ее — там и тут — неопытность и ошибка командира: и там и тут повстанцы пытались спастись от смерти в яру; часть из них успела ускакать; и там и тут случайно спасся замешкавшийся в яру казачок; и там и тут — обещания «отпустить» повстанцев при условии добровольной сдачи и беспощадная расправа над безоружными пленными. И даже такая деталь, как приказание раздеться перед казнью:

«Петро засуетился, скомкал снятые с ног шерстяные чулки, сунул их в голенища, выпрямившись, ступил с полушубка на снег босыми, на снегу шафранно-желтыми ногами.

281

— Кум! — чуть шевеля губами, позвал он Ивана Алексеевича. Тот молча смотрел, как под босыми ступнями Петра подтаивает снег. — Кум Иван, ты моего дитя крестил... Кум, не казните меня! — попросил Петро и, увидев, что Мишка уже поднял на уровень его груди наган, — расширил глаза, будто готовясь увидеть нечто ослепительное, стремительно сложил пальцы в крестное знамение, как перед прыжком вобрал голову в плечи» (4, 219—220).

Гений художника преображает сухую летопись фактов в эмоционально насыщенную, трагедийную картину жизни. Но бесспорно, что толчком для написания этой впечатляющей картины смерти Петра Мелехова, равно как — позже — и прощания с ним Григория Мелехова, послужили реальные факты жизни, о которых Шолохов не только был много наслышан и хорошо знал, но и видел своими глазами.

Продолжение сюжета — и в жизни и в романе — связано с тем самым «кумом» Иваном Алексеевичем, к которому в последние минуты жизни обращается Петр Мелехов, ища у него спасения, и которого в отместку за мужа безжалостно убивает в романе Дарья Мелехова, повторив поступок жены Павла Дроздова, Марии.

Иван Алексеевич Сердинов, сочувствующий большевикам председатель полкового комитета, под своим именем и фамилией действовал уже в отрывке из «Тихого Дона» 1925 года. В окончательной версии романа «Тихий Дон» он поименован Иваном Алексеевичем Котляровым. Напомним, что Шолохов говорил об этом так: «...для Дарьи многое позаимствовал от Марии, жены Павла, в том числе и факт ее расправы со своим кумом Иваном Алексеевичем Сердиновым, которого в романе я назвал Котляровым...»⁴⁶.

Как видим, впечатляющая сцена убийства Дарьей Мелеховой в отместку за мужа своего «кума» Ивана Алексеевича Котлярова — опять-таки не выдумка писателя, но пропущенный через его «душу живу» известный ему реальный факт.

Ивану Алексеевичу Сердинову, истории его жизни и трагической смерти посвящен ряд работ донских краеведов, подтверждающих правоту слов Шолохова о том, что именно Иван Алексеевич Сердинов и его трагическая смерть от руки Марии Дроздовой послужили первоосновой данного сюжета в романе, неразрывно связывая творческую историю «Тихого Дона» с биографией писателя.

В 1965 году в журнале «Север» были опубликованы воспоминания об Иване Алексеевиче его сына Ивана Ивановича Сердинова, — им была посвящена статья Ал. Золототрубова «Ревкомовец из “Тихого Дона”». Вот что рассказал журналисту Иван Иванович Сердинов:

«...Все, что написано Михаилом Александровичем Шолоховым в “Тихом Доне” об Иване Алексеевиче Котлярове, это жизнь и судьба моего отца. Он и стал его прототипом. И хутор Плешаков, где мы раньше жили, и то, что отец работал машинистом паровой мельницы, и то, что он был избран председателем Еланского станичного комитета, и то, что страстно ненавидел богатеев, открыто выступал против них — все это жизнь моего отца»⁴⁷.

282

У сына сохранилась фотография отца — «усы — длинные, глаза глядят строго»; сын прекрасно знал и помнил жизненный путь отца.

«...Михаил Шолохов написал суровую правду. Кто выдал ревкомовцев? Предатели из Сердобского полка.

— Ваш отец был в этом полку?

— Да. <...> Ревкомовцев-коммунистов белоказаки зверски избивали, когда гнали их в Плешаки, — рассказывает далее Иван Иванович. — Моему отцу выбили один глаз. По-зверски поступили белоказаки и с рядовыми коммунистами <...> Дарья Мелехова убила моего отца, так она названа в романе, а в жизни ее настоящее имя Мария Дроздова. Она была отцу кумой»⁴⁸.

И далее в очерке приводится рассказ о смерти Сердинова еланского казака Евгения Петровича Оводова, который был в числе плененных белоказаками коммунистов, но чудом остался в живых и видел своими глазами, как умирал Иван Алексеевич Сердинов:

«Тут к нам подбежала женщина — Мария Дроздова с винтовкой. Она приблизилась к Ивану Алексеевичу Сердинову и ударила его винтовкой в лоб. Винтовка переломилась, а Иван Алексеевич упал на спину. Мария Дроздова выхватила винтовку из рук стоявшего рядом казака и приколола в грудь Ивана Алексеевича...»⁴⁹.

В «Тихом Доне» эта сцена написана несколько иначе: Дарья Мелехова застрелила своего кума. Но в сути своей сцена убийства Котлярова в романе воспроизводит этот трагический жизненный эпизод не только с предельной эмоциональной точностью, но и огромной художественной силой и правдой.

Мятеж Сердобского полка, гибель Павла Дроздова (Петра Мелехова), убийство Ивана Алексеевича Сердинова (Котлярова) Марией Дроздовой (Дарьей Мелеховой) — все это в жизни и в романе завязано в один тугой узел, и все происходит в хуторе Плешакове, где во время Вёшенского восстания жил Михаил Шолохов.

Рассказано в романе и о приезде генерала Сидорина в хутор Татарский, чтобы наградить «героинь-казачек» за подвиги в борьбе с красными⁵⁰. Сестры Оводовы, старожилы хутора Плешакова, были свидетелями этого события:

«Этот генерал сестрам Дроздовым по пятьсот рублей привез. Они пришли в белых длинных платьях с оборками, в черных коклюшевых шарфах, нарядные. На столе лежали деньги, кучки — пятьсот и пятьсот. Они убивали, это им награда. Подходит одна, берет деньги и за пазуху, и другая за ней»⁵¹.

ПРОТОТИП ПОЛОВЦЕВА

Метод текстологической «дактилоскопии», когда рукопись текста романа сопоставляется с биографией автора, архивными источниками и свидетельствами очевидцев, помогает прояснить проблему авторства «Тихого Дона», сделать ее особенно прозрачной.

Приведем еще один конкретный тому пример. Как указывалось выше, уже в главах 1925 года рядом с Абрамом Ермаковым и казаком

283

Сердиновым (в будущем — Котляровым) действует есаул Сенин, поддерживающий прокорниловские настроения полковых командиров. Но еще раньше этот есаул возник в рассказе «Чужая кровь», в «Донских рассказах»: «Назначает его, Петра вашего, командир сотни в разъезд... Командиром у нас был подъесаул Сенин... Вот тут и случилось... Срубили Петра... Насмерть...» (1, 317—318).

Есаул Сенин действует и в окончательной редакции «Тихого Дона»: он участвует в казни Подтелкова и Кривошлыкова.

Об участии Сенина в казни Подтелкова рассказывает в своих воспоминаниях базковский казак Я. Ф. Пятиков: «Сбоку Подтелкова шли Спиридонов и Сенин с оголенными шашками»⁵².

Более того: есаул Сенин проходит и в «Деле» Харлампия Ермакова, где содержится «Протокол допроса» Александра Степановича Сенина, казака станицы Боковской:

«Вопрос: Скажите, гр. Сенин, за что вы отбываете наказание в Новочеркасском исправдоме, с какого и по какое время?

Ответ: За сокрытие офицерского чина, проживание под чужой фамилией и за то, что я принимал участие в суде над Подтелковым и другими, за команду группой расстреливающих, отбывал наказание с октября месяца 1921 года по 1926, октябрь месяц.

Вопрос: Принимал ли участие в суде и приведении смертного приговора над Подтелковым и Кривошлыковым и 74 человек членов их отряда во время восстания против Соввласти в 1918 году?

Ответ: Да, я принимал участие в суде и приведении смертного приговора Подтелкова и Кривошлыкова и 74 человек, подписывал приговор 30 человек как весь состав суда... Приговор в исполнение приводил я как командир роты, под моим командованием, насколько я помню, было человек пятнадцать казаков, из которых ни одного не знаю по фамилии, тех, которые входили в мое командование по расстрелу, они все были добровольцами из других сотен»⁵³.

Особенно поражает то, что Шолохов, оказывается, знал Сенина и был у него в тюрьме. Михаил Обухов в статье «Встречи с Шолоховым» рассказывает об этом так:

«— Только что я был в тюремной камере и разговаривал с Сениным, — Шолохов помолчал. — Говорил с ним, смотрел на него и думал: скоро не будет этого человека. И Сенин отлично знает, что в ближайшие дни его ожидает расстрел...

Потом весь долгий вечер Михаил Александрович, видимо, находился под впечатлением своего свидания с бывшим есаулом. Он задумчиво сосал потухшую трубку, был молчаливей, чем обычно <...> В конце вечера он коротко сказал нам:

— Не хотели разрешать мне свидания с Сениным, но я настоял на своем, доказывая, что это один из персонажей “Тихого Дона”. Свидание было мне крайне необходимо...»⁵⁴.

Встреча эта была необходима писателю не только в связи с «Тихим Доном», но и с «Поднятой целиной». Как уже говорилось ранее, есаул Сенин — не только один из персонажей «Тихого Дона», но и прототип одного из главных действующих лиц «Поднятой целины» — Половцева.

284

Федор Григорьевич Подтелков
(1886—1918), председатель Донского
Совнаркома в 1918 году. Реальное
историческое лицо, действующее в романе
«Тихий Дон»

Михаил Васильевич Кривошлыков
(1894—1918) — секретарь Донского
казачьего Военно-революционного
комитета в 1918 году. Реальное
историческое лицо, действующее в романе
«Тихий Дон»

Ф. Г. Подтелков и М. Д. Сердинов.
1910 г.

Ф. Г. Подтелков и М. В. Кривошлыков
перед казнью через повешение. 1918 г.

285

«...Я из Новороссийска не уехал со своими, — рассказывает Половцев Якову Лукичу Островнову, — не удалось. Нас тогда предали, бросили добровольцы и союзники. Я вступил в Красную Армию, командовал эскадроном, по дороге на польский фронт... Такая у них комиссия была, фильтрационная, по проверке бывших офицеров... Меня эта комиссия от должности отрешила, арестовала и направила в Ревтрибунал. Ну, шлепнули бы товарищи, слов нет, либо в концентрационный лагерь. Догадываешься за что? Какой-то сукин сын, казуня, мой станичник, донес, что я участвовал в казни Подтелкова. По дороге в трибунал я бежал... Долго скрывался, жил под чужой фамилией, а в двадцать третьем вернулся в свою станицу. Документ о том, что я когда-то был комэском, я сумел сохранить, попались хорошие ребяты, — словом, я остался жить. Первое время меня таскали в округ, в политбюро Дончека. Как-то отвертелся, стал учительствовать. Учительствовал до последнего времени...» (6, 24).

Биография Половцева в «Поднятой целине» — это биография есаула Сенина в реальной жизни.

Визит Шолохова в тюрьму к Сенину был связан именно с тем, что в 1930 году он работал над первой книгой «Поднятой целины».

«Михаил Александрович на высказывания был скуп. Он больше любил слушать других. И, надо сказать, немногими словами умел вызвать на разговор. Но однажды, с трудом сдерживая волнение, он сам рассказал:

“Только что был в Миллеровском окружном управлении ОГПУ на свидании с бывшим есаулом Сениным. В дни сплошной коллективизации Сенин пытался организовать контрреволюционный мятеж на Верхнем Дону. Он — прототип Половцева в “Поднятой целине”.

Нельзя сказать, что Половцев и Сенин — одно и то же лицо, — продолжает Обухов, — да это и понятно: Михаил Александрович писал не Сенина, а Половцева, собирательный тип врага. Думается мне, Сенин лишь многое прояснил писателю в этом, по-своему очень сложном характере»⁵⁵.

Личность есаула Сенина неоднозначна, а судьба его, как большинство казачьих офицерских судеб тех лет, трагична. Об этом пишет К. Прийма. Он встретился в 1955 году с бывшим предревкома станицы Боковской Наумом Федоровичем Телицыным, — земляком есаула Сенина. Вот что рассказал Телицын Прийме:

«— Половцев — это осколок (видимо — сколок? — Ф. К.), точный портрет одного есаула <...> Знал я его сызмальства. Станишник он мой, из Боковской — Александр С. его звали. Окончил Новочеркасское юнкерское училище, с мировой войны пришел подъесаулом. Это он был комендантом суда, который казнил Подтелкова и Кривошлыкова. Шолохов в “Тихом Доне” именно его упоминает. Отступал он от Новороссийска с Деникиным, а потом сдался под фамилией Евлантьева, вступил в Красную армию, дослужился до командира эскадрона... Что, похож на Половцева?

— Да, эти вехи жизни — половцевские.

— Потом, — продолжал рассказывать старик, — пролез этот... Евлантьев в следователи особого отдела Блиновской дивизии. В

286

1923 году (ошибка памяти, судя по показаниям самого Сенина — в 1921 году. — Ф. К.) в Ростове был опознан нашим станишником Малаховым и разоблачен. Присудил его трибунал к расстрелу, но по Всероссийской амнистии 1923 года он был помилован и сослан на Соловки. Вернулся домой в Боковскую в 1927 году, стал учителем в школе второй ступени. <...> ... Стал учителем он и начал сколачивать свои силы против советской власти. К началу коллективизации он создал в хуторах и станицах Верхнего Дона кулацко-белогвардейский “Союз освобождения Дона”, пытался поднять мятеж весной 1930 года <...> Высокий, сутулый, лобастый, с тяжелым взглядом глубоко запавших глаз, есаул С., то есть Половцев, был физически силен и крепок. Умел складно говорить. Учен был»⁵⁶.

Как все тесно переплетено на Дону: как вы помните, именно на чердаке того дома, где жил Сенин, когда учительствовал в Быковской, К. Прийма обнаружил старую газету с письмом Павла Кудинова своим землякам. Это значит — интересовался Сенин Вёшенским восстанием и судьбой его участников.

Шолохов в беседе с Приймой дополнил то, что рассказывал в 1930 году Обухову, — оказывается, писатель не только посещал Сенина в тюрьме, но позже познакомился и с его делом: «Дело есаула С. я хорошо знал и изучил его... Конечно, с известной долей художественного обобщения и вымысла дал его в образе есаула Половцева»⁵⁷.

Такова была методика сбора материала Шолоховым: он внимательно «изучал» личность, характер, обстоятельства жизни прототипа своего героя с тем, чтобы с помощью художественной обработки с известной долей вымысла создать обобщенный характер.

Этим путем, как мы убедились, он шел не только в ситуации Сенин — Половцев, но и в связке Харлампий Ермаков — Григорий Мелехов, в ситуациях со многими реальными людьми, которые стали прототипами героев его романа.

ПЛЕШАКОВСКАЯ МЕЛЬНИЦА

Краеведение оказывает неоценимую помощь литературоведению — особенно когда необходима литературоведческая и текстологическая «дактилоскопия» для атрибуции — прояснения или уточнения — проблемы авторства.

Именно краеведы чаще всего с особой дотошностью и пристальностью исследуют подчас скрытые нити, связывающие автора и его героев с той географической и жизненной средой, в которой родилось, возникло произведение, в нашем случае — «Тихий Дон». Именно они стремятся, часто по крупицам, собирать «бесценный и безвозвратно уходящий от нас материал» о жизни и творчестве писателя, уроженца их родных мест, — с пониманием, что «это дело ответственное: все до мелочей должно быть выверено, документально подтверждено, все должно иметь неоспоримые доказательства»⁵⁸.

Эти слова, выражающие принцип подхода к сбору и изучению материала о жизни писателя, истории его произведения, принадлежат одному из самых известных краеведов Дона — Г. Я. Сивоволову.

287

Рисунок С. Королькова

«Свой поиск прототипов я начал с исследования того окружения и той среды, в которой жил писатель, — рассказывает краевед о своей работе. — Как известно, М. Шолохов в станице Каргинской с небольшими перерывами прожил около пятнадцати лет дореволюционного и послереволюционного периода. Здесь прошли его детские и юношеские годы, здесь накапливалось и осмысливалось все увиденное, услышанное и пережитое, формировалось его мировоззрение как человека и как писателя. На его глазах происходили исторические события огромной важности. Он жил среди казаков, иногородних, купцов, знал их повседневные дела и заботы, слышал их голоса, угадывал поступки, любовался красотами донской природы, впитывал в себя народную мудрость»⁵⁹.

Данные об интересовавших его казаках краевед тщательно отбирал. В центре его внимания оставалось то, что имело прямое отношение к роману — к тому или иному действующему лицу или событию: «ведь, занимаясь прототипами “Тихого Дона”, я имел в виду прототипы не только персонажей, но и отраженных в романе событий»⁶⁰, — уточняет Сивоволов.

Поисковую работу облегчало то, что краевед знал многих старожилов, которые ему охотно помогали, думали над его вопросами, при повторных встречах и беседах рассказывали всплывшее в памяти.

288

Хотел бы особо подчеркнуть эту неожиданную формулировку краеведа: «...занимаясь прототипами “Тихого Дона”, я имел в виду прототипы не только персонажей, но и отраженных в романе событий». Мы считаем это уточнение исключительно важным. Почему?

Да потому, что краеведы, ведя свой поиск, исследуя жизненный материал, как бы повторяют тот самый путь, который когда-то уже прошел автор.

Автор «Тихого Дона», как и любого другого реалистического произведения, не создавал его по принципу «бога из машины», не конструировал роман из головы, но брал информацию из жизни, обогащая ее своей мыслью и чувством, жизненным, духовным и душевным опытом. Это был путь сбора материала, расспросов, бесед с огромным количеством людей, имевших отношение к событиям, о которых решил написать, изучения печатных источников, привлечения резервуаров собственной памяти, т. е. огромная работа, сложный интеллектуальный и даже физический труд.

И весь этот путь вслед за писателями прошли краеведы и исследователи его творчества.

А теперь снова зададим вопрос, насколько вероятно, что автор «Тихого Дона» — не Шолохов? Что кто-то, нам неизвестный, не только обладал незаурядным писательским даром, жил в тех краях, прекрасно знал казачий быт, пережил трагические дни Вёшенского восстания, но еще и лично знал многих и многих реальных людей, ставших прототипами героев «Тихого Дона», начиная с Харлампия Ермакова, — прототипа главного героя произведения.

Возникает естественный, причем изначальный вопрос: кто, если не Шолохов, мог пройти весь этот многотрудный путь постижения сложного жизненного материала, отразившего жизнь казачества и его трагедию, связанную с Вёшенским восстанием? Кто — кроме Шолохова, помимо него — мог выйти на Харлампия Ермакова, ставшего главным прототипом Григория Мелехова, свидетеля и участника трагических событий Гражданской войны на Дону? Кто — кроме Шолохова, помимо Шолохова из писателей, предлагаемых нам в качестве авторов «Тихого Дона», — держал в своей памяти пережитый опыт трагических дней Вёшенского восстания? И кто еще лично знал этот сонм живых, реальных людей, ставших прототипами?

Нет другого человека, который, преследуя литературные цели, имел бы отношение к Харлампию Ермакову, был связан с ним, а также с другими казаками — жителями тех мест, участниками Вёшенского восстания на Дону, который «собирал» бы в Вёшенском округе материал для романа о Гражданской войне на Дону, кто судьбой своей был бы связан с целым рядом людей, ставших прототипами героев и персонажей романа «Тихий Дон».

В этой связи уместно провести напрашивающуюся параллель: соотношение автор — прототип — герой в прозе А. Солженицына, одного из главных оппонентов М. А. Шолохова. Возьмем для примера его рассказ «Матренин двор». Краеведами установлено, что в основу рассказа положены реальные события жизни Солженицына, когда он после ссылки учительствовал в 1956—1957 годах в одной из деревень

289

Владимирской области, а прототипом главной героини рассказа была реальная Матрена, в доме которой квартировал будущий писатель. В жизни ее звали Матрена Захарова (в рассказе — Матрена Григорьева), и дом Матрены, описанный Солженицыным, до сих пор существует, в нем живет Люба, племянница героини солженицынского рассказа⁶¹. Как жива в деревне и память об удивительной русской женщине, навеки запечатленной в этом лучшем, на мой взгляд, рассказе А. И. Солженицына. И если бы у кого-нибудь вдруг возникло сомнение в авторстве этого рассказа, — путь к его идентификации был бы ясным и простым — через исследование обстоятельств жизни возможного автора и реальных прототипов героев произведения.

Этим путем мы и идем в нашем поиске правды об авторе великого романа.

Строго говоря, речь идет не просто о «прототипах», но, как и в случае с «Матрениным двором», о реальных лицах, лично известных автору и являвшихся для него источником познания недавних исторических событий — мировой или Гражданской войны.

В этом случае взаимосвязь: «автор — характер — прототип» настолько прочна, что ее не разрушить никакими искусственными мерами. Представим на мгновение, что будет, если в связке Шолохов — Григорий Мелехов — Харлампий Ермаков убрать Шолохова и подменить его кем-то, кто не был лично знаком с Харлампием Ермаковым; или вынуть из этой связки самого Ермакова, — и романа «Тихий Дон» не будет, потому что не будет в итоге Григория Мелехова. Ибо, как уже было показано, Харлампий Ермаков по отношению к Григорию Мелехову не просто прототип, который передал герою «Тихого Дона» какие-то черты внешнего облика или «служивской» биографии, — он еще и мощнейший аккумулятор целенаправленной и неукротимой духовной энергии, которая, пройдя через «душу» Шолохова, и вызвала к жизни могучий в своих трагических противоречиях характер Григория Мелехова.

Проблема прототипов — как персонажей, так и отраженных в романе событий, — исключительно важна для «Тихого Дона».

Помимо Харлампия Ермакова мы уже рассмотрели в качестве прототипа Григория и Петра Мелеховых братьев Дроздовых. Коснулись таких персонажей «Тихого Дона», как командующий Вёшенским восстанием Павел Кудинов, начальник штаба мелеховский дивизии, а в жизни — преподаватель русского языка, учивший Михаила Шолохова, Михаил Копылов, подъесаул Сенин, участник суда над подтелковцами, которого Шолохов навещал в тюрьме, Иван Алексеевич Котляров (в жизни — Иван Алексеевич Сердинов), большевик, убитый кумой Дарьей Мелеховой (в жизни Марией Дроздовой), братья Шамили (в жизни — Ковалевы), комиссары Лихачев и Малкин.

Краеведческими изысканиями документально подтверждено, что Харлампия Ермакова, братьев Дроздовых, Михаила Копылова, подъесаула Сенина, Ивана Алексеевича Сердинова, братьев Ковалевых, многих других персонажей романа — Шолохов знал лично, встречался с ними, а подчас был свидетелем связанных с ними событий.

290

Особенность «Тихого Дона» в том, что он почти весь соткан из реальной жизни людей Вёшенского округа, его герои — в своем большинстве — это реальные люди.

«Антишолоховедение» обязано или опровергнуть изыскания литературного и исторического краеведения, или выдвинуть другую реальную фигуру автора «Тихого Дона», который мог бы знать, держать в памяти, охватить и воплотить в высочайшем художественном слове и образе весь этот огромный фактический и личностный материал.

На Шолохова как единственно возможного автора «Тихого Дона» указывают не только его жизненные связи с большим числом героев романа, но и детальное знание географии, топографии и топонимики местности, изображенной в романе его «малой» родины, органическое знание природы, быта, обычаев, фольклора казаков, «казачьего языка» (к этому вопросу мы еще вернемся). Наконец, автор романа сумел доподлинно воссоздать исполненную противоречий трагедию Вёшенского восстания, которой в конечном счете и посвящен роман.

Как видим, объем источниковой информации, положенной в основу «Тихого Дона», — огромен. Трудность его исследования — еще и в том, что Шолохов крайне неохотно говорил об истории создания своего романа, о его прототипах, о событиях, положенных в его основу.

Причина этого — прежде всего политическая: писатель понимал, чем грозило людям обнародование имен и фактов, связанных с восстанием, в условиях продолжавшегося в 20-е годы антиказачьего террора.

Но была и другая — условно говоря, эстетическая — причина, по которой Шолохов не любил говорить о прототипах романа. Отдавая себе отчет в том, насколько близок роман к реальной жизни и как плотно он населен реальными людьми, Шолохов не хотел, чтобы «Тихий Дон» воспринимался как своего рода дагерротип его родной казачьей местности. Шолохов болезненно реагировал на упрощенный, чисто «фотографический» подход краеведов и литературоведов к проблеме прототипов. Отвечая на вопрос, как был найден образ Григория, Шолохов, как вы помните, говорил: «В народе <...> Григорий — это художественный вымысел»⁶².

Уже упоминавшиеся выше вёшенские краеведы Н. Т. Кузнецова и В. С. Баштанник рассказывают, что «во время одной из бесед о прототипах Шолохов прочитал нам письмо Льва Николаевича Толстого Луизе Ивановне Волконской, в котором он отвечает на ее вопрос о прототипе Андрея Болконского: <...> “... Спешу сделать для вас невозможное, то есть ответить на ваш вопрос. Андрей Болконский — никто, как и всякое лицо романиста, а не писателя личностей или мемуаров. Я бы стыдился печататься, ежели бы весь мой труд состоял в том, чтобы списать портрет, разузнать, запомнить...”.

То, что писатель прочитал нам это письмо, послужило и хорошим напоминанием, толкованием, и это ко многому обязывало»⁶³.

291

Паровая мельница купца Тимофея Андреевича
Каргина в станице Каргинской.
Вид со стороны реки Чир.
Каргинская мельница легла в основу
описания мельницы купца Мохова
в хуторе Татарском в романе «Тихий Дон».
Фото 1950 г.

Павел Тимофеевич Каргин,
сын владельца
Каргинской мельницы Т. А. Каргина.
С женой, сестрой и ребенком.
Фото 1904 г.

Мельница в станице Каргинской. 1920-е годы.

292

Обязывает и нас. Подчеркнем, однако, что наш интерес к проблеме прототипов в «Тихом Доне» носит другой характер. Меньше всего мы хотели бы представить Шолохова в качества «писателя личностей для мемуаров», главная цель которого — «списать портрет, разузнать, запомнить». Наша цель — в другом: выявить те реальные биографические, жизненные нити, которые связывают «Тихий Дон» с судьбой Шолохова и с конкретной исторической и бытовой жизнью Верхнего Дона той поры.

В дополнение к тем прототипам героев романа, о которых уже шла речь, продолжим знакомство с фигурами реальных людей, которые дали жизнь другим его героям.

Краеведы установили, что паровая мельница в хуторе Татарский, которой владел в романе купец Мохов, «списана» с реальной мельницы в хуторе Каргине, принадлежавшей купцу Симонову, а «населена» людьми, работавшими на столь же реальной мельнице в Плешакове. Это машинист Иван Алексеевич Сердинов, весовщик Валентин (в жизни и романе по прозвищу Валет), и братья Бабичевы — Василий и Давид (в романе — Давыдка). Все они — реальные люди, хорошо знакомые автору романа.

Об Иване Алексеевиче Сердинове (в романе — Котлярове) подробно шла речь выше. С Давидом Михайловичем Бабичевым — тем самым вальцовщиком Давыдкой, который изображен в «Тихом Доне» под своим именем, мы встречаемся на страницах книги В. Гуры «Как создавался “Тихий Дон”». Оказывается, в послевоенные годы Давид Михайлович Бабичев еще был жив. Его курень находился в хуторе Каргинском у самого Дона.

«— Дело было давно, в 1911 году, — рассказывал он Гуре. — Теперича шестой десяток доживаю. А в ту пору меня все больше Давыдкой звали. Так прозвал меня и Шолохов в “Тихом Доне” — Давыдка-вальцовщик. Машинистом у нас на мельнице работал Иван Алексеевич Сердинов, из местных. Считался он казаком, но проживал в бедности. Душевный был человек. И Валентин, его помощник, тоже свойский парень. Ничем с виду не приметный, а колючий, на язык острый. Вот фамилию его не помню, мы его Валеткой прозвали. Знаю, что был он из революционеров, еще перед той германской войной на хутор приехал. В марте 1918 года, перед самой заварухой, исчез он из хутора, куда — не знаю. С тех пор из виду потерял я Валетку, и судьба его мне неизвестна.

— В романе Валета убивают восставшие казаки под Каргинской, — напомнил я.

— Может, и убили. Шолохов знает, он на Каргине жил. Только я не слыхал про это. А вот Иван Алексеевич Сердинов погиб на моих глазах. Взяли его казаки-повстанцы в плен и погнали по хуторам, по-над Доном, на Вёшки. Весной это было, народу собралось масса, когда гнали его через наш хутор. Может, и Мишка Шолохов тут был — не припомню что-то. Вдова казачьего офицера Марья Дроздова страшно издевалась над нашим Иваном Алексеевичем. Лютая была баба. Она тут же и убила его самолично и добровольно»⁶⁴.

Приведем свидетельство и самого Шолохова в беседе с Приймой:

293

«...Вскоре после войны заезжал ко мне Валет. Помнишь, во второй книге романа его убивают казаки и хоронят в степи.

Заходит в дом человек и говорит: “Узнаешь?” Всмотрелся я... Что-то знакомое в лице: “Да, узнаю, Валет!” — “Ты меня, говорит, похоронил в “Тихом Доне” и часовню у могилы поставил, а я-то бежал от белых из-под расстрела. Вот всю эту войну прошел и надумал тебя проведать...”»⁶⁵.

Как видим, не только Иван Алексеевич Сердинов (Котляров), но и Давыдка-вальцовщик, Валет, вальцовщик Тимофей — это все реальные люди, вошедшие в роман, жившие в одно время с юным Шолоховым. Подтверждение тому находим и в воспоминаниях чеха Ота Гинца, опубликованных в 1955 году в Чехословакии. Будучи солдатом австро-венгерской армии, он попал в плен и волею судеб, начиная с 1917 года, жил в хуторе Плешакове, где близко подружился с семьей Шолоховых и тринадцатилетним Михаилом Шолоховым: «Родители Михаила, — рассказывает он в своих воспоминаниях, — обращались со мной, как с собственным сыном, а тринадцатилетний Миша быстро стал моим верным молодым другом...». Гинц рассказывает о своей дружбе и близком знакомстве Михаила Шолохова с Иваном Алексеевичем Сердиновым, с рабочим мельницы по имени Валентин (Валетка). Он вспоминает также о «неком слесаре, образованном и передовом человеке», который пригласил его к себе на квартиру. «...Я много от него узнал, — пишет О. Гинц <...> — Наверно, это был слесарь, которому Шолохов дал в “Тихом Доне” имя Штокман»⁶⁶.

Жители хутора Плешаков. В первом
ряду справа — машинист паровой мельницы
в хуторе Плешакове Иван Алексеевич
Сердинов, прототип Ивана Алексеевича
Котлярова, машиниста мельницы
в хуторе Татарском в романе
«Тихий Дон»

Как видим, мельница купца Симонова на хуторе Плешакове, где управляющим был отец Шолохова, и люди, работавшие на ней, сыграли в судьбе писателя и его романа немалую роль. А купец Мохов — не только персонаж «Тихого Дона», но и реальный человек.

294

ВЁШЕНСКОЕ КУПЕЧЕСТВО

Моховы — известный купеческий род на Верхнем Дону, находившийся в тесных отношениях и даже в родстве с купеческим родом Шолоховых.

Сын «совслужащего», каковым Шолохов предстает в заполняемых им анкетах, на самом деле происходил из старинного купеческого рода Шолоховых, не уступавшего по породе донским купцам Моховым. При этом судьбы этих двух родов, примерно в одно время переселившихся на Дон из центральной России, неотрывны одна от другой.

История рода купца Мохова в «Тихом Доне» представлена так:

«Сергей Платонович Мохов издалека ведет свою родословную.

В годы царствования Петра I шла однажды в Азов по Дону государева баржа с сухарями и огнестрельным зельем. Казаки “воровского” городка Чигонаки, угнездившегося в верховьях Дона, неподалеку от устья Хопра, ночью напали на эту баржу, стражу сонную перерезали, сухари и зелье разграбили, а баржу затопили.

По цареву приказу из Воронежа пришли войска, “воровской” тот городок Чигонаки сожгли, казаков, причастных к разбойному на баржу нападению, нещадно в бою разбили», но десять лет спустя «вновь выросла и опоясалась боевыми валами станица. С той-то поры и пришел в нее из Воронежского указа царев досмотрщик и глаз — мужик Мохов Никишка. Торговал он с рук разной, необходимой в казачьем обиходе рухлядью...» (2, 13).

От этого-то Мохова Никишки, сообщается в романе, и повелся купеческий род Моховых.

Как установил Сивоволов, зарайский купец Мирон Мохов с сыном Николаем переехал на Дон в середине XIX века. Дед Шолохова, купец 3-й гильдии из того же города Зарайска Михаил Михайлович Шолохов, приехал в Вёшенскую в конце сороковых годов XIX века, — вслед, и, возможно с помощью Мирона Мохова и его сына. Зарайские краеведы развернули поиск шолоховских корней в городе Зарайске Рязанской, а ныне Московской области. Вот что пишет в своем письме в ИМЛИ зарайский краевед В. И. Полянчев: «Первые Шолоховы в Зарайске появились давно, во второй половине XVII века. Тогда, судя по Переписной (ландратской) книге 1715 г., окраинную Пушкарскую слободу обживал пушкарь Фирс Шолохов и четверо его сыновей: Василий Фирсович, Осип Фирсович, Иван Фирсович и Сергей Фирсович. От младшего Сергея Фирсовича — прапрапрадеда писателя — и пошла ветвь, которая через четыре поколения на пятое и привела Шолоховых на Дон: прапрадед Иван Сергеевич, прадед Михаил Иванович, дед Михаил Михайлович, и наконец — отец писателя — Александр Михайлович. Предки великого родственника вплоть до конца XIX в. жили в Зарайске, и к тому времени расселились чуть ли ни по всему городу. Фамилией Шолоховы полон Зарайск и до сих пор»⁶⁷.

В 20—30-е годы Шолохов стремился в своих анкетах подчеркивать свое чуть ли не пролетарское происхождение. Это было продиктовано социальными условиями того времени: выходцам из «эксплуататорских классов», как известно, в ту пору перекрывали все пути.

295

Генеалогическое древо Шолоховых в Зарайске. Составил краевед В. Полянчев,
г. Зарайск Московской области, 1989 г.

Отец писателя, Александр Михайлович Шолохов, переехав в начале 1917 года на жительство в хутор Плешаков Еланской станицы и поступив на должность управляющего паровой мельницей, принадлежавшей купцу Ивану Симонову, вскоре выкупил эту мельницу у владельца за 70000 рублей золотом. Деньги для того времени немалые! Откуда они у приказчика? Скорее всего, это — деньги, полученные им в наследство от матери, урожденной Марии Васильевны Моховой. Да, бабушка будущего писателя происходила из старинного купеческого рода станицы Вёшенской — рода купцов Моховых, действующих в романе «Тихий Дон».

296

297

298

Купеческие семьи Моховых и Шолоховых, связанные родственными узами, разоряясь и возрождаясь вновь, конкурируя между собой, многие десятилетия вели торговлю в Вёшенской и прилегающих к станице хуторах. Так, по данным 1852 года в станице Вёшенской и на ее хуторах торговлю вели пять купцов Моховых — Мирон Автомонович, Николай Миронович, Михаил Егорович, Василий Тимофеевич и Капитон Васильевич, и двое купцов Шолоховых — Михаил Михайлович и Иван Кузьмич. В 1887 году семь лавок принадлежали купцам Моховым и восемь — купцам Шолоховым.

Как уже говорилось, эти купеческие семьи состояли в близком родстве — вот почему для купца в Татарском Шолохов выбрал именно эту фамилию: Мохов.

В образе Сергея Платоновича Мохова нашла отражение семейная история, о которой поведал Г. Я. Сивоволову Николай Петрович Шолохов (сын Петра Михайловича Шолохова): «Михаил Шолохов, описывая в “Тихом Доне” купца Мохова, за основу взял историю своего деда — Михаила Михайловича: были, мол, у него взлеты и падения, разоряли его пожары, но он снова вставал на ноги. Николай Петрович привел слова Михаила Александровича: “Я, кажется, нашел, откуда на Дону тянется наш род. Дед был прислан приглядывать за казаками”»⁶⁸.

Вот откуда эти слова в романе о том, как был направлен в казачью станицу «царев досмотрщик и глаз — мужик Мохов Никишка»! Семейная легенда воплотилась в слова романа.

Однако история двух купеческих родов — не единственный источник для описания в романе торгового дома купца Мохова. К началу действия романа оба рода заметно обеднели и были потеснены более удачливыми конкурентами. Братья Шолоховы были вынуждены пойти в приказчики к разбогатевшему к этому времени каргинскому купцу Левочкину, к началу революции — самому богатому в округе. Именно он — помимо купцов Моховых и Шолоховых — и стал, как полагают краеведы, прототипом купца Сергея Платоновича Мохова в «Тихом Доне».

Прослеживается родственная связь Шолохова и с Левочкиным. «Иван Сергеевич Лёвочкин, — замечает Сивоволов, — состоял в близком родстве с Михаилом Михайловичем Шолоховым»⁶⁹, дедом автора «Тихого Дона». Купец 2-й гильдии Иван Левочкин был женат на старшей дочери Михаила Михайловича Прасковье, тетушке Шолохова. А три брата Шолоховых, в их числе и отец М. А. Шолохова, Александр Михайлович (до переезда в Плешаков) работали приказчиками в торговом доме Левочкина, где заправляла во многих делах их родная сестра, при этом средний из них, Петр Михайлович, был правой рукой Левочкина.

«Каргинские старожилы утверждают, — пишет Сивоволов, — что именно в это время на магазине появилась выкрашенная в зеленое жестяная вывеска: “Торговый дом Лёвочкина и К^о”. Этот торговый дом со сквозными дверями Шолохов описал в “Тихом Доне” как “Торговый дом Мохов С. П. и Атепин Е. К.”»⁷⁰.

Кстати, имя Левочкина дважды упоминается в романе: в главе XXIV части пятой, где Петр Мелехов останавливает свой отряд «возле магазина купца Левочкина», и в главе XIV части шестой, где генерал Краснов и союзники «согреваются на квартире богатого купца Левочкина».

299

Видите, насколько тугие и прочные нити даже чисто родственного характера связывают М. А. Шолохова с тем жизненным материалом, который лег в основу «Тихого Дона».

Благодаря изысканиям историков и краеведов — они начались практически только в середине 50-х годов, поскольку до смерти Сталина и XX съезда партии даже подступиться к жителям Дона с расспросами об обстоятельствах Вёшенского восстания было непросто — шолоховедам удается восстановить то историческое пространство «Тихого Дона», которое было подвластно только Шолохову.

Называя в качестве возможных авторов романа Ф. Крюкова, И. Родионова, В. Севского-Краснушкина, «антишолоховеды» даже не дают себе труда задуматься, каким образом эти люди, никогда не жившие и даже не бывавшие на Верхнем Дону, могли проникнуть в историческое пространство «Тихого Дона», неразрывно связанное с судьбой Шолохова, постигнуть тот специфический человеческий и исторический материал, который лег в основу романа, а до того — в основу биографии писателя.

В романе «Тихий Дон» — 670 действующих лиц, из них 250 имеют реальные прототипы, претворенные талантом Шолохова в художественные образы. Вот почему бесспорна и другая сторона вопроса: такое огромное количество действующих лиц на историческом пространстве романа никакая творческая фантазия не воспроизведет из воздуха, но — только из жизни, из реального исторического времени. И этот сложный творческий процесс познания художником действительности и воплощение этого знания в плоть художественного повествования поддается анализу, поскольку жизнь неминуемо оставляет на ткани произведения свои следы. Цель такого анализа — соотнести историческое пространство произведения, освоенное автором, и историческое пространство реального бытия, в котором жили прототипы его героев. Имеются ли здесь совпадения? Каков их характер? Есть ли противоречия между биографией автора и его жизненным опытом, его взглядом на исторические события, воспроизведенные в романе? В поиске ответов на эти вопросы объединяются усилия литературоведов и краеведов.

АНИКУШКА И ДРУГИЕ ...

В дополнение к уже называвшимся прототипам «Тихого Дона» приведем еще несколько обнаруженных краеведами имен, из числа 250 реально существовавших людей. И судьба каждого из них так или иначе пересекалась с судьбой Шолохова.

Аникушка — «безусый скобцеватый» Аникушка, «с голым бабьим лицом», балагур и весельчак, который и сам в романе был предметом постоянных шуток и розыгрышей. Прототип этого персонажа, — по словам Г. Я. Сивоволова, — Аникей Андрианович Антипов, сосед Шолохова в станице Каргинской⁷¹.

В 1908 году Аникея призвали на военную службу в 12-й Донской казачий полк, расквартированный в местечке Радзивиллово Волынской губернии, — тот самый, где служили Харлампий Ермаков и Павел Кудинов, а в романе — Григорий Мелехов.

300

«Аникей был среднего роста. Курчавый чуб лихо свисал из-под казачьей фуражки, — рассказывает Сивоволов со слов его младшего брата Петра Андреяновича Антипова. — На его щеках и подбородке не отрастал волос, и от этого круглое лицо казалось бабьим. Все сыновья уродились в отца — голощекие. <...> Весельчак и песенник, везде был своим человеком. Любил бывать на свадьбах, там заглядывался на подвыпивших жалмерок, а они с него не сводили глаз. <...> За веселый, открытый характер, простоту общения его любили, казаки постарше называли по-уличному — Аникушка»⁷².

Глубокой осенью 1917 года, когда казаки возвращались с фронта, вместе с фронтовиками-каргинцами возвратился домой и Аникей Антипов.

В 1919 году, рассказывает Сивоволов, в повстанческую сотню мобилизовали и Аникея. Он участвовал во многих боях с красными. После разгрома белоказаков под Орлом и Курском Донская армия покатилась на юг. В один из осенних дней Аникей вернулся домой.

Аникей Андрианович Антипов
(1888—?). Репрессирован в
1937 году. Прототип Аникушки
в романе «Тихий Дон».
Фото 1930-х гг.

«До самого переезда на постоянное жительство в Вёшенскую Шолохов жил соседом Аникея Антипова, — рассказывает Сивоволов. — Евдокия (жена Аникушки. — Ф. К.) ходила в их колодец за водой, иногда переговаривалась с Анастасией Даниловной (матерью М. А. Шолохова. — Ф. К.). По возрасту Аникей и Михаил не могли быть близкими товарищами, и тем не менее они подолгу засиживались, беседуя. Аникей рассказывал ему о службе на германской, но об участии в восстании не распространялся, от таких “воспоминаний” уходили многие бывшие повстанцы. <...> В 1937 году он был репрессирован, из заключения не вернулся»⁷³.

Шамили — так зовут в романе по-уличному братьев Шумилиных — Мартина, Прохора и Алешку-безрукого. Мы уже рассказывали об изысканиях вёшенских краеведов-учителей Н. Т. Кузнецовой и В. С. Баштанник о братьях Ковалевых как реальных прототипах братьев Шамилей.

Сивоволов приводит о них дополнительные подробности. В романе Шолохов описывает трех братьев Шумилиных. Ковалевых же было четверо: Алексей, Мартин, Иван и Аким. Иван в романе описан под именем Прохора, Мартин и Алексей под своими именами, Аким не упоминается. Кличку Шамили дал им писатель, взяв ее от настоящих Шамилей — братьев Лосевых, которые жили у самого Чира, на противоположном краю Каргина. Братья Лосевы получили кличку Шамили

301

в наследство от деда, который принимал участие в пленении Шамиля. С тех пор и пошло: Шамили-разбойники. Братья Лосевы были известны на весь хутор как лихие наездники, драчуны. Рядом с их наделами существовал искусственный пруд. В хуторе его, — рассказывает Сивоволов, — называли и до сих пор называют Шамилевским прудом.

Многое в жизни шолоховских Шамилей напоминает жизнь братьев Ковалевых: расположение жилища около кладбища, поведение, их дела. Однако во многом они и не похожи.

Рассказав историю рода Ковалевых-Шамилей, Сивоволов продолжает: «Шолохов правильно дает портрет Мартина и Алешки Шамилей. Автор этих строк помнит Мартина Ковалева до войны: низкорослый, коренастый в стареньком чекменишке и чириках; никогда не носил усов и бороды, а тут отпустил. Алешка-безрукий также ходил в стареньком казачьем мундире, по воспоминаниям, носил словно выращенную на солонцах реденькую бороденку. У него не было кисти левой руки (у Алешки Шамиля рука была оторвана по локоть), за что его в хуторе называли Алешка-косорукий. Давным-давно на военной службе во время стрельбы ему оторвало кисть руки...»⁷⁴.

Как инвалид Алешка-косорукий не подлежал мобилизации, не принимал участия в восстании; все эти дела, приписанные ему писателем, являются художественным вымыслом.

Крайний справа — Мартин Петрович Ковалев, прототип Мартина Шамиля.
Умер в 1947 году

302

Мартин Петрович Ковалев третьеочередником был мобилизован на германскую войну; как казак по мобилизации принимал участие в восстании.

Мартин и Алешка-косорукий после Гражданской войны вернулись в Каргинскую.

«Зимой 1933 года во время так называемого саботажа на Дону, не взывая о помощи и сострадании, опухший от голода Алешка-косорукий умер тихо и неслышно, лежа на застывшей лежанке. Жена его ослепла. Приемные дети покинули Алешкину хату и ослепшую мать. Хата сохранилась и поныне — из самана, низкая, с земляным полом, крытая камышом и соломой.

Мартин Петрович Ковалев умер в 1947 году.

По воспоминаниям сына Мартина, до революции Александр Михайлович Шолохов не раз бывал у них в доме. На глазах Мартина рос и сам М. Шолохов»⁷⁵.

Такова еще одна трагическая судьба героев «Тихого Дона».

Христоня — Хрисанф Токин, по уличному прозвищу Христоня, один из заметных персонажей романа. Из ближайшего окружения Григория Мелехова он старше всех. Во время службы в лейб-гвардии Атаманском полку принимал участие в разгоне студенческих демонстраций, проходивших в 1905 году. Тогда ему, очевидно, было 22—23 года. Следовательно, родился он не ранее 1882 года.

По внешнему виду Христоня — здоровенный («на нем бы четырехдюймовые возить»), с клешнями-руками и разлапистыми ногами, придурковатый казак; обладает огромной силой. Появляется Христоня с первых страниц романа.

Кто же из казаков был в поле зрения молодого писателя, когда он писал Хрисанфа Токина? — задается вопросом Сивоволов. И называет два имени: Федора Стратоновича Чукарина, и каргинского казака Христана Дударева.

В начале 1920 года, — замечает Сивоволов, — Александр Михайлович Шолохов жил с семьей по близкому соседству с братьями Дударевыми — Иваном (Ванюрой) и Христаном. «У каждого из них была своя интересная история и, возможно, собирая материал для своего героя, Шолохов имел в виду их обоих»,⁷⁶ — заключает он.

По описанию краеведа, Христан Дударев был огромного роста, сухой и костлявый, с лицом чернее земли. Глядя на него снизу вверх, старые казаки не в шутку говорили: «Христан — чистый азиат». Бабы, завидев издали его колесом согнутую фигуру, с огромным сучковатым костылем, переходили на другую сторону улицы или сворачивали в проулок. В кругу старых казаков он, как правило, молчал, лишь изредка вставлял: «Тах-то, тах-то», а когда начинал говорить — голос его гудел, как из двухведерного чугуна. В молодые годы Христан Дударев служил в Атаманском полку.

«Жена Ванюры (тоже атаманского роста, по прозвищу Самогуда) рассказывала мне, каков был Христан Миронович Дударев, — пишет Сивоволов. — “Ростом был в полнеба!.. С табуретки головы не достанешь!.. Вербу надо срубить, чтобы для его чириков сделать колодки!..”» (Вспомним в романе: «Христоня кладет на ребро аршинную

303

босую ногу»)⁷⁷. В 1937 году Христана Дударева арестовали. «Обвинили в троцкизме. Судили. В заключении он и умер»⁷⁸.

Сравнивая шолоховского Христоню с Христаном Дударевым и Ванюрой, трудно сказать, кто из них в большей степени заинтересовал писателя. Шолохов понемногу взял от каждого. Что касается имени Христиан, то оно было редчайшим и, пожалуй, единственным в округе Каргинской станицы, — замечает краевед.

В отношении некоторых героев «Тихого Дона» не надо искать прототипов — они выступают под собственными именами: тот же Харлампий Ермаков, Павел Кудинов, командиры дивизий — сотник Меркулов, есаул Егоров, подхорунжий Медведев, хорунжий Ушаков, двоюродные братья Богатыревы, начальник штаба 1-й дивизии сотник Копылов, есаул Сенин. В этом же ряду — священник Виссарион, который выступает в романе под своим подлинным именем. Под именем благочинного отца Панкратия, по мнению Сивоволова, в романе выведено тоже реальное лицо — священник Покровской церкви благочинный отец Николай.

Как говорится в романе, «два священника — отец Виссарион и благочинный отец Панкратий — дружбы с Сергеем Платоновичем не вели, были у них давнишние счеты. Между собой и то жили неладно. Строптивый кляузник отец Панкратий умело гадил ближним, а вдовый, живший с украинкой-экономкой отец Виссарион, от сифилиса гундосый, от природы приветливый, сторонился и не любил благочинного за непомерную гордыню и кляузный характер».

Шолохов вспоминал, что близко знал отца Виссариона. В беседе с журналистом В. Засеевым в 1975 году он рассказывал:

«— В те времена, когда я был мальчишкой, в станице Каргинской жил образованный поп — отец Виссарион. Жил он один и имел богатейшую библиотеку по истории и этнографии Донского края.

Сам отец Виссарион читал много, но книг своих никому никогда не давал. Не знаю, как мне удалось завоевать его доверие, только начал он подпускать меня к своим высоким шкафам»⁷⁹.

Дом отца Виссариона
в станице Каргинской.
Отец Виссарион — Виссарион
Васильевич Евсеев (1853—1927) —
реальное историческое
лицо, действующее в
романе «Тихий Дон»

304

Сивоволов установил, что отец Виссарион имеет реального прототипа — Виссариона Васильевича Евсеева (1853—1927). Происходил он из казачьего сословия и вышел из семьи известного в Вёшенской священника. Отец Виссарион был высокого роста, тучен, с пышной седой бородой. Гундосил от рождения, а не от сифилиса; этот дефект с годами усиливался, мешал говорить, читать проповеди.

В 1901 году у отца Виссариона от чахотки умерла жена. На богатом, черного мрамора, памятнике, установленном за церковной оградой, золотыми буквами он распорядился сделать такую надпись:

«Здесь погребена жена священника Дарья Викторовна Евсеева. Скончалась в августе 1901 г. 43 лет. Вечный мир и радость во Христе тебе, моя дорогая и незабвенная супруга».

До конца жизни отец Виссарион оставался вдовцом, жил, как и написано в романе, с украинкой-экономкой, взятой из слободы Астахово монашкой, и приемным сыном. Из всех священников, — рассказывает Сивоволов, — отец Виссарион «заметно отличался мягким характером, душевной простотой, был приветлив и щедр: как правило, всегда раздавал всё, что приносили в церковь на пожертвования. Приходили к нему немощные старцы, полуглухие звонари. По тогдашним временам он имел большую библиотеку; на полках стеклянного шкафа рядами были расставлены тома Гоголя, Чехова, Пушкина и других писателей. После отлучения Толстого от церкви отец Виссарион не снял с полок его произведения. <...> Шолохов вспоминал, что в юности (1920—1921) он приходил к попу Виссариону и брал у него книги. Были они в хорошем состоянии, хозяин просил обращаться с ними бережно»⁸⁰.

Благочинный отец Николай (Виноградов Николай Николаевич, 1860—1934), по роману — отец Панкратий, доводился отцу Виссариону родным племянником, происходил из казачьего сословия, сын протоиерея, родился в станице Мигулинской.

«В Каргине духовные отцы Виссарион и благочинный отец Николай имели собственные рубленые дома с дворовыми постройками. Дом Виссариона (ныне сохранился), крытый железом, стоит на высоком фундаменте. Во дворе флигель (также сохранился) под жестью. С угла на угол — мужское приходское училище.

Дом отца Николая с флигелем и дворовыми постройками (конюшня, каретник, коровник) стоял на другом углу квартала, ростом ниже, выбеленный. Вокруг в рост человека плотный забор, крашенный в зеленое»⁸¹. Все, как в романе!

Лукешка-косая. С Лукешкой Поповой мы знакомимся в романе в связи с приездом Штокмана в хутор Татарский, где он снимает у вдовой бабы Лукешки-косой две комнаты. В «Тихом Доне» читаем: «Поселился слесарь Штокман у косой и длинноязыкой Лукешки. Ночь не успел заночевать, а по хутору уж бабы языки вывалили» (2, 139).

«Лукешка-косая — реальное лицо, только фамилия ее была не Попова, а Каргина, — сообщает Сивоволов. — Автор этих строк в тридцатые годы знал ее лично. Жила она с дочерью на соседней улице. Была вдовой; с глазами у нее действительно было не в порядке — один смотрел прямо, другой — вбок. Худенькая, невысокая, подвижная,

305

в постоянных хлопотах. Своей голосистостью (дишканила так, что весь хутор слушал, замирая), острым и длинным языком была известна на весь хутор. <...>

В двадцатых годах Шолохов жил на той же улице, что и Лукешка (ныне главная), в центр станицы ходил мимо ее хаты <...> знал Лукешку не только как “длинноязыкую” хуторскую бабу, но и как подругу своей родственницы Прасковьи Герасимовны Черниковой.

Лукешка-косая умерла перед самой войной. Прошло много десятков лет, а многие каргинские старожилы помнят ее и поныне»⁸².

Михаил Иванков. Эпизодический персонаж романа, появляющийся в связи с воинским «подвигом», — как писала пресса, — еще одного персонажа романа, имеющего прототипом реальное историческое лицо, — усть-хоперского казака Козьмы Крючкова, который одолел с помощью Иванкова и других казаков группу немцев. За этот бой он получил Георгия, его перевели в штаб дивизии, позже добавили еще три Георгия, а товарищи по схватке остались в тени. Правда, Иванкова наградили медалью.

Михаил Павлович Иванков
(1891—1969) — казак хутора Каргина,
служивший в 3-м казачьем полку.
1915 г.

Иванков рассказывал Сивоволову:

«— О том, как на германской я и Крючков воевали, меня расспрашивал Шолохов. Однажды он позвал меня к себе домой. Сидим в комнате за столом: он по одну сторону, я — по другую. Смотрит мне в глаза, спрашивает подробно, как и что было, а сам карандашом о стол постукивает. Я ему все чисто рассказал — и как дражнили Крючкова, и как рубились. Шолохов слушал меня внимательно, но на листе так ничего и не записал. Я посчитал, что это ему вовсе не нужно, мало ли таких случаев на войне было. А потом, видите, все-таки написал»⁸³.

Дед Гришака. Так звали в хуторе Каргине Григория Федоровича Фадеева, дом которого был по соседству с куренем Иванкова и которого Г. Я. Сивоволов называет прототипом Григория Коршунова, «деда Гришаки», как зовут его в романе. «Каргинский казак Григорий Федорович Фадеев, — пишет Г. Я. Сивоволов, — оказался весьма похожим на шолоховского дела Гришаку, он, как и Григорий Коршунов, участвовал в русско-турецкой кампании 1877—1878 гг., был награжден двумя Георгиевскими крестами и медалями. Молодым казаком

306

Фадеев был призван в 12-й Донской казачий полк <...> За войну Фадеев совершил немало героических подвигов, а грудь отяжелела от крестов и медалей. Закончив войну, возвратился в родной хутор Каргин <...>

Фадеев регулярно <...> при всех регалиях, расчесав гребенкой реденькую бороду, нахлобучив на самые уши выцветшую казачью фуражку, в шароварах с лампасами, седой и длинный, с тростью в руках шел в церковь... Казаки, издали завидев его, идущего посредине улицы неторопливым генеральским шагом, говорили: “Дед Гришака идет в церковь!” За ним стайкой бежали казачата, заглядывая на выпяченную грудь, где перезванивали кресты, горели начищенные о сукно медали.

Фадеев в Каргинской был заметным казаком, и Шолохов не мог пройти мимо него, описывая жизнь казаков»⁸⁴.

Казак хутора Каргинского
Григорий Федорович Фадеев
(1839—1922), прототип деда
Гришаки (Григория Коршунова)
в романе «Тихий Дон»

Знал Шолохов и о том, что с приходом красных, как и герой романа дед Гришака, Григорий Фадеев по-прежнему продолжал ходить в церковь в казачьем мундире при крестах и медалях, и, невзирая на все угрозы, снимать кресты не желал. Как и дед Гришака, Фадеев любил рассказывать о своих подвигах, во многом совпадающих с подвигами деда Гришаки из романа «Тихий Дон». По свидетельству Г. Я. Сивоволова, Шолохов безусловно знал Фадеева, бывал в его дворе, возможно, беседовал с ним или присутствовал при его рассказах.

Федор Лиховидов — атаман Каргинской станицы, с которым мы встречаемся в пятой части романа, — также реальное историческое лицо. Авантюрная история его жизни подробно изложена в романе:

«Весною 1918 года, после дела под Сетраковым, его прокатили в атаманы. Вот тут-то и развернулись во всю ширь необъятные способности Федора Лиховидова. В столь жесткие руки попала станица, что неделю спустя даже старики головами покачивали» (3, 318).

В романе Шолохов оставил без изменения его фамилию, имя и отчество. «Федор Дмитриевич Лиховидов был действительно “человеком далеко не заурядным”», — пишет Сивоволов. — При нем хутор Каргин был преобразован в станицу, был он первым и единственным станичным атаманом, носившим офицерский чин⁸⁵.

307

Дом каргинского атамана Федора Дмитриевича Лиховидова (1880—1920),
являвшегося реальным историческим лицом, действовавшим в романе «Тихий Дон»

Родился Лиховидов, — пишет Сивоволов, — в 1880 году в хуторе Гусыно-Лиховидовском. Образование получил в Каргинском приходском училище, потом в Новочеркасском юнкерском училище.

Начались волнения в Персии. Для их усмирения в Новочеркасске стали вербовать казаков-добровольцев. Жаждущий подвига, полный мечтаний о дальних походах, Федор подал рапорт о направлении его в Персию.

На усмирении бунтовавших персов Лиховидов заметно отличился, заработал покровительство самого шаха и был принят с казаками в состав его личной охраны. После усмирения персов Лиховидов возвратился на Дон.

В родном хуторе Федору Дмитриевичу было скучно, тесно и неинтересно. Как застоявшийся конь, в лихой удали он «скакал по хуторам на снежно-белом, красивейшем, тонконогом коне, по-лебединому носившем голову, въезжал на нем по порожкам магазина Лёвочкина, покупал что-нибудь, расплачивался, не слезая с седла, и выезжал в сквозную дверь» (3, 319), — так пишет Шолохов в «Тихом Доне». Такой случай в Каргинской действительно был, и никто не смел урезонить расходившегося под хмельком атамана: приказчики (среди них был и Александр Михайлович Шолохов) услужливо подавали ему, что было нужно. Потом Федор Лиховидов исчез так же неожиданно, как и приехал, — рассказывает Сивоволов, — и объявился в Албании. С кем он поехал на Балканы, зачем — никто не знал. Видно, надежды тех, кто его посылал — вначале в Турцию, потом — на Балканы, Федор Лиховидов оправдывал.

308

Сивоволову повезло: он застал в живых Евгению Семеновну Каргину, в прошлом служанку в семье атамана, которая была настолько близким ему и его жене человеком, что когда атаман Лиховидов ушел в отступление в 1920 году со всей семьей, он взял ее с собой. Она рассказала краеведу о смерти лихого атамана от тифа во время тяжелейшего пути в Новороссийск.

Стала ясной еще одна загадка «Тихого Дона»: почему столь яркий персонаж действует только в одной главе, где рассказывается о разгроме мигулинцами Тираспольского красного полка под хутором Сетраковым в 1918 году. А где же был Федор Лиховидов в 1919 году, во время Вёшенского восстания? Почему он исчез из романа? Этот упрек был высказан в книге «Стремя “Тихого Дона”» автору, а точнее — мнимому «соавтору» «Тихого Дона», который будто бы по злой воле выбросил из развития сюжета в период Вёшенского восстания такое важное действующее лицо, как Лиховидов. Но автор книжки «Стремя “Тихого Дона”» не знал того, что знал Шолохов: в начале 1919 года, когда верхнедонцы открыли фронт красным, атаман Каргинской станицы и член Войскового круга Федор Дмитриевич, как и подавляющее большинство офицеров, богатых и служивых людей, ушел вместе с семьей в «отступ» — в Новочеркасск, а потому участия в Вёшенском восстании не принимал. Вернулся он в Каргинскую после соединения повстанцев с Донской армией. «Что делал Федор Лиховидов за Донцом, никто не знал. Заявился он в Каргинскую в июне уже в чине есаула. Приехал с женой <...> и со всем тем, что зимой увозил в окованных сундуках»⁸⁶.

Есаул Федор Попов (1897—1953) — также реальное лицо. Его имя и фамилию Шолохов оставил в романе без изменения. Когда красные обстреливали Каргинскую из пулемета, в ответ, пишет Шолохов, «...немногочисленные казачьи части пытались заслонить отступавших: пехота цепью легла за ветряком, 36-я Каргинская батарея под командованием каргинца, есаула Федора Попова, обстреляла беглым огнем наступавших красных, но вскоре взялись на передки».

«Федор Николаевич Попов родился 10 августа 1897 года в хуторе Каргине. Это его отец был управляющим паровой мельницей, хорошо известного нам Тимофея Каргина. Мои родители и родители Федора Попова при всем неравенстве положения были знакомы, — рассказывает Сивоволов. — Мои братья и сестры дружили с младшим братом Федора Петром и его сестрами, ныне живущими в Вёшенской, я же поддерживаю с ними добрые отношения и сегодня. Они передали в мое распоряжение весьма ценный архивный материал, бережно сохраненный, несмотря на огромные трудности, выпавшие на их долю»⁸⁷.

Краевед подробно рассказывает о жизни вначале хорунжего, потом — подъесаула, вскоре — есаула Федора Попова, его боевом пути в Гражданскую войну, жизни в эмиграции. Федор Попов похоронен в Париже на русском кладбище. На его обелиске сделана такая надпись:

309

Войск. стар. Дон. Арт. Ст. Каргинская В В Д Федоръ Николаевичъ Поповъ 10.08.1897—5.08.1955 Theodor POPOFF

Василий Стороженко только раз упоминается в романе «Тихий Дон», — в связи с готовившимся весной 1918 года по распоряжению атамана Федора Лиховидова арестом всех каргинских фронтовиков, сочувствовавших красным.

«Из иногородних лишь несколько молодых солдат, предводительствуемые Василием Стороженко, служившим в 1-м пулеметном полку, бежали к красногвардейцам».

Кто такой Василий Стороженко? Существовал ли он в действительности? Да, — отвечает Сивоволов.

«Василий Васильевич Стороженко — реальное лицо, выведенное в “Тихом Доне” под своим именем. Родился он 20 января 1897 года в хуторе Каргине, из иногородних. Отец его, Василий Иосифович, работал ночным сторожем купеческих магазинов Лёвочкина, Каргина, Татаринова, Солодкова <...>

Василий Васильевич Стороженко
(1897—1946), из иногородних станицы
Каргинской, сочувствующий большевикам,
позже — генерал Красной армии.
Реальное историческое лицо,
действующее в «Тихом Доне»

Василию Стороженко не минуло и 12 лет, как по окончании церковноприходской школы отец отдал его в ученики приказчика в торговый дом купца Лёвочкина»⁸⁸.

В мае 1916 года Василия Стороженко призвали на действительную военную службу в пехотный полк, где он вскоре получил звание младшего унтер-офицера. На русско-германском фронте не был. В Каргинскую вернулся в конце 1917 года. Стороженко и его товарищи сразу же примкнули к революционно настроенным фронтовикам, участвовали в митингах и собраниях. Предупрежденные о готовившемся по распоряжению атамана аресте, они в темную мартовскую ночь тайком ушли из Каргинской.

По рассказам каргинцев, иногородних солдат той ночью увел с собой Михаил Сивоволов (брат Г. Я. Сивоволова. — Ф. К.), и ночевали они в Астахове у знакомой

310

тавричанки, которая впоследствии стала его женой. Михаил Сивоволов был старше и опытней своих товарищей, захватил конец германской войны, где служил в автомобильной роте, с войны принес большевистские убеждения, но самое главное — он обладал незаурядными ораторскими способностями. На митинге в Вёшенской выступал с призывом поддержать каменских фронтовиков и идти на помощь Подтелкову, с таким же призывом выступал на митинге в Каргине.

Михаил Сивоволов, из иногородних
станицы Каргинской, сочувствовавший
большевикам, сподвижник
Василия Стороженко. Брат каргинского
краеведа Г. Я. Сивоволова, автора
книги «”Тихий Дон”: рассказы о
прототипах» (Ростов-на-Дону, 1991).
Фото 1918 г.

Петр Семигласов (1893—1919) —
каргинский коммунист, иногородний,
убит в 1919 году. На фотографии —
крайний слева. Реальное историческое
лицо, действующее в романе «Тихий
Дон» под фамилией Семиглазов.
Фото 1917 г.

В рядах Красной Армии, — сообщает Сивоволов, — Василий Стороженко воевал на Юго-Восточном и Северо-Кавказском фронтах, после окончания Гражданской войны остался служить в Красной армии. В 1923 году окончил двухгодичную Петроградскую Военно-инженерную школу, стал красным командиром. Отечественную войну закончил в звании генерал-майора авиации.

В 1946 году генерал Стороженко умер, похоронен на Новодевичьем кладбище.

311

Сивоволов, на труды которого прежде всего мы опирались в данной главе, исследовал только тот жизненный материал по проблеме прототипов и реальных лиц, действующих в «Тихом Доне», который касается его родной станицы Каргинской. Можно ожидать, что работа по выявлению людей, попавших в поле зрения автора «Тихого Дона» и так или иначе получивших отражение на страницах романа, которые жили в других станицах и хуторах Верхнего Дона, будет продолжена и даст столь же впечатляющие результаты.

Однако уже и то, что сделано Г. Я. Сивоволовым в отношении жителей Каргинской, присутствующих на страницах «Тихого Дона», дает достаточно полное представление, насколько мощна документальная, личностная основа этого романа, насколько глубоки и неопровержимы связи Шолохова как автора «Тихого Дона» с родной землей. Большинство действующих лиц романа имеет свои прототипы, так или иначе связанные с биографией именно Шолохова, а не кого-то другого, ибо жили эти люди, большею частью в тех же местах, где прошли детство, отрочество и юность этого великого русского писателя.

ТОПОГРАФИЯ И ТОПОНИМИКА

Проблема прототипов в более широком смысле может быть распространена и на события, и на топографию, описанную в романе. Ведь художник-реалист, каким был Шолохов, воссоздавая сквозь призму художественного воображения не только духовный, но и вещный мир, опирается при этом на собственный жизненный опыт, на личные впечатления или воспоминания, на известные именно ему реалии действительности. Мы в этом убедились, когда исследовали систему прототипов в «Тихом Доне», историю боев, в которых участвует в романе Григорий Мелехов, во многом повторяя военную биографию Харлампия Ермакова. Выявленные нами совпадения характеров и событий в романе с характерами, обнаруживающимися в реальной жизни Верхнего Дона, с событиями Первой мировой и Гражданской войны отнюдь не случайны и не сторонни проблеме авторства «Тихого Дона».

Не меньшее значение для прояснения этой проблемы имеют детали и подробности, связанные с топонимикой романного действия. Все они не выдуманы писателем — их можно было узнать не путем «изучения» или краткосрочных наездов, а прожив жизнь именно в этих местах.

Сотнями тугих и подчас незаметных нитей — прежде всего биографического характера — связан Шолохов со своим романом. Они обнаруживаются в процессе тщательного текстологического анализа и прослеживаются в свидетельствах о замысле романа, в прототипах героев, в многообразной источниковой базе «Тихого Дона». А также в географии, топографии, топонимике местности, где разворачивается действие романа, равно как и «Донских рассказов» или «Поднятой целины».

312

Условно говоря, прототип местности, изображенной в «Тихом Доне», — вся Область Войска Донского, как называли ее до революции. А если уточнить, то не вся область, а Верхний Дон. А еще точнее — станицы Вёшенская, Каргинская и близлежащие хутора, то есть те места, где родился и вырос М. А. Шолохов и где случилось Верхнедонское, иначе — Вёшенское восстание.

Факты связывают «Тихий Дон» с местом рождения и проживания именно Шолохова, а не Крюкова или кого-то другого. Не видеть, не принимать в расчет факт «топографической» связи «Тихого Дона», равно как и «Донских рассказов» или «Поднятой целины» с местом рождения и проживания Шолохова невозможно.

Сивоволов опубликовал самодельную карту местности, где разворачивались бои, описанные в «Тихом Доне».

В очерке П. Кудинова «Восстание верхнедонцов в 1919 году» также напечатана составленная им карта-схема военных действий повстанцев Верхнего Дона. К сожалению, она не была воспроизведена при перепечатке этого очерка в журнале «Отчизна».

Бросается в глаза почти полная идентичность этих карт — одной — идущей от романа, и другой — идущей от жизни. Однако, есть и различия. Карта в книге Сивоволова — как бы сегмент карты Павла Кудинова. Если кудиновская карта-схема отражает всю географию, весь театр военных действий, заключенный — и это видно на карте Кудинова — в огненное кольцо, то краеведческая карта, составленная на основе текста «Тихого Дона», отражает лишь часть этого круга, включающую станицы Вёшенскую, Каргинскую и их хутора, где воевала 1-я повстанческая дивизия, возглавляемая Григорием Мелеховым (Харлампием Ермаковым).

Совпадение карт и текста «Тихого Дона» не ограничивается названиями тех станиц Верхнего Дона, которые (по свидетельству Кудинова и по роману «Тихий Дон») принимали участие в восстании: хутора Шумилина (у Шолохова Шумилинская), станиц Казанская, Мигулинская, Вёшенская, Еланская, Усть-Хоперская. Мы видим на этих картах практически и все хутора, принимавшие участие в восстании и названные в романе.

Любопытна даже такая на первый взгляд незначительная деталь, как переименование некоторых хуторов в связи с переводом их из ранга хутора в ранг станицы: хутор Каргин — станица Каргинская; хутор Шумилин — станица Шумилинская. В «Тихом Доне» этот факт, случившийся в 1918 году, зафиксирован и отражен документально: когда действие в романе происходит до 1918 года, мы читаем «Каргин», а после 1918 года — «Каргинская».

Обратимся к дореволюционной «Карте Области Войска Донского» (Издание Картографического заведения А. Ильина). Она полностью подтверждает топографическую и топонимическую идентичность двух самодельных карт, о которых шла речь. Карта Картографического заведения А. Ильина показывает, что не только география боевых действий, изображенных в третьей книге романа, но и топография и топонимика в романе — от его начала и до конца, — включая глубокую историю этих мест, полностью соответствует реальности.

313

Станица Вёшенская, рассказывается в «Тихом Доне», возникла на месте «воровского городка Чиганаки», который когда-то за непослушание «сожгли государевы войска». А точнее «была перенесена с места разоренной при Петре I Чиганацкой станицы» и переименована в Вёшенскую. Странное слово «Чиганаки» на донском диалекте означает поселение в заболоченной местности или в заливной пойме реки с постройками на высоком фундаменте; а идет это название от диалектного слова «чиган», что означает «болотная кочка».

Судя по карте, и в самом деле недалеко от Вёшенской на Дону сохранился скромный хутор с названием «Чигонацкий». Шолохов предельно внимателен к топонимике, хотя некоторые названия он брал со слуха, а не из карт.

Этими подлинными названиями хуторов и станиц наполнен «Тихий Дон».

К примеру, Аксинью Степан Астахов взял замуж «с хутора Дубровки с той стороны Дона, с песков» (2, 41). В рукописи вначале значилось другое название хутора — Дубовый, но такого названия нет на карте, и Шолохов уточнил: хутор Дубровский. На карте этот хутор, расположенный недалеко от Вёшенской, обозначен.

Собираясь в «отступ», Пантелей Прокофьевич планирует направиться на Чир, в хутор Латышев, где у него двоюродная сестра. И дальше, — объясняет он Григорию: «... Надо по карте на слободу Астахово ехать, туда прямее — а я поеду на Малаховский, там у меня — тоже дальняя родня...» (5, 242). И опять-таки все сходится: на карте, в нижнем течении Чира, близ станицы Краснокутской — хутор Малахов, а левее, близ Пономарева — Астахов.

В хуторе Пономарев происходили суд и казнь Подтелкова и Кривошлыкова. Недалеко от Пономарева, на краю Вёшенского юрта хутор Нижне-Яблоновский, где догнали Мишку Кошевого и Валета казаки и где похоронили (по роману) Валета. Легко находим на карте и хутор Сетраков, где ежегодно проходили лагерные сборы. Во время призыва на сборном участке в слободе Маньково обучение проходят казаки «с Каргина, с Наполова, с Лиховидова» (2, 229). Все эти названия обозначены на карте, и мы с ними встречались во время описания восстания. И так далее...

Боевые действия в ходе восстания в «Тихом Доне» описаны с удивительной и точной конкретностью, подтверждаемой как историческим очерком Кудинова, так и материалами судебных дел Х. Ермакова и П. Кудинова. С самого начала восстания все военные действия в романе четко зафиксированы не только исторически, но и географически.

«Восстали еланские и вёшенские с энтой стороны (то есть со стороны левобережья. — Ф. К.). Фомин и вся власть из Вёшек убегли на Токин. Кубыть восстала Казанская, Шумилинская, Мигулинская... В Еланской первым поднялся Красноярский хутор... Через Дон прискакали на Плешаков...» (4, 195). Еланская, Вёшенская, Казанская, Мигулинская станицы, хутора Шумилин, Красноярский, Плешаков, Токин — все это реальные и широко известные станицы и хутора Верхнего Дона,

314

зафиксированные, естественно, на карте. Хутора Плешаков и Каргин — места, где Шолохов жил подростком.

«...Выбили из Вёшенской решетовцы, дубровцы и черновцы Фомина» (4, 196). Речь идет о так называемой «решетовской сотне», возглавлявшейся Емельяном Ермаковым, сформированной из казаков хуторов, расположенных по реке Решетовке, — Решетовского, Дубровского, Черного. Хутор Кривской расположен рядом с Плешаковым, где повстанцы создали объединенную казачью сотню во главе с хорунжим Павлом Дроздовым, которая была разбита красными войсками и загнана в Вилтов Яр (по роману — Красный Яр), где казаки во главе с Павлом Дроздовым были расстреляны. Все последующие события — расправа над командирами и убийство Марией Дроздовой (Дарьей Мелеховой) Ивана Алексеевича Сердинова (в романе — Котлярова) происходили в Плешакове, и очевидцем их был Шолохов.

Географически точно отмечены в романе и все бои, в которых участвовал Григорий Мелехов: бой возле хутора Свиридова, где, применив свой удар левой рукой, он «развалил» «каргинского коммуниста из иногородних» Петра Семиглазова, и два боя под хутором Климовка, во время второго боя Григорий Мелехов (Харлампий Ермаков) порубил матросов. И хутор Свиридов, и хутор Климовский расположены по Чиру, — один отмечен на карте рядом с Каргинской, другой — поблизости от Краснокутской.

Мы можем продолжить этот перечень, но уже и так ясно, что география в «Тихом Доне» органически связана с сюжетом романа, что усиливает историческую достоверность описываемых событий. И второе: география в третьей книге «Тихого Дона», как уже подчеркивалось выше, в основном отражает боевой путь 1-й повстанческой дивизии, возглавлявшейся Григорием Мелеховым в романе и Харлампием Ермаковым в жизни, и сосредоточена в районе реки Чир и в хуторах Вёшенского юрта, прежде всего — в местах, где жил Шолохов и где воевал Харлампий Ермаков.

Стоит отметить, что после завершения восстания и разгрома Донской армии, когда Григорий вместе с Аксиньей идет в «отступ», географическая и топонимическая пунктуальность и наполненность в романе исчезают, названия населенных пунктов, через которые двигался Григорий Мелехов, как бы перестают интересовать автора. Чаще всего он их даже не называет, удовлетворяясь общими замечаниями: «в одной станице...», «в одном поселке...»

Что же касается Верхнего Дона, в особенности Каргинской и Вёшенской станиц, хуторов прибрежнего Обдонья, то топонимика здесь не ограничивается названиями станиц и хуторов, но идет вглубь: детализируются названия рек и речушек, пойм, лугов, яров и т. д. Местные природные названия постоянно повторяются в романе. Уже упоминавшийся Гетманский шлях проходит через весь роман, начиная с первой его страницы, а еще точнее — с «Донских рассказов». Или — Забурунный лог, Рогожинский пруд, Песчаный курган, Меркулов курган, Гремячий лог, Гусынская балка, Кривской бугор, Климовский бугор, Каргинский бугор, Сторожевой курган, Еланская грань, Ольшанский буерак, Калмыцкий брод, Жиров пруд и т. д.

315

Сивоволов исследовал топонимику «Тихого Дона» применительно к родной Каргинской станице. И установил подлинность большинства этих географических реалий и их названий, многие из которых живы и по сию пору: «Шолохов подробно описывает места вокруг Каргинской: балки, перелески, повороты дорог, едва заметный курган, пруд или мост, — пишет Сивоволов. <...> — Собирая материал, ездил я в Топкую балку, где убили Алешку Шамиля и где в 1921 году Михаил Шолохов едва не угодил в лапы бандитов. На обратном пути видел, как в стороне от наезженной полевой дороги “жемчужно-улыбчиво белела полоска Жирова пруда” <...> На обратном пути по Гусынской балке заехал в хутор Климовский, поднялся на бугор, где Григорию Мелехову дважды пришлось участвовать в бою. Около Забурунного лога разгорелся жестокий бой, окончившийся, как мы знаем, поражением красных. После боя “по приказу Григория сто сорок семь порубленных красноармейцев жители Каргинской и Архиповки крючьями и баграми стащили в одну яму, мелко зарыли возле Забурунного”. Каргинцы хорошо помнят тот день, а годом позже бурным весенним потоком Забурунный размывал могилы, обнажая человеческие трупы. <...>

Рисунок С. Королькова

За Каргинской — Песчаный курган. Оттуда, стоя около батареи, Мелехов давал команду “полохнуть” из мортирки по мосту с красными. За увалом, неподалеку от Песчаного кургана — Рогожинский

316

пруд, около которого после боя, направляясь домой, Григорий с ординарцем Прохором Зыковым останавливался на отдых. Куда ни посмотри — вокруг знакомые до слез родные места»⁸⁹. «Знакомые до слез» и по роману «Тихий Дон» — неслучайно, описывая эти места, краевед постоянно цитирует роман, где детально они описаны. Краевед подчеркивает: Шолохов обладал недюжинной зрительной памятью и глубоким знанием истории разных мест, где разворачивается действие романа.

Описывая историю насыпного Меркулова кургана под Каргинской, где Христоня с отцом искали клад и нашли уголь, Сивоволов приводит в своей книге заметку из Вёшенской окружной газеты «Известия» от 16 августа 1922 года: оказывается в поисках клада краеведы и в самом деле раскапывали этот курган, но «вместо богатого клада отрыли пудов 25—30 древесного угля»⁹⁰.

Как видим, не только исторические, но и географические реалии «Тихого Дона» свидетельствуют, насколько тесно связан роман с жизнью Вёшенской и окружавших ее реально существовавших — и существующих поныне — станиц и хуторов.

Плодом художественной фантазии автора «Тихого Дона» являлись только два населенных пункта — хутор Татарский и имение Листницких Ягодное.

Однако при «дактилоскопическом» анализе текста «Тихого Дона» становится очевидным, что они также связаны с биографией автора.

Свидетельства земляков Шолохова, собранные местными краеведами, позволяют сделать вывод: хутор Татарский — собирательный образ.

Называются, в частности, хутора, которые хорошо знал писатель: Каргин, где Шолохов в общей сложности прожил пятнадцать лет; Плешаков, расположенный на правой стороне Дона, напротив станицы Еланской, где также жил будущий писатель.

Как уже упоминалось, в Плешакове существовала мельница; и она сама, и те, кто работал на ней, — по мнению краеведов и исследователей творчества Шолохова — нашли отражение на страницах «Тихого Дона».

Однако, как установил Сивоволов, в Каргине также была мельница, которая по своим характеристикам ближе к описанию, данному в «Тихом Доне». По мнению Сивоволова, именно паровая мельница в Каргине — массивное двухэтажное сооружение с просорушкой, маслобойкой, кузницей, мощным немецким двигателем, принадлежавшая богатому купцу Тимофею Андреевичу Каргину, и явилась прообразом описанной в «Тихом Доне» паровой мельницы в Татарском.

А населил Шолохов эту мельницу людьми, которые, как показывает краевед, жили не в Каргине, а в Плешакове. «При некоторой схожести двух мельниц, — пишет Г. Я. Сивоволов, — не было установлено, чтобы на каргинской мельнице работали люди, похожие на Котлярова, Валета, Тимофея и Давыдку. Они оказались жителями хутора Плешакова и работали на паровой мельнице, принадлежавшей купцу Ивану Симонову: машинист Иван Алексеевич Сердинов, весовщик Валентин по прозвищу Валет, и братья Бабичевы — Василий

317

и Давид. <...> ... Это были реальные лица, хорошо знакомые автору романа по тому времени, когда отец его работал на этой мельнице сначала управляющим, а затем стал ее хозяином»⁹¹.

Выросший в Каргине, Сивоволов провел тщательнейшее исследование и установил, какие реалии хутора Каргина, где прошло детство писателя, Шолохов перенес в придуманный им хутор Татарский.

Сивоволов сопоставил план застройки дореволюционного Каргина с описанием хутора Татарского, приложив этот план с расшифровкой к тексту своей книги. И действительно, на этом плане обозначены и рыночная площадь с пожарным сараем, и майдан, и церковь с караулкой, и школа, и торговый дом купца Лёвочкина (в романе — Мохова), и мельница, и почта на главной улице, и дом, где находилось агентство фирмы «Зингер», и дома двух священников — жителей хутора Татарского, — с такой точностью, будто это план застройки не хутора Каргина, а хутора Татарского⁹².

Не менее выразителен этот план и в отношении прилегающей к Каргину местности. Слева обозначена длинная лента Забурунного лога — он неоднократно упоминается в романе. Справа — Мокрый луг с зарослями чакана, также знакомый нам по «Тихому Дону». Внизу стрелка указывает: «К Шамилевскому пруду».

На плане хутора обозначен и квартал, где жили братья Ковалевы (Шамили), и дома уже знакомых нам по предыдущему повествованию жителей Каргина — героев «Тихого Дона»: Михаила Копылова, Михаила Иванкова, Петра Семиглазова, каргинского атамана Федора Лиховидова, Василия Стороженко, Аникушки Антипова, Лукешки-косой... На плане виден и тот сарай, где держали Михаила Кошевого и сына грачевского попа Александрова перед поркой на майдане (священник Александров в Грачеве также существовал в действительности). Обозначен дом, где до 1917 года жил М. А. Шолохов. А чтобы окончательно подтвердить достоверность этих сведений, указан и дом самого краеведа, уроженца и жителя Каргина Георгия Яковлевича Сивоволова, чей вклад в шолоховедение воистину бесценен.

Ибо без таких подвижников, как он, многое в романе было бы непонятным, многое было бы утрачено навсегда. Читаем в романе, к примеру, описание базара на главной площади в Татарском: «... На квадрате площади дыбились задранные оглобли повозок, визжали лошади, сновал разный народ; около пожарного сарая болгары-огородники торговали овощной снедью, разложенной на длинных ряднах, позади них кучились оравами ребятишки, глазея на распряженных верблюдов, надменно оглядывавших базарную площадь, и толпы народа, перекипавшие краснооколыми фуражками и цветастой россыпью бабьих платков» (2, 239—240).

Возникает недоуменный вопрос: откуда в хуторе Татарском на Дону болгары-огородники? Верблюды?

Недоумение рассеивается, когда обращаешься к краеведческому исследованию Сивоволова. Оказывается, на левой стороне Чира землю традиционно арендовали у станичников болгары-огородники, которые разбивали там овощные плантации. Рядом с пожарным сараем,

318

План хутора Каргина

319

Расшифровка обозначений на плане хутора Каргина периода, описанного в романе «Тихий Дон»

1. Церковь. 2. Церковноприходская школа 3. Мужское приходское училище 4. Женское приходское училище 5. Торговый дом «Лёвочкин и Ко» 6. Дом купца Лёвочкина 7. Караулка 8. Рыночная площадь 9. Пожарный сарай 10. Сарай, где держали Михаила Кошевого и сына грачевского попа Александрова 11. Дом, где до 1917 года жил А. М. Шолохов с семьей 12. Дом, где жил П. М. Шолохов с семьей 13. Магазин купца И. Я. Каргина 14. Станичное правление 15. Дом булочницы Калашниковой 16. Майдан 17. Колодец на площади 18. Дом Михаила Копылова 19. Магазин братьев Попковых 20. Мануфактурные склады братьев Попковых 21. Дом и магазин И. В. Лиховидова 22. Магазин кооперативного общества 23. Магазин купца Ф. М. Татаринова 24. Магазин купца Т. З. Солодкова 25. Дом благочинного отца Николая 26. Дом попа Виссариона

27. Дом, где снимал квартиру поп Емельян 28. Агентство фирмы «Зингер» 29. Почта 30. Конно-почтовая станция 31. Дом Петра Семигласова 32. Дом Василия Стороженко 33. Дом станичного атамана Федора Лиховидова 34. Дом, где жил казачонок Андрюшка Каргин 35. Хата, где жила Лукешка-косая 36. Дом Аникушки Антипова 37. Дом, где в 20-е годы жил М. А. Шолохов — ныне музей. 38. Кладбище 39. Квартал, где жили братья Ковалевы 40. Квартал, занимаемый Т. А. Каргиным 41. Мельница 42. Кинотеатр «Идеал» 43. Дом Прохора Баркина 44. Дом Астаха Каргина 45. Дом Стефана Баркина 46. Стойло 47. Дом Григория Фадеева — деда Гришаки 48. Дом Михаила Иванкова 49. Ветряки 50. Склеп и могилы, где похоронены братья Шолоховы 51. Дом автора этих строк 52. Лавка ЕПО

почти за домом, где жил Шолохов, на лавках и ряднах болгары раскладывали свои овощи. А жители астраханских и калмыцких степей приезжали торговать на воскресных базарах на верблюдах. Так что строки эти, — пишет Сивоволов, — «навеяны детскими воспоминаниями»⁹³.

Так проявляет себя «дактилоскопия» текста в действии: без учета жизненного опыта писателя, воспоминаний его детства появление на базаре в Татарском болгар-огородников и верблюдов объяснить невозможно. Так же, как невозможно объяснить и появление в романе «тавричан», о которых мы уже писали ранее, если не знать, что «тавричане», то есть украинцы, переселившиеся в XVIII веке из Таврической губернии, жили в Вёшенском юрте: «Жили они в слободе Астахово и далее от крайнего казачьего хутора Нижне-Яблоновского в сторону Кашар»⁹⁴, — пишет Сивоволов.

320

Из детских воспоминаний Шолохова — и само название хутора — Татарский. В беседе с Приймой, как вы помните, Шолохов говорил, что его родных по материнской линии в хуторе называли «татарчуки»...

Биография Шолохова по «материнской» линии помогает нам уяснить и возникновение «придуманного» писателем поселка Ягодного: за ним — поселок Ясеновка, в котором находилось имение известного на Дону помещика Попова, где жила и работала в услужении мать М. А. Шолохова, Анастасия Даниловна.

«В имении Дмитрия Евграфовича Попова мы находим много сходного с имением Листницких. В описании Шолохов весьма точен, — пишет Сивоволов. <...>

— Расположение комнат в доме Листницкого точно совпадает с расположением комнат в доме Попова <...> Похожи крытые жестью панские дома, похожи рубленые и крытые красной черепицей флигели»⁹⁵.

Сивоволов считает, что именно имение Ясеновка явилось прототипом Ягодного.

Станица Каргинская (до революции — хутор Каргин). Фото 1950 г.

Информационное поле романа «Тихий Дон», его источниковая база, питающая историко-хроникальное содержание романа, биографию его главного героя Григория Мелехова, разветвленная система прототипов, начиная от Павла Кудинова и кончая отцом Виссарионом и Лукешкой-косой, наконец, география, топография и топонимика местности, воспроизведенные в «Тихом Доне», — все это убеждает нас: роман «Тихий Дон» неразрывно связан с жизненной судьбой

321

Михаила Шолохова. Его биография, его укорененность в реальную жизнь Вёшенской округи помогли ему создать «Тихий Дон». Подтверждение тому — не только биография Шолохова, но и творческая история романа, обстоятельства его создания, драматической общественно-литературной судьбы.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Казачий словарь-справочник. Т. III. Сан-Ансельмо, Калифорния (США), 1970. С. 263.

² Данилов И. Донской чебор. Из книги народной памяти. Волгоград, 1988. С. 37.

³ Кузнецова Н. Т., Баштанник В. С. У истоков «Тихого Дона» // Дон. 1978. № 7. С. 31.

⁴ Там же.

⁵ Там же. С. 32.

⁶ Там же.

⁷ Мария Петровна Шолохова вспоминает // Дон. 1987. № 5. С. 141.

⁸ Прийма К. С веком наравне. Статьи о творчестве М. А. Шолохова. Ростов-на-Дону. 1981. С. 156.

⁹ Медведева-Томашевская И. Н. Стремя «Тихого Дона» // Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 69.

¹⁰ Краснов П. Н. Всевеликое Войско Донское // Архив русской революции. Т. 5. Берлин, 1922. С. 291.

¹¹ Серебровская Е. Шолоховские годы. С. 8.

¹² Советские писатели. Автобиографии: В 2 т. Т. 2. М., 1959. С. 696.

¹³ Дон. 1988. № 12. С. 106.

¹⁴ Медведева-Томашевская И. Н. Указ. соч. С. 14.

¹⁵ Прийма К. Указ. соч. С. 172.

¹⁶ Петров Н. В., Скоркин К. В. Кто руководил НКВД 1934—1941. Справочник. М.: Звенья, 1999. С. 284.

¹⁷ Там же.

¹⁸ Там же.

¹⁹ Ударник. Туапсе, 1937. 26 ноября.

²⁰ РГВИА. Ф. 192. Оп. 3. Ед. хр. 391. Л. 39.

²¹ Филипп Миронов. Тихий Дон в 1917—1921 гг. (Россия. XX век. Документы). М., 1997. С. 223—224.

²² РГВИА. Ф. 192. Оп. 3. Ед. хр. 391. Л. 39.

²³ Филипп Миронов. Тихий Дон в 1917—1921 гг. С. 174—175.

²⁴ РГВИА. Ф. 192. Оп. 3. Ед. хр. 391. Л. 39.

²⁵ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Архив Е. Г. Левицкой.

²⁶ РГВИА. Ф. 192. Оп. 3. Ед. хр. 391. Л. 45.

²⁷ Там же.

²⁸ Там же. Ф. 1378. Оп. 2. Ед. хр. 94.

²⁹ Там же. Ф. 192. Оп. 3. Ед. хр. 391. Л. 116.

³⁰ Там же. Ф. 100. Оп. 3. Ед. хр. 188.

³¹ Там же. Ф. 191. Оп. 3. Ед. хр. 215. Л. 2.

³² Там же. Ф. 192. Оп. 3. Ед. хр. 162. Л. 22 об.

³³ См.: Семанов С. Н. В мире «Тихого Дона». С. 133.

³⁴ Там же.

³⁵ Там же. С. 134—135.

³⁶ Кудинов П. Восстание верхнедонцов в 1919 году // Отчизна. 1991. № 7. С. 69.

³⁷ Прийма К. Указ. соч. С. 169—170.

³⁸ Кузнецова Н. Т., Баштанник В. С. Указ. соч. // Дон. 1978. № 7. С. 35.

³⁹ Там же.

⁴⁰ Там же.

⁴¹ Там же. С. 36.

322

⁴² Сивоволов Г. Я. «Тихий Дон»: рассказы о прототипах. С. 53—54.

⁴³ Там же. С. 54—55.

⁴⁴ Сивоволов Г. Я. Михаил Шолохов. Страницы биографии. С. 115.

⁴⁵ Сивоволов Г. Я. «Тихий Дон»: рассказы о прототипах. С. 56.

⁴⁶ Прийма К. Указ. соч. С. 170.

⁴⁷ Золототрубов Ал. Ревкомовец из «Тихого Дона» // Север. 1965. № 3. С. 103.

⁴⁸ Там же. С. 105.

⁴⁹ Там же. С. 106.

⁵⁰ Прийма К. Указ. соч. С. 170.

⁵¹ Сивоволов Г. Я. Указ. соч. С. 60.

⁵² Прийма К. Указ. соч. С. 65.

⁵³ Архив Ростовского ФСБ. Дело № 27966. Т. 3. Л. 156.

⁵⁴ Обухов М. Встречи с Шолоховым (20—30-е годы). С. 292.

⁵⁵ Там же. С. 291—292.

⁵⁶ Прийма К. Шолохов в Вёшках. С. 77—78.

⁵⁷ Там же. С. 80.

⁵⁸ Сивоволов Г. Я. Указ. соч. С. 4.

⁵⁹ Там же. С. 6.

⁶⁰ Там же.

⁶¹ Там же. С. 3.

⁶² Прийма К. Указ. соч. С. 169.

⁶³ Кузнецова Н. Т., Баштанник В. С. Указ. соч. // Дон. 1978. № 7. С. 39.

⁶⁴ Гура В. Как создавался «Тихий Дон». Творческая история романа М. Шолохова. М., 1980. С. 118—119.

⁶⁵ Прийма К. Указ. соч. С. 172.

⁶⁶ Цит. по: Палшков А. Молодой Шолохов. (По новым материалам) // Дон. 1964. № 8. С. 161—162.

⁶⁷ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Ед. хр. 133.

⁶⁸ См.: Сивоволов Г. Михаил Шолохов. Страницы биографии. С. 36.

⁶⁹ Там же. С. 64.

⁷⁰ Там же. С. 70.

⁷¹ Сивоволов Г. Я. «Тихий Дон»: рассказы о прототипах. С. 99, 104—105.

⁷² Там же. С. 106—107.

⁷³ Там же. С. 109—110.

⁷⁴ Там же. С. 121.

⁷⁵ Там же. С. 123.

⁷⁶ Там же. С. 174.

⁷⁷ Там же. С. 175.

⁷⁸ Там же. С. 177.

⁷⁹ Засеев В. У Шолохова в Вёшенской // В мире книг. 1975. № 5. С. 14.

⁸⁰ Сивоволов Г. Я. Указ. соч. С. 163.

⁸¹ Там же. С. 167.

⁸² Там же. С. 188—189.

⁸³ Там же. С. 145.

⁸⁴ Там же. С. 233.

⁸⁵ Там же. С. 247.

⁸⁶ Там же. С. 268.

⁸⁷ Там же. С. 225.

⁸⁸ Там же. С. 229—230.

⁸⁹ Там же. С. 7—8.

⁹⁰ Там же. С. 178—179.

⁹¹ Там же. С. 62.

⁹² См.: Там же. С. 48—51.

⁹³ Там же. С. 41.

⁹⁴ Там же. С. 29.

⁹⁵ Там же. С. 208.

323

Часть третья

История романа

324

325

	Глава шестая КАК НАЧИНАЛСЯ «ТИХИЙ ДОН»
	НАЧАЛО ПУТИ. «НА ТЕРРИТОРИИ ПОВСТАНЦЕВ». ПРОДОВОЛЬСТВЕННЫЙ КОМИССАР? «РЕКРУТЫ КОММУНИЗМА». «СЕДОЙ КОВЫЛЬ». ОТ РАССКАЗОВ — К РОМАНУ. ЗАРОЖДЕНИЕ ЗАМЫСЛА. НАПИСАТЬ «О НАРОДЕ, СРЕДИ КОТОРОГО РОДИЛСЯ И ВЫРОС»

НАЧАЛО ПУТИ

История сохранила немало свидетельств современников, равно как и самого Шолохова, о начале его творческого пути, о том, как замышлялся и вырастал «Тихий Дон», как рукопись романа была встречена близкими и «дальними» людьми, через какие тернии она прошла, прежде чем пришла к читателю. К сожалению, эти свидетельства никогда системно и целостно не изучались. Между тем, каждое из этих свидетельств ценно, — вот почему так важно собрать их воедино, систематизировать и проанализировать. Свидетельства эти, все подробности биографии писателя важны для окончательного уяснения проблемы авторства «Тихого Дона», поскольку помогают воссоздать обстоятельства возникновения романа, его «предысторию».

«Антишолоховедение» игнорирует, старается не замечать самый первый и, казалось бы, очевидный для всех факт биографии Шолохова — то, что действие «Донских рассказов», романов «Тихий Дон» и «Поднятая целина» протекает именно в тех местах, где родился, провел детские и юношеские годы, прожил почти всю свою жизнь Михаил Александрович Шолохов. Как уже подчеркивалось выше, ареал жизнедеятельности его героев со всеми особенностями их поведения, языка, топографии и топонимики местности, системой прототипов и реальных действующих лиц, полностью совпадает с ареалом жизнедеятельности самого Шолохова: это — Верхний Дон, станица Вёшенская и близлежащие хутора и станицы. В истории мировой литературы немного писателей, чье творчество с такой глубиной и органичностью было бы связано с биографией и местом проживания автора. Мы уже обращали внимание читателя на очевидный и неоспоримый факт: ни один из предлагаемых претендентов на авторство «Тихого Дона» не пересекал границы Вёшенской округи, не только не жил, но даже не бывал в тех местах, которые описаны в «Донских рассказах»,

326

«Тихом Доне» и «Поднятой целине». Их личная биография никак не соотносится с событиями, изображенными в «Тихом Доне», тогда как жизнь Шолохова неотрывна от них.

Первая автобиография Шолохова была опубликована в сборнике «Лазоревая степь» в 1931 году. Приведем ее полностью:

«Родился я в 1905 г. в хуторе Кружилином, станицы Вёшенской, Донецкого округа (б. Области Войска Донского).

В детстве

Отец — разночинец, выходец из Рязанской губ., до самой смерти (1925 год) менял профессии. Был последовательно: “шибаем” (скупщиком скота), сеял хлеб на покупной казачьей земле, служил приказчиком в коммерческом предприятии хуторского масштаба, управляющим на паровой мельнице и т. д.

Мать — полуказачка, полукрестьянка. Грамоте выучилась, когда отец отвез меня в гимназию, для того чтобы, не прибегая к помощи отца, самостоятельно писать мне письма. До 1912 года и она и я имели землю; она, как вдова казака, а я, как сын казачий, но в 1912 году отец мой, Шолохов, усыновил меня (до этого был он не венчан с матерью), и я стал числиться — “сыном мещанина”.

Учился в разных гимназиях до 1918 года. Во время гражданской войны был на Дону.

С 1920 года служил и мыкался по Донской земле. Долго был продработником, гонялся за бандами, властвовавшими на Дону до 1922 года, и банды гонялись за нами. Все шло, как положено. Приходилось бывать в разных переплетах, но за нынешними днями все это забывается.

Пишу с 1923 г., с этого же года печатаюсь в комсомольских газетах и журналах. Первую книжку издал в 1925 году. С 1926 года пишу “Тихий Дон”. Кончу его в 1931 году. Вот и все.

Михаил Шолохов»¹.

В архиве Е. Г. Левицкой (подробнее о ней будет сказано в седьмой главе), приобретенном ИМЛИ, хранится автограф этой автобиографии, помеченный рукой Левицкой 1928 годом, — временем, когда она была написана². В нем — существенные разночтения с текстом, опубликованным в сборнике «Лазоревая степь». (Все расхождения выделены жирным шрифтом.) Указана точная дата рождения: «Родился я в 1905 году 24 мая»; перечислены гимназии, в которых учился Шолохов: «Учился в разных гимназиях (Москва, Богучар, Вёшенская) до 1918 года».

И — главное: в опубликованном тексте «Автобиографии» отсутствует очень важное свидетельство Шолохова: «С белыми ни разу никто из нашей

327

семьи не отступал, но во время Вёшенского восстания был я на территории повстанцев».

И еще одно разночтение между опубликованным и неопубликованным текстами. В опубликованном ее тексте сказано: «С 1926 года пишу “Тихий Дон”. Кончу его в 1931 году»; в автографе: «С 1926 года пишу “Тихий Дон”. Кончу его в 1930 году»³.

В тексте автобиографии — как в рукописном, так и в опубликованном — очевидна одна ошибка: свою первую книгу «Донские рассказы», с предисловием А. С. Серафимовича Шолохов опубликовал в издательстве «Новая Москва», в серии «Библиотека рабоче-крестьянской молодежи», в 1926 году. В автобиографии назван 1925 год. Причина, видимо, в том, что эта книга увидела свет в самом начале 1926. В том же году и в том же издательстве вышла вторая книжка рассказов Шолохова — «Лазоревая степь». В памяти писателя первая книга — «Донские рассказы» — осталась как вышедшая в 1925 году.

В первой автобиографии Шолохова — как в автографе, так и в тексте, опубликованном во втором издании сборника «Лазоревая степь» (второе издание — 1931), названа еще одна важная, хотя и не вполне ясная дата: «С 1926 года пишу “Тихий Дон”. Кончу его в 1930 г.» (автограф) или же — «в 1931 году» (опубликованный текст). Это предположение может показаться странным и непонятным — всем известно, что «Тихий Дон» был завершен Шолоховым лишь в 1940 году. Дело в том, что по первоначальному замыслу роман, как это явствует из переписки Шолохова с Е. Г. Левицкой, планировался в трех книгах. В 1927 году были закончены и опубликованы в журнале «Октябрь» (№№ 1—10) первые две. В 1927 году Шолохов начал писать третью — по его предположению, завершающую книгу. Вот почему в автобиографии, написанной в 1928 году, писатель смело заявил, что закончит «Тихий Дон» в 1930 году.

Учитывая фантастически быстрые сроки работы над первыми двумя книгами (к этой «загадке» романа «Тихий Дон» мы еще вернемся), эта дата окончания романа была вполне реальной. Третья книга «Тихого Дона» с января 1929 года уже печаталась в журнале «Октябрь». Но в апреле того же года публикация была приостановлена по цензурным соображениям. Вот почему в переизданном «Московским товариществом писателей» сборнике «Лазоревая степь» Шолохов перенес срок окончания романа с 1930 на 1931 год. Писатель предполагал завершить (и завершил) доработку третьей книги романа в 1931 году, — в январе 1932 года она была продолжена публикацией в журнале «Октябрь»; однако во второй половине 1931 года Шолохов изменяет свой первоначальный замысел и принимает решение писать четвертую книгу. Это, вместе с цензурными трудностями, и отодвинуло срок окончания романа почти на десять лет.

Когда составители фундаментального труда «Советские писатели. Автобиографии в 2-х томах» (М., 1959) Е. Ф. Никитина и Б. Я. Брайнина не смогли получить от Шолохова его подробной автобиографии («Моя биография — в моих книгах», — сказал он), они перепечатали в этом труде текст автобиографии писателя из уже упоминавшегося

328

Отец писателя,
Александр Михайлович Шолохов

Мать писателя,
Анастасия Даниловна Шолохова
(в девичестве — Черникова)

Миша Шолохов с матерью
Анастасией Даниловной. 1909 г.

С родителями —
отцом Александром Михайловичем
и матерью Анастасией Даниловной. 1912 г.

329

Каргинское мужское приходское
училище, в котором с 1912
по 1914 гг. учился М. Шолохов

В московской гимназии
Шелапутина. 1914 г.
Крайний справа — Миша Шолохов

В Богучарской гимназии.
1915 г.
Сидит слева — Миша Шолохов

Первый учитель М. Шолохова
Тимофей Тимофеевич Мрыхин
с женой Ульяной Даниловной. 1911 г.

330

сборника «Лазоревая степь». В этом тексте автобиографии фраза о сроках окончания «Тихого Дона» вообще отсутствует.

В архиве Отдела творческих кадров бывшего Союза писателей СССР, а также в РГАЛИ (фонд ГИХЛ, редакция литературоведения и критики) хранится черновой текст подготовленной Е. Ф. Никитиной статьи «Шолохов Михаил Александрович» для двухтомного труда «Советские писатели. Автобиографии». В нем приведен текст еще одной автобиографии Шолохова, присланный писателем из Вёшенской 17 марта 1955 года для данного сборника. Текст этот не публиковался, поэтому есть смысл привести его полностью:

«Родился 24 марта 1905 года в х. Кружилино б. Донской области (ст. Вёшенской), в семье торговослужащего.

Учился в церковно-приходской школе, затем — в мужской гимназии.

В годы гражданской войны (1919) ушел из 5 кл. гимназии. С 1920 г. работал служащим в стан[ичном] ревкоме ст.[аницы] Каргинской, потом — некоторое время — учителем в нач.[альной] школе, в 1921—22 гг. служил прод.[овольственным] работником на Дону. С 1923 г. стал печататься в газете «Юнош[еская] Правда». В этом же году напечатан был мой первый рассказ. С 1923 г. литература стала моей основной профессией»⁴.

В конечной, книжной редакции биографии «Шолохов Михаил Александрович», опубликованной в двухтомнике «Советские писатели. Автобиографии», этот текст был заменен другим — автобиографией М. А. Шолохова от 10 марта 1934 года (автограф которой хранится в архиве ИМЛИ):

«Родился в 1905 году в семье служащего торгового предприятия, в одном из хуторов станицы Вёшенской, бывшей Донской области.

Отец смолоду работал по найму, мать, будучи дочерью крепостного крестьянина, оставшегося и после “раскрепощения” на помещичьей земле и обремененного большой семьей, с двенадцати лет пошла в услужение: служила до выхода замуж горничной у одной старой вдовой помещицы.

Недвижимой собственности отец не имел и, меняя профессии, менял и местожительство. Революция 1917 года застала его на должности управляющего паровой мельницей в х. Плешакове, Еланской станицы.

Я в это время учился в мужской гимназии в одном из уездных городов Воронежской губернии. В 1918 году, когда оккупационные немецкие войска подходили к этому городу, я прервал занятия и уехал домой. После этого продолжать учение не мог, так как Донская область стала ареной ожесточенной гражданской войны. До занятия Донской области Красной Армией жил на территории белого казачьего правительства.

С 1920 года, то есть с момента окончательного установления Советской власти на юге России, я, будучи пятнадцатилетним подростком, сначала поступил учителем по ликвидации неграмотности среди взрослого населения, а потом пошел на продовольственную работу и, вероятно унаследовав от отца стремление к постоянной смене профессий,

331

успел за шесть лет изучить изрядное количество специальностей. Работал статистиком, учителем в низшей школе, грузчиком, продовольственным инспектором, каменщиком, счетоводом, канцелярским работником, журналистом. Несколько месяцев, будучи безработным, жил на скудные средства, добытые временным трудом чернорабочего. Все время усиленно занимался самообразованием.

Писать начал с 1923 года. Первые рассказы мои напечатаны в 1924 году.

В 1926 году начал писать “Тихий Дон”. Восемь лет потратил я на создание этого романа и теперь, пожалуй, окончательно “нашел себя” в профессии писателя, в этом тяжелом и радостном творческом труде.

Ст. Вёшенская

10 марта 1934 г.»⁵.

Еще одну автобиографию Шолохов направил в журнал «Прожектор» в 1932 году. Автограф ее хранится в РГАЛИ, она никогда полностью не публиковалась, а потому приведем и ее:

«Писать начал в 1923 г. Почти все рассказы, написанные с 1923 по 1926 г., вошли в два сборника “Донские рассказы” и “Лазоревая степь”. Как и водится: от большинства этих рассказов, если бы можно было, я с удовольствием бы сейчас “отмежевался”. Очень уж много в них наивного и детски беспомощного.

В 1925 г. осенью стал было писать “Тихий Дон”, но после того, как написал 3—4 п. л., — бросил. Показалось, — не под силу. Начинал первоначально с 1917 г., с похода на Петроград генерала Корнилова. Через год взялся снова и, отступив, решил показать довоенное казачество.

Многое из написанного можно бы сделать искуснее, крепче, звучнее; так, по крайней мере, думается теперь.

Сейчас закончил третью (предпоследнюю) книгу “Тихого Дона” и, вчерне, вторую (последнюю) — “Поднятой целины”. Написал несколько “Охотничьих” рассказов.

О своих “творческих замыслах” не хочется говорить. Пусть замыслы, претворенные в действительность, сами говорят за себя.

За время моей десятилетней работы вышло 6 книг: два сборника рассказов, “Тихий Дон” — три книги, “Поднятая целина” — одна книга.

Первая и вторая книги “Тихого Дона” переведены в ряде стран Зап[адной] Европы.

Ст. Вёшенская

14 ноября 1932 г.»⁶.

Итак, перед нами — четыре автобиографии Шолохова — главный исходный документальный материал как для создания научной биографии Шолохова, так и для прояснения проблемы авторства «Тихого Дона». Мы будем возвращаться к этим документам неоднократно, а пока подчеркнем необходимое для нас. Во всех автобиографиях Шолохов пишет, что в пору отрочества находился на «территории повстанцев», «на территории белого казачьего правительства»; в годы

332

юности «служил продработником»; писать начал в 1923 году; рассказы, написанные с 1923 по 1926 гг., вошли в два сборника — «Донские рассказы» и «Лазоревая степь»; осенью 1925 года начал писать «Тихий Дон», но «бросил», вторично начал его писать в 1926 году, намереваясь закончить поначалу в 1930, потом в 1931 году.

Как уже отмечалось выше, биография Шолохова тугими нитями связана с романом «Тихий Дон». «Тихий Дон» пронизан обостренным чувством Родины. Чувство органичной, кровной причастности автора к родной земле, к Дону, казачеству, Донщине ярчайшей печатью лежит на нем, — как, пожалуй, ни на каком другом произведении русской литературы. Автором «Тихого Дона» мог быть лишь уроженец Донской земли. Сторонний человек может многое «изучить», «познать» из эпизодических «приездов», из архивов и книг, из опроса свидетелей событий, но он не в силах проникнуть в то тайное тайных и святая святых, что постигается с молоком матери. Это подспудное, интуитивное чувство, именуемое чувством Родины, дается лишь непосредственно прожитым и пережитым, глубоко личностным опытом. Самый простой, элементарный, но абсолютно неопровержимый показатель того — язык. Сторонний человек, как бы он этого ни хотел, не сможет «выучить» своеобразный природный, народный язык, к примеру, русского Севера или колоритный язык юга России, и писать прозу на этом языке так, как это делал Михаил Шолохов, а сегодня, к примеру, Василий Белов. Ибо диалекту, — в отличие от любого иностранного языка, невозможно научиться. С ним надо родиться и — жить в местах распространения этого диалекта. А «Тихий Дон», как никакой другой роман, привязан к народному говору и диалекту донского казачества, точнее — к «казачьему языку» Верхнего Дона.

Эту его особенность — неразрывную слитность с миром народной жизни Дона, его культурой и языком, остро почувствовал А. С. Серафимович, который справедливо утверждал, что «Тихий Дон» мог написать только человек, который родился и вырос именно в Донском краю.

«С самого рождения маленький Миша дышал чудесным степным воздухом над бескрайним степным простором, и жаркое солнце палило его, суховеи несли громады пыльных облаков и спекали ему губы. И тихий Дон, по которому чернели каюки казаков-рыболовов, неизгладимо отражался в его сердце. И покосы в займище, и тяжелые степные работы пахоты, сева, уборки пшеницы, — все это клало черту за чертой на облик мальчика, потом юноши, все это лепило из него молодого трудового казака, подвижного, веселого, готового на шутку, на незлую, веселую ухмылку. Лепило его и внешне: широкоплечий, крепко сбитый казачок с крепким степным, бронзовым лицом, прокаленным солнцем и ветрами.

Он играл на пыльных заросших улицах с ровесниками-казачатами. Юношей он гулял с молодыми казаками и девчатами по широкой улице, и песня шла за ними, а над ними луна, и девичий смех, вскрики, говор, неумирающее молодое веселье...

333

Михаил впитывал, как молоко матери, этот казачий язык, своеобразный, яркий, цветной, образный, неожиданный в своих оборотах, который так волшебно расцветал в его произведениях, где с такой неповторимой силой изображена вся казачья жизнь до самых затаенных уголков ее»⁷.

Мы еще вернемся к теме «язык Шолохова», его народной, во многом диалектной основе, сопоставим его с языком претендентов на авторство «Тихого Дона» — Ф. Крюкова, В. Севского, И. Родионова и других.

А пока подчеркнем: донское происхождение Шолохова, его детство в казачьих хуторах и станицах, впечатления и память детства и отрочества, которыми напоен сам воздух «Тихого Дона», — важнейший аргумент в пользу авторства Шолохова в цепи других аргументов, проясняющих проблему авторства романа, о которых пойдет речь далее.

Странно читать утверждения «антишолоховедов», будто «по своему основному происхождению и социальному положению будущий писатель был “иногородним”», «формирование молодого Шолохова протекало вне казачьей среды и казачьих традиций», будто он «никогда не работал на земле, не пахал, не сеял, не собирал урожай, не косил сено, не ухаживал за скотом или волами»⁸; иными словами — не знал жизни казаков. Эти нелепые упреки сродни тем, о которых Шолохов с иронией говорил сотруднику Архива А. М. Горького И. С. Букину: «Радек обвинял меня в политической неграмотности, в незнании русского мужика и вообще деревни»⁹.

Шолохов в одной из автобиографий сообщает, что его мать — «полуказачка, полукрестьянка», а сам он до 1912 года был записан как «сын казачий». Рос Шолохов в казачьих куренях, на хуторах и в станицах, в казачьей среде, среди казачат и иногородних, и подозревать его в том, что он не знал станичный земледельческий труд и быт, — это примерно то же, что подозревать Василия Белова, сына сельской учительницы, выросшего на Вологодчине, что он не знает жизни вологодской деревни.

В действительности Шолохов обладал энциклопедическим знанием казачьей жизни, был до конца своих дней погружен в нее, любил казачество, прекрасно знал его историю, его традиции, фольклор и никогда не ощущал себя на Дону «иногородним», чужим.

Редактор Вёшенской газеты А. Н. Давлятшин, часто встречавшийся с М. А. Шолоховым, многократно бывавший у него дома, свидетельствует:

«Что же прежде всего и больше всего поразило меня в облике и характере Шолохова? То, что он не только отлично знал историю, быт, культуру, привычки и нравы казаков — он сам жил в стихии культуры казачества органически. Не как влюбленный и заинтересованный, но все же внешний наблюдатель. Он жил самой активной деятельной жизнью казаков, способствовал сохранению и совершенствованию их культуры. Он был стопроцентный, простой нечиновный казак по одежде, житейским навыкам. По системе всех своих ценностей, как стало принято говорить»¹⁰.

334

И еще одно крайне важное наблюдение Давлятшина, помогающее нам лучше ощутить личность Шолохова:

«Другая особенность Шолохова, пожалуй, вытекающая из первой, — поразительное сходство со своим (да и нашим) любимым героем Григорием Мелеховым. Непокорный нрав, повышенное чувство собственного достоинства, бесстрашие перед лицом опасности в сочетании с душевной отзывчивостью, магнетической властью над людьми, эмоциональной взрывчивостью и отходчивостью... Впрочем, едва ли можно перечислять все качества личности Шолохова, так великолепно выраженные в “Тихом Доне”. Этот букет человеческих качеств я назвал бы атаманским букетом. Разве в известных нам донских атаманах, начиная от Степана Разина, они не выразились так же ярко, как в Григории Мелехове?»¹¹.

«НА ТЕРРИТОРИИ ПОВСТАНЦЕВ»

«Тихий Дон» это, прежде всего, — роман о Вёшенском восстании, его истоках, развитии и причинах, а также о последствиях этого восстания не только для Дона, но и для всей страны.

И если возникает вопрос о «жизненном опыте» его автора, о постижении им Гражданской войны, то необходимо говорить не вообще о «жизненном опыте» автора «Тихого Дона», а о знании им событий Гражданской войны на Верхнем Дону в 1919 году.

Как уже отмечалось, Вёшенское восстание явилось таким событием Гражданской войны, которое — при всей его важности — к моменту написания «Тихого Дона» (да, фактически, и по сей день) было совершенно лишено какой бы то ни было историографии. Письменных источников о нем не существовало. О нем знали и помнили только его участники и очевидцы, как с той, так и с другой стороны, проживавшие на Верхнем Дону или ушедшие в эмиграцию.

Вот почему в основу романа — прежде всего глав, посвященных истории Вёшенского восстания, — могли лечь только собственный жизненный опыт автора и, конечно же, воспоминания его участников и свидетелей.

Драматические события на Верхнем Дону — героическое восстание казаков и беспощадное его подавление, оставившее трагический след почти в каждой казачьей семье, — в середине 20-х годов были не просто воспоминанием и устным преданием, но кровоточащей раной для большинства жителей Верхнего Дона. Раной, которой не давали зажить преследования и аресты его участников, продолжавшийся в 20-е и 30-е годы террор по отношению к казачьему населению.

Роман об этом трагическом событии невозможно было написать человеку со стороны. Трагические перипетии восстания мог знать — и рассказать о них людям — только тот, кто принимал участие или хотя бы был свидетелем этих событий, или же человек, которому участники восстания — в условиях продолжающегося антиказачьего террора — могли довериться и рассказать правду о восстании.

Информационное пространство «Тихого Дона» в той его части, где речь идет о Вёшенском восстании, является такой же константой в

335

решении проблемы авторства романа, как и языково-диалектная характеристика произведения. Вот почему особое значение имеет свидетельство Шолохова в его автобиографии 1928 года:

«...во время Вёшенского восстания я был на территории повстанцев», или — иначе: «на территории белого казачьего правительства».

Нет сомнения, что первым стимулом к написанию «Тихого Дона» для Шолохова и было Вёшенское восстание, которое все прошло перед его глазами, поскольку в течение всего этого времени «с белыми ни разу никто из нашей семьи не отступал». И то, что было Шолохову в ту пору всего 14 лет, не меняет дела — ведь острота впечатлений и памяти в подростковом возрасте не сопоставимы с последующими периодами человеческой жизни. Об этом говорил и сам Шолохов.

Отвечая на вопрос корреспондента «Литературной России» о том, что сформировало его как писателя, Шолохов сказал кратко:

«— Молодость, эпоха гражданской войны и последующие годы, когда хотелось писать и думалось, что без меня никто об этом не расскажет».

И в самом деле, кто, кроме Шолохова, мог бы рассказать о героическом и трагическом восстании верхнедонцов, самом глубоком и ярком впечатлении его отрочества?

«Надо иметь в виду, — продолжал Шолохов свой ответ, — что формировался я и отроческие годы мои прошли в разгар гражданской войны... Отроческий взгляд — самый пытливый взгляд у человека. Все видит, все приметит, узнает, везде побывает. Мне легко было, когда касалось фактического материала. Трудности пришли потом, когда надо было писать и знать историю гражданской войны. Тут уже потребовалось сидение в архивах, изучение мемуарной литературы. Причем не только нашей, но и эмигрантской, в частности, “Очерков русской смуты” Деникина. Затем знакомство с казаками, участвовавшими в войне... Разговоры, воспоминания участников — так слагался костяк... А бытовая сторона, она ведь тоже наблюдалась, потому что жил я в разных хуторах. Мне даже ничего не стоило, скажем, второстепенных героев назвать своими именами»¹².

Краевед Г. Я. Сивоволов, как уже говорилось, уроженец станицы Каргинской, собрал уникальный материал об отрочестве М. А. Шолохова. На основании свидетельств ряда людей, близко знавших писателя, он воссоздал картину пребывания юного Шолохова «на территории повстанцев». «Территория», где жил М. А. Шолохов в Гражданскую войну, это — треугольник, вершины которого — станица Вёшенская, хутор Плешаков и станица Каргинская; внутри — хутора по Дону и Чиру, входившие в юрт (земельное владение) этих станиц.

Не случайно действие «Тихого Дона» разворачивается именно здесь, в границах, где прошли все основные бои, которые вели повстанцы с «экспедиционными» войсками, сосредоточенными именно в этом районе.

Характеризуя общий ход Вёшенского восстания, Г. Я. Сивоволов пишет: «Зажатые в кольцо, повстанцы вели непрерывные бои с частями экспедиционных войск под Казанской и Мигулинской, Еланской и Слащевской, Боковской и Каргинской»¹³. Отметим, что восстание

336

охватывало территорию более 400 километров по окружности; но в романе «Тихий Дон» внимание приковано только к тому сегменту повстанческого фронта, где воевала 1-я повстанческая дивизия Григория Мелехова, а это — места вокруг станиц Каргинской и Вёшенской. «Остальные дивизии и бригады, — подчеркивает Сивоволов, — почти не упоминаются. Описываются бои в районе Каргинской и соседних с ней хуторов. Только заключительные бои повстанцев с красными Шолохов переносит на левый берег Дона, к станице Вёшенской.

Почему же Каргинская оказалась в центре внимания писателя, не являясь центром повстанческого движения? — задается вопросом Сивоволов. — Ответ на этот вопрос, мне думается, может быть один: хутора, где действовала дивизия Мелехова, — Климовка, Лиховидов, Латышев, Ясеновка и другие — с детства до мелочей знакомые писателю места»¹⁴.

В другой своей книге — «Михаил Шолохов: страницы биографии» — Сивоволов внимательно исследует биографию писателя, историю его семьи. Родился Шолохов в хуторе Кружилине Вёшенского юрта. Детство его прошло главным образом на хуторе Каргине (в 1918 году переименованном в станицу Каргинскую), где он прожил более пятнадцати лет — именно в тех местах, где разворачиваются события «Тихого Дона».

В октябре 1917 года отец Шолохова Александр Михайлович с семьей переехал на хутор Плешаков Еланской станицы, где снял полкуреня у казаков Дроздовых и устроился работать управляющим паровой мельницей, принадлежавшей еланскому купцу Симонову¹⁵. Михаил Шолохов уехал учиться в гимназию в город Богучар, откуда вернулся в июне 1918 года, когда немецкие войска подошли к Богучару.

Вёшенское восстание в свои четырнадцать лет Михаил Шолохов встретил в хуторе Плешакове, в курене, где жил командир повстанческой сотни хорунжий Павел Дроздов, погибший в бою с красноармейцами, и его жена Мария, беспощадно расправившаяся в отместку за это с местным коммунистом — машинистом паровой мельницы Иваном Алексеевичем Сердиновым.

Тот факт, что в «Тихом Доне» изображены именно эти, родные Шолохову места, где он провел отрочество, — немаловажная стартовая позиция для прояснения проблемы авторства «Тихого Дона».

Взаимосвязи между биографией Шолохова и событиями, изображенными в романе, при решении этой проблемы заслуживают самого пристального рассмотрения. На это неоднократно указывали и исследователи творчества писателя, и краеведы, и жители Донского края. Вот что говорил, к примеру, ростовскому исследователю творчества Шолохова Вл. Котовскову каргинский казак Яков Фотиевич Лосев:

«По моему разумению, сила шолоховских книг, начиная от известной мне “Лазоревой степи”, состоит в правде. Каждая строчка правдивая. Все, что им написано, — все это происходило на моих глазах, в нашей местности, и все это — чистая правда, все, как было в жизни.

337

Дом, где родился М. А. Шолохов
в хуторе Кружилине

В книгах Шолохова мы, верховские казаки, узнаем знакомые места, знакомых людей. Конечно, писатель на то и писатель, чтобы пофантазировать, сгрести побольше фактов из жизни и картинно поведать о них. Но мы-то ведь в хуторе Татарском видим знакомые нам хутора, навроде Калининского (бывшего Семеновского) и Громков, в поместье Ягодном — поместье Ясеновку, в Гремячем логе — хутор Каргинский. А вот в лице и поступках Григория Мелехова проглядывают черточки базковского казака Харлампия Ермакова, в Петре и Дарье — плешаковских Дроздовых... и так можно говорить о каждом почти герое. Ну, а некоторые герои и места названы писателем настоящими именами. Когда читаю, то вижу их перед глазами...»¹⁶.

Такой ответ на вопрос об авторстве «Тихого Дона» дают земляки Шолохова — не с позиций научных изысканий, но — здравого смысла.

Отрочество Шолохова пришлось на время Гражданской войны, причем в самых драматических ее проявлениях, каковыми были «расказачивание», то есть попытка уничтожения казачества, и Вёшенское восстание как протест казаков против угрозы своего уничтожения. Будущий писатель был свидетелем, а подчас и участником многих драматических ситуаций.

Шолохов писал впоследствии, что он помнит, как во время Гражданской войны «в нашу станицу ворвались белые казаки. Они искали меня, как большевика. “Я не знаю, где сын...”, — твердила мать. Тогда казак, привстав на стремени, с силой ударил ее плетью по спине.

338

Она застонала, но все повторяла, падая: “Ничего не знаю, сыночек, ничего не знаю...”» (8, 129).

Дом в хуторе Каргине, где Шолоховы
жили с 1909 по 1917 гг.

Дом в станице Каргинской, где
Шолоховы жили до 1926 г., где он
писал «Донские рассказы» и начинал
работу над «Тихим Доном»

Дом в станице Вёшенской, где
Шолохов жил, начиная с 1926 года,
где создавались первые книги
«Тихого Дона»

Дом М. А. Шолохова в станице
Вёшенской, в котором он жил,
начиная с 1936 года. Ныне — Дом-музей
М. А. Шолохова. Фото 1936 г.

Вчитайтесь, насколько это выразительно: «Не знаю, где сын», — твердила мать, обращаясь к казаку, замахнувшемуся на нее плетью, «ничего не знаю, сыночек...» — говорила она казаку, с силой ударившему ее плетью по спине, защищая родного сына, она и врага своего называла «сыночек». Так может проявлять себя народная психология только в условиях Гражданской войны, когда брат пошел на брата, сын на отца. Но для матери все они — дети.

Событие это произошло в станице Каргинской, куда семья Шолоховых переехала из Плешакова в середине 1919 года, в самый разгар Вёшенского восстания. Сивоволов, тщательно изучивший обстоятельства жизни Шолохова в пору Гражданской войны, пишет, что, конечно же, казаки пришли за Михаилом Шолоховым не потому, что он был «большевиком», а потому, что уклонялся от поголовной мобилизации (включая подростков и стариков), которую проводил атаман

339

Каргинской станицы есаул Лиховидов по приказу войскового атамана Африкана Богаевского¹⁷.

На «территории повстанцев», в станице Букановской, жила в годы Гражданской войны и будущая жена писателя Мария Петровна Громославская. Она рассказывала о своем отце:

«— Казаки избрали его станичным атаманом, в его ведении находилась почта, но он не воевал ни на чьей стороне. Когда власть менялась, отца первым делом арестовывали. К счастью, все обошлось, хотя судьба его не раз висела на волоске. В нашем доме квартировался комиссар Малкин, проводивший репрессии против казачества. Он описан Михаилом Александровичем в “Тихом Доне”. Но хочу сказать по справедливости, отца моего комиссар Малкин не тронул, хотя как станичный атаман он значился в списках приговоренных... Брат мой <...> в те дни покончил с собой; он был псаломщиком в церкви, опасаясь расправы, наложил на себя руки <...> Перед нашим домом в станице располагалась артиллерийская батарея. Одним словом, вся гражданская война прошла перед глазами... и запомнилась на всю жизнь. Видел все своими глазами и Михаил Александрович, все хранил в памяти»¹⁸. Последняя фраза для нас особенно важна. Конечно, по истечении времени невозможно во всех деталях и подробностях воссоздать все обстоятельства пребывания Михаила Шолохова на «территории повстанцев». Но ясно одно: месяцы Вёшенского восстания, непосредственным свидетелем которых он оказался, жестокость жизни той поры не могли не оставить глубочайший след в душе впечатлительного юноши.

Незадолго до смерти Шолохов рассказывал своему сыну Михаилу Михайловичу о том, насколько глубоко Гражданская война прошла и через их родню.

«У тетки моей, у твоей бабки двоюродной, Ольги Михайловны — четыре сына — Иван, Валентин, Александр и Владимир. Трое — бойцы добровольческой армии, а Валентин — красный. Ну, Сашки с Владимиром в то время на Дону не было, а Иван с Валентином — тут, рядом, по родным буграм друг за другом гоняются. Выбьют красные белых с хутора, Валентин заскакивает домой, воды попил, не раздеваясь: “Ничего, мать, не горюй! Сейчас всыплем этой контре, заживем по-новому!” Напьется — и ходу! А мать в слезы, волосы на голове рвет, — Иванов-то и запах еще из горницы не выветрился. А через день таким же Макаром Иван влетает. “Был Валька, подлюка? Ну, попадется он мне. Ничего, погоди, мать, немного, выбьем вот сволоту эту с нашего Дона, заживем по-старому!” Радуйся, мол, любимая маманя. Поцеловал и загремел шашкой с крыльца. А мать уже об печь головой бьется... И так ведь не раз, не два. Букановская — порасспроси-ка мать, она тебе расскажет, — двенадцать раз из рук в руки переходила...»¹⁹.

Итог таков: из четырех двоюродных братьев М. А. Шолохова, рядом с которыми прошло его детство, в живых остался только один.

Понятно, почему тема Вёшенского восстания зазвучала в творчестве Шолохова уже в первых его рассказах, перемежаясь с другой, биографически столь же близкой писателю темой борьбы с бандитами на Дону в начале 20-х годов.

340

ПРОДОВОЛЬСТВЕННЫЙ КОМИССАР?

Журналист И. Экслер, опубликовавший в июне 1940 года в газете «Известия» очерк «Как создавался “Тихий Дон”», рассказывает:

«В Москве появился молодой 18-летний парень в серой папахе и коричневой солдатской шинели. Как и тысячи других молодых людей, съезжавшихся тогда со всех концов страны “завоевывать” Москву, этот парень в серой папахе явился на Малую Бронную улицу, на биржу труда. На вопрос о специальности он ответил: “продовольственный комиссар”.

Такая специальность в 1923 году уже не пользовалась спросом. А между тем юноша, у которого за плечами не было ничего, кроме четырех классов гимназии и работы в продотряде, должен был как-то существовать. Пришлось работать чернорабочим, грузчиком, каменщиком, делопроизводителем в домоуправлении на Красной Пресне...»²⁰.

Очерк Экслера «Как создавался “Тихий Дон”» — надежный источник для изучения биографии писателя. Однако в нем есть неточности. Шолохов не был «продовольственным комиссаром», но всего лишь «продовольственным инспектором»; он никогда «не работал в продотряде». В своих автобиографиях Шолохов обычно не называет себя «продовольственным комиссаром», равно как и бойцом «продотряда» или ЧОН’а, но — «был продработником», «служил продработником на Дону», «работал... продовольственным инспектором».

Только однажды — в автобиографии от 5 апреля 1949 — он написал: «В 1922 г. был осужден, будучи продкомиссаром, за превышение власти: 1 год условно»²¹.

И в письме Левицкой от 18 июня 1929 года, вспоминая свою молодость, он писал: «... Шибко я комиссарил, был судим ревтрибуналом за превышение власти»²². Однако слова «комиссар», «комиссарил» писатель употребляет здесь фигурально, как это было принято в те годы в народе. «...Пробегла меж Машенькой и молодым ишо совсем продкомиссаром Шолоховым роковая Божья искра»²³, — рассказывает, к примеру, о житье в Букановском Михаила Шолохова и о его женитьбе на Марии Громославской казак станицы Букановской Михаил Спиридонович Малахов. Но хоть станичники в Букановской и звали Михаила Шолохова продкомиссаром, в действительности он был продовольственным налоговым инспектором по станице Букановской, а продкомиссар на всю вёшенскую округу был один: Шаповалов. Комиссаром же в прямом смысле («Комиссары в пыльных шлемах...» — по Окуджаве) Шолохов не был.

Между тем, не только возраст или недостаток образования, но именно комиссарство Шолохова, его служба в продотряде, в ЧОН’е (частях особого назначения) были одним из серьезнейших аргументов «антишолоховедов» в доказательство того, что Шолохов не мог быть автором «Тихого Дона». Они упорно рисовали Шолохова этаким узколобым «комсомольцем» — чоновцем, похожим на комиссара Малкина, который по своим твердокаменным политическим позициям был не способен написать роман.

341

Итак, Шолохов никогда не был ни «комиссаром», ни «чоновцем», не служил в продотряде. Не был даже комсомольцем. И уже поэтому, кстати сказать, не мог быть ни комиссаром, ни чоновцем, ни бойцом продотряда: без комсомольского билета и комсомольской рекомендации или, как его называли в ту пору, «аттестата», ни в «комиссары», ни в ЧОН или продотряды, и даже на рабфак не пускали. Непреодолимым препятствием на пути в комсомол у Шолохова было его непролетарское, «купеческое» происхождение.

Автобиографии Шолохова, там, где он сообщал о своем происхождении и социальном положении, не вполне точны. Шолохов писал: «Отец — разночинец, выходец из Рязанской губ.... Был... “шибаем” (“скупщиком скота”), сеял хлеб на покупной казачьей земле, служил приказчиком,.. управляющим на паровой мельнице»; или «Родился... в семье торговослужащего»; или: «Отец смолоду работал по найму... Недвижимой собственности отец не имел... Революция... застала его на должности управляющего паровой мельницей в х[уторе] Плешакове Еланской станицы». Это правда. Но — не вся правда.

Известный белоэмигрантский писатель и историк Д. Воротынский (псевдоним уроженца станицы Усть-Медведицкой Д. Ветютнева) писал в казачьем журнале «Станица»:

«Род Шолоховых — старый купеческий род. Братья Шолоховы имели в станице Вёшенской огромный кирпичный дом, низ которого был занят лавкой. Торговали Шолоховы красным товаром и поэтому на Дону исстари купцов, торговавших мануфактурой, называли краснорядцами.

Еще в довоенное время торговые дела Шолоховых пошатнулись, они обанкротились, а кирпичный дом пошел с торгов, и его приобрели тоже богатые купцы Хренниковы.

Отсюда начался развал Шолоховых, и они разбрелись по хуторам станицы Вёшенской»²⁴.

Из-за «купеческого» происхождения Шолохов в годы ранней молодости не был принят в комсомол.

Сивоволов свидетельствует:

«Михаил Шолохов комсомольцем не был: <...> Каргинским коммунарам было известно, что дед Михаила Шолохова был известным вёшенским купцом, отец — выходец из мещан (мещане тоже относились к эксплуататорам), работал приказчиком в торговом доме купца Левочкина и состоял с ним в родстве. Михаил Шолохов безусловно знал о тех требованиях, которые предъявлялись к вступающим в комсомол, знал о своем “непролетарском” происхождении; очевидно, по этой причине он и не подавал заявление о вступлении в каргинскую ячейку РКСМ»²⁵.

Михаил Шолохов сочинял пьесы для кружка самодеятельности (сначала он назывался кружком культпросветработы), играл комедийные роли в его спектаклях, о чем долго помнили в Каргине.

Как установил Г. Сивоволов на основе архивов Ростовской области, утверждение, что Михаил Шолохов в это время (1920 — март 1921 г.) командовал продотрядом, является вымыслом²⁶. В 1920 и в начале 1921  года, то есть в ту пору, когда существовала продразверстка и

342

М. А. Шолохов с женой Марией
Петровной Шолоховой (урожденной
Громославской). 1924 г.

Атаман станицы Букановская
Петр Громославский,
тесть М. А. Шолохова. 1917 г.

М. А. Шолохов с мамой Анастасией
Даниловной и дочерью Светланой
1930-е гг.

Семья М. А. Шолохова. 1941 г.

343

продотряды, Михаил Шолохов к заготовкам хлеба и к продотрядам вообще никакого отношения не имел. В середине 1920 года он замещал в течение двух месяцев учителя начальной школы Василия Кочина, пока тот находился на курсах учителей²⁷, и был рад этой кратковременной работе. Семья жила очень трудно: «не было одежды, обуви, керосина и даже спичек... Почувствовали трудности бывшие торговцы, хозяева магазинов, приказчики: пока проводилась продразверстка, всякая торговля была запрещена»²⁸.

Лишь в 1921 году, после введения продналога, отец будущего писателя — Александр Михайлович Шолохов — смог ненадолго найти работу: он заведовал Заготконторой № 32 в станице Каргинской. В 1921 году был принят на должность статистика в Каргинском станичном исполкоме и Михаил Шолохов; в декабре того же года он перешел на работу в Каргинскую заготконтору²⁹.

23 февраля 1922 г. Михаил Шолохов «командируется в г. Ростов в Донпродком на продкурсы»³⁰ и после окончания их в мае 1922 года приказом окрпродкомиссара С. Шаповалова направляется на продовольственную работу в качестве налогового инспектора в станицу Букановскую.

Налоговый инспектор Букановской заготконторы — так называлась должность, которую М. Шолохов занимал с мая по сентябрь 1922 года, до отъезда в конце 1922 года в Москву. Как видим, М. Шолохову было очень далеко до политкомиссара или продовольственного комиссара.

Приказом Верхнедонского продкомиссара С. Шаповалова от 31 августа 1922 года Шолохов был отстранен от занимаемой должности за «искривления и преступное отношение к политике налогообложения» и отдан под суд; получил год условно.

«Искривления и преступное отношение к политике налогообложения» молодого продинспектора заключались в том, что он занижал налог крестьянам. Занижал его потому, что на благополучный Дон в 1921—1922 гг. пришел голод. Вот что писал М. Шолохов в отчете о своей работе «Окрпродкомиссару Верхне-Донского округа т. Шаповалову: Семена на посев никем не получались, а прошлогодний урожай, как это Вам известно, дал выжженные песчаные степи. В настоящее время смертность на почве голода по станице и хуторам, особенно пораженным прошлогодним недородом, доходит до колоссальных размеров. Ежедневно умирают десятки людей. Объедены все коренья и единственным предметом питания является трава и древесная кора. Вот та причина, благодаря которой задание не сходится с цифрой фактического посева <...>

Букановский станичный налоговый инспектор
М. Шолохов
17-го июня 1922 года. Станица Букановская»³¹.

Действительно, станичный налоговый инспектор М. Шолохов «превысил власть», чтобы спасти от голода своих земляков.

344

Есть свидетельства, что именно тогда, в связи с арестом, судом и ожиданием наказания, которое могло быть крайне суровым (вплоть до расстрела), родители и уменьшили возраст сына. В Шахтинском филиале Государственного архива Ростовской области хранится «Список служащих Верхне-Донского окружпродкома» (приводим извлечение из него):

Фамилия, Имя, Отчество	Год рождения	Занимаемая должность	Мотив возбуждения ходатайства об отсрочке
Шолохов Михаил Александрович	1904	Делопроизводитель, Инспектор бюро

Список служащих, куда входило 29 человек, подписан Окрпродкомиссаром. В графе «Мотив возбуждения ходатайства об отсрочке» в отношении всех 29 служащих Окрпродкома сказано: «Оставшееся по штату самое минимальное число сотрудников, все являются как незаменимыми работниками, ходатайствуем о закреплении таковых за Окрпродкомом. Зам. Окрпродкома — подпись. 23.07.1922 г.»³².

Из 29 служащих у 6 человек даты рождения в списке не указаны, — видимо, эти даты Окрпродкомиссару не были известны. Но дата рождения инспектора Верхне-Донского окружпродкома М. А. Шолохова указана: 24 мая 1904 года, то есть на год раньше даты в паспорте.

К сожалению, этот документ не является достаточным основанием для изменения официально принятой даты рождения писателя, хотя и содержит веские основания для этого. Имеется свидетельство человека, знавшего Шолохова с детства, работавшего с ним статистиком в Букановской продконторе, — Анатолия Даниловича Солдатова, с которым он также проходил в 1922 году по одному и тому же «продналоговому» судебному делу. Солдатов сообщал, что «хорошо помнит, как летом 1904 года, когда было объявлено о рождении в царской семье наследника Алексея, маленький Миша Шолохов уже ходил по комнате в их доме. Это означает, что Михаил родился в 1903 году, а возраст его был изменен отцом, Александром Михайловичем, в 1922 году...»³³ Изменение даты рождения хотя бы на год — с 1904 на 1905 — превращало М. Шолохова в несовершеннолетнего; в этом случае ему было 17 лет, что, как вспоминала жена писателя, и решило дело: «Принимая во внимание несовершеннолетие, дали год условно, таково было решение суда»³⁴.

Список служащих Верхне-Донского окружпродкома, где год рождения М. А. Шолохова указан 1904, составлялся 7 июля 1922 г., а Шолохов был отстранен от должности с передачей дела в суд 31 августа 1922³⁵. Даты свидетельствуют в пользу предположения, что возраст М. А. Шолохова был уменьшен его отцом перед началом судебного процесса.

Р. Медведев в своей книге «Загадки творческой биографии Михаила Шолохова» также касается вопроса возраста писателя. «... В Москве

345

ходили слухи, что один из дотошных “шолоховедов” разыскал все же гимназическое дело М. А. Шолохова. И сразу же наткнулся на удивительную его странность: в графе “год рождения” указан не 1905, а 1903. “Шолоховеду”, однако, посоветовали закрыть гимназическое дело и не пытаться разгадывать эту новую загадку шолоховской биографии...»³⁶.

Среди каргинцев. Шолохов — в центре. Слева направо: А. Триполев,
М. Сивоволов, М. Шолохов, М. Каргин, П. Ткачев. 15 ноября 1929 г.

Странно: кому понадобилось «закрывать гимназическое дело» Шолохова? Ведь изменение даты рождения писателя с 1905 на 1904 или, тем более на 1903, смягчает «возрастные» упреки писателю.

А о том, что такое изменение могло иметь место, слышны глухие намеки и в «Воспоминаниях» М. П. Шолоховой:

«— Уже потом, когда документы нужны были, я узнала, что он с 1905 года. “Что же ты обманул?”, — говорю. — “Торопился, а то вдруг ты замуж раньше выйдешь”»³⁷.

Разница в возрасте на год или два в ту пору имела существенное значение. В этом случае становятся понятными многие детали в биографии Шолохова, ранее трудно объяснимые: почему в 1919 году его искали белоказаки — чтобы забрать в повстанческую армию по приказу о всеобщей мобилизации.

В 1920 году на Дон пришел батька Махно: побывал он и в станице Каргинской, где жили Шолоховы.

В 1921—1922 годах на Верхнем Дону возникли отряды Фомина, Кондратьева, есаула Мельникова, поднявшихся против советской власти. Они запрещали казакам сдавать хлеб на приемные пункты, вели самую настоящую охоту за работниками продовольственных органов.

346

Хлеб в голодающей России был самой настоящей политикой. За него и из-за него убивали. Красной армии к этому времени на Дону уже не было, милиция была малочисленной, а потому работникам продовольственных органов приходилось защищать себя самим, организовываться в дружины самообороны. Вот почему нет преувеличения в словах из автобиографии Шолохова:

«С 1920 года служил и мыкался по Донской земле. Долго был продработником, гонялся за бандами, властвовавшими на Дону до 1922 года, и банды гонялись за нами. Все шло, как положено...».

Шолохов не был комиссаром, бойцом продотряда или частей особого назначения (ЧОН), которые создавались в те годы, чтобы отбирать у крестьян (и казаков в том числе) хлеб. В опубликованных Сивоволовым поименных списках комсомольцев-чоновцев станицы Каргинской, входивших в состав Вёшенского взвода, а затем Вёшенской роты ЧОН’а, приводится и список вооруженных комсомольцев Каргинской, и «Именной список продотряда Вёшенского взвода ЧОН»³⁸. Ни в одном из них М. А. Шолохова нет. И это понятно: он, как уже говорилось, не был комсомольцем.

Но отсутствие Шолохова в этих списках вовсе не означает, что схватки с бандитами обошли его стороной.

Для охраны от бандитских налетов при Каргинском исполкоме была создана боевая дружина, в которую, как убедительно доказано Г. Сивоволовым³⁹, входил и Михаил Шолохов: он «дежурил на колокольне, когда приходилось туго, хоронился в камышах, пережидал налет в терновниках слободки, жил теми же тревогами, как и его товарищи»⁴⁰.

Шолохов пишет в автобиографии, что ему «приходилось бывать в разных переплетах». И действительно, судя по рассказам его земляков и по его собственным свидетельствам, будущий писатель в юности попадал в лапы и к Махно, и к Фомину, не раз оказывался на краю гибели. В книге Г. Сивоволова приводится несколько впечатляющих эпизодов.

Многое из увиденного и реально пережитого Шолоховым в эти два горячих и трудных года — 1921—1922, нашло свое отражение в «Донских рассказах» и в 4-й книге «Тихого Дона».

«РЕКРУТЫ КОММУНИЗМА»

Глубокой осенью 1922 года семнадцатилетний Михаил Шолохов приехал в Москву. У него не было ни средств, ни знакомых, ни крыши над головой, но была мечта об учебе и литературе, — она, видимо, зародилась еще тогда, когда он с увлечением сочинял пьесы для самодеятельного Каргинского молодежного театра.

В августе 1923 года, через биржу труда Шолохов нашел работу счетовода в жилищном управлении № 803 на Красной Пресне. А до этого «несколько месяцев, будучи безработным, жил на скудные средства, добытые временным трудом чернорабочего. Все время усиленно занимался самообразованием» (Автобиография 10 марта 1934 г.).

347

«Настоящая тяга к литературной работе, — скажет позже Шолохов корреспонденту “Известий”, — появилась в Москве, в 1923 году, когда писались первые рассказы о донской жизни»⁴¹.

Тогда же Шолохов познакомился с литературным миром столицы начала 20-х годов. Мир этот был сложен и противоречив, расколот на множество литературных групп и группировок, которые вели непрекращающуюся борьбу между собой. Собственная молодость влекла Шолохова к молодым. Вряд ли случайно, что издание, в котором он опубликовал два фельетона под псевдонимом М. А. Шолохо: «Испытание» и «Три», посвященных рабфаку им. Покровского, называлось «Юношеская правда». Это была комсомольская газета: ее ответственным редактором до 1922 года был Леопольд Авербах.

Еще одно издание, которое заинтересовало Шолохова, — журнал «Молодая гвардия», основанный как орган ЦК РКП(б) и ЦК РКСМ в 1922 году. Впрочем, это был не просто журнал, так называлось литературное объединение. У объединения был не только журнал, но и издательство, при нем работали литературные семинары. «Молодая гвардия» стремилась занять ведущее место в пролетарской литературе той поры. А точнее — отобрать его у «Кузницы», которая в начале 20-х годов претендовала на лидерство и власть в пролетарской литературе. В «Кузницу» входили прозаики Ф. Гладков, Н. Ляшко, Ф. Березовский, В. Бахметьев, А. Неверов, Г. Никифоров, поэты М. Герасимов, В. Кириллов, Г. Санников и др.

Выросшая из Пролеткульта, «Кузница» в августе 1921 года основала ВАПП — Всероссийскую ассоциацию пролетарских писателей — и была в этой ассоциации лидером.

Молодогвардейская группа стремилась отобрать у «Кузницы» это лидерство. Открывавшая первый номер журнала «Молодая гвардия» редакционная статья декларировала: «Мы — рекруты коммунизма... Мы хотим стать органом революционного восстания, идейно-политического вооружения молодых отрядов рабочего класса. Мы стремимся подвести целостный марксистский фундамент под мироощущение широких кругов рабочего юношества...»⁴².

Вокруг журнала сгруппировалась плеяда молодых «рекрутов коммунизма» в литературе во главе с Л. Авербахом, А. Безыменским, А. Жаровым и другими писателями-комсомольцами, — в большинстве своем они находились под глубоким влиянием троцкизма.

В группу входили также А. Исбах, М. Колосов, И. Рахилло, И. Молчанов и другие молодые писатели. В ее работе принимал участие А. Фадеев (в это время он был на партийной работе на Дону, но часто приезжал в Москву), и его близкий друг Ю. Либединский — все они в недалеком будущем составят костяк РАПП’а. Многие из них будут первыми читателями и критиками романа «Тихий Дон».

В этот круг и попал в 1923—1924 гг. молодой Шолохов.

Одновременно с объединением «Молодая гвардия» в декабре 1922 года возникла еще одна группа пролетарских писателей, непримиримо относившихся к «Кузнице», — «Октябрь», которая стала издавать журнал «На посту», а с 1924 года — «Октябрь». Возглавляли ее критики С. Родов, Г. Лелевич и И. Вардин. В эту группу вошли и

348

Михаил Светлов.
1920-е гг.

Александр Жаров.
1920-е гг.

Александр Безыменский.
1920-е гг.

Марк Колосов.
1920-е гг.

349

многие члены объединения «Молодая гвардия» — А. Безыменский, А. Жаров, Ю. Либединский. «Октябрь» создал в 1923 году Московскую ассоциацию пролетарских писателей, и вместе с объединением «Молодая гвардия» начал готовить создание Российской ассоциации пролетарских писателей — РАПП, которая окончательно взяла руководство литературным процессом в свои руки.

Эти литературные распри впоследствии тяжело ударят по Шолохову. Клеветническая атака на него после публикации двух первых книг «Тихого Дона» в журнале «Октябрь» начнется в недрах «Кузницы». А пока — ни в письмах, ни в публицистике Шолохова мы не встречаем даже упоминаний о той острейшей групповой борьбе, которая шла в литературе 20-х годов, — видимо, борьба эта сама по себе его мало интересовала. Но все, что было связано с возможностями литературной учебы и публикации своих произведений — и в «Молодой гвардии», и в «Октябре» — его, безусловно, интересовало. А возможности такие были.

«Литературная жизнь нашей группы, — рассказывает Марк Колосов, — прочно связана с Покровкой. Здесь помещалось общежитие писателей-молодогвардейцев. В нем жили Ю. Либединский, В. Герасимова, М. Светлов, М. Голодный, А. Веселый, сюда же часто приезжал из Ростова А. Фадеев...

В нашем общежитии собиралась рабочая молодежь, тянувшаяся к литературе, сюда приходили с заводов почитать первые стихи и рассказы, приезжали из провинции, находя у нас приют и товарищескую поддержку. Однажды на Покровке появился застенчивый, мало чем приметный человек. Принес нам на суд свои первые рассказы. Это был Михаил Шолохов. Позже выяснилось, что прибыл он с Дона, поселился у своего друга Василия Кудашева, заведовавшего тогда литературным отделом в “Журнале крестьянской молодежи”...

Первое занятие проводил с нами О. Брик. После его беседы “О сюжете” каждый из нас должен был написать рассказ “на обратный эффект”. Наиболее прилежно это задание выполнил Шолохов. Его рассказ произвел на нас большое впечатление. Помню, что это был не только остросюжетный рассказ, но и сочный по языку, с запоминающимися действующими лицами, благородный по замыслу»⁴³.

Яркая талантливость начинающего донского прозаика была очевидна. Но публиковать его рассказы «рекруты коммунизма» не спешили. Их не мог не настораживать этот «казачок» из донской глухомани, — хотя бы потому, что отношение к казакам и казачеству у большинства из них было более чем определенным. О нем можно судить хотя бы по той характеристике, которую давал казачеству один из молодогвардейских «рекрутов коммунизма» — А. Костерин. Он был репрессирован в 30-е годы. Вернувшись из заключения после XX съезда партии, в своем «Открытом письме» Шолохову Костерин, сохранивший свой прежний взгляд на казачество, писал:

«Русский рабочий класс и крестьянство, интеллигенция и национальности, входившие в Российскую империю, хорошо знают, что такое казачье сословие, как оно держало монархию и как питало контрреволюцию. В Баку и в Саратовской губернии я узнал, как лихо

350

работают казачьи нагайки, шашки и пули при расправе с безоружными рабочими и крестьянами. “Казачья Вандея” страшной и грозной тенью висела над молодой советской республикой все три года гражданской войны. А вы в вашем “Тихом Доне” пытаетесь реабилитировать казачье сословие и описываете его, как обычное русское крестьянство. В этом большая принципиально важная ложь»⁴⁴.

В «Записках в лунную ночь» Костерин так обосновал эту свою позицию: «Для тех, кто жил в рабочей среде, кто помнит пятый год, тот не забудет, что такое казачья нагайка. И казак за сотни лет был так воспитан, — если даже у него мозоли на руках, а на штанах прорехи, он никогда не считал себя крестьянином, мужиком. “Я — казак!” — всегда и всюду заявлял он. Нам, работавшим в начале революции в казачьих областях, с большим трудом удавалось внедрить в сознание трудового казачества, что никакой разницы между казаком и крестьянином нет»⁴⁵.

Таким был взгляд на казачество молодых писателей-комсомольцев начала 20-х годов, в особенности тех из них, кто прошел дороги Гражданской войны на юге России.

Шолохов не мог не понимать, до какой степени тема, с которой он входил в литературу, трудна и опасна, и как не просто будет пробиться с нею на страницы печатных изданий. Он не мог не считаться с тем, что его рассказы о казаках и казачестве будут читаться в редакциях с особым пристрастием, что от него будут требовать недвусмысленного обозначения в них «классовой позиции».

Но даже и в этих условиях молодой писатель — при полном безденежье и беззащитности перед редакциями и цензурой — пытается бесстрашно защищать право на собственный взгляд, на личностное отношение к изображаемой действительности.

Уезжая на Дон 24 мая 1924 года, Шолохов пишет «молодогвардейскому мэтру» М. Колосову, что тот не понял суть его рассказа — «Продкомиссар» (первоначальное название — «Зверь»): «Ты не понял сущности рассказа... Что человек, во имя революции убивший отца и считавшийся “зверем” (конечно, в глазах слюнявой интеллигенции), умер через то, что спас ребенка (ребенок-то, мальчишка, ускакал). Вот что я хотел показать, но у меня, может быть, это не вышло. Все же я горячо протестую против твоего выражения “ни нашим, ни вашим”. Рассказ определенно стреляет в цель. Прочти его целиком редколлегии, а там уже можете по своему компетентному усмотрению переделывать его, все же прижаливая мое авторское “я”. Вот все, что я хотел тебе сказать. Дело в том, что если вы рассказ не примете и не вышлете мне гонорара в провинцию, то я буду лишен возможности приехать обратно в Москву, денег у меня — черт-ма!» (8, 13).

5 июня 1924 года Шолохов снова пишет Марку Колосову из Каргинской:

«На тебя, Марк, я крепко надеюсь, и этим письмом хочу повторить просьбу о том, чтобы ты устроил рассказ и скорее прислал мне часть денег на проезд. Подумываю о том, как бы махнуть в Москву, но это “махание” стоит в прямой зависимости от денег — вышлешь ты их — еду, а нет, тогда придется отложить до осени, вернее, до той возможности, какая даст заработать. Если рассказ устроишь, то постарайся

351

взять гонорар, и, если возможно, полностью, потому что деньги нужны до зарезу. Думаю, ты посодействуешь. Ведь в самом-то деле, не в “Крас[ной] Нови” нам зарабатывать, а у своих?»⁴⁶.

«Красная Новь» — журнал, редакторами которого были А. В. Луначарский и Ю. Стеклов, начал выходить с января 1923 года для привлечения к сотрудничеству с советской властью «попутнической» интеллигенции. Вот почему он не казался Шолохову «своим». «Своими» молодому писателю виделись «молодогвардейцы». Но беда заключалась в том, что они-то опасались считать молодого Шолохова «своим». При всех восторгах по поводу образности и сочности его языка в «Молодой гвардии» так и не было опубликовано ни одного рассказа Шолохова.

Молодой писатель обращался за поддержкой в Московскую ассоциацию пролетарских писателей. Ныне забытый прозаик Ф. А. Березовский, впоследствии принимавший активное участие в распространении клеветы на Шолохова, 26 февраля 1925 года записывает в своем дневнике:

«Летом 1924 года молодой паренек Шолохов, приехавший с Дона, читал в МАПП’е свой рассказ “Коловерть”. Его здорово поругали. Рассказ был слаб и со стороны формы, и со стороны композиции, и со стороны развертывания сюжета. Но в рассказе была какая-то особенная донская свежесть.

Ему посоветовали переделать рассказ. После этого Шолохов несколько раз переделывал рассказ и читал его в разных кружках. Везде его бранили. Осенью он пришел ко мне с этим рассказом. Он долго, часами слушал, потом шел домой и переделывал.

В конце концов рассказ “Коловерть” вышел прекрасным. Я взял рассказ и передал его в “Октябрь” со своим заключением. Прочли рассказ Родов и Тарасов. Оба признали рассказ хорошим. Но пролежал он у Родова два месяца, а в журнал не попал. Когда я и Тарасов настаивали на напечатании, Родов говорил, что “рассказ из гражданской войны, об ней много писалось, и, посему, — не пойдет”.

Я взял рассказ для крестьянского сектора. Прочла его Берзина. Нажала, где следует. Вызвала к себе лично секретаря журнала Зонина, распекла его и рассказ... приняли в журнал и напечатали. Я рад за Шолохова»⁴⁷.

Отвергнутый «Октябрем» рассказ этот увидел свет в журнале «Смена» 15 июня 1925 года.

Журнал «Октябрь», который до прихода в ноябре 1926 года А. Серафимовича редактировали будущие рапповцы, в частности С. Родов, также не напечатал ни одного рассказа Шолохова.

«СЕДОЙ КОВЫЛЬ»

Михаил Шолохов пробивался к читателю со своими «Донскими рассказами» не через солидные «толстые» литературные журналы «Молодая гвардия» или «Октябрь», не с помощью литературных «мэтров» из МАПП’а или группы «молодогвардейцев», но через «тонкие» комсомольские издания и молодежные газеты.

352

Первый его рассказ «Родинка» — рассказ блистательный, который мог бы составить честь любому прозаику и любому «толстому» литературному журналу того времени, появился 14 декабря 1924 года в московской газете «Молодой ленинец» (бывшей «Юношеской правде»), где год назад увидели свет первые два фельетона Шолохова. И далее в этой же газете напечатаны рассказы: «Илюха», «Нахаленок», «Продкомиссар», «Жеребенок»; повесть «Путь-дороженька»; «Ветер».

Не от хорошей жизни молодому писателю приходилось печатать свои рассказы в маленькой газете, выходившей на четырех полосах. Почти каждый — с продолжением.

В «Журнале крестьянской молодежи» в 1925 году Шолохов напечатал рассказы «Пастух» (№ 2), «Алешка» (№ 5), «Кривая стежка» (№ 20); в 1926 году: «Калоши» (№ 9), «Жеребенок» (одновременно и в газете «Молодой ленинец», № 18).

Печатался М. Шолохов и в других «тонких» журналах: «Огонек» («Председатель Реввоенсовета Республики» — 1925, № 28; «Шибалково семя» — 1925, № 11), «Комсомолия» («Бахчевник» — 1925, № 1, «Батраки» — 1924, № 10, «Лазоревая степь» — 1926, № 6—7, «Смертный враг» — 1926, № 3); «Прожектор» («Семейный человек» — 1925, № 11), «Смена» («Коловерть» — 1925, № 11, «Червоточина» — 1926, № 10).

Молодой писатель приходил в эти журналы «с улицы»:

«... Когда готовился первый номер “Комсомолии”, — рассказывает поэт И. Молчанов, — в редакцию пришел паренек в захватанной и порыжелой шапке-кубанке, сдвинутой на затылок, в каком-то полувоенном “лапсердаке”, тоже изрядно поношенном и заштопанном. Он принес рассказ и просил, если можно, тут же его прочитать. Рассказ назывался “На бахчах” (или “Бахчевник”, точно не помню)... подпись под рассказом стояла: М. Шолохов. Имя Шолохова мне тогда ничего не говорило, но рассказ мне очень понравился <...> Рассказ тут же был направлен в набор»⁴⁸.

Таким порядком паренек с Дона в захватанной шапке-кубанке и полувоенном заштопанном «лапсердаке» обошел немало редакций. По-настоящему заинтересованное, теплое отношение он встретил только в одной из них — в редакции «Журнала крестьянской молодежи», руководителем литературно-художественного отдела которого был рязанский паренек Василий Кудашев. Они подружились на всю жизнь. Именно редакция этого журнала и авторский коллектив стали родным домом Михаила Шолохова в Москве.

Василий Кудашев — молодой прозаик, приехавший из рязанской деревни поступать на рабфак, был своего рода центром того литературного кружка, в орбиту которого попадал молодой писатель Шолохов, когда приезжал в Москву. «Журнал крестьянской молодежи» объединял молодых писателей — кроме уже упоминавшегося, назову его редактора Николая Тришина, молодого прозаика Андрея Платонова, молодого поэта Ивана Молчанова, начинающих писателей Н. Стальского, П. Сажина, В. Ряховского, М. Величко...

Шолохов легко вошел в этот литературный круг еще и потому, что в большинстве своем это были люди, биографически близкие ему, корнями связанные с крестьянской жизнью.

353

Именно эти друзья, уже своим рождением связанные с деревенской, народной жизнью, были первыми и самыми взыскательными слушателями и читателями рассказов, а потом и романа молодого писателя.

Но еще бо́льшую роль в судьбе Шолохова в самом начале его творческого пути сыграл Александр Серафимович.

Известный русский писатель, находившийся в зените славы после публикации в 1924 году «Железного потока», по происхождению донской казак, — он был уроженцем станицы Нижне-Курмоярской Области Войска Донского — Серафимович с особым вниманием отнесся к молодому писателю с Дона. Познакомившись с прозой Шолохова, он сразу понял: в русскую литературу входит крупный талант.

Шолохов так вспоминал о своей первой встрече с Серафимовичем:

«Никогда не забуду 1925 год, когда Серафимович, ознакомившись с первым сборником моих рассказов, не только написал к нему теплое предисловие, но и захотел повидаться со мной. Наша первая встреча состоялась в I Доме Советов (гостиница “Националь”. — Ф. К.). Серафимович заверил меня, что я должен продолжать писать, учиться...»⁴⁹.

В уже упоминавшейся «Автобиографии» М. А. Шолохова, составленной, вероятно, со слов писателя критиком Никитиной, во всяком случае, — подтвержденной им, так рассказано об обстоятельствах первой встречи Серафимовича с Шолоховым:

«В то время комсомольские писатели в Москве часто выступали с чтением своих стихов и рассказов.

На вечерах обычно председательствовал старейший пролетарский писатель А. С. Серафимович.

К нему пришел Шолохов и показал ему свои первые литературные опыты.

На одном из литературных вечеров МАПП’а Серафимович представил слушателям своего земляка.

Поощренный Серафимовичем, Шолохов прочел на том вечере один из своих “Донских рассказов”»⁵⁰.

Впоследствии Шолохов писал о Серафимовиче: «...Он первый сказал мне слово ободрения, слово признания...»⁵¹.

Серафимович стал не только другом, но и наставником, в известном смысле покровителем молодого донского писателя в столице. Он ввел его в литературные круги столицы, сблизил с редакцией газеты «Правда», что в последующем сыграло немалую роль в непростой судьбе Шолохова. Ответственным секретарем газеты «Правда» была в ту пору Мария Ильинична Ульянова, с которой Серафимовича связывали давние дружеские отношения. Они завязались еще в империалистическую войну на фронте, когда А. С. Серафимович и М. И. Ульянова работали санитарами во врачебно-продовольственном отряде в Галиции, организованном Обществом русских врачей имени Н. И. Пирогова⁵². Эта дружба питалась еще и тем обстоятельством, что в годы юности студент А. Попов (в будущем — писатель Серафимович) был арестован в связи с делом Александра Ульянова и в 1887 году выслан в Архангельскую губернию. Серафимович сохранил теплые отношения с Марией Ильиничной на всю жизнь. Отблеск этой дружбы распространился и на Шолохова, что немало помогло ему в

354

начале литературного пути. О конкретных обстоятельствах знакомства молодого Шолохова с Серафимовичем и сестрами Ульяновыми будет рассказано в следующей главе.

«Донские рассказы», собранные в книгу, вышли в серии «Библиотека рабоче-крестьянской молодежи» в издательстве «Новая Москва» в начале 1926 года с предисловием А. Серафимовича, что сделало скромную книжку начинающего писателя значительным событием.

В своем предисловии Серафимович выводил молодого писателя за пределы чисто «крестьянской» литературы. Отдав должное его «образному», «цветному» языку, он напутствовал его в большую литературу. Особо он отметил «огромное знание того, о чем рассказывает. Тонкий, схватывающий глаз. Умение выбрать из многих признаков наихарактернейшие.

Все данные за то, что т. Шолохов развертывается в ценного писателя, — только учиться, только работать над каждой вещью, не торопиться»⁵³.

В конце 1926 года в том же издательстве выходит вторая книга рассказов Шолохова — «Лазоревая степь». 9 декабря 1926 г. М. А. Шолохов пишет письмо из Вёшенской А. С. Серафимовичу:

«Уважаемый и дорогой т. Серафимович! Посылаю Вам книгу моих рассказов “Лазоревая степь”. Примите эту памятку от земляка и от одного из глубоко и искренне любящих Ваше творчество. В сборник вошли ранние рассказы (1923—24 гг.), они прихрамывают. Не судите строго. Рассказ “Чужая кровь” посвящаю Вам. Примите.

Попрошу Вас, если можно напишите мне Ваше мнение о последних моих рассказах: “Чужая кровь”, “Семейный человек” и “Лазоревая степь”. Ваше мнение для меня особенно дорого и полноценно...

Черкните хотя бы строчку.

М. Шолохов»⁵⁴.

Письмо свидетельствует о глубоком уважении молодого писателя к признанному мэтру советской литературы и дискуссии между ними.

Во вступлении к рассказу «Лазоревая степь», давшему название всему сборнику, содержался ответ тем «рекрутам коммунизма», которые высокомерно третировали рассказы Шолохова, противопоставляя правде жизни умозрительные выспренние схемы. Это был не только ответ «оппонентам», но и своего рода творческое кредо автора, с которым он входил в литературу.

«В Москве, на Воздвиженке, в Пролеткульте на литературном вечере МАПП’а можно совершенно неожиданно узнать о том, что степной ковыль (и не просто ковыль, а “седой ковыль”) имеет свой особый запах, — писал Шолохов. — Помимо этого, можно услышать о том, как в степях донских и кубанских умирали, захлебываясь напыщенными словами, красные бойцы.

Какой-нибудь не нюхавший пороха писатель очень трогательно рассказывает о гражданской войне, красноармейцах, — непременно — “братишках”, о пахучем седом ковыле, а потрясенная аудитория, преимущественно милые девушки из школ второй ступени, щедро вознаграждают читающего восторженными аплодисментами.

355

Писатели-члены МАПП (московской ассоциации пролетарских писателей). Слева направо: первый ряд:
1. О. Грудская; 2. Неизв., 3. Неизв., 4. П. Г. Скосырев; второй ряд: 1. А. П. Селивановский, 2. И. С. Макарьев, 3. В. П. Ставский, 4. Ю. Н. Либединский, 5. В. М. Киршон, 6. Л. Л. Авербах, 7. Ф. И. Панферов, 8. А. А. Фадеев, 9. Н. М. Буачидзе; третий ряд: 1. А. А. Исбах, 2. Неизв., 3. Бела Иллеш, 4. Мате Залка, 5. В. В. Ермилов, 6. А. А. Сурков, 7. Г. М. Корабельников, 8. А. Н. Афиногенов; четвертый ряд: 1. Неизв., 2. О. Ф. Берггольц, 3. Фридман, 4. Неизв., 5. А. А Боровой, 6. С. Л. Кирьянов, 7. Неизв., 8. Неизв., 9. Неизв.

356

На самом деле ковыль — поганая белобрысая трава. Вредная трава, без всякого запаха. По ней не гоняют гурты овец потому, что овцы гибнут от ковыльных остьев, проникающих под кожу. Поросшие подорожником и лебедой окопы (их можно видеть на прогоне за каждой станицей), молчаливые свидетели недавних боев, могли бы порассказать о том, как безобразно просто умирали в них люди»⁵⁵.

Это была та жизнь, которую Шолохов знал. И — любил. А потому уже в своих ранних рассказах он старался писать правду. И мучился, когда это у него не получалось. Даже яркий, самобытный талант, печатью которого с самого начала были отмечены его лучшие рассказы, далеко не всегда помогал ему преодолевать цензурные препоны. Ради того, чтобы пробиться в литературу, просто быть напечатанным, ему приходилось отбирать порой для своих рассказов, посвященных жизни донского казачества, сюжеты, которые не встречали бы противодействия со стороны тех, для кого само слово «казак» было ненавистным. Большею частью эти рассказы повествуют о той борьбе с бандами, которая велась на Дону в 1921—1922 годах, и лишь немногие касались восстания верхнедонцов в 1919 году. Некоторые рассказы страдали прямолинейностью, как того требовали ультрареволюционные догмы молодых пролетарских писателей, группировавшихся вокруг «Молодой гвардии» и «Октября». В условиях столь жесткого догматического давления Шолохову приходилось поступаться подчас и художественными решениями.

Но «классовый подход» к литературе, который властвовал в ту эпоху, не испытывал к автору никакой жалости. Вот почему Шолохову в самом начале его творческого пути приходилось порой идти на уступки жестким цензурным требованиям. Он был вынужден идти на них еще и из-за ужасающего безденежья. Оба письма М. Колосову — от 24 мая и 5 июня 1924 года — крик души о безденежье: «деньги нужны до зарезу»: не получив гонорара за рассказ, Шолохов не может даже выехать в Москву.

Чтобы не быть «белой вороной» в среде «молодогвардейцев», Шолохов в 1924 году предпринимает попытку вступить в комсомол. Это было ему необходимо для того, чтобы получить образование, пойти тем путем, которым шел его молодой рязанский друг Василий Кудашев: поступить на рабфак, а потом — в Университет.

Казалось бы, эта попытка была успешной. Однако, не тут-то было. 10 ноября 1924 года Шолохов пишет жене:

«Часа полтора назад приехали в Миллерово. Слезли на постоялом и я прямо пыхнул в Окр[ужной] Ком[итет] РЛКСМ. Тут сюрприз — оказывается, меня вышибли из Союза, в Миллерово есть по сему случаю извещение, которое (между прочим) не произвело на меня ни малейшего впечатления. Аттестат не стали свидетельствовать, ссылаясь на то, что гр-нам не членам Союза таких штук комсомол не должен выдавать, а могут такую “историю” выдать только в том случае, если это затребует учреждение. Посоветовали действовать через Московский Ком[итет] РЛКСМ, если это понадобится. Аттестат с резолюцией пересылают в Каргин. Ну, да и черт с ними, с сволочами! Обойдемся и без него, как и раньше обходились».

357

Сын Шолохова Михаил Михайлович так комментирует это письмо отца:

«Собираясь в Москве поступить на Рабфак, куда в то время некомсомольцев не принимали, отец то ли вступил в члены РЛКСМ, то ли успел лишь подать заявление об этом, не знаю, поскольку с отцом я на эту тему не разговаривал, а мать точно вспомнить не могла. При этом, как она рассказывала, одному из своих друзей он откровенно признался, с какой целью это делает. Тут же все стало известно местному комсомольскому “начальству”, и оно поспешило известить Окружком РЛКСМ, что Шолохов М. А. членом РЛКСМ не является»⁵⁶.

Три года спустя, в 1927 году, уже будучи автором двух книг рассказов и работая над первой книгой «Тихого Дона», писатель предпринимает еще одну попытку — и вновь безуспешную — вступить в комсомол. Вот как рассказывает об этом земляк писателя Андрей Андреевич Каргин, который жил по соседству с Шолоховым, а позже стал секретарем Вёшенского райкома комсомола:

«Я расстался с Михаилом Шолоховым весной 1922 года: он после курсов налоговых инспекторов уехал в Букановскую станицу, а я — в Климовку.

В конце 1924 года меня направили в Вёшенскую, где с 1926-го по декабрь 1927-го работал секретарем райкома комсомола.

Летом, в двадцать седьмом, посетил райком, уже будучи писателем, Михаил Александрович Шолохов. Он просил принять его в комсомол, но в то время по постановлению “О регулировании роста комсомола” разрешалось принимать только рабочих, батраков и бедняков.

За несколько месяцев (июнь, июль) Шолохов много раз посетил райком. Вместе с членами бюро Дмитрием Телицыным и Валентиной Лапченковой читал нам в рукописи первые главы романа “Тихий Дон”»⁵⁷.

Приведенное выше письмо писателя жене от 10 ноября 1924 года, впервые опубликованное М. М. Шолоховым в 1995 году, опровергает слова Г. Сивоволова: «Утверждение некоторых авторов, что Шолохов поехал в Москву затем, чтобы поступить учиться на рабфак, не находит своего подтверждения. Такого намерения у Шолохова не было»⁵⁸.

Как видим, такое подтверждение имеется, причем прямое.

Шолохов уезжал в Москву, чтобы получить образование. Свидетельство тому — и его наивная аллегория «Трое», посвященная «Рабфаку имени Покровского» и опубликованная в 1923 году в газете «Юношеская правда». Это была вторая в жизни начинающего писателя публикация, и она пронизана чувством затаенной зависти к «вихрастому, с упрямым лбом и веселыми глазами» рабфаковцу, которого Шолохов писал, скорей всего, с Василия Кудашева, сумевшего поступить на рабфак.

Без рабфака Шолохову, который в силу обстоятельств военных лет не смог закончить гимназию, поступить в вуз было невозможно. Ему оставалось «усиленно заниматься самообразованием», как писал он в «Автобиографии». Благо для этого были необходимые возможности:

358

в их доме была богатая библиотека. А. А. Каргин свидетельствовал: «В доме Шолоховых я бывал часто...

Александр Михайлович был образованный, интеллигентный человек. У него была большая библиотека, и я у Шолоховых впервые брал и читал некоторые произведения Л. Н. Толстого, И. А. Гончарова, М. Горького»⁵⁹.

Самообразованием Шолохов занимался всю жизнь. Ему помогала в этом его уникальная память, о которой говорили все, кто хорошо знал его. Сын писателя отмечал, что «отец обладал редкостной памятью», знал «большое количество стихов самых разных поэтов» и мог «приводить по памяти огромные отрывки из прозы»⁶⁰.

Уроженец Дона, маршал авиации А. А. Ефимов в воспоминаниях «Мои встречи с М. А. Шолоховым» рассказывает, как Шолохов по памяти читал Тютчева:

«В пору печали и раздумий люблю его больше всех других поэтов», — говорил Шолохов. «Как он читал! Весь преображался, глаза начинали сиять каким-то необыкновенным светом. Он не просто декламировал стихи, он передавал всю картину событий, все богатство мыслей и в то же время наслаждался напевом, показывал свое отношение к поэту... Я, честно скажу, как бы заново открыл для себя Тютчева после этой встречи»⁶¹.

По свидетельству многих близко знавших его людей, Шолохов был образованнейшим человеком своего времени, отмеченным высочайшей духовной и душевной, нравственной культурой. И эти качества закладывались с детства, закладывались, что характерно для большинства русских интеллигентов той поры, прежде всего и главным образом неуемным, беспредельным чтением.

Мария Петровна Шолохова вспоминала:

«Читать он любил всегда, с самого детства. Со слов Михаила Александровича, из рассказов его отца знаю, что они с отцом были как друзья-ровесники. “Минька слишком резвый был!” — объяснял отец... Двенадцати-тринадцати лет читал уже совершенно все книги, какие мог достать.

Был у них в станице поп, и библиотека у него замечательная. Михаил Александрович ходил к нему — брал книги. Так этот священник специально оставлял его на час-другой — только поговорить!»⁶².

Существует искаженное, обедненное представление о том круге станичной интеллигенции, в котором рос будущий писатель, к этому кругу принадлежал его отец и его окружение.

В письмах писателя к жене всеобъемлюще воссоздана атмосфера, в которой он воспитывался, что убедительно опровергает представления «антишолоховедов» о Шолохове как узколобом комсомольце, который и помыслить не мог о трагедии казачества. Факты свидетельствуют, что молодой Шолохов был так далек от той мифической фигуры «комиссара», «чоновца» и «продотрядника», правоверного комсомольца 20-х годов типа Авербаха, каким его пытаются представить «антишолоховеды». Его переписка той поры, равно как и воспоминания близко знавших его людей не дают никаких оснований для такой  характеристики. Слова Шолохова из письма жене от 10 ноября

359

1924 года о том, что извещение об исключении его из комсомола (или непринятии в него) «не произвело... ни малейшего впечатления», не были пустой фразой. Это подтверждает и свидетельство сына писателя, что Шолохов не скрывал, «с какой целью» он стремился вступить в комсомол — ради поступления на рабфак. Думается, что если бы молодые писатели из «Молодой гвардии» услышали подобные слова или узнали, что менее чем за год до этого, в январе 1924 года, Шолохов венчался в церкви со своей невестой, они бы немедленно исключили его из своего «прихода».

М. А. Шолохов
с женой Марией Петровной и детьми —
сыном Мишей
и дочерью Светланой

Впрочем, как уже говорилось, «молодогвардейцы» исключили его из своего «прихода» и без этого: даже те рассказы, где речь шла о борьбе молодых продотрядовцев-коммунаров с бандитами, они не печатали в своем журнале. Они не принимали в рассказах тот самый «объективизм», то есть художественную объективность, устремленность к правде жизни, которые позже с такой силой проявятся в «Тихом Доне». Шолохову приходилось объяснять молодым догматикам от комсомола, что гуманизм — не буржуазное понятие, что герой рассказа «Продкомиссар», во имя революции не пожалевший своего родного отца, тем не менее может отдать жизнь ради спасения чужого ребенка (и такой рассказ, по мнению Шолохова, «определенно стреляет в цель»). И вот это роднит лучшие из «Донских рассказов» с «Тихим Доном», чего не заметил, к сожалению, Рой Медведев. Именно гуманистический пафос творчества молодого Шолохова не захотели принять ортодоксы из «Молодой гвардии» и «Октября».

Зато рассказы юного писателя приняли его друзья из «Журнала крестьянской молодежи», те молодые писатели во главе с Василием Кудашевым, которые помогали ему разобраться в спорах и стычках многочисленных литературных группировок; поддерживали его, публикуя его рассказы и относясь всерьез к самым, казалось бы, дерзким его замыслам.

Есть все основания думать, что «Донские рассказы» Шолохов с самого начала рассматривал как «пробу пера», «пробу литературных сил» перед главным — созданием большого эпического полотна, посвященного Дону, казачеству в Гражданской войне.

360

ОТ РАССКАЗОВ — К РОМАНУ

В 1975 году Шолохов скажет о романе «Тихий Дон» как о самом дорогом из всех его произведений. «... Я был молод, работалось с яростью, впечатления свежие были. И лучшие годы взросления были посвящены ему <...> Можно сказать, он рос из “Донских рассказов”»⁶³.

Здесь требуется одно важное уточнение: заявляя, что «Тихий Дон» рос из «Донских рассказов», Шолохов категорически не соглашался с теми критиками, которые видели в «Донских рассказах» предысторию «Тихого Дона». Он настаивал на том, что «Тихий Дон» отделяет от «Донских рассказов» некий качественный порог.

В беседе с К. Приймой в мае 1955 года он говорил: «...С точки зрения художественного мастерства, накопления писательского опыта, безусловно, “Донские рассказы” были пробой пера, пробой литературных сил, а поэтому они предшествовали “Тихому Дону”. Но нельзя видеть предысторию там, где ее нет... Некоторые литературоведы вырывают из текста слова, сходные места, выражения, ищут совпадения. Однако все, что они приводят в доказательство, на самом деле не имеет никакого значения в творческой истории создания “Тихого Дона”. Назвать “Донские рассказы” художественной предысторией “Тихого Дона” может тот, кто не умеет отличить дня от ночи. Кто-то из литературоведов вывел сюжетную линию “Тихого Дона” из рассказов “Кривая стежка”, “Двухмужняя”, “Лазоревая степь”. Потом снова “Двухмужняя” и снова “Кривая стежка”! Это окрошка какая-то получается, а не творчество! Если бы я так писал “Тихий Дон” с помощью ножниц и клея, то дальше “Кривой стежки” — одного из слабейших моих рассказов — я бы так и не пошел»⁶⁴.

М. А. Шолохов имел в виду статьи В. Гуры «”Донские рассказы” М. А. Шолохова — предыстория “Тихого Дона”» и И. Лежнева «Легенда о “седом ковыле” (предыстория “Тихого Дона”)»⁶⁵. Писатель прав: конечно же, «Донские рассказы» не являются предысторией «Тихого Дона», — слишком велика пропасть, которая отделяет их от романа. Это — пропасть между прозой талантливой и прозой гениальной.

И все-таки Шолохов был несправедливо строг к своей «пробе пера» — «Донским рассказам». В 1932 году в автобиографии, написанной для журнала «Прожектор», на которую мы уже ссылались, он писал: «Как и водится: от большинства этих рассказов, если бы можно было, я с удовольствием бы сейчас “отмежевался”. Очень уже много в них наивного и детски беспомощного».

В своих воспоминаниях жена писателя подтверждает эти слова. Шолохов признавался ей: «Если бы только пришлось сейчас писать “Донские рассказы”, конечно, я бы их совершенно по-другому написал...»⁶⁶. Видимо, этим и следует объяснить, что писатель не переиздавал их вплоть до 1956 года, когда в Государственном издательстве художественной литературы стало выходить восьмитомное собрание его сочинений.

361

Обложка и титул первого издания книги рассказов «Лазоревая степь»
(1926, «Новая Москва»)

Обложка и иллюстрации к рассказу «О Колчаке, крапиве и прочем»,
который вышел отдельным изданием в 1927 году

362

«”Донские рассказы” — нечего греха таить — слабенькая ученическая книга»⁶⁷, — писал Шолохов в 1961 году Н. С. Хрущеву, что говорит о чрезвычайно высоких критериях требовательности писателя к себе. По отношению к некоторым рассказам, например, «Путь-дороженька», суровые слова эти во многом справедливы. Но этого не скажешь даже о самом первом его рассказе «Родинка», не говоря уже о таких, как «Шибалково семя», «Коловерть», «Семейный человек», «Председатель Реввоенсовета Республики», «Жеребенок», «Чужая кровь», которые принадлежат подлинно высокой прозе. И в этих лучших из «Донских рассказов» мы и слышим постоянную перекличку с «Тихим Доном». Прежде всего — в языке.

В большинстве изданий «Тихого Дона» на первой странице читаем: «...перламутровая россыпь ракушек, серая (курсив мой. — Ф. К.) изломистая кайма нацелованной волнами гальки» (2, 9).

Но открываем беловую рукопись романа и ясно видим: «...сырая (курсив мой. — Ф. К.) изломистая кайма нацелованной волнами гальки». Не «серая», а «сырая», — так написано в автографе, и это, конечно же, гораздо точнее, потому что речь идет о нацелованной волнами гальке.

По явному недосмотру, при перебелении рукописи или при наборе произошла непроизвольная порча текста. Ибо у автора не было никаких причин делать такую подмену — во вред своему тексту.

Подтверждение тому мы находим в его «Донских рассказах»: в «Коловерти» он упоминает именно «сырую, волнами нацелованную гальку» (1, 160); а в рассказе «Родинка», — еще одна почти буквальная образная перекличка с начальным абзацем «Тихого Дона»: в романе — «вороненая рябь», а в рассказе — «вороненая сталь воды» (1, 121). Заметим сразу, что столь близкое, почти буквальное повторение в «Тихом Доне» образов, впервые употребленных в его первых рассказах, — редкость для писателя.

Шолохов с его безбрежными возможностями художественной образности был очень внимателен к тому, чтобы не повторять себя: на огромном пространстве «Тихого Дона» практически нет прямых повторений художественных тропов.

Но в данном случае повторение художественных образов принципиально важно как подтверждение взаимосвязи «Донских рассказов» и «Тихого Дона».

«Всякий даже не искушенный в литературе читатель, знающий изданные ранее произведения Шолохова, может без труда заметить общие для тех его ранних произведений и для “Тихого Дона” стилистические особенности, манеру письма, подход к изображению людей»⁶⁸, — говорилось в «Письме» А. Серафимовича и других писателей, опубликованном в «Правде».

В предисловии к сборнику «Лазоревая степь», вышедшему в 1932 году, критик А. Селивановский также писал:

«Читатель, уже знакомый с романом “Тихий Дон”, без труда уловит в “Донских рассказах” много черт и мотивов, роднящих эти ранние произведения писателя с его последующим творчеством...

363

Главнейшие черты стиля “Донских рассказов” входят в “Тихий Дон”, совершенствуясь там и отшлифовываясь. Главнейшие мотивы рассказов тоже сохраняются в романе, но приобретают там несколько иное звучание»⁶⁹.

Конечно же, общее между «Донскими рассказами» и «Тихим Доном» — прежде всего, жизнь на Дону на переломе революции, природа Дона, его люди и их язык.

Своеобразие языка «Донских рассказов», принадлежность их автора к языковой народной стихии Дона сразу же заметил А. Серафимович: «Образный язык, тот цветной язык, которым говорит казачество. Сжат, и эта сжатость полна жизни, напряжения и правды. Чувство меры в острых моментах, и оттого они пронизывают»⁷⁰.

Этим «образным» «цветным» языком, «которым говорит казачество», будут написаны позже и «Тихий Дон», и «Поднятая целина», и «Они сражались за Родину».

С первой страницы первого рассказа начинающего писателя «Родинка» мы погружаемся в мир Донщины с его совершенно особым языковым колоритом и самобытными персонажами, наполненный своеобразными диалектными, местными речениями. Рассказ посвящен 18-летнему командиру эскадрона, воюющего с бандитами, которого зовут Николай Кошевой. «Мальчишка ведь, пацаненок, куга зеленая» (1, 11). Нам знакома по «Тихому Дону» эта фамилия и это, чисто донское, выражение: «куга» — «так на Дону называется зеленая трава — осока, растущая в поймах рек»⁷¹.

«Молодые, лет по шестнадцать-семнадцать парнишки, только что призванные в повстанческие ряды, шагают по теплому песку, скинув сапоги и чиричонки, — читаем мы в “Тихом Доне” — “куга зеленая!” пренебрежительно зовут их фронтовые казаки...» (5, 110).

В ткани ранних рассказов Шолохова постоянно проблескивают слова и речения, а также приметы местности, которые потом появятся в «Тихом Доне». Одно из ключевых речений такого рода — Гетманский шлях — своего рода символ «Тихого Дона». Таким же символом является знаменитый Татарский курган с каменной бабой на его вершине.

Гетманский шлях впервые упоминается в ранней повести М. Шолохова «Путь-дороженька», которая открывается словами:

«Вдоль Дона до самого моря степью тянется Гетманский шлях. С левой стороны пологое песчаное обдонье, зеленое чахлое марево заливных лугов, изредка белесые блестки безымянных озер; с правой — лобастые насупленные горы, а за ними, за дымчатой каймой Гетманского шляха, за цепью низкорослых сторожевых курганов — речки, степные большие и малые казачьи хутора и станицы, и седое вихрастое море ковыля...» (1, 75).

Продолжает свой путь Гетманский шлях в рассказе «Коловерть» (1926): «За буераком, за верхушками молодых дубков, курган могильный над Гетманским шляхом раскорячился. На кургане обглоданная столетиями ноздреватая каменная баба» (1, 154).

«Могильный курган» в «Коловерти» с «ноздреватой каменной бабой», конечно же, — тот самый курган с каменной бабой, куда носил

364

на руках свою турчанку-жену Прокофий Мелехов: «Сажал ее там на макушке кургана, спиной к источенному столетиями ноздреватому камню...» (1, 29).

В «Донских рассказах» действие разворачивается на той же вёшенской земле, что и в «Тихом Доне», — в десяти верстах от хутора Громов (Громки) или у хутора Калинова, на земле «Вёшенского юрта» (1, 158).

Эта общность географических примет в «Донских рассказах» и «Тихом Доне» не придумана Шолоховым, — во всех своих произведениях он в равной степени шел от жизни, от географических реалий тех мест, где жил.

Гетманский шлях, пролегающий через «Донские рассказы» и «Тихий Дон», — не художественный образ, придуманный писателем, но реальность. Когда-то он связывал Дон с Хортицей, островом на Днепре, где располагалась Запорожская Сечь. И что важно: шлях этот, сохранивший свое название из глубины веков, пролегает по родным Шолохову местам и играл важную роль в годы Гражданской войны на Дону. Подтверждение тому находим в воспоминаниях донского казака — участника Вёшенского восстания (имя его, к сожалению, в публикации не названо), который рассказывал, как воевали повстанцы с красноармейцами: «А назавтрева мы знали, где комуняки пойдут. Они все время правилися Гетманскому шляху»⁷².

Владимир Песков в очерке «Казачья река», после посещения Вёшенской, пишет: «Дон является символом бытия для жителей этих мест. Сама река была водной дорогой, правда, не быстрой. Но по-над Доном, по правому его берегу, шел знаменитый гетманский шлях Войска донского. Дорога была хорошо обустроена мостами и насыпями. Атаманы в станицах неусыпно следили за шляхом. По нему всадники за день оповещали хутора и станицы о событиях чрезвычайной важности вплоть до “седланья коней”»⁷³.

По свидетельству дочери М. А. Шолохова, Светланы Михайловны, жители этих родных для нее мест о Гетманском шляхе знают и поныне. Эта дорога утратила свое транспортное значение, но и по сей день хранит память истории. Гетманский шлях вошел в нашу общенародную память благодаря «Донским рассказам» и «Тихому Дону», написанным уроженцем Придонья. Ибо кто еще мог знать о существовании древней дороги по правому берегу Дона, не отмеченной на картах, но сохранившейся лишь в памяти людской?

Общее в «Донских рассказах» и романе — не только география, топографические приметы, но и люди, о которых идет речь, проживавшие опять-таки в родных местах писателя. В рассказе «Чужая кровь» (1926 г.) мы встречаем знакомого нам подъесаула Сенина, о котором сказано:

«— Стояли, а красные прорывались к горам: к зеленым на соединение. Командиром у нас был подъесаул Сенин...» (1, 317).

Имя Сенина упоминается и в рукописи «Тихого Дона» в редакции 1925 года: там есаул Сенин — как и представители Дикой дивизии, — требует от казаков поддержки корниловского мятежа. Как вы

365

помните, в «Тихом Доне» подъесаул Сенин принимал участие в суде над Подтелковым и затем послужил прототипом Половцева в «Поднятой целине». С ним Шолохов встретился в Новочеркасской тюрьме.

Вспомним еще один персонаж «Тихого Дона», который проходит через вторую, третью и четвертую книги романа, начинает свой путь в рассказе «Председатель Реввоенсовета Республики»:

«Попереди атаман ихний, Фомин по прозвищу. Залохмател весь рыжей бородой...» (1, 176).

А вот как выглядит урядник Фомин в момент, когда он впервые появляется на страницах второй книги «Тихого Дона».

«Петро, вытянув голову, поглядел на смутно знакомое забородатевшее лицо рыжеватого казака атаманца ...

— Фомин! Яков! — окликнул он, протискиваясь к атаманцу» (3, 95—96).

Как видите, за время, которое прошло с первой встречи Петра Мелехова на германском фронте с «забородатевшим» рыжим урядником Фоминым до того момента, когда он, пройдя сложный путь у красных и у белых, превратился в главаря банды, наводившей страх на вёшенскую округу, внешность Фомина не изменилась. Он только еще больше «залохмател» рыжей бородой.

Эти и многие другие «точечные» совпадения в «Донских рассказах» и «Тихом Доне» — следствие того, что и ранняя новеллистика Шолохова, и его роман — при всех различиях в форме и уровне мастерства — растут из одного корня и из одного жизненного источника, имя которому — Верхний Дон, Вёшенский округ и, в первую очередь, — станица Каргинская.

В «Донских рассказах», как и в «Тихом Доне», герои имеют прототипами реальных лиц, прежде всего жителей станицы Каргинской и окружавших ее хуторов; в рассказах они нередко выступают под собственными именами. Донские краеведы Н. Т. Кузнецова и В. С. Баштанник в статье «У истоков “Тихого Дона”» пишут «о действительно жившем в то время Микишаре, подобном тому, который описан в “Семейном человеке”». О нем рассказала краеведам 80-летняя казачка станицы Еланской Федосия Степановна Трушихина⁷⁴.

О Микишаре писала и Левицкая в очерке, посвященном ее поездке в Вёшенскую в конце августа 1930 года. Вот диалог Шолохова с председателем колхоза в Базках:

«— А как поживает Микишара?..

Тот засмеялся.

— Приходил ко мне. Просил дать свидетельство о политической благонадежности, хочет охотой заняться, ружье купил. Говорит: “У меня сын был красноармеец”.

— Да ведь ты сына-то убил, — говорю ему. Не дал ему свидетельства...»⁷⁵.

В рассказе «Семейный человек» (1926) паромщик Микишара рассказывает случайному попутчику, как в Гражданскую войну он убил, когда «получилось у нас в станице противу Советской власти восстание», под угрозой расстрела со стороны повстанцев, собственного сына,

366

воевавшего на стороне красных. Как оказалось, Микишара — реальный человек, казак с хутора Плешаковского.

Опора на образы реальных людей, живших в тех станицах и хуторах, где развивается действие «Тихого Дона», — одна из отличительных особенностей творчества Шолохова. Исследованию вопроса о прототипах героев писателя каргинский краевед Г. Я. Сивоволов посвятил целую книгу: «“Тихий Дон”: рассказы о прототипах» (Ростов-на-Дону, 1991).

В другой его книге — «Михаил Шолохов: страницы биографии» (Ростов-на-Дону, 1995) Г. Сивоволов убедительно доказал, что такие герои «Донских рассказов», как Сидор-Коваль и дед Александр четвертый («Путь-дороженька»), Арсений Клюквин («Двухмужняя»), Алешка Попов («Алешкино сердце»), Яков Алексеевич («Батраки»), дед Гаврила («Чужая кровь») и другие, — «это все каргинцы, реальные люди».

Особенно подробны изыскания краеведа касательно реальной судьбы Алексея Крамскова, которая лежит в основе глубоко трагического по звучанию рассказа «Алешкино сердце». Действительно, пишет Г. Сивоволов, — в 1921 году на Верхний Дон пришел небывалый голод — засуха погубила поля. Неурожайный год, продовольственная разверстка особенно больно ударили по многодетным вдовьим семьям. Именно такой была семья Крамскова, где мать и шестеро детей остались без кормильца: отец, Федор Крамсков, мобилизованный в повстанческую армию, в декабре 1919 года вместе с другими казаками, воевавшими на стороне белых, ушел в отступление на Кубань и домой не вернулся. Вскоре умерла от тифа мать. Дети один за одним умирали голодной смертью. Единственного оставшегося в живых мальчонку, Алексея Крамскова, спасли от гибели пожалевшие его рабочие Каргинской паровой мельницы. Правда, реальная жизненная судьба Алексея Крамскова далеко не во всем совпадала с судьбой Алешки из рассказа — он не встречался с политкомом Синициным, не бросал гранату в бандитов, не вступал в комсомол. Трагическое детство Алеши Крамскова было лишь первотолчком для рассказа «Алешкино сердце», прототипом главного героя которого он стал.

Прототипом политкома заготконторы № 32 Синицина, — пишет Г. Сивоволов, — также послужило реальное лицо — Василий Меньков, заведовавший заготконторой № 32, когда в ней служил конторщиком и делопроизводителем Шолохов.

В книге «Михаил Шолохов. Страницы биографии» Г. Сивоволов документально показывает, что целый ряд «Донских рассказов» Шолохова — «Алешкино сердце», «Коловерть», «Путь-дороженька», «Пастух», «Бахчевник», «Продкомиссар», «Смертный враг», — как и «Тихий Дон», написаны на материале жизни в Гражданскую войну станицы Каргинской и окружавших ее хуторов. Многие географические и жизненные приметы в этих рассказах — те же, что и в «Тихом Доне» и, следовательно, на хуторе Татарском, который в значительной степени писался с хутора Каргина.

«Во многих рассказах события разворачиваются в хуторе, расположенном под “лобастой горой”, или в станице, “пристывшей” под

367

горой, — пишет Сивоволов. — По многим, разумеется, неизвестным широкому читателю, но хорошо известным автору этих строк, признакам и достопримечательностям, описанным достаточно подробно в том или ином рассказе или повести Шолохова, легко угадывается станица Каргинская или хутор Каргин...

Упоминание заготконторы № 32, нависшего над станицей Песчаного кургана и дорожного тракта, по которому на Северный фронт везут боеприпасы и снаряжение, склада артиллерийских снарядов прямо указывает на станицу Каргинскую»⁷⁶.

Вот, к примеру, топографическая примета в повести «Путь-дороженька»: «...Площадь в центре, на ней школа, огороженная забором, правление станичного атамана, в котором дежурили сидельцы, кирпичная церковь с винтовой лестницей на колокольню, ограда, на окраине станицы — кладбище. На рыночной площади в деревянном сарае, где у купца Левочкина была ссыпка, казаки в 1918 году устроили тюрьму. В ста саженях от церковной ограды в кирпичных сараях купца Семена Попкова был устроен склад боеприпасов... Все отчетливо напоминает нам станицу Каргинскую тех лет»⁷⁷.

А также хутор Татарский в «Тихом Доне», добавим мы.

Каргинский склад боеприпасов, который в повести «Путь-дороженька» поджигает ее герой Петька Кремнев, упоминается и в романе. Более того, как свидетельствует «Уголовное дело» Харлампия Ермакова, ответственным за этот склад некоторое время был Харлампий Ермаков, ставший прототипом Григория Мелехова. Одной из главных задач первой повстанческой дивизии, которую возглавлял Ермаков, при наступлении на Каргинскую в начале восстания, было, — пишет П. Кудинов в очерке «Восстание верхнедонцов в 1919 году», — «захватить военный склад в станице Каргинской»⁷⁸. О судьбе этого склада боеприпасов рассказывает Г. Сивоволов: «Во время подавления Вёшенского восстания и налета на Каргинскую Камышинского и 13-го кавалерийского полков 22 марта 1919 года и их отходе под давлением казаков, склады были ими подожжены. Кстати, об этих складах Шолохов упоминает и в “Тихом Доне”. Тогда, как известно, вместе со складами сгорели стоявшие рядом дома казаков, магазины, дом героя романа сотника Михаила Григорьевича Копылова»⁷⁹.

Вся атмосфера «Донских рассказов» пронизана тем же воздухом мятежных лет на Дону, как и роман «Тихий Дон», токами той же жизни, которые питали роман.

В рассказе «Лазоревая степь» дед Захар, в прошлом — конюх у пана Томилина, показывает своему собеседнику — рассказчику:

«— Видишь, за энтим лесом макушки тополев? Имение панов Томилиных — Тополевка. — Там же около и мужичий поселок Тополевка, раньше крепостные были. Отец мой кучеровал у пана до смерти... Тушистый был мужчина, многокровный. В молодости при царе в гвардии служил, а затем кончил службу и уехал доживать на Дон. Землю ихнюю на Дону казаки отобрали, а пану казна отрезала в Саратовской губернии три тыщи десятин. Сдавал он их в аренду саратовским мужикам, сам проживал в Тополевке» (1, 248).

368

Сравним с рассказом о пане Листницком в «Тихом Доне»: «Старый, давно овдовевший генерал жил в Ягодном одиноко. Жену он потерял в предместье Варшавы в восьмидесятых годах прошлого столетия... Вскоре после этого генерал подал в отставку, перебрался в Ягодное (земля его — четыре тысячи десятин, — нарезанная еще прадеду за участие в Отечественной 1812 года войне, — находилась в Саратовской губернии), и зажил чернотелой, суровой жизнью» (2, 183).

Дед Захар рассказывает также, что у пана Томилина «наследником офицер остался»: носил он «на носу очки золотые, на снурке очки-то» (1, 250), и что воевал он во время Гражданской войны против красных.

Сивоволов справедливо полагает, что прототипом и для Тополевки в «Лазоревой степи», и для Ягодного в «Тихом Доне» послужило одно и то же имение Ясеновка, где родилась и выросла мать Шолохова, а ее родители до отмены крепостного права были крепостными у помещика. В Ясеновке, так же как в Тополевке и в Ягодном, рядом с барским имением располагался одноименный «мужичий поселок», где ранее жили крепостные. И у того, и у другого «пана» в Саратовской губернии было казной нарезано по три (четыре) тысячи десятин.

Когда пан Томилин «присватался» к жене конюха Захара — «гляжу, а у ней все груди искусаны, кожа лентами висит...» (1, 249) — Захар проучил пана кнутом «со свинчаткой на конце». Точно так же Григорий Мелехов в «Тихом Доне» проучил за Аксинью молодого пана Листницкого.

Похожая перекличка — в изображении двух «дедов» — деда Гаврилы («Чужая кровь») и деда Гришаки («Тихий Дон»). Оба они любили до глубокой старости свои регалии, кресты и погоны.

Дед Гаврила «назло им (красным. — Ф. К.) носил шаровары с лампасами, с красной казачьей волей, черными нитками простроченной вдоль суконных с напуском шаровар. Чекмень надевал с гвардейским оранжевым позументом, со следами поношенных когда-то вахмистерских погон. Вешал на грудь медали и кресты, полученные за то, что служил монарху верой и правдой; шел по воскресеньям в церковь, распахнув полы полушубка, чтоб все видели.

Председатель поселенья станицы при встрече как-то сказал:

— Сыми, дед, висюльки! Теперь не полагается!

Порохом пыхнул дед:

— А ты мне их вешал, что сымать-то велишь?» (1, 313—314).

И дед Гришака («Тихий Дон»), направляясь в церковь, распахивает шубу так, чтобы «виднелись все кресты и регалии».

«— Что ты, дедушка! Сваток, аль не при уме? Да кто же в эту пору кресты носит, кокарду!...

— Ась? — Дед Гришака приставил к уху ладонь.

— Кокарду, говорю, сыми! Кресты скинь! Заарестуют тебя за такое подобное. При советской власти нельзя, закон возбраняет...

— Ступай с Богом! Молод меня учить-то! Ступай себе.

Дед Гришака пошел прямо на свата, и тот уступил ему дорогу, сойдя со стежки в снег, оглядываясь и безнадежно качая головой» (4, 154—155).

369

Перекличка интонаций в описании двух «дедов» здесь очевидна. Многие детали и жизненные ситуации, накопленные в «Донских рассказах», позже использованы Шолоховым в «Тихом Доне».

В рассказе «Продкомиссар», например, читаем про «жестяного петуха, распластавшегося на крыше в безголосом крике» (1, 34). В «Тихом Доне» это описание развернуто и детализировано: «Кровельщик по хозяйскому заказу вырезал из обрезков пару жестяных петухов, укрепил их на крыше амбара. Веселили они мелеховский баз беспечным своим видом, придавая и ему вид самодовольный и зажиточный» (2, 13).

В рассказе «Чужая кровь» Прохор Лиховидов рассказывает деду Гавриле о гибели своего сына Петра:

«— Срубили Петра насмерть... Остановились они возле леса. Коням передышку давали, он подпругу на седле отпустил, а красные из лесу... — Прохор, захлебываясь словами, дрожащими руками мял шапку. — Петро черк за луку, а седло коню под пузо... Конь горячий... Не сдержал, остался... Вот и все!...» (1, 318).

В третьей книге «Тихого Дона» точно так же гибнет безрукий Алешка Шамиль:

«...Алешка, покойник, возле своего коня копается, чересподушечную подпругу ему отпущает... Глядь, а с сотенник от нас по низу балочки красные едут... А он, значит, когда поднялась томаха, — к коню, черк целой рукой-то за луку, и только ногой — в стремю, а седло — коню под пузо. Не вспопашился вскочить на коня, и остался Шамиль глаз на глаз с красными, а конь прибег к нам, из ноздрей ажник полымем бьет, а седло под пузой мотается... Вот как Алексей дубу дал!» (4, 335—336).

Уже отмечалось, что в «Донских рассказах» можно встретить фамилии и имена героев «Тихого Дона»: чаще других упоминаются Григорий («Пастух», «Путь-дороженька», «Коловерть»), Петро («Путь-дороженька», «Чужая кровь»), Прохор («Нахаленок», «Червоточина», «Чужая кровь»), Степан, Митька, Мишка, Аникушка, почти все имена героинь «Тихого Дона» — Дуняшка, Наталья, Дарья, Анна. Знакомы по «Тихому Дону» и фамилии — Кошевой, Коршунов, Фомин, Богатырев, Лиховидов, подъесаул Сенин, войсковой старшина Боков. Кроме простого совпадения имен и фамилий, которое, конечно, мало о чем говорит, встречаются и сходные портретные характеристики героев, о чем подробно писал В. Гура в книге «Как создавался “Тихий Дон”» (М., 1980).

Некоторые черты Нюрки из рассказа «Кривая стежка», например, «перешли» к Дуняшке из «Тихого Дона». Нюрка, которая «совсем недавно» была «неуклюжей разлапистой девчонкой» с «длинными руками», выросла в «статную грудастую девку» (1, 180). Дуняшка, которая в начале романа была «длинноруким, большеглазым подростком», также «выровнялась... в статную и по-своему красивую девку» (2, 240).

Майданников, герой рассказа «Один язык», напечатанного в «Комсомольской правде» в 1927 году, вспоминает, как захотелось ему в Карпатах «погуторить с австрийцами»: «Повели мы австрийцев гостями

370

в свои окопы. Зачал я с одним говорить, а сам слова ни по-своему, ни по-ихнему не могу сказать, слеза мне голос секет. Попался мне немолодой астрияк, рыжеватый. Я ево садил на патронный ящик и говорю: “Пан, какие мы с тобой неприятели, мы родня! Гляди, с рук-то у нас музли ишо не сошли”. Он слов-то не разберет, а душой, вижу, понимает, ить я ему на ладони музоль скребу. Головой кивает: “Да, мол, согласен”»⁸⁰.

Здесь — прямая перекличка со сценой во второй книге «Тихого Дона», где описываются бои на Стоходе и встреча в окопах Валета с рабочим-баварцем, когда они, как «родня по труду», жмут друг другу черствые, изрубцованные мозолями руки и находят общий язык (2, 189).

Кстати, «Один язык» — единственный у Шолохова рассказ, где повествуется о германской войне. Основной массив «Донских рассказов» посвящен Гражданской войне, точнее — событиям, связанным с восстанием казаков в 1919 году («Бахчевник», «Коловерть», «Жеребенок», «Семейный человек», «Лазоревая степь»), или событиям 1920—1921 годов, времени борьбы с бандитами на Дону («Родинка», «Пастух», «Продкомиссар», «Шибалково семя», «Алешкино сердце», «Нахаленок», «Председатель Реввоенсовета Республики», «Чужая кровь»). Связь второй группы рассказов с четвертым томом «Тихого Дона», где Григорий Мелехов уходит в банду Фомина, очевидна. Но в целом ряде рассказов — «Семейный человек», «Лазоревая степь», «Чужая кровь», «Ветер», — которые Шолохов писал в 1925—1926 годах, когда он уже начал работу над «Тихим Доном», писателя все в большей степени притягивают события Вёшенского восстания.

Многие детали и подробности этих рассказов будут развернуты в «Тихом Доне».

Так, в рассказе «Коловерть» полковник Чернояров говорит подъесаулу Михаилу Крамскову о его отце и брате, которые служили у красных:

«— Г-азумеется, мы обязаны их г-асстг-елять, но как-никак, а это ваши отец и бг-ат... не вызовем ли мы г-асстг-елом возмущения сг-еди беднейших слоев казачества?...

— Есть надежные ребята в конвойной команде... С ними можно отправить в Новочеркасскую тюрьму... Не проговорятся ребята... А арестованные иногда пытаются бежать...» (1, 163—164) — отвечает Крамсков.

И сразу вспоминается «Тихий Дон»:

«— С пленниками как быть?..

— В Вёшки прикажи отогнать. Понял? Чтоб ушли не далее вон энтого кургана!» (4, 226).

Полнее та же мысль развернута в романе в письме Кудинова Григорию Мелехову по поводу захваченных в плен местных коммунистов:

«— В конвой поручи отобрать самых надежных казаков (полютей, да стариковатых), пускай они их гонют и народу шибко заранее оповещают. Нам об них и руки поганить нечего, их бабы кольями побьют, ежели дело умело и с умом поставить. Понял? Нам эта политика выгодней: расстреляй их, — слух дойдет и до красных — мол,

371

пленных расстреливают; а этак проще, народ на них натравить, гнев людской спустить, как цепного кобеля» (4, 314).

Шолохов как бы примеривается к реализации этой «программы» в рассказе «Коловерть»:

«Дорога обугленная. Конвойные верхами. Подошвы в ранах гнойных. В одном белье, покоребенном от крови. По хуторам, по улицам, унизанным людьми, под перекрестными побоями...» (1, 162).

С этой сценой массовой расправы перекликается сцена в рассказе «Семейный человек»:

«Вывели пленных, а впереди Данила мой... Глянул я на него, и захолодела у меня душа... Голова у него вспухла, как ведро, — будто освежеванная. Кровь комом спеклась, перчатки пуховые на голове, чтоб не по голому месту били... Кровью напитались они, к волосам присохли... Это их дорогой к хутору били... Идет он по сенцам, качается. Глянул на меня, руки протянул... Хочет улыбнуться, а глаза в синих подтеках, и один кровью заплыл...» (1, 169).

Эти жестокие описания — как бы подготовка к еще более подробным жутким сценам расправ в «Тихом Доне».

«Толпа, вооруженная вилами, мотыгами, кольями, железными ребрами от арб, приближалась...

Дальше было все, как в тягчайшем сне. Тридцать верст шли по сплошным хуторам, встречаемые на каждом хуторе толпами истязателей. Старики, бабы, подростки били, плевали в опухшие, залитые кровью и кровоподтеками лица пленных коммунистов, бросали камни и комки сохлой земли, засыпали заплывшие от побоев глаза пылью и золой. Особенно свирепствовали бабы, изощряясь в жесточайших пытках. Под конец они уже стали неузнаваемыми, не похожими на людей, так чудовищно обезображены были их тела и лица, иссиня-кровяно-черные, распухшие, изуродованные и вымоченные в смешанной с кровью грязи» (4, 353).

И далее почти дословно повторяется сцена расправы в рассказе «Семейный человек»:

«Бабьи взвизгивания и крики, нарастая, достигли предела напряжения. Дарья пробилась к конвойным и в нескольких шагах от себя, за мокрым крупом лошади конвоира, увидела зачугуневшее от побоев лицо Ивана Алексеевича. Чудовищно распухшая голова его со слипшимися в сохлой крови волосами была вышиной с торчмя поставленное ведро. Кожа на лбу вздулась и потрескалась, щеки багрово лоснились, а на самой макушке, покрытой студенистым месивом, лежали шерстяные перчатки. Он, как видно, положил их на голову, от мух и кипевшей в воздухе мошкары. Перчатки присохли к ране, да так и остались на голове...» (4, 359).

Эта деталь, подмеченная скорее всего Шолоховым в детстве, когда он своими глазами видел, как гнали казаки избитых пленных красноармейцев, настолько поразила его, что он обратился к ней дважды — в «Семейном человеке» и в «Тихом Доне».

Дело даже не в этих совпадениях выразительных деталей, не в текстуальной перекличке «Донских рассказов» с «Тихим Доном», —

372

важнее всего, что одна боль, одна тревога пронизывает массив и той, могучей и мощной, и этой, во многом еще юношески незрелой прозы. И для «Донских рассказов», и для романа характерен одинаковый, чисто шолоховский почерк, который можно определить как беспощадный показ действительности, подчас в самых крайних ее проявлениях. Но это — не жестокость во имя жестокости, а изображение жестокости жизни во имя утверждения человечности, бесстрашное и безоглядное осуждение бесчеловечности в условиях беспощадного и трагического революционного времени.

В обращении к читателям, предпосланном изданию «Тихого Дона» на английском языке, Шолохов так ответил на замечание о «жестокости» его прозы: «...В отзывах английской прессы я часто слышу упрек в “жестоком” показе действительности. Некоторые критики говорили и вообще о “жестокости русских нравов”.

Что касается первого, то, принимая этот упрек, я думаю, что плох был бы тот писатель, который прикрашивал бы действительность в прямой ущерб правде и щадил бы чувствительность читателя из ложного желания приспособиться к нему. Книга моя не принадлежит к тому разряду книг, которые читают после обеда, единственная задача которых состоит в способствовании мирному пищеварению.

А жестокость русских нравов едва ли превосходит жестокость нравов любой другой нации...»⁸¹.

Как видим, Шолохов не отвергал упреков в «жестокости» своей прозы — он лишь подчеркивал, что этого требовала правда жизни. Вдова Андрея Платонова, с которым Шолохов был близко знаком в пору литературной юности, а потом хлопотал о возвращении его репрессированного сына из ссылки, запомнила слова мужа из его разговоров с Шолоховым: «Жесток ты, Миша, жесток»⁸².

Но беспощадно жестокой была сама жизнь на Дону в годы Гражданской войны.

В очерке «Семен Иванович Кудинов (по страницам романа “Тихий Дон”)» Б. Челышев приводит рассказ одного из героев романа — участника съезда казаков-фронтовиков в станице Каменской в 1918 году. Семен Кудинов — реальное историческое лицо, изображенное в «Тихом Доне». Его избрали на съезде в состав Донского ревкома, председателем которого стал Подтелков. Спустя много лет Кудинов рассказал журналисту:

«— Есть у нас под Каменской небольшой хутор Чеботаревка. Так вот приехал туда в семнадцатом году на побывку казак, георгиевский кавалер Никанор Миронов... Отец его — вылитый Пантелей Прокофьевич из шолоховского “Тихого Дона” — по этому случаю собрал всю родню. Сидят за столом, беседуют, слушают рассказы фронтовика. Самогон рекою льется. Как водится, разговор зашел о большевиках. И тут выясняется, что Никанор — большевик. В комнате — гнетущая тишина. Вдруг отец затрясся, заорал:

— Проваливай отселева, большевистское отродье. Заре-е-жу!

Старик выскочил из хаты и тут же вбежал обратно с огромным колом. Через минуту сын лежал мертвым с проломленным черепом. А спустя несколько дней хуторяне читали приказ войскового атамана

373

Каледина “За проявление патриотизма, мужества и решимости в борьбе с изменником Дону сыном Никанором Мироновым Тихона Миронова, урядника, произвести в старшие урядники и представить к награждению Георгиевским крестом...”»⁸³.

Таково свидетельство — одно из многих! — реального участника той беспощадной к людям жизни, которая пришла на Дон в 1917 году. Собственно, об этом, — о жесточайшем, беспощадном разломе жизни народа, в частности, казачества, который прошел не через классы — через семьи, через сердца людей — и написаны не только «Тихий Дон», но и «Донские рассказы». И там, и тут сквозной нитью проходит тема смерти, потрясение малоценностью человеческой жизни, обыденностью гибели людей на войне.

Вспомним своеобразное введение, которое предпослал Шолохов рассказу «Лазоревая степь», его слова о том, «как безобразно просто умирали» в Гражданскую войну люди, — а сейчас в этих окопах, «полуразрушенных непогодою и временем, с утра валяются станичные свиньи», «парни из станицы водят девок», и «двое в окопе», нащупав случайно в траве «черствый предмет — ржавую нерастреленную обойму», не спросят, «почему в свое время не расстрелял эту обойму хозяин окопа, не думают о том, какой он был губернии, и была ли у него мать».

Безобразная простота человеческой смерти в условиях войны и насилия — вот тема, которая захватывает писателя и в «Донских рассказах», и в «Тихом Доне».

«Антишолоховеды» полагают даже, что перед ними «особый, завороженный смертью тип художественного сознания»⁸⁴.

Но эта «завороженность смертью» имеет не патологически-извращенный, но глубоко гуманистический характер. Проза Шолохова пронизана мощной витальной, природной силой, приятием жизни во всех ее проявлениях, любовью к человеку и природе. Вот откуда столь мощный протест художника против преступности и безобразия насильственной смерти, независимо от того, является ли ее причиной империалистическая или Гражданская война, равно как и кто несет людям насильственную смерть — «белые» или «красные».

Именно эта гуманистическая позиция художника и вызвала обвинения в его адрес со стороны «рекрутов коммунизма» «Молодой гвардии» и рапповцев в «объективизме» и «пацифизме». Гуманистическая авторская позиция формировалась в творчестве Шолохова постепенно, в противоречиях и борьбе. Среди «Донских рассказов» было немало и неоправданно прямолинейных. Чаще в них изображалась жестокость белых, чем красных, что было упрощением жизни в угоду идеологической схеме.

Это различие в авторской позиции в «Донских рассказах» и «Тихом Доне» не может не бросаться в глаза. На это в значительной степени и опирается «антишолоховедение», когда говорит о «существенных и принципиальных различиях между ранними рассказами Шолохова и «Тихим Доном».

Но очевидно слабые рассказы, присутствующие в первых двух книгах Шолохова, не дают нам оснований перечеркивать «Донские рассказы» в целом, недооценивать незаурядность, с которой входил в

374

литературу молодой Шолохов. «В советской литературе о гражданской войне, — писал американский исследователь Э. Симменс, — “Донские рассказы” занимают место примерно где-то между “Чапаевым” Фурманова и сборником рассказов Бабеля “Конармия”. Но в них не найти ни сентенциозных разглагольствований первого, ни до невероятности жестокой, но в то же время многозначительной беспристрастности второго... Мрачный же фон почти всегда смягчен теплым человеческим сочувствием»⁸⁵.

Несмотря на столь очевидные нити, связывающие «Донские рассказы» с «Тихим Доном», «антишолоховеды» упорно пытаются доказывать, будто между «Донскими рассказами» и «Тихим Доном» нет ничего общего, поскольку «Донские рассказы» писал Шолохов, а «Тихий Дон», будто бы — Крюков.

Так, Рой Медведев пишет:

«В этих ранних рассказах, безусловно, есть отражение прокатившегося через Дон страшного междоусобья, здесь есть атмосфера Дона, широкой донской степи, немало в этих рассказах характерных донских речений, оригинальных метафор, хорошо написанных острых сцен. <...>

В ряде рассказов Шолохову удается лаконично и выразительно передать напряженность происходившей борьбы и силу чувств героев, почти не прибегая к подробным описаниям их психологических переживаний. Многие из этих рассказов с несомненностью свидетельствовали о талантливости их автора, и для 18—19-летнего Шолохова они были, бесспорно, серьезной заявкой. <...>

Но все эти отдельные сходные с “Тихим Доном” элементы не могут затушевать самых существенных и принципиальных различий между ранними рассказами Шолохова и “Тихим Доном”.

Основные герои “Донских рассказов” — это комсомольцы, продотрядники, представители новой власти. В “Донских рассказах” нет никакого любования казачеством или казачьим бытом»⁸⁶.

Р. Медведев связывает эти особенности «Донских рассказов» с биографией писателя:

«Этот взгляд на казачество вполне соответствовал биографии и жизненному опыту молодого Шолохова <...> Именно этот сравнительно небольшой к тому времени опыт и воплотился в “Донских рассказах”. Странным было бы поэтому предположить у молодого писателя-комсомольца замысел громадной эпопеи о казачестве, о страшной трагедии этого военно-земледельческого сословия, официально ликвидированного к 1925 году рядом специальных постановлений высших инстанций СССР. Тем более странным было бы для этого писателя воспринять трагедию казачества как свою собственную»⁸⁷.

В этих рассуждениях Р. Медведева — две подмены, за которыми — искаженные представления о позиции Шолохова в его 18—19 лет как об узколобом, железобетонном «комиссаре», «продотряднике», «идейном борце».

Но, как было показано выше, Шолохов никогда не был продотрядником: он был всего лишь «продработником» — налоговым инспектором.

375

Такая же подмена — и утверждение Р. Медведева, будто Шолохов был «молодым писателем-комсомольцем». Но, как уже говорилось, он никогда не был комсомольцем, что помешало ему поступить на рабфак и продолжить образование и, как можно предположить, делало крайне дискомфортным его пребывание в рядах молодогвардейских «рекрутов коммунизма».

Справедливо отметив разницу между «Донскими рассказами» и «Тихим Доном», Р. Медведев не смог объяснить глубинных истоков различия между этими произведениями, сведя их к чисто внешним факторам, к тому же неточно истолкованным, — «комсомольской», «чоновской» биографии Шолохова.

Он не увидел главного: глубокой противоречивости «Донских рассказов», так же как и противоречивости отношения к ним самого Шолохова.

Мы уже указывали на глубокую неудовлетворенность Шолохова своими ранними рассказами. Действительно, в сборниках «Донские рассказы» и «Лазоревая степь» были и откровенно слабые, наивные произведения. Но было немало и таких, которые отмечены подлинно шолоховским талантом и вполне достойны будущего автора «Тихого Дона». Это — и «Родинка», самый первый его рассказ, и «Лазоревая степь», и «Семейный человек», и «Шибалково семя», и «Коловерть», и «Обида», и «Жеребенок», и «Председатель Реввоенсовета Республики». Это о них Шолохов говорил: «В “Донских рассказах” я старался писать правду жизни»⁸⁸.

С таким творческим кредо — писать правду жизни — входил молодой Шолохов в литературу.

Однако в его внутреннем развитии был важный рубеж, определивший новый уровень постижения правды народной жизни, которая еще не была открыта ему, когда он создавал свои ранние рассказы. Эта правда во всем ее трагизме открылась Шолохову окончательно только тогда, когда он стал работать над «Тихим Доном», беседовать с самыми разными людьми, собирая в родных местах материал для романа. Всю глубину трагедии, которую пережил Дон и все казачество в годы революции и Гражданской войны, писателю дано было понять именно в процессе работы над романом.

Изменение отношения Шолохова к своим ранним рассказам, проявившееся уже в 1932 году, — свидетельство не только художественного, но и стремительного духовного роста писателя. Видимо, не случайно после 1925 года он практически перестает писать короткие рассказы, работая только над «Тихим Доном». Заметим также, что при внимательном прочтении и в ранних его рассказах обнаруживаются завязи миросозерцания, проявившегося в «Тихом Доне».

Но было там и нечто другое, что являлось причиной сдержанного отношения Шолохова к своим ранним рассказам.

Автор воспоминаний «Мой Шолохов» Аман Давлятшин, редактировавший ряд лет местную газету в Вёшенской, высказывает неожиданный взгляд на ранние рассказы Шолохова в их соотношении с «Тихим Доном», равно как и на истоки «Тихого Дона». Он приводит

376

следующую «многозначительную фразу» Шолохова во время одной из бесед с ним:

«— Когда в Москве был опубликован мой первый сборник рассказов, их внимательно прочитал тесть и сказал: “Миша, не о том ты пишешь...”.

Так мы подходим, — продолжает далее Давлятшин — к не обсуждавшемуся до сих пор вопросу о роли в замысле и создании “Тихого Дона” тестя Шолохова, известного на Верхнем Дону атамана Петра Громославского. Человека, как мне известно, почти не упоминающегося в исследованиях по творчеству Шолохова <...>

Еще предстоит внимательно присмотреться к личности бывшего атамана, который, похоже, был близок к Шолохову не только семейными узами. Не исключено также, что Громославского миновали неизбежные гонения благодаря влиянию известного зятя?

Если говорить откровенно, первые рассказы Шолохова и “Тихий Дон” — далеко не одноуровневые вещи. В первых — еще не определившийся писатель с ограниченным жизненным и художественным опытом. А во втором мы встречаемся с автором качественно нового уровня <...>

Бурные потрясения того времени, нечеловеческое напряжение душевных сил самого писателя, пораженного трагической судьбой донского казачества в период революционной ломки вековых общественных устоев, живое общение с живым представителем потомственного казачества Громославским (формы и детали этого общения еще предстоит установить), — все это было теми дрожжами, на которых сказочно бурно вызревал талант Шолохова»⁸⁹.

Мысль Давлятшина о проверке «пробы пера» молодого писателя — его «Донских рассказов» — точкой зрения представителя «потомственного казачества» небесспорна. И, тем не менее, подтверждением тому, что такая проверка могла иметь место, является, к примеру, тот факт, что, по свидетельству казака Якова Пятикова, у Харлампия Ермакова была книжка «Донских рассказов», подаренная ему Шолоховым.

Нет сомнения, что далеко не все из ранних рассказов Шолохова могли выдержать проверку мнением таких людей, как Петр Громославский или Харлампий Ермаков. И это не могло не мучить Шолохова.

В чем тайна столь очевидного внутреннего конфликта писателя с самим собой? Почему уже в 1932 г. он хотел «отмежеваться» от многих своих рассказов из сборников «Донские рассказы» и «Лазоревая степь» как «наивных» и «детски беспомощных»?

Ответ на этот вопрос — в бурном, стремительном внутреннем росте Шолохова в процессе работы над романом «Тихий Дон», когда он погрузился в историю Вёшенского восстания и начал понимать, насколько бессмысленно жестокой была эта борьба с казачеством, заставившая казаков взяться за оружие.

Шолохов смог преодолеть узко партийную, идеологически заданную «революционную» точку зрения на события Гражданской войны

377

на Дону и выработать объективный и подлинно народный взгляд на трагедию казачества, взгляд, отвергавший позицию, когда цель оправдывает средства, не приемлющий зверств и насилия как «белых», так и «красных»; таким был путь развития, внутреннего движения молодого писателя к подлинной творческой зрелости.

С позиций «Тихого Дона» многие из «Донских рассказов» и в самом деле представлялись Шолохову детски беспомощными. Многие, но не все! В лучших рассказах писателя из первых двух его книг завязи будущего «Тихого Дона», его провозвестия все-таки видны. Уже в них мы видим проникновение в ту правду истории, которая выражена в «Тихом Доне» словами Петра Мелехова.

«— Ты гляди, как народ разделили, гады! Будто с плугом проехались: один — в одну сторону, другой — в другую, как под лемешем» (4, 25—26).

Этот протест, бунт против неправильности происходящего слышится и в первых рассказах Шолохова, только далеко не с той мерой проясненности, осознанности и понимания сути вещей, какие проявились в «Тихом Доне». Вспомним его первый рассказ «Родинка» — о том, как атаман-бандит зарубил в бою собственного сына, а потом, узнав об этом по родинке на ноге, пустил себе пулю в рот. Предчувствие, предосмысление той ужасной правды о революции, которая с такой силой и мощью показана в «Тихом Доне», бесспорно, таились уже в некоторых — лучших — «Донских рассказах» Шолохова.

«Донские рассказы» — нескончаемое, горькое повествование о том, как в этой страшной, будто лемехом разваленной жизни люди убивали друг друга, как «безобразно просто» они умирали. В лучших из своих «Донских рассказов» писатель умел говорить правду о жизни без «напыщенности слов» (1, 342). Это была правда о катастрофически резком падении в цене человеческой жизни, о ставшем повседневным бытом глубоком и всеобъемлющем страдании людей.

Чисто шолоховское в «Донских рассказах» — то бесстрашие в выявлении жестокости жизни, какое не свойственно, пожалуй, никакому другому писателю, — и это сближает лучшие из «Донских рассказов» с «Тихим Доном».

Убивает собственных сыновей в рассказе «Семейный человек» Микишара.

Убивает отец, Яков Алексеевич, и старший сын Максим младшего — Степку в рассказе «Червоточина»: «Степка бился под отцом, выгибаясь дугою, искал губами отцовы руки и целовал на них выпухшие рубцами жилы и рыжую щетину волос...

— Под сердце... бей... — хрипел Яков Алексеевич, распиная Степку на мокрой, росистой земле» (1, 247).

Сталкиваются не на жизнь, а на смерть старший сын Федор и младший — Митька, со своим отцом, комендантом военно-полевого суда, в рассказе «Бахчевник»: «Босая Федорова нога торчит промеж коричневых стеблей. Отец правой рукой лапает на боку кобуру нагана. Качаясь, прыгнул Митька, цепко ухватил стоящий у стенки топор, ухнул от внезапного нахлынувшего тошного удушья и, с силой взмахнув топором, ударил отца в затылок...» (1, 74).

378

Эта воистину животная вражда, вдруг распластавшая на два лагеря жизнь людей из казачьих семей, — главная мука Шолохова. Об этом — не только в «Тихом Доне», но уже и в «Донских рассказах», которые органически связаны с «Тихим Доном».

Правда, в «Донских рассказах» источник страданий, как правило, — одна сторона: палачи здесь, чаще всего, связаны с белобандитами, жертвы — с новой, советской властью.

Однако и в некоторых из «Донских рассказов» явственно слышна та нота, в которой догматическая критика усматривала «объективизм» и «пассивный гуманизм». Так, Л. Якименко «пассивные гуманистические ноты» усмотрел в рассказе «Семейный человек». Характер Микишары и отношение к нему Шолохова явно смущают критика, усмотревшего в этом рассказе «абстрактно гуманистическую, сострадательную ноту»⁹⁰.

Это обвинение вызвано тем, что даже в этой нечеловеческой ситуации, когда отец, по приказу белых, расстреливает собственного сына, Шолохов уходит от прямого авторского суда и обращается — через рассказчика — к читателю: «Вот ты и рассуди нас, добрый человек!» (1, 172).

В отходе от позиции «указующего перста», в нежелании навязывать читателю авторскую позицию и диктовать ему выводы о прочитанном, то есть — в предельной объективизации, — завязи тех творческих принципов, которые будут определяющими в романе «Тихий Дон».

«В “Донских рассказах” я старался писать правду жизни...»⁹¹, — скажет позже Шолохов об исходной установке в начальном периоде своего творчества. Но это же стремление — «писать правду» — в «Тихом Доне» заставило писателя резко расширить и углубить свой взгляд на жизнь. В «Тихом Доне» писатель со всей ответственностью свидетельствует, что источником страданий народа были обе стороны — как «белые», так и «красные», что «палачи» и «жертвы» постоянно менялись местами. Это открытие в «Тихом Доне» было адресовано читателю в полном соответствии с выработанным в ходе работы над «Донскими рассказами» принципом: «Вот ты и рассуди нас, добрый человек!»

Замысел «Тихого Дона» рос из лучших «Донских рассказов» Шолохова и одновременно — из отталкивания писателя от них в процессе преодоления той «классовой» узости и политической ограниченности, печать которых лежала на некоторых из них.

Шолохов называет время работы над «Тихим Доном» после 1925 года «взрослением». Его отличает все возрастающая глубина проникновения, погружения писателя в жизнь казачества, через изучение истории Вёшенского восстания, через общение с огромным количеством людей, имевших отношение к восстанию, начиная от своего тестя, атамана Громославского и кончая одним из вождей Вёшенского восстания Харлампием Ермаковым.

Судя по свидетельствам самого Шолохова, путь этого «взросления» заключался в движении от узко «революционистской» точки зрения на события Гражданской войны к точке зрения народной. В этом же состояло и главное отличие «Тихого Дона» от «Донских рассказов», что справедливо подметил Р. Медведев, но верно объяснить не смог.

379

Как же складывался замысел «Тихого Дона», как начиналась работа над ним?

При разрозненности сведений на этот счет крайне важно собрать их воедино, чтобы получить максимально полное представление о замысле романа. Выявление этих разрозненных сведений важно еще и потому, что недоброжелательные критики «Тихого Дона» утверждают, будто совершенно ничего не известно, как создавался «Тихий Дон» — ни о том, как писатель собирал материалы, ни о распорядке и ходе его работы над романом. Подобные утверждения — плод неосведомленности.

ЗАРОЖДЕНИЕ ЗАМЫСЛА

«Живя в Москве, обдумывая планы на будущее, писатель продолжает сочинять рассказы. И тогда же у Михаила Шолохова рождается новый большой замысел, кристаллизуется план “Тихого Дона”, тот самый, что и был реализован...»⁹². Таково свидетельство Николая Тришина, с которым М. Шолохов весной 1926 года в Москве делился планами на будущее: «— Задумал я писать большое полотно, только, брат, условия мои ни к черту: в каморке теснота, скоро жду прибавления семейства — ни жить с ребенком, ни работать тут нельзя, хочу уехать, только чем жить буду — вот вопрос...»⁹³.

До нас дошли свидетельства и других сверстников писателя — литераторов В. Ряховского и М. Величко — о том, как в тесной комнатушке Василия Кудашева, где писатель «спал на раскинутом на полу нагольном полушубке», в долгих ночных беседах обсуждался замысел «Тихого Дона». А позже здесь же читались первые главы романа: «Шолохов, изредка попыхивая трубкой, читал нам первую книгу романа прямо с рукописи, написанной на листах линованной бумаги аккуратным, почти каллиграфическим почерком. Мы слушали, очарованные родниковой свежестью языка, картинами и событиями, которые развертывались в повествовании»⁹⁴.

Молодой Шолохов, как вихрь ворвался в литературу середины 1920-х годов. Напор, с которым молодой «казачок» штурмовал столичные литературные вершины, передают его письма к жене, опубликованные сыном писателя, М. М. Шолоховым в его книге «Об отце. Очерки-воспоминания разных лет».

«Теперь о делах, — пишет М. А. Шолохов 1.04.1926 г. — Рассказ “Смертный враг”, тот экземпляр, который ты переписала и отослали мы 30/1, Васька Кудашев передал Жарову в “Комсомолию” (в “ЖКМ” [“Журнал крестьянской молодежи”. — Ф. К.] он не подошел); идет он, т. е. рассказ, в март[овском] №. Книга (“Донские рассказы”. — Ф. К.) выходит на днях. Деньги получу в субботу. Рублей 60. “Жеребенок” принят в “Мол[одом] Ленинце”. “Червоточина” идет в майском № “Смены”. А самое главное это то, что “Чужая кровь” произвела в “Прожекторе” фурор. Даже Воронский похвалил. Предлагают мне сократить рассказ стр[аницы] на 4, т. к. в таком размере он велик для “Прожектора”, а я не хочу. В пять завтра иду к

380

Воронскому и, по всей вероятности, отдам рассказ в “Красную Новь”.

“О Колчаке и пр.” пойдет в “Огоньке”, обещают. В субботу окончат[ельный] ответ. “Калоши” устрою в “ЖКМ”, “Лазоревую степь” беру из “Кр[асной] Нивы” потому, что хочется напечатать в незадолгом, а они тянут с просмотром...»⁹⁵

20 августа 1926 г. Шолохов пишет жене:

«Кое-что за эти дни выяснилось, хочу поделиться свежими вестями. Прежде всего, к моей радости и всеобщему благополучию, уладил дело с книгами. Решил играть в открытую, прихожу в ГИЗ и говорю Бескину — зав. лит. худож. отделом: “Ставлю вас в известность, что из пяти рассказов, издаваемых вашим изд[атель]ством, три рассказа я включаю в общий сборник своих рассказов, выпуск изд[ательст]ва “Новая Москва”. (Прежде я договорился с “Нов[ой] Москв[ой]” и те мне сказали: “Давай издадим все пять рассказов, мы к тебе претензий иметь не будем”, но я выбрал три рассказа, наиболее сильных и крупных по размеру, т. е. “Чужая кровь”, “Семейный человек” и “Лазоревая степь”, а остальные два, “Жеребенок” и “О Колчаке, крапиве и пр.”, решил не включать. Неудобно.) Ну так вот, в ГИЗе после моих слов поднялась шумиха, вначале категорически отказали, но когда я намеком пригрозил расторжением договора по суду, стали мягче, сговорчивее и... дали письменное согласие. Бескин прочитал мне сентенцию, дескать, неудобно перекочевывать из одного изд[атель]ства в другое, почему вы сборник издаете в “Нов[ой] Москве”, а не у нас? У нас ведь тоже есть юношеский сектор. Я пообещал связаться с юношеским сектором ГИЗа и дать им что-нибудь “на зуб”, меня Тарасов-Родионов свел с зав[едующим] этим сектором, познакомил, на этом дело и кончилось...

Теперь, подытожив сказанное, можно констатировать следующее: “Новая Москва” через 2 м[еся]ца выпускает из печати сборник рассказов под заголовком “Лазоревая степь”, размером 11 п. л., исчисляя по 100 р[ублей] л[ист], итого 1100 р. 50% этой суммы получаю в сентябре, остальные 50% по выходе книги, в октябре.

Отдел изящной литер[атуры] (или лит[ературно]-худож[ественный] отд[ел]) ГИЗа издает пять избранных рассказов (в одной книжке, разумеется) под заголовком “О Колчаке, крапиве и пр.”, общим объемом в 3 п. л., по 100 р. лист — всего 300 р., 70%, т. е. 210 р., обещают завтра, остальные — в октябре — ноябре <...>»⁹⁶

«Я эту ночь сидел до 2-х. Правил корректуру. Работы хватит суток на трое. Договора все подписал, кончу с корректурами — возьмусь что-нибудь настрочу. “Донские рассказы” разошлись почти все. Моя книжка покупалась на рынке лучше всех. Поэтому-то “Нов[ая] Москва” так спешит с моим сборником (сборник “Лазоревая степь”. — Ф. К.). Читал в “Новом мире” рецензию на “Донские рассказы”. Хвалят. Ждут от Шолохова многого. Пусть подождут, не к спеху, скоро только блох ловят»⁹⁷.

За этой уверенностью — вера в свои силы, уверенность в том дерзком и масштабном замысле, который родился у молодого писателя и о котором он сообщал в разговоре с Николаем Тришиным.

381

Это был замысел эпического романа, посвященного событиям Гражданской войны на Дону в 1919 году, над которым Шолохов начал работать осенью 1925 года и который назвал «Тихий Дон».

Первое упоминание об этом романе, как чем-то само собой разумеющемся, мы встречаем в письме Шолохова жене от 4 апреля 1926 года вскоре по его приезду в конце марта 1926 года в Москву:

«Мне уже не хочется писать о литературных делах, слишком много нового и разных перетасовок, об этом тебе точно расскажу с приездом. Скажу лишь пару слов о наиболее для тебя интересном. С приездом сейчас же сажусь за роман. О Москве, Маруся, тяжело и думать... Тут дело не в квартире, а в нечто большем.

Жизнь в Москве стремительно вздорожала, люди, получающие 150—170 р. в месяц, насилу сводят концы с концами. Это одно, а другое — мне необходимо писать то, что называется полотном, а в Москве прощайся с этим! Очень много данных за то, что этой осенью не придется перебираться в Москву. Но это еще гадательно, окончательно можно сказать только осенью. Вообще, давай этот вопрос перенесем до встречи»⁹⁸.

«Полотно» — так же характеризовал Шолохов свой замысел и в разговоре с Николаем Тришиным в это же самое время, весной 1926 года.

Совершенно очевидно, что Шолохов приехал в Москву в марте 1926 года весь погруженный мыслями в роман — «мне необходимо писать то, что называется полотном», — к работе над которым, как показывает рукопись первых двух книг «Тихого Дона», он приступил осенью 1925 года.

6 апреля 1926 года, две недели спустя после приезда в Москву, Шолохов направляет свое знаменитое письмо Харлампию Ермакову, прототипу Григория Мелехова, в котором просит о безотлагательной встрече, чтобы получить «некоторые дополнительные сведения относительно эпохи 1919 г.». Это письмо свидетельствует о серьезности намерений писателя безотлагательно начать, а точнее — продолжить работу над «полотном» о событиях Гражданской войны на Дону, равно как и о том, что первые три части романа «Тихий Дон» — «плод» отнюдь не 3-месячной работы. Работа над романом была начата значительно раньше, именно поэтому Шолохов просит Харлампия Ермакова о дополнительных сведениях относительно событий 1919 года на Дону. Встречу с Харлампием Ермаковым Шолохов естественно связывает со своим скорым возвращением из Москвы на Дон.

В последующих письмах эти две темы — продолжение работы над романом и вопрос о переезде (или не переезде) семьи в Москву — постоянно переплетаются.

Переезд в Москву был серьезным искушением для молодого писателя, — тем более, что ему предлагалась служба не каким-то делопроизводителем, чем он занимался в Москве всего 2—3 года назад, но серьезная должность в серьезном журнале.

«Хочу тебе, Маруся, рассказать о ходе дел, — пишет он из Москвы 17.08.26 г. — Действительность нарушила мои ожидания: кое-где я

382

проиграл, кое-где выиграл, но в общем дела идут превосходно. Приехал в воскресенье рано утром. Днем сходил с Васькой (Василием Кудашевым. — Ф. К.) к Тришину на квартиру, поговорили. Вот примерно те условия, которые он мне предлагает: должность пом[ощника] зав[едующего] литер[атурно]-худож[ественным] отделом двух объединенных журналов, а именно: “ЖКМ” и того детского журнала, который сейчас создается. Зав[едующим] отделом работает Дорогойченко, славный парень. Ставка — 150 р., причем приработок в месяц р. 60—70. Как видишь, я не ошибся. Эти два журнала сольются в сентябре. С сентября начну работать.

Между делом вечерами буду писать небольшие рассказы. Спрос огромный.

Теперь пройдемся с тобой по редакциям журналов: деньги из “ЖКМ”, 30 р., ты теперь, наверное, получила, я справлялся, они отослали. Из “Мол[одого] Ленинца” 25 р. за “Жеребенка” получу в субботу. Этот же рассказ Тришин берет перепечатать в “ЖКМ” (еще 40 р.). За “Лазоревую степь” (в “Комсомолии”) завтра иду получать 40 р. В “Новом мире” с рассказом “Чужая кровь” еще не выяснил, секретарь сказал, что раньше октября он не будет напечатан.

Сегодня видел Жарова, просит, ради всего святого, дай рассказ! Только что приехал из Саратова, и там его завалили требованиями. Дай нам Шолохова, и шабаш! И ты знаешь, что я ему даю? “Батраки”!

То, чего не ожидал: “Батраки” “Крест[ьянская] газета” отказалась издать, ссылаясь на то, что это художественное произведение, а не очерк, но я думаю устроить ее отдельным изданием в юнош[еском] секторе ГИЗа»⁹⁹.

Как видите, перспективы для переезда в Москву отличные, и это полностью отвечает тем мечтаниям, с которыми начинающий писатель приехал в Москву.

10 ноября 1924 года Шолохов, направляясь в Москву, писал жене из Миллерова:

«Я надумал такой план: приеду в Москву, осмотрюсь и если служба будет наклевываться и если помещу рассказ, то вполне возможно, что я оставлю на надежных людей корзину (ездили в те времена не с чемоданами. — М. М. Ш.) и на легках катну за тобой. Думаю, что это будет верней и надежней, а то и дорогой пошаливают да и в поездах. Как раз обберут тебя, ведь ты же у меня неопытная. У меня душа будет <не> на месте, бояться буду за тебя (...). Дорогой слегка простыл, кашляю, ну да все это ерунда (...). Итак, кажется, все и важное, и неважное написал. Теперь или меня жди, или денег. Но не исключай и худшего предположения: если против всяких ожиданий я не устроюсь, то тогда, возможно, приеду домой совсем. Это в самом крайнем случае!»¹⁰⁰

20 ноября 1924 г., описывая с юмором, как он устроился в Москве, Шолохов строит уже конкретный план переезда своей семьи в Москву. Он остановился в той же комнате, где они жили с женой во время их первого приезда в Москву в 1923 году:

«Теперь, моя любимая, дело за квартирой. Как только попадется комната, так немедля еду за тобою. Не робей, моя милая! Как-нибудь

383

проживем. Гляди, еще не лучше и не хуже других. Зарабатывать в среднем буду руб. 80 в м[еся]ц, да тебя устрою. А проедать будем 35—40 р. Это самое большое. Следовательно, от одного моего заработка будет оставаться 40—50 руб. в м[еся]ц. Туфли великолепные лакированные стоят 25 р. Простые, очень хорошие — 15—20 р. платье шерстяное 15—19 р. и т. д. ...»¹⁰¹.

Но полтора года спустя, когда, наконец, действительно появилась реальная возможность получить хорошее место работы в редакции журнала и переехать жить в Москву, у Шолохова появляются глубокие сомнения в том, что это необходимо делать. Неделю спустя после своего бодрого письма о предложении главного редактора «Крестьянской молодежи» Тришина поступить в журнал на работу, за которую предлагают платить 210—220 руб. в месяц, Шолохов пишет вдруг жене полное переживаний и рефлексии письмо:

«Москва. 24.08.26 г.

Хотелось бы, чтобы это письмо ты прочла одна, без посторонних.

Милая моя, здравствуй!

Никак пятое по счету письмо пишу тебе, ну, да это неплохо, верно ведь? Только вчера отправил заказное и пятерик денег, а сейчас пришел из города и решил написать и посоветоваться с тобой. Больше у меня не с кем советоваться, ведь ты — единственная родня на этом свете.

Эти дни уж очень муторно у меня на душе, знаешь, такое состояние, когда непременно надо близкого человека, но ты далеко... близких нет. Черт знает что, право. Дело вот в чем, мой дорогая: постарайся внимательно вникнуть в суть дела и ответь мне добрым словом участия и совета. Дело это касается нас с тобой, а не кого-либо, давай же совместно его и разжуем. Перехожу к сути: я колеблюсь и не знаю, что мне делать, оставаться ли в Москве служить, или ехать в Букановскую, чтобы перезимовать там. Ты, наверное, удивлена: “как, Москву менять на Буканов?..” Но ты выслушай меня, а потом суди. Перед отъездом мы окончательно решили жить в Москве. С приездом первое время я тоже придерживался этого мнения, но потом встало сомнение...

Видишь ли, к размышлениям подобного сорта толкает меня следующее: Мирумов хотя и обещал комнату через 2—3 м[еся]ца, но я боюсь, что это обещание обещанием и останется. Нет жилья в Москве! В доме 14/2 отстраивается 2-этажный дом, комнат будет 20. Кандидатов же — 300. Вот почему я теряю надежду. Теперь я думал снять квартиру у частновладельца за городом, искал, нащупывал; комнату можно найти верстах в 20-ти от Москвы (ты не пугайся расстояния: 20 верст — это ½ часа езды), в дачной местности, но... цена не меньше 30—35 р. в месяц. Если к этому прибавить отопление, освещение и стоимость ежедневного проезда в Москву и обратно, то получится круглая цифра в 60 р. Прибавим к этому 70 р. харчи, помимо этого мелкие расходы, как-то: табак, стирка и пр., то... от 150 р. жалованья останется фига. Я бы мог подрабатывать на литературной работе, поставляя в журнал кое-что из чепухи, это дало бы р. 60—50 в

384

месяц, но тогда надо проститься с писательством вообще и с романом в частности. А это условие для меня буквально неприемлемо. Ты понимаешь, что от меня ждут большой вещи, и если я ее не дам за эти года, т. е. 26—27, то я сойду с литературной сцены. И жертвовать трудами стольких лет мне обидно. Живя в Москве или около Москвы, я безусловно не смогу написать не только роман, но даже пару приличных рассказов. Суди сама: от 10 до 5 я на службе, к 7 ч. вечера только дома, до 9 ч. обед и прочее, а после обеда я физически не в состоянии работать, проработав до этого 6—7 ч. в редакции. И так изо дня в день. <...>

Ох, как меня не обольщает эта перспектива! И я, Маруся, склоняюсь к тому, чтобы эту зиму перебыть там, написать роман (к маю т/г [того года] я напишу его, это вне всякого сомнения), отдыхая от романа, писать рассказы, хоть один в месяц, а уже весной ехать в Москву. Паевые взносы 200 р. я внесу, и к весне будущего года мне будет квартира непременно. Я так рассчитываю: в начале сентября получу 900—1000 р., куплю тебе пальто, зимнюю шляпу, материала платья на четыре, на белье, потом ф[унтов] 20 конфет, чаю, кофе, какао, мясорубку, керосинку и пр. и пр. и катну к тебе <...>

Снимем с тобой “флигелек” (хотя бы Мокеичев), и до весны я черту рога сломлю! Кроме романа, я напишу 10—12 рассказов, которые дадут самое малое 1500 р., а уж тогда переберемся в Москву и посмотрим, что из этого выйдет <...>

Я не беру на себя смелость решать этот вопрос один, жду твоего совета.

Если ты склонна разделить мое мнение, т. е. остаться до весны в Букановской, то дай мне полный список необходимых закупок. Все привезу.

У меня за эти дни, веришь, голова раскололась. Чертовское настроение и полнейшее нежелание работать. Пиши же скорее, моя славная, жду. На меня это летнее безденежье произвело такое удручающее впечатление, что я вначале готов был хоть за 30 р. в месяц служить, а сейчас нет, погоди! Поищем лучшего <...> Мне так легко сейчас! Знаю твердо, что больше уж мы не будем переживать подобного»¹⁰².

Ссылаясь на материальные трудности, Шолохов настойчиво подводит жену к мысли о необходимости остаться жить на Дону, чтобы получить возможность работать над романом.

«Гамлетовский» вопрос — переезжать в Москву или остаться на Дону, был решен в пользу «Тихого Дона».

Начав работу над «Тихим Доном» в 1925 году, а потом приостановив ее ради рассказов, чтобы благодаря им, заработать деньги, а, следовательно, возможность писать «полотно», Шолохов к весне 1926 года буквально «заболел» романом, он был переполнен им настолько, что, отодвинув в сторону столичную жизнь, к ноябрю 1926 года вернулся на Дон, чтобы сразу же засесть за письменный стол.

В рукописи, как вы помните, нашла отражение точная дата, когда Шолохов осуществил это намерение.

385

«Вёшенская.

6-го ноября 1926 г.

Тихий Дон.
Роман
Часть 1».

Рукопись как бы «состыковалась» с историей ее создания, отраженной в письмах писателя жене. Сама эта манера — указывать в верхнем левом углу точную дату и место написания текста — чисто шолоховская. Каждое из его писем начинается точно так, иногда даже с упоминанием не только дня, но и часа: «9 ноября 1924 г.

Слобода Ольховский Рог.
2 часа дня».

Это — письмо жене по дороге в Москву. Или:

«Москва.
16 ноября 24 г.
ночь».

Это — первое письмо жене из Москвы. Или:

«Москва
20-го ноября с. г. (1924)»

И т. д.

Приехав в Вёшенскую осенью 1926 г., Шолохов погрузился в роман «Тихий Дон» настолько глубоко, что забыл о своих намерениях, «отдыхать от романа, писать рассказы, хоть один в месяц». За время работы над романом «Тихий Дон» Шолохов не написал ни одного рассказа. Темп его работы над романом был таким же сокрушительным, как и во время его работы над «Донскими рассказами».

Свидетельство тому, — не только его письма жене, но и другие источники, и прежде всего, свидетельства самого М. А. Шолохова, дополнительно раскрывающие историю замысла романа, его постепенное видоизменение.

В 1928 году, когда еще шла публикация первых двух книг «Тихого Дона», на встрече со студентами Ростовского университета Шолохов так рассказывал о своем замысле и работе над романом:

«Михаил Александрович заговорил о том, как создавался “Тихий Дон”, — рассказывает присутствовавший на встрече М. Обухов. — Первоначально была задумана повесть о Подтелкове и Кривошлыкове. Когда Шолохов начал писать сцену их казни, то подумал, что читателю будет неясно, почему казаки-фронтовики отказались расстреливать подтелковцев.

По этому поводу писатель вновь много разговаривал с жителями станицы Букановской и соседнего с ней хутора Пономарева, возле которого производилась казнь казаков-революционеров, походил по окрестным станицам и хуторам. И тут пришел к мысли: не повесть надо писать, а роман с широким показом мировой войны, тогда станет ясным, что объединяло казаков-фронтовиков с солдатами-фронтовиками. После этого Шолохов вновь много расспрашивал участников

386

первой мировой войны, изучал архивы. И только когда собрал громаднейший материал, засел за роман.

Но в процессе работы вновь почувствовал неудовлетворенность. Хорошо ли поймут читатели, что отличало казаков от “мужиков”? Опять отложил работу, пришлось искать новое начало. Так он пришел к довоенным годам.

— А что сделали с ранней редакцией о Подтелкове и Кривошлыкове? — задал вопрос кто-то из слушателей.

— Все кстати пришлось, — Шолохов улыбнулся веселой белозубой улыбкой. — Так получилось: второй том написан раньше первого. (Я думаю, что главным героем еще не был Григорий Мелехов. — М. О.)»¹⁰³.

Это свидетельство раскрывает алгоритм работы Шолохова над «Тихим Доном».

В 1924—1925 годах одновременно с «Донскими рассказами» Шолохов пишет повесть о Подтелкове и Кривошлыкове, которая называлась «Донщина» и составляла 4—5 авторских листов.

Позже, отказавшись от этого замысла, он начинает писать «не повесть, а роман с широким показом мировой войны», — «Тихий Дон», к которому он и приступил, как уже говорилось, осенью 1925 года. Но, пересмотрев и этот замысел, осенью 1926 года он вновь приступает к «Тихому Дону», теперь начав его с «довоенных годов».

В январе-апреле и в мае-октябре 1928 года в журнале «Октябрь» печатаются первая и вторая книги «Тихого Дона» — они были написаны за два с половиной года (с осени 1925 и до весны 1928). Объем каждой из этих книг около 20 печатных листов. А первую книгу «Поднятой целины» Шолохов написал меньше, чем за полтора года. Темп впечатляющий!

В истории русской литературы бывало нечто похожее: Л. Н. Толстой начал писать «Войну и мир» осенью 1863 года, в 1867 году опубликовал первую половину романа, а в 1869 году закончил его полностью. Первые две книги «Войны и мира» составляют примерно шестьдесят авторских листов, Толстой написал их за три года. И еще столько же времени он потратил на другие два тома. Завершение «Тихого Дона» затянулось — не по вине автора — на десять лет. Но первые два тома «Тихого Дона» Шолохов писал «запоем», как свидетельствовала Мария Петровна, работая и днем, и ночью.

Ход, ритм работы над «Тихим Доном» подтверждают как слова самого писателя и его жены, так и анализ черновиков романа.

Наиболее важные свидетельства о начале и ходе работы над «Тихим Доном» получены в результате бесед с Шолоховым корреспондента газеты «Известия» И. Экслера, который в 1935—1940 гг. неоднократно приезжал в Вёшенскую и завоевал доверие писателя, вообще-то с немалым предубеждением относившегося к журналистам. В своем очерке «В гостях у Шолохова» Экслер задает ему вопрос:

«— Скажите, как возникла у вас мысль написать “Тихий Дон”?

— Начал я писать роман в 1925 году. Причем первоначально я не мыслил так широко его развернуть. Привлекала задача показать казачество в революции. Начал я с участия казачества в походе Корнилова

387

на Петроград... Донские казаки были в этом походе в составе третьего конного корпуса... Начал с этого... Написал листов 5—6 печатных. Когда написал, почувствовал: что-то не то... Для читателя останется непонятным — почему же казачество приняло участие в подавлении революции? Что же это за казаки? Что это за Область Войска Донского? Не выглядит ли она для читателя некоей terra incognita?..

Поэтому я бросил начатую работу. Стал думать о более широком романе. Когда план созрел, — приступил к собиранию материала. Помогло знание казачьего быта...

— Это было?

— “Тихий Дон”, таким каким он есть, я начал примерно с конца 1926 года.

— Много говорят о прототипах ваших героев. Правда ли это? Были ли они?

— Для Григория Мелехова прототипом действительно послужило реальное лицо. Жил на Дону один такой казак... Но, подчеркиваю, мною взята только его военная биография: “служивский” период, война германская, война Гражданская.

— Легко ли писалось вам? Были у вас тяжелые перевалы?

— Все переделывалось неоднократно. Все передумывалось много раз. Основные вехи соблюдались, но что касается частностей, да и не только частностей, — они подвергались многократным изменениям <...>

— Вы родились в 1905 году. Вы были мальчиком в годы империалистической войны и ребенком в годы, ей предшествовавшие. Откуда у вас знание старого казачьего быта?

— Трудно сказать. Может быть, это — детские рефлексы, может быть, результат непрерывного изучения, общения с казачьей средой. Но главное — вживание в материал. <...>

— План романа, задуманного двенадцать лет назад, в процессе работы менялся?

— Только детали, частности. Устранялись лишние, эпизодические лица. Приходилось кое в чем теснить себя. Посторонний эпизод, случайная глава, — со всем этим пришлось в процессе работы распроститься...

— Сколько листов “Тихого Дона” вы написали и сколько опубликовали?

— “Тихий Дон” имеет около 90 листов. Всего же мною написано около 100 печатных листов. Листов десять пришлось удалить. В то же время я включил во вторую часть “Тихого Дона” куски первого варианта романа.

— Что труднее всего далось вам в “Тихом Доне”?

— Наиболее трудно и неудачно, с моей точки зрения, получилось с историко-описательной стороной. Для меня эта область — хроникально-историческая — чужеродна. Здесь мои возможности ограничены. Фантазию приходится взнуздывать. <...> Вспоминаются дни и часы, когда сидишь, бывало, над какой-нибудь страницей, бьешься над ней. Иногда слова подходящего не найдешь, иногда весь эпизод

388

кажется неподходящим. Заменяешь его другим. И так без конца. <...> Посмотришь на него со всех сторон и видишь: мертвый диалог!»¹⁰⁴.

Три года спустя, после очередной поездки в июне 1940 года в Вёшенскую к Шолохову, И. Экслер опубликовал в «Известиях» очерк «Как создавался “Тихий Дон”»:

«Шолохов возвращается на Дон, в станицу Букановскую. К осени 1925 года он уже начинает работать над новым произведением. Уже было название — “Донщина”. Шолохов решил описать роль казачьих дивизий после февраля 1917 года. Он понимал, что перед ним задача трудная. <...>

Шолохов жил со своей семьей, состоявшей тогда из жены и ребенка, в тесной хате, в станице Каргинской, в очень тяжелых условиях. Но, невзирая на это, он работал неустанно. Изредка Шолохов снимал комнатку в соседней хате для работы и получал возможность писать в уединении.

Нетрудно себе представить всю обстановку того времени. Родные и знакомые, казаки относились к страсти своего молодого земляка с нескрываемой иронией. Его увлечение писательством считали блажью. Даже столь любимый Шолоховым отец его был огорчен этой страстью. Отец резонно указывал сыну, что он — недоучка, что для подлинной писательской деятельности нужна большая культура. <...>

Вера в свои силы, однако, не лишала писателя самокритических черт. Скоро двадцатилетний писатель понял, что, во-первых, он не с того начал, во-вторых, что справиться с задуманным делом он сможет только после преодоления огромных трудностей <...>

Шолохов много и жадно читает, ездит по станицам и хуторам, слушает рассказы стариков, собирает песни, роется в архивах.

С 1926 года Шолохов начинает писать “Тихий Дон” так, как мы сейчас знаем роман»¹⁰⁵.

Шолоховедением до сих пор не решен вопрос о повести «Донщина». Трудно согласиться с мнением, будто повесть «Донщина» осталась ненаписанной¹⁰⁶. Такое мнение опровергал сам Шолохов в беседе с К. Приймой:

«— Рассматривая творческую историю “Тихого Дона”, некоторые ученые, например, профессор В. Гура, большое внимание уделяют анализу глав Вашей “Донщины”, изначальным наброскам к роману...

— Читал, — ответил Шолохов. — Толкут воду в ступе! Как можно анализировать “Донщину”, которую они не видели, в руках не держали! Она не издавалась и у меня в войну пропала без вести. Для меня “Донщина” была своеобразным уроком... Процесс кристаллизации образа-характера в развитии и противоречиях и создание фабульной коллизии — дело чрезвычайно сложное...»¹⁰⁷.

Как видим, с самого начала писатель стремился к максимальной «кристаллизации» центрального «образа-характера», который раскрывался бы в «развитии и противоречиях» в процессе создания напряженной «фабульной коллизии». Собственно, это — формула «Тихого Дона».

В июне 1947 года Вёшенскую посетил уральский литературовед В. Г. Васильев и записал подробную беседу с писателем об истории

389

создания «Тихого Дона», завизировав ее у автора. Приведем в сокращении также и ее текст.

«Вопрос: Когда точно начат и закончен “Тихий Дон”?

Ответ: Роман начат осенью (октябрь) 1925 года и закончен в январе 1940 года.

Вопрос: Каковы варианты “Тихого Дона”, если они были?

Ответ: Я начал роман с изображения корниловского путча в 1917 году. Потом стало ясно, что путч этот, а главное, роль в нем казаков будут мало понятны, если не показать предысторию казачества, и я начал роман с изображения жизни донских казаков накануне первой империалистической войны. Вариантов отдельных глав было множество. Весь роман в целом я правил много раз, но, перечитывая его, иногда думаю, что теперь я многое написал бы иначе.

Вопрос: Можно ли воспользоваться рукописями отдельных частей “Тихого Дона” или отдельных глав, чтобы изучить характер авторской работы над ним?

Ответ: Рукописи “Тихого Дона” погибли во время обстрела немцами станицы Вёшенской: две небольшие бомбы попали в этот дом, где мы сейчас разговариваем, рукописи находились здесь, много вещей и бумаг растащили из дома. Найти концы сейчас трудно. Такая же участь постигла и письма читателей по поводу “Тихого Дона”.

Вопрос: Каковы прообразы “Тихого Дона”?

Ответ: В романе нет персонажей, которые были бы целиком списаны с отдельных лиц. Все образы романа — собирательные и вместе с этим в отдельных образах есть черты людей, существовавших в действительности. Так, в образе Григория Мелехова есть черты военной биографии базковского казака Ермакова. В облике Мелехова воплощены черты, характерные не только для известного слоя казачества, но и для русского крестьянства вообще. Ведь то, что происходило в среде донского казачества в годы революции и Гражданской войны, происходило в сходных формах и в среде Уральского, Кубанского, Сибирского, Семиреченского, Забайкальского, Терского казачества, а также и среди русского крестьянства. В то же время судьба Григория Мелехова в значительной мере индивидуальна.

Вопрос: Для чего введен в роман эпизодический образ атамана Лиховидова и дана его предыстория?

Ответ: Образ Лиховидова характеризует обстановку на Дону в конце 1918 года, когда различного рода авантюристам типа Лиховидова был открыт путь к власти <...>

Вопрос: Каковы, по вашему мнению, должны быть черты народности художественного произведения?

Ответ: Художественное произведение должно быть доходчиво как в отношении просто малообразованного читателя, так и высококвалифицированного. В этом смысле язык произведения может содержать подлинно-народные элементы: народные обороты речи, даже семантически здоровые диалектизмы. Народные элементы, обогащая литературный язык, в то же время не снижают его литературного достоинства. Народность художественного произведения предполагает

390

также отражение народного взгляда на события, на человеческие отношения, на природу»¹⁰⁸.

В декабре 1977 года во время беседы в Вёшенской с норвежским литературоведом Г. Хьетсо М. А. Шолохов еще раз вернулся к истории написания романа. Это была одна из последних бесед в жизни писателя, и состоялась она три года спустя после выхода книжки Д* «Стремя “Тихого Дона”». Однако Шолохов счел ниже своего достоинства вступать в спор, а уже тем более — оправдываться в том, в чем он не был виноват. Его беседа с Г. Хьетсо, записанная К. Приймой, пронизана спокойной уверенностью в своей правоте.

«Лично для меня ваш “Тихий Дон” и любовь Григория и Аксиньи сказали больше, чем многие другие произведения писателей Запада, — сказал Шолохову Г. Хьетсо. — Ваш “Тихий Дон” говорит: люди живут на земле один раз. Они живут в мире природы, купаясь в лучах солнца, радуясь зелени садов, разноцветью степей, грозам и ливням... Люди живут ради счастья и обновления природы. “Тихий Дон” — это песнь о любви с большой буквы, о Родине. Это гимн родной земле, ее корням, ее истокам».

Далее Г. Хьетсо спросил:

«— Скажите, а как вы собирали материалы для романа?

— Дорогой мистер Хьетсо! — отвечает Шолохов. — На собирание материала я никуда не выезжал... Материалы истории и жизни сами текли потоком ко мне в руки... Революция, образно говоря, вывалила передо мной горы материала! Его надо было только отбирать, обобщать, шлифовать... Надо было не потерять чувства меры и правды жизни.

— Но в “Тихом Доне” вы использовали огромное количество архивных и мемуарных источников?

— Да, — сказал Шолохов. — В архивы ездил, военно-исторические книги и мемуары белой эмиграции читал внимательно.

— А как вы нашли Григория Мелехова?

— В народе, — просто ответил Михаил Александрович. Помолчав, добавил: — Это — образ обобщенный.

И Шолохов медленно стал рассказывать, как в хуторе Плешакове, где он жил со своими родителями в доме казака Дроздова, у которого было двое сыновей — Алексей и Павел, впервые встретил будущих героев “Тихого Дона”. Кое в чем братья Дроздовы послужили ему прототипами образов Григория и Петра Мелеховых. Но только кое в чем, не более, так как для военной биографии Григория очень многое было взято из жизни казака Харлампия Ермакова из хутора Базки, которого он так же знал с отроческих лет... Но и эти факты — из жизни Дроздовых и Ермакова — при работе над образом Григория подвергались художественному переосмыслению.

Далее Шолохов рассказал, что казак Ермаков, как и Григорий Мелехов в романе, участвовал в боях против войск Чернецова и не отдал своих казаков для расправы с подтелковцами.

— Ермаков, — подчеркнул писатель, — обладал чудовищной силы баклановским ударом шашки, участвовал в кровавой схватке с матросами под Климовкой, а после “заболел душой”: “Кого рубил?”»

391

На вопрос профессора о баклановском ударе Шолохов дал подробный ответ и в заключение сказал:

«— Однажды Ермаков у меня во дворе, вот при Марии Петровне, показал нам, что такое баклановский удар... Это было, профессор, какое-то дьявольское наваждение, когда он рубил шашкой поставленные в снег березовые бревнышки.

Все долго молчали. Потом Хьетсо снова задал вопрос:

— Вы с ним имели много встреч?

— Да, — ответил Шолохов. — Он был известен не только ударом шашки, о чем позже мне рассказывал Семен Михайлович Буденный, в Конармии которого Ермаков командовал полком.

Шолохов умолк, подымил сигаретой и продолжал:

— Ермаков был привлекателен и своими думами, как мы здесь говорим, глубокой мыслью... К тому же он умел все одухотворенно рассказать, передать в лицах, в ярком диалоге. Поверьте, он знал о событиях Вёшенского восстания больше, чем знали и писали об этом в то время наши историки, больше, чем я мог прочесть в книгах и материалах, которыми пользовался...»¹⁰⁹.

Приведенные свидетельства Шолохова об истории создания «Тихого Дона» — базовая основа для наших изысканий в прояснении проблемы авторства романа. Свидетельства эти с удивительным постоянством повторяют и дополняют друг друга. Рукописи первой и второй книг «Тихого Дона», архивные источники, а также воспоминания современников о писателе полностью их подтверждают.

НАПИСАТЬ «О НАРОДЕ, СРЕДИ КОТОРОГО РОДИЛСЯ И ВЫРОС»

Один из самых важных вопросов для прояснения авторства «Тихого Дона» — вопрос об источниках романа — их содержании, их сути, масштабах, их доступности.

Конечно же, главным источником «Тихого Дона» была сама казачья жизнь, с которой Шолохов был связан, которой принадлежал, если не генетически, то «биографически», которую глубоко знал и любил всей душой. Это был материал, четко очерченный во времени и пространстве. Писатель справедливо подчеркивал:

«Люди, <...> все были под рукой, как живые. Ходи да распоряжайся, тут уже от твоего умения все зависит... Все было под рукой — и материал, и природа»¹¹⁰. Но главное — «вживание в материал»¹¹¹.

Это «вживание в материал» народной жизни на Верхнем Дону было для Шолохова органичным и естественным.

Как уже говорилось выше, 1926 год был переломным для писателя: он считает «Донские рассказы» — свою первую книгу — робкой и неудачной попыткой написать о родных местах и возвращается на Дон, чтобы «создать большое произведение о народе, среди которого родился и вырос»¹¹².

Однако биографической принадлежности к Верхнему Дону и знания реалий его жизни было еще недостаточно для создания большого эпического произведения об этом крае. Шолохов проводит часы в беседе с Харлампием Ермаковым, много и жадно читает, ездит по станицам

392

и хуторам, слушает рассказы стариков, собирает песни, работает в архивах, занимается «проверкой и перепроверкой» материала.

М. А. Шолохов с казаками.
Станица Вёшенская. 1940-е гг.

«Убежден, что такой “перепроверкой” обязан заниматься каждый писатель»¹¹³, — подчеркивал Шолохов в беседе с И. Экслером.

Здесь мы подходим к вопросу об источниках романа «Тихий Дон» в прямом и точном смысле этого слова. Для создания эпического историко-хроникального произведения о родной донской земле Шолохову — как и любому писателю — мало было природного, изначального, естественного знания ее, но необходимо было изучение дополнительных источников для познания родной земли.

«Работа по сбору материала для “Тихого Дона”, — рассказывал писатель в беседе с В. Кетлинской в 1934 году, — шла по двум линиям: во-первых, собирание воспоминаний, рассказов, фактов, деталей от живых участников империалистической и гражданской войн, беседы, расспросы, проверки своих замыслов и представлений; во-вторых, кропотливое изучение специальной военной литературы, разборки военных операций, многочисленных материалов, ознакомление с зарубежными, даже белогвардейскими источниками»¹¹⁴.

Оба эти направления в работе Шолохова над источниками для «Тихого Дона» подтверждаются документально. Шолохов тщательно собирал рассказы участников Первой мировой и Гражданской войн, за что едва не был репрессирован.

393

М. А. Шолохов и П. К. Луговой — секретарь Вёшенского РК ВКП(б).

В воспоминаниях бывшего чекиста И. С. Погорелова, который в годы репрессий спас Шолохова от ареста (о чем мы расскажем позже), засвидетельствовано, что Сталин, принимая 31 октября 1938 года Шолохова и освобожденных из тюрьмы партработников Вёшенского района, сказал: «Евдокимов (начальник Ростовского ОГПУ. — Ф. К.) ко мне два раза приходил и требовал санкции на арест Шолохова за то, что он разговаривает с бывшими белогвардейцами. Я Евдокимову сказал, что он ничего не понимает ни в политике, ни в жизни. Как же писатель должен писать о белогвардейцах и не знать, чем они дышат?»¹¹⁵.

Действительно, «...где бы старые казаки ни собирались на перекур, <...> о чем бы ни говорили и ни вспоминали, рядом с ними, а может быть, чуть в стороне, сидел Михаил — в разговор не вступал, а слушал и слушал, — рассказывает об этих встречах Г. Я. Сивоволов.

— Мой брат, товарищ Шолохова по юношеским годам, рассказывал, что Михаил интересовался судьбами многих старых казаков, в том числе и казачьих офицеров. Если его интерес к казакам и истории донского казачества для многих товарищей был вполне понятен, то интерес к судьбам офицеров, атаманов вызывал явное недоумение: Мишка Шолохов интересуется, мол, контрой»¹¹⁶.

Далее Сивоволов замечает:

«Шолохов никогда не пользовался записной книжкой, память у него была необыкновенная. Несколько дней спустя он мог дословно, образным языком пересказать то, о чем рассказывали казаки»¹¹⁷.

О необыкновенной памяти Шолохова говорили многие. Близко знавший его секретарь Вёшенского райкома партии П. Луговой рассказывал,

394

что встречаясь с людьми, беседуя с ними, «Шолохов ничего не записывал. Он все это запоминал в точности... Шолохов называл фамилии, имена, отчества людей, с которыми говорил, с которыми встречался... описывал лица людей, которых видел, лица девушек, платки, которыми они были покрыты, их цвет и качество. Память Михаила Шолохова меня тогда поразила»¹¹⁸.

Беседуя с писателем, корреспондент ростовской газеты «Большевистская смена» М. Незнамов задал ему вопрос:

«— Какое место занимает в вашей работе записная книжка?

— По сути, у меня нет такой в буквальном смысле слова, — ответил ему Шолохов... — Если записываю, то очень редко. Запишешь какой-нибудь удачный образ или сравнение, а остальное как-то держишь в голове»¹¹⁹.

Выдержка из этой беседы приведена в приложении к книге Д* «Стремя “Тихого Дона”» в разделе «Из печатных материалов о Шолохове», — как пример того, насколько далек Шолохов от подлинного писательства и как еще один аргумент в пользу того, почему он не мог написать такое эпическое произведение, как «Тихий Дон»¹²⁰.

Действительно, с точки зрения формально-писательской Шолохов явно проигрывает тому же Ф. Крюкову, который, по свидетельству одного из «антишолоховедов», «с юных лет понимал значение архивных материалов. Каждый листочек, каждое письмо бережно хранилось им. Он любил писать дневники, вел записные книжки, куда заносил свои впечатления, наблюдения, жизненные эпизоды, сценки. Бережно относился он и к рукописям своих произведений»¹²¹. Нет никакого сомнения: если бы среди этого половодья материалов — дневников, записных книжек, рукописей, писем, во всем богатейшем рукописном наследии Крюкова, хранящемся в Пушкинском Доме (ИРЛИ РАН), Российской государственной библиотеке и в ИМЛИ, — имелась хотя бы блестка, подтверждающая, что Ф. Крюков — автор романа «Тихий Дон», — мы бы об этом знали. Но ни одной странички, более того — ни одной фразы в дневниках, письмах, записках, документально подтверждающих тот факт, будто Крюков был автором «Тихого Дона», не содержится. Так что ведение писателем записных книжек еще ничего не доказывает. А вот отсутствие таковых, как это ни парадоксально, проблему авторства «Тихого Дона» в некотором отношении проясняет.

Этот роман — об антибольшевистском казачьем восстании — писался в условиях, когда любые дневники и записные книжки о нем были противопоказаны. Как в условиях Вёшенского восстания 1919 года, так и в 20-е годы трудно себе представить писателя, собиравшего материал о Вёшенском восстании с записной книжкой в руках, — люди просто отказались бы с ним говорить. В условиях недавнего антиказачьего террора, который фактически продолжался все двадцатые годы прошлого века, в условиях всеобщей подозрительности и слежки, собирать материал о Вёшенском восстании, даже просто вести разговоры с казаками на эту тему было делом небезопасным, прежде всего — для собеседников, что подтверждают и приведенные выше слова Погорелова. Они могли пойти на такие разговоры

395

только с человеком, которому безусловно доверяли и который не пугал их записной книжкой. Единственным надежным орудием писательского труда в тех условиях была память, каковой Шолохов, по всем свидетельствам, обладал в избытке.

Вот почему вопрос об источниках информации о Вёшенском восстании, о документальных истоках третьей и четвертой книг «Тихого Дона» особенно труден для «антишолоховедов».

В «Приложении» к книге Д* «Стремя “Тихого Дона”», в разделе «Из сохранившихся тезисов Д*» есть исключительно выразительная запись:

«Загадки текста. (Тифозные главы). Откуда материалы по главам 6-й части?.. III и XXVIII <...> и до конца книги? Многое в этих главах (описательная часть, характеристики и т. п.) вполне могло быть создано, но некоторые по времени нет»¹²². Речь идет о 3-й и 4-й главах книги, посвященных Вёшенскому восстанию. В самом деле — откуда, если в феврале 1920 года Крюков уже умер. «Тифозными» Д* называет главы романа, писавшиеся Крюковым — по предположению Д* — в тифу. Но о событиях, которые произошли после смерти Крюкова, — предполагаемого «автора» романа — скажем, об эвакуации из Новороссийска, даже в бреду не напишешь.

Невозможно принять всерьез нелепую гипотезу, будто Крюков, находясь в отступлении к Новороссийску через Кубань и умерев в феврале 1920 года от тифа, умудрился в тифозной горячке, «собирая угасающее сознание», написать третью и четвертую книги романа, посвященные Вёшенскому восстанию 1919 года и событиям после него.

Но это — только одна из «загадок текста», которые безуспешно пытаются решить «антишолоховеды».

Другая, столь же неразрешимая для них «загадка», связана с использованием в «Тихом Доне» письменных исторических источников, без которых не было бы романа, — они являются наиважнейшим аргументом в споре об авторстве «Тихого Дона». Каково происхождение письменных исторических источников, в таком обилии представленных в романе?

«Антишолоховеды» вообще снимают с обсуждения этот вопрос или же пытаются, выдавая белое за черное, перечеркнуть свидетельства Шолохова о его широком обращении к письменным источникам — архивам, документам, мемуарам, исследованиям — в процессе работы над «Тихим Доном».

Так, в «Приложении» к книге «Стремя “Тихого Дона”», в разделе «Из печатных материалов» о Шолохове говорится:

Некий К. Прийма задал Шолохову вопрос: «Откуда он взял фактуру, все тонкости того, как шли переговоры между Калединым и Подтелковым?»

Ответ: «Все, что касается исторических событий в романе “Тихий Дон”, конечно, представляет собой художественное обобщение, но основа всюду глубоко документирована”».

«И вот Михаил А. берет в руки заверенные Ростовским партархивом страницы “Воспоминаний Я. Н. Лагутина” (члена подтелковской делегации), перелистывает их, затем задумчиво говорит:

396

— Да, не исключено, что эти воспоминания были у меня в руках <...> Когда я писал Т. Д., я располагал множеством исторических документов...».

И далее — обличительный комментарий: «характерна пустопорожность ответов!»¹²³.

Комментатор говорит о «пустопорожности» слов Шолохова, рассказывавшего о том, что он работал с историческими документами, когда писал «Тихий Дон»!

Мы нашли тот самый документ, с которым в 1962 году К. Прийма приходил к Шолохову. «Воспоминания Я. Н. Лагутина», которые после смерти К. Приймы, всю жизнь посвятившего изучению жизни и творчества Шолохова, вместе с некоторыми другими его материалами, хранятся в Государственном архиве Ростовской области.

Этот документ помогает воссоздать характер работы писателя с историческими свидетельствами и не оставляет сомнений в том, что Шолохов пользовался им, когда писал десятую главу пятой части романа, посвященную встрече Подтелкова и его соратников с членами войскового правительства генерала Каледина.

Эти воспоминания, хранящиеся в Центре документации новейшей истории Ростовской области (бывший Партархив Ростовской области), обнаружил К. Прийма. 24 мая 1962 года он написал об этом Шолохову: «Дело Я. Н. Лагутина дали мне для просмотра. Его “Воспоминания” даны под заголовком “Почему я признал Советскую власть”. Объем 101 страница. В них я обнаружил подробнейшее и необычайно яркое описание встречи Подтелкова и его делегации с ген. Калединым.

Рукопись Лагутина — уже ветхая, пожелтевшая, но почерк тот же, прежний, Якова Лагутина. В “Деле” лежит копия “Воспоминаний”, отпечатанная на машинке. Первый экземпляр с машинки, видимо, кому-то выдан в давние времена. Не Вам ли?

Там же в Партархиве я сличил текст “Воспоминаний” Лагутина с X главой пятой части романа “Тихий Дон”. И вот что обнаружено...»¹²⁴.

И далее на десятке страниц, в две колонки, К. Прийма сопоставляет текст воспоминаний Лагутина, написанный в 1925 году, с текстом второй книги «Тихого Дона», выявляя подчас буквальные совпадения, и заключает: «Комментарии к этому сопоставлению излишни...». «Воспоминания Я. Н. Лагутина, — пишет К. Прийма, — помогли Шолохову в X главе пятой части романа сказать действительную правду, достаточную правду об этой исторической встрече и ультиматуме Подтелкова генералу Каледину. Вам и нам ее донес Яков Лагутин!»¹²⁵.

Приведенное выше письмо К. Приймы от 24 мая 1962 г. о работе Шолохова над историческими источниками было только началом. Позже американский славист Г. С. Ермолаев в работе «Исторические источники “Тихого Дона”», анализируя X главу пятой части романа, установил, что при ее создании Шолохов использовал также работу В. А. Антонова—Овсеенко «Записки о гражданской войне» (М., 1924),

397

статьи Ф. Г. Косова «Подтелков в Новочеркасске» и статью Г. Янова, опубликованную во 2-м томе «Донской летописи» (Вена, 1923)¹²⁶.

Шолоховеды К. Прийма, Г. Ермолаев, В. Васильев, С. Семанов, подробно и тщательно исследовав исторические источники романа, убедились в полной справедливости свидетельства Шолохова о том, что, готовясь к написанию «Тихого Дона», он широко изучал мемуары и военную литературу, знакомился с зарубежными, в том числе и белогвардейскими публикациями.

Одним из первых, кто помогал Шолохову в поисках печатных исторических источников, когда он приезжал в Москву в 1925—1926 году, был редактор «Журнала крестьянской молодежи» Н. Тришин. Их общий друг тех лет литератор Н. Стальский свидетельствует:

«Михаил Александрович делился со своими друзьями замыслом романа, советовался, как справиться с бесчисленными трудностями». «Тришин, у которого были друзья, имевшие доступ к эмигрантской литературе, добывал ему книги казаков, изданные за границей, записки генералов и атаманов, дневники галлиполийцев, в которых офицеры признавались в крахе белого движения, с уничтожающей критикой обрушивались на вождей добровольческой армии, разоблачали их бездарность и корыстолюбие...»¹²⁷.

Активно помогала Шолохову добывать книги по истории Гражданской войны, в том числе изданные за рубежом, Евгения Григорьевна Левицкая. «...Нашлась добрая душа — член партии с 1903 года, издательский работник Евгения Григорьевна Левицкая — рассказывал Михаил Александрович. — Она и прислала мне в Вёшенскую почти все изданное за рубежом из “Архива русской эмиграции” (Берлин: “Слово”, 1922—1925)... Это были мемуары Деникина, Лукомского, Краснова, журнал “Донская летопись” (Вена, 1922—1924) с важными статьями В. Добрынина, Г. Янова и других. Неоценимую услугу оказала...»¹²⁸.

Как видим, круг источников «Тихого Дона» очень широк. Это и личные впечатления Шолохова, и устные предания — рассказы очевидцев и участников, и письменные источники, включая и материалы газет того времени.

О том, что Шолохов во время работы над романом внимательно изучал периодику времен Гражданской войны, имеются и документальные подтверждения. В сборнике «Наш Шолохов» Алексей Брагин вспоминает: «Еще учивший когда-то в гимназии мою мать музейный работник Иван Иванович Ногин, новочеркасский старожил в пенсне, с лихо закрученными усами, рассказывал у нас даже восхищенным шепотом:

— Так я его, Шолохова, хорошо знаю. Он приезжал к нам в Музей. Паренек как паренек. На коленках ползал: старые газеты и журналы читал. “Донскую волну” в особенности. Несколько дней не вылезал из библиотеки музея...»¹²⁹.

Шолохов изучил не только периодику, но и историю казачества. Писатель говорил Прийме, что, приступив к работе над «Тихим Доном», он «изучил, пожалуй, все, что имелось к тому времени в историографии казачества:

398

“История Донского Войска” Н. Броневского (СПб., 1834), “Трехсотлетие Войска Донского” А. Савельева (Новочеркасск, 1917), “Донские казачьи песни” А. Пивоварова (Новочеркасск, 1885), “Сборник донских народных песен” А. Савельева (СПб., 1886) и еще очень многое другое...». Шолохов проштудировал (с карандашом и военными картами в руках) классические труды Зайончковского «Мировая война 1914—1918 годы» (М., 1925); документы о гибели армии генерала Самсонова в Пруссии (1914); работы о Брусиловском прорыве в Галиции (1916). Шолохов сказал, — свидетельствует К. Прийма, — что «в 1927 году основательно познакомился с “Материалами Комиссии по исследованию и использованию опыта мировой и гражданской войны” — и оттуда кое-что почерпнул...». Часть материалов этой Комиссии публиковалась под общим названием «Стратегический очерк войны 1914—1918» в 1922—1924 гг.

Шолохов обращался также к трудам советских военных специалистов, таким, как книга Н. Какурина «Как сражалась революция» (М.; Л., 1926), брошюра А. Френкеля «Орлы революции» (из серии «Русская Вандея». Ростов—на—Дону, 1920), сборники документов под редакцией А. Френкеля «Пролетарская революция на Дону» (М., 1922—1925); работа В. Антонова-Овсеенко «Строительство Красной Армии в революции» (М., 1923), труды историка Н. Янчевского «Гражданская борьба на Северном Кавказе» (Ростов—на—Дону, 1927), книги публициста И. Калинина «Под знаменем Врангеля» (Л., «Прибой», 1925) и «Русская Вандея (М.; Л., 1926), хрестоматия С. Пионтковского «Гражданская война в России» (М., 1926) и многое другое.

Важно подчеркнуть: результаты работы Шолохова над этими историческими источниками в большинстве своем нашли то или иное текстуальное отражение в романе. Текст «Тихого Дона» свидетельствует также что его автор обращался не только к печатным источникам, но много и плодотворно работал в архивах, получив в 1930 году доступ в закрытые фонды, посвященные Гражданской войне на Дону. В романе использованы не только донесения красного командования о ходе военных действий на Дону, но и секретные документы, связанные с политикой советской власти в отношении казачества, с так называемым «расказачиванием» Дона.

Шолоховеды всесторонне исследовали документально-историческую основу романа. «Антишолоховедение» также не смогло проигнорировать вопрос об источниковедческой базе «Тихого Дона». А. Г. Макаров и С. Э. Макарова привели целый список работ и воспоминаний о Гражданской войне, принадлежащих перу как «белых», так и «красных» ее участников, с опорой на которые они, анализируя текст романа, установили документально, как создавался «Тихий Дон». Кроме уже упоминавшихся книг Н. Какурина и А. Френкеля, это «Очерки русской смуты» А. И. Деникина. Т. 2. Париж, 1922; «Из воспоминаний» А. С. Лукомского, в кн.: «Архив русской революции» в 22 томах. Т. 5. Берлин, 1922; П. Н. Краснова «На внутреннем фронте», АРР. Т. 1 и «Всевеликое Войско Донское», АРР. Т. 5, репринтное издание. М., 1991, 1922, а также «Записки о гражданской войне» В. А. Антонова-Овсеенко. Том первый, «Октябрь в походе». М., 1924.

399

Рисунок С. Королькова

Как видим, в процессе работы над «Тихим Доном» М. Шолохов проштудировал огромный исторический и документальный материал, органически «вплавленный» в текст романа.

Подведем исключительно важный для прояснения проблемы авторства романа итог. У всех разнородных печатных источников, которые нашли текстуальное отражение в романе, есть одна общая особенность: все они вышли в свет после 1920 года, то есть после смерти Ф. Д. Крюкова.

Таким образом, письменная источниковедческая база «Тихого Дона», действие которого простиралось до 1921 года, это — печатные труды, опубликованные после 1920 года, и архивные материалы, доступ к которым автор романа мог получить только после окончания Гражданской войны. Факты свидетельствуют, что ко всем этим источникам мог быть допущен только Шолохов, и никто другой из «претендентов» на авторство великого романа.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Шолохов М. Лазоревая степь. Донские рассказы. 1923—1925. М.: Московское товарищество писателей, [1931]. С. 14. См. также: Шолохов М. Собрание сочинений. Т. 8. М.: Художественная литература, 1986. С. 32. Все последующие ссылки на данное издание даются в тексте (первая цифра — том; следующие — страница).

² ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Архив Е. Г. Левицкой.

³ Там же.

400

⁴ Архив СП СССР. Фонд Отдела творческих кадров. Личное дело М. А. Шолохова.

⁵ Советские писатели. Автобиографии: В 2 т. Т. 2. М., 1959. С. 694.

⁶ Краткая автобиография М. Шолохова, посланная [редактору журнала «Прожектор»] Шмидту // РГАЛИ. Ф. 1197. Оп. 1. Ед. хр. 4. Л. 3.

⁷ Серафимович А. С. Михаил Шолохов // Литературная газета. 1937. 26 ноября.

⁸ Медведев Р. Загадки творческой биографии Шолохова. С. 50—51 // ОР ИМЛИ. Фонд А. А. Бека.

⁹ Литературное наследство. Т. 70. М., 1963. С. 698.

¹⁰ Давлятшин А. Н. Нечиновный казак // Огонек. 1993. № 17. С. 26.

¹¹ Там же.

¹² См.: Литературная Россия. 1975. 23 мая.

¹³ Сивоволов Г. Я. «Тихий Дон»: рассказы о прототипах. С. 274.

¹⁴ Там же.

¹⁵ См.: Там же. С. 113.

¹⁶ Котовсков Вл. Шолоховская строка. Ростов-на-Дону, 1988. С. 135—136.

¹⁷ См. Сивоволов Г. Я. Михаил Шолохов: страницы биографии. С. 119.

¹⁸ Цит. по: Колодный Л. Кто написал «Тихий Дон». С. 45.

¹⁹ Шолохов М. М. Разговор с отцом // Литературная газета. 1990. 23 мая.

²⁰ Экслер И. Как создавался «Тихий Дон» // Известия. 1940. 12 июня.

²¹ Неизвестная автобиография М. А. Шолохова / Публикация В. Н. Запевалова // Русская литература. 1985. № 4. С. 196.

²² ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Архив Е. Г. Левицкой.

²³ Наш Шолохов. Сборник. М., 1985. С. 27.

²⁴ Станица. Париж, 1936. № 20.

²⁵ Сивоволов Г. Я. Михаил Шолохов: страницы биографии. С. 151—152.

²⁶ Там же. С. 212.

²⁷ Там же. С. 247.

²⁸ Там же. С. 246.

²⁹ Там же. С. 254.

³⁰ Там же. С. 255.

³¹ ГАРО, Шахтинский филиал. Ф. 760. Оп. 1. Ед. хр. 154. Л. 361.

³² Там же. Л. 361—361 об.

³³ См.: Макаров А. Г., Макарова С. Э. Вокруг «Тихого Дона». М., 2001. С. 14.

³⁴ Русская литература. 1986. № 4. С. 137.

³⁵ ГАРО. Ф. 1891. Оп. 9. Ед. хр. 338. Л. 399.

³⁶ Медведев Р. Загадок становится все больше (Ответ профессору Герману Ермолаеву) // Вопросы литературы. 1989. № 8. С. 204.

³⁷ Мария Петровна Шолохова вспоминает. С. 140.

³⁸ Сивоволов Г. Я. Михаил Шолохов: страницы биографии. С. 232—233.

³⁹ Там же. С. 222.

⁴⁰ Там же.

⁴¹ Экслер И. Как создавался «Тихий Дон».

⁴² Молодая гвардия. 1922. № 1. С. 5.

⁴³ Гура В. В., Абрамов Ф. А. М. А. Шолохов. Семинарий. М., 1962. С. 167.

⁴⁴ Костерин А. Открытое письмо М. А. Шолохову. Записки в лунную ночь. Рукопись // Медведев Р. Загадки творческой биографии Шолохова. ОР ИМЛИ. Фонд А. А. Бека.

⁴⁵ Там же.

⁴⁶ Гура В. В., Абрамов Ф. А. Указ. соч. С. 168.

⁴⁷ РГАЛИ. Ф. 1785. Оп. 1. Ед. хр. 79.

⁴⁸ Гура В. В., Абрамов Ф. А. Указ. соч. С. 169.

⁴⁹ Шолохов М. Писатель-большевик // Известия. 1938. 18 января.

401

⁵⁰ Архив СП СССР. Фонд Отдела творческих кадров. Личное дело М. А. Шолохова.

⁵¹ См.: Известия. 1938. 18 января.

⁵² Хигерович Р. Путь писателя. М., 1963. С. 210.

⁵³ Шолохов М. Донские рассказы / Предисловие А. Серафимовича. М., 1926.

⁵⁴ Шолохов М. А. Письма. М., 2003. С. 15—16.

⁵⁵ Шолохов М. Лазоревая степь. М., 1926. С. 3.

⁵⁶ Шолохов М. М. Отец был прост и мужественен. Малоизвестные страницы жизни М. А. Шолохова. Ростов-на-Дону, 1995. С. 46, 48—49.

⁵⁷ Судьба Шолохова // Литературная Россия. Специальный выпуск, посвященный 85-летию со дня рождения М. А. Шолохова. 1990. 23 мая. С. 5.

⁵⁸ Сивоволов Г. Я. Михаил Шолохов: страницы биографии. С. 263.

⁵⁹ См.: Литературная Россия. 1990. 23 мая. С. 3.

⁶⁰ Там же. С. 14—15.

⁶¹ Ефимов А. А. Мои встречи с Шолоховым // Военно-исторический архив. 2001. № 4. С. 129—130.

⁶² Дон. 1987. № 5. С. 141.

⁶³ Литературная Россия. 1975. 23 мая.

⁶⁴ Прийма К. Шолохов в Вёшках. С. 78.

⁶⁵ Гура В. В. «Донские рассказы» М. Шолохова — предыстория «Тихого Дона» // Ученые записки Вологодского государственного педагогического института. Т. 7. Вологда, 1950; Лежнев И. Легенда о «седом ковыле» (предыстория «Тихого Дона») // Молодая гвардия. 1940. № 2.

⁶⁶ Мария Петровна Шолохова вспоминает. С. 140.

⁶⁷ Судьба Шолохова // Литературная Россия. Специальный выпуск. 1990. 23 мая. С. 19.

⁶⁸ Письмо в редакцию // Правда. 1929. 29 марта.

⁶⁹ Селивановский А. Михаил Шолохов (вместо предисловия) // Шолохов М. Лазоревая степь. М.: Московское товарищество писателей, 1932. С. 3, 8.

⁷⁰ Шолохов М. Донские рассказы / Предисловие А. Серафимовича. М., 1926. С. 3.

⁷¹ Казачий словарь-справочник. Т. II. Сан-Ансельмо, Калифорния (США), 1968. С. 112. Там же: «кугарь, куга» — казачий подросток, мальчик.

⁷² «Коробочка». Подлинный рассказ старого казака / Записал Н. Вареник // Молот. 1990. 19 мая.

⁷³ Песков В. Казачья река // Комсомольская правда. 2002. № 187/41. 11—18 октября. С. 59.

⁷⁴ Кузнецова Н. Т., Баштанник В. С. У истоков «Тихого Дона» // Дон. 1978. № 7. С. 30.

⁷⁵ См.: Колодный Л. Кто написал «Тихий Дон». М., 1995. С. 159.

⁷⁶ Сивоволов Г. Я. Михаил Шолохов: страницы биографии. С. 269.

⁷⁷ Там же. С. 268—269.

⁷⁸ Кудинов П. Восстание верхнедонцов в 1919 году // Отчизна. 1991. № 6. С. 75.

⁷⁹ Сивоволов Г. Я. Михаил Шолохов: страницы биографии. С. 302.

⁸⁰ Шолохов М. Один язык // Комсомольская правда. 1927. № 115. 24 мая. С. 3.

⁸¹ См.: Советские писатели. Автобиографии: В 2 т. Т. II. М., 1959. С. 708.

⁸² См.: Васильев В. Михаил Шолохов. Очерк жизни и творчества // Молодая гвардия. 1998. № 8. С. 273.

⁸³ Челышев Б. Семен Иванович Кудинов (по страницам романа «Тихий Дон») // Сибирские огни. 1987. № 5. С. 178.

⁸⁴ Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 123.

⁸⁵ Симменс Э. Он избрал свой путь // Вопросы литературы. 1990. № 5. С. 41.

⁸⁶ Медведев Р. Если бы «Тихий Дон» вышел в свет анонимно // Вопросы литературы. 1989. № 8. С. 157—159.

402

⁸⁷ Там же. С. 160.

⁸⁸ Судьба Шолохова. С. 19.

⁸⁹ Давлятшин А. Мой Шолохов // Литературная Россия. 2001. 18 мая. С. 12.

⁹⁰ Якименко Л. «Тихий Дон» М. Шолохова. М., 1956. С. 130.

⁹¹ См.: Советский Казахстан. 1955. № 5. С. 76.

⁹² Тришин Н. У истоков // Комсомольская правда. 1960. 22 мая. Воскресное приложение.

⁹³ Там же.

⁹⁴ Строка, оборванная пулей. М., 1977. С. 296, 301.

⁹⁵ Шолохов М. М. Об отце. Очерки-воспоминания разных лет. М., 2004. С. 91—92.

⁹⁶ Там же. С. 100—101.

⁹⁷ Там же. С. 102. Время приезда М. А. Шолохова весной 1926 года в Москву устанавливается по его переписке с женой, Марией Петровной, опубликованной в указанном сочинении. В письме жене от 1 апреля 1926 года он сообщает: «Родная моя, пишу из Госиздата. Сегодня ровно неделя, как мы выехали из дома» (Там же. С. 91).

⁹⁸ Там же. С. 94.

⁹⁹ Там же. С. 96—97.

¹⁰⁰ Там же. С. 81.

¹⁰¹ Там же. С. 89.

¹⁰² Там же. С. 104—107.

¹⁰³ Обухов М. Встречи с Шолоховым (20—30-е годы). С. 286—287.

¹⁰⁴ Экслер И. В гостях у Шолохова.

¹⁰⁵ Экслер И. Как создавался «Тихий Дон».

¹⁰⁶ См.: Колодный Л. Указ. соч. С. 309.

¹⁰⁷ Прийма К. С веком наравне. С. 195—196.

¹⁰⁸ Васильев В. Г. О «Тихом Доне» М. А. Шолохова. С. 4—7.

¹⁰⁹ Прийма К. Встречи в Вёшенской. С. 136—138.

¹¹⁰ Экслер И. Как создавался «Тихий Дон».

¹¹¹ Экслер И. В гостях у Шолохова.

¹¹² Известия. 1940. 12 июня.

¹¹³ Там же.

¹¹⁴ Кетлинская В. Михаил Шолохов // Комсомольская правда. 1934. 17 августа.

¹¹⁵ Судьба Шолохова. С. 10.

¹¹⁶ Сивоволов Г. Я. Михаил Шолохов: страницы биографии. С. 251.

¹¹⁷ Там же. С. 251—252.

¹¹⁸ Луговой П. С кровью и потом... Из записок секретаря райкома партии // Дон. 1988. № 6. С. 117.

¹¹⁹ Большевистская смена. Ростов—на—Дону, 1940. 24 мая.

¹²⁰ Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 89.

¹²¹ Мезенцев М. Т. Судьба романов. Самара, 1998. С. 81.

¹²² Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 88.

¹²³ Там же. С. 90.

¹²⁴ ЦДНИРО. Ф. 910. Оп. 1. Ед. хр. 94. Л. 1—13.

¹²⁵ Там же.

¹²⁶ Ермолаев Г. С. Михаил Шолохов и его творчество. СПб., 2000. С. 284—285.

¹²⁷ Стальский Н. Друзья-писатели. Воспоминания. М., 1970. С. 143.

¹²⁸ Прийма К. С веком наравне. С. 161—162.

¹²⁹ Наш Шолохов. С. 34.

403

	Глава седьмая ГОРЬКИЙ ТРИУМФ
	ПЕРВЫЙ РЕДАКТОР. «МОЛОДОЙ ОРЕЛИК». «ЗАВИСТЬ... ОРГАНИЗОВАННАЯ!..» «В ПРАВЫЙ УКЛОН ВЕРУЕШЬ?..» «НАШ» ИЛИ «НЕ НАШ»? «КРАСНЫЙ КАЗАК ИЛИ БЕЛОГВАРДЕЙСКАЯ СВОЛОЧЬ?» «КНИГА, КОТОРАЯ УДИВИЛА МИР»

ПЕРВЫЙ РЕДАКТОР

Для решения проблемы авторства «Тихого Дона» немаловажное значение имеет не только история создания, но и история публикации романа. История публикации романа не была сколько-нибудь внимательно исследована шолоховедением, между тем она — интересна и драматична.

С этой точки зрения, в эпистолярном наследии Шолохова, если иметь в виду сохранившиеся и обнаруженные на сегодняшний день письма, первое упоминание о романе мы встречаем в письме М. А. Шолохова из станицы Вёшенской от 3 февраля 1927 г. сотруднику «юношеского сектора» издательства «Новая Москва» П. Б. Посвянскому. Сохранилось два письма этому адресату. Приведем первое:

«17.06.1926 г.

ст. Букановская.

Дорогой тов. Посвянский!

Спасибо за уведомление. Спешу с ответом. Я рад, что рассказы мои идут у вас, но теперь остается договориться о двух вещах: первое, нужно ли предисловие, и если — да, то чье? Второе, если ты ничего не будешь иметь против, то я на днях, или вернее с получением от тебя ответа, перешлю вам еще одну вещь размером в 2 п[ечатных] листа, говорю я об этом потому, что мне хотелось бы пополнить сборник и сделать его более “внушительным”. Если не смущает общий размер книги (включая эту новую вещь — в 9 п. л.), то договорясь с кем следует, срочно сообщи мне. Буду очень благодарен. Условия оплаты, т. е. 100 р. за 1 п. л., я считаю приемлемыми для себя. Жду ответа. Адрес прежний.

С дружеским приветом М. Шолохов»¹.

404

Шолохов хорошо знал Посвянского и дружил с ним. О характере отношений Шолохова с Посвянским можно судить по письму Шолохова жене, написанному два месяца спустя, 17.08.26 г., в котором рассказывается, как шла работа над готовившейся в издательстве «Новая Москва» книгой рассказов «Лазоревая степь»:

«Прихожу в “Новую Москву”. Посвянский рад как манне небесной: бежим в технический отдел справиться, в наборе ли книга. Оказывается, что да. Тоже вот-вот ожидают корректурные оттиски. Теперь спешно просматриваем “Батраков”, чтобы успеть сдать в набор вместе с исправленной корректурой. Идут! И вот тут-то черт меня дернул сказать им, т. е. Посвянскому и Меллеру (зав. отделом), что у меня в ГИЗе издаются избранные рассказы. (Это происходило еще до подписания мною договора с ГИЗом). Они меня берут в оборот. Давай нам и те рассказы! Веришь, Маруся, я вчера мотался, как сумасшедший, добывая журналы с избран[ными] рассказами. Это рассказы “Семейный человек” в “Прожекторе”, “О Колчаке и пр.” в “Крест[ьянском] журнале”. Один ужас! Нигде не найду, № не сохранились, и вот сегодня с Васькой (В. Кудашевым. — Ф. К.) в буквальном смысле слова украли из комплекта журналов, хранящихся в “Крест[ьянской] газ[ете]”. Я стою у стола, закрываю собою Ваську, а тот выдирает из переплетенной кипы “Семейный человек” и другие рассказы. Когда кончили этот разбой, я расхохотался до слез. Зав[едующий] худ[ожественным] отд[елом] Стальский и Тришин Колька спрашивают: “Чему вы смеетесь?” Я слова не могу сказать, а Васька побагровел от смеха и, ухватив эту кипу, рысью... Так и не догадались, а то могло бы нагореть.

Сегодня до 6 вечера я читал эти рассказы Посвянскому. Ты понимаешь, почему такая спешка и гонка? Сегодня Посвянский уходит в отпуск и едет в 11 вечера в Крым. Вот жара! Прочитал ему — он в восторге»².

Второе сохранившееся письмо Шолохова Посвянскому, свидетельствующее о том, что все это время между ними шла активная переписка, начинается так:

«Ст. Вёшенская.

3 февраля 1927 г.

Дорогой дружище!

Прежде чем говорить о неоконченном еще романе, выслушай следующее: 21-го января с. г. мне за “Лазоревую степь” послали в окончательный расчет 450 р. Перевод, кто-то очень внимательный к служебным делам, адресовал на несуществующего Александра Михайловича Шолохова, в то время, как меня зовут Михаилом Александровичем, и... денег мне с почты не выдают по сие время. 26-го января, в день получения перевода, я послал по адресу — Москва, Издательство Новая Москва — телеграмму приблизительно такого содерж.[ания]: “Мною получен перевод по почте, адресованный Александру Миха[йловичу]. Нужно Мих[аилу] Александр[овичу]. Переадресуйте телеграфно. Ждал 27-го, ждал 28-го, словом нет ничего и по нынешнее число. Прошу тебя, скажи кому следует, что такое

405

отношение немыслимо. Пусть поскорее исправят ошибку, иначе перевод и деньги возвратят опять в Москву. Меня обманывали в течение 3 м[еся]цев, обещаясь выслать деньги, не только меня, но и тех, кого я просил справиться об этом (пример с Новоклоновым, которого еще в конце ноября небезызвестный Циплоков убедил в том, что деньги мне посланы) и теперь этакое издевательство. Палец о палец не стукнут для того, чтобы поторопиться исправить свою ошибку и вывести меня из дурацкого положения, когда деньги вторую неделю валяются на почте, а я бегаю в поисках рубля.

Согласись, т. Посвянский, что подобное отношение со стороны некоторых правителей изд[атель]ств, если и не исключает окончательной возможности сотрудничественной совместной работы, то и не способствует этому, это — мягко выражаясь. Я с величайшим уважением отношусь к тебе потому, что ты чутко относишься не только к автору, но и к книге. Если б все были у вас там такие. Ты спрашиваешь о романе, думаю, что создашь безошибочное представление о ходе моей работы, если учтешь то, что в течение 3 м[еся]цев изворачивался я, как уж под вилами, в поисках займов и прочих бюджетно-паскудных делах. Сейчас у меня в окончат[ельной] обработке три первых части (не думай, что это — «плод» 3-х-месячной работы...), как окончу и перепечатаю — вышлю тебе. Ты будешь исподволь знакомиться с вещью, а об условиях поговорим после. Хочу поставить тебя в известность, что окончу не раньше осени, это — раз; что размер велик 40—45 п. л., это два. Друг, прежде всего, поторопи кого надо, чтобы уладили с переводом. Надеюсь. Пиши. Поскорее пиши! Сообщи не возражаешь ли против присылки тебе романа кусками, и вообще не возражаешь ли? Потом, как ты мыслишь насчет этой вещи. Рад буду видеть подробное письмо от тебя.

Кто по слитию изд[ательст]в остался из прежних?

С приветом М. Шолохов»³.

Письмо Посвянскому от 3 февраля 1927 года подтверждает тот факт, что вернувшись осенью 1926 года из Москвы в Вёшенскую, Шолохов сразу же сел за роман. С 6 ноября 1926 г. (дата, которая обозначена на титульном листе рукописи как начало работы над романом) по 3 февраля 1927 г. (дата письма Посвянскому) как раз и прошло 3 месяца.

В письме жене от 13 апреля 1927 года Шолохов отчитывается о том, как идет работа над романом:

«Сел писать с обеда. 4 стр[аницы]. <...> В понедельник сажусь с утра. Дело идет туговато. Вас не хватает. Ощущается сильно. На третий день 10 стр[аниц] (рекордная цифра за мою работу), ну, думаю, пойдет дело! Первые эти дни работал отменно, прихватывал ночи и отсыпался по утрам...»⁴

И все-таки даже при таком напряженном труде (нужно учитывать, что 10 страниц в день — это 10 шолоховских страниц, большого формата, заполненных его мелким убористым почерком), Шолохов не смог реализовать своего первоначального намерения, высказанного в приведенном выше письме к жене от 24 августа 1926 г.: «...склоняюсь к тому, чтобы эту зиму перебыть там (т. е. на Дону. —

406

Ф. К.), написать роман (к маю <...> я напишу его, это вне всякого сомнения), <...> а уже весной ехать в Москву».

Однако, весной 1927 года роман «Тихий Дон» Шолохов, естественно, не написал и привезти не смог. Воплощение первоначального замысла оказалось гораздо сложнее и труднее, чем думалось первоначально.

3 мая 1927 г. Шолохов пишет с Дона в издательство «Новая Москва» новое письмо о романе, — на сей раз другому сотруднику этого издательства, А. М. Стасевичу:

«Деньги за “Лазоревую степь” получил. Теперь относительно романа: я надеюсь окончить его к осени (октябрь-ноябрь). В феврале на сей счет переписывались мы с т. Посвянским и тот сообщил мне, что против размера вещи и присылки ее по частям у вас там не возражают. Советовал договориться с т. Морозовой.

Мне тоже небезынтересно было бы знать размер оплаты за печ[атный] лист, тиража и пр[очие] договорные условия. Сообщи мне ваши условия, и тогда я не замедлю прислать первые три части на просмотр. Жду ответа. Кратко о романе: зовется “Тихий Дон”. Размер 40 (приблизительно) печ[атных] листов. Частей 9. Эпоха 1912—1922 гг. Эпиграф не интересует? Поговори с кем следует о том, не сможет ли в[аше] издательство субсидировать меня некоторой суммой под роман? Сообщи и на сей счет.

С тов. прив. М. Шолохов»⁵.

Как видите, к маю 1927 года роман «Тихий Дон», а точнее — проект романа уже сложился в голове писателя: объем — 40—45 печатных листов, 9 частей, время действия 1912—1922 гг. Деление на книги пока не предусматривалось. Были написаны первые три части. Художник пока не знал, что рукопись романа, которая, как здание, росла на глазах, составит, в итоге, не 40, но — 90 печатных листов, что частей окажется не девять, а восемь, что будет четыре книги романа и завершит он роман не в октябре-ноябре 1927 г., но — в январе 1940 года.

Неизвестно, получил ли Шолохов из издательства «Новая Москва» ответ на это письмо. Однако, известно, что в июне 1927 года он сам приехал в Москву решать судьбу своего романа, чтобы пристроить его в какое-то другое издательство. С чем это было связано? Почему отношения писателя со ставшим родным издательством «Новая Москва» прервались?

Ответ следует искать в последней, завершающей строке письма Шолохова Посвянскому от 3 февраля, в его вопросе: «Кто по слитию издательств остался из прежних?»

К весне 1927 года издательство Моссовета и МК ВЛКСМ «Новая Москва» перестало существовать. В инстанциях было принято решение слить его с издательством МК ВКП(б) «Московский рабочий», которое, будучи более могущественным, «проглотило» «Новую Москву». При этом никого из «прежних» работников «юношеского сектора» «Новой Москвы», поддерживавших Шолохова, в «Московском рабочем» не оказалось. Что делать? Ответ на этот вопрос можно было получить только в Москве.

407

В этой связи, Шолохов был вынужден срочно выехать в Москву уже в июне 1927 г.

Николай Тришин вспоминает:

«Из Вёшенской Михаил Александрович написал мне несколько писем по поводу договорной книжки, но ни словом не обмолвился о своей большой вещи, которую писал в это время. Мы только знали, что она будет называться “Тихий Дон” — это он сказал нам еще в Москве. Но ни о теме, ни о времени событий, ни о героях мы не имели понятия. Наконец в июне 1927 года Михаил Александрович появляется в Москве. По старой дружбе он останавливается у Василия Кудашова, в Художественном проезде, благо у того была холостяцкая квартира.

— Ну, вот нагрохал первую часть, — объявил он нам. — А куда нести, не знаю.

— Конечно, в Госиздат, — советуем.

Рукопись отнесена в Госиздат. Читать там будут, конечно, долго, и мы предложили Михаилу Александровичу стать заведующим литературным отделом журнала. Он согласился и, работая у нас, нетерпеливо ждал судьбы рукописи. Не знаю, какой редактор Госиздата читал первую часть “Тихого Дона”, но только через месяц Михаил Александрович явился оттуда обескураженный. С неизменной улыбкой, похохатывая, докладывает:

— Не проходит! Замахали руками, как черти на ладан: “Восхваление казачества! Идеализация казачьего быта!” И все в этом роде. Куда еще тащить?»⁶

Во время этого июньского приезда Шолохова в Москву его близкие товарищи впервые познакомились с текстом начальных глав «Тихого Дона».

Очеркист М. Величко описывает чаепитие у Кудашева, где «начиналось главное, ради чего собирались»: чтение Шолоховым «первой книги романа, прямо с рукописи»⁷.

Воспоминания Михаила Величко дополняет Николай Стальский:

«В квартире Кудашева <...> состоялась одна из читок первой части романа. Он всех захватил и взволновал. Такого никто из нас еще никогда не слыхал. В литературу входил большой писатель со своей темой, со своим голосом, со своим видением мира»⁸.

Однако, Шолохова тревожила судьба своего детища. Тришин вспоминает, как во время прогулки по Москве, шагая по Тверской мимо поднявшегося ввысь здания Центрального телеграфа, Шолохов, улыбаясь, заметил:

— В прошлом году в моем Огаревом (переулке, где жил Шолохов. — Ф. К.) только фундамент был, а теперь, глянь, какая махина выросла!

— Вроде тебя — говорю. — В прошлом году еще и фундамента не было, а сегодня роман готов. Растешь быстрее этого телеграфа!

— Ох, далеко моему роману до крыши! Ведь только первый этаж сделан, а вдруг разнесут?»⁹

Потерпев фиаско с ГИЗ’ом, Шолохов решает наладить отношения с тем издательством, которое «проглотило» «Новую Москву» и унаследовало редакционный «портфель» «Новой Москвы» — с «Московским рабочим». После ГИЗ’а он побывал в этом издательстве и договорился

408

там о сохранении договорных отношений, установленных ранее с «Новой Москвой».

22 июля 1927 года Шолохов, вернувшись из Москвы на Дон, пишет из Вёшенской следующее письмо:

«В издательство “Московский рабочий”

Дорогие товарищи!

С высылкой первых частей романа запаздываю, потому что держит проклятая машинистка. Есть в нашей станице такой “орган”, который печатает РИКу (районный исполнительный Комитет. — Ф. К.) разные исходящие, вот этот-то печатный станок (я крепко верю, что это не пишущая машинка, а ее прадед — печ[атный] станок времен Иоанна) печатает мой роман. (По Сеньке, говорят, и шапка). Дама, которая управляет сией машиной, работает весьма медленно, и я, по всей вероятности, пока она кончит печатать роман, успею написать другой. Серьезно, раньше средины августа прислать не могу, т. к. перепечатано только 2 ч[асти].

Надеюсь, потерпите и не станете “выражаться” за невыполнение обещания.

Я-то от Вас терпел не мало, во всяком разе не меньше.

С друж. прив. М. Шолохов»¹⁰.

Однако, Шолохов не стал пересылать роман почтой, а в сентябре сам привез перепечатанный текст романа в Москву. Шолохов привез с собой в сентябре уже не только первую, как в июне, но — три части романа «Тихий Дон», причем первые две, как он и обещал Посвянскому, в «окончательной обработке» Как уже отмечалось ранее, на титульной странице рукописи первой части романа сделана запись синим карандашом: «Окончена переработка. 28.03.1927». Окончательная переработка первой части романа, судя по рукописи, была завершена 12 июля 1927 года, после чего первая часть была переписана Шолоховым уже набело.

На титульном листе второй части романа в рукописи — запись тем же синим карандашом и так же крупно: «Окончена переработка 31 июля 1927 года». 13 октября 1927 года В. М. Кудашев пишет В. Д. Ряховскому: «у меня сейчас живет Шолохов. Он написал очень значительную вещь». Но как эту «вещь» напечатать?..

В ожидании решения судьбы романа Шолохов принимает предложение Н. Тришина и исполняет обязанности редактора литературного отдела «Журнала крестьянской молодежи». Как вспоминает сотрудник журнала Н. Стальский: «...Шолохов ежедневно приходил в редакцию — большую светлую комнату на Воздвиженке, читал рукописи, сдавал материал в очередной номер, беседовал с авторами, с художниками, участвовал в совещаниях, обсуждал номера, обдумывал очередные и т. д. Словом, трудился вместе со всеми»¹¹.

Главный редактор «Журнала крестьянской молодежи» Николай Тришин пытался заполучить Шолохова в качестве штатного сотрудника редакции, начиная с 1926 года. Тогда Шолохов отказался и уехал на Дон писать роман.

409

В июне 1927 года, приехав на время в Москву, хлопоча за свой роман, Шолохов согласился временно заведовать литературным отделом журнала. А осенью 1927 года Шолохов принимает решение пойти работать в штат редакции журнала уже на более продолжительное время.

13 октября 1927 г. Шолохов пишет жене:

«...решаю поставить тебя в известность о делах не малых. Прежде всего: сегодня я утвержден отделом печати ЦК ВКП(б) на должность зав[едующего] лит[ературно]-худож[ественным] отделом ЖКМ. Тришин сам ходил туда, он часа четыре назад звонил мне по телефону и рассказал, что против моей кандидатуры не только не возражали, но приняли весьма благосклонно. Оказывается, знают нас там, к нашей радости. Колька 1,5 м[еся]ца никого не пускал на сию должность, ждал меня и дождался. Он уже получил из отдела печати на меня путевку, т. е. предложение о зачислении. Отец все вздыхал: “Езжай, хлопочи, а то не успеешь”. Нет, как видно, если нужен человек, то всегда успеешь. Хлопотать я не хлопотал, пришли и предложили, я взял и согласился. Толечко и всего. Теперь о материальной стороне: оклад 125—150 в месяц, разумеется + 50 обязательных приработка. Итого 200, или около.

Зачислен с 15 с/м (сего месяца. — Ф. К.). Послезавтра приступаю»¹².

Видимо, Шолохов первоначально предполагал надолго остаться в Москве.

Однако уже 20 октября, неделю спустя, Шолохов в письме жене делится своими огорчениями и четко определяет сроки своего пребывания в столице. Огорчения связаны с тем, что он не может продолжать работу над романом:

«Сегодня я первый день провел на службе. Сейчас только что вернулся с трудового дня и сел тебе черкнуть о всем понемножку. Прежде всего о службе... В штаты зачислен я с 15 с/м., а работаю сегодня лишь. Сегодня получили выписку из постановления коллегии отдела печати ЦК, в которой черным по белому напечатано:

Слушали: Предложение т. Стальского о назначении т. Шолохова зав. лит.-худ. отд. ЖКМ

Постановили: Назначить т. Шолохова зав. лит.-худ. отд. и предложить редколлегии Крест[ьянской] газеты зачислить его в штат постоянных сотрудников.

Итак, поздравьте! Приступил уже к возложенным на меня обязанностям. Причем интересно то, что мою кандидатуру особенно горячо поддержал т. Ханин — зав[едующий] отделом печати ЦК ВЛКСМ. Он, оказывается, знает меня по моему творчеству.

А я, Маруся, признаться, и доволен, и... недоволен. Да, моя милая женка, так это. И недоволен работой, за которую иные все бы отдали (и которую не я просил, а мне предложили) не потому, что я излентяйничался, а потому, что чувствую, что сил не хватит делать сразу два больших дела — писать роман и ежедневно в течение 7 ч[асов]

410

делать адскую работу, смотреть всякую чушь, которую сотнями шлют со всех концов Союза. Например, сегодня: я просмотрел около 20 рассказов и более 60 стихов, а сейчас вот сижу, обалдевший и нет и крохотной капли творческой потенции; писать уж сегодня я не в состоянии <...>

Я, знаешь ли, сразу подумал и, ей-богу, чуть не отказался, скрепясь, решил проработать зиму, а там видно будет»¹³.

И, действительно, зиму 1927—1928 гг., вплоть до мая, Шолохову пришлось провести, в основном, в Москве, соединяя заведование литературным отделом в «Журнале крестьянской молодежи» с работой над романом «Тихий Дон» и пробиванием его в печать.

Публикация романа в «Московском рабочем» затягивалась. Причину этого объяснил в своих воспоминаниях бывший сотрудник «Юношеского сектора» издательства «Новая Москва» А. М. Стасевич. Он писал:

«В конце 1927 года рукопись первых частей романа “Тихий Дон” поступила в редакцию. Но тут произошло затруднение. Юношеский сектор издательства “Московский рабочий” было решено вместе с его редакционным портфелем передать в издательство ЦК ВЛКСМ “Молодая гвардия”. При разделении возрастной тематики изданий, несмотря на то, что рукопись романа “Тихий Дон” уже поступила в издательство, согласно заключенному договору, и к ее рецензированию приступили, новое руководство <...> категорически стало возражать против оставления ее в своем редакционном портфеле. Что оставалось нам делать? Пришло на память внимательное отношение к молодому писателю со стороны А. С. Серафимовича при издании сборника “Донские рассказы”...

После просмотра рукописи А. С. Серафимович дал заключение издательству: “...немедленно печатать роман без всяких сокращений”»¹⁴.

А. М. Стасевич спрашивает: «Что оставалось нам делать?». Но кому — «нам»? Кто обращался к Серафимовичу с просьбой помочь в решении судьбы романа талантливого молодого писателя?

Конечно же, сотрудники юношеского сектора издательства «Новая Москва», влившегося в «Московский рабочий», — Посвянский, Стасевич. Роман поддержали и работники издательства «Московский рабочий», в которое влилась редакция издательства «Новая Москва». Это, прежде всего, Е. Г. Левицкая, сразу же оценившая масштаб дарования молодого автора и ставшая редактором романа, а также заведующая сектором художественной литературы А. Грудская, которая и передала роман Шолохова для первоначального чтения Е. Г. Левицкой (об этом — позже).

Воодушевленный поддержкой, Шолохов пишет жене 13 октября 1927 года:

«Милая моя жененка!

Военное счастье мне пока сопутствует! Сейчас кончил править третью часть <...>

О романе: сдал “Моск[овскому] раб[очему]” вчера 2 части, завтра отнесу 3-ю, ответ к 22 с/м (сего месяца. — Ф. К.) платят сейчас не

411

120 и не 130, а... 200—250 за лист. В том случае если возьмут, а я малешко надеюсь на это, 8—10 тысяч. Причем 1000 сейчас, а остальные не позже марта. Так примерно мы обусловили договорные условия. Но роман это вопрос 22-го числа, тогда о нем подробно, а сейчас что же ощупью. <...>

Нынче 2-й экземпляр отнес Серафимовичу, очень любезно принял, побалакали часа полтора. Он мне поможет. Замечательно милый человек; искренний такой, отзывчивый, внимательный.

Мой роман произвел в литературных кругах шумиху, шепчутся, просят читать, есть предложения печатать отрывки. Сдам в альманах 1 часть, лишние 500 р. к январю годятся. Вот, Маруська, какой размах и какие перспективы. Держись»¹⁵.

Нет сомнения, что такая уверенность молодого писателя в завтрашнем дне и в судьбе своего романа определялась тем именно, что второй экземпляр рукописи первых двух частей своего романа, сданных в «Московский рабочий», он, в соответствии с просьбой Посвянского и Стасевича, отнес Серафимовичу, с которым имел полуторачасовую беседу.

Неделю спустя, 20 октября, Шолохов пишет жене:

«... с романом вот как обстоит. Печатать будут, рвут его с руками. Читали на рабочем собрании и вот впечатление: член Редсовета изд[атель]ства, Маркович передал мне следующее: он взял все 3 части, собрал ребят из рабкоров и решили почитать с 7 до 10, а потом обсудить вещь. Начали читать, просидели до 3 ночи, причем — характерная мелочь — мать одного парня, старуха сидела до конца и все просила читать дальше. Один из парней остался у Марковича ночевать..., лег он, а Маркович еще дочитывал один уже 3-ю часть. И вот первым вопросом парня, когда он проснулся: “А что же дальше?” Понимаешь? Этот же Маркович говорит, что “Тихий Дон” — вторая вещь по занимательности и красоте за его издательскую практику (первой он назвал повесть одного молодого автора — моряка подводника “На глубине 220 метров”), но моя вещь гораздо сильнее и по значению, и по диапазону. Он говорит, что появление ее в печати будет событием... <...>

Москвы не вижу. Нигде, не то, что в кино или театре, даже на собраньи ни на одном не был. Все эти дни бешено работал. Кончаю 4 часть. Спешу страшно, ведь с изд[атель]ством договоренность такая: не медля представить 4 часть. Роман выйдет в 2-х томах. Том I: 1, 2, 3, 4 части, т. II. 5, 6, 7, 8, 9 части. Работаю до 2—3, а в 7 встаю и опять сажусь. Чувствую, как от недосыпания и перегрузки худею, но настроение бодрое»¹⁶.

А 24 октября дополнительно сообщает:

«Маруся, на этой неделе, вернее, сегодня выясняется (причем в положительную сторону, наверняка) участь романа. Сегодня в изд[атель]стве редсовет, на котором вещь моя будет утверждена, вопрос лишь в оплате, а сколько дадут уж это не знаю. Не дешевле 200 и не больше 300. Представляешь, как изменились наши планы?»¹⁷

Благодаря поддержке Серафимовича роман «Тихий Дон» одновременно публиковался в журнале «Октябрь» (в январе — первая часть,

412

в феврале — вторая, в марте — третья), в издательстве «Московский рабочий» и в «Роман-газете».

Роман шел буквально «с колес». Если первую и вторую часть «Тихого Дона» Шолохов привез в Москву, как он писал, «оконченными переработкой» и даже перепечатанными, то над третьей частью Шолохов продолжал работать и после того, как он 14 октября 1927 года «отнес» ее в редакцию.

В рукописи, на 121-й странице третьей части романа, ее завершающей, читаем:

«Букановская. 28 февраля 1928 года. М. Шолохов».

А в марте 1928 года третья часть появилась в журнале.

Эта работа «с колес», когда рукопись прямо из-под пера автора уходила в редакцию, была характерна для Шолохова не только во время работы над «Тихим Доном», но и при публикации романа «Поднятая целина» в «Новом мире».

Запись на 121-й странице рукописи третьей части романа свидетельствует также и о том, что, находясь зимой 1927—1928 гг. в основном в Москве, он выезжал и на Дон.

Мы видим развитие и уточнение структуры романа. В мае 1926 г. в письме к Стасевичу Шолохов пишет: размер — 40 (приблизительно) печатных листов, 9 частей, разбивка на тома не предусматривалась. В октябре 1927 года текст уже делится на два тома: том первый — части с первой по четвертую, том второй — части с пятой по девятую. Однако и эта разбивка на тома и части при публикации романа подвергнется изменениям: будут не две, а три, позже, как выяснится, четыре книги. Причем написано Шолоховым к этому времени меньше половины — первые три части и незаконченная четвертая («Кончаю 4 часть» — из письма жене от 20.10.).

Ни о третьей, ни о четвертой книге (томе) «Тихого Дона» пока и речи нет.

Первые два тома «Тихого Дона», которые вышли в журнале «Октябрь», а также в «Роман-газете» и отдельной книгой — в издательстве «Московский рабочий», явились подлинным триумфом молодого писателя.

13 мая 1928 г. Шолохов пишет жене:

«Прежде всего о моем выезде: дело слагается так, что мне придется прожить в Москве до конца мая. Причины следующие: в конце выйдет книга, окончательная верстка будет во вторник, 15-го, а потом хочется получить деньги, чтобы расплатиться за дом и купить то, что необходимо. <...>

Вот как рисуются денежные дела... “Октябрь” с мая платит мне не 125, а 175 р. за лист; по договору за роман-газету 150 р. Печатать будут, по всей вероятности, весь роман. Так что я своих доходов даже не учту. Что-то много очень. Выхожу я ротшильдом...

В Москве надоело мне до жути. Тянет домой невероятно. Погода усугубляет эту тягу, все время дожди, мало тепла. А у вас, небось, хорошо?..

Роман мой гремит! Читала ли статью Серафимовича в “Правде”? Каково? Здесь она произвела сильное впечатление. Плоды славы пожинаю...

413

Вчера вызывают меня в изд[атель]ство “Пролетарий” и зав[едующий] изд[атель]ством Ацеркин предлагает заключить договор на следующую вещь, причем сроками не связывает и дает 20% стоимости вещи. Что значит — писатель идет в зенит! <...>

У меня съезд (1-й съезд РАПП. — Ф. К.) оторвал много времени, только недавно сел за работу, кончаю 5-ю часть, не знаю кончу ли. <...>

Образ жизни моей неизменен... днем мотаешься, а ночью сидишь. Ложусь в 1—2 и так каждодневно. 5-ю часть мой машинист еще не всю допечатал. Правлю перепечатанное. На днях докончит. Ни в театре, ни в кино не был ни разу... И не придется, знаю. Ну, да черт их бери! Вот летом поедем с тобой, тогда уж походим, будет посвободнее...

На Клязьме еще не был, когда же быть-то? Поеду на этой неделе, если успею к концу проглядеть верстку. С книгой это такая колгота, что хуже и некуда! В корректорской просиживаю, правлю провинциализмы и проч[ие] вещи местного значения, толкусь в производственном отделе, нажимаю на зава, чтобы поскорее книжку выбрасывали. Издают прилично и даже весьма. Боюсь только, что калькуляция будет высокая. Бьюсь и над этим. Панферовским “Брускам” пришили цену 3 р. 30 к., а ведь это — нож к горлу. Надеюсь, моя будет дешевле. Все эти мелочи, дрязги съедают без остатка время, аппетит, спокойствие. Вот эдак потрешься день-деньской, а вечером садишься за рукопись с опустошенной головой... Даже вкуса к жизни не ощущаешь»¹⁸.

21 мая 1928 г. Шолохов сообщает жене:

«Этим летом у нас с тобой будет уйма народу! Приедет Фадеев (автор “Разгрома”), наверное, Авербах с Киршоном, Джек Алтаузен с Марком Колосовым, затем венгерец-писатель Матэ Залка, Васька (не думай, что в одно время). Смотри, прямо ужас! Зато весело будет!»¹⁹

А 5 декабря, уже из Ростова-на-Дону докладывает жене:

«Моя родная!

Я попал в какой-то дьявольский водоворот: у меня нет свободного часа, чтобы уделить его на письмо или отдых. Достаточно сказать, что ежедневно выступаем по два-три раза, на заводах в обеденный перерыв, в клубах и в Доме печати по вечерам. Вместе со мною в Ростове поэт М. Светлов, потом приехал Ляшко и вот втроем мы подвизаемся. Всего выступили в Доме печати, в Университете, на рабфаке, в Доме работников просвещения, на заводе “Аксай”, в Ленинских мастерских, в вечере “Большевистская смена” у рабкоров; затем у коммунальщиков в клубе был устроен диспут о “Тих[ом] Доне”. Выступили профессора: Сретенский, Беляев, Ходжаев и целый ряд других товарищей. Всего описать немыслимо, приеду — тогда. Но одно можно сказать с уверенностью — Ростов “покорен”, 8-го едем в Москву.

Доехал я благополучно, живу со Светловым в гостинице, причем кроме нас ночуют еще двое — Бусыгин и Гришка Кац. Положение мое усугубляется тем, что из 6 ч[асти] мне нечего читать, перечитал все главы, и даже успел дописать отрывок из “Донпродкома”.

414

Что новья у вас? Пиши в Москву Ваське (Кудашеву. — Ф. К.). В Москве я не задержусь. Неделю — самое большее.

Сейчас иду насчет билетов, едем втроем: я, Светлов и пред[седатель] Крайрабпроса Георгиади. Будьте здоровы, мои дорогие! Крепко вас обоих целую, желаю бодрости, не скучайте!

Ваш Михаил»²⁰.

Как видите, к декабрю 1928 г. Шолоховым была написана в своей основе уже 6-я часть, т. е. третья книга романа, в январе 1929 г. в журнале «Октябрь» начиналась ее публикация. Успех «Тихого Дона» и в самом деле был подобен водовороту. Но Шолохов, радуясь этому, пока не знал, что этот водоворот подходит к концу. Близилась тяжелейшая борьба за третью книгу романа, главную для писателя, поскольку она была посвящена Вёшенскому казачьему восстанию 1919 года. Шолохов написал эту книгу за год с небольшим, находясь, преимущественно, не в Вёшенской, а в Москве, разрываясь между романом и работой в «Журнале крестьянской молодежи».

Он был благодарен Серафимовичу, — и за поддержку с публикацией романа, и за статью в «Правде», которая должна была помочь пробиться в печать и третьей — самой трудной — книге романа.

Он был благодарен друзьям из «Новой Москвы» и, прежде всего, Павлу Посвянскому, который познакомил его с Серафимовичем. О Посвянском следует сказать особо, тем более что в шолоховедении о нем практически не было известно.

Кто он такой, «дорогой дружище» Шолохова Посвянский? В молодости — сотрудник издательства «Новая Москва», Павел Борисович Посвянский стал со временем врачом-психиатром с мировым именем. Павел Борисович Посвянский ушел из жизни в 1976 году, передав свой архив детям — дочери, Наталье Павловне Посвянской, долгие годы проработавшей редактором в издательстве «Детская литература», и пасынку Александру Сергеевичу Лонгинову, по отцу — донскому казаку, журналисту, работающему в московских газетах. В семье был культ Михаила Александровича Шолохова, семейная память бережно хранила рассказы отца о дружбе в ранней молодости с Шолоховым. Александр Сергеевич Лонгинов старшеклассником ездил на Дон, в Вёшенскую, чтобы побывать у Шолохова и передать ему привет от Павла Борисовича Посвянского, о чем он рассказал позже в очерке «У автора “Тихого Дона”» в «Народной газете» (1993):

«— Я-то сам из Москвы от вашего друга, Павла Борисовича...

— Я знаю, знаю. А где сейчас он живет? Ты с ним, на Потешной улице?...»²¹

А. С. Лонгинов опубликовал письма в выдержках в статье «Письма Шолохова Павлу Посвянскому» в «Народной газете» в 1993 году, а их ксерокопию передал в архив ИМЛИ.

Судя по этим публикациям и рассказам А. С. Лонгинова и Н. П. Посвянской, начинающий писатель с Дона Михаил Шолохов познакомился со своим ровесником, студентом-медиком Павлом Посвянским в 1925 году, когда тот работал редактором в издательстве Моссовета и Московского комитета комсомола «Новая Москва», где существовал так называемый «юношеский сектор» для работы с начинающими писателями.

415

В памяти П. Посвянского прочно запечатлелась первая встреча с Михаилом Шолоховым. Он рассказывал, как в редакционную комнату стремительно ворвался бедно одетый молодой паренек в кубанке, который очень спешил. Он принес рассказы, но отказался вести беседу с немолодым коллегой Павла Посвянского, обратившись сразу же к сверстнику. Рассказы и облик молодого прозаика из казачьей глубинки произвели на Посвянского глубокое впечатление.

Встреча с Павлом Посвянским была счастливой для Шолохова. До визита в «Новую Москву» начинающий писатель не мог пробиться со своими рассказами ни в «толстые», солидные журналы типа «Молодой гвардии», «Октября», удовлетворяясь «тонкими» молодежными изданиями вроде «Смены», «Комсомолии», «Журнала крестьянской молодежи», ни в одно издательство. В 1925 г. ГИЗ («Государственное издательство») опубликовал четыре его рассказа. И это был единственный издательский опыт начинающего писателя.

Павел Борисович Посвянский,
сотрудник «Юношеской секции»
издательства «Новая Москва»,
редактор первого сборника
М. А. Шолохова «Донские
рассказы» и «Лазоревая степь»
1940-е гг.

Его встреча с Павлом Посвянским привела к тому, что в январе 1926 года в издательстве «Новая Москва» вышел первый сборник Михаила Шолохова «Донские рассказы», а в ноябре 1926 года — второй сборник «Лазоревая степь». Редактором этих сборников был Павел Посвянский. Не случайно именно к нему обращался М. Шолохов с вопросом: «Нужно ли предисловие, и если — да, то чье?» ко второму сборнику его рассказов: как известно, предисловие к первому сборнику «Донские рассказы» в издательстве «Новая Москва» написал, видимо, по просьбе Посвянского, А. Серафимович.

По свидетельству А. С. Лонгинова, Павел Борисович Посвянский в юности был достаточно близко знаком с Александром Серафимовичем.

Но откуда это знакомство? Как мог двадцатилетний мальчишка, редактор «юношеской секции» комсомольского издательства водить знакомство с живым классиком советской литературы, каковым был Серафимович в ту пору? При создании Союза советских писателей в 1934 году Серафимович получил членский билет № 2, второй после Горького! Только что, в 1924 году он публикует знаменитый «Железный поток», сразу же ставший классикой советской литературы.

416

Имеются все основания полагать, что с А. С. Серафимовичем Посвянский познакомился через сестер Ленина — Анну Ильиничну Ульянову-Елизарову и Марию Ильиничну Ульянову. В «Воспоминаниях бывшего комсомольца», опубликованных в книге «Славные большевички» (М., 1958) и посвященных старшей сестре Ленина Анне Ильиничне Ульяновой, П. Посвянский пишет о том, что в течение «10 лет ее жизни (с 1924 по 1935 г.)» ему «посчастливилось работать совместно с ней»²². В 1924 году, сразу после смерти Ленина, в издательстве «Новая Москва» возникла мысль об организации серии книг «Воспоминания старого большевика». Редактировать эту серию согласилась Анна Ильинична Ульянова, написавшая для этой серии «Воспоминания об Ильиче» и «Воспоминания об А. И. Ульянове». Воспоминания о старшем брате назывались «А. И. Ульянов и дело 1 марта 1887 года» и были написаны на основе личных впечатлений, так как А. И. Ульянова также привлекалась к суду за участие в революционном движении; ее брат, Александр Ульянов, был приговорен к повешению, а Анна Ильинична Ульянова по делу о покушении 1 марта 1887 года на Александра III была осуждена на 5 лет ссылки. Но в связи с этим делом, как уже говорилось выше, был арестован, судим и сослан в Архангельскую губернию и студент Петербургского Университета А. С. Попов, будущий писатель Александр Серафимович. В 1887 году он написал воззвание по поводу неудавшегося покушения на Александра III. Серафимович лично знал Александра Ульянова и высоко ценил его ум революционера и человека. Драматические события юности обусловили тесную дружбу Серафимовича с семьей Ульяновых, как с Анной Ильиничной, так и с Марией Ильиничной, особое отношение к Серафимовичу Ленина. И вот в эту семью волей случая и вошел как близкий человек молодой редактор издательства «Новая Москва» Павел Посвянский. Он пишет в своих воспоминаниях: «Я неоднократно бывал у Анны Ильиничны дома. Она после смерти матери держала в своих руках бразды правления этой удивительно дружной, спаянной семьи <...> Однако достаточно было Анне Ильиничне прихворнуть, как неизменно появлялась Мария Ильинична, которая решительно брала все дела в свои руки»²³.

Сестры Ульяновы оставались чрезвычайно влиятельными людьми и после смерти Ленина: Анна Ильинична была ответственным секретарем и членом редколлегии журнала «Пролетарская революция», а Мария Ильинична — ответственным секретарем и членом редколлегии газеты «Правда». И обе они дружили с Серафимовичем, начиная с Гражданской войны активно сотрудничавшим в «Правде».

Нет ничего удивительного в том, что, прочитав ярко талантливые рассказы начинающего писателя с Дона, Павел Посвянский через семью Ульяновых обратился к донскому по происхождению писателю Александру Серафимовичу с просьбой прочитать рассказы молодого писателя-земляка и написать предисловие к ним. Как нет ничего удивительного и в том, что, прочитав эти рассказы и убедившись в незаурядном даровании их автора, Серафимович не только написал предисловие к «Донским рассказам», но и взял под свое «крыло» талантливого земляка и, более того, убедил Марию Ильиничну Ульянову

417

поддержать молодого писателя в газете «Правда». Учитывая тематику и проблематику рассказов Шолохова, посвященных ненавистному «неистовым ревнителям» революции казачеству, без этой поддержки автор «Тихого Дона» вряд ли смог пробиться в литературу тех сложных и грозных послереволюционных лет. Как мы убедимся далее, именно «Правда», ее ответственный секретарь М. И. Ульянова и А. Серафимович сыграют особую роль и в поддержке «Тихого Дона», и в защите доброго имени молодого писателя от обвинений его в плагиате.

Так что обращение Михаила Шолохова к Павлу Посвянскому «дорогой дружище!» не было пустой формальностью. Судя по воспоминаниям А. С. Лонгинова, и спустя много лет М. А. Шолохов не забыл друга своей писательской юности и помнил домашний адрес, где жил Посвянский на Потешной улице...

Кстати, Посвянский особо отмечал совершенно феноменальную память Шолохова: «Я разговаривал с очень многими людьми, хорошо знавшими Шолохова, но никто из них никогда не видел, чтобы он когда-нибудь или что-нибудь записывал в блокнот или в записную книжку... Все вбирала в себя его совершенно необыкновенная память»²⁴. Это свидетельство (одно из многих подобного рода) важно, так как принадлежит крупнейшему психологу и психиатру.

Павел Посвянский, редактировавший «Донские рассказы» и «Лазоревую степь» — первые книги М. Шолохова, был одним из первых издательских работников в Москве, кому Шолохов сообщил о работе над романом «Тихий Дон», рассчитывая издать его именно в издательстве «Новая Москва». В своем письме, как следует из контекста ответа М. Шолохова от 3 февраля 1927 года, П. Посвянский, уже зная о «Тихом Доне», спрашивал писателя, как идет работа над романом. Шолохов с раздражением, вызванным финансовыми неполадками во взаимоотношениях с издательством, ответил: «Прежде чем говорить о неоконченном еще романе, выслушай следующее...» Выговорившись, он отвечает на вопрос о романе по существу (процитируем еще раз письмо): «Сейчас у меня в окончат[ельной] обработке три первые части (не думай, что это — “плод” 3-х-месячной работы...), как окончу и перепечатаю — вышлю тебе. Ты будешь исподволь знакомиться с вещью, а об условиях поговорим после». Как видите, Шолохов предполагал, что Посвянский будет редактором и новой его книги.

Наталья Павловна Посвянская и Александр Сергеевич Лонгинов свидетельствуют, что именно Павел Борисович Посвянский был одним из первых читателей начальных глав «Тихого Дона» в Москве, которые по словам наследников П. Б. Посвянского, потрясли молодого редактора.

И, видимо, через него сотрудники ликвидированного издательства «Новая Москва» обратились, по свидетельству А. М. Стасевича, за помощью в отношении романа «Тихий Дон» к А. С. Серафимовичу, проявившему внимательное отношение к молодому писателю при издании сборника «Донские рассказы».

418

А. С. Серафимович. 1924 г.

«МОЛОДОЙ ОРЕЛИК»

Шолохов передал Серафимовичу второй экземпляр рукописи первых трех частей «Тихого Дона» 13 октября 1927 года. 7 ноября 1927 г., принимая дома зарубежных писателей по случаю десятилетия Октября, Александр Серафимович так представил гостям Михаила Шолохова:

«— Друзья мои! Перед вами — молодой писатель Земли Русской. Он моложе меня более чем на сорок лет, но я должен признаться, во сто раз талантливее меня. Имя его еще многим не известно, но через год его узнает весь Советский Союз, а через два-три года — и весь мир... С января мы будем печатать его “Тихий Дон”»²⁵.

А. С. Серафимович в 1926 году стал ответственным редактором журнала «Октябрь», который выходил на базе издательства «Московский рабочий». Роман Шолохова, без преувеличения, потряс Серафимовича.

419

В «Записях 1925—1927 гг.», которые Серафимович вел для себя в тетрадях и записных книжках, целая страница посвящена впечатлению, которое произвел на него молодой писатель.

«Шолохов. Невысокий, по-мальчишески тонкий, подобранный, узкий, глаза смотрели чуть усмешливо, с задорцем: “Хе-хе!.. дескать... вижу...” <...> громадный выпуклый лоб, пузом вылезший из-под далеко отодвинувшихся назад светло-курчавых, молодых, крепких волос. Странно было на мальчишеском теле — этот свесившийся пузом лоб...

С Лузг[иным] сидим в рестор[ане] Дома Герцена, говорим о редакц[ионных] делах. Уговариваю напечатать Шолохова “Тихий Дон”. Упирается.

Шолохов на вечере “Моск[овского] раб[очего]” подвыпил. Небольшой, стройный, узко перехваченный ремнем с серебряным набором. Голова стройно на стройной шее, и улыбка играет легонькой насмешливой хитроватой казац[кой]...

Шолохов откинулся назад, белый лоб, неестественно-выпуклый, огромный, светло-вьющиеся волосы. А лицо загорелое.

Резко, точно очерченные, по-азиатски удлиненные, иссиня-серые глаза смотрели прямо, чуть усмехаясь, из-под тонко, по-девичьи приподнятых бровей.

Длинные глаза, а в углах резко острые и чистые.

Когда взглядывал, от глаз шел синевато-серый свет.

...И волосы были мягкие, как у ребенка.

И глаза, когда говорил, и губы чуть усмехались: “Дескать, знаю, знаю, брат, вижу тебя насквозь”»²⁶.

За этими словами Серафимовича, написанными для себя, а не для печати, — изумление, которое оставил в его душе Шолохов: его можно определить как предощущение, предчувствие гения. Сходно воспринял «Тихий Дон» М. Горький: прочитав первую книгу романа, он сказал: «Очень, анафемски талантлива Русь»²⁷.

На вечере, посвященном его 70-летию, в 1933 году, отвечая на вопрос «Как вы оцениваете “Тихий Дон” Шолохова?», — Серафимович сказал: «— Великолепная вещь. Я должен вам признаться, что это единственный писатель, которому по-настоящему судьба, можно сказать, целый ворох наклала творческих сил. Вот наш брат сидит, погрызет, погрызет перо, напишет, взвесит... А ведь у него как на черноземе прет. Он с трудом ходит, потому что он перенапряжен образами. Это огромный писатель»²⁸.

Последние слова Серафимовича — ответ на вопрос А. И. Солженицына: «Тогда — несравненный гений?»²⁹.

Что касается того, была ли «подтверждена и повторена» «высота», именуемая «Тихим Доном», на протяжении всей последующей жизни писателя, о чем писал вслед за своим вопросом Солженицын, — это особый вопрос, к нему мы еще вернемся. Скажу только, что ответ на него невозможно найти без учета того самого фактора «пролетарской цензуры», о котором говорил здесь Солженицын, причем взятого в самом широком смысле. Фактор этот неоднократно останавливал «ошеломительный ход» не только романа «Тихий Дон», но и повлиял на весь последующий путь писателя, как и развитие всей советской литературы.

420

Эта «пролетарская цензура» сказалась уже при публикации первой книги «Тихого Дона», — в отказе Госиздата печатать роман по идеологическим мотивам («идеализация казачества»!), как и в стремлении руководства редакции «Московского рабочего» избавиться от рукописи молодого автора и передать ее в «Молодую гвардию», где, учитывая опыт взаимоотношений Шолохова с этой группой, роман был бы наверняка отвергнут. Показательна и позиция заместителя Серафимовича в журнале «Октябрь» М. Лузгина, которого главный редактор журнала должен был «уговаривать» напечатать «Тихий Дон», а он «упирался».

М. Лузгин был «упертый» рапповец. Третьеразрядный беллетрист и «теоретик литературы» в рапповском духе, автор бездарных повестей «Хуторяне» и «Граммофон» о «классовой борьбе в деревне», Лузгин в недалеком будущем, в связи с публикацией третьей книги романа, принесет Шолохову немало горя. Но в 1927 году у него не хватило сил остановить публикацию «Тихого Дона» — авторитет Серафимовича был исключительно велик, так что роман был принят к публикации одновременно в «Октябре» и в «Московском рабочем».

Глубоко уважительное отношение к таланту Шолохова Серафимович пронес через всю жизнь. Как справедливо подчеркивает Ан. Калинин: «А. С. Серафимович имеет непосредственное отношение к судьбе Шолохова, как писателя. <...> Шолохов — огромный писатель, — сказал во время <...> встречи (с Ан. Калининым. — Ф. К.) Серафимович. — Он силен в первую голову как крупнейший художник-реалист, глубоко правдивый, смелый, не боящийся самых острых ситуаций, неожиданных столкновений людей и событий.

И чуть помолчав, Серафимович, тряхнув головой, повторил:

— Огромный, правдивый писатель. И ...черт знает как талантлив...

Последние слова Серафимович произнес с каким-то даже изумлением»³⁰.

Благодаря неуступчивости Шолохова и поддержке Серафимовича первая и вторая книги «Тихого Дона» были опубликованы в 1928 году почти без редактуры: первая — в январе — апреле, вторая — в мае — октябре.

«Опасения автора, что могут “разнести” первую книгу “Тихого Дона”, не оправдались, — сообщает Николай Тришин. — Книга вышла в начале 1928 года. Правда, несколько месяцев о ней нигде не было серьезного критического разговора — не хвалили и не ругали. Было впечатление, что критики всех многочисленных направлений пока примерялись к ней.

Не могу утверждать, но, кажется, первым дал оценку “Тихому Дону” и его автору Анатолий Васильевич Луначарский. Однажды в Доме Герцена, куда А. В. Луначарский заходил, спросили его мнение о “Тихом Доне”. Анатолий Васильевич ограничился одним словом:

— Бриллиант!»³¹.

19 апреля 1928 года, сразу после завершения публикации первой книги «Тихого Дона» в журнале «Октябрь», А. Серафимович публикует

421

статью о романе и его авторе в газете «Правда». Она начиналась картиной донской степи:

«Ехал я по степи. Давно это было, давно, — уже засинело убегающим прошлым.

Неоглядно, знойно трепетала степь и безгранично тонула в сизом куреве.

На кургане чернел орёлик, чернел молодой орёлик. Был он небольшой; взглядывая, поворачивал голову и желтеющий клюв.

Пыльная дорога извилисто добежала к самому кургану и поползла, огибая.

Тогда вдруг расширились крылья, — ахнул я... расширились громадные крылья. Он мягко отделился и, едва шевеля, поплыл над степью.

Вспомнил я синеюще-далекое, когда прочитал “Тихий Дон” Мих. Шолохова. Молодой орёлик желтоклювый, а крылья размахнул.

И всего-то ему без году неделя. Всего два-три года чернел он чуть приметной точечкой на литературном просторе. Самый прозорливый не угадал бы, как вдруг уверенно развернется он»³², — с удивлением и с восхищением писал старый русский писатель.

Это восхищение талантом Шолохова, связанное с удивлением, Серафимович сохранил на всю жизнь. Когда праздновали его собственное семидесятилетие, он сказал:

«Вот Шолохов — это настоящий командир в литературе. А я — только простой рядовой боец»³³.

Большой русский писатель А. Серафимович прекрасно понимал несоразмерность масштаба своего таланта и гения автора «Тихого Дона». Несоразмерность и непохожесть, своеобразие художественной стилистики становятся очевидными при сопоставлении «Железного потока» и «Тихого Дона». Пренебрегая резким различием художественной стилистики, трепетностью их личных отношений, «антишолоховеды» пытаются без тени хоть каких-либо доказательств приписать авторство «Тихого Дона» самому Серафимовичу. Дескать, написал и, будучи тесно связанным с большевиками, из перестраховки, уговорил Шолохова поставить свою подпись под этим, столь «опасным», «белогвардейским» произведением.

Столь же нелепы предположения «антишолоховедов», будто Серафимович «знал подлинную историю украденного романа» и «пошел на сознательную ложь, чтобы защитить Шолохова». Об этом писал в статье «Литературный плагиат Шолохова» редактор журнала «Новое русское слово» А. Седых, поддержавший Солженицына на страницах своей газеты. «Солженицын дает этому такое объяснение: “...донской писатель Серафимович был заинтересован в том, чтобы открыть дорогу роману о Доне. Если бы выяснилось, что автором его был белый офицер Крюков, никогда бы “Тихий Дон” не увидел света. Поэтому Серафимович осрамил свое имя, выступил вместе с четырьмя другими “пролетарскими писателями”<...> с открытым письмом в газете “Правда”»³⁴.

Лишь при полном отсутствии знаний о Серафимовиче, его характере и убеждениях, о его действительных взаимоотношениях с Шолоховым возможно выстраивать подобные, не подтвержденные решительно ничем гипотезы.

422

В действительности же отношения Серафимовича и Шолохова были естественными, чистыми, прозрачными, определенными, что не давали никаких оснований для подобных выдумок. Суть этих отношений с предельной ясностью выразил Шолохов в статье, посвященной 75-летию Серафимовича:

«Лично я по-настоящему обязан Серафимовичу. Ибо он первый поддержал меня в самом начале моей писательской деятельности»³⁵.

Статья А. Серафимовича в «Правде» означала не только эстетическую, но и политическую поддержку Шолохова, что было немаловажно в суровых условиях 20-х годов, когда автор романа еще до публикации получил обвинение в «идеализации казачества».

Эти обвинения с нарастающей силой продолжали звучать и после того, как роман увидел свет.

Вот почему для судьбы «Тихого Дона» столь важна была поддержка «Правды», как и А. М. Горького. Выступая 27 июля 1928 года в Тбилиси перед рабкорами и писателями, Горький сказал: «Мы создали литературу, которой можно похвастаться перед Европой»³⁶, поставив в пример прекрасную книгу «Тихий Дон».

Свидетельством успеха романа было то, что вслед за «Октябрем» первые две книги «Тихого Дона» выходят в «Московском рабочем», публикуются в «Роман-газете» тиражом в 140000 экземпляров первый выпуск и 250000 — второй.

Помимо отзыва Серафимовича о «Тихом Доне» судьбу романа в «Московском рабочем» в значительной степени, как уже говорилось, решило то, что рукопись оказалась в руках опытнейшего и мудрого редактора Евгении Григорьевны Левицкой.

Старая большевичка, Е. Г. Левицкая была человеком высокой культуры, интеллигентности, образованности, редкой нравственной чистоты.

«Моя мать была из тех, кого мы привыкли называть русской интеллигенцией, — рассказывает ее дочь, Маргарита Константиновна Левицкая-Клейменова. — Мать никогда не искала для себя выгод и привилегий. Когда ей предлагали их — она от них отказывалась. Вот эти духовные свойства, я думаю, и потянули к ней Михаила Шолохова»³⁷.

М. А. Шолохов считал Е. Г. Левицкую — первого редактора романа «Тихий Дон» своей второй матерью и посвятил ей рассказ «Судьба человека».

ИМЛИ приобрел у наследников Е. Г. Левицкой ее архив, о котором в 1995 году поведал читателям Л. Колодный в книге «Кто написал “Тихий Дон”». В этом архиве — письма и телеграммы Шолохова Левицкой, ее записки о Шолохове и очерк о ее поездке в Вёшенскую, автобиография М. Шолохова и автобиография самой Е. Г. Левицкой. Член РСДРП с 1903 года, Е. Г. Левицкая в 1918—1919 гг. работала в библиотечном отделе ЦК РКП, в 1926—1927 гг. — в издательстве МК ВКП(б) «Московский рабочий», куда в 1927 году влилось издательство «Новая Москва», с 1929 по 1939 год заведовала библиотекой МК ВКП(б), что и позволяло ей снабжать Шолохова редчайшими книгами. В своих записках о знакомстве с Шолоховым, озаглавленных «У колыбели “Тихого Дона”», Левицкая пишет:

423

«Впервые “Тихий Дон” увидел свет в издательстве МК ВКП(б) “Московский рабочий” в начале 1928 г. Сектором художественной литературы руководила Аня Грудская, молодая, довольно экспансивная коммунистка, очень увлеченная возможностью проявить свои лителитературные способности по привлечению молодых писателей в писательский коллектив издательства.

Евгения Григорьевна
Левицкая, сотрудник издательства
«Московский рабочий»,
первый редактор романа
«Тихий Дон». 1940 г.

Титульный лист
второй книги романа
«Тихий Дон» с дарственной
надписью М. А. Шолохова

— Вот прочтите эту рукопись, — сказала Грудская, входя в мою книжную консультацию. ...“Тихий Дон” — Мих. Шолохов... Автор — неизвестный, название необычное...»³⁸.

В один из следующих дней Грудская вошла к Левицкой в сопровождении паренька. Одет он был в кожаную коричневую куртку и кубанку. «Вот это и есть автор “Тихого Дона”, который вам так понравился». «Это автор “Тихого Дона”? — недоверчиво сказала я, глядя на паренька. — Вот не ожидала!» — «А что?» — с дерзинкой и смелостью спросил он. «Я думала, что автор такого изумительного произведения взрослый человек...» — «А я?» — с некоторой даже неприязнью задал он снова вопрос. «А вы, — засмеялась я, — в возрасте моего младшего сына...».

«Ладная фигурка, на крепких ногах, но уж слишком небольшая для взрослого человека, небольшие руки и ноги, а в зубах — трубка. Чудной паренек — да и только. И уж никак не верится, что он может знать так много, так удивительно передать тончайшие движения человеческой души, переживания женщины, матери, любимой и любящей...»³⁹ — таким было первое впечатление Левицкой о Шолохове.

После этой встречи в редакции «Московского рабочего» и возникло решение обратиться к Серафимовичу с просьбой о поддержке публикации романа «Тихий Дон».

424

«ЗАВИСТЬ... ОРГАНИЗОВАННАЯ!..»

Роман Шолохова вызвал в литературном мире Москвы потрясение. Чем очевиднее был успех первых двух книг романа, опубликованных сразу и в журнале, и отдельными томами, да еще и в «Роман-газете» фантастическим по тем временам тиражом, тем острее затачивались критические перья, тем больше копилось злых слухов и завистливых сплетен, вызванных прежде всего удивительной молодостью автора.

Левицкая сразу же встала на защиту доброго имени Шолохова. Ее авторитет и нравственная репутация, ее личное знание молодого писателя и вера в Шолохова значили — и до сих пор значат много. Вот как описывала она зарождение недобрых слухов:

«“Тих[ий] Д[он]” сперва появился в журнале “Октябрь”, а затем вышел в конце 1928 г. отдельной книгой... Боже мой, какая поднялась вакханалия клеветы и измышлений по поводу “Тихого Дона” и по адресу автора! С серьезными лицами, таинственно понижая голос, люди как будто бы вполне “приличные” — писатели, критики, не говоря уж об обывательской публике, передавали “достоверные” истории: Шолохов, мол, украл рукопись у какого-то белого офицера — мать офицера, по одной версии, приходила в газ[ету] “Правда” или ЦК, или в РАПП и просила защиты прав ее сына, написавшего такую замечательную книгу... На всех литературных перекрестках чернили и клеветали на автора “Тихого Дона”. Бедный автор, которому в 1928 году едва исполнилось 23 года! Сколько нужно было мужества, сколько уверенности в своей силе и в своем писательском таланте, чтобы стойко переносить все пошлости, все ехидные советы и “дружеские” указания “маститых” писателей. Я однажды добралась до одного такого “маститого” — это оказался Березовский, который глубокомысленно изрек: “Я старый писатель, но такой книги, как “Тихий Дон”, не мог бы написать... Разве можно поверить, что в 23 года, не имея никакого образования, человек мог написать такую глубокую, такую психологически правдивую книгу... Что-то неладно!..”

Чем же объясняется эта писательская травля молодого автора? — спрашивает Левицкая. — Когда я вспоминаю то громадное впечатление, которое производил “Тихий Дон” на широкие массы читателей, мне думается, что всех поразили мастерство, сила, необыкновенная способность показать душу самых различных людей — всё то, что зачастую отсутствовало у многих писателей. Здесь была общечеловеческая зависть, желание унизить, загрязнить чистую радость творчества. Все мои попытки добраться до источника приводили либо к писателю, либо к издателю»⁴⁰.

Повод для подобной реакции, бесспорно, был. Судите сами: первый рассказ М. Шолохова «Родинка» увидел свет в газете «Молодой ленинец» 14 декабря 1924 года — всего три года назад! Две первых книжки рассказов появились в «юношеском секторе» издательства «Новая Москва» год назад. Некоторые из них — «Двухмужняя», «Коловерть» — редактировал тот самый Ф. Березовский. И вдруг — такой

425

силы роман! Левицкая упоминала Березовского не случайно. Его, как и объединение «Кузница» в целом, куда Березовский входил, назовет в качестве инициатора слухов и Шолохов. В таких уродливых формах проявляла себя групповая борьба в литературе: нападая на Шолохова, чей роман был опубликован в журнале «Октябрь», «Кузница» сводила счеты с рапповским журналом. Да и рапповцы не отставали в распространении слухов. Многие писатели помнили этого казачка в потертом полушубке и сдвинутой на затылок кубанке, который предлагал редакциям молодежных журналов свои рассказы, а некоторые, как тот же Березовский, и редактировали их. И они никак не могли поверить, что этот казачок из глухой донской станицы мог написать такой роман. Писателями двигали, прежде всего, зависть и ревность к молодому, неизвестному писателю, вдруг превратившемуся в самую яркую звезду на литературном небосклоне.

При этом ни одного факта в подтверждение клеветнических слухов предъявлено не было. Так и не было обнаружено никакой мифической старушки-матери белого офицера, которая якобы ходила по разным редакциям и учреждениям и защищала права своего сына. И тем не менее вакханалия слухов не утихала. Одни говорили, будто Шолохов похитил рукопись из полевой сумки некоего офицера и опубликовал ее под своим именем; другие — будто рукопись найдена на теле убитого в сражении белогвардейского офицера.

«История кражи Шолоховым романа из полевой сумки офицера представляется довольно фантастичной, — напишет позже по этому поводу Г. Хьетсо, — и ее успех может быть, по-видимому, объяснен лишь атмосферой всеобщей подозрительности, существовавшей в то время в стране». В такой атмосфере, — приводит далее Г. Хьетсо слова своего американского коллеги Д. Стюарта, — «любое голословное утверждение могло найти сторонников, слухи расцветали пышным цветом»⁴¹.

Слухи клубились, в первую очередь и главным образом, в литературной и окололитературной среде. Чего стоило это Шолохову, можно судить по его письму из Москвы жене 23 марта 1929 г.:

«...Ты не можешь себе представить, как далеко распространилась эта клевета против меня! Об этом только и разговоров в литературных и читательских кругах. Знает не только Москва, но и вся провинция. Меня спрашивали об этом в Миллерово и по железной дороге. Позавчера у Авербаха спрашивал об этом т. Сталин. Позавчера же иностранные корреспонденты испрашивали у РОСТА соглашение, чтобы телеграфировать в иностранные газеты о “шолоховском плагиате”. Разрешение, конечно, дано не было.

А до этого ходили слухи, будто я подъесаул Донской армии, работал в контрразведке и вообще заядлый белогвардеец. Слухи эти не привились ввиду их явной нелепости, но и про это спрашивал Микоян; причем — любопытная подробность — когда его убедили в ложности этих слухов, он сказал: “Даже если бы Шолохов и был офицером, за “Тихий Дон” мы бы ему всё простили!” Меня организованно и здорово травят. Я взвинчен до отказа, а в результате — полная моральная дезорганизация, отсутствие работоспособности, сна, аппетита.

426

Но душой я бодр! Драться буду до конца! Писатели из “Кузницы” Березовский, Никифоров, Гладков, Малышкин, Санников и пр. людишки с сволочной душонкой сеют эти слухи и даже имеют наглость выступать публично с заявлениями подобного рода. Об этом только и разговору везде и всюду. Я крепко и с грустью разочаровываюсь в людях... Гады, завистники и мерзавцы, и даже партбилеты не облагородили их мещански-реакционного нутра.

Все это уже рассеивается. В печать пойдет в воскресенье опровержение РАППа (Серафимович, Фадеев и др. изучали мои черновики и записи), а клеветников привлекают к партийной ответственности, и дело о них фракция РАППа передает в КК (контрольную комиссию. — Ф. К.). Ты всего не представляешь! Ох, как закрутили, сукины сыны! Вот по Москве слух, что авторитетная комиссия установила мой плагиат (позаимствование, грубее говоря — воровство) и передала материал прокурору Верховного суда Крыленко. Из “Октября” звонят ему. Крыленко руками разводит — “В первый раз слышу!” А слухи уже виляют: “Материалы в ЦК партии!” Звонят туда — и там ничего не знают. Сплетня выбивается в следующее русло: “Материалы, обличающие Шолохова, в ЦИКе, и уже наложен арест на 50% гонорара”. По выяснении — ерунда... И так последовательно ссылаются на “Правду”, на редакции разных газет, а когда там справятся, на поверку выходит сплетня <...> Неплохо атаковали?»⁴².

Если о слухах спрашивал Микоян, бывший секретарем Северо-Кавказского крайкома партии, и сам Сталин, — значит, о них знало и ОГПУ, которое не могло не проверить их истинность. Сын писателя Михаил Михайлович Шолохов, опубликовавший письмо отца, сделал примечание: «КК — контрольная комиссия ЦК ВКП(б). Неизвестно, было ли передано туда “дело” фракцией РАППа, но известно, что ни к какой ответственности никто привлечен не был»⁴³.

Однако в архиве РАПП’а, который хранится в Отделе рукописных и книжных фондов ИМЛИ, мы обнаружили Протокол № 23 Заседания фракции Секретариата РАПП’а от 6.VIII—29 г., где записано:

«Слушали:

4. Информация тов. Селивановского о расследовании в МКК дела Шолохова.

Постановили:

4. Принять к сведению. Предложить т. Корабельникову представить дополнительные материалы»⁴⁴.

Значит, «дело» в Контрольной Комиссии рассматривалось, однако в архивах МКК ВКП(б) его нам пока найти не удалось.

О развязанной кампании клеветы против Шолохова А. С. Серафимович писал в письме П. Е. Безруких в мае 1929 г.: «В литературном мире, как и везде — драки. Пролетарские писатели разбились на две организации: РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей) и “Кузница” и идет жестокий мордобой. Читали ли Шолохова “Тихий Дон”? Чудная вещь. Успех грандиозный. Шолохов еще мальчуган — лет 25—26. Талант огромный, яркий, с своим лицом. Нашлись завистники — стали кричать, что он у кого-то украл рукопись. Эта подлая клеветническая сплетня поползла буквально по всему

427

Союзу. Вот ведь псы! Я и товарищи поместили в “Правде” письмо, что это — подлая клевета. Ну, поджали хвосты!»⁴⁵.

Сам Серафимович вскоре — в 1931 году — рассорится с РАПП’ом, в апреле 1931 года обратится с письмом в «Правду» и в ЦК об ошибках в руководстве РАПП’а, напишет остро критическую статью в его адрес «Гнилостные пятна» (ноябрь 1931 г.) и выйдет из его рядов.

Но в 1929 году Серафимович еще входил в руководство РАПП’а, а потому возглавил писательскую комиссию, созданную РАПП’ом для изучения обвинений Шолохова в плагиате. Ведь «Тихий Дон» печатался в журнале «Октябрь» — органе РАПП’а, поэтому обвинения в адрес Шолохова объективно били и по его руководству.

Следует отметить, что слухи и сплетни, возникшие после публикации первой и второй книг «Тихого Дона», распространялись в ту пору по преимуществу в устной форме.

Ответом на них и стало письмо группы писателей в «Рабочей газете» и в «Правде» (март 1929 г.). В нем подведены итоги работы Комиссии.

«Письмо в редакцию.

В связи с тем заслуженным успехом, который получил роман пролетарского писателя Шолохова “Тихий Дон”, врагами пролетарской диктатуры распространяется злостная клевета о том, что роман Шолохова является якобы плагиатом с чужой рукописи, что материалы об этом имеются якобы в ЦК ВКП(б) или в прокуратуре (называются также редакции газет и журналов).

Мелкая клевета эта сама по себе не нуждается в опровержении. Всякий, даже не искушенный в литературе читатель, знающий изданные ранее произведения Шолохова, может без труда заметить общие для всех его ранних произведений и для “Тихого Дона” стилистические особенности, манеру письма, подход к изображению людей.

Пролетарские писатели, работающие не один год с т. Шолоховым, знают весь его творческий путь, его работу в течение нескольких лет над “Тихим Доном”, материалы, которые он собирал и изучал, работая над романом, черновики его рукописей.

Никаких материалов, порочащих работу т. Шолохова, нет и не может быть в указанных выше учреждениях. Их не может быть и ни в каких других учреждениях, потому что материалов таких не существует в природе.

Однако мы считаем необходимым выступить с настоящим письмом, поскольку сплетни, аналогичные этой, приобретают систематический характер, сопровождая выдвижение почти каждого нового талантливого пролетарского писателя. <...>

Чтобы неповадно было клеветникам и сплетникам, мы просим литературную и советскую общественность помочь нам в выявлении “конкретных носителей зла” для привлечения их к судебной ответственности.

По поручению секретариата Российской ассоциации пролетарских писателей:

А. Серафимович, Л. Авербах, В. Киршон, А. Фадеев, В. Ставский»⁴⁶.

428

Нам не удалось пока обнаружить самих материалов работы комиссии.

В РГАЛИ хранится машинописная копия частного письма, адресованного заведующему литературно-художественным отделом ГИЗ’а Г. Б. Сандомирскому:

«Комиссии по делу Шолохова, насколько мне известно, не было, поскольку не было и сколько-нибудь серьезных обвинений. Различные слухи пускались неизвестными личностями и ползли по городу, но открыто никто Шолохова в плагиате не обвинял. В “Рабочей газете” от 24 марта появилось открытое письмо писателей, знающих весь творческий путь Шолохова, его работу над материалами и категорически требующих привлечения к суду распространителей клеветы. Письмо подписано Серафимовичем, Авербахом, Киршоном, Фадеевым, Ставским. Вот и всё, что по этому, явно клеветному, делу известно»⁴⁷.

Подпись неразборчива, — похоже на «Усиевич», литературного критика той поры (Елена Феликсовна Усиевич, 1893—1968). Письмо это — авторизованная машинописная копия — не является сколько-нибудь официальным доказательством того, что «комиссии не было», — это всего лишь предположение.

Судя по некоторым косвенным свидетельствам, комиссия работала, и достаточно активно. Так, известный критик Е. Ф. Никитина писала в 1931 году:

«В 1929 г. группа пролетарских писателей напечатала в “Правде” (№ 72) “Письмо в редакцию”, где защищала Мих. Шолохова и возмущалась показаниями эмигрантских газет, обвинявших автора “Тихого Дона” в плагиате “с чужой рукописи”.

Подлинное авторство Мих. Шолохова удалось доказать при помощи показаний товарищей, бывших свидетелями написания “Тихого Дона”»⁴⁸.

Тот факт, что Комиссия по «делу Шолохова» работала, подтверждают и приведенные выше воспоминания А. Лонгинова, касающиеся судьбы переписки его отчима, П. Б. Посвянского с М. А. Шолоховым. Лонгинов сообщает: «Сколько раз Михаил Александрович писал редактору Посвянскому, совершенно точно сказать я не могу, но, помнится, Павел Борисович говорил: “...Много раз писал мне и лично ко мне обращался с предложениями, советами, просьбами, пожеланиями...” <...> Я точно знаю, что Павел Борисович, аккуратнейший человек, отвечал на письма сразу же. И делал это раз 15—20 минимум. И Шолохов раз за разом отвечал»⁴⁹. Во время посещения А. Лонгиновым Вёшенской Лонгинов, как он пишет, «заговорил о том, что у отчима сохранились письма, которые он не захотел отдавать никаким комиссиям и даже скрыл от самого Александра Серафимовича, передав ему, кажется, около десяти... Они, мол, в полной сохранности у Посвянского...»

Шолохов вынул изо рта трубку и, четко произнося каждое слово, проговорил:

«— Павлу передашь мой поклон и спасибо...»⁵⁰

429

В достаточно резком письме от 21 января 1960 г. бывшему «молодогвардейцу» и рапповцу И. Рахилло Шолохов приоткрыл завесу тайны в отношении комиссии и результатов ее работы. Он писал: «Сегодняшний читатель великолепно разобрался в том, что клевета о происхождении “Тихого Дона” исходила не от одного завистника, как пишешь ты, а что она была порождением почти всей тогдашней литературной среды... По предложению ЦК тогда была создана комиссия под председательством М. И. Ульяновой, которая после длительного и тщательного знакомства с черновиками рукописи и с другими материалами реабилитировала меня, о чем и было доведено для сведения общественности публикацией решения комиссии в “Правде”»⁵¹.

В подтверждение того, что грязная сплетня о плагиате распространялась не каким-то «одним завистником», но была порождена литературной средой, можно привести и мнение Серафимовича, который считал, что распространением клеветы занимались не только некоторые члены «Кузницы», но и представители всемогущей в ту пору Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП). Об этом писала близкая к Серафимовичу большевичка Е. Ломтатидзе: «Крепко врезалось мне в память неоднократно высказывавшееся Серафимовичем суровое осуждение руководителей РАППа, травивших молодого Шолохова. Группа “авторитетных” рапповцев во главе с Леопольдом Авербахом пустила гнусную клевету, что “Тихий Дон” (а тогда вышла только 1-я книга) написан не Шолоховым, а кем-то другим, что Шолохов присвоил себе чужой труд. Со злорадством говорили они: “Вот посмотрим, каково будет дальнейшее продолжение этого произведения”. И ехидно добавляли, что, очевидно, второй книги не будет вовсе»⁵².

В. Гура и Ф. Абрамов также считали, что именно «рапповские “вожди” состряпали чудовищное обвинение Шолохова в плагиате! Завистники и недоброжелатели из литературных кругов, придумывая различные клеветнические версии, всячески раздували темные слухи, травили талантливого молодого писателя, мешали ему работать»⁵³.

Объективное подтверждение этих слов содержит свидетельство сына писателя Михаила Михайловича:

«В одной из работ об отце мне довелось прочитать, что в 1929 г. по инициативе руководства РАПП была создана специальная комиссия, которая, проведя расследование, должна была дать заключение по поводу обвинений Шолохова в плагиате. Насколько мне известно из рассказов отца, это не соответствует действительности в той части, что руководство РАПП всячески игнорировало настоятельные просьбы отца о создании такой комиссии. Все члены Правления РАПП, разумеется, прямо не отказывали, но и ничего не делали, мотивируя свое нежелание самым благовидным предлогом: “Мы тебя знаем, в оправданиях ты не нуждаешься, так зачем же и связываться с откровенными клеветниками”. Не найдя никакой поддержки среди тех “братьев-писателей”, кто имел литературный авторитет и вес, достаточный для того, чтобы расставить все точки над i, отец вынужден был обратиться в “Правду”, и только тогда под председательством

430

Марии Ильиничны Ульяновой, бывшей членом редколлегии и ответственным секретарем газеты, была создана комиссия в составе Серафимовича, Фадеева, Авербаха, Ставского, Киршона, которая и выступила впоследствии с опровержением клеветы («Правда» от 29.03.1929 г.). “Целый чемодан рукописей в Москву возил, — рассказывал отец. — Здоровенный такой, фанерный чемоданище специально для этой надобности пришлось тогда покупать”»⁵⁴.

В приведенной цитате содержится ответ на вопросы, возникшие у шолоховеда Г. С. Ермолаева, который пишет в книге «Михаил Шолохов и его творчество»: «Прийма заявляет, что в середине марта 1929 года Шолохов привез в Москву чемодан, полный автографов “Тихого Дона”. Он отдал их ответственному секретарю “Правды”, коим оказалась сестра Ленина Мария Ильинична Ульянова. Однако утверждение Приймы порождает несколько вопросов. Оно подводит читателя к мысли, что Шолохов привез свои автографы в “Правду” до того, как была создана комиссия Серафимовича. Прийма не дает объяснения того, почему молодой писатель-некоммунист обратился в центральный орган партии, а не к литературному руководству. Читатель далее озадачен утверждением Приймы о том, что комиссия Серафимовича была создана по рекомендации редакционной коллегии “Правды”. Это не совпадает с утверждением комиссии о том, что письмо за подписями ее членов было написано “от имени секретариата Российской ассоциации пролетарских писателей”»⁵⁵.

Но Михаил Михайлович Шолохов — со слов отца — пишет, что М. А. Шолохов передал рукописи не в безликую «редколлегию “Правды”», а ответственному секретарю газеты Марии Ильиничне Ульяновой. Можно предположить, что он сделал это по рекомендации и договоренности с ней Серафимовича, которого, как говорилось выше, связывали с М. И. Ульяновой давние дружеские отношения. В силу неформальных отношений, которые, благодаря Павлу Посвянскому, сложились у Шолохова с Серафимовичем, Марией Ильиничной Ульяновой и ее сестрой Анной Ильиничной, именно редакция «Правды» и явилась центром защиты молодого писателя от клеветы. По этой причине «молодой писатель-некоммунист» и «обратился в центральный орган партии, а не к литературному руководству», привезя свои автографы в «Правду» до того, как была создана комиссия Серафимовича. И комиссия эта была создана по рекомендации редколлегии «Правды», а не руководства РАПП. А. Серафимович, заинтересованный в защите доброго имени писателя, которого он «открыл», был вынужден идти по этому пути из-за нежелания руководителей РАПП’а вмешиваться в ситуацию. Мнение «Правды» и, как явствует из писем М. А. Шолохова, даже ЦК, а также столь авторитетного в ту пору человека, как сестра В. И. Ленина М. И. Ульянова, Авербах и его соратники проигнорировать не могли. Так как комиссия по творчеству писателя — члена РАПП’а — не могла быть комиссией «Правды», вошедшие в нее секретари РАПП’а, под давлением «Правды» и ЦК и подписались под «Письмом» «от имени секретариата РАПП’а».

Можно предположить, что столкновение с руководством РАПП’а из-за Шолохова послужило первотолчком к разрыву Серафимовича с

431

этой организацией. Вскоре он вышел из редколлегии «Октября» и сложил полномочия ответственного редактора, а в 1931 году, как уже говорилось, вообще покинул РАПП.

Внутренний конфликт Серафимовича с РАПП’ом зрел давно. Об этом свидетельствуют его заметки в «Записной книжке» 1928—1929 гг., посвященные руководителям РАПП’а, «жрецам», как он их называл:

«Жрецы, — записывает он. — Поражающе пишут сугубо сложным, чужим, не русским языком с колоссальным и часто ненужным загромождением иностранными словами, специальными терминами»;

«Киршон — играет, актер политический. Посмотрите, как он председательствует, — он думает, что он по крайней мере Сен-Жюст»;

«Ав[ербах] и все ребята, как чуть чего, сейчас же ищут подоплеку в экономич[еском] фундаменте. До смешного <...> Люди берутся как схема <...> И так во всем и всегда»⁵⁶.

Союз Серафимовича с рапповцами был временным и во многом случайным. Шолохов оказался в рядах РАПП’а в значительной степени так же случайно, в силу того, что входил в литературу через комсомольские журналы и — благодаря помощи Серафимовича — через «Октябрь», орган РАПП’а.

В Отделе рукописных и книжных фондов ИМЛИ хранятся заполненные Шолоховым «Анкета делегата 1-го Всесоюзного съезда пролетарских писателей» от 30 апреля 1926 года и «Учетная карточка для актива РАПП’а», относящаяся к 1931 году. Судя по ответам в первой анкете, Шолохов, начав заниматься литературной работой и печататься с 1923 года, был членом ВАПП’а (Всесоюзной ассоциации пролетарских писателей) с 1924 года⁵⁷. Судя по «Учетной карточке», он считал себя членом РАПП’а с 1925 года⁵⁸. На вопрос: «Какую работу выполняете в организации ВАПП’а (РАПП’а)?» Шолохов и в той, и в другой анкете ответил кратко: «никакой».

На вопрос о «социальном происхождении» в анкете делегата съезда пролетарских писателей он ответил, покривив душой: «крестьянин». В ответ на такой же вопрос в «Учетной карточке» — «Соц. положение» — оставил без ответа. На вопрос «Парт. и сов. работа» (по годам, начиная с 1917 года) ответил кратко: «продработник и пр. ...». На вопрос о партийности («если член партии или ВЛКСМ — с какого года»), в анкете 1926 года он написал: «беспартийный», а в «Учетной карточке» 1931 года «кандидат ВКП(б) с 1930».

Даже если судить по анкете, Шолохов в какой-то мере был «белой вороной» среди делегатов Съезда пролетарских писателей и актива РАПП’а, куда входили Л. Авербах, А. Фадеев, Д. Фурманов, В. Ставский, В. Киршон, И. Макарьев, — в большинстве своем — комсомольцы и члены партии с 1918—1920 годов и даже, как А. Фадеев или Д. Фурманов, — настоящие комиссары времен Гражданской войны. Все они пришли в литературу с партийной и комсомольской работы.

Но дело даже не во внешних биографических данных, дело — во внутренней сути: Шолохову был чужд пафос «неистового ревнительства»,

432

он был далек от идеологии «рекрутов коммунизма». Его мучили совершенно другие заботы. По всему строю его внутренней жизни и пафосу творчества Шолохов был обречен на конфликт с РАПП’ом (да и не только с ним). Рапповцы не ощущали Шолохова «своим», а поэтому и не торопились вставать на его защиту.

Казалось бы, после заключения столь авторитетной писательской комиссии, опубликованного в «Правде» и «Рабочей газете», слухи и сплетни должны были прекратиться. Однако не тут-то было! Не прошло и года, как черная волна домыслов поднялась вновь. Анонимному «белому офицеру» нашли замену в лице совершенно конкретной, реальной фигуры — малоизвестного литератора С. Голоушева, будто бы написавшего «Тихий Дон».

Атака началась в связи с публикацией в 1930 году в Москве сборника «Реквием», посвященного памяти Леонида Андреева. В нем было напечатано письмо Л. Андреева С. Голоушеву от 3 сентября 1917 года, в котором писатель от имени редакции газеты «Русская воля» сообщает автору: «забраковал и твой “Тихий Дон”»⁵⁹.

1 апреля 1930 года Шолохов с тревогой и возмущением пишет Серафимовичу о «новом деле», начатом против него. Будто бы «я украл “Тихий Дон” у критика Голоушева — друга Л. Андреева и будто неоспоримые доказательства тому имеются в книге-реквиеме памяти Л. Андреева, сочиненной его близкими. На днях получаю книгу эту и письмо от Е. Г. Левицкой. Там подлинно есть такое место в письме Андреева С. Голоушеву, где он говорит, что забраковал его “Тихий Дон”, “Тихим Доном” Голоушев — на мое горе и беду — назвал свои путевые заметки и бытовые очерки, где основное внимание (судя по письму) уделено политическим настроениям донцов в 17 году. Часто упоминаются имена Корнилова и Каледина. Это и дало повод моим многочисленным “друзьям” поднять против меня новую кампанию клеветы <...>

Вы понимаете, дорогой Александр Серафимович, как мне сейчас это “против шерсти”? Тут тяжело и без этого, а тут еще новая кампания...

Я прошу Вашего совета: что мне делать? И надо ли мне, и как доказывать, что мой “Тихий Дон” — мой?

Вы были близки с Андреевым, наверное, знаете и С. Голоушева. Может быть, если это вообще надо — можно выступить с опровержением этих слухов? И жив ли он? Прошу Вас, не помедлите с ответом мне!»⁶⁰.

Желание отнять авторство «Тихого Дона» у Михаила Шолохова было так велико, что недруги готовы были абсолютно без всяких на то оснований приписать великое произведение даже посредственному литератору.

А. Серафимович и в самом деле хорошо знал и помнил Голоушева: «В памяти всплыла высокая худая фигура с русой бородкой и длинными, закинутыми назад русыми волосами. Сергей Сергеевич Голоушев — врач-гинеколог по профессии, литератор и критик по призванию. Милейший человек, отличный рассказчик в обществе друзей, но, увы, весьма посредственный писатель. Самым крупным трудом

433

его был текст к иллюстрированному изданию “Художественная галерея Третьяковых”. Менее подходящего “претендента” на шолоховский “Тихий Дон” было трудно придумать»⁶¹ — таков был вывод А. С. Серафимовича.

История с Голоушевым как автором «Тихого Дона» была просто нелепой.

Сергей Голоушев в августе 1917 года, видимо, по договоренности с Леонидом Андреевым, с которым был дружен, по поручению петроградской газеты «Русская воля» действительно совершил недельную поездку на Дон и прислал Л. Андрееву путевой очерк, который назвал «С тихого Дона». Л. Андреев забраковал очерк, о чем и сообщил Голоушеву 3 сентября 1917 года письмом: «...твои путевые и бытовые наброски не отвечают ни любопытству читателей, ни сериозным запросам... <...> Вообще, бытовые очерки в этом смысле вещь непригодная: они пухлявы вследствие бесконечных диалогов и малоубедительны... <...> Ведь это же сырье, все эти разговоры, сырье, которое надо обработать <...> Отдай “Тихий Дон” кому хочешь. А мне пришли синтетическую полустатью-полуфельетон без всяких земств, а только с Калединым и Корниловым и с широким изложением, не разговорным, взбудораженного Дона»⁶² (Подчеркнуто Л. Андреевым. — Ф. К.).

После этого Голоушев передал свой очерк в «Народный вестник», где он и был опубликован в № 12 (24 сентября 1917) под названием «С тихого Дона» под псевдонимом «Сергей Глаголь».

Еще одна сплетня умерла. Но черная зависть продолжала свою работу с целью компрометации великой книги и ее автора.

О том, как отражались эти слухи и сплетни в обыденном сознании, можно судить по дневнику москвича И. И. Шитца. 31 марта 1929 года, через два дня после публикации письма Серафимовича, Авербаха, Киршона, Фадеева, Ставского в «Правде», Шитц записывает в своем дневнике:

«История с “Тихим Доном” Шолохова не утихает, хотя появилось в газетах письмо, странным образом не Шолохова, а нескольких партийных литераторов, ничтожных... Рядом с этим продолжаются толки, что автор (слышал два имени, Карпов или Макаров) писал уже раньше в “Русском богатстве”, что его матери Госиздат платит гонорар... что была устроена... встреча этой дамы с Шолоховым. И они отшатнулись друг от друга, он — ибо узнал мать преданного им офицера, она — ибо сразу вспомнила чекиста, арестовавшего ее сына и его бумаги»⁶³.

5 июля 1930 года И. И. Шитц записывает в дневнике:

«Давний инцидент с писателем Шолоховым, который выдвинулся романом “Тихий Дон”, получил некоторое разъяснение... <...> новые данные подтверждают эту версию. Во-первых, напечатаны письма Л. Андреева эпохи 1917 года. В письме одном Андреев говорит про автора, принесшего на отзыв “Тихий Дон”, ч. 1-я очень недурная, и ч. 2-я — совсем сырой материал. Во-вторых, на Украине опубликованы данные о том, что автора знали, он был белый офицер, был расстрелян, а Шолохов, совсем мальчишка, очутился обладателем его

434

вещей. Шолохов этот два года учился у одного писателя грамотно выражаться, и писатель этот был изумлен, когда узнал, что его неграмотный ученик вдруг написал “Тихий Дон”»⁶⁴.

Эти дневниковые записи свидетельствуют, какое страшное оружие — сплетня. Из письма Л. Андреева С. Голоушеву, посвященного неудачному очерку последнего о «Тихом Доне», вырастает слух о письмах Л. Андреева, в которых якобы содержится оценка 1-й и 2-й книг романа Шолохова. Из слов литератора Березовского о том, что он, старый литератор, такой книги, как «Тихий Дон», не мог бы написать, вырастает целая легенда о литературном мэтре и безграмотном ученике...

К сожалению, даже такой опытный исследователь, как М. Чудакова, склонна принять версию о некоем «белом офицере» на веру, — правда, при этом стараясь защитить Шолохова. Она пишет:

«Скорее всего, какой-то текст (или тексты), которым широко воспользовался Шолохов, действительно существовал. Это могли быть чьи-то дневники или записки. Работая над историческим романом, писатель имеет право и даже обязан пользоваться разными источниками — документами, исследованиями, мемуарами, дневниками людей той эпохи, которую он описывает, и т. д., причем вовсе не всегда сам автор называет эти источники (хотя, как правило, и не скрывает). Был ли это чей-то готовый роман, переписанный и “украшенный” рукой Шолохова? Вряд ли.

Но и тогда речь не должна идти о плагиате. Сослаться на автора — белого офицера Шолохов не мог. Если даже принять самую крайнюю версию, то нельзя не признать, что этот чужой роман был “усыновлен” Шолоховым. Он отнесся к нему как к родному ребенку.

“Тихий Дон” печатался на протяжении двенадцати лет (с 1928 по 1940 гг.). И все это время Шолохов испытывал огромное давление — от редакторов всех степеней до критиков, так или иначе выражавших позицию властей. Выдержать это давление можно было, только глубоко сроднившись с замыслом вещи, все более и более отличавшейся от других произведений советской литературы и все более угрожавшей благополучию автора. Довести до печати такой замысел — даже если он родился у другого писателя, — само по себе было литературным подвигом.

Создается впечатление, что Шолохов поставил перед собой одну-единственную задачу: познакомить десятки миллионов читателей, которых с каждым годом все более и более лишали подлинно художественных и честных произведений, со всеми четырьмя томами “Тихого Дона”. Все остальное становилось лишь средством для выполнения такого замысла. Тот, кто заботился о личном благополучии, должен был бы бросить эти не обещавшие удачи и опасные попытки»⁶⁵.

В последнем своем выводе М. Чудакова абсолютно права. Но по предшествующей этому выводу логике своих рассуждений она все-таки допускает, что был «какой-то текст (или тексты)», который лег в основу «Тихого Дона». Научный подход требует определения этого текста, его идентификации. На сегодня никто подобного «текста» не обнаружил. И главное, — справедливо отмечая то огромное давление,

435

которое испытывал Шолохов, — «от редакторов всех степеней до критиков, так или иначе выражавших позицию властей», исследователь почему-то выводит за пределы этого давления те слухи и сплетни, которые клубились вокруг имени писателя.

Шолохов справедливо считал, что зависть коллег к его перу была завистью особого рода. К. Прийма рассказывает, как в ответ на утверждение профессора Г. Хьетсо, высказанное им в беседе с Шолоховым, что клевета о плагиате была вызвана завистью коллег-писателей, Шолохов с горечью сказал:

«— Зависть... Зависть организованная!..»⁶⁶.

«В ПРАВЫЙ УКЛОН ВЕРУЕШЬ?..»

Об истинных причинах этих нападок Шолохов готовился сказать в своем выступлении на юбилейном вечере, посвященном его семидесятилетию, в мае 1975 года, — но не смог на нем присутствовать, сраженный инсультом. Его семидесятилетие отмечалось вскоре после появления в Париже книги Д* «Стремя “Тихого Дона”». Сын писателя опубликовал сохранившуюся первую страницу набросков к предполагавшемуся выступлению М. А. Шолохова на юбилейном заседании. Писатель собирался сказать:

«Пришла пора подводить предварительные итоги творческой деятельности. Но за меня это уже сделали в своих статьях родные братья-писатели и дальние родственники, скажем, троюродные братья-критики. Так что за мною остается только слово от автора.

За 50 лет писательской жизни я нажил множество друзей-читателей и изрядное количество врагов. Что же сказать о врагах? У них в арсенале старое, заржавленное оружие: клевета, ложь, злобные вымыслы. Бороться с ними трудно, да и стоит ли? Старая восточная поговорка гласит: “Собаки лают, а всадник едет своим путем”. Как это выглядит в жизни, расскажу.

Однажды, в далекой юности, по делам службы мне пришлось ехать верхом в одну из станиц Верхне-Донского округа. На пути лежала станица, которую надо было проехать. Я припозднился и подъехал к ней в глухую полночь.

В степи была тишина. Только перепелиный бой да скрипучие голоса коростелей в низинах. А как только въехал на станичную улицу, из первой же подворотни выскочила собачонка и с лаем запрыгала вокруг коня. Из соседнего двора появилась вторая. С противоположной стороны улицы, из зажиточного поместья, махнули через забор сразу три лютых кобеля. Пока я проехал квартал, вокруг коня бесновалось с разноголосым лаем уже штук двадцать собак. Конь пошел более спорым шагом, я выпрямился и подобрал поводья. Ехать стало веселее.

Каждый квартал собаки менялись: одни убегали к своим дворам, другие включались в сопровождение. На базарной площади присоединилась к ним стайка бродячих, бездомных собак. В конце концов, мне надоел этот гам, и я замахнулся плетью. Но что тут произошло,

436

трудно рассказать: собаки шарахнулись в разные стороны, подняли истошный лай, визг, подвывание... Словом, закатили сущую собачью истерику... Пришлось тронуть рысью. Бродячие собаки с почетом провожали меня далеко за станицу.

Заключение, к которому я пришел в ту ночь, что самые злые собаки — в зажиточных дворах, самые назойливые — бродячие.

Не думал я в ту ночь, что история с собаками повторится через несколько лет, только в другом варианте. В 1928 году, как только вышла первая книга “Тихого Дона”, послышался первый клеветнический взбрех, а потом и пошло...»⁶⁷.

На этих словах страничка записей обрывается. Как рассказывает М. М. Шолохов со слов отца, писатель, готовя выступление на юбилее, преодолел сильное искушение выступить подобным образом.

«— Я ведь отлично понимал, сколько дифирамбов доведется выслушать, — ровным, спокойным голосом говорил он. — Уже пошли статейки хвалебные, слащавенькие воспоминания. И среди авторов — впереди всех, представляешь? — те, с кого все и начиналось. И захотелось вдруг, прямо-таки нестерпимо, раздать “всем сестрам по серьгам” и по полной выкладке каждому. Я, конечно, не собираюсь ни оправдываться, ни обвинять. Просто вздумалось, как говорится, познакомить широкую публику с мало кому известными фактами из не столь уж отдаленного прошлого. Познакомить с историей вопроса, так сказать. Подумалось, очень уж поучительно было бы. Правда, под конец я решил — на юбилее говорить об этом не буду... <...> Ведь столько имен надо было бы затронуть»⁶⁸.

За этими словами — глубочайшая боль и вполне справедливая обида и на «братьев-писателей» и «троюродных братьев-критиков».

«На меня ведь тогда каких только чертей не валили. И белячок, дескать, Шолохов. И идеолог белого подполья на Дону. И не пролетарский-то он, и не крестьянский даже — певец сытого, зажиточного казачества, подкулачник. Купеческий сынок, на дочке бывшего атамана женат... А это тогда не просто было. Когда о человеке хоть что-то похожее говорить начинали, ему, брат, в Петровку зябко, в Крещенье жарко становилось. Такого человека не то, что защищать, а и подходить к нему чересчур близко не каждый отваживался»⁶⁹.

Шолохов видел в этих нападках последовательное идейное противодействие своему роману: «Надоело когда-то меня в белогвардейщине обвинять, стали — в кулачестве. Надоело в кулачестве, плагиат изобрели. Надоест и плагиат, полезут в постель, бельишко ворошить — это они, как дурачок красное, до самозабвенья любят»⁷⁰.

Всплеск клеветнических слухов и измышлений вокруг авторства «Тихого Дона» пришелся на начало 1929 года — январь, февраль, март. Пик этой клеветы совпал с двумя событиями: прекращением публикации третьей книги «Тихого Дона» и разворотом широкой, спланированной, всеобъемлющей кампании по литературной и общественной компрометации Шолохова.

Вряд ли совпадение этих трех событий было случайным, и это заставляет по-новому взглянуть на слова Шолохова об истоках клеветы: «Зависть... организованная». Шолохов ощущал существование

437

некоего скрытого механизма клеветнической кампании, чувствовал более глубокие побудительные мотивы ее, чем простая человеческая зависть. Он видел в подоплеке этой кампании, как мы бы сказали сегодня, некую политическую составляющую.

Подтверждение тому — в резком изменении вектора критических оценок «Тихого Дона», совпавшем по времени с началом публикации в журнале «Октябрь» третьей книги романа. После завершения публикации первых двух книг романа «Тихий Дон» Шолохов начал работу над третьей книгой, самой главной для себя, посвященной непосредственно Вёшенскому казачьему восстанию 1919 года. Этот план ранее он никому не раскрывал. В январском — мартовском номерах за 1929 год в журнале «Октябрь» были напечатаны первые двенадцать глав третьей книги, после чего, без объяснения причин, публикация романа была приостановлена, что совпало и с началом клеветнической кампании против писателя.

Отношение литературной критики к роману, поначалу положительное и даже восторженное, стало меняться на глазах.

После публикации первой книги роман поддержал один из самых правоверных критиков РАПП’а В. Ермилов, заявивший на I съезде пролетарских писателей (май 1928 года): «“Тихий Дон” — это прекрасный подарок нашему съезду»⁷¹. В октябре 1928 года в докладе, посвященном «Тихому Дону», на I Пленуме РАПП Ермилов объявил этот роман завоеванием пролетарской литературы, а самого Шолохова причислил к лику «пролетарских» писателей.

И вдруг все коренным образом изменилось. Точка зрения ультрарадикальных критиков, таких, как Лидия Тоом, М. Майзель, С. Розенталь, которые уже и в 1928 году, после выхода первых двух книг «Тихого Дона», обвиняли роман в «любовании казацкой сытостью» и в «казакоманстве»⁷², вдруг стала всеобщей и как бы официально принятой. Что же произошло? Ведь первые главы третьей книги романа были сравнительно спокойными, в них не было ничего такого — в сравнении, например, со второй книгой, — что давало бы повод для столь радикального изменения оценок романа.

Произошло же следующее: в конце 1928 года Шолохов представил в редакцию «Октября» основной корпус (без завершающих глав) третьей книги своего романа, посвященной Вёшенскому восстанию. Эта книга потрясла редакцию журнала «Октябрь» и руководство РАПП’а до самого основания. В течение трех месяцев — январь, февраль, март — руководство журнала и РАПП’а консультировалось с вышестоящими инстанциями и решало, как поступить с романом Шолохова. И не нашло другого выхода, кроме одного: приостановить публикацию романа и потребовать от автора его коренной переработки.

Высказывалось мнение, будто «от публикации последующих глав в это время отказался сам писатель»⁷³.

16 июля 1980 года М. А. Шолохов в беседе с К. Приймой в присутствии своего помощника М. В. Коньшина сказал по этому поводу следующее:

«— Я отказался сам?!.. Это неправда!.. Я не отказывался от публикации романа. Рукопись третьей книги “Тихого Дона” была задержана

438

в редакции “Октября” почти на три года руководством РАПП и силами, которые стояли повыше. Меня о прекращении публикации романа уведомил М. Лузгин, зам. редактора “Октября”, который предъявил мне обвинение в вымысле Вёшенского восстания, — мол, его и не было! — и даже в том, будто я оправдываю повстанцев... Все эти годы — 1929—1931 — я вел упорную борьбу за публикацию третьей книги романа “Тихий Дон”»⁷⁴.

Борьба была изнурительной. Писателю приходилось сражаться сразу на нескольких фронтах, начиная с защиты своего доброго имени и своих близких. Но, конечно же, главной была защита своего детища — романа «Тихий Дон».

Реальные факты этой почти трехлетней, поначалу совершенно беспросветной борьбы за третью книгу «Тихого Дона», борьбы, в которой Шолохов рисковал всем, потому что одним из главных его противников в этой борьбе было всемогущее ОГПУ, опровергают мнение, будто «...Шолохов в течение лет давал согласие на многочисленные беспринципные правки “Тихого Дона” — политические, фактические, сюжетные, стилистические...»⁷⁵. В действительности же мало кто из советских писателей проявлял такую неуступчивость в борьбе за сохранение своей идентичности, как Шолохов.

Шолохов славился своей неуступчивостью с юности. «У Михаила Шолохова была одна особенность, которая проявлялась с первых шагов его литературной работы, — пишет в своих воспоминаниях Николай Стальский. — Он не соглашался ни на какие поправки, пока его не убеждали в их необходимости. Он настаивал на каждом слове, на каждой запятой, он предпочитал брать назад свои вещи, нежели соглашаться на то, что шло против его убеждения. Мы знали об этом, скоро пришлось убедиться в его настойчивости и работникам редакции журнала “Октябрь”»⁷⁶.

Сразу после того, как журнал «Октябрь» приостанавливает публикацию романа «Тихий Дон», рапповская критика начинает последовательное «воспитание», точнее — перевоспитание неуступчивого писателя с целью обращения его в нужную «веру».

Вслед за слухами о «плагиате» возникает версия о кулацком влиянии на Шолохова со стороны семьи и окружения и прокулацких настроениях писателя. Версия эта зародилась прежде всего в Ростове-на-Дону.

Так случилось, что этот город был в известном смысле колыбелью РАПП’а: значительная часть его руководителей приехала в Москву из Ростова и сохраняла с ним прочные связи.

В конце 20-х годов в Ростовской ассоциации пролетарских писателей, которая входила в Северо-Кавказскую ассоциацию пролетарских писателей (СКАПП), состояли В. Ставский (секретарь ассоциации), А. Фадеев, В. Киршон, И. Макарьев, А. Бусыгин, Н. Погодин, Г. Кац, М. Серебрянский, И. Юзовский, Н. Давыдов и ряд других. Многие из них вскоре переедут в Москву и войдут в состав руководства Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП). Первым решением ЦК ВКП(б) от 26 октября 1926 года был переведен с партийной работы в Ростове-на-Дону в Москву А. Фадеев — для руководства

439

сначала ВАПП’ом, потом — РАПП’ом. Следом за ним для работы в руководящих органах РАПП’а по инициативе А. Фадеева были переведены с партийной работы в Ростове-на-Дону в Москву В. Ставский, В. Киршон, И. Макарьев.

По принципу: «Нет пророка в своем отечестве», ростовская партийная, комсомольская и литературная печать с самого начала заняли отрицательную позицию в отношении творчества Шолохова. Видимо, в партийных кругах Ростова-на-Дону антиказацкие настроения были особенно сильными.

Сразу после завершения публикации в журнале «Октябрь» второй книги «Тихого Дона» ростовская газета «Молот» публикует письма читателей, озаглавив их: «Однобокая картина»; «Кривое зеркало»⁷⁷. Чуть позже, 13 января 1929 года в комсомольской ростовской газете «Большевистская смена» появляется статья под выразительным заголовком: «Эпопея под вопросом»⁷⁸.

«Большевистская смена» направляет в Вёшенскую своего собственного корреспондента, некоего Н. Прокофьева, для сбора компрометирующих материалов на Шолохова. В августе 1929 года газета публикует в трех номерах с продолжением очерк Прокофьева «Неопубликованная глава “Тихого Дона”», а в сентябре — статью из Вёшенской того же автора «Творцы чистой литературы».

В очерке «Неопубликованная глава “Тихого Дона”», который предварял статью «Творцы чистой литературы», описывалась жизнь в Вёшенской как прокулацкая и старорежимная. С явным намеком на Шолохова здесь рассказывалось, что молодые люди с комсомольским билетом венчаются в церкви, а вёшенский комсомольский секретарь Шевченко крутит роман с дочерью белогвардейца «из гвардии императорского величества» Харлампия Ермакова. Автор статьи ставил вопрос об исключении Пелагеи Ермаковой из комсомола и снятии с работы потерявшего бдительность секретаря Комитета комсомола Шевченко⁷⁹. Шевченко был снят с работы, но все-таки женился на Пелагее Ермаковой.

В следующей статье — «Творцы чистой литературы» Н. Прокофьев выдвигал прямые политические обвинения в адрес Шолохова — в аполитичности, в отлынивании от общественной жизни, в пособничестве кулакам, в уплате налогов за своего тестя, псаломщика и бывшего атамана Букановской станицы Громославского, в хлопотах за восстановление в гражданских правах сестры своей жены, которая была лишена этих прав как дочь бывшего священнослужителя, в том, что Шолохов покрывал нарушения в комсомольской работе в станице Вёшенской.

Появление статьи «Творцы чистой литературы» в «Большевистской смене» (Ростов-на-Дону) совпало с выступлением против Шолохова в журнале «Настоящее» (Новосибирск).

Этот журнал — орган сибирского Пролеткульта — опубликовал статью против Горького, характеризуя его как «изворотливого, маскирующегося врага», который «всё чаще и чаще становится рупором и прикрытием для всей реакционной части советской литературы», защищает «всю советскую пильняковщину». Как пример «пильняковщины» журнал привел Шолохова, роман которого «Тихий Дон», так

440

же как и повесть Пильняка «Красное дерево», опубликовало берлинское издательство «Петрополис». В статье «Почему Шолохов понравился белогвардейцам?» журнал «Настоящее» задавал вопрос: «Задание какого же класса выполнил, затушевывая классовую борьбу в дореволюционной деревне, пролетарский писатель Шолохов?

Ответ на этот вопрос должен быть дан со всей четкостью и определенностью. Имея самые лучшие субъективные намерения, Шолохов объективно выполнил задание кулака. <...>

В результате вещь Шолохова стала приемлемой даже для белогвардейцев»⁸⁰.

3 октября 1929 года Шолохов посылает секретарю РАПП’а А. Фадееву письмо:

«У меня этот год весьма урожайный: не успел весной избавиться от обвинения в плагиате, еще не отгремели рулады той сплетни, а на носу уж другая... Тебе известна статья Прокофьева в “Больш[евистской] смене”, по поводу этой статьи я и нахожусь в Ростове. Со всей решительностью заявляю, что обвинения, выдвинутые против меня Прокофьевым — ложь, причем заведомая ложь. Я приехал, чтобы через отдел печати Крайкома и СКАПП вызвать комиссию для расследования этих “фактов” и глубочайше убежден в том, что это расследование переломает Прокофьеву ноги. <...> Теперь вот что: после окончания этой муры я подал в Вёшенскую ячейку заявление о вступлении в партию. Говорил по этому поводу со своим сек[ретарем] окружкома, тот говорит, что мы спросим у фракции РАПП’а. Вам придется написать на сей счет окружкому.

Решил: ежели еще какой-нибудь гад поднимет против меня кампанию, да вот с этаким гнусным привкусом, объявить в печати, так и так, мол, выкладывайте все и всё, что имеете; два м-ца вам срока. Подожду два м-ца, а потом начну работать. А то ведь так: только ты за перо, а “нечистый” тут как тут, пытает: “А ты не белый офицер? А не старуха за тебя писала романишко? А кулаку помогаешь? А в правый уклон веруешь?”

В результате даже из такого тонко воспитанного человека как я, можно сделать матерщинника и невежду, да еще меланхолию навесить ему на шею...

Ну, будь здоров, друг. Завидую тебе, ведь ни одно ослиное копыто тебя не лягнуло.

М. Шолохов»⁸¹.

Эти же настроения, но в еще более острой форме, звучат и в письме Шолохова Левицкой — уже из Вёшенской — от 14 октября 1929 г.:

«Молчание мое объясняется моим отсутствием. Был в Каменской (вторично), оттуда поехал в Ростов и вот только вернулся. На меня свалилось очередное “несчастье”. Не знаю, наслышаны ли Вы об этом, или нет, но мне хочется рассказать Вам. Один литературный подлец (это мягко выражаясь), сотрудник краевой комсом[ольской] газеты “Большев[истская] Смена”, летом был в Вешках, собрал сплетни, связав с моим именем, и после пильняковского дела выступил в газете с сенсационными разоблачениями по моему адресу... Из-за этого бросил работу, поехал в Ростов. Да, я сейчас послал

441

письмо в редакцию, где категорически опровергаю эти вымышленные факты, но редакция не печатала письмо 2 недели до моего приезда. Меня автор этой гнусной статьи обвинял в пособничестве кулакам, и в уплате налога за тестя, б[ывшего] атамана, и еще черт знает в чем. Я потребовал расследования этого дела. Правота на моей стороне! Но в данный момент важно не это: меня сознательно и грязно оклеветали в печати, мне не дали высказаться и разъяснить читателю сущность этого дела... Евгения Григорьевна! С меня хватит! Мало того, что весной мне приклеивали ярлык вора, теперь без моего желания и ведома меня хотят перебросить в чужой лагерь, меня паруют с Пильняком и печатают заведомо ложные вещи. Да ведь всему же есть предел! Откуда у меня могут быть гарантии, что через неделю, с таким же правом и с такой же ответственностью, не появится еще одна статья, которая будет утверждать, что я б[ывший] каратель или еще что-либо в этом духе? И мне снова придется надолго бросать работу и ехать, бегать по учреждениям, редакциям; доказывать, что я подлинно не верблюд. Скрепя сердце я берусь за перо, но о какой же работе может идти речь? Со дня на день ждут товарища из Ростова (члену Крайкома Макарьеву, скапповцу (члену Северо-Кавказской Ассоциации пролетарских писателей. — Ф. К.), поручили расследовать эту чертовщину), его все нет, а грязный ком пухнет, как и тогда весной, а сплетня гуляет по краю и, может быть, проникла уже в Москву.

Вы не думайте, что я жалуюсь, нет, мне хочется рассказать Вам про обстановку, в какой мне велено дописывать 3 книгу. Я зол, чтобы жаловаться и искать утешения. Да и с какого пятерика я должен быть мягким? Мало на меня вылили помой, да еще столько ли выльют? Ого! Давайте бросим про это. У меня так накипело и такие ядреные слова просятся с губ, что лучше уж замолчать мне»⁸².

Когда Шолохов писал эти гневные письма Фадееву и Левицкой, он еще не знал о публикации в журнале «Настоящее». Он узнал о ней только в январе 1930 года, когда в «Литературной газете» 25 декабря 1929 года было рассказано о Постановлении ЦК ВКП(б) в защиту Горького и сообщалось, что редактор журнала Курс снят с работы. 5 января 1930 года Шолохов обратился с просьбой к Левицкой: «...В последней “Лит. газете”, в статье о “Настоящем” и Горьком есть упоминание вскользь о статье, кажется, в 8—9 № “Настоящего” под заглавием: “Почему Шолохов понравился белогвардейцам?” Будьте добреньки — если нельзя прислать мне эти номера “Настоящего”, перепечатайте статью и пришлите. Очень интересно, чем же я “понравился” белым в освещении левых сибиряков»⁸³.

Судя по всему, находясь в Вёшенской, Шолохов не знал и другого: насколько кардинально изменился взгляд на его «Тихий Дон» в Москве — в среде «левых», в центральном руководстве Российской Ассоциации пролетарских писателей, в коммунистическую фракцию которой он собирался обращаться за поддержкой для вступления в ВКП(б).

Наивно было предполагать, как это было летом 1928 года после публикации первых двух книг «Тихого Дона», что Фадеев, Авербах с Киршоном и Джек Алтаузен с Марком Колосовым приедут к нему на Дон в гости. «Веселья» не будет.

442

«НАШ» ИЛИ «НЕ НАШ»?

Шолохову не было известно, что в те самые дни, когда он искал правды в Каменской и Ростове-на-Дону по поводу клеветнической статьи Н. Прокофьева, проходило еще одно судилище над ним, куда более грозное и тяжелое по последствиям, — шло оно на очередном Пленуме РАПП’а в Москве.

Шолохова на него не пригласили. Не было на Пленуме и Серафимовича, который к этому времени — к концу сентября 1929 года — уже сдал А. Фадееву полномочия ответственного редактора журнала «Октябрь».

Чтобы понять, насколько грозным было это судилище и какое значение его приговор мог иметь для «Тихого Дона», надо вспомнить, чем был в ту пору РАПП, каковы были его роль и значение в системе советской культуры конца 20-х — начала 30-х годов.

«Неистовые ревнители» оформились в свой рыцарский орден, именуемый Российская Ассоциация пролетарских писателей (РАПП), на 1-м Всесоюзном съезде пролетарских писателей, в 1928 году. Казалось бы, РАПП возник путем всего лишь простого переименования Всесоюзной Ассоциации пролетарских писателей (ВАПП) в Российскую Ассоциацию пролетарских писателей (РАПП), которая на правах ассоциированного члена вошла во Всероссийское объединение ассоциаций пролетарских писателей (ВОАПП). На самом деле это переименование было делом отнюдь не формальным и завершило долгую борьбу «неистовых ревнителей» за власть в советской литературе — теперь она перешла к группе молодых «рекрутов коммунизма», возглавляемой Авербахом. РАПП взял на вооружение доктринерские методы вульгарно-социологического диктата и присвоил себе право самозванного руководства литературным процессом, возомнив себя доверенным лицом партии в литературе. В этом и заключалась его роковая ошибка. Сталин не собирался делиться властью ни с кем. В 1932 году решением ЦК ВКП(б) РАПП был распущен, и в 1934 году создан единый Союз советских писателей, объединивший все разномастные группировки.

Но за время своего относительно короткого существования РАПП, чувствуя себя всесильным, успел всласть «поруководить» литературой. Он оставил горькую память о рапповщине как нарицательном обозначении вульгарно-социологического диктата в литературе.

Влияние и сила РАПП’а в конце 20-х — начале 30-х годов в значительной степени определялись фигурой его генерального секретаря, критика и теоретика литературы Леопольда Авербаха (1903—1938).

Будучи по матери племянником Свердлова, женатый на дочери В. Д. Бонч-Бруевича Елене, и одновременно — шурином всесильного Наркома внутренних дел Г. Ягоды⁸⁴, этот бойкий мальчик, представлявший новую коммунистическую элиту, не закончивший и 5 классов саратовской гимназии, уже в 15 лет в 1918 году стал членом ЦК комсомола и редактором первой комсомольской газеты «Юношеская правда». В 1920 году, в 17 лет, он — уже член руководства Коммунистического интернационала молодежи (КИМ). В 1922 году Авербах

443

выпускает книгу «Ленин и юношеское движение» с предисловием Л. Троцкого, и в том же году, в 19 лет, его назначают ответственным редактором только что созданного журнала «Молодая гвардия». В 1926 году, в 23 года, он — генеральный секретарь Всесоюзной Ассоциации пролетарских писателей. В 1928 году двадцатипятилетний Авербах — при полном отсутствии реального жизненного опыта и образования — получает абсолютную власть в самой могущественной писательской организации того времени — РАПП’е. Он судит и «милует» писателей, выступает с установочными речами и теоретическими докладами.

Именно Леопольд Авербах, по свидетельству современников (сошлюсь хотя бы на воспоминания Е. Ломтатидзе), возглавлял атаку на Шолохова. Кстати, при переиздании воспоминаний Е. Ломтатидзе в книге «Воспоминания современников об А. С. Серафимовиче» в издательстве «Советский писатель» в 1977 году, фамилия Л. Авербаха из текста была изъята⁸⁵.

Леопольд Авербах был особенно опасен своими связями с кремлевской верхушкой и, в первую очередь, с главой политического сыска того времени Генрихом Ягодой.

В свое время в газете «Новое русское слово» были опубликованы воспоминания эмигранта Георгия Александрова «Ленька и железный Генрих» о его саратовском детстве⁸⁶. В них рассказывалось о друзьях детства Александрова — «Леньке и Иде», семья которых принадлежала «не к мелкой, а весьма даже крупной буржуазии». Александров рассказывает: «Отец, Леопольд Николаевич, домовладелец, издатель большой газеты, владелец типографии, настоящий барин. Свой выезд, кучер, лакей и горничная, богато обставленная квартира, пушистые ковры, на которых мы кувыркались вчетвером: Ленька, Ида, я и моя сестренка. Мать, Софья Михайловна, большая общественная деятельница и патронесса...

Когда дети уже слишком шумели и безобразничали, из своей комнаты выходил дядя Яша, брат Софьи Михайловны, очень мрачный субъект, всегда с книжкой в руках, в пенсне с толстыми стеклами, страшно близорукий и нелюдимый. Дядя Яша обладал удивительной способностью внезапно исчезать и пропадать на несколько лет и так же внезапно появляться».

Этот мрачный субъект в пенсне, как вы догадываетесь, был Яков Михайлович Свердлов. После октября 1917 года именно к нему, в Москву, в его кремлевские апартаменты, переселилось все семейство Авербахов из Саратова. Летом 1918 года, пишет Г. Александров, Леопольд Авербах «разыскал меня в Москве и конфиденциально сообщил, что им, как буржуям, пришлось бежать из Саратова и теперь они живут у дяди Яши в Москве. Ленька дал мне свой адрес: Кремль, Кавалерский корпус». Александрова встретил «дядя Яша», «весь зашитый в черную кожу», на Леньке также была «кожаная куртка такая же, как у дяди Яши», доходившая ему до колен.

С этого и начался феерический взлет карьеры Леопольда Авербаха:

«Ленька в Берлине, Ленька в Париже у Анатолия Франса. Ленька мотается по командировкам по всем Европам и после каждой поездки

444

рассказывает мне с увлечением о своих путешествиях по подложным паспортам и своих подпольных приключениях за границей.

Ленька — член ЦК Комсомола, организатор КИМ’а (Коммунистической Интернациональной Молодежи). Ленька во главе издательства “Молодая гвардия” и сам себя величает советским Сытиным...

Ленька громит в своих статьях классиков и разделывает под орех Пушкина с его дворянской помещичьей идеологией. Ленька в гимназии был круглый троечник и успел кончить 5 классов. Но в литературных кругах его называют пролетарским Белинским.

Он — редактор журнала “На литературном посту”, он возглавляет РАПП — Российскую Ассоциацию пролетарских писателей.

Это Ленька-то! Пролетарий, которого в приготовительный класс гимназии привозили на собственных лошадях.

Во время партийных дискуссий Ленька выступает со статьями в троцкистском духе»⁸⁷.

После смерти «дяди Яши» — Я. М. Свердлова — Л. Авербах держится на плаву и делает карьеру исключительно за счет своих давних и прочных связей с ЧК.

Они еще более крепнут и углубляются после того, как его сестра Ида выходит замуж за начальника Секретного Отдела ОГПУ Генриха Ягоду, фармацевта по образованию. «Генрих — плюгавый парень с рыбьими глазами и старше Иды лет на пятнадцать. Но ему предсказывают большую карьеру и уже называют на службе Железным Генрихом. Брак по расчету».

Генрих Ягода ненавидел Шолохова ничуть не меньше, чем Леопольд Авербах.

Добавлю, что свою фантастическую карьеру этот молодой безграмотный барчук начал в возрасте 15, а завершил — в 25 лет.

Помощники Авербаха по РАПП’у имели бо́льший и несколько иной жизненный опыт, но в большинстве своем также были очень молодыми людьми. Это — А. Фадеев (1901—1956), член партии с 1918 года, комиссар Булыга времен Гражданской войны, партийный работник в Краснодаре и Ростове-на-Дону, в 24 года написавший свою знаменитую повесть «Разгром» (в 1956 году Шолохов назовет Фадеева «властолюбивым генсеком»)⁸⁸; В. Ставский (1900—1943), член партии с 1918 года, комиссар Гражданской войны, партработник в Ростове, автор повести «Станица», написанной им в 25 лет, руководитель Северо-Кавказской Ассоциации пролетарских писателей, организатор и редактор журнала «На подъеме»; В. Киршон (1902—1938) — член ВКП(б) с 1920 года, руководитель агитпропа в Ростове-на-Дону, организатор Ростовской и Северо-Кавказской Ассоциации пролетарских писателей; И. Макарьев (1902—1958), член партии с 1920 года, критик и журналист, главный редактор краевой газеты «Красный пахарь» в Ростове-на-Дону...

Такими были руководители РАПП’а — в большинстве своем члены партии с 1918—1920 годов, комиссары и партийные работники, в двадцать с небольшим пришедшие из политики в литературу. Многие из них, как уже говорилось, своей биографией были связаны с Ростовом-на-Дону.

445

Члены Секретариата РАПП; слева направо: А. П. Селивановский, М. В. Лузгин, Б. Иллеш, В. М. Киршон, Л. Авербах, Ф. И. Панферов, А. А. Фадеев, И. Макарьев

446

Вглядитесь в лица этих вершителей литературной политики 20-х — начала 30-х годов, многие из которых уже были известными писателями; все они — сверстники Шолохова, по сути дела — двадцатилетние мальчишки. Молодость Шолохова, как и недостаточность образования, меньше всего волновали их, — они сами были такими же.

Но очевидной была даже чисто личностная, человеческая дистанция между этой плеядой «неистовых ревнителей» из руководства РАПП’а и автором «Тихого Дона». Их еще не выветрившиеся комиссарские «пыльные шлемы» и кожаные куртки мало гармонировали с порыжелой шапкой-кубанкой и залатанным «лапсердаком», в которых появился в столице паренек из донских степей. При всей своей очевидной талантливости — а может быть, именно поэтому — Шолохов с его «Тихим Доном», влюбленно изображавшим жизнь дореволюционного казачества, не мог не настораживать этих «рекрутов коммунизма» своей идеологической чуждостью. Опубликовав — под нажимом Серафимовича — в своем журнале первые две книги романа, воспевающего казачество, и познакомившись с его третьей книгой, посвященной поднявшейся против революции казацкой «Вандее», «неистовые ревнители» не могли не восстать против столь очевидного «инородного тела» в лелеемой ими «пролетарской литературе».

В главном, установочном докладе на втором Пленуме РАПП’а его генеральный секретарь Л. Авербах подверг «Тихий Дон» «критике молчанием». И это был знаковый момент.

Стенограмма второго Пленума РАПП’а (она хранится в архиве ИМЛИ и пока не опубликована) выразительно передает атмосферу этого многодневного собрания и показывает, что пролетарских писателей, выступавших на Пленуме, мало волновали вопросы художественного творчества. Во главу угла был поставлен политический вопрос в самой что ни на есть вульгарно-социологической его трактовке: интересы какого класса выражает и какому классу служит творчество того или иного писателя. В первую очередь — Шолохова, автора самого известного, самого популярного романа того времени, опубликованного в главном органе РАПП’а — журнале «Октябрь».

После того, как в журнале — и в более высоких инстанциях — познакомились с представленной автором рукописью третьей книги романа, рапповцам стало ясно: критики Ермилов и Селивановский, поспешившие причислить «Тихий Дон» к «пролетарской литературе», совершили ошибку.

На втором Пленуме РАПП’а Ермилов молчал, а Селивановскому, который делал доклад о «деревенской» прозе, пришлось прилюдно исправлять свою ошибку. Он определяет теперь Шолохова не как «пролетарского» писателя, но как «писателя крестьянского», который «перерастает в писателя пролетарского»⁸⁹. Критик уточняет: Шолохов представляет в литературе не крестьянина «вообще, но — “зажиточное крестьянство”». Поэтому в романе «почти нет бедноты, она не дана в противостоянии с кулацкими слоями станицы... Проблема “Тихого Дона” — это проблема распада и разложения старой крестьянской психологии»⁹⁰.

447

Алексей Сурков. 1932 г.

Александр Фадеев. 1932 г.

Владимир Киршон. 1929 г.

Иван Макарьев. 9.VII.1925 г.

448

Как главную проблему романа Селивановский ставит в центр своего доклада фигуру Григория Мелехова: «Мы расстаемся с Григорием Мелеховым... на том этапе, когда он прошел через ряд бесконечных колебаний. Перед ним стоит проблема — либо-либо. Он должен перейти либо к белому движению, либо перейти на сторону пролетариата»⁹¹. Это требование: «либо-либо» будет предъявляться Шолохову на всем протяжении его работы над «Тихим Доном».

Все последующие ораторы решительно отказывались признавать Шолохова пролетарским писателем (он им и не был), а некоторые склонялись к тому, что он выражает интересы не просто «зажиточного крестьянства», а кулачества. «Шолохов смакует описание казачьей сытости, сытости зажиточного крестьянства верховых станиц...» — заявил уже первый выступавший в прениях ростовский писатель и, казалось бы, друг Шолохова, А. Бусыгин:

«Проживая в этом году в хуторе Правоторском Хоперского округа, я читал казакам “Тихий Дон” — вечера долгие, делать нечего, изба-читальня плохо работает, я читал, сидят все, слушают очень внимательно, когда я прерываю, они говорят: “Да, хорошо раньше жилось” — и лица грустные. Жили хорошо, теперь плохо, — а верно ли это, товарищи?.. Читая “Тихий Дон” внимательно, мы все же увидим, что там идеализация старого казачьего быта, тоска самого автора, что этот старый казачий быт погибает. Будь он пролетарский писатель, тоски бы этой не было»⁹².

А. Бусыгин не может принять в «Тихом Доне» и любви к «малой» Родине, к донской природе: «Дает казачью степь, такую хорошую казачью степь, и этот “пролетарский” писатель совершенно забывает, что в этой казачьей степи нам приходилось бывать, что нас там рубили... Шолохов... по-ханжески припадает к земле и целует “мать — донскую родную землю”. Почему она ему мать — неизвестно»⁹³.

Бусыгина решительно поддержал молодой пролетарский поэт Алексей Сурков:

«...Тут Саша Бусыгин довольно основательно поставил под сомнение вопрос, пролетарское или непролетарское произведение “Тихий Дон”... Мне кажется, что Шолохов “Тихий Дон” хотел сделать несомненно нашим произведением, но объективно, вне зависимости от субъективного желания Шолохова, произведение получилось непролетарским... Бедняцкая казачья часть, представленная Мишкой Кошевым, она настолько бедна внутренне, что сразу чувствуешь, с какой колокольни смотрит на донскую степь автор. Это положение еще более усугубляется тем обстоятельством, что вся зажиточная часть этого самого донского казачества, что большинство белогвардейских героев, большинство офицеров, так или иначе затронутых Шолоховым, — они выглядят, несмотря на то, что они враждебны нам, они выглядят, с точки зрения автора <...> кристально идейными, чистыми людьми... Получается такое положение, что Шолохов в романтическом виде, как это делает Шульгин, старается представить белогвардейскую гвардию... “Тихий Дон” еще не кончился. Но Бунчука, которого Шолохов поставил на высокие романтические ходули, он угробил вместе с Подтелковым. Вся бедняцкая часть станицы выпала

449

из сферы внимания Шолохова. <...> Шолохов не представляет собой ни чаяний середняка донского, ни чаяний маломощного казачества. Это представитель полнокровного хозяина, крепкого, зажиточного казачества»⁹⁴.

Точку над i на пленуме поставил критик Майзель:

«Если Шолохов является выразителем настроений крестьянства, то только той части, которую принято именовать кулаками»⁹⁵.

Очень важной для последующей судьбы «Тихого Дона» была позиция двух руководителей РАПП’а — Ставского и Фадеева.

В. П. Ставский. 1932 г.

Для Ставского вопрос о «Тихом Доне» — «чрезвычайно интересный и больной вопрос. Особенно бросаются в глаза его лирические отступления о степи». Шолохов выступает в романе как «певец старого казачества». «Как мы должны поступить по отношению к Шолохову, какую линию взять в отношении Шолохова?» — задает вопрос Пленуму секретарь РАПП’а, будущий генеральный секретарь Союза писателей СССР А. Фадеев. И дает на него следующий ответ: «— Было бы очень хорошо, если бы мы записали в наших решениях о необходимости для Шолохова переменить место жительства, переехать в рабочий район, познакомиться с другим районом, познакомиться с другими людьми»⁹⁶.

Некоторое время спустя Ставский попытается подсказать эту рекомендацию лично Сталину.

Фадеев в своих высказываниях о «Тихом Доне» был более осторожен, чем некоторые другие ораторы, но вполне определенен: «Я тоже с большим неудовольствием читал высказывания критиков в прошлом, которые преувеличивали пролетарские элементы “Тихого Дона”, безоговорочно зачисляли Шолохова в пролетарские писатели. Это <...> неправда и потому это вредно, <...> вредно и для самого Шолохова...» — заявил Фадеев. Однако он не согласен и с теми, кто начинает причислять Шолохова чуть ли не к «врагам рабочего класса». Это так же неправильно. «Шолохова ни в коем случае не нужно расценивать как писателя враждебного и ни в коем случае нельзя относиться враждебно. Это было бы преступно. Но мы должны его критиковать, мы должны ему говорить, что вот, мол, эти места у тебя не удаются, надо стараться, чтобы он органическим путем все более и более приближался к пролетариату»⁹⁷. Шолохова надо «воспитывать». Фадеев сообщил пленуму, что он уже занялся подобным «воспитанием»:

450

«Я сказал Шолохову <...> — у тебя целый ряд нехороших мест, и я сказал, что это нужно выкинуть ко всем чертям, у тебя эти места не удаются (Реплика с места: Правильно, правильно!)»⁹⁸.

В завершение дискуссии о «Тихом Доне» на Пленуме высказался еще один «ростовец» — секретарь РАПП’а Макарьев. Согласившись с тем, что «Тихий Дон» — «явление незаурядное в нашей литературе», Макарьев отказал Шолохову в праве быть причисленным даже «к крестьянским писателям». Он заявил, что если бы, прочитав «Тихий Дон» «в другом издании, я знал бы, что это написано не нашим казаком Михаилом Шолоховым, то я бы прочитал это как воспоминания белогвардейцев, как “Ледяной поход”»⁹⁹. Макарьев критикует автора «Тихого Дона» за «объективизм» — и это «не наш объективизм», — заявляет он. «Колебания Григория Мелехова приобретают тень объективизма, который воспринимается: “и нам, и не нам”; во всяком случае, здесь мы имеем колебания не в нашу сторону... Я знаю историю гражданской войны на Северном Кавказе, знаю, что представляют собой Подтелков и Кривошлыков, и когда я читал о прекрасно данных Подтелкове и Кривошлыкове, несомненно чувствовалось, что симпатии автора не на их стороне... Найдите в “Тихом Доне” хоть одно такое место, в котором были бы заложены с неизбежностью явления, которые будут происходить в будущей советской станице. Я там этого не нашел... То, что есть пока — в этом никакая наша идея не заключена, и пока эти два с половиной тома такие, что и нельзя уже дать нашей идеи... Исходя из этого, нужно серьезно поставить вопрос и о “Тихом Доне”, в частности, и о нашей марксистской критике — как она подходит к явлениям, потому что может быть чрезвычайный скандал»¹⁰⁰.

«Чрезвычайный скандал» — вот чего испугались руководители РАПП’а, познакомившись с тем, как развивается действие «Тихого Дона» в третьей книге романа. Время было суровое: «время великого перелома», 1929 год. Сталин со все возрастающей энергией брал руководство не только страной, но и литературой в свои руки. В декабре 1929 года А. Фадеев пишет Р. С. Землячке: «...В “Октябре” я прозевал недавно идеологически двусмысленный рассказ А. Платонова “Усомнившийся Макар”, за что мне поделом попало от Сталина, — рассказ анархистский; в редакции боятся теперь шаг ступить без меня...»¹⁰¹.

Третьей книги «Тихого Дона» руководители РАПП’а и «Октября» испугались куда больше, чем рассказа А. Платонова. По всей вероятности, они знали об отношении Сталина к Шолохову, которое было сформулировано в письме Сталина главному редактору «Рабочей газеты» Феликсу Яковлевичу Кону 9 июля 1929 года.

Правда, это письмо было опубликовано только в 1949 году, когда вышел 12-й том собрания сочинений Сталина. Но Феликс Кон был активно вовлечен в ситуацию вокруг Шолохова: вспомним, что именно в «Рабочей газете» (наряду с «Правдой») 24 марта 1929 года было напечатано письмо Серафимовича, Авербаха, Киршона, Фадеева и Ставского в защиту Шолохова. Письмо Сталина Ф. Кону не было секретным, и Феликс Яковлевич Кон, заслуженный деятель революционного

451

движения, имел право не делать секрета из письма вождя, посвященного Шолохову. Знала об этом письме и журналистка Микулина, книжке которой оно было посвящено. Е. Н. Микулина написала брошюру «Соревнование масс» и была принята Сталиным 10 мая 1929 года¹⁰², после чего Сталин написал предисловие к ее брошюре. Видимо, по этой причине Ф. Кон направил рецензию Руссовой, посвященную брошюре, на просмотр Сталину. Сталин написал письмо редактору «Рабочей газеты» Ф. Кону в защиту брошюры Микулиной от излишне категоричной, как он считал, ее критики Руссовой.

В нем Сталин выразил и свое отношение к роману «Тихий Дон». Не согласившись с критической оценкой в «Рабочей газете» брошюры «Соревнование масс», Сталин задавал вопрос: «Разве ценность брошюры определяется отдельными частностями, а не ее общим направлением?

Знаменитый писатель нашего времени тов. Шолохов допустил в своем “Тихом Доне” ряд грубейших ошибок и прямо неверных сведений насчет Сырцова, Подтелкова, Кривошлыкова и др., но разве из этого следует, что “Тихий Дон” — никуда негодная вещь, заслуживающая изъятия из продажи?»¹⁰³.

Из этого письма следовало, что «общее направление» «Тихого Дона» не вызвало возражений Сталина, но он увидел в романе «частные», однако «грубейшие» ошибки, связанные с Сырцовым, Подтелковым, Кривошлыковым. При этом заметим, что никаких «негативных» сведений о Сырцове в романе не содержалось: он возникает один-единственный раз на съезде казаков-фронтовиков в станице Каменской в 1918 году:

«Зараз, станишники, скажет делегат от рабочих-шахтеров Сырцов. Просьба слухать со вниманием, а также порядок блюсть.

Толстогубый, среднего роста человек поправил зачесанные вверх русые волосы, заговорил. Сразу, как отрубленный, смолк пчелиный гул голосов.

С первых же слов его горячей, прожженной страстью речи Григорий и остальные почувствовали силу чужого убеждения...» (1—2, 473).

Когда после публикации письма Сталина в 1949 году редакторы стали искать ошибки в изображении Сырцова, его фамилии вообще не оказалось в романе: реальный человек по фамилии Сырцов в 1936 году был арестован и в 1937 расстрелян. По существовавшим в ту пору правилам при очередном переиздании «Тихого Дона» его имя вообще было вычеркнуто цензором из романа.

Почему же в письме Сталина упоминается Сырцов? С. И. Сырцов был заместителем председателя Донского Военно-Революционного Комитета Ф. Г. Подтелкова, в 1919 г. — председателем Донбюро РКП(б) и членом РВС Южного фронта. А. А. Френкель в 1918 году был членом Донского Ревкома, в 1919 — членом Донбюро РКП(б): он принимал участие в экспедиции Подтелкова и написал книжку «Орлы революции» о гибели Подтелкова и Кривошлыкова. В 1929—1930 гг. Сырцов и Френкель занимали высокие руководящие посты в Москве — Сырцов был председателем Совета Народных Комиссаров РСФСР, а Френкель — ответственным работником ЦК ВКП(б).

452

Нет сомнения, что будучи главными проводниками политики «расказачивания» на Дону, они не могли принять «Тихий Дон», в особенности его третью книгу, и попытались воздействовать на Сталина, чтобы приостановить ее издание. Вот откуда глубинные полемические нотки в сталинском письме: помимо диалога с Ф. Коном по поводу заметки о книге Микулиной, Сталин ведет мысленно еще один диалог — с невидимыми оппонентами по «Тихому Дону». Согласившись с ними в том, что Шолоховым допущены отдельные ошибки в отношении Подтелкова, Кривошлыкова и Сырцова, Сталин как бы отвечает собеседникам: но разве конечная ценность романа определяется этими ошибками, а не его общим направлением?

Неоднозначность отношения к Шолохову в письме Сталина Ф. Кону — «знаменитый писатель нашего времени», но допускающий в своем творчестве «ряд грубейших ошибок» — отразилась и на работе второго Пленума РАПП, особенно в выступлении А. Фадеева, равно как и в его отношении к Шолохову в целом.

С одной стороны, — утверждал Фадеев — Шолохова с его талантом «ни в коем случае не нужно расценивать как писателя враждебного». И в соответствии с этой установкой руководства РАПП’а, Северо-Кавказская Ассоциация пролетарских писателей сразу после Пленума «поправляет» Н. Прокофьева — автора статьи в «Большевистской смене» — и отвергает обвинения в адрес Шолохова в пособничестве кулакам. Крайком партии принял постановление «По поводу заметки в “Большевистской смене” о писателе М. Шолохове», в котором редактору газеты и автору заметки было поставлено на вид. В журнале «На подъеме», органе Северо-Кавказской Ассоциации пролетарских писателей, был напечатан протест Шолохова: «В № 206 “Большевистской смены” автор статьи “Творцы чистой литературы” Н. Прокофьев обвиняет меня в пособничестве кулакам и антисоветским лицам и в качестве иллюстрации приводит несколько “фактов”. Обвинения эти лживы насквозь»¹⁰⁴.

С другой стороны, руководство РАПП’а считало, что Шолохову нельзя прощать и тех «грубейших ошибок», которые он допускает в «Тихом Доне» и которые куда серьезнее, чем «неверные сведения» в отношении отдельных, пускай и очень важных персонажей романа. Ошибки эти, на взгляд руководства РАПП’а, так велики, что чуть ли не уравнивают «Тихий Дон» с произведениями белогвардейцев. Пока что, — говорил на Пленуме Макарьев, — в «Тихом Доне» «никакая наша идея не заключена». А это значит, что под вопросом было общее направление романа.

Товарищи Шолохова по РАПП’у, критиковавшие его, бесспорно, надеялись, что он доработает третий том — они не хотели печатать роман без коренной переделки. Но писатель категорически отказывался это делать.

О неуступчивости его можно судить по письму Левицкой от 2 апреля 1930 года:

«Дорогая Евгения Григорьевна!

Одновременно с Вашим первым письмом получил я письмо от Фадеева по поводу 6 ч[асти]...

453

Прежде всего: Фадеев предлагает мне сделать такие изменения, которые для меня неприемлемы никак. Он говорит, ежели я Григория не сделаю своим, то роман не может быть напечатан. А Вы знаете, как я мыслил конец III кн[иги]. Делать Григория окончательно большевиком я не могу. Лавры Кибальчича меня не смущают. Об этом я написал и Фадееву. Что касается других исправлений (по 6 ч[асти]), — я не возражаю, но делать всю вещь — и главное конец — так, как кому-то хочется, я не стану. Заявляю это категорически. Я предпочту лучше совсем не печатать, нежели делать это помимо своего желания, в ущерб и роману и себе. Вот так я ставлю вопрос. И пусть Фадеев (он же “вождь” теперь...) не доказывает мне, что “закон художеств[енного] произведения требует такого конца, иначе роман будет объективно реакционным”. Это — не закон. Тон его письма — безапелляционен. А я не хочу, чтобы со мной говорили таким тоном, и ежели все они (актив РАППА) будут в этаком духе обсуждать со мной вопросы, связанные с концом книги, то не лучше ли вообще не обсуждать. Я предпочитаю последнее.

Вы поймите, дорогая Евг[ения] Григорьевна, что рот зажать мне легче всего. Тогда только нужно по-честному сказать: “брось, Шолохов, не пиши. Твое творчество нам не только не нужно, но и вредно”. А то в одном месте Фадеев говорит буквально следующее: “ежели Григория теперь помирить с Сов[етской] властью, то это будет фальшиво и неоправданно”. В конце же твердо советует: “Сделай его своим, иначе роман угроблен”. Советовать, оказывается, легче всего... У меня убийственное настроение сейчас. Если я и работаю, то основным двигателем служит не хорошее “святое” желание творить, а голое упрямство — доказать, убедить...

Прекрасный “двигатель”, не правда ли? У меня не было более худшего настроения никогда. Я серьезно боюсь за свою дальнейшую литературную участь. Если за время опубликов[ания] “Тих. Дона” против меня сумели создать три крупных дела (“старушка”, “кулацкий защитник”, Голоушев) и все время вокруг моего имени плелись грязные и гнусные слухи, то у меня возникает законное опасение, “а что же дальше?” Если я и допишу “Тих. Дон”, то не при поддержке проклятых “братьев”-писателей и литерат[урной] общественности, а вопреки их стараниям всячески повредить мне. Небольшое количество таких друзей, как Вы, только резче подчеркивает “окраску” остальных. Ну, черт с ними! А я все ж таки допишу “Тихий Дон”! И допишу так, как я его задумал. Теперь много рук тянется “направлять” и покровительственно трепать меня по плечу, а тогда, когда я болел над “Доном” и попрашивал помощи, большинство этих рук отказались поддержать меня хоть немного. Приеду — расскажу Вам о недавнем прошлом, о чем не хотелось говорить раньше.

Работаю над 7 ч[астью]. В мае буду в Москве. Тогда прочтете конец, прочтут и мои хозяева, и уже окончательно попытаюсь договориться. Согласятся печатать — хорошо, рад буду. А нет, — не надо. На “нет” ведь и суда нет. <...> Ну, что же, видно, большое лихо сделал я тем, кто старается меня опоганить. Написал Серафимовичу»¹⁰⁵.

454

Неуступчивость и мужество молодого писателя в тяжелейших условиях конца двадцатых — начала тридцатых годов поражают. В обстоятельствах, казалось бы, беспросветных, когда все — и пленум РАПП’а, и главный редактор «Октября», и те, кто «выше» — вынесли «Тихому Дону» приговор, требуя коренной его переделки, Шолохов стоит на своем.

В цитировавшемся выше письме А. С. Серафимовичу 1 апреля 1930 года он пишет: «Вам уже, наверное, известно, что 6 часть “Тих[ого] Дона” печатать не будут, и Фадеев (он прислал мне на днях письмо) предлагает мне такие исправления, которые для меня никак неприемлемы.

Очень прошу Вас, оторвите для меня кусочек времени и прочтите сами 6 ч. Страшно рад был бы получить от Вас хоть короткое письмо с изложением Ваших взглядов на 6 ч.»

Далее Шолохов сообщает о новой кампании клеветы, поднятой против него «друзьями»-писателями в связи с опубликованным посмертно письмом Л. Андреева об очерке «Тихий Дон» Голоушева и задает вопрос: «Что мне делать, Александр Серафимович? Мне крепко надоело быть “вором”. На меня и так много грязи вылили. А тут для всех клеветников — удачный момент: кончил я временами, описанными Голоушевым в его очерках (Каледин, Корнилов, 1917—18 гг.). Третью книгу моего “Тих. Дона” не печатают. Это даст им (клеветникам) повод говорить: “Вот, мол, писал, пока кормился Голоушевым, а потом «иссяк родник»”...

Горячая у меня пора сейчас, кончаю III кн., а работе такая обстановка не способствует. У меня руки отваливаются и становится до смерти нехорошо. За какое лихо на меня в третий раз ополчаются братья-писатели? Ведь это же все идет из литературных кругов»¹⁰⁶.

Упреки в «поддержке кулака» сопровождались обвинениями в литературном воровстве.

Неизвестно, ответил ли Серафимович на это письмо. Помочь Шолохову с публикацией третьей книги романа он не мог, так как уже был отодвинут от руководства журналом «Октябрь» — не исключено, что за то, что настоял на публикации первых двух книг романа.

Да и отношение Серафимовича к «Тихому Дону» после третьей книги изменилось — оно стало более критическим. Даже он начинает думать, что у Шолохова есть «большая беда <...> — это недостаточная общественно-политическая внутренняя структура у него, не то, что он чуждый человек, — нет, все это он отлично понимает, но как-то писателя, да не только писателя, всякого гражданина революционного Советского Союза, должна пронизывать определенная политическая структура, вот у него еще этого нет, но он растет и в этом отношении»¹⁰⁷.

Остановка публикации третьего тома «Тихого Дона» объясняет и перемену сроков его окончания, что, как мы видели, нашло отражение в автобиографиях Шолохова.

Как это ни покажется неожиданным, но первоначально намеченный писателем срок окончания романа «Тихий Дон» в 1930 году был вполне реальным. Шолохов предполагал завершить роман третьей

455

книгой, а она в основной своей части к началу 1929 года была уже готова. Творческих сил, при его работоспособности и моцартианском начале его натуры, столь мощно проявившем себя в двух первых книгах романа, у Шолохова хватило бы, чтобы написать «Тихий Дон» в трех книгах за четыре года. Вспомним: первую книгу «Поднятой целины» он написал за год!

Однако общественные обстоятельства осложнили и на много лет удлинили работу над романом. В процессе борьбы за третью книгу писатель приходит к мысли о необходимости создания четвертой книги, хотя на полях письма к Левицкой от 2 апреля 1930 года замечает: о четвертой книге «говорить преждевременно». Переписка Шолохова с Левицкой позволяет документально проследить, как в процессе его работы над «Тихим Доном» уточнялся и корректировался замысел романа. Во время поездки Левицкой в Вёшенскую в июле — августе 1930 года писатель так говорил ей о работе над сюжетом романа: «...Меня смущает то, что приходится комкать конец, иначе я не уложусь в третью книгу. Кончается: я обрываю польской войной, куда Григорий идет как красный командир. Боюсь, что будут говорить, что о Григории белом я говорю больше, чем о Григории красном. Но я иначе не могу — слишком разрастается третья книга»¹⁰⁸.

Лишь в августе 1932 года Шолохов окончательно приходит к мысли о необходимости создания четвертой книги «Тихого Дона». 4 августа он пишет Левицкой:

«Меня очень прельщает мысль написать еще четвертую книгу (благо из нее у меня имеется много кусков, написанных разновременно, под “настроение”), и я, наверное, напишу-таки ее зимою. Ну, да об этом еще будет разговор. Надо же мне оправдать давным-давно выбранный для конца эпиграф. Я его Вам читал, и он так хорош, что приведу его еще раз...»¹⁰⁹.

Этим эпиграфом — отрывком из старинной казачьей песни, как нельзя лучше передающим всю тяжесть настроения Шолохова в период борьбы за третью книгу, писатель открыл не четвертую, а третью книгу своего романа, когда она, вышла, наконец, в 1933 году отдельным изданием в Госиздате.

«КРАСНЫЙ КАЗАК ИЛИ БЕЛОГВАРДЕЙСКАЯ СВОЛОЧЬ?»

В центре борьбы вокруг романа Шолохова был образ Григория Мелехова — об этом свидетельствуют приведенные выше материалы второго Пленума РАПП, как и требование Фадеева о необходимости коренной переработки третьей книги «Тихого Дона». Вспомним слова из письма Шолохова Е. Левицкой: «Он говорит: ежели я Григория не сделаю своим, то роман не может быть напечатан».

Нажим рапповцев на Шолохова шел именно в этом направлении: сделать Григория «своим».

По утверждениям «антишолоховедов», Шолохов, якобы, в итоге сделал Григория «красным» и, описывая «политические блукания» Григория Мелехова, утверждал «неизменное тяготение и конечный

456

переход его к большевикам». Эта мысль назойливо повторяется в книге Д* «Стремя “Тихого Дона”»: «...Глава за главой, вопреки нагнетанию фактов, “соавтор-двойник” силится показать устремленность героя к большевикам»; по вине «соавтора» «блукания» Мелехова (результат его несознательности и политической косности) ведут, и неизбежно окончательно приведут его к большевикам...»¹¹⁰, хотя он должен был прийти к белым.

Даже Рой Медведев, сторонник гипотезы Д*, правда, как мы покажем далее, сторонник далеко не убежденный в правоте литературоведа Д*, писал, что требование Д* обязательно привести в конце романа Григория Мелехова к белым мало отличается от требования рапповцев привести героя к большевикам. «Такой конец тоже был бы дешевой агиткой, только белогвардейской»¹¹¹.

Как видим, крайности сходятся.

Левицкая рассказывает в своих записях-воспоминаниях: «Как-то случайно встретилась я с Панферовым. “Вот вы дружите с Шолоховым — убедите его, чтобы он закончил “Тихий Дон” тем, что Григорий станет большевиком. Иначе “Тихий Дон” не увидит света”. — “А если это не соответствует жизненной правде?” — возразила я. — “Все равно — так надо”. Когда я сказала М. А. об этом, он усмехнулся и ответил: “Вопреки всем проклятым братьям-писателям, я кончу “Тихий Дон”, как считаю правильным”»¹¹². И Шолохов оставил Григория Мелехова на распутье, — и в этом мудрость автора.

Между тем требования сделать Григория Мелехова большевиком, а роман «Тихий Дон» превратить в «советское» произведение звучали все сильнее. На Шолохова по-прежнему оказывали давление, прежде всего, Северо-Кавказская Ассоциация пролетарских писателей и журнал «На подъеме».

В конце мая 1930 года СКАПП организовала обсуждение глав из третьей книги «Тихого Дона» на читательской конференции в Рабочем Дворце имени Ленина в Ростове-на-Дону, а затем опубликовала его стенограмму в июньском номере журнала «На подъеме» за 1930 год. Результаты для Шолохова не были утешительными: словно сговорившись, читатели продолжали критику романа в духе Второго Пленума РАПП’а.

Приведем выдержки из этой стенограммы:

«Выступивший первым тов. Апресян (мастерские колхоза) сказал:

— “Тихий Дон” нравится людям всех классовых категорий. Это вызывает целый ряд мыслей. Значит, в романе имеется некоторое стирание классовых граней: нет в нем и “мордобоя” классового врага, нет и поддержки казацкой бедноте, <...> нет показа таких большевиков, которые были бы коренными казаками. <...>

— Нам неизвестно, — говорит тов. Соловьев, — каков будет заключительный аккорд книги. Мы можем надеяться, что Шолохов даст правильную классовую установку... <...>

Выступившие затем т.т. Макарьев и Бусыгин подвергли критике отрывки, зачтенные Шолоховым на вечере, отметили, кроме того, отпечаток идеализации казачьего быта, лежащий на всем романе, своеобразный пацифизм, присущий Шолохову, и, как основной недостаток

457

романа, подчеркнули то, что в нем дается показ борьбы белых с красными, а не борьбы красных с белыми.

Интересным было выступление т. Берковской.

— <...> Отзыв рабочих о “Тихом Доне” был почти единодушен.

— Хорошее произведение, но беспартийное!

Эта оценка совершенно правильная. Какими чувствами заражает “Тихий Дон”? Надо сказать, что не теми, которые были бы для нас желательны. Особенно это относится к прочтенному здесь отрывку о смерти белого офицера Петра Мелехова. После этого вечера меня спросят рабочие:

— Ну, как дальше, что пишет Шолохов?

Что ж ответить? Придется сказать, что Шолохову было жаль убитого офицера...

Тов. Сирота (курсы колхозников):

— Мне, как грузчику, литературу читать приходилось мало. Но Шолохова читал, потому что мне — партизану — интересно было о тех событиях, в которых участвовал, прочитать. Между грузчиками был у нас разговор о “Тихом Доне” Шолохова. Ребята говорят: “парень не знает, откуда ветер дует”.

Тов. Литинский подчеркивает, что суровым предупреждением звучат слова читателей о том, что “Тихий Дон” не вооружает их для классовой борьбы. Казаков описывать так, как описывают пейзаж, нельзя. Надо показать свое отношение к описываемым событиям. Объективизм же — путь очень опасный.

В заключительном слове тов. Шолохов признал, что часть выступавших товарищей делала верные замечания, в частности тов. Апресян. Товарищи говорили, что “Тихий Дон” нравится разнообразным социальным группам. Я это знаю по письмам, — говорит тов. Шолохов, — задумывался над этим, стараюсь доискаться корней того, например, что за границей меня переводят всюду, и эс-эры дают положительные аннотации роману.

Основное объяснение этому тов. Шолохов находит в том, что в “Тихом Доне” “не лежит четко линия отрицания”. “Влияние мелкобуржуазной среды сказывается, — признается тов. Шолохов. — Я это понимаю и пытаюсь бороться со стихией пацифизма, которая у меня проскальзывает”.

“Я внимательно присматриваюсь к рецензиям на роман и должен сказать, что за границей меня не приемлют безоговорочно как, например, Пильняка. Белогвардейская печать дает преимущественно отрицательные отзывы”.

“Правильно говорил тов. Макарьев, что я описываю борьбу белых с красными, а не борьбу красных с белыми. В этом большая трудность. Трудность еще в том, что в третьей книге я даю показ вёшенского восстания, еще не освещенного нигде. Промахи здесь вполне возможны. С читателя будет достаточно того, — закончил тов. Шолохов, — что я своеобразно покаюсь и скажу, что сам недоволен последними частями романа и хочу основательно обработать их”»¹¹³.

Эта «Беседа Мих. Шолохова с читателями», как назвали этот материал в редакции журнала «На подъеме», показывает, сколь непросто

458

было отстаивать писателю свою правоту. «Беседа» эта была явно организована сверху — не только СКАПП’ом, но и РАПП’ом — вряд ли случайно проводить ее приехали из Москвы два руководящих рапповца, И. Макарьев и А. Бусыгин, старые члены СКАПП’а, которые и задавали идеологический тон обсуждению.

Шолохову пришлось даже «покаяться» перед читателями: он, мол, «сам недоволен последними частями романа», пообещать «основательно обработать их». Не переработать, но обработать! — точность слова для Шолохова всегда была исключительно важной.

Следом рапповцы предприняли еще одну акцию давления на Шолохова — организовали в Ростове «научную» дискуссию по «Тихому Дону», опубликовав ее в декабрьском номере журнала «На подъеме» за 1930 год.

Правда, во вступлении к публикации материалов дискуссии редакция журнала выразила несогласие с докладом историка Н. Л. Янчевского «Реакционная романтика», определившим ход дискуссии, но ведь трибуна ему была предоставлена! Он заявил:

«...“Тихий Дон” произведение чуждое и враждебное пролетариату. <...> Шолохов в романе “Тихий Дон” совершенно сознательно проводит те идеи, под знаменем которых боролась здесь, на Северном Кавказе, в частности на Дону, кулацкая контрреволюция и донское дворянство, которое сейчас выброшено за границу»¹¹⁴.

В этом Янчевский видит «реакционную романтику» «Тихого Дона»:

«Из каких элементов конкретно слагается реакционная романтика “Тихого Дона”? Слагается она, прежде всего, из идеализации природы Дона, культивирования “любви к родине”, т. е. Дону. <...> Второй момент — культ старины. <...> В чем выражается у Шолохова культ старины? Во-первых, роман Шолохова пересыпан старинными песнями. На Дону песню сменяла частушка. Дон разлагался, особенно в последнее время, и был писатель, который это подметил, — Крюков, который писал, кажется, в “Русском богатстве”, а потом был в стане белых.

Разлагалась и песня вместе с бытом. Старинная песня уже умирала, отживала свой век. <...>

Затем у Шолохова мы встречаем всякого рода архаизмы, т. е. щеголяние старинными выражениями, которые тоже отжили, ибо по сути дела язык тоже изменялся... <...> Преувеличение особенностей говора служит Шолохову для того, чтобы обосновать обособленность казачества с лингвистической точки зрения.

К культу старины относятся заговоры, старинные обряды, обычаи и преувеличенные бытовые особенности — опять-таки старый, потрепанный хлам... <...>

Он дает идеализированный, устойчивый, якобы, быт с орнаментами из обряда, старинных песен и т. д. и т. д. <...>

В каждой фразе культивируется любовь к “тихому Дону”»¹¹⁵.

Таковы «преступления» Шолохова, в которых в начале 30-х годов его обвиняла лево-догматическая критика.

Доклад историка Янчевского — «специалиста» по истории Гражданской войны, убежденного троцкиста и вульгарного социолога,

459

прозвучал в самый разгар борьбы Шолохова за публикацию третьей — главной книги «Тихого Дона», в которой описывались события Вёшенского восстания. В ходе «научной» дискуссии в адрес Шолохова Янчевский выдвинул уже открыто политические обвинения:

«Стоит сопоставить, как автор изображает красных и белых, чтобы понять, на чьей стороне симпатии автора. <...>

Все построено на контрастах: черные краски — большевикам, светлые тона — белым. <...> Установка, которая имеется в романе Шолохова “Тихий Дон”, в своей исторической и программно-политической части <...> нам враждебна. В период обостренной борьбы это является тем знаменем, под которым кулачество пытается объединить и повести за собой основные массы казаков... <...> С этой точки зрения, я думаю, роман Шолохова высокий по своей художественности <...> по своей идее выражает то, чем оперировала самая махровая донская контрреволюция. <...> Надо всем читателям вскрыть подлинные политические идеи “Тихого Дона”...».

Оратор увидел в «образе “Тихого Дона”» «цельную систему националистического мировоззрения», а в Шолохове — «идеолога казачества в его зажиточной части»¹¹⁶.

Эти грубые идеологические и политические нападки, даже в ту пору выходившие за пределы принятого, где главным было требование «перемещения идейной доминанты» романа, публиковались органом СКАПП’а «На подъеме» с совершенно определенной целью — заставить Шолохова изменить «политическую доминанту» романа, — т. е. сделать то, в чем так безосновательно обвиняет его литературовед Д*. От автора «Тихого Дона» требовали дать прямой ответ на вопрос: с кем, на чьей стороне — революции или контрреволюции — он находится? И предупреждали, что ответ будет зависеть от дальнейшей эволюции характера Григория Мелехова. «Так как Мелехов является синтезированным образом, является прообразом шатающегося казачества, то давайте проследим его до конца. Если шатающееся казачество (то есть, следовательно, Мелехов. — Ф. К.) станет революционным, тогда мы не сможем бросить упрек Шолохову»¹¹⁷.

Как видим, спор концентрировался вокруг позиции автора и позиции героя. Станет ли Григорий Мелехов «нашим»? Или так и останется «не нашим»?

Один из первых редакторов «Тихого Дона» даже воскликнул с откровенной досадой: «Григорий мог бы быть нашим»¹¹⁸.

Но Шолохов стоял на своем.

Здесь самое время еще раз вспомнить слова Солженицына и литературоведа Д*, будто «Шолохов в течение лет давал согласие на многочисленные беспринципные правки “Тихого Дона” — политические, фактические, сюжетные, стилистические» (их анализировал альманах «Мосты». 1970. № 15). Будто он, в качестве «соавтора-двойника», всячески утверждал в образе Григория Мелехова «неизменное тяготение и переход его к большевикам».

Реальные факты опровергают эти слова. Американский исследователь Г. С. Ермолаев, на статью которого в альманахе «Мосты» ссылается Солженицын, писал нечто прямо противоположное:

460

«Здесь уместно заметить, что Шолохов всегда неохотно шел на неизбежные уступки цензуре и упорно отстаивал оригинальный текст “Тихого Дона” от ее посягательств. Из-за его отказа существенно переработать третью книгу романа в политическом отношении печатание ее в “Октябре” было задержано почти на три года. Несколько крупных кусков текста, изъятых редакторами “Октября” при возобновлении печати этой книги в 1932 году, были восстановлены Шолоховым при первой же возможности — в ее отдельном издании 1933 года. Тридцать лет спустя, при просмотре текста “Тихого Дона” для Собрания сочинений в восьми томах, Шолохов удалил из него значительную часть политических и стилистических поправок, внесенных в “сталинское” издание 1953 года без его ведома или при его минимальном участии»¹¹⁹.

Разрешения на публикацию третьей книги «Тихого Дона» Шолохов добился лишь благодаря вмешательству Сталина. К вопросу о взаимоотношениях писателя и вождя мы вернемся в следующей главе.

С января 1932 года публикация романа была возобновлена. Но уже 23 апреля 1932 года Шолохов пишет Серафимовичу:

«В январе я наладил печатание 3 кн[иги] “Т. Д.”, но это оказалось не особенно прочным, печатать с мая снова не буду (причины изложу Вам при встрече)» (8, 35).

Что это за причины? Они объяснены Шолоховым в письме Левицкой в апреле 1932 года:

«Евгения Григорьевна! С 5 № “Октября” я сызнова и по собственному почину прекращаю печатание... “Тихого Дона”. Зарезали они меня во 2 №, несмотря на договоренность. А я этак не хочу. Видимо, дело с печатанием 3 кн. придется всерьез отложить до конца 2 пятилетки»¹²⁰.

«Зарезали» в редакции «Тихий Дон» крупно: в январском номере изъяли главу XXIII, посвященную расстрелу красными Мирона Григорьевича, в февральской книжке — концовку главы XXXIII (об участии женщин, детей, стариков в восстании), вторую половину главы XXXIV (скорбь в хуторе Мелеховых над убитым Петром), наконец, середину главы XXXIX (рассказ казака-старовера о репрессиях комиссара Малкина в станице Букановской).

Угроза писателя прекратить публикацию романа (после личного указания Сталина печатать роман) сыграла свою роль. По требованию Шолохова редакция «Октября» в № 5—6 1932 года опубликовала ранее изъятые куски текста, указав, что они «выпали» по техническим причинам. Но восстановлено было не все. Текст главы XXIII — о расстреле Мирона Григорьевича и рассказ старика-старовера о репрессиях комиссара Малкина так и не были опубликованы. Сюжет о комиссаре Малкине в станице Букановской Шолохову удалось восстановить лишь в отдельном издании третьего тома «Тихого Дона» (Государственное издательство художественной литературы, 1938 г.). В связи с этим 26 сентября 1932 года Шолохов писал в ГИХЛ: «В третьей книге есть ряд вставок. Все эти куски были выброшены редакцией “Октября”. Я их восстановил и буду настаивать на их сохранении...»¹²¹.

461

Однако и в этом, наиболее полном издании третьей книги романа не обошлось без изъятий: была сокращена сцена, в которой описывался приезд Троцкого на станцию Чертково и его поспешное бегство с митинга. Шолохов смог восстановить эпизод с Троцким только в издании своего собрания сочинений в 1980 году.

Факты свидетельствуют, что писатель не просто «неохотно шел» на любые цензурные уступки, — он упорно боролся за право говорить то, что думает. Не только с цензурой, но и со Сталиным.

Г. Ермолаев в книге «Михаил Шолохов и его творчество» ссылается на слова сотрудника отдела агитации и пропаганды Ростовского обкома партии Петра Ивановича Еремеева, которые передала ему профессор Ростовского университета М. А. Полторацкая: «...Еремеев рассказывал ей о том, что зимой 1938 года, по прочтении рукописи 4-й книги, Сталин вызвал Шолохова в Москву и сказал ему: “Измените конец романа и покажите, кто такой Григорий — красный казак или белогвардейская сволочь”»¹²². Рой Медведев также пишет, что Сталин был недоволен концом романа и «спрашивал, когда Шолохов приведет своего Григория к большевикам»¹²³.

Эти свидетельства подтверждает и стенограмма обсуждения «Тихого Дона» во время присуждения М. А. Шолохову только что учрежденной Сталиным Сталинской премии в 1940 году. Если бы члены Комитета по Сталинским премиям не знали об отношении Сталина к роману, вряд ли они решились бы на ту суровую критику «Тихого Дона», какая имела место на заседаниях Комитета. Членам Комитета было известно, что судьбу третьей книги «Тихого Дона» решил Сталин. Но даже это не помешало им выступить с самыми суровыми оценками «Тихого Дона», прежде всего образа Григория Мелехова.

Алексей Толстой
и Михаил Шолохов
в Горках. 1934 г.

Алексей Толстой:

«Книга “Тихий Дон” вызвала и восторги и огорчения среди читателей. Общеизвестно, что много читателей в письмах своих требуют от Шолохова продолжения романа. Конец 4-й книги (вернее, вся та

462

часть повествования, где герой романа Григорий Мелехов, представитель крепкого казачества, талантливый и страстный человек, уходит в бандиты) компрометирует у читателя и мятущийся образ Григория Мелехова, и весь созданный Шолоховым мир образов, мир, с которым хочется долго жить, — так он своеобразен, правдив, столько в нем больших человеческих страстей.

Такой конец “Тихого Дона” — замысел или ошибка? Я думаю, что ошибка. Причем ошибка в том только случае, если на этой 4-й книге “Тихий Дон” кончается... Но нам кажется, что эта ошибка будет исправлена волей читательских масс, требующих от автора продолжения жизни Григория Мелехова...

Григорий не должен уйти из литературы, как бандит. Это неверно по отношению к народу и к революции. Тысячи читательских писем говорят об этом. Мы все требуем этого».

А. А. Фадеев:

«“Тихий Дон” — исключительно талантливое произведение... Но, с другой стороны, все мы обижены концом произведения в самых лучших советских чувствах. Потому что 14 лет ждали конца, а Шолохов привел любимого героя к моральному опустошению. 14 лет писал, как люди друг другу рубили головы — и ничего не получилось в результате рубки. Люди доходят до полного морального опустошения, и из этой битвы ничего не родилось...

В 3-м томе Шолохов своего героя делает вредной фигурой, контрреволюционером... Почему мы победили контрреволюцию? Потому что те, которые боролись с контрреволюционным казачеством, были идейно и морально выше. А в “Тихом Доне” есть только три фигуры большевиков — это Штокман, но это не настоящий большевик, а “христианский”. Вторая фигура — Бунчука. Это фигура “железобетонного” большевика, закованного в железо и бетон. И фигура Кошевого, — но это подлец.

Художник с огромной силой, зная среду, казачью жизнь и быт, показал какой-то отрезок развития казачества, обреченность контрреволюционного дела. Там видна полная обреченность. Но ради чего и для чего, что взамен родилось, — этого нет... Шолохов поставил читателя в тупик. И вот это ставит нас в затруднительное положение при оценке.

Мое личное мнение, что там не показана победа сталинского дела, и это меня заставляет колебаться в выборе».

А. П. Довженко:

«Я прочитал книгу “Тихий Дон” с чувством глубокой внутренней неудовлетворенности. Первое, что было совершенно ясно, — это наличие у Шолохова огромного писательского таланта. И неудовлетворенность сложилась пропорционально величине таланта Шолохова.

Суммируются впечатления таким образом: жил веками тихий Дон, жили казаки и казачки, ездили верхом, выпивали, пели, был какой-то сочный, пахучий, устоявшийся, теплый быт. Пришла революция, советская власть, большевики, — разорили тихий Дон, разогнали, натравили брата на брата, сына на отца, мужа на жену; довели до оскудения страну, заразили триппером, сифилисом, посеяли грязь,

463

злобу, погнали сильных, с темпераментом людей в бандиты... И на этом дело кончилось...

Создается впечатление, что писатель-коммунист провел целый ряд лет в какой-то душевной раздвоенности, — во всяком случае — какой-то неполноты. Что получилось? Дело не в том, чтобы отправить Мелехова в кандидаты коммунистической партии, а ошибка заключается в том, что созидающие, положительные стороны эпопеи, враги врагов, о которых говорил тов. Сталин, не показаны в романе. Им не отведено должное количество места, им не отведено и должное качество выполнения.

У меня в отношении Мишки Кошевого сложилось такое впечатление, что он автору не особенно близок, поэтому и краски для него оказались схематичными. Он какой-то человек жесткий, весьма личный, грубый, мстительный».

А. Н. Толстой:

«Не просветленный человек».

А. П. Довженко:

«Огромное количество писем, которые получает Шолохов, говорят о том, что народ не принял этого большого труда, что народ требует от этого большого мастера досказать правду.

Разрешите привести такой пример. У меня была встреча с Виртой, который приехал из Риги и рассказывал, что за границей было много рецензий по поводу этой книги. В рецензиях говорится: даже член большевистского парламента, которого считают личным другом Сталина, написал книгу, в которой привел к самому печальному концу героя; и даже он, этот человек, изобразил большевика в виде слабого, мстительного, жестокого человека.

Конечно, не хотелось бы слышать это».

Н. Н. Асеев:

«Говорят: как же Мелехов не показан в его перевоплощении, раз человек потенциально был на стороне коммунистов? Нельзя же говорить, что виноват Мелехов, что он не оплодотворился идеей коммунизма. Не было “пыльцы” достаточно тогда, не было хорошего цветения человеческой жизни. И потому-то были восстания...

Попадая под влияние художественного мастерства Шолохова, увлекаясь художественным талантом его, надо читателю подумать и сказать: что, я от этого испорчусь? Думаю, что ни я, ни читатель от этого не испортится.

Не думаю, чтобы было так просто сделать Мелехова коммунистом...

Я буду голосовать за Шолохова. Мне кажется, что это не будет ошибкой. У Шолохова еще будет возможность доказать, что “Григорий” у него есть в запасе. Не этот, не Мелехов, а другой»¹²⁴.

В итоге столь странного обсуждения М. А. Шолохов получил Сталинскую премию первой степени, первую Сталинскую премию по разделу «проза» в советской литературе. Из 35 членов Комиссии по Сталинским премиям за Шолохова проголосовал 31 человек. По разделу «проза» баллотировалось еще два претендента: Ванда Василевская за роман «Пламя на болотах» получила один голос, С. Н. Сергеев-Ценский за роман «Севастопольская страда» — также один голос.

464

«КНИГА, КОТОРАЯ УДИВИЛА МИР!»

Куда более прямым с самого начала был путь к триумфу «Тихого Дона» за рубежом. Роман начал свое триумфальное шествие по миру сразу после выхода первой и второй книг, когда в Советском Союзе его третья книга находилась фактически под запретом.

В Германии первые две книги «Тихого Дона» были переведены на немецкий уже в 1929—1930 гг. и сразу же получили высочайшую оценку.

«Величием своего замысла, многогранностью жизни, проникновенностью воплощения этот роман напоминает “Войну и мир” Льва Толстого»¹²⁵ — такую оценку «Тихому Дону» дал в своей статье, опубликованной в октябре 1929 года в журнале «Die Linkskurve», немецкий писатель Франц Вейскопф.

Высочайшая оценка только что появившегося романа молодого советского автора как произведения классического была характерна практически для всех стран Европы.

«...Взращенный на еще нетронутой донской целине, он сразу возвестил о себе произведением такой мощи, что успех его превратился в подлинное событие»¹²⁶, — заявил в 1930 году известный французский литературовед Андрэ Левинсон.

Начиная публикацию «Тихого Дона» в своем воскресном приложении, английская газета «Санди график» дала 27 мая 1934 года аншлаг: «“Тихий Дон” — это книга, которая удивила мир!» и предвосхитила публикацию следующими словами: «Сегодня “Санди график” начинает публикацию выдающегося, одного из наиболее сенсационных, правдивых и очаровательных романов, когда-либо написанных. Книга эта удивила мир! В последние годы ни одно произведение не приблизилось к этой величественной саге о русской жизни по своей силе, взволнованности и безжалостному реализму»¹²⁷.

Столь же восторженно встретила «Тихий Дон» и белоэмигрантская критика. Так, журнал «Числа» уже в феврале 1930 года в рецензии на первую и вторую книги романа писал: «Шолоховский роман, изображая казачество перед войной, на войне и в начале революции, прославил автора на весь мир»; «Шолохов, кровно привязанный к жизни, “открывает” казака так, как до него еще никто не пытался его изобразить изнутри»; «у Шолохова, как в “Войне и мире” Толстого, множество отдельных сюжетов в романе, но в основе — “куски жизни”, тяжкого труда людей»¹²⁸.

Приведем оценку «Тихого Дона», данную таким взыскательным эмигрантским критиком, как Георгий Адамович. В статье «Шолохов», опубликованной 10 сентября 1933 года в нью-йоркской газете «Новое русское слово», он писал:

«Его успех у читателей очень велик. В Сов[етской] России нет библиотечной анкеты, где бы имя Шолохова не оказывалось на одном из первых мест. В эмиграции — то же самое. Принято утверждать, что из советских беллетристов наиболее популярен у нас Зощенко. Едва ли это верно. Зощенко “почитывают” и не придают ему большого

465

значения. Зощенко любят, но с оттенком какого-то пренебрежения... Шолохова же ценят, Шолоховым зачитываются...

Успеху Шолохова критика содействовала мало. В России о нем только в последнее время, после “Поднятой целины” и третьего тома, начали писать как о выдающемся художнике, которому приходится простить некоторую противоречивость его социальных тенденций... Но это не помешало ему “пробиться к читателю”, — и опередить в читательском “благоволении” всех тех, о которых в печати было больше толков. Популярность его разрастается.

У Шолохова, несомненно, большой природный талант. Это чувствуется со вступительных страниц “Тихого Дона”, это впечатление остается и до конца романа...»¹²⁹.

Так оценивала «Тихий Дон» при его появлении мировая критика, в том числе и критика русской эмиграции. Во введении мы уже писали о том, как относились к попытке гальванизировать версию о мнимом шолоховском плагиате в середине 70-х годов столпы русской эмигрантской критики и литературоведения Глеб Струве и Марк Слоним: они сочли версию литературоведа Д* малоубедительной и бездоказательной.

Самую высокую оценку дала роману «Тихий Дон» и казачья эмиграция.

«Литературная энциклопедия Русского зарубежья. 1918—1940. Периодика и литературные центры» (М.: РОССПЭН, 2000) в разделе «Казачьи журналы» содержит подробный обзор всех периодических изданий русского казачества в эмиграции. Выявлено 30 казачьих журнальных изданий, выходивших в 1920—1940 гг. за рубежом. Их издавали люди, прошедшие горнило Гражданской войны и оставшиеся в живых. В них печатались крупнейшие представители донского казачества, которые не понаслышке знали все обстоятельства борьбы на Дону. В публикациях этих эмигрантских казачьих изданий не обнаружено ни одного негативного отзыва о «Тихом Доне» и ни одной публикации, в которой ставился бы под сомнение тот факт, что «Тихий Дон» написан Шолоховым.

С самого начала «Тихий Дон» стал любимой книгой казачества в эмиграции. И не только казачества, но русской эмиграции в целом. По данным Н. Н. Кнорринга, приведенным им в статье «Эмиграция и книга» (Встречи. 1934. № 4), Шолохов, по числу выдачи книг в знаменитой Тургеневской библиотеке (Париж) опережал Достоевского, Л. Толстого, Бунина, Чехова, стоял на первом месте среди тех русских писателей, которые вошли в золотой фонд отечественной литературы, равно как и среди современных ему писателей, в том числе — и эмигрантских, включая такие имена, как Сирин (Набоков), Алданов, Мережковский, Бабель, Зощенко и др.¹³⁰

В эмигрантских казачьих изданиях, при всей их разнохарактерности, имела место четкая иерархия литературных оценок применительно к так называемой «казачьей литературе».

На первом месте по симпатиям стояли Ф. Крюков и Р. Кумов, считавшиеся выразителями подлинного казачьего духа в литературе. Их произведения перепечатывались, их творчеству посвящались тематические

466

номера. Публиковались воспоминания о Ф. Д. Крюкове его приемного сына П. Ф. Крюкова, известного казачьего поэта и публициста.

Гордились казаки и генералом П. Красновым, атаманом, который в эмиграции вырос в известного писателя.

Хранили память о творчестве В. Севского (Краснушкина), редактора «Донской волны» в 1918—1919 гг., поэта, прозаика и публициста, «донского сеятеля правды казачьей, правды русской», «остроумные фельетоны» которого «отличались своеобразностью и исключительной красотой»¹³¹.

Однако, высшим достижением литературы о казачестве белоэмигрантские казачьи издания считали творчество Шолохова, приблизившегося в «Тихом Доне» «к великим поэтам-эпикам давних веков и эпикам-писателям XIX в.»¹³²

«Вскоре появится четвертый и последний том “Тихого Дона”, — сообщила читателям «Казакия» в январе 1938 года. — Шолохов уже перемахнул за тысячу... страниц... а его главный герой Григорий Мелехов все еще не только не стал большевиком, но с оружием в руках сражается за “трудовое” казачество против большевиков. М. Шолохов... открыто любит Григория. В советской обстановке это явление почти исключительное»¹³³.

Приведем мнение о «Тихом Доне» еще одного деятеля Вольно-казачьего движения и «Союза казаков-националистов», калмыка Санжи Басановича Баликова.

Судя по статье о нем в Казачьем словаре-справочнике, Санжа Баликов, родившийся в семье калмыка-табунщика станицы Денисовской, единственный из девяти детей получил образование, сдал экзамен на диплом народного учителя, в 1917 году прошел курсы в Новочеркасском казачьем училище и воевал с Красной армией на Дону как офицер калмыцкого полка. Начиная с 1884 года, донские и астраханские калмыки царским указом были уравнены с казаками и подчинены Войсковым правителям, а потому считали себя казаками. Выехав через Крым в эмиграцию, Баликов примкнул к Вольно-казачьему движению и стал одной из руководящих фигур в нем. В 1933 году в журнале «Ковыльные волны» (Прага) он опубликовал статью «Трагедия Григория Мелехова», в которой писал: «Трагедия Григорьевой души заключается в том, что он — сторонник трудового народа, а потому претит ему борьба с большевиками, за которыми пошел русский народ, но в то же время он сам, ясно того не сознавая, казак по национальности и не может не защищать жизненные интересы своего народа <...> Душевная трагедия Григория Мелехова — не фантазия автора. Это трагедия большинства рядового казачества в 1918—1919 гг.»¹³⁴.

Эмигрантские казачьи издания поддержали и «Поднятую целину». «Как никакой, может быть, современный роман, — отмечал журнал «Казачество» (Прага), — новое произведение Шолохова целиком захватывает читателя, втягивая его безоговорочно в раскрываемый им мир — мир реальный, живой, правдивый...»; «Нельзя без глубокого волнения читать многие правдивые страницы этого романа»¹³⁵.

467

Особую ценность представляют оценки творчества и личности Шолохова в публикациях Д. Воротынского (Витютнева), известного публициста, прозаика и литературного критика, уроженца станицы Усть-Медведицкой, ученика и друга Ф. Д. Крюкова.

В очерке «Шолохов», опубликованном в журнале «Станица» (Париж, 1936. № 20), органе парижской «студенческой казачьей станицы», Д. Воротынский писал:

«Мы будем благодарны всяким справкам о Шолохове, гордости попранного казачества, который на наших глазах достиг вершин человеческого творчества и роман которого “Тихий Дон” большая критика (не эмигрантская) заслуженно сравнивает с величайшим творением “Война и мир” Льва Толстого»¹³⁶.

Значило ли это, что до казачьей эмиграции не доходили распространявшиеся в Москве слухи в отношении авторства «Тихого Дона»? Нет, конечно. К примеру, парижская эмигрантская газета «Последние новости» в номере от 22 мая 1930 года писала:

«Творческая энергия писателей, лишенных возможности писать и издаваться, выражается зачастую в самых невероятных рассказах, в болезненных бредовых толках о всяких литературных событиях. Легенды родятся ежедневно десятками, и легендам этим верят. Так, например, недавно всю литературную Москву потрясла история с “Тихим Доном”, романом молодого беллетриста Шолохова. В писательских кругах внезапно “обнаружили”, что автором нашумевшего романа является вовсе не Шолохов, а неизвестный белый офицер — кавказец, убитый в свое время в Чека. Случай помог, якобы, Шолохову, служившему в Чека, завладеть бумагами расстрелянного офицера, среди которых находилась и рукопись романа.

Мало того: по выходе романа в свет правление “Гиза” получило — как передавали — от проживающей в глухой провинции старушки письмо, в котором она сообщала, что роман является произведением ее сына, которого она не видала много лет и почитала погибшим. “Гиз”, желая порадовать писателя, выписал старушку в Москву и устроил ей свидание с Шолоховым, окончившееся ничем, так как старушка Шолохова сыном своим не признала. Вся эта история передавалась в писательской среде с мельчайшими подробностями. В дело вмешались власти, организовавшие нечто вроде “домашнего трибунала” с массовым допросом свидетелей. На “процессе” фигурировали почти все московские писатели во главе с Пильняком, Лидиным и др. “Судебное разбирательство” завершилось реабилитацией Шолохова, которому удалось доказать, что роман написан действительно им. Виновники слухов обнаружены не были»¹³⁷.

Вполне очевидно, что газета «Последние новости», сама опиравшаяся больше на слухи, чем на факты, была не на стороне авторов этих слухов. Тем более, что на ее страницах к этому времени уже было напечатано несколько положительных рецензий на роман М. Шолохова.

Казачество в эмиграции достаточно единодушно отреагировало на распространившийся из Москвы клеветнический слух о Шолохове.

468

Мы уже приводили мнение о Шолохове, высказанное на страницах журнала «Станица» (Париж, 1936. № 20) одним из самых авторитетных писателей в среде казачьей эмиграции, хорошо знавшим донскую казачью литературу, — Д. И. Воротынским. Воротынский ответил и на слухи о плагиате: «...К прискорбию, около двух лет тому назад некий литературный критик в одной русской газете “уличал” Шолохова чуть ли не в литературном плагиате, что-де рукопись первой части романа “Тихий Дон” во время великого исхода из родной земли была утеряна неизвестным автором и ею какими-то путями и воспользовался М. А. Шолохов. Отсюда был сделан вывод, что первая часть “Тихого Дона” написана блестяще, а последующие части посредственно, ибо их писал уже сам Шолохов.

Мне бы хотелось разъяснить “мнимую легенду”, брошенную в эмигрантскую толпу этим критиком. Во время нашего великого исхода из России на Дону было два крупных казачьих писателя: Ф. Д. Крюков и Р. П. Кумов. <...> С Ф. Д. Крюковым я был связан многолетней дружбой, я был посвящен в планы его замыслов и если некоторые приписывают ему “потерю” начала “Тихого Дона”, то я достоверно знаю, что такого романа он никогда и не мыслил писать. Что касается Р. П. Кумова, которого тоже впутывают в эту легенду, то и Кумов такого романа писать не собирался. Есть у Кумова незаконченный роман “Пирамиды”, тоже из жизни донских казаков, но он не опубликован и рукопись хранится в Берлине по сие время. Из мелких донских писателей (подчеркиваю, донских, ибо надо знать красоты казачьей разговорной речи) такой рукописи, конечно, ни у кого не имелось...»¹³⁸.

Мнение Д. Воротынского подтверждается и позицией сына Ф. Д. Крюкова, отступившего вместе с отцом на Кубань, а после смерти отца выехавшего в эмиграцию. Известный поэт и публицист казачьей эмиграции, он был близок с П. Кудиновым, одно время выступал в качестве соредактора издававшегося П. Кудиновым журнала «Вольный Дон», публиковал в этом и других изданиях свои стихи, очерки, воспоминания об отце. Но нигде, ни единой строкой или хотя бы намеком он не высказывал предположения, будто Ф. Крюков, а не Шолохов был автором «Тихого Дона», никогда и нигде не подвергал сомнению авторство Шолохова.

Не менее важно с точки зрения проблемы авторства «Тихого Дона» и мнение признанного политического и военного «вождя» донского казачества, в 1918 — начале 1919 гг. — атамана Войска Донского П. Н. Краснова, по корням — каргинского казака, известного казачьего писателя и также близкого друга Крюкова.

Об отношении Краснова к Шолохову рассказал в своих воспоминаниях эмигрантский писатель Б. Ширяев:

«В 1944 году мне пришлось компоновать сборник на тему “Казаки в русской литературе”. Я начал с Пушкина и кончил отрывками из произведений ген. П. Н. Краснова и Михаила Шолохова. Насколько я помню, на долю П. Н. Краснова пришлось восемь отрывков, на долю М. Шолохова — двенадцать...»

469

Официальным редактором издания, рассказывает далее Б. Ширяев, был прозаик Е. Тарусский, соредактор выходившего в Париже журнала «Часовой». Он передал Б. Ширяеву вместо своего заключения анонимную рецензию на сборник, в которой, в частности, говорилось:

«Составитель сделал большую ошибку: такому крупному писателю, как М. Шолохов, он уделил только двенадцать отрывков, а стоящему много ниже его П. Н. Краснову дал слишком много — целых восемь...»

Б. Ширяев далее пишет:

«— Кто писал эту рецензию, если не секрет? — спросил я у Тарусского.

— Пожалуй, что и секрет, но все-таки скажу его вам при условии молчания. Ее писал генерал Петр Николаевич Краснов.

Теперь я думаю, что могу говорить об этом, так как нет уже в живых ни генерала П. Н. Краснова, ни Е. Тарусского.

Но тогда, в Берлине, в силу данного обещания, я не смог лично глубже поговорить с генералом П. Н. Красновым и, по правде сказать, считал эти написанные им строки за жест писательской скромности. Поговорить с генералом П. Н. Красновым о М. Шолохове мне удалось несколько позже, уже в Северной Италии.

— Это исключительно огромный по размерам своего таланта писатель, — говорил мне генерал П. Н. Краснов, и вы увидите, как он развернется еще в дальнейшем.

— Вы, может быть, переоцениваете его, — ответил я, — потому что и Вас, Ваше Высокопревосходительство, и коммуниста Шолохова объединяет одна и та же глубокая, искренняя любовь к родному Дону.

— Не только это и даже это не главное. Я столь высоко ценю Михаила Шолохова потому, что он написал правду.

— Мне казалось тогда, что ген. П. Н. Краснов ошибался и в этом. Ведь я знал, что после второго тома, действительно до глубины души взволновавшего подсоветского русского читателя, к Шолохову будет приставлен партийный дядька, и это, несомненно, должно было отразиться и на самом его творчестве. Я сказал об этом генералу и закончил шутливым вопросом: значит и то, что написано им о Вас, Ваше Высокопревосходительство, тоже глубоко правдиво?

— Безусловно. Факты верны, — ответил ген. П. Н. Краснов, — освещение этих фактов?.. Должно быть, и оно соответствует истине... Ведь у меня тогда не было перед собой зеркала! — закончил такой шуткой и генерал»¹³⁹.

Таким было мнение казачьего зарубежья о Шолохове и о «Тихом Доне». При этом не будем забывать, что в эмиграцию ушла политически наиболее активная и к тому же наиболее образованная часть казаков, боровшихся с советской властью. Среди них было немало участников Гражданской войны непосредственно на Дону. Уж они-то, как никто другой, знали правду и были способны отличить любую фальшь.

Казалось бы, в эмиграции обязательно должны были объявиться претенденты на авторство «Тихого Дона» из казачьей среды. Ан,

470

нет!.. Известен единственный случай, когда в Париже в 1932 году малограмотный казачий офицер попытался объявить себя «“настоящим” Михаилом Шолоховым и автором “Тихого Дона”», но сразу же сошел со сцены¹⁴⁰.

Это не значит, что в казачьей эмигрантской среде не было споров вокруг «Тихого Дона». Спорили и по идеологическим позициям, и по поводу исторической правды тех или иных эпизодов, изображенных в романе, — тем более что иные из его героев, изображенные в «Тихом Доне» под собственными фамилиями, как, например, П. Кудинов, не были в полном восторге от того, что они о себе прочитали. Они не понимали той простой истины, что и в тех случаях, когда люди фигурировали в романе под собственными фамилиями и именами, они оставались только прототипами романных персонажей.

К примеру, серьезные, хотя и несколько комичные претензии к автору «Тихого Дона» высказало такое значительное лицо в казачьем движении, как донской походный атаман, уроженец станицы Мигулинской, генерал П. Х. Попов, также ставший персонажем романа. Эти претензии подробно проанализировал Ермолаев и показал, что по части «исторической правды» они носили абсолютно буквалистский характер и выявляли «недовольство атамана Попова тем, как изображен в “Тихом Доне” лично он»¹⁴¹.

Однако при этом казачий атаман Попов, так же как и атаман Краснов, не питал и тени сомнения, кто был автором «Тихого Дона». Генерал Попов рассказывает, что он познакомился с этим романом в начале 30-х годов, когда жил в Болгарии: «...Первое издание выходило тетрадками и было набрано на машинке. На Дону оно произвело впечатление сильное. Грамотные люди даже заподозрили, что не Ф. Д. ли Крюков автор романа? И сейчас же прислали мне несколько тетрадок с запросом, какое мое мнение?

Я прочитал и сейчас же ответил: “Нет, автор не Ф. Д. К., язык не его, и, хотя автор бойкий, но, видимо, начинающий... судя по началу, видно, что автор не казак, — живет он на Дону, казачий быт изучает”»¹⁴².

Мнение генерала П. Х. Попова, которого в 1938 году зарубежные донцы избрали своим Донским атаманом (этот пост он сохранял пожизненно), немаловажно для прояснения вопроса об авторстве «Тихого Дона».

Слухи, упорно распространявшиеся в московских окололитературных кругах после выхода первых двух книг «Тихого Дона», не поддержала не только казачья, но и русская белогвардейская эмиграция в целом. Да и в московских кругах эти слухи прекратились сразу же после публикации третьей (1932 г.) и уж тем более — четвертой книги романа (1940 г.).

Не только и, пожалуй, даже не столько работа и выводы писательской комиссии, сколько сама публикация третьей, а потом и четвертой книг романа самим фактом своего появления опровергла эти слухи. Весь смысл интриги, затеянной в ту пору недругами Шолохова, заключался именно в этом: появится или нет продолжение «Тихого

471

Дона», написанное на том же художественном уровне, что и две первые его книги.

Однако третья, а потом и четвертая книги «Тихого Дона» по своему уровню не только не уступали первой и второй книгам, но в чем-то и превосходили их и при этом продемонстрировали удивительное художественное единство этого огромного и мощного эпического полотна. После завершения Шолоховым «Тихого Дона» стала очевидной вся несостоятельность домыслов о некоем «белом офицере» как создателе «Тихого Дона».

И тем не менее, пятьдесят с лишним лет спустя литературоведом Д* вновь был гальванизирован этот отвергнутый еще в конце двадцатых годов слух о том, что «Тихий Дон» написал не Шолохов, а Крюков. И сделано это было человеком, к казачеству и его истории не имевшим никакого отношения, специалистом по поэзии Баратынского.

Если в 20-е годы такое предположение высказывалось лишь в отношении якобы «потерянного» Крюковым «начала «Тихого Дона», то по «гипотезе» литературоведа Д* получалось, что не только первые две книги, но и завершающие — третью и четвертую — написал, в основном, Крюков, а Шолохов был у него самозванным «соавтором». «Антишолоховедение» механически «разрубило» «Тихий Дон»: «белые», по политической окраске, главы были отданы Крюкову, а «красные», соответственно, Шолохову.

«Расчленив» таким образом роман, поделив его между «белогвардейцем» Крюковым и «красным комиссаром» Шолоховым, «антишолоховеды» надеялись столь простым и наивным путем решить не только проблему авторства «Тихого Дона», но и загадку, состоящую в том, что эта великая книга соединяла в себе, казалось бы, непримиримые начала, явившись одновременно и трагическим, и героическим эпосом о революции и Гражданской войне.

Шолохов за чтением газет в рабочем
кабинете. 1930-е гг.

472

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1.

² Шолохов М. М. Об отце. Очерки-воспоминания разных лет. С. 98.

³ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1.

⁴ Шолохов М. М. Указ. соч. С. 110.

⁵ Шолохов М. А. Письма. М.: ИМЛИ РАН, 2003. С. 19.

⁶ Тришин Н. У истоков. К 55-летию М. А. Шолохова // Комсомольская правда. 1960. 22 мая (Воскресное приложение).

⁷ Величко М. Чекан его души. С. 301.

⁸ Стальский Н. Друзья-писатели. Воспоминания. М., 1970. С. 143.

⁹ Тришин Н. Указ. соч.

¹⁰ Шолохов М. А. Письма. С. 19—20.

¹¹ Стальский Н. Друзья-писатели. С. 144.

¹² Шолохов М. М. Указ. соч. С. 114.

¹³ Там же. С. 116—117.

¹⁴ Стасевич А. Так это было... // Комсомольская правда. 1980. 24 мая.

¹⁵ Шолохов М. М. Указ. соч. С. 114—115.

¹⁶ Там же. С. 117—118.

¹⁷ Там же. С. 113.

¹⁸ Там же. С. 120—121.

¹⁹ Там же. С. 123.

²⁰ Там же. С. 124.

²¹ Лонгинов А. У автора «Тихого Дона» // Народная газета. 1993. 19 июня.

²² Посвянский П. Анна Ильинична Ульянова-Елизарова (Воспоминания бывшего комсомольца) // Славные большевички. М., 1958. С. 19.

²³ Там же. С. 20, 22.

²⁴ Лонгинов А. Письма Шолохова Павлу Посвянскому // Народная газета. 1993. 5 июня.

²⁵ Хигерович Р. Путь писателя. Повесть о Серафимовиче. М., 1963. С. 250.

²⁶ Серафимович А. С. Сборник неопубликованных произведений и материалов. М., 1958. С. 502—503.

²⁷ Новый мир. 1937. № 6. С. 19.

²⁸ Серафимович А. С. Указ. соч. С. 448.

²⁹ Солженицын А. И. Невырванная тайна // Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 7.

³⁰ Калинин Ан. Встречи // Михаил Шолохов. Литературно-критический сборник. Ростов-на-Дону, 1940. С. 155.

³¹ Тришин Н. Указ. соч.

³² Серафимович А. Тихий Дон // Правда. 1928. 19 апреля.

³³ Хигерович Р. Указ. соч. С. 288.

³⁴ Седых А. Заметки редактора. Литературный плагиат Шолохова // Новое русское слово. 1974. 24 сентября.

³⁵ Известия. 1938. 8 января.

³⁶ М. Горький о печати. М.: Гослитиздат, 1963. С. 132.

³⁷ Цит. по: Колодный Л. Кто написал «Тихий Дон». С. 89—90.

³⁸ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Архив Е. Г. Левицкой.

³⁹ Там же.

⁴⁰ Там же.

⁴¹ Хьетсо Г., Густавссон С., Бекман Б., Гил С. Кто написал «Тихий Дон»? М.: Книга, 1989. С. 20.

⁴² Шолохов М. М. Как рано зависти привлек он взор кровавый И злобной клеветы невидимый кинжал... // Творчество писателя в национальной культуре России. Шолоховские чтения — 2000. Ростов-на-Дону, 2000. С. 6—7.

⁴³ Там же. С. 30.

⁴⁴ ОР ИМЛИ. Ф. 40. Оп. 1. Ед. хр. 3. Л. 13.

⁴⁵ Судьба Шолохова // Специальный выпуск газеты «Литературная Россия». 1990. 23 мая.

⁴⁶ Правда. 1929. 29 марта.

⁴⁷ РГАЛИ. Ф. 613. ГИХЛ. Оп. 7. Ед. хр. 431. Л. 22.

473

⁴⁸ Никитина Е. Ф. Михаил Шолохов // Михаил Шолохов. М.: Кооп. изд-во писат. «Никитинские субботники», 1931. С. 68.

⁴⁹ Лонгинов А. Письма Шолохова Павлу Посвянскому // Народная газета. 1993. 5 июня.

⁵⁰ Лонгинов А. У автора «Тихого Дона» // Народная газета. 1993. 19 июня.

⁵¹ Литературная Россия. 1990. 23 мая.

⁵² Ломтатидзе Е. Из воспоминаний // Наш Серафимович. Воспоминания. Ростов-на-Дону, 1959. С. 76.

⁵³ Гура В. В., Абрамов Ф. А. М. А. Шолохов. Семинарий. Изд. 2-е. Л., 1962. С. 19.

⁵⁴ Шолохов М. М. Указ. соч. С. 32—33.

⁵⁵ Ермолаев Г. С. Михаил Шолохов и его творчество. С. 40.

⁵⁶ Серафимович А. С. Указ. соч. С. 508—510.

⁵⁷ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Ед. хр. 9. Л. 1.

⁵⁸ Там же. Ед. хр. 10. Л. 1; Ед. хр. 9. Л. 1.

⁵⁹ Реквием. Сборник памяти Леонида Андреева. М., 1930. С. 134.

⁶⁰ Шолохов М. А. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 8. М., 1986. С. 16; Автограф (полный текст письма) — РГАЛИ. Ф. 457. Оп. 1. Ед. хр. 358.

⁶¹ Шолохов М. М. Указ. соч. С. 32.

⁶² Реквием. Сборник памяти Леонида Андреева. С. 135—136.

⁶³ См.: М. А. Шолохов // Энциклопедия для детей. Т. 9. Кн. 2. М., 1999. С. 408.

⁶⁴ Там же.

⁶⁵ Там же. С. 409.

⁶⁶ Прийма К. И. Мировое значение «Тихого Дона» // Дон. 1978. № 7. С. 10.

⁶⁷ Шолохов М. М. Указ. соч. С. 23.

⁶⁸ Там же. С. 24.

⁶⁹ Там же. С. 25.

⁷⁰ Там же. С. 26.

⁷¹ Творческий путь пролетарской литературы. М., 1929. С. 185.

⁷² Звезда. 1928. № 8. С. 162—163; Читатель и писатель. 1928. 22 сентября.

⁷³ Гура В. Как создавался «Тихий Дон». С. 139.

⁷⁴ Прийма К. За все в ответе. С. 198.

⁷⁵ Солженицын А. Указ. соч. С. 9.

⁷⁶ Стальский Н. Указ. соч. С. 143—144.

⁷⁷ Молот. Ростов-на-Дону, 1928. 14 октября.

⁷⁸ Большевистская смена. 1929. 13 января.

⁷⁹ Прокофьев Н. Неопубликованная глава «Тихого Дона» // Большевистская смена. 1929. 10, 11, 13 августа.

⁸⁰ А. П. Почему Шолохов понравился белогвардейцам // Настоящее. Новосибирск, 1929. № 8—9. С. 5.

⁸¹ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Ед. хр. 15. Л. 1—2. Архив Е. Г. Левицкой.

⁸² Там же.

⁸³ Там же.

⁸⁴ Краткая еврейская энциклопедия. Т. 1. Иерусалим, 1976. С. 15.

⁸⁵ Ломтатидзе Е. Врезалось мне в память... // Воспоминания современников об А. С. Серафимовиче. М., 1977. С. 120.

⁸⁶ Александров Г. Ленька и железный Генрих. Из воспоминаний детства // Новое русское слово. 1962. 1 января.

⁸⁷ Там же.

⁸⁸ Правда. 1956. 21 февраля.

⁸⁹ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Ед. хр. 74. Л. 112.

⁹⁰ Там же. Л. 116.

⁹¹ Там же. Л. 118.

⁹² Там же. Л. 254—255.

⁹³ Там же. Л. 256.

⁹⁴ Там же. Л. 259—260.

⁹⁵ Там же. Л. 309.

⁹⁶ Там же. Л. 351.

⁹⁷ Там же. Ед. хр. 75. Л. 20.

⁹⁸ Там же. Л. 19.

⁹⁹ Там же. Л. 340.

474

¹⁰⁰ Там же. Л. 22.

¹⁰¹ Фадеев А. Письма. 1916—1956. М., 1973. С. 72.

¹⁰² Посетители кремлевского кабинета И. В. Сталина. Алфавитный указатель // Исторический архив. 1998. № 4. С. 123.

¹⁰³ Сталин И. Соч. Т. 12. М., 1949. С. 112.

¹⁰⁴ На подъеме. 1929. № 10. С. 94.

¹⁰⁵ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Архив Е. Г. Левицкой.

¹⁰⁶ РГАЛИ. Ф. 457. Оп. 1. Ед. хр. 355. Опубликовано с пропусками и неточностями: Шолохов М. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 8. М., 1986.

¹⁰⁷ Серафимович А. С. Указ. соч. С. 448—449.

¹⁰⁸ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Архив Е. Г. Левицкой.

¹⁰⁹ Там же.

¹¹⁰ Медведева-Томашевская И. Н. Стремя «Тихого Дона» // Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 66.

¹¹¹ Медведев Р. Загадки творческой биографии Михаила Шолохова. С. 117. Рукопись // ОР ИМЛИ. Фонд А. А. Бека.

¹¹² ОР ИМЛИ. Архив Е. Г. Левицкой.

¹¹³ Беседа Мих. Шолохова с читателями // На подъеме. 1930. № 6. С. 171—172.

¹¹⁴ Дискуссия о «Тихом Доне» // На подъеме. 1930. № 12. С. 130.

¹¹⁵ Там же. С. 133—134, 137.

¹¹⁶ Там же. С. 149—150, 153—154.

¹¹⁷ Там же. С. 181.

¹¹⁸ Лукин Ю. В 1940 году // Михаил Шолохов. Литературно-критический сборник. Ростов-на-Дону, 1940. С. 21.

¹¹⁹ Ермолаев Г. С. О стремени «Тихого Дона» // Русская литература. 1991. № 4. С. 38.

¹²⁰ ОР ИМЛИ. Архив Е. Г. Левицкой.

¹²¹ См.: Прийма К. С веком наравне. С. 192. Автограф писем: РГАЛИ. Ф. 613. Оп. 7. Ед. хр. 431. Л. 33.

¹²² Ермолаев Г. С. Михаил Шолохов и его творчество. С. 21.

¹²³ Медведев Р. Указ. соч. С. 116.

¹²⁴ Стенограмма заседания Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства // РГАЛИ. Ф. 2073. Оп. 1. Ед. хр. 1. Л. 100—132.

¹²⁵ См.: Прийма К. «Тихий Дон» сражается. Ростов-на-Дону, 1983. С. 23.

¹²⁶ Там же. С. 102.

¹²⁷ Там же. С. 188—189.

¹²⁸ Там же. С. 105.

¹²⁹ Адамович Г. Шолохов // Новое русское слово, Нью-Йорк. 1933. 11 сентября.

¹³⁰ Литературная энциклопедия Русского зарубежья. 1918—1940. Периодика и литературные центры. М.: РОССПЭН, 2000. С. 477.

¹³¹ Там же. С. 194.

¹³² Там же. С. 196.

¹³³ Там же.

¹³⁴ Баликов С. Трагедия Григория Мелехова // Ковыльные волны. Прага, 1933. № 6. С. 43-44.

¹³⁵ Литературная энциклопедия Русского зарубежья. 1918—1940. Периодика и литературные центры. С. 196, 190.

¹³⁶ Воротынский Д. Близкое — далекое (Новочеркасск — Шолохов) // Наш Шолохов. Сборник. М., 1995. С. 9; Станица. Париж, 1936. № 20.

¹³⁷ Б. Б. Литература в СССР // Последние новости. Париж, 1930. 22 мая. С. 3.

¹³⁸ Воротынский Д. Указ. соч. С. 8—9.

¹³⁹ Цит. по: Родимый край. Париж, 1966. № 63. С. 8. Приведено В. В. Васильевым в примечаниях к изд.: Шолохов М. А. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 4. М., 2001. С. 381—382.

¹⁴⁰ Прийма К. И. Мировое значение «Тихого Дона». С. 10.

¹⁴¹ Ермолаев Г. С. Действительность и вымысел в эпопее «Тихий Дон». Описание военного совета в Ольгинской // Войны России XX века в изображении М. А. Шолохова. Шолоховские чтения. Ростов-на-Дону, 1996. С. 55—62.

¹⁴² Там же.

475

	Глава восьмая НЕРАЗГАДАННАЯ ТАЙНА
	«ЗА СЕМЬЮ ЗАМКАМИ...» «ТРАГИЧЕСКИЙ ПОИСК ПРАВДЫ». ФИЛИПП МИРОНОВ И «ТИХИЙ ДОН». «НЕРАЗГАДАННОСТЬ СОКРОВЕННОГО». ШОЛОХОВ И ГОРЬКИЙ. ШОЛОХОВ И СТАЛИН. ПРОРОЧЕСКИЙ РОМАН

«ЗА СЕМЬЮ ЗАМКАМИ...»

Как могло случиться, что великую книгу о революции, «о белых и красных» приняли одновременно и «белые», и «красные»? «Тихий Дон» высоко оценивал, как мы уже знаем, атаман П. Краснов, чья ненависть к советской власти привела его к союзу с Гитлером.

Но роман поддержал и Сталин, сказав Горькому, вопреки руководителям РАПП’а: «Третью книгу “Тихого Дона” печатать будем!».

Это решение Сталина было полной неожиданностью для ультралевых радикалов, чье отношение к роману и его главному герою Григорию Мелехову укладывалось в формулу: «Тихий Дон» — белогвардейский роман, а Григорий Мелехов — «отщепенец», враг советской власти; такой роман мог написать только апологет белого казачества.

Как это ни парадоксально, но ультралевые в этом вопросе, по законам упрощенного, «черно-белого» мышления, сомкнулись с ультраправыми, которые заявляли: «Тихий Дон» не мог написать коммунист; его мог написать только белый офицер. С точки зрения рапповцев — подкулачник.

Надо окунуться в то время, чтобы понять, насколько серьезными были эти обвинения, когда разворачивалась политика ликвидации кулачества как класса.

«Тихий Дон» — произведение чуждое и враждебное пролетариату, поскольку роман является знаменем, а его автор — идеологом кулацкой части казачества и зарубежного дворянства, — таков вердикт ультрарадикальной критики, вынесенный в 1929—1930 годах.

В послереволюционные двадцатые годы слово казак, да и само понятие казачество звучали как приговор. Казак — контрреволюционер, враг советской власти, трудового народа. Казаки — это «нагайки», разгон демонстраций, оплот контрреволюции. «Русская Вандея» — только так представляли Дон и казачество леворадикальные круги. И не только они.

476

Политика «расказачивания», то есть физического уничтожения казачества в годы Гражданской войны была официальной политикой партии. Наиболее радикальными проводниками этой политики в жизнь были Свердлов и Троцкий.

«Казачество <...> опора трона, — заявил на Совещании политкомиссаров Южного Фронта в Воронеже в 1919 году Лев Троцкий... — Уничтожить как таковое, расказачить казачество! — вот какой у нас должен быть наш лозунг. Снять лампасы, запретить именоваться казаком, выселять в массовом порядке в другие области...»¹. В ответ на протест казака-комиссара Анатолия Попова, сына А. Серафимовича, Троцкий приказал: «Вон отсюда, если вы <...> казак»². Попов написал Ленину протест против действий Троцкого и вскоре сгинул безвестно. Отец так и не смог найти его следов.

Двадцатые годы были временем борьбы не на жизнь, а на смерть между двумя группировками в партии — Троцкого и Сталина. Особенно в первой половине 20-х годов сторонники Троцкого были исключительно сильны — в партии, в армии, в идеологии, в культуре. Они насаждали беспощадное отношение к деревне в целом, к казачеству в особенности.

В этих условиях писать роман о казачестве, исполненный любви и боли за его судьбу и явившийся одной из самых высоких трагедий в мире, мог решиться только исключительно смелый человек. Для этого требовались принципиальность и убежденность, бесстрашие, свойственное молодости.

Не надо думать, что Шолохов не понимал, на что шел. Не отсюда ли крайняя закрытость писателя, не пускавшего в свой внутренний мир посторонних людей.

Эти черты характера Шолохова поразили Е. Г. Левицкую — одну из немногих, поддерживавших Шолохова в Москве. Летом 1930 года она с сыном приехала в Вёшенскую, где провела целый месяц.

Левицкая оставила записи о поездке в Вёшенскую и своих встречах с Шолоховым. Огромный жизненный опыт и женская интуиция позволили ей сразу почувствовать несоизмеримость первого, чисто внешнего впечатления от знакомства с молодым писателем и внутреннего масштаба его личности.

«Приезжая в Москву, — писала Левицкая, — он часто заходил ко мне. Однажды встретился с Игорем (сыном Е. Г. Левицкой. — Ф. К.). Очень понравились друг другу. Странно было смотреть на этих двух парней. Разница в годах — самая незначительная: одному — 21 год, другому — 24. Один — производственник, горячий комсомолец, твердый коммунист. Другой — свободный степной “орелик”, влюбленный в Дон, степь, своего коня, страстный охотник... и рыболов, и исключительный, неповторимый певец “Тихого Дона”»³.

В подтексте этого сопоставления звучит сомнение, которое будет мучить самого близкого Шолохову в Москве человека — Левицкую — всю жизнь: с кем он, этот «степной орелик», — с «твердыми коммунистами» или нет? Вопрос, который, как мы помним, задавали себе и Шолохову Фадеев, Панферов, Авербах, Киршон...

477

Вывод Левицкой из ее бесед с молодым Шолоховым был на первый взгляд неожиданным: «В шатаниях Григория есть, безусловно, много автобиографического».

Снова и снова встречалась она с молодым писателем, пытаясь его понять. В значительной степени ради этого она и отправилась в Вёшенскую.

«Мне и самой хотелось посмотреть его в обычной, житейской обстановке, попробовать понять этого своеобразного, необычного человека, сумевшего в свои 21—22 года (“Тихий Дон” он начал писать в 25-м году) дать такие глубокие, тонкие по психологическому анализу страницы “Тихого Дона” и свои небольшие рассказы, яркие, незабываемые»⁴.

Но в эту поездку ей это не удалось. «Загадкой все это было для меня, — пишет она, — загадкой осталось и после пребывания в Вёшенской. За семью замками, да еще за одним держит он свое нутро. Только изредка и всегда совершенно неожиданно блеснет какой-то луч. И снова потухнет»⁵.

«За семью замками» хранил М. А. Шолохов от постороннего взгляда в ту суровую пору не только свой внутренний мир, но и ход своей работы над романом «Тихий Дон», — вряд ли случайно он столь старательно уничтожал черновики, а рукопись первых двух книг романа предпочел хранить не в Вёшенской, но — в Москве, в доме своего самого близкого друга Василия Кудашева, запрещал кому бы то ни было показывать ее. В итоге «за семью замками» на долгие годы оказалась и тайна его романа, подлинная история «Тихого Дона», правда о трагической его судьбе.

Левицкая снова и снова задает вопросы Шолохову. Но, констатирует она, — «говорить с М. А. очень трудно. Замкнутый, он и о себе говорить не любит».

Говорила она и о необходимости приезда писателя в Москву, хотя бы на два-три зимних месяца.

«Зачем я поеду? — живо ответил он. — Ведь здесь кругом сколько хочешь материала для работы».

И — как итог той поездки: прощаясь, «я снова вспомнила “Тихий Дон”, Аксинью и Григория, весь аромат этого удивительного произведения особенно ярко чувствуется здесь. Невольно, смотря на М. А., думаешь, нет ли некоторых автобиографических черточек в Григории и его сомнениях, исканиях и шатаниях. И придет ли он когда-нибудь совсем, совсем к нам? Много бы я дала за это. И никаких трудов не надо жалеть, чтобы крепче связать его с нами, дать твердую опору, заставить чувствовать его своим, а не травить, как это делают враги и, что еще хуже, так называемые “друзья и товарищи”, “проклятые братья-писатели”, — как горько жаловался М. А. однажды в письме. Удивительная притягательная сила у этого крепкого, такого еще молодого и не всегда понятного и неразгаданного человека»⁶.

Покинув Вёшенскую, переписываясь с Шолоховым, помогая ему, она продолжала тревожиться за его судьбу. После очередного шквала нападок на Шолохова она записывает: «Какова будущность его? Каким он выйдет из переживаемого им острого кризиса? Страшно становится

478

за возможность его отхода. Такая огромная сила, такой необычный талант»⁷.

«Отхода» от чего? От литературы? Нет, конечно. Речь идет о другом: об «отходе» от «нас» — вспомним ее вопрос: «придет ли он когда-нибудь совсем, совсем к нам?», — то есть к большевикам, «твердым коммунистам», какой и была Левицкая.

Когда она говорит о Шолохове как о «загадке», которая «загадкой осталась и после пребывания в Вёшенской», она имеет в виду, конечно, прежде всего, тайну его мировидения, его мировоззренческих позиций в широком смысле этого слова.

«Он живет какой-то своей особой жизнью... О себе говорит очень скупо, изредка и всегда неожиданно. Так, одно-два слова, и надо быть всегда начеку, чтобы понять это неожиданно вырвавшееся слово, сопоставить его и чтобы немного понять, уяснить этот сложный образ»⁸.

Столь же предельно закрытым в высказываниях о своем «исповедании веры» Шолохов был и в письмах, и в публицистике. Когда речь шла о мировоззрении, он был человеком сдержанным и не торопился раскрываться перед людьми, предпочитая выражать себя в слове художественном, которое и было его стихией.

Тем с бо́льшим основанием Шолохов мог сказать: мое «исповедание веры» — в моих книгах.

Но проникнуть в него непросто.

«ТРАГИЧЕСКИЙ ПОИСК ПРАВДЫ»

Реальный образ молодого Шолохова искажен как в традиционном шолоховедении, явно преувеличивавшем «революционные» заслуги писателя в годы Гражданской войны, так и «антишолоховедами», представлявшими молодого писателя этаким идеологическим монстром («юный продкомиссар», на всю жизнь зараженный «психологией продотрядов и ЧОНа»). Таким способом пытались посеять сомнения в душах читателей: разве мог вчерашний боец частей особого назначения, которые расправлялись с казачеством, написать «Тихий Дон»?

Но, как уже говорилось, Шолохов никогда не был ни комсомольцем, ни продкомиссаром, ни бойцом продотряда или ЧОНа. Да дело даже и не в этом. Поражает сама логика этих рассуждений. Если ей следовать, то Федор Абрамов, который в годы войны служил в СМЕРШе, или Василий Белов, в молодости — секретарь райкома комсомола, не могли и помыслить о трагедии русской деревни и уж тем более воспринимать эту трагедию как свою собственную.

Известно, что внешние факты биографии мало говорят о реальном внутреннем мире человека, о путях его формирования, особенно на крутых переломах истории.

Шолохов с молодых лет был сторонником идеи социальной справедливости. Подобное миропонимание шло прежде всего от отца — человека, воспитанного на демократических традициях русской литературы. Но мировидение человека — это живая мысль и творческий

479

поиск, его сомнения и размышления. Особенно если это взгляды человека молодого, формирующегося, взыскующего истины, правдоискателя по натуре. Именно таким и был Шолохов. В этом отношении Левицкая была права: в Григории Мелехове, в его метаниях и исканиях было много от самого Шолохова. Он писал Григория Мелехова не только с Харлампия Ермакова, но и с себя.

Открытое миру сердце Шолохова не могло не отозваться на драматические изменения в окружающей действительности. Его мировидение, миропонимание, система взглядов формировались через вовлеченность в народную жизнь на историческом переломе ее существования, через глубинное сопереживание этой жизни, стремление познать ее и выразить, стать ее «устами».

Какой видел революционную эпоху молодой Шолохов? Ответ на этот вопрос, помогающий нам проникнуть в глубинную суть мировосприятия писателя, содержится прежде всего в характере Григория Мелехова и в отношении к нему автора романа.

Вдумаемся в ту оценку Григория Мелехова, которую дает ему сам автор. Прямых оценок его в «Тихом Доне» немного, но они очень определенны и принципиально важны. Кроме того, данные для характеристики Григория Мелехова — как воспринимал его сам автор — содержат и другие источники. Шолохов вспомнил, например, как Харлампий Ермаков с болью рассказывал ему о страшном бое с красными матросами возле хутора Климовка: «Я эту кровавую сечу воспринял, как бы этичнее сказать, как неоценимую находку — поворот в развитии образа Григория в его трагическом поиске правды...»⁹.

В беседе с К. Приймой 29 ноября 1974 года писатель углубил и конкретизировал эту оценку своего героя: «...Поверь, что и жизненного опыта Ермакова мне не хватало для того, чтобы создать образ мятущегося человека — правдоискателя Григория Мелехова, несущего в себе отблески трагизма эпохи. Образ Григория — это обобщение исканий многих людей...»¹⁰.

Для самого Шолохова Григорий Мелехов — не «отщепенец», но искатель правды, несущий не только «отблеск трагедии эпохи», но «искания многих людей». В том числе и самого писателя.

Концепцию «отщепенства» Григория Мелехова Шолохов считал рапповской по своим корням, отвергающей народную основу как «Тихого Дона», так и характера его центрального героя. Писатель говорил, что эти критики «извращенно трактуют сущность трагической судьбы Григория Мелехова». «Их “концепция” об отщепенстве Григория Мелехова давно выброшена на свалку».

Для Шолохова Григорий Мелехов — органическая, причем лучшая часть своего народа. Еще в 1957 году в газете «Советская Россия» в беседе с В. Крупиным писатель в полный голос сказал об «очаровании человеком» в Григории Мелехове.

Почему Шолохов столь болезненно реагировал на попытку представить Григория Мелехова «отщепенцем»? Да потому, что в таком случае снимается вопрос о трагедийности этого характера. По этой теории получается, что Григорий Мелехов (как и Харлампий Ермаков) сам виноват: пошел против народа и получил заслуженное наказание.

480

«Это чужой тезис!» — реагировал Шолохов на попытку возложить ответственность и вину за народную трагедию на него самого. Такой подход снимал вопрос о трагизме времени, о трагедии эпохи, отразившейся в судьбе Григория Мелехова, то есть снимал главную проблему «Тихого Дона», ради которой он и был написан.

Первыми против концепции «отщепенства» Григория Мелехова выступили Ф. Бирюков, В. Петелин. В ту пору это было непросто, и крайне важна была поддержка Шолохова.

Григорий Мелехов для Шолохова — фигура подлинно народная, в глубоко трагической его судьбе выразилась суть трагедии времени, в которое ему выпало жить.

Но зададимся вопросом: кто из большевиков в конце 20-х годов согласился бы с оценкой революции как эпохи трагической? Старая большевичка Левицкая могла бы согласиться с этим в тридцатые годы, когда арестовали как «врага народа» ее зятя, конструктора «Катюши» Клейменова, об освобождении которого безуспешно хлопотал Шолохов.

В двадцатые, конечно же, — нет.

Левицкая, как и другие большевики 20-х годов, осознала трагизм эпохи, только когда на всех обрушились репрессии, а до этого революция и Гражданская война для нее были эпохой, безусловно, только героической.

Шолохов осознал трагедию времени значительно раньше: для него ее началом стал уже 1919 год.

Причем — и это принципиально важно — Шолохов осознал трагедию революционной эпохи не извне, как ее враги и противники, а изнутри, принадлежа ей. И не после смерти Сталина, как большинство наших современников, а задолго до того, в середине 20-х годов. В этом — отличительная особенность не только позиции Шолохова, но и его романа.

«Антишолоховеды» пытаются доказать, будто «Тихий Дон» мог быть написан только «белым». Но в таком случае это был бы по своему характеру совершенно другой роман. Роман, односторонне обличающий революцию, пронизанный симпатией к «белым» и ненавистью к «красным». И таких книг появилось немало, от «Ледяного похода» Р. Гуля и до «Красного Колеса» А. Солженицына.

Взгляд на революцию извне лишил бы роман той напряженной внутренней боли, того качества трагедийности, без которого «Тихий Дон» не стал бы величайшим романом XX века.

Своеобразие романа Шолохова в том и состоит, что он написан человеком, принявшим революцию в ее высших, идеальных, гуманистических принципах, но не приемлющим тех конкретных форм ее осуществления, которые несут вместо освобождения боль и страдания народу. Главным виновником бед и страданий народа, геноцида по отношению к казачеству Шолохов считал не революцию как таковую, а ее конкретное воплощение на юге России, которое принес троцкизм.

По убеждению писателя, исток трагедии казачества, личной трагической судьбы Григория Мелехова — не в идеалах революции, но в ее антигуманной практике.

481

«Тихий Дон» был написан Шолоховым ради того, чтобы сказать правду об истоках и причинах этого народного восстания, показать истинную роль Троцкого и его прислужников типа «комиссара арестов и обысков» Малкина, объяснить людям, почему казачество Верхнего Дона поднялось против советской власти.

Шолохов был первым, кто задолго до других (да и где они, другие?) почувствовал, понял, осмыслил русскую революцию — это главное мировое событие XX века — как великую и героическую национальную трагедию.

Всем памятен праздничный призыв тех лет: слушайте музыку революции!

Но были уже в ту пору гениальные художники, за этой «музыкой» они слышали гул и скрежет глубинных сдвигов и проломов, которые совершались в тектонических пластах народной жизни. Эти гении — Блок, Есенин и Шолохов — воспринимали революцию не как праздник, но как трагический прорыв в будущее, через страдания, боль и горе людей, через непримиримую борьбу и разъединение нации.

Свойства гения и позволили Шолохову, преодолевая идеологические схемы и препоны своего времени, проникнуть в самую суть событий, уловить объективный исторический ход вещей и написать книгу не только предельно правдивую, но и провидческую, в пору вселенского раскола и распада ратовавшую — во имя спасения России — за национальное единение людей.

Шолохов в «Тихом Доне» — и именно в этом величие романа — органически, как это и было в действительности, соединил в глубинном диалектическом противоречии и единстве обе стороны русской революции — героическую и трагическую. Подобный взгляд на революцию не был доступен ни белым, которые воспринимали ее как злобный фарс, ни красным — для них революция была свершившимся идеалом, невзирая на море крови и страдания людей.

Ни те, ни другие не желали видеть на белых одеждах контрреволюции красных пятен человеческой крови, беды, несчастья и изуверства, а на красных одеждах революции — черных от крови следов не менее страшного горя, не менее лютых зверств.

Шолохов дал возможность соотнести гуманность идеалов и реальную жизненную практику как тех, так и других благодаря возведенному в абсолют принципу художественной правды. Он проверял идеалы революции и белого движения исходным, основополагающим (в истоках своих христианским) принципом — любовью к ближнему. И показал воочию, с какой беспощадностью как с той, так и с другой стороны попиралась любовь к человеку взаимной ненавистью.

Такого рода проверка событий доступна только суду истории. В масштабе человеческой жизни на такую высоту мировидения мог подняться только воистину гениальный художник, заставивший в своем романе не только «белых», но и «красных» предъявить миру неприкрашенную правду о себе. И, конечно же, исходил он при этом не из преходящих политических принципов, но из фундаментальных и основополагающих: любви к людям, к Отечеству.

482

Об этом качестве романа «Тихий Дон» сказал и норвежский исследователь Г. Хьетсо, когда встречался с Шолоховым в Вёшенской в 1977 году:

«Для меня “Тихий Дон” прежде всего роман о любви. Это роман о любви женщины к мужчине, о любви мужчины к женщине. При этом человек показан в тесной связи с природой, и цель природы — вечное самообновление через любовь. Но в вашей книге речь идет и о другой любви, о любви к родине, к родной казацкой земле. Интернационализм — большое слово, но я не верю в интернационализм, если он не имеет глубоких корней в родной земле»¹¹.

ФИЛИПП МИРОНОВ И «ТИХИЙ ДОН»

До конца понять «Тихий Дон» и позицию Шолохова в нем помогает судьба красного казака Филиппа Миронова, в своем трагическом итоге повторившая судьбу Харлампия Ермакова, хотя он не принимал участия в Вёшенском восстании. Высказывалось мнение, будто и Филипп Миронов мог быть прототипом Григория Мелехова, однако, это не так. Вернее, не совсем так.

Филиппа Миронова можно рассматривать как прототип Григория Мелехова, а его трагическую судьбу — как предтечу «Тихого Дона» только как один из истоков, один из первотолчков, вызвавших к жизни этот роман и его главного героя Григория Мелехова. Неслучайно том документов, посвященных судьбе этого человека, подготовленный коллективом историков во главе с В. Даниловым и Т. Шаниным, имеет название: «Филипп Миронов. Тихий Дон в 1917—1921 гг.»¹².

Филипп Миронов не мог быть прототипом Григория Мелехова в прямом смысле слова, а его история — послужить основой для романа, потому что Миронов не принимал участия ни в Вёшенском восстании, ни в его подавлении. В марте 1919 года он был выдворен с Дона Троцким и во время Вёшенского восстания находился за пределами Донской области.

Награды Ф. К. Миронова
в годы империалистической войны

При решении вопроса о возможности присутствия Филиппа Миронова в «Тихом Доне», равно как и возможности Ф. Крюкова быть автором этого романа надо учитывать тот исторический  факт, что на Дону в годы революции и  Гражданской   войны было два больших казачьих восстания: Вёшенскому восстанию 1919 года, описанному в романе, предшествовало

483

восстание 1918 года, которое привело к власти атамана Краснова. Причем восстание 1918 года и по своему размаху и напряжению сил как с той, так и с другой стороны, было ничуть не менее значительным, чем казачье восстание 1919 года, вошедшее в историю под названием Вёшенского или Верхнедонского, изображенное в романе «Тихий Дон», а потому ставшее более известным, чем восстание 1918 года.

Миронов был вождем красного казачества, противостоявшего белым во время первого казачьего восстания.

Белоэмигрантский историк казачества А. Гордеев писал в своем труде «История казаков», вышедшем в Париже и переизданном в Москве в 1993 году:

«Среди командного состава донских казаков оказались сторонниками большевистских теорий два штаб-офицера, войсковые старшины Голубов и Миронов, и ближайшим сотрудником первого был находившийся некоторое время в клинике душевнобольных подхорунжий Подтелков. По возвращении полков на Дон наиболее трагическую роль для Дона сыграл Голубов, который, двумя полками распропагандированных им казаков занял Новочеркасск, разогнав заседавший Войсковой Круг, арестовал вступившего после смерти генерала Каледина в должность атамана Войска генерала Назарова и расстрелял его. Через непродолжительное время этот герой революции был пристрелен казаками, а Подтелков, имевший при себе большие денежные суммы, был схвачен казаками и по приговору их повешен. Миронов сумел увлечь за собой значительное количество казаков, с которыми сражался сначала на стороне красных, но, не удовлетворившись порядками их, решил с казаками перейти на сторону сражающегося Дона, но был арестован, отправлен в Москву, где и был расстрелян»¹³.

Подъесаул, в будущем —
командарм-2
Филипп Кузьмич Миронов

Крайности в оценке трагического конца Миронова сходятся: белоэмигрантский историк А. Гордеев принял на веру версию убивших Миронова троцкистов, будто красный комдив был расстрелян за то, что «решил перейти» на сторону белых. В действительности же Миронов, оставаясь до конца на стороне красных, мучительно искал выход из трагедии Гражданской войны на Дону. Но поскольку расстрелян он был в 1921 году как изменник и предатель, имя его долгие годы находилось под запретом. Исключением был М. А. Шолохов. В третьей книге романа «Тихий Дон», которая вышла в журнале «Октябрь» (1932 г.) и в Государственном

484

издательстве художественной литературы (1933 г.), комдив—23 Филипп Миронов и его полки получили справедливую положительную оценку, что сохранялось во всех довоенных изданиях. Именно М. А. Шолохов первым сказал в романе «Тихий Дон» об истинной роли Миронова в Гражданской войне, о влиянии этой личности на мировоззрение казачества. В послевоенных изданиях «Тихого Дона», видимо, под давлением цензуры, имя Ф. К. Миронова было удалено из романа.

В 1979 г. шолоховед К. Прийма обратился с письмом к М. А. Шолохову, в котором поставил вопрос о «восстановлении исторической справедливости» в романе в отношении командарма—2 Ф. К. Миронова. На письме — резолюция М. А. Шолохова: «Редактору М. Манохиной. Прошу восстановить. М. Шолохов. 15.10.79»¹⁴.

Можно предположить, что трагическая судьба Ф. К. Миронова, о которой Шолохов, конечно же, знал, оказала большое влияние на мировоззрение писателя и осмысление им судьбы казачества в Гражданскую войну.

Шолохов высоко ценил этого легендарного на Дону человека, куда более известного, чем даже Подтелков, — хотя бы потому, что Подтелков погиб в 1918 году, в самом начале Гражданской войны, а Филипп Миронов прошел ее от начала до конца, поднявшись до звания командарма 2-й Конармии (командующим 1-й Конармии был, как известно, Буденный). Он был одним из первых в списке награжденных главным орденом революции — Боевого Красного Знамени.

Миронов играл решающую роль не только в борьбе с Врангелем в Крыму, но и на первых этапах Гражданской войны на Дону.

Борьба эта прошла несколько этапов. Первый — с ноября 1917 по апрель 1918 года, когда большевистски настроенные казачьи части, прежде всего 10-й и 27-й казачьи полки, преодолев сопротивление Донского войскового правительства атамана Каледина, захватили в феврале 1918 года Новочеркасск, переименовали Войско Донское в Донскую Советскую республику во главе с председателем военно-революционного комитета Подтелковым и попытались распространить свою власть на весь Дон. В Усть-Медведицком округе новую власть возглавил уроженец станицы Усть-Медведицкой войсковой старшина (подполковник) Филипп Миронов, командир 32-го Донского казачьего полка, только что вернувшегося под его командованием с фронта.

Перипетии этой борьбы нашли свое отражение во второй книге «Тихого Дона» — в главах, посвященных съезду казаков-фронтовиков в станице Каменской в январе 1918 года, переговорам Донского правительства с представителями Военно-революционного комитета, боям отрядов красных казаков во главе с Голубовым с отрядом Чернецова, расправе Подтелкова над полковником Чернецовым.

Сцена зверского убийства Чернецова, с такой силой и выразительностью написанная Шолоховым, как бы знаменует начало Гражданской войны на Дону с казачьего восстания 1918 года. Это необходимо иметь в виду для понимания событий, изображенных в романе.

485

Советская власть на Дону в лице правительства Донской Советской республики, возглавляемая Подтелковым, просуществовала всего несколько месяцев и пала в апреле — мае 1918 года — в значительной степени потому, что вместо поиска путей взаимопонимания с казачьей массой сразу же выбрала путь диктата и террора, беспощадной расправы с непокорными. Террор против бывших офицеров и всех «подозрительных», восстановил против советской власти многих казаков, включая самого Голубова. Уже в марте — апреле 1918 года во многих казачьих станицах началось стихийное восстание. В «Тихом Доне» рассказано о расправе казаков Мигулинской станицы над Тираспольским отрядом 2-й Социалистической армии, — одном из первых казачьих выступлений в 1918 году, о приказе генерала Алферова, избранного окружным атаманом Верхне-Донского округа, поймать и уничтожить отряд Подтелкова, о расправе над Подтелковым и его отрядом в мае 1918 года.

Таковы отзвуки восстания весны 1918 года, которые слышны во второй книге «Тихого Дона». Но это — только слабые отзвуки того, что происходило в действительности.

Восстание охватывало станицу за станицей, начиная с Нижнего Дона и перебрасываясь на Верхний Дон: в начале — станица Суворовская, потом — Нижне-Чирская, Есауловская, Потемкинская, Верхне- и Нижне-Курмоярская, Нагавская, Заплавская под Новочеркасском... Это было началом общего восстания донских казаков и совпало с продвижением по Украине и Дону частей германской армии после заключения Брест-Литовского мира. На Дон вернулся из Сальских степей так называемый «степной» отряд, возглавляемый атаманом Поповым.

В апреле сотни восставших заняли Новочеркасск, и почти одновременно, в начале мая, немцы оккупировали Ростов-на-Дону. В Новочеркасске из представителей восставших станиц был созван Круг Спасения Дона, который объявил о создании Казачьей республики «Всевеликого Войска Донского» — его атаманом был избран генерал Краснов.

В соответствии с Основным законом, принятым Кругом Спасения Дона, Дон становился самостоятельным государством и фактически объявлял войну революционной России, поставив перед собой «историческую задачу спасения Москвы от воров и насильников».

Наиболее драматично восстание разворачивалось в Усть-Медведицком округе, где командиром был войсковой старшина 32-го Донского казачьего полка Филипп Миронов. Борьба между восставшими казаками, в числе которых был писатель Ф. Д. Крюков, и красными частями, которые возглавлял Ф. Миронов, продолжалась и после прихода к власти атамана Краснова и захвата восставшими практически всего Дона. Как свидетельствует белоэмигрантский историк А. А. Гордеев, к концу апреля 1918 года «главные очаги, занимавшиеся красными на территории Дона, были от большевиков очищены. Оставались не занятыми восставшими казаками станицы Усть-Медведицкого округа, расположенные к северу от линии железной дороги Царицын — Себряково — Поворино, в которых велась агитация изгнанным из Усть-Медведицы Мироновым...»¹⁵.

486

Рассказывая об участии казаков хутора Татарского в восстании 1918 года, Шолохов показывает, что именно Миронов возглавлял противостояние восставшим: «На севере станица Усть-Медведицкая гуляла из рук в руки: занимал Миронов с отрядом казаков-красногвардейцев, стекшихся к нему с хуторов Глазуновской, Ново-Александровской, Кумылженской, Скуришенской и других станиц, а через час выбивал его отряд белых партизан офицера Алексеева, и по улицам мелькали шинели гимназистов, реалистов, семинаристов, составлявших кадры отряда.

На север из станицы в станицу перекатами валили верхнедонские казаки. Миронов уходил к границам Саратовской губернии. Почти весь Хоперский округ был освобожден от большевиков. К концу лета Донская армия, сбитая из казаков всех возрастов, способных носить оружие, стала на границах. Реорганизованная по пути, пополненная прибывшими из Новочеркасска офицерами, армия обретала подобие подлинной армии <...>

К концу лета боевые единицы, скомпонованные из сотен мигулинских, мешковских, казанских и шумилинских казаков, по приказу генерал-майора Алферова перешли донскую границу и, заняв Донецкое — первую на рубеже слободу Воронежской губернии, повели осаду уездного города Богучара».

И далее: «Уже четверо суток сотня татарских казаков под командой Петра Мелехова шла через хутора и станицы на север Усть-Медведицкого округа. Где-то правее их спешно, не принимая боя, отступал к линии железной дороги Миронов»¹⁶.

Шолохов описывает историческую реальность, полностью подтверждаемую источниками.

А она такова: завершив воссоздание Всевеликого Войска Донского, сформировав практически заново Донскую армию и не ограничившись освобождением от большевиков донской земли, атаман Краснов и его сподвижники тут же дали команду казачьим войскам перейти границу Донской области, чтобы в союзе с «добровольцами» Деникина начать борьбу с революционной Россией. В этой борьбе атаман Краснов рассчитывал на помощь Германии. И — ошибся. После капитуляции в Первой мировой войне Германия была вынуждена вывести свои войска из России, что дало возможность Красной армии усилить нажим на донское казачество.

С другой стороны, казаки, уставшие от долгих лет войны, подняли восстание: они были готовы воевать с большевиками ради спасения родной земли, но не хотели сражаться за пределами Донской области.

В ответ на воззвания большевиков — листовку Донбюро РКП(б) (декабрь 1918) и Воззвание Реввоенсовета Республики (31 декабря 1918 года), в которых всем, кто сложит оружие, гарантировались жизнь и мирный труд, — казачьи полки верхнедонских станиц — Вёшенской, Казанской, Мигулинской и других в январе 1919 года открыли фронт Красной армии и вернулись домой. 8-я  Красная армия, в авангарде которой была 23-я дивизия Ф. Миронова, прошла без боя через северные округа Области Войска Донского, а Донская армия отступила за Донец. После поражения Донской армии и ухода

487

германских войск Краснов сдал свои атаманские полномочия генералу Богаевскому. В январе в Вёшенскую вернулся мятежный полк под командой будущего сподвижника Миронова — Якова Фомина; следом за ним вошли части Красной армии. Они восстановили в округе советскую власть и сразу же начали террор.

В январе—феврале 1919 года началось Верхнедонское восстание казачества, положившее начало новому этапу Гражданской войны на Дону. Восстание, спровоцированное самой властью, поставило под вопрос самую судьбу революции.

Дело не только в обмане верхнедонских казаков, когда Троцкий через открытые верхнедонцами ворота послал красные войска на Дон. Вместе с войсками сюда пришли военные трибуналы, начавшие чинить беспощадные, без суда и следствия, расправы над казачеством. Эти расправы осуществлялись на основе документов, подписанных Свердловым и Троцким.

Обращают на себя внимание сроки принятия этих документов. В начале января 1919 года верхнедонцы, добровольно открыв фронт Красной армии, вернулись домой. И уже в середине января член Донбюро РКП(б) А. Френкель направляет докладную записку Центральному Комитету РКП, в которой сообщает о «большой и сложной работе по уничтожению путем целого ряда мероприятий <...> кулацкого казачества как сословия, составляющего ядро контрреволюции»¹⁷.

За требованием «уничтожения кулацкого казачества как сословия» таился страх перед «Русской Вандеей», притянувшей к себе после октября 1917 года все главные контрреволюционные силы России — Корнилова, Деникина, большое число добровольцев из офицеров, студентов. На территории Дона сформировались две армии, которые боролись с большевиками — Донская и Добровольческая. И второе чувство, которое руководило Френкелем и его сподвижниками в требовании уничтожить казачество как сословие, — месть за «нагайки», за расправы над революционным движением в 1905—1906 и в 1917 годах.

В те же самые дни, когда Френкель писал свои докладные в ЦК с требованием «уничтожения казачества как сословия»¹⁸, прославленный красный комдив Филипп Миронов отправляет председателю Реввоенсовета Республики Троцкому следующую телеграмму:

«Население Дон[ской] области имеет свой бытовой уклад, свои верования, обычаи, духовные запросы и т. п. Желательно было бы при проведении в жизнь в Донской области декретов центральной власти обратить особенное внимание на бытовые и экономические особенности донского населения и для организации власти на Дону посылать людей, хорошо знакомых с этими особенностями, <...> а не таких, которые никогда на Дону не были, жизненного уклада Дона не знают, и такие люди кроме вреда революции ничего не принесут»¹⁹.

Так с самого начала прихода Красной армии на Дон четко обозначились две линии отношения к казачеству — условно говоря, линия Френкеля и линия Миронова. С мнением Миронова трудно было не считаться — популярность его на Дону к началу 1919 года была огромной.

488

За время боев с белоказаками во второй половине 1918 года из командующего Усть-Медведицким фронтом он вырос в фигуру общедонского масштаба и возглавил прославленную красную 23-ю дивизию.

Подъесаул Филипп Миронов
с женой и детьми

Ф. К. Миронов у гроба сына
Никодима, погибшего
в империалистическую войну

12 января 1919 года — за несколько дней до получения приведенной выше телеграммы Миронова — Троцкий направил ему телеграмму с приветствием бойцам 23-й дивизии:

«Приветствую мужественных бойцов Вашей заслуженной дивизии! <...> Солдаты, командиры 23-й дивизии! Вся Россия смотрит с ожиданием на Вас»²⁰.

В январе 1919 года Ф. Миронов возглавил Ударную группу войск Южного фронта и в начале февраля получил высокую для того времени награду — шашку в серебряной оправе и золотые часы за «блестящее выполнение 23-й дивизией боевых приказов, следствием чего наша армия далеко отбросила противника вглубь Дона»²¹.

К февралю 1919 года боевая слава и военные успехи Миронова, казалось бы, достигли своего пика. Но 18 февраля 1919 года Предреввоенсовета Троцкий своим распоряжением отзывает начдива Миронова с Дона в Серпухов, где находилась Ставка Главного командования, и направляет его на Западный фронт. Это новое назначение Миронова и перемещение его с Дона на Запад было связано с тем, что 24 января 1919 года была принята директива ЦК РКП(б) о государственной политике «расказачивания», которая, как мы видели, находилась в разительном противоречии с позицией Ф. Миронова.

489

Приведем текст этой директивы:

«Циркулярное письмо Оргбюро ЦК РКП(б)
об отношении к казакам

24 января 1919 г.

Циркулярно. Секретно.

Последние события на различных фронтах в казачьих районах — наши продвижения вглубь казачьих поселений и разложение среди казачьих войск — заставляют нас дать указания партийным работникам о характере их работы при воссоздании и укреплении Советской власти в указанных районах. Необходимо, учитывая опыт гражданской войны с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления. Никакие компромиссы, никакая половинчатость пути недопустимы. Поэтому необходимо:

1. Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью. К среднему казачеству необходимо принять все те меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против Советской власти.

2. Конфисковать хлеб и заставить ссыпать все излишки в указанные пункты, это относится как к хлебу, так и ко всем другим сельскохозяйственным продуктам.

3. Принять все меры по оказанию помощи переселяющейся пришлой бедноте, организуя переселения, где это возможно.

4. Уравнять пришлых “иногородних” к казакам в земельном и во всех других отношениях.

5. Провести полное разоружение, расстреливая каждого, у кого будет обнаружено оружие после срока сдачи.

6. Выдавать оружие только надежным элементам из иногородних.

7. Вооруженные отряды оставлять в казачьих станицах впредь до установления полного порядка.

8. Всем комиссарам, назначенным в те или иные казачьи поселения, предлагается проявить максимальную твердость и неуклонно проводить настоящие указания.

ЦК постановляет провести через соответствующие советские учреждения обязательство Наркомзему разработать в спешном порядке фактические меры по массовому переселению бедноты на казачьи земли.

Центральный Комитет РКП»²².

На основании этого документа местные власти разработали целую систему практических мер по уничтожению казачества, закрепив их в форме специальной «Инструкции Реввоенсовета Южфронта к проведению директивы ЦК РКП(б) о борьбе с контрреволюцией на Дону» от 7 февраля 1919 года²³.

Эти два документа обрушили на людей море бед и крови, а с другой стороны, вскоре оказавшись в руках восставших верхнедонцов,

490

вызвали такой гнев и глубочайшую обиду казачества на советскую власть, что уже через месяц — в марте 1919 года — Верхний Дон заполыхал пожаром казачьего восстания. Первыми поднялись казаки именно тех станиц Вёшенского округа, которые, как уже говорилось, в январе по доброй воле открыли Красной армии дорогу на Дон. Так проявлял себя «военный коммунизм» Троцкого.

Не надо думать, что политика геноцида в отношении казачества не встречала противодействия. Не случайно уже через два месяца — сразу после смерти Свердлова — директива о расказачивании решением Пленума ЦК была отменена. Но, как показала практика жизни, только формально.

21 января 1919 года — накануне принятия в ЦК РКП(б) директивы о расказачивании — красный комдив Миронов обращается с воззванием к красноармейцам — бойцам возглавляемой им ударной группы, состоявшей из 23-й и 16-й дивизий: «Именем революции воспрещаю вам чинить самовольные реквизиции скота, лошадей и прочего имущества у населения. Воспрещаю насилие над личностью человека, ибо вы боретесь за права этого человека, а чтобы быть достойным борцом — необходимо научиться уважать человека вообще»²⁴.

23 января 1919 года в Реввоенсовет Южного фронта обращается с докладом комиссар 23-й дивизии В. С. Ковалев, выполнявший при Филиппе Миронове ту же роль, что Фурманов при Чапаеве. Донской казак, атаманец, Виктор Семенович Ковалев — член РСДРП(б) с 1905 года, провел восемь лет на каторге в Енисейской губернии, был избран от большевиков депутатом Большого Войскового Круга, стал одним из организаторов Казачьего отдела ВЦИК. В 1918 году он был председателем президиума ЦИК Донской Советской республики, главкомом вооруженных сил. После поражения советской власти в мае 1918 года вместе с Мироновым организовывал сопротивление белым в Усть-Медведицком округе, а потом стал комиссаром 23-й дивизии, которой командовал Миронов. Старый, заслуженный большевик, тяжело больной человек (он умер от туберкулеза в 1919 году), глубоко знавший Дон и любивший его, В. С. Ковалев в своем докладе Реввоенсовету попытался предложить другую политику: не «расказачивание», но союз с казачеством. Ковалев писал: «...История нас учит, что силой оружия подчинить себе тот или другой народ нельзя. А нужно, чтобы народные массы сами признали Ваш авторитет. Это правило применено и к Донской области, а поэтому победить казаков нужно не только пулей, но и силой убеждения и своей правотой по отношению к ним. Этим мы их заставим перейти на нашу сторону. Если не перейдут на нашу сторону, то это будет не победа, а военный успех, и произойдет оккупация. И тогда мы должны сделать то, что сделал Петр Великий, когда усмирил Булавина. Петр сделал это для укрепления самодержавия, а нам придется сделать для укрепления социализма»²⁵.

«Слова <...> о пулях, силе оружия и военном успехе и сравнение наших военных действий с укреплением самодержавия Петром Великим — прямо-таки чудовищны: от них веет меньшевистско-эсеровской

491

“иезуитчиной” о большевистском материализме, — ответил Ковалеву А. Френкель от имени Донского бюро РКП(б). — Боязнь Ковалева пули и эта жажда увещеваний — это старая слабость казаков-большевиков (как-нибудь “миром уладить” со “своими”) <...>

“Прожект” В. Ковалева не имеет никакого практического значения...»²⁶.

Сторонники политики «расказачивания» устроили настоящую травлю Миронова. Председатель Усть-Медведицкого окружного бюро РКП(б) Гроднер доносил председателю Донбюро РКП(б) Сырцову:

«Невероятно губительны политика, поведение и агитация гр. Миронова: устраивает по округу митинги, проливает демагогические крокодиловы слезы по поводу якобы нападок на него со стороны коммунистов, выдает себя за борца и сторонника бедноты <...> По его мнению, идейный коммунист — это только Ковалев, да и тот умер, и теперь наша грешная земля осталась без таковых. Определенный антисемит — это ярко видно из его речи по поводу теперешней власти, во главе которой в большинстве стоят юноши 18—20 лет, не умеющие даже правильно говорить по-русски. Результаты его политики уже налицо — казаки и кулачество уже поднимают голову»²⁷.

Несмотря на противодействие и клевету, казачий красный комдив Миронов продолжает борьбу за спасение казачества. Выдворенный с Дона, в марте 1919 года он перед самым началом Вёшенского восстания пишет записку в Реввоенсовет Республики о путях привлечения казачества на сторону советской власти:

«Чтобы казачье население Дона удержать сочувствующим Советской власти, необходимо:

1) Считаться с его историческим, бытовым и религиозным укладом жизни <...>

2) <...> Обстановка повелительно требует, чтобы идея коммунизма проводилась в умы казачьего и коренного крестьянского населения путем лекций, бесед, брошюр и т. п., но ни в коем случае не насаждалась и не прививалась насильственно, как это “обещается” теперь всеми поступками и приемами “случайных коммунистов”.

3) В данный момент <...> лучше объявить твердые цены, по которым и требовать поставки продуктов от населения <...>

4) Предоставить населению под руководством опытных политических работников строить жизнь самим...»²⁸.

На этом документе — две выразительные резолюции: «В принципе согласен. Главком Вацетис. 16/III—1919 г.». «Всецело присоединяюсь к политическим соображениям и требованиям и считаю их справедливыми. Член РВС Республики Аралов».

Резолюции Вацетиса и Аралова были написаны в день Пленума ЦК РКП(б) 16 марта 1919 г. — его вел Ленин; на Пленуме было принято решение о «приостановке применения мер против казачества». Вопрос о постановлении ЦК о казачестве поставил на Пленуме Г. Я. Сокольников, член Реввоенсовета Южного фронта и 9-й армии, заявивший, что «постановление это не выполнимо для донского казачества»²⁹.

492

Как видим, далеко не все партийные и военные руководители принимали политику «расказачивания». Особую позицию в этом вопросе занимали главком Вацетис, член Реввоенсовета Республики С. И. Аралов, член Реввоенсовета Южного фронта Г. Я. Сокольников.

Но особенно решительно против политики «расказачивания» выступали казаки-большевики братья Трифоновы.

Валентин Андреевич Трифонов (1888—1938) и Евгений Андреевич Трифонов (1885—1937) — казаки станицы Новочеркасской — были профессиональными революционерами, вступившими в РСДРП в 1904 году. Пройдя школу революционной борьбы и революционного подполья, они были организаторами Красной гвардии в Петрограде в 1917 году, а в 1918 году направлены партией на Дон. Валентин Трифонов был избран первым председателем Донревкома, а Евгений был первым Комиссаром по военным делам Донской советской республики. Братья великолепно знали Дон и любили его всем сердцем. Сын Валентина Трифонова — писатель Юрий Трифонов — посвятил памяти отца книгу «Отблеск костра», где впервые был опубликован чрезвычайно важный документ — письмо В. Трифонова от 3 июля 1919 года своему другу и старейшему партийному работнику, члену Центральной Контрольной Комиссии ЦК А. А. Сольцу, а также, в качестве приложения к нему, заявление В. Трифонова в ЦК.

В этих документах содержится нелицеприятная характеристика Троцкого как руководителя Красной армии, беспощадная оценка его отношения к казачеству и трезвый анализ причин Вёшенского восстания.

«Прочитай мое заявление в ЦК партии и скажи свое мнение: стоит ли его передать Ленину? — спрашивает В. Трифонов А. Сольца. — Если стоит, то устрой так, чтобы оно попало к нему. На Юге творились и творятся величайшие безобразия и преступления, о которых нужно во все горло кричать на площадях, но, к сожалению, пока я это делать не могу. При нравах, которые здесь усвоены, мы никогда войны не кончим, а сами очень быстро скончаемся — от истощения. Южный фронт — это детище Троцкого и является плотью от плоти этого <...> бездарнейшего организатора»³⁰.

В заявлении В. Трифонова в ЦК подробно раскрыты эти величайшие безобразия и преступления, творимые, с его точки зрения, Троцким и его сподвижниками, прежде всего, — Сырцовым и Френкелем:

«Казаков, явных контрреволюционеров, необходимо уничтожить, тем более что Красная Армия в состоянии это проделать, — такова была главная мысль Донбюро.

Огульное обвинение казаков в контрреволюционности является, конечно, плодом незрелого размышления, — писал В. Трифонов. — <...> Донбюро до сих пор считает, что целесообразно заменять советское строительство репрессиями <...> Ошибки, граничившие с преступлением, совершенные нами на Дону, сильно спутали карты и осложнили положение. Нужно много усилий и много такта, чтобы выправить положение <...> В основу нового строительства нужно положить следующий основной принцип: нужно твердо и определенно отказаться от политики репрессий по отношению к казакам вообще»³¹.

493

Неизвестно, прочитал ли Ленин заявление В. Трифонова. Зато известно, что другое заявление, на ту же самую тему и такого же рода — одно из писем Филиппа Миронова — Ленин читал, причем с карандашом в руках. Письма Миронова Ленину от 8 июля и 31 июля 1919 года — крик души и исповедь о трагических событиях, которые разворачивались на Дону. Миронов добился встречи с Лениным 8 июля 1919 года и вручил ему свое первое письмо, где привел полностью свою записку Реввоенсовету республики от 15 марта 1919 года. В этом документе он утверждал: «Чтобы казачье население Дона удержать сочувствующим Советской власти, необходимо: 1) Считаться с его историческим, бытовым и религиозным укладом жизни». И заявлял: если бы все согласились с этим, «теперь мы Донского фронта не имели бы»³².

В письме от 31 июля 1919 года Миронов ссылается на свою телеграмму от 24 июня 1919 г., адресованную Ленину, Троцкому и Калинину: «Я стоял и стою не за келейное строительство социальной жизни, не по узкопартийной программе, а за строительство гласное, в котором народ принимал бы живое участие». Миронов требовал «созыва народного представительства» на Дону³³.

А пока сопротивление казачества «грозит полным крахом делу социальной революции». «Не только на Дону деятельность некоторых ревкомов, особотделов, трибуналов и некоторых комиссаров вызвало поголовное восстание, но это восстание грозит разлиться широкою волной в крестьянских массах по лицу всей Республики»³⁴.

Напомнив об этой телеграмме, Миронов раскрыл в своем письме содержание предыдущей беседы с Лениным:

«При личном свидании с Вами, Владимир Ильич, 8 июля я заявил Вам о сквозящем ко мне недоверии, ибо агенты Советской власти, совершающие каиново дело именем власти, знают, что я человек решительный и злых проклятых их действий не одобряю, как не должна одобрить их и власть, если она стоит на страже народного блага и если эта власть не смотрит на народ как на материал для опыта при проведении своих утопий, по крайней мере в ближайшем будущем, хотя бы и отдающих раем.

Я полагаю, что коммунистический строй — процесс долгого и терпеливого строительства, любовного, но не насильственного»³⁵.

Однако, по мнению Миронова, этот разговор с Лениным результатов не дал. «Поводом к этому письму послужила та жестокость коммунистов, о какой мне поведали собравшиеся беглецы с Дона...»³⁶; жестокость, вызвавшая Вёшенское восстание.

В своем письме Миронов рассказывает Ленину об «одном документе (секретном)», о котором ему сообщил знакомый по Дону член партии: «...В Донской области произвести террор, арестовать и расстрелять всех богатых казаков во благо социальной революции и таким путем обезвредить казачье население и сравнять его с бедняками неимущими, а также выселить на казачьи земли Хоперского и Усть-Медведицкого округов из центра 100 тыс. бедняков, дабы подавить собственное самолюбие казаков»³⁷.

494

Миронов говорит здесь о приведенной выше директиве ЦК по «расказачиванию», которая попала в руки восставших казаков в самом начале Вёшенского мятежа, и о декрете СНК СССР от 27 апреля 1919 года о переселении в Донскую область 100 тысяч человек из средней России, — декрете, свидетельствующем, что отмена в середине марта Пленумом ЦК директивы о расказачивании была по сути актом формальным. Миронов продолжает цитировать Ленину письмо, которое получил с Дона:

«<...> Теперь становится очевидным, почему вёшенские казаки так ожесточенно сражались: им просто было известно все, и они решили лучше умереть с оружием, чем быть расстрелянными. Дальше скажу Вам, что весною волею судеб я был посвящен в некоторые тайны особого отдела N-ской армии. И мне бросилось в глаза то обстоятельство, что большинство казаков и казачек без видимой вины присуждались к выселению из области с конфискацией имущества, и теперь я понимаю, что это делалось неспроста. После этого становится ясным, почему Миронов стал лишним на Дону весной 1919 г.: да просто потому, [что] его нужно было убрать, чтобы он не видел, что делалось с его родиной. Миронов должен был совсем исчезнуть, но вера в него всей армии не допускала этого, и таким образом, мы еще можем с Вами переписываться»³⁸.

Встав, как Григорий Мелехов «на грани в борьбе двух начал», Филипп Миронов писал Ленину — руководителю партии коммунистов — о «политике коммунистов по отношению к казачеству» как о политике «негодяев»: «Вся деятельность коммунистической партии, Вами возглавляемой, направлена на истребление казачества, на истребление человечества вообще», — заявлял он вождю. «<...> Агенты Советской власти, — писал он, — <...> вместо слова любви принесли на Дон <...> месть, пожары и разорение.

Чем оправдать такое поведение негодяев, проделанное в ст. Вёшенской, той станице, которая первая поняла роковую ошибку и оставила в январе 1919 г. Калачево-Богучарский фронт. Это поведение и вызвало поголовное восстание на Дону, если не роковое, то, во всяком случае, грозное, чреватое неисчерпаемыми последствиями для хода всей революции»³⁹.

Миронов приводит в письме к Ленину целый перечень конкретных преступлений комиссаров с указанием их фамилий, хуторов, станиц, где совершалось надругательство над казаками, и подводит итог:

«Вот кто контрреволюционеры!

Невозможно, не хватит времени и бумаги, Владимир Ильич, чтобы описать ужасы “коммунистического строительства” на Дону. Да, пожалуй, и в крестьянских губерниях это строительство не лучше.

Коммуна — зло: такое понятие осталось там, где прошли коммунисты. Потому-то [так] много “внутренних банд”, много дезертиров. Но дезертиры ли это?

Большая часть крестьян судит о Советской власти по ее исполнителям. Можно ли удивляться тому, что крестьяне идут против этой власти, и ошибаются ли они со своей точки зрения?

495

Нужно ли удивляться восстанию на Дону; нужно [ли] удивляться долготерпению русского народа?»⁴⁰.

Миронов объясняет Ленину, как и почему все это произошло:

«Наши части проходили вперед в полном порядке, ничем не вызывали ропота и возмущения у казаков, которым так много рассказывали и писали <...> о “зверствах” большевиков. Впечатление, следовательно, было самое благоприятное. Казачество успело сродниться с Красной Армией. Когда же наши части прошли, казачество осталось в одиночестве. За организацию взялись политотделы армии, дивизий и бригад <...> В результате развернулась картина ужасающей путаницы и произвола отдельных личностей. Тыл был предоставлен в распоряжение, может быть, очень надежных коммунистов, но совершенно не знающих ни психологии казачества, ни его особенностей. Они его рассматривали как контрреволюционный элемент, опасный сверху донизу. И малейшее недовольство, вызванное теми или другими фактами, подавляли силой оружия, а не силой слова. При таких условиях не могло быть и речи о закреплении тыла.

Наскоро сколоченные волостные и окружные ревкомы функций своих не знали, на казачество смотрели глазами усмирителей. И вот начались реквизиции, конфискации, аресты и т. п. <...> Растерявшееся казачество разводило руками, ахало, удивлялось, возмущалось и, в конце концов, пришло к такому выводу, что “коммуния” — дело неподходящее, ибо коммунисты “дюже” свирепы. А вот Советы, в которых сидят бедняки и правят по-справедливому — вещь хорошая. А потому: “Да здравствуют Советы и долой коммунистов!” Отсюда все и загорелось <...>

Кому это нужно — не секрет: стоит быть только внимательным к тому, что проделывают над казачьим населением, а вместе с ним заодно и над русским народом.

Сшибают лбами казака и крестьянина, казака и рабочего. Боятся, чтобы эти люди не столковались и не примирились, что не в интересах тех, кто наметил адский план уничтожения казачества, план, который теперь так грубо обнаружил свой скелет: им нужно туда-сюда пройти по казачьим областям и под видом усмирения искусственно вызываемых восстаний обезлюдить казачьи области, опролетарить, разорить остатки населения и, поселив потом безземельных, начать строительство “коммунистического рая”.

А я считаю это диким безумием, нелепостью <...>

Если бы рабочие знали эту искусственно создаваемую контрреволюционность, я уверен, они прокляли бы и коммунизм, и коммунистов, и вождей. <...>

Теперь, Владимир Ильич, судите, кто я.

Я не могу дальше мириться с тем насилием, с тем анархо-коммунистическим течением, которое господствует теперь в нашей Республике, с течением, что осудило целый многомиллионный разряд людей — казачество — на истребление. Я не могу согласиться с тенденцией “всё разрушай, да зиждется новое”, с разрушением всего того, что имеет трудовое крестьянство и что нажило оно путем кровавого труда, чтобы на этом разрушении начинать новую жизнь, полную

496

новых опасностей, и которая хороша пока только в теории. Я сторонник того, чтобы, не трогая трудового крестьянства с его бытовым и религиозным укладом жизни, не нарушая его привычек, увлечь его к лучшей и светлой жизни личным примером, показом, а не громкими, трескучими фразами доморощенных коммунистов, на губах которых у большинства еще не обсохло молоко, большинство которых в прошлом представляли общественные подонки, не в силу условий, а в силу преступной своей природы, и большинство которых не может отличить пшеницы от ячменя, хотя с большим апломбом во время митингов поучает крестьянина ведению сельского хозяйства. <...>

Я не хочу сказать, что все трудовое крестьянство отшатнулось от Советской власти. Нет, в ее блага оно еще верит и не хочет возврата власти помещиков и капиталистов, но измученное в напрасных поисках правды и справедливости, блуждая в коммунистических сумерках, оно только обращается к вам, идейным советским работникам: “Не сулите нам журавля в небе, дайте синицу в руки”. <...>

Отражая этим письмом не личный взгляд на создавшееся положение, а взгляд многомиллионного трудового крестьянства и казачества, — счел необходимым одновременно копии этого письма сообщить моим многочисленным верным друзьям.

31 июля 1919 г., г. Саранск.

Искренне уважающий Вас и преданный Вашим идеям комдонкор гражданин казак Усть-Медведицкой станицы [Миронов]»⁴¹.

Я счел возможным достаточно полно привести этот потрясающий документ времени, чтобы показать, во-первых, всю силу и размах тех воистину шекспировских социальных страстей, которые сотрясали Россию в эпоху революции и Гражданской войны, а во-вторых, уяснить суть того мировосприятия, к которому пришел Миронов и которое в ту пору было народным. Смею думать, что оно-то было и мировосприятием Шолохова.

Награды красного казака
Филиппа Миронова
в Гражданскую войну:
Орден Красного Знамени № 3
и именное оружие

497

В основе его лежало природное глубинное чувство социальной справедливости, сформированное веками общинного землепользования крестьян, с доверием воспринявших лозунги большевиков о мире, земле и воле, но неприемлющих насилия над личностью как со стороны барина, так и со стороны комиссара. Это мироощущение формировалось не только социальными условиями общинной жизни и труда на земле, но и традициями национальной русской культуры. Оно-то и определило первоначальное принятие революции 1917 года широкими народными массами русской деревни, казачества, значительной частью интеллигенции.

В годы Гражданской войны сформировался совершенно особый тип народных военачальников, или, как говорил о себе Миронов, народных социалистов, поверивших в идеалы народовластия, по миропониманию и, в той или иной степени, анархистов по поведению, выдвинутых из своей среды казачеством и крестьянством. Одни из них, — Буденный, Ока Городовиков, Ковтюх, Щаденко, Федько и др. — прошли с большевиками путь до конца, другие, как например, Подтелков, Кривошлыков, погибли в самом начале Гражданской войны, третьи, как тот же Ф. Миронов, Б. Думенко были отторгнуты ультрареволюционерами и расстреляны.

Харлампий Ермаков — прототип Григория Мелехова, — бесспорно, принадлежал к типу народных лидеров, выдвинутых казачеством на переломе истории. Он был близок по правдоискательству Филиппу Миронову и своей, хотя и несколько иной, но столь же трагической судьбой. Вне контекста этих характеров нам не понять Григория Мелехова.

Все эти народные вожаки времен Гражданской войны, как правило, храбро сражались на полях Первой мировой войны, получив там Георгиевские кресты и офицерские чины. Они были стихийными социалистами и «большевизм» их был весьма условен.

«...Когда 25 октября большевики захватили власть, что откровенно скажу, я встретил несочувственно», — писал Миронов, подчеркивая: «К идее большевизма я подошел осторожными шагами и на протяжении долгих лет...»⁴². Подошел, движимый чувством социальной справедливости, стремлением к борьбе за счастье народа. Это было народническое чувство, которое, повторяю, росло из глубинных традиций всей русской культуры и освободительной борьбы XIX века. Оно было разлито в обществе, было определяющим для самосознания многих людей. Эти общедемократические чувствования разделял и отец М. А. Шолохова, не пустивший сына смотреть, как Мария Дроздова получала из рук генерала наградные за убийство своего кума-большевика: «Нечего глазеть на палачей!»

Можно предположить, что в этой атмосфере «передовых», как говорили в ту пору, демократических, народнических по истокам умонастроений и чувств воспитывался и молодой Шолохов.

Симпатии и поддержка революции в 1917 году были свойственны довольно широкому кругу казачества; выражением этих настроений и проникнуты документы мироновского архива. Тем горше были обиды, тем глубже оказалась боль, когда вместо заботы о счастье народном

498

новая коммунистическая власть на Дону — в лице комиссаров и трибуналов — обрушила на казаков поголовные кары, обрекла казачество на геноцид.

Подобную политику в отношении казачества не могли принять не только его вожди типа Миронова, не только зажиточные казаки, но и казаки-большевики, те же братья Трифоновы, или Ковалев, отличавшийся, как и Харлампий Ермаков, удивительной честностью. Каннибалистскую в отношении деревни политику «военного коммунизма» не приняло крестьянство в целом, ответив на эту политику феноменом Махно, антоновским восстанием, Кронштадтским мятежом и крестьянскими бунтами по всей стране. Да и метания таких людей, как Фомин, Вакулин и др. выражали тот же протест крестьянства и казачества против «военного коммунизма» и продразверстки.

В конечном счете, как известно, по инициативе Ленина, РКП(б) была вынуждена отказаться от политики «военного коммунизма» и продразверстки, утвердить политику НЭП’а, смягчить свое отношение к крестьянству и казачеству.

Документы свидетельствуют, что Ленин принимал Миронова 8 июля 1919 года — незадолго до его ареста — по его просьбе. Ф. Миронов, несомненно, читал в газете «Донские известия» от 20 (7) марта 1918 года телеграмму за подписью Ленина и Сталина, адресованную «революционному казачеству», когда на Дону устанавливалась советская власть. В телеграмме речь шла о самоуправлении Дона и его автономии: «...Пусть полномочный съезд городских и сельских Советов всей Донской области выработает сам свой аграрный законопроект и представит на утверждение Совнаркома. Будет лучше. Против автономии Донской области ничего не имею»⁴³. В своих письмах и заявлениях, где он защищал донское казачество от произвола, Миронов неоднократно ссылался на эту позицию Ленина, согласившегося в феврале 1918 года с самоуправлением в виде Советов и автономией Дона. Но это был всего лишь лозунг.

Ф. К. Миронов (справа) с защитником
в зале суда. 1919 г.

499

«Изъятый» с Дона, Филипп Миронов весь 1919 год проводит в своеобразной ссылке — сначала в должности помощника командующего Белорусско-Литовской армией, а потом командира несуществующего Донского казачьего корпуса в Саранске, который он должен был сформировать из плененных Красной армией и перешедших на сторону советской власти казаков. Солдат и материального обеспечения корпусу не давали, и за полгода Миронов с большим трудом смог сформировать два полка, одним из которых командовал вёшенец Фомин. Но главное — корпус упорно не пускали на фронт, — пока комкор Миронов не объявил, что он самовольно, без разрешения властей, выступает со своим корпусом из Саранска на Дон, чтобы сражаться с белыми. Это его решение было объявлено мятежом, сам он обвинен в измене, а после того, как его части без боя сдались окружившим их буденовцам, арестован и вместе с другими командирами корпуса приговорен к расстрелу.

Кстати, здесь мы встречаемся с нашим давним знакомцем Яковом Фоминым, установившим в 1919 году в Вёшенской советскую власть, а кончившим жизнь главарем банды.

До того, как Фомин поднял на восстание свой караульный эскадрон в Вёшенской в марте 1921 года, он был помощником военкома Верхне-Донского округа, а потом — командиром 1-го Донского полка в корпусе Миронова, одним из ближайших его сподвижников. После так называемого «мироновского мятежа», он был вместе с Мироновым приговорен к расстрелу, потом, как и Миронов, помилован и в 1920 году направлен в Верхне-Донский округ, где возглавлял охрану окружного исполкома. Об участии Фомина в мятеже Миронова в романе сказано так: «...В Михайловке, соседнего Усть-Медведицкого округа, восстал караульный батальон во главе с командиром батальона Вакулиным.

Вакулин был сослуживцем и другом Фомина. Вместе с ним они были некогда в корпусе Миронова, вместе шли из Саранска на Дон и вместе, в одну кучу, костром сложили оружие, когда мятежный мироновский корпус окружила конница Буденного» (5, 397). Эту информацию Шолохов, скорее всего, получил из «устного предания». Только в 1958 году в книге воспоминаний «Пройденный путь» (М., 1958) С. М. Буденный расскажет, как его конница окружила в 1919 году остатки корпуса Миронова и как «мироновцы» в одну кучу складывали оружие. Но на Верхнем Дону помнили о недавнем восстании Вакулина, которое привело к аресту и расстрелу командира 2-й Конной армии Филиппа Миронова.

Именно накануне суда Миронов и написал свое второе письмо Ленину. Сыграло ли свою роль это письмо или другие обстоятельства, в частности, угроза волнений среди казачества, однако, вскоре после суда Миронов и его сподвижники решением ВЦИК’а были помилованы, сам Миронов направлен на советскую работу на Дон, а несколько месяцев спустя, когда дела на Южном фронте для Красной армии были особенно плохи, возвращен в армию. В предельно короткий срок он создал из казаков 2-ю Конную армию, показавшую чудеса героизма в борьбе с Врангелем. Слава и популярность Командарма—2,

500

Филиппа Миронова в ту пору превышали славу и популярность Командарма—1, Семена Буденного.

Но как только Врангель был выброшен из Крыма, а Гражданская война подошла к своему окончанию, — Миронов снова был «изъят» Троцким из казачьей среды и отозван в Москву якобы на должность инспектора кавалерии РККА.

По дороге в Москву Миронов заехал на родину, в Усть-Медведицкую, чтобы навестить семью, где через неделю, 13 февраля 1921 года, был арестован местными органами ЧК.

Полтора месяца спустя Миронов без суда и следствия был убит: «2 апреля 1921 года во время прогулки по тюремному двору застрелен часовым»⁴⁴.

Это не было случайное убийство: командующий 2-й Конной был расстрелян по специальному решению ВЧК. Несколько позже та же участь — расстрел по приказу Ягоды — постигла и Харлампия Ермакова, прототипа Григория Мелехова. Как схожи их судьбы!

Были репрессированы гражданская жена Миронова — двадцатитрехлетняя медсестра — и еще восемь человек, подверстанных под фальсифицированное обвинение Миронова в организации заговора с целью свержения коммунистической партии.

Главным подтверждением реальности такого «заговора» чекисты считали слова Миронова о злоупотреблениях местных коммунистов, которыми он объяснял и восстание Вакулина, а также его требование (в выступлении на районной партконференции) заменить продразверстку продналогом. Именно выступление Миронова на партконференции в Усть-Медведицкой, куда Командарм—2 был приглашен в качестве высокого и почетного гостя, и послужило причиной столь быстрой расправы ЧК. Миронов был арестован прежде всего за критику продразверстки и требование заменить ее продналогом. На конференции он заявлял: «Бюрократизм, неравенство верха и низа, несправедливость, с одной стороны, и безнадежное положение страны в материальном отношении, а отсюда поборы, реквизиции и, главным образом, продотряды, отбирающие у крестьян хлеб — с другой, заставили таких честных, старых коммунистов, как Вакулин, <...> поднимать восстание, протестовать силой оружия...»⁴⁵.

Арест был подготовлен заранее, и Миронов это предчувствовал.

Секретный информатор доносит в ЧК о разговорах Миронова: «Указывал, что только последние пушки выстрелили при разгроме Врангеля “и меня отзывают”, подчеркивал, что “меня будут и ласкать и утешать, но боюсь, как бы из-за угла не убили”»⁴⁶.

На митинге в Усть-Медведицкой он получает записку:

«Филипп Козьмич!

Не доверяйте Барову и тому молодому человеку, который с Вами (в пенсне), это не товарищи, а жандармы»⁴⁷.

Давид Григорьевич Баров (Бар) и в самом деле в тот момент был «комиссаром» — членом Усть-Медведицкого оргкомитета РКП(б); в 1933 году он был исключен из партии как троцкист.

501

Для троцкистов было совершенно неприемлемым стремление Миронова защитить казачество от злоупотреблений местных властей, равно как и его требование замены продразверстки продналогом. Своих позиций Миронов не только не скрывал, но, увидев весь размах злоупотреблений и тяжесть жизни казачества в родной станице, публично протестовал против этого с трибуны.

Его жена показывала на допросе 1 марта 1921 года:

«Организация какого-то контрреволюционного заговора меня поражает и ново для меня. Муж всегда возмущался следующим: реквизициями по принуждению во главе [с] лиц[ами], незнающими местные условия и нравы и что нужно крестьянству, т. е. казачеству, дать самодеятельность, дать самому отдавать хлеб, так как казаки ему говорили, что они это сами проведут и дадут столько — сколько центр потребует»⁴⁸.

На вопрос следователя ЧК Банги: «что Вы подразумеваете под словом самодеятельность?» Миронов отвечал 27 февраля:

«Прежде всего, меньше опеки над трудом землепашца, особенно лиц, не компетентных в этом, а во-вторых, чтобы трудящиеся были бы уверены, что то, что добыто их трудом, принадлежит им, а если должно быть взято как государственная повинность, за это должна быть взята компенсация. Система разверсток критики не выдержала...»⁴⁹.

Система продразверстки, вся политика «военного коммунизма», суть и смысл которой состояли в вооруженном насилии над народом, в первую очередь — крестьянством, действительно «критики не выдержала», и это признал X съезд РКП(б), начавшийся через неделю после допроса Миронова — 8 марта 1921 года. Съезд проходил в драматической обстановке массового, в том числе и вооруженного протеста крестьянских масс страны против «военного коммунизма» и продразверстки.

Бушевало антоновское восстание на Тамбовщине — в него к началу 1921 года было вовлечено до 50 тысяч человек. Восстание возглавлял прошедший тюрьмы и ссылки эсер Антонов, и оно шло под эсеровскими лозунгами, по всем уездам и волостям создавались «Союзы трудового крестьянства».

«Трудовиками» называли себя и руководители восстания в Усть-Медведицкой: «Поставлено все на карту — или смерть коммунистам, или трудовикам»⁵⁰, — говорилось в воззвании Вакулина.

Само слово «коммунист» было скомпрометировано политикой «военного коммунизма» настолько, что всеобщим лозунгом не только казачьих, но и всех крестьянских восстаний времен Гражданской войны было: «За Советскую власть — против коммунистов!».

Крестьяне не хотели возврата к прошлому, к «белопогонникам», помещикам и капиталистам. Но они не хотели дальше жить и под диктатом ЧК и комиссаров. Именно под лозунгом «Советы без коммунистов» начался 28 февраля 1921 года мятеж в Кронштадте. В нем приняло участие около двадцати семи тысяч матросов, и он также был выражением протеста крестьянства против «военного коммунизма». Триста делегатов X партийного съезда в составе 7-й армии под

502

командованием Тухачевского долго и безуспешно штурмовали восставший Кронштадт, и лишь 18 марта, два дня спустя после окончания X съезда, мятеж был подавлен.

X съезд РКП(б) принял решение о замене продразверстки продналогом, об отказе от политики «военного коммунизма» и о переходе к «новой экономической политике».

Казалось бы, Миронов мог быть спокоен: он добивался этого решения все годы.

30 марта 1921 года он пишет «партийное письмо» из Бутырской тюрьмы Председателю ВЦИК Калинину, копии — Председателю Совнаркома Ульянову, Председателю РВС республики Троцкому, Председателю ЦК РКП(б) Каменеву, Центральной Контрольной Комиссии РКП(б), в котором яростно протестует против клеветы в свой адрес, против «чудовищного обвинения» «в организации восстания на Дону против Советской власти» и требует освобождения, ибо «то, что заставляло страдать и неотвязчиво стучало в голову, признано и X партийным съездом, признано и Вами! <...> Центральная власть 23.III—21 г. своим декретом о свободном обмене, продаже и покупке стала на ту же точку зрения. И вот за эту прозорливость меня собираются судить»⁵¹.

Но, как мы видели, до суда дело не дошло.

1 апреля следователь Банга докладывает Начальнику 16-го спец. отдела ВЧК об этом письме и о том, что «Миронов просит <...> доложить [о письме] т. Дзержинскому для получения разрешения отослать по принадлежности»⁵².

2 апреля Миронова убивают во дворе тюрьмы.

Документы 1959—1960 гг. о реабилитации Ф. К. Миронова подтверждают: его приговорил к расстрелу Президиум ВЧК. Однако Протокол Президиума ВЧК № 79 от 2 апреля 1921 года о расстреле Миронова не обнаружен.

Зато имеется «Заключение 16-го специального отделения Особого отдела ВЧК по делу Ф. К. Миронова и его сподвижников» за подписью сотрудника поручений 16-го спец. отделения Копылова от 13 августа 1921 г., направленное руководителю «особистов» Пузицкому. Почти пять месяцев спустя после расстрела Миронова в нем было сформулировано обвинение в его адрес. При этом Копылов даже не знает, что Миронова уже нет в живых, и предлагает: «полагал бы о применении высшей меры наказания — обвиняемому Миронову»⁵³. В ответ на это следует резолюция Пузицкого: «Т. Копылов. 1) Миронов расстрелян; 2) надо составить заключение в отношении остальных обвиняемых»⁵⁴.

Всех остальных обвиняемых вскоре выпустили.

Самое страшное доказательство беспощадной жестокости ВЧК — судьба жены Миронова. После его расстрела 2 апреля Н. В. Миронова долгое время оставалась в заключении с родившимся в тюрьме ребенком.

В томе «Филипп Миронов. Документы» (М., 1997) опубликована поразительная по силе и чистоте человеческих чувств любовная переписка Филиппа Миронова и его жены, Надежды Васильевны Суетенковой,

503

которая была арестована вместе с мужем, хотя вся ее вина была только в том, что в возрасте 22 лет она стала его гражданской женой.

18 мая 1921 года она обращается с заявлением к следователю специального отдела ВЧК Банге:

«Я беременна 7-й месяц. Сижу арестована 4-й месяц. Тюремные условия жизни тяжело отражаются на моем и без того слабом здоровье. Тяжелые душевные переживания за мужа Филиппа Кузьмича Миронова (быв. командующего 2-й Конной Красной Армией), о судьбе которого я ничего не знаю, ежедневное недоедание (передач не имею) и, главное, [понимание] моей полной невиновности перед Советской властью вынуждают меня предъявить к Вам требование о моем освобождении или вызова для личных переговоров или для выяснения своего положения, сроком 25 мая с. г.

Если в течение этого времени ничего не будет выяснено, то я 25 мая объявляю голодовку, несмотря на свою беременность, так как предпочитаю лучше смерть, нежели еще переживать то, что переживаю ежедневно в продолжении 3 ½ месяцев заключения»⁵⁵.

Командир Донского казачьего корпуса
Ф. К. Миронов перед расстрелом
в Балашовской тюрьме. 1921 г.

На письме — приписка следователя Банги: «Дело ведет следователь Пузицкий. Миронова виновата постольку, поскольку отрицает виновность своего мужа, считая его действия справедливыми со своей точки зрения. Думаю, что к ней, как беременной, надо предоставить условия, требующиеся беременной. Банга 7/VI»⁵⁶.

19 июля 1921 года Миронова обращается с новым заявлением — теперь к коменданту Бутырской тюрьмы:

«Я нахожусь под арестом 6-й месяц. Допроса с февраля месяца не имею и не знаю в чьих руках находится мое дело и дело моего мужа Ф. К. Миронова (быв. командующего 2-й Конной Красной Армией), за которого я и арестована. О судьбе его я тоже ничего не знаю. Скажите, неужели в Советской России допустимо держать под следствием почти 6 месяцев женщину в положении на 9-м месяце. Убедительно

504

прошу Вас позвонить в ВЧК заведующему следственной частью т. Фельдману, чтобы выяснить мое положение. Я измучена физически и морально. <...> Ради моего будущего ребенка прошу помочь мне»⁵⁷.

11 января 1922 года — десять месяцев спустя после расстрела Ф. К. Миронова — сотрудник ВЧК Борисов пишет начальнику 16-го спецотделения Особого отдела ВЧК Пузицкому рапорт, в котором сообщает, что Миронов Ф. К. приговорен к высшей мере наказания, семь обвиняемых освобождены, один заключен в лагерь на год. «...Остается по делу одна обвиняемая Миронова Н. В., в отношении которой в деле никакого постановления нет... <...> Миронова содержится с 28 августа 1921 г. в Доме беременности...»⁵⁸. Как видим, в ВЧК имелся даже такой Дом!

Далее из рапорта следует, что после декабря 1921 года Н. В. Миронова была выпущена, причем неизвестно кем: «...кем она освобождена, <...> неизвестно, никакого постановления о ее освобождении <...> нет»⁵⁹. Но было предложение сотрудника 16-го спецотделения Особого отдела ВЧК Копылова: «...за отсутствием улик обвинения, предлагал бы по необходимости изолировать в пределы Архангельской губернии, ввиду возможности со стороны ее зловредной агитации, могущей пагубно отразиться на казачестве Донской области, среди коего имя Миронова популярно»⁶⁰.

Даже после расстрела, осуществленного с таким коварством, имя Миронова представляло угрозу для троцкистов и ВЧК.

«НЕРАЗГАДАННОСТЬ СОКРОВЕННОГО»

Мы остановились так подробно на судьбе Филиппа Кузьмича Миронова по той причине, что эта трагическая судьба отнюдь не сторонняя «Тихому Дону». Драма Филиппа Миронова с полной убедительностью свидетельствует: «Тихий Дон» выразил объективную, реально существовавшую трагедию времени, суть которой — в противоречии между высокими лозунгами и идеалами революции и преступными путями их осуществления. Для того, чтобы написать «Тихий Дон» с его беспощадной правдой о трагедии «расказачивания» Дона, вовсе не обязательно было быть белым офицером. «Красный командир», а потом командарм Филипп Миронов бросал в лицо Ленину такие обличения «комиссаров» и «коммунистов», которые, возможно, не пришли бы в голову иному белому офицеру, вроде Крюкова или Родионова.

Соединение имени и судьбы Филиппа Миронова с подзаголовком «Тихий Дон в 1917—1921 гг.», вынесенным на титул книги «Филипп Миронов. Документы», закономерно и многозначительно. Более того, дело Миронова позволяет нам соотнести роман «Тихий Дон» с общей судьбой крестьянства в революции, которая была изначально трагичной.

Как уже говорилось, в беседе с литературоведом В. Г. Васильевым в июне 1947 года Шолохов подчеркивал: «В облике Мелехова воплощены черты, характерные не только для известного слоя казачества,

505

но и для русского крестьянства вообще. Ведь то, что происходило в среде донского казачества в годы революции и Гражданской войны, происходило в сходных формах и в среде Уральского, Кубанского, Сибирского, Семиреченского, Забайкальского, Терского казачества, а также и среди русского крестьянства»⁶¹.

Подчеркнем еще раз: хотя Филипп Миронов, конечно же, не был в прямом смысле прототипом Григория Мелехова, судьба прославленного Командарма—2 была известна Шолохову и нашла отзвук в «Тихом Доне».

Драматизм конкретных человеческих судеб, как и трагедия казачества вообще, в полной мере открывшиеся Шолохову, когда он окунулся в материал, составивший основу его будущего романа, не могли не отразиться на мировидении и миропонимании молодого писателя. За кратчайший срок работы над романом «Тихий Дон» молодой писатель прошел стремительную школу не только художественного, но и духовного, идейного «взросления».

Если подходить к «Тихому Дону» с меркой Роя Медведева и искать ответ на вопрос, кто мог написать «Тихий Дон» анонимно, то совершенно очевидно: этот роман не мог написать белый офицер типа Листницкого; его не мог написать и комиссар из эпохи «военного коммунизма» вроде Малкина. «Тихий Дон» как он есть, в единстве его глубинных противоречий, мог написать только человек типа Филиппа Миронова, если бы, конечно, у него был соответствующий литературный талант.

Удивительно, как этого не почувствовал сам Рой Медведев, написавший вместе с С. Стариковым книгу «Жизнь и гибель Ф. К. Миронова» (М., 1989). Доверившись литературоведу Д*, Р. Медведев принял на веру фантасмагорическую гипотезу, будто «Тихий Дон» создавался в «четыре руки» — белым офицером (Крюков) и красным комиссаром (Шолохов), пытаясь таким, чисто механическим путем объяснить глубинные противоречия этого великого романа. Ни литературовед Д*, ни Р. Медведев не могли допустить, что противоречия «Тихого Дона» носят не внешний, механический, но глубоко диалектический, внутренний характер, что они могут жить в душе одного человека — гениального автора романа, выразившего трагические противоречия времени, — М. А. Шолохова.

Могут спросить: принадлежал ли Шолохов к подобному типу человеческой личности, был ли он близок к подобному мировидению и миропониманию?

Вопрос не простой, — как уже говорилось, в силу чрезвычайной закрытости, замкнутости Шолохова, его исключительной осторожности в высказываниях, где в откровенной или скрытой форме открывалась бы его мировоззренческая позиция. Тем не менее возможность прикоснуться к сокровенной позиции писателя есть. Она таится в одном из самых привлекательных и важных для Шолохова характеров, правда — в характере эпизодическом, как нам представляется, зашифрованном Шолоховым и до конца не прочитанном критикой. Речь идет о подъесауле Атарщикове. Вряд ли случайно именно с этим персонажем связана в романе тема «неразгаданности сокровенного» в

506

человеке, перекликающаяся с приведенными выше наблюдениями Левицкой о «неразгаданности» самого Шолохова:

«Атарщиков был замкнут, вынашивал невысказанные размышления, на повторные попытки Листницкого вызвать его на откровенность наглухо запахивал ту непроницаемую завесу, которую привычно носит большинство людей, отгораживая ею от чужих глаз подлинный свой облик» (1—2, 394). По мнению Шолохова, высказанному через Листницкого, «общаясь с другими людьми, человек хранит под внешним обликом еще какой-то иной, который порою так и остается неуясненным», но «если с любого человека соскоблить верхний покров, то из-под него вышелушится подлинная, нагая, не прикрашенная никакой ложью, сердцевина» (3, 120).

Какова же «подлинная сердцевина» у Атарщикова? Какие «невысказанные размышления» вынашивал он, «наглухо запахивая непроницаемую завесу» от всех любопытствующих?

Образ подъесаула Атарщикова дан лишь эскизно. Но каждая из его черт, обозначенных в романе, важна и многозначительна, в его уста Шолохов вложил некоторые дорогие ему мысли. Поначалу сторонник Корнилова, Атарщиков так, к примеру, характеризует генерала: «Это кристальной честности человек...».

Но вспомним ответ Шолохова Сталину на вопрос о генерале Корнилове: «Субъективно, как человек своей касты, он был честен... Ведь он бежал из плена, значит, любил Родину, руководствовался кодексом офицерской чести...».

В портретной характеристике Атарщикова главное — «впечатление, будто глаза его тронуты постоянной снисходительно-выжидающей усмешкой» (3, 107).

Вспомним характеристику самого Шолохова, которую дает ему Левицкая, «с его усмешкой (он усмехается часто даже тогда, когда “на душе кошки скребут”)»⁶².

Главное в характеристике Атарщикова в романе — «старинная казачья» песня о Доне-батюшке, которую на два голоса он поет в компании офицеров, и ночной разговор: «...Я до чертиков люблю Дон, весь этот старый, веками складывавшийся уклад казачьей жизни. Люблю казаков своих, казачек — всё люблю! От запаха степного полынка мне хочется плакать... И вот еще, когда цветет подсолнух и над Доном пахнет смоченными дождем виноградниками, — так глубоко и больно люблю... А вот теперь думаю: не околпачиваем ли мы вот этих самых казаков? На эту ли стежку хотим мы их завернуть?..» (3, 112).

Понимая, что казаки «стихийно отходят от нас», что «революция словно разделила нас на овец и козлищ, наши интересы как будто расходятся», — Атарщиков и думает, как преодолеть этот разлад; он «мучительно ищет выхода из создавшихся противоречий, увязывает казачье с большевистским» (3, 120).

В рукописи и журнальной публикации романа эта мысль была выражена с большой определенностью: Атарщиков «увязывает казачье-национальное с большевистским»⁶³. За свой выбор Атарщиков поплатится жизнью, получив пулю от белого офицера у стен Зимнего...

507

За этой формулой о соединении большевистского с казачье-национальным, — к чему, как мы убедились выше, стремился и Филипп Миронов, — стояла мысль о соединении идеи революции с национальными интересами России, — мысль абсолютно непопулярная и даже крамольная в ту пору, потому что троцкизм с его теорией перманентной революции рассматривал революцию в России лишь как средство разжигания мировой революции.

М. Горький писал в «Несвоевременных мыслях», что революционные авантюристы относились к России, как к «материалу для опыта», им «нет дела до России, они хладнокровно обрекают ее в жертву своей грёзе о всемирной или европейской революции», относясь к России, «как к хворосту: “Не загорится ли от русского костра общеевропейская революция?”»⁶⁴.

В «Тихом Доне» — в традициях русской общественной мысли — народ вообще и казачество в частности поставлены в центр мироздания, и революция — благо только в том случае, если она служит интересам народа, который в революции не средство, а цель. Народ в лице казачества предстает в романе как самоцельный и самодостаточный феномен, не как объект, но как субъект исторической жизнедеятельности.

Как справедливо пишет В. Васильев в книге «Михаил Шолохов», в «Тихом Доне» народ впервые обрел свободу самовыражения и право голоса, а народное слово — авторитет последнего, решающего аргумента в споре о жизни.

Вместе с тем, по справедливому наблюдению В. Васильева, Шолохов выступает в романе не только против троцкизма, рассматривавшего народ не более чем «человеческий материал» в реализации его утопий, он преодолевает и народническую традицию, для которой народ оставался всего лишь объектом жалости. Для Шолохова народ — не объект жалости (мироощущение, которым, кстати сказать, было пронизано творчество Ф. Крюкова), но объект любви и гордости. Главная задача Шолохова — по его собственной формуле — раскрыть в своих героях «очарование человека», и это ему удалось, как никому другому.

ШОЛОХОВ И ГОРЬКИЙ

Свой ответ Троцкому и троцкистам — и не только — Шолохов дал в третьей книге романа «Тихий Дон», где рассказал всю правду о Вёшенском восстании. Эта правда была так беспощадна и взрывоопасна, что публикация третьей книги романа в журнале «Октябрь» — как уже говорилось — едва успев начаться, была приостановлена почти на три года.

На этот раз Шолохов вел свою борьбу в полном одиночестве. Даже Серафимович, благодаря поддержке которого были опубликованы первые две книги романа, не смог на этот раз ему помочь. И не только потому, что оказался отодвинутым от руководства журналом «Октябрь». Оценки Серафимовичем молодого «орелика», становятся более

508

осторожными⁶⁵. Даже Серафимович ощущает Шолохова как не до конца «своего».

М. Шолохов, В. Кудашев
и Артем Веселый
в Берлине в 1930 году

В борьбе за «Тихий Дон» Шолохов решает теперь обратиться за помощью к Горькому, только что вернувшемуся в Советский Союз.

Отношение Горького к Шолохову было непростым. До Капри, естественно, доходили слухи о том, что Шолохова обвиняют в плагиате. Однако, по свидетельству И. Шкапы, многолетнего помощника М. Горького, сомнения Горького развеялись, когда уже после выхода первых двух книг «Тихого Дона» он прочитал «Донские рассказы» Шолохова и назвал их «блестящими заготовками к роману»⁶⁶.

Зимой 1930 года Горький, живший тогда в Италии, пригласил Шолохова к себе, и Шолохов, отправившийся в гости к Горькому с Василием Кудашевым и Артемом Веселым, доехали до Берлина, но так и не получили визу в фашистскую Италию.

Весной 1931 года автор «Тихого Дона» встретился, наконец, с Горьким, который прочитал рукопись третьей книги романа (без завершающих глав).

«Изболелся я за эти 1 ½ года за свою работу, — позже напишет Шолохов Горькому, — и рад буду крайне всякому вашему слову, разрешающему для меня этот проклятый вопрос. В апреле я уехал от вас из Краскова с большой зарядкой бодрости и желания работать» (8, 30).

Прочитав рукопись, Горький написал редактору «Октября» и одному из руководителей РАПП’а А. Фадееву письмо, свидетельствующее, сколь непростым было отношение Горького к Шолохову, при самом глубоком уважении его таланта. И причина тому была во взгляде Горького на крестьянство.

Статья М. Горького «О русском крестьянстве» (1922), его книга «Несвоевременные мысли» (1918), другие выступления свидетельствуют о том, что он видел в деревне, прежде всего, «неодолимый консерватизм». «Вокруг — бескрайняя равнина, а в центре ее — ничтожный,

509

маленький человечек, брошенный на эту скучную землю для каторжного труда», — таким было отношение Горького к крестьянину, отношение явно несправедливое. Такова «среда, в которой разыгралась и разыгрывается трагедия русской революции, — писал Горький в 1922 году. — Это — среда полудиких людей»⁶⁷. Он призывал помнить, что «Парижскую коммуну зарезали крестьяне...»⁶⁸.

С такими мыслями Горький получает на суд роман, посвященный тому, как казачество чуть было не «зарезало» русскую революцию!

Надо признать, Горький дал высокую художественную оценку роману, но ему трудно было поддержать его политическую тенденцию.

В письме к Фадееву, очень сдержанном, напоминающем официальный отзыв о романе, он в частности писал:

«Третья часть “Тихого Дона” произведение высокого достоинства, — на мой взгляд, — она значительнее второй и лучше сделана.

Но автор, как и герой его, Григорий Мелехов, “стоит на грани между двух начал”, не соглашаясь с тем, что одно[му] из этих начал, в сущности, — конец, неизбежный конец старого казацкого мира и сомнительной “поэзии” этого мира. Не соглашается он с этим потому, что сам весь еще — казак, существо биологически-связанное с определенной географической областью, определенным социальным укладом».

Горький считал, что автор «Тихого Дона» нуждается в «бережном и тактическом перевоспитании»⁶⁹.

Как видим, эта оценка полярна по отношению к позиции самого Шолохова и к замыслу романа. Шолохов, конечно же, не мог согласиться с тем, что «казацкому миру» пришел «конец» и что «поэзия» этого «мира» сомнительна.

По мнению Горького, не только герой, но и автор романа «Тихий Дон» «стоит на грани между двух начал», не примыкая окончательно ни к одному из них. Слова эти взяты Горьким в кавычки; они — из главы XX шестой части романа, где Григорий Мелехов ведет тяжелый разговор с Иваном Алексеевичем Котляровым и Мишкой Кошевым, заявив им (вспомним Филиппа Миронова): «Что коммунисты, что генералы — одно ярмо». «Он, в сущности, только высказал вгорячах то, о чем думал эти дни, что копилось в нем и искало выхода, — заключает Шолохов. — И от того, что стал он на грани в борьбе двух начал, отрицая оба их, — родилось глухое неумолчное раздражение» (выделено нами. — Ф. К.) (4, 159—161).

В романе Григорий Мелехов стоит на грани в борьбе двух начал, — белых и красных. Горький же переводит разговор в несколько иную плоскость, понимая под этими двумя началами старый казацкий мир и мир новый, советский. Он видит ограниченность Шолохова в его приверженности к казацкому миру, в его областничестве.

«Рукопись кончается 224 стр., это еще не конец, — писал Горький Фадееву. — Если исключить “областные” настроения автора, рукопись кажется мне достаточно “объективной” политически, и я, разумеется, за то, чтобы ее печатать, хотя она доставит эмигрантскому казачеству несколько приятных минут. За это наша критика обязана доставить автору несколько неприятных часов»⁷⁰.

510

А заканчивалось письмо так: «Шолохов — очень даровит, из него может выработаться отличный советский литератор, с этим надо считаться. Мне кажется, что практический гуманизм, проявленный у нас к явным вредителям и дающий хорошие результаты, должно проявлять и по отношению к литераторам, которые еще не нашли себя»⁷¹.

Столь своеобразная поддержка Шолохова, который, при очевидной талантливости, в третьей книге «Тихого Дона», по мнению Горького, «еще не нашел себя», не могла дать практического результата. Ведь Фадеев также не отвергал талант Шолохова и говорил о необходимости «воспитательной работы» с ним, он также был за публикацию третьей книги романа, но при условии коренной ее переработки. С этим-то Шолохов согласиться не мог.

Алексей Максимович Горький.
1931 г.

Так и не дождавшись решения о публикации третьей книги романа, Шолохов вновь обращается к Горькому. Он направляет ему окончание шестой части и письмо, в котором подробно объясняет замысел третьей книги романа, акцентирует его внимание на той политической проблеме, — насилие над крестьянством со стороны троцкистов — да и не только их, — которая и привела в 1919 году казаков к восстанию против советской власти.

Шолохов писал Горькому: «...Некоторые “ортодоксальные” “вожди” РАПП’а, читавшие мою 6-ю ч[асть], обвинили меня в том, что я будто бы оправдываю восстание, приводя факты ущемления казаков Верхнего Дона. Так ли это? Не сгущая красок, я нарисовал суровую действительность, предшествовавшую восстанию, причем сознательно упустил такие факты, служившие непосредственной причиной восстания, как бессудный расстрел в Мигулинской ст[ани]це 62 казаков-стариков или расстрелы в ст[ани]цах Казанской и Шумилинской, где количество расстрелянных казаков (б[ывшие] выборные хуторские атаманы, георгиевские кавалеры, вахмистры, почетные станичные судьи, попечители школ и проч[ая] буржуазная контрреволюция хуторского масштаба) в течение 6 дней достигло солидной цифры — 400 с лишним человек... И, естественно, что такая политика, проводимая некоторыми представителями Сов[етской] власти,

511

иногда даже заведомыми врагами, была истолкована как желание уничтожить не классы, а казачество.

Но я должен был, Алексей Максимович, показать отрицательные стороны политики расказачивания и ущемления казаков-середняков, т[ак] к[ак], не давши этого, нельзя вскрыть причины восстания. А так, ни с того, ни с сего — не только не восстают, но и блоха не кусает.

В 6-й ч[асти] я ввел “щелкоперов” от Совет[ской] власти (...комиссар 9-й армии Малкин — подлинно существовавший и проделывавший то, о чем я рассказал устами подводчика старовера; член малкинской коллегии — тоже доподлинный тип, агитировавший за социализм столь оригинальным способом), для того, чтобы, противопоставив им Кошевого, Штокмана, Ивана Алексеевича и др., показать, что не все такие “загибщики” и что эти самые “загибщики” искажали идею Советской власти.

У некоторых собратьев моих, читавших 6-ю ч[асть] и не знающих того, что описываемое мною, — исторически правдиво, сложилось заведомое предубеждение против 6-й ч[асти]. Они протестуют против “художественного вымысла”, некогда уже претворенного в жизнь...

Непременным условием печатания мне ставят изъятие ряда мест... Занятно, что десять человек предлагают выбросить десять разных мест. И если всех слушать, то ¾ нужно выбросить» (8, 28—29).

Чтобы до конца понять обстановку, которая сложилась вокруг романа «Тихий Дон» к лету 1931 года, когда Горький получил это письмо Шолохова, надо знать отношение к роману самой всесильной организации того времени — ОГПУ, где, естественно, также прочитали рукопись 6-й части «Тихого Дона» (вспомним: «Рукопись <...> была задержана <...> руководителями РАПП’а и силами, которые стояли повыше»). Один из этих «читателей», — как рассказывал Шолохов, прямо заявлял писателю: «Ваш “Тихий Дон” белым ближе, чем нам!»

«Нет! Вы ошибаетесь! — ответил ему Шолохов. — В “Тихом Доне” я пишу правду о Вёшенском восстании. В этом — особая сложность. Но позиция моя беспощадная!»⁷².

А Генрих Ягода, не вступая с Шолоховым в объяснения по поводу романа, при встрече, — как рассказывал Шолохов, — просто «дружески» говорил ему: «А все-таки вы — контрик!»⁷³.

Такое отношение ОГПУ к «Тихому Дону» диктовалось тем, что своим романом, где рассказывалась правда о геноциде в отношении казачества, Шолохов бросил вызов не только троцкистам, но и всему репрессивному аппарату. Этот вызов был принят и едва не закончился в конце 30-х годов арестом и гибелью Шолохова. Как уже говорилось ранее, еще в двадцатые годы Евдокимов, возглавлявший ОГПУ на Дону, а потом руководивший Ростовским обкомом партии, просил у Сталина согласия на арест Шолохова.

Вот по какому острию ножа или, скажем иначе, по какому тонкому льду шел Шолохов, создавая и отстаивая «Тихий Дон».

Писателю потребовалось действительно огромное мужество и упорство не только для того, чтобы написать этот роман, но и опубликовать его в первозданном виде.

512

И это мужество и упорство он проявлял, как никто.

Впрочем, надо отдать должное мужеству и мудрости не только Шолохова, но и Горького, который, будучи далеко не во всем согласен с романом и понимая всю степень взрывной силы, которая в нем таилась, тем не менее добился встречи Сталина и Шолохова на своей даче, предварительно передав Сталину рукопись третьей книги романа. И это был для Шолохова последний шанс. Но была ли надежда, что такой роман поддержит Сталин, чье отношение к казачеству мало чем отличалось от отношения Горького, да, пожалуй, было и покруче.

ШОЛОХОВ И СТАЛИН

Встреча Сталина с Шолоховым состоялась на даче у Горького в середине июня 1931 года. Рассказывая Константину Прийме об этой встрече, Шолохов привел такую выразительную деталь: «...Когда я присел к столу, Сталин со мною заговорил... Говорил он один, а Горький сидел молча, курил папиросу и жег над пепельницей спички... Вытаскивал из коробки одну за другой и жег — за время беседы набросал полную пепельницу черных стружек...»⁷⁴.

Эта деталь свидетельствует об огромном внутреннем напряжении Горького во время этого разговора.

Не менее выразителен был и вопрос Сталина:

«А вот некоторым кажется, что третий том “Тихого Дона” доставит много удовольствия белогвардейской эмиграции... Что вы об этом скажете?» — и как-то очень уж внимательно посмотрел на меня и Горького»⁷⁵, — рассказывает Шолохов.

Шолохов не знал о письме Горького к Фадееву, а потому не понял и причину этого «очень уж внимательного взгляда». Можно предположить, что до этого состоялась предварительная беседа Горького со Сталиным, в ходе которой писатель не скрыл своих сомнений, высказанных ранее в письме Фадееву о том, что третья книга «Тихого Дона» «доставит эмигрантскому казачеству несколько приятных минут».

Почему же, зная эти отнюдь не безосновательные опасения, и судя по характеру задаваемых вопросов, внимательно прочитав рукопись третьей книги «Тихого Дона», Сталин поддержал роман? Поддержал жестко и определенно: «Третью книгу “Тихого Дона” печатать будем!»⁷⁶.

Решающим для Сталина здесь был политический момент: «Тихий Дон» помогал ему в борьбе с троцкизмом. Именно вопрос о троцкизме стоял на первом месте в беседе вождя с писателем. Как рассказывал Шолохов, «Сталин <...> задал вопрос: откуда я взял материалы о перегибах Донбюро РКП(б) и Реввоенсовета Южного фронта по отношению к казаку-середняку? Я ответил, что в романе все строго документально. А в архивах документов предостаточно, но историки их обходят... <...>

Историки скрывают произвол троцкистов на Дону и рассматривают донское казачество, как “русскую Вандею”! Между тем на Дону дело было посложнее... Вандейцы, как известно, не братались с войсками

513

Конвента французской буржуазной республики... А донские казаки в ответ на воззвания Донбюро и Реввоенсовета Республики открыли свой фронт и побратались с Красной Армией. И тогда троцкисты, вопреки всем указаниям Ленина о союзе с середняком, обрушили массовые репрессии против казаков, открывших фронт. Казаки, люди военные, поднялись против вероломства Троцкого, а затем скатились в лагерь контрреволюции... В этом суть трагедии народа!..»⁷⁷.

Так объяснил Шолохов Сталину свою позицию.

Подчеркнем еще раз: разгадку тайны поддержки «Тихого Дона» Сталиным следует искать в политической ситуации конца двадцатых — начала тридцатых годов, в обстоятельствах борьбы с троцкизмом.

А с другой стороны, позиция Шолохова, проявившаяся в бесстрашной критике троцкистской политики «расказачивания», геноцида по отношению к народу, не могла не вызывать глубокой симпатии к роману у противников советской власти, в первую очередь — у эмигрантского казачества.

Сталин поддержал «Тихий Дон» потому, что в нем разоблачался Троцкий и троцкизм, были правдиво показаны итоги Гражданской войны на Дону, поэтому Сталин считал, что «изображение хода событий в третьей книге “Тихого Дона” работает на нас, на революцию!»⁷⁸.

С другой стороны, атаман Краснов в беспощадной критике Шолоховым античеловечной политики «расказачивания» и объективном показе причин Вёшенского восстания видел критику большевизма, и потому принял роман.

Шолохов и Сталин — это сложная и большая тема, которая, конечно же, не сводится к проблеме троцкизма. Можно предположить, что отношение Сталина к «Тихому Дону» Шолохова диктовалось, в конечном счете, той эволюцией в мировоззрении и поведении Сталина в 30-е годы, когда, категорически отвергнув теорию «перманентной», мировой революции и сформулировав тезис о возможности победы социализма в одной, отдельно взятой стране, в ожидании и преддверии неминуемой войны с фашизмом, Сталин начал переводить идеологию на государственнические рельсы. Начав с известных «Замечаний» на учебник истории СССР совместно с Кировым, он завершил эту эволюцию открытой государственно-патриотической позицией, заявленной с самого начала Отечественной войны. Отсюда шло изменение отношения Сталина к церкви, поддержка военно-патриотических национальных традиций, реалистических традиций русской классики в литературе, театре и кино. Вот почему, думается, роман «Тихий Дон» оказался близким Сталину.

Однако взаимопонимание Сталина и Шолохова проявлялось далеко не во всем и не везде. С течением времени этого взаимопонимания становилось все меньше.

При всех внешних регалиях, которые были дарованы ему властью, Шолохов сам по себе — фигура глубоко трагическая. Как и на Григории Мелехове, на нем лежит отблеск трагизма эпохи, которой он

514

принадлежал. Шолохов был настолько крупным и сильным — гениальным — человеком, что смог в возрасте двадцати с небольшим лет не только написать «Тихий Дон», но и добиться его публикации, что, возможно, было не легче. Он установил отношения на равных с бесспорно самой крупной и властной политической фигурой времени — Сталиным. И, как будет показано далее, ни в чем не уступил ему, хотя и заплатил за это своей писательской судьбой.

И. В. Сталин и А. М. Горький.
Начало 1930-х гг.

И когда сегодня задается вопрос, почему Шолохов не написал больше ничего на уровне «Тихого Дона», ответ на него следует искать, прежде всего, во взаимоотношениях Шолохова и Сталина, Шолохова и власти.

Шолохов был настолько независимой фигурой, что, заметим, — в его «Тихом Доне» практически отсутствует Сталин. И это — при том, что Сталин сыграл решающую роль на Южном фронте.

Имя Сталина практически отсутствует и в публицистике Шолохова, — сравним его позицию с позицией других писателей того времени. И даже скромную заметку, посвященную сталинскому юбилею, Шолохов умудрился написать так, что чуть ли не в центр ее поставил голод 1933 года, о котором в печати категорически запрещено было говорить.

Голод и преступления в отношении деревни, репрессии в отношении невинных людей — вот главные вопросы, с которыми правдоискатель Шолохов стучался в душу Сталина в страшные 30-е годы. И Сталин был вынужден слушать писателя, отвечать на его письма и принимать меры, потому что понимал, какой народный авторитет у этого человека.

Вторая встреча Шолохова со Сталиным состоялась на даче у Горького летом 1931 года (в первый раз они встретились в начале 1931 года). Ее предварило письмо Шолохова, посланное в июне 1929 года из Вёшенской в Москву Е. Г. Левицкой о положении крестьян Донщины — таком страшном, что старая коммунистка Левицкая посчитала необходимым по своим каналам передать это письмо лично Сталину.

515

Шолохов с болью и тревогой писал Левицкой, что на тихом Дону творятся «нехорошие вещи», из-за чего он «шибко скорбит душой». «Жмут на кулака, а середняк уже раздавлен. Беднота голодает... Народ звереет, настроение подавленное, на будущий год посевной клин катастрофически уменьшится... Казаки говорят: “Нас разорили хуже, чем нас разоряли в 1919 году белые”». «...Надо на пустые решета взять всех, вплоть до Калинина, всех, кто лицемерно по-фарисейски вопит о союзе с середняком и одновременно душит этого середняка»⁷⁹.

Письмо легло Сталину на стол летом 1929 года, и он не мог не прочитать его, так как знал первые две книги «Тихого Дона» и считал Шолохова «знаменитым писателем нашего времени».

Правда, Сталин, оценив столь высоко Шолохова в письме Ф. Кону, критикует Шолохова за то, что тот «допустил в своем “Тихом Доне” ряд грубейших ошибок и прямо неверных сведений насчет Сырцова, Подтелкова, Кривошлыкова и др.» Но эти частные ошибки и неточности не изменяли в целом положительного отношения Сталина к роману. Высокую оценку Шолохова Сталин подтвердил в 1932 году в письме к Кагановичу: «У Шолохова, по-моему, большое художественное дарование. Кроме того, он — писатель, глубоко добросовестный: пишет о вещах хорошо известных ему»⁸⁰.

Если судить по «Журналу регистрации посетителей Сталина в Кремле», с 1931 по 1941 год Сталин двенадцать раз встречался с Шолоховым⁸¹. В действительности встреч было больше, так как далеко не все они — как, например, на даче у Горького, — фиксировались в этом журнале. Судя по тому же журналу, ни с одним писателем Сталин не встречался так часто, как с Шолоховым.

Взаимоотношения этих крупнейших фигур в истории XX века — политика и художника — таят в себе огромный исторический смысл. Они отражают все те же глубинные противоречия эпохи, которым посвящен «Тихий Дон».

Шолохов направил Сталину не менее шестнадцати писем, некоторые — на десятках страниц, — и получил на них письменные или устные ответы.

Следует подчеркнуть: общение шло на равных! Сталин с глубоким уважением и вниманием относился к своему собеседнику, и хотя в момент их знакомства писателю было всего 26 лет, он не испытывал и тени сомнения в том, кто автор «Тихого Дона». Находясь в эпицентре политических страстей времени, будучи под неустанным и пристальным вниманием недоброжелательно относившихся к нему спецслужб, Шолохов, конечно же, был «просвечен» вдоль и поперек, все его прошлое, его связи и взаимосвязи были прощупаны и исследованы. И если бы Ягода со товарищи могли найти хоть какую-то зацепку, подтверждающую версию о плагиате, — они немедленно пустили бы ее в ход. Вот почему этой проблемы для Сталина просто не существовало.

Была другая проблема. Шолохов был крайне беспокойным и подчас беспощадно прямолинейным собеседником для Сталина. В своих обращениях, как устных, так и письменных, в пространных письмах вождю народов Шолохов для себя не просил ничего: он просил о снисхождении и пощаде для народа.

516

В письмах Сталину уходили в сторону его закрытость, сдержанность и осторожность, о которых писала в своих воспоминаниях Левицкая, — это был крик души. И — боли. Шолохов писал Сталину об испытаниях, выпавших на долю народа в пору коллективизации и 37 года, в словах, равновеликих по страстности масштабу народной трагедии.

Переписка Шолохова со Сталиным, посвященная репрессиям 1929—1931 годов и репрессиям 1937 года, по глубине сопереживания человеческим страданиям, по внутреннему своему содержанию взаимосвязана с «Тихим Доном». Здесь тоже речь идет о горе и боли народной, — только не в художественной, а в публицистической форме, в виде открытого обращения к власти.

Приведем хотя бы несколько выдержек из этих писем:

1933 год:

В Вёшенском районе, «как и в других районах, сейчас умирают от голода колхозники и единоличники; взрослые и дети пухнут и питаются всем, чем не положено человеку питаться, начиная с падали и кончая дубовой корой, и всяческими болотными кореньями. Словом, район, как будто, ничем не отличается от остальных районов нашего края»⁸².

«Овчинников («особый уполномоченный» крайкома партии. — Ф. К.) громит районное руководство и, постукивая по кобуре нагана, дает следующую установку: “Хлеб надо взять любой ценой! Будем давить так, что кровь брызнет! Дров наломать, но хлеб взять!”» Установка эта была подкреплена исключением из партии на этом же бюро РК 20 коммунистов — секретарей ячеек, уполномоченных РК и председателей колхозов, отстававших с выполнением плана хлебозаготовок. «И большинство терроризированных коммунистов потеряли чувство меры в применении репрессий. По колхозам широкой волной покатились перегибы. Собственно то, что применялось при допросах и обысках, никак нельзя было назвать перегибами; людей пытали, как во времена средневековья...»⁸³.

Шолохов характеризует эти проявления террора: «Массовые избиения колхозников»; «сажание “в холодную”», т. е. в яму, в амбар в январе, феврале; обливание людей керосином, после чего керосин поджигали, требуя ответа, где спрятан хлеб; инсценировка расстрелов; принуждение женщин к сожительству; «в Архиповском колхозе двух колхозниц, Фомину и Краснову, после ночного допроса вывезли за три километра в степь, раздели на снегу догола и пустили, приказав бежать к хутору рысью»⁸⁴ и т. п.

Письма Шолохова Сталину — это протест и возмущение, открытое и настойчивое требование остановить репрессии и привлечь к ответу «не только всех тех, кто применял к колхозникам омерзительные “методы” пыток, избиений и надругательств, но и тех, кто вдохновлял на это».

Примечательно окончание письма: «Обойти молчанием то, что в течение трех месяцев творилось в Вёшенском и Верхне-Донском районах, нельзя. <...> Решил, что лучше написать Вам, нежели на таком

517

материале создавать последнюю книгу “Поднятой целины”»⁸⁵. Так — прямой, хотя и скрытой угрозой написать правду о терроре в отношении народа — закончил Шолохов свое письмо вождю.

Первая книга «Поднятой целины», как известно, писалась одновременно с третьей книгой «Тихого Дона» и была завершена в 1931 году.

Начиная работу над «Поднятой целиной», которую он первоначально назвал «С потом и кровью», Шолохов не мог предположить, что спустя три года политика сплошной и беспощадной коллективизации даст такой страшный результат: опустошающее изъятие хлеба у колхозников и всеобщий голод 1933 года. Не здесь ли причина того, что вторая книга «Поднятой целины» так и не была дописана до самого начала войны? Черновой вариант рукописи в военные годы, как известно, пропал, и вторая книга была заново написана десятилетия спустя...

О глубине и безысходности отчаяния Шолохова в 1933 году говорит его письмо секретарю Вёшенского райкома ВКП(б) П. К. Луговому от 13 февраля 1933 г.: «Выданный авансом на трудодни хлеб изъят до зерна. Большое количество людей пухлых. (Это в феврале, а что будет в апреле-мае). Арестовано около 3000 колхозников, более 1200 хозяйств по р-ну выкинуто из домов... Исключено из колхозов более 2000 хозяйств. Вот тебе картина накала. На правой стороне (Дона. — Ф. К.) не осталось ни одного старого секр[етаря] яч[ейки]. Все сидят. Многих уже шлепнули, остальным — кому 10 лет, а кто еще ждет суда... Писать бросил. События последнего времени меня несколько одурили... Ты-то согласен, что мы вели контрреволюционную работу? Ах, разъети их мать!.. Черт знает, что делается! Этакого еще не видывали»⁸⁶.

П. К. Луговой к этому времени был уже освобожден от должности первого секретаря Вёшенского райкома партии в связи «с переходом на другую работу», а скоро будет исключен из партии и арестован.

Сталину Шолохов пишет с неменьшей болью и откровенностью. В письме Сталину, датированном 16 апреля 1933 года, взывая о помощи голодающим колхозникам, Шолохов писал: «Слов нет, не все перемрут даже в том случае, если государство вовсе ничего не даст. Некоторые семьи живут же без хлеба на водяных орехах и на падали с самого декабря месяца <...> не так давно пожирали не только свежую падаль, но и пристреленных сапных лошадей, и собак, и кошек, и даже вываренную на салотопке, лишенную всякой питательности падаль...»⁸⁷.

Страшен был не только голод, но и репрессии, обрушивающиеся на людей.

«По одному Вёшенскому району осуждено за хлеб около 1700 человек, — писал Шолохов Сталину. — Теперь семьи их выселяют на север.

РО ОГПУ спешно разыскивало контрреволюционеров, для того чтобы стимулировать ход хлебозаготовок <...>

Письмо к Вам — единственное, что написал с ноября прошлого года. Для творческой работы последние полгода были вычеркнуты»⁸⁸.

518

Надо сказать, что Сталин тут же отреагировал на письмо Шолохова, дав указание выделить для Вёшенского района сто двадцать тысяч пудов хлеба и даже посетовал: «Надо было прислать ответ не письмом, а телеграммой. Получилась потеря времени»⁸⁹.

Для «разбора дела» в Вёшенскую был направлен работник Центральной Контрольной Комиссии ВКП(б) М. Ф. Шкирятов, который в своей «Записке» Сталину по итогам проверки написал: «Результаты расследования перегибов в Вёшенском районе полностью подтвердили правильность письма тов. Шолохова об этом в ЦК ВКП(б)»⁹⁰.

Но в главном Сталин не согласился с Шолоховым. В своем ответном письме вождь упрекнул писателя в политической близорукости: «...Ваши письма производят несколько однобокое впечатление. <...> Вы видите одну сторону, видите не плохо. Но это только одна сторона дела. Чтобы не ошибиться в политике (Ваши письма — не беллетристика, а сплошная политика), надо обозреть, надо уметь видеть и другую сторону. А другая сторона состоит в том, что уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района) проводили “итальянку” (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих, Красную Армию — без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), — этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели “тихую” войну с советской властью. <...> ...ясно, как божий день, что уважаемые хлеборобы не такие уж безобидные люди, как это могло бы показаться издали»⁹¹.

«Ясно, как божий день», насколько разным было отношение к «уважаемым хлеборобам» Сталина и Шолохова: если для Шолохова они — родные люди, то для Сталина — не до конца разоблаченные, затаившиеся враги, которые ведут «тихую» (без крови) войну с советской властью. И, следовательно, заслуживают обращения с собой, как с врагами. То, что для Шолохова — преступление против человечности, для Сталина — «болячка нашей партийно-советской работы». При этом тон письма — предельно (или лицемерно?) уважительный. Сталин, прекрасно понимавший масштаб и значение Шолохова, ведет с ним — как и Горький, Фадеев, Левицкая — свою «воспитательную работу».

Переписка писателя и вождя прервалась на четыре года — до рокового 1937, года смертельной опасности и тяжелейшего внутреннего кризиса для Шолохова. Кризиса такой тяжести, что Сталин — в ответ на просьбу Шолохова срочно принять его — в сентябре 1937 года посылает на Дон генерального секретаря СП СССР В. П. Ставского. Сталин внимательно следил за состоянием Шолохова и готовился к встрече с ним. В закрытом (под грифом «Секретно») письме Ставский сообщал Сталину:

«В связи с тревожными сообщениями о поведении Михаила Шолохова, я побывал у него в станице Вёшенской. <...> М. Шолохов до сих пор не сдал ни IV-й книги “Тихого Дона”, ни 2-й книги “Поднятой целины”. Он говорит, что обстановка и условия его жизни в Вёшенском районе лишили его возможности писать.

Мне пришлось прочитать 300 страниц на машинке рукописи IV книги “Тихого Дона”. Удручающее впечатление производит картина

519

разрушения хутора Татарского, смерть Дарьи и Натальи Мелеховых, общий тон разрушения и какой-то безнадежности, лежащей на всех трехстах страницах; в этом мрачном тоне теряется и вспышка патриотизма (против англичан) и гнева против генералов у Григория Мелехова.

М. Шолохов рассказал мне, что в конце концов Григорий Мелехов бросает оружие и борьбу.

— Большевиком же его я делать никак не могу»⁹².

Поражением закончились попытки литературных и политических властей вынудить Шолохова отступить от исторической правды и сделать хотя бы в конце книги из Григория Мелехова «большевика».

Из этого же письма Ставского явствует, насколько велико было политическое давление на писателя, особенно со стороны местных властей. Это давление и вновь усилившиеся на Дону репрессии привели Шолохова к внутреннему кризису, настолько сильному, что, — как пишет Ставский Сталину, — «в порыве откровенности М. Шолохов сказал:

— Мне приходят в голову такие мысли, что потом самому страшно от них становится.

Я воспринял это, как признание о мыслях про самоубийство»⁹³, — комментирует эту фразу Ставский, что, думается, неверно. «Мысли», от которых самому Шолохову становилось страшно, были связаны, скорее всего, не с самоубийством, но с переоценкой ценностей, своих идеалов в связи с категорическим неприятием того, что происходило в родном ему Вёшенском районе и во всей стране.

Можно с уверенностью сказать, что командировка Ставского на Дон была связана с тем, что Сталин получил от Ежова сведения о готовившемся местными органами внутренних дел аресте Шолохова, для которого необходимо было только согласие Сталина. Зная об этом, Сталин и направил на Дон Ставского.

В 1937 году репрессивные органы на Дону получили, наконец, реальную возможность рассчитаться с Шолоховым и за «Тихий Дон», и за его критику действий местной власти в пору коллективизации. Руководивший ОГПУ Северо-Кавказского края в начале 30-х годов Е. Г. Евдокимов, планировавший арест Шолохова еще в 1930—1931 годах, становится в это время первым секретарем Ростовского обкома партии, то есть полным хозяином области. Началась планомерная подготовка к уничтожению Шолохова.

Как альтернатива аресту предполагалось перемещение писателя с Дона в какой-нибудь крупный индустриальный центр, чтобы оторвать его от казачьих корней, от родной питательной почвы, заставить изменить и образ жизни, и тематику творчества.

Предшественник Евдокимова на посту партийного руководителя области Шеболдаев настойчиво убеждал писателя «переменить местожительство», — об этом Шолохов писал Сталину. «При каждой встрече он осторожно, но настойчиво говорил, что мне необходимо перейти на другую тематику; необходимо влиться в гущу рабочего класса, писать о нем, т. к. крестьянско-казачья тематика исчерпана, и партии нужны произведения, отражающие жизнь и устремления рабочего

520

класса. Он усиленно советовал мне переехать в какой-либо крупный промышленный центр, даже свое содействие <...> обещал»⁹⁴.

О необходимости для Шолохова переменить место жительства, переехать в рабочий район говорил В. Ставский еще на пленуме РАПП’а в 1929 году и повторил в своем письме Сталину в 1937 году: «Лучше всего было бы для Шолохова (на которого и сейчас влияет его жены родня, — от нее прямо несет контрреволюцией) — уехать из станицы в промышленный центр, но он решительно против этого, и я был бессилен его убедить в этом»⁹⁵.

Вырвать, выкорчевать Шолохова из родных мест, лишить его корней, разорвать связи с родной землей, — таким было одно из важных направлений «перевоспитания» художника, с тем, чтобы «приручить» его, сделать послушным. Лишить возможности защищать народ. А если он не «перевоспитается» — уничтожить. И подготовка к этому велась самым активным и серьезным образом.

Как писал Шолохов Сталину в 1937 году, «ближайшие соратники» первого секретаря обкома Шеболдаева, «не таясь, говорили, что Шолохов — кулацкий писатель и идеолог контрреволюционного казачества, вёшенские шеболдаевцы каждое мое выступление в защиту несправедливо обиженного колхозника истолковывали как защиту кулацких интересов, а нач[альник] РО НКВД Меньшиков, используя исключенного из партии в 1929 году троцкиста Еланкина, завел на меня дело в похищении у Еланкина... “Тихого Дона”! Брали, что называется и мытьем, и катаньем».

Как видим, не только белогвардейцев и «братьев-писателей», но и работников ОГПУ (переименованного в 1937 году в НКВД) занимал вопрос о плагиате. Однако и их поиски в этом направлении оказались безуспешными.

Вся эта возня вокруг Шолохова, затеянная органами внутренних дел, прикрывалась все той же мнимой «заботой» о писателе, за которой скрывалось стремление «перевоспитать» его. «— Мы не хотим Шолохова отдавать врагам, хотим его оторвать от них и сделать своим!», — приводит Шолохов слова партийного секретаря Евдокимова. — «Вместе с тем тов. Евдокимов также и добавил:

— Если б это был не Шолохов с его именем, — он давно бы у нас был арестован»⁹⁶.

И эти слова не были пустой угрозой.

Буквально сразу после визита Ставского в Вёшенскую местные власти практически уже начали готовить арест Шолохова. Провокация была поручена чекисту запаса И. С. Погорелову. Вот как он рассказывает об этой истории:

«Осенью 1938 года я был вызван в Ростовское областное управление НКВД. Начальник управления Гречухин доверительно сообщил мне, что на Северном Кавказе обнаружена подпольная контрреволюционная организация, возглавляемая писателем М. А. Шолоховым, что в ее руководящее ядро входят секретарь Вёшенского райкома партии Луговой, председатель Вёшенского райисполкома Логачев, старый казак Громославский (тесть Шолохова) и другие. Гречухин сказал мне: “Сталин и Нарком НКВД Ежов приказали нам разоблачить и ликвидировать эту

521

организацию. Вопрос этот согласован с Ростовским обкомом партии. Получено указание об аресте Шолохова и всей его группы, и что исполнение этой операции поручается Погорелову”.

Я был потрясен сообщением Гречухина. Я не верил тому, что Шолохов — “враг народа”, что он — организатор антисоветской группы на Дону. Понимая всю опасность угрозы, нависшей над выдающимся советским писателем, и думая о том, как бы его предупредить и спасти, я дал согласие взяться за эту операцию. В эти дни М. А. Шолохов приехал в Ростов, и мне удалось с ним повидаться и рассказать ему о грозящей расправе. Тогда же мы с ним решили немедленно (разными путями) уехать в Москву, чтобы обо всем доложить Сталину. В Москву Шолохов приехал с Луговым и обратился к Сталину. Сталин сразу же принял Шолохова, внимательно выслушал его. По этому делу из Ростова-на-Дону привезли начальника управления НКВД Гречухина, его заместителя Когана и других. 4 ноября 1938 года на заседание Политбюро Сталин пригласил Шолохова, Лугового и меня. Мы, конечно, очень волновались. Сталин попросил Шолохова рассказать о существе дела. Шолохов встал и кратко ответил: “Мне нечего добавить к тому, что я изложил в письме и личной беседе с вами. Пусть об этом доложит Погорелов”. И мне пришлось докладывать — разоблачать Гречухина и Когана. В заключение я сказал, что в управлении НКВД с меня взята особая “подписка” с сохранением тайны этой операции.

Внимательно выслушав меня, Сталин спросил у Гречухина: “Так ли было дело?” Гречухин и Коган пытались в своих выступлениях яростно оболгать меня как провокатора, которому они якобы не давали никаких поручений. Сталин все время подходил к выступавшим и всматривался в их лица. Я поднял руку. Сталин дал мне слово. Я сказал: “Товарищ Сталин, они говорят неправду. У меня есть документ, изобличающий их”. Сталин ответил: “А мне давно ясно, что они говорят неправду”. Я подал Сталину свой блокнот, в котором сохранились запись и план, сделанные рукой Когана, — адрес явочной конспиративной квартиры в Ростове-на-Дону, где я с ним встречался и получал от него инструктаж. Сталин взял этот блокнот, подошел к Когану и спросил: “Кто же тут говорит правду? Погорелов или вы? Это ваша подпись?” Нервы у Когана не выдержали, и он признался: “Да, моя. Правду говорит Погорелов. Директивы о подготовке ареста Шолохова я получил от Гречухина”... От членов Политбюро ко мне посыпались вопросы. Были вопросы к Шолохову и к Луговому. Шолохов выступал дважды, обоснованно и документально разоблачая перегибы местных работников, нарушения революционной законности на Дону. Сталин вдруг вытащил из дела и зачитал мою “подписку”, сделанную в Ростовском управлении НКВД, о том, что в случае разглашения тайны этого дела я подлежу расстрелу без суда и следствия. Сталин подозвал меня и спросил: “Это ваша подписка?” Я подтвердил, что моя. Сталин строго спросил Ежова: “Почему у вас в НКВД берутся такие запугивающие подписки?” Ежов признал, что эта подписка — противозаконная. Было еще много вопросов к нам, выступали члены Политбюро, и Сталин, подводя итоги, сказал, обращаясь к Гречухину и его коллегам:

522

“Вас много, а Погорелов — один. По документам и по глазам его видно — он честный коммунист. По глазам вижу — честно говорит. Краснознаменец, настоящий большевик. Если бы Погорелов струсил, то они, — и Сталин повел рукой в сторону Гречухина и Когана, — они упрятали бы и нашего писателя Шолохова. Мне кажется, вопрос исчерпан и ясен. Давайте принимать решение... А вы, Михаил Александрович, можете спокойно ехать в Вёшенскую и работать над своими романами. Вам будут созданы все условия для вдохновенной творческой работы...”»⁹⁷.

Перед этим по обвинению во «вредительстве» уже было арестовано почти все советское и партийное руководство Вёшенского района. Писатель находился, как он писал Сталину, «под гласным надзором». Из письма Шолохова Сталину видно, как готовился его арест:

«...Шацкому (один из руководителей Вёшенского ОГПУ. — Ф. К.) и остальным надо было после ареста Лугового, Логачева и др. арестовать моих родственников, чтобы показать, что мое окружение — политическое и родственное — было вражеское, чтобы насильственно вырвать у арестованных ложные показания на меня, а потом уж, приклеив мне ярлык “врага народа”, отправить и меня в тюрьму»⁹⁸.

В этом письме Шолохов рисует ужасающую картину беззаконий, издевательств и пыток ни в чем не повинных людей — его товарищей-вёшенцев. Мучения и пытки были настолько страшными, — пишет Шолохов, — что «расстрел или другое наказание казались избавлением». Над невинными людьми «издевались, уничтожали человеческое достоинство, надругивались, били. “Не будешь говорить, не выдашь своих соучастников, — перебьем руки. Заживут руки, — перебьем ноги. Ноги заживут, — перебьем ребра. <...> В крови будешь ползать у моих ног и, как милости, просить будешь смерти”»⁹⁹.

Пытками выбивались доносы на Шолохова.

«Следователь Маркович кричал: “— Почему не говоришь о Шолохове? Он же, блядина, сидит у нас! И сидит крепко! Контрреволюционный писака, а ты его покрываешь?!” Бил по лицу. К концу четвертых суток Логачев (председатель Вёшенского райисполкома. — Ф. К.) подписал то, что состряпал и прочитал ему следователь»¹⁰⁰.

Письма Шолохова Сталину о событиях 1937—1938 годов и сегодня звучат как гневный обвинительный документ против беззакония, несовместимого с провозглашенными идеалами социализма. Никакая, даже самая благая цель не оправдывает преступные средства. Шолохов, намного опережая время, первым высказал эту горькую, трагическую правду Сталину.

«Т. Сталин! Такой метод следствия, когда арестованный бесконтрольно отдается в руки следователей, глубоко порочен; этот метод приводил и неизбежно будет приводить к ошибкам. Тех, которым подчинены следователи, интересует только одно: дал ли подследственный показания, движется ли дело. <...> ...Произвол следователя безграничен. Отсюда и оговоры других и признание собственной вины, даже никогда не совершаемой.

Надо покончить с постыдной системой пыток, применяющихся к арестованным»¹⁰¹.

523

Обстоятельства встречи у Сталина, на которую были приглашены Ежов, члены Политбюро и ответственные работники репрессивных органов Ростова и Вёшенской, подробно описаны в воспоминаниях П. Лугового, вызванного на эту встречу. Приведем отрывок из этих воспоминаний:

«Сталин, прохаживаясь по комнате, время от времени подходил к столу, что-то записывал и снова ходил, задавал вопросы, делал замечания.

Шолохов выступал два раза и несколько раз отвечал на реплики. Он сказал, что вокруг него органами НКВД, органами разведки ведется провокационная, враждебная по отношению к нему работа, что органы НКВД собирают, стряпают материалы в доказательство того, что он якобы враг народа и ведет вражескую работу. Что работники НКВД у арестованных ими людей под дулом пистолета добывают материалы, ложно свидетельствующие о том, что он, Шолохов, враг народа...

Сталин сказал Шолохову: “Вы, Михаил Александрович, много пьете”. Шолохов ответил: “От такой жизни немудрено и запить”...

Затем Сталин подошел к Ивану Погорелову, посмотрел ему в глаза и сказал: “Такие глаза не могут врать”. Обращаясь к Шолохову, он заявил: “Напрасно вы, товарищ Шолохов, подумали, что мы поверили бы клеветникам”. Тогда Шолохов приободрился и даже рассказал участникам заседания короткий анекдот: “Бежит заяц, встречает его волк и спрашивает: “Ты что бежишь?” Заяц отвечает: “Ка́к, что бегу: ловят и подковывают”. Волк говорит: “Так ловят и подковывают не зайцев, а верблюдов”. Заяц ему ответил: “Поймают, подкуют, тогда докажи, что ты — не верблюд”»¹⁰².

Сегодня все знают это присловие: «Поди докажи, что ты не верблюд», но мало кто помнит, что родилось оно от этого, чрезвычайно выразительного анекдота 30-х годов, который Шолохов не побоялся рассказать Сталину и членам Политбюро. Собственно, доказывать, что он «не верблюд», Шолохову пришлось всю жизнь, — не только в политическом отношении, но и в связи с напраслиной, возведенной на него как писателя.

Сталин не позволил арестовать Шолохова, он понимал и чтил иерархию ценностей в литературе, о чем говорит его отношение не только к Шолохову, но и к Булгакову, Маяковскому, Пастернаку... Он заверил Шолохова, что тот «может спокойно трудиться на благо Родины, что покой и безопасность ему будут обеспечены».

Однако Шолохов обращался к Сталину не только с просьбой о защите — он требовал покончить с «постыдной системой пыток», с противоправной практикой репрессивных органов, когда «арестованный бесконтрольно отдается в руки следователей», он требовал прекращения преступной политики террора по отношению к безвинным людям под видом «выкорчевывания врагов» и привлечения к ответственности тех, кто без суда и следствия «упрятал в тюрьму» и пытал честных, ни в чем не повинных людей, «вымогал у них показания».

На это Сталин ответил категорическим «нет».

524

Шолохов в письмах Сталину продолжал все ту же принципиальную линию, начатую им еще в романе «Тихий Дон», направленную против геноцида казачества под видом «расказачивания». В этих письмах он, как и раньше, приводил конкретные — с фамилиями партийных работников и следователей НКВД — факты преступных действий репрессивных органов, а также списки людей — с именами и фамилиями, — несправедливо брошенных в тюрьмы и лагеря.

И опять, как и в 1933 году, была создана комиссия во главе с тем же Шкирятовым, и опять, признав правоту претензий Шолохова, касающихся его самого и близких ему людей, Сталин и комиссия ЦК не согласились с писателем в главном. Комиссия констатировала: «...за 1937 г. и начало 1938 г. всего в Вёшенском районе арестовано 185 человек, в том числе 133 белогвардейца (большинство из них кулаки, участники Вёшенского контрреволюционного восстания в 1919 г. и реэмигранты) и 52 кулака, ранее судившихся за контрреволюционную деятельность... <...>. Ни один из опрошенных нами не показал, чтобы над ними в какой-то форме применялось физическое насилие». Фразы документа подчеркнуты Ежовым. Но кто же из тех, кого пытали, мог признаться высоким проверяющим чинам, что к нему применялось «физическое насилие»? Итоговый вывод комиссии был таким: «Заявление т. Шолохова об арестах большого количества невинных людей, <...> не подтвердилось. Имели место лишь отдельные ошибки, которые мы исправили...»¹⁰³. Из 185 человек, невинно осужденных по 58 статье, комиссия освободила только трех.

Вместе с тем, в Справке комиссии сказано, что каждый третий из арестованных и осужденных — «белогвардеец», как правило — «участник Вёшенского восстания», — из тех, кого не успели посадить в 20-е годы.

В 4-й главе мы подробно рассмотрели следственное «дело» руководителя Вёшенского восстания Павла Кудинова, в 1944 году арестованного в Болгарии органами СМЕРШ. После войны, в 1951 году, Кудинов был доставлен из сибирских лагерей в Ростов-на-Дону в связи с проведением там «оперативно-чекистских мероприятий по борьбе с антисоветскими элементами из числа Донского казачества». А такие «мероприятия», — говорится в документах КГБ, — были необходимы потому, что «в процессе следствия вопрос контрреволюционного восстания на Дону в 1919 году оставался глубоко не исследованным, идейные его руководители и активные участники, оставшиеся на территории Ростовской области, не выявлены, антисоветские связи белогвардейских кругов из числа казаков не установлены»¹⁰⁴.

Вот до какого времени репрессивные органы помнили о Вёшенском восстании, вели охоту за «идейными его руководителями и активными участниками», ставшими прототипами героев «Тихого Дона».

525

ПРОРОЧЕСКИЙ РОМАН

Отношения Шолохова и Сталина изначально были обречены на конфликт: писатель не мог принять командных методов построения социализма, считая их несовместимыми с народным стремлением к социальной справедливости.

Шолохов своим романом, всей жизнью своей первым в нашей стране сказал во весь голос, что даже самая святая цель не оправдывает преступных средств.

После 1938 года становится очевидным все возрастающее отдаление Шолохова от Сталина. И хотя в 1941 году Шолохов получит Сталинскую премию за «Тихий Дон», в 1939 станет действительным членом Академии наук СССР, а еще раньше, в 1937 году — депутатом Верховного Совета СССР, дистанция, отдаляющая Шолохова от Сталина и ЦК, углубляется.

После 1942 года не было ни одной встречи Сталина и Шолохова, хотя, судя по журналу записи лиц, принятых генсеком в 1946—1953 годы, Фадеева в послевоенные годы Сталин принимал не менее пяти раз, а Симонова — трижды. За последние десять лет жизни Сталина Шолохов лишь дважды обратился к нему — в 1947 году с просьбой о поездке за границу и в 1950 — с просьбой «разъяснить» ему, в чем состоит «существо» его ошибок в отношении Сырцова, Подтелкова и Кривошлыкова, о которых Сталин писал в уже упоминавшемся письме Ф. Кону.

Шолохов не простил Сталину 1937 год, безмерных страданий народа в пору коллективизации. А Сталин не простил Шолохову его отношения к репрессиям, его боли и горя, о чем был, конечно же, прекрасно осведомлен.

«...Так много человеческого горя на меня взвалили, что я уже начал гнуться, — писал он в начале 30-х годов Левицкой. — Слишком много для одного человека»¹⁰⁵.

Но он никогда не переставал слышать чужое горе, сопереживать ему. Шолохов многократно с полным бесстрашием бросался на защиту безвинно пострадавших — не только казаков и колхозников родного Дона, вёшенских партработников, но и самых разных, как близких, так и далеких ему людей: создателя «Катюши» И. Т. Клейменова, сына А. Ахматовой Л. Гумилева, сына А. Платонова, артистки Э. Цесарской и многих других, хотя знал, что сам живет под неусыпным наблюдением.

Сын М. А. Шолохова Михаил Михайлович в своих воспоминаниях приводит рассказ матери об этой, для всех без исключения невидимой и неведомой стороне их жизни:

«...Не помню уж точно, когда, он стал догадываться, что его письма читают. Да, пожалуй, тоже как только “Тихий Дон” пошел. Сразу же после этого в Ростове, в Москве стали о нем брехать, что и кулацкий пособник он, и сам кулак, и идейный руководитель восстания, которое, якобы в Вешках готовится, и... Да, Боже мой, чего только

526

вокруг твоего отца не плели, чего не городили?! А время-то какое? Страшно было, — мать зябко повела плечами. — Там брехнут, не подумавши, а я тут редкий день не жду: вот придут, вот заберут... <...>

И в то же время как представишь, скольких он тогда защищал! И кого только не защищал. Ведь со всех хуторов, за сто верст кто только к нему и с чем только ни шел. А он ведь какой был? Каждой бочке затычка, каждой дыре — гвоздь, везде встрянет, никому не смолчит. Сколько и куда только ни писал — и чтоб казакам форму носить разрешили, и чтобы их во все войска брали — их долгое время только в пехоту призывали. И чтоб церкви не рушили, и за единоличников, и за колхозников, и за старого, и за малого. Против всяких, как тогда говорили, перегибов и в газеты писал, и в область, и в Москву, самому Сталину... Вот оно и думалось: надоест там, вверху, как муха липучая, как муху и прихлопнут. Ему и друзья-то его — Луговой, Логачев, другие так и говорили: “Допишешься ты, Михаил”. А он, знай одно: “Ничего, я неистребимый”.

Он и меня-то, в конце концов, убедил, что он неистребимый, думала — и износу ему не будет... Последнее время, часто прочтет в газетах или по радио услышит... как это говорил-то? Про “наших планов громадье” или про то, какое прекрасное будущее нас ждет, и грустно, грустно так: “Манечка, Манечка, как хорошо, что мы с тобой до этого времени не доживем”. <...>

А в то время-то как я боялась! Вас трое да Машутку еще ждала. Как уж просила его, умоляла не лезть на рожон. На колени становилась. Страх он — не родня. А я ведь знала, каким он мог быть несдержанным. А он, вдобавок, никогда ничего мне по-настоящему не рассказывал. Начну расспрашивать, а он: “Кто мало знает, с того малый спрос. Всё хорошо”, — и весь разговор. Это называется пугать меня не хотел. А раз выпил с друзьями, как следует, да перед ними и разоткровенничался, меня не видел в соседней комнате, а дверь-то приоткрыта. Оказывается, когда за Ивана Клейменова ходил хлопотать к Берии и сказал ему, что за Ивана, дескать, головой ручается, тот ему и отпел: “Вы, товарищ Шолохов, что-то за многих ручаетесь головой. У Вас что и голов много?” Так думаешь — он после таких слов угомонился, папаша твой? “Тогда арестовывайте и меня!” — представляешь! А тот ему с улыбочкой: “Станете лезть не в свои дела, придется. До свидания, товарищ Шолохов”. И это в то время, когда сам, что называется, на одном волоске висел. А с Ягодой, когда на квартире у Горького с ним встречался, не договорился ли до того, что тот ему резанул: “А Вы, Миша, все-таки, контрик”. Это мне Фадеев как-то уже после войны рассказал. Вот и подумай, легко мне с ним было?»¹⁰⁶.

М. М. Шолохов рассказывает, что Мария Петровна до конца дней своих так и не могла простить Шолохову этой его безоглядности, — даже в старости у нее «невольно проступала какая-то беспомощная, но сердитая детская обида на отца за тот страх, который он когда-то заставил ее пережить. Каким же мучительным должен был быть этот хронический страх, если и полвека спустя она так и не смогла до конца простить того, кого так безоглядно и преданно любила»¹⁰⁷.

527

Этот страх перед возможным обыском и арестом в любую минуту не мог не беспокоить и самого Шолохова. Этим Мария Петровна объясняла и нелюбовь мужа к письмам: «...потому их и мало, что отлично понимал он — будут их читать. Меньше писал. Телеграмму даст, бывало, — “жив-здоров, буду дома тогда-то” — вот и всё. Потом еще и обыска боялся, велел сжигать. Хотя там и крамольного сроду никогда ничего не было. Просто он и думать не хотел, чтобы их кто-нибудь, кроме меня, читал»¹⁰⁸.

Эти бесхитростные, но точные и правдивые воспоминания, передающие атмосферу семьи и как бы изнутри, глазами самого близкого человека воссоздающие личность Шолохова, свидетельствуют, насколько далеки от истины измышления о Шолохове. Стал бы человек, присвоивший то, что не принадлежит ему, с таким мужеством нести свой крест, упорно добиваясь публикации правды о казачьем восстании, обороняясь от опасных для жизни обвинений в сочувствии белогвардейцам и кулакам! Стал бы десятилетиями таить от властей то, что он в действительности думает о них и о жизни, до конца дней своих за семью печатями держать свое «нутро»?

О том, что на самом деле думал Шолохов о жизни, как он ее понимал, нельзя судить ни по его письмам, ни по его публицистике, где было много чисто внешнего, условного, отвечающего тем правилам игры, без соблюдения которых человек в тех обстоятельствах просто не мог бы выжить. Эти правила соблюдали все — от Фадеева до Пастернака.

О внутреннем состоянии писателя, трагическом настрое его души можно судить по эпизоду, рассказанному в воспоминаниях «Нечиновный казак» А. Н. Давлятшиным, — бывшим редактором газеты в Вёшенской, который в пятидесятые годы часто бывал в доме М. А. Шолохова:

«Во время одного из застолий <...> он как-то без выраженного повода, негромко и не совсем внятно произнес выражение “вёшенский узник” применительно к себе. Думаю, что многие из гостей не услышали его, а слышавшие не придали значения. Но меня его слова словно током поразили. И с тех пор я не могу забыть позы Шолохова, с которой он произнес слова, по моему глубокому убеждению, непроизвольно выразившие глубокую драму»¹⁰⁹.

Дочь М. А. Шолохова, Светлана Михайловна, не полностью согласна с Давлятшиным:

— От отсутствия гостей Шолохов не страдал. Хотя в душе, духовно был очень одинок, — так прокомментировала она воспоминания Давлятшина в письме ко мне.

При всем своем внутреннем одиночестве Шолохов до конца своей жизни оставался убежденным коммунистом по своим взглядам и идеалам. Одна из загадок «Тихого Дона» — в том, что при всем жесточайшем своем трагизме этот роман остается глубоко оптимистичным и при всей беспощадности его критической направленности, ни в коей мере не был антисоветским произведением.

Боль Шолохова связана отнюдь не с тем, что он к концу жизни разочаровался в идеалах коммунизма. Он разочаровался в тех коммунистах,

528

которые стояли у власти, — это они, на его взгляд, «сами же не захотят» коммунизма и уготовят нам такое «светлое будущее», в котором не захочется жить.

Но при всем своем неприятии подобных коммунистов Шолохов в еще большей степени не принимал антикоммунизма и антисоветизма. Будучи убежденным государственником и патриотом, он не принял диссидентства потому, что видел в нем угрозу национальным интересам страны.

В силу этого фигура Шолохова, особенно после его выступлений против Синявского и Даниэля и против Солженицына, в 60-е годы стала остро конфликтной, вызвала резко противоречивые оценки, вплоть до категорического неприятия некоторыми не только политической позиции, но самой личности писателя (выступления Л. К. Чуковской и др.). Шолохов вновь оказался в самом эпицентре политической борьбы. Политическая страсть 60-х годов отбросила тень и на роман «Тихий Дон», явившись причиной переоценки романа некоторыми кругами интеллигенции, в основном — западнической ориентации, и гальванизации спора об авторстве «Тихого Дона».

История рассудит, на чьей стороне была правда в этом конфликте между Шолоховым, отстаивавшим национально-государственнический комплекс идей, и его оппонентами, защищавшими либеральные, западнические ценности.

К концу жизни Шолохов отстаивал национально-государственную идею открыто и последовательно, расходясь в этом вопросе с руководством коммунистической партии брежневских времен.

В 1978 году Шолохов направил в ЦК КПСС письмо о судьбе русской культуры, о ее спасении и защите, которое было положено под сукно. Это письмо, как и последняя беседа с сыном — своего рода завещание писателя, приоткрывающее завесу над его внутренним миром. В письме в ЦК Шолохов ставил вопрос о стремлении недругов «опорочить русский народ», когда «не только пропагандируется идея духовного вырождения нации, но и усиливаются попытки создать для этого благоприятные условия». Шолохов писал о «протаскивании через кино, телевидение и печать антирусских идей, порочащих нашу историю и культуру», о том, что «многие темы, посвященные нашему национальному прошлому, остаются запретными», что «продолжается уничтожение русских архитектурных памятников». Писал о необходимости утверждения «исторической роли» отечественной культуры «в создании, укреплении и развитии русского государства»¹¹⁰.

В этом документе, вызвавшем глубокое раздражение и неприятие со стороны властей, Шолохов предстает как убежденный патриот России и государственник. Собственно, таким он и был на всем протяжении своей жизни.

Всю жизнь продолжалась эта тяжба Шолохова с ЦК, — и в 20-е, и в 30-е, и в послевоенные годы, и при Хрущеве и Брежневе. Глубоко символично, что — по словам А. Калинина — перед смертью, почти в беспамятстве, Шолохов задавал недоуменно вопрос: «А где же мой

529

ЦК? Где мой ЦК??»¹¹¹. Что хотел сказать Шолохов «своему ЦК», мы никогда не узнаем. Но можем предположить, эти слова были бы горькими.

Об умонастроении М. А. Шолохова, в котором он уходил из жизни, мы узнали из его бесед с сыном, записанных им вскоре после смерти отца и названных «Разговор с отцом». Эти беседы помогают глубже понять и тайну «Тихого Дона».

Шолохов говорил с сыном о вечных ценностях человеческой жизни: «Веры у людей никто и никогда отнять не сможет. Без веры человек не человек. Отними у него веру в Бога, он станет верить в царя, в закон, в вождя. <...> Высокой только должна эта вера быть. Возвышающей. Плохо, страшно, когда предмет веры мельчится. Мелкая вера — мелкий человечек. А высшие духовные ценности можно и в культ возводить. По мне, так и нужно. До́лжно»¹¹².

Самой высокой духовной ценностью для писателя было чувство любви к родине и ее народу, имеющему полное право на счастье. Но он не мог принять тех жестоких путей, которые были навязаны народу в борьбе за его счастье. Он не принимал стремление «выпрыгнуть» из истории, форсировать естественное течение исторического процесса по принципу «цель оправдывает средства».

Хрущевская постановка вопроса о культе личности Сталина Шолохову представлялась наивной:

«А что же еще у нас могло после революции получиться? — говорил он сыну. — Вот, скажем: “Вся власть Советам”. А кого в Советы? Кто конкретно и над кем должен властвовать? <...> Думаешь, кто-то знал ответ? “Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов” — вот и все. Но это, милый мой, на плакатах хорошо. На стенку вешать да на митинги таскать. А ты с этим в хутор приди, к живым людям. Рабочие там, понятно, не водились. Крестьяне? Крестьяне — пожалуйста, сколько хочешь, все — крестьяне. Кто же будет от них депутатом? Если их самих спросить? Да уж, конечно, не дед Щукарь. И не Макар с Разметновым, которые и семьи-то собственной сложить не могут, в собственных куренях порядка не наведут. И в хозяйстве они ни черта не смыслят, потому как и не имели его никогда. Казаки им так и скажут: вы, мол, братцы, двум свиньям жрать не разделите, потому что больше одной у вас сроду и не бывало, какие же вы для нас советчики? А яковов лукичей да титков — нельзя. Советы и создавались, чтобы их как класс... Вот и оказались самыми подходящими — “солдатские”. Кто с оружием в руках завоевал эту власть, тому и властвовать <...> И вот расселись эти герои революции по руководящим креслам. И в первую же минуту у каждого из них в голове: а что же делать-то? Знаний-то фактически никаких. Только и оставили войны умение одно — получать приказы да отдавать»¹¹³.

Самое примечательное в этих размышлениях Шолохова о прошлом страны — его позиция: он со всей очевидностью — не на стороне Макара Нагульнова и Разметнова, которые и «в собственных куренях порядка не наведут». Очевидно, что Шолохов с известным сочувствием

530

относился к «яковам лукичам», крепким, настоящим хозяевам, которых ликвидировали «как класс».

В этих размышлениях Шолохова коренится и ответ на вопрос, который так занимал и рапповцев, и «антишолоховедов», — почему в «Тихом Доне» менее привлекательны характеры большевиков, чем казаков? Шолохов в своем романе шел от правды жизни. Когда он создавал характеры того же Подтелкова или Мишки Кошевого или Давыдки, он рисовал их не как неких «идеальных героев», а как людей, еще только нащупывающих новый жизненный путь. На каждом из них лежит своя доля вины и ответственности перед народом — бо́льшая у Штокмана и Мишки Кошевого, меньшая — у Ивана Алексеевича.

За сложностью отношения Шолохова к этим фигурам — сложность его отношения к революции и Гражданской войне, которое изначально не было однозначным.

«Гражданская война, она, брат, помимо всего прочего, тем пакостна, что ни победы, ни победителей в ней не бывает...»¹¹⁴, — говорил Шолохов сыну, — ведь беды Гражданской войны на Дону для Шолохова — не абстракция, но горький личный опыт, который плугом прошел и через их большую семью.

М. А. Шолохов со своим сыном Сашей. Станица Вёшенская. 1935 г.

Трое двоюродных братьев Шолохова — Иван, Валентин и Владимир Сергины — погибли в Гражданскую войну. Он рос вместе с ними

531

на хуторе Кружилине, куда сестра Александра Михайловича Шолохова, Ольга Михайловна Сергина, после смерти мужа переехала со своими четырьмя детьми и поселилась в одном курене с Шолоховым. Гибель братьев не могла глубоко не затронуть писателя.

Но Гражданская война, которая принесла людям столько горя и бед, не кончилась, по мысли писателя, и в 1920 году. После «замирения» «прибрели потом к своим разбитым куреням да порушенным семьям все, кто уцелел. И победители, и побежденные». И началась мирная жизнь: «Из ворот в ворота живут, из одного колодца воду пьют, по скольку раз на день глаза друг другу мозолят... Каково? Хватает воображения? Тут, по-моему, и самого небогатого хватит, чтобы мороз по коже продрал». Этот раскол, который принесла война, продолжался долгие годы, питая взаимную ненависть и подозрительность: «Час от часу подозреньице растет; подозрение растет — страх все сильнее; страх подрос, а подозрение, глядь, уже и в уверенность выросло. Остается лишь в “дело” оформить эту подозрительную уверенность, которую тебе нашептала твоя “революционная бдительность”, на собственном страхе да на ненависти замешенная. И пошло-поехало... И так — каждый хутор. Все города и веси». Отсюда, из 1919 года Шолохов ведет и многие преступления времени культа личности. «А коллективизация? А 33-й год? А дальше? Когда там по вашим учебникам гражданская закончилась? В 20-м? Нет, милый мой, она и сейчас еще идет. Средства только иные. И не думай, что скоро кончится. Потому что до сих пор у нас что ни мероприятие — то по команде, что ни команда — то для людей, мягко сказать, обиды...»¹¹⁵.

Эта характеристика Шолоховым времени революции и Гражданской войны на самом исходе его жизни помогает лучше понять глубинный смысл «Тихого Дона». Горькие слова Шолохова о разломе в жизни народа, определившем его беды и страдания на многие десятилетия, выявляют самую суть этого великого произведения, звавшего народ к национальному единству.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ См.: Алексеева А. Анатолий Попов. М., 1968. С. 141.

² Там же.

³ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Архив Е. Г. Левицкой. Письма Е. Г. Левицкой М. А. Шолохову опубликованы в книге Л. Колодного «Кто написал “Тихий Дон”: Хроника одного поиска». М., 1985.

⁴ Там же.

⁵ Там же.

⁶ Там же.

⁷ Там же.

⁸ Там же.

⁹ Прийма К. За все в ответе. Ростов-на-Дону, 1981. С. 166.

¹⁰ Там же. С. 195.

¹¹ Хьетсо Г. Моя встреча с Шолоховым // Вопросы литературы. 1990. № 5. С. 36.

532

¹² Филипп Миронов. Тихий Дон в 1917—1921 гг. / Редкол. тома: В. Данилов, Т. Шанин (отв. ред.) и др. (Россия. XX век. Документы). М., 1997.

¹³ Гордеев А. А. История казаков. Великая война 1914—1918 гг. Отречение государя. Временное правительство и анархия. Гражданская война. М., 1993. С. 189.

¹⁴ Там же. С. 223.

¹⁵ Там же. С. 224.

¹⁶ Шолохов М. Тихий Дон. Кн. 3—4. М.: Воениздат., 1995. С. 12—13.

¹⁷ Филипп Миронов. Тихий Дон в 1917—1921 гг. С. 130.

¹⁸ Там же.

¹⁹ Там же. С. 134.

²⁰ Там же. С. 109.

²¹ Там же. С. 146.

²² Там же. С. 137—138.

²³ Там же. С. 145.

²⁴ Там же. С. 134.

²⁵ Там же. С. 135.

²⁶ Там же. С. 138—139.

²⁷ Там же. С. 151—152.

²⁸ Там же. С. 168.

²⁹ Там же. С. 164.

³⁰ Трифонов Ю. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4. М., 1987. С. 116.

³¹ Там же. С. 122—123.

³² Филипп Миронов. Тихий Дон в 1917—1921 гг. С. 244—245.

³³ Там же. С. 255—256.

³⁴ Там же. С. 255.

³⁵ Там же. С. 256.

³⁶ Там же. С. 257.

³⁷ Там же.

³⁸ Там же. С. 257—258.

³⁹ Там же. С. 264, 259.

⁴⁰ Там же. С. 260.

⁴¹ Там же. С. 261—271.

⁴² Там же. С. 42, 41.

⁴³ Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Т. 50. М., 1975. С. 365—366.

⁴⁴ Казачья сотня (Краткие биографии ста деятелей казачества...). Вып. 1-й. М., 1996. С. 166.

⁴⁵ Филипп Миронов. Тихий Дон в 1917—1921 гг. С. 605.

⁴⁶ Там же. С. 597.

⁴⁷ Там же. С. 595.

⁴⁸ Там же. С. 630.

⁴⁹ Там же. С. 626.

⁵⁰ Там же. С. 588.

⁵¹ Там же. С. 642, 647—648.

⁵² Там же. С. 649.

⁵³ Там же. С. 656.

⁵⁴ Там же. С. 656—657.

⁵⁵ Там же. С. 657.

⁵⁶ Там же.

⁵⁷ Там же. С. 657—658.

⁵⁸ Там же. С. 658.

533

⁵⁹ Там же.

⁶⁰ Там же. С. 656.

⁶¹ Васильев В. Г. О «Тихом Доне» М. Шолохова. Челябинск, 1963. С. 5.

⁶² ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Архив Е. Г. Левицкой.

⁶³ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Рукопись 1-й и 2-й книг «Тихого Дона».

⁶⁴ Горький М. Несвоевременные мысли. Заметки о революции и культуре. М., 1994. С. 182.

⁶⁵ Серафимович А. С. Сборник неопубликованных произведений и материалов. С. 448—449.

⁶⁶ Шкапа И. Семь лет с Горьким. М., 1991.

⁶⁷ Горький М. О крестьянстве. Берлин, 1927. С. 7.

⁶⁸ Там же. С. 9.

⁶⁹ Горький М. Несвоевременные мысли. Заметки о революции и культуре. С. 190.

⁷⁰ Горький А. М. Письмо Фадееву А. А. 1931. 3 июня // ИМЛИ. Архив А. М. Горького. ПГ-рог. 47—1—2.

⁷¹ Там же.

⁷² Прийма К. С веком наравне. С. 146.

⁷³ Там же.

⁷⁴ Там же. С. 147.

⁷⁵ Там же. С. 148.

⁷⁶ Там же.

⁷⁷ Там же. С. 147—148.

⁷⁸ Там же. С. 148.

⁷⁹ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Архив Е. Г. Левицкой.

⁸⁰ Писатель и вождь. Переписка М. А. Шолохова с И. В. Сталиным. 1931—1950 годы. Сборник документов из личного архива И. В. Сталина / Сост. Ю. Мурин. М., 1997. С. 17.

⁸¹ Посетители кремлевского кабинета И. В. Сталина. Журналы (тетради) записи лиц, принятых первым генсеком. 1924—1953 гг. // Исторический архив. 1998. № 4. С. 195.

⁸² Писатель и вождь. С. 29.

⁸³ Там же. С. 38, 46.

⁸⁴ Там же. С. 49—52.

⁸⁵ Там же. С. 58.

⁸⁶ Шолохов М. А. Письма. М., 2003. С. 103.

⁸⁷ Писатель и вождь. С. 59—60.

⁸⁸ Там же. С. 66.

⁸⁹ Там же. С. 67.

⁹⁰ Там же. С. 145.

⁹¹ Там же. С. 68—69.

⁹² Там же. С. 69—70.

⁹³ Там же. С. 71.

⁹⁴ Там же. С. 80.

⁹⁵ Там же. С. 73.

⁹⁶ Там же. С. 72.

⁹⁷ Прийма К. Отрывок из «Американской главы» // Дон. 1987. № 10. С. 130—131.

⁹⁸ Писатель и вождь. С. 95.

⁹⁹ Там же. С. 98, 100.

¹⁰⁰ Там же. С. 100.

534

¹⁰¹ Там же. С. 102—103.

¹⁰² Луговой П. С кровью и потом // Дон. 1988. № 8. С. 137.

¹⁰³ Писатель и вождь. С. 109, 118, 125.

¹⁰⁴ Центральный архив ФСБ РФ. Дело № 1345/Н—17918. Л. 100—101.

¹⁰⁵ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Архив Е. Г. Левицкой.

¹⁰⁶ Шолохов М. М. Отец был прост и мужественен. Малоизвестные страницы жизни М. А. Шолохова. С. 23—26.

¹⁰⁷ Там же. С. 27.

¹⁰⁸ Там же. С. 28.

¹⁰⁹ Давлятшин А. Н. Нечиновный казак // Огонек. 1993. № 17. С. 27.

¹¹⁰ ЦК КПСС: «Разъяснить т. Шолохову действительное положение дел...» // Дон. 1998. № 5—6. С. 4—5.

¹¹¹ Калинин А. Живая вода «Тихого Дона» // Советская Россия. 1988. 12 ноября.

¹¹² Шолохов М. М. Разговор с отцом // Литературная газета. 1990. 12 мая.

¹¹³ Там же.

¹¹⁴ Там же.

¹¹⁵ Там же.

535

Часть четвертая

Претенденты и оппоненты

536

537

	Глава девятая ВЕРСИЯ ЛИТЕРАТУРОВЕДА Д*
	ВОЗНИКНОВЕНИЕ ВЕРСИИ. ОТВЕТ ЗАРУБЕЖНЫХ СЛАВИСТОВ. ГИПОТЕЗА Д* В ОЦЕНКЕ АМЕРИКАНСКОГО СЛАВИСТА. ДРУГОЙ РОМАН. ДРУГОЙ ГЕРОЙ. РОЙ МЕДВЕДЕВ О ГИПОТЕЗЕ Д*. «ЕСЛИ БЫ “ТИХИЙ ДОН” ВЫШЕЛ АНОНИМНО». ЛЕГЕНДА О «КОВАНОМ СУНДУЧКЕ». СУДЬБА АРХИВА Ф. Д. КРЮКОВА. ПИСАЛ ЛИ КРЮКОВ «БОЛЬШУЮ ВЕЩЬ»? НЕНАПИСАННЫЙ РОМАН

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ВЕРСИИ

Изучив факты, связанные с биографией и личностью Шолохова, под углом зрения проблемы авторства, историю замысла и возникновения романа «Тихий Дон», проведя текстологическое исследование рукописи «Тихого Дона», рассмотрев вопросы поэтики, языка, прототипов романа, мы пришли к однозначному выводу: автором «Тихого Дона» был Михаил Александрович Шолохов.

Но в целях объективности мы обязаны внимательным образом рассмотреть и аргументацию противной стороны, проанализировать доводы оппонентов, выдвигающих иных, — помимо Шолохова, — претендентов на авторство романа.

В 1965 году М. А. Шолохов получил Нобелевскую премию, как записано в Нобелевском дипломе, «...в знак признания художественной силы и честности, которые он проявил в своей донской эпопее об исторических фазах жизни русского народа».

Присуждение Нобелевской премии означало не только мировое признание заслуг М. А. Шолохова перед литературой и культурой, но и отвержение слухов и домыслов, возникших после выхода первых двух книг «Тихого Дона» в конце 20-х годов. Как уже отмечалось выше, слухи эти были опровергнуты самим фактом опубликования в 30-х годах третьей и четвертой книг романа, по своей художественной мощи не уступавших первым двум книгам романа.

Впрочем, в конце двадцатых — начале тридцатых годов этот слух был обнародован лишь в одной-единственной публикации, на которую мы уже ссылались, — в газете «Последние новости», редактируемой П. Н. Милюковым, в номере от 22 мая 1930 года, причем отнюдь не в утвердительной форме¹.

538

С этой публикацией и спорил близкий друг и земляк Ф. Д. Крюкова, уроженец станицы Глазуновской, Д. Воротынский (Витютнев), когда писал о том, что замысла большой вещи о Доне у Крюкова не было. Мечтал он написать роман о Степане Разине, даже пробовал собирать материал, но бросил: «Трудно работать в чужом огороде, — объяснил он свое решение Д. Воротынскому, — для такого, как Степан Разин, нужен талант не мой, а как у Толстого, или у Горького»².

В советской прессе единственной публикацией в ту пору, посвященной слухам о «Тихом Доне», было приведенное выше письмо группы писателей — А. Серафимовича, Л. Авербаха, В. Киршона, А. Фадеева, В. Ставского, — опубликованное в марте 1929 года в «Правде» и «Рабочей газете».

Ни в той, ни в другой публикации имя Крюкова не называлось.

К моменту присуждения Шолохову Нобелевской премии сплетня об авторстве «Тихого Дона», казалось бы, умерла своей смертью. Не только в предвоенные и послевоенные годы, но и в пору хрущевской «оттепели» никто не высказывал сомнений в отношении авторства «Тихого Дона». Подтверждение тому — письмо А. И. Солженицына М. А. Шолохову от 20 декабря 1962 года, которое он послал в Вёшенскую из Рязани (заказное с уведомлением) три дня спустя после известной встречи Н. С. Хрущева с творческой интеллигенцией. А. И. Солженицын писал:

«Глубокоуважаемый Михаил Александрович!

Я очень сожалею, что вся обстановка встречи 17 декабря, совершенно для меня необычная, и то обстоятельство, что как раз перед Вами я был представлен Никите Сергеевичу, — помешали мне выразить Вам тогда мое неизменное чувство: как высоко я ценю автора бессмертного “Тихого Дона”.

От души хочется пожелать Вам успешного труда, а для того прежде всего — здоровья!

Ваш А. Солженицын»³.

Симпатия была взаимной. Шолохов безоговорочно и с воодушевлением поддержал «Один день Ивана Денисовича».

В архиве Российской Государственной Библиотеки хранится письмо А. Твардовского К. Федину, в котором он так пишет о первоначальном отношении Шолохова к Солженицыну: «Нет надобности перечислять всех более или менее маститых, своих и зарубежных, тепло или восторженно встретивших первую повесть нового писателя, назову два имени: Ваше, Конст[антин] Алекс[андрович] и М. А. Шолохова <...> М. А. Шолохов в свое время <...> с большим одобрением отозвался об “Иване Денисовиче” и просил меня передать поцелуй автору повести»⁴.

Как это ни парадоксально, но отношение к Шолохову в писательской среде вновь начало меняться в худшую сторону именно после присуждения ему Нобелевской премии. Так же, как мировой успех романа «Тихий Дон» в конце 20-х — начале 30-х годов, присуждение ему Нобелевской премии в 1965 году снова оказалось для него горьким триумфом. «Братья-писатели» и на этот раз не смогли простить

539

Письмо А. И. Солженицына М. А. Шолохову 20.12.1962 г.

540

ему успеха. Вновь заговорила зависть, очень быстро превратившаяся в «зависть организованную».

7 сентября 1967 года парижская газета «Русская мысль» публикует стихи А. Вознесенского, прочитанные на двухсотом представлении «Антимиров»:

Сверхклассик и собрат,
Стыдитесь, дорогой.
Чужой роман — содрал —
Не мог содрать второй⁵.

Позже А. Вознесенский скажет, что имел в виду забытого ныне писателя Ажаева.

В 1974 году в издательстве «YMCA-Press» в Париже вышла книга литературоведа Д* «Стремя “Тихого Дона”. (Загадки романа)» с предисловием А. И. Солженицына. В 1975 году, в том же издательстве увидела свет книга Роя Медведева «Кто написал “Тихий Дон”?» на французском языке, в 1977 переизданная затем на английском под названием «Проблемы творческой биографии М. А. Шолохова»⁶. Это название соответствовало русскому названию книги Р. Медведева, распространявшейся в «самиздате».

А. И. Солженицын

Титульный лист книги

Именно в книгах Д* «Стремя “Тихого Дона”» с предисловием А. И. Солженицына и «Проблемы творческой биографии М. А. Шолохова» Р. Медведева, явившихся началом новой волны в «антишолоховедении», была сделана попытка не только гальванизировать слух об авторстве «Тихого Дона», но и выдвинуть гипотезу о его возможном авторе, точнее «соавторе», — донском прозаике Ф. Д. Крюкове.

Активно поддержанные газетной и радиопублицистикой, книги эти, тем не менее, как уже отмечалось выше, сразу же вызвали возражения серьезных ученых за рубежом.

541

ОТВЕТ ЗАРУБЕЖНЫХ СЛАВИСТОВ

Первым литературоведу Д* ответил видный американский славист, в ту пору признанный глава советологии, профессор Глеб Струве. В статье «Дневник читателя. О Шолохове, Ф. Д. Крюкове и “Тихом Доне”», опубликованной в газете «Новое русское слово» 15 сентября 1974 года, он писал:

«Я прочел в “Новом Русском Слове” перепечатанное из “Нью-Йорк Таймс” сообщение о том, что А. И. Солженицын в обращении к западным ученым выдвинул против своего русского предшественника по Нобелевской премии, Михаила Шолохова, обвинение в том, что его знаменитый роман “Тихий Дон”, первый том которого был опубликован в 1928 году и который затем имел огромный успех в переводах на все европейские и многие другие языки, был написан не им, а на основании произведения сравнительно малоизвестного дореволюционного писателя, тоже донского казака по происхождению, Федора Дмитриевича Крюкова (1870—1920). Солженицын ссылается при этом на ныне уже покойного советского литературоведа, которого он обозначает буквой “Д.”, но имя которого обещает раскрыть в ближайшем будущем. Солженицын призывает западных ученых подвергнуть вопрос об авторстве Шолохова тщательному расследованию.

Обвинение Шолохова в литературном воровстве в связи с “Тихим Доном” выдвигается не впервые. Первые такие обвинения были выдвинуты в самой России вскоре после опубликования первых глав романа.

Г. П. Струве

В выдвинутых теперь Солженицыным обвинениях Шолохову новым является имя Ф. Д. Крюкова. На первый взгляд кандидатура Крюкова на авторство “Тихого Дона” вызывает серьезные сомнения. Не говоря уже о том, что оно не могло бы относиться ко всему произведению в целом, а, пожалуй, только к первому тому. То же самое можно было бы сказать и об авторстве какого-то убитого в гражданскую войну — казачьего? — офицера, хотя последний мог быть убит позже, в 1920 году. Крюков же умер в самом начале года, и трудно представить себе, чтобы еще в 1919 году он мог так подробно изобразить гражданскую войну на Дону. Другое дело — более позднее использование Шолоховым — может быть, даже с чьей-то помощью — для начальных глав какой-то чужой рукописи, будь то Крюкова или кого-то другого. Самому Шолохову в 1920—1921 г. было всего 15—16 лет. Дыма без огня не бывает, и в упорных толках о литературном воровстве может быть налицо какая-то доля правды.

Будем ждать дальнейших разоблачений Солженицына ...

542

За рубежом есть несколько специалистов по Шолохову, и среди них мой бывший ученик Г. С. Ермолаев, профессор Принстонского университета. Пусть они примут “вызов” Солженицына и выскажутся по поводу выдвигаемых им новых обвинений.

В истории Нобелевской литературной премии обвинение писателя больше чем в плагиате — в литературном воровстве — не имеет, конечно, прецедента. Но что такие обвинения были выдвинуты, Шведская Академия могла знать еще и до 1965 года, когда она присудила свою награду Михаилу Шолохову»⁷.

Отметим, что никаких новых «разоблачений» Солженицына, которые содержали какие-то дополнительные факты, подтверждающие гипотезу литературоведа Д*, не последовало. Как не последовало и отмены Нобелевским комитетом своего решения о присуждении Шолохову Нобелевской премии, невзирая на все усилия, предпринятые в этом направлении.

Книгу «Стремя “Тихого Дона”» немедленно взял под защиту главный редактор «Нового русского слова» А. Седых, который в статье «Заметки редактора “Литературный плагиат Шолохова”» (Новое русское слово. 1974. 15 сентября) упрекнул Г. Струве в том, что тот писал свою статью «еще до получения» книги Д*, то есть не прочитав ее.

В подтверждение своей позиции редактор «Нового русского слова» опубликовал несколько писем старых русских эмигрантов, откликнувшихся на книгу Д*, в которых рассказывалось о слухах, возникших после публикации первых двух книг «Тихого Дона»: «Письмо в редакцию» Гр. Родина (НРС. 1974. 17 сентября), «Письмо в редакцию» Вл. Дордополо (там же. 19 сентября) и др.

Однако авторы писем так и не смогли привести ни одного факта в подтверждение слухов, которые когда-то доходили до них.

Автор одного из этих писем слышал от некоего работника печати, будто в 1928 или в 1929 году ростовский писатель Бусыгин высказывал сомнения, что Шолохов — автор «Тихого Дона». «В ростовской организации писателей, — говорил он, — есть доказательство, что автором романа был другой, хотя и социально нам чуждый человек. Сейчас этим делом занята наша организация писателей»⁸.

Скорее всего, имелось в виду заявление некоего Еланкина, заявлявшего, что он — автор «Тихого Дона». Шолохов писал об этом случае в одном из писем Сталину⁹.

Как видим, именно из рапповских кругов исходил слух о некоем «другом», «социально чуждом» авторе «Тихого Дона», — вспомним беспощадное выступление А. Бусыгина о романе как «социально чуждом» произведении на II Пленуме РАПП’а в 1929 году. И если бы СКАПП (отделение РАПП в Ростове) действительно нашло «доказательства», что автором этого романа был какой-то другой человек, — оно сразу было бы обнародовано.

Другие письма в редакцию, опубликованные в «Новом русском слове» А. Седых, были лишены вообще какой бы то ни было конкретики. В одном из них утверждалось, будто Шолохов пользовался дневниками какого-то белого офицера, которые тот оставил у Петра Громославского,

543

будущего тестя М. А. Шолохова, — как будто использование чьих-то дневников в процессе работы над художественным произведением запрещено. В другом письме говорилось, что «Тихий Дон» написал белый офицер, убитый в 1919 году в бою под Вёшенской, — без объяснения, как он мог написать роман о казачьем восстании, в ходе которого был убит. В третьем — рассказывалась история о том, что Шолохов нашел рукопись в чемодане офицера, находившемся в захваченном красными обозе. Судя по четвертому письму, рукопись оказалась в распоряжении Шолохова после смерти в госпитале белого офицера... Само многообразие этих версий свидетельствовало о том, что все они — порождение фольклора.

А. Седых

Ознакомившись с ответом ему Андрея Седых и опубликованными в «Новом русском слове» письмами читателей, Глеб Струве не нашел их убедительными и выступил с новой статьей — «Еще о Шолохове и Федоре Крюкове». Он писал:

«В своих “Заметках редактора” (НРСлово, 24 сентября) Андрей Седых высказал предположение, что свой предыдущий “Дневник читателя” о книжке Д* «Стремя “Тихого Дона”» (НРСлово, 15 сентября) я написал еще до ее прочтения. Предположение это было совершенно правильно: я писал тогда только на основании сообщений американских и английских газет об этой книжке. С тех пор я книжку прочел, и прочтение ее только укрепило меня в моих сомнениях насчет авторства Ф. Д. Крюкова — в отличие от Андрея Седых, который вслед за А. И. Солженицыным как будто готов принять на веру гипотезу Д*.

Книжка Д*, скажу откровенно, меня разочаровала. Никакой “разорвавшейся бомбы” я в ней не вижу, что подтверждается, по-моему, сравнительно малым вниманием, которое уделила ей мировая печать. Мне кажется, что А. И. Солженицын слишком поторопился издать ее в таком виде. Книжка — заведомо незаконченная, фрагментарная. Но она и в отношении авторства Ф. Д. Крюкова весьма неубедительна... <...>

“Исследование” Д*, — если можно так назвать эту работу, — исходит из двух основных положений: 1) роман Шолохова не мог быть написан целиком Шолоховым, в нем налицо разные и часто противоречивые “наслоения”, и 2) настоящим автором романа был Федор Дмитриевич Крюков (хотя Д* прямо об этом и не говорит), Шолохов же был его позднейшим “соавтором”.

В первом положении нет ничего нового. Об этом говорилось и писалось уже давно, разговоры об этом начались еще до опубликования “Тихого Дона” и проникли в советскую печать. Я об этом писал в своем предыдущем “Дневнике”. Обоснованию этого положения в книжке Д* посвящена “Глава аналитическая”. В ней много отдельных интересных наблюдений и замечаний, разбирать которые детально

544

я здесь не собираюсь — это дело специалистов по Шолохову. К сожалению, глава эта очень фрагментарна и написана крайне сумбурно.

Обоснованию второго положения должна была быть посвящена “Глава детективная” (но она не написана. — Ф. К.) <...>

Вот на таких шатких основаниях покоится пока что вся гипотеза об авторстве Крюкова. Располагал ли Д* еще каким-нибудь материалом на эту тему, кроме сообщения о том, что у Крюкова в какое-то время пропал “заветный сундучок”, мы не знаем...

Считать, что Д* в какой-либо мере доказал, что настоящим автором “Тихого Дона” был Крюков, нельзя. Заслуживает быть отмеченным, что против Шолохова выдвигалось обвинение в плагиате у Голоушева (он сам писал об этом Серафимовичу вскоре после опубликования письма Леонида Андреева), но до Д* никто не называл имени Крюкова. У Крюкова должно было быть много знакомых и друзей, которые попали в эмиграцию, но никто никогда не вспоминал о том, чтобы он перед смертью писал роман (раньше он романов не писал)»¹⁰.

М. Л. Слоним

В том же номере газеты «Новое русское слово» (1974. 13 октября) была опубликована статья еще одного известного слависта — Марка Слонима — «Солженицын и “Тихий Дон” Шолохова», в которой, с некоторыми оговорками, поддерживалась точка зрения Г. Струве. Марк Слоним писал:

«Д* априори исходит из предпосылки, что “Тихий Дон” — результат невольного соединения текста “автора” и вмешательства, по большей части неудачного, “соавтора”, то есть Шолохова. Если бы мы могли хоть сличить текст последних опубликованных рассказов и очерков Крюкова с “Тихим Доном”, у нас имелись бы кое-какие возможности сравнительного литературного анализа, — и это следовало бы сделать, если речь идет о серьезном исследовании. То, что предлагает нам работа Д*, очень интересно, но далеко не убедительно. На основании его разбора мы приходим лишь к выводу, что в романе имеется несколько различных художественных слоев и форм, что он изобилует противоречиями и мало удачными политическими вставками.

Но необходима ли для объяснения этих несомненных фактов гипотеза об “авторе”, “соавторе” и плагиате? Ведь всем критикам, рассматривавшим “Тихий Дон” как произведение Шолохова, имеющее характерные творческие элементы, всегда было ясно, что автор употребляет и манеру образного показа, основанного главным образом на диалогах, и прерываемую лирическими отступлениями, по преимуществу картинами природы, и манеру объяснительного изложения, включающего документальные данные, и, наконец, сцены, персонажи

545

и рассуждения, играющие подсобную роль для доказательства “благонадежности”, то есть партийности произведения.

Иными словами, как я написал в тридцатых годах, Шолохов “поет на разные голоса”. В частности надо признать, что ему всего лучше удаются описания простых нравов, органических, инстинктивных эмоций и действий, стихийного начала в человеке и истории — и он беспомощен в области интеллектуальной, которую не понимает и не любит. Отсюда двойственность его подхода и письма, его противоречия, его “несообразности”. Возьмем, например, вопрос о донской независимости, о тяге казаков, по меньшей мере, к областной автономии. О ней подробно говорит Д* и о ней пишет Шолохов и высказываются его герои, и особенно в связи с их враждой к иногородним и к Москве. Для них и большевики — иногородние, они чуют в них ненавистную централизацию, и создаются политические обстоятельства, ведущие к внутреннему конфликту, когда в душе донского казака сталкиваются два противоречивых соблазна. Но почему не в самом Шолохове боролись две разных тенденции — одна непосредственная, вполне естественная для сына казачки, выросшего на Дону, другая — коммунистическая, привитая ему извне в ходе революции и шедшая от отца — “иногороднего” москаля. Да и ведь основное в “Тихом Доне” — это именно столкновение между тем, что можно назвать донской самобытностью, неким областным национализмом, и чужими силами, представляющими централизованную, интернациональную идеологию большевизма, или знамя Старой России — белые армии, или иноземцев — немцы с генералом Красновым. И я думаю, что Шолохов отлично понимал все “блукания”, блуждания Мелехова и его переходы из одного лагеря в другой, и поэтому так хорошо их изобразил»¹¹.

Глеб Струве и Марк Слоним были в ту пору крупнейшими среди живущих на Западе специалистов по истории советской литературы, «флагманами» советологии в филологической науке. Гипотезу об авторстве Крюкова не поддержали и другие видные зарубежные слависты — Р. Магвайр (Колумбийский университет), М. Хейворд (Русский институт при Колумбийском университете), И. Уайл (Северо-западный Университет), Б. Мэркори и другие.

Невзирая на столь доказательную и аргументированную критику со стороны крупнейших западных славистов, «Стремя “Тихого Дона”» начало свой «триумфальный» путь во времени и пространстве — в значительной степени с помощью могущественнейших средств массовой информации, в первую очередь — закордонных «радиоголосов». Серьезная наука была оттеснена. На первый план вышла политика. И хотя А. И. Солженицын в предисловии к книге говорил о работе Д* как о гипотезе — авторитет его имени тут же превратил гипотезу чуть ли не в истину последней инстанции.

Я вспоминаю свои беседы с Федором Абрамовым, его боль по поводу несправедливого, по его убеждению, отношения Солженицына к Шолохову. Позже я прочитал эти горькие мысли Ф. Абрамова в его заметках «Личности, нужные России», где он писал, что «Тихий Дон» — самая великая книга века не только в русской, но и мировой

546

литературе, и вместе с тем — книга трагической судьбы. «Писательская биография Шолохова на грани фантастики... — писал он. — Писательская карьера Шолохова ошеломляюща, фантастична. В 20 лет создает книгу. В 20 лет — книгу, на мой взгляд, так же удивительно, как Василий Блаженный среди всех храмов мира. Создал такие характеры, трагедии. Да было ли когда-нибудь такое? Так Лев Толстой, Достоевский не делали. И не это ли еще породило легенды о плагиате... Легенды, слухи <...>. Первую (книгу. — Ф. К.) списал. А 3-ю и 4-ю? Нет, вопрос может идти лишь об использовании рукописи. Ну и что? Что это доказывает? Это бывает. Разгадку необычности надо искать в истории революции...

30 XII 1975»¹².

Эти строки написаны Ф. Абрамовым вскоре после выхода в Париже «Стремени “Тихого Дона”». Писатель стремится осмыслить эту книгу в споре с ней. Это вполне закономерно: после войны Федор Абрамов написал кандидатскую диссертацию о Шолохове и, вместе с В. Гурой, «Семинарий» по Шолохову, и знал предмет не хуже, а лучше автора «Стремени...». Я был свидетелем — и участником — этих споров между друзьями (и моими также) — Абрамовым, Можаевым, Солоухиным. Абрамов и Солоухин стояли на крайних позициях, поскольку Солоухин отрицал не только Шолохова, но и Ленина, революцию. Можаев занимал позицию срединную — хотя и ближе к Солоухину, — и стремился их примирить. Но эти разноречия и разногласия, выражаемые подчас со свойственной каждому из них страстностью, не мешали им оставаться друзьями и пытаться найти истину.

Для Солженицына загадка, «невырванная тайна» — сам Шолохов. Но такая же загадка — и вопрос: почему сам Солженицын изменил отношение к Шолохову? Вспомним его восторженное письмо «автору бессмертного “Тихого Дона”» от 20 сентября 1962 года.

Что же произошло такого с 1962 по 1974 год, когда вышло «Стремя “Тихого Дона”», что заставило писателя радикально изменить свою точку зрения?

Была встреча писателя Петрова—Бирюка с неким дружком за ресторанным столом в Центральном Доме литераторов в 1965 году, о которой услышал Солженицын и в книге «Бодался теленок с дубом» рассказал читателям. Петров-Бирюк говорил, будто «году в 1932, когда он был председателем писательской ассоциации Азово-Черноморского края, к нему явился какой-то человек и <...> положил черновики “Тихого Дона”, — которых Шолохов никогда не имел и не предъявлял, а вот они — лежали, и от другого почерка! Петров-Бирюк, — продолжает далее А. Солженицын, — что б он о Шолохове ни думал (а — боялся, тогда уже — его боялись), — позвонил в отдел агитации крайкома партии. Там сказали: а пришли-ка нам этого человека, с его бумагами.

И — тот человек, и те черновики исчезли навсегда.

И самый этот эпизод, даже через 30 лет, и незадолго до своей смерти, Бирюк лишь отпьяну открыл собутыльнику, и то озираясь»¹³.

547

Когда Солженицын писал эти строки, находясь уже за рубежом, он не имел возможности проверить истинность рассказа Петрова-Бирюка. И убедиться хотя бы в том, что никакого «Азово-Черноморского края» в 1932 году не существовало, а был Северо-Кавказский край с главным городом Ростовом-на-Дону; что там действительно существовала Северо-Кавказская ассоциация пролетарских писателей, но Петров-Бирюк никогда не был — и не мог быть — ее председателем, поскольку свою первую, очень слабенькую книжку очерков «Колхозный Хопер» он опубликовал в 1931 году, когда заведовал колхозным отделом в газете «Беднота», издававшейся в Москве. До этого — в 1927—1931 гг. — он работал в редакции газеты «Красный Хопер» в Урюпинске, потом — редактором в издательстве. Будучи третьеразрядным журналистом, по причине свой литературной малозначимости Петров (Бирюк) никак не мог быть председателем Северо-Кавказской ассоциации пролетарских писателей. Правда, он был председателем Союза коммунальщиков в городе Урюпинске¹⁴. Но ни этот факт, ни другие факты его биографии в конце 20-х — начале 30-х годов не дают оснований верить тому, что именно к нему пришел с жалобой неизвестный автор «Тихого Дона» и что Петров (Бирюк) звонил по этому поводу в крайком партии.

Кстати, если бы Северо-Кавказский крайком партии получил в 1932 году рукопись «Тихого Дона» от неизвестного автора — лучшего подарка крайкому нельзя было придумать, поскольку, как подробно говорилось выше, в течение 1929—1933 годов — крайком и Северо-Кавказское ОГПУ вели самую настоящую травлю Шолохова и его окружения и искали любой «компромат» на писателя. Так что визит в крайком человека, объявившего себя истинным автором «Тихого Дона», был бы для местных партийных властей очень кстати. Этой ситуации дали бы немедленный ход.

Рассказ Петрова (Бирюка) (впервые А. Солженицын обнародовал его в своей книге «Бодался теленок с дубом» в 1974—1975 гг.) и заставил его изменить мнение о Шолохове, всколыхнул в его душе слухи и подозрения, которые он еще в молодые годы слышал на Дону.

«Больно было, — комментирует Солженицын рассказ Петрова-Бирюка, — еще эта чисто гулаговская гибель смелого человека наложилась на столь подозреваемый плагиат? А уж за несчастного заклятого истинного автора как обидно: как все обстоятельства в заговоре замкнулись против него на полвека! Хотелось той мести за них обоих, которая называется возмездием, которая есть историческая справедливость. Но кто найдет на нее сил!»¹⁵.

Встреча эта пришлась на зиму 1967 года. Это был особый, я бы сказал — переломный год в судьбе А. И. Солженицына, да, в какой-то степени, и в судьбе страны, когда начался разворот диссидентского движения, поддержанного Западом и немало сделавшего для последующего обвала социально-политического строя и распада СССР.

В мае 1967 года Солженицын написал свое знаменитое «Письмо IV Всесоюзному съезду писателей», разосланное им по 250 адресам (экземпляр этого письма, полученный мною, хранится в моем личном архиве). 22 сентября 1967 года состоялся Секретариат Правления

548

СП СССР, посвященный рассмотрению этого письма и других заявлений Солженицына, а также разбору пьесы «Пир победителей» и романа «В круге первом», в котором приняли участие, кроме Солженицына, К. А. Федин, И. В. Абашидзе, А. Т. Твардовский, К. М. Симонов и другие¹⁶. Шолохов на этом Секретариате не был, но незадолго до него написал письмо, оглашенное позже на заседании Секретариата Правления СП РСФСР, принципиально изменившее отношения между Шолоховым и Солженицыным.

Шолохов одним из первых поддержал повесть «Один день Ивана Денисовича», то есть борьбу Солженицына против наследия Сталина, но не поддержал его в борьбе против советской власти. Более того, будучи убежденным государственником, он заявил в своем письме о категорическом неприятии позиции Солженицына.

Письмо Шолохова было гневным и резким¹⁷.

Он требовал исключения Солженицына из Союза советских писателей.

Ответ Солженицына был столь же беспощадным. Это был ответ не только Шолохову, но практически всей «официальной» советской литературе — ведь удар наносился по самому главному ее творцу.

Как сегодня модно говорить, «политическая составляющая» «Стремени “Тихого Дона”» очевидна. И как только Солженицын был выслан в 1974 году властями за рубеж, первой его политической акцией и стала публикация со своим предисловием в Париже незавершенной (по причине болезни и смерти автора) книги «Стремя “Тихого Дона”».

Когда Солженицын встретил литературоведа Д*, — а это была И. Н. Медведева-Томашевская, вдова известного пушкиниста Б. В. Томашевского, сама — исследователь русской поэзии первой половины XIX века и, в частности, творчества Баратынского, они «оба нисколько не сомневались, что не Шолохов написал “Тихий Дон”». Таким образом, для Солженицына, для Д* вопрос об авторстве «Тихого Дона» был решен a priori, исходя не из знания, а из принципа: «верю — не верю».

В статье «Стремя “Тихого Дона”», посвященной «предыстории книги Д*», Солженицын рассказал, что работу над книгой о «Тихом Доне», Медведева-Томашевская начинала практически с нуля — с того, что прочитала «первое издание романа, его трудно найти, и кое-что по истории казачества, — ведь она нисколько не была знакома с донской темой, должна была теперь прочесть много книг, материалов по истории и Дона, и Гражданской войны...»¹⁸.

Приступив к этой работе с «чистого листа», «между многими другими работами», будучи тяжело больной, Медведева-Томашевская, как свидетельствует Солженицын, не смогла закончить ее и написала лишь «то, сравнительно немногое, что публикуется сегодня здесь — несколько главок, не все точно расставленные на места, с неубранными повторениями, незаполненными пробелами»¹⁹.

Строго говоря, книга «Стремя “Тихого Дона”» состоит всего из одной незаконченной главы, названной «Глава аналитическая. Исторические события и герои романа». В нее входят три завершенные подглавки

549

общим объемом в 60 страниц, отрывок «Из главы детективной», называющейся «В петле сокрытия», объемом в 7 страниц, и два приложения «Из сохранившихся текстов Д*, частично осуществленных, частично нет» на страницу и «Из печатных материалов о Шолохове» — четыре страницы.

«В зимний приезд, наверное, в начале 1971, — пишет Солженицын, — она привела (так в тексте. — Ф. К.) с собой три странички (напечатанные как “Предполагаемый план книги”), где содержались все главные гипотезы: и что Шолохов не просто взял чужое, но — испортил: переставил, изрезал, скрыл; и что истинный автор — Крюков»²⁰.

Вначале эта гипотеза: автор «Тихого Дона» — Крюков — вызвала сомнение и у самого Солженицына. «Поначалу вывод, что автор “Тихого Дона” — мягкий Крюков, разочаровывал. Ожидалась какая-то скальная трагическая фигура. Но исследовательница была уверена. И я, постепенно знакомясь со всем, что Крюков напечатал и что заготовил, стал соглашаться. Места отдельные рассыпаны у Крюкова во многих рассказах почти гениальные. Только разводнены пустоватыми, а то и слащавыми соединениями. <...>

Я стал допускать, что в вихревые горькие годы казачества (а свои — последние годы) писатель мог сгуститься, огоркнуть, подняться выше себя прежнего.

А может быть это — и не он, а еще не известный нам»²¹.

Как видим, авторство Крюкова и для Д*, и для Солженицына изначально было умозрительной версией, недоказанной гипотезой, так же как чисто умозрительным был и их отказ в авторстве «Тихого Дона» Шолохову. Если говорить кратко, Солженицын и Д* не верили, что Шолохов мог написать «Тихий Дон» и предполагали, что его мог написать Крюков.

Но необходимо было доказать эту гипотезу фактами, либо, проанализировав факты, — отказаться от нее, — если они не подтвердят эту гипотезу.

Не вина, а беда И. Н. Медведевой-Томашевской, что она ушла из жизни в самом начале этого пути. К тому же, работая в условиях экстремальных и, в основном, в Крыму, вдалеке от библиотек, она не смогла получать в должном объеме тот источниковый материал, который был необходим для окончательных строго научных выводов.

А стремилась она именно к ним. «Дело ведь не в разоблачении одной личности и даже не в справедливом увенчании другой, а в раскрытии исторической правды, представленной поистине великим документом, каким является изучаемое сочинение»²², — писала Медведева-Томашевская Солженицыну за месяц до смерти. Незавершенная книга ее и была опубликована Солженицыным как версия, гипотеза.

Сущность этой гипотезы заключалась в том, что Крюков написал «Тихий Дон» и был его «автором», а Шолохов — «соавтор», который лишь «испортил» текст романа в угоду своим политическим пристрастиям, путем «идейного» редактирования авторского текста, «вклинивания в текст ряда глав собственного (“соавторского”) сочинения»²³.

550

На чем основывалась, из чего исходила Медведева-Томашевская в выстраивании этой гипотезы? Какие конкретные факты, документы, словом — реальные и убедительные аргументы — были приведены ею, чтобы превратить эту гипотезу в аксиому? Какова источниковая база для рассуждений и предположений, выдвигаемых автором? Эта база практически отсутствует, и в этом — исходная слабость книги «Стремя “Тихого Дона”». Об ее источниковой основе можно судить по ее аппарату, который дает зримое представление о том, на какие источники — помимо текста романа — опирался автор. В этой книге всего одиннадцать ссылок на привлеченные источники, из них три — на Полное собрание сочинений Ленина, пять — на сборник памяти Л. Андреева «Реквием» и еще три — на книги — И. А. Полякова «Донские казаки в борьбе с большевизмом» (Мюнхен, 1962), «Архив русской революции», VI (Берлин, 1922) и «М. А. Шолохов. Семинарий», составители В. В. Гура, Ф. А. Абрамов (Учпедгиз, 1958)²⁴. Это все. Важно отметить, что ссылки носят достаточно формальный, а то и случайный характер.

Итак, выдвинув в качестве научной гипотезы «антишолоховскую» версию, автор обошелся без сколько-нибудь серьезного исследования исторических источников (исключая текст самого «Тихого Дона»), что обрекало его на ошибки и открыло дорогу домыслам и фантазии.

Пример тому — хотя бы опубликованный в книге отрывок «Из главы детективной» «В петле сокрытия». Здесь на основе юбилейного андреевского сборника «Реквием» подробнейшим образом излагается история с очеркистом Голоушевым, проанализированная нами ранее.

Медведева-Томашевская пытается доказать, будто Голоушев был всего лишь передаточной инстанцией, что на самом-то деле этот текст написал другой человек, в чем и заключается «петля сокрытия». Об этом прямо сказано в «Примечании публикатора»:

«В главке “Петля сокрытия” Д* не успел закончить свою мысль: те главы из “Тихого Дона”, которые Голоушев предлагал Андрееву для “Русской воли”, и были главами из уже написавшего (так в тексте. — Ф. К.) тогда романа Федора Крюкова. Эти главы Голоушев мог, в частности, получить через Серафимовича, с которым был в дружеских отношениях»²⁵.

Смелое, но абсолютно ошибочное предположение! Эту ошибку можно было легко предотвратить, своевременно обратившись к источникам. В таком случае обнаружилось бы, что, как мы уже писали, в «Народном вестнике» (Москва) в 1917 г. был опубликован очерк «С тихого Дона» под псевдонимом «Сергей Глаголь»²⁶, который написал Голоушев, а уж никак не Крюков.

Конечно, к началу 70-х годов многие источники, касающиеся, в частности, истории Верхнедонского восстания, были недоступны или трудно доступны для исследователей, в частности — эмигрантские источники.

Затрудняло работу Медведевой-Томашевской и то, что она работала, пусть и «не один год», но «урывками», преодолевая болезнь, в силу чего не смогла закончить свою работу.

551

Но недостаток времени и доступа к источникам не помешал ей, тем не менее, смело выдвинуть «гипотезу» об истинном «авторе» «Тихого Дона» — Крюкове и «непрошенном соавторе» — Шолохове, которая, не будучи доказанной, и стала основой всего «антишолоховедения».

ГИПОТЕЗА Д* В ОЦЕНКЕ АМЕРИКАНСКОГО СЛАВИСТА

Выполняя пожелание профессора Университета в Беркли Г. Струве, первым глубоко и всесторонне проанализировал книгу «Стремя “Тихого Дона”» американский славист Г. С. Ермолаев — эмигрант второй волны, ученик Г. Струве. Он занимался Шолоховым давно и серьезно, — настолько, что, будучи по рождению «иногородним», был принят казачьей эмиграцией в США в «казаки». Но даже американскому профессору Ермолаеву оказалось не так-то просто напечатать свой критический разбор «Стремени “Тихого Дона”». Ни одно из русскоязычных изданий в США, адресованных массовому читателю, не захотело опубликовать работу, в которой шел спор с выдвинутой в книге Д* антишолоховской гипотезой. Ермолаев смог напечатать ее лишь в научном издании «Slavic and East European Journal» (1974. Vol. 18, 3), выходящем крайне маленьким тиражом. В нашей стране о ее публикации узнали лишь семнадцать лет спустя. Обновленный русский вариант этой работы Ермолаева был издан в СССР лишь в 1991 году в журнале «Русская литература»²⁷, тираж которого не превышает 1000 экземпляров.

Герман Сергеевич Ермолаев,
профессор Принстонского
университета (США).
2003 г.

Серьезность работы Г. С. Ермолаева, полностью сохранившей свое значение и сегодня, а также почти полная неизвестность ее русскому читателю заставляет нас подробно на ней остановиться. При этом примем в расчет оговорку Ермолаева: хотя к моменту опубликования статьи в журнале «Русская литература» подлинное имя автора книги «Стремя “Тихого Дона”» было уже известно, он сохраняет авторский псевдоним — Д*. «В предисловии Солженицына Д. — мужчина, — пишет Ермолаев. — В своей статье я сохраняю аналогичное обозначение, ибо Д. прежде всего — он, анонимный автор рецензируемой книги»²⁸.

Сохраним псевдоним Д* при разборе «Стремени “Тихого Дона”» и мы, поскольку по литературной традиции знание подлинного имени человека, стоявшего за псевдонимом, не отменяет его.

Степень доказательности и доказанности гипотезы, выдвинутой в книге Д*, — главная тема статьи Ермолаева «О “Стремени “Тихого Дона”». Он пишет: «Прежде всего, Д. пытается разобраться в авторстве “Тихого Дона” путем подробного анализа

552

его текста, и суть его книги сводится к утверждению о существовании в “Тихом Доне” двух текстов: “авторского”, принадлежащего творцу романа, под которым подразумевается донской писатель Ф. Д. Крюков (1870—1920), и “соавторского”, вклиненного в роман М. А. Шолоховым. “Соавторский” текст, по мнению Д., вносит в роман идеологические поправки, не соответствующие замыслам автора, и отличается от “авторского” низким уровнем художественного мастерства. “Соавтор” не живописует, а аргументирует. Язык его беден, близок к публицистике, обнаруживает незнание донского диалекта и отсутствие профессиональной беглости и грамотности.

Многие аргументы Д., на которых основываются его выводы, неубедительны, противоречивы или ошибочны, а некоторые из них опровергаются непроизвольно им самим»²⁹.

И далее доказательно и аргументированно демонстрируется неправота литературоведа Д*, с необыкновенной смелостью расчленившего великий роман на две крайне неравные части. По мнению Д*, «авторский» текст в первой и второй книгах романа занимает ни много, ни мало — свыше 95%, а в третьей и четвертой — 68—70%. Причем Д* не ограничился этим, но дотошно и пунктуально указал, какие именно главы написал «автор» (Крюков), а какие — «соавтор» (Шолохов). Если иметь в виду две первые книги романа, то картина получилась прозрачно ясной: главы, где действуют «донцы» и «белые», писал Крюков; главы, где речь идет об «иногородних» и «красных», — Шолохов.

В итоге 12 глав из 76, где выступают, в основном, такие персонажи, как Бунчук и Анна Погудко, а также Штокман, без всяких аргументов отданы «соавтору» (Шолохову), а остальное, так же бездоказательно, оставлено за «автором» (Крюковым). Но мало того, что никаких доказательств написания Крюковым 95% текста первых двух книг «Тихого Дона» и 68—70% третьей и четвертой книг автором «Стремени “Тихого Дона”» не представлено, — недоказанным, по мнению Г. С. Ермолаева, остается главный тезис книги, — о существовании в «Тихом Доне» двух разных текстов — «авторского» и «соавторского».

«На самом деле, — пишет Ермолаев, — “соавторские” главы о Бунчуке и Анне, хотя их слог и бледнее слога глав, повествующих о казачьей среде, все же содержат много художественных особенностей, характерных для всего романа, что свидетельствует о существовании единого автора»³⁰.

Исследователь провел детальный текстологический анализ глав, где действуют Бунчук и Анна Погудко, и на конкретных примерах убедительно доказал эту мысль.

Текстологический и стилистический анализ показывает «шаткость разграничения глав на “авторские” и “соавторские” по художественным признакам»³¹, — пишет Ермолаев, и доказывает это не только текстологически, но и документально, фактически. Например, четвертая глава третьей книги романа, повествующая о деятельности атамана Краснова в 1918 году, никак не могла быть написана «автором» Крюковым, хотя бы потому, что значительная часть ее текста

553

восходит к очерку самого Краснова «Всевеликое Войско Донское», опубликованному в пятом томе «Архива русской революции» в Берлине в 1922 году — два года спустя после смерти Крюкова. Двадцатая глава седьмой части, — указывает Ермолаев, — также не может принадлежать Крюкову даже частично: с незначительными стилистическими изменениями текст ее почти целиком переписан Шолоховым из сочинения советского военного историка Н. Какурина «Как сражалась революция». «Такое обращение с источниками не делает чести Шолохову, — замечает Ермолаев, — но оно, по-видимому, распространяется у него главным образом на документально-исторический материал»³².

В книге «Михаил Шолохов и его искусство», выпущенной в 1982 году на английском языке в США издательством Принстонского университета, Ермолаев посвятил целую главу анализу исторических источников, составивших документально-историческую основу «Тихого Дона». Эта глава в виде отдельной статьи под названием «Исторические источники “Тихого Дона”» была опубликована в переводе на русский язык шестнадцать лет спустя в журнале «Дон» (1998. № 3). В этой исключительно точной, всеобъемлющей работе аккумулированы и результаты исследований российских литературоведов — В. Г. Васильева «Историческая правда в “Тихом Доне” М. Шолохова» (Ученые записки Магнитогорского Государственного педагогического института, выпуск IV. Магнитогорск, 1957), С. Н. Семанова «Тихий Дон — литература и история» (М., 1977) и К. Приймы — «С веком наравне» (Ростов-на-Дону, 1981).

Походный атаман Войска
Донского, генерал П. Х. Попов,
реальное историческое лицо,
действующее в романе
«Тихий Дон»

В результате этого исследования Г. С. Ермолаев пришел к выводу: подавляющее большинство источников, которые легли в основу «Тихого Дона», — мы их называли в предыдущих главах нашей работы (исключая периодику и книги по истории казачества) — появилось после февраля 1920 года, то есть после смерти Крюкова.

Опора на те или иные из перечисленных работ, — указывает Ермолаев, — очевидна и в ряде глав романа, приписанных Д* «автору» (Крюкову), которого в феврале 1920 года уже не было в живых.

Далее Ермолаев приводит целый перечень грубейших фактических ошибок в работе Д*. «...Крупный дефект “Стремени” состоит в том, — пишет он, — что многие упреки “соавтору” в искажении “авторского” замысла основаны на ошибочных исторических или сюжетных предпосылках»³³, что проистекает из незнания исторических фактов и реалий времени, которые легли в основу «Тихого Дона».

554

Прежде всего, Д* не учитывает того, что на Дону в пору Гражданской войны было два восстания, о которых мы говорили выше: одно — в 1918, другое, описанное в «Тихом Доне», — в 1919 году. В итоге, — указывает Ермолаев, — «Д* сливает воедино Степной отряд походного атамана Войска Донского генерала П. Х. Попова и Донскую армию»³⁴. На самом деле партизанский отряд атамана Попова, выступавший из Новочеркасска в феврале 1918 года в так называемый Степной поход, официально прекратил свое существование 5 (18) мая того же года, когда «Круг спасения Дона» принял решение о формировании на Дону регулярной — Донской армии. Учитывая хронологию Степного похода (февраль 1918 г.), никак нельзя согласиться с Д*, — подчеркивает Ермолаев, — что в «Тихом Доне» обязательно должны были бы быть и главы о жизни «степняков», хотя бы «по одной только причине связанности ее с темой Верхнедонского восстания». Как раз этой «связанности» и не может быть, потому что Верхнедонское восстание вспыхнуло значительно позже — весной 1919 года.

Ермолаев констатирует, что книга «Стремя “Тихого Дона”» переполнена ошибками и неточностями исторического, географического и сюжетного характера. Повстанческое движение на Дону в 1918 году началось не в мае, — пишет он, — а 18 марта, когда поднялась станица Суворовская. Донское восстание не «развернулось» в конце 1918 года, как сказано в «Стремени “Тихого Дона”». Наоборот, это было время разложения в частях верхнедонских казаков, которые вскоре открыли фронт противнику. Верхнедонское восстание не было «подавлено» в конце 1919 года, как утверждает Д*; 25 мая (7 июня) 1919 года повстанцы соединились с прорвавшей фронт красных Донской армией и влились в ее ряды, но это произошло не «осенью 1919 года», а в июне и т. д.

«Непомерное количество ошибок и неточностей показывает, — заключает американский исследователь, — что в течение своей работы над “Тихим Доном” Д* не был как следует знаком ни с его текстом, ни с историческими событиями, основные сведения о которых он имел возможность почерпнуть из того же романа. Д*, как сообщает в предисловии Солженицын, работал над своей книгой урывками, в неблагоприятных условиях, в последние месяцы тяжелобольным. Все это не могло не отразиться отрицательно на тщательности проверки рукописи, где остались неисправленными такие явные оплошности, как повторение одних и тех же “авторских” глав в одном и том же перечне (с. 20). Тем не менее главная причина ошибок и неточностей Д* коренится в его исследовательском подходе, который отличается не столько доскональным изучением текста и фактов, сколько игрой фантазии, недоказуемыми догадками и произвольными толкованиями, основанными нередко на ошибочных предпосылках. Тезис Д* о сосуществовании в “Тихом Доне” “авторского” и “соавторского” текстов нельзя считать доказанным»³⁵.

555

ДРУГОЙ РОМАН

В своей гипотезе Д* исходит из ложной предпосылки, будто главная проблема в «Тихом Доне» — проблема «иногородних», а главный конфликт в романе — между «казаками» и «иногородними», за утверждение казацкой самобытности, самостийности, за казацкую независимость и сепаратизм. Оказывается, ради отстаивания этой идеи и из ненависти к «иногородним» поднимались верхнедонцы на восстание в 1919 году.

А так как Шолохов был «иногородним» и по этой причине не мог отстаивать казацкую самобытность и сепаратизм, то наиболее подходящей фигурой автора такого «Тихого Дона», направленного против «иногородних», за казачью независимость, по мнению Д*, и является природный казак Крюков.

Трудно поверить, что роман «Тихий Дон» мог быть прочитан столь субъективистски. Первым об этом сказал шолоховед В. Васильев:

«Сколько бы Д* и Солженицын ни утверждали, что Вёшенское восстание носило сепаратистский характер, они не могут этого доказать. <...> Реальным стремлением к сепаратизму (если говорить о казачестве) отличались “низовцы”, более зажиточные, — Кубань. Вообще же идея казачьего сепаратизма, возникшая по наитию на Кубани, идеологически оформилась в эмиграции, в Праге, во второй половине 20-х годов. У ее истоков стояли историки М. Т. Стариков (1880—1934) и И. Ф. Быкадоров (1882—1973), а также журнал “Вольное казачество” (1927—1939), неслучайно возглавленный И. А. Билым (1887—1973), бывшим членом первого Кубанского войскового правительства и Кубанской краевой Рады, махровым русофобом и ненавистником России...»³⁶.

По мнению Д*, «автор» «Тихого Дона» (Ф. Д. Крюков), в отличие от «соавтора» (М. А. Шолохова), и был убежденным сепаратистом, мечтающим о независимости казачества.

Д* раскрывает свое (и, якобы, «автора») понимание самобытности казаков. Очень своеобразное понимание!

«Первые четыре странички “Тихого Дона” обладают весомостью пролога, — пишет Д*. — Пролог повествует о кровавом истоке турков Мелеховых. Здесь вскрыт корень семьи, а с тем и коренные черты донского казачества. Из этих типовых характеров и пойдет лепка персонажей донской эпопеи.

Здесь начало звероватости Григория Мелехова и прямого звероподобия казачьей массы (подчеркнуто нами. — Ф. К.) в расправе с врагом, в семейном и круговом деспотизме, отъединенности бытия, непримиримости ко всему ИНОГОРОДНЕМУ»³⁷.

Конечно же, подобная точка зрения на казаков, будь она действительно отражена в романе, не имела бы никакого отношения к Шолохову, который считал целью своего романа показать «очарование человека в Григории Мелехове»³⁸. «Звероватость» главного героя романа, переходящая «в прямое звероподобие казачьей массы», — это из какого-то другого романа, не имеющего отношения не только к Шолохову, но и к Крюкову. И тот, и другой искренне, до глубины

556

души любили казачество, и им обоим в равной мере были чужды сентенции вроде того, будто бы «главные персонажи романа, представляющие казачью массу, и диковаты и невежественны...»³⁹.

Д* признает, что казаки — «земледельцы и храбрые воины, что они «простодушны» и «свободолюбивы», но на всем протяжении книги он упорно подчеркивает, что это — дикий, звероподобный, косный народ. «Косность, если уместно это слово, — утверждает Д*, — состояла в дикой, веками проявляемой ненависти ко всем, кто посягал когда-либо на свободу (в отдаленном прошлом), а затем на земли, добытые кровью вольного казачества. Отсюда — нетерпимость ко всем иногородним. И усмиряемые в 1905-м рабочие были для давящих их казаков все те же иногородние мужики. Царская полиция лишь ловко эксплуатировала этот дикарский инстинкт Донцев».

Так, совершенно неожиданно, во вполне либеральном современном сочинении вновь зазвучала тема «Русской Вандеи», — в опровержение чего, казалось, и был написан «Тихий Дон». По мысли Д*, адресующего эти свои представления придуманному им «автору» (Крюкову), казаки «усмиряли рабочих» из ненависти к «иногородним», в силу своего «дикарского инстинкта», «звероподобия» и «дикости». Казак Чубатый, который изображен в романе как выродок, в котором даже кони чувствовали зверя и боялись его, представлен Д* как норма казачьей жестокости, в которой казаки видели «нечто залихватски притягательное...».

По мнению Д*, все это и «есть тот сложный психологический узел, который распутать не просто, за что и взялся автор “Тихого Дона”, не зря введя в пролог зверский поступок станичников с иногородней женой Прокофия Мелехова, а затем — развернув перед читателем жестокую картину смертоубийственной драки на мельнице и перейдя к расправам Донского восстания»⁴⁰.

По мнению Д*, конфликт между казаками и «иногородними» как чуть ли не главная причина восстания составляет суть «Тихого Дона». Ненависть к «иногородним» — по мысли автора «Стремени “Тихого Дона”» — главный мотив, определяющий поведение героев романа, и причина казачьего восстания.

Но это — искажение сущности романа, равно как и искажение сути восстания верхнедонцов, которое не было направлено против «иногородних». Напротив, отряды «иногородних» — об этом прямо сказано в романе — сражались на стороне повстанцев. Вспомним приводившиеся выше слова военного руководителя Вёшенского восстания Павла Кудинова о мироощущении казаков-фронтовиков, с которым они вернулись в 1917 году домой: «Душа фронтовиков рвалась к свободе, к человеческой правде, чтобы казак — мужику, и мужик казаку были бы братьями...» Ни в очерке П. Кудинова «Восстание верхнедонцов в 1919 году», ни в его рукописи «История моего ареста в Болгарии», ни в его письмах мы не встретим и намека на некую «ненависть» к «иногородним», как не было ее и в документах восстания. Не испытывают этой ненависти к «иногородним» и повстанцы в «Тихом Доне», — их чувство несет совершенно иную — социальную, а не национальную окраску.

557

«Нетерпимость к иногородним» героев «Тихого Дона» — по мнению Д* — неразрывно связана с казачьим национализмом, сепаратизмом и национализмом, которые будто бы отстаивает «автор», то есть Крюков, и которые якобы составляют пафос «Тихого Дона». Д* пишет: «Автор-летописец ведет свою хронику на основе довольно расплывчатой, явно не дорешенной для него самого идеи автономии Дона, которая должна утвердиться в сфере русской революции, расправы с деспотизмом»⁴¹.

Чуть ли не главными, ключевыми фигурами в романе Д* считает «сепаратистов» Изварина и Атарщикова. «Соавтор» же, то есть Шолохов, не сочувствующий идеям сепаратизма, будто бы искусственно изъял эти две фигуры из действия, чтобы приуменьшить их влияние.

«Изварин и Атарщиков не только офицеры казачьих войск, — пишет Д*, — они представляют ту интеллигенцию Дона, которая предана идее самоопределения Области», однако эти герои «странным образом не только не раскрыты в действии, но мгновенно исчезают, едва только показываются на глаза читателю»⁴². И это обстоятельство будто бы доказывает авторство Крюкова — сторонника идеи «автономии» Дона, и вредоносность вмешательства в текст романа «иногороднего» Шолохова. По мнению Д*, Изварин должен был занять в романе «место идеолога того движения, которому и посвящена центральная часть эпопеи — идеолога борьбы за тихий Дон с подминающим всероссийским централизмом Советской власти»⁴³. Что это за «идеология», которая якобы так дорога сердцу «автора», то есть Крюкова? Ответ ясен: это была «программа сепаратизма области», которая «в покоряюще красивом изложении Изварина импонировала не только большей части зажиточного низового казачества, <...> — но радовала все казачество своей реальностью сегодня. Казалось бы, независимость Области Войска Донского в составе казачьей Федерации сейчас была достижима и революционна по своей идее. Ведь такие федерации и должны были возникнуть при крушении Российской империи, подминавшей до Революции под свой громоздкий состав все национальные и политические объединения»⁴⁴.

Д* предполагает, что в романе на этой почве «должны были происходить уже не политические диалоги, а живые встречи и взаимные воздействия между Мелеховым и Извариным, которому, естественно, надлежало стать идеологом Донского восстания. То, что этих встреч в романе не произошло, есть несомненный след последующей “работы” “соавтора”, всячески стремившегося изъять из повествования закономерность повстанческих настроений главного героя»⁴⁵.

Итак, нетерпимость к иногородним и идея казачьего сепаратизма как «пафос» «Тихого Дона» — вот главный аргумент Д* в подтверждение того, будто «Тихий Дон» не мог быть написан Шолоховым, поскольку тот сам был «иногородним», но был написан Крюковым, поскольку тот был «казак» и исповедовал идеи «сепаратизма» Дона.

Аргумент, построенный на песке, выдающий полное незнание Д* реального положения дел.

558

Начнем с того, что Атарщиков, страстный патриот Дона, при этом не был «сепаратистом», но был поначалу истовым сторонником Корнилова, отстаивавшего идею «единой и неделимой» России, а позже искал национал-казачьего соединения с большевизмом.

Казачьим «сепаратистом» был сотник Ефим Изварин. Его роль в романе сугубо функциональна и строго определенна: этот персонаж фактом своего существования свидетельствует о бытовании на Дону в пору Гражданской войны идеи казачьего сепаратизма, независимости от России. Однако эти идеи не имели сколько-нибудь серьезного влияния на Верхнем Дону, да, пожалуй, и на Дону вообще.

В книге «Стремя “Тихого Дона”» роль и значение характера сотника Изварина неоправданно преувеличены. Это подтверждает и судьба его реального прототипа — Иосифа Изварина. Он был уроженцем станицы Гундаревской, вернулся с фронта старшим урядником и был произведен в офицеры в 1918 году. Одержимый идеей казачьей федерации в составе Дона, Кубани, Терека и Кавказа⁴⁶, он однако не оставил хоть сколько-нибудь заметного следа в истории казачества. В памяти земляков остался лишь факт его героической гибели в 1920 году, когда раненый Изварин вдвоем с женой встретил за пулеметом колонну красных войск, направлявшуюся в Гундаревскую, и был убит прямым попаданием снаряда.

Факты свидетельствуют, что идеи «сепаратизма» не играли значительной роли в армии повстанцев и имели значение главным образом как оправдание нежелания казаков воевать с Советами за пределами Области Войска Донского.

Каким же было реальное отношение самого Крюкова к идеям казачьего «сепаратизма»?

Судя по воспоминаниям людей, близко знавших его, Ф. Д. Крюков был патриотом России и одновременно патриотом Дона, который он любил больше всего на свете, любил его традиции и обычаи, казачьи песни, казачий говор — и это сближает его с Шолоховым.

Война с германцами резко обострила чувство патриотизма Крюкова. «Война перевернула все прежнее бурлящее возмущение и убеждения Ф. Д., — пишет в своих воспоминаниях о нем Д. Воротынский, — и он открыто перешел на сторону монархии»⁴⁷. Окончательный отказ от народнических воззрений и переход на монархические позиции у Крюкова произошел после революции 1917 года.

Убежденным монархистом, сторонником «белой» идеи, то есть «единой и неделимой» России, он оставался на всем протяжении Гражданской войны. Публицистика Крюкова этого времени, особенно последних лет его жизни, когда он возглавлял «Донские ведомости», свидетельствует, что он не был ни донским сепаратистом, ни сторонником донской автономии, — эти качества без оснований приписывает ему Д*. Следовательно, Изварин никак не мог быть положительным героем Крюкова.

«За родину мы бьемся, — писал он в «Донских ведомостях» 16 сентября 1919 года. — За нее, единую, великую и святую, готовы сложить головы в смертном бою». Вожди казачества, — по его мнению, —

559

«приведут в Москву победные рати лучших детей народа русского, борющихся за воссоздание великого отечества»⁴⁸.

«Долг перед Родиной», — так называет он свою очередную статью в «Донских ведомостях» от 15 декабря 1919 г., в которой призывает объединить усилия донцов «в одном направлении — к созданию единой мощной Родины» и объединить эти усилия «на общей русской полосе», чтобы «иметь право глядеть прямо в глаза нашим детям и будущим поколениям России — несомненно великой и единой в будущем нашей отчизны»⁴⁹.

Таковы были убеждения Федора Дмитриевича Крюкова времен Гражданской войны, не имевшие ничего общего с идеями сепаратизма и автономии Дона. Не проходило номера «Донских ведомостей», в котором он не печатал бы свою статью, и почти в каждой он отстаивал дорогую его сердцу мысль о том, что его любимый донской казачий край — неотрывная часть великой и единой России⁵⁰.

Следует подчеркнуть, что Крюков был не только вторым лицом донского «парламента» — Войскового Круга, но и главным редактором правительственного печатного органа — «Донских ведомостей», т. е. фактически — руководителем пропагандистского отдела Донской армии, где отношение к сепаратизму и сепаратистам было жестоким и вполне определенным. Убедительное тому подтверждение — случай с сотником-графом А. М. де Шаблем, редактором газеты «Вестник Донской армии» и начальником политической части штаба Донского корпуса, допустившим в своей газете несколько высказываний сепаратистского характера: «Какое нам дело до России?! Хочет она себе коммуну — пусть себе живет, хочет царя — пусть наслаждается, мы хотим жить так, как нам разум, совесть и дедовский обычай велит»⁵¹.

За столь «крамольные» мысли газета была закрыта, ее редактор обвинен в государственной измене, а генерал Сидорин и его начальник штаба генерал Кельчевский преданы суду по обвинению в попустительстве: «имея сведения о преступной деятельности обвиняемого, сотника де Шабля, не приняли зависящих от них должных мер»⁵².

В итоге сотник де Шабль прострелил себе грудь, а генералов суд приговорил «к лишению воинского звания, чинов, орденов, дворянства и к четырем годам каторжных работ». По ходатайству Донского атамана наказание ограничилось «увольнением их от службы в дисциплинарном порядке» и лишением их «с согласия Донского атамана, права ношения в отставке мундира»⁵³.

История эта, случившаяся сразу после эвакуации Донского корпуса в Крым, показывает, что для «кадетов», руководивших Донской армией и Донским правительством и воевавших за «единую и неделимую Россию», идеи казачьего сепаратизма и автономии были принципиально неприемлемы. Имперская, а не сепаратистская идеология была идеологией не только Добровольческой армии, но и находившейся под командованием Деникина Донской армии, Донского правительства и Донского Круга, одним из руководителей которого в 1918—1919 годах был Крюков. Только незнанием истинного отношения к казачьему сепаратизму в Донской армии и в Донском правительстве, равно как и позиций самого Крюкова, можно объяснить

560

превращение в книге «Стремя “Тихого Дона”» гипотетического «автора» «Тихого Дона» Крюкова в «сепаратиста» и «самостийника».

И уж полным искажением сути вещей является утверждение Д*, будто «автор» «Тихого Дона» (под которым разумеется Крюков) стремился не просто к независимости Дона, но к «независимости Области Войска Донского в составе казачьей Федерации»⁵⁴.

Идея независимой казачьей Федерации, куда вошли бы казаки Кубани, Дона, Терека, была сформулирована на Верховном круге Дона, Кубани и Терека, созванном по почину кубанцев в Екатеринодаре в январе 1920 года — за месяц до полного разгрома Донской армии, завершившегося Новороссийской катастрофой. Идея эта была негативно воспринята руководством как Добровольческой, так и Донской армии, а после разгрома белых была обречена на забвение, но, как уже было сказано, реанимирована в эмиграции Вольно-казачьим движением в 1927 году. Ф. Д. Крюков, ушедший из жизни в феврале 1920 года, никакого отношения к идее казачьей федерации иметь не мог.

Автор «Стремени...» пытается истолковать даже Подтелкова и Кривошлыкова как «самостийников», — надо же объяснить, каким образом 95% текста первой и второй книг «Тихого Дона» могут принадлежать «сепаратисту» Крюкову, включая и главы, посвященные председателю Совнаркома Донской Советской республики Подтелкову. По мнению Д*, поведение Подтелкова и Кривошлыкова в романе определялось все той же — общей для казаков — извечной нетерпимостью к «иногородним». «И Подтелков, и Кривошлыков, и Лагутин одно только и твердили на все лады, — пишет Д*, — мы казаки, и управление у нас должно быть казачье... мы хотим ввести у себя в Донской области казачье самоуправление; повторяли неустанно, что нечего, дескать, делать беглым генералам (т. е. все тем же иногородним, с Москвой связанным) — на казачьей земле. Наша казачья земля — вот нехитрая казацкая идея, которую с явным пониманием дела до глубин и оттенков ставит автор “Тихого Дона” в основу революционных требований донских станичников. На ней и зиждилось Донское восстание во всех его стадиях»⁵⁵.

Значит ли это, что Подтелков и Кривошлыков не мечтали о «казачьем самоуправлении», не стремились к защите «казачьей земли»? Нет, конечно. Но «казачье самоуправление» Изварин и Подтелков видели настолько по-разному, что смотрели друг на друга через прорезь прицелов.

Вопрос о «казачьей земле» и в самом деле объединял казачество — от Изварина до Подтелкова. Он уходил в глубину веков, — недаром на Дону существовало такое святое для казаков понятие, как «казачий присуд», то есть «земля, назначенная Богом (присужденная) в вечное казачье владение; степной бассейн Дона, Старое Поле»⁵⁶.

Вопрос о «казачьей земле», «казачьем присуде», его обороне и охране, и отсюда — о взаимоотношениях казаков и иногородних — был постоянным для казачества.

«Казачья войсковая администрация (как и казачья масса) не могла никогда отказаться от воззрения на донских крестьян, как на чужеродный элемент, вросший в чужое тело казачьего народа»⁵⁷.

561

Ощущение казачьей самобытности и неприязненное отношение к «иногородним» всегда были присущи казачеству, и это, естественно, нашло свое отражение и на страницах «Тихого Дона».

Но представлять дело так, будто конфликт между казачьей массой и «иногородними» (куда Д* произвольно заносит и царя, и его генералов, а также большевиков и «комиссаров»), стремление казаков к сепаратизму и независимости в системе некой казачьей федерации и были причинами, вызвавшими Вёшенское восстание, — значит совершенно искажать правду жизни.

Искусственно сконструированная гипотеза Д* о двух параллельных «текстах» романа «Тихий Дон» и двух его «авторах», один из которых пишет за «белых», другой — за «красных», один — за «казаков-самостийников», другой — за «иногородних», снимает сам вопрос о «Тихом Доне» как трагедии века. Какая может быть трагедия, если полюса в конфликте искусственны, разъяты, если противоречие эпохи расчленено и одна из его сторон вменена «автору» — «самостийнику» Крюкову, а другая — «соавтору», «иногороднему» Шолохову?

Никакие жернова, а уж тем более «жернова истории» при таком раскладе не заработают...

ДРУГОЙ ГЕРОЙ

«Тихий Дон» в «Стремени “Тихого Дона”» лишен мощи биения тех внутренних непримиримых трагических противоречий, которые вели к гибели в революции целого народного сословия — казачества. Обескровлен, искажен в «Стремени...» и главный герой романа — Григорий Мелехов.

Когда Д* пишет, будто сепаратизм был «идейным credo» Григория Мелехова, будто «надежда на грядущую независимость Дона» была «единственным объяснением всех дальнейших поступков Мелехова»⁵⁸, всех «блуканий», которые выпали на его долю, — это не о нем, а о каком-то другом, придуманном Григории Мелехове.

Предположить, будто сущность романа «Тихий Дон» и трагедии его главного героя — в крушении «надежд на грядущую независимость Дона»⁵⁹, на «независимость Области Войска Донского в составе казачьей Федерации»⁶⁰, можно только при полном искажении сути этого великого трагического произведения.

Идея казачьей «самостийности» привлекла Мелехова на один момент, — когда в 1917 году он служил во 2-м запасном полку и на короткое время «подпал под влияние» Изварина. Он «покоряюще красиво рисовал будущую привольную жизнь на родимом Дону — когда править будет державный Круг, когда не будет в пределах области ни одного русака и казачество, имея на своих правительственных границах пограничные посты, будет как с равными, не ломая шапок, говорить с Украиной и Великороссией и вести с ними торговлю и мену. Кружил Изварин головы простодушным казакам и малообразованному офицерству» (2, 198—199).

562

Григорию Мелехову не вскружил. В дальнейшем он в своих метаниях мысленно возвращается к Изварину всего раз или два. В последний раз — в марте 1918 года, увидев Изварина в станице Ольгинской в свите атамана Попова, когда тот, вступив в конфликт с генералом Корниловым, отказался отступать вместе с ним на Кубань. В течение всего последующего повествования, включая Вёшенское восстание, мысль о подъесауле Изварине и его сепаратистских идеях ни разу не посетила Григория Мелехова. Говорить, что сепаратистские идеи Изварина стали «идейным credo» Мелехова и после встречи с Извариным в 1917 году являлись «единственным объяснением всех дальнейших поступков Мелехова», — значит искажать суть этого характера.

Тем самым снимается главное противоречие этого героя — его метания между «белыми» и «красными». Не замечен, не оценен феномен его трагедийности, очевидный, как мы уже говорили, даже казачьему калмыку С. Баликову, который писал в 1938 году: «Душевная трагедия Григория Мелехова — не фантазия автора. Это трагедия большинства рядового казачества в 1918—1919 гг.»⁶¹. И это — не выдумка Шолохова, но судьба большинства рядовых казаков тех лет, что подтверждают конкретные биографии людей, прежде всего, того же Павла Кудинова или Харлампия Ермакова. Выступая в апреле 1929 года на читательской конференции «Роман-газеты», Шолохов так говорил о своем главном герое: «Товарищи из предприятий задавали ряд вопросов, почему Григорий Мелехов, основной герой “Тихого Дона”, этакий шаткий. <...> Те, кто знает историю гражданской войны на Дону, кто знает ее ход, знают, что не один Григорий Мелехов и не десятки Григориев Мелеховых шатались до 1920 года, пока этим шатаниям не был положен предел. Я беру Григория таким, каким он есть, таким, каким он был на самом деле, поэтому он шаток у меня, но от исторической правды мне отходить не хочется»⁶².

Автор же «Стремени “Тихого Дона”» в своих гипотетических построениях шел не от реальной действительности, как она складывалась на Дону в 1918—1919 гг., а от придуманной им схемы. По ней, «автор» (Крюков), «самостийник» и «сепаратист», поставил в центр повествования в романе alter ego себя — такого же самостийника и сепаратиста Григория Мелехова, а его «соавтор-двойник» (Шолохов), беспардонно «вклиниваясь» в текст, упорно пытается переделать Григория Мелехова из «самостийника» в «большевика».

Автору «Стремени...» представляется, в частности, что начало Верхнедонского восстания и участие в нем Григория Мелехова искажено — вследствие вмешательства «соавтора-двойника». Он пишет о неких «исчезнувших главах, которые изображали победный этап Донского восстания и перспективность борьбы за землю на Дону...»⁶³, — каких главах? Какой «победный этап» Донского восстания? Все эти вопросы остаются за скобками.

По мнению Д*, «соавтор-двойник» утаил от читателя также «исторические факты» о периоде, предшествовавшем восстанию. «Исторические факты <...> говорят о том, что с апреля — мая 1918-го (расправа с Подтелковым) всё в северных округах войска Донского как

563

бы застыло в ожидании, было оковано жутью красного террора, ошеломлено грабежом, учиняемым красными, и только стихийно возникшая и направляемая штабом Донской походной армии партизанщина нарушала эту зловещую тишину. Партизанские отряды, группы и даже отдельные казаки-разбойники являлись в лесной или болотной чаще, в глубинах оврагов, на одиноких зимовниках, чтобы затаясь в своем логове, совершать набеги и расправы. Именно тогда, т. е. с весны 1918-го по весну 1919-го по всему занятому красными Дону пошла полыхать партизанщина, а лишь в провесень 1919-го затем, естественно, поглощенная большим верхнедонским восстанием, которое было подавлено только в конце 1919-го. Верхнедонская партизанщина той поры состояла не только из скрывающихся бунтарей окрестных станиц — она стала прибежищем всех, кто оказался в опасности, кого преследовали красные. Среди них были и старые и малые (огромное количество мальчишек, бывших кадетов и гимназистов и своеобразные вооруженные банды, скрытые лесными оврагами Верхнедонья). Какова была жизнь партизанских воинствующих отрядов, а также и жизнь тех, кто вглухую прятался, отсиживался в чаще, мы узнаем из замечательных страниц “Тихого Дона”, удивительно каким-то чудом “заверставшихся” в самый конец романа (IV, 8, X—XVI). Именно “заверставшимися”, попавшими туда случайно, представляются эти эпизоды, дающие картину партизанской жизни в Обдонье весной — зимой 1918, в дни, когда там уже окончательно утвердилась советская власть»⁶⁴.

Вот каких увлекательных глав в «Тихом Доне», оказывается, лишил читателя коварный «соавтор-двойник»! Исключил, в частности, и главу об участии Мелехова весной 1918 в приключениях «казаков-разбойников», из лесных и болотных чащоб совершавших «набеги и расправы» над «уже окончательно утвердившейся» в это время советской властью.

«Вполне вероятным было то, что Мелехов присоединился к партизанскому отряду или группе, и конный, вооруженный скитался по лесам левобережья, участвуя в стычках с красноармейцами, которых теперь уже в полной мере воспринимал как иногородних врагов»⁶⁵.

Чтобы распутать всю эту фантасмагорию, данную без единой ссылки на источники, придется потратить определенное время. Советская власть на Верхнем Дону была объявлена на описанном в романе Каменском съезде казаков-фронтовиков (станица Каменская в ту пору была административным центром Донецкого округа) в январе 1918 и просуществовала до весны 1918 года.

Но уже с мая 1918 и по январь 1920 года на Дону воцарилась власть белых. Лишь в начале 1919 г. в Вёшенскую на два месяца (январь — февраль) пришли красные, — после того, как верхнедонские полки открыли им фронт и вернулись домой. Однако в начале марта казаки вновь поднялись на восстание.

Возникает недоуменный вопрос: каким образом «с весны 1918-го по весну 1919-го по всему занятому красными (?) Дону» могла «полыхать партизанщина», если все это время Дон находился под властью белых? Какие в это время «партизанские отряды, группы и отдельные

564

казаки-разбойники» могли являться в «болотной чаще» и «глубинах оврагов», если уже в апреле — мае 1918 года белые казаки одержали полную победу на нижнем и верхнем Дону, за исключением Усть-Медведицкого округа, где продолжал сопротивляться Миронов?

И о какой «Донской походной армии», штаб которой будто бы с весны 1918 по весну 1919 направлял всю эту «партизанщину», идет речь? Скорей всего — о так называемом Степном отряде, возглавлявшемся походным атаманом Войска Донского П. Х. Поповым, в феврале 1918 года отказавшимся идти на Кубань вместе с Добровольческой армией и отправившимся на зимовку в Сальские степи, пока власть на Дону находилась в руках большевиков.

Но уже весной 1918 года в связи с началом казачьего восстания отряд Попова вернулся из Сальских степей и в мае 1918 года влился в Донскую армию.

Как видим, и «Донская походная армия», штаб которой будто бы руководил белыми «партизанами» с весны 1918 по весну 1919 года, и «казаки-разбойники», а также «своеобразные вооруженные банды» из «мальчишек, бывших кадетов и гимназистов» в оврагах и буераках Верхнедонья, — всё это — плод художественной фантазии автора «Стремени “Тихого Дона”», поскольку, повторяем, Дон «с весны 1918-го по весну 1919-го» не был занят красными, а совсем наоборот, находился под властью белых.

Такой же художественной фантазией является и предположение, будто Григорий Мелехов еще до начала Вёшенского восстания «присоединился к партизанскому отряду или группе, и конный, вооруженный скитался по лесам левобережья». Эпизоды из этих придуманных «авторских» глав, якобы «дающие картину партизанской жизни в Обдонье весной — зимой 1918, в дни, когда там окончательно утвердилась советская власть», Д* обнаружил аж в четвертой книге романа, хотя «решительно нечего было делать Мелехову в разбойно-воровской банде Фомина»⁶⁶.

Разве допустимо подобным образом обращаться с фактами и утверждать, будто весной — зимой 1918 года на Дону «окончательно утвердилась советская власть», когда в это время она, наоборот, рухнула; или восстание против продразверстки 1920 года, описанное в «Тихом Доне», выдавать за «картину партизанской жизни в Обдонье весной — зимой 1918 года», каковой фактически не было? В мае 1918 года решением Круга спасения Дона была сформирована регулярная Донская армия, которая воевала с большевиками уже за пределами границ Всевеликого Войска Донского. И лишь в январе 1919 года верхнедонские полки этой армии добровольно открыли противнику фронт с тем, чтобы спустя два месяца в ответ на зверства «комиссаров» поголовно подняться на восстание Обдонья весной — зимой 1919 года!

Подлинный автор «Тихого Дона» — М. А. Шолохов — знал историю родной Донщины досконально и очень точно, день за днем он художественно воссоздавал хронику Верхнедонского восстания во всей полноте и неуязвимости исторической правды.

565

Да и придуманный «автор» — Крюков — не мог, естественно, иметь никакого отношения к этим фантазиям, поскольку сам находился в составе «белого» руководства, осуществлявшего с весны 1918 по январь 1920 власть над Доном.

В главах «Тихого Дона», посвященных непосредственно характеристике восстания, Д* также усматривает «тенденцию» «соавтора» «выправить идейную линию автора (то есть Крюкова. — Ф. К.), доказать, что повстанческое движение на Дону было неорганичным для казачества, что восстанием была охвачена лишь небольшая часть станиц, и что повстанцы по внутренней своей склонности тяготели к красным»⁶⁷.

В чем же конкретно проявлялось это идейное коварство «соавтора-двойника», то есть Шолохова, приводящее к «противоречиям и несвязице»?

К примеру, пишет Д*, в начале первой главы шестой части романа говорится: «В апреле 1918 года на Дону завершился великий раздел: казаки-фронтовики северных округов — Хоперского, Усть-Медведицкого и частично Верхне-Донского — пошли с отступавшими частями красноармейцев; казаки низовских округов гнали их и теснили к границам области...».

Как связать столь авторитетное и назидательное заявление с тем, что сказано в другом месте, совсем рядом: «...Шумилинская, Казанская, Мигулинская, Мешковская, Вёшенская, Еланская, Усть-Хоперская станицы восстали...» (III, 6, XXXII).

Как же так? Ведь было сказано, что «хоперцы ушли поголовно», — следовательно, вернулись и восстали?

Литературовед Д* по незнанию путает Хоперский округ и Усть-Хоперскую станицу, которая до 1918 года входила в состав Усть-Медведицкого, а после мая 1918 года вошла в состав Верхне-Донского округа.

Незнание фактов лежит и в основе другого обвинения в адрес придуманного «соавтора-двойника» (Шолохова) — в преуменьшении размеров восстания, выражающемся в стремлении представить дело так, будто «восстанием была охвачена лишь небольшая часть станиц», что «восстание замкнулось в границах Верхне-Донского округа».

«Замкнулось... — пишет Д*, — а ведь в начале этой главы наоборот сказано: “Полой водой взбугрилось и разлилось восстание, затопило всё Обдонье, задонские степные края на четыреста верст в окружности. <...> ...Всёпожирающим палом взбушевало восстание...»⁶⁸.

Из этих путаных рассуждений ясно одно: коварный «соавтор-двойник», стремясь занизить размеры и мощь восстания, написал: «Восстание замкнулось в границах Верхне-Донского округа», в ту пору, как настоящий «автор» (Крюков) считал, что восстание «взбушевалось и разлилось» на «четыреста верст в окружности».

Но мысль о том, что восстание «замкнулось» в границах Верхне-Донского округа, — опять-таки не выдумка некоего виртуального «соавтора-двойника», а реальный исторический факт, подтверждаемый

566

всеми источниками. «Восставшая казачья армия, окруженная огненным кольцом Красной Армии, не имела тыла, а только фронт...» — свидетельствовал командующий Армией повстанцев Павел Кудинов.

Шолохов показал в романе, что это огненное кольцо составляло четыреста верст в окружности, а цифры, свидетельствующие о размахе восстания, числе его участников, о его вооруженности, оказались более полными, чем у военных историков того времени, и были полностью подтверждены военным руководителем восстания Павлом Кудиновым.

РОЙ МЕДВЕДЕВ О ГИПОТЕЗЕ Д*

Обилие неточностей и фактических ошибок в «Стремени “Тихого Дона”», доказательная критика этой работы Г. Ермолаевым вынудили единомышленника Д* — историка Роя Медведева, опубликовавшего в 70-х годах за рубежом книгу «Загадки творческой биографии Михаила Шолохова»⁶⁹, признать правоту Г. Ермолаева по целому ряду позиций в этом споре.

«Г. Ермолаев, как видно из содержания его статей, является одним из наиболее компетентных специалистов по истории Донской области и донского казачества, он, вероятно, один из лучших на Западе знатоков как творчества М. А. Шолохова, так и творчества Ф. Д. Крюкова, — писал Р. Медведев в своем “Ответе профессору Герману Ермолаеву”. — Естественно, что это делает его замечания и соображения особенно ценными... Большая часть этих замечаний несомненно справедлива, и некоторые из них совпадают с моим кратким разбором незаконченного исследования Д. (см. главу 5 моей книги)»⁷⁰.

Действительно, здесь содержится достаточно трезвая и во многом критическая оценка «Стремени “Тихого Дона”»:

«Опубликованная А. И. Солженицыным и снабженная его предисловием книга литературоведа Д* представляет собой лишь начерно наброшенную часть весьма обширно задуманного исследования. Из трех глав (по предполагавшемуся плану исследования) мы имеем перед собой лишь некоторые разделы первой главы (“аналитической”) и несколько начальных страниц второй главы (“детективной”). Обозначена лишь тема третьей — “политической” главы. К тому же, как можно судить по приведенному в предисловии письму Д*, этот предполагавшийся план в процессе работы был существенно изменен. Раздел о поэтике “Тихого Дона” должен был развернуться в самостоятельную главу... Тем не менее Солженицын решил опубликовать все эти “разновременные и разнечастные осколки”, так как Д* умер “среди чужих людей”, так и не выполнив своего замысла»⁷¹.

Анализируя «главные тезисы Д*», Р. Медведев заключает, что «в опубликованной Солженицыным черновой рукописи литературоведа Д* выдвинута не только важная и интересная, но и правдоподобная гипотеза... Но в гипотезе всегда есть что-то незавершенное, она объясняет обычно далеко не все факты, она содержит, как правило, немало

567

недосказанных положений. Всеми этими качествами гипотезы обладает и опубликованная по инициативе Солженицына книга Д*. Многие положения его книги кажутся мне вполне убедительными и правильными. Однако немало других положений Д* являются не только сомнительными и спорными, но явно ошибочными»⁷².

Какие же положения в работе Д* Р. Медведев считает сомнительными и спорными?

Сомнительным, а вернее — неправильным — он считает утверждение Д*, будто «в “Тихом Доне” для автора этой эпопеи сепаратизм очевиден, пусть даже “размытый и облагороженный”, как полагает Д*... Заметим мимоходом, что и писатель Ф. Д. Крюков, которого Д* считает наиболее вероятным автором “Тихого Дона”, не был сепаратистом»⁷³.

Но это «мимоходом» сделанное замечание рушит, как уже говорилось раньше, сам фундамент построений Д* о «двух пластах» прозы и двух «соавторах» «Тихого Дона» — казаке—«сепаратисте» Крюкове и «иногороднем» Шолохове.

Не согласен Р. Медведев и с другим основным тезисом Д* — будто «главной темой “соавтора-двойника” является “утверждение неизменного тяготения” Григория Мелехова и конечный переход его к большевикам»⁷⁴.

Он справедливо отмечает, что именно этого перехода Григория Мелехова на позиции большевиков безуспешно требовала не только критика 30-х годов, но и Сталин. «В беседе с Шолоховым Сталин также спрашивал, когда Шолохов приведет своего героя к большевикам? Шолохов отшучивался: “Я его веду, а он сопротивляется”. Всем близким к литературе было известно, что финал “Тихого Дона” вызвал недовольство Сталина. И журналы, получившие рукопись, уговаривали Шолохова сделать финал более “светлым” в отношении судьбы Григория. Ему полагалось радостно и оптимистично приобщиться к колхозной жизни. Но Шолохов заупрямился, и Сталин уступил, случай, должно быть, небывалый в литературе тех лет. Слишком уж велика была слава романа»⁷⁵.

В этой связи Р. Медведев берет под защиту от несправедливых обвинений Д* четвертую, заключительную книгу «Тихого Дона», принадлежность которой М. А. Шолохову ни у кого не могла вызывать сомнений:

«Конечно, кое-кому финальная восьмая часть романа может показаться слабее первых его частей, это вопрос очень спорный. Но ее нельзя назвать просто фальшивой, как это делает Д*...

Требование Д* обязательно привести в конце романа Григория Мелехова к белым и даже увезти его к турецким берегам мало отличается от требования Сталина привести Григория Мелехова к большевикам. Такой конец романа тоже был бы дешевой агиткой, только белогвардейской. Несомненно, что нынешний известный нам конец “Тихого Дона” художественно богат. Григорию уже всё безразлично — кроме родного хутора и родного сына... Он потерял веру и в красных, и в белых, он готов и к смерти, и к расстрелу, от которого раньше бежал. И хотя Григорий еще жив, роман остается трагедией,

568

ибо погибла почти вся семья Мелеховых, погибло донское казачество, во всяком случае большая его часть. И сцена смерти Аксиньи, и драматическая сцена ее похорон Григорием останутся в литературе»⁷⁶.

Столь высокая оценка художественных достоинств четвертой книги романа «Тихий Дон», которую даже Д* вынужден оставить за Шолоховым, не случайна для Р. Медведева, который в принципе не был согласен с предвзято негативным отношением Д* к творческому потенциалу Шолохова:

«В своей книге “Стремя «Тихого Дона»” литературовед Д* исходит из предпосылки, что “соавтор” разбираемой эпопеи является совершенно бездарным писателем, беспомощным с профессиональной точки зрения, не владеющим ни диалектом, ни сколько-нибудь грамотным литературным языком. Но это явно ложная предпосылка...»⁷⁷ — пишет он. — Ее, по мнению Р. Медведева, вместе с Д* разделяет и Солженицын, что ведет к негативным последствиям, «ибо многие их выводы определяются не только объективным сравнением текстов, но и глубокой неприязнью к М. А. Шолохову, при которой за последним отрицается всякий литературный талант»⁷⁸.

При подобной необъективности, — считает Р. Медведев, — Д* готов приписать Крюкову даже главы из четвертой книги романа об эвакуации Донской армии из Новороссийска. «Все эти домыслы явно неубедительны, — замечает Р. Медведев. — Ф. Д. Крюков, умерший в феврале 1920 года, действительно не мог наблюдать эвакуацию казаков и добровольцев из Новороссийска. Но к середине 30-х годов в нашей печати уже можно было найти немало мемуарных материалов с описанием этой эвакуации, к тому же на Дон вернулись по амнистии многие казаки, не только не попавшие на корабли в Новороссийске, но и успевшие повоевать на врангелевском фронте и позднее эвакуироваться в Турцию, Болгарию и другие страны. Их рассказами и мог, конечно, воспользоваться Шолохов. Да и времени для работы над этими главами у Шолохова было достаточно, ведь четвертая книга “Тихого Дона” появилась в печати только в конце 30-х годов»⁷⁹.

Видимо, не осознавая до конца последствий, Р. Медведев поднял в данном случае принципиальной важности вопрос — об источниках «Тихого Дона», мимо которого обычно проходит «антишолоховедение». Медведев вышел на эту проблему не только в связи с казачьим исходом из Новороссийска, но и в связи с главами второй книги романа, посвященными экспедиции Подтелкова и ее трагической судьбе. «Литературовед Д*, — пишет он, — относит эти главы с уверенностью к творчеству подлинного автора романа... Между тем, как показано в одной из научных работ (Р. Медведев ссылается на статью В. Гуры, опубликованную в «Ученых записках Вологодского пединститута» в 1956 году. — Ф. К.), многие страницы в этих последних главах второй книги “Тихого Дона” представляют собой литературную обработку текста небольшой брошюры А. Френкеля “Орлы революции”, опубликованной в Ростове н/Д в 1920 году. А. Френкель был участником подтелковской экспедиции, но при ее окружении казаками сумел в суматохе бежать... Разумеется, Ф. Д. Крюков никак не мог читать брошюру Френкеля»⁸⁰.

569

Но Крюков не мог читать и десятки других исторических источников, которые были опубликованы в 20-е годы после его смерти и на которых основаны многие главы «Тихого Дона», без всяких на то оснований приписанные автором «Стремени “Тихого Дона”» Крюкову. Эти источники, как указывалось выше, были выявлены в полном объеме Ермолаевым и другими исследователями.

О распределении глав романа «Тихий Дон» в книге Д* между «автором» и «соавтором» Р. Медведев пишет не без иронии:

«Исходя из предположения, что все хорошо написанные главы принадлежат в “Тихом Доне” автору — Ф. Д. Крюкову, а все плохо написанные — “соавтору” — Шолохову, литературовед Д* неизбежно допускает в своем исследовании противоречия и ошибки»⁸¹.

О некоторых из них, но далеко не всех, обнаруженных Р. Медведевым, сказано выше. Неизмеримо большее количество ошибок в работе Д* было выявлено Г. Ермолаевым, с чем согласен и Р. Медведев: «Г. Ермолаев подробно и на многих примерах доказывает плохое знание литературоведом Д* истории Верхне-Донского восстания и всей вообще истории гражданской войны на Дону, а также плохое знание географии Донского края и даже неточное знание текста самого романа “Тихий Дон”. Таким образом, можно вполне согласиться с общим выводом Г. Ермолаева, что литературовед Д* слишком часто опирается на необоснованные интерпретации и ложные посылки и что Д* не сумел поэтому доказать свой тезис о существовании в “Тихом Доне” авторского и соавторского текстов»⁸², — таков общий вывод Р. Медведева. Но, вместе с тем, «как гипотеза этот тезис все же может быть выставлен, — утверждает Р. Медведев. — И в книге литературоведа Д* имеется достаточно доводов для того, чтобы всерьез рассмотреть и изучить подобную гипотезу»⁸³.

Как видим, после внимательного рассмотрения книги «Стремя “Тихого Дона”» ее взыскательным и объективным критиком профессором Г. Ермолаевым и ее заинтересованным сторонником Р. Медведевым — общий итог для «антишолоховедения» — неутешителен. Даже сторонник литературоведа Д* историк Р. Медведев счел тезис о существовании в «Тихом Доне» авторского и соавторского текстов недоказанным и согласился принять его только как гипотезу, заявив однако при этом, что находит в книге литературоведа Д* достаточно «доводов», чтобы рассматривать ее всерьез.

Какие же доводы Д* в обоснование гипотезы о сосуществовании в «Тихом Доне» двух «текстов» — «авторского» и «соавторского» — Р. Медведев признал убедительными, заслуживающими доверия? Их очень немного, и каждый сопровождается серьезными оговорками.

«Так, например, — пишет Р. Медведев, — несомненно, существует значительное различие между отдельными главами “Тихого Дона” по стилю, языку и всем другим художественным средствам. Бросается в глаза различие по языку между заключительной восьмой частью эпопеи и первыми ее частями. На последних 150 страницах романа и в речи героев романа, и в авторской речи почти нет донского диалекта, используются лишь отдельные слова вроде слов “окромя”, “зараз”, “по-первом”, “должон”, “не робь”, “погутарим” и др. Беден

570

язык и многих глав пятой части романа, особенно тех, где речь идет о боях в Ростове или о взаимоотношениях Бунчука и Анны Погудко <...> Образ Анны Погудко не идет ни в какое сравнение ни с одним из женских образов романа. Любовь Анны и Бунчука обрисована несравненно слабее, чем на это, казалось бы, способен автор “Тихого Дона”»⁸⁴.

Однако, — делает оговорку Р. Медведев, — «Г. Ермолаев в статье «О “Стремени “Тихого Дона”» справедливо писал, что “главы о Бунчуке и Анне, хотя их слог и бледнее слога глав, повествующих о казачьей среде, все же содержат много художественных особенностей, характерных для всего романа, что свидетельствует о существовании единого автора”»⁸⁵.

А, главное, разве различие в стиле и языке между отдельными главами эпического романа может быть доказательством того, что роман написан разными людьми? Язык, стиль определяются той художественной задачей, которую решает автор. Неудивительно, что главы о казачьей жизни в «Тихом Доне» отличаются по языку, к примеру, от глав хроникальных или «городских» — в силу различия самого жизненного и языкового материала. Что касается диалектной лексики в «Тихом Доне», то ее изменения диктовались не только изменениями в изображаемом жизненном материале, но и общелитературной и языковой ситуацией, теми гонениями на диалектизмы в художественном произведении, которые начались после дискуссии 30-х годов, вызванной статьями М. Горького о языке советской литературы.

Впрочем, условность подобных претензий к «Тихому Дону» понимал и сам Р. Медведев. «Однако все эти различия в языке и в использовании других художественных средств не могут служить достаточным доказательством версии Д*. Даже в романах Достоевского мы встречаем не только поразительно глубокие и великолепно написанные главы, но и примеры поверхностной и торопливой скорописи, особенно характерен в этом отношении роман “Бесы”. Но никто еще не подвергал сомнению авторство Достоевского в отношении этого романа»⁸⁶.

Самым серьезным доводом в пользу гипотезы об «авторе» и «соавторе» в «Тихом Доне» Р. Медведев считает наличие — как ему представляется — полярных идеологических утверждений на страницах романа. Он приводит пространные выдержки из романа, подтверждающие тот принцип художественного полифонизма в традициях Достоевского, когда автор дает возможность до конца «выговориться» каждой строчке. Р. Медведев приводит отрывок из третьей книги романа, посвященной началу Вёшенского восстания, пронизанной ненавистью к большевикам, — когда Григорий Мелехов, скрывающийся от ревкома на дальнем хуторе Рыбном, устремился в восставшие Вёшки: «Он чувствовал такую лютую, огромную радость, такой прилив сил и решимости, что помимо его воли из горла рвался повизгивающий, клокочущий хрип. В нем освободились плененные, затаившиеся чувства. Ясен, казалось, был его путь отныне, как высветленный месяцем шлях...» (3, 197—198).

571

А следом Р. Медведев приводит другой отрывок — из той же третьей книги, — о смерти на поле брани молодых воинов, по которым будут плакать матери, — и мать-казачка, «всплеснув руками,.. долго будет голосить по мертвому», «и где-либо в Московской или Вятской губернии, в каком-нибудь затерянном селе великой Советской России мать красноармейца, получив извещение о том, что ее сын “погиб в борьбе с белогвардейщиной за освобождение трудового народа от ига помещиков и капиталистов” — запричитает, заплачет...» (3, 192—193).

Историк Р. Медведев «не слышит» художественной полифонии, многоголосия романа «Тихий Дон». Он не понимает, как один и тот же автор может предоставлять слово для страстного призыва к борьбе против советской власти: «...Что же вы стоите, сыны тихого Дона?! <...> Отцов и дедов ваших расстреливают, имущество ваше забирают, над вашей верой смеются <...> Встаньте! Возьмитесь за оружию!» (3, 197), а через несколько десятков страниц говорить о тех, кто жил и смерть принял на донской земле, воюя за советскую власть, за коммунизм.

Р. Медведев полагает, что столь полярные утверждения в одном романе возможны, только если он написан разными авторами. Строго говоря, он исходит из того же вульгарно-механического взгляда на «Тихий Дон», что и литературовед Д*, над подходом которого к роману сам же иронизирует: «...все хорошо написанные главы принадлежат в “Тихом Доне” автору — Ф. Д. Крюкову, а все плохо написанные — “соавтору” — Шолохову». Разница только в несколько иной аранжировке такого подхода: по Р. Медведеву получается, что все «антисоветские» главы в «Тихом Доне» принадлежат Крюкову, а все «советские» — Шолохову.

Впрочем, Р. Медведев готов смириться с подобным — как ему кажется — разночтением — присутствием «антисоветского» и «советского» начал в произведении одного автора — при следующем условии: «Конечно, можно сделать предположение, что оба этих отрывка, столь различные по своей направленности и языку, написаны все же одним автором, который намеренно и наспех включил в роман какие-то сцены в расчете на взгляды и вкус людей, от коих зависело решение о публикации романа»⁸⁷.

Это место в рукописи Р. Медведева отчеркнуто на полях жирным черным карандашом. Тем же карандашом подчеркнуты слова «намеренно и наспех», а на поле, напротив процитированного пассажа написано выразительное: «Ой!».

Рукопись книги Р. Медведева поступила в ИМЛИ в составе архива А. А. Бека, начинавшего свой творческий путь литературным критиком, причем — рьяным рапповцем, наряду с Л. Тоом и др. беспощадно критиковавшим автора «Тихого Дона» за отход от классовых позиций. Нам неизвестна судьба этой «самиздатской» рукописи, через чьи руки она до того прошла. Но тем выразительнее звучит это анонимное — «Ой!», красноречиво выразившее изумление и несогласие с той упрощенной трактовкой двух приведенных отрывков из «Тихого Дона», которая была предложена Р. Медведевым.

572

Следующий абзац главы 5-й в книге Р. Медведева отчеркнут тем же черным карандашом, и на полях — уже двойной возглас изумления и несогласия: «Ой-ой!». Приведем его полностью.

«Хорошо видны при чтении романа “Тихий Дон” и следы поспешного “идейного” редактирования. Ограничимся на этот счет только одним примером. В главе XXII первой части романа Григорий и Наталья венчаются в хуторской церкви. “Поменяйтесь кольцами, — сказал отец Виссарион, тепловато взглянув Григорию в глаза”. В главе I второй части романа, перечисляя гостей купца Мохова, автор пишет об отце Виссарионе, жившем после смерти жены с украинкой-экономкой. В главе XVI третьей части романа автор описывает тяжелые переживания семьи Мелеховых, получившей ложное извещение о смерти Григория. “Мужайся, Прокофьич. Чтой-то ты так уж отчаялся? — после поминок бодрил его поп Виссарион”. В главе пятой четвертой книги мы узнаем, что Пантелей Прокофьевич кое-что утаил даже на исповеди у отца Виссариона. В главе XXIII пятой части романа Григорий проходит мимо дома отца Виссариона. На последней странице шестой части романа мы узнаем, что Мишка Кошевой сжег на хуторе Татарском также и дом попа Виссариона. А в главе III восьмой части мы можем прочесть, что “ночью поп Виссарион потихоньку окрутил их (Кошевого и Дуняшу) в пустой церкви”. Этот разнобой и не в речи героев романа, а в авторской речи немало говорит внимательному читателю. Очевидно, что автор-комсомолец и продотрядник 20-х годов не мог, говоря о священнике, написать слова “отец Виссарион”. Но столь же невозможно было и для автора-казака, уважающего и казачьи традиции, и их приверженность православной церкви, написать слова о “попе Виссарионе”»⁸⁸.

Этот пассаж свидетельствует, что в решении проблемы авторства «Тихого Дона» Р. Медведев склоняется все к той же обнаженно политической аргументации. Из всех доводов литературоведа Д* в пользу гипотезы об «авторе» и «соавторе» «Тихого Дона» он, по сути дела, принял за истину только один: «автор-комсомолец и продотрядник 20-х годов не мог, говоря о священнике, написать слова “отец Виссарион”», как не мог нарисовать сцену начала Вёшенского восстания против советской власти со столь глубокой симпатией к восставшим, или же представить большевиков такими, какими они представлены в романе «Тихий Дон».

«Особого внимания заслуживают соображения Д.* по поводу образов большевика Штокмана, казаков, сочувствующих большевикам, и таких рабочих, как Валет, Давыдка и некоторых других. Согласно концепции Д*, образы Штокмана, Кошевого, Валета, Бунчука и других вводятся в первых частях романа подлинным автором скорее как отрицательные, а не положительные персонажи, как люди, чуждые казакам с их древними традициями, а, стало быть, и не способные повести за собой трудовое казачество и принести Дону новую и счастливую жизнь»⁸⁹. «Соавтор» же, по мнению Д*, которое поддерживает и Р. Медведев, «подверг в этой части роман редактированию, пытаясь превратить Штокмана, Кошевого, Валета и др. в светлых героев и строителей новой жизни на Дону». И тем не менее, — пишет

573

Р. Медведев, — «все же прежняя логика берет верх, и главные линии прежнего рисунка сохраняются в тексте»⁹⁰.

Так же, как в свое время рапповцы, «антишолоховеды» ставят в вину писателю нежелание воспроизводить действительность в упрощенном черно-белом цвете. Меняется только вектор восприятия цветов. Для «антишолоховедов» так же, как и для рапповцев, недоступен объективный, объективированный взгляд на течение жизни: для них, как и для рапповцев, на первый план выходит проблема: «свой» — «чужой».

«Здесь мы опять встречаемся с проблемой “взгляда”, отношения автора к “своим” и “чужим”, — пишет Р. Медведев. — Из всех доводов Д* против авторства Шолохова этот довод, пожалуй, один из наиболее серьезных, это почти улика. Все то, что автор “Тихого Дона” пишет о быте казаков, их взаимоотношениях, их облике, все это “прошло сквозь сердце писателя” (выражение Белинского). Казаков он любит, несмотря на всю их темноту и недостатки. А на Штокмана и его друзей в хуторе Татарском автор смотрит чужим, холодным и, более того, презрительным взглядом. Эта особенность взгляда на события даже более важна, чем описания жестокостей, творимых Штокманом, Кошевым или Иваном Алексеевичем на хуторе Татарском или по отношению к пленным казакам»⁹¹.

По мнению Р. Медведева, подобный «взгляд» на образы большевиков в романе «Тихий Дон» является «уликой» против Шолохова, — поскольку «автор-комсомолец и продотрядник 20-х годов» так смотреть на большевиков не может. Р. Медведев берет в союзники даже рапповскую критику конца 20-х — начала 30-х годов: «Надо сказать, что и первые критики романа неоднократно отмечали эту “слабость” в изображении Шолоховым лагеря “красных”»⁹². Р. Медведев приводит, в частности, отзыв В. Ермилова о том, что когда речь в романе «Тихий Дон» идет о казачестве, «у Шолохова хватает и красок, и мастерства, и художественно выполненных деталей», а когда изображается рабочий Бунчук или Штокман, «герои эти начинают говорить газетным языком»⁹³; отзыв С. Динамова: «Сереньким вышел Штокман, одноцветным и незначительным. <...> Не нашел Шолохов необходимых слов, не оказалось у него нужных красок. <...> Не встает Штокман живым со страниц книги, заслоняют его рослые, такие полнокровно-художественные казаки Григории и Петры, Пантелеи Прокофьевичи и Степаны Астаховы»⁹⁴. Приводит Р. Медведев и более поздний отзыв критика А. Ф. Бритикова, который, характеризуя образ Штокмана, писал, что этот большевик «толкал своими действиями казаков и Григория на восстание, что ему не хватало гибкой тактики, глубокого знания крестьянской души, что он не видел “коренных важнейших причин мятежа”»⁹⁵.

Р. Медведев, на наш взгляд, путает здесь два критерия: художественной полноценности характеров и авторского отношения к ним.

Что касается художественной неполноценности, недостатка индивидуальной выразительности, то в критике утвердилось единодушное и справедливое мнение, что характеры большевиков — Штокмана, Абрамсона, Бунчука, Анны Погудко и даже Ивана Алексеевича Котлярова

574

и Мишки Кошевого слабее характеров Григория и Петра Мелеховых, Пантелея Прокофьевича, Аксиньи, Дарьи, многих казаков-татарцев. Только какое это имеет отношение к проблеме авторства? Или, может быть, Федор Крюков написал бы характеры большевиков на Дону более мощными и яркими красками?

Относительная художественная слабость, умозрительность характеров этих персонажей объяснима: в отличие от характеров казаков, его земляков, Шолохов столкнулся в данном случае с достаточно условным жизненным материалом. Революционную идею в донские станицы несли распропагандированные фронтовики, и это был очень разнородный человеческий материал. Так что элементы условности в характерах большевиков в «Тихом Доне» вполне объяснимы: Шолохов хорошо писал лишь о том, что хорошо знал.

Другой вопрос: авторское отношение, авторский взгляд на эти характеры.

Отношение к Штокману или Бунчуку у Крюкова было бы таким же, как и у Листницкого или следователя, арестовавшего Штокмана, — как к лютым врагам. Для их изображения годилась бы только одна — непроницаемо черная краска.

Рисунок С. Королькова

Между тем, в отношении характеров большевиков взгляд автора «Тихого Дона» пронизан глубочайшей и драматической рефлексией, и в этом — не слабость, но художественная сила романа, сила художественной

575

правды, один из истоков напряженного трагизма произведения. Удивительно, что Р. Медведев, написавший в соавторстве с С. Стариковым историческое исследование о трагической судьбе красного казака Филиппа Миронова, не услышал этой рефлексии, этого драматического противоречия, заложенного в характеры большевиков, которое увидел и воссоздал автор «Тихого Дона». Уж он-то, на примере отношения Филиппа Миронова к коммунистам, окружавшим его, как никто другой должен был понять и оценить художественную зоркость Шолохова, которая позволила ему столь правдиво и точно воспроизвести в романе реальные исторические противоречия времени.

В представлении автора «Тихого Дона» Штокман, Кошевой, Валет по своим идеалам и устремлениям действительно представляют новую жизнь. Но в то же время они отнюдь не «светлые герои». Их беда, их трагедия — в том, что по своему внутреннему уровню, по духовной и душевной кондициям они не доросли до той новой жизни, за которую они борются. И это — причина того, что именно эти люди, по своим изначальным устремлениям близкие Шолохову, оказались послушным орудием — как это произошло и с Кошевым — в проведении политики «расказачивания» на Дону. Однако и их антиподы — сотник Листницкий или подполковник Георгидзе — не выдерживают испытания на человечность и гуманизм.

Отношение автора «Тихого Дона» к характерам большевиков сложное и далеко не однозначное. Но оно не может быть названо презрительным, как полагает Р. Медведев. Здесь не презрение, а внутреннее несогласие и боль, — несогласие с методами, которыми эти люди пытаются бороться за новую жизнь, боль за их оторванность от реальной казачьей жизни.

Мы уже говорили, что в прозе Шолохова в характеристике огромное значение имеют глаза — через них он часто передает ту или другую определяющую черту характера, внутреннюю суть человека.

Непреклонная воля (Бунчук); свинцовая тяжесть (Подтелков); злость (Валет) — вот те человеческие качества, которые выдают глаза «строителей новой жизни» в «Тихом Доне». И это — не привнесенные извне качества, они органично присущи этим характерам.

Шолохов стремится довести до читателя крайне важную для него мысль, не формулируя прямолинейно публицистически: большевикам, коммунистам в романе «Тихий Дон», исключая, разве что, Ивана Алексеевича Котлярова и Анну Погудко, не хватает доброты в отношении к людям, любви к ним, человечности.

«ЕСЛИ БЫ “ТИХИЙ ДОН” ВЫШЕЛ АНОНИМНО»

В романе «Тихий Дон» идет подспудный, но крайне напряженный политический и философский спор о гуманистических идеалах, гуманистическом содержании революции. Счет, который предъявляет большевизму Шолохов в своем романе, не менее жесток, чем тот болевой счет к революции, который предъявлял в своих письмах к Ленину красный командарм Филипп Миронов. Такой взгляд на революцию

576

и коммунистов, взгляд изнутри, а не извне, взгляд взыскательного и требовательного союзника, а не оголтелого врага, не был доступен Крюкову, он находился за пределами его четко определенного «белогвардейского» миросозерцания.

Рой Медведев справедливо упрекал Солженицына и литературоведа Д* в предвзятом отношении к таланту Шолохова, в его недооценке. Но и сам он заслуживает упрека в предвзятости, в недооценке личности Шолохова, в предельно упрощенном, обедненном представлении о реальной, доподлинной личности писателя. Как уже говорилось выше, Шолохов как личность был предельно закрыт. Однако за его непритязательной на первый взгляд внешностью простого казака, вёшенского затворника, таился не только огромный художник, но и могучий мыслитель, политик, наделенный колоссальной интуицией, даром предвидения и проницательности. Именно эти качества помогли ему выстроить отношения даже со столь могучей и противоречивой фигурой, как Сталин.

Приравнивание личности Шолохова времени «Тихого Дона» к «автору-комсомольцу и продотряднику 20-х годов», как уже говорилось, противоречило фактам и было непродуктивно для постижения и прояснения проблемы авторства романа. Кроме того, Шолохов, как и все крупные художники, прошел вместе со страной большой и сложный путь. При этом он изменялся, развивался внутренне, причем в 20—30-е годы — с особой, необыкновенной мощью и стремительностью.

На всем протяжении работы над «Тихим Доном» Шолохов рос не только как художник, но и духовно, — недаром четвертая книга его романа, где сведены воедино все трагические концы и драматические начала, явилась наиболее мощной и зрелой. Отрицать изменения в его миросозерцании, — то же самое, что не видеть, к примеру, перемен в миросозерцании Горького, считать Горького времени создания романа «Мать», Горького «Несвоевременных мыслей» и Горького последних лет жизни как нечто единое, статичное и неизменное.

Упрощенный взгляд Р. Медведева на личность Шолохова проявил себя и в той главе его книги, которая была опубликована в нашей стране, — «Если бы “Тихий Дон” вышел в свет анонимно» («Вопросы литературы». 1989. № 8). Здесь он попытался, опираясь на текст романа «Тихий Дон», определить «главные и определяющие черты его создателя» — безотносительно к конкретному автору. И вот что у него получилось: «Это в первую очередь любовь к казачеству и ощущение себя неотъемлемой частицей его “и в радости и в горе”; неприязнь к “иногородним”, как к бедным, так и к богатым; энциклопедичность познаний о казачестве; выдающееся художественное мастерство и незаурядная литературная образованность; несомненное личное участие в описываемых событиях; отношение к труду казака-хлебороба как к празднику и политические симпатии к крепким казакам-хлеборобам и к идее народного казачьего самоуправления; философия общечеловеческого гуманизма и противопоставление народной правды догматическим идеям»⁹⁶.

С этим набором «главных и определяющих черт» создателя «Тихого Дона», представленным Р. Медведевым, можно согласиться, исключая

577

только один тезис — о «неприязни» автора «Тихого Дона» к «“иногородним”, как к бедным, так и богатым». В романе эта неприязнь касается некоторых действующих лиц, но уж никак не автора.

Определив эти главные черты, характеризующие облик создателя «Тихого Дона», Р. Медведев продолжает: «Теперь, исходя из этих определяющих признаков, попробуем ответить на вопрос: если бы “Тихий Дон” был издан в 1928 году анонимно, то кто из советских или русских писателей мог бы наиболее соответствовать нарисованному выше примерному “слепку” авторской личности?»⁹⁷. И отвечает на это вопрос так: «Если бы “Тихий Дон” был издан в 1928 году анонимно, то вряд ли кто-либо из советских литературоведов назвал бы в числе возможных авторов этой величественной эпопеи молодого Шолохова»⁹⁸. А вот «на вопрос — мог ли Крюков создать “Тихий Дон” — лично я, — пишет в своей книге Р. Медведев, — хотя и с некоторыми оговорками, ответил бы, что мог. И я думаю, что если бы “Тихий Дон” вышел бы в конце 20-х годов анонимно, то многие из литературоведов назвали бы именно Крюкова наиболее вероятным автором основной части глав этого замечательного романа»⁹⁹. Ибо: «из 50—60 главных отличительных признаков автора “Тихого Дона” можно указать по крайней мере 40—45 признаков, которые совпадают с личностью Ф. Д. Крюкова, как она представляется нам по его произведениям и известной нам его биографии»¹⁰⁰.

Вот такой среднеарифметический довод приведен в защиту авторства Крюкова, такая система аргументации предложена нам Р. Медведевым. Правда, эти 50—60 «главных отличительных признаков» предполагаемого автора «Тихого Дона» в книге Р. Медведева не приводятся, как не приводятся и 40—45 «признаков», которые «совпадают с личностью Крюкова». По уровню доказательности эти цифры чем-то напоминают цифры литературоведа Д*, по которым 95% текста первых двух книг романа будто бы принадлежат Крюкову, а 5% — Шолохову и 68—70% текста в третьей и четвертой книгах романа принадлежат Крюкову, а 30—32% — Шолохову¹⁰¹. Этакая, понимаете ли, скрупулезная точность, обернувшаяся профанацией. Так же обстоит дело и с медведевскими 50—60 неназванными «отличительными признаками».

Но семь из них, как мы убедились выше, названы¹⁰². Что же они доказывают?

1) «Любовь к казачеству и ощущение себя неотъемлемой частицей “и в радости и в горе”», — что, несомненно, применимо как к Шолохову, так и к Крюкову.

2) «Неприязнь к “иногородним”, как к бедным, так и к богатым» — что неприменимо ни к Шолохову, ни к Крюкову.

3) «Энциклопедичность познаний о казачестве», — что присуще и Шолохову, и Крюкову.

4) «Выдающееся художественное мастерство и незаурядная литературная образованность» — формула, в первой своей части применимая к Шолохову, но уже никак не к Крюкову, во второй, возможно, в большей степени к Крюкову, чем к Шолохову.

578

5) «Несомненное личное участие в описываемых событиях» — качество, однозначно присущее Шолохову и — в широком смысле этих слов — Крюкову.

6) «Отношение к труду казака-хлебороба как к празднику и политические симпатии к крепким казакам-хлеборобам и к идее народного казачьего самоуправления» — черта, присущая и Шолохову, и Крюкову; правда, «политические симпатии» и «идея народного казачьего самоуправления» у Шолохова и Крюкова были разными.

7) «Философия общечеловеческого гуманизма и противопоставление народной правды догматическим идеям» — именно «общечеловеческий гуманизм» и «противопоставление народной правды догматическим идеям» было сутью мировоззрения Шолохова; а также — в других формах, в другом качестве — и Крюкова, хотя в конце своей жизни, в условиях жесточайшего классового размежевания в годы Гражданской войны, Крюков заметно отошел от принципов общечеловеческого гуманизма.

В итоге получается, что при столь абстрактном подходе условно-анонимный «Тихий Дон» могли бы написать оба автора, — как Шолохов, так и Крюков. Но это были бы два разных романа. И вряд ли Крюков рискнул бы назвать свое произведение «Тихий Дон», поскольку в 1898 году он уже написал «На тихом Дону» — цикл бытописательских очерков о родном крае¹⁰³.

В письме В. Г. Короленко из Орла 9-го ноября 1898 г. Крюков благодарил писателя, возглавлявшего журнал «Русское богатство», за публикацию его очерков «На тихом Дону»: «Могу считать с спокойной совестью теперь мою литературную карьеру законченной: моим героем всегда был Дон, о нем я мечтал со школьной скамьи что-нибудь написать, и теперь эти мечты осуществились; больше о Доне я ничего не сумею написать, а общерусская жизнь мне не по силам, ибо способности писательские у меня очень скромны, запас наблюдений еще скромнее, так как я как учитель среднеучебного заведения, веду жизнь почти келейную <...> Впрочем, скажу Вам по секрету, что я люблю литературу всем сердцем и всею душою и просто влюблен в ее лучших представителей, в том числе, гл. обр. в Вас... Но это по секрету. Мое начальство не совсем одобрительно посматривает на такое легкомыслие, а я, по грешности и по привычке каждый день обедать, об начальстве никогда не забываю»¹⁰⁴.

Вернулся ли Крюков в конце жизни, в нарушение своих слов, к теме тихого Дона, — вопрос, заслуживающий особого рассмотрения.

ЛЕГЕНДА О «КОВАНОМ СУНДУЧКЕ»

«Кованый сундучок» Крюкова, в котором якобы хранилась рукопись «Тихого Дона», неизвестными путями попавшая в руки Шолохова, — исходный будто бы существовавший в реальности факт, положенный «антишолоховедением» в основание «крюковской» версии возникновения романа.

579

Версия о «кованом сундучке» с некими рукописями Крюкова вошла в обиход с легкой руки журналиста Вл. Моложавенко, опубликовавшего статью «Об одном незаслуженно забытом имени» (газета «Молот». Ростов-на-Дону. 1965. 13 августа). В ней рассказывались история жизни и трагической кончины Ф. Д. Крюкова в феврале 1920 года во время отступления белой армии на Кубани. «В жарком тифозном бреду, — писал Вл. Моложавенко, — когда удавалось на миг-другой взять себя в руки, укоризненно оглядывая станичников, сманивших его в эту нелегкую и ненужную дорогу, судорожно хватался за кованый сундучок с рукописями, умоляя приглядеть: не было у него ни царских червонцев, ни другого богатства, кроме заветных бумаг. Словно чуял беду... Бесследно исчезли рукописи...»¹⁰⁵.

В статье Вл. Моложавенко не было даже и намека, что речь идет о рукописи именно «Тихого Дона». Вдобавок статья изобиловала неточностями — Крюков скончался не на «безвестном хуторе на берегу Егорлыка», а около станицы Новокорсунской на Кубани. И никто не «сманивал» Крюкова в эту, будто бы «ненужную» ему дорогу, — Крюков отступал с Донской армией. Он не был в обозе, не тащился со скарбом в качестве беженца на подводе, — но отступал с регулярными частями как боевой офицер. 25 февраля 1920 года в екатеринодарской газете «Утро Юга» была опубликована заметка известного донского историка и политического деятеля С. Сватикова «Федор Дмитриевич Крюков». В ней сообщалось о смерти писателя 20 февраля: «При отходе армии на Кубань Федор Дмитриевич покинул родной Дон одним из последних. Еще год назад, когда волны красных надвинулись на Дон, Федор Дмитриевич покинул парламентскую работу, отказался от звания секретаря Донского круга и пошел в ряды войск... Федор Дмитриевич не покинул рядов армии и в тяжкую эпоху отхода с родной территории Дона. Сыпной тиф сделал то, чего не довелось сделать пуле красноармейца»¹⁰⁶.

В статье «Последняя страница... (Памяти Донского писателя Ф. Д. Крюкова)» в журнале «Казачий путь» (Прага, 1926) участник этого отступления Вл. Мельников рассказал, каким он увидел Крюкова в его последние дни:

«В дубленом полушубке и в мокрых валенках, с надвинутым треухом на глаза <...> Просили мы его в вагон зайти, погреться: “Нет. Я не пойду. Еще есть силы. Вот заберите женщин да детей”. <...> И горестно поникнув головой, он дальше зашагал по грязи невылазной»¹⁰⁷.

Вечером в ответ на просьбы спутников «сберечь себя» Крюков согласился идти на ночлег в вагон. К ночи он уже потерял сознание. Начался бред. Через два дня Ф. Д. Крюков умер¹⁰⁸.

Как видим, в этой печальной картине «отступа» белой армии — «дорогами железными, проселками степными»¹⁰⁹, и последнего страстно́го пути певца белого казачества Ф. Д. Крюкова нет места «кованому сундучку» с рукописями: словом не обмолвился в своих воспоминаниях о «сундучке с рукописями» и его приемный сын Петр Федорович Крюков, отступавший вместе с отцом и позже выехавший в эмиграцию. В альманахе «Казачий исторический сборник» (Париж)

580

П. Ф. Крюков опубликовал свои воспоминания об отце, где нет ни намека на эту историю с «сундучком» Ф. Д. Крюкова¹¹⁰.

История с этим сундучком, на которую столь смело опирается «антишолоховедение», — очевидный журналистский апокриф, как и связанная с легендой о «сундучке» история, будто во время отступления Донской армии на Кубань Крюкова сопровождал будущий тесть Шолохова Петр Громославский.

«Когда Красная Армия в декабре 1919 года подошла к Новочеркасску, все войсковые управления стали эвакуироваться на Кубань. Вместе с Донской армией отступали также Ф. Д. Крюков и П. Громославский. <...>

Есть свидетельства, что Громославский помогал Ф. Д. Крюкову, а после смерти последнего похоронил его с группой казаков недалеко от станицы Новокорсунской. Можно предположить поэтому, что именно Громославскому досталась какая-то часть “кованого сундучка” с рукописями Крюкова, о котором пишет В. Моложавенко в газете “Молот”. <...> ...Громославский не продолжил путь на юг, а вскоре вернулся в станицу Букановскую к своей семье», — пишет Рой Медведев¹¹¹.

Миф создается без каких бы то ни было ссылок на источники, на адресат тех «свидетельств», на основании которых он выстраивается. Р. Медведев объявляет бывшего станичного атамана церковного пономаря П. Громославского даже писателем: «По имеющимся у меня сведениям, тесть Шолохова Петр Громославский был не только казаком, а в прошлом писарем казачьего полка, но и литератором, хотя и посредственным, но отнюдь не начинающим. Неизвестно, какое он имел казачье звание, но известно, что в 1918—1919 годы он принимал посильное участие в белоказачьем движении и был в Новочеркасске одним из сотрудников газеты “Донские ведомости”, которую редактировал в то время известный русский и донской писатель Ф. Д. Крюков. Печатался Громославский и в некоторых других донских газетах и журналах. Есть сведения, что и старший сын Громославского (то есть шурин Шолохова) стремился к литературной деятельности и успел кончить литературный факультет в Петрограде»¹¹².

Для дипломированного историка, каковым является Р. Медведев, некорректно, оперируя заявлениями типа «есть сведения», «есть свидетельства...», избегать при этом конкретных ссылок на эти сведения и свидетельства. В результате уже не только Шолохов, но и Громославский объявляется «соавтором» «Тихого Дона». Как пишет Солженицын, С. Стариков, соавтор Р. Медведева по книге о Филиппе Миронове, заявил, будто он, Стариков, «знает: кто “дописывал” “Тихий Дон” и писал “Поднятую целину”, — опять-таки не Шолохов, но тесть его Петр Громославский, в прошлом станичный атаман (а еще перед тем, кажется, дьякон, снявший сан), но еще и литератор; он был у белых, оттого всю жизнь потом затаясь; он был близок к Крюкову, отступал вместе с ним на Кубань, там и похоронил его, завладел рукописью, ее-то, мол, и дал Мишке в приданое вместе со своей перестаркой-дочерью Марией <...> А после смерти Громославского уже никак не писал и Шолохов»¹¹³.

581

Сын М. А. Шолохова, Михаил Михайлович, в своем письме ко мне по поводу этих заявлений Р. Медведева сообщил: «П. Я. Громославский никуда из Букановской станицы (кроме новочеркасской тюрьмы) не выезжал и никогда на Кубани не был. Так же как и сын его Иван никогда не был в Петербурге и не мог там учиться в университете».

«Антишолоховедение» опирается лишь на слухи, домыслы, а то и прямые выдумки.

История с П. Я. Громославским, какой она предстает на страницах «антишолоховедения», — еще один красноречивый и типичный пример того, как «антишолоховеды» обращаются с фактами, каков их «научный» уровень.

М. Мезенцев в книге «Судьба романов. К дискуссии по проблеме авторства “Тихого Дона”» заявлял, что П. Я. Громославский был не просто литератором, — «у него даже был псевдоним — П. Славский»¹¹⁴.

Называя литературный псевдоним Громославского — «Славский», Мезенцев, что редкость для «антишолоховедов», делает ссылку на источник этой информации: «См.: Памятная книжка области войска Донского на 1915 год. — Новочеркасск, 1915, с. 81»¹¹⁵. Открываем 81 страницу этого справочника за 1915 год. Здесь дан официальный список станичных атаманов Хоперского округа, где фамилия атамана станицы Букановской обозначена так: «Петр Як. Славский»¹¹⁶. Совершенно очевидно, что это — обычная опечатка, а никакой не литературный псевдоним. Такой же выдумкой являются и утверждения, будто П. Я. Громославский сотрудничал в «Донских ведомостях» и в других газетах и журналах, — не существует ни одного доказательства на этот счет, ни одной ссылки хоть на какие-то публикации Громославского. Хорошо знавший Громославского критик Ю. Б. Лукин, многократно бывавший в Вёшенской, свидетельствует: «Версий о плагиате было много, семь или восемь, назывался не только офицер, но и учитель то одной станицы, то другой, назывался даже тесть Шолохова, Петр Громославский, бывший станичный атаман. Я его хорошо помню, но он, кроме как о рыбалке, стерлядке, других тем не признавал и тем более никогда ничего не сочинял»¹¹⁷.

Уроженец станицы Букановской А. Д. Солдатов, который родился и вырос в семье учителя и с детства хорошо знал П. Я. Громославского, пишет: «Никаким “литератором” он (Громославский. — Ф. К.) не был и за всю свою жизнь не написал не только ни одного листка в журнал или в газету, но даже не выписывал ни одной стоящей газеты, кроме разве черносотенной газеты “Свет”.

И будучи в детстве другом его среднего сына Василия, бывая у них в доме, я не видел у них ни книжного шкафа, ни книг»¹¹⁸.

Что касается сыновей Громославского, Ивана и Василия, то оба они служили псаломщиками, Василий — в Тамбове, Иван — на Дону; Василий окончил духовное училище, Иван позже — Вёшенское педучилище, преподавал в начальной школе. Василий в 1930 году арестован, в 1932 году выпущен из тюрьмы, в 1938 году арестован снова за «антисоветскую агитацию, распространял клевету на партию и ее руководство»¹¹⁹. Ни один из братьев Громославских к литературе никакого отношения не имел.

582

При подобном отношении к фактам и документам можно «доказать» все, что угодно, даже такую нелепую мысль, будто автором «Тихого Дона» мог быть тесть Шолохова, бывший станичный атаман и пономарь Громославский. В действительности никакого отношения к мифическому «кованому сундучку» Крюкова Громославский не имел и иметь не мог.

Имеются документальные свидетельства об обстоятельствах кончины Крюкова, одно из них было приведено выше. Несколько иная информация об обстоятельствах смерти Крюкова содержится в книге М. Астапенко «Его называли автором “Тихого Дона”» (Ростов-на-Дону, 1991): «Как рассказала мне Мария Акимовна Асеева (хранительница архива Крюкова. — Ф. К.), со слов очевидцев знавшая о последних днях жизни Крюкова, он прибился к группе табунщиков, угонявших на Кубань лошадей. Стоял февраль 1920 года, было холодно и вьюжно, истощенный организм писателя не выдержал напряжения и невзгод отступления: Крюков заболел тифом. 20 февраля (4 марта) 1920 года у станицы Новокорсунской, недалеко от существовавшего тогда монастыря, Федор Дмитриевич сделал последний вздох в своей жизни... Похоронили его у монастырской ограды, в ждущей новой весны и жизни кубанской земле...»¹²⁰.

Вл. Моложавенко в статье «Об одном незаслуженно забытом имени» пишет: «О последних днях писателя мне рассказывали его сверстники, глазуновские старожилы Дмитрий Филиппович Мишаткин и Никита Куприянович Мохов, а также крестница Ф. Д. Крюкова — Евдокия Моисеевна Мишаткина, проживающая сейчас в Глазуновской, и племянник его — Дмитрий Александрович Крюков, ныне ростовчанин...»¹²¹. Как видим, среди сопровождавших в последний путь Крюкова Петра Громославского не было. Да и не могло быть, поскольку в начале 1920 года он находился в тюрьме в Новочеркасске, о чем М. А. Шолохов писал в своей автобиографии в 1937 году: «Отец жены — Громославский П. Я. до Октябрьской революции был станичным атаманом ст. Букановской Хоперского округа, затем почтарём. В 1919 году во время Верхне-Донского восстания против Советской власти со своим старшим сыном добровольно вступил в красную Слащевско-Кумылженскую дружину, летом в этом же году был захвачен в плен белыми, предан военно-полевому суду и приговорен к 8 годам каторги, которую и отбывал в новочеркасской тюрьме вплоть до занятия его в начале 1920 г. красными войсками...»¹²².

Подтверждение этим сведениям мы находим и у такого объективного и независимого свидетеля, как Е. Г. Левицкая. Она писала очерк о своем пребывании в Вёшенской в 1930 году: «У Марии Петровны (жены Шолохова. — Ф. К.) большая родня: отец, мать, сестры — три, брат. Сестры учительствуют в разных местах. Отец, Громославский, бывший атаман, пошел добровольцем в Красную Армию, и когда белые захватили Букановскую, он был арестован, четыре месяца дожидался смертной казни, а затем получил восемь лет каторги. Освободили его красные. Этакой бравый казачий офицер с седыми усами и отличной военной выправкой»¹²³.

Приведем также свидетельство донского писателя Василия Воронова, опубликовавшего биографическую книгу «Юность Шолохова».

583

В предисловии к ней сын писателя — М. М. Шолохов — отмечает: «Автор <...> проделал большую работу, <...> собрав воедино все значительные факты... Достоверность этих фактов не вызывает сомнения». О Петре Яковлевиче Громославском В. Воронов сообщает: «Бывший атаман станицы Букановской, Громославский был мобилизован насильно белым атаманом, генералом Гусельщиковым, но не подчинился приказу, а во время Вёшенского восстания с двумя сыновьями ушел к красным. В одном из боев попал в плен и был приговорен военно-полевым судом на каторжные работы. Из Новочеркасской тюрьмы его освободили в январе 1920 года отряды кавалерийского корпуса Думенко»¹²⁴.

И, наконец, еще одно свидетельство — близкого друга Шолохова Петра Кузьмича Лугового, бывшего первым секретарем Вёшенского райкома партии в 30-е годы:

«Замечательным стариком был Петр Яковлевич Громославский. До Советской власти он служил атаманом Букановской станицы. Но это был не реакционный, а, так сказать, нейтральный атаман. Белогвардейские власти посадили его в новочеркасскую тюрьму за то, что он не отступил с белыми. Освободила его Красная Армия, занявшая Новочеркасск, в то время областной центр донского казачества.

Петр Яковлевич был высокий, полный, стройный человек с громким голосом и с уже седой головой. Он во многом помогал Шолохову по хозяйству, организовывал доставку дров, фуража, добывал муку, зерно и другие продукты»¹²⁵.

П. К. Луговой написал свои воспоминания в 1961 году, незадолго до смерти; Е. Г. Левицкая свой очерк — в 1930 году, после того, как побывала в гостях у Шолохова. Они, конечно же, не могли даже предположить, что в семидесятые годы кому-то может прийти в голову выдать П. Я. Громославского за автора «Тихого Дона» и для доказательства этой нелепой идеи сделать его белогвардейцем.

Таковы неопровержимые аргументы в пользу того, что в 1919—1920 годы Громославский не был в белой армии и не отступал в ее рядах вместе с Ф. Д. Крюковым. И, наконец, последний аргумент: если бы бывший атаман Букановской станицы П. Я. Громославский и в самом деле был в белой армии, он вряд ли остался бы в живых в 20-е и последующие годы, когда арестовывались и безжалостно уничтожались на Дону практически все участники белогвардейского движения.

Когда стало ясно, что Громославский никак не мог сопровождать уходившего с белой армией Крюкова, поскольку воевал на стороне красных и сам в это время находился в белогвардейской тюрьме, «антишолоховеды» придумали другой, не менее фантастический вариант того, как рукописи Крюкова якобы оказались в распоряжении Шолохова.

«В начале 1920 года у дома П. Я. Громославского остановилась подвода, — эпически начинает свой рассказ о рукописях Крюкова в книге «Судьба романов» М. Мезенцев. — <...> Казак просил помощи. <...>

Он рассказал, что в станице Новокорсунской (где умер Крюков. — Ф. К.) поддался просьбам очень влиятельных людей из числа казачьей

584

старшины, захватить с собой для передачи в станицу Глазуновскую Марии Крюковой окованный сундучок, чувал одежды и переметные сумы. — Довез все в целости, — сказал казак. Ехать еще и в Глазуновскую — 70—80 километров в один конец, он не собирался. Держать у себя вещи в такое время — тем паче»¹²⁶.

Так крюковские рукописи оказались в распоряжении «писателя» Громославского и его будущего зятя «с доставкой на дом»: в сундучке, фантазирует Мезенцев, «почти две тысячи рукописных страниц, исписанных очень красивым, каллиграфическим почерком»; в переметных сумах — «многие страницы <...> написаны “химическим” карандашом, <...> с разноцветными закладками, на которых значились даты, названия населенных пунктов»¹²⁷.

Предусмотрительный Громославский переметные сумы подменил — хромовые на сыромятные, изъял из них часть рукописей, и две недели спустя вернул добро — сундучок, мешок и переметные сумы — приехавшему из Глазуновской посыльному.

Впечатление такое, что Мезенцев сам присутствовал при всей этой операции, — он даже рассмотрел, что «в мешке были поношенные вещи, две пары добротных сапог “гамбургского товара”», что рукописи «соединялись прочными медными скрепками», что было там «“много вырезок из газет”, имеющих внутреннюю систематизацию, перевязанных бечевой, несколько целых номеров “Русских ведомостей”, пять — шесть книжек журнала “Русское богатство”...»¹²⁸.

Ясно, что перед нами — откровенная беллетристика, не подтвержденная ни одной ссылкой хоть на какой-нибудь документальный источник.

И, тем не менее, Мезенцев заявляет, что «кованый сундучок» «существует до сегодняшнего дня». «После того, как он был принят из рук Громославского, из него и замененных переметных сум не пропало ни одного листка»¹²⁹.

«Антишолоховеды» разыскивали этот «кованый сундучок» с глазуновским архивом Крюкова с усердием не меньшим, чем шолоховеды искали шолоховскую рукопись «Тихого Дона».

СУДЬБА АРХИВА Ф. Д. КРЮКОВА

«Кованый сундучок» стал своего рода символом рукописного наследия Крюкова. «Антишолоховеды» рассчитывали найти в рукописном наследии донского писателя хоть какие-то аргументы, подтверждающие их предположение будто автором (или соавтором) «Тихого Дона» является Крюков.

Поскольку, — утверждали они, — «не хранятся ни в одном архиве, никому никогда не предъявлены, не показаны и черновики “Тихого Дона”», была надежда, что такого рода черновики удастся обнаружить в архиве Крюкова. Тем более, что был слух, будто видели «заветную тетрадочку»: первые главы «Тихого Дона». Вот, если бы найти эту «заветную тетрадочку», — мечтали сторонники крюковской версии, — «мы бы дали фотокопии в публикацию вместе

585

с образцами крюковского почерка, и если бы наброски реально походили б на начало “Тихого Дона”, — Шолохов был бы срезан начисто, и Крюков восстановлен твердо»¹³⁰. Найти «заветную тетрадку» или хоть что-то, документально подтверждающее авторство Крюкова, что помогло бы «срезать» Шолохова, — такова была первоочередная цель «антишолоховедения».

Ф. Д. Крюков

Выяснилось, что петербургский архив Крюкова сохранился практически полностью. Его берег все послереволюционные годы друг юности писателя Николай Пудович Асеев, ученый-геолог, в доме которого Крюков оставил все свои бумаги, когда после Февральской революции 1917 года уезжал на Дон. «Ф. Д. Крюков с юных лет понимал значение архивных материалов. Каждый листочек, каждое письмо бережно хранилось им. Он любил писать дневники, вел записные книжки, куда заносил свои впечатления, наблюдения, жизненные эпизоды, сценки. Бережно относился он и к рукописям своих произведений»¹³¹. В таком же порядке архив Крюкова хранился и у Н. П. Асеева, а после его смерти — у его племянницы Марии Акимовны Асеевой. Она-то будто и видела в этом архиве «тетрадку» с первыми главами «Тихого Дона».

Еще при жизни Асеева часть крюковского архива была передана в Пушкинский Дом. В 70-е годы М. А. Асеева продала значительную часть архива в Рукописный отдел Государственной библиотеки им. В. И. Ленина в Москве. В 1998 году этот архив, который составляет 8 картонов, 585 единиц хранения, 57778 листов, был описан¹³². Оставшаяся часть петербургского архива Крюкова хранится в Русском Общественном фонде Солженицына в Москве — после передачи его туда Асеевой.

«Антишолоховеды» самым внимательным образом обследовали петербургский архив Крюкова как в Пушкинском Доме, так и в Российской государственной библиотеке, не говоря уже о Фонде Солженицына, «под лупой» изучили рукописи и письма, дневники и записные книжки Крюкова, но ни единой странички, ни единого намека, имеющего отношение к «Тихому Дону», не обнаружили. Что касается «заветной тетрадки», якобы содержащей начальные главы «Тихого Дона» и затерявшейся в неизвестности, предполагаю, что это была тетрадка с черновиками очерков Ф. Крюкова «На тихом Дону», опубликованных в журнале «Русское богатство» в 1898 году (№№ 8—10), о которых говорилось выше.

586

Положительным результатом внимания к Крюкову стало переиздание его книг. Сбылось пожелание К. М. Симонова: теперь каждый желающий мог прочитать тексты Крюкова и убедиться, соразмерен ли масштаб дарования Крюкова великому роману. Убедиться, в частности, и в том, что чисто этнографический очерк Ф. Крюкова «На тихом Дону», конечно же, не был началом романа «Тихий Дон».

Поскольку петербургский архив Крюкова не содержал никаких материалов, позволяющих «срезать» Шолохова, — оставалась одна надежда — на тот самый «кованый сундучок». В нем, по преданию, были заключены бумаги из той части крюковского архива, которая хранилась на родине писателя в станице Глазуновской, куда он вернулся в марте 1917 и где находился до начала 1920 года.

«Антишолоховеды», введенные в заблуждение статьей Вл. Моложавенко, были уверены, что свой — немалый — глазуновский архив Крюков взял с собой в отступление. В действительности же архив оставался на попечении сестры Крюкова Марии Дмитриевны (она умерла в 1935 году) и его племянника Дмитрия Александровича Крюкова. Подполковник в отставке, он проживал в Ростове-на-Дону.

В 1974 году, когда началась новая атака на Шолохова, неутомимый К. Прийма разыскал племянника Ф. Д. Крюкова, а потом поделился с М. Мезенцевым результатами своих разговоров с ним о судьбе глазуновского архива. «Подполковник был неразговорчив, — пишет, со слов Приймы, Мезенцев, — но о существовании сундучка Прийме почему-то сказал. Грубоватая настойчивость Приймы не помогла, племянник категорически отказался даже показать содержимое сундучка.

В 1974 году Прийма рассказал о сундучке секретарю Ростовского обкома М. Е. Тесле. Тот решительно потребовал обещать племяннику любые деньги, но сундучок взять»¹³³. Племянник запросил за «сундучок», то есть за крюковский архив, пятьсот рублей. «Деньги он получил, а сундучок был опечатан, доставлен в облисполком.

Прийма все же упросил Теслю получить доступ к сундучку. По записке секретаря обкома Прийме разрешалось знакомиться с бумагами три дня. Тот читал их неделю»¹³⁴. С тех пор «кованый сундучок» снова исчез из поля зрения.

«Кованый сундучок» — это знаковый художественный образ, от которого Мезенцев не хочет отказаться. В действительности Прийма вел переговоры с Д. А. Крюковым не о «сундучке», а о крюковском глазуновском архиве, который хранился в обычных картонных коробках.

Открою секрет: так называемый «кованый сундучок», а в действительности — коробки с глазуновским архивом Ф. Д. Крюкова — находятся в ИМЛИ. Архив был передан в Институт мировой литературы им. А. М. Горького на излете перестройки из ЦК КПСС, куда попал в середине 70-х от того самого секретаря Ростовского обкома партии М. Е. Тесли, о котором пишет Мезенцев. Тот факт, что литературоведы из ЦК КПСС в свое время запросили этот архив из Ростова-на-Дону, подтверждает высказанное ранее предположение, что

587

партийная власть была обеспокоена нападками на Шолохова и, втайне от литературных и филологических кругов, пыталась сама разобраться в проблеме авторства «Тихого Дона».

Автограф рукописи рассказа «Четверо» Ф. Крюкова

Глазуновский архив Ф. Д. Крюкова пролежал в отделе культуры ЦК КПСС несколько лет. И лишь в 1990 году его руководители предложили

588

Институту мировой литературы забрать его. Тщательное исследование хранящегося в ИМЛИ глазуновского архива Крюкова показало, что и в нем не содержится ни единой строчки, подтверждающей, что Крюков — автор «Тихого Дона».

Напротив, — источники говорят об обратном.

ПИСАЛ ЛИ КРЮКОВ «БОЛЬШУЮ ВЕЩЬ?..»

1 февраля 1917 года, в канун Февральской революции, любимый ученик Ф. Д. Крюкова Д. Ветютнев, уроженец станицы Глазуновской и сам начинающий литератор, писал Крюкову: «Помните, Вы говорили, что собираетесь написать большую вещь на тему: казаки и война. Что же — работаете? Но, пожалуй, частые сдвиги с одного места на другое мешают сосредоточиться»¹³⁵.

В июньской книжке журнала «Новая жизнь» за 1915 г. Д. Ветютнев опубликовал под псевдонимом Д. Воротынский свою первую повесть «Суховы», посвященную родной станице Глазуновской. Естественно, он живо интересовался творческими планами своего учителя-земляка, был в курсе этих планов.

Из его письма Крюкову от 1 февраля 1917 года следует, что вплоть до начала 1917 года Крюков даже не начинал писать «большую вещь», посвященную донскому казачеству, что опровергает утверждение Вл. Моложавенко, будто до войны Крюков «начал работу над большим романом из казачьей жизни. Помешала война»¹³⁶. На эти слова журналиста постоянно ссылаются «антишолоховеды». В опровержение их приведем письмо Крюкова Серафимовичу от 14 августа 1913 года, в котором он сообщает: «перестал и голову ломать о том, чтобы написать какую-нибудь крупную (по размерам) вещь»¹³⁷ — в полном соответствии с тем, что он писал Короленко 9 ноября 1898 года, после публикации очерков «На тихом Дону»: «...больше о Доне я ничего не сумею написать...».

«Сумел» ли Ф. Д. Крюков написать «большую вещь» о Доне, о чем напоминал ему в письме от 1 февраля 1917 года Д. Ветютнев?

Позже Д. Ветютнев со всей определенностью заявлял: не сумел. В воспоминаниях о Крюкове, которые он писал, уже находясь в эмиграции, и которые мы уже приводили, Д. Ветютневым сказаны на этот счет более чем определенные слова. Сказаны со знанием дела и полной ответственностью, поскольку в последний раз он виделся с Ф. Д. Крюковым незадолго до его смерти — в августе 1919 года, когда тот на короткий срок вернулся из Новочеркасска в Глазуновскую, чтобы тут же уйти в действующую армию:

«— Ну, как дела? — спрашиваю после заметной паузы.

Махнул безнадежно рукой.

— Пропало... все...

Это была моя последняя встреча с певцом Казачества.

На другой день он покинул навсегда свой родимый угол — Глазуновскую.

Через два дня покинул и я Глазуновскую, вспомнив страшные слова Ф. Д.

589

Пропал... погиб и сам Крюков...»¹³⁸.

Ф. Д. Крюков — автор знаменитого стихотворения в прозе «Край родной», ставшего для белого казачества своего рода молитвой, гимном, — был для казачьей эмиграции культовой фигурой. И если бы были малейшие основания считать его еще и автором великой книги о казачестве — «Тихого Дона», такая возможность, конечно же, не была бы упущена. Но как уже говорилось выше, именно в среде белой русской эмиграции никем и никогда не высказывалось подобное предположение. Напротив. Напомним еще раз, в силу его важности, — высказывание Д. Ветютнева (Воротынского), человека, самого близкого к Крюкову среди белого казачества, который в зарубежье вырос в крупного публициста и историка:

«Во время нашего великого исхода из России на Дону было два крупных казачьих писателя: Ф. Д. Крюков и Р. П. Кумов. Первый умер, отступая с Донской армией на Кубани, второй умер в Новочеркасске. С Ф. Д. Крюковым я был связан многолетней дружбой, я был посвящен в планы его замыслов и если некоторые приписывают ему “потерю” начала “Тихого Дона”, то я достоверно знаю, что такого романа он никогда и не мыслил писать»¹³⁹.

Столь же определенной в отношении этой «мнимой легенды», как ее называл Д. Ветютнев, была, как мы убедились выше, и точка зрения казачьих атаманов П. Краснова и П. Попова, отвергавших самую возможность написания «Тихого Дона» Крюковым: «Язык не тот».

Белая казачья эмиграция не могла всерьез воспринять идею, будто автор «Тихого Дона» — Крюков — еще и потому, что, как уже указывалось, был жив и являлся активным деятелем в среде казачества сын писателя — Петр Федорович Крюков, который лучше, чем кто-нибудь другой, знал литературное наследство отца и неоднократно писал о нем. Петр Крюков — поэт, историк, публицист казачьего зарубежья, никогда не высказывал предположения, будто его отец написал «Тихий Дон».

На что же опираются «антишолоховеды» в своих утверждениях, будто все-таки Крюков писал «Тихий Дон»? На два высказывания: поволжского литературоведа Б. Н. Двинянинова и литератора П. И. Шкуратова — земляка Ф. Д. Крюкова.

В сообщении Б. Н. Двинянинова говорилось: «Все годы Гражданской войны Ф. Крюков провел на Дону. Вначале (1917—1918 гг.) он, по-видимому, не участвовал активно в политической жизни (есть данные, что в это время он жил в станице Глазуновской и работал над романом из жизни донского казачества), но в 1919 году он окончательно переметнулся в белогвардейский стан (был секретарем “донского правительства и редактором его официоза «Донские ведомости»”)»¹⁴⁰.

К сожалению, в сообщении Двинянинова отсутствует ссылка на источники сведений о том, что в 1917—1918 годах Ф. Д. Крюков «работал над романом из жизни донского казачества».

590

Между тем, такой серьезный знаток биографии и творчества Ф. Д. Крюкова, как В. М. Проскурин, нашел в сообщении Двинянинова ряд «несостоятельных, ничем не подкрепляемых утверждений»¹⁴¹.

Столь же резкий, суровый отзыв В. Проскурина получила и публикация сотрудника ростовской областной газеты «Молот» Вл. Моложавенко «Об одном незаслуженно забытом имени...», на которую как исходную и базовую опираются многие «антишолоховеды» и которую мы выше подробно проанализировали. «...Статьи обоих авторов наполнены ошибками фактического характера, относящимися к разным моментам биографии этого деятеля»¹⁴², — пишет В. Проскурин. Так, Вл. Моложавенко пишет: «Он начал работу над большим романом из казачьей жизни. Помешала война — Крюкова призвали в армию». Но «как учитель и ввиду слабого зрения, — замечает Проскурин, — Крюков в молодости был освобожден от призыва на военную службу, во время же первой мировой войны (когда ему было уже под 50 лет) он бывал на фронте в составе персонала так называемых думских санитарных отрядов и полевых госпиталей, как корреспондент, о чем он и сам говорит в своих статьях с фронта (например, в газете “Русские ведомости”)»¹⁴³.

Столь же недостоверно и утверждение Двинянинова, будто в 1917—1918 годах Крюков «не участвовал активно в политической жизни» Дона, а «работал над романом из жизни донского казачества». Здесь Двинянинов вступает в противоречие еще с одним глубоким и серьезным исследователем жизни и творчества Ф. Д. Крюкова — М. Астапенко, написавшим книгу «Его называли автором “Тихого Дона”» (Ростов-на-Дону, 1991). Сам М. Астапенко, так же, как и В. Проскурин, автором «Тихого Дона» Крюкова не считал. Любопытная закономерность: все исследователи жизни и творчества Ф. Д. Крюкова, так же, как и видные представители белоэмигрантского казачества, лично его знавшие, не считали, будто он написал «Тихий Дон».

М. Астапенко установил, что оказавшись на Дону, сразу после Февральской революции 1917 года, Крюков самым активным образом включился в политическую борьбу. Еще находясь в Петрограде, в марте 1917 года, Крюков принял участие в организации съезда казаков, на котором был создан Союз казачьих войск, вошел в этот Союз и стал автором его программы¹⁴⁴.

«...Снова, как в далеком 1906 году, Крюков окунается в водоворот политических событий. Перебравшись из Петербурга на Дон, он совершает поездки по станицам и хуторам, выступая с яркими речами на казачьих кругах и съездах, одновременно не оставляя публицистической деятельности»¹⁴⁵. Его статьи публикуются на страницах «Русского богатства» и «Русских ведомостей».

С весны 1917 года возрождается деятельность Войскового Казачьего круга, и Крюков избирается депутатом от родной станицы Глазуновская. «Он активно включается в деятельность круга, популярность его растет, его имя стоит рядом с именами Каледина и Богаевского в списке казачьих кандидатов в депутаты Учредительного собрания»¹⁴⁶.

591

Эта бурная общественно-политическая деятельность Крюкова находится в явном противоречии с утверждением не только Б. Н. Двинянинова, но и П. И. Шкуратова, земляка Крюкова, который, как пишет Р. Медведев, «в своих воспоминаниях... приводит слова Марии (сестры Ф. Д. Крюкова. — Ф. К.): “Федя все пишет и пишет и даже боится выходить в сад. Письма идут, но он их все мне отдает, не читая, говорит: “Ответь, Маша, если нужно, а лучше всего сожги! Я пишу и не хочу ничего знать: пока мне хватит и этого”». Шкуратов вспоминает, продолжает далее Р. Медведев, что и его Крюков принимал тогда очень неохотно. «Все шумишь, — говорил он. — Шуми, а я пока подожду, да и хочется писать и хорошо пишется». В письме к московскому литератору А. В. Храбровицкому (от 2 марта 1970 года) Шкуратов сообщал: «Хорошо помню номер Усть-Медведицкой газеты “Сполох”, в котором было написано интервью Крюкова корреспондентам, где Крюков подробно говорил о своем новом романе “Тихий Дон”, первую книгу которого он закончил. В этой же газете были напечатаны и 7 писем Короленко Крюкову. Почти дословно, — свидетельствует Шкуратов, — помню один абзац письма Короленко Крюкову, где Владимир Галактионович пишет: “Вы напрасно сетуете на бестемье. Ваша область — это ОБЛАСТЬ ВОЙСКА ДОНСКОГО и ее, область, Вы пишете, и этого от Вас мы и ждем”.

Свидетельство П. Шкуратова, — замечает Р. Медведев, — подтверждает мою гипотезу о том, что лучший во всех отношениях первый том “Тихого Дона” был создан еще до 1920 года и почти в завершенном виде попал молодому Шолохову. Иным является мое мнение относительно второго тома...»¹⁴⁷.

Свидетельство Шкуратова — единственное документальное свидетельство, которое предлагает «антишолоховедение» в доказательство того, что именно Крюков писал «Тихий Дон». Однако, и его документальность крайне сомнительна. «Воспоминания» Шкуратова, на которые опирается, как обычно, без всякой ссылки, Р. Медведев, нами не обнаружены. Его письмо Храбровицкому найти также не удалось. Газеты «Сполох», издававшейся в 1918 году в станице Усть-Медведицкой, в Москве нет. Сам Р. Медведев этой газеты также не видел. «Г. Ермолаеву, конечно, легче, чем мне, проверить достоверность этого свидетельства»¹⁴⁸, — писал Медведев в своем «Ответе профессору Герману Ермолаеву» («Вопросы литературы». 1989. № 8). Профессор Г. Ермолаев так оценил степень достоверности свидетельства П. Шкуратова:

«Воспоминания Прохора Шкуратова (выделено мной. — Ф. К.), на которые опирается Медведев, слишком расплывчаты. Не ясно, над каким произведением и когда работал Крюков, ведя затворнический образ жизни. <...>

Не подкреплено хотя бы приблизительной датой и свидетельство Шкуратова о том, что в газете “Сполох” он читал интервью Крюкова, в котором тот говорил о завершении первой книги своего романа “Тихий Дон”. В той же газете Шкуратов якобы видел семь писем Короленко к Крюкову. В одном из них Короленко советовал Крюкову не

592

жаловаться на “бестемье”, а писать об Области Войска Донского. Действительно, близкие к этим слова находятся в письме Короленко, напечатанном в ростовском еженедельнике “Донская волна” от 18 ноября 1918 года. Однако это письмо датировано 11 ноября 1898 года и не имеет никакого отношения к “Тихому Дону”. Девять больших страниц упомянутого номера “Донской волны” посвящены Крюкову в связи с 25-летием его литературной деятельности. В этом же номере говорится, что в юбилейном сборнике “Край родной”, изданном интеллигенцией Усть-Медведицкой станицы, помещено несколько писем Короленко Крюкову. Возможно, что Шкуратов видел этот сборник, но весьма сомнительно, чтобы в нем находились слова Крюкова о завершении первой книги “Тихого Дона”. Р. Медведев знаком с “Краем родным” и, по всей вероятности, не обнаружил в нем подобного заявления. Показательно, что ни статьи о Крюкове в “Донской волне” от 18 ноября, ни отчет о праздновании его юбилея в Усть-Медведицкой, напечатанный в том же журнале 9 декабря, не содержат и намека на его работу над большим романом. Трудно себе представить, чтобы “Донская волна” обошла молчанием столь важное событие в жизни юбиляра.

О ненадежности Шкуратова как свидетеля мне писал 21 марта 1983 года В. Проскурин, который имел возможность установить недостоверность его утверждений относительно Крюкова. Кстати, Проскурин, большой знаток Крюкова, был уверен, что “Тихий Дон” написан Шолоховым»¹⁴⁹.

Проскурин хорошо знал П. И. Шкуратова, так как оба они были земляками Крюкова: Проскурин — сыном глазуновского атамана, а Шкуратов — сыном глазуновского священника. О Шкуратове идет речь и в «Приложении» к «Стремени “Тихого Дона”», где сказано, будто Шкуратов был в числе «провожавших Крюкова» в отступление: «Священник Шкуратов и его сын. Ш. ведь как-то приобрел архив в этом гнезде (сундучок и проч.). Молодой Шкуратов (П. И.) — писатель, долгий житель ГУЛага, а не мог ли кое-что и сам записать? Ведь и ему тогда (в 1920-м) могло быть около 20 лет. О П. И. Шкуратове, авторе “Павла Курбатова”»¹⁵⁰.

Шкуратова хорошо знал краснодарский писатель Георгий Георгиевич Степанов, который читал рукопись романа П. И. Шкуратова «Павел Курганов» (а не «Курбатов», как сказано в «Стремени “Тихого Дона”»). В своем письме в ЦК КПСС с целью опровержения «клеветнических слухов о Шолохове» Степанов предложил опубликовать автобиографическое повествование П. И. Шкуратова «Павел Курганов», в котором подробно изложен творческий путь Крюкова. «П. И. Шкуратов являлся близким другом Крюкова, — сообщал Г. Г. Степанов. — Он сохранил весь литературный архив писателя после его смерти в 1920 году... П. И. Шкуратов умер в 1973 в доме престарелых инвалидов (поселок Большаново, Калининградской области)»¹⁵¹.

Г. Г. Степанов неточен в одном: П. И. Шкуратов хранил не весь архив Ф. Д. Крюкова, а только часть его, переданную ему в начале 60-х годов Асеевой. Впоследствии по ее же просьбе он сдал этот архив в Государственную библиотеку им. В. И. Ленина¹⁵².

593

Из письма Г. Г. Степанова следует, что автобиографический роман П. И. Шкуратова «Павел Курганов», в котором рассказано о творческом пути Крюкова, не только не подтверждал версию об авторстве Крюкова, но опровергал ее. По этой причине Степанов и предлагал опубликовать этот, к сожалению, утраченный ныне роман.

Имеются еще два дополнительных свидетельства о том, будто Крюков в конце своей жизни пытался работать над «большой вещью» — оба они обнаружены Ермолаевым и приведены в его статье «О книге Р. Медведева “Кто написал “Тихий Дон”?». Так, эмигрант «П. Маргушин, работавший с Крюковым в газете “Донские ведомости” в 1919 году, вспоминает, что Крюков рассказывал ему о своих планах написать роман о вторжении большевиков и послал его в поездку для сбора материалов об этом. Земляк Крюкова, писатель Сергей Серапин (Пинус), заверяет нас, что Крюков унес с собой в могилу “Войну и мир” своего времени, которую он задумывал написать»¹⁵³. Оба эти свидетельства касаются замыслов писателя на будущее, после 1919 года, которые он при жизни никак не мог реализовать.

Таким образом, «антишолоховедение» не обладает ни одним хоть сколько-нибудь надежным свидетельством, что Крюков вообще писал какую-то «большую вещь» о Доне.

Впрочем, по большому счету, для решения проблемы авторства «Тихого Дона» не имеет значения, писал ли Крюков или не писал «роман из жизни донского казачества» в 1917—1920-х годах. Значение имеет одно: что это был бы за роман? Являлся ли бы он и в самом деле тем «Тихим Доном», который вошел в историю литературы как самая великая книга русской литературы XX века, или это была бы совершенно другая книга? И ответ тут может быть только один — к «Тихому Дону», который мы все знаем, Ф. Д. Крюков не имел никакого отношения.

НЕНАПИСАННЫЙ РОМАН

Поскольку текст романа о казачестве, над которым якобы работал Крюков, отсутствует, воспользуемся и мы правом выстроить гипотезу и предположить, хотя бы в самых общих чертах, что это был бы за роман.

Вне всякого сомнения, в этом ненаписанном романе не могла не найти отражение биография, жизненный и духовный опыт самого Крюкова. Всмотримся еще раз в его биографию.

Ф. Д. Крюков родился и вырос на Дону, в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа, знал и любил Дон, его обычаи, песни, фольклор.

Закончив историко-филологический институт в Петербурге, он преподавал в Орле и Нижнем Новгороде, в 1906 году избирался депутатом 1-й Государственной Думы от казачьего населения Дона, выступал против использования казаков в карательных полицейских акциях, после чего был заключен на 3 месяца в петербургские «Кресты».

594

По слабости зрения в Первую мировую войну был на фронте эпизодически — в составе организованного Думой санитарного поезда и корреспондента газет. После Февральской революции вернулся на Дон.

По складу литературного дарования Крюков скорее очеркист, публицист, чем беллетрист. Его судьба в основном была связана с либерально-народническим журналом «Русское богатство» В. Г. Короленко. Он дружил со своим земляком А. С. Серафимовичем, был знаком с А. М. Горьким, в юности поддерживал тесные связи со своим земляком Филиппом Мироновым. Крюков вошел в литературу как бытописатель народной жизни Дона. Либеральный народник по своим первоначальным убеждениям, один из основателей партии «народных социалистов», близкой к трудовикам, он и в прозе своей, как было показано выше, вплоть до перелома в своем мировоззрении в пору мировой и Гражданской войны, придерживался либерально-народнической традиции, — пока германская, а потом Гражданская война не перевернули его политических убеждений. Этот мировоззренческий перелом, о котором в 1931 году писал в своих воспоминаниях о Крюкове и Д. Ветютнев, писатель Анатолий Знаменский характеризовал следующим образом:

«Судьба Ф. Д. Крюкова — видного донского писателя начала века, ближайшего сотрудника В. Г. Короленко в журнале “Русское богатство”, которому в некоторых окололитературных кругах до сих пор приписывается соавторство в создании великой художественной эпопеи XX века — “Тихого Дона”, может быть интересной для нас как раз с другой стороны: почему и как Ф. Д. Крюков, общественный деятель, демократ, депутат I Государственной думы, писатель архилиберального толка, сразу же после февраля 1917 года вдруг отошел от привычного круга людей и идей, покинул Петроград и, возвратившись на Дон, стал убежденным сторонником генерала Каледина и почетным секретарем Войскового круга при генерале Краснове? Как он смог в час решительного выбора осенью 17-го порвать с прежней “интеллигентной” публикой, освободиться от псевдодемократических химер и встать безраздельно под знамя патриотических сил, причем — даже не рядовым участником движения, а его идеологом?..

Это был разрыв не только трудный, но героический, равный подвигу и самоотречению...»¹⁵⁴.

А. Знаменский замечает, что это была одновременно и драма разрыва с ближайшими друзьями-одностаничниками — Серафимовичем и Филиппом Мироновым. «Что касается Ф. К. Миронова, то он по своей нравственной сути был воспитанником этих двух писателей-земляков, а Серафимович в молодости даже готовил юного Филиппа Миронова к сдаче за курс гимназии экстерном в Усть-Медведицкой. И вот они оба, столь же убежденно и решительно, ушли в “красный стан”»¹⁵⁵.

Мировоззренческий перелом, который привел к разрыву с такими друзьями демократической юности, как Филипп Миронов, не мог не найти отражения в романе, если бы Крюков его написал. Можно

595

предположить, прежде всего, что роман, который писался бы Крюковым после 1917 года, не был бы либерально-народническим по своим позициям, приписываемым гипотетическому «автору» «Тихого Дона» литературоведом Д*.

Крюков по природе своего художественного дарования был документалистом, и в своей прозе шел за собственной биографией и внутренним поиском истины.

Один из исследователей его творчества, В. Литвинов, подметил характерную особенность его прозы:

«Крюков принадлежал к тому ряду писателей, которым не свойственно “фантазирование”, замысловатые сюжетные изыски. Его проза бытописательна, очеркова, отталкивается от непосредственно наблюденного. <...> Такая особенность прозы Крюкова позволяет последовательно проследить ее “параллель” с жизненной биографией автора»¹⁵⁶.

И, действительно, десять лет преподавания в Орле и Нижнем Новгороде нашли отражение в «Картинках школьной жизни» (1904), повестях «Из дневника учителя Васюхина» (1903) и «Новые дни» (1907), рассказах «Спутники» (1911), «Неопалимая купина» (1912). Период религиозно-нравственных исканий, когда Крюков увлекался паломничеством и даже собирался уйти в священнослужители, отразился в рассказах «К источнику исцелений» (1904), «Сеть мирская» (1912), «Без огня» (1912), воспоминаниях «О пастыре добром» (1915). Избрание в Государственную Думу, отсидка в «Крестах» вызвали к жизни рассказы «Встречи» (1906), «У окна» (1909), «В камере № 380» (1910), записки «Первые выборы» (1916).

Революция 1905 года нашла отражение в повестях «Шаг на месте» (1907), «Зыбь» (1909), «Шквал» (1909), «Мать» (1910). Путешествиям по Дону, Волге, Оке посвящены путевые очерки «На тихом Дону» (1898), «Меж крутых берегов» (1912), «Мельком» (1914).

Первая мировая война вызвала к жизни очерки и рассказы «Четверо», «Душа одна», «Ратник», «Мамет-оглы», повесть «Группа Б.» (1916). Наконец, Февральская революция, Гражданская война на Дону высекли очерк «Обвал» (1917), статьи в донских газетах «В углу» (1918), «Войсковой круг» (1919), «После красных гостей» (1919), «Усть-Медведицкий боевой участок» (1919), десятки других публицистических выступлений в «Донских ведомостях», «Донской речи» и других местных изданиях.

Станичной жизни были посвящены повести Крюкова «Казачка» (1896), «Счастье» (1911) и «Офицерша» (1912), рассказы «Пособие» (1894), «Клад» (1897), «В родных местах» (1903), «На речке лазоревой» (1911), наконец, знаменитое стихотворение в прозе «Край родной» (1918), ставшее заклинанием восставшего казачества.

При жизни Крюкова вышли две книги его рассказов: «Казацкие мотивы. Очерки и рассказы» (СПб., 1907) и 1-й том «Рассказы» (М., 1914), — к сожалению, очень маленьким тиражом и не имевшие успеха.

Когда в 1914 году в Московском книгоиздательстве писателей вышел первый том рассказов Ф. Д. Крюкова, — вспоминает Д. Воротынский, — «пошел он плохо и Ф. Д. крайне нервничал <...>

596

На первом томе он заработал что-то совсем мало...»¹⁵⁷. Отзываясь на первый том «Рассказов» Крюкова, рецензент журнала «Северные записки» писал: «О Ф. Крюкове нельзя писать без некоторого чувства обиды за этого талантливого художника, до сих пор, к сожалению, мало известного широким кругам русских читателей. Отчасти в этом виноват сам писатель, печатавший свои произведения почти исключительно только в одном журнале (“Русское богатство”), да и то сравнительно редко. <...> Само собой разумеется, что при таких условиях Ф. Крюкова узнали только немногие...»¹⁵⁸.

Так что нет ничего удивительного в словах Шолохова о том, что он не читал Крюкова¹⁵⁹.

Авторитет и слава Ф. Д. Крюкова резко выросли на Дону в 1917—1920 годы — вследствие его активной общественно-политической и публицистической деятельности в поддержку белого движения, особенно после написания им двух стихотворений в прозе — «Край родной» и «Пирамиды».

«Пирамиды» были культовым местом в Усть-Медведицкой. Так называлась гора, подобная той, которая возвышалась над окрестностями станицы Каргинской или хутора Татарского в «Тихом Доне». «Пирамиды» назвал свой, к сожалению, утраченный в эмиграции, незаконченный роман донской писатель Роман Кумов. Его тоже называли в качестве возможного автора «Тихого Дона», не зная, что Кумов умер до Вёшенского восстания, в феврале 1919 года.

«Убитая молодежь в первом бою с Мироновым из отряда партизан подъесаула Алексеева, в числе 13 трупов, была похоронена в общей могиле, на высшей точке горного берега Дона, в четырех верстах от Усть-Медведицкой, называющейся “Пирамидой”, — писал, находясь в эмиграции, земляк Ф. Крюкова, П. Скачков. — <...> В ясные летние дни с “Пирамиды” открывается редкая по красоте картина беспредельной Донской степи, с извивающимся на много десятков верст вокруг нее Доном и красивыми степными притоками его, — Хопром и Медведицей. По радиусу в 80 верст с “Пирамиды” видны станицы и хутора, утопающие в зелени садов и левад, с белеющими в них колокольнями церквей.

Легкой синеватой дымкой, среди зеленеющих лугов, отмечены пути Старого Дона, Медведицы и Хопра, и какой-то особой грустью веет от картины кажущихся беспредельными пустыни сыпучих песков, левого берега Дона...

У подножия “Пирамиды”, на берегу Дона, с впадающей в него с противоположной стороны Медведицей красиво расположился Усть-Медведицкий Преображенский монастырь, так много раз воспетый Федором Дмитриевичем Крюковым и Романом Петровичем Кумовым в их произведениях, придающий какую-то особую мягкость и теплоту общей картине...

Нужно было видеть Ф. Д. Крюкова, присутствовавшего на похоронах этих первых жертв “гражданской” войны, чтоб понять его душевное состояние...»¹⁶⁰.

Надо ли говорить, что и в своей «большой вещи», посвященной родному краю в пору его развала и раздора, Крюков, с его страстью к

597

документализму, не обошел бы молчанием ни гору «Пирамиду», ни братскую могилу на ней, где похоронены юные бойцы из отряда партизан подъесаула Алексеева, погибшие в схватке с отрядами Филиппа Миронова, ни самого подъесаула Алексеева и, уж конечно, Филиппа Миронова, отношения с которым у Крюкова с юности были завязаны в «калмыцкий узелок», потуже, чем у Григория Мелехова и Степана Астахова... В «романе из жизни донского казачества», если бы он был написан, Ф. Крюков никак не мог бы пройти и мимо картины родных ему мест на Дону и его степных притоков — Хопра и Медведицы, тех станиц и хуторов Усть-Медведицкого округа, которые в радиусе 80 верст видны с «Пирамиды», обойти молчанием облик тех мест, где он жил, которые любил и хорошо знал.

Нам представляется оправданным недоумение Г. Ермолаева: «Даже если Крюков начал писать роман до революции, можно удивляться, почему он стал бы выбирать для места действия Вёшенский округ: расположенная примерно за 100 миль от Глазуновской, Вёшенская принадлежала к соседнему Донецкому округу, и нет никаких данных о том, что Крюков интересовался этой станицей до или после первой мировой войны. Его рассказы и очерки о казаках, как правило, разыгрывались в его родном округе»¹⁶¹.

Понятно и удивление Шолохова, высказанное в беседе с Г. Хьетсо. Как Крюков «попал в претенденты на авторство романа, — недоумевал, по словам Г. Хьетсо, Шолохов. — Ведь Крюков жил в Глазуновской, находящейся в 110 километрах оттуда. Какие у него могли быть знания о событиях в районе Вёшенской, где происходит действие “Тихого Дона”? К тому же в романе выведены жители соседних станиц и хуторов. Так, прототипом Григория Мелехова послужил Харлампий Ермаков из хутора Базки, с которым с отроческих лет Шолохов был знаком и с которым не раз беседовал. Крюков же вообще не знал этих людей!»¹⁶².

В главе «Прототипы свидетельствуют» мы наглядно показали, насколько глубоко и всеобъемлюще привязан «Тихий Дон» к «малой родине» М. А. Шолохова, Вёшенскому округу, в котором он родился и вырос, топографию и топонимику которого хорошо знал. Даже в главах, где действие развивается за пределами Донщины, роман тесно связан с биографией писателя, с местами, биографически знакомыми Шолохову.

Но в тексте шолоховского романа полностью отсутствуют те географические и топографические реалии, которые связаны с родиной и биографией Крюкова: здесь нет названий станиц, хуторов, приметных мест Усть-Медведицкого округа, равно как и городов Нижний Новгород или Орел, где жил Крюков. Если «Тихий Дон» написал Крюков, то как объяснить присутствие в тексте романа — причем всеобъемлющее присутствие — реалий топографии и топонимики станицы Вёшенской и ее хуторов и полное отсутствие хоть каких-нибудь ниточек, которые привязывали бы место действия романа к Усть-Медведицкому округу?

Неожиданный ответ на этот тупиковый для «антишолоховедения» вопрос предложил М. Мезенцев.

598

В свое время, до появления книги «Стремя “Тихого Дона”», после которой М. Мезенцев поменял свое отношение к Шолохову, работая в районной вёшенской газете, он напечатал немало дифирамбов «писателю-борцу, писателю-гуманисту», к которому «тянутся человеческие сердца». «Тропами шолоховских героев» Мезенцев пешком исходил Вёшенскую округу, показав, что именно она была «географическим прообразом» «Тихого Дона» и «Поднятой целины»¹⁶³.

Превратившись в «антишолоховеда», он, тем не менее, вынужден был признать в книге «Судьба романов»:

«В “Тихом Доне” названия всех (!) населенных пунктов, за исключением хутора Татарского — подлинные»¹⁶⁴. Восклицательный знак в тексте принадлежит М. Мезенцеву.

Но если это так, то какое отношение к «Тихому Дону» мог иметь Крюков? Ведь это все — названия станиц и хуторов Вёшенского округа. Причем, как показал сам же Мезенцев, топография и топонимика вёшенской местности представлены в романе с удивительной, пунктуальной точностью.

Мезенцев, как ему кажется, нашел выход из этого, вроде бы, безвыходного для него (и «антишолоховедения») положения. Оказывается, все географические названия в романе «Тихий Дон» просто-напросто были изменены, и поменял их тесть Шолохова Громославский! Когда он получил в свои руки крюковскую рукопись в переметных сумах, пишет Мезенцев, — он и осуществил эту грандиозную операцию по переименованию: «На Громославском лежала и забота о географической привязке романа. <...> Работа сложная, требующая безукоризненной ориентации на местности. Выполнена она великолепно»¹⁶⁵.

Ответ поистине детский. Подобные переименования еще, быть может, и можно было бы произвести, если бы названия всех этих географических мест были вымышленными.

Но в романе они подлинные и привязаны не только к местности, но и к романному действию, которое происходило не в Усть-Медведицком, а Вёшенском округе, к реальным историческим событиям. И если поменять названия населенных пунктов, а также рек, логов, буераков, всей топонимики в «Тихом Доне», видоизменив географическую привязку романа, то в таком случае надо было бы изменить и место действия Вёшенского восстания, перенеся его из Верхнедонского в Усть-Медведицкий округ. Но это было бы уже другое восстание, развивавшееся в другое время и с другими героями. Куда деть, в таком случае, отца Виссариона и Лукешку-косую, купца Мохова и десятки других прототипов героев «Тихого Дона», которых знал Шолохов, но которые не были известны Крюкову; как быть с Григорием Мелеховым и Павлом Кудиновым, со всем 12-м Донским казачьим полком, формировавшимся, как известно, в Вёшенской, а не в Усть-Медведицкой?

Помимо географии и топографии применительно к местности Вёшенского мятежа существует и более широкий вопрос — о географии и топографии применительно к театру военных действий не только в период восстания, но и Первой мировой войны. Как указывалось выше,

599

веским доводом в пользу авторства Крюкова было бы то, что Крюков был на мировой войне, а Шолохов не был по своему десятилетнему возрасту.

Крюков, как уже говорилось, не был призван в армию по причине слабого зрения, однако побывал на фронте в качестве репортера и в составе санитарного поезда. Но этот его опыт никак не отразился в «Тихом Доне». «Медведеву кажется, — пишет в связи с этим Г. Ермолаев, — что многие эпизоды в “Тихом Доне” как в зеркале отражают личный опыт Крюкова в мировой, а затем и в гражданской войне. Добрая часть этих аналогий базируется, однако, на смутных и ошибочных допущениях»¹⁶⁶. Крюков не мог быть очевидцем, а уж тем более — участником тех военных событий в 1914—1916 годах, происходивших в основном в Галиции, о которых Шолохов узнал от Харлампия Ермакова и других казаков 12-го Донского казачьего полка и которые описаны в «Тихом Доне». Первые три месяца войны Крюков провел преимущественно в Глазуновской и в Петрограде и лишь поздней осенью 1914 года отправился на турецкий фронт, где после недолгого путешествия присоединился к 3-му госпиталю Государственной думы в районе Карса¹⁶⁷. В Галицию он попал зимой 1914 года, вместе с тем же госпиталем Государственной думы, когда 12-й Донской казачий полк, главный военный фигурант в «Тихом Доне», воевал уже в Румынии. В очерках и статьях Крюкова, посвященных Первой мировой войне, не существует ни одного пересечения, ни одной ниточки, связывающей скромный военный опыт Крюкова с теми боевыми частями, действие которых описано в романе. Г. Ермолаев пишет: «Характерным для политических взглядов автора “Тихого Дона” является, по словам Медведева, беспощадное осуждение “империалистической войны”, русских генералов и офицеров, и особенно генерала Краснова (с. 69). Однако это не может считаться характерным для Крюкова. Ни одна строчка в его произведениях не содержит осуждения “империалистической войны”. С самого начала первой мировой войны он считал патриотическим долгом каждого русского защищать свою страну, и он оплакивал развал русской армии в 1917 году»¹⁶⁸.

Так что «большая вещь на тему: казаки и война», которую намеревался написать Крюков, была бы написана на ином реальном жизненном материале и с иным отношением к войне. Крюкова никто бы не рискнул обвинять в «пацифизме», как это имело место в отношении Шолохова.

И, наконец, совершенно другой роман, резко отличающийся от «Тихого Дона», написал бы Крюков, если бы после 1917 года он обратился к Гражданской войне на Дону. Это не был бы роман о Вёшенском восстании 1919 года. Для работы над таким романом у Крюкова уже не было времени: начиная с конца августа 1919 года он находился в действующей армии в самом пекле войны, а в феврале 1920 года умер.

И если бы Крюков писал роман о Гражданской войне на Дону, он посвятил бы его, конечно же, прежде всего восстанию 1918 года, которое проходило в его родных местах и сразу же захватило его в свой

600

водоворот. Оба его знаменитых стихотворения в прозе — и «Край родной», и «Пирамиды», посвященное «Братской могиле» на горе «Пирамида», где покоилась убитая молодежь в первом бою с Мироновым, — связаны с личным участием Крюкова именно в этом восстании. Между тем, в «Тихом Доне» Усть-Медведицкие события в пору восстания 1918 года, как это было показано выше, слышны только в отдаленных отзвуках. Они слышны в главах, где рассказывается об уничтожении 17 апреля 1918 г. казаками Мигулинской станицы и ее хуторов Тираспольского отряда 2-й Социалистической армии, и об экспедиции Подтелкова, окруженной и уничтоженной верхнедонскими казаками в хуторе Пономареве 27 апреля (10 мая) 1918 года.

События в низовских станицах и Усть-Медведицком и Хоперском округах в «Тихом Доне» присутствуют чисто информационно: «...Низовая станица и округа были сплошь захлестнуты контрреволюционным мятежом... Лишь на севере, в Хоперском и Усть-Медведицком округах теплились очаги революции» (2, 289).

Как известно, в Вёшенском восстании 1919 года Усть-Медведицкая, Глазуновская и другие станицы Усть-Медведицкого округа участия не принимали, между тем как в восстании 1918 года они находились в самом центре событий. Именно в Усть-Медведицком округе революционные силы, возглавляемые Филиппом Мироновым, оказали наиболее жесткое сопротивление восставшему против советской власти белому казачеству. И в эпицентре этого противостояния оказался Крюков — духовный лидер белого сопротивления на Дону. Ситуация тем более драматичная, что противостоял ему Миронов — не только близкий друг детства и юности, но и недавний единомышленник по борьбе за демократизацию России, трудовик-народник по исходной идеологии. Во время революции 1905—1907 годов оба они выступали против использования казаков для подавления демонстраций и репрессий против «внутренних врагов». Оба пострадали — Крюков был посажен в «Кресты», а Миронов изгнан из армии. И вот теперь недавние друзья оказались по разные стороны баррикад!

В 1918 году Крюков печатает в двух номерах газеты «Донские ведомости» очерк «В гостях у товарища Миронова. Рассказ подхорунжего Б. Зеленова»¹⁶⁹ — о своем прежнем друге, превратившемся в непримиримого врага, об истории зарождения казачьего сопротивления советской власти в Усть-Медведицком округе¹⁷⁰.

Очерк наполнен выразительными деталями, характеризующими начало казачьего восстания против Советов в начале 1918 года, атмосферу борьбы между «красными» и «кадетами» в 1918 году, руководителя «красных» отрядов Миронова.

Об обстоятельствах этой борьбы подробно рассказал ее активный участник, соратник Ф. Крюкова П. Скачков в статье в «Донской летописи» (1923. № 1. Вена): «После захвата власти большевиками в Усть-Медведицком округе, во главе с Войсковым Старшиной Мироновым (Ф. К.), 21 января 1918 г., Ф. Д. Крюков жил в своей Глазуновской станице, в 39 верстах от Усть-Медведицкой, изредка наезжая в нее повидаться с своими друзьями и навестить сына, учившегося в реальном училище.

601

Когда в конце апреля в округе началась вооруженная борьба казаков-“кадет” с их противниками казаками-“мироновцами”, изгнанный из станицы Усть-Медведицкой “Революционный Совет” Миронова перенес свою резиденцию к железной дороге в слободу Михайловку, откуда и руководил всеми операциями. <...>

Шла подготовка и в Усть-Медведицкой, но у казаков-кадет не было оружия, кроме шашек, не было патрон, даже на имевшееся ничтожное число винтовок. <...>

Воодушевленная учащаяся молодежь шла в бой, вооруженная одними палками, и доставала себе оружие у красных. <...>

Один за другим приставали нейтральные хутора к восставшим и высылали свои отряды за Дон на помощь бившимся там казакам.

И целые дни на вершине Пирамиды, ставшей теперь “исторической” точкой округа, — стояли толпы народа, молча, пристально всматриваясь в даль Задонья, где на широком, многоверстном пространстве горели отдельные хутора и кое-где рвалась над ними шрапнель... гудели орудия.

А по дорогам зеленеющей майской степи из присоединявшихся хуторов, с заунывными казачьими песнями, полными грусти, тянулись змейки казачьих отрядов, шедших к Дону на сборный пункт.

Далекой, эпической стариной, обвеянной грустью, веяло от всей этой картины...

На горе часто бывали Федор Дмитриевич Крюков и Роман Петрович Кумов»¹⁷¹.

Нет сомнения, что если бы Крюков писал роман о казачестве в Гражданской войне на Дону, это был бы роман, прежде всего, о казачьем восстании в его родных местах в 1918 году. И в центре его был бы не Татарский курган, как в «Тихом Доне», а гора «Пирамида», и хутора не по Дону и Чиру, как у Шолохова, а по Хопру и Медведице. И это были бы совершенно другие станицы и хутора, населенные иными людьми. По авторскому миросозерцанию и мировидению этот роман был бы убежденно «кадетским», однозначно белогвардейским, лишенным нерва внутреннего противоречия, которым отмечен «Тихий Дон».

Мог ли Крюков в романе о Гражданской войне на Дону обойти этот свой собственный драматичный жизненный опыт? Разве обошел бы Крюков молчанием фигуру Филиппа Миронова, своего друга-врага, игравшего ключевую роль в Гражданской войне на Дону в 1918 году?

Трудно понять, почему Р. Медведев, написавший вместе с С. П. Стариковым книгу «Жизнь и гибель Филиппа Кузьмича Миронова», завершенную в 1973 году, в своей следующей книге «Загадки творческой биографии Шолохова», которую он писал в конце 1974 года, не коснулся этой проблемы взаимоотношений Филиппа Миронова с Крюковым, равно как и вопроса о том, как и эта проблема соотносится с проблемой авторства «Тихого Дона». Ведь если предположить, что автор «Тихого Дона» Ф. Д. Крюков, то с неизбежностью возникает это недоумение: почему в «Тихом Доне» практически отсутствуют реалии Донского восстания 1918 года, особенно драматично развивавшегося в Усть-Медведицком округе, почему отсутствует Филипп Миронов в качестве прототипа, куда пропала топография и топонимика Усть-Медведицкого округа? Почему действие

602

романа разворачивается в другом месте (Вёшенский, а не Усть-Медведицкий округ) и в другое время (Вёшенское восстание 1919 года, а не Усть-Медведицкое восстание 1918 года)? Вне всякого сомнения, Р. Медведев не мог не задумываться над этими вопросами, которые изначально ставят под сомнение авторство Крюкова. Не по этой ли причине в книге «Жизнь и гибель Филиппа Кузьмича Миронова» автором «Тихого Дона» называется М. Шолохов?

«В романе “Тихий Дон” М. Шолохов пишет о расстрелах не только богатых казаков или офицеров, но и рядовых казаков, а также о возмущении всего казачества этими расстрелами»¹⁷², — заявляют Р. Медведев и С. Стариков, привлекая М. Шолохова как автора «Тихого Дона» в союзники в ходе своего анализа причин Верхнедонского восстания. «В своем романе Шолохов пишет обо всем этом лишь как о злоупотреблениях местных ревкомов... <...> Сказать больше перед началом 30-х годов Шолохов и не мог, да и за сказанное ему досталось тогда немало»¹⁷³, — продолжают они свою мысль. «Подробно описывая возникновение и развитие Вёшенского восстания, М. А. Шолохов в своем “Тихом Доне” не скрывает и <...> крайнего ожесточения борьбы с обеих сторон»¹⁷⁴.

Как видите, книга Р. А. Медведева и С. П. Старикова «Жизнь и гибель Филиппа Кузьмича Миронова» не оставляет сомнений, что, по мнению авторов, «Тихий Дон» принадлежит Шолохову.

Значит ли это, что критика позиции Р. Медведева по вопросу авторства «Тихого Дона» со стороны Г. Ермолаева и других шолоховедов в данном случае возымела действие? Этого нельзя исключить.

Знаменательно, что, публикуя в 1989 году в журнале «Вопросы литературы» главу из своей книги, озаглавленную «Если бы “Тихий Дон” вышел в свет анонимно», Р. Медведев предварил ее следующим «Предисловием к публикации»:

«Я не обвиняю Шолохова в плагиате, хотя я также думаю и об использовании какой-то рукописи или даже многих рукописей и мемуаров. Но я думаю, что, исследуя феномен “Тихого Дона”, мы не только должны искать разгадку в истории революции, но мы можем гораздо лучше, чем раньше, понять через историю этой великой книги историю, судьбу и последствия нашей революции»¹⁷⁵.

В таком случае, о чем спор? Позиции шолоховедения и «антишолоховедения» сближаются? Дело литературоведов — установить, какие рукописи, мемуары, архивы, письма использовал Шолохов в процессе работы над своим романом — важно только выявить их, найти, проанализировать. Использование разных источников — естественный и правомерный процесс творчества любого художника, особенно если он разрабатывает историческую проблематику.

В телевизионной передаче «Писатель и вождь. Сталин и Шолохов» (первый канал, 24 мая 2004 г.) Р. Медведев прямо заявил о великом романе XX века «Тихий Дон» как творении Шолохова, публично и честно подтвердив изменение своей позиции.

Несколько изменил свою позицию и А. И. Солженицын, — и это, видимо, также последствия критики со стороны шолоховедов, прежде всего Г. Ермолаева и Г. Хьетсо. Он даже обиделся на Г. Хьетсо:

603

«И еще такая крохотная некорректность, но ложащаяся скалой подо всю книгу: Йетсо как не замечает, что Д* во всей книге не утверждает, что автор “Тихого Дона” — Крюков, а я, хоть и склоняюсь к такой версии, но пишу (“Стремя”, стр. 192): “Не могу абсолютно уверенно исключить, что — был, жил, никогда публично не проявленный, оставшийся всем не известен, в Гражданскую войну расцветший и вослед за ней погибший еще один донской литературный гений: 1920—22 годы были годами сплошного уничтожения воевавших по ту сторону”»¹⁷⁶, — пишет Солженицын в статье «По донскому разбору» в 1984 году.

Отнюдь не настаивая, что автор «Тихого Дона» — Крюков, Солженицын оставляет за собой право «сомневаться в Шолохове»¹⁷⁷. Эти его слова означают, что он, по-видимому, отказался и от ранее выдвигавшейся им идеи, будто «соавтор» «Тихого Дона» — тесть Шолохова Громославский.

Свидетельством результативности научной критики книги «Стремя “Тихого Дона”» явилось и интервью, данное 2 мая 1990 г. «Литературной газете» Никитой Струве, директором издательства «YMCA-Press», которое в 1974 году опубликовало эту книгу:

«Стремя “Тихого Дона”» — это только гипотеза. Тезис заимствования основных линий романа Шолоховым у Крюкова можно оспаривать. Окончательных доказательств в принципе нет. Тем более что — насколько мне известно — делались попытки компьютерного анализа лексики, где доказывалось, будто авторство Шолохова неоспоримо»¹⁷⁸.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Б. Б. Литература в СССР // Последние новости. Париж, 1930. 22 мая. С. 3.

² Воротынский Д. Ф. Д. Крюков (Воспоминания и встречи) // Вольное казачество. Прага, 1931. № 73. С. 17.

³ Судьба Шолохова // Литературная Россия. 1990. 23 мая. С. 19. Спец. вып., посвященный 85-летию со дня рождения М. А. Шолохова.

⁴ См.: Огонек. 1989. № 47. С. 6.

⁵ Вознесенский А. Стихи, прочитанные на двухсотом представлении «Антимиров» // Русская мысль. 1967. 7 сентября.

⁶ Medvédev R. A. Qui a écrit «le Don Paisible»? Paris, 1975; Medvedev R. A. Problems in the Literary Biography of Mikhail Sholokhov / Trans. A. D. P. Briggs. Cambridge, 1997.

⁷ Струве Г. Дневник читателя. О Шолохове, Ф. Д. Крюкове и «Тихом Доне» // Новое русское слово. 1974. 15 сентября.

⁸ Родин Гр. Письмо в редакцию // Новое русское слово. 1974. 17 сентября.

⁹ См.: Писатель и вождь. Переписка М. А. Шолохова с И. В. Сталиным. 1931—1950 годы. Сборник документов из личного архива И. В. Сталина. М., 1997. С. 80.

¹⁰ Струве Г. Еще о Шолохове и Федоре Крюкове // Новое русское слово. 1974. 13 октября.

¹¹ Слоним М. Солженицын и «Тихий Дон» Шолохова // Новое русское слово. 1974. 13 октября.

¹² Литературное обозрение. 1967. № 4. С. 111—112.

604

¹³ Солженицын А. И. Предыстория книги Д*. Глава из книги «Бодался теленок с дубом» // Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 97.

¹⁴ По материалам «Личного дела» Д. И. Петрова (Бирюка) в архиве МСПС (ранее — СП СССР).

¹⁵ Солженицын А. И. Указ. соч. С. 98.

¹⁶ ОР ИМЛИ. Опись архива Секретариата Союза писателей СССР. Ед. хр. 829. Протокол № 19. 22.09.1967 г. Рассмотрение заявления Солженицына А. И.

¹⁷ М. А. Шолохов — в Секретариат СП СССР // Шолохов на изломе времени. Статьи и исследования. М., 1995. С. 213.

¹⁸ Солженицын А. И. Указ. соч. С. 99—100.

¹⁹ Солженицын А. Невырванная тайна // Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 9—10.

²⁰ Солженицын А. И. Предыстория книги Д*. Глава из книги «Бодался теленок с дубом». С. 102.

²¹ Там же.

²² Солженицын А. Невырванная тайна. С. 10.

²³ Медведева-Томашевская И. Н. Стремя «Тихого Дона» // Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 102.

²⁴ Там же. С. 12—96.

²⁵ Там же. С. 87.

²⁶ Глаголь С. С тихого Дона // Народный вестник (Москва). 1917. 24 сентября. № 12; 1917. 28 сентября. №№ 13—14.

²⁷ Ермолаев Г. С. О «Стремени “Тихого Дона”» // Русская литература. 1991. № 4. С. 34—44.

²⁸ Там же. С. 44.

²⁹ Там же. С. 34.

³⁰ Там же. С. 35.

³¹ Там же. С. 36.

³² Там же.

³³ Там же. С. 39.

³⁴ Там же.

³⁵ Там же. С. 42.

³⁶ Васильев В. Михаил Шолохов // Молодая гвардия. 1998. № 10. С. 271.

³⁷ Медведева-Томашевская И. Н. Указ. соч. С. 19—20.

³⁸ Крупин В. В гостях у М. А. Шолохова // Советская Россия. 1957. 25 августа.

³⁹ Медведева-Томашевская И. Н. Указ. соч. С. 23.

⁴⁰ Там же.

⁴¹ Там же. С. 23—24.

⁴² Там же. С. 35.

⁴³ Там же. С. 38.

⁴⁴ Там же. С. 39.

⁴⁵ Там же. С. 42.

⁴⁶ См.: Шолохов М. А. Собрание сочинений. Т. 2. М., 2001. Примечания. С. 355.

⁴⁷ Воротынский Д. Указ. соч. С. 17.

⁴⁸ Крюков Ф. За единую, великую и святую // Донские ведомости. 1919. 16 сентября.

⁴⁹ Крюков Ф. Знамя Мануила Семилетова // Донские ведомости. 1919. 11 декабря.

⁵⁰ См.: Крюков Ф. Долг перед Родиной // Донские ведомости. 1919. 15 декабря.

605

⁵¹ Казачий словарь-справочник. Т. 3. Сан-Франциско, 1970. С. 81—82.

⁵² Там же.

⁵³ Там же.

⁵⁴ Медведева-Томашевская И. Н. Указ. соч. С. 39.

⁵⁵ Там же. С. 45—46.

⁵⁶ Казачий словарь-справочник. Т. 2. Сан-Франциско, 1968. С. 320.

⁵⁷ Там же. С. 14.

⁵⁸ Медведева-Томашевская И. Н. Указ. соч. С. 64.

⁵⁹ Там же.

⁶⁰ Там же. С. 39.

⁶¹ Баликов С. Трагедия Григория Мелехова // Ковыльные волны. Прага, 1933. № 6. С. 44.

⁶² На литературном посту. 1929. № 7. С. 44.

⁶³ Медведева-Томашевская И. Н. Указ. соч. С. 68.

⁶⁴ Там же. С. 71—72.

⁶⁵ Там же. С. 72.

⁶⁶ Там же.

⁶⁷ Там же. С. 73.

⁶⁸ Там же.

⁶⁹ Medvédev R. A. Qui a écrit «le Don Paisible»? Paris, 1975; Medvedev R. A. Problems in the Literary Biography of Mikhail Sholokhov / Trans. A. D. Р. Briggs. Cambridge, 1997. Экземпляр рукописи книги Р. Медведева «Загадки творческой биографии Михаила Шолохова», распространявшийся в 70-е годы в «самиздате», хранится в Отделе рукописей ИМЛИ, в фонде А. А. Бека. Из этой книги на русском языке опубликована только одна глава — «Если бы “Тихий Дон” вышел анонимно?» (Вопросы литературы. 1989. № 8).

⁷⁰ Медведев Р. Загадок становится все больше (Ответ профессору Герману Ермолаеву) // Вопросы литературы. 1989. № 8. С. 199.

⁷¹ Медведев Р. Загадки творческой биографии Михаила Шолохова. Рукопись. 1974. Ноябрь — декабрь. С. 97 // ОР ИМЛИ. Фонд А. А. Бека.

⁷² Там же. С. 99—100.

⁷³ Там же. С. 108.

⁷⁴ Там же. С. 115.

⁷⁵ Там же. С. 116.

⁷⁶ Там же. С. 117.

⁷⁷ Там же. С. 120.

⁷⁸ Медведев Р. Загадок становится все больше. С. 201.

⁷⁹ Медведев Р. Загадки творческой биографии Михаила Шолохова. С. 121.

⁸⁰ Там же. С. 124—125.

⁸¹ Там же. С. 123.

⁸² Медведев Р. Загадок становится все больше. С. 202.

⁸³ Там же.

⁸⁴ Медведев Р. Загадки творческой биографии Михаила Шолохова. С. 100—101.

⁸⁵ Ермолаев Г. С. О «Стремени “Тихого Дона”». С. 35.

⁸⁶ Медведев Р. Загадки творческой биографии Михаила Шолохова. С. 101.

⁸⁷ Там же. С. 109.

⁸⁸ Там же. С. 110—111.

⁸⁹ Там же. С. 111.

⁹⁰ Там же.

⁹¹ Там же. С. 113.

⁹² Там же.

⁹³ См.: На литературном посту. 1928. № 20—21. С. 141.

606

⁹⁴ Динамов С. «Тихий Дон» Мих. Шолохова // Михаил Шолохов. Сборник. М.: Кооп. изд-во писат. «Никитинские субботники», 1931. С. 12—13.

⁹⁵ Гура В. В., Абрамов Ф. А. Шолохов. Семинарий. Л., 1962. С. 128—129.

⁹⁶ Медведев Р. Если бы «Тихий Дон» вышел в свет анонимно // Вопросы литературы. 1989. № 8. С. 152.

⁹⁷ Там же.

⁹⁸ Медведев Р. Загадки творческой биографии Михаила Шолохова. С. 69.

⁹⁹ Там же. С. 101.

¹⁰⁰ Там же.

¹⁰¹ Медведева-Томашевская И. Н. Указ. соч. С. 14—15.

¹⁰² Медведев Р. Если бы «Тихий дон» вышел в свет анонимно. С. 151.

¹⁰³ Крюков Ф. На тихом Дону // Русское богатство. 1898. №№ 8—10.

¹⁰⁴ ОР РГБ. Ф. 135. Разделы 11, 27. Д. 55. Л. 3. Письмо Федора Крюкова В. Г. Короленко от 9.XI.1898 опубликовано В. Левченко в статье: Он не забыт // Слово. 1992. № 9. С. 16.

¹⁰⁵ Моложавенко Вл. Об одном незаслуженно забытом имени // Молот. Ростов-на-Дону, 1965. 13 августа.

¹⁰⁶ Сватиков С. Федор Дмитриевич Крюков // Утро Юга. 1920. 25 февраля.

¹⁰⁷ Мельников В. Последняя страница... (Памяти Донского писателя Ф. Д. Крюкова) // Казачий путь. 1926. № 77. С. 3.

¹⁰⁸ Там же. С. 3—4.

¹⁰⁹ Там же. С. 3.

¹¹⁰ Крюков П. Ф. Два ареста Ф. Д. Крюкова // Казачий исторический сборник. Париж, 1959. №№ 8, 9; 1960. № 10.

¹¹¹ Медведев Р. Если бы «Тихий Дон» вышел в свет анонимно. С. 156.

¹¹² Там же.

¹¹³ Солженицын А. И. Предыстория книги Д*. Глава из книги «Бодался теленок с дубом». С. 104.

¹¹⁴ Мезенцев М. Т. Судьба романов. К дискуссии по проблеме авторства «Тихого Дона». Самара: P. S. пресс, 1998. С. 69.

¹¹⁵ Там же.

¹¹⁶ Памятная книжка области войска Донского на 1915 г. Новочеркасск, 1915. С. 81.

¹¹⁷ См.: Колодный Л. Кто написал «Тихий Дон». М., 1995. С. 264.

¹¹⁸ Солдатов А. Д. Прошу слова // Москва. 1990. № 9. С. 206.

¹¹⁹ Писатель и вождь. М., 1997. С. 125.

¹²⁰ Астапенко М. Его называли автором «Тихого Дона». Ростов-на-Дону, 1991. С. 93.

¹²¹ Моложавенко Вл. Указ. соч.

¹²² Литературная Россия. 1990. 23 мая.

¹²³ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Архив Е. Г. Левицкой.

¹²⁴ Воронов В. Юность Шолохова // Молодая гвардия. 1985. № 4. С. 51, 94.

¹²⁵ Луговой П. С кровью и потом... Из записок секретаря райкома партии // Дон. 1988. № 6. С. 114.

¹²⁶ Мезенцев М. Т. Указ. соч. С. 65.

¹²⁷ Там же. С. 66.

¹²⁸ Там же.

¹²⁹ Там же.

¹³⁰ Солженицын А. И. Указ. соч. С. 103.

¹³¹ Мезенцев М. Т. Указ. соч. С. 81.

¹³² РО РГБ. Ф. 654. Опись.

¹³³ Мезенцев М. Т. Указ. соч. С. 67.

¹³⁴ Там же.

607

¹³⁵ Ветютнев Д. Письма к Крюкову Ф. Д. // РО РГБ. Ф. 654. К. 3. Ед. хр. 54. Л. 17. Письмо от 1 февраля 1917 г. приведено: Мезенцев М. Т. Указ. соч. С. 86.

¹³⁶ Моложавенко Вл. Указ. соч.

¹³⁷ Волга. 1988. № 2. С. 162.

¹³⁸ Воротынский Д. Указ. соч. С. 17.

¹³⁹ Воротынский Д. Близкое — далекое (Новочеркасск — Шолохов) // Наш Шолохов. Сборник. М., 1995; Станица. Париж, 1935. № 20.

¹⁴⁰ Двинянинов Б. Н. [Вступительная статья к публикации писем А. С. Серафимовича к Ф. Д. Крюкову] // А. С. Серафимович (1863—1963). Материалы межвузовской научной конференции, посвященной 100-летию со дня рождения А. С. Серафимовича. Волгоград, 1963. С. 147—157.

¹⁴¹ Проскурин В. К характеристике творчества и личности Ф. Д. Крюкова // Русская литература. 1966. № 4. С. 185.

¹⁴² Там же.

¹⁴³ Там же. С. 186.

¹⁴⁴ Астапенко М. Указ. соч. С. 67—68.

¹⁴⁵ Там же. С. 67.

¹⁴⁶ Там же.

¹⁴⁷ Медведев Р. Загадок становится все больше. С. 211.

¹⁴⁸ Там же.

¹⁴⁹ Ермолаев Г. Ответ Р. А. Медведеву // Вопросы литературы. 1991. № 2. С. 66—67.

¹⁵⁰ Медведева-Томашевская И. Н. Указ. соч. С. 89.

¹⁵¹ Справка о письме писателя Г. Г. Степанова, составлена инструктором отдела культуры ЦК КПСС С. Потемкиным // Личный архив В. В. Васильева.

¹⁵² См.: Мезенцев М. Т. Указ. соч. С. 83.

¹⁵³ См.: Ермолаев Г. О книге Р. А. Медведева «Кто написал “Тихий Дон”?» (Париж, 1975) // Вопросы литературы. 1989. № 8. С. 182. Г. Ермолаев указывает, что высказывание П. Маргушина содержалось в «Письме редактору» (Новое русское слово. 1974. 28 сентября), а высказывания С. Серапина (Пинуса) — в статье: Памяти Ф. Д. Крюкова (Сполох. Мелитополь, 1920. 5 (18) сентября). Перепечатано: Родимый край. Париж, 1963. № 45. С. 22.

¹⁵⁴ Знаменский А. По долгу писателя и гражданина // Вечерний Краснодар. 1995. 15 февраля.

¹⁵⁵ Там же.

¹⁵⁶ Литвинов В. М. Крюков Федор Дмитриевич // Русские писатели 20 века. Биографический словарь. М., 2000. С. 382.

¹⁵⁷ Воротынский Д. Ф. Д. Крюков (Воспоминания и встречи). С. 17.

¹⁵⁸ Северные записки. 1914. Август — сентябрь. С. 249.

¹⁵⁹ См.: Жуков И. Судьба Михаила Шолохова // Комсомольская правда. 1997. 31 октября; Хьетсо Г. Плагиатор ли Шолохов? Ответ оппонентам // Молодая гвардия. 1997. № 11. С. 192.

¹⁶⁰ Скачков П. Историческая справка. К произведению Ф. Крюкова «Край родной» // Донская летопись. Сборник матерьялов по новейшей истории Донского Казачества со времени Русской революции 1917 года. Вена, 1923. № 1. С. 279.

¹⁶¹ Ермолаев Г. О книге Р. А. Медведева «Кто написал “Тихий Дон”?». С. 182.

¹⁶² Хьетсо Г. Плагиатор ли Шолохов? Ответ оппонентам. С. 192.

¹⁶³ Мезенцев М. Большое сердце писателя // Дон. 1964. № 10. С. 134—138; Тропами шолоховских героев // Дон. 1969. № 6. С. 133—136.

¹⁶⁴ Мезенцев М. Т. Судьба романов. С. 72—73.

¹⁶⁵ Там же.

¹⁶⁶ Ермолаев Г. О книге Р. А. Медведева «Кто написал “Тихий Дон”?». С. 183.

¹⁶⁷ См.: Там же. С. 183—184.

608

¹⁶⁸ Там же. С. 188.

¹⁶⁹ Крюков Ф. В гостях у товарища Миронова // Донские ведомости. Ростов-на-Дону, 1918. №№ 11—12.

¹⁷⁰ Там же. № 11.

¹⁷¹ Скачков П. Указ. соч. С. 275, 277.

¹⁷² Медведев Р. А., Стариков С. П. Жизнь и гибель Филиппа Кузьмича Миронова. М., 1989. С. 161.

¹⁷³ Там же. С. 162.

¹⁷⁴ Там же. С. 171.

¹⁷⁵ Медведев Р. Предисловие к публикации // Вопросы литературы. 1989. № 8. С. 151.

¹⁷⁶ Солженицын А. И. По донскому разбору // Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 117.

¹⁷⁷ Там же.

¹⁷⁸ Струве Н. Взгляд из Парижа // Литературная газета. 1990. № 18. 2 мая. С. 7.

609

	Глава десятая «БЛУКАНИЯ» ИСТОРИКОВ МАКАРОВЫХ
	С ПОЗИЦИЙ НАУЧНОСТИ? «ОШИБКИ» ШОЛОХОВА И ОШИБКИ МАКАРОВЫХ. ГДЕ РАСПОЛОЖЕН ХУТОР ТАТАРСКИЙ? ВОСТОЧНАЯ ПРУССИЯ В «ТИХОМ ДОНЕ». СОТНИК ЛИСТНИЦКИЙ. СТУДЕНТ ТИМОФЕЙ. «ИСТОРИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО» РОМАНА. НАУКА ИЛИ ПРОФАНАЦИЯ?

С ПОЗИЦИЙ НАУЧНОСТИ?

Дискуссия об авторстве «Тихого Дона» первоначально не выходила за пределы филологических кругов и велась в основном за рубежом, поэтому она была мало известна широкому читателю в нашей стране, а если была известна, то только по «радио-голосам».

Новый виток спирали в споре об авторстве «Тихого Дона» начался в годы перестройки и ельцинских реформ. Атака на Шолохова была важнейшей составной частью всеобъемлющей ревизии ценностей в нашей культуре, когда с «парохода современности» вновь сбрасывались классики — только уже не русской, как после революции 1917 года, а советской литературы.

Одной из самых агрессивных и бездоказательных попыток такого рода была передача ленинградского телевидения «Пятое колесо» (1990)¹, где гипотеза И. Н. Медведевой-Томашевской и Р. Медведева об «авторе» (Крюков) и «соавторе» (Шолохов) «Тихого Дона» подавалась как якобы доказанная истина.

Но появились и новые ноты — растерянности и шатаний среди «антишолоховедов», свидетельствующие, что научная критика этой гипотезы дала свои плоды. О растерянности «антишолоховедения» свидетельствовал, — как об этом писал Г. Хьетсо, — отказ ряда «антишолоховедов» считать Крюкова возможным автором «Тихого Дона» и «выдвижение все более невероятных кандидатов в авторы эпопеи»², — таких, к примеру, как малоизвестный журналист и критик В. Севский (Краснушкин), А. Серафимович и даже Николай Гумилев.

Новую попытку доказать истинность версии литературоведа Д*, вдохнуть в нее новую жизнь предприняли в 90-е годы историки А. Г. и С. Э. Макаровы в работе «Цветок—татарник. К истокам “Тихого Дона”», опубликованной в таком серьезном журнале, как «Новый мир»

610

(1993. №№ 5, 6, 11)³, и вошедшей в сборник «Загадки и тайны “Тихого Дона”»⁴.

Л. Кацис, принадлежащий к новому поколению «антишолоховедов», невысоко оценил их труд. С самого начала, — пишет он, — «Макаровы были абсолютно уверены в правоте И. Н. Медведевой-Томашевской, а к другим работам относились пренебрежительно и свысока...

Что же нового внесли Макаровы в решение вопроса об авторстве “Тихого Дона”? Они попытались сравнить ряд мемуарных источников по истории Гражданской войны на Дону с текстом “Тихого Дона” и выявили, что многие из них вошли в роман с минимальной текстуальной правкой. Они же показали, что большая часть материалов такого рода приходится на третью и четвертую части романа.

Выше уже говорилось, что подавляющая часть как редких “красных”, так и белогвардейских источников, использованных в романе, называлась и самим Шолоховым, и многими шолоховедами. Макаровы же лишь с удивительным педантизмом сопоставили эти источники с текстом романа, продемонстрировав объем включенных в него источников. В этой части их работа может быть признана вполне полезным прикладным исследованием. Настораживает другое: какое отношение все это имеет к проблеме авторства? Ведь установление любого количества и качества источников, легших в основу того или иного художественного текста, никогда не было признаком плагиата или заимствования»⁵.

Справедливое замечание, относящееся к бо́льшей части работы Макаровых.

И тем не менее, в конечном счете их исследование посвящено проблеме авторства «Тихого Дона» и считается одним из серьезных в «антишолоховедении», — за счет, прежде всего, глав, где анализируются источники романа.

Как уже указывалось ранее, Макаровы призывают к «научному», «объективному» исследованию проблемы. Как они его понимают?

Оговорив ряд привходящих моментов, а именно — «недостаточный объем достоверных, надежных данных, имеющихся в распоряжении исследователей», необходимость основываться «на системном подходе к решению вопроса, каждый раз анализируя всю совокупность данных, какими бы противоречивыми они ни были, не допускать отбрасывания при этом неудобной информации», Макаровы полагают, что «решение проблемы авторства должно основываться на системном, всестороннем текстологическом исследовании предмета, опирающемся прежде всего на максимально объективные факторы и критерии»⁶.

Что можно возразить против этих, в общем-то обязательных для каждого литературоведа требований? Ничего. Надо только стремиться неукоснительно следовать им. К сожалению, сами Макаровы, провозгласив эти справедливые научные требования, следуют им далеко не всегда. Они заявляют, что «при научной постановке проблемы авторства романа “Тихий Дон” основными для исследователей должны стать следующие вопросы:

611

—  структура известного на сегодняшний день текста “Тихого Дона”;

—  выявление главных источников его возникновения;

—  возможно полная реконструкция протографа — исходного, первоначального текста романа, если таковой был использован Шолоховым в своей работе»⁷.

При этом именно последний вопрос, по мнению Макаровых, «главный, и его положительное решение, возможно, сулит русской литературе возвращение из небытия одного из замечательных произведений XX века. А надежное выявление и определение характера и объема изменений, внесенных Шолоховым в исходный текст в процессе работы над романом, решит попутно и сам вопрос о плагиате — действительном или мнимом»⁸.

Таким образом, под научным подходом Макаровы понимают только такой, который априори ставит во главу угла существование некоего «протографа», «исходного текста», подлинным автором которого будто бы был Ф. Д. Крюков.

Медведева-Томашевская и Р. Медведев считали возможное авторство Крюкова лишь гипотезой. Макаровы же выдают эту гипотезу за аксиому, игнорируя определяющий судьбу спора факт: наличие рукописи «Тихого Дона», уже установленное к моменту выхода их книги журналистом Л. Колодным.

В своей новой книге «Вокруг “Тихого Дона”: от мифотворчества к поиску истины» (М., 2000) эти авторы не только не изменили своей позиции, но, не представив никаких новых аргументов в подтверждение ее, даже усугубили нападки на Шолохова, обвиняя его в «безграмотности» и «невежестве»⁹.

Не желая заняться объективным исследованием реально существующей рукописи первых двух книг романа, Макаровы в своем анализе проблемы авторства «Тихого Дона» исходят из привычного для «антишолоховедения» мифа — существования никому не известного гипотетического «протографа», принадлежавшего гипотетическому автору — Крюкову.

Научный подход требует другой логики взаимоотношений с материалом. Он должен начинаться с текстологического и историко-литературного анализа реально существующей рукописи произведения, ее органичности, ее связи с источниками возникновения, установления ее идентичности, ее подлинности, и только в том случае, если будет доказано, что рукопись не принадлежит автору, имеет смысл переходить к следующему этапу поиска: выявлению «исходного» рукописного текста, принадлежащего другому возможному — «эвентуальному», как принято выражаться в текстологической науке (от лат. eventus — случай), автору.

Данная научная логика могла быть нарушена только при одном обстоятельстве: если бы была обнаружена рукопись романа, принадлежащая Крюкову или какому-то другому лицу. В этом случае был бы необходим сравнительно-сопоставительный анализ текстов с целью выяснить истину. Но в нашем случае — помимо шолоховской рукописи первой и второй книг «Тихого Дона» и печатного текста романа,

612

не предъявлено никаких доказательств не только существования какой-то другой рукописи, но даже возможности ее существования.

Вот почему методологические принципы, предложенные Макаровыми, в своем исходном тезисе — о существовании некоего мифического «протографа» «Тихого Дона» — далеки от научности. И даже от простого здравого смысла.

Столь же далеко от научности, в большинстве своем, и практическое осуществление этих принципов в книге Макаровых.

«ОШИБКИ» ШОЛОХОВА И ОШИБКИ МАКАРОВЫХ

Утверждения о существовании некоего мифического «протографа» романа «Тихий Дон», принадлежащего, якобы, какому-то подлинному «автору» романа, — ключевые в системе аргументации «антишолоховедения». Но в силу того, что этого «протографа» не существует в природе, «антишолоховедение» пытается получить доказательства его существования из реального текста самого романа «Тихий Дон», выявляя якобы существующие в нем неточности, противоречия, ошибки, указывающие на его мнимую вторичность.

Этим путем идут и Макаровы, наивно полагая, что в обнаруженных ими ошибках и противоречиях «Тихого Дона» они найдут отражения этого самого «протографа», принадлежавшего перу Крюкова.

Значительная часть работы Макаровых, не меньшая по объему, чем та, где исследуется источниковая база «Тихого Дона», посвящена уличению Шолохова в тех или иных фактических ошибках.

Понятно, что при том огромном объеме информационного материала, который содержится в четырех книгах «Тихого Дона», молодой писатель не мог хоть в чем-то не ошибиться. Эти ошибки были выявлены еще до Макаровых, — тем же Г. Ермолаевым в статье «Исторические источники “Тихого Дона”» и в других его работах.

Макаровы, повторяя, часто без ссылок на предшественников, давно обнаруженные неточности, приписывают тексту романа «Тихий Дон» такие ошибки, которые при ближайшем рассмотрении таковыми не являются. Одну из глав в своей книге они так и назвали: «Характер ошибок в тексте “Тихого Дона”: ошибки времени, места, действия». Открывается эта глава подглавкой «Последняя турецкая кампания», где Макаровы вменяют Шолохову в вину «путаницу» с хронологией в отношении турецкой кампании, с которой вернулся Прокофий Мелехов вместе с женой-турчанкой.

Основываясь на черновиках первой части романа, мы подробно проанализировали во второй главе книги, как в ходе работы над романом выстраивал Шолохов генеалогию рода Мелеховых и как, в конечном счете, он утвердился в решении «вернуть» Прокофия Мелехова домой с Крымской войны 1853—1856, а не с войны 1828—1829 годов, как предполагал вначале.

Макаровы, незнакомые с рукописью романа, как уже говорилось, ориентировались в своей критике на безграмотное редакторское примечание К. Потапова, будто дед Григория Мелехова Прокофий привез

613

жену-турчанку с Балканской войны 1877—1878 годов. Это действительно делает генеалогию мелеховского рода нелепой, так как сдвигается время рождения как самого Прокофия, так и его сына Пантелея и внуков Григория и Петра.

«Получается, что на службу в полк Пантелей ушел трехлетним?!», — гневно восклицают Макаровы и делают вывод о «нетвердом знании и понимании Шолоховым исторических событий, <...> включенных в текст»¹⁰.

Однако «нетвердое знание и понимание исторических событий» отличает не Шолохова, который продуманно и последовательно выстроил генеалогию рода Мелеховых и дал, в конечном счете, исторически точный ответ в отношении сроков турецкой кампании, с которой вернулся Прокофий Мелехов. «Нетвердое знание событий» отличает историков Макаровых. Подтверждение тому — следующая главка их работы «Пруссаки на Бородинском поле». Макаровы так назвали ее потому, что в шестой части «Тихого Дона», в главах, посвященных, — как они пишут, — событиям апреля—мая 1918 года, упомянуты петлюровцы:

«А на границе с Украиной молодые казаки, только что обученные в Персиановке, призванные под знамена, дрались с петлюровцами.<...>

На севере станица Усть-Медведицкая гуляла из рук в руки...» (3, 20).

Присутствие петлюровцев в этом контексте, по словам Макаровых, равносильно тому, как если бы при описании Бородинской битвы Л. Толстой «упомянул бы среди защитников Семеновских флешей или батареи Раевского союзные прусские войска — как это и было, но не в 1812, а в 1813 году в “битве народов” под Лейпцигом»¹¹. Почему? Да потому, утверждают Макаровы, — что «до ноября 1918 г. Симон Петлюра был председателем Киевской губернской земской управы и, естественно, летом 18-го года никаких петлюровцев не существовало»¹².

Но события, описываемые Шолоховым (в частности, переход Усть-Медведицкой из рук в руки — от Миронова к белым и обратно), относились не к лету, а к весне, точнее к апрелю 1918 года. В это время — после заключения Брестского мира, — немцы уже вошли на Украину, однако до 29 апреля 1918 года власть на Украине была в руках националистической Центральной Рады и Директории Украинской, созданных в марте 1917 года петлюровцами. Сам Петлюра был председателем Всеукраинского войскового комитета Центральной Рады и министром по военным делам. И только после ее разгона немцами 29 апреля 1918 года Петлюра и в самом деле стал председателем Киевского губернского земства и Всеукраинского союза земств. После 14 ноября 1918 года он вновь стал членом, а потом и председателем Директории Украинской и главным атаманом войск Украинской народной республики¹³.

Таким образом, как в апреле 1918 года, так и после него петлюровцы были реальной исторической силой и реальным фактором, сбрасывать которые со счетов было никак нельзя, и, говоря о них, Шолохов не совершал никакой ошибки.

614

Широко известной «ошибке» писателя посвящена следующая главка в работе Макаровых: «Станица Ольгинская». В ней речь идет о том, что Шолохов в пятой части второй книги своего романа сдвинул дату начала кубанского похода Добровольческой армии в 1918 году ровно на месяц (не 11 февраля, а 11 марта): «К 11 марта Добровольческая армия была сосредоточена в районе станицы Ольгинской» (3, 303). Об этом уже писал Г. Ермолаев¹⁴ и другие шолоховеды.

Макаровы делают вид, будто они обнаружили эту неточность сами. И разражаются в адрес Шолохова очередным выговором: «Эта ошибка указывает, во-первых, на то, что автор этих строк плохо представляет географию Области войска Донского. Во-вторых, очевидны и его слабые знания о событиях весны 18-го года на Дону и Кубани»¹⁵.

Между тем, как установил В. Васильев, ошибка эта произошла не по вине Шолохова, который и в данном случае положился не на «протограф», а на исключительно добросовестного историка Н. Е. Какурина. В своей книге «Как сражалась революция», на которую во многом опирался Шолохов, Какурин дважды говорит и о «13 марта» как времени начала похода из Ольгинской¹⁶.

Следующее обвинение Макаровых в адрес писателя — в главке «Генерал Фицхелауров», посвященной тому, как представлен в «Тихом Доне» прорыв группы генерала Секретева к восставшим верхнедонцам.

Г. Ермолаев в статье «Исторические источники “Тихого Дона”» подробно и внимательно проанализировал эти главы, указав как на объективную трудность на «скудность» материалов, которые раскрывали бы все обстоятельства этого прорыва¹⁷. Архивы белоказачьего движения Шолохову не были доступны, поскольку были либо утрачены, либо вывезены за границу, и все, чем он располагал, как показывает текст романа, это — мемуары Краснова «Всевеликое Войско Донское». Но атаман Краснов к моменту прорыва уже был отстранен от руководства Всевеликим Войском Донским, непосредственного участия в его организации не принимал и не мог поведать об этом сколько-нибудь исчерпывающе.

Зато он имел возможность рассказать о том плане прорыва фронта красных, который был разработан его помощником — командующим Донской армией генералом Денисовым и начштаба генералом Поляковым в феврале 1919 года, еще до начала Вёшенского восстания. Как мы уже отмечали, публикация этого плана в книге «Всевеликое Войско Донское» неопровержимо доказывает, что восстание на Верхнем Дону готовилось эмиссарами Краснова, и его начало должно было послужить сигналом к прорыву фронта. По этому плану группа прорыва должна была начать наступление 5—6 (18—19) февраля¹⁸. Однако из-за отставки Краснова и Денисова 2 (15) февраля прорыв был отодвинут на три месяца.

Шолохов пользовался мемуарами атамана Краснова, и в 17-й главе шестой части «Тихого Дона» подробно рассказал об этом плане и повторил его в 1-й главе седьмой части в сокращенном виде.

Макаровы совершают подмену: вначале они приводят из шестой и седьмой частей «Тихого Дона» первоначальный план прорыва, разработанный

615

за три месяца до него. Одним из руководителей прорыва должен был быть генерал Фицхелауров; потом приводят текст из седьмой части романа, где рассказывается о реальном, уже совершенном прорыве, осуществленном по новому плану уже генералом Секретевым, и на этом основании вопрошают: «Какое же из всех этих описаний принять за достоверное? Может быть, последнее?»¹⁹.

«Сама по себе такая “неразбериха” с генералами уже свидетельствует о разнородности романа, об использовании Шолоховым (причем явно неумелом и поспешном) существенных различных источников»²⁰.

Но «неразбериху» с генералами создал не Шолохов, а сама жизнь. В феврале 1919 — как свидетельствует в своих мемуарах атаман Краснов — генералы Денисов и Поляков, разрабатывая план прорыва, предполагали сделать его руководителем генерала Фицхелаурова, о чем — со ссылкой на генералов Денисова и Полякова — и сообщал Шолохов. Но в феврале 1919 года Краснов, Денисов и Поляков уступили власть атаману Богаевскому и реальный прорыв в мае 1919 возглавил генерал Секретев.

К сожалению, в описании Шолоховым прорыва под командованием генерала Секретева действительно есть неточность, подмеченная Ермолаевым, — о ней, без ссылки на предшественника, ведут речь и Макаровы: прорыв был осуществлен не 10 июня по новому стилю, как указывает Шолохов, но 11 (24) мая 1919 года, а воссоединение с повстанцами произошло не 13 июня, как об этом сказано в романе, а 25 мая (7 июня). Но ведь «Тихий Дон» — художественное произведение, а не документальная историческая хроника. Подобные мизерные неточности в нем извинительны.

Ермолаев подметил еще одну ошибку, точнее — описку Шолохова в связи с мемуарами атамана Краснова: приводя данные о плане прорыва, разработанном генералами Денисовым и Поляковым, он «переделал <...> знаменитый Гундоровский Георгиевский полк в два полка: Гундоровский и Георгиевский»²¹.

О, с какой язвительностью — опять-таки без ссылки на Г. Ермолаева — говорят Макаровы об этой «грубейшей ошибке» Шолохова, будто бы непростительной для человека, знающего «историю донского казачества»²²! Они делают вид, будто бы не понимают, что это — всего лишь случайная описка.

Подтверждение этому находим в тексте «Тихого Дона». Так, в главе XII шестой части третьей книги читаем: «Только в таких частях, как Гундоровский георгиевский полк, спайка была крепка...» (3, 110); в главе XIV той же части Краснов проводит смотр «только что вышедшему из боя Гундоровскому георгиевскому полку» (3, 121).

Но этот факт не смягчает сердца критиков Шолохова.

Их общий вывод из главы об «ошибках» в тексте «Тихого Дона» — суров: Макаровы требуют «пересмотреть обычные для шолоховедов представления о точности изображения исторических событий»²³ в «Тихом Доне».

На каком основании?

616

На основании случайной описки с Гундоровским Георгиевским полком и неточной даты прорыва группы Секретева для соединения с повстанцами? Ни одно другое из обвинений Макаровых в адрес Шолохова в главе «Характер ошибок в тексте “Тихого Дона”...» не нашло подтверждения.

Макаровы упорно продолжают выискивать «ошибки» Шолохова и в последующих главах своей работы. Одну из глав они посвящают «авторским примечаниям» в «Тихом Доне», — игнорируя тот факт, что ни одно из них не является «авторским»; все они — редакционные. Вину за невысокую квалификацию редакционно-издательских работников они перекладывают на Шолохова.

Приведем на этот счет следующий пример.

В третьей главе четвертой части романа сошедший с ума во время боя с австрийцами казак Лиховидов поет казачьи песни:

Скажи, моя совушка,
Скажи, Купреяновна,
Кто ж тебя больше,
Кто ж тебя старше?
Вот орел — государь,
Вот и коршун — майор,
Вот и лунь — есаул,
И витютени — уральцы,
А голуби — атаманцы,
Клиндухи — линейцы... (2, 44)

«Примечание поясняет, — пишут Макаровы, — что “линейцы — линейные войска, предназначенные для действия в строю”.

Примечание неполно: объяснено лишь историческое значение слова “линейцы” — войска, действовавшие сомкнутым строем, но не объяснено “служивское” значение этого понятия: казачьи войска, действовавшие на “укрепленных линиях”», оборонявших государство, — на Урале, в Сибири, а потом на Кавказе. Вот откуда наблюдение собирателя старинных казачьих песен А. М. Листопадова, на которое ссылаются Макаровы, что чуть ли не половина казачьих песен «посвящена “Линии, Линеюшке, проклятой сторонушке” — кавказской пограничной линии по Кубани и Лабе, куда с конца XVIII-го века были перенесены некоторые донские станицы для несения сторожевой службы»²⁴.

Приведя слова Листопадова, Макаровы, ничтоже сумняшеся, называют эти редакционные примечания «авторскими»²⁵ и обрушивают на Шолохова следующее обвинение:

«Человеку, хоть немного знакомому с историей казачества, знатоку старинных казачьих песен (а в “Тихом Доне” многочисленные казачьи песни органично входят в ткань романа) невозможно спутать линейные войска и линейцев. Но Шолохов — все-таки спутал!»²⁶. Но причем же тут Шолохов? Составлял примечания не он, а редакция. В рукописи 2-й книги «Тихого Дона» такого примечания нет. В печатном тексте издания романа также нет указания, что это примечание — авторское. Да и вина неизвестного автора этого постраничного

617

примечания не настолько велика, чтобы обрушиваться на него со столь суровыми обвинениями. А уже тем более, на Шолохова, как было показано ранее, действительного знатока казачьей народной песни.

В этих обвинениях Макаровы преследуют единственную цель — доказать, будто Шолохов по своему уровню не мог быть «автором неповторимого художественного мира эпопеи», посвященной казачьей жизни.

«...Эпизод с “линейцами” свидетельствует не только об исторической безграмотности Шолохова, — пишут они. — Важнее и многозначительней другой аспект. Старинные казачьи песни несут важную образную и смысловую нагрузку в изображении жизни казаков, раскрытии их души. В своих заметках, интервью, разговорах с исследователями своего творчества Шолохов неоднократно говорил, что создавая “Тихий Дон” использовал сборники Савельева, Пивоварова и Листопадова как источники казачьих песен. Но в этих сборниках “линия” и “линейцы” встречаются многократно <...>

Выходит, что Шолохов не только плохо знал историю казачества, но и дезинформировал своих собеседников — книги, на которые указано как на источник песен в “Тихом Доне”, Шолохов не читал. А ведь он и казаком-то себя не считал, о чем откровенно признавался...»²⁷.

Близкий к Шолохову редактор вёшенской газеты А. Давлятшин свидетельствует об обратном:

«Что же прежде всего и больше всего меня поразило в облике и характере Шолохова? То, что он не только отлично знал историю, быт, культуру, привычки и нравы казаков — он сам органически жил в стихии культуры и быта казачества»²⁸. И если бы Макаровы потрудились обратиться к текстам упоминаемых ими сборников казачьих песен А. Савельева «Сборник донских народных песен» (СПб., 1866), А. Пивоварова «Донские казачьи песни» (Новочеркасск, 1885, 1890), А. Листопадова «Песни донских казаков» (СПб., 1911), они убедились бы, что добрая половина песен в «Тихом Доне» взята именно из этих сборников.

Примеров подобных натяжек в книге Макаровых немало. Практически каждое их критическое утверждение в адрес Шолохова подлежит тщательной документальной проверке, — и очень немногие из них такую проверку выдерживают.

В подглавке «”Белые” и “красные”» в главе «Верхнедонское восстание на страницах “Тихого Дона”», следующей после главы «Авторские примечания в “Тихом Доне”», Макаровы пишут:

«Рассказывая о своей работе над “Тихим Доном”, Шолохов многократно повторял, что он взялся писать не историю борьбы красных против белых, а историю борьбы белых против красных. Эти слова наглядно показывают чуждость Шолохова казачеству, непонимание им кипевшей вокруг борьбы. Сами казаки никогда себя “белыми” не считали и не называли! Казаки воевали в составе Донской армии, защищая родной край — Всевеликое войско Донское, во главе которого стоял донской атаман, избранный Войсковым кругом»²⁹.

618

Рисунок С. Королькова

В действительности Шолохов не мог «многократно повторять» этих слов, которые принадлежат рапповцу Макарьеву. Он адресовал их Шолохову во время атаки РАПП’а на «Тихий Дон» в 1930 году, а писатель был вынужден согласиться с ними, но перетолковав их по-своему:

«Правильно говорил тов. Макарьев, что я описываю борьбу белых с красными, а не борьбу красных с белыми. В этом большая трудность. Трудность еще в том, что в третьей книге я даю показ Вёшенского восстания, еще не освещенного нигде»³⁰, — так ответил Шолохов Макарьеву. С тех пор сакраментальная фраза о борьбе белых с красными и красных с белыми и кочует по страницам критических статей как мнение Шолохова, который, конечно же, внутренне не был согласен со столь схематичным толкованием своего творчества и никогда не повторял эту формулу. Лишь полвека спустя — в 1977 году во время визита в Вёшенскую Г. Хьетсо вновь поставил перед Шолоховым вопрос об этой расхожей формулировке: «...Я передал мнение некоторых исследователей, усмотревших известное идеологическое противоречие между “Донскими рассказами” и “Тихим Доном”, связанное с тем, что в “Донских рассказах” изображается

619

борьба красных с белыми, а в “Тихом Доне” борьба белых с красными»³¹.

Шолохов не согласился с Г. Хьетсо и ответил ему: «Это впечатление, по-видимому, объясняется тем, что в этих произведениях описываются разные эпохи; по хронологии “Тихий Дон” самое раннее из них, поскольку изображает события до и во время мировой и гражданской войн, тогда как “Донские рассказы” описывают события уже после установления Советской власти»³².

Имеется ли здесь хоть какое-то основание обвинять Шолохова в «чуждости казачеству» и «непонимании кипевшей вокруг борьбы»?

А теперь по существу вопроса о «белых» и «красных». Его трактовка Макаровыми свидетельствует о «непонимании» как раз ими «кипевшей вокруг борьбы».

Если иметь в виду участников Вёшенского восстания, то они, как нами уже указывалось, и в самом деле не называли и не считали себя «белыми», сохранив даже обращение друг к другу «товарищ».

Что же касается Донской армии, то она, вопреки утверждениям Макаровых, без сомнения, была «белой» и считала себя таковой. Донская армия защищала от большевиков не только «родной край — Всевеликое Войско Донское», но великую и неделимую, причем — белую, а не красную Россию.

Макаровы представляют дело так, будто с красными Донская армия воевала во главе с «донским атаманом, избранным Войсковым кругом». В действительности уже 26 декабря 1918 года Деникин объявил в приказе: «По соглашению с атаманами Всевеликого Войска Донского и Кубанского, сего числа я вступил в командование всеми сухопутными и морскими силами, действующими на Юге России»³³. И он оставался главнокомандующим всех белогвардейских сил Юга России, включая Донскую армию, до трагедии их исхода из Новороссийска в марте 1920 года.

Цели совместной борьбы «донцов» и «добровольцев» изложил в своей книге «Борьба с большевизмом на юге России. Участие в борьбе донского казачества» (Прага, 1921) начальник разведывательного и оперативного отделений штаба Донской армии полковник Добрынин: «В этой борьбе на казаков легла главная тяжесть напряжения и, вместе с добровольцами, они приняли на себя обязанности авангарда России и всей Европы, как некогда являлись таким же авангардом против натиска азиатских орд»³⁴.

Куда же отнесут Макаровы в свете этих слов Донскую армию и начальника ее разведки полковника Добрынина — к «зеленым»?..

Далее Макаровы «уличают» Шолохова еще в одной «неграмотности»: в упоминании «офицерских штурмовых отрядов», сражавшихся с красными на Дону. Они приводят следующую выдержку из романа:

«...красные удерживают Усть-Медведицкую... С нашей стороны, кроме дивизии генерала Фицхелаурова и двух штурмовых офицерских отрядов, подошла целиком шестая бригада Богатырева и наша первая дивизия» (VII. 9. 535); «Наутро Усть-Медведицкую с боем заняли части 5-й дивизии генерала Фицхелаурова...» (VII. 11. 545).

620

Макаровы утверждают, будто эти слова — вымысел Шолохова, который, как в капле воды, отражает его «незнание и непонимание происходивших событий, тенденциозность и использование расхожих идеологических штампов советской пропаганды в качестве источника своих представлений и образов». Почему? Да потому, — утверждают Макаровы, — что «в Донской армии никаких офицерских отрядов не было! Шолохов путает с Добровольческой армией...»³⁵.

Суровый вердикт! Разнос в традициях худших образцов советской идеологической пропаганды. Но основан он на неверной исходной посылке. Внимательное прочтение процитированного Макаровыми отрывка свидетельствует, что Усть-Медведицкую штурмовали одновременно 5-я дивизия Донской армии, штурмовые офицерские отряды, которые не входили в состав 5-й дивизии генерала Фицхелаурова, шестая повстанческая бригада Богатырева и 1-я повстанческая дивизия Мелехова, да кроме того, как явствует из последующего текста, еще и «английская батарея», принадлежавшая «кадетам»-деникинцам, запряженная в шестерную упряжку мулов.

«Пока мы с вами на равных правах, — резонно заявляет Фицхелаурову Григорий Мелехов. — Вы командуете дивизией, и я тоже» (4, 97). Из текста романа очевидно, что не только 1-я дивизия Григория Мелехова, но и «офицерские штурмовые отряды», и «английская батарея» на мулах не входили в 5-ю дивизию Донской армии генерала Фицхелаурова, который координировал наступление на Усть-Медведицкую, но сражались рядом как самостоятельные боевые единицы.

Макаровы приписали Шолохову включение офицерских штурмовых отрядов в 5-ю Донскую дивизию генерала Фицхелаурова, заявив, что «в Донской армии никаких офицерских отрядов не было», после чего обрушились на него с очередными обвинениями в «безграмотности» и «невежестве».

Кто же на самом деле проявляет безграмотность и невежество, применяет антинаучные методы исследования и полемики, основанные на искажении фактов?

Продолжая атаку на Шолохова, выставляя его «безграмотным невеждой», Макаровы в главке «“Белые” и “красные”» выдвигают еще одно обвинение против писателя, который будто бы «плохо представлял само устройство казачества с его выборным атаманом, Донским правительством, Донской армией. Устами Пантелея Прокофьевича Шолохов называет Краснова наказным (то есть назначенным) атаманом... В точности такую же ошибку мы встречаем в словах Кудинова... и в авторской речи Шолохова...

Та же ошибка с «наказным» атаманом, отмеченная еще Медведевым³⁶, встречается у Шолохова в «Донских рассказах».

Можно указать на книгу Антонова-Овсеенко как на возможный источник этой ошибки в романе: «2-го декабря, при избрании наказного Атамана, Каледин получил почти 90% всех голосов...»³⁷.

Действительно, в «Тихом Доне» генералы Каледин, Назаров и Краснов именуются «войсковыми наказными атаманами».

621

Что это? — и в самом деле «невежество» Шолохова, незнание того, что Петр I отменил выборность войсковых атаманов, возглавлявших Войско Донское, и сделал их «наказными», назначенными царем, а в 1917 году Войсковой Круг Войска Донского получил право своих атаманов выбирать?

Но в примечании к слову «атаман» уже в первой части романа подробно излагается история вопроса:

«Атаман — у казаков в царской России так назывался выборный начальник всех степеней. Во главе Донского войска стоял войсковой атаман, во главе станиц — станичные атаманы, при выступлении Казацкого отряда в поход выбирался особый, походный атаман. В широком смысле это слово значило — старшина. С окончательной утратой самостоятельности донского казачества звание атамана всех казачьих войск было присвоено наследнику престола; фактически казачьими войсками управляли наказные (то есть назначенные) атаманы» (1, 39), что было отменено после Февральской революции 1917 года.

И, тем не менее, на страницах «Тихого Дона», да и «Донских рассказов» самые разные персонажи, да и сам автор, продолжают называть избираемых на Войсковом Круге атаманов «наказными».

Что это — ошибка, или, возможно, что-то другое?

В большинстве случаев название войскового атамана «наказной» сочетается в романе с информацией о том, что он, тем не менее, был выборным. «Двадцать девятого января съехавшимися на Круг делегатами он (генерал Назаров. — Ф. К.) был избран войсковым наказным атаманом» (2, 301). Африкан Богаевский в «Тихом Доне» называется «вновь избранным войсковым наказным атаманом» (3, 366).

Но вслушаемся в слова Пантелея Прокофьевича, который весной 1918 года был делегатом Войскового Круга и выбирал в войсковые атаманы Всевеликого Войска Донского генерала Краснова. Макаровы ссылаются на них как на самую вопиющую ошибку Шолохова:

«— Я, братец ты мой, когда был на Войсковом Кругу, так я с самим наказным атаманом чай внакладку... — начал было Пантелей Прокофьевич и умолк» (4, 115).

Как прикажете старому казаку, самолично избиравшему генерала Краснова вождем Всевеликого Войска Донского, его именовать: «выборным атаманом»? — не звучит, а потому не привилось, не вошло в язык. «Войсковым атаманом»? — маловато для Краснова, тем более что рядом с ним — «войсковой походный атаман» Попов.

Вот и называет Пантелей Прокофьевич Краснова по традиции и по привычке «наказным» атаманом, подчеркивая этим, что он — самый главный, — главная власть. Вот почему для Пантелея Прокофьевича и дворец, где он пил чай с Красновым, — дворец «наказного» атамана, и сам Краснов, в выборах которого он принимал участие, невзирая на всю его очевидную выборность, оставался атаманом «наказным».

Такова тайна народного языка, — стихии консервативной, трудно поддающейся изменениям. По справедливому наблюдению В. Васильева, дед Гришака все еще величает турков «янычарами», хотя янычарское войско перестало существовать в Турции еще в 1826 году³⁸.

622

Так что не у Антонова-Овсеенко заимствовал Шолохов выражение «наказной атаман» применительно к избиравшимся в 1917—1919 годах войсковым атаманам, а у народа. И не ошибка это Шолохова, не проявление его «невежества», а свидетельство его удивительного языкового чутья, глубочайшего знания родного языка.

Войсковых атаманов на Дону выбирали так недолго, что язык не успел выработать соответствующее лексическое обозначение для этой процедуры.

К пониманию существа этой мнимой «ошибки» Шолохова, которая на самом деле свидетельствовала о точности его языкового слуха и знании народной речи, наиболее близко подошел Г. Ермолаев. Он справедливо подчеркивал, что пример этот имеет прямое отношение к проблеме авторства: «Не может быть вопроса, знал ли Крюков, будучи секретарем Войскового Круга, что означает выражение “наказной атаман”. Автор “Тихого Дона” попросту связал слово “наказной” с понятием “главный”»³⁹.

ГДЕ РАСПОЛОЖЕН ХУТОР ТАТАРСКИЙ?

Целенаправленный интерес Макаровых к «заимствованиям», а следом — «неточностям» и «ошибкам» Шолохова с последующим негативным комментированием этих, часто ими же придуманных, «ошибок» отнюдь не случаен. Он входит, как наиважнейшая составная часть, в разрабатываемую ими концепцию авторства «Тихого Дона», которую они предлагают как дополнительную к версии И. Н. Медведевой-Томашевской и Р. Медведева.

Макаровы, — как им представляется, — нашли решение одной из самых трудных проблем «антишолоховедения»: если автор «Тихого Дона» Крюков, то как объяснить присутствие в романе столь широкого круга письменных источников, опубликованных уже после его смерти? По предложенной ими схеме, «Тихий Дон» расчленяется, условно говоря, не по горизонтали, а по вертикали. Если по гипотезе Медведевой-Томашевской все (вспомним слова Р. Медведева) «хорошие» главы писал Крюков, а «плохие» — Шолохов, если по версии самого Р. Медведева — все, что за «белых», в романе написано Крюковым, а все, что за «красных» — Шолоховым, то — по концепции Макаровых — «соавтор» (Шолохов) написал в «Тихом Доне» лишь хроникальные главы, связующие в романе, где как раз и были использованы опубликованные после смерти Крюкова источники. А весь остальной массив текста был написан Крюковым. Таким путем они пришли к выводу «о существовании в тексте “Тихого Дона” двух в корне отличающихся друг от друга слоев. Первый из них можно условно назвать “казачьими” главами “Тихого Дона” (поскольку на их страницах разворачивается трагическая судьба донского казачества), а второй — “вставными” главами, связками, которые выполняют вспомогательную роль и заметно выделяются из общего повествования. Эти части текста различаются по генезису, действующим лицам, по той роли, которую они играют в реализации замысла автора “Тихого

623

Дона”»⁴⁰. «Именно во “вставных” главах, — утверждают Макаровы, — сосредоточено большинство грубых фактологических и хронологических ошибок»⁴¹.

Таким образом, они механически расчленили роман на две неравные части: «хроникальную», состоящую из информационных «связок», и «казачью», воспроизводящую «художественный мир эпопеи», отдав первую Шолохову, а вторую — Крюкову. Различие в художественных особенностях этих двух слоев романа и в самом деле очевидно, но для филолога оно элементарно объяснимо. Историко-хроникальные эпизоды в романе, являющемся по жанру историко-эпической хроникой, решают свою художественную задачу, а главы «казачьи», повествующие о глубочайших психологических драмах, о трагических столкновениях человеческих характеров, — свою. Комплексность художественных задач, а также многообразие жизненного материала в романе и определяют наличие нескольких стилистических слоев. Главы, где описывается жизнь хутора Татарского, драматические взаимоотношения Григория и Аксиньи, по стилю, конечно же, отличны от глав, где рассказывается о военных действиях, или от глав, посвященных деятельности Бунчука, и уж тем более, от «письма» студента вольноопределяющегося Тимофея. Однако эти различия ни в коей мере не означают, что эти — столь различные по манере письма художественные слои романа — были написаны разными авторами. В противном случае нам пришлось бы искать для «Войны и мира» какого-то, неизвестного пока миру, автора «философских» глав.

Макаровы пытаются доказать, будто Шолохов вообще не мог написать основную — художественную — часть «Тихого Дона». Только если, с точки зрения «литературоведа Д*» или Р. Медведева, Шолохов не мог написать «Тихий Дон» по причине политических «продкомиссаровских» позиций, то, по мнению Макаровых, он не мог написать «Тихий Дон» в силу «безграмотности и невежества». Вот почему Макаровы с таким упорством выискивают на страницах романа примеры, которые подтвердили бы его «безграмотность и невежество». Однако факты свидетельствуют о «невежестве» Макаровых, а не Шолохова. Проверив, с опорой на источники, обвинения Шолохова в «безграмотности и невежестве», выдвинутые ими, мы убедились, что эти «ошибки» сводятся к давно известной в шолоховедении описке с Гундоровским Георгиевским полком, да неточной дате секретевского прорыва.

Это не значит, что в огромной по масштабам и размаху действия эпопее Шолохова нет погрешностей, неточностей и ошибок. Как уже говорилось выше, в первую очередь, Ермолаев выявил в романе немало фактических погрешностей и разногласий с новейшими данными исторической науки, мимо которых, кстати, прошли Макаровы, — особенно в главах, посвященных Вёшенскому восстанию.

Однако проблема так называемых «ошибок» Шолохова в «Тихом Доне» не имеет никакого отношения к проблеме авторства. «Ошибки» Шолохова, подлинные или мнимые, никак не могут служить доказательством того, что этот роман написал Крюков.

624

В качестве доказательства того, что его основная «казачья» часть написана Крюковым, Макаровы представляют не факты, но все ту же — правда, несколько модифицированную — гипотезу — о наличии будто бы двух редакций «Тихого Дона», двух версий романа, которые, правда, никто никогда в глаза не видел. Первая, ранняя версия романа была, якобы, привязана к родному для Крюкова Усть-Медведицкому округу, а поздняя — к Вёшенскому, что связано с тем, что в марте 1919 года началось Вёшенское восстание. Тогда-то автор, то есть сам Крюков, а не какой-то там Громославский, как утверждал Мезенцев, и поменял географию в романе. Так, — на взгляд Макаровых, — снимается вопрос о топографии и топонимике «Тихого Дона», об их привязанности к Вёшенскому юрту. «Внесенные изменения в “географические координаты” художественного пространства привели к тому, что основные казачьи персонажи “Тихого Дона”, фокус описываемых автором событий гражданской войны на Дону переместились в эпицентр героического восстания казаков на верхнем Дону весной 1919 г. <...> ...Начало восстания повлекло за собой переработку автором текста “Тихого Дона” такую, что автор романа перенес свое повествование и поместил его в эпицентр восстания (Выделено Макаровыми. — Ф. К.). Такая эволюция в работе над текстом возможна в единственном случае — когда автор создает свое произведение параллельно, синхронно с событиями, которые он описывает»⁴².

В книге Макаровых не приведено ни одного свидетельства, ни одного документального подтверждения, что такого рода операция — написание Крюковым текста на материале Усть-Медведицкого округа с последующей переработкой его в текст, где действие происходит в эпицентре Вёшенского восстания в станице Вёшенской и близлежащих к ней хуторах и станицах, — имела место. Все это — досужий вымысел, ничем не подтвержденный. «...Когда создавалась ранняя редакция “Тихого Дона”, — фантазируют Макаровы, — автор еще не знал о том, что в конце зимы 1919 г. разразится Вёшенское восстание, и поэтому поместил своих персонажей в иные места сообразно со своим первоначальным замыслом. Если бы автор начал свой труд над казачьей эпопеей во времена, когда восстание уже состоялось и вошло в историю донского казачества, то у него не было бы ровным счетом никаких причин для первоначального помещения своих героев в Усть-Медведицкий округ, а в дальнейшем, с помощью трудоемкой и объемной переделки текста, перемещения географии романа на новое место, в Верхне-Донской округ»⁴³.

Выдвигая столь «смелую» гипотезу, Макаровы не позаботились об ответах на огромное количество возникающих вопросов. По этой гипотезе получается, что именно в Усть-Медведицком округе надо искать прототипы основных героев и персонажей «Тихого Дона» — таких, как Григорий и Петр Мелеховы, купец Мохов и отец Виссарион, Иван Алексеевич Котляров и Валет, братья Шамили-Ковалевы и Лукешка-косая; жителями Усть-Медведицкой или даже Глазуновской были Харлампий Ермаков и Павел Кудинов. Что именно Крюкову Харлампий Ермаков поведал свою «служивскую» биографию, хотя

625

Крюков — и это доказано документально — даже не подозревал о существовании Ермакова. Что Крюков, находившийся за пределами огненного кольца восставших, не имея к ним никакого доступа до их воссоединения с Донской армией, писал хронику восстания — параллельно, синхронно с событиями, о которых идет речь в романе. Что после прорыва фронта и воссоединения Донской армии и Армии повстанцев он продолжил эту «параллельную хронику», одновременно осуществляя «трудоемкую и объемную переделку текста», перемещая географию своего романа из Усть-Медведицкого в Верхне-Донской округ, доведя повествование до отступления в Новороссийск.

У Макаровых хватило разума «отдать» Шолохову хотя бы главы, действие которых развивается после смерти Крюкова — правда, оговорившись, что эта проза, якобы, — иного, конечно же, худшего качества.

В главах, посвященных обстоятельствам Вёшенского восстания, Харлампию Ермакову и Павлу Кудинову, мы документально показали, что какой бы то ни было «сторонний летописец», который «синхронно с событиями» описывал бы ход восстания, находившегося в огненном кольце красных войск, был исключен. Он просто не мог бы туда попасть. И уж тем более таким летописцем во время восстания не мог быть Крюков, все эти месяцы находившийся в Новочеркасске, выше головы загруженный политической и журналистской работой.

Не существует никаких следов того, что после воссоединения повстанцев с Донской армией Крюков побывал в Вёшенском округе, что он встречался или хотя бы был знаком с Харлампием Ермаковым или с кем-то другим из участников восстания. В его дневниках, записных книжках, корреспонденциях нет и следов интереса к Вёшенскому восстанию (за пределами того, что диктовала его работа в газете).

Почти сразу после прорыва и воссоединения повстанцев с белой армией в августе 1919 года, когда красные вновь начали наступление, Крюков, как мы помним, вообще расстается со «штатской» жизнью, записавшись добровольцем в действующую армию.

У него были и личные причины для такого решения: красные расстреляли его брата и глухонемую сестру, разграбили его дом с богатой библиотекой. Сам он в 1918 году чудом спасся от расстрела — благодаря помощи Филиппа Миронова⁴⁴.

«Донские ведомости» 12 сентября 1919 года сообщали: «В Усть-Медведицкую дружину зачислен известный донской писатель и секретарь Войскового Круга Федор Дмитриевич Крюков»⁴⁵. За неделю до этого, 6 (19) сентября 1919 года «Донские ведомости» напечатали его корреспонденцию из Усть-Медведицкой: «Красные, занимая станицы и хутора по р. Медведице, нашли там только женщин-старух и детей. Все мужское население, до дряхлых стариков включительно, эвакуировалось за Дон и на сполох своего Донского Атамана дружно отозвалось, стало поголовно под ружье. Чувствуется при организации дела защиты недостаток культурных сил»⁴⁶.

Похож ли здесь Крюков на того летописца донского восстания, который тратит свои «культурные силы» на «трудоемкую и объемную переделку текста» ранее начатого романа? Начиная с сентября Крюков,

626

как и вся Донская армия, находился в тяжелейшем походе, завершившемся позорным новороссийским исходом и смертью писателя.

Вот почему гипотеза Макаровых о двух «редакциях» крюковского текста, о переделке им «усть-медведицкого» варианта романа «Тихий Дон» в «вёшенский», — за пределами реальности.

И, тем не менее, они стремятся вычленить из текста «Тихого Дона» некий его «усть-медведицкий» вариант, нащупать некий «усть-медведицкий» след, будто бы связывающий «Тихий Дон» с Ф. Д. Крюковым. Первое их доказательство тому — место расположения хутора Татарского в «Тихом Доне». Этот хутор, как уже говорилось, — единственный придуманный автором — в романе не имеет определенных географических координат, что и дает Макаровым надежду найти хоть какие-то следы, связывающие «Тихий Дон» с Крюковым.

Усть-Медведицкий след в расположении хутора Татарского они нашли в главе 23 первой части романа, где на свадьбе Григория Мелехова и Натальи ведут пьяную беседу два заслуженных казака — дед Гришака и дед Максим Богатырев. Выясняется, что один из них — Максим Богатырев — служил в легендарном 17-м Донском казачьем имени генерала Я. П. Бакланова полку, который комплектовался в Усть-Медведицком округе. «Следовательно, — заключают Макаровы, — наиболее вероятно, что именно этот округ, центр которого находился в нескольких десятках километров от Вёшенской станицы ниже по течению Дона, и был первоначально родиной героев “Тихого Дона”, где-то здесь поместил автор (то есть Крюков. — Ф. К.) Мелеховский курень на краю хутора Татарского — с названием вымышленным, но явно не случайным.

И именно здесь родился и жил, писал свои рассказы, избирался казаками в Государственную думу и на Войсковой круг, а когда подошла нужда — сражался за родную донскую землю русский писатель Федор Дмитриевич Крюков»⁴⁷.

Сказано с полной определенностью и — я бы сказал даже — торжественно.

На чем основана эта уверенность?

На Дону не было исторически утвердившегося порядка службы, по которому донские казачьи полки имели постоянные номера, прикрепленные к одному из шести участков (округов) Войска Донского. Известно, что из усть-медведицких станиц казаков брали на службу в 3-й Донской казачий, имени Ермака Тимофеевича и в 17-й Донской казачий, имени генерала Я. П. Бакланова полки.

Макаровы приводят диалог двух дедов:

«— Чей же будете? Из каких?

— Вахмистр Баклановского полка Максим Богатырев. <...>

— Родствие Мелеховым? <...>

— Ага, дедом довожусь...» (1, 109—110) (Выделено Макаровыми. — Ф. К.).

И — восклицают:

«Вот он, ключ к пониманию текста! <...> Автор точно и недвусмысленно говорит о Баклановском полку как о месте службы деда главного

627

персонажа Григория Мелехова»⁴⁸. «Ключ» состоит в том, что таким образом, путем «идентификации полка, в котором служили казаки» (в данном случае — 17), осуществляется Макаровыми «выяснение места на Дону, где первоначально был расположен автором родной хутор Мелеховых...»⁴⁹.

Логика здесь предельно проста: Максим Богатырев — дед Григория Мелехова — служил в 17-м Баклановском полку, который формировался в Усть-Медведицком округе; стало быть, и хутор Татарский, где жил дед Григория Мелехова, был расположен в Усть-Медведицком округе, — том самом, где жил и трудился подлинный автор «протографа» «Тихого Дона» Крюков.

Однако эта «стройная» конструкция рушится при соприкосновении с фактами. Дело в том, что на самом деле Максим Богатырев не был и не мог быть дедом Григория Мелехова. И установить это Макаровым не составляло никакого труда. Как известно, деда Григория Мелехова по отцу звали Прокофий. Деда по матери, Ильиничне, как ее величают на всем протяжении романа, звали Ильей. Следовательно, Максим Богатырев дедом Мелеховых быть никак не может. Скорее всего, он — дальний родственник Мелеховых, двоюродный или троюродный дед, причем не по отцу, так как у Прокофия, как известно, братьев не было, а по матери. Чтобы показать свою причастность к роду Мелеховых, он назвал себя «дедом» жениха, опустив степень родства.

Вот почему Максим Богатырев никакого отношения к хутору Татарскому и его местоположению не имеет, о чем и говорится в романе: «— Вахмистр Баклановского полка, Максим Богатырев. Сам рожак с хутора... с хутора Красный Яр» (1, 109) — так представляет себя столетний «баклановец» деду Гришаке.

Зато прямое отношение к хутору Татарскому имеют дед Гришака и его «односум» Прокофий Мелехов, чего не хотят замечать Макаровы. Они пишут: «Прокофий, дед Григория Мелехова, воевал в Крымскую кампанию, но каких-либо указаний на место и время участия его в военных действиях в тексте нет. Односум Прокофия, дед Гришака участвовал в Балканской кампании 1877—78 гг. ... <...> Немногочисленные сведения, сообщаемые самим дедом Гришакой, не позволяют точно определить полк, в составе которого он воевал на Балканах...»⁵⁰ — утверждают Макаровы.

Но, как мы в этом уже не раз убеждались, они невнимательно читают текст «Тихого Дона».

В ответ на рассказ баклановца Максима Богатырева о своих военных подвигах дед Гришака говорит:

«— Довелось и нам царю белому послужить. Под Рошичем был бой, и наш полк, Двенадцатый Донской казачий, сразился с ихними янычирами» (1, 110). Если исходить из рукописи и первоначальной редакции «Тихого Дона», дед Гришака был «односумом» с Прокофием Мелеховым, то есть служил с ним в одном и том же 12-м Донском полку.

Так, основываясь на методике, предложенной самими же Макаровыми, мы приходим к искомому выводу: дед Гришака и его односум

628

Прокофий Мелехов, так же, как его внук Григорий Мелехов, призывались из хутора Татарского в один и тот же — 12-й Донской казачий полк. А это значит, хутор Татарский располагался в юрте станицы Вёшенской и ее хуторов. Вывод, отвергающий предположение Макаровых, будто хутор Татарский был расположен в Усть-Медведицком округе.

Аргумент с дедом Максимом Богатыревым не единственный у Макаровых в качестве доказательства того, что хутор Татарский был расположен в Усть-Медведицком округе. В примечании к главе «Баклановцы (где находился хутор Татарский?)» они пишут:

«К такому же выводу привел нас анализ текста повстанческих глав. Он содержит три независимых указания (курсив Макаровых. — Ф. К.) на местоположение хутора Татарского существенно ниже Вёшенской: путь отступления повстанцев в мае, характер описания боев с красными при соединении с конной группой Секретева, а также тот факт, что зимой 1919 г. Григорий с Петром слышали канонаду боя гундоровцев, прорывавшихся на юг в районе станицы Усть-Хопёрской. Это было бы невозможно, если хутор находился вблизи Вёшенской станицы»⁵¹.

Рассмотрим каждое из этих «независимых указаний».

Первое «указание»: «путь отступления повстанцев в мае». Этому «указанию» у Макаровых посвящена целая глава: «Отход повстанцев. Местоположение х. Татарского». «Первое указание на местоположение хутора, — пишут они, — дает время движения Прохора Зыкова от Татарского до Базков — целый день, из чего следует, что расстояние от хутора до станицы составляло несколько десятков верст. Этот факт находится в противоречии с другими местами романа, где встречаются совершенно иные сроки. Например, после принятия присяги Григорий вместе с другими молодыми казаками в декабре дошел пешком от Вёшенской до хутора всего за два часа, т. е. расстояние не превышало десятка верст»⁵².

Речь идет о возвращении Прохора Зыкова — ординарца Григория Мелехова — из Татарского в Вёшенскую через хутор Базки во время отступления повстанцев весной 1919 года. Макаровы вновь искажают текст романа.

Во-первых, — откуда взялся «целый день»? В тексте сказано, что «Прохор Зыков двое суток погостил дома» и «двадцать второго выехал в Вёшенскую» (3, 379), а «уже перед вечером он приехал на Базки» (3, 389), на место переправы через Дон в Вёшенскую. В тексте не сказано, когда именно выехал Прохор, когда «перед вечером» приехал на Базки, — он мог выехать в полдень, поскольку никак не торопился в эту дорогу, а приехать «перед вечером» — в 4 или 5 часов пополудни.

Но самое главное — путь ординарца Григория Мелехова Петра Зыкова из родного Татарского до Базков, расположившихся на другом берегу Дона, напротив Вёшенской, в принципе отличался от зимней прогулки Григория из Вёшенской домой.

Тогда, после принятия присяги, это был свободный, пустынный путь, который молодые казаки и в самом деле преодолели за два часа.

629

Теперь же шло отступление армии, и на дорогах было столпотворение: «Всю дорогу до самого Громка Прохор ехал, обгоняемый подводами беженцев. Ехал он не спеша, почти все время шагом»; «Подводы двигались медленно. Быки лениво мотали хвостами, отгоняли гудящих слепней...» (3, 379, 384).

Поток беженцев, естественно, приводил к заторам. Возле моста у хутора Большой Громок была выставлена специальная застава, чтобы отлавливать дезертиров. «В проулке образовался затор. Так плотно стиснулись повозки, что потребовалось выпрягать быков и лошадей, на руках вывозить арбы к мосту. Хряпали, ломались дышла и оглобли, зло взвизгивали кони, быки, облепленные слепнями, не слушая хозяйских окриков, ошалев от нуды, лезли на плетни. Ругань, крик, щелканье кнутов, бабьи причитанья еще долго звучали около моста. <...>

Прохора Зыкова тоже задержали на Громке.<...> Уже перед вечером он приехал на Базки...» (3, 389).

Возможно ли при подобных обстоятельствах установить хоть сколько-нибудь точный хронометраж пути от Татарского до Вёшенской и на этом основании передвинуть Татарский на «несколько десятков километров» в направлении станицы Усть-Хоперской Усть-Медведицкого округа?

Перейдем ко второму «независимому указанию» о расположении хутора Татарского, — «описание боев с красными при соединении с конной группой Секретева».

«Неожиданно перед нами возникает очень интересная возможность, — пишут Макаровы, — независимым способом определить, в каком именно месте на Дону поместил автор родину своих героев — хутор Татарский. Из общей картины заключительных событий восстания следует, что в представлении автора хутор Татарский находился от Вёшенской за хутором Фроловым, за линией боев 26—28 мая — ниже по течению Дона. Совершенно независимо мы снова обнаружили указание автора на расположение хутора Татарского относительно далеко от Вёшенской, где-то вблизи станицы Усть-Хоперской»⁵³.

В этом «указании» ключевым моментом является местоположение хутора Фролова, за которым проходила «линия боев 26—28 мая», и который, как они считают, находился ниже Вёшенской, а уже за ним, «где-то вблизи станицы Усть-Хоперской», располагался и хутор Татарский.

Но если бы Макаровы открыли «Карту Области Войска Донского», изданную до революции Картографическим заведением Ильина, то они обнаружили бы, что хутор Фролов расположен на расстоянии нескольких десятков километров от Вёшенской не вниз, а вверх по течению Дона. Следовательно, хутор Фролов ни к Усть-Хоперской станице, ни к расположенному вблизи нее хутору Татарскому отношения не имеет, хотя линия боев и проходила через него. Но она проходила не там и не так, как предполагают Макаровы.

А это означает, что нет никаких причин — в «скрытом, неявном виде», либо в открытом и явном, — переносить воображаемый хутор

630

Татарский в окрестности Усть-Хоперской станицы Усть-Медведицкого округа.

Судя по тому пути, который проделал Прохор Зыков от Татарского до Базков по правому берегу Дона, через хутора Рубежный, Рыбный, Громки и, наконец, Базки, — а они, судя по карте, следуют один за другим — можно предположить, что Шолохов расположил хутор Татарский где-то между хутором Рубежным и Плешаковым, на правой стороне Дона, в границах Вёшенского юрта. Дальше по Дону шли станицы Еланская и Усть-Хоперская, которая в 1918 году из Усть-Медведицкого округа перешла в Верхне-Донской.

Это — примерное — расположение хутора Татарского вполне объясняет, а точнее — опровергает и третье «независимое указание», выявленное Макаровыми в тексте «Тихого Дона», будто хутор Татарский находился в Усть-Медведицком округе: «зимой 1919 года Григорий с Петром слышали канонаду гундоровцев, прорывавшихся на юг в районе станицы Усть-Хоперской».

Речь идет о главе 17-й шестой части романа, когда красные в конце 1918 года наступали на Дон. Отказавшись от мысли отправиться всей семьей в отступление, оставшиеся в Татарском Григорий и Петр с тревогой встречают красных. «За бугром далеко погромыхивали орудийные раскаты.

— По Чиру бой идет, — определил Пантелей Прокофьевич.

На вечерней заре и Петро и Григорий не раз выходили на баз. Слышно было по Дону, как где-то, не ближе Усть-Хоперской, глухо гудели орудия...» (3, 136).

Как пишут Макаровы, ссылаясь на «Полное географическое описание России» под редакцией П. П. Семенова-Тян-Шанского, между Вёшенской и Усть-Хоперской станицами примерно 44 версты⁵⁴. Но если хутор Татарский, — по мысли Шолохова, — был расположен где-то на 10 с чем-то верст по Дону ниже Вёшенской, то тридцать верст, отделявших его от Усть-Хоперской станицы, где шел бой, вполне позволяли слышать по Дону «немой гул орудий». Точно так же, как он был слышен «за бугром» — по Чиру, хутора которого были расположены ничуть не ближе, чем Усть-Хоперская.

Метод текстологической «дактилоскопии», в той степени, в какой он касается географических координат в романе «Тихий Дон», вновь помогает нам уяснить подлинные реалии, отраженные в романе, и показать, что ни один из аргументов, выдвинутых Макаровыми в доказательство их предположения, будто хутор Татарский был размещен автором некоего «прототекста» «Тихого Дона» в Усть-Медведицком округе, не выдерживает проверки фактами и текстом романа. В действительности хутор Татарский, как и поселок Ягодное, «размещены» в душе Шолохова. Это — единственные «населенные пункты», которых нет на карте Верхнего Дона, где разворачивается действие в романе. Конечно же, у них были свои прообразы. Прообразом Ягодного, как уже говорилось выше, был поселок Ясеновка, в котором находилось имение известного на Дону помещика Попова, в доме которого в молодости работала Анастасия Даниловна Черникова — мать М. А. Шолохова. Краевед Г. Я. Сивоволов установил, что

631

по отцу Черникова происходила из русских, а по матери, вполне возможно, была и татарская кровь. По-уличному Черниковых ясеновцы называли «татары». «Хутор Татарский — это памятник матери», — заключает биограф Шолохова В. Г. Левченко⁵⁵.

ВОСТОЧНАЯ ПРУССИЯ В «ТИХОМ ДОНЕ»

Как мы убедились, Шолохов, когда речь идет о событиях на Дону, предельно точен в географических и исторических реалиях.

Но столь же точен он в географических и исторических реалиях и в главах, посвященных Германской войне.

В заключительном разделе своей книги «На Германской войне» Макаровы вновь пытаются отыскивать «ошибки» Шолохова, уличать его в плохом знании исторического материала. На их взгляд, герои «Тихого Дона» воюют не там, где им положено воевать, не на тех фронтах, на которых до́лжно, не в те сроки, которые «антишолоховеды» хотели бы им отпустить.

Между тем Шолохов, верный своему щепетильному принципу жизненной правды, продуманно и точно распределил казаков из хутора Татарского по различным полкам и различным фронтам Германской войны, в полном соответствии с историческими реалиями обозначил воинский путь их подразделений. Истинность этого пути подтверждает в романе современная военная историческая наука.

Григорий Мелехов (как и Харлампий Ермаков) по призыву попадает в 12-й Донской казачий полк, базирующийся в местечке Радзивиллов в 4-х верстах от российско-австрийской границы. Все реалии, обозначенные в связи с этим в «Тихом Доне», подтверждаются современными историческими исследованиями.

12-й Донской казачий полк и в самом деле располагался в Радзивиллове. Он входил в 11-ю кавалерийскую дивизию, квартировавшую в округе Дубно (отсюда Радзивиллов)⁵⁶, которая, в свою очередь, входила в состав 3-й армии, действовавшей в начале войны на Львовском направлении⁵⁷. Современный исследователь Н. В. Рыжкова, автор книги «За веру, Отечество и други своя. Донские казаки в Великой войне 1914—1917 гг.» так характеризует воинский путь 11-й кавалерийской дивизии в августе 1914 года, в первые дни войны, описанные в «Тихом Доне»:

«На крайнем правом фланге 3-й русской армии успешно действовала 11-я кавалерийская дивизия, в состав которой входил тогда 12-й Донской казачий Генерал-Фельдмаршала, Князя Потемкина-Таврического полк. Еще 8 августа 1914 года полк в числе других передовых частей смело перешел государственную границу Российской империи, легко преодолел начальное сопротивление противника и с ходу захватил местечко Лешнев. Затем вместе с остальными полками дивизии донцы с боями прошли через Станиславчик, Радзивиллов, Броды (все пункты восточнее, северо-восточнее Львова на 65—85 км) и 15 августа развернулись у Каменка-Струмилово (в 30 км северо-восточнее Львова), где удачно отбили яростные контратаки венгерской кавалерии»⁵⁸.

632

Все эти названия хорошо знакомы нам по «Тихому Дону».

Характеристика современного историка совпадает с краткой информацией в «Стратегическом очерке войны 1914—1918 гг.». Ч. 1. (М., 1922): «26 июля (8 авг.) 11 кав. дивизия в районе Лешнюва выбила из этого пункта ландштурм противника; с другой стороны противник занял Радзивиллов...»⁵⁹. Позже Радзивиллов будет вновь отвоеван казаками.

В полном соответствии с историческими фактами путь дивизии, в которой воевал Григорий Мелехов, характеризуется в «Тихом Доне» следующим образом:

«Фронт еще не улегся многоверстной неподатливой гадюкой. На границе вспыхивали кавалерийские стычки и бои. <...> Перед фронтом 8-й армии Брусилова шла 12-я кавалерийская дивизия под командой генерала Каледина. Левее, перевалив австрийскую границу, продвигалась 11-я кавалерийская дивизия. Части ее, с боем забрав Лешнюв и Броды, топтались на месте, — к австрийцам подвалило подкрепление, и венгерская кавалерия с наскоку шла на нашу конницу, тревожа ее и тесня к Бродам» (1, 303).

«Всего две фразы в первом отрывке, а как много открывают они! — комментируют приведенные выше слова Макаровы.

— Наступление “12 кавалерийской дивизии” перед фронтом “8 армии Брусилова” (этой армией действительно командовал Брусилов) в августе 1914 г. правильно отражает ход боев Галицийской битвы. Однако уже следующая фраза об 11 кавалерийской дивизии, которая “передвигалась” будто бы “левее”, сразу обращает на себя внимание. Грубая ошибка. <...>

Дело в том, что 11 кавалерийская дивизия входила в состав 3 армии генерала Рузского и вела наступление на реку Буг и далее на г. Львов за сотни километров от Брусиловской армии»⁶⁰.

Грубая ошибка, — только не Шолохова, а Макаровых. Они перепутали 1916-й — год Брусиловского прорыва, когда 8-я армия Брусилова и в самом деле воевала на Западном фронте, за сотни километров от Львова, с 1914, когда 8-я брусиловская армия сражалась на Юго-Западном фронте, рядом — правда, «левее» — 3-й армии, в которую входили 11-я дивизия и 12-й казачий полк.

Как пишет Н. В. Рыжкова, в 1914 году на Юго-Западном фронте генерала от артиллерии Николая Иудовича Иванова воевали: 4-я русская армия генерала от инфантерии А. Е. Зальца; 5-я русская армия генерала от кавалерии Павла Адамовича Плеве; 3-я русская армия генерала от инфантерии Николая Владимировича Рузского (включая 11-ю дивизию и в ее составе — 12-й Донской казачий Генерал-Фельдмаршала Князя Потемкина-Таврического полк), 8-я русская армия генерала от кавалерии Алексея Алексеевича Брусилова и в ее составе — 12-я кавалерийская дивизия⁶¹.

При этом 3-я и 8-я русские армии воевали рядом, что отвечает и тем данным, которые приводятся в «Стратегическом очерке войны 1914—1918 гг.»:

«В начале августа 1914 года армии Юго-Западного фронта сосредоточивались в следующих районах (схема № 17): <...>

633

3 армия <...> в районе Луцк — Дубно — Кременец. Командарм ген. Рузский...

8 армия <...> уступом слева за 3 армией. Командарм ген. Брусилов...»⁶².

Осторожнее надо обходиться с историческими фактами в «Тихом Доне»!

Особенно много натяжек, неточностей и ошибок в тех главах книги Макаровых, которые посвящены Восточной Пруссии, — она в «Тихом Доне» для Макаровых — предмет «особого внимания». Это своего рода козырной туз, главный аргумент Макаровых в этом споре.

Правда, логика их доказательств и в данном случае чрезвычайно запутана.

Как представляется Макаровым, именно Восточная Пруссия — вслед за вопросом о географическом расположении хутора Татарского — дает наиболее важные аргументы в подтверждение их идеи о существовании «прототекста» романа «Тихий Дон», принадлежавшего Крюкову, главной отличительной чертой которого была его привязанность к Усть-Медведицкому округу.

Они пытаются обосновать эту гипотезу не конкретными фактами, свидетельствами, данными архивов, документальными источниками, но чисто умозрительным путем. За основу своих доказательств они берут все тот же принятый в царской армии порядок формирования казачьих полков, о котором уже шла речь выше. Они приводят на этот счет правительственные документы, согласно которым, начиная с 1875 года, все казачьи полки получали постоянную нумерацию и определенную географическую «прописку». Будучи распределенными по шести «отделам» (округам) Области Войска Донского, в пределах округа («отдела»), полки обязаны были укомплектовываться за счет казаков, станиц и хуторов округа, к которому тот или иной полк приписан. На постоянной действительной службе находились Донские казачьи полки с 1-го по 17-й. Номера с 18-го по 34-й составляли полки 2-й, а с 35-го по 51-й — 3-й очереди, также распределенные по округам («отделам»). Это был резерв, который призывался в случае войны.

«Какое значение могут иметь для нас, для текстологии “Тихого Дона” вышеуказанные документы о порядке несения военной службы Войском Донским? — ставят Макаровы вопрос. — Самое принципиальное! Дело в том, что существовавший порядок несения службы определял жесткую связь между полком, в котором служил казак, и местом его проживания. Зная, в каком полку служили казаки, можно было твердо установить круг станиц, из которых они могли быть взяты на службу.

Так, например, Григорий Мелехов, несший службу в 12 Донском казачьем полку и в его составе участвовавший в войне с Австро-Венгрией, мог родиться и быть призванным на службу только в станице Донецкого округа (в 1918 г. из него выделился новый Верхне-Донской округ с центром в станице Вёшенской), где комплектовались 10, 11 и 12 Донские казачьи полки.

634

Родившись в Донецком округе, Григорий Мелехов не мог нести службу в полках, воевавших в Восточной Пруссии! Ибо ни один из упомянутых выше трех полков (10-й, 11-й и 12-й) в боях в Восточной Пруссии участия не принимал!

Мы подошли к пониманию существующего в тексте “Тихого Дона” раздвоения фабулы и сюжета.

В ранней редакции “Тихого Дона”, в основе которой лежит восточно-прусская фронтовая биография братьев Мелеховых, место действия романа, где происходили основные события в жизни героев, находилось вне пределов Донецкого округа»⁶³.

Из порядка набора донских казаков в армию Макаровы делают более чем смелый вывод о том, что первоначально действие в «Тихом Доне» развивалось «вне пределов Донецкого округа», то есть в округе Усть-Медведицком, коль скоро казаки-призывники из Вёшенской в Восточной Пруссии не служили и не воевали. В Восточной Пруссии служили и воевали только казаки из Усть-Медведицкого округа.

Все восточно-прусские эпизоды в романе подверстываются под эту гипотезу. Макаровы тщательно выискивают любые упоминания Восточной Пруссии в романе и относят их к «фрагментам первоначальной редакции романа»⁶⁴, то есть к «крюковской» версии.

Тема Восточной Пруссии в «Тихом Доне» ими полностью отделена от Шолохова и от Вёшенской, поскольку, — утверждают Макаровы, — «...ни один из казачьих полков Верхне-Донского округа в Восточной Пруссии не сражался»⁶⁵, а потому Шолохов о боях в Восточной Пруссии писать не мог, о Восточной Пруссии мог писать только Крюков. На этом наивном умозаключении они и выстраивают свою умозрительную концепцию.

Но как это было и в предыдущих разделах их работы, они в очередной раз не потрудились подтвердить свои умозаключения фактами.

А факты таковы. «Росписание казачьих и иррегулярных войск» (СПб., 1894) свидетельствует, что из Донского округа комплектовались «льготные полки №№ 27, 28, 29, 44, 45, 46 и 52 и отдельные сотни №№ 7—12»; а также набирались молодые казаки в «полки №№ 10, 11 и 12 и в № 3 отдельную сотню»⁶⁶.

Данные, приведенные в сборнике документов «Восточно-прусская операция» (М.: Воениздат, 1939), свидетельствуют, что из перечисленных выше полков, формировавшихся в Донецком округе, включая станицу Вёшенскую и ее хутора, два полка третьей очереди — №№ 44 и 46 — входили в «Боевой состав армии Северо-западного фронта», а именно — в 1-ю армию: 44-й Донской казачий полк — в 4-й армейский корпус и 46-й Донской казачий полк — в 20-й армейский корпус⁶⁷. Следовательно, целых два казачьих полка верхнедонцов — 44-й и 46-й — сражались в Восточной Пруссии.

Но не это главное. Главное — в том, что в 3-м Донском казачьем полку, который комплектовался в Усть-Медведицком округе, существовала, — как явствует из «Росписания казачьих... войск», — отдельная сотня, формировавшаяся из молодых казаков Донского округа, куда входили станицы Вёшенская и ее хутора.

635

Росписание казачьих и иррегулярных войск

И тогда становятся понятными шолоховские слова, которыми начинается VII глава третьей части первой книги романа:

«Обычно из верховских станиц Донецкого округа — Еланской, Вёшенской, Мигулинской и Казанской — брали казаков в 11-й — 12-й армейские казачьи полки и в лейб-гвардии Атаманский.

В 1914 году часть призванных на действительную военную службу казаков Вёшенской станицы влили почему-то в 3-й Донской казачий имени Ермака Тимофеевича полк, состоявший сплошь из казаков Усть-Медведицкого округа. В числе остальных попал в 3-й полк и Митька Коршунов» (1, 279).

На документе «Росписание казачьих и иррегулярных войск», изданном в «Военной типографии» (в здании Главного штаба) в С.-Петербурге, стоит гриф: «Секретно». Мы смогли отыскать этот закрытый секретный документ того времени лишь в Военно-историческом архиве. Шолохов не имел возможности им пользоваться, но

636

он, по рассказам земляков, знал, что 11-й и 12-й армейские полки первой очереди — так же как 27-й, 28-й, 29-й полки второй очереди комплектуются из молодых казаков верховских станиц Донского округа. Знал он и тот факт, что «часть казачков», молодых вёшенских казаков — таких, к примеру, как Иванков, почему-то «влили» в 3-й Донской казачий полк, формировавшийся в Усть-Медведицком округе. Секретное «Росписание казачьих... войск» дает ответ на это «почему». Оказывается, в 3-м Донском казачьем полку, комплектовавшемся в Усть-Медведице, существовала «отдельная сотня» из казаков-верхнедонцов, — так же, к примеру, как, судя по тому же «Росписанию...», в 1-м Донском казачьем полку, комплектовавшемся в Хоперском округе, существовала «отдельная сотня» из казаков Первого Донского округа⁶⁸.

Порядок комплектования казачьих войск, определенный в «Росписании...», является еще одним аргументом не в опровержение, — как полагают Макаровы, — а в подтверждение авторства Шолохова.

Обращает внимание тот факт, что в центр изображения в романе «Тихий Дон» поставлены реальные, существовавшие в действительности Донские казачьи полки: № 12, где служил Григорий Мелехов и другие его одногодки, 27-й, где служили казаки-льготники второй очереди — Петр Мелехов и его одногодки, наконец, 3-й Донской казачий полк, в отдельной сотне которого служили Митька Коршунов и другие его сверстники из Вёшенского юрта.

Точность, с которой определены в романе номера полков, где могли служить вёшенцы, включая замечание по поводу того, что «часть» молодых казаков из Вёшенской «влили почему-то» в 3-й казачий полк, свидетельствует, что автор «Тихого Дона» был уроженцем именно этих мест, а получил информацию из «устного предания» — от своих земляков.

Имя одного из них уже называлось. Это — Михаил Иванков, с которым, как было сказано выше, Шолохов неоднократно встречался, расспрашивал его о боях, в которых тот принимал участие. Уроженец хутора Каргина Вёшенской станицы Михаил Иванков был призван как раз в 3-й Донской казачий полк. Как уже говорилось выше, он служил в этом полку вместе не только с Митькой Коршуновым, но и с прославленным Козьмой Крючковым, и даже получил медаль за подвиг, совершенный им вместе с Козьмой.

Главными в романе, определяющими характер действия в военных главах «Тихого Дона», были 12-й Донской казачий полк, где служил Григорий Мелехов с товарищами, и 27-й Донской казачий полк, в котором служили Петр Мелехов, Степан Астахов и другие казаки из хутора Татарский.

Макаровы утверждают, что Шолохов якобы совершил насилие над действительными фактами жизни и над «крюковским» «прототекстом», когда развел братьев Мелеховых по разным полкам, а потом заставил их встретиться в самом начале войны в Галиции. Такой встречи, — утверждают Макаровы, — не могло быть, поскольку 12-й и 27-й Донские казачьи полки находились в это время далеко друг от друга. 12-й Донской казачий полк воевал в Галиции, а 27-й полк в

637

это время «сражался в Польше и его боевой путь с 12 Донским полком в Галиции пересечься в августе 1914 г. никак не мог»⁶⁹.

Это не соответствует действительности. На самом деле, 27-й Донской полк, который входил в 5-ю Донскую казачью дивизию, начинал войну в августе 1914 г. не в Польше, как полагают Макаровы, а именно в Галиции, то есть там же, где воевал и 12-й Донской полк, в котором служил Григорий Мелехов.

Это подтверждается документально. Характеризуя ситуацию на Юго-Западном фронте, перечисляя воинские соединения, которые воевали здесь, Н. В. Рыжкова пишет: в добавление к частям 3-й, 4-й, 5-й и 8-й русских армий на Юго-Западный фронт был переброшен ряд дивизий, и в их числе и «5-я Донская казачья дивизия (27-й, 28-й, 29-й и 33-й Донские казачьи полки...)»⁷⁰.

Так что описанная в романе встреча Петра Мелехова и его однополчан со стоявшими на отдыхе казаками 12-го Донского полка и Григорием Мелеховым и дальнейшие контакты между братьями — отнюдь не фантазия Шолохова, как и присутствие в романе Восточной Пруссии.

Помимо отдельной сотни 3-го Донского казачьего полка и 44-го, 46-го Донских казачьих полков, формировавшихся из казаков верховских станиц Донецкого округа, в 5-ю Донскую казачью дивизию, как указывалось выше, входили 27-й, 28-й и 29-й казачьи полки, также формировавшиеся на Верхнем Дону; 27-й полк, как и 12-й, находился в самом центре развития событий в главах «Тихого Дона», посвященных мировой войне.

Каков же дальнейший — после Галиции — воинский путь 5-й дивизии и входившего в нее 27-го Донского казачьего полка, в котором служил Петр Мелехов? Он связан с Восточной Пруссией, и, в частности, с трагедией 2-й русской армии генерала Самсонова, окруженной немцами в Восточной Пруссии, в районе Мазурских озер.

Ради помощи Северо-Западному фронту «3 сентября 1914 года, — сообщает историк, — на Юго-Западном фронте был сформирован Конный корпус под начальством командира 14-й кавалерийской дивизии, генерал-лейтенанта А. В. Новикова, куда также вошли 4-я и 5-я Донская казачьи дивизии генералов Свешникова и Ванновского. Новый Конный корпус получил боевую задачу по обеспечению надежного прикрытия правого фланга фронта от вероятных ударов противника с левого берега реки Висла <...> Кавалеристы должны были <...> обязательно установить устойчивую связь с русской кавалерией Северо-Западного фронта. Со всеми поставленными командованием задачами конный корпус успешно справился»⁷¹.

В сентябре 1914 года 5-я дивизия и в ее составе 27-й полк перебазировались на границу Польши и Восточной Пруссии. 1-му конному корпусу генерал-лейтенанта А. В. Новикова была поставлена задача: «Выйти на правый фланг 2-й русской армии <...> и действовать здесь во фланг и тыл противника, наступающего на русские позиции»⁷². В связи с этим 1-й конный корпус и входившая в него 5-я дивизия вместе с 27-м Донским полком вошли в состав 2-й русской армии Северо-Западного фронта.

638

По данным «Стратегического очерка войны 1914—1918», ч. 2. (М., 1924) 1-й кавалерийский корпус генерала Новикова в октябре 1914 года «перешел реку Варту в районе Серадзь и разведывал на Калиш»⁷³, то есть вышел на границу Польши и Восточной Пруссии, в которую в ту пору входил район Познани.

Как пишет Н. В. Рыжкова, «в авангарде наступающих русских войск уверенно продвигались кавалерийские дивизии. Переправившись в конце октября через реку Варту, соединения I-го конного корпуса настойчиво повели наступление на запад, отбрасывая все дальше и дальше части австрийской и немецкой конницы», в результате чего его части стремительно подошли «к приграничному Калишу <...> До самого города оставалось всего лишь 7 верст, а в некоторых местах казачьи разъезды уже пересекли русско-германскую границу». Донские казачьи части, — подчеркивает исследователь, — «совершали крайне необходимые для русской армии в этот период оперативно-тактические рейды по тылам противника»⁷⁴, то есть — по Пруссии.

Можно предположить, что о воинских подвигах 27-го Донского казачьего полка Шолохову рассказывали многие фронтовики, именно в этом полку прошедшие свой «служивский» путь, начиная с Павла Дроздова — прототипа Петра Мелехова.

Краеведы разыскали дочь старшего брата Дроздовых Михаила, Татьяну Михайловну. Она рассказала, что в семье Дроздовых было восемь детей — пять дочерей и три сына — старший, Михаил, средний — Павел и младший Алексей. После Павла родились Дарья, Фекла, Дашка (младшая) и четвертый — Алексей⁷⁵. Это значит, что разница в возрасте у братьев Павла и Алексея была примерно такая же, как у Петра и Григория Мелеховых — 6—7 лет. Следовательно, младший — Алексей Дроздов — призывался в армию, как и Григорий Мелехов, в основной казачий полк, а Павел служил в полку 2-й очереди, — 26-м, 27-м или 28-м, формировавшихся в Вёшенском округе. Все они входили в одну — 5-ю дивизию.

Как мы помним, Шолохов в отрочестве жил под одной крышей с Дроздовыми и видел прощание с убитым красными Павлом Дроздовым — он запечатлел его в «Тихом Доне» в сцене, где Григорий Мелехов прощается с убитым братом Петром. И если Павел Дроздов, прототип Петра Мелехова, служил в 5-й дивизии, — вполне естественна мысль, которая возникла у Григория Мелехова в связи со смертью брата: «Лучше б погиб ты где-нибудь в Пруссии, чем тут, на материных глазах!» (3, 223).

Столь же органично присутствие в романе «Тихий Дон» Восточной Пруссии и в тех главах третьей части романа, где описываются боевые действия 3-го Донского казачьего полка, в составе которого была «отдельная сотня» верхнедонцов, и где служил Михаил Иванков.

Макаровы обходят молчанием главы романа, посвященные Козьме Крючкову и Михаилу Иванкову, как будто их и нет, а между тем, они — центральные, если иметь в виду присутствие Восточной Пруссии в «Тихом Доне». Об этом подвиге, совершенном в самом начале войны с германцами, писали многие газеты, он широко пропагандировался в армии. Вышла брошюра «Героический подвиг донского казака

639

К. Ф. Крючкова» (М., 1914), в которой говорилось: «На нашем посту находилось пять человек казаков: Козьма Фирсович Крючков, Иван Щегольков, Василий Астахов, Михаил Иванков и Георгий Рогачев»⁷⁶. Та же история и с теми же фамилиями была изложена в очерке о подвиге Козьмы Крючкова в приложении к «Памятной книжке Области Войска Донского на 1915 год» (Новочеркасск, 1915).

Казак 3-го Донского казачьего полка
Козьма Крючков
(1890—1919),
реальное историческое лицо,
действующее в романе
«Тихий Дон»

Казак 3-го Донского казачьего
полка, уроженец хутора Каргина
Михаил Иванков, реальное историческое
лицо, действующее в романе
«Тихий Дон». Фото 1915 г.

В «Тихом Доне», в главах, посвященных подвигу Козьмы Крючкова, кроме него самого, действуют те же люди — Астахов, Щегольков и Иванков. Все они — реальные исторические лица, отмеченные наградами за совершенный подвиг, о котором широко писала печать. Испытывая, видимо, неловкость, связанную с тем, что фамилия казака Астахова из 3-го Донского казачьего полка повторяет фамилию Степана Астахова — соперника Григория Мелехова — Шолохов попытался заменить ее другой фамилией — Мрыхина. Это была фамилия школьного учителя писателя. Именно она фигурирует, вместо фамилии Астахова, в английском переводе «Тихого Дона», опубликованном в Великобритании и Соединенных штатах.

Однако в русском издании Шолохов сохранил фамилию Астахов, — как справедливо замечает Г. С. Ермолаев, «ради исторической точности»⁷⁷.

Ермолаев считает, что при описании сцены подвига Крючкова «Шолохов использовал, в основном, устные свидетельства одного из ее участников, казака Михаила Иванкова из станицы Каргинской»⁷⁸. Он-то и рассказал писателю, что 3-я кавалерийская дивизия, в состав которой входил 3-й Донской казачий полк, «была послана в распоряжение Третьего армейского пехотного корпуса» (2, 289) и прошла через такие

640

населенные пункты, как Торжок, Пеликалие и фольварк Александровский. Видимо, со слов Иванкова, то есть — на слух, Шолохов записывал как названия населенных пунктов, так и фамилии «односумов» Иванкова по полку. Во всех случаях фамилии полностью совпадают с печатными источниками, только фамилию казака Рогачева он записал как «Рвачев». Фольварк (то есть небольшая усадьба, хутор в Польше) Александровский — это и поныне существующее местечко Александрово Варшавской губернии Нешавского уезда, на прусской границе⁷⁹. А местечко Пеликалие — это, по-видимому, искаженное название городка Пилькаллен⁸⁰, недалеко от Сталлюпенена, также в районе прусской границы.

«В разные годы Шолохов еще не раз встречался с Иванковым...»⁸¹, — замечает Сивоволов, свидетельствуя, что писатель имел возможность получать от Иванкова подробную информацию о боях в Восточной Пруссии.

Мы убедились в этом на примере описания в романе подвига Козьмы Крючкова. Но, думается, рассказы Иванкова, как и других вёшенцев, входивших в отдельную сотню 3-го Донского полка, лежат в основе и другого боевого эпизода, разворачивающегося в романе на полях Восточной Пруссии — боя под «Столыпином». Собственно говоря, именно эти два эпизода — подвиг Козьмы Крючкова и бой под «Столыпином» и исчерпывают художественное присутствие Восточной Пруссии в романе «Тихий Дон». Во всех остальных случаях речь может идти только о чисто информационных упоминаниях событий, связанных с Пруссией.

Бой под «Столыпином» — один из самых частых поводов, который использует «антишолоховедение» в споре об авторстве «Тихого Дона». Не могли пройти мимо этого эпизода и Макаровы.

Мы уже писали, что эпизод этого боя, во время которого Григорий Мелехов лицом к лицу столкнулся со своим смертным врагом Степаном Астаховым, является ключевым для развития сюжета, — в развитие прогностических слов, написанных автором еще в первой части «Тихого Дона»: «Суждено было Григорию Мелехову развязывать этот узелок два года спустя в Восточной Пруссии, под городом Столыпином» (1, 70). И вот пришла пора развязывать «узелок». «Это было, когда 12-й полк сняли с фронта и кинули в Восточную Пруссию. Казачьи кони копытили аккуратные немецкие поля, казаки жгли немецкие жилища. По пути, пройденному ими, стлался рудый дым и дотлевали обугленные развалины стен и черепичные потрескавшиеся крыши. Под городом Столыпином полк шел в наступление вместе с 27-м Донским казачьим полком. Григорий мельком видел похудевшего брата, чисто выбритого Степана и других казаков и однохуторянцев» (2, 49).

Г. С. Ермолаев первым — еще в 1982 году — высказал предположение, что речь здесь идет о восточно-прусском городе Шталлупенен (Сталюпенен)⁸², в романе — Столыпине.

Макаровы высокомерно заявляют: «Искажение названия предположительно связано с неправильным прочтением Шолоховым рукописных источников, которые легли в основу текста»⁸³.

641

Другой «антишолоховед», З. Бар-Селла, также уличает писателя в том, что он даже «не сумел прочесть название города в рукописи и, переписывая, поставил, вместо правильного (в том числе и грамматически):

“под городом Сталупенен”,

свое дурацкое:

“под городом Столыпиным”»⁸⁴.

«Антишолоховед» Бар-Селла, позволяющий себе в таком тоне говорить о Шолохове, не знает, что в рукописи «Тихого Дона» и изданиях романа значится: «Под городом Столыпином». А в черновике, как мы указывали, это место было написано даже с некоторой былинной интонацией: «...суждено было Григорию Мелехову развязывать этот узелок <...> под городом [да] Столыпином». Эта интонация как бы давала понять читателю: столь странное название немецкого города, перекликающееся с фамилией Столыпина, условно, фольклорно. Оно было навеяно устной традицией рассказов казачества после возвращения с войны о своих былых подвигах.

Страдающие эстетической и языковой глухотой «антишолоховеды», конечно же, не услышали этого «послания» автора читателю и приняли название немецкого города — якобы от имени известного русского государственного деятеля — за чистую монету, объяснив его, как это для них свойственно, «невежеством» Шолохова, его «безграмотностью переписчика». Невежество в очередной раз проявили они.

Следует еще раз подчеркнуть, что Шолохов в описании событий империалистической войны предельно внимателен к историческим и географическим реалиям того времени.

Данные позволяют утверждать, что информация о боях и передвижениях войск и, в частности, 12-го Донского казачьего полка, который входил в состав 11-й кавалерийской дивизии, исключительно точна.

В романе сказано о начале войны:

«— Война, парень!

— Брешешь?

— И вот тебе бог, вахмистр сообчил! <...>

День спустя полк выгрузился на станции Вербы в тридцати пяти верстах от границы» (1, 264). И далее:

«11-я кавалерийская дивизия после занятия Лешнюва с боем прошла через Станиславчик, Радзивиллов, Броды и 15 августа развернулась возле города Каменка-Струмилово» (1, 325).

Раскрываем хорошо известный Шолохову «Стратегический очерк войны 1914—1918 гг.», ч. I (М., 1922). Данная в приложении к нему карта-схема свидетельствует, что 11-я кавалерийская дивизия и в самом деле начала наступление со станции Верба и прошла путь «через район Лешнюва до города Каменка-Струмилово, захватив Радзивиллово, Станиславчик и Броды»⁸⁵.

Григорий Мелехов воевал в составе 12-го Донского казачьего полка именно в этих местах, когда 16 сентября, во время штурма города Каменка-Струмилово, был ранен (по предположению командования части — убит).

642

Очнувшись после ранения, он возвращается в свою сотню, по дороге спасая командира 9-го драгунского полка, за что получает своего первого Георгия. Однако он тут же попадает под обстрел и после ранения в глаз оказывается в глазной клинике доктора Снегирева в Москве. Имеется точное указание, когда это произошло: конец сентября — октябрь 1914 года. «В последних числах октября выписали Григория» (1, 393). Потом — короткое пребывание в госпитале, и — отпуск: «В ночь на 4 ноября Григорий Мелехов пришел в Нижне-Яблоновский, первый от станции казачий хутор Вёшенского юрта» (1, 396).

Далее начинается вторая книга романа, и в ней последовательное описание фронтового пути Григория Мелехова в составе 12-го Донского казачьего полка. В первых числах ноября его направляют в Карпаты, а 7 ноября 1917 года, — как сказано в романе, — во время штурма высоты «320», Мелехов был ранен, попал в госпиталь и оттуда отправлен на Дон.

Из воспоминаний Григория, которые даны во второй книге, известно, что:

— в мае 1915 года он во время боя с немецким Железным полком «валит с ног» немецкого лейтенанта, и «берет в плен трех немецких солдат» (2, 48);

— в мае же, когда «полк, вместе с остальными частями брусиловской армии, прорвал у Луцка фронт», «отбил австрийскую гаубичную батарею» (2, 51);

— в июле 1915, под Равой-Русской, «отбивает казачью батарею, захваченную австрийцами» (2, 49).

Анализ текста показывает, что практически все боевые эпизоды фронтового пути Григория Мелехова, кроме одного, в романе не только точно датированы, но и строго соотнесены с реальным ходом военных действий. Брусиловский прорыв в районе Луцка и в самом деле происходил в мае 1915 года, и в нем принимал участие 12-й Донской казачий полк; откомандирование этого полка в Карпаты в составе 11-й кавалерийской дивизии 3-й армии и в самом деле произошло в октябре — ноябре 1916 года.

И только один-единственный боевой эпизод в «служивской» биографии Григория Мелехова не имеет привязки к конкретной дате и историческим обстоятельствам — бой под городом Столыпином. Когда же мог произойти этой бой, где Григорий Мелехов и Степан Астахов встретились на поле брани?

Шолохов, конечно же, знал подлинное название этого города, поскольку сражение под прусским городом Сталупененом в самом начале войны с немцами было одним из известнейших в истории империалистической войны, которую Шолохов изучил со вниманием.

Сталупенен находился на самой границе Восточной Пруссии с Россией, — наискосок от него, по другую сторону границы, лежал русский городок Сувалки. Сталупенен являл собой «узел сообщения германской армии», крупную железнодорожную станцию на границе двух государств и вокруг него, по словам очевидцев, «в 1914—1915 годах неоднократно завязывались бои между немецкими и русскими войсками»⁸⁶.

643

Рисунок С. Королькова

Первое и самое известное сражение за Сталупенен развернулось в самом начале войны — 4 августа 1914 года.

Как показывает приложенная к тексту «Стратегического очерка» топографическая «Схема № 2», раскрывающая боевые операции августа 1914 года, в сражении 4-го августа, разворачивавшемся вокруг Сталупенена, принимал участие III армейский корпус 1-й армии Северо-Западного фронта, которому был придан описанный в романе 3-й Донской казачий полк. Это тот самый полк, где служили Козьма Крючков, а также Митька Коршунов и Михаил Иванков, служивший в 3-м Донском казачьем полку не только в романе, но и в реальной жизни. От Иванкова Шолохов и мог узнать подробности и о бое под городом Сталупенен, по соседству с местечком Пилькаллен. Названия этих двух мест сохранились в памяти Иванкова, но в искаженной форме: Столыпин и Пеликалие.

Впрочем, бои в этом месте между русскими и немецкими войсками в 1914—1915 году происходили не раз.

В «Стратегическом очерке войны 1914—1918 гг.» говорится, что помимо боев в начале августа 1914 года русская армия предприняла по меньшей мере еще три попытки захвата Сталупенена: в сентябре 1914, октябре — ноябре 1914 и в конце февраля — марте 1915 года⁸⁷. В

644

центре пограничных боев между Россией и Пруссией чаще всего оказывались эти два соседних города — русский Сувалки и немецкий Сталупенен. И что любопытно: всякий раз в них принимал участие III корпус с прикомандированным к нему 3-м Донским казачьим полком, в котором служил Михаил Иванков.

О котором из этих боев под городом «Столыпином» может идти речь в «Тихом Доне»?

О бое 4 августа 1914 года? Но в это время 12-й Донской казачий полк, в котором служил Григорий Мелехов, развивал наступление в Галиции.

О боях в сентябре 1914? Но в это время Григорий Мелехов после ранения в глаз лежал в глазной клинике Снегирева в Москве.

О боях, которые шли за Столыпином в октябре 1914? Но в октябре — ноябре Мелехов после госпиталя находился в отпуске в хуторе Татарском.

Остается лишь наступление русских войск в Восточной Пруссии в конце февраля — марте 1915 г. Но и это маловероятно, потому что бой, в котором принимали участие Григорий Мелехов и Степан Астахов, судя по тексту романа, не мог происходить зимой, в феврале. Казаки были в летней форме: «Ветер сорвал с Григория фуражку...» (2, 49), и Степан Астахов, спасаясь от врага, прячет свою фуражку и шаровары не в снег, а в куст.

Боевой эпизод под городом Сталупененом — единственный в «служивской» биографии Григория Мелехова, не имеющий точной временно́й привязки. И это не случайно: видимо, его придумал Шолохов, на что он как художник имел полное право. Отталкиваясь от рассказов Михаила Иванкова о боях под «городом Столыпином» — само это название не могло не заинтересовать чуткого на необычное слово писателя, — Шолохов именно здесь свел в схватке двух заклятых врагов — Григория и Степана, чтобы наконец «развязать» тот «калмыцкий узелок», который завязался между ними.

Писатель не указал точную дату этого боя именно потому, что он решал в данном случае не историко-хроникальную, но художественную задачу. Ради достижения высшей художественной правды писатель пошел на известное насилие над правдой буквалистской. Художественная правда, правда характеров требовала развести Григория Мелехова и Степана Астахова по разным полкам — Мелехов служил в 12-м Донском кавалерийском полку, который воевал в Галиции, а Астахов — в 27-м Донском казачьем полку на Северо-Западном фронте, — с тем, чтобы свести их вместе под пулями. И хотя 12-й Донской казачий полк, по-видимому, и в самом деле не воевал в Восточной Пруссии, Шолохов пошел на это отступление от правды осознанно — для выявления характеров этих персонажей и прояснения отношений между ними. Он пошел на это, пользуясь своим правом художника, и — победил.

645

СОТНИК ЛИСТНИЦКИЙ

Сотник Листницкий и студент Тимофей, дневник которого опубликован в «Тихом Доне», — таковы дополнительные аргументы Макаровых в обоснование «Восточно-Прусской», «Усть-Медведицкой» версии романа и авторства Крюкова.

В «Тихом Доне» прослеживается следующая очевидная закономерность: автор конкретно указывает время и место происходящих событий только в тех случаях, когда те или иные эпизоды не являются плодом его художественной фантазии. Здесь, в отличие от глав историко-хроникальных, конкретика не носит четко выраженного характера. Это относится, скажем, к вставной новелле — дневнику студента Тимофея или к главам, посвященным военному пути сотника Листницкого.

Указываемые здесь географические и иные реалии достаточно условны. К примеру, в черновике «дневника» студента Тимофея многие названия населенных пунктов, станиц, да и фамилии некоторых действующих лиц меняются по ходу работы автора над рукописью. В главах, посвященных Листницкому, мы видим тот же процесс. К примеру, в сообщении о первом бое, в котором он принял участие, в рукописи поначалу значилось:

«Дивизия получила задание форсировать реку Спирь и около Станиславчика выйти противнику в тыл». Однако потом «Станиславчик» в рукописи зачеркивается и вместо него вписывается название «Ловишчи», которое остается в тексте.

О втором бое, в котором участвовал Листницкий, в рукописи сказано еще более неопределенно. 22-я глава третьей части романа в черновике начиналась так: «На юго-западном фронте в районе <.........> командование <.........> Армии решило грандиозной кавалерийской атакой противника прорвать фронт». Оставленные поначалу пропуски были заполнены автором позже; синими чернилами было добавлено «в районе Шевелья», а кавычки и пропуск, где должен был стоять номер армии, убраны совсем. Позже Шевелье преобразовалось в Шевель и в таком виде осталось в тексте.

В отличие от Григория Мелехова, чей воинский путь документально связан с историей 12-го Донского полка, Шолохов пунктиром намечает воинский путь сотника Листницкого достаточно свободно. О местах его службы он пишет крайне осторожно:

«В первых числах августа сотник Евгений Листницкий решил перевестись из лейб-гвардии Атаманского полка в какой-либо казачий армейский полк. Он подал рапорт и через три недели выхлопотал себе назначение в один из полков, находившихся в действующей армии» (1, 337). Единственное конкретное указание на место будущей службы Листницкого содержится в его письме к отцу: «Сегодня я получил назначение и уезжаю в распоряжение командира 2-го корпуса» (1, 337). И далее — «Поезд на Варшаву отходил в восемь часов вечера» (1, 338).

Итак, в свой 2-й корпус Листницкий направлялся через Варшаву. И это правильно.

646

Сборник документов «Восточно-прусская операция» (М., 1939) Генштаба РККА удостоверяет, что 2-й армейский корпус перед началом боевых действий был включен в состав 2-й русской армии, а в процессе боевых действий 8 августа 1914 г. переведен в 1-ю русскую армию⁸⁸. По «Плану развертывания 2-й армии» в августе 1914 года в состав 2-го армейского корпуса, помимо пехотных дивизий и полков, входили: 2-й Донской казачий полк; 31-й Донской казачий полк; 45-й Донской казачий полк⁸⁹. Шолохов намеренно не указывает, в какой из этих полков в конце августа 1914 года получил назначение сотник Листницкий. Корпуса, дивизии и полки постоянно перетасовывались в ходе боевых действий, по мере изменения оперативных задач. И поскольку Шолохов создавал не историю мировой войны, а художественное произведение, он не считал документализм самоцелью. В случае с Листницким он указал номер корпуса, куда тот получил назначение, но не счел нужным указать номер полка. В полном соответствии с номером корпуса, который входил в состав поначалу 2-й, а потом 1-й армии, воевавших на Северо-Западном фронте, Листницкий выезжает в Варшаву, что почему-то вызывает недоумение Макаровых.

«Неожиданный, противоречащий традиционному восприятию текста, результат, — комментируют Макаровы. — Листницкий выезжает не в Галицию на Юго-Западный фронт, а на Северо-Западный, на совершенно иной участок»⁹⁰.

Но откуда они взяли это «традиционное восприятие текста», по которому Листницкий якобы должен выезжать из Петербурга не в Варшаву, но «в Галицию, на Юго-Западный фронт»?

Собирая приметы того, что Листницкий проехал служить не в Галицию, а в Варшаву (что для Шолохова было само собой разумеющимся), подчеркивая, в частности, что извозчик, который везет его, — белорус, Макаровы заключают:

«Ни в Галиции, ни на Волыни крестьяне-белорусы не жили. И напротив, в Восточной Польше, в Сувалкской губернии на границе с Восточной Пруссией жило многочисленное белорусское население. Выходит, что практически все упоминаемые в тексте характерные признаки, по которым можно было бы сделать привязку для участка фронта, на который прибывает из Петербурга Листницкий, относятся к Восточно-Прусскому театру военных действий»⁹¹.

Но кто с этим спорит? И почему надо с этим спорить?

Да, Листницкий приехал служить в один из казачьих полков в составе 2-го армейского корпуса на Северо-Западный фронт. Однако вскоре его полк был переброшен на Юго-Западный фронт, о чем ясно сказано в романе:

«На Юго-Западном фронте в районе Шевеля командование армии решило грандиозной кавалерийской атакой прорвать фронт противника и кинуть в тыл ему большой кавалерийский отряд, которому надлежало совершить рейд вдоль фронта... <...> На успешное осуществление этого плана командование возлагало большие надежды, небывалое количество конницы было стянуто к указанному району; в числе остальных кавалерийских полков был переброшен на этот участок и казачий полк, в котором служил сотник Листницкий» (1, 379—380).

647

Как видим, Шолохов не указал номер полка, в котором служил Листницкий, намеренно, чтобы не связывать себе руки и иметь возможность «перебросить» полк из Варшавы на Юго-Западный фронт. И это — его право художника.

Но Макаровы не хотят признать за писателем этого права. Они проводят своеобразное «дознание» с целью выяснить — «где именно и в составе каких частей воевал на германском фронте Листницкий»⁹². И, поправляя Шолохова и будто бы устанавливая эту истину, они указывают, в составе какого полка он воевал — по их расчетам — в 16-м или 17-м Донском казачьем полку в составе 2-й Сводной казачьей дивизии, которую возглавлял генерал П. Краснов, будущий атаман Всевеликого Войска Донского. На чем основана их уверенность, будто Листницкий служил в одном из казачьих полков 2-й казачьей дивизии?

Макаровы цитируют начало первой главы четвертой части романа, где речь идет о следующем, за Шевелем, этапе службы Листницкого: «Тысяча девятьсот шестнадцатый год. Октябрь. Ночь. Дождь и ветер. Полесье. Окопы над болотом...» (2, 7). И дают свой комментарий:

«Это район реки Стохода, несколько южнее Полесья...

<...> На Стоходе в этих местах в составе 2-й Сводной казачьей дивизии IV—го конного корпуса воевала донская казачья бригада, состоящая из 16-го и 17-го Донских казачьих полков. В тексте мы находим прямое упоминание этой дивизии:

“Из пулеметной команды двух арестовали.., часть разбросали по полкам 2 казачьей дивизии”.

Еще одним подтверждением тому, что Листницкий воевал в 16 или 17 Донских полках, служит упоминание в тексте одного населенного пункта в районе боевых действий полка — местечка Незвиски»⁹³.

Это местечко в Галиции не раз упоминается в «Тихом Доне». Во второй главе четвертой части романа оно встречается в следующем контексте: «Через день полк сняли с позиций и отвели в тыл, верст за десять. <...> ...Каптенармус, ездивший в местечко Незвиску за продуктами, привез оттуда самогонки и угостил казаков» (2, 21, 23). Действие происходит в 1916 году, когда полк отвели в тыл после доноса Листницкого о засилии «большевистских» настроений в полку.

«Это же название встречается в воспоминаниях атамана Краснова “Всевеликое Войско Донское”, который как раз и командовал этой казачьей бригадой, а со временем и всей Второй Сводной казачьей дивизией, — пишут далее Макаровы. — “В Бутурлиновке союзники видели доблестный Георгиевский Гундоровский полк, — цитируют они атамана Краснова. <...> — Это те герои,.. с которыми я бил немцев под Незвиской, австрийцев у Белжеца и Комарова...”».

«Таким образом, — заключают Макаровы, — факт фронтовой службы Листницкого во 2-й Сводной казачьей дивизии можно считать установленным»⁹⁴.

На каком основании?.. Вчитаемся внимательно в текст мемуаров Краснова — кстати, их пересказывает в третьей книге «Тихого Дона» и Шолохов:

«— Кто служил под моей командой в Десятом полку — шаг вперед!

648

Почти половина гундоровцев вышла перед строй. Краснов снял папаху, крест-накрест поцеловал ближнего к нему немолодого, но молодецкого вахмистра...

— Это те герои, с которыми я бил немцев под Незвиской, австрийцев у Белжеца и Комарова и помогал нашей общей победе над врагом» (4, 12).

Речь здесь идет о начале войны, а не о 1916-м годе. Полковник Краснов в 1914-м году командовал 10-м Донским полком, который «состоял из казаков Гундоровской, Луганской, Митякинской и других донецких станиц»⁹⁵. Но, получив вскоре генерал-майора, Краснов после 10-го Донского полка прошел большой и славный путь: командовал 3-й бригадой Туземной дивизии, потом — 3-й Донской каз. дивизией и наконец <...> 2-й Казачьей Сводной дивизией⁹⁶.

Незвиска, о которой идет речь в мемуарах генерала Краснова, штурмовалась им не в 1916, а в 1914 году, когда он командовал 10-м Донским казачьим полком. А это значит, что Незвиска ни ко 2-й Сводной Казачьей дивизии, ни к Листницкому отношения иметь не может.

Река Стоход — второй, после Незвиски, аргумент Макаровых в пользу того, будто Листницкий служил под началом атамана Краснова — также никакого отношения к этому персонажу не имеет. «Указанием» на то, что Листницкий воюет в составе 2-й сводной казачьей дивизии они считают «участок фронта, где происходят события. Это — район реки Стохода, несколько южнее Полесья». Но в романе-то сотник служит не в «районе реки Стохода южнее Полесья», но в самом Полесье.

Когда Макаровы, характеризуя общий ход событий, связанных с Евгением Листницким, говорят о «фронтовых буднях на Стоходе в октябре 1916 г.»⁹⁷, — они совершают явную подмену.

«Фронтовые будни» Листницкого осенью 1916 года, как четко сказано в романе, проходили в Полесье, а не на Стоходе. В описаниях этих будней в первой и второй главах четвертой части второй книги «Тихого Дона» река Стоход не упоминается ни разу. Зато в следующих главах — третьей и четвертой — действительно описаны «фронтовые будни» на реке Стоход; только это были «будни» совершенно других воинских частей. «Будни» эти были не оборонительными, а наступательными, и связаны они в романе не с Листницким, а с Григорием Мелеховым, братьями Шамилями, Иваном Алексеевичем Котляровым...

Листницкий сидит в окопах в Полесье — и это отражает действительное положение дел глубокой осенью 1916 года, когда казачьи полки «провели в окопах не менее десяти месяцев в районе Полесья и Пинских болот», когда «многочисленная русская конница <...> в основном сидела в окопах»⁹⁸.

Казаки же с хутора Татарского в это время принимают участие в наступлении «на Владимиро-Волынском и Ковельском направлениях, в районе действий Особой армии» (2, 27). И боевые наступательные действия, описанные в романе, разворачиваются как раз «у реки Стоход, в районе местечка Сокаль, неподалеку от фольварка Рудка-Меринское»

649

(2, 28), и далее — «верст на сорок ниже по Стоходу...» (2, 46). Как видим, воевал по Стоходу в романе не полк Листницкого, а совершенно другие части — в частности, особая казачья сотня 80-й дивизии, в которой находились казаки из Татарского 3-й очереди призыва Иван Алексеевич Котляров, братья Шамили, Валет, Борщев, Захар Ковалев и другие. Кстати, благодаря новейшим изысканиям историков мы можем узнать даже ее номер: в 80-ю пехотную дивизию входила 24-я особая Донская казачья сотня⁹⁹. Но, как и в случае с Листницким, Шолохов избегает указывать точный номер этой Особой сотни.

Рисунок С. Королькова

У Макаровых не находится ни одного аргумента, который позволял бы им «поправить» Шолохова в выстраивании боевой биографии Листницкого и доказать, будто он служил в полку под началом атамана П. Краснова. Это не мешает им, тем не менее, заявлять: «Факт грубой деформации и искажения военных эпизодов линии Евгения Листницкого можно считать установленным»¹⁰⁰.

Но кто в действительности совершает эту «грубую деформацию» и «искажение» исторической правды, не останавливаясь даже перед насилием над здравым смыслом?

650

Листницкий не только не служил в казачьем полку под началом Краснова, — он просто не мог там находиться. В романе сообщается: полк, в котором он служил, был настолько разложен большевиками, что после его доноса, в котором он потребовал пресечь революционную деятельность Бунчука, а попавших под его влияние солдат из пулеметной команды арестовать или «распылить по полкам» (2, 16), Листницкий был вынужден спешно покинуть полк и уйти в отпуск.

«В свой полк, в котором служил раньше и из которого ему пришлось еще до февральского переворота так позорно бежать, он не явился, а прямо заехал в штаб дивизии, и начальник штаба, молодой генерал с громкой донской дворянско-казачьей фамилией, легко устроил ему перевод.

— Я знаю, есаул, — говорил он Листницкому, — <...> что вам трудно будет работать в старой обстановке, потому что казаки настроены против вас, ваше имя для них одиозно...» (2, 99).

Но разве могло быть одиозным имя Листницкого — борца с большевизмом — для казаков 2-й Сводной казачьей дивизии, которой командовал генерал Краснов? В его полках подобной ситуации, когда большевики правили бал и диктовали кадровые решения, просто не могло быть.

Как видим, Макаровы ни в чем не могут свести концы с концами, однако упорно продолжают «атаковать» Шолохова. Атаковать ради того, чтобы доказать, будто «линия» Листницкого в романе изначально была прописана Крюковым, а не Шолоховым, который ее, якобы, «исказил».

СТУДЕНТ ТИМОФЕЙ

Еще одним объектом атаки на Шолохова стал «дневник» вольноопределяющегося Тимофея, который Макаровы рассматривают в качестве одного из главных доказательств того, что действие в романе связано с Восточной Пруссией и, следовательно, основу «Тихого Дона» написал Крюков. Каковы же их аргументы в данном случае?

Их три. Проверим их.

Первый: «...Наши солдаты — кажется, 241-й и 273-й пехотные полки, — бежали панически» (1, 322), — говорится в «дневнике». «241 и 273 полки — реальные боевые части, — пишут Макаровы, игнорируя осторожное: “кажется”. — Они входили в состав второочередных 61-й и 69-й дивизий, разворачивавшихся в Виленском округе после начала общей мобилизации. Эти дивизии в начале сентября 1914 г. сражались на Северо-Западном фронте в составе 1-й Армии Ренненкампфа в Восточной Пруссии!»¹⁰¹.

Восклицательный знак не заменяет отсылки к источнику. Но поскольку, как говорилось выше, с Макаровыми приходится не столько спорить, сколько скрупулезно проверять их «аргументы», отыщем этот источник.

В «Боевом составе армий Северо-Западного фронта», опубликованном в сборнике документов Генерального штаба РККА «Восточно-прусская операция», 61-я и 69-я дивизии, равно как 241-й и

651

273-й полки отсутствуют¹⁰². Зато в четырехтомной «Истории русской армии» эмигрантского историка А. А. Керсновского, в томе 3 (М., 1994), в главе «Мировая война» сообщается, что в списке второочередных дивизий, которые заканчивали свое развертывание между 15-м и 18-м днями с начала войны, значится и 61-я дивизия, которая развертывалась в Московском военном округе, и 69-я — в Киевском военном округе¹⁰³. Если бы они воевали в Восточной Пруссии, они должны были бы быть развернуты в Варшавском или Виленском округах. В действительности 61-я дивизия в составе XVII корпуса и 69-я дивизия в составе XXI корпуса «воевали на Юго-Западном фронте»¹⁰⁴, а не на Северо-Западном, как утверждают Макаровы.

Второй аргумент в пользу Восточной Пруссии — слова из «дневника»: «На моих глазах сотник Чернецов зарубил немецкого гусара» (1, 323).

«Это сообщение сразу вызывает удивление — ведь Чернецов начал свой фронтовой путь на Северо-Западном фронте <...> в составе 26 Донского казачьего полка 4-й Донской казачьей дивизии. <...> В Галиции Чернецов в боях никогда не участвовал!»¹⁰⁵.

Вновь восклицательный знак — и вновь без ссылки на источники.

Между тем, в «Боевом составе армий Северо-Западного фронта» в сборнике «Восточно-прусская операция» в составе как 1-й, так и 2-й армий, воевавших в Восточной Пруссии, 26-й Донской казачий полк, в котором служил Чернецов, и 4-я Донская казачья дивизия опять же не значатся¹⁰⁶. Зато в труде Н. В. Рыжковой «За веру, Отечество и други своя. Донские казаки в Великой войне 1914—1917 гг.» (1998) в разделе, посвященном развертыванию русской армии и дислокации донских казачьих частей, читаем: «На Юго-Западный фронт в течение 1914 года перебрасывались <...> 4-я Донская казачья дивизия (19-й, 24-й, 25-й и 26-й Донские казачьи полки...)»¹⁰⁷.

Лишь после завершения первой Галицийской битвы в октябре 1914 года 5-я армия, в состав которой входила 4-я Донская казачья дивизия, была переброшена на Северо-Западный фронт, но под Варшаву, а не в Восточную Пруссию¹⁰⁸. А в дни, когда развивается действие в «дневнике» вольноопределяющегося студента Тимофея — с 3 августа по 5 сентября, — сотник Чернецов воевал именно в Галиции. Впрочем, факт этот носит относительный характер, поскольку в черновике вместо фамилии Чернецов вначале значилась совершенно другая фамилия: Сторчаков. Шолохов зачеркнул ее и сверху написал: Чернецов, оставив ее и в последующем изложении.

Третий аргумент в пользу того, что действие в «дневнике» происходит обязательно в Восточной Пруссии, — то, что студент Тимофей воюет с немцами. В Галиции же русским противостояли австрийцы. Аргумент весьма зыбкий, потому что, к примеру, и атаман Краснов, выдержки из «Мемуаров» которого приводились выше, в 1914 году бил под Незвиской, в Галиции, немцев. Как свидетельствуют историки, уже в августе 1914 года германское командование было вынуждено направить на Юго-Западный фронт в помощь австрийцам немецкие части, в частности, — «прусский ландверный корпус генерала Войерша»¹⁰⁹. Так что и этот аргумент Макаровых не является безусловным.

652

Как видим, Макаровы практически не располагают ни одним хоть сколько-нибудь серьезным аргументом, чтобы «прописать» главы о Листницком или «дневник» студента в Восточной Пруссии, а уже тем более — предложить в качестве их «автора» Крюкова.

Рушится вся громоздкая конструкция доказательств в пользу существования некой «ранней редакции» «Тихого Дона», которая вырастала, будто бы, из Восточной Пруссии и принадлежала перу уроженца не Вёшенского, но Усть-Медведицкого округа Крюкова.

«ИСТОРИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО» РОМАНА

Упорно уличая Шолохова в том, что его герои сражаются на фронте не там, где им следует, искусственно «притягивая» их к Восточной Пруссии, в итоге своих спекулятивных наблюдений и построений Макаровы разработали даже своего рода теоретическую базу, которую попытались подвести под эту громоздкую конструкцию.

«Казалось бы, какое значение может иметь факт появления отдельных персонажей на том или другом участке огромного германского фронта? — вопрошают они. — <...> В действительности реальное значение обнаруженных нами (?) аномалий чрезвычайно велико. Ведь речь идет не о второстепенных сопутствующих факторах тех или иных эпизодов. Наоборот, мы имеем дело с такими характерными параметрами, которые определяют, в соответствии с авторским выбором, ход и развитие событий в романе. Они создают внешние рамки, в которых формируется, создается автором художественное пространство с его неповторимыми образами, персонажами, трагическими коллизиями»¹¹⁰.

Если прорваться сквозь внешнее наукообразие Макаровых (оно, как известно, всегда способствует затемнению истины, а не прояснению ее) к логической сути их чрезвычайно запутанного построения, то конструкция организации «художественного пространства» романа в их представлении выглядит следующим образом.

По их утверждению, роман «Тихий Дон» создавался в несколько этапов.

Первый этап. «Тихий Дон» в значительной своей части был написан, будто бы, еще до начала Вёшенского восстания на материале Усть-Медведицкого округа, и хутор Татарский располагался где-то недалеко от Усть-Медведицкой. «...В основе большей части текста “Тихого Дона” — первых пяти частей вплоть до середины шестой части, лежит текст неизвестного автора, написанный до начала вёшенского восстания, во всяком случае не позднее зимы 1919 г. <...> Когда создавалась ранняя редакция “Тихого Дона”, автор еще не знал о том, что в конце зимы 1919 г. разразится Вёшенское восстание, и поэтому поместил своих персонажей в иные места сообразно со своим первоначальным замыслом»¹¹¹.

Место это, естественно, — станица Усть-Медведицкая, а «неизвестный автор» известен Макаровым: это Крюков. Но поскольку ни одного факта для доказательства этого предположения идеи у них

653

нет, они осторожно называют Крюкова пока что «неизвестным автором» «первой редакции».

Второй этап. Когда «неизвестный автор» узнает о начале Вёшенского восстания, то основные казачьи персонажи «Тихого Дона» и фокус описываемых событий Гражданской войны на Дону перемещаются им «в эпицентр героического восстания казаков на Верхнем Дону весной 1919 г. <...> Начало восстания повлекло за собой переработку автором текста “Тихого Дона” такую, что автор романа перенес свое повествование и поместил его в эпицентр восстания»¹¹². Это потребовало от него «трудоемкой и объемной переделки текста, перемещения географии романа на новое место...»¹¹³, «переноса автором места действия “Тихого Дона”, вымышленного хутора Татарского, в Верхне-Донской округ, в юрт Вёшенской станицы. Первоначально хутор был помещен автором в иной округ Области войска Донского, вероятнее всего — в Усть-Медведицкий»¹¹⁴. Так возникла «вторая редакция» романа, принадлежащая все тому же автору — Крюкову. Впрочем, по мнению «антишолоховеда» Мезенцева, всю эту работу по перемене географических названий выполнил за Крюкова тесть Шолохова Громославский.

Третий этап, когда на сцену выходит «соавтор», то есть Шолохов, функция которого — «механическое, компилятивное объединение <...> текста обеих авторских редакций при отсутствии видимого понимания им (соавтором) возникающих принципиальных расхождений и внутренних противоречий»¹¹⁵.

Уф-ф-ф!!

Вся эта сложная умозрительная конструкция придумана Макаровыми при полном отсутствии каких бы то ни было фактических доказательств. И прежде всего — доказательств самого существования «прототекста» «Тихого Дона», принадлежащего неизвестному «автору».

Они возлагают на Крюкова весь этот нелепый сизифов труд, — перемонтировки, переделки, перелицовки романа, перевода его неповторимых образов и персонажей, имеющих реальные прототипы, а также топографии и топонимики романа из одного «художественного пространства» в другое. Но подобная манипуляция художественным текстом произведения невозможна. Само предположение о такой «перемонтировке» — нелепость. Как невозможна и манипуляция историческим пространством романа, что Макаровы пытаются делать.

«Историческое пространство автора (под которым мы подразумеваем всю совокупность сведений об упоминаемых в художественном произведении исторических событиях, лицах, участвующих в них, обстановке и условиях жизни описываемого времени, географических, хронологических и иных сведениях, которые введены волей автора в текст повествования) можно условно разделить на две области. Одна из них охватывает используемые автором надежные и достоверные сведения. Это прежде всего информация либо общеизвестная (сведения по географии, экономической и политической истории, литературе и т. д.), либо известная непосредственно автору благодаря его личному жизненному опыту, участию в тех или иных событиях и проч.

654

Другая часть исторического пространства создается автором привлечением дополнительных источников. Это может быть и чьим-то устным сообщением, и статьей в повременной печати, и книгой воспоминаний. <...>

Таким образом, историческое пространство художественного произведения в главных чертах совпадает с совокупностью исторических знаний и представлений автора»¹¹⁶, — утверждают Макаровы.

Именно под этим углом зрения, анализируя исторические печатные и архивные источники, к которым обращался Шолохов, создавая свой роман, его биографию, источники «устного предания», незаурядную роль таких личностей, как Харлампий Ермаков и Павел Кудинов, всю сложнейшую систему прототипов «Тихого Дона» и «географических пространств» в романе, мы и рассмотрели выше реальное наполнение Шолоховым исторического пространства романа «Тихий Дон».

А что в этом отношении представлено «антишолоховедением», например, теми же Макаровыми? Мало того, что ими не представлено ни одного факта, свидетельствующего хоть о каком-то отношении Крюкова к «Тихому Дону», ни одной странички, ни одной строчки рукописей или архивов Крюкова, которые относились бы к этому роману, — не представлено и никаких доказательств того, что Крюков вообще имеет хоть какое-то отношение к историческому и художественному пространству «Тихого Дона».

НАУКА ИЛИ ПРОФАНАЦИЯ?

Очередная книга Макаровых, направленная против Шолохова, — «Вокруг “Тихого Дона”: от мифотворчества к поиску истины» (М., 2000) не прибавила аргументов в пользу «крюковской» версии авторства романа. Она стала поспешным откликом на обнаружение и приобретение ИМЛИ рукописи первой и второй книг «Тихого Дона», с целью «заочной» ее компрометации — даже без предварительного знакомства с нею.

В этом — заранее негативном — отношении к рукописи романа — с особой очевидностью проявляется предубежденность Макаровых, как и всего «антишолоховедения», к Шолохову. Это априорно негативное отношение «антишолоховедения» к рукописи «Тихого Дона» объяснимо: фактом своего существования рукопись рушит их «гипотезу» об авторстве Крюкова или кого-то еще. А поставленная в контекст биографии писателя, системы прототипов романа, реального «исторического пространства» «Тихого Дона», текстологического анализа, научной атрибуции и филологической «дактилоскопии» романа, она становится разящим аргументом в пользу авторства Шолохова.

Из всех отзывов в прессе на найденную рукопись Макаровым ближе всего оказался отзыв обозревателя «Литературной газеты» В. Радзишевского, с которым они полностью согласны: «Лет десять назад газеты и радио в один голос протрубили: “найдены рукописи первых двух книг “Тихого Дона”, и это доказывает, что роман принадлежит

655

перу Михаила Шолохова. Скептики только ухмыльнулись. “Если я перепишу своей рукой роман “Бесы”, — спросил один из них в передаче “Пятое колесо”, — неужели это будет доказательством моего авторства?” И вот те же рукописи найдены во второй раз...”»¹¹⁷.

Не дав себе труда заглянуть в рукопись «Тихого Дона», не подождав ее публикации, результатов текстологических исследований, Макаровы заранее объявляют: «Главный вопрос здесь — с чего, с какого материала, переписывались страницы найденной рукописи. В каком виде этот материал был и кто был его автором» (подчеркнуто Макаровыми. — Ф. К.)¹¹⁸.

Они пытаются вновь доказывать, будто Шолохов был всего лишь «неграмотным переписчиком» некоего, созданного якобы Крюковым, «протографа» романа «Тихий Дон», не приводя при этом никаких фактов, удостоверяющих подобный замысел. Их аргументация опять-таки сводится к подтасовкам.

Доверившись Л. Колодному, никогда текстологией не занимавшемуся, Макаровы пишут: «Л. Колодный, описывая в своей книге рукопись третьей части романа, приводит такую фразу из рукописи, относящуюся к известному эпизоду боя казака Козьмы Крючкова с немецкими драгунами: “В стороне восемь человек драгун очарновали Крючкова”. И далее добавляет: “Какой выразительный глагол — “очарновали”!». В публикуемых текстах «очарновали» заменено на обычное — «окружили»¹¹⁹.

И далее они проводят кропотливые филологические изыскания: обращаясь к Далю и другим словарям, они доказывают, что слова «очарновали» в русском языке нет, а есть — огарновали, что и означает: окружили. «У Шолохова перепутаны буквы и вместо ч в рукописи должна бы быть написана г», — заявляют Макаровы. И вопрошают: «Но как могла возникнуть такая ошибка у Шолохова? Ответ напрашивается все тот же. Запутаться в буквах ч и г (написание которых очень похоже в рукописном тексте) он мог в том случае, если списывал плохо различимый рукописный текст, не зная и не понимая его смысла. Чужой текст!»¹²⁰

Но если бы Макаровы обратились к первоисточнику — рукописи «Тихого Дона» и ранним изданиям романа, они убедились бы, что это Л. Колодный не «различил» абсолютно очевидный текст: в рукописи — и в черновом, и в беловом вариантах — немецкие драгуны «огарновали» Крючкова. Тот же глагол стоял в журнальном варианте текста третьей части романа, во всех изданиях «Тихого Дона», включая издание 1941 года. Редактор К. Потапов, боровшийся с диалектизмами в «Тихом Доне», в 1953 году заменил диалектный глагол «огарновали» обычным — «окружили».

Предубежденность заставляет Макаровых идти на подобные приемы в дискуссии, поддерживать любые откровенно антинаучные изыскания, если они направлены против Шолохова. В своей книге «Вокруг “Тихого Дона”» они объявляют новым словом «антишолоховедения» статьи ростовского журналиста М. Мезенцева, объединенные в книжку «Судьба романов» (Самара, 1998), чьи антишолоховские фантазии, как мы уже убедились выше, не имеют границ. Сошлемся

656

на фельетонный отзыв о книге Мезенцева «Тесть Шолохова и сундучок Крюкова» О. Мраморнова, опубликованный в «Независимой газете» (1998. 4 июня). Мраморнов иронизирует по поводу придуманной Мезенцевым истории с «переметными сумами из хромовой кожи», в которых будто бы хранилась рукопись «Тихого Дона», попавшая в руки тестя Шолохова — Громославского, после чего заключает:

«Ничего нам нового не показали. Не показали протограф — тот исходный текст, который якобы послужил основой романа, ибо, как считают скептики, по молодости лет, по неопытности и по причине недостаточной образованности Шолохов даже с помощью атамана-пономаря тестя ничего такого сотворить бы не смог. Пусть даже и был протограф, была канва, но и вышивание по канве может стать искусством. Загадочным, неизвестно откуда взявшимся у молодого налогового инспектора с Верхнего Дона искусством.

Что ни говорите, а в России читали и продолжают читать “Тихий Дон” — Михаила Шолохова»¹²¹.

Значительную часть своей статьи Мраморнов посвятил текстологическим «совпадениям» у Шолохова и Крюкова, которые, якобы, обнаружил Мезенцев.

«О “совпадениях” говорить не приходится, — пишет Мраморнов, — ибо их на самом деле нет, реминисценции же маловыразительны, а в некоторых случаях курьезны, как, например, следующие:

“...в романе идет характеристика Лизы Моховой: “Очень уж убогий у нее умственный пожиток, в остальном она любого научит...” Отец Лизы думает о ней: “Пустая... недалекая девка”.

21 февраля 1903 года Крюков записывает в дневнике о своей знакомой: “Она кажется недалекой, но по-своему хитра, физически красива”.

Дальнейшая характеристика Лизы в романе: “С каждым годом она становится нетерпимей. С нею вчера был нервный припадок...”

Характеристика еще одной женщины в дневнике Крюкова: “...нервный румянец на щеках... Она довольно умна... но хитрость ее прозрачна и нервна...”

О Лизе Моховой в романе: “...Она дьявольски хороша. Она гордится совершенством форм своего тела...”

Запись в дневнике Крюкова о своих женщинах: “...Она высока, тонка, очень красива, даже картинно красива... Она сознает свою силу”.

Если такие характеристики женщин, как “недалекая”, “нервная”, “красивая”, “гордящаяся совершенством своего тела”, “сознающая свою силу”, по мнению Мезенцева, способны идентифицировать стиль того или иного писателя, такого писателя, считай, нет, а есть общее место, — замечает Мраморнов.

— Крюков и Шолохов писали на одном материале, наблюдали похожую жизнь, слушали одну и ту же народную речь. Неудивительны поэтому совпадения лексических и синтаксических конструкций, которые также ровным счетом ничего не доказывают. “Пусти, а то зашумлю”, — такими словами отваживают назойливых ухажеров казачки как у Крюкова, так и у Шолохова, — это речевое клише, а не заимствование»¹²².

657

Мраморнов прав: ни одного совпадения текста у Шолохова и Крюкова Мезенцев не обнаружил. Что касается совпадения отдельных лексических и синтаксических конструкций, равно как и одинаковых слов — существительных, прилагательных, глаголов, — то их присутствие у Шолохова и у Крюкова естественно, поскольку оба они — русские писатели и работали на одном и том же жизненном материале.

В подтверждение возможности подобных совпадений обратимся к работе В. В. Устименко «Национальные истоки в творчестве С. А. Есенина и М. А. Шолохова», где на конкретных примерах из произведений двух писателей показано, сколь близки некоторые их метафоры. Сравним:

С. Есенин	М. Шолохов
Прядите дни свою былую пряжу (5, 87).	Разматывалась пряжа дней (1, 170).
Так мельница, крылом махая, С земли не может улететь (2, 72).	Казалось Григорию, будто над ним кружит, хлопая крыльями, и не может улететь большая птица (1, 152).
Лижет теленок горбатый Вечера красный подол (1, 253).	Ласковым телком притулилось к оттаявшему бугру рыжее потеплевшее солнце123 (1, 208).

Поражает это совпадение у столь далеких по жанру художников метафорического ряда, то есть результатов их индивидуального художественного творчества. Это объясняется, конечно же, вовсе не тем, что Шолохов «позаимствовал» у Есенина эти яркие и образные метафоры. Истоком образной переклички художников, справедливо замечает исследователь, является близость их «художественных миров», которые «отражают многовековое самосознание русского земледельца»¹²⁴.

Сергей Есенин
с матерью — Т. Ф. Есениной

658

Но Мезенцев и Макаровы не берут в расчет ту очевидную данность, что «миры» Крюкова и Шолохова, писавших не просто о земледельцах, но о казачестве, еще более близки, а потому достаточно близок и их лексический ряд.

Макаровы не пожалели места в своей книге и дали список тех «совпадений», который якобы имеются у Крюкова и Шолохова. Рассмотрим их и мы, чтобы уяснить, какова степень доказательности лингвистических изысканий Мезенцева, выдвинутых Макаровыми в качестве нового аргумента против Шолохова.

Макаровы разбили обнаруженные Мезенцевым «совпадения» по разделам безотносительно к тому, где и когда были написаны эти вырванные из контекста речения. В той же последовательности рассмотрим их и мы. Выпишем совпадения, тщательно выделенные Мезенцевым и Макаровыми курсивом:

Крюков	Шолохов
«На площади у церковной ограды»;	«На площади у церковной ограды»;
«бородатый старик»;	«седенький старичок»;
«в чистой горенке»;	«в горнице»;
«группы <...> воинов»;	«группа казаков»;
«с чубами»;	«чубатые головы»;
«обнаженные шашки»;	«оголенные клинки палашей»;
«получил сторублевое пособие на коня»;	«получил сто рублей на коня»;
«станичное правление»;	«станичное правление»;
«на сборном пункте»;	«на сборный пункт»;
«красных авагонов»;	«красных вагона»;
«теперь девки яичницу варят... Троица»;	«Теперя дома блины трескают... масленая»;
«покос»;	«косим»;
«Она там, небось...»;	«Она, брат, небось...»;
«перерыли в сундуках»;	«рывшихся в скудных казачьих пожитках»;
«...Я неграмотный»;	«да я почти что неграмотный»;
«бьет, туды его милость»;	«бьет каждый день»;
«упругие груди с темными сосками»;	«крепких грудях... коричневый сосок»;
«А не боишься, Самоха придет...»;	«Придет муж... Побоишься?»;
«Я через окно»;	«А я в окно»;
«не краденое ли?»;	«Скупал <...> краденое»;
«до службы»;	«на службу»;
«взрослые... и дети смеялись и потешались над ним»;	«Над ним смеялись в открытую»;
«перекинуться в картишки»;	«Резались сначала в подкидного дурака»;

659

«спорили <...> Ссорились, ожесточались»;	«спорил ожесточенно»;
«бродить по всей станице»;	«ходил с ними по хутору»;
«хорошо жили»;	«народ <...> крепко жил»;
«сын на отца, брат на брата»;	«восстанет брат на брата и сын на отца»;
«некрасивая <...> девушка»;	«девушкам, немного... <...> некрасива»;
«Еврейка... Пить»;	«Еврейка? — Дай мне пить»;
«генерал <...> поцеловал хлеб и передал его адъютанту»;	«Генерал <...> принял хлеб-соль... и передал блюдо адъютанту»;
«Здорово, станичники! И станичники не очень дружно, но громко и старательно прокричали:	«Здравствуйте, господа старики!
— Здравия желаем, ваше превосходительство»;	— Здравие желаем, ваше превосходительство! — вразброд загомонили хуторяне»;
«деньги шли в семью»;	«деньги... Ты в семье живешь»;
«ткнул пальцем»;	«поманил пальцем»;
«Сукины дети»;	«сукин сын»;
«— Какой губернии? — Московской»;	«— Откуда уроженец? — Москвич я»;
«Фабричный?.. — Так точно»;	«— Рабочий? — Угу»;
«детской самодельной повозки <...> смастерил...»	«смастерил... крохотную коляску с вращающимися колесами»125 и т. д.

Таковы, вырванные из контекста, отдельные словесные «совпадения», обнаруженные Мезенцевым в романе «Тихий Дон» и в повестях, рассказах, очерках, дневниках Крюкова.

Обращает внимание отсутствие в этом перечне «совпадений» метафор, эпитетов, гипербол, сравнений, то есть всего того, что отражает особенности языка и стиля писателя, своеобразие его образной системы, того, на чем лежит печать творческой индивидуальности. Все, что удалось выявить Мезенцеву и Макаровым, — это совпадения у Крюкова и Шолохова лексических конструкций информационного, бытового и служебного характера. Они не несут на себе печати авторской индивидуальности; бытуя в языке, они — за пределами художественного, образного мышления.

И вот эти мнимые «совпадения», на взгляд Макаровых, дают им возможность «обосновать и доказать не только факт шолоховского плагиата, но и решить положительную задачу — поиска действительного автора казачьей эпопеи»¹²⁶.

В действительности все эти так называемые «совпадения» «обосновывают и доказывают» нечто прямо противоположное: Крюков не имеет к «Тихому Дону» никакого отношения. Ибо, исследовав на этот предмет не только «Тихий Дон», но и все творчество Крюкова, его рассказы, очерки, дневники, записные книжки, Мезенцев не обнаружил ни одного подлинного совпадения метафорического, образного художественного характера, такого, к примеру, как «нацелованная волнами галька» или «вороненая сталь» («рябь») реки в «Донских рассказах» и «Тихом Доне». Все без исключения приведенные Мезенцевым

660

и Макаровыми слова и словосочетания являются обиходными клише, бытующими в языке, и несут в тексте чисто информационную, служебную нагрузку.

Нелепо было бы думать, что подобные слова и словосочетания, находящиеся за пределами образного метафорического, художественного мышления, один писатель может «заимствовать» у другого. В приведенных контекстах они не индивидуализированы, не являются компонентом художественного стиля и не принадлежат Крюкову или Шолохову, — они принадлежат языку.

Метафорическое начало в выявленных Мезенцевым и Макаровыми «совпадениях» не идет дальше привычных штампов: «белое тело»; «упругие груди»; «коричневый сосок»; «некрасивая девушка»; «дьявольски хороша» и т. д. ...

Образное начало заключают в себе лишь приведенные Мезенцевым пословицы и поговорки, местные речения, фольклорные и диалектные мотивы в языке, которые присущи, что вполне естественно, как прозе Крюкова, так и прозе Шолохова, поскольку и тот и другой — уроженцы Дона.

Мезенцев и Макаровы выписывают пословицы, поговорки и местные речения, встречающиеся как у Крюкова, так и у Шолохова, в подтверждение своей версии «заимствований» Шолохова у Крюкова, наивно полагая, будто эти речения принадлежат Крюкову.

Ими выстраивается следующий ряд:

Крюков	Шолохов
Это не сало, <...> отстало.	Обомнется — это не сало.
Как бондарский конь под обручами.	Расходилась, как бондарский конь.
Из себя вот какая, — просто как дынька.	Баба сладкая как арбуз.
В упор человека не видишь.	Я тебя... в упор не вижу..
Мое слово — олово.	Слово — олово.
Была не была — повидалась.	Ну, была не была — повидалася.
Режь — кровь не потекет.	Режь — кровь не потекет.
Шацкие — ребята хватские, семеро одного не боятся.	Шацкие — ребята хватские: в драке семеро на одного не боятся лезть.
Телушку огурцом резали.	Это не в вашей деревне... телушку огурцом зарезали?127

У Мезенцева и Макаровых нет элементарного понимания того, что фольклорные, местные и диалектные речения не являются собственностью Крюкова — они принадлежат языку.

Существует, к примеру, в языке слово «прорва». Как указывает Даль, в своем первоначальном значении оно было производным от прорывать, прорвать и означало «прорыв, пролом, особенно от воды»; в некоторых диалектах — прорва — «пропасть, бездна, провал или бездонная яма»¹²⁸. Прорва образуется, когда в половодье река прорывает новый проход, куда она и устремляется с бешеной силой. В таком значении это слово и существует в донском говоре.

661

В родных местах Крюкова протекает речка, которая называется Прорва. Об этой речке не раз говорилось в его очерках. В «Тихом Доне» также упоминается прорва в значении провал, бездонная яма: «В полуверсте от хутора, с левой стороны Дона есть прорва, в нее веснами на сбиве устремляется полая вода» (3, 285). В этой прорве Пантелей Прокофьевич утопил слепую кобылицу и сам едва не утонул.

Мезенцев же утверждает, будто Шолохов заимствовал слово «прорва» у Крюкова: «Река Прорва, которая находилась в Усть-Медведицком округе, превращается в “прорву”»¹²⁹, — заявляет он, не поняв диалектного значения этого слова.

Чувствуя шаткость своей аргументации в отношении «совпадений» у Шолохова и Крюкова, Мезенцев пытается ввести в научный оборот некое новшество — понятие «индивидуальный событийный, лексико-фразеологический авторский конвой»¹³⁰. Что кроется за этим маловразумительным наукообразным словосочетанием?

Мезенцев пишет: «Творческая особенность Ф. Д. Крюкова заключалась в том, что очень многие детали — сравнения, метафоры, образные слова и выражения, короткие эпизоды, явившиеся подлинными находками большого мастера слова, использовались им неоднократно в нескольких произведениях. Чаще всего находка появлялась в очерке, затем обнаруживалась в рассказе, перекочевывала в повесть»¹³¹. А потом, — по логике рассуждений автора, — и в «Тихий Дон».

Это и есть «индивидуальный событийный, лексико-фразеологический авторский конвой». Но примеры, представленные Мезенцевым, свидетельствуют, что «конвоировать»-то, собственно говоря, было нечего. Среди вырванных из контекста мнимых «совпадений» нет ни метафор, ни сравнений, ни других «образных слов и выражений», которые были бы «подлинными находками большого мастера слова», каковым, кстати, Крюков никогда не был.

С помощью этой сомнительной «методологии» — сопоставления отдельных, вырванных из контекста слов и выражений Мезенцев пытается отыскать в творчестве Крюкова даже прототипы «Тихого Дона». Это еще одно его филологическое «новшество» — поиск прототипов литературных героев не в реальной действительности, но — в ее отражении, в очерках, рассказах, дневниках Крюкова, — все те же безнадежные попытки найти хоть какие-то нити, ниточки, соломинки, паутинки, связывающие «Тихий Дон» с Крюковым.

Имея в виду, что Шолохов и его тесть «переписали» «крюковский» «Тихий Дон», Мезенцев вопрошает: «Мог ли Громославский или Шолохов предположить, что Леля, Лиза, Изварин и многие другие герои “Тихого Дона” отнюдь не вымышленные персонажи»?¹³².

Каковы основания для подобного смелого утверждения?

«Леля» — Ольга Николаевна Горчакова, жена ротмистра Горчакова. Позже она становится женой Листницкого, которому смертельно раненый ротмистр Горчаков «завещает» свою жену. Оказывается, «Леля» — это некая Е. М. Золотовская, имя которой Мезенцев обнаружил в архиве Крюкова: «...Судьба жены Горчакова — Лели в романе очень близка внешне к биографии Е. М. Золотовской. Ее письма к Ф. Д. Крюкову содержат прозрачные намеки в нежности, желании

662

скорой встречи»¹³³. В Е. М. Золотовскую был влюблен брат Ф. Д. Крюкова, Александр Дмитриевич. «В письме к Ф. Д. Крюкову Золотовская пишет: “Я буду жаловаться на Вашего братца, он невозможный человек. Вы, наверное, уже знаете, что он влюблен в меня, и влюблен так, что я ничего подобного не видела и не слышала, а только читала, он страшно меня ревнует ко всем...”»¹³⁴.

Но такое же чувство, — комментирует письмо Золотовской Мезенцев, — испытывает Листницкий к Леле Горчаковой: «...Он <...> рассуждал, как герой классического романа, терпеливо искал в себе какие-то возвышенные чувства <...> он, разжигаемый ревностью к мертвому Горчакову, желал ее, <...> исступленно...» (3, 56—57). И вот этого «совпадения» — одинаковых слов о «ревности», которая встречается только при чтении классических романов, — Мезенцеву достаточно, чтобы объявить Лелю Горчакову «невымышленным персонажем» и назвать в качестве ее прототипа Золотовскую, промелькнувшую в переписке Крюкова.

«Лиза», как мы помним, — дочь купца Мохова и возлюбленная погибшего на фронте студента Тимофея в «Тихом Доне».

Мезенцев находит прототип и Лизы, и автора «дневника» студента. Им оказывается земляк и друг Крюкова, студент Ветютнев (в будущем — писатель Воротынский), а Лиза — одна из его возлюбленных. «Обратимся к его откровенным письмам, в которых он, не таясь, описывает свои любовные похождения. Внешние приметы его жизни тоже совпадают с обликом героя “дневника” романа. Он казак с Дона, учится в московском институте»¹³⁵.

Далее Мезенцев сопоставляет выдержки из «дневника» в «Тихом Доне» с выдержками из писем Ветютнева к Крюкову:

«О Лизе Моховой в романе: “Она медичка второго курса” (1, 311).

В письме Д. Ветютнева от 2 марта 1914 года находим: “...попал случайно к медичкам-клиницисткам”.

Герой “дневника” романа после связи с Лизой: “Выход. Иду на войну. Глупо? Очень” (1, 318).

Д. Ветютнев 27 ноября 1915 года: “...Готовлюсь к переосвидетельствованию, и к весне уж буду щеголять в серой шинели. Страшно идти на войну”. <...>

В романе: “...виднелась бледная Елизавета. Легонький чемоданчик держала в руках и невесело улыбалась...”; Пантелей Прокофьевич интересуется, куда она уезжает, в ответ слышит: “В Москву, на ученье, курсы проходить” (1, 128).

3 июня 1914 года Д. Ветютнев сообщает из Глазуновской Ф. Д. Крюкову в Петроград: “Всчет барышень в станице оскудение, и я пока никого не видел, кроме Лизочки... 5-го сего месяца Лизочка уезжает из Глазуновки к брату, кажется, до октября, а может, по ее словам, и совсем”»¹³⁶.

Как видим, даже и имя совпало: «Лизочка»! Мезенцев всерьез полагает, что подобных «совпадений» достаточно, чтобы всерьез утверждать, будто «дневник» убитого на войне офицера написан Крюковым, прототипом же этого офицера является друг Крюкова

663

Д. Ветютнев, а прототипом Лизы — знакомая Ветютнева, медичка-клиницистка Лизочка.

И это при том, что Д. Ветютнев, как сказано выше, — тот самый публицист Д. Воротынский, который, находясь в эмиграции, заявлял: «С Ф. Д. Крюковым я был связан многолетней дружбой и был посвящен в планы его замыслов, и если некоторые приписывают ему “потерю” начала “Тихого Дона”, то я достоверно знаю, что такого романа он никогда и не мыслил писать».

И. Н. Медведева-Томашевская и Р. Медведев выдвигали гипотезу о том, что Крюков — возможный автор «Тихого Дона». Для Мезенцева — и Макаровых — это уже не гипотеза, но очевидный факт.

Это «открытие» — перевод гипотезы об авторстве Крюкова в действительность — Мезенцев сделал на основании, как он пишет, выявления им 200 текстуальных «совпадений» «Тихого Дона» с прозой Крюкова¹³⁷. Выше мы привели эти «текстуальные совпадения», выявленные Мезенцевым и поддержанные Макаровыми, на суд читателей. Но Макаровы обнародовали далеко не все мезенцевские «совпадения». Некоторые из них они, видимо, постеснялись привести. Приведем их мы:

В «Тихом Доне»: «Пристав на ходу давил пальцами угнездившийся меж бровей прыщ» (1, 243).

У Крюкова (повесть «Шквал»): «У заседателя белая шерсть на голове не прикрывала прыщей на коже».

В «Тихом Доне»: «Вчера вахмистр Толоконников послал нас шестерых в рекогносцировку» (2, 320).

У Крюкова (очерк «В углу»): «Поехали они в разъезд, на Благовещенье — шесть человек».

В «Тихом Доне» — во время призыва, перед Григорием «разложены седло с окованным, крашеным в зеленое ленчиком, с саквами и задними сумами, две шинели, двое шаровар, мундир, две пары сапог,.. на четыре ноги подков,..» (1, 233).

У Крюкова — перечисляется снаряжение призывника: «седло с прибором... саквы сухарные... два чекменя и двое шаровар, шинель... две пары сапог... две пары подков»¹³⁸.

«Совпадений» такого рода можно набрать не 200, а тысячу.

Макаровы полагают, что М. Мезенцев, впервые попытавшийся обосновать авторство Федора Крюкова, «реально осуществил научный прорыв»¹³⁹.

Подобные утверждения помогают нам понять, что в действительности понимает «антишолоховедение» под «наукой».

На самом деле опус М. Мезенцева реально обнаружил всю глубину кризиса, переживаемого «антишолоховедением», превращения его из видимости науки в очевидный фарс.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Цикл передач «Истина дороже» в программе «Пятое колесо» (ведущие — В. С. Правдюк и А. А. Заяц). Ленинград, 1990—1992.

² Хьетсо Г. Плагиатор ли Шолохов? Ответ оппонентам. С. 197.

664

³ Макаров А. Г., Макарова С. Э. К истокам «Тихого Дона» // Новый мир. 1993. №№ 5, 6, 11. Ранее эта работа публиковалась на ротапринте во ВНИИЭ-газпрома в 1991 году: Макаров А., Макарова С. Цветок-татарник. К истокам «Тихого Дона». М., 1991.

⁴ Загадки и тайны «Тихого Дона». Т. I. Итоги независимых исследований текста романа. 1974—1994. Самара: P. S. пресс, 1996.

⁵ Кацис Л. Шолохов и «Тихий Дон»: проблема авторства в современных исследованиях // Новое литературное обозрение. 1999. № 36. С. 342.

⁶ Макаров А. Г., Макарова С. Э. К истокам «Тихого Дона». С. 218.

⁷ Там же. С. 219—220.

⁸ Там же. С. 220.

⁹ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Вокруг «Тихого Дона»: от мифотворчества к поиску истины. М.: Пробел, 2000.

¹⁰ Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 221.

¹¹ Там же. С. 223.

¹² Там же. С. 222.

¹³ См.: Петлюра Симон Васильевич; Петлюровщина // Большая Советская энциклопедия. Т. 19. М., 1975. С. 473.

¹⁴ Ермолаев Г. Исторические источники «Тихого Дона». С. 195.

¹⁵ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 224.

¹⁶ См.: Какурин Н. Е. Как сражалась революция. Том первый. 1917—1918 гг. М., 1990. С. 183, 245. Данные приведены В. Васильевым в комментарии: Шолохов М. А. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 2. М., 2001. С. 375.

¹⁷ Ермолаев Г. Указ. соч. С. 216.

¹⁸ Краснов П. Н. Всевеликое Войско Донское. С. 312.

¹⁹ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 226.

²⁰ Там же.

²¹ Ермолаев Г. Указ. соч. С. 212.

²² Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 227.

²³ Там же. С. 228.

²⁴ Там же. С. 296.

²⁵ Там же. С. 292.

²⁶ Там же. С. 296.

²⁷ Там же. С. 296—297.

²⁸ Давлятшин А. Мой Шолохов. С. 12.

²⁹ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 308.

³⁰ Беседа Мих. Шолохова с читателями // На подъеме. 1930. № 6. С. 172.

³¹ Хьетсо Г. Моя встреча с Шолоховым // Вопросы литературы. 1990. № 5. С. 37.

³² Там же.

³³ Янчевский Н. Л. Гражданская борьба на Северном Кавказе. Т. I. Ростов-на-Дону, 1927. С. 99.

³⁴ Добрынин, Генерального штаба полковник. Борьба с большевизмом на юге России. Участие в борьбе донского казачества. Февраль 1917 — март 1920 (Очерк). Прага, 1921. С. 39.

³⁵ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 309.

³⁶ Вопросы литературы. 1989. № 8. С. 213.

³⁷ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 309.

³⁸ См.: Шолохов М. А. Собрание сочинений: В 9 т. Т. I. М., 2000. С. 349.

³⁹ Ермолаев Г. О книге Р. А. Медведева «Кто написал “Тихий Дон”?». С. 189—190.

⁴⁰ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 319.

⁴¹ Там же. С. 321.

⁴² Там же. С. 494—495.

⁴³ Там же. С. 495.

⁴⁴ Астапенко М. Его называли автором «Тихого Дона». Ростов-на-Дону, 1991. С. 68—69.

665

⁴⁵ Донские ведомости. 1919. 12 сентября.

⁴⁶ Донские ведомости. 1919. 6 сентября.

⁴⁷ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 488—489.

⁴⁸ Там же. С. 487.

⁴⁹ Там же.

⁵⁰ Там же. С. 485.

⁵¹ Там же. С. 489.

⁵² Там же. С. 389.

⁵³ Там же. С. 391—392.

⁵⁴ Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 389. Ссылка на «Полное географическое описание России» под редакцией П. П. Семенова-Тян-Шанского. Т. 14. Новороссия и Крым. СПб., 1919. С. 886.

⁵⁵ Левченко В. Хутор Татарский: заветные тайны «Тихого Дона» // Тюркский мир. 1998. № 2. С. 59.

⁵⁶ См.: Воскобойников Г. Л. Казачество в Первой мировой войне 1914—1918 гг. М., 1994. С. 10.

⁵⁷ Там же. С. 18.

⁵⁸ Рыжкова Н. В. За веру, Отечество и други своя. Донские казаки в Великой войне 1914—1917 гг. Ростов-на-Дону, 1998. С. 36.

⁵⁹ Стратегический очерк войны 1914—1918 гг. Ч. 1. М., 1922. С. 34.

⁶⁰ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 454—455.

⁶¹ Рыжкова Н. В. Указ. соч. С. 19—20.

⁶² Стратегический очерк войны 1914—1918 гг. Ч. 1. С. 132.

⁶³ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 484.

⁶⁴ Там же. С. 463.

⁶⁵ Там же. С. 493.

⁶⁶ Росписание казачьих и иррегулярных войск. Исправлено по 1 сентября 1894 года. СПб., 1894. С. 56 // РГВИА. Библиотека. Инв. № 41941.

⁶⁷ Восточно-прусская операция. Сборник документов мировой империалистической войны на русском фронте (1914—1917 гг.). М., 1939. С. 491—492.

⁶⁸ Росписание казачьих и иррегулярных войск. С. 55—56.

⁶⁹ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 469.

⁷⁰ Рыжкова Н. В. Указ. соч. С. 21.

⁷¹ Там же. С. 39—40.

⁷² Там же. С. 45.

⁷³ Стратегический очерк войны 1914—1918 гг. Ч. 2. М., 1924. С. 114.

⁷⁴ Рыжкова Н. В. Указ. соч. С. 46, 55—56.

⁷⁵ Рычнев Г. Рассказы о Шолохове. Станица Вёшенская, 1992. С. 47—48.

⁷⁶ Героический подвиг донского казака К. Ф. Крючкова. М., 1914. С. 9.

⁷⁷ Ермолаев Г. С. Михаил Шолохов и его творчество. СПб., 2000. С. 269.

⁷⁸ Там же. С. 268.

⁷⁹ См.: Шолохов М. А. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 2. М., 2001. Примечания. С. 364.

⁸⁰ Стратегический очерк войны 1914—1918 гг. Ч. 1. Схема № 5.

⁸¹ Сивоволов Г. Я. «Тихий Дон»: рассказы о прототипах. Заметки литературного краеведа. Ростов-на-Дону, 1991. С. 97.

⁸² Ермолаев Г. Указ. соч. С. 176.

⁸³ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 462.

⁸⁴ Бар-Селла З. «Тихий Дон» против Шолохова // Загадки и тайны «Тихого Дона». Т. 1. Самара, 1996. С. 143.

⁸⁵ Стратегический очерк войны 1914—1918 гг. Ч. 1. Схема № 24. С. 34.

⁸⁶ См.: Успенский А. А. На войне. Восточная Пруссия — Литва. 1914—1915 гг. Каунас, 1932. С. 12.

⁸⁷ См.: Стратегический очерк войны 1914—1918 гг. Ч. 1. С. 32, 105, 113, 79.

⁸⁸ См.: Восточно-прусская операция. Сборник документов. С. 57, 214, 493.

⁸⁹ Там же. С. 57—58.

666

⁹⁰ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 478.

⁹¹ Там же. С. 479.

⁹² Там же. С. 476.

⁹³ Там же. С. 479.

⁹⁴ Там же. С. 480.

⁹⁵ Казачий словарь-справочник. Т. 2. С. 80.

⁹⁶ Там же.

⁹⁷ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 477.

⁹⁸ Рыжкова Н. В. Указ. соч. С. 122.

⁹⁹ Там же. С. 20.

¹⁰⁰ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 481.

¹⁰¹ Там же. С. 473.

¹⁰² Восточно-прусская операция. Сборник документов. С. 491—512.

¹⁰³ Керсновский А. А. История русской армии. Т. 3. М., 1994. С. 177—178.

¹⁰⁴ Там же. С. 181—182.

¹⁰⁵ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 472.

¹⁰⁶ Восточно-прусская операция. Сборник документов. С. 491—512.

¹⁰⁷ Рыжкова Н. В. Указ. соч. С. 20.

¹⁰⁸ См.: Керсновский А. А. Указ. соч. Т. 3. С. 225.

¹⁰⁹ Там же. С. 213.

¹¹⁰ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 493—494.

¹¹¹ Там же. С. 495.

¹¹² Там же. С. 494.

¹¹³ Там же. С. 495.

¹¹⁴ Там же. С. 494.

¹¹⁵ Там же. С. 495.

¹¹⁶ Там же. С. 500.

¹¹⁷ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Вокруг «Тихого Дона»: от мифотворчества к поиску истины. С. 35.

¹¹⁸ Там же. С. 36.

¹¹⁹ Там же. С. 43.

¹²⁰ Там же. С. 434.

¹²¹ Мраморнов О. Тесть Шолохова и сундучок Крюкова // Независимая газета. 1998. 4 июня.

¹²² Там же.

¹²³ См.: Устименко В. В. Национальные истоки в творчестве С. А. Есенина и М. А. Шолохова // Творчество М. А. Шолохова и советская литература. Ростов-на-Дону, 1990. С. 11.

¹²⁴ Там же.

¹²⁵ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 87—92.

¹²⁶ Там же. С. 85.

¹²⁷ Там же. С. 92—94.

¹²⁸ Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 3. М., 1980. С. 506.

¹²⁹ Мезенцев М. Т. Судьба романов. С. 74.

¹³⁰ Там же. С. 20.

¹³¹ Там же. С. 19.

¹³² Там же. С. 97.

¹³³ Там же. С. 96—97.

¹³⁴ Там же. С. 97.

¹³⁵ Там же. С. 87.

¹³⁶ Там же. С. 87—88.

¹³⁷ Там же. С. 22.

¹³⁸ Там же. С. 28.

¹³⁹ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 95.

667

	Глава одиннадцатая ШОЛОХОВ И КРЮКОВ: ПОЭТИКА И ЯЗЫК
	ПОЛИФОНИЯ «ТИХОГО ДОНА». СЛОВО У ШОЛОХОВА И КРЮКОВА. «ТИХИЙ ДОН» И «ПОДНЯТАЯ ЦЕЛИНА». ПРИРОДА У ШОЛОХОВА И КРЮКОВА. «ОРНАМЕНТАЛЬНАЯ» ПРОЗА. ФОЛЬКЛОР, КАЗАЧЬЯ ПЕСНЯ. МАТЕМАТИЧЕСКИЙ ПОИСК ИСТИНЫ. ДОНСКОЙ ДИАЛЕКТ. МНЕНИЕ СПЕЦИАЛИСТА

ПОЛИФОНИЯ «ТИХОГО ДОНА»

«Антишолоховедение» ведет свои атаки на «Тихий Дон» так, как будто Шолохов писал сугубо историческое, а не художественное произведение. Оно чурается, обходит молчанием главное: художественное своеобразие «Тихого Дона» в сопоставлении с творчеством Крюкова и других претендентов на авторство романа, сравнительные особенности его поэтики и языка. А если и пытается это делать, то — на уровне Мезенцева, то есть ученически, примитивно и топорно.

В предыдущей главе мы рассмотрели ту аргументацию, которую против авторства Шолохова выдвигают историки — Р. Медведев, Макаровы, т. е. рассмотрели источниковедческий и исторический аспекты данной проблемы.

Но в прояснении проблемы авторства Шолохова не менее важен и аспект филологический, который не исчерпывается источниковедением и текстологией. Важен сравнительный анализ поэтики и языка Шолохова и претендентов на авторство «Тихого Дона».

Поэтика и язык «Тихого Дона» — тема безбрежная. Мы обращаемся к ней только под одним, строго определенным углом зрения: прояснения вопроса об авторстве «Тихого Дона».

Вдумаемся в истоки, происхождение гипотезы «антишолоховедения» о том, что роман «Тихий Дон» создавался «в четыре руки»: и «автором» — Крюковым, и «соавтором» — Шолоховым. Истоком этой механистической гипотезы является глубинная кажущаяся противоречивость романа, в силу которой «Тихий Дон» могли поддержать и Сталин, и атаман Краснов. Противоречивость, выражающая, как мы показывали в предыдущих главах, всю реальную сложность отношения к революции, Гражданской войне казачества и шире — трудового

668

крестьянства, поначалу принявших в своей массе революцию, а потом, когда началась продразверстка и террор, отринувших ее.

Однако идеологическое объяснение не является достаточным для того, чтобы разобраться в таком сложном вопросе, как видимая противоречивость «Тихого Дона», оборачивающаяся в конечном счете глубоким органическим единством романа. Органическое единство повествованию в романе сообщает совершенно особое проявление позиции автора, не желающего явно и однозначно становиться на чью-либо сторону в этом историческом споре эпохи, избегающего «указующего перста».

За это автору «Тихого Дона» «попадало» и от тех, и от других: от рапповцев — за «объективизм», от «антишолоховедов» — за «искривление» позиции «белого офицера» Крюкова усилиями «коммуниста» Шолохова.

Вспомним «проработку» Шолохова на II Пленуме РАПП’а. Именно принцип объективности, то есть художественной правды в изображении лютых, как говорили тогда — классовых врагов — вызывал особенно острое неприятие рапповцев. «Объективизм», «пацифизм» — такие главные обвинения предъявила Шолохову леворадикальная критика после выхода первых двух книг «Тихого Дона».

Редактор журнала «Интернациональная литература» С. Динамов, известный литературовед и критик той поры, писал в 1931 году: «...У Шолохова нет ни одного белого, качественно отличного от героев “Дней Турбинных”. Говорит Шолохов <...> что Корнилов плетет сети черного заговора, но не показано все это с необходимой, разящей ненавистью, не хватает у Шолохова накалки классового противопоставления; в его образах врагов революции не вскипает отрицание их. Со всем сознанием ответственности этих слов приходится их высказывать, со всем опасением за дальнейший путь Шолохова приходится это утверждать.

Белые для Шолохова враги, но герои. Красные — друзья, но отнюдь не могут идти в сравнение с белыми. <...>. Хватило у Шолохова терпения выписывать фигуры Корнилова и Алексеева, — но ни одной равной им по своей роли фигур красных нет в романе: белые — столбы, а красные — простые столбики. <...> Странное равнодушие сквозит в его описании борьбы с контрреволюцией»¹.

Такова определяющая тональность в оценках критики романа «Тихий Дон» в конце двадцатых — начале тридцатых годов.

В докладе «Реакционная романтика», о котором уже шла речь, историк Н. Л. Янчевский утверждал: «Сложность понимания романа Шолохова заключается в том, что у него нет того лица, которое являлось бы “alter ego” автора и высказывало мысли автора в романе». «Основной недостаток — это “объективизм”, — вторил ему критик Л. Шеншелевич, — который делает роман в высшей степени идейно шатким произведением»².

Левацкая, ультрарадикальная идеология 20-х годов влияла на души и рядовых читателей. «Надо показать свое отношение к описываемым событиям. Объективизм же — путь очень опасный»³, — требовали от Шолохова читатели на обсуждении романа в Ростове-на-Дону в 1930 году.

669

То, что рапповская критика вменяла в вину писателю как «объективизм», было в действительности художественной объективностью.

Полная художественная правда как определяющее достоинство романа «Тихий Дон» была отмечена эстетически зрелой критикой сразу после выхода первых двух книг романа, причем не только в нашей стране, но и за рубежом. Роман был переведен на многие иностранные языки и начал расходиться по миру уже в 30-е годы, поразив и восхитив литературную критику и читателей.

Впрочем, были и за рубежом вульгарно-социологические выступления, подвергавшие «Тихий Дон» критике догматического толка, упрекавшие Шолохова в недостатке «классового понимания» при «изображении белых и красных»⁴.

Подобные вульгарные оценки были скорее исключением, чем правилом. «Тихий Дон» был принят в мире восторженно. Главной причиной было именно то, что, к удивлению «западной» критики, коммунист Шолохов «бесстрашно и объективно изображает действительность», что он стремится «писать правду жизни, несмотря на всю ее горечь»; что «на протяжении всего романа Шолохов остается художником, а не пропагандистом», хотя и не скрывает «своей советской идеологии»; что «это не идеологический агитационный роман, а трагический эпос, который запечатлел человеческие судьбы в момент крушения старого уклада жизни, различные идеологии, столкновения различных позиций, жестокую схватку двух мировоззрений»⁵. Доброжелательная зарубежная критика настоятельно подчеркивала именно это качество «Тихого Дона»: объективность взгляда художника при отсутствии в романе авторского «перста указующего».

3 августа 1941 года газета «Нью-Йорк Таймс» писала в статье «Шолоховский эпос о борющихся казаках»: «Известно, что Шолохов — коммунист. И между тем в романе нет привычной марксистской пропаганды. К своим персонажам — белым и красным — он относится объективно, с неподдельным проникновением в человеческие чувства...»⁶.

А известный американский критик и литературовед, профессор Мичиганского университета Д. Стюарт заключил в 1959 году: «...На основании изучения текста “Тихого Дона” было бы справедливо сказать, что Шолохов является непримиримым и необычайно честным реалистом». По мнению профессора Д. Стюарта, «его гений лучше всего виден <...> в его необычной силе, необычном диапазоне видения явлений, которое позволяет ему таить в себе и противоречия типа Достоевского в единой уравновешенной концепции...»⁷.

В этом и состояла «тайна» романа «Тихий Дон», заставившая признать его весь мир, — от Сталина до Краснова, как «красных», так и «белых», как капиталистов, так и сторонников социалистической идеи.

Над загадкой прозы Шолохова давно бьется наше шолоховедение. Ближе всех подошел к разгадке ее, на наш взгляд, В. Васильев, который писал, что Шолохов отказался от художественных решений, «сводящихся к одной-единственной оригинальной интеллектуальной точке зрения автора в произведении». По определению В. Васильева,

670

Шолохов утверждает художественный принцип «разноцентренного или многоцентренного» изображения человеческих положений и социально-исторических коллизий. «Шолохов не связывает себя никакими обязательствами перед персонажами и тем самым отказывается от линейной перспективы в постижении и истолковании жизни в пользу истинной объективности и подлинной реальности и сверхличной, надындивидуальной, высшей правды»⁸.

Именно этот критерий бескомпромиссной художественной правды выдвинул Шолохов в качестве главного, когда отказывался, невзирая на упорные требования литературных и политических властей, сделать Григория Мелехова большевиком.

Этот же критерий художественной правды противопоставил он точке зрения Сталина, который во время встречи у Горького, о которой шла речь выше, сказал, что Шолохов «слишком объективистски», «вроде как бы с сочувствием» показывает генерала Корнилова. Шолохов, как мы помним, ответил Сталину: «Художественная правда образа продиктовала мне показать его таким, каков он и есть в романе».

Шолохов вступал в русскую литературу как наследник и продолжатель бессмертного реализма великой русской литературы — Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова.

Сам Шолохов неоднократно говорил о влиянии на него Л. Толстого и Чехова. Но вполне правомерно также сближение «Тихого Дона» с творчеством гения реализма Ф. Достоевского. Это сближение прозвучало уже в приведенной выше оценке творчества Шолохова Д. Стюартом, который заметил, что «Тихий Дон» «таит в себе и противоречия типа Достоевского».

И действительно, в выявлении противоречий жизни в «Тихом Доне» Шолохов идет путем Достоевского — через полифоническое многоцентровое повествование, которое сообщает роману «Тихий Дон» максимальную объективность и глубину художественного исследования. И это — исключительно важная характеристическая черта творчества Шолохова, объясняющая многие особенности поэтики его романа, равно как и особенности его восприятия читателем. Вспомним, что о принципе полифонии — определяющем в творчестве Достоевского — писал М. Бахтин в книге «Проблемы поэтики Достоевского». «Достоевский — творец полифонического романа. Он создал существенно новый романный жанр. Поэтому-то его творчество не укладывается ни в какие рамки, не подчиняется ни одной из тех историко-литературных схем, какие мы привыкли прилагать к явлениям европейского романа». «Множественность самостоятельных и неслиянных голосов и сознаний, полная полифония полноценных голосов, действительно, является основной особенностью романов Достоевского»⁹.

Полифонизм художественного мышления, по мнению Бахтина, пробивал себе дорогу давно, начиная с Шекспира. Теоретическое обоснование принципа полифонизма Бахтин встретил, к примеру, у Чернышевского, который собирался, — цитирует он Чернышевского, — «написать роман чисто объективный, в котором не было бы никакого следа не только моих личных отношений, — даже никакого следа моих личных симпатий».

671

Это не значит, замечает М. Бахтин, что Чернышевский задумал написать роман без авторской позиции, — «такой роман вообще невозможен». Речь идет «не об отсутствии», а о радикальном изменении авторской позиции, причем сам Чернышевский подчеркивает, что эта новая позиция гораздо труднее обычной и предполагает огромную «силу поэтического творчества»¹⁰.

В этой свободе самораскрытия чужих точек зрения без завершающих авторских оценок и усматривает Чернышевский главное преимущество новой «объективной» формы романа.

Как и Достоевский, Шолохов избрал «объективированный» путь полифонического воспроизведения жизни, который для него особенно труден, потому что речь в «Тихом Доне» идет о вещах не бытовых или бытийных, философских, но о политических, о самой что ни на есть «злобе дня». И, тем не менее, Шолохов идет именно этим, самым трудным в реалистическом искусстве путем, реализуя свой предельно объективный подход к изображаемому во всем строе романа. Подчеркнем: речь идет, естественно, не о некой «учебе» Шолохова у Достоевского, но о другом: о схожем типе художественного сознания, выражающего пик развития реализма.

Писатель дает возможность для полной «свободы самораскрытия» различных, подчас полярных точек зрения без авторского вмешательства и «завершающей авторской оценки», без оглядки на цензуру и власть.

Вспомним, как описывается в романе еще только предчувствие начала красного террора в январе 1919 года:

«Все Обдонье жило потаенной, придавленной жизнью. Жухлые подходили дни. События стояли у грани. Черный слушок полз с верховьев Дона, по Чиру, по Цуцкану, по Хопру, по Еланке, по большим и малым рекам, усыпанным казачьими хуторами. Говорили о том, что не фронт страшен, прокатившийся волной и легший возле Донца, а чрезвычайные комиссии и трибуналы. Говорили, что со дня на день ждут их в станицах, что будто бы в Мигулинской и Казанской уже появились они и вершат суды короткие и неправые над казаками, служившими у белых...» (4, 148).

Коммунист Шолохов не мог написать таких слов! — заявляют «антишолоховеды». Но они не учитывают того, что слова эти писал не политический деятель Шолохов, но художник Шолохов, чтобы дать возможность для полного самораскрытия тех настроений и чувствований, которые обуревали казачество в те, и в самом деле «жухлые» для него дни.

И точно так же — с полной исторической правдой и объективностью — раскрываются в романе чувства, мысли, устремления и генерала Корнилова, и генерала Каледина, и сотника Изварина, и Листницкого, и Петра или Григория Мелеховых.

Самораскрытие Григория Мелехова на разных этапах его внутреннего, духовного и душевного развития правдиво воссоздает картину всех его метаний и исканий. Шолохов сумел передать различные состояния души своего героя, подчас полярные — от, казалось бы, полного приятия «большевиков» до полного их отрицания. В каждом своем

672

душевном порыве Григорий Мелехов предельно искренен, — и в этом — огромная художественная правда характера. Причем самораскрытие героя происходит без «перста указующего» автора, спонтанно, органично, естественно.

Противоречия в развитии характера Григория Мелехова выявили главное «противоречие» романа — между «белыми» и «красными». И заслуга Шолохова как гениального художника — в том, что он способствовал максимально полному самораскрытию обеих сторон этого главного противоречия жизни, предоставил возможность каждой из них с предельной объективностью «раскрывать» и обосновывать свою «правоту», не навязывая читателю своей авторской позиции.

Это не значит, что у автора «Тихого Дона» не было своей позиции. Она, конечно же, была, но не имела ничего общего с той упрощенной, левацкой позицией, которую «антишолоховедение» приписывает Шолохову.

И эта позиция, так же как и «Тихий Дон» в целом, далеко опережала свое время.

Слышна ли подобная полифония слова у Крюкова?..

СЛОВО У ШОЛОХОВА И КРЮКОВА

«Когда читаешь параллельно зрелые произведения Шолохова (“Тихий Дон”, “Поднятая целина”) и сборники его юношеских рассказов, прежде всего бросается в глаза поразительное сходство словесной ткани, — будто разные платья, пошитые из одного и того же материала. Совпадают отдельные характерные слова, эпитеты, а местами и целые обороты речи»¹¹, — писал литературовед И. Лежнев в книге «Михаил Шолохов» (М., 1948), подтверждая этот вывод целым рядом выразительных примеров.

Анализируя поэтику «Тихого Дона» и «Донских рассказов», И. Лежнев замечает, что пейзаж и в ранних, и в зрелых произведениях Шолохова покоится в общем «на одной и той же образной системе: это поэтическое видение мира глазами казака-земледельца. В художественных сравнениях, метафорах, эпитетах и тут и там приметную роль играют вещи крестьянского обихода, встречаются почти дословные совпадения. Так, в рассказе “Червоточина” читаем: “Дышло Большой Медведицы торчало, спускаясь на запад”, а во втором томе “Тихого Дона”: “Большая Медведица лежит сбоку Млечного пути, как опрокинутая повозка с косо вздыбленным дышлом”»¹².

Впрочем, не эти частные совпадения в ранней и зрелой прозе Шолохова — главные приметы того «поразительного сходства словесной ткани» в произведениях Шолохова, о которых говорит И. Лежнев.

Это поразительное сходство, делающее прозу Шолохова всегда и мгновенно узнаваемой, соткано из множества нитей, определяющих индивидуальность выдающегося художника слова, «лица не общее выражение». В конечном счете решающим в шолоховском стиле является его интонация, «мелодия», о которой писал композитор Г. Свиридов, — та самая мелодия художественной гармонии, которую в силах услышать и выразить только гений.

673

Мелодия прозы Шолохова поражает своей мажорностью — при всеохватном и всеобъемлющем трагизме. Она насыщена светом, ярчайшими красками, разнообразными звуками и запахами, влюбленностью в природу, в человека, в мир. Она излучает редкую по мощи витальную силу. При всем своем трагизме, она празднична, и суть этого праздника жизни, каковым является проза Шолохова, — при всей суровой драматичности и трагичности изображаемой действительности, — в конечной победе добра над злом. В вере в народ.

Наиболее праздничным, исполненным поэзии и любви к родной земле, донскому казачеству представляется первый том эпопеи, в котором рассказано, как жили казаки в годы, предшествовавшие революции и мировой войне.

Соотнесем мелодию шолоховской прозы с интонацией прозы Крюкова, рассказывающей, казалось бы, о том же самом: о жизни донского казачества в предреволюционные годы, а еще точнее — в годы, предшествовавшие Первой мировой войне. Перед нами — не просто два совершенно разных художника, но — два разных, принципиально отличных друг от друга, почти не пересекающихся друг с другом мира народной казачьей жизни. А ведь крюковские места отделены от шолоховских всего какой-то сотней с небольшим километров. И проза Крюкова — в ее «казачьей» части, и проза Шолохова «прикреплены» к родным местам. У Крюкова это станицы Усть-Медведицкая и Глазуновская, через которую течет речка Прорва, впадающая в реку Медведицу, а та — в Дон; у Шолохова — станица Вёшенская на берегу Дона и хутор Каргин на берегу реки Чир, впадающей в тот же Дон. Казаки в рассказах Крюкова служат в 3-м и 20-м Донских казачьих полках, которые формировались в родном Крюкову Усть-Медведицком округе; казаки в прозе Шолохова служат в 12-м и 27-м казачьих полках, формировавшихся в Вёшенской станице и ее хуторах. В прозе Крюкова и Шолохова — одна и та же природа, у героев — один и тот же донской говор, тот же диалект. А жизнь разная. Вместо полифонии слова, характерной для «Тихого Дона», в рассказах Крюкова преобладает однообразная и унылая интонация.

Обратимся к одному из самых значительных произведений Крюкова — рассказу «Зыбь» («Рассказы». Т. 1. Книгоиздательство писателей в Москве. 1914). Это скорее маленькая повесть о несчастной доле казака-бедняка Никифора, чья фамилия — Терпуг. На руках Никифора — мать, маленький племянник, сын старшего брата Родиона, призванного в полк, да клочок земли, которую надо пахать. А у семьи — одна-единственная лошадь — старая седая кобыла Корсачная: «Бока у Корсачной были желтые от навоза, шея местами облезла, а спина — острая, как пила»¹³.

Такой же серой, унылой и безрадостной предстает в рассказе и жизнь Никифора Терпуга в старой хате со слепыми окошками, с пропревшей крышей. «Двор походил на разоренный аул. Давно требовали починки покачнувшиеся хлевушки и раскрытый сарай. Осыпалась в нескольких местах и полегла городьба. Надо было давно

674

поднять, поправить. Но не с чем взяться: ни хворостинки, ни колышка, ни лишнего острамка соломы — ничего... В пахоту, в покос, в молотьбу приходилось бросать свою работу и наниматься в люди, чтобы сколотить на одежду, на обувку, на мелкий расход по дому. Этот мелкий расход, — бесконечная цепь незаметных, ничтожных, но неизбежных трат, — был беспощадно требователен своей неотложностью: соль и деготь, мыло на стирку, спички, иголки и нитки, церковные свечи даже — всё было необходимо нужно. Из скудного хозяйства продать было нечего: ни овцы, ни поросенка, ни телка не осталось. Была пара молодых быча́т, да корова — избыли на снаряжение Родиона в полк. Удержалась одна старая кобыла Корсачная...» (382—383).

Эта «серая, цепкая, безмолвно жестокая нужда» (383) пронизывает жизнь не только Никифора Терпуга, но и других героев рассказа «Зыбь», да и всех других рассказов Крюкова.

Образ загнанной нуждой и работой клячи Корсачной — «Черные, безнадежно-грустные, слезящиеся глаза устремлены вперед, мимо хозяина, и покорная дума безвыходности, безнадежности написана в них» (385) — символичен для творчества Крюкова. Тема нужды и покорности народа — главные в его рассказах, независимо от того, посвящены ли они казачеству или российской жизни.

«Обнаженно-бедно всё кругом, серо, неласково. <...> Голо, однообразно...» (385), — таким видится родной Донской край Терпугу и автору рассказа. Правда, следом автор восклицает: «Но какая ширь кругом, и как волнуется сердце неясными грезами!.. <...> А скоро придут нарядные дни, залитые солнцем и всеми красками земли, яркие, бесшабашно-шумные <...> Прекрасен тогда ты, родной угол, скудный и милый!..» (385).

Однако рассказы Крюкова — не о днях, «залитых солнцем и всеми красками земли», но прежде всего — о скудности родного края — не только материальной, но и умственной. Ибо — «то, что сулила сама жизнь, если глядеть на нее трезвым взглядом, не обманывая себя, было слишком ясно и просто до безнадежности: беспрерывная работа на выпаханном клочке земли, постоянный страх божьей немилости, вечная мысль о прорехах и печальный конец заброшенной старости. Это проходило перед глазами ежедневно, от начала до конца, на множестве примеров, похожих один на другой, как две капли воды. <...> Унылый дух сушит кости, и жизнь была бы невозможна, если бы прямо глядеть в ее ужасное, безрадостное лицо. Нужен был туман, гаданье, надежда. И диковинная, несбыточная, она рождалась услужливой мечтой» (406).

Все это и формировало — по мысли Крюкова — характеры странных людей, чудаков, бунтарей, посягающих на чужую собственность и не способных к подлинному протесту, оказывающихся жертвами этого бесчеловечного режима.

Гибнет от удара железным коромыслом в руках лавочника Рванкина книгочей Родион Терпуг, мечтавший стать похожим на Гарибальди, а в жизни не поднявшийся выше банального ограбления двух лавочников.

675

Каторга уготовлена казачку Роману, с револьвером в руках пытающемуся отнять деньги у мошенника-трактирщика (рассказ «Мать»). В каталажке очутился еще один молодой казак — Сергунька Безпятов, попавший в «холодную» из-за того, что пристрастился к чтению, объявил себя «станичным социалистом», и стал писать обличительные стихи в адрес местной власти (рассказ «Счастье»). По мысли Крюкова, именно книги, просвещение народное выведет забитый и униженный народ на дорогу счастливой жизни. А пока вокруг «всё такое убогое, серенькое, — но вся жизнь уходит на созидание и поддержание этого скудного гнезда, все помыслы, заботы и усилия. Все в ней, в этой жизни, незыблемо установлено и безнадежно... <...> Будни удручают тучей мелких, неизбежных хлопот, беспрерывной работой, страхами за завтрашний день...» (283—284). И снова — тот же рефрен: «Скудная, милая родная земля!» (286).

Скудость этой жизни — тема еще одного «казачьего» рассказа Крюкова «Мечта», — о том, как коротают вечера станичники у хозяина лавки Федота Иваныча Шишова.

«Они сходились сюда каждый вечер, на огонек. Стояли длинные, безмолвно-черные ночи осени с долгим, беспокойным сном в душной тесноте закутанных жилищ и с нудной бессонницей, рождающей одинокие, бессильно-тупые, однообразные и тесные мысли, беспорядочные и нерадостные воспоминания, от которых уставала голова и бессильная досада надолго застревала в сердце, — нелепые грезы о том, чего никогда не бывает и не будет. В таинственно-черном мраке думы о жизни, окутанной бесконечной цепью неизбывных будничных забот, недостатков, суеверных страхов и усталой злобы, походили на грузные мешки-пятерики с песком, которые с безмолвной медлительностью наваливались на грудь, давили голову и тисками сжимали сердце. И ночь казалась бесконечной, как сказочное темное подземелье с запечатанным выходом. <...> И так они убивали врага своего — время, тихо и ровно разматывавшее клубок их несложной жизни, в которой радости были редки, мелки и незавидны, а беспомощно-тупая скука, нужда и печали слишком привычны, чтобы на них долго останавливаться мыслью» (358—360).

Я намеренно так обильно цитирую Крюкова, чтобы воочию показать, как разительно далеки интонации его рассказов, их пафос, их стилистика, их язык от «Тихого Дона», с его наполненностью высоким смыслом народного бытия. С «Тихим Доном» их роднит лишь тема: и там, и тут — бытописание казачьей жизни. Но это — две разных жизни, два качественно различных казачества.

Первая книга «Тихого Дона» — это праздник труда, осмысленное, одухотворенное существование, красивые, внутренне богатые люди, жизнь — как полная чаша, не знающая нужды, исполненная благополучия и довольства. Эти качества прозы Шолохова, сразу же после выхода первого тома «Тихого Дона», были подмечены критикой.

Е. Ф. Никитина в статье «Михаил Шолохов» (в сборнике «Михаил Шолохов». М., 1931), подчеркнув, что «Тихий Дон» посвящен той части казачества, которая «жила в те поры сытой, привольной, хмельной жизнью», писала:

676

«Здесь всё ведомо автору. Всё — до мельчайших деталей кажется ему значительным и существенно важным. Многое — любо и дорого, как самое близкое, незаменимо-родное.

Выкормили, выходили Шолохова привольные степи казачества. Вот он — во весь рост пред весенним разливом красавца Дона, в золоте подсолнечных дисков и “урожая до пояса”, на фоне сизых струек дыма от труб хуторских и станичных дворов.

Перед глазами читателя стоят, как живые, кони, заботливо ухаживающие за ними фигуры казаков, вся утварь казачья, вплоть до пахучих ременных вожжей.

А петухи жестяные над домом! (“веселили они мелеховский баз беспечным своим видом, придавая ему вид самодовольный и зажиточный”).

А бесчисленные блюда, которые показывает, подает нам любовно автор! (“Щи с бараниной сменила лапша, потом вареная баранина, курятина, холодец из бараньих ножек, жареная картошка, пшенная с коровьим маслом каша, кулага, блинцы с каймаком, соленый арбуз...”). <...>

Рисунок С. Королькова

А свадьбы со всяческими угощениями! Праздники, гулянья, рыбная ловля, любовные сцены, драки — словом, весь по-звериному стойкий, тугосколоченный, кряжистый, примитивный быт казаков, в котором нет тяжести раздумий, боли неудовлетворенности, нет разладов, —

677

вот основные, любовно выписываемые полотна писателя»¹⁴.

Шолохов вряд ли согласился бы с утверждением критика, будто быт казачества, изображенный им, — «примитивный» и «по-звериному стойкий», — стойкий — да, но отнюдь не «по-звериному», и, конечно же, — не примитивный, ибо жизнь казаков воспроизводилась в романе во всей ее подлинно человеческой сложности и глубине.

Но оспорить еще одно замечание Никитиной было трудно: «Нет в романе бедноты и нужды казачьей»¹⁵. Ставшая уже прошлым, эта жизнь видится светлой и радостной.

Как объяснить парадокс — Ф. Крюков, ставший в годы революции духовным вождем белого казачества, в предвоенные годы посвящает свои рассказы бедности и нужде казачьей, а ставший коммунистом М. Шолохов славит сытую, счастливую, привольную дореволюционную казачью жизнь? Ведь писали они о жизни казаков чуть ли не соседних станиц!

Ответ на этот вопрос коренится в дистанции, — не географической, а временной, отделяющей Шолохова от Крюкова, который был старше Шолохова на 25 лет. И хотя он начал печататься в 1892 г., а завершил свою жизнь в 1920-м, проза его принадлежала веку не двадцатому, но — девятнадцатому. До конца дней своих он так и не перешагнул из «золотого» века русской литературы в век «серебряный». В статье «Памяти П. Ф. Якубовича» — товарища по журналу «Русское богатство», который был для него образцом недосягаемого героизма (532—533), Крюков сказал: «Писатель он был старой веры и до конца дней своих остался ей неизменно верен» (534). «Старая вера» — это русское народничество, а П. Ф. Якубович не только в творчестве исповедовал народнические идеалы, — он и в жизни был крупным деятелем народничества, народовольцем, профессиональным революционером, в 1887 году приговорен был к смертной казни, замененной каторгой.

Журнал «Русское богатство» (его редактором был В. Г. Короленко) являл собой в начале XX века главный, да, пожалуй, и единственный печатный орган, который продолжил в литературе традиции крестьянских демократов 60-х и народников 70—80-х годов. Это были высокие и четко очерченные традиции гражданственности, служения народу, защиты крестьянства, всех оскорбленных и униженных на русской земле, традиции открыто тенденциозной литературы, поставившей себя на службу народу.

Это направление в русской литературе XIX века начиналось, как известно, в журналах «Современник», «Русское слово», «Отечественные записки», и дало читателю целый ряд блестящих имен: Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Михайловский в критике; Некрасов, Салтыков-Щедрин, Н. Успенский, Помяловский, Глеб Успенский, Короленко... К этой когорте принадлежал в начале XX века и Федор Крюков.

«Как ни совестно, а приходится сознаться: хорошо, что есть великие покойники, — так начинает свою статью “Перевелись ли богатыри?”, посвященную 20-летию со дня смерти великого сатирика М. Е. Салтыкова-Щедрина, Ф. Д. Крюков. — Хоть около них, вокруг

678

их имени можно собраться, на миг сомкнув ряды, оглянуться и... помолчать в компании. Пусть тусклы, лишены огня эти слова, всячески урезанные и сжатые прессом чествования памяти, пусть останется от них чувство неудовлетворенности, и даже удручения, усугубляется сознание собственной малости и бессилия перед хрустальными курганами почивших богатырей, — но есть в них какая-то неуловимо трогательная черта, какое-то особое настроение, точно в немые зимние сумерки пришел к родным могилам, постоял в безмолвии у дорогих крестов, оглянулся на всю жизнь — свою и чужую — и в новом свете увидел скованную молчанием, саваном покрытую равнину за кладбищем. Безбрежная грусть, но и робкие надежды на грядущее пробуждение...» (523).

Эти слова поклонения и памяти, верности заветам «почивших богатырей» — русских крестьянских демократов — как и слова о «недосягаемом героизме» народовольцев, раскрывают сущность мировоззрения Ф. Д. Крюкова в начале века, которое получило выражение не только в его прозе и публицистике, но и в поступках. В пору революционного подъема 1905—1906 гг. Крюков выходит на арену общественной деятельности. Весной 1906 года он избирается депутатом Первой Государственной Думы от Области Войска Донского, членом фракции трудовиков (то есть крестьянских демократов), состоявшей в основном из крестьян. Позже Крюков вместе с товарищами по журналу «Русское богатство» выступит в роли создателя Трудовой народно-социалистической партии, ставившей целью защиту трудового крестьянства.

Выступления Крюкова в Думе были посвящены обличению существующих порядков и защите интересов трудового казачества. Его страстная речь в Думе 13 июня 1906 года близка тому, что он писал в рассказах и очерках. «Темнота, почти полная невозможность протеста или чрезвычайно тяжкие последствия его, бессилие едва пробуждающейся мысли, полная беспомощность опустошенной души — вот главные черты нынешнего казачьего звания» (519); «Невежество было признано лучшим средством сохранить воинский казачий дух» (518). В результате «простых, открытых людей труда» обращают в «живые машины, часто бессмысленно жестокие, искусственно озверенные машины», в «страшное орудие порабощения и угнетения народа в руках нынешней командующей кучки» (516).

С трибуны Государственной Думы Крюков говорит не только о невежестве казачества, но и о его нуждах: «...Если бы я мог перенести ваше воображение в мой родной край, то вы увидели бы теперь сухие, бурые степи с достаточным количеством солончаков, песков, оврагов и голых шпилей. Вы увидели бы пустые гумна с повалившимися плетнями. Вы увидели бы убогие хаты, крытые полусгнившей соломой. Вы увидели бы полураздетых, беспризорных детей, беспомощных, голодных стариков и старух. Вы узнали бы тупое, беспомощное горе и озлобление жителей моего родного края, озлобление нужды и невежества, которое долго культивировалось и вкоренялось искусственно, так как невежество предполагалось лучшим средством сохранить так называемый воинский казачий дух и, главным образом, девственную преданность начальству» (521—522).

679

Столь крайние оппозиционные настроения нашли свое выражение в том, что Крюков принял участие в протесте против разгона Первой Думы самодержавием, подписав 9 июля 1906 года в Выборге, вместе с 16-ю депутатами воззвание «Народу от народных представителей», за что на 3 месяца был заключен в петербургскую тюрьму Кресты. Он принял участие в митинге и в родной Усть-Медведице, где выступал на базарной площади вместе с будущим красным командиром Филиппом Мироновым и будущим белоэмигрантом студентом Скачковым, за что ему было запрещено проживание в пределах Области Войска Донского.

В 1906 году Крюков становится профессиональным литератором и окончательно связывает свою судьбу с народническим «Русским богатством». Его оппозиционные демократические настроения становятся все более определенными, а обличительный пафос творчества нарастает.

«...Вся душа кричала: за что? за что мы такие горькие?.. Вся немота и бедность тесной избы, каждый пропрелый угол, каждый изъеденный червоточиной косяк с тоской спрашивал: за что?.. Бессильно толкалась в тупике мысль: ничего не поделаешь! А дальше что? Ничего не поделаешь... Жгучая обида, отчаяние без граней... Ничего не поделаешь» (441), — таков лейтмотив творчества Крюкова перед войной.

Те, кто утверждает, будто в это время Крюков и написал первую книгу «Тихого Дона», не удосужились прочитать его произведения, иначе они не могли бы не обнаружить вопиющего несоответствия между умонастроением рассказов Крюкова предвоенной поры и «Тихим Доном», первая книга которого наполнена ностальгическим чувством влюбленности в «золотой век» предвоенной жизни казачества.

Это и о Крюкове, о его настроениях говорит в романе сотник Листницкий, готовый «уничтожать взбунтовавшуюся сволочь, этот проклятый “народ”, над участью которого десятки лет плакала и слюнявилась российская интеллигенция...» (3, 44). Правда, такими были настроения Крюкова в 1905—1913 гг., пока он еще не перешел на позиции Листницкого. А после февраля 1917 года, когда он перешел на эти позиции, Крюков не мог написать «Тихий Дон», но об этом позже.

Не только его мировоззренческие позиции, но и характер, пластика и стиль его рассказов находятся в решительном противоречии с мировидением и поэтикой «Тихого Дона».

Если главным творческим принципом романа «Тихий Дон» были последовательная объективность и полифонизм, то рассказы Крюкова этого периода, в развитие традиций демократической прозы второй половины XIX века, отличает нескрываемая тенденциозность, заданность идеи, и то, что в ту пору именовалось обличительством, иллюстративность, крайне слабая, часто недостоверная психологическая мотивированность поведения героев.

Трудно поверить, к примеру, что такой человек, как Никифор Терпуг — если брать в расчет его человеческие качества, заявленные автором, мог ввязаться (хотя бы и под влиянием охальника и наглеца

680

Семена Копылова) в бессмысленное, нелепое ограбление лавок двух станичных купцов. Особенно если учесть его стремление к осмысленной и общественно значимой жизни: «Он стал грезить о ней, об этой новой, просторной жизни, когда познакомился с книжками...» (382).

Кстати, и эта, дидактически навязываемая Крюковым мысль о пользе «книжек» для казачества как средстве их спасения от невежества и бедности идет от идей просветительства, которыми были обуреваемы крестьянские демократы и народники.

«Книга пугала мудреными словами и выражениями: нравственная революция, мировоззрение, деспотизм, высшая идея общественного устройства... Но не было сил оторваться от нее: озаренная всепроникающим светом, перед изумленным взором развертывалась сложная ширь жизни, ясным и близким становилось темное, далекое, чуждое — все, что казалось недоступным для постижения, — и пробуждающаяся мысль загоралась смутным восторгом и радостью первого прозрения...

С самого утра лежал над этой книгой Сергунька: день был праздничный» (279). Так начинается рассказ «Счастье» — о счастье познания, которое противостоит окружающей казачка Сергуньку «мелкой, обрыдлой обыденщине, скуке, безнадежной тесноте, серости» (281).

«Ему хотелось сказать им, этим старым, износившимся от черного, неблагородного труда людям, какую радость, какое упование дает этот чудесный свет растущего понимания, как раздвигается чудесная жизнь, в какую чудесную высь взлетает душа... Но слов таких, каких надо, сильных, ясных, вразумительных, не было для них у него, темных и равнодушных» (283).

Таких слов — сильных, ясных и вразумительных — явно не хватало и самому писателю. Он часто подменял их — с нашей сегодняшней точки зрения — наивными банальностями, которые в ту пору были выражением «передового мировоззрения» и служили, как полагали народники, «просвещению народа».

При сравнении жизни казаков, их мироощущения, казачьей души в народнических рассказах Крюкова с казачеством, изображенным в «Тихом Доне», создается впечатление, будто речь идет не об одном и том же народе, а о разной казачьей душе. В «Тихом Доне» рассказано о людях гордых, высоких, счастливых, живущих осмысленно, не нуждающихся в жалости, а в рассказах Крюкова — о забитых, темных, согбенных нищетой и униженностью, вызывающих жалость и тоску. Причина тому — в различии исходных позиций писателей. Если Шолохов, обращаясь к недавней истории казачества, изображал красоту минувшей казачьей жизни, ностальгически восхищаясь ею и сопереживая его исторической трагедии, то Крюков, реализуя «тенденцию» народнической литературы, «обличал» современную ему народную жизнь казаков.

Различие между Крюковым и Шолоховым не ограничивается различием их художественных задач — «обличения» действительности у Крюкова и постижения полной и объективной правды жизни у Шолохова. Оно пронизывает всю поэтическую структуру их творчества.

681

Подчеркнем еще раз, что в данной работе не ставится задача всеобъемлющего анализа поэтики Шолохова, равно как и Крюкова. Вопросы поэтики и стиля этих писателей рассматриваются нами лишь под одним, четко обозначенным углом зрения — прояснения проблемы авторства «Тихого Дона». Для нас важно выявить наличие или отсутствие общих или связующих моментов в рассказах Крюкова и в прозе Шолохова и ответить на вопрос — имеются ли хоть какие-то завязи поэтики и стиля «Тихого Дона» в рассказах Крюкова?

И первое, что становится очевидным при сравнении рассказов Крюкова с прозой Шолохова, — качественная разница в уровне того, что называется психологическим анализом в исследовании внутреннего состояния и взаимоотношений героев. Талантливый бытописатель и острый обличитель язв современной ему действительности, в художественном анализе человеческой психологии Крюков прошел мимо завоеваний Достоевского, Толстого, Чехова и задержался в своем творческом развитии где-то в эпохе сентиментализма.

Вот как описывает он зарождающееся чувство у молодых героев рассказа «Казачка»: «Она сделала рукой красивый, решительный жест (?) и сердито отвернулась. Ее молодому собеседнику всё в ней казалось необыкновенно красивым, оригинальным и привлекательным; он тайком любовался ею и глядел на нее, хотя больше украдкой, с несколько робким, но жадным любопытством молодости. Что-то смелое, решительное, вызывающее было в ее сверкнувших на минуту глазах... Она сама, видимо, сознавала свою красоту, и быстрый взгляд ее карих, блестящих глаз, который она исподлобья кинула на студента, самодовольно и хитро улыбнулся (?)» (30).

Очевидна близкая к штампу затертость тех слов, которыми Крюков пытается передать душевное состояние героев. У автора — проблемы с элементарной стилистикой, языковым слухом. Крюков «не слышит», не понимает, что нельзя сказать: «сделала рукой <...> жест» и уж тем более нельзя писать: «быстрый взгляд ее карих, блестящих глаз <...> самодовольно и хитро улыбнулся». Ясно, что ни о каком психологическом анализе здесь даже говорить не приходится.

Приведем еще пример того, как исследуются и воспроизводятся в рассказах Крюкова человеческие взаимоотношения. Рассказ «Из дневника учителя Васюхина» повествует о сердечных переживаниях казака — учителя приходского училища:

«Иногда близко около меня пробегала молодая парочка. Женские юбки мягко захватывали меня по ногам; я встречал лукавый, смеющийся взгляд, даже чувствовал запах каких-то дешевых духов. Кровь вспыхивала во мне, и сердце начинало стучать часто и громко... и хотелось бы мне побежать туда, за ними, смешаться с этой толпой, обниматься, шептаться, получать хотя бы звонкие шлепки и не думать ни о чем...

Но ведь я... “культурный” человек. Разве это не показалось бы удивительным всем и каждому, не исключая и этой самой толпы? Да, может быть, и мне самому было бы стыдно после встречаться со знакомыми? Воображаю, какие улыбки были бы у некоторых местных дам и барышень!

682

Как бы то ни было, а в данную минуту я чувствую только безнадежную тоску и полное одиночество» (68).

Безнадежность и одиночество героя рассказа начинают развеиваться по мере возникновения его чувства к юной казачке Кате: «Ее худощавое и бледное при лунном свете личико, веселая улыбка, мелкие зубы, блестящий, веселый взор долго не давал мне уснуть. Было жарко и душно... <...>

Я люблю держать на коленях эту худенькую, изящную певунью, люблю чувствовать вокруг своей шеи ее руку, люблю ее серебристый голосок, смех, пенье... Иногда все переговорено... Ей скучно. Молчим. Она схватит меня руками и задремлет. Я сижу...» (77).

А вот еще одно живописание зарождающегося чувства в рассказе «Зыбь», который считается одним из лучших в творческом наследии Крюкова: «Образ женщины наполнил сердце Терпуга радостным волнением, сразу прогнал усталость и всецело овладел мечтами. Он выпрямился, подобрался, выпятил грудь, и все казалось ему, что она непременно видит его и смотрит в его сторону.

Ночь надвинулась. Огоньки задрожали по степи... Он хорошо знал ее: Ульяна Губанова. Муж ее ушел в полк вместе с Родионом, его братом.

Когда по ветвям пробегал ветерок, огонек у них на стану вытягивался в длинный язык, точно следил, не уйдет ли куда Терпуг. А то необычайно быстро прыгал к дороге и назад, перескакивал черные полосы, забегал сбоку, точно кто с фонарем в руках спешил на переем. Ложился ветерок — останавливался и он ... дрожал, приятельски мигал и манил к себе...» (391).

Эти затертые, банальные слова («образ женщины наполнил сердце радостным волнением»), все эти «ветерки» и символические «огоньки», «приятельски мигающие и манящие к себе», свидетельствуют о полной беспомощности писателя в живописании человеческих чувств.

Трудно представить, что из-под этого наивного, робкого, слабого пера могла возникнуть та шекспировская сила страстей в «Тихом Доне», которая сотрясала жизнь Григория Мелехова, Аксиньи, Натальи и Степана Астахова.

О рассказах Крюкова никак не скажешь то, что о рассказах молодого Шолохова говорила академическая наука: «В “Донских рассказах” намечаются зародыши основных психологических коллизий, которые в следующие литературные эпохи ознаменуются крупнейшими достижениями психологического анализа»¹⁶. В рассказах Ф. Крюкова нет даже слабого намека на подобную возможность.

И это относится не только к уровню психологического анализа, но и ко всей системе художественных координат двух несоизмеримых по масштабу писателей: один был гениальным прозаиком, а другой — талантливым очеркистом и посредственным беллетристом.

Обратимся к портрету персонажей у Крюкова и у Шолохова. В традициях бытописательной беллетристики портрет в рассказах Крюкова старателен, описателен и подробен:

«Смуглое лицо ее, продолговатое, южного типа, с тонким прямым носом, с тонкими черными бровями и глазами, опушенными длинными

683

темными ресницами, было особенно красиво своей улыбкой: что-то вызывающее, смелое и влекущее к себе было в ней, в этой улыбке, и легкое смущение овладевало студентом каждый раз, когда продолговатые глаза его собеседницы, весело прищурившись, останавливались на нем, а на губах ее играла эта странная усмешка» (27) — рассказ «Казачка. (Из станичного быта)».

А вот портрет двух женщин из рассказа «Отрада»:

«У одной большой живот беременной женщины, черные рабочие руки с толстыми, набухшими пальцами, веснушчатое, некрасивое лицо. Косицы красных волос смокли и потемнели от дождя. На толстой шее, яркая белизна которой резко отделяется от бурого загара лица, чуть держится спустившийся с головы небольшой платок. Другая более изящна на вид. Тоже босая, но облик не рабочий, хрупкий, городской: тонкие, чуть-чуть загорелые руки, красивые голубые глаза...» (178).

И еще один портрет из этого же рассказа, типичный для Крюкова, но уж никак не для Шолохова, — «немой старушонки», «странного, отталкивающе-безобразного существа, похожего на обезьяну и нетопыря, — клубок тряпок, копошащийся и ползающий на коленях в грязи. В круглых, испуганных глазах, освещающих желто-землистое лицо, тупая животная боль и голод, и жадное, трясущееся ожидание при виде проходящего мимо человека. Беззубый рот, раскрываясь черной воронкой, глотает воздух и выталкивает сдавленно-воющие, лающие стоны. Дрожит, тянется и судорожно хватает пустоту уродливо скрюченная рука, иногда силится подняться ко лбу, чтобы перекреститься что ли...

Потрясающая скорбью, невольным ужасом, отвращением, мрачная песнь этого человеческого уродства, смрада, безобразного разрушения и страдания властно, победительно приковывает к себе внимание, невольно останавливает, тисками сжимает сердце...» (182—183).

Можно множить подобные примеры. Они выявляют убежденный демократизм автора и его сочувствие униженному и оскорбленному народу. Ни один из героев народнических рассказов Крюкова не остается ни в памяти, ни в сердце, если не считать, конечно, раздирающих душу картин человеческой боли, нужды и страдания.

А героев «Донских рассказов», «Тихого Дона» и «Поднятой целины» мы видим воочию и помним, они как бы высечены словом, одним и тем же резцом.

«ТИХИЙ ДОН» И «ПОДНЯТАЯ ЦЕЛИНА»

Внутренняя связь «Тихого Дона» и «Поднятой целины», так же, как и взаимосвязь «Донских рассказов» и «Тихого Дона», о чем уже шла речь выше, очевидна для внимательного читателя. Вряд ли случайна в двух романах топонимическая перекличка, как и перекличка имен персонажей. Из Гремячего Лога во время охоты выгоняет лисовина старый генерал Листницкий во второй части «Тихого Дона»; Гремячим Логом назвал Шолохов хутор, где развивается действие в

684

«Поднятой целине». После ранения Григория Мелехова в бою с отрядом Чернецова «командование сотнями принял офицер Любишкин Павел, помощник Григория» (3, 263). Одним из главных активистов и сторонников создания колхоза в Гремячем Логу выступает «красный партизан Павел Любишкин» (6, 31), который «воевал с кадетами», чтобы лучше жить.

И в редакции «Тихого Дона» 1925 года, и в окончательной его редакции действует уже упоминавшийся нами сотник Сенин — он принимал участие в расстреле подтелковцев. В «Тихом Доне» он выступает под своим именем, а в «Поднятой целине» стал прототипом есаула Половцева, который рассказывает Якову Лукичу Островнову, служившему в Гражданскую войну в его сотне и вернувшемуся «из отступа» в 1920 году:

«Я из Новороссийска не уехал со своими. Не удалось. Нас тогда предали, бросили добровольцы и союзники. Я вступил в Красную Армию, командовал эскадроном, по дороге на польский фронт... Такая у них комиссия была, фильтрационная, по проверке бывших офицеров... Меня эта комиссия от должности отрешила, арестовала и направила в Ревтрибунал. Ну, шлепнули бы товарищи, слов нет, либо в концентрационный лагерь. Догадываешься за что? Какой-то сукин сын, казуня (презрительно-ироническое: казак, казачишка. — Ф. К.), мой станичник, донес, что я участвовал в казни Подтелкова. По дороге в трибунал я бежал... Долго скрывался, жил под чужой фамилией, а в двадцать третьем вернулся в свою станицу. Документ о том, что я был когда-то комэском, я сумел сохранить, попались хорошие ребята, — словом, я остался жив. Первое время меня толкали в округ, в политбюро ДОН ЧК. Как-то отвертелся, стал учительствовать. Учительствовал до последнего времени» (5, 21), — пока по роману (и по жизни) не начал создавать подпольную организацию «Союз освобождения родного Дона».

Иллюстрация к роману
«Поднятая целина»

Как видим, события Гражданской войны на Дону, Вёшенское восстание 1919 года, которому посвящен «Тихий Дон», незримо — и зримо — присутствуют в «Поднятой целине», — ведь с той поры прошло всего десять лет!

После раскулачивания богатых казаков хутора Гремячий Лог в ответ на призыв есаула Половцева к сопротивлению раскулаченные говорят:

685

«— С кольями бы пошли, как вёшенцы в девятнадцатом году!» (6, 91). Это — с одной стороны.

С другой, они же помнят:

«Но только казаки стали теперича ученые. Их бивали смертно за восстание» (6, 92);

«— Я против власти не подымаюсь и другим не посоветую... В эту войну они нас пихнули супротив Советской власти, казакам понашили лычки на погоны, понапекли из них скороспелых офицеров, а сами в тылы подались, в штабы, с тонконогими барышнями гулять... Помнишь, дело коснулось расплаты, кто за общие грехи платил? В Новороссийске красные на пристанях калмыкам головы срубали, а офицерики и другие благородные на пароходах тем часом плыли в чужие теплые страны. Вся Донская армия, как гурт овец, табунилась в Новороссийском, а генералы?..» (6, 93).

Все это — темы и мотивы из «Тихого Дона», которые обретут новое звучание в 4-й книге романа (она еще не была написана, когда создавалась первая книга «Поднятой целины»).

В четвертой книге «Тихого Дона» Шолохов вернется к теме Фомина, которая возникла первоначально, как вы помните, в «Донских рассказах», а потом в «Поднятой целине» в связи с исключением из партии за «левый уклон» Нагульного. «Ты!.. — бросает Нагульнов члену бюро райкома Хомутову... — В двадцать первом году, когда Фомин с бандой мотал по округу, ты пришел в окружком, помнишь? Помнишь, сучий хвост?.. Пришел и отдал партбилет, сказал, что сельским хозяйством будешь заниматься... Ты Фомина боялся!..» (6, 74).

Перекличка с «Тихим Доном» в «Поднятой целине» слышна и в том, что Андрей Разметнов, призванный на военную службу, как и Григорий Мелехов, в 1913 году, служил в 11-м Донском казачьем полку, соседнем с 12-м, где служил Григорий Мелехов. 11-й и 12-й донские казачьи полки формировались в Вёшенской. На германской войне Андрей Разметнов получил трех Георгиев. Разметнова навещала на фронте жена, подобно тому как Дарья Мелехова приезжала на фронт проведать своего мужа.

Страшная память о Гражданской войне присутствует в «Поднятой целине» в скупом рассказе о судьбе Евдокии Разметновой в строках: «... после разгрома отряда Подтелкова, в Гремячем Логу белые казаки, хуторяне Андрея, мстя ему за уход в красные, люто баловались с его женой... все это стало известно хутору и ... Евдокия не снесла черного позора, наложила на себя руки» (5, 25). Вернувшийся три месяца спустя в Гремячий Лог Андрей Разметнов в горе и беспамятстве прискакал во двор главного насильника Аникея Девяткина, готов был зарубить его отца, «но сноха Девяткина — жена Аникея — сгребла в кучу детишек (а их у нее было счетом шесть штук), с плачем выскочила на крыльцо. Андрей, белый, как облизанная ветрами белая кость, избочившись, уже занес шашку над стариковской шеей, но тут-то и посыпались ему под ноги с ревом, с визгом, с плачем разнокалиберные сопливые ребятишки.

— Руби всех их! Все они Аникушкина помета щенки! Меня руби! — кричала Авдотья, Аникеева жена — и шла на Андрея, расстегнув

686

розовую рубаху, болтая, как многощенная сука, сухонькими, сморщенными грудями.

А в ногах у Андрея копошилась детва, все мал мала меньше...

Попятился он, дико озираясь, кинул шашку в ножны и, не раз споткнувшись на ровном, направился к коню...» (6, 43).

И это — опять-таки мотивы «Тихого Дона» (вспомним, как зарубил Мишка Кошевой деда Гришаку). И не просто мотивы. Перед нами — проза, по своей художественной силе ничуть не уступающая лучшим страницам «Тихого Дона». Связь «Поднятой целины» с «Тихим Доном» — не только в перекличке мотивов, имен, названий, но прежде всего — в единстве стиля, поэтики, словесной ткани.

Как в «Тихом Доне», так и в «Поднятой целине» Шолохов, в отличие от Крюкова, избегает описательных портретных характеристик героев. Первостепенное значение для Шолохова имеет характерная подробность, выразительная деталь; в первую очередь — «зеркало души» — глаза. «Дегтярно-черные глаза» Лушки Нагульновой; «наглые, навыкат глаза» у ее возлюбленного Тимофея, сына кулака Флора Рваного. «Зверино-сторожким и ждущим взглядом» смотрит на приглянувшегося ей Андрея Разметнова вдова убитого под Новочеркасском (опять 1919 год!) вахмистра Михаила Пояркова Марина, — у нее «удлиненный, чуть косой в разрезе глаз», который «светится огнисто и непокорно, как у норовистой ненаезженной лошади» (5, 41).

Вглядимся в портретные характеристики Макара Нагульнова и Андрея Разметнова, безусловно положительных героев романа «Поднятая целина». О Нагульнове: «Был он широк в груди и по-кавалерийски клещеног. Над желтоватыми глазами его с непомерно большими, как смолой налитыми, зрачками срослись разлатые черные брови. Он был бы красив той неброской, но запоминающейся красотой, если бы не слишком хищный вырез ноздрей небольшого ястребиного носа, не мутная наволочь в глазах» (6, 18). Эта «мутная наволочь в глазах» — характерная деталь, во многом раскрывающая внутреннюю суть Нагульнова. Вспомним его стычку с Андреем Разметновым, отказавшимся раскулачивать и выселять многодетного Гаева:

«— Как служишь революции? Жа-ле-е-шь? Да я... тысячи станови зараз дедов, детишков, баб... Да скажи мне, что надо их в распыл... Для революции надо... Я их из пулемета... всех порешу! — вдруг дико закричал Нагульнов, и в огромных, расширенных зрачках его плеснулось бешенство, на углах губ вскипела пена» (6, 68).

Вот что означает эта деталь: «мутная наволочь в глазах».

В сравнении с Нагульновым Разметнов — светлая личность. При первой встрече с Давыдовым он рассматривал его «с наивной беззастенчивостью, часто мигая ясными, как летнее небушко глазами» (6, 19). Но вскоре Шолохов сделает одно принципиально важное уточнение: «светлые, обычно злобноватые глаза» (6, 40). И снова: «Нагульнов ничего не прочитал в его злобноватых, широко раскрытых глазах» (6, 261).

«Злобноватые глаза» у Разметнова, «мутная наволочь в глазах» Нагульнова — это своего рода знак, закодированное послание читателю.

687

Глаза персонажей занимают особое место в поэтике Шолохова. В этом — еще одно отличие его от Крюкова.

Что могут сказать читателю о герое «продолговатые глаза» или «красивые голубые глаза» у Крюкова, который не умеет использовать ту художественную энергию, которую таит в себе изображение человеческого взгляда.

В «Тихом Доне» именно глаза прежде всего отличают членов мелеховского рода. Вспомним «синие, по-лошадиному выпуклые белки глаз» Абрама Ермакова (из редакции «Тихого Дона» 1925 г.), их унаследует Григорий Мелехов; «подсиненные миндалины горячих глаз» станут отличительным знаком «горбоносых, диковато-красивых казаков Мелеховых, а по-уличному — Турков» (2, 12).

Через глаза, их выражение и характеристику Шолохов сумел подспудно, зашифрованно передать в романе всю сложность своего отношения к представителям коммунистов на Дону — Подтелкову, Валету, Штокману, Бунчуку.

О чем говорят, к примеру, глаза Бунчука? У него — «насталенный неломкий взгляд», передающий «непреклонную волю, которая светлела в жестких глазах...» (2, 351). В глазах Подтелкова — «свинцовая тяжесть. Меленькие, похожие на картечь, они светлели из узких прорезей, как из бойниц, приземляли встречный взгляд, влеплялись в одно место с тяжелым упорством» (3, 203). У Валета — «хориные, с остринкой, глазки»; в момент словесной схватки с Григорием Мелеховым «ежиная мордочка его побелела от злости, остро и дичало зашныряли узко сведенные злые глазенки...» (3, 333).

«Мутная наволочь» глаз Нагульнова и «злобноватость» глаз Разметнова стоят в одном ряду с «насталенным взглядом» Бунчука, «свинцовой тяжестью» Подтелкова и «хориными» глазками Валета.

Не только «Тихий Дон», но и «Поднятую целину» Шолохов стремился писать, не поступаясь законом художественной правды и сохраняя принцип полифонизма в описании своих героев. Отнюдь не просто сказать, за кого же, в конечном счете, автор в этом трагическом борении сторон в пору коллективизации 30-х годов. То, что он за коллективизацию — спору нет. Однако, судя по его последней беседе с сыном, о которой шла речь выше, Шолохов в глубине души скорее всего за такую коллективизацию, которую осуществил бы Яков Лукич Островнов, а не Макар Нагульнов и дед Щукарь. Его письма Сталину, где он пишет о жестокостях того самого Плоткина, сажавшего колхозников на раскаленную плиту, одного из прототипов Давыдова, говорят именно об этом. И вряд ли случайно, что Шолохов так и не завершил «Поднятой целины» до войны и закончил ее только после смерти Сталина. Как не случайно и его внутреннее неприятие навязанного ему названия: вместо «С потом и кровью» — «Поднятая целина». В этом названии ощущался тот самый «перст указующий», который Шолохов так не любил в литературе вообще и в своей прозе в особенности.

688

ПРИРОДА У ШОЛОХОВА И КРЮКОВА

Шолоховедение едино в том, что «Тихий Дон» — не только социально-психологический, но и натурфилософский роман, что философия природы в ее взаимоотношениях с человеком играет в нем огромную роль.

«Вера в единство человека и природы составляет главную причину того, что произведения Шолохова, особенно “Тихий Дон”, насыщены аналогиями, соотносящими поступки человека и его внутренние переживания с миром природы»¹⁷, — пишет Г. С. Ермолаев, посвятивший природе специальный раздел в своей книге «Михаил Шолохов и его творчество». Исследователь насчитал в «Тихом Доне» около двухсот пятидесяти описаний природы и упоминаний разных видов животных и растений. «Такое изобилие является красноречивым доказательством любви писателя к природе и знания им природы, особенно природы его родной донской земли»¹⁸. Ни в одном другом художественном произведении русской литературы, пожалуй, природа не играет такой роли и не занимает такого места, как в романе «Тихий Дон».

Однако природа здесь не есть факт самодовлеющий — она органически включена в общую систему шолоховского миропонимания.

Возникает все тот же сакраментальный вопрос: есть ли в крюковских рассказах хоть какие-то «завязи», которые бы сближали их с изображением природы в «Тихом Доне»? Тем более, что и там, и тут — донская природа, и оба автора говорят о своей любви к ней?

Пожалуй, единственное, что объединяет Шолохова и Крюкова, — это как раз любовь к Дону и к его природе. Только пишут они об этой любви по-разному.

Вчитаемся в пейзажные зарисовки у Крюкова:

«Серебристый, таинственный лунный свет расписал все фантастическими узорами; душистый воздух весь наполнен какими-то шорохами, неуловимыми звуками... А бледные серебряные звездочки с их кроткой, сочувственной лаской трепетного мерцания!.. Какая красота во всем! Даже крытые соломой казацкие курени с своими побеленными стенами под блеском месяца кажутся мраморными дворцами... И какая грусть на сердце...» (68) — «Из дневника учителя Васюхина»;

«Тихо шелестят листочки молодых топольков; звенящий стрекот кузнечиков безбрежно разлит во все стороны; над вишнями гудят жуки, комар деловито поет над самым ухом. Из-за церкви, от поповского дома доносится бренчание рояля: молодая попадья играет что-то грустное и приятное... Томление и грусть охватывают сердце...» (71) — там же;

«... Кругом темно, немо, мертво-неподвижно. Чуть вырисовываются черные силуэты ближайших хаток, угадывается за ними линия сараев, а дальше — и впереди, и сзади — тесный, черный вал, непроницаемым кольцом охвативший сонный мир. И сколько ни шагай вперед, не выйдешь из этого заколдованного созданного мраком кольца...» (378) — рассказ «Мечты».

689

Река Дон. 1950-е гг.

Сентиментальные интонации рассказов Крюкова, велеречиво-приторные, чисто внешние пейзажные зарисовки в них не имеют ничего общего с видением природы в прозе Шолохова. Для него характерно всеобъемлющее одухотворение природы, своего рода олицетворение ее, что делает пейзаж в его творчестве по-особому эмоционально значимым. Природная образность в прозе Шолохова исполнена энергии и смысла, поскольку дается не описательно, как у Крюкова, а через восприятие человека, прежде всего — земледельца.

Приведем начало второй главы первой части романа — первую пейзажную зарисовку в «Тихом Доне»:

«Редкие в пепельном рассветном небе зыбились звезды. Из-под туч тянул ветер. Над Доном на дыбах ходил туман и, пластаясь по откосу меловой горы, сползал в яры серой безголовой гадюкой. Левобережное Обдонье, пески, ендовы, камышистая непролазь, лес в рясе — полыхали исступленным холодным заревом. За чертой, не всходя, томилось солнце» (2, 13).

А вот пейзажная зарисовка в следующей, третьей главе:

«По Дону наискось — волнистый, никем не езженный лунный шлях. Над Доном — туман, а вверху звездное просо. Конь позади

690

сторожко переставляет ноги. К воде спуск дурной. На той стороне утиный кряк, возле берега в тине взвернул и бухнул по воде омахом охотящийся на мелочь сом» (2, 24).

Приведем начало главы четвертой:

«К вечеру собралась гроза. Над хутором стала бурая туча. Дон, взлохмаченный ветром, кидал на берега гребнистые частые волны. За левадами палила небо сухая молния, давил землю резкими раскатами гром. Под тучей, раскрылатившись, колесил коршун, его с криком преследовали вороны. Туча, дыша холодком, шла вдоль по Дону, с запада. За займищем грозно чернело небо, степь выжидающе молчала» (2, 29).

Как видим, пейзаж в рассказах Крюкова анемичен, описателен, сентиментально-минорен, а по сути — формален.

Пейзаж в «Тихом Доне» органически связан с жизнью людей, одухотворен и очеловечен, что органически сопряжено с жизненным опытом казака. Звезды у Шолохова ассоциируются с «просом»; туман «ходит на дыбах»; солнце — «томится», Дон «взлохмачен ветром», гром «давит землю раскатами»; туча «дышит холодком», а степь «выжидающе молчит». Это очеловечение пейзажа, сообщающее ему высокую степень эмоционального воздействия, характерно для всех произведений Шолохова. Он чувствует, как «тоскливо, мертвенно пахнут отжившие травы», как «девичьей прошивной мережкой» лежат «петлистые стежки заячьих следов», видит, слышит, как «спотыкаясь, сипел ветер» и «рудое, в синих подтеках, трупно темнело над ветряком небо». «По-вдовьему усмехалось обескровленное солнце, строгая девственная синева неба была отталкивающе чиста, горделива. За Доном, тронутый желтизной, горюнился лес, блекло отсвечивал тополь, дуб ронял редкие узорно-резные листья, лишь ольха крикливо зеленела, радовала живучестью своей стремительный сорочий глаз» (2, 352—353).

Шолохов вносит в описание пейзажа нотки своеобразного психологизма, отнюдь не прямолинейно, но глубинно связывая пейзаж с естественным, органичным движением крестьянской земледельческой жизни. Когда мы читаем: «На юг текла из-под конских копыт накатанная дорога... Мелькали сбочь конских ног филейные петли заячьих следов. Над степью наборным казачьим поясом-чеканом лежал нарядно перепоясавший небо Млечный путь» (3, 193), — мы понимаем, что рассказ ведется через восприятие природы не просто земледельцем, но казаком.

Перекличку тех же мотивов мы слышим и в «Поднятой целине»:

«Искрятся пустынные окрестные бугры, осыпанные лебяжьим пухом молодого снега. В балках, на сувалках, по бурьянам пролиты густо-синие тени. Почти касается горизонта дышло Большой Медведицы» (6, 142);

«На западной окраине неба тускло просвечивали звезды, молодой согнутый сагайдаком месяц золотой насечкой красовался на сизо-стальной кольчуге неба» (6, 322).

Это «дышло Большой Медведицы», кочующее из «Донских рассказов» в «Тихий Дон» и оттуда — в «Поднятую целину», этот «наборный казачий пояс-чекан» Млечного пути и «золотая насечка» месяца на

691

«сизо-стальной кольчуге неба» уже могут считаться опознавательными знаками шолоховской прозы.

Вчитаемся, к примеру, в классические строки:

«В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады. В полдень где-нибудь в затишке (если пригревает солнце) грустный, чуть внятный запах вишневой коры поднимается с пресной сыростью талого снега, с могучим и древним духом проглянувшей из-под снега, из-под мертвой листвы земли.

Тонкий многоцветный аромат устойчиво держится над садами до голубых потемок, до поры, пока не просунется сквозь голызины ветвей крытый прозеленью рог месяца, пока не кинут на снег жирующие зайцы опушенных крапин следов...

А потом ветер принесет в сады со степного гребня тончайшее дыхание опаленной морозами полыни, заглохнут дневные запахи и звуки, и по чернобылу, по бурьянам, по выцветшей на стернях брице, по волнистым буграм зяби неслышно, серой волчицей придет с востока ночь, — как следы, оставляя за собой по степи выволочки сумеречных теней» (6, 7).

Не нужно обладать утонченным языковым, эстетическим слухом, чтобы сказать: это, конечно, не Крюков. Но откуда эти строки — из «Тихого Дона»? Из «Поднятой целины»? Они могли бы в равной степени принадлежать как тому, так и другому произведению Шолохова. С них начинается «Поднятая целина». В них, как в капле воды, отразилась единая поэтика природы, характерная для прозы Шолохова и совершенно чуждая Крюкову.

Обратим внимание на этот троп: «серой волчицей придет с востока ночь». Страстный охотник, рыболов, влюбленный в природу и отменно знающий ее, Шолохов воспринимал природу как живую; в его прозе флора неотделима от фауны, она населена птицами, рыбами, зверьми. Этого совершенно нет у Крюкова, в рассказах которого редко-редко мы услышим кваканье лягушки, трели соловья или пение жаворонка... Живое начало в его рассказах лишено конкретики: «Какая-то одинокая птица где-то там, в высоте издавала монотонный, тихо скрипящий звук...» (128); в голых ветвях слышно «монотонное чиликание какой-то серенькой птички» (389); «Звонко сверлили воздух короткими коленцами какие-то таинственные, маленькие водяные жители» (398).

В описаниях природы у Шолохова подобный подход невозможен: его ви́дение природы всегда конкретно, зримо и предметно. Его природный мир, в отличие от крюковского, населен не некими «таинственными маленькими жителями», но жителями вполне реальными. Соотнесенность жизни людей с миром реальной природы пронизывает прозу Шолохова. Вспомним шолоховскую характеристику Митьки Коршунова: «...топтал Митька землю легкими волчьими ногами, было много в нем от звериной этой породы...» (3, 74) и соотнесем ее с картиной из первой книги «Тихого Дона», когда возвращаясь, после принятия присяги в родной хутор, Григорий Мелехов и Митька Коршунов увидели перебиравшегося через Дон волка:

692

«Серый, как выточенный из самородного камня, стоял зверь, палкой вытянув хвост. Потом торопко скакнул в сторону и затрусил к талям, окаймлявшим берег» (2, 167).

А вот встреча Макара Нагульнова с волчицей в первой книге «Поднятой целины»: «Потревоженная его шагами, из бурьянов на сувалке поднялась щенная волчица. Мгновение она стояла, угнув лобастую голову, осматривая человека, потом заложила уши, поджала хвост и потрусила в падину. Черные оттянутые сосцы ее вяло болтались под впалым брюхом» (6, 298).

В прозе Шолохова степь, в отличие от прозы Крюкова, населена зверьми, чья «индивидуальность» охарактеризована художником столь же ярко, как и индивидуальность людей. Направляющийся в Гремячий Лог Давыдов видит «холодное солнце, величественный простор безмолвной степи, свинцово-серое небо у кромки горизонта и на белой шапке кургана невдалеке — рдяно-желтую, с огнистым отливом, лису. Лиса мышковала. Она становилась вдыбки, извиваясь, прыгала вверх и, припадая на передние лапы, рыла ими, окутываясь сияющей серебряной пылью, а хвост ее, мягко и плавно скользнув, ложился на снег красным языком пламени» (6, 16).

Читая подобные строки, нельзя не вспомнить о цикле охотничьих рассказов Шолохова, которые он написал в 30-е годы, но не успел их напечатать до войны; рукописи их пропали вместе со всем его архивом в военные годы. Охотничьи приметы, волчьи, лисьи следы, как и «петлистые стежки заячьих следов» — органический природный знак шолоховской прозы, равно как и его знание богатейших рыбных кладовых Дона, описываемых им со страстью «истованного» рыбака.

«На яме, против Черного яра, в дремах, — читаем мы в “Тихом Доне”, — на одиннадцатисаженной глубине давно уже стали на зимовку сомы, в головах у них — одетые слизью сазаны, одна бель моталась по Дону, да на перемыках шарахала сула, гоняя за калинкой. На хрящу легла стерлядь. Ждали рыбаки морозов поядреней, покрепче, — чтобы по первому льду пошарить цапками, полапать красную рыбу» (3, 69). Такие познания о речном дне может иметь только рыбак!

А у Крюкова: «А рыба-то, рыба-то как играет на заре!» (378) — восклицает автор. Какая рыба? Неизвестно. В рассказах Крюкова не поименовано ни одной рыбешки, которая водится если уж не в Дону, то хотя бы в его родной речушке Прорве, о которой не раз говорится в его рассказах.

Глубоко и всеобъемлюще знает Шолохов мир пернатых, — человек, много часов проводивший наедине с природой. Такого знания не было, да и не могло быть у Крюкова, об охотничьих и рабочих пристрастиях которого ничего не известно. В его рассказах мы встречаем «заливистую трель лягушек» (67), слышим «коленца и трели жаворонков» (385), наблюдаем, как «звенят-перекликаются... малиновки и какие-то еще неведомые пичужки» (442). На этом орнитологические наблюдения Крюкова заканчиваются. Когда Шолохов пишет о «пичужках», он находит для них другие неожиданные, свежие и точные слова: «Над пашнями — солнце, молочно-белый пар, волнующий

693

выщелк раннего жаворонка да манящий клик журавлиной станицы, вонзающейся грудью построенного треугольника в густую синеву безоблачных небес» (6, 206) — это «Поднятая целина».

«А весна в тот год сияла невиданными красками. Прозрачные, как выстекленные, и погожие стояли в апреле дни. По недоступному голубому разливу небес плыли, плыли, уплывали на север, обгоняя облака, ватаги казарок, станицы медноголосых журавлей. На бледно-зеленом покрове степи возле прудов рассыпанным жемчугом искрились присевшие на покос лебеди. Возле Дона в займищах стон стоял от птичьего гогота и крика. По затопленным лугам, на грядинах и рынках незалитой земли перекликались, готовясь к отлету, гуси, в талах неумолчно шипели охваченные любовным экстазом селезни. На вербах зеленели сережки, липкой духовитой почкой набухал тополь. Несказанным очарованием была полна степь, чуть зазеленевшая, налитая древним запахом оттаявшего чернозема и вечно юным — молодой травы» (7, 277—278), — это уже «Тихий Дон».

Как видим, «молодая трава» для Шолохова — не некий обобщенно-стертый романтический образ, но предметная и конкретная реальность.

Крюков же, как правило, ограничивается самой общей характеристикой красоты степи: «какая-то душистая трава»; «пестрый узор» из трав, пурпура и бирюзы. Из конкретных названий трав и цветов, составляющих этот «пестрый узор», в рассказах Крюкова обнаруживается лишь полынь, «цветок лазоревый» — тюльпан, кроме того, «голубели подснежнички на своих нежных, зеленовато-коричневых стебельках, и развертывались золотые бутоны бузулучков» (386). И это — все.

В «Тихом Доне» и «Поднятой целине» — совершенно иная степень зоркости в видении природы, иная степень детализации. Вспомним описание травы на могиле Валета:

«Через полмесяца зарос махонький холмик подорожником и молодой полынью, заколосился на нем овсюг, пышным цветом выжелтилась сбоку сурепка, махорчатыми кисточками повис любушка-донник, запахло чебрецом, молочаем и медвянкой...» (3, 597).

И еще одно описание трав:

«Лохматился невызревший султанистый ковыль, круговинами шла по нему вихрастая имурка, пырей жадно стремился к солнцу, вытягивая обзерненную головку. Местами слепо и цепко прижимался к земле низкорослый железняк, изредка промереженный шалфеем, и вновь половодьем расстилался взявший засилие ковыль, сменяясь разноцветьем: овсюгом, желтой сурепкой, молочаем, чингиской — травой суровой, однолюбой, вытеснявшей с занятой площади все остальные травы» (7, 34).

Многие названия трав даны в романе на диалекте, так, как их называют местные жители. Нелегко нам сегодня разобраться в этих названиях:

«Высоко на стенках конюшни висели сушеные пучки разнолистной травы: яровик — от запала, змеиное око — от укуса гадюки, чернолист —

694

от порчи ног, неприметная белая травка, растущая в левадах у корней верб, — от надрыва, и много других неведомых трав от разных лошадиных недугов и хвори» (2, 186).

М. Шолохов, Ю. Лукин и В. Кудашев на охоте. Начало 1930-х гг.

Заметим: чтобы в таких деталях и подробностях воспроизводить природу, ее разнотравье и разноцветие, летающую и плавающую дичь, ее рыб, ее зверей, причем не природу «вообще», но — юга России, а еще конкретнее — Дона, — надо эту природу знать не заемно, а доподлинно. А это значит — надо родиться, вырасти в этих местах, потому что подобное знание не получишь из книг и даже из устного предания — оно дается только жизнью, постоянным взаимодействием с природой.

«Антишолоховеды» недоумевают: откуда молодой Шолохов, не участвовавший в Первой мировой войне, мог знать правду о ней? Недоумение понятное, однако, на него есть ответ. Книги, архивы, устное предание, то есть вторичное знание, — при развитом художественном воображении могут дать искомый результат.

Но есть знание, которое не бывает вторичным, его не получишь из книг, учебников или с чьих-то слов. Невозможно «выучить» диалект, местный — южный или северный — говор, с его неповторимой интонацией, лексическим своеобразием, меняющимся в зависимости от местности. И точно так же невозможно «выучить» приметы местности, особенности ее природы, местной флоры и фауны, топографии и топонимики, если ты не прожил здесь жизнь.

695

Только человек, родившийся и выросший, проживший жизнь на Дону, и при этом обладающий огромным опытом общения с его природой, исключительным даром наблюдательности и уникальной остротой зрения, редкой памятью и изобразительной силой слова может так живописать природу, как это сделано в прозе Шолохова. Этих качеств даже в завязи не обнаруживается в рассказах Ф. Крюкова. Слышать природу, чувствовать ее, ощущать ее так, как Тургенев или Пришвин, — для этого нужен был особый талант и опыт охотника и рыбака. И, конечно же, не герои его книг — Григорий Мелехов или Макар Нагульнов, а сам Шолохов видел, как мышковала лиса или как «из некоси поднимались стрепета и спарованные куропатки, вдали, на склоне балки, ходил дудак, сторожа покой залегшей самки. Охваченный непоборимым стремлением соития, он веером разворачивал куцый рыжий хвост с белесо-ржавым подбоем, распускал крылья, чертя ими сухую землю, ронял перья, одетые у корня розовым пухом...» (6, 298).

Я намеренно даю в подбор пейзажные зарисовки из «Тихого Дона» и «Поднятой целины», — они неразличимы. Это одна земля и один авторский почерк. Через «Донские рассказы», «Тихий Дон» и «Поднятую целину» проходят одни и те же сторожевые могильные курганы, а над ними парят могучие, гордые птицы — коршуны, беркуты, вороны. Эти птицы, неразрывно связанные с донским фольклором, проходят через все творчество Шолохова. Недаром у Григория Мелехова, как и у всей мелеховской породы — «вислый коршунячий нос» (1, 22).

«На выцветшей голубени неба — нещадное солнце, безтучье, да коричневые стальные полудужья распростертых крыльев коршуна... коршун, кренясь, плывет в голубом, — внизу, по траве неслышно скользит его огромная тень» (4, 63) — «Тихий Дон».

«Изредка пролетит в вышине ворон, древний, как эта степь, как курган над летником в снежной шапке с бобровой княжеской опушкой чернобыля. Пролетит ворон, со свистом разрубая крыльями воздух, роняя горловой стонущий клекот. Ветром далеко пронесет его крик, и долго и грустно будет звучать он над степью, как ночью в тишине нечаянно тронутая басовая струна» (4, 147) — «Тихий Дон».

«Под самой тучевой подошвой, кренясь, ловя распростертыми крылами воздушную струю, плыл на восток ворон. Бело вспыхнула молния, и ворон, уронив горловой баритонистый клекот (помните — “горловой стонущий клекот”? — Ф. К.), вдруг стремительно ринулся вниз. На секунду — весь осиянный солнечным лучом — он сверкнул, как охваченный полымем смоляной факел; слышно было, как сквозь оперенье его крыл со свистом и буреподобным гулом рвется воздух, но, не долетев до земли саженей полсотни, ворон круто выпрямился, замахал крыльями, и тотчас же с оглушительным, сухим треском ударил гром» (6, 314) — «Поднятая целина».

«Сбочь дороги — могильный курган... Летом, вечерними зорями, на вершину его слетает из подоблачья степной беркут. Шумя крылами, он упадет на курган, неуклюже ступнет раза два и станет чистить изогнутым клювом коричневый веер вытянутого крыла, покрытую

696

ржавым пером хлупь, а потом дремотно застынет, откинув голову, устремив в вечно синее небо янтарный, окольцованный черным ободком глаз. Как камень-самородок, неподвижный и изжелта-бурый, беркут отдохнет перед вечерней ловитвой и снова легко оторвется от земли, взлетит. На закате солнца еще не раз серая тень его царственных крыл перечеркнет степь» (6, 294—295) — «Поднятая целина».

Нужно ли доказывать, что эти царственные крыла — в «Тихом Доне» ли, в «Поднятой целине» — нарисованы одним художником? Что курган на гребне по соседству с Гремячим Логом — его казаки издавна зовут Смертным — и курган рядом с хутором Татарским, который издревле называется Татарским, — описан одним писателем?

«Зимою же, когда могильный курган — в горностаевой мантии снега, каждый день в голубовато-сизых предрассветных сумерках выходит на вершину его старый сиводушный лисовин. Он стоит долго, мертво, словно изваянный из желто-пламенного каррарского мрамора; стоит, опустив на лиловый снег рыжее ворсистое правило, вытянув навстречу ветру заостренную, с дымной черниной у пасти, морду. В этот момент только агатовый влажный нос его живет в могущественном мире слитных запахов, ловя жадно разверстыми, трепещущими ноздрями и пресный, все обволакивающий запах снега, и неугасимую горечь убитой морозами полыни, и сенной, веселый душок конского помета с ближнего шляха, и несказанно волнующий, еле ощутимый аромат куропатиного выводка, залегшего на дальней бурянистой меже» (6, 295).

«Старый сиводушный лисовин» из «Поднятой целины», жадно впитывающий запахи «трепещущими ноздрями», выводит нас на еще один, исключительно важный, пласт шолоховской поэтики: запахи в его прозе.

Букет запахов и цветовая гамма в прозе Шолохова и в рассказах Крюкова не просто не совпадают, — они несопоставимы по богатству и колориту.

Для Крюкова запахи не являются органической частью поэтики природы; он оперирует ими, как правило, в бытовых описаниях. В его описаниях природы запахи присутствуют чисто формально, информационно. Чаще всего это — запахи «вообще» — «запах сирени, тополей, кизяка и каких-то дешевеньких духов» (67); «какого-то душистого вина» (234); в крайнем случае — запах «свежего сена» (197); «скошенной травы» (200); «черной полыни» (217); «сосновых стружек» (145). В засушенном букетике степных незабудок герою Крюкова чудится «весь аромат лазурного простора, степного ветра, родной земли, родного солнца» (215). Это все выспренние абстракции, не имеющие конкретного содержания. Крюков не ощущает запахов природы. Даже в своем знаменитом стихотворении в прозе «Край родной», посвященном природе и истории Дона, он упоминает лишь одно: «Укропом пахнет с огорода» (512).

В бытовых описаниях Крюков обращается к запахам постоянно, однако в его бытовой прозе запахи удивительно однообразны, их отбор подчинен одной тенденциозной задаче: обличению действительности.

697

«Воздух был почти тепел. Легкая примесь вокзальной вони плавала в нем» (106); «Воздух в зале был нагретый и испорченный» (116); «удушливо пахло клозетом» (119); «И снова духота, теснота, вонь» (120); «спертый воздух, сор объедков и грязь» (128); «...тяжелый запах огарков, сырости и грязных человеческих тел» (150); «В спертом воздухе чувствуется дыхание параши» (191); «запах гнили, разложения висит над улицей» (274); «кадильный фимиам — и тяжкий запах потных одежд и гнойных язв» (337); «густой и тошный запах тел человеческих» (338)...

Даже в тех случаях, когда это бытовое зловоние соприкасается с запахами природы, побеждает именно оно: «Пахло смолистым сосновым запахом, смешанным с густым запахом человеческих экскрементов и лошадиной мочи» (143). Максимум приятия и любви к изображаемой жизни слышен у Крюкова в следующей сентенции: «Но чувствуется все-таки явственный запах земли в этой тесноте, неудобстве, в спертом воздухе, — тот особый кислый, но милый русский дух, который обильно струится от трудовых армяков, лаптей, онучей, сарафанов, даже от городских жакетов и пиджаков, попавших в деревню» (184). Вот он — апофеоз «любви к народу», до которого была в силах подняться «обличительная» народническая литература с ее комплексом «вины и долга перед народом», унижающим народ чувством жалости к нему.

М. Шолохов
на рыбалке. 1970-е гг.

Думается, что не только об учителе Васюхине (рассказ «Из дневника учителя Васюхина»), но в значительной степени и о себе писал Крюков: «Я знаю казацкий быт; я люблю народ свой, среди которого я вырос и которому служу, мечтаю об его счастье, скорблю о нем сердцем: я — сын народа, смело могу это сказать... И, тем не менее, я неизменно и постоянно чувствую, что что-то отрезало меня от моего

698

народа, что на меня он смотрит уже не как на своего, со мной говорят не просто и не откровенно и я не могу подойти близко, как мои сверстники по годам, молодые казаки, к нашим милым казачкам... А между тем, как я их люблю!» (73).

Это — любовь «на дистанции», ощущение которой между рассказчиком и любимым им народом возникает неоднократно, когда читаешь Крюкова.

В прозе Шолохова этой дистанции нет. Вспомним еще раз страстный монолог об отношении к народу, к казакам, к родине подъесаула Атарщикова — характер, как указывалось выше, знаковый, занимающий особое место в «Тихом Доне»: «...Я до чертиков люблю Дон, весь этот старый, веками складывавшийся уклад казачьей жизни. Люблю казаков своих, казачек — всё люблю! От запаха степного полынка мне хочется плакать... И вот еще, когда цветет подсолнух и над Доном пахнет смоченными дождем виноградниками, — так глубоко и больно люблю...» (3, 113).

И столь же страстное — прямое, как у героя, — признание в любви к тихому Дону звучит в авторском отступлении:

«Степь родимая! Горький ветер, оседающий на гривах косячных маток и жеребцов. На сухом конском храпе от ветра солоно, и конь, вдыхая горько-солёный запах, жует шелковистыми губами и ржет, чувствуя на них привкус ветра и солнца. Родимая степь под низким донским небом! Вилюжины балок суходолов, красноглинистых яров, ковыльный простор с затравевшим гнездоватым следом конского копыта, курганы, в мудром молчании берегущие зарытую казачью славу... Низко кланяюсь и по-сыновьи целую твою пресную землю, донская, казачьей нержавеющей кровью политая степь!» (4, 64).

Как видим, запахи в прозе Шолохова играют особую роль, совсем другую, чем в прозе Крюкова. Они неотрывны от описаний живой природы, в значительной степени через них постигается и выражается чувство любви к родной земле. Они являют собой исключительно важную принадлежность шолоховской поэтики.

Степь в прозе Шолохова полна запахов, особенно весной и летом. «На вербах зеленели сережки, липкой духовитой почкой набухал тополь. Несказанным очарованием была полна степь, чуть зазеленевшая, налитая древним запахом оттаявшего чернозема и вечно юным — молодой травы» (4, 277—278). К чернозему у Шолохова особое внимание: «Невыразимо сладкий запах излучал оголенный чернозем» (3, 75). Так может ощущать чернозем только земледелец, труженик. И воин: «Пахло обтаявшим черноземом, кровью близких боев пахло» (3, 320). Земля в «Тихом Доне» пахнет по-разному, в зависимости от времени года. К концу лета «пахла выветренная, истощенная земля пылью, солнцем»; весной — «пахло припорошенной корой вишневых деревьев, прелой соломой»; «горькими запахами листа — падалицы, суглинистой, мочливой ржавчины мартовского снега». Шолохов исключительно внимателен к аромату трав, деревьев, кустарников, вообще растений. Он слышит «горький и сладостный дух омытых и сопревших корней верб»; «дурманящий аромат» скошенной травы; «медовый запах прижженной листвы», «запах прижженного

699

хвороста»; подползающий с болота «пресный запах мочажинника, ржавой сырости, гнилья», «смешанные запахи мочажинника, изопревшей кучи, болотистой почвы...». Шолохов знает, какой «неизъяснимо грустный запах излучают умерщвленные заморозками травы», как «тоскливо, мертвенно» пахнут «отжившие травы». При этом пейзаж в «Тихом Доне», его краски, звуки, запахи, подчас почти неуловимо связан с действием:

«На западе густели тучи. Темнело. Где-то далеко-далеко, в полосе Обдонья вилась молния, крылом недобитой птицы трепыхалась оранжевая зарница. В той стороне блекло светилось зарево, принакрытые черной полою тучи. Степь, как чаша, до краев налитая тишиной, таила в складках балок грустные отсветы дня. Чем-то напоминал этот вечер осеннюю пору. Даже травы, еще не давшие цвета, излучали непередаваемый запах тлена.

К многообразным невнятным ароматам намокшей травы принюхивался, шагая, Подтелков» (3, 371).

Так эпически начинается 28-я глава 2-й книги «Тихого Дона», предваряющая казнь Подтелкова.

Характеристики героев в «Тихом Доне» чаще всего связаны с запахами земли. О Дуняшке: «Пахнуло от нее отсыревшим черноземом»; об Аксинье: «От мокрых Аксиньиных волос, тек нежный, волнующий запах... — Волосы у тебя дурнопьяном пахнут»; «...пахло от свежего, нахолодавшего рта то ли ветром, то ли далеким, еле уловимым запахом свежего степного сена»; и снова: «На губах Григория остался волнующий запах ее губ, пахнущих то ли зимним ветром, то ли далеким, неуловимым запахом степного, вспрыснутого майским дождем сена»; «Ему кажется, что он на секунду ощутил дурнопьянный, тончайший аромат Аксиньиных волос; он весь, изогнувшись, раздувает ноздри, но ... нет! Это волнующий запах слежалой травы». О Степане Астахове: «Пахнуло запахом мужского пота и полынной дорожной горечью от нестиранной рубахи». О Митьке Коршунове: «... терпким запахом здоровья и силы веяло от него — так пахнет, поднятый лемехом, чернозем в логу».

Запахи сена, полынной горечи, поднятого лемехом чернозема — это все запахи не просто природы, но пашни, сенокоса, труда на земле. Труд и быт земледельцев органично входят в палитру красок, звуков, запахов «Тихого Дона», чего совершенно нет у Крюкова.

И в «Тихом Доне», и в «Донских рассказах», и в «Поднятой целине» — единая атмосфера здоровья, свежести и чистоты, резко отличная от удушливого колорита рассказов Крюкова. Добавим к этому, что в «Тихом Доне», «Донских рассказах», «Поднятой целине» едины и цветовая, и звуковая гаммы. Их качественное отличие от рассказов Крюкова очевидно.

В рассказе Крюкова «Казачка (Из станичного быта)»: цвет неба «нежно-голубой» (1); «синее, яркое небо играет своею глубокой лазурью» (47); туман — «золотистый» (53); в финале вновь «небо, чистое, нежно-голубое, высокое, безмятежно спело своей лазурью» (63). В рассказе «Из дневника учителя Васюхина (Картинки станичной жизни)» снова «высокое смутно-синее небо» (67), «серебристый лунный

700

свет» (68), «серебряные звездочки» (68), «речка лазоревая» (69), «орлы сизокрылые» (68), «серебристая мгла лунного сияния» (74), «голубой и розовый дымок» (97), «алый луч зари» (98), «голубое небо» (100), «белые круглые облачка» (100). «Какая кроткая, невыразимая красота во всем... Как хорошо! Как красива жизнь...» (97), — восклицает герой. Как однообразна цветовая гамма, — добавим мы — ее слова и краски резко отличны от буйного разноцветья «Тихого Дона». Как видим, цветовая гамма в рассказах Крюкова бедна, тускла, их цветовой колорит ограничен и банален и не идет ни в какое сравнение с богатством и разнообразием красок «Тихого Дона».

М. Шолохов
и Мария Петровна
на берегу Дона. 1965 г.
Фото В. Турбина
ГЛМ. Негатив № 64111

Г. С. Ермолаев, характеризуя «уникальный язык природной образности» в «Тихом Доне», пишет:

«Некоторые из шолоховских пейзажей напоминают полотна художников-импрессионистов. <...> Трудно представить себе произведение с большим количеством колоризмов, чем “Тихий Дон”. В нем их около трех тысяч... <...> Девятьсот колоризмов в 1-й книге знаменуют собой пик шолоховского употребления цвета. Их число продолжает оставаться высоким во всех его последующих произведениях, и большинство из них встречается в авторской речи.

Палитра Шолохова исключительно богата. Около шестидесяти различных оттенков цвета можно насчитать в его ранних рассказах и свыше сотни в “Тихом Доне”»¹⁹.

Палитра Крюкова несопоставима с палитрой «Тихого Дона». В рассказах Крюкова мы насчитали примерно 110 колоризмов — против 900 в первом томе «Тихого Дона». Что касается различных оттенков цвета, то их число не превышает тридцати пяти.

Недоступна Крюкову и та филигранная звуковая аранжировка прозы, которая присуща «Тихому Дону».

Крюков «не слышит» многое из того, что слышит, видит, ощущает в природе Шолохов. Это — два совершенно разных писателя по уровню художественной зоркости и изобразительной одаренности, проще говоря, — по уровню таланта.

701

«ОРНАМЕНТАЛЬНАЯ» ПРОЗА

Пропасть, которая лежит между Шолоховым и Крюковым как художниками слова, — не только в различном уровне их художественного дарования. Она — еще и в различии тех литературных эпох, которым эти художники принадлежали.

Хотя Крюков жил и творил в первые два десятилетия XX столетия, художественные и идейно-философские искания русской литературы «серебряного века» обошли его стороной. Не только в своей идеологии, но и в своих художественных принципах Крюков так и не вышел за пределы традиций русской литературы XIX века, причем узко народнического, обличительного ее направления. Опыт Л. Н. Толстого, Достоевского, Чехова не был усвоен Крюковым, да это было ему и не под силу.

Поэтика Шолохова своими корнями также уходит в XIX век, но в традиции прежде всего Л. Н. Толстого, Достоевского, Чехова. О своей приверженности именно к этой традиции большой русской прозы неоднократно говорил и сам Шолохов. Об этом же свидетельствует и роман «Тихий Дон».

«Антишолоховедение», игнорируя тот факт, что сам-то Крюков прямого отношения к «серебряному веку» не имел, пытается связать роман «Тихий Дон» с началом XX века, дабы приблизить начало его написания к десятым годам минувшего столетия и тем самым «доказать» авторство Крюкова. Но эта попытка ни на чем не основана. По своей поэтике этот роман принадлежит русской литературе именно 20—30-х годов века XX. Многие, причем крайне выразительные особенности языка, стиля Шолохова, о которых шла речь выше, определяются именно этим: художественными исканиями ранней советской прозы.

Близость поэтики и стиля «Тихого Дона», равно как и первой книги «Поднятой целины», к эстетическим исканиям русской литературы 20-х годов давно и прочно установлена исследователями. Сошлюсь хотя бы на такие работы, как «Стилевые искания в ранней советской прозе» Н. В. Драгомирецкой и «О стиле Шолохова» Л. Ф. Киселевой в труде «Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Стиль. Произведения. Литературное развитие». Т. 3 (М., 1965), книгу Г. А. Белой «Закономерности стилевого развития советской прозы двадцатых годов» (М., 1977).

Общепризнано, что художественные искания русской литературы 20-х годов определялись как литературной традицией, и, в частности, поисками и завоеваниями литературы «серебряного века», так и фактором сугубо жизненным и современным: фундаментальными сдвигами в жизни народа, вызванными революцией 1917 года. На пересечении этих двух тенденций, в исканиях Ремизова, А. Белого и других, развивавших художественные завоевания таких писателей, как Лесков, и революционной нови 20-х годов, — родился тот своеобразный переходный, во многом эклектичный стиль ранней русской прозы 20-х годов, стиль так называемой «орнаментальной» прозы, который получил отражение в «Тихом Доне».

702

Шолохов входил в литературу, когда уже были написаны или писались и публиковались «Бронепоезд 14—69» и «Партизаны» Вс. Иванова, «Перегной» Л. Сейфуллиной, «Бурыга», «Гибель Егорушки», «Петушихинский пролом» Л. Леонова, многие рассказы из «Конармии» Бабеля, «Неделя» Ю. Либединского, «Падение Даира» А. Малышкина, «Чапаев» Д. Фурманова, «Разгром» А. Фадеева. По наблюдению Л. И. Тимофеева, «массовый приток молодых писателей, уже соприкоснувшихся с новыми чертами жизни, совпал с ростом и созреванием новых отношений в обществе. И пересечение этих двух процессов не могло, конечно, не сказаться на характере литературного развития начала 20-х годов»²⁰.

Эти процессы не могли не сказаться и на формировании молодого Шолохова — сверстника большинства прозаиков, вступивших в литературу в первой половине 20-х годов. Почему-то никто не попрекает этих прозаиков молодостью, хотя в большинстве они были ровесниками Шолохова, — вероятно, потому, что ни один из молодых писателей 20-х годов, которые, как и он, пришли в литературу из глубин народной революционной жизни, не смог подняться до уровня «Тихого Дона». Но сам-то Шолохов, работая над «Донскими рассказами», «Тихим Доном» и первой книгой «Поднятой целины», принадлежал этому времени, горел его идеями, усваивал его эстетические искания, переболел теми самыми бедами, которыми переболела вся молодая литература 20-х годов.

«Новый ракурс социального зрения — ориентация на предельно полное представительство в литературе революционного народа — привел в движение всю систему художественного мышления»²¹, — так характеризует исток напряженных стилевых, художественных исканий послереволюционной русской литературы автор книги «Закономерности стилевого развития советской прозы двадцатых годов» Г. А. Белая. Суть этих исканий, пишет автор статьи «Стилевые искания в ранней советской прозе» Н. В. Драгомирецкая, заключалась в «художественном исследовании безбрежно разливавшегося “народного моря”».

«Художественная проза первой половины 20-х годов, — продолжает она, — чрезвычайно своеобразное, оригинальное явление». Эту прозу «даже при беглом знакомстве можно отличить по особенностям языка — обилию элементов народной речи и пестроте словесного узора. <...> Наряду с тягой к предельной точности, к “простому слову” <...> — перенасыщение речи тропами, выступающее иногда как надуманность, вычурность, словесное излишество»²².

В нашем литературоведении прочно утвердился термин «орнаментальная проза», определяющий язык и стиль русской прозы 20-х годов. Исследователи видят орнаментализм в «напряженности стиля», достигаемой с помощью инверсии — того, что Е. Старикова в работе о Л. Леонове называла «украшенным языком»²³, в поиске новых средств и возможностей языковой изобразительности, а также внесении в прозу стиховых принципов (сказовый стиль, ритмическая проза, метонимический стиль и пр.), разнообразия интонаций (ораторский, песенный, декламационный, певучий и другие стили), экспрессивного

703

строения фразы (рубленая проза, узорный стиль), народной лексики (насыщение архаизмами, диалектизмами или неологизмами) и фольклора²⁴.

Орнаментальная проза многое дала нашей литературе с точки зрения поэтики, но она несла с собой и немало привходящего, недолговечного, искусственного. «Детскую болезнь» искусственности и выспренности, привнесенных орнаментализмом, наша литература в лучших своих образцах преодолела уже в конце двадцатых — начале тридцатых годов.

Не избежал влияния орнаментализма и Шолохов, хотя, конечно же, его «Донские рассказы» — где оно особенно велико — и «Тихий Дон», и «Поднятую целину» к орнаменталистской прозе не отнесешь.

«Понятие орнаментализма, несомненно, дает возможность подойти к целой литературной эпохе как эпохе особого интереса к языку, семантической, эмоциональной, ритмической напряженности речи, упорных речевых, стилевых исканий, имеющих целью стать ближе к предмету, перенести в творчество все речевое богатство революционной эпохи, непосредственно “перелить” все многообразие ее проявлений в речь и стиль...»²⁵, — характеризует литературу начала 20-х годов Н. В. Драгомирецкая. Эта характеристика вполне может быть отнесена к Шолохову, — как, впрочем, и ко многим другим писателям, пришедшим в советскую литературу в 20-е годы.

К. Федин писал в конце 20-х годов: «У меня существует неписанный словарь негодных для работы, запрещенных слов (например, такой категории, как “нега”, “сладострастие”, “лира”). В работе своей я не преследую целей “словотворчества”, в том смысле, какой придан этому выражению футуризмом. Борьба за новое слово для меня заключается в постоянном обновлении фразы путем бесчисленных сочетаний тех самых “обыкновенных”, “некрасивых” слов, которые усвоены нашей живой речью и литературой»²⁶.

Крюков не «боялся» «красивых» слов. Лексика его произведений в значительной степени и состоит как раз из слов «негодных» для работы в 20-е годы (впрочем, как и сейчас) — таких, как «нега» или «сладострастие», в чем мы уже убедились. Между языком рассказов Крюкова и языком «Донских рассказов» и «Тихого Дона» Шолохова — пропасть, в значительной степени обусловленная иным чувством языка, отличным от начала века.

Орнаментализм проявляет себя в прозе Шолохова по-разному. В частности, — в заметном влиянии «рубленой прозы», о которой А. Фадеев говорил так: «Писать “рубленой прозой” я в тот период своей литературной работы считал для себя в известной мере обязательным»²⁷. Недостатки своих ранних произведений Фадеев объяснял во многом господствовавшей в ту пору литературной модой. «Многие пишущие люди говорили: “произведение будет динамическим, если писать короткими фразами, в 3—4 слова”. Но такое формальное понимание динамичности создавало искусственный язык... <...>

В литературе имело место тогда сильное влияние школы “имажинистов”. Важнейшей задачей художественного творчества “имажинисты” считали изобретение необыкновенных сравнений, употребление

704

необыкновенных эпитетов, метафор. Под их влиянием и я старался выдумать что-нибудь такое “сверхъестественное”»²⁸.

Талант Шолохова помогал ему более успешно, чем Фадееву, противостоять всему «сверхъестественному» в литературной моде тех лет. Из орнаменталистских исканий он брал лишь то, что было созвучно его собственному природному дарованию, стараясь избегать искусственности в языке.

Так было, в частности, с «рубленой прозой», с которой у Шолохова мы встречаемся далеко не так часто, как у Фадеева, или, допустим, А. Веселого, но — встречаемся.

«Тысяча девятьсот шестнадцатый год. Октябрь. Ночь. Дождь и ветер. Полесье. Окопы над болотом, поросшим ольхой. Впереди проволочные заграждения. В окопах холодная слякоть. Меркло блестит мокрый щит наблюдателя. В землянках редкие огни» (3, 7), — так начинается четвертая часть второй книги романа. Это — экспозиция дальнейшего развития действия, и здесь «рубленая проза» оправдана.

«Теплилась осень. Перепадали дожди. Над Быховом редко показывалось обескровленное солнце. В октябре начался отлет дикой птицы» (3, 180), — здесь также дается экспозиция к последующему действию, — началу формирования Добровольческой и Донской армий.

«Цепь дней... Звено, вкованное в звено. Переходы, бои, отдых. Жара. Дождь. Смежные запахи конского пота и нагретой кожи седла. В жилах от постоянного напряжения — не кровь, а нагретая ртуть. Отдохнуть бы Григорию, отоспаться!» (4, 95).

Как видим, к «рубленой прозе» Шолохов обращается в основном тогда, когда вводит в повествование новых героев. Но использует он этот прием сравнительно редко.

Большое влияние на молодого Шолохова оказала «ритмическая» проза.

Вслушаемся: «На столе гильзы патронные, пахнущие сгоревшим порохом, баранья кость, полевая карта, сводка, уздечка наборная с душком лошадиного пота, краюха хлеба. Всё это на столе, а на лавке тесаной, заплесневевшей от сырой стены, спиной плотно к подоконнику прижавшись, Николай Кошевой, командир эскадрона сидит» («Родинка», 1, 11).

Увлечение ритмом, напевностью слышно и в других рассказах Шолохова, — скажем, в рассказе «Коловерть», где бедный казак Пахомыч не уступил вовремя дорогу полковнику Черноярову, за что был жестоко избит: «Сбочь дороги, постромки обрывая, бьются лошади, сани опрокинутые, с дышлом поломанным, лежат покорно и беспомощно, а он тройку глазами немигающими провожает. Будет провожать до тех пор, пока не скроется в балке задок саней, выгнутых шеей лебединой» (1, 152).

Если раньше ритм, напевность были принадлежностью поэзии, в крайнем случае — стихотворений в прозе (Тургенев или тот же Крюков с его стихотворениями в прозе «Край родной» и «Пирамиды»), то в двадцатые годы ритм широко вошел и в прозу, что подчас придавало повествованию нарочитость и вычурность.

705

Артем Веселый. 1920-е гг.

Дмитрий Фурманов. 1921 г.

Леонид Леонов.
Портрет художника К. Ф. Юона. 1930 г.

Андрей Платонов. 1938 г.

706

Как справедливо отмечал Л. Якименко, в «Тихом Доне» влияние «ритмической прозы» заметно в основном «в лиро-эпических отступлениях», где «мы видим художественно оправданное использование ритмически организованного периода в повествовательной речи автора»²⁹. Но и это — редкость для Шолохова.

Как известно, сказовая традиция имела глубокие корни в русской литературе — вспомним хотя бы сказы Лескова, — однако особенно широкое распространение она получила в 20-е годы.

В «Донских рассказах» Шолохова три рассказа — «Председатель Реввоенсовета Республики», «О Колчаке, крапиве и прочем», «О Донпродкоме и злоключениях заместителя донпродкомиссара товарища Птицына» — являлись, с точки зрения жанра, классическими сказами, выстроенными на принципиально новом, рожденном революцией жизненном материале.

В сказовой манере написаны многие сцены и эпизоды «Тихого Дона» (рассказ Христони о поисках клада, Авдея Бреха — о службе в Петербурге; близки к сказу и многие рассказы деда Щукаря в «Поднятой целине»). Как подметил Якименко, «в самой повествовательной речи автора в первых томах “Тихого Дона” звучат поэтические интонации сказа»³⁰. О событиях кануна войны, например, сказано так: «Офицеры плечиками вздергивали. Сами за правду алтын бы заплатили... Все офицерские ответы казакам на усладу» и т. д. (2, 287).

Обращение к новым возможностям изобразительности, открываемым орнаментализмом в прозе, имажинизмом в поэзии, помогало писателю добиваться большего эмоционального и смыслового напряжения слова, его экспрессии и выразительности. Задаче повышения образной выразительности языка служила, в частности, инверсия, широко применявшаяся в русской орнаментальной прозе 20-х годов.

Алексей Толстой, вернувшись из-за рубежа, говорил по этому поводу молодым писателям:

«Должен сказать, что у вас всех, москвичей, что-то случилось с языком: прилагательное позади существительного, глагол в конце предложения. Мне кажется, что это неправильно. Члены предложения должны быть на местах: острота фразы должна быть в точности определения существительного, движение фразы — в психологической неизбежности глагола»³¹.

А. Толстой прав и неправ. Он не учитывал такого важного компонента художественности, как интонация фразы, ее мелодия, что в прозе Шолохова играет огромную роль.

У Крюкова все члены предложения стоят на своих местах. Он не признает инверсии, — она просто не входила в арсенал его художественных средств. Это — описательная проза, лишенная динамики, напряжения, развития движения.

«Тихий Дон» — весь на инверсиях, ибо предмет его изображения — тектонические сдвиги в природе общества и в природе вещей, движущееся и меняющееся время. Для воспроизведения в прозе результатов подобного художественного исследования нужна особая экспрессия слова, иной градус и иное качество выразительности.

Отказ от инверсии в романе означал бы отказ от интонации лиро-эпического повествования, которая и делает «Тихий Дон» великим произведением

707

русской литературы. Вспомним: «Все Обдонье жило потаенной, придавленной жизнью. Жухлые проходили дни. События стояли у грани». Отмените инверсию — и все разрушится, уйдет тревога ожидания грозных событий, связанных с началом «расказачивания» Дона.

Самое яркое свидетельство принадлежности «Тихого Дона» к прозе 20-х годов, ко времени торжества орнаментализма и имажинизма в русской литературе — качество метафоричности его стиля. Здесь произошло совпадение редкого по силе и мощи изобразительного таланта Шолохова и востребованности яркого, цветного, колоритного художественного слова, утверждавшегося поэтикой орнаменталистской прозы.

Почти две страницы посвятил Г. С. Ермолаев анализу метафоры «не лазоревым алым цветом, а собачьей бесилой, дурнопьяном придорожным цветет поздняя бабья любовь». Он пишет: «Язык и образность Шолохова настолько своеобычны, что было бы достаточно исследовать одно-единственное предложение, чтобы обобщить то, что было сказано о них в этом и предыдущих разделах (а также в предшествующей главе)»³². (Ученый имеет в виду главы своей работы «Метафоры, эпитеты и цвета», «Сравнения», «Диалектизмы».) Блестящий анализ процитированного выше метафорического предложения, данный Ермолаевым, подтверждает его слова. Но исследователь упустил при этом один существенный момент: густая метафоричность данного тропа выявляет очевидную приверженность его автора к орнаментализму.

Орнаменталистской метафоричностью наполнены описания природы, портретные зарисовки в «Тихом Доне» и «Поднятой целине», о чем свидетельствуют и примеры, приведенные выше. Уже первые строки романа с их изощренной и яркой метафоричностью — «прозелень меловых глыб», «перламутровая россыпь ракушек», «нацелованная волнами галька» и «вороненая рябь стремени Дона» — принадлежат, конечно же, двадцатым годам и являются фирменным знаком орнаментальной прозы.

Густота метафоричности некоторых шолоховских троп с точки зрения современного литературного вкуса кажется подчас чрезмерной.

Метафорическая чрезмерность вела порой к искусственности, и тогда возникали тропы наподобие нижеследующих: «ласковым телком притулялось к оттаявшему бугру рыжее потеплевшее солнце», «ласковая тишина паслась на лугу» и т. д. ...

Выше мы уже приводили пример борьбы Шолохова с этой чрезмерной орнаментальной метафоричностью. Поначалу он пишет в рукописи: «На пепельном пороге сизеющего неба доклевывал краснохвостый рассвет остатки звездного проса». В следующем варианте — упрощает, делает более упругим и сжатым этот полюбившийся ему яркий образ: «На сизом пологе неба доклевывал краснохвостый рассвет звездное просо». И в окончательном варианте полностью отказывается от него.

С течением времени метафоричность романа становится строже.

Как справедливо заметил исследователь творчества Шолохова В. Гура, чрезмерность метафорической образности исчезает в третьей

708

книге романа. «Придавая работе над языком огромное значение, — писал он, — Шолохов вносил во многие издания романа (большей частью в первые книги) значительные исправления, добиваясь простоты, ясности, точности слова. Он беспощадно вычеркивал из текста надуманные фальшивые выражения, на которых лежала печать вычурности и красивости. (“Ветер шуршал, перелистывая зеленые страницы подсолнечных листьев”; “спокойный голос его плеснул на Аксинью варом”; “ставни дома наглухо стиснули голубые челюсти”; “розовым бабьим задом из-за холма перлось солнце”; “ночь захлеснулась тишиной”; “время помахивало куцыми днями” и т. д.). Опускаются целые напыщенно-витиеватые сравнения: “словно кто-то неведомо большой изредка смежил оранжевые трепещущие ресницы” и т. д.»³³.

Но это не значит, что в трех книгах романа Шолохов отказался от органично присущей ему яркой метафоричности. Третья книга «Тихого Дона» завершалась, как известно, тем, что Мишка Кошевой зажег подряд семь домов, принадлежащих купцам, священникам и зажиточным казакам Татарского.

«Выехал на бугор, повернул коня. Внизу, в Татарском, на фоне аспидно-черного неба искристым лисьим хвостом распушилось рыжее пламя...» (4, 434).

Нет нужды доказывать, что подобный характер образности совершенно чужд Крюкову. Но он пронизывает «Донские рассказы», «Тихий Дон» и «Поднятую целину», на первой книге которой — та же печать орнаментализма. И то же влияние «рубленой прозы»: «...Морозный день. Конец декабря. Гремячий Лог. Курени, сараи, плетни, деревья в белой опуши инея. За дальним бугром бой. Глухо погромыхивают орудия генерала Гусельщикова» (6, 41) — описание боя, в котором в декабре 1918 г. принимал участие Андрей Разметнов.

И та же инверсия:

«Февраль...

Жмут, корежат землю холода. В белом морозном накале встает солнце... Курганы в степи — как переспелые арбузы — в змеистых трещинах» (6, 110).

В «Поднятой целине» ощутимо и влияние «ритмической прозы»:

«Предрассветная синяя тишина.

Меркнет пустынный Млечный Путь.

В темных окнах хат багрово полыхающие зарева огней: отсвет топящихся печек.

На речке под пашней хрупко позванивает лед.

Февраль...» (6, 110).

Та же напряженная экспрессия троп. Роман открывается описанием того, как «по волнистым буграм зяби неслышно, серой волчицей придет с востока ночь» (6, 7). Далее — описание приезда Половцева:

«Серебряный нагрудник и окованная серебром высокая лука казачьего седла, попав под лучи месяца, вдруг вспыхнули в темени проулка белым, разящим светом» (6, 8).

Сравните:

«На западной окраине неба тускло просвечивали звезды, молодой согнутый сагайдаком месяц золотой насечкой красовался на сизо-стальной кольчуге неба» (6, 322).

709

ФОЛЬКЛОР, КАЗАЧЬЯ ПЕСНЯ

Орнаментализм в прозе — это еще и уход от книжности, поворот к живому народному слову, «языку улицы».

«Я хочу, — писал А. Веселый, — чтобы само слово говорило, чтобы оно пело, сверкало разными красками, чтобы не было никакой книжности, а была бы живая речь...»³⁴.

Исследователи литературы 20-х годов сходятся на том, что проблема языка, речи в этот период отечественной истории и литературного развития выходит на первый план; повышается значимость именно народного слова. Фольклор, диалект в полную меру завоевывают свои права.

«В революционную эпоху, — пишет Н. В. Драгомирецкая, — писатели как нельзя более остро почувствовали необходимость заново припасть к вечно живому роднику народной речи, овладеть стихией живого звучащего слова, заговорить в книге языком самих масс... <...> В литературу неудержимо хлынул поток просторечных слов, диалектизмов, неологизмов, форм народной этимологии, речевых конструкций с разговорным синтаксисом, с разнообразием живых разговорных интонаций, вопросительных, восклицательных, песенных, сказочных, часто повышенной эмоциональной экспрессивности»³⁵.

После революции, в 20-е годы литература, в большей степени, чем когда бы то ни было ранее, заговорила языком народа, а еще точнее — через литературу заговорил трудовой народ. В лице в первую очередь Есенина и Шолохова он обрел, наконец, свои уста.

Принципиальная особенность «Тихого Дона», отличающая его не только от рассказов Крюкова, что очевидно, но и от многих других произведений русской литературы, — насыщенность фольклорными мотивами в самых разнообразных проявлениях. Это выражало не только личную устремленность Шолохова, но и время — эпоху 20-х годов.

Проблема фольклора в «Тихом Доне» имеет прямое отношение к прояснению его авторства.

Фольклор в этом романе не носит книжного характера, его источник — не фольклорные сборники и словари, не труды собирателей и исследователей народного творчества, но непосредственное народное творчество, бытовавшее в повседневной жизни. Причем это не просто русский фольклор, это — казачий фольклор, обладающий строго очерченным ареалом своего жизненного существования.

Россия — одна из немногих стран в мире, где фольклор как живое творчество народа сохранил себя и по сей день. Еще в середине XX века, в 50—60-е годы, Александр Яшин на повседневном материале жизни своего родного Никольского района Вологодской области написал рассказ «Вологодская свадьба», в основе которого — свадебный обряд этих мест, а фольклорист, впоследствии известный исторический писатель Дмитрий Балашов в соседнем Тарногском районе Вологодчины, где я родился, записал этот свадебный обряд, как он сохранился до наших дней. В соавторстве с Ю. И. Марченко и Н. И. Калмыковой он опубликовал книгу «Русская свадьба»³⁶, где доказал,

710

что свадебный обряд Кокшеньги, что в Тарногском районе Вологодской области, куда когда-то пришли новгородцы, — полностью сохранил обрядовую традицию Великого Новгорода. Яшин написал свой рассказ до книги Дмитрия Балашова и не по его фольклорным записям, а исходя из того личностного опыта, который давал ему родной край, его язык, былины, песни, близкие фольклору юга России, прежде всего, казачества. Исследователями давно отмечена особая близость былинного и песенного фольклора Севера и казачьих областей России³⁷.

Работая над «Тихим Доном», Шолохов обращался к фольклору, прежде всего — к казачьей песне. Современники свидетельствуют, что писатель знал немало старинных казачьих песен и сам их исполнял. Эти песни любила петь вся шолоховская родня. Современников поражало в Шолохове не только то, что он «отлично знал историю, быт, культуру, привычки и нравы казаков — он сам органически жил в стихии культуры и быта казачества»³⁸.

Обращался Шолохов и к фольклорным записям, сборникам казачьего фольклора, записанного еще в XIX веке. К. Прийма в книге «С веком наравне» свидетельствует, что в 1974 году в станице Вёшенской Шолохов рассказывал ему о сборниках «Донские казачьи песни» А. Пивоварова (Новочеркасск, 1885), «Сборнике донских народных песен» А. Савельева (СПб., 1886), которые он изучал, работая над романом «Тихий Дон»³⁹.

Макаровы оспорили это свидетельство К. Приймы и в свойственной им грубой манере безапелляционно заявили: «...Шолохов не только плохо знал историю казачества, но и дезинформировал своих собеседников — книги, на которые указано как на источник песен в “Тихом Доне”, Шолохов не читал»⁴⁰.

Но обратимся и мы к сборникам А. Савельева и А. Пивоварова (чего не сделали, видимо, Макаровы, в силу того, что эти сборники давно стали библиографической редкостью) и, опираясь на другие свидетельства писателя, проверим документально слова К. Приймы, опровергаемые «антишолоховедами».

Мы уже ссылались на письмо Шолохова Левицкой от 4 июля 1932 года:

«Меня очень прельщает мысль написать еще 4 книгу (благо из нее у меня имеется много кусков, написанных разновременно, под “настроение”), и я, наверное, напишу-таки ее зимою... Ну, да об этом еще будет у нас разговор. Надо же мне оправдать давным-давно выбранный для конца эпиграф. Я его Вам читал, и он так хорош, что приведу его еще раз:

Как ты, батюшка, славный Тихий Дон,
Ты кормилец, наш Дон Иванович,
Про тебя летит слава добрая,
Слава добрая, речь хорошая.
Как бывало, ты все быстер бежишь, все чистехонек.
А теперь ты, Дон, все мутен течешь,
Помутился весь сверху донизу.

711

Речь возговорит славный Тихий Дон:
“Уж как-то мне все мутну не быть,
Распустил я своих ясных соколов,
Ясных соколов — донских казаков.
Размываются без них мои круты бережки,
Засыпаются без них косы желтым песком...”.

А какие водятся на Дону старинные песни, Евгения Григорьевна, — дух захватывает. Доведется Вам быть в Вёшенской — непременно съездим на один из хуторов, есть там немолодой казачок, один из немногих уцелевших за эти годы. Поет он диковинно!»⁴¹.

Эту старинную казачью песню — «давным-давно выбранный для конца эпиграф» — Шолохов поместил эпиграфом — только не к 4-й, а к 3-й книге. Текст ее почти идентичен, если не считать последней строчки: «Высыпаются» — вместо «Засыпаются» (3, 6).

Песню эту М. А. Шолохов мог читать Е. Г. Левицкой только по «Сборнику донских народных песен» А. Савельева или по сборнику «Донские казачьи песни» А. Пивоварова — больше она нигде не публиковалась. В сборнике А. Пивоварова она значится под номером 107, в первом отделе, где представлены песни «исторические, разбойничьи, удалые и военные» с пометкой: «Из сборника Савельева»⁴². Разночтения с текстом эпиграфа минимальны. Последняя строка в песне звучит так: «Высыпаются без них косы желтым песком», что говорит о том, что публикуя песню, Шолохов сверил ее с первоисточником. Песня сопровождается комментарием: «Песня народилась по случаю войны с французами, когда Дон выставил на войну всех своих «ясных» соколов. Донцы выставили 35000 всадников... осенью 1815 г. воротились на Дон 15000 человек»⁴³.

Эпиграф к первой книге романа «Тихий Дон» (его первую часть мы находим в том же сборнике А. Пивоварова под номером 111, с подзаголовком: «Дон после войны»), — из тех же песен Отечественной войны 1812 года, и с пометкой: «Сообщил Н. А. Сальников». Песня, проникнутая трагическим восприятием действительности (не вернулась почти половина донцов, призванных на войну с Наполеоном!), начинается вопросом:

Чем-то наша славная земелюшка распахана?

Далее следует ответ:

Не сохами-то славная земелюшка наша распахана, не плугами,
Распахана наша земелюшка лошадиными копытами,
А засеяна славная земелюшка казацкими головами.

И далее каждый новый рефрен песни начинается вопросом:

Чем-то наш батюшка славный, тихий Дон украшен?
Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами.
Чем-то наш батюшка славный тихий Дон цветен?
Цветен наш батюшка славный, тихий Дон сиротами.
Чем-то во славном тихом Дону волна наполнена?
Наполнена волна в тихом Дону отцовскими, материнскими слезами⁴⁴.

712

Публикуя эту песню в качестве эпиграфа, — в рукописи он появляется только в беловой ее редакции, — Шолохов снял вопросы-запевы и оставил практически без изменений ответы.

Эпиграфы как первой, так и третьей книги с самого начала мыслились Шолоховым как трагический камертон к роману. Намереваясь написать четвертую книгу, вершинно трагедийную в романе, он так объясняет Левицкой этот свой замысел: «Надо же мне оправдать давным-давно выбранный для конца эпиграф».

Песенные эпиграфы, найденные Шолоховым для своего романа, в книге А. Пивоварова помещены почти рядом, под номерами 107 и 111, буквально на соседних страницах. Они выражают самую главную, определяющую движение романа мысль о трагедии казачества и шире: крестьянства, и еще шире: русского народа в революции. Шолохов выбрал эти эпиграфы в самом начале работы над «Тихим Доном», потому что с самого начала знал, чему будет посвящен, как будет вершиться его роман, ради каких целей и задач он начинал его писать. И это — еще одно могучее подтверждение авторства Шолохова.

Само название романа — «Тихий Дон» — пришло к писателю из старинных казачьих песен, а, следовательно, имеет глубоко народное, фольклорное происхождение.

Пушкин, в фольклорной традиции, воспевает «Тихий Дон» (Стихотворение «Дон», 1929 г.).

Столь же существенное значение для романа, как и песенные эпиграфы, имеет еще одна старинная казачья песня, органически связанная с эпиграфами и посвященная Ермаку. Именно эта песня в четвертой книге романа вернула к жизни после тифозной болезни в «отступе» Григория Мелехова, и она же стала камертоном ко всему финалу романа. Отступает разбитая красными казачья конница. «...И вдруг впереди, над притихшей степью, как птица взлетел мужественный грубоватый голос запевалы:

Ой, как на речке было, братцы, на Камышинке,
На славных степях, на саратовских...

И многие сотни голосов мощно подняли старинную казачью песню, и выше всех всплеснулся изумительной силы и красоты тенор подголоска. Покрывая стихающие басы, еще трепетал где-то в темноте звенящий, хватающий за сердце тенор, а запевала уже выводил:

Там жили, проживали казаки — люди вольные,
Все донские, гребенские да яицкие...

Словно что-то оборвалось внутри Григория... Внезапно нахлынувшие рыдания потрясли его тело, спазма перехватила горло. Глотая слезы, он жадно ждал, когда запевала начнет, и беззвучно шептал вслед за ним знакомые с отроческих лет слова:

Атаман у них — Ермак, сын Тимофеевич,
Есаул у них — Асташка, сын Лаврентьевич...

...Над черной степью жила и властвовала одна старая пережившая века песня. Она бесхитростными, простыми словами рассказывала о

713

вольных казачьих предках, некогда бесстрашно громивших царские рати; ходивших по Дону и Волге на легких воровских стругах; грабивших орленые царские корабли; “щупавших” купцов, бояр и воевод; покорявших далекую Сибирь... И в угрюмом молчании слушали могучую песню потомки вольных казаков, позорно отступавшие, разбитые в бесславной войне против русского народа...

Полк прошел. Песенники, обогнав обоз, уехали далеко. Но еще долго в очарованном молчании двигался обоз, и на повозках не слышалось ни говора, ни окрика на уставших лошадей. А из темноты, издалека плыла, ширилась просторная, как Дон в половодье, песня:

Они думали все думушку единую:
Уж как лето проходит, лето теплое,
А зима застает, братцы, холодная.
Как и где-то нам, братцы, зимовать будет?
На Яик нам идтить — переход велик,
А на Волге ходить нам — все ворами слыть,
Под Казань-град идтить — да там царь стоит,
Как грозной-то царь, Иван Васильевич...

Уж и песенников не стало слышно, а подголосок звенел, падал и снова взлетал. За ним следили все с тем же напряженным и мрачным молчанием» (5, 278—279).

И эту старинную казачью песню мы находим в сборнике А. Пивоварова.

Начальные строки песни — Ой, как на речке было, братцы, на Камышинке, на славных степях, на саратовских — Шолохов видоизменил. В сборнике А. Пивоварова песня начинается несколько по-другому:

Как на славных на степях было Саратовских,
Что пониже было города Саратова,
А повыше было города Камышина,
Собирались казаки-други, люди вольные.

Однако, со слов — Атаман у них Ермак, сын Тимофеевич — в романе повторяется текст песни за номером 18, имеющей подзаголовок «Ермак покоряет Сибирь», та ее часть, которая завершается словами:

Да на Волге ходить нам — все ворами слыть,
Под Казань-град итить, да там Царь стоит,
Как Грозной-та Царь, Иван Васильевич...⁴⁵.

Присутствие в романе «Тихий Дон» этой песни и именно этого отрывка из нее неслучайно. Слова песни о Грозном царе Иване Васильевиче прямо корреспондируют с текстом романа, где говорится, как в угрюмом молчании слушали эту могучую песню потомки вольных казаков, «разбитые в бесславной войне против русского народа». Ассоциация Сталин — Грозный царь Иван Васильевич, — ставшая расхожей во второй половине 30-х годов, впервые была высказана Шолоховым, но без симпатии к Ивану Грозному и с затаенным чувством любви к «вольным казакам».

714

Фольклор, казачья песня для Шолохова — народная философия истории.

Крюков, по свидетельству современников, также знал казачьи песни и любил их. Но это еще не основание объявлять его, как делают Макаровы, автором «Тихого Дона». Приведя слова современников Крюкова о том, что он «безумно любил свои родные казачьи песни», Макаровы заявляют: «вывод относительно авторства “Тихого Дона” напрашивается сам собою»⁴⁶. В «антишолоховской» книге «Цветок—татарник. В поисках автора “Тихого Дона”: от Михаила Шолохова к Федору Крюкову» (М., 2001) они посвятили целый раздел «Казачья душа проявляется в песне» доказательству этой мысли. Обращаясь к казачьей песне в «Тихом Доне», они пытаются доказать принадлежность «Тихого Дона» Крюкову. Правда, теперь Макаровы несколько ограничили свои притязания, заявляя — по-прежнему без каких бы то ни было аргументов — будто Крюкову принадлежат в «Тихом Доне» лишь «казачьи» главы, и, судя по сравнительному анализу рассказов Крюкова и страниц «Тихого Дона», он писал их, будто бы, в дореволюционные годы, то есть в «народнический» период своего творчества.

В качестве доказательства Макаровы ссылаются на казачьи песни в «Тихом Доне». «Именно здесь мы можем получить ключ к решению проблемы авторства “казачьих глав” “Тихого Дона”», — заявляют они. Ибо «душа у автора “Тихого Дона” — казачья. А казачья душа, как писал знаток и собиратель казачьих народных песен А. М. Листопадов, выливается в песне»⁴⁷.

Макаровы и тут в очередной раз прибегают к подмене исторических реалий. Они сравнивают два отрывка: один из второй книги «Тихого Дона», другой — из рассказа Крюкова:

«Наступила очередь и Григорию надолго покинуть родные места, — пишут Макаровы. — Полк Григория стоял в четырех верстах от русско-австрийской границы, в местечке Радзивиллово. Глубокие переживания терзают его, но тяжелее всего переживается им долгая разлука с родиной...

“...По ночам далеким пастушечим рожком брунжала отставшая от рамы, заклеивавшая щель бумага, и Григорий, прислушиваясь в многоголосом храпе к ее звону, чувствовал, как исходит весь каменной горючей тоской. Тонкое вибрирующее брунжание щипцами хватало где-то под сердцем; в такие минуты беспредельно хотелось ему встать, пройти в конюшню, заседлать гнедого и гнать его, роняя пенное мыло на глухую землю, до самого дома...” (2, 103).

А теперь представим другого героя — из произведения казачьего писателя Федора Дмитриевича Крюкова — Васюхина, учителя одной казачьей станицы, вернее отрывок из его дневниковых записей:

“Гаснет заря. Ночь спускается надо мной, тихая и безмолвно холодная... Как покойно и страшно... Где-то далеко или высоко раздается плачущий и причитающий женский голос. Какая невыразимая тоска стонет в нем, как надрывает он сердце... [Песня] звучит... с монотонными переливами, с старческой дрожью и дребезжанием... Как хочется туда, где звенит этот милый, родной и близкий мне голос...” (“Из дневника учителя Васюхина”, с. 98).

715

Оба отрывка написаны в разное время, имеют разную подоснову. Но их объединяет общее эмоциональное восприятие...»

По мнению Макаровых, «эмоциональное восприятие» и «чувства» героев рассказа Крюкова и «Тихого Дона» в приведенных двух фрагментах «идентичны»: — «чувствовал, как исходит весь каменной горючей тоской» (ТД) и — «какая невыразимая тоска стонет в нем»⁴⁸.

Отталкиваясь от двух приведенных отрывков, Макаровы обнаруживают «общий эмоциональный настрой»⁴⁹ в казачьих песнях у Крюкова и в «Тихом Доне». А это якобы подтверждает тот факт, что «Тихий Дон» написал Крюков.

Но «общего эмоционального настроя» нет в приведенных примерах. В отрывке из «Тихого Дона» речь вообще не идет о казачьей песне. Там говорится о «брунжании отставшей от рамы бумаги», которая «далеким пастушечим рожком» будила у новобранца Григория Мелехова, впервые оказавшегося на чужбине, мысли о доме, вызывая «каменную горючую тоску».

А в отрывке из рассказа Крюкова речь действительно идет о казачьей песне, которая таит в себе «невыразимую тоску». Но это разная тоска. У Григория Мелехова — тоска по дому, а в рассказе «Из дневника учителя Васюхина» тоску вызывает сам дом, его неустроенность.

Путем подмены Макаровы пытаются доказать, будто «эмоциональный настрой» казачьих песен в «Тихом Доне» и рассказах Крюкова идентичен. Так ли это? Мотив грусти и тоски казачьей песни доминирует в рассказах Крюкова, отвечая общему унылому их настроению.

«Мотив песни был не богатый, как большая часть мотивов казачьих песен, а ровный и грустный, <...> несколько однообразные звуки песни звенели нежной грустью...» (54) — «Казачка».

«Ефим остановился, вслушиваясь в песню... И почувствовал, что снова к глазам подступают слезы и в сердце занимается жгучая тоска...»⁵⁰ («В родных местах»).

«Из дома глухо доносились песни. Что-то однообразно протяжное и грустное, волнующее сердце неясной болью скорбного раздумья слышалось в них»⁵¹ («Станичники»).

«Андрей слушал песни, пил... разъедающая тоска держала в тисках его сердце»⁵² (там же).

Такова ведущая звуковая мелодия рассказов Крюкова — грусть, тоска, печаль, скорбь, жалобы души опустошенной... Эта мелодия, вызывавшаяся реальной жизнью народа, естественно и органично входит в плоть народнических рассказов Крюкова, исполненных жалости к униженному и оскорбленному народу, переполненных пафосом обличения его угнетателей.

Но пришел февраль 1917 года — «и вдруг... в дожде лопающихся звуков — доносились звуки музыки... музыка продолжала греметь гордо, смело, призывно, и серые ряды стройной цепью все выходили, выходили и разворачивались по проспекту...

Гремели выстрелы, весенним звенящим, бурным потоком гремела музыка, и мерный, тяжкий шум солдатских шагов вливался в нее широким, глухим ритмическим тактом. Не знаю, какой это был

716

марш, но мне и сейчас кажется, что никогда я не слыхал музыки прекраснее этой, звучащей восторженным и гордым зовом...» (503—504).

Позже к Крюкову придет разочарование в Февральской революции, отказ от народнических иллюзий, решительная смена вех — от крестьянской демократии к «белой идее», — и в его творчестве зазвучит новая бравурная мелодия: он славит парад юных защитников Дона от красноармейцев в июне 1919 года:

«Плачь и гордись, страна родная...

Музыка звенела так гордо и радостно. Ряды за рядами шли со своими боевыми знаменами... Четкий звук шагов падал ритмическим эхом, гулко звенела каменная грудь площади, звонко откликался юный хор голосов на приветствия своего вождя. Звенела музыка так радостно и гордо, и сердце ширилось...»⁵³.

«Плачь и гордись, страна родная», — к этому Крюков придет в конце своей жизни. А в дореволюционный, и особенно довоенный период он жил другими идеалами, и его отношение к казачьей песне, ее восприятие, понимание ее не имели ничего общего с тем, что мы видим в «Тихом Доне». А там казачья песня звучит философически, горестно, но глубоко гражданственно. Мелодия, «эмоциональный настрой» народной песни в рассказах Крюкова — неопровержимое подтверждение того, что «Тихий Дон» к Крюкову отношения не имеет. Здесь казачья песня выполняет качественно совершенно иную, отличную от крюковских рассказов роль, — в ней нет уныния, тоски, минора; в романе в казачьей песне запечатлена прежде всего трагическая философия истории Дона и неукротимое, непобедимое жизнелюбие казачества. Здесь качественно иное мировидение, иное самосознание.

По словам собирателя народных песен А. М. Листопадова, на которого любят ссылаться Макаровы, казачья душа выливается в песне. Но казачья, как вообще народная душа, многогранна. Мы видели, что у Крюкова казачья душа выливается в песне грустной и даже унылой.

У Шолохова казачья душа звучит в песне, которой встретил Григория Мелехова родной хутор, когда после первого ранения он вернулся домой:

«...За приречными вербами молодые ребячьи голоса вели песню:

А из-за леса блестят копия мечей.
Едет сотня казаков-усачей.
Попереди офицер молодой,
Ведет сотню казаков за собой.

Сильный, чеканно-чистый тенор заводил:

За мной, братцы, не робей, не робей!

Дружные, спевшиеся голоса лихо подхватывали:

На завалы поспешай поскорей.
А кто первый до завалов добежит,
Тому честь, и крест, и слава надлежит.

717

Неизъяснимо родным, теплым повеяло на Григория от знакомых слов давнишней казачьей и им не раз игранной песни. Щиплющий холодок покалывал глаза, теснил грудь. Жадно вдыхая горький кизячий дым, выползавший из труб куреней, Григорий проходил хутор, — вслед ему неслось:

На завалах мы стояли, как стена.
Пуля сыпалась, летела, как пчела.
А и что это за донские казаки —
Они рубят и сажают на штыки» (2, 396).

Казачья песня — не единственный фольклорный жанр в «Тихом Доне». Шолохов щедро включает в ткань романа заговоры — причем не только важные для воина-казака заговоры «от ружья», «от боя», «при набеге», но и любовные — вроде того, которым бабка Дроздиха пыталась присушить Григория к Наталье. Все повествование ярко расцвечено произведениями малых «фольклорных жанров» — пословицами и поговорками. Наряду с фольклорным, Шолохов широко использует разнообразный этнографический материал — от описания обильного казачьего угощения до рассказа о свадебном обряде у казаков (вспомним, например, обряд сватовства, столь красочно описанный в первой книге романа).

По многообразию фольклорных богатств «Тихий Дон» — явление уникальное в литературе не только русской, но и мировой. Пожалуй, не назовешь другого произведения, где столь же мощно были бы представлены глубинные пласты крестьянской культуры и народного поэтического творчества. В истории русской литературы XX века с Шолоховым может быть сравним только Сергей Есенин. Их роднит принадлежность к тому уникальному, подлинно народному типу художника, возникшему после революции и вследствие революции, который был естественным, органическим носителем народной культуры, «делегированным» деревней в город. Под словом «народная» я разумею именно крестьянскую культуру, поскольку в отечественной традиции под словом «народ» всегда понималось прежде всего крестьянство и шире — трудовой народ, корни которого — также в крестьянстве.

То же самое можно сказать в отношении языка: Шолохов и Есенин входили в литературу как естественные, органические носители того языка, которым в начале прошлого века говорил народ, то есть крестьянство (и казачество в том числе), причем на своих многообразных местных диалектах и говорах. Эти органические, естественные языковые возможности и Шолохова, и Есенина — при их выдающейся природной одаренности — были востребованы послереволюционной эпохой 20-х годов, когда безбрежно разлившееся «народное море» — через молодую литературу и ее стилевые искания — начало проявлять и осмыслять себя, и «еще недавно “безъязыкое”», по словам современного исследователя, вдруг «обнаружившее в себе богатства народного сознания и языка, богатства фольклора»⁵⁴.

Вот откуда то безбрежное языковое богатство, которым отмечено все, созданное Шолоховым, — и «Тихий Дон», и «Донские рассказы», и «Поднятая целина».

718

Самый первый и самый главный аргумент в пользу авторства Шолохова: язык «Тихого Дона» качественно отличен от языка Крюкова и идентичен языку «Донских рассказов» и «Поднятой целины». Самая надежная защита доброго имени писателя от несправедливых наветов — его книги, близкие, родственные в своей языковой, стилистической основе, несоизмеримые и несопоставимые по своей языковой мощи и богатству с рассказами и очерками Крюкова, или еще кого бы то ни было.

МАТЕМАТИЧЕСКИЙ ПОИСК ИСТИНЫ

Первыми, кто в полный голос сказал об идентичности языка и стиля «Тихого Дона» с «Донскими рассказами» и «Поднятой целиной» Шолохова и несовместимости по языку и стилю с рассказами Крюкова, были скандинавские исследователи Г. Хьетсо, С. Густавссон, Б. Бекман, С. Гил⁵⁵.

В своей работе они исходили из постулата:

«Конечно, доказывать, что “Тихий Дон” написан Михаилом Шолоховым, мы не будем. Ведь перед нами не дело о неизвестном авторстве, а дело о спорном авторстве. Иными словами, Шолохов должен считаться единственным автором романа, пока не будет доказано обратное»⁵⁶.

Поскольку Д*, автор «Стремени “Тихого Дона”», утверждал, что 95% двух первых книг романа «принадлежат перу автора», то есть Крюкова, норвежские исследователи поставили перед собой задачу «современными методами лингво-статистики»⁵⁷, с помощью компьютерных программ и технологий соотнести «Тихий Дон» с произведениями, бесспорно принадлежащими Шолохову, — «Донскими рассказами» и «Поднятой целиной», с одной стороны, и с рассказами Крюкова, с другой.

В компьютер были заложены первая, вторая и четвертая части «Тихого Дона» по первым изданиям, поскольку, по утверждению Д*, — именно эти части были написаны Крюковым, сборники «Донские рассказы» и «Лазоревая степь», а также «Поднятая целина» М. Шолохова, сборники «Казацкие мотивы» (СПб., 1907) и «Рассказы», (М., 1914. Т. 1) Ф. Д. Крюкова, а также его рассказ «Шаг на месте» (Русское богатство. 1907. № 5).

Компьютерная обработка текстового материала проводилась в Центре компьютерной лингвистики Упсальского университета⁵⁸.

Скандинавские ученые поставили вопрос следующим образом. Если автор «Стремени “Тихого Дона”» прав и «Тихий Дон» написал Крюков, «то надо думать, что язык и стиль в “Тихом Доне” имеют большое сходство с языком и стилем Крюкова, во всяком случае гораздо большее сходство, чем язык и стиль молодого Шолохова, которому, по гипотезе, принадлежит всего лишь пять процентов двух первых томов»⁵⁹.

В предшествующих разделах мы попытались ответить на этот вопрос, основываясь на филологическом анализе «Тихого Дона», и ответ получился однозначный: по языку, стилю, поэтике «Тихий Дон»

719

далек и даже полярен рассказам Крюкова и близок «Донским рассказам» и «Поднятой целине».

Скандинавские исследователи пришли к тому же выводу, но путем лингвистико-статистической идентификации спорного текста, что уже не раз применялось в науке для решения спорных проблем авторства.

«Характерным признаком лингвистико-статистического метода определения авторства, — пишет Г. Хьетсо, — является использование в качестве идентификаторов объективных характеристик. Установив, что предполагаемый автор имел возможность написать спорный текст (например, что он был в живых, когда текст был написан), мы должны в его бесспорных произведениях найти инвариантные явления, по которым можем судить, соответствует ли спорный текст в лингвистическом отношении его бесспорным произведениям. Если соответствует, то предполагаемый автор является претендентом на авторство спорного текста, а если не соответствует, то мы можем в дальнейшем исключить его из числа претендентов. Именно понятие исключения является во всех определениях спорного авторства коренным понятием»⁶⁰.

В качестве очевидного примера приводится соотношение стилей, к примеру, в «Повестях Белкина» и «Войне и мире»: короткие предложения — характерный признак стиля Пушкина, тогда как характерным признаком стиля Толстого являются длинные предложения. То есть длина предложения может служить одним из идентификаторов объективной характеристики стиля писателя.

Исходя из этого, скандинавские исследователи выбрали следующие параметры сравнения текстов:

средняя длина предложения в словах;
средняя длина слова в буквах;
лексический спектр текста;
индекс разнообразия лексики⁶¹.

Мы не будем вдаваться в их сложнейшие расчеты, таблицы, графики и схемы, но обратимся сразу к конечным выводам.

По первой позиции — «длина предложений» — вывод исследователей таков:

«...Вопреки утверждению Медведева, что “не может быть никакого сравнения” между “Донскими рассказами” и “Тихим Доном” в смысле языка и стиля, такой общепринятый объективный стилистический параметр, как длина предложения, показывает, что тексты эти очень близки, тогда как тексты из поздних произведений Крюкова и из трех первых частей романа сильно отличаются друг от друга»⁶².

По второй позиции — «длина слов» — вывод следующий: «Слово у Крюкова имеет меньшую среднюю длину, чем слово у Шолохова и у автора “Тихого Дона”». Одна из причин этого — «в высоком проценте однобуквенных слов» у Крюкова, в чем «сказывается крюковская тенденция, впрочем, довольно характерная для многих писателей начала XX века, к частому употреблению союза и, особенно в начале предложения: “И ушел из народа” (“В родных местах”), “И жандарм

720

величественно ушел с платформы” (“К источнику исцелений”). Показательно, что этот союз у Крюкова покрывает 5,78% всего текста по сравнению с 3,67 у Шолохова (“Донские рассказы” и “Поднятая целина”. — Ф. К.) и 2,99% в “Тихом Доне”»⁶³.

Вывод по третьей позиции — «лексический спектр текста»:

«Анализ <...> данных показывает, что структура словаря у Крюкова и у Шолохова — очень разная, тогда как не имеется или очень незначительно различие между Шолоховым и “Тихим Доном”. <...> По мере приближения к концу перечня слов, отличие Крюкова от романа становится все более явным»⁶⁴.

И, наконец, вывод по четвертой позиции — «богатство словарного запаса»:

«Каждого, кто читает “Тихий Дон” в оригинале, поражает в романе богатство словаря, тенденция автора к постоянному обновлению слов. От любого претендента на авторство этой книги, следовательно, естественно ожидать той же низкой повторяемости и такого же богатства словарного запаса»⁶⁵. Результаты исследования говорят, что они и в данном случае «не в пользу авторства Крюкова». По их итогам «можно исключить Крюкова как автора всех проанализированных частей “Тихого Дона”. С другой стороны, разницу между текстами Шолохова (“Донскими рассказами” и “Поднятой целиной”. — Ф. К.) и текстом романа нельзя признать существенной...»⁶⁶.

Авторы исследования даже выстроили диаграмму, по которой можно судить о степени повторения слов и о богатстве лексики.

«Если представить себе путь двух писателей к “Тихому Дону” как “скромное крыльцо к величественному зданию”, то очевидно, что Крюков со своей высокой повторяемостью лексики и небогатым словарем находится еще на самых нижних ступеньках... Зато Шолохов уже в своих первых рассказах соприкасается со всеми частями романа и, работая над первой книгой “Поднятой целины”, он показывает ту же низкую повторяемость и тот же богатый словарь, который он незадолго до этого продемонстрировал в первых частях «Тихого Дона”»⁶⁷.

Конечный вывод лингвистического исследования таков:

«Все параметры показали, что Крюков в отношении языка и стиля гораздо более далек от текста романа, чем Шолохов. Более того, в ряде случаев можно при помощи математической статистики даже исключить Крюкова, как автора “Тихого Дона”, между тем, как исключить Шолохова нет основания. Таким образом, гипотезу об авторстве Крюкова, по-видимому, придется отвергнуть»⁶⁸.

Выводы скандинавских исследователей попытались опровергнуть Л. З. Аксенова (Сова) и Е. В. Вертель в статье «О скандинавской версии авторства “Тихого Дона”». Из всех параметров лингво-статистического анализа скандинавских ученых эти авторы попытались оспорить только два (причем второстепенных): сравнительную динамику изменений количества существительных, глаголов, предлогов и местоимений, а также сопоставление динамики изменения длины предложений в рассказах Крюкова, «Донских рассказах» и «Поднятой целине» Шолохова и в «Тихом Доне»⁶⁹. Мы не будем вдаваться в спор по этим двум вопросам по той причине, что эти параметры вряд ли могут быть надежным критерием в определении авторства. Но оппоненты

721

скандинавских ученых не смогли не только опровергнуть, но даже поставить под сомнение главные выводы их исследования — прежде всего вывод о несравнимости богатства словаря Крюкова и Шолохова, как и вывод о многообразии лексического спектра в «Тихом Доне», несравнимого с рассказами Крюкова.

Выводы лингво-статистического анализа скандинавских ученых полностью совпадают с выводами нашего анализа языка и стиля «Тихого Дона», общих с языком и стилем «Донских рассказов» и «Поднятой целины». Совпадение выводов лингво-статистического и филологического анализов констатирует и Г. Хьетсо. Рассказывая о беседе с Шолоховым, он, в частности, писал:

«Потом я заметил, что Шолохов, видимо, учился у молодых прозаиков 20-х годов (Гладков, Пильняк, Бабель). Известно, например, какую роль играет у этих писателей так называемая “рубленая проза”, которой изобилует и “Тихий Дон”, например: “Тысяча девятьсот шестнадцатый год. Октябрь. Ночь. Дождь и ветер. Полесье” (Книга вторая, часть четвертая, глава I). При этом я сказал, что именно использование в “Тихом Доне” приемов динамичного языка 20-х годов и спасает Шолохова от обвинения в плагиате: вся книга написана языком, на котором Крюков не мог писать по той простой причине, что этот язык вошел в употребление уже после его смерти. В связи с этим я отметил еще одну характерную черту стиля Шолохова, сильно отличающую его от Крюкова, а именно необычайно богатый словарь и своеобразное окончание предложений. Шолохов все время выбирает новые и новые слова и очень часто опускает союз “и” перед глаголом»⁷⁰.

Нет спору, возможности лингво-статистики ограничены: она в силах дать только формализованный ответ на вопрос о соотношении словаря и стиля Шолохова и Крюкова, установить различия в лексическом спектре текстов и богатстве словаря писателей лишь по количественным, а не качественным признакам. Вот почему так важно для прояснения вопроса об авторстве «Тихого Дона» соединение лингво-статистического и традиционного филологического подходов, когда одно дополняет другое.

Наиболее плодотворный здесь путь — создание всеобъемлющего научного словаря языка Шолохова в соотнесении со словарем языка Крюкова. Но уже и сегодня мы располагаем возможностью сделать шаг на пути к созданию словаря языка Шолохова, обратившись к наиболее выразительному его сегменту — донскому диалекту. Его сравнительный анализ в произведениях Шолохова и Крюкова позволит соотнести язык двух писателей не по формально-статистическим, но по сущностным, реальным параметрам и документально выявить различия в словесной «энерговооруженности» того и другого.

ДОНСКОЙ ДИАЛЕКТ

Исследование диалектизмов в «Тихом Доне», «Донских рассказах» и «Поднятой целине», в сопоставлении с диалектной лексикой рассказов Крюкова, а также других претендентов на авторство «Тихого Дона» — крайне важная возможность для решения спора с «антишолоховедами».

722

Для проведения такого исследования в компьютерную память программистами ИМЛИ РАН Н. Н. и Л. Г. Быковскими были введены в качестве исходных данных «Донской словарь» А. В. Миртова (Ростов-на-Дону, 1929); «Словарь русских донских говоров» в 3-х томах (Ростов-на-Дону, 1975—1976); «Казачий словарь-справочник» в 3-х томах, вышедший в США, в той его части, которая касается диалектизмов, ряд других подобных материалов.

В результате был составлен единый компьютерный словник донских диалектных и местных речений, включающий подчас и простонародные слова, которые иногда трудно отделить от местных речений. При его составлении были учтены наблюдения, содержащиеся в разделе «Диалектизмы» в книге Г. С. Ермолаева «Михаил Шолохов и его творчество» (СПб., 2000), в комментариях В. В. Васильева к I—IV томам Собрания сочинений М. А. Шолохова в девяти томах (М., 2001—2002) и другие источники. Сравнительный анализ диалектных и местных слов в «Тихом Доне», «Донских рассказах», «Поднятой целине», в сопоставлении с такими же словами в произведениях Ф. Д. Крюкова и других претендентов на авторство «Тихого Дона» — В. Севского (Краснушкина), И. Родионова, А. Серафимовича был проведен на основе этого словника.

С этой целью в компьютерную память были введены тексты «Тихого Дона» (журнал «Октябрь»; издания 1929, 1941 и 1956 гг.); «Донских рассказов» (М., 1926), сборника «Лазоревая степь» (М., 1931), «Поднятой целины», т. 1 (М., 1932), том 5 Собрания сочинений Шолохова в 8-ми тт. (М.: ГИХЛ, 1956).

Одновременно были введены тексты Ф. Д. Крюкова: «Рассказы. Публицистика» (М., 1990); «Казацкие мотивы» (М., 1993); его рассказы и очерки, опубликованные в разных периодических изданиях начала XX века, а также книги И. Родионова — «Тихий Дон»; В. Севского (Краснушкина) «Провинциальные картинки» и «Генерал Корнилов»; А. Серафимовича «Железный поток».

На этой основе были составлены словники диалектной лексики «Тихого Дона», «Донских рассказов», «Поднятой целины». Такие же словники — рассказов Крюкова, произведений И. Родионова, В. Севского (Краснушкина) и А. Серафимовича.

В произведениях Севского (Краснушкина) выявлено 8 диалектных слов, в произведениях И. Родионова — 75, в «Железном потоке» А. Серафимовича, где много украинизмов — всего 70 слов, принадлежащих донскому диалекту.

Количество диалектизмов в произведениях В. Севского (8), И. Родионова (75) и А. Серафимовича (70) показывает всю несерьезность попыток представить этих писателей возможными авторами «Тихого Дона». Как видим, присутствие диалектизмов в их произведениях минимально, и не имеет смысла проводить сопоставительный анализ использования диалектизмов в их произведениях в сравнении с романом «Тихий Дон».

Другое дело — Крюков. Будучи, как и Шолохов, уроженцем Верхнего Дона, он, естественно, знал местный казачий говор и использовал его в своих рассказах.

723

Итак, с помощью компьютера мы можем определить процентное содержание диалектизмов в рассматриваемых текстах по отношению к общему количеству слов в них.

Корректным в данном случае будет сопоставление диалектизмов в рассказах Крюкова и в первых трех книгах «Тихого Дона», а также в рассказах Крюкова и первой книге «Поднятой целины». Даже самые агрессивные «антишолоховеды» не настаивают на том, что четвертую книгу «Тихого Дона» написал Крюков. Что касается второй книги «Поднятой целины», то она писалась после войны, в языковой ситуации, качественно отличной от языковой ситуации 20-х — начала 30-х годов.

Наиболее объективный показатель мы получим, если обратимся к первым изданиям «Тихого Дона», прежде всего, — к журналу «Октябрь», а также к первым изданиям «Донских рассказов» и «Поднятой целины».

Итоговые данные сведем в таблицу* — общее процентное содержание диалектизмов в указанных произведениях.

	Всего слов	Диалектизмы	Процент
Донские рассказы (1926)	75759	468	0.61%
«Тихий Дон», кн. 1—3 ж. «Октябрь», 1928—1932 гг.	298509	1733	0.58%
«Поднятая целина», кн. 1 (1932)	98093	473	0,48%
Произведения Крюкова	572074	426	0.07%

Из статистических данных следует, что процентное содержание диалектизмов в «Тихом Доне», «Донских рассказах» и в первой книге «Поднятой целины» приблизительно одинаково и на порядок опережает рассказы Крюкова.

Однако количественное различие — не единственная характерная черта, отличающая использование диалектизмов в «Тихом Доне», «Донских рассказах», «Поднятой целине» и в рассказах Крюкова. Принципиальное отличие Крюкова от Шолохова в том, что Шолохов примерно в равной мере использует диалектизмы и в авторской, и в прямой речи персонажей, в рассказах же Крюкова диалектизмы составляют принадлежность прежде всего прямой речи героев.

Крюков использует в авторской речи в основном диалектизмы чисто информационного характера, без которых казачий писатель описывать жизнь казаков просто не мог: курень, кизяк, чекмень, левада, чирики, саманная хата, кавун, журавец, односум, односумка... — всего несколько десятков речений. При этом Крюков

724

употребляет диалектизмы в авторской речи всегда в строгом соответствии с нормами литературного языка.

Иная ситуация в «Тихом Доне», «Донских рассказах» и «Поднятой целине». Здесь автор пользуется диалектизмами и местными речениями наравне со своими героями. Он смело включает их в авторскую речь, не обращая подчас внимания на стилистические нормы литературного русского языка, и даже очень часто — на нормы синтаксиса.

Г. С. Ермолаев посвятил один из разделов своей книги «Михаил Шолохов и его творчество» (СПб., 2000) «нормативному русскому» в «Тихом Доне»⁷¹.

Под этим углом зрения он проанализировал факсимиле рукописной страницы «Тихого Дона» (она содержит 294 слова) из 9-й главы третьей книги, опубликованной в 1960 году в академическом издании «Истории русской советской литературы»⁷².

Сверив автограф с последующими публикациями текста, Ермолаев установил, что в процессе журнальных и книжных публикаций в текст автографа было внесено двадцать восемь поправок. Шестнадцать из них касаются пунктуации, шесть — орфографии, три — разделения на абзацы, две — выбора слов и одна — употребления прописных букв. Опираясь на этот анализ и на другие шолоховские публикации, Ермолаев составил перечень наиболее характерных для Шолохова грамматических неточностей. По определению Ермолаева, для шолоховской пунктуации типичны пропуски запятых при деепричастных и причастных оборотах, а также при обособлении однородных слов и определений.

Основываясь на первых публикациях «Тихого Дона», «Донских рассказов» и «Поднятой целины», когда редакторская работа была еще не столь значительной, как в последующие годы, Ермолаев систематизировал типичные нарушения грамматических и стилистических норм литературного русского языка, подчеркнув, что они в принципе одинаковы как для первых изданий «Тихого Дона», так и для «Донских рассказов» и «Поднятой целины». Чрезвычайно важен тот факт, что все примеры позаимствованы Ермолаевым из авторской речи и большею частью связаны с использованием писателем донского диалекта. Наблюдения Ермолаева настолько выразительны, что есть смысл привести их полностью:

«Наиболее заметны в тексте следующие типы ошибок:

1. Нарушения норм орфографии в причастиях прошедшего времени страдательного залога или в словах, образованных от причастий прошедшего времени страдательного залога.

А. Употребление одного н вместо двух. ДР: посеребреным (123). ТД: раненый в ногу (28.7.158). ПЦ: из камня тесаная, примореный (32.1.38).

Б. Употребление удвоенного н вместо одного н. ДР: кованными солдатскими ботинками (105). ТД: путанные рассказы (32.1.30).

2. Употребление суффикса т вместо нн в страдательных причастиях прошедшего времени от глаголов брать, рвать и драть. ТД: задратой (32.2.22). ПЦ: вобратых (32,1,42).

725

3. Употребление н вместо б в корнях форм несовершенного вида, образованных с помощью приставок, выражающих различные оттенки значения «сгибания». ПЦ: выгиная... спину (32.1.57). Свыше шестидесяти таких форм насчитывается в ранних рассказах и в «Тихом Доне».

4. Не соответствующие грамматическим нормам падежные окончания существительных. ДР: теляты (134), форма им. пад. мн. ч. вместо телята. ЛС: вшу (3), вин. пад. ед. ч. вместо вошь. ТД: листов (28.1.109), род. пад. вместо листьев. ПЦ: шароваров (32.1.68), род. пад. вместо шаровар.

5. Нестандартное словообразование. ДР: взлетывают (123) вместо взлетают. ТД: улаживали (32.8.9) вместо укладывали.

6. Разные орфографические ошибки. ДР: на стремянах (10) вместо на стременах. ТД: портмонетом (28.3.192) вместо портмоне. ПЦ: искуссного (32.1.47) вместо искусного.

7. Употребление частицы не там, где следовало бы употребить ни. ТД: «откуда не возьмись» (28.1.148).

8. Неопределенность выражения мысли вследствие того, что прямое дополнение ставится перед подлежащим предложения, где прямое дополнение выражено существительным, которое имеет ту же самую форму в именительном падеже. ТД: «глаза застили слезы» (28.2.196).

9. Употребление предлогов вопреки правилам грамматики. Свыше тридцати таких погрешностей были исправлены в ранних рассказах и, по меньшей мере, сотня — в «Тихом Доне». Почти каждая поправка представляла собой замену одного предлога другим, результатом чего было свыше тридцати разновидностей таких замен. Более пятидесяти поправок коснулись предлога над, который Шолохов часто употреблял вместо вдоль и иногда вместо около, возле, у, мимо, под, по и за. ДР: «над плетнями шаркают ноги» (120). ТД: «пар висел над потолком» (32.1.14). Вторым по частотности является неправильное употребление предлога под в словосочетаниях «идти под сарай» и «быть под сараем». Эти выражения встречаются даже в отрывках, где автор хочет сказать, что люди или предметы находятся под крышей сарая (ЛС, 133, ТД, 29.1.77—78). Неправильным употреблением предлогов из и на объясняются такие нелепицы, как «с ведрами из криницы идет» (ДР, 147) и «шашка... взлетела на воздух» (ТД, 32.2.13).

10. Бессмысленные фразы и предложения, являющиеся результатом неправильного понимания автором отдельных слов. ДР: «Александр... встал на колени» (105). Автор хотел сказать «опустился на колени», что в литературном русском языке выражается идиомой «стал на колени».

Так же, как в ранних рассказах, возникновение нелепых фраз в «Тихом Доне» объясняется авторским смешением слов, сходных по звучанию или значению. В следующих примерах такие слова будут даны в парах, где неподходящее слово дается первым.

Мочиться — омываться, обливаться: «Пантелей... мочился горячим потом» (28.1.126). Валиться — развалиться: «Лиза... валялась

726

в кресле» (28.2.129). Посмертный — последний: «Для преобладающей части офицерских кадров чин войскового старшины был посмертным» (28.6.91). Автор хотел сказать, что чин войскового старшины был самым высоким, до которого обычно могли дослужиться казачьи офицеры в армии. Он мог бы передать эту мысль, употребив слово последний вместо слова посмертный.

В ряде случаев писатель смешивал по значению одни и те же слова, как в ранних рассказах, так и в «Тихом Доне». Вот несколько примеров. Мигать — мелькать: «Антошка мигнул босыми пятками» (ЛС, 91). «Дарья, мигнув подолом, взбежала на крыльцо» (28.6.55). Питать — впитывать: «Песчаник жадно питал розоватую пену и кровь» («Смена». 1925. № 11. С. 5). «Земля питала богатую росу» (28.4.133). В нескольких примерах слово одеть неправильно употреблено вместо надеть, и герои смотрят ненавистными глазами вместо ненавидящими. Особенно бросается в глаза постоянная замена словом немо слова глухо при описании приглушенных, неясно звучащих звуков голосов, залпов орудий, грома, стука копыт, шагов, колесного стука, звуков гармоники и пения петухов. Всего я смог найти около тридцати таких замен в ранних рассказах, «Тихом Доне» и «Поднятой целине», есть одна такая замена даже в книге «Они сражались за Родину»: «немо хлопали зенитки» («Правда». 1943. 15 ноября). Это немо все еще не исправлено, как и еще в одном случае его употребления в «Обиде» (1925 или 1926), впервые опубликованной в 1962 году.

Первоначальное число случаев употребления слова немо было, вероятно, больше. Слово глухо, например, встречается приблизительно в ста пятидесяти случаях в самом раннем тексте «Тихого Дона». Возможно, во многих из этих случаев оно было редакторской заменой слова немо.

11. Плеоназм. ЛС: ладони рук (158). ТД: ступни ног (28.2.176).

12. Странные описки. ТД: «давно не бритый рот» (28.4.148), «свои волосатые широкие ладони» (28.7.127).

Наши примеры различных погрешностей стиля раскрывают только верхушку айсберга»⁷³.

Когда Ермолаев писал свою книгу, он не располагал рукописью первой и второй книг романа, а потому осторожно заключил, что анализируемый им отрывок из третьей книги, вероятно, имеет меньше грамматических и стилистических неточностей, «чем подобный отрывок из 1-й книги, созданной в то время, когда владение автора литературным русским языком оставляло желать много лучшего»⁷⁴.

Рукопись первой и второй книг «Тихого Дона», особенно черновые, да и беловые варианты, с лихвой подтверждают каждую позицию проведенного выше анализа. Читатели имеют возможность убедиться в этом, хотя бы по тем отрывкам из рукописи «Тихого Дона», которые цитируются в нашей работе, — как правило, с тщательным сохранением пунктуации и орфографии подлинника.

Приходится согласиться и с тем итоговым выводом исследователя, что приведенные им примеры «раскрывают только верхушку айсберга» — действительно, число примеров может быть во много раз увеличено,

727

и есть большое количество ошибок других типов. «Если оценивать лингвистическую компетентность по меркам, обычным для писателя, — заключает исследователь, — то автор “Донских рассказов”, “Тихого Дона” и 1-й книги “Поднятой целины” был полуграмотным человеком»⁷⁵.

Этот, на первый взгляд, шокирующий вывод, с формальной точки зрения отвечает истине. Вот где сказалось отсутствие законченного гимназического образования, которое Шолохов не смог получить из-за Гражданской войны!

Одновременно этот шокирующий вывод является, быть может, самым разрушительным для «антишолоховедения», потому что рукопись «Тихого Дона» и рукописи рассказов Крюкова не только с точки зрения поэтики, литературно-художественного богатства и яркости, но еще и с точки зрения обычной грамотности, соблюдения норм литературного языка — несравнимы.

Характер использования диалектизмов и уровень грамотности в рукописи «Тихого Дона» подводят нас к мысли, что молодой Шолохов был гениальным самородком, обладающим абсолютным языковым слухом и феноменальной языковой памятью, не ограненными грамотностью. Шолохов допускал в своем творчестве немало грамматических погрешностей. Но он никогда не мог бы позволить себе тех языковых ляпов, которые то и дело встречаются у Крюкова: «...быстрый взгляд ее карих, блестящих глаз, который она исподлобья кинула на студента, самодовольно и хитро улыбнулся» (30); «Изредка Наталья, быстро взглядывая на него вбок» (40); «Она нахмурилась, отвернулась, сморщила глаза...» (50); «...полицейский Кирей, огромный, красный, смущенный, с вытаращенными глазами, высматривавший довольно смешно и жалко» (92); «Егор видит <...> двух человек с белокурыми, задумчивыми лицами» (125); «молодая женщина <...> то бормочет, то крутит головой и вдоль роняет ее себе в колени с искусством акробата» (135); «...с легким шелестом, теряясь в шелесте пробегавшего мимо ветерка, приблизились шаги» (387) и т. п.

С другой стороны, и Крюков никогда бы не допустил такого количества нарушений грамматики, такого беззаботного отношения к нормативному русскому языку, которое характерно для первых изданий и особенно рукописи «Тихого Дона», для «Донских рассказов» и «Поднятой целины». Это и понятно: Крюков окончил с серебряной медалью Усть-Медведицкую гимназию, Историко-филологический институт в Петербурге и в течение долгих лет был дипломированным преподавателем гимназии.

Выше уже говорилось, что в ИМЛИ им. А. М. Горького РАН хранится значительная часть архива Ф. Д. Крюкова — черновики и переписанные им набело рукописи его рассказов и очерков. Изучение его рукописного наследия, в котором, кстати, нет даже намека хоть на какую-то связь его с «Тихим Доном», свидетельствует: Крюков был абсолютно грамотным человеком, с точки зрения грамотности — отличником в самом точном значении этого слова. Не станут же адепты «антишолоховедения» утверждать, что «переписывая» рукопись Крюкова, Шолохов намеренно «вписывал» в нее слова с теми же

728

ошибками, которые характерны для «Донских рассказов» и «Поднятой целины»!

Ермолаев так характеризует причины своеобразной лингвистической ситуации, в которой оказался молодой Шолохов: «Изобилие стилистических погрешностей в произведениях молодого Шолохова может быть объяснено тем, что формальное образование закончилось у него в тринадцать лет, и тем, что он большую часть времени жил среди людей, говорящих на одном из донских диалектов. Тот литературный русский язык, которому он обучался в школе, имел мало шансов уцелеть в неприкосновенности в повседневном общении с местными жителями. <...> Его чтения классики было, очевидно, недостаточно, чтобы противостоять воздействию местного лингвистического окружения»⁷⁶.

Критерии молодого Шолохова в отборе диалектизмов для использования в своих произведениях, особенно в авторской речи, Ермолаев считает «слишком либеральными». На его взгляд, «слишком много диалектизмов имеется в ранних изданиях его рассказов, первых трех книг “Тихого Дона” и 1-й книги “Поднятой целины”. Особенно нежелательны те, которые представляют собой искажения грамматических норм. Употреблял ли Шолохов такие диалектизмы намеренно, невозможно утверждать в каждом отдельном случае. Общее впечатление таково, что во многих случаях он, должно быть, не осознавал, что допускает серьезные грамматические ошибки...»⁷⁷.

Но вот в чем вопрос: в этом «либеральном» отношении молодого Шолохова к диалектизмам, в его полном и абсолютном доверии к глубинной стихии народного языка, в этой «неограненности» его природного дарования и одновременно — абсолютном языковом слухе и феноменальной языковой памяти, — чего больше для литературы: ущерба или приобретения?

Недостаток формальной грамотности очевиден, но и легко восполним с помощью грамотного и чуткого литературного редактора (в чем Шолохову, увы, не везло).

А вот приобретения составляют ценность непреходящую, которую не восполнишь с помощью самого добротного филологического образования, равно как и самого грамотного литературного редактора, что справедливо подчеркивал и Ермолаев: «...наличие диалектизмов делает местный колорит еще богаче. Они являются неотъемлемой частью речи героев романа — казаков, которая отличается своеобразным ароматом»⁷⁸.

Но дело даже не только в этом.

Диалектное начало, обогащавшее литературный русский язык на всем протяжении его существования, уходит своими корнями в глубины духовной культуры народа и заслуживает самого бережного и уважительного отношения к себе. Оно и сегодня входит в корневую систему нашей национальной культуры и национального языка.

Сегодня мало кто задумывается, к примеру, почему именно русский Север — Вологодская, Архангельская области, Урал, Алтай, Сибирь дали своего рода пассионарный выброс в отечественной литературе: Ф. Абрамов, В. Астафьев, В. Белов, В. Распутин, В. Шукшин,

729

А. Яшин, Н. Рубцов — все они пришли в литературу из мест, являющихся своего рода заповедным народным хранилищем русского языка.

Проза и стихи многих из этих авторов, в шолоховской традиции, насыщены диалектизмами, — сошлюсь хотя бы на известный рассказ В. Белова «Колоколёна». Александр Яшин, с болью защищая языковое богатство моей родной Вологодчины, написал стихотворение «Родные слова»:

Родные, знакомые с детства слова
Уходят из обихода:
В полях поляши́ — тетерева,
Лебятина — дичь,
Пересмешки — молва,
Залавок — подобие комода.
Не допускаются в словари
Из сельского лексикона:
Сугрёвушка,
Фыпики — снегири;
Дежень,
Воркуны вне закона.
... ... ... ... ... ... ... ... ...

Нас к этим словам приволила мать,
Милы они с самого детства,
И я ничего не хочу уступать
Из вверенного наследства.
Но как отстоять его,
Не растерять,
И есть ли такое средство?

Забота эта мучила и Шолохова.

Таким же, как и Север, хранилищем русского языка в его южном — казачьем варианте в первой половине XX века был Дон. Из его глубинных заповедных недр мощнейшим протуберанцем возник гений Шолохова, который принес в литературу все богатство и своеобразие народного русского слова — «казачьего языка».

Статистические данные свидетельствуют, что в первых трех книгах «Тихого Дона» (в авторской, прямой и косвенно-прямой речи героев) употребляется, если иметь в виду первые публикации в журнале «Октябрь» (1928—1932 гг.) — 1733 диалектизма.

В «Донских рассказах» их около 468, в двух книгах «Поднятой целины» — 647 диалектных слов.

В рассказах Крюкова — 426 диалектных слов.

Как соотносятся диалектизмы в творчестве Шолохова и в рассказах Крюкова?

Статистика такова.

Из 426 диалектизмов в рассказах Крюкова лишь 198 совпадают с диалектными словами в «Тихом Доне», что составляет 15%.

Из 468 диалектных слов в «Донских рассказах» в «Тихом Доне» присутствует 388, что составляет почти 85%.

730

Из 647 диалектных слов в «Поднятой целине» 357, то есть почти половина, — общих с «Донскими рассказами» и 348 — общих с «Тихим Доном».

Перед нами — единый шолоховский массив диалектной лексики. Только 69 слов из «Донских рассказов» не присутствуют в «Тихом Доне».

И отдельно — Крюков, с его всего лишь 15% диалектной лексики, общей с «Тихим Доном».

Статистика более чем убедительная. Она в очередной раз подтверждает подлинное, а не придуманное авторство «Тихого Дона».

Но еще важнее другое.

Михаил Шолохов и
Василий Белов.
14 июня 1967 г.
Станица Вёшенская.
Фото В. Чумакова

Сравнение словников диалектных слов в «Тихом Доне» и в рассказах Крюкова позволяет сделать вывод о том, что «запас слов» казачьего диалекта у Крюкова значительно беднее, чем у Шолохова. На наш взгляд, это может быть объяснено в значительной степени разницей жизненного пути писателей. Если Шолохов практически всю свою жизнь прожил на Дону среди людей, говорящих на одном с ним диалекте, то Крюков в возрасте 18 лет покинул станицу; четыре года учился в Петербурге, а вернувшись после учебы на несколько месяцев домой, в 1883 году поступил на службу в Орловскую гимназию, в 1905 году перевелся в Нижний Новгород, в 1906 году, после избрания в Думу, переехал в Петербург, где работал библиотекарем в Горном институте, занимался профессиональным литературным трудом, и лишь после Февральской революции весной 1917 года вернулся на родину. Практически всю свою взрослую жизнь, начиная с 18 лет, Крюков провел вне родных мест, — кратковременные наезды на родину не заменяли его постоянного присутствия там. Каждый родившийся и выросший в деревне и говоривший на южном или северном диалекте знает, что с отъездом из родных мест диалект и непосредственность связи с родиной затухают. Не случайно эта тема — одна из постоянных в рассказах Крюкова: «...я неизменно и постоянно чувствую, что что-то отрезало меня от моего народа, что на меня он смотрит

731

уже не как на своего» (79); «И грустно ему было, что он стал чужд им всем и стоит теперь одиноко» (42).

За этими признаниями героя Крюкова — кстати, совершенно невозможными для Шолохова — слышны автобиографические нотки. Отдаленность от родных мест проявляет себя у Крюкова и в языке. По чисто биографическим причинам погруженность Крюкова в стихию народного языка Верхнего Дона не была столь глубокой, как у Шолохова. Различие между диалектным лексиконом Крюкова и «Тихого Дона» огромное, и с точки зрения его богатства оно явно не в пользу Крюкова. В диалектном лексиконе Крюкова отсутствует, к примеру, даже слово стремя, которое вынесено в заголовок книги Д*: «Стремя “Тихого Дона”». В словаре Крюкова нет слова блукать, хотя блуканиям Григория Мелехова посвящена львиная доля работы  Д*.

Диалектная терминологическая лексика в авторской речи романа М. А. Шолохова «Тихий Дон» стала предметом монографического исследования С. А. Колпакова⁷⁹. Соотнесем его наблюдения с диалектной терминологической лексикой в рассказах Крюкова, причем как в авторской, так и в прямой речи, разделив диалектную лексику в «Тихом Доне» на три раздела: природа; труд; быт.

Природа представлена в «Тихом Доне» в таких диалектных словах, как буерак, лог, ложок, яр, балка, теклина, отножина, изволок, увал, займище, урема, ендова, музга, левада; растительный мир — названия целебных и других трав, цветов — находит отражение в таких словах, как яровик, чернолист, змеиное око, аржанец, татарник, медвянка, дурнопьян, горюнок, богородицына травка, куга, чакан, сибирек, череда, донник; названия, связанные с рекой и рыбной ловлей, — в словах: стремя, коловерть, наслус, прорва, стор, вентерь, черпало и т. д.

Из 39 перечисленных диалектных слов, связанных с природой, в рассказах Крюкова встречаются лишь шесть: изволок, займище, левада, дурнопьян, куга, коловерть.

Труд — земледельческий и ратный — в «Тихом Доне» находит отражение в диалектизмах: арба, бричка, дроги, фурманка, мажара, кошелка, кошевки, двуколка; бугай, маштак, нежеребь, стригун, переярка (овца), перетока (овца), неука, летошница (телушка), донец — домашние животные; коновод, отвод, атарщик, аркан, побудка, стать на лунки, ухнали, шитвянка, чумбур, саквы — предметы, связанные с кавалерийской казачьей службой.

Из приведенных диалектных слов, которые относятся к земледельческому и ратному труду, в рассказах Крюкова встречается всего 3: маштак, чумбур, саквы.

Быт донского казачества в «Тихом Доне» характеризуют диалектизмы: курень, баз, закут, катух, половня, плетень, огорожа, прясло, горница, горенка, боковушка, стряпка — слова, посвященные казачьему дому и крестьянскому двору; зипун, сюртук, завеска, шлычка, голицы, малахай, треух, чекмень, шаровары, чирики — одежда казака и казачки; гас, жирник, дежник, кресало, посевка, ватола, полсть, серники — предметы домашнего обихода;

732

кулага, каймак, бурсаки, накваска, цибарка, цибор, баклага, корчажка, торба — донские кушанья и посуда.

Из четырех десятков диалектных слов, раскрывающих быт казачества, в рассказах Крюкова мы встречаем чуть более десяти: курень, баз, плетень, прясло, огорожка, горница, горенка, шлычка, чекмень, шаровары, чирики, полсть...

Таким образом, из ста с лишним диалектных слов в авторской речи «Тихого Дона», характеризующих специфику казачьего быта, донской природы, земледельческого и ратного труда, в рассказах Крюкова — и в авторской, и в прямой речи — встречается, в общей сложности, не более двух десятков, то есть 1/5 часть.

Донской диалект в «Тихом Доне» представлен гораздо богаче, чем в рассказах Крюкова, но примерно в той же мере, как в «Донских рассказах» и «Поднятой целине».

По мнению языковедов, диалектная лексика входит в языковую ткань «Тихого Дона» свободно и без подчеркнутой нарочитости, как органически принадлежащая писателю и той среде, в которой он вырос и которую изобразил⁸⁰. Глубокое природное знание Шолоховым всех тонкостей и особенностей донской казачьей речи помогало писателю достигать максимальной достоверности изображения жизни казачества. Еще В. Г. Белинский подметил, что «для выражения простонародных идей, немногочисленных предметов и потребностей простонародного быта, простонародный язык гораздо обильнее, чем язык литературный для выражения всего разнообразия и всех оттенков идей образованного общества»⁸¹.

Диалектные слова несут в себе не только информационную нагрузку, помогая автору раскрывать все разнообразие и все оттенки «простонародного» казачьего быта и труда, — в них таится и немалая сила эмоциональной, художественной выразительности.

Вспомним еще раз этот знаменитый троп в «Тихом Доне»: «...Собачьей бесилой, дурнопьяном придорожным цветет поздняя бабья любовь» (1, 152).

Слов бесила, дурнопьян вообще нет у Крюкова. Но со словом бесила мы встречаемся уже в «Донских рассказах». Таких примеров — десятки. На всем протяжении «Тихого Дона» Пантелей Прокофьевич чикиляет, то есть прихрамывает. Этого слова также нет у Крюкова, но оно употребляется Шолоховым и в «Донских рассказах», и в «Поднятой целине». В «Донских рассказах» и в «Тихом Доне», в отличие от рассказов Крюкова, казаки ездят вназирку, то есть не спуская глаз с кого-либо, иногда охлюпкой, то есть без седла, носят одежду внапашку, то есть внакидку. И т. д. ...

Одна из любимых характеристик героев в «Донских рассказах» и в «Тихом Доне» — забурунный казак. Казаки в «Донских рассказах», «Тихом Доне» одинаково пьют дымку, то есть самогон, пользуются серниками, то есть спичками, чтобы зажечь гас, то есть керосин. У Шолохова букарь означает плуг, букарить — пахать, а лемеш — лемех; речная льдина — это крига; озерцо, болотце — музга, дно оврага — теклина, маленькое озерцо — ендова, подстилка из войлока — полсть, родник, ключ — криница, гвоздь для подковы — ухналь, водоподъемное колесо для полива огородов — чигирь, и т. д. ...

733

Ни одного из этих диалектных имен существительных нет в рассказах Крюкова, как нет и глаголов: плямкать — чмокать, вилюжить — оставлять кривой след, огарновать — окружить, кричать — плакать, полудневать — обедать и многих других.

В одном из писем М. Колосову в 1924 г. молодой Шолохов просит «прижаливать» его «творческое “я”» в правке рассказа «Продкомиссар». Глагол прижаливать, которого нет у Крюкова, мы встречаем и в «Донских рассказах», и в «Тихом Доне», и в «Поднятой целине».

Ермолаев приводил пример одной из типичных ошибок Шолохова — выражение «выгиная... спину» вместо выгибая. В воспоминаниях бывшего командующего вёшенской повстанческой армией Павла Кудинова (см. о нем главу IV) встречается глагол нагинаться. Это значит, что глагол нагинаться вместо нагибаться реально существовал в речи казаков, и, по мнению Ермолаева, был диалектным.

Но — откроем Даля:

«Нагиба́ть или нагина́ть: нагнуть, нагибывать что, наклонять, сгибая, пригибать или приклонять; гнуть что дугою, одним концом вниз, или // клонить к чему-либо... В перв[ом] знач[ении] более употр[ебимо] нагибать, во втором нагинать»⁸². Даль фиксирует равноправное существование в русском языке слов: нагибание, нагинание, не указывая, что второе слово относится к диалектным. В рукописи «Тихого Дона» и в первых его изданиях во всех случаях это слово и прилагательные от него как в авторской, так и в прямой речи Шолохов, в отличие от Крюкова, писал: нагинать, нагинаться, огинать, загинать и т. д. ... Такое написание, видимо, соответствовало бытованию этого слова в казачьем говоре.

Позже редакторы, воюя с диалектизмами в «Тихом Доне» (с особой беспощадностью — в издании 1953 года), — во всех случаях заменили нагинаться «правильным» — нагибаться. Но в рукописи романа читаем: «Против станицы выгинается Дон коборжиной татарского сагайдака»; «Аксинья свернула в проулок, пригинаясь, почти побежала...»; «...Аксинья выгинаясь дугой, пронизывала Григория невыразимо страшным нарастающим криком»; «Крючкову вон три креста навесили за то, что при штабе огинается»; «нужда заставила там огинаться!» И — в «Поднятой целине», в прямой речи: «— Будешь еще загинать?» (6, 332). Подобное написание этих слов полностью отсутствует в рассказах Крюкова. Первая глава романа «Поднятая целина» открывается абзацем: «В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады. В полдень где-нибудь в затишке (если пригревает солнце) грустный, чуть внятный запах вишневой коры поднимается с пресной сыростью талого снега, с могучим и древним духом проглянувшей из-под снега, из-под мертвой листвы земли» (6, 7).

«Запах вишневой коры поднимается с пресной сыростью талого снега...» Что-то тут не так! Явная несогласованность, языковая небрежность, в общем-то, не свойственные Шолохову...

Однако в журнальной публикации и в ряде других изданий романа это место звучало иначе: «Запах вишневой коры понимается с пресной сыростью талого снега...» Понимается... Но это так же режет современный слух.

734

Откроем словарь Даля: «Понима́ть, понять что, постигать умом, познавать, разуметь, уразуметь // о воде, покрывать разливом, заливать, наводнять, потоплять. Луга поняты... Вода поймет, вода сольет — а все по-старому идет».

Именно в этом, втором значении, которое еще жило в народном языке, но уже было утрачено в языке литературном, Шолохов и употребил глагол понимать: «Запах вишневой коры понимается (то есть сливается) с пресной сыростью талого снега». А не знающие народного языка корректоры заменили «понимается» на «поднимается».

Такое вытеснение слов идет в языке постоянно. К примеру, слово полсть не обозначено у Даля как диалектное. Лишь постепенно его заменили войлок, кошма, фетр, а сохранилось оно только в диалекте.

Многие диалектизмы таят в себе такого рода языковую память, память народного языка.

Чтение Шолохова заставляет нас постоянно обращаться к «Толковому словарю живого великорусского языка» В. Даля — но вовсе не потому, что при создании своих произведений писатель руководствовался этим словарем. Шолохов привнес в литературу тот живой великорусский язык в его южнорусском воплощении, каким он реально существовал в пору Даля, сохранившись, как и многие местные говоры России, до начала XX века и много позже. В этом отношении язык «Тихого Дона» имеет прямое отношение к фольклору, поскольку, как уже говорилось выше, языковые диалекты — та же память истории, память культуры далеких поколений наших предков, неразрывно связанная с духовным, жизненным и трудовым опытом и языком, с преданиями и песнями народа.

Обладая уникальной языковой памятью, Шолохов знал слова, которых подчас нет даже в словаре Даля, в словарях казачьих говоров, не говоря уже о современных толковых словарях русского языка, но которые издревле существовали в народной речи. Исследователи принимали такие слова за неологизмы, поскольку их нет в словарях. Исследователь творчества Шолохова Вениамин Васильев, к примеру, считал слова дрожливый, изломистый, изморщиненный, изрытвленный, изузоренный, резучий, звонистый, насталенный неологизмами Шолохова⁸³.

Не случайно Ермолаев, возражая Вениамину Васильеву, утверждает, что нельзя приписывать Шолохову создание большинства этих слов, хотя он и придает им новые ассоциативные значения при использовании их в переносном смысле. Примером может служить эпитет насталенный, который можно ошибочно принять за неологизм. Это слово образовано от глагола насталить, означающего «наварить сталь» на какой-нибудь предмет, в частности, на топор.

«В “Тихом Доне”, — продолжает Ермолаев, — эпитет насталенный служит цели описания пристального неломкого взгляда Бунчука (2: 161), злых глаз одного из командиров восставших казаков (3: 260) и чистого, твердого голоса отдающего команду есаула (1: 289). В другом месте автор употребляет глагол насталить, чтобы подчеркнуть суровое выражение глаз старого казака (1: 162), и Нагульнов говорит насталить сердце о человеке, который решительно

735

обуздывает свои чувства (5: 33). Если реалист Шолохов позволяет Нагульнову употребить насталить, то это наглядное свидетельство того, что этот глагол встречается в речи простых казаков. То же самое относится, возможно, ко всем словам, которые Васильев считает введенными в лексикон Шолоховым»⁸⁴.

Ермолаев приводит дополнительный список слов, употребляемых Шолоховым, многие из которых при невнимательном чтении можно принять за неологизмы — исследователь называет их «народными формами»: бель, белесь, желтень, прожелтень, желчь, рыжевень, рыжина, голубень, красина, сизь, синь, чернь, исчернь, чернина, чернеть⁸⁵. Все эти имена существительные образованы народом из прилагательных, обозначающих цвет: белый, желтый, рыжий, голубой, красный, сизый, синий, черный и т. д.

Продолжим этот перечень встречающихся у Шолохова «народных форм», образованных из слов, которые обозначают состояние: марь, стынь, вызвездь, сколизь, усталь, звень, кипень, цветень, выцветень, запогодь, расторопь, мокрость, непролазь, непроглядь, прозелень, пахоть, прель, темь, сухомень, ростепель, наволочь, ровень, коловерть, теплынь, некось, стукотень, мешавень...

Таких слов, образованных от слов порой достаточно редких, также нет у Крюкова. В «Донских рассказах», «Тихом Доне» и «Поднятой целине» мы встречаем диалектный глагол стукотеть — от него образовано слово стукотень; от диалектного прилагательного склизкое — сколизь; от глагола наволакивать — наволочь (пасмурность, ненастье). Большею частью они представлены в «казачьих главах» «Тихого Дона»: «Камышовая непролазь»; «донец с белой на лбу вызвездью»; «чернь Аксиньиных глаз»; «серая застойная непроглядь»; «счастливая розовость востока»; «бель песчаной косы»; «желтая марь»; «чернь выложенной сединным серебром бороды»; «Звень падающей капели»; «сморенные усталью»; «шафранная цветень донника»; «серая непроглядь»; «дорога... текла, пересекая горизонт, в невидь»...

Те же слова — и в «Поднятой целине»: прозелень, чернь, изморозь, наволочь, коловерть, синь, сколизь, невидь, теплынь, некось, мокрость, мешавень, стукотень, жаль («Когда же ты меня покинешь, проклятая жаль?» — задает себе вопрос Кондрат Майданников, горюя о скотине, которую он отдал в колхоз). Встречаются эти слова и в «Донских рассказах»: мокрость, сколизь... Большею частью это — диалектизмы, хотя далеко не все они зафиксированы в «Словаре казачьих народных говоров».

За исключением общеупотребительных — таких, как зыбь, рябь, темь, — слова этого типа практически полностью отсутствуют в лексиконе Крюкова. «Антишолоховед» М. Мезенцев в подтверждение своей гипотезы об авторстве Крюкова заявлял, будто Шолохов заимствовал у Крюкова любимое последним слово зыбь. Но он «не заметил» отсутствия в рассказах Крюкова целого пласта словообразований того же типа, широко представленных в «Тихом Доне», равно как в «Донских рассказах» и «Поднятой целине».

Сопоставление диалектной лексики в произведениях Шолохова и в рассказах Крюкова свидетельствует об органическом языковом единстве

736

«Тихого Дона», «Донских рассказов» и «Поднятой целины». В них практически один и тот же лексикон диалектных и местных речений, на 85% не совпадающий с лексиконом диалектных слов Крюкова. Анализ диалектизмов и местных речений также подтверждает несоразмерность богатства словарного запаса в «Тихом Доне», «Донских рассказах» и «Поднятой целине» с уровнем словарного запаса рассказов Крюкова.

Если допустить, что автор «казачьих глав» «Тихого Дона» — Крюков, то возникает естественный вопрос: как же он мог написать эти главы, располагая в рассказах всего 15% диалектного лексикона «Тихого Дона»? А ведь диалектные слова в «Тихом Доне» в своей превосходящей части падают именно на «казачьи главы».

Крюков или любой «белый офицер», чтобы написать «Тихий Дон», должен быть так же глубоко погружен в стихию народного языка и столь же исчерпывающе знать его, как знал Шолохов.

Количество диалектизмов в «Тихом Доне» — прежде всего, в авторской речи — несколько сокращается лишь в четвертой книге романа, который Шолохов завершил в конце тридцатых годов.

Все время работы над «Тихим Доном» — особенно в 30-е годы — писатель испытывал тяжкое давление — не только идеологическое, но и языковое и не в последнюю очередь в отношении диалектизмов.

Вместо того чтобы сопроводить текст романа, являющийся, помимо всего прочего, еще и уникальной заповедной кладовой народных форм казачьего языка, грамотным комментарием и словарем, редакторы варварски истребляли диалектные формы в «Тихом Доне». Гонения на диалектизмы начались в начале 30-х годов. По подсчетам Ермолаева, до 1953 года было сделано более двухсот «исправлений», касающихся диалектных форм⁸⁶. Особенно беспощадно они были произведены в 1953 году редактором К. В. Потаповым, который изъял из романа сотни диалектизмов. Приведем пример потаповской редактуры — на него ссылается и Ермолаев. Фразу: «Не только бабу квелую и пустомясую, а и ядреных каршеватых атаманцев умел Степан валить с ног ловким ударом в голову» — К. Потапов «поправил» следующим образом: «Не только сильную женщину, а и ядреных атаманцев умел Степан валить с ног ловким ударом в голову». Как видим, «пурист» Потапов изъял из шолоховского текста просторечные и диалектные слова: «бабу квелую и пустомясую», каршеватых (от слова карша, что значит коряга), — а в итоге, по справедливому замечанию Ермолаева, «здесь уже нет Шолохова»⁸⁷.

При подготовке Собрания сочинений в издательстве «Художественная литература» в 1956—1957 годах по требованию Шолохова многие диалектизмы были восстановлены, но далеко не все.

Следует отметить, что в течение 30-х годов менялось и отношение самого Шолохова к диалектизмам, — оно становилось более строгим и взыскательным. Сыграла свою роль и дискуссия о языке в середине 30-х годов, которая была начата по инициативе Горького. Известно, что Горький выступил с резкой критикой Панферова и некоторых других писателей, бездумно засорявших литературу вульгаризмами, просторечными и местными диалектными выражениями. Шолохов самокритично —

737

думается, не в последнюю очередь из-за своего резко отрицательного отношения к Панферову — поддержал в этом споре Горького.

В 1955 году в беседе с К. Приймой писатель рассказал о некоторых других обстоятельствах «борьбы за чистоту русского языка» в 30-х годах: «Товарищ Сталин в беседе со мной также обратил внимание на необходимость очищения языка моих произведений от неполноценных, сорных слов. Иосиф Виссарионович, например, обратил внимание на начало 34 главы “Поднятой целины”: “Сбочь дороги — могильный курган” ... «Что за слово “сбочь”? — говорил товарищ Сталин. — Нет его у нас в русском языке. Есть слово “сбоку”, есть “обочина”. Слова полновесные, звучные, ясные». Замечания И. В. Сталина, А. М. Горького и многочисленных читателей, касающиеся чистоты языка “Тихого Дона” и “Поднятой целины”, мною учтены при исправлении текстов»⁸⁸.

Как заметил в связи с этим Ермолаев, во всех шести случаях употребления слова сбочь в «Поднятой целине» и в тридцати случаях в «Тихом Доне» это слово было заменено другим словом или, в ряде случаев, удалено⁸⁹. Правда, после 1956 года сбочь в некоторых местах текста было восстановлено, и теперь XXXIV глава первой книги «Поднятой целины» вновь начинается словами: «Сбочь дороги — могильный курган».

В результате внешних давлений, но, пожалуй, в большей степени по причине возросшей творческой зрелости автора в четвертой книге «Тихого Дона» — если иметь в виду авторскую речь — диалектизмов стало меньше, а главное — они не несли нарушений грамматических норм литературного русского языка. Стилистика романа стала более сдержанной, ушли «имажинистские» красивости, цветистоть троп «орнаментализма». Язык романа, сохранив все свое богатство и разнообразие, приблизился к классической ясности, недостижимой для Крюкова.

За рабочим столом.
1960 г.

738

МНЕНИЕ СПЕЦИАЛИСТА

Не занимаясь ранее профессионально ни Ф. Д. Крюковым, ни поздним народничеством, ни «Русским богатством», я решил проверить себя, свой взгляд на проблему, обратившись к лучшему специалисту по «Русскому богатству» и позднему народничеству, а, следовательно, и по Ф. Д. Крюкову, — ведущему научному сотруднику Института мировой литературы им. А. М. Горького РАН М. Г. Петровой. Такая возможность возникла после завершения и опубликования журнального варианта книги, — с тем, чтобы возможные уточнения внести в окончательный, книжный ее вариант. Мнение М. Г. Петровой по проблематике книги мне было важно услышать еще и потому, что, она была одной из самых близких «невидимых» сотрудников А. И. Солженицына в пору его начинавшегося конфликта с властями, а ее принципиальность и объективность широко известны в ИМЛИ.

О Петровой А. И. Солженицын рассказал в книге «Бодался теленок с дубом»⁹⁰, в «Пятом дополнении (1974—1975)» к нему, названном им «невидимка», — о людях, «невидимо» сотрудничавших с ним и поддерживавших его в самые трудные для него годы, перед эмиграцией. Очерк «Мира Геннадьевна Петрова» предшествует в этих дополнениях очерку «Стремя “Тихого Дона”», посвященному книге И. Н. Медведевой-Томашевской. Солженицын характеризует Миру Геннадьевну Петрову как «отважную, крайне самостоятельную и даже резкую». «... Она была так талантлива на восприятие литературы, что заменяла мне сразу 10—20 других читателей... <...> Текстолог, она провела анализ и сравнительную обработку многих моих пройденных редакций... из всех моих близких единственный серьезный знаток предреволюционной России (по роду службы занималась этим), она быстро наводила мне справки, особенно по известным интеллигентам, кадетам, по всеобщей истории, и других родов справки. Ибо изрядная часть жизни ее просиживалась в Ленинке».

Неудивительно, что первым человеком, к которому А. И. Солженицын обратился в связи с гипотезой о принадлежности «Тихого Дона» Ф. Д. Крюкову была М. Г. Петрова, как неудивителен и ее отказ как высокого и неподкупного профессионала литературной науки.

В ответ на мою просьбу прочитать книгу, посвященную проблеме авторства «Тихого Дона», она сказала: «Прочитаю со всем вниманием. Но Вы никогда не убедите меня, что “Тихий Дон” написал Шолохов». И было чрезвычайно важно услышать в ответ, после того, как книга была ею прочитана: «Я была не права. Вы меня убедили».

Приведу, с разрешения М. Г. Петровой, выдержки из ее письма ко мне, которое помогло в работе над книгой, в особенности над главами, посвященными Ф. Д. Крюкову.

«Мои впечатления». Вернее бы назвать — «Заметки профана», ибо «Тихий Дон» я читала полвека назад, без всякого внимания к исторической части повествования, с шолоховедением — вовсе не знакома, из «антишолоховедения» читала только Солженицына да историков Макаровых в «Новом мире». Даже «литературоведа Д*» не удосужилась прочесть, хотя Александр Исаевич в

739

начале 70-х годов сватал и меня на эту роль. Я отказалась, сказав о Крюкове — «не тянет», а о самой затее — «недоказуемо» (есть записи в моем дневнике тех лет).

Ф. Д. Крюкова я знаю по своим занятиям «Русским богатством» и видела в книжках журнала, как некие «следопыты» яростно подчеркивали в крюковских текстах «улики» вроде: вахмистр Мелехов с красивыми, наглыми глазами.

Именно потому, что я не читала неосновательные штудии И. Н. Медведевой-Томашевской, я до последнего времени склонялась к солженицынской версии, изложенной со свойственным ему убеждающим напором и стилистическим блеском. Даже в «найденные рукописи» не очень верила. Не скрою и своего «отрицательного пристрастия» к нравственному и общественному облику Шолохова, пристрастия, общего с тем кругом людей, «о коих не сужу, затем, что к ним принадлежу».

Мое единственное непосредственное впечатление от Шолохова крайне негативно. В 1959 году в Колонном зале Дома Союзов проходил 3-й съезд писателей, и ЦГАЛИ (где я тогда работала) развернул в фойе большую выставку архивных материалов. Сотрудникам было предложено, выбрав себе писательский объект «по симпатии», подойти и завязать связь с архивом. Я выбрала Веру Панову. К Шолохову направилась сотрудница, которая занималась комплектованием художников и слыхом не слыхивала о «плагиате» и пр. Но как только она произнесла слово «архив», «классик советской литературы» пальнул в нее матерную очередь, не смущаясь присутствием людей. Он, видимо, в качестве вознесенного литературного вельможи, не обременял себя общепринятыми приличиями.

И все-таки: справедливость я люблю больше, чем не люблю Шолохова.

Ваша книга, круто замешанная на фактическом материале, охватывает последовательными кругами широкие пласты тем и проблем, не теряя из вида главный центр труда — авторство «Тихого Дона». Решающие доказательства заключены в трех главах: во второй — о рукописях Шолохова, в пятой — где речь идет о Филиппе Миронове, и в одиннадцатой — сравнение поэтики Шолохова и Крюкова.

Все другие аспекты (исторические, географические, временные, бытовые, прототипические и др.) тщательно проанализированы и вплетены в систему доказательств, но я, в качестве круглого профана, не могу о них судить.

Кроме того, полагаю, что всякого рода «временные сбои», «географические неувязки», путаница имен и названий встречаются во всяком большом произведении («Иногда дремлет великий Гомер», говорили в старину). Прямого отношения к проблеме авторства этот пласт претензий «антишолоховедов» не имеет, хотя он избыточно использован ими. И что еще они ответят на Ваши детальные и находчивые разъяснения, — неизвестно.

Развертывая контраргументы (другой автор, другой роман, другой герой, другая поэтика), Вы не можете отрицать, что действительность в этой мистерии была одна, близкая по месту и времени. И если бы какие-то записи Крюкова попали бы к Шолохову, он мог их использовать по-своему. Короленко (не какой-нибудь декадент!) полагал, что художник создает свою собственную «иллюзию мира», далекую от зеркальной объективности. Поэтому «мир Толстого» и «мир Чехова» различаются, при одной действительности.

Эту версию (об использовании чужих материалов) нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть. Выносить ее на публичный суд можно было только «по

740

злобе́», объяснимой разными причинами, но научное исследование такая утрированная подозрительность и даже уверенность в недоказуемом (украл, не у этого, так у другого) — не красит. Правда, и Шолохову не следовало утверждать, что он Крюкова не читал и не знает, во что трудно поверить.

По поводу использования чужих материалов мне близка точка зрения М. Чудаковой, приведенная Вами.

Ведь и Г. Хьетсо, который в 80-е годы делал доклад в ИМЛИ (председательствовал, помнится, П. В. Палиевский), завершил свое выступление несколько неожиданно: «Писал Шолохов, а что у него на столе лежало, — я не знаю».

То, что рядом с умирающим Крюковым мог (не мог) находиться Петр Громославский, документально не подтверждено: свидетельства заинтересованных в ту или другую сторону лиц — все позднейшие, да и в той горячечной круговерти даже «документ» не всегда соответствовал реальности.

Стержневая по материалу и убедительности глава о рукописях написана на высоком текстологическом уровне с продуктивным вниманием к общему и частному. Это, безусловно, главный козырь исследования.

С точки зрения текстологии лучше назвать главу «О чем говорят черновые рукописи», так как преобладают не первичные черновики, а «переработка» (по слову Шолохова), т. е. новая редакция, превращающая перебеленный текст в черновой (хорошо бы факсимильно воспроизвести эти страницы). И вообще-то рукопись разнохарактерная, и анализу подвергнуты не одни «черновики».

Написанные с большим чувством страницы о Филиппе Миронове только по виду являются историческим фоном. В них ключ к пониманию «двойственности» и позиции Шолохова, и образа Григория Мелехова, ибо и русская революция, и русская Вандея были крестьянскими: «солдат — процентов на восемьдесят — переодетый в шинель крестьянин (казак), сначала поверивший обманкам большевиков о земле и воле, а потом яростно восставший. И те «старатели», которые выстраивают свое деление текста «Тихого Дона» на примитиве: «красные» страницы — шолоховские, «белые» — крюковские просто не понимают того, что происходило в те годы в России. И не обладают словесно-интонационным слухом. Ведь тональность писем «красного» Ф. Миронова совпадает с тональностью «белого» Ф. Крюкова: убеждающая, незлобливая рассудительность, сердечная, если угодно, народническая, боль и тревога за судьбу народа.

Самая яркая и убедительная глава о поэтике Шолохова и Крюкова одновременно принесла мне, как человеку четверть века занимающемуся «Русским богатством» и Короленко, немалые огорчения. У всякого исследователя вырабатывается рефлекс защиты своего материала, особенно если этот материал всеми пинаемое и распинаемое народничество. Я допускаю, что во мне развилась особая болезненная чувствительность ко всякой критике моего «подзащитного», но стараюсь критику, соответствующую фактам, принимать и сама высказывать.

В Вашей работе меня огорчило следующее.

Вы утверждаете, что для «народнической традиции», которой придерживался Крюков, «народ является объектом жалости», а для Шолохова — «объектом любви и гордости». «До любви к народу... была не в силах подняться “обличительная” народническая литература с ее комплексом “вины и долга перед народом”, унижающим народ чувством жалости к нему». «Крюков так

741

и не вышел за пределы традиций русской литературы XIX века, причем узко народнического...».

Мотив «презрения к жалости» и требование «уважения» к человеку возник на рубеже веков под влиянием Ницше, восставшего против «старой морали» христианства. И был поддержан и Горьким, и модернистами, и марксистами, которые на разные лады проповедовали «любовь к дальнему» так или иначе «преобразованному» человечеству. И презрение к современному «миллионному» обывателю. Этому хору противостояло «Русское богатство». Михайловский напоминал, что в народном языке слова «жалеть» и «любить» значат одно и то же. А Короленко едва ли не в каждом своем рассказе утверждал сострадание, причем не избирательное (по классовому, религиозному, национальному или эстетическому признаку), а безусловное, как незыблемая основа жизни.

М. Пришвин в своем дневнике 1930 года рассуждал: «Откуда явилось это чувство ответственности за мелкоту, за слезу ребенка <...> Это ведь христианство, привитое нам отчасти Достоевским, отчасти церковью, но в большей степени и социалистами. Разрыв традиции делает большевизм...» («Октябрь», 1989, № 7, с. 175). Сам Пришвин до революции был связан с социалистами народнического типа (журнал «Заветы», Иванов-Разумник).

Революционное презрение к жалости можно встретить у Шолохова (вспоминается Нагульнов) с его библейским размахом характера и страстей. У Крюкова совсем другой настрой души, евангельский по своей окраске (недаром он хотел стать священником и всегда любовно изображал священнослужителей). Не претендуя на первенство, крюковская «тихая печаль» тоже имеет свою цену. И я даже полагаю, что есть один жанр — эпистолярный, в котором Крюков превосходит Шолохова. Письма Крюкова очаровывают своим юмором, самоиронией, в них сквозит душа «Доброго человека с Тихого Дона», чего о Шолохове не скажешь.

Постоянное уничижительное педалирование по отношению к Крюкову меня ранит: «второстепенный донской писатель»; «автор уровня Федора Крюкова»; «однообразный», «унылый», «скучный», «тоскливый» описатель; презрительное «претендент», хотя скромный Крюков, по верному замечанию Солженицына, всю жизнь избегал всякой «надутой претензии».

Прежде всего, было бы «ах, как хорошо!» (помните у Писарева?) поубавить уничижительную лексику, не отказываясь, разумеется, от содержательных характеристик.

Вспоминается остроумная фраза о Крюкове, сказанная мне на рубеже 80-х годов в нашей институтской библиотеке: «С тех пор, как его обвинили в том, что Шолохов украл у него “Тихий Дон”, его книги рекомендовали не выдавать».

Не надо делать Крюкова «обвиняемым» в этом обоюдозапальчивом процессе! Его следует признать скромным, но настоящим писателем, с отдельными высокими удачами («Отец Нелид», «Мать», «Четверо» и др.).

Когда Антон Крайний (З. Н. Гиппиус) в 1913 г. обозвала Крюкова «беллетристической бездарностью», а Крюков, со свойственной ему самокритичностью, принял эту характеристику, Короленко решительно возразил: «Мнение Антона Крайнего нам окончательно не указ <...> Крюков писатель настоящий, без вывертов, без громкого поведения, но со своей собственной нотой, и первый дал нам настоящий колорит Дона» (Избранные письма. Т. 3. М., 1936,

742

с. 228). «Классик Дона», определил Солженицын, много читавший Крюкова и показавший «уровень его мастерства» в главе 15 («Из записных книжек Федора Ковынева»), составленной из подлинных выписок из Крюкова, о чем Солженицын уведомил в конце «Октября шестнадцатого».

Эти выписки (в частности, пейзажные и портретные) отличаются яркой образностью и не похожи на те действительно анемичные примеры, которые приведены у Вас. Конечно, Солженицын отбирал самое удачное, но зачем Вам демонстрировать только слабое, явно проигрывающее на фоне шолоховского стиля?..

Этот отзыв — серьезный урок для меня как исследователя: в полемическом задоре, если ты стремишься оставаться в контексте серьезной науки, конечно же, не следует возвышать одного писателя за счет другого — так, как это делают «антишолоховеды». Да и есть ли необходимость возвышать Шолохова за счет Солженицына или Крюкова? Шолохов — писатель самодостаточный и к его масштабу это уже ничего не добавит.

Как самодостаточен и другой лауреат Нобелевской премии — А. И. Солженицын, который занял свое место в истории русской и мировой литературы. Самодостаточен и Ф. Д. Крюков, с его оценкой М. Г. Петровой как «скромного, но настоящего писателя» трудно не согласиться.

Народническая позиция Ф. Д. Крюкова не может не вызывать самой глубокой симпатии и уважения, — тем более у меня, значительную часть жизни посвятившего изучению народничества, правда — не позднего, но раннего. Вот почему при подготовке книжного издания моей работы я, как убедился читатель, внес коррективы в свою оценку народнического наследия в творчестве Крюкова и отказался от уничижительных, несправедливых слов в его адрес. Но оценка Крюкова М. Г.  Петровой ни в малой степени не отменяет принципиального различия в масштабе и качестве художественных дарований Шолохова и Крюкова.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Динамов С. «Тихий Дон» Мих. Шолохова // Михаил Шолохов. М.: Кооп. изд-во писат. «Никитинские субботники», 1931. С. 26.

² На подъеме. 1930. № 12. С. 130, 165.

³ Беседа Мих. Шолохова с читателями // На подъеме. 1930. № 6. С. 172.

⁴ Чехословацкий журнал «Лева Фронта» упрекал Шолохова в индифферентности его позиций при «изображении белых и красных», в том, что он затушевывает «классовое понимание борьбы» — Liva fronta. 1932. № 9. С. 38.

⁵ Прийма К. «Тихий Дон» сражается. Ростов-на-Дону, 1983. С. 369, 314, 152.

⁶ Там же. С. 477.

⁷ Там же. С. 485, 497.

⁸ Васильев В. Михаил Шолохов // Молодая гвардия. 1998. № 10. С.  259—260.

⁹ Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 7—9.

¹⁰ Там же. С. 112—113.

¹¹ Лежнев И. Михаил Шолохов. М., 1948. С. 47.

¹² Там же. С. 48.

743

¹³ Крюков Ф. Д. Рассказы. Публицистика. М., 1990. С. 380. Далее ссылки на это издание даны в тексте (в скобках — номер страницы).

¹⁴ Никитина Е. Ф. Михаил Шолохов // Михаил Шолохов. М.: Кооп. изд-во писат. «Никитинские субботники», 1931. С. 86—87.

¹⁵ Там же. С. 103.

¹⁶ Драгомирецкая Н. В. Стилевые искания в ранней советской прозе // Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Стиль. Произведение. Литературное развитие. Т. 3. М., 1965. С. 129.

¹⁷ Ермолаев Г. Михаил Шолохов и его творчество. С. 99.

¹⁸ Там же. С. 112.

¹⁹ Там же. С. 252—253.

²⁰ Тимофеев Л. И. Введение // История русской советской литературы: В 4 т. Т. 1. М., 1967. С. 36.

²¹ Белая Г. А. Закономерности стилевого развития советской прозы двадцатых годов. М., 1977. С. 19.

²² Драгомирецкая Н. В. Указ. соч. С. 125—126.

²³ Поиски и свершения. Литературно-критические статьи. М., 1960. С. 105.

²⁴ См.: Драгомирецкая Н. В. Указ. соч. С. 132.

²⁵ Там же.

²⁶ См.: Как мы пишем. Л., 1930. С. 170—171.

²⁷ Фадеев А. За тридцать лет. М., 1957. С. 907.

²⁸ Фадеев А. Литература и жизнь. Статьи и речи. М., 1939. С. 150.

²⁹ Якименко Л. Творчество М. А. Шолохова. М., 1970. С. 60.

³⁰ Там же. С. 62.

³¹ Толстой А. Н. Полное собрание сочинений. Т. 13. М., 1949. С. 585.

³² Ермолаев Г. Указ. соч. С. 253

³³ Гура В. В. «Донские рассказы» М. Шолохова — предыстория «Тихого Дона» // Ученые записки Вологодского педагогического института им. В. М. Молотова. Т. 7. Вологда, 1953. С. 186.

³⁴ Новый мир. 1957. № 10. С. 251.

³⁵ Драгомирецкая Н. В. Указ. соч. С. 135.

³⁶ Балашов Д. М., Марченко Ю. И., Калмыкова Н. И. Русская свадьба. М.: Современник, 1985.

³⁷ См.: Листопадов А. М. Донские былины. Ростов-на-Дону, 1945; его же. Старинная казачья свадьба. Ростов-на-Дону, 1947; его же. О складе былин северных и донских // Песни донских казаков. Т. 1. М., 1949. С. 34—49.

³⁸ Давлятшин А. Мой Шолохов // Литературная Россия. 2001. № 20. 18 мая. С. 12.

³⁹ См.: Прийма К. С веком наравне. Статьи о творчестве М. А. Шолохова. Ростов-на-Дону, 1981. С. 160.

⁴⁰ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Цветок—татарник. В поисках автора «Тихого Дона»: от Михаила Шолохова к Федору Крюкову. М., 2001. С. 140.

⁴¹ Письмо М. А. Шолохова Е. Г. Левицкой от 4 июля 1932 г. // Колодный Л. Как я нашел «Тихий Дон». Хроника поиска. Анализ текста. М., 2000. С. 177.

⁴² Донские казачьи песни / Собрал и издал А. Пивоваров. Новочеркасск, 1885. С. 106.

⁴³ Там же. С. 106—107.

⁴⁴ Там же. С. 108—109.

⁴⁵ Там же. С. 22—23.

⁴⁶ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 483.

⁴⁷ Там же. С. 428.

⁴⁸ Там же. С. 433.

⁴⁹ Там же. С. 435.

⁵⁰ Крюков Ф. В родных местах // Крюков Ф. Д. Казацкие мотивы. М., 1993. С. 105.

⁵¹ Крюков Ф. Станичники // Современность. 1906. № 1. С. 25.

744

⁵² Там же. С. 28.

⁵³ Крюков Ф. Партизаны // Донские ведомости. 1919. 8/21 июня.

⁵⁴ Драгомирецкая Н. В. Указ. соч. С. 125—126.

⁵⁵ Хьетсо Г., Густавссон С., Бекман Б., Гил С. Кто написал «Тихий Дон»? (Проблема авторства «Тихого Дона»).

⁵⁶ Хьетсо Г. Проблема авторства в романе «Тихий Дон» // Meddelelser. Oslo, 1978. Вып. 13. С. 6.

⁵⁷ Там же. С. 3.

⁵⁸ Хьетсо Г., Густавссон С., Бекман Б., Гил С. Указ. соч. С. 12.

⁵⁹ Хьетсо Г. Проблема авторства в романе «Тихий Дон». С. 7.

⁶⁰ Там же. С. 4.

⁶¹ См.: Там же. С. 8.

⁶² Хьетсо Г., Густавссон С., Бекман Б., Гил С. Указ. соч. С. 92.

⁶³ Хьетсо Г. Проблема авторства в романе «Тихий Дон». С. 14.

⁶⁴ Хьетсо Г., Густавссон С., Бекман Б., Гил С. Указ. соч. С. 104.

⁶⁵ Там же. С. 106.

⁶⁶ Хьетсо Г. Проблема авторства в романе «Тихий Дон». С. 19.

⁶⁷ Там же. С. 22.

⁶⁸ Там же. С. 22—23.

⁶⁹ См.: Аксенова (Сова) Л. З., Вертель Е. В. О скандинавской версии авторства «Тихого Дона» // Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 183—194.

⁷⁰ Хьетсо Г. Плагиатор ли Шолохов? Ответ оппонентам. С. 192—193.

⁷¹ Ермолаев Г. Указ. соч. С. 173—180.

⁷² История русской советской литературы: В 3 т. М., 1960. Т. 2. С. 159. Автограф начинается со слов «уничтожать и раздевать пленных» и заканчивается словами «блестела на». Данная копия сделана с рукописи третьей и четвертой книг «Тихого Дона», которая хранится в Пушкинском Доме.

⁷³ Ермолаев Г. С. Указ. соч. С. 174—177. При перечислении примеров номер страницы в скобках соответствует не номеру страницы в собрании сочинений М. А. Шолохова 1975 года издания, а номеру страницы тех изданий, где цитируемые ошибки не исправлены, — «Донские рассказы» (М., 1926), «Лазоревая степь» (М., 1926), журналы «Октябрь» и «Новый мир».

⁷⁴ Там же. С. 173.

⁷⁵ Там же. С. 177.

⁷⁶ Там же. С. 180.

⁷⁷ Там же. С. 181.

⁷⁸ Там же.

⁷⁹ Колпаков С. Диалектная терминологическая лексика в авторской речи М. А. Шолохова. «Тихий Дон» // Наук. записки Кировоградского педагогического института. Т. 8. Кировоград, 1959. С. 147—163.

⁸⁰ Булаховский Л. А. Русский литературный язык первой половины XIX века. Т. 1. Киев, 1941. С. 38—39.

⁸¹ Белинский В. Г. Полное собрание сочинений: В 12 т. / Под ред. С. А. Венгерова. СПб., 1903. Т. 6. С. 557.

⁸² Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 2. М., 1979. С. 392.

⁸³ Васильев В. Г. О «Тихом Доне» М. А. Шолохова. С. 192—193.

⁸⁴ Ермолаев Г. Указ. соч. С. 249—250.

⁸⁵ См.: Там же. С. 252.

⁸⁶ Там же. С. 186—187.

⁸⁷ Там же. С. 181—182.

⁸⁸ Прийма К. Шолохов в Вёшках // Советский Казахстан. 1955. № 5. С. 82.

⁸⁹ См.: Ермолаев Г. Указ. соч. С. 191.

⁹⁰ Солженицын А. Бодался теленок с дубом. Очерки литературной жизни. М., 1996. С. 463—466.

745

	Глава двенадцатая МУТНЫЕ ВОДЫ «АНТИШОЛОХОВЕДЕНИЯ»
	АВТОР «ТИХОГО ДОНА» — КРАСНУШКИН? ТЕКСТОЛОГИЯ ВСЕДОЗВОЛЕННОСТИ. «...БЕССТЫДСТВО ВОДИТ РУКОЙ ПОДОНКА». И. РОДИОНОВ: ТРИ АПОКРИФА. СЕРАФИМОВИЧ — «ПОДПОЛЬНЫЙ ШОЛОХОВ»? «АНТИШОЛОХОВЕД» ИЗ ВЁШЕК. МЕТОДОЛОГИЯ АБСУРДА

АВТОР «ТИХОГО ДОНА» — КРАСНУШКИН?

Несостоятельность гипотезы, будто «Тихий Дон» написал Ф. Д. Крюков, очевидна.

Дополнительный удар по «крюковской» версии пришел с неожиданной стороны. В декабрьском номере рижского журнала «Даугава» за 1990 год была перепечатана из иерусалимского журнала «22» статья З. Бар-Селлы «“Тихий Дон” против Шолохова», положившая начало целой серии статей этого критика¹. Смысл его публикаций — доказать, что автора «Тихого Дона» искали не там. «Чего проще — читай Крюкова, сравнивай и уличай, — пишет Бар-Селла.

— Прочли, сравнили... Крюков — писатель неплохой, не хуже Чирикова и написал много, и публиковался часто, и откликался на события... А “Тихий Дон” написан гениальным писателем, никак по таланту не ниже Платонова. А раз Чириков не Платонов, то и Крюкову “Тихий Дон” написать было не под силу. Да и не похоже... Все другое, одно общее — про казаков. Но ведь и про казаков не всякий роман — “Тихий Дон”»².

Эта точка зрения с некоторых пор стала определяющей в «антишолоховедении». «Антишолоховеды» бросились искать автора «Тихого Дона» «в другом месте».

В статье «Плагиатор ли Шолохов? Ответ оппонентам» Г. Хьетсо писал:

«...Сомневается в кандидатуре Крюкова не только Солженицын. Характерной чертой этой дискуссии последних лет является выдвижение всё более невероятных кандидатов в авторы эпопеи. Так, предположение о том, что “Тихий Дон” мог быть написан расстрелянным еще в конце августа 1921 года Николаем Гумилевым, просто фантастично. Однако автор в письме ко мне от 1/VI 1993 года настаивает

746

на своем. “Я действительно считаю Николая Гумилева не только возможным, но единственным автором “Тихого Дона”. Избежав гибели в Петрограде в роковом двадцать первом году, он бежал на Дон, сменил имя, занялся привычным ремеслом. Выход в 1923 году в свет “Донских рассказов” положил начало грандиозной литературной мистификации. Гумилев создал роман огромной художественной силы, но, учитывая сложившиеся обстоятельства его судьбы, он добровольно передавал все написанное им другому человеку”»³.

«Крайне неубедительной является, — продолжает Г. Хьетсо, — и кандидатура полузабытого прозаика Ивана Родионова⁴, не говоря уже о странной кандидатуре Александра Серафимовича, якобы на старости лет втайне написавшего эпопею для Шолохова⁵. <...> Нельзя не согласиться с Петром Бекединым, что чем длиннее становится список кандидатов, тем очевиднее комизм ситуации⁶. Вообще, в работах новых противников Шолохова обнаруживается какая-то злость, угрожающая перешагнуть все границы научной дискуссии и скорее всего свидетельствующая о полном бессилии их аргументации»⁷.

Бар-Селла предложил своего «кандидата» на авторство великого романа: «Имя настоящего автора романа “Тихий Дон” известно мне уже 15 лет. Трудно так сразу и безоглядно раскрыть тайну, которую хранил в себе 15 лет»⁸.

Но кто же этот «гениальный писатель, по таланту не ниже Платонова», который написал «Тихий Дон»? И как нашел его Бар-Селла?

«Стремя “Тихого Дона”» «меня не убедило, — признается Бар-Селла. — По мысли Д*... коммунисту написать гениальный роман было просто не под силу, поскольку гений и коммунист — две вещи несовместимые. А мне тут же вспомнился Андрей Платонов — не просто коммунист — хуже: коммунист-фанатик... Что же до филологических аргументов, то их у Д* почти что и не было...»⁹.

В подтверждение этой мысли Бар-Селла писал:

«Возражая против принадлежности “Тихого Дона” перу Шолохова, приводят часто такой аргумент — комсомолец (а в дальнейшем — коммунист) не мог написать роман, антисоветский и белогвардейский по духу!

В таком заявлении логического противоречия нет, но есть одна трудность: в контакт с духами (хотя бы и романа) вступить чрезвычайно сложно.

Например, фраза: “Вверх ногами летели советы” в описании казачьего восстания, как будто ярко характеризует авторское отношение к событиям. Еще больше отношения в таком высказывании: “Смыкалась и захлестывала горло области большевистская петля”... Ну, а что если автор романа передал здесь не свои собственные ощущения и привязанности, а взгляд и позицию персонажей? Встал на их точку зрения?»¹⁰.

Выше мы уже писали о полифонизме романа как его характерной особенности, и Бар-Селла приближается к такой же точке зрения. Говоря об «описании смертей» в романе, он пишет, что автор «Тихого

747

Дона» «равно человечен и безутешен вне зависимости от того, кто из героев расстается с жизнью — есаул Калмыков или его убийца Бунчук, полковник Чернецов и его убийца Подтелков...

Такого уровня объективности (“встать над красными и белыми”) мечтали достичь многие писатели (Михаил Булгаков, например...)»¹¹.

Приведя выдержки из романа, где рассказано об убитых на германском фронте офицерах, о расстреле Калмыкова Бунчуком, Бар-Селла так комментирует эти сцены: «... — Перед нами особый, завороженный смертью, тип художественного сознания; глаз, различающий небывалые цвета; язык, сливающий литературную, почти вычурную изысканность с жестокой грубостью просторечия... Это — стиль, а, значит, — писатель и человек. Стиль и только стиль — ключ к тайне романа и тайне его автора»¹².

Справедливые слова, которые невозможно не принять.

Но как только Бар-Селла переходит к практическому решению задачи об авторстве «Тихого Дона», он полностью забывает об этих своих исходных позициях.

В качестве автора «Тихого Дона» он предлагает журналиста и литератора В. Севского (Краснушкина), еще более далекого от «гениальности», чем Крюков. Если Крюков, на взгляд Бар-Селлы, по таланту — не выше Чирикова, то Севский (Краснушкин) — не выше Боборыкина, только не столь плодовит.

«Открыл» Бар-Селла в Севском (Краснушкине) автора «Тихого Дона» с помощью «Казачьего словаря—справочника» в 3-х томах (первый том вышел в Канаде, второй и третий — в США, в Калифорнии). Именно в этом словаре, на который мы неоднократно ссылались, не предполагая, что именно на его страницах будет «раскрыта тайна» «Тихого Дона», Бар-Селла, как он сам признается, узнал о существовании провинциального журналиста Вениамина Алексеевича Краснушкина, который выбрал себе литературный псевдоним Виктор Севский.

Из словаря Бар-Селла узнал, что «Краснушкин Вениамин Алексеевич (дон.) — род. ок. 1880 г., в ст. Константиновской; талантливый журналист и пионер патриотической и художественной журналистики Всевеликого Войска Донского. В 1918—19 гг. редактор-издатель ростовского журнала “Донская Волна”. Литературный псевдоним — “Виктор Севский”. Погиб в застенках ростовской Чека»¹³.

Узнав из словаря о существовании «пионера патриотической и художественной журналистики» казачьего Дона, Бар-Селла предпринял дополнительные изыскания и установил, что В. Краснушкин (Севский) был не только журналистом, но и театральным критиком, а также беллетристом. «Конечно, не все перечисленные сведения содержались в краткой биографической справке “Казачьего словаря”, — замечает он. — Многое пришлось отыскивать по крохам, листая сотни исторических трудов, документальных публикаций, библиографических и справочных пособий, мемуаров...»¹⁴.

Как видите, в основе изысканий Бар-Селлы лежит та же методология, что и у предшественников: кто, по биографическим показателям, мог бы написать «Тихий Дон»?

748

Каков же итог столь тщательных изысканий? И какие убедительные аргументы позволили Бар-Селле заявить: «Да, это он — автор “Тихого Дона”»? Ему удалось установить, что свой журналистский путь В. Краснушкин начал в 1911 году в газете «Ростовская копейка», где возглавил литературный отдел, а перед этим написал роман «Кровавая слава» — о холодящих кровь приключениях золотоискателей в сибирской тайге. «...Имя одного из героев — Стеблицкий... заставляет вспомнить другую фамилию... Листницкого...» В том же 1911 году выходит в свет первая — и единственная — книга беллетриста Севского-Краснушкина: «Провинциальные картинки (Из жизни города Глушинска)», нечто вроде «Нравов Растеряевой улицы», ничем, казалось бы, не напоминающая «Тихий Дон». «Но в романе есть две главы (в начале второй части), — указывает Бар-Селла, — повествующие о нравах хуторской интеллигенции (хозяин магазина, почтмейстер, учитель, студент и один дворянин — Листницкий). Как сам набор этих персонажей, так и некоторые черты их образов обнаруживают, — по мнению Бар-Селлы, — разительное сходство двух произведений»¹⁵ — «Провинциальных картинок» и «Тихого Дона».

Потом Краснушкин сотрудничает в газетах «Донское утро», «Приазовский край», «Утро юга», где он опубликовал более 300 корреспонденций, статей, фельетонов. В 1917 году его приглашают фельетонистом в газету «Русская воля» (Петроград), а после ухода из нее он сотрудничает в журналах «Новый Сатирикон», «Аргус», «Журнал журналов», «Барабан», «Бич»...

6 января 1918 года Севский становится главным редактором газеты войскового правительства «Вольный Дон» (Новочеркасск) и, выпустив 33 номера, скрывается от красных; с 1919 года он — редактор журнала «Донская волна». Его перу принадлежит документальный очерк «Генерал Корнилов» (Ростов-на-Дону, 1919).

Мы со всем старанием перечисляем результаты поисков Бар-Селлы для того, чтобы уяснить: каковы же аргументы, каковы доказательства того, что именно В. Севский (Краснушкин) написал «Тихий Дон»? Их просто нет.

Бар-Селла относит к числу аргументов то, что Краснушкин родился и вырос на Дону, что в годы Первой мировой войны он был призван в казачьи войска 10 августа 1914-го, а 17 сентября того же года демобилизован по болезни. «Автора дневника провожают на фронт 12 августа 1914 года, а 5 сентября — последняя запись в дневнике — он погибает»¹⁶, — многозначительно замечает Бар-Селла, имея в виду дневник студента Тимофея.

Но принадлежность к казачеству и подобные случайные совпадения недостаточны для доказательства авторства «Тихого Дона». Справедливы слова самого автора новой гипотезы: «...и про казаков не всякий роман — “Тихий Дон”».

Еще одним аргументом в пользу авторства Краснушкина Бар-Селла считает то, что в годы Гражданской войны предполагаемый кандидат в авторы «Тихого Дона» находился в «стане белых», хорошо знал жизнь «белого лагеря» и редактировал журнал «Донская волна», пока не был расстрелян красными в январе 1920 года. Но если бы

749

Севский (Краснушкин) имел отношение к роману «Тихий Дон», это не могло не получить хоть какого-то отзвука в тех более чем трехстах его корреспонденциях в газетах «Приазовский край» и «Утро юга», и уж тем более на страницах «Донской волны». Однако Бар-Селла не обнаружил в них ни одной ниточки, хоть как-то связывающей Севского (Краснушкина) с «Тихим Доном». И это не удивительно, поскольку, судя по биографии «претендента на авторство», на Верхнем Дону он никогда не был, а на территории повстанцев и быть не мог, поскольку в это время находился в Ростове. Именно из-за отсутствия информации «Донская волна» обошла Вёшенское восстание практически полным молчанием. «В “Тихом Доне” — ни капли “Донской волны”» — так назвал свою статью Г. С. Ермолаев, специально изучивший этот вопрос. «Просмотрев в свое время подшивку “Донской волны”, я не нашел в ней ничего, что можно было бы причислить с полной уверенностью к историческим источникам “Тихого Дона”»¹⁷, — заключил он.

Решающий аргумент в вопросе об авторстве «Тихого Дона», на взгляд Бар-Селлы, — текст повести В. Севского (Краснушкина) «Провинциальные картинки», обнаруживающей «разительное сходство» ее с романом «Тихий Дон».

В этой повести рассказывается о жизни города Глушинска (подражание очеркам о городе Глупове Салтыкова-Щедрина) с целью — «заклеймить эту пошлость и косность»¹⁸. В ней запечатлены, с потугами на иронию и сарказм, обыватели этого города, с тем, чтобы они, как пишет Севский (Краснушкин), «прочли... и вздохнули»¹⁹.

Познакомим читателей с отрывком из этого творения В. Севского (Краснушкина), в котором Бар-Селла обнаружил «разительное сходство» с «Тихим Доном», с тем, чтобы и они «прочли и вздохнули».

«Атмосфера все сгущалась и сгущалась: интриги, подкопы под ближнего, сплетни. В воздухе так и пахло грязной ложью и интригой. И душой всего был Балабошкин. Кто посмел иметь “свое суждение” — устранялся по мановению Балабошкина. Всюду была разбросана сеть клевретов его, тайных и явных. Клевреты шли в гору, повышались в чинах, и Ваня Мразь, которого одна дама в клубе приняла за лакея (настолько он был ощипан и жалок), достиг степеней высоких. Ваня способен на самые скверные поступки, но лицу, оклеветанному им, он все же будет слать приветственные телеграммы в дни рождения и ангела. Он тайком делал гадости! Балабошкин “вывел в люди” писцов, людей маленьких, привыкших к табуретам, посадил в кресла и заставил их играть в карты. Немудрено, что у маленьких людей закружились головы и они свихнулись. Над ними не было ока начальского и они сделали растраты. Такими были Серебров, Будкин, Фенедов.

Жизнь не по средствам вела к растрате, а дальше к самоубийству. Вообще же в Глушинске царила какая-то бешеная свистопляска, а Балабошкин вертел всеми, как марионетками. Загнано было все честное, хорошее. И не скоро одолели Балабошкина. Борьба была упорная. Сперва дворяне Глушинска отказались выбирать его в предводители, а один из дворян публично на дворянском собрании обозвал

750

его нахалом, лезущим вопреки общему желанию. Балабошкин не решился привлечь к ответственности обидчика: могло всплыть слишком много нехорошего. И чувствуя начало конца, Балабошкин создает в Глушинске банк и проходит туда директором. Кассиром у него Ванька Каин, который вскоре совершает растрату, разнесенную после по книгам. Машка-пройдачка делает скандал Балабошкину в банке, а бухгалтер Кленов забирает его в руки, и Балабошкин в банке становится орудием Кленова. Ум Кленова подчиняет Балабошкина, и это первая над ним победа. Кредит, зависящий от директора, заставляет мелких торговцев голосовать всегда за Балабошкина и составлять кадр его сторонников. Большинство, послушное ему, составляется из писцов банка, которых он делает членами банка и завоевывает их симпатии тем, например, что выдает ссуду одному из них на лечение венерической болезни, которая уже никак не может быть отнесена к числу добытых на службе банку. Общие собрания назначаются во время половодья и крестьяне — члены банка — в силу невозможности отсутствуют на собраниях, а они едва ли бы примкнули к Балабошкину»²⁰. И т. д.

Подобную «прозу» можно цитировать километрами, она уныла и скучна, несмотря на все потуги на «юмор и сарказм» и, конечно же, ничего общего с искрометной прозой Шолохова не имеет.

Очерк В. Севского (Краснушкина) «Генерал Корнилов» написан чуть лучше, — но только потому, что это — откровенно журналистская, документальная работа.

Дипломированный филолог, обучавшийся, по его словам, в двух университетах — Московском и Иерусалимском — Бар-Селла не может не понимать, что подобная беллетристика свидетельствует об одном: Севский (Краснушкин) не мог быть автором «Тихого Дона». Не существует ни одного доказательства того, что этот автор имел хоть какое-то отношение к «Тихому Дону». И выдумка Бар-Селлы — не более, чем эпатаж, рассчитанный на невзыскательного читателя.

С этим согласна и часть «антишолоховедов». Говоря о «способе», каким Бар-Селла делает неплохого журналиста, но третьеразрядного донского писателя автором «Тихого Дона», Макаровы пишут:

«Что можно сказать в связи с этим “открытием”? Лишь то, что исследователь немножко поторопился в своих выводах. <...> Когда-то Бар-Селла, заявив об отсутствии у нас профессионализма, написал, что в силу этого “приходится оставить без внимания... методологические пожелания А. Г. и С. Э. Макаровых...”. Вот эта определенная самонадеянность, видимо, и подвела исследователя»²¹.

Выразительны эти взаимные упреки в «непрофессионализме», адресованные «антишолоховедами» друг другу, — к ним мы еще вернемся. Истина же в том, что, как показывает анализ их «трудов», печатью непрофессионализма отмечены работы и тех, и других. Знаменательно и то, что они взаимно отрицают друг друга: Макаровы — «открытие» Бар-Селлы в отношении Краснушкина, Бар-Селла — гипотезу Медведевой-Томашевской, Р. Медведева и Макаровых в отношении Крюкова.

751

Похоже, для «антишолоховедения» не так уж и важно, кто написал «Тихий Дон» — Крюков или Громославский, Краснушкин или Гумилев, Серафимович или Родионов... Хоть черт в ступе, лишь бы не Шолохов! И для Бар-Селлы главное — не в доказательстве того, что «Тихий Дон» написал журналист Краснушкин; убежден: он сам в это не верит. Главное для него — развенчание Шолохова, то есть задача отнюдь не научная.

ТЕКСТОЛОГИЯ ВСЕДОЗВОЛЕННОСТИ

При решении научной задачи исключена эта необъяснимая озлобленность, которой пронизана работа З. Бар-Селлы, который переходит пределы не только научной корректности, но и элементарных человеческих приличий. Даже «антишолоховеды» Макаровы указали своему коллеге на «недопустимый тон, который сколь невозможен и неприемлем в научном исследовании, столь же и опасен»²². Эту опасность Макаровы видят прежде всего в том, что «рядового читателя, воспитанного на “Тихом Доне”, любящего это произведение, его героев, взятый по отношению к Шолохову ернический тон не только оттолкнет от повествования, но и определит стойкое негативное отношение к любым другим попыткам разрешить проблему авторства»²³.

Макаровы не понимают, что «опасность», о которой они пишут, прежде всего в том, что «антишолоховеды» глубоко оскорбляют тех, кто считает Шолохова великим национальным русским писателем, а «Тихий Дон» — национальным народным достоянием.

В мире сегодня в ходу термин «политкорректность». О какой «политкорректности» может идти речь, когда книгу о русском гении З. Бар-Селла, забыв о презумпции невиновности, называет «Текстология преступления». Отрывки из нее публикуются в разных периодических изданиях и пестрят перлами вроде обвинений Шолохова в «зверином невежестве»; без предъявления хоть сколько-нибудь серьезных доказательств, в ней делаются заявления: «пришло время назвать вора вором, а “Тихому Дону” вернуть имя настоящего автора»²⁴, или же: «Только бесстыдство водит рукой подонка, вставляющего в блистательную прозу свой “идеологический” мусор...»²⁵

Такого рода вседозволенность по отношению к великому русскому писателю свидетельствует, как правильно заметил Г. Хьетсо, только об одном: о полном бессилии аргументации «антишолоховедения» и о его поражении. И, конечно же, о крайне низкой культуре оппонента, позволяющего себе дискуссию на таком запредельном уровне.

Если Медведева-Томашевская, Р. Медведев, Солженицын выдвигали идею «соавторства» Крюкова и Шолохова в отношении «Тихого Дона» как гипотезу, которую, по собственному их признанию, они так и не смогли доказать, то для Бар-Селлы авторство В. Севского (Краснушкина) — непреложный факт. В своей аргументации он исходит все из того же гипотетического тезиса о мифическом «протографе», «прототексте» некоего «автора», который неумело «переписал»

752

Шолохов. Только Бар-Селла считает таким «автором» «протографа» «Тихого Дона» не Крюкова, а Краснушкина.

В своей антишолоховской позиции он заходит настолько далеко, что вообще отрицает факт существования рукописей Шолохова. В статье «Рукописи не бомбят!» Бар-Селла в совершенно непозволительном, кощунственном тоне пишет о том, как был разбомблен дом Шолоховых в Вёшенской и во время бомбежки погибла мать М. А. Шолохова:

«Представьте себе на минуту — приезжает человек забирать мать, а тут бомбежка. Он в канаву — прыг. А как немец отбомбился, в машину — скок. Только его и видели. А тут же, на том же самом дворе, у сараев мамаша убитая, Анастасия Даниловна. А вроде как за мамашей приезживал...

Стоило Шолохову отъехать, — продолжает фантазировать Бар-Селла, — как на дом с мезонином и без хозяйки налетели соседи (сгорел дом позже), разнесли ящики (знал Шолохов свой народ, знал, что делал, когда посуду в землю зарывал), разбросали все бумаги... А в НКВД вскрыли несгораемый ящик и увидели, что за архив там лежит...»²⁶.

В нравах желтой прессы Бар-Селла продолжает ёрничать:

«...В железный ящик (т. е. в сейф) Шолохов сложил не рукописи и не письма коллег по литературному цеху, а ценности нетленные — вовсе не бумажные (дензнаки уж больно сильно подешевели), но золото и бриллианты, этот ящик он и сдал на хранение в НКВД, чекистов об этом, естественно, в известность не поставив. После чего ценности эти были украдены, видимо, самими чекистами, заявившими, что ящик пропал в спешке и неразберихе срочной эвакуации. Шолохову оставалось скрежетать зубами. Но тогда Шолохов понял, что ему выпала редкая удача — разом покончить с неприятными вопросами относительно авторства “Тихого Дона”: все рукописи, все черновики, все подготовительные материалы погибли! А на нет и суда нет!»²⁷.

Что касается хранящихся в Институте русской литературы (Пушкинском Доме) РАН рукописей частично третьей и четвертой книг «Тихого Дона», две страницы из которых были переданы Академией наук СССР в дар Нобелевскому комитету, то этот вопрос тель-авивский литературовед решил просто: это — «подложная рукопись. Когда она была изготовлена, Бог ведает»²⁸.

Правда, в 1989 году, сообщает Бар-Селла, появилась информация, что Львом Колодным найдены «уже не огрызки рукописей III и IV книг романа, а полностью и целиком две первых... Туману он напустил вокруг своего открытия изрядно, но кое-что удалось выяснить в ходе личной беседы, состоявшейся года два назад в Иерусалиме. На вопрос, почему так тщательно скрывается место нахождения рукописи, Колодный ответил, что хранится она у одной старушки, а объявлять имя старушки он не хочет по причине понятной: убьют старушку, если узнают, и рукопись украдут»²⁹.

Практически ничего не зная об этой рукописи (так же, впрочем, как и о шолоховской рукописи, хранящейся в Пушкинском Доме), Бар-Селла, ничтоже сумняшеся, заявил:

753

«Рукопись того, что известно как две первые книги романа, пока не опубликована. Сказано только, эта вторая исполнена рукой шолоховской супруги, Марии Петровны (?!).

Но ясно уже сейчас: чья бы рука ни изготовила данную рукопись, доказать авторство Шолохова она не может. И вот почему: человек, переписавший от руки “Войну и мир”, — не Лев Толстой. Для того, чтобы стать Львом Толстым, нужно “Войну и мир” не переписать, а написать. А что касается рукописного “Тихого Дона”, то разве у кого-то возникала мысль, что Шолохов до того обнаглел, что поленился чужой роман собственной рукой переписать? Так прямо чужую рукопись со всеми ерами и ятями в редакцию принес?

Нет, претензии к Шолохову иные — и главная та, что он не только чужую рукопись перекатал, но и не понял того, что перекатывает. А он не понял...»³⁰.

Исходные позиции Бар-Селлы настолько необъективны и предвзяты, а тон дискуссии настолько неуважителен, что возникает вопрос: стоит ли вступать в научный спор с таким оппонентом? Но, вполне возможно, именно на это — на нежелание опускаться до спора с ним — Бар-Селла и рассчитывает, дабы с помощью эпатажа сохранить, — как пишут Макаровы, — «монопольное положение среди исследователей шолоховской (антишолоховской. — Ф. К.) темы»³¹. Как видим, Бар-Селла считается монопольным лидером современного «антишолоховедения», и этот факт лучше, чем что-либо другое, говорит о его состоянии.

Л. Кацис значительную часть своей статьи «Шолохов и “Тихий Дон”: проблема авторства в современных исследованиях» посвящает именно З. Бар-Селле, которого защищает от критики Макаровых и соглашается с А. И. Солженицыным в том, что им проведен «очень убедительный текстологический анализ». Л. Кацис дает развернутую характеристику «принципов» этого «анализа»: «На основе анализа ошибок и несообразностей в “ТД” он показывает, что изготовители (или изготовитель) книги настолько боялись отказаться от самых малых кусков авторского текста, что использовали даже черновики, написанные скорописью. Использовали, не замечая, что те же события или сведения есть и в пространных вариантах. <...>

В своих работах израильский исследователь пытается также понять, какие свойства авторского почерка привели к ошибкам посмертных расшифровщиков»³².

Если такой «исследователь», как Бар-Селла, сумел занять «монопольное положение» в «антишолоховедении», значит, его кризис и в самом деле зашел очень далеко. Для более ясного представления о характере этого кризиса и постижения методики и методологии работы современных «антишолоховедов», степени доказательности их аргументации полезно — при всем неприятии тона статей Бар-Селлы — внимательно всмотреться в них.

Главное обвинение Шолохову Бар-Селла формулирует так: «...не может автор не понимать, что в его собственном романе делается. Не бывает таких авторов. А в “Тихом Доне” — это сплошь и рядом. Начинается, скажем, война. Хорошо. А потом еще раз, через 30 страниц. Она же. В том же месте, в тот же час, с теми же людьми.

754

Я, когда первый раз такое увидел, — глазам не поверил. И второй раз, в другом месте то же самое: об одном и том же, но дважды. В третий раз удивляться перестал — задумался. И понял: один кусок — это роман, а второй — план. Экономный такой автор — составил план главы, написал главу. Что же с планом делать? Не пропадать же ему! А давай мы его тоже напечатаем...

В конце концов разобрался я, что к чему: те самые черновики романа, о пропаже которых 40 лет тужил Шолохов, никуда не пропадали — они напечатаны во всех, сколь их ни есть, изданиях “Тихого Дона”. Только это не сразу поймешь. Потому что напечатаны они заодно с беловиками!»³³.

И далее:

«Не мог Шолохов, будь он автор романа, не знать того, как роман писался, — не знать, что у автора было черновиком, а что беловиком,.. не мог Шолохов в 1925—1927 годах (когда, как нас уверяют, писались 1-я и 2-я части романа) не знать, что в 1914 году началась Первая мировая война. Значит...»³⁴.

Труд Бар-Селлы, опубликованный в России под названием «“Тихий Дон” против Шолохова» и «Текстология преступления» в Израиле, представляет собой цикл литературоведческих «новелл», написанных в свободной манере, но претендующих на научность. Так же, как и в случае с Макаровыми, с утверждениями Бар-Селлы приходится не столько спорить, сколько скрупулезно их проверять.

Начнем с первой из новелл — «Нашествие» — ключевой в системе доказательств Бар-Селлы.

Автор выбрал для «текстологического анализа» два абзаца из третьей части первой книги «Тихого Дона»: начало глав 10-й и 12-й. Он утверждает, будто «не начало десятой главы послужило источником вступления к двенадцатой, а наоборот — разобранные фрагменты главы двенадцатой являлись основой для написания начала десятой главы. Следовательно: вступление к двенадцатой главе есть не конспект, но план написания соответствующей части главы десятой. И этот план не был отброшен, он был выполнен в десятой главе!»³⁵.

Приведем эти фрагменты, — напомнив, что первый из них уже подвергался безуспешной атаке Макаровых.

Итак, начало главы 10-й:

«Фронт еще не улегся многоверстной неподатливой гадюкой. На границе вспыхивали кавалерийские стычки и бои. В первые дни после объявления войны германское командование выпустило щупальцы — сильные кавалерийские разъезды, которые тревожили наши части, скользя мимо постов, выведывая расположение и численность войсковых частей. Перед фронтом 8-ой армии Брусилова шла 12-я кавалерийская дивизия под командованием генерала Каледина. Левее, перевалив австрийскую границу, продвигалась 11-я кавалерийская дивизия. Части ее, с боем забрав Лешнюв и Броды, топтались на месте, — к австрийцам подвалило подкрепление, и венгерская кавалерия с наскоку шла на нашу конницу, тревожа ее и тесня к Бродам» (1, 302).

755

Второй фрагмент, начало главы 12-й:

«11-я кавалерийская дивизия после занятия Лешнюва с боем прошла через Станиславчик, Радзивиллов, Броды и 15 августа развернулась возле города Каменка-Струмилово. Позади шла армия, сосредоточивались на важных стратегических участках пехотные части, копились на узлах штабы и обозы. От Балтики смертельным жгутом растягивался фронт. В штабах разрабатывались планы широкого наступления, над картами корпели генералы, мчались, развозя боевые приказы, ординарцы, сотни тысяч солдат шли на смерть...

Разведки доносили, что к городу стягиваются крупные кавалерийские силы противника. В перелесках возле дорог вспыхивали стычки, казачьи разъезды входили в соприкосновение с неприятельскими разведками» (1, 325).

Бар-Селла заявляет, будто оба эти фрагмента — об одном и том же; более того, в мифическом «прототексте» первый фрагмент якобы был черновиком, «планом» второго, чего не понял невежественный «переписчик» Шолохов.

Нелепость подобного обвинения очевидна. Документы свидетельствуют, что в начале главы 10-й, как и в самой главе, повествуется о первой неделе войны, в которой принимал участие Григорий Мелехов в составе 12-го Донского казачьего полка 11-й кавалерийской дивизии, завершившейся 8 августа захватом Лешнюва, а глава 12-я рассказывает о следующей — второй неделе войны, т. е. — в этих отрывках последовательно рассказывается вначале о первом, а потом — втором этапах боев.

Казаки лейб-гвардии
атаманского полка.
1897 г.

Важно и то, что главы 10-я и 12-я в третьей части романа, в окончательной книжной редакции разделенные лишь главой 11-й — «дневником» вольноопределяющегося студента Тимофея, в первоначальной, черновой редакции шли под номерами 10 и 16³⁶. Естественно, что столь большая дистанция между главами в момент их написания

756

и определила необходимость напомнить читателю о конфигурации изменяющегося расположения воинских частей.

Однако Бар-Селле нет дела до реальных фактов — ему достаточно его фантазий, чтобы на их основе обличать Шолохова.

«Дед Гришака» — еще одна новелла в серии «“Тихий Дон” против Шолохова». Бар-Селла приводит фрагмент текста из девятнадцатой главы первой части, посвященный этому персонажу, — по журнальному варианту:

«Дед Гришака топтал землю шестьдесят девять лет. Участвовал в турецкой кампании 1877 года, состоял ординарцем при генерале Гурко, попал в немилость и был отослан в полк. За боевые отличия под Плевной и Рошичем имел два Георгия и георгиевскую медаль. Был односумом с Прокофием Мелеховым и, доживая у сына, пользуясь в хуторе всеобщим уважением за ясный до старости ум, неподкупную честность и хлебосольство, короткие остатки жизни тратил на воспоминания.

Летом с восхода до заката солнца сиживал на завалинке, чертил костылем землю, угнув голову, думал неясными образами, отрывками мыслей, плывущими сквозь мглу забвения тусклыми отсветами воспоминаний...».

По мнению журналиста, этот — ключевой для характеристики деда Гришаки текст — опять-таки «черновик»: «Набросанный, видимо, на полях, черновик не был вымаран Автором, использовавшим его <...> в работе над двадцать третьей главой»³⁷. «Автором» (Краснушкиным) вымаран, а Шолоховым, по незнанию, вставлен.

Но как может быть «черновиком» текст, содержащий принципиально важную информацию о персонаже — то, что он участвовал в турецкой кампании 1877 года и «был односумом Прокофия Мелехова»? Однако изменения в этой информации — на взгляд Бар-Селлы — и подтверждают «черновой характер» «биографической справки о деде Гришаке».

«Биография деда Гришаки претерпела некоторые изменения, — пишет он, — с издания 1956 года он более не “односум” (то есть не однополчанин) деда Григория — Прокофия Мелехова; в связи с этим подверглись правке и сведения о боевой карьере последнего — в первой главе первой части дед Григория — участник уже не последней турецкой кампании, а предпоследней. Убрано и второе упоминание о совместной воинской службе деда Гришаки и Прокофия. Правка в данном случае понятная — если об этом не говорится в первый раз, зачем повторять во второй? Но еще любопытнее то, что Шолохов заметил повторения в тексте девятнадцатой главы. Заметил, но смысла этих повторений не понял!»

В результате «в текст главы опять вкрался черновик»³⁸.

В действительности ничего не понял Бар-Селла. Шолохов внес изменения в текст, связанный с Прокофием Мелеховым и дедом Гришакой, в связи со своими уточнениями в генеалогическом древе Мелеховых в ходе работы над романом. Это и понятно: писатель правил текст своего романа, не подозревая, что впоследствии он будет объявлен одним из «антишолоховедов» «черновиком», сочиненным неким Краснушкиным.

757

Новелла «Беглец» — еще одна в ряду тех, где доказывается, будто, «переписывая» текст В. Краснушкина, Шолохов не знал, «что у автора было черновиком, а что беловиком», в результате чего черновики в «Тихом Доне» якобы «напечатаны заодно с беловиками».

Бар-Селла приводит абзац из 2-й главы четвертой части романа, где Бунчук, дезертировавший из полка, в котором он служил вместе с Листницким, оказывается в «большом торговом местечке, лежавшем в прифронтовой полосе», где у него была назначена встреча на тайной явке. Шолохов пишет: «Бунчук шел, чутко вслушиваясь, обходя освещенные улицы, пробираясь по безлюдным проулкам. При входе в местечко он едва не наткнулся на патруль и теперь шел с волчьей торопкостью, прижимаясь к заборам, не вынимая правой руки из кармана невероятно измазанной шинели: день лежал, зарывшись в стодоле в мякину.

В местечке находилась база корпуса, стояли какие-то части, была опасность нарваться на патруль, поэтому-то волосатые пальцы Бунчука и грели неотрывно рубчатую рукоять нагана в кармане шинели» (2, 24—25).

Что же смущает в этом ясном, логичном и точном тексте Бар-Селлу? Большевик Бунчук ночью, минуя патрули и другие подстерегающие его опасности, пробирается на явку к товарищу по большевистской партии. Писатель намеренно нагнетает это чувство опасности: Бунчук уже «едва не наткнулся на патруль», да к тому же он знает, что в этом местечке еще и «база корпуса», «какие-то части», и потому, — усиливает напряжение Шолохов, — «пальцы Бунчука и грели неотрывно рубчатую рукоять нагана в кармане шинели».

Но Бар-Селла не слышит (не хочет слышать?) этого ритма шолоховской прозы. Он механически рассекает приведенный текст, логику авторской мысли, и заявляет, будто второй абзац этого отрывка дублирует заключительную часть первого, что это — два варианта одного и того же текста³⁹.

На этом основании он считает второй абзац «черновиком».

Но приведенный выше текст никаких оснований для подобного заключения не дает. Более того — Бар-Селла даже не подумал о том, что «ярый антибольшевик» Краснушкин-Севский никак не годится на роль автора текста, где в столь положительных интонациях рассказывается о встрече большевика Бунчука с его единомышленниками.

Как видим, фрагменты, «выдернутые» Бар-Селлой из контекста романа и выдаваемые им за некие «черновики» из «прототекста» В. Краснушкина, таковыми ни в коей мере не являются.

Мифические следы этого несуществующего «прототекста» Краснушкина Бар-Селла пытается отыскать также в «дневнике» студента Тимофея, которому в «Текстологии преступления» он посвятил две новеллы: «Время жить и время умирать» и «Два студента». Их читаешь, как запутанный детектив.

Начнем с новеллы «Время жить и время умирать».

Бар-Селла приводит в ней следующую выдержку из «Дневника» студента:

758

«24 августа. <...>

Прошел первый санитарный поезд. На остановке из вагона выскочил молодой солдат. Повязка на лице. Разговорились. Ранило картечью. Доволен ужасно, что едва ли придется служить... Смеется» (1, 319).

Этот молодой солдат, по его мнению, — не больше, не меньше, как Григорий Мелехов. В доказательство Бар-Селла предлагает сравнить с приведенной записью следующий отрывок из двадцать первой главы той же третьей части: «Вагон мягко покачивает, перестук колес убаюкивающе сонлив, от фонаря до половины лавки желтая вязь света. Так хорошо вытянуться во весь рост и лежать разутым, дав волю ногам, две недели парившимся в сапогах, не чувствовать за собой никаких обязанностей, знать, что жизни твоей не грозит опасность, и смерть так далека. Особенно приятно вслушиваться в разнобоистый говор колес: ведь с каждым оборотом, с каждым рывком паровоза — все дальше фронт...

Тихую, умиротворенную радость нарушала боль, звеневшая в левом глазу. Она временами затихала и внезапно возвращалась, жгла глаз огнем, выжимала под повязкой невольные слезы. <...>

После долгих мытарств Григорий попал в санитарный поезд. Сутки лежал, наслаждаясь покоем» (Выделено Бар-Селлой. — Ф. К.) (1, 376—377).

Бар-Селла находит в этих двух отрывках совпадения: «ранение в глаз, повязка, санитарный поезд...»⁴⁰. Но главное совпадение — что «Григорий Мелехов ранен 21 августа», а запись в дневнике, где студент-вольноопределяющийся встречает на полустанке раненого в глаз солдата с повязкой на голове, сделана... 24 августа. Значит? Солдат с повязкой на глазу в рукописи Севского (Краснушкина) — это и есть Григорий Мелехов. И это, якобы, подтверждает авторство Севского, поскольку совпадения в двух приведенных отрывках, на взгляд Бар-Селлы, ни больше, ни меньше, как «след нереализованного фабульного узла (или целой фабульной линии), предполагавшего встречу автора дневника и Григория Мелехова на одной из станций 24 августа 1914 года»⁴¹.

И это называется «текстологией»!

В следующей новелле — «Два студента» — подобные «фабульные узлы» завязываются еще круче.

В «Дневнике» студент Тимофей, оказавшись на первомайском митинге в 1914 году, говорит замахнувшемуся на него плетью казаку: «...Я сам казак Каменской станицы (подчеркнуто Б.-С. — Ф. К.) и так могу его помести, что чертям станет тошно» (1, 312).

Но и другой студент — столкнувшийся на демонстрации в Петербурге с Христоней, говорит: «Ты, станишник, не сумневайся, я сам Каменской станицы рожак» (1, 162).

Упоминания там и тут станицы Каменской для Бар-Селлы достаточно, чтобы сделать вывод: «...перед нами еще один след, указывающий на эволюцию романной фабулы, а именно: на одном из этапов работы предполагалось столкнуть автора “Дневника” с одним из персонажей (Христоней)»⁴².

759

Но поскольку Христоня демобилизовался со срочной службы еще до начала повествования, а потому не имел возможности разгонять маевку в 1914 году, Бар-Селла смело сдвигает действие романа вспять, чтобы «дураковатый» казак Христоня, находясь на действительной службе, мог все-таки разогнать маевку, в которой участвовал его земляк, студент Тимофей.

Для этого оказывается достаточно одной фразы из «Дневника» студента — «На углу Садово-Триумфальной мне улыбнулся городовой. <...> А три месяца назад? Впрочем, не стоит ворошить белье истории...» (1, 312).

«Что это за загадочная фраза? — задается вопросом Бар-Селла. — Что за белье, какой истории? Что могло не нравиться городовому в нашем герое, и именно три месяца назад?».

Это может быть только одно, — заключает он: участие автора дневника в студенческих волнениях. «Правда, в феврале 1914 года студенты в Москве не бунтовали, — замечает с досадой Бар-Селла. — Но что мешает нам видеть здесь свободное творчество, не привязанное рабски к календарю? Ничто не мешает»⁴³.

Путем такого вот «свободного творчества» и словесной эквилибристики Бар-Селла смело перемещает студента Тимофея из 1914 в 1910 год. Тогда и в самом деле происходили студенческие волнения, после чего занятия в университетах были прекращены, а в феврале-марте 1911 года более тысячи студентов были исключены из университета, а сотни высланы из Москвы.

Но какое отношение имеют все эти печальные исторические события к «Тихому Дону»? — спросите вы.

На взгляд Бар-Селлы, — прямое. Он убежден, что студент Вася, которому студент Тимофей завещает свой дневник, оказался в Семипалатинске именно после этих событий и что фантасмагорическая встреча автора «Дневника» с Христоней, оказывается, все-таки состоялась.

«Если допустить, что наше предположение соответствует истине, — пишет Бар-Селла, — то получает решение и проблема, поставленная нами в начале главы: сходство рассказа Христони и записи в “Дневнике” от 1 мая. Эпизод столкновения казака-солдата с казаком-студентом предполагалось, видимо, описать с двух различных точек зрения, глазами двух участников. Однако, событие это относилось к 1911 году. Из чего следует важнейший для нашего исследования вывод: в момент написания “Дневника” роман не предполагал описания войны. Лишь в дальнейшем, перерабатывая первоначальный вариант, Автор перенес воспоминания Христони в Петербург, а “Дневник” передвинул на три года вперед»⁴⁴. Напомним: «Автор» у Бар-Селлы — Краснушкин, а путем подобной эквилибристики он пытается доказать, что «Тихий Дон» он начал создавать в 1911 году.

На основании подобных «предположений», — без единого конкретного факта — Бар-Селла и строит всю свою работу.

Один из наиболее часто применяемых им приемов, — который, кстати, переняли и некоторые другие «антишолоховеды», — обличение «безграмотного переписчика» чужой рукописи, которую Шолохов,

760

якобы, не в силах был правильно прочитать. Ситуация воистину иррациональная, поскольку все эти сюрреалистические узоры Бар-Селла «вышивает» на канве несуществующей рукописи выдуманного им автора «Тихого Дона» Краснушкина. И эту-то несуществующую рукопись придуманного автора подлинный автор романа, оказывается, был не в состоянии правильно прочитать! Придуманные самим Бар-Селлой «ошибки» при прочтении несуществующей рукописи он и представляет как доказательство того, будто «Тихий Дон» написал не Шолохов, а Краснушкин!

В набор «текстологических» приемов Бар-Селлы входит насилие не только над здравым смыслом и логикой, но и над русским языком.

В новелле «Русский Дух» Бар-Селла приводит две фразы из главы шестой четвертой части романа:

«Митька пробыл дома пять дней... <...> Как-то перед вечером заглянул и к Мелеховым. Принес с собой в жарко натопленную кухню запах мороза и незабываемый едкий дух солдатчины» (2, 73).

Не понравился Бар-Селле эпитет «незабываемый». «Кто не мог забыть этот запах? Митька? Но он-то уж точно к своему запаху привык»⁴⁵, — иронизирует Бар-Селла. Но не о Митьке в данном случае идет речь, — незабываем запах солдатчины для Пантелея Прокофьевича и его снох — Натальи и Дарьи, которые ждали в отпуск с фронта своих мужей. Так что «незабываемый дух солдатчины» для Мелеховых естественен. Но не для Бар-Селлы.

На его взгляд, и тут виноват «безграмотный переписчик»: «...Это тот запах, “каким надолго пропитывается” солдат. И, значит, запах этот не “незабываемый”, а неотвязный, неистребимый, неустранимый, неизбывный, неизбываемый!

Именно слово “неизбываемый” и не сумел прочесть в рукописи дура Шолохов»⁴⁶.

На этом основании Бар-Селла предлагает изменить шолоховский текст: «Митька... принес с собой в жарко натопленную кухню запах мороза и неизбываемый едкий дух солдатчины».

Знаток русского языка Бар-Селла не знает, что слова «неизбываемый» в русском языке нет: есть «избываемый» — достаточно раскрыть Толковый словарь Даля.

В той же сомнительной роли знатока русского языка, полагающего возможным учить языку Шолохова, Бар-Селла выступает и в новелле «По поводу мокрого снега». Он приводит цитату из романа:

«Накапливались сумерки. Морозило» (2, 303) и комментирует ее:

«Все, как будто верно; поход “ледяной”, значит, уместен и мороз». Но вслед за этим продолжает:

«От устья Дона солоноватый и влажный подпирал ветер».

«“Влажный ветер” ни при какой погоде не может “морозить”... — заявляет Бар-Селла, — тем более, что в тексте романа далее следует: “На взрыхленной множеством ног дороге кое-где просачивались лужи, — выделяет он это слово жирным шрифтом. — Идти было тяжело, — сырость проникала в сапоги”» (2, 304).

761

«Но если подморозит — луж нет, они затягиваются льдом, — комментирует шолоховский текст Бар-Селла. — А мы что видим: “кое-где просачивались лужи”, то есть типичная оттепель...»⁴⁷. Значит, у Автора (Краснушкина) было не «морозило», а «моросило»!⁴⁸

«Рассуждение формально логично, но не убедительно, поскольку в нем совершенно игнорируется очевидная шолоховская мысль о том, что если лужу непрестанно “месить” ногами, она будет сочиться и нескоро замерзнет, — возражает Бар-Селле В. Васильев в своем комментарии к указанной странице романа в издании Собрания сочинений М. А. Шолохова 2001 года. — Не сразу затянется ледяной коркой и вода в кастрюле на морозе, если ее постоянно помешивать ложкой»⁴⁹.

Казаки хутора Латышева. 1914 г.

В. Васильев прав. Бар-Селла не учитывает также и того, что колонна корниловских войск выступила из Ростова «перед вечером». Днем же, по всей вероятности, и в самом деле была оттепель: «По обрыхлевшему мокрому снегу грузно шли куценькие роты» (2, 302—303). А вечером, когда «накапливались сумерки», начало подмораживать. И хотя от устья Дона подпирал влажный ветер, и в сапоги проникала сырость, вряд ли случайно генерал Алексеев в своей коляске «по самые уши натянул фуражку, <...> зябко придерживая левой рукой воротник» (2, 304), а у подполковника Ловичева «на красносединных усах <...> висели зеленоватые сосульки» (2, 304).

Так что все-таки «морозило» — после оттепели, а не «моросило». Надо просто внимательно читать текст.

С Бар-Селлой в этом вопросе не согласны и Макаровы: «Увлекаясь собственными предположениями и создавая при этом весьма сложные логические конструкции, он пытается доказать, что в тексте Шолоховым допущена ошибка: первоначально должно было стоять слово “моро<с>ило”, а не “морозило”. <...>

Обратившись, например, к “Ледяному походу” Романа Гуля, мы можем убедиться в точности текста “Тихого Дона” и неосновательности столь сложных умозрительных построений автора: ко времени ухода добровольцев из Ростова вечером 9 февраля действительно стала устанавливаться морозная погода»⁵⁰.

762

Бар-Селла в израильской газете «Окна» гневно отвечал Макаровым, упрекая их в «отсутствии профессионализма»⁵¹. Макаровы отвечали Бар-Селле в книге «Вокруг “Тихого Дона”», упрекая его в отсутствии профессионализма и настаивая на том, что 9 февраля, когда начинался «Ледяной поход» остатков армии генерала Корнилова, по свидетельству очевидцев, «к вечеру разъяснившееся небо и заход солнца привели к заметному падению температуры. Стало быстро холодать — морозило!»⁵².

В заключение своей полемической главы «К вопросу о профессионализме. Ответ ученому коллеге из Израиля» Макаровы дали очень точную, на наш взгляд, характеристику «общей методологической основы» «текстологии» З. Бар-Селлы:

«Если в основании такой произвольной интерпретации текста лежит лишь увлеченность своей пусть и красивой, необычной, но остающейся все-таки чисто умозрительной схемой, то подобный подход может увести поиски далеко в сторону от искомой цели»⁵³.

Справедливые слова! Они относятся буквально ко всем «текстологическим новеллам» З. Бар-Селлы.

Жаль только, что сами-то Макаровы, как мы убедились выше, не стремятся следовать советам и рекомендациям, которые они дают Бар-Селле.

«...БЕССТЫДСТВО ВОДИТ РУКОЙ ПОДОНКА»

Еще один пример текстологической вседозволенности содержится в статье Бар-Селлы «Имя», опубликованной под общим заглавием «Тайна века» в тель-авивской газете «Окна» (1997. 26 июня — 17 июля). Эта статья не поспела в книгу «“Тихий Дон” против Шолохова», опубликованную в сборнике «Загадки и тайны “Тихого Дона”» (Самара, 1996).

«Много тайн несет в себе “Тихий Дон”, — пишет здесь Бар-Селла... — И главная из них: кто написал? Когда?

Но есть тайны и рангом поменьше. Не тайны, а так — загадки. Высунется вдруг из романной струи какая-то коряга, а ты стоишь недоумевая — откуда она взялась и что здесь постарались утопить бесследно и навсегда?

Одна такая нелепость выплыла во 2-й книге — в 16-й главе 4-й части:

“Затуманенный и далекий взгляд Корнилова бродил где-то за Днепром, по ложбинистым увалам, искромсанным бронзовой прожелтенью луговин.

Романовский проследил за его взглядом и сам, неприметно вздохнув, перевел глаза на слюдяной глянец застекленного безветрием Днепра, на дымчатые поля Молдавии, покрытые нежнейшей предосенней ретушью...”.

И вот тут возникает одна проблема: город Могилев действительно стоит на реке Днепр, но в какую сторону через Днепр ни смотри — Молдавии никак не увидишь. Из Могилева, хоть вправо гляди, хоть влево, — ничего не углядишь, кроме Белоруссии.

763

И вот такая неприличная ошибка держалась в романе как минимум 8 лет — вплоть до издания 1936 года»⁵⁴.

И в самом деле, — откуда в Могилеве Молдавия? Бар-Селла знает, откуда, поскольку ему известно, кто на самом деле написал «Тихий Дон»: автор «Провинциальных картинок» Виктор Севский (Краснушкин), Шолохов же, переписывая чужой текст, как всегда, все перепутал! На самом-то деле у Севского-Краснушкина разговор Корнилова с Романовским происходил совсем в другом месте и в другое время. «Какую реку надо назвать, чтобы “любоваться Молдавией?” — спрашивает Бар-Селла. — Ясно: Днестр. А какой город стоит на Днестре?.. Это — Могилев-Подольский. Здесь протекает Днестр, а прямо за рекой — Молдавия».

«Что же это все значит? — продолжает фантазировать Бар-Селла. — А значит это только одно: разговор между Корниловым и Романовским состоялся не 29 августа, а на полтора месяца раньше — в июле 1917 года. И не в Могилеве на Днепре в ставке, а в штабе 8-й армии Юго-Западного фронта, поскольку генерал Корнилов возглавлял 8-ю армию в июле 1917 и армия эта воевала на стыке с частями Румынского фронта, а “отсюда до Молдавии рукой подать”»⁵⁵.

Генерал Лавр Георгиевич Корнилов,
Верховный главнокомандующий
русской армии в июне — августе 1917 г.

Постойте-постойте, скажете вы, но ведь штаб 8-й армии находился не в Могилеве-Подольском, а в Каменец-Подольском, расположенном на реке Смотрич, откуда никакой Молдавии не видать?! Но дело в том, — объясняет Бар-Селла, — что автор романа, то есть Севский-Краснушкин, «пал жертвой чьей-то ошибки, — кто-то перепутал Каменец-Подольский с Могилевым-Подольским. Ошибка вполне понятная — Могилев был у всех на слуху. И тогда автор переносит своих героев на берег Днестра и заставляет их вглядываться в молдавский берег. А потом этот текст попадает в руки Шолохову, который, судя по всему, так и не сообразил, о каком Могилеве идет речь. Можно думать, что даже название реки его не остановило — ведь Днепр и Днестр так похожи, оба через “ять”: что Днепр, что Днестр — все едино»⁵⁶.

Вот такой пассаж, в котором даже для «антишолоховедения» поставлен рекорд фантасмагоричности и беспардонности.

Бар-Селла заявляет, будто разговор генерала Корнилова с генералом Романовским, которому посвящена XVI глава четвертой части романа, на самом-то деле происходил

764

«на полтора месяца раньше», и велся, оказывается, «не о неудаче “корниловского мятежа”», а о той поистине катастрофической ситуации, «когда блестяще проведенное 25—28 июня наступление 8 армии уже 9 июля закончилось полным поражением Юго-Западного фронта...»⁵⁷ Но откуда он это взял? Ведь в романе нет и намека на поражение 8-й армии и Юго-Западного фронта. О действиях этой армии под командой генерала Корнилова в «Тихом Доне» вообще не упоминается. А вот тема «Корниловского мятежа» и судьбы самого Корнилова — центральная для всей второй книги романа. Воспроизведенный в 16 главе разговор между генералом Корниловым и Романовским, посвященный именно этой теме, носит ключевой характер для развития действия во второй книге «Тихого Дона».

Из текста романа явствует, что разговор двух генералов состоялся 29 августа, когда из телеграмм, полученных от Крымова, Корнилову стало ясно, что вооруженный переворот не удался. 31 августа генерал Крымов, вызванный Керенским, застрелился. Перед этим 28 августа Временное правительство объявило Корнилова изменником родины и потребовало отмены приказа о движении частей 3-го Конного корпуса, сосредоточенного в окрестностях Петрограда.

В тот же день, 28 августа, Корнилов отказался сложить с себя полномочия Верховного главнокомандующего и обратился с воззванием к народу: «...Беззаветная любовь к родине заставила меня в эти грозные минуты бытия отечества не подчиниться приказанию Временного Правительства и оставить за собой Верховное командование народными армиями и флотом»⁵⁸.

А утром 29 августа — перед разговором с генералом Романовским — из телеграммы Крымова Корнилов узнает, что армия в Петербурге его призыв не поддержала.

Шолохову, когда он воссоздавал разговор Корнилова с его ближайшим сподвижником генералом Романовским, надо было очень деликатно и художественно точно передать всю глубину переживаемого потрясения Корниловым — человеком сдержанной внутренней силы.

Вот откуда эта неожиданная, на первый взгляд — иррациональная деталь, — после слов: «Рушится все! Нашу карту побьют...» (2, 151) во время разговора с Романовским — «Корнилов, суетливо выкидывая руку, пытался поймать порхавшую над ним крохотную лиловую бабочку...» (2, 151). Вот откуда его слова, адресованные Романовскому: «Сегодня я видел сон...» (2, 152). Сон Корнилова, в минуту краха всех его надежд, о котором он рассказывает в этот момент Романовскому, как бы подводил итог его жизни — в нем проходят и Карпаты — то есть 8-я армия, и Афганистан: «...Мы шли в горах, и уж как будто бы не в Карпатах, а где-то в Афганистане, по какой-то козьей тропе... <...> камни и коричневый щебень сыпались из-под ног, а внизу за ущельем виднелся роскошный южный, облитый белым солнцем ландшафт...» (2, 152).

В черновике эта лирическая сцена завершалась открыто политическими рассуждениями автора:

765

Автограф рукописи «Тихого Дона». Черновая страница вставок в текст романа

766

«Эти дни в России бешено вертелось маховое колесо истории. Шум приводных ремней ее катился через фронты в страны Европы»⁵⁹.

Чуткий художник, Шолохов не мог не почувствовать здесь фальшь. Он вычеркивает прямолинейные политические рассуждения и заканчивает главу новым текстом, как бы продолжающим рассказ о сне генерала. Текст этот трудно давался писателю: в черновых «заготовках» рукописи мы видим его переписанным дважды:

«Легкий сквозняк шевелил на столе бумаги, тек между створок раскрытого окна, [Романовский, следя за направлением] затуманенного взгляда Корнилова [перевел глаза в] и далекий бродил [где-то за окном, на за] где-то за Днепром, по увалам и скатам, покрытым зеле²нью рез¹кой лесов [бронзой лесов и луговин] и охровой прожелтенью луговин. Романовский проследил за направлением его взгляда и неприметно вздохнув сам, перевел глаза на [заснеженный, отсюда казавшийся] слюдян[ым]ой блеск словно застекленного [пространства] Днепра, на [в] при дальние поля [и леса, покрытые] [затушеванные], покрытые нежнейшей предосенней ретушью»⁶⁰.

Не будем забывать, что разговор между Корниловым и Романовским идет в Ставке, далеко от лесов и полей, куда устремлены мысли Корнилова. Выше мы уже знакомились с другой «вставкой» Шолохова, посвященной как раз Ставке — «бывшему губернаторскому дому в Могилеве, на берегу Днепра», и понимаем, что из его окон в центре города не увидишь зелень лесов и прожелтень луговин. Они видятся Корнилову — и следом Романовскому — внутренним, «затуманенным взглядом» воспоминания. В этом — главная трудность написания приведенной сцены. И Шолохов переписывает ее вторично:

«Легкий сквозняк шевелил на столе бумаги, тек между створок раскрытого окна... Затуманенный и далекий взгляд Корнилова бродил где-то за Днепром, по [окатам увалам] ложбинистым увалам, [изрезан] [покрытым] искромсанным бронзовой прожелтенью луговин, [и изразцов] <...> Романовский проследил за направлением его взгляда и сам, неприметно вздохнув, перевел глаза на слюдяной глянец [Днепра] словно застекленого Днепра, на [дальние] дымчатые поля Молдавии, покрытые [как хмарью...] нежнейшей предосенней ретушью»⁶¹.

Не ясно ли, что «затуманенный и далекий взгляд Корнилова», а следом — Романовского — это не реальный взгляд из окон губернаторского особняка, где располагалась Ставка Верховного главнокомандующего, как это предполагает Бар-Селла, но — воспоминание из глубин человеческой души.

Перед нами — тайный, составляющий святая святых художника мучительный творческий процесс, воочию раскрывающий рождение высокой прозы.

И — вопиющий пример запредельной немотивированной агрессивности со стороны «антишолоховеда». Только так и можно охарактеризовать слова Бар-Селлы, высказанные им в связи с приведенной сценой:

«В 16-й главе, как в зеркале, отразился тот клубок проблем, с которыми сталкивается исследователь романа “Тихий Дон” — кража, подлог, невежество, подлость и бесстыдство. Ибо только невежество

767

не в силах отличить Могилев-Подольский от Могилева на Днепре, а штаб 8-й армии от Ставки...»⁶².

Такая вседозволенность характеризует Бар-Селлу, но никак не Шолохова. Все эти запредельные слова бумерангом возвращаются к нему.

И. РОДИОНОВ: ТРИ АПОКРИФА

В октябре 1991 года, когда после передач программы Ленинградского телевидения «Пятое колесо» вновь разгорелись страсти вокруг «Тихого Дона», в газете «Час пик» появилась статья Н. Кузякиной «Кто автор “Тихого Дона”? Претендент номер... — есаул Родионов». А в № 17 за 1993 г. редактируемого В. Коротичем «Огонька» — статья Галины Стукаловой «Один офицер по фамилии Родионов...».

Так возникла версия об еще одном претенденте на авторство «Тихого Дона» — есауле Родионове. Ее источником были воспоминания вдовы украинского писателя И. Д. Днепровского, умершего в 1934 году.

«О том, что украинский писатель Иван Данилович Днепровский знал автора первых частей “Тихого Дона”, — пишет Н. Кузякина, — мне говорила в Харькове его вдова М. М. Пилинская еще в 60-е годы. Она отчетливо запомнила потрясение, с которым Днепровский в 28-м году принес из библиотеки “Октябрь” с публикацией романа.

— Я это читал... Я служил с этим человеком...»⁶³.

А вот как звучит рассказ о том же событии, со ссылкой на тот же источник — вдову И. Д. Днепровского М. М. Пилинскую — в статье Г. Стукаловой, общавшейся с Пилинской «20 лет назад», то есть в 70-е годы:

«...Было это в 1928 году. Как-то, во время прогулки по Каменец-Подольску, где жили тогда Днипровский и его жена, их внимание привлекла витрина газетного киоска со свежим номером журнала “Октябрь”. По случаю, это был тот самый номер, в котором печатались первые главы романа М. Шолохова “Тихий Дон”. “Но при чем здесь Шолохов? Кто такой Шолохов? — воскликнул Иван Данилович, — уж не псевдоним ли это Ивана Родионова?”

Мария Михайловна Пилинская, вдова писателя, пояснила, что Иван Родионов, казачий есаул, был соратником Ивана Днипровского по окопам первой мировой войны и сослуживцем по совместной работе в редакции фронтовой газеты. Еще в 1916 году, в свободные часы, читал он (Родионов) другу (Днипровскому) отрывки из своего романа “Тихий Дон”, который начал за несколько лет до войны...»⁶⁴.

Очевидные разночтения в этих сообщениях объясняются, конечно же, тем, что со времени беседы с вдовой Днепровского у одной из журналисток прошло более 20 лет, а у другой — аж 30 лет, а перед этим еще столько же прошло со времени смерти ее мужа в 1934 году. За такое время можно было позабыть, при каких обстоятельствах — в библиотеке или на витрине киоска — Днепровский узнал о том, что в журнале «Октябрь» был напечатан шолоховский «Тихий Дон». Но, в конечном счете, это неважно.

768

Важно, что разночтения в этих двух журналистских выступлениях продолжались и углублялись.

Кузякина ссылается на «документ» — «запись» дневника И. Днепровского от 1 апреля 1934 года, который она прочитала около тридцати лет назад. И. Днепровский сообщал здесь, что служил с Иваном Родионовым в Первую мировую войну на Юго-Западном фронте и тот рассказывал ему, что писал роман о казаках: «До войны написано и отпечатано листов 7. Они сброшюрованы. Это книга о революции 1905 года и о роли в ней казачьего Дона», которая будет развернута в «целую трилогию: Дон до войны, Дон на войне и Дон в революции»⁶⁵.

И. Родионов якобы дал прочитать своему «другу» И. Днепровскому эту книгу и просил высказать свое мнение.

«Ясно запали в молодую мою память, — говорил Кузякиной Днепровский, —

1. Само название: острыми буквами.

2. Эпиграф: песни про Дон. И отрывок: бела рыбица мутит...

3. Имя — Христоля.

4. Слово баз, которое я не понимал и смешивал с лабазом.

5. Но особенно: рассказ о казаке, который привез из похода жену-персиянку. Сельчане считали ее ведьмой, собрались около куреня казака и убили ее.

Книга мне страшно понравилась, — пишет, будто бы, И. Днепровский. — Когда я сказал об этом автору, он очень обрадовался и целый вечер рассказывал сюжет всей трилогии»⁶⁶.

Впечатляющий документ! Напоминающий кальку, снятую с романа «Тихий Дон». Жаль только, что, как это принято у «антишолоховедов», не указано, где этот дневник хранится.

Галина Стукалова — как она пишет в «Огоньке» — прочитала дневник Днепровского позже — «более 20 лет назад». Может быть, она подтверждает существование подобной «записи»? Но, увы, по ее свидетельству, она обнаружила в дневнике только одну фразу по интересующему нас вопросу: «Кто такой Шолохов?» <...> «К сожалению, в дневниках Днипровского ничего, кроме недоуменных вопросов, я тогда не нашла»⁶⁷, — пишет Г. Стукалова.

Вероятно, изложенная Кузякиной «запись» И. Днепровского была журналистской записью рассказов его вдовы, хорошо знавшей «Тихий Дон» — отсюда и эпиграф: песни «про Дон», про «белорыбицу», и имя Христоля (Христоня), и убийство жены-персиянки.

В 1965 году Шведская академия наук в связи с выдвижением М. А. Шолохова на Нобелевскую премию получила письмо, в котором та же самая история рассказана уже со слов самого И. Днепровского. В этом письме от 24 ноября 1965 года, опубликованном позднее в журнале «Континент» (1985. № 44), некая Алла Гербурт-Йогансен, вдова украинского поэта Майкла Йогансена (псевдоним Михаила Кравчука), рассказывала следующее:

«С 1930-го до 1937-го года я жила в доме писателей “Слово” в Харькове. Через своего мужа М. Йогансена я была знакома со многими литераторами. Как-то утром (пропуск в машинописи. — Б.-С.)

769

г(ода) Днепровский, тяжело больной туберкулезом, позвал к себе своих лучших товарищей. “Иди и ты, — сказал мне Йогансен, — Днепровский хочет рассказать что-то очень важное и интересное”. <...>

Он рассказал, как во времена гражданской войны 1919—1920 гг. его, после перенесенного сыпного тифа мобилизовали в Красную Армию, и так как он был слабосильный, но “грамотный”, поставили писарем в комендатуре той части, которая производила расправу с остатками неспособной уже к сопротивлению Белой Армии. Где-то на Дону, я забыла, где именно. Операции сводились к тому, что днем делали облаву, а ночью всех расстреливали из пулеметов. Вещи убитых командиры забирали себе. Однажды на рассвете, после очередной ночной расправы, в помещение, где дежурил Днепровский (спать он не мог из-за грома канонады и страшных криков), вошел начальник с двумя деревянными чемоданчиками в руках. Он передал их Днепровскому со словами: Ты, Ваня, у нас литератор, понимаешь в литературе, прочитай и скажи, стоит ли чего-нибудь эта писанина. Рукопись произвела на Днепровского сильное впечатление: это была настоящая большая литература, но антисоветская. Об этом он сказал командиру, возвращая рукопись (...) Фамилию того расстрелянного офицера Днепровский называл, но я ее забыла (...)

Через восемь лет, читая только что вышедший и сразу нашумевший “Тихий Дон”, Днепровский был поражен, узнав в нем произведение, которое в дни гражданской войны командир давал ему для оценки»⁶⁸.

Неожиданный поворот, не правда ли?

Особенность творческой «методологии» «антишолоховедов» в том, что, «открыв» для себя очередного претендента на авторство «Тихого Дона», они ничего больше не читают, даже друг друга, — судя хотя бы по тому, что две журналистки — Н. Кузякина и Г. Стукалова, рассказывая об одном и том же человеке, пишут его фамилию в разной транскрипции: в русской, через е (Днепровский) — Кузякина и в украинской, через и (Днипровский) — Стукалова.

О том, как мало они читают предшественников, можно судить и по тому, что пишет Стукалова о Голоушеве и Леониде Андрееве. Вслед за Медведевой-Томашевской она полагает, что Голоушев, передав Л. Андрееву очерк о «Тихом Доне», выполнял обязанности посредника. Только если Медведева-Томашевская предполагала, что это было посредничество между Леонидом Андреевым и Крюковым, то Стукалова считает, что Голоушев передал Л. Андрееву отрывки из романа «Тихий Дон» И. Родионова. «Напечатай тогда Андреев эти отрывки под названием “Тихий Дон”, привезенные Голоушевым в газету “Русская воля”, с указанием имени и фамилии автора этого произведения, может быть, и спорить сегодня было бы не о чем»⁶⁹, — пишет Стукалова, не зная, что, как уже указывалось нами ранее, очерк самого Голоушева «С тихого Дона» был напечатан под псевдонимом С. Глаголь в газете «Народный вестник» в 1917 году.

Публикуя статьи об И. Родионове как авторе «Тихого Дона», ни Кузякина, ни Стукалова не поинтересовались историей вопроса, не

770

прочитали в «Континенте» опубликованное в 1985 году письмо А. Гербурт-Йогансен и в февральском номере «Даугавы» за 1991 год новеллу З. Бар-Селлы «Морфология сказки. Тайна фанерных чемоданов», где было перепечатано в сокращении и прокомментировано письмо Аллы Гербурт-Йогансен⁷⁰.

Если бы журналистки были знакомы с этой публикацией и этим письмом, они узнали бы, что существуют две исключающих друг друга версии того, каким образом, где и когда Днепровский узнал о существовании рукописи «Тихого Дона», принадлежащей И. Родионову. Равно как существуют и две версии событий, которые последовали, когда Днепровский — то ли в библиотеке, то ли в журнальном киоске — узнал о выходе в журнале «Октябрь» романа «Тихий Дон» под именем М. Шолохова.

По версии Стукаловой, Днепровский якобы «отправил письмо в Киев и в Москву, где писал о том, что знал об истории создания этого произведения. Но вскоре был вызван и строго предупрежден о прекращении всяческих попыток опорочить имя молодого советского писателя Михаила Александровича Шолохова»⁷¹. Тем более, что последовало письмо в «Правде» пяти крупных советских писателей во главе с Серафимовичем, которое «грозило всем сомневающимся и подозревающим “судебной ответственностью”»⁷². Это письмо и болезнь будто бы помешали Днепровскому довести дело до конца.

Тем не менее, история с Родионовым — рассказывает Стукалова со слов вдовы Днепровского, Марии Михайловны, — имела продолжение:

«Уже после смерти мужа Мария Михайловна отдыхала в санатории, в Пятигорске, и встретила там мужчину по фамилии Родионов. Вскоре она выяснила: мужчина оказался сыном того самого казачьего есаула! Он рассказал Марии Михайловне, что его мать, то есть жена И. Родионова, пыталась судиться с Шолоховым, но ее дело из судебных инстанций было передано в управление по охране авторских прав. Жену есаула пригласили на одно из заседаний управления, где Шолохов, по словам Родионова-сына, признался в том, что нашел рукопись убитого белогвардейского офицера и использовал из нее ряд сюжетных линий»⁷³.

Здесь много несообразностей, которые первым подметил В. Н. Запевалов, исследовавший биографию и творчество И. А. Родионова⁷⁴. «Стукалова, видимо, убеждена, — пишет Запевалов, — что “убитый белогвардейский офицер” — это Родионов, хотя Иван Александрович жил преспокойно до 1940 г. в Берлине. Хочется спросить журналистку Стукалову: как оказались жена писателя А. А. Кованько и сын Гермоген, эмигрировавшие вместе с Родионовым в Германию, — в Пятигорске, да еще в двадцатые годы? Это жена монархиста, активного участника Белого движения! Ну а почему, хочется спросить, сам Родионов нигде ни о чем не заявлял в прессе?»⁷⁵.

Алла Гербурт-Йогансен со слов самого И. Днепровского рассказывает в письме в Шведскую академию наук о другом развитии событий. Имя Родионова там не называется вообще, но сообщается, что офицер, после которого остались «два деревянных чемоданчика», был расстрелян в ЧК, — следовательно, это был не Родионов, проживавший

771

в Берлине до 1940 года. Что же сделал, как поступил Днепровский, по версии Гербурт-Йогансен, обнаружив журнал «Октябрь» и в нем — «Тихий Дон» Шолохова? «После некоторых колебаний» не стал никуда и ничего писать, но — сам поехал в Москву.

«Иван Днепровский явился на аудиенцию к М. Горькому, который возглавлял Горьковский комитет при Союзе писателей, и рассказал ему о своем открытии. Горький очень внимательно выслушал, попросил подать заявление в письменном виде, обещал выяснить дело и дать ответ через пару дней».

Но:

«Напрасно ходил Днепровский целую неделю в Союз писателей в надежде на свидание с Горьким. Горький не принимал больше по болезни и скоро слег на лечение в Кремлевскую больницу.

Один служащий Московского государственного издательства, украинец, знакомый Днепровского, которому тот рассказал о причине своего приезда в Москву, сказал: “Мы и сами это знаем. К нам в бухгалтерию, вскоре после выхода “Тихого Дона”, приходила пожилая дама в трауре и требовала гонорар за это произведение ее сына. Мне жаль, что ты даром теряешь тут время, без денег в чужом городе. <...> Мой тебе, Ваня, совет: возвращайся домой и никогда никому про это не рассказывай”»⁷⁶.

Как уже отмечалось выше, кризис в «антишолоховедении» проявляется не только в том, что появляются все новые и новые претенденты на авторство «Тихого Дона», но и в достаточно напряженных полемических взаимоотношениях авторов различных версий.

По этой причине Бар-Селла, отстаивающий свою версию — Севского (Краснушкина) как автора «Тихого Дона», проявил самое серьезное внимание к версии «чужой». И с полной убедительностью доказал ее полную несостоятельность:

«Но что это за таинственный Горьковский комитет при Союзе писателей? — задается он законным вопросом. — Видимо, имеется в виду “Оргкомитет Союза советских писателей”, который действительно возглавлялся М. Горьким. Правда, “Оргкомитет” был создан по решению ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года... Не четыре же года Днепровский колебался и собирался в Москву!? Впрочем, вероятнее всего, мы имеем дело с обычной аберрацией памяти Аллы Гербурт-Йогансен — невозможно же 30 лет помнить, когда у них какое постановление вышло!»⁷⁷.

В данном случае Бар-Селле следует отдать должное: он внимательно изучил биографию И. Днепровского. Проведем некоторые результаты его изысканий:

«Заканчивая рассказ о Днепровском, Алла Гербурт-Йогансен пишет:

“В Харькове агенты НКВД два раза приходили арестовывать Днепровского. Но так как тогда уже состояние его здоровья настолько ухудшилось, что его нельзя было транспортировать — оставили умирать дома”».

Тут нужно сделать еще одну поправку: умирать его, быть может, оставили дома, но умер он 1 декабря 1934 года в Ялте, — сообщает

772

Бар-Селла. И по результатам своих изысканий добавляет: «писатель Иван Днепровский в Красной Армии не служил, писарем при красноармейской комендатуре не был, красные его на Дон не посылали... Иными словами, весь рассказ о фанерных чемоданах, антисоветских рукописях и разговорах с Горьким — все это, как нам ни больно, ложь от первого до последнего слова.

Зачем Днепровский мистифицировал своих коллег? Этого мы никогда не узнаем. <...>

Так или иначе, перед нами еще одна легенда, дошедшая из вторых уст через третьи руки»⁷⁸.

Когда Бар-Селла столь дотошно разбирал письмо А. Гербурт-Йогансен, он не предполагал, что этим «расстрелянным белым офицером», автором «Тихого Дона», может оказаться И. А. Родионов. Однако его имя как возможного автора «Тихого Дона» всплыло уже в следующей новелле его «труда» — «След Тарасов». Еще до публикации уже упоминавшейся статьи Н. Кузякиной «Кто автор “Тихого Дона”? Претендент номер... — есаул Родионов» Бар-Селла категорически отверг подобную возможность — считать Родионова претендентом на авторство «Тихого Дона»⁷⁹.

Родионов, автор знаменитой в начале века книги «Наше преступление (Не бред, а боль)», которая в 1909—1910 годах вышла шестью изданиями, был «страстный антисемит и оставался им до последнего вздоха...»⁸⁰ — пишет Бар-Селла. Во время Гражданской войны по поручению генерала Краснова издавал газету Всевеликого Войска Донского «Донской край».

«Казак, антибольшевик, в самой гуще событий... Такому человеку только “Тихий Дон” и писать!

Беда, однако, в том, — указывает Бар-Селла, — что Родионов сразу по следам событий обо всем этом и написал: повесть “Жертвы вечерние (не вымысел, а действительность)” (Берлин, 1922). Не напиши он этой повести, был бы кандидатом в авторы “Тихого Дона” не хуже других...

“Жертвы вечерние” — повествование о причинах Гражданской войны на Юге и о ее жертвах. На всем протяжении книги главный герой — юный казачий офицер — в долгих беседах с возлюбленной обнажает тайные пружины творящихся безобразий — “жиды и масоны...” Это то, что касается идеологии. А вот художественные особенности этого сочинения:

“Его (Чернецова. — Б.-С.) легендарные победы окрылили надеждами всех тех, кто стоял на стороне порядка и государственности, кто ненавидел злую разрушительную силу, кто хотел спасения казачества, а через него и всей России. Все лучшие надежды и чаяния сосредоточились главным образом на одном Чернецове, он являлся всеми признанным антибольшевистским вождем...”

Это вам не “Тихий Дон”... Ох, не “Тихий Дон”!..»⁸¹.

Это тот случай, когда мы полностью согласны с З. Бар-Селлой: «Ясно, что Родионов “Тихого Дона” не писал и написать не мог»⁸².

И дело не только в тех взаимоисключающих несообразностях трех апокрифов — Кузякиной, Стукаловой и Гербурт-Йогансен, — в которых

773

рассказана эта явно выдуманная история. Дело (и здесь Бар-Селла прав) — в полном и категорическом несовпадении духа, пафоса произведений И. Родионова и «Тихого Дона», и, конечно, главное — их художественного уровня.

Г. Стукалова так характеризует роман «Наше преступление (Не бред, а боль)»:

«Эту книгу, — говорит Родионов в предисловии, — я писал с единственной мыслью, с единственной целью — обратить внимание русского образованного общества на гибнущих меньших братьев.

Народ спился, одичал, озлобился, не умеет и не хочет трудиться. <...> Народ брошен, и беспомощный, невежественный, предоставлен собственной бедной судьбе».

«Сюжет романа достаточно прост, — продолжает свой анализ Стукалова. — Это картины народной жизни, пьянки и драки среди деревенских мужиков, схожие, на мой взгляд, с подобными сценами в “Тихом Доне”. Что же касается описания природы в романе “Наше преступление”, то мне трудно удержаться, чтобы не привести хотя бы один отрывочек.

Рисунок С. Королькова

“Утро было великолепное. Солнце сверкало на безоблачном бледно-синем небе, но не пекло, как летом; чистый воздух был насыщен опьяняющей и бодрящей свежестью. Над ближними и дальними хвойными перелесками, стоявшими вплотную грузной темной массой

774

и над пожелтевшими, обредившимися, ставшими сквозными лиственными рощами чуть-чуть синела прозрачная дымка. Она то сгущалась, то расходилась легкими, длинными полосами, как лениво колеблющееся гигантское газовое покрывало”»⁸³.

Не нужно обладать изощренным языковым и эстетическим слухом, чтобы понять, что все эти банальности — «утро... великолепное», «небо бледно-синее», «воздух чистый», «опьяняющая свежесть», «прозрачная дымка» и т. д. ... — к Шолохову никакого отношения не имеют. Но главное даже не в этом. Утверждать, будто картины народной жизни в романе Родионова, натуралистически живописующие, что народ «спился, одичал, не умеет и не хочет трудиться», «схожи с подобными сценами в “Тихом Доне”», — значит ничего не понять ни в романе Шолохова, ни в творчестве Родионова. Выраженные в них позиции полярны во взгляде на народ.

И. Родионов был ксенофобом, принадлежавшим к самым крайним монархическим кругам русского общества. В 1912 году он выступил в Русском собрании с докладом «Неужели гибель?», где концентрированно выражены его взгляды: «Не надо быть пророком, чтобы предвидеть, что через какие-нибудь два поколения русского землевладения и русского культурного класса не будет в России. Все будет съедено и вытеснено евреем. Потомки нынешних знатных родов будут лакеями и горничными у еврейских отпрысков. Что же тогда будет с Россией и Троном? Конечно, она разорвется на отдельные штаты с президентами, еврейскими ставленниками, во главе <...> Я не верю в Россию, не верю в ее будто бы неисчерпаемые силы, не верю в ее будущность, если она немедленно не свернет на другую сторону с того расточительного и гибельного пути жизни, по которому она с некоторого времени пошла <...> Теперь народ отшатнулся от церкви и перестал бояться и уважать власть <...> И народ доспел теперь до революции. Он перестает быть народом-созидателем, народом-государственником, а с головокружительной быстротой всей своей громадой обращается в преступную чернь»⁸⁴.

Кто из серьезных исследователей возьмет на себя труд — доказывать, что эти строки принадлежат автору «Тихого Дона»? Тем более, что, как справедливо заметил Запевалов, Родионов, доживший до 1940 года, и сам никогда на это не претендовал.

Но не на пустом же месте возникла версия о нем как авторе «Тихого Дона»? И не случайно все три апокрифа — и Кузякиной, и Стукаловой, и Гербурт-Йогансен — связаны с одним источником: украинским писателем И. Днепровским? Видимо, нет.

Во всей истории с Родионовым как предполагаемым автором «Тихого Дона» есть два реально существующих факта.

Во-первых, И. Родионов и в самом деле написал книгу очерков по истории донского казачества «Тихий Дон» и даже издал ее в типографии товарищества «Свет» в 1914 году. Эта книга с предисловием В. Н. Запевалова переиздана в издательстве «Дмитрий Буланин» в Санкт-Петербурге в 1994 году⁸⁵.

А во-вторых, И. Днепровский в годы империалистической войны, будучи в действующей армии, служил некоторое время в газете Юго-Западного

775

фронта «Армейский вестник»⁸⁶, которую редактировал И. Родионов⁸⁷. Вероятно, он слышал от Родионова, что тот написал «Тихий Дон» — книгу очерков об истории донского казачества, опубликованную перед самым началом войны — в 1914 году. И когда он узнал, что в журнале «Октябрь» публикуется роман Шолохова «Тихий Дон», — решил, что действительным автором его является сослуживец по газете «Армейский вестник» есаул Родионов. Днепровский приписал И. Родионову, умершему в Берлине в 1940 году, авторство романа «Тихий Дон», на которое тот никогда не претендовал. Как не считала его автором «Тихого Дона» и русская эмиграция, в кругу которой Родионов, похороненный на православном кладбище немецкой столицы в звании полковника⁸⁸, играл заметную роль.

СЕРАФИМОВИЧ — «ПОДПОЛЬНЫЙ ШОЛОХОВ»?

Не менее парадоксальна и столь же безосновательна попытка выдвинуть в качестве автора «Тихого Дона» известного советского писателя А. С. Серафимовича, который, как известно, и ввел в литературу М. А. Шолохова, о чем подробно рассказано в первых главах нашей работы.

Версию о Серафимовиче как авторе «Тихого Дона» выдвинул красноярский литератор М. Аникин в 1993 году. В статье «Александр Серафимович — автор “Тихого Дона”» он категорически отверг авторство Крюкова, поскольку «тождество текста “Тихого Дона” и романа “Поднятая целина” при строго научном подходе не может вызывать сомнений»⁸⁹. Прокламируемая строгость научного подхода не помешала Аникину выступить со следующим нелепым утверждением: «Именно он, Александр Серафимович Серафимович, родившийся в 1863 году и скончавшийся в 1949, большой русский писатель, уроженец Дона, создал в расцвете своего творчества роман, поразивший мир в свое время»⁹⁰. Более того: «Автором не только “Тихого Дона”, но и “Поднятой целины” и всех других шолоховских произведений (исключая, конечно, публицистические) мог быть — и без сомнения был — только Александр Серафимович, самый крупный дореволюционный писатель Дона, прекрасный знаток быта и нравов, разрабатывавший донскую тематику еще до революции 1917 года...»⁹¹. Аникина не смущает даже то обстоятельство, что Серафимович ушел из жизни в 1949 году, и, видимо, в загробной жизни продолжал сочинять за Шолохова и роман «Они сражались за Родину», и рассказ «Судьба человека», и вторую книгу «Поднятой целины».

Закономерен вопрос: какие аргументы представил Аникин в подтверждение этой, столь экстравагантной версии? Если иметь в виду факты, то никаких. Ведь не считать же подтверждением этой версии то, что, — как заявляет Аникин, — Серафимович — «большой русский писатель, уроженец Дона» и — «казак». Или тот факт, что в «Тихом Доне» звучат «польские мотивы» (упоминание Варшавы, биография Листницкого-старшего), а А. С. Попов (Серафимович) провел свое детство в Польше, где служил его отец. Как не может служить

776

аргументом в пользу этой версии и следующее рассуждение Аникина: «Чем еще, как не “подпольным” трудом над крупнейшими произведениями, можно объяснить странный спад в творчестве исключительно одаренного писателя, каким был накануне Октября даже по признанию литературных противников (например, З. Гиппиус) Серафимович? Небольшая повесть и несколько рассказов за 30 лет — в самом расцвете таланта, и с его-то известной всем трудоспособностью и продуктивностью — не кажется ли это странным?»⁹² Аникин убежден, что «подпольный» труд Серафимовича, объясняющий его столь продолжительное молчание, это — работа за Шолохова над «Тихим Доном», «Поднятой целиной» и заблаговременно, заранее написанными «Судьбой человека» и романом «Они сражались за Родину». Это ли не аргумент?..

Литературовед П. В. Бекедин пишет в статье «К спорам об авторстве “Тихого Дона”»: «...Нам неловко полемизировать с М. Аникиным. Неловко потому, что в статье М. Аникина торжествуют дилетантизм, полузнание, грубая тенденциозность и неуважение к читателю»⁹³ — черты, свойственные «антишолоховедению» в целом. Подтверждение тому — история с очерком С. Голоушева, о котором уже шла речь выше и имя которого вновь всплыло в публикации М. Аникина. Вслед за И. Н. Медведевой-Томашевской и Г. Стукаловой Аникин утверждает, будто очерк «С тихого Дона», который Голоушев передал для публикации Л. Андрееву, принадлежал не Голоушеву, не Крюкову и не Родионову, а Серафимовичу и являл собой начальные главы романа «Тихий Дон».

П. В. Бекедин, всесторонне проанализировавший версию М. Аникина, справедливо писал, что «антишолоховедение» превращается «в пародию или фарс с криминально-клиническим привкусом...»⁹⁴. Только этим можно объяснить возникновение предположений, подобных тому, которое высказано Аникиным.

В 2001 году в статье «“Тихий Дон” и Александр Серафимович», опубликованной в сборнике «В поиске потерянного автора» (СПб., 2001), М. Аникин попытался защитить свою позицию. Он утверждает здесь — без намека на какие бы то ни было доказательства — «автор “Донских рассказов” тоже Серафимович»⁹⁵ и что вообще «автором феномена “Шолохов” был А. С. Серафимович»⁹⁶, что Шолохов стал «проводником» подпольных произведений Серафимовича в силу «какой-то давней и тайной связи (?!) между матерью Шолохова и Александром Серафимовичем» — «мать Шолохова, еще будучи девчонкой, служила домработницей у некой вдовой помещицы... Ведь и мать Серафимовича рано овдовела и одна (но не без помощи домработницы) воспитывала сыновей. Не у нее ли служила в молодости мать Михаила Шолохова»⁹⁷. На основании подобных невежественных фантазий, которые даже опровергать неловко, М. Аникин делает вывод: «ясно одно: Серафимович и Шолохов знакомы были намного раньше, чем официально встретились (датой знакомства указывается 1925 год)»⁹⁸.

М. Аникин пытается отобрать авторство «Тихого Дона» у Шолохова и передать его Серафимовичу, не потрудившись ознакомиться даже

777

с общеизвестными фактами. Краеведы давно выяснили кто была эта «вдовая помещица», у которой была в услужении мать М. А. Шолохова, и где она жила. Настасья Черникова, мать М. А. Шолохова, находилась в услужении не в Усть-Медведице, где родился и рос Серафимович, а в поселке Ясеновке, в имении помещика Попова, у которого на положении полукрепостных работала семья Черниковых — отец Насти Данила, его жена и дети. «Войсковой старшина Евграф Попов, — свидетельствует донской краевед Г. Сивоволов, — умер от сердечного приступа в 1878 году. В имении остались жить его жена, Анна Захаровна, старая помещица, и наследный сын Дмитрий Евграфович. В услужении у вдовой помещицы» Анны Захаровны Поповой «Настя Черникова, рождения 1871 г., стала работать с 1883 г., еще при жизни отца. Работала Настя за харч»⁹⁹. И было ей в ту пору 12 лет.

Вдова войскового старшины Серафима Серафимовича с тремя детьми вернулась на Дон, в станицу Усть-Медведицкую, из Польши, где служил ее муж, в 1874 году, когда Насте Черниковой было всего три года. Когда в 1883 году, в возрасте 12 лет она пошла в услужение к вдовой помещице Анне Захаровне Поповой в поселке Ясеновке, дети вдовы войскового старшины Серафима Попова в Усть-Медведице уже выросли, студент Александр Серафимович Попов (будущий писатель А. Серафимович) в 1887 году, когда Насте Черниковой исполнилось 16 лет, был осужден и отправлен в ссылку в Мезень.

Таковы реальные факты. Таков уровень научной аргументации, позволяющей М. Аникину «с уверенностью» считать Александра Серафимовича «автором всех (курсив М. Аникина. — Ф. К.) художественных произведений, вышедших под именем Михаила Шолохова»¹⁰⁰. Да — всех, включая не только «Донские рассказы», «Тихий Дон» и первую книгу «Поднятой целины», но все, появившиеся после смерти Серафимовича в 1949 году произведения Шолохова. И рассказ «Судьба человека», и роман «Они сражались за Родину», и вторая книга «Поднятой целины» — все это, оказывается, предусмотрительно и заранее написал еще до своей смерти Серафимович, а Шолохов, по тактическим соображениям придерживал эти произведения «до лучших времен»¹⁰¹, и лишь после смерти Серафимовича «расчетливо — по главе в год» опубликовал их. Чем же аргументируется эта нелепица? Утверждениями, вроде нижеследующих: «достаточно сравнить, например, имена собственные действующих лиц из “Города в степи” А. Серафимовича с именами некоторых действующих лиц “Поднятой целины” М. Шолохова»¹⁰², а также то, что погибшего сына героя рассказа «Судьба человека» «звали Анатолий, как и погибшего в огне гражданской войны сына А. Серафимовича»¹⁰³, равно как и то, что «жену овдовевшего в 1932 году Серафимовича звали Ксения — не отсюда ли Аксинья из “Тихого Дона”?»¹⁰⁴

Единственная «тайна», которую пока еще не сумел разгадать М. Аникин, касается отца Михаила Александровича. «Не был ли настоящий отец Михаила Александровича родственником Александра Серафимовича — вопрос, еще требующий разрешения...»¹⁰⁵ Как видите,

778

«антишолоховеды» пытаются лишить М. А. Шолохова не только романа «Тихий Дон», но даже и родного отца, объявив его «не настоящим». А кто же «настоящий»?

Самое поразительное, что вся эта абракадабра публикуется в серьезной научной серии «Филологические исследования» Филологическим факультетом Санкт-Петербургского государственного университета.

Единственным, имеющим хоть какое-то отношение к филологии аргументом М. Аникина является фамилия Ухватов, упомянутая как в «Тихом Доне», так и, как он пишет, в «известной программе “Борьбы”» Серафимовича: «Если вспомнить о том, что Ухватов — это бежавший с фронта Бунчук... — все становится на свое место с определенностью», — заявляет М. Аникин. «После того, как в программе “Борьбы” найдено конкретное указание на кочующего из рукописей Серафимовича в текст “Тихого Дона” Ухватова, — подводит итог М. Аникин, — бессмысленно говорить о каких-то обретенных рукописях, поскольку последняя точка, на наш взгляд, уже самим этим “ухватовским” фактом поставлена»¹⁰⁶.

Разберемся с этим «ухватовским» фактом.

Действительно, большевик Бунчук в «Тихом Доне», покидая тайно свой полк, прикрылся документами на имя солдата 441-го Оршанского полка Николая Ухватова. Фамилия Ухватова появляется в романе один раз и очевидно, что эта фамилия вымышленная.

А теперь обратимся к рукописному наследию А. С. Серафимовича, частично опубликованному в книге «Исследования. Воспоминания. Материалы. Письма» (М.; Л., 1950), к тексту, опубликованному там под названием «Из цикла “Борьба”». Выясняется, прежде всего, что никакой «известной программы “Борьбы”» в природе не существует. Опубликованный в указанном сборнике материал под названием «Из цикла “Борьба”» «представляет собой, — сказано в преамбуле к публикации, — одну из многочисленных подготовительных заметок А. С. Серафимовича к “Железному потоку”, относящуюся, вероятнее всего, к 1921 году. Почти весь этот материал, подвергшись художественной обработке, вошел в повесть “Железный поток”»¹⁰⁷. И фабула, присутствующая в этой заметке, есть фабула не «Тихого Дона», а «Железного потока».

Особенностью этой заметки является то, что она в значительной степени является живой записью для памяти бесед Серафимовича с реальными участниками революционной борьбы и боев на Кубани. Одна из таких записей гласит:

«Объединяющим центром в Таманском отделе военн[ых] ячеек иногор[одних] была станица Старо-Величевская, — появился там моряк черном[орец] т. Рогачев (Кочергин или Ухватов) особенно революционн[ый] энтузиаст, выделяясь [нрзб] из других моряков-черном[орцев]»¹⁰⁸. Далее об этом моряке-черноморце т. Рогачеве имеется еще ряд записей, сопровождаемых фамилиями реальных людей, его боевых товарищей: Матвеева, Романенко, Колышко, Опцева и др. О самом Рогачеве в «Сборнике неопубликованных произведений и материалов» А. С. Серафимовича (М., 1958), в примечаниях к разделу «Железный

779

поток» (ранняя редакция повести), сказано: «Рогачев, — в прошлом моряк, командир отряда, объединившего весной 1918 года несколько военных ячеек кубанских станиц (центр — станица Старо-Величковская)»¹⁰⁹. Совершенно очевидно, что упомянутые вслед за Рогачевым люди — Кочергин, Ухватов — такие же реальные лица, представляющие военные ячейки кубанских станиц, как и Рогачев.

«Ухватовский» факт служит доказательством только того, что фамилия Ухватов, как и фамилии Кочергин, Рогачев, была достаточно распространенной в казачестве, и Шолохов взял для конспирации Бунчука эту, встречающуюся в реальной жизни фамилию. Никаким доказательством того, что «Тихий Дон» написал Серафимович, а не Шолохов, фамилия Ухватова служить, конечно же, не может.

И — главное: сторонники той точки зрения, что «Тихий Дон» написал Серафимович, а не Шолохов, исходят из той заведомо ложной посылки, будто Серафимович был тайным контрреволюционером, который из трусости не хотел выявлять свою истинную суть и прикрылся именем начинающего писателя Шолохова, опубликовав под его фамилией сомнительный по идейным позициям роман «Тихий Дон». Полагать и утверждать подобное могут только люди, совершенно не знающие историю жизни, творчество и мировоззрение Серафимовича.

Как уже говорилось выше, Серафимович был связан с революционным движением с самых молодых лет, за что и пострадал в годы юности. Он боготворил Александра Ульянова: «Это был прекрасный юноша, с кудрявыми, черными как смоль волосами, с жгучими южными глазами. И это был удивительного блеска оратор, поразительной силы, страстный и давящий противника аргументацией, насмешкой, огромной начитанностью»¹¹⁰, так характеризовал он старшего брата Ленина. Казнь Александра Ульянова потрясла Серафимовича настолько, что он написал воззвание, протестующее против этой акции, за что и оказался в ссылке.

«В ссылке он сознал себя борцом и нашел себя как художник-писатель трудящихся, и всю свою долгую жизнь он твердо стоял на позиции революционного пролетариата, никогда не отступал в сторону»¹¹¹, — так характеризовал политические позиции Серафимовича его сын И. А. Попов в своих воспоминаниях «О писателе-отце», и эти слова не были пустой фразой: именно таким, как говорили в ту пору, несгибаемым большевиком, Серафимович и прожил свою долгую жизнь.

Эту убежденность питали и обстоятельства личного характера: близкая дружба Серафимовича с Марией Ильиничной Ульяновой, сестрой А. И. Ульянова и В. Ленина, завязавшаяся еще в годы империалистической войны, когда он, вместе с М. И. Ульяновой, служил в санитарном поезде в Галиции, о чем уже шла речь выше. В личной жизни Серафимович был человеком-бессребреником: «Ему были глубоко чужды и ненавистны собственнические инстинкты, — пишет его сын, — лично у отца вопрос о приобретении собственности был твердо решен на всю жизнь»¹¹². Серафимович мужественно прошел всю Гражданскую войну и из-за Троцкого потерял сына на этой войне.

780

Роль низкого человека из подполья, живущего с кукишем в кармане, разработавшего и осуществившего хитроумную, лицемерную комбинацию, — с потаенным изданием «контрреволюционного» «Тихого Дона», заблаговременно подготовив для этой цели легальное прикрытие в лице казачка Шолохова, — это не о нем.

Анализируемый нами текст М. Аникина является его послесловием к этюду М. А. Марусенко «Темные воды “Тихого Дона” (еще раз об авторстве романа)», являющемуся очередной попыткой отказать Шолохову в авторстве романа «Тихий Дон», — на это раз с помощью математики. Не будучи математиком, я затрудняюсь дать анализ тех таблиц на десятки страниц, которые приводит М. А. Марусенко, и исхожу лишь из его исходного, основополагающего тезиса, который продекларирован им в предисловии к его работе: «Статистико-вероятностные методы анализа языка и стиля, составляющие центральную часть процедуры атрибуции, не обладают самостоятельной эвристической силой и используются только для проверки исходной литературно-критической гипотезы. Соответственно, содержательность результатов обуславливается обоснованностью исходной гипотезы»¹¹³.

Но поскольку сама исходная гипотеза о том, что Шолохов всего лишь замаскированный А. С. Серафимович, абсурдна, весь немалый труд М. А. Марусенко и его помощников по кафедре математической лингвистики Санкт-Петербургского университета, на наш взгляд, затрачен впустую.

Только люди, начисто лишенные языкового слуха, могут утверждать, что «Тихий Дон» написал автор «Железного потока». Но электронная машина, соответственно «заряженная» математико-лингвистами под эту гипотезу, подсказала, будто «Тихий Дон» написан «бригадой» авторов, куда, помимо Серафимовича-«коренника», входит и сам Шолохов, а также Ф. Крюков и С. Голоушев (!)¹¹⁴. Именно этот вывод математических лингвистов и комментирует в своем послесловии к их работе М. Аникин.

Полагаю, что на эти лингвистико-математические упражнения в отношении авторства «Тихого Дона» можно в полной мере распространять заключение заведующего некрасовской группой Института русской литературы (Пушкинского Дома) РАН, доктора филологических наук Б. В. Мельгунова, который атрибуцию петербургскими математическими лингвистами текста романов «Три страны света» и «Мертвое озеро» оценил так: выводы математико-лингвистов «не имеют никакого отношения к действительности и противоречат здравому смыслу». Именно так!

Серафимович всю жизнь гордился тем, что он «открыл» Шолохова. Вот как описывает А. А. Караваева непосредственную реакцию Серафимовича на это свое «открытие» после визита Шолохова к главному редактору «Октября» в 1928 году: «Глаза его сияли молодой, восторженной задумчивостью, которая, конечно, не сейчас возникнув, еще не оставила его.

— А я, знаете, зачитался... — объяснил он, подсаживаясь к столу. — Михаилом Шолоховым зачитался!.. Как здорово это получилось,

781

что мы его напечатали, открыли год его “Тихим Доном”! Ох, даже подумать страшно, что такое эпохальное произведение могло бы залежаться где-то в тени, когда народ ждет именно такой эпопеи!.. Талантище-то... а?.. Донская станица, казачьи курени и базы, деревенские улицы... а сквозь все это видишь всю Россию! И люди, все эти старики, старухи, парни, молодицы... кажется, вот будто с самого детства их навидался, и все в них тебе знакомо... а вот поди ж ты — какое волшебство: сколько же нового, изумительного... и даже исторического открылось тебе в этих людях!.. И опять же, как бы сквозь этих людей видишь бытие всего народа...»¹¹⁵.

«АНТИШОЛОХОВЕД» ИЗ ВЁШЕК

Круг поисков претендента на роль автора «Тихого Дона», которые вот уже несколько десятков лет ведет «антишолоховедение», все более сужается.

Уже всем, в том числе и «антишолоховедам», стало ясно, что на авторство этого романа не может претендовать «белый офицер» вообще, — это должен быть некий «донской литературный гений»¹¹⁶ (А. И. Солженицын). «Тихий Дон» мог написать только гениальный писатель, притом органически связанный с Доном, знавший его жизнь, природу, обычаи, народный казачий говор, топографию и топонимику донских мест.

«Антишолоховедение» поочередно примерялось ко всем сколько-нибудь крупным донским писателям времен революции и Гражданской войны, чтобы отыскать среди них возможного автора «Тихого Дона»: к Ф. Крюкову, Р. Кумову, И. Родионову, А. Серафимовичу, В. Севскому (Краснушкину). И ни в одном случае убедительный ответ на этот вопрос не был найден. Ни одному из названных писателей не оказалось по силам занять этот слишком высокий для них пьедестал.

Одним из последних актов в этом драматическом и одновременно комическом действе насилия над исторической истиной, изъятия «Тихого Дона» из естественной истории литературы, явилась книга ростовского историка А. Венкова «“Тихий Дон”: источниковедческая база и проблема авторства» (Ростов-на-Дону, 2000). Она заслуживает особого внимания, поскольку пришла с Дона, с родины Шолохова. Как утверждает ее автор, по корням он — вёшенский казак, вдобавок — дипломированный историк, автор книги «Печать сурового похода. К истории событий 1919 года на Верхнем Дону» (Ростов-на-Дону, 1988) — единственного исторического исследования Верхнедонского восстания, в котором собран полезный, в первую очередь — архивный материал.

Правда, и в первой книге Венкова ощущался холодок его отношения к Шолохову, навеянный, надо полагать, статьями доцента Ростовского университета «антишолоховеда» М. Т. Мезенцева, учеником которого Венков является. Однако с полной очевидностью негативное отношение к Шолохову в первой книге Венкова не проявлялось.

782

Возможно, что в ту пору Мезенцев еще только совершал свой непонятный с точки зрения здравого смысла поворот в своем отношении к Шолохову, когда из ярого его апологета, во многих своих статьях прославляющего «писателя-борца, писателя-гуманиста», к которому «тянутся человеческие сердца»¹¹⁷, он превратился в столь же яростного его хулителя и преследователя. Нигде, ни словом Мезенцев не объяснил, почему, занимаясь в течение двух десятилетий в качестве корреспондента местных газет восхвалением Шолохова, к концу жизни он поддался влиянию «антишолоховедения» и переменил фронт.

В эти годы четко обозначил свою антишолоховскую позицию и историк Венков. Как явствует из его последнего труда, более десяти лет, прошедших со времени выхода его первой книги, он потратил на поиск в ростовских и московских архивах доказательств правоты своего учителя — покойного М. Т. Мезенцева.

В своей книге Венков идет проторенной его предшественниками тропой. Вслед за Макаровыми и Бар-Селлой он пытается оспорить время и место действия романа «Тихий Дон», перенеся его на Донец. И отодвинуть начало работы автора над романом в 1910-й год...

Об этих якобы сделанных Венковым «открытиях» амбициозно заявлено в издательской аннотации к книге: «...Работа содержит целый ряд неожиданных открытий: события “Тихого Дона” начинались не на Дону, а на Донце; автор приступил к написанию романа в 1910 г. и собирался отразить события 1901—1907 гг.; в основу описаний подвигов Григория Мелехова легли подвиги женщины-казачки, участвовавшей в I мировой войне, и многие другие»¹¹⁸.

В заключительной главе Венков так формулирует итоги своего труда: «Судя по историческому и географическому фону, роман был начат около 1910 года на реке Донец. В нем изображалась жизнь в хуторах станицы Калитвенской, затем действие было переброшено на Верхний Дон...<...>

Изначально речь шла о событиях 1901—1906 годов, но из-за начала Первой мировой войны автор, не прерывая повествования, вместе с героями совершил скачок во времени и стал описывать казачество в ней»¹¹⁹.

Итак, Венков претендует на три «открытия», в которых идет следом за Макаровыми и Бар-Селлой:

— начало действия романа, его первых двух частей — не 1912-й, а 1901 год;

— начало работы автора над романом — не 1925—1926 гг., а 1910, что автоматически снимает самую возможность авторства Шолохова;

— место действия романа из округи станицы Вёшенской на Дону Венков передвигает на Донец.

Какие аргументы выдвигаются в подтверждение столь смелых «открытий»? Пойдем по порядку.

«Открытие» первое: изменение времени начала действия «Тихого Дона».

783

Казалось бы, это время — предвоенные годы — четко обозначено в тексте романа. «Действие романа “Тихий Дон”, — пишет историк С. Н. Семанов, — имеет точную временную протяженность: с мая 1912 года по март 1922-го»¹²⁰.

Этот срок развития действия в романе «Тихий Дон» общепринят всеми, в том числе и «антишолоховедами».

«Определить год начала описываемых в “Тихом Доне” событий можно лишь косвенно, прослеживая порядок и сроки прохождения воинской службы Григорием Мелеховым, — пишут Макаровы. — Общепринятым считается год 1912, когда за два года до германской войны начинают разворачиваться события в жизни казаков хутора Татарского»¹²¹. Обратившись к метеорологическим источникам исследования погодных условий на Верхнем Дону в те годы, Макаровы пытаются, на наш взгляд, бездоказательно внести уточнение: «В соответствии с новыми данными — начало повествования следует сместить на один год и отнести к весне 1911 г.»¹²².

Не считая это уточнение убедительным, согласимся с тем, что в любом случае начало действия романа относится ко времени, предшествовавшему началу Первой мировой войны. Тем более, что в тексте романа имеется четкое указание нижней временной границы развития действия: 1910 год. В описании дворовых построек Листницких значится «флигель под черепичной крышей, с черепичной цифрой посредине — 1910 год» (1, 175), а в рассказе о том, как Сергей Платонович спустил на обесчестившего его дочь Митьку Коршунова двух годовалых собак, сказано о времени их приобретения: 1910 год (2, 131).

На чем же основывается Венков, когда заявляет, будто действие в романе начиналось в 1901—1906, а не в 1911—1912 годах?

Обратившись к эпизоду лагерного сбора и призыва в армию молодых казаков из хутора Татарского, Венков усмотрел там две вполне проходные фамилии: станичного атамана Дударева («В ограду прошел атаман, одетый по форме, в новенькой офицерской шинели» (2, 231) и войскового старшины Попова («Зычно покрикивал заведующий лагерями штаб-офицер, шумоватый войсковой старшина Попов» (2, 256). Больше эти имена в романе не появятся.

Совершенно очевидно, что это — абсолютно проходные, придуманные автором персонажи без имен и отчеств, без какой бы то ни было биографии. Именно как вымышленные, а не подлинные исторические персонажи они значатся и в «Алфавитном указателе персонажей романа “Тихий Дон”»¹²³.

Не утруждая себя доказательствами, Венков причисляет их к «реальным историческим лицам», приписывает каждому из них имя и отчество («подъесаул Афанасий Васильевич Дударев», «войсковой старшина Владимир Васильевич Попов»), после чего на основании архивных изысканий устанавливает, что один из них был вёшенским атаманом в 1901—1903 гг., а другой заведовал Сетраковским лагерем в 1900—1904 гг. На этом основании делается вывод, будто действие романа начинается не в 1911—1912 гг., а в 1901—1903 гг.

Но разве Шолохов не имел права дать придуманные имена проходным фигурам — станичному атаману или начальнику лагерных

784

сборов, не обращаясь к архивам двадцатилетней давности? Как можно требовать от писателя, создающего художественное произведение, подобного — доведенного до абсурда — буквалистского соответствия каждого — даже эпизодического персонажа — тому или другому реальному историческому лицу?

Еще один аргумент, выдвигаемый Венковым против Шолохова, — изменение военной формы русской армии, которое произошло в 1907 году. Казаки в романе едут на лагерные сборы «в белых, просмоленных пылью рубахах» (2, 236). Но, как пишет историк, — в 1907 году форма в русской армии была изменена, и «белые гимнастерки солдат исчезают из русского военного костюма»¹²⁴.

Но надо внимательно читать текст романа!

После слов о «белых, просмоленных пылью рубахах» следует: «...Казаки в серых рубахах быстро перебегают от своих бричек...» (2, 267). Казаки одеты в серые рубахи, «парусиновые», как уточняется в другом месте романа.

Естественно, что, пропитанные потом и пылью, выбеленные солнцем, они зрительно воспринимаются художником как белые.

Еще мнимая неточность, которую Венков усмотрел в «Тихом Доне»: «Мимо сотни промчался эскадрон нарядных драгун» (1, 266). Откуда «нарядные», если в 1907 году, пишет А. Венков, «и для драгун, и для казаков, и для всей русской армии было введено единое походное летнее обмундирование»? Однако, как замечает сам же Венков, у кавалерии, то есть драгун, оставались серо-синие рейтузы с цветными выпушками¹²⁵. Почему же Шолохов не мог назвать драгун «нарядными»?

Дают ли эти канцелярские придирки достаточное основание переносить действие романа «Тихий Дон» из 1912-го в 1901-й год? Вопрос риторический.

Рассмотрим еще один аргумент А. Венкова в пользу подобного переноса начала действия романа.

В эпизоде призыва казаков на военную службу упоминается «военный пристав»: «— В гвардию? — спросил окружной военный пристав, наклоняясь черной прилизанной головой к соседу за столом» (1, 230). Между тем, пишет Венков, «должности военных приставов были отменены в 1905 году»¹²⁶. Действительно, судя по «Памятной книге войска Донского», в 1911—1912 годах в призыве казаков в армию принимал участие не окружной военный пристав, а окружной воинский начальник, входивший в Окружное по воинской повинности присутствие. Однако в силу консервативности обыденного сознания в народе, в языке, по всей вероятности, еще долго бытовало и старое название — пристав.

С помощью подобных аргументов Венков пытается отодвинуть начало романа «Тихий Дон» к началу века, используя для этого абсолютно виртуальную аргументацию. При этом он не осознает, что таким образом разрушается сюжет и композиция, все действие романа, поскольку все действующие лица становятся старше на десять лет.

Второе «открытие» Венкова: «автор приступил к написанию романа в 1910 году», Шолохов же переписал роман, его испортив, вписывая

785

ради маскировки в текст вставки, привязывающие действие романа к 1912 году.

Доказательств никаких, кроме приведенного выше ничем не обоснованного утверждения, будто действие в романе начинается не в 1912, а в 1901 году.

Ведь не считать же серьезным доказательством приведенное Венковым сопоставление Макаровыми «природного календаря ч. 1 и 2 романа» с тем календарем, каким он предстает в романе, — как выясняется, эти два календаря — «природный» и «романный» — не во всем и не всегда совпадают. «Можно запомнить события, — пишет в связи с этим А. Венков, — но, видимо, очень трудно запомнить, молодой или ущербный месяц был в начале мая десять лет назад... Не легче ли предположить, что, описывая природу, автор действительно писал “то, что видел”? В таком случае роман был начат до первой мировой войны и скорее всего — в 1910 году»¹²⁷.

Ничего себе аргументация! Не легче ли предположить, что, рисуя картины природы, автор меньше всего заботился об их буквальном соответствии с данными метеорологов за тот или иной год, а думал о решении иных — художественных — задач?

На основе подобных ни на чем не основанных «предположений» «Тихий Дон» отнимается у Шолохова и передается неизвестному (пока!) лицу, якобы начавшему его писать в 1910 году.

Но если роман, его первые две части, писался в 1910 году, — как быть с изображенными в нем ходом и сюжетами Первой мировой войны? Ответ имеется: «Да та ли это война?..» — восклицает Венков. Обратившись все к тому же упомянутому в романе «военному приставу» — должности, упраздненной в 1907 году, — Венков пишет: «Что же это за мобилизация, в таком случае? Последней мобилизацией, на которой мог присутствовать военный пристав, была мобилизация на русско-японскую войну...».

Ничего себе! По Венкову, в «Тихом Доне» описывается не столько русско-германская, сколько русско-японская война. «Война, вроде, и та, с немцами и австрийцами, но вчитываешься внимательнее, и проступают явно “чужеродные” сцены. Смесь какая-то»¹²⁸.

Обосновывая свою фантасмагорическую идею, Венков пишет: «Пойдем по порядку. Самым ярким эпизодом из довоенной жизни 12-го Донского полка в романе является сцена с групповым изнасилованием казаками польки Франи, это событие центральное в гл. III, ч. 3... Естественно, подобная “групповуха” не могла не обратить на себя внимание в российской армии того периода. Проверим по сборникам приказов». И каков результат этой проверки? Оказывается, в приказах, в связи с групповым изнасилованием, «казаки 12-го Донского полка не фигурируют»¹²⁹. Что это доказывает? Что факта группового изнасилования польки Франи в действительности не было и он придуман автором? Возможно, и так. Но какое это имеет отношение к русско-японской войне, к дате написания романа, ко времени происходящих в нем событий? Тем более, что Венков, видимо, не знает о существовании в источниках документального подтверждения этого факта, причем относящегося к 1904-му, а не к 1913 году.

786

Г. Ермолаев в своей работе «Исторические источники “Тихого Дона”» пишет: «Изнасилование горничной Франи <...> относится к реально имевшим место событиям. Есаул Цыганков из 12-го полка зафиксировал их в своих воспоминаниях...»¹³⁰.

Фантазия Венкова, связанная с переносом начала действия романа с 1912-го на 1901 год, не ограничивается попыткой подменить события германской войны войной русско-японской. Он бесстрашно осуществляет целый ряд других, на первый взгляд непонятных и необъяснимых исторических манипуляций. К примеру, окружного атамана Макеева, который, по всем данным, возглавлял округ в 1912 году, что «не совпадает с намечающейся у нас схемой» переноса действия романа в 1901 год, Венков смело заменяет на одного из «предшественников Макеева — генерала Кушнарева»¹³¹, который был окружным атаманом в 1900 году. Хутор Татарский превращает в некий перемещающийся по карте ковчег, без понимания, что фантазия художника могла перенести в эту придуманную художником точку и спрессовать во времени события, происходившие в различных местах Верхнего Дона.

Причем направление «дрейфа» хутора Татарского строго задано конечной целью исследователя: если у Макаровых он дрейфовал в направлении Усть-Медведицкой, то у Венкова все в большей степени от Вёшенской к Донцу.

Схожий «дрейф» совершает и автор исторического исследования, пытаясь любым путем убедить читателя, будто действие романа начинается не в 1912-м, а в 1901 году, и не в районе Вёшенской на Верхнем Дону, но на реке Донец, — именно там в 1910 году, заявляет А. Венков, и был неким автором начат роман «Тихий Дон».

Какие же аргументы он представляет в доказательство этого, уже третьего своего «открытия»? Главный — и единственный — аргумент «торопливого переписчика», не умеющего при переписывании чужого текста даже правильно его прочитать, разобрать буквы и окончания слов. Фантазия Венкова, как и Бар-Селлы, буквально творит географические чудеса. Вспомним: казаки возвращаются из лагерей. «Уже в полночь приехали на хутор Гниловской» (1, 64).

Не нравится этот хутор Венкову. «Что же это за хутор Гниловской, и где он находится? Никто на Верхнем Дону такого хутора не знает, и в справочниках вы его тоже не найдете, — размышляет он. — <...> Видимо, списывая или спечатывая текст с рукописи, кто-то ошибся (кто и при каких обстоятельствах — другой вопрос, и ставить мы его сейчас не будем) и заглавное “Т” (с тремя “ножками”) принял за сочетание “Гн”, а букву “х” в середине слова — за небрежное “л”»¹³².

Итак, первый шаг в направлении Донца сделан: хутор Гниловской Венковым превращен в Тиховской.

Далее, знакомясь с опубликованным в отрывках «черновиком» «Тихого Дона», который «нашел Л. Колодный», Венков узнает, что в первоначальном варианте романа «Аксинью “взяли” с хутора Дубового, Мелеховы живут в станице, а сватать Наталью едут в хутор Журавлев».

787

И опять-таки, как уже было с хутором Гниловским, «хутор Журавлев все дело портит»¹³³, поскольку оказывается, что на Донце хутора с таким названием нет. Но Венков находит выход: «А может, это не “Журавлев”, а “Муравлев”? На всю область был один хутор Муравлев, как раз на реке Донец, в 9 верстах от Калитвенской станицы. <...>

И уводит нас черновик черт-те куда, — элегически замечает Венков, — верст на 200 южнее Вёшенской и Мигулинской, а заодно и Глазуновской (родина Ф. Д. Крюкова. — Ф. К.), на реку Донец. <...>

Сколько править пришлось бедному переписчику!»¹³⁴. То есть Шолохову.

Вот только правил-то текст «Тихого Дона» не «бедный переписчик», а «бедный историк» Венков, оказавшийся очень большим выдумщиком. Поправил, ничтоже сумняшеся, букву-другую в одном географическом названии, букву-другую — в другом, букву-другую в третьем — и налицо новая география и топография романа. И действие «Тихого Дона» развивается уже не на Дону, в районе Вёшенской, как у Шолохова, и даже не в Глазуновской, на реке Медведице, на родине Крюкова, как пытались нас убедить Макаровы и Медведева-Томашевская, а в третьем месте: на реке Донец, так сказать, на «Тихом Донце».

С помощью подобной «методологии» Венков даже Штокмана превращает из большевика в... немецкого шпиона.

Он приводит цитату из статьи «Немецкий шпионаж в России» из журнала «Родина» (1993. № 5, 6) о том, что шпионажем в России занималось акционерное общество «Зингер», а поскольку Штокман в романе представлен как агент, распространяющий швейные машинки «Зингер», следует вывод: «И предстает перед нами Штокман <...> немецким шпионом...»¹³⁵. Далее в исследовании он и именуется не иначе, как «немецкий шпион».

Но ради чего совершаются Венковым эти сомнительные «открытия», осуществляются столь хитроумные манипуляции?

Ответ прост. Главная его задача — найти для «Тихого Дона» любого другого автора, кроме Шолохова.

И так случилось, что нашел Венков его не на Дону, а на Донце, и жил он на десять лет раньше Шолохова. Вот почему и хутор Татарский, и пространство, и время в романе приходится подтягивать к нему — еще одному, открытому уже Венковым «автору» «Тихого Дона». И это, пожалуй, главное его «открытие».

В своей «методологии» А. Венков не выходит за пределы «антишолоховедения». У него все тот же априорный подход к проблеме: в силу своих политических позиций Шолохов не мог быть автором «Тихого Дона», значит, надо искать другого автора. Приведя цитату из романа, свидетельствующую о «предчувствии беды» казачеству, потому что «красные подходят», Венков спрашивает: «И все это написал бывший продработник, член ВКП(б)?»¹³⁶ В своем отношении к Шолохову Венков — достойный ученик и последователь своего учителя, унаследовавший бесшабашную и подчас неадекватную «методологию» М. Мезенцева.

788

Понимая, видимо, всю ее запредельность, Венков в чем-то отходит от «заветов» своего учителя. Под напором неопровержимых фактов он вынужден, в частности, признать: «Ясно, что автор не Крюков. <...> Он просто не мог знать такую фактологию, ни разу не быв на Верхне-Донском округе»¹³⁷.

Не воспринял всерьез «ученик» и разработанную Мезенцевым и приведенную нами выше «таблицу словосочетаний» из произведений Шолохова и Крюкова, которые якобы доказывали авторство Крюкова¹³⁸.

Не повторяет Венков дословно и нелепую, выдуманную Мезенцевым версию о рукописях Крюкова, якобы присвоенных П. Громославским. Однако ее отзвук в книге Венкова имеется: без каких бы то ни было документальных доказательств легенда эта возникает здесь в виде слуха о некоем «ящике с бумагами», который «во время отступления белых какой-то возчик вез со стороны Елани и не знал куда деть»¹³⁹.

Рисунок С. Королькова

Венков будто бы услышал эту версию от «одной старушки»: «“Вожу, а чего вожу, сам не знаю”. Завез к отцу Шолохова и оставил»¹⁴⁰. По слухам, бумаги в этом ящике принадлежали уже не Крюкову, а

789

«какому-то Уланову», заменившему в декабре 1919 года на посту управляющего отделом осведомления при Донском правительстве Крюкова¹⁴¹.

Публикация подобного рода слухов говорит о крайней безответственности Венкова как ученого, не пренебрегающего любыми «аргументами» в поисках автора «Тихого Дона» на Дону: «Даже если учесть естественное право автора на вымысел, в романе все равно содержится огромное количество исторической информации, поражающей исследователей своей достоверностью, — справедливо замечает он. — Это исторический фон, на котором происходят события, тысячи различных мелочей в описании событий и фактов, образов и мелочей, абсолютно исторически верных. Их невозможно придумать, их надо либо видеть и слышать, либо, в крайнем случае, прочесть о них. Откуда эта информация?»¹⁴²

Это, как мы уже неоднократно подчеркивали, — центральный вопрос в проблеме авторства «Тихого Дона», он-то и заставляет Венкова искать автора романа на Дону. Вспоминая объявившегося в 1932 году в Париже некоего «есаула», который «объявил себя автором “Тихого Дона”, настоящим Михаилом Шолоховым»¹⁴³, Венков перебирает десятки имен подлинных «есаулов» и «подъесаулов» в качестве возможных претендентов на авторство «Тихого Дона». «Одна беда, — сокрушается он, — не известно, написал ли хоть строчку стихов или прозы кто-нибудь из них»¹⁴⁴.

В поисках хотя бы одного «пишущего» казачьего «есаула», которого можно было бы подставить взамен Шолохова в качестве автора «Тихого Дона», Венков проделал гигантскую и объективно полезную работу: он перелопатил тысячи страниц провинциальной — ростовской, донской — прессы предвоенных и революционных лет, выявил, в итоге, большой объем дополнительных печатных источников «Тихого Дона»: статьи, корреспонденции, очерки на страницах этих газет и журналов, так или иначе корреспондирующих с теми или иными эпизодами романа.

В процессе этой работы Венков отвел в качестве возможного автора «Тихого Дона» Ф. Д. Крюкова, а также В. Севского (Краснушкина), которого столь упорно выдвигает в качестве автора «Тихого Дона» Бар-Селла: «Не думаю, что Виктор Севский с его телеграфным стилем изложения был как-то причастен к “Тихому Дону”»¹⁴⁵.

Венков ставит вопрос так: «Что же лежит в основе исторического фона и исторической канвы романа: письменные источники или “наблюдения с Каргинского бугра”»¹⁴⁶?

Под ироническим: «наблюдения с Каргинского бугра» Венков понимает работу М. А. Шолохова, который, как подробно доказано выше, был «непосредственным свидетелем»¹⁴⁷ Вёшенского восстания.

В основе «исторического фона и исторической канвы романа», — на взгляд Венкова, — лежат не «наблюдения» автора, а «письменные источники» — статьи и заметки из газет и журналов 1919—1920 годов. Но почему, исследуя источники «Тихого Дона», надо противопоставлять одно другому?

790

Шолохов постигал историю Вёшенского восстания целостно — включая и личные наблюдения, и рассказы участников и очевидцев, и работу в архивах, и письменные источники, статьи и заметки из газет и журналов 1919—1920 гг., которые были доступны ему хотя бы в музее, посвященном истории казачества в Новочеркасске.

Но именно эта целостность облика писателя как раз и неприемлема для «антишолоховедов», которые разными путями стремятся ее разрушить.

В отличие от Медведевой-Томашевской, Р. Медведева и Макаровых, Венков предлагает свою «методу» расчленения «Тихого Дона». Будучи не в силах подобрать ключи, отнимающие у Шолохова четвертую книгу романа (Мезенцев был посмелее, он и четвертую книгу умудрился приписать умершему в 1920 году Крюкову), Венков вслед за Макаровыми, милостиво согласился частично третью и полностью четвертую книги «Тихого Дона» оставить за Шолоховым. «Мы ни в коей мере не отрицаем авторства М. А. Шолохова, — пишет Венков в заключении своей книги. — Им бесспорно написано более четвертой части всего текста, в основном в ч. 7—8 романа и огромные монологи в предыдущих частях. Кроме того, ему принадлежит правка некоторых глав первоначального варианта, “костяка”. <...> И все же мне кажется, что основной костяк романа написан им — И. Д. Филипповым»¹⁴⁸.

Итак, Венков «открыл» и предложил миру своего автора «Тихого Дона» — литератора И. Д. Филиппова. По его предположению, именно И. Д. Филиппов — автор «первоначального варианта» романа «Тихий Дон».

Читая труд Венкова, мы поначалу опасались, что вслед за Аникиным он припишет «Тихий Дон» Серафимовичу. По примеру своего учителя М. Мезенцева Венков составил свою «таблицу словосочетаний» из произведений Шолохова и Серафимовича — примерно на том же уровне доказательности, как и Мезенцев. Но, видимо, почувствовав ее бездоказательность, ограничился столь же бездоказательным заявлением лишь о «правке» первых частей романа Серафимовичем. «Ему же, видимо, принадлежат главы с Бунчуком и Анной», — безапелляционно заявляет Венков, не утруждая себя хоть какими-нибудь доказательствами на этот счет¹⁴⁹.

Историк полагает, что в традициях «антишолоховедения» он имеет право на любое «препарирование» текста великого романа.

Но кто такой И. Д. Филиппов? И видел ли хоть кто-нибудь, включая Венкова, написанный им «первоначальный вариант», этот «основной костяк» «Тихого Дона»?

Потерпев поражение с Голоушевым и Крюковым, Севским (Краснушкиным) и Родионовым, Громославским и Серафимовичем как возможными авторами «Тихого Дона», «антишолоховедение» в лице Венкова обнаружило автора гениального романа непосредственно на его родине.

Много лет — с начала 80-х и до 2000-го, по его собственным словам, — потратил Венков на этот поиск, перекопав ростовские и московские

791

архивы, перелопатив все доступные подшивки журналов и газет довоенных и революционных лет. И что же он нашел?

Все, что известно Венкову об Ив. Филиппове, будто бы написавшем «первоначальный вариант», «основной костяк романа», — так это то, что он был одним из авторов издававшегося в 1911—1912 годах журнала «Голос казачества». В этом журнале за подписью Филиппова или Ив. Филиппова опубликовано несколько ученических рассказов и пьеса «Язвы казачьей жизни», обличавшая снохачество в казачьей среде. В 1913 году этот журнал закрылся из-за недостатка средств, и на смену ему в мае 1913 года стал издаваться журнальчик «Вестник казачества», прекративший свое существование в том же 1913 году. В нем была опубликована еще одна «обличительная» пьеса Филиппова — «Законное дело», два рассказа и статья. Эти произведения перепечатаны в книге Венкова, что дает возможность читателям самим оценить их вполне самодеятельный уровень.

Попытки Венкова хоть как-то соотнести эти малоталантливые сочинения с «Тихим Доном» вызывают недоумение. В пьесах обличаются «язвы казачьей жизни», но эти обличения никакого отношения к «Тихому Дону», поэтизирующему казачью жизнь, не имеют. Пьесы в лобовой прямолинейной форме обличают пьянство и снохачество. Видимо, последнее обстоятельство и дало повод Венкову заявить, будто между пьесой «Язвы казачьей жизни» и романом «Тихий Дон» имеются «совпадения в сюжете». Находит Венков и «совпадения <...> чисто текстуальные»¹⁵⁰. По его мнению, это:

В пьесе: «Ну, истованный мой Меня!..».

В романе «Тихий Дон»: «...истованный черкесюка!»

В пьесе: «Давя твой козленок как начал тут выколашиваться...».

В романе: «Урюпин, ты чего, сучье вымя, выколашиваешься?»

В пьесе: «Погнал, вскок, аж только пыль схватилась».

В рассказе Шолохова «Путь-дороженька»: «...Над балкой ветер пыльцу схватывает»¹⁵¹.

Что еще известно об И. Филиппове, кроме того, что он опубликовал в «Голосе казачества» и «Вестнике казачества» в 1912—1913 годах пару любительских пьес и несколько слабеньких рассказов? Практически ничего. По сокращению (Ив.) видно, пишет Венков, что зовут его Иван. «По подписи под другими публикациями, о которых речь впереди, можно определить его отчество, вернее первую букву отчества — Д»¹⁵².

Отталкиваясь от этой крайне ограниченной информации, Венков начинает перебирать одного за другим всех доступных ему по архивам и историческим источникам Филипповых. И, наконец, в «Памятной книжке Области Войска Донского» за 1916 год находит «Ивана Дмитриевича Филиппова, делопроизводителя Донецкого окружного земельного совета, коллежского регистратора»¹⁵³.

Впрочем, если бы Венков открыл «Памятную книжку» за 1915 год, он и там, в той же должности, обнаружил бы делопроизводителя коллежского регистратора Ив. Дм. Филипова, — заметим, с одним «п»! Но разве это доказывает, что делопроизводитель Донецкого земельного совета и автор пьесы и рассказов в журналах «Голос казачества» и

792

«Вестник казачества» обязательно одно лицо? Сам же Венков насчитал в своей книге около двадцати Филипповых, из них несколько Иванов. Разве нельзя допустить просто совпадение инициалов? О коллежском регистраторе И. Д. Филиппове как писателе, авторе двух пьес и нескольких рассказов можно говорить только условно, гипотетически.

Тем более, что в самом тексте книги Венкова содержится опровержение его же собственного утверждения. Он сообщает, что по данным «Памятной книжки...» за 1913 год, Ив. Дм. Филиппов в 1913 году служил делопроизводителем по гражданской части в канцелярии окружного атамана Донецкого округа¹⁵⁴ и, следовательно, жил в станице Каменской, в центре Донецкого округа. Но двумя страницами ранее Венков сообщает: «известно, что в 1913—1914 годах он (И. Д. Филиппов) редактировал “Донскую газету” в Новочеркасске»¹⁵⁵. Так, выходит, было два И. Д. Филипповых, один из станицы Каменской, другой — из Новочеркасска?

Но не в этом суть.

Главное — то, что ни один из них никакого отношения к «Тихому Дону» не имел и иметь не мог. В этом нас убеждают тексты, которые приводит Венков.

Вот один из них. Он называется «Из прошлого»:

«Иду между созревающих роскошных нив, почти равных моему росту. Какие чудные картины хлебного моря! Вон рожь и ячмень переливаются опаловыми волнами, там безостая гирька колышется серыми гребнями, а вон, далее, и сама серо-зеленая гарновка кланяется наливающимся колосом.

Созерцая эту восхитительную картину родного поля, я рассуждал сам с собою:

— Милые, родные поля, и зачем я променял вас на удушливую тюрьму канцелярии, отдал этой неблагодарной работе лучшие годы своей жизни и теперь с уставшей душой, почти инвалидом, плетусь домой, где нет своего ни кола, ни двора. Печально, безотрадно!» и т. п.¹⁵⁶.

И эти строки принадлежат автору «первоначального варианта» бессмертного романа «Тихий Дон»?

Далее следы И. Д. Филиппова теряются. Поскольку служил он коллежским регистратором с 1914-го по 1916 год, он не был на германской войне. Не смог Венков обнаружить его следов и в годы Гражданской войны, в том числе и среди повстанцев 1919 года. Как ему думается, он обнаружил И. Д. Филиппова в 1919 году на страницах издававшейся в Миллерове газетки «Донецкая жизнь», где публиковались рассказы неизвестного лица под псевдонимом «П. И. К.». «...Знакомые по стилю, размеру, словарному составу рассказы».

Приведем хотя бы один из них:

«Донская беднота

Разъезжая по слободам и хуторам, расположенным в районе рек Калитвы и Березовки, мне не раз приходилось слышать жалобы на бедность.

793

Жалобы эти, слезы, конечно, не имели бы существенного значения, если бы изливающие их “бедные” крестьяне только ими и ограничились.

Но в том-то и беда, что жалобщики ждут большевиков. Интересно, конечно, не это ожидание, как таковое, а причина его. Нашей “бедноте”, имеющей во дворе пару лошадей, две-три пары волов и засевающей от 15—20 десятин земли кажется, что она-то и есть настоящая беднота.

Она не хочет понять, что если всю Россию переделить всем поровну, то донскому крестьянину достанется очень и очень немного»¹⁵⁷.

И снова возникает тот же вопрос: неужели этот текст можно соотнести с «Тихим Доном», а его автора всерьез представлять в качестве творца этого великого произведения?

Лишь при абсолютной эстетической глухоте и полном отсутствии художественного вкуса можно предпринимать подобные манипуляции в отношении «Тихого Дона».

Эстетическая глухота и недостаток, а часто отсутствие художественного вкуса — характерная особенность всего «антишолоховедения». Оно являет собой классический пример вульгарно-социологического подхода к литературе. Ставя во главу угла политический, идеологический критерий («член ВКП(б) не мог написать “Тихий Дон”»), демонстрируя буквалистский, канцелярско-делопроизводительский подход к тексту романа, «антишолоховедение» совершенно не берет в расчет эстетическую сторону дела и готово передать гениальное творение человеческого духа и разума — роман «Тихий Дон» — в руки любого посредственного писателя, а подчас, как в случае с Венковым, даже самодеятельного ремесленника.

Центральную, итоговую главу об И. Д. Филиппове Венков озаглавил так: «“Вестник казачества”. Нашел?» Все последующее повествование в его книге строится так, что вопросительный знак в этой сентенции постепенно заменяется на восклицательный: «Эврика!» «Нашел!» Нашел коллежского регистратора, делопроизводителя канцелярии окружного атамана Донецкого округа, на досуге, возможно, баловавшегося литературой; к тому же он был на 20 лет старше Шолохова.

Ничего другого о новоявленном авторе «Тихого Дона» Венкову не известно. Ситуация комическая!

Данное «открытие» Венкова породило серию остальных его «открытий». Поскольку Филиппов жил не на Дону, а на Донце и вдобавок был на два десятка лет старше Шолохова, возникла необходимость, ради того, чтобы «подтянуть» «Тихий Дон» к его виртуальной фигуре, передвинуть этот роман во времени и в пространстве, что и попытался безуспешно сделать Венков.

Руководит «антишолоховедами» в этих ухищрениях одно: предубеждение против Шолохова.

794

МЕТОДОЛОГИЯ АБСУРДА

«Антишолоховедение» окончательно и бесповоротно зашло в тупик. Ложность исходных позиций, отсутствие доказательств при беззастенчивой предвзятости подходов ведут его к самоуничтожению, превращают в фарс. Его последние опусы требуют не столько научного спора, сколько фельетонного осмеяния.

Можно ли всерьез спорить с «антишолоховедами», когда в качестве новейшего аргумента в поддержку своей позиции они опираются на книгу Л. Гендлина «Исповедь любовницы Сталина», о которой опубликован уже не один фельетон? Так, в «Независимой газете» 2 октября 1992 г. была напечатана статья «Фальсификация», в которой эта книга характеризуется как откровенная бульварная фальшивка от начала до конца, выдуманная безответственным автором. В этой книге оклеветана прославленная солистка Большого театра Вера Александровна Давыдова, представленная — на основе фальсифицированных Гендлиным — а на самом деле несуществующих ее «воспоминаний» — любовницей Сталина, а также Кирова, Ягоды, Ежова, Буденного и многих других¹⁵⁸.

И вот на такой скандальный и мутный «источник» пытается опереться «антишолоховедение» как на самый убедительный аргумент, подтверждающий, будто «Тихий Дон» написал не Шолохов, а Крюков. Таким аргументом представляется новейшему антишолоховеду В. Самарину выдуманный Гендлиным рассказ В. А. Давыдовой о том, как автора «Тихого Дона» искал писатель Пильняк (он приводит этот рассказ в своей публикации «Страсти по “Тихому Дону”» в газете «Орловский вестник»):

«...В станице Новокорсунской писателю указали дом, где квартировала отправившаяся на поиски могилы сына мать Ф. Д. Крюкова», — повествует Л. Гендлин. — От нее Пильняк узнал, что Шолохов был каким-то образом знаком с Федором Дмитриевичем и даже посвящен в его творческие планы. Во всяком случае, после панихиды по Крюкову, отслуженной бесплатно священником станицы Глазуновской, Шолохов неожиданно заявился к матери Федора Дмитриевича. «Не торопясь, степенно, по-стариковски отхлебывая из блюдечка чай, сахарок грыз вприкуску, с аппетитом уплетал баранки с медом, единственное угощение, которое было. Поинтересовался здоровьем хозяйки, посетовал, но слез не пролил, что умер его “товарищ и лучший друг”.

Последнее было чистой воды хлестаковщиной. Но для убитой горем матери — соломинкой, за которую можно было ухватиться и как-то утешиться. Не удивительно, что она задала Шолохову наиболее волнующий ее вопрос: “Михаил Александрович, куда, по-вашему, могли деться тетради сына?” “Лицо Шолохова, — рассказывал Пильняк, — уши, руки покрылись круглыми красными пятнами. — Откуда мне знать? Возможно, сумку вместе с Федей закопали в братскую могилу? А может, кто и подобрал...”

Шолохов стушевался и ушел, не простившись, — поскольку впервые услышал обвинение из рук прозорливой женщины (мать Крюкова

795

за умение видеть насквозь людей считали колдуньей): “Где находится могила сына? Скажи, куда ты дел тетради Федора Крюкова?”»

Рассказ Пильняка о матери Крюкова завершился тем, что 15 января 1928 года соседи принесли ей свежую, но порядочно истрепанную книжку «Октября». «Не поверила своим глазам, думала, что такое может во сне только присниться. Под своей фамилией Шолохов начал печатать книгу моего сына, которую назвал “Тихий Дон”. Он почти ничего не изменил, даже некоторые имена действующих лиц оставил прежними»¹⁵⁹.

Текст Л. Гендлина как раз и является «чистой воды хлестаковщиной», от начала до конца выдумкой безответственного неграмотного журналиста.

Неграмотность Гендлина бьет в глаза. Отправив мать Крюкова на поиски могилы сына в станицу Новокорсунскую, он даже не поинтересовался — а была ли она к этому времени жива? Между тем — как свидетельствует биограф Крюкова М. Астапенко, после смерти писателя в живых оставались только его приемный сын Петр, который находился в эмиграции и погиб, участвуя во французском движении Сопротивления, и сестра Мария Дмитриевна, умершая в 1935 году¹⁶⁰.

Столь же нелепы и слова Гендлина о том, будто после смерти Крюкова и панихиды в 1920 году Шолохов, которому было в эту пору 15 лет, пил чай с сахаром и баранками с матерью Крюкова и «сетовал», что умер его «товарищ и лучший друг».

Обращение «антишолоховедов» к аргументации подобного уровня свидетельствует о том, что «антишолоховедение» находится в глубочайшем кризисе. В поисках выхода оно готово отказаться от научных методов исследования и направить свои стопы по пути откровенно бульварной литературы, — в форме приведенной выше бытовой пошлятины или пошлости, замаскированной под эзотерику. Примером такой «эзотерической» пошлости может служить книга А. Кораблева «Темные воды “Тихого Дона”. Маленькая эпопея. Тексты. Документы. Истолкования. Эзотерическая информация» (Донецк, 1998)¹⁶¹.

«В новой книге А. Кораблева, продолжающей практику применения нетрадиционных методов исследования, рассматривается проблема авторства романа “Тихий Дон”», — читаем в аннотации к этой книге, написанной «при участии биопсихоаналитика Л. Ф. Лихачевой». Опираясь на «эзотерику», или — как стыдливо сказано в аннотации — на «нетрадиционные методы исследования», Кораблев при участии «биопсихоаналитика Л. Ф. Лихачевой» немедленно и без проблем смог получить ответ на вопрос, кто написал «Тихий Дон». А. Кораблеву и Л. Ф. (так именует автор свою эзотерическую помощницу) помогает проволочная «рамка», которая в руках донецкой «пифии» делает чудеса: «Я смотрю и вижу: Л. Ф. называет имя — и рамка в ее руке резко поворачивается»¹⁶².

Большинство участников спора об авторстве «Тихого Дона» имеет отношение к донской земле, — начиная от Солженицына, который вырос в Ростове-на-Дону, кончая Венковым и донецкой «пифией» Л. Ф. Даже Зеев Бар-Селла объяснил при встрече Кораблеву, что «его прадед, оказывается, был донской казак.

796

— Мой тоже казак, — сказал я. — Яицкий.

— Это большая разница, — сказал Зеев авторитетно...»¹⁶³.

Однако даже принадлежность тель-авивского журналиста к Всеказачьему Войску Донскому не помогла. В ответ на вопрос, был ли автором «Тихого Дона» его протеже — Севский (Краснушкин), «рамка» равнодушно отвернулась, а «пифия» выдала неутешительную справку:

«— Расстрелян 3 января 1920 года.

— Вот он, получается, автор «Тихого Дона”...

— Нет»¹⁶⁴.

Столь же категоричен был ответ по Шолохову и Крюкову.

«— Кто, — спрашиваю, — написал “Тихий Дон”? Шолохов?

Ответ донецкой пифии последовал незамедлительно:

— Нет. <...>

— Тогда кто же?

Л. Ф. берет карандаш, он быстро перемещается по бумаге, оставляя какие-то знаки...

И вдруг неожиданный, ошеломивший меня ответ:

— Его написала женщина»¹⁶⁵.

Пообщавшись с духами, и не просто с духами, а с высшим из них, «иерархом 6-го плана», «пифия» выдала Кораблеву исчерпывающую информацию об этой женщине. Как выяснилось, имя ее — Александра Дмитриевна Попова, по мужу — Громославская.

Она — дочь Дмитрия Евграфовича Попова, владельца имения Ясеновка, откуда родом мать М. А. Шолохова, Анастасия Даниловна Черникова, по корням — крепостная черниговская крестьянка, находившаяся, как известно, в услужении в барском доме Поповых.

«Дмитрий Евграфович Попов, — повествует Кораблев, — происходил из богатого и достойного дворянского рода. Его дед, войсковой старшина Иван Алексеевич Попов, казак и помещик, был, говорят, хорошо известен во всей Области Войска Донского. В начале XIX века он привез на Дон несколько крестьянских семей из Черниговской и Полтавской губерний и основал имение Ясеновка»¹⁶⁶. Все это, благодаря усилиям местных краеведов, на Дону достаточно широко известно.

Но вот что краеведению не было известно, — хотя «пифия», естественно, знала, — так это то, что была у Дмитрия Евграфовича Попова, оказывается, внебрачная дочь, непонятно каким образом сумевшая заполучить его фамилию и отчество. А кто была ее мать? Теткой Шолохова! «Старшая сестра ее матери — бабушка Шолохова»!¹⁶⁷

Доказательства?... Какие еще нужны доказательства, если это информация, идущая из «астрала», от самого «иерарха 6-го плана»!

Но и это еще не все. Кто был мужем этой гениальной женщины, подарившей миру «Тихий Дон»? Донской офицер, сподвижник Корнилова, Громославский — старший брат тестя Шолохова П. Я. Громославского.

Теперь понятно, откуда в романе такое отличное знание топографии, топонимики, людей Верхнего Дона, перипетий Гражданской войны на Дону.

797

Но и это еще не все.

По данным астрала, и А. Серафимович (Попов) — также близкий родственник, дядя гениальной женщины, сотворившей «Тихий Дон». Оказывается, «Иван Алексеевич Попов, дед Александры, основатель Ясеновки, усыновил будущего классика, когда тому было два годика...»¹⁶⁸. Потому у него и фамилия — Попов. А официальная биография А. С. Серафимовича, где говорится, что он родился в станице Нижне-Курмоярской, в семье есаула Серафима Попова, а вырос в станице Усть-Медведицкой, — казенная ложь. «Отчество придуманное, как и фамилия»¹⁶⁹.

Александра Попова-Громославская — по утверждению Кораблева и «пифии» — и написала роман «Тихий Дон», — правда, почему-то под названием «Любовь земная»; главные герои — Григорий и Аксинья — также именовались иначе, «Петр и Дарья Мелеховы, Дуняшка, а также коммунист Бунчук — в “первом” романе отсутствуют, это сочинения Шолохова»¹⁷⁰; прототипом главного героя был не Харлампий Ермаков, а некий «Николай», возлюбленный «Александры», моложе ее на 20 лет, прототипом главной героини является она сама, «Александра». Введен в роман и молодой Шолохов, племянник гениальной писательницы. По данным «донецкой пифии», он — прототип... Митьки Коршунова.

«— Была ли в действительности описанная в романе “рыбалка” Елизаветы и Митьки Коршунова?

— 94%.

— Это как-то связано с Шолоховым?

— 100%»¹⁷¹.

Далее следует сцена из романа с описанием того, как изнасиловал Митька Коршунов Елизавету Мохову.

«Мы не знаем, и никто не знает, почему Громославский не хотел отдавать дочь за Шолохова. И мы не знаем, как на самом деле происходила сцена сватовства. Может быть, так, как она описана в романе?»¹⁷².

Подобные опусы с полной очевидностью свидетельствуют о степени нравственного падения «антишолоховедов». Они не понимают, что, пытаясь унизить человеческое достоинство Шолохова, они публично демонстрируют свое нравственное убожество. Это относится не только к Кораблеву, но и к Бар-Селле, Макаровым, Венкову и др. Это бессилие злобы, как ничто другое, свидетельствует о полном поражении «антишолоховедения». О чем говорить, какой научный спор можно вести с теми, кто прибегает к подобным методам полемики?

Опус Кораблева именуется в издательской аннотации «научно-художественным изданием». Но что здесь от науки? Более точно определил свой жанр автор: «Как бы и мне не написать что-нибудь детективно-фантастически-мистическое!...» — восклицает он после бесед с придуманной им «донецкой пифией».

«Детективно-фантастически-мистическое» сочинение Кораблева подводит черту под поисками несуществующего протографа «Тихого Дона», принадлежащего несуществующему «Автору».

798

«Найденная рукопись — победа, ненайденная — разгром, — размышляет о мнимом протографе “Тихого Дона” герой-рассказчик опуса Кораблева. — И не надо никаких объяснений. Найденная рукопись в них не нуждается, ненайденная — тем более»¹⁷³.

С помощью «астральных» сил рукопись была найдена. Но, как оказалось, не та: «Небольшая подколка написанных бумаг. Куриный почерк. Заговоры, молитвы и тому подобное... Называется — “Тайные могилы”».

Но «ясновидящая» Л. Ф. Лихачева призывает Кораблева (автора? героя-рассказчика?) не расстраиваться:

«— Рукопись вы найдете. Но не найдете в ней того, что искали. Она не представляет такую ценность, как вы думаете. <...>

В голосе сочувствие и сожаление. <...>

А теперь куда? В Вёшенскую, к могиле оскорбленного писателя, просить прощения?..»¹⁷⁴

Думаю, что в этих словах — дальнейший путь для всего «антишолоховедения». Путь покаяния.

Автор-рассказчик в опусе «Темные воды “Тихого Дона”» сообщает нам, что, оказывается, в процессе создания текста он был «подключен» к тому же «иерарху 6-го плана», что и «ясновидящая» Л. Ф. Лихачева.

По всей вероятности, к тому же самому «иерарху 6-го плана» был подключен и журналист Константин Смирнов из журнала «Чудеса и приключения» — автор еще одного детективно-фантастического опуса, посвященного авторству «Тихого Дона».

В третьем и девятом номерах журнала «Чудеса и приключения» за 2000 год опубликованы статьи «Близка ли к разгадке скандальная шолоховиана» К. Смирнова и «Как Александр Попов стал Михаилом Шолоховым» В. Анохина¹⁷⁵, в которых заявлено: «Теперь, кажется, мы можем назвать настоящее имя Михаила Шолохова — Александр Попов!»¹⁷⁶

Об уровне осведомленности их авторов можно судить по количеству допущенных в них фактических ошибок.

Мария Петровна, жена М. А. Шолохова, объявлена здесь «зажиточной казачкой Гремиславской», хотя ее девичья фамилия Громославская. Она вышла замуж за М. А. Шолохова и венчалась с ним 11 января 1924 года, а потому никак не могла быть женой М. А. Шолохова в 1922 году. Мать М. А. Шолохова, Анастасия Даниловна, находилась в услужении в имении Ясеновка не в тринадцатилетнем возрасте, а когда ей было двадцать с лишним лет. Наконец, имение Ясеновка явилось прототипом в «Тихом Доне» имения не Лесницких, а Листницких¹⁷⁷. Но это — не главное.

Главное — в том, что К. Смирновым и В. Анохиным обнаружен (видимо, с помощью «астрала») еще один автор «Тихого Дона»! И вы знаете, кто он?

Сын все того же Дмитрия Евграфовича Попова и, следовательно, сводный брат Александры Дмитриевны Поповой-Громославской — автора романа «Любовь земная», переименованного позже в «Тихий Дон». Но этого мало. Если Александра Дмитриевна Попова-Громославская,

799

обнаруженная Кораблевым с помощью «ясновидящей» Л. Ф. и «иерарха 6-го плана», — родная тетя Шолохова, то обнаруженный К. Смирновым (видимо, с помощью того же «иерарха 6-го плана») автор «Тихого Дона» Александр Дмитриевич Попов — его сводный старший брат. И к тому же, — родственник Серафимовича!

Новизна ситуации в том, что в случае со «старшим сводным братом» Шолохова объявился и живой, реальный «потомок» — некий Анохин, называющий себя правнуком знаменитого писателя Александра Попова (то бишь — Шолохова).

Авторы версии излагают родословную этого Александра Попова. По версии К. Смирнова, род будущих владельцев Ясеновки Поповых начинался в имении Чекмари Тамбовской губернии, где жил старший унтер-офицер Московского пехотного полка Иван Григорьевич Попов. Его сын Евграф Иванович стал священником в том же селе Чекмари Тамбовской области, достигнув к концу жизни сана епископа Воронежского и Борисоглебского, а внук, Дмитрий Евграфович Попов, стал военным, подхорунжим линейного казачьего полка. Он-то, будто бы, после женитьбы и получил в приданое за женой (имя которой авторам версии неизвестно) в 1894 году имение Ясеновка. «После смерти жены у него на руках остался трехлетний сын Александр, для ухода за которым он нанял няньку — Анастасию Черникову (1881—1942) из семьи рабочих-поденщиков». От Дмитрия Попова она будто бы и прижила «сына Михаила и дочерей».

Вот этот Александр — сводный брат Михаила Шолохова — и является будто бы тем человеком, который написал «Тихий Дон».

А внебрачный сын Дмитрия Евграфовича Попова — Михаил, усыновленный приказчиком Александром Михайловичем Шолоховым, по фантазии К. Смирнова. Его документы и имя присвоил себе старший сводный брат Александр Дмитриевич Попов, ставший к этому времени писателем и матерым чекистом, любимцем Сталина и более того, — его тайным агентом по проведению коллективизации на Дону. Версия — нелепая, однако она была растиражирована радио, телевидением и целым рядом газет — «Комсомольской правдой», «Литературной Россией», «Российской газетой» и др.

Журналистам, распространявшим эту версию ради дешевой сенсации, невдомек, что в основе ее лежит невежество.

Предшественниками уже обнаружен автор «Тихого Дона», и также отпрыск Дмитрия Евграфовича Попова, — но только не сын Александр, а его дочь Александра. Прочитав опус Кораблева, они узнали бы, что придуманные ими Поповы никакого отношения к Ясеновке не имеют, поскольку настоящие Поповы из Ясеновки, — один из самых блистательных и известных казачьих родов на Дону, история которых изучена и хорошо известна. Казачий род Поповых не имеет никакого отношения ни к деревне Чекмари, ни к Тамбовской губернии, где, как известно, казаки не проживали.

В споре иногда применяется прием, известный как доведение аргументов до абсурда. «Антишолоховедение» применяет его по отношению к себе. В «трудах» К. Смирнова или А. Кораблева эта позиция с полной очевидностью доведена до абсурда. Однако венцом абсурдизма

800

в «антишолоховедении», свидетельствующим о его полном и окончательном поражении, явилась работа львовского литературоведа В. Сердюченко «Зона Ш. (Опыт литературной фантасмагории)». Она была опубликована в журнале «Континент» (1997. № 94(4))¹⁷⁸, а два года спустя перепечатана в газете «Труд» (1999. № 49. 19—25 марта) за подписью почему-то двух авторов — В. Сердюченко и Г. Ключерова¹⁷⁹.

В качестве исходной методологической позиции В. Сердюченко взял абсурдный тезис М. Мезенцева: «Все очень просто: у Шолохова в подвале на цепи сидит человек, которого он кормит, а тот пишет ему книги. <...> Человек на цепи из подвала был до известной степени черным ящиком, позволяющим постоянно держаться за нить рассуждений...»¹⁸⁰.

Обратимся к продолжению этой цитаты у Мезенцева: «...Все так и было. Конечно, без подвала, конечно, без цепи. Предполагавшимся человеком был П. Я. Громославский»¹⁸¹.

Как видим, у Мезенцева абсурдная мысль о «подвале» и в нем — «человеке на цепи» была все-таки фигуральной. Таким «человеком на цепи», строчившим за Шолохова — с опорой на рукопись Крюкова — и «Донские рассказы», и «Тихий Дон», и «Поднятую целину», по домыслу Мезенцева, был псаломщик и бывший атаман П. Я. Громославский.

Сердюченко в своем «абсурдизме» продвинулся значительно дальше: слова Мезенцева о «подвале» и «человеке на цепи» он истолковал буквально...

«Исходная суть нашей гипотезы состоит в том, — вещает автор статьи “Зона Ш.”, — что человек по имени Шолохов никогда не написал ни единой художественной строчки. Не было писателя по имени Шолохов. Было нечто другое»¹⁸².

«Ревнителей здравого смысла просят из аудитории удалиться», — начинает изложение своей «гипотезы» Сердюченко. «Итак, предположим, — продолжает он, — однажды ночью на пороге громославского дома появляется некто гениальный и полубезумный одновременно. Он одержим всевозможными гоголевскими неврозами, у него очередной психический кризис, его терзают метафизические ужасы и демоны всего мира, но прежде всего агорафобия, страх открытого пространства, где царит разрушение и смерть. Он умоляет оторопевшего хозяина спрятать, скрыть его в подполье, подвале, подземелье. Спрятать — и как можно реже о нем вспоминать.

Подвал у Громославского имеется. Не подвал, а настоящая гробница с каменными сводами. Там-то добровольный узник и поселяется. Через некоторое время он требует перо и бумагу. Почему бы и нет, тем более, что он расплатился за тайник такой суммой, которая сделала Громославского крезом. К тому же этот ненормальный — вроде писатель; странный, однако, писатель. Почитаешь — пустомеля, а занятно: самое то, что творится сейчас на Дону.

Дальше — серия затемнений. Но можно предположить, что неугомонного Громославского вместе с его будущим зятем осеняет грандиозная затея. Они решают стать писателями! <...>

801

Подпольный гений разражается всё это время отрывками великолепной прозы. Это в конце концов начинает понимать даже Шолохов. И ведь как просто: рыбалка, Петьки с Таньками, мат-перемат, дед Гришака плетется с база, а читаешь — зареветь хочется.

“А про наших, про красных можешь?”. О, подпольный гений может всё. Дрожа от надменного возбуждения, он в считанные дни создает целую гроздь поразительных по силе рассказов. Шолохов одним пальцем, без интервалов и абзацев перепечатывает их на той самой знаменитой машинке, и вот уже престарелый А. Серафимович поздравляет советскую литературу с рождением нового рабоче-крестьянского таланта»¹⁸³.

Что это — сюрреалистический бред? Почему, спрашивается, дипломированный литературовед, преподаватель Львовского государственного университета, автор многих статей по русской классической и современной литературе — именно так Сердюченко представлен редакцией журнала «Континент» — вдруг оставил «территорию филологической учености» и углубился в столь бредовые «сюрреалистические лабиринты»?

Да потому, — признается Сердюченко, — что проблему авторства «Тихого Дона», проблему Шолохова «антишолоховедение» на базе филологической науки оказалось решить не в состоянии. То есть отнять у Шолохова «Тихий Дон», приведя для этого хоть сколько-нибудь убедительные аргументы, оно не смогло. Остается путь некоего «неординарного, альтернативного, “внеэвклидового” осмысления», которое выводит проблему авторства «Тихого Дона» за пределы «внятной дешифровки и реконструкции...»¹⁸⁴.

Тем самым «антишолоховедение», призывая к «научности», расписывается в своем полном научном поражении. Собственно, этот факт признает и сам автор статьи «Зона Ш.». Он пишет:

«Отказав Шолохову в авторстве “Тихого Дона”, его недоброжелатели оказались, однако, перед кругом новых вопросов. Как тогда быть с “Донскими рассказами”, “Поднятой целиной”, “Они сражались за Родину”, “Судьбой человека”?

Более-менее единодушно было решено в том смысле, что с “Тихим Доном” они совершенно несопоставимы и заслуживают интереса лишь как беллетристические поделки большевизанствующего литератора.

Так ли это? Достаточно сравнить “Донские рассказы” с “Конармией” И. Бабеля, чтобы убедиться, что они этого сравнения не проигрывают, по крайней мере по отсутствию в них налета эстетизма, “художничества”, неуловимо присутствующего даже в самых жестоких сюжетах “Конармии”. Пафос новелл И. Бабеля — все-таки литературный пафос, в то время как действительность “Донских рассказов” внутренне сопряжена с прекрасным и яростным “внелитературным” миром “Тихого Дона”. И, между прочим, совсем не большевистская правда торжествует в таких донских рассказах, как “Семейный человек”, “Чужая кровь”, “Обида”, “Ветер”.

О “Поднятой целине”. А. Солженицын оценивает ее так: “...Вперемежку с последними частями “Тихого Дона” начала выходить “Поднятая

802

целина” — и простым художественным чутьем, безо всякого поиска, воспринимается: это не тот уровень, не та ткань, не то восприятие мира”.

При всем уважении к маститому читателю рискнем все-таки утверждать, что его читательское чутье слишком политизировано, чтобы безусловно ему довериться. “Поднятая целина” — лучшее произведение о крестьянской действительности 30-х годов. <...>

Мастерской рукой написаны и “Они сражались за Родину”, и “Судьба человека”. Не будем отрицать этого в угоду политической минуте. Не будем отрицать и того, что они написаны одной и той же,

803

пусть постепенно слабеющей рукой. В них есть единство авторского почерка, “знака”, единство ощущения человека и его мира — и никакие компьютеры, ни Солженицын не заставят автора этих строк согласиться с обратным. Руководствуясь “простым художественным ощущением”, на чем настаивает А. Солженицын, автор считает, что если “Тихий Дон” гениальное, то “Поднятая целина” очень талантливое, а “Они сражались за Родину” и “Судьба человека” просто талантливые произведения»¹⁸⁵.

Итак, с позиции филологической нормы, на путях филологической науки, даже по мнению В. Сердюченко, отнять у Шолохова «Тихий Дон» невозможно. Вот тогда-то, по этой причине и возникает этот сюрреалистический абсурдизм, эта «внеэвклидова фантасмагория» с сумасшедшим человеком «на цепи», которую и опровергать-то неприлично, цель которой в одном: бросить тень на Шолохова, вытеснив его в сознании читателей некой безумной «личностью по фамилии Шолохов».

Понимая, что, в конечном счете, никто в подобную фантасмагорию не поверит, автор оставляет-таки путь для отступления и в конце статьи бесовски подмигивает читателю: «И последнее. Автор этих строк надеется, что близкие и родные Шолохова не воспримут его версию как оскорбительную, и сумеют прочитать нечто между строк. Сказано туманно, но надеюсь, меня поймут»¹⁸⁶.

Намек понятен: дескать, вы, конечно, понимаете, что я сам в эту фантасмагорию не верю, это не более чем мои сюрреалистические фантазии, игра «внеэвклидова» ума.

Впрочем, возможно, именно таким, сюрреалистическим путем, доведя концепции «антишолоховедения» до полного абсурда, В. Сердюченко решил взять Шолохова под защиту?

Но защищает Шолохова «Тихий Дон».

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ См.: «22» (Иерусалим). 1988. № 60. Июнь — июль; 1989. № 63. Январь — февраль; 1990—1991. № 74. Ноябрь — январь; «Окна», приложение к газете «Вести» (Тель-Авив). 1994. 2—8 июня; 1995. 25—31 мая; 15—21 июня; 6—12 июля; 1997. 26 июня; 10 июля; 17 июля; «Даугава» (Рига). 1990. № 12; 1991. № 1, 2; Загадки и тайны «Тихого Дона». Т. I. Самара, 1996.

² Бар-Селла З. «Тихий Дон» против Шолохова // Даугава. 1990. № 12. С. 95.

³ Хьетсо Г. Плагиатор ли Шолохов? Ответ оппонентам // Молодая гвардия. 1997. № 11.

⁴ См.: Стукалова Г. Один офицер по фамилии Родионов... // Огонек. 1993. № 17. С. 22—23. Ср.: Запевалов В. Автором “Тихого Дона” был И. А. Родионов? // Час пик. 1994. № 10. 16 марта. Запеваловым убедительно опровергается кандидатура Родионова.

⁵ См.: Аникин М. Александр Серафимович — автор «Тихого Дона» // Слово и дело. Красноярск, 1993. № 6. Обстоятельный ответ на эту статью дан Бекединым П. В.: К спорам об авторстве «Тихого Дона» // Русская литература. 1994. № 1. С. 81—114.

⁶ Бекедин П. Срочно требуется автор «Тихого Дона» // Дон. 1993. № 2—3. С. 187—208.

804

⁷ Хьетсо Г. Плагиатор ли Шолохов? Ответ оппонентам. С. 197—198.

⁸ Бар-Селла З. Тайна века. Имя // Окна (Приложение к газете «Вести», Тель-Авив). 1997. 26 июня. С. 2.

⁹ Там же. С. 4.

¹⁰ Бар-Селла З. «Тихий Дон» против Шолохова // Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 159.

¹¹ Там же. С. 160.

¹² Там же. С. 123—124.

¹³ Казачий словарь-справочник. Т. 3. С. 88.

¹⁴ Окна. 1997. 10 июля. С. 5.

¹⁵ Там же. 17 июля. С. 2.

¹⁶ Там же.

¹⁷ Ермолаев Г. С. В «Тихом Доне» — ни капли «Донской волны» // Вопросы литературы. 1992. № 1. С. 357.

¹⁸ Окна. 1997. 17 июля. С. 2.

¹⁹ Севский В. Провинциальные картинки. СПб., 1912. С. 8.

²⁰ Там же. С. 23—24.

²¹ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Вокруг «Тихого Дона»: от мифотворчества к поиску истины. М., 2000. С. 63.

²² Цитирую по изданию: Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 216.

²³ Там же.

²⁴ Окна. 1997. 26 июня. С. 3.

²⁵ Там же.

²⁶ Бар-Селла З. Рукописи не бомбят! // Окна. 1995. 6 июля. С. 23.

²⁷ Там же. 1995. 15 июня. С. 35.

²⁸ Там же. 1995. 6 июля. С. 22.

²⁹ Там же. С. 23.

³⁰ Там же.

³¹ Макаров А. Г., Макарова С. Э. Указ. соч. С. 58.

³² Кацис Л. Шолохов и «Тихий Дон»: проблема авторства в современных исследованиях // Новое литературное обозрение. 1999. № 76. С. 345.

³³ Бар-Селла З. Арафат и Шолохов // Окна. 1994. 2 июня. С. 18.

³⁴ Там же.

³⁵ Бар-Селла З. «Тихий Дон» против Шолохова // Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 127.

³⁶ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Рукопись 1-й и 2-й книг «Тихого Дона».

³⁷ Бар-Селла З. «Тихий Дон» против Шолохова // Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 131.

³⁸ Там же.

³⁹ Там же. С. 144.

⁴⁰ Там же. С. 136.

⁴¹ Там же.

⁴² Там же. С. 137.

⁴³ Там же. С. 138.

⁴⁴ Там же. С. 140.

⁴⁵ Там же. С. 146.

⁴⁶ Там же. С. 147.

⁴⁷ Там же. С. 148.

⁴⁸ Там же. С. 149—150.

⁴⁹ Васильев В. Примечания // Шолохов М. А. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 2. М., 2001. С. 374.

805

⁵⁰ Макаров А. Г., Макарова С. Э. К истокам «Тихого Дона» // Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 215—216.

⁵¹ Бар-Селла З. Арафат и Шолохов.

⁵² Макаров А. Г., Макарова С. Э. Вокруг «Тихого Дона»: от мифотворчества к поиску истины. С. 60—61.

⁵³ Там же. С. 62.

⁵⁴ Окна. 1997. 26 июня.

⁵⁵ Там же.

⁵⁶ Там же.

⁵⁷ Там же.

⁵⁸ Севский В. Генерал Корнилов. Ростов-на-Дону, 1919. С. 53.

⁵⁹ ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Рукопись 1-й и 2-й книг «Тихого Дона».

⁶⁰ Там же.

⁶¹ Там же.

⁶² Окна. 1997. 26 июня.

⁶³ Кузякина Н. Кто автор «Тихого Дона»? Претендент номер... — есаул Родионов // Час пик. 1991. № 40. 17 октября.

⁶⁴ Стукалова Г. Один офицер по фамилии Родионов... Читал ли Лев Толстой «Тихий Дон»? // Огонек. 1993. № 17. С. 22.

⁶⁵ Час пик. 1991. № 40. 17 октября.

⁶⁶ Там же.

⁶⁷ Стукалова Г. Указ. соч. С. 22.

⁶⁸ Континент. 1985. № 44. С. 303—308. Цитирую по: Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 166—167.

⁶⁹ Стукалова Г. Указ. соч. С. 23.

⁷⁰ См.: Бар-Селла З. «Тихий Дон» против Шолохова // Даугава. 1991. № 2.

⁷¹ Стукалова Г. Указ. соч. С. 22.

⁷² Там же.

⁷³ Там же.

⁷⁴ Запевалов В. Н. Автором «Тихого Дона» был И. А. Родионов? // Час пик. 1994. № 10. 16 марта.

⁷⁵ Запевалов В. Н. Литературная судьба Ивана Родионова и его книга «Тихий Дон» // Родионов И. А. Тихий Дон. СПб., 1994. С. 23.

⁷⁶ Даугава. 1991. № 2. С. 48.

⁷⁷ Там же.

⁷⁸ Там же. С. 49.

⁷⁹ Там же. С. 51—52.

⁸⁰ Там же. С. 52.

⁸¹ Там же. С. 53.

⁸² Там же.

⁸³ Стукалова Г. Указ. соч. С. 22.

⁸⁴ Родионов И. А. Два доклада. СПб., 1912. С. 65—66, 71, 73, 77, 80. Цитирую по: Запевалов В. Н. Литературная судьба Ивана Родионова и его книга «Тихий Дон». С. 6.

⁸⁵ Родионов И. А. Тихий Дон. СПб: Типолитография Т-ва «Свет», 1914. Переиздание: СПб.: Дмитрий Буланин, 1994. Предисловие В. Н. Запевалова.

⁸⁶ Литературная энциклопедия. Т. 3. М., 1930. С. 319.

⁸⁷ См.: Запевалов В. Н. Указ. соч. С. 17.

⁸⁸ Там же. С. 5.

⁸⁹ Аникин М. Александр Серафимович — автор «Тихого Дона».

⁹⁰ Там же.

806

⁹¹ Там же.

⁹² Там же.

⁹³ Бекедин П. В. К спорам об авторстве «Тихого Дона» // Русская литература. 1994. № 1. С. 94.

⁹⁴ Там же. С. 113—114.

⁹⁵ Марусенко М. А., Бессонов Б. Л., Богданова Л. М., Аникин М. А., Мясоедова Н. Е. В поисках потерянного автора. Этюды атрибуции. СПб., 2001. С. 176.

⁹⁶ Там же.

⁹⁷ Там же. С. 179.

⁹⁸ Там же.

⁹⁹ Сивоволов Г. Михаил Шолохов. Страницы биографии. Ростов-на-Дону, 1995. С. 71.

¹⁰⁰ Марусенко М. А. и др. Указ. соч. С. 180.

¹⁰¹ Там же. С. 186.

¹⁰² Там же. С. 183.

¹⁰³ Там же. С. 186.

¹⁰⁴ Там же.

¹⁰⁵ Там же. С. 182.

¹⁰⁶ Там же. С. 188.

¹⁰⁷ А. С. Серафимович. Исследования. Воспоминания. Материалы. Письма. М.; Л., 1950. С. 279.

¹⁰⁸ Там же. С. 281.

¹⁰⁹ Серафимович А. С. Сборник неопубликованных произведений и материалов. М., 1958. С. 541.

¹¹⁰ Попов И. О писателе-отце // А. С. Серафимович. Исследования. Воспоминания. Материалы. Письма. С. 178.

¹¹¹ Там же. С. 179.

¹¹² Там же. С. 180.

¹¹³ Там же. С. 176.

¹¹⁴ См. там же. С. 93.

¹¹⁵ Караваева А. Наш старший товарищ и друг // Воспоминания современников об А. С. Серафимовиче. М., 1977. С. 135.

¹¹⁶ Солженицын А. И. По донскому разбору. С. 117.

¹¹⁷ Мезенцев М. Большое сердце писателя. С. 134.

¹¹⁸ Венков А. В. «Тихий Дон»: источниковая база и проблема авторства. Ростов-на-Дону, 2000. С. 2.

¹¹⁹ Там же. С. 577.

¹²⁰ Семанов С. Н. «Тихий Дон» — литература и история. М., 1977. С. 9.

¹²¹ Макаров А. Г., Макарова С. Э. К истокам «Тихого Дона». С. 435.

¹²² Там же. С. 447.

¹²³ Алфавитный указатель персонажей романа «Тихий Дон» / Составлен С. Н. Семановым, А. Ф. Стручковым // Шолохов М. А. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 2001. С. 856, 865.

¹²⁴ Венков А. В. Указ. соч. С. 81.

¹²⁵ Там же. С. 82.

¹²⁶ Там же. С. 91.

¹²⁷ Там же. С. 86.

¹²⁸ Там же. С. 85.

¹²⁹ Там же. С. 85.

¹³⁰ Ермолаев Г. Исторические источники «Тихого Дона». С. 172.

¹³¹ Венков А. В. Указ. соч. С. 79, 80.

807

¹³² Там же. С. 65.

¹³³ Там же. С. 75.

¹³⁴ Там же.

¹³⁵ Там же. С. 71.

¹³⁶ Там же. С. 6.

¹³⁷ Там же.

¹³⁸ Там же. С. 11.

¹³⁹ Там же. С. 15.

¹⁴⁰ Там же.

¹⁴¹ Там же. С. 16.

¹⁴² Там же. С. 16—17.

¹⁴³ Там же. С. 7.

¹⁴⁴ Там же. С. 11.

¹⁴⁵ Там же. С. 16.

¹⁴⁶ Там же. С. 17.

¹⁴⁷ Сивоволов Г. Я. «Тихий Дон»: рассказы о прототипах. Заметки литературного краеведа. Ростов-на-Дону, 1991. С. 274.

¹⁴⁸ Венков А. В. Указ. соч. С. 578.

¹⁴⁹ Там же. С. 578.

¹⁵⁰ Там же. С. 154.

¹⁵¹ Там же. С. 131.

¹⁵² Там же. С. 154.

¹⁵³ Там же. С. 155.

¹⁵⁴ Там же. С. 195—196.

¹⁵⁵ Там же. С. 191.

¹⁵⁶ Там же. С. 192.

¹⁵⁷ Там же.

¹⁵⁸ Рыбин А. Фальсификация // Независимая газета. 1992. 2 октября. С. 8.

¹⁵⁹ См.: Самарин В. Страсти по «Тихому Дону» // Орловский вестник. 1996. № 37. 12 сентября.

¹⁶⁰ Астапенко М. Его называли автором «Тихого Дона». Ростов-на-Дону, 1991. С. 95.

¹⁶¹ Кораблев А. Темные воды «Тихого Дона». Маленькая эпопея. Тексты. Документы. Истолкования. Эзотерическая информация. При участии биопсихоаналитика Л. Ф. Лихачевой. Донецк, 1998. С. 2.

¹⁶² Там же. С. 2, 154.

¹⁶³ Там же. С. 16.

¹⁶⁴ Там же. С. 142.

¹⁶⁵ Там же. С. 17.

¹⁶⁶ Там же. С. 18.

¹⁶⁷ Там же. С. 29.

¹⁶⁸ Там же. С. 136.

¹⁶⁹ Там же.

¹⁷⁰ Там же. С. 144.

¹⁷¹ Там же. С. 150—153.

¹⁷² Там же. С. 153.

¹⁷³ Там же. С. 170.

¹⁷⁴ Там же. С. 173—174.

¹⁷⁵ Смирнов К. Близка ли к разгадке скандальная шолоховиана? // Чудеса и приключения. 2000. № 3. С. 56—60; Анохин В. Как Александр Попов стал Михаилом Шолоховым // Чудеса и приключения. 2000. № 10.

808

¹⁷⁶ Там же. С. 56.

¹⁷⁷ Там же. С. 56—57.

¹⁷⁸ Сердюченко В. Зона Ш. (Опыт литературной фантасмагории) // Континент. Париж, 1997. № 94(4). С. 246—261.

¹⁷⁹ Сердюченко В., Ключеров Г. Загадочная «Зона Ш.». Фантасмагория по мотивам жизни и творчества Михаила Шолохова // Труд. 1999. № 49. 19—25 марта. С. 18.

¹⁸⁰ Мезенцев М. Т. Судьба романов. С. 69.

¹⁸¹ Там же.

¹⁸² Сердюченко В. Указ. соч. С. 251.

¹⁸³ Там же. С. 251—253.

¹⁸⁴ Там же. С. 246.

¹⁸⁵ Там же. С. 250—251.

¹⁸⁶ Там же. С. 261.

809

Заключение НЕСРАВНЕННЫЙ ГЕНИЙ!

Книга «“Тихий Дон”: судьба и правда великого романа» — исследование, предпринятое ради того, чтобы снять заклятие с этого произведения, установить истину и восстановить справедливость.

Будучи изначально убежденным в авторстве Шолохова, автор стремится, тем не менее, к полной объективности подхода с тем, чтобы рассмотреть вопрос об авторстве «Тихого Дона» всесторонне, выработать цельную и строгую систему доказательств, которая не страдала бы внутренней противоречивостью и не заключала в себе взаимоисключающих элементов.

С этой целью и под этим углом зрения был последовательно рассмотрен следующий круг вопросов:

— рукопись «Тихого Дона»;

— биография Шолохова;

— история замысла «Тихого Дона»;

— личность писателя;

— прообраз Григория Мелехова;

— образ Павла Кудинова и взгляд на «Тихий Дон» русской эмиграции;

— прототипы других героев «Тихого Дона»;

— топография и топонимика романа;

— судьба романа в литературной критике конца 20-х — начала 30-х годов;

— поэтика «Тихого Дона» в сравнении с «Донскими рассказами», «Поднятой целиной» и рассказами Ф. Крюкова;

— язык «Тихого Дона»; диалектизмы в нем в сравнении с языком «Донских рассказов», «Поднятой целины» и рассказов Крюкова;

— анализ аргументов «антишолоховедения»;

— документальная фотолетопись истории романа и жизни автора.

В процессе работы над книгой были привлечены все имеющие отношение к теме, доступные или вновь открытые нами факты и обстоятельства. В первую очередь — обнаружена учеными ИМЛИ им. А. М. Горького РАН и приобретена благодаря помощи В. В. Путина рукопись первых двух книг «Тихого Дона». Рукопись была предоставлена широкой общественности на заседании Международного юбилейного шолоховского комитета при Союзе писателей России (сопредседатель —

810

В. Н. Ганичев, Б. И. Олейник, В. С. Черномырдин). В лавине многообразнейшей информации, просеянной сквозь сито самого тщательного анализа, не обнаружилось ни одного факта или обстоятельства, которые противоречили бы официально существующему и единственно верному мнению об авторстве «Тихого Дона». Отметим, что невзирая на все давление, оказываемое на него, Нобелевский Комитет продолжал и продолжает считать М. А. Шолохова бесспорным автором «Тихого Дона».

С другой стороны, комплексный анализ аргументов «антишолоховедения» с полной очевидностью выявил тот факт, что за десятилетия своей деятельности оно не смогло обнаружить и привести ни одного подтвержденного документами надежного факта или свидетельства в пользу того, что «Тихий Дон» написан не Шолоховым, но кем-то другим.

В завершение книги приведу еще один — конечный — ставящий точку над i, — аргумент в пользу авторства Шолохова.

Современное шолоховедение сходится на той мысли, что если композиционной вершиной, кульминацией романа была третья книга «Тихого Дона», то его духовной, идейно-художественной вершиной явилась книга четвертая. Именно в четвертой книге сила и глубина шолоховского социально-психологического анализа проявили себя в полную мощь.

Даже самые непримиримые «антишолоховеды» не отважились заявить, будто четвертую книгу романа «Тихий Дон» написал не Шолохов. Опровержением подобного нелепого предположения, если бы оно возникло, является сам текст четвертой книги романа. Его физически не мог написать Крюков.

Четвертая книга начинается с прорыва фронта в июне 1919 года конной группой Донской армии под командованием генерала Секретева и воссоединением Донской армии с повстанцами. В июле 1919 года Крюков перебрался из Усть-Медведицкой в родную станицу Глазуновскую. А уже в августе, как только армия перешла границы Донского округа, началось, как сказано в «Тихом Доне», «разложение Донской армии — разложение, начавшееся как раз в тот момент, когда, пополненная повстанцами, армия достигла на Северном фронте наибольших успехов» (5, 190). Началось широкое наступление красных войск, «казачьи полки под давлением превосходящих сил противника отступали на юг...» (5, 203).

В начале августа 1919 года, дабы воодушевить казачество личным примером, добровольно вступил в Донскую армию и Федор Крюков. С этого момента Крюков находился в рядах действующей армии до своей смерти в феврале 1920 года. Крюков является не автором, но — безымянным героем «Тихого Дона», потому что роман этот, помимо всего прочего, это еще и повествование о трагическом, бесславном конце Донской армии. Вместе с Донской армией Крюков прошел ее драматический путь, описанный в «Тихом Доне»; «Донцы были сломлены. Обескровленная боями и тифом, потерявшая три четверти состава, Добровольческая армия была не в силах одна противостоять напору окрыленной успехами Красной Армии» (5, 267—268) — и

811

вместе с донцами покатилась на юг. У Крюкова, как и у всей белой армии, в частях которой он находился, был тот самый путь, который прошел и Григорий Мелехов — через Кубань к Новороссийску. Смерть его настигла 20 февраля 1920 года в станице Новокорсунской от того самого тифа, который косил и беженцев, и офицеров, который перенесла и Аксинья, и — дважды — Григорий Мелехов, от которого умер в том же «отступе» в слободе Белая Глина Пантелей Прокофьевич. Крюков физически не мог написать четвертую книгу романа «Тихий Дон», — он шел той же мученической дорогой, что и его герои. Не мог Крюков написать и первые три книги романа, ибо четвертая книга — неотъемлемая, неотделимая часть целого, именуемого «Тихим Доном». Она органично продолжает и завершает роман, развязывая все его сюжетные и идейно-художественные узлы.

Только предвзятостью, продиктованной пониманием того, что уж четвертую-то книгу «Тихого Дона» Крюков и в самом деле написать никак не мог, объясняются попытки «антишолоховедения» искусственно оторвать четвертую книгу от остального текста романа, принизить ее художественное достоинство и противопоставить первым трем.

С точки зрения художественной убедительности и силы эмоционального воздействия именно четвертая книга является вершинной в романе.

Трудно не согласиться с Владимиром Васильевым: «Четвертая книга “Тихого Дона”, развязывающая все узлы сложнейшего по социально-психологической ткани романа, — главная в эпопее. Это книга итогов и выводов, книга “выплывания” к берегу. По сравнению с остальными, она менее телесна и более духовна. Создававшаяся в известные годы, когда писатель ходил по грани меж жизнью и смертью, она несет на себе едва улавливаемую печать книги последней, не в ряду других, а в смысле последней в жизни Шолохова, в смысле его завещания, авторского евангелия, его веры и надежды.

Она, в известном смысле, дообразовала Шолохова. В работе над нею прозревала душа, правился характер и преисполнялся мудрости ум художника в значительно большей степени, чем это ощущается при чтении предыдущих книг романа, не говоря уже о ранней прозе»¹.

Но при этом — бесспорно: при возросшей строгости и ясности письма все четыре книги «Тихого Дона» объединены единым шолоховским стилем, который сразу узнаваем и которого не спутаешь ни с кем.

«Дул сильный юго-восточный ветер. Он летел издалека, приустал за ночь, но к утру все же донес горячий накал закаспийских пустынь и, свалившись на луговую пойму левобережья, иссушил росу, разметал туман, розовой душной мглою опутал меловые отроги придонских гор.

Аксинья сняла чирики и, захватив левой рукой подол юбки (в лесу на траве еще лежала роса), легко шла по лесной заброшенной дороге. Босые ноги приятно холодила влажная земля, а оголенные полные икры и шею ищущими горячими губами целовал суховей.

812

На открытой поляне, возле цветущего куста шиповника, она присела отдохнуть. Где-то недалеко на пересохшем озерце щелоктали в камыше дикие утки, хриповато кликал подружку селезень. За Доном нечасто, но почти безостановочно стучали пулеметы, редко бухали орудийные выстрелы. Разрывы снарядов на этой стороне звучали раскатисто, как эхо.

Потом стрельба перемежилась, и мир открылся Аксинье в его сокровенном звучании: трепетно шелестели под ветром зеленые с белым подбоем листья ясеней и литые, в узорной резьбе, дубовые листья; из зарослей молодого осинника плыл слитный гул; далеко-далеко, невнятно и грустно считала кому-то непрожитые года кукушка; настойчиво спрашивал летавший над озерцом хохлатый чибис: “Чьи вы, чьи вы?”; какая-то крохотная серенькая птаха в двух шагах от Аксиньи пила воду из дорожной колеи, запрокидывая головку и сладко прижмурив глазок; жужжали бархатисто-пыльные шмели; на венчиках луговых цветов покачивались смуглые дикие пчелы. Они срывались и несли в тенистые прохладные дупла душистую “обножку”. С тополевых веток капал сок. А из-под куста боярышника сочился бражный и терпкий душок гниющей прошлогодней листвы.

Ненасытно вдыхала многообразные запахи леса сидевшая неподвижно Аксинья. Исполненный чудесного и многоголосого звучания лес жил могущественной первородною жизнью. Поемная почва луга, в избытке насыщенная весенней влагой, выметывала и растила такое богатое разнотравье, что глаза Аксиньи терялись в этом чудеснейшем сплетении цветов и трав.

И почему-то за этот короткий миг, когда сквозь слезы рассматривала цветок и вдыхала грустный его запах, вспомнилась Аксинье молодость и вся ее долгая и бедная радостями жизнь. Что ж, стара, видно, стала Аксинья... Станет ли женщина смолоду плакать оттого, что за сердце схватит случайное воспоминание?» (5, 15—16).

Последние страницы
«Тихого Дона». 1940 г.

813

Как видите, всё то же пристальное внимание к краскам, запахам, звукам окружающего мира, знакомое нам по первым трем книгам, и тот же богатый, расцвеченный всеми красками язык.

Но — куда острее драматизм этой жизни, драматизм сложнейших взаимоотношений между людьми, между людьми и природой, что проявилось уже в первых главах четвертой книги «Тихого Дона», в сцене, когда Григорий Мелехов, рядом с могилой дочушки Григория и Аксиньи, в Ягодном, первой могилой в его жизни, захоронил убитого красными деда Сашку:

«Удрученный воспоминаниями Григорий прилег на траву неподалеку от этого маленького дорогого сердцу кладбища и долго глядел на величаво распростертое над ним голубое небо. Где-то там в вышних беспредельных просторах гуляли ветры, плыли осиянные солнцем холодные облака, а на земле, только что принявшей веселого лошадника и пьяницу деда Сашку, все так же яростно кипела жизнь: в степи, зеленым разливом подступившей к самому саду, в зарослях дикой конопли возле прясел старого гумна — неумолчно звучала гремучая дробь перепелиного боя, свистели суслики, жужжали шмели, шелестела обласканная ветром трава, пели в струистом мареве жаворонки и, утверждая в природе человеческое величие, где-то далеко-далеко по суходолу настойчиво, злобно и глухо стучал пулемет» (5, 51).

Этот злобный стук пулемета символизирует в романе ту беду, которая пришла к людям вместе с войной, когда рушилась жизнь, страдали и гибли безвинные люди, — «Подешевел человек за революцию!» (5, 300).

Четвертый том «Тихого Дона» — это полностью порушенная и разрушенная жизнь людей, та самая жизнь, которая в первом томе романа бурлила, как полная чаша.

«Удивительно, как изменилась жизнь в семье Мелеховых!.. Была крепко спаянная семья, а с весны все переменилось... Семья распадалась на глазах у Пантелея Прокофьевича. Они со старухой оставались вдвоем. Неожиданно и быстро были нарушены родственные связи, утрачена теплота взаимоотношений, в разговоре все чаще проскальзывали нотки разрушительности и отчуждения. За общий стол садились не так, как прежде — единой и дружной семьей, а как случайно собравшиеся вместе люди.

Война была всему этому причиной...» (5, 123).

Война, иными словами — тот социальный катаклизм, который не просто порушил человеческие связи, но — разметал людей, заставив их убивать друг друга. «За один год смерть сразила столько родных и знакомых, что при одной мысли о них на душе его (Пантелея Прокофьевича. — Ф. К.) становилось тяжко и весь мир тускнел и словно одевался какой-то черной пеленой» (5, 233).

Четвертый том — это череда смертей, прошедших через душу Григория Мелехова. Когда на этот раз, в начале четвертой книги, он уезжал, после короткой побывки, из Татарского на фронт («...Никогда Григорий не покидал хутора с таким тяжелым сердцем, как в это ласковое утро»), — предзнаменованием для всего последующего развития событий была «черная траурная косынка», которую ветер рвал из рук провожавшей его Натальи.

814

Первая смерть в четвертой книге романа — смерть Натальи, предыстория ее гибели, переживания Григория принадлежат к одним из самых высоких трагических страниц в истории мировой литературы, — они могут сравниться по силе только с описанием гибели Аксиньи.

Эти смерти — Натальи, Дарьи, Пантелея Прокофьевича, Ильиничны и, наконец, Аксиньи, написанные с покоряющей душу, властной силой, являются прелюдией к финалу той мощной и всеохватной социальной трагедии, в центре которой, конечно же, судьба Григория Мелехова. Трагедия эта, сделавшая «Тихий Дон» одним из самых великих произведений мировой литературы, стала центром не первой, и не второй, и даже не третьей, но именно четвертой книги.

Вспомним страницы, посвященные последним дням и часам Ильиничны.

«С вечера, когда Дуняшка с мужем уснули, она собрала последние остатки сил, встала, вышла во двор. Аксинья, допоздна разыскивавшая пропавшую из табуна корову, возвращалась домой и видела, как Ильинична, медленно ступая, покачиваясь, прошла на гумно. “Зачем это она, хворая, туда пошла?” — удивилась Аксинья и, осторожно пройдя к граничившему с мелеховским гумном плетню, заглянула на гумно. Светил полный месяц. Со степи набегал ветерок. От приклада соломы на голый, выбитый каменными катками, ток ложилась густая тень. Ильинична стояла, придерживаясь руками за изгородь, смотрела в степь, туда, где, словно недоступная далекая звездочка, мерцал разложенный косарями костер. Аксинья ясно видела озаренное голубым лунным светом припухшее лицо Ильиничны, седую прядь волос, выбившуюся из-под черной старушечьей шальки.

Ильинична долго смотрела в сумеречную степную синь, а потом негромко, как будто он стоял тут же возле нее, позвала:

— Гришенька! Родненький мой! — Помолчала и уже другим, низким и глухим голосом сказала: — Кровинушка моя!..

Аксинья вся содрогнулась, охваченная неизъяснимым чувством тоски и страха, и, резко отшатнувшись от плетня, пошла к дому.

В эту ночь Ильинична поняла, что скоро умрет, что смерть уже подошла к ее изголовью...» (5, 330).

И еще одна смерть — смерть Аксиньи:

«Хоронил он свою Аксинью при ярком утреннем свете. Уже в могиле он крестом сложил на груди ее мертвенно побелевшие смуглые руки, головным платком прикрыл лицо, чтобы земля не засыпала ее полуоткрытые, неподвижно устремленные в небо и уже начавшие тускнеть глаза. Он попрощался с нею, твердо веря в то, что расстаются они ненадолго...

Ладонями старательно примял на могильном холмике влажную желтую глину и долго стоял на коленях возле могилы, склонив голову, тихо покачиваясь.

Теперь ему незачем было торопиться. Все было кончено.

В дымной мгле суховея вставало над яром солнце. Лучи его серебрили густую седину на непокрытой голове Григория, скользили по бледному и страшному в своей неподвижности лицу. Словно пробудившись

815

от тяжкого сна, он поднял голову и увидел над собой черное небо и ослепительно сияющий черный диск солнца» (5, 490).

«Все было кончено».

Э. Быстрицкая (Аксинья), П. Глебов (Григорий Мелехов), В. Захарченко
(Прохор Зыков) в фильме С. Герасимова «Тихий Дон»

Именно четвертая книга романа заключает в себе и завершает те мотивы, на основании которых «антишолоховедение» отказывает «коммунисту» Шолохову в праве написать «Тихий Дон». Именно здесь содержится конечный обвинительный акт эпохе, которая, ради победы мировой революции и абстрактного счастья всех людей на Земле, принесла конкретным, благополучно и счастливо жившим на Дону людям такую бездну горя и бед.

Смерть Аксиньи — не последняя в «Тихом Доне».

В конечном счете, «Тихий Дон» — роман о гибели Григория Мелехова. И в этом главный смысл романа. Череда смертей в романе — Петра, Натальи, Дарьи, Пантелея Прокофьевича, Ильиничны, Аксиньи, как уже сказано выше, — только прелюдия к этому трагическому финалу.

И за этим — личный трагический опыт Шолохова.

Крайне наивными и далекими от истины представляются наветы «антишолоховедения», будто Шолохов, искажая замысел Крюкова, пытался превратить Мелехова из «белого» в «красного», равно как и наскоки рапповцев, обвиняющих Шолохова в том, что он не сделал Григория Мелехова коммунистом. Все эти упреки и наскоки в наибольшей степени можно было бы отнести именно к четвертой книге.

816

У Шолохова была своя, совершенно иная мера отношения к Григорию Мелехову — как к фигуре глубоко трагической и обреченной на гибель. Он это знал на примере сотен и тысяч казаков, принимавших участие в Вёшенском восстании, но поверивших советской власти и оставшихся после Гражданской войны дома или вернувшихся из эмиграции по амнистии домой. Зная все это, он не хотел, не мог грешить против правды.

Критика в свое время сетовала, почему Шолохов не развернул в картинах службу Григория Мелехова в Красной армии, а дал ее чисто информационно. Но это не входило в его творческую задачу. Его задачей было показать, как послереволюционная жизнь руками таких людей, как Мишка Кошевой, ставший мужем сестры Григория Дуняшки, выталкивала Григория Мелехова за свои пределы — на уничтожение.

Щепетильно верный правде жизни, великий художник, замахнувшийся на трагическую правду о тектоническом времени, Шолохов считал себя обязанным сказать читателям правду о реальном финале жизни Григория Мелехова. Но он понимал, что это невозможно. Именно по этой, прежде всего, причине четвертая книга романа «Тихий Дон» так долго ждала своего завершения.

Шолохов мучительно искал конец романа. Вадим Кожинов в беседе «Возродиться укладу жизни», посвященной судьбе казачества («Родная Кубань». 2001. № 1), рассказал о письме человека, который много лет провел в лагерях, прочитавшего, после возвращения, роман «Тихий Дон». «Он, с одной стороны, восхищался этим произведением, <...> а с другой — писал о том, что “в романе нет конца. А конец его я видел своими глазами”, в одном из лагерей в Западной Сибири. Раньше в этом лагере “содержались донские казаки. Рядом с лагерем была огромная поляна, такая большая, что когда с одного конца смотришь — другой в дымке. И вся она была уставлена крестами. А на крестах было написано: “Здесь лежат казаки станицы Каменской” и т. д. Вот если б Шолохов это описал, это и был бы настоящий конец романа”»².

Шолохов мучительно искал этот «настоящий конец», что, казалось бы, практически было невозможно в условиях 30-х годов. И все-таки, не противореча своему пониманию исторической правды, Шолохов достойно завершил роман. Григорий Мелехов, после долгих месяцев бегства, пребывания в банде Фомина, вернулся домой:

«Утром на следующий день он подошел к Дону против хутора Татарского. Долго смотрел на родной двор, бледнея от радостного волнения. Потом снял винтовку и подсумок, достал из него шитвянку, конопляные хлопья, пузырек с ружейным маслом, зачем-то пересчитал патроны. Их было двенадцать обойм и двадцать шесть штук россыпью.

У крутояра лед отошел от берега. Прозрачно-зеленая вода плескалась и обламывала иглистый ледок окраинцев. Григорий бросил в воду винтовку, наган, потом высыпал патроны и тщательно вытер руки о полу шинели.

Ниже хутора он перешел Дон по синему, изъеденному ростепелью, мартовскому льду, крупно зашагал к дому. Еще издали он увидел на

817

спуске к пристани Мишатку и еле удержался, чтобы не побежать к нему.

Рисунок С. Королькова

Мишатка обламывал свисавшие с камня ледяные сосульки, бросал их и внимательно смотрел, как голубые осколки катятся вниз, под гору.

Григорий подошел к спуску, — задыхаясь, хрипло окликнул сына:

— Мишенька!.. Сынок!..

Мишатка испуганно взглянул на него и опустил глаза. Он угадал в этом бородатом и страшном на вид человеке отца...

Все ласковые и нежные слова, которые по ночам шептал Григорий, вспоминая там, в дубраве, своих детей, — сейчас вылетели у него из памяти. Опустившись на колени, целуя розовые холодные ручонки сына, он сдавленным голосом твердил только одно слово:

— Сынок... сынок...

Потом Григорий взял на руки сына. Сухими, исступленно горящими глазами жадно всматриваясь в его лицо, спросил:

— Как же вы тут? Тетка, Полюшка — живые-здоровые?

По-прежнему не глядя на отца, Мишатка тихо ответил:

— Тетка Дуня здоровая, а Полюшка померла осенью... От глотошной. А дядя Михаил на службе...

818

Что ж, вот и сбылось то немногое, о чем бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына...

Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром» (5, 491—492).

Разве это — не проза Шолохова, так легко узнаваемая и по «Донским рассказам», и по первым трем книгам «Тихого Дона», и по первой книге «Поднятой целины»? И разве не шолоховская сила трагической правды и художественной убедительности заключена в этом горьком финале, к которому писатель шел долго и трудно?

Однако, самым горьким для Шолохова было то, что сам-то он знал: по жизни — это еще не финал. Шолохова надо читать внимательно — в его прозе многое зашифровано и надо уметь разглядеть этот шифр. Вчитаемся внимательно в последнюю фразу романа: «Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей...».

Вспомним слова героя романа Харлампия Ермакова, которого Григорий Мелехов любил за безрассудную храбрость и отвагу, его последние в романе слова:

«— Ну, что же, мы-то с тобой выпьем или повременим? Давай за нашу погибель (курсив мой. — Ф. К.) выпьем?» (5, 293).

Этим все сказано: Григорий Мелехов, как и его прототип, Харлампий Ермаков, по правде жизни обречены на гибель.

Однако, как говорил Шолохов, «Писать правду трудно, но еще труднее истину найти...»³ Истину Шолохов ставил выше правды. И в стремлении к ней, оставил в своем романе Григория Мелехова живым, — наедине с Мишаткой. Ибо истина жизни — в ее неукротимости и неостановимости, в ее продолжении. И, как знать, скорбная исповедь солдата Андрея Соколова из рассказа «Судьба человека», горькая и героическая судьба солдат из романа «Они сражались за Родину», — не росли ли они из судьбы Михаила Мелехова, сына Григория Мелехова, который бок о бок с ним встретил Великую Отечественную войну. Вот почему финал «Тихого Дона», при всей его трагичности, остается для Шолохова открытым.

Но при всей открытости его финал «Тихого Дона», завершение трагической судьбы Григория Мелехова, Шолохов воспринимал как глубоко пережитую им личную драму.

Приведу письмо члена-корреспондента РАН В. В. Новикова, которое получил, работая над книгой. Он пишет, что в свое время Ю. Б. Лукин, редактор «Тихого Дона», с которым они работали в «Правде», со слов Марии Петровны Шолоховой рассказал ему об обстоятельствах завершения работы М. А. Шолохова над романом «Тихий Дон». Вот что рассказала Ю. Б. Лукину М. П. Шолохова:

«Это было в 1939 году. Я на рассвете проснулась и слышу, что-то в кабинете Михаила Александровича не ладно. Свет горит, а уже светло... Я прошла в кабинет и вижу: он стоит у окна, сильно плачет, вздрагивает... Я подошла к нему, обняла, говорю: “Миша, что ты?.. Успокойся...”. А он отвернулся от окна, показал на письменный стол и, сквозь слезы, сказал: “Я закончил...”.

819

Я подошла к столу. Михаил Александрович всю ночь работал, и я перечитала последнюю страницу о судьбе Григория Мелехова:

“Григорий подошел к спуску, — задыхаясь, хрипло окликнул сына:

— Мишенька!.. Сынок!..

Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром”».

Вспомним слова В. Васильева о том, что четвертая книга романа «Тихий Дон» несла на себе «едва улавливаемую печать книги последней, не в ряду других, а в смысле последней в жизни Шолохова, в смысле его завещания...». Удивительно тонкое и точное замечание! Четвертая книга «Тихого Дона», вышедшая в свет в самый канун Великой Отечественной войны, и в самом деле была завещанием Шолохова и одновременно — его исповеданием веры, самой высокой точкой в эволюции его творчества. Это заключение ни в коей мере не означает недооценки «Поднятой целины», незаконченного романа «Они сражались за Родину», и уже тем более — рассказа «Судьба человека», сопоставимого по экспрессии и эмоциональной выразительности с лучшими страницами «Тихого Дона». Мы констатируем лишь очевидный факт: именно «Тихий Дон» и, в особенности, его четвертая книга — вершина в творчестве Шолохова. Свидетельства близких о том, что Шолохов, как бы повторяя Гоголя, снова и снова жег в камине страницы своих послевоенных произведений, говорят не просто о муках творчества, но и о том, что это творчество шло трудно. Не вызывает сомнения свидетельство близко знавшего Шолохова в послевоенные годы редактора Вёшенской газеты Амана Давлятшина, который вспоминает слова Шолохова: «Вы не ждите от меня ничего более значительного, чем “Тихий Дон” — как-то негромко сказал он, отвечая на один из дежурных вопросов, по-видимому неприятных для него. — Я сгорел, работая над “Тихим Доном”. Сгорел... — замечает по поводу этих слов Давлятшин. — Только Шолохов мог сказать о себе так жестко и точно»⁴.

С этим свидетельством А. Давлятшина перекликается воспоминание Э. Быстрицкой, сыгравшей роль Аксиньи в фильме «Тихий Дон», которая в документальном телефильме «Годы и роли» рассказывала о своей встрече с Шолоховым в начале 60-х годов в гостинице «Астория» в Ленинграде, когда он сказал ей с горечью:

— Думаешь, я не знаю, что лучше «Тихого Дона» я ничего не написал?

«У меня никогда не было сомнения в том, что “Тихий Дон” написал он, Шолохов, — продолжала далее Быстрицкая. — У женщин главное — интуиция. А у меня интуиция бешеная. И это счастье, что у нас есть такой писатель, как Шолохов»⁵.

Неожиданный взгляд на спор об авторстве «Тихого Дона» высказал литературовед, теоретик литературы Вадим Кожинов. В одной из последних своих статей — «“Тихий Дон” М. А. Шолохова» — Кожинов заметил, что обсуждение вопроса об авторстве «Тихого Дона» далеко

820

не бесполезно: оно открывает новые возможности «для понимания художественной природы “Тихого Дона”»⁶.

Вадим Кожинов привел оценку романа Шолохова американским литературоведом Дэвидом Стюартом, данную им в статье «Эпическое построение и смысл в “Тихом Доне”», которая позднее вошла в его изданную Мичиганским университетом книгу «Михаил Шолохов» (1967). Д. Стюарт доказывает в своей книге, что «Тихий Дон» — «это эпос в самом прямом значении слова», который «так же как и эпос Гомера, являет собой воплощение жизни народа и его культуры»⁷.

По мнению Д. Стюарта, «Тихий Дон» решительно выделяется из всей совокупности литературных явлений XX века и заставляет обращаться мысленно к наследию самых великих — Гомера и Шекспира.

«Есть своего рода закон, — замечает по этому поводу В. Кожинов: — хула, обращенная на что-либо истинно великое, как правило, оборачивается хвалой. Углубленное осмысление “Тихого Дона” естественно побуждает вспомнить о Гомере и Шекспире. Но, как оказывается, и в “специальном” вопросе об авторстве “Тихий Дон” встает именно в этот ряд. Ведь с очень давних времен идут нескончаемые споры о том, кто же действительно создал “Илиаду” и “Гамлета”...

И длящийся уже почти семьдесят лет спор об авторстве “Тихого Дона” — это третий подобный “случай” в истории мировой литературы (хотя, впрочем, случайности здесь нет), третий после Гомера и Шекспира, что, понятно, до предела поднимает статус русской казацкой эпопеи»⁸.

Вадим Кожинов приводит слова П. Палиевского о «Тихом Доне»: «Кажется, что это сама жизнь, сумевшая мощно о себе заявить»⁹. Не поэтому ли так много выдвигается претендентов на авторство «Тихого Дона»?

К примеру, после моих публикаций о найденной рукописи первых двух книг «Тихого Дона» из Иркутска пришло письмо, к которому была приложена вырезка из местной газеты: «Дочь Григория Мелехова живет в Иркутске». Письмо написано донской казачкой Еленой Ивановной Донских, волею жестоких судеб оказавшейся в Сибири. В газетной статье — подзаголовок: «Она узнала в героях “Тихого Дона” своих родителей». В статье рассказывалось о типичной казачьей семье: «Деда расстреляли, бабушку сослали в Сибирь... Старшего брата отца выслали на Беломорканал. Мои родители вслед за бабушкой отправляются в Сибирь...» По некоторым признакам Елена Ивановна Донских узнала в героях «Тихого Дона» своих родителей. В «Тихом Доне» «один брат воевал в Красной Армии, другой в белой. Все совпадало: мой дядя Петр был белогвардейцем, а отец красным». И маму свою она в романе сразу узнала: «Мама была очень доброй, трудолюбивой, скорой на работу. Красивая была женщина: ладная фигура, большие карие глаза, каштановые косы. Похожая на Наталью... И еще у матери родинка была на правой щеке. Когда я читала сцену свадьбы Григория и Натальи — поразилась: кто так точно мог описать мою маму?» В самом деле — кто? По радио она слышала, что, вроде, не Шолохов. «Я написала в родную станицу: кто у нас был писателем

821

и мог все так точно описать?» И такой «писатель» нашелся: «белогвардейский командир Чернышев Дмитрий Иванович... Жил он на берегу Дона, знал хорошо жизнь и бой казаков».

Перед нами — трогательный, бесхитростный пример народного мифотворчества, подтверждающий слова Кожинова и Палиевского о том, что «Тихий Дон» являет собой доподлинно народный эпос, в котором о себе заявляет сама жизнь.

Развивая свою мысль, Палиевский высказал предположение, что другие повествования о революции и Гражданской войне предстают — при их сравнении с «Тихим Доном» — так, как будто их написали какие-либо из персонажей, героев этого эпоса. Скажем, за «Железным потоком» видится большевик Бунчук, а за повествованием атамана Краснова — белый есаул Листницкий. «Но не так легко представить себе человека, который мог создать мир “Тихого Дона”, где каждый из многочисленных героев — нередко абсолютно несовместимых, начисто отрицающих друг друга — полноправно осуществляет свою волю, свое деяние, свои слова»¹⁰.

Мы снова возвращаемся к полифонии «Тихого Дона», — этой его наихарактернейшей особенности, которая и стала объективной причиной мифотворчества, проявившегося в бесконечном поиске его возможных авторов.

Повторим ранее высказанное нами мнение, но уже словами В. Кожинова. «... Каждому читателю ясно, что в “Тихом Доне” воссоздано бытие России в ее громадном целом и во всесокрушающем размахе ее революции»¹¹. Этот «всесокрушающий размах» русской революции передан в романе с полной и беспощадной правдой. В основе его — не только историческая, но и человеческая трагедия. Трагедия семьи Мелеховых, испытавших на себе всю силу и беспощадность тех тектонических сдвигов, которые привнесла в народную жизнь революция. Ведь «Тихий Дон» — это не только роман о своего рода геологическом катаклизме, пережитом Россией, но, как справедливо отметил В. Кожинов, «повествование об остродраматической и в конечном счете трагедийной истории любви Григория и Аксиньи. <...> Любовь, ставшая стержневым действием “Тихого Дона”, не является неким развертывающимся в сфере “частной”, “личной” жизни “фоном” революции, и в свою очередь революция не может быть принята как “фон” этой любви. Ибо любовь Григория и Аксиньи и есть, если угодно, революция, одно из ее воплощений, а в самом художественном мире “Тихого Дона” — даже безусловно главнейшее, основополагающее ее воплощение».

Величайшая тайна романа «Тихий Дон», так же как и его высочайшее завоевание, — в том, что, выразив всесокрушающий размах революции, всю глубину и беспощадность исторической и человеческой трагедии, пережитой в XX веке русским народом, роман «Тихий Дон» не погружает читателей в пучину мрака, но оставляет чувство надежды и света. И — другой аспект той же проблемы: при всей глубине осознания трагедийности революции, роман «Тихий Дон» не вызывает ощущения ее исторической бесперспективности, случайности, бессмысленности. Более того: трагедийный эпос о русской революции

822

написан убежденным коммунистом, человеком, который принял революцию и всю жизнь служил ей. И в этом «Тихий Дон», явивший миру, казалось бы, самый «жестокий, поистине чудовищный лик революции» (В. Кожинов), принципиально отличен от книг, поставивших своей целью и задачей разоблачение революции.

Кожинов объясняет эту парадоксальную особенность «Тихого Дона» тем, что «совершающие страшные деяния главные герои “Тихого Дона” в конечном счете остаются людьми в полном смысле этого слова, людьми, способными совершать и бескорыстные, высокие, благородные поступки: дьявольское все-таки не побеждает в них Божеского»¹².

Это — правда. Но, думается, не вся правда.

Стокгольм. 10 декабря 1965 г.
Вручение автору «Тихого Дона»
Нобелевской премии по литературе

Кожинов подходит ближе к разгадке главной тайны «Тихого Дона», когда, в качестве аналогии, параллельно приводит взгляд на революцию философа и мыслителя А. С. Долинина — исследователя творчества Достоевского, считавшего своими учителями Василия Розанова и Вячеслава Иванова. В 1957 году, после XX съезда партии, разоблачившего культ личности Сталина, одна из его учениц (впоследствии эмигрировавшая в США) сказала Долинину, что революция — «это был кошмар, ужас, кровь, насилие, несправедливость, страдания миллионов и торжество горсточки властолюбцев... Это было страшной ошибкой». Долинин «ушел, не простившись» и ответил ученице в письме так: «Меня до глубины души возмущают Ваши слова — “это было ошибкой” — о колоссальных потрясениях, которые захватили миллионы... видите ли, миллионы проливали кровь... совершали подвиги, голодали и верили... — и все это было ошибкой? Да? Стыд и позор Вам и всем Вашим друзьям, пустым и опустошенным, ибо они не чувствуют, что такое веление судеб»¹³.

Шолохов, как никто, ощущал историческое «веление судеб». По его убеждению, «народ хочет исполнения тех идеалов, ради которых он шел в революцию, вынес на своих плечах неимоверную тяжесть гражданской и самой тяжкой, Отечественной войны», но «нужно помнить о чистоте» этих идеалов. «Нужно помнить о бескорыстном и верном служении

823

идее...»¹⁴ На его взгляд, ни беды и жестокости революции и Гражданской войны, ни испытания трагических 30-х годов не смогли вытравить в народе стремления к социальной справедливости и правдоискательству, понимания неотвратимости и величия русской революции, изменившей судьбы не только России, но и всего мира, предопределившей победу в Великой Отечественной войне, поставившей нашу страну в центр исторических событий эпохи.

И вместе с тем через всю свою жизнь М. А. Шолохов пронес свою боль, которая особенно сильно проявилась в его отношении к кровавым новочеркасским событиям 1962 г. Генерал-майор в отставке П. П. Фалынсков, уроженец станицы Казанской на Верхнем Дону, в прошлом — командир танкового полка в Новочеркасске, в январе 1966 года, четыре года спустя после этих событий, вместе с секретарем Вёшенского райкома КПСС побывал у М. А. Шолохова. М. А. Шолохов, вспоминает П. П. Фалынсков, принимавший участие в этих событиях, поинтересовался, как все это происходило. «Когда я попытался сделать кое-какие выводы в оправдание действий властей и армии, — пишет П. П. Фалынсков, — Шолохов прекратил беседу на эту тему такими словами: “Слишком много крови пролито на нашей многострадальной Родине, а спустя десятилетия после всех испытаний окропить кровью советских людей наши площади — это невиданное преступление верхов, оказавшихся неспособными воплощать в жизнь благородные, по своей сути и содержанию, идеи социализма”» (Фалынсков Павел Петрович. М. А. Шолохов и власть. Воспоминания. Личный архив Ф. Ф. Кузнецова).

Однако, тот раскол мира, который в своем безоглядном стремлении опередить время привнесла в жизнь людей революция, дал и свои страшные плоды. В преодолении этого раскола, в страстном и убежденном призыве к необходимости единения людей, — конечный смысл и пафос романа М. А. Шолохова «Тихий Дон». И в этом — завещание писателя, умевшего слышать «веление» исторических судеб.

В заключение вспомним еще раз о сомнениях А. И. Солженицына, высказанных им в предисловии к книге Д* «Стремя “Тихого Дона”», которое названо им «Невырванная тайна». Я бы уточнил: невырванная им, А. И. Солженицыным, тайна, и в самом деле хранившаяся за семью замками.

Обозначив свои сомнения — крайняя молодость автора, низкий уровень образования, «иногородность» его происхождения, отсутствие черновиков романа и «ошеломительный ход» написания первых трех книг «Тихого Дона», а также его художественную силу, достижимую «лишь после многих проб опытного мастера», А. И. Солженицын ставил перед читателями вопрос: «Тогда — несравненный гений?» Положительный ответ на этот вопрос, с точки зрения Солженицына, мог бы снять те разительные противоречия и глубокие сомнения, которые, в силу объективных и субъективных причин, возникали в отношении авторства «Тихого Дона». Ответ, с его точки зрения, маловероятный, ибо трудно было предположить, что в саманном курене под соломенной крышей, в глухом казачьем хуторе во глубине России явился миру художественный гений.

824

Август 1983 г.

Однако это произошло.

После приобретения Академией наук черновиков «Тихого Дона» я предложил А. И. Солженицыну ознакомиться с рукописью романа. Он ответил: «Пусть текстологи поработают!»

Результаты этой текстологической и исследовательской работы нами представлены на суд читателей. Они неопровержимо свидетельствуют: роман «Тихий Дон», эта великая книга русской литературы XX века, и в самом деле принадлежит перу несравненного гения. Имя ему — Михаил Александрович Шолохов.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Васильев В. Примечания // Шолохов М. А. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 6. М., 2001. С. 353.

² Возродиться укладу жизни. Ответы В. В. Кожинова на вопросы О. Панаэтова // Родная Кубань. 2001. № 1. С. 25.

³ Литературная Россия. 1977. № 18. 29 апреля. С. 10.

⁴ Давлятшин А. Мой Шолохов // Литературная Россия. 2001. № 20. С. 13.

⁵ Быстрицкая Э. Годы и роли // Телесериал «Театральная летопись XX века». Канал «Культура». 2002. 2 мая.

⁶ Кожинов В. «Тихий Дон» М. А. Шолохова // Родная Кубань. 2001. № 1. С. 26.

⁷ Там же.

⁸ Там же. С. 28.

⁹ Там же. С. 27.

¹⁰ Там же.

¹¹ Там же. С. 26.

¹² Там же. С. 36.

¹³ Там же.

¹⁴ Дробышев В. Прикосновение к подлинному. Беседа с М. А. Шолоховым // Правда. 1974. 31 июля.

825

ПРИЛОЖЕНИЕ

————————————

Г. Ю Набойщиков

МОИ ВСТРЕЧИ И ПЕРЕПИСКА С П. Н. КУДИНОВЫМ

Публикуем в приложении запись беседы старшего научного сотрудника ИМЛИ им. А. М. Горького А. Зименкова с Г. Ю. Набойщиковым о его встречах с П. Н. Кудиновым и трагической послевоенной судьбе бывшего командующего войском повстанцев Верхнего Дона после Великой Отечественной войны, о котором рассказывалось в 4-й главе. Г. Ю. Набойщиков — в прошлом офицер внутренних войск МВД, позже — преподаватель и журналист, ныне — пенсионер. Магнитофонная запись беседы и копии писем П. Н. Кудинова Г. Ю. Набойщикову хранятся в Отделе рукописных и книжных фондов Института мировой литературы им. А. М. Горького Российской академии наук.

У меня в руках — газетная заметка Павла Назаровича Кудинова. Только я не знаю, в какой газете она была опубликована¹. Он мне ее прислал как документ, из-за которого, как считает, он больше всего пострадал в жизни.

После того, как казаки бежали из Крыма с армией Врангеля, П. Н. Кудинов очень долго скитался, жил в Турции, Югославии, потом — в Болгарии, где осел на много, много лет. И вот тогда он решил послать письмо на родину. Копия у него осталась. Он решил послать письмо о том, что он отрезвел, так сказать, на Западе. Он переслал мне копию письма. Вот что Кудинов писал:

«Русский народ, изголодавшись, исхолодавшись, без обуви и одежды, наверное, частенько подумывает: “Кабы был Врангель, так был бы и хлеб, и обувь, и одежда”. По-моему, это просто ваша отчаянная галлюцинация. Вспомните времена Врангеля! Что он дал вам полезного в экономической жизни? Ровно — нуль... Я откровенно говорю не только вам, но каждому русскому труженику: пусть выбросит грязные мысли из головы о том, что здесь, где-то на полях чужбины, Врангель для вас готовит баржи с хлебом и жирами. Нет! Кроме намыленных веревок, огня, меча, суда, смерти и потоков крови — ничего! И вы, русский народ, напрягите все силы там, в стране, для возрождения. Может, многим еще хочется блеснуть погонами и плюнуть

826

кому-то в лицо, но это не служит доказательством несостоятельности Советской власти... Наши казаки, за исключением немногих, покинули лагери и вышли на беженское положение...

Ваш сын и брат П. Кудинов».

Такое вот письмо, которым он призывал верхнедонских казаков признать советскую власть. Из истории Отечественной войны известно, что Болгарию наша армия занимала без боя. Болгары тепло встречали Красную армию. Хотя Болгария была союзницей Гитлера, ни один болгарский солдат не воевал против Красной армии, и Болгария не сделала ни одного выстрела против Советского Союза. Болгария вышла из войны, и сама объявила войну Гитлеру. Красная армия вместе с болгарской пошли на запад, чтобы прорваться в Югославию, в Сербию, на соединение с армией Тито, повести наступление на Белград. Павел Назарович Кудинов, русский эмигрант, полковник казачьих войск жил в болгарском городе Михайлов-граде и радовался приходу Красной армии. Но радость его была недолгая. Вот что он писал мне:

«При проходе Красной Армии через Михайлов-град на Белград пришли офицеры НКВД, предъявили соответствующий документ, и говорят: Вы — Павел Назарович Кудинов? — Я. — Это вы писали в 22 году в газету, как вы прозрели и как вы теперь уважаете русский народ и прочее? Хватит прикидываться, дубина. Собирайся, поехали».

Как я уже говорил, это письмо было отправлено Кудиновым на родину в 1922 году. Бериевская служба, когда Красная армия пошла в Восточную Европу в 1944—1945-м году, имела уже подготовленные списки белоэмигрантов, составленные на основе архивных и других данных. Письмо Кудинова в вёшенской газете им помогло.

Трагедия с Кудиновым случилась из-за его доверчивости и откровенности. Он был именно таким, судя по личному общению и переписке с ним. Вот я держу единственную фотографию Павла Назаровича Кудинова. Он мне ее прислал. Я должен сказать, что во время моих личных встреч с ним у меня было много возможностей с ним и лично сфотографироваться, и его сфотографировать. Но, честно говоря, я не хотел фотографироваться с ним и просить у него какие-то фотографии. При личном знакомстве с ним я ему просто не доверял, я не верил, что это действительно тот самый Кудинов, который является героем «Тихого Дона». Я долгое время ему не верил. Я не верил, что передо мной тот самый руководитель казачьего восстания на Дону в 1919-м году. Всю жизнь страдаю о том, что не доверился ему. Потом я откровенно это ему написал. Он мне прислал свою фотографию. На обороте: «На память литератору Григорию Юрьевичу Набойщикову от георгиевского кавалера 1-й степени, Кудинова Павла Назаровича, Т-Дон-казак, штаб-офицер, 1963 год».

Мне известно, что он стихи писал, прозу писал. Я не буду сейчас говорить, какова эта проза, хороша она, плоха. После долгих лет жизни в Болгарии он уже и по-русски не так хорошо говорил, прожил там жизнь, потерял какие-то русские слова. Я не буду говорить о качестве его поэзии. Но вот — строки на обороте фотографии:

827

«О, Дон родной, родной,
Я зрю тебя очами,
И тихие удары сердца твоего
Я слышу под ногами».

Ростов-на-Дону, 1953 год

Не могу понять: почему Ростов-на-Дону 1953 год? На фотографии видно, что это молодой человек, 30 лет с хвостиком, не больше. А в 53-м году ему уже должен был пойти седьмой десяток. По-видимому, он в 53-м году написал эти строки, а подписал их мне позже. Но, с другой стороны: Ростов-на-Дону, 53-й год. Он освободился в 56-м году. В 53-м году он был на лесоповале в Инте, Коми АССР. Я не могу понять, почему у него эта надпись «Ростов-на-Дону, 53-й год». Отвергаю, что он мог в такой форме фотографироваться в Ростове-на-Дону. Форму свою он имел в Болгарии, она там лежала у него, у родных. Тут какая-то путаница. Но то, что он подарил мне эту фотографию в 63-м году, я хорошо помню. Я тогда был на военной службе в Туркмении, о чем свидетельствуют штемпеля на его конвертах. А что такое «53-й год, Ростов-на-Дону» — не могу понять².

А где-то в шестидесятые годы я от него получил текст его письма из газеты 22 года. Когда началась у нас переписка с Кудиновым, это было самое первое, что он мне прислал. А первая с ним встреча у меня произошла в 1956 году.

Я познакомился с Павлом Назаровичем Кудиновым во время моей службы во внутренних войсках НКВД. Вот я держу сохранившиеся конверты, даже по конвертам видно, что они, безусловно, цензуровались нашими спецслужбами. Вся переписка моя с Кудиновым попадала вначале в наши спецслужбы, потом мне выдали то, что вот сейчас у меня есть: отдельные листы, конверты, выдержка его письма из газеты 22-го года. Я переписывал себе в дневник отдельные фрагменты из его писем. Этот дневник во время моей военной службы хранила моя двоюродная сестра в Ташкенте. У нее хранились мои личные вещи. Я счастлив, что многие мои записи, воспоминания о Кудинове остались в этом дневнике, откуда я и взял письмо Кудинова в газету 1922 года. Сохранились и многие оригиналы писем.

Вот я держу перед собой широкоформатный лист бумаги из школьной тетради в клеточку. На обеих сторонах, убористым почерком письмо мне Павла Назаровича Кудинова. Я его сейчас целиком прочитаю.

«Многоуважаемый Григорий Юрьевич! Бонжур! Письмо ваше от 9/3 1963 года мною получено. Благодарю вас, живущего в далекой стране — в стране, в которой я побывал 11 лет, подаренных мне богами Советского Союза Берией и Сталиным, угробивших миллионы русского народа в тайге, в далекой Сибири. Как нужно понимать, вы интересуетесь легендарной историей события — восстания донских казаков в 1919 году. Это событие написано (Я читаю так, как здесь, со всеми его искажениями русских слов. — Г. Н.) писателем Михаилом Александровичем Шолоховым в книге “Тихий Дон”, которую,

828

наверно, читали и вы. Содержание книги верное и изумительно похвальное, которое оправдывает писательский талант, которым следует восхищаться. Вы, Юрий Григорьевич, просите ответить на ряд ваших вопросов. Об участии моем в восстании известно всему Советскому Союзу. От мала до велика. А тем паче в “Тихом Доне”, это во-первых. А как я очутился в Болгарии, так это случай известен не только живым, но и мертвым. Эмиграция после окончания революции, то есть победители гонят, а побежденные отступают за пределы родной казачьей земли. За пределами родины свобода неизмеримая, кто куда хотел, туда и уезжал. А поэтому все покинувшие Родину семьи рассеялись по всему свету. А жизнь в Болгарии — условия превосходные, а превосходные потому, что народ гуманен, великодушен и гостеприимен. Болгарию, в которой живу 40 лет, я считаю второй родиной, так как Россия, Советский Союз, считают нас врагами. “Тихий Дон” мною прочитан в 1938 году. Из вашего письма видно, что вы имеете связь с журналистом Константином Ивановичем Прийма...»

Тут я буду комментировать. Павел Назарович ошибается, я никакого Константина Ивановича Прийму никогда в глаза не видел. Впоследствии я слышал, что есть такой литератор, книжки его где-то видел. Во всяком случае, мне эта фамилия знакома. Фамилия довольно редкая. Скажу, Прийма его чем-то обидел, вот, поэтому он и заподозрил, что ненавистный ему К. И. Прийма меня к нему подослал. Вот что он пишет дальше:

«...Из вашего письма видно, что вы имеете связь с журналистом Константином Ивановичем Прийма. Я ему помог материалами. Прийма пытался заняться провокацией в чужой стране. Я с таким журналистом сотрудничество прекратил. Дорогой Григорий Юрьевич я не имею намерения обидеть вас, но на все ваши вопросы воздержусь до следующего раза, и только потому, что распознал журналиста Прийму, сокращаю свою веру в современных русских людей.

Вы, дорогой — литератор, это для меня очень приятно, и, возможно, что ваша свободная мысль ко мне самая благородная, учтивая, благодетельная. Я крайне желал бы, чтобы сохранившиеся материалы... (я у него просил, чтобы он ответил на мои вопросы и передал материалы, документы какие у него остались об этом восстании. — Г. Н.) были бы преданы гласности через родную печать и в родной стране, но сталинские кровопролития над народом русским и казачьим угасили все восковые свечи, растоптали любовь, веру в правду превратили в зло. Вы спрашиваете, как я живу (сейчас). Живу я, как живут скитники, безродные, беспризорные, бездомные, на гумне ни снопа, в закромах ни зерна, на дворе по траве хоть шаром покатись. Восемь лет работал я в чужой стране в колхозе, а теперь устарел, 70 лет, и живу без работы, в одной комнатушке в нижнем этаже, как волк в берлоге. Вот уже два года ищу сносную квартиру, но, увы, руснак, а русское имя — жизнь пелигримма. Вы, Григорий Юрьевич, читали “Тихий Дон”. Вот и причина познакомиться мне с Сибирью. В 1944 году при проходе русских войск через Болгарию пришли в квартиру, ограбили...»

829

В последующих письмах я его спрашивал: как же, если ограбили, сохранились у него документы, мундир казачий? Он мне отвечал, что НКВдешники, которые его увели, так торопились, что даже не успели сделать обыск и не покушались на дорогие вещи, которые в квартире были. Тут он претензий не имеет. Его увели. Но его жена, тоже дочь казака с Дона, Пелагея, когда Кудинов вернулся из Сибири, ему рассказала, что через несколько дней после его ареста пришла пехота и беспардонно разграбила дом. И вот далее он пишет: «В 1944 году при проходе русских войск через Болгарию пришли в квартиру, ограбили, потаскали по Западу...», т. е. его таскали после ареста по территории Восточной Европы — из Софии через Румынию. Почему-то из Румынии он попал в Австрию. Потом, через некоторое время он увидел венгерскую деревню. Через Венгрию его в Москву привезли³. Далее он пишет: «...потаскали по Западу, а после — в Москву, а в Москве военный трибунал, не находя вины, судить отказался, а Берия и Сталин наложили свое “вето” на 10 лет. Дорогой товарищ, пока на этом закончу свою повесть, так как она обширная и отложу до другого времени. И так коротаю свою жизнь на положении скитника. До свидания дорогой товарищ, желаю вам счастья, много лет прожить, посылаю земной поклон советскому народу. Павел Н. Кудинов».

В письмах П. Н. Кудинова есть мысль, что о Кудинове знает весь советский народ. Что он имеет в виду? Он всегда восхищался большими, миллионными тиражами «Тихого Дона» в Советском Союзе. Но так как он в нескольких главах там фигурирует, он считал, что весь советский народ «Тихий Дон» читал, а потому его знает. Кстати, я могу с ним согласиться, действительно, весь наш народ читал «Тихий Дон». Скажите, какой культурный человек в 40—60-е годы мог не читать «Тихого Дона»? Все читали. Но вот вопрос. Было ли в Советском Союзе, в нашей прессе, в средствах массовой информации известно о том, что Кудинов Павел Назарович, проживавший в Болгарии, — герой «Тихого Дона», что это реальная историческая личность, что это живой человек? Я убежден, что никто об этом не знал. Мне думается, что, наверно, я первым открыл, что Кудинов на страницах «Тихого Дона» и Кудинов болгарский колхозник, т. е. наш гулажник, — одно и то же лицо.

Я держу в руках очередное письмо Павла Назаровича Кудинова, которое я получил в первой половине 60-х годов, тут даты на листе нет. Я чувствую, что оно не полное, конец его, по-видимому, остался у наших спецслужб. На почтовом листе бумаги вот тут даже завод имени Владимира Ильича Ленина, цеха заводов, почтовая бумага в линеечку. Начинается оно отрывком из его поэмы: «Смирись, кумир!» — так она называлась. А дальше: «Дорогой Григорий Юрьевич, здравствуйте, простите меня за то, что я так долго не отвечаю на ваши любезные письма. Я понимаю вашу торопливость в литературной поспешности. Говоря откровенно, спешу ответить и я, чтобы не разочаровались в нашем деле и в нашей братской дружбе. Вы уже знаете мою материальную слабость, а это и есть смягчающие вину обстоятельства запоздания на вопросы. Пять вопросов, поставленные в вашем письме, сохранены, но отвечать на них я воздерживаюсь, и не

830

потому, чтобы скрыть и оглашать, а потому, зачем губить время, копаясь в написанном мною материале, отыскивать или перелистывать 20 страниц, около 40 тысяч букв». Вот отсюда я сделал вывод, что у него напечатаны воспоминания. Дальше он пишет:

«Если бы удалось подыскать возможность имеющийся у меня материал придать народной гласности, то 5 вопросов сами по себе отпадают, а типографски отпечатанный и корректированный корректорами готовый материал сам ответит всякому интересующемуся содержанием⁴. Да, я помню наизусть содержание, но зачем мне губить зря время. Причем эти вопросы аналогичны точка в точку журналисту Прийме, который в той статье, которую вы прочитали и, к сожалению, ничего вредного для меня и для моей супруги не нашли. Моя супруга — дочь простого казака-работника, окончившая 8 классов гимназии на Дону, а в Болгарии, выдержав государственный экзамен и получив государственный диплом, приобрела высшее образование и как лучшая в Болгарии учителка по русскому языку, вот уже 18 лет преподает русский язык в гимназии. А Прийма провоцировал в той статье, которую вы имеете, что она княгиня Севская. Спрашивается, для чего Прийма пытался спровоцировать мою супругу?»

Многое в этом письме мне непонятно. Какую «статью», посвященную восстанию на Дону, я мог прочитать и где она была напечатана? О какой статье Приймы, в которой жена Кудинова названа «княгиней Севской», он говорит?⁵ Статья эта действительно нанесла Кудинову и его жене вред. Далее он в этом письме пишет, что из-за того, что «его жена — княгиня», ее «Министерство культуры и просвита (просвещения) увольняет от службы, то есть отнимает последний кусок хлеба». Он пишет также о каком-то «сделанном три года назад имеющемся материале о восстании Дона», который он предложил в «Литературную газету», «Директор “Литературной газеты” схватился за этот случай», — пишет Кудинов, и попросил прислать ему материал для рассмотрения «какими-то большими советскими верблюдами. И тем дело кончилось... Для меня, — продолжает П. Кудинов, — всякий журналист — мошенник, как мошенники адвокаты и всякие докторишки. Верю что вы ознакомитесь с моим кратким объяснением, поймете меня, что я готов сотрудничать с вами. Но вы, Григорий Юрьевич, найдите тропинку, не заросшую будылями, и продолжите нашу дружбу с чистой совестью и непорочным намерением. Материалы, написанные мною, есть такая же истина, что солнце вращается по своему вечному пути. Например, в “Тихом Доне” я могу найти сотни неверностей, но я не восставал. Всему есть время и правда во времени, а время есть совесть человеческого мира. Скажите по правде, кому обязан Шолохов за его славу, богатство и многое и прочее, как не Кудинову?

Вы в своем письме даете совет обратиться за помощью к Шолохову. Напрасный совет. Новые паны крошки хлеба не дадут. Юрьевич, вы просите за фото. Ваше фото получено. А о своей обязанности я помню и что обещали я приму и буду благодарен относительно рыбы — копченки, тарани, чтобы не обременять вас. Простите за мое откровенное письмо, правда всегда полезна...»

831

В нескольких письмах я просил Кудинова, чтобы он мне прислал свое фото, потому что его фотографии у меня не было. Были его воспоминания, письма, открытки, а вот фотографии долго не было. Он объяснил, что даже письмо отправить для него дорого. За фотографию нужно деньги платить. Этот факт говорит о том, как он материально нуждался. Ну, наконец, он фото прислал.

Теперь я хочу еще прокомментировать момент относительно «верблюдов» из «Литературной газеты». Это письмо, которое я держу в руках, и комментирую, относится к 62-му году. Значит, в «Литературную газету» он писал где-то в году 1959—1960. Он почувствовал вот эту хрущевскую оттепель. Ему показалось, когда он в 1956 году уезжал из Советского Союза, что наступило время, когда он может сказать всю правду о казачьем восстании 1919 года на Дону. Его потрясло, что редактор «Литературной газеты» оказался трусливым человеком и не напечатал его материал. И он послал мне письмо с матершинами. Оно не сохранилось. Он не мог этого забыть. Он этих «верблюдов» в письме ко мне обматерил таким казачьим матом, что сейчас даже наши бомжи не знают таких матершин.

Теперь я хотел бы сказать насчет «рыбки». Он знал, что мне доводится ездить по стране, и в одном из писем попросил меня, когда я буду вблизи Дона, выйти на станции и купить ему донской рыбы и отправить ему посылку. Он писал: «Жить не могу без донской рыбы».

Вскоре я вышел в районе Батайска с поезда, у старшего начальника испросил разрешения купить другу донской рыбки, копченой. Тот спросил, где этот друг живет. Он казак донской, ответил я, живет в Болгарии. Меня взяли в работу наши спецслужбы, наши, простите за выражение, идиоты. Обвинили в том, что раз он просит меня выйти где-то на станции, а я военный человек, значит какие-то шпионские сведения могу собирать. Что я чуть ли не какой-то посыльный что ли, между ним и каким-то шпионом... Это шизофрения... мне это неприятно вспоминать. Никакой рыбы, конечно, я ему не отправил и потом он очень деликатно в письмах мне о рыбе напоминал. «Вы не представляете, как мне, донскому казаку, хочется попробовать, хоть за зуб взять нашей рыбки. Без рыбки жить не могу». Вы знаете, сердце кровью обливалось, читая эти строки. Какие же мерзавцы были мои военные начальники, которые вот так русскому человеку отказали в этой просьбе.

Относительно Пелагеи, супруги Павла Назаровича. Она была много младше его, это я помню еще из разговоров 56 года, во время моей встречи с Павлом Назаровичем после его освобождения в лагере Инте в Коми АССР. Поженились они еще до войны, это ясно. Будучи молодой женщиной, она после войны стала преподавать русский язык в Болгарии, когда в Болгарии усилился, как вообще в Восточной Европе, интерес к Советскому Союзу, к русскому языку. Когда ее выгнали из школы из-за Приймы, на работу она устроиться больше не могла и работала в колхозе, помидоры высаживала в открытом грунте. Как я понимаю, они поженились не на Дону, по-видимому, она была из русской эмиграции. В 56-м году, после Инты, когда он собирался в Болгарию, он говорил мне, что в Болгарии русских больше, чем болгар,

832

то есть вся эмиграция там. Вполне возможно, что на девушке — дочери донского казака из этой русской общины в Болгарии он и женился.

Вот я держу сейчас письмо, которое датировано 25 мая 1963 года.

«Дорогой Григорий Юрьевич, содержание вашего письма откровенно, и рождается от вашей чистой совести, а совесть и человеческий разум — есть Бог. Я охотно приветствую ваше желание установить со мною письменную связь с добрым началом. Извините товарищ Гр. Юр., но все же вы член партии, а доверять члену партии, да еще эмигранту — вопрос деликатный. То, что купите из моего письма, вы можете продать своим коллегам. Может быть, мои предположения вас обидят, но все это пустяки. Желаю не губить связь, но только вне всякой политики». Видите, Кудинов опять проявляет боязнь. Все, освободившиеся из Гулага за политику, еще продолжали бояться и в годы хрущевской оттепели. Я это от многих гулажников слышал: но только вне всякой политики. «Я с ответом запаздываю, потому что многие журналисты здешние или из провинции также интересуются кое-чем. Детей нет. Живем в берлоге, за 2 года не могу найти квартиру, чтобы жить как человеку. Затем, до свидания. Желаю вам здоровья, счастья и много лет прожить. Напишите о том народе, где вы живете, и про свое житье-бытье. Кудинов Павел». Вроде бы письмо кончилось, но на второй страничке — продолжение: «За плохой почерк извините. Гагарин не Бог, а герой. Он решил: пан или пропал, и я к нему питаю добрые чувства».

В письме он высказывает подозрение, что я член партии, а он — эмигрант. Я подал заявление в партию как раз в то время, когда шла моя переписка с Кудиновым. На партийном собрании в нашей воинской части я был единогласно принят кандидатом в члены КПСС. Но когда группе военнослужащих выдавали партийные билеты, моей фамилии не оказалось. Я спрашиваю: товарищ полковник, моя фамилия Набойщиков, а где моя учетная карточка? А он, с такой злостью, наверно будь у него пистолет, он бы в меня стрелял, говорит: «Поменьше нужно с заграничными г. связываться, даже если оно живет в народной Болгарии». Так я из-за переписки с Кудиновым коммунистом не стал, а вскоре меня из-за Кудинова и из армии выперли.

Когда я полностью ему поверил, что он действительно реальный герой «Тихого Дона», а не авантюрист, выдающий себя за такого человека, я попросил, чтобы он мне прислал «Тихий Дон» со своим автографом. Он мне ответил, что это не проблема, исполнить мою просьбу, однако у него нет денег, чтобы купить эту книгу. Если он купит на болгарском все равно я не пойму, а вот русскую книгу можно купить в Доме русской книги, но она дорого стоит. Тогда я решил послать ему книгу, с тем, чтоб он на ней сделал автограф. Он пишет, что книгу получил, но нет у него денег, чтобы отправить эту книгу заказной бандеролью. Такая вот постоянная материальная нужда.

Но позже он прислал мне письмо о том, что он высылает «Тихий Дон» со своим автографом. К сожалению, я так эту книгу и не получил. Видимо, наши спецслужбы оставили эту книгу у себя.

833

Я вспоминаю, что в своих письмах Павел Назарович часто спорил со мной и меня ругал. Он все доказывал: вы же русский человек, а не казак. А однажды разразился такой тирадой: «Я донской казак и я никогда не сяду за один стол с саратовским или воронежским сапогом щи хлебать».

Еще одно письмо, которое датировано 15 августа 1963 года: «Дорогой Григорий Юрьевич, бонжур, что случилось с вами или ураган растрепал ваше сибирское местожительство и вы скрылись в девственной тайге. А я все поджидаю, вот-вот прилетит, воздушная весточка от моего любезного товарища, литератора Григория Юрьевича Набойщикова, но увы все стихло». Тут я хочу прервать это письмо. Да, все стихло. Август 63-го — это то самое время, когда мне не выдали учетную карточку кандидата в члены КПСС и я долго ему не писал. Он беспокоился. Но я уже не знал, можно ли дальше ему писать. Все-таки я ответил ему на это письмо.

«Мною подготовлена фотоснимка, просимая вами, — продолжает далее Кудинов, — но посылать не решаюсь, потому что вы в движении и в переселении, от Египта в землю обетованную, ближе на юг. Кроме того подыщу художника для рисования оперативной карты».

Карту, фотографии, документы я у него просил. Поначалу он мне не доверял, но к середине августа 63 года я его убедил, что зла ему не желаю. И вот он пишет, что подыщет художника для срисовывания оперативной карты. То есть, он не хотел мне посылать подлинник, поэтому он искал художника, чтобы эту карту восстания на Дону 19-го года, оперативную карту его, как командующего, скопировать. Я глубоко убежден, что он мне ее выслал, но она осталась у наших спецслужб. Там считали, что особенно подозрителен обмен картами.

Дальше он пишет: «Материалы ищут света, а если условия не состоятся, отыщу иные пути». Видимо, если нет условий для передачи мне этих материалов — его воспоминаний, фотографий, он собирался искать какие-то иные пути, чтобы эти материалы вернулись на родину. Дальше он пишет: «Вы в одном из писем намекнули мне, не могу ли я обратиться за помощью к Шолохову. Григорий Юрьевич, бедняк материально не друг богачу, с сильным не борись, а с богатым не судись, если бы не бедняк Павел Кудинов, то и Михаил Шолохов не был бы богачом, да еще каким. Но все это чепуха. Если бы мне отыскать возможность, чтобы материалы, хранящиеся мною, нашли брешь правды, света, чтобы [исправить] вкравшиеся на страницы “Тихого Дона” нелепости и восстановить бессмертную истину перед мертвыми и живыми! Свет не без добрых людей, и правда истории восстания всплывет на поверхность волн родного Дона. Не собирайте сокровища на обмане и брехне, а собирайте на совести и чистом честном труде. Бедного Бог бережет, а богатому — сатана подает. И так дорогой Григорий Юрьевич, будьте живы, тверды и здоровы. С добрыми братскими чувствами. Павел Кудинов, 15 августа 63-го года». На третьей странице — продолжение: «Вы пишете и обещаете в будущем году, что будете в Болгарии. Тонко прясть — долго ждать,

834

всякое промедление смерти подобно, при сем послании прилагаю фотоснимку». Вот этот снимок, который я сейчас демонстрирую, по-видимому, он пришел с этим письмом, 15 августа 1963 года. Кудинов в мундире, на груди Георгиевский крест.

Моя первая встреча с Павлом Назаровичем Кудиновым произошла сразу после освобождения его из лагеря в 56-м году. Когда он разговаривал там с бывшими зэками, с администрацией, с офицерами, после каждого слова у него стишки, прибаутки. Он получил даже кличку «Хрущев». У Хрущева после каждого слова шутки, острые словечки, какие-то пословицы, поговорки... Кудинов тоже такой был. Еще его называли рифмоплет, потому что он писал стихи. В каждом его письме ко мне, почти везде он свои поэмы и элегии цитировал.

Я вспоминаю о вещах 40-летней давности. Я влюбился в Павла Назаровича Кудинова. Поэтому я 40 лет держу у себя эти материалы. Я крепко пострадал из-за них, я хотел дослужиться до выслуги в армии, так сказать, уйти с почетом, а не вот так, как меня оттуда попросили.

Вот я держу письмо Павла Назаровича на двух страницах из школьной тетради в клеточку, аккуратно написанное убористым почерком. Послушайте, что он пишет.

«Кто такие русские и казаки, спрашиваете вы. Если вы рождены, ну скажем, в Саратовском уезде в деревне “Содом”, то вы должны знать, что и кто такие русские: целые века находились в крепостной зависимости, как рабы и так далее..

Если же вы рождены на тихом Дону, — жили и дышали волей и свободой, не знали ни тюрем, ни царской полицейской стражи, широкая свобода. Если ваши отцы, деды и прадеды и так далее будучи в Руси в крепостной зависимости у помещиков, исхитрились бежать через казачую границу, то казаки их приютили в своих хуторах и станицах, чтобы свободно работали, на что способны. Помещики, узнавши что крепостные убежали в Донщину, слали строгие требования вернуть беглецов. Но круг донских казаков и царям и псарям отвечал так: “С Дону выдачи нет”. А если появится какой-либо царский посланник с царскими требованиями и начнет зубоскалить языком царя, то казаки берут эту дерзкую злую собаку, сажают в куль-мешок, несут к бурному Дону и бросают в Дон. Куль да в воду, — это было исполнение царской воли казаками. Григорий Юрьевич, я не умею ни оскорблять, ни обижать вас, а только скажу святую полную истину. Вы молоды, как говорите, вы родились и не крестились, воспитались в немом мире Советского Союза, веруете в мертвых богов, а мы, эмигранты, с тяжелою душой и со слезами по родине, по родной семье, ушли в далекие царства и стали скитниками-пилигримами, но не отреклись от Бога вечного, не меняющего своей сущности. Глядите, да не подумайте о том, что мы, эмигранты, враги Советского Союза, о, нет.

Без времени все пустота, время управляет всем миром на земле и все без сопротивления покоряется времени. Время родиться, время умирать. Время созидать, время разрушать. Время любить, время ненавидеть. Время обнимать, время уклоняться от объятия. Время насаждать,

835

время вырывать насаженное. Время собирать камни, время разбрасывать и так далее. Ничего нет вечного, не плачьте о мертвых, а плачьте о живых. Доблестный маршал Буденный от рода крепостников рожден в казачьей земле на Тихом Дону и стал маршалом, борцом против царских тиранов. А если бы он был рожден у помещика? Миллион беглецов русских на Дону, все живут на свободе с казаками. А разве атаман Степан Разин и Пугачев сложили головы на кровавой площади в Москве не за русское порабощение — крепостничество и за их свободу? Относительно ваших вопросов о восстании казаков в Донском округе. Мое хождение по мукам описывать нет времени. Это целая повесть, а как заниматься повестью бездомному беспризорному, когда на гумне ни снопа, в закромах ни зерна. Нужен хлеб, нужно время, нужен физический труд. Восемь лет я проработал в колхозе и продолжаю жить в берлоге. Мое хождение по мукам имеет начало и край на тихом Доне. В моей памяти это хождение по мукам не угасло, а как звезда-путеводитель светит ярко, как светила в дни восстания казаков Верхнедонского округа. Мы восставали не против советской власти, а против террора, расстрела и за свой казачий порог, и угол, и за кизячный дым».

Я помню, писал мне Павел Назарович и о своей работе в колхозе. Там немножко культурней было, чем, допустим, в нашем колхозе, но работа была тяжелая: вручную сажают помидоры, огурцы, перец, потом пропалывают, гнут спину от зари до зари. Он был в полеводческой бригаде, занимался перцем, огурцами, помидорами, чесноком, луком. Он не был против физического труда, не брезговал им. Он был очень сильным человеком. В 56 году я слышал, что в Инте на лесоповале, где он много лет работал, конвойные боялись его физической силы, его взгляда. Но он мог держать себя в руках. Его другое беспокоило, — что он, бывший полковник, герой Тихого Дона в старости, в 70 лет, вынужден копаться в земле. Что он не имеет жилья и живет как в берлоге, что ему письмо отправить не на что. Эта монотонная низкооплачиваемая работа его, человека в общем-то умного, тяготила, а руководство ему там, в этом колхозе, не доверяло. Руснак, белогвардейский офицер Павел Назарович, так и не был реабилитирован. Он так и умер как белогвардейский офицер. Он получил 10 лет за контрреволюционную антисоветскую деятельность в 19-м году. После того, как отсидел 10 лет в 54 году, его отпускать не собирались. Он отсидел больше 11-ти лет, и если бы не смерть Сталина и не хрущевская оттепель, он вряд ли вышел бы на свободу. Болгарский колхоз чем-то напоминал ему Гулаг. Так это чувствовалось по письмам.

Я держу еще два листа его письма: «Шолохов писал «Тихий Дон” 14 лет. Моя же история жизни приготовлена не для того чтобы кое-что исправить даже и в “Тихом Доне”, а для того, чтобы дополнить некоторые дефекты и грубые неточности, вписанные заочно на далеком расстоянии, потому что Шолохов никогда не встречался с П. Кудиновым. Материал — это Кудинов, исторические материалы во мне... И материал — я, пока жив».

836

Кроме оперативной сводки и других материалов Кудинов называет 2 карты (скици), обнимающие 400 километров, в кольце которых донские казаки 6 месяцев вели оборонительную конную и пехотную борьбу против во много раз превосходящих сил Красной армии. «Линия цветная, — пишет Кудинов, — изображенная цветными линиями, красками, там где кровь казачья лилась рекой за свой край свободный, вольный и родной, с махиною чужой крови, казачьей не родной. На картах отмечены силы противника разных племен и языков для подавления восставшей армии. В советской действующей армии отмечены дивизии, полки, бригады и так далее. Железо режется сталью, огонь заливается водой. Вода иссушивается огнем, а сила отражается силой. Из солдат Красной армии, взятых в плен, никто не уронил капли крови на казачьей земле, по желанию самих пленных, ответивших на вопрос, желаете ли вернуться на родину, ответившие “да” под конвоем нескольких казаков передавались частям Красной армии. Пленные, отправленные на родину в родные деревни и села, снабжались демобилизационными удостоверениями. Пленные, не пожелавшие вернуться обратно в свою часть, отправлялись по хуторам на полевые работы в мае месяце на всем хозяйском, где и составляли общую трудовую семью. Казачьи души, сердца гуманны, великодушны и добродетельны. Дальше, Григорьевич, мною написана автобиография, повесть о днях моего детства и до конца сегодняшних дней, и жизнь, и детство, юность, скитничество по чужим людям, зарабатывая кусок хлеба детским физическим трудом, служба, войны, революция и прочее...

Может быть, недалеко то время, мы с супругой увидим родной казачий край, и обновленную Россию, и свободный русский народ, среди которого в моей молодости побывал в Саратовской губернии, почти по всем местам видел и запомнил горькую крестьянскую нужду. Еще не будучи совершеннолетним я был, есть и до сих дней враг тиранов.

И вот с детства живу я в Боге, а Бог неотступно обитает во мне. Дорогой Григорий Юрьевич вот уже 60 лет мясное не ем, а ем только все растительное. Но копченую рыбу, если бы достать, я бы купил 100 килограмм и ел бы только копченую рыбу. Ведь здесь в Болгарии такой прелести нет. Передайте моим дорогим станичникам Мигулинской станицы вот этот пламенный привет, счастья родной земле, и прошу станичников передать поклон семье и родственникам о том, что Митрофан Терентьевич Меркулов станицы Мигулинской, в 1948 году умер, тело его зарыто в американской земле».

Ну, естественно, я ничего передать не мог, так как у меня начались неприятности. Безусловно, я знаю, что если бы я сейчас приехал бы в эту станицу, даже спустя столько лет, я бы нашел каких-то родственников, но в каком я сейчас положении... Меня спросят, а что ж ты 40 лет молчал, а 40 лет я никому не был нужен. 40 лет я не могу в Ленинграде, в Петербурге найти хоть одного редактора, который бы дал мне возможность написать о Кудинове, о Шолохове. И поэтому получается, что я практически 40 лет скрывал от родственников

837

Митрофана Терентьевича Меркулова, что в 48 году в Америке умер этот станичник. Ну, что же, думаю, люди поймут меня.

Кудинов дальше пишет: «В книге “Тихий Дон” Михайло Александрович сообщает о том, что в моем штабе при восстании был какой-то полковник-грузин. Никакого грузина и каких-либо иных племен не было. Это выдумка Шолохова, потому что такой армией против такой силы, Советского Союза, по его предположению, мог ли командовать сын бедного казака, кавалер первой степени, полный бантист, 25-летний Павел Назарович Кудинов. То есть, не ему бы командовать, а царскому генералу, рассуждал так писатель.

Скици мне хотелось бы сделать художественно, чтобы карта была бы красива, чиста, отчетлива, приятна для читателей. Григорий Юрьевич, не думайте, что П. Н. Кудинов 11-летнюю размотал катушку и после этого стал зол как тигр против Советского Союза».

Кудинов не раз высказывал в письмах возмущение тем, что мерзавцы оскорбляют Шолохова, будто Шолохов украл «Тихий Дон» у какого-то там белогвардейского офицера. Он отстаивал всю свою жизнь, что это роман Шолохова. Но в то же самое время у него на Шолохова была обида и свои претензии к нему. Он, Павел Назарович, считал, что если Шолохов ни разу его не видел, с ним не встречался и не разговаривал, значит изобразил восстание 1919 года с какими-то неточностями.

Однажды Кудинов пишет мне в письме, что «я вам высылаю свои воспоминания, которые вы, наверно читали в газете». Я ни в какой газете их не читал...⁶ Хороший русский язык, здесь видно, что кто-то помогал Кудинову.

Вот этот текст:

«Дело было так. Донские полки белых держали фронт под Балашовым против красных. Штаб белых находился в Вёшках. Командовал нами спесивый генерал Иванов. Всем нам осточертела война, господа генералы и помещики. Вот наши казаки и мы — офицеры из народа (я — вёшенец, Ермаков из Базков, Медведев из Казанской, сотники Ушаков и Богатырев и другие) пошли на замирение с красными, с советской властью. Мы открыли перед Инзенской дивизией фронт белых. А потом — пришел приказ красных: сдать оружие. Казаки заартачились. “А где же уговор-договор?” А тут на улицах новые приказы расклеили: «Кто не сдаст оружие — расстрел». На следующий день подперла реквизиция хлеба, скота и обложение денежной данью. Казаки всхомянулись: “То цари триста лет в узде мордовали, потом белые генералы давай гнуть нас в бараний рог, а теперь и красные треногой вяжут. А где же уговор-договор?” И пошло. Казаки-фронтовики — народ смелый и гордый. Вот гордость эта в народе казачьем заговорила и выпрямилась.

Помните, эти слова Шолохов в 38-й главе “Тихого Дона”, 3-я книга, вложил мне в уста в разговоре с Григорием Мелиховым. Очень точные слова: Не видели мы со своего донского база всей нужды и горя России в ту пору, не привыкли к такому разговору, не знали, кто повинен в перегибах, а слепая гордость в нас заговорила, закипела на сердце и потянулись мы к оружию, пока его у нас еще

838

не отняли. Тут, конечно, контры всех мастей — монархисты, атаманы, богатеи, эсеры — возликовали и давай подливать казакоманского масла в огонек, давай раздувать его со всех сторон — пламя и полыхнуло. Повторяю: у нас не было тайного центра, не было заговора против Советов. Восстание вспыхнуло, как пожар под ветром — стихийно».

«Роман М. Шолохова “Тихий Дон” есть великое сотворение истинно русского духа и сердца. Впервые я пробовал читать его по-болгарски, но плохо понимал. Позже выписал себе из Белграда русское издание. Читал я “Тихий Дон” взахлеб, рыдал-горевал над ним и радовался — до чего же красиво и влюбленно все описано, и страдал-казнился — до чего же полынно горька правда о нашем восстании. И знали бы вы, видели бы, как на чужбине казаки — батраки-поденщики — собирались по вечерам у меня в сарае и зачитывались “Тихим Доном” до слез, и пели старинные донские песни, проклиная Деникина, барона Врангеля, Черчилля и всю Антанту. И многие рядовые и офицеры допытывались у меня: “Ну, до чего же все точно Шолохов про восстание написал. Скажите, Павел Назарович, не припомните, кем он у вас служил в штабе, энтот Шолохов, что так досконально все мыслию превзошел и изобразил”. И я, зная, что автор “Тихого Дона” в ту пору был еще отроком, отвечал полчанам: “То все, други мои, талант, такое ему от Бога дано видение человеческих сердец и талант!” Скажу вам как на духу, — “Тихий Дон” потряс наши души и заставил все передумать заново и тоска наша по России стала еще острее, а в головах посветлело. Поверьте, что те казаки, кто читал роман М. Шолохова “Тихий Дон”, как откровение Иоанна, кто рыдал над его страницами и рвал свои седые волосы (а таких были тысячи!), — эти люди в 1941 году воевать против Советской России не могли и не пошли. И зов Гитлера — “дранг нах остен” — был для них гласом вопиющего сумасшедшего в пустыне. И вот за это прозрение на чужбине тысяч темных казаков благодаря “Тихому Дону” и передайте Шолохову мой чистосердечный казачий земной поклон...»

Конвойные войска, в которых я служил, которые существовали несколько 10-летий в СССР, себя не оправдали, 20-й съезд КПСС осудил культ личности Сталина, началась, как тогда говорили, демократия. Ну демагогии тогда было тоже больше, чем демократии. Нас призывали общаться с пострадавшими в сталинских гулагах бережно, шел процесс реабилитации. Грамотных молодых военнослужащих не хватало. Так я попал в знаменитый Инзенский лагерь, в котором погибли десятки тысяч наших людей, прошли через него сотни тысяч. Это называлось Инзенская закрытая «республика» в Коми АССР. Там были солдатики с четырьмя классами образования. Я, так сказать, считался образованным человеком. Были сверхсрочники, которые еще с войны начинали службу в советской армии и двух слов не могли связать. Там всякий народ был, я выглядел грамотным, и мне поручали оформлять документы, принимать ходатайства, требования у только что освободившихся из этой «свободной» Инзенской «республики». Я столкнулся с большим количеством людей. Каждый из них

839

говорил, что его посадили ни за что, а я был такой, знаете, ярый сталинский комсомолец, и мы все равно им не доверяли. С одной стороны, нам зачитывали речи Хрущева — о демократии, о гуманизме, о том, что людям надо верить, а с другой стороны, в нашей системе находились люди, которые служили охранному ремеслу 20 с лишним лет — горбатого могила исправит. С бывшими заключенными они все равно разговаривали грубо, никому не верили, всех подозревали в шпионаже на 25 разведок мира. Я воспитывался в таком же духе и считал, что все реабилитированные лгут, приукрашивают свое прошлое, затушевывают страницы своей жизни, которые им не выгодны. И вот я столкнулся с мужчиной, которому было уже за 60 лет. Хотя ему можно было дать гораздо меньше. Крепкий мужик: быстро ходит, быстрая реакция, среднего роста, широкоплечий, такая у него улыбочка с лукавинкой, умный взгляд такой, подозрительный. Он собеседника видит насквозь. О таких говорят, что его не обманешь. Комсомольцев, как он нас называл, воспитанных в общем-то в сталинском духе, он как бы жалел. Вот он так слушает тебя, ну и где-то перебьет, ударит мыслью своей так, что чувствуешь: он выше тебя. Он особенно не хвастал, но говорил, будто о нем писал Шолохов в романе «Тихий Дон», что он герой «Тихого Дона», а офицеры, стоявшие рядом со мной, постарше меня на 20 лет, тихонечко мне: брехней дед занимается. «Тихий Дон» это же роман, художественное произведение. Ты у него спроси — с Григорием Мелеховым он не был знаком? И я спрашиваю его: гражданин Кудинов, а с Мелеховым Вы были знакомы? А он отвечает: был. А офицеры, которые рядом стояли, которые «Тихий Дон» читали и знали что Мелехов — собирательный образ донского казака, что не было в жизни человека с таким именем, с такой фамилией, они все: ха-ха-ха. А он так с такой улыбкой, как бы этот вызов принимая, говорит, да я был с ним знаком: «Да что ты, старая дубина, тут молодых разлагаешь. Тебя держать надо за колючей проволокой. Что ты тут треплешься». А он спокойно: «А вы откройте “Тихий Дон” 3-й том, посмотрите, сколько раз Шолохов меня там сводит с Мелеховым». И я поверил, что Кудинов балагур, что он хочет Шолоховым прикрыться. Он уж был на вольном поселении, ему уже пора было уезжать, покидать эту территорию, а он вроде не хочет ее покидать. То есть он оформляет документы, но настаивает на том, что поедет к Шолохову, с его помощью получит жилье на Дону, в своей станице, откуда он происходит. И тогда наши офицеры говорят ему: гражданин Кудинов, а почему вы хотите просить Шолохова о помощи? Вас местные советские органы, по постановлению Совмина, после 20-го съезда, и так должны обеспечить жильем, работой, куском хлеба. Зачем, мол, вам Шолохов? А он говорит: а я иностранец. Какой ты иностранец? Ну он держит документы в руках, он их уже получил, и доказывает, что он был арестован в Болгарии. Вот тут он сам на себя наговорил. Те офицеры, которые не знали, что он из Болгарии, что он бежал с белыми, стали еще хуже к нему относиться. А что собственно Павлу Назаровичу оставалось делать, если он действительно был арестован в Болгарии, а в документах, в его личном деле все это есть?

840

Получается, что Кудинов сам раскрыл свое белогвардейское прошлое, в суматохе офицеры могли бы этого и не заметить, когда выписывали ему направление. Под шумок этой реабилитации всеобщей в то время и бендеровцев, я это сам видел, реабилитировали, и полицаев гитлеровских. Но когда Кудинов все это раскрыл, тогда начали к нему придираться, что ты белогвардейский офицер, враг советской власти, еще к Шолохову ехать хочешь. Шел разговор, чтобы не выписывать ему проездные документы до станицы Вёшенской. Было предложение, чтобы наше высокое начальство обратилось к Шолохову, — он, дескать, имя Шолохова треплет. Я не знаю, обращались тогда к Шолохову, или не обращались, но он все ходил, доказывал, а потом исчез.

Ну и с моих глаз исчез. Потом нас отправили в другое место. В моей памяти он остался просто как балагур, который про Шолохова выдумывает все.

Прошло лет, наверное, пять. Думаю, что это был 61-й год. Однажды уже в другом конце страны, я дежурил по штабу, и со мной был офицер, с которым разговорились, и я стал о Кудинове со смешком рассказывать. А офицер говорит: ты послушай, что дальше было. Кудинов действительно приехал в Вёшенскую, пытался к Шолохову пробиться. А там выходили домашние, чуть ли не охрана Шолохова, говорили, что Шолохова нету, товарищ Шолохов в Москве, товарищ Шолохов где-то на конгрессе сторонников мира, то ли во Франции, то ли где-то в Швеции и так далее. Но казаки народ не дурной, все это видели и станичники ему говорили: «Ложь, я сегодня видел Шолохова, на машине проезжал, я его видел вчера, я видел там три дня назад». Выходило, что Шолохов знал о том, что Кудинов приехал, и не хочет с ним встретиться. И Кудинов долго ходил в райком партии, в райисполком, во все организации. Он что, собственно, требовал. Он же полковник, у него кое-что оставалось в Вёшенской после бегства из Крыма за рубеж, в общем какая-то там собственность. Он не требовал эту недвижимость ни в коем случае. Он просил, чтобы ему выдали советский паспорт, которого у него никогда не было. У Павла Назаровича Кудинова и не могло быть советского паспорта, ведь он бежал из России с белыми, жил за рубежом, арестован был в Болгарии. Значит, по законам правового государства его должен был судить болгарский суд, а его вывезли в наш Гулаг. Кстати он не все время был в Сибири. После Сибири, до Коми АССР он попал на главный туркменский канал, вот это вообще страшное место — пустыня Каракумы. Зэки роют канал, подул ветер и песок весь канал засыпал. Рой сначала. Потом он опять попадает на север. И это его не сломило, эта смена климата. Ведь Туркмения самая жаркая точка была у нас. Там в тени доходило до 43 градусов тепла. А на севере зимой под 50. И вот в Вёшенской, когда он вернулся после освобождения из Гулага, он требовал себе советский паспорт. Меня могут, особенно молодые, спросить: почему этот паспорт он именно в Вёшенской хотел получить? По тогдашним законам, если зэк освобождается из мест заключения, он там паспорт не получает, он получает справку о том, что освободился, и с этой справкой едет к месту постоянного жительства.

841

Павел Назарович избрал постоянным местом жительства станицу Вёшенскую в Ростовской области. Вот там райотдел милиции и должен был выдать ему паспорт. При одном условии: если бы Кудинов был гражданином СССР. Но Кудинов до ареста был гражданином Болгарии. Он приехал в Вёшенскую, а вёшенское начальство в паспорте ему отказало. И вообще оно было против Павла Назаровича, как против белого офицера, врага, белогвардейца и так далее. Я был в Вёшенской в 62-м году, пытался тоже к Шолохову попасть. 1 июня 62 года взбунтовался Новочеркасск из-за цен на мясо, масло и молоко. Послали туда войска МВД, в том числе и я выполнял определенную работу закрытого характера. Так я оказался на Дону, и мне было несложно приехать в Вёшенскую на 2—3 дня, чтобы разобраться, что случилось с Кудиновым. Я нашел тогда милиционеров, которые с ним занимались. Они мне говорят, что вообще растерялись, как с ним поступить. Как ему выдавать советский паспорт, если он гражданин Болгарии? Если советское гражданство по Конституции ему может дать только Президиум Верховного Совета СССР? Короче говоря, Иван кивает на Петра. Милиция ему говорит — идите в райком, в райисполком, он туда идет, ему говорят — идите к Шолохову. Он идет к Шолохову, там охрана, родственники отвечают, что Михаил Александрович в отъезде, так он мыкался не день-два, а больше месяца. Жил у станичников, кто его помнил, кто его приютил. Еще старики живы были, никто его не гнал, никто его не преследовал. Но все уперлось в то, что он не гражданин СССР, какой тут паспорт. Кудинову сказали: поезжайте в Болгарию, а он в ответ громко заявил, что не хочет ни в какие Болгарии. Ну а какой-то идиот, это я уже узнал не от Кудинова, а от милиционера, которого я через 5 лет встретил в Вёшенской, пропел в ответ: хороша страна Болгария, а Россия лучше всех.

На столе стоял графин, Павел Назарович взял этот графин, который, к счастью, был пустой, крышка графина упала на пол, и ударил этого идиота графином по голове. Тот в суд подал. Милиция не знала, что делать. Короче говоря, его не судили, но он понял, что придется уезжать. После скандала он снова сказал: я не хочу уезжать в Болгарию. Я хочу здесь получить курень, получить кусок хлеба, выписать свою Пелагею. Она дочь донского казака. Никакая Болгария мне не нужна. Но когда он увидел, что ничего не получается, тогда попросил оформить документы в Болгарию, их оформили быстро и он уехал.

И дальше — 8 лет болгарского колхоза, которые ему Гулаг напоминали.

Мне стало стыдно за себя, что я обижал такого человека. Я даже в разговоре с Кудиновым в 56-м его обижал, оскорблял недоверием, а когда офицер меня убедил, что я в молодости поступил как дурак по отношению к Кудинову, я решил его найти. Ну и нашел его очень легко — ему оформляли все документы в МВД. Очень быстро я нашел его адрес и послал ему в 61-м письмо. И вскоре получил ответ. Недоверие у него ко мне было сначала полное. Почему о нем вспомнили вдруг в стране, где его лишили гражданства, лишили человека

842

родины. Обидели, выгнали, выдворили. Это потом я внушил ему доверие, он стал доверять, а потом вдруг опять после Приймы все нарушилось.

Отношения у нас были сложные, но судя по письмам, где-то у него сердце ко мне открывалось.

Но дальше я струсил, когда начались у меня неполадки. Это произошло в 1963 году. И в итоге я признаю, что переписку бросил я. У него есть в письме строки, что переписку надо продолжать, что не бойся Григорий, давай... я дам тебе этот материал, вот так я понимаю. Но я все-таки переписку бросил.

Неполадки были у меня большие. Я скажу только одно, что когда меня из армии выгнали, открыто говорили, что с белогвардейским г. снюхался, сдружился, переписывался, и когда я в 64-м г. приехал в Ленинград, за мной шел этот хвост. Я 49 суток жил на всех ленинградских вокзалах. Нет прописки, потому что нет работы. Нет работы, потому что нет прописки. И я чувствовал, что за мной какой-то хвост идет, но потом развеялся. Годика через три была в Питере делегация болгарских ветеранов. И я заикнулся: как у вас Кудинов, бывший белогвардеец? Да, знаем такого, он умер в прошлом году. Вот так я узнал, что в 1967-м году. Павел Назарович Кудинов ушел из жизни.

Запись воспоминаний сделана старшим научным сотрудником
Института мировой литературы им. А. М. Горького РАН
А. Зименковым

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Речь идет о письме П. Н. Кудинова землякам, опубликованном в газете «Известия» Верхне-Донского окрисполкома и окружкома РКП(б) от 2 августа 1922 г. Как установил К. Прийма, это письмо привез из Болгарии в Вёшенскую казак-однополчанин, вернувшийся в 1922 году домой из эмиграции (см.: Прийма К. Павел Кудинов, хорунжий из Вёшек // Литературная газета. 1962. 28 июля).

² Место и дата: «Ростов-на-Дону. 1953 год» относятся не к фотографии, которая, конечно же, была сделана раньше, в Болгарии, еще до ареста Кудинова, а к строкам стихотворения, которое он написал, видимо, в 1953 году, находясь в ростовской тюрьме, где, судя по материалам его следственного дела, Кудинов находился с октября 1951 г. по август 1953 г., в связи с возобновлением следствия по «контрреволюционному» Верхнедонскому восстанию. Возобновление следствия было вызвано тем, что «на территорию Ростовской обл. в 1947 г. возвратилось значительное количество бывших белогвардейцев, находившихся в эмиграции с 1920 года» (см. опубликованную ранее главу из моей книги «Голгофа Павла Кудинова»).

³ Из следственного дела П. Н. Кудинова явствует, что, действительно, он не был сразу после ареста этапирован в Москву, но первые месяцы ареста — с ноября 1944 г. по май 1945 г. находился в распоряжении СМЕРШ’а, перемещаясь, будучи под арестом, вместе с частями Красной армии по Европе — Болгарии, Югославии, Австрии, Венгрии.

⁴ П. Н. Кудинов имеет в виду свои воспоминания «Восстание верхнедонцов в 1919 году» (журнал «Вольное казачество». Прага, 1931. №№ 77—85; 1932. № 101).

843

⁵ П. Н. Кудинов имеет в виду статью К. Приймы «Павел Кудинов, хорунжий из Вёшек», опубликованную в «Литературной газете» 28 июля 1962 г., где рассказывалось, в частности, о встрече К. Приймы с казаком-вёшенцем Никитой Васильевичем Лапченковым, вернувшимся после Великой Отечественной войны домой из Болгарии. Лапченков встречался в Болгарии с Кудиновым. «Там у него семья, жена, — княгиня Севская — учительствует, русскому языку учит болгарских детишек», — рассказал он К. Прийме. Откуда в рассказе казака-вёшенца Лапченкова, вернувшегося на Дон из эмиграции, возникла эта версия о том, что жена Кудинова якобы «княгиня Севская», — неизвестно. Это недоразумение осложнило жизнь П. Н. Кудинову и испортило его отношения с К. Приймой.

⁶ Приведенный далее текст опубликован в указанной выше статье К. Приймы «Павел Кудинов, хорунжий из Вёшек» в «Литературной газете».

844

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

А

Абакумов В. С. — 197

Абашидзе И. В. — 548

Абе Сан — 45

Аблова Р. Т. — 229, 259

Абрамов, ген. — 228, 229

Абрамов Ф. А. — 140, 429, 473, 478, 545, 546, 550, 606, 728

Авербах И. Л. — см. Ягода И. Л.

Авербах Л. Л. — 22, 347, 355, 358, 413, 425, 427—431, 433, 441—446, 450, 473, 476, 538

Авербах Л. Н. — 443

Авербах С. М. — 443

Авербахи — 443

Адамович Г. В. — 464, 474

Ажаев В. Н. — 540

Аксенова (Сова) Л. З. — 720, 744

Алданов (Ландау) М. А. — 465

Александр III — 416

Александров, священник — 317

Александров А. Д. — 148

Александров Г. — 443, 473

Алексеев, офицер — 486, 596, 597

Алексеев И. А. — 278

Алексеев М. В. — 211, 233, 668, 761

Алексеева А. — 531

Алексей, наследник Николая II — 344

Алтаузен Дж. — 413, 441

Алферов А. С. — 136, 167, 169, 209, 212, 213, 272

Алферов З. А. — 212, 230, 235, 485, 486

Андреев Л. Н. — 432—434, 454, 473, 544, 550, 769, 776

Аникин М. — 775—778, 780, 790, 803, 805, 806

Анохин В. — 798, 799, 807

Антипов А. А. — 299, 300, 317

Антипов П. А. — 300

Антипова Е. — 300

Антонов А. С. — 501

Антонов-Овсеенко В. А. — 396, 398, 620, 622

Апресян Н. Н. — 456, 457

Аралов С. И. — 491, 492

Арафат Я. — 804, 805

Асеев Н. Н. — 463

Асеев Н. П. — 585

Асеева М. А. — 10, 582, 585, 592

Астапенко М. — 582, 590, 606, 607, 664, 795, 807

Астафьев В. П. — 728

Астахов В. — 639

Афиногенов А. Н. — 355

Афонин П. М. — 183

Ахматова А. А. — 525

Ацеркин, зав. изд-вом — 413

Б

Бабель И. Э. — 374, 465, 702, 721, 801

Бабичев В. М. — 292, 316

Бабичев Д. М. — 292, 293, 317

Бакланов Я. П. — 626

Балашов Д. М. — 709, 710, 743

Баликов С. Б. — 466, 474, 562, 605

Банга В. О. — 501—503

Баратынский Е. А. — 471, 548

Баркин В. — 264

Баркин П. — 319

Баркин С. — 319

Баров (Бар) Д. Г. — 500

Бар-Селла З. — 122, 641, 665, 745—764, 766, 767, 770—773, 782, 786, 789, 795—797, 803—805

Бахметьев В. М. — 347

Бахметьев И. Н. — 213, 215

Бахтин М. М. — 670, 671, 742

845

Баштанник В. С. — 155, 191, 263, 278, 290, 300, 321, 322, 365, 401

Безруких П. Е. — 426

Безыменский А. И. — 347—349

Бек А. А. — 10, 400, 474, 571, 605

Бекедин П. В. — 13, 45, 50, 746, 776, 803, 806

Бекман Б. — 12, 13, 15, 472, 718, 744

Белая Г. А. — 701, 702, 743

Белинский В. Г. — 444, 573, 677, 732, 744

Белов, главарь банды — 134

Белов В. И. — 332, 333, 478, 728—730

Белый А. Н. — 701

Беляев, проф. — 413

Беляев А. А. — 10, 11, 16, 36, 50

Берггольц О. Ф. — 355

Березовский Ф. А. — 347, 351, 424—426, 434

Берзина, сотр. изд-ва — 351

Берия Л. П. — 250, 251, 526, 827, 829

Берковская — 457

Бескин, сотр. изд-ва — 380

Бессонов Б. Л. — 806

Билый И. А. — 224—226, 555

Бирюков Ф. Г. — 13, 480

Благородов А. — 213, 264

Блок А. А. — 481

Боборыкин П. Д. — 747

Богаевский А. П. — 132, 183, 204, 219, 225, 246, 339, 487, 590, 615, 621

Богатырев Г. Г. — 167, 174, 175, 184, 303

Богатырев П. Г. — 174, 175, 184, 185, 204, 247, 303, 619, 620

Богатырев Ф. — 175

Богачев, казак — 166

Богданова Л. М. — 806

Боков П. — 167

Боков Т. И. — 169, 170

Болдырев И. — 184

Большансков К. З. — 138

Бомштейн, редактор — 27

Бондаренко Ф. — 169, 170

Бонч-Бруевич В. Д. — 442

Бонч-Бруевич Е. В. — 442

Борис, болг. царь — 230

Борисов, сотр. ВЧК — 504

Боровой А. А. — 355

Бородин, капитан — 197

Брагин А. И. — 397

Брайнина Б. Я. — 327

Браунер, следователь — 228, 230

Брежнев Л. И. — 12, 528

Бриггс А. Д. — 605

Брик О. М. — 349

Бритиков А. Ф. — 193, 573

Броневский Н. — 398

Брусилов А. А. — 632, 633, 754

Буачидзе Н. М. — 355

Буденный С. М. — 131, 134, 140, 141, 143, 146, 150—152, 184, 186, 391, 484, 497, 499, 500, 794, 835

Бузырев, казак — 159

Буйда Ю. — 39, 40, 50

Букин И. С. — 333

Булавин К. А. — 490

Булаховский Л. А. — 744

Булгаков, рук. повстанцев — 136, 167

Булгаков М. А. — 523, 747

Бунин И. А. — 9, 465

Бусыгин А. И. — 413, 438, 448, 456, 458, 542

Буханцев С. А. — 234

Быкадоров И. Ф. — 224, 555

Быковская Л. Г. — 722

Быковский Н. Н. — 722, 723

Быстрицкая Э. А. — 815, 819, 824

В

Вакулин К. Т. — 498—501

Валентин (Валет), весовщик — 292, 293, 316

Ванновский, ген. — 637

Вардин И. В. — 347

846

Вареник Н. — 401

Василевская В. Л. — 463

Василий Михайлович — см. Кудашев В. М.

Васильев В. В. — 13, 191, 200, 247, 254, 401, 474, 507, 555, 604, 607, 614, 621, 664, 669, 722, 742, 804, 811, 819, 824

Васильев В. Г. — 52, 65, 121, 141, 142, 191, 388, 402, 504, 533, 553, 734, 735, 744

Вацетис И. И. — 491, 492

Вейскопф Ф. — 464

Величко М. — 23—25, 38, 41, 50, 352, 379, 407, 472

Венедиктов, комдив — 236

Венгеров С. А. — 744

Венков А. В. — 67—69, 121, 258, 781—793, 795, 797, 806, 807

Веревкин — 272

Вертель Е. В. — 720, 744

Вершкова Л. И. — 227

Веселовский, капитан — 204

Веселый А. И. — 349, 508, 704, 705, 709

Ветютнев Д. — см. Воротынский Д.

Виноградов Н. Н. (о. Николай) — 303, 304

Вирта Н. Е. — 463

о. Виссарион — см. Евсеев В. В.

Витюшников — 271

Вознесенский А. А. — 540, 603

Войерш, ген. — 651

Волков В. — 275

Волконская Л. И. — 290

Воронов В. А. — 582, 583, 606

Воронский А. К. — 379, 380

Воротынский (Ветютнев) Д. И. — 341, 467, 468, 474, 538, 558, 58, 589, 594, 595, 603, 604, 607, 662, 663

Ворошилов К. Е. — 245

Воскобойников Г. Л. — 665

Врангель П. Н. — 139, 152, 194, 195, 222, 255, 270, 499, 500, 825, 838

Врановский В. — 196, 266, 274, 275

Г

Гагарин Ю. А. — 832

Галуа Э. — 8

Ганичев В. Н. — 810

Гарибальди Д. — 674

Гендлин Л. — 794, 795

Георгиади, предс. Крайрабпроса — 414

Герасимов М. П. — 347

Герасимов С. А. — 815

Герасимова В. А. — 349

Гербурт-Йогансон А. — 768, 770—772, 774

Герман, предс. трибунала — 271

Гете И. В. — 9

Гил С. — 12, 13, 15, 472, 718, 744

Гинц О. — 293

Гиппиус З. Н. (псевд. Антон Крайний) — 741, 776

Гитлер А. — 230, 231, 240, 255, 475, 838

Гиттис В. М. — 274, 275

Глаголь С. — см. Голоушев С. С.

Гладков Ф. В. — 347, 426, 721

Глебов П. П. — 815

Гоголь Н. В. — 9, 19, 304, 670

Голодный М. С. — 349

Голоушев С. С. (С. Глаголь) — 432—434, 453, 454, 544, 550, 604, 769, 776, 780, 790

Голубинцев С. — 155, 191

Голубов, ком. отряда — 483—485

Гомановский, нач. штаба — 273, 274

Гомер — 47, 50, 739, 820

Гончаров И. А. — 358

Гордеев А. А. — 483, 485, 532

Городовиков О. И. — 143, 497

Горький А. М. — 9, 19, 42, 358, 415, 419, 422, 439, 441, 472, 475, 507—512, 514, 515, 518, 526, 533, 538, 570, 576, 594, 670, 736, 737, 741, 771, 772

Гоффеншефер В. Ц. — 140

Гречухин, нач. РО НКВД — 520—522

847

Грибоедов А. С. — 9

Гришин, рук. повстанцев — 272

Гроднер, предс. окрбюро РКП(б) — 491

Громославская (Попова) А. Д. — 796—799

Громославская М. П. — см. Шолохова М. П.

Громославская Н. П. — 52, 53, 439

Громославский В. П. — 581, 751, 788, 790

Громославский И. П. — 580, 581

Громославский П. Я. — 139, 143, 339, 342, 376, 378, 439, 520, 542, 580—584, 598, 603, 624, 653, 656, 661, 740, 796, 797, 800

Грудская А. Я. — 410, 423

Грудская О. — 355

Гуль Р. Б. — 480, 761

Гумилев Л. Н. — 525, 609

Гумилев Н. С. — 745, 746, 751

Гура В. В. — 140, 150, 191, 292, 322, 360, 369, 388, 400, 401, 429, 473, 546, 550, 568, 606, 707, 743

Гурко И. В. — 756

Гусельщиков, ген. — 222, 583, 708

Густавссон С. — 12, 13, 15, 472, 718, 744

Д

Д* — см. Медведева-Томашевская И. Н.

Давлятшин А. Н. — 333, 334, 375, 376, 400, 402, 527, 534, 617, 664, 743, 819, 824

Давыдов Н. — 438

Давыдова В. А. — 794

Даль В. И. — 8, 655, 660, 666, 733, 734, 744, 760

Данилов, вахмистр — 203

Данилов В. — 482, 532

Данилов И. — 262, 321

Данилов Н. П. — 213, 214

Даниэль Ю. М. — 528

Данте А. — 9

Дарин Н. В. — 213

Двинянинов Б. Н. — 589—591, 607

Дегтярева А. И. — 265

Демкин, сотр. трибунала — 271

Деникин А. И. — 141, 176, 184, 208, 211, 212, 222, 255, 285, 335, 397, 398, 487, 559, 619

Денисов С. В. — 213, 614, 615

Дергачев М. И. — 278

Джойс Дж. — 9

Дзержинский Ф. Э. — 502

Диккенс Ч. — 9

Динамов С. С. — 573, 606, 668, 742

Дитерихс М. П. — 114

Днепровский И. Д. — 767—772, 774, 775

Добролюбов Н. А. — 9, 677

Добрынин В. — 205, 218—221, 258, 259, 397, 619, 664

Довженко А. П. — 462, 463

Долинин А. С. — 822

Донских Е. И. — 820

Дордополо В. — 542

Дорогойченко А. Я. — 382

Достоевский Ф. М. — 19, 465, 546, 570, 670, 671, 681, 701, 741, 742, 822

Драгомирецкая Н. В. — 701—703, 709, 743, 744

Дробышев В. — 824

Дроздов А. Г. — 143, 190, 276—279, 289, 390, 638

Дроздов М. Г. — 390, 638

Дроздов П. Г. — 190, 273, 274, 276—282, 314, 336, 390, 638

Дроздова Д. Г. — 282, 638

Дроздова М. А. — 190, 276, 278, 281, 282, 289, 292, 314, 336, 497

Дроздова Т. М. — 638

Дроздова Ф. Г. — 282, 638

Дроздовы, семья — 143, 261, 276, 278, 279, 336, 337

Дударев А. В. — 783

Дударев Г. — 184, 185, 187

848

Дударев И. М. — 302, 303

Дударев Х. М. — 302, 303

Думенко Б. М. — 497, 583

Дьяченко, ком. отряда — 183

Е

Евдокимов Е. Г. — 393, 511, 519, 520

Евлантьев — см. Сенин А. С.

Евсеев В. В. (отец Виссарион) — 303, 304, 320, 598

Евсеева Д. В. — 304

Евсиков, казак — 225

Егоров, есаул — 167, 169, 170, 303

Ежов Н. И. — 519—521, 523, 524, 794

Екатерина II — 111

Еланкин, троцкист — 520, 542

Емин, комиссар — 271

Епихин Г. З. — 227

Епихина — 229

Еремеев П. И. — 461

Ермак Тимофеевич — 118, 181, 626, 635, 712, 713

Ермаков В. — 152

Ермаков Е. В. — 136, 163, 167, 212—215, 314

Ермаков Х. В. — 67, 84, 123, 129—144, 146—156, 158—160, 162, 163, 165—174, 177, 178, 180—190, 192, 193, 196, 197, 201—206, 208—210, 212, 214, 215, 217, 218, 220, 233, 235, 236, 238—240, 246, 247, 249, 261, 273, 276, 278, 283, 286, 288, 289, 299, 303, 311—314, 337, 367, 376, 378, 381, 390, 391, 439, 479, 482, 497, 498, 500, 562, 597, 599, 624, 625, 631, 654, 797, 818, 837

Ермакова А. И. — 139

Ермакова П. И. — 151

Ермакова (Шевченко) П. Х. — 131, 140, 141, 149, 150, 151, 183, 184, 214, 439

Ермилов В. В. — 355, 437, 446, 573

Ермолаев Г. С. — 10, 13—15, 19, 49, 131, 139, 155, 175, 177, 178, 184, 190, 192, 241, 260, 396, 397, 400, 402, 430, 459, 461, 470, 473, 474, 542, 551—554, 566, 569, 570, 591, 593, 597, 599, 602, 604, 605, 607, 612, 614, 615, 622, 623, 639, 640, 664, 665, 688, 700, 707, 722, 724, 726, 728, 733—737, 743, 744, 749, 786, 804, 806

Ермолов А. А. — 78

Ермолов А. П. — 78

Есенин С. А. — 9, 42, 481, 657, 666, 709, 717

Есенина Т. Ф. — 657

Ефимов А. А. — 358, 401

Ж

Жаров А. А. — 347—349, 379, 382

Жуков И. — 607

З

Зайончковский А. М. — 398

Зайцевский И. Г. — 30, 31

Залка М. — 355, 413

Зальц А. Е. — 632

Запевалов В. Н. — 21, 38, 49, 400, 770, 774, 803, 805

Засеев В. — 303, 322

Захарова М. — 289

Захарченко В. — 815

Заяц А. А. — 663

Землячка Р. С. — 450

Зименков А. П. — 260, 825, 842

Знаменский А. Д. — 594, 607

Золотовская Е. М. — 661, 662

Золототрубов А. — 281, 322

Зонин, секр. журн. — 351

Зощенко М. М. — 464, 465

Зыков П. — 168, 170

И

Иван IV Грозный — 408, 713

Иванков М. П. — 305, 317, 636, 638—640, 643, 644

849

Иванов (Михайлов), нач. софийск. полиции — 228

Иванов, ген. — 175, 837

Иванов, капитан — 204

Иванов Вс. В. — 702

Иванов Вяч. Ив. — 822

Иванов Н. И. — 632

Иванов-Разумник (Иванов Р. В.) — 741

Игорь — см. Левицкий И. К.

Изварин И. — 558, 560

Иллеш Б. — 355, 445

Ильин А. — 312, 629

Исбах А. А. (Бахрах И. А.) — 347, 355

Й

Йогансен М. — см. Кравчук М.

К

Каганович Л. М. — 515

Казак В. — 7, 15

Какурин Н. Е. — 161, 162, 177, 398, 553, 614, 664

Калашникова, булочница — 319

Каледин А. М. — 69, 70, 115, 153, 155, 160, 232, 233, 239, 373, 395, 396, 432, 433, 454, 484, 590, 594, 620, 632, 671

Каледин В. М. — 155, 483, 754

Калинин А. В. — 12, 16, 140, 191, 420, 472, 528, 534

Калинин Д. П. — 138

Калинин И. — 398

Калинин М. И. — 493, 502, 515

Калмыкова Н. И. — 709, 743

Каменев Л. Б. — 502

Караваева А. А. — 780, 806

Каргин А. — 319

Каргин А. А. — 357, 358

Каргин И. Я. — 319

Каргин П. Т. — 291

Каргин Т. А. — 291, 308, 309, 316, 319

Каргина Е. С. — 308

Каргина Л. (Лукешка-косая) — 304, 305, 317, 319, 320, 598

Карпов — 433

Кастрикин Н. — 46

Касьянов М. М. — 44

Кац Г. М. — 413, 438

Кацис Л. — 38, 610, 664, 753, 804

Кельчевский, ген. — 559

Керенский А. Ф. — 66, 119, 764

Керсновский А. А. — 651, 666

Кетлинская В. К. — 392, 402

Кибальчич Н. И. — 453

Кириллов В. Т. — 347

Киров С. М. — 513, 794

Киршон В. М. — 22, 355, 427, 428, 430, 431, 433, 438, 439, 441, 444, 445, 447, 450, 476, 538,

Кирьянов С. Л. — 355

Киселева Л. Ф. — 701

Клейменов И. Т. — 23, 480, 525, 526

Климов И. К. — 138, 172

Ключеров Г. — 800, 801

Кнорринг Н. Н. — 465

Ковалев Ак. П. — 300

Ковалев Ал. П. — 265, 300—302

Ковалев В. С. — 490, 491, 498

Ковалев Е. — 131, 180, 182, 192, 218

Ковалев И. П. — 264, 265, 300

Ковалев М. П. — 300—302

Ковалев П. И. — 118

Ковалев П. М. — 263, 265

Ковалевы — 263, 265, 289, 300, 301, 317

Кованько А. А. — 770

Ковтюх Е. И. — 497

Коган, зам. нач. РО НКВД — 521, 522

Кожинов В. В. — 816, 819—822, 824

Колодный Л. Е. — 32—35, 37—41, 50, 68, 69, 78, 96, 121, 122, 400—402, 422, 472, 531, 606, 611, 655, 743, 752, 786

Колосов М. Б. — 347—350, 356, 413, 441, 733

Колпаков С. А. — 731, 744

Колчак А. В. — 176, 361, 380, 404, 706

850

Колычев, хорунжий — 203

Колышко — 778

Кон Ф. Я. — 450—452, 515, 525

Кондратьев, рук. повстанцев — 345

Кондратьев В. В. — 138

Кончаловская Н. П. — 30

Коньшин М. В. — 437

Копылов, особист — 502, 504

Копылов Г. Н. — 171

Копылов И. Г. — 171

Копылов М. Г. — 169—171, 289, 303, 317, 367

Корабельников Г. М. — 355, 426

Кораблев А. А. — 795—799, 807

Коренюгин-Зеленков, казак — 223

Корнилов Л. Г. — 65—67, 69—72, 115, 120, 211, 239, 331, 386, 432, 433, 454, 487, 506, 562, 668, 670, 671, 722, 748, 750, 762—764, 766, 796, 805

Короленко В. Г. — 578, 588, 591, 592, 594, 606, 677, 739—741

Корольков С. Г. — 15, 16, 92, 164, 172, 237, 287, 315, 399, 574, 618, 643, 649, 676, 773, 788, 817

Коротич В. А. — 767

Косов Ф. Г. — 397

Костерин А. — 349, 350, 400

Котовсков Вл. Я. — 13, 336, 400

Кочергин — 778, 779

Кочин В. — 343

Кравчук М. (Йогансен М.) — 768, 769

Крамсков А. — 366

Крамсков К. Д. — 138

Крамсков Н. — 264

Крамсков П. Е. — 148

Крамсков Ф. — 366

Краснов П. Н. — 153, 177, 204, 205, 213, 214, 230, 235, 236, 242, 258, 266, 298, 321, 397, 398, 466, 468—470, 475, 483, 485—487, 513, 545, 552, 553, 589, 594, 599, 614, 615, 620, 621, 647—651, 664, 667, 669, 772, 821

Краснова, колхозница — 516

Краснушкин В. — см. Севский В.

Кривошлыков М. В. — 139, 153, 160, 283—285, 313, 385, 386, 450—452, 497, 515, 525, 560

Крупин В. Н. — 479, 604

Крыленко Н. В. — 426

Крымов А. М. — 66, 764

Крюков А. Д. — 625, 662

Крюков Д. А. — 582, 586

Крюков П. Ф. — 466, 468, 579, 580, 589, 795

Крюков Ф. Д. — 7—13, 15, 45, 48, 87, 97, 107, 266, 269, 299, 312, 333, 374, 394, 395, 399, 421, 458, 465—468, 470, 471, 482, 485, 504, 505, 507, 537, 538, 540, 541, 543—545, 549—553, 555—562, 565—569, 571, 574, 576—580, 582—604, 606—609, 611, 612, 622—627, 633, 634, 650, 652—663, 666, 667, 672—675, 677—683, 686—693, 695—701, 703, 704, 706, 708, 709, 714—716, 718—723, 727, 729—733, 735—745, 747, 750—752, 769, 775, 776, 780, 781, 787—790, 794—796, 800, 809—811, 815

Крюкова М. Д. — 584, 586, 591, 625, 795

Крюкова, мать Ф. Д. Крюкова — 794, 795

Крючков К. Ф. — 305, 636, 638—640, 643, 655, 733

Кудашев В. М. — 19, 23—35, 37, 38, 41, 42, 49, 50, 142, 188, 349, 352, 356, 357, 359, 379, 382, 404, 407, 408, 413, 414, 477, 508, 694

Кудашева М. Е. — см. Чебанова М. Е.

Кудашева Н. В. — 29, 30, 33, 41

Кудашевы — 24, 31, 33, 36, 37

Кудинов А. Н. — 202

Кудинов В. Н. — 202

Кудинов Е. Н. — 202, 223

Кудинов П. Н. — 136, 152—154, 160—164, 166, 167, 169—180, 191—261,

851

266, 273, 275, 276, 286, 289, 299, 303, 312, 313, 320, 321, 367, 370, 401, 468, 470, 524, 556, 562, 566, 598, 620, 624, 625, 654, 733, 809, 825—827, 829—843

Кудинов С. И. — 372, 401

Кудинов Ф. Н. — 202, 238

Кудинова П. И. — 248, 250, 252, 253, 829, 831

Кузнецова Н. Т. — 139, 155, 191, 263, 278, 290, 300, 321, 322, 365, 401

Кузякина Н. — 767—769, 772, 774, 805

Куликов, рук. повстанцев — 213

Кумов Р. П. — 465, 468, 589, 596, 601, 781

Курс, ред. журн. — 441

Кухинке Н. — 11

Кушнарев, ген. — 786

Л

Лагутин Я. Н. — 395, 396, 560

Лазовский, ком. отряда — 273, 374

Лапченков Н. В. — 196, 248, 250, 843

Лапченков О. Н. — 138

Лапченкова В. — 357

Левинсон А. — 464

Левицкая Е. Г. — 23, 37, 104, 272, 321, 326, 327, 332, 365, 397, 399, 400, 410, 422—425, 432, 440, 441, 452, 453, 455, 456, 460, 472—474, 476—480, 506, 514—516, 518, 525, 531, 533, 534, 582, 583, 710—712, 743

Левицкая Е. И. — 23, 41

Левицкая-Клейменова М. К. — 23, 422

Левицкие — 37

Левицкий И. К. — 476

Левочкин И. С. — 298, 307, 309, 317, 341, 367

Левочкина П. М. — 298

Левченко В. Г. — 606, 631, 665

Лежнев И. Г. — 65, 121, 140, 141, 142, 146, 149, 191, 193, 258, 360, 401, 672, 742

Лелевич Г. — 347

Ленин (Ульянов) В. И. — 117, 118, 268, 416, 430, 443, 476, 491—495, 498, 499, 502, 504, 513, 532, 546, 550, 575, 779

Леонов Л. М. — 8, 9, 15, 49, 702, 705

Лермонтов М. Ю. — 9, 19

Лесков Н. С. — 701, 706

Либединский Ю. Н. — 347, 349, 355, 702

Лидин В. Г. — 467

Лиза, медичка, прототип Е. Моховой — 663

Листопадов А. М. — 616, 617, 714, 716, 743

Литвинов В. М. — 13, 595, 607

Литинский — 457

Лихачев, комиссар — 163, 171, 289

Лихачева Л. Ф. — 795, 796, 798, 799, 807

Лиховидов И. В. — 319

Лиховидов Ф. Д. — 306—309, 317, 339

Логачев, предс. райисполкома — 520, 522, 526

Ломакин, подхорунжий — 163

Ломтатидзе Е. — 429, 443, 473

Лонгинов А. С. — 414, 415, 417, 428, 472, 473

Лосев П. П. — 209, 212

Лосев Я. Ф. — 152, 153, 184, 336

Лосевы, братья — 300, 301

Луговой П. К. — 21, 49, 393, 402, 517, 520—523, 526, 534, 583, 606

Лузгин М. В. — 420, 438, 445

Лукин, ген. — 34

Лукин Ю. Б. — 12, 32, 33, 38, 120, 140, 193, 474, 581, 694, 818

Лукомский А. С. — 120, 211, 397, 398

Лукьянченко О. — 47, 48, 50

Луначарский А. В. — 351, 420

852

Люба, племянница М. Захаровой — 289

Ляшко Н. Н. — 347, 413

М

Магвайр Р. — 545

Майзель М. — 437, 449

Макаров — 433

Макаров А. Г. — 10, 82—84, 87, 121, 122, 182, 398, 400, 609—617, 619—634, 636—638, 640, 645—655, 658—660, 663—667, 710, 714—716, 738, 743, 750, 751, 753, 754, 761, 762, 782, 783, 785—787, 790, 797, 804—806

Макарова С. Э. — 10, 82—84, 87, 121, 122, 182, 398, 400, 609—617, 619—634, 636—638, 640, 645—655, 658—660, 663—667, 710, 714—716, 738, 743, 750, 751, 753, 754, 761, 762, 782, 783, 785—787, 790, 797, 804—806

Макарова Т. Г. — 50

Макарьев И. С. — 355, 431, 438, 439, 441, 444, 445, 447, 450, 452, 456—458, 618

Макеев, окр. атаман — 786

Максимовский, следователь — 134

Малахов М. С. — 286, 340

Малкин И. П. — 196, 216, 239, 263, 266—272, 276, 289, 339, 340, 460, 481, 505, 511

Малышкин А. Г. — 426, 702

Мамонтов, ген. — 181

Маноцков Г. — 158

Манн Т. — 9

Манохина М. — 484

Маргушин П. — 593, 607

Марков Г. М. — 31

Маркович, следователь — 522

Маркович, член редсовета изд-ва — 411

Маркс К. — 107

Марусенко М. А. — 780, 806

Марчевский, предс. трибунала — 271

Марченко Ю. И. — 709, 743

Матвеев — 778

Матильда Емельяновна — см. Чебанова М. Е.

Махно Н. И. — 134, 345, 346, 498

Маяковский В. В. — 9, 523

Медведев К. — 167, 169, 170, 203, 215, 303, 837

Медведев Р. А. — 9, 10, 13, 344, 359, 374, 375, 378, 400, 401, 456, 461, 474, 505, 537, 540, 566—573, 575—577, 580, 581, 591—593, 602, 603, 605—609, 611, 620, 622, 623, 663, 667, 719, 750, 751, 790

Медведева-Томашевская И. Н. (Д*) — 7, 9, 10, 12, 48, 56, 194, 258, 266, 321, 390, 394, 395, 435, 456, 459, 465, 471, 474, 505, 537, 540—545, 548—558, 560—562, 564—573, 576, 577, 595, 603—607, 609, 610, 622, 663, 718, 738, 739, 746, 750, 751, 769, 776, 787, 790, 823

Мезенцев М. Т. — 96, 122, 402, 581, 583, 584, 586, 597, 598, 606, 607, 624, 653, 655, 656—663, 666, 667, 735, 781, 782, 787, 788, 790, 800, 806, 808

Меллер, зав. отд. изд-ва — 404

Мельгунов Б. В. — 780

Мельников, есаул — 345

Мельников, рук. повстанцев — 203, 213

Мельников Влад. — 606

Мельников И. Г. — 279

Мельников Н. Л. — 222

Меньков В. — 366

Меньшиков, нач. РО НКВД — 520

Мережковский Д. С. — 465

Меркулов М. Т. — 167, 169, 203, 303, 836, 837

Мерфи А. — 13

Микишара — 365, 366, 377

Микоян А. И. — 12, 425, 426

Микулина Е. Н. — 451, 452

853

Милюков П. Н. — 537

Миронов Н. Т. — 372, 373

Миронов Н. Ф. — 488

Миронов Т. — 373

Миронов Ф. К. — 238, 240, 268, 271, 272, 321, 475, 482—488, 490, 491, 493—505, 507, 509, 532, 564, 575, 580, 594, 596, 597, 600—602, 608, 613, 625, 679, 739, 740

Миронова (Суетенкова) Н. В. — 500—504

Миртов А. В. — 722

Мирумов — 383

Митчелл М. — 9

Михайлов — см. Иванов, нач. софийск. полиции

Михайловский Н. К. — 677, 741

Михалков С. В. — 30

Мичурин И. В. — 30

Мишаткин Д. Ф. — 582

Мишаткина Е. М. — 582

Можаев Б. А. — 546

Моложавенко Вл. — 579, 580, 582, 586, 588, 590, 606, 607

Молчанов И. — 347, 352

Мордвинкин И. Е. — 187

Морозова, сотр. изд-ва — 406

Мохов В. Т. — 298

Мохов К. В. — 298

Мохов М. А. — 294, 298

Мохов М. Е. — 298

Мохов Н. К. — 294, 582

Мохов Н. М. — 294, 298, 598

Мохова М. В. — 295

Моховы, семья — 294, 295, 298

Мраморнов О. — 656, 666

Мрыхин Т. Т. — 139, 329, 639

Мрыхина У. Д. — 329

Мурин Ю. Г. — 533

Муссолини Б. — 231

Мэркори Б. — 545

Мясоедова Н. Е. — 806

Н

Набойщиков Г. Ю. — 221, 240, 241, 247—255, 258, 260, 825, 826, 828—830, 832—834, 836, 837

Набоков (Сирин) В. В. — 465

Назаров, ген. — 483, 620, 621

Найденов Н. — 250

Наполеон Бонапарт — 711

Наташа — см. Кудашева Н. В.

Неверов А. С. — 347

Незнамов М. — 394

Некрасов Н. А. — 677

Никитина Е. Ф. — 327, 330, 353, 428, 473, 675, 677, 743

Никифоров Г. — 347, 426

о. Николай — см. Виноградов Н. Н.

Ницше Ф. — 741

Новиков А. В. — 637, 638

Новиков В. В. — 32, 818

Новиков М. — 46, 50

Новоклонов, сотр. изд-ва — 405

Ногин И. И. — 397

О

Обиюх, майор — 245

Обухов М. М. — 121, 129, 190, 283, 285, 286, 322, 385, 402

Оводов Е. П. — 282

Оводовы, сестры — 282

Овчаренко А. И. — 32

Овчинников, особ. уполномоченный — 516

Окуджава Б. Ш. — 340

Олейник Б. И. — 810

Ольга Михайловна — см. Сергина О. М.

Опцев — 778

Ортенберг Д. И. — 34

Осипов В. О. — 13, 50

Остроухов И. С. — 9

П

Павлов, дипломат — 250

Палиевский П. В. — 13, 740, 820, 821

Палшков А. — 322

Панаэтов О. — 824

Панова А. Т. — 138

Панова В. Ф. — 739

Панферов Ф. И. — 355, 445, 456, 476, 736, 737

854

Парамонова Н. В. — 278, 279

Пархоменко А. Я. — 185

Пастернак Б. Л. — 523, 527

Песков В. М. — 364, 401

Петелин В. В. — 480

Петлюра С. В. — 613, 664

Петр I Великий — 294, 313, 490, 621

Петров (Бирюк) Д. И. — 546, 547, 604

Петров Е. (Катаев Е. П.) — 27, 34

Петров Н. В. — 321

Петрова М. Г. — 738, 742

Пивоваров А. — 398, 617, 710—713, 743

Пилинская М. М. — 767, 770

Пильняк Б. (Вогау Б. А.) — 440, 441, 457, 467, 721, 794, 795

Пионтковский С. А. — 398

Писарев Д. И. — 9, 677, 741

Платонов А. П. — 49, 352, 450, 525, 705, 745, 746

Платонов П. А. — 525

Платонова М. А. — 372

Плеве П. А. — 632

Плешаков П. — 194

Плоткин А. А. — 687

Погодин Н. Ф. — 438

Погорелов И. С. — 393, 394, 520—523

Подтелков Ф. Г. — 135, 139, 152—154, 160, 194, 214, 236, 246, 283—285, 310, 313, 365, 372, 385, 386, 395, 396, 448, 450—452, 483—485, 497, 515, 525, 560, 562, 568, 600, 684, 685, 687, 699, 747

Полковников, подъесаул — 155

Полторацкая М. А. — 461

Поляков, ген. — 614, 615

Поляков И. А. — 550

Полянчев В. И. — 294, 295

Помяловский Н. Г. — 677

Пономарев, капитан — 199

Попков С. — 367

Попковы, братья — 319

Попов А. А. — 476, 531, 779

Попов А. Д. — 799

Попов А. С. — см. Серафимович А. С.

Попов В. В. — 783

Попов Д. Е. — 320, 630, 777, 796, 798, 799

Попов Е. И. — 777, 799

Попов И. А. — 779, 796, 797, 806

Попов И. Г. — 799

Попов Н. Н. — 308

Попов П. Х. — 118, 203, 213, 214, 470, 485, 553, 554, 562, 564, 589, 621

Попов С. С. — 777, 797

Попов Ф. Н. — 308, 309

Попова А. З. — 777

Попова (Громославская) А. Д. — см. Громославская (Попова) А. Д.

Попова Л. (Лукешка-косая) — см. Каргина Л.

Посвянская Н. П. — 414, 417

Посвянский П. Б. — 403—406, 408, 410, 411, 414—417, 428, 430, 472, 473

Потапов К. В. — 86, 612, 655, 736

Потемкин С. — 607

Правдюк В. С. — 663

Прийма К. И. — 12, 13, 51, 121, 142, 146, 151—154, 173, 176, 177, 190—196, 200, 219, 221, 227, 244, 248—253, 255, 257, 259, 260, 266, 269, 276, 285, 286, 292, 320—322, 360, 388, 390, 395—398, 401, 402, 430, 435, 437, 473, 474, 479, 484, 512, 531, 533, 553, 586, 710, 737, 742—744, 828, 830, 842, 843

Пришвин М. М. — 695, 741

Прокофьев Н. — 439, 440, 442, 452, 473

Проскурин В. М. — 590, 592, 607

Пруст М. — 9

Пугачев Е. И. — 118, 232, 835

Пузицкий, особист — 502—504

Путин В. В. — 44, 809

855

Пушкин А. С. — 9, 19, 304, 444, 468, 712, 719

Пятиков Я. Ф. — 153, 283, 376

Р

Радек К. Б. — 333

Радзишевский В. — 47, 654

Раевский Н. Н. — 613

Разин С. Т. — 118, 228, 232, 334, 538, 835

Распутин В. Г. — 728

Рахилло И. С. — 347, 429

Ремизов А. М. — 701

Ренненкампф П. К. — 650

Рогачев Г. — 639, 640, 778, 779

Родин Гр. — 542, 603

Родионов Г. И. — 770

Родионов И. А. — 7, 48, 107, 252, 299, 333, 504, 722, 745, 746, 751, 767—770, 772—776, 781, 790, 803, 805

Родов С. А. — 347, 351

Розанов В. В. — 822

Розенталь С. — 437

Романенко — 778

Романовский И. П. — 120, 762—764, 766

Романовы, династия — 238

Рубцов Н. М. — 729

Рузский Н. В. — 632, 633

Руссова, рецензент — 451

Рыбин А. — 807

Рыжкова Н. В. — 631, 632, 637, 638, 651, 665, 666

Рычнев Г. Ф. — 665

Рябчиков И. П. — 167, 169, 170, 184, 185, 189, 246

Рябчиков П. — см. Рябчиков И. П.

Ряховский В. Д. — 23, 24, 50, 352, 379, 408

С

Савельев А. — 398, 617, 710, 711

Сагацкий В. И. — 155, 191

Сажин П. А. — 352

Салтыков-Щедрин М. Е. — 677, 749

Сальников, полк. — 181

Сальников, ген. — 183, 218

Сальников Н. А. — 711

Самарин В. — 794, 807

Самсонов А. В. — 398, 637

Сандомирский Г. Б. — 428

Санников Г. А. — 347, 426

Сартр Ж. П. — 5

Сафонов И. Г. — 136, 166, 167, 175, 196, 211—215, 219

Сватиков С. П. — 579, 606

Свердлов Я. М. — 442—444, 476, 487, 490

Светлов М. А. — 348, 349, 413, 414

Свешников, ген. — 637

Свиридов Г. В. — 672

Севская — см. Кудинова П. И.

Севский В. (Краснушкин В.) — 7, 48, 107, 299, 333, 466, 609, 722, 745, 747—752, 756—758, 760, 761, 763, 771, 781, 789, 790, 796, 804, 805

Седых А. — 421, 472, 542, 543

Сейфуллина Л. Н. — 702

Секретев А. С. — 174, 177—180, 183, 204, 219, 223, 614—616, 629, 810

Селивановский А. П. — 355, 362, 401, 426, 445, 446, 448

Семанов С. Н. — 13, 63, 97, 121, 122, 162, 164, 182, 191, 192, 260, 275, 321, 397, 553, 783, 806

Семенов-Тян-Шанский П. П. — 630, 665

Семигласов П. З. — 310, 317, 319

Семилетов, ген. — 139

Сен-Жюст Л. — 431

Сенин А. С. — 68, 194, 283, 285, 286, 289, 303, 364, 365, 684

Серапин (Пинус) С. — 593, 607

Серафимович (Попов) А. С. — 6, 7, 22, 48, 327, 332, 351, 353, 354, 362, 363, 400, 401, 410—412, 414—423, 426—433, 442, 443, 446, 450, 453, 454, 460, 472, 473, 476, 507, 508, 533, 538,

856

544, 550, 588, 594, 607, 609, 722, 745, 746, 751, 770, 775—781, 790, 797—799, 801, 803, 805—807

Сербич, адъютант штаба — 215

Сервантес М. — 9

Сергеев-Ценский С. Н. — 463

Сергин А. — 339

Сергин Вал. — 339, 530

Сергин Вл. — 339, 530

Сергин И. — 339, 530

Сергина О. М. — 339, 531

Сердинов И. А. — 67, 123, 152, 276, 278, 279, 281—284, 289, 292, 293, 314, 316, 336

Сердинов И. И. — 281, 282

Сердинов М. Д. — 284

Сердюченко В. — 21, 49, 800, 801, 803, 808

Серебровская Е. П. — 11, 16, 267, 321

Серебрянский М. — 438

Сивоволов Г. Я. — 121, 151, 168, 169, 171, 174, 179, 180, 184, 185, 187, 191, 192, 259, 279, 280, 286, 287, 294, 298—312, 315—317, 319, 320, 322, 335, 336, 338, 341, 346, 357, 366—368, 393, 400—402, 630, 640, 665, 777, 806, 807

Сивоволов М. Я. — 309, 310, 345

Сидорин В. С. — 208, 282, 559

Сидоров, есаул — 214

Симменс Э. — 374, 401

Симонов И. — 292, 293, 295, 316, 336

Симонов К. М. — 10, 11, 525, 548, 586

Синицын, комиссар — 366

Синявский А. Д. — 538

Сирин — см. Набоков В. В.

Сирота — 457

Скачков П. — 596, 600, 607, 608, 679

Скоркин К. В. — 321

Скоропадский П. П. — 224

Скосырев П. Г. — 355

Слезкин, комполка — 274

Слоним М. Л. — 10, 15, 465, 544, 545, 603

Смирнов К. — 798, 799, 807

Снегирев К. В. — 78, 158, 642, 644

Сокольников Г. Я. — 491, 492

Солдатов, казак — 214

Солдатов А. Г. — 136, 152

Солдатов А. Д. — 344, 581, 606

Солдатовы — 214

Солженицын А. И. — 7, 8, 10, 15, 32, 37, 288, 289, 419, 421, 459, 472, 473, 480, 528, 538—549, 551, 554, 555, 566—568, 576, 580, 585, 602—604, 606, 608, 738, 742, 744, 745, 751, 753, 781, 795, 801, 803, 806, 823, 824

Соловьев — 456

Солодков Т. З. — 309, 319

Солоухин В. А. — 546

Сольц А. А. — 492

Софронов А. В. — 22, 49

Спиридонов — 283

Сретенский, проф. — 413

Ставский В. П. — 22, 355, 427, 428, 430, 431, 433, 438, 439, 444, 449, 450, 518—520, 538

Сталин И. В. — 12, 35, 142, 180, 194, 241, 250—252, 270, 299, 393, 425, 426, 442, 449—452, 460, 461, 463, 474—476, 480, 498, 506, 511—526, 529, 533, 542, 548, 567, 576, 602, 603, 667, 669, 670, 687, 713, 737, 794, 799, 822, 827, 829, 835, 838

Стальский Н. — 352, 397, 402, 404, 407, 408, 438, 472, 473

Стариков М. Т. — 555

Стариков С. П. — 505, 575, 580, 601, 602, 608

Старикова Е. П. — 702

Стасевич А. М. — 406, 410—412, 417, 472

857

Стеклов Ю. М. — 351

Степанов Г. Г. — 592, 593, 607

Столыпин П. А. — 641

Стороженко В. В. — 309, 310, 317, 319

Стороженко В. И. — 309

Струве Г. П. — 10, 15, 465, 541—545, 551, 603

Струве Н. А. — 603, 608

Стручков А. Ф. — 806

Стукалова Г. — 767—770, 772—774, 776, 803, 805

Стэклер, следователь — 135, 167

Стюарт Д. — 425, 669, 670, 820

Суетенкова Н. В. — см. Миронова Н. В.

Сурков А. А. — 355, 447, 448

Суслов М. А. — 10—12

Суяров И. — 167, 208, 210, 212, 214

Сырников, красноармеец — 172

Сырцов С. И. — 451, 452, 491, 492, 525

Сытин И. Д. — 444

Т

Тарарин, хорунжий — 175, 204

Тарасевич В. К. — 31

Тарасов-Родионов А. И. — 351, 380

Тарусский Е. — 469

Татаринов Ф. М. — 309, 319

Твардовский А. Т. — 538, 548

Телицын Д. — 357

Телицын Н. Ф. — 285

Терновский, ген. — 244

Тесля М. Е. — 586

Тимофеев Л. И. — 702, 743

Тимофей, вальцовщик — 293

Тито (Броз Тито) И. — 836

Ткачев П. — 345

Толстой А. Н. — 461, 463, 706, 743

Толстой Л. Н. — 9, 19, 66, 96, 290, 304, 358, 386, 464, 465, 467, 538, 546, 613, 670, 681, 701, 719, 739, 753, 805

Томашевский Б. В. — 548

Тоом Л. П. — 437, 571

Топилин Г. М. — 148

Трапезников, полк. — 244

Третьяковы — 433

Триполев А. — 345

Трифонов В. А. — 492, 493, 498

Трифонов Е. А. — 492, 498

Трифонов Ю. В. — 492, 532

Тришин Н. Н. — 352, 379—381, 383, 397, 402, 404, 407—409, 420, 472

Троцкий Л. Д. — 129, 134, 175—177, 205, 272, 443, 461, 476, 481, 482, 487, 488, 490, 492, 493, 500, 502, 507, 513, 779

Трушихина Ф. С. — 365

Турбин В. — 700

Тургенев И. С. — 19, 695, 704

Тухачевский М. Н. — 502

Тютчев Ф. И. — 358

У

Уайл И. — 545

Уланов — 789

Ульянов А. И. — 353, 416, 779

Ульянова-Елизарова А. И. — 416, 430, 472, 779

Ульянова М. И. — 353, 416, 417, 429, 430, 779

Усиевич Е. Ф. — 428

Успенский А. А. — 665

Успенский Г. И. — 677

Успенский Н. В. — 677

Устименко В. В. — 657, 666

Ухватов — 778, 779

Ушаков, хорунжий — 167, 169, 170, 203, 303, 837

Ушаков А. М. — 38

Ушаков Н. В. — 23, 41

Ф

Фадеев А. А. — 8, 22, 27, 28, 34, 347, 349, 355, 413, 426—428, 430, 431, 433, 438—442, 444, 445, 447, 449, 450, 452—455, 462, 474, 476, 508—510, 512, 518, 525—527, 538, 702—704, 743

858

Фадеев Г. Ф. — 305, 306, 319

Фалынсков П. П. — 823

Федин К. А. — 538, 548, 703

Федь Н. М. — 13

Федько И. Ф. — 497

Фельдман, сотр. ВЧК — 504

Филипов И. Д. — 791

Филиппов И. Д. — 790—793

Филометов В. В. — 236

Фицхелауров А. П. — 218, 239, 614, 615, 619, 620

Фомин Я. Е. — 164, 196, 206, 208, 212, 238, 266, 267, 313, 314, 345, 346, 365, 487, 498, 499, 564, 685, 816

Фомина, колхозница — 516

Франс А. — 443

Фредерикс В. Б. — 114

Френкель А. А. — 398, 451, 487, 491, 492, 568

Фридман — 355

Фролов, комиссар — 271, 272

Фролов И. Е. — 184, 265

Фурманов Д. А. — 374, 431, 490, 702, 705

Фурцева Е. А. — 12

Х

Ханин, зав. отд. ЦК ВЛКСМ — 409

Харин Г. — 31

Харламов Ф. — 150, 151

Харламова В. Ф. — 151

Харламовы — 150

Хейворд М. — 545

Хигерович Р. И. — 401, 472

Ходжаев, проф. — 413

Храбровицкий А. В. — 591

Хренниковы, купцы — 341

Хрущев Н. С. — 12, 241, 362, 528, 538, 834, 839

Хьетсо Г. — 5, 11—13, 15, 16, 195, 390, 391, 425, 435, 472, 482, 531, 597, 602, 603, 607, 609, 618, 619, 663, 664, 718, 719, 721, 740, 744—746, 751, 803, 804

Ц

Цесарская Э. В. — 525

Циплоков, сотр. изд-ва — 405

Цислинский, сотр. трибунала — 271

Цыганков, есаул — 155

Ч

Чайкин К. — 207, 236

Чапаев В. И. — 490

Чебанова (Кудашева) М. Е. — 24, 25, 27—38, 41, 42, 45

Челышев Б. — 372, 401

Черненко А. П. — 41

Чернецов В. М. — 135, 139, 152, 160, 390, 484, 651, 684, 747, 772

Черников Д. — 777

Черникова А. Д. — см. Шолохова А. Д.

Черникова П. Г. — 305

Черниковы, семья — 631

Черномырдин В. С. — 810

Чернышев Д. И. — 821

Чернышевский Н. Г. — 670, 671, 677

Черчилль У. — 255, 838

Чехов А. П. — 19, 304, 465, 670, 681, 701, 739

Чириков Е. Н. — 745, 747

Чудакова М. О. — 434, 740

Чукарин Ф. С. — 67, 68, 74, 123, 302

Чуковская Л. К. — 528

Чумаков В. — 730

Ш

де Шабль А. М. — 559

Шаляпин Ф. И. — 9

Шамиль, имам — 301

Шанин Т. — 482, 532

Шаповалов С. — 340, 343

Шапров П. Т. — 262

Шацкий, сотр. ОГПУ — 522

Шеболдаев Б. П. — 519, 520

859

Шевченко, секр. к-та комсомола — 439

Шекспир В. — 47, 670, 820

Шеншелевич Л. — 668

Ширяев Б. Н. — 468, 469

Шитц И. И. — 433

Шкапа И. — 508, 533

Шкирятов М. Ф. — 518, 524

Шкуратов И. — 592

Шкуратов П. И. — 589, 591—593

Шмидт, редактор — 400

Шолохов А. М. (отец писателя) — 152, 294, 295, 298, 302, 307, 328, 343, 358, 388, 409, 497, 531, 777, 799

Шолохов А. М. (сын писателя) — 530

Шолохов А. М. (внук писателя) — 33

Шолохов В. Ф. — 294

Шолохов И. К. — 298

Шолохов И. С. — 294

Шолохов И. Ф. — 294

Шолохов М. И. — 294

Шолохов М. М. (дед писателя) — 294, 298

Шолохов М. М. (сын писателя) — 20, 24, 33, 36, 40, 44, 49, 50, 339, 357, 359, 401, 402, 426, 429, 430, 435, 436, 472, 473, 525, 526, 528—530, 534, 581, 583, 687

Шолохов Н. П. — 174, 180, 298

Шолохов О. Ф. — 294

Шолохов П. М. — 298, 319

Шолохов С. Ф. — 294

Шолохов Фирс — 294

Шолохова (Черникова) А. Д. — 300, 320, 328, 337—339, 342, 357, 368, 525, 630, 752, 776, 777, 796, 798, 799

Шолохова М. М. — 11, 24, 33, 37, 40, 44, 526

Шолохова (Громославская) М. П. — 11, 20, 29, 31, 36, 37, 43, 52, 53, 139, 143, 266, 269, 276, 321, 339, 340, 342, 357—360, 381—386, 391, 400—402, 404, 405, 409—413, 526, 527, 580, 582, 700, 753, 798, 818

Шолохова С. М. — 27, 37, 40, 44, 270, 342, 359, 364, 527

Шолоховы, семья — 294, 295, 298

Шукшин В. М. — 728

Шульгин В. В. — 448

Шумилин, ген. — 67

Щ

Щаденко Е. А. — 497

Щегольков И. — 639

Э

Экслер И. Б. — 65, 121, 122, 140, 191, 340, 386, 388, 392, 400, 402

Эрлих, комиссар — 239

Эспань М. — 104, 122

Ю

Юзовский И. — 438

Ющенко, главарь банды — 134

Я

Ягода Г. Г. — 131, 132, 149, 442—444, 473, 500, 511, 515, 526, 794

Ягода (Авербах) И. Л. — 443, 444

Якименко Л. Г. — 36, 140, 193, 257, 378, 402, 706, 743

Яковлев, дипломат — 227—229

Якубович П. Ф. — 677

Янов Г. П. — 397

Янчевский Н. Л. — 398, 458, 459, 664, 668

Яшин А. Я. — 709, 710

860

СОДЕРЖАНИЕ

Часть первая

Рукопись

Введение	5
Глава первая. Дважды обнаруженная пропажа	19
Рукописи не горят!	19
Судьба Василия Кудашева	23
Вызволение рукописи	35
Первые отклики	44
Примечания	49
Глава вторая. О чем говорят черновые рукописи?	51
Описание автографа романа	51
Еще одно начало?	56
Решение найдено!	61
«Донщина»?	64
Дневник вольноопределяющегося	75
История рода Мелеховых	78
Григорий и Аксинья	87
«Калмыцкий узелок»	96
«Вставная глава»	98
Об «икре», «тавричанах» и «арестованных щах»	105
Два пласта прозы	109
Примечания	121
Комментарий к автографам фрагментов рукописи первых двух книг романа «Тихий Дон»	123

Часть вторая

Прототипы. Топонимика

Глава третья. Харлампий Ермаков — прототип или «соавтор»?	129
Абрам Ермаков	129
Следственное дело № 45529	131
Михаил Шолохов и Харлампий Ермаков	139

861

Свидетельства земляков	149
«Служивская» биография	154
Комдив—1	160
Школьный учитель Миши Шолохова	170
Троцкий на Верхнем Дону	175
Конец восстания	182
Примечания	190
Глава четвертая. Голгофа Павла Кудинова	193
Литературный герой или реальный человек?	193
Кудинов — глава Вёшенского восстания	202
Подполковник Георгидзе	210
Эмиграция	221
Советский шпион?	227
Последний круг ада	240
«Книга великого творчества»	249
Примечания	257
Глава пятая. Прототипы свидетельствуют	261
Запах чеборца	261
«Комиссар арестов и обысков»	266
Сердобский полк	273
Братья Дроздовы	276
Прототип Половцева	282
Плешаковская мельница	286
Вёшенское купечество	294
Аникушка и другие	299
Топография и топонимика	311
Примечания	321

Часть третья

История романа

Глава шестая. Как начинался «Тихий Дон»	325
Начало пути	325
«На территории повстанцев»	334
Продовольственный комиссар?	340
«Рекруты коммунизма»	346
«Седой ковыль»	351
От рассказов — к роману	360
Зарождение замысла	379
Написать «о народе, среди которого родился и вырос»	391
Примечания	399
Глава седьмая. Горький триумф	403

862

Первый редактор	403
«Молодой орелик»	418
«Зависть... Организованная!..»	424
«В правый уклон веруешь?..»	435
«Наш» или «не наш»?	442
«Красный казак или белогвардейская сволочь?»	455
«Книга, которая удивила мир!»	464
Примечания	472
Глава восьмая. Неразгаданная тайна	475
«За семью замками...»	475
«Трагический поиск правды»	478
Филипп Миронов и «Тихий Дон»	482
«Неразгаданность сокровенного»	504
Шолохов и Горький	507
Шолохов и Сталин	512
Пророческий роман	525
Примечания	531

Часть четвертая

Претенденты и оппоненты

Глава девятая. Версия литературоведа Д*	537
Возникновение версии	537
Ответ зарубежных славистов	541
Гипотеза Д* в оценке американского слависта	551
Другой роман	555
Другой герой	561
Рой Медведев о гипотезе Д*	566
«Если бы “Тихий Дон” вышел анонимно»	575
Легенда о «кованом сундучке»	578
Судьба архива Ф. Д. Крюкова	584
Писал ли Крюков «большую вещь?»	588
Ненаписанный роман	593
Примечания	603
Глава десятая. «Блукания» историков Макаровых	609
С позиций научности?	609
«Ошибки» Шолохова и ошибки Макаровых	612
Где расположен хутор Татарский?	622
Восточная Пруссия в «Тихом Доне»	631
Сотник Листницкий	645
Студент Тимофей	650
«Историческое пространство» романа	652

863

Наука или профанация?	654
Примечания	663
Глава одиннадцатая. Шолохов и Крюков: поэтика и язык	667
Полифония «Тихого Дона»	667
Слово у Шолохова и Крюкова	672
«Тихий Дон» и «Поднятая целина»	683
Природа у Шолохова и Крюкова	688
«Орнаментальная» проза	701
Фольклор, казачья песня	709
Математический поиск истины	718
Донской диалект	721
Мнение специалиста	738
Примечания	742
Глава двенадцатая. Мутные воды «антишолоховедения»	745
Автор «Тихого Дона» — Краснушкин?	745
Текстология вседозволенности	751
«...Бесстыдство водит рукой подонка»	762
И. Родионов: три апокрифа	767
Серафимович — «подпольный Шолохов»?	775
«Антишолоховед» из Вёшек	781
Методология абсурда	794
Примечания	803
Заключение. Несравненный гений!	809
Приложение	825
Указатель имен	844

864

Научное издание

Утверждено к печати
Ученым советом Института мировой литературы
им. А. М. Горького РАН

ФЕЛИКС КУЗНЕЦОВ

«ТИХИЙ ДОН»:

ПРАВДА
И СУДЬБА
ВЕЛИКОГО
РОМАНА

Оригинал-макет изготовлен
Мишутиной Т. И.

Корректор Сченснович Е. Н.

ИД № 01286 от 22.03.2000 г.

Формат 70×100¹/_16. Бумага офсетная. Гарнитура Таймс.
Печать офсетная. Печ. л. 54.00. Усл. печ. л. 72.00. Тираж 1500 экз.

ИМЛИ РАН,
1121069, Москва, ул. Поварская, д. 25-а.

Тел.: (095) 202-21-23, 291-23-01

Отпечатано в полном соответствии с качеством предоставленных диапозитивов
в ППП «Типография «Наука» 121099, Москва, Шубинский пер., 6.
Заказ № 11385

Список иллюстраций

		Стр.
1.	Фронтиспис. М. Шолохов. Фотография. 1938 г.
2.	М. Шолохов. Фотография.	5
3.	В посольстве СССР в Стокгольме перед вручением Нобелевской премии. Фотография. 1965 г.	6
4.	Станица Вёшенская. Фотография.	14
5.	Рисунок С. Королькова.	17
6.	М. Шолохова. Фотография.	19
7.	Василий Кудашев и Михаил Шолохов. Фотография. 1920-е гг.	23
8.	Михаил Величко. Фотография. 1920-е гг.	24
9.	Михаил Шолохов. Фотография. На обороте — дарственная надпись В. Кудашеву. 1934 г.	26
10.	Василий Кудашев в юности. Фотография.	26
11.	Василий Кудашев. Фотография. 1920-е гг.	26
12.	М. Шолохов и А. Фадеев. Западный фронт. Фотография. 4 сентября 1941 г.	28
13.	М. А. Шолохов на фронте. Фотография. 1941 г.	34
14.	Матильда Емельяновна Чебанова, жена В. М. Кудашева. Фотография. 1920-е гг.	36
15.	М. Шолохов, М. Чебанова, В. Кудашев. Фотография. 1920-е гг.	42
16.	Слева направо: В. Кудашев, японская корреспондентка Абе Сан, М. Чебанова, М. Шолохов. Фотография. 1930-е гг.	45
17.	М. Шолохов и В. Кудашев на рыбалке. Река Дон. Фотография. 1920-е гг.	49
18.	М. Шолохов. Фотография.	51
19.	Казак-атаманец Федор Стратонович Чукарин с женой. Фотография. 1916 г.	74
20.	Хутор Дубовой (Дубовской). Фотография. 1950 г.	90
21.	Рисунок С. Королькова.	92
22.	Фрагмент страницы рукописи «Тихого Дона».	111
23.	Работа над рукописью. М. А. Шолохов с редактором романа «Тихий Дон» Ю. Б. Лукиным. 1930-е годы.	120
24.	Рисунок С. Королькова.	127
25—56. Между с. 128—129.
	Титул рукописи «Тихого Дона». Часть первая.
	Фрагмент первый. Исходное начало романа.
	[Страница рукописи] <1>.
	[Страница рукописи] <2>.
	[Страница рукописи] <3>.
	[Страница рукописи] <4>.
	[Страница рукописи] <5>.
	[Страница рукописи] <6>.
	[Страница рукописи] <7>.
	[Страница рукописи] <8>.
	[Страница рукописи] <9>.
	Фрагмент второй. Еще одно начало?
	[Страница рукописи] <10>.
	[Страница рукописи] <11>.
	[Страница рукописи] <12>.
	[Страница рукописи] <13>.
	[Страница рукописи] <14>.
	[Страница рукописи] <15>.
	Фрагмент третий. Начало найдено!
	[Страница рукописи] <16>.
	[Страница рукописи] <17>.
	[Страница рукописи] <18>.
	[Страница рукописи] <19>.
	[Страница рукописи] <20>.
	[Страница рукописи] <21>.
	Фрагмент четвертый. Промежуточный и окончательный варианты начала.
	[Страница рукописи] <22>.
	[Страница рукописи] <23>.
	Фрагмент пятый. Аксинья или Анисья?
	[Страница рукописи] <24>.
	[Страница рукописи] <25>.
	Фрагмент шестой. Две вставки: горькая судьба Аксиньи.
	[Страница рукописи] <26>.
	[Страница рукописи] <27>.
	Фрагмент седьмой. Дневник студента Тимофея.
	[Страница рукописи] <28>.
	[Страница рукописи] <29>.
	Фрагмент восьмой. Зарубки для памяти.
	[Страница рукописи] <30>.
	[Страница рукописи] <31>.
57.	М. Шолохов. Фотография.	129
58.	Харлампий Васильевич Ермаков (1891—1927 гг.), прототип Григория Мелехова и одновременно — реальное лицо, действующее в романе «Тихий Дон». Фотография. 1915 г.	131
59.	Титульный лист следственного Дела на Харлампия Ермакова и других казаков Верхнего Дона, открытого в 1924 году после первого ареста Х. В. Ермакова.	133
60.	Фотография М. А. Шолохова с дарственной надписью В. Кудашеву. 1930-й г.	142
61.	Автограф письма М. А. Шолохова Х. В. Ермакову от 6 апреля 1926 г., хранящегося в Следственном деле Х. В. Ермакова.	144
62.	Автограф письма М. А. Шолохова Х. В. Ермакову от 6 апреля 1926 г., хранящегося в Следственном деле Х. В. Ермакова. Продолжение.	145
63.	Опись документов, хранящихся в деле в отдельном пакете.	145
64.	Пелагея Харлампьевна Шевченко, урожденная Ермакова, одна из прототипов Поленьки в романе «Тихий Дон». Фотография. 1970-е гг.	149
65.	Анкета для арестованного из следственного дела, собственноручно заполненная Х. В. Ермаковым.	156
66.	Анкета для арестованного из следственного дела, собственноручно заполненная Х. В. Ермаковым. Продолжение.	157
67.	Н. Е. Какурин. Фотография. 1927 г.	161
68.	Рисунок С. Королькова	164
69.	Страница из следственного дела Х. В. Ермакова, заполненная его рукой.	165
70.	На побывке. Х. В. Ермаков с двоюродным дядей и неизвестной. 1915 г.	168
71.	Рисунок С. Королькова	172
72.	Харлампий Васильевич Ермаков перед расстрелом. Фотография. 1927 г.	189
73.	Памятный знак на могиле Х. В. Ермакова. Фотография. Хутор Калининский.	190
74.	Шолохов. Фотография.	193
75.	Павел Назарович Кудинов (1891—1967), командующий армией повстанцев Верхнего Дона, реальное историческое лицо, действующее в романе «Тихий Дон». Фотография 1930-х гг.	195
76.	Титул следственного дела П. Н. Кудинова, открытого СМЕРШ’ем в 1945 г.	198
77.	Лист из следственного дела: постановление о приеме дела к производству.	199
78.	Генерал Петр Николаевич Краснов (1869—1947), атаман Всевеликого Войска Донского. Реальное историческое лицо, действующее в романе «Тихий Дон». Фотография.	205
79.	Генерал Антон Иванович Деникин (1872—1947), командующий Вооруженными силами Юга России. Реальное историческое лицо, действующее в романе «Тихий Дон». Фотография.	211
80.	Генерал Александр Сергеевич Лукомский (1868—1939) начальник штаба Добровольческой армии. Реальное историческое лицо, действующее в романе «Тихий Дон». Фотография.	211
81.	Генерал Алексей Максимович Каледин (1867—1918), атаман Войска Донского в 1917 г., реальное историческое лицо, действующее в романе «Тихий Дон». Фотография.	233
82.	Рисунок С. Королькова	237
83.	Автограф письма П. Н. Кудинова М. А. Шолохову (без даты).	243
85.	Карта боев на Верхнем Дону в 1919 г., составленная командующим повстанческой армией П. Н. Кудиновым (журнал «Вольное казачество». Прага, 1931. № 82. С. 15).	256
85.	Шолохов. Рисунок.	261
86.	М. А. Шолохов беседует с казаками. Фотография. 1930-е годы.	262
87.	Казаки-верхнедонцы (слева направо) Александр Благородов, Василий Баркин, Никита Крамсков, Иван Ковалев. 1913 г., Иван Ковалев, прототип Прохора Шамиля в романе «Тихий Дон», погиб на войне в 1915 г. Фотография.	264
88.	Иван Павлович Малкин (1899—1939), в 1919 г. — начальник агентуры 56 строевой дивизии, начальник следственных отделов 22 и 27 строевых дивизий. Реальное историческое лицо, действующее в романе «Тихий Дон». Фотография.	268
89.	Казаки хутора Плешакова братья Алексей и Павел Дроздовы. Алексей — один из прототипов Григория Мелехова, Павел — Петра Мелехова. Фотография. 22 декабря 1915 г.	277
90.	Павел Дроздов, прототип Петра Мелехова. Фотография. 1916 г.	280
91.	Федор Григорьевич Подтелков (1886—1918), председатель Донского Совнаркома в 1918 году. Реальное историческое лицо, действующее в романе «Тихий Дон». Фотография.	284
93.	Михаил Васильевич Кривошлыков (1894—1918) — секретарь Донского казачьего Военно-революционного комитета в 1918 году. Реальное историческое лицо, действующее в романе «Тихий Дон». Фотография.	284
93.	Ф. Г. Подтелков и М. Д. Сердинов. Фотография. 1910 г.	284
94.	Ф. Г. Подтелков и М. В. Кривошлыков перед казнью через повешение. Фотография. 1918 г.	284
95.	Рисунок С. Королькова	287
96.	Паровая мельница купца Тимофея Андреевича Каргина в станице Каргинской. Вид со стороны реки Чир. Каргинская мельница легла в основу описания мельницы купца Мохова в хуторе Татарском в романе «Тихий Дон». Фотография. 1950 г.	291
97.	Павел Тимофеевич Каргин, сын владельца Каргинской мельницы Т. А. Каргина. С женой, сестрой и ребенком. Фотография. 1904 г.	291
98.	Мельница в станице Каргинской. Фотография. 1920-е годы.	291
99.	Жители хутора Плешаков. В первом ряду справа — машинист паровой мельницы в хуторе Плешакове Иван Алексеевич Сердинов, прототип Ивана Алексеевича Котлярова, машиниста мельницы в хуторе Татарском в романе «Тихий Дон». Фотография.	293
100.	Генеалогическое древо Шолоховых в Зарайске. Составил краевед В. Полянчев, г. Зарайск Московской области, 1989 г.	295
101.	Ветви рода М. А. Шолохова.	296
102.	Аникей Андрианович Антипов (1888—?). Репрессирован в 1937 году. Прототип Аникушки в романе «Тихий Дон». Фотография. 1930-х гг.	300
103.	Крайний справа — Мартин Петрович Ковалев, прототип Мартина Шамиля. Умер в 1947 году. Фотография.	301
104.	Дом отца Виссариона в станице Каргинской. Отец Виссарион — Виссарион Васильевич Евсеев (1853—1927) — реальное историческое лицо, действующее в романе «Тихий Дон». Фотография.	303
105.	Михаил Павлович Иванков (1891—1969) — казак хутора Каргина, служивший в 3-м казачьем полку. Фотография. 1915 г.	305
106.	Казак хутора Каргинского Григорий Федорович Фадеев (1839—1922), прототип деда Гришаки (Григория Коршунова) в романе «Тихий Дон». Фотография.	306
107.	Дом каргинского атамана Федора Дмитриевича Лиховидова (1880—1920), являвшегося реальным историческим лицом, действовавшим в романе «Тихий Дон». Фотография.	307
108.	Василий Васильевич Стороженко (1897—1946), из иногородних станицы Каргинской, сочувствующий большевикам, позже — генерал Красной армии. Реальное историческое лицо, действующее в «Тихом Доне». Фотография.	309
109.	Михаил Сивоволов, из иногородних станицы Каргинской, сочувствовавший большевикам, сподвижник Василия Стороженко. Фотография. 1918 г.	310
110.	Петр Семигласов (1893—1919) — каргинский коммунист, иногородний, убит в 1919 году, крайний слева. Реальное историческое лицо, действующее в романе «Тихий Дон» под фамилией Семиглазов. Фотография. 1917 г.	310
111.	Рисунок С. Королькова	315
112.	План хутора Каргина.	318
113.	Станица Каргинская (до революции — хутор Каргин). Фотография. 1950 г.	320
114.	Рисунок С. Королькова.	323
115.	[М. Шолохов. Портрет ]	325
116.	М. Шолохов в детстве. Фотография.	326
117.	Отец писателя, Александр Михайлович Шолохов. Фотография.	328
118.	Мать писателя, Анастасия Даниловна Шолохова (в девичестве — Черникова). Фотография.	328
119.	Миша Шолохов с матерью Анастасией Даниловной. Фотография. 1909 г.	328
120.	С родителями — отцом Александром Михайловичем и матерью Анастасией Даниловной. Фотография. 1912 г.	328
121.	Каргинское мужское приходское училище, в котором с 1912 по 1914 гг. учился М. Шолохов. Фотография.	329
122.	В московской гимназии Шелапутина. 1914 г. Крайний справа — Миша Шолохов	329
123.	В Богучарской гимназии. Фотография. 1915 г. Сидит слева — Миша Шолохов.	329
124.	Первый учитель М. Шолохова Тимофей Тимофеевич Мрыхин с женой Ульяной Даниловной. Фотография. 1911 г.	329
125.	Дом, где родился М. А. Шолохов в хуторе Кружилине. Фотография.	337
126.	Дом в хуторе Каргине, где Шолоховы жили с 1909 по 1917 гг. Фотография.	338
127.	Дом в станице Каргинской, где Шолоховы жили до 1926 г., где он писал «Донские рассказы» и начинал работу над «Тихим Доном». Фотография.	338
128.	Дом в станице Вёшенской, где Шолохов жил, начиная с 1926 года, где создавались первые книги «Тихого Дона». Фотография.	338
129.	Дом М. А. Шолохова в станице Вёшенской, в котором он жил, начиная с 1936 года. Ныне — Дом-музей М. А. Шолохова. Фотография. 1936 г.	338
130.	М. А. Шолохов с женой Марией Петровной Шолоховой (урожденной Громославской). Фотография. 1924 г.	342
131.	Атаман станицы Букановская Петр Громославский, тесть М. А. Шолохова. Фотография. 1917 г.	342
132.	М. А. Шолохов с мамой Анастасией Даниловной и дочерью Светланой. Фотография. 1930-е гг.	342
133.	Семья М. А. Шолохова. 1941 г. Фотография.	342
134.	Среди каргинцев. Шолохов — в центре. Слева направо: А. Триполев, М. Сивоволов, М. Шолохов, М. Каргин, П. Ткачев. 15 ноября 1929 г. Фотография.	345
135.	Михаил Светлов. Фотография. 1920-е гг.	348
136.	Александр Жаров. Фотография. 1920-е гг.	348
137.	Александр Безыменский. Фотография. 1920-е гг.	348
138.	Марк Колосов. Фотография. 1920-е гг.	348
139.	Писатели-члены МАПП (московской ассоциации пролетарских писателей). Слева направо: первый ряд: 1. О. Грудская; 2. Неизв., 3. Неизв., 4. П. Г. Скосырев; второй ряд: 1. А. П. Селивановский, 2. И. С. Макарьев, 3. В. П. Ставский, 4. Ю. Н. Либединский, 5. В. М. Киршон, 6. Л. Л. Авербах, 7. Ф. И. Панферов, 8. А. А. Фадеев, 9. Н. М. Буачидзе; третий ряд: 1. А. А. Исбах, 2. Неизв., 3. Бела Иллеш, 4. Мате Залка, 5. В. В. Ермилов, 6. А. А. Сурков, 7. Г. М. Корабельников, 8. А. Н. Афиногенов; четвертый ряд: 1. Неизв., 2. О. Ф. Берггольц, 3. Фридман, 4. Неизв., 5. А. А Боровой, 6. С. Л. Кирьянов, 7. Неизв., 8. Неизв., 9. Неизв. Фотография.	355
140.	М. А. Шолохов с женой Марией Петровной и детьми — сыном Мишей и дочерью Светланой. Фотография.	359
141.	Обложка и титул первого издания книги рассказов «Лазоревая степь» (1926, «Новая Москва»).	361
142.	Обложка и иллюстрации к рассказу «О Колчаке, крапиве и прочем», который вышел отдельным изданием в 1927 году.	361
143.	М. А. Шолохов с казаками. Фотография. Станица Вёшенская. 1940-е гг.	392
144.	М. А. Шолохов и П. К. Луговой — секретарь Вёшенского РК ВКП(б). Фотография.	393
145.	Рисунок С. Королькова.	399
146.	Шолохов. Фотография.	403
147.	Павел Борисович Посвянский, сотрудник «Юношеской секции» издательства «Новая Москва», редактор первого сборника М. А. Шолохова «Донские рассказы» и «Лазоревая степь». Фотография. 1940-е гг.	415
148.	А. С. Серафимович. Фотография. 1924 г.	418
149.	Евгения Григорьевна Левицкая, сотрудник издательства «Московский рабочий», первый редактор романа «Тихий Дон». Фотография. 1940 г.	423
150.	Титульный лист второй книги романа «Тихий Дон» с дарственной надписью М. А. Шолохова.	423
151.	Члены Секретариата РАПП; слева направо: А. П. Селивановский, М. В. Лузгин, Б. Иллеш, В. М. Киршон, Л. Авербах, Ф. И. Панферов, А. А. Фадеев, И. Макарьев. Фотография.	445
152.	Алексей Сурков. Фотография. 1932 г.	447
153.	Александр Фадеев. Фотография. 1932 г.	447
154.	Владимир Киршон. Фотография. 1929 г.	447
156.	Иван Макарьев. Фотография. 9.VII.1925 г.	447
156.	В. П. Ставский. Фотография. 1932 г.	449
157.	Алексей Толстой и Михаил Шолохов в Горках. Фотография. 1934 г.	461
158.	Шолохов за чтением газет в рабочем кабинете. Фотография. 1930-е гг.	471
159.	Шолохов. Фотография.	475
160.	Награды Ф. К. Миронова в годы империалистической войны.	482
161.	Подъесаул, в будущем — командарм-2 Филипп Кузьмич Миронов. Фотография.	483
163.	Подъесаул Филипп Миронов с женой и детьми. Фотография.	488
164.	Ф. К. Миронов у гроба сына Никодима, погибшего в империалистическую войну.	488
164.	Награды красного казака Филиппа Миронова в Гражданскую войну: Орден Красного Знамени № 3 и именное оружие.	496
165.	Ф. К. Миронов (справа) с защитником в зале суда. Фотография. 1919 г.	498
166.	Командир Донского казачьего корпуса Ф. К. Миронов перед расстрелом в Балашовской тюрьме. Фотография. 1921 г.	503
167.	М. Шолохов, В. Кудашев и Артем Веселый в Берлине в 1930 году. Фотография.	508
168.	Алексей Максимович Горький. Фотография. 1931 г.	510
169.	И. В. Сталин и А. М. Горький. Фотография. Начало 1930-х гг.	514
170.	М. А. Шолохов со своим сыном Сашей. Фотография. Станица Вёшенская. 1935 г.	530
171.	Рисунок С. Королькова.	535
173.	Шолохов. Фотография.	537
174.	Письмо А. И. Солженицына М. А. Шолохову 20.12.1962 г.	539
174.	А. И. Солженицын. Фотография.	540
175.	Титульный лист книги «Стремя “Тихого Дона”».	540
176.	Г. П. Струве. Фотография.	541
177.	А. Седых. Фотография.	543
178.	М. Л. Слоним. Фотография.	544
179.	Герман Сергеевич Ермолаев, профессор Принстонского университета (США). Фотография. 2003 г.	551
180.	Походный атаман Войска Донского, генерал П. Х. Попов, реальное историческое лицо, действующее в романе «Тихий Дон». Фотография.	553
181.	Рисунок С. Королькова	574
183.	Ф. Д. Крюков. Фотография.	585
184.	Автограф рукописи рассказа «Четверо» Ф. Крюкова.	587
185.	Шолохов. Фотография.	609
185.	Рисунок С. Королькова	618
186.	Росписание казачьих и иррегулярных войск.	635
187.	Казак 3-го Донского казачьего полка Козьма Крючков (1890—1919), реальное историческое лицо, действующее в романе «Тихий Дон». Фотография.	639
188.	Казак 3-го Донского казачьего полка, уроженец хутора Каргина Михаил Иванков, реальное историческое лицо, действующее в романе «Тихий Дон». Фотография 1915 г.	639
189.	Рисунок С. Королькова	643
190.	Рисунок С. Королькова	649
191.	Сергей Есенин с матерью — Т. Ф. Есениной. Фотография. Март 1925.	657
193.	М. Шолохов. Фотография.	667
194.	Рисунок С. Королькова.	676
195.	Иллюстрация к роману «Поднятая целина».	684
195.	Река Дон. Фотография. 1950-е гг	689
196.	М. Шолохов, Ю. Лукин и В. Кудашев на охоте. Фотография. Начало 1930-х гг.	694
197.	М. Шолохов на рыбалке. Фотография. 1970-е гг.	697
198.	М. Шолохов и Мария Петровна на берегу Дона. 1965 г. Фотография В. Турбина. ГЛМ. Негатив № 64111.	700
199.	Артем Веселый. Фотография. 1920-е гг.	705
200.	Дмитрий Фурманов. Фотография. 1921 г.	705
201.	Леонид Леонов. Портрет художника К. Ф. Юона. 1930 г.	705
202.	Андрей Платонов. Фотография. 1938 г.	705
203.	Михаил Шолохов и Василий Белов. 14 июня 1967 г. Станица Вёшенская. Фотография В. Чумакова.	730
204.	М. Шолохов. За рабочим столом. Фотография. 1960 г.	737
205.	М. Шолохов. Фотография.	745
206.	Казаки лейб-гвардии атаманского полка. Фотография. 1897 г.	755
207.	Казаки хутора Латышева. Фотография. 1914 г.	761
208.	Генерал Лавр Георгиевич Корнилов, Верховный главнокомандующий русской армии в июне — августе 1917 г. Фотография.	763
209.	Автограф рукописи «Тихого Дона». Черновая страница вставок в текст романа.	765
210.	Рисунок С. Королькова.	773
211.	Рисунок С. Королькова.	788
212.	Шолохов. Фотография.	802
213.	[Портрет Шолохова]	809
214.	Последние страницы «Тихого Дона». Фотография. 1940 г.	812
215.	Э. Быстрицкая (Аксинья), П. Глебов (Григорий Мелехов), В. Захарченко (Прохор Зыков) в фильме С. Герасимова «Тихий Дон». Кадр из фильма.	815
216.	Рисунок С. Королькова.	817
217.	Вручение автору «Тихого Дона» Нобелевской премии по литературе. Фотография. 10 декабря 1965 г. Стокгольм.	822
218.	М. Шолохов. Фотография. Август 1983 г.	824

Введение