- 866 -

У. С. Самарина

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Михаила Михайловича Осоргина ни земским начальником, ни вице-губернатором, ни губернатором я не знала. Его «Воспоминания» подробно описывают его административную службу, которую я не берусь оценивать. Я же помню милого, ласкового дедушку, который до конца своей жизни, уже священником в эмиграции, помогал, обласкивал, утешал приходивших к нему людей, потерявших все земное и цеплявшихся за духовное.

С самого раннего моего детства в окружавшем меня мире был дедушка. Он с нами играл, он с нами разговаривал, объяснял что-нибудь. Он нас и щунял когда нужно.

Можно себе представить, как мне было приятно и интересно перепечатывать в 1994 году «Воспоминания» дедушки, начатые им еще в Сергиевском, продолженные в Измалкове и в Лукине и оставленные им в Москве, перед отъездом из России, в архиве Ленинской библиотеки (как она тогда называлась) на хранение. На каждой странице я с радостью встречала моего дедушку, узнавала его выражения и слышала его голос.

Мне было три года, когда мы покинули Россию и уехали во Францию. Я не помню, чтобы мы, дети, знали причину такого переезда. Мы также никогда не слышали, чтобы окружавшие нас взрослые ругали Россию; они ее жалели, очень тосковали по ней, молились о страдающем народе, и я только в более зрелом возрасте осознала всю глубину их немого страдания. И если бы не расстрел в 1929 году на Соловках сына дедушки Георгия, и смерть в том же году зятя дедушки, моего отца Сергея Дмитриевича Самарина, дедушка наверное не покинул бы родину со всей своей семьей.

Когда в 1918 году нагрянули власти из Калуги с требованием выселения в трехдневный срок Осоргиных из их имения Сергиевское, они переехали к своим родственникам Самариным-Комаровским в их подмосковное имение Измалково, и тогда начались мытарства Георгия: то арест и тюрьма на Лубянке, а потом и Бутырская тюрьма, то освобождение, то опять арест, допрос, тюрьма и … освобождение. Три, четыре раза так было, и в общем более трех лет просидел он в Бутырской тюрьме, а потом был сослан на Соловки, где через четыре года расстрелян; и, в общем, все эти страдания за то, что на допросе он честно заявил, что он монархист и верующий человек.

Комаровские приютили также в Измалкове другую семью с детьми, Истоминых, и все это многочисленное население жило с небольшими трениями,

- 867 -

но в общем дружно. Все работали кто кем мог и как умел, и дедушка так же, как и его дочери, давал уроки по всем предметам окрестным детям, так как ближайшие школы были далеко. Кроме уроков, оплачиваемых чаще всего натурой (за урок — фунт муки, иногда дрова или банка керосина), и дедушка и его дочери составляли таблицы по какой-то санитарной статистике, и это оплачивалось наличными. Для всего этого требовалось вести точные счета, и дедушка и этим занимался. Он, кроме того, не считал ниже своего достоинства рубить дрова, заправлять керосиновые лампы на весь дом и т. п.

Осоргины в Кламаре. Антонина Михайловна, Софья Михайловна, Мария Михайловна, Михаил Михайлович, Сергей Михайлович, Елизавета Николаевна, Ульяна Михайловна, Михаил Михайлович (мл). 1935.
Частное собрание, Париж

В Измалкове в 1922 году в усадебной церкви св. Димитрия Ростовского (разобранной в 30-х годах) венчалась моя мать Ульяна Михайловна Осоргина с Сергеем Дмитриевичем Самариным. Но в 1923 году Самариных, Комаровских, Осоргиных и других, одним словом всех, выселили из Измалкова; кто поселился в Сергиевом Посаде, кто еще где, а Осоргины переехали по соседству в село Лукино в просторную, но холодную дачу, предоставленную им даром благодарными родителями одной из учениц, приходивших учиться к Осоргиным. Обслуживалось Лукино Брянской железной дорогой, и малолюдная в те времена платформа называлась «17-я верста». Это название стало обозначать место жительства Осоргиных в разговорах о них: «Мы в воскресенье ездили на 17-ю версту», что означало «ездили к Осоргиным», которые там прожили до отъезда во Францию в 1931 году.

- 868 -

В эти годы Михаил Михайлович несколько раз подавал прошение об отъезде за границу всей своей семьи, и каждый раз, заплатив большие деньги, присланные из заграницы старшими детьми дедушки, получал отказ. Большую помощь оказывала Екатерина Павловна Пешкова, глава Политического Красного Креста, жена Максима Горького. Она вне очереди принимала жену арестованного Георгия Осоргина Александру Михайловну Голицыну (Лину) и сообщала ей малейшие изменения в судьбе Георгия. Она выхлопотала тете Лине разрешение навестить мужа в Соловках и она же способствовала нашему вполне легальному отъезду из России с заграничными паспортами, один из которых хранится у меня. А отец мой — лишенец, как все «бывшие люди», — умер от запущенной раны, вызвавшей сепсис. Моя мать осталась с пятью детьми, младшему было полтора месяца. У моей матери, убитой горем, волнениями за арестованного брата Георгия, трудностями каждодневной жизни, пропало молоко, и новорожденный ребеночек голодал и кричал днем и ночью. Как-то раз утром у подъезда она нашла три бутылочки молока с запиской «идите в “Каплю молока”». Она пошла, там ее встретила ласковая женщина, которая предложила ей приходить каждый день за молоком. Мама́ ей говорила: «Это невозможно, мы лишенцы, Вам опасно это делать», а та ей отвечала: «Я сознательно иду на это. Сергей Дмитриевич Самарин в свое время оказал мне такую услугу, что я не могу спокойно слышать, как его сын, надрываясь, погибает от голода; приходите, приходите». И благодаря ей выходили Мишу.

Приехав во Францию, дедушка, считавший, что всем вместе легче переживать житейские трудности, всеми силами старался сохранить наш мирок, как физический, так и духовный. Поскольку приехали мы нищими, без денег и почти без вещей, нам помогали окружавшие нас родственники, сами тоже не богатые (в первую очередь старшие дети дедушки, Михаил, Сергей и Соня, эмигрировавшие до нас), и с их помощью дедушка нанял дом с садом на rue de l’Union (на семейном языке «на Уньоне»), в котором, сильно потеснившись, поместились почти все (а нас приехало 13 человек!). Нас, детей, сразу записали в школы, и мы очень скоро заболтали по-французски, но дома дедушка запрещал нам говорить на французском, чтобы не забыли родной язык, и, изображая, что он не понимает (а он отлично говорил по-французски), заставлял нас пересказывать по-русски то, что мы только что сказали по-французски.

В скором времени дедушка был посвящен в священника (мечта его молодости) и был назначен настоятелем в церковь свв. равноапостольных Константина и Елены, сооруженную Г. Н. Трубецким у себя в саду на rue de la Forêt, в Кламаре. Все взрослые работали, но было очень трудно найти работу, потому что Франция переживала экономический кризис. Младшая дочь дедушки Антонина, окончившая жизнь свою монахиней Серафимой в монастыре, стала давать уроки русского языка своим племянникам; эти уроки очень скоро превратились в русскую школу со многими учениками разных возрастов, так как детей русских эмигрантов было много, и все старались сохранить язык, культуру и православие, одновременно посещая французские школы. Благодаря церкви, гостеприимному дому Г. Н. Трубецкого и нашему дому на Уньоне с батюшкой и русской школой, в Кламаре понемногу создалось русское микрообщество, состоявшее из

- 869 -

осевших в Кламаре и окрестностях русских эмигрантов, которым вначале на чужбине было одинаково трудно и поэтому все друг другу помогали; и был «там русский дух.., там Русью пахло».

К дедушке приезжали беловласые старики, его бывшие товарищи по Пажескому корпусу и Кавалергардскому полку; старики с удивительными прозвищами: «Мимка», «Оскар», «Черномор», сам отец Михаил был «Тосик», и радовались они тому, что было с кем вспомнить молодость.

Священника отца Михаила Осоргина очень любили и уважали другие священники парижской эмиграции. К нему приезжали уже немолодые батюшки исповедоваться, просить совета и вообще обсудить церковные и житейские дела.

И нами, подраставшими внуками, жившими с ними под одной крышей, дедушка занимался и следил за нашим учением в школе и особенно обращал внимание на отметки по поведению. Вспоминаю такой случай плохого поведения: мой младший брат стащил у дедушки папиросы и, спрятавшись в глубине сада, мы курили. Конечно, дедушка узнал об этом, но он не бранил нас ни за это, ни за какие, другие проказы, он нам объяснял, почему это плохо.

Умер дедушка 15 декабря 1939 года и похоронен на городском кладбище в Кламаре в одной могиле с его женой, умершей в 1935 году. После его смерти настоятелем в Кламаре был назначен известный богослов архимандрит Киприан Керн.

На городском кладбище в Кламаре много-много православных крестов и русских имен: Трубецкие, Осоргины, Самарины, Буримовы, Лермонтовы, Родионовы, Бердяевы, Бутеневы, Чертковы, старушки-горничные, приехавшие из России со своими господами…, всех не перечтешь.