520
13/25 Мая 1847. <Франкфурт на Майне>.
Мой милый Александр, вот тебе еще несколько писем для передачи и при них дружеское объятие, которое скоро обратится из эпистолярного объятия в самоличное, ибо в первых числах Августа (н. с.) я надеюсь быть проездом в Москве. Разумеется, что оставшись там только день или два, увижу только тебя. Знай это наперед и смотри сделай так чтобы я тебя непременно нашел в это время в Москве. План мой нынешним годом возвратиться на житье в Россию должен был перемениться; доктор мой, признавая путешествие весьма полезным и целительным для жены моей, никак не позволяет ей провести нынешнюю зиму в нашем климате, предсказывает наверное возобновление болезни и не иначе соглашается на совершенный ея переезд в Россию, как в следующем 1848 году. Хотя я и имею от Государя милостивое позволение остаться за границею до совершеннаго выздоровления жены, но не могу не приехать нынешним летом; вот уже теперь ровно шесть лет, как я за границею; надобно всех вас наконец увидеть и все точно приготовить к моему переселению. Надеюсь что в будущем году ничто не помешает его совершить.
Состояние здоровья жены теперь стало сноснее; она не безпрестанно страдает, но припадки от времени до времени возобновляются, они приходят как мародеры Армии, которая сама удалилась, произведя великое опустошение; но мародеры по своей натуре бывают свирепее, хотя с ними и легче сладить.
Теперь мы ждем нашего милаго, добраго, благодушнаго Великаго Князя Наследника1; на днях я получил от него письмо, в котором Он уведомляет меня, что в начальных днях Июня (с<тарого>с<тиля>) будет на Рейне. Повидавшись с Ним я отправлюсь в путь свой. Благослови меня Бог добрым путешествием, т. е. радостию увидеть всех своих ближних (теперешних; в числе их уже много умерло) и радостию возвратясь найти всех своих на лицо. Все это в руке Божией; по слабости сердца мы можем просить, чтобы было все по нашему; но твердость сердца состоит в том, чтобы все принималось из дающей руки, как свое, как лучшее для нас. Не всякому дана такая твердость.
521
Теперь Франкфурт оживился и опять начинают являться Русские люди на Немецкой почве и Русский дух в очах совершается. Недавно явился больной барон Ливен2, который для лечения своего поселился в Гамбурге; третьяго дня я видел возвратившегося из Италии Кавелина3, который теперь купается в Шлангенбаде, потом поедет в Гельголанд для морских ванн, а потом в Петербург; но дорого заплатит за эту поправку. Думаю, что скоро увижу Владимира Карамзина4, который теперь в Париже и собирается возвратиться в Россию.
Я на многия письма твои не отвечал; право было во все это время не до того. Теперь поотлегло на сердце; и если бы не надобно было готовиться к отъезду, опять бы усердно принялся за Одиссею; но эта служба еще впереди.
В ответ на письма твои пишу, что мне весьма, сердечно глубоко жаль, что и ты безпокоишься о жене своей: знаю каково это и делю твое горе; надеюсь, что ей теперь лучше. Я слышал ей большие похвалы от нашего общаго друга Полетики5, который с месяц тому был во Франкфурте, у меня обедал. Провел вечер, и весьма подружился с женою моею. Устарел Петрик, но все тот же добрый, милый чудак и Квакер. Благодарствую за Балладу и Антибалладу. Первая написана прекрасно; у Ростопчиной6 истинный талант; но она взбалмошное творение, и ея поэзия принадлежит к чудовищной породе поэзии нашего века, разрушающей всякую святыню.
Но ты видишь, что четвертой странице конец, а пятой начинать не хочу, чтобы не попасть на обмере. Ты скажешь: не такой де ты человек, чтобы написать восемь страниц! Врешь, такой! А теперь нельзя потому, что надобно еще три письма писать, и не короткия. Прощай, до свидания.
Жуковский.