7

ЗАПИСКИ М. А. МУРАВЬЕВА

Воспоминания военного инженера, генерал-майора Матвея Артамоновича Муравьева, отца известного дипломата и государственного деятеля Ивана Матвеевича Муравьева-Апостола и деда декабристов Сергея, Матвея и Ипполита Муравьевых-Апостолов, охватывают практически весь XVIII в. Они были написаны, судя по всему, в 70-х годах XVIII в., когда М. А. Муравьев, отставленный от службы, поселился в своем имении в Новгородской губернии. Записки сохранились среди бумаг Гамбургской миссии, где долгие годы служил сын автора, Иван Матвеевич.

Рукопись представляет собой небольшой журнал, разграфленный на три части — крайняя слева озаглавлена автором «Годы», в середине следует текст воспоминаний и справа — «Примечания». При публикации текст, помещенный в графах «Годы» и «Примечания», воспроизводится курсивом.

Рукопись написана темно-коричневыми чернилами двумя почерками, по-видимому, самим Матвеем Артамоновичем и Иваном Матвеевичем.

И. М. Муравьев редактировал рукопись, проставил часть дат на полях, сделал дополнения в графе «Примечания», а также вымарал повторы на отдельных листах. Возможно, что рукопись воспоминаний отца Иван Матвеевич готовил к изданию, но бурные события первой четверти XIX в. сначала помешали, а затем и сделали невозможной публикацию воспоминаний деда «государственных преступников».

На первом листе на французском языке написано: «Biographie». Можно с большой долей доверия отнестись к фактическому материалу, так как многие события подтверждаются другими источниками, в том числе опубликованными письмами родственников Муравьева.

Составители благодарят за помощь в подборе иллюстраций С. Н. Муравьева и М. Я. Либермана.

8

ЖУРНАЛ
от начала рождения моего и
как во все текущее время
я до совершенного лет возраста
воспитываем был и потом вступя в службу
каковую отечеству оказал
находясь во оной ревность
о том обстоятельно значит ниже сего,

1711. Родился я 1711 году ноября 12-го дня в отчизне родителя моего¹. Родитель наш был в Кронштате в Кронштатском гарнизоне в Островском полку. Тогда называли полки по фамили<и> полковника. Родительница наша дочь того полковника Петра Ивановича Островского. И по рождении моем, дожидая родителя, крещен шести недель. Восприемником был майор Петр Иванович Неелов.

Но как родитель продолжал службу в Кронштате, то и я воспитываем был там же, и болшою частию у своего деда Островскаго. Тогда наша бабка еще жива была, родом из Смоленска, а о фамилии позабыл. Чрез родительския напоминания чуть помню как во сне, когда государь Великий Петр приезжал в Кронштат, всегда квартиру имел у деда нашего. И я удостоился быть носим на его руках. И так думаю, что мне был 4-й или 5-й год. Тогда заводился Кроншлот, то есть гавень Великого Петра, канал и доки, и оборонительные крепости, шанцы, и редуты. А как переставилась, то взят был я к родителю и тут с покойным братом Федором Артамоновичем² обучались грамоте и у пленников шведских по-немецки, но по заключении мира со шведом и за отлучкою родителя нашего для переписи душ, не окончили языков. Тогда мы остались на воспитании родительницы нашей. Имущества за малоимением чем себя содержать в городе, а особливо в Кронштате, а более и для деревенской экономии, поехала в деревню. А нас оставила в своем доме и отдала учиться математике одному штурманскому ученику Раславлеву. При нас была старуха за мамку оставлена Ульяна, которая говаривала: «Дети, а дети, я горяченко сварю, а за укус не берусь». Мы начали учиться; то не может быть никому вероятно, что мы с братом Федором Артамоновичем выучили в три месяца арифметику, геометрию, штир-геометрию, план-геометрию, тригонометрию, плоскую навигацию и часть меркаторской исверики. Тогда учитель, наш увидя успех, а третий был брат двоюродный³ весьма туп, и хотелось нашему учителю, чтоб мы ему показывали в науках. Притом же видя сотоварища нашего тупо обучающагося, просил нас показывать ему. «А я напротив тово, — говорил он, — покажу вам без часов знать время часы и минуты». И так мы пристали к нему: «Пожалуй, научи нас! А мы будем старатца показывать». То он по нашему обязательству показал пулсовую жилу: «Вот минуты и часы». Мы, продолжав нашу науку до июня месяца, вздумали ехать в деревню к родительнице, а болшою частию для ягод и огородных фруктов.

Тогда у нас была лошадь одна с телегою. Нас было трое. Слуга немного старее нас, так велик толко, что мог запрячь лошадь. И по нашему желанию отправил дядя наш. Доколе мы ехали Ингермоландиею, веселились для того, что были поля с хлебом посеянным, также и трава цветами украшена, дорога же широкая и сухая. Но когда въехали в границы Новгородскаго уезду, пришли леса. В то время нашол на нас ужас, особливо пришло в голову,

9

медведь или другой какой зверь нападет на нас и всех переломает, и, когда в лесу што-нибудь хряснет, то все кричим со слезами. А притом вздумали, что не туда едем, по щастию нашему увидели огонь, обрадовались и побежали пешком. Нам не препятствовала ни грязь, ни вода и ничто. А то самое было в полночь. Как же приближились к огню, то увидели, что около огня спят мужики, которые от крику нашего в то время и проснулись. Увидя ж, что мы все ребята, спрашивали оне: «Откуда и куда идете или едете?» Когда ж мы о себе начали сказывать, то они знают наш и дом, и положили нас около огня. Тут как же мы заснули спокойно, что и все наши труды, и слезы были забыты. Сие происходило при урочище, называемых Свиных Гор, и служило пристанью разбойническою, и тут спали мы часу до десятого. Когда ж проснулись, то нам мужики наварили рыбы, а рыба была все окуни болшие и весма жирные, коих ловят те мужики в Глухом озере. И после нашего стола показали нам путь, и мы поехали благополучно. Как же выехали из лесов, тогда нам весело стало. Забывая весь свой страх, доехали в деревню двоюроднаго брата, который с нами ж компанию имел. Звали его Аврам Филипович. Тут начевать и приехали к родительнице. Она, увидя нас, и испужась, вскричала: «Откуда взялись, и хто де вас отправил таких малых?» На что мы объявили: «Матушка, нам нетерпеливо стало, что вас давно не видали». И тогда начала цаловать со слезами. И так тут мы жили все лето и всю зиму.

И. М. Муравьев с дочерью Елизаветой
у портрета отца — М. А. Муравьева

По исходе же зимы поехали в Петербург. А наука у нас почти вся забыта. А из Петербурга опять-таки поехали в Кронштат, и матушка наша записала нас в службу, когда мы имели лета: брат Федор Артамонович тринадцать,

10

а я — двенадцать. Родитель же наш не бывал, а пожалован в майоры в Санкт-Петербургской гарнизон и полк Санкт-Петербургской. И как мы приехали в Кронштат к деду своему, у меня ж охота была к наукам, хотелось очень мне зачатое учение окончить. Ходил в Штурманскую школу, которую тогда обучал штурман Бурлак (он был апрабован государем, когда изволил ходить в Низовой корпус), тогда я болше понял.

1728. И как исполнилось пятнадцать лет по записке ж нас в службу 728-го году в марте месяце⁴, брат пожелал в полк к деду, а я в школу Инженерную. Но как я доволно уже знал математики, то время не прошло дву месяцов, представлен был в контору инженерную. Тогда командующий был Любрас⁵, который свидетельствовал сам меня и по свидетелству пожаловал кандуктором в первой клас, и присвоил меня в свою команду. Тогда он командовал в Риге, куда и я того ж году в июне месяце отправился. Еще со мною командированы были втораго класа кандукторов двое. Тогда моя родительница при своем благословении пожаловав мне в дорогу спутницу, образ Пречистыя девы Мари Богородицы именуемые Тихфинския, которым я и тебя благословил; да для дороги денег тридцать рублей, лошадь и двух человек (а более своими слезами обливала нескудно). Вот с каким богатым награждением поехал с сотоварищами, которые небогатее меня были.

Приехав же мы в Ригу, поставлены были в квартиру генерала Любраса в дом каменной, где заведена была чертежная. В небытность Любраса командовал инженер подполковник Лемхин. Он присмотрел, что я против других брал преимущество. А притом, как казался ему я дитятею, дразнил меня, как я разстался с матушкою, отчего я часто и плакивал. Раз ему случилось поставить и положить на меня два ружья за мою шалость. Я в моих летах очень был резов. А вот за что. Квартира наша была на болшой улице. Вздумалось мне пошутить: разкаля болшой подков, бросил против своей каморы. Тогда шол один езел, полстился на этот подков, хотел взять его в белых лайковых перчатках — обжог персты. Тогда мне было смешно. Но он, не хотя ево бросить, взял на палку, обмоча в воду в канале, и хотел положить в карман. То увидя, мои люди бросились отнимать, отчего зделалась драка. Вот моя вина. Не забуду тебе и то объявить, как выше сказано, с чем я отправлен, будучи в Риге, денги и лошадь прожил за кушанье за каждой месяц по три рубли, а болше на лакомство. Рига доволно имеет аптек, в которых продают сахарныя макароны, то никогда не выходили из кармана. Тут по щастию моему были два человека моих людей, которые меня кормили от работ своих. Каждую неделю приносили по 7-ми орт, что зделает два рубли десять копеек. Для платья крамовщики, люди добрые, давали в долг, а жалованье наше обирали. Когда приехал господин Любрас, тогда он увидя меня, спрашивал: какова мне показалась Рига. Я ответствовал: «Доволно хороша». Тогда меня командировал в первой случай снять план той Ригской крепости и казаматам с прорезными профильми, также и форштат, означивая номерами каменной или деревянной дом, и хто хозяин, и приказал всякой день приносить журнал, что зделано. То я приняв повеление с великою прилежностью старался окончить повеленное им, что чрез короткое время и окончил. Похвала его мне была: «Уже, брат, годитца!» А стороною слышу, что он мною был доволен. А притом можно видеть, он не хотел, чтоб я был в праздности, спрашивал, знаю ль я Юнфер Гоф. Ответствую: «Не знаю». — «Место прекрасное. И снимать от Риги реку со описанием порогов и каменьев подводных, и всех, которые делают плавающим судам вред». — На что я с радостию повеление ево обещал исполнить, зная, что Юнфер Гоф от Риги толко 10-ть верст. Но как я вступил в работу, то чрез неделю и кончил. Но он изволил ко мне прислать другой ордер, чтоб следовать вверх Двины реки до Компенгоузена, то я и по оному ордеру вступил и старался

11

как найскорее окончить. И как дошол, то начал разделении замку снимать план с профильми, какие были ево укреплении старые. И при том приложил свое мнение. Того места хозяин меня принял очень хорошо, и просил, дабы я у нево имел квартиру и стал у него, на что я скоро согласился. Х тому ж и компания была: ево дети: сын и три дочери, очень я был рад. Не успел я с оною веселою компаниею вступить в хорошее знакомство, прислал ордер господин Любрас, чтоб следовать мне до того места, где окончитца Курлянская граница по реке Двине, а наступит Полская, до тово окончания будет более 100 верст. Вот тут меня потревожило, да и моим знакомцам стало жаль, однако принужден выступить в работу, хотя и з горестию. Дошел до местечка полскова (любовь к родителям моим и воспитателям побудила ехать, а особливо видеть деда Петра Ивановича Островскаго. И поехал в Великие Луки, а от Великих Лук рекою Ловотью в лодке. От оной реки дед мой жил в 20-ти верстах. Увидя ж деда и побыв у него дни с два, поехал, простясь, в Новгород, а из Новгорода, хотев видеть родительницу, шел пешком чрез болото 50-т верст. По свидании ж, поехал обратно к оставленной команде), где оканчивается граница курляндская, а начинается полская, а лифляндская смыкается с Псковскою провинциею. Река же Двина отделяется к полской стороне, а граница полская с Росиею пошла сухим кряжем с Псковскою провинциею. Тут и окончил и, сочиня карту и планы, возвратился обратно в Ригу. И, следуя дорогой, не стало у меня денег, и как у меня так и у команды моей. И приехав в корчму, где был корчмарь жид. Первое с жидом знакомство: «Юдес, я хочу тебе, мой друг, сказать мою историю. Послан был я вверх по Двине снять карту и, сняв, еду обратно. Есть хочу — денег нет у меня и у команды моей. Пожалуй, одолжи, накорми. Я тебе заплачу, когда ты будешь в Риге, а ежели пришлют мне встречу жалованье, то тогда чрез такова ж корчмаря, как ты, отдам. Можешь ли верить?» — «О! Для чево, сударыхня, я вам верю.» — Тот час зделал стол богатой. А особливо вареными конфектами крепко меня удоволствовал, и денег дал на дорогу 20-ть талеров (вот и в жидах есть добродетельные люди). За кушанье не взял ничего. Тогда я был рад, и, поблагодаря ево, поехал далее. Отъехав до другой корчмы, увидел встречу ко мне присланного курьера с денгами жалованья, и что заработали мои люди всего 50-т талеров. Тогда я, очень быв доволен, тотчас отослал с минером при благодарности. Итак, меня на дороге не задерживало. Приехав в Ригу, явился его превосходительству. Кажется, что он был доволен, а благодарность была такими словами: «Годится». А при том сказать изволил: «Ты, братче, скаверкал всю землю скоро, таперь поди отдыхай и отдай свою работу в чертежную». А он скоро сам отправился в Петербург. И пожалован я инженер-прапорщиком, и прислан был ордер, чтоб я был в Петербурге. И как я по прибытии явился, был при чертежной у графа Миниха⁶, фелцейхмейстера Миниха.

1737. В 1737-м году пожалован подпоручиком. Миних поехал в поход, тогда с турком началась война. А я командирован был в Новгород в губернию о понуждении для высылки в кантору денежной казны. Тогда был губернатором Бредихин⁷. Уведала тетка моя Настасья Захарьевна⁸, что я нахожусь в Новегороде, прислала ко мне, чтоб я был к ней. Посланной же говорил мне, <что> она очень болна и почти при смерти, то я нимало не мешкав, поехал к ней и увидел, что она прямо болна была, почти и не говорила. Тогда мне пришли в голову 2 воюющие мысли: 1-е родство, тетка моя родная при самой смерти, надобно было конечно, чтоб я не оставил; 2-е и опасность х тому ж, для чего я без ведома команды своей отлучился. Как же при тетке моей был и священник, то разговаривали мы, не надобно ли маслом особоровать. Она свое желание объявила, что охотно желает, и стали потом соборовать. И когда соборовали, то я, став на колени пред образом Пресвятые Богородицы,

12

просил о избавлении от ея болезни. И болшая тому притчина была, для чего я отлучился от своей должности. И когда отсоборовали, тогда я приказал самой тонкой кисель сварить и сел подле ее, и просил, чтоб сколко-нибудь скушала, и насилно почти я лил ей в рот. И так она прозбы моей послушав, исполняла мое желание. Она тогда имела 60-т лет девицею, богобоязлива и великое прибежище к богу имела. И моя прозба Божией матери не втуне была. После моего лекарства, получа облехчение, встала и проводила за ворота меня. И я был очень тому рад, что оставил в прежнем ея здоровье, и поехал в Новгород обратно. В Новежгороде по повелению все исполняя, возвратился в Петербург. И как явился, то от канторы послан в Шлюшин* для приведения и учреждения в лутчую дефензию. Тут я был с майя половины до сентября того ж <1>737-го года. Во оные три с половиною месяца, будучи в Шлюшине, поправил старыя бастионы, теналию, в средине протекавшей канал, площадь плакировал, башню каменную починил и зделал на ней часы. А в Шлюшине стоял я тут, где сидел под стражею князь Василей Володимерович Долгорукой⁹. Пребывание мое было весма уединително. Церковь очень блиско была, книг священных во оной доволно имелось. Тут я научился молитца богу и так был прилежен, что и в ночи мало спал: постель моя была кресла. Когда вздремлю, то приступят ко мне множество женскаго рода соблазнять, и как я от сна схвачусь, тот час вскочу немедленно и став на колени, просил бога о помиловании меня от такой напасти. Но враг наш старается отвратить от таковаго добраго намерения. По прошестви<и> трех месяцев стал я разсуждать: «Человек силен, когда он хочет — может спастися». О чем и к братьям писал. Что ж зделалось, когда приехал я в Петербург. Братья мои в то выше описанное время были рады. Двоюродный мне был брат Прохор Воинович¹⁰. Завел меня в непотребной дом, напоя мало помалу пьяна, и я не знал, что произойти может. Вышли ласкательницы, стали тут же делать кампанию. Я ж, как узнал падение Адамово, бежал оттуда до самой Колтовской, плача и рыдая, драл свои волосы, шпагу бил, что в побеге моем

Н. А. Муравьев

13

мешала. Хто сие произшествие видел, думали обо мне, что я взбесился. Согрешил я тогда и преступил заповеди Божия.

Того ж году осенью в той нашей инженерной канторе, когда уже был я подпорутчик, камисаром Гаврила Григорьич с<ы>н Кузминской. Пропало у него из приходу суммы тысяч до двух. Судьи канторские, учиня остаточным уже денгам свидетелство, то после оного и я прикомандирован был к следствию. По произведении ж и выходило, что притчиною тому сам он камисар Кузминской. А по окончании следствия определен был я на его Кузминскаго место камисаром же. Мне то весма было досадно, как я человек был молодой и недостаточной. Страшился того и даже сам себе не доверял, верно ль мною принето по реэстрам. Тогда я принял на себя великую осторожность, отчего я и заболел лихорадкою и был болен не менее времени как с полгода. Потом, за болезнию моею, был х тому камисарству определен другой. Как же я выздоровел к осени и когда некоторое начало, хотя войны и не было, но предосторожность взята со шведом, командирован был я для укрепления работ и приведения в дефензию в Выборг. То против прожектированному, для прикрывания некоторых каменных неболших гор зделал я новые три полигона с равелинами. И ту работу с великим успехом производил. И тогда ж прислан был Илья Григорьич Мазовской, которой был у графа Миниха адъютантом, на мое место майором, а я командирован был в Кексгольм на осень к первому пути. Тот же Кегсгольм очень был разрушен и против неприятеля слабой имел отпор. Тогда я вступил с самаго начала самой глухой осени в работу. К той же произведению работы прикомандировано было три полка, то первым моим началом приступил исправить гласис и покрытой путь. А дабы неприятель не ползовался землею для апрош, тогда я весь тот гласис уклал диким каменьем и сверх покрыл землею на один фут, а инде и менше было. Вокруг поставил полисадник, по покрытому пути траверзы, вновь один бастион к норду и ровелин к западной стороне. Во оных работа производилась набитием свай таким образом: свая от сваи по футу, между ж теми сваями насыпал щебню и каменья такого, которое б промежду теми сваями проходило и ложилось плотно. Около помянутой крепости река Вокса, никогда не замерзающая. И так я в зиму уже наступающую и весну доволно работ зделал. А по начатии весны зделал вновь равелин к сухому кряжу, каждой бок был по 50-ти свай, набив в воде, а воду отвел мимо, дабы шла в одно место. По тем сваям зделал роствирк и набутил, от того розтвирка взвел в те боки каменную стену. Сверх стены положил кардон тесаною плитою. А на все то каменное здание зделал вал земляной с бруствером. И как на том равелине, так и по всей крепости поставлены были туры, да и вновь довольно оных туров заготовлено было. Сия работа равелина не более произходила как одну неделю и производима была день и ночь переменными работниками. В ту весну после работ приехал ко мне генерал-майор Фермор¹¹, которой в том чину тогда был. Удивлялся производству тех работ, что как скоро зделано, а особливо о равелине говоря: «Ежели де писать о сем так скором произведении здания в иностранные земли, то никто б не мог поверить, как сие так скоро окончено». Потом от его превосходителства послан был я осмотреть, не может ли где неприятель свободной проход иметь и вред делать жителям. Я с охотою на оное дело поехал. Тогда уже была осень глухая. Объезжал вокруг и не нашол кроме одной дороги, которая чрез рукав реки Воксы идет. И оныя воды идут чрез многие рукава в Ладожское озеро и весма болшими стремлениями, то в одном месте нашел шириною не болше 20-ти сажень. В оном месте зделал редут двойной, также и мост чрез реку. Оттуда ж ездил в один киршпель близ Ладожского озера, и там казаков поставил на фарпост для караула. И зделал от набегов неприятельских укрепление, движимые полисадники, так как на санях, и служить бы могли иногда

14

для пеших вместо траверзов для тово, что тогда были морозы. И, дав командиру казацкому наставление, поехал обратно и донес обо всем его превосходителству, чем он был очень доволен и много благодарил. И с тово времени завелась у нас дружба. А как я заболел, то часто меня посещал, и болшою частию проводили ночи в разговорах. В то время в крепости был комендантом полковник Хрущов. Было у нево три дочери. Болшую звали Марьею, можно сказать, что самая непотребная и нахалка. Когда у меня сидел господин Фермор, она, подошед к окну, слушала и, сжав ком снегу, бросила в окно, и разбила стекла, от чего и гость мой испужался: «Что за война?» Послали осмотреть, нашли след женской. Тогда сказал мой дорогой гость: «Надобно тебе устоять против этой атаки, и когда удержисса, то великим человеком назвать будет можно». И как я выздоровел, то обо всех моих работах писал господину генералу Любрасу, что мною зделано, и просил его превосходителство, чтоб я взят был в Петербург. И Фермор о том же писал. Но как он получил, то, нимало мешкав, прислали ордер, чтоб ехать и явиться у нево, почему я и поехал. А прибыв в Питербург, явился у его превосходителства, тогда благодарил, что он очень всеми моими работами доволен: «И теперь ты можешь отдохнуть до открытия воды. Я хочу, чтоб ты побывал в Юнфер Зюнте. Думаю, что ево не знаешь». Я тогда задумался, что бы это было и какое предприятие может быть.

Скрылась вода, наряжены и полки на галеры в поход. Туда ж и меня на те галеры командировал он в команду к покойнику Василью Яковлевичу Левашову¹². А притом от моево генерала получил ордер, чтоб мне при плавании галер снимать шеры, привязывая к берегу со окуратностию, и мерить глубину по фарвартеру, и притом нет ли от открытова моря болшим судам военным проходу, и все места описать, которые служат ко авантажу или к неавантажу, дав мне в команду прапорщика Филипа Мяхкова, двух кандукторов и шесть человек минеров. Итак я со своею командою явился в апреле месяце к его высокопревосходителству г<оспо>д<и>ну генерал шефу Василью Яковлевичу Левашову, которой меня очень ласково принял и объявил: «Мне о тебе рекомендовал господин генерал Любрас, чтоб в твоих делах мне вспомоществовать. То и требуйте от меня, что вам надобно, а я вспомоществовать буду». И так я с командою изготовился к походу. А в начале майя вступил на галеры. Мне изволил приказать отвести каюту на своей галере с ево штатом и объявил, чтоб я всегда был при ево столе и напоследок называл меня своим артельщиком. Когда уже пошли в поход и приплыли к Березовым островам, тогда я просил его высокопревосходителства, чтоб пожаловал мне для снятия шер три шлюбки с командою. И как я скоро получил, то и вступил от тех Березовых островов в работу сам. Я снимал и пеленговал шеры, привязывал к берегу. Прапорщику Мяхкову приказал, дав ему одново кандуктора, чтоб он, ехав за мною, бросая лот, записывал глубину. Все эти острова или шеры каменные, и на них поставлены маяки. Тогда при мне были из тех жителей, кои на тех островах, чтоб оне показывали мне свободной фарвартер и нет ли от открытова моря свободнаго прохода военным судам, которые б могли препятствовать галерам. Итак, я благополучно в свою работу вступил, и, когда на галерах раздых будут иметь, тогда я сочинял карту, внося глубину, и примечания все писал. Увидя ж наш главнокомандующей мою прилежность, весма меня полюбил и без меня никогда не мог своего адмиралскаго часу исполнить. Как обыкновенно в 10-м часу чарку вотки выпить и заесть редькою, то и спрашивал: «Где мой артелщик?» И ежели не на галере, посылал искать на шлюбке и призвать к нему, то и я имел участие не пропустить адмиральскаго часу пить водку и заедать редькою. Один раз случилось ему ходить на галере и увидел шлюпку, и спрашивает: «Чья эта шлюпка?» И донесли ему, что инженерной команды. — «Что в ней за инструменты и какие, покажите!» — Нашлось, что

15

только были бараны, телята, гуси и куры, и приказал взять на галеру: «Видь де он и сам у меня живет». Не знаю, отчево ему показалось, Мяхкой ли ему на меня жаловался, или сам присмотрел, будто бы я ево Мяхкова не допускаю до работ. Выговаривал мне, чтоб я не один сам себя любил, а любил бы и подкомандующих и заставлял их работать и учил. Как де они будут помошники, то де и тебе чрез то будет облехчение в вашей работе и болше будешь иметь покой. На оное его высокопревосходителству я объяснился: «Он этой должности исправить не может, потому этой науки он не знает. Мне бы лутче было, когда бы он мог делать, а ета наука одним морским принадлежит, которые тому и обучаются, а в Инженерном корпусе сего не обучают». Когда мы приплыли к Юнфер Зунду (тогда я вспомнил своево генерала, как он спрашивал меня, знаю ль я Юнфер Зунд) в то время зделалась великая погода. Я, несмотря ни на какую погоду, вступил ее снимать с окуратностию, осматривая все: какое в ней натуры расположение, и которой стороне она в ползу служить может. И так я нашол, что она около фарвартеру зделана полуцыркулем и закрыла к берегу от морской стороны страшных ветров и волнение островами, что ясно доказало тогда. Не успела одна галера войти в тот Юнфер Зунд, то ее волною на берег выбило, и чрез то зделалась течь. И для того стояли три дни, чтоб исправить повреждение. После тех трех дней поплыли далее, и, не доезжая мили за три или за четыре, прислано было от фельдмаршала Леси¹³, которой вел сухим путем армию, к нашему командиру, чтоб высадить несколко полков пехотных и конных казаков на берег, так как он сам и всех при нем бывших взять с собою. А на галерах оставить с хорошим расположением команду. Тогда по получении сего, немедленно и вышли на берег, в том числе и я. Но горе мое пришло, которая у меня была лошадь взята на галеры, и тое украли. И принужден был итти пешком, но доволен был командующим, которой приказал дать мне лошадь казацкую, на коей я и доехал до арми<и>. Итак, казак взял свою лошадь от меня обратно, а я и остался без лошади, тужу, что мне будет делать. Когда увидели меня наши инженерныя при сухопутной армии афицеры, то я расказал им, какое со мною зделалось нещастие: лошадь украли и что теперь принужден итти пешком; то один наш капитан-поручик Сипягин сказал мне: «Не тужи, я тебе лошадь дам верховую со всем нарядом». И я очень был тем доволен, будто б никогда и нужды не видал. Но как мы явились к генерал фельдмаршалу Лесси, то он сказал: «Господа инженеры, надлежит вам рекогнисировать впереди лежащую ситуацию. И как теперь у нашего неприятеля зделана засека, то каким бы образом нам чрез засеку пройтить. (И можно мне было видеть, что я рекомендован был от г<оспо>д<и>на генерал шефа Василья Яковлевича Левашова.) А болше вам рекомендую, господин Муравьев (а тогда я был порутчик, при главной же армии подполковник или майор, того не помню, и другие были старее меня), для тово, что ты на галерах едучи, только спал и лежал. А теперь я хочу, чтоб вы потрудились и осмотрели оную засеку, каким бы образом неприятеля с места этова прогнать, как тебе заблагоразсудится». И нарядил тогда со мною полковника с полком Сербского гусарскаго полку и две роты гранодирских. Когда оные явились ко мне, то немедленно пошел для рекогнисирования засеки, и так мы подошли к выстрелу пушечному и оружейному. Тогда я, поставя полк и две роты на этом месте при закрытии, а сам, взяв два экскадрона гусар, пошол на правую сторону по берегу буерака тово, где засека зделана. Тогда усмотрев неприятель, что мы взяли намерение обойтить их вкруг и что им малинким деташаментом удержатся не можно, то немедленно все отступили, так и наши гусары бросились за ним. А оной деташамент прикрывал шведской подполковник Аминев с командою, которой по нахалству наших гусар много переранил своим штуцером. Это ни что иное случается, как от нахалства, и на эдакое дело напиваютца для смелости

16

допьяна. Но когда б я скоро к ним примкнулся с командою, то таковаго б беспорядочнаго сражения не было. Однако ж совсем ево прогнали, и неприятель обратился к Фридригсгам. И по окончании сего, приехал я в лагирь к ставке его сиятелства и репортовал, на что мой генерал сказал: «Дай бог неприятелю золотой мост». А фелтмаршал говорил: «А мы две недели стояли и не могли этова зделать». Тогда ж и сигнал приказал дать, чтоб армия вступила в свой марш з барабанным боем. И перешли благополучно оную засеку. Тогда я усмотрел, что мой на правую сторону оборот был действителен, потому что там, по буераку, весма безвредно и лехко перейти было можно, то для тово оне уступили свой пост и бежали. Итак, наша армия подошла блиско к Фридригсгаму. Как же оне скоро усмотрели нашу армию, то, оставя крепость, бежали. Оная ж крепость около себя имела ситуацию: с одной стороны залив морской с островами, на которой поделаны были деревянные башни; а по другую в сторону болото. При оной крепости армия роздых имела три дни. И во оные послали в галерной флот, чтоб оне вступили в залив Фридригсгамской. А между тем мы и снимали план, которая ина шла с профилью, и оне за скоростию делали вал плетнем и насыпан был песком, внутри кирка, камендантской дом, казармы о двух жильях и магазеины. Тогда оставили гарнизон и вступили в поход. Маршировали до проливу от моря и, перешед мост, остановились лагерем. А между тем господа инженеры, в том числе и я, поехали далее рекогнисировать с авангардом. И подошли до реки Кюмец, на которой мосты разорены, оная ж река весма быстра, и где переходить — ужасные пороги и притом глубока. А начало свое имеет от озер Нейшлота, которые окружают оную крепость, и многие реки в эти озера впали. По оной реке и даже до Нейшлота положена граница, которую более натура укрепила. И как мы скоро подошли, то неприятели оставили свой пост, болшою частию что наша сторона авантажную выгоду имела. Тогда мне приказано было мосты делать, которые и зделал. А на дело брал лесу от постройки домов, почему и скоро отделал. Армия вся на другой день перешла. За то мне, что скоро зделал, дали великую похвалу, отчево я превозносился. От превозношения пошла зависть, а от зависти — ненависть. Сохрани боже всякого молодаго человека от таковаго самолюбия и возношения. Все ево дела помрачатся и останутся безплодны. И как армия перешла, то мы поехали с своим главнокомандующим в Фридригсгам, сели на галеры и поплыли путем своим до Боргова. Боргов не иное что, как толко город для одной пристани без укрепления. По прибытии ж в Боргов, удовольствуя армию провиантом, которая и пошла к Гелсенфорсу. В то время мой главнокомандующий шел на галерах из Боргова, где и я вступил в прежную мою должность: снимал шеры и привязывал к берегам. И приплыли до Пенкинских островов, где встретили нас шведские галеры в таком месте, где окружены они прикрытием со обоих сторон: с одной берегом, а с другой от моря болшим островом. Но мы, не взирая на их, плыли приступом атаковать и усмотрели, что в тот залив, где они стояли, с нуждою одной галере пройти можно. Я должен был осмотреть положение места и положил намерение обойти позади островов к морю. Но как оне увидели, что осматривать мы будем и, приметя наше намерение, с тово укрепления выступили и пошли далее к Гелсенфорсу. А мы тогда вступили на их место, которое для погоды весма было спокойно, и имели тут раздых. Наконец от фелдмаршала получил главнокомандующей ордер, что уже он блиско подошел к Гельсенфорсу с армиею своею, а неприятель все выгодные места окружил и многими орудиями к защищению укрепился, и что он стоит не болше как на выстрел пушечной. Для того к нему з галерами иттить должно с осторожностию, зная то, что и у неприятеля галерной флот занял такие ж места выгодные. И так по тому ордеру взяли осторожность, и я ездил с вооруженною командою шлюбках на трех и на четырех, осматривал

17

все выгодные места. А наш флот был от меня тогда за версту, когда я, усмотря безопасное место, репортовал своему командующему, а он послал меня с тем репортом донести фелдмаршалу, а сам вступил на то место, от котораго места стал быть виден Гелсенфорс и все ево укреплении. Но как я приехал в лагирь и его сиятелству генерал фелдмаршалу репортовал, какое место и что неприятель в виду, тогда он сам поехал, взяв меня с собою рекогнисировать его укрепление. Тогда я доложил, что лутче ехать ближе заливов, а не дорогою, для тово, что у них болше было на дорогу, нежели к заливам, потому что берег залива прикрывает своею высотою все их выстрелы (один граф был у нас валентиром, не помню как ево зовут, толко немец. Поотважился выехать несколко по дороге, ево тот же час схватили ядром, тут ево отважность тем и окончилась). А мы ехали берегом по заливу, тогда прикрыты были высотою берега, и наш галерной флот тогда его сиятелству был ввиду. Когда ж стали мы оборачиваться к правой стороне по тому ж берегу, как тут стали открыты, и началась по нас пушечная палба. Мы немедленно назад бежать, но со всем тем сколко можно было их укрепление осмотрели и так мы возвратились к ставке его сиятелства. А потом его сиятелство отдал приказ, чтоб весь генералитет были к нему на военной совет. А мне приказал быть при нем. На военном совете положили (смотря на мой примерной план их укрепления, укрепление ж не инако было, как на буграх, болшою частию все дефензию имели на дорогу) командировать деташамент в правую сторону к дороге, другой же, где мы осматривали по берегу залива, а третей прямо по дороге. Также и ордер послан к шефу галернаго флота, чтоб он неболшое движение делал, дабы оне узнали, что будут как водою, так и сухим путем их атаковать. И на другой день те разположении и зделаны, а неприятель все свои укреплении оставил, разруша, сели на галеры и ушли, и мы вошли без всякаго кровопролития в Гелсенфорс и тут оставлены были зимовать. Наши галеры поплыли обратно в Фридризгам, так же и весь генералитет отбыл. А толко оставили главным командиром генерала Ливина¹⁴, где вся инженерная команда осталась, в том числе и я. В то время уже приближилась осень, и тогда прислано сообщение от генерала Любраса генералу Ливину, чтоб он изволил снабдить инженерных афицеров, которые в ево команде находятца, командою, так же и подводами, и чтоб посланы были для снятия всей Фильляндии карты, Сухова кряжу. А меня б прислать в Петербург со всеми моими планами, картою и з журналами. И по оному те поехали по своей должности, а я в Петербург по первому пути. Тут же в Гелсенфорсе получил я печальное известие от брата моего двоюроднаго, что моей родительницы в животе не стало, а преселилась в вечное блаженство. Горестно мне оное было, когда о сем я услышел и неутешно плакал. Она нас в самой бедности питала и старалась обучить. Хотя и недостаток имела, помогала. Меня ж любила от моих братьев отменно. Жизнь же ее была добродетелна, многим в бедности помогала, а особливо детям дяди Воина Захарьича¹⁵, которые беднее были еще нас. И весма долго я об оном крушился. Часто в проезде к Питербургу, отъезжая от товарищей своих далее прочь, плакал. Как приметили за мною товарищи, а особливо Яков Ельчанинов¹⁶, не допускал меня и уговаривал. А как он был веселаго духа, часто шуточные речи употреблял и притом песни пел веселые, да к тому и меня привлекал. Я и доныне в молитве моей всегда поминаю, что ее воспитанием и тетки нашей Настасьи Захарьевны научены с малолетства прибежище иметь к богу и на его святую волю полагатца. Когда мы з братом Федором жили в деревне, всегда оне приучали, чтоб мы для них читали вечерню, заутреню и часы, которая привычка и доныне силу свою имеет, а брат мой Федор Артамонович наивящшее в молитвах прибежище имел к богу, а по смерти ево милосердый бог не оставил и детей ево¹⁷. Я ж иногда хотя и удалюсь как молодой человек, но

18

совесть обратно к тому побуждает. И так мы продолжали свой путь и приехали в Петербург и явились к своему командующему генералу Любрасу, и которые сочиненные мною карты, планы и все мои журналы подал. Тех товарищей моих отпустил, а меня оставил для разсматривания оных карт. И та работа моя ему весма показалась, тут он дал мне спасибо и объявил, что он поедет в Абов для миру и Александра Иванович Румянцов¹⁸. «А ты будь готов ехать со мною. Там будеш еще мне надобен. Эти карты теперь отдай в мою чертежную, поверя с своим журналом, и пускай перекопируют набело. А ты за ними посмотри». — И так мы и остались до новаго году. А после новаго году в марте месяце выехали наши министры. А г<оспо>д<и>н генерал Любрас приказал все забрать планы и карты, которые мною были сочинены, и отпустил нас наперед. Однако они нас догнали, и ехали уже мы при них (выбран у нево был посольства дворянином князь Мышецкой, был тогда инженер прапорщиком. Поручен ему был экипаж, в том числе дворцовая карета. И как мы уведали, что он в карете разбил стекло, не допустили ево о том репортовать, а советовали, чтоб после обеда об оном объявить и что генерал не будет в то время сердит. Он так и положился. И как отобедали, мы разошлись, а он и остался. Спрашивает ево генерал: «Что ты остался?» На что он ответствовал: «Доношу вам, что у дворцовой кареты стекло разбил в проезде ворот, вот вашему превосходителству и проба». Генерал ему сказал: «Хороша, братец, эта проба! Хорошей ты мастер для этих дел!»). На другой день поехали мы в свой марш и доехали до тех мест, где будем обедать. Собрались мы к своему генералу, тут генерал и начал нам пересказывать, как он ево репортовал, и уже де, братец, мне и пробу показал, что он мастер работать. И так ево господина Любраса слова были с произношением такова духа, что мы во весь обед не могли удержатся, чтоб не быть без смеху. И за обедом, пив ево здоровье, называл ево: «Ганрей Иванович, здравствуй!», что нам придало еще болше смеху. После обеда поехали, и до самова Абова, где случалось обедать или ужинать, никакова приключения не было. А как приехали в Абов, то всех инженерных афицеров и которые были дворяне посолства, дав отдохнуть и обознатца на неделю, совсем никово не спрашивал. А толко приходили к обеду. За обедом один раз случилось: подпорутчику Зайцову, захотелось ему зделанных из битова миндалю, наподобие пряников жареных с сахаром, то он, взяв вилки, и хотел чтоб взять, но, торкавши ими много, не мог взять, принужден был без ползы отстать. Мы, видя, внутренно зажав рот, смеялись, чтоб не зделать болшаго смехом грохоту. Но увидя, генерал сказал: «Посмотреть было мне, что это такое не дается никому». И вилками торкал также, делая таким же манером, как и Зайцов подпорутчик, но не получил, сказав: «Нет, братец, оне и впрямь не даются. Так я знаю, у меня другой инструмент есть». Взяв рукою, положа на тарелку, разломал, чем нам его превосходителство подал болше смеху, да и сам смеялся. А мы и болше взяли волю, чтоб смеяться. По прошествии недели всем господам инженерам, которые были при посолстве дворянства, дал работы каждому особо: кому купировать шведские малинкие планы по разсмотрению их знания, иному дал снимать замок, другому пекарни для хлебов и сушения сухарей, иному дал снять мелницу мучную, которая молола лошадми, и все что там было куриозности достойно, приказал снимать планами и с прорезными профильми. Хочу изъяснить оную пекарню, она однем жаром сухари сушит, около всех печей зделана галлерея с сводом, и когда испекут хлебы, то искрошат в той галлерее на зделанных столах, тогда и пустят из тех печей дух, открыв отдушины, от чево и наполнитца она жаром, что и в печи так не высушить. Когда ж мои товарищи вступили в эту работу, то принуждены меня просить, дабы я помог им зделать. Я, видя их прозбу, а особливо тем, кому достались с прорезными профилми, согласился, и когда им зделал, то оне

19

и подали его высокопревосходителству. Увидя ж он, что не их работа, сказал: «У вас, брат, хотя один знает, то уже и все знаете». Прежде ж в Гелсенфорсе поручено афицерам снимать Фильляндскую карту, которые по зделании той карты явились к его превосходителству и подали. Он зачал разсматривать и увидел, что в разные стороны лежат норды, то он, отдав мне, сказал: «Вот ты переправляй их, это твое дело, а я не в состоянии». И так я приняв, и пошли с ними работать, и перековеркал их, чтоб сдвигнуть норды в одну паралель, и поставя все места на градусы ширины и длины, а по окончании чрез месяц подали ему обратно, чем он был и доволен. Случилось некогда после обеда генерал наш пошол отдохнуть, а мы сели в зале играть в ломбер. То он, как отдохнул, вышел и подошел к нам картежникам, и стал за моим стулом смотреть, как я играю, и напоследок трепанул меня по плечу, сказал: «Я тебе дам другие карты, чрез которые ты болше выиграешь». Потом чрез неделю от обеих министров мне дали указ, чтоб ехать в Твермин и снять карту акуратнейшую от Твермина в Гангут, а из Гангута и далее к Синус Ботникусу, к Вазам. В Твермине ж зделать примечание и, обыскав то место, где Великий Государь Петр Первый император положил намерение перетаскивать галеры чрез мыс в другой залив, котораго ширина две версты с половиною. На словах его превосходителство мне сказывал: «Когда государь Петр Великий имел войну со шведами, то послан был командующим над галерами граф Федор Матвеич Апраксин¹⁹. Тогда он стоял тут месяца два, для тово, что занет был им проход в Гангуте военными кораблями. То и пишет Апраксин государю: «Что прикажите делать? А в Гангуте проход заставлен военными кораблями, и я стою в Твермине благополучно». И так государь за оное прогневался, призвав меня, изволил показать этот репорт, и я, прочтя, улыбнулся, то изволил спросить меня: «Что ты смеешься?» На что я донес: «Изволите туда послать хотя меня». На что изволил сказать: «Я сам поеду, да и ты будь со мною. При мне гораздо болше зделают, нежели при тебе». И так из Ревеля прямо на шлюбках туда и перевалили в шесть часов. Как выступили на берег, тот же час изволил итти поперег това мыса, я позади мерил. И как дошли до тово залива, не сходя с онова места, изволил послать, чтоб немедленно зделать из бревен катки, по чему б можно тащить галеры в этот залив, а сам изволил лечь на берегу и на одном камне выбил крест. Тогда по указу Его Величества немедленно обыватели и салдаты все это зделали в одну ночь. Бревно от бревна было положено по сажени, по две и по три. А на другой день приказал для пробы тащить три галеры, но как увидел неприятель, то и послал два фрегата в тот залив, где назначено галерам спускатца. А сам ис того Гангута и тронулся в море. Между тем превеликой зделался туман, то государь приказал маршировать и, проплыв благополучно мимо Гангута и оборотясь в тот залив, куда посланы были два фрегата, изволил их атаковать и взял в полон. То и ныне также быть может, и ты возми примечание, где лутчее и способнее. И другое место означь и представь ко мне, да и сыщи тот камень, на котором государь изволил выбить крест, видишь ты, братче». И дали указ, чтоб меня во всем довольствовали и были бы послушны обыватели. Я, откланяясь обеим господам министрам, и притом донес, что сию порученную коммисию с охотою исполнить должен. Тот же час и отправился, взяв с собою из минерных унтер-афицера, на учрежденных почтовых сев верхом, поехал и во всю ночь бежал, и, не доехав до одново киршпеля, как зовут не помню, одолел меня сон, а особливо над зорею, что упал с лошади в лесу. Унтер-афицер подхватил меня и положил на мяхкой постеле на песку, и очень мало уснув, тотчас сел на лошадь. Поскакали. И прибежав к киршпелю, вошед в корчму, послал я, чтоб тотчас привели на перемену лошадей и с проводником, а сам, облокотясь на стол же, крепко заснул. Как же лошадей привели, разбудили меня и

20

объявили, что готово. А притом сказывали, что сию ночь был здесь неприятель от моря и взял нашева капитана с ротою в полон, которой здесь стоял на посте. Услышав я сие нещастие, тотчас написал рапорт и послал чрез обывателя, и притом просил, чтоб присланы были ко мне для работы один афицер и два кандуктора с инструментом. А сам немедленно отправился в Твермин, доехал над вечером, стал на квартире у ландмейстера. Оным ландмейстером я был доволен, кой тот час приказал изготовить кушанье, а сам вместо чаю, налив стакан вина, подносил. «Друг мой, — я говорю. — Нет ли у тебя чаю?» Он мне ответствует: «Я и не слыхал про ево, что бы оно такое значило». И так я принужден был за стакан приняться, а между тем и обед поспел, и я, выпив, сел за стол, поставили мне капу кислова молока, масла коровья, хлеб, стремлиник. Так мне показалось то кушанье хорошо, казалось, что я никогда такова не едал. И как я укрепил свой желудок, поблагодарил моему хозяину, а к нему уже прислан указ, чтоб меня доволствовать и во всем быть послушным. Итак, мы с тем ландмейстером вступили в разговор, знает ли он то место, где государь Петр Великий перетаскивал галеры. Он мне ответствовал: «Знаю это место, недалече от нас». Я сказал, что ему завтра туда ехать со мною, и он сказал: «Я готов хотя сейчас». И чтоб лошади были готовы до свету. И на это получил ответ: «Будут готовы хоть сейчас». «Нет, мой друг, — я говорил, — мы немного отдохнем, так нам лехче будет и голова свежее». И так я, мало отдохнув, проснулся, а у нево уже лошади готовы, выпили по стакану вина, съели по куску хлеба и поехали. И приехали на оное место. Увидел я, где было намерение государево перетаскивать галеры и з берега до берега прошел, и нашол тот камень, где был высечен государем крест и под крестом покой. Тут снял профиль от берега до берегу, высотою оные берега не круты, а отлогие, отводы не более сажен 20-ть или 30-ть, а высотою от двух до трех сажен. В других же местах осматривал, но нигде такова хорошева места не обыскал. И так по окончании оного моего осмотра поехал обратно на квартеру. Спрашивал меня мой ландмейстер: «Что прикажите изготовить кушать?» Я объявил ему: «Много ль мне надобно, вить я один. Мне доволно будет, как и вчерась было». «Что изволите, мы для вас быка убьем и теленка, барана». — Я на ето разсмеялся: «Куда столко, братец, мне не съесть ни двадцатой доли, так мы съедим припас». — «Мы имеем указ, чтоб вас доволствовать всем». — Так я сказал ему: «Делай, что хочешь, а хотелось бы мне, чтоб вы изловили рыбы». И он тотчас послал с неводом, и, изловя, принесли ко мне в корыте очень доволно рыб, из которой были окуни, камбалы, и изготовили для обеда моево. И я, отобедав, лег спать незамедля. На завтра, проснувся, услышел, что потом и команда прислана с афицером и с инструментом и явились ко мне. Я обрадовался и приказал ландмейстеру, чтоб он хорошую лодку изготовил, которая могла б терпеть морское волнение, и з гребцами к завтрею, и сам бы со мною был. Он мне по приказу изготовил, гребцов из чухон наредил. Тогда мы, пообедав, и вступили к снятию до Гангута шерами. А ландмейстер сел на другой лодке с прапорщиком Фохтом, и тому ландмейстеру приказал, чтоб он по ходовой воде галернаго фарвартера проводил, да шли б и бросали бы лот, и записывали глубину окуратно, а я стал острова пеленговать, а особливо и тут наблюдал, где оне фарвартером шли. И так мы того ж дня дошли в Гангут, назавтре оборотили на другую сторону того мыса или Гангута, тож снимали шеры и фарватер. Но как мы вступили скоро в работу и обошли мыс, то за ним широкой морской залив, но притом зделалась ужасная и великая погода, и в превеликой страх меня привело. Тогда все тут на лодке бывшие говорили, чтоб я ничево не опасался, а внутренно и смеялись, будто я трус. Но как вихром оторвало руль, мачту сломило и парус наш вырвало, тогда уже оне все оробели. Мне бог даровал на то время смелость, тотчас с строгостию

21

приказал кормчему, чтоб он взял весло, и сам я привязывал весло к корме, чтоб им править, а другое весло велел поставить, где была мачта, и как остатки паруса и у ково были епанчи и рогожи велел навесить и держать прямо по ветру. Напоследок погода не утишается, и малая надежда ко спасению нашему оставалась, тогда я сказал кормчему, чтоб он на один остров приставал. Итак, по оному моему приказанию стал держать ко одному маленкому острову каменному, на котором и лесу не было. Тогда вдруг вихром подхватило и на самую почти средину лодку нашу выбросило, и ежели бы не так, то бы мы все, конечно, потонули, и чрез это мы все благополучно спаслись. А другая лодка харчевая и моя ушла вперед, и как она спаслась, о том мне было неизвестно. Как же лодка наша была гораздо повреждена и съехать на ней уже нам было не можно, то и были мы все без пищи двои сутки. Хотя ж у гребцов и был их хлеб печеной, лепешичками засушеной, а печон из сосновой толченой коры и ис толченой же рыбы и малой части, для связания, муки. Давали мне, чтоб я ел и укрепил себя, но сколко я ни старался, мочил, бил камнем, чтоб разломался, и жевал, но не мог съесть ни куска и удивлялся, как оне ево ядят. Наконец, в третьи сутки зделалось тихо и увидели блись рыболовов, вскричали им, чтоб оне к нам подъехали, и как оне подъехали, то ландмейстер сказал, чтоб нас свезли и не можно ли нашу лодку починить. Да и о той харчевой нашей лодке спрашивал, не видали ль оне где она, спаслась ли от этой погоды или нет. Оне объявили: «Мы ее видели, слава богу, спаслась и стоит от нас за милю». И тогда оне, те рыболовы, приступили к починке нашева судна, скоро починили, и как скоро починкою исправили, то вступили опять в работу в снятие шер. Однако наша лодка великую течь показала, и тут человека три всегда выливали, другие гребли, а я снимал. И дошли мы до одново острова каменнова, а впереди мыс, до которова будет верст пять, и привезать этот мыс от тово острова в меру было не можно, потому, что море соединилось з Гангутским берегом без островов, и оной пролив начинает от Синус Ботникуса. Так я, доплыв до мыса, взошед на нево, и взял линию по ево длине, а как с тово острова уже на маяк тово мыса румб — по той линии и другой румб взят на тот остров, и тем привязал. Напоследок же, проплыв около оного мыса в штиль, ландмейстер показывал мне, где государь з галерами шел к тому месту и где назначил перетаскивать галеры. А потом мы далее открытым морем ехать поопаслись, что лодка наша не весма крепка, то и выступил на берег я. И пришел ко одному пастору, которой весма меня худо принял, устращивая шведами, и говорил мне, зачем я с такою малинкою командою езжу, неприятель, де, в близости: «Мне тогда помощи тебе никакой дать будет уже не можно». На что я сказал ему: «Ты прежде меня напои да накорми, и дай мне лошадей, я обратно и поеду назад к своему месту». Но он на все мои требовании делал грубости. Тогда сказал мне ландмейстер: «Пожалуйте, я вам и себе сыщу лошадей, поедем отсюда поскорее, чтоб он не зделал вам какой пакости». И так он достал мне и себе лошадей, и я тотчас сел верхом на лошадь, так же и он, и поехали двое. А команде моей велел обратно следовать. Как же мы скоро приехали в Твермин, выпили по стакану вина и несколко перехватил, как я уже много дней и не ел, и после обеда лег спать, так же и ландмейстер то же зделал, потому что и он, равно так как и я, замучился. Между тем услышел, что пришли наши галеры под командою господина генерал-порутчика Михайлы Семеновича Хрущова²⁰, то я оделся и пошел к нему отдать мое почтение и притом объявить, что требуется для конгресу, чтоб он вступил скорее в Синус Ботникус в те шеры, где переваливают к Стекгольму, а вам покажут тутошние обыватели, ландмейстеры, которых доволно во всех киршпелях. И он меня спросил: «Где мне стать, чтобы я безопасен был от неприятеля?» А было с ним дватцать галер и два прама. Я ответствовал: «О сем вам не могу донести (не осталось болше вам укрепления, как толко

22

стать на воздух)». Он увидел, что я делаю насмешку и поразсердился, да и видя, как я ему сказал, что очень нужно следовать, то и принял свой марш. По отбытии его, господина Хрущова, возвратился я на квартиру и сочинял всему снятию карту, чему времени проходило неделя или более и на квартире моей. Тут будучи в самую ж полночь в сенные двери зделался превеликой стук и шум, чтоб отперли, и говорили шведским языком да и спрашивали: «Тут ли порутчик Муравьев?». Хозяин мой испужался, думал, что это шведы спрашивают, не знал, што делать, как сохранить меня от них. И напоследок вздумал посадить меня в погреб, но как услышал он, что стали говорить по руски, то отворя двери, пустил их. Тогда вошел в мою камору генерал-адъютант Яковлев. Разбудили меня, и сказал мне, что хочет меня видеть генерал Кейт²¹, чтоб я шел к нему. Я тотчас оделся и явился к нему. Он мне вдруг стал сказывать, что генерал мой Любрас болен, а особливо печалится де о тебе, где ты ныне. «Поезжай к нему как наискорее, этова человека жаль, не дай бог, чтоб он умер, он весма надобен для России». А притом спрашивал, Хрущов прошол ли и как он может к нему туда доехать. Я ему донес, что его превосходителство господин Хрущов болше недели как проехал, а я замешкал в делании карт и планов, что ж не репортовал, то не с кем было посылать. Я, слава богу, жив остался и притом ему объявил о всех моих приключениях. А вашему превосходителству иных судов сыскать не можно, кроме как лодки, на которых и я снимал шеры и глубину фарвартера. Тогда он тотчас велел приготовить лодку, и мой хозяин в том постарался, а я рекомендовал моево хозяина, что он хорошей человек и может вам быть проводником до соединения галер. И так я проводил на лодку, экипажу болше с ним не было, как одна епанча, подушка и малинкой чемодан, при нем адъютант, ундер-афицер и человека четыре салдат. Так и поплыл мой генерал Кейт. А я со своею командою, сев на ево экипаж, ударился обратно в Абов к своему генералу и со всеми своими делами явился и донес ему, что я зделал. Он очень обрадовался, что я жив, чрез это зделалось и ему лехче, и я ему свою историю разказал, что я был готов к поглощению водою и сколко дней был голоден, какой хлеб ел, да и как меня пастор обидел, то за ним это услыша, оба министры послали за пастором, взяли ево и привезши, посадили в лось под караул. Не оставя же рекомендовать и ландмейстера, на что мне господин Любрас сказал: «Вот, брат, в службе не без нужды. Однако я тем рад, что тебя бог спас от потопления и от неприятеля». И так я для сочинения белых планов и карт остался в Абове. Он же меня изволил спрашивать: «Каковы тебе были помошники?» На что я объявил: «Прапорщиком Фохтом я был доволен, кандукторами ж, в том числе мой был и племянник Антонов, не может быть в инженерном корпусе». И просил, чтоб он пожаловал ево, выпустил в полки. Он с великою радостию по прозбе моей эту милость показал и выпустил ево в полки порутчиком. Но, как упомянуто прежде, что генерал Кейт принял команду на галерах и уведомил о том министров, что на галерах в съестных припасах великой недостаток. К тому ж и неприятель ево покушается атаковать. Тогда я и послан был к генералу Кейту, где он стоял на пути к Стекголму, куда прибыв, усмотрел я, что которые острова окружали наш флот имеют уской проход. И потому я зделал со обоих сторон онаго прохода, где неприятелю итти должно, батареи и в тот проход, откуда б мог неприятель атаковать, противу онаго прохода поставлены были между батарей наши две прамы, а на батареи были вооружены с задних галер пушки. И неприятелю оставалось толко в одном уском проходе и то, чтоб фронтом итти. А атаковать было уже им несвободно. Да когда б он и покусился, то со оных батарей со обоих сторон, которые имели свою дефензию в один пункт, а прамы, стоящие против прохода, в тот же пункт, куда и батареи действие имели. У неприятеля ж в средине поставлен был прам, именуемый

23

«Геркулес непобедимый», которой между двух стен набит был пробошною коркою. И так его превосходителство генерал Кейт опробовал оное и доволен был сим распоряжением. И меня отпустил обратно. Неприятельской же флот захватил Гангут, о котором я был еще тогда не сведом. А едучи, оборотился к правой стороне, снимал шеры и взошел на один мыс высокой. Тогда услышал я, что началась баталия со обоих сторон, преужасная пушечная происходила пальба с полудни даже до осми часов. А я находился в то время в средине неприятеля, и став на высоком мысу на колени, воздев руки на небо, просил бога о помиловании нашу сторону. А притом разсуждал и о себе, как я стал между флотом карабелным и галерным, то чтоб не попасться в руки неприятеля, опасаясь, что со мною не было и людей наших, кроме одново минера, а на бывшей при мне лодке гребцы и кормчей были фины. Я по окончании той батали<и> не знаю чей был выигрыш и пустился в ночь. И проехав тем заливом к берегу к одному киршпелю, истребовал тут лошадей. И поскакал сам друг в Абов. И приехав к моему генералу, донес, какое я зделал разпоряжение и что генерал Кейт был доволен. Напротив того сказал мне, что уже, братец, там и баталия была, толко не знаю, кому господь бог помог. И я тоже сказал его превосходителству, что слышел со обоих сторон палбу и был в великом страхе, находясь между флотом галерным и корабелным, которые вступили уже в Гангут. А фелдмаршал Лесий также с своим флотом прибыл в Твермин и не ускорил пройтить в помощь генералу Кейту, чтоб его удовольствовать провиантом и людьми. Ведомости ж о батали никакой мы два дни не получили, между тем министры шведские возгордились и уповали, что победа на их стороне осталась. А на третей день, как получили известие от нашева генерала Кейта, то при собрании с обеих сторон министров объявили им. Тогда оне и нос свой повесили. От его ж сиятелства фельдмаршала графа Лессии прислан был курьер со известием, что уже он прибыл в Твермин, неприятель же захватил проход в Гангуте, и он попуститца военных караблей атаковать не может, потому дабы и всю свою армию не потерять. А как вышеупомянуто, что генерал Кейт без провианту и без провизии в тех шерах стоит, то разсудили чтоб послать меня к его сиятелству, и обо всем мне донести, да и показать план, что можно перетащить галеры, где государь перетаскивал. А тут переволочь хотя канчабасы, толко б удоволствовать генерала Кейта правиантом и людми. И как я приехал к его сиятелству, подал комверт. Он, прочтя, тотчас стал спрашивать, и я показал план и профиль, как высоко поднимать кончабасы и по оному объяснил обо всем. Но как фельдмаршал и весь генералитет вознегодовали на меня, тогда покойник Василей Абрамович Лапухин²², которой чесной человек и добродетелной, отведя и любя назвав меня Мурушка, говорил мне: «Как ты ето можешь сделать?» Я сказал ему: «Ваше превосходителство, я послан толко донести, а делать в ево сиятелства воле. Ежели изволит меня к этому употребить, то я с радостию оное на себя приму, и уверяю, что я зделаю без всякаго помешателства». Но тут и протчие генералитеты приступили ко мне: «Как ты то можешь зделать и за што ты берешься? Знаешь, что на тебе одна голова!» При том им сказал: «Я прислан толко донести и объяснить, а перетаскивать в ево сиятелства воле». И как сии переговоры происходили, между тем вдруг приехав ко мне его сиятельство, взяв меня с собою, и отъехали от них неподалеку. Говорил мне, что весь генералитет на ето не согласуется и почитает оное за великую трудность. Наконец он изволил объявить: «Поедем мы теперь обратно на галеры, там сзову весь генералитет и зделаем консилиум, что нам делать будет и на чом положитца». Сказав, поехали, и как вступили на галеры, то и стали делать консилиум, а мне изволил сказать, чтоб я отдохнул. И его сиятелства секретарь Никитин, взяв меня в свой кают, дал мне свою постелю: «Отдыхай, братец, здесь, пока консилиум идет, и что положат на

24

конце, тогда тебя призовут». И так остался я с покоем и разсуждал, как меня бог ведет. Генерал мой ищет мне щастие, а вместо того клонится все к нещастию. Немного мешкав, пришел ко мне секретарь, сказал: «Консилиум окончился и спрашивает вас фелдмаршал», — то я и пошел к нему. И как скоро пришел, то оне объявили, чтоб я ехал и искал адмирала Николая Федоровича Головина²³, о котором оне и сами не знали, где он есть: «Возми свои планы, отдай мой конверт к нему и объяви, чтоб он своим флотом Гангутскую гавань прикрыл, дабы мы могли канчабасы мимо их пропустить». И так, я пообедав у них, откланелся и пошел. Тогда меня, взяв галерной кондр-адмирал Толбухин²⁴ на свою галеру, и тотчас приказал, чтоб шлюбка готова была двенадцативеселная с исправным квартермистром и с лутчими гребцами, между тем мне объявил: «Ты, братец, мне сват. Брат твой женат на моей племяннице. Куды ты едишь, не знаешь, и что привезешь, не ведаешь. О флоте и мы еще не слыхали, где он. В дорогу ж тебе неведомую ничего у тебя провизии нет (а пословица руская, когда едешь на день, то бери хлеба на неделю)». То он мне дав болшую бутыль збитню, зделаннаго из секту с воткой француской, штоф вотки сосновой, окорок ветчины, сухарей, и объявил, чтоб я болше ехал морем и склонялся к Ревелю: «И ежели ты в открытом море не увидишь их, то поезжай в Ревель поперег моря». И по получении ево награждения, прося у бога помощи, отправился я и выбрался из шер к морю, и почти против самова Гангута, где заступлено было шведским флотом. И как я в море хотел мимо ево пуститься, то вдруг увидел фрегат, которой рекогнисирует, и видел ли он меня или нет, тово не знаю, но сказал мне квартермистр, что теперь опасно пускатца. Я тотчас приказал, чтоб он оборотился и пристал бы ко одному острову, в закрытие от коего еще недалече отъехали, и тут принуждены мы были стоять до самой утренней зари. А как толко показалась заря и было очень тихо, то я пустился на волю божию в море и удалился от Гангута, увидел в море, так как облака, которые по положению казались быть надобно не болше тритцати верст. Тогда говорил мне мой квартермистр: «Щастие ваше, что теперь мы видим, где наш флот!» Итак я и все обрадовались, и усердно гребцы в работу вступили, и не более прошло, как четверть часа, послано было от флота две шлюпки против меня, и спрашивали, какой я человек, от ково и куда еду. И как я объявил, то одна шлюбка побежала вперед ко флоту, а другая при нас осталась. И так меня привезли прямо к флагманскому кораблю, где я с великою по их морскому обыкновению честию принят. И господину адмиралу меня представили, то я подал комверт и план, с чем от министров прислан, и обо всем донес обстоятелно. И тогда просил меня, чтоб я сел, приказал подать кофию и чаю, а между тем велел выкинуть флаг, дабы все командиры судов к нему собрались, которые тотчас и прибыли. А при собрании присланное от фелдмаршала сообщение, да и от министров, какое было к фелдмаршалу прочли, также и мой план Гангуту, где положено было по прожекту перетаскивать кончабасы, разсматривали. И вступили в разсуждению по присланному сообщению и планов моих, почему испрашивали меня, каким бы образом зделать, что спрашивает фелдмаршал. На что я и объявил им Гангутской план и показал, в котором месте можно прикрыть флотом, дабы чрез оное прикрытие могли бы канчабасы пройтить к генералу Кейту, но как адмирал Головин был человек разумной и скромной, объявил мне, чтоб я тут у него остался: «И при тебе я буду старатца искать якорное место и поставить так, как пишет господин фелдмаршал». После тово сели все обедать, и мне честь была великая не толко что от господина адмирала, но и ото всех. При котором собрании был и виц адмирал Барж²⁵, он знаком очень был нашему генералу Любрасу и для тово ко мне особливо приласкался и спрашивал про моево генерала Любраса, как в здоровье своем и

25

о протчем. И говорил, что етот человек для государства очень надобен, и я ево почитаю, да и о всей команде нашей инженерной также спрашивал, кто ему знакомы, и до Гангута как дошли. Тогда вышли все на шканцы, а один послан капитан на пакетботе, и бросал лот свинцовой для измерения глубины и какой грунт, можно ли будет на якорях стать, то недошед за милю нашли якорной грунт и тотчас стали в ордер батали полуцыркулем, а ежели еще подойти ближе, то опасность от зюйд-веста погоды, и тот страх, что можно и без неприятеля потерять флот, ибо подошли шеры или каменные острова блиско. Тогда приказано было выступить двум бомбандирским судам и начали в их флот бомбандировать, однако за далною дистанциею как от них, так и от нас ничего ко вреду не последовало. Итак, его сиятелство граф Головин отправил меня к фелдмаршалу и просил, чтоб я донес его сиятелству, как вы и сами де видели, что поблизости якорнаго места нет, к тому ж и та опасность — шеры блиско, и от зюйд-веста как будет ветр, то и без неприятеля погибнет весь флот. Потом меня господин генерал Барж, взяв к себе, угощал, и пили за здоровье генерала Любраса и протчих, и за весь наш инженерной корпус, но я не мог отговариватца, тенул, что толко ни поднесут. А потом меня снесли на шлюбку и поехали к фелдмаршалу, доколе ехали, хотя я несколко и проспался, однако был с похмелья безобразен, и как я приехал, то меня спрашивали: «Не изволишь ли умытца?» А я говорю: «Дайте». А как умылся, по ортера волосы причесал, явился к фелдмаршалу и что я видел, то его сиятелству донес обстоятелно. Но он тут очень сердился, для чего адмирал так далеко стал, на то я еще подтвердил, что тут блиско стать не можно, потому что окружили каменные острова и опасно, да и якорного места нет, ежели от зюйд-вест погода, то можно и весь флот потерять. Тогда он, вскоча, взяв с себя парук, начал рвать и в серцах сказал: «Вот господин Любрас прислал какова ребенка меня учить!» И притом бранил моево генерала Любраса, я было тут начинал говорить, но секретарь ево толкал меня, чтоб я молчал, и так откланелся от нево и пошел к секретарю в каюту, тут проспался. А встав, как я оделся, то напоил меня секретарь чаем, и я пошел к фелдмаршалу. Он меня, увидев, еще спрашивал, и я то ж ему донес, что опасно ближе подойти, и туда он приказал нарядить дватцать канчабасов. И когда канчабасы пошли в море, около шеров, и как с шведской стороны увидел неприятель, что идут мимо нашего флота, то подумали, это галеры. Тогда оне все снялись с своих якорей и пошли против нашего флота, к тому ж зделался ветр зюйд-вест, которой им тогда служил во авантаж, а наши корабли, не успев поднять якорей на карабли, отрубили, пошли в море, и были от неприятеля под ветром. А как кончабасы к ним подошли и подвезалис к кораблям, и как наши увидели, что флот шведской ис той Гангутской гавени вышел, тогда дан сигнал, чтобы все следовали, а фелдмаршалская галера вперед пошла, на которой и я был правителем и вел по румбам тем, как моя снимка была. Как же скоро мы выступили, то зделался туман так велик, что в десяти саженях галера от галеры видно не было, для чево и зазжены были кормовые фонари, но снятие моей карты, тогда я сам усмотрел, что окуратна. И божиею милостию, как мы перешли, я ободрился, и, пришед к его сиятелству, поздравил ево с нужною сею переправою. Тут он изволил открыть себя ласково и сказал, что я тобою доволен, Муравьев, и тотчас приказал дать сигнал, чтоб шли все в поход, и сам первой пошол, да и я с ним. Приплыв в половину разстояния от Абова до галер, дал мне шлюбку и велел ехать в Абов и обо всем обстоятелно министрам объявить. Я ж, откланяясь ему, благодаря за ево милость, отправился в Абов, и, прибыв туда, явился своему генералу и донес ему обо всем, что происходило со мною, а притом выговорил: «Я вижу, ваше превосходителство, что вы ищете мне благополучия, но вместо того великие

26

оскорбления». На что он мне сказал: «Что ж делать, братец, теперь тебе надобно молитца богу. А за богом молитва и за государем служба никогда не пропадает». Правда не опустил еще и далее отечеству моему службу производить, смотрел, что впредь произойти может, однако гонение мне продолжалось далее. Когда наши галеры пришли к тем островам, где генерал Кейт был укреплен, то вступили и расположились в том закрытом месте, в чем и щастие тогда послужило. Наш флот подспешил подойти и удоволствовать наших всех правиантом, а естли бы не так ускорили, то шведы верно б атаковали в другой раз, как они знали, что у наших правианту великой недостаток был. Министры ж шведские опять возгорделись и уповали, что их флот в Гангуте и нашему галерному флоту пройти нелзя. А как услышели, что наш флот прошел и соединился с тою дивизиею, тогда оне опять свою пышность оставили и стали поспешать ко окончанию мира²⁶. А между тем писали министры наши в кабинет Ея Императорскаго Величества, чтоб повелеть генералу адмиралу Головину послать афицера ж и снять все эти шеры как Синус Финикус, так и Синус Ботникус и которые следуют до Стекголма. Незамедляв и от кабинета к министрам прислан был указ, что господин генерал адмирал Головин доносит: «Во флоте ево недостаток в афицерах и почти некому править кораблями, и для того им послать из наилутчих инженеров, о которых они могут знать». И по оному указу опять выбрали меня вновь и дали мне тово же прапорщика Фохта, двух кандукторов, шведскаго афицера, которой покажет все фарвартеры. С тою я командою, отобрав от генерала Любраса наставление, что мне надлежит делать, получа все, и отправился. Между тем обедали шведския министры, спрашивали, где бывает этот афицер, что мы ево редко видим здесь. Ответ получили, этот афицер таков, ежели б таковых много было, весма бы была доволна Россия. Я, услышав о этом разговоре, горесть меня взяла, что мне в етой похвале, рвись, ревнуй и ничево плода мне не приносит. Заплакав горко, сказал: «Буди ево святая воля». К генералу фелдмаршалу писали, чтоб он приказал дать две шлюбки и один бот, которой служил нам для провизии. Итак, мы пустились чрез пролив Синус Ботникуса к Стекгольму, где лежат посредине залива три великие камня, а называются «Три сестры». Оные камни положа на карту, возвратились обратно к шерам, тогда завес меня определенной ко мне шведской афицер в свою мызу, где я пробыл двой сутки. Очень он рад был, поднося мне пивной стакан вина, сказывал, что муравейное, то есть спирт, хотя оно кажется и крепко, но нимало не пьяно, и просил, чтоб я выпил. Сей де спирт делан без хлеба, и сказал мне, как ево делать. Довольствовал меня хорошим обедом, а особливо повел меня в свой малой зверинец, и убили зайца, пошли в дом, отдали жарить, и, пообедав, я ево оставил, затем, что я уже сомкнул с прежним своим снятием. А сам и с командою поехал обратно по шерам к Вазам, а оттуда по берегу Сухова Кряжу по шерам же. Нашол тут живущих из дворян многих фамилий руских: Аминевых, Калитиных и еще было доволно, но я забыл. Сказывали, что они были в полону в Сибире и там заводили заводы железные. Которые мне и говорили: «Мы жалеем, что оттуда выехали. Правда, нам бы и здесь можно жить, доволно у нас руд железных и медных, и рек, на которых бы можно заводы завести, но под смертною казнию запрещено от короля здесь руду доставать, а велят брать из Стекгольма за денги. Мы очень желали, чтоб остались за Россиею». Итак, я, по снятии всех шер со всеми примечании донес к министрам, весма хотелось им границу зделать по берегу до конца Гангута, однако не зделалось на том, а положили по Кюмец реку вверх по водам, кои идут около Нейшлота. Хотелось генералу Любрасу послать меня ко двору с ратификациею, но Александр Иванович Румянцов убедил ево прозбою, чтоб послать сына ево Петра Александровича²⁷, что ныне уже фелдмаршал, а меня хотели послать в Сибирь со

27

объявлением, но я сам не захотел, потому более что не жаден был к интересу. Между тем галеры отправились в путь свой до Пе<те>рбурга, бот мой, которой с провизиею и платьем был, увидел на оном командующей, мною определенной, что галеры пошли и за ними ж последовал. А я тогда принужден был остатца без провизии и экипажу, да и нашол ево уже в Петербурге, у господина контр-адмирала Толбухина, от котораго и все получил в целости. После ж отбытия боту поехал на шлюбке во Фридригсгам, а от Фридригсгама при Любрасе до Петербурга. Вот моя служба до 744-го года. По старшинству получил чин капитан-порутчика.

<1>744. По приезде в Петербург предписано было из Правительствующаго Сената господину генералу Любрасу указом следовать на Ладожской канал и оной освидетелствовать. Еще ж к нему прикомандированы были господин генерал-майор Фермор, Резанов, инженер — подполковник Илья Александрович Бибиков²⁸. Но его превосходителство генерал Любрас отозвался в Правителствующий Сенат репортом, что ему время недостает, а посылает вместо себя капитана-порутчика Муравьева, по которому указу мы и поехали. Узнав же о сем, того канала смотрители подняли воду, дабы нижних грехов видеть было не можно. Как же сие мы усмотрели, то и наслали ордер, чтоб воду спустить, и поплыли для усмотрения укрепления берегов, и обозрели, где вечно достойной и блаженной памяти государем Петром Великим определен был Писарев²⁹, то ево работа, состоящая за дватцать верст от Ладоги видна была. Натуралной берег и укреплено было фашинником, а где после работа тех смотрителей, толко на столбиках положены два бруса во весь канал, а наверху тех брусьев положено было в три плиты, и значило, будто и вся такая работа. А как вода была уже спущена, то и еще усмотрели, что из-за тех столбиков земли вымыло сажени на две, и когда плывет какое-нибудь судно, то от быстроты и волны и далее земли вымывало. Доехав же мы до Шлюшелбурха, зделали прожект, что по оной профили господина Людвига зделать неспособно, а так должно, как вышеписанным Писаревым делано было или, по крайней мере, от самаго фундамента диким камнем с мохом, дабы изнутри берега земли не вымывало, чрез что и канал засорен не будет, и то в Правителствующий Сенат подали обще. А я по приезде прожект подал особо, чем и был он доволен. И определил меня генерал Любрас к работам Петра Великаго канала и докам, где я и имел команду над работами. А главной командир был Румянцов, но когда господина Любраса послом отправили в Стекгольм, тогда он донес в Сенат, что он оставил над работами смотреть капитана-порутчика Муравьева, и буде, что я забыл, то он может дополнить. Видно, что ево желание было зделать мне благополучие; но нещастие ж стали и ево гнать, от ково, не знаю, а далее откроетца. Итак, я был при работах весма радетелным и великой успех последовал: в мою бытность зделаны были в морской части укрепления битьем свай, зделан ростверк, а на том ростверке флюбет выведен высотою на шесть фут, кладеной с сементом квадратными плитами, и швы заливаны были свинцом. Стены канала по обе стороны были зделаны в средине сводами, назвать можно трубы, в которые впускается с моря вода, и как накопится морская часть, тогда и вынут шетдоры. Равным образом и шлюз укрепляем был. Стали было стены канала вспукиватся от места своего внутрь, которых стен еще работа была при государе Великом Петре Первом, тогда отступя от стены шесть фут били сваи шпунтовые в два ряда, и тем от поползновения утвердили. Напоследок все швы вычистя, внутри на четыре вершка подмазали сементом. При сих работах были машинисты два, один брал 2000, а другой 1200 рублей. Афицеры в моей команде находились: прапорщики Сергей Рожнов, Владимер Назимов, они мне были помошники, и когда увидят, что мастера погрешат в работе, то оне всегда закрывали, чтоб я не видал, а потом афицеры репортовали мне, а когда я увижу, то

28

великой шум зделаю. И оне меня боялись не менше, как самово генерала. И шла работа порядочно и с великим успехом, но зависть царствует, и враг тому помогает. Стоял я у брата, от родных по матушке Островскаго. Морские генералитет, флагманы, капитаны и супалтерн-афицеры, а особливо меня любили Семен Иванович Мордвинов³⁰, Степан Гаврилович Малыгин³¹, Алексей Иванович Нагаев³², как я у них, так и оне у меня бывали. Когда ж расходится, то благодарят меня, а не брата, и с того он принял зависть и начал стороною говорить: «Брат у меня живет и расход великой держит, что уже мне несносен», а особливо г<оспо>д<и>ну Румянцову ту жалобу приносил, которой был командиром. И как услышел я чрез человека Румянцова, то и выговаривал брату: «Зачем вы жалобу по Кронштату делаете, ежели вам несносно, что я живу у тебя, однако пью и ем свое. Да кто ко мне и придет, то подчиваю своим, кажетца, вашева ничево не издерживаю». И напоследок, поблагодаря за квартиру, велел перевозитца на другую и стал вместе з Деденевым³³, тогда он был порутчиком при строении крепости. Случилось собратца нам, всем афицерам, к Румянцову в воскресенье поутру, то тогда господин Румянцов, ничево прежде не говоря, сказал мне: «Какая бы вам причина быть пасквилантом и спрашивать от моих людей, что у меня говорят?» Напротив того, я сказал: «Вы меня обижаете, я людей ваших никогда не выспрашивал и вам меня так обижать неприлично, хотя вы и майор, а я капитан-порутчик. Но терпеть этова не могу. Неспорно, что вы оставлены по канторе командующим, но и я тож особо определен от его высокопревосходителства для смотрения работ к строению доков». Итак, не хотя болше с ним в разговор вступать, крепко разгорячась, пошел от нево и послал к нему объявить, дабы он знал, что я еду в Питербург к князю Василью Никитичу Репнину³⁴, тогда он у нас был генерал фелцехмейстер. А как приехал в Петербург, то прежде увиделся я с господами, присудствующими Канцеляри Главной артиллерии и фортификации членами: Васильем Федоровичем Песиковым³⁵ и Иваном Федоровичем Глебовым³⁶, объявя им все мое нещастие, что мне случилось. Оне крайне сожалели и присоветовали подать мне челобитную в моей обиде: на другой день приехал его сиятелство в присудствие в канцелярию, и зашел разговор, какие в Кронштате работы и кто там командир, и на оное донесли, что по канторе командир майор Румянцов, а над работами оставлен от генерала Любраса капитан-порутчик Муравьев, правда жаль, что господин Румянцов потерял правую руку у себя. И тут стали меня рекомендовать, что это такой афицер, против котораго нет во всем инженерном корпусе, знающа го и трудолюбиваго в делах, и господин Любрас выбрал ево за способнаго к таковым нужным работам. Его ж сиятелство, выслушав мою обиду, и их рекомендацию, тотчас послал ордер, чтоб ево Румянцова судить военным судом, и мне приказал в Кронштат ехать обратно. Когда ж собралась коммисия, то дали повестку, чтоб явились мы оба с Румянцовым, и когда же мы явились, то господа присудствующия стали меня уговаривать, чтоб я помирился, объявляя при том, что де вы были прежде друзья, да и на что «Отче наш» читать, когда мы не станем отпускать должником нашим. Тогда я, по их прозбе, да и самово господина Румянцова, простил. Между тем же господин Румянцов своего человека, которой мне сказал, сек немилостиво, а напоследок и пристрастил, что когда я не помирюсь, то и ему живому не быть. И, человек, этова мучения убоясь, удавился. (Вот мое первое начало нещастия. Я щитаю и ето в грех великой, что от невоздержания моево языка потерял человек душу свою. Второе, так же потерял я патрона своево, которой обо мне весма старался, и везде честь мне давал в моих искуствах. Третие, и генерал фелдцехместер за неудоволствие почел, что я с ним помирился. После ж опомнился, когда бы я не так горечо принял ево обиду, то бы он сам раскаялся и просил у меня прощения, да и мы бы помирились без всяких этих тревог и жили бы вместе, и никто бы о том не знал, и человек был

29

бы цел). Можно видеть теперь, что чрез невоздержности какия происходили нещастия, надобно было мне тогда воздерживатся, а притом оберегатся высокоумства и не превозносится своею остротою и делами. Первое богу противно, второе и всем в ненависть пришел. Мне случилось слышеть от высокой персоны, которой вел со мною разговор, сказал мне: «Господин Муравьев, когда орел хочет лететь высоко, то ему надобно перья убавлять, чтоб он невысоко парил», — то оное я принужден был принять на свой щот. А напоследок и бог меня смирил, благо есть яко смирял мя еси господи, благости разума научуся заповедем твоим.

После етова объявлено было князь Василью Никитичу следовать с вспомогателным войском в Цесарию и принять команду в Риге, тогда от его сиятелства прислано обо мне повеление, чтоб и я при нем был (в то самое произходимое время, когда я был в Кронштате и ездил к родителю, он был водяною болезнию болен, а когда ж я возвратился в Кронштат, получил уведомление, что он уже и скончался).

В 1745 году. Тогда нас наперед и отправили в Ригу по последнему пути, а приехав в 1746-м году ожидали прибытия его сиятелства господина Репнина, которой не замешкав, прибыл. Как же следовало отправитца и далее в поход, но тогда, за неимением в готовности полковых лошадей подъемных для артиллерии, мундиров и протчих тягостей, зачем и стояли целое лето. Коя ж дивизия приуготовлена для Ливина, состоящая в Курляндии, вся имелась в готовности и всем была доволна. Между тем прислан был указ к его сиятелству о посылке из афицеров кого-нибудь для снятия Эзелскаго острова, где корабли шведские приставать могут и с тово острова правиантом доволствоватца, да и каким образом оной остров укрепить. Итак, его сиятелство, призвав меня, говорил: «Иные хороши для компании, тебе ж рекомендую ехать на Эзелской остров и разсмотреть, где оного острова есть пристани к шведской стороне, описывая, коликое число с того острова привозить могут на шведскую сторону хлеба». Я, получа повеление его сиятелства, отправился туда и приехал в Аренсбург, там есть раззореная крепость, пятиуголник, можно видеть, что работа чистая, была из дикой тесаной плиты, были казармы, пороховые погреба, камендантской дом. А приехав, вступил в работу, и, сняв окуратно как план, равно и профиль, а потом поехал к морю и осмотрел, в каких местах карабли могут приставать. Все оно сняв, при прожекте моем приехав, подал: оной же остров имеет семдесят киршпелей, хлеба на оном родитца у всех, за излишеством каждого помещика своих расходов, за росплатою тем же хлебом и оброчнаго положения, триста ластов к шведской стороне. От берега того острова продолжается рифа на две мили, а каждая миля шведская десять верст, то шведы, не переезжая той рифы, оставляя к нам вправо, а от них будет влево, пристают к острову. А между оным моим отъездом его сиятелство разбила параличь, о котором в крайнее сожаление мы пришли, имев не командира, а отца, потому более, что он пекся прямо как о своих детях. Когда ж из Москвы привезли сукна и под тягости лошадей пригнали, полное или неполное число, того не знаю, а к нему безпрестанно указы насылаются, зачем не следует, хотя ж он, будучи и в такой болезни, однако принужден был отправится и как мундиры для салдат шить, так и тягости исправить приказал во время следования в походе. А меня тогда изволил послать в дивизию генерала Ливина для описывания маршрута. А как я явился, то по должности своей и исправлял маршрут, и как был уже последней путь, тогда мы его сиятельства и ожидали на Висле реке при местечке Пулаве, принадлежащем графу Потоцкому, где замок великой. Оная река великое препятствие в переправе причиняла разлитием прибылой воды на берега мили на две, и переправа весма была нужная, где как для ожидания его сиятелства, так и более по причине той нужной переправы стояли тут. Нас приказано от него, графа

30

Потоцкаго, доволствовать, как для генерала Ливина, так и штату. Его стол был богатой, при обеде всегда была музыка италианская и вакалная, однем словом сказать, что поляки себя пышною рукою ведут и не отстают славолюбия, хотя бы и коронованной персоне. Караул при том замке был целая рота, на головах не шляпы, а болшие шапки медвежьи. После чего, переправясь мы дошли чрез Моравию в Богемию, где императрица изволила осматривать полки наши. И я им, господином генералом Ливиным весма был доволен. Когда ж все приглашены были обер-афицеры и штаты к столу Ея Величества, в том числе и я был, то он, господин генерал Ливин, представляя Ея Величеству, объявил, что, де, есть у меня инженерная команда при дивизии, и были все допущены к ручке Ея Величества и при столе обедали. А для полков свежих хлебов правиант ставил агличанин, для чего от него агличанина и наняты были хлебники, нам же жалованье производимо было двойное порция и рация по цене, тогда состоящей. Однако со всем тем по сложной цене я получал каждой месяц за порцию и рацию по осмнатцати червонцов, жалованье двойное по сороку рублей, тож по шеснатцати червонцов, чего составит каждой месяц тритцать четыре червонца. Тогда у меня денег был целой мешок. А брат мой Никита Артамонович³⁷ будучи порутчиком, был в дивизии Василья Абрамовича Лопухина. Продолжая ж поход, дошли мы до Нирберха, а полки, дошед до деревни Ферт, в которой жители все жиды, тут расположились в лагери. И в то время, как выше напомянуто, тож были трахтирщики. Случилось мне прогуливатца верхом и приехал в полк Ладожской, в коем был майор Кулбарс. Обедали в трактире, после обеда с тем майором начал один афицер играть в банк, во время ж игры зделался у них спор, банкировал афицер и когда карту бросил направо, то майор выигрывал, а налево ответствует майору платежем. Я при той игре сидел блиско и у самаго стола на стуле. Когда должно было по картам получать майору с банкера афицера платеж, то есть за правую свою сторону, он майор не брал, когда ж выигрывал левою банкер, а другому должно платить, то со всем тем он, майор Кулбарс за свою правую сторону не брал, а требовал за проигранную левую, будто за правую сторону выигранную з банкера платежу. Но как афицер, остановясь банкировать, говорил майору: «Вы, де, должны мне платить, а не я вам, спросите вот блись нас сидящаго посредника, так ли должно». Почему я и сказал: «Правда, что вы, оставляя пред этим требовать за свою сторону, теперь же должны платить сами, а не требовать». Он, Кульбарс, осердился на меня, закричал: «Ты, де, молчи!» Но я, напротив того, сказал ему: «Вы можете так говорить токмо денщику своему, а не мне». А он великой дракун и резун был, после чего, услыша он таковой от меня отзыв, осердясь, вскочил со стула, тогда случилось в палатке, и намерен был меня ударить. Как же и я разгорячился, не допустя ево до себя, схватил за виски, и потом чрез колено поваля ево, взяв косу и обвертев к палатошной древке, бил кулаками по щекам и всего прибил, и до того бил ево, что уже сам устал. Тут трахтирщик стащив меня, но он, уже битой, грозил шпагою: «Я тебя, друга моего, доеду!» Сели мы обое друг пр<от>ив друга и сидели, я же, знав об нем, что он резун и человек буян, тотчас вышед за полатку, поскакал обратно к своей квартире. Как же я приехал, то испросил меня господин генерал Ливин, где Матвей Артамонович. Пред тем же самым виделся со мною правящей его канцеляриею господин Черепов, донес ему, Ливину, все со мною случившееся обстоятельно, жалел очень о таковом нещастии, уведомляя писмом к его сиятелству, посылал нарочного, описывая о мне, что я человек смирной, а тот безпокойной и производил много таковых случаев, кому глаз выколол, бровь разсек и много сему подобнаго делал, то его сиятелство и выгнал ево, Кульбарса, из полку и он уехал в Петербург. А я потом и остался уже без страху. В лагерях мы стояли почти до осени, тут вдруг к нашему нещастию по получении неизвестно какого-то писма от двора его сиятелству прибавился

31

еще ему паралич, от чего недолго времени минуя и умер в <1>747-м году³⁸. Тут мы и вся наша команда неутешно плакали о потерянии таковаго отца и покровителя. В то самое время цесарь и агличанин с французами заключили мир, и наши полки пошли обратно восвояси. По его ж сиятельства смерти команду принял и командовал господин генерал Ливин, и пришли в Богемию, тут зимовали. В тех местах снегу весьма бывает мало, редко когда пороша выпадает. Случилось ему, господину генералу Ливину, меня пригласить ехать на охоту, да там же и зайцов очень много. Он вздумал меня поучить, каким образом травить, и, поставя с правой стороны, дал мне свору сабак борзых, а сам стоял на левой. Как же зайца подняли гончие, и я уже своих пустил, и когда мимо ево скакали, он, господин Ливин, своих не пущал и держит. Я ж закричал: «Пущай, пущай, сабак!» И много раз кричал. Он же, не пущая, крепко смеялся тому, что я столко горяч. При самом же том зборе на охоту, как мы от своих квартир ездили не менее как по неделе, учреждено от него было всем по должности: сам он кушать варил, я был поднощиком, и другие так же имели должности, и когда приедем на назначенное место и станем ужинать, тогда всякой свое что-нибудь смешное приключение разсказывал, я ж в том как неискусен был, спорил против их геометрически. Продолжали в Богеми мы зиму, когда ж наступила весна, то оттоль выступили. Я остался в той же дивизии, где был, а он, господин Ливин, заступил место князь Василья Никитича. Со мною ж он присовокупил брата Никиту Артамоновича, Деденева, артилерискаго сержанта Иевлева, кандуктора Воронова и многих из дворян. Люди были изрядные и честные и кондуиту хорошего, главной же над тою дивизиею был командир Броун.³⁹ Случилось нам ехать мимо замка князя Шварцемберга, как же того князя Шварценберга в доме не было, то его княгиня, выслав к нам посла, просила, чтоб мы откушали у ней. Тогда ж и всей дивизии нашей назначено было иметь отдохновение и приготовить в путь правианта. Для онаго мы очень были доволны, разстановя всех нас по квартерам, и к ней каждой день ходили в замок обедать. В некоторой день захотелось ей показать нам свой зверинец, определены были к нам егари, и она с нами поехала, так же дочери ее и свойственницы. Приехав же туда, разставили нас по дистанциям, а мужики от ее посланы были гнать зверей и птиц фасанов, и мне тут случилось одного застрелить, а другой раз чуть Броуна не застрелил, после чего он благодаря, говорил: «Хорошева б ты убил фасана». Я, напротив, онаго извиняясь, говорил: «Слава богу, что бог вас сохранил». И как мы, проводя княгиню в замок, сами пошли по квартерам, тогда определенной ко мне егарь принес застреленнаго мною фасана, и я принужден был ему подарить два червонца. К тому ж напоменуть хочу смешное приключение. Был капитан в Секретном артилерийском полку Мусин Каллистрат Пушкин, стоял против моей квартеры и ходил по улице в портках, а портки были назади замараны. То дочери хозяина того девки, у катораго я стоял, спрашивали у меня, что, де, у господина того назади за пятно, конечно же он ранен ядром. После того мы по обыкновению обедали опять у вышеписанной княгини и замке, и я за столом начал потихонку своим сотоварищам расказывать о тех девках, которые у меня спрашивали о пятне, бывшем у Мусина-Пушкина, и между тем та госпожа княгиня, вслушаясь в наш разговор, причем мы смеялись, просила объявить и ей о том. И как о сем, что от меня было говорено, указал ей на меня Иван Алексеич Салтыков, то я и пересказывал вслух, и оттого она и все бывшие за столом весма много смеялись, и кушав очень мало, почти все в том смеху время препроводили. И после того княгиня говорила: «Не тот ли, де, самой Мусин-Пушкин, котораго я видела сама сначала во время проезда з дивизиею мимо, что у него голова под бороду была подвязана платком и я де думая, что не женщина ль, много сожалела». Так и более смеху зделалось, и он, Мусин-Пушкин был за столом тут же, принужден бежать вон, и за то,

32

правда, он, Мусин-Пушкин, на меня хотя и сердился, однако я на то не смотрел. После того прибыли в Польшу, остановились в Кракове. До прибытия ж в Краков у брата Никиты Артамоновича зделалась жестокая лихорадка. Стал я с сотоварищами на квартиру в Вирс Гоусе в самом городе. Увидев же хозяйка брата моего, что он так жестоко болен, говорила, конечно, де, у него фибра. И брат мой много дней уже не едал. Она принесла стараго венгерскаго вина, соленого лосося, и взяв болшой пукал, наполнила оным вином и напоила его да и накормила, и как он лег в постелю, спал крепко и был пот великой, на другой же день совсем стал здоров, поблагодаря ее, что ей так удалось вылечить, напротив чего она была рада. Господин Броун такой человек был, что он не любил кормить нас при столе своем, мы же ни лошки, ни плошки ничево не имели. Между тем получил я ордер от него, взяв дватцать четыре человека Чугуевских казаков и следовать вперед, и, по усмотрении, где дороги худы, исправить, то мы и поехали верхами. При исправлении ж тех дорог, обыкновенно ездил всегда я вперед и выбирал квартиры, смотря по трубе, где дым густой, тут мы останавливались и были доволны, и иде я от болших и сердитых собак страх великой имел. Потом и доехали Великополшей до госпожи Сопежинской. И нам должно было ожидать тут армию. Послал я сержанта артиллерии Иевлева, а тогда была великаго поста страстная неделя, донести ей, госпоже Сапежинской, о нашем прибытии и испросить ею, чтоб дозволила стать в ея местечке, да и приказала б отвесть квартиру и мы б для отдания и свидетелствования нашего почтения были б сами, но как ведаем о ея пане ясновельможной, что сию неделю упражняется в пощении и молитвах, почему и не осмеливаемся, то она тотчас приказала своему маршалу отвести квартеру. То ж время продажа во всей Полше сену была пуд пятдесят копеек и болше, но она за оказанную нашу к ней ласковость не приказала ничего с нас брать. Вот наш какой был тут выигрыш, что мы ласково умели обходитца с поляками. Мы, стояв на квартире, горюем, что из нас ни у ково ни лошки нет, ни плошки, хозяйка нам наварила, зделав из конопляного семя с творогом ушков, и поставила на стол преболшую чашу. Лошки у них обыкновенно долгие и болшие деревянные, которыми мы ели; как же толко вступили в работу, то вдруг явился к нам во время того обеда от ея ясности присланной маршал и принес рыб: осетрины, белужины и протчих доволно. Лошки мы поставили около чашки во фунт, и очень стыдно нам было. Встав, все благодарили за ее к нам оказываемую столь великую ласку, напротив чего посланной от ея маршал изъяснял нам: «Не взыщите де сего на ея ясности, что она вас сии дни к себе не просит, по притчине той, что она сию неделю поститца и в великой четверток, собрав по своему наивсегдашнему обряду нищих, будет мыть им ноги». И мы также благодарили: «Напрасно сим изволит оговариватца, мы знаем христианскую должность, ныне не требует компании, а только пребывания в молитвах». Как же того маршала отпустили, то были рады и говорили: «Слава богу, нам будет чем и в Великую пасху разговетца». Находились мы весма недостаточны, у всех нас трех не было ничего денег, более кроме как толко у меня было три червонца, однако я послал казака в армию, чтоб прислал мне один должник денги. После того каждой день ходили в костел и слушали службу по обряду их. Обряд же их, каким образом производитца служба, описывать здесь за нужное не нахожу, потому что и в Санкт-Петербурге то же ведетца. Как же наступил день пасхи, были мы у заутрени, а по окончании оной поздравили ея светлость, и она нас тем же удостоила. И потом пошли на свою квартеру и думаем, то конечно, она нас к себе просить будет после обедни. Как же были мы у обедни и по окончании службы опять паки приступили к ней с таковым же поздравлением, поцеловав ея руку, что приняла благоприятно, а обедать и не пригласила. Пошли мы на квартеру, тут то и зачали тужить, что нам делать, чем разговетца, у нас ничего нет. Тогда вспомнили мы князя и горко,

33

горко прослезились, и облокатясь на свои челюсти рукою, смотрили в окно, не подаст ли нам бог чего. Посмотрим, вдруг едут в двух каретах цуками тот же маршал и при них гайдуки и пажи. Приехав, стал нам говорить: «Ея ясность просит Вас, чтоб вы пожаловали к ней обедать». Мы очень обрадовались и немедленно в кареты сели и поехали, приехав к ея ясности, благодарили за ея таковое снисхождение, и она также была довольна, что мы к ей таковую вежливость оказываем. Напоследок принесли нам кофий доброй со сливками. В зале у них поставлен был стол долгой, тут наставлено было пасхи, ветчина копченая, свинина свежая, всякой дичи от зверей чистых и от птиц чистых же всяких родов. После кофию поднесли нам по рюмке водки и сказала нам: «Прошу разговетца пасхою». Тотчас мы, положа свои шляпы на место, принялись за ножи и вилки и зачали резать, кому что полюбитца. Увидела наша госпожа, что мы весма прилежно работаем около стола, смеючись, нам сказала: «Моспание капитан, это не обед, а толко что разговетца. Не кушайте много, а будет после обед». Тогда мы ответствовали: «А мы думали, что ето все нам дано съесть». И бросили все ножи и вилки в чаянии том, что нам будет наставлено и болше того. И потом нам говорила: «Не погневайтесь, я после сего намерена отдохнуть». А фрелинам своим объявила, чтоб оне взяли нас и повели в свой покой, и показывали, которая что работает, то мы поклонились ей. А фрелины, которой из нас какой попал, и повели в свой покой, мы сего болше обрадовались, нежели обеда. И как пришли мы в их покой, то всякая свою работу начала показывать, в чем всякая время свое провождает (правда, хороша их работа!). Однако мы болше приусугубили со удивлением похвалу, якобы мы и не видали такой работы нигде. Оне сие принимали за честь, х тому ж полские девицы весма смелы, не давали время долго ознакомливатца, шутили, играли и веселились с нами. А как отдохнула ея велможность госпожа Сапежинская, прислала к нам, чтоб пожаловали к обеду. Мы, всякой со своею фрелиною, не хотя их отпустить из рук, пошли. Пришед к ней, благодарили, то она и сказала: «Теперь нам пора кушать». И было уже двенатцать часов, сели мы все по порядку с фрелинами, пили венгерское за ея здоровье, также и за протчих, которые тут присудствовали. Отобедав, встали, поблагодаря бога, и ей поклонились. После того подали столы и карты, и просит меня госпожа Сапежинская, чтоб я сел играть, мне уже было отказатца нелзя и с ней, госпожею Сапежинскою, увидел карты мне незнакомые, а называют вышник и нижник, то есть в памфил. Я испужался, говоря: «Этих карт вовсе не знаю». Оне мне толковали: «Когда на червях вскроетца, то старшей, а бубновой младшей, а когда на крыжах, то винной младшей». Почему я и узнал, что это панфильная игра, для ж того, что я не знаю, посадила подле меня маршала, чтоб он мне показывал ту игру. Итак, мы начали играть, и проиграл я тут два червонца, и время очень много прошло. Напоследок от карт встали, тогда повела нас показывать свой покой и чем она упражняется. Пили кофей, чай, венгерское и такайское. Тогда мы увидели ея склонность, стали смелее обходитца токмо с немалою вежливостию. Напоследок приказано было собрать ужин, и мы после ужина поехали и стали разсуждать, что делать. Проиграл два червонца, остался один, жинерозства своего показать нам нелзя. Опять на другой день играть посадят, проиграю — заплатить нечем, однако быть так положились на волю божию. И на другой день равным образом присланы к нам кареты, и мы тотчас сели и поехали. Приехав, также почтение наше ей приносили, благодарили и руку целовали, она нами весма была доволна, почти что за своих нас почла. Когда время пришло садитца за стол, сели также по порядку, как и вчерашней день, и когда наелись и понапились венгерскаго, она повела с нами разговор о нашей команде. Тогда мы должны были объяснить, а особливо Михайла Алексеич Деденев вышел на этот разговор, что мы имели в армии главного командира и отца князь Василья Никитича

34

Репнина, не имев ничего при себе, ни ложек, ни ножа, ни вилок, все надеялись на его сиятелство, для того, что мы при его столе были. А ныне, потеряв своего отца, странствуем, и где что нам случитца, то тем и доволствуемся. Х тому приложили благодарение, как она изволила прислать с своим маршалом рыбы в то самое время, когда мы ели ушки лошками болшими деревянными. Стыдно ж нам стало, а ради были рыбе. Тогда мы лошки свои принуждены были поставить во фрунт около чашки. И разказывая он, Деденев, с многими кудреватыми прикрасами, с плачевными и радостными, чему она много смеялась и чрез то более к нам и простее знакомство повела, а отобедав, сказала: «Мусью капитане, тебе надобно свою реванжу искать». И сели играть в карты. Вчерашней день я несколко уже понаучился, то и выиграл у ней осмнатцать червонцов. И напоследок, как оставили игру, вдруг началась музыка, и она тогда дозволила нам, чтоб мы с фрелинами танцовали, а я, де, пойду отдохну. И так мы вступили в танцы по-полски, не знаю, худо ли, хорошо ли, толко называли эти фрелины: «Пане гречный», и тут мы столко танцовали, сколко нам было угодно. Как же ея ясность вошла к нам, то я, подошед к ней, просил, не удостоит ли и она нас той чести сделать компанию. Не отговорилась, пошла толко весма постоянно, и рукою водила, куды надобно было оборот зделать. А оттанцовав, окончили наш бал, а потом отужинали и поехали в свою квартеру. И приехав на квартеру, тогда я дал кучерам, гайдукам всем по червонцу из выигрышных, которые весма были доволны. В третей день к ей приехали поляки для поздравления ея с праздником, а мы уже тут были так как ближние ея. И когда сели за стол, пили венгерское, один ис поляков хотел служить фон Шнейдером, то госпожа Сапежинская объявила: «Пожалуйте, я имею таких моих друзей, которые так же могут нас угощать, и оне мне так как свои». Почему мы разкладкою кушанья и служили. А как поляки охотники пить венгерского, то оне всегда наливали пукалы и пили, говоря: «До вас, пана», и мы также пили и говорили: «До вас, пана». А увидели, что оне так часто пили и употребляют «да вас, пана!», вздумалось, видно было, им нас напоить, однако мы поостереглись и не стали так пить. После обеда опять за карты, а ко мне уже присланы были из арми<и> тритцать червонцов, то я смелее стал поступать и одного из панов с госпожею Сапежинской обыграли: она свой вчерашней проигрыш и болше поворотила, а я также червонцов десяток и болше получил. Поляки нам великую честь делали и доволны были нашей компанией. Потом также открылся бал и продолжалось до ужина, и во всю святую неделю всякой день мы веселились. И стали мы просить, чтоб она нас уволила, пора нам ехать обратно, далее путь свой продолжать, однако она нас убеждала прозьбою, чтоб эту неделю окончили, а можете ехать после Фомина Воскресения. Итак в послушании ея остались, между ж тем она послала в свои маетности наперед, чтоб везде принимали и доволствовали нас и казаков, и для лошадей доволно б было овса и сена. А все дни препроводя с веселием, откланиваясь, стали благодарить, что мы очень доволны так как матерью своею. Она нам приказала дать на дорогу белых хлебов, всякой дичи жареной, всякого ж и питья, всего столь было доволно, даже целой фурман за нами ехал. Она так с нами прощалась как мать, да и фрелины, прощаясь, почти плакали. Нам очень прискорбно было, теряя веселье, разсуждали, увидим ли мы такое прохладство вперед как здесь. И поехали, была маетность ея милях в двух, в которой мы начевали, и тут мы разположились, делали нам ужину, поужинав, легли спать. Поутру стали, принесли нам кофий и чаю, также и фриштык, и так мы пофрыштыкав, и поехали до другой маетности ея ж. И недоехав до другой маетности, казак моей команды, услышав, что утка на поле кричит, покушался ее застрелить, и не удержав лошади, которая упала в волчью яму, а он повесился на колесе, схватясь руками. Увидя мы ту беду, тотчас послали в ту маетность, призвав тамошних жителей, чтоб дали помощь, оне немедленно прибежали,

35

казака сняли, а лошадь вытащили, и приехали в маетность. И подало тут нам новой смех, напившись чаю и кофии, напоследок делали ужин, и после ужина легли спать. На утро третьяго дня также поехали еще до третьей маетности благополучно, и даже все ея маетности, сколко их ни было по той округе, ехали беззоботно. Когда уж мы проехали ея маетности, тогда нам надобно было других искать, где дым густой был бы, и для того я поехал вперед и везде занимал квартеру з добрыми хозяевами, шляхетства, а напоследок доехали до господина Черторижскаго, х коему и приехал я в самой обед, как толко сели на стол, при котором множество сидело панов велможных, также дам и фрелин. Увидев меня, как я пришол, все от своих мест встали и сажали меня, чтоб я сел обедать с ним, я им объявил: «Имею еще товарищей», — и просил, — «не прогневайтесь, ежели можно, чтоб и их пообождать». Оне тотчас согласились, немедленно ж и мои товарищи все приехали. Тогда мы все сели за стол обедали. За обедом была музыка италианская, но как встали от стола, я приступил к князю Радивилу и просил, чтоб он приказал дать квартеры как мне, так и команде моей. Он говорил: «Пожалуйте, не изволте печись об этом, команда ваша уже на квартерах разположена, лошадям овса и сена дано». И он до прозбы моей наперед сам догадался, а нас так угощал, что не можно болше и лутче быть. Потом также открыл бал, все поляки тогда были под турохом, пошли до танцу, также и мы не упустили. Фрелин было много и все веселились. Наутре мы хотели ехать, он упросил, чтоб мы остались еще хотя на день: «Вы можете отдохнуть, так же и вся ваша команда», на что мы были согласны, и так тут наш раздых был трои сутки. Напоследок откланялись, благодарили и поехали в свой путь. Когда мы въехали в Курляндию, то уже стали смотреть в свой кошелек, как нам проехать Курляндию, овес был тогда в Полше и Курляндии четверть по три рубли, сено пуд по пятидесят копеек, и то с нуждою достать. Тогда мы усмотрели, как бы нам скорее проехать Курляндию и приехать в Ригу. Армия ж наша от нас немного отстала. Как приехали в Ригу, разположились на квартеры по своим афицерам, которая команда там была, излишних своих лошадей вродили. Экипаж наш не великой, у всех имелся, была одна коляска и телега, верховые лошади. После чего немедленно и Броун вступил в Ригу, мы к нему явились, он смеялся, говоря: «Ну, братец Муравьев, ты прохладно Полшею ехал, и тебя весма поляки принимали хорошо. На твое место вступил было господин полковник Репнинской; однако она не допустила ево у себя квартеру иметь и ласки таковой, как тебе, не оказала. Умеешь ты как з госпожами дамами полскими обходитца». Напротив чего я отвечал: «Это правда, что я должен был все ласковости употребить, для того, чтоб безубыточно проехать». Между тем наслан был ордер, чтоб мне ехать в Нарву и принять команду. Я по оному ордеру, откланяясь с господином нашим шефом, и отправился. Приехав в Нарву, а там командовал наш инженерной капитан-порутчик же, обер-камендант был безногой барон Штейн, зять графа Алексея Петровича Безтужева.⁴⁰ Не хотелось ему того господина капитан-порутчика отпустить от себя из Нарвы, удержал и требовал, чтоб тут ему повелено было в Нарве остатца. Этот господин обер-камендант великой был прохладоник, любил компанию чрезвычайно, напоследок и я ему понравился, и хотелось ему очень, чтоб я тут остался, но уже было поздно. Ко мне прислан был указ из Канцелярии артиллерии и фортификации, чтоб я следовал в Петербург. Я, получа оной указ, тотчас немедленно поехал, и, прибыв в Петербург, явился в канцелярию, в которой находящиеся господа члены как увидели, обрадовались. Спрашивали обо всем нашем вояже, что происходило, тогда я им по порядку все и расказал. И так оне меня определили для починки Петербургской крепости, и как я вступил в работу, подмазал стены сементом, зделав на то нарочно отбелил и поправил, тогда обо мне за такую безделицу, которая не стоящая ничево, кучами или грамадами похвал

36

осыпали меня отвсюду. А как оная подмаска была против самаго двора Ея Императорскаго Величества, то и придворные все теми ж похвалами осыпали, а особливо князь Федор Васильевич Мещерской⁴¹, тогда был обер-камендантом. Он меня стал знать в Риге (и называл всегда своим другом, тогда я еще был кандуктором), любил меня и в иных делах со мною советовал. Итак, он продолжал свою ко мне милость и дружбу, не менше как с искренним своим, и везде рекомендовал, каких я качеств человек, так же и вся фамилия ево меня весма милостиво принимали, но и я, помня их ко мне милость, всегда поминаю. Работу ж той крепости производил внутри: делал рвы, из реки пустил течение, поставя в проходах толстые решотки железные. Вновь ровелин и по каналу стену рва, от Троицы мост подъемной, многие казармы, обер-камендантской дом выстроил, а особливо старался по вкусу князь Федора Васильевича и фамилии ево отделать; тогда болше усугубил их любви ко мне. Того ж году Правительствующий Сенат командировал господина Резанова⁴², господина Бибикова и меня на Мстинские пороги осмотреть, как наискорие, каким образом и от чего засарились те пороги, что уже навигация прекратилась вовсе, с предписанием таковым, ежели что усмотрим, то как можно оные вычистить и чтоб никакой остановки в проходе нави<га>ции не было. И так мы немедленно и поехали, то Илья Александрович Бибиков говорил: «Матвей, заедем в твою Версалию, Никитушку твоево посмотрим». И я очень того желал и просил их, чтоб оне заехали. А прежде мы, четыре брата, разделились, но я, как любил свою братью и фамилию, да и не желал себе ничево, уступил им все жилое, а взял на свою долю пустое место, присовокупя к себе брата Никиту, и выпросил ево, чтоб он командирован был в артилерийскую колесную слободу, по той прозбе и командировали. А как я прежде упоминал, что у меня червонцов мешок, хотя из нево несколко истощили в Петербурге, однако осталось нам с любезным братом для начала строения семьсот пятдесят один. Вывозили лес, подрядили строить за шездесят рублей дом, и для того недорого, что связь была пятисаженная перегорожена в четыре каморы, в том числе один зал, сени, в них — кухня, и от нее топили наш зал, которая грела все четыре каморы. Подле печи в стене зделали окно, и, когда нам сварят шти и яишницу, то в оное окно и подавала наша кухарка, а мы сами ставили на стол и доволны были, благодаря бога (с тем, что господь нас благословил таковым местом. Я ж никогда не хотел женитца, а старался, чтоб мне свою братию сколко-нибудь поднять. И в разделе от родителя моего из пожитков ничего не получил, кроме слитка серебра, да и тот положил на образ Чудотворныя иконы пресвятыя Богородицы Тихфинския. Как и прежде упомянуто, что жилых деревень не получил, а получил пустое место, как о том и братья мои писали. Вся моя деревня на одном пню создана, но божеская неизреченная пучина милосердия мною предводителствовала, сколко я где ни был и каких нещастий не претерпел, до тово довело — ныне к последнему моему концу обитание осталось). Итак, мои милостивцы, любя меня, заехали, но еще у брата моего Никиты покои были недоделаны, но со всем тем я радовался, да и мои милостивцы также радовались, что я таковым малинким был доволен, и благодарили бога. А между тем брат послал старика такова, которому было лет шездесят, рыбы ловить поездом, кой днем поймал преболших два лосося, и мы готовили, вся наша компания, кушанье. Цытроны и водка француская привезены были с собою, и довольствовались мы как покоем, так и простотою деревенскою три дни. После того поехали к Боровицким порогам, брату ж я оставил все денги и советовал, как у нас было земли очень мало, то зачать дело з Буравцовым, потому что все ево земли, на которых он жил, были Муравьевых, а чтоб недолго продолжалось в деле, то хотя б и купить их у нево. По оному нашему совету скоро и зделалось, брат мой купил у нево, Буравцова, а некоторые пустоши купил и я у ево, Буравцова ж сына и у других, которые были с нами

37

смежны, всего в цыркуль придет верст на тридцать. А как уже я братьев моих женатых удовольствовал, то хотел все оное мое основание брату Никите Артамоновичу упрочить, потому что я не хотел женитца. Чрез два или три дни приехали мы на Боровицкие пороги, тогда нас командующей встретил, уведав наш приезд и Сердюков⁴³ приехал (оному Сердюкову по имянному и Правителствующаго Сената указу препоручены были все работы как в Вышнем Волочке, так и чистка Боровицких порогов). Правда, что он натурално был не глуп и достал от правителей вышних привилегию себе и делал, как хотел, а ему денги отпускали. Да и некоторые погосты для работ ему ж даны были, материалов же чрезвычайно много заготовлено таких, которые и не надобны были. Таким образом на другой день вступили для осмотру: 1-е, как приехали в порог Бели, увидели чрезвычайной белой вал (впредь изъясно, отчего тот вал был). Проехав Бели, недоезжая Выпу, построен у Сердюкова дом был со всеми службами, а особливо погреб и сарай, где ево лежали материалы. Против онаго строения зделан прямой от берегу в реку траверс, насыпан был преужасными болшими и огромными каменьями. Тогда он прежде пустил слюзы Уверской, Березайской и Кемецкой для проходу барок. Вдруг тогда оная дружная вода весь оной траверс разрушила и разнесло по самым нужным местам, где быть надобно барочному проходу, все каменья и по всем порогам Выпу и далее. А у нево тогда приготовлены были работные люди со всех погостов человек до тысячи, салдат команда в дву ротах, которые разставлены были один от одного неподалеку, чтоб били работных палками, кои выносили б и вытаскивали болшие каменья на берег. Правда, он не разсуждал, что то каменье может быть движимо, а особливо вешнею водою. И не знаю отчево да и для чево он болше ко мне приласкался и разказывал мне, кто ему милостивцы в Правителствующем Сенате находятца. Вот ево погрешность. И таковых дел, начиная от Вышняго Волочка, по всем порогам было доволно. Тогда я умалчивал, и напоследок, как все каменья вытаскали и пороги вычистили, то мы сели на барке, поехали, и протчие барки велели спускать со осторожностию. Мы же откланялись хозяевам, поблагодаря, отправились в Санкт-Петербург водою, и, прибыв, в Правительствующий Сенат подали репорт обо всем. И потом я остался при работах той же

М. И. Сердюков

38

Санкт-Петербургской крепости. Между тем пожалован был инженер-генералом Ганнибал⁴⁴ (он нам был по брате Матвее Артамоновиче⁴⁵ свой, как он, так и брат на двух сестрах были женаты), и так я думал, что по свойству буду им любим. Вместо тово зависть царствует и к нещастию моему гонит. Вот в чом оная зависть пошла: Алексей Петрович Безтужев и князь Федор Васильевич Мещерской любили меня, а у господина Ганибала был адъютантом мне племянник двоюродный Пушкин⁴⁶, а ему зять (он был женат на дочере Ганибаловой, которой и убит в деревне, ею ли самой или от мужиков, тово не знаю, следствия о том убивстве не было). Томилов был порутчиком, которой ныне генерал-майором, наговаривали ему Ганибалу, будто я к господам Бестужеву и Мещерскому хожу и все то делаю, что им надобно, а на вас де и не смотрит, и к вам не ходит. Да и много тому подобнаго насказано ему было, а он, как азиатцкой крови, возревновал и меня возненавидел, и инова ничево не мог зделать, как командировал меня в Киев. И это было в <1>753-м году.

1753. Итак, я должен был отъехать, куда приехав, явился к господину инженер-подполковнику Дебоскету, которой меня принял весма ласково, так как друга. И был по нем я первой человек, командовал всеми инженерными обер-афицерами, да и над всеми работами смотрителем был. У нево ж были в команьде князья Долгоруковы Александр и Владимер Сергеевичи⁴⁷. В доме у его жил господин капитан Вильда, жена у нево была Катерина, он был немец, а она француженка. Я с князьями сперва великую дружбу завел, а напоследок зделалась у нас ревность, оне может искали щастия в любви госпожи Катеринки, да и я тоже не упускал, а и господин Дебоскет не отставал от нас. И между тем мы друг на друга озлобились, и дошло до тово, что вышел я с князем Владимиром на поединок на шпагах, однако нас до етова не допустили, и мы разошлись. Что и господин Дебоскет мог из сего усматреть, что произойдут худыя следствии, между же тем прислан указ, чтоб снять границу Полскую с Малоросиею, зделать засеки и учредить, где быть таможням. Тогда он, господин Дебоскет, послал меня и князь Владимера Сергеевича для оной засеки и учреждения таможен. Итак, мы с моим соперником сели в одной коляске, поехали, а, одумавшись, смеялись друг другу и благодарили господину Дебоскету, что он нас разлучил с общим предметом, и пришли по прежнему в дружбу, как мы были, и раскаивались о своих преступлениях. Коль скоро мы приехали в Стародубской полк, вступили в работу к снятию границ. Тогда нам прикомандировали бунчуковых товарищей с работными людми. Немного ж времени прошло нашей бытности, князя от меня взяли в Киев для отправления в Петербург, и я остался один и снимал границу. И в полской части нашол множество дубу, которое годно было для строения корабелного. В средине того округа вышла река, не помню прозвания ее, а пала она в Днепр. Тогда в примечании своем при планах послал в команду, что те леса могут служить для корабелного строения. Таможню поставил в расколнической слободе в Злынке, где я усмотрел великия похищении в зборе пошлин. Старался узнать, чево ради рано встанут, и ходя, шепчут, а притом великой сундук или коробку выставят на площадь. Таможенные служители, цолнеры, штемпельмейстеры, досмотрщики и протчие разбирают, кто сколко ухватит, и всяк несет в свою квартиру, а главной тут не вступается, у нево уж прежде договоренось. Я для лутчева узнания завел знакомство с купцами, которые ко мне ходили, у меня ж было чем их подчивать, а получал вишневки, яблоновки и протчего от господ бунчуковых товарищей и от протчих соседей, которые ко мне поблизости были. Соседсво любило меня и делали мне компанию. И я, подпоя их, спрашивал: «Зделайте мне дружбу, зачем вы шепчите и для чего бы ето такое было?» Оне мне на ето объявили: «Вот что, мы ездим по всем таможням, договариваемся, на чом оне нас пропустят, которые менше с нас возьмут пошлины и что им на удел, также и нам какая часть останется,

39

то ежели где сходнее, тут мы и проезжаем. И за великое щастие надобно почесть, что ежели получит государь четвертую часть пошлин». Полковник тогда был на границе для карантинов Зубов смотреть, чтоб не проезжали мимо таможен. Всякой купец должен наперед приехать недель за шесть в таможню и объявить, что он с таваром, хотя ево и нет, то и запишут тем числом, когда он явился в карантин. А как прибудет, то уже и пропускают прямо без задержания, освидетелствовав не тавары, а свой прибыток, почему и видно, что господин полковник не без тово, чтоб не был участником господам таможенным. Сверх же онаго, когда поймают проехавшаго тайно чрез засеку из Малоросии или ис Полши, то оберут ево совсем и мучат ево батожем или плетьми, а притом еще и мирятца сверх забранных товаров, что да и денгами. И когда договорятца, то ис тех проезжающих оставляют двух аманатов, а протчих отпускают, чтоб оне договоренную цену денег привезли. Однако оне и милостивы, когда видя, что взять с ково много нечево, то и на малом были доволны. Вот до чево меня господь бог довел знать, какое похищение есть в государстве. Сие примечание делано мною напрасно для тово, что оное всегда во обыкновении бывает.

1755 год. А как в <1>755-м году объявлена война с пруским королем, тогда мой милостивец князь Федор Васильевич Мещерской, с которым я имел переписку, разсказал он обо мне фелдмаршалу Степану Федоровичу Апраксину⁴⁸, что меня Ганнибал гонит, и просил, чтоб взял он оттуда меня с собою в Прускую компанию. По той прозбе прислан был обо мне указ, чтоб я с границы прибыл и явился к нему в команду, а пред приездом моим в Питербург, незадолго, мой милостивец князь Федор Васильевич преселился в вечную жизнь. Когда я то услышал и увидел, очень горестно мне было, и сказал: «Боже милостивой, которой мне был милостивец и оказывал всякия благодеянии, и тово лишился». И во оной горести явился я к Степану Федоровичу Апраксину, которой, увидя меня, рад был и притом сказывал мне об оной печали, и что я потерял своево прямова друга, и тут я облился слезами. А притом он же мне сказал, зачем я приехал, а лутче б ехать в Ригу. Знаешь, де, что твой здесь неприятель, которой на тебя огнем дышет. Потом я, немного побыв в Питербурге, взяв от него пашпорт, и поехал в Ригу. А как в то время генерал-фелцехмейстера еще не было, а зделано разпоряжение по Военной коллегии, тогда получил в Риге ордер, что я пожалован инженер-майором. Итак, дождав нашего предводителя, пошли в поход 1756 году, и мне приказал быть при том за генерал-квартермистра лейтенанта. В то время был генерал-квартермистр господин Штофелн⁴⁹, и у нас с ним была великая дружба. А как я вступил в должность и следовал вперед при авангарде, и где найду место для ставки фелдмаршалу и полков выгодное и авантажное, тут и разполагал, вокруг объезжал и описывал ситуацию, и для отводнех караулов означивал места. И до приезду генерал фелдмаршала зделаю кампаменту план и, как прибудет, подам ему, чем он мною весма был доволен. В то время, по прозбе моей, из полковых афицеров приказал дать в помощь знающих инженерное исскуство. По тому присланы были князь Алексей Алексеич Вяземской⁵⁰, Резанова сын, тогда оне были порутчики, а Резанов по рекомендации моей пожалован был уже подполковником, а князь Александр Алексеевич⁵¹ в капитаны. Тогда ж была инженерная команда инженер-полковник Дебоскет, доволно и других штаб и обер афицеров при армии, которые вели маршрут. Господин Дебоскет стал сердитца и со всею своею командою на меня, для чего я прежде их снятия ускорял подавать планы знатным местам и компаменту фельдмаршалу, но он доброй человек, недолго продолжал сердитца, выговорив, и помирились. И так поход свой продолжали до самаго урочища Грос-Эгерздорфа и стали при реке Голут лагерем. Тот же день прислан ко мне приказ был от генерал фелдмаршела, дав мне канвой донскаго полковника Краснощокова⁵² и тысячу человек казаков, чтоб я ехал и осмотрел лагерь неприятелской,

40

которой стоял недалеко от нашего лагеря по той же реке. И так я в ночь и поехал, имея проводника, тутошнего обывателя. Объезд наш был лесом густым. Приехали на дорогу и за темнотою ночи остановились. А как чуть стал показыватца свет, поехали и немного проехав, не более как верст пять из малой деревни, вдруг по нас стрелба учинилась из ружей плутонгами. И так наши казаки и с полковником все встревожились, однако я удержал их и оборотя налево мимо той деревни, чтоб к своей арми<и> проехать. И тогда увидел, что уже и неприятелская армия стоит вся в колонгах в готовности к сражению. И как усмотрели то и поскакали, сколь сил наших было, и соединились к своей армии. Тотчас репортовал я фелдмаршалу, что неприятель уже в движении и к нам блиско, а калмыки наскакивали противу неприятелских разъездных войск и много арканами притаскивали людей к ставке фелдмаршелской, чрез что и узнали тогда о неприятеле, какое есть намерение. Фельдмаршел тотчас приказал, дабы немедленно зделаны были мосты чрез реку Голут, по которому приказу я старался сколко можно зделать, и в вечеру те мосты совсем были готовы, и армия наша перебралась без всякаго препятствия. Пришли к оному урочищу, называемому Грос-Эгерсдорфу, и стали лагерем. Посреди оного лагеря был остров черного лесу, х которому примкнули флангами. В первой день правым крылом к реке, а левым к болоту. И армия поставлена была в две линии. Того дня неприятель себя показал, будто хочет атаковать, разположа себя колонгами в разных местах, и напоследок вдруг скрылся. Положение ж места, где была ордер де баталия от неприятелской стороны неболшими отлогими лощинами, так же и для ради пахатной земли зделаны каналы глыбокие, и неприятель был за теми каналами в лесу, котораго и видно не было. Тогда фелдмаршал не уповал, что неприятел бы мог атаковать, и потому командировал десять полков ва авангард и пионер тысячу человек, где и мы при тех откомандированных полках были для отводу лагерей. Как же с полуночи мы выступили, то и усмотрели неприятеля в колонгах и готовитца к атаке. Тогда нас оборотили назад, пионеры стали в том лесу и помянутые десять полков поставлены были в линию, а как я был уже по обороте при фелдмаршеле, и неприятель уже движение имеет колонгами. Тогда фелдмаршал послал меня ближе подъехать и осмотреть, на которую сторону болшую отаку неприятель хочет делать. И так я поскакал и прискакал ко одному рву, которой весма трудно было перескочить, увидел, что неприятель колонгами движение имеет да и самому фелдмаршалу было видно. Вся армия стала во фрунт, при оном был генерал-квартермистр Штофель, я и другие генерал-квартермистры лейтенанты и обер квартермистры и орудия артилерии, прикомандированы притом и артилериския афицеры. И как мы выступили, то видим нам стал неприятель, и был готов к отаке. Напоследок фелдмаршал и прислал, чтоб стали полки в свои места в ордер де батали, пионеры введены в этот остров, которой был в средине нашей армии. Тогда неприятель толь скоро колонами болшими шагами поспешал и производил стрелбу пушечную и оружейную, и так видно было над ними дым от палбы, как облак невысоко поднявшись. Пушечныя ж их выстрелы весма были жестоки, и безпрестанно, а особливо знать для страху, пускаемы были бранскугели стеклянные, которые поверх разрывались. Многим числом великая лопотня была так, как будто б с неба от грозной тучи град. Ружейныя же их выстрелы более вред делали контузиями в ноги, в голову и в грудь, а пушечные выстрелы как они были нас ниже, то жестокаго вреда не делали, а большою частию поверх нашей армии пролетали ядра в лагерь и неприметно было. Которые ядра летали в паралель, то они тянут из человека дух, что и со мною случилось. Как я был верхом на лошади при фелдмаршале, тогда ж у фелдмаршала лошадь, а генерала Ливина ногу кантузиями повредило, но однако фелдьмаршал сшол с лошади и стоял, не отступая ни шага с места, а генерал Ливин разъезжал так как храброй Георгий

41

и укреплял салдат, чтоб они стояли крепко и никакова бы страху не имели. Неприятел же шел на нас атакою лощинами, где ему от нашей артилерии очень мало вреда было. Тогда ж увидели и послали на правой фланг, дабы потешили как можно привести артиллерию и поставить против тих лощин, однако не успели, потому, что оне уже ускорили подойти блиско к нашей армии и почти до штыков дошло. Тогда храброй и неустрашимой генерал (покойник) Василей Абрамович Лапухин выехав вперед фронта, закричал: «В штыки!», и в тож самое время ево ранили смертелно, и хотели неприятели ево увести, но наши гранодеры бросились и не допустили. А толко удалось сорвать с него кавалерию, а другие, которые прорвались в средину лесу, то наши пионеры тех встретили и прогнали, тут же и вся армия двинулась на неприятеля в штыки. И так как оне скоро шли к нам атакою, то скорее еще назад бежали, и тогда все наши закричали: «Слава Богу! Слава Богу!» и тем получили победу. Когда надобно было место выбирать ордер де батали, то всегда осмотреть должно все нужныя места и дефилеи, да и ставить надлежит оруди так, чтоб неприятель не мог от выстрелов укрытся и проходить безвредно. Вот наша была ошибка, что прежде ордер де батали, не осмотря ситуации, поставлена артилерия, а когда б была поставлена с тем, чтоб неприятель везде открыт был, а особливо надобно было против тих лощин, по которым свободно почти шол к отаке. Сия оплошность не отчего инаго последовала как от того, поелику не надеялись, что он будет атаковать, х тому ж также командированы были для отводу лагерей, не ожидая на себя, а шли сами против его. Должно всегда примечание делать и старатца знать все места, которые к неприятелю могут быть во авантаж, то предупреждать, чтоб все эти выгоды от нево отняты были, а особливо з двух и с трех батарей или болше оруди имели бы всюды свою дефензию.

По окончании баталии господин фелдмаршал за неприятелем послал в погоню лехкия войски, а сам приказал поставить церковь, и был благодарной молебен, а потом собирали все убитые тела нашей армии, з достойною честию и по нашему закону погребли, так же и пруских солдат. Удивително это, что как скоро неприятеля прогнали и как пришли на место сражения, то уже увидели, что все пруские тела голые. То думать надобно, что никто иной как маркитанты, денщики и люди боярские их обдирали. При том из пруских тел у каждаго почти находили диспозиции, данные как в сражении поступать противу неприятеля, заступать вместа убитых командиров. Василей Абрамович спрашивал, на чьей стороне победа. Сказали ему: «Даровал Бог победу нам». Тогда, перекрестясь, сказал: «Слава Богу вышнему», и потом испустил дух и преселился в вечное блаженство. Потом выступили в поход, и по-прежнему шел я для заимки лагеря, а как стало становится мало правианту, то разосланы были по местечкам обыскивать правиант. И присланные, приехав, репортовали, что ими обыскано и где именно сколко, то казалось мне, что можно было следовать далее, однако собрана была консилия и положили, чтоб следовать обратно, и пошли в поход. Я же тогда занемог горлом, и тогда ко мне господин фелдмаршал прислал доктора осмотреть, чем я болен, и приказал доктору меня ползовать. Так я и продолжался болным. Не удоволствуясь же тем господин генерал фелдмаршал прислал своево адъютанта ко мне, чтоб я пришел к нему, ежели смогу как-нибудь. Я не отговариваясь оделся и пришел к ево ставке, а он тогда стоял при входе и с ним артиллерии генерал-порутчик Матвей Андреевич Толстой⁵³, которой <меня> очень любил. Как скоро увидел меня фелдмаршал, очень рад был, приказал мне поднести кофию с хорошими сливками и после говорил мне: «Ну, жаль, мой друг, что я тебя не послушал, хотя после и раскаелся, однако поздно, а мне прислан теперь указ, чтоб я ехал в Петербург. Однако тебя прошу, чтоб ты принел ту же должность, при коей был, доколе я еще здесь». На что и я ответствовал: «За великую честь приемлю и ослушатся не

42

могу», — вступил по-прежнему. А неприятель, коего в виду у нас не было, следовал за нами. Как же мы пришли к городу Тильзиту и армия переправилась чрез реку, перешед оную стали на ровных лугах лагерем под деревней Баубен. В то время была дорога к городу Тилзиту весма трудная, грязи великия, х тому ж и мороз. Люди падают, тяжести огрузали, словом сказать, великия были трудности, и многие люди спасения мало имели. Тут для болных приказал генерал фелдмаршал поставить церковныя наметы, и когда мы из города все убрались, то неприятель вступил в город и производил стрелбу ис пушек по нашему лагерю, а болше по наметам, для чего принуждены были двинутся далее к горе. Тогда по нещастию нашему зделались в сентябре м<еся>це в первых числех такие морозы, что по лугам на житких местах и на лужах поднимало лошадь, а на 3-е число выпал снег, даже на четверть аршина. Раненые, которые остались в живых, великую нужду претерпели без всякаго покровителства, о коих я доносил фелдмаршалу. И их немедленно приказано было обобрать и перевести далее в приуготовленное для них место под наметы и их успокоить. Палба же от Тилзита на наш лагерь не останавливалась. Фелдмаршел послал меня туда, где была поставлена артилерия на берегу для препятствия неприятелю переходить чрез мост. Я немедленно туда поскакал и велел моста разрыть некоторую часть, а артилерии приказал, чтоб следовала прочь для тово, что они без всякаго прикрытия, а у неприятеля видно не было намерения того, чтоб ему переходить чрез реку и делать другую баталию, а остался в Тилзите с покоем. Приехав, я донес фелдмаршалу обо всем, что я приказал, и он мне сказал: «Я тебе и недосказал, а ты ускакал от меня и зделал сам, что мне приказывать надобно было». Тут сидел с ним Матвей Андреич Толстой, кой сказал про меня: «Нет, сват, он, де, вить детина не промах». И так сутки двои тут отдохнув в лагере, исправя, что при артилерии и в полковых обозах испорчено было, пошли в поход и пришли до Мемеля, где и назначены были винтерквартеры. И тут отдал команду генерал-фельдмаршал генералу Фермору, а сам он отправился в Питербург и с ним генерал шеф Юри Григорьич Ливин, генерал-порутчик Толстой и генерал-майор Дебоскет. (Боже мой, какой я тогда удар терпел, потеряв моих милостивцов, которые меня любили, и я надеялся, что они могли бы меня возстановить на степень ту, чтоб заслуга моя во всех местах, конечно, не уничтожена бы была, хотя меня довольно знал господин Фермор и приласкивал к себе, но не знаю отчево серце мое к нему не лежало, может быть потому, что немец. Итак, я в слезах с моими милостивцами разстался). После ж онаго развели все полки и разставили вокруг онаго города поблизости кардоном и с тем означивая, ежели б где неприятель покусился атаковать, то б чрез несколко часов каждой полк мог собратца. А к которому месту будет приходить, то всем бы полкам быть соединенным чрез двенатцать часов, потому что полк от полку стояли тогда не далее как по пяти верст разстоянием и менше. И так постановя зделал я карту, которая и послана была ко двору Ея Императорскаго величества для сведения. Инженерная ж команда и те афицеры, которые мне от Степана Федоровича были поручены, остались при мне. Тут мы пробыли до новаго году, а с новаго году вступили в поход х Кенягсбергу и шли прямо чрез морской залив Куришгаф весма потешно, да и морозы салдат погоняли. Где ж случалось отдохнуть, то по сторонам к морской стороне на мысу и на сухом кряжу было деревень множество, где и отдыхали, разводя великия огни, а мы обогревались в деревенских теплых избах, которые остались з жилцами и от казаков еще были неразорены. В проезд наш х Кенигсбергу один раз мне случилось приехать в одну деревню, и куды ни сунусь, то везде мертвые тела. Со всем тем принуждены были весь тот страх оставить, вошед в одну избу и затопили, и тут нашли одного старика и бабу, которые при последнем конце своей жизни. Мне вдруг вздумалось дать им по чарке водки, и принудил их выпить, говоря, что они будут

43

здоровы, а опосле их и сам выпил ис той же чарки. Тогда со мною был инженерной подполковник Гербель⁵⁴, которой сказал мне: «Эх, брат, Матвей Артамонович, как тебе не стыдно, что ты пьешь после их». И чрез это слово зделалось у меня мнение и от мнения жар, но я, взяв сталевых порошков, превеликую лошку выпил и чрез тот порошок я вспотел, и жар во мне прервался, и наутрие мы поехали в поход благополучно.

Недолго наш поход продолжался, скоро приближились х Кенигсбергу. Тогда от города за две мили выехали нас встретить тутошний началник, которому было приказано и с купечеством. Мы очень тому обрадовались, что дошли и будем иметь покой. Послали полковых квартермистров и я афицера, чтоб были отведены квартиры моей команды по близости все ко мне, а мы, немного мешкав, пошли за ними ж. И пришли в город, где приняли нас весма почтенно. Генерал Фермор стал в королевском дворце, а мы на отведенных своих квартирах. От магистрата зделан был во дворце обед, тут мы при генерале Ферморе обедали ж. И в Кенигсберге пробыли почти до самого последняго пути, а притом сочинял карты нашему маршруту. Из Кенигзберга выступили весною и пошли к Мариенвердену. Против оного Мариенвердена навели мост чрез реку Вислу пантонной, тогда уже было плавание по реке судам во Гданск, и остановя те суда для довольствия нашей арми<и>, правианта взяли от них доволное число з заплатою денег. После того, запасшись правиантом, то есть по перепечении в хлебы и в сухари, переправясь чрез реку, маршировали х Кистрину и не дошед верст за пять на реке Варте стали лагерем. Оное место было гористое, против — лес сажен за двести или за версту, и тогда ездили рекогнисировать под Кистрин. Дорога ж лежала подле оной реки почти все красным лесом и так мы подъехали с неболшим за версту к чистому полю, где господин генерал Фермор избрал место оное для лагеря под прикрытием леса и приказал немедленно всей армии вступить во оное место. И как вступили, то ис крепости началась пушечная стрелба. Оттуда послан я был осмотреть, каким образом вести отаку, и как я поехал подле реки, от правой стороны берега лежала высокая гора, которая доволно закрывала от выстрелов пушечных, и я по этому месту ехал между оных же реки и горы, хотя и была стрельба по мне, но без всякаго действия, но я щастливо проехал до самаго форштата, а оборотя от реки по фарштату, то уже я и стал быть закрыт строением. Против же оной дороги, которою я ехал, был вал и видно для тово зделан был, чтоб очищать дорогу, но со всем тем оное не ускорено доделать и артилерии никакой на нем не было. Я, осмотря все оное, поехал обратно и донес генералу Фермору обо всем, по чему и командировано было несколко полков для делания блокады и велено им поспешать как наискорее, а между тем и сам поехал с войском, где и я был, взяв с собою гоубиц з зарядами, следовали за ним, да и тем наряженным полкам приказал за собою ж следовать. И как мы приехали к тому валу, тот час взошед на вал, приказал на нем поставить гоубицы, ис которых того ж часа и начали бросать в город чиненые ядра, и чрез несколко выстрелов трафили в один магазеин, которой был набит сеном, и так сено вскоре загорелось и зделался великой пожар в городе, которой продолжался три дни, пальба же з городу от того пожару нимало не уменшилась, а мы чрез тот пожар имели некоторую надежду. Всево удивительнее, мы будучи на валу без всякаго закрытия никакова вреда не имели, а которыя в прикрытии, то ис тех убило порутчика Орлова и четырех гранодер, а протчая команда вся осталась благополучна и вступила тот же час в работу для делания к закрытию себя против крепости паралельной линии, на коей вскорости поставлены батареи и против крепостнаго мосту в улице по конце зделан был редут и поставлены пушки. И производили как в город, так и вдоль мосту в вороты пальбу. Король же тогда находился против Цесарии в Богеми, а как он в Кистрин прибыл, то с крепости началась чрезвычайная стрелба, по чему мы и узнали, что

44

сам король присудствует. И так жестока, что он, бросая бомбы, не пожалел форштата, и все строение зажег для тово, чтоб мы были открыты. В то время командирован я был в нис реки Одера для делания моста и чрез один остров, дав мне в команду от полков барабанщиков, флейщиков и фурьеров с значками, дабы зделать вид, будто б казалось, тут есть особо отделенной корпус и так я был над тою дивизиею шефом, с которою и зделал на остров мост и на острову батарею продолную с флангами для тово, дабы не могли их выстрелы с сторон нас вредить. Потому что из-за реки стреляли по нас из пушек и егари или другие какие стрелки из штуцеров. Выстрел их бил сажен за двести, а напоследок уже по батареям ис пушак была производима стрелба, но примечено было, что то у нево авантажное место отнето было, то он и пошол в нис по реке искать удобнаго места, а пред сим прежде послан был Хомутов, котораго гусары их отделили от арми<и>. И он принужден был ускакать к графу Петру Александровичу Румянцову, а оттуда ево уже к нам не пропустили. По щастию нашему дезертировал от неприятеля гусар желтаго полку, и объявил, что король с армиею переходит чрез реку Одер, к тому ж подтвердил и инженер подполковник Гербель, которой послан был рекогнисировать о движении неприятелском. Тот час немедленно приказ был послан всюды, чтоб все с апрош и батарей пушки сняты были и маршировали бы в лагирь, а из лагеря выступили в поход. Обоз же весь пошел на то место, где прежде был наш лагерь на реке Варте, и приказано, чтоб были захвачены все авантажныя места, а оставшую артилерию на те места поставить для защищения, а господин Фермор пошел в левую сторону и где остановились в ордер де баталии, то под тем местом был ручей весма топкой и вязкой. И как неприятель перешед чрез реку, то мы и думали ево атаковать. Нас на оном месте чрез тот топкой ручей* и затем поставлена была первая линия в ордер де баталии к оному вяскому ручью и болоту лицом, а другая линия в паралель, и зделан был паралеллограм. В средине ж того паралеллограма конные полки таким образом, как прежде воевали с турком. При всем том вскоре соединился абсервационной корпус, которой был на левом фланге, а в самой вечер шол неприятель мимо нас и с нашими гусарами был у него перестрел. Тогда от командующаго генерала послан был подполковник с деташаментом обозревать, куда намерение его клонится, но он ничего не мог приметить и приехал с рапортом, а в лагере было слышно рубка лесу почти во всю ночь. Поутру ж показался из лесу против нашего вагенбурга и шол мимо онаго, не делая никакова вреда прямо маршируя колонгами на армию нашу, как же увидели наши, тогда начали переменять ордер де баталии, тем же паралеллограмом, причем и сам господин Фермор установлял артилерию. Когда ж уже стал неприятель приближаться, то от нашей стороны началась стрельба из единорогов. А между тем от них нарочно пущено было пара лошадей с ящиком однем, в коем были снаряды орудия и сами лошеди запряженныя бежали прямо в армию, фурман с помянутыми снарядами засженной. Тогда от нас стреляли по них и застрелили, и тем то и окончилось. А потом, приближаясь, неприятель колонгами производил тож пальбу, а особливо против нашей артилерии и напоследок весьма блиско колонгами своими приближился, а конницу свою завел к правой стороне нашего крыла и из артилерии по всей нашей армии вдоль фронта по ширенгам рекошетом производил жестокую пальбу. Тогда много наша конница и армия понесла урону, но честь и хвалу дать можно Петру Ивановичу Панину⁵⁵. Он видев тогда таковое нещастие закричал: «Ребята, в штыки!» И как вступили то того ж часа збили неприятеля и, прогнав, привели в величайшую разстройку. Неприятель же не щадя и своих, палил по них ис пушек картечами и как на одном крыле началось, так и во всей армии тож последовало. Не было более тому

45

время часа, вся площадь в коем месте была баталия, зделалась пуста. Разбились как наши, так и пруские по кучкам, где два, и три или и десять человек и палили ис пушек всякой, кому куда вздумалось. Тут всякой был кананер, а особливо абсервационные салдаты, надев на себя белые полатенцы чрез плечо, и перевязав так как шарфы, бегали повсюду мертвецки и пьяны, так что и сами не знали, что делали, да и команды не было никакой и слушать неково. Наехал я тогда на одну их артель, стояла у них бочка вина. Оне мне налили стакан и дали, бранив: «Пей, такая твоя мать». Я ж им сказал: «Что вы, ребята, делаете? Видети ли вы, от неприятеля вся наша армия уже разсеяна?» То они сказали мне: «Будь ты нам командир, поведи нас». И я, вынев свою шпагу, повел их в то место, где стоял при пушках неприятель, говоря: «Пойдем и отоймем у них пушки». Оне, послушав меня, пошли, а и я, яко предводитель, поехал вперед против своего фронта. Вдруг же оглянулся назад, уже и никого нет. Благодарил тогда я Бога, что избавился от таких пьяных. Во время ж оного разсеяния кричали: «Румянцов пришел! Румянцов пришел!» И так мало помалу салдатство начали скоплятца уже поздо вечера. Румянцов же был командирован Особым деташаментом в некоторое графство в низ реки Одера. Господин же граф Фермор скакал с генералитетом, и с ними кто быть прилучился, приехали в лес, где увидели пьяных как афицеров, так и салдат. Стал их увещевать, что они худо делают, то один афицер, подскоча к нему с пистолетом, и, браня ево матерно, покушался застрелить, и ежели б не унял князь Александра Михайлович Голицын⁵⁶, то б, конечно, с ним это нещастие последовало. Тут случилась быть маленькая деревня, к которой как подъехали и в то время, когда сошли с лошадей, видели, что нашего генерала Броуна несли гранодеры всего израненого. Тогда мы всю ночь продолжали и старались сколько можно скопить пьяных салдат. Но по щастию нашему с несколькими тысещами легких войск старик Данила Ефремов наехал на ту площадь, где было место баталии, и узнав о неприятелях, что спасаютце во рвах. Неприятель же увидев войско новое, бежали все, и он всех колол и до такого состояния довел, что неприятели сколько ни скоплялись, однако все повсюды бегая и к нашему прибегая авангарду, требовали спасения, дабы остались в живых. И некоторые были остатки прусаков, он их совсем принудил разбежатся, а наши подумали, что пришел Румянцов, и очень скоро начали собиратца и стали собирать артилерию свою, да и неприятельской было довольно взято. Потом и пошли в лагерь, где был наш вагенбург. В то ж разсеяние армии коляска моя с лошадьми и со всем экипажем пропала, куды девалась, не знаю. (В той же коляске был образ Пресвятыя богоматери Тихфинския, и как мы последовали, то я увидел несет один салдат оной образ без окладу, которой у него в кармане, а образ у него в руке. Я, увидев, обрадовался, пришед, спросил, сказав ему: «Где ты взял?» На что он мне сказал: «Нашел на поле». И я у него взял и дал ему рубль денег. Тот образ всегда был у меня на груди, но тут я забыл его взять на себя.) По пришествии ж в вагенбург на другой день нашей армии довольно скопилось и был благодарной молебен. Коляску и лошадей и экипаж тогда ж я сыскал в обсервационном корпусе. Было у меня в той коляске запасного венгерского двенатцать бутылок, которое уж выпито, да и бутылок не осталось. Однако был я рад по обнайдении, надеясь есть на чом продолжать мне свой поход. Когда же все из россеянной нашей армии собрались, вступили обратно в поход, а неприятель за нами позади провожал. Однако ж никаких поисков над нами не чинил, и чрез то видно было, что он находился в слабости. И так мы следовали до одного города (котораго званием за много прошедшим временем не помню), неприятель нас оставил, и мы маршировали до Мариенвердена по прежнему маршруту. Пришедши ж мы на квартиры, за Вислою ж рекою все полки стали кардоном. Тогда над дивизиею был командир Петр Иванович Панин, и распорядил все полки, ежели от неприятеля

46

будет какое покушение, то чтоб к одному пункту были в собрание чрез двенатцать часов, где ево была квартира. Зделан был ретранжамент для прикрытия всей армии. Тогда я ездил по всем полкам, и как кардон был расположен, положил на карту и нашол столь хорошо расположено, что лутче быть не можно. Генерал же квартемистр после баталии с легким войском послан х Колбергу и при отъезде своем дал мне атестат, какова он меня нашол, а оне думали, что Колберг возмут казаками. (Я, стоя на квартерах в Мариенвердине с своею командою делал план кардону, где расположены полки. Между ж тем послал я к его сиятелству Петру Ивановичу Шувалову⁵⁷ о князь Александре Алексеиче представление, что он по должности инженерной нес труды при армии и при том, как во многих местах против неприятеля рекогнисировал с отменным о местах расположением, то и просил тогда, чтоб по знанию ево наук пожалован бы был из полевых капитаном инженерным, которой тогда был капитаном в полевых полках.) Я ж сочинил план и как скоро оной изготовил, то граф Фермор меня нарядил в Петербург с оными планами, перьвое дело разсуждая, чтоб я мог себе получить награждение, во-вторых и объявить обо всем окуратнее, но вместо того я все нещастие сам от себя понес. Когда я приехал в Петербург со оными планами, перьвой мой был вход к канцлеру Михайле Ларионовичу Воронцову⁵⁸, и те присланныя со мною письма и планы ему подал. Он меня не отпустил, велел отвести мне светлицу, чтоб я жил у него до тех пор, доколе он не донесет обо всем государыне. Потом чрез несколько дней сказал мне: «Теперь ты можешь ездить, куда изволишь, а квартера тебе моя готова». И так я тот день поехал видется с братьями, так же был и при дворе. Увидел меня Санкт-Петербургской об ер-комендант Иван Иванович Костюрин⁵⁹, которой меня стал знать, как я был в Киеве, и тут увидя, весьма обрадовался, звал меня к себе, чтоб я поехал к нему обедать, на что я по ево прозбе и согласился. И как я у него отобедал, сели мы с ним двое в кабинете и стал меня спрашивать: «Скажи, братец, какие там обращении есть?» — начав божится, что ничего не пронесет, ежели что-нибудь от меня услышит. И так слабость моя довела до того по той надежде, как он клялся, а особливо имея любовь к Отечеству, будто б у нас не было таких предводителей. Расказал, как вышеписано подробно, и то не упустил, что салдатство им недовольны и вовсе не любят его. Что он за всякую безделицу сек кнутом, рвал ноздри и ссылал на каторгу. Со всем же тем он в своем слове не устоял и объявил своему зятю Александр Ивановичу Шувалову⁶⁰, а Александр Иванович пересказал брату своему Петру Ивановичу. Петр же Иванович, призвав к себе меня, спрашивал обо всем. Тут я принужден был сказать все, что говорил прежде Костюрину. Не много прошло время, приказано было от государыни Дмитрею Васильичу Волкову⁶¹ со мною переговорить, и ему то же я пересказал, что и прежде говорил. Однако со всем тем на моем объявлении государыня уверитца не изволила, а послать благоволила подлинно разведать Ивана Ивановича Костюрина, которой ездил и по приезде объявил, я больше забыл, нежели что ему объявил. И так меня обратно туда не послали, а на место Фермора послали на смену и пожаловали фелдмаршалом Петра Семеновича Салтыкова⁶². Меня ж несколко времени спустя пожаловали бригадиром (хотя мне и не хотелось разстатся с инженерным корпусом).

Потом послала меня в крепость Святыя Елисаветы⁶³ камендантом на место брегадира Юста, причем объявил мне Петр Иванович Шувалов: «Поезжай, мой друг, там ты можешь больше Отечеству услуги показать». Меня ево слово очень обнадежило. А притом просил я Сената, к нещастию своему, чтоб пожалован был ис цолнеров аудитором Гаврила Попов, по которой моей прозбе произвели. И как я приехал в крепость Святыя Елисаветы, сменил господина коменданта, а по смене разсматривал дела, также на каком основании господин Хорват⁶⁴

47

тут поселен, а притом и о запорозцах. Хотелось мне знать, каковая в них есть польза для Отечества, ездил к турецкой и полской границам и увидел, что запорозцы и господин Хорват соседям производят обиды, чрез то и неминуемо б от тех произведенных обид могла б быть война. Снял карты и по прежним трактатам как расположена граница с Польшею и с турками, и на те места, которые принадлежат внутри наших границ, протянул линии и увидел, кои к нам принадлежат, владеют поляки и турки. И прожектирован на устье Синюхи реки, где она пала в реку Буг, редут двойной, с тем, якобы, оне для обмену и продажи товаров, а особливо от опаснова такова соседа, дабы узнать ево намерение. И по той реке Синюхе назначил быть редутам для того, дабы самовольство запорожских гайдамаков удержать. Между тем и аудитор Попов ко мне явился, и определил я ево в комендантскую канцелярию ко исправлению писменных дел и приказал ему, чтоб он все дела пересмотрел и потом мне доложил обо всем. Вот тут усмотрел я великие обманы и похищении интереса Ея Императорскаго Величества от господина Хорвата, но в том я тогда был прост, не предостерег себя, нет ли ему, Хорвату, в таких явных грабительствах какой надежды или подпоры. Уведомил я прежде Петра Ивановича Шувалова о нем, Хорвате, что он не по обязательству своему в сербские полки выводит людей, а выводит из Малороссии из гайдамаков запорожских и из пастухов воложских мужиков старых таких, кои имели от семидесят и до девяноста лет и ни одного не было такого, которой бы годен был в службу Ея Императорскаго Величества. По указу ж Правительствующаго Сената велено для выводимых им, Хорватом, из Сербии выдавать деньги на каждую семью по тристо рублев, которых денег выходило до трехсот тысеч рублев. На оное мое письмо от Петра Ивановича я никакова ответу не получил, тогда пустился на волю божию и стал прямо доносить Правительствующему Сенату, как о нем, Хорвате, так равно и о запорозцах (о чем можно видеть в имеющихся у меня делах), производимых с Хорватом, сколь мне заразително было. Напоследок же Хорват желал со мною смиритце, дабы я ему не мешал и не вступал с ним в ссору, давал мне десять тысеч рублей, обещав зделать генерал-порутчиком чрез своих патронов, но тем меня еще больше поднял ко изысканию истинны, за чтоб таковым милосердием меня удовлетворял. По чему тогда на мои в Правительствующий Сенат представлении из Сената предписано мне было ехать для ответу в Петербург, не дав мне прожить и году. Сменил меня статской действительный советник Толстой, которова прямо изобрали по своему сердцу, и Хорват им был доволен. Тогда оборот мой был весьма мне противен, но зделав я свои ответы, поехал с горестию, напоминая все нещастия своего приключения. Выехав из крепости Святыя Елисаветы заезжал во многия святыя места и прибегал с плачем и рыданием, прося Бога о помощи и защищении. Тако ж и во всю дорогу даже до Москвы то самое увеселение мое было, читал псалтир с прямою горячностию. Вот что сам собою себе выроботал, против всех пришол в ненависть. Как же теперь разсуждаю, отнюдь не надлежит противу всех больших людей вооружатца, когда бы вел себя тихо, то совершенно бы был доволен как покоем, так равно и имуществом. Прибыв в Москву то ж поклонение мощам имел и усердно прибегал, а между тем, будучи в Москве, ходил к княгине Александре Ивановне Куракиной. Она меня принять изволила милостиво, и крайне сожалела о моем нещастии, и советовала мне, чтоб я ехал в Ростов для поклонения мощам святителя Димитрия. И так я ее совету послушал и поехал. Приехав туда, просил тож о помощи. Обратно ехав в Москву, заезжал в Троицкую Сергиевскую лавру. Во оной отслушав молебен приехал обратно в Москву. Как же я скоро явился х княгине Александре Ивановне, то она объявила мне: «Знаешь ли, весь Сенат уже переменен другими сенаторами и генерал — прокурор новой, князь Яков Петрович Шаховской⁶⁵. Он де человек весьма доброй и честной, верно войдет в твое дело и защитит тебя». Я очень обрадовался,

48

благодарил ее за такие хорошие вести и немного мешкав, поехал в Санкт-Петербург. По приезде ж пристал на квартиру у брата Федора Артемоновича. Тут я несколько времени имев отдыху, дал знать о себе, что я приехал и нездоров. В то время заехал посетить меня Михайла Алексеич Деденев и обещал старатца у Петра Ивановича Шувалова, чтоб по-прежнему в ево милость я принят был. Напоследок велел мне выехать и явитца к нему наперед. Как я приехал, поставил меня яко оглашенного, проси де прощения, что я так и зделал без всякаго умыслу. И как его сиятелство граф Шувалов выходил и шол мимо меня, то я припав к нему, извинял себя. Я разсуждая о себе, как сын Отечеству, а особливо, когда изволили отпускать при отъезде моем и объявлять, что я больше могу Отечеству заслуг показать. Оное мне и подало притчину вступить. Но он не приняв и не выслушав ничего от меня, скоро прошол, только что я мог услышеть: «Собака де лежит на сене, сама не ест и никому не дает. Не с тем ты был послан, негодисся ты быть в таких местах». А господин Деденев сказал мне: «Тут как ты хочешь, на все четыре стороны тебе воля». И так я принужден был явитца в Правительствующий Сенат и подать свои ответы, и те ответы лежали безо всякаго производства и никакого спросу не было от меня. Примечание: пред сим временем видел я сон, будто б я в церкве прошу Бога и вдруг вышли, якобы, в белых одеждах два мальчика и запели «Взбранной воеводе победительная». Совершенно не оставит того Бог, кто будет искать в нем. В Царском Селе увидел меня Алексей Григорьич Жеребцов⁶⁶ и услышев все мои бедствия, в крайнее сожаление пришол, просил меня, чтоб я к нему ходил, а он будет старатца о окончании моего дела. Напоследок пришол я к князь Якову Петровичу Шаховскому, которой спросил меня: «Ваша де милость хто таков?» И как я ему объявил о себе, то он

49

тоже в крайнее сожаление пришол, вздохнув от глубины сердца, глядя на мою бедность, сказал: «Знаю, знаю». И приказал, чтоб я в понедельник пришол в Сенат, а сам поехал во дворец и разсказывал всем обо мне, а особливо Ивану Ивановичу Шувалову⁶⁷. И тож все пришли во удивление и в сожаление моего страдания. Как же я в понедельник явился, то спомнив, мой милостивый благодетель князь Яков Петрович доложил обо мне Сенату, что я взят к ответу. В то время меня уже ни о чем не спрашивали, какое ж у них было разсуждение, того я не знаю, а токмо потом дали указ, чтоб я ехал обратно в крепость Святыя Елисаветы, и многие сенаторы меня просили, объявляя, знаем мы все, что это тебе противно и не авантажно, но, пожалуй, потрудись и зделай с этим человеком один конец, мы знаем, что он вор, а особливо Роман Ларионович⁶⁸ просил меня со обнадеживанием тем, что он всегда меня старатца будет защищать и всеми мерами, всякое благодеяние мне по заслугам моим доказывать не оставит. Правда, противно мне тогда и несносно было, но видел, что оное не инное, что как от Бога попущаемо было. После чего того ж году я поехал зимою и, приехав в крепость Святыя Елисаветы весною, сменил господина Толстово, а господин Хорват, сказывают, посадя с собою протопопа, и говорил: «Прото, беда моя, беда моя Муравьев едет по-прежнему в крепость», — так-то я им был страшен. А которым я оказывал любовь, благоприятствовал и делал многия добродетели, все те в небытность мою по трусости своей, когда Хорват и Толстой меня описывали, позабыв всю мою к ним добродетель, вооружились против меня, согласовались с ними и потакали да еще, кстати, и помогали им с поношением чести моей, а особливо аудитор Попов, тот, котораго я вывел в люди. Сыскалось только два человека: подполковник Иван Иванович Менделиус и лекарь Волков, коим я и ласковости излишней не оказывал, хотя оне им и говорили, что господин инженер-подполковник обиженным от меня находился, так же и лекарь. Однако оне в ответ объявляли — никаковых обид от меня не имели, а что де он делал, то как прямой сын Отечества. По смене ж Толстого вступил я в правление. В то время, немного мешкав, хорватовой команды майор Шмид с протчими афицерами приехали под мое защищение и доносили о похищении интереса, от которых я, отобрав все их протесты, списав копии, подлинные послал в Правительствующий Сенат, а им приказал дать в городе квартиры и содержать под честным арестом, дабы оне от таковаго гонения не ушли куда далее. Между тем, некоторыи присоветовали мне, чтоб я женился и объявили невесту, есть, де, достойная и воспитания честнаго дочь Петра Даниловича Апостолова⁶⁹. Я принел все то за благо, хотя не хотел и никогда женитца, а особливо в разсуждении бедности моей фамилии. Однако положился на их совет, послал при письме свата миргородскаго сотника, которой по близости Петра Даниловича и жил. Когда ж оной сотник мое письмо подал Петру Даниловичу, весьма был доволен и спрашивал дочь свою о желании, которая тогда согласилась, и прислал ко мне ответ, что оне семейством моим будут довольны и положили быть свадьбы будущаго 753-го года генваря 27-го дня⁷⁰. Для чего я послал в Петербург нарочного на почтовых сотника ж просить о позволении отъехать из крепости. Но тогда Императрица Елисавет Петровна была больна, по той притчине несколько замедлилось, однако князь Яков Петрович в самый последней день пред кончиною императрицы, дав указ о позволении, отправил обратно ко мне того посланного. Как же я получил, уведомив напредь своего тестя, к назначенному сроку поехал и тогда о приданном никакого договору или требования моего не было. Между ж тем часто упоминаемый Хорват много мешал, но ничево его злобе не помогло. Женился я благополучно, а что следовало до приданого богажу, ничего не получил, кроме платья на ее и серебра для убору ее ж. Белья было доволно. Вместо приданого ее я любил, разумная и добродетельная была, притом богобоязливая, советы предподавала мне как другу, от горячности меня удерживала. Однем словом сказать, подобной

50

для меня сыскать было не можно, в гонение ж моих нещастий утешала меня. У отца ж своего правительница была всем домом, и что из приданого отец давал, не хотела брать, прочив более для оставшей сестры своей Катерины Петровны⁷¹. Напоследок же что выходило и от сестры своей уже следовали ей досады. Она точно такого нраву была как и я, ибо и я пекся более о братьях, нежели о себе, и затем и женится не хотел, желая их поднять (увидим ниже, как напротив сего братья мои довольны были и начаю). Когда я прибыл в крепость, пришла вся моя команда поздравлять, и моя любезная покойная супруга постаралась приуготовить стол на сто семдесят кувертов. И как в команде моей были четыре полка, а именно драгунской, три ланд-милицких, то в обед производилась пальба ис пушек. Когда ж палили, пили за здравие его величества императора и государыни императрицы и фамилии, причем множество присовокупили будучи веселы. В самое то время множество было оказавшихся льстецов, уверяя о себе, сколь оне довольны о возвращении моем. Я то прямой сын Отечества и подобнаго мне не было и не будет. Несколько ж время из Сената был получен указ, что отправлен в крепость генерал-порутчик князь Григорий Семенович Мещерской⁷² для следствия, он и приехал не замедлив, со мною обошелся весьма благоприятно и милостиво, притом говорил мне, дабы я нимало не рабел и не вдавался в печаль. При всем том я разсуждаю, Бог сильнее всего, он не оставит. Но недолго сей чесной и добродетельный человек пожил, как поехал к Хорвату. Ево схватило боль сердцем. Приехав оттоль, немного полежав и преселился в вечное блаженство. Пред кончиною смерти сказывал господин Мещерской, как рюмку венгерского выпил, тот час почувствовал боль. Боже мой, сколь мне тяжела была смерть ево, такова благодетеля лишась и милостивца, о коем прямо сказать могу безо всякой трусости быв, тут не уважал никого. Потом приехал Иван Федорович Глебов, которой пожалован был в Киев генерал-губернатором. Он уже вступил к произведению следствия. Я обнадеялся на него, что как он ко мне всегда был милостив, то думал во всем, что он соблюдает правосудие. Вместо ж того выходило, старой мой благодетель и милостивец принял на себя все меры к великому против меня гонению, заставлял раскольщиков, посылал по дворам устращивать, не сыщется ли кто таковой, которой бы на меня приносил жалобу. И так те раскольщики и научали (по окончании ж и уже по долго прошедшему времени после, быв я в Петербурге, слышел и от надежного человека о нем, Глебове. Он во всем раскаивался и при смерти своей говорил: «Согрешил я против Матвея Артемоныча»). А как он пожалован был губернатором в Киев, то на место ево приехал генерал-порутчик Василий Васильич Нарышкин⁷³, которой был для меня весьма человек доброй. Иногда, сидя за столом, такие досадные слова мне говаривал, даже что я из-за стола принужден был выбегать, но что ж напоследок и опять-таки премирялись. На ево господина Глебова место прислан был Алексей Петрович Мельгунов⁷⁴, коему, конечно, дано было таковое наставление, дабы искоренить меня, и столь жестоко, что по следам Ивана Федоровича и наистрожайше поступал. По прибытии ж от команды отрешил меня и хотя со мною и ласково обхождение имел, но все доискивался, чем бы меня победить. (Например, продано было от меня пятьсот овец тутошним обывателям, которые по научению тех вышеупомянутых раскольщиков объявили, что оне купили у меня именно, платя за каждую овцу по пятидесять копеек, и будто у них все уже пропали. Я принужден был тогда деньги заплатить, да и много и таковых подобных обращений произходило). При всем же оном никаких ответов и оправдания от меня не требуя делали, что хотели. Но я стал просить, что уже чем бы нибудь скорее дело окончить и отослал бы меня, чем мне праздно шататца. И я увидев, что окончав дело, послал при мнении своем со мною к генерал-губернатору Глебову, а господина Хорвата взяв из Миргорода от ево полку, арестовав, посадил под караул и не приказал к нему никого не допускать. (Вот разсмотреть можно, естьли бы была

51

надо мною изыскана хотя небольшая винность, то б, конечно, я и больше пострадать мог, нежели Хорват.) При отправлении ж моем в Киев, столько был я разорен, даже ничего не имел, чем бы мог выехать, послал человека к тестю своему и взял денег у него триста рублей. Столько мне горестно было, что и описать всего не могу. Приятели мои, которые были, все мне при том горестном случае отказались, даже никто не мог поверить. Но любезный мой товарищ, покойная моя супруга, была для меня единым утешением, всегда в оной моей горести подкрепляла меня, изъясняя сие де нещастие ни что инное как единственно попущение божие и уговаривала, дабы я сносил все то терпеливо. Скот же, которой у меня был и протчее, то я отправил к тестю прежде, а тогда пред выездом, когда посылал за деньгами, отправил також и экипаж свой. И как я выехал из крепости Святыя Елисаветы, проехав не более верст дватцать, встретил меня посланный мой к тестю человек и привез от покойнова тестя моего триста рублей, из которых я и послал заплатить в крепости долгу не более дватцати рублей и взять обратно заклад оставленной, а именно алмазные вещи, коих было не более как на двести или на тристо рублей. И напоследок поехали в свой путь в горестном состоянии. В тот же самый день случилось нам ехать чрез мост глухой речки и как тогда была гололедь, то вдруг коляска наша с санями раскатилась с мосту, и прямо бы мы были совсем в воде, где бы могли и жизни лишиться, но по щастию нашему трафились близ мосту старые сваи, на которые и попала наша коляска, естьли же б не то б, тут мы совсем потонули. Примечание: усмотреть надобно, какие Бог определил терпеть гонении и страх. Я ж таковых подобных и много претерпел, а любезная моя супруга никогда не видывала, воспитываема была не в таком случае, но при всем том и она мужественно терпение имела и в таковых бедственных случаях укреплялась. Потом мы вышли из каляски и, перешед по мосту, пришли к ротному Хорватовой команды афицеру. Тут надобно тогда было благодарить Фильлипу, он нам великую, как чуть помню при помянутом нещастии, оказал услугу. После нас каляску сняли и мы, начевав у того Хорватовой команды афицера, на другой день поехали. Приехали мы до Днепра. Тогда Днепр от берега стоя замерзнув до половины, а по другой половине к тому берегу, куда нам следовало переезжать, несло лед, к тому ж был ветр северной тонкой, самой проницательной и стужа. Тогда разсудили мы, а особливо покойница говорила: «Что нам здесь стоять, удобнее или лутче пуститца на волю божию и переехать». И так мы по льду переехали на маленьких санках и, доехав до воды, сели в лодку, хотя и не без страху было ото лда. Однако благополучно нас перевезли на другую сторону. Как же мы переехали, то, встретив нас, таможенный директор просил к себе, чтоб мы к нему шли обогретца, чему были ради, что такой честной человек сыскался. Пришедши ж к нему, как обогрелись, да и то время был час уже двенатцатый, то он нас подчивал обедом, где за столом весьма рыбы довольно было (потому что в то время был Рожественской пост). А между тем как мы отобедали и пили кофей и чай, то перевезли нашу коляску и другие повоски так же благополучно. Мы, посидев у того директора до вечера и исправясь, пустились в ночь в дорогу, и как мы выехали, то пошла слякоть, от чего и зделалась грязь. Случилось нам переесжать чрез одну великую грязь, где был лес и коренье, к тому ж ночь была, люди перемокли. Тут по нашему нещастию подхватило под передние колеса тою грязью и кореньями и увязли так, что наши лошади вывести уже не могли, люди обезсилели и в темноте никаковой не могли помощи подать. Тут мы и стояли на одном месте часа три или и более, чем к нашей горести еще более скуки нам навело. Но по щастию нашему ехал встречу один мужик на паре волах, то просили мы его, чтоб он нам помог, на что он согласился, выпряг своих валов, заложил в нашу коляску и вывес нас ис той грязи безо всякой трудности, сказывая: «Блиско, де, уже некоторое село». А уже стало разсветать. Мы, выправясь из грязи, обрадовались и поехали, спеша, как наискорее до того

52

села. Приехав, стали на квартеру, отдыхали до половины дня, потом, пообедав, опять поехали в дорогу и старались, чтоб уже впредь в ночь не ездить, а становитце ранее на квартеру. Тогда чрез одну ночь мы приехали в Переясловль. Тут нам городничей как он нас знал, отвел квартеру. И тот день был самой сочелник рожественской. Мы мало отдохнув, пошли в собор, где служил литургию преосвященной Гервасий, которой, увидя нас, по окончании службы просил к себе, а особливо более для того, ведая тестя моего. И как к нему пришли, ласкал моего любезнаго товарища, поил чаем нас и притом просил не прогневатца, что он этот день не может угостить нас обедом, а пожаловали б мы к нему в день Рождества Христова. И как мы ему откланялись, пошли на квартеру, то преосвященнейший ускорил прежде нас прислать всяких рыб, белова хлеба и что он сам любит — ячменных булок, ис питья меду, полпива, кислых щей, вотки, виноградного вина, и мы увидев то, очень были довольны и между собою говорили — его преосвященство зделал нам для стола нашего весьма покойнее. На самое ж Рождество были у всенощной, у обедни и по окончании службы подошли к благословению и приняв мы от его благословение. Говорил он нам: «Пожалуйте ко мне откушать». И так мы и пошли за ним. Прешедше ж к нему, благодарили за его присылку, донеся, что оной нам станет и до Киева, напротив чего преосвященный объявлял: «Сие не столь много, чтоб стать могло до Киева». Будет он служить и еще нам на дорогу, и как мы пообедали, то он произвел речь, чтоб я ему объявил, какая притчина была. И как оное было место ево эпархии моей смены, и проговаривать изволил: «Я, де, никогда не слыхал, чтоб вы кого-нибудь обидели, будучи там, но токмо все были благодарны». Я ему принужден был вкратце обо всем донести. И как он изволил выслушать, то с восторгом сожалел, подняв руки свои к всевышнему, сказал: «Боже, сохрани их и не до конца прогневайся». И при том начал о себе сказывать, как он был в Китае, и что он там усмотрел людей гораздо лутче и благосклоннее к добродетели, нежели у нас. По моему примечанию преосвященнейший владыко совершенно был святой муж. Упоминая при том, случилось де мне прийти к одной лавке, где сиделец сидит. Когда я стал у него торговать некоторый товар, то он стал мне ответствовать по руски. Я спросил ево: «Каким ты образом знаеш по руски хорошо и твердо говорить?» То де он мне указывал на свои ноздри: «Видете Вы, что у меня оные вырваны. Там, де, в России был негодной человек, и как, де, я отошел из России, усмотреть можете теперь, какова я есть состояния». И я, де, ему на то сказал: «Хорошо, что так ты заживен стал. Однако, ты сам знаеш, что лишился спасителя своего и небесного царствия, которой нас искупил пречистою своею кровию». И советовал ему, чтоб лутче обратитца по прежнему в Россию и быть в том законе, как ты и прежде был. Но он в ответ мне сказал: «Боюсь, дабы я хуже не был тово там, как был». А х тому ж де еще другой пример. Фамилия здесь всякая имеет у себя своего князя, которой судит впадшаго в преступление от своей фамилии и до трех раз увещевают, чтоб он оставил то. И ежели ж де таковый не раскается, выключат ево из числа фамилии и отдадут уже потом государю под суд. И как его преосвященство продолжая разговором свое приключение, а особливо к моему носимому нещастию увещевал нести все с терпением, сие, де, не инное, что как любя Бог наказует. Напоследок, окончав стол, стали мы откланеватца, за его к нам благодеяние и милость просили благословения к нашему отъезду, но он вынес из кельи своей образ Макария Переясловскаго чудотворца, коим и благословил нас, изъявляя: «Вот помошник в вашем путешествии». И мы поклонились даже до земли и, благодарив за ево благословение, просили, чтоб он нас в молитвах не оставил, и, окончав сие, пошли в свою квартеру. А его преосвященство после нас вслед послал нам хлебов, рыб и напитков всяких очень довольно для нашей дороги. И так мы того ж дня выехали продолжать дорогу в Киев. На другой день приехали мы и стали

53

на квартире к священнику Василию, моему отцу духовному, которой был жития святаго. Чудо я видел в его доме. Из Мошенского погоста страдала одна женщина удивительною болезниею вот какою: некогда ей случилось ударить себя в грудь рукою, то напоследок никоим образом уже не могла отвести своея руки от грудей. Многие пользовали, но никакой помощи не могли ей дать. По многим святым местам ходила, но пользы тож не изобрела. Прешед же по обещанию своему в Киев, указали ей дом сего странноприимца, у коего тот дом был построен наподобие как замок и с кельями для того странноприимства. И когда пришла к нему, просила, дабы он принял в свой покров, расказывая, сколько уже времени она страдает. Он с радостию отвел ей место, где она может пробыть, и сказал, когда должно итьтит ей к заутрени. То она может с ним итьтить в церьков. И так по приказанию ево она все исполняла, быв тут. По литургии ж начал молебен служить с акафистом пред образом Пресвятыя Богоматери. Что ж выходило по прочтении Евангелия — вдруг ее рука отошла и так, что хряснула, у которой уже и персты вогнув были грудей в тело, что и я засвидетельствую потому, что видел сам ее, и она то приключение сказывала. А после слышел, что он пошел в монахи, так же жена ево с дочерью в монахини. Странноприимник, он принял нас с радостию, определив нам в своих покоях место. И когда ему я о притчине нашего вояжу объявил, крайне сожалел и прямо как верной друг и просил меня, дабы я не отдавался в глубочайшую печаль, уверяя, что Бог нас не оставит. По приезде в Киев на другой день подал я комверт о следствии своем генерал-губернатору Ивану Федоровичу Глебову, от которого я не чаел, чтоб последовало какое мне гонение. Но со всем тем держал меня он даже от ноября до генваря месеца, таковой же ласковости, в каковой он расположен был ко мне прежде, не находил уже в нем. И так мы положились на волю божию. Только нашего было увеселения ходили по пещерам, просили Бога о помиловании нас. Тут же до того мы дожили, что присланные деньги от тестя все издержали и нечим уже было себя содержать. Некогда случилось нам итьти к обедни в Печерской монастырь, встретился на дороге нищей старик и просил милостины у нас. Тут то я залился слезами, сказав ему: «Друг мой, ежели б ты знал о моем состоянии, то б сам мне милостину ты подал». Вот до чего я тогда дожил и какую бедность терпел. Но благодарю моего создателя, что имел такова сотоварища, то есть любезную свою супругу, которая уговаривала меня наивсегда, дабы я не вдавался в печаль. Между тем временем, доколе не были отправлены в Петербург, пошли мы в верьхней Киев. Тамо были в соборе, даже и во всех монастырях, и зашли в Переясловское подворье, где был странноприимник же скимних, который от обедни зазвал к себе и удержал нас у себя обедать. Поставил нам маленькой борщ, пшонную крутую кашу, бублики (или баранки), и мы ево благословением были довольны. Во оной день был канон новаго года. Услышев же он от нас бедное наше состояние с сожалением, приказал нам остатца у себя, чтоб мы готовились к приобщению святых таин, отвел келью, дал книги, по которым бы мы просили Бога, и молились мы во всю ночь. И в самый новый год после заутрени исповедал нас и в обедню преобщил святых тайн. После ж обедни, взяв с собою в келью, посадя, напоя чаем и накормил. У оного странноприимца всегда был обед, которым довольствовал он болных, разслабленных и протчих каждой день не менее от семидесяти до ста человек. За всем же оным удовольствованием что из кушенья ни оставалось, то к другому дню ничего уже не оставлял, а отдавал собакам. На другой же день для потребности на кушенъе брал на покупку не более как копеек пять, ему Бог таких дображелателей низпосылал, что надают всего, и всякой день кормил людей. Сверьх же сего семинарии учеников сажал на площади кучами и, покупая у торговок, кормил всегда. Он столь святаго жития был. Когда служит литургию и идет с переносом, то кажет в сердцах наших страх. Многие подкладывали детей своих, чтоб он чрез них переступил, так же старых

54

и разслабленных клали. Но божие милосердие чрез его молитвы по вере их дарует многим облегчение. Может всякой подумать, откудова б чернецу, да еще и скимниху, такие деньги взять? О том я хочу объяснить, многие ис купечества мещане при смерти отдавали своих детей к воспитанию, вверяя все свои пожитки, а он таковых отдавал в школы и когда выучит и в совершенной возраст приидут, отдавал все их имение, что от отцов их оставлено было. Все того города засведетелъствуют о его добродетели. Еще удивительнее как ево келья никогда не бывает заперта, то часто незаконнорожденных младенцов в небытность ево в келье подбрасывают, а как он увидит младенца, скоро окрестит, и пойдет с ним с поддворья и отдает кормилицы. Может иногда трафитца и мать младенцову нанять. Довольно и много таковых ево было и есть добродетелей, о коих и изъяснить здесь не упомню. Мы при прощании объявили ему, не имеем чем выехать из Киева, когда нас отправят, и нихто не верит. На что он сказал: «Когда де Вас совсем отправят, тогда скажите мне». И так, простясь с ним, пошли в Киев, а х тому ево молитвами господин Глебов, не мешкав, вскоре отправил, а с чем ехать, денег нет, нихто не верит, давали в залог вексель, состоящей в осми тысечах рублех, данной нам от грузинскаго цесаревича Александр Бакаровича, нихто не берет, (которой в Киеве и протестован был). В горестном мы состоянии были, спомнили отца своего духовнаго, поехали к нему, донеся ему обо всем. Но он ни слова не сказав, дал пятьсот рублев. Мы обрадовались, хотели броситца к ногам ево, — не допустил, дать обязательство — не взял, сказав: «Когда вас Бог поправит, тогда вы можете отослать ко мне». Вот промысл Божий! Поправились мы своим состоянием и отправились в том же генваре <1>763-го году. Тогда была оттепель. По отправлении ж зашол проститца к обер-коменданту Николаю Ивановичу Чичерину. Он знал, что меня гонят, давал мне совет, куда взять прибежище, а при том и дал провожатых четырех гранодер, за что я довольно благодарил ево, а особливо за проводников. И так мы и поехали в путь. Тогда был Днепр весьма худ. Я переходил и с любезною супругою пешком. Тогда были продушины, с великим страхом едва перешли, потом также и обос переправили благополучно. Провожали нас священник Василей, архимандрит и другие святые отцы. И как переправились, а благодетели наши, доколе мы переходили, стояли на берегу. Потом мы им поклонясь и пошли на подворье манастырсокое, а оне в свои места, где монаху и приказано от архимандрита нас довольствовать. Тут переночевав, поблагодаря Бога, на другой день отправились в путь и поехали к батюшку своему Петру Даниловичу Апостолову. Но как все речки уже разпустились и чрез плотины вода переходила, из коих некоторые были по версте, то с великим страхом переправлялись, а как скоро я хочу какие-нибудь предосторожности взять, любезная моя супруга не отпускает от себя, говоря: «Вместе умрем». Вот любов, без привычки терпела великую нужду, при всем же том и меня уговаривала. И так мы доехали к батюшке. Как же нас он увидел, прослезился, посадя, спрашивал о всех наших приключениях, и я пересказывал ему. Он, выслушав, благодарил Бога, что избавил нас от такого мучения. И то сказал, дал нам скимних на дорогу пятьсот рублев для того, чтоб нам и выехать было нечим. Тут у батюшка пробыли без малого месец, прежде посланный экипаж осмотрели, а именно фура большая, в ней имелись сундуки приданые, а собственного моего сахару дватцать пуд, медная посуда для кухни, скота собственного моего валов сто, бугай волоской пребольшей, которова я купил, дав тритцать рублей один, баранов с курдюкам и овец пятьсот, лошадей манежных верьховых шпанских, стоющих каждая по сту по пятидесят рублей две, жеребцов два, кобыл дватцать, стришков и жеребят шездесят, два цуга вороных, гнедой один, сивожелезой один. И по осмотре оном, простясь с батюшком, не требуя с него никаковой во всем вышеписанном росписки для того, что батюшко. И со всеми поехали в путь, но дорога совсем от теплоты испортилась. Однако не оставили заехать в Охтырку,

55

в Коплуновку, тамо чудотворные образа Пречистыя Богоматери девы Марии. Тебя благословила образом мать твоя еще младенцом и поручила с прошением Божия матери Каплуновской, а Охтырской Богоматери образом я и ты благословили Марью⁷⁵, мать твою крестную, когда шла замуж. И мы исполнив свой обет пустились в путь далее. Как приехали в Курск, в то время выпал уже снег, морозы и зимней путь. Мы весь свой обоз поставили на дровни, наняв извощиков, и поехали в Москву благополучно, токмо наскучили нам украинские квартеры для начлегу. Хозяева бывают в одном месте со скотом, в одно время случалось нам пристать на квартеру, и когда мы стали засыпать, вдруг услышели овец блеющих, гусиное гагонье, утиное кряконье, свиное крюконье, куриное коконье. Горе наше, не дают спать, а притом будучи в таковых безпокойствах, давно и горячего не ели. Как доехали до города Орла, разсудилось мне с покойницею моею Еленой Петровной послать в рынок купить рыбы. И как купили нам из мелкой рыбы ершов, то я вздумал по своему вкусу варить уху, сам и начал варить. Когда ж уже скипела в коструле, то я наклал туда хлеба, думая, что будет вкуснее. Но трафилось много хлеба, и как надобно было подавать на стол и хотели с покойницею кушать от последующих безпокойств, но та уха так неудачно сварилась, даже вся превратилась в кисель и загустела, и есть совсем было нельзя. И тут мы кроме с хлебом чаю и не имели более ничего есть до самой Москвы. Однако та уха так не осталась, люди, которые при нас были, съели с большим апетитом. Потом из Орла поехали в путь. Приехали так же в одном местечке на квартиру, опять захотели горячего кушать и готовили на канфоре в торелке яишницу, то и тут все случилось не удачно. Тарелка та, на которой грели, ростаяла от огня. Все пропало, и так и тут принуждены мы были пользоватца также чаем с хлебом, и спать нам не давали и беспокоили всяких родов скотина. Еще мы куръезное наехали, шли мы для роздыху одного хозяина в избу, а баба в пече паритца. Потом мы старались сколько можно до Москвы скорее доехать. Приехав в Москву, стали на квартире у невестки Федосьи Алексеевны, ее тогда в доме не было, а только была дочь и племянница, сестра Алексея Миныча⁷⁶. Ради мы были, что нашли покой теплой. На другой день поехал я к его преосвященству Московскому митрополиту Тимофею⁷⁷, отдал письмо от тестя моего, который меня принял весьма ласково и просил, чтоб я приехал к нему и с супругою обедать завтре, то есть на другой день, и спрашивал, где моя квартера, о чем я и сказал. То он и изволил наслать нам всяких сортов рыб осетров тюшки, полпива, меду, вин. На другой день я и обедал у его преосвященства и с любезною своею покойницею Оленой Петровной. Тут я и о всех своих бедствиях и горестных приключениях расказывал, донеся ему о недостатке своем, чем бы доехать до Петербурга, в деньгах и при том объявлял его преосвященству о князе грузинском, что имею от него данной вексель и уже протестованной, то его преосвященство и послал к нему грузинскому, уведомляя, во-перьвых, что я здесь, а притом изъясняя и о недостатке. Просил его, чтоб заплатил, но он по прозьбе его преосвященства не исполнил до тех пор, доколе я много раз сам с покойницею Оленой Петровной к нему ездил, объявляя, ничего не имею и до Петербурга доехать нечим. И так чрез великую силу мог он дать пятьсот рублев, которые я как скоро получил, тотчас отослал в Киев странноприимцу духовному нашему с благодарностию, о коем вышеупомянуто, в заплат долгу. Сам же с взятыми от него и имеющимися еще в остатке деньгами поехал в Петербург, куда приехав, стал в квартире в доме князя Григорья Семеновича Мещерского по приказанию супруги его, которая просила нас, чтоб мы стали в доме их на Луговой, где и расположились. Потом пришол я в дом к князь А. Алексеичу Вяземскому, которой тогда правил генерал-прокурорскую должность. Его ж сиятельство о том, в каковых гонениях, бедствиях я находился, знать изволил, рекомендовал меня графу Федору Григорьичу Орлову⁷⁸. Тогда дело мое было в четвертом Сената департаменте,

56

прося его сиятельства, чтоб меня любить изволил так, как и его, правда я графом Федором Григорьичом весьма был доволен. Он дело мое скоро отправил в Военную коллегию. Неотменно ево я наивсегда должен помнить и благодарить, а во оном моем деле некоторое препятствие делал господин Воронцов Роман Ларионович, не хотел подписывать решительного определения. Удивления достойно, просил он меня сам, чтоб я поступил так, как сын Отечества, а напоследок осердился на меня, для чего я искоренил такого бездельника. А князь Александр Алексеич приказывал мне ходить к нему, Воронцову, и просить. Но как я стал князь Александру Алексеичу доносить обо всем, то изволил сказать, плюнуть де на него. Государыня сама благоволила указать, как решить, и решили, а по решении отослали в Военную коллегию. И приказано было мне явитца туда ж. Между тем ходил я к Ивану Ивановичу Неплюеву⁷⁹, которой просил меня, чтоб и покойная моя жена Алена Петровна ездила к нему. И после ездила. Тут она познакомилась с невесткой ево Агрофеной Александровной и она всюды ее возила и привезла к матушке своей Алены Александровны⁸⁰. Боже, даруй ей вечнодостойную и блаженную память за ее оказываемые ко всем милости, а особливо и к нам. И как она покойницу весьма любила, то и обо мне всех просила и графа Захара Григорьича Чернышова⁸¹. В то время я не имел у себя лошадей, кроме двух стоющих вся пара осмнатцать рублей, но и из тех одна была больная, сводило судорогой ногу. Когда ее случитца на дороге схватит, то и стоим с каретою, ожидая, доколе ее не откачают, а как отдохнет, то и поедем. Покойная Олена Александровна много нас жаловать изволила, когда мы к ней не приедем, то свою карету за нами присылать изволила. Тогда Иван Иванович, увидя мою бедность, приказал мне выдать якобы за присланное к нему венгерское (чего я не помню) четыресто рублев. Теми деньгами я весьма и много поправился. Между тем и жалованье мое заслуженное все, за неполучением котораго претерпевал я великую нужду, определено было выдать, которое я и принял и долги, во-первых Яковлеву сорок рублев, коими он меня одолжил, також и протчим роздал, и стал богат. Как же явился в Военную коллегию, то его сиятельство граф Захар Григорьич Чернышев объявил мне определение, чтоб я ехал в Переволочну комендантом с жалованьем на тристо рублев. И так я, досадуя на таковое определение, не похотел туда ехать, подал челобитную об отставке, по которой и отставили с переменою чина. Я в то время объявил, когда моя заслуга неугодна, то лутчее я за неимением, чем себя содержать, вступлю по знанию своему х Демидову на заводы прикащиком управлять. Однако божиим милосердием недолго волочился, за меня все Сенатом вступились, а особливо Иван Иванович Неплюев, князь Яков Петрович Шеховской и х тому ж яко предводитель к всему моему благополучию ходатайствующий был князь Александр Алексеич Вяземской. Взнесли доклад Государыни о определении на Боровицкие пороги, по которому в <1>764-м году и конфирмовано⁸². И так я благодарил Бога, ходил по всем моим патронам и благодетелям благодаря, и прощался. Но Иван Иванович Неплюев, прощаясь, говорил мне пророческим духом: «Надобно, де, тебе с господином Деденевым сладить. Он теперь там на порогах и ему указом велено разсмотреть навигацию, где учредить пристани, то ж разсмотреть, в каких местах чистки и полезнее шлюзы зделать. Я разсуждил, господин Дененев был в моей комманде, зная, что он может важно о деле говорить, и он же мне был старой кашеедец, не думал ничего об нем много. И простясь со всеми, а особливо с материю нашей Аленой Александровной, которой до земли кланялись и со слезами ручки ея целовали, напротив чего и она сама не меньше материнскую жалость и любов с проливанием слез оказывала. Потом, приехав на свою квартиру, собрались ближние мои. Покойник брат Федор Артемонович, которой уже был болен, рад был, что нас господь помиловал по тем обстоятельствам нещастия моего. Был он должен мне восемьсот рублей. Тогда покойница моя Алена Петровна

57

отдала этот долг вечному забвению. (Вот добродетель. Сама имела крайную скудость, забыла она и то, что попрекнут я был, зачем женился на шинкарке.) И так покойник брат облился слезами, да и мы с ним тому ж последовали и недопустили далее разпространять речь. (Брат мой был нраву тихова, к богу имел прибежище и на умеренностях, другая ж половина весма на язык невоздержна была, часто ево укоряла, для чево не старается после умершаго пасынка своего укрепить деревни за детей своих, он же на весь ея крик смеялся толко и тем ей болше досаждал.) Мы, простясь, тот же день поехали в малинкой хутор Гоф-Аратчино. Как же сей хутор мал или велик, но один, где и жизнь свою надеюсь ныне окончить. Прежде ж названо было Версалиею. По разделе з братьями я был и малым доволен, никогда не думал о присовокуплении, а мой любезной товарищ столь была доволна, не знала как возблагодарить Бога и говорила: «Слава тебе, господи, по крайней мере есть пристанище». Не умолчу описать, какову мы нашли: построена одна светлица и перегорожена, как уже выше упомянуто, отдалена от тово чорная изба, начало первое моево поселения, тогда был брат со мною Никита Артемонович. Увидела кочни в огороде капусты весма велики и приказала нарубить кочнев и делать из них шенкованную капусту. И тут принялась за хозяйство со всеми, которые тогда при нас были. И так она была доволна, позабыла далее ехать. Жили мы тут почти до охтября, нам жить было бы и болше, но тогда плывущие на барках хозяева заехали ко мне, поздравили так как командира Боровицких порогов и при том объявили, дабы мы ехали скоряе на пороги, весма там обстоятелства дурные и зная об вас, что вы едете и для того грабеж умножается, от небрежения ж командиров з денгами две барки разбило в пороге Тверске. Однако я их попотчивал и отпустил, и благодарил Бога, что меня то время не было, а чрез три дня, отправясь в путь, приехали октября к 1-му числу. И не доезжая верст за дватцать встретили меня команды моей афицеры и лоцмана, и по встрече скоро доехали к своему посту. А прежде меня был (которова я не сменил) гвардии капитан Бобрищев-Пушкин, и тако я, поблагодарив Бога, разположился на квартиру, и в команду не вступал пять дней, хотел разсмотреть пороги и какое разпоряжение. Пропустя ж пять дней, вступил в команду. Тогда покушались хозяева барок по-прежнему обыкновению своему приносить ко мне империалы, червонцы и рубли, но я за

Шлюзование барки

58

то зделав определение, сек кошками, дабы оне бросили свою привычку. И при пропуске барок у всех хозяев спрашивал, где бывают по навигации препятствии от самова начала Мстинскаго озера до Ношкинской и Басутинской пристаней и до Ретка. (От онаго отправляются барки чрез Боровицкие пороги до Претельпелской пристани и дают на каждую барку по лоцману; всего было сто дватцать человек тех лосманов на жалованье. На что ответствовали: «Весма тесной проход) во многих местах есть такие крутые обороты, что высадив на берег людей, привязав снасть х корме удерживать надлежит, дабы не зарыскнула барка. Острова в берег. Сверх же онова при устье Мсты в мелководие принуждены ставить барку, нагрузив каменьем. И как прикопится вода, из Вышняго Волочка спустят барки, и когда приплывут до оной каменьем нагруженной барки, то и обязанны бывают из той барки каменья выгрузить. И как подоймет водою, то поставят ее к берегу, а сами поплывут сею наемную водою. В Боровицких порогах великия трудности в мелководие имеют, так случалось, почти весь караван в порогах остановится, и принуждены на себе тащить, и иные суда от наноснова каменья проламываются». И так оне мне, а особливо рыбинской купец Ильинской, очень хорошо объяснил, даже до Новагорода, почему я разсудил ехать самому и по всей реке осмотреть и снять план. А притом, ведая, что господин Деденев уже снимал, для того писал к нему, чтоб он уведомил меня, на каком основании он свое мнение положит, но он господин Деденев на два мои писма ничего не ответствовал. И не имев никакова ответу, спустя караван, начал от озера снимать реку Мсту. Вот привычка моя не искать покою, а искать высокомерия и славолюбия и чрез то нажил себе неприятеля, ниже о нем упомянется. И нашол более противнаго, нежели сказывали купцы. Между тем наслан был ко мне указ из Правительствующаго Сената, что по имянному повелению Ея Императорскаго Величества следовать мне о лихоимстве, и при том реэстр, в каких местах по навигации первое, начиная от Твери и до Петербурга, по которому я вступил, того года сколко барок застал пловущих, хозяев допрашивал, так же бывшаго командира Бобрищева-Пушкина и команду ево как афицеров, так же и лоцманов, а при том и жителей по всей реке, которые делали заколы для рыбной ловли, чигени ставили. Оных наказывал и отпускал по домам, и проволочки им никакой не делал. А по первому пути поехал в Тверь и с

Шлюзовая лестница

59

присланным ко мне для следствия товарищем надворным советником Игнатьем Алексеевичем Грачевым, которой был человек честной и знающей в писменных делах, и еще с собою к нему в помощ ис команды моей капитана Батюшкова — оной недавно определен был на Ношкинскую пристань командиром, да и знающ несколко математики. Приехав в Тверь, тогда там в Твери был и преосвященнейши Гавриил, а как при произведении комиссии потребен был для увещевания и присяги священник, тогда я поехал поутру к его преосвященству, и с товарищем своим господином Грачевым принести свое почтение и взять благословение, а при том и просил, чтоб пожаловал, приказал дать священника. По чему он и приказал исполнить и просил меня, чтоб я и с фамилиями своими приехал в двенатцать часов к нему обедать. По оному я исполнил и в 12 часов явились. Выпив по чарке вотки, сели за стол, начали обедать, а притом его преосвященство вошел в разговор, вся почти материя была о добродетели и о лихоимстве, и какой чрез это вред случается всему обществу. На то я донес: «Преосвященнейши владыко, хорошо б было как один, так и все устроены от Бога». Но он на то изволил объяснить, бог дал человеку разум и совесть, которая всегда указывает наши пороки и далее. Но я его преосвященству стал доносить о своих приключениях и нещастиях, и как я был гоним за свою правду и ревность, и старались зделать меня грабителем за то толко, что я был искоренитель всяких неправд, и вместо тово ничего не могли зделать, и со всем тем меня господь защитил, прямо можно сказать, так меня гнали, ежели бы не Бог, то живова в землю зарыли. А ныне меня ж употребили искоренить сие беззаконие, но он изволил удивится моему страданию и терпению. Окончав сию речь, приняв от его преосвященства благословение, поехали на свои квартеры. С тех пор всегда, где толко случай мог быть, тогда во все компании с его преосвященством был приглашен и имею оное от него и доныне. А коммисия шла с успехом, и как я окончал в Твери, поехал обратно и заехал на пилной завод на впадающей в Тверцу реке Осуге, позабыл как зовут того хозяина. У нево для свободнаго проходу барок покупали воду, чтоб спустил, тою водою как спустит с своево заводу, проходили пороги и шли до Волочка, не видев мелководия. Сердюков тож продавал воду, умножая при том спуске в помощь помянутой реки. Как я усмотрел таковую хитрость,

Шлюз на Вышневолоцком канале

60

вымышленную к интересу, обязал того купца, чтоб он во время ходу барошнаго воду не удерживал, а старался бы прикопить, и спустить воду и дать тем в плавании помощь. Он мне на то объявил, что ему дозволил Правительствующи<й> Сенат построить завод, и показал указ, что дан для ево фабрик. Я сказал: «Это хорошо, однако лутче тово твой убыток платить за прикоп воды, а плавающему купечеству давать вспоможение». И обязав ево на вышеписанном основании в Правительствующий Сенат, репортовал сомнением. Я тогда был смел, когда был граф Федор Григорьевич Орлов в Сенате. И так приехал в Торжок, скоро там изследовал и поехал в Вышней Волочок, где нашол все то, что от Правительствующаго Сената дано знать во взятках и грабителствах, и как водою торговали.

Судовой ход по Вышневолоцкому каналу

1765 год. И тут я в Вышнем Волочке прожил до марта месяца 1765 года, поехал в рядок к своему посту, а товарищ мой господин Грачов пожалован кольлеским советником и в Тверь воеводою. На место его присланы из Сената полковник Семиков и ассесор, а как по фамили<и> не помню. По приезде вступили в следствие, а особливо по открытии реки Мсты с пловущих барок хозяев, которые еще недопрашиваны. То против присланнаго реэстра из Сената нашлось сходственно еще и с прибавкою, разделил на сорты господин Бобрищев-Пушкин: которые с пенкою, с воском или другим каким товаром идут барки — по десяти рублей, а протчие по пяти и по три рубли. Лоцман, которой разобьет барку и дабы невыписан был, а оставлен по прежнему, по сороку и по пятидесяти рублей брал. У него ж Бобрищева-Пушкина разсудку или рачения совсем никакова не было, как бы барки ни проходили, но я старался изыскивать, отчево б ето разбитие барок происходило и для тово вошел в подробность, 1-е увидел в пороге вязу, от берега плита к острову блиска и стеснена вода, а при том самой средины, где ход, многие есть вымытые плиты, и оставлены как сверху течения, так и вниз уступами поперег, наподобие так, как плотины, тож и в Выпе пороге. Доволно за водою и великим стремлением прямо узнать было не можно. И для всех оных опасностей представил в Правительствующи<й> Сенат, что неминуемо надлежит построить слюз, дабы по запоре всех впадающих рек лутче бы было все опасные места видеть и исправить, а что было тогда видно, то я поправил, и против Выпа от стен берега выдавшияся плиты отбил, о которыя весма барок много

61

било. Также и в протчих местах, что было можно поправил же и, осмотря все Боровицкие пороги, зделал планы каждой дистанции, книгою со экспликациею. Но как прежние афицеры были подозрителны, а притом и незнающие математики, для того требовал из Правителствующаго Сената афицеров по именам, а именно, майоров Лупандина, Бачманова, ассесора Казляинова, обер-афицеров Степана Хрипунова, Николая Мазовскаго и Тихона Аничкова (о котором Сенат не дозволял, но я просил, будто бы без нево обойтись не можно, а особливо для планов). И так мне дозволили, а по приняти<и> тех афицеров отрепортовал Сенату. И как караваны низовые при мне прошли, а некоторые хотя и остались, то препоруча команду майору Лупандину, дав ему наставление, чтоб он с осторожностию пропускал барки, а сам в половине сентября, устроя барку со многими каютами и забрав с собою всех штаб и обер афицеров, касающихся до коммисии и для делания планов, поплыл внис по реке в Новгород и в проезд свой снимал всю реку на румбы, меру верст или сажен по спросу обывателей и лоцманов, и где есть опасность описывал, а приехав, зделал план с показанием во сколко какое место за очистку порогов ценою станет. Тут же и следствие было о перевозе бронницком, что берут с прогонных валов за перевоз с каждаго по дватцати по пяти копеек, а приставленным ундер-афицерам за пашпорты каждой осмотр по пятидесяти копеек, также и с обозу проезжающаго. Несумнително, что скот и другой тавар бывает дорог в Петербурге, в Новегороде в разсмотрении пашпартов за каждой по десяти копеек и о протчих много касающихся непорядков. Из Новагорода приплыл на Ладожские пороги, там был полковник Дежедерас, он имел участие с каждой барки брать по пятидесят копеек, но тот француз вороват зделал книгу для подписки, чтоб хозяева подписывались о небытии им налог, со всем же тем признался, и лоцмана ево брали свыше положеннаго по указу, но однем словом сказать, где кто ни определен был, то есть при шлюзах, мостах, по всем дистанциям везде грабеж делали, и которые не хотели признаватца, приводил к присяге. Я ж вступил в Ладогу в октябре месяце, и как в Ладоге, так и в Шлюшене нашлось тож. Тут же из Санкт-Петербургской главной полиции были афицеры, которых допрашивал, и оне стали было запиратца, но я их до тово довел, что открылись да и принесли жалобу на меня Николаю Ивановичу Чичерину. (Он по жалобе их строго ко мне писал, будет государыне жалобу приносить,

Устье Вышневолоцкого канала

62

почему я на то в ответ ему писал и благодарил, что он тем меня более рекомендовать будет.) Но притом не оставлю и о своем нещастном приключении сказать. Между тем временем в бытность в Ладоге любезная моя супруга разрешилась от бремя, и даровал бог сына, дано ему было имя Димитрием. Боже мой! Как она доволна была, благодарила творца, не можно ея радости так описать, потому ея радость умножилась, что прежде в крепости Святыя Елисаветы двоих родила мертвых. И та радость недолго продолжалась, еще и в совершенное здоровье не пришла, взял от нас бог. Напротив тово начался плач и рыдание неутешное. Однако я не хотел долго продолжать, погреб в соборе, а она не хотела, чтоб так скоро погребен был. (Но как мы многие ночи не спали, вздремал я, сидя на стуле, и увидел в том покое множество святых и притом принесли ко мне младенца, сказали, вот тебе наследник. Так я скоро и проснулся.) А любезная моя супруга непрестанно крушилась и была в отчаянии, думала, что уже более у ней детей не будет. И таким образом я коммисию свою окончил, поехал в Петербург и подал в Правителствующи<й> Сенат производство следствия и планы каждой дистанции в книге с положением при том сметы, во что станет. Граф Федор Григорьевич меня благодарил и дали мне полное жалованье генералское, а прежде я был на восмистах рублях. Потом несколко пробыв, откланелся и поехал к своему посту обратно в самой последней зимней путь, и по прибытии вступил по вскрыти<и> воды в чистку и осмотрел во всех порогах, время еще не было такой прибылой болшой воды, толко лед, которой был в порогах до самова дна, то тем и отодрало плиты и каменья и посадило их на самой фарвартер, где плыть баркам. Я собрав лоцманов, хотя и стужа великая была, однако приказал все те плиты и каменья вычистить, а притом, где крутыя обороты и часто бъет барки в стену береговую, чрез что много нещастия терпели. Для того зделал заплавы, утвердя в два и в три бревна железными болтами и привязывали к нарочно утвержденным в заплавах концам якорными канатами. Тогда увидели лоцмана, что полезно, и когда ударится барка в заплав, безвредна остается, да и хотя б хто потерял свой ход, чрез то поправится. И оне взяли в пословицу, дерево де дереву брат. И многие подобные дела производил, разсуждая, толко в ползу б были в крутых оборотах, косы отбирал (здесь за нужно всех работ упоминать не нахожу, а будет впредь упомянуто). В то ж самое время прислан указ, чтоб

Вид Опеченской пристани

63

быть мне под ордером господина генерал порутчика сенатора Николая Ерофеевича Муравьева⁸³. Он брат нам внучетный, знает науке, толко непрактикован и притом был флегматик. То было досадно, что мне не верят, а определяют надо мною так как учителя, а я ево сначала записывал в кадецкой корпус и просил того корпуса директора Мазовскаго, которой мне был друг, чтоб ево пожаловали сержантом. А щастие служило в выпуск из корпуса в порутчики, а потом взят был к Бутурлину в адъютанты, а опосле в корпус инженерной майором, а из онаго чина в армию полковником, ис полковников же в ынженерные генерал-майоры и так далее. Я был доволен и обо всем до моих работ принадлежащем ево репортовал, и что надлежит вновь делать, спрашивал резолюции. И так к ближайшей и скорейшей резолюции послал прожект о зделани<и> слюза в устье озера Мстина с прописанием, какую ползу приносить будет и в какую сумму денег станет. Когда Ея Императорское Величество имела шествие в <1>767-м году в Казань, тогда я с приуготовленными планами и прожектами касателно до постройки вновь на Мстине озере шлюза и протчих работ, ездил в Тверь к Ея Императорскому Величеству для поднесения оных и был принят весьма милостиво. А потом возвратился на Опеченскую пристань, где того ж <1> 767 году в октябре месице покойная моя супруга Елена Петровна, разрешась от бремени, скончалась. Этот удар мне великой был, даже что я и тогда несколко почувствовал разбитием параличной болезни, а сын⁸⁴ мой после ее остался трех недель. Когда ж я представлял в Правителствующий Сенат прожектную книгу о постройке шлюза, да и сам, быв в Петербурге, словесно Сенату докладывал, что пороги возможности не будет поправить до тех пор, доколе не будет построен шлюз, и когда последовать может разбитие барок, то б на мне взыскано не было. После ж отъезду моего из Петербурга в ответ нескорое повеление я получил от Николая Ерофеевича, и как видно, не за ним оное продолжалось. А чрез господина Деденева вскоре был наслан от Николая Ерофеевича ко мне ордер, которым, как видно после, доклад был уже учинен Государыне, чтоб я начинал строить по прожекту своему, и что он надеется на искуство мое, и притом напомянул, не надобно ли мне будет слюзной мастер. Я ему в ответ тогда рапортовал, я в слюзном мастере надобности не предвижу, а сам буду делать без мастера, и потому начел прежде приуготовлять материалы, купя, поставил маленкую избушку для пристанища, где производимы будут работы. По вскрытии ж льда во Мстине озере начал работу битием шпунтовых свай, когда ж уже совершенно вода упала, к тому ж и заперты были в Вышнем Волочке слюзы, ис которых пропускается вода во Мстинское озеро, то и начали делать плотину. Поставил козлы и от озера с откосом укрепил брусье шпунтом, в которые поставил щиты, и так моя плотина столь тверда была, что ни капли воды не пропускала, чрез что и течение воды совсем пресеклось, и та работа весма с успехом пошла. Набив же свай шпунтовых и круглых, зделал флютбет в один запор и тарасы взвел на шесть фут. В то время господин Писарев⁸⁵ хотя и старался спуском из шлюза Вышневолоцкого воды помешательство в работах делать, однако ни в чем не успевал и работа производилась без препятствия. При том делал около тарасов шилькендамы, с тем, когда спустят воду, чтоб работам остановки не было (в то время от князь Александра Алексеевича получил я писмо, в коем писать изволил, как де мною работы начаты, то не произойдет ли навигации какой остановки. Видно, что господин Писарев писал в угодность господину Деденеву. На которое я ответом служил, опасатся и сумнения в том иметь не можно, помешателства навигации никакова быть не может, да и в работах остановки не последует, и сколко барок тогда прошло в тот спуск, о том ему тоже донес). По прошествии ж барок, и когда господин Писарев обратил воду в Тверцу реку, тогда и я свою плотину возобновил и что во флютбетах было недоделано, окончил, возвысил тарасы и брусья, к которым будут припиратца, ворота утвердил и ворота поставил в свои

64

места, а как пришло время в другой раз спускать из Вышняго Волочка барки, тогда и я, скопя барки к плотине, разрушив оную, которой вода удерживалась для работ, спустил их, и собрав материалы, положил, дабы сохранены были. И напоследок уже другой раз князь Александр Алексеевич пишет Ея Императорскаго Величества благоволение за мое старание и усердие. Достройка была тех тарасов чрез всю зиму, против всякаго тараса зделал быки и от тех быков от концов утвердил бревна в концы, крышки над тарасами, от тараса ж до тараса машиною выдвижные мосты, крышки на тарасах выкрасил, а бока их высмолил, и притом зделал еще вновь два бешлота, тубасской для приумножения воды, когда спустят воду изо Мстина озера, то оная заходила мало имеющаго течения во озеро Дубки при озере Тишедре, и чрез то недружная вода приходила в пороги, и не так доволно к пропущению чрез пороги караванов. Помянутой же слюз выше сего окончав тою зимою, также бешлоты, и репортовал в Сенат, но за все оное не слыхал ни худова, ни хорошева. У господина Деденева положено было по прожекту сумма употребить на постройку триста семдесят пять тысяч рублей, от Вышняго Волочка рекою Шлиною и озером некоторые острова перерыть и зделать прямым ходом дватцать тысяч рублей, итого всей суммы триста девяноста пять тысяч, я ж зделал шлюз и з бешлотами не более суммою как в пятнатцать тысяч пятьсот рублей. Вот из сего я предподал притчину господину Деденеву гневатца за то, что я зделал государю прибыток. А сам Государь вечно достойной памяти Петр Велики<й> узаконил, буде кто учинит приращение и прибыток казенному интересу, тому жалует третию часть в награждение. К тому ж которые он, господин Деденев, уничтожил пристани, кроме Боровицких порогов, а положил то: ис вышневолоцких ямщиков, чтоб оне гоняли мимо всех этих пристаней, но я, упорствуя, уничтожил ево распоряжение для тово, что вышневолоцкие лоцмана не могут в тех порогах чистку делать, как и выше упомянуто, в крутых оборотах и наносных каменьях. Естли бы по пристаням, то есть по Шкинской и Басутинской, не лоцмана, то никогда б быть не могло свободнаго проходу, и далее еще могли бы пороги засоритца (то время и командира моего разбила параличь и поехал он к теплым водам). В 1770-м году была преогромная и великая вода, и я опасался, дабы такою водою не повредило мой шлюз, тогда я был на Опеченской пристани, однако бог милостив, получил з городка от командира, находящагося при оном построенном шлюзе рапорт, что лед несло чрез кровли тарасов и никакого бедствия не учинило и осталось благополучно. Тогда ж и господин Писарев присылал проведать, не сломало ли мое укрепление (вот мое участие, все старались и желали моего злополучия). По реке же Мсте великое стремление и ужасное было, от чего вырывало от берега преболшое неподвижное каменье и несло, а иные и подошвы вырывало болшими скирдами, однем словом сказать, едва совсем не пресекло ход в верхних и нижних порогах, а особливо в Боровицких в Выпу. Х правой стороне гора несколко от того осыпалась в средине, зделалась яма. Прежде ж у Сердюкова оная яма загружена была преогромными и ужасными каменьями завалена, на которой весь насыпанный камень вырвало и разметало далече по фарвартеру. Некоторые тогда из купечества с барками покушались на свой страх проезжать, но я их многократно уговаривал и толковал, что из онаго ничего болше последовать не может, как одна гибель их интересу, но не мог уговорить, а притом думал, что не почли бы мне в какое налегательство, дал им волю с подпискою на их желание. И как пускаясь в пороги, их барки толко что доедут до Выпу порога, то барку пополам переломит, в средине ж Выпу от крутаго обороту стремлением в вынесенную яму барки, захватывая бортом воду, заливались. Но как оне увидели гибель сию, тотчас уже принуждены были отдатся на мое произволение. Потом послал шлюзы и бешлоты запереть, с тем, ежели надежно могут держать воду неделю и более, а между тем, собрав всех лоцманов сроцовых и всех работных

65

з барок, учиня разпоряжение, вступил в работу и разпределил по всей реке, а особливо и болше в пороге Гверске, где берег высокой и плитной обрушился, отчего до другова берега засыпало, в Выпу пороге яму загружал. Прежде установил барки, связав одна с одною толстыми смолеными канатами, нагрузил их каменьями и затоплял в те ямы, а сверх насыпал щебнем, в Гверске вытаскивали тож каменье с великою трудностию. И как время было холодное, то от стужи давал рабочим людям порцию вина, а волным людям заработные денги, смотря по трудам, по дватцати пяти и по тритцати копеек на день, и каждой день выдача была в тех самых местах. Тогда смотря на то, многие из деревень в работу приходили, и так поспешно работа произходила, что в шесть дней вся окончалась. Боже мой, отчево бы была такая во мне недоверенность, что в то время, не веря моему репорту прислан был осмотреть господин Дьяков. Потом же послал шлюз отпирать, а Уверской и Березайской отпирать пообождать велел для тово, чтоб не умножить в порогах воду. Вот первая какая в слюзе ползла, ежели бы онаго не было, то б совсем навигация прекратилась, и Санкт-Петербург много бы претерпел нужды. Итак, я, пропустя барки, по прежнему вступил в чистку и совершил все нужные места, а потом в Белях, которой был огромной, великой вал весь истребил и выше валу, откуда начинается порог Бели, как подошва была щедроватая и острая, всю оную подошву збил и зделал глаткою. По течению в плавании ж купцам и в нещастиях всякое вспоможение делал. Остров, которой зделал Сердюков для премизны, то около онова я зделал обруб со укреплением железными ершами, с тем, чтоб чрез три бревна проходило, и по всем порогам делал многие работы з болшим укреплением. Мне ж за всю сию ревность и труды ничево не сказали, но я разсуждал, знать так богу было угодно. Вздумал я доложится Сенату, чтоб дозволил мне быть в Петербург, и как мне дозволили в Петербург быть, приехав, ходил по всем сенаторам и ласково принимали, что ж касалось о важности моих дел, нихто не упомянул, господин Теплов⁸⁶ токмо доволен был моим приходом и притом сказал: «Знаеш ли, мой братец, все твои дела, что ни делал мертвы, завтре х тебе будет повеска, чтоб явились в Сенат к ответу, а оное взнесено от Деденева, а именно, для чево вы зделали шлюз не по апробованному ево прожекту». На то я донес, что имею ордер от покойнова генерал-порутчика Николая Ерофеевича Муравьева и показывал ему. Он, прочет,

Н. Е. Муравьев

66

отдал обратно. «Я тебе для тово и сказываю, чтоб вы запаслись для ответу», — а притом пример сказывал, что и над ним случилось при Императоре Петре Третием. Вдруг не знаю за что-то взят был он и посажен в крепость. И когда приехал государь, тогда Лев Александрович Нарышкин⁸⁷ говорил: «Не опасайся, сват, вить французы болтуны и пустые люди». Из чево я понял и стал французов бранить, как оне ветрены и скоропостижны, чево и не знают то говорят. И я де знал, что и государь тут, он же французов не любит, то сколко можно бранил. Тогда государь сказал: «Полно, полно, сват, ступай со мною». И для тово я тебе сказываю, чтоб вы припаслись. И за оное ево чистосердечие благодарил я много, и ныне прошу бога, чтоб даровал ему вечное блаженство. От нево пошел я к покойнику Василью Евдокимовичу Ададурову⁸⁸, политик принял меня с приятностию особливою, как он и свой. Господин же Адодуров потому нам свой, имел в замужестве племянницу нашу, а брата Дмитрия Григорьевича дочь⁸⁹. И стал обуватся, и один чулок надел, а я начел говорить о Деденеве, то он испужался и уши заткнув говорил: «Пожалуйте, я не знаю ничево». И я, как увидя ево тревогу, стал откланиватся, а как он политик, надобно проводить, вступил в туфли, одна нога боса, а другая в чулке, но я ево удерживал, а он болше старался себя оказать учтивым и проводя даже до кареты, смешон он был на этот час. Тот день зделана мне была повеска, что б явится в Сенате. Как же я явился в Сенате, тотчас отворя двери, дали мне стул и я сел, а обер-прокурор господин Зиновьев начал по пунктам спрашивать у меня, для чево я начал слюз строить не по апробованному прожекту Ея Императорскаго Величества, поданному господином Деденевым (и на то время пришел князь Александр Алексеевич), а я подал ордер и сказал, что я не знаю ево прожекту, и мало дал говорить мой милостивец князь Александр Алексеевич, вступился и вместо меня ответствовал, что это место полезное и о других мелкостях спрашивал меня, которое за нужное и писать здесь не нахожу. Для тово, что я наблюдал интерес, а оне меня о том спрашивали, итак я с победою остался и все сенаторы тем доволны были, а особливо обер-секретарь почти плясал (песня ево: «Баба скачет задом и передом, а дело идет своим чередом»). И так злоба господина Деденева на меня весьма умножилась, не оставалось ему более ничего делать, то начал подкомандующих

И. М. Муравьев

67

моих афицеров к себе превращать. Оне ж, как люди, увидя сенатора своим обещанием осыпает, может что налгать и посыкнулись, а особливо болшою частию господин Аничков часто к нему ходил, но ево яд ничево моей чести поношения не зделал, разве чрез ково удержал (говаривал тогда я: «Господи, ты даровал мне свой крест и подкрепление, им терплю, но меня ради да не наказаны будут»). Но со всем тем желаемаго себе ничего не получил, чтоб быть водяной камуникации под ведомством ево, а отдана напоследок в смотрение господину губернатору Сиверсу⁹⁰. У нас с ним весма согласно было до вступления ево, давал ему все прожекты, а притом и толковал, а прямо сказать почти учил, как с великим стремлением вод поступать, и так казалось была дружба. Но ненавистник, враг покою моему, вселился в дом к господину Клеопину. Жена у нево очень приласкалась к господину Сиверсу, Клеопину ж хотелось заступить мое место, и стали происки свои чинить, наговаривали ему, Сиверсу, а притом, взяв в помощ себе купца Швыря Колобова (и везде разглашали, будто бы у меня нажито пятдесят тысяч рублей, чему поверя и многие, что действително такая сумма у меня есть денег, а не знав тово, что ежели б ныне не пенсия Ея Императорскаго Величества, то б мне претерпевать великую нужду). Чрез таковое разглашение и судебные места, думая, что я богат, зачали меня притеснять и делали в делах великую проволочку и напоследок разорять покушаются. И научил ево, чтоб он просил в откуп транспортные суда, то есть полубарки и лодки. Завел господин Сиверс коммиссию, допрашивал всю команду и салдат, но остался с тем, ничего не сыскал. А ето было с тем, чтоб лутче ево уверить, что есть кражи от афицеров определенных, а притом насказали, что збирают для экономи. Поехал он, господин Сиверс к Балку, и я с ним, приказал мне снять озеро с примечанием и мерою глубины (и я увидел, что никакой ползы не будет, однако снял и отдал без мнения, а он положил быть слюзам на Сухом кряжу и думал начатым ево каналом пойдет вода в реку Увер, где и шлюз, но вместо тово от всех ево работ ползы и поныне ничего не видно, кроме ущербу казне, и оной доныне еще не отстроен). А в подряд же допущен Клеопин на смешном договоре, ему ставит работников и он будет при смотрении, а пошто станет, несведомо. Знать хотел господин Сиверс Клеопина покормить и чтоб оплатить ево долги, начал сыскивать случай. Между тем прислал 1-й № Балк свой прожект о своем озере, что ежели из нево пущена будет вода, то чрез короткое время умножить воду в Уверь, а Уверь лежит во Мсту (озеро оное как котел, в нево ниоткуда впадших рек нет и прикопится воде неотчево). Я уже от того отъехал и приехал в Новгород в самое то время, когда открытие было наместничества в <1>776-м году. Тогда был выбор из дворян, в том числе и я как того наместничества в числе дворянства, то чрез сих злобных и коварных механиков в выбор положили мне пятнатцать шаров, правда, досадно мне было, однако разсудил, что есть товарищ мне знатная особа, но господин Сиверс ту обиду ни во что вменил, но еще и согласен. К тому и господин Козляинов присовокуплен был, которой мне свой, внучетная сестра за ним. Я не узнав ево коварство, а он ко мне приласкался, и уверял себя, что он такова свойства, любит правду и всегда старается помогать ближнему своему и так обожил свою душу, и я тогда разсудил, что нет подобнаго ему, но он видя простоту мою, скоро узнал мою страсть, начал говорить о моем заводе пилном, толко де жаль, что мало воды здесь есть, место весма хорошо, не изволиш ли посмотреть. И я, послушав ево, поехал, увидел для постройки весма способное, согласился я с ним, и зделали между собою запись на постройку того завода положить три части суммы, каковая на то все выходить будет, а ему четвертая часть, и потом, когда уже действително оный совершен будет и начнется продажа тесу, то мне все свои денги получать наперед и брать, и когда свои денги положенныя я получу, тогда и ему Козляинову — после уже свою четвертую часть, а напоследок барыш делить пополам. Но он продал за две тысячи

68

рублей тесу и мне в уплату ничево невозвратя, прислал ко мне просить денег на задатки для подряду лесу. Тогда я увидел вложенную плутовства душу, старался как бы от него отстать, призвав к себе на совесть честных людей, изъясняя им все наши обязателства и что он тово обязателства не держатца, а и по продаже тесу за мои издержки денег не отдал, но еще и от меня требует, просил их, советуя, как бы я мог издержанныя денги с нево получить, а завод бы перед ним оставить, да и он, Козляинов сыскал такова ж простака, которой от нево купить тот завод пожелал, и как я издержанные мои денги положился уже от него получить в шесть лет и без процентов, с тем, толко бы меня бог избавил от ево, то он нимало не мешкав, продал купцу Иванову за двенатцать тысяч рублей с условием таковым, как он получит денги, тож самое время отдать, в том он солгал. В этом, моя простота, отдался в обман плутам. Об нем может сказать натариус Волков, как он вексели сочинял. И тово не зделал. Так оставил все, поехал в Петербург, приехав, отдал сына своего к професору Эльлеру⁹¹ для обучения языков и математики, где он учился один с половиною год. Между ж тем и опять поехал в Новгород, при приезде ж послал просить денги у него, уступая уже пятьсот рублей, на ето ответствовал, что неповинен денги отдавать прежде сроку, а как сроки придут, тогда и отдать должен, причем великие с поношением слова говорил. То было в <1>777-м году, и того ж году марта 17 числа приключилась мне параличная болезнь и отчаян был в жизни. Будучи ж во оной болезни, захотелось мне видеть сына, как же мало зделалось лехче, то поехал в Петербург. По приезде увидев ево, обрадовался, плакал со слезами, и несколко пробыв, увидел невеликой успех в ево продолжаемых науках. Тогда посылал к Сиверсу племянника своево и с сыном просить⁹², чтоб он меня защитил от всех обид: не доволно, что Козляинов, но и Яковлев⁹³ еще писал ко мне с великим поношением, но как изволил обещать взять сына моего в опекунство, то и надобно, чтоб интерес оставшей от меня сыну моему со мною не погребен бы был. На сие он в ответ сказал: «Донесите де Матвею Артемоновичу, что может и я прежде умру». Это и правда, что он худ был в то время, ево жена от нево отошла проч. Тогда я, пришед в память, благодарил бога, а притом думал, что мне делать и кому поручу сына своего. Но Бог промысленник, пришло вдруг мне в память о добродетели

М. Н. Муравьев

69

блаженной и вечнодостойной памяти о Алене Александровне Нарышкиной, которая от Бога великою ограничена добродетелию. И тож надеясь, что и сын ее не отречется з бедным сиротою милость показать, призвав Бога в помощь, написал писмо. Послал с сыном к ея высокопревосходителству Марине Осиповне⁹⁴. На то ответ скоро последовал, с тем, что де мы с радостию желаем на себя это принять, толко чтоб я подал к Ея Императорскому Величеству писмо просителное, дабы имянным указом им поручен был, почему я, нимало не мешкав, на другой день написал и послал. Марина Осиповна подала Ея Императорскому Величеству, на которое Указ тово ж году последовал октября дня*. Весма тем был доволен, благодарил Бога. Немного ж побыв, я, препоруча сына, присоветовал мне доктор ехать в деревню и сын мой провожал до места моево обитания. Продержав же я до июля м<есяц>а, отпустил ево к ево покровителям, а я сентября 14-го числа поехал в Новгород и стал по дозволению Его преосвященства, а особливо для тово, что не было у меня домовой церкви, и пристал в доме архиерейском, мое увеселение было в Новегороде прибежище молитвы к Богу и к святым угодникам. Но правитель дому Его преосвященства, не таков, как был в Киеве переяславской схимонах, которой одолжил мне пятьсот рублей, а сей весма привлечен охотою к чужбинке, и благодарю Бога, что оттуда скоро выехал. Доколе я был в Новегороде, ездил по монастырям и был в Сковороцком монастыре. Охота или страсть моя побудила меня показать высокоумие мое, положение места, которое лежит против озера и Волхова, и напротив Юрьев и многие монастыри и от того Сковороцкаго манастыря положил на румбы примерным разстоянием, и зделал скобою дам, чтоб во время вешнее вода не заходила в монастырь. Тут же нашол, что лехко можно зделать ход барочной, оной план послан к брату Никите Артемоновичу и с сметою, в котором обо всем изъяснено. Будучи ж я в той болезни и слаб, немало препровождая время в деревне, и как церковь погостная села Рышева от жилища моего состоит разстоянием в трех верстах, в кою ездить по должности христианской в разсуждении слабаго здоровья неспособно было, имев же к Богу великое усердие, просил наивсегда строителя Савовишерскаго монастыря отца Варлаама, чтоб ко мне для исповедывания приезжал. Он, приехав, исповедал меня, потом ездил в тот погост для приобщения святых таин, напоследок он, отец Варлаам, советовал мне, чтоб я просил его преосвященство о домовой церкви, и это, де вам по болезне вашей покойнее будет. Я, его благой совет приняв, с великим удоволствием нимало не медля, писал в Петербург к брату Никите Артемоновичу, дабы он таковое сокровище изпрашивал у Его преосвященства и я по власти божией награжден тем от его преосвященства, и теперь домовую церковь имею, вот мое увеселение.

Сим все мое продолжение жизни, службы Ея Императорскому Величеству и предкам, о чем обстоятелно значит выше. Теперь продолжать прекращаю, окончав же сие совершенно, всякаго о себе уверяю, чтоб каковую либо должен был я получить милость монаршую за оказанную в службе ревность, и будучи возносителным, не почитая никого себе сверстника, заключал, что сам собою в себе оное мог приобрести, но по таковому высокомерию все потерял и ничего не получил, сие не иное что, как божие предопределение. Как ныне уже господь бог меня смирил болезнию и многими в делах притеснениями с раззорением, но со всем тем, благодарю Бога за его благость. И все оное подкрепит и далее мою жизнь терпеливо нести должен, яко же и святый Златоуст на бытия часть первую в поучениях лист 248-й рек, како должно терпеливо сносити наносимые напасти. Матфей. Аминь. Муравьев.

70

Примечания

Рукопись хранится в РГАДА (Ф. 188. Оп. 1. Д. 430. Л. 1—79). Текст печатается с сохранением языковых и стилистических особенностей XVIII в. с заменой вышедших из употребления букв и буквосочетаний на современные. В конце рукописи — подпись-автограф М. А. Муравьева.

¹ Муравьев Артамон Захарьевич (?—1745) — ландрат, полковник, служил в Кронштадтском, а затем в Санкт-Петербургском гарнизонных полках.

² Муравьев Федор Артамонович (1710 — не ранее лета 1764) — полковник, служил в Кронштадтском гарнизонном полку. Был женат на Евдокии Михайловне (девичья фамилия не установлена).

³ Муравьев Аврам Филиппович (?—1736) — сын Филиппа Захарьевича. Убит во время русско-турецкой войны (1736—1739).

⁴ В 1728 г. автору было 17 лет, а его брату 18. Записаны в службу они были в 1723 г.

⁵ Люберас (Любрас) Иоган Людвиг (?—1752) — барон, генерал-аншеф, инженер-строитель. Шотландец по происхождению, в начале XVIII в. проживал с отцом в Шведской Лифляндии, после занятия ее русскими войсками перешел на русскую службу. Занимался строительством укреплений в Кронштадте, Нарве, был вице-президентом Берг-коллегии (1720—1722), руководил комиссией по описанию и составлению карты Финского залива. Представитель России на Абовском мирном конгрессе (1742—1743), полномочный министр России в Швеции (1744—1745). Руководил окончанием постройки Кронштадтского дока, начатой при Петре I, за которую пожалован орденом Св. Андрея Первозванного.

⁶ Миних Христофор Антонович (Бурхард Кристов, 1683—1767) — военный и государственный деятель, генерал-фельдмаршал (1730), граф (1728). Родился в Ольденбурге, в семье военного инженера. С 1700 г. служил инженером во Франции, в гессен-дармштадской, гессен-кассельской и польско-саксонской армиях. В 1721 г. перешел на русскую службу на должность генерал-инженера. Руководил строительством шлюза на реке Тосана, Обводного и Ладожского каналов. С 1728 г. — генерал-губернатор Ингерманландии, Карелии и Финляндии. С 1730 г. — президент Военной коллегии. Во время русско-турецкой войны (1735—1739) командовал русскими войсками в Крыму и Бессарабии.

⁷ Бредихин Александр Федорович. В 1686 г. упоминается стольником, а в 1705 г. — офицер Преображенского полка. В 1723 г. он, имея чин капитана, был назначен в состав «вышнего суда» для разбора дела вице-канцлера барона Шафирова с обер-прокурором Сената Скорняковым-Писаревым. В 1729 г. Бредихин был смоленским вице-губернатором. В 1739 г. был новгородским, а в 1743 — смоленским губернатором.

⁸ Муравьева Анастасия Захарьевна. Сообщается, что она была девицею. Это противоречит сведениям, приводимым С. Н. Муравьевым (Муравьевы. 1488—1988. Краткая родословная роспись. М., 1989. Машинопись), где указано, что ее мужем после 1712 г. был Богдан Артемьевич Челищев.

⁹ Долгоруков Василий Владимирович (1667—1746) — князь, генерал-фельдмаршал. Начал службу стольником при Иоанне V и Петре I, затем перешел в Преображенский полк, был ранен при взятии Митавского замка. В 1706 г. находился при гетмане Мазепе, в 1708 г. в чине майора гвардии был послан на Дон для усмирения Булавинского восстания, произведен в подполковники, в Полтавской битве командовал запасной кавалерией, награжден чином генерал-поручика и многими деревнями. После Прутского похода получил орден Св. Андрея Первозванного. Впоследствии примкнул к числу сторонников царевича Алексея, был арестован, лишен чинов и сослан в Соликамск. Лишь незадолго до своей кончины Петр I разрешил ему вступить в службу в чине бригадира. Екатерина I вернула Долгорукову все чины, произвела в генерал-аншефы и в 1726 г. назначила на Кавказ «с широкими полномочиями». В день коронации Петра II он был пожалован в генерал-фельдмаршалы, подполковники лейб-гвардии Преображенского полка и назначен членом Верховного тайного совета. В декабре 1731 г. по доносу принца Людовика Гессен-Гамбургского арестован, лишен чинов и знаков отличия и сослан в крепость Иван-город (Шлиссельбург), где пробыл 8 лет, затем заключен в Соловецкий монастырь. В декабре 1741 г. императрица Елизавета восстановила его в чинах и назначила президентом Военной коллегии.

¹⁰ Муравьев Прохор Воинович (1704/5 — не позднее 1768) — сын Воина Захарьевича Муравьева.

¹¹ Фермор Виллим Виллимович (1702/4—1771) — военный деятель, генерал-аншеф (1755), граф, сенатор. Родился и умер в России, отец его был выходцем из Шотландии. Фермор участвовал в войнах с Польшей (1735), Турцией (1735—1739), Швецией (1741—1743). Во время Семилетней войны командовал осадным корпусом при взятии Мемеля и Тильзита. В сражении при Гросс-Егерсдорфе комадовал дивизией. С октября 1757 по май 1759 г. был главнокомандующим русской армии.

¹² Левашов Василий Яковлевич (1667—1751) — военный и государственный деятель. Поступив на военную службу солдатом, в 1696 г. принимал участие в усмирении стрелецких бунтов и в Азовском походе. В 1700 г. был назначен поручиком во вновь сформированные регулярные войска. Участвовал в делах под Нарвой, Шлиссельбургом, Ригой, Полтавой, затем был оставлен адмиралом Апраксиным в Швеции с особым отрядом и флотилией

71

для уничтожения коммерческих судов неприятеля. Не раз выполнял особые поручения государя. В чине бригадира Левашов участвовал в Персидском походе, и затем был оставлен начальником в присоединенной от Персии области. В 1727 г. получил чин генерал-поручика, орден Св. Александра Невского и 750 душ крестьян. Он управлял присоединенными от Персии областями до 1734 г. После заключения мира вернулся в Россию. Был под Азовом под началом Миниха. В 1741 г. вновь отправлен к персидским границам с особыми полномочиями и сумел предотвратить внесение в наши пределы свирепствовавшей в Персии моровой язвы, за что был пожалован орденом Св. Андрея Первозванного. В войне со Швецией Левашов командовал сначала галерным флотом, а затем сухопутной дивизией. В 1749 г. назначен первенствующим в сенатской конторе в Москве.

¹³ Ласси Петр Петрович (1678—1757) — генерал-фельдмаршал. В 1700 г. поступил на русскую службу (до этого во французской и австрийской армиях) и под началом герцога де Кроа участвовал в бою под Нарвой и далее во всех крупных сражениях. В 1706 г. именным указом Петра I назначен подполковником в новонабранный полк Куликова. Активно участвовал в военных действиях, в том числе и в Полтавском сражении, несколько раз был тяжело ранен. В 1719 г. участвовал в экспедиции к берегам Швеции — высадился с отрядом недалеко от Стокгольма. Трофеи, вывезенные оттуда, оценивались в 1 млн. таллеров, а общий урон Швеции — в 12 млн. В 1720 г. Ласси — генерал-поручик. Успешно действовал в Польше в поддержку Августа III, обладая недюжинным талантом дипломата и являясь прекрасным военачальником. Произведенный в генерал-фельдмаршалы, Ласси участвовал в турецкой войне (1736—1739). В 1740 г. за ним утвержден графский титул, пожалованный ему императором Карлом VI. В шведскую войну (1741—1743) был главнокомандующим русской армии. По собственным его словам, он «находился везде на воинских потребах, именно: в 31 кампании, на генеральных 3-х баталиях, в 15 акциях и 18 осадах при взятии крепостей, где немало и ранен».

¹⁴ Речь может идти о Ливене Матвее Эбергардтовиче (1698—1762), генерал-лейтенанте при армии или Ливене Юрии Григорьевиче (Георг Рейнгольдт) (1696—1763), генерал-аншеф.

¹⁵ В семье Муравьева Воина Захарьевича (1665—1710) и Марфы Васильевны Култашевой было десять детей, из которых — девять сыновей. Многие служили во флоте. Наиболее известный из них Муравьев Степан Воинович (1707/8—1768?) — лейтенант флота, участник Великой Северной экспедиции, исследователь юго-западной части Карского моря. В 1734 г. в чине лейтенанта назначен начальником западного (обского) отряда Великой Северной экспедиции по съемке северного берега России от устья Печоры до устья Оби. Летом 1734 г. вышел из устья Северной Двины на двух кочах «Экспедицион» и «Обь» («Обью» командовал его помощник М. Павлов), прошел из Белого и Баренцева морей через Югорский Шар в Карское море к Шарановым Кошкам (острова у западного берега полуострова Ямал), а затем вдоль берега Ямала, пытаясь обогнуть его с севера, но достиг только 72°04′ с. ш. В результате экспедиция произвела съемки обоих берегов Югорского Шара, части Бойдарацкой губы Карского моря и западного побережья полуострова Ямал. По жалобам местных жителей и подчиненных был отстранен от командования (заменен С. Г. Малыгиным) и в 1737 г. разжалован в матросы. В 1740 г. ему был возвращен чин лейтенанта и он вышел в отставку.

¹⁶ Ельчанинов (Елчанинов) Яков Васильевич (?—1781) — военный инженер, генерал-поручик. Участник русско-шведской войны (1741—1743) в чине поручика, занимался топографией Финляндии, составлял маршрутные карты для русских войск. Во время Семилетней войны принимал участие во всех крупных сражениях, пожалован чином бригадира. Впоследствии обер-комендант Киева.

¹⁷ В «Краткой родословной росписи Муравьевых. 1488—1988 гг.» упоминаются пятеро детей Федора Артамоновича и Евдокии Михайловны: Николай — артиллерии поручик; Александр (?—1789) — действительный статский советник, Санкт-Петербургский полицеймейстер, был убит крестьянами; Анна (?—1811), была замужем за И. П. Вульфом; Любовь; Анастасия (?—1830) в монашестве Александра.

¹⁸ Румянцев Александр Иванович (1680—1749) — военный деятель и дипломат. С 1703 по 1712 г. находился на военной службе. В 1712 г. был направлен к турецкому султану для ратификации Прутского мирного договора. В 1717 г. участвовал в переговорах с императором Карлом VI, а затем с царевичем Алексеем о возвращении его в Россию из Неаполя. Был пожалован генерал-адьютантом. В августе 1720 г. по поручению Петра I ездил в Швецию с поздравлениями по случаю вступления на престол Короля Фридриха I Гессенского и убедил его в мирных намерениях России. Летом 1724 г. был в Константинополе для ратификации русско-турецкого договора о границах между Россией, Турцией и Персией. В 1730 г. в результате конфликта с Бироном был приговорен к смертной казни, замененной ссылкой, из которой вернулся в 1735 г. В 1737 г. принимал участие в русско-турецкой войне, с 1740 г. — посол в Константинополе. В 1742 г. — уполномоченный для ведения мирных переговоров со Швецией, подписал Абовский мирный договор. В 1744 г. возвратился в Санкт-Петербург и больше дипломатической деятельностью не занимался.

¹⁹ Апраксин Федор Матвеевич (1661—1728) — выдающийся флотоводец, генерал-адмирал Российского флота, один из ближайших сподвижников Петра I. С 1700 г. возглавлял Адмиралтейский приказ, с 1717 г. — президент Адмиралтейств-коллегий. В 1709 г. ему был пожалован графский титул. Активно участвовал в создании

72

Балтийского флота, командовал галерным флотом в сражении при Гангуте в 1714 г. В 1712 г. назначен начальником Эстляндии, Ингерманландии и Карелии. За растраты присужден к конфискации имений, но Петр I за прежние заслуги пожаловал ему новые. Был участником суда над царевичем Алексеем. В 1722 г. во время Персидского похода командовал флотилией. С 1726 г. — член Верховного тайного совета.

²⁰ Хрущов Михаил Семенович (1697—1756?) — генерал-поручик, участник русско-шведской войны (1741—1743), командующий Российским галерным флотом. С 3 марта 1740 г. — сенатор.

²¹ Кейт Джеймс (Яков) (1696—1758) — генерал-аншеф, впоследствии фельдмаршал прусский. Брат лорда Георга Кейта, маршала Шотландии, принял вместе с ним участие в Якобитском восстании. После поражения братья бежали во Францию. Здесь с ними познакомился Петр I и пригласил на русскую службу. Но Джеймс Кейт отказался, т. к. не хотел сражаться против Карла XII, к которому испытывал большое уважение. Кейт поступил на службу в Испании. В 1722—1725 гг. жил во Франции и занимался науками. По возвращении в Испанию получил чин полковника, но как протестант не мог командовать полком. Герцог де Лирия, хорошо знавший Кейта, находясь при русском дворе, выхлопотал в 1728 г. для него место с чином генерал-майора. В России Кейт быстро продвигался по службе, отчасти благодаря покровительству шотландца Ласси — якобита. В 1730 г. Анна Иоановна, учредив лейб-гвардии Измайловский полк, назначила Кейта полковником в нем. В 1734 г. он успешно действовал в Польше против сторонников Станислава Лещинского. Под командованием Миниха участвовал в Турецкой кампании, при штурме Очакова был серьезно ранен (несмотря на лечение за границей, остался хромым). В 1741 г. вызван главнокомандующим Ласси из Малороссии (где был гетманом) для участия в войне со Швецией. После подписания мирного договора Кейт был назначен начальником корпуса войск, отправленного русским правительством в Стокгольм для помощи шведам против Дании. Здесь он пробыл два года, заведуя еще и дипломатическими отношениями. Дальнейшая служба при русском дворе стала для Кейта невозможной в связи с противодействием С. Ф. Апраксина и А. П. Бестужева-Рюмина, имевших большое влияние на Елизавету Петровну. В 1747 г. он ушел в отставку и уехал из России. В Копенгагене он поступил на службу к Фридриху II. В 1749 г. Берлинская академия избрала его своим почетным членом. Дж. Кейт и его старший брат принадлежали к числу близких друзей короля Фридриха Великого. Убит в сражении при Гохкирхине.

²² Лопухин Василий Абрамович (1711—1757) — генерал-аншеф, племянник царицы Евдокии Федоровны. Образование получил в первом кадетском корпусе, откуда был выпущен прапорщиком. В царствование Анны Иоановны

сражался с турками под командованием Миниха. При Елизавете Петровне, в чине генерал-майора, отличился во многих сражениях против шведов под командованием Ласси. Чуждый придворных интриг, Лопухин не принимал никакого участия в заговоре своих родственников, поэтому императрица сохранила к нему расположение — в 1751 г. пожаловала его генерал-поручиком, наградила орденом Св. Александра Невского. Вскоре он получил чин генерал-аншефа. В Семилетнюю войну Лопухин находился в армии С. Ф. Апраксина и, командуя левым крылом в битве при Гросс-Егерсдорфе, был ранен и скончался 19 августа 1757 г. Через семь лет тело его было перевезено в Россию и предано земле в московском Андронниковом монастыре.

²³ Головин Николай Федорович (1695—1745) — адмирал, президент Адмиралтейств-коллегий, главнокомандующий флотом в русско-шведской войне (1741—1743).

²⁴ Толбухин Артемий Ильич (?—1750) — один из первых русских моряков, учившийся морскому делу в Венеции. Был прокурором Адмиралтейств-коллегии.

²⁵ Барш Яков Савич (? — ноябрь 1755) — вице-адмирал. Специальное образование получил за границей в качестве волонтера и по возвращении в Россию в 1713 г. был пожалован в поручики. Затем командовал судами на Балтике и пользовался особым доверием Петра I и его преемников. В 1720 г., командуя фрегатом «Сампсон», Барш послан был в крейсерство к Ревелю для наблюдения за движением англо-шведского флота, доставил письмо от ревельского обер-коменданта к английскому адмиралу Норису. В 1723 г. был командирован в Архангельск для «исправления нужнейших государству дел». В 1732 г. состоял в портовой комиссии при Петербургском адмиралтействе для приведения в порядок материального имущества, принимал участие в составлении судовых штатов и обсуждении положения о чинах морских офицеров. В 1734 г. в чине капитана I ранга, командуя кораблем «Леферм», участвовал в осаде Данцига. С 1739 по 1741 г. в чине контрадмирала командовал Днепровской флотилией, в 1741—1751 гг. — «практическими эскадрами» в Балтийском море, а затем и всем Балтийским флотом. В 1747 г. Барш был произведен в вице-адмиралы с назначением присутствовать в Адмиралтейств-коллегии. М. А. Муравьев ошибочно назвал Барша вице-адмиралом (во время русско-шведской войны он был в чине контрадмирала).

²⁶ Абовский мирный договор 1743 г. Переговоры о мире начались в Або (Финляндия) 7 февраля 1743 г. Россию представляли: управлявший Финляндией и командовавший в связи с отъездом Ласси в Петербург войсками в Финляндии генерал А. И. Румянцев и генерал-аншеф И. Л. Люберас. Со стороны шведов были: государственный советник барон Г. Цедеркрейц и бывший посланник Швеции в Петербурге Э. М. фон Нолькен. Мирный договор включал в себя пункты: 1. О мире и дружбе

73

и немедленном прекращении военных действий. 2. О возможно скорейшем избрании и объявлении принца Адольфа Фридриха (Любекский епископ, дядя Петра Федоровича) наследником шведским и об отказе Великого Князя Петра Федоровича от всяких претензий на шведский престол. 3. О присоединении к России Кюменегорской провинции и Нейшлотского округа (позволяло перенести границу России на р. Кюмень; при этом Россия отказалась от Нюландской и Тавастгутской провинции). 4. О составлении мирного трактата вслед за утверждением «уверительного акта». Окончательное подписание трактата состоялось 7 августа, а обмен ратификациями — 27. Трактат состоял из 21 пункта, где повторялись условия Ништадтского мирного договора 1721 г. с соответствующими изменениями. Отвозивший текст мирного договора в Санкт-Петербург П. А. Румянцев был пожалован Имп. Елизаветой чином полковника.

²⁷ Румянцев Петр Александрович (1725—1796) — выдающийся полководец, государственный деятель, генерал-фельдмаршал. Родился в Москве в семье одного из ближайших сподвижников Петра I — А. И. Румянцева. В пять лет был записан в гвардию, 15-лет в чине подпоручика участвовал в войне со Швецией. В 1743 г. в чине полковника Румянцев был назначен командиром Воронежского пехотного полка. Участвовал в Семилетней войне 1756—1763 гг. — командовал бригадой, затем дивизией и корпусом. С воцарением Екатерины II в чине генерал-аншефа и генерала от инфантерии был освобожден от командования войсками. В 1764 г. назначен президентом Малороссийской коллегии и генерал-губернатором Малороссии. Занимая эту должность до 90-х гг., Румянцев провел на Украине перепись населения для изучения экономики страны и увеличения налоговых сборов. Провел много других преобразований, направленных фактически на ликвидацию остатков автономного устройства Украины — территория была разделена на губернии (1782), установлена подушная подать (1783), распространено на Украину действие Жалованной Грамоты дворянству. В это же время Румянцев реорганизовал оборону южных границ, улучшил расквартирование войск, их обучение и снабжение. Во время русско-турецкой войны 1768—1774 гг. был назначен командующим 2-й армией, а затем и 1-й, действовавшей против главных сил турок. Русские войска под его командованием действовали весьма успешно и вынудили Турцию заключить в 1774 г. Кючук-Кайнарджийский мирный договор. За одержанные победы Румянцев был награжден чином генерал-фельдмаршала и титулом графа с почетным наименованием «Задунайский». С началом русско-турецкой войны (1787—1791) Румянцев вступил в командование украинской армией, но вследствие неприязни к нему Екатерины II, а также интриг со стороны Г. А. Потемкина, Румянцев был отозван в 1789 г. в Петербург. В 1794 г. Румянцев был главнокомандующим русскими войсками, действовавшими в Польше.

²⁸ Бибиков Илья Александрович (1698—1784). Получил домашнее образование, начал службу в 1715 г. в инженерном корпусе под началом генерал-фельдцейхмейстера графа Я. В. Брюса. В 1741 г. имел чин полковника, в 1749 г. пожалован в генерал-майоры. Считался лучшим инженером своего времени, был неоднократно командирован для укрепления Украинской линии — городов-крепостей Таганрога, Кизляра, Моздока, Бахмута. Во время Семилетней войны отличился в сражении при Кунерсдорфе и при взятии Кольберга. В начале царствования Екатерины II назначен начальником Тульского оружейного завода с производством в чин генерал-поручика. С 1764 г. в отставке по болезни.

²⁹ Скорняков-Писарев Г. Г. — известный гидростроитель, был определен Петром I к строительству Ладожского канала; автор книги «Наука статическая или механическая» (Спб., 1722). Будучи обер-прокурором Сената и главой Морской академии, был послан в июле 1722 г. для осмотра Вышневолоцких каналов и шлюзов, о состоянии которых дал отрицательное заключение.

³⁰ Мордвинов Семен Иванович (1701—1777) — военно-морской деятель, с 1764 г. — адмирал. Окончил Морскую академию, а с 1717 по 1722 г. проходил морскую практику во Франции. С 1723 г. служил на Балтийском флоте. В 1731—1734 гг. был командиром Астраханского порта, с 1740 г. — вновь на Балтийском флоте. В 1756—1761 гг. командовал эскадрой, действовавшей против Пруссии во время Семилетней войны. С 1762 г. — член Адмиралтейств-коллегии и комиссии по улучшению состояния флота, а с 1763 г. — ее председатель. Известен как крупный теоретик военно-морского дела и изобретатель ряда навигационных приборов.

³¹ Малыгин Степан Григорьевич (?—1764) — известный моряк и ученый. В 1712 г. был учеником арифметических классов у профессора Форвардсона. В 1731 г. представил в Академию наук свою книгу «Сокращенная навигация по Картие де Редюкцион», после одобрения которой как первого на русском языке и довольно обстоятельного руководства по навигации был приглашен преподавать математику в штурманской роте. Будучи начальником роты в 1743—1750 гг. добился у Адмиралтейств-коллегии фрегата для практического обучения учеников. В 1736—1737 гг. Малыгин описывал берег Ледовитого океана. Во время русско-шведской войны в 1742—1743 гг. командовал 54-пушечным кораблем, после войны был командиром Кронштадтского, а затем Рижского портов. Умер в чине капитана-командора, будучи начальником Казанской адмиралтейской конторы.

³² Нагаев Алексей Иванович (1704—1780) — адмирал, известный гидрограф и составитель морских карт. В 1715 г. вступил в Морскую академию, по окончании которой произведен в мичманы, в 1723 г. назначен обучать гардемаринов. В 1730—1735 гг. производил опись Каспийского моря, строя попутно плоскодонные суда по поручению генерал-аншефа Левашева.

74

В 1739 г. отправлен с пятью полками для описания берегов Финского залива. В 1740 г. произведен в капитаны I ранга и назначен командиром фрегата «Кавалер». В зиму 1742 г. в Архангельске обучал гардемаринов, летом плавал по Ледовитому океану. В 1743 г. возвратился в Кронштадт, в тумане наскочил на риф острова Анаута. Следствием был оправдан. Назначен советником академической экспедиции; составлял карты Берингова моря. По журналам экспедиции Беринга в 1746 г. ему было поручено пересмотреть, исправить и дополнить карты Финского залива, этим он занимался шесть лет, составив атлас. С 1752 г. занимался преобразованием Морской академии в Морской шляхетский корпус и до 1760 г. исполнял обязанности директора. Плавал с Ревельской эскадрой, составил инструкцию для описания Ладожского озера и вместе с графом Чернышовым разработал план экспедиции через Северный полюс к Берингову проливу. В 1764 г. произведен в вице-адмиралы и назначен главным командиром Кронштадтского порта. Член комиссии по составлению проекта Нового Уложения. Описывал р. Москву и составил карту р. Оки. Будучи адмиралом, управлял в 1773—1775 гг. Адмиралтейской коллегией, после чего вышел в отставку.

³³ Деденев Михаил Алексеевич (1720—1786) — действительный статский советник. Воспитывался в Сухопутном шляхетском корпусе, где незадолго до окончания курса, как выдающийся по способностям ученик был назначен 13 мая 1740 г. помощником преподавателя в фортификационном классе. В 1741 г., окончив курс наук, с чином подпоручика Деденев поступил на службу в инженерное ведомство. В 1759 г. произведен в генерал-майоры, и ему было «поручено устроение» по собственному проекту Вышневолоцкой системы. Тогда же был прорыт канал, соединивший Каму с Шексной. В 1771 г. Деденев назначен был присутствовать в Правительствующий Сенат, а два года спустя пожалован в действительные тайные советники. В 1757 г. назначен в комиссию под председательством генерал-аншефа Фермора для рассмотрения состояния русских крепостей. В 1758 г. обер-кригс-комиссар Деденев составил проект мостового укрепления Рижской крепости. В этом проекте подробно разработаны все принципы тепольной системы, сделавшейся впоследствии знаменитой в сочинениях французского математика Монталамбера. Вместе с тем, Деденев высказывал в своих проектах другой принцип, приобретший гражданство во французской фортификации лишь через 75 лет.

³⁴ Репнин Василий Аникитич (?—1748) — князь. С юных лет на военной службе, участвовал со своим отцом в сражениях против шведов. В 1717 г. отправлен Петром I волонтером в армию принца Евгения, участвовал во взятии Белграда. Затем находился в Крымских походах, под Очаковом, на Днепре и в Молдавии. В 1740 г. произведен в генерал-лейтенанты, в 1744 г. за разграничение земель в Финляндии и Карелии пожалован в генерал-аншефы. С 1745 г. — генерал-фельдцейхмейстер, генерал-адъютант и шеф Сухопутного шляхетского кадетского корпуса. В 1748 г. он возглавил вспомогательный корпус (37 тыс. чел.), отправленный императрицей Елизаветой к берегам Рейна на помощь Австрии.

³⁵ Песиков Василий Федорович. Служил в Артиллерийской экспедиции, учитель М. А. Муравьева.

³⁶ Глебов Иван Федорович (1707—1774) — генерал-аншеф, сенатор, потомок древнего дворянского рода, сын генерал-майора, майора лейб-гвардии Преображенского полка, обер-штеф-кригс-комиссара Федора Никитича (?—1716 г.). В 1721 г. по приказу генерал-фельдцейхмейстера Я. В. Брюса зачислен из недорослей в артиллерию сержантом. В 1741 г. генерал-фельдцейхмейстер принц Гессен-Гомбургский привлек Глебова к участию в комиссии для упорядочения артиллерийского дела, в котором он оказался одним из главнейших деятелей. В 1749 г. произведен в генерал-майоры. В 1751 г. был командирован в Новую Сербию для расселения сербских выходцев и для возведения в тех местах земляного укрепления, названного крепостью св. Елизаветы. В 1755 г. произведен в генерал-лейтенанты, состоял при инженерном корпусе в звании генерал-инженера, а в 1756 г. произведен в генерал-поручики с зачислением в артиллерийский корпус. Во время Семилетней войны находился при действующей армии. За сражение при Цорндорфе награжден орденом Св. Александра Невского. В 1762 г. произведен в генерал-аншефы и назначен Киевским генерал-губернатором. В 1766 г. назначен в Правительствующий Сенат к присутствию в 5-м департаменте. Скончался в 1774 г. и погребен в Старицком Успенском монастыре.

³⁷ Муравьев Никита Артамонович (1721—1799) — сенатор, тайный советник. На протяжении 20 лет служил в Смоленске, Вологде, Архангельске, Оренбурге, Москве, Петербурге. В 1777 г. стал председателем Гражданской палаты Тверского наместничества, впоследствии — тверской вице-губернатор.

³⁸ В. Н. Репнин умер 21 июля 1748 г.

³⁹ Броун Юрий Юрьевич (1698—1792) — граф, генерал-аншеф, один из героев Семилетней войны. Родился в Ирландии. В 1730 г. Броун перешел на русскую службу капитаном. В 1736 г. в чине полковника принял участие в Турецкой войне и был тяжело ранен под Азовом. В 1739 г. послан с особым поручением в австрийскую армию, попал в плен к туркам и выкуплен французским посланником в Турции Вильневом. В плену овладел секретными документами, разоблачив Турцию в подготовке войны с Россией; произведен в генерал-майоры. В 1742 г. командовал войсками, оборонявшими Санкт-Петербург и по заключении мира пожалован в генерал-поручики. В 1756—1758 гг. Броун участвовал в боях при Ладовице, Праге, Калише, Гросс-Егерсдорфе и Цорндорфе. В последнем, командуя частью правого фланга,

75

получил пять тяжелых ран в голову, что заставило его покинуть строевую службу. Награжден орденом Св. Андрея Первозванного. С 1762 г. в течение 30 лет Рижский генерал-губернатор.

⁴⁰ Бестужев-Рюмин Алексей Петрович (1693—1766). Родился в Москве. На 16-м году жизни отправлен Петром I для обучения в Копенгаген, в 1710 г. — в Берлин. В 19 лет определен дворянином посольства на конгресс в Утрехт под начало Б. И. Куракина, а в 1713 г. с согласия Петра I причислен к Ганноверскому двору камер-юнкером. В 1718 г. назначен обер-камер-юнкером к вдовствующей герцогине Курляндской. В 1720 г. — резидент в Дании. В 1724 г. во время коронации Екатерины I произведен в действительные камергеры. В 1732 г. пожалован Чрезвычайным посланником в Гамбург и Нижний Саксонский округ. Он вывез из Киля из архивов герцога Голштинского духовную императрицы Екатерины I, составленную в пользу потомков Петра I, чрезвычайно важную для Анны Иоанновны. В 1734 г. переведен в Данию, пожалован орденом Св. Александра Невского. В 1736 г. получил чин тайного советника, а в марте 1740 г. — чин действительного тайного советника. Будучи приближенным Бирона, после его ареста заключен в Шлиссельбургскую крепость с лишением должностей. По вступлении на престол Елизаветы Петровны в ноябре 1741 г. пожалован орденом Св. Андрея Первозванного, званием сенатора, должностями Главного директора над всеми почтами и вице-канцлера. В апреле 1742 г. он стал графом России с распространением титула на потомков, а в 1744 г. — государственным канцлером. В 1758 г. в результате неудавшегося заговора во время болезни Елизаветы Петровны был арестован, лишен чинов и знаков отличия и в 1759 г. приговорен к отсечению головы. Казнь заменена ссылкой в деревню. По восшествии на престол Екатерина II возвратила ему все чины и переименовала в генерал-фельдмаршала.

⁴¹ Мещерский Федор Васильевич — государственный деятель. Был обер-комендантом Санкт-Петербурга.

⁴² В 1749 г. Муравьев входил в состав комиссии, назначенной для ревизии работ М. И. Сердюкова на Боровицких порогах. Комиссию возглавлял бригадир Гаврила Андреевич Резанов. Современные исследования позволяют сделать вывод о предвзятости заключения комиссии, в котором утверждалось, будто, спрямляя и улучшая фарватер Мсты, Сердюковы создавали новые пороги, на которые должны натыкаться суда. Другая комиссия, созданная в 1751 г., подтвердила правильность доводов Сердюковых, однако государственное финансирование было прекращено. (См.: Виргинский В. С., Либерман М. Я. Михаил Иванович Сердюков. М., 1979).

⁴³ Сердюков Михаил Иванович (1678—1754/5) — русский гидротехник. Родился в Монголии, в местечке Селинге. В 13-летнем возрасте был захвачен русскими казаками, привезен в Енисейск, где окрещен енисейским купцом И. М. Сердюковым. После его смерти в 1700 г. М. И. Сердюков был взят в дом московского купца М. Г. Евреинова на должность приказчика. Способности Сердюкова обратили на себя внимание Петра I, который повелел записать его в Новгородское купечество. В 1719 г. Сердюков предложил проект улучшения судоходства на Вышневолоцкой водной системе, в основе которого лежала идея соединения рек Шлины и Цны. В 1719—1722 гг. построил в районе Вышнего Волочка комплекс гидротехнических сооружений. В 1736—1738 гг. на реке Цне создал Заводское водохранилище, пропуск вод из которого обеспечивал судоходные глубины по рекам Тверце и Мсте. Разработал способ улучшения судоходства через Боровицкие пороги.

⁴⁴ Ганнибал Абрам Петрович (1690—1782) — военный инженер, генерал-аншеф. На 8-м году жизни был похищен в Африке и привезен в Константинополь. Куплен русским послом и препровожден к Петру I, который стал его крестным отцом. Камердинер царя. Получил начальное образование, был отправлен в Париж, где окончил инженерный курс. Ганнибал вступил во французскую службу, был ранен в голову во время войны за Испанское наследство. По возвращении в Россию зачислен поручиком в бомбардирскую роту Преображенского полка. В 1727 г. в Сибири строил Селенгинск. В 1729 г. сослан в Томск под стражу. В 1743 г. Елизавета Петровна назначила его комендантом в Ревель. В 1756 г. пожалован инженер-генералом, впоследствии генерал-аншефом. Ганнибал находился в родстве с Муравьевыми, был женат на Христине Регине фон Шеберх (вторым браком), сестре жены М. А. Муравьева-младшего. (Упоминается в письмах Михаила Никитича Муравьева: «Аннибальша Христина Матвеевна».)

⁴⁵ Муравьев Матвей Артамонович-младший (1714—1799) — полковник. В 1777 г. — суздальский воевода. После снятия с должности долго судился с назначенным на этот пост кн. В. А. Вяземским, который обвинял его в непорядочном ведении дел. В результате этого судебного процесса оказался в тяжелейшем материальном положении, был вынужден распродать большую часть имущества. Обращался за помощью к братьям. Был женат на Прасковье Матвеевне (?), урожденной фон Шеберх, сестре второй жены А. П. Ганнибала.

⁴⁶ Речь идет о сыне Павла Кирилловича Пушкина (1668—1737?) и Наталии Воиновны Муравьевой (?—1755), который был женат на дочери А. П. Ганнибала от первого брака.

⁴⁷ Долгорукий Владимир Сергеевич (1720—1803) — князь, государственный деятель. Его отец, кн. Сергей Петрович, состоял при русском посольстве во Франции, где и началось воспитание кн. Владимира. При Елизавете Петровне отец был переведен в Константинополь, а молодой кн. Владимир, уже служивший в гвардии, назначен состоять при нем. После смерти отца (1761) некоторое время состоял в инженерном ведомстве на малозаметной должности. При восшествии на престол Екатерины II сумел

76

оказать ей важные услуги по подготовке войск к перевороту. В 1762 г. он был сразу произведен в полковники и назначен посланником ко двору Фридриха Великого. Пробыл на этом посту 25 лет, сумев снискать расположение короля. По смерти Фридриха уехал в Москву (1781) и числился в бессрочном отпуске в чине действительного тайного советника.

⁴⁸ Апраксин Степан Федорович (1702—1758) — военный деятель, генерал-фельдмаршал. В 1737 г. участвовал в походе Миниха и взятии Очакова. Был послом в Персии (1742), вице-президентом военной коллегии. В 1756 г. произведен в генерал-фельдмаршалы; командовал русской армией в начале Семилетней войны. Ожидая смерти императрицы Елизаветы Петровны и перемены во внешней политике в связи с предстоявшим вступлением на престол Петра III, горячего поклонника Фридриха II, Апраксин умышленно задерживал движение войск к прусской границе. После блестящей победы русских войск над прусской армией при Гросс-Егерсдорфе Апраксин неожиданно отвел армию на зимние квартиры. Елизавета отстранила Апраксина от командования и назначила следствие, во время которого он умер.

⁴⁹ Штофельн Х. Ф. (1720—1770) — генерал-квартирмейстер. Сын генерал-поручика Штофельна, знаменитого обороной Очакова в 1737 г. С 12 лет был определен в Сухопутный кадетский корпус, из которого выпущен в армию поручиком, вскоре участвовал в походах против турок и татар. В 1741 г. произведен в секунд-майоры и сражался против шведов под Вильманстрандом, в 1742 г. — под Фридрихсгамом и Гельсингфорсом. В 1743 г. во время осложнений, возникших между Швецией и Данией по поводу избрания на шведский престол герцога Голштинского, исполнял должность при корпусе генерал-аншефа Кейта, который был послан Елизаветой Петровной на помощь шведскому правительству. Активный участник Семилетней войны — генерал-квартирмейстер. В 1762 г. произведен в генерал-поручики и пожалован Александровской лентой. В 1764—1765 гг. со своим корпусом находился в Польше при избрании на престол Станислава Августа. Принял активнейшее участие в турецкой кампании 1769 г. В 1770 г. после взятия Журжи, Штофельн отступил к Бухаресту, жители которого устроили ему торжественную встречу и в знак благодарности преподнесли 1000 червонцев. Штофельн отказался принять эти деньги, и по его совету они были употреблены на госпиталь и раненых под Бухарестом и Журжею. Появление в Молдавии и Валахии весной 1770 г. моровой язвы заставило Штофельна вывести войска из городов в лагеря, сам же он остался в Яссах, где вскоре пал жертвою еще не прекратившейся заразы.

⁵⁰ Вяземский Алексей Алексеевич принимал участие в сражениях Семилетней войны в чине подпоручика. Был назначен в инженерную команду.

⁵¹ Вяземский Александр Алексеевич (1727—1793) — князь, государственный деятель, сановник Екатерины II. Начал карьеру подавлением восстания горнозаводских крестьян в 1763 г. на Урале. С 1764 г. был генерал-прокурором. В 1767 г. председательствовал в Комиссии по составлению Нового Уложения. В 1769 г. назначен членом Совета при Высочайшем Дворе. В 80-х годах руководил финансами, юстицией, внутренними делами.

⁵² Краснощеков Федор Иванович (?—1764) — бригадир Войска Донского. В Семилетнюю войну командовал казачьим полком.

⁵³ Толстой Матвей Андреевич (1701—1763) — военный деятель. В Семилетнюю войну сначала генерал-лейтенант, генерал-аншеф, затем генерал-поручик артиллерии.

⁵⁴ Гербель Родион Николаевич — военный инженер. Принимал участие в Семилетней войне. Пожалован чином полковника. После взятия Кольберга (1761) был назначен обер-комендантом.

⁵⁵ Панин Петр Иванович (1721—1789) — граф, военный деятель, генерал-аншеф. В Семилетней войне, командуя крупными соединениями русской армии, проявил себя способным военачальником. В русско-турецкой войне (1768—1774) командовал второй армией, взял штурмом турецкую крепость Бендеры, но допустил ряд стратегических просчетов в ведении кампании, что вызвало недовольство Екатерины II. В 1770 г. Панин подал в отставку, став одним из лидеров оппозиции правительству — «панинской партии». Во время Крестьянской войны под руководством Е. Пугачева, получив от Екатерины II неограниченные полномочия, Панин жестоко подавил крестьянское движение. В 1778 г. во второй раз ушел в отставку.

Родной брат известного русского государственного деятеля и дипломата, реформатора Никиты Ивановича Панина (1718—1783).

⁵⁶ Голицын Александр Михайлович (1718—1783) — князь, военный и государственный деятель. В детском возрасте был записан в солдаты. В 1735 г. воевал под знаменами принца Евгения, командовавшего на Рейне австрийской армией. В 1740 г. в чине капитана гвардии состоял в свите посла А. И. Румянцева в Константинополе. Вскоре был пожалован камергером и определен полномочным министром в Саксонию, в 1744 г. произведен в генерал-поручики. Участник Семилетней войны. В 1757 г. командовал левым крылом русской армии, в сражении при Франкфурте-на-Одере был ранен. Пожалован чином генерал-аншефа и орденом Св. Александра Невского. В день коронации Екатерины II награжден орденом Св. Андрея Первозванного, затем стал генерал-адъютантом и членом Совета, учрежденного при Высочайшем Дворе. Принимал участие в военных действиях против турецких войск в 1769 г., но в связи с неудачным командованием сдал армию П. А. Румянцеву. В октябре 1769 г. произведен в генерал-фельдмаршалы. В 1775 г. награжден шпагой, украшенной алмазами и серебряным сервизом.

⁵⁷ Шувалов Петр Иванович (1710—1762) — граф, государственный и военный деятель,

77

генерал-фельдмаршал (1761). Двоюродный брат И. И. Шувалова. Участвовал в дворцовом перевороте 1741 г. Затем командовал дивизией и корпусом, был конференц-министром, управлял артиллерийской и оружейной канцеляриями. Активно содействовал созданию и деятельности Уложенной комиссии. Участвовал в усовершенствовании организационной структуры в армии и системы ее управления. Много сделал для модернизации артиллерии. Вел активную промышленную и торговую деятельность — участвовал в винных и табачных откупах, обладал монополией на рыбные промыслы в Белом и Каспийском морях, на заграничную торговлю лесом, был владельцем нескольких железоделательных заводов.

⁵⁸ Воронцов Михаил Илларионович (1714—1767) — государственный деятель и дипломат. В его доме воспитывалась и получила образование дочь его брата Екатерина Романовна, будущая княгиня Дашкова. Активно участвовал в перевороте 25 ноября 1741 г., возведшем на престол Елизавету. В 1744 г. назначен вице-канцлером и получил титул графа. Сторонник ориентации на Францию, Воронцов вступил в резкое столкновение с англофилом, канцлером А. П. Бестужевым-Рюминым, попал в опалу, скомпрометированный близостью к прусскому послу. После падения Бестужева-Рюмина (1758) был назначен на пост канцлера — до 1762 г. Принадлежность к активным сторонникам Петра III, столкновение с новым канцлером Н. И. Паниным, привели Воронцова к отставке в 1763 г.

⁵⁹ Костюрин Иван Иванович — генерал-аншеф, обер-комендант в Санкт-Петербурге, с 1765 г. — сенатор.

⁶⁰ Шувалов Александр Иванович — граф, генерал-фельдмаршал. Будучи камер-юнкером при цесаревне Елизавете Петровне, содействовал вступлению ее на престол, за что был награжден званием действительного камергера и подпоручика учрежденной ею из Преображенской роты Лейб-Компании. В 1742 г. пожалованы ему ордена Св. Анны и Св. Александра Невского. В 1744 г. — поручик Лейб-Компании, генерал-лейтенант, получил деревни в Лифляндии. В 1746 г. — граф Российской Империи, генерал-адъютант и генерал-аншеф. В 1753 г. ему пожалован орден Св. Андрея Первозванного. Шувалов командовал армейской дивизией и возглавлял Тайную канцелярию. В декабре 1761 г. Петр III произвел его в генерал-фельдмаршалы и пожаловал 2 тыс. крестьян. По восшествии на престол Екатерины II он был по собственному прошению уволен от службы.

⁶¹ Волков Дмитрий Васильевич (1718—1785) — государственный деятель, ближайший помощник канцлера А. П. Бестужева-Рюмина. При Петре III оказывал большое влияние на внутреннюю и внешнюю политику. При Екатерине II занимал ряд значительных постов — президент Мануфактур-коллегии, ораниенбургский генерал-губернатор. Волков был сторонником развития торговли и промышленности, расширения внешней торговли России.

⁶² Салтыков Петр Семенович (1698—1772) — граф (1733), военный деятель, генерал-фельдмаршал (1759). В 1714 г. был отправлен для обучения морскому делу во Францию, где оставался до начала 30-х годов. В 1734 г. — генерал-майор, участвовал в военных действиях в Польше, а затем в русско-шведской войне. В 1754 г. пожалован генерал-аншефом. В начале Семилетней войны командовал украинскими ландмиллиционными войсками. В 1759 г. назначен главнокомандующим русской армии и одержал победы над прусской армией при Пальциге и Кунерсдорфе. В 1760 г. из-за разногласий с австрийским командованием и петербургской конференцией (Высший военный совет) был отстранен от командования. С 1764 г. — московский генерал-губернатор. После чумного бунта 1771 г. обвинен в нераспорядительности и уволен в отставку.

⁶³ Крепость Св. Елизаветы. Находилась на южной границе г. Елизаветграда (ныне Кировоград). Крепость была главным опорным пунктом во вновь присоединенном к России по Белградскому мирному договору (1739) Заднепровском крае и обеспечивала образованное здесь Ново-Сербское военно-земледельческое поселение. Крепость была расположена в середине поселения в верховьях р. Ингула, между устьями рек Тура (или Грузка) и Сугаклея. Крепость была заложена в 1754 г., в 1756 и последующих годах работы по укреплению крепости продолжались, но не были закончены даже к концу царствования Елизаветы. По ведомости крепостей 1763 г. числилась штатной крепостью в Киевском департаменте. На вооружении крепости по артиллерийским ведомостям 1765 и 1794 гг. числилось 180 пушек, 32 мортиры и гаубицы, по ведомости 1796 г. вооружение в ней не показано. Окончательно упразднена 15 апреля 1805 г.

⁶⁴ Хорват Куртич Иван (?—1780) — родом серб, полковник австро-венгерской армии, основатель военных поселений в Новороссийском крае. В мае 1751 г. явился к посланнику России в Вене графу М. П. Бестужеву-Рюмину и предложил переселиться с сербской колонией на вечные времена в Россию, а также сформировать за свой счет четыре полка. По рескрипту императрицы Елизаветы Петровны от августа 1751 г. Хорват в октябре прибыл в Киев с 218 сербами. Пожалован генерал-майором российской армии. Следующей весной к нему присоединились новые выходцы, всем им отвели земли от р. Синюха до Днепра (с 1752 г. — Новая Сербия). Вскоре Хорват учредил полки: гусарские Хорвата, Македонский и Болгарский, пехотный Пандурский. В 1758 г. в документах Хорват именуется генерал-лейтенатом, в 1759 г. — генерал-поручиком. Располагая почти неограниченной властью в Новой Сербии, присваивал казенные суммы. В 1762 г. была создана комиссия по расследованию злоупотреблений генерал-поручика Хорвата, которая установила, что он «употребил в противные указам расходы 64 999 рублей казенных денег». Ему вменялись в вину неспособность командовать

78

поселениями, прием на службу беглых малороссиян, поляков и др. (более 5 тыс. чел.), наличие в офицерском корпусе неспособных к службе стариков, слепых и инвалидов.

⁶⁵ Шаховской Яков Петрович (1705—1777) — князь, государственный деятель, мемуарист. Службу начал в 1719 г. солдатом лейб-гвардии Семеновского полка, участник русско-турецкой войны (1735—1739), на военной службе состоял до 1740 г. Затем вплоть до 1760 г. последовательно занимал посты генерал-полицеймейстера, обер-прокурора Синода, генерал-кригс-комиссара, генерал-прокурора Сената и конференц-министра. С 1761 г. — в отставке.

⁶⁶ Жеребцов Алексей Григорьевич (1711—1777) — действительный тайный советник. Сведений о первоначальной службе нет. Известно, что при Елизавете Петровне, Жеребцов был пожалован из камер-юнкеров в камергеры с чином генерал-майора. В 1751 г. награжден орденом Св. Александра Невского, а через 4 года произведен в генерал-лейтенанты с оставлением в придворном звании. В 1757 г. ему было пожаловано 1 000 душ крестьян в вечное и потомственное владение. Три года спустя Жеребцов был назначен сенатором. В 1762 г. направлен в Москву для присутствия на коронации Екатерины II. В 1764 г. уволен от службы с переименованием в действительные тайные советники. Умер и похоронен в Петербурге, в Александро-Невской лавре.

⁶⁷ Шувалов Иван Иванович (1727—1797) — государственный деятель, обер-камергер, генерал-лейтенант, генерал-адъютант, сенатор. С 1742 г. начал службу при дворе — паж, камер-паж, с 1749 г. — камер-юнкер. Как фаворит Елизаветы Петровны оказывал воздействие на внешнюю и внутреннюю политику России в 50-е годы XVIII в. Поддерживал многие начинания М. В. Ломоносова и, в частности, его план создания Московского университета, после открытия которого Шувалов был первым его куратором. Много сделал для улучшения системы образования в России, активно содействовал отправлению молодых людей за границу для подготовки к профессорскому званию. Основал университетскую типографию, в которой началось печатание «Московских Ведомостей». По его же инициативе в 1757 г. была создана Академия художеств, президентом которой он был до 1763 г. С воцарением Екатерины II оказался в опале и уехал за границу «по болезни». Находился там с 1763 по 1777 г., выполняя при этом различные дипломатические поручения русского правительства. Собирал в Западной Европе произведения искусства.

⁶⁸ Воронцов Роман Илларионович (1707—1783) — государственный деятель. Председатель Комиссии по составлению Нового Уложения (1760—1763). Владел заводами. Прославился необузданным лихоимством, за что получил прозвище «Роман — большой карман».

⁶⁹ Апостол Петр Данилович (?—1758) — происходит из известного малороссийского гетманского рода. По преданию, Апостолы вышли из Молдавии (из Волох) и поселились в Миргородском полку. Род этот прославился благодаря Даниле Павловичу Апостолу, отцу Петра Даниловича, который в конце XVII — первой трети XVIII вв. был одним из виднейших представителей Украинской казацкой старшины. Данила Апостол в 1683—1727 гг. — полковник Миргородского полка. В 1708 г., будучи, по словам Петра I, «великой неприятель Мазепе», Апостол, чтобы избегнуть участи В. Кочубея и Искры, вынужден был играть роль гетманского «друга» и даже уйти с ним к шведам. Спустя три недели он вернулся в расположение русских войск, получил прощение Петра I и в 1722 г. принял участие в Персидском походе. В 1723 г. арестован по делу наказного гетмана Полуботко, когда после смерти Скоропадского войсковая старшина вновь решилась заявить протест против петровских реформ. Доставлен в Петербург, откуда по указу Сената отпущен в Малороссию по приведению к присяге на верность, старший сын Петр был оставлен в Петербурге. В октябре 1727 г. на Раде в Глухове был избран гетманом. В 1728 г. по указу Сената получил жалованную грамоту на гетманство и кафтан. Даниил Апостол был женат на Ульяне Васильевне Искрицкой с 1690 г. После смерти мужа, в 1734 г. ей была назначена ежегодная пенсия в 3000 руб. из сборных денег с бывших гетманских местностей.

Их старший сын Петр Данилович воспитывался в Петербурге под надзором А. Д. Меншикова и получил прекрасное для своей среды образование. С 1726 г. жил как заложник в Москве и Петербурге вместо отца. В 1728 г. пожалован в Москве полковником. В 1730 г. отпущен из Москвы. Жил в Малороссии, был женат на Н. Н. Храповицкой. Их дочь — Елена Петровна Апостол родилась 12 апреля 1731 г., была замужем за генерал-майором Матвеем Артамоновичем Муравьевым (старшим).

⁷⁰ Свадьба М. А. Муравьева с Еленой Петровной Апостол состоялась в 1762 г.

⁷¹ Апостол Екатерина Петровна (1750—1824) — сестра Елены Петровны, была замужем за генерал-поручиком Александром Яковлевичем Шамшевым. Погребена на Волковом кладбище в Санкт-Петербурге.

⁷² Мещерский Григорий Семенович (?—1762) — князь, государственный деятель, с 1760 г. — генерал-поручик. По велению Правительствующего Сената проводил ревизию в крепости Св. Елизаветы. Там заболел и скончался.

⁷³ Нарышкин Василий Васильевич (1712—1779) — генерал-поручик, новгородский губернатор. Родился в семье комнатного стольника Василия Григорьевича Нарышкина и его жены (урожд. Стрешневой). Получил домашнее образование и поступил на военную службу, где дослужился до чина полковника. В 1755 г. из полковников произведен в бригадиры и назначен присутствовать в военной коллегии. Вскоре получил должность белорусского губернатора. В 1763 г. произведен в генерал-поручики. В 1765 г. назначен губернатором Новгорода. Умер в Москве, погребен в Донском монастыре.

79

⁷⁴ Мельгунов Алексей Петрович (1722—1788) — государственный и военный деятель. Был адъютантом Вел. Кн. Петра Федоровича. С 1756 по 1761 г. был директором Сухопутного шляхетного кадетского корпуса. В 1764 г. — губернатор Новороссии; прославился организацией раскопок скифских курганов. С 1777 г. — наместник Ярославский, в 1778 г. — наместник Ярославский и Костромской, в 1779 г. — наместник Ярославский и Архангельский, в 1780 г. — наместник Ярославский и Вологодский. Покровительствовал литературе и искусству. При его участии в Ярославле выходил первый российский провинциальный журнал «Уединенный Пошехонец». Похоронен в Толгском монастыре близ Ярославля.

⁷⁵ По-видимому, речь идет о внебрачной дочери Матвея Артамоновича. В письме к отцу от 30 ноября 1777 г. Михаил Никитич Муравьев писал: «Дядюшка Матвей Артемонович выдает свою Марью за гарнизонного майора Рябова». В письме от 8 января 1778 г. он дополнительно сообщал: «Дядюшка снаряжает свою Марью Гавриловну. Да уж, кажется, и они ему наскучили. Берут с него обязательства рядные. Он божится, уверяет и сердится, дает вексели в заклад. Я думаю, что это станет в копейку. И она выходит замуж под титулом племянницы». Свадьба состоялась 14 января 1778 г. (См.: Письма русских писателей XVIII века. Л., 1980. С. 42).

⁷⁶ Муравьева Федосья Алексеевна — вдова Муравьева Мины Воиновича, двоюродного брата М. А. Муравьева:

Муравьев Алексей Минич (?—1807) — сын Мины Воиновича и Федосьи Алексеевны, полковник в должности генерал-квартирмейстера-лейтенанта. Их дочь Анисья Минична, в тексте воспоминаний, названа племянницей.

⁷⁷ Тимофей (1698—1767) — высокопреосвященный митрополит московский, (Тихон Иванович Щербак (Щербацкий). Родился в семье зажиточного мещанина, учился в Киевской Духовной академии, пел в академическом хоре. Петр I, услышав его, велел взять певчим в придворную капеллу. Но вскоре, в связи с изменениями в голосе, Тихон вернулся в Киевскую академию и продолжил учение. По окончании принял монашество и получил место кафедрального писаря при киевском Софийском монастыре (1737), затем долго скитался по различным монастырям и в 1740 г. был избран и утвержден настоятелем Киево-Печерской Лавры. В 1744 г., во время приезда Елизаветы Петровны, произнес речь на ее прибытие и с тех пор пользовался ее особым расположением. Из архимандритов в 1745 г. был назначен киевским митрополитом. Тихон обращал усиленное внимание на улучшение учебного дела в Духовной академии — при нем здесь были введены философская система Баумейстера и французский язык. В 1754 г. стал членом Синода, в 1757 г. переведен в московскую епархию митрополитом. В 1764 г. стал митрополитом Московским и Калужским. В 1767 г. уволен на покой и вскоре умер. Погребен впервые по священническому обряду в Чудовом монастыре в Москве.

⁷⁸ Орлов Федор Григорьевич (1741—1796) — генерал-аншеф, герой Чесменского сражения, младший брат Григория и Алексея Орловых.

⁷⁹ Неплюев Иван Иванович (1693—1773) — государственный деятель и дипломат. В 1721 г. был назначен резидентом в Турцию, сумел предотвратить столкновение России и Турции из-за персидских земель, добившись заключения договора о размежевании (1724). Принимал участие в 1737 г. в деятельности созванного в связи с русско-турецкой войной Немировского конгресса (уполномоченный); в 1739 г. — участник переговоров о заключении Белградского мира. До 1742 г. состоял на службе в Коллегии иностранных дел, выполняя различные дипломатические поручения. В 1742—1758 гг. — начальник Оренбургского края, построил несколько укрепленных мест и более 70 крепостей. В 1760 г. назначен сенатором.

⁸⁰ Неплюева (урожд. Нарышкина) Аграфена (Агриппина) Александровна — жена сына И. И. Неплюева Николая Ивановича — вице-президента Коммерц-коллегии, впоследствии — сенатора.

Нарышкина (урожд. Апраксина) Елена Александровна (?—1767) — жена действительного тайного советника Александра Львовича Нарышкина. Выйдя около 1725 г. замуж за двоюродного брата Петра I, Елена Александровна уже в 1749 г. была статс-дамой Высочайшего Двора, а в 1759 г. — гофмейстериной. Как гофмейстерина присутствовала при коронации Екатерины II. Погребена в летней соборной церкви московского Высокопетровского монастыря.

⁸¹ Чернышев Захар Григорьевич (1722—1784) — граф, государственный и военный деятель, генерал-фельдмаршал (1773). В начале своей деятельности исполнял дипломатические поручения. В 1744 г. был назначен камер-юнкером при Вел. Кн. Петре Федоровиче, затем переведен в армию. В 1750 г. получил чин генерал-майора. Участвовал в Семилетней войне в сражении при Цорндорфе (1758), в 1760 г. его корпус овладел Берлином. С воссоединением Восточной Белоруссии с Россией был назначен Белорусским генерал-губернатором (1772—1782). Один из первых фаворитов Екатерины II он успешно преумножил состояние отца и в 1774 г. из своих владений образовал фамильный майорат. Достиг положения президента Военной коллегии (1773), чина генерал-фельдмаршала и почетного места московского генерал-губернатора (1782—1784). Умер бездетным, все его состояние унаследовал родной брат Иван Григорьевич Чернышев, дед декабриста З. Г. Чернышева.

⁸² В соответствии со «Штатом водной коммуникации от Вышне-Волочка, от Твери до Мотеенского шлюза, от шлюза до Новгорода и от Новгорода до Ладожского канала» начальнику канцелярии Боровицких порогов полагался годовой оклад в 800 руб. (РГВИА. Ф. 489. Оп. 1. Д. 7144. Л. 1).

80

⁸³ Муравьев Николай Ерофеевич (1724?—1770) — сенатор, инженер-генерал-поручик (1763). В молодости писал «весьма изрядные стихотворения и песни». После окончания Сухопутного шляхетного кадетского корпуса оставлен преподавателем фортификации (по другим сведениям он преподавал в Инженерном кадетском корпусе). Автор опубликованного в 1752 г. первого русского учебника алгебры. Был адъютантом генерал-аншефа А. Б. Бутурлина, в 1756 г. переведен в Инженерный корпус. Участник Семилетней войны. В 1759 г. — генерал-майор «со осадною артиллериею в Пруссии», в 1760—1762 гг. состоял «при главной армии», действовавшей против войск Фридриха II. В 1764 г. — главный директор Канцелярии строения государственных дорог, назначен сенатором 3-го департамента. В 1766 г. — штатный геодезист при составлении инструкции о Генеральном межевании. Работал в Комиссии о сочинении проекта Нового Уложения, награжден орденом Св. Александра Невского. В 1768 г. руководил строительством шлюза в устье Мстина озера. Умер за границей, где находился на лечении.

⁸⁴ Муравьев (с 1800 г. — Муравьев-Апостол) Иван Матвеевич (1768?—1851) — сын М. А. Муравьева, писатель, дипломат, сенатор, тайный советник, член Российской Академии Наук и общества «Арзамас». В детстве был записан в лейб-гвардии Измайловский полк. По Высочайшему указу в 1784 г. определен в штат генерала графа Я. А. Брюса обер-аудитором, в 1785 г. — флигель-адъютантом. В 1792 г. определен в «приставники» (кавалером) к Вел. Кн. Александру и Константину Павловичам, в 1793 г. произведен в подполковники. В 1796 г. — камергером у Вел. Кн. Константина Павловича, награжден 6 тыс. руб. и ежегодным пенсионом в 2 тыс. руб. С 1796 г. на дипломатической службе, в 1798—1799 гг. — резидент в Гамбурге, затем посланник в Копенгагене. В 1801 г. — вице-президент Иностранной коллегии, ездил в Вену с известием о восшествии на престол Александра I. В 1802 г. — посланник в Мадриде. С 1811 г. — член Российской Академии; с 1824 г. — сенатор. В 1826 г. уволен по болезни.

⁸⁵ В 1765 г. правительство назначило управляющим Вышневолоцким водораздельным участком коллежского асессора Писарева, сына Г. Г. Скорнякова-Писарева.

⁸⁶ Теплов Григорий Николаевич (1717—1779) — сенатор, статс-секретарь, государственный деятель и писатель. Сын истопника, первоначальное образование получил в школе, учрежденной в Петербурге Феофаном Прокоповичем. Затем был послан в Германию. В 1736 г. в России поступил в студенты при Академии Наук, а через год был назначен переводчиком в ней. В 1741 г. — адъюнкт Академии Наук. По восшествии на престол Елизаветы Петровны, Теплов снискал расположение и доверие графа А. Г. Разумовского, который в 1743 г. вверил ему воспитание своего младшего брата графа Кирилла Григорьевича. С ним Теплов ездил за границу в качестве воспитателя. В 1746 г. К. Г. Разумовский стал президентом Академии, а Теплов — асессором. В 1750 г. К. Г. Разумовский был назначен гетманом Малороссии и вскоре, по его просьбе, к нему присылают Теплова. После восшествия на престол Петра III, служебная карьера Теплова на время прерывается. Вполне естественно было его сближение с Екатериной II и ее сторонниками, его помощь в заговоре. В 1765 г. Теплов получил Анненскую ленту, в 1775 г. пожалован званием сенатора и Александровской лентой. Умер в Петербурге и похоронен в Александро-Невской Лавре.

⁸⁷ Нарышкин Лев Александрович (1733—1799) — обер-шталмейстер. Службу начал в лейб-гвардии Преображенском полку. В 1751 г. назначен камер-юнкером ко двору наследника Вел. Кн. Петра Федоровича. В 1762 г. ему пожалован чин шталмейстера с рангом и жалованием действительного генерал-поручика. После учреждения Тайной розыскных дел канцелярии назначен в Петербург для приема «доносов об умысле». В 1762 г. награжден орденом Св. Андрея Первозванного, и в его заведывание отдано соединенное управление Главной конюшенной канцелярии и Придворной конторы. При Екатерине II, после непродолжительного ареста, вновь был в милости — государыня очень ценила его общительный характер и умение развлекать общество. Незадолго до смерти был пожалован в камергеры.

⁸⁸ Ададуров Василий Евдокимович (1709—1780) — математик, писатель, первый русский ученый, получивший ученое звание. Окончил учебное заведение при Академии Наук. С 1733 до 1741 г. — адъюнкт Академии Наук по кафедре высшей математики. Был учителем русского языка Вел. Кн. Екатерины Алексеевны. В конце царствования Елизаветы Петровны отправлен в Оренбург на должность вице-губернатора за принадлежность к делу канцлера А. П. Бестужева-Рюмина. В 1762 г. назначен куратором Московского университета и президентом Мануфактур-коллегии в Москве. В 1768 г. издал «Правила российской орфографии». С 1774 г. — сенатор. Был женат на Елизавете Дмитриевне Муравьевой (?—1770), дальней родственнице М. А. Муравьева.

⁸⁹ Муравьев Дмитрий Григорьевич (1715—1742) — поручик Преображенского полка, троюродный брат М. А. Муравьева.

⁹⁰ Сиверс Яков Ефимович — граф, государственный деятель. С 1776 по 1781 г. исполнял должности тверского, новгородского, псковского наместника, принимал участие в учреждении губерний. В 1789 г. назначен послом в Варшаву, когда решено было приступить к так называемому 2-му разделу Польши.

⁹¹ Эйлер Леонард (1707—1783) — выдающийся математик. В 1727 г. поступил адъюнктом в Санкт-Петербургскую Академию Наук. В 1741 г. был приглашен Фридрихом Великим в Берлинскую академию, а затем, через 25 лет,

81

по предложению Екатерины II возвратился в Россию.

⁹² Муравьев Михаил Никитич (1757—1807) — поэт, писатель, ученый, государственный деятель, издатель «Московских Ученых Ведомостей», член Российской Академии Наук, тайный советник. Помогал Н. М. Карамзину в работе над «Историей государства российского». Племянник М. А. Муравьева. В 1777 г. был сотрудником «Вольного собрания любителей российского слова». В 1785 г. по просьбе Екатерины II преподавал русский язык, историю и нравственную философию Вел. Кн. Александру и Константину Павловичам. В 1800 г. был назначен сенатором, в 1801 г. — секретарем по принятию прошений в собственном кабинете Александра I, в 1802 г. — товарищем министра народного просвещения. С 1803 по 1807 г. был попечителем Московского университета.

По свидетельству М. Н. Муравьева в письме к отцу от 2 ноября 1777 г. они с Иваном Матвеевичем ходили к Я. Е. Сиверсу благодарить за содействие (См.: Письма русских писателей XVIII века. С. 259).

⁹³ Деньги, отданные в долг дальнему родственнику Михаилу Прокофьевичу Яковлеву, впоследствии послужили причиной «дела»: не желая отдавать долг, Яковлев и его жена Олена Петровна требовали учреждения опеки над М. А. Муравьевым, как лишившимся разума. За М. А. Муравьева хлопотал и его племянник М. Н. Муравьев, в письме которого к отцу, Н. А. Муравьеву, названа сумма долга — 14 тыс. руб. (См.: Письма русских писателей XVIII века. С. 243.)

⁹⁴ Нарышкина (урожд. Закревская) Марина Осиповна (1741—1800). Жена обер-шталмейстера Л. А. Нарышкина, дочь малороссийского генерального обозного Осипа Лукьяновича Закревского и жены его Анны Григорьевны (урожд. Разумовской). В 1755 г. стала фрейлиной. Благодаря своей красоте и покровительству Вел. Кн. Екатерины Алексеевны, Марина Осиповна в 1759 г. вышла замуж за Л. А. Нарышкина. Устроила эту свадьбу сама Вел. Кн., которая в записках своих очень подробно рассказывает о всех перипетиях этого сватовства. Марина Осиповна занималась семьей и управлением обширными поместьями своего супруга, не покидая вместе с тем и Двор, и пользуясь все время расположением Императрицы Екатерины II, Императора Павла I, который 5 апреля 1797 г. пожаловал Марину Осиповну в статс-дамы.

Публикация Т. Г. ДМИТРИЕВОЙ,
М. М. ЯКУШКИНОЙ и Г. Р. ЯКУШКИНА