- 198 -

19 ЛЕТ НА ЗЕМСКОЙ СЛУЖБЕ
(автобиографический очерк и воспоминания)

Самым близким и дорогим для меня существам — моим детям — оставляю я этот очерк.

Мне хотелось последовательно и связно рассказать им о своей общественной деятельности, а также оживить их стирающиеся на чужбине воспоминания о Родине и многих лицах, с которыми мне приходилось работать, дружить или сталкиваться и большинство которых они знали в детстве или лично, или по случайным отрывочным рассказам.

Я писал на память, не имея под руками никаких материалов. Поэтому весьма вероятно, что кое о ком и кое о чем существенном я все же забыл, и что есть ошибки в датах, в передаче подробностей и чужих слов, которые я помню примерно так, как я передаю. Надеюсь все-таки, что общая правдивость рассказа, к чему я посильно стремился, от этого не очень пострадала.

Милым Асе и Боре¹

Le Mans, август

1937

I

Наклонности и вкусы человека, а также его отношение к природе и людям вырабатываются, вероятно, под влиянием многих причин. Но одной из них и, может быть, самой главной является тот быт и та среда, в которых протекают детство и юность. Если в дальнейшем судьба поставит того или иного из нас на работу, которая соответствует приобретенным наклонностям, то тем самым предшествующие годы окажутся как бы подготовительной школой для начинающего деятеля.

На мою долю выпало отдать лучшие годы своей жизни земской деятельности, и я думаю, что именно к ней подготовляла меня обстановка, в которой я рос. Поэтому краткий рассказ о том, где и как прошло мое детство, будет, пожалуй, наиболее подходящим введением к поставленной теме.

Я родился 15 октября 1872 г. в нашем родовом имении при селе Преображенском, Нижняя Серда тож, Лаишевского уезда, Казанской губернии. Здесь

- 199 -

я безвыездно прожил до десятилетнего возраста, когда меня отдали в гимназию. После этого все зимы пришлось проводить уже в Казани.

 

Николай Александрович Мельников. Ле Ман 1945—1949 гг.

Наша семья была многочисленна. Старше меня было 3 брата и сестра, а моложе — сестра и 2 брата. Когда мне было около 6 лет — возраст, с которого начинаются мои более или менее связные воспоминания, — все старшие уже учились и жили зимой с матерью в Казани. Младшие же или, как я их называл, «маленькие» оставались в Серде под общим надзором отца и бабушки, на руках у нянек. Таким образом, несмотря на большой состав семьи, я в течение нескольких лет рос довольно одиноким. Это одиночество не прекращалось и летом, когда все съезжались в Серду, так как старшие «зазнавались» и редко «принимали» меня в свой круг, а маленькие были неинтересны для меня.

Немка-гувернантка, которой я был передан от нянек, была гораздо более, чем мной, занята какими-то мечтами. Она то и дело удалялась в укромные уголки и напевала «по-русски» чувствительный романс: «мэнэ не люпят, мэнэ не ната, мнэ все рафно, мнэ все рафно». Я не боялся ее и не чувствовал к ней никакой привязанности. Как только кончался урок, я тотчас от нее убегал. Окончились наши отношения довольно трагично. Однажды, после особенно скучного урока, когда я с трудом удерживался от слез, она решила дать мне ложку рыбьего жира. Я всегда принимал это довольно противное лекарство с капризами, а на этот раз

- 200 -

дело обернулось хуже. Резким ударом я выбил ложку из рук Юлии Ивановны (так звали мою немку), и не успела она опомниться, как я яростно набросился на нее с кулаками. Отступая, она прижалась в угол комнаты, а я с диким визгом продолжал наносить ей удары и руками, и ногами, пока мне не сделалось дурно. Очнулся я наверху, в своей кровати. Меня трясло, как в лихорадке, и сильно болела голова. Около сидел отец и ласково гладил мне руки, а нянька приготовляла компресс с туалетным уксусом. Я вновь заплакал, но на этот раз уже тихо, переживая как-то все вместе: и неизжитое еще ощущение обиды, и любовное чувство к отцу, и стыд за свой дурной поступок, и жалость к Юлии Ивановне. Вскоре она уехала от нас, и мои немецкие уроки оборвались. Спустя некоторое время они были заменены французскими, но это длилось недолго: тяжело заболела, а затем и скончалась мать, дела у отца пошли плохо, пришлось сильно сократить бюджет и, между прочим, расстаться с гувернанткой. Так я и остался «безъязычным» на всю жизнь. Этот недостаток я всегда ощущал довольно болезненно, не говоря уже о том, что в дальнейшем он нередко мне мешал и вредил.

Бабушка почти целыми днями сидела в своей комнате за вышиванием или вязаньем, а я искал и находил друзей среди все еще довольно многочисленных «дворовых людей». Большинство из них были бывшими крепостными, не пожелавшими и после дарования свободы расстаться с нашей семьей. Вспомню хотя бы некоторых из них. Старушка Оленушка. Ей было уже около 80 лет, но она все-таки ревниво оберегала от посторонних покушений ту часть домашнего хозяйства, которая сыздавна находилась в ее ведении, а именно погреба для всякой провизии и заготовок. Она была всегда очень ласкова со мной, рассказывала преинтересные сказки и плела из шерсти очень красивые, как мне казалось, пояса. Вторым моим другом был ночной караульщик Николай. Кроме окарауливания усадьбы он должен был топить печи в доме. Здесь и началась наша дружба. Как только начинало светать, Николай разносил по всему дому дрова и затоплял печи. Я просыпался от звука его тяжелых шагов и грохота вязанок с дровами, быстро одевался и сбегал вниз. Необычайно интересно было наблюдать, как разгорались и трещали березовые дрова, а еще заманчивее было натыкать на лучинки куски хлеба, намазанные маслом, и поджаривать их, приближая к раскаленным углям. Это под надзором Николая мне разрешалось делать, и когда к утреннему чаю собирались «большие», две полных тарелки с гренками были уже на столе. Николай часто рассказывал мне удивительные истории про леших и домовых, с проделками которых он, в качестве ночного караульщика, был, по-видимому, хорошо знаком. Кроме того, его очень интересовала астрономия. Нередко он начинал рассуждать о размерах вселенной, движении светил, их расстоянии от земли и т. п. Луна, по его мнению, была не менее, чем за три или за четыре версты от земли, а некоторые звезды за двадцать и даже за сорок верст. Когда позже, уже будучи гимназистом, я, гордый своими познаниями, сообщал своему приятелю о действительных расстояниях светил от земли, он недоверчиво улыбался и быстро сбивал мою спесь. «Пустяки, — говорил он, — дальше сорока верст

- 201 -

ничего не видно. Вон до Казани 60 верст, а когда ты видел, хотя бы в самую темную ночь, что оттуда свет идет». У Николая было много забавных черт. Он, например, решительно отказывался от жалованья. Когда ему нужны были лапти или рубашка, он приходил к отцу и просил дать ему ровно столько денег, сколько стоила необходимая вещь. Свои обязанности он исполнял очень добросовестно, но иногда бывало так, что он вдруг исчезал, никого не предупредив, и пропадал две-три недели, а иногда и два месяца. Появлялся он так же неожиданно и без всяких предисловий принимался за свое дело. Он никогда никому не говорил, где он был и чем занимался, и по неясным и противоречивым слухам об этом можно было лишь догадываться.

Моим большим другом был еще полевой приказчик, Фома Иванович. Это был молчаливый старик со строгим, пронизывающим взглядом необычайно живых и выразительных глаз. Он никогда ни на кого не пожаловался, а все его боялись гораздо больше, чем управляющего имением или отца. Авторитет его был исключительным: и в усадьбе, и на селе все в один голос говорили, что он все «доподлинно знает». Как-то весной, когда только что выехали пахать и сеять овес в ближнее поле, которое расстилалось перед фасадом нашего дома, я побежал посмотреть на работы и натолкнулся на Фому Ивановича. Он ласково меня встретил, рассказывал, как устроен плуг, борона, сеялка; объяснял, что надо сеять в спелую землю, как узнавать о ее спелости. Новый, привлекательный мир открывался передо иной, а сам Фома Иванович представлялся каким-то чудодеем. В тот же вечер я испросил разрешения отца ходить в поле с Фомой Ивановичем и сделался частым его спутником. Он был не только знатоком своего дела, но и мистиком. В его представлении земля была как бы живым существом: она «дышала», «расступалась», «принимала» и т. п. Он относился к ней с обожанием и отводил ей определенное место в своем религиозном сознании. «Живой и вечный Бог мог и творить только живое и вечное», так я пытаюсь формулировать теперь то, что не этими словами говорил когда-то Фома Иванович: «Вот, родимый, — сказал он мне однажды, — не мни ты себе, что умер человек и всему конец. Положут ведь, в землю, а она, матушка, живая и примет, и обоймет тебя, и в такую новую жизнь облачит, что ближе ты будешь к Господу Богу». Бывший крепостной, Фома Иванович не только остался на своем месте, но не придавал почти никакого значения великому акту освобождения крестьян. Припоминаю одну нашу беседу. Я уже был подростком 14—15 лет, а Фома Иванович почти слепым, прикованным к постели, дряхлым стариком. Вспоминая какие-то эпизоды из далекого прошлого, он старался остановить мое внимание на том, каким умелым и добрым хозяином был мой дед, и как сердечно и справедливо он относился ко всем своим «подданным». Это вызвало с моей стороны некоторые вопросы о бывших отношениях между господами и их крепостными людьми. Я высказал недоумение по поводу того, как это было возможно, чтобы один человек безраздельно владел другим, и доказывал, что такое владение противоестественно и безнравственно. «Нет, соколик, не так все это», — ответил Фома Иванович. «Верно ты

- 202 -

сказал, что Господь сотворил человека свободным, да только не та это свобода, про которую на бумаге печатают, да на перекрестках кричат. Настоящая свобода Адаму праотцу была дана. Не оправдал он Божьего дара, ослушался Господа. С тех пор только на небе свобода осталась, и мы узнаем ее на том свете. На земле же все рабы либо друг другу, либо самим себе. Я, примерно, дедушки твоего был раб, он — царским рабом, царь трону своему раб, а все мы вместе рабы перед Господом Богом. И позора в рабстве я не вижу никакого. А что господа разные были, и много было таких, что и били своих людей, и женили против воли, и на собак меняли, это точно. Ну, спрошу я, а куды они делись, дурные-то люди после манифестов-то. Все с нами, и не колом, так рублем, а доймут и закабалят слабого да бедного. Земными, людскими законами лихому человеку все равно настоящего понятия не дать, если он Божьего закона не разумеет. Да и то сказать, все эти поротые-то или в солдаты отданные, овечки, что ли, были? Это ведь, немалою частью все из таких, которых и нынче по тюрьмам да на каторге гноят. Я вот полвека в крепостных числился, а не то, что удара, а даже дурного слова никогда не принял. Запомни мое слово, родимый: нечистым сердцем учиняется настоящее рабство на земле, и не приказами оно отменяется».

Мы окончили нашу беседу, не убедив друг друга, но слова Фомы Ивановича я запомнил, и особенно часто я вспоминаю теперь, когда взамен обещанных небывалых свобод на долю русского народа выпало и рабство небывалое.

Скоро отец заметил, что я сделался частым спутником Фомы Ивановича и, когда выезжал для осмотра разных работ, стал брать и меня. Он был очень увлекающимся хозяином, и из 1500 десятин² нашего имения ни одной не сдавалось в аренду или испольщину, все обрабатывалось своими рабочими. Угодья имения ограничивались на большом протяжении рекой Мешей³. На ней у нас была большая мельница. Зимой, начиная с декабря и до половины марта, сюда съезжались молоть зерно со всей округи и нередко из сел и деревень, отстоящих от Серды на 30—40 верст. Хорошие заливные луга давали возможность держать большое стадо рогатого скота и наладить производство молочных продуктов. В лесной даче, где преобладал столетний дуб, с первыми же морозами начиналась рубка дров и заготовка разного поделочного материала. А на гумне почти всю зиму шла сушка и молотьба хлеба, который постепенно доставляли или в Казань, или на Камские пристани. Поэтому обычного зимнего затишья в Серде почти не было: повсюду копошились, везде был народ.

Каждый свободный от служебных занятий час отец тратил на объезды имения, на беседы с приказчиками, мельником, продавцами или покупателями и, так как я все время вертелся около него, круг моего знакомства расширялся, а впечатления и разные практические знания быстро накапливались.

На десятом году я уже начал принимать участие в некоторых работах, как например, бороньба, уборка сена, выделка сливочного масла и т. п., исполнял разные мелкие поручения отца и вел кое-какие несложные записи. В 12 лет, приехав в Серду из Казани в конце мая, я до половины августа регулярно вместе с рабочими

- 203 -

исполнял посильные для меня работы, а по вечерам занимался в конторе. В 14 лет, когда отец серьезно заболел и почти не мог выезжать из дома, я все лето заведовал под его руководством всем хозяйством.

Моими товарищами по играм и шалостям были, конечно, сверстники из крестьянских детей, но, в общем, я мало играл и предпочитал общество взрослых. Увлекался иногда и охотой и особенно рыбной ловлей: в Серде было вдоволь и рыбы, и всякой дичи. По этой части моими приятелями были, главным образом, два лица. Одного из них все звали Гриша, а то и просто Гришка, хотя ему было около 40 лет. Свое хозяйство (он был крестьянином соседнего села) он вел довольно плохо, и семья его часто очень нуждалась. С ружьем и собакой Шавкой Гриша никогда не расставался. Однажды он вез в Казань в небольшой тележке дьячиху из своего села. Ружье он подложил дьячихе под сиденье, дулом к козлам, на которых поместился сам. В дороге от тряски произошел выстрел, и весь заряд дроби, припасенный для зайца, попал Грише в ногу. После этого он навек остался хромым, что, однако не мешало ему по три-четыре дня подряд бродить без перерыва по болотам и озерам примешенских лугов.

В разгар страды он, как и все другие, шел с женой и ребятишками на жнитво, но ружье и Шавка были с ним, и достаточно было придти к нему на полосу и сказать: «Гриша, пойдем в Гремяченские луга», — как он бросал серп, где стоял, вытаскивал из под копны ружье и, лукаво подмигнув в сторону своей жены, сердито смотревшей и на него, и на непрошенного пришельца, быстро вприпрыжку пускался по направлению к лугам.

Еще чаще я ловил рыбу и охотился с нашим сельским учителем, Тимофеем Еремеевичем Родниным или, как все его звали, Еремеичем. Он был большой мастер по части всяких ремесел, страстный и умелый рыболов, и охотник, и большой весельчак. Он всегда улыбался, даже когда молчал, а если начинал что-нибудь рассказывать, то слушатели покатывались со смеху и часто не потому, что смешон был рассказ, а потому, что сам Еремеич хохотал так заразительно, что удержаться не было сил. Сколько дивных летних ночей провели мы с ним в лугах на берегах Меши или около озер и болот, разбросанных по ее долине, сколько забавных встреч и приключений бывало при обходе широких сердинских просторов!

Так протекали мое детство и юность, создавая привычку ценить, любить и понимать сельский быт. Это было первым подготовительным жизненным уроком, который очень пригодился мне, когда я сделался земским деятелем. Вторым была окружающая домашняя обстановка. Как только открылись действия введенных в 1864 году земских учреждений, мой дед, Михаил Иванович Мельников⁴, оставил свою профессорскую кафедру в Казанском университете и вошел в состав первой губернской земской управы в качестве ее члена. Затем он был мировым посредником и председателем Лаишевской уездной земской управы. Отец начал свою службу мировым посредником, затем 6 трехлетий пробыл мировым судьей и 2 года членом губ<ернской> земской управы. Самыми частыми гостями были у нас земцы и высшие земские служащие. Я прислушивался к беседам

- 204 -

о земских делах, заражался общим волнением при выборах, следил, как проходили в земских собраниях те или иные вопросы. К 15—16 годам я был осведомлен о разных мероприятиях земства не хуже некоторых рядовых гласных и очень интересовался земской работой.

Началась моя земская деятельность в 1898 году, когда я был избран гласным Козьмодемьянского Уездного земства и на первом же земском собрании прошел от этого уезда в гласные губернского земства. В этих представительных должностях я беспрерывно состоял до 1917 года, когда в зал заседаний губернского земства ворвались члены казанского «совдепа», и русское самоуправление погибло в революционном пожаре вместе со многими другими сокровищами русской культуры.

В исполнительных земских органах моя служба протекала так.

Одно трехлетие (1901—1904) я занимал должность председателя Козьмодемьянской уездной земской управы.

В 1905 году я состоял уполномоченным Казанского губернского земства по страховому делу.

В 1906 году был избран уполномоченным губернского земства и общеземской организации по помощи пострадавшему от неурожая населению Казанской губернии.

В 1907 году был избран членом Государственной думы, но, пробыв на этом посту одну сессию, сложил свои полномочия и вернулся к практической земской деятельности, будучи в 1908 году избран членом Губернской земской управы, а в 1909 г. председателем ее.

На этой должности я оставался до половины 1916 года, когда был назначен членом Совета министра земледелия, и по Высочайшему повелению принял обязанности главноуполномоченного по заготовке продуктов для действующей армии.

Прежде чем перейти к рассказу о своей деятельности в земстве, мне придется сделать несколько замечаний общего характера, а также вспомнить всех тех, с кем пришлось работать, и чье влияние на общий ход дела было значительным или, по крайней мере, заметным. Это даст возможность правильнее оценить различные действия, инициатором или участником которых мне пришлось быть.

Положение о земских учреждениях 1864 года было, как известно, изменено в 1890 году. Изменения, главным образом, коснулись порядка выборов, состава земских собраний и организации административного надзора за деятельностью земства. Что же касается компетенции земских собраний и финансовой структуры земского хозяйства, то здесь никаких существенных изменений не произошло. Поэтому, шум, поднятый в радикальных кругах русского общества после обнародования нового закона, был в значительной мере известным ходом в политической игре. Особенно шумели по поводу того, что выборам был придан сословный характер, что от крестьян выбирались не прямо гласные уездных земских собраний, а лишь кандидаты, из числа которых губернатор назначал гласными наиболее подходящих по его мнению лиц, и что дворяне получали в большинстве земских

- 205 -

собраний преобладающее число голосов. Ответом на эти нападки явится весь последующий рассказ, и лишь на том вопросе, который, может быть, привлек наибольшее внимание оппозиции, я считаю себя обязанным остановиться сейчас.

Дворяне получили по новому закону большинство голосов в земских собраниях, — вот на что особенно яростно обрушивалась оппозиция и, как часто в таких случаях бывает, замалчивала о многом существенном. Умолчала она о том, что положение 1864 года было разработано, главным образом, представителями дворянства; что в период действия этого положения крестьяне часто выбирали гласными именно дворян; что, будучи численно в меньшинстве, дворяне все-таки руководили всей земской работой; что дворяне неизменно хлопотали о том, чтобы наиболее важные государственные мероприятия не носили сословного характера, и что, наконец, все лучшие земские традиции, в основе которых лежала идея беззаветного и бескорыстного служения Родине и населению, были созданы дворянством. Мрачные пророчества оппозиции, что закон 1890 года погубит русское самоуправление, не сбылись: дворяне дети и внуки восприняли и бережно сохранили созданные отцами и дедами традиции и под их покровом придали земской работе такой размах и такое значение, которым дивились беспристрастные наблюдатели. Погибло же русское самоуправление как раз в те страшные дни, когда радикалы, захватив власть, не сумели ее удержать и использовать, и на креслах гласных-дворян разместились представители рабочих и солдатских депутатов.

Однако отметив единство и преемственность идей, одухотворявших земскую среду, необходимо указать и на то, что в области практической деятельности между дедами-шестидесятниками, отцами-восьмидесятниками и постепенно вливавшейся в девяностых годах в состав земских собраний молодежью возникли существенные разногласия.

Школы и больницы — вот на что было обращено почти исключительное внимание первого и значительной части второго поколения земцев. Существовало убеждение, что предприимчивость и самодеятельность, без которых не может быть и благосостояния, в должной мере могут появиться лишь у грамотного и хорошо обслуженного медицинской помощью населения. Поэтому на это дело направлялись наибольшие усилия и вливались почти все средства. О мероприятиях экономического характера рассуждали, возбуждали ходатайства, но денег или не давали, или давали в ничтожном размере.

Представители моего поколения — девятидесятники — не отрицали, конечно, важности школ и больниц, но не придавали им того исключительного значения, в которое верили земцы первых призывов. Мы подметили, что на языке и в понятии крестьян слова «польза» и «выгода» однозначны. «Никакой пользы нам от этой работы нет», — говорят они, когда хотят сказать, что данная работа невыгодна. Какую же непосредственную, легко ощутимую и скорую выгоду приносят школы и больницы? В больнице далеко не все выздоравливают, а окончившие школу стремятся уйти в город «на должность», бросают семьи, лишают их рабочих рук, портятся нередко в нравственном отношении. Отсюда хорошо известные

- 206 -

всем земцам случаи, когда крестьяне упорно отказывались от всякого содействия при устройстве школ и больниц. «Нам это ни к чему, это барские затеи, за которые нам только платить придется», — говорили они. Такие заявления возможно было объяснять наивностью темных людей, но нельзя было с ними не считаться, не задумываться над тем, что, может быть, они не имели бы места, если бы для крестьян стала очевидной выгода и необходимость школ и больниц. А такое сознание, такая назревшая и ощутимая потребность может появиться лишь у людей достаточно обеспеченных, самодеятельных, способных к инициативе и борьбе и нуждающихся в средствах для этой борьбы. Итак, не сначала школа и больница, а потом самодеятельность и благосостояние, а наоборот или, по крайней мере, одновременно. Поэтому надо было настойчиво и серьезно, не жалея средств, а усиленно их изыскивая, приняться за устройство путей сообщения, за организацию кредита, открытие земледельческих и кустарных складов, распространение сельскохозяйственных и ремесленных знаний, одним словом, за все то, что стало бы выгодным для населения немедленно, от чего заметно начало бы улучшаться его благосостояние. Только тогда земство сделалось бы для него понятным, полезным и близким учреждением, а не каким-то начальством второго сорта, занимающимся «не стоящими» делами. Помимо того и, может быть, еще более срочно надо было проводить и меры государственного порядка: постепенное освобождение крестьян от опеки, наложенной на них специальными законами, и уничтожение общинного землевладения. В эти пережитки упирались и об них разбивались не только все усилия земства, но и мероприятия центральной власти.

Старики смущались таким вольнодумством молодежи. «Как попытки вмешательства в экономическую жизнь, посягательство на такие «основы», как община, — куда же нас ведут?»

Естественно, что на почве таких разногласий возникала борьба, которая, конечно, не была повсюду одинаково остра и не принимала однообразных форм.

В Казанском губернском земстве эта борьба приняла наиболее живой характер в конце минувшего века и продолжалась, то усиливаясь, то ослабевая, еще добрый десяток лет. С легкой руки одного из гласных ее стали звать «войной алых и белых роз».

Главным лидером «белых роз» (стариков) был гласный от Казанского уездного земства К. А. Юшков⁵. Совершенно независимый, с хорошим состоянием человек, прекрасный и находчивый оратор, интереснейший собеседник и знаток земского дела, К. А. Юшков привык руководить работой земских собраний. С его мнениями всегда считались, его предложения отвергались чрезвычайно редко. Он выступал почти по каждому вопросу, и последнее слово было всегда за ним. Помню такой случай. По какому-то мелкому вопросу прения очень затянулись. На чуть ли не четвертое или пятое требование К. А. Юшкова дать ему слово, председатель собрания Н. Д. Сазонов⁶ заявил, что считает вопрос достаточно освещенным и намерен, остановив дальнейшие прения, приступить к голосованию.

- 207 -

«Как же так, — заявил с удивлением К. А. Юшков, — ведь должен же я сказать последним».

Нас, молодежь, К<онстантин> А<лександрович> называл «люлечным отделением», смотрел на нас свысока и был, по-видимому, совершенно искренне убежден, что мы еще не доросли до того, чтобы сделать что-нибудь толковое. Поэтому, если кто-нибудь из нас лишь поднимался, чтобы огласить свое мнение, К<онстантин> А<лександрович> немедленно требовал слова, готовый возражать на невысказанную еще речь. Бывали с ним и забавные случаи. Однажды докладчик ревизионной комиссии отметил, что губернская управа отсрочила платежи по некоторым мелким векселям, полученным от клиентов сельскохозяйственного склада. К. А. Юшков сразу закипел. «Начинается, — заявил он, — сегодня отсрочили трем, завтра отсрочат десятку, а затем никто не будет платить, и всю эту выдумку придется с большими убытками и срамом прикрыть. Управа превысила полномочия, и я вношу предложение, чтобы ревизионная комиссия немедленно обсудила вопрос об ответственности управы и доложила свое заключение в ближайшие дни». Движение в зале, гласные начинают перешептываться, Председатель Собрания вопросительно смотрит на председателя губ<ернской> управы, П. И. Геркена⁷. «Позвольте мне в ответ на речь К. А. Юшкова прочесть постановление прошлогоднего земского собрания, — неторопливо и спокойно заявил последний. — Вот оно: «При обсуждении вопросов, связанных с деятельностью сельскохозяйственного склада, гласный К. А. Юшков внес предложение предоставить губ<ернской> управе право отсрочивать при надобности платежи по векселям, если сумма, указанная в векселе, не превышает трехсот рублей. По выслушании заключения губ<ернской> управы, губ<ернское> земское собрание приняло предложение К. А. Юшкова». Так как ревизионная комиссия упомянула об отсрочках, сделанных именно по таким векселям, то может быть дальнейшие объяснения излишни», — закончил П. И. Геркен. Новое движение в зале, сдержанные улыбки, удивленные, широко раскрытые глаза К. А. Юшкова. Он быстро встает, досадливо плюет в сторону и выходит из зала заседаний.

«Заехал в яровое и сел в калошу», — раздался ему в вдогонку чей-то негромкий баритон. (Когда кто-нибудь начинал возражать против своих же ранее сделанных предложений или вообще «нести околесицу» — бывало, конечно, и это — мы называли такие случаи «заехать в яровое». «Посадить в калошу» значило поставить в неловкое, смешное положение).

Вторым наиболее выдающимся представителем «белых роз» был губернский гласный от Казанского уездного земства Сергей Викторович Дьяченко⁸. Человек недюжинного ума, образованный, воспитанный, любезный и ровный в обращении со всеми, всегда элегантно одетый, улыбающийся, С<ергей> В<икторович> так покорял всякого, кто вступал с ним в беседу, что почти любой «дикий» поговорив

- 208 -

с ним, не принимал решения без его указаний. Увеличивало авторитет С<ергей> В<икторович> и то, что он довольно долго был блестящим председателем Казанского окружного суда, а одно время столь же блестящим городским головой города Казани1.

Выступал он в заседаниях собраний сравнительно редко, большею частью тогда, когда надо было «спасать положение» или ловким маневром поддержать своего приятеля К. А. Юшкова, а иногда и избавить его от «калоши». Но в «кулуарах» С<ергей> В<икторович> всегда был с кем-нибудь в общении: подойдет к одному, мягко возьмет под локоть, тонко сострит, скажет искренним тоном два-три комплимента; перейдет к другому, расскажет модный анекдот или свежую сплетню из Петербурга, над бессмысленностью которой тут же и посмеется, а затем серьезный взгляд и мнение по какому-нибудь волнующему земскому вопросу, выраженное в двух-трех кратких, ясных, точно отчеканенных фразах. И сейчас же опять улыбка, шутка, острота.

По своим политическим взглядам К. А. Юшков и С. В. Дьяченко были, скорее всего, умеренными либералами, хотя в девяностых годах в Казанском земстве трудно еще было безошибочно подметить определенные политические взгляды и течения, никакой «партийной дисциплины» не существовало и по деловым вопросам голосовали в соответствии с соображениями чисто делового, а не политического свойства. Но были и исключения. Так, например, губ<ернский> гласный от Свияжского уезда, профессор математики Казанского университета, Александр Васильевич Васильев⁹ держался иначе.

Типичнейший радикал, А<лександр> В<асильевич> голосовал в пользу того или иного проекта лишь тогда, когда последний или содействовал осуществлению исповедуемых им политических доктрин или, по крайней мере, не колебал их. Принцип «цель оправдывает средство» был при этом, конечно, одним из основных и применялся во многих случаях. Беру для примера вопрос об общинном землевладении, который долго не сходил со стола земских собраний. К. А. Юшков, С. В. Дьяченко и многие другие представители «белых роз» ратовали за общину в искреннем убеждении, что она «исконное начало» и что ее разрушение поведет к массовой распродаже крестьянских земель и к грозному росту пролетариата. А. В. Васильев присоединялся к ним по совершенно иным соображениям. «Исконные начала» его интересовали мало. Наблюдая деревню и входя в общение с крестьянами не в роли «доброго барина», а в качестве умелого тонкого политического пропагандиста, А<лександр> В<асильевич> понял, что община как раз и есть тот бульон, в котором с наибольшим успехом возможно культивировать революционные бациллы. Он видел, как разбиваются об общину усилия центральной власти и местных деятелей, видел и радовался: готовая, молчаливая, упорная и мощная оппозиция; мечущаяся, слабеющая, теряющая

- 209 -

свое обаяние власть. И в его выступлениях в защиту общины, когда он не столько касался существа вопроса, сколько восхвалял мудрость и чувство предвидения К. А. Юшкова, слышалось немало затаенного злорадства. Так и во всем другом. Народное образование, сельская медицина, продовольственное дело, одним словом все то, в чем другие искали средства для поднятия общего культурного уровня и благосостояния населения, А<лександра> В<асильевича> интересовали гораздо больше с точки зрения возможности наводнить деревню революционно настроенными «интеллигентами». Им он пел гимны, для них выхлопатывал всякие пособия, пенсии, командировки и т. п., им, стоящим или сидящим во время заседаний «за колоннами», бросался он в минуты перерывов объяснять «истинные» причины состоявшихся или предполагаемых решений.

Его адъютантом был г<убернский> гласный от Тетюшского уезда Владимир Петрович Куприянов. Его отец, Петр Христофорович, ничем особенно не выдающийся, но весьма почтенный и добросовестный земский деятель, был в восьмидесятых годах председателем губ<ернской> управы. В<ладимир> П<етрович> также был недурным работником и человеком доброй души, но держался очень левых взглядов. Я оценивал его как социал-революционера и думаю, что не ошибался. В дальнейшем изложении будут указаны некоторые факты, подтверждающие этот взгляд.

В<ладимир> П<етрович> не был «семи пядей во лбу», но был очень исполнительным и достаточно активным, и этого было достаточно для А. В. Васильева в его политической игре.

Гораздо менее явным, но несомненным союзником А<лександра> В<васильевича> был Свияжский предводитель дворянства, Николай Николаевич Филипсон¹⁰. Он был очень молчалив, держал себя в высшей степени корректно, был любезным и обязательным человеком, ни о ком не говорил плохо, не допускал никаких намеков. В уезде его любили и почти всегда хорошо выбирали. Там, в качестве председателя земского собрания, он уже по совершенно понятным причинам воздерживался от всяких выступлений, и «правые» не имели поводов в чем-нибудь его упрекнуть. Но в губернском собрании, в качестве рядового гласного, Н<иколай> Н<иколаевич> все же иногда обнаруживал свои симпатии, а в его нечастых и кратких речах можно было услыхать те же напевы, которые были так характерны для А. В. Васильева. Это заставляло держаться с Н<иколаем> Н<иколаевичем> очень осторожно, и я припоминаю, что при предварительных подсчетах перед выборами, на «шар» Н. Н. Филипсона обыкновенно не рассчитывали.

Кроме этих трех лиц, в левом лагере, пожалуй, никого больше не было, и я скажу теперь об остальных гласных, которые состояли в «белых розах» или тянулись к ним по причинам не политического, а возрастного и традиционного свойства.

Заметным влиянием пользовался губ<ернский> гласный от Спасского уезда, Иван Николаевич Аристов¹¹, бывший одно время председателем губ<ернской>

- 210 -

зем<ской> управы. Неглупый, толковый и энергичный, И<ван> Н<иколаевич> хорошо знал земское дело и был очень полезным работником в разных комиссиях. Он шел за К. А. Юшковым и С. В. Дьяченко и примыкал к «белым розам» скорее всего потому, что в свое время они выбирали и поддерживали его, и вся его предыдущая деятельность протекала среди поколения «белых роз». По деловым вопросам И<ван> Н<иколаевич> нередко голосовал с «алыми розами».

Остается вспомнить некоторых деятелей, так сказать, уездного типа, которые, будучи губернскими гласными, особенно активной роли в губ<ернском> зем<ском> собрании не играли. Некоторые из них были даже противниками губернского земства, считая его излишней надстройкой и полагая, что «настоящее дело» делается только в уездах.

Братья Александр и Иван Петровичи Горталовы, оба, особенно Александр, умные, способные, добросовестные и преданные земскому делу работники. А<лександр> П<етрович> был долго председателем Лаишевской уездной земской управы и пользовался неизменным общим уважением. Одним из немногих недостатков этого почтеннейшего и бескорыстнейшего человека была находившая на него временами леность. Однажды, подготовляясь к уездному земскому собранию, А<лександр> П<етрович> не удосужился написать одного довольно сложного и важного доклада. Подходит момент, когда надо его оглашать. А<лександр> П<етрович> встает, берет лежащий перед ним лист бумаги и, как всегда, спокойным, ровным и внятным тоном читает довольно длинный, с некоторыми цифровыми данными, доклад. Кончил, сел, началось «обсуждение». Председатель собрания берет лист, чтобы подготовить формулу для голосования, а на листе-то ничего не написано: чистая бумага. А<лександр> П<етрович> без запинки прочел свой доклад по чистому листу.

Губ<ернский> гласный от Цивильского уездного земства Александр Михайлович Арцыбашев. Он был одновременно Цивильским и Ядринским уездным предводителем дворянства и председателем Цивильской земской управы. Обе эти должности он совмещал несколько трехлетий, и, вероятно, не было бы преувеличением сказать, что все сделанное в этих двух уездах было делом его рук. Захолустный Ядринский уезд почти сплошь населен чувашами. Некоторые из них в то время даже официально не были присоединены к православию и оставались язычниками. За исключением двух-трех представителей ведомств, все уездные гласные были там из крестьян и подавляющее число из чуваш. Они почти ничего не понимали из того, что происходило на земском собрании и засыпали при чтении докладов. Когда при закрытых голосованиях надо было класть шары в ящик, они, просунув руку в верхнее отверстие, не нащупывали правого или левого отделения ящика, чтобы положить шар в одно из них, согласно «убеждения», а просто этот шар бросали куда попадет, предоставляя, так сказать, року решать спорные или выборные вопросы. В обеденный перерыв эти «господа гласные» отправлялись, конечно, в трактир и приходили оттуда на заседание «в пол-свиста». Тогда уже совсем не было возможности вести дело без опасения каких-нибудь несуразных

- 211 -

и трудно поправимых случайностей. Что было делать бедному А<лександру> М<ихайловичу> с такой компанией, пока постепенно налаживающееся просвещение еще не дало заметных «плодов». Он изобрел следующее. В обеденный перерыв член управы, конечно, тоже крестьянин, но все же более развитой и «натасканный» в делах, приглашал всех гласных крестьян в особое помещение, где их радушно угощали пельменями и другими соблазнительными яствами, давали по рюмке водки и по стакану местного производства мадеры, а за беседой старательно объясняли, как и за что надо голосовать, каким образом класть шары и т. п. Все это было для них выгодно (не надо платить за обед) и лестно, причем особенно ошеломляющее впечатление производила мадера. Дела стали проходить значительно глаже и быстрее, но А<лександру> М<ихайловичу>, ко всяким другим личным расходам, связанным с поездкой на земское собрание, пришлось присоединить и расходы на пельмени и мадеру. Будучи хорошим, расчетливым, но не скупым в своем хозяйстве, А<лександр> М<ихайлович> отличался большой скупостью при руководстве земским хозяйством своих уездов: земское обложение в них было всегда наименьшим по губернии. Я не раз слышал по адресу А<лександра> М<ихайловича> упреки за излишнюю экономию. Но земскому деятелю приходилось считаться не только с интересами дела, а учитывать и настроение представителей населения. Чуваши чрезвычайно скупой народ, и слишком быстрый рост земских смет мог восстановить гласных против различных мероприятий, так что пельмени и мадера могли перестать производить благодетельное действие.

Губ<ернский> гласный от Лаишевского уезда Аркадий Иванович Якоби¹², типичнейший шестидесятник, добрейший, милейший, но уже довольно дряхлый человек. Он выступал очень часто, горячился, волновался, но, благодаря болезни голосовых связок, так тихо и неясно говорил, что редко удавалось схватить сущность его речей. Поэтому его почти никто и не старался слушать, чего он, по счастью, не замечал.

Губ<ернский> гласный от того же уезда, Петр Матвеевич Останков¹³, владелец одного из крупных имений и известный в губернии коннозаводчик. Человек безупречный во всех отношениях, П<етр> М<ихайлович> не отличался большими способностями, плохо говорил и еще хуже резюмировал. Он был последним председателем губ<ернской> земской управы от группы «белых роз», и его деятельность протекала как раз в период наибольшего застоя в земском хозяйстве.

Одним из ближайших его сотрудников был губ<ернский> гласный от Спасского уезда, Василий Викторович Ляпунов, человек добрейшей души, но обладавший слабой волей.

Братья Алексей и Порфирий Александровичи Демидовы, губ<ернские> гласные от Спасского уезда. Наиболее деятельным из них был П<орфирий> А<лександрович>¹⁴, живой, общительный и непредубежденный человек. Владелец довольно крупного имения, расчетливый, умелый хозяин, П<орфирий>

- 212 -

А<лександрович> был полезнейшим членом тех комиссий, которые рассматривали чисто хозяйственные дела.

Губ<ернский> гласный от Машадышского уезда Александр Александрович Лебедев¹⁵, владелец крупных лесных имений и заводов в Казанской и Нижегородской губ<ерниях>. Довольно долго был городским головой города Казани. А<лександр> А<лександрович> отличался доступностью, радушием и хлебосольством, хорошо знал земское дело и интересовался им, но здоровье мешало ему быть достаточно активным, и в комиссиях А<лександр> А<лександрович> работал мало.

Вот, пожалуй, и все из группы «белых роз» и им сочувствующих, которые не только более или менее аккуратно появлялись на заседаниях земских собраний, но оказывали известное влияние на общий ход дел.

О политических взглядах некоторых я уже упомянул, об остальных скажу так. К умеренным либералам я бы причислил А. И. Якоби и В. В. Ляпунова. Остальные, особенно П. М. Останков и братья Горталовы, были правее. Таким образом, вся группа в целом состояла из представителей трех политических течений, с основной разницей во взглядах на государственный строй, который был бы наиболее подходящим для России. Правые считали таковым самодержавие и благоговели перед личностью монарха. Они отрицали надобность народного представительства из опасения, что оно неизбежно поведет к крушению самодержавного строя и грозным потрясениям.

Либералы, будучи также защитниками самодержавия, допускали идею народного представительства совещательного характера.

Радикалы были противниками самодержавия, им ненавистна была сама личность самодержца.

Однако несмотря на эти различия, у всех вместе было и нечто общее, что нередко их объединяло и являлось причиной таких голосований, которые на первый взгляд могли вызвать недоумение. Этим общим было недовольство Петербургом, оппозиция к центральной исполнительной власти. По существу она не была однородной. Радикалы пользовались удобными моментами, чтобы ратовать против тех носителей исполнительной власти, которые угадывали лукавство радикализма и задерживали его победоносное шествие. Правые и либералы находили, что почти все носители исполнительной власти плохо оберегают самодержавие, что Петербург не знает и не чувствует подлинной России.

Теперь о тех, кто принадлежал к «алым розам» или в той или иной степени им сочувствовал. Я был одним из инициаторов этого движения, оставался в группе до самого конца, и мне, может быть, труднее будет рассказывать с достаточным беспристрастием о тех, с которыми приходилось соприкасаться вплотную и некоторые из которых стали моими близкими друзьями.

Признанного лидерства у «алых роз» не было. Как-то само собой, без особых предварительных сговоров, образовалась группа лиц, которых объединяла общность взглядов на то, в каком направлении надо вести земскую работу. Эти

- 213 -

взгляды как раз и были такими, о которых я говорил выше, характеризуя молодое поколение земцев. Ядро группы составляли: Дмитрий Петрович Арцыбашев, Константин Петрович Берстель, Александр Николаевич Боратынский¹⁶, Петр Николаевич Белькович, Петр Иванович Геркен, Лев и Николай Александровичи Казем-Бек, князь Алексей Алексеевич Крапоткин, Владимир Владимирович Марковников, Юрий Владимирович Трубников, Леонид Васильевич Эннатский¹⁷ и я.

Чаще всего собирались «алые розы» у А. Н. Боратынского, что с точки зрения внешних удобств было наиболее подходящим. Обсуждали наиболее важные доклады, заготовленные губ<ернской> управой для земского собрания, уговаривались, как на них реагировать; намечали схематический план для будущих мероприятий и способы их осуществления; подробно учитывали шансы того или иного из гласных, которого было бы желательно видеть в составе губ<ернской> земской управы; проектировали в выборные годы весь ее состав и старались проводить намеченных кандидатов. Строгой дисциплины не существовало. Если кто-нибудь при решении какого-нибудь вопроса оставался в меньшинстве, он вправе был голосовать на земском собрании так, как находил нужным. Лишь в выборных вопросах предварительный сговор считался обязательным, и результаты голосования в подавляющем большинстве случаев показывали, что все члены группы добросовестно выполняют обязательства.

Наиболее интенсивно группа работала в первые годы своего существования. Затем собираться стали реже, да и особой надобности в этом не было, так как все хорошо «спелись», понимали друг друга с двух слов и знали, как смотрит тот или иной на любой вопрос и как относится к известной кандидатуре.

Перечислив в алфавитном порядке имена и фамилии лиц, составлявших ядро группы, я в том же порядке скажу о каждом из них несколько слов.

Д. П. Арцыбашев, сын одного из защитников Севастополя, генерала Арцыбашева (председателя губернской земской управы первого состава и друга моего деда, Мих<аила> Ив<ановича> Мельникова), был очень незаурядным человеком. Как у многих таких людей, у него наряду с большими достоинствами были и досадные недостатки. Он обладал острым, гибким умом, быстро схватывал, умел как-то сразу яркими крупными мазками изобразить точку зрения своего собеседника и оценить ее деловое значение, а затем выдвинуть и свой взгляд, часто неожиданный, оригинальный и всегда очень меткий. Его инициатива была безгранична, различные проекты неслись в его мозгу беспрерывной цепью. Всякое мероприятие он стремился развернуть сразу в широком масштабе, все мелкое его отвращало, вызывало презрительное, брезгливое отношение. Он отличался редкой выносливостью и работоспособностью. С 1901 г<ода> и до самой революции он был членом губернской земской управы и заведовал дорожным отделом, расширенным около 1911 года в технический. Бывало, что подряд несколько дней и ночей он в любую погоду треплется по проселочным дорогам в тряской ямской таратайке, а затем, как ни в чем не бывало, прямо с дороги, направляется

- 214 -

в Управу и работает там не только положенные часы, а до тех пор, пока его ближайшие сотрудники не замучаются окончательно и, потеряв всякую способность соображать, не взмолятся, чтобы он их отпустил. Он любил и хорошо знал свое дело, вникал во все его подробности, внимательно следил за соответствующей литературой. Поэтому на земских собраниях ему нетрудно было «садить в калошу» любого оппонента и собирать нужное большинство в защиту своих проектов.

Скупой, как Плюшкин, в личной жизни (исключением были сласти, которые он очень любил и на которые не жалел денег), он настойчиво требовал на свой отдел таких средств, ассигнование которых было бы явным ущербом для других отделов. На этой почве мне, в качестве председателя управы, приходилось постоянно вступать с ним в пререкания, которые иногда принимали довольно резкий характер. Таковы были его достоинства. Из наиболее же досадных его недостатков приходится отметить болезненное самолюбие и склонность к оппортунизму. Первое развило в нем, может быть, и боязнь ответственности — болезнь, которой он страдал в довольно тяжелой форме. При том размахе, который он стремился придать, да и придавал своему делу, ему, конечно, приходилось рисковать. Он и рисковал, но нередко за чужой счет. Если в каком-нибудь из его начинаний уже ясно просвечивала удача, он всеми способами старался отгородиться от соучастников и показать, что дело сделано им единолично. Но достаточно было малейшей неудачи или какого-нибудь неприятного осложнения, он сейчас же съеживался, просил вместо него выступить в земском собрании, похлопотать у губернатора или в министерствах, и т. д. Совсем не из скромности, которая была ему несвойственна, он почти всегда уклонялся от личных сношений с представителями высших местных или центральных правительственных органов: он боялся встретить критику людей, не менее, а иногда и более осведомленных и также умеющих охватывать вопросы широко.

По закону все дела в земских управах разрешались коллегиально, и все члены коллегии были одинаково ответственны за результаты решений, если не оставались при особом мнении или если их подписи не было в соответствующем журнале. В серьезных и спорных вопросах Д<митрий> П<етрович> при особом мнении предпочитал не оставаться, но от подписи под разными предлогами уклонялся довольно часто. Он мог направить и настроить своих товарищей на те или иные решения или действия, а потом, если дело оборачивалось плохо, вильнуть и оказаться в оппозиции. Верить до конца ему было нельзя, полагаться на него было неосторожно.

Большинство гласных, конечно, знало эти свойства Д<митрия> П<етровича>. Поэтому его всегда хорошо выбирали на должность члена губ<ернской> управы, но имя его почти никто не называл, когда заходила речь о выборе председателя.

Отмечу и свойственные ему более мелкие черты, благодаря которым с ним нередко происходили забавные анекдотические случаи. Я уже упоминал о его скупости и остается лишь добавить, что он был крайне неопрятен. Не всякий брезгливый человек решился бы переступить порог его комнаты, которую он снимал

- 215 -

в одной из второстепенных гостиниц Казани. Грязноватый, мятый воротничок, засаленный галстук, просвечивающие локти пиджака, нечищеная обувь — вот был его обычный внешний вид. И он не только не стыдился всего этого, но с оттенком некоторого цинизма старался как бы привлечь внимание к своей неопрятности, афишировать ее.

Холодный, дождливый, мрачный осенний день. Д<митрий> П<етрович> подъезжает на таратайке к одной из Камских пристаней, чтобы сесть на пароход, идущий в Казань. Одет Д<митрий> П<етрович> «по-дорожному». На голове старый, поеденный молью «малахай», на ногах разношенные грязные кукморские валенки¹⁸ с желтыми пятнами от неосторожной сушки, сверху старый, грязный азям, слишком тесно облегающий полные формы своего владельца. Когда подошел пароход, Д<митрий> П<етрович>, не позаботившись предварительно переодеться или хотя бы почиститься, характерной для него твердой и решительной поступью взошел на палубу и направился к лестнице, ведущей в столовую первого класса. «Куда лезе-ешь», — закричал вятич-матрос, схватив его за рукав. Резким движением Д<митрий> П<етрович> освобождается, быстро поднимается по лестнице и входит в столовую. Несколько смущенных, недоумевающих взглядов, кто-то позвонил, чтобы вызвать официанта. А Д<митрий> П<етрович>, не обращая ни на кого внимания, сразу направился к пианино и так заиграл вальс из «Евгения Онегина», а играл он очень недурно, что публика уже совсем была сбита с толку. Явившемуся на звонок официанту Д<митрий> П<етрович> властным тоном заказал селянку из стерлядей и какое-то изысканное пирожное. Нараставший инцидент закончился мирной беседой Д<митрия> П<етровича> с пассажирами, которым он презабавно рассказывал о происхождении своего «малахая».

Однажды мы были с ним вместе в Москве. Дела закончены, собрались домой. Перед отъездом на вокзал Д<митрий> П<етрович> уговорил меня заехать в кондитерскую на Тверскую, чтобы купить конфект. Дело было зимой и на голове Д<митрия> П<етровича> красовался тот же малахай. Только вместо азяма сверху было надето занятое у К. П. Берстеля пальто, из которого Д<митрий> П<етрович> ухитрился где-то вырвать целый кусок, так что ватная подкладка вылезала в виде какой-то злокачественной опухоли. Хорошенькие, элегантно одетые продавщицы бросали на меня вопросительные, а на Д<митрия> П<етровича> полные ужаса взгляды. Но он не замедлил сказать по-французски самым изысканным тоном несколько любезных слов и потребовать пятифунтовую коробку лучших шоколадных конфект. Ужас продавщиц сменился улыбками, все обошлось благополучно.

В имении Д<митрия> П<етровича> был небольшой деревянный дом, но в нем не было никакой мебели. Когда Д<митрию> П<етровичу> приходилось там ночевать, он снимал с косяков дверь, клал ее на два толстых полена, и, не раздеваясь, укладывался на это ложе; подушкой служил тот же азям, а матрас

- 216 -

заменяла отцовская «силистриновая» шинель, которая всегда висела на гвозде в импровизированной спальне Д<митрия> П<етровича>.

Незадолго перед войной Д<митрий> П<етрович> женился на одной из подведомственных ему телефонных барышень. По Казани пошел слух о необычайном событии: Д<митрий> П<етрович> купил кровать с матрасом. Брак его вышел удачным: он сделался отличным семьянином, а его жена — очень скромная и неглупая женщина — оказалась хорошей матерью и толково воспитывала двух славных, живых мальчиков, в сопровождении которых в первые месяцы революции Д<митрий> П<етрович> ходил по городу и продавал пирожки собственного изделия.

В дальнейшем, когда я буду рассказывать о том, что было сделано за время моей службы Казанским губернским земством, мне придется подробно описать работу дорожного или, как потом его наименовали, технического отдела, который бессменно возглавлял Д<митрий> П<етрович>. Теперь же отмечу, что сотни построенных по разным трактам губернии железобетонных мостов, телефонная сеть, соединившая Казань со всеми уездными городами и многими селами, артезианские колодцы, обделанные бетоном родники, прекрасные здания ремесленных училищ и т. д. — все это было в значительной степени делом его инициативы и энергии.

К. П. Берстель, один из членов многочисленной дворянской семьи, владевшей по соседству с нашей Сердой довольно большим имением при селе Казылях. Его мать, рожденная Евсевьева, была моей крестной матерью, а ее сестра была замужем за моим родным дядей, Николаем Михайловичем¹⁹. Таким образом, кроме соседства, наши семьи были связаны некоторым родством. С К<онстантином> П<етровичем>, как и со всеми Берстель, я был очень дружен с детства. Эта дружба осталась прочной и потом, когда мы стали сослуживцами.

Получив военное образование, К<онстантин> П<етрович> вышел офицером в Калужский пехотный полк, стоявший в Симбирске. Защищая однажды честь полка, оскорбленного прокурором местного суда, К<онстантин> П<етрович> в театре, во время антракта, дал этому прокурору пощечину, был судим, сидел в тюрьме, три года прослужил солдатом, как разжалованный, а когда отбыл срок своего наказания и был вновь воспроизведен в офицеры, вышел в отставку и взял место земского начальника. В 1901 году он был выбран членом губернской земской управы, в каковой должности и оставался до революции, заведуя сперва отделом общественного призрения, а затем страховым.

К<онстантин> П<етрович> был человеком необычайной сердечной чистоты и рыцарского благородства. В вопросах чести он не допускал никаких компромиссов; данное слово было для него непререкаемым законом; все лучшие дворянские и земские традиции он чтил и хранил, как святыню. Его патриотизм не имел предела. Для него не было бъкольшего счастья, как изучать историю России и, в частности, жизнь и дела ее великих людей, к которым он относился с благоговением. Свой страховой отдел он любил беззаветно, как родное детище, и отдавал ему все

- 217 -

силы. К несчастью, последние нередко ему изменяли: он долго страдал сердечной болезнью, которая часто лишала его возможности двигаться и работать, и вскоре после вторичного занятия Казани большевиками свела в могилу.

А. Н. Боратынский окончил Училище правоведения и начал свою службу товарищем прокурора в Симбирске. Как ни добросовестно исполнял он свои обязанности, для него все-таки, по-видимому, скучноваты были иногда заседания уездного съезда и, сидя за своим столиком, он пользовался удобными минутами, чтобы упражняться в стихосложении. Действовала, очевидно, наследственность: поэт Боратынский был его родным дедом. Однажды ни то в Алатыре, ни то в Ардатове, он написал на сукне, покрывавшем его стол, такое четверостишие:

Кто здесь так страшно неопрятен?
Здесь сальных и чернильных пятен,
Как в темном небе ясных звезд.
Смени сукно, уездный съезд!

Сукно сменили, но А<лександр> Н<иколаевич>, будучи выбран Казанским уездным предводителем дворянства, покинул Симбирск и весь отдался общественной деятельности.

В нем удивительно сочетались черты, которыми далеко не все обладают одновременно. Он был очень расчетливым и разумным хозяином и не только сохранил, но и приумножил доставшееся ему от отца недурное состояние. А в то же время он был человеком исключительной доброты и сердечности. Значительную часть своих ежедневных забот он отдавал то хлопотам об устройстве разных лиц, обращавшихся к нему за советом и содействием, то непосредственной помощи нуждающимся, то посещениям или приемам тех, кто просто искал какого-нибудь утешения и моральной поддержки. С раннего утра до полудня чередовались на креслах его кабинета лица «всех званий и состояний», и каждый из них уходил обласканным, утешенным, получившим добрый совет или помощь.

Прекрасный, без единого пятнышка, семьянин, А<лександр> Н<иколаевич> рано овдовел и, оставаясь верным памяти горячо любимой и безвременно погибшей жены²⁰, чуткостью, нежностью, и глубоким пониманием детской души достиг того, что стал для своих прелестных детей не только непререкаемым нравственным авторитетом, но и самым близким, незаменимым другом.

Когда осенью 1918 года полчища большевиков вторично штурмовали Казань, временно освобожденную от их владычества натиском пробиравшихся в Сибирь сербов и чехов, А<лександр> Н<иколаевич>, как и большинство других, покинул город с отступавшими «белыми» войсками, среди которых были все его дети. Но в Казани у него остались сестры и больная старуха-мать, которых по условиям отступления — пешком в осеннюю погоду — нельзя было взять с собой. Чувство сыновнего долга и любви победили. Благословив детей, А<лександр> Н<иколаевич> вернулся в Казань, был немедленно схвачен и через несколько дней, конечно, без всякого суда, расстрелян. Крестьяне его имения и рабочие его городских предприятий, узнав о его аресте толпами ходили к чекистам и требовали

- 218 -

его освобождения, так как никому из них А<лександр> Н<иколаевич> ничего не делал, кроме добра. Не по этой ли причине большевики так ускорили его расстрел?

В качестве земского деятеля, всей душой преданного земскому делу, А<лександр> Н<иколаевич> всего больше интересовался народным образованием. Школы, школьники и учительский персонал его уезда — вот что составляло главную часть его общественных забот и интересов. Не являлось ли, между прочим, это «вещественным доказательством» тому, что «алые розы», в группе которых А<лександр> Н<иколаевич> работал больше всех других, совершенно не были противниками народного образования, в чем подчас обвиняли их в лагере «белых роз», а лишь иначе подходили к большому и сложному вопросу, считая важным избегать насилия над населением и привлекая его к совместной работе на основе действительного и искреннего взаимопонимания.

Так смотрел на дело и А<лександр> Н<иколаевич>. Поэтому, работая в уезде почти исключительно для школ, он в губернском земском собрании отдавал свой ораторский талант защите тех экономических мероприятий, которых настойчиво требовали «алые розы».

Обладая широтой взглядов, умея смотреть на вопросы не только в местном, губернском, но и в государственном масштабе, А<лександр> Н<иколаевич> очень выделялся среди остальных гласных и так как, кроме того, был доброжелательным, мягким, прекрасно воспитанным и независимым человеком, то и пользовался авторитетом и симпатиями подавляющего большинства.

Он стал моим большим и лучшим другом, и я обязан ему не только за постоянную и действенную поддержку в те многие моменты, когда моя оппозиция особенно сильно на меня наседала, но и за основательные и обдуманные указания и поправки к различным моим предположениям.

П. Н. Белькович, губ<ернский> гласный от Лаишевского уездного земства, был гораздо более хорошим человеком, чем выдающимся земским деятелем. Мягкий, застенчивый, часто сомневающийся, теряющийся в борьбе и склонный к уступкам, он, будучи до щепетильности честным, вдумчивым и добросовестным работником, был незаменимым на исполнительных ролях в составе так называемого «третьего элемента», т. е. служащих в земстве, где он и начал свою земскую карьеру. Но когда его избрали на боевой и ответственный пост члена губ<ернской> земской управы, это оказалось ему не по плечу, и, если память мне не изменяет, он оставался в этой должности только одно трехлетие.

П. И. Геркен, губ<ернский> гласный от Свияжского уезда, был некоторое время членом, а затем с небольшим одно трехлетие председателем губ<ернской> земской управы (мой предшественник). В противовес П. Н. Бельковичу, П<етр> И<ванович> всегда стремился к боевым постам и в первые ряды. Он обладал недюжинными способностями, острым, находчивым и быстро схватывающим умом. Его умело построенные и с хорошей дикцией произносимые речи были всегда

- 219 -

кратки, ясны, выпуклы и убедительны. Он был горячим патриотом и убежденнейшим монархистом. На все вопросы он стремился смотреть с государственной точки зрения.

 

Николай Михайлович Мельников

Основы крепкой государственности — религия, семья и собственность. Поэтому надо делать только то, что без сомнения, бесспорно, четко и быстро содействует развитию и укреплению этих основ. Местные интересы — вздор, так как всякий местный интерес в то же время и государственный. Но широкий государственный поток питается местными ручьями и родниками. И если хорошо знать эти родники и оберегать их мощность является первейшей обязанностью каждого государственного деятеля, то обязанность каждого местного — не отводить мелких течений от главного потока, а, наоборот, спрямлять их пути и направлять к единому центру. И центрально-государственная и местно-государственная работа — не право, а обязанность, и призывать к ней можно и должно только тех, кто способен исполнять обязанности. Отсюда все выборы надо строить не на основании числа, а на основании веса голосов, все же назначения производить не по счету, хотя бы и безукоризненно пройденных, карьеристических ступенек, а по способности крепить государственный корабль и вести его глубокими и прямыми течениями, а не протоками и заводями, вертя рулем то направо, то налево.

- 220 -

Так, как припоминаю я, мыслил и примерно в такой редакции часто формулировал свои мысли П<етр> И<ванович>. В соответствии с ними он направлял и вверенный ему земский корабль.

У всех земских служащих П<етр> И<ванович> пользовался большими симпатиями. Его приветливость, снисходительность, доступность и доброжелательность покоряли все сердца.

К несчастью, обладая свойством ярко вспыхивать, он не мог ровно, сильно и достаточно продолжительно гореть. Он не был усидчивым, упорным работником и рисковал без оглядки. Не дочитает, не допишет, пропустит сроки, не отдаст своевременно нужных распоряжений, поверит тому, кому нельзя верить — вот то, что случалось с ним то и дело. Не будь этих досадных недостатков, он был бы в земской семье одной из самых крупных фигур и не оборвал бы своей полезнейшей деятельности обидной неосторожностью, о которой мне в свое время придется сказать.

В 1918 году он, как почти все, ушел из Казани и начал работать в Сибири. Выбраться из нее после разгрома «белых» армий адмирала Колчака ему не удалось, он застрял в Красноярске. Большевики сразу не тронули его, и, думается мне, сделали это не без умысла. Оглядевшись и кое-как наладив свое существование, П<етр> И<ванович> немедленно занялся подпольной «контрреволюционной» работой. Вот тогда-то и его и всю его «организацию» схватили, отправили в Соловки и замучили до смерти.

Я любил П<етра> И<вановича>, ощущал его расположение к себе и пользовался большим его доверием. Многому я научился у него и многое от него воспринял.

Ле<в> и Н<иколай> Александровичи Казем-бек, губ<ернские> гласные — первый от Спасского, а второй от Лаишевского уезда — заметно, но, к сожалению, ненадолго блеснули в земских собраниях. Л<ев> А<лександрович> отдался дворянским делам своего уезда, а Н<иколай> А<лександрович> увлекся крупными торговыми предприятиями, быстро разбогател, сорвался, разорился и остался ни с чем. Они оба были вернейшими членами группы «алых роз» и принимали, особенно Л<ев> А<лександрович>, самое живое участие в ее подготовительных работах. Последний и в земских собраниях выступал довольно часто, всегда горячо поддерживая новшества, которые проводили и на необходимости которых настаивали «алые розы».

Князь А. А. Крапоткин, губ<ернский> гласный от Лаишевского уезда, был членом Губ<ернской> Земской Управы, заведовал дорожным отделом в «кабинете» П. М. Останкова, вместе с последним пал, но, так как по своим воззрениям подходил к «алым розам», то и вошел в их группу. Он был чуть ли не самым старшим по возрасту среди членов группы, что, однако не мешало ему быть самым подвижным и выносливым. Пылкий оратор, обладавший завидной дикцией и приятным тембром голоса, он умел «зажигать сердца» и убеждать сомневающихся. Он был почти фанатическим проводником основных идей «алых роз»,

- 221 -

незаменимым советником при разрешении тактических вопросов и организатором выборной борьбы. Всегда веселый, оживленный, мило и просто подходящий к людям, князь А<лексей> А<лексеевич> имел лишь один забавный недостаток — увлекаться как-то совсем по-детски и придавать своей фантазии значение достоверного свидетельства о фактах. Это мешало иногда достаточно доверчиво относиться к его сообщениям и до известной степени порочило его авторитет. Однако он никогда не вилял и не заметал следов и первый весело смеялся, когда его ловили на увлечениях. С исключительным мужеством и достоинством переносил он тяжкие дни невольного изгнания, вынужденный на седьмом десятке лет не то мыть, не то красить какие-то вагоны в Сан-Франциско.

В. В. Марковников, губ<ернский> гласный от Чистопольского уездного земства (сын известного химика, Московского профессора Марковникова), был предшественником П. И. Геркена и возглавлял губ<ернскую> земскую управу того первого состава, который наметили и провели «алые розы».

Я познакомился с В<ладимиром> В<ладимировичем> в 1898 году, когда, только что выбранный в губ<ернские> гласные от Козьмодемьянского уездного земства, ехал в Казань, чтобы принять участие в заседаниях губ<ернского> земского собрания. Мы встретились в вагоне железной дороги, разговорились, и оказалось, что наши взгляды на предстоящую работу земства в основных чертах совпадают. Во время работ группы «алых роз», куда мы вошли одновременно, это единомыслие обнаружилось еще явственнее, и так как я начал ощущать к В<ладимиру> В<ладимировичу> большую симпатию и чувствовал его расположение к себе, то скоро между нами возникли дружеские отношения, которые ничем не нарушались до 1915 года. Если не ошибаюсь, весной этого года В<ладимир> В<ладимирович>, вернувшись из поездки не то в Петербург, не то в Москву, зашел ко мне и очень осторожно завел разговор на тему, которую на первых порах я даже не мог точно себе уяснить. Оказалось, что он увлекся масонством и соблазнял меня войти в это сообщество. Возник горячий спор, мы не удержались от того, чтобы наговорить друг другу резких слов и очень холодно расстались. Когда миновали первые тяжкие дни этой размолвки, и я мог уже спокойно все передумать, у меня создалось убеждение, что печальный для меня шаг В<ладимира> В<ладимировича> был результатом искреннего увлечения и продиктован добрыми чувствами. Он обладал свойством увлекаться слишком быстро и не раз, благодаря этому, делал промахи. Привычное взаимное расположение и воспоминание о годах совместной работы брали свое, и вскоре наши отношения стали вновь налаживаться, но разделившая нас черта все-таки не стерлась окончательно, и мы, как мне всегда казалось, оба чувствовали, что не можем, как раньше, вести искреннюю беседу на любую тему. Спустя некоторое время В<ладимир> В<ладимирович> скоропостижно скончался в вагоне по дороге из Москвы в Казань.

Как земский деятель В<ладимир> В<ладимирович>, несомненно, оставил крупный след в истории Казанского земства: возглавляемая им губ<ернская>

- 222 -

земская управа покончила с предшествующим маразмом в земской деятельности. В короткий срок был разработан целый ряд значительных предположений, установилась известная связь с центральными учреждениями, Казанское земство вступило в общение с другими и стало совместно с ними развивать некоторые важные отрасли земского хозяйства (Страховой союз).

В 1904 году В<ладимир> В<ладимирович> принял участие в известном частном совещании земских деятелей или земском съезде, как назвала его пресса и левая общественность. Об этом Совещании мне придется сказать позже. Здесь же отмечу лишь, что Казанское губернское земство неодобрительно отнеслось к этому шагу председателя губ<ернской> управы, и В<ладимиру> В<ладимировичу> пришлось отказаться от занимаемого поста. Тем не менее, губ<ернским> земским гласным, и одним из самых деятельных, он оставался до конца своих дней, содействуя инициативой и непосредственной работой осуществлению многих мероприятий крупного экономического значения.

Ю. В. Трубников, губ<ернский> гласный от Спасского уездного земства, был, как и князь А. А. Крапоткин, значительно старше остальных членов группы «алых роз». Полный и внешнего и внутреннего благородства, добросовестный до щепетильности, Ю<рий> В<ладимирович> был ценным участником различных подготовительных комиссий.

Когда создались представительные учреждения, губ<ернское> земство, оценивая заслуги Ю<рия> В<ладимировича>, избрало его членом Государственного Совета. На этом высоком посту он достойно и честно работал до конца, и, уйдя в Сибирь, не остался незамеченным и там, получив назначение сенатором в правительстве адм<ирала> Колчака. Вместе с отступавшими под натиском красных белыми войсками Ю<рий> В<ладимирович> достиг Иркутска, застрял в нем и вскоре заболел и скончался.

Л. В. Эннатский, губ<ернский> гласный от Чебоксарского уезда, был необычайно симпатичным, мягким, доступным и хорошо воспитанным человеком, держал себя скромно, ровно и спокойно.

Вместе с тем, в нем было немало забавных черт. Однажды, будучи еще молодым человеком, он встретил в Самаре какого-то англичанина. Их беседа окончилась пари на 10000 рублей, которое состояло в следующем. Л<еонид> В<асильевич> должен был на своей тройке, в сопровождении одного конюха, проехать от Самары до Парижа, потратив на это не более 80 дней, причем вся тройка должна была прийти на место в полном здоровье. Л<еонид> В<асильевич> быстро соорудил двухместную без козел рессорную тележку, подковал каким-то особым способом своих «башкирят» и в ноябре, в самую слякоть и стужу, тронулся в путь, посадив рядом с собой конюха, черемисина Сергея. Где-то около Житомира тройка испугалась, понесла, тележка перевернулась и сильно пострадала, но лошади и оба путника получили лишь легкие ушибы. В Польше помещики нарасхват приглашали Л<еонида> В<асильевича> в гости, и дело кончилось дуэлью, которая, по счастью, также прошла благополучно.

- 223 -

Несмотря на все эти задержки и приключения, выносливые «башкирята» доставили Л<еонида> В<асильевича> в Париж не в 80, а в 77 дней, и пари было им выиграно.

Парижане были в диком восторге, в газетах мелькали портреты Л<еонида> В<асильевича> в поддевке, его биографией занялись не одни репортеры, а состоянием его нервной системы заинтересовался даже проф<ессор> Шарко. Нечего и говорить, что приглашения на завтраки, обеды, концерты, оперу и т. д. сыпались, как из рога изобилия. Свою тройку и экипаж Л<еонид> В<асильевич> продал за хорошие деньги, 10000 рублей с англичанина получил и, приплатив ко всему этому примерно равную сумму, вернулся к себе в Кушниково с толстым альбомом газетных вырезок и иллюстраций.

Было у него имение в Царевококшайском уезде. Земли, лугов, а особенно леса там было много, а людей совсем не было, и кругом на десятки верст сплошные казенные леса. Чтобы заселить свои владения, Л<еонид> В<асильевич> набрал в горной стороне группу малоземельных чуваш, построил им целую деревеньку, нарезал участки земли и лугов и предоставил хозяйничать, как хотят, за очень скромную арендную плату. Создалось селение, никуда не «приписанное», с жителями, никому не «подведомственными». Л<еонид> В<асильевич> объявил им, что сам будет для них администратором и судьей, получил на то единодушное согласие, и чуть ли не более 10 лет мирно правил своими чувашами²¹.

Свыше 5-ти трехлетий Л<еонид> В<асильевич> был уездным предводителем дворянства в Чебоксарском и Козьмодемьянском уездах и одновременно занимал должность председателя Чебоксарской уездной земской управы. Он очень много сделал для своего уезда, затрачивая иногда на некоторые мероприятия и свои личные средства. Врагов у него не было, его все любили: он умел смягчать сердца и своей привлекательной добродушной улыбкой и манерой убеждать, не прибегая к резкостям и не выказывая непримиримости. Вместе с тем, у него совершенно не было оппортунизма, и от своих взглядов он никогда не отступал, даже в мелочах. Мы были с ним большими друзьями и ни разу ни одна тень не скользнула по этой дружбе. Один из немногих Л<еонид> В<асильевич>. остался в Казани при большевиках. Его не тронули, но ни к какой работе не привлекли и он влачил жалкое существование в заштатном городке, поблизости от своего бывшего имения, где вскоре и скончался.

Перехожу к характеристике представителей группы «диких».

Петр Константинович Булич, губ<ернский> гласный от Чистопольского уезда, был дельным, рассудительным и не глупым человеком. Намечая новый состав губ<ернской> зем<ской> управы, «алые розы» включили в свой список и П<етра> К<онстантиновича>. Он был избран членом управы, добросовестно прослужил одно трехлетие, а затем перешел на казенную службу, заняв должность непременного члена губернского по крестьянским делам присутствия. Он поступил правильно, так как по всему своему складу был скорее хорошим чиновником,

- 224 -

а не общественным деятелем, и его недолговременное участие в земской работе не оставило крупных следов.

Михаил Иванович Догель²², сын известного казанского профессора фармакогнозии И. М. Догеля, и сам профессор международного права, губ<ернский> гласный от Лаишевского уездного земства, мог быть отнесен к числу сочувствующих «алым розам». Этот довольно безалаберный и добрейший человек слыл у нас за противника народного образования. Как-то в первые годы деятельности «алых роз», когда земскими вопросами заинтересовалась широкая публика, и в зал заседаний земского собрания приходили слушать наши речи и споры очень многие «земские дамы» — матери, жены, сестры и другие родственницы гласных, А. Н. Боратынский посвятил своей кузине, очаровательной Надежде Геннадьевне Казем-бек (супруге Льва Александровича) стихи, в которых поименно перебрал почти всех гласных губ<ернского> земства:

Я земский гласный по призванью,
Не баснописец, не поэт,
Но для прелестного созданья
Готов перевернуть весь свет:
Готов Дьяченке я поверить,
Безгласным Юшкова назвать,
Образование похерить
И славу Догелю создать,
Сазонова назвать курносым²³,
Гигантом Лелю Казем-бек²⁴,
По основательным вопросам
Устроить княжеский пробег²⁵,
Готов Арцыбашева дланью...
Дальше, к моему огорчению, не помню.

Итак, «слава» М. И. Догеля состояла будто бы в том, чтобы «похерить образование». На самом деле это было не совсем так. М<ихаил> И<ванович> действительно находил, что земства дают начальному образованию такой уклон, который содействует развитию оппозиционных и даже революционных идей. Кроме того, начальное образование, по мнению М<ихаила> И<вановича>, ценно и необходимо, когда, получив его, человек сейчас же посвящает себя изучению какого-нибудь ремесла, коммерческой деятельности и т. п. Само по себе, без немедленного дальнейшего использования начальное образование нередко становится ядом, так как способствует развитию самомнения, поощряет тягу из деревень в города, создает потребности в сомнительных с моральной точки зрения развлечениях, научает читать, но не научает понимать прочитанное и т. п. «Все это — пушечное мясо будущих революционных армий», — говорил М<ихаил> И<ванович> про наших деревенских школьников. «Надо так учить и воспитывать, чтобы выходили цельные и осведомленные, каждый в своей области, люди, а не стада самодовольных и ничем недовольных недоучек».

- 225 -

Может быть, теперь, когда Россия еще не сбросила коммунистическое иго; когда Германия и Италия едва успели временно увернуться от коммунизма установлением диктатур, когда Франция находится у границы смертельной опасности от такого же зла, а в Испании идет жесточайшая гражданская война, — не все, что говорил в свое время недавно скончавшийся в Париже М<ихаил> И<ванович>, было ошибочно и ничтожно, и будущим деятелям на «ниве народного просвещения» придется внимательно пересмотреть и переоценить все сделанное раньше.

Владимир Дмитриевич Колбецкий²⁶, губ<ернский> гласный от Спасского уездного земства, был человеком большого ума и оратором, речи которого были всегда ясны, сжаты и содержательны. Его симпатии были на стороне «белых роз», хотя далеко не всегда он шел и голосовал с ними. Он заболел и скончался еще не старым человеком вскоре после того, как я вошел в состав губ<ернских> гласных, и это было большой потерей для губ<ернского> земства.

Представители фамилии Молоствовых безостановочно чередовались в губ<ернском> зем<ском> собрании. Наиболее деятельными из них в мое время были двое: Аркадий Владимирович (конногвардеец) и Владимир Владимирович (кирасир), оба губ<ернские> гласные от Спасского уездного земства. Симпатии обоих были на стороне «алых роз» и при выборах можно было безошибочно рассчитывать на их шары. Арк<адий> Вл<адимирович> был добродушнейшим весельчаком и юмористом и пользовался общим расположением. В земских делах он хорошо разбирался и был полезным членом разных комиссий.

Вл<адимир> Вл<адимирович> два последние перед революцией трехлетия был членом губ<ернской> зем<ской> управы, заведуя отделом общественного призрения. Он не обладал выдающимися способностями, был тихим, скромным и не особенно энергичным работником, но трудно было найти лучшего товарища и более пунктуального исполнителя. Добрый, мягкий, далекий от каких бы то ни было интриг, он хорошо уживался со всеми и врагов не имел.

Князь Павел Леонидович Ухтомский²⁷, бессменный губ<ернский> гласный от Свияжского уездного земства был одним из самых беспокойных и деятельных членов зем<ского> собрания. Он выступал почти по каждому вопросу и всегда участвовал в нескольких наиболее важных комиссиях. Будучи всесторонне образованным и начитанным, П<авел> Л<еонидович> часто стремился поднимать в зем<ском> собрании вопросы такого порядка, которые требовали больших специальных знаний и по своей сложности и значительности были вообще малодоступными для рядовых местных деятелей. П<авел> Л<еонидович> этим не смущался, и губ<ернская> управа после некоторого сопротивления получала, например, такие поручения, как разработка вопроса о нефтяной монополии, причем свои соображения должна была представить ближайшему земскому собранию. Разумеется, не только «ближайшему», но и всем последующим никаких соображений губ<ернская> управа не представляла, да и сам инициатор быстро остывал или увлекался чем-нибудь другим. Доклады и предложения губ<ернской> управы

- 226 -

нередко вызывали яростную критику со стороны П<авла> Л<еонидовича>. Едва ли я допущу преувеличение, если скажу, что он был в постоянной оппозиции и имел склонность предсказывать тяжкие последствия от недостаточно обдуманных шагов, к которым губ<ернская> управа призывала зем<ское> собрание. В бытность председателем губ<ернской> управы мне удалось нащупать и использовать забавное свойство князя П<авла> Л<еонидовича> — панический страх перед всякой ответственностью. Поэтому, когда я замечал, что его критика начинает привлекать сторонников и становится опасной для дела, я обращался к нему с просьбой формулировать то реальное предложение, которое, по его мнению, соответствовало бы критическому разбору доклада управы. «Предложение?», — с оттенком некоторого ужаса восклицал П<авел> Л<еонидович>. — Да я никакого предложения не вношу, я ничего, ничего не предлагаю». Разумеется, такое заявление вносило значительное расстройство в рядах оппозиции, а председатель собрания не упускал случая ставить на голосование лишь одно предложение губ<ернской> управы, которое обычно и принималось.

Было бы, однако несправедливым утверждать, что выступления кн. П<авла> Л<еонидовича> были лишь осложнением или затяжкой. Очень часто из его критических речей можно было извлечь весьма полезные для дела справки и подробности.

Вот большинство тех, которых, входя в зем<ское> собрание, я застал в качестве губ<ернских> гласных. В последующие 20 лет многие из них по разным причинам отошли от земской деятельности, а многих и не стало, почему общий состав зем<ских> собраний менялся.

Скажу и о них, пришедших в разные сроки после меня, упомянув, как и раньше, только о тех, кто был наиболее деятельным или влиятельным.

Сергей Андреевич Бекетов²⁸, губ<ернский> гласный от Казанского уездного земства, был в последние перед войной и революцией годы городским головой гор<ода> Казани. Будучи неглупым, способным и образованным человеком и имея достаточный стаж (он был одно время председателем Казанской уездной зем<ской> управы), С<ергей> А<ндреевич> имел немало данных, чтобы стать полезнейшим общественным деятелем. К сожалению, он был настолько беспринципным и склонным к оппортунизму, что эти досадные недостатки затемняли и парализовали его достоинства. Стремясь угодить всем, постоянно виляя и изменяя свои мнения и взгляды, довольно равнодушный к делу и с головой погруженный в интриги, С<ергей> А<ндреевич> держался на своем посту в городском управлении только потому, что в то время состав и численность борющихся групп городской Думы не позволяли выбрать другого более подходящего человека. В губ<ернском> зем<ском> собрании С<ергей> А<ндреевич> не пользовался авторитетом. Однако там, где зарождалась какая-нибудь интрига, где по тактическим соображениям надо было что-нибудь «напутать» или «провалить», он был одним из главных действующих лиц, и с ним, как с противником приходилось считаться серьезно.

- 227 -

Братья Владимир и Николай Николаевичи Бельковичи, губ<ернские> гл<асные> от Лаишевского уездн<ого> земства были горячими и преданными земскому делу работниками.

Наиболее способный и обладавший большей инициативой В<ладимир> Н<иколаевич> был некоторое время председателем Лаишевской уездн<ой> зем<ской> управы, а затем был избран членом губ<ернской> зем<ской> управы. Оба они были заметно проникнуты «народническими» идеями. Деревня, крестьянство — вот место и среда, где больше правды и где все главное и основное. Мягкий, сердечный и мечтательный Н<иколай> Н<иколаевич> даже и женился на крестьянке «по принципу» и жил в своей деревеньке Надеждине, стараясь в бытовом отношении по-крестьянски организовать свою внешнюю жизнь.

В<ладимир> Н<иколаевич> обладал мятущейся душой, имел некоторую склонность к оппортунизму и, предпочитая, иногда больше на словах, чем на деле, деревенскую обстановку, не был столь цельным и стильным, как его брат. Но, как я уже сказал, он был более способным, и как в Лаишевском уездном, так и в губернском земстве сделал немало полезного.

Николай Александрович Демерт²⁹, губ<ернский> гл<асный> от Чистопольского уездного земства, был довольно сухим, скрытным, «себе на уме» человеком, но обладал способностями и недюжинным природным умом. По выбору губ<ернского> зем<ского> собрания он состоял членом правления кассы мелкого кредита губ<ернского> земства, где руководил деятельностью сельскохозяйственного склада, переданного в ведение кассы.

Иван Александрович Евсевьев, губ<ернский> гл<асный> от Лаишевского уездного земства, был в свое время исполнительным и храбрым армейским офицером и занялся земской деятельностью уже в очень зрелых летах, по выходе в отставку. Он состоял по выбору губ<ернского> зем<ского> собрания председателем правления кассы мелкого кредита губ<ернского> земства и блестяще выполнял свою роль.

Доктор и проф<ессор> Казанского Университета, Алексей Иванович Захарьевский³⁰, губ<ернский> гл<асный> от Казанского уезд<ного> земства, был типичным и лучшим представителем института русских земских врачей, в корпорации которых он начал свою карьеру. Будучи очень добрым и отзывчивым человеком, чуждый предвзятостям и пристрастию, обладая сильно развитым чувством долга, А<лексей> И<ванович> работал в разных земских комиссиях и совещаниях не только во время зем<ских> собраний, но и в течение целого года, безропотно уделяя земской работе свои немногие досуги. Добродушно, ровно и спокойно он относился и к защитникам и к противникам его мнений. Никогда соображения личных симпатий не оставляли следа в его деловых заключениях. Заслуженным авторитетом и общим расположением пользовался этот почтенный и достойный человек.

Борис Петрович Ильин, губ<ернский> гласный от Лаишевского уездного земства, вошел в состав членов зем<ского> собрания незадолго перед войной

- 228 -

и был избран членом губернской зем<ской> управы. В его ведение был передан агрономический отдел. Он очень интересовался своим делом и добросовестно его исполнял, но не обладал особенными способностями и инициативой. Поэтому мне, как председателю управы, нельзя было ограничиваться в отношении агрономического отдела только общим руководством и надзором, а приходилось приходить на помощь Б<орису> П<етровичу> и в мелочах. Впрочем, никаких трений от этого не происходило, так как Б<орис> П<етрович> имел очень спокойный и ровный характер, а самомнения в нем совершенно не было.

Михаил Николаевич Курбатов, губ<ернский> гласный от Цивильского уездного земства, происходил из старинной купеческой семьи. Говорю старинной с нарочитой целью, так как именно такие семьи были очень часто аристократическими. Коммерческая деятельность почиталась там не только средством наживы, но и исполнением известного гражданского долга, необходимой и полезной работой для развития народного благосостояния и мощи. Там наживали добро поколениями, упорным, кропотливым и честным трудом; там любили и творили дело, создавая прочные ценности; там шла своеобразная и большая земская работа, и привлекала она, конечно, не дельцов и рвачей, а почтенных и достойных деятелей. Представители этой среды, нередко тяготели к общественной деятельности и на постах Городских голов и гласных Городских дум с привычной деловитостью и хозяйственной сноровкой содействовали культурному росту своих городов, не останавливаясь перед тем, чтобы финансировать некоторые мероприятия из своих личных средств, и, в стремлении служить «из чести», а не «из корысти», отказываясь от положенной оплаты своего труда.

Таким деятелем был и отец М<ихаила> Н<иколаевича>, коммерции советник и городской голова г. Цивильска, Николай Петрович Курбатов, крупный местный хлеботорговец, владелец нескольких мельниц и торговых судов на р. Волге. Истово и твердо возглавлял он свою семью, ревностно охраняя сословные и семейные традиции и умело передавая их своим детям.

В такой обстановке рос и воспитывался М<ихаил> Н<иколаевич>, в полной мере восприняв все то доброе, что могла она дать. Высшее образование, полученное им в Московском университете, явилось важным дополнением к его воспитанию. Поэтому в качестве губернского земского гласного, М<ихаил> Н<иколаевич>, несмотря на свою исключительную скромность, быстро выдвинулся, как идейный, добросовестный и усердный работник. Всюду, где нужен был кропотливый, усидчивый труд, направляли М<ихаила> Н<иколаевича>. В качестве члена ревизионной комиссии он составлял отчеты о деятельности кассы мелкого кредита, заметным и производительным было всегда его участие в технической и др<угих> важных комиссиях. Мне всегда хотелось привлечь М<ихаила> Н<иколаевича> к земской работе вплотную, в качестве члена губ<ернской> зем<ской> управы, но по каким-то, не вполне понятным для меня, соображениям, он от этого уклонялся. Добрые отношения, которые всегда были между нами, окрепли и приобрели характер искренней дружбы в разгар гражданской войны,

- 229 -

когда мы оба очутились в Сибири и работали при правительстве Адм<ирала> Колчака в Министерстве снабжения и продовольствия. Вместе с М<ихаилом> Н<иколаевичем> перекочевали мы в Харбин, а затем и в Европу, и сейчас, когда я пишу эти строки, продолжаем сохранять тесную связь, взаимно поддерживая друг друга в трудные моменты.

Александр Анатольевич Нератов, губ<ернский> гласный от Чистопольского уезд<ного> земства, был бессменным председателем Чистопольской уездной земской управы. А<лександр> А<натольевич> привлекал к себе хорошей воспитанностью, порядочностью и исключительной мягкостью характера. земское дело он очень любил и отдавался ему беззаветно, не щадя своих сил. Он по справедливости должен быть отнесен к выдающимся уездным деятелям.

Александр Николаевич Плотников, губ<ернский> гласный от Тетюшского уездного земства, был человеком того же склада, что и А. А. Нератов. Он был некоторое время председателем Тетюшской уез<дной> зем<ской> управы, а затем членом губ<ернской> зем<ской> управы, заступающим место председателя. Когда в 1916 году я перешел на службу в Министерство земледелия, А<лександру> Н<иколаевичу> пришлось исполнять обязанности председателя губ<ернской> управы. Здесь застала его революция, и автоматически, по известному декрету Врем<енного> правительства, устранившему всех губернаторов, он сделался начальником губернии. Отказавшись весной 1917 года от своего поста в Мин<истерстве> земледелия и вернувшись в Казань, я как-то посетил А<лександра> Н<иколаевича> в его новом служебном кабинете, помещавшемся в одной из зал б<ывшего> губернаторского дворца (дворцом этот дом назывался потому, что весь второй его этаж всегда оставался незанятым и предназначался для приезда Высочайших особ). Я застал А<лександра> Н<иколаевича> заметно угнетенным. Поместившийся рядом с ним «Совдеп», а течение одного месяца обративший огромный прекрасно обставленный дворец в вонючий и грязный кабак, парализовал все его усилия сохранить хотя бы тень порядка в губернии. Честная натура А<лександра> Н<иколаевича> не выдержала и осенью 1918 г. он также оказался в Сибири, предпочтя тягости изгнания тому позору, которым была окружена его работа в революционных учреждениях.

Николай Васильевич Смирнов, губ<ернский> гласный от Казанского уездного земства, был довольно долго земским начальником, а затем непременным членом губ<ернского> по крестьянским делам присутствия. Чиновничья карьера не помешала Н<иколаю> В<асильевичу> стать выдающимся земским работником, глубоко преданным земскому делу. В ревизионной и др<угих> комиссиях он был всегда одним из наиболее нагруженных работой членов и все, что ему поручали, делал четко, обдуманно и толково. Он был твердым защитником тех воззрений на земское дело, которые исповедывали «алые розы» и, хотя формально в группу не вошел, что по тому времени, пожалуй, и не имело уже значения, но был тесно с нею связан и деловыми и личными симпатиями. Один из самых деятельных членов тайной контрреволюционной организации в Казани, Н<иколай>

- 230 -

В<асильевич>, отойдя в 1918 г. в Сибирь, энергично работал и там при правительстве адм<ирала> Колчака. Оттуда он перекочевал в Америку, и в настоящее время я, к сожалению, не знаю о его судьбе.

Николай Степанович Теренин, губ<ернский> гласный от Спасского уезд<ного> земства, появился в зем<ском> собрании сравнительно незадолго до революции и был избран членом губ<ернской> зем<ской> управы на место ушедшего В. Н. Бельковича. Н<иколай> С<тепанович> был очень способным и толковым работником, но с некоторой ленцой, что, конечно, отражалось на работе порученного ему так называемого кустарного отдела. Впрочем, земское дело он любил и был, кроме того, верным товарищем, на которого можно было положиться.

Не перечисляю еще целый ряд имен не потому, чтобы они принадлежали незначительным людям. Наоборот, большинство из них вполне заслуживали бы того, чтобы о них вспомнили и отметили их работу на пользу края в других, не земских областях. Но в земских собраниях они появлялись на сравнительно недолгие сроки и заметным образом земской деятельности не отдавались. А, может быть, я и позабыл о ком-нибудь. В этом случае искренне каюсь в невольной оплошности.

Как делились все, о которых я сказал, по своим политическим воззрениям? Существовавшие политические течения в группе «белых роз» я отметил выше. Попытаюсь определить взгляды всех остальных.

В группе «алых роз» самым левым был, пожалуй, А. Н. Боратынский, хотя его левизна не выходила за пределы умеренного либерализма. Он был, кроме того, под сильным влиянием славянофильских идей: отражалось его близкое знакомство с Н. А. Хомяковым и Д. Н. Шиповым. К умеренным либералам я бы причислил В. В. Марковникова и П. Н. Бельковича, причем у последнего этот либерализм был, как и у всех Бельковичей с оттенком народничества. Братья Н. А. и Л. А. Казем-бек, Д. П. Арцыбашев, П. И. Геркен, кн. А. А. Крапоткин и Ю. В. Трубников, скорее всего, могли бы быть названы умеренно-правыми, а К. П. Берстель и Л. В. Эннатский — крайне правыми.

У диких тянули к «кадетам»³¹ А. Н. Плотников, А. А. Нератов и бр<атья> В. Н. и Н. Н. Бельковичи, остальные были или умеренно или крайне правыми. Но, как и в группе «белых роз», все перечисленные лица испытывали оппозиционное настроение по отношению к Петербургу. Даже такие «столпы», как М. И. Догель или А. В. Молоствов не лишены были оппозиционного «духа».

Нет ли здесь указания на один из актов трагедии русской власти? Она как будто не чувствовала почвы, на которой могла укорениться, опиралась только на себя и свалилась, не выдержав напора порожденных страшной войной революционных смерчей, увлекая в своем падении и самый государственный строй.

Не пора ли, однако сказать о себе. На какой ступени политической лестницы я находился в то время? Социалистические учения, приводящие к крайнему материализму и полному порабощению, представлялись мне антихристианскими,

- 231 -

и я просто их отметал. Радикализм был противен мне своим лукавством, самомнением, неудержимым стремлением во что бы то ни стало и любыми средствами захватить власть. Я не видел, кроме того, возможности для радикалов удержаться в известных границах и считал, что их самомнение и самонадеянность не спасут их от того, чтобы выполнить единственную роль — отдать Родину на растерзание революционному хаму. Крайне правые действовали на меня угнетающе, так как мне казалось, что какие-то коренные изменения неизбежны, чтобы поддержать и укрепить власть, а они ничего не хотели менять. Оставались умеренно правые или умеренные либералы. Они об изменениях говорили, но дальше споров о пользе или вреде парламентаризма или о разных системах выборов в палаты не шли, а между тем все эти западно-европейские образцы тоже были для меня подозрительны и непривлекательны. Поэтому, примкнув формально к умеренно-правым, я, по существу, был диким и объяснял свои «искания» политической малограмотностью.

Мне остается теперь сказать о тех губ<ернских> гласных, которые в качестве губернских предводителей дворянства председательствовали на земских собраниях. Влияние председателя зем<ского> собрания на общий ход работы могло быть очень значительным, если, конечно, он интересовался делом и уделял ему время, связи и авторитет. Мне пришлось работать при двух губ<ернских> предводителях дворянства, Николае Дмитриевиче Сазонове и Сергее Сергеевиче Толстом-Милославском³².

Н. Д. Сазонов не проявлял особенного интереса к земским делам. Он вообще не имел облика местного деятеля, и предводительство было ему нужно, чтобы появляться в Петербургских салонах в качестве лица, занимающего видный и ответственный провинциальный пост.

Не тем был С. С. Толстой-Милославский. При первом знакомстве С<ергей> С<ергеевич> не производил выгодного впечатления. Он казался несколько сухим и с предвзятыми мнениями человеком. Недостаточная доступность, замкнутость — все это как-то отодвигало его даже от той общественной среды, к которой он сам принадлежал. Он жил почти одиноким, общаясь запросто лишь с близкими родственниками и немногочисленными старыми друзьями своей семьи. Среди дворян Лаишевского уезда он был самым состоятельным и независимым и, может быть, поэтому, главным образом, его выбирали уездным предв<одителем> дворянства, каковую должность он занимал несколько трехлетий. Его первая попытка пройти в губ<ернские> предводители кончилась неудачно. Он стойко эту неудачу перенес и через некоторое время выставил свою кандидатуру вторично, будучи на этот раз избран.

Осторожно, с оглядкой, подходил я к С<ергею> С<ергеевичу>, когда в качестве председателя г<убернской> управы мне пришлось посещать его по разным деловым вопросам. И вот при этих повторных посещениях я постепенно замечал в С<ергее> С<ергеевиче> иные, привлекательные черты, которые опрокидывали первые впечатления. Привлекали к нему его большой природный

- 232 -

ум, его прямота и честность, его страстная, неудержимая любовь к России и русскому народу, которая горела в нем неостывающим пламенем. Он не принимал ни одного решения и не делал ни одного шага, не убедившись предварительно, что это будет полезно для населения. Заставить его принять какое-либо компромиссное решение было делом совершенно безнадежным. Невыгодная манера себя держать объяснялась простой застенчивостью: он совершенно не обладал даром слова и очень стыдился этого. Когда при частых общениях он привыкал к человеку и начинал испытывать расположение, он делался доступным, радушным и простым. Он не любил обещать, и от него уходили малообнадеженными, но он всегда делал больше, чем обещал. Меня, разумеется, сильно интересовало отношение С<ергея> С<ергеевича> к земству. Здесь по первому разу я услыхал мало утешительного. «Да, ведь что же ваше земство? Настроили скверных школ, напустили туда недоучек-учителей, бросили на уезд две-три вонючих больницы, к которым мужики и подойти боятся, а сами занялись вопросами о парламентарном строе и оставили свои школы и больницы исключительно на попечении третьего элемента, который интересуется политической пропагандой гораздо больше, чем просвещением народа. Неужели вы думаете, что все это полезно и необходимо для России?» Постепенно, пользуясь каждым подходящим случаем, я стал указывать С<ергею> С<ергеевичу> на ошибочность и предвзятость его взгляда, останавливал его внимание на той эволюции, которая происходила в общем направлении работы земств, знакомил с фактами, подтверждающими благотворные результаты многих новых мероприятий, излагал свою программу. С<ергей> С<ергеевич> внимательно выслушивал, задавал много дополнительных вопросов, интересовался деталями. И через некоторое время я услыхал такие слова: «Да, это похоже на настоящее дело, и, если вы пойдете по этому пути, я также с вами пойду. Имейте, однако в виду, что перед вами труднейшая задача покорить Петербург. Столыпин и Кривошеин будут на вашей стороне, но ведь и им чуть ли не чаще приходится защищаться, чем наступать». И С<ергей> С<ергеевич> действительно пошел. Я стал заходить к нему по несколько раз в неделю, приносил ему кучи всякого материала, рассказывал о разных заседаниях и совещаниях, знакомил с новыми проектами, советовался. И, к своему удовлетворению, увидал, что более внимательного, вдумчивого и беспристрастного критика трудно было найти. Перед сессиями земских собраний С<ергей> С<ергеевич> целыми ночами тщательно изучал все доклады Управы, делая на полях свои пометки, исправляя вкравшиеся ошибки в вычислениях, сопоставляя выводы и предложения с общей программой действий. Скоро я заметил совершенно иное отношение к губ<ернской> зем<ской> управе со стороны местной высшей администрации. Это было в значительной мере результатом влияния С<ергея> С<ергеевича>, который в беседах с губернатором освещал деятельность земства с самой выгодной стороны. Когда возникли такие дела, которые потребовали больших и сложных хлопот в Петербурге, С<ергей> С<ергеевич> весь отдался этим хлопотам, то возглавляя разные депутации, то разделяя со мной труды по посещению

- 233 -

министров и директоров департаментов. Сколько стоили ему эти поездки, которые он полностью покрывал из личных средств! Через некоторое время его стали оценивать в Казани правильнее и в последующие дворянские выборы подносили ему избирательные шары на блюде. Заметил его и Петербург. Припоминаю один эпизод, хорошо характеризующий С<ергея> С<ергеевича>. В одной из бесед П. А. Столыпин жаловался ему на недостаток подходящих людей для занятия губернаторских постов и закончил просьбой не отказаться от одного из них. «Благодарю вас, П<етр> А<ркадьевич>, — ответил С<ергей> С<ергеевич>, — но разрешите мне сказать следующее: сейчас в качестве губ<ернского> предводителя дворянства я большой барин, а вы хотите сделать из меня губернского исправника. Согласитесь, что я имею основание отказаться от вашего лестного предложения».

Стремясь обставить всякое дело как можно серьезнее, С<ергей> С<ергеевич> переносил наиболее важные вопросы, проходившие в зем<ских> собраниях, на обсуждение дворянского собрания. Таким образом он привлекал к широкой общественной работе и сословный орган дворянства, создавая как бы единый местный фронт. В Петербурге это производило впечатление, и разные земские ходатайства, поддержанные дворянством, проходили успешнее. Совместная работа, проходившая при полном единодушии и взаимном понимании, настолько укрепила наши личные отношения с С<ергеем> С<ергеевичем>, что в последние перед революцией годы они приобретали дружеский характер, несмотря на значительную разницу в возрасте: он был старше меня почти на 20 лет.

Не раз по летам я посещал С<ергея> С<ергеевича> в его имении (с. Мурзиха на р. Каме) и имел случай наблюдать его отношения к крестьянам. Ни панибратства, ни заигрываний с ними С<ергей> С<ергеевич> не допускал, но до мельчайших подробностей знал положение каждой семьи и ко всякой нужде приходил с широкой и скорой помощью, стараясь делать это как можно незаметнее. Я не смею касаться личной жизни С<ергея> С<ергеевича>, но думаю, что не погрешу против его памяти, если засвидетельствую, что такого рыцарского отношения ко всем близким я больше не встречал.

Будучи непоколебимым монархистом и считая, что русский монарх должен быть Самодержцем в полном значении этого слова, С<ергей> С<ергеевич> по отношению к Петербургу был в такой оппозиции, до которой не всегда доходили наиболее либерально настроенные земцы. Он не считал Петербурга даже настоящим русским городом. Петр Великий, по его мнению, перебил естественный культурно-национальный рост России, направив ее по другому, гибельному для нее пути. «Петербургский период русской истории», «когда Петербург станет русской столицей» — вот выражения, которые часто приходилось слышать от С<ергея> С<ергеевича>.

Что делать дальше, чтобы избежать надвигающихся потрясений? Я со своими неясными мечтами считал, что какие-то крупные, коренные реформы неизбежны. С<ергей> С<ергеевич> горячо против этого возражал. «Никакая

- 234 -

теоретически благостная реформа не даст должного результата, пока не изменится Петербург, — говорил С<ергей> С<ергеевич>. — Сейчас он так повернет ваши реформы, что затрясется трон. Сперва надо завоевать Петербург, а потом начинать реформы. Завоевать же его без потрясений можно только упорной местной работой. Работайте так, чтобы через некоторое время Петербург не мог без вас обойтись. И вот, когда это случится, он сам придет к вам за советом, а вы сделаете из этого надлежащие выводы и заговорите о реформах. Надо только, чтобы не было никакого обезьянства, чтобы не забывали русской истории и национальных особенностей народа».

Как и большинство казанцев, С<ергей> С<ергеевич> ушел от большевиков в Сибирь. Когда встал вопрос о переезде в Европу, он выбрал местом своего пребывания Сербию: он мог эмигрировать только в страну истинных и верных друзей России. Скончался он в Дубровнике совсем одиноким в большой нужде.

Дорога для меня память о нем и грустно, когда подумаешь, что при жизни он все-таки оставался недооцененным.

Итак, состав губернского земского собрания за все то время, пока я был губ<ернским> гласным и занимал то или иное положение в исполнительном органе земства, губ<ернской> зем<ской> управе, был и по деловым и по политическим взглядам таков, что моей оппозиции нелегко было собрать достаточное количество голосов, чтобы помешать мне проводить те вопросы, которые я считал наиболее важными или побудить меня при повторных выборах снять свою кандидатуру и отказаться от баллотировки.

Необходимо, однако заметить, что после учреждения Государственной думы, политические группировки стали постепенно приобретать более определенный характер, а партийная дисциплина, особенно у левых (к ним я отношу и радикалов или, как у нас их звали, «кадетов») крепла. Поэтому были моменты, когда борьба принимала довольно упорный характер, и победы доставались мне нелегко. Более подробно на этом придется остановиться дальше, при описании моей работы в исполнительных органах земства, к чему теперь и перехожу.

II

Выше я указал, что моя служба по земству началась в Козьмодемьянском уезде. Здесь при селе Сергеевка было имение моей жены, где мы жили всей семьей. По цензу жены я и принимал участие в земских выборах.

В состав Козьмодемьянского зем<ского> собрания входило: 2 гласных от крупных землевладельцев-дворян, 10 — от крестьян, 2 представителя казны (местные лесничие), городской голова города Козьмодемьянска и 1 представитель духовного ведомства, местный благочинный. В числе крестьян было 3 русских и 7 чуваш и черемис. Дела в собрании проходили обыкновенно так: никаких комиссий, кроме ревизионной, не выбирали, и все наиболее серьезные доклады, которые требовали предварительного рассмотрения, передавались в эту комиссию.

- 235 -

Кроме меня в трехлетие 1898—1901 гг. в ее состав вошли все представители ведомств и городской голова. На крестьян, а особенно на инородцев, доклады действовали как усыпляющее средство, и они предпочитали, не входя в состав комиссий, проводить свободные от заседаний собрания часы в городе. Все разногласия по докладам управы улаживались в ревизионной комиссии, докладчик которой, по заслушанию доклада в собрании, лаконически заявлял: «Ревизионная комиссия присоединяется к докладу управы». После этого председатель собрания обращался с призывом «высказаться». Так как желающих не находилось, на голосование ставилось предложение управы, которое единогласно и принималось. Разумеется, что при таком порядке земское собрание являлось как бы неизбежной формальностью. Меня это коробило. Полный молодого задора, проникнутый стремлением к совместной с представителями населения работе, я оказывался единственным лицом, которое как-то реагировало на предложения управы: представители казны и духовного ведомства следили, главным образом, за тем, не нарушаются ли их ведомственные интересы; городскому голове только и нужно было, чтобы прошли пособия городским учреждениям; избранные представители населения мирно дремали.

Председателем Уездной Управы до меня был местный землевладелец Валерьян Иларьевич Образцов. Он был женат на З. А. Евсевьевой, одна сестра которой была замужем за моим дядей, а другая за П. И. Берстелем, отцом Константина Петровича. Поэтому В<алерьян> И<ларьевич> считал себя родственником нашей семьи. Он бессменно занимал должность председателя что-то около 25 лет, был первой персоной в уезде, и, естественно, что с ним я попробовал побеседовать на волновавшие меня темы.

«Э, дорогой мой, — ответил мне В<алерьян> И<ларьевич>, — Я в свое время тоже порывался, как и Вы теперь, разбудить наших «господ гласных», но ничего из этого не вышло. Остаюсь я на службе только до следующих выборов. Мы, наверное, вас будем просить баллотироваться в председатели, попробуйте, вы молоды, может быть и найдете какой-нибудь способ». Было очевидно, что разговор на эту тему надо прекратить.

В очередном земском собрании осенью 1901 г. В<алерьян> И<ларьевич> заявил о своем уходе в виду назначения его непременным членом губ<ернского> по земским и городским делам присутствия. Затем, обратившись ко мне, он сказал, что был бы счастлив видеть меня своим заместителем, и что, по его убеждению, все земское собрание разделяет его пожелания. Гласные поднялись со своих мест, раздались голоса: «Просим, просим». После не особенно связно выраженной благодарности «за доверие», я согласился баллотироваться и вышел из зала заседаний. Через несколько минут В<алерьян> И<ларьевич> пришел ко мне, поздравил с единогласным избранием и, взяв меня под руку, ввел в собрание. Аплодисменты, улыбки, рукопожатия. Я волновался, вновь благодарил и до самого конца заседания не мог разобраться в нахлынувших мыслях и чувствах.

- 236 -

«И здесь единогласно, — думалось между прочим мне, — откуда и почему такое единодушие?»³³

Весь октябрь прошел в хлопотах: надо было приготовить к сдаче дела по должности земского начальника, которую я занимал с 1898 г., несколько иначе организовать хозяйство, которое до сего времени было под постоянным и непосредственным моим надзором и, наконец, подготовиться к новым обязанностям, т. е. подробнее ознакомиться с «Положением о земских учреждениях», просмотреть постановления земских собраний за предшествующие годы и кое с кем побеседовать о земских делах. Подробнее я переговорил с двумя лицами. Одним из них был местный лесничий, Бронислав Ильич Гузовский, другим — земский врач Николай Викентьевич Ковалевский³⁴.

Б. И. Гузовский жил со своей семьей в с. Ильинке, на берегу Волги, в 10 верстах от нашей Сергеевки. Мы довольно часто бывали друг у друга и были в самых добрых отношениях. Он очень интересовался земскими делами и с начинающегося трехлетия стал одним из представителей казны в зем<ском> собрании.

Н. В. Ковалевский давно служил в Козьмодемьянском земстве, пользовался как врач большой популярностью и был хорошо осведомлен в земских делах.

Оба они, отзываясь с большой похвалой о В. И. Образцове, как об умном, честном и отзывчивом человеке, находили в то же время, что он не был земцем в том смысле, как они это понимали. Уездное земство — это только был он один. Члены управы исполняли его приказания; секретарь и другие служащие звали его «Ваше Превосходительство» и просто не смели высказать свое мнение по какому-нибудь вопросу; гласные считали как доклады управы земскому собранию, так и баллотировки простой формальностью. Они даже не представляли себе возможности возражать или не соглашаться, поэтому все постановления и были единогласны. Естественно, что с годами инициатива В<алерьяна> И<ларьевича> остывала, дело стало развиваться вяло, нараставшие потребности не удовлетворялись. Наши разговоры кончились тем, что мои собеседники возлагали какие-то надежды на меня. Я чувствовал, что их личные ожидания являются в то же время отзвуком общих ожиданий всех, кто не был равнодушен по отношению к работе земства. Это и смущало, и пугало меня: окажусь ли действительно достойным, сумею ли оправдать доверие? С такими ощущениями входил я не без некоторого трепета в помещение уез<дной> зем<ской> управы в начале ноября 1901 г.

Моими тремя ближайшими сотрудниками были три Ивана: Иван Климович Зиновьев и Иван Анисимович Смирнов — члены управы, Иван Христофорович Шумилов³⁵ — секретарь.

И. К. Зиновьев был выходцем из Владимирской губернии. Приписавшись крестьянином в одну из местных общин, он арендовал небольшую мельницу, занялся мелочной хлебной торговлей, прошел в гласные уезд<ного> земства, а затем и в члены управы. Благодаря уму, врожденной тактичности и манере скромно, но с достоинством себя держать, он пользовался общими симпатиями уездного общества, тем более, что был радушным хлебосолом, а, после хорошей закуски,

- 237 -

и большим забавником. В то время ему было уже далеко за 60 лет, но он обладал завидным здоровьем и редкой выносливостью. К инородческому населению, которое выбирало его гласным, и к гласным инородцам, которые выбирали его членом управы, он относился, — конечно, за глаза, — не только свысока, но и с презрением, нередко называя их просто «собаками». Деловито и тщательно выполняя поручения председателя управы и считая это своим служебным долгом, он в то же время как будто удивлялся, зачем все это делается. Попытки обосновать то или иное действие запросами и интересами населения вызывали у него сдержанную улыбку, а иногда и краткое замечание: «Да разве эти собаки что-нибудь понимают?»

Все это не мешало ему, однако быть очень доброжелательным человеком, и, если он видел где-нибудь нужду, то первый поднимал вопрос о необходимости оказать помощь.

И. А. Смирнов, также выходец из Владимирской губернии, тихий, скромный, молчаливый человек, был гораздо меньше одарен, чем И. К. Зиновьев. Он не только не высказывал своих мнений, но я думаю, что и вообще их не имел. Сколько-нибудь сложных поручений ему нельзя было давать: он не осиливал их и очень от этого страдал, опасаясь, что недостаточная исполнительность может повредить его службе.

И. Х. Шумилов, худой, горбатый, небольшого роста и хилого сложения человек, был гораздо более развитым. Он в совершенстве знал и безукоризненно вел свое дело, недурно и грамотно писал, держал себя скромно и учтиво со всеми, кто обращался к нему и зорко следил, чтобы не было сделано какой-нибудь ошибки или противоречащего закону распоряжения. На него можно было положиться. Его интересы не ограничивались подведомственной ему канцелярией: он много читал, любил земское дело и охотно беседовал по поводу разных событий в земской жизни.

Будучи убежденным монархистом, он иногда в резких, обычно не свойственных ему тонах, отзывался о левых. Выпады против верховной власти даже в форме шутки оскорбляли его: он бледнел, передергивался и едва сдерживал свое негодование. Царь — олицетворение России, всякое действие или слово, умаляющее Его авторитет, — измена; всякая шутка по отношению к Нему — кощунство. Так мыслил и такой взгляд исповедовал И<ван> Х<ристофорович>.

Я всегда ощущал его расположение к себе, искренне платил ему тем же и сохранил о нем лучшие и полные благодарности воспоминания.

Итак, среди ближайшего окружения большой опоры я не имел: в управе — И. Х. Шумилов, в зем<ском> собрании — Б. И. Гузовский, среди служащих — Н. В. Ковалевский. Вот и все. Я решил поступить так. В декабре во время сессии губернского земского собрания посоветоваться с моими единомышленниками, за зиму подробно ознакомиться с положением всего дела в уезде, а весной поехать в другие губернии, чтобы на месте набраться впечатлений о земской работе различных уездных земств.

- 238 -

В апреле 1902 г. я тронулся в путь, решив, прежде всего, поехать в Москву, чтобы переговорить с Д. Н. Шиповым, председателем Московской губ<ернской> земской управы³⁶.

Он встретил меня чрезвычайно приветливо и просто, терпеливо выслушал, и мы уговорились, что лучше всего мне будет поехать в Московский, Дмитровский и Клинский уезды. Последний особенно меня интересовал, так как в почвенном отношении ближе подходил к нашему Козьмодемьянскому. Д. Н. Шипов просил меня вновь заехать к нему поделиться впечатлениями, а, кроме того, предложил осмотреть некоторые учреждения Московского губ<ернского> земства и, в частности, кустарный склад. «Вот душа этого дела, — сказал мне Д<митрий> Н<иколаевич>, знакомя с одним из служащих, фамилию которого я, к сожалению, забыл. — Он вам все покажет, объяснит и, надеюсь, ответит на все вопросы, интересующие вас».

Надо сказать, что была некоторая разница в финансовой структуре Московского и провинциальных земств. В последних имущества губернских городов облагали земским сбором прилегающие к ним по территории уездные земства. Так, например, г. Казань облагало Казанское уездное земство, Симбирск — Симбирское и т. д. Москва же, в виде исключения, облагалась Московским губернским земством. Это сосредотачивало в его руках значительные средства и давало возможность не только широко развивать свои мероприятия, но и ссужать или субсидировать уездные земства. Естественно, что это известным образом отражалось на взаимоотношениях губ<ернского> и уездных земств. Первое часто брало в свои руки инициативу и, так сказать, завлекало, соблазняло уездные земства. Это «иго» не было тяжким, но все же существовало, и некоторые уездные деятели роптали, усматривая в создавшемся положении покушение на самостоятельность уездных земств.

Я провел в Москве около четырех дней, с неослабевающим интересом осматривая различные учреждения губ<ернского> земства. Все поражало меня размерами, размахом и благоустройством, но особенное впечатление произвел на меня кустарный склад и музей. Я, конечно, слышал о нем и раньше, но не думал, что найду столько разнообразных вещей высокой художественной ценности и безукоризненного с технической стороны выполнения. Особенно богат был отдел плетеных вещей: корзин, мебели и т. п. Московские кустари сыздавна были известны в России, но развитию их дела мешало многое: недостаток средств, затруднения в поисках рынков, в добыче необходимого сырья и т. д. Скупщики в известной мере обслуживали эти нужды, но, разумеется, заботились больше о себе, чем о кустарях, скупо расценивая их труд и закабаляя кустарные артели.

Земство выступило в роли доброго посредника между производителями и рынком. Оно поставило себе целью увеличить заработки кустарей целым рядом мер. Было обращено внимание на улучшение качества вещей. Для этого склад взял на себя заботу о заготовке необходимого сырья и, выбирая материалы высоких сортов, снабжал ими кустарей по весьма сходным ценам. Нужда в оборотных

- 239 -

средствах удовлетворялась широко и на льготных условиях. Много забот было уделено художественной ценности изделий: специальный персонал работал над созданием форм, рисунков, окрасок; собирались старинные вещи, типичные для национального искусства, чтобы по ним проектировать новые модели и т. д. Нечего и говорить, что склад не преследовал коммерческих целей и за свое посредничество взимал лишь то, что покрывало накладные расходы. Результаты всех этих мероприятий были весьма показательны: изделиями московских кустарей заинтересовались не только русские, но и западноевропейские рынки, и обороты склада начали исчисляться миллионами.

 

Николай Александрович Мельников

Настоящей «душой этого дела» были частные лица: С. Т. Морозов, М. Ф. Якунчикова и нек<оторые> др<угие>. Процветание кустарного склада было результатом их инициативы и материальных жертв.

Ознакомление с постановкой дела в уездах также убедило меня в том, что земства Казанской губернии во многом отстали. Школ и больниц было относительно больше, чем у нас, они помещались в лучших зданиях и были оборудованы и снабжены в бульшем избытке; агрономическая помощь оказывалась уже довольно широко, склады сельскохозяйственных машин, семян и удобрений повсюду работали успешно, с заметной тенденцией к дальнейшему росту оборотов; дороги были в лучшем состоянии, но мало было шоссированных или мощеных

- 240 -

подъездных путей. В Клинском уезде я, между прочим, увидал в сельскохозяйственном складе плуг кустарного производства. По своей конструкции он подходил к нашим козьмодемьянским почвам, был дешев (что-то около 4—5 руб.) и мог при поломках быть починенным у любого плотника и кузнеца. Я попросил сейчас же выслать нам несколько штук этих плугов. Впоследствии они стали неплохо распространяться в Козьмодемьянском уезде.

Такое развитие дела объяснялось, главным образом, тем, что в фабричной Московской губернии было с чего собирать земские повинности, и почти все уездные земства были значительно богаче наших. Установленная губ<ернским> земством система дотаций также подстегивала развитие различных мероприятий в уездах, особенно в области народного образования.

Этой системой, как уже отмечено выше, не все были довольны: я услыхал упреки в том, что средства отпускаются недостаточно равномерно, что дотации угнетающе влияют на инициативу и самостоятельность уездных земств и т. п. Однако мне послышался в этих упреках отзвук обычного свойства людей быть недовольными тем, что делают другие, и если неизбежные недостатки системы дотаций существовали, то они с избытком покрывались достоинствами. Благоприятно отражалось на деле и то, что в Москве, конечно, было больше людей с инициативой, что легче было сделать подбор служащих, что общий уровень состава земских собраний был в культурном отношении выше.

Перед отъездом из Москвы я вновь посетил Д. Н. Шипова. На этот раз наша беседа не ограничилась темами о земских хозяйственных делах. Д<митрий> Н<иколаевич> довольно ясно намекал на то, что Петербург сознательно тормозит земскую работу, что земству не доверяют, подозревая, что в земских кругах нарастают такие политические тенденции, которые являются угрозой существующему государственному строю. По мнению Д<митрия> Н<иколаевича> отрицать наличие некоторых политических стремлений, конечно, было нельзя, но ведь самое создание широкого местного самоуправления предопределяло дальнейшее развитие представительства. Трон должен иметь возможность слышать земские голоса и непосредственно от земских людей узнавать о многообразных местных нуждах. Вот все, что необходимо. Посягательств на основные начала существующего строя у огромного большинства земцев нет. Пусть самодержавие остается, но нужно какое-то учреждение хотя бы совещательного характера, где было бы возможно безбоязненно говорить о нуждах страны. Если этого не сделать теперь, недалек тот срок, когда власть уже в порядке неизбежных уступок, под давлением низов будет вынуждена пойти на бульшее и, может быть, действительно опасное для строя, а, стало быть, и для страны, так как перемена строя может вызвать глубокие потрясения.

С большим вниманием слушал я Д. Н. Шипова. Ведь это уже не наше провинциальное политиканство, это говорил человек иной осведомленности и сознающий свою ответственность. Что-то надвигалось и к каким-то решениям мы должны были быть готовыми.

- 241 -

Я вышел, чтобы собрать по отделам разные печатные материалы и проститься с новыми знакомыми среди земских служащих, а когда вернулся в кабинет Д<митрия> Н<иколаевича>, чтобы проститься и с ним, то встретил там двух незнакомых лиц. Это были Михаил Александрович Стахович и Николай Алексеевич Хомяков, одни из самых известных общественных деятелей. Познакомились, обменялись несколькими незначительными фразами, я простился и ушел. Н. А. Хомяков мне понравился. И его внешность — тяжеловатая фигура, добродушная улыбка, — и его манера строить речь, пронизанную безобидным, тонким юмором, и даже его забавное присюсюкивание (он был немного косноязычным) — все к нему располагало и влекло. Наоборот, первое впечатление о М. А. Стаховиче было неблагоприятным: что-то напыщенное, театральное, какая-то самовлюбленность. Даже его ассирийская борода была к нему точно приклеена. О Д. Н. Шипове я уносил скорее уже мнение, чем впечатление. Я почувствовал в нем горячего патриота, доброго благожелательного человека и искренне преданного делу земца.

Вечером на следующий день я был уже в Козьмодемьянске, а через три или четыре дня отправился в Вятскую губернию. Я посетил там три уезда: Сарапульский, Елабужский и Уржумский. Незабываемое впечатление произвели на меня, прежде всего, вятские села и их обитатели. Вместо жалких избенок, которые преобладали во многих деревнях Казанской губернии, я увидел большие, высокие, из доброго материала и хорошо выстроенные избы. Дворовые постройки также были гораздо поместительнее, хорошо укрыты и сделаны основательно, из хорошего леса. Много скота, красивые, сытые лошади, прочная ременная сбруя, хорошо слаженные телеги и целый лес хлебных кладей — все говорило о достатке, о порядливой, устойчивой жизни. Вятских плотников знала вся восточная Россия. Мне также приходилось иметь с ними дело, поэтому и раньше я был знаком с типом вятского крестьянина-ремесленника, приветливого, работящего, вдумчивого, до тонкости знающего свое дело, всегда чисто одетого, с хорошими инструментами. Теперь, когда я увидел вятичей в массе, я убедился, что знакомые мне плотники — не исключение. Там весь народ был такой, там весь семейный уклад покоился на прочных традициях, там большинство были аристократы. Такие села и такие люди встречались, конечно, и у нас, но не так уж много их было: кое-где по берегам Волги, Камы и Суры у староверов, да в глухих местах у границ той же Вятской губернии.

Знакомство с работой разных земских учреждений и беседы с председателями и членами земских управ, а также и высшими служащими, оставило во мне такие впечатления.

Вятские земства работали бойко. Земские бюджеты были значительно выше наших, да и сделано было немало: больше чем у нас школ и больниц; гимназии и реальные училища чуть ли не во всех уездных городах; хорошее содержание дорог, особенно зимой; агрономическая помощь; большое количество ремесленных училищ. Однако наряду с деловым и серьезным было немало и такого, что носило

- 242 -

только пропагандный характер: для непонимающей публики, для заезжих гостей, для газет. Очковтирательство, как говорят сейчас в Советской России. Осматриваю, например, сельскохозяйственный склад. Огромное помещение, заваленное жнейками, косилками, конными греблями, культиваторами всех систем; сепараторы, маслобойки, наборы садовых и огородных инструментов; искусственные удобрения, семена полевых, луговых и огородных растений. «Вот, — думаю, — это не по-нашему и даже не по-московски». Спрашиваю, сколько и чего приблизительно продается, каковы общие обороты склада. Оказывается, что продается очень мало — больше косы да огородные семена — и обороты весьма невелики. Даже плуги идут плохо: крестьяне все еще предпочитают пахать самодельными «косулями» или сохами. «Для кого же все это?» — вырвался невольный вопрос. «Да, видите ли, — с некоторым смущением пояснил сопровождавший меня агроном, — мы предполагаем, что со временем спрос на все разовьется, а теперь это имеет некоторое показательное значение». «Жаль, что у них в земском собрании нет К. А. Юшкова, — подумал я, — он бы им объяснил, какое это имеет «показательное» значение».

Между прочим: главные недвижимые имущества К. А. Юшкова находились в пределах Малмыжеского уезда, Вятской губ<ернии>, но он, если не ошибаюсь, в работах Вятского земства не принимал участия, и, помнится, вообще отзывался о Вятском земстве неодобрительно.

Поехали осмотреть ремесленное училище. Большое, хорошее здание, более чем достаточно оборудованное, много учеников. Выясняется, что ремесло, которому здесь обучают, в этой местности не существует, училище было устроено с тем, чтобы «насаждать» ремесленные знания. Результаты: спроса на мастеров нет, сами кончающие редко открывают свои предприятия и предпочитают идти... в сидельцы винных лавок.

Во время моей беседы с заведующим кустарным складом в комнату вошел невысокий, сухой старик. Он был в простой поддевке и смазных сапогах, но видно было, что это не рядовой крестьянин. После выяснилось, что он был когда-то политическим ссыльным — таких было довольно много в Вятской губернии. Отбыв наказание, он купил участок земли, приписался к крестьянам, занялся хозяйством и прошел в гласные Уездного Земства. Он скоро вмешался в наш разговор, довольно резко перебил речь заведующего кустарным складом и с нескрываемым волнением произнес примерно следующий монолог: «Много у наших деятелей разных фантазий и честолюбия. Все хотят в знаменитости попасть, да чтобы в газетах про них трубили, а крестьянина не только не понимают, но часто и презирают. Вот вам о кустарях сейчас рассказывают, а того не говорят, что эти кустари целые века здесь работают и создали такие художественные ценности, до которых нашим «насаждателям» очень еще далеко. На что наталкивает кустарей наш склад? По дурацким трафаретам делать, дешевкой рынки заваливать. Спасибо, упрямы вятичи, не поддаются, отстаивают свое, а то бы все у них перепортили».

- 243 -

Я указал старику, что в составе их земского собрания огромное большинство крестьян и, таким образом, все, что делается, очевидно, одобряется ими.

«Да, большинство, — вновь заволновался старик, — но молчит, как сфинкс, это большинство. Всем вертят представители, лесничие да удельные чиновники. Им лестно, а платит казна, а не они. К тому же речисты, где мужикам с ними спорить. А подчас и другие интересы тут замешиваются, все служащие на их стороне и так все подстраивают, что мужик, как заикнется, так и в дураках. Я вот лучше мужиков и говорю и понимаю, наверно, да и то немногого добиваюсь».

Старик, вероятно, сильно преувеличивал, но какая-то правда все же слышалась в его горячих речах. Сфинкс-мужик молчал, как и у нас, облагать сборами за счет этого сфинкса и казны было бы нетрудно тем, кто сам ничего не платил, попасть на страницы «Русских ведомостей»³⁷ было для уездного деятеля лестно. Вот почему, делая большое и полезное дело, соблазнялись подчас и рекламой, закрывая глаза на промахи или не замечая их.

Поездка дала мне немало поучительных впечатлений и наблюдений и, вернувшись домой, я почувствовал, что мои, недавно еще расплывчатые мечты о том, что надо делать и с чего начинать, стали приобретать более новые очертания, выливаться в некоторую стройную программу.

Насколько помню, в уезде насчитывалось тогда около пятидесяти земских школ и столько же церковно-приходских. Все земские могли вместить около трех тысяч учеников, а церковно-приходские не более 1¹/₂ тысяч. Детей школьного возраста насчитывалось около 12 тысяч. Таким образом, все начальные школы могли вместить около 1/3 детей, а 2/3 в подавляющем большинстве были обречены на безграмотность.

Немногие земские школы помещались в земских же специально выстроенных или приспособленных зданиях. Огромное большинство ютилось в наемных избах, большею частью совершенно непригодных для предназначенной цели. Учительский персонал был в общем неплох: много учительниц было из закончивших курс учительской семинарии губ<ернского> земства, остальные были или гимназистки, или окончившие курс женского епархиального училища.

Оборудованы школы были довольно скудно, плохая мебель, недостаток учебников и учебных пособий, почти полное отсутствие библиотек. Содержание по тому времени учительский персонал получал сносное: 15—25 рублей в месяц при готовой квартире, отоплении и освещении. Впрочем, дрова для школ и квартир должны были доставлять крестьяне тех общин, где были школы. Эта повинность выполнялась крайне неохотно, и жалобы на недостаток дров не прекращались. При некоторых школах были небольшие участки земли, где можно было устроить огород или насадить фруктовых деревьев. Было несколько учителей и учительниц, которые интересовались этим делом. Однако таких школ и учителей было очень мало: крестьяне неохотно давали землю под школы, а учителя предпочитали в свободные летние месяцы куда-нибудь уезжать.

- 244 -

Постановка дела в церковно-приходских школах была весьма печальна. Они часто ютились в церковных сторожках и вмещали не более 15—20 школьников. Учебных пособий было чрезвычайно мало, а учительские оклады были очень низки — 5—7 рублей в месяц. Поэтому в тех школах, где приходские священники преподавали только Закон Божий, а все другие предметы — особо приглашенные учителя, образовательный ценз последних был невысок, а кончающие курс школьники обнаруживали более чем скромные познания³⁸.

В целях представить архиепископу свою деятельность в выгодном освещении, местное духовное начальство гораздо больше интересовалось количеством, чем качеством школ. Крупное пособие, которое земство ежегодно отпускало «в распоряжение» местного благочиния на церковно-приходские школы, распылялось и теряло деловое значение.

В медицинском отношении уезд был обслужен так. Существовала больница в гор. Козьмодемьянске, унаследованная земством от Приказа общественного призрения, вместимостью до 30—35 больных. Другая больница на 12—15 больных была в селе Большом Сундыре — центре правобережной части уезда. Пользуюсь случаем, чтобы заметить, что река Волга делила уезд на две почти равные по площади части. Холмистая правобережная часть, с очень ограниченным количеством лесов, была густо населена, и главным занятием жителей было земледелие. В равнинной левобережной части раскинулись огромные казенные леса, население было очень редкое и занималось, главным образом, лесными работами и промыслами. Кроме этих двух больниц существовало 2 амбулаторных пункта: в селе Покровском, в правобережной части уезда, и в селе Рутке, на левом берегу Волги, прямо против Козьмодемьянска. Кроме амбулатории здесь был так называемый приемный покой на 3—4 кровати. Врачей было 4: 2 в Козьмодемьянске, 1 в селе Рутке и 1 в селе Б. Сундыре. Он же раз в неделю посещал амбулаторный пункт в с. Покровском, где постоянно жил фельдшер. Итак, на 100000 жителей уезда было 4 врача и около 55 больничных коек. Расстояние наиболее удаленных от больниц селений равнялось в правобережной части уезда 40—45 верстам, а за Волгой — 65—70 верстам.

Ветеринарная помощь оказывалась 1-им врачом, жившим в г. Козьмодемьянске, и 2-мя фельдшерами (г. Козьмодемьянск и с. Большой Сундырь)³⁹.

Дорожное дело было в ведении губ<ернского> земства, и роль уездных ограничивалась надзором за выполнением так называемой дорожной натуральной повинности, состоявшей в том, что в известные сроки, 1—2 раза в год, все население по особой разверстке обязано было исправлять дорожное полотно.

Вот все главные мероприятия уездного земства, которые я застал, если не считать выполнения уездной управой разных поручений губернского земства, а также так называемых «обязательных» расходов, в которых непосредственно была заинтересована казна, как например содержание арестного дома, подводная повинность, этапные пункты и т. д.

- 245 -

На вопрос, что надо было улучшать и развивать в первую очередь, я заносчиво ответил себе: все. Кроме того, хотелось положить начало и некоторым мерам экономического характера.

По отделу народного образования я все-таки решил наибольшие усилия употребить не столько на развитие, сколько на улучшение школьного дела. Мне казалось, что школа непременно должна помещаться в хорошем, специально выстроенном здании, быть достаточно оборудованной и снабженной, а учительский персонал должен иметь удобные квартиры; что при школе должен быть участок земли для фруктового сада и огорода или хотя бы просто для того, чтобы насадить там обыкновенных деревьев и кустов. Хороший внешний вид школы и ее общее благоустройство всегда, как мне думалось, будет вызывать у населения и школьников чувства удовлетворенности, уважения и даже гордости, а удобно размещенный учительский персонал не лелеял бы постоянной мечты поскорее отбыть экзамены и хотя бы куда-нибудь да уехать, лишь бы избавиться от тесных и грязных углов, в изобилии зараженных неприятными насекомыми. В то время при дорожном отделе губ<ернской> земской управы только что возникло небольшое архитектурное отделение, которым заведовал художник-архитектор Сонин (к сожалению, забыл имя и отчество этого симпатичнейшего человека). Я обратился туда с просьбой составить проекты и сметы на два типа зданий с квартирами для учителей и указал желательные размеры и расположение помещений, каковые вопросы были разработаны в особой комиссии гласных врачей и учительского персонала. Сонин быстро выполнил задание и сам привез нам проекты, которые все единодушно признали весьма удачными.

Лес на постройку давала казна, и можно было рассчитывать, что при деятельной поддержке Б. И. Гузовского, который пользовался большими симпатиями у своих коллег, лесничие отпустят материалы наилучшего качества и из наиболее удобно расположенных делянок. Вопрос о доставке леса разрешался так. Доставить его бесплатно должны были крестьяне тех сел, где будут строиться школы, взамен чего земство брало на себя закупку дров для отопления помещений, оставляя на обязанности крестьян лишь их доставку. Вскоре выяснилось, что земство избавлялось в большинстве случаев от этих расходов, так как казна отпускала бесплатно и дрова для школ. Уговаривать крестьян пойти на эту сделку был командирован наш присяжный «дипломат» Климыч, который, несмотря на свое презрение к «собакам-чувашам», всегда добродушно и с большим успехом вел с ними разные переговоры. Явившись доложить о результатах своей поездки, он с несколько таинственным видом передал мне пачку мирских (общественных) приговоров, по которым крестьяне полностью принимали предложения земства. «Спасибо Вам, Иван Климович, — сказал я, — и поздравляю Вас с успехом».

«Да, — ответил он, — но вы знаете по «ведерку» пришлось поставить собакам, без этого с ними каши не сваришь». Что было делать? Поморщился, вынул кошелек и отдал Климычу то, что он затратил на водку. «Да Вы не огорчайтесь, —

- 246 -

утешал он меня, — Вы же знаете, что они на базаре поросенка не передадут без того, чтобы по этому случаю шкалика не распить, а тут, ведь, большое дело».

Вопрос об оборудовании и снабжении школ пособиями был разработан при участии инспектора народных училищ, врачей и нескольких учителей. Остановлюсь на одной подробности, которая привела к неожиданным и очень показательным результатам, использованным потом и по другим отделам земского хозяйства. Снабжение школ производилось обычно так. «По мере надобности» присылались в управу требования на вещи, которые также «по мере надобности» закупались и рассылались в школы. Когда ассигновка на эту потребность иссякала, на требования учителей отвечали отказом: терпи и как-нибудь обходись до следующего года. Наиболее заботливые учителя запасались всем заблаговременно и нередко в преувеличенном размере. Их школы были обеспечены лучше. Другие запаздывали и скромничали. В этих случаях школы обрекались на сильный недостаток в пособиях. Я поставил перед комиссией вопрос так: не удобней ли было бы сосчитать, чего и сколько надо в год на каждого ученика и перемножить полученные цифры на общее максимальное число учеников, ожидаемых к приему. Затем перечесть необходимое количество пособий общей потребности, как, например географические карты, доски, картины и т. д. Зная примерные оптовые цены на вещи, нетрудно будет вычислить и потребную к ассигнованию сумму. Самый порядок снабжения я думал бы организовать так. Требования на вещи учителя должны присылать одновременно, два раза в год, сообразно выработанным нормам потребности. Так как сверх этих норм управа не будет в состоянии отпускать что бы то ни было, я прошу особенно внимательно отнестись к расчетам, тем более что после введения такого порядка учительский персонал будет отвечать за недостаток пособий. После некоторого обмена мнений решили начать подсчет и посмотреть, что из этого выйдет. Вот тут-то и получился такой результат, которого никто из нас не ожидал. Оказалось, что при таком порядке средств на снабжение школ потребуется не больше, а меньше, чем обычно отпускалось. Удивлению не было конца, пересчитывали, проверяли, призвали на помощь бухгалтера. Верно: прежняя ассигновка с большим избытком покрывала потребность. Стали доискиваться, в чем дело, и секрет оказался простым. Персонал, получая пособия «по мере надобности», раздавал их ученикам по тому же способу. Пособия неэкономно расходовались, а нередко и растаскивались. Оптовая единовременная закупка пособий, конечно, тоже была выгоднее. Поэтому, в общем, освобождалась довольно значительная сумма, каковую по единодушному желанию предположено было употребить на расширение библиотек.

Склоняясь в первую очередь улучшать то, что имелось, а развивать дело, так сказать, на тугих вожжах, я все же не положил под сукно нелегкий вопрос о дальнейшем открытии школ, с тем, чтобы грамотность сделалась общим достоянием. Поэтому разработка этого вопроса шла своим чередом. И вот здесь обнаружилась одна интересная подробность, которая подтверждала отмеченные выше взгляды группы «алых роз». В левобережной лесной части уезда школ для

- 247 -

всеобщего обучения было почти достаточно и возникли они по настойчивым требованиям населения. Крестьяне указывали, что при лесных работах не умеющий читать, писать и считать рабочий получал за свой труд очень скудную плату и не мог рассчитывать занять лучшее положение. «Ведерки» Климыча здесь были не нужны, потребность вызывалась экономическими причинами, всей жизнью, и новую школу почитали радостным событием, а не тяготой и затеей, навязанными начальством.

По закону земство имело право открывать и закрывать школы и обслуживать их хозяйственные нужды. Надзор за учебной частью правительство оставило за собой и осуществляло его через так называемые училищные советы, где председательствовали предводители дворянства, а непременными членами, т. е. фактическими исполнителями дела, были чиновники: Мин<истерства> нар<одного> просвещения, инспектора народных училищ. Они объезжали и ревизовали школы, к ним поступали прошения о назначении и увольнении учителей и т. д. Представители земства входили в училищные советы в качестве рядовых членов, и их влияние там было ограниченным. Такое двоевластие вытекало, без сомнения, из недостаточного доверия к земству и, не надо закрывать глаза на правду, — основания для недоверия существовали. Делаю отступление и затрагиваю общий вопрос. Если среди гласных, а, стало быть, и среди председателей и членов управ было не много лиц, способных и готовых вести какую-либо противоправительственную пропаганду, то попустительство встречалось довольно часто, и в составе земских служащих было немало революционно настроенного элемента. В значительной мере это попустительство являлось следствием тех общих оппозиционных настроений по отношению к Петербургу, о которых сказано выше, и причины которых лежали глубоко. Их в свое время удачно формулировал тремя краткими словами покойный А. В. Кривошеин — «мы и вы». За пятьдесят с лишком лет существования земства Петербург почти пятьдесят лет ему не доверял, не скрывал этого недоверия и подтверждал его действиями (см. мой доклад «Русское земство в прошлом и некоторые мысли об его устройстве в будущем», Париж, 1933). Тот, кому не доверяют, не может прямодушно и чистосердечно относиться к не доверяющему.

Кроме того, созданное на широких основаниях и с огромной компетенцией самоуправление было в общее управление лишь воткнуто, а не помещено. Это не только создавало деловые неудобства, но и питало возникшую, благодаря недоверию, борьбу, разжигая ревность, зависть и самолюбие там, где так были нужны взаимное понимание, единодушие и уступчивость. Все это облегчало то, чего основательно опасалась власть: под покровом борьбы и недоустройства революционные элементы удачнее соприкасались с населением, а в частности, проникали и в школы. Все это хорошо понял и правильно оценил П. А. Столыпин. Он начал с того, что подошел к земству с доверием и симпатиями. Последствия сказались быстро и были благодетельны. Но надо было сделать еще один большой шаг — реформировать все управление. П. А. Столыпин не успел этого сделать,

- 248 -

предатели его убили, а затем вскоре тяжело изранили и Россию. Когда она залечит свои раны и возродится, найдутся люди, которые сумеют отсеять из прошлого все доброе и выбросить сор.

Возвращаюсь к прерванному рассказу. Очень многие уездные предводители дворянства умело ослабляли вредные пререкания между земствами и инспекторами народных училищ, с большим тактом добиваясь и того, чтобы «сор из избы не выносить». А. Н. Боратынский был одним из них. Л. В. Эннатский, предводительствуя в двух уездах, Чебоксарском и Козьмодемьянском, в последнем бывал сравнительно редко, и исполнять его обязанности приходилось мне, как его кандидату. Однако влиять в качестве и. о. председателя училищного совета я воздерживался и предпочел другой способ, чтобы приблизить земство к учебной части школьного дела, одновременно согласуя работу земства и инспекции. Я предложил инспектору народных училищ сопутствовать при его объездах и ревизиях школ. Отказать ему было неловко, а затем, после первой же небольшой поездки, он увидал, что никаких поползновений умалять его прерогативы я не проявляю, ездить же вместе на хороших земских лошадях и в более удобных экипажах, чем у рядовых ямщиков, выгоднее, приятнее и веселее. Скоро мы оба увидали, что понимаем дело одинаково, что спорить нам не о чем, и что наше общее горячее желание состоит единственно в том, чтобы посильно содействовать благоустройству школ. В дальнейшем мы стали добрыми друзьями с А. С. Жеребцовым⁴⁰, — так звали нашего инспектора. Он оказался обязательным, почтенным человеком, искренне преданным своему делу. Мягко, вежливо и сердечно относился он к учительскому персоналу и заслужил общее уважение и симпатии. Он не делал ни одного шага, не принимал ни одного решения, не посоветовавшись со мной, и очень ценил, когда я стал при обсуждении школьных вопросов приглашать его в наши комиссии в качестве эксперта.

Итак, все подготовительные работы, которые касались земских школ, шли поначалу довольно гладко, и, обрабатывая накопляющиеся материалы для земского собрания, я испытывал лишь некоторый трепет при мысли о том, как и где достать необходимые средства.

Что же касается церковно-приходских школ, то здесь пришлось наткнуться на некоторые осложнения. Я не держался предвзятого мнения о церковно-приходских школах и не желал чем бы то ни было высказать отрицательное отношение к ним. Но оставлять дело в том виде, как оно описано выше, я все-таки не мог. Поэтому я предупредил представителя Духовного ведомства⁴¹, что предполагаю войти с докладом в зем<ское> собрание об изменении оснований, на которых отпускались пособия школам до сих пор. Взамен простой передачи ассигнованной суммы «в распоряжение» Духовного ведомства, я думал установить такой порядок. Пособия будут отпускаться Духовному ведомству только для таких школ, в которых постановка дела отвечает заранее предъявленным минимальным требованиям, касающимся помещения и оборудования школ, а также образовательного ценза учительского персонала. Кроме того, земской управе должно

- 249 -

быть предоставлено право посещать субсидируемые школы и знакомиться с их хозяйственными и учебными нуждами. Пособия я предполагал выдавать в суммах, равных тем, которые со своей стороны отпускало на ту или иную школу Духовное ведомство. Местный благочинный обиделся, усумнился в искренности моих побуждений и стал распускать слухи о том, что подготовляется явное преследование церк<овно>-прих<одских> школ. Поднялся шум, отзвуки которого докатились и до управы. Оба мои сослуживца в весьма деликатных, но все же ясных намеках дали понять, что боятся за свое положение, так как благочинный принял меры, чтобы воздействовать на гласных, а архиепископ, осведомленный о «новшествах», конечно, не преминет обратить на них внимание губернатора.

Времена были тогда тяжкие: Мин<истерство> вн<утренних> дел смотрело на земство особенно подозрительно, и был риск вызвать протесты, которые бы затянули и осложнили дело. Я поехал посоветоваться к Л. В. Эннатскому. Он горячо меня поддержал и ободрил, обещал при случае переговорить с губернатором, а, кроме того, сказал, что и сам, вероятно, последует моему примеру, так как разделяет мое мнение, что местное духовенство на ложном пути. Последнее из того, что я услыхал от Л<еонида> В<асильевича>, было для меня особенно важно: если бы, действительно, однородный доклад был внесен в Чебоксарское зем<ское> собрание, моя позиция получила бы сильное подкрепление. Вернувшись от Л<еонида> В<асильевича> и успокоив своих сотрудников, я заготовил соответствующий отмеченным выше предположениям доклад земскому собранию. Когда подошло время его заслушания и обсуждения, произошло редкое для Козьмодемьянска событие: зал заседаний был полон от публики. Я попросил незаменимого по части дипломатических поручений Климыча постараться выяснить настроение гласных-крестьян. Он принес весть, что, по его мнению, некоторые из них колеблются, но есть и такие, которые считают предположения управы справедливыми. Так как за проект, кроме управы, наверное, стали бы голосовать Л. В. Эннатский и В. В. Образцов⁴², а также представители казны и города, то крестьянских голосов требовалось немного, чтобы собрать необходимое большинство. Поэтому я решил не только не снимать доклада, но и не делать по нему никаких уступок, чтобы даже частично не признать себя сдавшимся. Когда я огласил собранию доклад, все как-то насторожились, в публике послышалось движение, гласные стали перешептываться.

Первым взял слово представитель Духовного ведомства. С горечью в тоне он обосновал свои возражения тем, что, как бы не толковать истинные побуждения управы, ее проект все же свидетельствует о наличии недоверия. Допустимо ли оно по отношению к представителям церкви, которые, конечно, видят недочеты в постановке школьного дела, но в то же время не считают себя вправе делить паству на избранных и отверженных, на просвещаемых и оставляемых в темноте. Средств на то, чтобы содержать все школы в желательном виде, нет и достать их нельзя. Но «бедность не порок», лучше «по одежке протягивать ножки» и хотя бы в убогих помещениях и при недостатке в пособиях давать

- 250 -

первые познания и расчищать пути к просвещению, чем закрывать двери школы для многих только потому, что они бедны. Порочит проект управы и то, что им уничижается престиж духовенства, и ослабляется его влияние на паству. В уезде, населенном инородцами, частично еще склонными к язычеству, надо особенно ревниво уберегать духовенство от всяких нападок, хотя бы и чисто делового свойства, так как в толковании темных людей эти нападки будут признаны как заслуженные обвинения.

Я в своем ответе отвергал какие бы то ни было скрытые побуждения. управа стремится к одному: к улучшению школьного дела. Она не разделяет высказанного представителем Духовного ведомства взгляда, подкрепленного мудрыми народными изречениями. Нельзя, по ее мнению, делать плохо для всех только потому, что хорошо можно сделать для некоторых. Да ведь и то, что по высказанному признанию делается плохо, сделано тоже для некоторых, а не для всех. Таким образом, правильнее было бы поставить вопрос так. Что лучше? Открыть ли при потребности в 100 школах 15 хороших или 30 плохих? Управа считает, что лучше 15 хороших. Хорошо поставленное дело притягивает средства, поставленное плохо — отталкивает. Печально, если население будет только терпеть свои школы. Надо, чтобы оно любовалось и гордилось ими. В докладе управы нет не только нападок, но даже и серьезной критики. Она просто привлекает внимание зем<ского> собрания к тому, что, давая на известное дело деньги, собранные с населения, надо принять все меры, чтобы затраты были производительны. Если частное лицо, давая на что-нибудь свои средства, вправе ставить условия их расходования, то для общественного учреждения это является обязанностью. Что касается престижа духовенства, оберегать который, конечно, необходимо, то, по мнению управы, сравнение земских и церковно-приходских школ как раз и будет ронять его, если последние будут хуже первых. Не в деталях условий отпуска денег будет разбираться население, а в фактах, бросающихся в глаза. управа убеждена, что через некоторое время сами приходские священники увидят преимущества нового порядка. Прения ограничились этими двумя речами, и представитель Духовного ведомства заявил лишь о том, что остается при особом мнении и просит новые предложения управы поставить на закрытое голосование. Я заявил от имени управы, что не возражаю против этого. Л. В. Эннатский указал, что закрытое голосование применяется обычно лишь к выборным и сметным вопросам, но, ввиду согласия управы и отсутствия возражений со стороны членов Собрания, он произведет голосование шарами, уверенный, что, бросая свой шар, каждый гласный будет иметь в виду чисто деловые, а не какие-нибудь побочные соображения. Происходит голосование. За предложение управы 12 шаров, против — 2. Ликую победу и смущенно, торопливо пожимаю тянущиеся из публики руки знакомых и незнакомых⁴³.

Я несколько забежал вперед, рассказывая с большими подробностями об этом эпизоде. Сам по себе он не особенно значителен, но в уездной жизни того времени и в моей начинающейся общественной деятельности он стал своего рода

- 251 -

событием: общество заговорило и заспорило о земских делах, чего до сих пор не наблюдалось, а я остался победителем в первой и довольно серьезной схватке. Протеста со стороны губернатора на постановление земского собрания не последовало, в газетах никто и ничего не написал. Духовное ведомство подчинилось и стало брать пособия на условиях, поставленных земством. Таким образом, и мои опасения за дальнейшую судьбу этого дела, и некоторые мрачные предсказания кое-кого из состава местного общества не оправдались⁴⁴.

Подготовительные работы по отделу народного здравия заняли немало времени. Хотелось и здесь составить такую программу-минимум мероприятий, выполнения которой хватило бы на несколько лет. Поэтому надо было собрать и кое-какой статистический матерьял, и тщательно рассмотреть вопрос об улучшении существующих и об устройстве новых больниц. В специально созданную комиссию, на заботу которой было передано это дело, вошли, конечно, и все наши 4 врача. С особенным чувством вспоминаю я теперь, с каким захватывающим интересом и любовью стали работать в ней эти хорошие люди. Вникали в каждую мелочь, высчитывали каждую копейку, спорили до изнеможения, соглашались и вновь начинали спорить. Как председателю комиссии мне стоило немало труда, чтобы согласовать сталкивающиеся интересы и найти решения, которые бы примиряли всех. Много споров вызвал вопрос о таком размещении в уезде будущих больниц и кроватей, при котором по возможности равномерно обслуживалось бы все население уезда. Городской больницы в Козьмодемьянске не было, и нужды города обслуживала земская. При 4—4¹/₂-тысячном населении город, разумеется, заполнял больными большинство коек, и на долю населения прилегающих частей уезда оставалось немного. Городской голова, милейший и добродушнейший Константин Петрович Зубков⁴⁵, с которым, между прочим, у меня установились и до конца сохранились наилучшие отношения, поднял вопрос о значительном расширении Козьмодемьянской больницы. Его поддержали врачи, жившие в городе и работавшие в этой больнице, но горячо запротестовали два уездных. Последние имели основание протестовать. Части двух прилегающих к городу волостей и самый город, т. е. в общем 15—20 тысяч жителей, пользовались 35-ю больничными койками, остальные 80000 только 18—20-ю. Недостаток больничной помощи в отдаленных от города волостях вызвал и гораздо более тяжелые условия работы врачей. Они вынуждены были ежедневно, а иногда и по несколько раз в день ездить по своим участкам, чтобы пользовать тяжелых больных на дому, тогда как городские врачи выезжали значительно реже. Помирились на следующем. В программу-минимум расширение больницы в г. Козьмодемьянске не включать, а лишь в мере возможности улучшить ее оборудование. В уезде признано было необходимым:

1) Заново перестроить и расширить обветшавшую больницу в Б. Сундыре.

2) Выстроить новую больницу в с. Покровском, образовав там и новый врачебный участок.

- 252 -

3) Построить и достаточно оборудовать амбулаторный пункт в южной части уезда, в с. Еласах, с приемным покоем на 8—10 коек, открыв при первой возможности и там врачебный участок.

При осуществлении этого проекта общее количество коек увеличивалось на 2/3, а расстояние наиболее удаленных от врачебного пункта селений исчислялось в 15 верст. Исключение составляла левобережная часть уезда. Там несколько селений оставались в 60—70 верстах от Руткинского врачебного пункта, но в них было в общем не более 600—800 жителей, и существовала надежда сговориться с Яранским уездным земством Вятской губ<ернии> о том, чтобы медицинскую помощь оказывали там врачи Яранского уезда, недалеко от границ которого были расположены указанные селения.

Немалого обсуждения потребовали вопросы о дополнительном оборудовании больниц и снабжении их бельем, посудой и медикаментами, а также о центральной земской аптеке, находившейся в г. Козьмодемьянске. В городской больнице решено было переустроить хирургическое отделение и обзавестись машинами и приборами для зубных операций, в новых — сделать все, хотя и скромно, но все же по новейшим требованиям и образцам. Способ снабжения по нормам, давший хорошие результаты в школьном хозяйстве, решено было применить и в больницах, так как и здесь подсчеты показали, что снабжение «по мере надобности» требует бульших средств. Пришлось вновь обращаться к Д. П. Арцыбашеву, который заведовал дорожным отделом губ<ернского> земства, о командировании обязательного Сонина, чтобы осмотреть старую больницу в Б. Сундыре и выслушать наши пожелания о ее перестройке на предмет составления проекта и сметы. Попросили его и <о> том, чтобы он подготовил эскизы больничных зданий для с. Покровского и с. Елас.

Частной аптеки в г. Козьмодемьянске не было, и потому земская не только обслуживала нужды в медикаментах больниц и амбулаторий, но удовлетворяла и все требования обывателей города. Так как медицинская помощь оказывалась земскими врачами бесплатно, то установился обычай отпускать бесплатно и лекарства, как по рецептам врачей, так и по непосредственным требованиям. Естественно, что при таких условиях содержание аптеки стоило больших денег. Обратив внимание комиссии на это обстоятельство, я поставил на обсуждение вопрос об изменении порядка отпуска медикаментов в том смысле, чтобы бесплатный отпуск по непосредственным требованиям был вообще прекращен, а по рецептам бесплатно отпускались лекарства только земским плательщикам, а не всем жителям города. Практически это достиглось бы тем, что желающие бесплатного отпуска должны были предварительно заносить рецепты в бухгалтерию уездной управы, где бы и делалась соответствующая надпись. Управляющий аптекой, Андрей Иванович Чернышев⁴⁶, был опытным провизором и, как служащего, его ни в чем нельзя было упрекнуть. Вместе с тем, он принадлежал к тому типу людей, к которым применяют пословицу — «ласковый теленок двух маток сосет». Любезный и ласковый ко всем, приятный игрок в винт, веселый

- 253 -

рассказчик, охотник и клубный завсегдатай, он, отпуская с неизменной готовностью все, что требовал в аптеке тот или другой обыватель, пользовался исключительной популярностью в городе.

Понятно, что мое предложение произвело на него впечатление разорвавшейся бомбы. Он стал доказывать, что предложенный порядок, резко нарушая установившийся обычай, вызовет такой ропот, что не только он, как аптекарь, попадет в неловкое и неприятное положение, но сильно пострадает и популярность земства, что было бы очень печально. Для некоторого сокращения расходов есть другие способы. Без вреда для больных врачи очень часто могли бы применять наиболее дешевые медикаменты и прописывать лекарства в достаточных, но не излишних дозах. Бросив этот вызов, А<ндрей> <Иванович> перехитрил и промахнулся: врачи напали на него, разгорелся спор. Его поддержали городской голова, К. П. Зубков, и представитель казны, Б. И. Гузовский, указавший, между прочим, что главным плательщиком земства является казна и потому, казалось бы, местные чиновники, как агенты казны, могли пользоваться от земства некоторыми льготами, облегчающими их положение. Вопрос стал выходить из поставленных рамок, и, увидав, что единодушного мнения достигнуть нелегко, я поблагодарил членов комиссии за искренне высказанные взгляды и сказал, что передам все дело на рассмотрение Управы, осведомив ее обо всем, что услыхал за и против проекта. Однако было ясно, что предложенное мною решение вопроса действительно грозило стать непопулярным и могло встретить серьезные возражения в земском собрании. Я решил еще раз внимательно все продумать.

Разработкой программы мероприятий занятия комиссии не закончились. Врачи подняли вопросы личного свойства. Указывая на практику некоторых земств, они размечтались о том, чтобы кроме обычных кратковременных отпусков земство раз в три года давало каждому из них трёхмесячный отпуск для поездок в столицы или заграницу, где в лучших клиниках они могли бы пополнять и освежать свои знания. Кроме того, высказав благодарность управе за привлечение их к комиссионной работе, они находили желательным так сказать закрепить это начинание созданием при земской управе особого медицинского совета с тем, чтобы все касающиеся медицинской или санитарной части вопросы разрешались лишь после рассмотрения этим советом и с его одобрения. Ярым защитником последнего предложения выступил Руткинский врач, Виктор Александрович Протопопов⁴⁷, способный, энергичный и знающий свое дело специалист. Он мотивировал необходимость учреждения мед<ицинского> совета тем, что дело помощи больным должно всегда идти и развиваться вне зависимости от изменений настроения и взглядов земской управы и собрания, состав которых часто обновляется. Это пожелание не согласовалось с законом и являлось попыткой ограничить права ответственных органов земства и передать их безответственным. Но, кроме того, я почувствовал, что здесь замешалась и политика, отголоски тех нападок на земство, на которые не скупились наши радикалы и их соседи слева и действительной причиной которых было то, что существовавшие законодательства

- 254 -

о самоуправлении не давали им возможности захватить его в свои руки и устроить из земских управ штабы для революционных отрядов. Я почти оборвал Протопопова, заявив, что не вправе допустить даже и обсуждение предложения, которое противоречит закону. Что же касается трехмесячных командировок, то лично очень сочувствую этой мере и постараюсь попросить у собрания разрешение и необходимые кредиты. В. А. Протопопов посмотрел на меня несколько удивленными и сильно раскрытыми глазами, остальные смущенно опустили головы, а я, пересилив охватившее волнение, поблагодарил участников комиссии, поднялся и, стараясь показать и тоном, и улыбкой, что ничего не произошло, пригласил всех к себе выпить чая. Эта первая маленькая стычка была, по счастью, и последней. Некоторый осадок, который все же остался, скоро прошел. Я только решил — и, насколько помню, не отступил от этого решения — по возможности никогда не вступать в пререкания на темы политического характера, показывая этим, что разговор этого свойства бесцельно со мной и начинать.

Для разработки программы экономических мероприятий в распоряжении управы не было ни одного специалиста. Поэтому я решил ограничиться тем, чтобы испросить у земского собрания необходимый кредит на приглашение агронома, при сотрудничестве которого управа могла бы подготовить свои предложения к земскому собранию следующего года. В ближайшее же собрание было решено внести вопрос об оборудовании и улучшении так называемого Вятского тракта, который начинался на левом берегу Волги против Козьмодемьянска и шел до границы с Вятской губернией, по направлению к городу Яранску. Этот тракт, протяжением в 60 верст, был очень оживленным, так как через него получали выход на Волгу жители Яранского, а отчасти и прилегающих к нему уездов. По нему же Козьмодемьянск отправлял те грузы, которые приходили для Яранска. Пролегал этот тракт через сплошные леса, иногда и болотистыми местами. Поэтому удобно было ездить по нему только зимой, по санному пути. Весной, летом и осенью его полотно было в таком состоянии, что в легком экипаже, на хороших и привычных ямских лошадях, можно было ехать в среднем не более 6—7 верст в час. Вятские обозники-профессионалы, у которых и телеги, и сбруя были сделаны очень основательно, тратили на переезд вдвое больше и нередко ломали колеса, оси, дуги и т. д., а также калечили и лошадей. А между тем наиболее оживленным был не санный, а тележный путь в период навигации на Волге. Так как губ<ернская> земская управа принялась в то время за обследование коммерческих трактов губернии, с целью последующего постепенного их оборудования, то и надо было возбудить ходатайство об устройстве Вятского тракта, подкрепив его данными, подтверждающими значение этого тракта для уезда.

По ветеринарному отделу новых предложений сделано не было. Здесь просто, как говорится, «руки не дошли». Впрочем, в то время особенно крупного значения ветеринарная помощь в Козьмодемьянском уезде еще не имела. Воспитанный в суровых условиях мелкий инородческий скот был вынослив и не особенно подвержен заболеваниям. А если таковые и появлялись, то часто для владельцев

- 255 -

выгоднее было ликвидировать его, чем лечить. Поэтому работа ветеринарного персонала больше всего была сосредоточена на принятии предупредительных мер против заноса или распространения эпизоотий: чумы, сибирской язвы и т. д. Однако и в этом отношении уезд находился также в наиболее благоприятных условиях, занимая крайнюю западную часть губернии, куда эпизоотии, надвигающиеся обычно с юго-востока от Оренбурга и киргизских степей, доходили редко.

Очередное земское собрание назначено было на конец сентября. К началу этого месяца все подготовительные работы были закончены, и И. Х. Шумилов, совместно с бухгалтером, занялись составлением докладов.

По народному образованию было намечено к постройке 6 школ, из них 2 открывались вновь. По медицинской части испрашивались ассигновки на перестройку больницы в с. Б. Сундыре и на закупку лесных и др<угих> материалов для новой больницы в с. Покровском. Увеличивалась смета на оборудование больниц. На содержание агронома и подготовительные работы по экон<омическому> отделу также нужны были кое-какие, хотя и не крупные ассигнования. В общем, когда подвели итоги всем предположенным расходам, выходило, что, несмотря на некоторые сокращения по отдельным статьям, расходная смета со 120000 руб<лей> увеличивалась до 180000 руб<лей> (цифры приблизительные). Повышать сразу обложение в таком размере было невозможно, — это вызвало бы серьезное недовольство в собрании, да и губернатор наверняка опротестовал бы наши сметы. Откуда было взять деньги? И вот как-то, когда я один занимался в управе, подходит ко мне И. Х. Шумилов с томом положения о земских учреждениях. «Посмотрите, Н<иколай> А<лександрович>, — сказал он, — сдается, что можно достать деньги». У меня даже сердце забилось. Стали вместе внимательно читать правила об оценке имуществ и увидали следующее. Земство облагало недвижимые имущества, взимая известный процент с их стоимости. Эта стоимость определялась или путем оценки, способы которой зависели от земства, или капитализацией доходности имуществ. При этом надо было соблюдать лишь то, чтобы однородные имущества оценивались одним и тем же способом. Поэтому, напр<имер>, вся пахотная земля могла быть оценена на основании существующих продажных цен на нее, а все леса путем капитализации их доходности.

Вслед за открытием действий земских учреждений, Казанское губернское земство произвело оценку недвижимых имуществ на основании заключений так называемой 12-ти членной комиссии, специально избранной для этой цели. В Казанской губ<ернии> было 12 уездов. Каждый уезд дал в комиссию одного представителя. Отсюда число ее членов. В Козьмодемьянском уезде и пахотная земля, и леса были одинаково оценены по 25 рублей десятина. По этой оценке и делалась до последнего времени раскладка земского сбора⁴⁸. Казенные леса, занимавшие примерно половину площади всего уезда и раскинутые по берегам Волги и впадающих в нее сплавных рек (р.р. Ветлуга, Рутка), стали давать за последние годы очень крупный и неизменно растущий доход. Частные леса, вероятно, такого дохода не давали, но сравнительно с пахотной землей они занимали ничтожные

- 256 -

площади. Итак, если бы оценить все леса по доходности лесов казенных, то можно было бы думать, что общая стоимость всех недвижимых имуществ повысилась бы на значительную сумму. Тогда раскладка земского сбора даже при условии, что смета будет сильно повышена, дала бы в результате сильное повышение обложения лесов и сохранение обложения в прежних размерах для пахотных земель, в чем были сильно заинтересованы крестьяне. Другими словами, увеличение сметы было бы оплачено казной.

Мы с И<ваном> Х<ристофоровичем> находили, что такая переоценка была бы даже наиболее справедливой, так как довольно угнетенное в то время по разным причинам сельское хозяйство давало при тщательном учете не доход, а убыток. Все это было так заманчиво, что я сейчас же бросился советоваться с нашими местными юристами, которые, вчитавшись в соответствующие статьи правил и решения Сената, нашли, что мы с И<ваном> Х<ристофоровичем> толкуем правильно. Немедленно запросили Казанское управление гос<ударственных> имуществ о доходности казенных лесов Козьмодемьянского уезда за последнее трехлетие и, получив необходимую справку, произвели пробную раскладку. Результаты превзошли ожидания. Выходило так, что крестьянам в общем придется платить меньше земского сбора, чем в предыдущие годы. В дальнейшем судьба этого дела была такова. Земское собрание приняло доклад управы о переоценке лесов, хотя представитель казны по обязанности остался при особом мнении. Управление государственных имуществ запротестовало против нашей оценки и раскладки, дело дошло до Сената и было разрешено в нашу пользу. Вскоре и соседние уезды, в которых много было казенных лесов, произвели такую же оценку.

Если не считать этого, чисто формального, протеста представителей казны, которые по существу дела сочувствовали предложениям управы, а также более серьезного протеста представителя Духовного ведомства, о чем сказано выше, земское собрание прошло гладко, и все предложения управы были приняты. Благодарили ее, врачей, учительский персонал, всех участников подготовительных комиссий и устроили настоящие овации председателю собрания Л. В. Эннатскому, который действительно покорил все сердца беспристрастием, мягкостью и умением вести заседания.

Этим первым земским собранием первого трехлетия моей службы в исполнительных органах определялась дальнейшая работа управы на несколько лет.

В этот же первый год ясно обрисовалась и внешняя обстановка, в которой протекала эта работа и которая оставалась довольно долго без существенных изменений. Вот почему с некоторым страхом заслужить упрек в излишнем многословии я рассказывал, стараясь не пропустить ни одной оставшейся в моей памяти подробности. Теперь же, чтобы дать представление о деятельности управы за все трехлетие, достаточно будет просто перечисления того, что удалось сделать.

Начальных школ было вновь открыто около 10-ти, точно не помню. Построено 15 новых школьных зданий. Школьные библиотеки были значительно пополнены, в учебных пособиях особенной нужды не ощущалось. Все отзывы с мест,

- 257 -

а также наблюдения инспектора народных училищ подтверждали, что управа не ошиблась в расчетах, стараясь благоустройством школ оживить к ним интерес со стороны населения. Сильно подвинулась вперед работа по составлению проекта нормальной сети начальных училищ, с целью осуществить всеобщее обучение. Содержание учительскому персоналу было повышено⁴⁹.

Больница в с. Б. Сундыре была заново переделана, квартира врача основательно ремонтирована. В с. Покровском закончилась постройка и оборудование новой больницы, отдельный дом построен для квартиры врача. Здесь был образован пятый врачебный участок. Началась постройка приемного покоя в с. Еласах. Произведены серьезные ремонты в Козьмодемьянской больнице и в Руткинском приемном покое. Земская аптека начала работать на новых началах. Содержание медицинскому персоналу было повышено, и врачи получили право на трехмесячные — раз в трехлетие — командировки научного характера, оплачиваемые земством⁵⁰.

Была создана агрономическая организация — уездный агроном и несколько агрономических старост. Открыт и начал функционировать с явной тенденцией к увеличению оборотов сельскохозяйственный склад машин, орудий и семян в г. Козьмодемьянске. Заложено в пределах уезда несколько опытно-показательных участков, налажены чтения и беседы по сельскому хозяйству. Устроено два разъездных каравана для очистки посевных семян. Открыто несколько конских случных пунктов с производителями из Казанской казенной конюшни. Близ города Козьмодемьянска заложен большой — на трех десятинах — питомник фруктовых деревьев (яблони) и ягодных кустов с расчетом выращивать десятки тысяч присадков для продажи крестьянам, охотно разводившим сады, благодаря благоприятным климатическим и почвенным условиям. Для заведывания питомником приглашен особый садовник-специалист, поселенный в построенном удобном и поместительном доме среди питомника⁵¹. На агрономические мероприятия земства была получена некоторая субсидия от Мин<истерства> земледелия. Началось техническое обследование инженерами губ<ернского> земства Вятского тракта, на предмет составления расчетов и смет для постройки мостов и улучшения полотна. Для переправы через Волгу грузов и пассажиров к Вятскому тракту, которая производилась раньше на весельных паромах, приобретен пароход.

Приступлено к разработке вопросов: об устройстве межуездной (Козьмодемьянск — Чебоксары) глазной лечебницы и принятия общих мер против распространения трахомы; о децентрализации губернской земской больницы в г. Казани и устройстве в уездах специальных хирургических лечебниц; о распространении ремесленных знаний путем устройства специальных учебно-ремесленных мастерских.

Оглядываясь к концу трехлетия на сделанное и проверяя себя, наблюдая появившиеся результаты произведенной работы и выслушивая одобрительные отзывы о ней, я, конечно, испытывал чувство удовлетворения. Дело действительно как будто двинулось и стало развиваться без заметных перебоев, охватывая

- 258 -

многие нужды населения. Дружно и не за страх, а за совесть работали земские служащие, чистосердечно помогали советами высшие представители местного общества. К чести старика В. И. Образцова, моего предшественника, который по человеческой слабости мог, конечно, не особенно одобрительно смотреть на мои «новшества» и которого я в душе упрекал за многое, должен сказать, что встречал с его стороны самое доброжелательное содействие. По должности непременного члена губернского по земским и городским делам присутствия он мог, особенно по тому времени, набросать палок в колеса. Однако я не помню ни одного случая, когда бы он доложил губернатору о необходимости опротестовать какое-нибудь постановление нашего собрания. Посещая его при поездках в Казань, я всегда слышал от него ободряющие слова и получал добрые советы, основанные на его большом опыте.

Тем не менее я начал ощущать, что чувство удовлетворенности пронизывают и кое-какие «но». Мне казалось, что для работы в той области, которая больше всего меня захватывала — различные экономические и, в частности, агрономические мероприятия, — мне не хватает многих теоретических знаний. Можно было не быть врачом или специалистом педагогом и удачно руководить медицинской частью и начальным обучением, но нельзя было, имея лишь отрывочные сведения по экономике и агрономии, руководить мероприятиями в этой отрасли. Причиной этого было то, что у нас было много хороших врачей, толково и умело ведущих свое дело в трудных деревенских условиях; немало было учителей и учительниц не только беззаветно преданных своему делу, но и достаточно для него подготовленных. Что же касается агрономов, то за истекающие три года я не встретил ни одного, про которого можно было бы сказать, что он вполне на своем месте. Попадались среди них недурные теоретики, ораторы, горячие собеседники по политическим вопросам, но хороших знатоков деревни, практичных организаторов и специалистов, достаточно авторитетных в глазах крестьян и других землевладельцев, я пока не встречал. Мне приходилось наблюдать, как частные землевладельцы просто отмахивались от советов и услуг агрономов, а крестьяне недоумевали, для чего к ним стали посылать еще одно «непонимающее» начальство. Так было у нас, в Казанской губернии, то же приблизительно бросилось мне в глаза при поездке в Московскую и Вятскую губ<ернии>. Правда, надо оговориться: общинное землевладение было в этой области, как нигде больше, «камнем преткновения», и агрономам можно было простить многие неудачи. Правда и то, что медицинское и школьное дело — специальности более узкие, чем общественно-агрономические мероприятия. Но даже и там, где поперек дороги ничего не лежало, наши агрономы часто плутали и путались.

Не был доволен я и самим собой. Обвиняя еще недавно В. И. Образцова за то, что он не следовал общественным началам, а просто командовал на правах диктатора, я заметил, что делаю то же и сам. Если интерес к земским делам в уездном обществе немного поднялся; если к подготовительным работам я начал чаще привлекать служащих и гласных, что питало их инициативу и вызывало сознание

- 259 -

ответственности; если, наконец, я проводил большую часть времени не в служебном кабинете, а в уезде, где встречался и беседовал как с гласными, так и с рядовыми крестьянами; то заседания земских собраний продолжали, как и раньше протекать при полном молчании гласных крестьян. В конце трехлетия так же, как и вначале, мои сослуживцы И. К. Зиновьев и И. А. Смирнов продолжали мне «докладывать» и «испрашивать приказаний». Я видел далее, как начали захватывать нашу уездную среду политические вопросы, как волновала, вызывая ропот и нарекания, вспыхнувшая и неудачно протекавшая война с Японией.

От политики в земском деле я отмахивался, настойчиво стараясь не допускать ее примеси ни к каким делам. Но даже для того, чтобы можно было удачно отмахиваться, надо было кое-что понимать и уметь разбираться. А я очень мало понимал и очень плохо разбирался. Правда, если не в Козьмодемьянске, то в Казани мне приходилось бывать и слушателем интересных политических бесед, а иногда и участником в них, но все-таки этого было мало и все-таки эти беседы не были достаточно серьезны, основываясь часто на сплетнях, а не на фактах. Достаточно читать, внимательно следить за газетами и журналами, завести политические знакомства — для всего этого просто не было времени.

Наконец, я подметил в себе стремление к более широким перспективам. Уездная работа стала казаться мне мелкой, недостаточной. Я не разделял взглядов некоторых моих товарищей, что «настоящее» дело творится в уезде. Я думал, что на большой территории, с большими средствами, в окружении развитых и образованных сотрудников и соратников существовало и гораздо больше возможностей делового свойства.

Не прятались ли где-нибудь здесь простые честолюбивые побуждения? Может быть, хотя поймать себя на этом мне не удавалось. В итоге я решил временно отойти от земской работы в исполнительных органах и начать учиться, прослушав курс в Московском сельскохозяйственном институте (бывш<ая> Петровская академия)⁵². В Москве мне представились возможности постепенно расширить знакомства в земских кругах и набраться таких сведений и впечатлений, которые в неискаженном виде не дошли бы до Козьмодемьянска. Поехав в Петербург для личной поддержки некоторых ходатайств земства, я подал просьбу о причислении меня к Министерству земледелия и откомандирования для занятий в Московский с<ельско>-х<озяйственный> институт. Эта просьба была уважена, и в последнем земском собрании трехлетия я заявил о намерении покинуть службу и поселиться в Москве.

Никто этого не ожидал. Собрание настойчиво просило меня остаться, я услыхал от некоторых гласных и лестные отзывы и сдержанные упреки, но я заявил, что, в полной мере оценивая доброе отношение всех, с кем провел три года в совместной работе, я все же не могу изменить решения

Председателем управы был избран Виктор Валерьянович Образцов. Он, по-видимому, искренне заявил после избрания, что пойдет по намеченному мною пути и рассчитывает, что я не буду отказывать ему в советах и указаниях. Уездным

- 260 -

гласным я, конечно, остался и также был в третий раз избран губернским гласным и во второй — почетным мировым судьей.

Вскоре тепло проводили меня знакомые сослуживцы и земские служащие. Поднесли хороший бювар и адрес⁵³, при чтении которого до слез взволновался И. Х. Шумилов — моя «правая рука» и один из преданнейших сотрудников.

Жена с детьми уехала в Сызранский уезд, в имение своей матери, а я в середине октября был уже в Петровском, в небольшой мансардной комнате, снятой у одного из служащих канцелярии института.

III

Поселился я так скромно не только по причинам финансового свойства: мне хотелось по возможности не выделяться из общей студенческой среды, быть, так сказать, настоящим студентом. По тем же соображениям я стал питаться в студенческой столовой, рассчитывая использовать обстановку общей трапезы для расширения знакомств. Мои расчеты почти не оправдались. Несмотря на то, что мне в то время только что минуло 32 года, я скоро почувствовал, что товарищем в полном значении этого слова я для студентов стать не могу. В лабораториях на практических занятиях, где все разговоры ограничивались большей частью специальными темами, разница в возрасте резко не ощущалась. В столовой и кулуарах интерната беседы часто велись на иные темы, и я не сумел подойти к товарищам так, чтобы они признали меня своим: мне было с ними неловко, а им со мной просто скучно. Припоминаю, что настоящие приятельские отношения возникли у меня с Шеншиным, имение родителей которого было, если не ошибаюсь, в Орловской губ<ернии>. Кроме меня было еще несколько «прикомандированных». С двумя из них я также сошелся довольно близко. Один был Степанов, учитель какого-то среднего учебного заведения в Туркестане, другой — фамилии его я не помню — священник не то из Тульской, не то из Калужской губ<ернии>, необыкновенно симпатичный человек. Все, и я в том числе, звали его «батюшка», хотя он несколько смущался таким наименованием и предпочитал, чтобы его звали по имени и отчеству. Он занимался с чисто юношеским увлечением, был интересным собеседником, очень скромно себя держал и имел веселый, привлекательный характер. Почти каждый вечер он приходил ко мне, и мы вместе читали и занимались. С особенным интересом я слушал лекции по ботанике, почвоведению, общему земледелию и политической экономии, а в свободные часы большим удовольствием было посещение фермы, где воспитывалось и содержалось много хорошего породистого скота. Попутно я старался разгадать и то, что так тревожило меня в Козьмодемьянске, а именно: почему же так трудно найти агронома, вполне пригодного для работы в земстве. На эту тему мы не раз беседовали и со Степановым, и с батюшкой, и с Шеншиным, а затем все по очереди задавали этот вопрос некоторым профессорам и ассистентам. Конечно, мнения были различны, по многим деталям возникали споры, но все же нашлось и то, на чем все

- 261 -

сошлись единодушно. Чуть ли не большинство студентов были горожане и о деревне имели довольно смутное представление. В сельскохозяйственный институт они попали не по влечению, а благодаря простой случайности. Установился обычай, по которому кончающие реальные училища и желающие получить высшее специальное образование толкались чуть ли не во все высшие учебные заведения одновременно. Почти общей мечтой было сделаться или горным инженером, или инженером путей сообщения. Это были «хлебные» специальности. Однако это было нелегко: на конкурсных экзаменах «проваливались» очень многие. Тогда бросались в Институты технологический, лесной, сельскохозяйственный, — все равно, лишь бы куда-нибудь проскочить и в будущем иметь диплом высшего учебного заведения. Кончая высшую школу, такие «дипломисты» часто и не стремились поступить на службу непременно по своей специальности. Им было довольно безразлично, где служить, лишь бы получше «устроиться» в смысле оплаты труда и других внешних условий.

 

Мария Александровна Козакова, в замужестве Мельникова. Казань

Не имея связи с деревней, не получив никакой предварительной подготовки по сельскому хозяйству, такие студенты, воспринимая теоретические знания, плохо разбирались в том, что важно и что менее существенно. Так называемые практические занятия давали мало практических знаний и сноровки, так как на них отводилось слишком мало времени. Поэтому нередко выходило так, что окончившие

- 262 -

курс имели, например, некоторое представление об общих чертах и принципах устройства плугов, но таких, которые могли бы подобрать для данной почвы вполне подходящий плуг и установить его так, чтобы он как следует пошел на пашне, было очень немного, вернее сказать — почти не было. Надо ясно себе представить и оценить такую картину. Приезжает земский агроном в какую-нибудь деревню с целью убедить крестьян в преимуществах плужной пашни. Снимают с подводы плуг и, после некоторых пояснений агронома, закладывают лошадей и начинают пахать. Плуг нейдет, вылетает из борозды. Агроном распоряжается передвинуть регулятор. Плуг пошел еще хуже. Начинают раздаваться разные советы, агроном нервничает и сам хватается за плуг. Плуг стал захватывать так глубоко, что лошади останавливаются. Наконец кое-как добились, что плуг начал пахать, но пашня все же получается посредственной. Другой пример — землевладелец желает рационально поставить кормление рогатого скота. Приглашает агронома, дает ему справку об имеющихся в хозяйстве кормах и просит составить кормовые нормы. Через некоторое время агроном их привозит. Владелец отдает необходимые распоряжения и лично следит, чтобы указания агронома выполнялись бы в точности. Скот начал худеть, продуктивность пала. Начали проверять производственные расчеты и обнаружили несколько грубых ошибок.

Таких случаев бывало немало, и они, разумеется, не укрепляли авторитета агрономов. Было очевидно, что практических знаний и сноровки не хватает и агрономам надо начать с того, чтобы учиться самим, а не учить других. Многие их них сознавали это, начинали уклоняться от советов и указаний и направлять усилия на организацию таких мероприятий, где особой нужды в практических знаниях не было. Появилось даже нечто вроде новой дисциплины, которую назвали «общественной агрономией». На практике эта «наука» свелась к умению организовать политическую пропаганду.

Все эти беседы и наблюдения навели меня на мысль, что было бы, может быть, гораздо лучше давать необходимые теоретические познания тем, кто в соответствующей отрасли имеет практический стаж и ищет недостающих знаний с прямой целью применять их в привычном и любимом деле. Я стал думать о том, не практичнее ли было бы распространять сельскохозяйственные знания среди населения путем устройства специальных курсов для взрослых. Позже я еще вернусь к этому вопросу и расскажу, какие результаты получились от осуществления этой мысли.

Проводя целые дни на лекциях или на практических занятиях в лабораториях, а вечера — за чтением специальных книг, я успевал лишь мельком и всего чаще со слов других узнавать, что делается в стране. Даже бегло просматривать газеты удавалось не каждый день. А между тем шла война с Японией, на долю нашей армии выпадали почти сплошные неудачи и это, конечно, вызывало тревоги и недовольства.

В половине ноября ко мне неожиданно заехал В. В. Марковников, бывший в то время председателем Казанской губ<ернской> зем<ской> управы⁵⁴.

- 263 -

В Москве жили его мать и братья, и он предложил мне провести вечер у них, обещая рассказать много интересного. Нечего и говорить, как я обрадовался его приезду и с каким нетерпением ждал обещанного рассказа.

Вот вкратце то, что я услыхал. С каждым днем, благодаря военным неуспехам, общее настроение в стране становится все более и более напряженным. Поползли слухи о каких-то изменах. В правых и умеренных кругах ропот, революционеры всех оттенков повели яростную пропаганду среди рабочих и крестьян, власть начинает теряться, нервничать и делать одну ошибку за другой. Если не удастся овладеть движением и удержать его в известных рамках, последствия могут быть не только серьезными, но и роковыми. Все это побудило Д. Н. Шипова и некоторых других видных земцев созвать Частное совещание земских деятелей, чтобы подробно обсудить вопрос о мерах, которые необходимо принять для успокоения страны, и передать свои заключения центральной власти. Сейчас В<ладимир> В<ладимирович> только что приехал из Петербурга, где это совещание состоялось⁵⁵. Все единодушно высказались за необходимость учреждения народного представительства, причем большинство за представительство с законодательными функциями, меньшинство — с законосовещательными. Министр внутренних дел доложил Государю о решениях совещания. Возможно ожидать важных и крупных событий.

Если раньше в Козьмодемьянске, будучи в непрерывных хлопотах и заботах о «текущих делах», я был далек от политики и лишь изредка слушал клубную болтовню на политические темы, то, приехав в Петровское и с головой погрузившись в научные занятия, я как будто переселился в иной мир, и из того, который оставил, до меня ничего не доходило. К недостатку осведомленности присоединялся недостаток знаний: я чувствовал себя совершенным младенцем в политических вопросах. Поэтому разобраться в том, что я услыхал, мне было нелегко. Меня обуял какой-то безотчетный страх, появилось ощущение, что надвигается что-то громадное, темное, хаотичное. Смущало меня и то, что на совещание были приглашены не представители земств по выбору земских собраний, а лица, намеченные так называемым «Бюро земских съездов», самозванным учреждением, оставшимся с 1902 г., когда, по поводу устроенного гр. Витте Особого совещания⁵⁶ о нуждах сельскохозяйственной промышленности, Д. Н. Шипов также созывал некоторых земцев (см. мой доклад «Русское земство в прошлом»). Я высказал В<ладимиру> В<ладимировичу> предположение, что некоторые земские собрания могут неодобрительно отнестись к тому, что без их ведома, но как бы все-таки от их лица, принимаются столь ответственные решения. Правда, совещание назвало себя частным, но его уже окрестили земским съездом и, конечно, это последнее, более внушительное, наименование за ним и останется. Марковников ободрял меня, уверяя, что, по всем признакам, взгляды, высказанные совещанием, восторжествуют, конституция будет дана, значительная часть общественности успокоится и не будет роптать, если в отношении крайних элементов будут приняты решительные меры. А дальше — реформы, общая удовлетворенность

- 264 -

и оживление, к чему мы все стремились и о чем всегда мечтали. Что же касается состава совещания и того, что, будучи частным, оно все же решилось поднять столь серьезный и ответственный вопрос, то нельзя упускать из вида общей обстановки. Администрация, конечно, не допустила бы ни обсуждения таких вопросов на земских собраниях, ни выборов депутатов на общеземский съезд и с формальной стороны была бы права, так как компетенцией земских собраний охватываются только вопросы о «местных хозяйственных нуждах». А между тем в стране не по дням, а по часам растет недовольство и, если не выступят земцы, как действительные представители значительной и организованной части общественности, то можно ждать других, и очень опасных, выступлений. Марковников думал, что земские собрания все это учтут, поймут и правильно оценят. Поэтому и здесь мои страхи едва ли основательны.

Наша беседа закончилась просьбой Марковникова не разглашать его сообщения. Я, конечно, так и поступил, но постановления совещания быстро сделались общим достоянием, и уже через 2—3 дня мои товарищи стали закидывать меня разными вопросами, на большую часть которых я не умел ответить. Вскоре занятия пошли с перебоями. Степанов, Шеншин и батюшка приходили ко мне с кучей газет, а часто и с разными нелегальными листовками, которые в изобилии доставлялись в общежитие института. Вместо чтения лекций и книг по ботанике или химии мы нередко до 2—3 часов ночи беседовали и спорили на политические темы, изучали программы разных партий, знакомились с основными чертами некоторых западно-европейских конституций. К сожалению, забыли при этом, что представительство существовало когда-то и в России, и было бы не менее полезно подробно и внимательно ознакомиться с этим вопросом. Два или три раза я побывал в Московской губернской управе, познакомился с членами управы М. В. Челноковым, Ф. А. Головиным, Н. Н. Хмелевым, пытался подробно побеседовать с Д. Н. Шиповым. Эта попытка сорвалась: Д<митрий> Н<иколаевич> сообщил мне почти то же, что и Марковников и лишь вскользь и в общих чертах упомянул о своих сношениях с Министром внутренних дел. Я почувствовал, что Д<митрий> Н<иколаеич> не желает открывать многие важные подробности, и расспрашивать не стал. В середине декабря я поехал в Казань, чтобы застать хотя бы под самый конец Губернское земское собрание и принять участие в выборах губернской управы. Меня встретили с расспросами о том, что делается в Москве, каково общее настроение, чего можно ожидать в дальнейшем. Ничего нового я сообщить не мог, а о дальнейшем можно было говорить сколько угодно. Но кто знал или предвидел это «дальнейшее». Зем<ское> собрание проходило спокойно, обсуждали и решали, как всегда, разные хозяйственные вопросы. Но в кулуарах и в столовой за завтраками шли горячие беседы и споры на политические темы. Обнаружилось, что наше деление на «белых и алых роз» при разрешении политических тем не пригодно. Политические вопросы иначе расчленили гласных: огромное большинство, в которое вошли представители обеих групп, находило, что петербургское Совещание не было правомочным, а по существу

- 265 -

дела подняло такие вопросы и приняло такие решения, которые во время нелёгкой войны и при общем приподнятом настроении в стране будут на руку только тем, кто ведет борьбу против всего существующего строя и не желает, чтобы реформы шли сверху. «Все умеренное из ваших решений выкинут, — говорили Марковникову, — а подхватят и по-своему переделают то, что можно приклеить к революции. Не вы овладеете движением, а вас используют революционеры, чтобы вслед за этим сейчас же откинуть и предать. Лучше было бы действовать по соглашению с Министерством внутренних <д>ел, которое склонно к большим уступкам и которое следовало поддержать. Власть нервничает, но она еще очень сильна. Все усилия нужны теперь для того, чтобы достойно закончить войну, а не расшатывать трон».

Меньшинство, в лице А. В. Васильева и В. П. Куприянова, очень робко, но все же попыталось защищать петербургское Совещание. Однако их не поддержали даже те, кто обычно шел с ними: Н. Н. Филипсон молчал, В. В. Ляпунов тоже. Им пришлось стушеваться, а В. В. Марковникову уйти. Этот уход по общему сговору произошел бесшумно. В<ладимир> В<ладимирович> просто снял свою кандидатуру по причинам «личного характера». Его поблагодарили за все сделанное в течение минувшего трехлетия и выбрали председателем управы П. И. Геркена.

Побывав в рождественские дни у своих в Сызранском уезде, я вновь вернулся в Петровское в начале января 1905 г. Занятия возобновились и пошли своим чередом, но ненадолго. В феврале из Москвы по вечерам стали наезжать в общежитие разные «ораторы». Сперва все шло тихо и спокойно. «Ораторы» читали или говорили, мы молча слушали и по окончании речей расходились. Но вскоре обстановка резко изменилась. Перед выступлением «ораторов» стали устраивать шествия по коридорам общежития с пением «Марсельезы», с красными флажками. Руководили этими шествиями «гости» из Москвы, которых стало набираться с каждым разом все больше и больше. Припоминаю ясно один такой вечер. «Гостей» приехало особенно много, все коридоры были полны народом. Устроили шествие. Я прижался в каком-то углу и наблюдал. И вот вижу, как одно из красных знамен несет совсем молоденькая и очень миловидная девушка. Крепко, на вытянутых руках, держала она священное древко, высоко несла голову, а ее большие, горящие экстазом глаза смотрели куда-то ввысь и вдаль, за пределы ограниченных пространств. «Вот так на войне идут в атаку», — мелькнуло у меня в голове и почему-то вспомнился кн<язь> Андрей Болконский при Аустерлице.

Шествие кончилось, все собрались в зале, «оратор» начал свою речь. И вдруг шепот по рядам: «Из Москвы выехал и через несколько минут появится полицеймейстер с большим отрядом полицейских». Поднялась невероятная паника. Студенты, а особенно гости, бросились к выходам, давя друг друга. Дамы с истерическими воплями стали падать в обморок. Мы с Шеншиным стояли в самых задних рядах около лестницы, ведущей в подвальное помещение. С нами была его знакомая дама. Она, отрывисто вскрикнув, повалилась, как сноп. Пришлось на руках

- 266 -

сносить ее вниз и приводить в чувство, а затем провожать в Москву до квартиры. Всю дорогу она дрожала, как в лихорадке, молчала и всхлипывала. Никакого полицеймейстера не появилось, паника возникла зря, но митинг уже не возобновился: «оратор» бесследно исчез.

Вскоре — точной даты не помню — институт был закрыт на неопределенный срок, и я поехал в Казань. Немало пришлось передумать за 40 часов пути в скучном почтовом поезде Московско-Казанской дороги. Предполагать, что безболезненно и быстро минует нараставшее в стране недовольство и затихнет деятельность революционных элементов было трудно: военные неудачи не прекращались, терроризированная власть, ожидая массовых выступлений, теряла самообладание. Какими мерами можно успокоить страну? Сколько времени потребуется на это? А если не удастся и вспыхнет революция? Когда в лучшем случае откроют вновь институт и можно ли рассчитывать, что занятия пойдут нормально? Позволительно ли о них мечтать в такое тревожное время, когда каждый общественный деятель обязан приняться за общественные дела и посильно содействовать успокоению?

В Казани и в губернии было пока спокойно, по крайней мере, с внешней стороны, хотя агитация на заводах и в деревнях усиливалась с каждым днем. Я занялся устройством личных дел, перевез семью из Сызранского уезда в Сергеевку и вновь вернулся в Казань, чтобы после общения со своими друзьями и единомышленниками так или иначе ответить на волновавшие меня вопросы. Советовался с П. И. Геркен, В. В. Марковниковым, Л. В. Эннатским, но самые продолжительные и задушевные беседы произошли у нас с А. Н. Боратынским. Подряд два или три раза я побывал в его подгороднем имении, с. Шушарах. В большой, тихой комнате помещалась в Шушаровском доме обширная библиотека. Там были и редкости: рукописи и письма деда А<лександра> Н<иколаевича>, поэта Боратынского, несколько писем и портретов Пушкина, бар<она> Дельвига, старинные издания этих поэтов и т. п. Особенное настроение охватывало в этой комнате: что-то значительное, торжественное, близкое и родное невидимо спускалось с тесно заставленных полок и проникало в душу очищающим светом. Здесь и шли наши беседы.

Расскажу вкратце их содержание, хотя протекали они довольно беспорядочно, с частыми уклонами от намеченных вопросов. Да многое и позабылось.

Общая обстановка представлялась нам так. В низах населения наиболее энергично агитировали представители двух политических партий: социал-демократы среди рабочих и социал-революционеры среди крестьян. Их общая цель — политическая и социальная революция. Эта цель оправдывает все средства: террор, направленный против представителей власти, всякого рода провокации, забастовки, уличные выступления, крестьянские бунты, погромы частновладельческих усадеб, захваты земель и лесов и т. д. Создаются и побочные организации, в задачу которых входит подготовить и дисциплинировать массы, приучить их четко выполнять распоряжения центра. Напр<имер>, социал-революционеры устроили

- 267 -

так называемый крестьянский союз. Избравшие сами себя руководители союза в лучшем случае крестьяне только по паспорту и ничего общего с настоящим, рядовым крестьянством не имеют. Флаг и имя крестьянства нужны им для вящего воздействия на власть, общественность и деревню. Гораздо более меня осведомленный А<лександр> Н<иколаевич> указывал, что, по его мнению, движение в рабочей и крестьянской среде пока не представляется особенно грозным. Беспорядки, и, может быть, довольно крупные, вероятно, произойдут, но если власть сумеет взять себя в руки, проявит силу и необходимыми реформами привлечет к поддержке и содействию разумную часть общественности, то до революции, как можно надеяться, дело еще не дойдет.

За последнее время среди либералов возникло так называемое «освободительное движение» — русский радикализм, которым увлекаются широкие слои интеллигенции, многие представители промышленности и торговли, мелкое чиновничество, а также и часть земских деятелей. Основная цель радикалов свалить самодержавие и добиться установления так называемого демократического строя: законодательные палаты, избранные по системе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования (четыреххвостка), ответственное перед парламентом министерство, свобода печати, союзов, собраний и т. д. Левое крыло радикалов, не ограничиваясь сказанным, находит необходимым, как и социал-революционеры, требовать созыва по той же четыреххвостке Учредительного собрания, которому и надлежит установить тот или иной государственный строй. Здесь уже довольно ясно сквозит покушение на монархию, стремление к республиканскому образу правления.

Радикалы очень сильны и обладают значительными средствами. Принципиально отвергая террор и другие насильственные действия, не выставляя требований о коренных социальных реформах, радикалы представляются рядовым политиканствующим обывателям очень умеренной политической партией. Если у революционных группировок главным тактическим средством является сознательная или бессознательная ложь, то у радикалов есть, может быть, еще более опасное орудие — лукавство. Они тонко заигрывают с революционерами; отвергая террор, они его не осуждают; нарочито и грубо они не лгут, но искажают истину почти всегда; к прямой клевете они прибегают редко, но разными намеками или хлесткими фразами осветят те или иные факты так, чтобы легко возникла клевета — на это они большие мастера. Они чрезвычайно завистливы и честолюбивы, и их озлобление против власти в значительной мере объясняется тем, что власть не попадает в их руки. В них избыток самомнения и самовлюбленности, они считают себя непогрешимыми. Это настоящие «книжники и фарисеи». Если парламентаризм неплохо переваривается просвещенной и культурной Англией, если его развращающие свойства пока еще переносит буржуазная и также достаточно культурная Франция, то признавать его пригодность для многоликой, разноплеменной, малокультурной и в значительной части еще темной России по

- 268 -

меньшей мере неразумно. Трудно верить, чтобы высокообразованные радикалы этого не знали. Зачем же они так поступают?

Итак, «освободительное движение» может оказаться фактором более опасным чем движение революционное: между этим последним и общим умонастроением в стране еще глубокий ров. Радикалы искусно строят через него мост.

Немалую часть потраченного на наши беседы времени уделили мы с А<лександром> Н<иколаевичем> вопросу о том, какое же место в общем движении заняло земство.

Одно то, что за земским флагом гоняются все оппозиционные группы, а радикалы в особенности, является лучшим доказательством того, как важен этот флаг.

Здесь, однако нужны некоторые предварительные оговорки. Бывает, что и в обществе и в печати земскими деятелями называют не только лиц, избранных гласными земских собраний и ответственных перед выборщиками, но и земских служащих, которые указанной ответственности не несут. Мы разумели под земскими деятелями исключительно избранных гласными лиц, что, конечно, ничуть не опорочивало земских служащих, среди которых было немало просвещенных, почтенных, полезных людей. Отсюда земство в нашем понятии было совокупностью земских деятелей, действующих в специальной области общего управления на автономных, но определенных законом началах.

Представителями земства, которые по какому бы то ни было поводу выступают от его имени, могут почитаться только те земские деятели, которые уполномочены на то своими земскими собраниями. Поэтому, отвечая на поставленный себе вопрос о занятой земством позиции в общем движении, мы имели в виду общий политический облик земских собраний.

Все эти оговорки мы считали весьма существенными, так как и сознательные и невольные неточности в этом допускались, к сожалению, нередко. Их делали различные политические группировки и пресса; они имели место на разных общественных собраниях и в клубных беседах; представители власти в лице министров в стремлении ознакомиться со взглядами земства, обращались к отдельным земским деятелям, игнорируя то, что последние не имели полномочий.

Наконец, и некоторые из самих земских деятелей позволяли себе иногда не придавать значения отмеченным неточностям, оправдывая их неизбежность условиями «текущего момента».

В 1902 г., в бытность премьером, С. Ю. Витте устроил «Особое Совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности». Губернаторам было предоставлено право привлекать к работе в местных комитетах особого совещания представителей земств по своему усмотрению. Как могли эти лица представлять земства, когда их полномочия вытекали из усмотрения губернаторов? Это тогда побудило Д. Н. Шипова, бывшего председателем Московской губ<ернской> земск<ой> управы, созвать частное совещание земских деятелей — председателей губ<ернских> земских управ и некоторых гласных для обсуждения создавшегося

- 269 -

положения. Совещание прежде всего запротестовало по поводу такой организации комитетов, отметив, что земские деятели, приглашенные по усмотрению губернаторов, не могут считаться представителями земств. И затем, обсудив многие вопросы, касавшиеся существа дела, выделило из своего состава некоторую постоянную организацию с наименованием «Бюро земских съездов», предоставив ему право кооптации, т. е. включения в свой состав посторонних лиц, участие которых будет признано полезным⁵⁷. Другой пример. Ноябрьское совещание земских деятелей 1904 г. и созвавший его Д. Н. Шипов и сами участники корректно назвали частным, а пресса и общественность — земским съездом, каковое наименование за ним и осталось.

На естественный вопрос, почему это делалось и почему земства не протестовали, мы ответили себе так.

Радикалам важно включить земство в свою орбиту: земство — крупнейшая общественная организация. Однако сделать это таким путем, который не противоречил бы основным началам конституции земских органов, было и трудно и нежелательно. Трудно потому, что помехой встает закон, ограничивающий компетенцию земских собраний местными хозяйственными делами, и, таким образом, обсуждение вопросов, выходящих из круга таких дел, а тем более выборы представителей для совместного их рассмотрения было бы действием, нарушающим закон. Нежелательно же потому, что пригласить из числа земских деятелей можно было кого угодно, а выбрать земские собрания могли и таких, которые не были бы угодны.

Не протестовали же открыто земства потому, что не в земских традициях было «выносить сор из избы». Нельзя же было, в самом деле, порочить председателей губ<ернских> земских управ и выдающихся гласных в глазах общества и Петербурга, к которому почти все земцы, вне зависимости от политических взглядов, относились оппозиционно. Такие протесты оказались бы в руках Петербурга слишком важными козырями в борьбе с земством. Далее. Земцы-радикалы часто гораздо мягче держали себя и ограничивались более умеренными требованиями, когда выступали не в партийной, а в земской среде. Так, ноябрьское совещание 1904 г. не пошло дальше пожелания о даровании народного представительства с законодательными функциями. Пусть в глазах многих и это было «запросом». Но нельзя же поднимать шум только потому, что «запросили» лишнее: при последующих переговорах могли последовать уступки и мог быть найден всех примиряющий компромисс.

Итак, радикализмом были увлечены некоторые отдельные земские деятели. Примкнули к нему и очень многие земские служащие. Но земство, как таковое, оставаясь по отношению к центральной власти на положении борющейся стороны и продолжая исповедовать те же взгляды, которые были им усвоены раньше, не променяло этой мирной борьбы на военные действия, к которым звали «Союз освобождения»⁵⁸ и радикалы. Доказательством тому было и ноябрьское 1904 г. частное совещание и то, как отнеслись к его постановлениям многие земства. По

- 270 -

сведениям А<лександра> Н<иколаевича>, это отношение было несомненно отрицательным, так что не был одобрен даже и сравнительно умеренный «запрос». Вслед за В. В. Марковниковым придется, вероятно, покинуть свои посты и некоторым другим председателям управ.

А<лександр> Н<иколаевич> поделился со мной и своими впечатлениями относительно того, как стала за последнее время смотреть на земство центральная власть. Заметны несомненные попытки с ее стороны найти пути для соглашения с земством. Так, Министр вн<утренних> дел кн. Святополк-Мирский перед ноябрьским частным совещанием настойчиво склонял Д. Н. Шипова отложить это совещание и устроить настоящий земский съезд с предварительной подготовкой в губ<ернских> земских собраниях, которые бы избрали своих представителей. Под давлением «Бюро земских съездов» Д. Н. Шипов отклонил это предложение: радикалам совсем не на руку было бы соглашение власти с земством. Но и после того кн. Святополк-Мирский поступил в высшей степени корректно, объективно доложив Государю о всех постановлениях частного сообщения. А<лександр> Н<иколаевич> добавил, что и губернаторы стали заметно мягче относиться к земствам и реже проявлять «усмотрение».

Вот выводы, к которым мы пришли. Наш долг, как и всегда, настойчиво указывать власти на необходимость крупных реформ в области Управления, но нельзя использовать настоящее трудное время, переживаемое страной для того, чтобы какими-либо действиями или поощрением действий других вырывать уступки, т. е. добиваться реформ способами, которые могут очень дурно отозваться на их целесообразности, последовательности и ценности. Поэтому сейчас необходимо содействовать власти в успокоении страны и принять все меры к тому, чтобы она, как и все общество, услыхали истинный голос земства.

Мы решили подробнее переговорить об этом несколько позже, во время предстоящего экстренного земского собрания, когда съедутся почти все члены нашего кружка.

В этой части беседы у нас возник спор. Я сказал, что не понимаю Д. Н. Шипова, и это очень меня огорчает, так как считаю его большим патриотом, честным и чистым общественным деятелем и человеком разумных взглядов. А не понимаю потому, что, будучи весьма умеренным и не сочувствуя программе и тактике радикалов, он допустил, что и в «Бюро земских съездов» и в ноябрьское совещание вошли в большинстве земцы-радикалы, тогда как в действительности, что, вероятно, Д<митрию> Н<иколаевичу> известно, в общем составе многих земских собраний радикалы большинства не имеют. Поэтому политический облик того учреждения, которое и общественность и власть считают органом объединенных земств, не соответствует общему облику земства. Это может вызвать немало дурных последствий и во всяком случае, не поможет нашей мирной борьбе с Петербургом.

А<лександр> Н<иколаевич> защищал Д. Н. Шипова, полагая, что были, вероятно, достаточные причины, которые побудили его действовать так. Отдавая

- 271 -

должное значению голоса земства, не надо это значение преувеличивать. Сейчас не то положение, что было полвека тому назад. Если тогда земство охватывало своим влиянием значительную часть общественности, то теперь это представляется вопросом. Вот в этой не охватываемой части земцы радикалы имеют особенно прочные связи и пользуются большими симпатиями. Поэтому найти с ними общий язык или хотя бы добиться взаимного понимания и умерить их требования, значит заполнить указанный пробел и противопоставить революционным течениям сравнительно умеренные стремления наиболее просвещенных людей страны. Пусть их мнения будут страдать теоретичностью, пусть требования будут преувеличены, но они все же имеют в виду мирное разрешение трудных политических задач, а не потрясения, за которыми последует хаос. «В единении сила», и если представляется какая-нибудь возможность совместной и согласованной работы всех стремящихся строить, а не разрушать, надо такую работу налаживать. Это посильно и делает Д. Н. Шипов. «Ты можешь упрекнуть меня в противоречии, — добавил А<лександр> Н<иколаевич>, — но оно только кажущееся. Оправдывая Д. Н. Шипова, я не меняю взгляда на радикалов и продолжаю думать, что дать возможность обществу услыхать истинный голос земства необходимо. Но я считаю, как, вероятно, считает и Д. Н. Шипов, что отмежевываться от радикалов слишком резко и оборвать с ними всякие отношения — значит бросить вызов общественности, которого сейчас она не поймет и который будет для нее оскорбительным. Не лучше ли постепенно овладевать позициями и через земские собрания, на которых теперь, по-видимому, возможно будет говорить больше, чем до сих пор, открывать глаза на правду.

Неосторожно было бы пренебрегать и следующим. На основании слухов и по чутью мы утверждаем, что большинство в земских собраниях не разделяет взглядов радикалов. Мы можем ошибиться. Кроме того, радикалы лучше организованы, гибки и большие мастера по части тактики. Часто, даже будучи в меньшинстве, они сумеют добиться нужных для них постановлений и проскочить на выборах. Поэтому вопрос об истинном голосе земства сложнее, чем это кажется на первый взгляд. Для того, чтобы добиться его благоприятного разрешения, надо еще усиленно и много поработать, организовать все умеренные элементы, доказать находящимся правее нас, что никаких «основ» мы не «потрясаем», заручиться их поддержкой» — и т. д.

Итак, приветствуя борьбу с радикалами, А<лександр> Н<иколаевич> находит, что надо вести ее осмотрительно. «Ты хочешь победить, — закончил А<лександр> Н<иколаевич>, — пренебрегая противником, избегая непосредственного общения с ним и рассчитывая только на то, что правда на твоей стороне и что это само по себе является достаточной притягательной силой». Я возражал А<лександру> Н<иколаевичу> приблизительно так. Силу дает действительное единение, а не подделка под него. Радикалы охотно идут на совместное участие с нами в разных заседаниях и совещаниях совсем не для того, чтобы приобщить наши силы к своим, а с единственной целью растворить их, сделать ничтожными

- 272 -

и за счет их уничтожения увеличить свои. Мы при общении с ними преследуем ту же цель. Итак, прежде всего, никакого действительного единения в таких общениях нет, да и не может быть, так как слишком различны наши пути. Мы стремимся к установлению представительства с целью помочь власти, они — с целью свалить ее и занять ее место. Мы считаем, что создавшее Великую Россию самодержавие нужно ей и теперь, им противна самая идея самодержавного строя и ненавистен самый лик самодержца. Мы ведем с исполнительной властью мирную борьбу, в стремлении побудить ее лучше охранять существующий строй, они объявили войну и строю и власти, так как последняя хотя и плохо, но все-таки охраняет этот строй. Мы решительно отвергаем и осуждаем террор, как средство борьбы с властью, они склонны его оправдывать и даже поощрять. На чем и как мы можем объединиться с ними?

Теперь о риске потерять влияние на общественность.

Значительная часть интеллигенции заражена радикализмом. Она хорошо нас знает и все равно за нами не пойдет. Если даже она и встанет под земский флаг, то лишь для того, чтобы использовать его для пополнения своих рядов за счет колеблющихся: «Земство с нами, чего же еще нужно? Идите и вы к нам, оставьте ваши колебания». Но стоит им добиться власти, и от земства не останется камня на камне. О каком же влиянии на эту часть интеллигенции можно говорить? И не лучше ли, не надежнее ли будет ограниваться тем, чтобы сберечь симпатии тех, кто пока еще не обольщен радикализмом и верит нам. Ни пренебрегать радикалами, ни чуждаться общения с ними я не хочу. Я хочу с ними открыто бороться и без боя не сдавать им ни одной позиции. Поэтому я и обвиняю Д. Н. Шипова. Он именно, как я понимаю, без боя сдал важнейшие позиции. Если даже и есть основания сомневаться в том, что радикалы не имеют большинства в земских собраниях, то не следовало только под давлением сомнений уступать в их притязаниях на большинство в «Бюро земских съездов» и в ноябрьском совещании. Говорят, что при совместной работе с нами радикалы предъявляют более умеренные требования. Это правда: постановления ноябрьского совещания равносильны отказу земства присоединиться к «освободительному движению». Но ведь это не последнее совещание, им ведь только начата наша открытая работа в области внутренней политики, и потому проявленная радикалами умеренность не более, как один из их тактических шагов. Они также сомневаются в том, что имеют большинство, и показать себя умеренными им нужно, чтобы сделать это большинство несомненным. Если это им удастся, если они уверенно почувствуют свою силу, их умеренность немедленно отойдет в область воспоминаний.

Наш спор окончился вничью: мы не убедили друг друга. Кто из нас оказался правым? Вынужденное рассеяние двух миллионов русских по всему земному шару могло бы, может быть, стать ответом на этот вопрос. Но этого не случилось, спор о «виновности» продолжается.

Мои мечты о занятиях в Петровском А<лександр> Н<иколаевич> советовал оставить. «Не то время теперь, — говорил он. — Конечно, досадно, что

- 273 -

ты оборвешь то, к чему стремился и на что уже ушло немало энергии и средств. Может быть, кое-что потеряешь и в будущем. Но, как ты видишь, земству предстоит чрезвычайно большая и ответственная работа. Поэтому каждый, кто «способен носить оружие», должен становиться в «строй». Становись и ты».

Я не помню точного срока созыва того чрезвычайного губ<ернского> зем<ского> собрания, о котором мы с А. Н. Боратынским упоминали в нашей беседе. Если не ошибаюсь, это было летом 1905 г., когда уже начались кое-какие беспорядки в 2—3 южных уездах губернии, которые выразились в поджогах некоторых усадебных построек, в обсуждении на сельских сходах вопроса о захвате помещичьих земель, в неисполнении законных требований полиции и администрации и т. п. Можно было ждать, что в кулуарах земского собрания будет по этому поводу немало разговоров. Так и вышло. Гласные в один голос утверждали, что пропаганда в деревнях заметно усилилась; что местные агенты полиции под влиянием угроз действуют вяло, и агитаторы свободно разъезжают и выступают на сходах; что некоторые волостные писаря и их помощники, а также кое-кто из земских служащих также позволяют себе или вести пропаганду, или разными способами содействовать агитаторам, которые большей частью приезжают из Самарской, Симбирской и Саратовской губ<ернии>.

Губернатором в Казани был в то время Хомутов⁵⁹ (не помню его имени и отчества). Это был очень благожелательный человек, любезный и мягкий в обращении. Он всегда старался содействовать всем, не прибегал к «усмотрению», но и не искал популярности. Симпатичный был человек. Но как администратор он был довольно слаб и полицию распустил. Так, один из исправников, Ефимов, усиленно читал серьезный, но радикального направления журнал «Право» и открыто утверждал, что вмешиваться в беспорядки полиции не следует, что идет «проявление нормального исторического процесса» и, как только «народ добьется наиболее либеральной конституции», все само собой придет в порядок. В устах исправника такие речи были довольно дерзновенными.

Все это, а также рассказ А. Н. Боратынского о нашей беседе и о выводах, к которым мы пришли, было подробно обсуждено в кружке «алых роз», а П. И. Геркен, бывший тогда председателем губ<ернской> управы, сообщил, что последняя предполагает выступить в зем<ском> собрании с двумя предложениями, которые, как раз, и имеют в виду принятие некоторых мер к ослаблению влияния пропаганды.

Первое предложение, инициатором которого является К. П. Берстель, состоит в следующем.

Частные страховые общества стали отказываться от принятия на страх построек частных владельцев в деревнях, а, кроме того, объявили, что не будут выдавать премий за те убытки, которые получились от пожаров, происшедших «на почве народных волнений». Это ставит владельцев в очень затруднительное положение: нет ни средств на восстановление сгоревших построек, ни уверенности, что поджоги не повторятся. Агитаторы, разумеется, подхватили этот

- 274 -

немаловажный козырь для своей игры и усиленно рекомендуют «выкуривать помещиков». Таким образом, владельцы как бы вынуждаются к полной ликвидации своих хозяйств, провести которую в настоящее время нелегко даже и с большими убытками. Губ<ернская> управа предполагает испросить у зем<ского> собрания разрешение безоговорочно выплачивать премии за сгоревшее имущество, принятое на страх по добровольному земскому страхованию. Г<убернская> управа ждет от такой меры добрых последствий. «Выкуривать» владельца при условии, что за свое сгоревшее имущество он во всяком случае получит премию, теряет смысл: не будучи разоренным, он удержит имение в своих руках. Поэтому погромщики рискуют понести заслуженную кару, что пока еще не исключается, не достигнув поставленной цели.

С другой стороны, добровольное земское страхование быстро и значительно увеличит свою клиентуру, что пока удавалось плохо, благодаря конкуренции частных обществ. Возможно, что сейчас, когда волна погромов еще не миновала, придется потерпеть чувствительные убытки, зато потом, по восстановлении порядка, эти убытки будут с излишком покрыты усиленным притоком новых страхователей. Входя с таким предложением, Губ<ернская> управа не хочет скрывать, что призывает собрание рискнуть. Но сейчас рискуют все, и, может быть, победителями окажутся те, кто рискует сильнее.

Здесь я считаю нужным сделать некоторое пояснение.

Земства ведали двумя видами страхований: обязательным и добровольным⁶⁰. Первое было установлено законом и касалось только страхования от огня построек, находящихся в черте селений. Этой мерой законодательство стремилось помочь крестьянам, в известной мере автоматически обеспечивая покрытие убытков от сельских пожаров. Таким образом, земство было здесь только исполнителем закона, правда, с некоторыми присвоенными правами устанавливать оценки, тарифы и т. п. Капитал обязательного страхования по существу принадлежал всем крестьянам губернии. Земство им ведало, но распоряжаться могло только в известных, также определенных законом, пределах.

Добровольное страхование было мероприятием чисто земским, необязательным ни для страхователей, ни для земства. Отдавать свое имущество на страх добровольному страхованию могли все, в том числе и крестьяне, платящие обязательный страховой сбор. Выгода этого вида страхования состояла в том, что принимаемые на страх имущества оценивались особыми агентами и инспекторами, причем оценки были значительно выше общих для всей губернии оценок, действовавших при обязательном страховании. Кроме строений, в добровольном страховании можно было застраховать и движимое имущество и скот.

Сословного характера капитал добровольного страхования не имел, его хозяином было земство.

Разумеется, что каждому из указанных капиталов велся отдельный счет.

- 275 -

Итак, предложение губ<ернской> управы ни в какой мере не было покушением на то, чтобы убытки, происшедшие благодаря учиненным крестьянами поджогам, оплачивались хотя бы и косвенным образом со счета крестьян.

Второй проект губ<ернской> управы, возникший, насколько я помню, по инициативе П. И. Геркена, состоял в том, чтобы устроить в Казани съезд всех уездных гласных. Такое собрание не предусматривалось законом, поэтому предполагалось придать ему характер частного совещания⁶¹. Его задачей, по мысли управы, должно было стать определение отношения земств всей губернии к волнующим страну событиям. П. И. Геркен высказывал твердое убеждение, что подавляющее большинство такого совещания, а в том числе и гласные крестьяне, не только осудит беспорядки, погромы и террор, но и признает необходимым ответить на погромную пропаганду контрпропагандой, что явилось бы для власти большой подмогой в восстановлении порядка.

Нечего и говорить, что в этом проекте также было немало дерзновения. Взгляды гласных дворян были известны, представители казны и уделов могли голосовать только за то, что шло на помощь и содействие власти. По отношению к крестьянам никакими расчетами руководиться наверняка было нельзя. Здесь гораздо больше было веры и убеждения в том, что беспорядки вдохновляются и организуются исключительно пришлым элементом, а осуществляются отбросами крестьянства. П. И. Геркен этого и не скрывал. Он говорил: «Я знаю, что все крестьяне лелеют мечту об увеличении своих наделов, но я убежден, что для ее осуществления они ищут законных путей, приводящих к заключению крепостных актов на владение — «крепостей», по их терминологии, — по которым угодья переходили бы к ним «на вечность». В непрочности того, что достигнуто насилием, и в наказуемости всякого беззакония крестьяне не сомневаются. Поэтому им нетрудно будет и осудить насилие».

Проект П. И. Геркена очень меня увлек, тем более, что я разделял его взгляды на современную психологию крестьянства. Я горячо поддерживал предложение управы, указывая, между прочим, и на то, что такое внушительное по составу и количеству участников совещание должно произвести сильное впечатление на общественность и привлечь на сторону земства немало колеблющихся. Впрочем, серьезных возражений не раздалось ни с чьей стороны, и в итоге «алые розы» «благословили» П<етра> И<вановича> и его сотоварищей представить вниманию зем<ского> собрания оба проекта. Сговорились по ним предварительно в столовой. В открытом заседании после оглашения доклада о порядке выдачи премий по добровольному страхованию выступил лишь профессор А. В. Васильев. Он указывал, что г<убернская> управа призывает собрание к большому риску. Капитал добровольного страхования может быстро растаять, а принятые обязательства земство должно будет выполнить. Придется прибегать к займам, своевременное покрытие которых весьма сомнительно. Таким образом, фактически мероприятие будет оплачено крестьянами, как главными плательщиками земского сбора, т. е. отпадает один из основных мотивов доклада.

- 276 -

Мнение А<лександра> В<асильевича> было основательным, и в другое время при иной обстановке оно могло найти немало сторонников. Но тогда было ясно, что выступление сделано по соображениям политического, а не делового свойства. Поэтому возражать А<лександру> В<асильевичу> никто не стал. Этим значение его речи было сведено на нет, так как мотивов для возражения его сторонникам не осталось. Доклад г<убернской> управы был принят.

По вопросу об устройстве частного совещания всех уездных гласных по каким-то соображениям не выступила и оппозиция. Поэтому и это предложение г<убернской> управы прошло совершенно гладко.

Мне придется теперь забежать вперед. Мрачные пророчества А. В. Васильева не сбылись. Убытки по пожарам, происшедшим во время беспорядков, были невелики и капитала добровольного страхования хватило с большим избытком. Приток же новых страхований настолько усилился, что вскоре были покрыты не только эти убытки, но возрос и самый капитал.

У меня нет прямых доказательств тому, что проведенная мера способствовала прекращению поджогов. Но об одном случае мне все же хочется рассказать. Я приехал на воскресенье в Сергеевку. Был ясный, тихий вечер. Я вышел за ворота, присел на какие-то бревна и стал наблюдать за тем, что делается за речкой в деревне. Вижу — собралась группа крестьян. Они недолго и бесшумно поговорили между собой и двинулись ко мне. После взаимных приветствий я предложил им присесть со мной на бревна и рассказать новости. Начались шутки, пересказы базарных сплетен, после чего мои гости спросили, правда ли, что в соседних губерниях и в южных уездах нашей идут беспорядки и поджоги усадеб. Я рассказал все, что знал. Тогда они стали заверять меня, чтобы я был совершенно спокоен, так как с их стороны никаких «безобразиев» сделано не будет. Я ответил, что глубоко в этом убежден и потому совершенно спокоен. «Только вот что, барин, — завел речь который-то из них, не то Дмитрий Ухов, не то Петр Степанов. — На нас вы можете положиться, а кругом по деревням всякий народ. Студенты — так в то время крестьяне называли агитаторов — разъезжают, смущают, на грех мастера нет. Мы так надумали: продайте нам землю, спокойнее вам будет». Я сказал, что продавать землю не намерен, так как люблю хозяйство и считаю себя обязанным его вести. А кроме того, я служу в земстве, и земля мне нужна, как ценз. Пожаров же не боюсь, так как усадьба и движимость застрахованы в добровольном земском страховании, и если что-нибудь сгорит, я получу деньги и выстрою вновь. «А нам сказывали, теперь за пожары перестали платить», — с некоторым недоумением заявили мои собеседники. «Да, — ответил я, — частные общества перестали, но вот недавно было губ<ернское> зем<ское> собрание, которое решило платить за всякие пожары. Разве вы не слыхали об этом?»

«Нет, не дошло пока до нас. Ну, это правильно сделано. Выходит, озорникам теперь нет расчету безобразничать», — услыхал я несколько голосов. Не берусь сказать, было ли искренним одобрение поступка земства, но сорвавшаяся фраза

- 277 -

— «озорникам нет расчету безобразничать» — была сказана, как мне тогда показалось, без всякой задней мысли.

На частное совещание собрались почти без исключения все гласные, так что общее число участников было что-то около двухсот. Крестьяне явились особенно тщательно одетыми, в хорошо вычищенных сапогах, в новых поддевках. Публику пустили только на хоры, по особым билетам или рекомендациям гласных, чтобы избежать провокационных выступлений. Хоры были переполнены, чувствовалась какая-то особенная торжественность.

По предварительному сговору было решено, что с речами выступят П. И. Геркен, А. Н. Боратынский и я. Но, конечно, и всем желающим, как всегда на земских собраниях, будет предоставлено слово.

Совещание открылось краткой вступительной речью губ<ернского> предводителя дворянства, предложившего избрать председателя совещания. Дружными возгласами и аплодисментами его же и выбрали⁶². Слово предоставляется П. И. Геркену.

Я смутно помню содержание произнесенных речей, в том числе и своей. Поэтому я отмечу лишь то, как они были сказаны, какое произвели впечатление и как вообще проходило и закончилось совещание.

П. И. Геркен превзошел самого себя. Его блестящая речь, произнесенная с большим подъемом, то и дело прерывалась громом аплодисментов, которые перешли в настоящую овацию при заключительных словах: «Пусть знает армия, что мы сумеем охранить ее тыл и поможем ей достойно завершить ее подвиги».

И вдруг совершенно неожиданный инцидент. Поднялся и потребовал слова В. П. Куприянов. Очередь была за А. Н. Боратынским. Он уступает ее. В. П. Куприянов сильно волнуется и, не обладая хорошей дикцией, говорит так невнятно, что трудно его понять. Однако к концу речи он овладевает собой и уже достаточно громко и ясно произносит приблизительно следующее: «Довольно бесцельного и позорного кровопролития на полях Манчжурии. Если власть и дальше не удовлетворит справедливых требований народа и не уступит своего места лучшим людям, свободно избранным страной, кровавые жертвы потребуются не там, а здесь».

Сдержанное движение в зале и на хорах. Кое-кто приподнялся. Переговоры полушепотом. Председатель волнуется и советуется с П. И. Геркен. К В. П. Куприянову подходит Н. А. Казем-бек, что-то тихо ему говорит, и оба выходят из зала. Через несколько секунд раздаются какие-то возгласы и шум на площадке перед выходной лестницей. П. И. Геркен бросается туда и, возвращаясь, бросает на ходу: «Казем-бек дал пощечину Куприянову и спустил его с лестницы». Вслед за ним тихими шагами входит бледный, как полотно, Н. А. Казем-бек и садится на свое место. Встает и демонстративно уходит А. В. Васильев. Растерявшийся было председатель совещания неестественно громко заявляет: «Прошу гг. членов совещания занять места, заседание продолжается. Слово принадлежит А. Н. Боратынскому».

- 278 -

Не берусь даже и приблизительно передать удивительную речь А<лександра> Н<иколаевича>. Началась она выражением глубокого огорчения по поводу только что происшедшего. Развивая эту тему и удачно переводя ее на то, что переживает страна, А<лександр> Н<иколаевич> так задушевно, сердечно и горячо призывал к примирению, что в те моменты, когда, напрягаясь сдержать свое волнение, он вынужденно долго останавливался на точках, возгласы одобрения и аплодисменты не давали ему начать следующей фразы. Слушая его и также волнуясь, я следил за крестьянами. Обернувшись к А<лександру> Н<иколаевичу>, они точно жадно пили его слова, и у многих глаза блестели от слез. Нечего и говорить, что после этих двух речей моя, как я чувствовал, была очень слаба. Точной редакции резолюции я, к сожалению, также не помню. В ней посылали ободряющие приветствия армии, был призыв к успокоению, осуждался террор. Приняли ее единодушно, с шумными аплодисментами. Но не только в этом было положительное значение совещания. Оно несомненно произвело очень сильное впечатление на крестьян. В самых искренних тонах они расхваливали речи, говорили, что только теперь они поняли, что такое губернское земское собрание, усиленно благодарили П. И. Геркен и всю управу за «хорошее дело», оживленно беседовали с гласными разных уездов. Даже мои козьмодемьянские сотоварищи — чуваши и черемисы — разошлись и разговорились. Прощаясь, все единодушно утверждали, что не забудут этого дня, и обещались по возвращении домой объяснить на своих сельских сходах «чем решилось дело»⁶³.

Местная пресса реагировала слабо: появились лишь отчеты хроникеров. Но в клубах и в обществе было много разговоров и споров по поводу совещания.

Возвращаюсь к чрезвычайному земскому собранию. На нем определилась и моя судьба. К. П. Берстель, заведовавший в качестве члена губ<ернской> управы страховым отделом, уезжал на Дальний Восток, уполномоченным от дворянской организации. Управа находила, что на время его отсутствия необходимо заменить его специально избранным лицом — уполномоченным губ<ернского> зем<ского> собрания, с чем последнее и согласилось. Вслед за сим неожиданно для меня на должность уполномоченного была выдвинута моя кандидатура⁶⁴. Оказалось, что П. И. Геркен и К. П. Берстель переговорили об этом с гласными, но мне нарочно ничего не сказали, чтобы взять меня врасплох. После некоторых колебаний я согласился баллотироваться и был избран.

Так началась моя служба в исполнительном органе губернского земства.

Обстановка, в которой она протекла и закончилась, в значительной мере зависела от моих взглядов и действий политического свойства. Поэтому в рассказе о ней многое будет более понятным и объяснимым, если я теперь же дам справку о своем участии в политической работе.

Особой склонности к политике я никогда не ощущал. Партийная тактика, т. е. действия, которые нередко предпринимались с целью обмануть политического противника и на этом сорвать большинство, с самого начала и до конца отвращала

- 279 -

меня. В Козьмодемьянске, как я уже говорил, я усиленно отмахивался от политики. Но начиная с 1905 года, особенно богатого событиями крупного политического значения, в нее втянулась вся общественность, и отказ от нее был бы для активного земского деятеля почти равносилен отказу от земской работы. Подробный рассказ о беседе с А. Н. Боратынским и о том, как проходило совещание всех уездных гласных, дает возможность судить о некоторых моих взглядах. Они тогда не укладывались — да и потом не уложились — в рамки партийных программ. Зато совершенно определенно захватила меня мысль о необходимости посильной борьбы с надвигающейся революцией, которую я не предвидел, но едва ли ошибусь, если скажу, что предчувствовал. Обдуманного плана этой борьбы у меня не было, но вышло как-то само собой, что все действия или шаги, которые я предпринимал, сводились к тому, чтобы, во-первых, по возможности парализовать деятельность тех лиц или группировок, которые представлялись мне опасными, и, во-вторых, посильно содействовать возникновению антиреволюционных течений в самом населении. Незначительная общественно-политическая роль, которая выпала на мою долю и которую я заслужил по своей подготовке, стажу, способностям и имевшимся у меня материальным средствам, не позволяла мне занимать в предпринятой борьбе важные позиции. Я был только мелким партизаном. Расскажу, тем не менее, все, что сохранилось в памяти.

Как я уже упоминал, беспорядки в деревнях не приняли в Казанской губ<ернии> особенно больших размеров. Но в самой Казани к осени 1905 года настроение было тревожным. Вслед за обнародованием Манифеста 17 октября, которым было даровано народное представительство с законодательными функциями, революционные организации проявили большую активность. По городу ходили внушительные толпы манифестантов с красными флагами. Здание городской думы было занято революционерами, полиция под натиском толпы сдала свои посты и оружие, на перекрестках улиц и на площадях появились милиционеры — молодые люди, а иногда девицы с красными повязками на руках, вооруженные револьверами и саблями. Губернатора Хомутова заставили возглавить какую-то процессию, после чего, как говорили, с ним сделалась истерика. Никто ничего не понимал и не мог ни в чем разобраться. Большинство обывателей предпочло прятаться по домам, но многие ходили и по улицам, наблюдая за девицами-милиционерками и даже задавая им немало вопросов провокационного свойства. Это продолжалось, кажется, 2—3 дня и совершенно неожиданно кончилось тем, что появились процессии с портретами Государя и пением национального гимна. Число участников в этих процессиях было так велико, а их решимость вступить в бой так явственна, что революционеры струсили и стали разбегаться. Засевших в городской думе осадили и стали обстреливать. Они было ответили огнем, но, испугавшись, что все выходы будут заняты, бросились наутек. Их ловили, многих жестоко избили, а адвоката еврея Михайлова, который, выбегая из дверей не то выстрелил в толпу, не то выкрикнул какую-то оскорбительную фразу, схватили, обезоружили и растерзали⁶⁵. Вскоре обезоружили и сняли с постов

- 280 -

остатки милиционеров и водворили на свои места полицейских. В один день порядок был восстановлен. Кто организовал и возглавлял это движение, я не знаю и, насколько помню, не знали и власти. Известным стало только то, что наиболее энергичными участниками его оказались мясники, рыбники, а также мелкие ремесленники и торговцы с городских окраин.

Разговоров и споров по поводу Манифеста 17 октября было немало, причем спорящие, конечно, желали прочесть в нем то, что соответствовало их стремлениям. Лично меня редакция Манифеста не удовлетворила. В нем, как мне казалось, было много неясностей и отпечатков вымученных компромиссов. Неясно было и главное, остается самодержавие или нет. Такой взгляд разделяли многие в наших земских кругах, а радикалы, усматривая, что власть все-таки не капитулировала и что «настоящей» конституции Манифест не давал, выкинули лозунг: «война продолжается». Крайне правые считали манифест не добровольным, а вынужденным актом, на который власти пришлось пойти под давлением беспорядков, всеобщей забастовки и т. д. Это давало повод к надеждам, что, овладев положением, власть сумеет свести на нет этот по существу своему «ничтожный» документ. Итак, накопившееся в стране недовольство Манифест как будто не уничтожил. Ни удовлетворения, ни успокоения он не принес. Да и мог ли в то время, если судить беспристрастно, внести успокоение даже и самый совершенный по изложению и ясности акт, если бы то, что он давал, соответствовало более или менее умеренным требованиям. Вглядываясь во все, что творилось, прислушиваясь к разнообразным мнениям и спорам, я и многие из земцев приходили к выводу, что перед властью лежали только два пути: или капитулировать и отдать судьбы страны разбушевавшейся улице, или задавить революцию с тем, чтобы вслед за сим энергично приступить к реформам, необходимым для создания в стране довольного большинства. Власть выбрала второй и естественно, что те, кто честно не желал ее капитуляции и не заигрывал с революцией, оказались на ее стороне, одни — и, как я думаю, большинство — доверяя обещаниям последующих реформ, другие — меньшинство — не придавая этим обещаниям значения или даже лелея надежду, что им не суждено будет сбыться. Я принадлежал к первым. Грозные проявления лика революции были, как мне казалось, настолько яркими показателями необходимости реформ, что никакая власть не посмела бы отделываться только обещаниями. А если в процессе их выполнения и была бы обнаружена неискренность и появились бы кое-какие увертки, общественность и народное представительство могли бы найти способы и средства, чтобы выровнять уклоны.

Предстоял Общеземский съезд. На этот раз бюро съездов предложило губ<ернским> земским собраниям избрать представителей. Но, разумеется, одними выборами собрания не ограничились. Раздалось немало голосов, что созыв съезда в такое тревожное время нежелателен и что с формальной точки зрения земство даже не вправе производить такие выборы. В Туле, где это мнение победило, выборы не были произведены. У нас в Казани тоже были споры, но под

- 281 -

влиянием аргумента, что «отсутствующие всегда виноваты» и что съезд все-таки состоится, но только в еще более нежелательном составе, собрание решило избрать представителей. Избранными оказались П. И. Геркен, Ю. В. Трубников, Д. П. Арцыбашев и я. Цель съезда была нам известна лишь в самых общих чертах: установить взгляд земств на происходящие события и высказать пожелания о мерах, необходимых для успокоения страны. По существу этих вопросов зем<ское> собрание не вынесло никаких решений, не дав нам и никакого наказа. Нам попросту оказали доверие и послали с осведомительной целью, а также для того, чтобы запротестовать, если мы найдем, что это необходимо. Поэтому, когда по пути в Москву мы пытались хотя бы немного подготовиться к съезду, из этих попыток ничего не вышло.

С волнением поднимался я по широкой лестнице чудного Долгоруковского дома. В первый раз мне приходилось быть в такой обстановке среди съехавшихся со всей России земских деятелей, из которых знакомых было 5—6 человек. Впрочем, знакомства накоплялись ежеминутно и смущение первых часов быстро миновало. Боюсь утверждать, но, кажется, тогда я познакомился, между прочим, с братьями А. И. и Н. И. Гучковыми. В моей памяти сохранилось лишь общее впечатление от съезда да некоторые отдельные моменты и эпизоды. Не помню я и резолюций, которые были вынесены, ни отдельного мнения меньшинства, хотя в редактировании его я принимал участие.

Председательствовал граф П. А. Гейден, высокий представительный старик, почтенный, всеми уважаемый земский деятель. Около него и в первых рядах разместилась почти вся земская «элита»: И. И. Петрункевич, Ф. И. Родичев, Колюбакин, князья Петр и Павел Долгоруковы (хозяева дома), князь С. Н. Трубецкой, князь Д. И. Шаховской, князь Г. Е. Львов, Н. А. Хомяков, М. А. Стахович, Свечин (Черниговский председатель губ<ернской> управы), В. Д. Кузьмин-Караваев и др. В самом начале произошло некоторое осложнение. Съезд официально разрешен не был, полиция не знала, как ей поступить, шли спешные переговоры с Петербургом. Наконец, явился какой-то полицейский чиновник, произошли у него краткие переговоры с гр. П. А. Гейденом и дело обернулось так. Собрание было объявлено незаконным, и нам предъявили требование разойтись. Но так как мы этому не подчинялись, то был составлен и оглашен соответствующий протокол, а всех нас попросили при выходе оставить свои визитные карточки с адресами полицейским, которые будут стоять на площадках выходной лестницы. Это делалось для того, чтобы облегчить возможность полиции привлечь каждого из нас к ответственности за неисполнение ее законных требований. Все это, по-видимому, делалось только для того, чтобы «сохранить лицо», так как потом никого к ответственности не привлекли.

Из всех речей в моей памяти запечатлелись две: И. И. Петрункевича и кн. Касаткина-Ростовского. Петрункевич говорил очень хорошо и с большим подъемом, что всегда производит впечатление. По содержанию его речь была очень боевой, и в одной из заключительных фраз слово «кровь» было подчеркнуто.

- 282 -

Пошел гул, раздались протесты. Вскочил представительный старик, кн. Касаткин-Ростовский и, сильно волнуясь, дал Петрункевичу горячую отповедь. Вот заключительные слова его речи: «И если мне придется погибнуть в кровавой схватке, то я предпочту пасть у ног Императора Николая II-го, а не у ног господина Петрункевича». Старик особенно подчеркнул два последние слова и произнес их в явно презрительном тоне.

Бюро, конечно, широко воспользовалось «правом» кооптации, и на съезд было приглашено несколько «весьма полезных и желательных» лиц, из которых некоторые не были даже губернскими гласными. К кооптированным принадлежал и князь Г. Е. Львов, будущий премьер Временного правительства. Его назвали представителем Тульского земства, а на другой день произошел не лишенный пикантности эпизод. Приехали туляки, с председателем губ<ернского> зем<ского> собрания Салтыковым во главе прямо в ресторан, где завтракали многие из правого меньшинства съезда, и рассказали следующее. Тульское земство отказалось выбирать представителей на съезд. Узнав из Вечерней Московской газеты, что кн. Г. Е. Львов действует на съезде в качестве «представителя» Тульского земства, они срочно выехали в Москву, чтобы заявить протест и поместить в газетах сообщение о произошедшем «недоразумении». Бюро съезда не вняло их протесту, а все газеты, за исключением «Московских Ведомостей» отказались напечатать их сообщение. Помещать его в одних «Московских Ведомостях» им не хотелось. Туляки уехали, ничего не добившись, а кн. Г. Е. Львов продолжал «представлять» Тульское земство.

Как и ноябрьское совещание 1904 г., съезд раскололся на два лагеря: радикально настроенное большинство и умеренное меньшинство. Впрочем, насколько помню, принятые резолюции не отличались в чем-нибудь существенном от резолюций большинства ноябрьского совещания, и ничего боевого в них не было: очевидно, что и самые рьяные радикалы опасались «перекрутить».

Несколько человек, в том числе Ю. В. Трубников и я, пошли с Н. А. Хомяковым завтракать в «Прагу». Взяли отдельную комнату, чтобы удобнее было поговорить. Беседа шла о том, что игра радикалов может довести до больших потрясений, если не удастся ослабить их влияние, противопоставить им иные организованные силы. Говорили с большим волнением, глубоко переживая сказанное. Взволновался даже обычно спокойный и сдержанный Н. А. Хомяков, а нервы пылкого и впечатлительного Ю. В. Трубникова не выдержали: он разрыдался.

Меньшинство съезда осталось при особом мнении, сущность которого состояла, как помнится, в том, что после Манифеста 17 Октября все поводы к оппозиции отпали, и земству надлежит всемерно содействовать власти в осуществлении предстоящих реформ. Написать особое мнение было поручено небольшой комиссии, в которую вошли М. Стахович, Н. А. Хомяков, П. В. Каменский (екатеринославский гласный) и я. Собрались у М. А. Стаховича. Он сидел за письменным столом без пиджака, красный от сильного умственного напряжения и писал проект особого мнения. Мы ждали, Н. А. Хомяков полушепотом подтрунивал

- 283 -

над М. А. Стаховичем. Вдруг стук в дверь, входит граф П. А. Гейден и, прежде чем поздороваться, заикаясь и волнуясь, восклицает: «там... там... у них.... черт знает, что делается.» Оказалось, что он только что был на совещании, которое устроили радикалы, и задорные речи, которые там раздавались, совсем его расстроили.

 

Групповой портрет детей Н. А. Мельникова: Григория, Прасковьи, Дмитрия, Веры,
Ксении, Натальи (по старшинству)

После этого съезда⁶⁶ образовались две политические партии: конституционно-демократическая, — «кадеты», как вскоре стали называть членов этой партии (через некоторое время к.-д. партия стала называть себя партией «Народной Свободы») и «партия 17 Октября» или сокращенно «октябристы».

В первую вошли радикалы и им сочувствующие. Лидером их стал П. Н. Милюков.

Во вторую — умеренные либералы. Лидером их стал А. И. Гучков.

Я не буду останавливаться на сравнении и критике программ этих партий: это довольно большой специальный вопрос. Но некоторые замечания все же сделаю.

«Кадеты» были защитниками парламентарного строя — правительство, ответственное перед народным представительством.

«Октябристы» отвергали парламентаризм.

- 284 -

«Кадеты» были яростными врагами самодержавия и допускали только ограниченную монархию, причем многие были определенными республиканцами.

«Октябристы» были только монархистами, причем многие находили необходимым сохранить самодержавие, что не помешало бы работе народного представительства.

Для «кадет» социалисты были «друзьями слева», для «октябристов» — врагами. Кадеты, не удовлетворяясь тем, что давал манифест 17 октября, были в оппозиции к правительству.

«Октябристы», довольствуясь тем, что было даровано Манифестом 17 октября искренне готовы были сотрудничать с правительством, если оно не будет отступать от основных начал Манифеста.

Ряды кадет пополнялись, главным образом, интеллигентщиной, к октябристам шла земщина.

Последнее было гораздо большей разницей, чем различие в программах. Именно здесь надо было искать несходства духовного и морального облика двух партий. Русская интеллигенция была, к несчастью для России, «беспочвенна», как образно в то время определяли ее духовную сущность. Не будучи тесно связанными с родными местами, не накопив традиций, которыми освещается и укрепляется чувство неотделимости от Родины и которые учат не только судить ее, но и глубоко понимать ее исторический путь, пробуждая к ней светлую, чистую и беззаветную любовь, представители интеллигенции нередко бывали патриотами «постольку поскольку». Они не ощущали Родину бесценной, она могла быть для них не только матерью, но и мачехой. Они не страдали, видя недостатки и грехи своего народа и власти и не каялись в сознании, что в этих грехах прежде всего повинны сами. Они только упрекали и осуждали и, опьяненные бесконечным самомнением и завистливыми, злобными побуждениями, объясняли все беды тем, что их не допускают до власти, что им не дают возможности испробовать на девственных русских просторах, с общиной, с неграмотным наполовину населением, с десятками инородческих племен и народцев по важным окраинам, с Польшей и Финляндией, «блестящие» опыты западно-европейских стран, тесных, однородных по составу населения, почти сплошь грамотного и тщательно разгородившего пространства на мелкие кусочки единоличного владения. Тем не менее, влияние интеллигенции было значительным. В ее рядах было немало талантливых, высокообразованных и ученых людей, «мозг страны», как горделиво говорили «кадеты». Что должен был испытывать земский врач, статистик или учитель, читая в своем захолустье блестящие речи, доклады и статьи выдающихся адвокатов, профессоров или журналистов, где было так много эрудиции, обоснованных доказательств, удачных сравнений? Тянула к интеллигенции и крупная буржуазия — банкиры, промышленники. У них были уже окрепшие связи с Европой, они были достаточно набалованы европейскими удобствами и соблазнами, многие заканчивали свое образование в европейских высших учебных заведениях. Учитывали они и то, что в Европе гораздо проще и практичнее организовано

- 285 -

все, что дает возможность наживать миллионы не только десятками лет упорного труда, но и ловкими маневрами и комбинациями, сравнительно легко и быстро приносящими богатства. Кто же в России был виновником «отсталости»? Конечно, власть, а потому и надо было идти к тем, кто стремится с ней сосчитаться. Лестно было и чувствовать себя совсем умными, и слушать обильно расточаемые похвалы, которые к тому же можно было оплачивать не так уж дорого.

Печать, за небольшими исключениями, также была в руках интеллигенции. Ее домогательствам сочувствовали многие государственные деятели европейских стран, ей помогало международное еврейство. Естественно, что и родившаяся от нее политическая партия была влиятельной и сильной.

Земщина не имела перечисленных преимуществ. Ученым историкам и государствоведам она нередко противопоставляла дилетантов-любителей, профессиональным ораторам — робких докладчиков, которые, еще подходя к ораторской трибуне, забывали от волнения добрую часть своих аргументов и лишались способности толково изложить то, что у них осталось. Вместо банковских и индустриальных тузов, в ее рядах чаще размещались представители местного сероватого купечества, мелкие предприниматели и ремесленники и только что появившиеся, малочисленные мелкие сельские собственники. Сила земщины была в традициях, в привычном служении родной земле, в ощущении ее близости, ее дыхания, в понимании ее пути и нужд, которое вытекало из накопленного жизненного опыта ряда поколений, а не из кабинетного разбора чужих образцов, и соблазнительных-то иногда больше потому, что они были не свои, а чужие. Печать не баловала земщину, с Европой почти никаких связей у нее не было, банкиры, крупная индустрия и еврейство особенного сочувствия к ней не питали и содействие ей не оказывали.

Итак, «октябристы», родившиеся от земщины, обладали лишь такими ценностями, которые в переходные, смутные времена расцениваются на политической бирже невысоко. Поэтому, чтобы занять при политической борьбе важные позиции, им потребовалось немало времени и труда. В Государственную Думу первого и второго состава они прошли в небольшом числе, и лишь в Третьей Думе оказались представленными сравнительно с другими партиями очень сильно.

Почему же на общеземском съезде большинство все-таки оказалось на стороне радикалов, т. е. интеллигентщины, а не земщины, главным ядром которой и были, ведь, земские деятели? Отчасти это объясняется сказанным, но были и другие причины внешнего и внутреннего свойства.

Съезд организовало все то же бюро, которое год тому назад созывало частное совещание земских деятелей и в составе которого радикалы преобладали. Всякому, кто знает технику организации многочисленных собраний, хорошо известно, какое огромное значение имеет организующее учреждение. Собрание в 200 человек, большинство которых придерживается умеренных взглядов, может принять далеко не соответствующее этим взглядам решение, если более левое меньшинство в 60—70 человек будет хорошо дисциплинировано и четко выполнять заранее

- 286 -

распределенные роли. В самом деле. Съехались со всех сторон провинциалы-земцы без всякой подготовки, не зная иногда, что от них потребуется и рассчитывая хоть сколько-нибудь ориентироваться, прослушав речи «элиты». В кулуарах, за завтраками и обедами подготовленные кадры начинают умело воздействовать на эту массу. Если каждый из кадровых уговорит хотя бы одного, желательное для устроителей большинство обеспечено. Надо сказать и то, что далеко не все земцы, которые исповедовали радикальные взгляды, обладали свойствами, о которых я говорил, характеризуя интеллигентщину. Их радикализм был особого оттенка, их духовный облик был часто совершенно иным. Родись они сто лет тому назад, они были бы декабристами. В них было много рыцарства и жертвенности. Родину они любили сыновней любовью. Они были способны к крайним увлечениям, но блуд и предательство были противны их натуре. Традиции земщины так или иначе наложили на них свою печать, и лишь благодаря целой цепи случайностей — неудач, разочарований или влияний, — они оказались захваченными тем политическим течением, к которому по своему складу, строго говоря, не подходили. Разве можно было сравнить неудержимо-пылкого Колюбакина, серьезных и честных кн. С. Н. Трубецкого, В. Д. Набокова, Свечина, кн. Д. И. Шаховского или даже довольно легковесного Ф. И. Родичева с П. Н. Милюковым, этим профессиональным блудодеем, который ни разу в своем блудовстве не раскаялся и не сделал не только ни одного благородного поступка, но даже и ни одного жеста, который бы свидетельствовал об его порядочности. Я не знаю, придется ли мне в дальнейшем упоминать это имя, так как не предполагаю надолго останавливаться на политической части своего очерка. Поэтому сейчас же и открою свой грех, покаяться в котором все еще не нахожу сил: я не встречал в своей жизни ни одного человека, к которому я испытывал бы столь безграничное отвращение и которого считал бы столь злобным врагом и столь искусным предателем Родины. Нехорошо делать такие заявления, не подкрепляя их доказательствами. Но для того чтобы их собрать и огласить, мало одной памяти и нескольких страниц отрывочных воспоминаний. П. Н. Милюков заслуживает того, чтобы его деяния были подробно изучены и описаны по документам. Этого, к моему огорчению, я не могу сделать. Поэтому скажу так: пусть те, кто «имеет глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать», попытаются обозреть деятельность П. Н. Милюкова хотя бы только здесь, в нашем изгнании. Этого будет достаточно, чтобы, если не оправдать, то все же понять мои недобрые чувства.

Итак, радикально настроенные земцы были во многих отношениях обаятельными людьми и, так сказать, застилали собой злокачественные язвы радикализма и мерзость наиболее типичных его представителей. Поэтому те, кто был «диким», неустойчивым, не обладающим политическим чутьем и не отдающим себе должного отчета в последствиях различных политических шагов, — а таких земцев было немало, — сравнительно легко поддавались их влияниям и подчинялись их авторитету. Помню, как А. Н. Боратынский, политические взгляды которого были совершенно ясны и определенны и который умел различать

- 287 -

людей, с восхищением отзывался в одной из наших бесед о кн. Д. И. Шаховском и Колюбакине. Помню и то, как уже значительно позднее тот же А. Н. Боратынский, П. И. Геркен, кн. А. А. Крапоткин и я, а также стоявшие гораздо правее нас Л. В. Эннатский, А. П. Горталов и многие другие зачитывались горячими речами одаренного В. А. Маклакова; он также по причинам, которые я не берусь объяснять, попал в «кадеты» из земщины и был настоящим «enfant terrible” к.-д. партии. Может быть, что П. Н. Милюков и другие кадетские заправилы и держались за него только потому, что лучшего примирителя с кадетизмом и соблазнителя колеблющихся трудно было найти. Нужны были убедительные жизненные уроки и время для того, чтобы земцы в политическом отношении достаточно возмужали и научились не делать правыми руками левой политики. 1905 год, когда революция попробовала сбросить свое покрывало, был, конечно, поучителен, но не до конца и не для всех. Радикалы еще могли прибегнуть к своему излюбленному аргументу: “все это потому, что нас не слушают и нам не дают распоряжаться”. Надо было не только услыхать их речи, но увидать и оценить их действия. Эту возможность дала Государственная Дума 1-го и 2-го созывов и “Выборгское воззвание” — акт, который по степени позорности можно считать близким к Брест-Лито<в>скому «похабному» миру⁶⁷. И вот перед выборами в 3-ю Государственную Думу, когда в Москве под председательством М. В. Родзянко, состоялся последний общеземский съезд, его облик и его настроение были иными. Из левой «элиты» первых съездов на нем не оказалось почти никого. За истекший срок земские собрания многих губерний «положили «кадет» на обе лопатки» и сменили составы губ<ернских> земских Управ. Съезд протекал в атмосфере полного единодушия и взаимного понимания. Созванный официально для суждений об изменении конструкции земских учреждений, он по существу оказался общим съездом «октябристов». Значительная часть его членов вошла от этой партии в состав 3-ей Государственной Думы и своей работой во время выборной кампании содействовала тому, что «октябристы» оказались в этой Думе с таким числом голосов, которого не имела ни одна из остальных партий.

Все это было первой большой победой земщины над интеллигентщиной. Частично она была использована и Государственной Думой, и властью, и земством. Их совместными усилиями, вдохновителем или одобрителем которых был один из замечательнейших русских государственных деятелей Петр Аркадьевич Столыпин, было проведено немало мероприятий крупнейшего государственного значения, которые содействовали исключительному расцвету экономической и хозяйственной мощи страны. П. А. Столыпина убили в 1911 году, а в августе 1914 вспыхнула война. Она замяла и затоптала многое из того, что было посеяно и дало добрые всходы, и помогла интеллигентщине вновь захватить инициативу в свои руки. Первым плодом этой инициативы было «Временное правительство», вторым — Ленин.

- 288 -

IV

В Казани «Партия 17-го октября» по числу записавшихся членов была немногочисленна. Из состава губерн<ских> гласных, в нее, насколько помню, вошли: А. Н. Боратынский, В. В. Марковников, П. И. Геркен, Ю. В. Трубников, И. В. Годнев, А. И. Захарьевский, Д. В. Пенинский и я. Местная профессура была представлена М. Я. Капустиным, Разумовским, Варнеке, Богородским, Щербаковым, А. Н. Остряковым. Из купечества записался в партию влиятельный гласный Городской Думы Карякин⁶⁸ и несколько купцов-старообрядцев. «Октябристы» вообще были очень популярны среди старообрядцев, и в уездных городах последние нередко составляли ядро местных партийных ячеек. Из рядовых городских обывателей укажу на Н. А. Острякова (отец профессора), впоследствии одного из высших земских служащих. Он, между прочим, оказался одним из самых активных партийцев, не пропускал ни одного заседания, выступал с горячими речами по каждому вопросу и с увлечением исполнял хлопотливые секретарские обязанности. В то время очень многие из правых и умеренных не вступали ни в какие партии, предпочитая выжидать и не связывать себя какими-либо партийными путами. Этим и объяснялось, что записавшихся в партию «октябристов» было немного. Лично я вступил в эту партию не потому, что без оговорок соглашался с ее программой: партийные рамки, как я уже говорил, часто стесняли меня. Но при решении не быть на политическом поприще только зрителем, надо было иметь какой-то политический паспорт. Я предпочел взять его в той среде, где было много представителей земщины и симпатичных и близких мне по духовному складу людей.

Однако «сочувствующих» октябристам было очень много, что дало возможность партийному комитету, в состав которого входил и я, создать перед выборами в третью Гос<ударственную> Думу местный ежедневный партийный орган — газету «Обновление»⁶⁹. Редактором и главным сотрудником ее был проф<ессор> Варнеке, способный, живой и очень энергичный человек. Всей хозяйственной частью и корректурой ведал Н. А. Остряков. «Обновление» просуществовало около года и сыграло заметную роль при подготовке выборов. Я почти ежедневно заглядывал в редакцию, чтобы помочь Варнеке в его хлопотах, иногда писал статьи и заметки, но моей главной партийной обязанностью сделалась пропаганда. Служебные дела требовали от меня постоянных разъездов по губернии. Это дало возможность находить знакомства среди уездных обывателей. При встречах с ними я не пропускал удобных случаев заводить беседы на политические темы, что нередко кончалось открытием местных партийных ячеек. Особенными ораторскими способностями я не обладал, но, судя по общим отзывам, мне неплохо удавалось подмечать слабые места противников и вскрывать их тактику. Кроме того, я постоянно слышал, что в моих речах много «настроения» — любимое слово А. Н. Боратынского, — а это всегда хорошо действует на аудиторию. Поэтому перед выборами в 3-ю Государственную Думу, мне не раз приходилось

- 289 -

исполнять ответственные поручения. Так, напр<имер>, в том участке, в который входила так называемая Адмиралтейская слобода, где были Алафузовские заводы и жило много рабочих, наши шансы по предварительным соображениям и подсчетам были весьма шатки. На одно из предвыборных собраний наш комитет решил послать меня, на чем особенно настаивал М. Я. Капустин. Я усиленно отговаривался, так как рабочая среда была мне совершенно незнакома, и я боялся «не попасть в тон». Тем не менее, пришлось ехать и выступать. Неуверенно и робко начал я свою речь, нужные слова куда-то проваливались, голос обрывался, но «настроение» все-таки скоро пришло и передо мной начали мелькать одобряющие взгляды и жесты, что свидетельствовало, что «тон пойман». Особенно понравилось рабочим двустишие, которым я закончил:

Хвосты есть у лисиц, хвосты есть у волков,
Так бойтесь тех хвостов.

Меня наградили продолжительными и дружными аплодисментами, многие подходили, жали руку, усиленно благодарили. Одним словом, получился несомненный успех, и, в результате его, наш список прошел и по этому участку.

Из «октябристов» в третью Гос<ударственную> Думу прошли М. Я. Капустин, И. В. Годнев, Карякин и я, т. е. 4 из 7 полагавшихся на губернию депутатов⁷⁰. Лучших результатов, с партийной точки зрения, нельзя было и ожидать. Нас поздравляли, фетировали, высказывали нам немало добрых пожеланий, а в напутственных речах слышались иногда такие надежды, будто и впрямь каждый из нас будет в состоянии повернуть руль государственного корабля по своему усмотрению. Впрочем, были и такие напутствия, которые помогали не особенно «зазнаваться». Чествовали М. Я. Капустина. Все по очереди расточали похвалы действительно почтенному и очень симпатичному человеку. Но вот встает его сотоварищ и близкий друг проф<ессор> Разумовский, и в полушуточном и самом добродушном тоне говорит примерно так: «Я хорошо знаю все достоинства моего друга М<ихаила> Я<ковлевича> и нахожу, что говорившие добросовестно их перечислили. Таким образом, мне остается сказать об его недостатках. Главный из них, который особенно часто будет проявляться в предстоящей М<ихаилу> Я<ковлевичу> работе — это то, что он профессор. Мы, профессора, привыкли к теориям и часто забываем, что даже наиболее блестящие из них далеко не всегда приложимы к жизни. Поэтому в роли экспертов или консультантов, когда надо дать справку, освещающую вопрос с научной точки зрения, мы полезны. Но за тот стол, где вопросы решаются, нас лучше не сажать: так наврем, что хоть святых выноси». Общий дружелюбный смех, друзья чокаются и целуются. Кто-то выражает уверенность, что М<ихаилу> Я<ковлевичу>, как профессору гигиены, нетрудно будет принять предупредительные меры против образования «односторонней полноты».

В Государственной Думе я пробыл недолго. По окончании первой сессии, я сложил свои полномочия, вернулся в Казань и вскоре был выбран членом

- 290 -

Губ<ернской> земской управы, заступающим место председателя. Объясню, почему так случилось.

В первые дни и недели по приезде в Петербург я пережил много незабываемых ощущений. Во фракции «октябристов» было много земцев, участников последнего общеземского съезда. Быстро познакомился со всеми остальными членами фракции, из которых большинство также были земцами и, таким образом, почувствовал себя в родственной среде. После нескольких фракционных заседаний, где часто шли оживленные и интересные прения, после бесед в кулуарах и за завтраками в уютной Думской столовой, стали завязываться и более тесные знакомства с теми, к которым я чувствовал особенные симпатии. Князь А. Д. Голицын, С. И. Шидловский, Звегинцев, М. А. Искрицкий, князь Н. С. Волконский, П. А. Неклюдов, граф И. И. Капнист, Н. В. Савич, барон Фелькерзам, Л. Б. Лютц и некоторые другие, имена и фамилии которых забыл, — вот те, с которыми я чаще обменивался мнениями и которых считал единомышленниками.

Очень приветливо встретили меня Н. А. Хомяков и А. И. Гучков, от которых я услыхал много комплиментов за партийную работу в Казани. Очевидно, благодаря ему и Н. А. Хомякову я был избран одним из помощников секретаря Гос<ударственной> Думы, что дало мне возможность участвовать в заседаниях президиума и в так называемом Совете старейшин — совещательном органе при председателе Думы, в состав которого, кроме президиума, входили лидеры всех политических партий. При образовании различных комиссий я вошел в качестве члена в продовольственную, земельную и бюджетную комиссии.

Итак, все как будто складывалось благоприятно, чтобы начать работать. Я и начал с большим увлечением. Однако вскоре появились разочарования. Прежде всего, меня очень огорчала партийная борьба. Я, конечно, ее ожидал, но не думал, что она примет формы, которые так губительно действовали на всю работу. Борющиеся стороны находили множество зацепок, чтобы затянуть и осложнить дело, если это было выгодно с партийной точки зрения. По предыдущей деятельности я был набалован быстротой, с которой разрешались разные вопросы и осуществлялись мероприятия. Бесконечная канитель, да еще с такой несимпатичной подкладкой, раздражала и угнетала. Нередко в комиссиях стыдно было смотреть на несчастных представителей ведомств, принужденных целыми днями и вечерами выслушивать скучнейшие разглагольствования по пустякам, в то время как в министерствах их ждали срочные работы. Тревожило сознание, что на местах возникнет недовольство думской работой, так как не очень важное и не очень срочное, с точки зрения партийных лидеров, в губерниях и уездах считали важным и срочным. Немалое количество так называемой вермишели, т. е. разных мелких законопроектов, казалось мне досадной организационной недоделкой. Чтобы учредить в каком-нибудь уезде лишнюю должность станового пристава, надо было проводить через Государственную Думу соответствующий законопроект. Это давало левым повод не только пустословить о том, нужен ли он или нет,

- 291 -

но и расширять вопрос до подробных описаний всех ужасов режима, при котором безответственные министры только, будто бы, и делают, что игнорируют народное представительство, а губернаторы ничем, кроме беззаконий, не занимаются. Возмущала меня организованная травля правительства и отдельных инистров. Конечно, правительство не всегда было право, а Министры не все одинаково талантливы и работоспособны. И, конечно, Государственная Дума обязана была, в порядке критики, обнажать и устранять недочеты в управлении. Но левыми этот вопрос ставился совсем не в этой плоскости: правительство было виновато, потому что оно правительство. А так как за это его нельзя прямо и честно обвинять, то обвинения заменялись сплетнями, клеветой, передержками, подтасовкой фактов и т. п. П. Н. Милюков артистически выполнял эти роли. Сколько времени уходило на это, того времени, которое принадлежало не депутатам, а стране и населению. Я часто думал, что законодательная инициатива Государственной Думы могла бы проявиться на разрешении «вермишельного» вопроса, а в наказе, которым регулировалась вся внутренняя ее жизнь, и который она сама выработывала, могли найти место статьи, которые бы помогли председателю не допускать инсинуаций. Но когда я заговаривал на эту тему с сотоварищами, то успеха не было. Одни как-то плохо слушали мои рассуждения, а многие находили, что я покушаюсь на прерогативы народного представительства.

В особенно интересной для меня фракционной работе, я начал замечать недостаток искренности, существование какой-то грани, которая отделяла партийную головку от партийной массы. Я понимал, что 150 человек могут лишь обсуждать дела, а делать их должен президиум. Но когда последний начинал вилять перед фракцией и требовать от нее решения, не осведомляя ее вполне и обо всем, мне надо было заставлять себя оставаться на заседании. Я старался уверить себя, что я не прав, что земская сноровка не применима в политической работе. Однако такие уверения не утешали, а приводили к выводу, что, может быть, и сам-то я «неприменим». Ощущение непригодности усилилось, когда я начал сравнивать себя с некоторыми другими, которые, несмотря на нашу Думскую канитель, заметно выделились из того большинства, значение которого, строго говоря, сводилось к голосованию по партийной указке. Они могли так или иначе влиять на дела и, придерживаясь известного плана, добиваться положительных результатов. Но у них было то, чем я не обладал: лучшая образовательная подготовка, связи и средства. Значение образовательной подготовки объяснять не нужно. Связи же и средства были необходимы, чтобы иметь возможность быть всегда и вовремя хорошо осведомленным, без чего активная политическая деятельность невозможна.

Как-то приехал в Петербург А. Н. Боратынский. Я покаялся ему во всех своих переживаниях, а затем мы вместе посетили Н. А. Хомякова в его частной квартире на Пантелеймоновской улице. Оказалось, что он испытывал примерно то же, что и я, но, может быть, еще в более сильной степени, так как, занимая ответственный пост председателя Думы, мог оказаться больше рядового депутата

- 292 -

виноватым в том, что законодательство тормозится и не успевает за потребностями страны.

К весне, как я ни обвинял себя в малодушии и торопливости, решение покинуть Таврический дворец окончательно созрело. Я сказал об этом А. И. Гучкову и своим казанским сотоварищам. Все уговаривали меня не делать этого шага, уверяя, что к процесуальным особенностям Думской работы я привыкну, а затем найду себе какую-нибудь специальную отрасль и сосредоточу все внимание на ней, что меня увлечет и ослабит угнетающее действие «тормозов». А. И. Гучков подкреплял свои аргументы еще и тем, что обещал выхлопотать для меня оплачиваемую синекуру в том страховом обществе, в котором он занимал один из командных постов. Это не произвело на меня рассчитанного впечатления, а, наоборот, подкрепило мое решение: я был еще слишком большим провинциалом для того, чтобы соблазниться синекурой.

Итак, мое пребывание в Государственной Думе не оставило заметных следов. А так как между понятиями «не делать полезного» и «делать вредное» можно без особой натяжки поставить знак равенства, то мои воспоминания об этом периоде, в общем, не особенно утешительны. В некоторую заслугу ставлю себе только одно выступление, о котором и расскажу.

В одном из фракционных заседаний, которое, помнится, шло за отсутствием А. И. Гучкова под председательством М. Я. Капустина, последний сообщил следующее. Бюро к<онституционно>-д<емократической> партии предложило нам уполномочить наше бюро устраивать с ним совместные заседания для предварительного рассмотрения разных вопросов и согласования решений по ним. М. Я. Капустин доказывал, что выполнение пожеланий к<онституционно>-д<емократической> партии будет крупным и важным шагом для упорядочения общей работы. А если принять в расчет, что деловое общение будет содействовать взаимному пониманию и, ослабляя партийные распри, приводить к приемлемым для обеих сторон компромиссам, то положительное значение предложения к<онституционно>-д<емократической> партии усиливается еще больше. Поэтому надлежит, хотя бы «в виде опыта», не принимая на себя «никаких обязательств», испробовать эти совместные заседания.

У меня сразу мелькнула мысль, что «волк» надел «овечью шкуру» и стоит только нам соблазниться заманчивым призывом, мы, как самостоятельная и значительная политическая величина, перестанем существовать. «Кадеты» или расколют нас, или постепенно вовлекут в такие дебри, из которых нам трудно будет выбраться. Я достаточно насмотрелся на действие хороших речей и особенно их тона, видел и то, как тонкими намеками, ловко выхваченной цитатой из «доверительного» письма «авторитетного» корреспондента или сообщением о придворных интригах, основанном на «самых достоверных сведениях», можно так настроить доверчивых и доброжелательных людей, что они пойдут на решения, по существу не вытекающие из их основных взглядов. Смущало меня и отсутствие А. И. Гучкова в момент, когда дебатируется такой важный вопрос. А<лександр>

- 293 -

И<ванович> был тонким политиком. Его отсутствие, как я думал, не было случайностью. Он знал свое влияние на фракцию и то, что его мнение обыкновенно побеждало. В этом случае ему, может быть, именно хотелось знать, как решат дело без него и сделать из этого соответствующие выводы. «Ну, пусть и делает», — подумал я и попросил слова. До меня записалось еще несколько человек, и, прежде чем выступить, я прослушал речи за и против предложения к.-д. (кадетов — А. А.). Настроение фракции было колеблющимся, со склонностью согласиться с М. Я. Капустиным. Я не помню даже приблизительно ни одной фразы из своей речи, но, судя по впечатлению, которое она произвела, думаю, что она была сильной и убедительной. Когда я кончил, раздались оглушительные аплодисменты, а при голосовании значительное большинство высказалось за то, чтобы отклонить предложение к<онституционно>-д<емократической> партии.

Несколько позже М. Я. Капустин говорил мне, что если бы фракция согласилась с ним, многие последующие события приняли бы иной, гораздо более благоприятный оборот. Я не стал с ним спорить, зная, что мы все равно не убедим друг друга, да и доказательства у каждого из нас начинались частицей «если бы», т. е. были скорее пророчествами, чем доказательствами. Теперь, вспоминая этот вечер и последующую беседу с М. Я. Капустиным, я невольно перебираю в уме ряд фактов, которые, может быть, являются лучшим ответом на спор о том, что было бы, если бы ...

Факты таковы.

Третья Государственная Дума, несмотря на все отмеченные мной помехи, провела немало законов первостепенной важности. «Объединенной» деятельности партий «к.-д.» и «17-го октября» (октябристов — А. А.) в этой Думе не было.

Четвертая Госуд<арственная> Дума продолжала дело, начатое третьей, но во время войны в ней образовался так называемый «Прогрессивный блок»⁷¹, в который вошли представители нескольких политических партий, в том числе «к.-д.» и «Октябристы». По идее объединение преследовало патриотическую цель: организацию победы.

Последующие события.

«Октябрист» М. В. Родзянко возглавляет в конце февраля 1917 г. Думский революционный комитет⁷².

«Октябрист» А. И. Гучков вместе с «правым» В. В. Шульгиным едут на ст. Дно вырвать у Государя отречение⁷³, не позаботившись даже о том, как и кто заполнит образовавшийся провал.

«Кадеты» П. Н. Милюков и А. И. Шингарев и тот же А. И. Гучков входят в состав Временного правительства, возглавляемого князем Г. Е. Львовым, который, если не ошибаюсь, официально не причислял себя ни к какой партии, но по должности председателя земского союза считался почему-то представителем всей русской общественности⁷⁴.

- 294 -

Через два месяца все они с большим или меньшим конфузом покидают свои министерские кресла и главным действующим лицом в правительстве становится А. Ф. Керенский, жалкая марионетка Петербургского «Совдепа».

Солдаты начали избивать офицеров и побежали с фронта. В стране анархия.

Через полгода Керенский успевает скрыться, воцаряется Ленин, заключается Брест-Литовский мир, за счет России в ее западной части образуется пять новых государств, а позже на востоке японцам за бесценок уступается Восточно-Китайская ж<елезная> д<орога> и вся огромная, богатейшая Маньчжурия также превращается в «самостоятельное» государство «Манчжоу-го»⁷⁵.

Прошло 20 лет. Россия все еще томится под игом большевиков; около двух миллионов русских эмигрантов выбиваются из сил, рассеянные по странам всего света; их дети становятся немцами, французами, американцами, китайцами и т. д.; П. Н. Милюков в Париже доказывает, что он был и остался непогрешимым.

Если моя работа в Государственной Думе не оставила, как я сказал, заметных следов, то лично для меня проведенный там год был в высшей степени полезен. Я с головой окунулся в ту атмосферу, где шла серьезная политическая борьба и действовали выдающиеся политические деятели страны, познакомился с законодательной техникой, встретил немало новых людей, между прочим, и из незнакомого мне круга высшей бюрократии, выслушал много интересных и содержательных речей и мнений и начал привыкать смотреть из центра на периферию, улавливая то, как отражаются на местах действия центра и как последний реагирует на местные настроения. Все это пригодилось.

С особенным чувством вспоминаю я первого председателя Госуд<арственной> Думы Николая Алексеевича Хомякова. Мне посчастливилось довольно хорошо его узнать и слышать не только его отдельные краткие замечания, всегда пронизанные тонким юмором, но и горячие, задушевные речи. Я видел не только его добродушно-насмешливую улыбку, но и огнем горящие глаза и вдохновенное лицо, и всегда мне казалось, что говорил он только от чистого сердца, а каждое его действие рождалось под влиянием самых благородных побуждений. Он был воспитан так, как в доброе старое время умела воспитывать Россия своих лучших людей: красивая, привлекательная простота, мягкость и скромность без всякого намека на деланность и театральность. Он никогда не говорил о своих патриотических чувствах, да и вообще громкие слова были чужды его речи. Ему и не надо было об этом говорить, до того неотделим был он от России, до того отражались во всем его существе и ее ширь, и воздух, и краски, и вся ее духовная полнота.

Его заместитель на председательском кресле, Михаил Владимирович Родзянко, был также красочной фигурой. Что стоили его рост, дородность и могучий, сочный голос, легко покрывавший шум, возгласы и крики четырехсотенной массы депутатов. Он отличался хлебосольством, добродушием, приветливостью, был хорошим русским барином в лучшем значении этого слова. Но большим умом он не обладал, переоценивал себя, любил иногда порисоваться и сравнительно легко

- 295 -

подчинялся влияниям. Может быть, поэтому он и соблазнился пойти на тот рискованный шаг, который спутал его хорошее имя с именами Керенского, Соболева, Чхеидзе и т. п. и которого, как твердо в это верю, он потом в глубине души не простил себе до конца своих дней.

Наиболее загадочным человеком был Александр Иванович Гучков. О нем много писали недавно, после его кончины, и бывшие политические враги, как, напр<имер> П. Н. Милюков и А. Ф. Керенский, и друзья, как напр<имер> Н. В. Савич, и, наконец, те, кто просто имел возможность близко видеть его и следить за его деятельностью, как напр<имер> Н. И. Тхоржевский и Г. Г. Карпов. Все они старались объяснить, по каким причинам А<лександр> И<ванович> «приложил свою руку к революции». На мой взгляд, полнее и лучше других характеризовал его Н. И. Тхоржевский. Тем не менее, мне также хотелось бы сказать о тех свойствах и качествах А<лександра> И<вановича>, которые я заметил и при общении с ним, и при наблюдениях со стороны.

А<лександр> И<ванович> был человеком недюжинного ума и обладал способностью подчинять людей и вести их за собой. Какая бы разноголосица не шла во фракции «октябристов», как бы не казались непримиримыми спорящие, стоило появиться А<лександру> И<вановичу> и спокойным, тихим, но повсюду слышным голосом сказать свое мнение даже без подкрепления его тщательной мотивировкой, как все стихало и все с ним соглашались. Он был выдающимся оратором, и его хорошо построенные, сжатые речи привлекали не только красотой, но, главным образом, содержательностью и глубиной мысли. Он умел бить противника до конца, слабых мест у него не было, и возражать ему было нелегко. Не забуду его речи по польскому вопросу на одном из земских съездов, когда он разбил П. Н. Милюкова и таких ораторов, как Ледницкий и Дымша. Эта речь произвела глубокое, неизгладимое впечатление на многих. Россию А<лександр> И<ванович> любил горячо и был типичным русским человеком, несмотря на то, что высшее образование заканчивал за границей, главным образом в Германии, и что его мать была француженкой.

Что же при всех перечисленных качествах влекло его иногда на такие шаги, которые были больше, чем ошибками, и за которые он заслужил тяжкие упреки?

Я считаю, что А<лександр> И<ванович> был чрезмерно самолюбивым и честолюбивым. Его исключительная скрытность и внешняя мягкость прикрывали эти свойства, но бывали моменты, когда обнаружить их все-таки было возможно. Отсюда же, как я думаю, и его авантюризм, который бросал его сражаться то за буров, то еще за кого-то. Ему непременно надо было привлечь на себя особенное внимание, резко выдвинуть свою фигуру из окружающей среды, встать на высокий пьедестал. И тот, кто мешал ему в этом или явно выказывал, что он этого не достоин, становился его врагом. Он долго поддерживал П. А. Столыпина и шел с ним. Но когда случилось, что последний не нашел возможным последовать

- 296 -

его совету, А<лександр> И<ванович> резко изменил свое отношение и повел борьбу против него, как против врага.

Покойного Государя А<лександр> И<ванович> не любил и не уважал, считая его неспособным достаточно высоко и твердо нести врученное ему знамя. Но весь духовный облик Государя был так высок, а воспитанность так совершенна, что А<лександр> И<ванович> невольно чувствовал его превосходство над собой. Это подогревало антипатию и побуждало искать случая обратить ее в ненависть. Случай представился. У Государя в свою очередь росло чувство антипатии к А<лександру> И<вановичу> и скрывать это он не находил нужным. И вот тогда-то А<лександр> И<ванович> возненавидел Государя и повел против него войну, искренне поверив в то, что эта война была начата за Россию, а не за свое оскорбленное самолюбие.

В войне не брезгуют союзниками, не побрезговал ими и А<лександр> И<ванович>. В войне оценивают средства борьбы по их действию: хороши те, которые наиболее губительны для противника. Не постеснялся в выборе средств и А<лександр> И<ванович>. Дворцовый переворот сорвался, армия была еще верна. И вот методично и настойчиво А<лександр> И<ванович> начинает, в союзе с П. Н. Милюковым, искать пути, чтобы пробить в этой крепости брешь, пользуясь то военными неудачами и задетым самолюбием других, и придворными сплетнями и интригами. Все делалось, чтобы посеять недовольство и недоверие и когда, наконец, плохо осведомленные в политических делах генералы изменили, А<лександр> И<ванович> при всей выдержке не мог скрыть своего торжества и отказать себе в счастье добить противника своими руками: он напросился ехать на ст<анцию> Дно. Однако рассчитал А<лександр> И<ванович> плохо. Добивая такого врага, каким был Государь, он одновременно наносил страшную рану России и смертельную моральную рану себе. Вся его последующая трагедия, в которой он оказался бессильным, и мелким, и жалким была его моральной агонией. Его последняя, предсмертная работа в Париже, конечно, была внушена ему любовью к России и желанием нанести хотя бы слабый удар ее поработителям, но в то же время эта работа была для него и соломинкой, за которую он хватался.

Считаю долгом вспомнить еще одного члена президиума 3-ей Госуд<арственной> Думы, товарища ее председателя, князя Владимира Михайловича Волконского.

Если не ошибаюсь, он примыкал к фракции националистов (умеренно правых) — соседей октябристов справа. Это не помешало ему заслужить исключительное уважение всего состава Государственной Думы, до крайних левых включительно. Непоколебимый в своих политических взглядах, кн. В<ладимир> М<ихайлович> при выполнении обязанностей председателя Гос<ударственной> Думы был на редкость выдержанным и беспристрастным. Ни разу, ни одним действием, ни одним словом, ни даже тоном или выражением лица он не показал, куда клонятся его симпатии. Так же он держал себя и на заседаниях президиума.

- 297 -

Он был молчалив и выступал редко. Но когда это случалось, его краткие реплики, которые он произносил спокойно и без всяких претензий на ораторские эффекты, были содержательны и искренни до конца. Я не помню случая, когда бы он позволил себе сделать выпад личного свойства, хотя бы в самом вежливом или шутливом тоне.

Хотелось бы вспомнить многих и из числа рядовых членов Гос<ударственной> Думы, но это слишком удлинило бы мой и без того затягивающийся рассказ. Поэтому ограничиваюсь несколькими замечаниями общего характера, касающимися ее личного состава.

В левом секторе, в который входили все группировки левее «кадет», особенно способных людей, по-моему, не было. Чхеидзе, Гегечкори, Скобелев — все эти имена мелькали на газетных столбцах, но их трафаретные речи были слабы и скучны. В первые дни после февральской революции они в качестве участников «Совдепа» содействовали тому, чтобы парализовать деятельность Врем<енного> правительства, но для этого требовалась лишь наглость, а не особая изобретательность, так как оно и само по себе не было жизнеспособным. После появления Ленина и его сподвижников, Чхеидзе и Ко быстро и бесследно исчезли. Больше других суетился в 1917 г. революционный «Репетилов» — А. Ф. Керенский, который, в качестве эмигранта, обосновавшегося в Париже, пытается иногда шуметь и теперь. По капризу судьбы весной 1917 года он выскочил и до октябрьского переворота возглавлял Вр<еменное> Правительство, взяв на себя и верховное командование армией. Однако и его справедливее было бы назвать неудавшимся, чем выдающимся. Жалкую, а нередко и комическую, роль играл этот незначительный человек в наиболее трагические моменты русской истории.

Средний сектор был занят «кадетами», «мирно-обновленцами»⁷⁶ и «октябристами». Надо отдать справедливость первым в том отношении, что они сумели провести в Гос<ударственную> Думу действительно лучших своих представителей. Не говоря уже об их лидере, ученом историке П. Н. Милюкове, блестящем юристе и увлекательном ораторе В. А. Маклакове, пылком Ф. И. Родичеве, умных Аджемове и Пергаменте, «кадеты» имели в составе своей фракции много способных, образованных и деловитых людей.

Немало было таких и среди «октябристов», большинство которых составляли земские деятели. Кн. Н. С. Волконский, Глебов, И. В. Годнев, кн. А. Д. Голицын, Дмитрюков, Звегинцов, М. А. Искрицкий, гр. П. И. Капнист, М. Я. Капустин, Е. П. Ковалевский, кн. И. А. Куракин, Матюнин, Н. В. Савич, С. И. Шидловский и многие другие — все это были люди такой подготовки, которая давала им возможность работать.

В правом секторе, где занимали места националисты и крайне правые, укажу на гр. В. А. Бобринского, П. Н. Крупенского, Н. Е. Маркова 2-го, В. В. Шульгина и, наконец, нашумевшего на всю Россию, популярнейшего В. М. Пуришкевича, который работал с бешенной энергией и затрачивал немало личных средств на подготовку к своим многочисленным выступлениям.

- 298 -

Таким образом, третья Государственная Дума по своему составу была вполне работоспособна и, если не в полной мере проявила работоспособность, то помехой этому были, главным образом, партийная борьба и «вермишель», о чем я уже говорил выше. Покидая Госуд<арственную> Думу, я, конечно, немало размышлял о том, как устранить эту помеху, но ни к какому заключению не пришел, тем более, что политические деятели, лучше меня осведомленные, считали и партийную борьбу, и «вермишель» явлением, свойственным всякому парламенту и, ссылаясь на Западную Европу, утверждали, что особенной беды в этом нет, так как значительные преимущества представительного строя позволяют мириться с его некоторыми неизбежными недостатками. А, кроме того, партийная борьба бывает часто и полезна, так как от «столкновения мнений родится истина». Теперь, достаточно присмотревшись к тому, что переживает Западная Европа, я все больше и больше прихожу к убеждению, что ее парламенты опорочили самую идею народного представительства, так что говорить приходится не о недостатках, естественно сопутствующих парламентам, а о непригодности их. Когда парламентарии становятся ремесленниками, а не творцами политики, когда партийная борьба разрастается в борьбу за власть, а парламент обращается в лавочку, представительство в истинном значении этого слова перестает существовать. Поэтому глубоко прав был граф В. Н. Коковцов, дерзнувший в свое время бросить в Госуд<арственной> Думе фразу: «Слава Богу, у нас еще нет парламента». Но если и действительно его еще не было, так как не было ответственного перед Гос<ударственной> Думой министерства, чего настойчиво добивались радикалы, то изображать парламент Гос<ударственная> Дума все-таки стремилась, пробиваясь в этом стремлении к тому пути, который ведет к нарушению представительного строя. Не мудрее ли поступали Московские цари, созывая земские соборы только для рассмотрения определенных крупных вопросов? Во всяком случае тем, кому выпадет счастье встать на работу в освобожденной России, надо будет обо всем этом подумать внимательно и серьезно.

Скажу теперь об одном немаловажном вкладе в мой опыт: пребывание в Государственной Думе дало мне возможность познакомиться с высшим бюрократическим миром, доселе, совершенно мне чуждым. Я привык относиться к чиновничеству с большим предубеждением, полагая, что ничего доброго в этой среде встретить нельзя. В наших провинциальных кругах слово «чиновник» было почти бранным. Поэтому я был и смущен, и приятно удивлен, встретив среди чиновников немало всесторонне образованных, основательно знающих и любящих свое дело людей, обладающих большой инициативой и умеющих быстро и четко работать.

При последующих частых деловых сношениях с чиновничеством я убедился в том, что, как правило, русские чиновники были до щепетильности честными людьми. За всю мою деятельность я натолкнулся только на одного крупного чиновника, которого надо было отдать под суд за неблаговидные поступки при заготовках продуктов для действующей армии. Таким образом, сплетни о взяточничестве

- 299 -

и разных комбинациях подозрительного свойства были либо пережитком, либо проявлением дурной привычки к злословию. Большим грехом русского бюрократического мира было другое. Петербург, за известными, конечно, исключениями, смотрел на своих соотечественников немного свысока, полупокровительственно, полупрезрительно. Петербургские чиновники любили размещаться на подоконнике окна, прорубленного в Европу, и любоваться, как в ней все стройно, чисто и привлекательно. Позади, за спиной, где была Россия, жило «мужичье», полудикари, чуждые «культурных» потребностей, неспособные создать порядливую, удобную и приятную жизнь. В этом упреке было немало горькой правды, но, может быть, еще больше досадного и обидного непонимания своей страны и своего народа. Любуясь хорошо одетым и прибранным телом Зап<адной> Европы, они не замечали, как сравнительно мелка, своекорыстна и грубовата ее душа. Теперь, после 20-тилетнего пребывания не в гостиных комнатах Парижа, Берлина и др<угих> столиц, а в мансардах или полуподвалах и после основательного знакомства с их хозяевами не в качестве знатных или богатых иностранцев, а в виде непрошеных бедных поселенцев, появились иные взгляды на покинутую родину и иные толкования преимуществ Зап<адной> Европы.

Дай Бог хотя бы некоторым донести этот опыт до родных равнин. Это было бы особенно ценным заграничным подарком.

Не из-за этого ли греха произошли и те взаимоотношения Петербурга и России, которые так удачно определил А. В. Кривошеин словами: «мы и вы»? Пользуюсь случаем засвидетельствовать, что тот же А. В. Кривошеин сумел очистить от этого греха подведомственное ему Министерство Земледелия.

Нелегкую задачу искоренить его вообще и прочно связать Петербург со всей страной взял на себя другой гигант последних лет Императорской России — б<ывший> председатель Совета министров П. А. Столыпин.

Не мне, бывшему рядовому провинциальному деятелю, смотревшему на этих двух людей издалека и вступавшему с ними в непосредственные сношения лишь в случаях защиты разнообразных земских ходатайств, пытаться всесторонне оценить их деятельность и их государственное значение. Об этом немало уже рассказано и написано людьми, которые стояли с ними рядом, и будет написано еще больше. Стремясь исполнить свой долг по отношению к их памяти, я поделюсь лишь тем немногим, что дали мне личные наблюдения и впечатления.

П. А. Столыпина я в первый раз увидал и услыхал в Гос<ударственной> Думе. Все привлекало меня в этом человеке. Высокий, статный и красивый, с сильным, приятного низкого тембра голосом, с манерами, полными изящной простоты и благородства, он прежде всего располагал к себе внешним обликом. Это расположение росло и доходило до восторга во время его речей. Он не был оратором, похожим на ораторов-профессионалов. Говорил он громко, внятно и выразительно, но не всегда достаточно плавно и правильно. Иногда казалось даже, что он ищет слова, и что его язык не поспевает за мыслью. Ни к каким театральным приемам он не прибегал, не менял интонации по предварительному расчету,

- 300 -

и логические ударения на отдельных словах или фразах вырывались у него естественно под влиянием нахлынувших душевных переживаний. Но когда я слушал его и внимательно или, точнее сказать, жадно на него смотрел, я чувствовал, что он горит, что его сердце точно тесно для того, чтобы вместить его переживания, и что его любовь к России пламенна и безгранична. Я помню, как были им брошены в сторону левых незабываемые, пророческие слова: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия»⁷⁷.

И глубокая скорбь, и гнев, и счастье ощущать свою Родину великой, — все это ярко отразилось и на его голосе, и на тоне, и на всей особенно выпрямившейся фигуре с глазами, блеснувшими ярким огнем. Не берусь судить, с какими внутренними ощущениями слушали П. А. Столыпина его враги. Но, когда он говорил, пустых мест в зале заседаний не было, тишина была полная, и взоры всех были прикованы к его фигуре. Помню и те, полные трагизма минуты, когда по поводу борьбы П. А. Столыпина с бунтом 1905 г. Ф. И. Родичев произносил свою демагогическую речь⁷⁸, закончив ее заранее осмакованным выкриком «Столыпинский галстух» с соответствующим пояснительным жестом. Это было так омерзительно, что негодование неудержимо охватило всех октябристов и правых. Раздались свистки, стуки, вопли, возмущенные выкрики. Все повскакали с мест, били кулаками по столам. Рядом со мной сидевший П. А. Неклюдов диким голосом кричал: «Вон, скотина, мерзавец». А наш, сидевший сзади меня, казанец И. В. Годнев, вообще не склонный к резким порывам, частыми ударами кулака бил меня по спине и тоже что-то кричал. Уклоняясь от его ударов, я стремился пробиться к ораторской трибуне, не сознавая ясно, зачем это было мне нужно. В тот же момент двинулись к ней почти все октябристы и правые. Но левые и кадеты с П. Н. Милюковым во главе бросились на защиту Родичева и окружили трибуну, на которой он стоял, растерянный, смущенный, трясущийся, с полуоткрытым ртом и кривой улыбкой. Быстро появились, конечно, и пристава, и близкая стычка не состоялась. П. А. Столыпин, бледный, как полотно, поднялся со своего места, выпрямился и тихими шагами направился к министерскому павильону. Тогда октябристы и правые кинулись к нему, окружили его плотным кольцом, жали его руку, забрасывали возмущенными и сочувственными словами. С этого момента П. А. Столыпин сделался для меня не только привлекательным государственным деятелем, которому я верил, и действия которого я считал правильными и полезными. Он стал мне дорог как человек, и когда, бывало, в трудные минуты я думал, как поступить, то, смотря на его портрет, старался угадать, как поступил бы он на моем месте. Такое отношение к нему росло и укреплялось, и все толки и пересуды о нем тех, кто из зависти, ревности или по непониманию его стремлений интриговал против него и подготовлял почву для его падения, возбуждали во мне боль и негодование. Ошибался ли П. А. Столыпин? Конечно, да, и, может быть, нередко. Но разве можно было не ошибаться при работе такого размаха и быстроты, под постоянным обстрелом и справа и слева? Ведь он не только чувствовал, но и знал, что левые охотятся за ним беспрерывно, что пули и бомбы для него

- 301 -

отлиты, а реакционно-бюрократическое подполье стремится его опорочить и низложить. Поэтому ставить ошибки ему в вину было большим грехом, тем более, что по существу они были ничтожны. Работать в земстве при П. А. Столыпине было прямо-таки счастьем, что ощущали не только те, которые, как я, ценили, любили его и оправдывали, но и лица, не разделявшие его взглядов. И это потому, что более действенного доброжелательства, более непоколебимого доверия к земщине и, наконец, большего понимания ее задач не было ни у кого из представителей исполнительной власти ни до, ни после него.

Бывший министр земледелия А. В. Кривошеин был одним из самых ближайших сотрудников П. А. Столыпина в деле крупных земельных реформ. Человек большого ума и опыта, убежденный сторонник политики П. А. Столыпина, А. В. Кривошеин сумел подобрать в помощь себе немало талантливых и энергичных сотрудников, идейно преданных делу и работавших не за страх, а за совесть. Земцы приходили в Министерство земледелия без всякой острастки, их встречали там не с обычной чиновничьей учтивостью, а как желанных, почетных гостей и соратников. Там не ограничивались любезной заключительной фразой сделать «все, что возможно», а действительно делали, и случаи, когда тот или другой из нас, земцев, уходил из Министерства земледелия, получив больше, чем мечтал, были далеко не единичны. Ко всякой местной инициативе там относились сочувственно, всякую дельную мысль подхватывали и старались использовать. Только работай, а все, что нужно для работы дадут. С благодарным и теплым чувством я вспоминаю блестящего и неутомимого А. А. Риттиха; бесконечно доброжелательного и чуждого всякой формалистики и волокиты графа П. Н. Игнатьева; обладавшего теми же качествами его ближайшего помощника Ф. В. Шлиппе, который потом стал одним из самых близких моих друзей и о котором в дальнейшем я вспомню не раз; умного организатора и интереснейшего собеседника Г. В. Глинку; маститого и почтеннейшего А. А. Шульц; талантливого Н. И. Тхоржевского и еще многих, которых помню в лицо, но имена которых, к сожалению, не удержались в памяти.

А. В. Кривошеин был человеком иного склада, чем П. А. Столыпин, да и карьера его протекала иначе. П. А. Столыпин, аристократ по происхождению, начал службу в провинции. Предводитель дворянства, губернатор, министр Внутренних дел и председатель Совета министров, — вот те большие ступени, по которым он быстро поднялся. А. В. Кривошеин, происходивший из простой и скромной семьи, постепенно продвигался от стула рядового чиновника Мин<истерства> вн<утренних> дел до кресла министра земледелия, улучшая и укрепляя свое положение упорной работой, которая всегда носила отпечаток его большого ума, такта и выдающихся способностей. Его заслуги по должности министра земледелия весьма значительны. Не имея под рукой никаких материалов, я воздержусь от их перечисления и разбора из опасения наделать ошибок. Но думаю, что не ошибусь, если скажу, что будущему историку царствования императора Николая II придется посвятить не одну главу для описания и оценки крупных мероприятий,

- 302 -

предуказанных и проведенных А. В. Кривошеиным. Как и П. А. Столыпин, он был горячим патриотом, любил и понимал свой народ, гордясь его достоинствами и не относясь брезгливо к его недостаткам. Но он не был таким боевым человеком, как П. А. Столыпин, предпочитая маневры лобовым атакам и умело отыскивая компромиссы. К чести его надо сказать, что по отношению к революции и ее вдохновителям он ни на какие компромиссы не пошел и, уехав в Москву, взял скромное место директора какого-то отдела в предприятии С. Морозова. Когда на юге возникло “белое” движение, А<лександр> В<асильевич> пробрался туда и принял деятельное участие в «белой» борьбе. Прах его покоится на Тегельском кладбище в Берлине среди многих других русских могил.

В качестве члена Государственной Думы я в первый раз в жизни имел счастье увидать Государя, Государыню и Наследника-Цесаревича.

Это было вскоре после открытия Думы, когда все депутаты были приглашены представиться Государю. Левые отказались от этой чести и хорошо сделали: приемный зал имел более строгий и выдержанный стиль, не было видно наглых физиономий и не пахло небрежно вымытым человеческим телом. Когда всех нас расставили по предназначенным местам, и подходила минута выхода Государя, меня от волнения било, как в лихорадке, и понадобились чрезвычайные усилия, чтобы заставить себя стоять спокойно.

Тихими шагами, несколько прищурив свои лучистые глаза, входил Государь в сопровождении Государыни. Наследник — тогда еще ребенок — шел между ними, и они держали его за руки. Мне нелегко найти слова, чтобы определить то, что пережил я в первые секунды их появления. Точно не людей видел я в этих медленно приближающихся фигурах. Передо мной поднималась вся Россия, величавая, дивная, светлая, неизъяснимо прекрасная в своем бесконечном разнообразии. Они как будто только обрамляли это чудное видение, задерживали его и не давали ему исчезнуть. Я был счастлив еще не испытанным счастьем и полон небывалой радостью. Я трепетал от страха, что Государь остановится и задаст мне какой-нибудь вопрос, я не хотел возвращаться к действительности, боялся при ответе услыхать себя. Этого не случилось. Государь на несколько мгновений остановил на мне свой взгляд, безмолвно прошел еще несколько шагов и о чем-то заговорил с гр. Вл. Бобринским. Видение исчезло, волнение улеглось, и вдруг я услыхал какой-то внутренний голос: «Священная Особа Его Императорского Величества». Вот чем полна была моя душа в эти минуты, да и всегда потом, когда я видел Государя или думал о нем. Его существо часто делилось в моем представлении. То он стоял передо мной, как обыкновенный человек, у которого такие прекрасные и, как мне казалось, загадочные глаза и такие удивительные своей простотой и тонкостью манеры. И я любил этого человека особенной, жалостливой любовью за то, что судьба присудила ему нести тяжелый крест, что он «раб своему трону», как говорил когда-то Фома Иванович. А сейчас же и другое: Священная Особа, что-то большее, чем человек, живое отражение России, все то, за что пошел на смерть Сусанин и к чему с нечистым сердцем подходить нельзя.

- 303 -

Забавно смотрел на депутатов крошка-Наследник, но скоро церемония стала его утомлять, он начал болтать ногами и высовывал язык. Государь строгим полушепотом останавливал его. И вдруг, когда две трети депутатов уже были представлены, среди общей тишины раздается досадливый детский голосок: «Будет, надоело!» Бедный ребенок, вероятно, получил строгое внушение за свою оплошность, по лицам же всех присутствующих пробежала радостная и добрая улыбка: так чудесен и мил был этот искренний возглас.

***

(Продолжение. 1939—1940 гг.)

Возвращаюсь к рассказу о своей деятельности в исполнительном органе губернского земства, начавшейся с момента избрания меня уполномоченным по страховому отделу.

Для большей целостности впечатления я буду вести рассказ не в хронологическом порядке, а в порядке описания работы каждого отдела губернской земской Управы за все время моей службы, причем предварительно вспомню о некоторых высших служащих, с которыми мне особенно часто приходилось вступать в непосредственное общение.

По закону Уполномоченные Губернского Земского Собрания входили в коллегию губернской земской управы на правах ее члена, но лишь по отделу, для заведования которым они были избраны. Однако П. И. Геркен всегда приглашал меня участвовать во всех коллегиальных заседаниях, что и дало мне возможность ознакомиться с деятельностью всех отделов и ближе узнать главных и наиболее ответственных служащих.

Секретарем губернской земской управы был Александр Николаевич Благодаров. Уроженец Вятской губернии, он еще в дореформенные времена был судебным следователем. В губернской земской управе он начал служить с момента открытия действий земских учреждений в 1864 г. Таким образом, в 1905 г., когда началась моя служба, Александр Николаевич служил уже 40 лет и был 67-летним старцем.

Не помню, встречал ли я на своем пути более стильных людей. Он был очень высокого роста, худой, но, несмотря на преклонные годы, держался совершенно прямо. Ходил в мягких сапогах неслышными, мелкими шагами, почти не поднимая ног, точно плыл. Продолговатое, матово-бледное лицо, сухой заостренный нос, светло-голубые глаза с серьезным, спокойным и каким-то «нездешним» выражением, большая лысина и седая, длинная, клинообразная борода — вот в беглом наброске его портрет. Его бессменным одеянием был длиннополый старинного покроя сюртук, из заднего кармана которого торчал красный носовой платок. Сюртук, вероятно, также мог отпраздновать сорокалетний юбилей. Александр Николаевич, давно потеряв жену и всех детей и не имея близких родственников, жил совершенно одиноким в двух крошечных комнатах, недалеко от губернской

- 304 -

управы. На службу он приходил часом раньше всех других — в 7.30—8 часов утра; в 3—3.30 — шел обедать, а через час снова возвращался и занимался до 8—9 часов вечера, а то и до полуночи, если были какие-нибудь заседания или срочная работа. По праздникам он ходил к ранней обедне в церковь на той же улице, где жил, а затем, как и всегда, шел в управу. Так без всяких изменений текли его дни. Никто, в том числе и он сам, не помнил, когда случилось ему быть на другой улице города. За всю службу он не воспользовался ни одним днем отпуска, при мне не пропустил ни одного служебного дня. Ни разу в жизни не обратился ни к доктору, ни к зубному врачу. Однажды я спросил его, как он ухитрился обойтись без помощи последнего. «Не надо зубы ковырять, — был ответ, — они «переболят» и сами пройдут». Обладая изумительной памятью, он знал чуть ли не большинство относящихся к земству решений Правительствующего Сената, циркуляров Министерства внутренних дел, а также и постановлений земских собраний, причем последние запечатлелись в его мозгу с подробностями, не вошедшими в напечатанные протоколы. Три поколения земских деятелей прошло перед его глазами. Он помнил всех и умел каждого метко описать двумя — тремя отрывистыми фразами. Во время сессий земских собраний, он, неподвижный, как изваяние, стоял за колоннами зала у заваленного делами и книгами стола, неподалеку от Председателя управы. Когда управу начинали атаковать, Александр Николаевич усиленно тер свою лысину. Это значило, что он волнуется. Я не помню случая, когда при надобности в какой-нибудь справке, будь то статья закона, циркуляр или постановление собрания, эта справка не была бы им заблаговременно подана. По ходу прений он без ошибки угадывал, какая потребуется справка, тихо подплывал к председателю собрания или управы и молча клал необходимый документ около них. При различных затруднениях, когда что-нибудь шло болезненно, нескладно, совет Александра Николаевича был всегда одинаков: переждать. Так же, как больной зуб «переболит и пройдет». Вскоре после земельных законов Столыпина, горячим сторонником которых я был, повадились наезжать из Петербурга разные большие и малые чиновники помогать местным деятелям «насаждать» хутора. Были из этих господ и толковые люди, но попадались и карьеристы чистой воды, наглые, циничные, равнодушные к интересам населения, к сути и качеству дела, гонявшиеся только за цифрами, которые были им нужны, чтобы поскорее выхлопотать повышение или награду. Надоели они ужасно и отнимали много дорогого времени. В один из таких несчастных дней прихожу после четырехчасового заседания в управу и жалуюсь Александру Николаевичу: «Скажите, мудрый человек, что же это такое? Право, невыносимо становится». Он сочувственно посмотрел на меня и ответил точь-в-точь так: «Вот при дедушке-то вашем все «мужички» были, потом при папаше «кустари», теперь «хуторяне». Пройдет».

Три слова для характеристики трех эпох и одно для утешительного предсказания. И ведь действительно скоро «прошло», бросили скакать эти пустозвоны: не то насытились, не то их заметили и одернули.

- 305 -

Григорий Николаевич Мельников (1896—1938) старший сын Н. А. Мельникова,
вольноопределяющийся (1914); впоследствии офицер-артиллерист,
Георгиевский кавалер. Во время Гражданской войны в Белой армии.
В 1938 г. расстрелян, в 1957 г. реабилитирован

По политическим взглядам Александр Николаевич был самым крайним из крайне правых. Его идеалом был Император Николай I, перед памятью которого он благоговел. Он решительно отрицал необходимость представительства в какой бы то ни было форме, утверждая, что не тот или иной строй, а воспитание и традиции важны, чтобы искоренить или ослабить вредные личные или общественные недостатки: “Что вы, что вы, — говорил он, — да разве лучше будет. Пролезут туда аршинники московские да болтуны адвокатишки, что тут пойдет”. При выборах в одну из Государственных Дум, когда мы гонялись за каждым голосом, чтобы не пропустить левых, я дня три уговаривал Александра Николаевича пойти и положить свой бюллетень. Он сперва отмалчивался, а потом решительно заявил: “Нет, нет, не пойду. Раньше этого не было. Сраму много там будет. Не пойду”. На мою долю выпала честь приветствовать Александра Николаевича, когда полувековой юбилей земства совпал с таким же его личным юбилеем. В большом зале Дворянского собрания заняли места почти все служащие губернского земства, многие гласные и представители общественности. Когда, окончив свою речь, я спустился с кафедры, чтобы обнять старика, окруженного плотным кольцом

- 306 -

дружно аплодирующих сослуживцев, из его глаз крупными, нечастыми каплями падали слезы. “Зачем? Не надо бы, не надо бы”, — приговаривал он.

Он прожил после этого что-то около года. Прихожу как-то в управу, Александра Николаевича нет. В чем дело? Говорят, заболел гриппом, сильный жар, лежит в постели. После занятий пошел к нему. Несмотря на мои протесты, он приподнялся и сел, спустив ноги с кровати. Долго не отпускал моей руки, не выронил ни одного слова, только тихо плакал. Через два дня его не стало. При разборе его бумаг обнаружили большой лист, на котором плотными колонками стояли ряды цифр: 50, 18, 35 и т. д. Некоторые, немногие, были перечеркнуты. Никто не понимал, в чем дело. Наконец, один из его ближайших помощников догадался. Александр Николаевич получал около 200 рублей жалования в месяц, а проживал не больше 45—50. Все думали, что старик копит. Но после его кончины никаких денег, кроме нескольких десятков рублей, нигде не оказалось. Лист с немыми цифрами объяснил загадку. Все, что у него оставалось, Александр Николаевич раздавал мелким служащим с отдачей “по мере возможности”. На листах, чтобы случайно не выдать должника да и самому его забыть, он отмечал только сумму, каковую и перечеркивал при возврате долга. Нашлись такие, которые хорошо оценили благородство покойного, заявили, что должны и покрыли долг. Но внушительная сумма в несколько тысяч рублей осталась непокрытой.

Надо ли говорить, как я уважал и любил Александра Николаевича и как ценил его доброе отношение и заботы.

Главным бухгалтером был Василий Васильевич Абросимов, служивший в земстве немногим меньше А. Н. Благодарова, с которым у него были наилучшие, полные взаимного уважения, отношения. Огромная, грузная фигура, тяжелая походка вразвалку и в то же время заметная нервозность, которая всегда мешала ему спокойно и связно говорить, − вот общий внешний облик Василия Васильевича. С начальством и вообще с людьми, которых он считал стоящими выше себя, он был необычайно робок. Поэтому, когда ему приходилось что-нибудь докладывать или объяснять, он от волнения делал это долго и непонятно. Однако эта робость и кажущаяся бестолковость не мешали ему блестяще выполнять свои трудные обязанности.

В разнообразном и сложном земском хозяйстве бухгалтерия также была очень сложна. Когда дело разрослось и отделы начали работать на полуавтономных началах, всяких осложнений появилось еще больше. К Василию Васильевичу нередко предъявляли такие требования, которые для его бухгалтерской совести были неприемлемы. В таких случаях сознание долга побеждало застенчивость, и Василий Васильевич решительно и стойко отказывался выполнять “фантазии” отделов. Помню такой случай. Я был тогда Председателем Управы, и бухгалтерия была под моим непосредственным присмотром. Приходит ко мне Д. П. Арцыбашев — он, между прочим, был сильно склонен к сепаратизму, — и в очень резкой форме обвиняет В. В. Абросимова в неисполнении каких-то совершенно справедливых пожеланий счетоводства технического отдела. Я обещал узнать,

- 307 -

в чем дело. Выяснилось, что технический отдел предъявляет такие требования, выполнение которых могло создать путаницу в общей бухгалтерии. Выслушав объяснения, я спросил Василия Васильевича, не найдет ли он возможным сделать какую-нибудь уступку, так как иначе, я боюсь, пререкания могут затянуться и принять неприятные формы. Василий Васильевич покраснел, как-то особенно задвигался на своем стуле и ответил так: “Простите, Николай Александрович, но если бы Вы не только меня попросили, но дали бы письменное распоряжение уступить, я должен был бы отказаться”. Мне осталось поблагодарить почтенного Василия Васильевича за стойкость и “уламывать” Д. П. Арцыбашева. Потом оказалось, что Василий Васильевич был совершенно прав. По приглашению ревизионной комиссии главный бухгалтер Казанского отделения Государственного банка проверял ежегодно бухгалтерский отчет и давал заключение о работе главной бухгалтерии губернского земства. Я привлек его внимание к имевшему место случаю. “Василий Васильевич не мог сделать никакой уступки, — сказал мне бухгалтер Государственного банка, — требования технического отдела противоречили счетному уставу”. Годовые отчеты Василий Васильевич составлял всегда к сроку, несмотря на все трудности собрать по отделам необходимые сведения. Ясность и точность этих отчетов всегда отмечались ревизионной комиссией.

Василий Васильевич скончался от удара приблизительно в ту же пору, как и А. Н. Благодаров. Большой и трудно заменимой утратой была его кончина.

Одним из самых выдающихся служащих губернского земства был заведующий статистическим бюро Владимир Владимирович Перцов⁷⁹. Происходя из местной дворянской семьи, он был очень образованным и хорошо воспитанным человеком, приятным и интересным собеседником, незаменимым организатором, вдумчивым работником, обладавшим хорошим пером. Избранная специальность не мешала ему горячо интересоваться всем земским делом и, как-то само собой, он сделался консультантом по многим вопросам, возникавшим в губернском земстве. Лично я в бытность председателем управы, часто заваливал Владимира Владимировича разными просьбами и поручениями. Любя работать ровным, размеренным темпом, с тщательной отделкой всех подробностей, он нередко протестовал, особенно если работа была спешная. В таких случаях лучше было не настаивать и дать Владимиру Владимировичу время подумать. Через 2—3 дня он приходил не только для того, чтобы сказать о своем согласии принять поручение, но и приносил безукоризненно разработанный план предстоящей работы.

Больше всего Владимир Владимирович любил детей и цветы — свидетельство о душевной мягкости и чуткости. Самолюбивый и сдержанный, он не был особенно общительным и экспансивным. Но когда он проникался к кому-нибудь доверием и расположением и отношения прочно складывались, его сдержанность и настороженность заменялись полной откровенностью. Исповедуя в политическом отношении либеральные взгляды, Владимир Владимирович никогда не переходил той грани, за которой начинался радикализм. В эмиграцию он не пошел и остался в Казани. Большевики его не тронули, но прожил он при них недолго:

- 308 -

сердечная болезнь свела его в могилу. Нас связывали не только добрые, но и дружеские отношения: он доказал это в бурные революционные дни на деле.

Крупной фигурой был доктор Николай Александрович Засецкий⁸⁰, ординарный профессор Казанского университета, специалист по внутренним болезням. Он занимал должность главного врача губернской земской больницы. Не все его любили: он был властным, а иногда и боевым человеком. Но, может быть, именно эти свойства при наличии большого ума и глубокого знания людей помогли ему стать первоклассным администратором. Он пользовался среди своих многочисленных подчиненных большим авторитетом: повторять распоряжений и приказаний ему не приходилось. Вместе с тем он обладал и хорошими способностями, как хозяин, и умел при отпуске на больницу весьма скромных средств содержать ее в полном порядке.

Немало ценных работников было в техническом отделе. Укажу на главного инженера Ф. Ф. Юргенсона и его помощников, Шефера и Калинкина. Они были не только добросовестными и знающими специалистами, но и любили свое дело и увлекались им как общественные деятели.

В наших частых беседах вопросы о наилучших сортах цемента или преимуществах железобетона перед каменной кладкой как-то незаметно заменялись темами о разнообразных нуждах и интересах населения. Работали эти служащие, не считая часов, часто и по ночам, и отдавали делу полностью все свои силы. Я не знаю их судьбы и кто из них еще жив. Упомяну и о некоторых служащих, которые были приглашены или незадолго до моего председательства или уже лично мною.

Делопроизводителем Страхового отдела был в последнее десятилетие П. Б. Панфилов. В прошлом он был казанским полицмейстером. Служба в полиции дала ему много опыта и навыков, но в то же время не отняла ни одного из добрых человеческих свойств, которыми он был награжден в избытке. Он обладал мягким, ровным характером, был искренен и правдив, добросовестно и усидчиво работал. Все подчиненные любили и уважали его. Как сотрудник он отличался большой преданностью и зорко следил, чтобы не произошло какой-нибудь ошибки или неправильности. На него можно было положиться. Во время гражданской войны, когда я вошел в состав правительства адмирала Колчака, П. Б. Панфилов также очутился в Омске. Я сейчас же пригласил его в качестве личного секретаря и никогда не забуду его самоотверженной работы и исключительных забот.

Редакцией «Земской Газеты»⁸¹ — еженедельника губернского земства — заведовал Юрий Сергеевич Геркен. Гвардейский офицер в отставке, недурной певец и композитор, Юрий Сергеевич, конечно, занял это место вынужденный обстоятельствами. Земство отпускало на газету, более чем скромные средства, и было трудно рассчитывать, что дело примет желательный размах. Тем большей была заслуга Юрия Сергеевича, сумевшего и при таких условиях поставить дело так, что газета стала привлекать внимание и число читателей значительно увеличилось. Немало затруднений пришлось ему преодолеть. В число сотрудников

- 309 -

стремились проникать левые, прикидываясь для этого более, чем умеренными, и не стесняясь в других органах печати опорочивать газету. Мешал и я, будучи по должности председателя управы ответственным редактором. Земское собрание требовало, чтобы газета в политическом отношении была совершенно нейтральна. В периоды политических брожений такая роль для газеты очень трудна и неблагодарна. В стремлении оживить дело и привлечь читателей Юрий Сергеевич иногда пропускал кое-какие абзацы или статьи тенденциозного характера. Я должен был вычеркивать их, а вслед за сим успокаивать и утешать взволнованного Юрия Сергеевича, у которого не всегда находилось что-нибудь пригодное для замены зачеркнутого.

С чувством глубокого уважения и сердечной признательности вспоминаю я Николая Аристарховича Острякова, главного бухгалтера кассы мелкого кредита губернского земства. Николай Аристархович происходил из мещан какого-то уездного города Самарской губернии. Осиротев ребенком, он попал в семью местного крупного помещика, приютившего его из жалости. Отнеслись к нему хорошо. Он воспитывался и начал учиться вместе с детьми этого помещика. В натуре Николая Аристарховича было ценное свойство воспринимать из окружающей среды все доброе и оставаться незатронутым дурным. Все доброе воспринял он и из этого пребывания в строгой и культурной семье. Затем какие-то родственницы взяли его, поместили в городское училище, по окончании которого он попал на скромное место в частном предприятии. После женитьбы судьба забросила его в Казань, и он долго был управляющим типографией некого Ключникова. Здесь я его и узнал: его единственный сын был одним из моих любимых гимназических товарищей, и я часто к нему заходил. Зарабатывал Николай Аристархович какие-то гроши, служба в моральном отношении сильно его тяготила. И с ним случилась беда: он заболел запоем. Несколько лет болезнь мучила его и всю семью, но религиозность, воля и чувство долга по отношению к сыну, на воспитание и образование которого Николай Аристархович отдавал больше чем мог, помогли ему одолеть болезнь. Помогли этому и самоотверженные заботы и влияние его жены, одной из тех удивительных женщин, которыми была так богата Россия. Тогда Николай Аристархович с увлечением — а он был очень увлекающимся человеком — стал отдавать каждую свободную минуту тому, чем и всегда посильно занимался: самообразованию. Все привлекало его ищущую живую натуру, он все хотел знать. И он читал не так, как дилетант, а стремился изучить предмет, хорошо охватить его в главном и существенном. Он безукоризненно писал, знал наизусть «Евгения Онегина», «Руслана и Людмилу» и много других произведений Пушкина, разбирался в разных философских системах, изучал историю революций, программы политических партий. Да чего он только не знал? А в своих двух небольших комнатах и на маленькой даче, которую снимал под Казанью, он разводил и воспитывал такие цветы, которым завидовали профессионалы-цветоводы. Когда, уже будучи председателем губернской управы, я как-то сказал ему, что мечтаю обратить особое внимание на развитие мелкого кредита и был

- 310 -

бы рад привлечь его в качестве сотрудника, он горячо ухватился за это. В короткий срок он тщательно изучил все законодательные акты и правила, относящиеся к этому делу, уставы мелких кредитных учреждений, ознакомился с их деятельностью по разным отчетам и статьям, пополнил свои знания по бухгалтерии. Когда пришло время начинать работу и подготовлять доклад для земского собрания, он принялся за дело, как серьезно и основательно подготовленный специалист и выполнил его блестяще. После образования в 1906 г. партии «октябристов», Николай Аристархович вступил в нее. С какой страстностью работал он и на этом поприще! Он не пропустил ни одного заседания, был секретарем комитета, казначеем и бухгалтером, выступал по каждому вопросу, больше всех работал в партийной газете. Года за два до революции Николай Аристархович серьезно заболел и был вынужден покинуть службу. По счастью, в это время его сын был уже профессором университета, и старик с небольшой пенсией, назначенной ему Земством, мог безбедно просуществовать до своей кончины.

Выдающимися служащими агрономического отдела были управляющий сельскохозяйственным складом Зауэр, заведующий Козьмодемьянским опытным полем Домашевич, управляющий сельскохозяйственной фермой Лебедев. Были, конечно, во всех отделах и другие служащие, достойные того, чтобы не быть забытыми, но, к сожалению, я не могу вспомнить их имен.

СТРАХОВОЙ ОТДЕЛ. Страховым отделом я заведовал около одного года. Будучи «халифом на час», я, конечно, не вводил никаких новшеств и ограничивался наблюдением за «текущими делами». Единственным новшеством оказалось то, что мне за одно лето удалось побывать почти во всех волостях (насколько помню, в 78—80), так называемых «горящих» уездов, что для более нагруженного работой члена управы было мало доступно.

«Горящими» у нас назывались шесть южных и восточных уездов, населенных русскими и татарами. Здесь, благодаря своеобразным бытовым условиям (многодворность селений, скученность построек, преобладание соломенных крыш, отсутствие садов на усадьбах и деревьев на улицах и т. д.), пожары возникали особенно часто и были очень опустошительными. Отсюда и название «горящие». В 6-ти северных и северо-западных уездах, населенных, главным образом, чувашами и черемисами, селения были сравнительно малодворны, усадьбы широки и богаты садами, дома чаще крыты тесом, а не соломой. В этих уездах пожары возникали реже и не были опустошительными. Это были «негорящие уезды».

Сельские пожары всегда были бедствием, так как страховыми премиями покрывалась лишь — и то не вполне — стоимость сгоревших строений. Хозяйственный мертвый и живой инвентарь, домашний скарб, запасы хлеба и кормов обычно не страховались, и гибель их при пожарах была не только крупным ущербом, но часто и разорением. Нечего и говорить, кроме того, какие неудобства и неприятности испытывали крестьянские семьи, вынужденные месяцами ютиться у родных или в наскоро сколоченных лачугах. Естественно поэтому, что, посильно развивая виды и формы страхований, земство стремилось осуществлять

- 311 -

мероприятия, ослабляющие пожарность селений. Это было более чем трудной задачей, так как, кроме целого ряда мелких препятствий, путь для противопожарных мер загораживали быт и недостаток средств. Вредные стороны быта создавали отживающие свой срок особые законодательства для крестьян и общинное устройство, благодаря которым, по удачному определению саратовского земца Н. Н. Львова в деревнях царила «бесправная личность и самоуправная толпа». Недостаток средств для широкой постановки мероприятий был злом не только земского, но и государственного хозяйства. Население России еще не успело преодолеть занятого им пространства, было бедно и неплатежеспособно. Поневоле приходилось «по одежке протягивать ножки», медленно повышая налоги и развивая хозяйство, не в мере надобности, а в мере возможности. Поэтому, отправляясь в уезды, чтобы на месте ознакомиться с ходом земских мероприятий, я не обманывал себя надеждами «открыть Америку» и мечтал лишь о том, чтобы нащупать возможность очистить невольно мелочную работу земства от всего, что ее засоряет и что еще более замедляет и без того довольно медленные обороты колес земской хозяйственной колесницы.

Главными противопожарными мероприятиями в описываемый период были: перепланировка селений, распространение огнестойких построек и крыш, организация сельских пожарных обозов, посадка деревьев на усадебных участках и улицах.

Перепланировка селений была предпринята с целью разредить постройки и создать переулки или прогалы после каждого гнезда в 4—6 домов. Подготовительные работы состояли в том, что каждое селение снималось на план, а затем составлялся проект нового плана с разреженными постройками, который предъявлялся вниманию сельской общины и, в случае согласия с ее стороны, утверждался. Те, кто после этого строились самовольно, не считаясь с новым планом, привлекались к судебной ответственности, что влекло к присуждению снести неправильно воздвигнутые здания. Это, конечно, было очень суровым наказанием, так как часто на покрытие расходов по возобновлению сгоревших построек крестьяне и без того принуждены были продавать почти весь скот, отсылать на сторонние заработки некоторых членов семьи, должать и т. д. — одним словом, подвергать свое хозяйство основательной и тяжелой ломке. Сносить новые постройки и строиться вновь было равносильно почти полному разорению. Если принять в расчет, что в «горящих» уездах насчитывалось около 2000 селений, нетрудно будет понять, сколько времени и денег потребовала эта работа, задуманная и начатая, если не ошибаюсь, еще в 80-х годах. Теперь она подходила к концу, и на мою долю выпало набраться непосредственных впечатлений о ее выяснившихся результатах. Эти впечатления были весьма неутешительными. Оказалось, что очень многие погорельцы, зная, чем они рискуют, все же упорно не желали строиться по новому плану, объясняя это и соображениями хозяйственного свойства, и привычкой, и безотчетным, но непреодолимым страхом расстаться с насиженным местом, где жили и умирали их отцы и деды. Поэтому «дел» по самовольным

- 312 -

постройкам возникало немало, но оканчивались они чаще всего тем, что, разумеется, не укрепляет, а расшатывает власть и роняет ее авторитет: неприведением в исполнение приговоров суда. Ни полиция, ни волостные правления прямо-таки не решались приступить к ломке строений, если владельцы их не подчинялись добровольно выполнить требование суда. Здесь имели место и жалость к виновным, и страх вызвать резкое сопротивление. Все это побуждало и земских страховых агентов смотреть на самовольные постройки «сквозь пальцы».

Я побывал во многих селениях, где были неправильные постройки, беседовал с крестьянами, с членами волостных правлений и пришел к выводу, что единственным достойным выходом из положения было бы сознаться в ошибке и отказаться от этого мероприятия, позабыв о том, сколько оно потребовало труда и денег. Мне казалось, что целесообразность мероприятия не оправдывала и не покрывала того, что для его осуществления надо было кого-то разорять и преследовать людей не за поступки, вызванные дурными побуждениями, а за охрану быта, традиций и привычек. Я и здесь видел выход лишь в том, к чему приводило меня многое в сельской жизни: положить конец общинному устройству и особым, опекающим крестьян, законодательствам. Окончательно раскрепощенные, ставшие полными собственниками своих наделов, крестьяне постепенно сами бы стали выселяться на свои участки из простого хозяйственного расчета. Поэтому на вопросы страховых агентов, как им поступать в дальнейшем, я — приходится в этом сознаться — дал довольно лукавый ответ: всячески стараться уговаривать погорельцев строиться по плану и не замечать тех построек, которые возведены самовольно и неправильно. Утешался тем, что в своем будущем докладе губернской управе я не замолчу о таких указаниях. Губернская управа не пришла к единодушному решению по этому вопросу, а приехавший с войны К. П. Берстель не согласился со мной по принципу, что частные интересы должны быть приносимы в жертву общим. Однако возгласив эту истину, он не мог ее воплотить: страховые агенты и волостные правления читали его циркуляры, выслушивали личные указания, а большинство крестьян продолжало безнаказанно возводить постройки на старых местах. Когда через 4 года я стал в качестве председателя управы во главе всего земского хозяйства, этот вопрос заглох сам собой: дела о неправильных постройках возбуждались все реже и реже, судебные приговоры точно куда-то исчезали, жизнь победила теорию.

Дело распространения огнестойких крыш и построек я нашел в зачаточном состоянии, и организация его показалась мне неправильной.

Новгородское земство устроило школу огнестойкого строительства, где обучали постройкам жилых и холодных помещений из «сырца» (большие необожженные кирпичи из смеси глины с мякиной), а крыш — из соломы, пропитанной полужидким раствором глины с последующей глиняной смазкой. Наше земство посылало в эту школу ежегодно несколько человек, которые возвращались со свидетельствами мастеров. Крестьянам, пожелавшим сделать огнестойкие постройки, выдавались денежные ссуды и командировался за счет земства

- 313 -

мастер. Таким образом, значительная часть расходов по таким постройкам падала на земство. Однако несмотря на усилия страховых агентов, дело развивалось очень туго. Я осмотрел два-три десятка таких построек, выслушал объяснения их хозяев и наших мастеров и пришел к выводу, что причиной неуспеха дела была не «косность» населения, чем мы когда-то склонны были объяснять наши неудачи. Тщательный подсчет указывал, что обыкновенная деревянная изба стоила дешевле глинобитной. Помимо того, зимой, когда в избах приходится держать ягнят и телят, стирать белье, сушить обувь и одежду, в глинобитных избах было так сыро, что со стен и потолков текло, а на подоконниках скоплялись лужи воды. Через год изба уже теряла внешний опрятный вид, побелка пропадала, дожди, морозы и ветра разрушали поверхностный слой кирпичей. «Совсем для нас не подходяще, — говорили крестьяне, — дурной воздух стоит, кислота, зелень. Как печь закроешь, дышать нечем. Да и ремонту много, почитай каждый год надо все исправлять».

Было очевидно, что дело это не пойдет, и надо придумывать что-то другое. Вскоре выход был найден. Оказалось, что просто и сравнительно дешево делать крыши из кровельного железа, а вместо «сырца» приготовлять кирпичи из песка и цемента. Если такие кирпичи будут по тем же причинам, что и сырцовые, не годны для изб, то для фундаментов и холодных построек они должны пойти, так как, при сравнительно небольшой стоимости, они были прочны и не подвергались разрушительному действию осадков и морозов. Первые робкие опыты в этом направлении дали утешительные результаты. Когда в сельскохозяйственном складе губернского земства появилось кровельное железо, которое отпускалось в рассрочку, крестьяне начали охотно его покупать. Цементно-песчаные кирпичи, а затем и цементная черепица также заинтересовали деревню. В результате дело стало быстро развиваться, особенно после того, как образовался союз всех заинтересованных земств с центральным управлением при Московской губернской земской управе, которая закупала железо непосредственно от заводчиков и распределяла его по губерниям. Для выделки цементных кирпичей и черепицы были устроены во многих пунктах специальные мастерские, где работы велись под надзором инженеров-специалистов. В последние перед революцией годы в «горящих уездах» было уже немало селений, где 40% — 50% домов было покрыто железом и где пестрели амбары и клети из цементного кирпича. Естественно, что оборотных средств для быстро развивающегося дела надо было больше, чем тогда, когда мы путались с глиной и новгородскими курсистами, но зато эти средства были действительно оборотными, а не затраченными безвозвратно, отчего успешнее и быстрее нарастал страховой капитал, сделавшийся фондом, из которого стало возможным заимствовать средства для других мероприятий.

Сельские пожарные обозы я нашел повсюду в самом печальном виде: рассохшиеся бочки, изломанные колеса на дрогах, недействующие пожарные насосы — вот какова была общая картина. Присматривать за обозом обычно был приставлен старик или полуинвалид, от которого при возникновении пожара

- 314 -

трудно было ожидать полезных действий. По соображениям финансового свойства земство не могло создавать для заведования обозами специальную агентуру в каждой деревне и поручало присмотр за ними самим крестьянам, т. е. сельской общине. Вот здесь, как всегда, и была «зарыта собака». Различные инструкции и «обязательные постановления» земства красовались на стенах пожарных сараев, но ими мало кто интересовался, и никто их не исполнял: община не могла быть и не была ответственным лицом.

Приблизительно то же можно было наблюдать по части древонасаждения. Попытки добиться в этом деле заметных результатов разбивались об общину. По примеру западных стран пробовали привлекать к этому делу детей, устраивая так называемые «праздники древонасаждения». Учителя собирали школьников, шли с песнями в лес за молодыми деревцами и сажали их в деревне. Веселья было немало, съедались и пряники, присланные из земской управы, но за посадками потом никто не следил, кроме коров или коз, и я не знаю, уцелело ли случайно хотя бы одно деревцо, если оно было посажено не в школьном палисаднике или на церковной ограде.

Я привел эту подробную и, может быть, довольно скучную справку, чтобы показать, сколько непреоборимых затруднений встречало земство в своей деятельности и еще раз подчеркнуть, что возникали они от изживших свой срок законодательств. К сожалению, противники реформ П. А. Столыпина, который как раз и стремился окончательно раскрепостить население и уничтожить «бесправную личность и самоуправную толпу», закрывали глаза на эти явления. Их пугала будущая сельская Россия, населенная крепкими хозяйственниками-собственниками, они издевались над столыпинской «ставкой на сильных», они понимали, что с личностями, растворенными в «самоуправной толпе», революцию сделать легче.

Закончу этот отрывок так. В лице К. П. Берстеля, который до самого конца заведывал в качестве члена губернской земской управы страховым отделом, я имел ценного и верного сотрудника Он беззаветно любил и хорошо знал свое дело и если иногда делал, как и все, кое-какие ошибки, то в общем земство обязано ему очень многим. За время его управления был коренным образом реформирован институт страховых агентов, упорядочена оценочная часть, проведены наиболее крупные противопожарные мероприятия, а страховой капитал увеличился более чем втрое. Отдел добровольного страхования был, можно сказать, создан К. П. Берстелем, так как до него это дело только прозябало. Поэтому за время моего председательства я почти не вмешивался в дела страхового отдела, будучи уверенным, что там все в порядке, и дело растет и развивается, насколько позволяла общая обстановка.

ПРОДОВОЛЬСТВЕННОЕ ДЕЛО. 1906 год был неурожайным. Как всегда, это часто повторяющееся в Казанской губернии, как и во всей восточной России, бедствие особенно сильно коснулось южных черноземных уездов. Предстояла серьезная продовольственная кампания, так как своих запасов хлеба у населения в лучшем случае могло хватить до ноября-декабря. В то время

- 315 -

продовольственное дело было изъято из ведения земства, и Министерство внутренних дел взяло его в свои руки. Тем не менее, оставаться безучастным в обстановке, которая создавалась неурожаем, земство, конечно, не могло. Кроме того, и само Министерство внутренних дел было вынуждено прибегать к помощи земства, так как местные административные органы не были достаточно приспособлены к мероприятиям хозяйственного характера. Поэтому по поручению Министерства внутренних дел губернской земской управе пришлось заняться заготовкой и доставкой необходимого количества хлеба в пределы губернии, а, кроме того, уже по инициативе земского собрания и по его поручению широко организовать благотворительную помощь, так как выдававшиеся казной ссуды не покрывали всех потребностей в питании, отчего особенно страдали дети, старики и женщины. Так как неурожай захватил многие восточные губернии, то заинтересованные земства решили действовать сообща и, как всегда, в подобных случаях, центром, руководящим совместной деятельностью, стала Москва. Создалась при Московской губернской земской управе так называемая Общеземская организация по помощи пострадавшему от неурожая населению, которую возглавил тульский земец, князь Георгий Евгеньевич Львов, будущий председатель Совета министров Временного правительства⁸². Он назывался главноуполномоченным организации, а входящие в нее губернские земства выбирали уполномоченных. У нас в Казани выбор пал на меня. Я в это время, благодаря приезду К. П. Берстеля с Дальнего Востока, был свободен и мог всецело отдаться новому поручению земского собрания.

Припоминаю некоторые, не лишенные интереса, подробности. Как только выборы уполномоченных по губерниям состоялись, Московская губернская управа пригласила всех избранных на общий съезд в Москву, с целью договориться о направлении всего дела и распределении обязанностей между центром и местными организациями. Как и всегда, мы были приняты очень любезно, познакомились с кн. Г. Е. Львовым, но вслед за сим нам объявили, что перед открытием занятий надо выполнить «некоторую формальность», предоставив образовавшемуся объединению «подтвердить особой баллотировкой полученные каждым из нас полномочия». Мы переглянулись, не понимая, в чем дело, но, чувствуя себя гостями, не стали протестовать. В результате оказались избранными кн. Г. Е. Львов в качестве главноуполномоченного и все мы как уполномоченные, за исключением председателя Саратовской губернской земской управы К. Н. Гримма, который был забаллотирован. К. Н. Гримм закипел, наговорил резкостей и объявил, что считает такие результаты вызовом всему Саратовскому земству. Многие из нас также начали высказывать недоумение по поводу случившегося, тем более, что земские собрания, вступившие в организацию, не были предупреждены о том, что их избранников будут еще раз баллотировать в Москве. Нарастал скандал. Москвичи и кн. Г. Е. Львов поняли, что дело может рухнуть при невыгодном для них положении, и — вот здесь я не могу точно припомнить, как все это произошло, — после каких-то групповых переговоров и перешептываний нам было объявлено, что

- 316 -

вышло «недоразумение» и полномочия К. Н. Гримма считаются также подтвержденными. В чем же было дело? К. Н. Гримм имел репутацию человека правых взглядов и был избран в Саратов в результате борьбы правых и левых, когда последние потерпели поражение. Тогдашний состав Московской губернской земской управы и кн. Г. Е. Львов не желали иметь уполномоченного со столь ярко определившейся политической физиономией. Отсюда и выплыли выборные формальности и забаллотировка Гримма. Все это сильно меня покоробило. Стало ясно, что и к общему доброму делу хотят примешать политику, и порции щей или хлеба голодающим будут приправляться политическим гарниром. И по собственным взглядам и в соответствии с решениями нашего кружка я не хотел смешивать это дело ни с какой, ни с правой, ни с левой политикой. Поэтому самой большой моей заботой было подобрать такую агентуру, которая бы и не стала ей заниматься. Это было нелегко: пришлось прибегнуть к добровольной помощи и содействию сотен людей, причем далеко не всегда можно было их и выбирать, так как они отдавали свой труд бесплатно. А между тем все левое, конечно, устремилось не упустить удобного момента и занять возможно больше позиций. Вот здесь мне и помогли знакомства среди сельской интеллигенции, которые я приобрел при своих поездках по страховым делам. Спешно разрабатывая разные хозяйственные подробности предстоящего сложного и большого дела, я в то же время торопился призвать в организацию всех, на кого можно было положиться, чтобы предупредить предложение услуг, так как именно отсюда и грозила «левая опасность». По некоторым косвенным указаниям считаю, что неудачно выбранного персонала было немного. Черпаю эти указания из следующего. Как-то зимой, когда дело помощи шло полным ходом, я получил письмо от кн. Г. Е. Львова, что проездом из Уфимской губернии он будет в Казани. Вскоре он действительно приехал. От посещения уездов и осмотра столовых и пекарен он отказался и через 2 дня уехал в Москву. Примерно через 2—3 недели после его отъезда я узнал, что в Казанском уезде и часто в селениях, где уже действовали наши столовые и хлебопекарни, начала открывать таковые же Наталья Петровна Куприянова, сестра нашего губернского гласного В. П. Куприянова, о котором я говорил выше. Наталья Петровна держалась столь же левых взглядов, что и её брат. Надо сказать, что открытие столовых частными лицами имело место и, в частности, из Петербурга наехало много дам-благотворительниц, которые разными способами оказывали помощь нуждающимся. Я встречал их как желанных посетителей, и единственной заботой ставил себе лишь то, чтобы уговорить их не конкурировать между собой, а также и с земством. Но об этом речь впереди. Здесь же скажу, что никаких возражений я не мог иметь и против столовых Н. П. Куприяновой и, по принятому порядку, заехал к ней, чтобы уговорить не вносить разнобоя в общее дело. При нашей беседе выяснилось, что средства для устройства столовых передал ей кн. Г. Е. Львов, сказав, что и она может считать себя уполномоченным Общеземской организации.

- 317 -

Легко представить, что я испытал при этом известии и как трудно мне было побороть волнение и не выдать себя. Я никогда и никому об этом не сказал, а в том числе и кн. Г. Е. Львову, не желая омрачать дела помощи несчастным людям какими-либо выпадами личного свойства, но, разумеется, в моем мнении о нем этот случай не сыграл положительной роли. Свою деятельность Н. П. Куприянова ограничила одним уездом, где ею было открыто что-то около — точно не помню — 15—20 столовых. Но при этом не преминула кроме пищи материальной преподносить и духовную. В столовых появились искусно подобранные библиотечки с книжечками и брошюрками эсеровского пошиба, а по вечерам нуждающихся развлекали при помощи волшебного фонаря картинками с соответствующими «пояснениями». Что мне было делать? Я обратил на это внимание А. Н. Боратынского, который был Предводителем дворянства в Казанском уезде. После долгой и сложной возни ему удалось уговорить Наталью Петровну убрать всю эту пропаганду.

Расскажу теперь, как шло и окончилось это дело. Напомню, что в мои обязанности входило оказывать чисто благотворительную, а, стало быть, и бесплатную помощь детям, старикам и больным из действительно нуждающихся семей. Вот здесь и было первое большое затруднение: как узнать действительную нужду? По мнению самих крестьян, нуждались все. Крестьяне смотрели на вопрос не с личной, а с хозяйственной точки зрения. Последствия неурожая одинаково коснулись всех, и бедных и зажиточных, с той лишь разницей, что первые начали испытывать нужду в пропитании с октября-ноября, а большинство вторых могли бы дотянуть и до весны, распродавая скот и некоторые запасы, т. е. разоряя свое хозяйство. Могло ли входить в задачи разумно-заботливой власти такое разграничение нуждающихся и такой порядок помощи, при которых в конечном итоге окажутся разоренными все, хотя бы и в разные сроки? Указания на недостаток средств были для крестьян неубедительными. «А ежели всех-то разорить, так откуда брать денег на прокорм всего народа», — говорили они. Случалось слышать и такие мнения: «Из этих ваших беднеющих (это значит беднейших) большая половина бездельников, а вы их кормите за счет нашего разоренья. Кому от этого польза будет?»

Привыкнув без предубежденья прислушиваться к мнениям крестьян, я не обнаружил в этих словах свидетельства об отсутствии чувства состраданья, которое, как давно известно, свойственно русскому человеку в большей мере, чем многим другим. Но крестьяне понимают и оправдывают сострадание как личный душевный порыв, а от общественных и государственных учреждений ждут общеполезных мероприятий уравнительного воздействия, несущих одинаковые блага для всех. Поэтому бесцельно было надеяться, что сами крестьяне отсеют «овец от козлищ». Положиться на усмотрение местного священника, фельдшера, учительницы, помещика, которые добровольно предоставили свое время и труд? Но ведь при «усмотрении» неизбежны крупные ошибки, не говоря уже о том, что им, живущим на местах, нельзя было рисковать отношениями с населением.

- 318 -

Одним словом, это был неразрешимый вопрос, или, точнее, разрешение его надо было искать в крупнейших государственных мероприятиях и реформах, в том же большом столыпинском деле, на которое я поневоле указываю при всяком удобном случае. Поэтому на вопросы агентуры, как определять нуждающихся, я отвечал так: «Кормите всех, кто к вам придет. Будем верить, что скромный паек, состоящий из постных щей, кашицы с салом и одного фунта хлеба не будет привлекать тех, кто не нуждается, что последним совесть не позволит идти в наши столовые». Я убедился потом, что этот расчет, если и не вполне, то в значительной мере, все-таки оправдался: большинство действительно зажиточных домохозяев воздерживалось посылать своих детей и стариков. Но были, конечно, и другие случаи, когда не стыдились, пообедав в земской столовой, пойти в другую, частную. Дамы-благотворительницы нередко содействовали росту таких явлений, так как совершенно не желали считаться с установленными земством нормами питания, зазывали в свои столовые и конкурировали не только с земством, но и друг с другом, вырабатывая такие «меню», в которые входили и шоколад, и коньяк, и разные заманчивые приправы. Каждый стремился накормить возможно большее число лиц: это своеобразно щекотало самолюбие. Раздавали иногда и деньги. Помню случай, когда весной дама-благотворительница из Петербурга, сойдя с парохода на пристань в селе Мурзихе, растерянно оглянулась и спросила окруживших ее крестьян: «Скажите, пожалуйста, где здесь бедные? Вы, может быть, тоже бедные?» Им не впервые было в этом году встречать благотворителей, и в ответ на вопрос последовала такая реплика: «Бедные, Ваше сиятельство, совсем голодные». Добрая дама открыла свою сумку и начала раздавать золотые пяти- и десятирублевого достоинства. Надо ли говорить, как хорошо в этот день торговали местные казенные винные лавки. Благодарную память я храню о баронессе Варваре Ивановне фон Икскуль. Эта обаятельная и умная женщина собирала большие средства, но никогда не позволяла себе конкурировать в помощи. Она не делала ни одного шага, не посоветовавшись с губернатором, с Предводителем дворянства или со мной и приходила с помощью там, где была действительная, бесспорная нужда и где почему-нибудь мы не могли или не успели помочь.

Немало было затруднений с отчетностью и заготовкой продуктов. В. В. Абросимов выработал мне очень простые формы записей, доступные для всех мало-мальски грамотных людей. Эти «ведомости» были разосланы всем заведующим столовыми и пекарнями, но возвращались они, конечно, неаккуратно и заполнялись иногда более чем забавно. К даровым сотрудникам нельзя было предъявлять особенно строгих требований, и всю эту чепуху, ежедневно приходящую в сотнях экземпляров, целыми днями, а часто и долгими вечерами разбирали, выясняли, согласовали и т. д. особо приглашенные счетоводы под руководством безропотного и до щепетильности добросовестного В. В. Абросимова.

В средине зимы насчитывалось около 1000 столовых и пекарен Общеземской организации, и кормилось в них около 80 000 нуждающихся. Февраль и март не обошлись, конечно, без цинги и тифа, но, в общем, заболевания насчитывались

- 319 -

лишь десятками и помощь больным оказывалась быстро. Вообще, в эту продовольственную кампанию удалось повсюду и вовремя предупреждать случаи резкого недоедания и заболеваний на этой почве. Это — заслуга нашего земского медицинского персонала и тех сотен добровольцев, которые заведовали столовыми и пекарнями.

Поглощенный без остатка порученным мне делом, я и в качестве наблюдателя почти не принимал участия в общей работе губернской земской управы. А между тем там как раз в этом году произошла крайне неприятная история.

Министерство внутренних дел, оставив за собой дело выдачи ссуд населению, поручило губернской земской управе заготовку хлеба. В Казанской губернии, лишенной железнодорожных путей, эти операции всегда были трудны. Результаты урожая выяснились в конце июля — начале августа. Недели две-три ушло на всякие сношения и формальности. Таким образом, к закупке хлеба возможно было приступить лишь в конце августа или начале сентября. Доставлять хлеб можно было только водой, а 15 октября навигация кончалась. Таким образом, в лучшем случае на заготовку оставалось полтора месяца. Найти, закупить по нормальным ценам, погрузить, доставить и распределить по разным пристаням 3—4 миллиона пудов хлеба в такой срок возможно было лишь для организации, обладающей большими персональными силами, надлежащим оборудованием и связями в коммерческом мире. В то время собственность еще не считалась только «социальной функцией» и нарушение ее прав не допускалось. Поэтому хлеб можно было купить только по добровольной сделке. Естественно, что губернская земская управа, согласившись во имя долга на предложение Министерства внутренних дел (а возможно было и отказаться от него), стала искать поставщиков, на которых можно было бы положиться. Выбор пал на Н. А. Казем-Бека, который в то время вел крупную хлебную торговлю и пользовался большим кредитом и наилучшей репутацией. Чтобы купить хлеб по нормальным ценам, ему пришлось иметь дело с мелкими торговцами и раздавать им крупные задатки. На это он затратил все свои свободные средства и должен был, кроме того, потребовать задаток от губернской земской управы. Благодаря какой-то пертурбации на рынке, вызванной мерами товарища Министерства внутренних дел, В. И. Гурко, который заведовал продовольственным делом в Империи, контрагенты Н. А. Казем-Бека не смогли выполнить полностью своих обязательств, и он вынужден был закупать хлеб по ценам более высоким, чем сам запродал. В результате он сорвался, разорился и недопоставил хлеба на довольно значительную сумму, что-то около 150 000 рублей, полученных им в виде задатка и, благодаря его разорению, невозвращенных. Весь состав губернской земской управы во главе с П. И. Геркеном был отдан под суд. Дело тянулось больше года и кончилось тем, что все, кроме Д. П. Арцыбашева, который не подписал ни одного журнала о выдаче задатков Н. А. Казем-Беку, были признаны виновными в небрежности и неправильном расходовании казенных денег. Больше других пострадал П. И. Геркен, который, кроме обязанности выплачивать казне известную часть понесенных ею убытков, был

- 320 -

окончательно отстранен от должности председателя управы. Когда разыгрывалась эта драма, я для своих пекарен и столовых также принужден был закупать хлеб, хотя и в меньших количествах. И также, как П. И. Геркен, предпочел рисковать на выдаче крупных задатков поставщикам, чтобы возможно больше выгадать на цене. Судьба оказалась ко мне более милостивой, никто меня не подвел.

Сдав отчет по возложенному на меня делу, я вновь остался только гласным губернского земства и, будучи избран членом 3-ей Государственной Думы, прожил 8 месяцев в Петербурге. Летом 1908 г., когда закончился процесс губернской земской управы, и надо было выбрать нового председателя, на этот пост наметили меня. Я отказался, находя, что такие выборы вообще преждевременны, пока не разрешена поданная П. И. Геркеном кассационная жалоба. Губернское земское Собрание согласилось со мной, избрав меня членом Управы, заступающим место председателя. Этот последний пост я занял через несколько месяцев, когда кассационная жалоба П. И. Геркена была оставлена без последствий.

После продовольственной кампании 1906 г. следующий особенно сильный неурожай случился в 1911 году. В половине июня этого года я взял отпуск и поехал лечиться в Киссинген, а через три недели получил известие, что, благодаря жарам и засухам, урожай погиб, и предстоит крупная продовольственная кампания. Я поспешил домой. Еще дорогой я немало передумал о том, как организовать продовольственную помощь, чтобы по возможности избежать теневых сторон этого дела, которые обнаружились в предыдущие продовольственные годы. Здесь я имел в виду установленный законом порядок, по которому все нуждающиеся по особым спискам, составленным на сельских сходах, получали ежемесячно хлеб на ссудных началах. Опускаю подробности о том, из каких источников черпались для этого необходимые средства, и остановлюсь лишь на описании результатов такой меры.

Власть смотрела на дело так: вследствие неурожая, вызывавшего временные продовольственные затруднения, надо было помочь населению их пережить. А для этого всем нуждающимся полагалось выдавать натурой ссуды с тем, что в последующие годы получившие их должны будут покрыть свой долг. Крестьяне смотрели на все это иначе. Бедствие обрушилось на всех, и, по их мнению, правительство и должно было помогать всем, а не только так называемым нуждающимся. Брать хлеб, выдаваемый казной, и можно, и должно, но не следует его возвращать, так как иначе и без того расстроенные неурожаем хозяйства не могли бы как следует оправиться. Поэтому от уплаты продовольственных долгов крестьяне всячески воздерживались, недоимки копились, а власть не хотела взыскивать их решительными мерами, основательно полагая, что это было бы не только жестоко, но и не расчетливо, так как — здесь взгляды крестьян и власти сходились — мешало бы нормальному восстановлению пострадавших хозяйств. Чтобы не переписывать накопляющиеся безнадежные недоимки из года в год, правительство пользовалось моментами общенациональных торжеств, когда Высочайшими манифестами эти долги списывались со счетов. Это только убеждало крестьян

- 321 -

в правильности и прочности занимаемой ими позиции. В итоге, после ряда продовольственных кампаний, крестьяне окончательно усвоили взгляд, что ссуды есть ничто иное, как «царский паек», который уже по тому самому никакому возврату и не должен подлежать. Следствием этого взгляда было заметное ослабление воли к тому, чтобы заботливо и расчетливо вести хозяйство: не хватит хлеба, Царь распорядится выдать, о чем же особенно заботиться? Развращающее влияние ссудной помощи нарастало так, что появились массовые случаи — особенно среди татарского населения — когда и в сравнительно нормальные годы весь собранный урожай быстро реализовывался, никаких запасов для семьи и скота не оставлялось, и возбуждались ходатайства о выдаче ссуд. Обследование устанавливало отсутствие запасов, и, после некоторого сопротивления власть все-таки считала себя вынужденной удовлетворять такие ходатайства. Таким образом, побеждало зло, дурные побуждения, а самодеятельность и стремление трудом и заботами улучшать и охранять хозяйство исчезали. Все, конечно, это видели и понимали, не было и недостатка в проектах побороть вредные последствия засушливого климата, писали и говорили о массовом насаждении лесов, об искусственном орошении степных пространств, искали наиболее устойчивые сорта хлебных растений и т. п., но все это требовало огромных затрат и неопределенно длинных сроков, почему и оставалось в мечтах и на бумаге.

У меня засела мысль организовать вместо выдачи ссуд общественные работы с одновременной заготовкой и подачей населению хлеба по нормальным рыночным ценам. Старики, дети и больные могли бы в случае нужды получать благотворительную помощь. Когда, по приезде в Казань, я поделился этими мыслями с сотрудниками, то большинство из них, соглашаясь со мной принципиально, сомневались в практической осуществимости моего проекта, не говоря уже о сложности и трудности дела, ему мешает климат. Нужда всего сильнее зимой и ранней весной. Какие работы возможно организовать на мерзлой земле, при метелях и морозах! Исключения составили К. П. Берстель и Д. П. Арцыбашев. Последний особенно живо увлекся этой мыслью, усмотрев удобный случай расширить свое любимое дорожное дело. Вскоре выяснилось, что мы не одиноки. В Симбирске, Самаре, Саратове и Уфе говорили о том же, и Министерство внутренних дел заинтересовалось такой постановкой вопроса. Это нас подбодрило, и решено было энергично приняться за разработку вопроса, приняв в то же время срочные меры к заготовке хлеба, о чем и начать сношения с Министерством внутренних дел. Техническая часть была поручена возглавляемому Д. П. Арцыбашевым Техническому отделу, на мою долю досталась заготовка хлеба и все хлопоты и сношения с местными властями и министерствами. Работа закипела, но избранный нами путь оказался весьма тернистым. В ответ на ходатайство экстренного земского собрания о необходимости срочной заготовки хлеба, Министерство внутренних дел прислало крупного чиновника, В. И. Ковалевского, договориться об условиях, на которых земство могло бы взять на себя это дело. Он предложил нам организовать заготовку хлеба на правах частного комиссионера с тем, что

- 322 -

Министерство внутренних дел уплатит нам за труд некоторое скромное комиссионное вознаграждение, которое все же даст возможность земству кое-что заработать. Не могу сказать, был ли это личный проект В. И. Ковалевского или его придумали другие мудрые люди в недрах Министерства, но и меня, и большинство гласных он не только смутил, но и возмутил: мы почувствовали в этом предложении непонимание положения и значения земства и оскорбительное отношение к нему. На заседании экстренного земского собрания, где В. И. Ковалевский огласил свое предложение, я выступил с горячим протестом, подчеркнув, между прочим, что, очевидно, не все чины Министерства внутренних дел усвоили направление и заветы П. А. Столыпина и продолжают ошибочно и недостойно смотреть на земство. «Мы, Ваше Превосходительство, — закончил я свою речь, — считаем земство общественной организацией, но полагаем, что она занимает определенное и почетное место в системе общего управления страной. Во имя долга перед ней и населением мы обязаны принять поручение Министерства, но можем сделать это лишь при условии, что на нас будут смотреть, как на естественных и совершенно бескорыстных агентов». Меня хорошо поддержали, и бедный В. И. Ковалевский, услыхав немало язвительных замечаний со всех сторон, уехал, не разрешив дела. Замечу, однако что при последующих сношениях я увидал в В. И. Ковалевском очень неглупого, благожелательного и любезного человека, с которым мне удалось установить самые добрые отношения и который во многом мне помог.

Время уходило, наступил сентябрь, а ответа из Министерства внутренних дел не было. Тогда, как сейчас помню, 14-ого сентября я составил ультимативного характера телеграмму на имя министра внутренних дел, указав, что дальше ждать нельзя и что земство примет поручение заготовить хлеб на основаниях, оглашенных мною в земском собрании, но при условии получения согласия Министерства завтра же, с одновременным ассигнованием необходимых средств. По правилам я обязан был послать эту телеграмму через губернатора, но милейший Михаил Васильевич Стрижевский, занимавший тогда этот пост, наотрез мне отказал, объяснив, что не считает возможным ставить Министерству ультиматумы. Тогда я сказал ему, что пошлю телеграмму непосредственно. Он был очень смущен и заявил, что вынужден будет обсудить мой поступок в заседании губернского по земским делам присутствия. Телеграмму я немедля послал, а на другой день М. В. Стрижевский вызвал меня к телефону и еще более смущенным тоном сообщил, что согласие Министерства получено и деньги переводятся. В тот же вечер я заарендовал небольшой буксирный пароход, вызвал одного местного хлеботорговца, С. В. Демидова, и в ночь мы отплыли в Вятскую губернию, где была надежда найти хотя бы часть необходимого хлеба. Кроме того, другому крупному хлеботорговцу в Симбирске я телеграммой поручил закупать все, что возможно на Нижней Волге, немедленно грузить и направлять в пределы Казанской губернии. Было бы слишком долго описывать мое путешествие, поиски, переговоры и волнения, ежечасную посылку и получение пачек телеграмм, перетаскивание

- 323 -

груженных хлебом баржей через перекаты, небольшие аварии, ночные рейсы в снежный буран и т. п. Отмечу лишь, что к 20 октября около 3 миллионов пудов хлеба находилось на разных пристанях Волги и Камы в пределах Казанской губернии. Хлеб удалось заготовить по совершенно нормальным рыночным ценам, с накладными расходами, значительно меньшими, чем те «комиссионные», которыми соблазнял нас В. И. Ковалевский.

Тем временем кипела работа и у Д. П. Арцыбашева. Смет было составлено примерно на 10 миллионов рублей. Предполагались самые разнообразные работы: дорожные сооружения и шоссе, укрепление песков и оврагов, устройство водоемов, постройки школьных зданий и т. д. В качестве зимних работ план предусматривал, главным образом, заготовку и доставку материалов, а также некоторые земляные работы на трактах: выемки и насыпи с целью уничтожения слишком крутых подъемов и спусков. Такие работы предполагалось вести под дощатыми крышами, что оберегало от морозов и метелей. Расчеты количества потребных рабочих рук показывали, что намечаемыми работами нужда может быть покрыта с избытком. Я поехал в Петербург договориться с сенатором В. Э. Фришем, который был назначен заведующим всем продовольственным делом в империи. Он принял меня в высшей степени любезно, сказал, что очень сочувствует нашим проектам, что такая работа началась и в других губерниях и что соответствующие ходатайства земского собрания будут. Несомненно, удовлетворены. Тем не менее, так как все продовольственное дело находилось по закону в руках Министерства внутренних дел, нам придется представлять наши сметы и расчеты на предварительное рассмотрение и одобрение губернского присутствия. Это было не очень приятно, так как я сейчас же представил себе робкого М. В. Стрижевского, с которым будет немало возни. По счастью, непременным членом присутствия был наш губернский гласный, Николай Васильевич Смирнов, толковый и дельный человек, с которым у нас были наилучшие отношения. Договорился я с В. Э. Фришем и о том, что общественные работы должны полностью заменить выдачу ссуд, и в дополнение к этим работам будет лишь в ограниченных размерах оказываться благотворительная помощь детям и старикам в тех семьях, которые не имели достаточно работоспособного элемента. Все, казалось, складывалось благоприятно, но в Казани меня встретили известием, что радикальные круги сильно встревожены нашими проектами и подготовляют «общественный протест», «обработка» гласных идет, и надо ждать, что в земском собрании вопрос не пройдет гладко. В средствах, как полагается, не стеснялись, клеветали вовсю, обвиняли меня в карьеристских побуждениях, припоминали мою работу в 1906 г., когда я будто бы «всячески обрывал частную инициативу» и «держал впроголодь несчастное население», называли наши проекты «рецидивом крепостного права» и т. п. В управе К. П. Берстель, пострадавший от истории с П. И. Геркеном, озабоченно кряхтел, а Д. П. Арцыбашев лукаво подмигивал и приговаривал: «Будет, будет бой, готовьтесь». Остальные члены управы делали вид, что они ни при чем,

- 324 -

и если что-нибудь «произойдет», то пусть я и отвечаю. А. Н. Благодаров молчал, тер лысину и смотрел на меня жалостливыми глазами.

И «бой» действительно произошел. Едва ли я ошибусь, если скажу, что за 19 лет не было ни одного земского собрания, где бы при упорных спорах страсти так разгорелись. Оппозиция во главе с В. Н. Бельковичем пыталась разбить доводы губернской управы, доказывая невозможность зимних работ, которые, в случае их осуществления, будут поистине носить характер «каторжных». «Если же принять в расчет фактическую принудительность работ — хлеб, ведь, будут получать только те, которые выйдут на работы, — то новый, еще невиданный вид каторги налицо. Кого же наказывают? Голодных. И с позорным предложением об этом выступает губернская земская управа, орган высшего общественного учреждения». В<ладимир> Н<иколаевич> закончил свою страстную речь истерическими всхлипываниями, что, конечно, произвело известное впечатление. Я молчал, выжидая, что будет дальше. Нашлись, наконец, и такие, кто хорошо подметил недостаточную логичность выводов В. Н. Бельковича. «Позвольте, — говорил, если не ошибаюсь, Н. В. Смирнов, — ведь так всякий труд, который дает людям возможность существовать, можно назвать каторжным, так как фактически он принудителен: не заработаешь, так не поешь. Не надо забывать, что каторжный труд не обеспечивает существования, а, главное, что каторжник трудится не для себя и своей семьи, что он не вправе выбирать работы, не может от нее отказаться, если найдет иное занятие и т. д. Таким образом, определение В. Н. Бельковича, в лучшем случае, натяжка. Что же касается в частности зимних работ, то планом губернской управы предусмотрены такие работы, которыми население всегда занимается зимой, если есть предложения, и весь вопрос сводится в сущности к тому, чтобы их создать». Тогда оппозиция прибегла к такой уловке: «Мы не так давно пережили продовольственные увлечения, которые окончились печально. Теперь выдвигается новый проект, еще более сложный, трудно выполнимый технически, связанный с затратой миллионов казенных денег. Не будем ли мы скоро свидетелями новой драмы, новых судебных процессов и лишнего опорочения земства в глазах общества».

Этот маневр подействовал сильнее слез В. Н. Бельковича, видно было, что заколебались многие гласные, некоторые подходили ко мне и уговаривали снять предложение управы. Я ничего не отвечал и лишь напряженно думал, какой выход найти, чтобы не погубить дела, в которое верил. Отставка? Но земское собрание могло понять этот шаг, как известное насилие над его волей, приняло бы отставку и, разумеется, отвергло бы все наши проекты. Наконец меня «осенило». Я употребляю это слово, так как оно, может быть, лучше всего определяет чувство уверенности в победе, возникающее за новой, неожиданной для самого себя, молниеносно зарождающейся мыслью, властно и повелительно охватывающей мозг. Я попросил слова и сказал примерно так: «Считаю долгом ответить только на соображения делового характера. Управа не скрывает от себя огромных трудностей дела, которое она предлагает и защищает, твердо веря в его

- 325 -

экономическое и моральное значение. Поэтому правы, может быть, те, кто из соображений осторожности отрицательно относится к нашему проекту, не отвергая его принципиальной ценности. Управа сочла бы себя удовлетворенной, если бы земское собрание, не разрешая окончательно поставленного вопроса, поручило ей начать общественные работы в виде опыта, о котором будет подробно доложено через пять недель на предстоящем в половине января экстренном земском собрании. Такое решение не свяжет никого, т. е. ни земство, ни администрацию, и если последняя найдет необходимым приступить к выдаче ссуд, то и приступит, а начатые работы сыграют роль дополнительной помощи». С. С. Толстой также, по-видимому, почувствовал, что внесенное мною предложение является выходом, тотчас же объявил, что считает вопрос достаточно освещенным и приступил к голосованию. Большинство высказалось за принятие этого предложения и, таким образом, сражение не было проигранным. А для выигрыша всей кампании надо было поставить опыт так, чтобы ссуды не оказались необходимыми, и будущее земское собрание достаточно и на деле убедилось в преимуществах общественных работ. Такое решение понравилось и губернатору: он почувствовал себя ничем не связанным, и мне удалось заручиться его обещанием не приступать к выдаче ссуд, если наши работы развернутся быстро и повсеместно.

Отдаю должное Д. П. Арцыбашеву и его сотрудникам. С совершенно исключительной энергией, не жалея себя, взялись они за дело, и через две недели начались почти все намеченные по плану работы. К моменту открытия занятий экстренного земского собрания они повсюду шли полным ходом. Бунты камня, гальки, песка уже лежали на обочинах дорог, кирпичи и лесные материалы подвозились к местам будущих построек, земляные работы на выемках привлекали массы крестьян, у которых не было лошадей или последние были заняты на конных работах, производившимися другими членами семьи. Левые ответили пропагандой на местах, призывали население бойкотировать работы, но это успеха не имело: семьи с 2—3 рабочими и лошадью зарабатывали так, что могли не только хорошо прокормить себя и скот, но и справить одежду и обувь и даже кое-что отложить для будущих надобностей хозяйства. Неограниченная продажа хлеба по нормальным ценам и благотворительная помощь подействовали на местные рынки так, что мелкие торговцы и богатые крестьяне продавали на базарах зерно и муку по тем же ценам, что и земство. Установилась нормальная трудовая жизнь, и постигшее бедствие переживалось сравнительно легко. Все это, конечно, не скрылось от глаз администрации и непредубежденных гласных. Первая не поднимала вопроса о ссудах, вторые помогли тому, что январское земское собрание приняло внесенные в начале декабря предложения управы и уполномочило ее продолжать работы. В середине февраля выяснилось, что нам потребуются некоторые добавочные кредиты, и я поехал в Петербург похлопотать об этом. К моему удивлению, В. Э. Фриш принял меня на этот раз более чем сдержанно и, выслушав мой доклад, начал доказывать, что лучше было бы свертывать, а не расширять работы и приступать к выдаче ссуд. «Опыт повсюду оказался неудачным, — говорил

- 326 -

В<ладимир> Э<дуардович>, — кроме вас упрямится только граф Татищев в Саратове. Уфа, Самара, Симбирск, Пенза переходят на ссуды, так как появились эпидемии и стало ясным, что общественные работы не покрывают продовольственных потребностей. Меня травят в газетах, замучили в Государственной Думе, отовсюду идут вопли и протесты против общественных работ». Все это было для меня не только сильным ударом, но и новостью. Заваленный делами выше головы, я не успевал следить за печатью, да и из соседних губерний не имел никаких сведений.

Овладев собой, я попросил В. Э. Фриша выслушать меня, подробно рассказал ему, как и что у нас делается, как изменило свое мнение земское собрание, какой полный контакт установился с губернатором, и подкрепил свой рассказ документальной справкой, что никаких заболеваний у нас пока нет, хотя наступила вторая половина февраля. “Дайте нам закончить дело, — умоляюще просил я его, — через месяц настанет тепло, опасность развития эпидемий минует. А, между тем, если опыт удастся, подумайте, какие последствия повлечет он за собой”. Наконец я его уломал. Он согласился дать нам возможность закончить опыт и распорядился отпустить добавочные кредиты, но, прощаясь, нашел почему-то нужным подчеркнуть, что за неудачу сочтет меня “лично ответственным”. Я имею основания думать, что мне сильно помог В. И. Ковалевский, на которого полгода тому назад я так яростно нападал. После моей второй речи В. Э. Фриш вызвал его, а меня просил пройти в канцелярию, чтобы дать какие-то справки. Когда я вновь вернулся в его кабинет, В. И. Ковалевский сейчас же вышел, и вот тогда-то я получил то, о чем просил.

В начале мая В. Э. Фриш приехал в Казань в сопровождении нескольких чиновников. Мы побывали с ним и М. В. Стрижевским в 4-х уездах. Много работ было уже закончено, другие шли полным ходом. Ни одного заявления о недовольстве, ни одной жалобы он не получил. Наоборот, во многих местах крестьяне с гордостью показывали, какой водоем им устроен или “срублена” школа и т. д. Цинги, и то в легкой форме, было за все время около 10 случаев, тифа, как помнится, немногим больше.

Вечером в Николин день мы проезжали через село Рождественское Лаишевского уезда. Солнце только что село, было тихо, тепло, пахло ожившей землей и свежей зеленью. В центре села, на площади, шли хороводы, ребятишки оживленно играли в чижа и чушки, бабы и мужики мирно гуторили на завалинках. “Где же ваши голодающие?” — улыбаясь, спросил меня В. Э. Фриш.

Через два дня, дружелюбно прощаясь со мной, он поздравил меня “с победой”.

Каковы же были ее итоги? Работ было произведено приблизительно на 12 миллионов рублей. Это губерния получила полностью в виде дорожных и разных других сооружений и улучшений. Около двух третей этой суммы заработали крестьяне — треть ушла на материалы и накладные расходы. Ссуд не выдавалось, и, значит, задолженность населения не увеличилась. Скот и рабочие лошади

- 327 -

остались нераспроданными. Возможность оказывать помощь на трудовых началах была доказана.

Те же результаты получились и в Саратове, где, за отказом земства, все дело вел губернатор, граф С. С. Татищев. Мне пришлось с ним встретиться не раз, и он оставил во мне впечатление независимого, одаренного и выдающегося деятеля.

АГРОНОМИЧЕСКИЕ МЕРОПРИЯТИЯ. Более или менее серьезные меры по агрономической помощи были предприняты, когда председателем губернской управы был В. В. Марковников. При нем и, если я не ошибаюсь, по его инициативе был на широких началах устроен склад губернского земства по продаже сельскохозяйственных орудий, машин, семян и удобрений. Несколько раньше недалеко от Казани был приобретен участок земли — около 300 десятин и устроена «показательная» ферма с низшей сельскохозяйственной школой. Отмечу, кстати, что земля на этом участке была очень неплодородна (сильно песчаный, бедный подзол) и, что всего важнее, совершенно нетипична для Казанской губернии. Уже по одному этому ферме трудно было стать «показательной». Куплен был этот участок по настоянию К. А. Юшкова, который доказывал, что «на хорошей земле всякий дурак сумеет хозяйничать, а, вот, пусть наши агрономы покажут, как можно и на песке получать хорошие урожаи». При засушливом климате губернии агрономы, разумеется, не могли этого показать.

Итак, сельскохозяйственный склад и ферма — вот то, что я застал в 1908 году, когда при распределении обязанностей агрономический отдел поступил в мое ведение. Сельскохозяйственный склад работал хорошо, неуклонно и заметно развивая свои операции. Особенно охотно крестьяне стали покупать плуги, и в южных уездах соха исчезала. Что же касается фермы, то все ее значение свелось к поставке молока в земские лечебные и благотворительные учреждения. Низшая сельскохозяйственная школа ежегодно выпускала 8—10 человек. Немногие из них устраивались приказчиками в частных хозяйствах, большинство предпочитало идти в продавцы водки в казенных винных лавках, часть исчезала, не оставляя следов. И фермерское хозяйство, и школа стоили земству довольно дорого, так что покупать молоко на рынке было бы значительно выгоднее, если, конечно, не учитывать строго его качество: ферма доставляла очень хорошее молоко. Заведовал фермой и школой губернский агроном. Этим фактически ограничивалась его деятельность.

Прежде всего я обратил внимание на ферму, задавшись целью поставить хозяйство на правильных коммерческих основаниях и придать ему действительно показательное значение. Освободив губернского агронома от непосредственного заведования фермой и дав ему другие поручения, я пригласил в качестве управляющего агронома-практика со средним образованием. После многих хлопот по коренному улучшению молочного скота, организации его кормления и общего содержания, воспитания молодняка и т. п. поставленная задача была достигнута. Через три года ферма стала не только оправдывать себя, но и давать недурной доход, который можно было обратить на дальнейшее улучшение хозяйства, и это

- 328 -

несмотря на то, что молоко ставилось в Земские учреждения по фиксированной на целый год цене, которая была на 10—12% ниже рыночной. Молочное стадо состояло из самых обыкновенных коров, постепенно закупленных у барышников, но губернскому агроному пришла счастливая мысль доставать производителей из Архангельской губернии, где еще со времен императора Петра Великого и его заботами образовалась совершенно устойчивая холмогорская порода скота. От этих холмогорских быков стали получаться очень недурные метисы со значительно повышенной молочностью. Я продолжил этот прием и ежегодно получал производителя из Холмогор. В результате тщательного отбора приплода получилось красивое однотипное стадо молочных коров со средним годовым удоем в 280—300 ведер, несмотря на то, что конюшни все еще оставались старые, довольно холодные и плохо устроенные. Были коровы со средним удоем в 380 ведер. Молодняк от них сохранялся, внимательно воспитывался, и излишки его шли на продажу, как племенной материал. Спрос на него постоянно возрастал, и ферма иногда не могла удовлетворить всех запросов. Образовавшийся вскоре избыток молока стали обращать на выделку разных молочных продуктов — масла, сметаны, сыра. Все это сбывалось без остатка частной клиентуре. Таким образом, показательное значение фермы было достигнуто, но не как хозяйства полевого, а подгородного, молочного. За 1 ½ года до революции накопленные фермой доходы дали возможность приступить к постройке новых кирпичных помещений для коров и молодняка. Закончить это не удалось.

Сельскохозяйственная школа была устроена с целью создавать кадры подготовленных приказчиков и старост для частных хозяйств. Как было отмечено выше, этого не вышло: винные лавки могли платить лучшее жалование, чем землевладельцы, и школа работала больше на монополию, чем на сельское хозяйство. А стоила она дорого: каждый окончивший обходился Земству свыше 1000 рублей. Я задумал иное, а именно, содействовать широкому распространению сельскохозяйственных знаний среди тех, кто уже занимается сельским хозяйством и обладает практическим уменьем, другими словами, среди земледельцев, которые не ищут иного труда, всецело посвятив себя сельскому хозяйству. Припомнив мысли, которые возникли у меня в Петровском, я испросил у губернского земского собрания такое разрешение: школу закрыть, а вместо нее организовать на ферме шестимесячные курсы — летом по полеводству, а зимой по скотоводству и молочному делу. На курсы принимались все желающие не моложе 18 лет и кончившие начальную школу. Курсисты обязаны были производить все назначаемые руководителем курсов работы — руководил курсами управляющий фермой — как рядовые рабочие, с той разницей, что 1 ½—2 часа в день тратились на беседы, где обсуждались теоретические основы различных практических приемов и действий. Принималось на каждые специальные курсы не более 30 человек и, таким образом, ежегодно по трем специальностям выпускалось 90 человек. Вскоре с устройством земского питомника плодовых деревьев и кустов были организованы еще курсы по садоводству и огородничеству, и общее количество курсистов возросло до 120 человек.

- 329 -

Курсисты получали бесплатно питание и помещения для ночлега, а, кроме того, им за рабочие дни выплачивалась поденная плата в размере 20 копеек. Так как все работы на ферме и в питомнике ими и выполнялись, то они не только окупали самих себя, но и приносили некоторый доход, обходясь Земству дешевле наемных рабочих. Интересно отметить, что желающих пройти курсы было всегда гораздо больше, чем можно было принять, и что поступали на них большею частью взрослые — 25, 30 и даже 40-летние. Помню, поступил на курсы по молочному делу старик, не то 55, не то 60 лет и был одним из самых усердных и хорошо усваивающих дело курсистов. Оканчивающие курсы подвергались экзамену, для чего организована была особая экзаменационная комиссия. В нее по приглашению земской управы вошли директор и управляющий местным казенным средним сельскохозяйственным училищем, губернский агроном, инспектор сельского хозяйства. Результаты превзошли все наши ожидания: курсисты выказывали не меньшие знания, а очень часто и большие, чем ученики сельскохозяйственной школы, а, главное, отвечали так толково и обоснованно, что достаточное понимание ими дела было вне сомнения. Все они без исключения возвращались в свои хозяйства, накупив, кто телят, кто присадков яблонь или вишен, кто маслобойку или даже сепаратор. Таким образом, курсы действительно распространяли знания, а, кроме того, создавали кадры непредубежденных сельских хозяев, которые очень пригодились как только возникла стройная агрономическая организация: именно чаще всего у них наши агрономы устраивали разные показательные участки, их привлекали к беседам и чтениям по сельскому хозяйству и т. п.

Питомник фруктовых деревьев и кустов, о котором я только что упомянул, был устроен также под Казанью на большом участке, отведенном нам городом. Заведовал им особый специалист садовод, для которого там же была построена квартира. Питомник выращивал и продавал ежегодно десятки тысяч присадков, и его значение в деле развития садоводства было очень заметным.

В мое время была создана и губернская агрономическая организация. Губернское земство оплачивало в половинном размере содержание уездных агрономов. Это побудило уездное земство создать у себя агрономические отделы. Деятельность всех агрономов объединялась в центре на периодических совещаниях, которыми руководили два губернских агронома. На этих последних было, кроме того, возложено дело изучения различных явлений в сельскохозяйственной промышленности губернии, общий надзор за всеми мероприятиями, подготовка докладов земскому собранию по агрономическим вопросам.

Остановлюсь еще на одном крупном мероприятии, которое мне удалось провести с немалым трудом, так как оно требовало крупных средств. Это мероприятие — опытные поля. В целом ряде специальных совещаний выяснилось, что в губернии нужно было бы иметь, по крайней мере, три опытных поля, сообразно трем наиболее типичным видам почв: черноземной, суглинистой и подзолистой. Предположено было оборудовать поля всеми необходимыми приборами и инструментами, а также достаточными лабораториями, подобрав для заведования

- 330 -

учреждениями специалистов с высшим агрономическим образованием. Были подысканы и необходимые участки земли по 35—40 десятин для каждого поля на местных казенных угодьях. Эти участки казна предоставила земству бесплатно. В последние перед революцией годы оборудование двух опытных полей было закончено и полным ходом начались работы по постановке опытов. На третьем поле шла еще постройка зданий.

Огромную поддержку оказывало земству в этой области хозяйства Министерство земледелия. Постепенно установилась такая практика, что Министерство земледелия оплачивало в половинном размере — а иногда и больше — все земские мероприятия. У Министра земледелия А. В. Кривошеина, земцы всегда были желанными посетителями. Лично я пользовался его большим доверием и не помню случая, когда была бы не удовлетворена какая-нибудь моя просьба. За его управление министерством было сделано для развития и улучшения сельскохозяйственной промышленности столько, сколько раньше не делалось за десятки лет. С самой глубокой признательностью вспоминаю я и многих его сотрудников, о которых уже упомянул выше. В Министерстве земледелия произошла моя первая встреча с Ф. В. Шлиппе. Было это так. Я зашел к графу П. Н. Игнатьеву, который был директором департамента Земледелия. Мне хотелось достать для нашей фермы наилучшего холмогорского производителя. Граф П. Н. Игнатьев принимал не по-чиновничьи, а как-то по-земски, просто, ласково, не подчеркивая, что он страшно занят, и придавая деловому разговору характер оживленной, интересной беседы. Только что я дошел до своего холмогорского быка, как графа П<авла> Н<иколаевича> куда-то срочно вызвали по телефону, и он направил меня к Ф. В. Шлиппе, вице-директору департамента. Как всегда при первой встрече с новыми людьми, я невольно насторожился и сжался, но любезность и простота обращения Ф<едора> В<ладимировича>. быстро устранили чувство неловкости. Мы разговорились о разных земских мероприятиях, и я увидел, что Ф<едор> В<ладимирович> так живо и глубоко интересуется всем, что тут же, кроме быка, предъявил ему еще какие-то претензии, о которых, идя в министерство, и не мечтал. Он слушал меня с напряженным вниманием, и я чувствовал, что наша беседа захватывает его и что он действительно сделает все, что возможно, а не отделается этой стереотипной для чиновников фразой в качестве заключительного аккорда. Так оно и вышло: он быстро сделал все, что обещал.

Закончу этот отрывок своего рассказа указанием на то, что большинство земского собрания относилось очень сочувственно к коренным земельным реформам П. А. Столыпина и А. В. Кривошеина. Поэтому губернская управа могла принимать все посильные меры для роста и укрепления единоличных хуторских хозяйств. Мы выдавали ссуды на постройку домов, на устройство водоснабжения, на покупку сельскохозяйственного инвентаря; направляли к хуторянам специалистов-инструкторов, стараясь развить среди них кустарные промыслы и т. д. К 1917 году отрубные и хуторские хозяйства не только перестали быть раритетами, но множились с быстротой, дававшей надежду на скорое окончательное крушение общины.

- 331 -

Нам уже виделась вдали обновленная Россия с культурными хозяйствами мелких собственников, с общим достатком, довольством и такой моральной политической мощью, перед которой пришлось бы отступать всем нынешним врагам. Они это поняли не хуже нас и нашли удобный случай послать нам Ленина.

 

Мария Александровна Мельникова. Ле Манн. 2-я пол. 1940-х гг.

Я непосредственно заведовал агрономическим отделом около четырех лет, после чего вошел с ходатайством в земское собрание учредить лишнюю должность члена управы специально для заведования этим отделом. На эту должность был избран Б. П. Ильин. Очень симпатичный человек и хороший товарищ, Б<орис> П<етрович> не обладал особенной энергией и инициативой, хотя вел свое дело очень добросовестно. Но машина была слажена и пущена в ход и нуждалась только в присмотре.

ТЕХНИЧЕСКИЙ ОТДЕЛ. Технический отдел развернулся из дорожного, когда около последнего постепенно возникли отделения архитектурное, телефонное и гидротехническое. Когда я вошел в состав губернской земской управы, этим отделом уже несколько лет заведовал Д. П. Арцыбашев. Выше я уже характеризовал этого оригинального человека и выдающегося работника, и добавить к сказанному придется немного. Кипучая энергия Д<митрия> П<етровича>, преданность своему делу и недюжинные организаторские способности исключали надобность вмешательства в дела возглавляемого им отдела. Мне как председателю

- 332 -

управы оставалось лишь проверять инициативу своего сотоварища, помогать проводить его предположения на земских собраниях, улаживать возникавшие недоразумения и трения с губернатором или министерствами и сдерживать его порывы, когда они клонились к чрезмерному расширению технического отдела за счет других, а, в особенности страхового. Выполнять эту последнюю грустную обязанность было подчас нелегко: Д<митрий> П<етрович> не всегда брезговал средствами при достижении своих целей. Если его напор на тот или другой отдел встречал решительное сопротивление с моей стороны, он заводил интригу и освещал наши споры среди наиболее влиятельных гласных, отступая от истины. Недаром наш патриарх А. Н. Благодаров, который считал своей священной обязанностью посильно оберегать управу от всяких неприятностей, не любил Д<митрия> П<етровича> и за глаза сердито называл его только по имени: Димитрий. Покушения Д<митрия> П<етровича> на другие отделы заключались в следующем. Он считал, что технический отдел имеет по степени полезности исключительные преимущества. Формулировать его пожелания при распределении средств можно было бы так: «Дайте мне все, что я считаю нужным для технического отдела, а остальное можете делить между собой». Финансирование технического отдела из страхового капитала Д<митрий> П<етрович> считал единственным назначением последнего. Бедный К. П. Берстель, влюбленный в свое страховое дело и гордившийся тем, что накопляет капитал, бледнел, краснел и сердито кряхтел, выслушивая такие проекты. Лично я не считал страховой капитал неприкосновенным, допуская возможным и желательным заимообразно пользоваться его свободными средствами, но лишь с тем непременным условием, чтобы займы возвращались аккуратно и в назначенные сроки. Д<митрий> П<етрович> после некоторой борьбы склонялся признать такие условия приемлемыми, но К<онстантин> П<етрович> не верил ему, подозревая, что, получив заем, он потом сумеет отделаться от его покрытия. В периоды подготовки к очередным земским собраниям, когда составлялись проекты смет и всего бюджета, уходило немало времени и сил, чтобы улаживать трения и оберегать необходимое равновесие в деятельности всех отделов. Много усилий требовалось и для того, чтобы парализовать попытки Д<митрия> П<етровича> преимущественно обслуживать благами своего отдела те местности губернии, где жили наиболее влиятельные гласные. Всем этим, однако несомненные и крупные заслуги Д<митрия> П<етровича> скорее омрачались, чем умалялись, и я без колебаний и всеми силами поддерживал его всегда, когда это представлялось необходимым. Перечислю теперь вкратце то, что было сделано техническим отделом за время возглавления его Д<митрием> П<етровичем>, т. е. примерно за 16 лет.

В ведении отдела до 1901 г., когда был избран Д<митрий> П<етрович>, находились почтовые тракты с общим протяжением свыше 1000 верст. Казанская губерния довольно холмиста и богата большими и мелкими речками, заливающими весной значительные пространства. Чтобы держать тракты в беспрерывном проездном состоянии, надо было иметь значительное количество сооружений,

- 333 -

т. е. мостов, насыпей и гатей. Их было, если не ошибаюсь, общим числом около 300. Все мосты были деревянные, и многие из них были в таком состоянии, которое в свое время метко охарактеризовал граф А. Толстой:

Тебе мост-то пустяк,
Дудки.
Ты б его поберег,
Ведь, плыли ж поперек
Утки.

Переезжать насыпи и гати также можно было часто с большими неприятностями. Шоссированных и мощенных дорог не было. В 1917 году почти все деревянные мосты, кроме самых мелких, находящихся на глухих трактах, были заменены каменными или железобетонными с мощенными на них въездами, а насыпи и гати приняли вполне благоустроенный вид и также вымощены. Кроме почтовых, было оборудовано прочными сооружениями около 1000 верст коммерческих трактов, появилось около 100 верст шоссированных и около 120 верст мощенных дорог. Здесь уместно заметить, что каменная покрышка полотна дорог очень затруднялась тем, что в губернии совершенно не было твердых пород камня, а привозной с Верхней Волги обходился так дорого, что им можно было пользоваться в самых исключительных случаях. Много внимания было обращено на содержание трактов в зимнее время. Наиболее бойкие из них обставлялись на зиму деревянными щитами железнодорожного типа, около которых задерживался наносимый метелями снег, и середина тракта шириной 4—5 сажень оставалась совершенно гладкой, без ухабов и раскатов. Это давало возможность сильнее грузить подводы и ехать по тракту без риска изорвать сбрую, изломать экипаж или искалечить лошадей. От Казани до Чистополя зимнее состояние тракта было таково, что представилось возможным устроить автомобильные гонки, первые в России. Ими так заинтересовались, что среди приехавших были и такие автомобилисты, как Н. К. Мекк и В. В. Свечин. Если не ошибаюсь, Н. К. Мекк на своем «Мерседесе» покрыл весь путь в 120 верст меньше чем в 2 часа, что по тому времени было недурным рекордом.

Отделения архитектурное, телефонное и гидротехническое возникли также в предреволюционный период — до 1901 года их не было.

Архитектурное отделение ведало всеми постройками и ремонтами зданий губернского земства и разрабатывало проекты и сметы для уездных земств.

Телефонами были соединены с Казанью все уездные города и наиболее важные торговые села. Было немало и частных абонентов, особенно среди купцов. Для облегчения сношений все станции общего пользования принимали так называемые телефонограммы с оплатой в 3 коп. за слово против 5 коп., которые взимал телеграф. Телефонограммы так привились, что ими широко стали пользоваться и все правительственные учреждения. Главное управление почт и телеграфов запротестовало против этой меры, указывая, что телефонограммы конкурируют с телеграфом и, таким образом, наносят ущерб казне. Пришлось беспокоить

- 334 -

П. А. Столыпина. Он, конечно, сразу понял, что «ущерб казне» с избытком покрывается удобствами населения, и что развитие сношений оживляет экономическую жизнь, отчего казна только выгадывает. Поэтому атаку почтового ведомства удалось отбить. Скоро телефонограммы стали приносить такой доход, что содержание телефонных станций окупалось ими вполне.

Гидротехническое отделение возникло позже других, но все же успело сделать несколько артезианских колодцев и устроить много родников и водоемов.

ОТДЕЛ ОБЩЕСТВЕННОГО ПРИЗРЕНИЯ. В этом дореформенного наименования отделе было сосредоточено управление лечебными заведениями, приютами для детей, богадельнями, женской фельдшерской школой и женской учительской семинарией для подготовки народных учительниц⁸³. Во время моего председательства отделом ведал член губернской управы А. Н. Плотников, а затем В. В. Молоствов.

Отдел общественного призрения не пользовался среди нас особыми симпатиями, мы все как-то лишь переносили его и возглавлявшего управление им сотоварища называли, вспоминая Гоголя, не иначе, как «Земляникой». Почему так? Лечить больных и умалишенных, призревать несчастных детей и стариков — необходимое и доброе дело. Об этом, конечно, никто и не спорил, причина сдержанного отношения лежала вне этой стороны вопроса. Больным его местом было то, что все учреждения отдела, за исключением фельдшерской и учительской школ, обслуживали почти исключительно нужды города Казани. Земские сборы с имуществ Казань платила Казанскому уездному земству. Выходило так, что нужды Казани оплачивают все уезды, а сборы с ее имуществ получает один только Казанский. Этот же уезд имел наибольшее представительство в губернском земском собрании, причем в числе представлявших его гласных были К. А. Юшков, С. В. Дьяченко и А. Н. Боратынский, голоса которых были очень вески. Поэтому все попытки поставить этот вопрос более справедливо кончались неудачно: нельзя же было в самом деле закрывать учреждения или сокращать их деятельность только потому, что земства не могут размежеваться. Вот этот спор «славян между собою» тянулся, то затихая, то разгораясь, чуть ли не все 50 лет существования земства. Каких только проектов не возникало по этому поводу, сколько слов было выброшено на земских собраниях, сколько произошло личных столкновений при спорах, сколько интриг вырастало среди высших служащих отдела, в числе которых были и профессора университета. Да всего и не перечесть. И сейчас не могу решить, правильно это было или нет, но я занял такую позицию и всеми силами удерживался на ней: поддерживать нормальное существование этих учреждений, но препятствовать развитию их деятельности. К фельдшерской и учительской школам это, разумеется, не относилось. Должен, впрочем, оговориться. Сложившееся отношение к отделу не помешало мне сдвинуть с мертвой точки вопрос о постройке собственной лечебницы и убежища для умалишенных. В Казани существовала казенная окружная лечебница для таких больных. За условленную плату лечебница принимала и земских больных. В мое время их скопилось там столько, что мест не хватало, что, конечно, плохо

- 335 -

отзывалось на их содержании. Однако среди многих гласных существовал взгляд, что призрение умалишенных не земское, а государственное дело. Поэтому затруднения лечебницы использовали как средство вынудить казну к ее расширению, а, кроме того, в земские сметы не вносили полностью сумм, потребных на уплату за больных. При поездках в Петербург я неоднократно беседовал по этому поводу с ныне здравствующим сенатором Г. Г. Витте, который в то время возглавлял медицинский отдел Главного управления по делам местного хозяйства. Заручившись его обещанием, что казна окажет земству большую помощь, если оно устроит свою лечебницу, я настоял перед земским собранием о разрешении вопроса в этом смысле. Во время войны постройка началась, но окончена, конечно, не была.

Женская фельдшерская школа и учительская семинария — два безукоризненно поставленных учебных заведения — достались нашему последнему поколению земцев от отцов и дедов. Фельдшерская школа с трехлетним курсом и с добавочными акушерскими однолетними курсами выпускала прекрасно подготовленных фельдшериц и фельдшериц-акушерок. В школе создались, кроме того, добрые традиции, и кончающие были хорошо подготовлены к нелегкой работе в сельских местностях, где затем они несли свои обязанности не только безупречно, но и самоотверженно. Все кончающие обычно сразу устраивались на службу в уездных земствах: их дипломы были вне конкуренции.

Все начальные школы были в Казанской губернии в ведении уездных земств. Губернское земство взяло на себя дело подготовки учительского персонала. С этой целью и была устроена в Казани Учительская семинария. В нее принимали крестьянских девушек, окончивших с отличием начальную земскую школу. Здесь, очевидно, была мысль, что будущие учительницы вернутся в родственную им среду и будут пользоваться большим доверием. Семинария была закрытым учебным заведением, приходящих там не было совершенно. В задачи воспитания входило не подготовлять из воспитанниц «барышень». Поэтому никакой прислуги в семинарии не было, и воспитанницы сами убирали помещения, стирали белье, готовили пищу, весной и летом работали в огороде и т. п. Учебная часть была организована так, чтобы дать воспитанницам и теоретическую подготовку, соответствующую их будущей деятельности, и достаточную практику. В состав преподавателей входили лучшие педагогические силы города. Из состава губернского земского собрания выбирался попечитель школы. В мое время им бессменно был А. Н. Боратынский, который почти каждый день заезжал в семинарию и нередко проводил там 1 ½—2 часа, подробно ознакомляясь со всеми нуждами учреждения и с ходом учебно-воспитательной части. Естественно, что и здесь создались лучшие традиции, и окончившие курс девушки ценились как выдающиеся учительницы. Особенных забот эти два учебных заведения не приносили. Приходилось лишь время от времени, благодаря нараставшим потребностям, расширять семинарию, что и было очередной задачей, которую я себе ставил, но до осуществления которой судьба не допустила.

Сказанным заботы губернского земства о народном образовании не исчерпывались. Всегда, а за последние годы особенно, оно приходило на помощь почти

- 336 -

всем возникавшим в Казани и уездных городах средним учебным заведениям. На такие пособия ежегодно ассигновались довольно крупные средства, и большинство учебных заведений без помощи земства не могли бы и существовать. Таким образом, если уездные земства были поглощены заботами о начальном образовании, то губернское немало делало в области среднего.

ОТДЕЛ ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ. Строго говоря, до моего времени о распространении ремесленных знаний и о содействии развитию кустарных промыслов только разговаривали. Кое-где при начальных школах устраивали так называемые курсы ручного труда, пытались создавать какие-то артели, возбуждали ходатайства общего и довольно расплывчатого содержания. Вот и все. Таким образом, на мою долю выпало начать это большое и важное дело. Существовало два взгляда на способы распространения ремесленных знаний. Один — курсы ручного труда при общеобразовательных школах. Это недорого стоило и имело, будто бы, большое воспитательное значение. Другой — профессиональное и общее образование смешивать нельзя. Чтобы серьезно поставить первое, надо взять для него все учебные часы, а школу оборудовать всеми новейшими техническими приспособлениями и вручить заведование ею мастеру, хорошо подготовленному и теоретически, и практически. Только при этих условиях можно было надеяться получить мастеров, а не любителей, умеющих делать кое-что и кое-как. Я придерживался последнего взгляда, а, кроме того, считал, что приписываемое классам ручного труда воспитательное значение — не более, как заблуждение, так как наименьшую пользу, если не наибольший вред, всегда и во всем приносят полузнайки. Мои сотоварищи, и особенно Д. П. Арцыбашев, горячо меня поддерживали, и решено было испросить у земского собрания разрешения создать особый отдел Профессионального образования с поручением ему заняться и помощью кустарям. Возглавить этот отдел я наметил с общего согласия В. Н. Бельковича, бывшего в то время председателем Лаишевской уездной земской управы. Я знал его давно как энергичного, толкового и интересующегося деятеля, и пренебрег некоторыми особенностями его характера, о которых сказано выше, и его в общем путанными, но все же довольно радикальными политическими воззрениями. Доклад губернской управы прошел, В. Н. Белькович согласился войти в ее состав и был избран членом губернской управы. Через три года он покинул этот пост по причинам, о которых скажу позже, и его сменил Н. С. Теренин. В недолгий срок В. Н. Белькович разработал порученный ему вопрос. Прежде всего, по его схеме, необходимо было ближе ознакомиться с положением кустарной промышленности вообще и в губернии в частности, для чего всего целесообразнее было бы устроить большую выставку кустарных изделий. Одновременно полезно было бы подробно обследовать все кустарные районы губернии и составить монографию с описанием промыслов и учетом их размеров и значения. Затем необходимо было бы учредить в Казани Склад кустарных изделий, поставив в его задачи посредничество между кустарями и рынком в снабжении

- 337 -

кустарей сырьем, выработку рисунков и образцов, устройства Кустарного музея и оказание кустарям необходимого кредита.

В деле распространения профессиональных знаний необходимо наметить для постепенного осуществления сеть профессиональных школ типа учебно-ремесленных и учебно-художественных мастерских — школы мастеров — с тем, чтобы такие школы открывать в местностях, где уже существует данное кустарное производство. Этим подчеркивалась мысль не заниматься насаждением чего-нибудь нового, а улучшать и, следовательно, развивать существующее, что уже оправдывалось многообразными местными условиями и имело рынки сбыта. Так как в процессе работы В. Н. Белькович все время советовался со мной, то фактически эта программа была нашей общей. Разработанная в деталях, она принята была и земским собранием. Статистическая часть, т. е. обследование промыслов и составление монографии, была поручена В. В. Перцову. Здесь можно было быть спокойным. Остальное было возложено на В. Н. Бельковича и его сотрудников, т. е. на профессиональный отдел. Выставка была устроена, дала много хлопот и неприятностей, а также, как полагается всем выставкам, довольно большой убыток, но была очень поучительна и оставила нам немало ценных указаний и материала. Вскоре после нее был устроен и кустарный склад, для которого мы отвели нижний этаж большого дома на главной в городе Воскресенской улице, приобретенного для страхового отдела. Быстрый рост оборотов склада превзошел наши ожидания, а постоянные группы крестьян-кустарей, посещающих его, были хорошим показателем его нарастающего значения.

Ремесленных школ было намечено, если не ошибаюсь, 12, но построить, оборудовать и пустить в ход мы успели только 4: война приостановила работы, а революция оборвала.

Светлым воспоминанием осталось у меня посещение Строгановского училища в Москве и знакомство с его директором, Н. В. Глобой. Я поехал туда с целью познакомиться с постановкой дела и, что возможно, перенять для намеченных нами профессиональных школ. Н. В. Глоба встретил меня очень любезно и, не взглядывая на часы, водил по всем помещениям, показывал лучшие вещи, объяснял технику производства и т. п. и кончил тем, что познакомил меня с некоторыми учениками, показав и те художественные изделия, которые каждый из них сделал своими руками с начала и до конца. Я был ошеломлен разнообразием и красотой изделий и, каюсь, мнетрудно было верить, что такой-то столик красного дерева сделала такая-то барышня, а этот ковер — другая; что удивительной красоты и изящества часы спроектировал и сделал тщедушный, сероватый и очень застенчивый молодой человек. В прощальной беседе я спросил Н. В. Глобу, из какой среды набирает он учеников и с какой подготовкой. Он ответил, что на среду никакого внимания не обращает, а что касается подготовки, то предпочитает воздерживаться от приема лиц, которые хорошо окончили среднее учебное заведение, а особенно медалистов — Н. В. Глоба это подчеркнул. «Конечно, я не могу брать неграмотных, но сохрани Бог от «умных», — он тоном поставил это слово в кавычки. — Чаще всего

- 338 -

они никуда не годятся. Душу, личность, способность творить, чувствовать и улавливать красоту наши педагоги убивают у них начисто». Я смущенно выслушал это оригинальное мнение выдающегося деятеля, сумевшего создать единственное в своем роде учреждение, но потом не раз думал и думаю теперь, да не было ли какой-то правды в его словах. Невольно вспоминаю я одного своего товарища, кончившего гимназию с золотой медалью. В университете он долго искал такой факультет, на котором мог бы хоть что-нибудь понять, но так и не нашел. Может быть, виноваты были не те педагоги, которые преподавали, а те, которые вырабатывали программы, но что-то мертвящее в наших средних учебных заведениях было. И в наших мечтах о будущей возрожденной России не надо об этом забывать.

МЕЛКИЙ КРЕДИТ. Попытки устраивать мелкие кредитные учреждения делались Казанским губернским земством, если не ошибаюсь, еще в 80-х годах. Было открыто несколько ссудосберегательных товариществ. Они не привились, а несколько возникших еле влачили существование. Причину неуспеха видели, кажется, в недостаточной жизненности устава таких товариществ. В мое время вслед за созданием при Министерстве финансов Главного управления по делам мелкого кредита со специальной агентурой на местах в лице инспекторов, это дело стало быстро развиваться. Особенно успешно работали так называемые кредитные товарищества и земские кассы мелкого кредита, которым, между прочим, также было предоставлено право открытия кредитных товариществ. Когда я входил в состав губернской земской управы, наше земство не имело никаких кредитных учреждений, удовлетворяясь тем, что различные ссуды выдавались в разных отделах, а в особенности в страховом, из нарочито образованных специальных капиталов, как, например, на устройство огнеупорных крыш, на постройку огнестойких зданий, на обделку родников и устройство артезианских колодцев и т. д. Таких капиталов было, помнится, 14 и для каждого из них существовали особые правила.

Меня с самого начала активной земской деятельности не покидала мысль, что земству необходимо широко организовать кредитное дело, что именно оно всего теснее сблизит нас с населением и поможет взаимному пониманию, чего нам так недоставало. Когда я осмотрелся на своем новом посту председателя управы и ознакомился с работой всех отделов, я увидел следующее. Работа разбросанных по разным отделам специальных капиталов тормозилась тем, о чем я уже говорил не раз: существовавшие законы опекали крестьян и, не предоставляя им полных гражданских прав, снимали с них во многих случаях и гражданскую ответственность. Таким образом, земству приходилось кредитовать людей в действительности некредитоспособных. Отсюда ничем не обеспеченный возврат выдаваемых ссуд и частые потери средств. Дело всегда имело несколько болезненные формы, колеса машины мотались и вертелись с писком и визгом, приводные ремни то и дело соскакивали. Не во всех отделах был одинаковый порядок в делопроизводстве и счетоводстве. Это, в свою очередь, дурно влияло на правильность и четкость оборотов. Специальными капиталами удовлетворялись далеко не все,

- 339 -

а только некоторые специальные нужды. Наконец, что всего хуже: возможность не выплачивать ссуд развращала население и парализовала работу отделов. Земским кассам и кредитным товариществам по закону было предоставлено право бесспорного взыскания, которое имело преимущество перед всеми другими и производилось автоматически волостными правлениями. Это весьма благотворно влияло на общий ход мероприятия.

Кредитные товарищества, которые открывались инспекторами мелкого кредита, работали хорошо, но управление большинства из них попало в руки социал-революционеров, облекшихся в овечьи шкуры. Можно было себе представить, как успешно работали эти господа на таких выгодных позициях.

Все вместе взятое приводило меня к мысли о создании такого центрального кредитного учреждения банковского характера, которое обслуживало бы все нужды населения в кредите, управляло всеми капиталами и открывало кредитные товарищества в уездах с организацией управления ими из более надежных элементов. Такими учреждениями как раз и могли быть земские кассы, при которых по закону возможно было в неограниченном количестве создавать специальные капиталы с правом кредитовать из них любые суммы. Таким образом, если сама по себе земская касса, как и все мелкие кредитные учреждения, не могла выдавать ссуды более чем в триста рублей, то из управляемых ею специальных капиталов можно было ссужать в любом размере. Этим в известной мере исправлялся недостаток устава, по которому размер ссуд так сильно ограничивался. Итак, здесь я находил все, в чем нуждался, и надо было только подробно и внимательно разработать весь вопрос. Вот тогда я и обратился к Н. А. Острякову с просьбой взять на себя этот труд. Старик засел. Чуть не каждый день являлся ко мне с разными вопросами, которые выскакивали при разработке всего проекта, а через два месяца принес заготовленный для земского собрания доклад, к которому в виде приложений были присоединены всякие правила, инструкции и т. п. Получалась целая брошюра в палец толщиной, я немного опасался, что из-за одного ее объема дело может на земском собрании провалиться.

В общих чертах проект был таков. Губернское земство открывает кассу мелкого кредита, в ведение которой передаются все специальные капиталы и склады сельскохозяйственных машин, орудий и железа. Кассе поручается принимать вклады и выдавать ссуды в установленном законом размере, открывать кредитные товарищества, содействовать открытию уездных земских касс мелкого кредита, с выдачей таковым ссуд для пополнения их оборотных капиталов. Выдача ссуд из специальных капиталов производится по особым, изданным для каждого капитала правилам, соответствующим его назначению. Управляет кассой особое, избираемое губернским земским собранием на трехгодичный срок правление из председателя и двух членов. Правление работает на правах уполномоченных земским собранием, входя по всем важным вопросам с докладами в губернскую земскую управу и участвуя по этим делам в коллегиальных заседаниях последней. губернская земская управа вправе ревизовать делопроизводство и счетоводство кассы

- 340 -

мелкого кредита. Доклады по делам мелкого кредита вносятся в губернское земское собрание от имени губернской земской управы и правления кассы.

Доклад был составлен безукоризненно, но я все же чувствовал, что провести его будет нелегко: коренные, крупные реформы всегда и везде проходят с трудом. К тому же и все мои сотоварищи не особенно сочувствовали проекту, боясь риска и испытывая недовольство, что специальные капиталы переходят из ведений отделов в ведение кассы. Поэтому я добился от них лишь обещания не мешать мне на земском собрании. Доклад был передан в специально образованную комиссию и прошел в ней очень незначительным большинством. Это был плохой признак: когда в комиссиях голоса делятся, шансы провести дело в собрании бывают шаткими. Я все же решил ни в каком случае не снимать доклада и либо победить, либо пасть. Впрочем, вера в победу была, как помню, очень сильна, и, кажется, никогда не читал я доклада с таким спокойствием, как в этот раз. Выступали по докладу чуть ли не 8 или 10 гласных и все на разные лады критиковали проект и предостерегали собрание. Особенно сильно нападал кн. П. Л. Ухтомский. Он закончил свою получасовую речь ссылкой на земский банк в Нижегородской губернии, который — это было много лет тому назад — закончил свою деятельность крахом, сильно отозвавшимся на престиже земства. Такие справки всегда убедительны для осторожных людей, которые, в то же время, не удосужились внимательно ознакомиться с вопросом. Поэтому кн. П<авел> Л<еонидович> знал, куда целил, и его речь произвела сильное впечатление. Выступив на защиту проекта, я прежде всего и повел контратаку на эту позицию. Я уличил кн. П<авла> Л<еонидовича> в недостаточной осведомленности, которая помешала ему усмотреть разницу между уставами бывшего Нижегородского банка и кассой мелкого кредита — разницу, которая ставит кассу в гораздо более безопасное положение. Затем я привел целый ряд справок о том, как постепенно, но неуклонно таяли наши специальные капиталы от неаккуратности плательщиков. Ответив, наконец, по очереди всем возражавшим и поймав их на недостаточном знакомстве с докладом, я закончил свою речь общими соображениями о значении мелкого кредита и об обязанности земства не выпускать этого дела из своих рук. Говорил, как помню, горячо, с «настроением». Вслед засим выступило и несколько защитников проекта и, если не ошибаюсь, А. Н. Боратынский в их числе. С. С. Толстой приступает к голосованию. Доклад принимается большинством одного голоса. Неважная победа, но все-таки победа, и надо лишь закрепить ее, поставив дело так, чтобы собрание убедилось в его полезности. В председатели правления я выставил кандидатуру И. А. Евсевьева. Он, как говорится, не хватал с неба звезд, но был до щепетильности честным, осторожным и четким работником. Я думал, что, имея главным бухгалтером Н. А. Острякова, И<ван> А<лександрович> поведет дело хорошо. В члены правления были намечены Н. А. Демерт, человек способный, толковый и с инициативой, и Соловьев, менее способный и толковый, но ценный тем, что был хорошо знаком с практической стороной деятельности кредитных товариществ. Этот состав правления прошел и оставался до самой революции. Нечего и говорить, что

- 341 -

вечером в комиссиях, а на следующий день за общим завтраком перед заседанием собрания разговоры и споры по этому вопросу вновь поднимались и разгорались. Кн. П. Л. Ухтомский ходил, распустив хвост, как индейский петух, и злобно на меня поглядывал, а Д. П. Арцыбашев, его друг и вдохновитель, не удержался, чтобы еще больше его не поддразнить: «А ведь опять лишний раз Мельников посадил вас в калошу». Я уклонялся от споров и шутливо уверял, что через 2—3 года в калоше будут сидеть все, кто возражал и голосовал против кассы.

Моя вера в это дело оправдалась. Получив от земства заимообразно сто тысяч на оборотный капитал и специальных капиталов на 500 000 рублей, касса скоро вернула свой долг, купила на наличные целый застроенный каменными зданиями квартал около вокзала за 120 тысяч рублей, и к январю 1917 года, через 8 лет работы, обладала капиталом в размере около 6 миллионов рублей. При ее посредстве и с ее финансовой поддержкой было открыто около 50 кредитных товариществ и несколько уездных касс, которые в свою очередь открывали товарищества. Кассой заинтересовались и некоторые другие земства. Так, например, из Москвы специально приезжали члены губернской управы Грузинов и Выборни, чтобы ознакомиться с ее строем и деятельностью. Но самым утешительным для меня было то, что при своих частых посещениях кассы я всегда видел десятки входящих туда и выходящих оттуда крестьян. Значит, нужды их были поняты верно, и они признали наши мероприятие «подходящим делом».

ПОСТАВКА ХЛЕБА ДЛЯ ИНТЕНДАНТСТВА. За несколько лет до войны были опубликованы особые правила о поставке земствами хлебных продуктов для интендантства. Если не ошибаюсь, это была инициатива П. А. Столыпина. Во всяком случае, само интендантство не особенно сочувственно относилось к этому делу. Инициатор преследовал, очевидно, двоякую задачу: снабдить военное ведомство доброкачественными продуктами по сходным ценам и дать возможность производителям сбывать свои продукты непосредственно потребителю: посредничество земства не оплачивалось.

В Казанской губернии, лишенной железнодорожных путей, цены вслед за окончанием навигации обычно сильно падали, так как, не зная будущих весенних цен, торговцы, конечно, покупали не бойко и играли на понижение. Появление на рынке лишнего крупного покупателя удерживало цены на нормальной высоте. В этом было особенное значение мероприятия для наших сельских хозяев. Поэтому губернское земское собрание поручило управе не только взяться за эти заготовки, но и развить и возможно шире. Вести это дело в течение 3-х лет до самого начала войны пришлось мне: мои сотоварищи, напуганные недавним процессом П. И. Геркена, не были большими охотниками до рискованных мероприятий. К сотрудничеству я призвал уездные земские управы. С организационной точки зрения это, может быть, было не особенно целесообразно: давать уездной управе распоряжения было неудобно; по установившимся традициям, губернская управа их просила, и бывало, конечно, что к этим просьбам они относились критически. В общественных делах в этом не было дурного, но в коммерческом, да

- 342 -

еще и таком ответственном, конечно, подчиненная и дисциплинированная агентура была бы удобнее. Однако в стремлении удешевить накладные расходы и полностью осуществить мероприятие общественными силами я решил пренебречь неудобствами и возможными осложнениями. Итак, все мелкие хозяйственные хлопоты и заботы легли на уездные управы. На мою долю осталось общее руководство, улаживание всяких трений и недоразумений, надзор за порядком и, в особенности, за точностью и ясностью отчетов и сохранностью казенных средств. Всего этого было более чем достаточно: приходилось ежедневно тратить часы на телефонные разговоры с уездами, изучать поступающие сведения, вести большую и срочную переписку, следить за сдачей хлеба приемщикам, устраивать два-три раза в неделю заседания с представителями интендантства и государственного контроля и, наконец, бдительно и настойчиво следить, чтобы заготовляемые продукты были не только не ниже, но выше кондиционных качеств. Последнее было чрезвычайно важно. Хлеб готовили осенью и зимой, а сдавать его приходилось весной. Если он был заготовлен в точности с тем процентом влажности, который допускался по кондициям, то к весне, «отлежавшись» и становясь влажнее, он уже не был кондиционным, и сдать его было нельзя. А, кроме того, я понимал свою задачу так, что мы должны выполнить дело не только не хуже, но лучше требований, чтобы у интендантства не осталось никакого оружия против нас, и мероприятие приняло постоянный и устойчивый характер. Я считал, что небольшие потери на излишней сухости, удельном весе и чистоте продуктов с излишком покроются выгодами такого мероприятия. Не все сельские хозяева и не все земские управы были согласны со мной, и на борьбу по этому вопросу уходило немало времени.

Со сдачей хлеба также бывало немало осложнений. По правилам, для разрешения пререканий между земством и приемщиками учреждалась арбитражная комиссия. Это дало повод приемщикам даже в бесспорных случаях уклоняться от окончательных решений и переносить дело в арбитражную комиссию. Здесь нередко бывали и курьезы. Звонит из Лаишева председатель управы А. П. Горталов, что большая партия муки из имения Бутлерова забракована, так как приемщик обнаружил «хруст». Я знал, что у Бутлеровых всегда первоклассный хлеб и мельницы с прекрасными французскими камнями. «Хруста» просто не могло быть. Пришлось все-таки дождаться присылки проб и созывать арбитражную комиссию, чтобы исследовать муку. И вот за несколько часов до заседания опять звонок от А. П. Горталова: «Вот какая штука, выяснилось, что у приемщика нет ни одного зуба, и он теперь начинает браковать и другие партии, опасаясь «хруста», но не будучи в состоянии его обнаружить». Или еще. Звонок от А. А. Нератова из Чистополя: несколько партий муки забраковано из-за «горечи». Получаю пробы, созываю комиссию, приемщик тут же. Все по очереди жуем, но горечи никто не чувствует. «Да, — заявляет приемщик, — когда жуешь, то горечи, действительно, нет, но разжеванное плохо проходит, задерживается как-то в горле. Это значит, что мука должна быть горька». Весной одного года, когда в пристанских амбарах лежали десятки тысяч заготовленной муки, пришла такая небывало высокая вода и случились такие низовые

- 343 -

ветры, еще больше поднимавшие воду, что амбары стало заливать. Перевозить спешно в другие амбары? Но свободных на пристанях нет, а вывозить в город — это было в Чистополе — стоит очень больших денег. Уже по зачастившимся посещениям наиболее активных гласных я почувствовал, что нарастает «история». Получаю телеграмму из Петербурга: едет сам окружной интендант (мы ставили хлеб для Петербургского округа). Посоветовался с опытными купцами-хлебниками. «Оставьте, — говорили мне, — мука не овес, промокнет только тонкий слой около мешков, а в середину мешка вода не пройдет. На перевозке да перегрузке потеряете больше». Все это было очень хорошо, но мука то оплачена казенными деньгами и набита в казенные мешки. Думал, думал, распорядился оставить. Приехал окружной интендант, поехали с ним осматривать. Он оказался смелее своих приемщиков и, так как в незатронутых водой слоях вся мука оказалась выше кондиций, распорядился ее грузить и принимать. Подмочило в общем, как помнится, 20—30 тысяч пудов. Что с ней делать? Судьба оказалась милостивой. Через месяц цены на хлеб стали почему-то сильно повышаться, и подмоченную муку удалось продать дороже, чем мы платили за кондиционную.

В итоге все поставки за все годы прошли благополучно. Уже во время войны, когда я перешел на службу в Петербург, тот же интендант, теперь уже помощник главного, говорил мне, что наша мука до сих пор, т. е. уже 6 лет, лежит в складах, и интендантство бережет ее, так как продуктов более высокого качества у него нет. Расскажу в заключение один эпизод, характеризующий П. А. Столыпина. Когда земство решило принять участие в поставках, главное интендантство долго не присылало ответа. Будучи по делам в Петербурге, я зашел к главному интенданту. «Да, ведь, что же, — сказал он мне, — правила издали, а денег В. Н. Коковцов не дает. Все дело в этом, будут деньги, мы сейчас же вам сообщим». Решил побывать у П. А. Столыпина. «Я придаю этому делу большое значение, — ответил П. А. Столыпин на мой доклад. — Хорошо, что вы зашли. Сегодня вечером я увижу военного министра и переговорю с ним. Надеюсь, что все устроится». Уходя с приема, я был почти уверен, что П. А. Столыпин просто не в состоянии будет вспомнить о моем маленьком деле. Это было в субботу. В 8 ч. утра на другой день, т. е. в воскресенье, я еще был в постели, как раздался стук в дверь. Отворяю. Курьер от военного министра. «Его Высокопревосходительство просит вас сейчас же пожаловать к ним на квартиру». Еду. Исполняющий обязанности министра генерал Поливанов встретил меня, как доброго знакомого, угостил кофе и сказал, чтобы завтра же утром я поехал к главному интенданту. Поехал. Дежурный офицер принял меня довольно сурово, объявил, что приемный день завтра, и что он не может доложить обо мне генералу, так как у него идет заседание. «Я приехал, исполняя поручение военного министра, — сказал я. — Будьте любезны передать генералу мою карточку. Это все, о чем я прошу». Молодой человек сделал гримасу, пожал плечами, но карточку взял и отнес. Не прошло минуты, как отворилась дверь, и главный интендант с любезной улыбкой подошел, поздоровался и, взяв меня под локоть, увлек в свой кабинет. У него, действительно, было

- 344 -

много военных, и он прервал заседание, чтобы принять меня. «Ну, поздравляю Вас, я очень, очень рад. Деньги нашлись и сегодня же вам их переведут. Желаю полного успеха», — объявил он мне.

ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЕ ДЕЛА. Через Казань и Казанский край пролегали в свое время исторические торговые пути из центра и северо-запада Европейской России в Сибирь и Среднюю Азию. С апреля по октябрь, во время навигации, товары везли на судах, зимой — гужом по большим трактам. Поэтому в Казани исстари возникли крупные промышленные и торговые предприятия, связанные в деловом отношении и с нашими восточными окраинами и с центром. Помимо того, Казань была военным, судебным, а также и просветительным центром для всей Восточной России: там была резиденция командующего войсками Казанского военного округа и сосредоточены все высшие окружные военные учреждения, окружной суд, судебная палата и несколько высших учебных заведений. Недаром Казань получила название столицы Востока.

Когда начало развиваться железнодорожное строительство, Казань и Казанский край были обойдены. Не берусь судить, почему это произошло. Весьма вероятно, что наличие двух больших судоходных рек (Кама и Волга) и трех малых (Вятка, Сура и Ветлуга) давали повод считать, что край достаточно обслуживается естественными путями сообщения. Это и было верно, когда в Восточной России не было железных дорог, и стало ошибочным, когда они возникли. Причина ошибки ясна: шесть зимних месяцев навигации нет, а отправлять товар санным путем никто не станет, когда есть железные дороги. Поэтому, когда прошла Сибирская магистраль от Москвы на Челябинск через Сызрань — Самару, огромное количество сибирских грузов пошло мимо Казани, что заметно отозвалось на ее промышленном и торговом значении. Возникшая после этого линия Самара — Оренбург — Ташкент отняла от Казани много грузов для Средней Азии и, наконец, новая северная Сибирская магистраль — Петербург — Вятка — Пермь — Екатеринбург ослабила влияние Казани в значительной части Вятского и Пермского краев. В итоге экономическое значение города явственно падало, что, конечно, неблагоприятно отзывалось и на благосостоянии населения губернии. В 90-х годах была построена линия Москва — Казань. Она не была прямой, сильно уклонялась к югу (Рузаевка Пензенской губернии) и не имела моста через Волгу. Поэтому для города значение ее было невелико, а для губернии и совсем ничтожно, так как, коснувшись на своем пути трех глухих инородческих уездов, она не произвела в крае заметного оживления.

В беседах с С. С. Толстым мы не раз поднимали вопрос о восстановлении исторического пути из Москвы в Сибирь через Казань — Екатеринбург и в общих чертах намечали план действий для осуществления нашей мечты. Важно было, конечно, чтобы к нашим пожеланиям присоединилась Казанская городская дума, так как наибольшие и непосредственные выгоды от магистрали получила бы сама Казань. Там говорили об этом, но как-то расплывчато, неопределенно и не единодушно. Тогда мы решили расчленить вопрос и, не заводя до времени речей

- 345 -

о магистрали, сосредоточить все усилия, чтобы добиться постройки моста через Волгу. городская дума уже не раз ходатайствовала об этом, и состоялось даже Высочайшее повеление об его постройке, но вопрос затянулся, вышли какие-то недоразумения со сметами, и о Высочайшем повелении стали забывать. Мы думали — потом это оправдалось, — что, добившись постройки моста, мы получим хороший козырь для хлопот о продлении линии Москва — Казань до Екатеринбурга, так как, строго говоря, строить мост только для одной Казани едва ли стоило. Линия Москва — Казань принадлежала Обществу Московско-Казанской железной дороги. Председателем правления был Николай Карлович фон Мекк, человек недюжинного ума, кипучей энергии, хорошо одаренный, пользовавшийся известностью в железнодорожном мире. В одну из поездок в Петербург мы свиделись с ним и поделились своими планами. Он их одобрил и дал понять, что в вопросе о продлении железнодорожной линии до Екатеринбурга будет нашим союзником, добавив, однако что пессимистически смотрит на возможность в близком будущем добиться постройки моста, который будет стоить около 10 миллионов — слишком большая роскошь для одной Казани.

В одном из заседаний земского собрания 1910 года обсуждали, как ознаменовать предстоящий в 1913 году юбилей царствования дома Романовых. Губернская управа не внесла по этому вопросу никакого доклада, не желая в какой бы то ни было мере предвосхищать инициативу гласных. Начались разные предположения о школах, стипендиях и т. д. Вдруг у меня блеснула мысль: «А что, если мост через Волгу назвать Романовским?» Я шепнул об этом С. С. Толстому. «Но, ведь, его еще нет», — ответил он. «Да, — сказал я, — но есть Высочайшее повеление об его постройке и, если к этому прибавится другое, о наименовании его Романовским, то он будет построен, и не позже, как к 1913 году». «А знаете, это мысль, — сказал С. С. Толстой, — я сейчас объявлю перерыв, чтобы переговорить в столовой». Когда я изложил свой проект, поднялись споры, юристы начали доказывать, что именно с юридической точки зрения мои предположения не выдерживают критики, что нас даже не допустят до Государя с таким ходатайством, и губернское земство попадет в неловкое положение. Однако большинство встало на мою точку зрения, доказывая, что затяжка в выполнении Высочайшего повеления не опорочивает последнего и есть ничто иное, как неаккуратность чиновников, может быть, даже преступная. Пока это повеление не отменено другим, оно остается законом, в дополнение к которому Государь вправе повелеть то, что найдет нужным. Когда вновь открылось заседание, и я доложил о мысли губернской земской управы — теперь уже это был проект всей коллегии, — собрание приняло доклад единогласно, так как в открытом заседании протестантам, конечно, неловко было протестовать. Был составлен и написан адрес, земское собрание избрало особую депутацию, чтобы представить его Государю. В нее вошли С. С. Толстой, Н. Д. Сазонов, кн. П. Л. Ухтомский и я, остальных не помню. Городская дума присоединилась к земскому ходатайству. Одним из городских депутатов был В. А. Карякин, крупный местный хлеботорговец

- 346 -

и деятельный гласный думы. В Петербурге мы заехали к П. А. Столыпину. С. С. Толстой, изложив дело, спросил его: «Скажите, Петр Аркадьевич, может быть, Государю будет неприятна наша просьба?» «Нет, отчего же, — ответил Петр Аркадьевич, — я думаю, что наоборот, Ваше ходатайство будет очень приятно Его Величеству. Хотите быть принятыми послезавтра, в среду?» Такой быстроты мы не ожидали, горячо поблагодарили П. А. Столыпина и в назначенный срок выехали в Царское Село. Государь принял нас в небольшой комнате, рядом со своим кабинетом. Когда С. С. Толстой, волнуясь и немного заикаясь, читал адрес, Государь прямо, не сводя глаз, смотрел на него, поглаживая изредка свои усы. Чтение кончено, Государь берет адрес из рук С. С. Толстого и неторопливо, тихо и внятно говорит: «Благодарю в Вашем лице Казанское губернское земство и городскую думу. Охотно соглашаюсь наименовать Романовским будущий железнодорожный мост через Волгу у г. Казани».

Вижу, как блеснули какой-то набежавшей мыслью глаза С. С. Толстого. «Ваше Величество, — говорит он, — не разрешите ли мне оповестить население Казанской губернии о столь радостном для него событии?»

Государь улыбнулся. «Конечно, отчего же», — ответил он. Медленно обходя всю депутацию, Государь остановился против В. А. Карякина и спросил: «Как вы думаете? До юбилейного года осталось только два строительных сезона, успеют ли построить мост за этот срок?» «Должны успеть, Ваше Величество, — ответил В. А. Карякин, — ведь теперь это будет уже второе Высочайшее повеление». «Да, но, ведь, не всегда выходит так, как хочется», — несколько грустным тоном ответил Государь и о чем-то спросил рядом стоявшего депутата.

В вагоне до Петербурга я сидел рядом с кн. П. Л. Ухтомским. Он был очень угрюм и молча смотрел в газету. «Что с вами, князь?» — спросил я его. «Это ужасно, — ответил он, — вы всмотрелись в глаза Государя?» «Да, каждый раз ими любуюсь, прекрасные, лучистые глаза». «Да, да, прекрасные, — взволнованно продолжал кн. П. Л. Ухтомский, — но они роковые, в них какая-то страшная тайна. Я первый раз видел так близко Государя, меня охватывает ужас, я никогда больше не поеду к нему». Мы все привыкли к тому, что кн. П. Л. Ухтомскому нередко казались самые невероятные вещи, недаром через несколько лет, в первый год революции, он печально кончил свои дни, потеряв рассудок. Поэтому я не придал значения его словам и только теперь, когда «ужасное и роковое» совершилось, с удивлением вспоминаю их.

Тотчас по возвращении в Петербург мы с С. С. Толстым составили и послали телеграмму в Казань. Кн. П. Л. Ухтомский уверял, что это беззаконие, так как право обнародования Высочайших повелений принадлежит только Правительствующему сенату. «Оставьте ваши юридические мудрствования, — сердито перебил его С. С. Толстой, — Государь разрешил мне оповестить население, я это и делаю и убежден, что теперь господа чиновники в ближайшие же дни найдут способы согласовать сметы с ассигновками, что им не удавалось почему-то до сих пор».

- 347 -

Так оно и случилось. Через несколько дней, по приезде в Казань, мы получили известие от Н. К. Мекка, что смета на постройку моста утверждена и необходимые средства ассигнованы.

В юбилейный 1913 год Романовский мост был закончен постройкой и открыт для движения. На каждом его устое красовались золотые орлы Романовского герба. Открытие его было очень торжественно. Из Москвы со специальным поездом приехал Н. К. Мекк с группой инженеров и высшими служащими Правления Московско-Казанской дороги. Из Казани, во главе с губернатором, прибыли высшие представители всех ведомств, а также земства и города. Н. К. Мекк приветствовал всех хорошим обедом. Было много шампанского и речей. Забавный эпизод. Когда жена губернатора разрезала ленту, протянутую поперек моста, и все двинулись по нему, я шел под руку с В. И. Петкевич, женой вице-губернатора. Она поскользнулась на стальной плите мостового настила, я ее не удержал, и она упала на рельсы. За обедом она была очень весела, смеялась и шутила, но потом выяснилось, что при падении несколько планшеток в ее корсете сломались и впивались ей в тело. Она терпеливо это переносила в течение нескольких часов.

Вслед за началом подготовительных работ по постройке моста, начались наши постоянные, непрерывные хлопоты о постройке железнодорожных линий, долженствовавших пройти через Казань и Казанский край. Лично у меня эти хлопоты отняли много времени и энергии. Добиться того, чтобы осуществилась постройка той или иной железнодорожной линии, было не так легко. Казна за свой счет строила, главным образом, дороги стратегического значения. Все остальные строились обычно частными обществами, но с гарантированными казной акциями. Поэтому дорога разрешалась к постройке при соблюдении трех основных условий: 1) по данным специального обследования доказать, что она будет достаточно обеспечена грузами, 2) доказать, что она не будет наносить заметного ущерба другим линиям, оттягивая от них грузы и 3) иметь налицо готовое общество, достаточно, по мнению правительства, солидное по своему составу. Важно, конечно, было и то, чтобы вокруг хлопот о дороге единодушно объединились все общественные и сословные учреждения города и губернии. Сговориться с дворянством губернскому земству было нетрудно: огромное большинство гласных губернского земского собрания входило в состав дворянского собрания, а губернский предводитель дворянства был председателем губернского земского собрания. Не составило особенно большого труда согласовать и желания Уездных земств, но с Казанской городской думой и некоторыми уездными городами было немало возни, так как там скрещивались всевозможные личные интересы и влияния. В свое время этого придется коснуться, теперь же я начну рассказ с изложения намеченного нами образа действий. Употребляя слово «наши», я имел в виду, главным образом, шесть лиц: С. С. Толстого, В. В. Марковникова, А. Н. Боратынского, Ю. В. Трубникова, В. В. Перцова и себя. Именно мы приняли в этой работе наиболее деятельное участие, и вся ее тяжесть пала на нас.

- 348 -

Значение земских и дворянских собраний естественно ограничивалось тем, что, принимая наши предположения, они придавали нашим выступлениям больший авторитет. Всю работу мы поделили между собою так. Техническую часть, то есть подготовку всяких записок, докладов, статистических исследований и т. п., взяли на себя В. В. Перцов и В. В. Марковников. С. С. Толстой, А. Н. Боратынский, Ю. В. Трубников и я вели личные сношения с правительственными, общественными и частными лицами и учреждениями. Все вопросы, возникавшие в процессе работы, мы, разумеется, обсуждали сообща.

В первую голову мы начали хлопотать о линии Казань — Екатеринбург, с постройкой которой осуществлялась магистраль Москва — Сибирь через Казань. В этой линии Н. К. Мекк был очень заинтересован, согласился выступить претендентом на постройку ее и взял на себя собирание и разработку необходимых статистических данных. Этим разрешался третий пункт основных условий, что, конечно, помогало и разрешению первых двух, так как у богатого общества было много средств и технических сил, которыми мы не обладали.

Тем не менее, и на нашу долю осталось немало дела, так как, кроме наблюдения над тем, как оно идет в разных министерствах, и частых посещений последних, надо было зорко следить за всеми действиями наших противников и конкурентов и вовремя обезвреживать их выступления, доказывая постоянно составляемыми записками и докладами преимущественную основательность наших домогательств. Приходилось следить и за своим союзником, Н. К. Мекком. Преследуя исключительно интересы своего общества, он, естественно, склонен был очень часто идти на такие компромиссы, на которые нам нельзя было соглашаться.

Упомяну о главнейших затруднениях, которые нам пришлось преодолевать. Возник конкурирующий проект осуществить новую магистраль на Сибирь постройкой прямой линии от Нижнего Новгорода до Екатеринбурга по левому берегу Волги с железнодорожным мостом в Нижнем Новгороде. Эта линия должна была пересекать два левобережных уезда Нижегородской губернии и некоторые уезды Вятской и Пермской губерний. Казань по этому проекту оставалась в стороне, примерно в 150-ти верстах от магистрали. Инициатором его был Ф. А. Головин, бывший некоторое время после Д. Н. Шипова председателем Московской губернской земской управы, а затем председателем Государственной Думы 2-го созыва. Он также составил общество и начал энергично хлопотать об осуществлении своего проекта. На нашу беду, последний был очень неплох: намечаемая магистраль должна была пройти лесными уездами Нижегородской губернии и богатыми южными уездами Вятской и Пермской, создавая лишний мост через Волгу в таком важном пункте, как Нижний Новгород. Ее протяжение было примерно такое же, как и по намечаемой нами. Пройденный стаж дал Ф. А. Головину некоторые связи и легкий доступ к «сильным мира», а принадлежность к кадетской партии обеспечивала «хорошую печать» и деятельное сочувствие в интеллигентских и промышленных кругах Москвы. Таким образом, началась борьба не только на деловой, но и на политической почве, причем «кадеты» не брезговали средствами и клеветали на нас везде, где могли

- 349 -

и как могли. В то же время были и министры, которые заигрывали с кадетами, было немало и крупных чиновников, которые состояли в «сочувствующих» этой партии. Города и земство трех губерний (Нижегородской, Вятской и Пермской) объединились и посылали депутации для защиты проекта Головина. Одним словом, в его лице мы имели очень сильного и опасного конкурента. Чтобы ослабить наше противодействие, он придумал такой компромисс. Его обществу предоставляется постройка линии Нижний Новгород — Екатеринбург, а Обществу Московско-Казанской железной дороги — небольшая линия в 150 верст от Казани до Малмыжа (уездный город Вятской губернии), где бы она присоединялась к главной магистрали. Для Казани это было равносильно потере всякого экономического значения, но, к сожалению, не все городские деятели понимали это, что дало возможность одному из влиятельных гласных городской думы, Александрову, главные имущественные интересы которого были как раз в Малмыжском уезде, создать течение в пользу этого компромисса. Александров и его сторонники доказывали, что, отклоняя компромисс, можно потерять не только магистраль, но и «ветку» на Малмыж, так как шансы Головина очень велики и наш отказ от «ветки» не помешает ему без нее осуществить свой проект. В этом случае Казань останется «и без магистрали, и без ветки», то есть будет еще неопределенно долгий срок лишена удобной железнодорожной связи со всей Европейской Россией и окончательно отрезана от Сибири. С. С. Толстому и мне пришлось несколько раз посетить городскую думу и доказывать там несуразность компромисса при осуществлении которого промышленным предприятиям Казани будет выгоднее перекочевать в Малмыж, что нанесет нашему краю непоправимый ущерб. Дума приняла половинчатое решение: продолжать хлопоты за наш проект, но не отказываться резко от компромисса Головина на случай, если шансы последнего станут перевешивать наши.

Когда вслед за сим мы приехали в Петербург с очередной депутацией, там нас ждал новый неприятный сюрприз: явился Н. К. Мекк и сообщил, что по всем данным число сторонников проекта Головина в правительственных кругах быстро нарастает, и можно опасаться, что наш проект обречен. Не лучше ли поэтому согласиться на «ветку», чтобы получить в руки хотя бы «синицу». Мне ни разу еще не случалось видеть всегда выдержанного и корректного С. С. Толстого в таком состоянии, в которое его привело это заявление. Он вскочил со стула и, потрясая руками, в резком и повышенном тоне отчеканил Н. К. Мекку: «Николай Карлович, ни в каком случае, ни при каких бы то ни было обстоятельствах Казанское земство на компромиссы в этом деле не пойдет, так как это противоречит насущнейшим интересам губернии и города. Я удивлен, что, хорошо понимая это, вы могли прийти к нам с таким советом. Вы знаете, как мы ценим Вас, как союзника. Знайте же и то, что если Вы не откажетесь от каких бы то ни было иных проектов, кроме защищаемого нами, Вы будете нашим врагом, с которым мы столь же упорно будем бороться, как и с другими, пока не победим. Мы защищаем правое дело: охрану исторического пути в Сибирь и исторически сложившегося экономического значения нашего края. Мы считаем, что всякая ломка в этой области не обоснована, несправедлива и вредна,

- 350 -

и верим, что в итоге борьбы победа останется за нами». Н. К. Мекк выслушал этот страстный монолог с широко открытыми глазами. «Ваша настойчивость меня радует, — смущенно ответил он, — может быть, действительно рано сдаваться или отступать. Я сейчас поеду в железнодорожный департамент и еще раз постараюсь выяснить всю обстановку». Было очевидно, что Головин соблазнял Н. К. Мекка не только «веткой», но и еще какими-нибудь тайными для нас предложениями, которые обещали крупные выгоды обществу Московско-Казанской железной дороге. Н. К. Мекку надо было нащупать наше настроение и сделать выбор.

Мы с С. С. Толстым решили во время объезда министров с депутацией выяснить, наконец, кто же из них склоняется на нашу сторону и кто против нас, а затем уже, только вдвоем, посетить директора департамента железнодорожных дел Н. Е. Гиацинтова и, в свою очередь, попытаться определить, как лично он смотрит на все дело. Это было очень важно, так как его взгляд как лица, возглавлявшего департамент, имел, конечно, первостепенное значение.

Прежде всего поехали к министру путей сообщения Рухлову. Он принял нас так холодно, что даже не предложил сесть, и, стоя около своего кресла, сердито всех оглядывал. Вдруг вижу, что А. Н. Боратынский покраснел, оглянулся кругом и, обращаясь к Рухлову, изысканно вежливым тоном сказал: «Не беспокойтесь, Ваше Высокопревосходительство, нас слишком много, но вон у другого стола есть еще стулья». Рухлов вспыхнул, бросился за этими стульями, мы его предупредили и, в результате, и он, и мы начали беседу сидя. Тут произошел и другой забавный случай. Когда мы по очереди излагали Рухлову свои соображения в защиту нашего дела, выступил и Казанский городской голова С. А. Бекетов, сидевший рядом со мной. По привычке он начал с какого-то путаного предисловия, и вдруг — о, ужас! — я слышу, что разными намеками он начинает доказывать приемлемость «ветки», если бы проект Головина стал пересиливать наш основной проект. По существу, эти слова не противоречили взгляду городской думы, но оглашать такое мнение было еще слишком рано. Поэтому С. С. Толстой, А. Н. Боратынский и другие с недоумением смотрели на С. А. Бекетова. Бывает, что решения зреют и выполняются помимо воли, рефлективно. Так случилось и на этот раз. Пользуясь тем, что мы сидели у самого стола, я сделал незаметное для всех движение рукой и сильно ущипнул С. А. Бекетова в ногу. Он смутился, закашлялся, покраснел от боли, а А. Н. Боратынский воспользовался удобной минутой, чтобы выступить и загладить впечатление от неоконченной Бекетовской речи. Рухлов ответил с нескрываемым раздражением, дав нам понять, что Министерство путей сообщения во всяком случае будет против нашего проекта. Если не ошибаюсь, отрицательное отношение Рухлова объяснялось его стремлением строить казенные, а не частные железные дороги, а также и тем, что при Министерстве путей сообщения работала какая-то комиссия, намечавшая широкий план будущего железнодорожного строительства. Надо было выждать окончания этих работ. Итак, министр путей сообщения был нашим противником, это было совершенно ясно. Все остальные министры не сказали нам ни да, ни нет, хотя по некоторым, едва уловимым оттенкам их речей все же можно было догадаться, кто из них отдает

- 351 -

предпочтение нашему проекту. Нам показалось, что министр финансов В. Н. Коковцев, военный — Сухомлинов, внутренних дел — кн. Н. В. Щербатов⁸⁴ и земледелия — А. В. Кривошеин сочувствуют нашему проекту, остальные были безучастны, и трудно было предвидеть, кому они отдадут свои голоса, когда вопрос перейдет в Совет министров. К Н. Е. Гиацинтову, как я уже сказал, мы с С. С. Толстым поехали вдвоем. Не в первый раз мы посещали этого почтеннейшего и симпатичнейшего человека, каждый раз пытались узнать его взгляд, но он терпеливо выслушивал нас, улыбался и ровным, неторопливым баритоном отвечал так, что наши попытки кончались неудачно: беспристрастно осветив дело, он ни одним намеком не давал понять, какую позицию занимает сам.

Вот примерно тот диалог, который произошел между нами на этот раз:

— Скажите, Николай Егорович, ведь Министерство финансов сочувственно относилось к постройке моста в Казани. Какой смысл в этом многомиллионном сооружении, если не продолжить линии Москва — Казань?

— Да, но вы недавно сами хлопотали о мосте.

— Хлопотали, но, конечно, имели в виду и настоящие хлопоты, придавая мосту значение козыря в будущей игре. Как видите, мы откровенны.

— Понимаю, но и для ветки мост пригодится.

— Куда клонит Н. К. Мекк?

— Да, ведь, вы, кажется, с ним говорили. Он представитель Общества и, естественно, действует в интересах последнего.

— Не можете ли вы дать нам почувствовать, какого же, наконец, взгляда держится возглавляемый вами Департамент теперь, когда ясно определились два конкурирующих проекта, и других нет? Мы думаем, что успех нашего дела зависит от вас.

— Да, конечно, департамент железнодорожных дел не последняя спица в колеснице, но, ведь, нам приходится считаться со многими обстоятельствами, о которых вы, может быть, и не осведомлены. Разрешение постройки новых линий — дело сложное.

— Последний вопрос. Разве Общество Московско-Казанской дороги, уже имеющее несколько больших линий и установившуюся репутацию, не имеет преимущества перед Ф. А. Головиным, у которого пока делового стажа еще нет?

— Конечно, но Н. К. Мекк может при известных условиях согласовать свои цели с домогательствами Головина и конкуренция отпадет.

Вот и все, что удалось выпытать у Н. Е. Гиацинтова. Мы решили все же, что он больше склоняется на нашу сторону, иначе у него не сорвалась бы фраза: «Нам приходится считаться со многими обстоятельствами». Значит, надо лишь внимательно наблюдать за Н. К. Мекком. Перед отъездом мы попросили А. А. Шульца, члена Совета министров земледелия, нашего губернского гласного и приятеля Н. Е. Гиацинтова, по возможности последить за ходом дела и, в случае надобности, вызвать нас.

- 352 -

Я остановился на некоторых подробностях, сопровождавших наши хлопоты, чтобы показать, с каким запутанным клубком приходилось нам иметь дело, и какого напряженного и неослабного внимания требовало оно. Опуская многие другие подробности, закончу рассказ об этих хлопотах так. В Совете министров за наш проект высказалось большинство, причем главным защитником его оказался министр финансов В. Н. Коковцев и ярым противником министр путей сообщения Рухлов. Карты были открыты. Однако этим важным для нас решением борьба еще не закончилась: в процессе приведения в исполнение постановления Совета министров можно было создать такие осложнения, которые, в лучшем случае, оттянули бы дело на неопределенно долгий срок. Этим и занялось Министерство путей сообщения. Припоминаю, например, такой случай. Потребовались этому министерству какие-то сведения от департамента железнодорожных дел, получив которые оно, в свою очередь, должно было сообщить необходимые данные для Министерства финансов. Узнав, что дело начинает затягиваться, мы с С. С. Толстым поехали в Петербург, чтобы переговорить с В. Н. Коковцевым и Рухловым. Сперва посетили последнего. Он сказал, что задержка за Министерством финансов, которое больше месяца не отвечает на запрос. Когда мы передали это В. Н. Коковцеву, он позвонил к Н. Е. Гиацинтову, дав другую слуховую трубку С. С. Толстому, чтобы он также непосредственно услыхал ответ Николая Егоровича. Вот что услышал С. С. Толстой: ответ на запрос Министерства путей сообщения послан такого-то числа и месяца, то есть больше трех недель тому назад. Расписка в получении имеется. «Судите сами, Ваше Превосходительство, — обратился В. Н. Коковцев к С. С. Толстому, — кто из нас, я или Рухлов, отступает от истины».

Должен отдать справедливость Н. К. Мекку. С исключительной быстротой реагировал он на каждую весть о той или иной задержке и умело, энергично устранял затруднения. Работать с ним было очень приятно: он быстро ориентировался, сразу нащупывал и ясно конкретизировал все важное и главное, что давало нам возможность посещать министерство и департаменты с наилучшей подготовкой и с полной осведомленностью. Общая работа сблизила нас, мы стали настоящими друзьями. Победа осталась за нами, несмотря на непрекращавшееся противодействие Министерства путей сообщения, и в первый год войны дорога от Казани на Екатеринбург начала строиться⁸⁵.

Отвечу здесь на выпады наших конкурентов, объяснявших наш успех тем, что мы не скупились на взятки, да и за свои труды немало получили от Общества Московско-Казанской железной дороги. На взятки мы не истратили ни одной копейки, и даже мысль о них не приходила нам в голову. Расходы земства по хлопотам ограничились оплатой поездок депутатов в самых скромных размерах, причем С. С. Толстой не воспользовался и этим и ездил на свой счет. От Общества же Московско-Казанской железной дороги я и С. С. Толстой получили следующее: когда наше дело благополучно прошло, Н. К. Мекк предоставлял нам для наших поездок в Петербург отдельный вагон — стоимость проезда мы полностью оплачивали по первому классу, — что, конечно, очень облегчало поездки,

- 353 -

а когда дорога начала строиться, правление прислало С. С. Толстому и мне по золотому жетону, дававшему персональное право бесплатного проезда по линиям Московско-Казанской железной дороги.

В разгар описанных хлопот мы начали и другие, задавшись целью добиться постройки еще одной линии магистрального типа, которая бы пересекала губернию с северо-запада на юго-восток, а линию Москва — Казань — Екатеринбург в городе Казани, создавая в последней крупный железнодорожный узел. Инициатором постройки этой линии, названной «Заволжской» железной дорогой, был В. В. Марковников. Проект этот состоял в следующем. Примерно от города Галича, Костромской губернии, через который проходила северная Сибирская магистраль Петербург — Вятка — Пермь — Екатеринбург, построить прямую линию на Оренбург. Так как последний уже был соединен с Ташкентом, то постройкой Заволжской дороги создавалась кратчайшая магистраль Петербург — Ташкент. Этим дорога приобретала крупное общегосударственное значение. Для Казани, которой она возвращала утраченный путь в Среднюю Азию, и для всего Казанского края, который она пересекала, проходя по пяти наиболее богатым уездам, ее значение было огромно. На прилагаемой сделанной на память схематической карте Казанской губернии обозначены обе магистрали с намечавшимися отходящими от них линиями местного значения, которые после постройки магистралей, конечно, возникли бы, как ее естественные притоки. А вслед за сим быстрый рост промышленности и торговли, совершенно преображенное сельское хозяйство, излишние крупные лесные и другие заработки для населения, оживление кустарной промышленности. Вот когда потребовали бы крестьяне от нас школ, а мы не побоялись бы увеличить обложение и сделать их и внешне, и внутренне достойными назначения! Пленительная, захватывающая перспектива…

Подготовительных технических работ по этой линии было значительно больше. Пришлось нам самим делать подробное экономическое обследование, которым бы оправдывалась ее постройка. Этот большой и ответственный труд, целый увесистый том в несколько десятков печатных листов, блестяще был выполнен В. В. Перцовым и В. В. Марковниковым. Меня и С. С. Толстого они привлекали лишь при составлении программы и для критики отдельных частей работы. Но хлопоты в Петербурге всецело пали на нас и, разумеется, проходили не без больших затруднений. Пришлось повозиться и с Н. К. Мекком. Он сперва запротестовал, находя, что Заволжская дорога нанесет ущерб Сибирской магистрали, но потом мы уговорили его выступить предпринимателем и здесь, на что он, после некоторых колебаний, согласился.

Вопрос о постройке Заволжской железной дороги был разрешен в положительном смысле за несколько месяцев до революции. Это радостное для нас событие омрачилось скоропостижной смертью инициатора проекта, В. В. Марковникова, увидать же постройку помешала революция.

В качестве сопутствующего железнодорожному строительству крупного мероприятия губернская управа предложила построить несколько элеваторов,

- 354 -

в задачи которых входило бы принимать от населения хлебные продукты, приводить их путем сушки и очистки в наилучший вид, выдавать под них ссуды и содействовать их сбыту по наиболее выгодным ценам. План этого мероприятия был в общих чертах разработан, возможность финансирования его начинала определяться. Революция оборвала эти мечты.

ОБЪЕДИНЕННАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ГУБЕРНСКИХ ЗЕМСТВ. СОВЕЩАНИЯ ПРЕДСЕДАТЕЛЕЙ ГУБЕРНСКИХ ЗЕМСКИХ УПРАВ. ВСЕРОССИЙСКИЙ ЗЕМСКИЙ СОЮЗ.

В разных местах очерка мне уже пришлось указывать случаи объединенной деятельности губернских земств. Теперь скажу об этом несколько подробнее с целью дать более ясное представление о возникновении и значении этого общественного явления.

По закону и неоднократным разъяснениям Правительствующего Сената деятельность каждого земства могла развиваться лишь на той территории, которая соответствовала его рангу, т. е. уездное земство могло работать в пределах своего уезда, губернское — в пределах своей губернии. Совместные действия нескольких земств, организация мероприятий по удовлетворению областных или имперских хозяйственных нужд, а иногда и деловые сношения друг с другом строго запрещались и пресекались. Поясню примером. Такое-то губернское земство могло организовать борьбу с сусликами на территории своей губернии, но действовать по сговору и сообща с соседними земствами не могло. Власть, очевидно, боялась совместных действий по причинам политического характера и со своей точки зрения имела на то основание, так как земства действительно стремились иногда объединяться не только в хозяйственных, но и в политических целях, как это было в эпоху земских съездов, о которых я упоминал выше.

Тем не менее, начиная с первых годов текущего века, как раз тогда — и это весьма знаменательно, — когда правительство и, в частности, Министерство внутренних дел довольно резко ополчались на земства, объединенная деятельность последних возникла, пресечена не была и стала приобретать не только спорадический, но и постоянный характер. В итоге власть, если не юридически, то де-факто признала объединения, а при П. А. Столыпине и позже стала вступать с ними в деловые общения и даже финансировать их мероприятия.

Первые объединенные действия земств чаще имели политический, чем деловой характер. Политические цели преследовали и совещания председателей губернских земских управ с участием некоторых губернских гласных, которые устраивало при Д. Н. Шипове так называемое бюро земских съездов, и развернувшиеся из этих совещаний земские съезды 1905—1906 гг. Деловыми объединенными организациями в последние годы этого периода были только общеземская организация по помощи больным и раненым на Дальнем Востоке во время Японской войны и таковая же по помощи пострадавшим от неурожая в 1906 г. С этого времени после всеобщей забастовки, крестьянских волнений и Московского восстания⁸⁶, т. е. после первых попыток зажечь революцию, земства стали решительно

- 355 -

отходить от увлечения радикальными течениями, тем более, что они приняли боевой характер и ставили своей целью коренное изменение государственного строя, к чему в большинстве земства относились отрицательно. Одно за другим измененные составы губернских земских собраний сменяли и свои исполнительные органы, извлекая из них не только тех, кто действительно проводил доктрины радикализма, но часто и тех, кто, не будучи радикалом, подпадал под их влияние. У нас в Казани П. И. Геркен сменил В. В. Марковникова, в Саратове К. Н. Гримм — Юматова; крупные перемены произошли в Туле, Курске, Твери, Вятке и, наконец, в Москве, где избранный председателем губернской управы после Д. Н. Шипова кадет Ф. А. Головин был принужден уступить свой пост Н. Ф. Рихтеру, человеку определенных консервативных взглядов. В 1912 году Н. Ф. Рихтер скончался и на его место был избран Ф. В. Шлиппе, последний председатель Московской губернской земской управы, так как после его ухода до самой революции никто на этот пост не избирался, а обязанности председателя исполнял А. Г. Грузинов, член губернской земской управы, заступающий место председателя.

С того же времени, т. е. после 1906 г. прекращаются объединенные выступления земств по политическим вопросам, и начинают расширяться и приобретать постоянный характер чисто деловые объединения, о которых я упоминал выше: страховой союз, заготовка кровельного железа, областная организация по помощи переселенцам в Сибирь и Среднюю Азию, таковая же по заготовке сельскохозяйственных машин и орудий. Наконец, в начале войны с Германией возник Всероссийский земский союз по помощи больным и раненым⁸⁷.

Вопросы принципиального и организационного характера рассматривались при намечавшейся общеземской совместной деятельности совещаниями председателей губернских земских управ, которые обычно происходили в Москве под руководством председателя Московской губернской земской управы. Тем самым Москва постепенно сделалась деловым земским центром, а совещания председателей деловыми общениями, на которых подвергались обсуждению вообще все важнейшие вопросы земского хозяйства.

Такой характер этих совещаний особенно определился при Ф. В. Шлиппе. Это имело большое значение. Мы не только непосредственно осведомлялись о том, что и как делается во всех земствах, но часто сговаривались и перенимали друг у друга, что было интересно и полезно. Это придавало всей земской работе большую напряженность, будило соревнование и инициативу и, наконец, сближало нас, приучая с двух слов понимать друг друга, а, при надобности, и защищать. Когда, например, министр внутренних дел Н. А. Маклаков не пожелал утвердить в должности председателя Черниговской земской управы Н. П. Савицкого. Совещание председателей управ немедленно отправило депутацию хлопотать, чтобы это решение было аннулировано.

Мы далеко не все были одинаковых политических взглядов, но я не помню случая, когда бы при обмене мнений по политическим вопросам, что, разумеется, иногда имело место, разгорелись страсти, и наши споры омрачились хотя бы

- 356 -

признаками взаимной политической вражды. Мы шутливо сажали крайне правого курянина Раппа рядом с либеральным уфимцем П. Ф. Каропачинским, а они, добродушно воспринимая нашу шутку, относились друг к другу без всякой предвзятости, как самые добрые товарищи. Ф. В. Шлиппе стал в полном смысле этого слова душой наших совещаний. Несколько строгий их тон, имевший место при старике Н. Ф. Рихтере, который иногда не был достаточно общительным и доступным, сменился при Ф. В. Шлиппе оживленными товарищескими беседами, которые велись в типичной земской атмосфере, где как-то само собой установилось полное равенство и где особенно внимательно относились к молодым, начинающим силам. При Ф. В. Шлиппе нам ни разу не дано было почувствовать, что земская Москва и по своему составу, и по всей окружающей ее обстановке сортом выше нас, провинциалов. Наоборот, она полностью входила в наши ряды, сливаясь с нами. Центральное положение давало ей возможность видеть то, что нам нередко было недоступно, но она не смотрела на это, как на свою привилегию или преимущество, и только торопилась поделиться с нами своей осведомленностью. Не унижая себя и охраняя свое достоинство, она твердой поступью двинулась на службу всероссийскому земскому делу. Ф. В. Шлиппе отдался ему с увлечением, без остатка. Он не забывал ни одной просьбы, ни одного поручения, его добросовестности и вниманию не было предела. Он высоко и прямо держал земское знамя и, несмотря на то, что был сравнительно молодым активным земским деятелем, глубоко понимал сущность земщины и ее значение в государственной жизни России, которую он любил горячо и беззаветно.

Одно из наших совещаний происходило в Киеве. Там была выставка, и М. Д. Суковкин, председатель Киевской губернской земской управы предложил нам по этому поводу быть его гостями. Мы обсуждали один из коренных земских вопросов, где и какими способами изыскать средства для расширения земских мероприятий. На обратном пути мы очутились с Ф. В. Шлиппе вдвоем в одном купе и до самой Москвы провели время в откровенной беседе по всем основным политическим и общественным вопросам. Мы оказались единомышленниками, и я думаю, что именно эта многочасовая беседа стала как бы фундаментом наших последующих отношений. Постепенно укрепляясь, они перешли в тесную дружбу, по которой вот уже около 20 лет не скользнуло — и, верю, не скользнет — ни одной тени. Это побуждает меня дополнить характеристику этого близкого для меня человека. Я хотел бы отметить и другие его достоинства, но, в качестве горячо любящего его друга, не скрыть и некоторых немногих недостатков, особенно досадных потому, что они скорее кажутся недостатками, что их дурно понимают, на самом же деле они являются если и не обязательным, то все же естественным следствием лучших сторон его натуры. Отмечу прежде всего исключительную честность ее. Я думаю, что людей, неспособных на бесчестные поступки, очень много, но не так уж много таких, которые не были бы способны на не вполне честные побуждения. Чистота души — редкое свойство, Ф<едор>В<владимирович> им обладает. Насколько я вижу и понимаю, это

- 357 -

ясно далеко не всем, кто его знает, и я считаю, что он принадлежит к людям, которые всегда остаются недооцененными. Скромный и мягкий по натуре, он, конечно, остается таким и на общественных постах, от которых не отказывается и до сих пор при всех тяготах нашего вынужденного отхода из родных пределов. Бывает, что его окружение злоупотребляет этими добрыми свойствами. По беспредельной доброжелательности, Ф<едор>В<владимирович> всегда идет навстречу всем, точно боится, точно душе его больно иметь не только врага, но и просто недовольного им человека. Во всех встречающихся на его пути он, прежде всего, ищет добрые свойства и более чем снисходительно относится к дурным. Все это мешает ему иногда правильно оценивать людей, не поддаваться влияниям и не становиться близко к тем, от кого лучше было бы держаться на некотором расстоянии. А, кроме того, дает повод тем, кто плохо его знает, приходить к ложным выводам о нем: хитрец, оппортунист.

 

Ксения Николаевна Мельникова

Работать с Ф<едором>В<владимировичем> в одно и то же время и большое удовольствие, и большое испытание для терпенья. Удовольствие потому, что привлекает к себе доброжелательностью, снисходительностью, простотой и сердечностью, он подхватывает и поощряет всякую инициативу и относится к сотруднику с доверием. А испытание потому, что добиться от него окончательного решения дела не всегда легко. Ему сплошь и рядом кажется, что кроме решения

- 358 -

предлагаемого и выбранного, как лучшее, непременно должно существовать еще какое-то наилучшее. Он не знает его, плохо нащупывает, но ищет и иногда подолгу. А между тем бывает, ведь, и так, что «промедление времени смерти безвозвратной подобно».

Ко всякому более или менее крупному деятелю идет по разным делам много людей. Чтобы не заставлять долго себя ждать, Ф<едор>В<владимирович> усвоил привычку принимать одновременно несколько человек. И вот каждый из них, перебивая друг друга, начинает рассказывать о своем. Наконец, наиболее энергичный побеждает и говорит один. Ф<едор>В<владимирович> внимательно его слушает, но, выслушав, ответа не дает, а также внимательно начинает слушать другого. В это время звонок по телефону. И кто-нибудь, иногда и по пустякам, тревожит Ф<едора>В<владимировича> Вместо того чтобы отвести непрошеное вмешательство и, сославшись на недосуг, назначить время для повторного обращения, Ф<едор>В<владимирович> начинает тут же разрешать поднятый вопрос, зовет сотрудников, требует справок, советуется с пришедшими по другим делам и т. п. Такая манера работать утомляет просителей, сотрудников и вообще всех, кто имеет нужду переговорить и закончить переговоры, а тех, кто склонен дурно толковать чужие поступки, побуждает делать неверные и дурные выводы: Ф<едор>В<владимирович>, дескать, популярничает, заискивает, стремится всем угодить. А отсюда недалеко и до предположений о причинах заискивания.

Итак, на редкость хороший, чистый и симпатичный общественный деятель и человек своими руками способствует тому, чтобы время от времени умалять свою по существу безупречную репутацию. Может быть, этот невольный грех — свойство многих, но это еще не оправдание для Ф<едора>В<владимировича>, так как «кому много дано, от того много и спросится».

***

Перехожу к рассказу о Всероссийском земском союзе.

В истории войны с Германией 1914—1918 гг. описание деятельности этого союза займет, вероятно, не одну страницу.

Первоначальная задача, к выполнению которой земства вслед за открытием военных действий сочли своим долгом приступить соединенными усилиями, была сравнительно проста и ограничивалась помощью военному ведомству и Красному Кресту в размещении и лечении больных и раненых, которых отправляли с фронта в тыловые районы. Необходимость такой помощи стала очевидной в первые же дни общей мобилизации, так как военных и краснокрестных лечебниц было явно недостаточно. Однако очень скоро выяснилось, что в деле продовольствия и снабжения армии всем необходимым возможности военного ведомства также не соответствуют нараставшим потребностям, почему мобилизация всех деловых сил страны и широкая общественная помощь требуются во всех областях, и не только в тылу, но и в прифронтовых районах. Это станет понятным и легко

- 359 -

объяснимым, если припомнить, что, уступая настойчивым требованиям союзников и общей обстановки, командование призывало под ружье огромные массы запасных, и к концу второго года войны общее количество призванных в действующих и тыловых частях превышало, если не ошибаюсь, 13 миллионов человек, т. е. составляло примерно 1/10 часть всего населения России. А это значило, что для выполнения обычных хозяйственных надобностей и вызываемых войной специальных крупных работ страна почти начисто лишилась наиболее активных и трудоспособных элементов. Естественно поэтому, что, идя навстречу многообразным нуждам и запросам оенного ведомства, Всероссийский земский союз быстро отступил от намеченной вначале войны программы и расширил свою деятельность до размеров, которых не предвидели ни создавшие Союз земства, ни военное ведомство, ни правительство в целом.

Кроме устройства тыловых лечебных учреждений, Союз широко занялся заготовкой медикаментов, перевязочных средств, хирургических инструментов, белья, теплой одежды, разных повозок, ящиков для снарядов и т. д. Во многих городах и при многих железнодорожных станциях были устроены питательные пункты, как для проходящих эшелонов с ранеными и больными, так и для следующих на фронт воинских частей. Союз имел обширные хранилища для разного рода вещей, санитарные поезда для перевозки раненых и больных, дезинфекционные камеры, швальни и починочные мастерские. В прифронтовых районах пришлось, кроме того, завести склады, куда направлялись и где распределялись посылки для солдат и офицеров, устроить лавки с продажей разных продуктов и вещей, библиотеки и т. п. Одним словом, не было той нужды, которую бы Союз не устремлялся удовлетворять, развертывая все мероприятия в широких размерах. Общая агентура Союза исчислялась, вероятно, тысячами лиц, а денежные обороты или, точнее, затраты сотнями миллионов рублей. Во всем этом несомненная и крупная заслуга Союза.

К сожалению, она была омрачена немаловажными организационными и деловыми недочетами, а что хуже всего, недопустимыми отступлениями от чисто деловой работы, о которых нельзя умолчать.

В качестве председателя губернской земской управы, я принял личное участие в создании Союза, состоял членом предназначенного руководить его деятельностью органа, каковым являлся общий съезд председателей губернских земских управ⁸⁸ и, наконец, был одним из местных ответственных союзных деятелей. Поэтому от меня, казалось бы, можно ждать самого подробного рассказа как о многообразной деятельности Союза, так и о главных действующих лицах в его центральном исполнительном органе. На самом деле это не так. Я хорошо знаю и помню только то, что делало в качестве члена Союза Казанское губернское земство и его исполнительный орган, губернская земская управа. Деятельность центра мне известна лишь в самых общих, только что описанных чертах, причем многого и весьма существенного я не знаю совсем, как лично не знал и подавляющее большинство центральных деятелей. Это произошло не только вследствие

- 360 -

объема самого дела, но и благодаря своеобразной его организации и методам работы, усвоенным его главноуполномоченным, князем Георгием Евгеньевичем Львовым, который, напомню, кстати, был первым председателем Совета министров так называемого Временного правительства.

Нечастые встречи и недолгие беседы с кн. Георгием Евгеньевичем не дают мне права судить о нем, как о человеке. Отзывы некоторых лиц, знавших и наблюдавших его близко с юношеских лет, как, например, граф Д. А. Олсуфьев, приводят к выводу, что кн. Георгий Евгеньевич обладал весьма сложной натурой и что внешняя обстановка, в которой он провел свою молодость, не была благоприятной в смысле воздействия на весь его склад. То же видно из книги Т. И. Полнера, долголетнего и ближайшего сотрудника кн. Георгия Евгеньевича. Эта книга («Жизненный путь кн. Г. Е. Львова») специально посвящена его жизни и деятельности. К сожалению, она не производит впечатления вполне беспристрастного труда и пользоваться ею можно лишь с большой осторожностью. Тем не менее, в ней есть весьма ценные сведения, как, например, рассказ о неоднократном посещении кн. Георгием Евгеньевичем Оптиной пустыни и об его намерении уйти из мира. Этому не суждено было осуществиться, так как старец, с которым беседовал князь, не находил его готовым к принятию монашества, но, так или иначе, самый факт этих посещений и бесед свидетельствует о сильных душевных переживаниях кн. Георгия Евгеньевича.

Внешне Георгий Евгеньевич был обаятелен. Всегда просто и скромно одетый, достаточно представительный, приветливый, внимательно выслушивающий своего собеседника, лишенный чванства и манеры подчеркивать свое превосходство, он привлекал к себе всякого, кто входил с ним в общение. Он не был многоречивым и не обладал даром слова, но производил впечатление умного и наблюдательного человека. Он хорошо знал Россию и в особенности сельскую, которую непосредственно и близко наблюдал в течение многих лет. Вот то немногое, что я могу сказать о нем как о человеке. Что же касается его характеристики как общественного деятеля, занявшего крупнейший общественный пост в одну из наиболее значительных исторических эпох, то здесь, в дополнение к выше отмеченным эпизодам, я поделюсь некоторыми впечатлениями и наблюдениями, которые не будут, может быть, излишними для правильной и беспристрастной оценки деятельности кн. Георгия Евгеньевича.

Всегда его выдвигавшие и игравшие на его общественных кандидатурах радикальные круги приписывали ему исключительные организационные способности и деловитость. Я этой исключительности не замечал и, проверяя себя сейчас, не думаю, что ошибался. Правда, принимаясь за какое-нибудь дело, кн. Георгий Евгеньевич всегда старался поставить его широко, для чего создавались и соответственно широкие программы и сметы. Правда и то, что он умел добывать деньги. Но на этом все и кончалось, так как тратить добытые средства он фактически вполне предоставлял быстро создаваемому и всегда многочисленному окружению, в руки которого он всецело себя и отдавал. Его знаменитое «все утрясется»,

- 361 -

которым он утешал испуганных грозными событиями русских людей, занимая пост председателя Совета министров Временного правительства и также предоставляя своему окружению делать все, что оно хочет, как нельзя более характеризует его деловую сноровку. Среди набираемых им сотрудников были достойные и идейно преданные своему делу люди, но общий стиль создаваемых их организаций и, может быть, большинства состава действующих лиц оставляли желать многого. Заносчивость, развязность, зазнайство и нередко какая-то особенная, отталкивающая лихость, а также маловдумчивое и недостаточно щепетильное отношение к своим обязанностям и слишком сильное стремление к саморекламе — вот наиболее характерные черты этих господ. Такими чертами в особенности отличались работавшие на фронте, недаром кто-то ядовито назвал их «земгусарами», и это прозвище прочно к ним привилось, так как, действительно, их внешний облик и манера себя держать и действовать были карикатурой на гусар.

Широта и разнообразие деятельности Всероссийского земского союза — неоспоримый факт, но что стоила эта деятельность, никто и никогда как следует не подсчитал, в том числе и сам кн. Георгий Евгеньевич. Когда в 1916 году, оставив земскую работу и перейдя на службу в Министерство земледелия, я по должности Главноуполномоченного по заготовке продуктов для армии знакомился с ходом дела в прифронтовых районах, мне довелось обнаружить показательный факт: «земгусары» перебивали работу министерских и интендантских заготовщиков, приобретая продукты по таким ценам, которые решительно ничем не оправдывались. Мои попытки примирить заготовщиков, уговорить их действовать согласованно, полюбовно разделив районы заготовок, не привели ни к чему: «земгусары» довольно нагло заявляли, что не находят нужным заниматься такими «пустяками» и считают важным одно: все, что делается, должно делаться Всероссийским земским союзом. Наиболее горячие защитники деятельности Союза находили, что все это — мелочи, что «лес рубят, щепки летят» и что плох был бы тот пожарный, который из экономии перестал бы лить воду на очаги пламени. Не находя, что эти сравнения достаточно удачны и убедительны, я, тем не менее, готов признать известную основательность за точкой зрения, которой они вызваны. Но вслед за сим позволю себе остановиться на других немаловажных подробностях, которые, по моему мнению, не имеют оправдания как для агентуры центрального органа Всероссийского земского союза, так и для самого князя Г. Е. Львова. Я говорю здесь о революционной пропаганде, которая велась агентами Союза среди солдат и мелкого офицерства. Это — не клевета, и об этом я неоднократно слышал от лиц хорошо осведомленных и заслуживающих полного доверия. Кн. Георгий Евгеньевич это знал, но никаких мер к прекращению зла не принимал. Наоборот, как бы сочувствуя такой «работе», он допускал в свои кадры значительное количество заведомых революционеров. Дополню сказанное свидетельством Ф. В. Шлиппе, который при образовании Всероссийского земского союза был избран товарищем главноуполномоченного. Подтверждая несомненность пропаганды, Ф<едор>В<владимирович>, между прочим, ссылается на слова Ее Императорского Величества Великой княгини

- 362 -

Елизаветы Феодоровны, которая говорила ему, что в отправляемые на фронт книги служащие Всероссийского земского союза вкладывают листовки революционного содержания. В одном из писем Ф<едор>В<владимирович> сообщал мне, что он «задыхался», работая в центральном органе Союза и, лишь бросив эту работу и перейдя в Красный Крест товарищем Самарина⁸⁹, почувствовал себя «в чистой атмосфере». Ф<едор>В<владимирович> дает еще одну любопытную справку. Он зашел в земский союз, когда кн. Георгий Евгеньевич был уже председателем Совета министров. На обращенный к секретарю вопрос, кто, по его мнению, заменит князя, был получен такой ответ: «Теперь, собственно, делать нечего, вся наша работа была сосредоточена в последнее время на низвержении правительства; теперь это исполнено, все остальное идет самотеком».

Мне неизвестны в точности политические взгляды кн. Георгия Евгеньевича. Припоминаю, что он, как будто, не состоял официально ни в какой политической партии. Но несомненно, что он льнул к радикальным кругам, возглавляемым П. Н. Милюковым. Для целей, которые преследовали эти круги, такой не вполне выпуклый политический облик князя, был, может быть, даже наиболее подходящим: это не зря обнадеживало левых и, в то же время, успокаивало многих правых, особенно в придачу к репутации талантливого организатора.

Расскажу теперь, что помню, об образовании Всероссийского земского союза и о том, какие впечатления остались у меня о первых днях его работы.

Инициатива создания Союза возникла в Московской губернской земской управе тотчас по объявлении общей мобилизации в июле 1914 г. Если не ошибаюсь, главным инициатором был Ф. В. Шлиппе, занимавший в то время пост председателя управы. Все губернские земства быстро и единодушно отозвались на призыв образовать Союз, и 30 июля 1914 г. в Москве состоялся съезд председателей губернских управ для рассмотрения проекта Московской губернской земской управы. Этот проект был составлен на чисто земских основаниях. Предполагалось, что руководящим деятельностью Союза органом будет съезд председателей управ, как уполномоченных земских собраний. Ближайшим распорядительным органом должен был стать совет, избранный съездом из своего состава, — а исполнительным — возглавляемое главноуполномоченным правление, избранное на тех же основаниях. Совету давалось право кооптации, т. е. право включать в свой состав из числа земских деятелей лиц, признанных им особенно ценными и полезными. Не помню, было ли право кооптации ограничено или число кооптированных зависело от самого совета. Такая конструкция управления делами Союза достаточно обеспечивала аполитичность организации, тесно связывала центр с создавшими его провинциальными земствами и давала последним возможность в действительности, а не только на бумаге, руководить общим делом, не выпуская его из общественных рук.

Однако организация, конечно, могла быть сохранена в таком виде при условии, что главноуполномоченный будет искренне к этому стремиться. В противном случае, умело используя обстановку военного времени, необходимость рисковать

- 363 -

и принимать единоличные решения, он легко мог бы свести на нет руководящую роль избравших его земств и подпасть под чуждые, сторонние, кружковые влияния. Поэтому пост главноуполномоченного важно было вверить такому земскому деятелю, который, помимо личных и деловых качеств, а также связей в правительственных кругах, был бы теснейшим образом связан со всеми земствами и занимал верхнюю ступень в выборных земских органах.

Принужденный в свое время покинуть пост председателя Тульской губернской земской управы и неизбранный губернским гласным, кн. Г. Е. Львов не мог быть беспристрастно признан таким лицом. Подавляющее большинство съезда и считало, что главноуполномоченным надлежит быть Ф. В. Шлиппе, как председателю Московской губернской земской управы, которая, как было отмечено выше, возглавляла, по установившейся традиции, общие съезды председателей провинциальных губернских земских управ. Ф<едор>В<владимирович> мог рассчитывать пройти блестяще. Но вышло не так. В своем месте я упоминал о тех, так называемых общеземских организациях, которые возглавлял кн. Г. Е. Львов. Говорю «так называемых», потому что не все земства принимали в них участие. Дела этих объединений были закончены, но кн. Георгий Евгеньевич не ликвидировал окончательно центрального органа, очевидно, в расчете, что он понадобится вновь. Так как работали эти организации, главным образом, на поступавшие в центр частные пожертвования, земства не только не протестовали против его затянувшегося существования, но частично даже забыли о нем. Осведомленный об инициативе Московской губернской земской управы и о предстоящем съезде, кн. Георгий Евгеньевич выразил желание вступить в его состав в качестве председателя пока еще существующей земской организации, причем заявил, что в его распоряжении имеется миллион рублей, оставшихся от прежних мероприятий, и эти деньги он мог бы внести в Союз для увеличения его скромного основного фонда.

Ф. В. Шлиппе и его сотоварищи, а также многие из провинциальных земцев поверили этому миллиону, пленились им и, сделав «во имя целесообразности» натяжку в отношении прав кн. Георгия Евгеньевича быть членом съезда, на участие в котором его никто не выбирал, решили пойти навстречу его желанию. В итоге он и занял место среди нас на правах полноправного члена съезда. Попросив первым слова, князь предложил послать верноподданнейшую телеграмму Государю Императору, опередив в этом Ф. В. Шлиппе, у которого было наготове такое же предложение. Этот удачный “тактический шаг” еще более подкупил в пользу кн. Георгия Евгеньевича правый сектор съезда.

Когда возник вопрос о Главноуполномоченном, то выяснилось, что большинство и, главным образом, правые стоят за кандидатуру Ф. В. Шлиппе, а меньшинство и, главным образом, левые предпочитают кандидатуру кн. Г. Е. Львова. Однако Ф. В. Шлиппе, несмотря на настойчивые уговоры, решительно снял свою кандидатуру, находя, что с его немецкой фамилией нельзя во время войны с немцами занимать столь видный и первостепенный общественный пост. Он предложил избрать графа Ф. А. Уварова. Последний не был особенно популярным и,

- 364 -

видя, что его кандидатура не встречает большого сочувствия, также отказался от баллотировки. Таким образом, единственным названным кандидатом остался кн. Георгий Евгеньевич. Возникла страстная, упорная борьба, которая продолжалась целый день. В этой борьбе я принял горячее участие, и вышло так, что даже возглавил тех, кто был против кандидатуры кн. Георгия Евгеньевича. Ссылаясь на его прежнюю работу, мы доказывали, что он не удержится от того, чтобы придать создаваемой организации известный политический оттенок, а во время войны это было бы особенно нежелательно. Однако наша позиция была слаба: мы не имели кандидата и рассчитывали лишь на то, что, устранив кандидатуру кн. Георгия Евгеньевича, мы заставим Ф. В. Шлиппе изменить свое решение. Была сделана и еще одна попытка. Я усиленно уговаривал выставить свою кандидатуру С. Н. Маслова, председателя Орловской губернской управы. Он был среди нас одним из старших, заслуженно пользовался репутацией делового и энергичного человека и, хотя в известной мере тянул к левым, но все же был, как я его понимал, либералом типа Д. Н. Шипова и к радикализму относился отрицательно. В Петербурге его знали и также ценили, простота и мягкость привлекали к нему общие симпатии, на нем большинство из нас могло бы сговориться легко. Однако С<ергей>Н<иколаевич>. решительно отказался от этого предложения, упрекнув меня при этом за то, что я иду против кн. Георгия Евгеньевича, с которым «много работал». Я ответил, что именно в этом нахожу оправдание своему поступку, и мы разошлись довольно холодно. Повторные уговоры Ф. В. Шлиппе не дали результатов: он упорно стоял на своем. Решили, наконец, произвести баллотировку, которая и дала кн. Георгию Евгеньевичу большинство в один голос.

Это было весьма показательно, но, так или иначе, князь добился своей цели и возглавил Всероссийский земский союз.

Почему левый сектор съезда, который выдвинул кандидатуру кн. Георгия Евгеньевича и провел ее, не побоялся последующих протестов многих губернских земств, которые не могли сочувствовать таким выборам, и почему таких протестов не последовало. Причина одна: начавшаяся война. Устроить большой шум вокруг состоявшихся выборов, конечно, было возможно, но это сильно осложнило бы и задержало бы создание Союза и начало его работ. А как быть с ранеными и на кого падет ответственность, что для них не будут своевременно обеспечены помещение и уход? Поэтому "в кулуарах" земских собраний недовольства высказывались, но там же и оставались. Кн. Георгий Евгеньевич учитывал это и играл наверняка.

Как только выборы состоялись, князь предложил на пост товарища главноуполномоченного избрать Ф. В. Шлиппе, который на этот раз, ввиду предстоящей ему сравнительно скромной роли, не побоялся своей фамилии. Этот новый тактический шаг князя также возымел успокаивающее действие, вызвав надежды, что Ф<едор> В<владимирович> будет сдерживать его политические устремления. Как видно из ранее рассказанного, эти надежды не оправдались, и Ф<едор> В<владимирович> пришлось уйти "в чистую атмосферу". Что же

- 365 -

касается соблазнившего многих миллиона, то позже выяснилось, что его вообще не было: кн. Георгий Евгеньевич имел на остатке не деньги, а довольно сомнительные претензии к казне за какие-то больничные дни во время Японской войны.⁹⁰

Общий съезд председателей губернских управ был созван, если я верно помню, только один раз вскоре после выборов и протекал в обстановке церемониального, а не делового характера. Мы долго слушали рассказ «только что прибывшего с фронта» г-на N (не помню его фамилии), загорелого, достаточно растрепанного и одетого в поддевку и высокие нечищеные сапоги. Он горестно свидетельствовал о всяких недочетах в лечении, продовольствии и снабжении, которые обнаруживались на фронте, красноречиво описывал, как всюду и со всякой помощью начинает поспевать только Всероссийский земский союз, и под гром аплодисментов закончил свою речь пожеланием, чтобы под опытным руководством кн. Г. Е. Львова союз быстрее и шире развивал свою деятельность. После этого мы долго завтракали, обмениваясь впечатлениями, а затем оказалось, что большинству как можно скорее надо ехать домой, где ждут срочные местные дела. Поэтому на рассмотрение и обсуждение многочисленных докладов и заготовленных по ним резолюций оставалось очень мало времени. В итоге несколько робких попыток, в том числе и одна моя, высказать мнение по некоторым докладам обрывались с нескрываемым удивлением и даже раздражением, доклады не читались, так как “по всей вероятности члены съезда ознакомились с ними заблаговременно”, а прочитанные резолюции одобрялись возгласами “согласны, согласны”, что и считалось за состоявшееся голосование.

Так и закончился этот съезд, после которого оторвавшийся от периферии центр Всероссийского земского союза остался работать сам по себе как прикрывшаяся земским флагом политическая организация, а создавшие его земства действовали каждое отдельно как организации деловые. Правда, этот отрыв ощущался полностью земствами правого политического оттенка, так как левые поддерживали связь путем личных общений их представителей с кн. Георгием Евгеньевичем, но это лишь подтверждает то, что Союзу был придан определенный политический облик.

Не берусь судить, в какой мере Всероссийский земский союз со своими "земгусарами" помог революционному движению. Думаю, что причины русской революции многообразны и накапливались десятилетиями и даже веками. Поэтому она могла произойти без услуг Всероссийского земского союза, и его секретарь, о беседе с которым рассказывал мне Ф. В. Шлиппе, изобразил лишь муху из басни Крылова: "Мы пахали". И если я особенно подчеркиваю факт отрыва Всероссийского земского союза от Всероссийского земства и то, что кн. Георгий Евгеньевич использовал Союз, чтобы "приложить к революции руку", то делаю это потому, что по моим впечатлениям и наблюдениям русское общество за единичными исключениями не видело и не понимало совершившейся земской драмы и, скажу больше, не понимает ее и сейчас. Не только в начале революции в России, но и здесь, в эмиграции, мне довелось неоднократно убеждаться, что

- 366 -

естественные упреки по адресу Всероссийского земского союза распространяются на все русское земство. Это будто бы оно как таковое изменило России и, установив связь с другими революционными группировками, использовало войну для большего успеха преступных антипатриотических вожделений. Отсюда вопрос, нужно ли России самоуправление, способна ли она к нему, заслуживает ли она его. Таким образом, помимо всего прочего, направление, которое было придано кн. Г. Е. Львовым Всероссийскому земскому союзу, явилось сильным ударом самой идее русского самоуправления, без которого Россия никогда не жила и, верю в это глубоко, не может жить.

Мне хотелось бы теперь ответить еще на некоторые вопросы, которые я предвижу. Как случилось, что в распоряжение Союза поступали огромные средства, откуда они поступали, и почему правительство, видя опасные уклоны, которые приобретала деятельность Союза, не приняло необходимых решительных мер? Отвечу на эти вопросы так. Начало войны знаменовалось сильным подъемом патриотических чувств. Поэтому кроме сравнительно скромных сумм, которые могли по своим средствам дать на общую складчину земства⁹¹, в кассу Всероссийского земского союза с первых же дней войны стали поступать значительные частные пожертвования. Так, один С. Т. Морозов пожертвовал 500000 рублей. Более мелкие пожертвования текли непрестанно и, в общем, составили мне неизвестную, но, думаю, крупную сумму. Почти вся печать, особенно в начале войны, поддерживала жертвенные порывы. Но главная часть средств, те десятки и сотни миллионов, которые прошли через кассу Союза, поступила от казны. Сразу быстро и широко развернувшаяся деятельность земств по размещению и лечению раненых и больных побудило военное ведомство не отказываться от помощи Всероссийского земского союза и в деле всевозможных заготовок, и в разных хозяйственных мероприятиях на фронте. Постепенно, но очень быстро, как и все, что делалось во время войны, Союз со своей работой стал необходимостью, без которой трудно было бы обойтись. И если вначале кн. Г. Е. Львову приходилось хлопотать о казенных средствах на мероприятия Союза, то очень скоро дело обернулось так, что ему оставалось лишь получать их. Политически опасная сторона деятельности Союза стала заметной не сразу. Пропаганда особенно усилилась лишь во второй период войны, когда после ряда крупных неудач начали нарастать и крупные недовольства, а оппозиционные течения, кроме значительной части печати, захватили почти весь состав Государственной Думы, проникли почти во все слои общества и коснулись даже самого Правительства в лице его отдельных первостепенных и многочисленных второстепенных представителей. В это время все опытные левые круги могли уже настолько поднять голову, что ни те из военных, для которых опасность стала ясно обнаруживаться, ни Министерство внутренних дел, которое в ней не сомневалось, попросту не решались на единственную действительную меру для ликвидации вредной деятельности Союза: прекратить выдачу денег. Это произвело бы такой шум и было бы встречено столь бурными протестами, что для власти могли создаться непосильные осложнения. Кн. Георгий Евгеньевич, конечно, все это знал.

- 367 -

V
Участие Казанского губернского земства в работах,
связанных с военными надобностями

Возникшая благодаря военным надобностям специальная работа Казанского губернского земства одновременно шла по трем направлениям.

Первое связывало земство с командующим войсками Казанского военного округа и отдельными подчиненными ему окружными управлениями. Здесь оно действовало только под своим флагом, а не в качестве члена Всероссийского земского союза.

Второе направление вело в Москву, в Центральное управление Всероссийского земского союза. Здесь губернское земство действовало как участник последнего.

И, наконец, третье непосредственно соединяло земство с Министерством земледелия, которое взялось за продовольственные заготовки для армии и призвало к сотрудничеству многих председателей губернских земских управ, в том числе и меня. Сделаю во избежание недоразумений необходимую оговорку. Мне, как и моим сотоварищам в других губерниях, министр земледелия А. В. Кривошеин прислал телеграмму с просьбой о сотрудничестве лично, минуя губернское земское собрание. Вероятно, так было сделано ввиду необходимости создать организацию как можно быстрее. Мы все потом и названы были уполномоченными министерства земледелия. Тем не менее, мы, конечно, не отделяли себя в этой роли от своих земских собраний, согласившись на сотрудничество с их ведома и своевременно осведомляя их о ходе дела. Это и дает мне основание говорить о связи Министерства земледелия с земством как таковым. Организационной подробностью было здесь только то, что в качестве Уполномоченных председатели губернских управ принимали все решения единолично, не внося свои предположения на обсуждение коллегий губернских управ. Надо сказать и то, что взаимоотношения, которые во время войны возникали между различными ведомствами с их местными учреждениями с одной стороны и представителями земств в лице председателей губернских управ с другой, не были ясно регламентированы — о ясности некогда было думать — и, если бы случились какие-нибудь злоупотребления, суду нелегко было бы разобраться, кто, в качестве кого и в какой мере является бесспорным ответственным лицом. По счастью, никаких злоупотреблений не было, и все председатели губернских земских управ выполнили свой долг перед Родиной, сохранив чистыми знамена своих земств. Здесь, как это видно, губернское земство соприкасалось с одним из центральных ведомств также непосредственно и помимо Всероссийского земского союза.

В начале лета 1914 г. я чувствовал себя сильно усталым и, с согласия своих сотоварищей по управе, решил провести один месяц безвыездно в деревне. В конце первой половины июля удалось закончить все наиболее срочные дела и, сделав последние распоряжения, я сел на пароход, предвкушая грядущий отдых

- 368 -

и участие в различных, столь любимых мною сельских работах. Стояла чудная погода, шло жнитво, убирали луга. Потеряв из вида душный и пыльный город, я жадно вдыхал чистый, влажный вечерний воздух и радовался несущимся с берегов дивным запахам спелой ржи и свежего сена. Не было и мысли о неизбежности войны. Казалось, наоборот, что начавшиеся осложнения в Сербии уладятся⁹², что Австрия и Германия не посмеют подняться против России, имея в тылу союзную нам Францию и как будто явно склоняющуюся на нашу сторону Англию. Именно так утешали меня управские и вообще казанские политики, а мудрый старец А. Н. Благодаров, хотя никаких предсказаний не делал, но все же, потирая лысину, приговаривал: «Даст Бог, даст Бог».

Приехав в Сергеевку и обежав поля и луга, я немало говорил и со своими и с окрестными крестьянами, приходившими по разным делам. Нет, никто не ждет войны, у всех одна забота на уме: «Страда». Прошло несколько дней. Я сидел в саду, наслаждаясь вечерней прохладой, и наблюдал, как за мельницей на другой стороне пруда играют ребятишки. Вдруг верховой нарочный из Большого Сундыря с секретной телефонограммой из губернской управы: «Объявляется всеобщая мобилизация». Помню, как сейчас: медленно поднялся, отыскал жену, показал ей телефонограмму. Она молча и вопросительно посмотрела на меня. «Надо ехать», — ответил я и пошел сказать, чтобы закладывали лошадей, рассчитывая успеть к одному из ночных пароходов в Чебоксарах. Не помню, что перед отъездом говорили мы в семье по поводу полученного известия, не помню дороги, парохода, первых разговоров и распоряжений в управе. И вновь ясно припоминаю, как на третий или четвертый день после объявления мобилизации ко мне в управу пришел окружной интендант.

«В Казань начинают прибывать большие партии мобилизованных, — сказал он, — а мы можем прокормить их 4—5 дней, на больший срок в моем распоряжении продовольствия и, главным образом, муки не имеется. Я пришел к Вам по приказанию командующего войсками. Не найдете ли Вы возможным помочь нам, немедленно закупив и доставив в Казань примерно такое-то количество муки (он назвал довольно большую цифру, не помню какую). В дальнейшем может потребоваться еще».

«Сделаю все, что могу, — ответил я, — но в состоянии ли Вы не связывать меня такими формальностями, которые затормозят дело».

«Это предусмотрено, и Вы можете быть спокойны. Не разрешите ли мне зайти завтра, чтобы узнать о первых результатах».

Я понял этот ответ так, что мне дается «карт бланш» и больше ничего не спрашивал. Поклоны, пожелания, и мы расстались.

Я сейчас же позвонил к Степану Васильевичу Демидову, хлебному торговцу из Спасска. Он по разным деловым соображениям не так давно переселился в Казань. Ненадолго прерываю рассказ, чтобы помянуть добрым словом этого недюжинного ума и большой предприимчивости хорошего русского человека. Я познакомился с ним в 1906 году, когда, ведая благотворительной помощью населению

- 369 -

губернии, привлек его в качестве сотрудника при заготовках хлеба. С тех пор всякий раз, когда мне нужен был сотрудник по части заготовок, я неизменно обращался к нему, и за все истекшее время не было ни одной сделки и ни одного завершенного при его участии дела, за которые хотя бы в чем-нибудь можно было его упрекнуть. Рекомендовал мне его Спасский предводитель дворянства Петр Владимирович Родионов, один из крупнейших землевладельцев губернии и один из самых лучших хозяев. Петр Владимирович продавал ежегодно десятки тысяч пудов хлеба, но дешево продавать не любил. Местные хлебные «тузы» всегда гонялись за его партиями, но купить у него было нелегко. Однажды он надумал продать рожь не у себя в городе Спасске, а в Рыбинске. Возиться с этим самому было некогда, да не был он и в курсе этого дела. Кто-то из знакомых купцов рекомендовал ему С. В. Демидова. Последний в то время был еще совсем молодым человеком, без всяких связей и капитала. Промышлял он мелкой хлебной торговлей и тем, что состоял на побегушках у крупных хлебников. П. В. Родионов был малоразговорчив, но обдумывал каждое дело обстоятельно, а, обдумавши, действовал быстро и решительно, часто и с риском. Он позвал С. В. Демидова, которого в то время все звали еще просто Степаном, и между ними произошел примерно такой диалог⁹³.

П. В. = Послушай, Степан, хочешь в люди выйти?

С. В. = Так точно, Петр Владимирович.

П. В. = А сколько у тебя денег?

С. В. = Да вроде того, что ничего, Петр Владимирович.

П. В. = Так вот что. У меня есть 60 тысяч пудов продажной ржи, как раз небольшая баржа. Какой хлеб, ты знаешь. Грузи и вези его в Рыбинск и сумей быстро продать за наличные по самой высокой цене. За хлопоты получишь такую-то комиссию (была названа какая-то скромная цифра, кажется, ѕ копейки с пуда). Доверяю тебе хлеб без копейки, деньги отдашь после продажи. Согласен?

Степан со своим живым и практическим умом сразу смекнул, что это значило. Во-первых, в 2—2 Ѕ месяца он мог заработать около 400 рублей. Во-вторых, имея на руках баржу первосортного хлеба, он мог рассчитывать завести в Рыбинске кое-какие знакомства, да и перед своими Спасскими и другими купцами было чем похвалиться. Иными словами, для мелкого комиссионера это дело могло стать толчком для карьеры, а она в торговых кругах дается нелегко: там зря не разговаривают, а часто и на порог не пускают. Поэтому ответ Степана был краток: «Так точно, Петр Владимирович. Покорно Вас благодарю. Надеюсь доверие оправдать».

Оправдать доверие Степану удалось вполне. Он продал хлеб действительно по самой высокой цене и вернулся из Рыбинска с гордым видом и в новой шикарной поддевке.

С тех пор он, как говорили купцы, «пошел», и когда я узнал его, был представительным молодым купцом с несколькими сотнями тысяч капитала и с добрым именем на бирже и в банках. Звали его уже не Степан, а почтительно: Степан

- 370 -

Васильевич. Он тактично и скромно себя держал, заработать любил, но никогда не жадничал; будучи довольно честолюбивым, мог иногда выполнить крупное поручение только «из-за чести». Особенно ценно было в нем то, что он обладал неукротимой энергией, большой находчивостью, удачливо рисковал и всякое принятое поручение выполнял вполне добросовестно.

Возвращаюсь к рассказу. Получив от Степана Васильевича в ответ: «Сейчас буду», я торопливо созвал всю управу и, сообщив о своем разговоре с интендантом, добавил, что обещал выполнить его просьбу. Конечно, я сделал оплошность: ответ интенданту можно было дать через 2—3 часа, предварительно переговорив за этот срок с управой. Теперь же я ставил своих коллег перед совершившимся фактом и заслуженно получил в ответ несколько кислых слов, а также совет вести это дело по своему единоличному решению и за личной ответственностью. Ответственности я не боялся, но весь этот эпизод был, конечно, неприятен.

Когда, подчеркнув секретность беседы, я рассказал явившемуся С. В. Демидову, в чем дело, он быстро начал перечислять, какие партии хлеба и у кого есть, по его предположению, в наличности. «Только надо суметь, — добавил он, — взять скоро и у всех сразу, чтобы они опомниться не успели. А если что узнают друг от друга, цены так поднимут, что не укупишь. У меня готовой муки нет, но могу намолоть и продать по «опчей» цене (Степан Васильевич говорил «опчий» вместо «общий»)».

Мы наметили такой план. Я по своему аппарату буду сейчас же разговаривать с 4—5 чистополоскими купцами, Степан Васильевич по-другому — со спасскими и тетюшскими. Кончив, и по возможности быстро, с одним, надо было немедленно звонить другому, затем третьему и так до последнего. Размол своей партии Степан Васильевич должен был начать не раньше, чем все, что удастся купить сейчас будет погружено и отправлено в Казань. Если бы в ближайшие дни последовали новые предложения от торговцев, их следовало сперва «поморить», как определил Степан Васильевич, ссылаясь на то, что хлеба, может быть, пока больше не нужно, а затем действовать сообразно обстановке.

Сознательно останавливаюсь на этих подробностях, так как, во-первых, они довольно характерны и красочны, а, во-вторых, указывают, что дело было не так просто, и самый ничтожный промах мог вызвать значительные последствия. В то время «тоталитарных» методов управления не существовало, с частными интересами и правами серьезно считались, собственность не называли «социальной функцией». Поэтому торговцы могли не выпускать на рынок своих запасов и, пользуясь обстоятельствами, повышать цены. А это, кроме интересов военного ведомства, затронуло бы интересы всех местных потребителей.

Итак, мы с Степаном Васильевичем уселись у разных аппаратов в разных комнатах. Служебные часы кончились, мы были одни. С кем и как говорил Степан Васильевич я, конечно, не слыхал. Потом по его довольно путаному рассказу видно было, что он порядочно врал. Примерный стиль моих переговоров был таков:

- 371 -

Я. — У телефона Н. А. М-в. Доброго здоровья, Н. Н. Скажите, пожалуйста, почем сейчас ржаная мука на Вашей пристани?

Н. Н. — Здравствуйте, Н. А. Пока столько-то, потом не знаем, что будет.

Я. — Ну, конечно. А Вы имеете что-нибудь в наличности?

Н. Н. — Около … мешков имею.

Я. — Мука не затхлая, без хруста?

Н. Н. — Мука добрая, готовил для Петербурга.

Я. — Не хотите немного продать?

Н. Н. — А сколько требуется?

Я. — Столько-то (называю цифру, меньше указанной наличности), но, разумеется, по существующей цене. Если подходит, подтверждайте.

Н. Н. — Накинуть бы надо, сами знаете…

Я. — Ну, это оставьте, не пройдет. Завтра-послезавтра, может быть, и совсем не понадобится.

Н. Н. — Ну, что ж, для Вас сделаем.

Я. — Итак, я подтверждаю⁹⁴. Немедленно грузите на легкий пароход в Казань, в мой адрес. Расчет по сдаче.

Н. Н. — Будет сделано, утром погрузим. А остальную не возьмете?

Я. — Пока надобности нет.

В течение 1—1 ½ часов все переговоры были кончены, и в общем нам с Степаном Васильевичем удалось закупить немногим меньше, чем требовал окружной интендант. Недостающее количество пополнял Степан Васильевич. Надо было видеть на другой день радость генерала, особенно когда выяснилось, что цены, по которым был куплен хлеб, не превышали, а были даже немного ниже официальных справочных. Значит, и с контролем возни не будет. Степан Васильевич передавал мне потом, что продавшие муку купцы порядочно нас обоих бранили, хотя при этом и оценили то, что мы «сумели» сделать. А по торговым обычаям тот, кто «сумел», заслуживает, кроме брани и уважения.

В дальнейшем, насколько помню, Интендантство стало как-то обходиться без нашей помощи, и непосредственно для округа хлебных заготовок мы не делали. Но зато пришлось выполнить другое, более трудное и ответственное дело, тесно связанное с крупным привходящим эпизодом, о котором удобнее сейчас же и рассказать.

Как-то уже осенью, в первой половине сентября, ко мне явился лесничий Удельного ведомства, кажется, из Костромской губернии. У него не так давно прибыла в Козьмодемьянск большая партия леса в плотах. Столь сильно запоздавшее прибытие объяснялось какими-то осложнениями при сплаве по маленьким речным путям. Козьмодемьянская лесная ярмарка в момент прибытия плотов уже кончилась, все разъехались. В итоге лесничий испытывал большие затруднения с продажей леса, тем более, что общая стоимость его равнялась приблизительно 100 тыс. рублей — сумма по тому времени очень крупная. В поисках покупателя

- 372 -

лесничий по чьему-то совету и зашел в губернскую управу. У нас в это время началась постройка лечебницы для умалишенных, и лесные материалы были нужны в большом количестве. Поэтому я очень заинтересовался предложением. Когда все дело обсудили в коллегии управы, выяснилось, что продажного леса было во много раз больше, чем мы нуждались, а дробить партию лесничий не хотел. Было принято во внимание и то, что навигация скоро кончалась; что сплавлять лес до Казани, благодаря обмелевшим перекатам и осенним туманам, было бы риском даже с помощью парохода; что затратить без санкции земского собрания 100 тысяч рублей было бы слишком сильным превышением власти, на что достаточных оправдательных мотивов не было. Значит, от покупки лучше воздержаться. Все эти соображения были совершенно правильны, но я испытывал такой неудержимый соблазн купить лес, что сосредоточиться на благоразумных размышлениях мне не удавалось. Захватив переданные мне лесничим ведомости, я поехал к управляющему Государственными имуществами Чернявскому, который в качестве представителя Казны был гласным губернского земского Собрания. Это был дельный, умный и толковый человек. Наши отношения не оставляли желать ничего лучшего. Я рассказал ему подробно, в чем дело, и как весь вопрос прошел в заседании управы. Внимательно просмотрев ведомость, Чернявский сказал, примерно, так: «Это на редкость хороший и даже исключительный по качеству лес⁹⁵. Он стоит, по меньшей мере, вдвое дороже, чем назначает лесничий. Ну, а остальное, Вы понимаете, вне моей компетенции».

Еду обратно в управу, а в голове одна мысль: купить. Позвонил С. В. Демидову. «Зевать грех, покупайте, — решительно заявил он. — А насчет сплава особенно не беспокойтесь, за деньги хороший пароход найдем».

Вновь собрал управу и сообщил о разговоре с Чернявским и Демидовым. К. П. Берстель и кто-то еще заколебались: соблазн был и вправду велик. Если все на дрова перепилить, и то затраты окупятся, а дров на наши учреждения надо немало. Благодаря войне цены могут сильно подняться, мы можем сделать выгодное дело. Однако страх ответственности преодолел, и я получил такой ответ: «Хочешь, покупай, но делай это за свой риск».

Лесничий должен был прийти за ответом на следующий день утром. Надо ли говорить о моем состоянии, пока не настало это утро. В последний момент позвал на совет А. Н. Благодарова.

«Дело-то, как видно, неплохое, — сказал старик, — да риску много со сплавом, с уборкой. Ох, не знай, не знай.… Тут, ведь, кое-кто только и ждет случая, сами видите»…

«Куплю», — пронизало мозг созревшее решение, и сразу стало как-то легко и спокойно.

С явившимся лесничим мы быстро сговорились о разных формальностях, и я позвонил Демидову, прося его поехать на биржу, чтобы найти пароход.

«Будет сделано. Сейчас еду. Заранее поздравляю с барышом», — весело ответил Степан Васильевич.

- 373 -

Все плоты ввели в устье Казанки что-то около 15 октября, под самый конец навигации. В пути два или три плота разбило, но, по счастью, потерянных бревен оказалось немного, несколько десятков. Весь берег Казанки от устья и почти до «Петрушкина разъезда»⁹⁶ был завален огромными бунтами толстых и длинных бревен первоклассного качества. Когда инженеры технического отдела подробно все это осмотрели, то дали заключение, что все накладные расходы и стоимость леса можно рассчитывать окупить одними досками, и несколько сот кубов дров и значительное количество годных на постройку толстых горбылей могут достаться даром. Управа успокоилась, А. Н. Благодаров даже прослезился от радости, а Д. П. Арцыбашев, в частности, поздравил меня с удачей, высказав пожелание, чтобы разработка леса была поручена техническому отделу. Я, конечно, согласился, тем более, что к весне все материалы надо было убрать, иначе в разлив их бы унесло. Я считал, что Д. П. Арцыбашев со своими сотрудниками сделают это лучше подрядчика.

Вот теперь мне можно вернуться к рассказу о большом и трудном деле, которое управе пришлось выполнить.

В самый разгар разработки купленного леса, во второй половине ноября, мне позвонил командующий войсками Казанского военного округа, генерал Сандецкий, и просил приехать к нему по срочному и важному делу. Еду.

«В Казани, — сказал генерал, — идут крупные формирования для действующей армии, все помещения использованы, и нам необходимо к февралю иметь еще теплые бараки на 8000 человек. В распоряжении Окружного инженерного управления нет ни материалов, ни достаточного количества техников. Не можете ли Вы помочь нам и взять выполнение этого дела. Если во время производства работ будут затруднения, не стесняйтесь обращаться ко мне. Необходимые средства будут Вам отпускаться по первому требованию. О формальностях поручите Вашим сотрудникам сговориться в Окружном инженерном управлении».

«Вот он, лес-то, когда пригодился», — промелькнуло у меня в голове.

«Ваше Высокопревосходительство, — обратился я к Сандецкому, — но, ведь, 8 тысяч — это население наших трех уездных городов. Почти все наши техники призваны в войска; плотников, каменщиков и других специальных рабочих тоже нелегко доставать. Боюсь, что в указанный Вами срок, да еще в зимние месяцы, при мерзлой земле, такую работу почти невозможно выполнить».

Генерал Сандецкий, как мне потом довелось слышать на фронте, в штабе Верховного главнокомандующего, присылал в действующую армию наиболее подготовленные и дисциплинированные части. Но в Округе его не любили. По общим отзывам он отличался не только суровостью, но и жестокостью, был чрезмерно вспыльчив и не воздерживался от того, чтобы третировать и оскорблять подчиненных. Поэтому и на свои слова я ждал какого-нибудь неприятного взрыва. Но я ошибся. Он как-то устало и добродушно улыбнулся и тихо сказал:

«Я тоже сомневаюсь, что все это возможно, но теперь, ведь, и невозможное приходится делать. Подумайте, а завтра разрешите ждать от Вас ответа».

- 374 -

Помню, что, выходя от Сандецкого, я чувствовал себя совершенно оторопелым. Отказываться от его просьбы мы были, как будто, не вправе, а выполнить ее, как мне казалось, нельзя. Что делать?

Вечером, на заседании управы, куда были приглашены и наши инженеры, я подробно рассказал о беседе с Сандецким, но от всяких заключений воздержался.

Сразу же возник принципиальный вопрос, имеем ли мы моральное право отказать в просимой помощи. Здесь было быстро вынесено единодушное решение: не имеем.

По второму вопросу, возможно ли надеяться выполнить работу в срок, я просил прежде всего высказаться наших инженеров.

«Это о-очень трутно, — протяжно и с немецким акцентом начал свою речь почтенный Ф. Ф. Юргенсон, — но все-таки восмошно. Мы имеем недалеко от места постройки много леса, часть которого уже разработана. За хорошую плату рабочие найдутся». Затем он в общих чертах набросал план выполнения работ, добавив, что самые большие затруднения видит, во-первых, в неизбежности рыть ямы для столбов в мерзлой земле и, во-вторых, в необходимости иметь дело с Окружным инженерным управлением, которое, так или иначе, должно рассматривать и одобрять наши планы и сметы.

Дельный, расчетливый, энергичный и пылкий И. П. Калинкин пошел дальше осторожного Ф. Ф. Юргенсона в вопросе о возможности.

«Динамит для ям достанем, — сказал он, — а окружных инженеров не стоит бояться. Если начнут серьезно мешать, можно им предоставить продолжать постройку».

Д. А. Арцыбашев удовлетворенно и гордо взирал на своих сотрудников. Он сразу учел, какой большой пучок свежих лавров будет вплетен в венок технического отдела, когда будет выполнена такая козырная работа.

«Стоит ли дальше потрясать воздух, — бодро заявил он — Технический отдел исполнит свой долг, а Н<иколай> А<лександрович>, — он сделал в мою сторону театрально-учтивый поклон, — возьмет на себя привычное для него дело улаживать всякие затруднения и трения».

Я рассказываю с такими подробностями, что боюсь получить упрек в ненужном многословии. Но мне не удается короче описывать все эти врезавшиеся в память обрывки больших и сложных действий. А между тем, считаю изображение их в подлиннике не лишним: они, как я думаю, лучше всего помогут перенестись в теперь уже далекое прошлое и не только услыхать о нем, но и мысленно увидать, что и как там происходило и как чувствовали и действовали тогда теперь уже отжившие свой век маленькие, рядовые деятели.

За постройку бараков решили взяться. Сандецкий усиленно меня благодарил и еще раз подтвердил, что «весь к моим услугам», если понадобится его вмешательство. Мне посчастливилось прибегнуть к этим услугам, кажется, только в двух-трех случаях, но с окружными инженерами была такая возня, которую я никогда

- 375 -

не забуду. Думаю, что сами по себе, как люди и специалисты, они были не хуже и не лучше наших инженеров, но они были совершенно связаны разными инструкциями, уставами и специальными правилами, отступать от которых не имели права. А эти инструкции и уставы неизбежно отстают от жизни и не всегда укладываются в нее, так как жизнь течет и двигается, а они неподвижны. Для того же, чтобы их пересматривать, видоизменять и приспособлять к убегающей жизни, нужна центральная ведомственная или даже законодательная работа, то есть время и часто очень продолжительное. Общественные учреждения, имея свои законодательные и распорядительные органы рядом, по самому своему строю подвижнее и эластичнее и способны просто и быстро приспособляться к изменяющейся обстановке. Мы с раздражением упрекали окружных инженеров за формализм, а как, в самом деле, могли они иначе поступать, имея за собой веления закона. Отступить от него во имя целесообразности, опираясь на высшее начальство в лице командующего войсками? Но, ведь, завтра его могли вызвать на фронт, а на его место назначить другого, который не будет склонен одобрять отступления, брать их на свою ответственность. Таким образом, на случай войны, когда формальности, стесняющие разумные действия, бывают не только неудобны, но и гибельны, надо было бы иметь наготове какие-то поправки к мирным порядкам. Интенданство, как будет видно дальше, сделало это уже во время войны. Инженеры, по-видимому, не нашли нужным или не подумали об этом, не успели. В этом я вижу объяснение выпавшей случайно на долю губернской управы, как я назвал, возни с Окружным инженерным управлением, и мне не хотелось бы, чтоб в этом слове было услышано по существу незаслуженное обвинение невиноватых людей.

Так или иначе, но воля к действию и к устранению препятствий помогла их преодолеть, а когда, бывало, из Инженерного управления поедешь на самую постройку, то душа в полном смысле слова отдыхала. Там работа кипела. Доносившийся издалека визг лесопилок⁹⁷, десятки подвод, беспрерывно подвозящих доски и бревна, стук топоров и лязг пил в руках сотен плотников, землекопы, конопатчики, печники — весь этот шум и вся эта масса людей, которые деловито копошились, шутили, бранились и нет-нет да и забегали поочередно в наскоро сбитый, но все же отапливаемый, служебный барак, чтобы погреться и выпить рюмку водки, заботливо запасенной И. П. Калинкиным, — все это оживляло, бодрило и заставляло забывать неприятности. А сам Калинкин, веселый и неугомонный, не обращая внимания на вьюги и морозы, целыми днями носился по новому городищу с разными планами и ведомостями, бросая на ходу распоряжения им же наскоро натасканным десятникам, которые заменяли наш призванный на войну низший технический персонал.

Надзор за лесопилками и разделкой леса был поручен, если не путаю, нашему инженеру-архитектору, имя которого, к сожалению, не могу вспомнить. Вдумчивости и аккуратности этого ценного сотрудника губернская управа была обязана тем, что, кроме лесного материала, который ушел на постройку бараков и за который была получена с военного ведомства сумма, покрывшая, насколько

- 376 -

помню, почти всю стоимость закупленного леса, земство оказалось обладателем такого количества разных досок, брусьев и дров, которое значительно превзошло предварительные расчеты. Д. П. Арцыбашев также «горел» этим делом и, забывая свой сепаратизм, почти каждый день осведомлял меня о ходе работ.

Бараки на 8000 человек с отдельными офицерскими помещениями, офицерским собранием, кухнями, амбулаторией, лазаретом и т. д. были готовы в первых числах февраля, через три месяца после начала постройки, т. е. к назначенному сроку. Свежий пучок лавров в венок технического отдела был вплетен и вполне заслуженно: Д. П. Арцыбашев и его сотрудники действительно превзошли самих себя в этом деле.

Надо ли говорить, что земское собрание одобрительно приняло к сведению сообщение управы о постройке бараков, а о «незаконной покупке леса» никто и не заикался. И только Д. П. Арцыбашев не утерпел лишний раз поддразнить кн. П. Л. Ухтомского: «А что, князь, опять у Вас с Мельниковым сорвалось».

Не буду перечислять разных более мелких услуг, оказанных губернской управой местному командованию, и перейду к рассказу о работе, которая была сделана губернским земством в качестве участника Всероссийского земского союза.

Здесь самым сложным и хлопотливым делом было размещение и лечение раненых и больных.

Поручение о подготовке госпиталей было получено из управления Всероссийского земского союза тотчас после открытия военных действий, причем выяснилось, что, ввиду географического положения Казани, находящейся в глубоком тылу, нам не будут направлять раненых, нуждающихся в серьезных операциях. Это, конечно, в известной мере облегчало разрешение вопроса о помещениях, которыми Казань была особенно бедна. Тем не менее, оставалось немало других крупных и мелких срочных забот, которые отнимали много времени и требовали специальных знаний. Поэтому, прежде всего, пришлось подумать, в какой отдел губернской управы передать все дело и кому вручить ближайшее заведование им. Первый вопрос естественно разрешался в том смысле, что все дело должно быть сосредоточено в Отделе общественного призрения, в ведении которого были все лечебные и благотворительные учреждения губернского земства. Значительно труднее было разрешить второй персональный вопрос. Заведовал Отделом общественного призрения член управы В. В. Молоствов. Я посвятил ему несколько строк, когда в первой части воспоминаний говорил об общем составе губернского земского собрания. В дополнение к этому здесь уместно отметить, что, будучи в высшей степени хорошим и симпатичным человеком, В<ладимир> В<ладимирович> не имел способностей организатора и администратора и не был пригоден для дела, которое не укладывалось в рамки текущей, давно налаженной и сравнительно спокойной работы. После некоторых колебаний, губернская управа решила привлечь в качестве организатора и ближайшего руководителя всего дела проф<ессора> Н. А. Засецкого, главного врача губернской земской больницы, с тем, чтобы на В<ладимире> В<ладимировиче> оставалось лишь общее

- 377 -

наблюдение за мероприятием. В<ладимир> В<ладимирович> и сам сознавал, что такая постановка дела наиболее целесообразна, и горячо отстаивал кандидатуру Н. А. Засецкого, который помимо специальных знаний обладал большими административными способностями, был энергичен, хорошо разбирался в людях и всегда быстро находил выход из самых сложных и запутанных положений. К сожалению, он был не только властным, но подчас и деспотичным человеком и, как большинство этого типа активных людей, не пользовался общими симпатиями и имел немало врагов. Укажу на главные затруднения, которые предвидел Н. А. Засецкий.

1. Сильный недостаток медицинского персонала: огромное количество врачей было призвано на военную службу.

2. Отсутствие готового белья и одежды для больных, а также кроватей и другого госпитального имущества.

3. Почти полная невозможность найти достаточное количество помещений.

Первое затруднение ослаблялось по плану Н. А. Засецкого тем, что каждого приглашенного врача надо было использовать полностью, требуя, чтобы он отдавал госпиталям все свое время и соответственно сему нагружая его работой. Это экономизировало медицинские силы, но, конечно, вызывало необходимость довольно высоко оплачивать труд врачей. Впрочем, оплату труда Н<иколай> А<лександрович> находил необходимым и в административных целях: от того, кто, так сказать, нанимался, можно было требовать беспрекословного исполнения издаваемых правил и распоряжений, что обеспечивало порядок в деле. Наоборот, при бесплатном труде, предложения которого возможно было ожидать из рядов многочисленной Казанской профессуры, приходилось бы просить или уговаривать, встречая возражения и протесты. Помимо того, некоторые «благотворители» могли использовать занятое в госпитале положение для сведения каких-либо личных счетов, иными словами, создать интриги, которые бы стали губительно отзываться на деле и вызывать беспорядок.

Исходя из этих соображений, Н. А. Засецкий, лично отказавшийся от какого бы то ни было дополнительного вознаграждения за излишний труд, поставил условием sine qua non, чтобы все обслуживающие госпиталь лица, начиная с врача и кончая уборщиком, непременно получали установленное содержание и обязывались в точности исполнять все издаваемые правила и распоряжения.

Н. А. Засецкий хорошо знал свой медицинский мир и накопил немало опыта за время своей службы главным врачом губернской земской больницы. Поэтому его требование диктовала жизнь, а не фантазия увлекающегося бюрократа. И, как бы в подтверждение этого, вслед за постепенным открытием госпиталей начали появляться предвиденные им случаи нарушения дисциплины и борьбы с установленным порядком. Чаще всего он справлялся с этим один, не прибегая к авторитету губернской управы. Но был один такой случай, который вырос в целую “историю” и отнял немало времени у губернского земского собрания. Я помню его достаточно ясно и считаю не лишним подробно рассказать о нем.

- 378 -

Незадолго перед войной в Казани появился новый профессор: медик, так же, как и Н. А. Засецкий специалист по внутренним болезням. Он читал в университете параллельный с Н<иколаем> А<лександровичем> курс и открыл прием больных, сделавшись, таким образом, его конкурентом. Фамилию этого профессора не могу припомнить и буду называть его господином Х.

Н. А. Засецкий давно занимал кафедру в университете, давно практиковал, имел много пациентов не только в Казани, но и в соседних губерниях, нажил недурное состояние, достаточно устал, и конкуренция в материальном отношении не имела для него особенного значения. Однако будучи самолюбивым и властным, он, конечно, не был склонен уступать занятой им общественной позиции или разделять влияние и власть.

Господин Х. был, если не ошибаюсь, моложе Н<иколая> А<лександровича> и, во всяком случае, благодаря недавнему появлению в Казани, нуждался в качестве практикующего врача в том, чтобы составить себе имя. Весьма вероятно, что он был хороший врач, так как о нем уже многие говорили. Как-то, чуть ли не на второй год войны, он подал в губернскую управу письменное заявление, что, побуждаемый патриотическими чувствами, желал бы совершенно бесплатно занять место врача в одном из наших крупных госпиталей на Подлужной улице. Я передал это заявление «на распоряжение» Н. А. Засецкому. Он пришел ко мне и в довольно решительной форме заявил, что считает необходимым отказаться от услуг господина Х., так как было решено принимать врачей только при условии оплаты их труда. При этом Н<иколай> А<лександрович> добавил, что господин Х. отличается большой склонностью к интригам, и место в госпитале нужно ему, чтобы начать подрывную работу против него, проф. Н. А. Засецкого, как главного врача больницы и заведующего госпиталями, а не для того, чтобы питать свои патриотические чувства. В заключение Н<иколай> А<лександрович> просил меня принять к сведению, что, не будучи в состоянии отвечать за нормальный ход работы, если в созданной организации появится господин Х., он будет вынужден отказаться от порученного ему управой дела. Трудно сказать, в какой мере он был прав, характеризуя господина Х., но зато я знал хорошо, что на ветер он своих слов бросать не любил и, конечно, выполнил бы свою угрозу, если бы я, не согласившись с его мнением, ответил господину Х. в положительном смысле. А это могло поставить управу в большое затруднение и внести расстройство в налаженное дело помощи раненым: пристально наблюдая за работой госпиталей, я видел, как была там нужна опытная и твердая рука Н<иколая> А<лександровича>. Поэтому и в соответствии с принятым порядком я готов был согласиться с его мнением и ответить господину Х. отказом. Но не так взглянули на дело мои сотоварищи. Надо сказать, что господин Х., подавая свое заявление, ознакомил с его содержанием кое-кого из своих друзей и пациентов, в том числе и кн. П. Л. Ухтомского, сумев так изобразить дело, что они почти не сомневались в положительном ответе губернской Управы, приняв тем самым на себя как бы обязательство содействовать ему в случае нужды. Таким образом, этому делу с самого начала было

- 379 -

придано известное общественное значение, а сам инициатор, как бы предугадывая осложнения, заранее собирал силы для их устранения. Весь состав управы ценил Н. А. Засецкого, но далеко не все любили его за властность и настойчивость. И вот это чувство в связи с опасением «скандала» или, по крайней мере, «неприятной истории», которую мог вызвать отрицательный ответ господина Х., отодвигало на второй план соображения о последствиях ухода Н. А. Засецкого. Больше того, у некоторых был в нескрытых мыслях и заместитель ему в лице директора фельдшерской школы, фамилию которого теперь забыл⁹⁸. Это был почтеннейший и добрейшей души человек, но он не был волевым и активным. Свое маленькое и не на большой дороге расположенное дело он вел хорошо; видный, ответственный и трудный пост с большим составом подчиненных был бы ему не по плечу. Так или иначе, но после продолжительных споров в коллегии я лишний раз остался со своим мнением один: все члены управы не находили возможным дать отрицательный ответ господину Х. и обещали лишь в случае, если я, как председатель управы, единолично отклоню его просьбу, остаться нейтральными, т. е. не подчеркивать на земском собрании своего несогласия со мной, если бы в итоге это дело туда перешло. Перед тем как принять окончательное решение, я по обычаю посоветовался с А. Н. Благодаровым. Старик заволновался. «Думаю, не выйдет хорошего, — сказал он, — все они интриганы эти ученые-то. Ох, дела, дела…» Таким образом, ничего доброго не предвещало и чутье Александра Николаевича. Однако после довольно сильной внутренней борьбы, я написал господину Х. письмо с отказом на его предложение, сейчас же распорядился перепечатать, торопливо подписал и отправил. Не прошло двух или трех дней, как ко мне пришел кн. П. Л. Ухтомский. «Что Вы наделали? — сразу накинулся он на меня. — Вы отказали господину Х.?»

«Да, отказал».

«Но ведь это больше, чем промах, это, простите меня, преступление с общественной точки зрения. Подумайте, во время войны, в разгар патриотических настроений и большой общественной работы Вы отказываете человеку, который принес Вам пожертвование. Ведь именно так надо понимать это дело, потому что место, на которое претендует Х., оплачивается, и, если он займет его бесплатно, Вы запишите освободившуюся сумму на приход. Н. А. Засецкий вовлек Вас в опасную игру, пока не поздно, измените Ваше решение».

Собрав все силы, чтоб не потерять самообладание и не наговорить резкостей, я ответил кн. П<авлу> Л<еонидовичу> приблизительно так: «Благодарю Вас, князь, за предупреждение, но прошу верить, что я долго думал, прежде чем решать. Бывают положения, когда приходится отказываться даже от пожертвований. Убеждать Вас понять меня не буду, так как чувствую, что ничего из этого не выйдет. Скажу лишь, что поступил так, как подсказало мне чувство долга. Ну, а Вам, как и другим гласным, остается исполнить свой долг и по совести меня судить, если это дело дойдет до земского собрания. Оставляю за собой право защищаться. Вот все, что могу Вам сказать сейчас».

- 380 -

Кн. П<авел> Л<еонидович> ушел с видом, не обещающим доброго. Заехав по разным делам к С. С. Толстому, я подробно рассказал ему и об этом деле. «Я хорошо Вас понимаю, — сказал он, — но не скрою, что жду больших осложнений».

А. Н. Боратынский сказал мне, что «не будет прокурором, если дело будет рассматриваться в земском собрании», но пока « не видит достаточных мотивов, чтобы выступить в роли защитника».

«Неприятная история», по-видимому, начиналась.

Незадолго до земского собрания я получил от господина Х. письмо с приложением жалобы собранию на мои действия. Этот довольно пространный документ был написан очень хорошо. Автор в ярких красках описывал свои личные и гражданские переживания, вызванные моим отказом на его предложение. Когда в земском собрании жалоба была заслушана, С. С. Толстой, при общем сосредоточенном молчании, предложил передать ее на предварительное заключение Ревизионной комиссии, на что возражений не последовало.

Чуть не три вечерних заседания Ревизионная комиссия потратила на споры. Вызывали и выслушивали Н. А. Засецкого, замучались сами, и замучили и замотали меня, а в итоге пришли к какому-то смутному компромиссному решению, которое было бы трудно поставить на голосование в собрании — настолько расплывчато и неясно все было формулировано. Сейчас не могу даже и приблизительно вспомнить редакцию этого документа. Заключение Ревизионной комиссии не удовлетворило земского собрания, и кн. П. Л. Ухтомский первым открыл поток страстных речей, изображая мой поступок в весьма мрачных красках. Газетные корреспонденты повыскочили из-за колонн, торопливо записывая заметки в свои книжки, служащие управы ходили на цыпочках, А. Н. Благодаров бледный, как полотно, не переставая тер свою лысину, члены управы неподвижно сидели с опущенными глазами, С. С. Толстой — с озабоченным и сердитым лицом. Если не ошибаюсь, никто не встал на мою защиту. Я попросил слова и, всеми силами сдерживая волнение, сказал приблизительно следующее:

«В Ревизионной комиссии я дал объяснения по существу дела, не скрыв и того, почему их даю. Собранию, конечно, все это уже известно и потому, оберегая понятные переживания некоторых лиц — я имел в виду Н. А. Засецкого и господина Х., — не буду повторять сказанного. Позволю себе поставить только один вопрос, а именно, не надлежит ли Зземскому собранию по чисто формальным основаниям оставить названную жалобу без рассмотрения? Я думаю, что такое решение было бы единственно правильным, так как, отвечая за исполнение порученных земским собранием дел, председатель управы вправе самостоятельно и окончательно решать вопросы о приеме и увольнении служащих. Так до сих пор и было, и отступление от этого обычая ничего, кроме беспорядка, создать не может, так как спутает функции распорядительного и исполнительного органов. Итак, я прошу господина председателя собрания прежде всего поставить на голосование этот принципиальный вопрос и заявляю, что то или иное его решение повлечет и с моей

- 381 -

стороны соответствующее решение о возможности или невозможности оставаться на вверенном мне посту». Таким образом, говоря парламентским языком, я поставил вопрос о доверии, в необходимости чего убедился, слушая обвинительные речи. Для состава управы и С. С. Толстого, для всех гласных и, наконец, для меня самого это было неожиданностью. Помню, какие удивленные и вопросительные взоры большинства гласных я увидал, закончив свою речь. С. С. Толстой, бросив в полголоса «ах, так», немедленно заявил, что постановка поднятого мной принципиального вопроса действительно должна предшествовать рассмотрению дела по существу. Я ужасно боялся, что произойдет новая оттяжка в виде передачи дела на заключение юридической комиссии, но, по счастью, этого не случилось: собрание увлеклось «министерским вопросом», отодвинув в сторону все остальное. Именно этим я объясняю то, что на заявление С. С. Толстого никто не поторопился отозваться и, выждав минуту, он приступил к голосованию.

 

Супруги Н. А. и М. А. Мельниковы с внуками Юрой и Димой, детьми дочери Ксении и
Б. Ф. Шлиппе. Ле Ман (Le Mans), Франция, 1934.

«Согласных с мнением председателя управы прошу остаться на местах, не согласных — встать», — особенно, как мне показалось, четко и громко произнес он. Большинство, хотя и незначительное, а в том числе и вся губернская управа, осталось сидеть, меньшинство, и довольно значительное по числу, встало.

«Собрание согласилось с мнением председателя управы, — поторопился заявить С. С. Толстой, — объявляю перерыв на 10 минут».

- 382 -

Я сейчас же встал и пошел в столовую, на ходу отделываясь от сыпавшихся со всех сторон вопросов, просьб о разъяснениях, поздравлениях и т. д. Да и в столовой, потребовав чаю, отказался что бы то ни было говорить на только что пройденную тему, ссылаясь на усталость, которая и вправду охватила меня.

Поясню, почему счел нужным так долго задержаться на этом эпизоде, припоминая все подробности. Во-первых, я считаю его весьма показательным для нашей бывшей земской жизни, а потому и интересным для желающих всесторонне ознакомиться с ней; а во-вторых, он имеет и некоторое особенное автобиографическое значение. Переживая случившееся, я впервые задумался над тем, не пора ли мне кончать свое общественное поприще. Я всегда считал, что, в отличие от чиновника, всякий общественный деятель должен через известный срок уступать свое место другому. Это, как мне казалось, освежающе действует на земское дело, вносит в него новые, живительные соки. Оно по самому существу требует непрерывно-напряженной работы, нервной, и регулярной, особенно утомляющей. А утомленный общественный деятель поневоле становится малоинициативным и сильно теряет в цене. Помимо того, всякая активная деятельность не только создает оппозицию, но и способствует ее росту. Я одержал в свое время большую победу по вопросу о кассе мелкого кредита, затем по продовольственному вопросу и, наконец, теперь по личному, неприятному, связанному с какими-то интригами. Но нельзя же всегда побеждать. Наоборот, по теории вероятности каждая новая победа увеличивает шансы для последующего поражения. А я всегда предпочитал не доводить до этого и отодвигаться заблаговременно. Это всегда было, да и останется моим неизменным правилом. В чем тут дело, не берусь судить. Не то какой-то подсознательный, инстинктивный расчет, не то простое самолюбие. Помню, как благодарно пожал мне руку Н. А. Засецкий; помню, как окреп мой авторитет у сотоварищей и сотрудников и как радовался любивший меня А. Н. Благодаров. Но все это казалось мне заключительным торжеством, после которого начнется спуск, а не дальнейший подъем. «Не следует, не нужно этого допускать, — часто думалось мне. — Это вредно и для меня самого, и для дела: оно всегда страдает, если тот, кто его ведет, начинает колебаться на своем посту».

Однако пора вернуться к госпиталям.

Второе затруднение, которое преодолел Н. А. Засецкий — заготовка разного инвентаря — было устранено сравнительно легко, благодаря его же энергии, находчивости и хозяйливости. Были добросовестно перерыты все шкафы, чердаки, подвалы и т. д., собрано и основательно починено всякое старье, организована в спешном порядке пошивка новых вещей.

Выделка недостающего количества кроватей была поручена Чебаксинской учебно-ремесленной мастерской, которая быстро приспособилась к этой работе и хорошо выполняла ее. В итоге госпитали не испытывали недостатка в инвентаре.

- 383 -

Вопрос о помещениях разрешался гораздо труднее. Само земство почти не имело их; городское управление, отдавшее все, что могло, под постой воинских частей, также; военные и краснокрестные больницы были переполнены. Оставалось использовать свободные квартиры в частных домах. Это и было сделано, но оказалось, что таких помещений далеко недостаточно. Тогда на помощь пришло Казанское общество. Нашлись добрые люди, которые «потеснились» и безвозмездно отдали для помещения раненых части своих квартир и домов. Благодаря этому, появилось много мелких госпиталей в 25, 20 и даже 15 кроватей и, таким образом, увеличились накладные расходы. Но зато, как-то сам собой, образовался институт госпитальных попечителей или, точнее, попечительниц, так как дамский элемент преобладал в нем очень сильно. Хозяйка семьи, в доме которой помещался госпиталь, по собственной инициативе начинала хлопотать о чистоте помещений и белья, об улучшении пищи раненых, об их развлечениях или работах, когда они начинали выздоравливать и скучали без дела и т. д.

Эти заботы увлекали дам, и многие из них отдали госпиталям немало времени, сил, а часто и личных средств. Скоро почти каждый госпиталь стал иметь свою патронессу и даже называться ее именем, как, например, госпиталь Родионовой, Боратынской, Берстель, Колбецкой и т. д. Теперь многое как-то слилось и стерлось в моей памяти, и я не могу припомнить, где именно был устроен тот или иной госпиталь и кто его патронировал. Помню большой на 120—150 человек госпиталь в загородном архиерейском доме, который Владыко полностью нам уступил. Помню также довольно большой госпиталь на Подлужной улице — тот самый, в который стремился попасть господин Х. — и госпитали О. В. Родионовой и Ю. Е. Берстель, жены моего сотоварища по Управе, К. П. Берстель. Ее госпиталь по справедливости можно было назвать самым лучшим. Помимо примерной чистоты, прекрасного питания и самого внимательного ухода, в нем была организована целая школа плетения разных корзин и других вещей. Кажется, среди пленных австрийцев Ю. Е. Берстель разыскала мастера по плетению и, пополняя его практические знания своим умением создать красивую и оригинальную вещь, достигла заметных результатов.

Я не помню даже приблизительно, какое количество кроватей насчитывалось во всех госпиталях в момент наибольшего развития дела. Несомненно, что прошли через них многие тысячи лиц.

В качестве участника Всероссийского земского союза и по его поручению, губернское земство занималось также заготовкой и поделкой разных вещей для военного ведомства.

Мне пришлось взять на себя непосредственное руководство этим делом, а в качестве ближайшего сотрудника я пригласил нашего инженера И. П. Калинкина, о котором выше не раз упоминал. Какие количества тех или иных вещей были заготовлены, я не помню, но то обстоятельство, что пришлось образовать особый, хотя и небольшой отдел управы для дела заготовок, указывает на серьезные размеры работы. Всего больше, если не ошибаюсь, было заготовлено полушубков

- 384 -

для солдат, а также повозок и зарядных ящиков. К заготовке полушубков были привлечены и уездные земства, которые широко использовали труд кустарей-шубников; повозки и зарядные ящики отдел изготовлял непосредственно. Для выделки этих вещей были приспособлены учебно-ремесленные мастерские губернского земства, а также мебельная фабрика М. Н. Курбатова при станции Урмары Московско-Казанской железной дороги. Хлопот с этим делом было немало, так как конструкция повозок была довольно сложна и невозможно было достать сухого леса. По счастью, на фабрике М<ихаила> Н<иколаевича> технической частью заведовал опытный, энергичный и находчивый механик, родом чех. Он быстро приспособил разные станки и машины для новых требований, сконструировал несколько добавочных станков, и в самый короткий срок фабрика стала пригодной для изготовления значительного количества зарядных ящиков и колес для повозок. Кузова для последних делали в учебно-ремесленных мастерских, а сборка производилась в Казани. Самое живое участие принимал в этом деле и сам М. Н. Курбатов, опыт и технические познания которого сыграли заметную роль при организации дела. Заботами и изобретательностью М<ихаила> Н<иколаевича> и его механика налаживалось уже в 1916 г. и еще одно весьма важное и полезное дело: выделка мочальных кулей и рогож. В кули у нас обычно насыпали предназначенный для транспорта овес, а рогожами во многих случаях удачно заменялись брезенты. Во время войны, когда потребность в мешках и брезентах сразу увеличилась в несколько раз, и, за недостатком их, соответственно выросла и цена, дешевые, легкие и практичные мочальные изделия приобрели особенное значение. Но, так как выделка их велась исключительно кустарным путем, то за массовым призывом кустарей, производство их также упало, качество заметно ухудшилось, а цены быстро и сильно росли. В одно из посещений фабрики М<ихаила> Н<иколаевича> я заговорил с ним о том, нельзя ли и в этом деле перейти на фабричное производство. Он заинтересовался, привлек к разрешению новой задачи своего чеха, и через некоторое время главные технические затруднения удалось преодолеть: мочальные ленты для челноков в связанном виде и несколько видоизмененный ткацкий станок давали очень хорошую, плотную и ровную мочальную ткань. Тщательно проверенные расчеты показали, что выделка рогож и кулей из мочальной ткани, сделанной на станках, значительно дешевле, чем ручная кустарная. В Петербурге я подробно ознакомил с этим делом товарища министра земледелия Г. В. Глинку, который ведал хлебными заготовками для армии. Он сразу оценил большое значение нашего начинания и обещал оказать необходимую помощь для устройства фабрики и обеспечения ее сырьем. Скоро в селе Козловке на Волге было найдено помещение, начали спешно изготовлять станки, но, к сожалению, было уже поздно: началась революция, и люди решили, что самое главное состоит в том, чтобы говорить речи и слушать их, а вместо созидания разрушать. М. Н. Курбатову пришлось покинуть свою фабрику, а от начатого нового дела остались только разбитые мечты.

- 385 -

Кроме перечисленных вещей в последний перед революцией год отдел начал готовить какие-то снарядные части, к выделке которых была приспособлена ювелирная художественно-ремесленная мастерская губернского земства в селе Рыбной слободе, Лапшевского уезда. В это время я уже перешел на службу в Министерство земледелия.

С последним, как сказано выше, губернское земство было связано по делу заготовки хлеба для армии. Началось это дело тем, что я получил от Министра земледелия, А. В. Кривошеина, телеграмму с просьбой принять на себя труд по закупке в Казанской губернии хлеба для армии в качестве уполномоченного Министерства земледелия, которое только что взяло на себя заготовку всех продуктов для армии. Это было в самом начале войны. Мне как раз надо было ехать в Петербург, и, прежде чем ответить А. В. Кривошеину, я решил переговорить с ним: я боялся взяться за это сложное и трудное дело во время войны, когда обстановка могла заставить то и дело рисковать, подвергаясь всем последствиям неудачных рисков, а неудачи казались неизбежными, так как рынок не был организован и приспособлен для массовых заготовок, а железные дороги до отказа забиты эшелонами войск и грузами по снабжению армии, которые, естественно, считались важнее продовольственных. Ограничиваюсь простой ссылкой на эти два крупных факта, так как объяснение их причин потребовало бы специального труда и знаний, которыми я не обладаю. Добавлю лишь, в виде личного мнения, что здесь, как и в других областях, Россия не была готова к продолжительной войне.

А. В. Кривошеин внимательно выслушал мои соображения и опасения. Его ответ я запомнил хорошо.

«Я понимаю Вас, — сказал А<лександр> В<асильевич>, — и думаю даже, что затруднения, которые Вы предвидите, только небольшая часть предстоящих затруднений. Кроме того, обязываюсь Вам сказать, что дело, к которому я Вас призываю, грозит Вам не только служебными неприятностями и часто невозможностью добиваться необходимых результатов, но и тем, что Вы рискуете потерять доброе имя. Вас, может быть, будут называть казнокрадом, мошенником, злодеем, который строит свое благополучие на несчастии Родины; на Вас будут подавать доносы, Вас будут травить в газетах; клевета будет всюду окружать и сопровождать Вас. И, тем не менее, скажу Вам так: Вы не имеете морального права отказать мне в сотрудничестве, которое нужно для помощи русским людям, отдающим Родине свою жизнь. Интендантство по многим причинам не в силах сладить с этим делом. Я убежден, что Министерство земледелия, при сотрудничестве представителей общественных учреждений, сумеет с ним сладить, хотя бы на поле этой битвы кое-кому и пришлось сложить голову».

Что можно было ответить на такие слова. Я встал, крепко пожал руку А<лександру> В<асильевичу> и благодаря охватившему меня волнению ничего ему не сказал. Но он, конечно, понял этот молчаливый ответ.

«Ну, поезжайте с Богом, — сказал он ласково-ободряющим тоном, — желаю Вам полного успеха и не сомневаюсь в нем».

- 386 -

Так началось мое участие в заготовительных операциях Министерства земледелия. В качестве ближайшего сотрудника я вновь призвал С. В. Демидова: он был незаменим по своей выносливости, подвижности, изобретательности и честному отношению к делу. И вот вновь, как раньше в большие продовольственные кампании и при заготовках для интендантства, усиленно заработал мой телефонный аппарат, то и дело соединяя меня с уездными городами, пристанями и железнодорожными станциями. И вновь непрерывно приносили мне сотрудники телеграммы и телефонограммы, на которые надо было сейчас же отвечать, особенно внимательно разрабатывая редакцию ответов, чтобы адресаты безошибочно поняли мои намерения и распоряжения. Приходилось и много разъезжать по губернии, т. к. личные, непосредственные сношения с купцами-хлебниками, осмотры складов, проверка качества заготовленных партий и т. д. хорошо отзывается на общем ходе дела.

Припоминаю, что некоторые мои сотоварищи, уполномоченные в других губерниях, роптали на представителей Ггосударственного контроля, которые, гоняясь за разными формальностями, тормозили дело. Мне удалось избежать этого: помогли старый опыт и испытанные приемы. Во время поставок для интендантства, о которых я рассказывал выше, я добился от председателя Контрольной палаты, чтобы командированный ко мне представитель последней не ограничивался «постфактум» проверкой правильности произведенных расходов, а присутствовал при разрешении каждого вопроса, чтобы иметь возможность вникать в суть и требования дела, оценивая необходимость тех или иных действий с точки зрения действительных, а не только официальных, не всегда совпадающих с действительными, интересов казны. На практике это привело к тому, что я не позволял себе выпустить без ведома контролера ни одной бумаги или телеграммы, давая ему на просмотр и все входящие. Все свои деловые беседы я вел в его присутствии, при поездках брал его с собой. Он состоял при мне, как Мефистофель при Фаусте. В губернскую управу он приходил ежедневно, как на службу, и я сразу заваливал его всякими бумагами и телеграммами. Пока он в них рылся, я занимался другими делами и приемом, а затем мы сообща решали, как поступить в том или ином вопросе, что отвечать, выжидать или нет и т. п. Очень часто при этих деловых беседах присутствовал и С. В. Демидов, посвящавший контролера в разные тонкости коммерческого дела. Бывали между нами споры, но если — что было очень редко и то в начале — согласия не достигалось, я просил контролера тут же, не откладывая, письменно изложить свое мнение, чтобы потом можно было без пререканий увидеть, кто из нас был прав.

Постепенно дело захватило его, он увлекся и очень обрадовался, обратившись из мумии в живого человека. Он сделался как бы моим сотрудником и докладчиком, и я привлек его даже к составлению бумаг и телеграмм. Непосредственное участие в работе сильно облегчило для него и выполнение своих чисто контрольных функций. Он ставил какой-то знак на документах в самый момент их возникновения, и, когда приходил срок составлять справки для начальства или

- 387 -

еще для каких-то своих контрольных целей, ему уже не было нужды заниматься проверками, собиранием сведений и объяснений и т. п.

Михаил Сергеевич Баженов — так его звали — был сыном С. М. Баженова, начальника Казанского акцизного управления. С<ергей>М<ихайлович> был весьма почтенный и уважаемый человек, хорошо принятый в обществе, где мне случалось его встречать. Это, конечно, тоже до некоторой степени помогло установлению добрых отношений с его сыном. Как только я вступил в исполнение обязанностей уполномоченного, его вновь командировали ко мне. На этот раз нам не потребовалось уже никакого срока, чтобы сообща и дружно вести дело. Михаил Сергеевич пришел ко мне, как свой человек, уверенно и с привычными приемами приступил к делу, а я только благодарил судьбу, что есть около меня официальное и ответственное лицо, являющееся свидетелем всех моих действий и тем самым ограждающее меня от того, возможность чего подчеркнуто предсказывал А. В. Кривошеин. В итоге мы привыкли настолько доверять друг другу, что я, и не дожидаясь Михаила Сергеевича, принимал разные решения, сообщая ему о них при первом удобном случае. Бывало часто и так, что мне некогда, а дело не ждет.

«Михаил Сергеевич, дорогой, — говорю ему, — вызовете, пожалуйста, С. В. Демидова, переговорите с ним и сделайте, что нужно». Он с удвоенной аккуратностью исполнял поручение, и при его последующем докладе мне приходилось только одобрительно поддакивать. Я сохранил наилучшие воспоминания об этом сотрудничестве.

Не буду останавливаться на разных технических подробностях дела, касающихся способов закупок, хранения, наема баржей и пароходов и т. п., тем более, что эти подробности не были часто сходны и менялись в зависимости от обстоятельств. Общее же задание определялось тремя словами: больше, скорее, дешевле. Именно эти слова звучали, как лейтмотив в беседах с товарищем министра земледелия Г. В. Глинкой, который ведал хлебными заготовками, когда приходилось в Петербурге заходить в его служебный кабинет. Пользуюсь случаем, чтобы рассказать о своих впечатлениях об этом милейшем и симпатичнейшем человеке. Благодаря недюжинному уму и большому служебному стажу Г. В. <Глинка> умел судить и действовать в государственном масштабе. Это сразу бросалось в глаза при общении с ним. Он, далее, совершенно не был похож на типичных петербургских чиновников, беседуя с которыми мы, провинциалы, держались часто настороже и на почтительном расстоянии: не то они не подпускали нас близко к себе, не то мы опасались приблизиться к ним. У Г. В. <Глинки> была своя манера встречать приходящих к нему и беседовать с ними. Он напоминал мне средней руки помещика, доброго хозяина, безвыездно живущего в своем родовом гнезде, всем в округе давно известного, всеми уважаемого, всех знающего, хлебосольного, приветливого, по-русски громко говорящего, пересыпающего свою красочную речь остротами и шутками. Не успеешь, бывало, переступить порог его кабинета, где уже непременно сидит три-четыре других посетителя, а он сейчас же: «Ну, вот и Казань

- 388 -

приехала, Волга-матушка широкая река…. Ну, что ж Вы там, батенька, застряли с овсом-то. Ведь надо же, поймите, надо его гнать скорее: давят на меня из Ставки…. А? Кулей не хватает? Ну, так на то же Вы и «местный», всякую собаку у себя знаете, нажмите как-нибудь на Ваших чуваш…. Вот и К. Н. тоже, у него там мельницы идут неполным ходом», — забывая на время меня, бросает он в сторону одного из сидящих. В это время другой начинает что-то спрашивать, а третий отвечать на ранее поставленный вопрос. А Г. В. <Глинка> вдруг улыбнется хорошей, искренней улыбкой и, как бы забыв на время и о кулях, и о слабомелящей мельнице, расскажет со своим хохлацким юмором о забавном происшествии в Государственной Думе, в какой-нибудь междуведомственной комиссии и т. п. Я редко уходил из его кабинета вполне удовлетворенным. Для того, чтобы выяснить все необходимое до конца, надо было непременно зайти к его ближайшему сотруднику Н. А. Гаврилову. Это был большой умница, чиновник, отлично знающий свое дело и вполне овладевший его техникой. Но зато каждое посещение Г. В. <Глинки> необычайно ободряло и вдохновляло. Сказал бы так: все необходимое внешнее, все формы, все, так сказать, телесное в деле создавал Н. А. Гаврилов, Г. В. Глинка вкладывал в это тело душу. У него вообще, как я и потом не раз убеждался, душевность и духовность преобладала везде и во всем. Горячо и преданно любя Россию и русский народ, он всегда особенно оттенял именно те черты русской природы и русского человека, которые согревают душу, заставляют подниматься над землей. Будучи глубоко религиозным и верующим, Г. В. <Глинка> был в то же время и глубоко православным. Он «нутром» понимал красоту православия, которую, ведь, только так и можно понять, так как ни показать, ни описать ее нельзя: она неописуема. Здесь он и черпал силы, чтобы достойно переносить большую нужду и немалые физические страдания, которыми сопровождались последние, парижские дни его жизни. Честь его памяти, мир его душе.

Какие количества разного хлеба удалось заготовить и отправить на фронт за то время, что я состоял уполномоченным, не помню и приблизительно. Это были какие-то миллионы пудов, так как все годы войны были урожайными. Разных затруднений и осложнений было при заготовках, конечно, немало, но, как и другие уполномоченные Министерства земледелия, я, по счастью, закончил дело, не будучи оклеветанным и запачканным. Лишь вдогонку, когда я уже начал работать в Петербурге, один из мелких служащих отдела заготовок, принятый мною незадолго перед отъездом по просьбе А. Н. Боратынского, нашел зачем-то нужным послать Министру земледелия донос о злоупотреблениях, будто бы допущенных мною при закупках мочала. Донос был так необоснован и так типичен для обычной дурной кляузы, что по нему, как помню, мне не пришлось давать и объяснений.

На второй год войны я был назначен окружным уполномоченным и, кроме обязанности вести заготовки в Казанской губернии должен был следить за общим ходом дела в Самарской, Уфимской и Вятской губернии. Однажды, остановившись в Уфе, я имел удовольствие познакомиться с губернским земским агрономом,

- 389 -

ближайшим сотрудником председателя управы П. Ф. Каропачинского по заготовке хлеба. Это был господин Цурюпа, по-видимому, тот самый Цурюпа, который потом при Ленине был народным комиссаром по продовольствию. Не знаю, за какие заслуги возвеличил его Ленин, но в деле заготовок им было допущено столько ненужной путаницы, что пришлось просить П. Ф. Каропачинского поближе за ним наблюдать.

Расскажу об одном мелком, но показательном эпизоде, когда единственный раз за все годы моей общественной и государственной службы у меня попросили взятку, и я ее дал.

В затоне у станции Зеленый дол стояла баржа с овсом, который надо было перегружать на железную дорогу для дальнейшей отправки на фронт. Наряды на отправку были получены, но необходимых составов дорога не подавала, ссылаясь, как тогда это часто бывало, на отсутствие свободных вагонов. Вдруг получаю срочную «по Высочайшему повелению» телеграмму с требованием немедленно грузить и отправлять овес в какой-то определенно указанный пункт на фронте. Конечно, заволновался и забил тревогу: а вдруг там подготовляется какая-то серьезная операция, и мой овес совершенно необходим для ее выполнения. Срочно, ссылаясь на Высочайшее повеление, требую составы для погрузки овса. В ответ получаю короткое: «Вагонов нет». Телеграфирую Г. В. Глинке, Н. К. Мекку и получаю тотчас же ответы, что все необходимые распоряжения сделаны. На другой день, захватив С. В. Демидова, еду в Зеленый дол и показываю начальнику станции все телеграммы.

«К сожалению, ничего сделать нельзя, вагонов нет», — отвечает он.

Расстроенный и озабоченный, иду в затон на баржу, чтобы осмотреть овес и хоть чем-нибудь отвлечься от неприятных переживаний. Вечерело, но, тем не менее, переходя запасные пути, я увидел большое количество пустых товарных вагонов. «В чем дело, — подумал я, — может быть, все они больные или для чего-нибудь предназначены». В разговоре с приказчиком баржи я, разумеется, не скрыл недоумения. «Да вагоны-то есть, — смущенно заметил он, — и собрать составы можно».

«Почему же их не подают?»

«Помощник начальника станции, — полушепотом проговорил приказчик, — просит за подачу по три рубля за вагон».

Я остолбенел. Минутное колебание.

«Степан Васильевич, — обратился я к Демидову, — есть деньги?»

А у него всегда во всех карманах были насованы кредитки.

«Есть».

«Пойдемте сейчас же на станцию вместе с приказчиком. Вместе зайдите к помощнику начальника станции, заплатите по расчету и постарайтесь взять расписку».

- 390 -

Деньги были уплачены и, чего я до сих пор не могу понять, расписка получена. Редакция ее была такова: «На покрытие расходов, связанных с подачей к барже … вагонов, собранных с разных запасных путей, получено столько-то».

На следующее утро первый состав был подан, и погрузка овса началась. В течение трех или четырех дней все было отправлено.

Этим рассказом я не хочу и не имею права бросать тень на кого бы то ни было дальше помощника начальника станции, тем более, что за время войны наши железные дороги проделали такую работу, на которую трудно было рассчитывать. Но, так или иначе, описанный случай дал мне повод подумать, что в деле эксплуатации вагонного парка у нас не все благополучно, что была какая-то лазейка, которая позволяла мелкой агентуре совершать преступные действия. Впрочем, в данном случае я также совершил преступное действие: виноват не только берущий, но и дающий взятку.

В заключение хотел бы в назидание потомству сказать, что Уполномоченные Министерства земледелия ни прямо, ни косвенным образом не получали никакого вознаграждения за свой труд.

VI
Представительство

Намереваясь упомянуть и о представительстве, которое выпадало на долю председателей губернских земских управ, я должен сказать, что имею в виду не неизбежность бывать в обществе, принимать у себя или даже устраивать по временам большие завтраки, обеды и вечера. Может быть, такое представительство было бы полезным и желательным, так как общественному деятелю нельзя отрываться от общества и ослаблять с ним связь, тем самым лишая себя возможности улавливать меняющиеся общественные настроения и стремления. При частых поездках в уезды я имел возможность, непосредственно общаясь с сельскими жителями, близко и вовремя знакомиться с нараставшими нуждами деревни и ее отношением к земским мероприятиям. Здесь была постоянная и достаточная связь. Не то было в городе. Значительная часть так называемой интеллигенции была заражена радикализмом. Выслушивать незатейливые трафаретки, передергивания и сплетни провинциальных радикалов было, прежде всего, невероятно скучно. Раздражало и отношение многих представителей этого круга к крестьянам. На словах эти господа были демократами, проповедниками святости воли народа, необходимости непосредственного и ближайшего участия его свободно избранных представителей в общественных и государственных делах. В действительности все это было сплошной ложью. Радикалы считали народом только себя. От деревни им нужны были не люди, а голоса, и хороша была только та выборная система, которая обеспечивала за ними эти голоса. Они не знали, не понимали крестьян, не видели в крестьянской среде ее положительных и ценных качеств. С действительной, а не оглашаемой в речах и в печати точки зрения многих

- 391 -

из них, крестьяне были только «мужичьем», темной, пьяной, грязной и грубой массой, вечно стремящейся кого-нибудь обмануть и обобрать. Поэтому я просто избегал встреч и бесед с людьми этого круга.

Что же касается дворянского и высшего чиновничьего кругов, то здесь установлению желательной связи мешало другое. Будучи общительным и склонным искать собеседников, я в то же время никогда не был «светским» человеком, стеснялся, терялся в большом обществе. Я любил, например, бывать у А. Н. Боратынского и С. С. Толстого не только для специального обсуждения очередных вопросов государственной или земской жизни, но и просто так, чтобы повидаться и поболтать. Но достаточно было застать там пять-шесть лиц, хотя бы и знакомых, но не принадлежащих к привычной земской среде, как я сейчас же забирался в угол, не слышал, о чем говорят, не находил слов, чтобы вступить в общую беседу и искал предлога откланяться и уйти. Постоянный недостаток средств мешал устраивать приемы у себя. И вот, в итоге выходило так, что, увлекаясь общественной работой, с головой утопая в земских делах и отдавая им все время и все мысли, я в известной мере как бы терял из поля зрения наиболее образованную и активную часть того общества, представителем которого был по своему положению. Это имело последствия: моя работа носила иногда индивидуальный отпечаток в большей мере, чем это было естественно и нужно, а вокруг меня накоплялись не всегда заслуженные упреки, обвинения в самовластии, в незнакомстве с чужими взглядами или нежелании считаться с ними.

Итак, в этой части представительства я обладал большими недостатками. Лучше дело обстояло с представительством официальным, когда «по должности» приходилось принимать участие в работе большинства местных, а иногда и некоторых центральных учреждений. Здесь я не прятался, не стеснялся и стремился посильно и по совести защищать как общие земские интересы, так и интересы отдельных представителей земщины. Расскажу вкратце о своем участии в работе некоторых из этих учреждений, вспомнив, как всегда, и главных деятелей.

Губернское по крестьянским делам присутствие⁹⁹ было кассационной инстанцией по судебным и административным делам уездных съездов. Текущей перепиской и подготовительной работой в этом учреждении ведали соответственно роду дел два чиновника, которые назывались непременными членами присутствия. Решались дела по их докладам в коллегиальных заседаниях присутствия, где председательствовал губернатор, а членами состояли представители Окружного суда, Казенной палаты, Государственного контроля, земства и города. В обязанности непременного члена по административным делам входило и заведование продовольственным делом в губернии, благодаря чему, как я уже упоминал в своем месте, работа губернского присутствия была тесно связана с работой земства, принимавшего в годы недородов деятельное участие в продовольственной помощи населению. Особенно интересно было участвовать в заседаниях губернского присутствия потому, что в делах, которые там рассматривались и решались, хорошо отражался весь сельский быт, а также и то, как воспринимала деревня касающиеся

- 392 -

ее законодательные акты. Я всегда старался не пропускать заседаний губернского присутствия, а с некоторыми делами, кроме того, знакомился заблаговременно в кабинетах непременных членов. Естественно, что при этом не были безразличны личные отношения и с ними, и с губернаторами. Поэтому расскажу теперь все, что сохранилось в памяти об этих отношениях. Непременными членами губернского присутствия были в мое время А. Н. Рыбушкин, которого сменил А. С. Сунгуров и Ф. Н. Казин, которого сменил Н. В. Смирнов¹⁰⁰. А. Н. Рыбушкин был тихим, спокойным и не склонным к каким бы то ни было личным несогласиям человеком. А. С. Сунгуров был дельным, умным и работящим чиновником, но обладал большим самолюбием и имел несколько заносчивый характер. С ним можно было хорошо дружить, но нетрудно было и враждовать. Я дружил, мы были товарищами по службе, когда и он и я занимали должности земских начальников в Чебоксарском уезде и работали в полном согласии и единомыслии. Эта дружба сохранилась до того времени, как мы снова встретились в губернском присутствии. С Ф. Н. Казиным мы были через Лихачевых и Андреевых в дальнем родстве или, вернее, свойстве, и добрые отношения всегда существовали между нашими семьями. Наибольшие деловые сношения были у меня с Н. В. Смирновым, который ведал административными и продовольственными делами. В качестве гласного губернского земского собрания он был моим единомышленником и принадлежал к той группе, которая всегда поддерживала меня. На живой, практической земской работе мы хорошо с ним спелись и с двух слов понимали друг друга. Поэтому и мои выступления в губернском присутствии обычно встречали с его стороны сочувственный отклик, тем более, что по важным делам мы часто успевали сговариваться заранее. Однако положение чиновника, всецело подчиненного губернатору, все-таки, конечно, обязывало его руководствоваться взглядами последнего. Поэтому не безразличны были и отношения с губернаторами, к которым, замечу кстати, приходилось то и дело обращаться и по делам, не касающимся губернского присутствия.

Надо сказать, что стычки и препирательства с губернаторами были одной из черт нашей провинциальной жизни. Далеко не всегда правы были при этом губернаторы, и, к сожалению, далеко не всегда представители общественности прибегали к выпадам против губернаторов по серьезным основаниям. Достаточно было появиться не слишком умному и не слишком тактичному губернатору — не так легко было и набрать очень умных и очень тактичных, — как его начинали при всяком удобном случае травить. Около него плели паутины сплетен; пользовались всяким случаем, чтобы представить в смешном виде каждое его распоряжение, каждый шаг; случалось, что в земских собраниях выносили постановления, заранее обреченные на протесты и отмену — и с единственной целью создать процесс, в котором можно было бы наделать губернатору неприятностей. Сохрани Бог, если какой-нибудь незадачливый губернатор соблазнялся в ответ на такое озорство позволить себе недостаточно достойные выпады. Тогда в губернии создавалась невыносимая атмосфера, от которой, конечно, больше всего

- 393 -

страдало дело, а, следовательно, и ни в чем неповинное население. Одна ли оппозиция позволяла себе такое мальчишество? К несчастью, нет: грешны в этом бывали и умеренные и даже правые круги, где Петербург, а, стало быть, и присланные из него особенным почетом не пользовались. Однако отметив все это, справедливо было бы не замолчать и того, что многие губернаторы относились к общественным учреждениям и, в особенности, к земствам с некоторым предубеждением, видели в них вражеский стан, встречали земских деятелей не особенно дружелюбно или с неискренней, деланной любезностью. Это было тем же «мы и вы», о котором я говорил где-то выше, но только провинциальным. Меня с самого начала службы все это огорчало и отвращало, и я всячески стремился избегать каких бы то ни было конфликтов, конечно, не за счет ущерба для порученного мне дела и не за счет достоинства того учреждения, представителем которого я был. Я, кажется, не ошибусь, если скажу, что мне это удалось, и что такая удача отзывалась на деле самым благотворным образом.

В качестве председателя губернской земской управы мне пришлось иметь дело с двумя губернаторами: Михаилом Васильевичем Стрижевским и Петром Михайловичем Боярским¹⁰¹. Первый был милейшим и добродушнейшим созданием, звезд с неба не хватал и, будучи страстным охотником, в действительности гораздо больше интересовался этим делом, чем своими губернаторскими обязанностями. Перед Петербургом он прямо-таки трепетал и не только старался по возможности не тревожить его никакими вопросами, но был бы, кажется, счастлив, если бы и Петербург о нем позабыл. Разумеется, поэтому он прямо-таки ликовал, когда дела разрешались единодушно и мирно, да еще «соответственно видам правительства». Не обладая большой осведомленностью в делах, он должен был доверять своим ближайшим сотрудникам и, к чести его сказать, вполне им доверял. Ближайшим из них, через которого проходили самые сложные, а также и секретные дела, был начальник его канцелярии Николай Михайлович Данилов. По губернскому присутствию таковым был Н. В. Смирнов. И тот и другой заслуживали доверия, так как работали усердно, отчетливо, толково и с полным знанием дела. Если добавить к этому, что оба они обладали спокойным, уравновешенным характером, безграничной работоспособностью и свойством доброжелательно, терпеливо и вдумчиво относиться ко всякой просьбе, от кого бы она ни исходила, то М. В. Стрижевскому представлялась полная возможность не задерживать их на докладах подолгу и подписывать бумаги, не опасаясь последующих осложнений. Так он и делал. А я со своими земскими делами, которые требовали губернаторской санкции, никогда Михаила Васильевича не тревожил, прежде чем предварительно не переговорю и окончательно не договорюсь либо с Н. М. Даниловым, либо с Н. В. Смирновым. В виде исключения, когда их влияния было недостаточно, я просил вмешаться в дело С. С. Толстого. Михаил Васильевич не только его уважал, но и побаивался и очень слушался. Такая тактика давала хорошие результаты, и даже в годы продовольственных кампаний, когда причин для всякого

- 394 -

рода трений было более чем достаточно, дело шло так, как хотела губернская Зземская управа и как думал, что хотел М. В. Стрижевский.

Сменивший Михаила Васильевича Петр Михайлович Боярский был человеком новой, столыпинской, школы. Обладая хорошим умом и будучи идейным, энергичным и знающим дело работником, Петр Михайлович быстро создал новую атмосферу в губернаторском дворце. Он держался строго и достойно, но в то же время просто и деловито, поощряя каждого собеседника к искреннему изложению своих мыслей. В нем совершенно не было той напыщенности, с помощью которой губернаторы старой школы прикрывали иногда свое недостаточное понимание дел и обстановки. Он при надобности шел на собеседника лобовой атакой, принимая таковую же и на себя. С ним можно было горячо спорить, не опасаясь, что это будет истолковано, как проявление оппозиции. Он, может быть, вообще слишком мало обращал на нее внимания и меньше, чем нужно, придавал ей значения: прежде всего и полностью его захватывало дело и желание направить его к общей пользе. К сожалению, все эти ценные свойства Петра Михайловича омрачались его повышенной нервностью, которая мешала ему привлечь к себе, кроме уважения, еще и всеобщие симпатии. Не все до конца его понимали, не все видели в нем того человека, которым он был в действительности. Нервность же его, а по временам и некоторая мрачность объяснялись личными несчастьями. Он был совершенно исключительным семьянином и безумно любил своих детей: а они не жили. И вот потеря ребенка всегда налагала на него неисчезающий след жестокого удара судьбы. Его горе бывало так велико и овладевало им так упорно, что колебались даже его обычно глубокие религиозные чувства. У меня сложились с ним наилучшие, дружеские отношения. Однажды он предложил мне выпить брудершафт, и это, конечно, еще более скрепило нашу дружбу. Надо ли говорить, насколько благоприятно все это отозвалось на делах: мы как будто вели с ним земское дело совместно, да и не одно земское, так как случалось, что Петр Михайлович посвящал меня и в свои чисто губернаторские дела, интересуясь моим мнением и ожидая совета. Я храню о нем наилучшие воспоминания и очень сожалею, что связь с ним как-то оборвалась, хотя, насколько я знаю, он здравствует и работает в Сербии на скромной роли уполномоченного Красного Креста.

Губернское по земским и городским делам присутствие было учреждением, при помощи которого губернатор осуществлял полагающийся по закону надзор за деятельностью местного самоуправления. Здесь тоже был непременный член, который следил за постановлениями земских собраний и городских дум, осведомлял о них губернатора и, в случае надобности, заготовлял проект протестов. В качестве представителя земства я должен был защищать там интересы последнего.

История земства изобилует губернаторскими протестами. Сколько горячих речей было по поводу них сказано в земских собраниях, сколько написано газетных заметок и статей в разных сборниках и специальных изданиях. Протесты нередко бывали не только болезненными эпизодами в земской жизни, но и целыми

- 395 -

событиями, которые нарушали ее спокойное течение: по ним в известной мере можно было судить о подоплеке той невязки, которая существовала между администрацией и органами самоуправления.

Я всегда считал и остаюсь при том мнении, что все это, главным образом, было следствием недостатка закона, которым регулировалась земская работа. В самом деле, губернаторы были вправе оценивать постановления органов самоуправления не только с точки зрения их законности, но и целесообразности (Положение о земских учреждениях 1864 г.) или соответствия интересам населения (Положение о земских учреждениях 1890 г.). Иными словами, закон предоставлял губернатору исправлять по своему усмотрению то, что, по его мнению, плохо сделали представители населения, призванного к самоуправлению и, следовательно, признанного способным судить о его хозяйственных нуждах. Можно представить себе, в какие дебри заходило иногда это усмотрение, в особенности, если отношения между губернатором и местными самоуправлениями оставляли желать лучшего, и как, в конечном итоге, оно насыщало и питало оппозицию, давая ей в руки немало ценного оружия. Будущим русским законодателям, которым выпадет на долю счастливая и ответственная задача восстановлять и обновлять разрушенную и запачканную большевиками Россию, надо будет не забывать, что в современной сложной государственной жизни управление должно быть основано исключительно на правовых началах и что методы, основанные на началах самовластия и отеческой опеки — роковым образом ведут к разрушению того строя, который им пользуется. Именно с этой точки зрения я оценивал в губернском присутствии поступающие туда проекты протестов. Если последние возникали благодаря прямому нарушению закона, я молчал; если же губернатор предполагал выступить судьей по существу того или иного постановления, которым, как ему казалось, нарушались интересы населения, я горячо отстаивал решение, к которому пришло то или иное земство или город. По счастью, неосновательных или продиктованных усмотрением протестов за мое время было очень мало; точнее сказать, они были, насколько я помню, единичны. Казанское земство не считалось и не было оппозиционным, и губернаторы не прибегали к протестам, как к средству борьбы с оппозицией. Кроме того, и здесь, как всегда и везде, помогали отношения. Непременным членом губернского по земским и городским делам присутствия был в мое время старик В. И. Образцов, мой предшественник по председательству в Козьмодемьянской земской управе, о котором я вспоминал в первой части записок. Он всегда доверчиво относился ко мне и прислушивался к моим мнениям, а губернаторы имели основание доверять ему, как опытному и справедливому арбитру, и, в силу этого доверия, всегда шли на его примирительные предложения. Таким образом, по моим воспоминаниям спокойное течение земской жизни в Казанском земстве за мое время не нарушалось губернаторскими протестами.

Арбитражная комиссия при окружном интендантском управлении. Это учреждение было создано во время войны 1914—1918 гг. по инициативе главного

- 396 -

интенданта, а затем военного министра генерала Шуваева, честного, энергичного и живого человека. При заготовках для армии интенданты должны были строго руководствоваться подробными, Высочайше утвержденными, описаниями качеств заготовляемых вещей, материалов или продуктов, причем указаны были и технические приемы для определения этих качеств. Так, например, сукно исследовалось в специальных аппаратах на просвет (ровность ткани), на разрыв отдельных ниток (крепость), на их количестве в дюйме материи (плотность), на процент мертвой шерсти (общая добротность и носкость) и т. д. Отступать при приемках от этих правил и описаний интендантские приемщики не были вправе, это считалось преступным действием со всеми последствиями, сопровождающими должностное преступление. Для изменения правил и описаний требовались, разумеется, новые законодательные акты, что очень осложняло и удлиняло процесс этих изменений. В мирное время этот порядок был целесообразен и не вызывал особых затруднений. Иные результаты стали получаться во время большой войны, которая потребовала призыва в войска такого количества людей, что страна скоро ощутила целый ряд серьезных препятствий к тому, чтобы всех их одевать без задержек и по установленным нормам. Обнаружилась и устарелость существующих правил. Они, как и всякий закон, были так сказать, неподвижны, а техника производств прогрессировала ускоренными темпами, создавая фабрикаты, хотя и не отвечающие требованиям интендантских описаний, но настолько добротные, что браковать их, особенно при общем недостатке всего, было бы неразумно. Что было делать? Изменять описания — трудный и длительный процесс; дать право приемщикам отступать от них — рискованно. Генерал Шуваев остановился на мысли создать особые арбитражные комиссии с представителями общественности, промышленности, торговли и с экспертами специалистами. Комиссии получили право окончательно решать вопросы о признании годности для армии тех вещей и материалов, которые были забракованы приемщиками на точном основании правил и описаний. Таким образом, сразу открывалась возможность быстрее, шире и глубже использовать рынок, не рискуя в то же время соскользнуть в полную дурных соблазнов область хозяйственных действий, предпринимаемых по единоличному усмотрению ведомственных чиновников. Результаты этой меры были необычайно благотворны. Все дело заготовок и приемок приобрело живой и жизненный характер. А работа в комиссиях так захватывала участников, настолько затрагивала их патриотические чувства и, как следствие этого, вызывала столь горячее желание вести дело с напряженной добросовестностью и быстротой, что участие в этой работе давало большое моральное удовлетворение. В короткий срок в армию направлены были большие количества ранее забракованных и наполнявших склады разных вещей; целые вороха сукон, полотен, кож и т. д. были переданы на выделку таковых, а последующая процедура новых приемок приобрела совершенно иной вид и небывалую ранее быстроту. Естественно, что и я, призванный в комиссию в качестве представителя общественности, стал работать в ней с захватывающим интересом. Помимо сознания

- 397 -

полезности дела и ободряющего действия видимости быстро появляющихся результатов работы, передо мной открывался новый, доселе незнакомый мне мир промышленности, о котором я знал лишь поверхностно, понаслышке. Это повышало мою общую грамотность как практического деятеля, расширяло кругозор и пополняло опыт.

В русском обществе существовало мнение, что интенданты чуть ли не профессиональные взяточники. Естественно, что соприкоснувшись с ними почти вплотную и, во всяком случае, в большей мере, чем раньше при земских поставках, я присматривался к ним с некоторым предубеждением и отыскивал тех, у которых было или могло быть «рыльце в пушку». Вместе с тем я старался разгадать и причины печального явления. Припоминаю попутно рассказы Н. А. Казем-Бека, который в качестве крупного поставщика хлеба и прессованного сена имел дела и с рядовыми, и с важными чиновниками не только русского, но и английского интендантства. Н<иколай> А<лександрович> утверждал, что англичане берут и проще, и крупнее, чем русские. Так, с каждого пуда принятого сена ему приходилось будто бы платить приемщикам какую-то незначительную долю копейки, английским — больше копейки. Я не имею оснований не доверять Н. А. Казем-Беку, по его счетам такие суммы, очевидно, проходили, но, ведь, лично он никому ничего не давал, расходы производили доверенные. Всегда ли и все ли доходило до интендантов? Не приставало ли многого к рукам доверенных, на что имеются некоторые косвенные улики. Я знаю, например, что кое-кто из них составил состояние, которое не могло быть накоплено из отчислений от жалования путем обычной экономии. Да и жизнь они вели далеко неэкономную. Поэтому надо прежде всего что-то такое сбавить из обвинений, которые бросались по адресу интендантства. Нельзя, далее, не коснуться вопроса о том, почему давали взятки, нельзя ли было при добром желании обойтись без них. Иными словами, не была ли в существовании взяточничества виновата та часть общества, которая вступала в деловые отношения с интендантами. Я склонен утвердительно ответить на этот вопрос. Работая в арбитражной комиссии, я постепенно накопил знакомства и с интендантами, и с поставщиками. Случалось подчас вести с ними и довольно откровенные беседы. Из них явствовало, что несчастные приемщики прямо-таки жили в атмосфере чередующихся соблазнов, которые неизменно сыпались со стороны поставщиков. Действовали: недостаточная моральная дисциплинированность, привычка ловчиться, обходить очереди, добиваться натяжек в применении закона и т. п. И вот, создавалась такая картина. С одной стороны, более чем скромно обеспеченные казенным содержанием чиновники под вечной угрозой подвергнуться строгой каре закона не только за действительно преступное действие, но и за простую оплошность, с другой — поставщики, которые непременно добиваются каких-нибудь поблажек и неизменно соблазняют хорошо их оплатить. Три-четыре «хороших дела», и у бедного чиновника к будущей полунищенской пенсии прибавляется «капиталец», который позволит коротать старость без особой нужды. Кого по совести можно считать более виновным

- 398 -

или, может быть, точнее сказать, к кому можно быть более снисходительным: к берущему или к соблазняющему дающему. Если не ошибаюсь, закон одинаково карал обоих, но общество склонно было сильнее, если не всецело, обвинять берущих. Больше того: если кто-нибудь не «сумел» дать и из-за этого неудачно провел свое дело, над ним смеялись, подтрунивали, упрекали его в отсутствии деловых качеств. Таким образом, взяточничество было гораздо более общественным, чем персональным злом. Надо сказать и то, что при разных толках, пересудах и сплетнях, размеры этого зла сильно преувеличивались. Десятки, если не сотни разного рода чиновников прошли перед моими глазами. Большинство из них производили впечатление запуганных, вечно дрожащих за свою карьеру и существование людей, совершенно неспособных на рискованные шаги. Лишь у очень немногих единичных представителей во взгляде и в манерах было нечто неуловимое и не поддающееся определению, но повелительно побуждающее подумать: «Вот это — бестия». Однако ведь, и здесь возможны ошибки, и здесь надо отсеять зло действительное от воображаемого. Итак, различные слухи, относящиеся к этому больному вопросу, а также личные впечатления и наблюдения приводят меня к таким выводам:

Зло взяточничества в интендантском ведомстве существовало, но это не было явлением общего характера. Наоборот, вернее было бы предположить, что не удерживались от соблазна только немногие, отдельные лица.

Взяточничество не было специально ведомственным, а, скорее всего, общественным злом. Неправда, что поставщикам нельзя было обойтись без того, чтобы не давать взяток: Казанское земство поставило интендантству несколько миллионов пудов хлеба и ни одной копейки не истратило на взятки, не услыхало ни одного намека на желательность их получения. Если бы сами поставщики не стремились добиваться незаконных и неправильных поблажек и преимуществ и не раскрывали бумажников для подкрепления своих домогательств, то не было бы и взяточничества.

Чиновников нередко обвиняли во взяточничестве напрасно: действительными стяжателями бывали разные доверенные, управляющие и др. представители поставщиков, которые ловко сваливали грех на интендантов, оставляя в своих карманах предназначенные для последних даяния.

Взяточничество не было одним из специальных явлений русской жизни. И носившиеся в дореволюционной России слухи и наблюдения, которыми богато снабжала всех нас, эмигрантов, жизнь в невольном рассеянии по всем странам света, убеждают, что это зло существует везде, где есть люди. От него не спасает никакое самое модное или, казалось бы, самое примерное государственное устройство, а также и никакое так называемое просвещение, если его строят не на строгих и твердых моральных основах, а, главным образом, с практическими целями наплодить техников и специалистов, удачно и умело создающих ослепляющие блестки жизни и столь же умело лишающих ее настоящего, ровного, тихого и благостного света.

- 399 -

Расскажу теперь о впечатлениях, полученных мною в качестве участника в подготовительных работах некоторых центральных правительственных учреждений. Здесь, прежде всего, считаю важным вспомнить о Совете по делам местного хозяйства¹⁰², устроенном при Министерстве нутренних дел П. А. Столыпиным. В задачи этого учреждения входило рассматривать законодательные предположения Министерства внутренних дел, которые прямо и близко касались местной жизни. Эта работа носила, разумеется, предварительный характер и предпринималась с целью всестороннего освещения и мотивировки законопроекта для последующего представления Государственной Думе. В состав членов Совета, кроме небольшого числа высших чиновников Министерства внутренних дел были призваны представители губернских земств и городов¹⁰³. Помимо чисто деловых соображений, учреждение Совета было, по-видимому, лишней попыткой П. А. Столыпина зачеркнуть в кривошеинской формуле «мы и вы» два последних слова. Может быть, также, что мнения входящих в состав Совета представителей земщины были нужны Петру Аркадьевичу для некоторой проверки того, что он мог услыхать в Государственной Думе. Члены Совета не были, конечно, политическими единомышленниками, но их деловые соображения все-таки гораздо меньше были настояны на политических пряностях и не вытекали из руководящих велений партийных лидеров. А что, может быть, еще важнее, не имели подоплеки «тактического» свойства.

Председательствовал в Совете начальник главного управления по делам местного хозяйства Сергей Николаевич Гербель¹⁰⁴, в начале своей карьеры работавший в качестве выборного земского деятеля в одном из южных земств, чуть ли не в Херсонском. Непременным членом Совета, то есть лицом, под непосредственным руководством которого велась вся текущая подготовительная работа в учреждении, состоял ныне здравствующий Михаил Владимирович Иславин, который потом был Новгородским губернатором. Не все, по-моему, правильно оценивали покойного С. Н. Гербеля и не все питали к нему расположение. На первый взгляд он производил впечатление сухого, малодоступного петербургского чиновника того, к сожалению, довольно распространенного типа, представители которого неплохо исполняли свои обязанности с формальной стороны, но были совершенно равнодушны к тому, что выйдет из всех их действий на местах и очень не равнодушны к карьеристическим последствиям своей работы. Мне довелось близко, вплотную подойти в деловом отношении к Сергею Николаевичу, а во время войны, кроме того, неоднократно беседовать с ним в домашней обстановке, в его скромной петербургской квартире на Лиговке. Из глубокого уважения к его памяти я обязываюсь утверждать, что отмеченные впечатления были ошибочны. В действительности его мнимая сухость была просто сдержанностью, внешняя неприступность — нежеланием «популярничать», кажущееся равнодушие к делу — скромностью. Он плохо переваривал деятелей, слишком много себя рекламирующих, довольно резко осуждал тех, кто только порхал по делам, а не отдавался им, и был иногда не слишком учтив с теми, кто казался ему

- 400 -

неискренним, кто путал, ловчился и скрывал истинные намерения и цели. Равнодушия к результатам своей работы на местах у него не было. Наоборот. Сидя в своем служебном кабинете, он всегда смотрел из него на Россию. Земщина была той средой, которой он придавал исключительную ценность. Дать ее элементам наибольшую возможность проявить положительные и полезные для страны свойства он почитал своей главной задачей. Он не горел Родиной так пламенно, как его прямой и ближайший начальник, П. А. Столыпин; он вообще, не то благодаря своеобразной стыдливости, не то по каким-то другим свойствам своей натуры, старался как будто не давать разгораться огонькам, которые вспыхивали в нем, но, несомненно, — и я убеждался в этом неоднократно — Россия была для него первоосновой всех действий, стремлений и надежд. А как умно, четко и смело умел он работать. Я особенно любовался этим, когда во время войны он почему-то оказался особоуполномоченным по заготовке продуктов для армии в районе Одессы и, в качестве одного из моих сотрудников, помогал мне, как главноуполномоченному. Я свято чту его память и считаю, что он был одним из видных и лучших представителей столыпинского окружения.

Гораздо меньше я знал Михаила Владимировича Иславина, встречи с которым носили случайный и мимолетный характер. Однако его происхождение из хорошей русской семьи, его воспитанность, деликатность, бросающаяся в глаза деловая честность и беззаветная верность и преданность монархии быстро располагали к нему и способствовали установлению простых, ненатянутых и доверчивых отношений. Он обладал, кроме того, еще двумя хорошими русскими свойствами: гостеприимностью и хлебосольством.

Занятия в Совете были организованы так, что нас пускали домой только ночевать, а завтраки и обеды нам предлагали в том же здании, где происходили заседания. Заботящимся о нас хозяином был М. В. Иславин. И как умело и мило он хлопотал о том, чтобы все было вкусно приготовлено, хорошо и вовремя подано; чтобы разместить нас по столикам такими группами, в которых беседы примут наиболее живой и непринужденный характер. Большое ему спасибо.

Из других представителей центрального ведомства в Совете мне вспоминается Николай Николаевич Анцыферов, бывший в то время помощником и ближайшим сотрудником С. Н. Гербель. Большая умница и знаток своего дела, — вот все, что могу сказать о нем, — так как не наблюдал его так близко, как Сергея Николаевича. Теперь о местных деятелях в Совете, т. е. о губернаторах и представителях губернских земств и городов.

Забавная подробность: все губернаторы размещались во время заседаний отдельно от нас, земцев, и, если не ошибаюсь, по правую сторону от председателя. Не помню, было ли это устроено нарочно или вышло само собой, но, так или иначе, в учреждении, как будто созданном для ликвидации «мы и вы», места для заседающих оказались распределенными в соответствии с этой формулой. Такова сила навыков: они изживаются не сразу и с большими усилиями. Я старался внимательно всмотреться в общий состав губернаторов. Хотелось без всякого

- 401 -

предубеждения и независимо от посторонних отзывов оценить каждого их них. Однако времени для этого не хватило, и впечатления, сохранившиеся в моей памяти, отрывочны и поверхностны. Припоминаю лишь, что только один из губернаторов резко выделялся по манере держать себя совершенно независимо и горячо защищал свои мнения, не оглядываясь на то, соответствуют ли они взглядам министерства. Это был Саратовский губернатор граф С. С. Татищев. Он производил впечатление необыкновенно живого, энергичного и, сказал бы, блестящего деятеля. Его чеканные речи были кратки, но исключительно содержательны. Чувствовалось также, что он горел тем делом, о котором говорил, что нужды и интересы населения были ему дороги и близки, и что с точки зрения этих нужд он только и рассматривал каждый вопрос. Когда на обсуждение Совета был поставлен проект нового продовольственного устава, С<ергей>С<ергеевич> выступил ярым противником тех начал, которые были положены в основу старого закона и резко отступить от которых Министерство внутренних дел не решалось. Удачно проведенный и законченный под его руководством опыт с общественными работами в Саратовской губернии дал ему богатый материал для мотивировки защищаемых положений. Так как у нас в Казанской губернии подобный опыт также удался (см. выше стр. 206—213), и не только лично я, но и большинство губернского земского собрания стояло за коренной пересмотр продовольственного устава с тем, чтобы общественным работам там было отведено первое место, граф С<ергей>С<ергеевич> оказался моим единомышленником, и мы совместно обсуждали, на каких изменениях и дополнениях необходимо настаивать при рассмотрении министерского проекта. Это, конечно, в известной мере сблизило нас, и в последующих частных беседах мы стали затрагивать и другие вопросы, касающиеся местного управления. Бывало, что С<ергей>С<ергеевич> уходил во время заседаний со своего места и подсаживался ко мне, точно земщина притягивала его, была ему и понятной, и близкой. От многих саратовцев я слышал самые лестные отзывы о С<ергей>С<ергеевич>, и это подтверждало мое впечатление. Он скончался в расцвете сил и способностей от несчастного случая: заразился смертельным ядом в парикмахерской.

Всех своих сотоварищей по земской работе в других губерниях я помню совершенно ясно, вижу их лица, слышу голоса, но по капризу памяти забыл многие имена и фамилии. Отчасти благодаря этому, а отчасти и потому, что не со всеми я успел сойтись достаточно близко, я вспомню здесь лишь о тех, с деятельностью которых удалось познакомиться более обстоятельно и с которыми установились наиболее близкие отношения.

Хорошо помню председателя Бессарабской губернской земской управы Алейникова¹⁰⁵. Тихий, застенчивый, молчаливый, он почти никогда не выступал на наших совместных совещаниях. Но в частных беседах вдвоем он охотно делился и своими общими взглядами и планами, относящимися к земской работе. Как и всех других, она захватывала его целиком, без остатка. Поэтому он внимательно знакомился со всяким чужим опытом, хватаясь за каждую подробность,

- 402 -

добросовестно исследуя каждый процесс. Ко мне он относился с большим доверием, всегда считался с моими мнениями по земским вопросам, а, кроме того, разделял и мои политические воззрения. Все это, конечно, сблизило нас. Не знаю, уцелел ли он во время революционных вихрей, никаких сведений о его судьбе у меня нет.

Не только хорошо помню, но в минувшем году имел радость увидеть в Женеве бывшего Симбирского председателя губернской управы Н. Ф. Белякова¹⁰⁶. Он сильно постарел, ослеп, немного опустился, но все еще, как и прежде, быстро вспыхивает и разгорается. Мы вспомнили прошлое, мечтали о будущем. Надо было видеть, как забегали его побелевшие, полумертвые глаза, как хватал он меня за руки, подскакивал на стуле, когда, задыхаясь от волнения, торопился поделиться своими мыслями о будущем устройстве земского самоуправления. Я не могу причислить <Николая> Ф<едоровича> к людям большого ума; не все стороны его характера симпатичны; вечно увлекающийся, он не удерживается иногда от предвзятых мнений и поспешных заключений. Однако все это искупалось в свое время его кипучей энергией и неисчерпаемой инициативой. Симбирская губерния обязана ему очень многим, и из этого многого кое-что, вероятно, переживет даже и большевиков.

Ясно вижу тяжеловатую фигуру Саратовского председателя губернской управы К. Н. Гримма. Человек хорошего, практической складки, ума, энергичный и волевой, он хозяйственно и четко вел земское дело. Но Саратовская губерния была довольно сильно заражена «революционным духом», и значительную часть своей энергии К. Н. принужден был отдавать на борьбу с этим злом. Думаю, что многое удалось ему и здесь: он умел крепко держать в руках то, что в них попадало, и был лишен нашего почти общего и не всегда полезного свойства: прекраснодушия.

Этим свойством в немалой мере обладал милейший и симпатичнейший П. Ф. Коропачинский, Председатель Уфимской губернской земской управы. Он не был чужд и либерализма и притом в таких дозах, что был недалеко от радикалов. Однако обладая большой моральной чистотой и будучи мягким, добрым и чутким человеком, он не переступил границ, за которыми начиналась радикальная свистопляска. земское дело он знал хорошо, любил беззаветно и, благодаря накопленному долголетнему опыту, мог по праву считаться одним из выдающихся деятелей.

Пензенский председатель губернской земской управы кн. Кугушев, особенно привлекал к себе исключительной деликатностью и воспитанностью, хотя «не хватал с неба звезд» и не отличался большой энергией и инициативой. Поэтому, может быть, очень часто его заменял ближайший сотрудник, член губернской управы В. В. Вырубов. Способный, подвижный, обладавший представительной наружностью, хорошими манерами и умением убеждать, В. В. Вырубов был, по-видимому, первой скрипкой в Пензенском оркестре. К сожалению, соображения личного свойства, вопросы материального устройства и карьеры нередко

- 403 -

преобладали у него над общественными интересами. Он всегда, кроме того, казался мне чрезвычайно эластичным, слишком склонным прислушиваться «откуда ветер дует», может быть, даже беспринципным. Поэтому, установив самые дружелюбные отношения с кн. Кугушевым, я не очень приближался к В. В. Вырубовым. Когда образовался Всероссийский земский союз, В. В. Вырубов уверенно повернул руль налево и вошел в ближайшее окружение кн. Г. Е. Львова. Сделавшись уполномоченным Всероссийского земского союза на фронте, он как раз, если не ошибаюсь, возглавлял и одухотворял недоброй памяти «земгусаров». Сейчас он в Париже, куда в свое время он приехал, как почти все, без всяких личных средств и, в виде исключения, не только хорошо «устроился», но, как говорят, и разбогател. Не зная, какими путями пришло к нему богатство, воздержусь на этот счет от каких бы то ни было выводов.

Человеком недюжинного ума, пропитанного хохлацкой хитрецой и упорством, был Полтавский председатель губернской Ууправы, Ф. А. Лизогуб¹⁰⁷. Он отлично знал земское дело не только практически, но и с точки зрения идейного содержания и обладал широким, выходящим за пределы губернских границ кругозором. Сдержанный, рассудительный, неторопливый, он всегда молчал, когда споры шли о мелочах. Но ни один большой вопрос не получал разрешения без авторитетного голоса Ф<едора> А<ндреевича> Я относился к нему с большим уважением и испытывал искренние симпатии, тем более, что и в политическом отношении мы были единомышленниками. Думаю, что он платил мне тем же.

Орловский председатель губернской управы С. Н. Маслов также по справедливости, должен быть отнесен к выдающимся земским работникам. Врожденная мягкость и типичная для него плавность движений не мешали ему быть очень энергичным, настойчивым и обладающим большой инициативой. Он был одним из самых влиятельных членов наших совещаний. Политически С<ергей> Н<иколаевич> был левее меня. Всего скорее, его можно было отнести к либералам типа Д. Н. Шипова и, может быть, к их левому сектору. У нас установились с ним самые добрые отношения, тем более, что С<ергей> Н<иколаевич> умел не смешивать земского дела с политикой. Размолвка при выборах главноуполномоченного Всероссийского земского союза, о которой я упоминал выше, охладила эти отношения. Несколько лет тому назад С<ергей> Н<иколаевич> скончался в Египте, будучи одиноким и испытывая, как кажется, большую нужду.

Часто вспоминаю еще двух Председателей губернской управы: Минского — Самойленко и Таврического — Я. Т. Харченко.

Самойленко был, если не ошибаюсь, самым молодым среди нас, да и Земство его было тоже молодое, только что созданное столыпинским законом. Воспитанный, скромный, внимательно прислушивающийся к речам старших и обладавший привлекательной наружностью, он сделался нашим общим любимцем. В частности, и у меня начали складываться с ним наилучшие отношения, обещавшие перейти в дружбу. После разметавшей нас по всему свету революции я вновь увидал его в Париже. Оказалось, что он несколько лет прожил в Америке, женился там

- 404 -

на какой-то татарке из семьи бывших бакинских нефтепромышленников и, естественно, прицепился к остаткам былого богатства этой семьи. Мы встретились тепло и сердечно, но при последующих беседах я почувствовал, что это не прежний Самойленко, а какое-то сильно американизированное второе его издание. Мне стало тяжело бывать у него, и я оборвал свои посещения.

Я. Т. Харченко был милым, прямодушным, всегда одинаково бодрым и веселым человеком и отличным практическим земским работником. Мы ближе сошлись с ним в период поставок хлеба для армии во время войны, когда довольно часто приходилось встречаться в Петербурге. Он шел одним из первых номеров по количеству заготовляемого хлеба и видно было, что это всецело зависело от его энергии, деловой сноровки и знания всех местных условий и особенностей. Политически он, без сомнения, был в правом секторе и оппозицией не занимался, но, по-видимому, политика мало привлекала его, он скучал при политических беседах и уклонялся от них. Все это не мешало ему держаться очень независимо и добродушным тоном, с хохлацким юмором, но совершенно искренне и ставя точки над «i» говорить министрам и их ближайшим сотрудникам не всегда приятные вещи. Я очень ценил и любил Я. Т., и мне казалось, что и он, в свою очередь, питает ко мне добрые чувства. К моему огорчению я не знаю его судьбы.

Участие в Совете по делам местного хозяйства дало мне возможность познакомиться с Николаем Ивановичем Гучковым, который в то время занимал видный пост Московского городского головы. Не берусь оценивать его как руководителя огромного и сложного хозяйства г. Москвы: для этого у меня нет достаточных данных. Скажу лишь, что по многочисленным отзывам, которые мне приходилось слышать, он был недюжинным практическим деятелем. Указывали, что его работа была чрезвычайно продуктивна, что энергия, деловитость и вдумчивость были его основными чертами, а любовь к своему делу и родной ему Москве не имела пределов. Прислушиваясь к его речам и репликам на заседаниях Совета, я скоро почувствовал в нем крупного человека. Однако то обстоятельство, что он был родным братом Александра Ивановича, к которому я привык относиться весьма осторожно, побудило меня неторопливо подходить и к Николаю Ивановичу. Последующие встречи и беседы показали, что в этом нет нужды. Весь его облик был совершенно иной, чем у Александра Ивановича. Начать с внешних черт. Александр Иванович ходил вяловатой, усталой походкой, немного сутулясь. Он либо добродушно улыбался, либо смотрел “каменными глазами” и говорил тихо, раздельно, с легкими ударениями на отдельных словах, но всегда, как казалось, что-то не договаривая. Некоторая деланность неизменно сопутствовала ему. Она виделась и в походке, и в улыбке, слышалась в искусственно сдержанном тоне речей, сквозила во всех манерах, в обращении к людям разных рангов. У Николая Ивановича все было как-то по-другому и все естественно. Он бодро и быстро ходил, прямо держался, громко и внятно говорил, причем, слушая его, не чувствовалось, что остается какая-то недоговоренность, что-то затаенное, не предназначенное для общего употребления. Он был, как говорится,

- 405 -

“весь на ладонке” и при этом всегда и со всеми одинаковый: ранг собеседника был для него безразличен. Александр Иванович утопал в политике и интересовался исключительно различными политическими комбинациями. Николай Иванович был поглощен хозяйственными и экономическими задачами и по политическим вопросам высказывался редко, как-то вскользь. Александр Иванович почти всегда говорил только о людях, часто подразделяя их на друзей и врагов, причем с последними он лелеял мечты “сосчитаться” — угрожающее понятие, которое он часто употреблял. Борьба вообще была его стихией, он точно скучал без нее, и чем больше было врагов, чем значительнее они были по рангу и положению, по силе и влиянию, тем сильнее зрела в нем потребность бороться с ними. Он был, так сказать, политическим спортсменом и, как мне казалось, несомненным авантюристом. Николай Иванович очень редко говорил о людях и, во всяком случае, гораздо реже, чем о трамвайных вагонах, метрополитене, больницах, школах, водопроводе. А если и говорил, то подразделял их не на друзей и врагов, а на толковых и бестолковых, на знающих свое дело или болтунов. Исключительно с деловой точки зрения интересовали его и министры. Если тот или иной из них хорошо усваивал его хозяйственные планы и, при надобности, быстро и действенно помогал их осуществлению, он был хорош. Тот, кто обещал и не делал, слушал, а потом путал, был плох, каковы бы ни были его политические шаги или отношения к тем или иным политическим группировкам. Оба брата были монархистами. Но монарх Александра Ивановича, помимо своей мистической миссии, как будто должен был беспрекословно выполнять его советы. Николай Иванович не предъявлял к монарху таких требований. Он просто и чистосердечно радовался, если верховная власть мудро и удачно действовала и горевал по поводу ошибочных и неудачных шагов. Москву Николай Иванович любил пылкой, неостывающей, беззаветной любовью. Но она все-таки была для него только сердцем России, а не самодовлеющей ценностью. Россия, Родина была все, Москва — частью всего. И как хорошо знал он и свою Москву, и всю Россию, знал коренные, лучшие, глубинные, русские народные свойства и черты, все то, на чем выросла и окрепла великая славянская держава.

В Париже я довольно часто его навещал. Год от года он дряхлел и внешне несколько опускался. Но физически больное сердце не переставало биться Родиной. Каждую свободную копейку он тратил на покупку книг и гравюр, относящихся к Москве и России. Он обыскивал всех парижских букинистов и часто находил редкий и глубоко интересный материал. Годы и недуг взяли свое: сердце постепенно слабело, отказывалось нести свою службу. И вот, лежа пластом и поражая доктора силою духа, с которой он расставался с землей, твердо и внятно произнес Николай Иванович свои последние слова: “Царица Небесная, спаси нас и Родину нашу”. Мир и покой его душе!

Я смутно помню других городских представителей в Совете и закончу свой рассказ об этом учреждении общей и краткой справкой о том, какое значение имела его работа и что прибавило к моему опыту участие в ней.

- 406 -

Некоторые деятели Государственной Думы ревниво относились к Совету. Они считали, что при посредстве этого учреждения П. А. Столыпин обращается к русской общественности через голову народного представительства и тем как бы опорочивает или умаляет его значение, делит земщину надвое. Мне не были известны тайные мысли П. А. Столыпина, но я всегда считал, что подозрительность и ревность — плохие советники. Поэтому лично смотрел на Совет с иной точки зрения. Кроме лишнего и серьезного случая сгладить “мы и вы” и проверить свои думские впечатления прямым общением с наиболее ответственными практически-деловыми земскими кругами, П. А. Столыпин, как мне казалось, преследовал и еще одну цель: найти людей. Он искал их повсюду, присматривался ко всем, кто соприкасался с ним, и в достаточной мере все-таки не находил того, что ему было нужно. Совет по его расчетам также мог представить известный выбор.

Выстрел Багрова не только унес П. А. Столыпина. Этим выстрелом была ранена Россия: исполнительный чиновник и честный казначей граф В. Н. Коковцев не мог быть заменой П. А. Столыпину, как не могли заменить его и все многочисленные преемники графа В. Н. Коковцева. И если со смертью своего вдохновителя столыпинское дело не умерло совершенно, то оно все-таки замерло. Замерла, конечно, и деятельность Совета по делам местного хозяйства. А затем война, «бескровная», анархический период керенщины и, наконец, Ленин.

Лично для меня участие в работах Совета дало возможность узнать главных местных деятелей всей России, а, что особенно важно, стало дополнительным уроком государственного мышления, так как все проекты, которые вносились в Совет, были, разумеется, составлены в государственном масштабе.

Другим центральным учреждением, в одной из работ которого мне пришлось принять участие, был так называемый Тарифный комитет, который состоял при Министерстве финансов и на предварительное рассмотрение которого передавались проекты установления или изменения железнодорожных тарифов. Вопросом, для обсуждения которого были приглашены представители общественных учреждений, был так называемый «Челябинский перелом». Предполагалось для сибирского хлеба, который направлялся к западным границам на предмет экспорта, установить после Челябинска, т. е. по железным дорогам Европейской России, особо льготный, пониженный тариф. Этой мерой достигалось повышение рыночных цен на хлеб в Сибири, что, конечно, было очень выгодно для сибирских земледельцев. Но в то же время сибирский хлеб становился более сильным конкурентом на экспортном рынке для хлебов Европейской России и давил на местные цены последних. Иными словами, за счет сельских хозяев Европейской России улучшалось положение сибирских. Здесь я впервые получил возможность увидеть то, над чем раньше не приходилось задумываться: простым изменением тарифных ставок Правительство могло оказать огромное влияние на всю экономическую жизнь и благосостояние страны или отдельных ее частей. Поэтому с захватывающим интересом я знакомился с богатым статистическим материалом, касающимся развития железнодорожного движения и грузооборотов. Этот

- 407 -

материал был сгруппирован в хорошо изданной толстой книге и состоял, конечно, из сплошных цифр. Но сколько горделивых и бодрящих ощущений пробуждали эти заполненные цифрами столбцы! Оказалось, что по развитию многих частей железнодорожного дела, а, в частности, по развитию грузооборота Россия идет впереди и многих Западно-Европейских стран, и, отчасти, С. Ш. С. А. Это было блестящим свидетельством пышного экономического расцвета страны, на этом можно было строить немало соблазнительных расчетов и предположений. Таким образом, и здесь удалось получить хороший урок, который до некоторой степени рассеивал мое провинциальное обывательское невежество.

 

Прасковья Николаевна Мельникова

Упомяну об участии в заседаниях еще одного центрального учреждения, также состоявшего при Министерстве финансов. Его названия я не помню. Здесь рассматривался вопрос о железнодорожной магистрали Казань-Екатеринбург, о которой мы, казанцы, в то время хлопотали, а также одновременно и о других конкурирующих проектах. Были горячие споры, Н. К. Мекк потребовал, чтобы я выступил, что, конечно, сильно меня взволновало, но не о существе и подробностях этих споров хотелось бы мне сказать несколько слов, а о том, что этот случай дал мне возможность впервые увидать кое-кого из финансовых дельцов того стиля, который появился в России в результате финансово-экономической политики одного из крупнейших государственных деятелей последних двух царствований,

- 408 -

графа С. Ю. Витте, долго бывшего Министром финансов, а затем и председателем Совета министров. Какая же это была политика и какого же именно стиля появились, как ее следствие, финансовые дельцы? Я поступил бы более чем самонадеянно, если бы, поставив эти вопросы, рискнул подробно и определенно ответить на них. Не с моей подготовкой и осведомленностью браться за всестороннее освещение деятельности государственных людей такой величины, как граф С. Ю. Витте. Но сказать об общих впечатлениях, оставшихся от некоторых наблюдений и отзывов людей, более меня осведомленных, считаю все-таки возможным.

Граф С. Ю. Витте, задавшись целью обогатить Россию, направил главные усилия на оживление промышленности. Со свойственными ему энергией, дерзновением и размахом он в короткий срок многого достиг на этом пути. Только что приведенная справка о блестящем развитии железнодорожного дела — один из показателей этих достижений. Но моральный багаж этого деятеля весил значительно менее делового, и это отражалось на его делах. Вызывая целым рядом крупных мер на арену обогащения всех, кто этим обольщался, граф С. Ю. Витте не придавал должного значения тому, какие руки потянулись за богатством. В итоге, наряду с солидными и серьезными промышленниками и финансистами, которые или расширяли существовавшие предприятия, или создавали новые, появился целый ряд рвачей разных рангов, которых здоровое развитие промышленности совершенно не интересовало. Они расхватывали концессии в целях спекуляции, создавали дутые акционерные и разные другие финансовые общества, добивались субсидий, не брезговали сомнительными биржевыми операциями и т. п. Шальные деньги, которыми они в избытке располагали, шли часто на кутежи, разврат и предательство, так как бывало, что к ним примазывались и завлекали их в свою паутину более крупные и более опытные международные пауки. Множились они в изобилии и в короткий срок успели забрызгать грязью истовый облик старого русского финансового и промышленного мира. Это был не только особый вид государственного паразитизма, но и один из ядов, которыми отравлена была Россия: на них кивала оппозиция, ими подтверждала свою пропаганду и нередко от них же путем шантажа получала на нее деньги. Элегантно одетые, с холеной наружностью, с подчеркнуто-учтивыми манерами, они, тем не менее, отталкивали зверски жадными, хищными огоньками, которые пробегали в их бездушных глазах и скрыть которые им при всем лукавстве не удавалось. Как и многое недоброе — Ленин с Марксом и Ко. в том числе, — этот отвратительный тип дельцов был, по-видимому, принесен западными ветрами. Западник до мозга костей, материалист и циник, граф С. Ю. Витте и с этим жадным стадом мирился, как с неизбежным, но неопасным спутником разных западных устройств. А вот сейчас, на всех морях, на берегах Рейна и в сугробах Финляндии как раз, может быть, и идет трагическая развязка узлов, завязанных главными мастерами этого цеха.

В качестве члена Государственной Думы и участника земских депутаций, я, кроме тех случаев, о которых сказано выше, еще три раза удостоился быть представленным Государю Императору. Об одном из этих представлений, оставившем

- 409 -

у меня особенно неизгладимые воспоминания, я хочу рассказать теперь, заканчивая главу о представительстве.

1 января 1914 г. минуло 50 лет со дня утверждения Положения о земских учреждениях. Вся земская Россия решила дружно отпраздновать этот знаменательный полувековой юбилей. После местных губернских торжественных заседаний, председатели губернских земских управ и другие представители губернских земств, специально избранные из состава рядовых гласных, съехались в начале 1914 г. в городе Петербурге, где их сердечно и тепло встречала и, по русскому обычаю, обильно и вкусно угощала в своих уютно устроенных помещениях Петербургская губернская земская управа во главе со своим председателем, Ильей Ивановичем Яковлевым. Государю Императору угодно было ознаменовать земский юбилей обнародованием особого Указа, в котором выразительно и ярко было сказано о крупном значении земства и его заслугах¹⁰⁸. К моему огорчению, у меня не сохранилось этого исторического документа, а передача его своими словами связана с риском искажения. Поэтому, ограничиваясь отмеченным, перейду к описанию Высочайшего приема всех земских представителей, устроенного в залах Петербургского дворянского собрания¹⁰⁹. Каждая губерния прислала 4—5 представителей, и я считаю, что всех нас собралось около двухсот человек. Нас расставили полукругом по губерниям в алфавитном порядке последних в большом колонном зале. Государь прибыл в сопровождении некоторых Великих Князей и Министра Двора графа Фредерикса, и был в форме Лейб-Гвардии гусарского полка. Медленно, почти неслышными шагами, обходил он всех собравшихся, останавливаясь около представителей каждой губернии, вслушиваясь в фамилии каждого из них и обращаясь к некоторым с вопросами. Сдержанная, но приветливая улыбка не покидала его лица, а его лучистые глаза пристально и как бы проникновенно всматривались в каждого. Трудно было бороться с волнением и смущением, ощущая на себе этот взгляд. Не в первый ли раз видел он в таком числе представителей земской России и не искал ли он среди них своим вдумчивым и чарующим взором тех, кого он всю жизнь искал так настойчиво, но часто неудачно: до конца правдивых, ничего не ищущих, никуда не стремящихся, никого не оговаривающих, не втиснутых в партийные рамки и преданных России и ему, как ее символу и помазаннику Божию, бескорыстно, беззаветно и беспредельно? Он обращался с вопросами, главным образом, к крестьянам, которых было довольно много среди нас. Как раз слева от меня стоял крестьянин, один из представителей Екатеринославского земства. Хорошего роста, пожилой красивый брюнет, с сильно засеребрившимися волосами, стройный, с живыми и выразительными глазами, одетый в серовато-бежевую поддевку хорошего, домашней выделки, сукна, он резко, а, может быть, и выгодно выделялся среди наших мундиров и очкастых, бритых физиономий. Государь остановился около него и спросил, в каком полку он отбывал воинскую повинность. Оказалось, что Государю была знакома фамилия командира полка, и было известно, где этот полк стоял. И вот мне довелось быть близким свидетелем того, как Русский Император в течение 5—6

- 410 -

минут беседовал с крестьянином, гласным уездным Екатеринославского земства. Старик несколько мгновений сильно волновался, но затем, под влиянием близких ему тем и свойственной Государю обворожительной манере говорить и держаться, быстро овладел собой и стал отвечать не отрывочными и деловыми фразами, а естественно и просто, как обычно говорят с уважаемыми и почтенными знакомыми людьми. Ласковая улыбка, легкий, еле уловимый кивок головой, и Государь передвинулся к нашей казанской группе. Он задержался около нас недолго и, получив ответ на вопрос, обращенный к Ю. В. Трубникову, стал обходить следующие группы. Я оглянулся на своего екатеринославского соседа. Крупные слезы нечастыми каплями падали из его глаз. В опущенной руке он держал платок, но эта рука не поднималась и только тихо вздрагивала. Я не выдержал, и по моим щекам также потекли теплые струйки, немые вестницы чистого счастья, которым переполнилось сердце. Отчего мы заплакали, откуда слетело это счастье? Да, вероятно, оттого, что в минуты близости к Государю мы ощутили себя не казанцами, не екатеринославцами, а неизмеримо больше: русскими, перед духовным взором которых в ослепительном блеске встала на мгновение вся любимая, великая, могучая и прекрасная страна.

Прием продолжался около двух часов, зал был сильно натоплен, и Государь так разогрелся, что меховая опушка у воротника его мундира стала совершенно влажной от капель пота, выступивших на шее и падавших с лица. В соседней комнате был приготовлен чай на случай, если бы Государь пожелал выпить чашку освежающего и бодрящего напитка. Быстро было отобрано несколько человек, что-то около 40—45, которым надлежало быть как бы хозяевами и угощать Высочайшего гостя. Я попал в их число. Тотчас по окончании приема И. И. Яковлев, Ф. В. Шлиппе и кто-то еще предложили Государю проследовать в приготовленную комнату, чтобы отдохнуть. А как только он вошел туда, спросили, не пожелает ли он выпить чашку чая.

«С удовольствием», — сказал Государь и, опустившись на предложенное кресло, вынул портсигар.

«Разрешите закурить?» — обратился он к И. И. Яковлеву и, угостив папиросами всех, близко его окруживших, с видимым наслаждением стал затягиваться дымом. А затем большими и несколько торопливыми глотками выпил поданный чай. Завязалась беседа без всякой натянутости, с задушевными нотами. Мои некрепкие нервы вновь не выдержали и, вместо того, чтобы прислушиваться к словам Государя, а, может быть, и принять участие в беседе, я вынужден был отойти в глубину большой комнаты. Прошло 10—12 минут. Государь встал и, с приветливой улыбкой пожав присутствующим руки, довольно быстрыми шагами направился через тот же приемный зал к выходу. Мы кинулись за ним, окружая его, чуть не отталкивая барона Фредерикса и Великих Князей. Спустившись по лестнице до первой площадки, Государь остановился, обвел взглядом всех нас и спросил:

«А где Илья Иванович? Мне хотелось бы еще раз с ним проститься».

- 411 -

Мы быстро переглянулись. О, ужас! Яковлева между нами не было. Бросились в зал, а бедный Илья Иванович из-за своей тучности и отдышки, оказывается, отстал от нас и был еще довольно далеко от лестницы. Но Государь терпеливо дождался его, сказал ему несколько приветливых слов, пожал руку и только после этого стал спускаться дальше, чтобы выйти и сесть в экипаж. С оглушительными возгласами «ура» мы проводили его и вернулись, чтобы еще выпить чая и обменяться свежими впечатлениями.

VII
Заключение

В июне 1916 г., в разгар войны, мы с С. С. Толстым поехали в Петербург «подталкивать» наши земские ходатайства о «Заволжской» железной дороге. Пришлось, конечно, как всегда, посетить разных лиц из правящего класса, а также увидать кое-кого из знакомых и, между прочим, некоторых членов Государственной Думы и Государственного Совета. Неприятно было в Петербурге. Вести о военных неудачах и всевозможные сплетни мы слушали, конечно, и дома, но здесь они имели какой-то особенный и, сказал бы, грязноватый оттенок. Нам казалось, кроме того, что зложелатели сильно преувеличивают, сильно сгущают краски. Все искали виноватых, многие оговаривали друг друга, но, несмотря на большие противоречия в определении причин и следствий, все без исключения считали себя правыми, все претендовали на обладание истиной и бесспорным знанием того, что надо делать. Выходило так, что виноватым во всех неудачах и недочетах был, в сущности, один Государь. Те, кто ему не все до конца договаривал или даже просто его обманывал, обвиняли его в излишней подозрительности; те, кого не удовлетворял существующий строй, и кто уже давно носился с мечтами о весьма смутных, неясно определяемых, но зато полных свободах, упрекали его в излишней мягкости, недостатке воли и решительности; те, кто считал себя единственно компетентным во всех больших и важных вопросах и заслуживающим исключительного и полного доверия, находили, что он плохо выбирает людей; те, кто далеко не всегда совершали чистые поступки и кому вообще чужда была порядочность, нашептывали на него и на Государыню разные гадости, на которые ни он, ни она просто не были способны по своим нравственным качествам. Укоряли Распутиным, забывая, что сами протащили его ко Двору, что часто сами наперебой стремились использовать его преувеличенное влияние, играя на его отвратительных свойствах, которые либо не были известны Государю и Государыне, либо отвергались ими, как ложные наговоры, и отвергались потому, что наговоров повсюду было немало и отсеять из них правду было почти неисполнимой задачей. Роптали на командование и одновременно разлагали армию, завлекая генералов в партийную политическую игру, в область, где почти никто из них ничего не понимал, и где им предстояло быть простыми и бессознательными исполнителями предначертаний партийных вожаков. Трудно было

- 412 -

разобраться в этой паутине сложных интриг, где правда мешалась с ложью, справедливые упреки с клеветой, личные происки с наговорами. В довершение всего С. С. Толстой принес откуда-то весть — откуда, он не сказал, — что возникает проект устроить дворцовый переворот и что, будто бы, в это дело вовлечены весьма значительные лица. Однако несмотря на все это, далеко не все мрачно смотрели на положение. Указывали, что в общем в армии недурное настроение; что необходимые меры к улучшению дела снабжения приняты и что на фронте в недалеком будущем можно ждать заметного поворота к лучшему. Все дело лишь в том, чтобы удержать от разложения тыл и дружной работой внушить уверенность армии, что она не покинута. Хотелось верить таким ободряющим утверждениям и хотелось, поскорее покончив дела, покинуть Петербург и вернуться домой: там все-таки было гораздо лучше.

Как-то утром я пришел в номер к С. С. Толстому, чтобы вместе за кофе обсудить, как распределить дневную работу. Стук в дверь и на предложение войти появился Александр Николаевич Наумов, бывший Самарский губернский предводитель дворянства, недавно назначенный Министром земледелия. Его посещение было совершенно неожиданным, и нам с С<ергеем> С<ергеевичем> пришлось быстро овладеть собой, чтобы не обнаружить слишком явного удивления. С<ергей> С<ергеевич> знал А. Н. Наумова хорошо: оба были губернскими предводителями в смежных губерниях. Я встречал его реже, но впечатления от встреч были выгодные: он был очень представителен, держал себя по-барски, но без снобизма, выказывал большой интерес к земским делам и обладал очень живым умом. В Самаре он был популярен, об его гостеприимном доме и хлебосольстве много говорили. Поэтому увидать его было мне приятно, а в то же время и любопытно, так как в такие тревожные дни министр не стал бы делать утренние визиты знакомым, чтобы просто «поболтать». Он не заставил себя ждать и, обращаясь к С<ергею> С<ергеевичу> в добродушно-полушутливом тоне, столь обычном в наших земских кругах, заявил, что пришел с целью «похитить» меня у Казанского земства и привлечь к работе в Министерстве земледелия по заготовкам продуктов для армии. В то время ближайшими сотрудниками его в этом деле были: по заготовкам хлеба, соли, сахара и яиц — товарищ министра Г. В. Глинка; по заготовке мяса, сена, жиров, овощей, фруктов и вина — член Совета министра земледелия С. Н. Ленин¹¹⁰. А. Н. Наумов пояснил, что работа С. Н. Ленина его не удовлетворяет, что он категорически решил освободить его от этих обязанностей и пришел просить меня помочь ему, взяв на себя руководство отделом заготовок. Я был совершенно ошеломлен. Ни разу, никому и ни одним хотя бы самым тонким намеком я не высказал желания перекочевать из своего земского кабинета в какой бы то ни было кабинет петербургского бюрократа. Я недолюбливал и побаивался Петербурга, и если, как выше я отметил, у меня начали по временам бродить мысли о перемене службы, то никаких определенных планов и расчетов не было. Только раз как-то я размечтался получить место управляющего Государственными имуществами в какой-нибудь отдаленной скромной

- 413 -

губернии, но дальше этой мимолетной мечты дело не пошло. Один раз дошел до меня слух, что Н. И. Гучков на случай ухода С. Н. Гербеля прочит меня на его место и даже говорил об этом с Министром внутренних дел¹¹¹. Видный пост начальника управления по делам местного хозяйства, который занимал С. Н. Гербель, был значительно выше должности управляющего Государственными имуществами и с точки зрения карьеры был, конечно, соблазнительнее. Однако я только усмехнулся по поводу этого слуха. Лишь совершенно безвыходное положение могло заставить меня согласиться занять какой-либо пост по Министерству внутренних дел: ни склонности, ни, по-моему, способностей к административной деятельности у меня не было. Я всегда был хозяйственником и лишь постольку администратором, поскольку требовала этого роль хозяйственника. О месте управляющего Государственными имуществами я и мечтал потому, что там было хозяйство, да еще лесное, которое я так любил. Естественно, что я затруднился сразу ответить что-либо А. Н. Наумову, тем более, что, кроме болезненного для меня вопроса об уходе с земской службы, возникал целый ряд других, связанных с устройством в Петербурге. Я бросал умоляющие взгляды на С<ергея> С<ергеевича>: «Выручайте!» Но он тоже растерялся и скромно опускал глаза, как бы предоставляя мне выкручиваться одному. А. Н. Наумов увидал, что нахрапом кончить дело нельзя и, пригласив меня позавтракать с ним в Европейской гостинице, удалился. Оставшееся до завтрака время ушло у нас с С<ергеем> С<ергеевичем> на подробное обсуждение неожиданно свалившегося вопроса. Вот примерно то, что я от него услыхал. С моральной точки зрения нельзя во время тяжелой войны отказываться от дела, к которому призывают, если, конечно, не чувствуешь своей полной непригодности к этому делу. С точки зрения неожиданного ухода с Земской службы плохо, по его мнению, то, что сейчас трудно меня заменить. Наконец, с точки зрения моего личного устройства, С<ергей> С<ергеевич> пришел к выводу, что упускать выпавший случай было бы неблагоразумно: у меня большая семья, трое детей уже учатся в Петербурге, двое — на очереди. Этого нельзя забывать. А если, не дай Бог, случится революция, в результате растущего недовольства и военных неудач, то все пойдет вверх дном, и в Казани будет не лучше, чем в Петербурге. С. С. явно склонялся к тому, чтобы предложение А. Н. Наумова было принято. За завтраком в Европейской гостинице выяснилось следующее. Александр Николаевич сказал, что я буду назначен членом совета Министра земледелия с правами товарища министра. Это обеспечит мне самостоятельность действий и возможность нести ответственность. Заведование отделом заготовок в качестве главноуполномоченного будет на меня возложено по Высочайшему повелению. Содержание я буду получать только по должности члена Совета, но могут быть и единовременные награды за труды по заготовкам. Он соглашался, чтобы я дал ответ через несколько дней, но очень просил поторопиться.

Вечером я поехал к нашему губернскому гласному А. А. Шульцу. Этот почтенный, всеми уважаемый, старый и опытный чиновник Министерства земледелия, уже давно занимавший должность члена Совета и исполнявший обязанности

- 414 -

товарища министра, мог дать хороший совет, тем более, что я пользовался его симпатиями и неизменной поддержкой в земском собрании. «Конечно, соглашайтесь, — сказал мне А. А. — Будем товарищами по службе. Война, Бог даст, пройдет, Вы останетесь только членом Совета, т. е. будете иметь прочное и спокойное место. Если обратите на себя внимание Вашей работой, поднимитесь выше, если нет, никто Вас не тронет. Учтите важный для Вас вопрос о пенсии. Земство в лучшем случае даст Вам гроши, да и то их будут ежегодно баллотировать. Здесь Вам зачтут всю прежнюю Вашу службу, и пенсия будет прочной и нормальной. А. Н. Наумов энергично взялся за дело и полон добрых намерений, но он не петербургский человек, новичок в придворных кругах, чужак в высших чиновничьих кругах. А вместе с тем он очень нервен и часто неосторожно обнаруживает свое волнение. Все это — плохие показатели, и я боюсь, что долго он не удержится. Впрочем, для Вас я не вижу в этом опасности: Ваше основное место — член Совета — не боевое; министры будут меняться, но Вас это не коснется».

На другой день я рассчитывал закончить все дела и выехать в Казань. Решил ехать на Рыбинск, чтобы подольше пробыть на Волге, и вызвал туда жену: хотелось посоветоваться с ней неторопливо, в спокойной и приятной обстановке, любуясь волжскими берегами. Мы встретились, подробно обо всем переговорили и пришли к выводу, что надо соглашаться на предложение А. Н. Наумова. Решили, что пока я поеду в Петербург один, а там будет видно: если благополучно окончится война и никаких потрясений не произойдет, жена с детьми сейчас же переберется. Никогда не забуду дня, в который был решен этот вопрос: я чувствовал себя совершенно несчастным, впервые ощутив, как трудно оторваться от дорогой мне земской работы. Грустно было расставаться с Сергеевкой и с Волгой, которую все волгари любили, да, наверное, и сейчас любят сердечно, как живое существо! «Волга Матушка». Жалко было оставлять семью, друзей, лишаться привычных поездок по губернии и бесед с крестьянами, что всегда давало так много ценного материала, так питало работу. Петербург представлялся жутким, мрачным, чужим, где все будут смотреть на меня искоса, кто с завистью, кто с подозрением, кто с ледяным холодом, кто с деланной, неискренней почтительностью. Но, так или иначе, решение было принято, а у меня всегда была привычка немедленно выполнять решения, а не перерешать и не передумывать. Поэтому не то из Костромы, не то из Нижнего я отправил А. Н. Наумову телеграмму о согласии. Сразу стало легче; отрезано, не так болит.

Припоминаю, с каким волнением входил я в управу и сообщал ближайшим сотрудникам неожиданную для них новость. К вечеру она уже облетела весь город, и многие по телефону поздравляли меня и настойчиво расспрашивали о подробностях. По-разному отнеслась Казань к этому событию в моей жизни. Служащие почему-то заметно подтянулись и стали обращаться ко мне с повышенной почтительностью; сотоварищи по управе сердечно поздравляли, но видно было, что они несколько растеряны и встревожены: они привыкли на меня опираться. Несомненно, искренние поздравления услыхал я от П. М. Боярского, Чернявского,

- 415 -

отца и сына Баженовых, от членов губернского присутствия и от представителей военного ведомства. В земских кругах впечатления были различны. Оппозиция и ликовала, и досадовала: я ушел от нее, а не «она ушла меня». Эта досада усиливала шепоты о том, что наконец-то я обнаружил себя и свои давнишние карьеристические стремления. Значит, правы были те, кто всегда мне не доверял, значит, что службу в земстве я хитро использовал, как ступень на карьеристической лестнице. Радикалы из шахматного и других клубов удовлетворенно потирали руки, предполагая, что теперь им будет гораздо легче установить протекторат над губернским земством. В чрезвычайном земском собрании, на котором я огласил свой отказ, все прошло гладко и чинно: я услыхал немало искренних и теплых слов, меня благодарили за всю прошлую деятельность, перечисляли заслуги и высказывали пожелания успеха на новом посту. Губернская управа и правление кассы мелкого кредита благословили меня складнем с иконами Божией Матери, Ангела Хранителя и Николая Чудотворца; служащие преподнесли хороший бювар и адрес. Все это было утешительно, но все же не избавляло от тяжелого сознания, что я лишаюсь привычной, любимой ежедневной работы. Я постарался уехать из Казани как можно тише и как можно скорее. Гласным губернского земского собрания я, конечно, остался, и, таким образом, моя земская деятельность не оборвалась¹¹². Но что такое участие в земских собраниях сравнительно с работой председателя управы? А мне-то и побывать на них удалось лишь мельком, на 3—4 дня, так как на больший срок нельзя было вырваться из Петербурга. Я вырвался из него окончательно в апреле 1917 г., а летом этого года участвовал в последнем губернском земском собрании. Не помню, какие именно вопросы были поставлены на повестку. Открывал земское собрание А. Н. Плотников, избранный после моего ухода заступающим место председателя управы и по известной телеграмме князя Г. Е. Львова автоматически сделавшийся начальником губернии вместо уволенного губернатора¹¹³. Мы были предупреждены, что на заседание явятся делегаты местного «совдепа», чтобы «пополнить состав земского собрания демократическими элементами». Они не заставили себя ждать и, ввалившись в зал через несколько минут после отъезда А. Н. Плотникова, развязно, одной кучей, уселись за стол земского собрания. В моем мозгу запечатлелись лишь обрывки того, что произошло после этого позорища. Помню, как тряслись руки и дрожал голос у С. С. Толстого. Помню, как некоторые гласные, а в том числе и я, горячо протестовали против «беззаконного вмешательства посторонних в занятия земского собрания» и предлагали послать жалобу Временному Правительству; помню, как злобно, с перекошенными ненавистью физиономиями, смотрело на нас все это грязное, косматое и вонючее стадо; помню и краткую речь одного из них…»Товарищи, — заорал он полупьяным, сиплым голосом, — мы пришли сюда не болтать. Это помещики да буржуи занимались здесь болтовней 50 лет, а нам некогда! Предлагаю ассигновать 500 тысяч из страхового капитала на революционную пропаганду».

«Правильно, согласны», — неистово замычало стадо.

- 416 -

Как будто именно после этого дебюта одной из первых ласточек «бескровной» С. С. Толстой заявил, что не находит возможным продолжать заседания земского собрания и по уполномочию начальника губернии объявляет его закрытым. Стадо с некоторым недоумением вытаращило глаза, а мы дружно встали и через столовую, чтобы не смешиваться с «товарищами», направились к выходу. «Вот судьба, — подумалось мне, когда я спускался с широкой выходной лестницы нашего Дворянского дома. — Мой дед 53 года тому назад поднимался сюда на торжество рождения русского земства, я спускаюсь сегодня после его похорон». Это были действительно похороны: Временное Правительство князя Г. Е. Львова взмахом пера отменило существовавший закон о земских выборах, призвав к участию в земских собраниях «всех, всех, всех»¹¹⁴. Иными словами, в условиях того времени Временное Павительство отдавало местную жизнь не заботам земщины, а на растерзание отребьев населения и политических проходимцев. Если не ошибаюсь, нигде в Европейской России земские собрания по новым правилам либо не успели сформироваться, либо не приступили к работе: Ленин предпочел организовать дело иначе. Он снизу доверху покрыл всю “Россию” Советами, которые на бумаге должны были изображать органы самоуправления, но были построены так, что на деле никто не самоуправлялся, а просто становился рабом диктатора. В Сибири слетевшиеся со всех концов «эсеры» устроили земство по рецепту князя Г. Е. Львова. Органы этого земства, хронически выхлопатывая у правительства адмирала Колчака многомиллионные ссуды и субсидии, повели на эти средства бешеную агитацию против него. И небезуспешно.

Заканчивая этим свой рассказ, хотел бы в качестве заключительного слова сказать о значении партийной борьбы, в которой всегда протекает работа каждого общественного деятеля. Приемы и средства борьбы бывают не одинаковыми, так как наряду с самыми добрыми побуждениями и намерениями люди по своему несовершенству неизбежно проявляют и дурные. Однако это не опорочивает самой идеи борьбы, которая безостановочно происходит везде, где есть деловое общение. Борьба необходима не только потому, что «от столкновения разных мнений родится истина», но и потому, что она оживляет деятелей, питает их энергию и находчивость, побуждает тщательно проверять свои предположения, способствует сознанию ответственности, обдуманности и осторожности решений и действий, приучает считаться с чужими мнениями и находить в них ценные поправки к своим. Без борьбы вообще не могло бы быть общественной жизни, а было бы стоячее, гниющее болото, одинаково заражающее и мертвящее своим зловонием всех, кто приближается к нему. Поэтому и та борьба, о разных проявлениях которой упоминается то там, то здесь в моем рассказе, не мешала, а помогала моей работе, не затемняла, а освещала мой путь. И если вспоминая прошлое, я вновь переживаю радость общения с друзьями, которые ценили меня и доверяли мне, то я не нахожу никаких враждебных ощущений по отношению к тем, кто часто сомневался в правильности моих мнений и с недоверием оценивал мои стремления. Мнения от этого только выправлялись, а стремления очищались.

- 417 -

ПРИМЕЧАНИЯ

При составлении примечаний были использованы: Абрамов В. Земские гласные Царевококшайского уезда // Марий Эл. 1993. № 2—3; Айнутдинова Л. М. Либеральное движение в Казанской губернии (1900—1917 гг.). Казань, 2003; Акшиков А. Г. Земские врачи Марийского края. Йошкар-Ола, 2006; Брод А. К пятидесятилетию земских учреждений. 1864—1914. Казань, 1914; Бушмакин М. В. В. Перцов <Некролог> // Казанский музейный вестник. 1921. № 3—6; Вопросы истории. 2005. № 10; Витте С. Ю. Избранные воспоминания, 1849—1911 гг. М., 1991; Высшие и центральные государственные учреждения России 1801—1917 гг.: в 4-х т. Т. 2. СПб., 2001; ГАРМЭ. Ф. 18. Оп. 1. Д. 485.; Ф. 49. Оп. 1. ДД. 1174, 1176. 1201; Достойны памяти потомков (Городские головы Казани 1767—1917 гг.). Сборник документов и материалов. Казань, 2002; Журналы очередных земских собраний Козьмодемьянского уезда за 1900—1902, 1907, 1910, 1913 и чрезвычайных, состоявшихся 4 марта 1902, 12 февраля 1903, 17 ноября 1907 года, 19 февраля, 10 мая и 7 августа 1910, 23 января, 30 мая и 25 июля 1913 года. Козьмодемьянск, 1901—1914; Звениговский район: Сборник документальных очерков. Йошкар-Ола, 2004; Земская неделя. 1916. № 42 (16 октября); 1917. 9 апреля. № 14; Казанская газета. 1907. № 10, № 47; Казанские губернские ведомости. 1904. № 89. 19 августа); Казанский телеграф. 1905. 20 января, 10 февраля, 6 июля, 8 ноября, 17 ноября, 14, 15, 21 декабря 1905; Казанский университет (1804—2004): Биобиблиографический словарь. 1804—1904. Казань, 2002; Казанское дворянство 1785—1917 гг. Генеалогический словарь. Казань, 2001; Книга Памяти жертв политических репрессий. Том 2. «Б». Казань, 2003; Либеральное движение в России. 1902—1905 гг. М., 2001; Марийская биографическая энциклопедия. Йошкар-Ола, 2007; Народное образование в Казанской губернии. Попечители и учащие сельских школ. Казань, 1907; НАРТ. Ф. 160. Оп. 1. Д. 884; Ф. 2. Оп. 5. Д. 434. Л. 3—4; Обзор главнейших результатов деятельности Козьмодемьянских земских учреждений с 1865 года по настоящее время. Козьмодемьянск, 1900; Отечественная история: энциклопедия: В 5 т. М.: Большая Российская энциклопедия, 1994; Отчеты Козьмодемьянской уездной земской управы о деятельности ея по управлению делами, подлежащими ведению земства, о состоянии уездного земского хозяйства и об исполнении сметы доходов и расходов за 1900—1905 гг. Козьмодемьянск, 1901—1906; Отчет о деятельности Казанской соединенной железнодорожной комиссии за 1911—1912 гг. Казань, 1912; Протоколы общего собрания земских гласных Казанской губернии 12—15 декабря 1905 года. Казань, 1906; Татарская энциклопедия: в 5 т. Т. 2. Казань, 2005; Тихонов П. Т. История опытных работ в опытном лесхозе // Вестник опытного лесхоза. Вып. 1. Чебоксары. 1999; Удачин А. И. Русский лесничий Б. И. Гузовский и его культуры в Среднем Поволжье. Чебоксары, 1965; Усманова Д. М. Профессора и выпускники Казанского университета в Думе и Госсовете России, 1906—1917. Казань, 2002; Энциклопедия земли Вятской. Том 6. Киров, 1996; Энциклопедический словарь русского библиографического института Гранат. Т. 17. М., б. г.

¹ Мельникова (в замуж. Шлиппе) Ксения Николаевна (Ася), дочь Н. А. Мельникова; Шлиппе Борис Федорович (Боря), ее муж.

² 1 десятина — 1,09 га — 10 900 м². (Прим. Н. А. Мельникова).

³ Меша — приток Камы, впадает в последнюю ниже г. Лаишева. Красивая, извилистая река, описанная С. Аксаковым («Детские годы Багрова внука»). (Прим. Н. А. Мельникова).

- 418 -

⁴ Мельников Михаил Иванович (1807—1885), математик, земский деятель. Окончил физико-математическое отделение Казанского университета (1826 г.). С 1829 г. преподавал в этом же университете алгебру, аналитическую и начертательную геометрию, теорию высших уравнений, теорию чисел. Защитив магистерскую диссертацию, был избран адъюнктом чистой математики (1841 г.). В 1854 г. оставил службу в университете. С учреждением земств в Казанской губернии, активно занимался земской деятельностью. Избирался председателем уездной земской управы Лаишевского уезда. В своем имении за свой счет открыл ремесленное училище для крестьян.

⁵ Юшков Константин Александрович (11.09.1831, г. Пенза — 26.04.1905, г. Казань). В 1854 г. окончил разряд камеральных наук Казанского университета. Служил два года в Главном военном аудиториате. Подал в отставку и уехал в родовое имение в Малмыжском уезде Вятской губернии. Открыл винный и стекольный заводы, бумажно-соломенную фабрику по изготовлению картона, хвойно-масляный и цементный заводы. Владел пристанью на р. Вятка. Был первым председателем Малмыжского уездного земского собрания. Избирался почетным мировым судьей. В начале 1870-х гг. обосновался в Казани, где имел недвижимость. Входил в состав комитетов: лесоохранительного, губернского экономического, губернского комитета попечительства о народной трезвости и других. Не раз избирался гласным Казанского губернского земского собрания, Казанской городской думы. В 1899 г. баллотировался на должность городского головы Казани. Был членом губернского присутствия по земским и городским делам, по промысловому налогу.

⁶ Сазонов Николай Дмитриевич (1858 — ?). Образование среднее. Спасский уездный предводитель дворянства (1897—1898, 1908—1913). Казанский губернский предводитель дворянства (1899—1904). Гофмейстер Императорского Двора.

⁷ Геркен Петр Иванович (10.08.1868 — ?). Окончил Николаевское кавалерийское училище; корнет запаса; почетный мировой судья по Свияжскому уезду (1896); председатель Свияжской уездной земской управы; гласный Казанского губернского земского собрания; председатель Казанской губернской земской управы (1904—1908). Участвовал в общеземских съездах в ноябре 1904 г. (г. Санкт-Петербург), в апреле 1905 г. (г. Москва), Общероссийском съезде земско-городских деятелей в июле 1905 г. (Москва).

⁸ Дьяченко Сергей Викторович (1846—1907). Окончил юридический факультет Харьковского университета (1868). Служил в Харьковской судебной палате (1868—1869), Петербургском окружном суде (1869—1870); секретарь Казанской судебной палаты (1870—1873), член, затем товарищ председателя Казанского окружного суда (1873—1888), член Казанской судебной палаты (1899—1903), председатель Казанского окружного суда (1903—1907). Гласный Казанского уездного и губернского земского собрания (1877—1892, 1898). С 1888 г. гласный Казанской городской думы. Казанский городской голова (1888—1899). Активно содействовал благоустройству Казани: проведены телефон и электричество, учреждена художественная школа, училище для слепых, открыты городской музей (1895), Дом трудолюбия (1896) и т. п. Был членом и председателем различных попечительных комитетов и советов.

⁹ Васильев Александр Васильевич (1853—1929), математик. Окончил физико-математический факультет Санкт-Петербургского университета (1874). Преподавал в Казанском университете; доктор чистой математики (1884), ординарный (1885), заслуженный ординарный профессор (1899) Казанского университета. Активно занимался земской деятельностью; гласный Свияжского уездного и Казанского губернского земских собраний, депутат I Государственной думы (1906); кадет. В 1907 избран в Государственный совет. С этого же года преподавал в Санкт-Петербургском университете. С 1923 профессор Московского университета.

¹⁰ Филипсон Николай Николаевич (1854 — ?). Предводитель дворянства Свияжского уезда (1887—1904). Был гласным Казанского губернского земского собрания.

¹¹ Аристов Иван Николаевич (1846 — ?). Окончил разряд математических наук физико-математического факультета Казанского университета (1868). Был гласным Спасского уездного и Казанского губернского земских собраний,

- 419 -

председателем Спасской уездной земской управы, членом и председателем (1886—1887) Казанской губернской земской управы.

¹² Якоби Аркадий Николаевич (1827—1907), ученый-гигиенист, этнограф. Окончил физико-математический факультет Казанского университета (1847). Поступил в Петербургскую медико-хирургическую академию (1857), продолжил образование в Вюрцбургском университете. Вернувшись в академию, получил степень доктора медицины (1863). С 1864 преподавал в Казанском университете (1864—1872), ординарный профессор (1866). Организовал в Казанском университете кафедру социальной гигиены. Профессор Харьковского университета (1872—1885). Затем вновь профессор Казанского университета. Заслуженный ординарный профессор (1890). Изучал народы российского Севера и степей Северного Кавказа. Избирался гласным Казанского уездного и губернского земских собраний.

¹³ Останков Петр Матвеевич (1843—1911). Окончил естественное отделение физико-математического факультета Казанского университета (1865). Гласный Лаишевского уездного и Казанского губернского земского собраний, председатель Лаишевской уездной (1874—1876, 1881—1887) и Казанской губернской земских управ (1888—1900).

¹⁴ Демидов Порфирий Александрович (1851 — ?), юрист. Окончил юридический факультет Казанского университета (1873). Служил в различных учреждениях ведомства Министерства юстиции. Предводитель дворянства Спасского уезда, гласный Спасского уездного и Казанского губернского земских собраний.

¹⁵ Лебедев Александр Александрович (1843—1910). Окончил Казанский университет (1863). Городской голова Казани (1883—1888, 1899—1903). Не раз избирался Казанским уездным земским собранием участковым и почетным мировым судьей.

¹⁶ Арцыбашев Д<митрий> П<етрович> был близким родственником всех Казанских Арцыбышевых, но почему-то настойчиво называл себя Арцыбашевым. (Прим. Н. А. Мельникова).

Берстель Константин Петрович (1864 — ?). Окончил Казанское (?) юнкерское училище. Состоял на военной службе. В 1889 по решению Главного военного суда заключен в тюрьму, разжалован в рядовые. Вышел в отставку. Был земским начальником Мамадышского уезда. Член Казанской губернской земской управы.

Боратынский Александр Николаевич (1867—1918). Окончил Училище правоведения в Санкт-Петербурге (1889). Служил в различных судебных учреждениях Казанской и Симбирской губерний. Предводитель дворянства Казанского и Царевококшайского уездов (1899—1917); гласный Казанского губернского земского собрания; член «Казанской партии Манифеста 17 октября». Депутат III Государственной думы; состоял во фракции октябристов. В 1918 арестован ВЧК по обвинению в антисоветской деятельности и расстрелян. Реабилитирован в 1991.

А<лександр> Н<иколаевич> писал свою фамилию Боратынский, а не Баратынский. Припоминаю его слова, что по новейшим и чуть-ли не по его личным исследованиям это было правильнее. (прим. Н. А. Мельникова)

¹⁷ Марковников Владимир Владимирович (1866—1917). Окончил физико-математический факультет Московского университета (1891). С 1891 земский начальник в Чистопольском уезде; гласный Казанского губернского земского собрания от Чистопольского уезда; председатель Казанской губернской земской управы с 1900. Член «Казанской партии Манифеста 17 октября». Депутат IV Государственной думы (1912—1917).

Его отец Владимир Васильевич Марковников (1838—1904), химик-органик. Окончил Казанский университет. С 1860 в Казанском университете: вначале лаборант химической лаборатории, в 1869 защитил докторскую диссертацию, с 1870 ординарный профессор. Заведовал химической лабораторией университета; профессор и заведующий лабораторией Новороссийского университета (1871—1873). Затем работал в Московском университете.

Трубников Юрий (Георгий) Владимирович (25.11.1857 — ?). Спасский уездный предводитель дворянства. Член Государственного Совета с 1906 г. от дворянства г. Казани. Окончил Александровский лицей. Бывший земский начальник. Член ЦК «Союза 17 октября».

Эннатский Леонид Васильевич (1864 — ?). Образование домашнее. Гласный Царевококшайского (1892—1903), Чебоксарского уездных и Казанского губернского земских собраний;

- 420 -

предводитель дворянства Чебоксарского и Козьмодемьянского уездов (1900—1917).

¹⁸ Их изготавливали в д. Кукмор Мамадышского уезда Казанской губернии.

¹⁹ Мельников Николай Михайлович (1840—1900), зоолог. Окончил естественное отделение физико-математического факультета Казанского университета (1861). С 1865 преподавал в этом же университете. Защитил докторскую диссертацию (1869). С 1873 ординарный профессор кафедры зоологии. Один из организаторов кафедры физиологии на физико-математическом факультете и кабинета при ней. Заведовал зоологическим музеем университета. В то же время с 1882 возглавлял кафедру зоологии в Казанском ветеринарном институте. Автор более 20 работ. Был женат на Александре Александровне Евсевьевой (1855 — ?). Ее сестра Ольга Александровна (1845 — ?) вышла замуж за Петра Ивановича Берстель (1834 — ?).

²⁰ Боратынская (урожд. Шипова) Надежда Дмитриевна, скончалась в расцвете лет от скарлатины, заразившись ею при уходе за сыном, болевшим этой болезнью. (Прим. Н. А. Мельникова).

²¹ По данным на 1895 г. мать Л. В. Эннатского София Федоровна Добронравова владела в Царевококшайском уезде лесной дачей в размере 876 десятин, находившейся близ с. Кокшайска. По доверенности матери Леонид Васильевич избирался гласным Царевококшайского уездного земского собрания. Здесь находилось имение матери сельцо Добронравово (хутор Приволье). Чуваши переселились сюда в 1904 г. из Цивильского уезда.

²² Догель Михаил Иванович (1865—1936), юрист. Окончил физико-математический факультет Казанского университета (1888). В 1890 в этом же университете выдержал испытание в юридической испытательной комиссии. Преподавал в Харьковском университете (1895—1896), с 1896 — в Казанском университете. Доктор международного права (1900). С 1903 ординарный профессор кафедры международного права. Гласный Казанского губернского земского собрания. В 1911 переехал в Петербург, член совета Главного управления по делам печати. Одновременно ординарный профессор кафедры полицейского права Юрьевского университета (1914—1917). После Октябрьской революции 1917 эмигрировал. Жил в Париже, преподавал в Парижском университете.

²³ У Н. Д. Сазонова, Губ<ернского> предводителя дворянства и председателя земского собрания был большой, горбатый нос. (Прим. Н. А. Мельникова).

²⁴ Лев Алек<сандрович> Казем-бек человек очень небольшого роста. (Прим. Н. А. Мельникова).

²⁵ Намек на кн<язя> П. Л. Ухтомского. (Прим. Н. А. Мельникова)

²⁶ Колбецкий Владимир Дмитриевич (1850 — ?) . Предводитель дворянства Спасского уезда (1884—1886, 1899—1900). Избирался гласным Спасского уездного и Казанского губернского земских собраний.

²⁷ Ухтомский Павел Леонидович (1861—1916), князь. Выпускник Санкт-Петербургского университета. Свияжский уездный предводитель дворянства (1905—1914); гласный Казанского губернского земского собрания от Свияжского уезда.

²⁸ Бекетов Сергей Андреевич (1863 — ?). Окончил юридический факультет Казанского университета. Гласный Казанского уездного и губернского земских собраний; председатель Казанской уездной земской управы (1895—1899); член Казанской губернской земской управы одно трехлетие с 1901; гласный Казанской городской думы; Казанский городской голова (1909—1913).

²⁹ Демерт Николай Александрович (1870 — ?). Окончил Казанский ветеринарный институт. Земский начальник в Чистопольском уезде; гласный Казанского губернского земского собрания.

³⁰ Захарьевский Алексей Иванович (1855—1921), врач-гинеколог. Из духовенства. Окончил медицинский факультет Казанского университета (1882). Служил уездным, земским врачом в Цивильском уезде. С 1889 работал в Казанском университете. Защитил диссертацию на степень доктора медицины (1892); профессор (1918). Гласный Казанского губернского земского собрания.

³¹ К.-Д. — конституционно-демократическая партия, впоследствии назвавшаяся партией Народной свободы. Главный лидер П. Н. Милюков. (Прим. Н. А. Мельникова).

- 421 -

³² Толстой-Милославский Сергей Сергеевич (25.09.1849, Ахтырка Харьковского уезда — 20.01.1925, Дубровник, Югославия), действительный статский советник (1905), камергер (1903), церемониймейстер. Лаишевский предводитель дворянства (с 1894), Казанский губ. предводитель дворянства (1904—1917), ордена: Св. Станислава 2-й ст. (1895), Св. Анны 2-й ст. (1897), Св. Владимира 3-й ст. (1908), Св. Станислава и Св. Анны 1-й ст.; Жена: с 8 января 1854 г. Любовь Алексеевна Степанова (8 октября 1854—29 июля 1919, Омск), дочь Алексея Дмитриевича Степанова и Софьи Алексеевны Константиновой, в 1-м браке бывшая за князем Павлом Николаевичем Чегодаевым-Законским.

³³ Образцов Валериан Иллариевич (1834 — ?), врач. Окончил медицинский факультет Казанского университета (1856). С 1861 оператор врачебной управы (помощник медицинского инспектора) в Перми, потом в Симбирске. В середине 1860-х вернулся в Казанскую губернию. Гласный Козьмодемьянского и Казанского губернских земских собраний с 1865; председатель Казанской губернской земской управы (1866—1870); председатель Козьмодемьянской уездной земской управы (1870—1901); непременный член губернского по земским и городским делам присутсвия (1901—1910).

В. И. Образцов оставил должность председателя управы в январе 1901 г. и до сентября эту должность временно исполнял член управы, И. А. Буторов. В сентябре 1901 г. на XXXVII очередном собрании к избранию на должность председателя была единогласно выдвинута кандидатура В. В. Образцова, сына Валериана Иллариевича. Так как он отказался от избрания, то собрание предложило баллотироваться на эту должность Н. А. Мельникову, на что он согласился. Собрание единогласно избрало его председателем управы на очередное трехлетие.

³⁴ Гузовский Бронислав Ильич (1860—1914). Окончил Петровскую земледельческую и лесную академию (1885). Служил помощником лесничего в Костромской губернии, работал в Ильинском лесничестве Козьмодемьянского уезда Казанской губернии; старший лесной ревизор Казанской губернии (1913—1914). Разработал метод восстановления нагорных дубрав среднего Поволжья. Автор 11 опубликованных трудов, в том числе книги «Хозяйство в нагорных дубравах Ильинского лесничества Казанской губернии» (Козьмодемьянск, 1909). Представитель ведомства государственных имуществ в Козьмодемьянском уездном земском собрании (1889—1892, с 1908). В 1901—1904 гг. представителем ведомства государственных имуществ в Козьмодемьянском уездном земском собрании был старший лесной ревизор А. Х. Буш, назначенный в собрание с 1895 г.

Ковалевский Николай Викентьевич (1853—1927), врач. Окончил медицинский факультет Казанского университета (1876). Мамадышский уездный врач Казанской губернии (1880—1883). С 1883 земский врач Козьмодемьянского уезда. В марте 1887 находился в командировке в Одессе, где осваивал практику и методы бактериологических исследований под руководством профессора И. И. Мечникова. В апреле 1887 в Козьмодемьянске при земской больнице была организована небольшая бактериологическая лаборатория, заведующим которой он был назначен. Смотритель клиник Казанского университета (1900—1901), затем земским врачом Елабужского уезда Вятской губернии. С 1 октября 1901 по 1917 вновь на земской службе в Козьмодемьянском уезде.

³⁵ Зиновьев Иван Климович (1830? — ?). Крестьянин. Окончил уездное училище. Проживал в с. Большой Сундырь (Шешкар Сундырь) Татаркасинской волости Козьмодемьянского уезда. Владел недвижимостью в Козьмодемьянском уезде на сумму 3000 рублей; арендовал мельницу. С 1877 г. гласный Козьмодемьянского уездного земского собрания; член Козьмодемьянской уездной земской управы (1889—1907). Избирался заступающим место председателя Козьмодемьянской уездной земской управы.

Смирнов Иван Анисимович (1854—1910). Крестьянин. Образование домашнее. Проживал в пос. Харакасы Акрамовской волости Козьмодемьянского уезда. Владел домом стоимостью в 1000 рублей. Арендовал мельницу. Гласный Козьмодемьянского уездного земского собрания с 1886 г., Казанского губернского земского собрания (1886—1889); член Козьмодемьянской уездной земской управы с 30 марта 1901 г.

- 422 -

Шумилов Иван Христофорович (1863—1913). Секретарь Козьмодемьянской уездной земской управы с 1 августа 1894 г.; агент добровольного земского страхования, казначей ссудосберегательной кассы.

³⁶ Согласно отчетам Козьмодемьянской уездной земской управы Мельников совершил поездку в Москву и Московскую губернию в ноябре 1902 г. В Московской губернии он пробыл с 16 по 28 ноября, в Москве же пробыл 4 дня. Мельников посетил Клинский, Дмитровский и Звенигородский уезды, побывал в земских управах. Осмотрел кустарную мастерскую на станции Голицино Московско-Брестской железной дороги, кустарный музей в Москве, ознакомился с деятельностью Вяземского потребительского товарищества, посетил некоторые плодовые питомники, познакомился с некоторыми торговцами семян.

³⁷ «Русские ведомости», московская газета либерального направления. Выходила с 1863 по 1918 гг.

³⁸ К 1 июля 1901 г. в Козьмодемьянском уезде насчитывалось 43 земских училища вместе с городским женским начальным училищем, 46 церковно-приходских школ и 21 школа грамоты. К 1 января 1901 г. в земских училищах училось 2292 учеников (1587 мальчиков и 705 девочек); в церковно-приходских школах и школах грамоты — 2500 учеников (1955 мальчиков и 545 девочек). Из 43 земских училищ в собственных зданиях располагались 18 училищ, остальные в наемных помещениях. В земских училищах числилось 87 преподавателей: законоучителей — 34, учителей — 13, учительниц — 32, помощников — 4, помощниц — 4. Из 53 педагогов (исключая законоучителей) специальное педагогическое образование имели 17 человек (6 мужчин и 11 женщин), среднее образование — 17 женщин, низшее и домашнее — 19 человек (11 мужчин и 8 женщин). В 1901 г. учителя в год получали: 2 — 180 рублей, 9 — от 200 до 272 рублей и 2 — 300 рублей; учительницы в год: 1 — 180 рублей, 25 — от 200 до 272 рублей, 3 — 300 рублей и 3 — 308 рублей; помощники и помощницы в год — от 144 до 180 рублей. Сады имелись при 6 училищах.

Из 46 церковно-приходских школ в собственных зданиях располагались 5 школ, 13 зданий принадлежали церкви, 4 здания — членам причта и 24 здания — частным лицам. Из 21 школы грамоты 2 — в собственных помещениях, 3 — в зданиях, принадлежавших церкви, 1 — членам причта, 15 — частным лицам.

³⁹ В 1901 г. Козьмодемьянский уезд был разделен на четыре медицинских участка, каждым из которых заведовал земский врач. В г. Козьмодемьянске была земская больница, а в уезде две лечебницы (в с. Большой Сундырь и в д. Рутка). Кроме того, было 9 фельдшерских пунктов, один — в с. Пихтулино, или, как его называет Н. А. Мельников, с. Покровское (другое название Ишлей-Покровское). В отчетах управы и журналах уездного земского собрания фигурирует название Пихтулино. В настоящее время населенный пункт называется Ишлей (Чебоксарский район Чувашской республики). В 1901 г. на службе Козьмодемьянского земства, кроме ветеринарного врача, состояло три ветеринарных фельдшера.

⁴⁰ Жеребцов Алексей Сергеевич (1857? — ?). С 1899 инспектор народных училищ Козьмодемьянского, Цивильского и Ядринского уездов.

⁴¹ Им был протоиерей Николай Павлович Боголюбов.

⁴² Виктор Валерьянович Образцов, сын покинувшего Земскую службу В. И. Образцова, гласный У<ездного> Земства от крупных землевладельцев с 1901 г. (Прим. Н. А. Мельникова).

⁴³ За предложение управы проголосовало 17 человек, против — 1.

⁴⁴ Постановление об уменьшении пособия церковно-приходским школам с 6230 рублей до 1200 рублей было опротестовано казанским губернатором и передано на рассмотрение Губернского по земским и городским делам присутствия, которое его отменило. Чрезвычайное Козьмодемьянское уездное земское собрание, состоявшееся 12 февраля 1903 г., обжаловало определение Губернского присутствия в Сенате. В трехлетие, в течение которого председателем уездной управы был Н. А. Мельников, Сенат так и не вынес никакого решения по апелляции земского собрания. Ожидая решения Сената, земство продолжало выделять пособие церковно-приходским школам в том же самом размере, что и прежде.

⁴⁵ Зубков Константин Петрович. Прапорщик запаса. Купец. Занимался торговлей лесом.

- 423 -

В 1897 открыл в Козьмодемьянске типографию. Был гласным Козьмодемьянского уездного земского собрания. Избирался городским головой г. Козьмодемьянска.

⁴⁶ Чернышев Андрей Иванович (1854? — 1911). Работал в Казани в вольной аптеке Рейнфельда (1877—1879); помощник аптекаря (1879—1886), затем провизор в Тетюшской земской аптеке; состоял на службе Козьмодемьянского уездного земства управляющим Козьмодемьянской земской аптекой (1890—1903), затем работал в частной аптеке г. Самары.

⁴⁷ Протопопов Виктор Александрович (1868—1920), земский врач. Сын чиновника. Окончил медицинский факультет Казанского университета (1893). В 1894 поступил на службу земским врачом Козьмодемьянского уезда в д. Рутку. С 1914 на той же должности в Козьмодемьянске. С 1918 член Отдела здравоохранения при Исполнительном комитете Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов Козьмодемьянского уезда, возглавлял лечебный подотдел.

⁴⁸ Интересная подробность. По предложению М<инистерства> в<внутренних> д<ел> и с некоторой субсидией от казны все земства в описываемый период были заняты оценочными работами с целью вместо устаревших и произведенных примитивными способами оценок выработать новые, основанные на подробном, научно поставленном, изучении дела. Заведовавший статистическим бюро Казанского губ<ернского> земства, Владимир Владимирович Перцов, один из самых выдающихся земских служащих, возглавлял и так называемое оценочное бюро. Когда по некоторым уездам обнаружились результаты оценок, В<ладимир> В<ладимирович> в одной из бесед сообщил мне, что наша 12-членная комиссия, работавшая около полувека тому назад и производившая свои выводы «по чутью», не сделала ни одной существенной ошибки. Ее выводы подтверждаются данными произведенных оценочных работ. Такова сила опыта и знания местных хозяйственных условий. (Прим. Н. А. Мельникова).

⁴⁹ К 1 сентябрю 1904 г. в Козьмодемьянском уезде было 47 земских училищ, выстроено 16 новых зданий, строились новые школы. На 1 сентября 1905 г. земских училищ было 51. За 1904/1905 учебный год 12 земских училищ разместились во вновь выстроенных зданиях. 23 училища имели хорошие помещения, 20 — удовлетворительные, 5 — малоудовлетворительные и 3 — «вовсе» неудовлетворительные. По данным на 1904 г. земские учителя Козьмодемьянского уезда получали от 240 до 420 рублей. Помощники учителей — от 180 до 300 рублей.

⁵⁰ Оклады врачам Козьмодемьянского уезда были увеличены в 1900 г. на 36 земском собрании еще при В. И. Образцове. Тогда же было утверждено «Положение о медицинских чинах Козьмодемьянского земства», в котором говорилось: «Каждому врачу предоставляется право воспользоваться отпуском для научного усовершенствования от 2 до 3 месяцев 1 раз в 5-ть лет, с сохранением своего содержания и получением прогонов до места научного центра и обратно…»

⁵¹ Склад открыт в Козьмодемьянске 15 марта 1903 г. по постановлению 38-го очередного земского собрания, состоявшегося в сентябре 1902 г. Кроме того, были открыты дополнительно два отделения: одно в с. Большой Сундырь, а другое в с. Ишлей Покровское. Тогда же утверждены мероприятия по очистке посевных семян от сора и его сортировки. Собрание ходатайствовало перед Министерством земледелия и государственных имуществ о бесплатном предоставлении земству зерноочистительных машин. Министерство предоставило две машины: куколеотборник Моро № 2 и сортировка Робера «Триумф» № 2 с добавочными решетками для очистки травяных семян. За свой счет земство приобрело два куколеотборника Майера № 2, которые в начале 1903 г. были снаряжены для разъездов по уезду и крестьяне получили возможность бесплатно очищать посевное зерно от сора. Кроме того, в Козьмодемьянске на Тихвинской площади был открыт постоянный зерноочистной пункт, оборудованный машинами, предоставленными Министерством.

⁵² До 1894 г. Петровская земледельческая и лесная академия.

⁵³ Вероятно, речь идет о «Журнале 40 очередного Козьмодемьянского уездного земского собрания. Сентября 13 дня. 1904 года». Вот его текст:

«Ст. 108. 40-е Козьмодемьянское уездное земское собрание, согласно доклада Ревизионной комиссии,

- 424 -

поддержанного председателем собрания, признало, что деятельность Козьмодемьянского земства за последние 3 года, — со времени вступления в должность председателя управы Николая Александровича Мельникова, весьма заметно усилилась в самом благоприятном для населения уезда смысле. Между прочим, в этот короткий промежуток времени открыто и получает дальнейшее развитие совершенно новая для Козьмодемьянского уезда отрасль земского хозяйства — агрономия с земским плодовым питомником; многие земские школы получили новые, соответствующие требованиям школьной гигиены помещения; число училищ увеличилось; учителя и учительницы стали получать увеличенное содержание и потому кадры учительского персонала заметно пополнились более развитыми и знающими преподавателями; в Пихтулине земская лечебница оборудована новыми, устроенными весьма капитально зданиями, в Козьмодемьянске, Большом Сундыре и Рутке больничные здания основательно отремонтированы и наконец в селе Еласах с будущего года открывается лечебный пункт с хорошим каменным зданием.

Собрание убедилось, что такое благоприятное положение земского хозяйства обязано главным образом правильно поставленной организации и непосредственному участию председателя управы Н. А. Мельникова, которым было потрачено на это много труда и энергии, всегда сопровождавших его служебную деятельность. Все это свидетельствует, что деятельность Н. А. Мельникова, как председателя уездной управы, была в высшей степени для земства полезна и благотворна.

По сему собрание единогласно ПОСТАНОВИЛО: выразить Н. А. Мельникову от имени собрания самую искреннюю благодарность за его весьма деятельную и полезную службу Козьмодемьянскому земству и, отпечатав настоящий журнал особым изящным оттиском, просить Н. А. Мельникова один экземпляр принять как наглядное выражение ему признательности Козьмодемьянского земства».

⁵⁴ В ноябре 1904 г. В. В. Марковников не был председателем Казанской губернской земской управы. Эту должность с мая 1904 г. занимал заступающий место председателя управы П. И. Геркен, а в феврале 1905 г. на чрезвычайном земском собрании его избрали председателем управы.

⁵⁵ Общеземский съезд, проходивший в Петербурге с 6 по 9 ноября 1904 г. От Казанской губернии в нем принимали участие П. И. Геркен, и. д. председателя губернской управы, В. В. Марковников, бывший председатель губернской управы, А. Н. Боратынский — предводитель дворянства Казанского уезда, А. В. Васильев, губернский гласный.

⁵⁶ Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности действовало с 22 января 1902 по 30 марта 1905 г. Председателем совещания назначен С. Ю. Витте. На местах были созданы губернские (под председательством губернаторов) и уездные (под председательством уездных предводителей дворянства) комитеты.

Так как правительством решено было формировать комитеты на местах из лиц, служащих в местных государственных исполнительных органах, без привлечения к работе представителей земств, то это вызвало недовольство в среде земских деятелей. Председатель Московской губернской земской управы Д. Н. Шипов созвал по этому поводу первый общеземский съезд, который состоялся в Москве 23—25 мая 1902 г. Участники съезда не только выразили протест против решения правительства, но и признали необходимым включить выборных представителей от губернских земств в Особое совещание и в состав Сельскохозяйственного совета при Министерстве земледелия. Кроме того, на съезде была выработана программу действий для удовлетворения нужд сельскохозяйственной промышленности. По окончании съезда его участники приняли решение собирать такие собрания ежегодно, с этой целью было избрано организационное бюро во главе с Д. Н. Шиповым.

⁵⁷ Несколько выше, упоминая об этом Бюро, я назвал его самозванным. Полагаю, что теперь будет ясно, почему я это себе позволил. (Прим. Н. А. Мельникова).

⁵⁸ «Союз освобождения» создан в 1903 г. земцами, представлявшими левое крыло российского либерализма, и выступал за более радикальные меры в решении социально-экономических вопросов и за создание в России народного представительства с законодательными функциями,

- 425 -

использовал нелегальные методы борьбы, требовал созыва учредительного собрания для выработки «русской конституцииы». Союз освобождения был предтечей Конституционно-демократической партии (кадеты), которая организационно оформилась на своем первом съезде в Москве в октябре 1905 г.

⁵⁹ Хомутов Павел Федорович (1847 — ?), чиновник. Окончил Нижегородскую военную гимназию и Павловское военное училище. Участник Русско-турецкой войны (1877—1878). С 1892 председатель Кинешемской уездной земской управы; с 1900 вице-губернатор Енисейской губернии; Вятский губернатор (1902—1904); в 1905 губернатор Казанской губернии.

⁶⁰ «Казанская газета» писала о деятельности добровольного земского страхования в Казанской губернии за 1904—1906 годы:

«С 1904 г. дело добровольного земского страхования изъято из ведения волостных правлений и поручено страховым агентам за комиссионное вознаграждение; земский тариф понижен против тарифа частных обществ на 10%; открыт прием на страх строений в городах, с июля 1904 г. Казанское земство вступило в перестраховочный союз с земствами — Вологодским, Курским, Московским, Нижегородским, Пермским, Рязанским, Симбирским, Смоленским, Самарским, Саратовским, Тамбовским, Тульским, Ярославским и Уфимским, что дало возможность принимать более значительные страхования. В следующем 1905 году введены вновь изданные правила и тарифы, по которым понижены премии на 10% на постройки в селениях и усадьбах и на 25% на церковные и училищные имущества и введено страхование движимых имуществ в усадьбах, а от казенных и общественных учреждений — везде.

Все перечисленные изменения настолько способствовали развитию добровольного земского страхования, что к концу 1905 г. мы видим, что на риске Казанского земства состояло имуществ уже на сумму 6486 721 руб., причем премии собрано 53 369 руб. 24 к. и затем за уплатою всех убытков и расходов получено прибыли всего 26 079 р. 70 к., считая, в том числе,% на капитал 3487 р. 86 к. Кроме того, расширение добровольного земского страхования заставило в 1905 году акционерные общества понизить тариф в общем на 20% на строения в уездных городах и на 10% на хлебные продукты и на большинство усадебных построек<…>

<…> Несмотря на то, что Казанское земство по собственным операциям за 1905 г. получило чистой прибыли 26 075 р. 89 к., все-таки, вследствие больших страховых убытков у союзных земств, происшедших главным образом на почве аграрных волнений, которые сопровождались поджогами владельческих усадеб, получено убытку 3 160 р. 79 к. Это обстоятельство заставило губернскую управу <…> увеличить тарифные ставки на частновладельческие усадебные имущества на 20% и предписать агентам с крайней осторожностью относится к усадебным страхованиям». В декабре 1906 г., согласно постановления 42 очередного губернского земского собрания, «на частновладельческие усадебные постройки тариф повышен не на 20%, как было до 1907 года, а на 40%». Впрочем, этот тариф был ниже тарифа частных обществ на 20%.

⁶¹ Общее собрание земских гласных Казанской губернии или, как его называет Н. А. Мельников, «частное совещание» проходило 12—15 декабря 1905 г. В собрании принимали участие только гласные казанских земств. В зал, где заседало собрание, посторонних пропускали лишь по именным билетам.

⁶² Председателем собрания был избран председатель Казанской губернской земской управы П. И. Геркен, его товарищами — гласные В. И. Якубович и Н. А. Мельников.

⁶³ Согласно протоколам общего собрания, после избрания председателя съезда выступил Н. А. Мельников с докладом «о современном внутреннем политическом положении в России». Его речь встретила возражения некоторых участников съезда, в том числе и В. П. Куприянова, который, говоря о значении Манифеста 17 октября 1905 г., сказал, что «многие партии находят, что Манифест недостаточен и неспособен внести успокоение, он только обещает свободы, но не дает их; затем правительство своими действиями противоречит Манифесту <…> Обществу остается один путь — открытая борьба с правительством; может быть при этом прольется много крови; но только этим путем народ может добиться своих прав и только учредительное

- 426 -

собрание может внести успокоение в страну». При этом Куприянов ничего не говорил о «бесцельном и позорном кровопролитии на полях Манчжурии», так как русско-японская война уже закончилась заключением Портмутского мирного договора с Японией 23 августа 1905 г. На эту речь с возражениями выступил гласный А. Н. Боратынский. <…> Куприянов, отвечая на речь Боратынского, сказал, «что современное правительство не в состоянии что-либо сделать, а потому следует взять у него свободу силой. Крайние партии ведут народ к победе путем организации, в доказательство чего гласный прочитал выдержку из постановления крестьянского съезда в Москве, в которой говорится, что Крестьянский союз берет на себя руководство крестьянским делом, для чего вступает в соглашение с фабричными рабочими, предлагает не покупать частновладельческие земли и не брать их в аренду; в случае же преследования союза со стороны правительства рекомендует не платить податей, потребовав вклады из Государственного банка и проч.». Со стороны гласных последовали вопросы: кем был созван съезд, кто на нем присутствовал, были ли на съезде представители от крестьян. Некоторые гласные из крестьян заявили, что они ничего не знают о крестьянском съезде. Здесь неожиданно попросил слово крестьянин с. Каинок Свияжского уезда С. С. Макаров, заявивший, что он участвовал в крестьянском съезде. Однако председатель собрания отказал ему на том основании, что он не является участником Съезда земских гласных. Направляясь к выходу, Макаров сказал: «Волки в овечьей шкуре и черносотенцы». Участники съезда и публика покинули свои места и окружили его. Из образовавшейся толпы послышался голос Макарова: «Господа, меня бьют. Здесь насилие…» Оказалось, что на него напал Н. А. Казем-Бек, не являвшийся участником съезда. Инцидент произошел уже за дверями зала заседаний. <…> В собрании было решено «предать это дело забвению». Казем-Бек принес свои извинения съезду за свой несдержанный поступок. С таким решением не согласился Куприянов и письменно представил свое особое мнение: «Глубоко возмущенный тем актом грубого насилия, который позволил себе, по заявлению очевидцев, никем в собрании не опровергнутому, в зале дворянского собрания местный дворянин Н. А. Казем-Бек над лицом из публики, пытавшимся сделать заявление в собрании, я никоим образом не могу согласиться с постановлением собрания об оставлении этого инцидента без последствий, так как собрание, не приняв предложений гласного В. А. Хлебникова о выражении порицания лицу, позволившему себе употребить насилие, — предложение, поддержанное в собрании мною и некоторыми другими гласными, косвенным образом своим постановлением одобрило образ действий г-на Казем-Бека. Не считая возможным после этого постановления принимать участие в подобном собрании, я ухожу и от дальнейшего участия в нем отказываюсь». (См.: Протоколы общего собрания земских гласных Казанской губернии 12—15 декабря 1905 года. Казань, 1906. С. 4—7, 35;

⁶⁴ Н. А. Мельникову было поручено заведование страховым отделом губернского земства вместо К. П. Берстеля, которому был предоставлен отпуск на время его пребывания на Дальнем Востоке в качестве уполномоченного от земства в медико-санитарном отряде, снаряженном за счет Казанского земства.

⁶⁵ Присяжный поверенный А. Е. Михайлов-Двинский был растерзан толпой 21 октября 1905 г. на одной из улиц, прилегавших к Городской Думе. По версии газеты «Казанский телеграф» он был случайной жертвой.

⁶⁶ В 1905 г. проходило два Общероссийских съезда земских и городских деятелей, один — 6—8 июля, а другой — 6—13 ноября. На первом съезде обсуждался проект закона министра внутренних дел А. Г. Булыгина о народном представительстве, второй съезд собрался в связи с обнародованием Манифеста 17 октября. Большая часть воспоминаний Н. А. Мельникова о съезде относится к первому съезду. П. А. Гейден председательствовал на первом съезде, на втором председателя избирали на каждое заседание отдельно. Князь С. Н. Трубецкой, участвовавший в первом съезде, умер 29 сентября 1905 г. Инцидент с полицией имел место в июльском собрании. И, наконц, Касаткин-Ростовский дал «горячую отповедь» Петрункевичу именно на первом съезде. Эпизод с тульскими земцами был на втором съезде. В письме Н. А. Мельникова в газету «Казанский телеграф» он упоминает

- 427 -

земцев-туляков, которые сообщили ему, «что теперь в Москве часто не удается напечатать что-нибудь, что противоречит взгляду наборщиков или редакции».

На июльском съезде Казанское земство представляли: Н. А. Мельников, П. И. Геркен, А. Н. Боратынский, В. Н. Белькович и Ю. В. Трубников. В ноябре же членами съезда от Казанской губернии были Н. А. Мельников, Д. П. Арцыбашев и Ю. В. Трубников

⁶⁷ 9 июля 1906 г. в Выборге собрались депутаты (члены партии кадетов, Трудовой группы, Российской социал-демократической рабочей партии, Партии демократических реформ, а также беспартийные) в знак протеста против роспуска Думы. Был выработан текст воззвания, призывавший саботировать призыв в армию, не платить податей, не признавать займов правительства. Его подписали 180 депутатов. Позднее воззвание поддержали еще 52 человека. Текст отпечатали в Финляндии в виде листовки на финском и русском языках. Против подписавших возбудили уголовное дело. В декабре 1907 г. 167 депутатов были приговорены к трехмесячному заключению и лишены избирательных прав.

Брестский мир — мирный договор между Советской Россией с одной стороны и Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией — с другой. Заключен в Брест-Литовске 3 марта 1918 г. Согласно договору Россия прекращала войну со странами Четверного союза. От Советской республики отторгались значительные территории: Литва, Курляндия, Лифляндия, Эстляндия и часть Белоруссии. На Кавказе к Турции отходили Карс, Ардаган и Батум. Украина и Финляндия признавались самостоятельными государствами. От Советской России требовалось демобилизовать армию и флот. Договор был аннулирован 13 ноября 1918 г. после произошедшей в Германии революции.

⁶⁸ Капустин Михаил Яковлевич (1847—1920), профессор гигиены, общественный и политический деятель. Окончил Петербургскую медико-хирургическую академию (1870). Работал земским врачом. Во время Русско-турецкой войны (1877—1878) заведовал одним из военных госпиталей на Кавказе. Доктор медицины (1879). Преподавал в Военно-медицинской академии (с 1884), экстраординарный профессор кафедры гигиены и медицинской полиции Варшавского университета (с 1885), ординарный профессор той же кафедры Казанского университета (1887—1907). Член «Казанской партии Манифеста 17 октября» (с 1905 г.), депутат II и III Государственных дум. Во II Думе возглавлял фракцию октябристов. Товарищ председателя III Думы (1910—1912). Во время Первой мировой войны член Медицинского совета Министерства внутренних дел.

Разумовский Василий Иванович (1857—1935), хирург. Сын священника. Окончил медицинский факультет Казанского университета (1880). Остался при университете: ординатор госпитальной хирургической клиники. С 1883 в Петербурге: работал в патологоанатомическом кабинете Военно-медицинской академии. Доктор медицины (1884). С 1885 вновь в Казанском университете. Экстраординарный (1887), ординарный (1894) профессор кафедры оперативной хирургии. С 1901 редактор журнала «Русский хирургический архив». С 1905 декан медицинского факультета Казанского университета. Ректор Саратовского университета (1909—1912). Главный хирург Кавказской армии (1917), организовал в Тифлисе травматологический научно-исследовательский институт; принимал участие в организации Закавказского русского университета в Тбилиси (1918), Бакинского университета (1919). Заведующий кафедрой общей хирургии Саратовского медицинского института (1920—1930). Заслуженный деятель науки РСФСР (1934).

Варнеке Борис Васильевич (1874 или 1878—1944), филолог. Окончил Петербургский историко-филологический институт (1898). Профессор классической филологии Казанского университета (1904—1910). Доктор римской словесности (1906). Член «Казанской партии Манифеста 17 октября», редактор газеты «Обновление»(1906). Работал в Новороссийском университете (с 1910 г.).

Богородский Алексей Яковлевич (1870—1943), химик. Окончил естественное отделение физико-математического факультета Казанского университета (1894). Оставлен при университете: приват-доцент (1898), экстраординарный профессор (1912), декан физико-математического факультета (1914), заведующий

- 428 -

кафедрой неорганической химии (1917). С 1930 заведующий одноименной кафедрой Казанского химико-технологического института. Состоял членом «Казанской партии Манифеста 17 октября».

Щербаков Александр Николаевич (1872—1922), химик. Сын потомственного почетного гражданина. Окончил естественное отделение физико-математического факультета Казанского университета (1897). С 1897 работал в Казанском университете: приват-доцент (1900), профессор (1918). Член «Казанской партии Манифеста 17 октября».

Остряков Александр Николаевич (1871 — ?), почвовед. Из крестьян. Окончил естественное отделение физико-математического факультета Казанского университета (1894), Московский сельскохозяйственный институт со званием агронома 1 разряда (1898). С 1901 в Казанском университете: приват-доцент, экстраординарный профессор кафедры агрономии (1906), ординарный профессор (занял должность в 1911, утвержден в 1916). С 1922 профессор Казанского института сельского хозяйства и лесоводства, где в 1925 возглавил кафедру почвоведения.

Карякин Василий Александрович (1851—1913). Из мещан, впоследствии купец 1-й гильдии. Окончил Рыбинское уездное училище. С 1877 г. жил в Казани. Гласный Казанской городской думы (1896—1913). Осенью 1905 г. избран председателем «Казанского комитета защиты правового порядка», преобразованного в декабре в «Казанскую партию Манифеста 17 октября». Участвовал во 2-м Всероссийском съезде партии октябристов. Депутат III-й Государственной думы от Казанской губернии (1907—1912). Был членом финансовой, по исполнению государственной росписи о мерах борьбы с пьянством и продовольственной комиссий (был избран председателем).

⁶⁹ Газета «Обновление» выходила с января по май 1906 г.?

⁷⁰ От Казанской губернии в III Государственную думу было избрано 10 депутатов.

⁷¹ Прогрессивный блок образован в августе 1915 г. В него вошли депутаты Государственной думы (кадеты, октябристы, земцы-октябристы, прогрессисты, «прогрессивные националисты», «группа центра») и члены Государственного совета (группы: академическая, центр и внепартийные). Блок выступил с требованиями создания правительства из лиц, пользующихся доверием страны, частичной амнистии за религиозные и политические преступления, отмены ограничений в правах национальных меньшинств, разрешение деятельности профсоюзов и др.

⁷² «Думским революционным комитетом» Н. А. Мельников называет Временный комитет Государственной думы, созданный частным совещанием членов Государственной думы 27 февраля 1917 г. после получения указа императора от 26 февраля о приостановке деятельности Думы. Возглавил Комитет М. В. Родзянко. С созданием Временного правительства 2 марта 1917 г. роль Государственной думы свелась к деятельности Комитета и частным совещаниям депутатов. 6 октября 1917 г. Дума была распущена Временным правительством в связи с началом выборов в Учредительное собрание.

⁷³ Император Николай II отрекся от престола в пользу брата Михаила 2 марта 1917 г

⁷⁴ Созданное 2 марта 1917 г. Временное правительство возглавил князь Г. Е. Львов. П. Н. Милюков стал министром иностранных дел, А. И. Шингарев возглавил Министерство земледелия, А. И. Гучков — военный и морской министр.

⁷⁵ На западе Российской империи в ходе ее развала образовались государства: Финляндия (1918), Эстония (1918), Латвия (1918), Литва (1918) и Польша (1918). Китайско-Восточная железная дорога в 1935 г. была продана за 140 миллионов йен. На территории Маньчжурии было образовано государство Маньчжоу-Го (1931).

⁷⁶ Эта фракция состояла всего из нескольких человек и заметного влияния не имела. В нее, между прочим, входил превосходный оратор и хороший человек, Н. Н. Львов, известный Саратовский земец. (Прим. Н. А. Мельникова).

Мирнообновленцы, члены либеральной партии «Мирного обновления». Фракция возникла в 1906 (I Государственная дума). Позиционировала себя как центристское крыло либерального движения, стремившееся объединить сторонников реформ, противостоя при этом рекционерам и крайне левым. пытались обеспечить России мирное эволюционное развитие, что отразилось в названии партии. Лидеры партии: П. А. Гейден, И. Н. Ефремов, Н. Н. Львов, М. А. Стахович,

- 429 -

Д. Н. Шипов и др. В ноябре 1912 г. ряд видных мирнообновленцов вошли в Прогрессивную партию.

⁷⁷ Фразу «Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!» П. А. Столыпин произнес 10 мая 1907 г. в конце своей речи, зачитанной во II-й Государственной думе.

⁷⁸ Эту речь Ф. И. Родичев произнес 17 ноября 1907 г.

⁷⁹ Перцов Владимир Владимирович (1875—1921), статистик. Среднее образование получил в Казанском реальном училище. Затем учился в Петербургском лесном институте, который окончил в 1897 г. со званием ученого лесовода 1-го разряда. Поступил сотрудником в Статистическое бюро Казанского губернского земства; работал во вновь организованном Оценочно-статистическом бюро в должности руководителя лесного отдела (с 1900); заведовал этим бюро (1902—1919), которое с установлением советской власти было преобразовано в Статуправление. Продолжал службу уже в качестве консультанте при Статуправлении. При его участии и под его руководством было издано немало статистических работ, посвященных Казанскому краю. В течение ряда лет преподавал естествознание в женской гимназии Л. П. Шумковой. Коллекционировал художественные снимки с произведений западноевропейской классической живописи, кактусы, а также иконы старинного письма и старинные медные иконы и кресты, которые в 1919 г. он продал Казанскому археологическому институту. С самого начала открытия в Казани Отдела по охране памятников старины и искусства был одним из деятельных его членов.

⁸⁰ Засецкий Николай Александрович (1855—1917), терапевт. Окончил Медико-хирургическую академию в Петербурге (1880). В 1883 удостоен степени доктор медицины. С 1886 работал в Казанском университете. Заведовал кафедрой частной патологии и терапии, затем кафедрой госпитальной терапии (1903—1912). Одновременно был старшим врачом Казанской губернской земской больницы, а также директором Казанской земской фельдшерской школы.

⁸¹ Издание называлось «Казанская газета» (1902—1914). С 1915 г. газета стала журналом и получила название «Земская неделя». Издание было прекращено в марте 1918 г.

⁸² Москва была особенно важна для притока частных пожертвований, без которых собрать достаточно средств было невозможно. Эта нелегкая задача кн. Г. Е. Львову удалась: в распоряжение общественной организации поступали крупные пожертвования, что дало возможность развить дело помощи очень широко. (Прим. Н. А. Мельникова).

⁸³ Правильно — Казанская земская фельдшерская и фельдшерско-акушерская школа и Казанская земская школа для образования народных учительниц.

⁸⁴ П. А. Столыпин был в то время уже убит, и Министром Внутренних Дел был кн. Николай Борисович Щербатов. (Прим. Н. А. Мельникова)

После смерти П. А. Столыпина министром внутренних дел был назначен А. А. Макаров (1911—1912). Н. Б. Щербатов возглавлял Министерство внутренних дел в качестве управляющего с июня по сентябрь 1915 г.

⁸⁵ Оба проекта (Казань — Сарапул — Екатеринбург или Нижний Новгород — Малмыж — Екатеринбург) прошли обсуждение в трех инстанциях: Междуведомственной комиссии, Совете министров и втором департаменте Государственного совета. В первой инстанции 14 июня 1911 г. проект железной дороги Казань-Сарапул-Екатеринбург получил большинство голосов. За проект проголосовали представители пяти министерств: внутренних дел, финансов, императорского двора и уделов, торговли и промышленности и Главного управления землеустройства и земледелия. «Против» — представители трех министерств: путей сообщения, военного и государственного контроля. Заседание Совета министров состоялось 27 апреля 1912 г. На нем единогласно было решено принять проект Московско-Казанского железнодорожного общества Казань-Сарапул-Екатеринбург. Второй департамент Государственного совета также одобрил этот проект.

⁸⁶ Всероссийская Октябрьская политическая стачка началась 7 октября 1905 с забастовки железнодорожников Москвы. Число участников стачки достигло 2 миллионов человек. Осенью же этого года по стране прокатилась волна крестьянских выступлений. Половину уездов Европейской России охватило крестьянское движение. Выступления крестьян сопровождались

- 430 -

разгромом помещичьих усадеб и захватом помещичьей земли. Восстания подавлялись карательными войсками. Московское восстание началось со всеобщей рабочей стачки 7 декабря 1905 г., затем переросло в вооруженное восстание, которое правительственным войскам удалось подавить лишь 19 декабря.

⁸⁷ Всероссийский земский союз был сформирован 30 июля 1914 г. на съезде уполномоченных губернских земств в Москве. Избран главный комитет во главе с князем Г. Е. Львовым. Высшим органом являлся Всероссийский съезд представителей губернских земских управ и земских собраний. На местах создавались губернские и уездные, а также фронтовые комитеты.

⁸⁸ Если память мне не изменяет, несколько земств избрали членами этого Союза не председателей управ, а рядовых гласных. Однако, значительное большинство было за первыми, почему я и называю этот орган Съездом председателей губернских управ. (Прим. Н. А. Мельникова).

⁸⁹ Московский губернский предводитель дворянства. Он в качестве представителя Красного Креста заведовал эвакуацией раненых. (Прим. Н. А. Мельникова).

⁹⁰ Письмо Ф. В. Шлиппе от 16 января 1938 г. (Прим. Н. А. Мельникова).

⁹¹ Московское губернское земство ассигновало в основной фонд Союза 500 тысяч рублей. Прочие земства значительно меньше, в среднем, вероятно, 50—60 тысяч рублей каждое. Таким образом, общая сумма земских ассигнований равнялась примерно 2—2,5 миллионам рублей. (Прим. Н. А. Мельникова).

⁹² Наследник австрийского престола эрцгерцог Франц Фердинанд и его супруга 14 июня 1914 г. были убиты сербским террористом Гаврилой Принципом. Этим инцидентом, как поводом к войне, воспользовалась Австро-Венгрия и после объявления ультиматума Сербии, один из пунктов которого она отказалась выполнить, объявила ей войну 15 июля. Сербия обратилась за поддержкой к России. 18 июля Россия объявила всеобщую мобилизацию, 19 июля Германия, а 24 июля Австро-Венгрия объявили войну России. Российская империя вступила в Первую мировую войну.

⁹³ Передаю его по личному рассказу С. В. Демидова. (Прим. Н. А. Мельникова).

⁹⁴ По установившимся обычаям, слово «подтверждаю» имело тот юридический смысл, что сделка состоялась и обязательна для обеих сторон. (Прим. Н. А. Мельникова).

⁹⁵ О качестве леса нетрудно было судить по размерам бревен и зная, откуда он сплавлен. (Прим. Н. А. Мельникова).

⁹⁶ Место остановки трамвая между устьем Казанки и Адмиралтейской слободой. (Прим. Н. А. Мельникова).

⁹⁷ Место постройки было 1—1,5 верстах от наших лесных складов, где шла разработка леса. (Прим. Н. А. Мельникова).

⁹⁸ По данным на 1916 г. директором земской фельдшерской школой был сам Н. А. Засецкий. Инспектором — врач Б. Н. Агафонов.

(Адрес-календарь и справочная книжка Казанской губернии на 1916 год. Казань, 1916. С. 137).

⁹⁹ Губернские по крестьянским делам присутствия являлись местными органам власти, где коллегиально решались вопросы по проведению крестьянской реформы 1861 г. В 1889 г. они были преобразованы в губернские присутствия в связи с учреждением должности земских начальников. Губернское присутствие состояло из губернатора, являвшегося председателем, губернского предводителя дворянства, вице-губернатора, прокурора окружного суда или его товарища, двух непременных членов. Для разрешения некоторых дел с правом голоса приглашались: для решения судебных дел — председатель или член окружного суда; административных — управляющий Казенной палатой, начальник управления земледелия и государственных имуществ, председатель губернской земской управы; продовольственных — все члены губернской земской управы.

¹⁰⁰ Весьма возможно, что в этом перечне я кое-что путаю. Существенного значения это не имеет. (Прим. Н. А. Мельникова).

¹⁰¹ Боярский Петр Михайлович (1870—1944), чиновник. Окончил Петербургский университет (1893). Служил в различных учреждениях ведомства юстиции. Земский начальник Лубенского уезда (1900—1904), член Полтавского губернского присутствия по земельным и переселенческим делам (1904—1906); вице-губернатор Саратовской (1906—1912), Гродненской (1912—1913)

- 431 -

губерний; губернатор Казанской губернии (1913—1917). В 1920 эмигрировал.

¹⁰² Совет по делам местного хозяйства образован в 1904 г. для руководства, согласования и направления на высшем уровне деятельности местных учреждений по делам, связанным с удовлетворением хозяйственных нужд населения, то есть до вступления П. А. Столыпина на пост министра внутренних дел. Председателями Совета были Н. Л. Пшерадский (1904—1909) и Н. Н. Анциферов (1910—1911). Совет разделялся на присутствия. Председателем общего присутствия являлся министр внутренних дел, и собиралось оно в следующем составе: начальник Главного управления по делам местного хозяйства или его помощник, управляющие отделами, непременный член Совета главного врачебного инспектора; члены от Министерства финансов, Министерства земледелия и государственных имуществ, губернаторы (по назначению министра внутренних дел), члены от местных деятелей (12—15 человек); председатель Медицинского совета и два члена из медиков, избранных Медицинским советом (по делам, касавшимся врачебной и санитарной части

¹⁰³ Не могу припомнить, входили ли председатели губернских земских управ в состав Совета «по должности» или выбор представителей земства всецело зависел от губернского земского собрания. Во всяком случае, если не ошибаюсь, в Совете появились все председатели Губернских земских управ. (Прим. Н. А. Мельникова).

¹⁰⁴ Гербель Сергей Николаевич (1856 — ?). Председатель Херсонской губернской земской управы (1900—1902); вице-губернатор, исполняющий должность губернатора в Харькове (1902—1904); начальник главного управления по делам местного хозяйства МВД (1904—1912). С 1912 член Государственного совета по назначению. Главноуправляющий по заготовкам для Юго-Западного фронта (1915—1917). Кадет. Приглашен П. П. Скоропадским на официальные посты в правительстве (министр продовольствия, после 14 XI 1918 возглавлял последний кабинет гетманата). При Директории (с декабря 1918) был арестован, но при содействии Германии освобожден и выехал в эмиграцию.

¹⁰⁵ Алейников Александр Фёдорович. Председатель Бессарабской губернской земской управы (1910—1913).

¹⁰⁶ Беляков Николай Фёдорович (1861 — ?). Окончил Павловское военное училище, гвардии поручик запаса. Председатель Симбирской губернской управы (1906—1915). Октябрист. Член Госсовета от Симбирского губернского земства (1915—1917).

¹⁰⁷ Лизогуб Федор Андреевич (1851—1928). Земский, политический деятель. Председатель Полтавской губернской земской управы (1901—1915). Октябрист. В мае-ноябре 1918 — министр внутренних дел, затем премьер кабинета министров гетманата. В эмиграции в Югославии, занимал пост начальника канцелярии великого князя Николая Николаевича.

¹⁰⁸ Речь идет о Высочайшем рескрипте на имя министра внутренних дел.

¹⁰⁹ Высочайший прием состоялся 8 января 1914 г. в Зимнем дворце. Здесь речь идет о рауте, устроенном земством, 10 января в здании Петербургского дворянского собрания.

¹¹⁰ Я не убежден, что ставлю правильно инициалы его имени и отчества. (Прим. Н. А. Мельникова).

¹¹¹ Уже здесь, в Париже, Н. И. Гучков подтвердил мне правильность этого слуха. (Прим. Н. А. Мельникова).

¹¹² Об оставлении должности председателя Казанской губернской земской управы в связи с назначением его на пост члена Совета министра земледелия, Н. А. Мельников объявил на 97-м чрезвычайном Казанском губернском земском собрании 27 мая 1916 г. (См.: Постановления 94-го чрезвычайного Казанского губернского земского собрания 27 мая 1916 года. Казань, 1916. С. 3—7.)

¹¹³ Г. Е. Львов, первый председатель Совета министров Временного правительства в первые же дни после мартовского переворота, телеграммой уволил всех губернаторов и назначил начальниками губерний председателей губернских управ. (Прим. Н. А. Мельникова).

¹¹⁴ Выборы предположено было произвести по «четырехвостке», т. е. фактически призвать всех. (Прим. Н. А. Мельникова).

Сноски

Сноски к стр. 208

¹ «Дикими» назывались совершенно независимые, не связанные ни с одной из существовавших группировок, гласные. (Прим. Н. А. Мельникова).