ФЭБ: Кантакузин-Сперанский. Сага о Кантакузиных-Сперанских.

М. С. КАНТАКУЗИН-СПЕРАНСКИЙ

САГА
О
КАНТАКУЗИНЫХ-
СПЕРАНСКИХ

кн. Михаил Кантакузин

Подпись под фотографией

САГА
О
КАНТАКУЗИНЫХ-
СПЕРАНСКИХ

НАПИСАННАЯ
КНЯЗЕМ МИХАИЛОМ КАНТАКУЗИНЫМ,
ГРАФОМ СПЕРАНСКИМ

Перевод с английского
Дарьи Налепиной

РОССИЙСКИЙ ФОНД КУЛЬТУРЫ
«РОССИЙСКИЙ АРХИВ»

Москва
2004

УДК 821.161.1-311.6 Кантакузин-Сперанский М. С.+[81’373.232:929.52](470)
ББК 63.214(2)-2
К19

“Федеральная целевая программа “Культура России”
(подпрограмма “Поддержка полиграфии и книгоиздания России”)

Редакционная коллегия

С. А. Биговчий
Г. И. Вздорнов
Н. С. Михалков
А. Л. Налепин (главный редактор)
П. В. Палиевский
Т. В. Померанская
С. В. Ямщиков

Компьютерная верстка В. А. Нестерова

СЕМЕЙНАЯ САГА О РУССКОЙ ИСТОРИИ

Публикуемая рукопись князя М. С. Кантакузина об их славном роде представляет собой произведение, во многих отношениях уникальное. Это не просто ценное по значимости содержащихся в нем фактов и свидетельств собрание сведений по истории древнего княжеского рода, происходящего из Византии, но и живое повествование по истории ушедшей императорской России, где род потомков двух византийских императоров явил собой образец достойного и честного служения Родине и Престолу еще в те времена, когда расцветал «побед Екатерины лавр, Чесма, Кагул, Крым, Рымник, Тавр» (Г. Р. Державин).

Перед нами не обычные мемуары участника тех или иных исторических событий, а произведение историко-литературное, повествующее о становлении русского человека-государственника, о высоком, подчас трагическом долге служения Отечеству. Всякое литературное произведение возникает из собственного житейского, т. е. исторического опыта его создателя, и именно мемуары как полулитературный жанр являются выразителем такого опыта.

Определяя свое произведение как «Сагу о семье Кантакузиных-Сперанских» (от древнескандинавского saga, segja — сказывать), автор несомненно соотносит его не только с прозаическими повествованиями о давних временах (в данном случае эпохи Византии и последующей истории Молдавии и Валахии), что запечатлено на девизе родового герба Кантакузиных, где начертано «Quod Nocent Docent», т. е., «что заставляет страдать, то наставляет», но и с деяниями ближней к нам истории России, когда наша страна мучительно опровергала распространенный тезис Гегеля, поделившего все народы на исторические и неисторические. Россия самим фактом своей героической Истории рушила западные стереотипы своей мнимой «неисторичности».

«Сага о Кантакузинах» отчетливо соотносится с еще одним произведением мировой литературы — «Сагой о Форсайтах» лауреата Нобелевской

премии по литературе Джона Голсуорси. Во всяком случае, создавая свое произведение, великий английский романист ставил схожие нравственно-художественные задачи сохранения в памяти человеческой той вечной нравственной доминанты, которой, по словам самого Голсуорси, «может быть, суждено перейти в небытие, но пусть она останется законсервированной на этих страницах, пусть лежит под стеклом, где на нее могут поглазеть люди, забредшие в огромный и неустроенный музей Литературы»*.

Все же основной мотив «Саги о Кантакузинах» — это трагедия утраты Родины, когда после революции Россию вынуждено было покинуть около двух миллионов человек, цвет нации, ее интеллектуальный генофонд. В этой плоскости «Сага о Кантакузинах» стоит в одном ряду с произведениями русской литературы, которые сохранили для потомков все ужасы и всю трагедию русского кровавого бега. Конечно, соотносить публикуемую «Сагу» напрямую с такими известными произведениями, как «Бег» Михаила Булгакова или «Россия, кровью умытая» Артема Веселого, было бы некорректно, но трагедийные ощущения того времени совпадают как в целом, так и в мельчайших подробностях (например, сцены осады и взятия Киева, эвакуации из Новороссийска).

Русская Голгофа в книге показана просто, даже буднично, без героического пафоса и надрыва, и это тоже признак высокой Литературы. В этой связи вспоминаются размышления еще одного русского эмигранта, Михаила Андреевича Осоргина, о будничности русской трагедии: «Если бы этот путь, богатый приключениями, проделал один человек, он был бы почтен за замечательного и весь остаток жизни мог бы писать воспоминания; но таких же было очень много... Из одного года его биографии, правильно нарезав, можно бы было создать десять-двадцать полновесных житий англичанина, француза и итальянца; для русского человека это как раз на одного**.

Понимая под сагой прозаический рассказ, сохраненный устной традицией, автор «Саги о Кантакузинах» вписывается в традицию русской автобиографической прозы, которая в лучших своих образцах (например, «Семейные хроники» и «Детские годы Багрова-внука» С. Т. Аксакова)

являлась важным компонентом домашнего воспитания и семейной педагогики русского дворянства. Именно такая «домашняя» запись исторических событий объективно дополняла «официальную» фиксацию тех же событий, позволяя видеть не просто борьбу абстрактных классов и общественных формации, а судьбу конкретных людей, оказавшихся в водовороте событий.

Являясь приверженцем «editio nova» и отвергая тем самым «editio purgata» в любом виде, стремясь донести до нашего читателя все нюансы этой пусть субъективной, но живой и «очеловеченной» истории России, Редакция «Российского Архива» дополнила текст некоторыми материалами справочного характера и намеренно не вторгалась в живой авторский текст, сохраняя все стилевые особенности первоисточника с его неизбежными социальными, географическими и историческими погрешностями, позволяя читателю самому оценить степень некоторой социальной и исторической наивности его автора, сумевшего вдали от любимой Отчизны рассказать просто и достойно о нелегкой судьбе славного русского княжеского рода, который служил и служит великой России.

Этот искренний беллетризованный рассказ о некоторых событиях русской истории представляет ту ветвь отечественной историографической традиции, взращенную еще Н. М. Карамзиным, который в «Истории государства Российского» первым явил пример осмысления исторического процесса посредством художественных образов. Подчас такая беллетризация истории позволяет прочувствовать, а значит, понять ее лучше, чем это делает бесстрастная историческая наука. Как остроумно заметил один парадоксальный ум: «История слишком серьезное дело, чтобы доверять ее историкам!»

Алексей Налепин

Герб князей Кантакузиных

«Этот герб был представлен Геральдическим Департаментом Государственного Сената в Санкт-Петербурге после того, как князь Родион Николаевич обратился туда в 1863 году с просьбой зарегистрировать его (герб).
Мой отец страшно злился на этих людей, показавших «невероятную некомпетентность и игнорировавших всю геральдическую науку, утвердив наш герб в таком виде». Он собирается выписать все так раздражающие его ошибки, включая «страшный облик щитоносцев, который явно был высосан из пальца каким-нибудь геральдистом».

САГА О КАНТАКУЗИНЫХ-СПЕРАНСКИХ

написанная
князем Михаилом Кантакузиным,
графом Сперанским

Я посвящаю эту сагу моей дорогой жене, нашим детям и внукам, верным друзьям: и юным, и старым, всех национальностей и вероисповеданий, ведущим самый разный образ жизни, и всем заинтересованным членам нашей громадной семьи.

Михаил Кантакузин-Сперанский

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Кантакузенос» по-гречески, «Кантакузену» по-латыни, «Кантакузино» или «Кантакузене» в позднем звучании, и наконец, Кантакузин в России — эту фамилию можно найти в любом историческом справочнике и в большинстве энциклопедий. Тем не менее, чтобы читатели лучше представляли себе происхождение моей семьи, я немного добавлю к уже написанному.

В 60-е годы XIX в. мой прадед, князь Родион Николаевич Кантакузин провел несколько лет, путешествуя по Среднему Востоку, Балканам, Венгрии, Румынии, Австрии, Греции и Италии, пытаясь напасть на след наших предков. В старых монастырях он обнаружил массу сведений, включавших, среди прочего, несколько весьма интересных портретов наших предков, которые он, с присущим ему талантом художника,

скопировал и привез затем в одну из губерний Малороссии (ныне Украины), под названием Великая Буромка.

Накануне I Мировой войны мои родители проводили ночи напролет, разбирая документы, касающиеся нашей семьи, собирая и классифицируя век за веком в мезонине старой библиотеки Буромки. Когда в 1918 году наш дом сожгли, было уничтожено все, не сохранилось ни единого официального документа, касающегося Валашско-российской ветви нашего рода. Спустя много лет отец попытался восстановить древо рода Кантакузиных, используя факсимиле, зарисовки генеалогического древа Лобановых-Ростовских^* (Род Ростовских можно проследить, переходя от сына к отцу, до самого родоначальника, Рюрика, легендарного новгородского Великого князя, умершего, как полагают, в 879 г. от Р. Х. В 1157 г. Юрий Ростовский был упомянут как князь Суздальский и Ростовский и восьмой потомок Рюрика по прямой), сделанные рукой моей матери, — ветви этого древа вырастали из тела лежащего воина. Каждый листок на широких ветвях этого древа был закрашен розовым или голубым, в зависимости от пола того предка, имя которого было на этом листе.

Большим подспорьем отцу в его решительной попытке восстановить нашу генеалогию были предоставленные на время копии оригинальных документов, переданных в 1865 году Императорскому Российскому Сенату моим прадедом, когда он обратился с прошением о признании в России нашего древнего византийского титула. Эти копии сохранились благодаря нашему кузену — его дочь, уезжая во Францию после русской революции, вывезла копии, по ошибке упакованные в чемодан, приготовленный для белья. Они так и пролежали в этом чемодане до тех пор, пока их не обнаружила Мари Балашова (урожденная Кантакузина) в Танжере и в 1938 г. не переслала их моему отцу.

В 1966 году ее шестой и единственный оставшийся в живых сын Дмитрий (бездетный) написал мне в Южную Африку, что не сомневается в моем праве на наследование этих документов. Я вылетел в Англию, чтобы собрать все, что помещалось в небольшой чемоданчик — эти интереснейшие исторические документы, например, огромные листы от руки написанных петиций, подписанных и скрепленных большими печатями красного и черного воска. В 1985 году я унаследовал еще некоторые документы — от незамужней кузины, княжны Ольги Михайловны

Кантакузиной; ее отец также многие годы посвятил исследованию нашей генеалогии — его находки и открытия отличаются замечательной точностью и аккуратностью. Все эти материалы, другие исследования, в частности работы профессора Дональда Николя по истории семьи Кантакузиных до середины XVI в., помогли мне дополнить и подправить (по необходимости) сделанное моим отцом. Наконец, в 1987 году Джин, «кузен» по французской линии, из Румынии, предоставил мне некоторые новые факты, открытые им в процессе собственных исследований, проводимых им для научной работы, которую он писал об итории Кантакузиных с 1094 по 1994 гг.

Самое раннее упоминание нашей фамилии обнаружено в восточно-римских исторических хрониках XI века. В них говорится, что Кантакузенус командовал армией, посланной сражаться с Танкредом в Азиатской войне, после столкновения в 1094 г. его первое имя и происхождение остались неизвестными, но он описывается как «храбрый военачальник» в историческом произведении княжны Анны Комниной (дочери Императора Алексея I Комнина) «Алексиада 1137—1141 гг.». Следующим идет Иоанн Кантакузенос, убитый в сражении при Мириокефалоне в сентябре 1176 г. и успевший сделать выдающуюся военную карьеру. Его происхождение также неопределенно, однако достоверно известно, что женой его была царевна Мария Комнина, внучка и племянница византийских Императоров Иоанна II и Иммануила I Комниных.

Сын Иоанна и Марии, Иммануил Комнин Кантакузенос, также преуспел в военном деле, покрыв себя славой, однако затем был заключен в тюрьму и вероломно ослеплен излишне рьяным тюремщиком, предположительно из-за незначительной обиды на него Императора Иммануила I, дяди его жены. С тех пор наша фамилия постоянно фигурирует в хрониках одновременно с тем, как растет и значимость нашей семьи до XIV в. в Восточной Римской Империи.

Со временем Кантакузины стали владельцами земель на Пелопонессе, в Македонии, и Албании, а также подарили Империи XIV века Императоров и Императриц, не говоря о деспотах и воеводах^* (Воевода — правитель, король или сюзерен и никто другой, как, например, «господарь» — который означает и «правитель», и землевладелец или домовладелец, а то и просто «муж» в Румынии) последующих веков, не говоря о бесчисленных военачальниках в Молдавии и Валахии^* (это древние

Данубские владения, простиравшиеся от Данубы на юге до Прута на северо-востоке (современная Румыния)), Австрии и России вплоть до I Мировой войны.

Большинство Кантакузиных в прошедших веках принадлежали к военной аристократии; один из них описывается как «храбрый, отчаянный и опытный солдат, зачастую впадающий в заблуждение из-за безрассудной храбрости и самонадеянности».

Другой, по имени Теодор, был убит в 1184 г.; он упал с лошади, а слуга узурпатора Андроника Комнина отрубил ему голову и с триумфом пронес ее на острие копья по улицам Константинополя. Михаил Кантакузин был назван человеком «необузданного и непостоянного темперамента», после того, как он провозгласил в 1195 г. Алексея III Ангелоса Императором, хотя тот сверг с трона его младшего брата Исаака II.

В 1264 г. появляется другой Михаил; он владел многими землями в Пелопонессе и управлял греческой провинцией на юго-восточном побережье Пелопонесса. Он был убит во время Крестового похода франками-крестоносцами, «прежде, чем смог защититься или бежать после того, как его лошадь оступилась и упала в канаву». Хроникер продолжает: «Что за недостойная смерть для столь славного воина». Этот известный воин, один из величайших мужей Константинополя, был, возможно — и скорее всего — дедом Императора Иоанна VI. Отец этого Императора — имя его до сих пор не выяснено — был назначен управителем Пелопонесса повелением Андроника II Палеолога, где и находился с 1286 г. до самой своей смерти 29 лет отроду в 1294 г. Его жена, Феодора Палеолог Ангелина, пережившая его почти на 50 лет, была честолюбивой, решительной женщиной с сильным характером. По общему мнению, она была также «весьма искушена в управлении делами и обладала отнюдь не женской силой духа».

Византийские женщины пользовались тогда равными правами с мужчинами, многие из них были очень образованными и вполне способными стать даже политическими лидерами. Феодоре и ее семье принадлежали многие земли в горах Македонии, а также на острове Лемнос, и ее единственный сын Иоанн (возможно, он родился уже после смерти своего отца) стал весьма влиятельным и богатым человеком именно благодаря этим землям. В своих воспоминаниях он писал, что унаследовал 62500 гектаров пахотных земель, 1000 пар волов, 2500 кобылиц,

5000 голов крупного рогатого скота, 50000 свиней, 70000 голов овец, 1500 быков, 200 верблюдов, 300 мулов и 500 ослов. Он также владел невероятным количеством пшеницы и ячменя, денег, посуды и драгоценных камней. Другие Кантакузины в своих владениях в Албании к середине XV в. владели 35000 конями, 5000 из них были конфискованы Императором Андроником Палеологом. Не надо забывать, что разведение лошадей для скачек и войны стало весьма прибыльным делом еще за тысячу лет до Рождества Христова.

Иоанн Флавий Комнин Ангелос Палеолог Кантакузенос (на портретах того времени он изображен красивым мужчиной с правильными чертами лица, крупным, прямым носом и серьезным, выразительным взглядом) был провозглашен Императором Византии в 1341 г. и короновался в Адрианополе в 1346 г. В 1347 произошло его вторичное коронование в соборе Влахернской Богоматери в Константинополе, и на этот раз корона Императрицы была возложена на голову его жены Эйрены (Ирины).

После долгих испытаний, бед, горестей, продолжавшихся в течение 13 лет его правления, этот великолепный военный стратег и мудрый политик (пожалуй, единственный достойный правитель Византии XIV века), не желая видеть свою страну ввергнутой в пожар гражданской войны, решил отречься в 1354 году в пользу своего старшего сына, Матвея. Тот добавил к своему родовому имени болгарское дворянское имя Асен, имея на это полное право, ибо его мать, Эйрена (Ирина), была старшей дочерью деспота Андроника Палеолога Асена и внучкой Императора Болгарии Иоанна III Асена.

Возвратимся в 1346 год. После своей первой коронации Император Иоанн Кантакузин согласился (отчасти из политических соображений) отдать свою красавицу дочь Феодору в жены турецкому эмиру Орхану, страстно в нее влюбленному. Когда старый эмир умер в 1362 году, молодая вдова вернулась в Константинополь, в дом своей сестры, Императрицы Елены Палеолог, которая в возрасте 14 лет была выдана отцом замуж за его соправителя, Иоанна V Палеолога.

В феврале 1353 г. Матвей был провозглашен соправителем своего отца вместо Иоанна V Палеолога и короновался вместе со своей женой Эйреной (Ириной) (урожденной Палеолог, внучкой Андроника II) в феврале 1354 г. К концу этого года Император Иоанн VI Кантакузин отрекся

от всего мирского и, ведя жизнь монаха, стал известен под именем брата Иоасафа Кристофулоса. Несколько недель он провел в монастыре святого Георгия Манганского (мать Иоанна VI, Теодора, была похоронена на кладбище этого монастыря в 1342 г., там же упокоились его дочери: Елена в 1396 г. и Мария — около 1359 года), готовя себя к еще более строгому послушанию и уединению в Вальтопедийском монастыре (щедро одаренном матерью Императора пастбищными землями в Серре) на горе Атос. Однако его планы были нарушены Иоанном V, просившим Императора не покидать Константинополь до тех пор, пока не будут решены все споры и достигнуто согласие между Иоанном V и Матвеем, ставшим его соправителем.

Нелегкий мир, нарушаемый проявлениями враждебности, на время воцарился между двумя Императорами-соперниками в то время, как брат Иоасаф (все еще носящий титул басилевса) находился в тени, пытаясь сохранить в мире их объединенное правление, однако уже не полагаясь на свою жену, ибо Императрица Эйрена (Ирина) удалилась в монастырь Кира Марта (монастырь входил в Византийский арсенал; окна его выходили на Мраморное море; в себя он включал также церковь и дворец) в Константинополе. Она удалилась туда, чтобы умереть там под именем сестры Евгении, около 1379 года. Сила ее характера, ее добродетельность, мужество и ум, а также то, какую моральную поддержку она оказывала своему мужу, всячески превозносились современными хроникерами.

Я должен заметить, что для влиятельных политиков, Императоров или членов их семей, было весьма обычным делом уходить в монастырь и принимать постриг; это принимало вид соблюдения древних традиций или, как в случае с Иоанном VI и его женой, представляло собой временный уход от мирской жизни, тягот и проблем правления. Духовный уровень главных константинопольских монастырей — если говорить о церковных библиотеках — намного превосходил все прочие государственные институты, там собирался интеллектуальный цвет нации, лишь там была возможна спокойная и размеренная жизнь — все это делало такой способ «оставления света» чрезвычайно популярным. Кроме того, это отвечало религиозным идеалам Византии, учитывая значение религии в средневековой Европе. Понятно, в Константинополе были сотни мужских монастырей, несколько меньше женских, большое количество монахов —

и многие из них в миру были весьма значительными персонами, как тот же Иоанн VI, он же Иоасаф Кристофулос.

В 1357 г., по настоянию Иоанна V Палеолога, Император Матвей неохотно, но подтвердил свое со-правление. Он продолжал жить в Константинополе, но в 1361 г., когда на город обрушилась чума, отец перевез его и всю семью на Пелопонесс, где в то время правил младший брат Матвея, Иммануил, выдающийся и удачливый деспот (Иммануил стал первым правителем Пелопонесса, принявшим титул деспота — второй по значению в Византийской Империи после басилевса). Брат Иоасаф провел с сыновьями около года в столице Пелопонесса, Мистре, после чего вернулся в Константинополь.

Мистру защищала огромная крепость — массивное сооружение, построенное франками в 1249 г. — стоявшая на вершине холма над маленькими селениями с их узкими, извилистыми улочками, маленькими домишками, огромным, L—образным дворцом деспота, другими дворцами, принадлежащими богатым византийским семьям, церквями, мужскими и женскими монастырями и публичными банями. Иммануил увеличил свой дворец, ставший вскоре весьма роскошным, а к XV веку превратившийся в центр высокой духовности и интеллекта. В 1770 г. Албания завоевала и разрушила Мистру, с тех пор этот важнейший центр культуры был заброшен, однако и после всегда вызывал огромный интерес у исследователей Византии. Крепость была в отличном состоянии, и в 1350 г. Иммануил основал монастырь Христа Зоодота, затем был построен храм св. Софии — возможно, в качестве будущей фамильной усыпальницы.

Церковь, построенная в форме креста, по сей день сохранила часть своих фресок, но дворец деспота и крепость разрушены — и обломки стен смешались с естественными каменными валунами тех гористых мест к югу от Коринфа, где жили и правили когда-то мои предки.

В бытность свою монахом Иоанн Кантакузин написал несколько теософских, теологических полемических трактатов, в том числе трактат о нестяжательстве, движении, к которому он примкнул еще во время своего правления. Монахи-исихасты вели уединенную жизнь отшельников, соблюдая обет молчания, в надежде увидеть божественный свет, и, хотя Рим категорически отвергал это учение, Иоанн VI решил официально признать его в Империи, считая, что оно вполне совпадает с догмами ортодоксальной

религии. Кроме того, он хорошо понимал, что раскол церкви, возникший при столкновении еретической доктрины монаха-халдея Барлаама и доктрины нестяжателей, слишком опасен и нуждается в разрешении. Большую часть своего послушания он провел в константинопольском монастыре харсианитов, и, вполне вероятно, там и была написана его «История Библии» в четырех книгах (1320—1357 гг.). Впервые ее напечатали в 1645 году на знаменитом Луврском печатном дворе в Париже, один из оригиналов хранится в Национальной библиотеке. Меня очень взволновал и заинтересовал, кстати, тот факт, что у короля алмазов, Сесиля Родса, имелся английский перевод 4-томных хроник Иоанна Кантакузина — сейчас он хранится в библиотеке премьер-министра, в его резиденции в Грот Шуре, в Кейптауне (Южная Африка).

Даже поменяв корону на монашескую скуфью, бывший Император продолжал активно участвовать в политических и, особенно, в церковных делах; церковь была самой уважаемой и влиятельной силой у трона Империи Иоанна V Палеолога. Незадолго до смерти Иоанн Кантакузин был захвачен и заключен в тюрьму своим честолюбивым внуком Андроником Палеологом. После освобождения, чувствуя себя старым и усталым, он решил провести остаток дней в Мистре вместе с Матвеем, который без особого желания унаследовал титул Иммануила, умершего бездетным в 1380 г. Вскоре, по совету отца, Матвей передал греческую деспотию Пелопонесса своему племяннику Теодору I Палеологу, правившему ей с 1382 по 1407 гг.

В июне 1383 г. Иоанн Кантакузин, в иночестве брат Иоасаф Кристофулос, скончался в возрасте 88 лет и был похоронен в Мистре. Матвей оставался там же вместе с женой, 2 сыновьями и 3 дочерями, посвятив по примеру отца остаток своей жизни (до 1391 года) философским и богословским изысканиям. Его старший сын Иоанн умер бездетным; второй сын, Димитриос, стал прямым продолжателем рода всех 27 поколений Кантакузиных, известных с 1094 года до наших дней.

С XIV века потомки Императора Иоанна VI Кантакузина получили право именоваться князьями. Все прочие титулы в разные века приобретали представители всех ветвей нашей семьи.

Сохранились две грамоты на венгерском языке — родном языке предков моей матери — датированные 1658 годом, по которым Драгич Кантакузен (валашская ветвь) с женой, детьми, слугами и всем имуществом

получал право жить в Трансильвании, а также именоваться впредь князем и графом Трансильванским и Венгерским. Одна грамота подписана правящим князем Венгерским Георгием Ракошем, другая — Имре, князем Трансильвании. В 1794 году Рудольф и Константин Кантакузины (австрийская ветвь) были пожалованы титулами графов Священной Римской Империи.

В 1872 мой дедушка, Михаил Родионович, Императорским указом получил право добавлять к своему имени фамилию своего великого деда с материнской стороны — Сперанский — а также титул графа.

Пожалуй, сейчас самое время упомянуть орла на нашем гербе. Румынский генеалог Дан Черноводину писал мне следующее: «Двуглавый орел встречается с XI века у турок, персов и финикийцев в качестве декоративного образа. Как символ власти, он впервые появляется в Византии в 1204, на коронации в соборе Святой Софии 32-летнего Бодуэна де Гейнкорта, графа Фландрского. Он был одним из предводителей IV Крестового похода, призванным на помощь Императором Исааком II Ангелосом, которого вероломно ослепил и свергнул его завистливый брат, Алексис III. Когда же Исаак II, недолго процарствовав по возвращении на престол, скончался, Бодуэн был неожиданно провозглашен Императором по настоянию венецианского дожа. Римская Империя продержалась еще 57 лет, но в 1261 г. Михаил VIII Палеолог завоевал Константинополь, возродив византийскую монархию еще на два века».

Согласно капризам и пожеланиям Императоров на гербе появлялся то одноглавый орел римских легионеров, то более декоративный двуглавый орел. Иоанн VI Кантакузин выбрал одноглавого римского орла для Императорской печати; по сей день Кантакузины используют эту эмблему, встречающуюся в орнаменте тканей XI века. Со временем изображение орла превратилось в символ власти Священной Римской Империи, Австрии, Албании, Монтенегро, Югославии и России, которая добавила двуглавому орлу три короны, скипетр и державу.

После падения Византийской Империи в 1453 г. Кантакузины, всегда занимавшие наивысшие военные и гражданские должности, опасаясь турок, истреблявших без жалости все знатнейшие фамилии Византии, скрылись, и судьба их в течение 100 лет покрыта тайной. В точности неизвестно, куда делись их несметные сокровища, но, скорее всего, турки все разграбили.

Существует несколько самых невероятных версий происхождения нашей фамилии, но ни одна из них не является достоверной. Две были сфабрикованы Рудольфом Кантакузином (австрийская ветвь), чистой воды выдумки, названные румынским историком И. К. Филитти «un aventurier de grand style du XVIII века». К сожалению, его фальсификации имели свое продолжение, благодаря его дочери, графине О’Доннелл, рассказавшей их Михаю Кантакузену, «историку» (валашско-русская ветвь), пытавшемуся тогда составить генеалогию Кантакузиных. Одна из версий Рудольфа утверждает, что мы являемся потомками одного из 12 пэров Карла Великого, паладинов Франции, — с тех пор три лилии на лазоревом щите помещены среди трех других щитов нашего герба. Несмотря на явную недостоверность этой истории, мы продолжаем сохранять золотые лилии; моя бабушка так любила наш герб, что вышила его на столовом белье, а ее невестка, Джулия Кантакузина, пошла в своей любви еще дальше, и на ее личных вещах вышиты Императорская и графская короны нашего рода.

Наш герб (первый наш герб был пожалован официально Драгичу Кантакузину в 1658 году князем Георгием Ракошем Венгерским) включает несколько изображений, среди них, скажем, есть щит, на котором изображены два коронованных льва, стоящих на задних лапах. Этот же странный символ встречается на Львиных воротах в Микенах (1200 г.). Потом он появляется на древней крепостной стене в Константинополе, под именем Иммануила Покрасса Кантакузина. Откуда на нашем гербе этот символ, неизвестно, но, во всяком случае, он не поддельный и показывает, что Кантакузины были весьма влиятельными людьми еще задолго до XI века.

Во время осады Константинополя в 1453 году два Кантакузина, Андроник и его сын, погибли, храбро сражаясь против захватчиков. Два других, Деметриос и Леон, бились до конца и смогли скрыться от врагов на венецианском корабле. С тех пор Кантакузины появляются на Крите, в Венеции и Пизе, а по прошествии еще ста лет мы можем уже прочитать о византийском богаче Михаиле Кантакузеносе, подарившем султану Селиму III 15 полностью снаряженных и вооруженных кораблей после проигранного морского сражения при Лепанте в 1571 г. Торговец солью и русскими мехами, форменный грабитель во всем, что касалось его денег (особенно когда он торговал с турками после смещения патриарха

Митрофана), жестокий кредитор — его называли Шайтан-Оглу — Сын Дьявола. Правда, некоторые историки оправдывают его, говоря, что Дьяволом турки называли его отца, храброго воина, так как, якобы брата Михаила тоже называли Шайтан-Оглу. В 1578 году Михаил Кантакузенос был казнен султаном Мурадом III у ворот собственного роскошного дворца на берегу Черного моря около Анкиалиса. Утверждают, что такой конец Михаил заслужил своим коварством, но с тем же успехом можно говорить и о зависти к его непомерному богатству и могуществу в то время, когда Оттоманская Империя погрязла в бедности. Как бы то ни было, после него осталась огромная библиотека (до появления печатных станков книги были редкостью, и весьма дорогой, — так как писались на пергаменте от руки. За первые века было написано всего несколько книг, и их стиль зачастую весьма несовершенен), часть ее сохранилась, книги за большие деньги были проданы монахам Афонского монастыря.

Поговаривали, что Михаил незаконно присвоил нашу фамилию после того, как турки истребили самые старые семьи Константинополя, но в конце концов выяснилось, что его отец, князь Деметриос Кантакузенос, умер в 1574 г. в преклонном возрасте в Афонском монастыре; дед Михаил, умер в 1522 г., а его прадед Андроник (сын второго сына Матвея, Деметриоса и правнук Императора Иоанна VI) умер в 1453 г. Кроме того, современники писали о Михаиле «Шайтан-Оглу» как о «греческом принце этих лет» и «дяде тех, с Пелопонесса», подразумевая под «теми» сыновей Императора Иоанна VI (деспотов Мистры) и их потомков.

Пятеро внуков Михаила (их отец, Андроник, был обезглавлен 4 ноября 1601 г.), Иордакий, Михай, Фома, Константин и Ян, боясь репрессий со стороны турок, бежали в Молдавию с семьями и имуществом. Шестой, Димитриос, отправился в Тавриду (Крым), где принял мусульманство; после этого следы его теряются. В 1620 году Константин с женой, Элиной Бесараба, приехали в Валахию, где и осели. Константин был основателем валашской, а затем и российской ветви нашей семьи, в то время, как старший брат, Иордакий (Георгий), поселившийся в Молдавии, стал основателем молдавской ветви — в наши дни остался в живых лишь один представитель этой ветви, к сожалению бездетный.

ИСТОРИЯ МОЛДАВСКОЙ ВЕТВИ

В начале XVI века, после многовековых нашествий и завоеваний славянами, гуннами, римлянами, татарами, турками и многими другими, Трансильвания и Данубские земли (Валахия и Молдавия) оказались в итоге под властью могучей Оттоманской Империи. Владычество турок оказалось слишком жестоким, и три румынские страны немедленно откликнулись на него многочисленными анти-турецкими выступлениями, до тех пор, пока в конце XVI века правящий принц, Михаил Храбрый, начавший героическое сражение за независимость, не добился от Блистательной Порты выгодных соглашений, позволивших трем странам начать восстанавливать свое разрушенное хозяйство.

В конце XVII века Трансильвания перешла в руки австрийцев, аннексировавших ее территорию. Этот поворот дела поставил Трансильванию (населенную в большинстве румынами) в прямую зависимость от венгров, длившуюся до 1918 года.

Именно в эти цветущие, хотя и малоразвитые (благодаря Порте) провинции и бежали от гнева султана Мурада III в 1620 г. константинопольские Кантакузины. Города уже становились центрами торговли и ремесел, а потому застраивались. Ясса, столица Молдавии, и Бухарест, столица Валахии, были крупными культурными центрами. Международные связи тоже налаживались, большей частью с Оттоманской Империей, но кроме того еще и с Габсбургами, Польшей и Венецией. За последующие 2 века Кантакузины получили во владение обширные земельные наделы, стали достаточно богаты и влиятельны. чтобы начать претендовать на ведущие роли в управлении государством, военными и гражданскими делами, и даже стать правителями страны.

Сербан Кантакузин правил Валахией с 1679 по 1688 гг., ему наследовал племянник, Константин Бранковяну (1688—1714 гг.), чья удачливость, политические успехи и большой авторитет в семье обеспечили его долгое и успешное царствование. Бранковяну и Кантакузины поддерживали отношения с Москвой и даже заключили соглашение с Петром Великим, чтобы попытаться поколебать турецкое влияние.

Конец правления румынской ветви наступил в 1716 г., когда были казнены турками правитель Стефан Кантакузин и его отец, Константин Кантакузин, и трон Валахии перешел к Николаю Маврокордато — первому

в долгой череде принцев-фанариотов, чьей властью данубские земли контролировались до 1821 г. Тяжкий период румынской истории, ибо фанариоты вели себя вероломно, словно захватчики-грабители, заботясь лишь о собственном благополучии и достатке, а не о благе страны.

В 1769 году объединенными усилиями русской и румынской армий турки были изгнаны из Данубии. С тех пор Россия вообще очень сильно влияла на жизнь Румынии, поддерживая и защищая братьев-христиан, налаживая и укрепляя торговые связи, иногда пользуясь ею для решения своих внешнеполитических проблем.

В 1821 г. восстание против фанариотов захлестнуло все слои румынского общества, была обретена долгожданная независимость. С 1862 года Валахия и Молдавия стали назваться Румынией.

В 1878 году с подписанием англо-турецкого перемирия практически закончилось господство России на Дарданеллах, кроме того начался передел карты Европы, в результате которого Болгария распалась на три небольших государства, Румыния отдала России Бессарабию; Оттоманская Империя все еще обладала территорией, большей, чем Германия, Австро-Венгрия и Франция, вместе взятые; Босния и Герцеговина отошли Австрии — и через несколько десятков лет в Сараево началась I Мировая война.

Первый Кантакузин моей ветви, выехавший из Валахии в Россию, был Раду (праправнук Константина Кантакузина (1598—1663 гг.)), Родион Матвеевич; за 30 лет до своей эмиграции он и еще 11 молодых дворян были посланы воеводой Валахии, князем Константином Маврокордато на обучение в Венецию. Три года спустя, выяснив, что турки используют обучение молодых людей, чтобы вытягивать из казны деньги, Маврокордато отозвал студентов в Валахию.

По возвращении из Италии Раду последовал за своим благодетелем в Молдавию, затем в Константинополь, где женился на княжне Катарине Маврокордато, дочери и сестре молдавских воевод. Раду и его жена переехали в Россию около 1770 года, здесь он основал корпус валашских гусар. Екатерина Великая назначила его полковником и разрешила носить византийский герб семьи на лядунке (мой отец помнил портрет Раду, верхом на коне, с этой лядункой). Раду отличился в нескольких битвах с турками, особенно при осаде Силистры в 1773 г. фельдмаршалом графом Петром Румянцевым-Задунайским, о нем мы еще услышим.

В 1774 г. Раду погиб на охоте недалеко от Бухареста — лошадь попала ногой в кроличью нору и, придавив Раду, переломила ему позвоночник. Осталось трое маленьких детей, один из них, Николай Родионович, был первым из моих предков, оставшимся в России и принявшим ее подданство. После безвременной смерти отца Николай и его старший брат Иван обучались в России под присмотром дяди, генерал-майора князя Михая Кантакузина, бана Крайовы (того самого «историка»).

Этот замечательный человек приехал в Санкт-Петербург в 1774 г., чтобы просить князя Потемкина дать прибежище ему и его семье от турок, ибо даже после подписания Кучук-Кайнарджийского мира провинции Молдавии и Валахии оставались во власти мусульман. Просьба была удовлетворена в память о заслугах Михая и его братьев перед Россией: Пирву, убитого в битве с турками, и Раду, создавшего целый военный корпус.

В 1775 г. Екатерина Великая пожаловала Михаю звание генерал-майора, действительного статского советника, а также подарила 7 деревень и 2000 душ крепостных в Могилевской губернии, тогда части Бессарабии, где он и жил до 1776 года. У него было 16 детей, но лишь четыре дочери, к его великой скорби, достигли совершеннолетия.

В 1783 г. осиротевшие братья Иван, 27 лет, и Николай, 22 лет, возвратились в Валахию, имея 3000 рублей, подаренных Екатериной Великой, чтобы вступить во владение небольшой частью обширных поместий (два дома в Бухаресте и по одному каждому в Афулакси, Хилаве, Филипешти и Макурени), оставленных дядей Михаем, и чтобы продолжить борьбу с турками. Оба брата преуспели: Иван стал командующим валашской армии в 1787 г., а Николай в возрасте 27 лет стал лейтенант-полковником австрийской армии, в которой прослужил 8 лет под командованием принца Кобургского.

Николай вернулся в Россию в 1791 г. и сформировал казачий корпус, назвав его «Буг» по имени реки, на берегах которой он жил. Позже он создал еще четыре кавалерийских корпуса, помог Екатерине Великой расширить южные границы Империи на 600000 квадратных миль, что удвоило население России, и был за это награжден 81000 акрами черноземных земель Малороссии на севере Крыма, в Херсонской губернии. Свое имение он назвал Кантакузинка. Он владел еще некоторыми имениями, но управлял ими плохо. Женой его стала Елена Александровна

Геннади (родилась в 1781 г.), темноволосая красавица; ее миниатюрный портрет на крышке золотой табакерки находится передо мной сейчас, когда я пишу эти строки.

Генерал-майор, князь Николай Родионович, мой прапрадед, ушел в отставку в 72 года и вскоре умер в своем имении под Одессой — в 1841 году, чтобы соблюсти точность. У него осталось 5 сыновей и 3 дочери. Старший сын, Родион Николаевич, унаследовал Кантакузинку, а также великолепный дом, в котором он родился в 1812 году. Свою военную карьеру он начал в конной гвардии, затем перешел в артиллерийские войска Его Императорского Величества; храбро сражался, был награжден за доблесть и вернулся молодым генерал-майором. В 1847 г., будучи 35 лет отроду, он женился на Марии Александровне Фроловой-Багреевой, богатой наследнице.

После нелепой и безвременной гибели брата на дуэли на Кавказе она унаследовала 92000 акров поместья Великая Буромка, принадлежавшего когда-то ее матери, Елизавете Фроловой-Багреевой, единственной дочери графа Михаила Сперанского, который приобретал все земли для обожаемого внука. Этот брак стал несчастьем с самого начала, но, с другой стороны, дал моему прадеду необходимую свободу и возможность бесконечно путешествовать по Европе, собирая произведения искусства и разыскивая сведения о наших предках. Я должен также заметить, что он был одним из основателей Императорского Археологического общества в Санкт-Петербурге — человеком самых различных интересов.

В одной из 7 деревень Кантакузинки, Молдавке, жил младший брат Родиона Николаевича, Иван Николаевич, а затем его сын, Павел Иванович. Совершенно случайно я приобрел фотографии 1913 года из коллекции «Российский город и деревня», на которых изображена похожая на крепость усадьба Молдавки, с башенками и бойницами, увитая блестящими побегами глицинии. Журнальная статья давала следующее описание: «Прекрасный замок, окруженный громадным парком. Перед домом разбиты цветочные клумбы, окруженные фонтанами. Аллеи тамариска, акации и пирамидальных тополей соединены узенькими тропинками, над ними нависают сплетенные ветви орхидей. По земле ползает огромное количество улиток — старый хозяин (вероятно, это Иван Николаевич), большой гурман, привез их из Франции и разводит у себя в парке. Густая лесная чаща занимает большую часть парка, и удивительнее

всего думать, что все это лесное великолепие Кантакузины создали на месте сухих крымских степей».

На фотографиях внутренних покоев мы видим большие, хорошо обставленные комнаты, украшенные большими зеркалами, с портретами моих предков на стенах, с паркетными полами. В зале, двери из которого ведут в оранжерею, стоят стулья с высокими спинками, на которых изображен двуглавый орел — эмблема нашего рода. В маленькой часовне хранится множество ценных икон. В одной из комнат висит портрет Николая Родионовича, написанный около 1810 года. Так сложилось, что военная служба в те времена являлась наилучшим способом добыть средства, необходимые для ведения той жизни, к которой привыкли Кантакузины за многие столетья. Думаю, немало помогал и правильный выбор жены.

Итак, кратко обрисовав историю рода Кантакузиных, а также нескольких моих прямых предков, я полагаю возможным перейти теперь к изображению других характеров и персонажей, сыгравших немалую роль в истории нашего рода.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГРАФ МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ СПЕРАНСКИЙ

Я начну повествование о нашей семье, нашу сагу с рассказа о Михаиле Михайловиче Сперанском, наиболее интересном из моих предков; благодаря женитьбе на его внучке Марии, мой дед, Михаил Родионович Кантакузин, унаследовал великолепное поместье Буромка в Малороссии — замечательный дом, ставший воистину «родовым гнездом» для всех нас вплоть до 1918 года, когда большевики отобрали его у нас. В библиотеке этого дома хранилась гипсовая посмертная маска графа, а также бронзовые слепки его рук, крупных и пухлых, совсем, казалось, неподходящих для такого высокого, худощавого человека, уже лысеющего, с длинными седыми волосами, откинутыми назад с высокого лба над бледным лицом. Его темно-голубые выразительные глаза с тяжелыми веками, раз остановившись на собеседнике, уже не отрывались от него. Человек он был очень спокойный, уравновешенный, говорил ровно и негромко, скуп в движениях, но, тем не менее, умел держать себя весьма властно — все это вместе заставляло думать, что он «холоден, как рыба». Не будучи в полном смысле денди, он всю жизнь предпочитал один изысканный стиль в одежде, носил синий, приталенный сюртук и ослепительно белый шелковый галстук (см. портрет Сперанского в «Войне и мире» Л. Толстого). С раннего детства он привык держаться независимо и в отдалении от своих сверстников, не участвовал в общем веселье, лишь изредка блистая неожиданной остротой в адрес кого-нибудь.

Так же, как руки его отличались необычной формой, необычна и интересна была и вся судьба его; даже в конце жизни, когда он стал важным сановником, дом его в Санкт-Петербурге на

Сергеевской поражал аскетизмом и простотой своего убранства; эти комнаты словно копировали суровое смирение самого хозяина. Одновременно с этим Сперанский был большой любитель вкусно покушать, а в его подвалах хранились запасы бордо — он любил небольшие званые обеды. Еще одной его слабостью было нюханье французского табака.

Родившийся темной зимней ночью, в первые часы 1772 года, Михаил с детства был обречен на бедность, на полное лишений существование церковного служки, однако судьба наградила его интеллектом, позволившим вырваться из далекой владимирской деревушки, из семьи, все старшие сыновья в которой становились священниками на протяжении 200 лет. У него не было отчества — так часто случалось с детьми крестьян и мелкого духовенства — и не было другого желания, кроме как вернуть себе право на него, сокровенного желания с самого детства, когда в семь лет он начал учиться. Однако уже в шесть лет этот бледный, худенький ребенок ходил вместе со своим слепнущим дедом в церковь и читал псалтырь прихожанам. Позднее он зарабатывал на жизнь чтением житий святых, за что ему подавали — то орехов, то кулич. Отец его умер, когда Михаил был совсем маленьким, но мать, Прасковита Федоровна, неграмотная крестьянка, но возвышенная душа, оказала сильнейшее влияние на мальчика, и сохранила это влияние до самой своей смерти в возрасте 83 лет, в 1824 году. Мальчику было 11 лет, когда его ум и начитанность обратили на себя внимание князя Николая Ивановича Салтыкова, владельца родной деревеньки Михаила, Черкутино. Говорят, князь обнял мальчика, расцеловал в обе щеки и отправил во Владимирскую семинарию. Здесь Михаилу опять повезло — он жил у своей тетки по отцу, Татьяны Матвеевны Смирновой. Он очень любил тетку, до конца ее дней посылал ей деньги, небольшие подарки и ласковые письма.

Михаил изучал русскую грамматику, французский, латынь, греческий, риторику, математику, физику, философию и Закон Божий; в семинарии он принял фамилию Сперанский, от латинского

Граф Михаил Михайлович Сперанский

«spero» — надеюсь. Как писал профессор Марк Раев, «этот выбор был одновременно и обдуманным и пророческим». Необычайно старательный студент, он вечно проводил свое время за чтением, сразу показав себя интеллектуалом. Вполне естественным было и его успешное завершение обучения в семинарии, и поступление в духовную семинарию Св. Александра Невского при монастыре в Санкт-Петербурге.

Характер Сперанского формировался с детства; он был добр, мягок (это качество в нем отмечали всю жизнь), простодушен и любим друзьями. В 16 лет он был здоров и силен, но лицо сохраняло свою бледность. Странно, но ему было с раннего возраста присуще неизвестно откуда взявшееся (если учесть его происхождение и окружение) изящество манер, с другой же стороны ничто в его характере и поведении не напоминало о его прошлом. Профессора рекомендовали его на должность помощника ректора семинарии, и настоятель предложил ему жить в своем доме — великолепном доме с громадной библиотекой, предоставленной в полное распоряжение Сперанского. У него был неплохой голос, и он пел в церковном хоре, но никогда — хоть и был родом из бедной семьи — не принимал подаяния от прихожан, ни на Рождество, ни на Пасху.

Даже под руководством не весьма образованных и прозападнически настроенных профессоров Сперанский столь успешно и блестяще развивал свои таланты, что после успешной сдачи выпускных экзаменов в 1792 г. ему было предложено остаться в семинарии и читать курсы риторики, физики, математики, а позднее философии. Так бы все и продолжалось, но судьба уготовила ему жизнь, совершенно отличную от его предков, и даже митрополит Санкт-Петербурга, рассчитывавший, что этот талантливый молодой человек пополнит ряды столичного духовенства, не смог этому помешать.

Влиятельный магнат, князь Алексей Куракин, только что назначенный генеральным прокурором в Сенате Императора Павла I

(1796—1801 гг.), нуждаясь в личном секретаре, обратился в Семинарию Александро-Невской Лавры с просьбой прислать «какого-нибудь способного юношу». Сперанский, лучший среди выпускников, направился к князю и зарекомендовал себя столь замечательно, что был принят на службу немедленно и поставлен разбирать личную корреспонденцию князя. Так, вырвавшись однажды из-под церковной опеки, он попал на гражданскую службу, на которой и оставался в течение 40 с лишним лет, до самой смерти. Секретарь князя Куракина — вот первая ступень лестницы, по которой поднялся к славе сын бедного сельского священника, не прошло и года, как он уже был назначен коллежским советником, что по «Табели о рангах Петра Великого» равнялось званию полковника в армии. Он стал «другом» и доверенным лицом двум Императорам; к концу жизни Сперанский был самым уважаемым и замечательным государственным деятелем, умевшим (кроме всех прочих его достоинств) ясно и четко излагать свои мысли на русском языке, что в ту пору было удивительным и редким явлением. Его успехи были результатом потрясающей работоспособности, реализацией его таланта стилиста и аналитика, его удивительного умения мгновенно входить в курс дела, понимания до тонкостей работы всей бюрократической машины.

Надо отметить, что вплоть до воцарения Екатерины Великой русский язык представлял собой некую смесь церковнославянского языка и древнерусского наречия, в то время, как все высшие слои общества использовали для общения исключительно французский (вытеснивший русский лет на 200). Императрица, с помощью своей ближайшей подруги, княгини Екатерины Дашковой (в девичестве графини Воронцовой), предприняла первую попытку создать словарь русского языка, привести в некую стройную систему язык, на котором говорили все народы огромной страны. Российская грамматика была уже написана Ломоносовым, великим сыном России, прошедшим все тяготы жизни на пути к образованию. Уже хорошо известный в качестве ученого-энциклопедиста,

математика, астронома, историка, лингвиста, геолога и поэта, Ломоносов стал еще и основателем классического русского литературного языка. Позднее историк Николай Карамзин найдет возможным заменить сотни бытующих французских слов славянскими, русскими эквивалентами. Затем придет Сперанский; медленно и неуклонно он будет вводить в обращение родной язык, делая его по существу языком государственным, что и будет замечено Александром I (1801—1825 гг.).

Император поручил Сперанскому заняться реорганизацией и упрощением государственного аппарата, модернизировать систему образования и разобраться в делах Священного Синода. Синод был единственным органом управления для всей Православной Церкви, подчинявшимся только Императору, тот же подчинялся только Богу.

Сперанский провел законодательную, административную и образовательную реформы. Он, кроме того, впервые предложил проект создания государственного института управления, более известного как Дума. Таким образом он, фактически, пытался создать (впрочем, не достигнув успеха при жизни) конституционную монархию в России.

Перед ним была поставлена гигантская проблема — как разрешить денежный кризис, тянувшийся еще с екатерининских времен, — и он смело взялся за дело, ломая старые традиции, предлагая взамен новые планы, касавшиеся новой организации государственной власти, избавленной от административной тирании. Он реорганизовал Сенат и, понимая, что вся система управления в целом нуждается в чистке, занялся каждым департаментом в отдельности. Работал он по 18 часов в день — поднимаясь в 5 утра и не оставляя дел даже за обеденным столом. Разумеется, такой режим не мог не сказаться на здоровье, и в первую очередь на желудке, так что временами граф мучился от страшных приступов боли.

В возрасте 26 лет Сперанский встретил и полюбил с первого взгляда Элизабет Стивенс, старшую дочь вдовствующей племянницы

Герб графа М. М. Сперанского

куратора Британского Музея, мистера Планта. Разумеется, Сперанский совершенно свободно владел французским языком, но ради этой прелестной девушки, «похожей на розу Англии, с нежными глазами, застенчивой и скромной», он выучил английский — хотя времени не хватало! — и успел посвататься, получить согласие и стать «счастливейшим из мужей» в один год, 1798.

Молодая чета обвенчалась в соборе Св. Самсона, при венчании присутствовал крестный отец Элизабет, знаменитый священник Андрей Афанасьевич Самборский (он был священником посольства России в Лондоне в течение нескольких лет. Вернувшись в Россию, он сохранил близкие отношения со многими англичанами, и именно в его доме Сперанский встретил Элизабет. В 1782 г., будучи у Салтыкова, Самборский познакомился со Сперанским; очарованный мальчиком, он предложил ему смело обращаться к нему за любой помощью, что Сперанский и сделал, поступая в Александро-Невскую Семинарию), когда-то присутствовавший при ее рождении. Мать невесты, миссис Генри Стивенс, принадлежала к роду богатых сквайров Планта; прекрасно образованная, артистичная натура, она играла на арфе, хорошо пела, знала несколько языков, но бежала из дома, к неудовольствию родителей и 3 своих братьев, с бедным священником. В 1789 г. он умер, оставив ее с тремя маленькими детьми, без средств к существованию, и она уехала в Россию, где, по протекции Самборского, стала гувернанткой в доме князя Андрея Петровича Шувалова, друга Вольтера. Обосновавшись на новом месте, она выписала из Англии детей с их няней, и все они зажили в доме Шуваловых, где выросли и повыходили замуж (включая няню). Михаил и Элизабет Сперанские были бесконечно счастливы, и миссис Стивенс, уверившись в счастье дочери, уехала в Вену. К сожалению, это счастье было недолговечно. Всего лишь 11 месяцев спустя после свадьбы, когда сам Сперанский был в отъезде, в Павловске с Императором Павлом I, Элизабет слегла и буквально через несколько дней умерла от скоротечной чахотки, оставив безутешного

мужа с разбитым навеки сердцем и маленькой дочкой (1 месяца) на руках, названной в честь матери — Елизаветой.

Элизабет была похоронена на Смоленском кладбище; Сперанский на похоронах не присутствовал: потрясенный до глубины души страшной потерей, он на несколько недель скрылся в лесах на одном из островов дельты Невы. Лишь близкие друзья смогли найти его и вернуть в Санкт-Петербург. Несчастный вернулся в семью, а несколько позже вернулся и к своим обязанностям; он вызвал миссис Стивенс, купил для нее дом. Пока Сперанский скрывался, за девочкой ухаживали няня Стивенсов и ее муж, затем, в течение 14 лет, бабушка, миссис Стивенс, о которой Сперанский всегда отзывался как о «доброй женщине» — даже несмотря на ее нелегкий характер, не раз стоивший ему головной боли.

Чтобы отвлечься от своей тоски, Сперанский начинает переводить латинский вариант «Подражания Христу» Фомы Кемпийского на русский язык; он отдаляется от высшего света, не делая ни малейшей попытки сблизиться с кем-нибудь. На склоне лет работа станет для него смыслом жизни, а дочь — единственной любовью, хотя немало женщин будут устремлять на него свои взгляды. Он откажется от любой возможности заключить выгодный и блестящий брак.

В 1808 Сперанский сопровождает Александра I в Эрфурт, и Наполеон дарит этому выдающемуся «простолюдину среди высшей знати» золотую табакерку со своим портретом работы Изабо на крышке (бабушка продала золотую табакерку в 1920 и приобрела миниатюру на металле с изображением лилий, увенчанных наполеоновским орлом; странное совпадение символов). Известно, что они несколько раз беседовали с Императором Франции, и Наполеон заявил после этих разговоров: «Я готов отдать целую провинцию за одного министра, подобного Сперанскому».

В 1812 г. Сперанский попадает в опалу — так часто случалось с теми, кто сам прокладывал себе путь в жизни.

Он неосмотрительно возбудил зависть и ревность многих, находясь в дружеских отношениях с Императором, и вскоре был ложно обвинен в сношениях с французской стороной. Хотя вся Россия была насквозь «французской», Наполеон был худшим из врагов, и Александр I был вынужден отправить своего «друга» в изгнание. Делал он это, скрепя сердце, говорят, по его щекам текли слезы, когда Сперанский покидал кабинет, и Император воскликнул: «Я чувствую себя так, будто мне отсекли правую руку». Император был вынужден уступить настоянию своих влиятельных сановников только потому, что политический климат России был неблагоприятен и шла война с Францией, вынужден был отправить в ссылку одного из преданнейших своих советников до тех пор, пока не затихнут слухи и сплетни, распускаемые теми самыми сановниками, которые ненавидели и боялись этого «простолюдина» и его влияния на Государя (в проектах, которые он пытался провести в жизнь, было освобождение крепостных, что подорвало бы их власть очень сильно).

Хотя кое-кто желал бы, чтобы «предателя» казнили, Сперанский был «всего лишь» сослан в Нижний Новгород. Теща с его 13-летней дочерью последовала за ним сразу после ареста.

Этот старинный русский город, известный с X века, расположен к югу от Москвы; в XII—XIV веках он славился как центр иконописи. Стоящий на месте слияния Оки и Волги, имеющих целых три мили в ширину в этом месте, город-порт всегда имел важное экономическое значение для России. Каждый год, с июля по сентябрь, там проходила крупнейшая в России да и в Европе ярмарка. Кипящая круглый год жизнь Новгорода не могла не заинтересовать Сперанского. Однако враги графа не успокаивались, и вскоре он был отправлен в Пермь, маленький городишко на севере Европейской части России, на границе с Сибирью, у подножия Уральских гор. Дочь, теща и младший брат Кузьма (на свои средства Сперанский дал образование своему младшему брату и двум кузенам), приехавший из Казани, последовали за ним, но, не вынеся

Император Александр I

тяжкого климата, были вынуждены вскоре уехать. Сперанский провел в Перми 2 года, живя в бедности и не имея никакого дохода. В это тяжкое для него время он пытается выучить немецкий и древнееврейский языки, пользуясь лишь Библией и словарями.

В конце концов Император получил прошения Сперанского и разрешил тому поселиться в Великополье — небольшом поместье (1400 гектаров земли и 84 крепостных), расположенном в одном из плодороднейших районов России, в 9 милях от Нижнего Новгорода, кроме того назначил пенсию в 6000 рублей ежегодно. Поместье было рядом с деревней Вишеры, живописно раскинувшейся на берегу небольшой реки. Это поместье было оставлено Сперанскому его сестрой, Марьяной Злобиной, для его дочери. Красивый домик был окружен прекрасным парком. Здесь часто останавливались его старые друзья, по пути из Петербурга в Москву. Только эти визиты связывали Сперанского с жизнью столицы. Четырехлетнее одиночество завершилось в 1816 году, когда Александр I согласился вернуть своего «друга» в столицу, вначале назначив его губернатором Пензы. Этот маленький городок, стоящий при слиянии Пензы и Суры, тем не менее насчитывал 11 церквей, кафедральный собор, греческую семинарию и гимназию (школа немецкого образца, дающая подготовку для поступления в университет). Проведя здесь два года, Сперанский исполнял свои обязанности честно, спокойно и ответственно, став вскоре весьма заметной фигурой; горожане любили и уважали его. В то же время такому образованному, интеллигентному человеку было очень трудно приспособиться к жизни в этой глуши, где даже богатейшие помещики были едва образованы и проводили свои дни, читая второсортные романы да прошлогодние журналы, потягивая домашнее вино и водку собственного настоя.

Он уже бегло говорил по-немецки и читал Шиллера в подлиннике. Гомера он читал по-гречески, и готовился завершить четырехтомный перевод латинского «Подражания Христу». Позднее эта знаменитая книга была напечатана и распродана по всей России.

Стремясь одновременно не раздражать общество и как можно выгоднее использовать организационные способности Сперанского, Государь посылает его на должность генерал-губернатора Сибири (одной из самых неразвитых в то время провинций России), чтобы привести в порядок тамошние дела и избавиться от наиболее развращенной и алчной части чиновников. Сперанский объезжает город за городом, часто появляясь там, где сроду не бывало ни одного представителя власти, удивляясь и сочувствуя огромному количеству обездоленных. Даже священников было крайне мало, и для темных, забитых крестьян этот тихий, серьезный человек был одновременно и кем-то вроде святого отца. Он внимательно наблюдал за всем вокруг него и был весьма огорчен, что совсем не ведется научного освоения края. Все свои открытия он тщательно записывал (будучи действительным членом Императорской Академии Наук). В 1891 г. Джордж Кеннан писал о Сибири следующее: «Дорога тянется по бескрайней, заросшей травой равнине, тут и там заросшей разными цветами. На одном квадратном ярде земли можно собрать 20 разных видов растений и более ста их разновидностей».

Сибирь была отвоевана у знаменитого слепого Великого Могола, хана Кучума, еще во времена Ивана Грозного, небольшим отрядом казаков (по-тюркски это значит «бродяга»), посланных туда Строгановыми, владельцами огромных угодий, простиравшихся на миллионы гектаров от Перми до верховий Урала. Заинтересовавшись богатством сибирского края, горными породами, мехами, солью, Строгановы предложили атаману казаков, Ермаку Тимофеевичу, в свое время наводившему страх на целый край между Доном и Волгой, завоевать для них Сибирь и остаться там воеводой. Это происходило между 1579 и 1584 гг. Со временем плуг пришел на смену саблям и мушкетам, и дикие края стали медленно, но неуклонно заселяться. Не побывав в Сибири (по площади едва ли не большей, чем США), невозможно представить ни ее огромных просторов, ни пронизывающего до костей холода.

Итак, этим необъятным — от Перми до Китая протянувшимся краем надлежало управлять Сперанскому: задача, непосильная даже для такого выдающегося деятеля. Жизнь там была столь трудна, условия примитивны, места столь дики и пустынны, что в конце концов Император, после долгих проволочек, отозвал Сперанского в Санкт-Петербург.

После 10 лет унижений, одиночества и лишений Сперанский возвращался усталым и больным человеком. Здоровье его было подорвано бесконечными, изматывающими поездками в тряской кибитке, пронизывающими 30-градусными морозами, комарами, ужасными условиями жизни. Вновь процитируем Кеннана: «Не испытав на собственном опыте, никто не может представить тех страданий, которые выпадают на долю путешествующего по ужасным сибирским дорогам. Нас так трясло и болтало, что кости, казалось, сместились внутри тела, и мы с большим трудом вылезли из нашего замызганного грязью тарантаса на почтовой станции».

Уже находясь в Петербурге, Сперанский был вызван к Императору для изложения своих взглядов на возможную реорганизацию управленческого аппарата в Сибири. Когда его замечательный проект был принят к исполнению в 1822 г., вся история Сибири как бы разделилась на 2 половины: до и после Сперанского. До своей ссылки, занимая должность статс-секретаря, Сперанский получил от Александра I указание систематизировать российские законы. В свое время уже была сделана попытка проделать эту титаническую работу, однако она провалилась из-за огромного количества возникших при этом трудностей. Фактически комиссия по разработке общего свода законов проработала 50 лет, затратила массу денег — и ничего не сделала. В 1826, через год после вступления на престол Николая I, Сперанский был уже признанным специалистом в этой области; в 1828 г. Император одобрил проект свода законов, а в 1830 г. этот свод был уже напечатан и распространен по России. Состоял он из 45 томов. Два года спустя он был дополнен еще одним изданием, включавшим дополнительные

15 томов. В целом свод был принят и вступил в силу в 1835 г., увенчав собой карьеру Сперанского.

За этот труд Сперанский был награжден Орденом Святого Андрея Первозванного, украшенным девизом «За Веру и Верность» — честь, которой ранее удостаивались лишь члены Императорской фамилии.

Это событие запечатлено на одном из четырех бронзовых медальонов, украшающих подножие конного памятника Николаю I на Мариинской площади в Санкт-Петербурге. Там Император снимает с себя свою звезду на широкой голубой ленте и вручает ее Сперанскому, отныне его верховному советнику, с которым они трудились бок о бок долгие годы над проектами реформ и другими проблемами их «сумасшедшей» страны.

1 января 1838 г., словно в подарок на день рождения, Сперанскому был пожалован титул графа Российской Империи и официально разрешен его девиз: «И в несчастье надеюсь». Отныне Сперанский всегда подписывался «граф Сперанский», даже без инициалов, говоря: «Я один такой на всем свете, и мне ни к чему инициалы».

Правда, перед самой кончиной он не думал о своих наградах и титулах; лежа на простой белоснежной кровати, он сказал дочери Елизавете: «В тот день я словно наяву увидел истинную Красоту, сияющую и внутренним и внешним блеском». Говорил он это, разумеется, о своем первом свидании с матерью девушки, Элизабет Стивенс.

Николай I несколько раз посещал своего министра во время болезни; «необычайная честь» — пишет профессор Раев, но, возможно, Государь понимал, что больное сердце и желудок его министра не выдержали лишений и страданий, выпавших ему по вине трех государей. В 1839 г. Сперанский умер от удара, ему было всего 67, и многие отмечали, как искренне горевал Государь.

Граф Михаил Михайлович Сперанский вошел в историю как реформатор судебного дела — российский Юстиниан, воистину

Русский Государственник, самый выдающийся во всей российской истории. Он не искал ни славы, ни богатства и был бескомпромиссен и честен. Прожив трудную жизнь, он был похоронен пышно и торжественно, «уважаемый всеми и не любимый никем»; Император и его Двор провожали его в последний путь на Тихвинское кладбище Александро-Невской Лавры, где всегда хоронили лучших людей России. В соборе (здесь же Сперанский учился в юности) хранились мощи Святого Александра Невского, русского князя XIII века, славного своими делами — установлением дружеских связей с татарской Ордой, что не только спасло Новгород от разрушения, но и сделало его единственным вольным городом во все время правления Золотой Орды. Внутри церкви стоит ковчег со святыми мощами, перед серебряным иконостасом, и серебряные ангелы трубят в серебряные трубы по стенам, украшенным изображением батальных сцен (сейчас все это входит в экспозицию Эрмитажа). Екатерина Великая отделала собор итальянским мрамором, сибирскими самоцветами и персидским жемчугом. На стенах — картины Рени, Перуджино, Рафаэля, Менгса и Рубенса. Позднее на кладбищах Лавры упокоились Чайковский, Римский-Корсаков, Бородин и Глинка (юный румын, Пирву Кантакузен, паж Императрицы Екатерины II, умер в 1787 г. и был похоронен там же). Меня всегда интересовало, как бы отреагировал Сперанский на соседство с величайшими композиторами России, да и всего мира.

Когда моя жена посетила могилу Сперанского, она была удивлена, что на ней стоит обычный крест — не принятый Православием крест с тремя перекладинами, но прямой, стоящий над надгробием из черного мрамора, на котором выгравированы лишь даты рождения и смерти, герб и девиз. На небольшой табличке написано по-английски «М. М. Сперанский, государственный деятель». Ни на одной другой могиле подобных табличек нет.

Возвращаясь назад: в 1813 г. во время пензенской ссылки Сперанского умерла мать его жены, и он решил отправить дочь в

Петербург, чтобы она могла закончить свое образование под наблюдением Марии Вейкард (в девичестве Амбургер), старинного друга Сперанского, чей муж был лейб-медиком. Подробностей о жизни Елизаветы я не знаю, но она удачно вышла замуж — за богатого полтавского помещика Александра Алексеевича Фролова-Багреева — у меня до сих пор сохранилось столовое серебро с инициалами «Е. Б.».

Они поженились в 1822 г. и отправились в Чернигов, где Александр занимал должность губернатора. Фролов-Багреев был в родстве с Кочубеями, и этот союз породнил Сперанского с высшим светом, особенно, когда Александра назначили на должность в Министерстве финансов — тогда они с Елизаветой и годовалым сыном переехали в Петербург. С того дня и до самой смерти Сперанского семья жила вместе с английской няней Мишеньки, Каппой Бенсон.

В 1826 г. Елизавета родила дочь Марию, в 1828 г. — второго сына, к сожалению умершего через два года.

В 1828 г. Сперанский купил большое имение, ранее принадлежавшее графу Разумовскому, в Полтавской губернии. Говорят, с покупкой помог Государь.

Сперанский страстно любил природу и, когда позволяли дела, проводил время в новом поместье, Великой Буромке, обитая в маленьком домике, где закончила свои дни безумная княгиня Клеопатра Лобанова-Ростовская, бывшая хозяйка поместья. Мой пра-пра-прадед посадил около поместья аллею ломбардских тополей, я хорошо ее помню, и помню, как во время дневных наших прогулок пытался перепрыгнуть длинную тень этих высоких деревьев.

В Петербурге Сперанский жил скромно и уединенно, не только потому, что большинство его друзей умерли, но и потому, что после декабрьского восстания Николай I не поощрял даже малейшего сближения вне службы своих сановников и представителей интеллигенции. Интеллектуальная элита эпохи Сперанского в 50-е годы сменилась круговертью людей без корней, без прошлого:

сыновьями священников, потерянными для церкви, беглыми крепостными, ставшими актерами, архитекторами, художниками и композиторами, забывшими о крестьянском прошлом, помещичьими сыновьями, не превратившимися в купцов. Эти люди получали образование, росли, и, поскольку ни один класс не признавал их своими, собирались в собственные сообщества, радикально настроенные, отрицающие общепризнанные ценности, проповедующие атеизм и царство Божие на земле, как это описано в «Братьях Карамазовых». Тем не менее, великий Пушкин был близким другом Сперанского.

С 1830 г., надеясь поправить здоровье, Сперанский отправляется путешествовать, пробует лечиться в Карлсбаде и Мариенбаде. Четыре месяца проводит в Германии, посетив 11 городов. В Дрездене и Берлине он был представлен Императорской семье, где был тепло принят. В Австрии, при дворе Императора Франца-Иосифа он встречается с Меттернихом. В 1833 г. он проводит в Европе всего три месяца, в 1837 г. едет по России, посещает Москву, Тулу, Орел и Буромку, путешествуя в собственной карете (последний раз эту карету использовали в 1916 году чтобы отвезти меня, 4-летнего, к доктору в Киев). Затем он отправляется на юг, в Одессу, к морю. В 1838 г. вернулся в Буромку (в последний раз); имение стало к тому времени приносить мало дохода, но он любил его и писал дочери: «...как здесь тихо и покойно, и как полезно для моего здоровья быть окруженным одной лишь природой...».

Бумаги Сперанского, предназначенные только для Государя, не публиковались до 1961 года и хранились под замком. Вот одно из его замечаний: «Россия — одна из величайших Империй мира, населенная многими народами, известна своей мощью, своим рабством, разнообразными своими обычаями и нестабильностью собственных законов». А вот другое, любимое мною: «Если бы кто-нибудь смог объяснить мне разницу между службой крестьян землевладельцу и дворян государю или доказать, что власть государя

над дворянами не такова, как власть помещика над крестьянами!». Возможно, высказывания этого человека никак не отвечали интересам его современников, а потому и не были известны в течение 122 лет со дня его смерти.

В 70-е годы доктор Тибор Шамуэли, известный венгерский ученый, писал: «Сперанский — одаренный, неподкупный, талантливый администратор и, возможно, самый выдающийся государственный деятель XIX века, стал в течение нескольких лет ближайшим и преданнейшим сотрудником Императора. Его описание социальной и политической системы России начала XIX века является источником, не требующим проверки; это самое авторитетное и правдивое свидетельство, какое только можно представить».

МОЯ СЕМЬЯ В РОССИИ ДО 1874 ГОДА

С самого начала XIX в. по всей России слышался глухой ропот недовольства. 35 лет продолжалась изнурительная война на Кавказе, закончившаяся лишь тогда, когда генерал-фельдмаршал (это военное звание существовало только в Германии и России. Ни одна другая страна фельдмаршалов не знала) князь Барятинский пленил военного и духовного лидера черкесов, имама Шамиля в 1859 г. Затем Александр II наконец подписал (в 1861 г.) указ об отмене крепостного права, а в 1877 году Россия рубила турок, однако так и не смогла завладеть Константинополем (хотя это и было одной из главных целей российской политики с 1472 года, когда Иван III женился на племяннице последнего византийского Императора), ибо этому воспрепятствовали европейские державы, опасавшиеся усиления позиций России в Средиземноморье.

После освобождения крепостных, означавшего, что 23 миллиона крестьян получили свободу и все гражданские и политические права, в России зародилось и стало развиваться движение нигилистов (особенно среди образованной молодежи), мастерски описанное Тургеневым в «Отцах и детях». Нигилисты ненавидели крепостное право, душившее Россию в течение 250 лет, однако не следует приписывать им и терроризм, и все революционные выступления, пришедшиеся на конец царствования Александра II и приведшие к его гибели в 1881 г.

Нигилисты ратовали за отказ от лицемерных, устаревших — по их убеждению — привычек и традиций жизни общества; против домашней тирании мужей и униженности жен и детей. Проповедовались браки без любви и знакомства без дружбы;

религия рассматривалась как ненужный балласт; предметы искусства оценивались лишь с материальной стороны и считались пустой тратой денег, которые лучше было бы отдать голодным. «Преклонение перед красотой» по их мнению лицемерно прикрывало нежелание видеть плохие стороны бытия.

Они вовсе не мечтали о революции, они лишь хотели научить лучшей жизни темных и забитых людей. К сожалению, их идеалы оказались попраны — так или иначе — и наиболее разочарованная часть движения превратилась в крайне радикальную группировку «Народная воля». Эта организация уже планировала ведение борьбы с режимом методами террора, и многочисленные вылазки анархистов закончились убийством Царя.

Вступив на престол, Александр III (1881—1894 гг.) принялся за решительное наведение порядка и подавление революционной активности, для чего ввел в наиболее неспокойных областях нечто вроде военного положения. Это наиболее реакционное царствование было и наиболее спокойным; Россия не вела никаких военных действий и впервые получила возможность развиваться в промышленном плане, что позволило ей стать уже к 1890 году, например, второй державой в мире по производству топлива. Однако сама система не желала адаптироваться к новым экономическим условиям, не стремилась идти по европейскому пути развития; революционное движение не погибло, а лишь затихло, чтобы развернуться в полную силу при Николае II (1894—1917 гг. (убит в 1918 г.)) и привести к падению монархии.

Такова краткая характеристика II-ой половины XIX века, своего рода исторический фон жизни моей семьи в то время.

Когда единственная дочь графа Сперанского, Елизавета Михайловна Фролова-Багреева вступила во владение Буромкой в 1839 году, вскоре после смерти отца, она обнаружила, что в селах и деревнях поместья умирают с голоду около 1500 крепостных. В этом прекрасном, хотя и Богом забытом уголке земли люди жили хуже животных. Полусумасшедшая княжна Лобанова — предыдущая

владелица — была настоящим тираном и не оставила по себе никаких воспоминаний, кроме дурных. Чтобы исправить положение, Елизавета, прекрасно образованная, тонкая и интеллигентная женщина, к тому же несчастная в браке, решила посвятить всю свою жизнь улучшению условий существования тех, кто ее окружал. С ее легкой руки целых три поколения женщин управляли поместьем, до тех пор, пока мой отец дипломатично, но твердо забрал бразды правления в свои руки в 1910 году.

Елизавета Михайловна начала с того, что построила больницу для крестьян; к сожалению, она сгорела в конце XIX века, но прелестный парк вокруг нее сохранялся вплоть до 1918 г., когда все было окончательно уничтожено. Эта замечательная женщина выстроила школы, а также небольшую показательную ферму, для обучения, но, будучи не слишком практичной, расположила ее слишком далеко от деревни, и хороший проект был загублен. Довольно долго она раздумывала и над тем, где ей поселиться; наконец, выбрала наугад место на плане, вооружилась карандашом, нарисовала дом таким, каким представляла его себе, и приказала незамедлительно начать строительство. Архитектора не приглашали, все делали крепостные, однако дом получился превосходный, с просторными комнатами, высокими потолками и большими окнами. Деревянные полы, отлично сделанные из разных пород дерева крепостными плотниками, были инкрустированы перламутром. С одной стороны дома Елизавета Михайловна велела выстроить оранжерею, которая со временем превратилась в настоящий рай, полный апельсиновых и лимонных деревьев, пальм и других благоуханных тропических растений. Все лето были открыты ворота в парк, где собирались гости и обитатели поместья — и на послеобеденный ликер, и на вечерний чай.

В доме была особая, большая комната, обставленная мягкими желтыми диванами. По стенам этой комнаты были развешаны хорошо и дурно написанные семейные портреты. Часто эту комнату использовали как бальную, к удовольствию соседей, съезжавшихся на вечера в обновленную Буромку. Молодые люди частенько

устраивались на ночлег на диванах, бильярдных столах или даже на сеновале; отсутствие спальных мест было незначительным неудобством, на которое здесь, в этих далеких краях, никто не обращал особенного внимания.

Переселившись и обосновавшись в новом доме (Елизавета Михайловна уезжала туда на лето до самой смерти в 1857 г.), Елизавета Михайловна перестроила и расширила и прежний, старенький дом, где так любил проводить время Сперанский. Домик находился недалеко от хозяйственных зданий и идеально подходил для управляющего, для чего и использовался на протяжении следующих 80-ти лет. В детстве я играл с детьми управляющего Юрченко на веранде этого старого дома.

Во время ужасной эпидемии холеры в 1841 году Елизавета и ее 15-летняя дочь Мария разносили лекарства больным крестьянам, недоверчивым ко всем, кроме «нашей маленькой Марии». С той поры она так и осталась для них чем-то вроде святой, до самой своей смерти почти через 50 лет.

Я не знаю, как именно Мария Александровна повстречалась и вышла замуж за человека старше ее, но все еще привлекательного князя (бабушка всегда настаивала на соблюдении титулов — я следую традиции) Родиона Николаевича Кантакузина, бородатого, темноглазого и темноволосого. Во всяком случае этот странный — мы еще убедимся в этом — человек женился на молодой девушке и увез ее в Кантакузинку, находящуюся в 30-ти часах езды к югу от Буромки.

К сожалению я не могу толком описать это место (в поместье входили деревни Кантакузинка, Молдавка, Черталка, Анновка, Александровка, Димитровка, Варшавка, где селились освобожденные крестьяне, платя оброк), в 1855 г. во время Крымской войны там проходила линия фронта, и дом был разрушен. Когда-то он стоял на берегу Буга, в Херсонской губернии недалеко от Вознесенска, однако до Буромки, где жила вся семья, было не близко, поэтому и визиты были редкими и в основном деловыми. Вековые

деревья в парке были срублены на дрова во время войны, но семейная усыпальница в храме св. Иоанна всегда поддерживалась в порядке дворовыми крепостными — по записи в 1860 году их осталось всего 340. Все вещи из усадьбы (часть из них упомянута в завещании князя Николая Родионовича) были пересланы в Буромку вместе с запасами отличного французского вина.

По свидетельству моей кузины, Зинаиды Хэнбери-Вильямс (в девичестве Кантакузиной), неприятные стороны брака князя Родиона и его жены выяснились в первое же утро их медового месяца, когда новобрачная, сойдя в столовую, обнаружила своего супруга в халате, непринужденно и весело болтающего с молодой, симпатичной особой, также в утреннем пеньюаре. К своему негодованию новобрачная выяснила, что эта особа — недавняя сожительница ее мужа, которую «забыли» предупредить о появлении в доме новой хозяйки. Скромность и невинность Марии были настолько оскорблены, что с этого дня она не хотела иметь с мужем ничего общего.

Как бы то ни было, судьбе было угодно продолжить наш род, и через девять месяцев все еще сердитая на мужа Мария родила сына. Вначале нежеланный, он стал единственной отрадой для своей матери; в характере его было много от графа Сперанского, он вырос спокойным, интеллигентным, артистичным и культурным человеком.

В свое время он женился, и счастливо, мало-помалу заполнив Буромку своими детьми, а вскоре и внуки уже играли в парке старой усадьбы, до тех пор, пока нас не вынудили покинуть землю, врученную нашему валашскому предку за преданность еще в XVIII в.

Поскольку основной доход моего семейства составляли результаты труда крепостных крестьян, я позволю себе немного рассказать о том, как освобождение повлияло на их, да и на нашу жизнь. Бабушка писала так: «...Произошла отмена крепостного права, и в Санкт-Петербурге, да и по всей стране, только об этом и говорят,

этим и живут. Росчерком пера Император освободил «народ». Это — благородно, это — высоко, великолепно, но это — и проблемы, огромные проблемы, которых иной раз нельзя предвидеть...»

К освобождению готовились давно и долго, дело затянулось отчасти из-за Николая I, который слишком верил в «священное право царей», не считая, впрочем, возможным называть людей «собственностью» или «вещами» Николай I несколько раз был уже готов к осуществлению реформы, но всякий раз что-то мешало этому.

В конце концов реформу осуществил в 1861 г. его добрый и мягкий, но не слишком искушенный в политике сын, Александр II, отпустивший крестьян на волю, однако вскоре те обнаружили, что попали в едва ли меньшую зависимость. Собственно «крестьянами» они стали называться именно после освобождения, это понятие аналогично западному «фермеры», русское же слово происходит от «христианин». До освобождения эти люди принадлежали своему господину, после освобождения они стали зависеть от собственной общины.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что Александр II, хотя и из лучших побуждений, создал систему землевладения, заранее обреченную на неуспех. Земля, «отданная» крестьянам землевладельцем, — или Государем — давалась лишь в «общинное» пользование, ею владел «мир», и каждый член этого «мира» был, по сути, уже не свободен. Как писал граф Сперанский, «в России нет по-настоящему свободных людей, кроме нищих и философов». Император по-прежнему оставался владельцем всех и вся. В общине все делилось между ее членами, согласно степени их участия в хозяйстве. Мужчины, достигшие 18-ти лет, получали по наделу земли, который впоследствии мог быть разделен еще раз. Раздел и распределение земли происходили под руководством старосты, избираемого всем миром.

Вернемся в царствование Александра II, когда реформа еще не состоялась, и вновь обратимся к судьбе моего прадеда. Князь Родион был невысокий, худой, дурно одевавшийся и весьма эксцентричный

человек. Эгоист, мелочный и упрямый, впрочем, большой любитель искусства. Как уже отмечалось, он был довольно талантливым художником, и в нашей библиотеке сохранилось несколько альбомов с его рисунками и довольно неплохими портретами.

Обычно этот странный человек уединенно жил в Дрездене, если, конечно, не путешествовал. Селился он всегда во второсортных гостиницах, и по словам бабушки, его номер вечно был забит самыми разнообразными произведениями искусства. Периодически эти вещи упаковывались и отсылались в Буромку, где жила княгиня Мария с сыном, его воспитателями, няньками и слугами. Княгиня по-прежнему не желала иметь ничего общего со своим мужем, поэтому все «подарки» складывались на чердаке, и распаковали их только в 1887 г. мои бабушка и дед.

В 1860 г. княгиня Мария владела 80000 акрами земли и 1500 душами. Земли ее делились на Большую Буромку, Малую Буромку и Лечевку. В каждой из этих частей было свое поместье, свои деревни, свои земельные наделы. Лечевку, скажем, населяли поселенцы из бывших преступников, и нам приходилось постоянно содержать казачий отряд для охраны порядка.

Всегда считая рабство постыдным и недостойным, княгиня Мария щедро оделила землей «своих» крестьян. После реформы государство реквизировало около 35000 акров ее земли, но несмотря на это, она отдала всем своим людям от 5 до 10 акров на душу. Несмотря на свою щедрость и великодушие, она до конца дней была вынуждена терпеть несправедливую злобу и недовольство своих крестьян. Однажды целая группа их заявилась к усадьбе, и, хотя домашние уговаривали не делать этого, она вышла к ним, держа за руку сына, говорила с ними, словно мать с детьми, и они разошлись, потупив глаза. Ее принципами были: помогать, отдавать, прощать и забывать — и от них она не отступила ни разу в жизни.

Мой дед, Михаил Родионович, родился в 1847 году в Кантакузинке и жил там до восьми лет — тогда был нарисован его миниатюрный портрет: серьезный черноволосый и темноглазый мальчик.

Затем они с матерью переехали в Буромку; здесь с ним занимались учителя и гувернеры, пока он не подрос и не поступил в знаменитую Дрезденскую Гимназию Фицтула. Как раз в то время, когда Михаил с матерью и своим наставником мсье Лежаном приехали в Дрезден, здесь же жил и его отец. Во время учебы Михаила родители поселились вместе, однако почти не общались и старались даже встречаться пореже.

Проведя четыре года в гимназии, Михаил Родионович, будучи по развитию старше своих лет, блестяще сдал выпускные экзамены. Опять втроем они возвратились в Буромку, оставив князя Родиона Николаевича, а осенью 1866 г., решив изучить право, мой дед поступил в Одесский университет, в ту пору недавно открывшийся.

Прежде чем продолжить описание жизни моего деда, позвольте мне рассказать о его юности, о моей прабабушке, о ее окружении — обо всем, что увидела когда-то моя бабушка, впервые появившись в Буромке в 1874 г. в качестве невесты.

Княгиня Мария жила в доме своей матери с тех пор, как уехала из Кантакузинки и до смерти. В Буромку она приехала в 1855 году, и с тех пор туда же присылались из дома ее мужа картины, книги, великолепная мебель и произведения искусства. Все это распихивалось по всему дому и могло лежать годами, забытое всеми, т. к. княгиня презрительно относилась к имуществу семьи Кантакузиных.

У этой загадочной женщины могло быть все — кроме любви, от которой она сама отказалась, и это с годами превратило ее в довольно капризную и болезненную особу. Она сильно располнела и с трудом могла выйти даже на прогулку, так что большую часть времени проводила в Голубом салоне — Зале Княгини, как его называли. Там же она принимала явившихся с визитом, и тем порой приходилось трепетать из-за ее вспыльчивого характера.

Голубой салон был забит самой разнообразной мебелью всех эпох, стоявшей вдоль стен. Масса картин, безделушек, фарфоровых статуэток и бронзовых фигурок — все это было расставлено как попало,

не сообразуясь ни с их красотой, ни с ценностью. Здесь были кашпо с вьющимися растениями, а воздух был пропитан крепким запахом табака, потому что княгиня курила буквально беспрестанно, закуривая одну сигарету от другой. Сама она всегда сидела в старинном кресле, принадлежавшем ее деду, графу Сперанскому, стоявшем прямо напротив входной двери. Около кресла обычно стоял столик на колесиках, из красного дерева, принадлежавший когда-то ее матери. На нем сервировались завтраки, обеды и ужины, накрывался чай, на нем же княгиня писала письма или играла в карты. После обеда раскладывались бесконечные пасьянсы, в которых вечно не выходили пики. Временами княгиня вела себя словно малое дитя, капризничала и обижалась, чего в детстве никогда не позволяла ей суровая мать, не особенно любившая ее и вечно оплакивавшая умершего сына. Старший брат княгини Марии, для которого Сперанский и приобрел Буромку, погиб на дуэли, и она всегда ощущала себя чем-то вроде узурпатора. Изменник-муж, так унизивший ее, совсем не обеспечил ее, и вот все эти беды надломили княгиню; она не следила за собой, переедала и много курила. отчего и умерла так рано. Далеко не красавица, княгиня Мария, тем не менее была весьма привлекательна в своих парчовых платьях или роскошных шелковых сарафанах, которые она носила, чтобы скрыть полноту. У нее были огромные, красивые серые глаза и выразительный рот; аккуратно причесанные седые волосы всегда были покрыты тонкой вуалью по тогдашней моде. Вуаль мягко спадала на плечи и скреплялась на груди, прикрывая заодно двойной подбородок.

Каждое утро управляющий отчитывался перед ней, а мсье Лежан получал наставления ли указания.

В хорошие дни княгиня была добра, дружелюбна и готова помочь всякому. В плохие она бывала невозможна, и ее было лучше не трогать.

Своим поместьем и поместьем своего мужа она управляла умело, всегда терпеливо выслушивая бесконечные жалобы крестьян и стараясь помочь им. Тем не менее, своим слугам она внушала такой

Карта владений Кантакузиных

благоговейный страх, что те чуть не на цыпочках ходили вокруг усадьбы, боясь потревожить хозяйку — не то заботясь о ее здоровье и больных нервах, не то боясь ее необузданного гнева.

Несмотря ни на что, слуги, крестьяне и друзья любили эту представительницу матриархата. Сын обожал ее и был всегда готов выполнить любое ее желание. Все он делал совершенно добровольно, будучи с детства твердо уверен, что сможет наполнить ее жизнь любовью и счастьем. Серьезный бледный мальчик просиживал у ее кресла часами — просто, чтобы быть рядом с матерью.

Когда он подрос, никого не удивляло, а его самого ничуть не возмущало его полностью подчиненное положение. Мнения его никто никогда не спрашивал, а если он его высказывал, на это не обращали внимания. Он был настолько несамостоятелен, что спрашивал у матери разрешения даже пойти на прогулку или рыбалку.

Он очень любил животных, у него была свора собак, много птиц и обезьянка. Обезьянка была всеобщей любимицей, особенно после того, как однажды ее обнаружили стоящей на коленях перед иконами и усердно «молящейся».

В доме висел портрет, на котором маленький мальчик в черной бархатной курточке сидит на знаменитом красном столе, а у ног его свернулся верный толстый пудель. Несмотря на не очень-то счастливое детство, князь Михаил вырос замечательным человеком; его любили в семье, уважали в свете и очень высоко ценили его способности.

Среди прочих обитателей Буромки, встреченных там моей бабушкой, следует назвать Аделаиду Хендриксен, немецкую гувернантку, уже пожилую, но все еще красивую женщину с седыми волосами. Она была великолепной рассказчицей, хотя и несколько вспыльчивой. Была еще английская гувернантка, миссис Флеминг, также уже в летах; в свое время она вышла замуж за одного из английских учителей Михаила и осталась в доме; теперь овдовев, жила со своими двумя детьми. Чех, мсье Кастрил, был хорошим музыкантом, и княгиня часто играла с ним в четыре руки на музыкальных

вечерах, время от времени устраиваемых ею. Мсье Лежан, гувернер-француз, являлся помимо своих обязанностей предметом обожания фройляйн Линд, домоправительницы-немки. Добрая женщина также славилась своими вареньями и джемами; княгиня обожала их к чаю и даже причмокивала губами от удовольствия.

Главным человеком среди домашних был мажордом, когда-то мальчиком прислуживавший графу Сперанскому. Его звали Моисей Кузьмич Солощенко, или Старый Мозес. Буромку он не покидал ни разу со дня приезда из Петербурга. Во время обедов в Голубом салоне он всегда стоял позади кресла княгини, скрестив руки на груди, прислуживая только княгине и не замечая остальных. Этот человек внушал всем благоговейное уважение и мог даже успокаивать вспышки гнева княгини, когда все прочие были бессильны. Умер он в Буромке в 1906, пережив 6 поколений нашего семейства.

Мсье Лежан стал управляющим имения и доверенным другом княгини Марии и ее сына, некогда его ученика. Кажется, он оставался в Буромке до самой смерти в середине 1890-х гг., но точной даты бабушка не записала.

Наконец, особо следует сказать о прислужнице самой княгини, сопровождавшей ее повсюду с самой юности. Ее звали странно — Оляна, и была она неряха, грубиянка, лгунья и пьяница, тем не менее только она способна была утихомирить гнев княгини. Старая ведьма, кроме того, умела «заговорить» головную боль и успокоить «свое дитя». Никогда не носила обуви, но запросто влезала грязными босыми ногами в изящные туфли княгини, «чтоб носились лучше».

Бабушка писала о том, как она была удивлена и поражена, увидев всех этих людей, мужчин и женщин, слуг и приживалов, снующих по огромному, не слишком опрятному дому и вокруг своей госпожи, огромной, внушительной, восседающей, как Императрица, на огромном кожаном кресле своего великого деда перед столиком красного дерева в Голубом салоне.

Таковы Буромка и ее обитатели во второй половине XIX столетия.

ДЕД ПО ОТЦОВСКОЙ ЛИНИИ

В 1872 году совершеннолетие князя Михаила Родионовича Кантакузина совпало с празднествами, устраиваемыми в Санкт-Петербурге по случаю столетия графа Михаила Сперанского. Ободренная милостями Государя Александра II к памяти великого государственного мужа, княгиня Мария решилась просить Высочайшего разрешения присоединить титул и фамилию графа к имени его единственного наследника, князя Михаила.

Князя Родиона несказанно возмутило это решение, он был категорически против присоединения столь простонародного имени и не имеющего в его глазах никакой ценности титула к столь «древней и знатной фамилии и почти царственному титулу». Однако — чего хочет женщина... — и с помощью высокопоставленных друзей, а также по милости Императора, княгиня Мария добилась для своего сына этой милости, продолжившей список благодеяний, осыпавших семью Кантакузиных за прошедшие столетия. Следует добавить, что современные исследования строго отделяют именно нашу ветвь от остальных Кантакузиных.

Добившись долгожданной милости, княгиня отправила сына принять участие в торжествах, посвященные его деду, и князь Михаил отбыл вместе со своим кучером Селенко, своим камердинером, под охраной четырех конных казаков и, разумеется, вместе с неизменным другом и наставником, мсье Лежаном. До Москвы они добрались по отвратительным дорогам в стареньком возке, принадлежавшем еще графу Сперанскому, а оттуда до Петербурга отправились железной дорогой, первой в России. Дорогу эту, соединившую древнюю и новую столицы Империи, строил в

1851 г. граф Петр Клейнмихель, согласно личному плану Государя Николая I.

Князь Михаил был робок и застенчив; в сущности он ведь был простым студентом, всю жизнь проведшим в деревне и не имеющим никакого представления о высшем свете и о том, как себя держать; всю дорогу его преследовали кошмары на эту тему, он боялся своего несоответствия великому предку. Однако будучи образованным и обаятельным молодым человеком, он довольно быстро освоился в Петербурге и вскоре — к собственному немалому изумлению — близко сошелся с тамошней знатью; его охотно и часто приглашали в разные дома.

Ободренный своими успехами, он решился просить аудиенции Государя. Вскоре это произошло, и стоя перед лицом Императора, молодой человек внезапно осознал не столько значительность самой особы монарха, сколько необходимость и естественность своей собственной готовности отдать силы и жизнь во имя своей страны. С этого дня он стал осознанным и ярым сторонником Империи.

Молодой князь Михаил Кантакузин, граф Сперанский возвращался в Буромку, исполненный патриотическим духом и глубоким осознанием необходимости служить Отечеству, особенно потому, что он носил столь славные имена. После долгих совещаний и споров с матерью, он решил сделаться профессором права, продолжив тем самым стезю своего знаменитого деда. С этой целью он уехал в Одессу, в университет, на этот раз без мсье Лежана, вынужденного оставаться при занедужившей княгине Марии.

Одесса была воротами на запад, воротами Крыма, а с открытием в 1869 г. Суэцкого канала стала еще и воротами на Дальний Восток; через нее шел российский импорт и экспорт, налаживались связи со всем миром — и Одесса стала поистине «городом мира», центром культуры и просвещения. Впрочем, все это мало интересовало князя Михаила; он усиленно занимался, и лишь изредка его можно было встретить в великосветских салонах или на балах.

Город, переполненный местными жителями, иностранными моряками и торговцами из разных стран, зачастую одетыми в свои национальные одежды — был ужасно интересен. особенно хорош он был весной, когда вокруг цвели акации и по бульвару гуляли нарядные и веселые люди.

Длинные и широкие улицы, выходящие прямо к морю, были проложены еще при адмирале де Рибасе, в 1794 году. Он начал свой путь в России наемником Екатерины Великой, а вскоре ему было поручено вместе с датским инженером построить порт в одесской гавани, самой природой предназначенной для этого, благодаря своей глубине, тому, что вода никогда не замерзала, и даже самые крупные корабли могли бы заходить туда. Императрица сама выбрала имя новому городу, переведя в женский род название древнего греческого поселения — Одессос — лежавшего в древности чуть южнее нынешнего города.

Одесса процветала с самого начала своего существования — ведь ее вечно наводняли купцы и торговцы со всего света. Географическое ее расположение было столь же замечательно — раскинувшись на самом берегу Черного моря, она была окружена бескрайними степями: с одной стороны море воды, с другой — море трав. Климат был мягким, но временами сильные ветры и с юга и с севера приносили тяжелые грозовые тучи, и наступала дождливая и слякотная одесская зима.

Самая фешенебельная часть города была застроена большими каменными домами, в неоклассическом стиле, через нее протянулись широкие зеленые бульвары, выходящие прямо на побережье. Внизу, у самого моря, были расположены пристани и небольшие постройки, масса небольших и удобных гостиниц для прибывающих гостей города.

Марк Твен, великий американский писатель и путешественник, посетил Одессу в 60-е годы, и она живо напомнила ему городок Среднего Запада. Странно, но в этом шумном портовом городе он чувствовал себя как дома.

Дюк Ришелье, бежавший от Великой Французской революции, был назначен губернатором Одессы самим Александром I, своим «другом», и пробыл на этом посту с 1803 по 1814 гг., когда смог вернуться во Францию и занять там пост первого министра при восстановленном королевском дворе.

За время службы в России этот удачливый и талантливый молодой человек значительно увеличил благосостояние Одессы, расширив порт, давая возможность развиваться торговле и разрешив свободный въезд иностранцев. Обладая прекрасным вкусом, он во многом определил архитектурный стиль города, и именно им был заложен знаменитый Приморский бульвар — вопреки желанию наиболее богатых и влиятельных людей города забрать эту землю под торговые и складские помещения. В 1817 году был основан лицей имени дюка Ришелье — вслед за великолепной гимназией.

В память о дюке, о его достижениях и успехах, а также о его всенародной популярности была построена известная лестница, увенчанная статуей Дюка и спускавшаяся к самой гавани.

В городе было много храмов разных конфессий, включая большую синагогу, чудный храм Святого Андрея Первозванного, архитектор Расстрелли, а также элегантный белый собор Святой Софии, колокольни которого и по сей день вздымаются над окружающими храм восьмиэтажными домами.

Александр Пушкин был сослан в Одессу в 1823—24 годах за то, что подозревал Александра I в причастности к убийству отца, Павла I. Живя здесь, в этом юном, шумном городе, поэт написал девятую главу «Евгения Онегина», замечательно переведенного позднее на английский сэром Чарльзом Джонсоном. Бронзовая статуя поэта, словно глядящая на бухту сверху, напоминает нам о его южной ссылке.

Я так подробно описываю Одессу, жемчужину Черного моря, потому что это город, где родилась моя бабушка, Елизавета Карловна Сикард, Бабуня. Она была старшей дочерью французского инженера, по-французски говорила лучше, чем по-русски, и Париж

любила больше, чем Санкт-Петербург. Именно на ее мемуары, написанные по-французски и часто не поддающиеся расшифровке, я опирался, начиная писать летопись моей семьи. Позже я буду приводить отрывки и из мемуаров родителей — также трудночитаемых — особенно отцовских — написанных уже по-русски, выцветшими алыми чернилами на пожелтевшей бумаге.

Бабуня была женщиной сильного и решительного характера, быстро принимала решения и если что считала правильным и нужным, не колеблясь, делала это. Некоторые ее взгляды и замечания, свойственные той эпохе и тому обществу, не вполне близки мне и не всегда совпадают с моими собственными взглядами. Однако, оставив это без внимания, нужно заметить, что она всегда живо интересовалась всем происходящим вокруг нее, была прекрасно осведомлена о жизни в Петербурге — в том числе и жизни Двора, и о жизни в деревне — и потому я ничего не добавлял к ее записям, оставив их в первозданном виде. Итак, вернемся к юности Бабуни в Одессе.

Елизавета и ее младшая сестра Лаура были дочерьми Шарля-Жана Сикарда и Катерины Трюмпе, норвежки с шведской кровью. Отец Шарля, тоже Шарль, был удачливым купцом и личным другом Ришелье; он прибыл в Одессу в 1804 году. Узнав в Марселе о новом российском порте (в 1806 г. Одесса стала свободным портом), он решил самолично попробовать счастья и, найдя Одессу весьма привлекательным городом, остался здесь, здесь преуспел, здесь же и умер.

Когда Ришелье вернулся во Францию, Шарль Сикард-старший стал организатором установки памятника Дюку в Одессе. Кроме того он являлся председателем Экономического общества, основанного в 1828 году для скорейшего развития экономически неразвитых земель побережья и поставившего в результате Одессу на третье место в России по экономической важности.

Мой прадед, Шарль Сикард-младший, родившийся в 1809 году, учился в Одессе, а завершил свое образование в Политехнической

академии в Париже, отлично сдав выпускные экзамены. Две его дочки, обе маленькие, худенькие, светловолосые и голубоглазые, казалось, излучали солнечный свет везде, где ни появлялись. Лаура была настоящей красавицей с белоснежной кожей и, как пишет бабушка: «Я просто вращалась в ее сверкающей орбите». Обе прекрасно танцевали и ездили верхом, все их любили и баловали. Когда князь Михаил впервые приехал в Одессу, они только начинали свой блестящий сезон, полный балов, приемов, теннисных состязаний и вечеринок.

Бабушка пишет: «Наша жизнь была беззаботна и легка, и я стремилась к чему-то более серьезному, к чему-то, что согрело бы и разбудило мою душу. Что-то более серьезное, чем легкий флирт и ухаживания, заполнявшие мою беззаботную жизнь в течение нескольких лет».

В конце зимы Елизавета и Лаура решили создать любительскую театральную труппу, чтобы не расставаться надолго с друзьями — так как время балов заканчивалось. Князь Манук-бей, очарованный сестрами Сикард, позволил им использовать домашний театр в его роскошном дворце, где они могли бы ставить русские и французские пьесы, в которых принимали участие и три дочери князя. Эти любительские спектакли пользовались огромным успехом, несмотря на отвратительную посещаемость «актерами» репетиций, которые терпеливо проводил режиссер, Шарль-Жан Сикард.

На третий год существования театра его посетил князь Михаил, и князь Манук-бей лично представил его Шарлю Сикарду. Театру срочно требовался молодой герой, и князя Михаила уговорили принять участие в постановке. Елизавета Сикард играла главную героиню, и в одной из сцен герой падал на колени перед ней и страстно восклицал: «Я люблю Вас». Князь делал это очень плохо, однако сердце Елизаветы было тронуто, душа пробудилась — и она никогда не забывала тот вечер. Четыре месяца спустя Михаил сделал ей предложение. Она приняла его, не заботясь ничуть

о том, что князь Манук-бей давно уже приглядел молодого князя в качестве жениха одной из своих дочерей.

Весной князь Михаил сдал свой последний экзамен на «отлично» и отправился в Буромку за благословением матери на брак. Тяжело было княгине Марии отдавать сына другой, молодой и незнакомой, но она дала свое согласие, однако написала Елизавете, прося повременить со свадьбой до получения Михаилом диплома.

Не успела Елизавета перевести дух, князь уже вернулся в Одессу, везя с собой икону от матери и роскошное изумрудное кольцо. Это кольцо она не снимала всю жизнь, до тех пор, пока не отдала его старшему сыну, Михаилу, для его невесты, американки Джулии Грант. Однако лучшим подарком Елизавета посчитала роскошный букет из цветов Буромки, хранящий свежесть и аромат сада, столь любимого двумя людьми, в чью жизнь она готовилась войти. Она пишет: «Я была растрогана — я зарылась лицом в трепещущие лепестки и разрыдалась».

Князь Михаил решил писать диссертацию в Сорбонне и отправился в Париж осенью, вскоре за ним последовали Елизавета, Лаура и их отец. Мать была слишком слаба для такого путешествия, и Лаура, тоже болевшая, хотела поискать врача в Париже.

Они въехали в меблированную квартиру на Рю Дюфо, полную цветов и милых безделушек, присланных из Буромки, чтобы сделать их временное жилище более уютным.

Князь Михаил даже выписал для Лауры пианино, так как она собиралась обучаться в Парижской консерватории.

Бабушка пишет: «Мой мудрый и всепонимающий отец позволил мне проводить сколько угодно времени с женихом — и чтобы, гуляя, узнавать Париж, и чтобы лучше узнавать друг друга. По воскресеньям мы могли затеряться в толпах, наводнявших галереи, одни, без гувернеров — скандал! Какой незначительной и невежественной я чувствовала себя рядом с моим женихом, который, казалось, знал каждый уголок Парижа, знал и историю каждого уголка с древнейших времен. Но со временем, внимательно смотря и слушая,

я стала чувствовать себя словно гусеница-провинциалка, превратившаяся в красавицу-бабочку».

Пролетело девять месяцев, приданое Елизаветы было собрано, и в доме появились дорожные сундуки, возвещающие о скором отбытии в Россию. Вскоре наступил день отъезда, и утирая бегущие по лицу слезы, Елизавета поняла, что прекрасная страница ее жизни перевернута. Оиа была прелестна в полном цветении своих 22 лет.

Вскоре после возвращения в Россию и Буромку князь Михаил в Одессу вместе со своим любимым мсье Лежаном.

Бабушка пишет: «Я проснулась на рассвете 12 апреля 1874 года — дня моей свадьбы. Утро, полное улыбок и добрых слов, встретило меня, я спустилась в наш сад, полный милых сердцу детских воспоминаний. Я думала о родителях, особенно об отце, который всегда был моим другом и учителем, путеводной звездой моей жизни. Он лепил мой характер, словно мягкий воск и сделал из меня то, что я есть сейчас и чем буду позднее. Он никогда не предавал меня и всегда был рядом, если я нуждалась в нем, и внезапно я почувствовала тоску от того, что теперь мы разлучены с отцом — и мне не придется больше жить в лучах мягкого света, который он излучал.

С другой стороны, моя нежная мать просто не имела времени сиять. Она вечно была занята, и все тяготы и хлопоты дня давали ей возможность только поучать меня, что частенько мне не нравилось.

Лишь когда я сама стала матерью, я поняла, как велика и неослабна была ее забота о том, чтобы привить нам с Лаурой такие качества, как честность, порядочность, доброта, патриотизм. Теперь, уносясь мыслями в прошлое, я слышала похожий на щебет птицы или звон комара голос: «Начинается твоя новая жизнь, исполняй свой долг и помни уроки, полученные тобой. Делай для других то, что с любовью делали для тебя, Подумай, как стать кузнецом, кующим звенья цепи, которая нерушимо свяжет людей, близких тебе».

Этот совет звучал у меня в ушах, пока я отправилась одевать свадебный наряд, купленный отцом в Париже, наряд, в котором он повезет меня в церковь, и начнется моя новая, совсем отличная от прежней жизнь.

Венчались утром в университетской церкви, заполненной цветами из Буромки. Народу было мало — моя семья да несколько близких друзей, однако все встречные желали нам счастья.

Сильные басы священников, голоса певчих, запах ладана и голубые струйки дыма кадил, поднимающиеся к куполу церкви — все наполнило мое сердце радостью, счастьем и особым чувством, которому, я знала, не суждено повториться.

В конце этого счастливого дня мы сели на поезд, идущий до ближайшей к Буромке станции, и все мои родные остались позади, утирая слезы; слезы счастья на моих щеках мешались со слезами тоски при виде моего отца, стоявшего на перроне и махавшего мне своим белым носовым платком. Он стоял чуть отдельно от остальных, спокойный и доброжелательный, однако глаза его были грустны. Мать стояла рядом, и лицо ее выражало нежность, какую испытывает лишь мать к своему ребенку. Лаура плакала открыто — для нее непереносима была мысль, что отныне меня не будет рядом. Весь день она была веселой красавицей, прячущей свою тоску за вежливыми улыбками, и многие говорили «Она так прекрасна...»

В этот день решилось и ее будущее, и я так и не простила себе, что именно мой счастливый брак повлиял на ее решение выйти за человека, которого она еле знала».

ПРИЕЗД В БУРОМКУ

На следующее утро чета новобрачных прибыла на станцию Кременчуг, ближайшую к Буромке, где и увидела знаменитый экипаж Сперанского, сев в который, жених немедленно заснул, в то время как его молодая жена, сидя рядом с мсье Лежаном, с волнением предвкушала встречу со свекровью. Кроме того она думала о том, как встретят ее крестьяне. Скакавшие вокруг кареты казаки свистели и громко щелкали кнутами, поднимая пыль на дороге, ведущей в долгожданную Буромку.

В Монташе их встречала Золотая Карета, как называли этот экипаж в семье. Дверцы его были так высоко над землей, что двое слуг, одетых в ало-синюю ливрею с двуглавым орлом на груди, подставили небольшую лестницу и помогли молодоженам подняться.

Исполнив все, они встали на запятки кареты, скрестив руки на груди и высоко подняв головы. Шестерка белых лошадей (бабушка забыла упомянуть, что за 4-часовой переезд до Монташа лошадей сменили 3 раза) неслась как ветер, погоняемая толстым кучером Селенко в папахе, украшенной петушиными перьями, и с белым шарфом на рукаве, указывающим, что везут невесту. Развевались цветные ленты, звенели бубенцы, и благоухали цветы, преподнесенные Старым Мозесом.

Невеста пишет: «Природа вокруг была великолепна, в расцвете весны, под сверкающими лучами утреннего солнца.

Птицы приветствовали нас, и, казалось, весь мир вокруг встречает и радуется мне, словно Золушке, едущей во дворец.

При въезде в Великую Буромку мы остановились под большой триумфальной аркой из живых цветов, украшенной флагами и

лентами. Здесь нас встречал священник с иконой, а школьный учитель и смеющиеся дети преподнесли нам хлеб-соль — традиционный круглый каравай ржаного хлеба с небольшой горкой соли. Когда мы преломили хлеб, вперед вышли крестьяне, неся снопы пшеницы, жареных поросят, кур, гусей и уток, сотни яиц и подносы пирожков. Нас целовали и обнимали, желали вечного счастья. Вскоре лицо мое горело от прикосновения жестких бород, но радость этих людей была так неподдельна, что все маленькие неприятности переносились с улыбкой.

Промчавшись по аллее Сперанского, мы остановились перед усадьбой, мой муж и мажордом, Старый Мозес, помогли мне сойти. Мы прошли меж двух рядов нарядно одетых женщин и детей, бросавших нам под ноги цветы и зерно — чтобы потомство было многочисленным, и серебряные монеты — чтобы не скудело богатство.

Я уже изрядно устала, и потому, достигнув вершины лестницы, упала в объятия княгини Марии, всхлипывая: «Маман, маман!», хотя и понимала, что передо мной вовсе не моя родная мать. Княгиня благословила нас знаменитой семейной иконой (у меня хранится эта икона, сзади на ней написаны имена всех, кого ей благословляли), после чего мы вошли в дом, принесший мне с годами столько радости, несколько обид и море тепла...»

МОИ ДЕДУШКА И БАБУШКА
В КОНЦЕ XIX ВЕКА

После свадьбы в Одессе дедушка и бабушка прожили полгода в Буромке. Бабуня старалась делать все, что можно, по дому, вечно полному людьми, и в поместье. Княгиня Мария была хорошей хозяйкой и в каком-то смысле посвятила свою жизнь крестьянам, стремясь облегчить их страдания и тяготы, даже если они сами создавали их себе. Нервы ее были плохи, она страдала от мигреней, была слишком толста и часто болела — и тем не менее была любима всеми.

Летом приехал отец Бабуни с Лаурой и ее женихом, Михаилом Кафиром. В сентябре все вернулись в Одессу, чтобы отпраздновать свадьбу Лауры, сыгранную в той же университетской церкви. Все, казалось, было замечательно, но только не для Лауры, ибо скорое будущее принесло ей слезы и сердечную боль.

Осенью бабушка и дедушка снимали квартиру в Одессе, и пока князь Михаил заканчивал свою диссертацию, Бабуня проводила зимние вечера с Лаурой, которая вместе с мужем жила в доме родителей, чтобы не огорчать их разлукой с обеими дочерьми сразу.

Множество мирных часов они провели вместе, готовя приданое детям, которых вскоре ожидали. В декабре Лаура с мужем отправилась в Санкт-Петербург, повидать его родителей, и вернулась она оттуда неузнаваемо изменившейся. Окружающие серьезно беспокоились за ее здоровье.

Бабуня пишет, какой тихой и грустной стала ее веселая сестра, казалось, ее иссушила собственная красота, и сияющая белизна кожи превратилась в мертвенную бледность. К тому же казалось,

что она пережила какую-то личную трагедию. Нежная и любящая, она всем оказывала знаки внимания, словно боялась не успеть выразить всю свою любовь.

Первенец Бабуни родился 29 апреля 1875 г.: крепкий здоровый малыш, названный Михаилом, принес всем несказанную радость. Вскоре родила и Лаура, тоже мальчика и тоже Михаила, однако хилого и слабенького.

Навещая однажды родителей вместе с маленьким Мишей и его няней из Буромки, Бабуня поднялась к сестре и неожиданно поняла, что та умирает. Лаура лежала в кровати, рядом стояла колыбель ее сына, а подле нее на коленях стоял отец, сжимавший ее слабую ручку; она прошептала: «Папа, я не хочу умирать, не дай мне умереть, папа!». Он отвечал дрожащим голосом, сквозь слезы: «Все в Божьей воле, дорогая моя». Ее губы слабо шевельнулись «Пусть будет так». Она перевела свои большие, сияющие любовью глаза на малютку-сына и тихо скончалась. Ее уход был похож на шелест крыла маленькой птички — вспорхнула, и нет ее, и этот полет всегда будет наполнять души скорбью, а сердца — отчаянием.

Катерина Сикард взяла на себя всю заботу о сыне Лауры, не отходя от него ни днем, ни ночью, и спасая его жизнь, спасла и свою — иначе тоска по Лауре убила бы ее. Шарль Сикард держался стоически, являясь опорой для них всех и не показывая своей скорби ни на мгновение.

Ранней весной 1876 г. была завершена диссертация дедушки — «Опыт и изучение контрабанды оружия».

В день защиты князь Михаил, 28 лет, и его молодая жена вошли в экзаменационный зал, полные самых радужных надежд и высоких чаяний. К их удивлению зала была полна, и атмосфера в ней была странной. Студенты и преподаватели разговаривали в полный голос, и когда князь Михаил взошел на кафедру — шум еще более усилился. Держа обеими руками свою работу, он стоял спокойно, глядя на этих людей, и наконец понял, что этот шум —

для него, что он — жертва дискриминации: богатый помещик не мог, не имел права стать профессором — пролетарии считают это несправедливым только в отношении самих себя. Князь Михаил не сказал ни слова, сошел с кафедры и покинул зал. Бабуня была в ярости, но не подала виду — как и ее муж, ничем не выдавший своих чувств перед этим сбродом.

В это же время в Одессе находился министр образования, граф Дмитрий Андреевич Толстой, блестящий ум, но ярый реакционер. Он приехал на встречу с ректором университета, ибо студенты этого учебного заведения составляли костяк революционного движения на юге страны — «Союза российских рабочих Юга». Граф Толстой предписал составить расписание занятий в гимназиях и университете так, чтобы пресекать по возможности студенческие волнения и препятствовать распространению материализма, выросшего из нигилизма 60-х годов. Когда граф услышал о князе Михаиле и о неудачной защите, он, со свойственной ему решительностью, послал за ним и предложил немедленно занять пост в министерстве, для чего надлежало выехать в Петербург.

Однако на дворе была весна, и, несмотря на вторую беременность Бабуни, молодые решили оставить своего толстого сына и его толстую няню на попечение родителей и отправиться в Константинополь, этот сказочный город, столицу предков князя Михаила и колыбель Русского Православия. Город Константина, Императора, который в IV веке перенес столицу с Запада в старинный эллинский город Бизантиум (Бизантиум — название и города, и Империи. В 330 году Константин I перестроил город и нарек его Константинополем. Империя также носила имя Восточной Римской с 395 по 1453 гг., когда она попала под власть оттоманских турков, завоевавших Константинополь) — «одно из самых магических имен и мест в истории» — писал лорд Нервич, этот город был завоеван турками в XV веке, однако имя Константинополь сохранил до конца II Мировой войны, когда стал называться Истанбул, Стамбул по-турецки.

Достигнув Константинополя на корабле, молодые увидели его встающим из глубоких вод Босфора, словно фантастическая иллюстрация к восточным сказкам.

На фоне вечернего неба вставали сотни золотых куполов, белые тонкие минареты, темно-зеленые кипарисы — острые словно карандаши, цветущие сады, кусты олеандра, вьющиеся розы — все это создавало неповторимый, великолепный вид. Древний порт у подножия семи холмов, в месте, где встречаются Восток и Запад, где грубые камни Византии сплелись с тонкой арабской резьбой, на самой восточной части полуострова, с юга омываемой Мраморным морем, а с северо-востока — водами пролива, называемого с давних пор Золотым Рогом. Защищенный Босфором, выходящим из Черного моря, и Дарданеллами, впадающими в Эгейское море на западе, Константинополь стоит незыблемо и крепко.

Бабушка и дедушка выяснили, что город населяют в основном люди в красных фесках и с ножами за поясом, а также женщины в черной одежде и башмаках — весьма напоминающие стаю старых ворон.

Турки сидели, скрестив ноги, и курили кальяны на каждом углу, в то время как по улицам сновала пестрая толпа чужеземцев в самых различных одеждах и костюмах. Большой Базар поражал не только размерами и количеством крикливых купцов, предлагающих свой товар, но и толпами покупателей, слоняющихся от прилавка к прилавку, и бесконечным оглушительным шумом и гулом.

Забитые овцы висели над прилавком мясника, добавляя терпкий запах в общую тяжелую атмосферу. Прилавки со специями, пожалуй, были приятнее всего для обоняния, да еще запах свежего кофе. Темный, густой напиток продавали разносчики, наливая его в маленькие чашечки из небольшого кофейника, который постоянно пополняли. Носильщики-курды поражали воображение, легко неся на своих плечах тюки огромной тяжести — они заслужили особые симпатии Бабуни.

Ассортимент товаров был огромен, и Бабуня видела, как люди в тюрбанах продают шелковые персидские ковры, духи и драгоценности.

Константинополь. Св. София и ипподром

Она купила несколько изящных китайских фарфоровых безделушек и затканную золотом ткань из Индии. Россия с X века поставляла в Константинополь меха, соль, рыбу, речной жемчуг, мед, воск, кожу, а также уральские самоцветы и каспийскую икру. В древние времена сюда привозили рабов и обменивали их на лошадей, перец, серебро, вино и стекло. Специи из Занзибара, ткани из Германии и арабское серебро — все это покупалось здесь. В прежние века Константинополь был центром ювелирного искусства — местом, где весь мир готов был отдать золото знаменитым здешним ювелирам. Мантии Императоров, ризы, троны, короны — все это было сделано из золота. Купола церквей и крыши соборов покрывались листами сусального золота, тонкого, как лист бумаги — оно добывалось на юге, в Зимбабве, и проходило долгий путь караванами на север. Византийская Империя была богатой и верующей — пока царил мир.

Из десяти мечетей, которые они посетили, самой прекрасной была мечеть Сулеймана, или Голубая Мечеть, воздвигнутая в 1616 году, украшенная темно-синими, голубыми и бирюзовыми мозаиками в персидском стиле. Все эти мечети восславляли мусульманство, даже великая базилика Константина — Айя-София — была местом молитвы турок, и полумесяц сиял на месте православного креста. Бабуня пишет: «Совершенные пропорции, великолепная гармония и величие этого храма буквально повергли меня ниц».

Хотя дворцы византийских Императоров не сохранились, остались описания великолепных палат с мозаичными полами, на которых были изображены павлины и двуглавые имперские орлы, со стенами, украшенными мозаичными цветами. Описываются залы, где стены были целиком из малахита, мрамора или порфира. а сверху их венчали золотые полосы. Двери были из кованого железа и серебра. Большие золотые светильники спускались на цепях. Мебель была инкрустирована перламутром, а троны украшены полудрагоценными и драгоценными камнями.

Некоторые из дворцов строились специально для демонстрации богатства, каждый стоял в роскошном саду, полном беседок, павильонов, фонтанов, мраморных дорожек, бассейнов с рыбами, тропических цветов и растений. Наконец, Император представлял Христа на земле, и даже если златотканные одежды надевались на немытое тело, а его гордые кони ступали по улицам, полным нечистот, гниющих отбросов и тухлой рыбы, он все равно был тем, перед которым надлежало склоняться и падать ниц.

Главный, или священный дворец, представлял собой связанные воедино семь резиденций, включающие музей, зал для аудиенций, зал музыки, зал красоты, зал любви, несколько часовен и церковь. Обслуживали дворец 20 тысяч слуг в одинаковых одеждах, и по этому описанию понятно, зачем Иоанну VI Кантакузену понадобилось столь огромное богатство.

Однажды утром дедушка и бабушка посетили — в поисках новых приключений — еврейские трущобы в историческом районе Галата с его двухэтажными деревянными домами, узкими грязными улочками, по которым бродили маленькие ободранные собаки, паршивые кошки, бегали дети, женщины с усталыми глазами несли домой с рынка тяжелые корзины, также, как делали они из века в век во всех гетто в мире. Из этих грязных трущоб мои дедушка и бабушка отправились смотреть живописные руины летнего дворца Императора, стоявшего над Буколийской бухтой Мраморного моря.

«Вид был потрясающий, а медовый запах цветущего олеандра, приносимый вечерним бризом, пьянил голову», — писала Бабуня.

Однажды вечером они ужинали в российском посольстве расположенном в районе Пера, откуда видно и Золотой Рог, и Босфор, на роскошном приеме в их честь, «ибо давайте не будем забывать, что мой муж — прямой потомок одного из величайших Императоров Восточной Римской Империи», — писала Бабуня.

Очевидно, она нашла посла, графа Николая Игнатьева, человеком весьма неприятным, хотя многие видели в нем едва ли не полубога.

Она пишет: «Помимо всего прочего он — урод, с черными редкими волосами, большими напомаженными усами и огромным носом. Он буквально нес свой живот перед собой, исполненный чувства собственного величия. Его жена, урожденная княгиня Екатерина Голицына, бледная особа со скрипучим голосом, была одета в шифоновую тунику, препоясанную серебряным кавказским поясом. На поясе висел украшенный драгоценными камнями кинжал, что создавало некоторый театральный эффект. Здесь же находилась ее мачеха, пожилая приятная женщина, обожающая мужа своей падчерицы».

Бабуня продолжает: «Хотя я и была весьма молода и неопытна, я все же пыталась понять этого человека: иногда он казался заурядным лжецом, однако в то же время он мог делать с султаном все, что угодно, и обладал огромной властью в константинопольской дипломатической миссии. Даже итальянский посол, граф Конти, также присутствовавший в то вечер вместе со своей красавицей женой, частенько плясал под дудку Игнатьева. В дальнейшем мои первые плохие впечатления только подтвердились. В 1880-е гг. во время еврейских погромов на юге России сотни тысяч евреев вынуждены были уехать, часть из них осела в Нью-Йорке, ибо граф Николай Игнатьев, тогда министр внутренних дел, не предпринял никаких шагов к прекращению беспорядков.

...Однажды вечером небеса разверзлись, и вскоре улицы превратились в реки. Друзья прислали за нами носилки. Это было удивительное зрелище. Мокрые до нитки носильщики ругались, собаки лаяли. Константинополь не тот город, который можно разглядывать в дождь, ему нужно солнце — чтобы разглядеть и красоту минаретов, и разноцветье людских костюмов».

Подошел день отъезда, и бабушка с дедушкой отплыли в Одессу, чтобы забрать маленького Мишу и продолжить путешествие на север. В Буромке к своему удивлению они застали князя Родиона Николаевича, ожидавшего их — князь плохо себя чувствовал после удара, случившегося в Дрездене. Он прекрасно понимал,

что жена не захочет видеть его, несмотря на его желание остаться дома. Княгиня Мария, не готовая взять на себя ответственность еще и за мужа, отправила его прочь в конце лета, и бедный старик отправился в Санкт-Петербург вместе с камердинером Огюстом, чтобы провести остаток дней в маленькой квартирке — бедным, больным, отвергнутым своей семьей, до самой смерти в 1880 году, через четыре года.

Гораздо более желанным гостем в то лето был отец Бабуни, приехавший, чтобы застать рождение ее второго сына, появившегося на свет 12 августа 1876 г. Назвали его Борисом, в честь одного из русских святых, проповедовавших победу добра над злом. Бобби, как его называли, не стал святым, но был глубоко религиозен. К несчастью он умер молодым, нанеся незаживающую рану сердцу моей бабушки.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ТИФ

В ноябре 1876 года бабушка и дедушка вновь заложили семейный экипаж, чтобы отправиться в Киев и сесть на поезд, идущий в Санкт-Петербург; это трудное и долгое путешествие они и совершили с обоими детьми, простудившимися в дороге из-за плохой погоды. К счастью, с собой они взяли няню, сиделку и своих личных слуг, а кроме того, в городе их ждали другие слуги, преданно служившие им впоследствии. Граф Толстой принял деда весьма сердечно и немедленно провозгласил его «своей правой рукой». Был снят дом, куплена обстановка и домашняя утварь, из Буромки прислали картины и прочие красивые безделушки — и началась новая жизнь, совсем не похожая на прежнюю, да и на то, что они себе представляли.

Во время долгого путешествия на север они провели два дня в Киеве, чтобы дать отдохнуть детям. Мачеха посла Игнатьева, княгиня Анна Матвеевна Голицына, была весьма добра к ним, именно она дала рекомендательные письма, которые помогли впоследствии бабушке и дедушке войти в высшие круги столичного света. Это были первые шаги их придворной жизни.

Бабуня нашла огромный город ужасно холодным после солнечного юга, часто тосковала по Одессе и Буромке. Долгими темными и тоскливыми зимними вечерами, без друзей, без родных, моя молодая бабушка чувствовала себя одинокой и потерянной. Летом Санкт-Петербург становился настоящим гнездом инфекций, так как знаменитые живописные каналы пересыхали, и вода поступала еле-еле, да и пить ее можно было, лишь отфильтровав и прокипятив. Наводнения повышали уровень воды, однако поток нес не

только навоз и мусор, но и дохлых собак, кошек и крыс, даже лошадей. Такие выбросы провоцировали вспышки тифа и других желудочных заболеваний; особенно страдали обитатели нижних этажей зданий. Тифоид (сочетание пневмонии и тифа) свирепствовал в городе, бабушка однажды заразилась и едва не умерла.

Находившуюся в течение четырех месяцев между жизнью и смертью Бабуню заботливо выхаживали два человека — любящий муж и верный друг — вдовствующая княгиня Лидия Демидова. Шарль Сикард уговорил ее проделать долгий путь из Одессы в столицу, чтобы помочь и поддержать молодую чету.

Однажды, когда Бабуня уже несколько недель находилась в коме, врачи, посовещавшись, решили послать за ее отцом. Он приехал и проводил все время у ее кровати, до тех пор, пока однажды, в памятное утро, не увидел у своей дочери признаки жизни. Как писала сама Бабуня, «когда я открыла глаза и увидела папу, я почувствовала, что смерть отступила, и я возвращаюсь к жизни». С этого дня началось ее выздоровление, но шло оно так медленно и сопровождалось такими ужасными рецидивами, что иногда надежда оставляла Бабуню. Затем в один злосчастный день случился пожар, и все были вынуждены переехать в гостиницу; Шарль Сикард возвращался в Одессу, к заболевшей жене.

Суровые доктора заговорили о необходимости путешествия в Египет, где сухой и жаркий климат, по их словам, должен был подлечить слабые легкие Бабуни, но она отвергла эту идею. Единственное, чего она хотела, это вернуться в Буромку, где ей суждено поправиться или умереть, если будет на то Божья воля — на своей родной земле.

В течение этих долгих месяцев дети оставались полностью на попечении своих нянюшек, и Бабуня вспоминала потом, что испытывала к этим женщинам одновременно и огромную благодарность, и легкую ревность. Наконец однажды, весенним днем, в Санкт-Петербурге вновь появился мсье Лежан, чтобы забрать ослабевшую Бабуню с детьми в Буромку...

Княгиня Мария радостно встретила семью сына, особенно своих внуков, и столь же радостно встретили их и все шумные домочадцы княгини. Бабуня поправлялась медленно, и, прекрасно осознавая, что вскоре ей придется заняться воспитанием сыновей, до времени позволяла их эксцентричной бабушке баловать детей вволю.

В самом начале лета приехали родители Бабуни, привезя с собой сына Лауры, Мика — очаровательного, прекрасно воспитанного, несмотря на слабое здоровье, мальчика. Больше времени он проводил с Бобби, хотя Майк был его ровесником; в нем было некое особое очарование, привлекавшее всех, кто попадал в его маленькую, сияющую орбиту.

Здесь, в искрящейся счастьем Буромке, под ласковой опекой княгини Марии бедная, печальная Катерина Сикард начала оживать и обретать душевное равновесие, что позволило близким надеяться на ее исцеление. Однако длилось это недолго. Однажды ночью у Мика началась лихорадка, обычно бледное личико пылало, голубые глаза ярко блестели, дыхание было затруднено. Никто вначале не отнесся к его недугу слишком серьезно, но через три дня, несмотря на помощь профессора Минского*, Мик умер от дифтерии.

Родители Бабуни, еле-еле оправившиеся от смерти Лауры, были буквально сражены этим новым горем, смертью своего маленького внука — ребенка, которому не суждено было жить на земле, несмотря на всю любовь и заботу о нем.

Шарль Сикард и мсье Лежан отнесли белый, удивительно маленький гробик Мика в семейную усыпальницу. Крестьяне принесли множество цветов, а священник отслужил заупокойную под несмолкаемый плач всех присутствующих.

В тот же вечер тяжкая лихорадка открылась у маленького Бориса, и профессор Минский заявил, что надежды нет. Ребенок лежал неподвижный и холодный, словно уже умер. Бабуня пишет:

«Мы с отцом завернули Бобби в одеяло, обложили бутылками с горячей водой и мешочками с нагретым песком — и, едва ли не чудом, он ожил. Еще несколько месяцев он был слаб и бледен, однако наконец опасность миновала, и родители решили потихоньку собираться и ехать в свой опустевший дом в Одессе. Бедный муж мой, прикованный к своей службе в Санкт-Петербурге, переживал все наши муки, как свои собственные».

Со временем князю Михаилу начала нравиться его служба, особенно поездки по стране, которые они с графом Толстым совершали, чтобы выяснить возможности для образования крестьян.

Грамотность в России составляла всего 27 процентов до 1908 года, когда был принят закон об обязательном начальном образовании детей от 8 до 11 лет.

К несчастью, интереснейшие и подробные письма князя Михаила сгорели, когда в 1918 году Буромка была разорена.

Бабуня пишет: «Тем временем наступил 1878 год, и пока мы наслаждались своей тихой семейной жизнью в этом цветущем уголке Малороссии, мир жил под угрозой войны. Балканы были охвачены ее огнем, а Россия вновь играла роль «младшего брата», посылая своих сыновей умирать на чужой земле, за что наградой им были лишь презрение и ненависть».

Вернемся немного назад: в 1873 году, уезжая в Буромку за благословением матери на брак с Елизаветой Сикард, князь Михаил оставил невесту под присмотром своего кузена. Михаил Алексеевич Кантакузин был сыном одного из младших братьев Родиона Николаевича от брака с Надеждой Кирьяковой. Он был маленького роста и довольно некрасивой наружности, однако привлекал своим умом, образованностью, добродушием и открытостью нрава. Очень быстро он стал «покорным рабом» Бабуни и ее безнадежным и безутешным обожателем на всю жизнь. В свою очередь она всегда знала, как рассмешить его и развеять грусть. Большую часть своей жизни Михаил Алексеевич провел в Буромке, где чувствовал себя — под добродушным присмотром княгини

Марии — куда лучше, чем дома, где под вечные перепалки родителей прошло его не слишком счастливое детство. Он сражался на Балканах, быстро дослужился до генерала и был удостоен за храбрость золотого оружия. В 1883 году он был направлен Военным министерством для формирования армии под началом князя Александра Баттенберга (известного своими антирусскими настроениями), избранного в те годы правителем Болгарии. Однако, поскольку князю Михаилу не нравился сам Баттенберг, а болгар он подозревал в предательстве, он открыто заявил о своих взглядах. Именно в то время движение славянофилов переросло в панславизм. Славянофилы, или, иначе, национал-консерваторы, были отсталыми людьми, верившими, что Россия должна создавать свою особую культуру и особые институты власти, чтобы занять свое уникальное место в мире, предназначенное ей самим Богом. Западники же защищали технический прогресс Европы и идеи, подобные тем, которые Петр Великий пытался силой насадить в России. Панслависты, после того, как Пруссия объединила маленькие и разрозненные германские княжества в огромную Империю, заявили о необходимости объединения славян под юрисдикцией России на Балканах, создания Славянской федерации с Россией во главе и столицей в Константинополе.

«Эта идея привлекала нас, — писала Бабуня, — потому что с тех пор, как турки завоевали Византийскую Империю, Россия мечтала вернуть то, что, по ее мнению, ей принадлежало, и воссоздать Константинополь как величайший город Православия. Кроме того, Россия нуждалась в Босфоре — для своего флота и его выхода на запад. Однако ни одно из этих мечтаний не сбылось».

Неудивительно, что Михаил Алексеевич был разочарован жизнью в России в то время. Вдобавок ко всему, его отец изменил завещание в пользу своей дочери от второго брака. Это привело к тому, что Михаил Алексеевич жил крайне бедно, в маленькой квартирке в Санкт-Петербурге; лишь со временем, занимая различные должности и посты, он смог скопить денег и начать собирать

произведения искусства — эту коллекцию унаследовал старший сын Бабуни Майк (Михаил) после смерти Михаила Алексеевича в 1894 году, к тому времени он занимал пост военного атташе России в Афинах.

Бабуня пишет о нем, как о лучшем друге, наставнике, почти брате — с огромной теплотой описывая его отношение к ее детям, как к своим собственным. Он оставался в Буромке во время болезни Бобби и был неустанно внимателен и заботлив, по-отечески опекая их.

В начале 1878 года дедушка был направлен в Париж представлять российское Министерство образования на Всемирной выставке, и на время его отсутствия Бабуня переехала к родителям в Одессу. Здесь 22 апреля 1878 года родился ее третий ребенок — дочь Дарья, или Далли. Некрасивая в детстве, она выросла красавицей, очаровательной и любимой всеми. Через месяц после ее рождения Бабуня отправилась к мужу в Париж, оставив это маленькое создание, столь непохожее на двух пухленьких сыновей Бабуни, на попечение опытной кормилицы из Буромки и няни, оказавшейся на удивление бестолковой.

Стояла весна, и город был переполнен людьми в праздничной одежде. Казалось, весь мир явился на Всемирную выставку — посмотреть других и показать себя. Обеды, приемы и визиты сменяли друг друга каждый день с утра до вечера. Эта жизнь казалась Бабуне интересной и очень насыщенной, особенно после чинного Петербурга и долгих, одиноких месяцев болезни и беременности в деревне.

...Крупп, представляя Пруссию, показал невероятных размеров пушку, первую «Большую Берту». Японцы привезли произведения искусства эпохи самураев — это была их первая выставка на Западе. Увиденное заставило Бабуню задуматься.

Россия выставила самовары, уникальное тульское литье, берестяные коробочки и деревянную посуду, расписанную яркими цветами. Париж продемонстрировал свое «новое искусство» (art nouveau). То были прекрасные дни, и Бабуня была счастлива.

Вернувшись в Одессу, бабушка и дедушка обнаружили вместо худого и вертлявого червячка, которого Бабуня оставила родителям, хорошенькую куколку; Бабуня пишет: «Что за счастье чувствовать, как пухлые детские ручки обнимают тебя за шею; это и есть настоящая жизнь, и сердце мое полно радости. Через неделю мы отбываем в Буромку вместе с горами багажа, армией слуг и кучей подарков для детей, из-за чего больше напоминаем цыганский табор, нежели почтенное семейство. Более серьезных путешественников это заставит улыбнуться».

Дарью окрестили по семейной традиции дома, в большой серебряной супнице. В Малороссии было принято лишь окроплять детей святой водой, в то время, как на севере России их целиком погружали в купель...

Сразу после крестин деду пришлось уехать в столицу, где за два месяца накопилось уже достаточно дел, и Бабуня пишет: «Каждое расставание я переживала тяжело, но еще тяжелее было княгине Марии, которая каждый раз после отъезда обожаемого сына переживала нервный кризис. Часто она болела несколько дней, и мне было искренне ее жаль... Все время, проводимое дома, он был внимателен и искренне интересовался тем, что его мать хотела с ним обсудить, зная, что у нее нет иной заботы и иных интересов, чем он сам и его семья. Многие годы я оставалась с княгиней Марией еще на пару месяцев после обычного летнего сезона, чтобы порадовать ее и скрасить ее одиночество — не думаю, что она когда-нибудь понимала, чего мне это стоило».

ПЕРЕМЕНЫ К ЛУЧШЕМУ

В 1880 году князь Родион Николаевич скончался в Петербурге, не дожив немного до 70 лет, и тело его было перевезено в Кантакузинку. Он стал последним Кантакузиным, похороненным в фамильном склепе близ небольшого сельского храма. Бабуня не оставила никаких записей об этом событии, возможно потому, что никто из Буромки на похороны не приехал. Сегодня все, что у меня есть на память о Кантакузинке, — это одна фотография 1912 года и масса несбыточных желаний*.

После смерти отца князь Михаил поправил свои финансовые дела и перевез семью в более просторную квартиру в Санкт-Петербурге; там медленно, но настойчиво Бабуня стала собирать вокруг себя интересных людей, что понемногу изменило жизнь семьи.

«Приехав из провинции и не имея за спиной военной службы, как все его предки, муж — и я вместе с ним — вынуждены были с самого начала завоевывать себе место в обществе, стремясь, чтобы нас принял свет. Мы делали это, в первую очередь думая о будущем наших детей, которые со временем займут подобающее им место в обществе. Вначале мы не имели доступа ко Двору, так как, согласно Табели о рангах Петра Великого**, наши исконные и

унаследованные титулы такого права не давали. Впрочем, это затруднительное обстоятельство разрешилось неожиданно и довольно забавно, еще до того, как мой муж официально получил титул. Однажды я пришла с визитом в салон княгини Коконы* Барятинской (в девичестве Бутеневой) и была встречена там уже немолодым графом Михаилом Хрептовичем; когда дворецкий назвал все мои титулы, граф весело спросил: «Кто эта египетская мумия?» Княгиня засмеялась и ответила: «Это сводная правнучка графа Сперанского, а не жена и не дочь его. Тогда старый граф поинтересовался: «Отчего я никогда не встречал столь очаровательную особу при дворе?» На это я отвечала: «Потому, что мой муж до сих пор не допущен туда».

Нет нужды говорить, что блестящие глаза Бабуни сразили старого джентльмена, дипломата со стажем, ныне служившего при Дворе, и вскоре Бабуня с мужем получили приглашение на бал в Зимнем дворце.

«Традиционный дворцовый бал, ведущий свою историю со времен Екатерины Великой, обычно собирал 500 гостей, специально приглашенных Их Величествами; великолепие его было невозможно даже вообразить, не увидев воочию. Роскошный ужин был сервирован в бело-золотом Николаевском зале. Столы — на 15 персон каждый — были расставлены между высокими пальмами в кадках. Кадки были снабжены специальными колесиками и «приехали» в столицу из теплиц Царского Села, в 14 милях от города. Стены были увиты гирляндами розовых и голубых Hydrangeas, освещенных специальными лампами, создававшими эффект лунного света. Два небольших, но превосходных оркестра играли в продолжение всего ужина, который длился около двух часов. Большой полукруглый стол Царской семьи, за которым также сидели особо именитые придворные сановники, министры и

фрейлины Императрицы (Portrait Ladies*), стоял на возвышении в центре зала, однако Император всегда садился за один из маленьких столов и всегда после того, как обходил все остальные, позволяя себе выпить немного шампанского и слегка закусить, и приветствовал своих гостей.

Александр II был в то время признан самым обаятельным монархом в мире, и надо сказать, он действительно был хорош, особенно в гусарской форме. Высокий и стройный, с ясными голубыми глазами и приятными чертами лица, он был элегантен, изыскан, очарователен — и не меньших комплиментов заслуживало его окружение, его роскошный двор, равных которому не было в мире. Нет нужды говорить, что глаза и улыбки всех женщин были направлены к Государю...

Роскошно убранный стол освещали канделябры со свечами; сверкал английский хрусталь, нежный китайский фарфор тарелок был покрыт белоснежными дамасскими салфетками. Невообразимо богатые украшения дам соперничали с осыпанными драгоценностями мундирами мужчин. Изысканные бальные платья (плоды фантазии опытных придворных модельеров) из шелка и сатина, бархата и газа были украшены ручной вышивкой серебром и золотом... Даже лакеи были одеты в ослепительно сверкавшие ливреи.

Гвардейцы-драгуны, охранявшие залы, были одеты в белые с красным мундиры, спереди и сзади украшенные изображением либо царского двуглавого орла, либо Андреевского креста. Их головные уборы (стилизованные под древнерусские шлемы и напоминавшие шахтерские каски — позднее их скопировали немцы) были также увенчаны серебряными или позолоченными орлами. Белые лосины, высокие черные сапоги из прекрасной кожи, серебряные шпоры и клинки с узорными рукоятками в богато украшенных ножнах завершали наряд этих колоритных фигур. Лейб-гвардейцы отбирались

по росту, не менее 6 футов 3 дюймов. У многих были роскошные подвитые усы, но лишь драгунам разрешалось носить бороду. Разумеется, все были красавцы, как на подбор...

Стены из порфира, розового мрамора и малахита, позолоченные двери и панели на стенах, гигантские хрустальные люстры с тысячами свечей, отражающиеся в громадных зеркалах, обрамленных гирляндами золоченых цветов, натертые до блеска полы — все это являло поистине византийское великолепие, и мне казалось, что я грежу. Восточная роскошь женских нарядов, драгоценности и кокошники, усыпанные крупными драгоценными камнями, мундиры мужчин, их изумрудные, рубиновые и сапфировые перстни, заполненный благоуханием прекрасных цветов зал и сотни лакеев в сверкающих ливреях наполняли меня восхищением и благоговением. Ни на одном из последовавших дворцовых приемов я не испытывала подобных чувств и впечатлений. Это был первый и потому самый яркий опыт, годы не смогли затмить его и даже заставить потускнеть.

Все эти сказочные балы — в Зимнем дворце, в посольствах и домах знатных фамилий — собиравшие сотни, а то и тысячи гостей, проходили с декабря до начала Великого поста и помогали пережить тоскливые северные холода. Зимой температура всегда падала ниже нуля, и лишь четыре часа в сутки скудный солнечный свет освещал пустые безлюдные площади, насквозь продуваемые ледяным ветром. Из окон наших жарко натопленных домов окружающий мир казался мрачным и неуютным; голые деревья резко выделялись на фоне серого неба; ни птицы, ни животные, ни люди не появлялись на улицах в особенно холодные дни. Труднее всего было усидеть взаперти детям, но снег и град порой сыпались с неба целый день. Зато когда над городом Петра пробивалось солнце, весело и приветливо сверкали золотые купола церквей и шпили башен, и каждый стремился выйти на улицу, проехаться в легких санках по хрустящему снегу и глотнуть свежего морозного воздуха.

Весь зимний сезон принимали гостей знаменитые салоны — здесь собирались интересные люди, обменивались новостями и идеями, звучали музыка и стихи, иногда бывали и танцы. Одним из самых элитных считался салон графини Тизенгаузен, жившей в Зимнем дворце со своей племянницей, баронессой Пиллар — фрейлиной Императрицы.

Каждый вечер в 10 часов двери этого салона были открыты для света, и каждый известный в свете человек там бывал. Здесь говорили на самые разные темы — о музыке, искусстве и науке — однако сплетни в салоне не допускались.

Хозяйка, уже пожилая и сгорбленная, никогда не покидала своего кресла, однако ее племянница, молодая и красивая женщина, встречала и представляла друг другу гостей, в течение всего вечера переходила от кружка к кружку, поддерживая беседу и предупреждая все желания гостей. Обе эти женщины — умные, образованные и прекрасно воспитанные — являли собой образец истинных светских дам того времени. В полночь старая графиня медленно поднималась с кресел, давая тем самым понять, что вечер завершен...

Когда моему мужу был пожалован титул Gentleman of Chamber, позволивший войти в состав Двора, нам больше не было необходимости в покровительстве графа Хрептовича, к которому я сильно привязалась. С этого времени по-настоящему началась моя жизнь при Дворе, которая занимала у меня много сил и времени, особенно, когда я стала фрейлиной Государыни».

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ В КОНЦЕ XIX ВЕКА

Мемуары моей бабушки продолжаются описанием всего, что окружало ее в те годы. Она пишет: «Хотя внешне жизнь вокруг казалась спокойной и налаженной, изнутри ее беспокоили студенческие волнения. Неспокойно было на Кавказе, в Польше и Финляндии, атмосфера Санкт-Петербурга была исполнена дурных предчувствий, стало модным говорить о правительственном кризисе. Крестьяне, ставшие после освобождения едва ли не еще более обездоленными, постепенно поддавались влиянию тех, кто медленно, но верно подогревал их недовольство».

С середины XIX века революционеры задались целью построить «рай для народа» — рай, основанный на потоках крови. Нелегально распространялись пламенные памфлеты, и у читающего эти яростные призывы к массовой резне кровь иной раз стыла в жилах. Процитирую некоторые отрывки из этих воззваний: «убивать без жалости», «кто не с нами, тот против нас», «мы не боимся рек крови, которые должны пролиться» и «наших врагов мы должны уничтожить любыми возможными способами». Кроме того, «убивать грязных свиней там, где они высунут свое рыло», «установить систематический террор» и так далее. Лермонтов, один из прекраснейших поэтов того времени, писал: «Черный день наступит для России, когда корона падет с головы монархии». Пророчество — или предупреждение? Бабуня пишет: «В воздухе пахло революцией, а все нововведения в стране были лишь полумерами.

В России было всего восемь университетов, и 5000 студентов создавали различные революционные кружки. Молодые люди отращивали волосы, носили просторные блузы, а девушки, напротив,

коротко стриглись и проповедовали «свободную любовь»; все они ратовали за национализацию, и на все это бездумно взирал Император, подвергаясь критике со всех сторон за свою незаконную связь с молодой женщиной.

Императрица Мария Александровна, уже неизлечимо больная, редко появлялась при дворе и на людях, но ее ближайшие друзья знали о муках, терзавших ее душу из-за связи ее обожаемого мужа с княгиней Екатериной Долгоруковой, представительницей полтавской, самой бедной и незнатной ветви этого замечательного семейства. После разорения и смерти отца Екатерины она и ее сестра стали воспитанницами Смольного института благородных девиц — по протекции Императора. Когда Августейший покровитель посещал Смольный, она флиртовала с ним, сидя у него на коленях и лукаво поглядывая на него из-под длинных ресниц. Император капитулировал перед этой маленькой куколкой — так часто случается с мужчинами этого возраста, встретившими юных и прелестных девиц — а Екатерина была юна и прелестна, хотя и не красива в обычном смысле слова.

Однажды на одном из балов, где собралось около 3 тысяч гостей, я наблюдала, как Император пытался подыскать своей Долгоруковой партнера, но все молодые офицеры спасались бегством при их приближении. Она была беременна — это было уже заметно — и никто не хотел иметь ничего общего с «дамой» своего Государя. Наконец некто по фамилии Спирдлов протанцевал с ней мазурку — и был отмечен Государем за свою галантность.

За 14 лет их связи Долгорукова родила Александру двух сыновей и двоих дочерей; с ними он открыто появлялся в Крыму, в Ялте, где подарил Долгоруковой дом. Казалось, ему нравится играть роль этакого доброго папаши-буржуа, оскорбляя тем самым друзей, знавших, как больно ранит его поведение Императрицу.

Чтобы не рисковать, уходя по ночам к Долгоруковой, Император поселил ее и детей в Зимнем дворце. Дети, избалованные и невоспитанные, ужасно шумели в своих комнатах, расположенных

прямо над покоями Императрицы. Так мальчик, Гого, ездил по коридорам дворца на велосипеде, нимало не беспокоясь, что внизу лежит больная, умирающая женщина.

Сама Императрица никогда не жаловалась, перенося и болезнь, и унижение молча. Болезнь ее зашла уже так далеко, что в комнате стояли баллоны с кислородом, чтобы облегчить ей дыхание. Она прожила нелегкую жизнь; в девичестве Мария Гессен-Дармштадтская, она вышла за Александра II в 17 лет, родила ему 8 детей, двое из них умерли в младенчестве. Она умерла в 1880 году от чахотки, слабая, как ребенок, и нам всем, свидетелям ее страданий при жизни, смерть ее показалась избавлением от мук.

В тот же год, год смерти Императрицы, граф Толстой оставил службу; его чересчур реакционная политика спровоцировала несколько революционных вспышек в учебных заведениях, открытых им по всей стране. После его отставки муж решил перейти в Департамент землевладения, где он когда-то начинал, под начало князя Андрея Ливена. Эти два интеллигентных, образованных человека быстро стали друзьями и, несмотря на повсеместную нелюбовь к государственным чиновникам, совершили немало совместных поездок по стране.

Неожиданно все мы были потрясены известием, что Император собирается жениться на Долгоруковой — во всяком случае, ей была высочайше пожалована фамилия Юрьевская — под этой же фамилией жили ее дети. Теперь они открыто сожительствовали во дворце, даже устраивая маленькие приемы, на которые ходили «забавные» люди. Наденька Бутенева стала ее фрейлиной и пыталась обучить ее придворному этикету — ибо будущая царица не умела ни вести себя в обществе, ни оказывать хоть какое-то влияние на политику страны*.

Говорят, что министр внутренних дел граф Лорис-Меликов пытался убедить ее повлиять на Императора, чтобы тот изменил

конституцию и позволил провести парламентские выборы — но она не смогла и этого.

В марте 1881 года Император Александр II был жестоко убит. Безумные нигилисты после трех неудачных попыток наконец добрались до «Царя-освободителя», и мои бабушка и дедушка, гуляя в этот солнечный воскресный день вдоль Екатерининского канала, слышали взрывы бомб, унесших жизнь их Государя. Бабуня пишет: «Император возвращался в Зимний дворец после инспекционной поездки в Михайловский манеж и неожиданно изменил маршрут, решив заехать к своей кузине, Великой Княгине Екатерине. Несмотря на это, нигилисты смогли отыскать его экипаж и первой же бомбой убили 2 казаков и 3 лошади. Вторая бомба попала точно в Императора, который в это мгновение наклонился посмотреть, что с его людьми, и буквально разорвала его, так что он успел лишь крикнуть: «Во дворец!» и потерял сознание. Юный паж Николай Федорович Мексмонтан прикрыл безжизненное лицо Государя и погнал во дворец. Император умер час спустя, окруженный потрясенными родными; говорили, Юрьевская, в неглиже, истерически рыдала и металась вокруг изувеченного тела.

Зимний дворец заполнялся людьми, все стояли молча, со страхом и горем наблюдая, как медленно опускается реявший над дворцом стяг. Это знаменовало трагический и горький конец человека, который, пусть не будучи великим политиком, всегда хотел лишь блага для своих подданных и был готов прислушаться к любым добрым советам.

С утра в понедельник во дворец потянулись парадно одетые придворные — засвидетельствовать свое почтение Александру III. Люди с бледными от горя лицами и красными от слез глазами заполняли залы дворца. Молодой Государь выглядел одиноким и подавленным.

К концу дня почти все окна и балконы оказались затянуты траурным крепом, завесили даже уличные фонари. Пасмурная погода и тучи лишь усугубляли атмосферу всеобщего отчаяния...

После убийства Императора группой людей, именующей себя «Народной волей» — целью своей они ставили создание хаоса в стране при помощи террора — стало очевидно, что за внешне спокойной жизнью России бурлит нечто грозное и неизвестное. Начались аресты, и моему мужу было предложено войти в состав одной из судебных комиссий. Это была неблагодарная и даже опасная работа, но при его ответственности и развитом чувстве долга он сразу же занял четкую и непоколебимую позицию.

Вскоре стало ясно, что Россия вступила в новую эру. Граф Лорис-Меликов ушел со своего поста (его сменил граф Николай Игнатьев), и все его планы относительно конституции были сданы в архив — как 80 лет назад это случилось с проектами графа Сперанского. Поменялся кабинет министров — и на смену князю Ливену пришел граф Островский, так менялся тип государственного чиновника.

Граф Островский не мог поверить, что молодой богатый дворянин, вроде князя Кантакузина, способен серьезно работать — это сразу создало между ними натянутые отношения. Естественно, муж не мог работать в таких условиях и, подав прошение об отставке, ушел со службы, даже не дожидаясь ответа.

Мы вернулись в Буромку, имея в запасе много свободного времени, и решили расширить наше поместье, становившееся слишком тесным для нашей растущей семьи. Муж хотел так изменить дом, чтобы места достало и нынешним, и будущим поколениям, а посему, как и его бабушка, Елизавета Багреева, он вооружился карандашом, стал чертить планы и вызвал плотников и каменщиков.

Прежде всего была пристроена большая четырехэтажная башня, со стороны бального зала. Расширили и старый дом, добавив комнат и украсив его башенками-пристройками. Нововведения не всегда гармонировали со старыми постройками, но, к сожалению, наши архитектурные ошибки становились заметны лишь тогда, когда исправлять их было уже поздно...

По личной просьбе мужа один из плотников, Шеркин, вырезал свое имя на деревянных панелях у входы в обновленную библиотеку. Мы с восторгом следили за всеми деталями, постепенно превращавшими наш новый дом в нечто удивительное и прекрасное, и отдавались новому занятию с юношеским энтузиазмом. Бедная княгиня Мария ненавидела шум и пыль, и теперь, годы спустя, я со стыдом вспоминаю, сколько беспокойства мы доставили ей, ничего не замечая в счастливом ослеплении. Странно, она одновременно могла и злиться на неудобства, и радоваться счастью обожаемого сына, и ревновать, так как он был счастлив со мной. Иногда мне приходилось часами, а то и днями укрываться в своей комнате, чтобы избежать ссор с ней. Она была несчастной женщиной, но я была тогда слишком молода, чтобы понять это».

РОЖДЕНИЕ И СМЕРТЬ

Бабуня часто пишет, что тот, кто видел Малороссию весной, видел рай, и действительно, нежные зеленые листья, голубые небеса, золотые солнечные блики и белоснежные облака, покрывающие яблони и вишни, создавали неповторимую картину райского сада, особенно впечатлявшую после долгой северной зимы. В парке Буромки расцветали гиацинты, фиалки и лилии, наполняя воздух своим сладким ароматом — летом их сменяли роскошные розы. Повсюду в доме стояли вазы с благоухающими цветами, заставлявшими быстро забыть запахи большого города. Лежа в удобном шезлонге, Бабуня могла часами наблюдать за жаворонками, слушая серебристые переливы их песен. Днем она гуляла по тенистым аллеям, любуясь полями, раскинувшимися широко вокруг. Иногда она беседовала с крестьянами, всегда внимательная к их заботам и готовая помочь и делом, и советом. Белые свечки каштанов напоминали ей весну в Париже, а голоса поющих в поле девушек наполняли душу радостью. Она любила этот дом, созданный ее руками и руками ее мужа. И ей очень нравилась жизнь в деревне. Весной 1884 года, когда соловьи и кукушки вовсю распевали в садах, родился мой отец, Сергей Михайлович. По русской традиции у детей всегда были уменьшительные имена, и моего отца звали Сережка, однако бабушка звала его на французский манер — Ги (Guy) — что, впрочем, перешло в Гишу, несмотря на протесты бабушки. У меня есть сын, он очень похож на своего деда, и его тоже зовут Гиша (Guisha). В тот год, устав проводить очередное лето в разлуке с мужем, которого долг службы удерживал в Петербурге, Бабуня сняла загородный дом на побережье Тайпальского

пролива, недалеко от Выборга на территории Финляндии. До Петербурга можно было легко добраться поездом, так что у дедушки появилась возможность проводить все свободное время с семьей, чему он не мог нарадоваться, особенно маленькому сыну. После крестин маленького Сергея — крестным отцом стал отец Бабуни, а крестной матерью — 6-летняя Далли — вся семья выехала в Выборг, где и прошло незабываемое лето. Окруженные озерами, темными дикими лесами, они наслаждались прекрасной погодой в своем уютном доме. Бабуня пишет: «Лето в Финляндии подарило новые удивительные впечатления — от таинственных, нереальных, жемчужных белых ночей. Они казались сказкой, ожившей фантазией. Однако все было слишком безмятежно, слишком прекрасно, и вскоре меня начали тревожить странные предчувствия; и все чаще по ночам, когда не спалось, я стала просить своего отца посидеть со мной у воды — я словно хотела наговориться с ним, насмотреться на него впрок. Я просто сидела и смотрела на его милое симпатичное лицо до тех пор, пока оно не запечатлелось в моей памяти, словно негатив. Мы могли молчать часами, наблюдая за игрой бликов и теней на воде, за кругами, расходящимися вокруг нашей лодочки. В другой раз я читала ему вслух, или же мы что-то вместе обсуждали. Осень сменила лето пожаром алых, рыжих и золотых листьев, и в первый раз после моего замужества мы не поехали в Буромку, а остались в Финляндии. Главным образом потому, что Гиша был еще очень мал, и несколько больших путешествий за такой короткий срок — а нам предстоял переезд на зиму в Петербург — были бы тяжелы для него... Успев полюбить Финляндию, страну порядочных и очень честных людей, мы с удовольствием оставили дом за собой еще на одно лето. Разумеется, я была в восторге от возможности быть хозяйкой в своем доме, рядом с мужем и отцом. Финляндия, отошедшая к России в 1809 г. в результате наполеоновских войн, сохранила собственный парламент, законы, армию и язык, и, самое главное, собственную индивидуальность. Благодаря этому в России существовал

островок свободы, которой мы не ощущали полностью даже в Буромке. Зимой в Петербурге тяжело болел Гиша; несколько недель он находился между жизнью и смертью, и его заботливо выхаживали муж и папа. Вся наша жизнь в те дни была посвящена только бедному ребенку, и наконец он начал поправляться.

Во время нашего второго сезона в Финляндии сбылись мои прошлогодние предчувствия — однажды после прогулки со старшими мальчиками умер мой отец. Втроем они ездили в городок Юстилла, чтобы собрать необходимые документы на приобретение нашего домика в полную собственность — и сделать мне сюрприз. По возвращении папа выглядел более усталым, чем обычно, рано лег спать и попросил меня и мужа зайти к нему перед сном. Ласковым, но твердым голосом он сказал, что наступил его смертный час. До самого конца папа оставался в сознании, его лицо было обращено к небу, казалось, он видит в небесах тех, кого любил на этой земле, и по ком не переставало рыдать его доброе сердце. Я тихонько спросила: «Папа, ты идешь к ним?» Он чуть приметно кивнул, улыбнулся, и душа его отлетела.

На следующее утро муж уехал рано, чтобы подготовить все к похоронам. Вечером пришел небольшой речной пароход, причалил к пристани в нашем парке. Стоял сладковатый запах оструганных досок; листья и цветы виднелись сквозь своеобразный шалашик из еловых ветвей, в котором стоял простой деревянный гроб. Пока мы шли через лес к пристани, казалось, мы идем под сводами великолепного собора, созданного самой природой, и не было еще в нашей жизни столь торжественной, величавой и священной ночи.

Я поднялась на борт вслед за гробом, и мы отплыли в Выборг, где утром меня встречал муж. Затем нам предстоял долгий путь на юг, где и состоялись похороны.

Шарль-Жан Сикард, 76 лет, был похоронен в Одессе рядом с теми, кого он так любил; бабушкой, родителями, женой и дочерью — теперь его душа воссоединилась с ними».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

100

101

СМЕРТЬ КНЯГИНИ МАРИИ

Похоронив в Одессе отца, Бабуня уехала в Буромку, где ее уже ждали дети, привезенные из Выборга мсье Лежаном; атмосфера старого дома принесла покой ее измученному сердцу. Княгиня Мария была как никогда добра и спокойна, радовалась внукам, особенно «своему» Гише. Он словно осветил ее жизнь, и она с радостью потакала всем его детским выходкам.

Бабуня пишет: «14 апреля 1887 года умерла княгиня Мария — в одиночестве, чего она и боялась всю жизнь. Мы, правда, немедленно выехали из Петербурга, едва получив сведения о ее болезни, однако чахотка унесла жизнь Maman раньше нашего приезда.

В продолжение всего путешествия меня мучила мысль — смогу ли я когда-нибудь достойно заменить в доме свою властную свекровь. Когда мы влетели на полном ходу в поместье, первое, что я увидела — шеренга слуг вдоль лестницы, все в слезах. Спас положение, как обычно, Старый Мозес: он выступил вперед и произнес: «Наконец-то вернулась молодая хозяйка, храни ее Бог». Некоторая неловкость первых минут рассеялась, и все отправились по своим делам. С этого дня Старый Мозес прислуживал за столом, стоя за моим креслом, и обращался ко мне до конца своих дней не иначе, как «Моя молодая княгиня».

Мой муж остался единственным наследником, получив не только деньги, но и земли, и это заставило пересмотреть свой образ жизни; его будущая карьера, впрочем, представлялась столь блестящей, что было бы неразумно отказываться от нее, поэтому срочно были наняты управляющие, и мсье Лежан принялся руководить ими. Кроме того, меня умоляли остаться в Буромке, зная,

102

как сильно я люблю веселую городскую жизнь — была еще и вилла в Финляндии. Впрочем, здесь не было никаких трудностей — с тем домом было связано слишком много печального, и я распорядилась продать его. Отныне вся моя жизнь принадлежала Буромке.

К концу лета реконструкция дома была закончена, и мы начали распаковывать «сокровища», некогда присланные князем Родионом Николаевичем. Многие из этих вещей действительно были произведениями искусства огромной ценности, и благодаря им наш дом превратился в своего рода музей — о нем с восхищением отзывались наши друзья и соседи.

В потайных углах дома действительно отыскивались настоящие сокровища — так нашлась замечательная коллекция камей. Мы разместили их в золоченых рамочках на бархате в Красном Салоне.

На свет Божий было извлечено множество миниатюр — ими в 1906 году я украсила свою парижскую квартиру, — китайской живописи, итальянской посуды, расписанной Губио. Все это прекрасно гармонировало с темным деревом панелей, которыми была обшита столовая. Знаменитый мейсенский фарфор разместился в датском инкрустированном серванте в Большом Салоне.

В одной из коробок, обнаруженных на чердаке, мы нашли нечто странное — разбитые статуэтки, фарфоровые тарелки. Только Старый Мозес открыл тайну — долгие годы он прятал сюда «ошибки» горничных, в надежде, что когда-нибудь кто-нибудь склеит эти безделушки.

Майку и Бобби исполнилось тринадцать и двенадцать лет, и отец однажды пригласил их в Голубой салон княгини Марии, чтобы вместе обсудить их будущее. Мальчики внимательно слушали, весьма серьезно высказывали свое мнение. Так Бобби спокойно, но твердо заявил о своем решении стать кадетом Императорской морской Академии. Новость потрясла нас, тем более, я знала, что из всех детей именно Бобби любил Буромку буквально до дрожи и ненавидел уезжать из нее надолго. Вскоре мы отправились в

103

Кронштадт, где еще в 1710 году Петр Великий основал Навигацкую школу.

Небольшой город-крепость располагался на острове Котлин в Финском заливе, до Петербурга было два часа на лодке. Двух- и трехэтажные домики располагались позади Петровского парка, в котором возвышалась статуя основателя города. Я покидала остров, гордая тем, что мой сын будет учиться в таком знаменитом месте.

Майк продолжил обучение в Лицее, ориентированное на классическое образование — эти учебные заведения выпускали из своих стен не только образованных людей, но и достойных слуг отечества и Царя. Он учился там уже с 10 лет, изучая русскую литературу, французский, английский и немецкий языки, а также политическую экономию, географию, право, философию и всемирную историю. Кроме того, мальчики занимались фехтованием, танцами, рисованием, музыкой и гимнастикой».

Александровский Лицей — одно из самых престижных и самых дорогих учебных заведений России — располагался в одном из крыльев Екатерининского дворца в Царском Селе. Лицей был открыт по предложению графа Сперанского лично Императором в 1811 году.

В лицей принимали только детей знатных дворянских родов, в отличие от Пажеского корпуса, куда могли попасть и дети тех, кто получил дворянство на государственной службе или был пожалован им за особые заслуги. Лицеисты носили темно-зеленые мундиры с высокими, обшитыми золотым или серебряным галуном воротниками. Этикет был строг и предписывал также одевать белые перчатки из свиной кожи и треуголки вне стен Лицея, при любых обстоятельствах вести себя спокойно и корректно. Повседневные условия были поистине спартанскими и напоминали атмосферу английских Итона и Харроу с их холодными спальнями и ранними подъемами, однако телесные наказания были сведены к минимуму. Дисциплина и ответственность прививались до тех пор, пока они не становились неотъемлемой чертой характера каждого мальчика.

104

В период, описываемый Бабуней, моему отцу, Гише было пять лет, а потому его воспоминания ограничиваются щенками, охотничьими собаками и лошадьми. Кстати, в конце прошлого века Россия разводила куда больше лошадей, чем США, и это были замечательные лошади. К несчастью война 1914—1918 гг. и последующая гражданская война практически уничтожили российское коневодство, многие драгоценные породы исчезли навсегда. Отец часто вспоминал своего пони и свою «тень» — большого черного пуделя Бабуни, главным несчастьем которого был серебряный браслет, который ему одевали по праздникам на правую переднюю лапу.

Вернемся к дедушке: его карьера развивалась стремительно; имея репутацию умного и честного человека, он вскоре уже занимал важную должность в Священном Синоде. Это административное учреждение Петра Великого ведало всеми делами Русской Православной Церкви и в свое время возникло в противовес безграничной тогда власти Патриарха Московского, угрожавшей самодержавию. Дед даже подшучивал над Бабуней, говоря, что за обедом она командует церковным сановником. Он произвел в Синоде некоторые важные реформы и назначил нового посла России в Ватикане — Михаила Бутенева сменил граф Александр Извольский. Позднее Извольский стал министром иностранных дел России и послужил ей верой и правдой, разрубив не один русско-германский узел и создав новый политический альянс с Францией и Англией; это, кстати, нарушило баланс сил в Европе и окончилось войной 1914 года. Переписка дедушки с папой Римским Львом X, касавшаяся восстановления отношений России и Ватикана, хранилась в архивах Буромки.

В конце 1891 года в России случился сильный неурожай, такого не было уже 40 лет, и рассказы о голоде в различных губерниях были ужасны. Однако в Буромке люди не голодали, благодаря богатым запасам.

Бабуня продолжает: «Всю долгую зиму наш дом стоял пустой, и лишь весной мы, подобно ласточкам, возвращались. Мы предвкушали

105

радости, которые сулил нам наш земной рай, хотя они и были просты: мы ездили верхом, купались и катались на лодке по озеру. На этом озере жило множество белых лебедей. Мы играли в теннис, а мужчины иногда в гольф. Иногда случались довольно серьезные матчи в крокет, а осенью, в сентябре все ходили за грибами. Вечера проходили за нескончаемыми разговорами на самые разные темы, порой читали вслух русские, французские и английские романы. Когда становилось холоднее, мы перебирались в дом и играли в бридж, шарады, на бильярде, музицировали или танцевали под граммофон.

Частенько к нам заезжали друзья, бывали и знакомые Тео Ниерота (впрочем, это уже после их свадьбы с Далли в 1898 году) из Африки и Индии. Случалось, и мы навещали соседей. Разумеется, осенью все охотились. На два месяца муж бросал все свои дела и полностью принадлежал мне. Майк и Бобби привозили с собой однокашников, и эти молодые разбойники носились повсюду. Далли, единственная девочка в семье, прочно заняла сердце отца и не отходила от него, а Гишу за его добрый нрав и светлую натуру любили все.

В конце лета старшие мальчики с отцом уезжали в город, а я с Далли и Гишей оставалась в Буромке до тех пор, пока последние ароматы осени не угасали, и ветер не срывал листву с ветвей — лишь тогда мы покидали наше «гнездо» и отправлялись на север, назад к ярким огням города».

106

ЦЕРКВИ

Летом 1892 года мы построили церковь. Она расположилась на месте древнего земляного вала, и со стен, ограждавших ее, можно было видеть всю деревню Великая Буромка и наше озеро. Церковь была достаточно велика, чтобы вместить всех прихожан, а для нашей семьи было устроено что-то вроде ложи. На постройку пошли дубы старой рощи; все работы крестьяне проделали вручную. Каждый помогал, чем мог, этому благородному делу, а следило за всем уездное земство.

Земствами стали называться некие объединения, возникшие в России в 1865—66 годах после отмены крепостного права и призванные уничтожить пропасть, возникшую между царским Двором и людьми, связанными с землей всей своей жизнью. Земства управлялись землевладельцами коллективно, здесь были представлены все слои общества и классы; они занимались арендной платой за землю, помогали землевладельцам справиться с трудностями, не прибегая к помощи евреев-ростовщиков. Открывались земские школы, прокладывались дороги, каналы, строились мосты, сиротские приюты, тюрьмы, госпитали, ветеринарные лечебницы. Они, по сути, представляли государственную власть в сельских областях России и делали это весьма успешно. В 1910 году мой отец вступил в земский союз нашей губернии в Золотоноше и вместе с другими его членами много сделал для того, чтобы создававшиеся в ту пору крестьянские кооперативы стали действительно важными экономическими субъектами России. Они помогли простому крестьянину-труженику выйти на внутренний, а то и на внешний рынок. И может быть, одним из важнейших достижений земства явилось

107

создание мировых судов (именно там служил в начале века мой отец).

Особенно проявили себя эти союзы в годы Первой мировой войны. Они строили, оборудовали и содержали госпитали, снаряжали санитарные поезда, открывали лечебницы и санатории для раненых и выздоравливающих. Они брали контракты на пошив солдатской формы, чтобы избежать спекуляций и иметь возможность контролировать честное исполнение и распределение заказов. И во время войны, и во время революции они сделали все, чтобы одеть и накормить армию как можно лучше, и навсегда запомнились своей честностью и самоотверженностью.

Вернемся к воспоминаниям Бабуни: «Муж и я строили множество планов в связи с нашей церковью; он был избран главой строительного комитета и отдавал сердце и душу этому проекту, завещанному его матерью. И вот настал день Святого Иоанна Крестителя, и мы стояли вместе с нашими крестьянами под сводами нашей церкви и слушали торжественную панихиду по княгине Марии, а я с сожалением думала о том, что как я ни старалась сохранить все так, как было при ней, все это уже ушло в прошлое».

Первые церкви, построенные в России, имели мистическое значение: храм становился символом Рая, а значит, домом Бога. Мало-помалу церкви превратились в центры русских городов и деревень — здесь начинались и заканчивались самые важные события, здесь расцветала истинно русская духовность.

Большие каменные храмы Средней России несли на себе черты не только византийских церквей, но и балканские, западноевропейские, закавказские и даже мусульманские черты. В XVI веке возник новый стиль архитектуры, пришедший на смену привычным деревянным постройкам; собор Василия Блаженного стал первым каменным храмом, построенным в новом стиле. Византийские башни храмов в России приняли вид куполов-луковиц, и все эти острые углы, купола — все создавалось не только в декоративных целях, но и чтобы уберечь здание от снега и дождя. Купола были

108

золотыми, а иногда синими с золотыми звездами, их венчал золотой православный крест, на котором иногда можно было увидеть вместо третьей перекладины маленький полумесяц — символ превосходства православия над язычеством.

Числа тоже имели свое мистическое значение: двенадцать башен, окружавших храм, означали Христа и двенадцать апостолов. Девять — по числу Ангелов Господних, пять — Христос и четыре евангелиста, три — Святая Троица, один храм — один Бог. У собора Василия Блаженного восемь башен — столько дней длилась осада Казани, пока Иван IV не освободил город от татар.

В наших храмах нет скамеек — хотя тем, кто нуждается, позволительно сидеть на стуле — и во время некоторых служб, например, Пасхальной, мы часами простаиваем на ногах, иногда опускаясь на колени или тихо переходя с места на место, от иконы к иконе. Со службы можно уйти в любое время, не дожидаясь ее конца. Музыкальные инструменты не используются, так как мы считаем, что лишь человеческий голос лучше всего подходит для общения с Богом и вознесения ему молитв. Кстати, я не знаю других, более красивых и одухотворенных церковных песнопений, нежели в нашей церкви.

В самом сердце церкви находится иконостас. Он поделен на три части. На панели первой изображены патриархи Старого Завета с их длинными бородами и мудрыми лицами. На средней части помещаются обычно изображения пророков и Богоматери в центре. Третья часть включает изображения двенадцати библейских праздников и наконец изображения самого Христа и его окружения. На двух боковых дверях, ведущих в алтарь, обычно изображены Архангелы Михаил и Гавриил — предводители Небесного воинства. Над центральным входом расположена икона с изображением Благовещения.

Сочетание древних деревянных церквей с их резным орнаментом, восходящим еще к скифо-сарматской культуре, и новых храмов в византийском стиле за века трансформировалось в то, что

109

ныне составляет золотой фонд мировой архитектуры — русские церкви. К счастью, Сталин не стал разрушать «Божьи дома» во время своего кровавого правления, и сегодня мы можем любоваться памятниками былого. К нашему изумлению, не погибла в огне крестьянского восстания в 1918 году и церковь в Буромке, возможно, цела она и до сих пор, и идут в ней службы — я молюсь и надеюсь, что это так.

Александр Солженицын писал: «Две дороги ведут в рай — и обе близки русской душе — святость и красота. А на перекрестке этих дорог стоит высочайшая вершина человеческого гения — русская церковь».

Бабуня продолжает: «Во время этого строительства муж неожиданно для себя понял, что между ним и крестьянами, к которым всегда были добры и он сам, и его мать, стоит невидимый барьер. Эта мысль потрясла и огорчила его настолько, что, чуждый всякой агрессии, он просто оставил земское движение. Он очень сожалел о своем поступке, ибо верил и видел воочию, каких успехов добилось земство, и желал бы разделить эти успехи. К несчастью судьба имела другие планы, и не достигнув всего, чего заслуживал такой человек, мой муж умер».

110

ЛЕТО 1893 ГОДА

Лето 1893 года принесло богатейший урожай Малороссии. Страна становилась мощной индустриальной державой, бурно развивался транспорт. В отдаленных губерниях железных дорог не было, хотя крупные города были тесно ими связаны, включая и самые длинные в мире трассы — в Сибири, до Владивостока и Манчжурской границы. Россия стала в одночасье главным экспортером нефти, стала производить собственные машины и сельскохозяйственную технику. Но несмотря на весь прогресс, недовольные продолжали кричать о необходимости установления демократии в стране.

Бабуня пишет: «Тем летом я заметила, что Бобби и Майк частенько ведут долгие разговоры, лежа вечерами на травке. Было похоже, что у Майка не все ладилось с учебой, а Бобби, удивительно добрый и отзывчивый для своих лет мальчик, пытался утешить его и направить на путь истинный. Честно говоря, я сама хотела бы, чтобы он переменил место учебы и пошел на военную службу. Я была не согласна с той политикой, которую проводили профессора Лицея, мне не нравилось, как она влияла на моего старшего сына...

Говоря словами Сократа: «Наша юность любит блеск и плохо воспитана. Она смеется над наставниками и непочтительна к старшим. Те, кого вчера называли мы «Наши дети», сегодня превратились в тиранов — они уже не встанут, когда старший войдет в комнату, они возражают и спорят со своими родителями, и вообще, говоря прямо, они ужасны...»

После отъезда мужа осенью в Петербург мое самочувствие ухудшилось. Меня начали терзать дурные предчувствия, иногда

111

посреди бела дня меня окатывала ледяная волна ужаса и гнала меня от дел. Эти страхи заставили меня еще активнее заниматься делами нашего земства — по его поручению я объезжала наши деревни и села, навещая известных мне хозяек-мастериц. Некоторые из них создавали чудесные вещи, вышивки, в которых использовались древние славянские орнаменты и символы Солнца, Луны и Земли.

Время от времени я глушила свою тоску, занимаясь в саду сбором урожая — этот уголок усадьбы я любила более всего из-за его обитателей: черно-золотые осы кружились над спелыми плодами, порхали разноцветные бабочки, жужжали пчелы, ползали божьи коровки и вечно чирикали воробьи — все эти маленькие приятели Святого Франциска Ассизского доставляли мне много радости и заставляли на время забыть мои глупые слезы и страхи. Садовники в течение долгих лет выращивали вкуснейшие груши и яблоки, и их заботливые руки, нежные как у девушек, бережно подвязывали новые отростки; в это время мальчишки, с лестниц собиравшие вишню, весело перекликивались с девушками, работающими в огороде. Казалось, этого уголка земли коснулась рука Бога — и для меня этот сад был раем на земле.

В декабре я с младшими сыновьями, их гувернантками, моей горничной, одним из домашних слуг и, разумеется, с Огюстом, отправилась в Петербург.

По приезде домой — в нашу большую квартиру — я пришла в ужас от того, как выглядел мой муж. Он писал мне, упомянув en passant*, что подхватил инфлюэнцу и простудился, однако не сказал, что из-за болезни отказался от предложения нового министра внутренних дел Ивана Дурново занять пост министра of Foreign cults**. Узнав об этом отказе, я испугалась больше всего — это говорило о том, что его болезнь очень тяжела.

112

К Рождеству муж так изменился и ослаб, что в нем с трудом можно было узнать человека, всего несколько месяцев назад покинувшего Буромку. Он едва стоял на ногах, и лишь огромная сила воли позволила ему провести вечер с нами около наряженной елки.

Страх переполнял меня, так как этот здоровый и сильный человек очень страдал от головных болей, постоянных бессонниц и слабости в ногах. Доктора не могли найти никакого объяснения его все ухудшающемуся состоянию и прописали отдых в теплом климате, что в те времена являлось универсальным средством для лечения болезней, о которых мы могли сказать лишь: «Бог его знает».

В начале января 1894 года мы отправились в Аркахон, маленький курортный городок на берегу моря, на западном побережье Франции недалеко от испанской границы. С собой мы взяли слуг, местного повара нам рекомендовали друзья, и мы с комфортом обосновались на вилле, которую я сняла. Казалось, мой бедный больной воспрянул духом и телом, благодаря прекрасной погоде и чудному виду на Бискайский залив, открывавшемуся из окна нашей спальни. Но на сердце у меня было тяжело, так как доктора в Берлине и Париже, у которых мы консультировались по дороге, не смогли сказать нам ничего определенного по поводу загадочной болезни мужа.

Муж был уже сломлен своей болезнью и все чаще заговаривал со мной о смерти, всегда настаивая, чтобы его похоронили в городке — развалинах старинной турецкой церкви в Буромке. Он хотел лежать лицом к нашему дому, среди небольшой рощи из 21 сосны, посаженной им в свой 21-й день рождения.

Я старалась избегать этих печальных разговоров, и твердо верила в то, что с Божьей помощью мой муж поправится. Однако надежды уже не осталось, и однажды в воскресенье, возвратясь с утренней прогулки, я была удивлена и испугана его тревогой за мое отсутствие. Я баюкала его, словно дитя в своих объятиях, и он вскоре тихо скончался у меня на плече. Моему мужу было 47 лет, он находился на вершине своей блестящей карьеры и успел недолго

113

порадоваться тому, что его сыновья избрали своей судьбой военное служение своему Отечеству и Государю.

25 марта 1894 года был солнечный день, в воздухе была разлита весна, в храмах звонили колокола — а для меня свет померк. Я осталась на чужбине совсем одна. Кроме того, я чувствовала бессильный гнев и боль, ибо слишком молодым умер самый замечательный и честный человек, который так много мог сделать для всей нашей Родины.

Огюст отправился в Россию, чтобы собрать и приготовить всех четверых детей, однако Гиша сломал ногу, и наш отъезд задержался, вновь причинив мне страдания. Кроме того, Бобби и Майку нужно было возвращаться в Петербург для сдачи выпускных экзаменов. Огюст сопровождал тело моего мужа, и наконец мы все прибыли в Буромку на похороны. Все население поместья — больше тысячи человек — встречало траурный кортеж и провожало его до могилы. Гроб, украшенный дикими цветами, на руках несли до часовни, построенной в память княгини Марии. Служба была долгой, многие плакали, и я не могла понять — искренне их горе или нет. Что до меня, я чувствовала себя опустошенной, одинокой и испуганной».

114

ЖИЗНЬ ПРИ ДВОРЕ

С этого момента в мемуарах Бабуни постоянно проглядывает глубокая тоска. В самом деле, она осталась одна с четырьмя детьми, с огромным поместьем, в положении вдовы, и не имея ни отца, ни брата, ни кузена, ни близкого друга-мужчины, чтобы они могли бы поддержать ее в трудную минуту добрым советом. Однако времени на то, чтобы падать духом, у нее не было, и она приняла бразды правления домом, черпая силы в наших фамильных девизах: «Quae Nocent Docent» и «Sperat in Adversis» («В страданиях — мудрость» и «В страдании — надежда»).

В ноябре 1894 года умер Император Александр III; он умер в Крыму от тех же симптомов, что и мой дед, и что теперь определяют как острый нефрит, вызванный стрептококковой инфекцией. Безвременная кончина Императора ускорила брак его второго сына, ставшего наследником после смерти его старшего брата, с принцессой Гессен-Дармштадтской Аликс, внучкой королевы Виктории. На этот альянс с немкой в придворных кругах смотрели неодобрительно, однако молодой будущий Император ни о ком другом и слышать не хотел. Даже его мать была против этого брака. Зато Великая княгиня Мария Павловна, наперсница молодых, в конце концов преуспела. Бабуня писала, что именно при ее участии всего через месяц после смерти отца и в день рождения матери Николай II женился на этой женщине, ставшей причиной крушения Российской Империи. Вдовствующая Императрица Мария Федоровна едва сдерживала себя во время свадебной церемонии, и окружающие прониклись глубоким уважением и сочувствием к этой храброй и несчастной женщине.

115

Новая Императрица, Александра Федоровна, была замечательно красива; у нее были пышные золотые волосы, глубокие голубые глаза и тонкие черты лица, однако, к несчастью, она часто и сильно краснела. Очень скоро выяснилось, что дома, при германском дворе, ее не подготовили к великой роли Самодержицы Всея России. Выяснилось также, что она упряма, не желает слушать ничьих советов и патологически застенчива. В довершение всего, будучи лишь немного образованнее своего мужа, она уверовала в свое превосходство над ним, да и над всеми остальными членами Императорской фамилии, и своим поведением оттолкнула от себя многих замечательных людей. Даже поселились они в некоторой изоляции — в Царском Селе, но не в Екатерининском дворце, а в малом, Александровском. Построенный архитектором Кваренги для Александра I, «малый» дворец насчитывал 100 комнат и был богато обставлен — кроме жилого крыла, там Императрица лично устроила английский дом викторианского стиля — многое в нем было довольно безвкусным. Во всех комнатах стояли во множестве свечи, киоты, иконы, вазы с сиренью, фиалками, розами и другими сладко пахнущими цветами — все пространство было заполнено, что выглядело неряшливо и аляповато.

Да и Император оказался не готов к своей роли: он не раз признавался своему кузену, Великому князю Александру Михайловичу, что боится той огромной власти, которая так неожиданно оказалась в его руках.

Александр III оставил сыну Империю, которая, несмотря на 13 лет без войн и внешнее благополучие, оставалась достаточно нецивилизованной, неспокойной, где разрыв между огромной массой народа и образованной элитой был чрезвычайно велик. Новые учителя, приходившие в провинциальные школы, несли идеи отрицания Бога и проповедовали капитализм. Новые идеи с размаху вбивались в одурманенные алкоголем головы крестьян; огромные территории России, отсутствие связи помогали сделать правление для молодого Императора трудным, а то и невозможным.

116

Университеты заполонили агитаторы и проповедники идей германской философии, научные термины которой зачастую преподносились абстрактно и в отрыве от контекста, что приводило к их неправильному пониманию. Классовые противоречия росли с каждым днем, и методы подавления, предложенные Александром III, уже не действовали. Впрочем, казна пополнялась — за счет миллионов, приносимых монополией государства на продажу водки, а в 1906 году из Франции было переведено 2250 миллиарда франков на строительство железной дороги через Сибирь, чтобы соединить Европу и Дальний Восток — «Санкт-Петербург — Владивосток». Проект этой дороги (длиной 6000 миль) развивался медленно и не был полностью завершен даже в 1915 году. Большевики, вскоре пришедшие к власти, аннулировали этот грандиозный заем, и, быть может, до недавнего времени миллионы вкладчиков сохраняли эфемерную надежду на получение в один прекрасный день своих дивидендов. Другим крупным начинанием Александра III была попытка реформирования армии, которая не знала перемен, пожалуй, с тех пор, когда Петр Великий призвал в Россию нашего валашского предка, Фому Кантакузена, чтобы тот «модернизировал» российское войско.

Позже бабушка напишет, как сурово критиковало и осуждало Императрицу высшее общество; как бездумно она выбирала друзей, и как они были в фаворе лишь до тех пор, пока угождали ей, как приближала к себе людей низкого происхождения*.

Со временем мистически настроенная Императрица окружила себя и вовсе странными людьми, бросавшими тень не только на нее саму, но и на всю царскую семью, на всю Империю. Так, ближайшая ее подруга Анна Вырубова (в девичестве Танеева) ввела в окружение царицы знаменитого шарлатана, попа-расстригу и конокрада

117

Григория Распутина, особенно вошедшего в фавор, когда у Цесаревича Алексея обнаружилась гемофилия.

Все это — фон, на котором развивалась история нашей семьи, описанная моей бабушкой так непринужденно, точно всем нам без пояснений известно, какие события происходили в стране в то время. Вернемся к ее записям.

«Осенью 1895 г. было объявлено, что коронация состоится весной будущего года. Мне хотелось, чтобы Далли приняла участие в праздновании, для этого нужно было начать выезжать, хотя ей и было всего 16. Крестная мать Далли, Великая княгиня Мария Павловна помогла принять решение, я закрыла учебники дочери и заказала бальные платья. Неожиданно я натолкнулась на протесты и даже слезы дочери, которая, как и ее отец, предпочитала учебу и не была готова к своему дебюту. Разумеется, в конце концов ее настроение переменилось. Она была очень хороша, с прелестной стройной фигуркой, темными блестящими глазами, как у отца, длинными темными волосами и спокойным, серьезным характером. Она была хорошо встречена в свете, за ней стали увиваться поклонники, и среди них граф Теодор Максимилианович Ниерот, который, к сожалению, и стал ее мужем.

В ярком свете бальной залы княжна Дарья Михайловна явилась воплощением красоты и изящества, танцуя с природной грацией. Императрица обратила на нее внимание и спросила меня, не позволю ли я моей дочери стать фрейлиной Императрицы. Я с благодарностью приняла эту честь, вспоминая отца Далли, всегда мечтавшего видеть свое любимое дитя достойной слугой своей страны.

Ранней весной 1896 г. мы с Далли отправились в Париж — не только отдохнуть от напряженного сезона в столице, но и для того, чтобы купить все необходимое для ее участия в коронации».

118

КОРОНАЦИЯ НИКОЛАЯ II

В мае 1896 года моя бабушка, трое ее старших детей, Огюст, домашний повар, лакеи и горничные из Буромки, любимая гувернантка Далли Этхен и воспитатели мальчиков прибыли в Москву и обосновались в доме, снятом ими на период коронации.

Тысячи гостей из разных стран наводнили в те дни столицу. Уже в течение нескольких дней по дорогам России тянулись бесчисленные караваны телег, груженых провизией, вместе с ними в древнюю столицу ехали и крестьяне с семьями — посмотреть на незабываемое зрелище. Они прибывали из холодной тундры и далекой Манчжурии, из малороссийских степей и с солнечных берегов Крыма, из балтийских провинций и с высоких кавказских гор. Они приезжали на телегах, поездах, приплывали на пароходах, а то и приходили пешком. Усталый и голодный, народ тысячами шел попробовать угощение батюшки-царя и поднять за его здоровье кружку бесплатного кваса.

Москва сияла миллионами огней и была расцвечена флагами. Люди красили дома и украшали двери зелеными ветками новой весны, радушно приветствуя гостей города.

Бабуня пишет: «Особенно заметны были гости из Китая с их длинными бородами, в шелковых халатах, украшенных бриллиантовыми орденами. В толпе можно было разглядеть и тюрбаны, и прочие экзотические уборы — со всех концов света съехались люди на трехдневный праздник, объявленный Императором.

Кортеж Царской семьи, длиной целую милю, был даже роскошнее, чем во время коронации Александра III. Возглавлял его сам Император; привлекало внимание его бледное доброе лицо, оттененное

119

Торжественное шествие в день Священного коронования Николая II.

Торжественное шествие
в день Священного коронования Николая II.
14 мая 1896 г.

120

астраханской папахой. Он был одет в военную форму, наглухо застегнутую, и приветствовал гостей четким салютом. На коне он сидел с небрежной грацией опытного наездника. Бриллиантовая звезда на его груди, рядом с голубой лентой ордена Св. Андрея Первозванного, ловила и многократно отражала лучи утреннего солнца. Всех нас не покидало чувство радости и немного — умиления при виде нашего невысокого и доброго царя, что было совершенно невообразимо при его отце, этом «русском медведе».

Императрица Александра, вся в белом, сверкая роскошным бриллиантовым ожерельем, была удивительно прекрасна, даже несмотря на свой гордый и неприступный вид, и толпы встречали ее золоченую карету, запряженную шестеркой белоснежных лошадей, радостными криками. Ее царственная свекровь ехала в роскошной карете Екатерины Великой, запряженной восьмеркой лошадей и увенчанной Императорской короной*.

Мария Федоровна, в роскошном парчовом платье, в грузинской бриллиантовой диадеме, вся осыпанная драгоценностями, выглядела очень счастливой, улыбалась и посылала улыбки и благословения приветствовавшим ее людям. Гарцующий рядом казачий конвой также привлекал всеобщее внимание — длинные черкески, серебряные газыри и пояса, высокие колпаки над обветренными мужественными лицами. Золотом и серебром сверкали мундиры лейб-гвардейцев, горели шлемы кирасиров, все было так роскошно, так великолепно, что никто и во сне не мог бы представить тогда, каким будет конец этого прекрасного царствования.

Вечер перед коронацией был особенным для меня, так как усыпанный алмазами шифр Императрицы с ее вензелями был торжественно вручен мне для Далли. Радость моя не знала границ. На следующее утро мы проснулись ни свет ни заря, и моя прелестная маленькая дочь оделась в придворный наряд — декольтированный парчовый сарафан, осыпанный бриллиантами кокошник —

121

и прикрепила к плечу шифр на бледно-голубой шелковой ленте. Как бы радовался сейчас мой бедный муж, видя двух своих любимых женщин при Дворе Императрицы.

Церемония началась в 10 часов утра, когда Государь и Государыня вошли в Георгиевский зал в Кремле, уже переполненный монархами многих стран. Мужчины были все в мундирах и при всех регалиях, а женщины щеголяли богатейшими украшениями. Из этой блистательной залы августейшая пара проследовала в другие, заполненные царедворцами, послами, министрами и прочими гостями. Наконец они появились на Красном крыльце — по старой традиции русских царей — и по традиции же троекратно поклонились народу, заполнившему площадь. Грянул 500-голосный хор. «Боже Царя Храни» — гимн этот был сочинен князем Львовым в 1825 году и нес в себе более германских черт, очень напоминая, к примеру, британский «Боже Спаси Короля». В 1917 г. на смену ему пришел «Интернационал» большевиков.

От крыльца до входа в Успенский Собор был расстелен алый ковер, и вдовствующая Императрица прошествовала по нему первой. Ее сарафан из серебряной парчи был богато расшит драгоценностями, с плеч ниспадала горностаевая мантия, а голову венчала бриллиантовая корона. Вокруг ее шеи сверкало ожерелье из бриллиантов круглой и овальной формы*, ярко вспыхивавших, пока она шла, в окружении своих разодетых придворных.

Прекрасные серые глаза Императрицы, унаследованные ее сыном, лучились от счастья, когда она смотрела на свой народ, приветствовавший ее до самого входа в храм, где ее встретили три митрополита в праздничном облачении.

Высокие митры священников сверкали как и короны царей земных, благодаря обилию на них драгоценных камней, золота,

122

жемчуга, эмалей. Парадное облачение было невероятно тяжелым и очень жарким.

Императрица Александра Федоровна спустилась с Красного крыльца, словно погруженная в глубокий транс, в своем снежно-белом сарафане, расшитом жемчугами, бледная, без тени улыбки на губах. Ее бледность оттеняли лишь бусы розового жемчуга — свадебный подарок мужа. Император, также бледный и серьезный, в мундире Преображенского полка с красной лентой ордена Св. Александра Невского на груди шествовал в сопровождении придворных под расшитым балдахином, словно татарский хан прошлых веков. Внутри собора все вновь напомнило о Востоке и Византии — например, высокие галереи, предназначенные для знатных дам.

После 5-часовой церемонии, во время которой пришлось стоять, Государь и Государыня вновь вышли на площадь, где их встретили не только приветственные крики народа, но и перезвон 2000 колоколов московских церквей. Кроме того, везде по улицам играли военные оркестры, шум стоял неимоверный; все чувствовали себя необыкновенно счастливыми. Внезапно солнечный луч, причудливо отразившись от бриллиантов короны Императора, на мгновение создал нечто вроде нимба вокруг Его головы. Те, кто заметил это, зашептали о священном предназначении молодого Царя — увы, это было предвестием его грядущего мученичества.

Кортеж Государя медленно проследовал обратно к Красному крыльцу, где Царь и Царица вновь троекратно поклонились людям. В своих золотых мантиях, стоя рука об руку, они казались скорее божествами, нежели людьми, и люди на площади в едином благоговейном порыве пали на колени.

Банкет был накрыт поистине с восточной роскошью, угощение подавали на золотых блюдах, в том числе и жареных лебедей в полном оперении.

Вероятно, Император испытывал страшное неудобство — его облачение было тяжелым и жарким, а корона сильно велика. Это —

123

чистая правда, так как никто не вспомнил проверить ее размеры перед коронацией. В эту ночь Кремль впервые был освещен электричеством — сама Императрица нажала выключатель, замаскированный букетиком роз.

Утром состоялся первый малый прием, продолжавшийся до вечера. И вновь роскошные наряды, боярские сарафаны дам, бриллианты, сверкающие ливреи лакеев... Все производило впечатление нереальности, чудесного сна или представления во славу Могущества.

В течение последующих дней продолжались приемы, фейерверки, балы, вечера, спектакли, случилось и нечто необычное. Так, во время коронации в храм влетел голубь, несколько раз покружил над Царской четой и вылетел прочь. Другой голубь сел на спинку трона Императора во время банкета в Грановитой Палате. Мнения разделились: одни видели в случившемся благую весть, другие — дурное предзнаменование. Граф же Михаил Бутенев, лейб-церемонимейстер, уронил и вдребезги разбил бокал шампанского, что было однозначно истолковано, как легкое недомогание графа.

Пока дела Двора еще не захватили нас с дочерью, в доме постоянно звенели молодые голоса, играли граммофон и гитара. К Далли приезжали подруги, которым весьма приятно было общество молодых кавалеристов — друзей Майка — и молодых моряков — друзей Бориса. Частенько убегали к нам от скучной придворной жизни и два старших сына Великой княгини Марии Павловны.

К несчастью, посреди этого безмятежного периода случилась настоящая трагедия, практически полностью по вине московского градоначальника, Великого князя Сергея Александровича. Именно он не обратил никакого внимания на состояние Ходынского поля, изрытого и неровного, долгое время использовавшегося под армейский плац. Более того, он необдуманно выбрал то поле для празднования People’s Day.

В ночь накануне праздника неожиданный дождь прогнал из сада моих молодых гостей, где они распевали под гитару. Мы надеялись, что погода исправится и не испортит праздника на Ходынке,

124

где тысячам крестьян, прибывшим на коронацию, должны были раздать на память эмалированные кружки, полные конфет и украшенные Царским вензелем.

По периметру огромного поля были наспех сооружены торговые палатки, прикрывавшие неприглядные, бедные домишки, а с одной из сторон воздвигли богато украшенную трибуну для почетных и знатных гостей. Царь и Царица должны были явиться на глаза многотысячной толпы, после чего путь крестьян лежал через всю Россию. С собой они должны были унести драгоценные сувениры да воспоминания о виденных в Москве чудесах, да еще память о том, что видели живьем Батюшку-Царя и Матушку-Царицу, хоть и издали, да своими глазами.

Обычно на коронационных торжествах порядок довольно успешно поддерживали полиция и казаки — однако на этот раз, думаю, даже армия не смогла бы предотвратить того, что случилось, да еще и Император по непонятной причине приказал полиции не приближаться к гуляющим.

People’s Day выдался жарким и солнечным, ночной дождь оказался кстати, прибив пыль и освежив воздух. Мы с детьми ехали в открытом ландо, наслаждаясь атмосферой праздника и деля радость с окружающими. По дороге на Ходынку мы встречали много празднично одетых крестьян, некоторые говорили нам, что поле уже до отказа заполнено народом. Дети сидели на плечах отцов, сосали леденцы и ели пирожки. Счастливая, празднично настроенная толпа...

Пробираться дальше было все труднее, экипажи останавливались, жара становилась невыносимой, и наши тонкие шелковые зонтики уже не защищали от палящих солнечных лучей. Я начала беспокоиться, сможем ли мы вообще добраться до своих мест вовремя.

Слухи о каком-то несчастье распространились быстро, и увидев патруль конной гвардии, Майк соскочил и бросился к ним. Вскоре он вернулся, на лице его было смятение — и сообщил об

125

ужасной трагедии на поле, не выяснив, впрочем, подробностей. Теперь уже оба моих сына отправились выяснять, в чем дело.

Затем навстречу нам пошли пожарные повозки, а за ними простые телеги, груженые окровавленными телами, небрежно прикрытыми грязной рогожей. Мы видели искалеченные руки и ноги, женщин, детей и мужчин с открытыми ртами и вытаращенными в смертной муке глазами, их праздничную одежду, окровавленную и порванную. Кошмарная процессия все тянулась и тянулась, и уже хотелось кричать в голос: «Довольно, хватит». От пережитого шока у меня сдавило горло, а Далли забилась в судорогах, когда одна из повозок проехала слишком близко от нашего экипажа.

Сделать ничего было нельзя. Мы оказались в самом центре кошмара, нелепые и неуместные в своих праздничных нарядах перед этими людьми, приехавшими издалека, чтобы увидеть этот великий день своими глазами, а вместо этого встретившими свою смерть — и какую смерть.

Мы медленно продвигались вперед и видели по дороге снова горы мертвых тел, сложенных на обочинах дороги и на берегу реки.

Наконец, измученные и испуганные до полусмерти, мы добрались до своих трибун только для того, чтобы узнать, что и под ними лежат мертвецы, которых собрали по всему полю смерти, дабы избавить от этого зрелища августейшую пару. Приятель Майка рассказал, что давка началась, когда в толпе прошел слух, будто раздают бесплатные кружки и пиво. Люди в первых рядах скользили по грязи и падали, задние ряды напирали; вскоре начали ломаться барьеры — люди сами душили друг друга, безжалостно топча тех, кто оказался на земле и мог лишь стонать, взывая о милосердии.

Церемония была, разумеется, сорвана; Государь и Государыня, уже знавшие о происшедшем, были страшно бледны, губы сжаты, в глазах стояли слезы. Стон и плач, разносившиеся по площади, вызывали желание провалиться сквозь землю — лишь бы спрятаться от этого ужаса.

126

Возвращались мы той же дорогой и вновь встречали на своем пути повозки с их страшным грузом, пытавшиеся пробиться в морги и больницы. Далли прорыдала всю дорогу — такое же желание было и у меня.

Той же ночью французское посольство давало прием в специально арендованном для этого Охотничьем Клубе — выставка сокровищ Лувра и роскошный ужин должны были продемонстрировать крепкую дружбу двух держав. Никто, в том числе и Царская чета, не в силах был посещать празднества в такой день, однако Великий князь Сергей Александрович, дядя Царя, и его жена (старшая сестра Императрицы, известная под именем Елены Прекрасной) настояли на их присутствии из политических соображений. Все чувствовали себя ужасно, особенно бедная Императрица, чьи глаза покраснели от слез, и даже наша добрая хозяйка, маркиза де Монтебелло, без слов понимала, какую трагедию переживают люди, чье царствование началось так кроваво и страшно. Догадывались мы и о том, какую бурю осуждения вызовет этот пышный прием у тех, кому невдомек сложные политические коллизии России и Франции.

Остается сказать, что на Ходынском поле погибло 4000 человек. Среди них были и офицеры конной гвардии, пытавшиеся остановить обезумевших людей. Весь этот кошмар не был забыт мною и долгие годы тревожил мой сон.

Праздник был непоправимо омрачен, и, подобно многим другим, я не могла дождаться, когда же мы покинем Москву. Наконец мы вернулись в Петербург, где я распаковала свои придворные наряды и стала собирать Гишу и его няню, мадемуазель Лаво, в дорогу. При мысли о моей старой Буромке душа успокаивалась и теплела, к тому же надо было готовиться к визиту четверых детей Великой княгини Марии Павловны.»

127

ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

«Кирилл, Борис, Андрей и Елена приехали в Буромку всего спустя неделю после нашего прибытия. Молодые Великие князья привезли с собой своих лошадей, охотничьих собак, слуг, горничных и старого английского гувернера. Великая княгиня Елена приехала со своей хорошенькой гувернанткой, мадемуазель Шарлоттой и горничной. Дом наполнился смехом, радостью, танцами и бесконечными шалостями. Мы ездили кататься верхом, гуляли, плавали и охотились на кроликов. Каждый день лошади несли нас то с визитом к соседям, то в гости к друзьям Гиши — цыганам. Скучать было некогда, и я была им благодарна за это, так как вся эта суета избавляла меня от тоски по моем незабвенном муже, о котором напоминал весь дом, построенный нашими с ним руками».

Воспоминания Бабуни об этом лете проникнуты легкой грустью, ибо в последний раз собрались тогда вместе все четверо ее детей.

«Лето с его буйным цветением, спелой земляникой и мириадами мелких мошек и комаров быстро напомнило нам, что свежесть весны уступила место жаре и духоте. Бывали дни, когда никто из нас не отваживался покинуть прохладных комнат, и лишь когда пылающее солнце скрывалось в рыже-золотых полях подсолнухов, мы собирались в оранжерее княгини Марии и наслаждались ночной свежестью, запахом свежескошенного сена и пением цикад. Эти дни были проникнуты особым, несравнимым очарованием.

Все мы любили и раннюю осень; эти золотые дни прекрасно живописал Илья Репин; всей семьей рассаживались на крылечке, вели неспешные разговоры, отдыхая от удушающей летней жары.

128

Жизнь была прекрасна, и мы желали бы продлить ее, сколько возможно, но — mais, tout passe* и перемены были не за горами.

Осенью 1896, когда все разъехались, в имение приехал граф Ниерот — просить руки моей дочери Далли. Она была еще очень молода, и я не торопилась дать свое согласие, помня еще и о том, что моя дочь влюблена в князя Мику Куракина».

Отец рассказывал, что Далли была весьма сильно увлечена Куракиным, однако бабушка и ее хорошая подруга, графиня Анастасия Ниерот, объединили свои усилия, чтобы соединить своих детей. Тео был 10 годами старше Далли; богатый блестящий офицер-кавалерист, единственный наследник имения Левково — огромного владения на границе с Польшей. Кроме того, он был довольно ограничен во взглядах и порой привередлив, чем сильно осложнил жизнь Далли с первых же дней замужества. Я узнал его довольно поздно, уже пожилым человеком, во Франции. Мне запомнилось его великолепное чувство юмора, порой заставлявшее его аудиторию стонать от смеха — тем не менее отец никогда его не любил.

Бабуня продолжает: «Отложив свадьбу до следующей весны, когда Далли исполнится 18 лет, я неожиданно выяснила для себя, что не являюсь исключением из правила, согласно которому зять и теща не могут найти общего языка».

129

ЗАМУЖЕСТВО ДАРЬИ

«Уже 1897 Новый год, и начался он плохо, с известия о том, что Майку придется оставить Петербург по болезни. Он подорвал свое здоровье, когда полк его стоял в Красном Селе, известном месте поселения цыган. Теперь его пошлют в Рим — атташе российского посольства — по крайней мере прекратятся поездки на Острова.

Далли и я навестили Майка в N., где обнаружили его в окружении весьма веселом и приятном. Две очаровательных баронессы Врангель*, и особенно старшая сестра, Боба, строят ему глазки, но он, кажется, и не думает о женитьбе. Жаль, я была бы рада такому удачному выбору.

Мы с Далли отправились далее в Париж, где нас ожидал граф Ниерот. Много гуляли, посетили театр, не такой роскошный, как в Петербурге, и, наконец, купили Далли подвенечный убор. Эти дни в Париже навеяли массу милых сердцу воспоминаний о счастливых днях, проведенных здесь вместе с моим отцом и будущим мужем.

В Петербург мы вернулись к самому концу сезона. Назначили и день свадьбы моей малютки — 20 апреля.

Погода была прекрасная, и крестная мать усадила Далли в открытый экипаж, запряженный четверкой лошадей. Два разряженных лакея на козлах, два на запятках и толстый важный кучер в папахе завершали картину. В кафедральный собор меня сопровождал

130

Великий князь Владимир Александрович. Чудесная маленькая церковь работы Растрелли была красива и светла из-за открытых окон и внутренней бело-золотой отделки. Когда мы подъехали, все было залито солнечным светом, согревшим мне душу и сердце.

Майк, темноволосый и привлекательный, как и его отец, сопровождал сестру, нежный, юный и трогательный. Далли окружали подруги, хорошенькие и нарядные, мужчины также были при полном параде. Мой младший сын, вечно улыбающийся Гиша, вертелся как вьюн, до всего у него было дело, и он вполне оправдывал имя, данное ему цыганами: «Маленький Друг Всего Света». Далли была настолько свежа и очаровательна в подвенечном платье, что невольно напомнила мне Золушку, едущую на бал. Однако на сердце у меня было тяжело от предстоящей разлуки с дочерью, и она казалась мне слишком юной и нежной для взрослой, порой невыносимо тяжкой жизни*.

Я вдруг осознала, что совершаю ошибку, отпуская ее от себя, из дома, который она так любит.

Сразу после венчания молодые отбыли в Буромку, где и провели медовый месяц, ибо Далли не могла и представить для этого другого места. Я не тревожила их несколько недель, а когда вернулась в поместье, то с удивлением встретила свою дочь — теперь женщину и жену.

Майк и Борис не смогли приехать домой в то лето 1897 года, однако Гиша, теперь камер-паж, вырвался на несколько дней, и я с нежностью замечала, каким чудесным молодым юношей он становится — добрым, легким в общении, покладистым и честным, не боящимся и умеющим трудиться. Он никогда не доставлял мне

131

Великий Князь Владимир Алесандрович с женой Великой Княгиней Марией Павловной

Великий Князь Владимир Алесандрович
с женой Великой Княгиней Марией Павловной

132

беспокойства, всегда был добр и внимателен ко мне — и к Далли, которую обожал — впрочем, она всегда была для него кем-то вроде второй матери.

Я все больше и больше погружалась в дела поместья и управления хозяйством. Порой это было нелегко, да и совета или помощи ждать было неоткуда. Я слишком много взвалила на свои плечи и совершила немало ошибок, за которые пришлось платить в будущем (так, я сильно задолжала Земельному банку)...

...Летом в округе появились бешеные собаки. Как только их видели на наших землях, поднималась тревога, домашних животных запирали в доме. Однажды такую собаку к нашему ужасу подстрелили у самого дома, после чего отправили в Полтаву на вскрытие и анализ.

В тот день я увидела, что Гиша поранил руку; я в ужасе кинулась к врачу, заложили лошадей, чтобы успеть на киевский поезд — сделать прививку. В итоге оказалось, что тревога напрасна, и порез старый, так что никакой опасности нет — однако я помню свои ощущения: словно меня ошпарили кипятком.

В конце осени Ниероты решили продолжить свой медовый месяц поездкой по Европе и Северной Африке. Начали они путешествие с Египта, пригласив меня присоединиться, но я скрепя сердце отказалась, так как уже знала, как ревниво любит Тео свою молодую жену и как прохладно относится ко мне. Поначалу наши отношения очень огорчали Далли, но в конце концов — благодаря моей терпимости — многие углы сгладились.

Зимой, оказавшись в своей огромной и пустой петербуржской квартире в одиночестве, я решила начать новую жизнь — оставив вокруг лишь небольшой круг друзей. Кроме того, я решила оставить Двор, так как к тому времени он стал весьма непопулярен в столице. Видя это, Императорская семья переехала в Царское Село, где и жила практически безвыездно, ведя довольно «буржуазную» жизнь. Так, после рождения третьей дочери, Ольги, мы были шокированы известием о том, что Императрица собирается

133

кормить сама. В нашем аристократическом обществе дамы не могли превращаться в дойных коров.

В ноябре 1897 г. Борису присвоили звание гардемарина. Обучение закончилось, и мой сын был влюблен в море и свою новую жизнь. Привлекательный, обаятельный, прекрасно образованный и воспитанный, он мог бы пользоваться всеми благами жизни и молодости, однако он избегал обычных для молодого человека увеселений. Он мечтал только о дальних морских походах. Кроме того, частенько он бывал слишком непримирим и принципиален по отношению к своим более легкомысленным друзьям (впрочем, искренне любившим его); он был слишком идеалист и не хотел признавать, что в жизни кроме черного и белого существует еще и серый цвет.

В самом начале 1898 г. он отбыл на трехлетние маневры на Дальний Восток. Гиша продолжал успешно учиться в Пажеском корпусе, во всем руководствуясь любимым девизом: «Дело Прежде Всего». Дисциплинирован он был чрезвычайно, отчего даже простые маленькие радости казались ему более значительными и приносили больше счастья.

...В Буромке помимо многочисленных пони, собак, морских свинок, козлов, кроликов, канареек, белых мышей и золотых рыбок, которые на протяжении многих лет дарили радость моим детям, жил ручной степной ястреб. Его, полумертвого, подобрали совсем крошечным птенцом и выходили. Больше всего участия в его судьбе принял Гиша. Именно благодаря его заботам птенец вырос в прекрасную, сильную и совсем ручную птицу. Он жил в прочной клетке на веранде, хотя мог свободно вылетать на волю. Едва завидев Гишу, ястреб немедленно бросался к нему с высоты, садился на плечо и с довольным клекотом теребил его за ухо. Мы с сыном решили, что он должен жить на воле, и однажды отвезли его подальше от дома, чтобы выпустить. Взмыв в воздух и ощутив простор и свободу, наш питомец начал описывать в небе круги, в то время, как мой сын следил за ним полными слез глазами.

134

Прошло несколько дней, и к нашему изумлению мы увидели нашего ястреба на крыше его клетки в ожидании порции мяса. Так продолжалось всю зиму.

Весной, по приезде в Буромку, мы нашли уже двух великолепных птиц — наш питомец нашел себе подругу. Почти все лето они прилетали к нам, пока однажды не исчезли навсегда. Испугал ли их выстрелами Тео Ниерот, или даже застрелил их — он не любил ястребов, убивавших маленьких птичек — мы не узнали этого, но вместе с Гишей надеялись, что они просто навсегда улетели в другие края».

135

ЖЕНИТЬБА МАЙКА

Весной 1899 года Майк объявил о своей помолвке с молодой американкой, мисс Джулией Грант. Впервые я встретилась с ней в Париже, куда она приехала покупать подвенечное платье вместе со своей тетушкой, миссис Поттер Палмер, интеллигентной, доброй женщиной, женой преуспевающего торговца — одного из новых миллионеров Чикаго. Она не говорила по-французски, а мой английский оставлял желать лучшего, так что наши отношения оставались сугубо официальными. Невесту трудно было назвать настоящей красавицей — слишком смуглая кожа, темные кудрявые волосы, черные глаза — однако у нее была удивительно тонкая талия. По мне, она была слишком американка, очень непохожая на девушек из старой доброй Европы, и я порой не понимала ее. Но Майк был очарован и счастлив, и я без раздумий благословила их, предоставив самим себе.

Свадьба состоялась в Ньюпорте, в местечке Уильям Асторс, в особняке Beaulieu, снятом Поттером Палмером на лето. Приглашенных было много, играл оркестр, все вокруг было украшено цветами, список подарков напечатали в газетах — привычки новых богачей.

...Новобрачные, обвенчанные православным священником, а затем и англиканским пастором, спустились в сад, а затем отбыли из Ньюпорта в Нью-Йорк... Молодая была прелестна и крепко сжимала свадебный букет из орхидей и диких лилий. Когда супруги появились на ступенях дома, чтобы попрощаться с гостями, хор грянул русское «Славься», а затем «Звездно-полосатый флаг»; на глазах нашей принцессы не было ни слезинки.

136

Из Нью-Йорка они направились в Сааль, куда их сопровождали бесчисленные чемоданы, слуги и масса цветов, заполнившая их номер в гостинице. Затем Бремен — и Париж, куда они заехали купить Джулии новые наряды перед тем, как отправиться в Малороссию через Австрию и Галицию.

Лето 1899 г. я провела в Буромке вдвоем с Гишей; Борис был на маневрах, Далли путешествовала с мужем. Наше родовое гнездо казалось по временам опустевшим и печальным, но в целом жизнь была интересна. Дни пролетали незаметно, и вскоре настала осень с ее дождями и размытыми дорогами. Я стала готовиться к приезду старшего сына с женой, ей предстояло узнать многое, доселе неизвестное, познакомиться с нашими обычаями и традициями, войти в тот мир, в котором ее муж Майк жил от рождения. Нужно ли мне учить ее? Я полагала, что нет. Я знала, как нелегко будет ужиться таким разным людям, как мы — к несчастью для Майка время доказало мою правоту...

...Гише и его товарищу по Пажескому корпусу, Dimka Mikhailovitch Bibikov* я поручила подготовку праздничной встречи молодых.

Мальчики следили за постройкой триумфальных арок из живых деревьев и кустов, готовили экипажи — берлин и старенький caleche. Цыгане должны были играть и петь, священнику предстояло отслужить торжественный молебен, а соседи были приглашены на праздничный обед и ужин. Я хотела приготовить для Майка все то, что когда-то с любовью делала для своего сына княгиня Мария — 26 лет назад. Мои юные пажи обеспечили иллюминацию парка и оркестр на въезд экипажа с новобрачными. Казалось, конца хлопотам не будет, и в довершение Анна Владимировна показала мне меню, составленное юными сорванцами, где значились все любимые ими блюда. Посовещавшись, мы решили

137

оставить его без изменения, чтобы хоть как-то вознаградить их нелегкий труд».

Джулия описала свой приезд в книге о своей жизни в России, которую она издала в пользу бежавших после революции 1917 русских эмигрантов. Ей все показалось крайне примитивным и нелепым, особенно потрясла ее бедность русских деревень. Стоит отметить, что ее сердце тронул Гиша, встретивший ее цветами и жаркими объятиями. Она описывает его как «очаровательного круглолицего мальчика с обаятельной улыбкой и прекрасным чувством юмора, светившимся в лукавых глазах». Она также описывает, как заботился о них Огюст, встретивший парижский поезд на границе и взявший на себя все заботы о багаже с приданым. Им предстояли еще сутки пути, и он достал им превосходное постельное белье и все необходимое. По приезде в Лубны их ожидала большая корзина превосходных кушаний от Анны Владимировны. Затем — четыре часа езды по степи в возке, который когда-то доставил графа Сперанского из Петербурга в Буромку, затем в Одессу, а затем вновь в столицу — более 2000 миль, в самом начале 19 века. К несчастью, ненастная погода и ужасная дорога вымотали новобрачную, она слегка приболела. Экипаж сопровождали слуги и наш казачий конвой.

Рассказы о путешествии звучат романтично, но на самом деле я полагаю, было ужасно холодно и неуютно. Моя мать всегда вспоминала, как утомительны бывали эти путешествия, особенно, когда с собой брали детей.

Мой отец, уже 14-летний, выезжал на охоту; стрелять его научил Тео Ниерот, и отцу это страшно нравилось. Когда ему исполнилось 17, он приобрел собственную свору охотничьих собак, заплатив за них 200 рублей, после чего охота превратилась для него в страсть, а стрельба отошла на второй план.

Бабуня продолжает: «В начале осени я повезла Гишу и Димку в Петербург, так как у них начинались занятия. Сама же я отправилась в Париж, где приобрела приданое для своего первого

138

внука, появившегося на свет 25 ноября 1899 года. Малыш унаследовал темные глаза своей матери — он стал моей радостью и гордостью. Крещенный в честь деда Михаилом, он скоро превратился в «Мигу», благодаря своему «испанскому» рождению.

Зиму я провела на Фонтанке, 24, в квартире, которую некогда навсегда покинули мой муж и мой отец. Здесь вышла замуж Далли, отсюда уехал Борис. С этим домом были связаны горькие и светлые, одинаково дорогие моему сердцу воспоминания, и каждая комната, каждая безделушка хранили отзвуки тех лет.

От Бориса приходили письма, полные оптимизма; он был влюблен в океан, в его изменчивую стихию, послушную солнцу, тучам, штормам и звездам. Он часто писал, каким маленьким чувствует себя рядом с величием океана; довольно часто упоминал и о смерти, неизменно желая, чтобы она была легкой и мгновенной и чтобы могилой его стало море. Казалось, на бумаге запечатлеваются мрачные предчувствия».

139

В ИСПАНИИ С БОРИСОМ

«1900 год. Начался новый век — что он сулит нам... Я стараюсь не оглядываться на прошлое, жить сегодняшним днем и предоставить завтрашнему дню полную свободу действий. Много дел, я окружена друзьями и родными, и судьба моей страны тревожит меня куда больше собственной. Зимой я всегда присматривала какие-нибудь новинки для дома — на этот раз я заметила, что в Петербурге продается много китайских вещиц. Это все благодаря восстанию боксеров — так небрежно перевели название китайской патриотической партии «Общество благородных кулаков». Эти люди восстали против иностранного влияния (особенно в торговле), и выступления их были подавлены только после того, как они убили тысячи европейских и китайских христиан. Я купила тяжелого бронзового, позолоченного слона на искусно отделанном постаменте — меня привлек орнамент, и несколько вещиц из нефрита в дополнение к моей коллекции. Эти сокровища, привезенные в качестве трофеев из Пекина, стоили гораздо меньше своей истинной стоимости.

Весной Далли привезла своего малыша в Буромку вместе с нянями. Они разместились с комфортом, готовые принять не только моего первого внука, но и его будущих братишек и сестренок. В июле родился сын Майка и Джулии, которого тоже назвали Михаилом в честь деда, но называть стали Мики. Они также переехали в Буромку, и радость моя не знала границ. Борис стал крестным отцом Мики, а Майк — крестным Миги. Как гордился бы мой муж, видя, как новое поколение вступает в наш дом, связывая прошлое и будущее. А в декабре Далли родила дочь Дарью, которую все звали Киса.

140

Пока мы наслаждались семейным счастьем, по России прокатилась волна восстаний. Забастовки прошли в Москве, Петербурге и провинциях. Совершались покушения на министров, членов правительства и высших полицейских чинов. Все мы опасались за жизнь нашего молодого Императора.

В один прекрасный день мы получили известие, что «Память Азова» возвращается в Россию. Я так хотела поскорее увидеть Бориса, что устремилась ему навстречу в Алжир. Честно говоря, мне еще очень хотелось новых впечатлений, хотелось немного побыть в одиночестве, которого я была совершенно лишена в Буромке с ее каждодневными заботами.

Я отправилась в Париж 20 января 1901 года, там пересела на поезд, идущий в Марсель, замечательный портовый город, пропитанный чудными запахами и освещенный необыкновенными огнями. Я посетила Notre Dame De La Mer, стоящий высоко над Средиземным морем, за которым — Северная Африка. Путь туда был ужасен из-за сильной качки, и я всю дорогу провела на палубе в одиночестве, чтобы не слышать женского плача и визга. В конце концов волны стали перехлестывать палубу.

В Алжире я жила тихо, наслаждаясь жизнью и красотами Северной Африки. Особенно я полюбила район Мустафа, здесь я отдыхала и тихо ждала прихода корабля моего сына. Я могла часами сидеть и смотреть на море, вглядываться в горизонт, не появится ли корабль. Иногда я не спала ночи, предвкушая нашу встречу, и вспоминала, что всегда звала его «мой неутомимый маленький матрос» — с тех пор, как он впервые шевельнулся внутри меня на 4-м месяце беременности.

Однажды утром — я только заснула — пришли из русского консульства с сообщением, что «Память Азова» вошла в порт. Я стремительно оделась, подгоняя горничную. Маленькая шлюпка доставила меня к кораблю, где я спросила разрешения подняться на борт. О, как волнующе было мгновение, когда я оказалась в объятиях моего сына... Я смотрела в его красивое мужественное

141

лицо и видела перед собой зрелого молодого мужчину. Окружавшие нас люди радовались и улыбались вместе с нами, на глазах многих блестели слезы — так много значило для них слово «возвращение»: матушка-Русь, семья, дом. Меня приняли очень радушно и тепло, а капитан предоставил Борису месячный отпуск.

Мы пробыли в Алжире до отхода судна из порта, а затем, чтобы не дожидаться Пасхи в мусульманской стране, решили отправиться домой через Испанию. После тяжелейшего плавания, от которого Борис страшно устал, мы наконец прибыли в Севилью — как раз к Святой неделе — предварительно побывав в самых глухих углах страны, сухих, пыльных и грязных. Поезда были неудобны, ходили плохо, и в них не кормили. Прислуга на станциях была ленива, неопрятна и нерасторопна. Страна не имела очарования и сильно отличалась в худшую сторону от того места, которое мы покинули...

Мадрид — христианская столица Испании с 1561 — встретил нас дождем и ледяным ветром. Погода не располагала к прогулкам, и я печально бродила по дворцу, построенному Филиппом V на месте сожженного, Габсбургского. Огромное здание белого камня стояло посреди большой площади, многочисленные окна омывались дождем, и я поймала себя на мысли, что крепость XI века была бы гораздо уместнее и привлекательнее.

Музей Прадо имел отвратительное освещение, и часто было невозможно разглядеть несчастных героев Тициана, Веласкеса и Сурбарана, которых я намеревалась хорошенько изучить. Я мрачно бродила мимо портретов Габсбургов и их серьезных маленьких инфант в пышных платьях — и как только бедные дети могли носить такую тяжесть... Раздосадованная и печальная, я покинула пыльные залы этого мавзолея и заторопилась в Брест, чтобы отпраздновать Пасху на борту корабля Бориса.

Пасхальная служба проходила под открытым небом, освещенным лишь молодым месяцем. Все было волнующе и величественно, и я трижды поцеловала своего сына и сказала: «Христос воскресе», а он тихо откликнулся: «Воистину воскресе»...

142

...Я возвратилась в Петербург, где меня в новой квартире, поменьше прежней, ждал Гиша. Вскоре к нам присоединился Борис, и потекли счастливые тихие дни, приближая нас к отъезду в Дом нашего сердца — на юг. Там нас встретила Далли с детьми, вскоре приехала и Джулия со своими. Я мечтала женить Бориса и привести его семью в родовое гнездо, но хотя он с нежностью возился со своими маленькими племянниками и племянницами, его единственной любовью оставалось море».

143

ВОЙНА С ЯПОНИЕЙ

«В 1903 году напряжение в столице и провинциях нарастало. Однако несмотря на это, люди словно не желали замечать серьезного ухудшения политического климата. Университеты были переполнены «реформаторами», не желавшими учиться и проповедовавшими несогласие с государственным строем, а иногда и прямой террор.

Пользуясь трудностями этого времени, Германия вовсю наращивала свое влияние в России. Практически вся промышленность была немецкой, немецкий капитал проникал даже в самые отдаленные уголки страны, все важнейшие фабрики принадлежали немцам.

Император Вильгельм II поощрял дальневосточную политику России, так как всегда желал лишь одного: превратить свою Германию в сильнейшую державу Европы, признавая при этом лишь самые агрессивные методы. Он собирался основать свою мощь на море, но дело кончилось разрушением тронов Германии, Австро-Венгрии и России. Наш Император, слишком нерешительный для того, чтобы управлять страной мудро и дальновидно, опирался на узкий круг аристократов, всецело доверяя им и закрывая тем самым путь демократическим преобразованиям. Недовольство людей росло.

Аннексия Россией важной морской базы Порт-Артур в Корее была на руку Вильгельму, так как гарантировала удаление армии от его собственных границ. В то лето «Старый добрый Вилли» встречался «по-семейному» с «кузеном Ники» на яхтах в Балтийском море. Кайзер ловко польстил министру финансов Витте, человеку несомненно способному и умному, но излишне склонному к спорам. В тот момент все мысли Витте были заняты грандиозным

144

проектом Транссибирской железной дороги, которая должна была стать его прижизненным памятником, благодаря чему все уже существующие в России средства передвижения и сообщения оказались в полном забытьи. Такова была предыстория начала жестокой и бессмысленной войны против Японии, в которой погибло столько людей, среди которых был и Борис.

С 1902 года, незадолго до рождения сына, Императрица стала излишне увлекаться мистицизмом, в Россию прибыли два шарлатана-оккультиста из Парижа, мсье Филипп и его наставник Папюс. К счастью, полиция не позволила Филиппу развернуть бурную деятельность, и он был выслан из России. Затем Императрица настояла на канонизации Серафима Саровского, честного, но ничем не примечательного крестьянина, уверенная, что это его молитвы даровали ей сына и Наследника, в то время как все мы были против этого, включая вдовствующую Императрицу. Естественно, все эти события впрямую влияли на судьбы страны.

Я вернулась в Петербург зимой 1903 и была счастлива узнать, что Гиша стал камер-пажем Императора и уже приступил к исполнению своих обязанностей при Дворе. Увидав моего юного сына рядом с Императором, я решила и сама возвратиться в свет. Это возвращение состоялось на большом приеме в Эрмитаже — последнем большом событии сезона перед Великим Постом. Как обычно, было очень много народу, включая всех иностранных послов с женами. Государь и Государыня были приветливы, улыбались и радушно встречали гостей.

За столом я оказалась рядом с японским министром, господином Курино Шинихиро. Его жена, разодетая в пух и прах, казалась еще более похожей на обезьяну, чем обычно. Разговор за нашим столом был весьма банален, министр загадочно улыбался.

На рассвете следующего дня Санкт-Петербург узнал, что японская дипломатическая миссия наглухо заперлась в своем здании. Это означало полный разрыв дипломатических отношений, хотя мы совершенно не представляли, по какой причине были приняты

145

такие жесткие меры. Все говорили, что японцы ведут себя как обезьяны, что их нелепый демарш — не война, а если они хотят войны, то русская армия быстро поставит их на место».

Все оказалось не так просто, и не японцы, а Россия была «поставлена на место». Япония в течение многих лет упорно создавала армию и флот, готовясь к тому дню, когда она сможет защищать и отстаивать свои политические и экономические интересы даже вдали от собственных берегов. К 1904 г. она была уже очень сильна в военном плане, о чем Россия и не подозревала, так что нужен был только удобный случай, чтобы овладеть ситуацией. Напряжение нарастало с каждым часом, и прежде, чем кто-то смог что-либо понять, японцы торпедировали и потопили три русских военных корабля, базировавшихся в Порт-Артуре.

Россия оказалась не готова к такому противостоянию. Перебросить войска означало продвинуть их через всю Сибирь до Владивостока, а хваленая дорога Витте до сих пор имела лишь одну колею, по которой и предстояло проехать поездам, включая 100 миль по горным участкам южнее Байкала, или же добираться морем, вдоль западного побережья Африки, вокруг Мыса Доброй Надежды и через Малайзию. Этот путь был так долог, потому что Япония предусмотрительно заключила договор о нейтралитете с Англией, контролировавшей Суэцкий канал, что закрывало России короткий путь через Красное море.

Все это вылилось в 18-месячный конфликт в Манчжурии и Желтом море, закончившийся поражением России, которая в глазах всего мира оказалась колоссом на глиняных ногах. Свершившееся стало тяжелейшим ударом по всему правлению Николая II, а кроме того сильнейшим личным унижением для него, побежденного этими «бесхвостыми мартышками». Для Японии, напротив, эта война стала триумфальной, открывшей ей дорогу в 20 век в качестве сильнейшей восточной державы.

Бабуня продолжает: «Едва завершив учебу, Борис присоединился к военной эскадре адмирала Рожественского и отплыл на

146

борту нового, еще не до конца экипированного линейного корабля «Император Александр III» на восток.

Тем летом сыновья не приезжали в Буромку, со мной была лишь Далли с детьми. В октябре пришло известие, что корабль Бориса, сильно разбитый в боях, приходит в Петербург. Гиша был в лагерях, а Майк в своем полку, но ему удалось вырваться и присоединиться ко мне в поездке в Кронштадт. Прибыв на базу, мы увидели, что все корабли уже построены и готовы к отплытию. Мария Федоровна, как шеф военно-морского флота, прибыла пожелать морякам доброго пути, и мы провели целый день, смеясь, разговаривая, чокаясь шампанским — чтобы не думать о неминуемом прощании.

Молодые новобранцы были исполнены гордости и решимости сражаться за Родину, но я, глядя на этих невинных мальчиков, страшно переживала. Перед самым отплытием я ушла к Борису в каюту, чтобы последний раз благословить его. Повсюду стояли его любимые вещи и книги, наши с отцом портреты. Я смотрела на узкую койку, но видела перед собой колыбель, к которой подходила каждый вечер благословить мое дорогое дитя. Борис опустился передо мной на колени и тихо сказал: «Если я вернусь, то уйду из военного флота — слишком много несуразности и нечестности. Поступлю в торговый флот. Мама, даже этот военный корабль построен из рук вон плохо и из отвратительных материалов». Мой сын-идеалист искренне страдал от разочарования и отвращения, а кроме того он сообщил, что некоторые его коллеги, молодые офицеры, крайне нелояльно высказываются об Императоре. Молодую Императрицу они также недолюбливают, и из-за бессмысленности этой войны их патриотизм почти сошел на нет.

Я проплакала всю дорогу домой. Инстинктивно я чувствовала, что никогда больше не увижу моего «маленького неутомимого моряка»...»

Проходили месяцы, полные боли и тоски, единственным светлым событием стали успехи младшего сына Бабуни, моего отца, в

147

Русская эскадра в Порт-Артуре

148

Пажеском корпусе. Он получил звание фельдфебеля в высшем специальном классе, и его имя было выбито на мраморных досках в церкви Пажеского корпуса. По завершении обучения всем, успешно сдавшим экзамены, вручались особые стальные кольца (на торжественном ужине в честь окончания). Они лежали на дне бокалов с шампанским, их доставали, допив до дна, и одевали еще влажными на палец. На стальном кольце был выведен золотом девиз: «Прочный как сталь Чистый как золото»; кроме того, там же выбивалось «N из N» — имя и название класса. Внутри были имя владельца и дата его выпуска. Отец свое кольцо потерял, но мне отдала кольцо своего отца кузина, Ольга Кантакузина. Я всегда ношу его, и оно меняет свой цвет и блеск в зависимости от моего самочувствия.

Письма от Бориса приходили нерегулярно и были полны разочарования во всем, кроме Бога и моря. Наконец пришла и радостная весть — флот уходил к Мадагаскару, в порт Nossi Be, чтобы починить корабли, пополнить запас продовольствия и угля.

Мадагаскар, этот замечательный тропический остров в Индийском океане, принадлежавший Франции, славился своими удивительными четвероногими и пернатыми обитателями, а также яркими цветными рыбами, обитающими у его берегов. Островитяне отличались добрым нравом, а некоторые из них служили Борису и его товарищам проводниками и гидами во время прогулок по острову.

Затем пришло письмо с сообщением о болезни Бориса. Его догнала лаконичная телеграмма с Цейлона, гласившая: «Пришлите Огюста забрать меня». Однако Бабуня, всегда владевшая ситуацией, немедленно телефонировала, что отправляется за ним сама.

Она продолжает: «Я поспешила в Порт-Саид, чтобы оттуда через Красное море отправиться на Цейлон, однако меня настигли в пути две телеграммы: одна — что он смертельно болен, другая — что его не стало. Мой бедный мальчик скончался 26 апреля 1905 года. Моя жизнь разбилась на две части — в той, что впереди, не было ничего, кроме мрака и отчаяния; я отплыла в Александрию,

149

где уже извещенные Далли и Гиша должны были встречать меня. Я была словно из камня и стали, я ничего не чувствовала, я только ждала своих детей в мрачном и безмолвном отчаянии. Наконец мы встретились, и их сочувствие и ласка освободили меня, я заплакала и лила слезы, уже не останавливаясь.

Ничего толком о смерти Бориса я не знала и потому отправилась в Париж, чтобы навести справки. Гише нужно было возвращаться, но Далли осталась со мной.

После обычных бюрократических проволочек мы выяснили, что судно «Каобант», на котором Борис отплыл из Коломбо, встало в доки Марселя. Нам удалось найти капитана, уже вернувшегося к себе домой. Нас приняли в его семье очень сочувственно и тепло, в этом доме я и узнала о трагической кончине моего сына. На Мадагаскаре он был укушен мухой цеце, заболел сонной болезнью, однако оставался на корабле до тех пор, пока его не принял на борт плавучий госпиталь «Орел». За ним заботливо ухаживала молодая медсестра, Ольга Ивановна Тур*.

В Коломбо Борис был списан на берег, так как сильно ослаб и не вынес бы перехода через Желтое море. Именно тогда он и послал телеграмму с просьбой прислать Огюста, однако сам так сильно рвался домой, что воспользовался возможностью подняться на борт «Каобанта».

Когда мне передали вещи Бориса, среди ценных и личных вещей я нашла свою телеграмму; это означало, что он по крайней мере знал, что я уже в пути, и ждал меня. Мне рассказали, как любили его товарищи и матросы, как заботились о нем, когда он лежал в своей каюте, он же до последнего вздоха оставался доброжелательным и внимательным ко всем. Капитан и доктор стояли у его смертного ложа и слышали, как он в последний свой миг позвал меня. Все это капитан рассказал мне со слезами на глазах.

150

Борис был похоронен в море, как он всегда и хотел, и мне передали флаг, которым был накрыт его гроб. Когда я уйду, хочу, чтобы этот флаг положили со мной в могилу*.

Я вернулась в Россию, все были добры и участливы, но что-то надорвалось у меня внутри, и я решила проводить отныне зиму в Париже. Здесь я без хлопот сняла квартиру на Rue Murillo, 4, окна моей спальни, кабинета и салона выходили на Parc Monceau, где потом будут играть дети моего младшего сына.

Вернувшись в Буромку, я перенесла библиотеку в свой кабинет, чтобы быть подальше от шума и гама ребятни и иметь возможность побыть в тишине. Меня всегда удивляло, как такие маленькие человечки могут устроить такой большой беспорядок. В библиотеке я собрала все, что было мне дорого — objets d’art, фотографии, бронзовые статуэтки и некоторые комнатные растения. Вокруг меня были тысячи книг и манускриптов, заботливо собранные 5 умными мужчинами**.

Как много счастливых и горьких часов провела я в этих стенах, любовно построенных руками моего мужа. Сколько воспоминаний было здесь похоронено в языках пламени, уничтоживших наше «родовое гнездо», сколько надежд, что со временем мой младший сын будет управлять всем поместьем...

В парке я поставила мраморный памятник Борису. Когда он был установлен, я часто сидела возле него, молясь за упокой души моего сына, который, я надеялась, покоится ныне в мире, плывя по иным, неземным морям.

14 мая 1905 года практически весь Балтийский флот был потоплен при Цусиме. Будь Борис жив, он наверняка разделил бы страшную участь своих товарищей, и я благодарила Бога за то, что он избавил нас от этого кошмара.

151

Осенью первый министр Витте отбыл в Америку и возвратился оттуда с злополучным Портсмутским договором, а также с лестным и желанным для себя титулом графа. С Японией был подписан мир — как только она стала сдавать позиции, а мы начали наступать. Наши политики не взяли себе за труд задуматься, сколь унизителен такой мир и какую бурю гнева он может вызвать. Революционное брожение не заставило себя ждать, даже люди умеренных взглядов перешли к открытому осуждению Императора. Так закончились два этих года, горестных для меня и моей страны».

152

ПЕРЕМЕНЫ В РОССИИ

«В мае 1906 Император подарил нашей бедной, отсталой стране Думу — в свое время этот орган управления был придуман предком моего мужа, графом Сперанским, когда Александр I пытался создать свою либеральную конституцию. Неполноценный парламент Николая II должен был стать законодательным советом, но народ не понимал этого и не принимал, досыта наслушавшись посулов, обещаний и предложений.

Дума попыталась дать какие-то права тем, кто всю жизнь был их лишен. Прежде всего нужно было решить вопрос с землей. Она должна была быть выкуплена по любой цене у крупных землевладельцев и распределена среди крестьян...»

В 1906 году всероссийская стачка практически остановила жизнь в России, и даже Европа была вынуждена призадуматься, ибо впервые русская абсолютная монархия была под вопросом. За стачкой пришла революция, и русскую аристократию больше всего испугало то, что крестьяне могут забрать их землю. Это вынудило Императора действовать решительно и быстро, вышел Царский манифест об амнистии, гарантировавший кроме того, личные свободы и создание выборных органов власти.

Бабуня продолжает: «В Буромке нас ожидали неприятности: слуги и наемные рабочие бастовали, требуя разрешить им создание крестьянского комитета и выгнать управляющего. В то время на этой должности у меня служил некий довольно глупый поляк, Росминский, к тому же еще и нечистый на руку, так что проблем мне хватало. Этот негодяй не умел и не желал управлять чем-либо, однако надеясь замести следы, усиленно подстрекал крестьян

153

к забастовке. Я уже собиралась его рассчитать, но крестьяне расправились с ним, не дожидаясь моего приказа. Второй оказался не лучше первого, и лишь затем я нашла Петра Михайловича Юрченко, вместе с его чудесной женой и 14 детьми. Умный, трудолюбивый и честный, он принялся за дело и смог убедить крестьян вернуться к работе, установив тем самым порядок в нашем хозяйстве. Этот добрый человек служил у меня до конца, в 1918 г. его зверски убили красные.

Как только заезжие агитаторы покинули наши края, жизнь потихоньку стала возвращаться в свое русло. Крестьяне вновь трудились на полях, слуги — в доме. Стали забываться городские ретивые студенты, приезжавшие в наш тихий уголок смущать людей лживыми речами и несбыточными обещаниями.

Как раз перед тем, как все успокоились окончательно, в 1906 году, я, как и все эти 30 лет, ехала в Буромку из столицы. К моему удивлению меня встретил Юрченко с казачьим разъездом. Управляющий приветствовал меня и сообщил, что казаки вызваны для охраны моей персоны, так как в губернии беспорядки. Я гордо выпрямилась в своей коляске — правда, с бьющимся сердцем — и вскричала: «Как? конвой, вооруженный до зубов, чтобы ехать к себе домой? Нонсенс. Я поеду домой одна и без всякой охраны, как ездила всю жизнь». Я понимала, что прояви я страх, это может спровоцировать гнев крестьян, поэтому кучер гнал галопом, и я с гордо поднятой головой, отбросив страх, промчалась через наиболее беспокойную деревню Монташ и густую рощу, где меня вполне могли подстерегать убийцы, готовые расправиться с владелицей «крестьянской земли».

У въезда в деревню я увидела полицейского, но проигнорировала и его. Я медленно ехала по главной улице, и мне подносили хлеб-соль те самые крестьяне, что, быть может, вчера собирались сжечь мои амбары. Теперь они кланялись и вставали на колени, прося моего прощения. Я простила их — а что еще мне оставалось? — но внутри оборвалась какая-то ниточка, долгие годы связывавшая

154

меня и мою свекровь с этими людьми добрыми отношениями.

Тем летом я жила в Буромке одна и была страшно расстроена теми отношениями, которые установились между крестьянами и владельцами земли в нашей губернии. Скучала я и без детей, их веселого смеха, нежных песен их нянюшек (nyanyas), без их молодых родителей. И все же жизнь налаживалась. Крестьяне переменились ко мне в лучшую сторону, а когда я спрашивала, почему они так поступили со мной, недоуменно пожимали плечами: «А кто знает, барыня. Бес попутал». Что ж — наверное.

В Буромке открылась школа, в дополнение к церковно-приходской, и новый священник и его молодая жена сменили старого пьяницу-учителя, уже 10 лет пытавшегося обучить чему-нибудь своих учеников. Тогда же у нас появился и новый доктор — не кто иной, как Ольга Ивановна Тур, та самая, которая выхаживала Бориса на «Орле» перед его высадкой на Цейлон. Священник вразумлял и наставлял наших крестьян на протяжении долгих и трудных лет, Ольга Ивановна стала моим близким и нежным другом.

Крестьянские ребятишки с помощью замечательных учителей и новых книг стали прекрасными учениками. Солдаты, побывавшие «на краю земли», в Японии, вернулись, много повидав, став мудрее и требовательнее, и в деревнях теперь часто слышались разудалые солдатские песни. Внешний мир потихоньку входил в нашу тихую патриархальную жизнь, и меня это отнюдь не огорчало, так как я видела, как выросли духовно мои бедные, отсталые люди.

В октябре кризис усилился, хотя Дума вновь собралась и даже претерпела некоторую реорганизацию. События последующих лет нужно описать особо, как и некоторых заметных персон. Царская чета сильно отдалилась от общества, так как Императрица, с ее все возраставшим самомнением, стала бояться народа и отдалила даже свое окружение.

Весной 1907 г. Юрченко построил управляемую лошадьми молотилку, это было замечательно, и даже самые недоверчивые крестьяне

155

начали приносить сюда зерно, вместо того, чтобы мучиться, обмолачивая его старинным дедовским способом, при помощи цепей и камней.

По личным мотивам Гиша решил оставить Chevaliers Gardes* и поступить на дипломатическую службу. Отлично сдав экзамены в Министерстве иностранных дел, он вместе со мной уехал в Париж в начале осени. En route** мы посетили Сицилию, и этот каменистый остров, с его многочисленными древними развалинами и полями диких цветов, очаровал нас.

Зиму мы с Гишей провели в моей новой парижской квартире; с ним было очень легко и приятно; он всегда был в хорошем расположении духа, обаятелен и общителен. Я была счастлива, хотя много времени у сына забирала работа в русском посольстве.

Весной 1909 г. Император посетил Францию по пути в Англию, куда направлялся по приглашению своего августейшего кузена, Георга V. Это встревожило кайзера Вильгельма, которого всегда заботила дружба двух монархов. Тогда же между Францией и Германией возникли трения из-за Марокко; Австрия забрала у Румынии Боснию и Герцеговину, — так что в воздухе поневоле пахло порохом.

Наш новый премьер-министр, Петр Столыпин — замечательный и очень умный человек — проявился на политическом горизонте как раз вовремя. Он старался провести прогрессивные реформы, отдав в собственность крестьян наделы земли и пытаясь уничтожить систему коммун. К несчастью, труды его не были завершены, он погиб от пули убийцы, а на посту премьера оказался Иван Горемыкин, человек пожилой и болезненный, чьи усилия привели лишь к плачевным результатам. У нас в Малороссии, впрочем, реформы пошли полным ходом, и вскоре крестьяне начали привыкать к новым условиям их жизни и работы.

156

То лето я мирно прожила в Буромке в окружении моей семьи. Занималась домом, обставляла и украшала его, так как моя деятельная натура никогда не успокаивалась на уже достигнутом. Из Вероны, где Гиша и я останавливались на несколько дней проездом в Венецию, я привезла красивый бассейн розового мрамора в форме раковины, и теперь в нем бил фонтан, наполняя веранду прохладой. Вскоре внуки обнаружили, что это отличное место для содержания золотых рыбок, и я часами просиживала на мраморной скамье, наблюдая, как они резвятся в прозрачной воде.

12 мая 1910 года стало знаменательным днем, так как в этот день Гиша, мой любимый сын, обвенчался с May Okolicsanyi d’Okolicsna y Lipto, которая терпеливо дожидалась в течение 4 лет, когда глупый мальчик разберется в своих чувствах. Венчались они в церкви Chevaliers Gardes’ и были необыкновенно милы. Новобрачная сияла красотой, а глубокие глаза лучились любовью. Лицо Гиши, все еще очень юное, сияло от счастья, и все мы отметили, что молодые очень подходят друг другу.

С годами я полюбила Мэй как дочь. Ее благородная душа восхищала меня, и я страшно обрадовалась, когда они с Гишей переехали жить в Буромку».

157

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

158

159

ПАСКЕВИЧ

Эта часть семейной летописи представляет мою мать, ее русских и венгерских предков, ее детские годы в Европе и, наконец, решение переехать в Петербург после смерти родителей.

Начну с ее русского прадеда, генерала-фельдмаршала Ивана Федоровича Паскевича, count of Erivan, Serene Highnesse, Prince of Warsaw* и вице-короля Польского. Многие боялись и ненавидели его, но еще больше было тех, кто его любил. В нашей семье его называли Паско, и, что бы там ни утверждали историки, его карьера была одной из самых удивительных за всю историю русской Империи. Он принимал участие во всех важных событиях, случившихся при его жизни, был всегда в центре внимания. Его жена и три дочери были фрейлинами Императрицы, а сын служил в Преображенском полку**.

Паско был прекрасным воином, и к концу жизни его грудь украшали все возможные ордена и знаки отличия, причем не только русские, так, он был награжден персидским орденом Солнца и турецким — Полумесяца. Радушный хозяин дома, отважнейший в бою, человек замечательно остроумный и веселый. Процитирую историка

160

Толстого: «Паскевич принадлежал к той редкой категории людей, чей военный гений вершит судьбы государств».

...Чтобы отыскать предков Паско, нам придется вернуться в середину XVII века, когда, как гласят рукописи, «честной христианин» Федор Чалый вступил в Полтавский полк и вскоре стал адъютантом полковника. Второе имя его сына Якова — Афанасий — превратилось в Панас или Пасько. Потомки превратили это имя в свою фамилию и стали зваться Пасковичами, со временем же — Паскевичами (из-за польского написания — Paszkiewicz).

Федор Чалый умер в 1698 г., его пра-пра-правнук был на него удивительно похож. Этот Федор был богатым землевладельцем в Харьковской губернии и, кроме того, председателем суда Вознесенского уезда близ Полтавы. Его жена, Анна Осиповна Карабановская, происходила по матери, княгине Александре Сергеевне Одоевской, из древнейшего княжеского рода, восходящего к 862 году. Муж не мог похвастать такой длинной родословной, хотя все его предки были крупными литовскими землевладельцами с 1633 года*.

По обычаю того времени судья обучил трех своих сыновей — Григория, Ивана и Степана — французскому и немецкому и отправил в Петербург в Пажеский корпус. Иван родился в Полтаве 8 мая 1782 г. и всю свою жизнь посвятил служению отечеству, став военным человеком в 11 лет. Умер он 74 лет от роду, в 1856 г., о таких говорят — «умер в сапогах».

Пажеский корпус был основан в 1711 году Петром Великим согласно его же Табели о рангах. К началу XIX века корпус превратился в учебное заведение с военным уклоном, а в 1810 г. Александр I отдал пажам Воронцовский дворец. До того Павел I поместил в этом роскошном здании постройки Растрелли Орден Святого Иоанна Иерусалимского, иначе Орден Мальтийских рыцарей, чьим гроссмейстером Император был избран. В католическом

161

Светлейший Князь Иван Федорович Варшавский Граф Паскевич-Эриванский

Светлейший Князь Иван Федорович Варшавский
Граф Паскевич-Эриванский

162

храме работы Кваренги и в прелестном саду осталось множество белых мальтийских крестов. Юные пажи воображали себя наследниками тайного ордена и благоговейно носили эти кресты как знаки отличия.

Среди выпускников Пажеского корпуса можно отыскать не только царедворцев и дипломатов, вице-королей Кавказа и Польши, талантливых государственных мужей и отцов Церкви, но также и философов, ученых, художников и педагогов, поэтов и писателей, историков; многие из них, всю жизнь преданно служившие своей стране, понимали необходимость перемен и пытались открыть путь демократическим реформам — к таким принадлежали декабристы 1825 года.

Поступить сюда можно было, лишь сдав весьма нелегкие экзамены, кроме того, здесь учились только дети и внуки тех, кто стоял выше третьего уровня Табели о рангах. Таким образом, отбор производился по социальным признакам, но внутри самого корпуса не было никакой дискриминации, и молодые люди становились друзьями на всю жизнь.

Вернемся к Паско: его дед, Григорий Иванович Паскевич, живший в Петербурге, следил за успехами своих внуков. Недостатки военного образования он исправлял лично, так из Полтавы для юных Паскевичей был приглашен учитель логики Иван Мартынов. Особенно преуспел Иван Паскевич, которого учителя и наставники постоянно ставили в пример и хвалили за прилежание. Впрочем, не отставали и братья: Григорий дорос до звания генерал-майора артиллерии, а Степан стал сенатором, а впоследствии губернатором Курска.

В январе 1798 г. Паско стал kammer-page, а в июле 1800 г. — личным пажем Императора. В октябре он получил звание офицера в Преображенском полку. С этого дня он стал адъютантом Императора Павла.

В 1805 г. закончилась его дворцовая жизнь и началась военная; он был отправлен в распоряжение генерала Михельсона,

163

тогда командовавшего южными войсками России. К концу следующего года Паско был награжден уже двумя орденами. Один — за трудный и опасный вывод его части ночью из турецкого окружения — орден Св. Владимира четвертой степени, «с луком»*.

Вторая награда ожидала его за взятие крепости Измаил в Бессарабии — ему вручили золотую шпагу «за доблесть». Кстати, мой пра-прадед, Николай Родионович Кантакузин, гетман казачьего полка, тоже принимал участие в той осаде и был награжден за храбрость орденом Св. Владимира четвертой степени.

В июле 1807 г., незадолго до подписания Тильзитского мира между Наполеоном и Александром, Паско посылают с важной дипломатической миссией в Константинополь — он должен уведомить Турцию о роспуске Четвертой коалиции. Путешествие было чрезвычайно опасным, однако Паско с честью исполнил приказ и, находясь в Константинополе, держал глаза и уши раскрытыми, собирая информацию об армии противника.

Второй раз его отправили в Турцию к Селиму III в 1808 году, присвоив звание капитана. Однако во время третьей миссии, когда Паско сообщил туркам, что английский посол объявлен persona non grata и должен уехать, иначе Россия объявит войну Турции, в ответ он услышал: «Мы уже воюем с вами». После этого ему пришлось спасаться бегством, так как турки, справедливо полагая его шпионом, назначили за его голову награду.

Проявив огромное мужество и присутствие духа, Паско смог бежать на утлой лодчонке через штормовое Черное море ночью, к счастью, безлунной. Высадился он в Варне, на болгарском берегу, где пытался убедить резидента паши в необходимости заключить мир между Россией и Персией и откуда отбыл невредимым на родину.

164

После смерти Михельсона Паско был представлен его преемнику, князю Прозоровскому, а через него — знаменитому одноглазому генерал-фельдмаршалу князю Михаилу Кутузову, прославившемуся победоносным сражением с турками в 1790 году. Кутузову сразу приглянулся молодой офицер, своей храбростью и живым умом расположивший его к себе.

В 1809 году война с турками разгорелась с новой силой; в сражении за Браилов в Валахии Паско был серьезно ранен пулей в голову. Его немедленно перевезли в госпиталь в Яссах, старинной столице Молдавии. Несмотря на долгое отсутствие на поле брани, в конце года ему присвоили звание полковника и передали командование над Витебским полком от инфантерии, насчитывавшим тогда около 2000 офицеров и солдат, 2 роты гренадеров, 10 мушкетеров, артиллерию (4 пушки) и полковое знамя.

Пока на полях войны шли битвы, Михаил Сперанский посвящал все свое время и силы новым преобразованиям, реформированию государственного уклада России, уже задумывая среди прочих свобод и отмену крепостного права. Дело сдвинулось было с мертвой точки, но вмешался Наполеон. Александр I оставил в стороне все гражданские дела, занявшись преобразованием армии. Это отодвинуло освобождение крестьян более, чем на 50 лет. Если бы этого не случилось, реформа Сперанского могла бы спасти Россию от нашествия большевиков в 1917 году — кто знает. Для Паско же 1810 год стал вновь годом славы: ордена Св. Владимира третьей степени и Св. Георгия четвертой степени.

В 1811 г. он был произведен в генерал-майоры и пожалован Георгием третьей степени. Кроме того, он теперь командовал бригадой 26 пехотной дивизии и Орловским пехотным полком, стоявшим в Киеве — назначения он получил в один день.

В 1812 г. он воевал с французами под командой Милорадовича (2 Южная армия). Он был участником боев под Салтоновкой, Смоленском, Малоярославцем, Вязьмой и Бородино, наблюдал бесславное бегство некогда Grande Armee Наполеона

165

через реку Березину*; в этих боях он получил ордена Св. Анны первой степени и Св. Владимира второй степени.

В сражении под Смоленском Паско не только храбро защищал город, но и яростно атаковал, что позволило генералу, князю Петру Багратиону выиграть всю битву. Главнокомандующий Кутузов горячо благодарил Паско, сказав между прочим: «Дорогой Иван Федорович! Мы все видели ваши успехи и премного Вам обязаны». Эта похвала бесконечно тронула Паско, хотя прекрасный древний Смоленск после победы лежал в дымящихся развалинах, и его улицы были усеяны трупами.

Видя, как Паско всегда бросается в самую гущу битвы — и при Малоярославце, и Вязьме, и во время перехода под огнем врага из Красного в Вильно (ныне Вильнюс), многие упрекали его за столь безоглядный риск, на что он с улыбкой отвечал: «Еще не отлита пуля, которая убьет меня». Неудивительно, что во время смотра Александром I войск в Смоленске умница Кутузов, к имени которого отныне прибавлялось «Смоленский», представил Паскевича, тогда 30-летнего, как наиболее выдающегося, храброго и бесстрашного офицера русской армии. Впрочем, не стоит забывать, что доблесть русских офицеров зависела и от множества простых крестьян, стариков и молодых, создававших свои отряды народного ополчения и сражавшихся с врагом так храбро и с таким патриотизмом, что непобедимая Великая Армия Наполеона не смогла завоевать Россию**.

Другой мой предок, полковник, князь Григорий Матвеевич Кантакузин, известный своим добросердечным и веселым нравом, с одинаковым добродушием игравший в карты с простыми солдатами

166

и отдававший важные приказы адъютантам, командовал в то время Преображенским полком. В Бородинском сражении ему противостояла часть принца Карла Мекленбургского, эта битва длилась 15 часов и стала наиболее кровавой. Этот полк, а также части Петра Багратиона, любимого ученика Кутузова, защищавшего левый фланг, потеряли около 60000 убитыми — французы 50000* — это была страшная победа, доставшаяся слишком дорогой ценой.

Однако Паско, командовавший дивизией, счастливо избежал смерти, настигнувшей двух его лошадей прямо под седлом, чтобы продолжить свой стремительный взлет по военной лестнице. Уже к концу 1813 г. он стал генерал-лейтенантом, после того, как победоносно возглавил авангард армии генерала Левина Бенигсена в жарком сражении под Дрезденом, а затем в 3-дневном бою под Лейпцигом, когда его возглавил лично Александр I.

О молодом генерале Паскевиче заговорили при дворе, неизменно отмечая его безудержную храбрость и умение принимать дерзкие решения в самых сложных ситуациях. Восхищались его способностью превозмогать трудности, дисциплиной его людей и профессионализмом. Его обожали солдаты, пели о нем песни и называли «наш Иван Федорович». Сам он прекрасно понимал, как дорого стоит такое отношение, и всю свою жизнь внимательно следил и отмечал в рапортах заслуги своих подчиненных.

25 марта 1814 года русские войска — Паско тогда командовал 2-м дивизионом — нанесли решающее поражение французам при Arcis-sur-Aube. Шесть дней спустя в небольшом отеле у Сен-Денийских ворот Парижа было подписано мирное соглашение, а затем, 6 апреля, в Фонтенбло отрекся Наполеон Бонапарт, самовольно провозгласивший себя некогда Императором Франции, отрекся и был сослан на остров Эльба. Во время пребывания в Париже

167

Александр I представил Паско своему 19-летнему брату, Великому князю Николаю Павловичу, охарактеризовав его как одного из лучших генералов русской армии. Так возник тесный альянс, которые некоторые были склонны считать даже дружбой, между Паско и человеком, которому суждено было стать следующим Императором России.

В 1815 г. Наполеон вернулся во Францию и в последней попытке вернуть былое величие был разбит наголову — в битве при Ватерлоо. Паско принял участие в походе во Францию, возглавив гренадерский корпус в армии Алексея Ермолова, тот, охарактеризовав его как «своевольного и дерзкого человека», запретил ему участвовать в параде союзных войск в Париже. От гнева Паско даже убавил в весе и стал убеждать старших офицеров, что его вынуждают уйти в отставку, но к счастью вмешался Император, отозвавший его домой и затем, в начале 1816 г. отправивший его на подавление беспорядков в Смоленске. Честный и прямодушный Паско в итоге решил поддержать мятежников и их требования.

В 1817 г. Паско был назначен командовать Вторым гвардейским пехотным дивизионом, однако так и не успел войти в должность, так как Мария Федоровна, вдова Императора Павла, избрала его сопровождать Великого князя Николая Павловича в важных поездках по стране и просила Паско повлиять на ее сына, слишком увлеченного военными проблемами и обратить его внимание на проблемы гражданские. В 1818 г. она так же «прикрепила» Паско к младшему сыну, Михаилу Павловичу, в его поездке по Европе (где он искал себе невесту).

Перед отъездом Паско отправился в Москву, где, по его собственным словам, «женился на очаровательной дочке Алексея Григорьевича Грибоедова». Красавица Елизавета, будучи на 18 лет младше мужа, происходила из древней и благородной семьи; она была верной женой в течение 40 лет и умерла в Берлине, 30 апреля 1856 года, три месяца спустя после кончины самого Паскевича в Варшаве.

168

После свадьбы Паскевичи поселились в Смоленске, старинном городе на южном берегу Днепра, надеясь немного пожить там в тишине и покое. Однако Императрица настаивала на скорейшем отъезде сына, и Паскевичу было предписано вернуться в столицу, что он и сделал, оставив молодую жену «проливающей потоки слез».

Паско стал личным атташе Великого князя Михаила, что означало доверие Императрицы и возведение его в ранг друга и доверенного лица ее сына. Обычно такое доверие оказывали лишь опытным и пожилым царедворцам, которые много лет служили при Дворе и были хорошо известны Императорской семье. Паско было всего 35...

Путешествие Великого князя длилось около двух лет, они посетили Германию, Голландию, Англию и Шотландию, затем проехали через Францию, Швейцарию и Италию, где были приняты Папой Римским, через Австрию и Венгрию, чтобы, наконец, вернуться домой.

В 1819 г. Высочайшим указом Паско был назначен командующим артиллерией, а через год он испытал еще большую радость, став отцом. Дочь окрестили славным именем Александра, в честь бабушки по отцу, княгини Одоевской.

В 1821 г. его сделали командующим Первого гвардейского пехотного дивизиона, в котором двумя бригадами командовали Великие князья Михаил Павлович и его старший брат Николай Павлович, который всю жизнь потом называл его «отец-командир».

1822 год застал Паскевичей в Вильно, древней столице Литвы, основанной в 1320 году литовским великим князем Гедимином. Этот красочный город, где рядом стояли католические костелы, еврейские синагоги, татарские мечети и православные храмы, доходные дома и особняки, построенные еще в эпоху Ренессанса, готические соборы, дворцы в стиле барокко, впитал в себя все эпохи и вероисповедания. Первая славянская книга была напечатана здесь, в 1525 году, здесь находился один из лучших университетов России, основанный в 1576 году предком моей матери, великим

169

трансильванским князем Стефаном Баторием, в 1575 году избранным королем Польским.

В 1822 г. в Вильно родились дочери-близнецы, год спустя — сын. Много позже Александра, близнецы — Анна и Анастасия — и Федор Иванович, связали свои судьбы с знатнейшими родами России — своего рода вызов от имени незнатных предков их отца.

К 1824 г. обязанности Паско были скорее административного характера; после одного из сильнейших наводнений в Петербурге он был назначен генерал-губернатором Выборгского района. Он смог сделать много доброго, накормив голодных и дав кров бездомным.

После женитьбы Великого князя Михаила Павловича на Великой княгине Елене Вюртембергской — в 1824 г. — монаршии милости коснулись и жены Паско, ей был пожалован орден Св. Екатерины, учрежденный Петром Великим для своей жены (литовской прачки с сомнительными моральными качествами), которым награждали лишь женщин, отличавшихся безупречной репутацией. Орден был удивительно красив: на алой с серебром ленте — крест, усыпанный крупными и мелкими бриллиантами, золотая филигрань окружает изображение Спасителя с крестом в руках. Удостоенные ордена очень ценили честь, оказанную им.

Каждый год приносил Паско новые должности и отличия, так в 1825 г. он был отозван с административной службы и стал генерал-адъютантом* Александра I и командующим Первого армейского корпуса.

Затем он чуть не умер от goriatchka (серьезное заболевание, сродни тифу) в Митаве, где стояла его часть. Вряд ли кто может представить, что значило для его семьи оставить Императора — при его любви к дисциплине. Выздоровев, Паско узнал о странной и внезапной смерти Императора в Таганроге, маленьком городке у Азовского моря, куда Государь уехал вместе с хворавшей

170

женой. Александр I провозгласил своим Наследником брата, Николая Павловича, так как прямой Наследник, Великий князь Константин, женившись на своей возлюбленной полячке, терял право на престол, сохраняя лишь титул вице-короля Польского и военные чины.

В январе 1826 г. Паско окреп настолько, чтобы вернуться в Петербург и принять участие в трибунале под председательством Сперанского, который подготовил большой и необычный судебный процесс по делу декабристов, этих несчастных, запутавшихся аристократов, поднявших 14 декабря 1825 года восстание против государственных устоев и лично против 29-летнего Николая I, только что вступившего на трон. Паско добросовестно участвовал в работе трибунала, хотя присутствовал на нем, лишь повинуясь приказу Государя, а не по своей воле. Среди подсудимых был его товарищ по Пажескому корпусу, лейтенант-полковник Павел Пестель, и Паско было нелегко выносить вместе с остальными смертный приговор — к тому же этот офицер славился своей храбростью, и имя его было занесено в почетные списки Chevaliers Gardes. Что за бесславный конец для храброго воина, мечтавшего переделать Империю!

Летом 1826 г., незадолго до коронации, Паско был отправлен в Грузию (присоединенную к России в 1801 году), где персидская армия начала наступление на Тифлис (сейчас Тбилиси). Этот воинственный — и мужчины и женщины здесь носили на поясе кинжалы — но интересный город был основан в 469 году и являлся столицей богатейшей полуазиатской провинции Грузии вплоть до IX века. Развалины древнего персидского дворца соседствовали здесь с дорогой, мощеной еще римлянами, а сторожевые башни на отрогах гор свидетельствовали о веках сражений между племенами и народами. Тифлис населяли люди разных национальностей и вероисповеданий, однако это был христианский город со дня основания, выдержавший немало сражений за православие. Бесчисленные церкви были украшены мозаиками и фресками, бесчисленны были

171

и узкие улочки, ведущие к рынку. Рынок всегда был здесь центром торговли, на нем кипела жизнь и звучала речь на языках всего мира, заглушавшая порой даже бурный поток реки Куры... В Старом городе, с его мечетями и армянскими церквями, царила истинно восточная атмосфера, здесь располагались восточные бани, расписанные персидскими миниатюрами, стоял душный запах горячей серной воды.

В Грузинском квартале дома были украшены резными балконами; Александр Великий построил здесь оригинальный мост, соединивший две части города, раньше разделенные рекой. В роскошном дворце здесь умер последний царь из династии Багратидов, Александр Батонишвили. За 10 дней до его смерти, в декабре 1800 г., он вручил свою корону Императору Павлу, веря, что единоверная Россия защитит его страну от персидского нашествия и мусульманского владычества. Павел I принял корону, хотя приобрел и новую головную боль — как защитить Грузию и завоевать Кавказ. Эта задача была решена лишь в 1859 году.

Прибыв в Тифлис, Паско узнал, что князь Александр Меншиков, глава миссии, посланной к персидскому шаху с дорогими подарками в ознаменование коронации Николая I и с изъявлениями дружбы, схвачен и содержится в плену в шахском дворце. Паско пришел в ярость и немедленно выступил во главе 4000 отряда в Елизаветполь (Гянджа, ныне Кировабад), где, насчитав 20000-тысячную армию принца Аббас Мирзы, подкрепленную пехотными частями, не колеблясь, атаковал; в кровавой схватке персы отступили, а Паско продолжил свой путь. В сентябре 1826 г. отбитые им области перешли под владение России. В 1827 г. он был награжден золотой шпагой, усыпанной бриллиантами, на клинке была надпись: «За разгром персов в Елизаветполе».

Генерал Ермолов (известный как Московский Шайтан), один из героев войны с Наполеоном, во времена Александра I был назначен командующим на Кавказе и в Грузии, в 1816 г., однако

172

Николай I, недолюбливавший генерала и сомневавшийся в его способностях, приказал генералу Паскевичу принять командование, твердой рукой установить власть России на Кавказе и разрешил докладывать обо всем непосредственно ему — необычайная привилегия. Паско имел на Ермолова зуб, как мы уже знаем, и потому сделал жизнь несчастного невыносимой настолько, что через полгода тот подал в отставку. Таким образом Паско оказался сразу на двух должностях — командующего Кавказским корпусом и наместником Кавказа.

Хотя официально он так и не стал вице-королем Кавказа, что безумно задело его, Паско тем не менее переехал во дворец наместника, этот шедевр плохого вкуса и псевдоперсидского стиля. Вскоре куча этого барахла лежала в чудесном саду, где цветущие деревья и плеск фонтанов в прохладных бассейнах создавали приятную прохладу посреди раскаленного лета.

2 октября Паско бросил армию на Эривань (Ереван — столица Армении) и освободил ее от персов, аннексировавших город еще в 1804. Этот древний город-крепость сохранился, благодаря замечательному климату, с древних времен*, говорят, он был основан самим Ноем, и в 1868 году горожане отпраздновали его 2750 день рождения.

Он стоит на горе Арарат, на землях, необыкновенно богатых виноградом, хлопком и железной рудой, это, разумеется не могло не привлечь самого пристального внимания соседей по границе — Турции, Персии и России. Победа над Эриванским ханством была большим достижением, и Государь отблагодарил Паско титулом графа и орденами Св. Владимира первой степени и Св. Георгия второй степени, а также миллионом золотых рублей. Марвин Лайонс, изучающий военную историю России, написал мне следующее: «Я не знаю другого русского солдата, получившего миллион золотом. Разумеется, не беря в расчет «постельных» воинов, которых

173

русские Императрицы XVIII века одаривали астрономическими суммами».

Кстати о вознаграждениях — маленький штрих к портрету моего предка. Будучи уже первым лицом на Кавказе, он вспомнил о своем давнем адъютанте, полковнике Бородине, который, выйдя в отставку, тихо и уединенно жил в своем небольшом поместье. Нуждаясь в честном и преданном помощнике, Паско предложил старому товарищу должность, которую тот принял, но, к несчастью, был убит в Тебризе, тогдашней столице Персии. Паско был сильно опечален смертью друга, но кроме того его мучила совесть, что он оторвал Бородина от привычной тихой сельской жизни и обрек его на смерть, поэтому, получив подарок Государя, он немедленно назначил вдове Бородина пожизненную пенсию в 10000 рублей.

В январе 1828 г. Паско повел армию в Туркманчай, по пути в Тегеран, где была резиденция Шах-ин-шаха, Фатиха Али. Старик был так напуган, узнав о приближении грозного русского генерала, что немедленно послал своих советников заключить мир и передать драгоценные дары. Среди подарков находился и самый крупный из известных в мире (и самый красивый) бриллиант. Нечего и говорить, поход был приостановлен.

Летом 1828 года был подписан Туркманчайский мир, по которому Эривань и Нахичевань отходили России, а Персия должна была уплатить 20 миллионов рублей. В признание заслуг Паско перед Россией к его титулу графа добавлялось имя «Эриванский», а сам титул из пожалованного становился наследственным; это был редчайший случай.

Летом же 1828 г. Паско взял крепость Карс, стоявшую на перекрестке важнейших путей, соединявших Среднюю Азию, Закавказье и Эрзерум. Затем он покорил Ахалцихское ханство и его главный порт Батум и Пашалык Баязида. После этого победоносного шествия Паско писал Государю: «Флаг Вашего Величества реет отныне над истоками Евфрата».

174

Весной 1829 Паско во главе небольшого отряда вышел из Карса, перешел Кавказский хребет и захватил Эрзерум*, главный город Анатолии.

После боя с троекратно превосходящими силами противника он не только водрузил российский флаг над этим древним городом, но и принял капитуляцию командующего всей вражеской армией, а также ему сдались знатные паши.

Победив Турцию и Персию, Россия приобрела огромный престиж, особенно на Балканах, установив кроме того неоспоримое и твердое свое господство на Кавказе. Расположение Императора не знало границ, он сделал 47-летнего Паско генерал-фельдмаршалом и подарил ему в знак своего расположения бриллиантовым знаком Ордена Св. Андрея Первозванного**.

Это было высшей наградой Российской Империи, Петр Великий ввел эти ордена исключительно для Царской семьи. Только в самых редких случаях они вручались «посторонним», всегда в виде подарка из рук Государя и только самым выдающимся героям отечества. Кроме того, Паско получил и Георгия первой степени, одну из престижнейших русских наград***.

Ее учредила Екатерина Великая, и в Москве, на стене Георгиевского зала в Кремле, золотыми буквами записывались имена Георгиевских кавалеров. В 1849 году Николай I поручил Константину Тону построить Большой Кремлевский дворец; в числе его 700 залов были специальные, посвященные каждому ордену (и его святому покровителю), учрежденному за всю историю Империи.

175

Граф И. Ф. Паскевич и принц Аббас Мирза на подписании мирного договора в Туркманчае 10 февраля 1828 г.

Граф И. Ф. Паскевич и принц Аббас Мирза
на подписании мирного договора в Туркманчае
10 февраля 1828 г.

176

В день своего небесного патрона кавалеры одного из орденов собирались на прием в своем зале — за неявку их наказывали штрафом.

После награждения Паско получил личное письмо Императора, в котором тот воздавал должное храбрости генерала, подчеркивая, сколько трудностей было преодолено им во время его блистательной военной службы. Государь подписал письмо: «Всегда любящий Вас Николай. Июля 8-го, 1829 г.»...

...В течение последних месяцев на Кавказе много забот причинили Паско столкновения с воинственными горцами, преимущественно из Дагестана, оказывавшими России упорное сопротивление. Эти стычки продолжались еще 30 лет — до тех пор, пока черкесский имам Шамиль не был пленен генерал-фельдмаршалом, князем Александром Барятинским. Высоко на горе Гуниб, недалеко от неприступного аула Шамиля, лежит на земле простой камень, а на нем одно слово: «Барятинский». Именно на этом месте Шамиль преломил свой знаменитый клинок*, и «битва двух гигантов» подошла к концу.

В ноябре 1830 г. Паско подал прошение о переводе с Кавказа, так как климат серьезно подкосил его здоровье, что плохо отражалось на несении им службы. К счастью, в апреле 1831 г. он был уже достаточно здоров, чтобы принять командование над нашей армией в Польше. Его предшественник, генерал-фельдмашал барон фон Дибич умер от холеры, без особого успеха пытаясь подавить польское восстание.

В июне 49-летний Паско прибыл в Варшаву в новой должности. Теперь под его контролем находились: 74 пехотных батальона, 101 эскадрон кавалерии, 51 казачьих сотни и 390 артиллерийских орудия. Всегда решительный, Паско потратил неделю на составление плана действий, а затем приступил к его исполнению.

177

Во главе своей армии, невзирая на пулю в левой руке, Паско вел русских к победе... После сражения с 70000-ным польским войском Варшава пала, 26 августа 1831 года.

После разгрома руководители восстания бежали, в большинстве своем в Пруссию, Австрию и Галицию. Так закончилось одно из самых трагических польских восстаний...

Его можно было предотвратить, но упрямство привело к ужасным последствиям, и страшное противостояние продолжалось 325 дней... В это тяжелое для поляков время их соотечественник, Фредерик Шопен, бежавший от русской армии в Вену, писал грустные письма своим родителям в Варшаву. Он оплакивал горькую судьбу своей семьи, их страдания и глупое упрямство мятежников, похоронившее независимость Польши до 1918 года, когда был подписан Версальский договор. Желая помочь своей стране, Шопен написал тогда свой замечательный Polonaise Militarie, пересылая все сборы от концертов в Польшу.

Мой прадед, генерал-майор Родион Николаевич Кантакузин, тоже сражался в Польше под началом Паско и был награжден за храбрость орденом, к сожалению, я не знаю, каким именно.

Варшавская победа принесла Паско новые награды, Николай I пожаловал ему титул Serene Highness Prince of Warsaw. Также он был назначен вице-королем Польским с правом администрирования территории и русификации поляков, а в 1833 году последовал еще более личный подарок: миниатюрный портрет самого Государя. Овальная рамка была усыпана бриллиантами; подарок носился на короткой ленте вокруг шеи...

...Николай I правил Польшей в сане короля Польского, а не как Император Российский, и собирался подчинить себе эту страну, если надо, то оружием, поэтому Паско был отдан приказ нещадно подавлять любые признаки сопротивления. Не прочитав личных записей в дневниках или писем Паско того периода, я не могу поручиться, какие именно чувства вызывал у него тогда такой приказ Государя, однако мне известно, что он управлял

178

страной с излишней жесткостью и заслужил прозвище «Могилевский пес».

...Николай I отменил польскую конституцию, аннексировал польские земли и сделал русский официальным языком — польский оказался фактически под запретом. Затем Паско и его подчиненные «огнем и мечом» вынудили десятки тысяч поляков покинуть страну — большей частью уезжали в Париж и Лондон.

Польские офицеры были отправлены в отставку и затем на Кавказ в регулярную армию. Государственные чиновники также были уволены, а активные участники восстания были сосланы в Россию. Было секвестировано около двух с половиной тысяч дворянских усадеб и замков. 250 человек было приговорено к смертной казни, 80000 сослано в Сибирь. Конфискованные земли и имущество распределяли между «лояльными» поляками и приехавшими из России. Все, имеющее национальную и историческую значимость, Император приказал отправить в Брест-Литовск, даже все польские флаги и знамена. Школы, гимназии, приходы и монастыри подпадали теперь под юрисдикцию Санкт-Петербурга. Польская национальная валюта была вытеснена рублем; система мер и весов была изменена на русскую, это же касалось и уголовного кодекса.

В бурной истории Польши это был горький период, и для Паско тоже наступили трудные дни, однако, верный долгу и присяге, он точно исполнял все приказы Государя. С другой стороны, его образ обрастал легендами: так говорили, что он объезжает Варшаву на сером арабском скакуне, одетый в черкесский костюм и в сопровождении вооруженных черкесов — излишне красочное и безвкусное представление поляков об их русском наместнике.

Один раз в год Паско уезжал в Петербург, на три недели, всегда выезжая из Варшавы в 1 час ночи, чтобы прибыть в столицу в подходящее ему время. Его обычно сопровождали доктор и довольно внушительная свита; Паско отправлялся обсудить с Императором вопросы, которые нельзя доверить бумаге, касающиеся

179

экономического и политического будущего Польши. Доклады Паско были всегда точны и подробны. Останавливался он всегда во дворце, и Государь обязательно навещал «отца-командира», невзирая на его смущение, правда, после официального представления о прибытии.

В 1835 году Паско был назначен шефом* Орловского пехотного полка, который с тех пор сам себя начал называть полком Паскевича**.

В 1836 г., к восхищению Паско, милостивый Император подарил ему Гомельский дворец с роскошным парком и окружающими землями, а также несколько домов в самом Гомеле. Все «подарки» располагались в Могилевском уезде, в Белоруссии, недалеко от Киева, но севернее.

В 1839 г. Паско стал генерал-инспектором от инфантерии, а в 1840 г. ему было подарено еще одно поместье — Демблинский — недалеко от крепости Иван-город в Люблинской губернии; оно Высочайшим указом было переименовано в Ивановское в честь нового владельца.

В 1843 году написан еще один портрет Паско, миниатюра, на которой он изображен с оранжево-черной лентой ордена Св. Георгия, в шелковой сорочке и черном штатском сюртуке. Вокруг шеи повязан черный галстук a la Байрон. Он уже седой, глаза его тусклы и усталы, а выражение их куда мягче, ибо жизнь его уже подошла к концу.

С годами Паско обнаружил, что чиновничья работа сильно испортила его зрение, а в дождливые дни его старые раны ноют и болят. И все же, несмотря на ухудшающееся здоровье, в 1849 году Паско вновь догнала война — венгры выиграли несколько сражений

180

с австрийской армией, и фельдмаршал граф Кабога бежал в Варшаву, пал на колени перед Паско и, целуя его руку, со слезами на глазах поклялся избавить Австрию от венгерских бунтовщиков, боровшихся за независимость своей страны.

Паско немедленно отправился в Санкт-Петербург и предложил Николаю I захватить Галицию и Буковину, о чем Россия давно мечтала, но возможности сделать до сих пор не имела. В то же время Николай I, считавший себя основателем Священного Союза и свято чтивший божественные права монархов, счел себя обязанным спасти трон Австрии. Итак, без всякой пользы — как выяснилось позднее — для России, но с большой выгодой для 18-летнего Императора Австрии Франца-Иосифа, Паско двинул в Венгрию 200 000-ное войско. Русская армия перешла Карпаты в мае, начала военные действия в июне и 8 недель спустя разгромила венгров. Храбрые защитники своей родины от иностранного владычества сложили оружие возле Арада, в долинах Вилагоса, 31 августа 1849 года. Паско немедленно отправил Государю депешу: «Отныне Венгрия лежит у ног Вашего Величества».

В честь победы Франц-Иосиф наградил Паско Большим крестом Св. Стефана и Большим крестом Марии Терезии, высочайшими наградами Австрии. Николай I издал указ, по которому отныне войска должны были приветствовать Паско как члена Императорской семьи и оказывать ему такие же почести.

В сентябре 1850 г. праздновали полувековой юбилей военной службы Паско, по этому поводу он был награжден фельдмаршальским жезлом, и Николай салютовал ему золотой шпагой. Символичны слова: «Твои победы ковали славу России!».

Прусский король и австрийский Император также оказали ему должные почести. В знак уважения — или из политических соображений — князь Варшавский был сделан генерал-фельдмаршалом обеих армий и шефом их первых полков.

Паско ждала еще одна награда, помимо всех военных регалий — в 1851 году, в Варшаве, любимая дочь Анастасия вышла

181

Император Николай I

182

замуж за его молодого и талантливого адъютанта, князя Михаила Борисовича Лобанова-Ростовского*.

К 72 годам Паско сильно сдал и страдал, по признакам, болезнью Паркинсона. Однако вновь возглавил армию в Молдавии и Валахии, когда разразилась очередная война с турками. Назначенный главнокомандующим Данубской армией на южном фронте, он не только потерпел поражение при Силистре, но и был сильно контужен. 22 мая 1854 года рядом с ним разорвался турецкий снаряд, раненая лошадь понесла и сбросила его на землю. Несколько человек вокруг были убиты, но Паско выжил, и, переменив лошадь, поскакал на левый фланг, где старому князю и оказали всю возможную помощь, устроив на ложе из лошадиных попон. Он хорошо пообедал, но затем сильная боль заставила его отдать приказ везти его в Яссы, в госпиталь, тот самый, куда 44 года назад его привезли с его первой раной...

Паско уже поправлялся, когда курьер привез письмо Императора с просьбой отдохнуть хоть немного в Гомеле. Однако сделать это не удалось, ибо вскоре он уже входил в высшее командование армиями, поспешившими в Крым, где турки при поддержке англичан и французов осадили Севастополь — в 1854 году, в 1855 г. к ним присоединилась Сардиния.

Австрия, несмотря на недавнюю помощь России в подавлении венгерского восстания, сохраняла нейтралитет, а Германия, напротив, будучи нейтральным государством, оказала поддержку России. Поведение Австрии сильно возмутило и рассердило Россию, что породило весьма натянутые отношения, сохранявшиеся до конца монархического правления.

Паско был с самого начала против Крымской войны. Возможно, он не строил иллюзий или знал истинное положение дел, а потому был обвинен в нерешительности, когда Севастополь пал после

183

11 месяцев изнурительной осады. Я думаю, поведение Паско во время Крымской войны объяснялось честностью его натуры, а также пониманием того, что все обречено на фиаско. Удивительно, что несмотря на проигрыш в последней битве, после смерти Николая I (одни говорили — от сердечного приступа, другие подозревали самоубийство) Александр II подтвердил право Паско на почести, равные царским, и подарил ему медальон, усыпанный бриллиантами, с портретами Николая I и Александра II.

Многим интересно, какой орден из всего великолепия наград Паско был ему наиболее дорог, какая битва запомнилась ему более всех остальных, какая женщина тронула его сердце (нам известно, что его неукротимая страсть к Лоле Монтес вынудила ее покинуть Польшу). Оставим догадки, во всяком случае, он никогда не стремился к власти и могуществу; они были лишь плодами, произраставшими на древе его успехов, успехов солдата, верой и правдой служившего 4 Императорам.

Паско умер 20 января 1856 года в любимом им Бельведерском дворце в Варшаве, где его семья провела 25 лет. На похоронах плачущие люди заполнили Храм Святой Троицы, где его отпевали; театры в Польше закрылись на 9 дней. Последнее желание Паско гласило, что тело его должно покоиться в Ивановском, на тихом деревенском кладбище. Гораздо позже сын Паско, Федор Иванович, построил в парке Гомельского дворца мавзолей, куда и были перенесены останки генерала.

На Краковской площади в Варшаве в 1870 году была воздвигнута статуя Паско — в римской тоге и с фельдмаршальскими регалиями. На ее торжественном открытии присутствовал Император Александр II, а также сын Паско. Государь допустил бестактность, заметив в своей речи, что ни один сын не бывает достоин своего отца*. Федор Иванович пришел в такую ярость, что немедленно

184

подал в отставку, совершенно оставил военную службу, и с тех пор никто из Императорской семьи не бывал у Паскевичей.

Для поляков статуя стала болезненным напоминанием о годах притеснения и унижения, поэтому ее снесли в 1915 г., когда русские ушли из Польши. Как бы то ни было, в глазах русских Паско остался героем, завоевавшим славу не только своими победами в боях, но и честностью и порядочностью. Николай I писал: «Служение правде на благо отчизны всегда преобладало над личными Вашими интересами. Ваши принципы всегда были тверды».

Я читал мемуары Паско — о своих успехах он пишет скромно и просто: эти черты характера больше всего привлекали Императора Николая I. Он всегда жил, руководствуясь девизом: «Честь и Верность», потому и заслужил у своих потомков прозвище «Знаменитый Дед».

185

ПОТОМКИ ПАСКЕВИЧА

Итак, детей у Паскевича и его жены Елизаветы (в девичестве Грибоедовой) было четверо: Александра, близнецы Анна и Анастасия и единственный сын Федор.

Александра вышла замуж за Петра Николаевича Балашова, рожденного в старинном, знатном семействе, презиравшем чины и титулы. Сыновей было двое, об одном из них мы еще услышим. Близнецы и их наследники играют важную роль в нашей фамильной саге, и я вернусь к ним позже. Федор Иванович женился на графине Ирине Воронцовой-Дашковой*, чьи корни уходят в IX век.

Ее отцу было пожаловано право добавить Дашков к своей фамилии, и у этой древней княжеской фамилии не было прямых потомков по мужской линии. К сожалению, у Федора и Ирины детей не было, однако она, с ее доброй любящей душой, стала настоящей сказочной тетушкой, в семье ее называли Petite Tante или Маленькой Тетушкой Всего Мира. Когда моя мать (венгерка по отцу) осиротела, именно эта тетя приняла ее в России, дав ей любовь и кров.

После смерти Паско в 1856 г. его сын унаследовал поместья в Могилеве и Подолии, дворец в Санкт-Петербурге, все наследные титулы и большую сумму денег. Не имея своих наследников,

186

Федор Иванович обратился к Императору с просьбой разрешить завещать имущество в Гомеле и свои титулы племяннику, Николаю Петровичу Балашову, старшему сыну Александры. Этот вопрос так и не решился, с ним тянули аж до самой Мировой войны. Petite Tante была убита большевиками, а все имущество семьи Паскевичей было нещадно разграблено.

Если бы просьба Федора Ивановича была высочайше удовлетворена, гомельский майорат лег бы на плечи внука Александры, Петра Николаевича младшего, женившегося на княжне Марии, единственной дочери русского посла, князя Григория Леоновича Кантакузина. Его 16-летняя жена умерла, дав жизнь их единственному ребенку; Мария выросла в Лондоне и Вашингтоне, вместе со своим отцом. Он всю жизнь хранил верность своей девочке-жене, так и не женившись вторично. Мария проводила много времени в библиотеке отца и стала прекрасным лингвистом, художницей и писательницей; она была хорошей наездницей, а к 1914 г. — матерью 6 крепких сыновей. В конце 20-х я учился в одной школе, в Оверни, с ее младшим сыном Дмитрием, которого обычно звали Дим. Его вдова, Пэм, живет теперь в Уэльсе, высоко на холме, в каменном доме, окруженном чудным садом, в котором не смолкают птицы. Пэм до сих пор хранит в память о своей свекрови бриллиант из ее фрейлинского шифра, а также несколько писем Китти Балашовой — о ней речь впереди — на безукоризненном английском. Это все, что осталось от роскошной жизни в Гомеле, в семье Паскевичей.

Презирая материальные блага, Балашовы всегда давали понять, что им абсолютно ни к чему новые титулы и богатство от человека, которого они считали жестоким солдафоном. Однако, прими Николай тогда решение о майорате, Балашовы не отказались бы, ибо земля и деньги ценятся всегда, к тому же — 6 сыновей, о которых нужно было думать.

Последнее упоминание об Ивановском встречалось в мемуарах моей матери — здесь проводила в 1905 году свой медовый месяц

187

ее старшая сестра Ольга, после тихой, «семейной» свадьбы в Гомеле. Я об Ивановском не помню ничего — и никто мне о нем не рассказывал.

Вернемся к близнецам. Анна, старшая, вышла замуж за князя Михаила Дмитриевича Волконского и родила дочь, Лизу. Анастасия вышла за князя Михаила Борисовича Лобанова-Ростовского, и у них родилось двое дочерей: Мария, в Варшавском дворце, а через 5 лет — Ольга, моя бабушка по материнской линии.

Анастасия была чернокудрой красавицей с темными, сверкающими глазами и черными бровями. У меня сохранился ее миниатюрный портрет 1850 года, накануне свадьбы. На ней чудесное муслиновое платье, очень открытое, с кружевами. На этом портрете она без украшений и драгоценностей, и ее лицо, освещенное любовью, прелестно без прикрас, выглядит она гораздо юнее своих 28 лет. Каждый раз, глядя на это прелестное личико, я с грустью вспоминаю, что характер, к несчастью, у нее был ужасный — своенравный, высокомерный, упрямый и независимый.

Эта моя прабабушка большую часть своей замужней жизни провела не с мужем в России, а со своей сестрой в Париже. Однажды юные красавицы попали в серьезную переделку, связавшись с банкиром-шарлатаном; неприятности были таковы, что Федор Иванович вынужден был вмешаться и привезти их домой. После он назначил каждой из сестер ежемесячную ренту, на которую Анна жила припеваючи, а Анастасии вечно ее не хватало.

Ей было около 30, когда она вышла за Михаила Борисовича, происходившего из знатнейшей московской семьи, чьи предки были известны со времен Рюрика, варяжского князя, ставшего первым Великим Князем Руси в 828 году. У меня хранится родовое древо этой семьи, с IX до XIX века, когда оно, к несчастью прервалось, так как у Анастасии не было сыновей, а брат ее мужа никогда не был женат.

Предки происходили из Ростова, столицы Владимиро-Суздальского княжества задолго до того, как столицей стала Москва.

188

В 1496 г. к своей фамилии «Ростовские» они присоединили прозвище «Лобан». В течение нескольких веков Ростовские были богатыми боярами, как и Долгорукие, Оболенские, Голицыны, Одоевские, Барятинские, Волконские, Щербатовы, Юсуповы, Шереметевы и прочие.

Князь Михаил был очень привлекателен, умен, образован, знал несколько европейских языков, латынь и греческий. В часы отдыха он занимался переводом классики или сочинял музыку. Будучи вечно занят военной службой и наукой, он, как и его брат, не помышлял о женитьбе, но его родители рассудили, что брак с дочерью знаменитого генерал-фельдмаршала Паскевича будет совсем нелишним в военной карьере сына, и подтолкнули его к женитьбе на Анастасии. Она же, по словам моей матери, «влюбилась до безумия» в молодого красивого адъютанта своего батюшки и с первой минуты их встречи решила, что выйдет за него замуж.

Свадьба состоялась в 1851 г. в Варшаве, которую Анастасия находила, несмотря на то, что это был вполне европейский город, весьма скучной. Поэтому молодожены предпочли жить в Петербурге, где жизнь бурлила и где уже жила сестра Анна вместе со своим мужем — в богатстве и довольстве. Несмотря ни на что, легкомысленная жена князя Михаила вскоре заскучала в обществе своего мужа-интеллектуала — и отправилась в блестящий Париж, где уже поселилась ее сестра.

«Мои дедушка и бабушка были плохой парой, и лучше бы им было не жениться, — пишет моя мать, продолжая, — «Младший брат дедушки, Александр Борисович, стал вторым отцом для моей матери, так как родной отец умер до ее рождения. Он тоже был красив и привлекателен, прекрасный генеалогист, историк, коллекционер древних книг и картин, лингвист по призванию и посол по должности. Казалось невозможным и несправедливым, чтобы два таких замечательно умных, красивых человека умерли, не передав своих генов сыновьям, не найдя в этом мире «своей половинки».

189

Мать Михаила и Александра, княгиня Олимпиада Лобанова-Ростовская (в девичестве Бородинова) была красавица, чей огненный взгляд унаследовали ее дети, внуки, правнуки и пра-правнуки. Могу сказать, что даже пра-пра-правнучки — моя дочь и моя племянница — обладают взглядом, на который оборачиваются все в переполненной гостями комнате — разумеется, если при этом они нормально одеты, не в джинсы.

Княгиня Анна Волконская, как уже было сказано, свою супружескую жизнь начала в Петербурге, однако после рождения первой и единственной дочери Лизы* оставила и ее, и мужа, уехав жить в Париж.

Объяснения этому не было никакого, кажется, обе сестры родились на свет с повышенным самомнением. Возможно, они всегда были слишком красивы, слишком богаты, слишком избалованы — и потому эгоистичны.

В Париже Анна жила в частном отеле, окруженная интеллектуалами из литературных кругов. Она не была столь красива, как Анастасия, но была гораздо умнее; без видимых причин она все чаще приглашала сестру пожить у нее — все дольше и дольше. Странно, но ни одна из сестер, казалось, не изменила своему мужу.

Вторая Империя настолько ослепила и ошеломила Анастасию, что она, оставив маленькую дочь в России, с головой погрузилась в новую жизнь. Спустя год Федор Иванович настойчиво просил ее вернуться и не губить свой брак. Это ни к чему не привело, и Анастасия, к тому же беременная, вновь бросилась в круговерть парижской жизни и веселье, окружавшие ее сестру.

Однажды, в 1858 г., из России пришли плохие вести о том, что Михаил Борисович серьезно болен и просит жену приехать. Пришло еще несколько писем, но Анна убедила сестру, что это лишь попытка вернуть ее домой, и ехать никуда не надо. Дальнейшие

190

события все-таки привели Анастасию в Петербург — однако слишком поздно: ее муж, всего 40 лет отроду, скончался в одиночестве на больничной койке. Она была потрясена до глубины души и столь же сильно рассержена на сестру, с которой с тех пор не разговаривала до конца дней. Однако жить она вернулась в Париж, после рождения второй дочери, Ольги. С тех пор, оставшись вдовой в 36 лет, она вела беспокойную жизнь, терзаемая муками совести и горькими воспоминаниями; она много путешествовала и умерла в 1892 г. в возрасте 70 лет.

Мама пишет о бабушке, княгине Анастасии: «Всегда хватало денег на наряды из модных домов, однако белье было заштопано. Часто старая верная няня, Мария Петровна, покупала все необходимое детям на свои деньги. Жизнь проходила то в шикарных отелях, то в пансионах, и брат Федор снова и снова приходил на помощь. Но странно, несмотря на вечные проблемы с деньгами, моя мать излучала приветливость и такую радость жизни, joie de vivre, что друзья всегда любили ее. В Париже у нее была меблированная квартирка, отсюда мы ездили в Дьепп, Остенде, Флоренцию и Ниццу — всегда вместе, и с нами еще няни, служанки, тюки, чемоданы, маленький пудель и обязательно — роскошный, на 50 персон, столовый сервиз — золото и аметист — среди приборов были золотой таз для умывания и кувшин. Этот чудный набор перешел к старшей сестре матери, Марии Скарятиной (в девичестве княжне Лобановой-Ростовской), а она подарила его младшей дочери, моей кузине Эре. В тяжелые годы после 17-го, когда в России был голод, Эра выменяла на этот сервиз мешок картошки и немного дров — для старых своих родителей, все еще живших в огромной неотапливаемой квартире в городе по имени Ленинград».

Поскольку наряды были важнее образования, Мария и Ольга его и не получали. Хотя у них была молоденькая хорошенькая гувернантка, с которой они гуляли — на нее и ее хорошеньких учениц все оборачивались с умилением. «Сумасшедший успех»

191

они имели и на thes dansants*, популярных в то время в Остенде. Даже Ольга, так как она выглядела старше своей сестры Марии. На сохранившемся портрете Ольги видна ее классическая красота, несмотря на нежный возраст.

Когда Марии и Ольге исполнилось соответственно 15 и 10 лет, их мать (Анастасия) немного повредилась рассудком. Она врывалась по ночам в спальню девочек, потрясая обнаженным кинжалом и уверяя, что за ней гонятся демоны. Нет нужды говорить, что девочки были перепуганы до смерти, и Мария заговорила о бегстве в Москву, к бабушке Лобановой-Ростовской, — но денег не было. Да и в любом случае мама никогда не встречалась со своими свекром и свекровью, так как они всегда холодно относились к браку с дочерью Паскевича, не отличавшегося древностью и знатностью рода...

Несмотря на нелегкое детство, сестры Лобановы-Ростовские благополучно выросли и удачно вышли замуж. Мария, эта «очаровательная девочка» — за друга князя Сергея Волконского, высокого темноволосого красавца Володю Скарятина. В юности я часто проводила лето у Скарятиных в Троицком, старинном селе Орловской губернии.

После замужества Марии Ольге оставалось лишь следовать везде за своей беспокойной матерью, и однажды летом, в Остенде, она встретилась с привлекательным бельгийцем, графом д’Ултремон, влюбившимся в нее с первого взгляда. «Первый взгляд» упал на нее, когда она стояла на балконе своего отеля в белоснежном peignoir, и золотые кудри волной струились по ее плечам... Однако, родителей не устраивала православная вера Ольги, и роман не состоялся к отчаянью влюбленных голубков.

Из Остенде они отправились на воды в Эмс. В этом чудесном местечке Анастасия с дочерью часто встречали императора Вильгельма I, совершавшего моцион. Он всегда останавливался поприветствовать

192

их, по-отечески восхищаясь красотой и очарованием Ольги. Вскоре восхищение стало публичным, так как в 18 лет она была представлена при Дворе в Санкт-Петербурге. Годы спустя я, ее дочь, также представленная при Дворе, слушала восторженные рассказы о первом сезоне моей матери и ловила восхищенные взгляды, направленные на меня.

Во время этого сезона Ольга познакомилась с графом (позднее князем) Эстерхази; молодые люди полюбили друг друга, но на пути их брака опять стояла разница вероисповеданий. Предыдущий граф Эстерхази был женат на княжне Трубецкой, тень этого союза витала над семьей, и Ольгу и Николая ждало суровое осуждение и неприятие. Несмотря ни на что, Николай сохранил к ней нежное чувство и пронес его через всю жизнь, иногда выражая его даже чересчур открыто.

После второго неудачного романа Ольга решила «положить этому конец», и вышла замуж за венгерского дипломата 20 годами старше ее, католика и сироту. Жизнь с ним не была легкой, она умерла от рака, а два года спустя умер и отец, оставив нас с сестрой круглыми сиротами».

193

ЖЕНИТЬБА ШАНДОРА ОКОЛИЧАНОГО

Александр Околичаный Околична и Липто, австро-венгерский дипломат, стал моим дедушкой, женившись на княжне Ольге Лобановой-Ростовской. Он родился в семье богатых помещиков, считавшихся потомками печально известной графини Елизаветы Баторий, которая была, по преданию, оборотнем и сохраняла вечную молодость, купаясь в крови невинных девушек.

Прослужив несколько лет у графа Андраши, венгерского премьер-министра, Шандор получил назначение в Лондон на 6 месяцев, а затем в Рим, секретарем австро-венгерского посольства. Следующей его страной стала Россия, и служба в Петербурге была высокой ступенью дипломатической карьеры, если учесть историческую обстановку в то время.

Первым делом Шандор занялся изучением русского языка и вскоре был принят в le grand monde. Приемы, ужины и обеды не оставляли ни минуты на передышку; он увлекался театром и потому вскоре сошелся с Паскевичами, где Petite Tante привлекла его в намечающуюся постановку в домашнем театре.

Паскевичи никогда не выезжали по вечерам, но их дом был всегда открыт для гостей и друзей. Приглашение к ним дорогого стоило, к ним никогда не приглашались члены Императорской семьи — исключение с годами было сделано для вдовствующей Императрицы Марии Федоровны, которая, я полагаю, искренне любила Petite Tante.

Встретив на одном из таких вечеров Ольгу, Шандор был покорен ее необычайной красотой, мягкостью и безукоризненными манерами. Он влюбился в нее с первого взгляда и вскоре попросил

194

стать его женой. Мы уже знаем, почему она дала согласие человеку, годившемуся ей в отцы. К несчастью, тогда она не подозревала о его тяжелом характере, бурном темпераменте и, что самое скверное, о его страсти к азартным играм, что с годами стало для него серьезной проблемой. Нет ничего удивительного в том, что этот брак оказался несчастным, принес ей только огорчения и ускорил ее смерть. Кроме того, после свадьбы выяснилось, что Шандор весьма шовинистически настроен против женщин, считая, что они хороши лишь для kinder, kirche und kuche — детей, церкви и кухни.

Шандор и Ольга венчались во дворце Балашовых в Петербурге. Это роскошное строение унаследовала тетушка Китти Балашова (в девичестве графиня Шувалова) от своего знаменитого деда, генерал-фельдмаршала Михаила Семеновича Воронцова, Viceroy Кавказа. Он, в свою очередь, «унаследовал», а точнее, прибрал к рукам это добро, женившись на некрасивой, но очаровательной, ветреной и большой умнице графине Елизавете Браницкой. Ее считали дочерью знаменитого князя Потемкина и его любимой племянницы Александры Энгельгардт, которая позднее вышла замуж за польского графа Ксавьера Браницкого. Как бы то ни было, Потемкин оставил маленькой Лизе огромное состояние, и Воронцову она принесла в приданое (кстати, его сестра была замужем за лордом Пемброком) 30 миллионов рублей, 200000 душ крестьян, знаменитые потемкинские бриллианты, огромные соляные копи и бесчисленные имения.

После короткого медового месяца, проведенного в Венгрии, Околичаные отправились в Мадрид. Это было понижением по службе, так как новый министр иностранных дел Австро-Венгрии был австрийцем и недолюбливал венгров. Как бы то ни было, они вскоре были приняты в лучших домах и стали посещать балы при дворе короля Испании Альфонсо XII, который с восторгом ухаживал за новобрачной, что было довольно щекотливо, так как король был помолвлен. Однако восхищение Ольгой росло, и чтобы избежать скандала, Околичаные переехали в Париж. Здесь они

195

Ольга Околичаны урожденная княжна Лобанова-Ростовская 1877 г.

Ольга Околичаны
урожденная княжна Лобанова-Ростовская
1877 г.

196

провели полгода, ожидая нового назначения, которое предписывало отбыть в Гаагу. Мама не пишет, что чувствовала Ольга в ответ на любовь короля, но я думаю, ее самолюбие было польщено.

Три счастливых года они прожили в Голландии, в 1880 г. в Гааге родилась дочь, названная в честь матери Ольгой. В это время они посетили Стокгольм, однако об этом говорит лишь пара акварельных рисунков Шандора, моя мать в своих воспоминаниях ничего об этом не пишет.

В 1884 они едут в Дрезден — город, прекрасный, как его фарфор, древнюю столицу саксонских королей, куда Петр Великий посылал учиться своего злосчастного сына Алексея. Здесь, в 1885 г., родилась вторая дочь, Мария-Олимпиада, названная в честь бабушки Лобановой-Ростовской. Это и была моя мать, Мэй, унаследовавшая классическую красоту своих предков по материнской линии.

«В 1889 г. мы уехали в Штутгарт на пять лет. Этот славившийся своими ботаническими садами город был столицей маленького Вюртембергского княжества (одного из независимых маленьких королевств, на которые Отто Бисмарк разделил Германию). Однажды, гуляя с Maman в саду, мы буквально наткнулись на королеву Ольгу Николаевну, вдову Карла I Вюртембергского. Мы немедленно склонились в поклоне и поцеловали ее руку; я была страшно горда, что ничего не напутала и не показала страха. Обучаясь придворному этикету с малых лет, мы непринужденно вели себя с королевой. Эта добрая женщина с грустными глазами была выдана замуж совсем юной, по политическим соображениям; ее бессердечный отец, Николай I, не разрешил ей выйти за нежно любимого ею князя (потом генерал-фельдмаршала) Александра Барятинского, который, кстати, любил ее до конца своих дней. Она прожила скучную жизнь со скучным мужем при скучном маленьком дворе, так отличающемся от великолепного Петербурга.

Королева Ольга, расположенная к нашей бабушке, княгине Анастасии Лобановой-Ростовской, была рада встретить maman в

197

Штутгарте и стала часто приглашать ее на приемы во дворец, где часто бывали очаровательные детские праздники. Она часто появлялась на этих праздниках, всегда в черном платье и черной вуали на снежно-белых волосах; она стояла на самом верху огромной лестницы, а мы, дети, толпились внизу, в большой бальной зале.

Зимой 1890 г. бабушка Лобанова-Ростовская провела с нами несколько недель. Маленькая, худенькая и очаровательная, она совершенно избаловала нас. Каждый день она наносила визит королеве Ольге, которая всегда была ей рада, и они вместе вспоминали годы юности, проведенные в России.

Когда следующей весной королева Ольга умерла, мы были потрясены и простояли в слезах у одного из дворцовых окон, в комнатах баронессы Массенбах, пока траурный кортеж медленно двигался мимо дворца.

Вернемся, однако, к тем дням, когда она была еще жива. На ее приемах всегда встречались интересные люди. Сама королева, высокая и импозантная, была окружена статными, красивыми мужчинами. Там бывал Великий князь Владимир, ее племянник, его жена — немка Мария Павловна — была близким другом княгини Елизаветы Кантакузиной, моей будущей свекрови. Иногда бывал принц Уэльский, будущий король Эдуард VII, большой поклонник моей матери*, весельчак и умница.

Часто встречали мы и старого герцога Альберта Габсбургского, главнокомандующего австрийской армией в 1886 году в войне с Италией. Принц Филипп Вюртембергский с женой появлялись время от времени; она была дочерью Луи-Филиппа, короля Франции. Постоянно бывал очаровательный барон Фредерикс, ставший впоследствии министром иностранных дел России.

Однажды летом мы посетили Баден-Баден вместе с князем Барятинским. В то время он был адъютантом вдовствующей Императрицы Марии Федоровны. Мы играли в теннис, а по воскресеньям

198

разыгрывали в саду Мольера, относясь к своим ролям весьма серьезно. Несколько дней у нас гостила принцесса Паулина Меттерних (сноха знаменитого австрийского канцлера и жена принца Ричарда Меттерниха, посла в Париже 1860-х). Венгерка по рождению, она была необыкновенной женщиной с твердым характером; у нее были черные глаза и чудесная фигура, крупный рот, всегда ярко накрашенный, «чтобы спрятать мои пурпурные губы» — говорила она. Шляпы она носила широкополые, с пышными — порой излишне — перьями и плюмажами, но платья всегда были элегантны; много лет она была одной из законодательниц моды в Париже. Когда мы с ней познакомились, она была уже в «интересном возрасте», но все равно очаровательна... Моя мать и она, несмотря на разность характеров, дружили...

В конце лета мы побывали в Вене, чтобы повидать двоюродного дедушку, князя Александра Лобанова-Ростовского*.

Он готовился к возвращению в Россию после 12-летнего пребывания послом в Австрии, чтобы дома сменить на посту министра иностранных дел Николая де Гирса**.

Maman обожала его, а к нам с Ольгой он всегда относился, как добрый дедушка. Он был очень представительным пожилым джентльменом, привлекательным и прекрасно образованным, но что меня интриговало в нем более всего, так это его усы — необыкновенно длинные и густые, с навощенными острыми кончиками, — мне всегда хотелось их подергать, но я не решалась.

Это была наша последняя встреча с братом дедушки — в 1896 г. он неожиданно и скоропостижно скончался, прямо в поезде, сопровождая Императора во время визита к Францу Иосифу. Он не вышел к завтраку, и посланный за ним лакей обнаружил

199

его уже мертвым в купе — смерть, видимо, наступила от сердечного приступа. Поезд остановился в Киеве, и его тело было отправлено в Москву, где и состоялись — на Новодевичьем кладбище — похороны. Эта внезапная смерть потрясла многих, особенно же — Императора Николая II, еще не оправившегося от страшной трагедии Ходынки».

В Петербурге стоит великолепный дворец, построенный Монферраном в неоклассическом стиле для одного из предков Лобановых-Ростовских*.

Один из фасадов выходит на Исаакиевский собор, а главный вход — на шумный Адмиралтейский проспект. Ворота украшены фигурами белых львов из каррарского мрамора. Об этих бестиях есть упоминание у Пушкина в его Медном Всаднике. Южный угол здания выходит на чудный газон, засаженный розами, перед собором, а также на конную статую Николая I, стоящую на Мариинской площади.

Мама продолжает: «Maman обожала танцевать и любила посещать балы. Перед тем, как отправиться на очередной бал, она всегда приходила к нам в комнату благословить и поцеловать нас перед сном. Она была прекрасна в своих роскошных шелковых нарядах, шуршащих, словно осенние листья. Глаза ее сверкали, волосы отливали золотом под драгоценной диадемой. Папа тоже был очень красив — в придворном венгерском наряде, в ментиках, перехваченных на горле драгоценной застежкой. Их было несколько: один — цвета бутылочного стекла, поверх нее висела русская сабля, другой — пурпурный, отороченный нежным мехом шиншиллы, третий — черный, расшитый позументом и подбитый котиковым мехом...».

200

Один человек, тесно общавшийся с русской аристократией в Европе, писал мне следующее: «...Русские аристократы, родившиеся и выросшие до Октябрьской революции, были самыми культурными, образованными и цивилизованными людьми, каких я знал. Казалось, их современники — англичане, немцы, австрийцы, венгры — такие же... но нет! в русских все было особенное...»

201

СМЕРТЬ ОЛЬГИ ОКОЛИЧАНОЙ

«1902 год был тяжелым. Мама сильно ослабела, ее часто мучили боли, но она старалась этого не показывать. В Дрездене она посетила лучших врачей, но их единственной рекомендацией стал «отдых в здоровом климате». Поэтому было решено провести зиму в Каннах. Мы приехали к ней в декабре, на Рождество, и нашли ее сильно ослабевшей и не поднимающейся с постели. Жанна, ее горничная, была страшно рада нашему приезду.

В день моего 18-летия маме, казалось, стало легче, отступила боль, и кузен Ласло Szechenyi, приехавший к нам на машине из Монте-Карло, даже рассмешил ее. Однако уже на следующий день, после тяжелейшего приступа, она была переведена в клинику на Виллу Вердье в Ницце, а мы сняли небольшой домик в Beaulieu, чтобы быть возле нее. 9 марта 1903 года, в 9 часов утра мама тихо скончалась после долгих страданий от рака костей. Ей не исполнилось и 45, и смерть ее стала для всех нас страшным ударом.

Ее тело было перевезено в Будапешт, через Вену, и далее — в Eormezo, где она и упокоилась в мире в семейной гробнице. 18 марта православный батюшка и католический патер отслужили заупокойную службу, мы стояли в слезах. Папа так и не оправился после ее смерти, характер его становился все тяжелее.

Мы оставались здесь несколько недель, папа очень любил это место и всегда выбирался сюда в свободные минуты — это была земля, принадлежавшая ему по праву рождения.

Здесь неожиданно вспыхнул роман между кузеном Ласло и моей сестрой Ольгой. Легкий флирт перерос в привязанность, и Ласло даже сделал предложение, однако это почему-то не понравилось

202

его матери, кузине Алекс*, и она просила держать помолвку в секрете.

Со временем роман иссяк сам собой, и Ласло, всегда слывший ловеласом, женился на американской наследнице миллионов Глэдис Вандербильт. У них родилось пять дочерей, сейчас они дружат с моими детьми, Мишелем и Erzsi. Таким образом не порвались наши старинные венгерские корни, мы храним память о них и в Новом Свете.

Хотя мне было всего 18, я очень страдала от ревматизма, а потому уехала на воды в Trenzen Teplicz на северо-востоке Чехословакии. Однажды, когда я лежала в горячем источнике, папа сделал карандашный набросок развалин старого замка на вершине горы. Через пару недель мы уехали в Карпаты, а оттуда в Россию, в Гомель, где уже ждали нас родственники мамы. После нескольких счастливых недель в этой семье тетушка Китти Балашова пригласила нас провести осень в их знаменитом имении Мошное под Киевом. Папа с благодарностью согласился.

Путешествие заняло всего одну ночь — по реке Сожь, впадавшей в Днепр в 8 километрах от имения. На пару часов мы остановились в Киеве, где подруга тети Китти, мадам Иванова показала нам город. Он стоял на западном берегу Днепра, в этом месте широко разливавшегося по равнине. Сегодня Киев — крупный индустриальный город, центр газовой промышленности, тогда же он был известен, как Мать Городов Русских, великая русская святыня. У нас не было времени подробно изучить город, но в годы Первой мировой я восполнила этот недостаток — об этих горьких днях позднее...**

203

...Тетушка Китти унаследовала это имение в числе прочих от своего деда, генерал-фельдмаршала, князя Михаила Воронцова. Дом был построен в английском стиле и отделан английским архитектором Эдуардом Блором* — огромный, счастливый дом, всегда заполненный родными, близкими, друзьями и гостями, гувернантками, слугами и вечно лающими собаками.

В ту осень приехала сестра тети Китти, Елизавета Воронцова-Дашкова, со своими 6 детьми. Ее муж, Илларион Иванович (старший брат Petite Tante), в то время министр Двора, был в Крыму с Императорской семьей. С 1905 по 1915 гг. он был наместником Кавказа, а его жена — фрейлиной императрицы».

У меня сохранились несколько писем тети Китти, написанные старомодным английским, к ее юной невестке Марии. Она описывает достоинства английской няни для первого ребенка Марии. Интересно, что эта особа оставалась с тетей Китти до самой ее смерти во Франции, уже после революции, не покинув ее в самые страшные годы.»

Мама продолжает: «Имение Марии и Петра Балашовых находилось неподалеку, и мы частенько навещали их — и их пятерых мальчиков. В их огромном каменном доме была невообразимо богатая библиотека, в ней висел портрет матери Марии. Под ним стоял большой письменный стол и кожаное кресло дедушки. На чердаке был оборудован настоящий гимнастический зал — с брусьями, матами, конем и пр. Кроме того, там была замечательная модель железной дороги, с настоящими рельсами, станциями, фигурками людей и животных, поездами — предмет нескончаемого восхищения мальчиков... Достаточно странно, что дом, который Мария в годы войны отдала под госпиталь, не был разрушен. Он был разграблен австрийскими войсками, и один из генералов вывез из

204

библиотеки все ценные книги и картины. Интересно, сколько австрийцев, немцев, русских хранят портреты наших предков и какой ложью оправдывают появление у них этих портретов...

Мы играли в теннис, сражаясь все дни напролет между собой и с соседями, приезжавшими в гости на день и больше. Обед накрывали чинные дворецкие, и как же чудесно смотрелись эти столы, покрытые белоснежной скатертью, сверкающие столовым серебром, посреди чудной осенней природы. На столах дымились тарелки ароматного супа, согревавшего усталых спортсменов...

...Это были счастливые, безмятежные дни. По сути своей все мы были людьми сельскими, наши предки на протяжении многих веков были землевладельцами, и земля придавала нам сил, внушала надежду на будущее. Мы всегда чувствовали свою защищенность, наш тыл был крепко прикрыт надежным укладом жизни. Это защитило — в какой-то мере — нас от тяжких испытаний, которые выпали на нашу долю менее чем через 10 лет...

...Мы, молодежь, играли в шумные игры, прятки, жмурки, салки и шарады. Флиртовали с симпатичными кузенами, хохотали, как безумные, дразня друг друга. Каждый вечер были танцы под граммофон, в это время тетушки играли в карты — бридж и bezique. Дядюшки коротали время на бильярде или обсуждали политические вопросы в библиотеке, утопавшей в сигарном дыму. В столовой нас ожидали легкие закуски, водка, наверное, 40 сортов, ягодные наливки и пр. На блюдах лежали фрукты, наполнявшие комнату своим медовым ароматом. В вазах стояли букеты из последних цветов или просто осенних листьев, возле портретов наиболее любимых членов семьи стояли обычно поздние розы... Никто никуда не спешил, никто ни о чем не беспокоился, жизнь была прекрасна, и мы ежедневно благодарили Бога за его милости...»

...Во время последнего визита в поместье у моего деда Шандора случился первый сердечный приступ, однако маленький, желтолицый доктор так хорошо о нем позаботился, что он вскоре поправился. Это был предвестник того страшного приступа, который

205

унесет его жизнь два года спустя. Тетя Китти, осведомленная о серьезности его заболевания, ничего не сказала маме и ее сестре, понимая, что в сердце их еще свежа боль от утраты их матери.

Мама продолжает: «Летом 1904 г. мы с Ольгой гостили у дяди Николая и тети Китти Балашовых в их имении Речное, в Подолии, недалеко от польской границы... Тогда я стала понимать, сколько трудностей таит в себе управление такими огромными поместьями, как наши фамильные владения. Помещики строили для крестьян церкви, госпитали, приюты и школы; в довершение всего крестьяне не понимали, что это их «хозяин» дает им жилье, скотину, хлеб и все необходимое. Заботились о семьях тех, кто попадал в тюрьму или в солдаты — все потому, что дух рабства не исчез вместе с его юридической отменой, и люди привыкли зависеть от кого-то.

Впоследствии я часто становилась свидетельницей необъяснимых крестьянских бунтов в Малороссии, в имениях Кантакузиных. Землевладельцы ведь были вовсе не обязаны играть роль «отцов семейства», однако большинство играло, во всяком случае, наши родные и знакомые. С другой стороны, жизнь крестьян в тех хозяйствах, где помещику или управляющему было все равно, как они существуют, была ужасна, особенно зимой, в морозы, и многие несчастные погибали — от венерических заболеваний, голода, холода, алкоголизма — смертность среди крестьян была огромна, и лишь реформы Столыпина начали поправлять дело, однако его смерть не позволила довести начатое до конца*.

Дом в Речном был большим, без причуд построенным, но очень комфортабельным. Его окружал парк, довольно дикий и переходящий в лес. Мы жили на половине для гостей, каждый день катались верхом, играли в теннис, совершали долгие пешие прогулки.

206

По вечерам тетя Китти читала вслух Диккенса, Артура Конан-Дойла, Голсуорси... Жизнь была проста и прекрасна.

Здесь, в Речном мы получили известие, что двоюродный дедушка, Федор Паскевич, смертельно болен. Мы заказали себе отдельный вагон и вскоре уже ехали скорым поездом в Гомель. Несмотря на печальный повод путешествия, нам страшно нравилась его необычность. К сожалению, в живых дедушку мы уже не застали, так же, как и папа, который приехал прямо из Гааги на отпевание.

Из Гомеля мы с Ольгой уехали погостить к тетушке Марии Скарятиной в ее имение Троицкое. Это чудесное поместье принадлежало семье Скарятиных в течение 300 лет, первым владельцем его был татарский мурза Скарята. Современный дом был построен в середине XIX века — огромный, двухэтажный, с более чем сотней комнат, некоторые из них были расписаны знаменитыми итальянскими мастерами. Знаменитая липовая аллея вела к парадному входу, фасад выходил в парк. Парадные залы, составлявшие en enfilade, были поистине прекрасны, очень пропорциональны и обставлены мебелью, доставшейся от Наполеона предку хозяев, генерал-фельдмаршалу графу Петру Румянцеву-Задунайскому. У нашего кузена Мики, моего ровесника, была в доме мастерская, вся заставленная античными статуэтками, низкими диванами, увешанная восточными тканями, с большой изразцовой печью. Естественно, здесь собиралась молодежь, особенно привлекал нас сам Мики. Он знал 5 мертвых языков: древнееврейский, египетские иероглифы, древнегреческий, латынь и санскрит. Он увлекался скаковыми лошадьми, был, вероятно, первым в России автомобилистом, имел какую-то степень в оккультных науках, да еще и был кавалергардом. Странно, но ровесники не любили его; возможно, виновата была их зависть, или его нежелание подстраиваться под окружающих. Он женился на очаровательной Леотине Пуни, дочери итальянского композитора и дирижера.

Даже конюшни в имении были построены в той же пышной манере, что было не свойственно для России, где подсобные помещения

207

усадеб мало чем отличались от крестьянских домов — в отличие от Европы с ее великолепными ecuries*. Троицкое строил прадед Скарятин, которому эти земли были пожалованы в подарок — как Зубову, Панину, Бенигсену и прочим — Александром I за участие в убийстве безумного Павла I.

Однажды после прогулки нас познакомили со старушкой, оказавшейся знаменитой Марией Петровной, няней Maman и тети Марии, объездившей вместе с ними всю Европу. Все называли ее «старая Минни»; она умерла год спустя, окруженная всеобщей любовью и лаской...

...Тем летом в Троицкое приезжали погостить Балашовы, и кто-то из нас написал пьесу в честь дня рождения дяди Николая. Его дочь, Зози, играла героиню, Ольга и я — chevaliers, а Мисси Пенекер — служанку. Разумеется, было много репетиций, и тетя Мари Скарятина, наш режиссер, смогла привести нас в неплохую форму — пьеса имела успех. Для меня самой большой проблемой были мои длинные светлые волосы, однако высокий воротник пальто дяди Володи успешно скрыл их.

На сороковины дяди Федора мы вновь поехали в Гомель, по пути встретившись со старшей дочерью тети Марии, Олей Бенигсен. Папа вновь приезжал из Гааги, а неделю спустя мы уехали с ним вместе в Tatra Lomincz (сейчас Tatranka Lominca), расположенную на самой высокой горе Карпат. Жили мы в простом маленьком отеле, в последующие годы подобные отели сделались очень популярны в Высоких Карпатах. Недалеко от нас располагалось шале эрцгерцогини Изабеллы Австрийской, она жила со своими 7 детьми, 2 гувернантками и 2 служанками. По утрам мы часто встречались на прогулке, вместе любовались чудесными видами, собирали цветы. Жизнь была чудесной и очень тихой — даже папа смог расслабиться...

...Немедленно по возвращении домой, моя сестра Ольга отправилась в Вену, чтобы приступить к исполнению своих придворных

208

обязанностей — она была фрейлиной эрцгерцогини Изабеллы. Я же осталась с папой и приняла на себя нелегкие обязанности хозяйки дома. Мне было нелегко, я была болезненно застенчива и при каждой неловкости замыкалась в молчании. Я нуждалась в поддержке и одобрении; ни папа, ни Muczus не могли мне этого дать. В довершение всего — так уж повезло — ко мне намертво пристала жена военного атташе, тайная лесбиянка. Она не оставляла меня ни на секунду, папа же ничего не замечал, уверяя, что она очаровательная женщина. Спастись мне удалось, лишь уехав в Австрию, а затем в Венгрию, где должны были состояться мои дебюты...

209

СМЕРТЬ ШАНДОРА ОКОЛИЧАНОГО
1905 ГОД

В апреле 1905 г. я узнала, что папа серьезно болен ангиной, и нам, в довершение всех наших проблем, пришлось переехать в другой дом, меньше размером и совсем не такой привлекательный для меня. Даже частые визиты друзей не сделали его симпатичнее в моих глазах. Из Бонна приехал врач-специалист по сердечным заболеваниям — и не оставил нам никаких надежд, так что я послала Ольге телеграмму с просьбой немедленно приехать.

Папа настаивал, чтобы я не меняла распорядок дня и продолжала свои конные прогулки, однако в один из дней странная тревога заставила меня остаться дома. Когда я, наконец, вошла к нему в комнату, прямо в своей амазонке, то успела лишь перекреститься и начать молитву — отец мирно скончался...

...В конце апреля Ольга и ее жених Руди вернулись в Прессбург, где провели 6 недель, покупая Ольге приданое и свадебный наряд. После церемонии гражданского бракосочетания все мы отправились в Гомель, на венчание, — присутствовали Балашовы, Скарятины и Куракины. Petite Tante устроила грандиозный семейный обед. Затем молодые сели на поезд в Ивангород, чтобы оттуда экипажем ехать в Ивановское.

В течение недели мы разъехались из Гомеля: моя венгерская гувернантка вернулась на родину, Petite Tante — на Балтийское море вместе со своим доктором и поверенным Иваном Batshokovsky и его семьей, я отправилась к Скарятиным в Троицкое, где меня уже ждали Эра и Мики. К несчастью, месяц, проведенный с ними, не отличался спокойствием. Эра, отчаянно избалованная своей

210

матерью и старой няней, была невыносима, так как в тот момент страдала от любви к молодому кавалергарду Сержу Кантакузину, с которым познакомилась зимой в Петербурге. Она все время спрашивала, почему я не вышла замуж, а я терпеливо отвечала, что выйду только по любви, а пока никто еще этой любви мне не внушил. Тогда она воскликнула: «Когда ты увидишь Гишу (Сержа), ты непременно влюбишься и выйдешь за него!» Так и случилось...

...Следующим моим местом пребывания стало Казацкое, где жили Мика и Таня Куракины; имение принадлежало ее отцу, барону Врангелю. Мика, мой второй кузен, был старшим сыном княгини Елизаветы, жены Анатолия Александровича Куракина; если вы помните, именно ее бросила сразу после рождения мать, княгиня Анна Волконская (в девичестве Паскевич).

Старая баронесса Врангель много времени проводила во Флоренции, откуда привозила домой массу идей по устройству и украшению своего дома, и надо сказать, что несмотря на итальянский стиль, дом был очень уютным и приветливым. Старшая сестра Тани, Боба, и ее муж, граф Уголино делла Джирардеска, также жили летом в России, оставляя на это время свою Тоскану и 400-летний замок Больгери. Сестры были совсем не похожи между собой; Таня, младшая, была непоседлива, любила покомандовать, словно мальчишка, увлекалась верховой ездой и весьма в ней преуспела; Боба была женственна, очень красива и к спорту совершенно равнодушна*.

Я с малых лет говорила со своими русскими родственниками по-французски и английски, однако теперь мне предстояло здесь жить, и я начала учить русский язык, для чего стала брать уроки у очаровательной мадам Шухановой, осенью в Гомеле. Это был мой седьмой по счету язык, и я нашла его очень интересным и крайне трудным, потому что я никогда не знала, где надо ставить ударение. Если бы родители и сейчас понимали, как легко даются

211

детям иностранные языки, и обучали бы их с малых лет, скольких проблем в образовании можно было бы избежать!

...Я должна заметить, что мы отнюдь не вели бесшабашную жизнь, никогда не нуждаясь в деньгах и не имея, якобы, никаких обязанностей — нашу жизнь от начала и до конца сдерживали четкие рамки правил. Дисциплина прививалась с детства, также, как и опрятность в одежде и личных вещах. Дурные шутки, плохие манеры, грубость по отношению к старшим, к слугам и даже к сверстникам не только не поощрялись, но и строго наказывались. Послушание для нас было естественно, так как мы всегда уважали старших; либеральные педагогические идеи доктора Спока тогда были неизвестны, и мы просто соблюдали правила, которые — мы знали твердо — святы и не могут нарушаться никогда и ни при каких обстоятельствах. Обязанности noblesse oblige становились второй натурой. Дни наши всегда были чем-то заполнены; мы и знать не знали, как это — «пытаться найти себя!», как сейчас все время я слышу от своей американской внучки. Мы прекрасно знали, кто мы и куда идем, а потому думали и заботились не о себе, а о других. Мы любили и гордились своими семьями, своими княжескими фамилиями, своими верными и преданными слугами, своими добрыми нянюшками. Мы чувствовали свою безопасность и защищенность в этом мире любви и уважения, и отчаянье и грусть никогда не охватывали нас надолго. И когда пришел час, эти «старомодные» привычки дали нам твердость и стойкость, чтобы выжить в чужих странах и других мирах, пережить страшные испытания вдали от России, той которую мы знали и любили всей душой*.

К концу осени деревья сбросили листву, все грибы и орехи были собраны, выпал первый снег, и Petite Tante собралась к отъезду

212

из Гомеля. Пришло время вернуться к балам, концертам, театру, вечерам и приемам в столице — ко всему, от чего она надолго отказалась, так как была вдовой и уже немолодой женщиной.

Меня при мысли о 36-часовом путешествии в Петербург охватывало радостное возбуждение, все было интересно — и наш собственный вагон, и едущий с нами табор из слуг, домашних питомцев, канареек, огромный багаж и горы еды из гомельских ресторанов — чтобы скрасить путешествие. Петербург! Город, о котором я столько слышала и в котором мне предстояло прожить новую, счастливую жизнь в ближайшие 8 лет. Потом... — не будем забегать вперед. Пока что я в безопасности дома, ставшего родным, и в ожидании человека, который станет для меня поддержкой и защитой в жизни...»

213

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

214

215

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ В 1906—1910 ГОДАХ

Теперь мемуары моей матери рассказывают о 8 счастливых годах, после которых все так страшно и драматично изменилось для нашей семьи. Но пока все еще хорошо, и мама пишет: «Petite Tante всегда ездила из Гомеля в частном вагоне, это было гораздо удобнее — без всякой спешки упаковать и уложить вещи заранее, вместо того, чтобы вскакивать в пять утра и нестись к 6 на станцию. Кровати были застелены домашним бельем, в ванной стояла лавандовая туалетная вода, благоухало розами мыло, и пушистые полотенца были сухими и теплыми. На всех стульях и креслах лежали подушки, а перед креслом тетушки стояла скамеечка для ног. Карты, книги, журналы лежали на столике, а рядом стоял золотой колокольчик для слуг — все было приготовлено, чтобы сделать путешествие «Старой Княгини» (как ее любовно называли) максимально удобным... Наш вагон был настолько комфортабелен, что мы не покидали его даже на больших станциях, где можно было посетить прекрасные рестораны, так как у нас провизия была с собой, упакованная в английские корзины для пикников.

На следующий вечер мы прибыли на Варшавский вокзал, откуда довольно долго добирались до тетушкиного дома на Quae des Anglais, 8, проезжая бесчисленные улочки, где маленькие магазины и лавки были увешаны картинками, чтобы помочь неграмотным крестьянам понять, что здесь продается. Наконец мы выехали на площадь Св. Исакия. Перед этим я с волнением увидела конную статую Петра Великого — знаменитого Медного Всадника...

...Когда мы вошли во дворец Паскевича, я была ошарашена и смущена его размерами и великолепием. Это был всего лишь большой

216

городской дом, около 30 комнат, но драгоценные украшения и чудесные картины превращали его в настоящий дворец. Полированный паркет сверкал при свете огромных канделябров, слуги, выстроившись нам навстречу, улыбались и тепло приветствовали нас, и сердце мое наполнилось огромной радостью, оттого, что этот замечательный дом становится моим родным домом.

Muczus и я прошли в свои комнаты, где новая горничная, Анна, уже распаковала чемоданы и развешивала вещи. Наши окна выходили на quae, одну из самых длинных улиц города, и из них были видны чудесные здания на противоположном берегу Невы — Академия наук, протянувшаяся по Университетской набережной. Все это было построено при Петре I; большой трехэтажный дворец его фаворита Меншикова, построенный между 1710 и 1725 гг., находился как раз напротив окон моей спальни».

Построенный в XVIII веке из розового гранита, дом 8 был продан в 1820 г. ветерану Бородинского сражения, генерал-майору графу Потоцкому. Новый владелец перестроил дом — этим занимался А. И. Штакеншнейдер, знаменитый архитектор, строивший Мариинский, Николаевский, Ново-Михайловский, Белосельский-Белорусский и другие известные дворцы, а также часть Эрмитажа. В 1844 году генерал-фельдмаршал, князь Паскевич приобрел этот дом. Хотя выходящий на набережную фасад был шириной всего в 10 окон, дом имел 4 крыла, 3 этажа и был гораздо больше, чем это могло показаться с улицы. Надо сказать, что Паско тоже поработал над обликом дома вместе с архитектором A. H. Pel. В наши дни дворец неплохо сохранился, хотя большевики первым делом сорвали с него герб Паскевича.

В 1986 г. моя жена посетила дворец и нашла его в плохом состоянии. Испортились зеркала, разбит чудесный камин белого мрамора. Нет ковров и штор, нет канделябров и светильников. О прошлом не напоминает ничего, кроме неожиданно хорошо сохранившейся росписи потолка над большой белой лестницей; ангелы смотрят вниз, на грязный белый мрамор, засыпанный строительным мусором.

217

Санкт-Петербург. Невский проспект

218

В большой библиотеке, где дождливыми вечерами сидела и читала моя мать, хранились золотой маршальский жезл ее прадеда, усыпанный бриллиантами, и золотая шпага, лежащие в витрине рядом с бесценной чашей работы самого Бенвенуто Челлини. Теперь там нечто вроде офиса, вернее, нескольких офисов, разделенных перегородками. Клерки шелестят бумагами, не имея ни малейшего понятия о замечательных, красивых людях, живших здесь когда-то...

...В 1906 году, когда моя мать возвратилась из доброй старой Европы, Россия переживала небывалый подъем в экономике. В столице жили люди со всего света, повсюду звучала иностранная речь, и все потому, что Россия в то время привлекала многочисленных инвесторов. Урожаи были неизменно богаты, а выступления 1905 года и русско-японская война стали отходить в прошлое, и по сравнению с ними жизнь казалась прекрасной. Демократия только зародилась, Ленин жил за границей, дожидаясь удобного момента. Сталь и хлеб экспортировались в Европу и Америку, и экономический подъем был несомненен.

Петербург был одной из красивейших столиц мира; в литературе и искусстве он во многом ориентировался на запад, отчего и заслужил название «Северной Венеции».

Этот замечательный город вырос среди болот и отдельных островов в дельте Невы — это слово по-фински означает «грязь». Петр Великий* выбрал этот самый западный край России, чтобы основать здесь укрепленный морской порт.

Он мечтал принести своему отсталому народу европейскую культуру, и город стал замечательным памятником его мечте — «Окном в Европу», как назвал его Пушкин. Забыты бесчисленные

219

жертвы — умершие от голода, холода, болезней и непосильного труда, утонувшие в здешних болотах люди, огромные суммы денег, брошенные на строительство. Кости тех несчастных и сейчас лежат в жидкой грязи глубоко под фундаментом белоснежных дворцов, под широкими проспектами и зелеными парками города, который теперь называют просто: Питер...

...Немецкие, датские, английские, французские и итальянские архитекторы приезжали в Россию по приглашению монархов; Екатерина Великая посылала своих эмиссаров скупать произведения искусства, чтобы украсить дворцы, потрясавшие потом воображение иностранных послов. Однако и Петру не удалось изменить самую суть русской души — эту удивительную смесь невинности и непрактичности, слепой веры в судьбу, всех этих качеств создающих неповторимое обаяние русской натуры...

...Впервые в русской истории Петр создал новую аристократию, присвоив графские титулы Толстым, Апраксиным, Шереметьевым. От старых званий остался лишь «князь», и те, кто носил этот титул, как, например, предки моей матери, были, как правило, прямыми потомками Рюрика или Гедимина. Иными словами, с IX по XVIII век аристократом нужно было родиться и нельзя было сделаться.

В течение 9 лет Петр и его окружение обживали город, сделав его новой столицей России. Москва оставалась забытой до середины XIX века... Петр ввел синодальное управление делами церкви, по существу создал торговый и военный флот. В Неву отныне заходили суда под флагами всех морских держав, торговля набирала обороты. На Дону, Днепре, Волге росли города. Открылись древние пути в Византию и Грецию, по Волге в Россию пришел китайский шелк...

Петр попытался остановить бесконтрольную раздачу государственной земли, учредив орден Св. Андрея Первозванного, который должен был стать самой престижной наградой за безупречную и верную службу отечеству (так и было в случаях Сперанского и

220

Паскевича). Однако последующие государи продолжали в качестве самой ценной награды раздавать огромные наделы земель и крепостных крестьян — так были награждены Кантакузины, сражавшиеся в армии Екатерины Великой...

...Невский проспект, построенный в 1710 году и соединивший Адмиралтейский двор с Большим Новгородским трактом, протянулся на 3 с лишним мили; вдоль него располагались коммерческие, государственные и официальные здания. Модные магазины извещали о своем ассортименте красочными витринами. По специально проложенным рельсам ездили конки — вагоны наподобие трамвайных, запряженные парой лошадей, — а весь проспект в ширину вмещал 8 экипажей. В наши дни его можно проехать меньше, чем за полчаса.

Фасады зданий были облицованы мрамором или выкрашены в красный, желтый, оранжевый, фисташковый и синий цвет; яркие краски словно бросали вызов серым северным небесам и снегам зимы. В маленьких ресторанчиках подавали блюда разных национальных кухонь; храмы всех конфессий были открыты для прихожан. Благозвучный перезвон колоколов плыл по воздуху, храмы словно перекликались друг с другом...

...Как и многие женщины, моя мать обожала ходить по магазинам и делала это вместе со своей наперсницей каждый день. Модные туалеты из Англии, Шотландии и Франции были один красивее другого. В некоторых лавках продавались пуговицы — каких здесь только не было: железные, ручной работы, перламутровые, деревянные, кожаные, меховые, костяные, обтянутые шелком. Были и драгоценные пуговицы, так как в прошлом они нередко служили для украшения платья. Более 250 торговцев продавали вино венгерское, румынское, рейнское, шотландское виски, испанский портвейн, шерри, французское шампанское, игристые вина из Крыма, знаменитые вина Кавказа...

...Продуктовые лавки поражали изобилием — теперь этого нет и в помине. Тогда же выпекалось более 50 сортов хлеба — не говоря

221

о пирожках с самой разной начинкой: с мясом, капустой, грибами и яйцами, их продавали на каждом шагу. Французские кондитеры продавали пирожные и шоколад, крымские фрукты высились душистыми пирамидами... В 1986 году в одной из витрин моя жена увидела лишь грязноватую горку рыбы, с сакраментальной подписью «Рыба».

Были специальные чайные лавки, здесь также можно было найти товар на любой вкус — от самых дешевых сортов до редких, рассчитанных на гурмана-любителя. Любители, скажем, китайского чая могли, сидя на низеньких табуретках, попробовать душистый напиток из хрупких фарфоровых чашечек, тонких, как яичная скорлупа; их окружали лаковые экраны, миниатюры, нарисованные на бамбуковых свитках.

Иногда maman с друзьями и кузенами баловали себя устрицами или свежей каспийской черной икрой. Эти яства можно было попробовать в рыбных лавках и магазинах...

Зимой, когда температура падала до 25 градусов ниже нуля, городовые специально обходили улицы, отыскивая пьяных, чтобы те не замерзли до смерти. Мама писала, что никогда прежде не знала таких холодных зим, и быстро переняла русскую привычку растирать лицо снегом, однажды изрядно обморозив нос.

Со всей России приезжали торговать купцы — их ряды были в Гостином Дворе, огромном крытом здании на Невском. Его начали строить в 1761 г. и завершили через 25 лет. Купцы приезжали вместе с семьями, одевались обычно в свои национальные костюмы — эту традицию уничтожил режим большевиков; теперь Двор стоит пустой и унылый...

На Морской, 24 (ныне Герцена), идущей от Невского проспекта до Мариинской площади, находился необыкновенно дорогой и элегантный магазин, основанный в 1841 году французом-гугенотом Фаберже. Магазин вскоре прославился своими драгоценными вещицами, настоящими произведениями искусства. Изделия Фаберже изготавливались не только для богатых людей, но и персонально

222

для Императорской семьи. Сегодня их порой можно увидеть на аукционах, где они выставляются за огромные суммы денег. Между прочим, мой предок, прадед, Родион Николаевич Кантакузин, убедил молодого Карла Фаберже оставить Париж, где он, по приказу отца, был золотых дел мастером, и вернуться в Санкт-Петербург. В 1870 г., в возрасте 24 лет молодой Фаберже вернулся на свою вторую родину, чтобы принять из рук состарившегося отца семейное дело. Его самого и 4 его братьев всегда поддерживала моя семья, например, Джулия Кантакузина способствовала его признанию в Америке. Среди сокровищ моей бабушки была необычная рукоятка солнечного зонта, нефритовая лягушка с рубиновыми глазами и золотым языком. Другая рукоятка была из топаза, в форме головы Януса, а ручку украшали жемчуг и золото...

...Когда Петр строил «окно в Европу», он приказал своим дворянам жить в этом городе, раздавал им земельные участки под будущие дворцы, которые они строили на свой лад (и на свой карман), однако всегда под надзором иностранных архитекторов. Никогда еще новый город не планировался так тщательно; даже возы с продовольствием, доставляемым в столицу, обязаны были привозить строительный камень. В молодую столицу стекались мастера-ремесленники со всего мира, открывались новые фабрики, производившие все для украшения домов вельмож. Парижские ткачи, итальянские стеклодувы, немецкие плотники, художники... С другой стороны, к тому времени уже прославились русские оружейники и мастера по металлу, особенно тульские умельцы, да и плотники умели класть невиданной красоты деревянные паркетные полы. Шотландские литейщики построили золотой купол храма Св. Исакия — одного из 3 самых больших храмов мира (строительство шло 40 лет). Теперь в этом роскошном здании архитектора Монферрана находится музей...

...Итак, это был совсем юный город — Нью-Йорку исполнилось 70 лет в год его основания. Вскоре моя мать вполне освоилась

223

в местном haut monde, в том числе благодаря своим 7 иностранным языкам, и приобрела новых друзей. Встретила она и своих кузенов и кузин, с которыми проводила лето, и жизнь стала куда интереснее и веселее.

Petite Tante, хотя и в преклонных годах, да вдобавок плохо видевшая, проводила дни, диктуя вслух своему секретарю перевод Льва Толстого на французский. Не оставляла она и свой домашний театр. Это был человек доброй и нежной души, никогда не жаловавшийся на свои болезни и горести. На сохранившемся фото — маленькая пожилая женщина в черном платье, с добрым, милым, домашним лицом. Платье лишь оторочено мехом и украшено небольшой брошью — она была вдовой, а вдовы в то время не снимали траур до конца дней. Моя мать прожила 4 года рядом с этой удивительной, доброй и сильной женщиной. Впрочем, будучи сама бездетной, старушка не всегда понимала молодых...

«...В отличие от коротких зимних дней, когда мы рано зажигали лампы и свечи, молочно-белые ночи раннего лета не различали утра и вечера. На балах гасили свечи и открывали окна в 3 часа пополуночи. Однако женщины никогда не бывали более прекрасны, чем при неверном и мягком свете свечей...»

224

ЖИЗНЬ В ГОРОДЕ — И ДЕРЕВНЕ

Прежде всего моя мать была должна была быть представлена вдовствующей Императрице Марии Федоровне и Императрице Александре Федоровне. Поэтому в один снежный день она — и другие дебютантки сезона — отправилась на специальном поезде в Гатчину. О вдовствующей Императрице maman вспоминала так: «Эта обаятельная женщина с серыми сияющими глазами на добром лице скоро заставила нас позабыть волнение и неловкость и была очень мила. Ее деликатность в обращении и умение расположить к себе даже самых застенчивых из нас совершенно очаровали меня. Императрица Александра была нездорова и не принимала.

Стоял конец 1906 г., и бал дебютанток — Bals Blancs — был первым и единственным после двухлетнего перерыва из-за русско-японской войны. Не проводился даже Bals Roses для новобрачных...

...4 декабря 1906 года тетя Китти Балашова устроила прием в мою честь в своем прелестном дворце на Мойке. Будучи почетной гостьей, я встречала приезжавших на самом верху парадной лестницы, и первый, кого я узнала в тот вечер, был юный, с почти мальчишеским милым лицом, Серж Кантакузин-Сперанский в форме Chevaliers Gardes. Он поднялся по ступеням — шпага звенела и шпоры сверкали — и приветствовал меня так радостно и сердечно, что мое сердце замерло и голова закружилась...»

С этого момента имя моего будущего отца почти постоянно упоминается в мемуарах мамы. Они оба с самого начала почувствовали удивительное родство душ, словно в какой-то прошлой жизни они уже встречались — словом, все произошло так, как и предсказывала кузина Эра.

225

На следующий день кузина Зози довольно серьезно предупредила мою мать, что если она продолжит свой флирт с Сержем Кантакузиным как давешним вечером, Эра выцарапает ей глаза. К счастью этого не случилось, так как вскоре Эра оказалась помолвлена с графом Александром Келлером... к счастью для мамы, но к несчастью самой Эры, которая развелась с этим великосветским плейбоем четыре года спустя (ее брат всячески отговаривал ее от этого брака), после трагической смерти ее маленького сына*.

Мама продолжает: «Едва Эра вышла замуж, начались скучнейшие и глупейшие вечера и обеды дома и в гостях, где меня усиленно сватали. Тетя Мария Скарятина без устали говорила мне о браке, знакомила меня то с тем, то с другим, хотя я самого начала объяснила ей, что не желаю выходить замуж таким образом, и оставалась совершенно индифферентна к ее протеже».

Конечно же, мою мать интересовал только Серж Кантакузин, сразу расположивший к себе своим добрым и открытым нравом, своим умением видеть во всем светлые стороны и радоваться жизни. Он обожал свою мать, обожал жизнь в Буромке, любил своих лошадей и собак, с удовольствием служил... Кантакузины, когда-то славившиеся своим непомерным богатством, ныне переживали не лучшие времена, так как огромные малороссийские поместья почти не приносили дохода. Мне известно, что перед революцией 1917 г. отец сильно задолжал Земельному банку, когда в результате плохих погодных условий погибли два урожая подряд...

Так что богат мой отец не был, но был молод, весел, его карьера военного была в разгаре, имя — известно и славно. Множество девичьих глаз заглядывалось на него на балах, а матери считали его завидной партией.

Мои будущие родители встречались на балах и приемах в течение 4 сезонов, и много лет спустя отец рассказывал мне, что

226

молодая красивая венгерка, говорившая по-русски до сих пор с акцентом, постепенно очаровала его. Ему нравилась ее легкая поступь в танце, гордая посадка на лошади, лучистые серые глаза и замечательное, искрометное чувство юмора, однако дружба эта оставалась платонической, чувства еще дремали, и лишь по прошествии времени он понял, что все его будущее счастье зависит только от Мэй Околичаной.

В нашей семье шепотом рассказывалась история, что у отца, якобы были некие отношения с женой одного из старших офицеров, и в силу этих обстоятельств он был даже вынужден подать в отставку и уехать. Это не кажется особенно правдоподобным, если учесть что в 1909 году отец стал камер-юнкером, а барон (позднее граф) Фридерикс, утверждавший подобные назначения, имел весьма жесткие представления о морали и не потерпел бы даже тени намека на компрометирующие обстоятельства. Он был свято убежден, что служить близ особы Императора имеет право лишь кристально честный человек.

Как бы там ни было, отец оставил полк и уехал; однополчане на прощание подарили ему замечательную икону-триптих работы Фаберже. Памятная надпись гласила: «В память о друзьях III Эскадрона Ее Императорского Величества Chevaliers Gardes полка его сиятельству, поручику (?) Сергею Михайловичу, князю Кантакузину, графу Сперанскому II. Август 1904 — 25 января 1908 гг.»

Отец решил перейти на дипломатическую службу и, пройдя отбор в Министерстве иностранных дел, стал военным атташе российского посольства в Париже. Вскоре после его назначения Францию посетил с визитом Император Николай II, и в честь этого события и в знак дружбы с Россией французское правительство присвоило всем старшим чинам посольства орден Почетного Легиона. Отец, тогда 23-летний, был включен в список.

Вернемся к мемуарам мамы: «Последний, самый запомнившийся бал сезона 1906—1907 года, давала Бетси Шувалова, урожденная

227

княжна Барятинская, очаровательная женщина, неистощимая на выдумки. Бал проходил в ее огромном богатом дворце постройки XVIII века, в зале, огромном как теннисный корт. Дворец был известен тем, что когда-то принадлежал Марии Антоновне Нарышкиной, «любви» Александра I. Бал Бетси мы называли la folle journee (безумный день); приезжали в 2 часа и танцевали до 4, затем зажигали свечи и приносили чай, затем вновь танцы — и обед. Все, включая дам, курили сигареты, самым ожидаемым танцем была мазурка. Этот отчасти цыганский, отчасти польский, отчасти русский танец не танцевали больше нигде. Каждая девушка выбирала себе кавалера по сердцу, чтобы после танца пройти с ним на ужин, кроме того, считалось, что партнер по мазурке непременно женится на ней по окончании сезона. В 1907 г. моим партнером был Eska Чернышов-Безобразов*, и к тому же кто-то перевел в ту ночь часы назад, так что мы танцевали до 4 утра.

Когда на следующий день, в 4 часа моя подруга заехала ко мне, ей сказали, что я еще сплю. Потом я чувствовала некоторую неловкость, но в тот момент сказывалась лишь усталость от 14-часового танцевального марафона...

...У каждого в нашей семье был сезонный абонемент и ложа в театре, так что мы могли посетить любое представление. Одевались непременно нарядно, а по окончании ехали ужинать в ресторан или в гости.

Когда сезон кончался, и закрывались театры, мы все равно собирались на небольшие вечера. Молодежь играла в прятки и прочие детские игры, родители и тетушки собирались в салонах за карточными столами. Иногда мы присоединялись к ним и играли в шарады за большим обеденным столом в гостиной.

228

Больше всего из наших домов мне нравился старинный дворец Скарятиных на Фонтанке, 25. Он был построен еще при Петре Великом, и в его больших залах стояла громоздкая старинная мебель, венецианское стекло, висели портреты предков. Большая мраморная лестница была покрыта темно-красным ковром, красные бархатные портьеры висели в коридорах, вдоль которых стояли лакеи в ливреях. Дядюшка Володя Скарятин был высок ростом, говорил басом и очень громко, так как был глуховат. Тетушка, по контрасту, была хрупка, носила изящные платья, и от нее всегда пахло фиалками*.

Среди всего этого великолепия прошла и свадьба Эры, хотя мне не понравилось выражение ее лица — на нем был написан лишь триумф от того, что она добилась своего и выходит замуж так рано: всего в 18 лет.

Каждый год в Петербург приезжала итальянская опера, и даже спустя 60 лет мне помнится звезда того времени, Лина Кавальери, пленившая всех не только голосом, но и красотой. Она вступила в menage a trois** с князем Барятинским и его женой Катей, младшей дочерью Александра II и его «любви», Екатерины Долгоруковой.

Каждый год, 6 января, проходил праздник Водосвятия, посвященный крещению Иисуса Христа в реке Иордан. В России этот праздник всегда был очень любим и почитаем. В Неве, во льду делали прорубь (напротив Зимнего дворца), затем ее богато украшали, ставили возле маленькую голубую часовенку с золоченым крестом на маковке. После торжественной Патриаршей службы в соборе процессия направлялась к проруби, где непрестанно молящиеся священники нарекали «Реку Иордань». В этот момент гремели залпы торжественного салюта — 101 раз, и весь город содрогался от этого грохота. На солнце сверкали расшитые золотом облачения священников, военные мундиры всех цветов выделялись на

229

фоне снега. После освящения люди подходили к проруби набрать святой воды, некоторые отчаянные в вере матери даже окунали туда своих детей».

Отец рассказывал, как в 1905 году во время церемонии случайно взорвался шрапнельный снаряд, и один из осколков влетел прямо в окно Зимнего дворца, упав всего на расстоянии фута от Императора. Великий князь Николай Николаевич поднял осколок, а после приказал Фаберже оправить его в золото (его сжимала золотая рука) и выгравировать царский герб на подставке.

Вернемся к воспоминаниям мамы: «По воскресеньям в Михайловском манеже проходили конные праздники. Манеж был так велик, что при тумане порой была не видна противоположная его сторона. Девушки обожали это зрелище, иногда сами принимали в нем участие, но чаще сидели в ложах, флиртуя с поклонниками...

Когда все заканчивалось, особо рьяные любители лошадей могли пройти на конюшни и покормить любимцев сахаром. Лошади каждого полка отличались по цвету, особенно хороши были гнедые красавцы кавалергардов.

Гвардейские и казачьи полки имели в своих рядах замечательных наездников, и в 1914 году кубок императора Франца-Иосифа в Вене выиграл мой хороший знакомый, Алексей Евгеньевич Панчулидзе*.

В том же году кавалергарды Ее Императорского Величества Марии Федоровны в третий раз выиграли кубок короля Эдуарда VII на Лондонских скачках. Через несколько лет брат моего будущего мужа, Михаил Михайлович Кантакузин, поставил рекорд в преодолении препятствий, что никого не удивило, так как он был замечательным наездником. Кстати, сама вдовствующая Императрица часто посещала воскресные соревнования, очаровывая всех своей обаятельной улыбкой.

230

Когда погода позволяла, мы с моим кузеном Мики Скарятиным выезжали верхом в Михайловском манеже, около Марсова поля, но зимой, когда дни были коротки, расстояние от дворца Паскевича до Манежа казалось чересчур большим. В эти грустные дни я мечтала о весне и о том счастливом времени, которое мы проводили в деревне...

...Перед отъездом в деревню в апреле каждый, имевший отношение к Двору, получал приглашение на торжественную Пасхальную службу. Впервые тетушка Мария Скарятина взяла меня с собой в 1907 году. Это торжественное богослужение навсегда осталось у меня в памяти, словно воплотив в себе все, что было всегда свято для Руси...

...Весной 1907 г. Ник Шебеко (кузен мужа Були Куракиной) пригласил всех охотиться на глухарей, что было возможно лишь в марте — начале апреля, да и мы все потом уезжали на юг... Мы отправились в Лобаново — поместье Шебеко недалеко от Петербурга — на машине днем. На следующее утро мы поднялись в 3 часа утра, когда только просыпаются первые птицы, и отправились на токовище. Во время весеннего токования глухарь действительно словно глохнет и не замечает ничего вокруг себя, становясь довольно легкой добычей охотника. Да и сама эта птица столь красива и необычна в своем брачном оперении, что охота превращается скорее в спорт.

Сразу после охоты я отправилась поездом в Троицкое — через Москву и Орел. Мы сошли на маленькой станции Верховье, оставшиеся 20 миль ехали в экипаже и наконец за деревьями увидели наш чудесный дом. Громадная прихожая вся была увешана охотничьими трофеями — оленьими и волчьими головами, чучелами убитых медведей и лис. Парадные комнаты были обставлены a la francaise; по вечерам, освещенные мягким светом масляных ламп, они выглядели очень уютно, отблески огня отражались в роскошном паркете, инкрустированном перламутром — этому паркету было уже более 80 лет, и сделан он был руками талантливых крестьян-плотников.

231

Княгиня Мэй Кантакузина-Сперанская

Княгиня Мэй Кантакузина-Сперанская
1910-е гг.
Буромка

232

В 1910 г. я увидела такие же роскошные полы в Буромке.

Всего через месяц я уехала в Казацкое — и пребывание там запомнилось мне как наиболее счастливое время — снова поездом, из Орла через Курск в Киев, а затем на лошадях до самого имения. Казацкое было окружено высокой стеной с башенками и напоминало скорее небольшую крепость, нежели летнюю резиденцию, однако там мы весьма весело проводили время. По приезде я была сразу же приглашена на охоту в Белую Церковь вместе с Куракиными и делла Джирардеска. Это огромное имение, находившееся в 2 станциях от нас, принадлежало Александре Энгельгардт, племяннице князя Потемкина, вышедшей замуж за графа Ксавьера Браницкого. Нынешней владелицей была их дочь, Мария, близкая подруга моей бабушки, княгини Анастасии Лобановой-Ростовской. В свою очередь, ее дочь, княгиня Бишетт Радзивилл, дружила с моей матерью и много рассказывала мне о ней. Дом сильно отличался от виденных мною раньше: огромное одноэтажное здание с очень милыми комнатами, а на расстоянии 100 метров от дома — 4 гостевых флигеля. В каждом из них 8 комнат, но ни одной ванной. Между главным домом и флигелями располагался круглый павильон — для танцев. В каждой спальне стояли эмалированные тазы и кувшины для умывания, и на каждый флигель приходилось два лакея в ливреях. На память приходило немецкое выражение: «Поляки плохо вымыты, но хорошо пахнут».

Сухая и жаркая погода была непригодна для охоты, и мы провели несколько дней, ничем, собственно, не занимаясь. Мужчины выходили рано, сразу после завтрака, и мы встречались лишь на ланче, в 11 часов. Вера Демидова, замечательная, интеллигентная пожилая женщина, в прошлом известная красавица, рассказывала мне массу интересных историй во время прогулок по степи. Несколькими годами позже, во время войны, она вышла замуж за человека гораздо моложе себя, потом он воевал в белой гвардии, а

233

она бежала во время гражданской войны, но большевики нашли ее и расстреляли.

По возвращении в Казацкое Джирардески почти сразу уехали в Италию, и мы с Таней Куракиной остались в одиночестве. Мы катались верхом, а однажды она чуть не подстрелила меня во время охоты на оленя, когда я неожиданно выскочила из леса, возвращаясь с прогулки и ни о чем не подозревая.

Из Казацкого я на пару дней съездила в Венецию, повидать Ольгу и Руди. Погода была чудесная, моя сестра и ее муж выглядели влюбленными и счастливыми, и я уехала от них со спокойным сердцем — в первый и последний раз.

Затем — Вена, встреча с Muczus, покупка подарков для петербургских друзей, и, наконец, оперетта. Друзья навещали меня в отеле Саше, мы пили кофе, болтали и непростительно объедались пирожными.

После сложного маршрута по Венгрии и России я приехала в Киев, где встретила Dilka Вяземскую (позднее она вышла замуж за князя Иллариона Васильчикова), также направлявшуюся к Балашовым. По дороге она говорила, не умолкая, и порядком утомила меня. Я очень ее любила, она была моей подругой, но в больших дозах ее было трудно выдерживать. (Во время революции 1917 сам комиссар Урицкий, ужас Петербурга, назвал ее «Princesse Machine-Gun» (Княгиня Револьвер) и даже отпустил ее после ареста, так как она его заговорила.)

У Балашовых мы пробыли недолго, так как тетя Китти и Зози должны были ехать в St. Jean de Luz во Франции на встречу с графом Николаем Остен-Сакеном, прибывавшим из Мадрида (где он служил российским военным атташе), чтобы обсудить их будущую свадьбу с Зози — предложение ей он сделал прошлой зимой в Петербурге. По этому поводу я отправилась в имение Бенигсенов, Богородицкое. Живя там, я посетила несколько балов в Орле, встречалась с интересными людьми, среди которых был, например, поэт Володя Мятлев...

234

...Вернувшись в Гомель, я продолжила свои уроки с мадам Шухановой, и обнаружила вскоре, что мой русский стал намного лучше. За всеми хлопотами неожиданно кончилось лето, и настала пора собираться в обратный путь...

...В Петербурге однажды мне телефонировала тетя Мария и пригласила к себе, настаивая, чтобы я осталась у нее и на бал. Я отправилась к ней, прихватив бальное платье, горничную и frou-frou*, и выяснила, что приглашение делалось исключительно с целью сосватать мне некоего мсье Гирса, вдовца. Я была вне себя! К счастью, парикмахер приехал рано, и я смогла разрядиться. Затем появилась тетя Мария, меня как раз завивали, и я по-английски объяснила, что думаю об этом сватовстве, равно, как и о всех других, возможных...

...Вяземские, Серебряковы, Юсуповы давали великолепные балы, особенно привлекавшие меня, так как у русских вообще в натуре было заложено удивительное гостеприимство и радушие; я не знаю другой нации, столь сердечно относящейся к своим гостям.

Однажды на обеде у Балашовых дядя Николя передал мне предложение стать фрейлиной Великой княгини Марии Павловны, жены Великого князя Владимира, дяди Императора. Я немедленно отказалась, так как слишком ценила свою независимость, к тому же мне было жаль огорчать Petite Tante и уделять время кому-то еще. Разумеется, я была польщена таким предложением.

...29 февраля 1908 года тетя Китти давала бал в честь дня рождения Зози. Год был високосный, и мы могли сами приглашать себе кавалеров. Я, узнав, что Гиша Кантакузин приехал в Петербург, набралась храбрости и позвонила ему; сердце мое забилось от радости, когда он принял приглашение.

Пожилой владелец роскошного, похожего на ларец с драгоценностями дворца, имел смешную привычку приглашать лишь тех женщин, чья красота была бы достойна его дома (к счастью, я

235

подходила). Бал, данный им в честь легендарной сероглазой красавицы королевы Марии Румынской, навсегда остался в моей памяти, овеянный романтикой, преступлением и драмой — ибо мы с Гишей сели за стол вместе с Зози и ее женихом Нико Остен-Сакеном, чей роман заканчивался счастливым браком, то же ждало и меня и Гишу; кроме нас за столиком сидел молодой офицер Преображенского полка, которого вскоре осудят за подделку завещания и сошлют в Сибирь*. Рядом с ним — молодая женщина; она разведется с мужем и уедет с любовником за пять месяцев до рождения их ребенка — ужасный скандал.

Той зимой мы часто катались на коньках на замерзшем пруду около Таврического дворца. Гиша приводил с собой старшую сестру Далли, и я скоро сдружилась с милой темноглазой изящной девушкой. Вряд ли кто-то из нас предполагал тогда, что годы спустя мы будем жить вместе во Франции, наши мужья будут оба работать менеджерами на одном предприятии, и что Далли умрет на моих руках в 1944 году.

Мы катались на Русских Горках, всегда стоявших зимой на Сенатской площади близ Зимнего дворца. Впервые их построили на Руси в XV веке, и с тех пор они стали любимой русской забавой.

Перед Великим Постом нам была разрешена целая неделя объедения — masslyanitza. Все ходили в гости и ели blini — древнерусский символ солнца...

...Шаляпин и Элеонора Дузе не только обладали великолепными голосами, но и были превосходными актерами. В то время это было необычно — до них оперные примы лишь демонстрировали

236

свои вокальные данные, в перерывах между ариями просто уходя со сцены. Шаляпин стал великим актером отчасти из чувства протеста против установленного порядка, отчасти — в противовес итальянской оперной школе.

Дузе носила роскошные платья, сшитые в знаменитом театре Феникс в Венеции, и потрясала публику своими бриллиантами, мелово-бледным лицом и иссиня-черными волосами. Ее таланту удавалось даже мелодраму превратить в высокое действо. Никому, я думаю, не удалось повторить ее успех...»

Кузина моей матери, Габриэль Константиновна Куракина, княгиня, рассказывала мне о Шаляпине. Он был уже в зените собственной славы, когда приехал на гастроли в Америку. Гонорар, запрошенный им, был столь велик, что американцы заявили: даже их президент не получает столько. На это Шаляпин отвечал: «Вот пусть он и поет!» На самом деле душа у него была добрая; так, известен случай, что однажды, выходя из Мариинского театра и увидев огромную толпу поклонников, жаждущих просто взглянуть на своего кумира, Шаляпин встал на подножку своего автомобиля и, нимало не боясь мороза, спел арию из оперы Жизнь за Царя. Мне известно, что после падения Империи Шаляпин пел в Штатах в пользу русских эмигрантов на одном из благотворительных концертов, устроенных Джулией Кантакузиной. Гражданства его в конце концов лишили, а состояние он передал православному приходу на Rue Daru в Париже, чтобы прокормить голодающих детей русских эмигрантов.

Мама продолжает: «В 1908 г. мы уехали из города сразу после Пасхи, сохранив в памяти незабываемо радостные встречи с друзьями на праздниках. Я ехала в Троицкое, однако на этот раз скорее из чувства долга, чем по желанию. Как-то вечером московская кузина тети Марии, Мари Рупп, гадала мне на картах Таро и, как показало будущее, довольно точно...

...Во время пребывания в Венеции я случайно узнала, что в отеле Даниели на Канале остановилась графиня Сперанская из

237

России. Предположив, что это может быть мать Гиши, я позвонила в отель, где, к моему отчаянию, мне сообщили: «Его сиятельство князь Кантакузин и его мать выехали из отеля». Гораздо позже я узнала, что они были здесь проездом, покупали скамью и бассейн розового мрамора для Буромки. Я не знала тогда, что через несколько лет этот бассейн будет служить моей маленькой дочери аквариумом для ее золотых рыбок.

По возвращении в Петербург я решила поучиться кататься верхом в мужском седле... Уроки проводил Павел Родзянко, кавалергард и блестящий наездник... Тогда он был разведен и вскоре стал проявлять ко мне особое внимание, а накануне Рождества тетя Мария сообщила мне о его сватовстве. Я была к этому не готова. Павел был привлекателен, наши вкусы во многом были схожи, у него осталось двое маленьких детей, которых мне было очень жаль. С другой стороны — и это главное — я не могла забыть Гишу, хотя мы не виделись уже два сезона. Мама часто говорила, что счастья нет, и надо высоко держать голову, улыбаясь невзгодам... Я сказала тетушке, что мне нужно время все обдумать. Я пыталась убедить себя, что Павел несчастен и что его дети, брошенные на произвол судьбы, нуждаются в любви и ласке. Я не находила себе места и даже похудела...*

...Со временем я узнала близко старшего брата Гиши Майка и его жену — американку Джулию, они рассказали, что с самого начала приветствовали наш брак, не против была и их мать, но тогда это ничем не могло помочь мне, после 4 лет, проведенных с Petite Tante, я чувствовала и понимала, что это не может продолжаться вечно. Начинало казаться, что лучше уж согласиться на предложение Павла Родзянко, который к тому же был весьма мил. Однако...

238

СВАДЬБА МАРИИ ОКОЛИЧАНОЙ

Однажды утром ко мне в комнату ворвалась Зози с сообщением, что Гиша приехал в город. Она случайно встретилась с ним в театре и пригласила отобедать. Разумеется, после этого сообщения я немедленно забыла о Павле Родзянко, устремившись всеми мыслями и мечтами к единственной любви в моей жизни.

На следующий день я была у Тани Куракиной, ее ребенок был болен. Дворецкий вдруг сообщил, что прибыли их сиятельство князь Сергей Михайлович с сестрой, и, прежде, чем мы успели опомниться, Гиша и Далли вошли в комнату. Таня повела Далли к ребенку, а мы с Гишей остались наедине. Вечером в австрийском посольстве был бал, и Гиша без конца приглашал меня, в котильоне все его цветы, ленты и комплименты достались мне. Когда мы отошли передохнуть, он спросил меня, поеду ли я нынешней осенью в Казацкое, я же, вряд ли понимая, что говорю, ответила: «Не знаю, ведь до осени моя судьба может измениться!» Гиша ничего не ответил, а за ужином говорил не останавливаясь, к вящему смущению молодого человека рядом с нами. Впрочем, вряд ли он услышал что-то особенное — ведь напротив нас сидели Були Шебеко и князь Володя Шаховской, ловившие каждое наше слово. Я надеялась на бал у Бобринских — Гиша должен был пригласить меня на мазурку...

Я ехала на бал, впервые за 8 лет не являя собой образец спокойствия. Мы приехали рано, Гиша тоже. Сначала он танцевал с другими хорошенькими женщинами, за чем я следила с нарастающим гневом, однако в конце концов пригласил и меня, наконец, кончилась и наша мазурка, и Гиша повел меня — однако не на

239

обед, а в курительную комнату, где попросил меня сесть, сам встал на колени и попросил выйти за него замуж. Я не могла вымолвить ни слова, однако, заметив его напряженный и испуганный взгляд, упала в его объятия, шепча: «Да! Да! Да!» Я одела ему на палец сапфировый перстень моего отца, он мне — изумрудный, и два этих старинных кольца навсегда связали наши судьбы.

Требовалось соблюсти некоторые формальности, и мы не могли сразу рассказать все нашим друзьям, однако наша радость была слишком очевидна, и во время ужина графиня Сандра Шувалова, поймав наши взгляды, подняла бокал шампанского в молчаливом тосте за наше счастье. Затем мы танцевали вальс, нам аккомпанировал один — как в Вене — пианист, Алквист. 30 лет назад он играл для моей матери, которую хорошо знал. Вероятно, он видел, как мы уединились после мазурки, и все понял.

Потом мне рассказали, что дворецкий Бобринских за завтраком сообщил, что скоро все услышат о помолвке Марии Александровны и его сиятельства Сергея Михайловича, так как, по словам старого слуги, молодой князь проводил ее до кареты и поцеловал на прощанье руку — а всякий хороший слуга знает, что такой знак внимания оказывают лишь замужней даме.

Первым делом Гиша телефонировал своей матери в Париж и просил ее благословения, а также вызвал старшего брата Михаила Михайловича, чтобы он выступил в роли свата. Muczuk была посвящена в секрет, так как я, не в силах сдержать переполняющие меня чувства, пришла к ней в 3 часа ночи и ушла в половине девятого утра, чтобы явиться к Petite Tante, которая, разумеется, была удивлена столь ранним визитом, да еще после бала, но узнав, в чем дело, горячо поздравила меня и благословила иконой, которой благословляли ее саму в 1852 году.

В тот день мы с Muczuk стояли у окна, любуясь молодыми князьями Кантакузинами, выходившими из своего экипажа. Гиша был в штатском, а Михаил в полной кавалергардской форме; они медленно и чинно поднялись по мраморной лестнице, затем их

240

также чинно представил старый дворецкий. Мы, естественно, подглядывали в щелочку, все видели и слышали, как Petite Tante сдавленным голосом произнесла: «Я отдаю ее в Ваши руки и благословляю!» Гиша выглядел так, словно собирался разрыдаться, и я, не выдержав, ворвалась в комнату и оказалась в его объятиях. Тут все начали обниматься, плача и смеясь одновременно, а слуга принес серебряный поднос с бокалами, шампанским и petits fours. Тосты следовали один за другим, и вскоре голова моя закружилась — и от вина, и от счастья.

Вечером пришла телеграмма от матери Гиши с поздравлениями, и наша помолвка была объявлена официально. Несколько следующих дней приходили все новые поздравления. Графиня Ольга Бобринская подарила мне старинную икону — образ Спасителя, с выгравированной на раме датой нашей помолвки — эта икона всегда со мной и не дает забыть о дне... который, впрочем, и так никогда не забудется.

Я была тронута тем, с какой искренней радостью встречали друзья известие о нашей помолвке — никакой ревности я не заметила, этим Петербург сильно отличался от Вены и Будапешта. Однако и я заметила, что при известии о свадьбе Гиши навернулись слезы сразу на двух парах хорошеньких глаз — Ирины и Ольги Кантакузиных. Они были кузинами Гиши, и их отец, Михаил Михайлович, владел чудным имением Грябцево в Калужской губернии, где Гиша часто охотился осенью*.

Вскоре тетя Мария отвезла меня познакомиться с родственниками жениха, которых я еще не видела, а затем, всего через 5 дней, я со слезами на глазах проводила его в Париж. Всю жизнь

241

разлука с Гишей повергала меня в отчаяние — особенно же последнее наше с ним расставание 20 лет назад, и я молю Бога, чтобы он отпустил меня к Гише, но Бог не торопится это делать. [1965 г.]

Наша свадьба была назначена на 28 апреля (ст. ст.) 1910 года, но перед этим княгиня Маша Шаховская отвезла меня в Париж — не только, чтобы увидеться с мамой Гиши, но и купить мне приданое; довольно небольшое, впрочем, всего по 8 смен каждой вещи...

...После 36-часового пути на поезде, через 2 дня после отъезда мы с Машей прибыли на Gare de l’Est, где нас встречали Гиша и его мать, чье очарование и чудный цвет лица покорили меня немедленно. Ее милый шофер Этьен умудрился втиснуть весь багаж и нас самих в большой черный «рено» и повез на Rue Murillo. Эта замечательная квартира, полная солнца, весенних цветов, произведений искусства, обставленная мебелью времен Людовика XIV, очаровала меня, как, впрочем, и ее хозяйка-княгиня, необыкновенно тепло встретившая меня.

В Париже мы с Машей остановились у ее тетки, княжны Любомирской, очаровательной, хотя и глуповатой старой девы, перебравшейся жить на время нашего пребывания в Версаль. Стены ее квартиры были в изобилии увешаны изображениями Христа, Божьей Матери и разных святых, а кроме того фотографиями ее собачек и портретами родителей и особо близких друзей...

...Посол, симпатичный, но не слишком умный человек, дал обед в нашу честь. Нелидов, первый секретарь посольства, был очень мил и обещал оформить все необходимые бумаги как можно скорее. Но даже в те далекие дни ничто, связанное с российской бюрократией, не делалось быстро.

25 марта настало время возвращаться в Петербург, и вновь разлука с Гишей выбила меня из колеи, однако мы писали друг другу каждый день, и, наконец, 11 апреля он приехал. Это значило, что в нашем распоряжении 17 дней на визиты к друзьям. Каждый

242

день мы совершали долгие прогулки по набережным — лед еще не растаял, но становился тоньше день ото дня: наступала весна.

Помню незабываемый ужин с Великой княгиней Марией Павловной. Она знала Гишу с самого рождения и пригласила нас одних, велев оставить тетю Марию дома, что заставило нас обоих смеяться.

Пасха в тот год была поздняя; мы отпраздновали ее в чудесной церкви Chevaliers Gardes, где 10 дней спустя и повенчались...

...Каждый день я получала от Гиши букетик пармских фиалок, он говорил, что «невеста должна быть осыпана цветами». Я носила их на поясе платья...

...В день моей свадьбы накануне отъезда в церковь все домашние слуги целовали мне руку и желали счастья, здоровья и много детей. Тетя Мария благословила меня образом Богородицы, который затем несли передо мной в храме. В православном обряде нет подружек невесты, но я попросила Petite Tante и дядю Николая Балашова быть моими посаженными родителями.

Наших с Гишей отцов не было на свете, и меня сопровождал в церковь единственный старший Кантакузин, Георгий Павлович, привезший мне от Гиши букет чудесных белых орхидей. Погода стояла восхитительная, мы с Petite Tante сидели в открытом ландо, украшенном гербами Паскевича, напротив нас сидели кузен Георгий и Микки.

Народу было немного (мои родители и отец Гиши умерли), только наши семьи, несколько друзей, кое-кто из дипломатов, Великая княгиня Мария Павловна и ее дети, а также Великая княгиня Виктория-Мелита. Я стояла перед алтарем словно во сне. Сладкий запах ладана плыл в воздухе, благовонный дым обволакивал сверкающий иконостас. Я пыталась повторять слова за архимандритом Аквилоновым, но безуспешно. Я помнила, как держали над нами венцы, и еще — что на коврик перед аналоем должен первым ступить Гиша, а если я — значит я буду «верховодить» в семье.

243

Я вышла из своего транса лишь в экипаже, когда Гиша так стиснул мне руку, что новенькое обручальное кольцо впилось мне в палец, и прошептал: «Теперь ты моя княгиня!» Обед был недолгим, так как все собирались на авиационный праздник после полудня. Это позволило нам спокойно отправиться домой и уложиться, а затем тепло попрощаться с Petite Tante и отбыть на Варшавский вокзал.

Родные и друзья пришли проводить нас на вокзал и принесли корзины цветов, которые мы хранили в ванной комнате всю дорогу. К счастью, мои орхидеи прекрасно перенесли жару, и на вокзале в Париже я сошла, неся их в руках...

В Париже мы прожили почти год, а затем вернулись в нашу дорогую Россию. Дело в том, что Гиша принял важное решение — оставить дипломатическую службу и стать помещиком, освободив тем самым от многочисленных хозяйственных проблем свою мать, для которой этот груз становился тяжел.

244

ДЕРЕВЕНСКАЯ ЖИЗНЬ В МАЛОРОССИИ

...Гиша выходил из дома в пять часов утра и отправлялся вместе с главным управляющим Юрченко осмотреть хозяйство. Затем катался верхом часа два и возвращался к работе. Иногда я присоединялась к нему, и мы вместе ехали на машине на псарню — к замечательным борзым и грейхаундам. В полдень мы возвращались на ланч — borscht i pirojki, а затем чудесное мороженое из свежих сливок, яиц, сахара и разных фруктовых соков — ничего общего с синтетическим продуктом наших дней (1966 г.).

Осенью я ездила навестить Petite Tante в Гомель, эта поездка принесла множество приятных воспоминаний о проведенных здесь днях. Вскоре ко мне присоединился Гиша, а уже через несколько дней после возвращения в Буромку мы начали собирать вещи для обычного зимнего путешествия в Петербург. Гиша подыскал нам квартиру на Офицерской, 45; в конце этой улицы стоял дворец Великой княжны Ксении, сестры Императора. Вначале мы недолго пожили у Petite Tante во дворце Паскевича, пока перевозили вещи и обставляли наш новый дом. Квартира была чудесной: во-первых, в ней был водопровод, новшество для того времени, кроме того, 2 детских, 2 ванных комнаты, большая спальня для нас, столовая, гостиная, она же салон, и, наконец, кабинет, ставший нашей любимой комнатой — здесь были собраны книги, а на стенах висели акварели моего отца*.

245

Обедал Гиша обычно в полку с друзьями, я же в одиночестве прогуливалась по набережным, теперь без Muszuk — она была частью моей жизни с тех пор, как мне исполнился год, но теперь вернулась к своей семье в Венгрию. Во время Поста мы ходили в Михайловский манеж, пока мне не стало неудобно выходить, однако я успела стать свидетельницей победы Гиши в одном из соревнований, он и его кобыла Джоконда получили первый приз. Генералы, князь Белосельский-Белозерский и Арапов, были в бешенстве от поражения, которое нанес им какой-то штатский.

16 марта 1911 года в 9 часов утра родилась моя дочь, Erzsi, чудное дитя с огромными, широко раскрытыми глазами, розовыми щечками, длинными пальчиками маленьких ручек и кудряшками на голове. Друзья и родные, навещавшие меня, были в восторге. Сразу после Пасхи мы окрестили ребенка, Petite Tante стала крестной матерью, Мики — крестным отцом. По православному канону родители не присутствуют при обряде крещения, так что мы ждали за дверью.

Едва я достаточно окрепла, мы уехали в Буромку... Все домочадцы и слуги встречали нас, приветствуя нового члена семьи. Erzsi стала шестой внучкой Maman и кроме того ее «petite cherie»*.

Конец 1911 года застал нас в городе вместе с друзьями старыми, и новыми, а также с нашей большой семьей. Бетси Шувалова давала бал на 500 человек в самом начале 1912 года. Было так весело, что мы танцевали до самого рассвета, который, впрочем, в это время года мало чем отличался от ночи.

Гиша хотел застать первые всходы нового урожая и настоял, чтобы мы уехали еще до Пасхи, так что Христово Воскресение мы праздновали вместе со всеми домочадцами и перецеловались со всеми, мои щеки через два часа уже онемели, однако вокруг царила атмосфера такой любви, что я забыла о неприятностях.

Наши комнаты находились на первом этаже башни, и в один злосчастный день няня Erzsi споткнулась о забытую кем-то из слуг

246

щетку и упала с лестницы. К счастью, она опрокинулась назад, и мое дитя оказалось на ней, а не на твердых ступнях, где она неминуемо разбилась бы.

Мы разводили лошадей, йоркширских свиней, уток, фаверольских кур, не забывали и об охотничьих собаках. Щенки отнимали у Гиши и Калашникова, нашего псаря, уйму времени, к тому же они все время спорили, и даже иногда прибегали к моему, совершенно «ненаучному» совету.

Днем мы обычно ездили на прогулку. Erzsi не любила эти выезды и предпочитала оставаться дома с няней, но зато после удаления аппендикса с нами стал ездить Мига — игры с детьми были для него еще трудны. Maman и Далли ехали в calech’и, остальные — кто на чем. Однажды Дементий, кучер Maman, завез ее в кювет, да так, что лошади оказались по колено в грязи. Дементий на руках вынес Maman на сухое место, пока мы пытались вытащить лошадей. Наш кучер, Савелий, вынес Мигу и вернулся за Джулией, однако, неся ее, подскользнулся, уронил ее и упал сверху. Мы ничем не могли им помочь — мы умирали со смеху. Лошади испугались, экипажи удалось расцепить с трудом, мы были перемазаны грязью и походили на утопленных крыс. Гиша нарисовал несколько карикатур, к сожалению они не сохранились. Среди наших огромных потерь я остро переживала и эту маленькую...

Наши ближайшие соседи, Цимбалистовы, жили в 15 километрах от нас. Мадам Ц. была типичной старинной помещицей, очень культурной дамой. Ее брат, генерал Lange, бывший некогда наставником самого Императора в военном деле, уже отметил 70-летие, однако был все еще очень бодрый и общительный человек. Ее дочь, старая дева, была довольно истеричной особой, постоянно вспоминавшей подробности самоубийства своей сестры. Все трое часто приезжали к нам на бридж и проводили у нас целый день. Игроки они были отменные и сражались яростно, ругая друг друга на чем свет стоит и бурно радуясь своим маленьким победам. У них училась играть и я. Обычно они приезжали разодетыми,

247

Охота в Буромке

248

как на парад, но, едва оказавшись в доме, дамы расстегивали свои корсеты, и на лицах их расцветали улыбки. Все вместе они напоминали персонажей пьес Телешова...

В конце лета мы отправились на машине в Казацкое, под Киев... Прибыли как раз перед обедом и с радостью обнаружили, что приехали и делла Джирардеска. Погода была прекрасная, мы все были так счастливы видеть друг друга, что не могли наговориться за день и вели разговоры едва ли не все ночи напролет. Дни летели незаметно, и вскоре Гише нужно было возвращаться в Буромку, что меня несколько огорчило, так как несмотря на мою любовь к жизни в деревне, порой мне бывало там одиноко...

Erzsi росла хорошей девочкой, однако бабушка ужасно баловала ее, и в один прекрасный день маленькая мисс начала и мне заявлять, что «она не хочет делать это и это», так что мы с Гишей решили заняться ее воспитанием вплотную для ее же пользы. Всего какая-то пара шлепков — и она отлично все поняла, начав вести себя с тех пор, как подобает.

Зиму 1912—1913 гг. мы провели в Буромке из-за финансовых трудностей и в течение долгих зимних вечеров решили разобрать семейный архив и составить древо семьи Кантакузиных...

...12 октября 1913 года я родила сына. Его окрестили Михаилом (а называли Мишелем) в честь Гишиного отца, и нашей с Гишей радости не было границ...

В ноябре мы отправились в Петербург, чтобы успеть с детьми до наступления морозов. Нашу спальню было решено превратить в детскую, а сами мы переехали в одну из бывших детских. Теперь у нас был автомобиль, и мы часто ездили на Васильевский остров. Маленький Миша любил шум мотора, и когда Гиша останавливал машину, начинал качать головой до тех пор, пока мотор не заводился вновь — все это страшно удивляло Erzsi.

В конце ноября по всей России праздновали 300-летие дома Романовых. Мы получили специально изданную книгу, где описывались наиболее яркие страницы истории этой династии, и поскольку

249

наши предки принимали в этой истории самое активное участие, мы очень этим гордились. Мы были приглашены на роскошный бал; женщины сгибались под тяжестью своих украшений, некоторые носили бусы, доходившие не только до талии, но и до пола, и во время танцев множество таких бус порвалось, отчасти благодаря острым шпорам кавалеров. Обычай носить шпоры на балу всегда казался мне очень глупым — славы мужчинам это не прибавляло, а нам, женщинам, создавало лишние неприятности.

На балу были и мои кузины Оля Бенигсен и Эра Келлер с мужьями. Эра недавно коротко подстригла свои пышные волосы и хотя и выглядела шикарно в роскошном, декольтированном придворном наряде нашей прабабушки Елизаветы Паскевич, немало насмешила нас, так как драгоценная тиара все время соскальзывала с ее короткой прически.

Несмотря ни на что мне приятно вспомнить Эру, так как я больше никогда ее не видела. Много лет спустя я узнала подробности о ее неудачном замужестве, бедности и одиночестве, о смертельной болезни, сразившей ее уже после революции 1917 г., и о том, как ей удалось наконец уехать в США, выйдя замуж за моряка в начале 30-х годов. Ее родители, дядя Володя и сестра моей матери тетя Мария, оставались в своем огромном доме до 1921 г., когда дядя умер. Тогда тетя, еще сохранившая свою красоту, только страшно похудевшая и бледная, попыталась уехать к дочери Ольге в Англию, но не доехала; она умерла в одиночестве среди чужих людей в Ревеле (ныне Таллин) Там она и похоронена, под простым крестом вместо роскошной семейной гробницы. На ее могиле надпись: «Мария Михайловна Скарятина, урожденная княжна Лобанова-Ростовская. Родилась в 1851 г., скончалась в 1921 г. Я есмь путь, правда и жизнь. Иоанн, 14.6»

27 февраля 1914 г. графиня Мария Клейнмихель (урожденная Келлер) давала великолепный Персидский Бал — по тогдашней европейской моде. Графиня была женщина эксцентричная, но умная и с хорошим вкусом — одна из лучших хозяек тех дней.

250

Ее называли «Мимишка — мать всех дипломатов», так как она всегда знакомила их с обществом на своих вечерах... На бал мы готовили собственные вариации персидских костюмов; я надела широкие панталоны и бело-голубое шелковое болеро, расшитое серебром, кроме того, на мне было длинное ожерелье из жемчуга; венчал всю эту картину серебряный тюрбан с перьями — таково было мое представление об обитательнице гарема. Джулия Кантакузина на свой тюрбан прикрепила очень высокий плюмаж, что ей очень шло, так как ростом она была невелика. Мериел Бьюкенен, дочь британского посла, была, как и я, в шальварах, а также в богато украшенной чадре с пышным белым пером. Мужчины были в восточных туфлях с загнутыми носами и богатых тюрбанах. Некоторые из нас подготовили персидский танец — нечто вроде восточной кадрили — под руководством опытных балетмейстеров. Вероятно, настоящие персияне были бы сильно удивлены, увидев все это зрелище, но нам было так весело, что никакая критика не могла нас смутить.

Как всегда, Бетси Шувалова собиралась дать последний бал сезона — Бал Цветных Париков, и как всегда, он пользовался шумным успехом; в конце его Гиша и его приятель, Мика Горчаков, задумали устроить самый-самый последний бал, назвав его без затей: Последний Бал, перед Постом. На этот бал были приглашены только близкие друзья; все детали праздника были тщательно продуманы Гишей, и это стало одним из самых ярких событий моей жизни. Вечер начался с обеда у Мики. Гости все были хорошо знакомы друг с другом, и атмосфера с самого начала была непринужденной и дружеской. Цыгане играли вальсы, как умеют их играть только наши, венгерские цыгане, и мы танцевали и танцевали, словно во сне. После полуночи Великая княгиня Виктория-Мелита со своим партнером подала знак пройти в салон, где все расселись по banquettes. Цыгане заиграли на скрипках старинные венгерские и русские баллады и романсы; печальная и ностальгическая музыка очаровала нас, никому не хотелось нарушать

251

Княгиня Мей Кантакузина-Сперанская

Княгиня Мей Кантакузина-Сперанская
Буромка. 1913 г.

252

тишину. Наконец, Великая княгиня поднялась — и бал закончился; мы разъезжались со странным чувством грусти, что этот чудесный вечер подошел к концу, еще не зная, что это и был — конец...

Никогда потом не повторилось это чудо — балы нашей юности. Tout passe*...

Неожиданно меня стали терзать какие-то смутные и дурные предчувствия, как когда-то в Париже. Я гнала их прочь и старалась занять себя чем-нибудь. Однажды отправилась на показ моделей знаменитого Worth’а и выбрала себе бальное платье, очень строгое, из черного бархата. Я попросила сделать декольте квадратным в отличие от модного в том сезоне узкого выреза, и знаменитый кутюрье похвалил меня за индивидуальность выбора — чем, впрочем, я отличалась всегда.

...После Пасхи мы уехали в Буромку, и Гиша вновь занялся хозяйством. Дела пошли в гору, жизнь текла мирно и хорошо, и мы даже не предполагали, что скоро закончится эра счастья и наши жизни будут непоправимо сломлены...

После объявления войны с Германией в июле 1914 г. Гиша немедленно уехал в Петербург. Спустя 8 дней за ним последовала и я...

...Мы жили вдвоем с мужем в квартире без слуг, кушали в ресторанах, а вскоре настал тот горький день, когда я проводила Гишу на фронт с Варшавского вокзала, что оказалось довольно опасным делом, ибо в городе и особенно на вокзалах уже царила паника, люди, казалось, обезумели, и это всего через месяц после объявления войны. На следующий день я уехала в Буромку, а выйдя дома из экипажа, увидала бледного Мигу, бегущего ко мне со словами: «Дядя Майк смертельно ранен, и Бабуня немедленно едет в Петербург — только дождется свежих лошадей».

Дети оставались в Буромке, однако я и моя горничная Лиза, взяв с собой моих малышей, вновь отправились в город, что оказалось

253

еще более сложным, чем первые два путешествия, и мы вряд ли добрались бы, если бы не помощь офицера полиции, рекомендованного нам Ниеротами. В Петербурге Maman поселилась с нами и ходила ухаживать за Майком, лежавшим во французском госпитале и казавшимся скорее мертвым, чем живым. Меня потряс его вид, его смертельная бледность, страшные тени вокруг глаз на некогда милом лице. Все мы ужасно переживали за него.

Мы с Maman присоединились к нашим знакомым; эта группа под патронажем Императрицы работала в госпиталях, мы щипали корпию и дежурили по ночам. Вскоре мне понадобились новые няни, так как прежние решили вернуться к своим семьям в деревню. Новых пришлось рассчитать через несколько дней, они никуда не годились, и я решила приняться за дело сама. Это оказалось нелегким делом; Миша был легко возбудимым ребенком, плохо ел и спал, часто плакал. Вскоре от Гиши пришло письмо, где он извещал, что приедет к Рождеству. Я постаралась приготовить все к встрече, купила детям подарки и нарядила чудесную елку. Накануне Рождества мне суждено было испытать огромную радость, видя, как впервые сам идет к двери мой сын, а в дверях стоит его отец, похудевший, с отросшей бородой, Гиша, в следующий момент он уже сжимал нас в объятиях...

...На Пасху нас тоже ждал подарок — Гише дали отпуск, и все праздники мы провели большой семьей, отстояв торжественную службу в храме Зимнего дворца. Женщины были в белом и сером, мужчины — в парадных мундирах. Свечки в руках молящихся озаряли лица знакомые и неизвестные, некоторых мне уже не суждено было увидеть никогда, но тогда я этого не знала. Даже и сейчас, 50 лет спустя, память моя хранит воспоминания об этой прекрасной литургии, об атмосфере надежды и веры, царившей в храме...

...Уже вернувшись в Буромку, я поняла, насколько детям полезнее жить здесь, где мы обеспечены всем необходимым. Поэтому в июле 1915 г. я приехала в Петербург в последний раз, чтобы

254

продать нашу квартиру. Уложив и упаковав все вещи, я невольно загрустила, вспоминая счастливые дни, проведенные здесь с Гишей, рождение дочки, лица друзей и близких. Я перевернула эту страницу моей жизни, открыв новую, и теперь смело, без страха смотрела вперед, в будущее, не зная, что оно сулит мне, моим малышам и мужу, сражающемуся на фронте...

255

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

256

257

БУРОМКА В 1912—1915 ГОДАХ

Вспоминает Бабуня: «1912 год выдался очень удачным и урожайным. Гиша пригласил Майка, гостившего дома, проехать с инспекцией по нашим землям. Мы все уселись в наш новый автомобиль и отправились в путь, по золотым полям пшеницы, колыхавшейся под легким утренним ветерком. Урожай этого года должен был принести нам доход, с лихвой возмещающий все наши долги Земельному банку, да и у Гиши появлялась возможность купить новую технику.

Внезапно я заметила, что Майк странно напрягся; в тот же момент мы увидели высокий темный столб на горизонте. Он приближался к нам, бешено крутясь в воздухе; небо потемнело, ветер усилился, колосья пригнулись к самой земле. Мы бросились к машине, чтобы успеть добраться до дома, прежде чем яростный торнадо обрушится на наши головы. Вихрь приближался, сопровождаемый громкими раскатами грома и градом величиной с голубиное яйцо. Все стекла в доме оказались разбиты, и дождь заливал комнаты. Затем внезапно наступила тишина, засияло солнце, и лишь пшеница осталась лежать на земле. Все наши надежды были уничтожены меньше, чем за полчаса, и Юрченко, не выдержав этого удара, плакал как ребенок. Майк и Гиша стояли бледные, с застывшими лицами, не говоря ни слова; Господь послал это испытание, и следовало покориться высшей воле и не роптать.

Разумеется, это несчастье принесло нам серьезные финансовые затруднения, и мы решили провести эту зиму в Буромке. Такое случилось впервые, нам предоставлялась возможность узнать еще

258

неизвестные стороны деревенской жизни. В одиночестве и вынужденной изоляции тоже обнаружилась своя прелесть.

Небеса были голубыми и ясными, напомнив мне Италию, и в солнечные дни мы гуляли в парке, по дорожкам, протоптанным лошадьми. В сумерках, когда деревья начинали отбрасывать странные тени на белые сугробы и над прудом кружились снежинки, мы наблюдали прелестные картины, напоминавшие Лебединое Озеро. К дому слетались птички, и мы кормили их салом и зерном. Вокруг прыгали зайцы и белки, а иногда нам удавалось заметить рыжую лису, по ночам же из лесу доносился печальный вой волков. Это была совсем другая Буромка, и она приводила нас в восторг».

Январь 1913 г. Майк прислал чудесное письмо; он сделался адъютантом Великого князя Николая Николаевича. Я очень горжусь моими сыновьями, думаю, что и отец гордился бы ими также.

В апреле мы собрали первые фиалки, и их аромат разносился по всему дому. Для Мэй и меня они символизировали приход весны и пробуждение природы; степь постепенно преображалась.

Гиша обычно покидал дом рано, когда все еще спали, а возвращался к обеду, успевая принять душ и переодеться. В свои занятия он вкладывал всю душу и все силы, но выглядел счастливым. Иногда Мэй, беременная вторым ребенком, ездила к нему прямо в поле или на ферму, везя собой бутерброды или даже борщ...

Октябрь. Мэй родила мальчика, и радость Гиши не имеет пределов. Они уехали в Петербург через месяц после родов, а я остаюсь пока здесь, вместе с нашей доброй Ольгой Ивановной — она прекрасный компаньон и друг.

Январь 1914 г. Я в Париже и веду прекрасную жизнь — я очень люблю этот город.

Март. Я все еще в Париже, все вокруг говорят о войне. Германия вооружается, а вслед за ней и другие. Барон Strumm, богатый немец, часто бывающий в Париже, где он очень популярен, критикует Императора Вильгельма столь яростно, что

259

мы приписываем ему антигерманские настроения. Он же убеждает нас, что его родина катится в пропасть — довольно странно слышать.

Апрель. Я в Санкт-Петербурге и с изумлением выясняю, что все вокруг открыто критикуют Царскую чету и их окружение, кроме того, все уверены, что война с Германией неизбежна. Царит атмосфера подавленности и неуверенности.

Германия раздражает Россию, вступившую в альянс с Францией. Сергей Сазонов, сменивший Александра Извольского на посту министра иностранных дел, открыто заявил, что те, кто будет способствовать процветанию Германии, будут строго наказаны.

Сразу после Пасхи я вернулась в Буромку, где весна была в самом разгаре, и война казалась чем-то далеким и нереальным, однако все, что я слышала и видела за последние несколько месяцев, меня сильно тревожило. Гиша и Мэй встретили меня очень тепло, также и Далли с семьей, и вскоре я полностью почувствовала «родное гнездо» и успокоилась. Тео Ниерот теперь командовал драгунским полком и был на службе, Майк с семьей жили у себя в Красном Селе недалеко от Петербурга.

Erzsi перенесла тяжелую болезнь горла, Миша, будучи очень нежным ребенком, выглядел бледным и слабым после бронхита и крупа. Мэй ужасно волновалась за него, впоследствии даже ездила в Киев к специалисту по детским болезням.

Вскоре нас настигло страшное известие о том, что австрийский эрц-герцог Франц-Иосиф и его супруга София были убиты в Сараево боснийским террористом...

Обстановка в Европе накалялась, о войне заговорили в полный голос. Россия вновь сыграла роль «старшего брата и защитника», подняв свой голос против Габсбургов и их попытки захватить и уничтожить сербов. Это было ошибкой, так как Россия не обладала реальной возможностью помочь им. Не успели мы опомниться, как война началась.

260

Император объявил тотальную мобилизацию 14 августа 1914 года, уже на следующее утро, в 5 часов я отправилась в Великую Буромку, чтобы раздать деньги тем крестьянкам, чьи мужья уже отправились на фронт. Многие плакали в голос, всюду царило уныние. Суровые и спокойные, мужчины были готовы исполнить свой долг и послужить стране. Каждый подходил ко мне за благословением и целовал мне руку. Кроме того, они просили не оставить их жен и детишек. Каждому из них я повесила на шею маленький образок и видела, как некоторые на прощание отдавали их своим детям. Мне было больно и грустно расставаться с ними, но я чувствовала и торжественность этой минуты — уходили наши дети, мужья, братья...»

Мобилизация крестьян шла по всей России — от Черного моря и Балтики до границ с Монголией и Дальнего Востока. Они не знали и не спрашивали — почему? — они просто уходили, от семьи, от дома, от хозяйства, уходили по приказу Батюшки-царя. К несчастью, многие из них так и не вернулись к родным очагам, оставшись лежать на полях сражений с хорошо обученной и вооруженной германской армией. Уже через неделю после начала войны запасы оказались на исходе — все потому, что царь не хотел слушать настоящих профессионалов-военных, не раз говоривших о катастрофических последствиях русско-японской войны, и отдал управление армией в руки нечестных и корыстных людей. Горькие плоды этого мир пожинает и сегодня — спустя 70 с лишним лет. Вернемся к воспоминаниям Бабуни.

«Гиша в тот же вечер отправился в Петербург, исполненный отваги и решимости защищать Родину. 8 дней спустя за ним последовала Мэй, решив провести с ним все время, пока Кавалергардский полк не узнает своего назначения.

Майк испросил у Великого князя Николая Николаевича позволение оставить должность адъютанта и присоединиться к кавалергардам. Вскоре он уже был на фронте, так как Франция просила о помощи, и в Восточную Пруссию отправились целых два

261

Казаки на ученьях

262

полка. Эта отчаянная помощь России ослабила наступление немцев во Франции, и генерал-фельдмаршал фон Гинденбург был вынужден отвести войска с Марны на Восточный фронт.

1 сентября 1914 г. Я получила телеграмму, извещавшую, что Майк смертельно ранен, и отправилась в столицу, едва встретив только вернувшуюся оттуда Мэй.

Путь оказался трудным; поезда были переполнены и ходили плохо. По приезде мне сообщили, что Майк «нашпигован пулями» и по всей вероятности не выживет. Когда я увидела его в госпитале, бледного и неподвижного, я была в шоке и почувствовала, что смерть и в самом деле простерла свои крылья над моим первенцем.

Майк умирал на поле сражения, когда его случайно нашел санитар; он дал ему глоток воды, перекрестил и отправился за помощью; затем на телеге его отвезли в госпиталь. Когда там увидели, сколь тяжелы его раны — одна пуля попала в живот, другая в спину — его поездом отправили в Петербург, сопровождал его один лишь Давыдка, наш слуга из Буромки. 3 дня он ехал в поезде, на жестких деревянных сиденьях, но умудрился самостоятельно сойти на перрон, впрочем, немедленно упав без сознания на руки Мики. Джулия отвезла его в клинику доктора Крессона, во французский госпиталь Св. Иосифа.

Несколько недель Майк пролежал как труп. Однако ни разу с его губ не сорвалось ни жалобы, ни стона. Когда Император приехал наградить его золотым оружием за храбрость, Майк улыбнулся и прошептал: «Теперь я должен получить Георгия!»

Генерал английской армии, сэр Джон Хэнбери-Уильямс (военный атташе в России) по приказу Георга V Английского наградил его орденами Св. Михаила и Св. Георгия, что давало ему рыцарское звание. Кроме того, французы наградили его орденом Почетного Легиона.

За долгие недели, проведенные на больничной койке, у Майка развился плеврит, ему прописали пункции, однако это было

263

слишком опасно в его состоянии, и мы отказались. Моего бедного мальчика спасли его железная воля, Бог и добрые руки французских медсестер.

Императрица присылала Вырубову навестить Майка, и это было все, что она сделала. Однажды утром неожиданно пришла вдовствующая Императрица, Мария Федоровна, и визит этой очаровательной женщины очень ободрил моего сына. Вскоре его вторично навестил Государь и даже посидел у его кровати, тихо и мягко расспрашивая об обстоятельствах ранения. Затем пришел Великий князь Николай Николаевич; он был столь потрясен видом своего адъютанта и друга, что не смог сдержать слез. Эти визиты морально поддержали Майка, однако и утомили его немало.

Наконец он был отпущен домой со строгим предписанием соблюдать постельный режим. На следующее утро мы с Джулией обнаружили его выбритым, одетым и обутым, сидящим в кресле — он не желал выглядеть инвалидом. Прошло еще немало времени, прежде чем силы вернулись к нему, часто боли вынуждали его прибегать к помощи морфия, и он осознал, что о возвращении на фронт в ближайшее время не может быть и речи. Поэтому он вновь поступил к Великому князю, который был страшно рад, что «Мишка» (так он называл Майка) снова с ним рядом.

Лишь весной 1915 г. я смогла вернуться в Буромку, по дороге спрашивая себя, живы ли мои розы и лилии, не убила ли их зима. Впрочем, так было раньше — теперь меня терзал иной вопрос: «Выздоровеет ли Майк?»*

Мэй и дети ждали меня с нетерпением, и я была несказанно рада вновь очутиться дома и постараться забыть холодный и страшный город, принесший мне столько мук.

Мы с Мэй прекрасно ладили друг с другом, она всегда была открыта, общительна и обладала чудесным чувством юмора. Время от времени и всегда как снег на голову появлялся Гиша, внося

264

в дом свет и радость. Однако Мэй все время волновалась за здоровье маленького Миши, который никак не мог окрепнуть, наш маленький бедный малыш. В конце весны приехали Далли и Джулия с детьми, еще больше оживив наш дом. Четыре женщины, мы жили в постоянной тревоге за наших мужчин, плакали и молились. Во многие крестьянские семьи пришло горе, и вдовы и сироты приходили ко мне за помощью, которую я и оказывала им по мере всех своих сил.

В конце апреля Мэй уехала к Гише в Варшаву, где стоял его полк. В письмах они писали о чудесной погоде и о том, как счастливы они вместе, проводя неразлучно все свободное время — им даже удавалось сходить в театр. К счастью, они успели получить этот неожиданный подарок судьбы, ибо вскоре немцы заняли Варшаву.

Мэй вернулась как раз вовремя, чтобы ухаживать за нами во время обрушившейся на нас простуды. Я слегла в постель на несколько недель, несмотря на тщательный уход Ольги Ивановны, которая, кстати, буквально спасла от смерти Мишу...

В конце лета в имении появилась бешеная собака. Мне немедленно сообщили об этом, и я отдала распоряжение няням запереться с детьми в доме. Гиша отправился на улицу и смог застрелить животное, однако, к сожалению, некоторые наши питомцы оказались искусанными. Лошадей мы проверили и привили, но собак спасти не смогли — пришлось их пристрелить. Спасся лишь мой пекинес, остававшийся при мне дома. Это был грустный день для всех нас».

Моя мать, русская по мужу, оставалась венгеркой по крови. К счастью, братьев у нее не было, однако кузены служили в австрийской армии, сражаясь против России. Во время боев в Галиции отец нашел на поле боя открытку, посланную кузеном матери, Lazslo Szechenyi, его жене Гледис. Лишь спустя много лет, когда Ласло служил в венгерском посольстве в Лондоне, отец смог вернуть ему это письмо и рассказать, как оно к нему попало.

265

Осенью того же года мама выезжала на псовую охоту и убила 3 лисиц. Окрыленная своим успехом, она послала телеграмму отцу, находившемуся со своим полком в Галиции. Командир полка вызвал отца, вручил ему телеграмму и мягко заметил: «Я хотел бы, чтобы жены моих офицеров отдавали себе отчет в том, что идет война и не стоит обременять телеграф подобными сообщениями». Телеграмма гласила: «Все в порядке. Подстрелила за день трех лисиц. Люблю, целую. Мэй».

266

ГОДЫ ВОЙНЫ

Бабушка продолжает, хотя теперь в ее записях нет прежней периодичности.

«Октябрь 1915 года. В конце лета Джулия и Далли уехали в Петербург, так как детям нужно было в школу, но Берта и Зинаида остались со мной. Мы с Мэй решили перезимовать в Буромке, чтобы иметь возможность помочь нашим крестьянам.

Мы жили очень уединенно, временами гуляли в парке, если день был солнечным, иногда катались на коньках. Берта и Зинаида уже довольно неплохо стояли на коньках, а вот малыши Мэй часто падали. За обедом мы собирались как обычно, вместе, беседовали, делились новостями.

В декабре ударили сильные морозы, и мы стали почти все время проводить в моей Красной комнате, где большой камин распространял вокруг себя тепло, так необходимое детям.

Новости о военных действиях просачивались и к нам; иногда русская армия одерживала мелкие победы, однако в основном терпела поражение за поражением; будучи плохо обеспечена продовольствием и амуницией, армия была вынуждена отступать — до Варшавы... Все было черно — вести с войны и политические новости...

Великий князь Николай Николаевич был смещен Императором с должности командующего войсками Восточного фронта — говорили, что этого добилась Императрица, ревновавшая к популярности Великого князя.

Майк поправился уже настолько, что смог приступить к службе в качестве командира — одного из самых молодых — Его Императорского

267

Величества желтых кирасир. В ноябре Император произвел Майка в чин генерал-лейтенанта и включил в свою личную свиту.

Гиша приезжал домой в сентябре и рьяно занимался делами поместья в течение месяца. Затем, к нашей всеобщей радости, он приехал перед самым Рождеством, и у нас получился чудесный семейный праздник вместе с вопящими от радости детьми. Erzsi и Миша удрали от нянек и бурно обнимали отца, так неожиданно появившегося. Майк и Джулия уже приехали из Киева, Мики — из Петербурга, так что наше «гнездо» было почти полно, отсутствовал только муж Далли — он служил на Кавказе.

В ту ночь мы на время забыли, что в Европе бушует война; я молча смотрела на двух моих сыновей, они смеялись, наряжая праздничную елку, принесенную сегодня из леса. Впервые мы справляли Рождество в Буромке, я хотела, чтобы все разделили мою радость, и зажгла огни во всем доме...

Мы украсили красно-белыми и бело-желтыми лентами (цвета полков моих сыновей) сосновые ветви и прикрепили их к портретам наших предков, а в каждой комнате поставили по маленькой елочке, и вскоре дом наполнился настоящим рождественским ароматом...

Госпожа Цимбалистова и ее брат, генерал Lange, гостили у нас несколько дней. В свое время эти старички, будучи совсем юными, впервые посетили вместе со своими родителями княгиню Марию, теперь, почти достигнув восьмидесятилетнего рубежа, привезли в Буромку своих детей и внуков. Так продолжалась связь времен.

Утром нас разбудил нежный рождественский перезвон церковных колоколов, мы нарядно оделись, вышли, уселись в сани и по хрустящему снегу отправились через аллею Сперанского в нашу семейную церковь Св. Иоанна. Внутри было очень тепло и светло от бесчисленных свечей, горевших в металлических подсвечниках. Глядя из нашей ложи на молящихся крестьян, я испытывала

268

чувство умиротворенности и счастья. После службы мы пригласили к себе семьи наших управляющих. В пять часов гости разошлись, и я позвонила в свой серебряный колокольчик, приглашая всю семью в бальную комнату, где стояла большая, нарядная рождественская елка. С одной стороны елки висел большой портрет матери графа Михаила Сперанского. Возможно, она вряд ли одобрила наше шумное празднество, но нашу радость не смогли омрачить даже орды язычников — появись они невзначай — так счастливы мы были вместе...

Молодые служанки были нарядно одеты в яркие национальные костюмы — домотканные пестрые юбки, яркие венки и ожерелья. Белые рубашки были украшены яркими ручными вышивками. Яркие бусы обвивали девичьи шеи, а с венков и кокошников спускались разноцветные ленты...

Я стояла вместе с детьми, их глаза были широко раскрыты от изумления и восхищения. Старшая няня детей, Анна Владимировна, села возле елки, держа в руках большую корзину с пирожками. Другая корзина была с коробками сладостей для слуг. Подарки детям лежали под елкой. Каждый чувствовал себя легко и радостно, находясь в нашем «гнезде», в кругу своей семьи, на время позабыв о горьких днях войны. Происходящее казалось чудом, но, увы, это чудо случилось в последний раз...»

269

1916 ГОД

«В первый день Нового года, когда над парком кружила метель, мои сыновья собрались обратно в свои части. Было ужасно холодно и много снега. Я смотрела на своих сыновей, закутавшихся в меховые шубы, видела, как выехали сани, Дементий правил на облучке. Стояла такая тишина, что я долго слышала звон колокольчиков под дугой, даже после того, как сани скрылись из виду. Я долго стояла и молилась, чтобы Бог уберег моих сыновей, пока холод не пробрал меня до костей...

Январь. Мы ходили на Епифаньевскую службу в деревню. День был солнечный — снег ярко блестел. После службы все мы отправились на наш пруд, где крестьяне уже построили «ледяной дом» под руководством нашего нового молодого священника. «Реку Иордань» освятили прямо через прорубь, все собравшиеся дружно молились и пели. На лицах ясно читалась радость, и несмотря на то, что на плечи крестьянок в отсутствие их мужчин легли все тяготы труда, никто не выглядел изможденным и усталым. Радостно было смотреть на румяные щечки и сияющие глаза детей, казалось, многовековая бедность и лишения наконец-то отступают. Если бы я могла представить, на какие беды и лишения обрекут себя эти несчастные в скором будущем...»

Как бы то ни было, реформа Столыпина постепенно претворялась в жизнь, и крестьяне нашей губернии во многом вздохнули свободнее. На вырученные от продажи урожая деньги они покупали новую одежду и строили новые дома, иногда двух- и даже трехкомнатные. Наличники и ставни украшались резьбой, крыши красились в яркие цвета — зеленый или красный. Уходили в прошлое

270

нищие хаты с соломенными крышами и часто без окон. Деревни преображались, становясь симпатичнее и уютнее. В нашем уезде остался всего один еврей-ростовщик, остальные подались в другие места. С первых дней войны правительство выделило небольшое пособие каждой семье, откуда был призван кормилец, это пособие индексировалось согласно количеству детей. Без мужчин было трудно, и на наших полях работали австрийские военнопленные. Пожалуй, впервые в русской истории женщины почувствовали себя финансово независимыми. Имея в кармане деньги и получив возможность распоряжаться своей жизнью, они делали первые шаги на пути эмансипации.

Бабуня продолжает: «...Многие женщины носили одежду своих мужей, работая на полях; за лошадьми и скотиной присматривали старики, не годные к службе. Женщины и дети помогали военнопленным собирать урожай, заготавливали на зиму дрова, чинили свои дома, перекрывали крыши, ковали лошадей, ремонтировали сельскохозяйственные машины и помогали доктору Ольге Ивановне. При этом все они смотрелись абсолютно естественно и на своем месте, поместье жило, давало доход и кормило армию*.

После Епифания Далли увезла Мигу и Кису в Тифлис повидаться с отцом. В конце января на пять дней приезжал Гиша. Его назначили адъютантом генерала корпуса кирасиров, князя Безобразова, но почти сразу перевели к генералу Рауху по личной просьбе последнего. Поскольку Гиша отправлялся в Петербург, Мэй решила поехать с ним, чтобы найти новую няню Мише и гувернантку для Erzsi.

271

Новая няня была превосходна; она работала в госпитале и подобрала малышу новую диету, которая сразу пошла ему на пользу. С гувернанткой они общего языка не нашли, и Мэй пришлось призвать на помощь все свои дипломатические способности, чтобы сохранить прекрасную няню.

Борис Штюрмер, австриец по происхождению, известный своей нелояльностью и коррумпированностью, сменил на посту премьера Горемыкина — все разочарованы. Штюрмер неприемлем — даже не говоря о его нечестности — единственное, на что он способен, это эффектно врать. Своим назначением он обязан своему «дружку» Распутину и расположению Императрицы. Единственный человек, не уронивший себя ни в чем — Великий князь Николай Николаевич; находясь на Кавказе, он твердо взял командование в свои руки, и его люди показывают чудеса храбрости и мужества, несмотря на ужасающие условия, в которых проходят схватки с турками.

В феврале Эрзерум перешел под власть России, чем все мы очень горды. К сожалению, на германском фронте по-прежнему потери, поражения, смерти...

В конце февраля Гиша вновь приехал в Петербург вместе с Раухом, и Мэй заторопилась туда же. Перед отъездом из столицы она навестила свою тетушку, княгиню Паскевич, той исполнилось уже 85, и она почти слепа. Старая княгиня все так же проводит зиму во дворце на набережной, а лето в Гомеле — у нее больше мужества, чем у меня.

Весна обрушилась своим цветением на Буромку неожиданно, кажется, что все вокруг стряхнуло с себя снежную мантию. Гиша приехал на Пасху, это огромная радость для нас. К празднику со мной вместе готовилась Берта, дочь Майка и Джулии — прелестная девочка.

Ночь на Пасху выдалась холодная и дождливая, но в церкви было тепло. Мы стояли в своей ложе, ожидая благословения священника, как вдруг Берта взглянула в окно и воскликнула: «Кажется,

272

что-то горит там, вдалеке!» Действительно, в направлении Городка был виден странный и яркий свет. Все мы были взволнованы, так как старинное крестьянское поверье гласило, что этот свет исходит от папоротника, расцветающего один раз в году, и отмечает место, где зарыты сокровища. Однако грянула пасхальная служба, и с первыми ее звуками свечение исчезло. Эту легенду я слышала в юности, только приехав в Буромку — тогда еще были живы старики, своими глазами видевшие такое же явление, с тех пор оно не повторялось, и о нем стали забывать. Гиша, настроенный весьма скептически, достал часы и сообщил, что огонь исчез ровно в полночь. Нечего и говорить, что разговоры об этом не стихали несколько дней, а весь лес был исхожен вдоль и поперек в поисках предполагаемых несметных богатств, однако все напрасно. Теперь я думаю, что тот загадочный огонь не указывал ни на какие богатства, но знаменовал те беды, которые ожидали нашу несчастную страну в недалеком будущем.

В апреле начала действовать железная дорога, и Буромка получила связь с цивилизацией. Впрочем, деньги в нее были вложены отнюдь не нашим сонным правительством, а французским фельдмаршалом Жоффром, и он это делал из военных соображений...

В мае пришло сообщение о крупном наступлении нашей армии и захвате 60000 военнопленных, что вновь вселило надежду на победу в наши сердца...

Далли с детьми приехали на лето, однако Мига в порыве патриотизма вступил в Красный Крест и не остался с нами. Мне это не нравилось — он был еще слишком мал, — но Далли считала, что мальчик должен поступать так, как велит ему сердце.

В июне приехал Гиша, сообщив, что у него в запасе две недели отпуска, но уже через сутки пришел приказ о срочном возвращении в полк — начиналось новое наступление. Бои становятся все более кровавыми и страшными, но мечты о скорой победе развеялись, и, наверное, им не суждено сбыться в этой войне. Тео Ниерот сейчас в Персии.

273

В Буромке тоже становится нелегко — сказывается отсутствие мужчин, не хватает лошадей. Впрочем, женщины не перестают удивлять — им удалось собрать неплохой урожай, хотя иногда они работали по 18 часов в день.

Мы получили письмо с фронта, где сообщалось, что Гиша чудом избежал смерти от взрыва бомбы, убившей под ним лошадь и ранившей несколько человек вокруг. Мига тоже писал о том, что бомба взорвалась неподалеку. Нет никаких вестей от Майка и Тео.

27 августа. Румыния объявила войну Австрии, а Германия — Румынии. Большой костер разгорается. Мига вернулся домой очень изменившимся, он стал серьезнее и ответственнее, и я поняла, что Далли была права, отпустив его на фронт. За храбрость его наградили крестом, и мы все очень им гордимся.

28 августа. Сегодня проводила Мэй и малышей в Киев — проконсультироваться по поводу здоровья маленького Миши. Мэй взяла с собой горничную Лизу и новую нянюшку, а я настояла, чтобы с ними ехала и Ольга Ивановна. Было чудесное летнее утро, настроение у всех было прекрасное, и старый возок был готов везти 5-е или 6-е поколение нашей семьи. Дементий правил, а казаки сопровождали их. Когда они медленно проезжали по аллее Сперанского, я стояла на крыльце и махала им белым носовым платком. Сцена была очень трогательная, я утирала слезы и молила Бога, чтобы он хранил моих родных. Ни на мгновение я не могла представить, что Мэй никогда не вернется в Буромку. Какое счастье, что нам не дано знать наше будущее, иначе мы вряд ли вынесли бы этот груз.

Вердикт киевского доктора был суров: серьезная болезнь сердца, вызванная врожденным пороком и анемией. Он также сказал, что кормилица, вероятно, поила его «старым молоком». Позднее мы поняли, что он имел в виду — кормилица Миши пришла к нам, когда ее собственному ребенку было уже 8 месяцев. Мэй рекомендовали немедленно переехать в Крым. Гиша, присоединившийся к

274

своим в Киеве, возвратился в Буромку с этими печальными новостями, чтобы собрать вещи и все необходимое...

Мэй с детьми уехала в Симферополь поездом, оттуда на машине в Ялту, где врачи постановили: зима в Симеизе полностью поправит здоровье Миши».

Я помню прогулку по заснеженной Ай-Петри очень хорошо, так как страшно устал, а наша машина не могла проехать по бесконечной дороге на побережье. Мы жили в маленькой деревушке Симеиз, я помню свое возмущение тем, что мне не позволяли плавать и даже гулять, я все время сидел в манеже, в то время, как моя сестра бегала и играла со своей новой няней, мисс Иманн*, недавно приехавшей из Англии.

Старая графиня Ниерот, жившая в Ливадии, часто брала нас на прогулки в своей машине. Мы ездили в Ялту, старинный порт, построенный в XII веке**.

Кроме того, мы бывали в Алупке, и я помню три пары мраморных львов на знаменитой лестнице дворца. Как часто я вспоминал их, глядя на живых хищников, греющихся под солнцем Южной Африки. Роскошный дворец в англо-индийском стиле был построен дедом тетушки Китти Балашовой, князем Михаилом Воронцовым, который вообще оказал сильное влияние на архитектуру Ялты. Однажды мы ездили в замок Ласточкино Гнездо; он стоял на самой вершине мыса в прелестной ялтинской бухте... Мне говорили, что замок стоит до сих пор и привлекает толпы туристов.

Бабуня продолжает: «Вскоре после отъезда Мэй в Киев засобирались в путь и Далли с Джулией, даже не представлявшие, что ждет их в Петербурге.

Неизвестно почему меня вдруг охватили дурные предчувствия и страхи, и в своем дневнике я записала: «Как ни труден день сегодняшний — я предпочитаю не знать ничего о грядущем». Не чувствуя

275

себя достаточно сильной, чтобы оставаться в Буромке в одиночестве, я пыталась собраться в дорогу, но быстро утомлялась...

Берта и Зинаида, две мои дорогие девочки, оставались со мной в Буромке, и это очень поддерживало меня, особенно вечерами. Я любила наблюдать за своей любимицей, Бертой, когда она занималась рукоделием около горящего камина. У нее был чудесный нрав, добрый и незлобивый, и как и все первенцы, она казалась намного старше своих лет.

Осень обрушилась на нас ветрами и дождем, бьющимся в стекло с утра до вечера. В тот год над Малороссией проносились ураганы, погода была неласкова к нам; с Арктики пришел холод, а из Грузии — тепло, так что над беззащитными степями разразились бури. Я пыталась сосредоточиться на хозяйственных делах, но сильнее, чем холод, дождь и снег, меня пугала собственная депрессия. В конце концов я уехала».

276

ПЕТРОГРАД

«По приезде в Петроград — так теперь говорили, чтобы избежать немецких слов — я обнаружила, что везде царит уныние. Все критиковали всех, повсюду можно было услышать отвратительные сплетни о Государыне и Распутине; жизнь была даже тоскливее, чем в деревне, и намного тяжелее.

Решив проявить интерес к политике и не имея достаточно сил, чтобы присоединиться к Мэй в Крыму, я сняла номер в едва отстроенной «Астории». Это был один из лучших отелей в Европе, с целой армией слуг, готовых выполнить любое желание постояльца. Обстановка поражала роскошью — и неожиданно хорошим вкусом. Кухня, бесспорно, была лучшей в городе. Короче говоря, в моем возрасте подобное жилище было стократ удобнее собственной квартиры, особенно в нынешние неспокойные времена.

Штюрмер был неожиданно смещен с поста — после нескольких, шокировавших всех заявлений. Премьером сделался Александр Трепов, бывший министр транспорта. О нем говорили, что он несколько консервативен, но в целом неплох и полезен для страны. 1 декабря министром иностранных дел назначили Покровского, принят он неплохо, хотя и новичок в политике. Император не покидает Ставку под Могилевом. Говорят, что министры, ездящие к нему с докладами, отмечают его сильную усталость и плохой внешний вид — он словно отсутствует. Очевидно, Государю хотелось бы сложить с себя непосильные обязанности и не решать больше вопросы, требующие таких быстрых ответов...

В воскресенье я обедала с друзьями и узнала, что княгиня Васильчикова (в девичестве Мещерская), человек весьма уважаемый

277

в обществе, послала Государыне письмо, в котором осуждала ее участие в политических делах и даже критиковала ее личную жизнь. В довольно резких выражениях княгиня просила Императрицу покинуть Россию, избавив ее тем самым от внутренних и внешних распрей, и спасти таким образом Императорскую династию... Императрица была в ярости и потребовала выслать княгиню из России в течение 24 часов, однако вмешался Император, и Васильчиковы уехали всего лишь в свое имение. Впрочем, и это было тяжким наказанием для немолодой уже пары — ехать в деревенскую глушь посреди зимы. Однако, судьба непредсказуема — и простые люди встретили Васильчиковых как мучеников за правое дело, устроив целую демонстрацию против Императрицы.

От Джулии пришло письмо — она в Симеизе, в отеле «Камея» вместе с детьми. Мэй тоже там. Майк и Гиша навещали их и провели с ними несколько дней, так что на этом фронте все в порядке.

8 декабря. Ходят слухи, что Распутин убит и что к этому преступлению причастны князь Феликс Юсупов и его друг детства Великий князь Дмитрий Павлович, однако их никто не осуждал. Некоторые детали просочились в газеты — они ужасны; это грязная страница нашей истории, и она предвещает еще большую кровь. Словно в знак протеста Императрица объявила, что министром внутренних дел станет Александр Протопопов — мне говорили, что это недалекий человек, полусумасшедший и мистик, к тому же больной сифилисом. Кроме того, решение это было принято даже без ведома остальных министров, что вызвало их протест. Следующим, столь же беспомощным решением стало назначение на должность министра юстиции генерала Добровольского».

278

РЕВОЛЮЦИЯ

«Сестра Великого князя Дмитрия Павловича, Великая княгиня Мария Павловна и их бабушка, королева Греции Ольга написали письмо Императору, в котором выражали возмущение наказанием, которое понесли Юсупов и Дмитрий Павлович* за то, что они сделали с Распутиным. Семнадцать Великих князей и княгинь подписали это письмо, ответ на которое Император начертал собственноручно: «Никому не дозволено убивать». Вообще, это письмо стало причиной серьезного раскола в Царской фамилии, и когда перед Новым Годом все члены семьи явились с поздравлениями в Царское Село, Государь принял их крайне холодно, а королеву Ольгу и ее внучку и вовсе проигнорировал. Это выглядело уже как серьезная ссора, и у меня не осталось сомнений в том, что Новый Год не сулит нам ничего доброго».

Краткий обзор того, что происходило в России с августа 1914 и до конца 1916 года.

Россия вступила в войну, имея неподготовленную армию; вначале все верили в быструю и безоговорочную победу, когда же этого не случилось, среди солдат воцарилось уныние. Потери были огромны и росли с каждым днем, миллионы погибали, не добравшись до фронта, на десяток солдат приходилась одна винтовка... Беженцы из Польши заполонили все дороги. Тысячи варшавских

279

«Зонтик в применении к боевой жизни»

«Зонтик в применении к боевой жизни»
Ноябрь 1914 г.
Западная Польша

280

евреев осели в Малороссии, кроме тех, кто открыто сотрудничали с немецкими завоевателями. Здесь они и жили, бездомные, голодные — еще одна обуза для многострадальной России. С 1915 года Германия положила в русско-азиатские банки огромные суммы на содержание своих секретных агентов (как правило это были обрусевшие немцы), сеявших смуту среди крестьян и панику на фронте. Даже наши крестьяне в Буромке получили немецкое золото (единственный в уезде ростовщик Рабинович подтвердил его подлинность) за то, чтобы они подожгли наши хозяйственные постройки.

К середине 1915 г. стремительно изменился состав правительства: большую часть изменений произвел Распутин; в 1916 г. этот сибирский шарлатан практически управлял страной. Он приближал к себе собутыльников и изгонял из правительства мужей тех дам, которые отказывались делить с ним постель. Вполне естественно, что у князя Юсупова и его друзей возникло желание избавить Россию от «святого старца» Императрицы, пусть даже ценой убийства.

Теперь, когда мы узнали о заболевании Цесаревича — гемофилии — и о том, что Распутин обладал несомненными талантами гипнотизера, можно понять и извинить зависимость Императрицы от этого человека. Она попросту не видела никого и ничего, кроме того, что ее сыну становится легче в присутствии Распутина — любая мать чувствовала бы то же самое...

...Бабуня продолжает: «Январь 1917 г. Мы сражаемся с небывалым морозом, сегодня температура достигла 40 градусов ниже нуля. Еда и горючее на пределе, в городах очереди за хлебом, в деревнях — голод. Транспорт погребен под снегом, и это почти по всей России. Что с нами будет?..

Министром иностранных дел стал Сергей Сазонов, прекрасно зарекомендовавший себя во время работы нашим послом в Лондоне. Это назначение позволило нам надеяться на завершение долгой истории с сепаратным миром, в которую была втянута Россия.

281

Ходят слухи, что Император отослал Великого князя Кирилла в Арктику, а Великая княгиня Мария Павловна в ярости от этого поступка Государя.

Выяснилось, что Великий князь Кирилл отправился в Мурманск с секретной миссией — он должен встретиться с делегацией союзников и обсудить тактические планы на весеннюю кампанию. Вся эта история показывает, насколько напряжены у всех нервы в наше холодное, голодное, смутное время.

15 января я получила приглашение от Императрицы Александры посетить ее на следующий день. Я не была при Дворе несколько лет и поэтому ехала в Царское Село со смешанными чувствами — смущения и предубеждения против этой женщины, Императрицы, к которой относилась не слишком хорошо, несмотря на свою обычную лояльность к Царской семье.

День был ужасно холодный, а небеса были пронзительно синие. Станция Царское Село находилась совсем недалеко от Александровского дворца, по пути мы проезжали чудесную церковь Св. Феодора, построенную в 1909 году в качестве полкового храма казаков Государя. Я отстояла службу, помолилась и отправилась во дворец. Он поражал своей красотой, сверкая на солнце бриллиантовой снежной пылью. Вокруг стояла тишина, не было видно ни единой души, до тех пор, пока я не вошла внутрь и обо мне не доложили. Все это напомнило мне сцену из Спящей Красавицы — нереальная и захватывающая дух красота.

У меня достало времени перекинуться словечком с фрейлиной Императрицы, баронессой Софией Буксгевден, ожидая Зизи Нарышкину. Она опаздывала, так что я предстала перед Государыней в одиночестве, в ее небольшой, заставленной мебелью гостиной. Ее Величество предстала передо мной не в своей обычной форме сестры милосердия, а в элегантном бордовом платье из тяжелого бархата, в роскошном ожерелье, к поясу был приколот букетик фиалок. Аметисты и бриллианты сверкали особенно ярко на фоне ее неправдоподобно белой кожи, пальцы были унизаны перстнями,

282

руки — браслетами. Золотые волосы были тщательно убраны, а нежная улыбка и сияющие глаза подтверждали ее детское прозвище — Sunny. Она встретила меня с распростертыми объятиями. Все это тронуло меня, я почувствовала расположение к этой очаровательной женщине... Я сказала Государыне, как мне приятно видеть ее в добром здравии и столь замечательно выглядящей. Она со смехом отвечала: «Неужели? Эта ужасная война состарила меня. Просто у меня румяное лицо от природы, потому я и выгляжу хорошо». Она произнесла эти слова довольно кокетливо и была явно польщена моими комплиментами.

Разговор наш касался в основном войны. Государыня сказала, что «эта война наверняка закончится так же театрально, как и началась». Говорила она и об армии, о храбрости солдат и их преданности, добавив с внезапным гневом: «Это в городе люди злы; все эти завсегдатаи клубов ничего не делают, только выдумывают разные ужасы и распускают гнусные сплетни!» Эта вспышка была единственной ее реакцией на все разговоры, шедшие вокруг, и в глазах ее горели горечь и ненависть. Я постаралась отвлечь ее, заметив: «В Петрограде слишком много бездельников, оттого и слухи». Императрица откликнулась: «О, да! Я знаю, что в провинции люди живут совершенно иначе. Крестьяне не таковы — они верят и они преданны, так же и солдаты. Только они и вселяют в меня надежду. Я счастлива только в госпитале, ухаживая за ранеными, или когда получаю письма с фронта, в которых солдаты называют меня матушкой и благодарят меня». Ее глаза блестели от слез, она стала еще прекраснее, такая женственная и красивая. Я вдруг подумала, что многие женщины ухаживают в госпитале за ранеными, но лишь одна из них — Императрица России, и, быть может, она выбрала себе неправильную роль в это трудное время, когда Россия так нуждается в сильном правлении.

Я заметила в разговоре, что решение Великих Княжон работать в госпитале похвально, однако жаль, что такие юные и прелестные создания занимаются такой тяжелой работой. Государыня

283

посмотрела мне в глаза и отвечала: «Да, мои дочери очень молоды и хороши собой. Но неужели Вы полагаете, что лучше для них было бы проводить время в пустых и бесполезных развлечениях. Поработав сестрами милосердия, они научатся куда большему, нежели светские барышни, танцующие на балах. А ведь опыт — это единственное, от чего человек не в силах отказаться». Она долго еще развивала эту тему, я же слушала ее молча, очарованная ее сердечностью и добротой.

Я покидала дворец с комом в горле, поняв теперь, какое чудовищное непонимание возникло в обществе против Императрицы, заставлявшее всех так яростно осуждать ее. По дороге на станцию меня вдруг посетило предчувствие какой-то страшной судьбы, ожидающей эту женщину...

В тот вечер мои восторженные впечатления от визита к Государыне были встречены весьма саркастически, друзья пожимали плечами и говорили лишь: «Все это прекрасно, однако она тем не менее — чудовище, и она погубит Россию». Я вновь почувствовала комок в горле и прикусила язык, так как поняла, что не в силах переубедить этих людей и переломить их мнение об этой несчастной, непонятой всеми женщине, которой суждено пройти свой путь до конца. Даже я сама, в глубине души, полагала, что лучше ей было бы исчезнуть. Больше о визите мы не говорили, но я навсегда запомнила ее прекрасное лицо, ее тихие, серьезные слова... Любящая жена и мать, она стала жертвой собственной застенчивости и беспрестанной, огромной тревоги за здоровье сына... Она должна была заслужить прощение, и я первая была готова простить ее.

19 января. Французское торговое судно с военной амуницией подорвалось на мине в Архангельске, порт сильно поврежден, так же как и склады на берегу.

25 января. Наконец США разорвали отношения с Германией, последовав за Южной Америкой. Началась новая фаза войны, поменялись и настроения в обществе — теперь уже не сводят все к безоговорочному осуждению царя...

284

Однажды за ужином я была шокирована заявлением старого князя Анатоля Куракина при гостях и слугах, что Царя нужно свергнуть с престола, а Царицу выслать из страны. Я честно сказала ему, что я думаю о подобной бестактности, и немедленно покинула их дом, куда более не появлялась, несмотря на долгую дружбу с очаровательной женой князя Лизой*.

Закончился январь — тяжелый месяц, полный демонстраций протеста, холодный и голодный...

Говорят, Император примет конституцию, хотя это и означает конец Его абсолютной власти. Если бы он только понимал, как необходимо его пребывание здесь, в Петрограде, чтобы оказать влияние на Думу — но он и не помышляет об этом...

14 февраля. Дума вновь заседает и отказалась от перевыборов до конца войны. На улицах полно полиции и солдат, что должно доказывать отсутствие «революции». Государь по-прежнему молчит, безвольно позволяя людям поносить Императрицу, которую все обвиняют в попытке тайно заключить сепаратный мир, оставив союзников на произвол судьбы**.

Гиша написал, что был рад вернуться в полк после 10 дней пребывания в Симеизе, где глупые и невероятные слухи едва не свели его с ума. Мэй с детьми чувствуют себя хорошо, новая горничная превосходна.

21 февраля. Продуктов очень мало, так как по всему Петрограду забастовки и демонстрации. Со вчерашнего дня бастующие требуют хлеба и громят булочные.

26 февраля. Продолжаются демонстрации, в них участвуют даже женщины и дети. Забастовка охватила весь город, Протопопова,

285

как и ожидалось, не видно и не слышно — трус! Министры заседали без него, чтобы решить насущные проблемы, в том числе и то, вводить ли в Петрограде чрезвычайное положение. В Думе тоже заседают — обсуждали новые формы правления — даже не потрудившись уведомить Императора...

27 февраля. Беспорядки продолжаются — армия перешла на сторону восставших, отказавшись стрелять в демонстрантов, как в 1905 году. Несмотря на это, несколько мирных граждан погибли на улицах в результате беспорядков. Императору предложено изменить состав правительства, расширить полномочия Думы и сместить этого идиота Протопопова. Жгут казармы и полицейские участки.

Вернувшись из Крыма, Майк обедал у себя в клубе, в двух кварталах от Морской, а потом зашел ко мне. Он сообщил, что княгиня Радзивилл дает бал у себя на Фонтанке, и Великий князь Борис Владимирович тоже приглашен. Так и происходит с детьми моих старых знакомых. Вечно они делают что-то не то.

Город погружен во тьму, слышны выстрелы. В 10 вечера Майк вернулся в клуб, чтобы узнать подробнее, верны ли слухи о смещении Протопопова и о согласии Государя подписать новую конституцию. Он обещал сразу позвонить мне, как только все узнает, в том числе и то, вернулся ли Государь в столицу.

Я решила узнать, что происходит на Мариинской площади, подошла к окну и укрылась за шторами. Площадь была темна и пустынна, казалось, все затаились в ожидании чего-то тревожного. Было так тихо, что стук в дверь ординарца Майка заставил меня подскочить от неожиданности. Он принес записку от Майка, в которой сообщалось, что Государь не вернулся из Могилева, но просил Протопопова все подписать. Майк добавлял, что из Петергофа вызван артиллерийский батальон для подавления возможного восстания. Ординарец еще не успел выйти из комнаты, как послышался отрывистый звук пулеметной очереди. Выглянув из окна, я увидела мчавшийся от Мариинского дворца — где заседал Совет министров — автомобиль. Потом говорили, что в машине был

286

Протопопов, явившийся было на заседание, но затем испугавшийся за свою жизнь и удравший. Я заметила несколько темных фигур, пробиравшихся вдоль стен. Небо было освещено отблесками пожаров, вспыхнувших в разных частях города. Ближе к полуночи я услышала многоголосый шум толпы, хотя площадь по-прежнему оставалась пуста и безлюдна.

Среди постояльцев отеля было много офицеров, они заходили ко мне, так как у меня был стратегически выгодный вид из окна. Внезапно мы увидели еще один автомобиль. Он остановился посреди площади, оттуда кто-то вышел и обратился к стоявшим на крыльце дворца. Раздались радостные крики, люди отправились к казармам. Долгая тишина, затем вновь крики радости. Солдаты выбежали из казарм и заполнили площадь. Через несколько минут толпа народа, вынырнувшая из прилегавших к площади улиц, присоединилась к ним. Двери дворца были выломаны, окна разбиты, и толпа устремилась внутрь. Начался разгром и грабеж. Мы смотрели на происходящее, буквально окаменев. Наконец несколько офицеров решились выйти из отеля, чтобы узнать, что будет с нами. Они сообщили восставшим, что отель полон раненых офицеров, женщин и детей. На это революционеры отвечали, что поскольку в отеле нет пулеметов, никого не тронут, и предложили офицерам вернуться к себе.

Наконец я оказалась одна. Слишком взволнованная, чтобы уснуть, я продолжала наблюдать за происходящим, пока не увидела, что войска отходят, сопровождаемые восставшими. Внезапно площадь опустела, лишь несколько темных фигур осталось у подножия конной статуи Николая I, где они разожгли небольшой костер.

Я буквально свалилась в кровать и проспала до 8 утра — ночные события сильно потрясли меня. Утром площадь вновь была пуста и запорошена снегом; на мгновение мне показалось, что ничего и не было. Я позвала горничных и оделась, решив встретить день во всеоружии. Кроме того, я велела уложить все вещи и вынести все из комнат... я чувствовала себя усталой и растерянной;

287

на улице темно и холодно. Спустя некоторое время посреди площади остановился броневик — железное чудище, полное солдат и людей в гражданском, впрочем, вели они себя спокойно.

Вдруг со стороны Морской нахлынула волна звука — пели революционные песни. Вскоре появились и сами демонстранты. Они заполнили всю площадь — грязные, небритые, курящие, смеющиеся дезертиры — ручаюсь, что так оно и было.

Я хотела позвонить Далли, но телефоны молчали. Народу на площади прибывало, слышались пулеметные очереди. Я оделась и вышла в комнату к Мари — уже в дверях услышала, как зазвенели стекла, стреляли совсем близко. Шум стоял ужасающий, но я все еще была жива.

Позднее мы с девушками насчитали более сорока пулевых отверстий в стенах моей комнаты. Федорка было заплакала, но я строго одернула ее, заметив, что сейчас не время рыдать, а время действовать. Снизу доносились крики, визг, грохот — революционеры вломились в отель и уже выгоняли жильцов с нижних этажей — один постоялец был застрелен перед самой гостиницей. Вскоре добрались до винных погребов и изрядно напились. Я завернула дрожащего Нану в муфту и уселась на тахте в гостиной. Странно, но я совсем не боялась — словно просто смотрела какую-то странную постановку на сцене. Пьяные солдаты начали взламывать номера в поисках ценных вещей. Женщин и детей их появление пугало до смерти, но, честно говоря, они никому не причинили вреда. Более того, в одной из комнат лежала молодая княжна Туманова. Пуля попала ей в шею, и старенький английский доктор пытался остановить кровотечение. Один из солдат, молодой и очень пьяный, выразил свое сочувствие, протянув доктору свой шарф.

Не обнаружив в моем номере ничего ценного, бунтовщики пришли в дикую ярость и устроили настоящий погром. Глядя на них, я думала: «Неужели это и есть революция? Когда в человеке просыпается Зверь...»

288

Мари заявила, что ей бояться нечего, так как она француженка, и тогда я попросила ее добраться до дома Далли и все ей рассказать. Через час она вернулась в сопровождении старой няни Далли, Этхен. Мне не хотелось бросать на произвол судьбы свои апартаменты, но я, скрепя сердце, все же набросила поверх шубы старое пальто и, повязав голову шалью Мари, вместе с Этхен покинула гостиницу через черный ход, сжимая в руках Нану.

На улице я с ужасом увидела, как пресловутый артиллерийский полк, присланный для подавления восстания, братается с бунтовщиками. Развязного вида барышни сидели на коленях у солдат, хохотали и призывали всех вступать в революционные ряды. Я не могла поверить, что Императорские войска способны на такое.

Мы медленно брели по глубокому снегу, часто останавливаясь и отдыхая — давали себя знать мои 70 лет и больное сердце. Вокруг свистели пули, слышались пулеметные очереди. Люди в панике метались по улицам, пытаясь укрыться от шальных выстрелов в подъездах и подворотнях. На наших глазах погиб офицер — он бежал по улице, затем замер и рухнул в луже крови. От судьбы не уйти — нас с Этхен она пока хранила, и к Далли мы добрались замерзшие, но невредимые.

Я была слишком взбудоражена, чтобы заснуть, и сидела в гостиной у огня, ожидая вестей о спасительном приезде Императора — однако он так и не приехал.

Дума, взяв власть в свои руки, пошла на сговор с Советами и образовала Временное правительство. Мы узнали, что Протопопов арестован и сидит в Петропавловской крепости — небольшое, но все же утешение.

Новое правительство издало знаменитый Приказ номер один, разосланный по Царскосельскому телеграфу и напечатанный назавтра в газетах. Одновременно вышла прокламация, обращенная к Петроградскому гарнизону. В этих «документах» войскам предписывалось оставаться в казармах и не отправляться на фронт. Таким образом было положено начало развалу русской армии, практически

289

прекращена война с Германией — началась катастрофа всей России. Восстание огромной волной прокатилось по армии и флоту, смыв все лучшее и оставив грязь и пену. Голод, холод, хаос... Даже природа, казалось, восстает против происходящего — утром начался сильнейший снегопад, ничего не видно в двух шагах.

В этот печальный день Государь отрекся от престола — за себя и за своего сына*, в пользу брата, Великого князя Михаила, который заявил под нажимом Керенского (злой, худой, высокий, молодой адвокат с маленькими пронзительными глазками, неизвестно откуда вынырнувший во время революции), что не вступит на престол, оставленный его братом, до тех пор, пока его не призовет весь народ**.

Потом мы узнали, что Керенский был ярым противником монархии, и ему не составило труда обмануть младшего брата Государя, предложив ему управление страной, которая уже не нуждалась ни в каком управлении, ибо не знала, чего хотела. Меня переполняли тревога и страх за будущее России — а главное, мы не в силах были исправить ошибки прошлого, которые и привели нас к сегодняшнему дню: хаосу, неуверенности, Временному правительству, отсутствию реальной власти, последним попыткам спасти честь страны, воюя с немцами...

От Мэй и Джулии пришли грустные письма — они узнали об отречении, когда приехали навестить Великого князя Николая Николаевича в его имении Чаир под Кореизом. Старый мажордом встретил их, заливаясь слезами, а на обратном пути в Симеиз они повсюду видели плакаты с портретом нового Императора. Все оживленно обсуждали его достоинства, словно забыв навсегда о прежнем, несчастном Государе.

290

Никогда не забуду день, когда всем офицерам Императорской армии было предписано явиться пешими и безоружными на присягу новому режиму. Мой несчастный старший сын — герой войны — шел меж длинных шеренг беснующихся, смеющихся солдат, сопровождаемый толпой, выкрикивающей оскорбления в адрес офицеров — а они шли, печатая шаг, по грязному снегу, чтобы принять участие в недостойном спектакле, который презирали и в который не верили. Однако они знали, что должны так поступить, чтобы попытаться спасти свою страну и остановить революцию, чтобы сражаться и победить в войне. До сегодняшнего дня эти люди присягали своему Государю, шли за него в бой и погибали, если того требовал долг, но теперь Государь отрекся от своих обязанностей; слишком слабый, он сделал невозможным возрождение Princeps Imperialis, не дав членам своей семьи сплотиться хотя бы вокруг его сына. Мы стали туловищем без головы — окруженные ненавистью и презрением масс, словно пламенем пожара. Присягнув Временному правительству, Майк пришел вечером к Далли, бледный, дрожащий и не сдерживающий слез. Едва владея собой, тихим голосом он сообщил нам, что уезжает и присоединится к своему полку. Кроме того, он рассказал по секрету, что Великий князь Кирилл Владимирович тоже присягнул новым властям, нацепил красную кокарду и поднял над своим дворцом красный флаг — презренный предатель!

Великого князя Николая Николаевича Император накануне отречения просил принять командование армией. Когда он приехал в Харьков, встречавшие его простые люди целовали ему руки и приветствовали восторженными криками — но армия бунтовала... Великий князь был арестован и посажен в тюрьму. Приказ номер один за один день уничтожил огромную российскую армию.

Наш Император, называемый теперь «гражданин Романов», вместе со своей семьей содержится под арестом в счастливом некогда Александровском дворце в Царском Селе. Его охраняют солдаты — вчера они присягали ему, сегодня плюют ему в лицо.

291

Непостижимо — эти глупые союзники полагают, что России удастся то, что не удавалось никому: бескровная революция!.. Теперь грядут новые сражения, потери и весеннее наступление немцев на Западном фронте...

Мэй в апреле прислала письмо: 8 марта Миша свалился с высокой температурой и кашлем. Ночью он впал в беспамятство, няне показалось, что он умирает, и она настояла, чтобы Мэй послала за доктором — прежний их врач пропадал на каком-то митинге. Пришедший старенький доктор определил дифтерию и заявил, что единственная надежда на инъекции, хотя они и опасны для Мишиного сердца. Мэй, вне себя от ужаса, решила рискнуть. В 11 вечера доктор отправился в Алупку за сывороткой и вернулся лишь в 2 часа ночи — все это время Миша был без сознания. Лишь через час после укола мальчик пришел в себя и слабым голоском благодарил всех за заботу. В этот момент силы оставили Мэй, и она разрыдалась на плече доктора. Утром он уехал, прописав еще одну инъекцию, после которой мальчик удивительно быстро пошел на поправку...»

292

КРЫМ

«Пасха 1917 была грустной — даже праздник Воскресения Господня не давал надежды на лучшие времена, и я решила уехать из революционного Петрограда вместе с Бертой, Зинаидой и их новой гувернанткой в Крым. Путешествие оказалось долгим и трудным, так как дороги были наводнены беженцами и дезертирами, для которых не существовало никаких законов. Мои храбрые малышки держались молодцом и не показали виду, что испуганы, за все три дня пути.

Приехав в Евпаторию в конце апреля, я нашла Мэй очень ослабевшей от энтерита, а Гиша, приехавший в отпуск, слег в постель с почками. Оба они были настолько слабы, что мне пришлось взять хозяйство в свои руки. Вскоре приехала Далли с детьми, так мы все воссоединились в этом пыльном, жарком городе, далеко от Буромки, которая впервые пустовала летом. В Крым приехало множество наших знакомых и друзей, так что скучать было некогда, но я все равно тосковала по нашему семейному гнезду.

Керенский контролировал армию и флот. Он был очень уверен в себе и умел воздействовать на людей, однако его пламенные речи полны только пустыми словами, это отвратило от него бывших поклонников, и он вынужден был исчезнуть с политической сцены, словно вор, тайком бежав. В провинциях все чаще вспыхивают крестьянские бунты, немало масла в огонь подливают многочисленные дезертиры.

Понимая, что в Буромке отныне небезопасно, я остаюсь в Крыму. Мэй нужен отдых, так что я с моей бесстрашной Мари, Далли и Джулия с детьми переселились в отель Светлана в Симеизе.

293

Газеты полны сообщений о беспорядках, погромах и убийствах. В июне вспыхнуло восстание военных моряков в Севастополе.

Из Буромки я получаю письма и телеграммы с требованием отдать народу мой дом, чтобы там была гимназия. Но у меня там не просто дом — это наш Дом!

В конце июня из Буромки приехал один из управляющих, Кашкин, чтобы обсудить хозяйственные дела. Он принес плохие вести — крестьяне, подстрекаемые немецкими агентами, ленятся, не хотят работать, бунтуют. Юрченко напуган и встревожен тем, что не может контролировать ситуацию...

Впервые Россия полностью обеспечила себя амуницией и боеприпасами — но что толку, если проклятый Приказ номер один разрушил нашу армию. Большевики расстреливают офицеров без суда, рушат и жгут усадьбы. Дезертируют целые части, считая, что война окончена и они могут возвращаться к своим семьям, так как земля теперь принадлежит крестьянам — какая глупость! Петроград, Кронштадт и Москва залиты кровью.

24 июля. Я получила известие, что Джулия с детьми благополучно добралась до Петрограда и что девочки уже отправились к своим бабушке и дедушке в Соединенные Штаты. Кажется, только вчера я простилась с ними — из сердца вырван целый кусок, ибо интуитивно я чувствую, что нам не суждено больше встретиться».

Только годы спустя Бабуня узнала подробности драматического отъезда дочерей Майка и Джулии. Прежде всего, был очень долог и труден путь из Крыма в Петроград. Там они поселились в гостинице «Европа», так как дом Майка пришлось продать. Видя, что жить в Петрограде все опаснее, Джулия решила не рисковать жизнью своих детей и отправила их транссибирским экспрессом во Владивосток, чтобы оттуда они пароходом добрались до Сан-Франциско. Мики вручили большую сумму денег и двух его маленьких сестер. На вокзале их провожали Майк, Джулия и американский посол, мистер Дэвид Френсис, представивший их супружеской чете Уинчелл, эти люди опекали их в дороге...

294

...После многодневного и трудного путешествия они, наконец, достигли Владивостока. Здесь им пришлось провести некоторое время в карантине. Мики и няня не спали всю ночь, оберегая двух безмятежно спавших девочек. На пароход они опоздали, и Мики телеграфировал Грантам просьбу выслать деньги, однако возникли непредвиденные проблемы, и в конце концов 2000 долларов им одолжили Уинчеллы. Отплыть удалось на «Тену Мару» из Иокогамы, и в США они прибыли через шесть недель после отъезда из Петрограда.

Бабуня продолжает: «6 августа. Галиция захвачена немцами.

17 августа. Газеты сообщают, что Царская семья перевезена из Царского Села куда-то в Сибирь. Мы все были страшно встревожены, так как в эти ужасные дни может случиться все что угодно, а вскоре узнали, что их содержат в ужасных условиях в Тобольске. С тех пор мы ничего не слышим о судьбе Государя; люди, кажется, боятся даже думать о нем.

22 августа. Генерал Лавр Корнилов объявил себя диктатором, что из этого выйдет — один Бог знает. Гиша приехал с фронта и привез ужасное известие о страшной смерти князя Бориса Вяземского. Он остался в своем имении с молодой женой Лили (в девичестве графиней Шереметевой) и старенькой матерью. Там, в Лотрево (Тамбовская губерния) у них был небольшой конный завод. Озверевшие крестьяне, все поголовно пьяные, волокли его до станции Грязи, долго истязали и затем убили. Невероятно, но мать и жена спаслись, хотя не знаю, как старой женщине удастся пережить случившееся — ведь ее старший сын тоже был убит, во время восстания в Петрограде.

10 сентября. Прекрасный день: Мэй приехала, с ней Erzsi и Миша — он прекрасно выглядит. Наша семья снова вместе, и мы счастливы. Мисс Иннманн возвращается в Англию, ей на смену пришла мисс Фрост. Мне она не нравится, но сейчас нет другой кандидатуры. Мэй еще слаба, ей нужно отдыхать и бывать на свежем воздухе, так как доктора беспокоятся за ее легкие. Дети здоровы — и как же они радуют меня».

295

Я хорошо помню мисс Фрост, так как она имела обыкновение бить нас с Erzsi линейкой по пальцам — это было ужасно, и мы очень невзлюбили ее. Помню и бабушкин дом в Крыму, стоявший прямо на берегу моря, к которому вела узкая тропинка через сад. На берегу стояли два огромных камня — Дива и Монах. На Диву мы любили забираться и смотреть, как чайки с криками носятся над волнами, иногда бросаясь вниз и тут же взмывая с рыбой в клюве. Их пронзительные крики сливались со звуками мусульманских молитв, доносившихся из окрестных татарских сел, и я помню свои детские размышления — почему эти люди считают своего Бога истинным, тогда как я верую только в своего... По ночам гремели соловьи, их пение сливалось с шумом прибоя. Жизнь была полна новых звуков, образов и впечатлений, и я с наслаждением впитывал их.

Бабуня продолжает: «До нас дошло известие, что Керенский покинул Зимний дворец и бежал в Псков, где стоят передовые части Северного фронта. Хотя он все еще пользуется поддержкой армии, мы чувствуем, что это — начало его конца, он — предатель не только своего народа, но и своего Государя, ибо открыто поддерживает планы подписания сепаратного мира с Германией».

В начале ноября большевики окончательно захватили власть во главе с Лениным, его настоящее имя Владимир Ильич Ульянов. Его отец был действительным статским советником, что согласно Табели о рангах Петра Великого давало ему дворянское звание, хотя он и не был дворянином по рождению. Его мать, обрусевшая немка, поддерживала немцев; такое сочетание, видимо, и породило в этом человеке непримиримое отношение к капитализму. Правой рукой Ленина был еврей-интеллигент Лев Бронштейн, или Троцкий. Сын малороссийского крестьянина, он был не интеллектуалом, но человеком действия.

«Убийства невинных людей продолжаются, кровь течет рекой. По всей России горят поместья. Эти безумные большевики обещают всем хлеб и землю, но приносят лишь голод и гражданскую

296

войну. Впрочем, все это не мешает Керенскому играть роль марионетки, пока его защищает армия, но он смешон и мелок.

Большевики не замедлили начать переговоры о мире с Германией, порвали все отношения с союзниками, наплевав на честь и совесть.

На Михайлов день из Киева приехали Майк и Джулия, бежав от большевиков. До сего момента Киев держался, во многом благодаря тому, что кирасиры Майка поддерживали в городе порядок и законность, задерживая и отправляя обратно на фронт дезертиров. Однако вскоре общее безумие охватило войска, и солдаты отказались выполнять приказы офицеров. Неожиданно Майк, известный среди военных человек и миротворец по призванию, стал объектом яростных преследований со стороны озверевшей черни, жаждавшей крови. Когда пришел приказ о расформировании полка, Майк немедленно сложил с себя все полномочия и ушел в отставку — так закончилась карьера моего первенца, столь блистательно начинавшаяся. Случившееся подкосило его и морально, и физически. Когда они приехали к нам в Крым, Майк не только страдал от старых военных ран, но и был на грани нервного срыва. Единственное, что я могла ему посоветовать — забирать жену и уезжать в Штаты, к детям, пытаться начать новую жизнь. Я понимала, что в этом случае вряд ли увижу их когда-нибудь, так что легко представить, чего мне стоило дать подобный совет.

6 декабря. Немного отдохнувший Майк уехал в Петроград — оформлять отъезд в США. Я чувствую себя одинокой и несчастной; постоянно молюсь за сына, прошу ниспослать ему душевный покой и удачу на чужой земле. Почему-то я уверена, что никогда их больше не увижу...

День отъезда Майка и Джулии был первым тяжелым днем в Крыму. До этого наша жизнь протекала спокойно и нетревожно, вдалеке от ужасов, потрясавших Россию, — нас достигало лишь эхо событий. В этот день мы впервые услышали пушки... Назавтра я уехала к Далли в Ялту.

297

9 декабря. Не успела я вернуться, приехали Гиша и Мика Куракин — они дезертировали из своих полков, и это к счастью, потому что войска уже неуправляемы. Бедный Гиша подавлен ужасно, как и Майк, хотя мы и пытаемся его убедить, что глупо было бы добровольно подставлять голову под пулю — но ведь он офицер!

Что до меня — я рада лишь тому, что оба моих сына живы и далеко от фронта. Нет больше сил день и ночь бояться за их жизни...

...В Симеизе пьяные солдаты громят и грабят все вокруг, сея ужас. Мы живем при режиме террора...

В Петрограде дезертиры местного гарнизона застрелили командора Кроума, блестящего морского офицера — он пытался защитить английское посольство. Посол Великобритании, лорд Бьюкенен отбыл на консультации в Лондон и оставил за себя этого храбреца. Итак — еще одна невинная жертва хладнокровных убийц.

14 декабря. Получили известие, что один из наших управляющих, Гилбудин, не в силах сдерживать бунт крестьян, бежал. Горло сжимается всякий раз, когда я думаю о судьбе Буромки.

31 декабря. Новый год, а через 6 дней мы встретим Рождество Христово. Здесь у нас тихо, розы цветут в саду. Горы под снежными шапками величавы и прекрасны, только люди способны на жестокость, ненависть и ярость. Переговоры с Германией провалились, и враг наступает, а наши армия и флот отказываются сражаться.

Я постаралась устроить праздник для Erzsi и Миши — в конце концов детские воспоминания должны быть счастливыми».

Я хорошо помню тот Новый год. Нас с сестрой отправили гулять и не велели возвращаться до 4 часов. На наши вопросы мисс Фрост не отвечала. Вернувшись, мы переоделись в праздничное платье. Затем, услышав звон серебряного колокольчика Бабуни, мы слетели вниз и замерли перед свежесрубленной, душистой елкой — вся она была в свечках. Вокруг стояли, улыбаясь, взрослые, в дверях толпились слуги. На верхушке елки сияла серебряная звезда, а подарили мне немецкий аэроплан с белыми крестами на

298

крыльях. Папа прикрепил к нему 4 бомбы, затем достал маленький ключик и медленно завел его. Самолет (на длинной нити) медленно описал круг а затем уронил бомбы. Что могло быть прекраснее такого подарка для 5-летнего мальчика?

Новый год встречали всей семьей, включая Ниеротов во главе со старой графиней, Куракиных и старого приятеля Бабуни, генерала Lange. Бабуня говорила, что такое количество гостей заставит позабыть все страхи и беды. Годы спустя я узнал, что елку на вершине горы срубили папа, Мига, Мика и дядя Тео, принесли и сами нарядили. Для нас с сестрой это ничуть не убавило прелести той елки. К сожалению это был последний Новый год, который мы встретили все вместе и на родине...

«...После праздника Далли с детьми уехала в Ялту, а няня Миши уволилась. Мы не особенно грустили по этому поводу, поскольку, несмотря на усердие в работе, она обладала сложным характером и плохо уживалась с нами. У Erzsi чудесная новая гувернантка — швейцарка мадемуазель Павильон*, а бедному Мише перешла в наследство мисс Фрост. Так закончился еще один год — бурный 1917»

299

ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

1918 начался с пламенных речей Крыленко. Этот простой солдат, ныне командующий всеми сухопутными войсками России, когда-то замеченный и оцененный самим Великим князем Николаем Николаевичем, полагал, что сможет возродить былое единство и боевой дух армии, однако мало кто обращал на него внимание, солдаты продолжали дезертировать и продавались немцам за гроши. Союзники сражались на удивление самоотверженно, проявляя чудеса мужества, особенно заметные на фоне бесчестного поведения русских.

13 января. Мы получили известия, которых так долго боялись: наш дом разграблен и сожжен. Крестьяне, одурманенные водкой, обшарили дом сверху донизу, вскрыли винные погреба, а затем облили все бензином и подожгли. Все деревянные постройки уничтожены, остались лишь каменные стены того дома, который в 1887 году начали достраивать мы с мужем. Пять поколений выросло в нашем гнезде — и вот ничего не осталось.

В угли превратились бесценные портреты и картины, старинная мебель и произведения искусства, более 30000 книг, все архивы Кантакузиных и библиотека Сперанского, старинные документы и бумаги моего мужа... Какая тяжелая потеря для будущих поколений библиофилов и историков, не говоря уж о нашей семье.

Страшно переменился Гиша; кажется, умерла его часть, связанная со старым домом, где он провел всю свою жизнь и к которому так привязан. Он словно не понимает всей жестокой правды — бедное мое дитя.

Рубль стремительно обесценивается, бумажные деньги вообще ничего не стоят — как мы будем жить дальше, пока неясно.

300

Телефонная связь с Ялтой прервана, и я страшно волнуюсь, как там Далли с детьми. Чудесный старинный порт обстреливали 3 дня, мы слышали это. Говорят, город разрушен, беспомощные женщины и дети прячутся в подвалах или уходят в горы. Крымские татары сражаются против большевиков.

Мы с Мэй возимся в огороде — сажаем капусту там, где раньше цвели цветы. Теперь нам не придется получать овощи и мед из Буромки, так что эти хлопоты не для того, чтобы отвлечь себя от грустных мыслей — чтобы выжить!

Наконец-то — сообщение от княгини Ольги Орловой — ей удалось бежать из Ялты — Далли и дети в безопасности. Они покинули гостиницу незадолго до того, как ее разбомбили, и скрылись в горах. Офицеры, видимо, все погибли от рук матросов-дезертиров. 50 человек подверглись жестокой казни, затем их тела утопили. Корабли в руках бандитов, а на дне прозрачной бухты выстроились утопленники — слишком страшно, слишком невероятно!

Гиша и Мэй обсуждали, что можно сделать, чтобы избавить детей от пыток и казни, и пришли к ужасающему выводу, что их нужно застрелить, а затем и самим предстать на суд Господа. В каком же отчаянии и безнадежности надо пребывать, чтобы говорить и думать такое...

Княгиня Барятинская, многие годы жена ялтинского градоначальника, брошена в тюрьму вместе с уголовниками за единственное преступление — она пыталась спрятать свои драгоценности.

Как-то днем появились две незнакомые мне женщины и передали, что графиня Ниерот в безопасности.

Несколько негодяев явились к нам под предлогом поиска оружия. Мы с Мэй были вынуждены отдать им свои дамские револьверы; оружие наших мужчин было предусмотрительно спрятано на чердаке. Всю ночь мы провели без сна, боясь их повторного визита, однако они так и не появились.

Мэй и Таня Куракина отправились за покупками и были ограблены на улице двумя оборванцами, выхватившими у них сумки.

301

Затем бандиты заметили ее бриллиантовые сережки, память о матери, и уже собирались отобрать и их, однако один из них заметил, что «стекляшки слишком велики, чтобы быть настоящими».

В Ялте издан приказ, предписывающий убирать с улиц трупы.

Румыния подписала с Германией договор о взаимопомощи и напала на нас.

Сегодня узнала, что Майк и Джулия выехали в США через Копенгаген. Я молюсь за него каждую минуту — Майк слишком известен, чтобы скрыться незамеченным.

Большевики заправляют всем, и мы живем при жесточайшем терроре — проводя все время в поисках укромных мест, где можно спрятать драгоценности, деньги и серебро. Мы все завернули в тряпки, а Гиша и Мика ночью зарыли сверток в саду, пока Мэй стояла на страже. Интересно, сколько наших драгоценностей потеряется — ибо места, где они спрятаны, весьма необычны. Деньги мы замуровали в стену на чердаке; Мэй принесла цемент, чтобы заделать дыру, хотя покупать его было рискованно.

Среди всех наших неприятностей для меня самое тяжелое — отсутствие новостей. Мы ничего не знаем о положении на фронтах, до нас не доходят газеты, телеграф не работает, лишь иногда пробиваются какие-то слухи. Природа вокруг прекрасна, море ласково, климат великолепен, мы должны бы жить и радоваться, но... Во всяком случае мы пока живы».

Однажды ночью Erzsi и я были разбужены чудовищным штормом, бушующим вокруг. Шум стоял ужасный, и Мазель — так мы называли нашу гувернантку — еле успела оттащить нас от окон, как мы увидели огромный светящийся шар, размером с футбольный мяч, висящий перед домом; затем он взорвался с грохотом, потрясшим весь дом. Шторм продолжался несколько часов, но наутро к нашему удивлению небеса сияли безмятежной голубизной. Прежде чем меня смогли остановить, я сбежал в сад прямо в пижаме, чтобы взглянуть на огненный шар и, хотите —

302

верьте, хотите — нет, обнаружил небольшой кратер. Он был глубиной около двух футов, а все вокруг перевернуто. Я визжал от восторга, а взрослые, осмотрев мою находку, решили, что это была шаровая молния. Много лет спустя мне говорили, что я наблюдал очень редкое природное явление — возможно, падение метеорита.

Бабуня продолжает: «Мы жили, день за днем надеясь на приход флота союзников, ожидая его, как манны небесной.

Ложась спать, мы клали одежду рядом, чтобы успеть накинуть ее, если в дом придут бандиты.

В начале февраля большевики отменили старый календарь и ввели общеевропейский, григорианский. Возможно, это единственное, что они сделали неплохо.

Большевики подписали Брест-Литовский договор 3 марта по новому стилю — по нему Россия сдалась на милость Германии. Этот сепаратный и позорный мир подписан Лениным, Троцким, Иоффе и Со — этими евреями, растоптавшими честь нашей армии, нашего народа...

Россия теряет территории, завоеванные еще во времена первых Романовых, всего четверть своих земель, а значит, треть своих посевных угодий, половину промышленных районов — большую часть национального дохода. Как выживет моя бедная страна... Я чувствую себя разбитой и лишенной всех надежд.

Так начался еще один год ужасов, террора и разочарований...

Мы питаемся один раз в день, несмотря на наш огород, и я беспокоюсь за детей. Миша пока здоров, но это лишь благодаря правильному уходу.

В каждой деревне есть Советы, и нашим преданным слугам нелегко с ними ужиться. К счастью, старый Огюст у себя в Австрии, моя Мари во Франции, и им ничего не грозит...

С середины марта закрылись все банки, а Советы изымают деньги у «буржуазии». К счастью, на днях приехал Мика Куракин с большой суммой денег, нам хватит на несколько месяцев...

303

Сегодня получила телеграмму из Буромки, опоздавшую на месяц, — в ней сообщается, что хозяйство разграблено и сожжено. Теперь крестьяне стоят перед угрозой голода.

До нас дошли слухи, что немецкие части под командованием генерал-фельдмаршала Германа фон Эйхорна вошли в Киев без единого выстрела и были встречены украинскими националистами с распростертыми объятиями...

Наконец и до нас дошла очередь — ночью явились красные. Было 2 часа, и все спали. Я проснулась сразу и пошла будить Гишу. Он открыл дверь группе шумных, пьяных матросов, увешанных оружием. Электричества не было и мы зажгли несколько свечей. Гиша спросил, что им нужно. Главный ответил, что они ищут оружие. Узнав, что оружия в доме больше нет, они ввалились в гостиную, спрашивая на ходу, из каких мы Кантакузиных, где жили в Петрограде и есть ли у нас автомобиль. Лица их были тупыми от водки и выражали животную злобу, и мы спрашивали себя, откуда взялись эти бестии, разумеется, это не были простые малороссийские крестьяне, которых мы знали всю жизнь.

Пьяные матросы продолжали свой обыск. На наш вопрос они ответили, что выполняют свой долг и ищут драгоценности. Я рассмеялась и сказала, что все наши драгоценности давно в Америке, вместе с моим старшим сыном. Они в изумлении уставились на меня, затем потоптались в столовой, не обратили никакого внимания на objets d’art* на столах, не понимая, видимо, их ценности, и отправились в спальни. В моей они забрали все серебряные коробочки и пузырьки с туалетного столика, детскую не тронули, и пришли в ярость, увидев пустую шкатулку из-под драгоценностей у Мэй.

Предводитель, позже мы узнали его фамилию — Нератов — оглядывался в ярости, вдруг он заметил новые сапоги Гиши, схватил их, сбросил свои разбитые башмаки и натянул обнову прямо на грязные ноги. С тех пор он стал известен в Крыму как обладатель

304

щегольских кавалерийских сапог. Некоторое время спустя его поймали и убили как собаку.

Прежде, чем уйти, они забрали несколько золотых безделушек из комнаты Гиши, подняли Куракиных, но ничего не взяли — брать было нечего. Нератов схватил серебряный портсигар Миги, но, увидев выгравированное на нем имя, положил его на место, сказав: «У Ниерота я ничего не возьму». Почему — так и осталось загадкой.

На прощание они допили вино, оставшееся от обеда, и не обратили никакого внимания на две большие серебряные супницы, покрытые темно-синей эмалью — великолепная идея Тани Куракиной, благодаря ей мы смогли даже вывезти их из России, выдав за обыкновенную кухонную посуду. Наконец бандиты ушли и даже извинились за беспокойство, в то время, как мы поздравляли самих себя за хорошую выдержку и присутствие духа. Итак, мы опять живы.

Объявлена всеобщая мобилизация. Эти глупые большевики полагают, что кто-то будет сражаться за них. Впрочем, они скоро поняли свою ошибку, столкнувшись с бунтом и выступлениями под лозунгом «Вам надо — вы и воюйте, а мы не хотим...»

...Харьков пал, за ним Екатеринослав, Севастополь вскоре последует за ними, это дело нескольких часов, а войска и не думают защищать свои города — они бегут и прячутся.

Ленин сдал Севастополь — проклятый предатель — а с ним и весь флот. Лишь несколько кораблей подняли якоря и ушли на Новороссийск, а немцы вступили в Крым без единого выстрела, так и не встретив сопротивления со стороны русских.

Далли удалось получить разрешение в Ялте от немцев, и она приехала к нам на несколько дней. Однако в Симеизе неспокойно, и она в тот же день уехала обратно...

К нам явилась очередная банда мародеров, на этот раз за мужской одеждой. Взамен они выдали нам «расписку». В конце концов мы опять живы, целы и невредимы и благодарим за это Бога, ибо убийцы сегодня повсюду.

305

«В лагере зеленых»

306

В один прекрасный день еврей-комиссар строго указал Гише, заполнявшему налоговые документы, что его жена не должна подписывать письма своим полным дворянским титулом, так как нынче все титулы отменены. Гиша удержался и не ударил эту крысу, как выяснилось, к счастью...

По Симеизу поползли слухи, что готовится антибольшевистское восстание. Ничего определенного я не узнала, однако заметила частые уходы Куракина, его странные беседы с татарами, какие-то собрания и, наконец, визиты сына наших соседей. Однажды мы все сидели в гостиной, когда слуга доложил о приходе этого молодого человека. Прежде чем я успела вымолвить «нет», он ворвался к нам с револьвером в руке и крикнул, что «они поднимают народ против большевиков». Я ничего не понимала, но Гиша сказал: «Куракин зовет нас присоединиться к восстанию. По крайней мере, мы должны пойти и узнать, в чем там дело». Озираясь, я увидела ужас, написанный на лице Мэй. Я проклинала Куракина за его глупое и необдуманное поведение. Слава Богу, вскоре Гиша и Мига Ниерот вернулись, подавленные, и Гиша сказал: «Как все глупо... Большевики все прекрасно знали и уже послали войска на подавление выступлений».

Вскоре вернулся, поджав хвост, Куракин, а два часа спустя он тайно ушел в горы. Большевики забрали сына соседей, сказав матери, чтобы она не волновалась, а на следующее утро его обезображенный труп обнаружили в Ливадии.

Всю ночь мы не находили от страха места. Думаю, мы уцелели только потому, что немцы подошли слишком близко и весь революционный комитет бежал в полном составе, прихватив конфискованную у «буржуазии» одежду.

До нас доходили слухи, что многие большевики погибли от рук татар, другие же просто исчезли. Как бы то ни было, для нас наступили дни хаоса...

Все мы подавлены из-за Куракиных. Мэй чувствует свою вину, так как это она приютила своего кузена Мику. Мы живем в

307

одном доме и вынуждены соблюдать приличия, но говорить с ними не хочется. Соседского сына похоронили с большой помпой, а наши несчастные офицеры нашли последний приют в море, с камнями, привязанными к ногам. Это меня приводит в ярость.

Как-то мы услышали, что комиссары ищут «двух князей». К счастью, бакалейщик, подслушавший этот разговор, принял меры: он подсыпал говорившим снотворного в заказанные напитки и немедленно послал к нам гонца. Когда комиссары очнулись, было уже поздно, и они поспешили обратно в Ялту, а затем все постепенно забылось.

В конце апреля появились немцы. Они одеты с иголочки, кони офицеров ухожены, солдаты необычайно вежливы. Все изменилось; кажется, что за одну ночь мы перенеслись в другой мир, где нас защищают от наших же соотечественников.

Снова Пасха. Впервые за три года я могу услышать Христос Воскресе на торжественной службе и не опасаться за свою жизнь. В первый день Пасхи вдовствующая Императрица впервые принимает визитеров, и они вновь целуют ей руки и дарят цветы. Теперь она свободна от большевиков, как и все члены Царской семьи, оставшиеся в Крыму. Немцы обещали им защиту и разрешили употребление прежних титулов.

Что до нас, мы снова можем выйти на улицу, хотя это и нелегко после трех лет ужасающего террора, лживой пропаганды, саботажа и убийств. Именно немцы виновны во многом из того, что случилось с нашей страной; благодаря им вернулся в Россию Ленин, благодаря им случилась революция... Однако именно благодаря им, нашим врагам и противникам в войне, мы спокойно спим ночью.

Я понимаю, что мне нечего делать в этой стране. Я не говорю на одном языке с теми, кто у власти, и не понимаю этого языка. Я должна уехать — но куда и как — я не вижу другого способа для себя и своей семьи выбраться из этого кошмара, и свет в конце длинного туннеля еще очень далек...

308

Малороссия теперь называется «Украина», немцы назначили Павла Скоропадского, богатого помещика, бывшего выпускника Пажеского корпуса и кавалергарда, гетманом всея Украины. Этот ничтожный человек — всего лишь марионетка в руках немцев, игрушечный принц, управляющий новой страной, отделившейся от всей России...

Гиша и Куракин решили отправиться в Киев, получив в Севастополе проездные документы... Уехали — и вернулись через день: никаких документов.

Гиша опять отправился в Киев, а я получила телеграмму от Юрченко — к нам явились немцы, чтобы забрать хлеб, но были встречены выстрелами и даже бомбами. Несколько крестьян убиты, а Кантакузинка разграблена и сожжена. Надо послать Юрченко туда, чтобы он попытался навести хоть какой-нибудь порядок.

Далли решила переехать жить к нам. Я очень рада этому решению.

Я получила письма из Буромки, в них подробно описана зверская жестокость, с которой грабили и уничтожали наше поместье. Как быстро забылось все добро, которое мы делали для крестьян — это непостижимо для моего разума. Анна Владимировна жива-здорова и живет вместе с дочерью. Оказывается, через несколько дней после гибели поместья приезжал немецкий офицер, объявивший крестьянам, что за все разрушения придется заплатить. Вышло, что с каждой семьи причитается по 8000 рублей плюс несколько миллионов за разрушенные постройки и орудия сельского хозяйства. Крестьяне пытались убить немцев, но это выступление было жестоко подавлено. С тех пор, как германский штаб обосновался в Золотоноше, жизнь для наших крестьян стала невыносимой.

Чудесным весенним днем я посетила вдовствующую Императрицу. Она выглядела усталой и измученной, однако говорила спокойно и тихо, рассказывала мне о страданиях и унижениях, выпавших на ее долю. Эта дочь, жена и мать Государей, своим рождением уже поставленная на высшую ступень социальной лестницы,

309

всегда любимая и уважаемая своими подданными, содержалась под стражей, словно преступница, и кем! русскими, солдатами и матросами Императорской армии. Она преподала мне урок смелости и смирения перед волей Господа. Страдала молча, одна, ничего не зная о судьбе сына, Императора, и его семьи, не зная ни о ком из любимых и близких. Она рассказала мне об одном матросе, который всегда был добр и почтителен с ней, спасая от тупой ярости большевиков, желавших ее смерти.

Феликс Сумароков вылепил бюст этого матроса, и Императрица сказала, что все посетители Гаракса* восхищаются им. Я тоже видела эту работу, впрочем, восхищения она у меня не вызвала.

Еще одно письмо из Буромки — наш кучер Дементий, Анна Владимировна, Прасковья Яковлевна, старшая горничная и механик Тельцов остаются верны и преданны нам.

Гиша написал из Киева, что доктора вынесли вердикт относительно здоровья Мэй — жить в мягком, солнечном климате. Это означает еще одну зиму в Крыму, но Мэй настолько боится и ненавидит Симеиз, что мы подумываем о переезде в Киев.

Гиша пишет, что жизнь в Киеве — хаос, и он стоит перед трудной дилеммой: как помочь своей стране. Это понятно — ведь после Брест-Литовска Украина стала независимым государством под властью Скоропадского, Деникин на Дону и Колчак в Омске, в Сибири, образовали Белое правительство, а если так — к кому же примкнуть?..»

310

КОНЕЦ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ

6 июля 1918. Умер турецкий султан, и Энвер-паша попытался провозгласить себя султаном в обход законного наследника, естественно, на улицах Константинополя вспыхнули беспорядки. Немецкое судно «Goeben» и несколько российских кораблей вынуждены были уйти из порта. Сегодня я отправилась в Мисхор*, чудесный старинный городок в горах между Ливадией и Алупкой.

Здесь встретила молодую Софи Долгорукую. Она только что из Петрограда и рассказывает страшные вещи — о трупах на улицах и голоде. Ее рассказ так эмоционален, она, чувствуется, еще не отошла от пережитого ужаса. Кажется, она счастлива приехать в этот маленький городишко, так же как и ее новый муж, Петруша Волконский.

В один ужасно жаркий день Гиша и Мига отправились в Одессу, взяв с собой старичка-генерала Lange — мне не суждено было увидеть его вновь, начиналась новая страница моей жизни.

Вскоре после возвращения Гиши они с Мэй пришли ко мне и сообщили о своем решении жить в Киеве. Я останусь здесь с внуками и слугами. Erzsi превратилась в чудесного подростка, веселый длинноногий Миша находится под чутким присмотром мисс Фрост. Останется со мной и кузина Ольга Гранович, еще не оправившаяся после смерти мужа.

19 июля. Гиша и Мэй отправились в Киев, а через неделю от них пришло письмо — они застряли в Одессе, так как поезда не

311

ходят. Кажется, они счастливы, хотя нервы и головные боли все еще беспокоят Мэй. Гиша пишет, что ей очень понравилось ее первое путешествие на корабле из Ялты в Одессу.

20 июля. Княгиня Мария Барятинская предложила мне провести зиму у нее в поместье недалеко от Ялты, но, думаю, я останусь с малышами на вилле.

31 июля. До нас дошли ужасные слухи, что Император и вся семья убиты...

Гиша прислал телеграмму — он ездил в Золотоношу подготовиться к визиту в Буромку.

13 августа. Далли собиралась в Киев, но я получила страшное известие — сыновья Павла Ивановича Кантакузина, Иван и Матвей, были зверски убиты по дороге из Орла, также погибла и жена Константина, и генерал Оболешев, и многие другие.

20 августа. Середина лета, должно быть солнечно и жарко, однако дождь льет как из ведра и очень холодно. Нет просвета ни в небесах, ни в жизни. Союзники сражаются храбро, и немцы вынуждены создавать новые фильтры. Представители правительства Колчака выяснили подробности гибели семьи Государя.

Едва ли я смогу написать об этом, о конце Империи, конце старой России, конце эпохи чести и достоинства — это действительно конец всего. Трудно поверить, что наш Государь, Государыня, их прелестные дочери и маленький мальчик убиты — застрелены из револьвера — простыми солдатами. Это варварство. К чему мы идем, какие новые зверства обрушит на нашу голову Ленин, что за преступления выдумают эти скоты?..

25 августа. День рождения Бориса. Я могу только благодарить Бога, что он не дожил до всех этих ужасов.

Император и его семья жили в заключении как святые и погибли как мученики. России предстоит расплачиваться за это преступление веками; люди, поверившие бандитам и грабителям, заплатят за свою жадность и глупость поколениями нищеты и ничтожества.

312

26 августа. Пришла телеграмма — Гиша и Мэй уже в Симеизе. Я еду к ним, чтобы обсудить наши дальнейшие планы на жизнь. Завтра уезжает кузина Ольга — я горюю, так как знаю, что вряд ли свижусь с ней еще.

Еще одна телеграмма от Гиши: Мэй больна, и он приедет один, так как Далли и Мига уже отправились в Симеиз.

Сегодня же уехали Киса и Софи Ниерот, Киса очень не хотела расставаться с нами.

Погода все так же отвратительна. Как я мечтаю вернуться в свою парижскую квартиру и услышать пение птиц в Парке Monceau. Днем я все время думаю о будущем, ночью мне снятся кошмары — меня не оставляют и мучают мысли о кончине Императора. Кроме того, мои дорогие малыши оставляют меня — Гиша везет их в Киев...

5 сентября. Сегодня именины Erzsi, мы пригласили нескольких друзей на чай. Миша болен и лежит в постели.

Люди говорят о новом оружии — лучах смерти. Будто бы они способны выводить из строя целые полки — не знаю, возможны ли такие ужасные вещи.

Газеты сообщают о расстреле Трепова, Янковского (бывшего губернатора Москвы) и Макарова (бывшего министра).

21 октября. Вчера Гиша, дети и мадемуазель Павильон уехали в Киев, одну ночь они проведут в Ялте. Мисс Фрост решила оставить нас, и я не думаю, что кто-нибудь сильно огорчится. Их корабль было видно из окон виллы, и это расстроило меня еще больше, наполнив сердце тревогой за ребятишек, едущих навстречу хаосу...

22 октября. Гиша и дети благополучно добрались до Одессы — какое счастье!

Кайзер Вильгельм разрешил парламенту сформировать новое правительство. Социалист Шейдеман стал министром без портфеля — все это очень пугающие новости.

23 октября. Немцы оставили Литву.

313

24 октября. События развиваются стремительно. Вильгельм предложил союзникам мир на условиях, предложенных еще несколько месяцев назад американским президентом Вильсоном. Болгария подписала с ними сепаратный мир, а болгарский Император Фердинанд отрекся в пользу сына Бориса. Сам он переехал в Кобург.

26 октября. Германия предложила мир Америке.

29 октября. Турки подписали сепаратный мир с союзниками в Афинах. Дарданеллы, закрытые с 1912 года, вновь открыты. Тогда это наносило серьезный ущерб нашей экономике, а теперь у нас нет пшеницы на экспорт.

1 ноября. Я покинула Симеиз... Мое новое временное пристанище в Ялте очень удобно, из окна открывается чудесный вид на бухту*.

Надеюсь, что мне больше не придется переезжать до тех пор, пока я не смогу отправиться в Париж...

Немцы приняли условия американцев, Император Вильгельм отрекся...

23 ноября. Австрийский Император Карл преобразовал свою Империю в федеративное государство и также отрекся. Короны сыплются с голов по всей Европе...

Получила невеселое письмо от Мэй. Ее одолевают мрачные мысли о будущем, а отсутствие Гиши указывает на подготовку к отъезду. Ей удалось получить немецкий паспорт на детей. Продуктов мало, готовить приходится самой, деньги стремительно обесцениваются. Гиша наконец-то собрался в Буромку — сердце болит за него.

Вскоре пришло подробное письмо от Гиши о том, как он съездил... Фонтаны, статуи, бассейны, даже детская площадка — все разрушено и уничтожено. Ни одного лебедя на пруду, не поют птицы в роще — так как 200-летние дубы безжалостно спилены. Поля не обработаны, лишь несколько тощих кляч пытаются что-то

314

делать... Священник сохранил ключ от усыпальницы, и родные могилы не пострадали, но мраморный памятник Борису разбит — за что, за что?!

Крестьяне были смущены и испуганы приездом Гиши и старались избегать встречи с ним. Возвратили они лишь какие-то безделушки — согласно немецкому приказу. Гише возместили 160000 рублей — а потеряны миллионы. Теперь он собирается в Кантакузинку. Думаю, он надеется восстановить дом и хозяйство, но... — человек предполагает, а Бог располагает.

Гиша написал о своем решении вернуться на военную службу и о поступлении в киевский Добровольческий полк.

11 ноября 1918 года союзники приняли капитуляцию Германии, и эта ужасная война наконец закончилась — после 4 лет крови и слез. Условия мира весьма жесткие.

В Одессу вошли части французского генерала Mangin, получившие приказ не вмешиваться в политическую борьбу внутри России...

Не могу спать спокойно, зная, что творится в моей стране...

15 ноября. Я отправилась в Мисхор на 18-летие Кисы. Там узнала, что из Кисловодска удалось вырваться Великой княгине Марии Павловне, моей старинной подруге и крестной матери Далли. Всю войну она проработала в Красном Кресте, не отступив ни перед какими трудностями. Теперь я могу только молиться, чтобы ей удалось бежать в Европу*. Часто вспоминаю ее — особенно дни нашей молодости в Петербурге — всегда элегантная, красивая,

315

Военные типы Гражданской войны

316

очаровательная... Она была единственной из Великих княгинь, кто умел подать себя, кроме того, она всегда представляла и защищала Россию в дипломатических кругах, особенно после того, как Государь и его семья фактически оставили свет и поселились в Царском Селе.

Этим утром мимо моих окон проплыли два корабля; английский маневрировал красиво и четко, французский же, заметив, что я машу им носовым платком, салютовал мне троекратным приспусканием флага. Это глубоко тронуло меня. С кораблями союзников в ялтинской бухте я чувствую себя увереннее.

В конце ноября ко мне приехала погостить Далли, зная, как я тоскую по нашим в Киеве. С ней я вернусь в Мисхор, так как не могу больше находиться в одиночестве — мое воображение не знает границ, и я все время представляю разные ужасы, тем более, что большевики вновь набирают силу.

Главная сегодняшняя новость — атаман Петлюра, когда-то арестованный Керенским, а затем освобожденный германскими войсками, провозгласил Украинскую Социалистическую республику и возглавил Галицийскую дивизию. Теперь он идет на Киев, по пути подбирая всяких бандитов и дезертиров.

Немцы соблюдают нейтралитет, так что начались бои между красными петлюровцами и несколькими сотнями офицеров бывшей Императорской армии, которым, конечно, не хватило времени на формирование полноценных частей. Они плохо вооружены, у них осталась лишь слабая надежда, что им на помощь придут союзники*. Презираю тех, кто пообещал помощь, да так и не дал ее. Как быстро они забыли 1914 год, когда мы немедленно вступили в бой, теперь же они глухи к нашим мольбам о помощи. Быть может, нашу несчастную страну еще удалось бы спасти, но...

317

Харьков, Полтава, Житомир, Екатеринослав и другие важнейшие города пали, тысячи невинных людей погибли от рук бандитов, называвших себя украинцами, но бывших по сути большевистскими чудовищами. Знаю, что в Богодуховке, недалеко от Буромки, были убиты 300 человек крестьян — мужчин, женщин, детей и стариков.

Киев продержался месяц, благодаря героическим своим защитникам, среди которых был и Гиша. Кроме офицеров в боях принимали участие 1200 солдат под командованием князя Долгорукова. Все были плохо одеты, экипированы, вооружены. Гиша пишет, что драться приходилось при 15—20 градусном морозе, не имея даже валенок. Они сопротивлялись месяц — 15-тысячной армии. Наши офицеры прекрасно понимали, что в случае поражения или сдачи в плен они будут казнены немедленно, однако не уходили и не бежали.

14 декабря Киев пал... Началась охота на людей, вновь потекли реки крови».

Я хорошо помню нашу жизнь в Киеве. Сестра и я не очень понимали, какой хаос творится кругом, так как наши родители берегли нас от всего страшного и неприятного. По утрам мы занимались с Мазель — ужасная мисс Фрост к тому времени покинула нас — затем гуляли в Купеческом Саду. Это чудесное место находилось на самом берегу Днепра, под сенью золотых куполов Печерской Лавры — одной из старейших в России.

...Иногда папа неожиданно прибегал домой, чтобы поцеловать, благословить нас и так же быстро убежать. Он всегда был в длинной серой армейской шинели и мохнатой папахе, часто небритый, бледный и усталый. Однажды я слышал, как они с мамой обсуждали Белую Церковь — но не помню, в какой связи. Лишь годы спустя я узнал, что они говорили о большом поместье под Киевом, принадлежавшем когда-то графине Марии Браницкой — сюда в молодости они ездили охотиться. Старая графиня, ее дочь, княжна Радзивилл, ее сын Шарль, его прелестная жена Изабелла и ее

318

сестра Долли Радзивилл теперь жили в Киеве... Князь Радзивилл был близким другом папы, для меня было большой радостью то, что они с Изабеллой стали свидетелями на моей второй свадьбе в 1963 году в Южной Африке. К сожалению, то была наша последняя встреча, они вернулись к родственникам в Польшу, там и умерли вскоре...

...Папа перестал нас навещать, сестра плакала, наконец нам сказали, что он уехал из Киева — на самом деле он прятался в доме Бобринского в немецкой зоне и не хотел рисковать нашей безопасностью.

В один прекрасный день наши прогулки прекратились, так как город наполнился бандитами и анархистами. Правда, я подозреваю, настоящая причина крылась в том, что я нашел труп. Прячась однажды в парке от Мазель и сестры за скамейкой, я увидел на снегу яркие алые пятна, а затем две босые скрюченные ноги. Я остановился как вкопанный, затем оглянулся, увидел Мазель и со всех ног бросился домой. Мы никогда больше об этом не говорили, но увиденное надолго превратилось для меня в кошмар, преследующий меня во сне; даже сейчас я помню его очень отчетливо.

319

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

320

321

КИЕВ

Вспоминает моя мать: «Отрезанные от всего мира, лишенные новостей, мы с Гишей понимали, что не в силах больше жить в Крыму, со всех сторон окруженном врагами. Ближайшим местом, где мы могли бы не только укрыться, но и послужить нашей несчастной родине, был Киев, и мы приняли решение отправиться туда.

Разумеется, мы не могли знать, что нас ждет, а если бы я была ясновидящей, то никогда не отпустила своих детей из заботливых рук их бабушки. Впрочем, мне следовало бы догадаться, так как дела не ладились с самого начала — включая наш переезд в Киев. Первым делом мы надолго застряли в Одессе, из-за бессрочной забастовки железнодорожников. Нельзя сказать, что там было плохо, но это нам не подходило. Наконец я обратилась в австрийское консульство, и нам выдали бумаги, необходимые для выезда в Австрию, с которыми мы на удивление быстро добрались до Киева. Устроились прекрасно, у старинной подруги Petite Tante, мадам Ивановой (у нее уже остановились Шебеко и Куракины), и были приятно удивлены тем, что многие наши друзья и знакомые тоже в Киеве.

В августе Гиша ездил в Буромку. Я хотела поехать с ним, чтобы хоть как-то облегчить переживания, однако он категорически отказался везти меня на руины дома, где мы когда-то были так счастливы.

После этой поездки мы собирались забрать детей, однако я свалилась с «испанкой», свирепствовавшей по всей Европе. Гиша, тоже больной, уехал один, а меня неожиданно охватили ужасные предчувствия, что нельзя терять время и надо уезжать из страны.

322

Решившись действовать, я выправила паспорта детям. К несчастью, вернувшись, мой патриотичный муж упросил меня остаться еще на некоторое время. Скольких ужасов мы избежали бы, если бы я настояла на немедленном отъезде!

Наступили дни борьбы с Петлюрой, офицеры царской армии формировали оборонительные отряды, и нет нужды говорить, что Гиша немедленно записался в один из них добровольцем.

Петлюра задержался у Белой Церкви и не спешил наступать на город, однако эти дни запомнились мне, как самые страшные, когда я расставалась с Гишей каждый раз, как в последний, а канонада слышалась и днем и ночью. Иногда мужу удавалось забежать к нам, однако он быстро уходил — и вновь на передовую, что наполняло мое сердце страхом за его жизнь.

Из Одессы потоком шли телеграммы, призывающие нас не волноваться, так как союзники-де уже близко. Мы верили — однако этого так и не случилось, и хотя наши офицеры делали возможное и невозможное, дело было безнадежным с самого начала.

В соборе Святого Владимира каждый день служили по убиенным. Длинные похоронные процессии тянулись по городу...

Петлюровцы окружили город, и нам стал угрожать голод. Правда, у нас самих запасов было много, но не в достатке.

Революция в Германии вызвала беспорядки в армии, однако в Киеве немцы вели себя спокойно, соблюдая нейтралитет. Однажды они даже обстреляли Петлюру, чтобы защитить город, но затем вновь заняли нейтральную позицию. Зима была ранней и очень снежной и морозной, так что я, замерзая к утру в своей постели, с ужасом думала, каково же сейчас Гише на передовой.

Как-то под вечер незнакомая женщина пришла и сообщила нам, что петлюровский комендант Киева предъявил ультиматум, согласно которому все добровольцы Белой армии должны были в течение 48 часов сдать оружие, переправиться через Днепр и пешими отправиться на Дон, где сосредоточились основные силы белых. Все это было равносильно смертному приговору, так как

323

пройти более 100 миль по снегу, посреди зимы было чистым безумием.

1 декабря. Гиша телефонировал мне и велел забрать все наши средства из банка, так как Петлюра уже контролирует арсенал и окружил наши части. Мы понимали, что конец близок. В банке была такая толпа, что я вернулась домой и послала вместо себя Яшку, верного казачка Гиши, отдав ему чек на большую сумму денег, который Гиша недавно вручил мне.

Я спрятала все свои драгоценности, серебро и вообще все ценное. В полдень Киев был сдан. В 3 часа дня раздался телефонный звонок, и Гиша сказал в трубку: «Через три минуты мы уходим за Днепр — все кончено — благослови тебя Господь, au revoir и увидимся, когда... когда увидимся!» Я представила себе, что это его последние слова, которые мне довелось услышать, и ужас охватил меня... Моей тоске не было предела, однако уже через несколько часов я получила записку от немцев, где мне сообщали, что многие наши офицеры в немецкой зоне. Я не верила своим глазам — однако в ту ночь могла спать относительно спокойно.

На следующий день другой немецкий солдат принес еще одну записку, уже от Гиши, с просьбой прислать гражданскую одежду. Часом позже он вошел в дом, постаревший лет на 10, и рассказал все сам.

Боясь, что петлюровцы смогут найти имена и адреса сражавшихся в Добровольческой дружине, Гиша и Бобринские решили остаться в немецкой зоне, там было безопаснее. Я отправилась за ним, все еще не веря в его чудесное спасение.

Оказывается, петлюровские снайперы стали расстреливать дружинников, пробиравшихся к Днепру. Гиша забежал в немецкие казармы и попросил о помощи. Удивительно, но на его просьбу откликнулись дружелюбно и охотно, разместив беженцев в здании Археологического музея. На следующий день дружинники раздобыли гражданскую одежду и смогли выйти, так сказать, через черный ход.

324

Разумеется, генералы, офицеры и даже рядовые очень рисковали, так как предатели есть везде...

Теперь перед нами стоял самый важный вопрос — как вывезти Гишу из Киева. Помогли друзья, люди, перед которыми я в неоплатном долгу. Для начала Mr. Fishchert, норвежский консул, раздобыл документы. Затем я подписала их в украинском Министерстве иностранных дел, где мне пошли навстречу. Молодой турок, Mr. Galip, правая рука министра, оформил мне все бумаги за 10 минут. У меня не осталось сил удивляться.

На улицах шла настоящая охота за офицерами, их безжалостно расстреливали, оставляя лежать на мостовых. Гиша и сыновья Шебеко прятались. Генерал, граф Теодор Келлер и два его адъютанта, полковники Пантелеев и Иванов, были жестоко убиты во время перевода из одной тюрьмы в другую...

День отъезда назначили на 10 декабря. В ночь с 9 на 10 он незаметно прошел по городу до нашего дома и вошел через черный ход. Гиша торопливо попрощался с детьми, и мы отправились в итальянское посольство, где провели остаток ночи. Наутро, чисто выбритый, но плохо одетый Гиша встретился со своим слугой, передавшим ему сверток с одеждой. На извозчике они доехали до вокзала, чуть не опоздав на поезд, так как у них не оказалось разрешения на выезд, и им пришлось быстро его получить. Наконец, предъявив разрешение, они оказались в поезде, который унес их в Одессу».

Теперь позвольте вернуться к воспоминаниям моей бабушки: «Пребывание в Мисхоре было приятным, однако я торопилась в Ялту, чтобы успеть к пароходу из Одессы и узнать, нет ли новостей от Гиши и Мэй. Вместе с княгиней Софи Вяземской мы стояли и ждали, не мелькнет ли в двухтысячной толпе пассажиров знакомое лицо, но тщетно. Прошло два часа, и мы с тяжелым сердцем отправились домой, однако вдруг позади раздался нежный и радостный голос Гиши. Мы не узнали его. О! Что это за радость была — чувствовать его крепкие объятия и знать, что он больше не в Киеве — бледный, исхудавший, но живой!

325

6 января. Рождество, и мой сын со мной — я все еще не могу поверить в это счастье после долгих месяцев страданий и тревоги за него. Гиша страшно переживает за Мэй и детей, так что едва находит силы разговаривать со мной. Разрушенная и разграбленная Буромка, героическое поведение офицеров и тысячи подлых убийц вокруг — все это наложило тяжкий отпечаток на его душу. Надо съездить в Мисхор к Далли и Кисе.

7 января. Погода весенняя, и сегодня, по дороге в церковь, я вдруг впервые за последнее время засомневалась, стоит ли уезжать из страны. Гиша грустен и подавлен.

В Ялте нас встретило известие, что покончил с собой князь Гагарин, муж Мары Пушкиной, оставив троих малолетних детей, старшему всего 6 лет. Гиша, сам измученный и печальный, ходил со мной к Маре, чтобы поддержать ее — она замечательно держится. Что ж, она молода и красива, а вот бедная старая княгиня Софи Вяземская совсем одна, и сын ее в Киеве, и ничего у нее нет, кроме собственного мужества.

Ходят разные слухи — то о том, что Гинденбург вошел в Берлин и вернул трон Вильгельму II, то о том, что немцы выгнали красных из Киева и вновь контролируют город. Ах, если б знать, как там наши дорогие!

Старый граф Татищев вернулся из Екатеринослава и рассказывает, что везде царит хаос, так как Деникин оказался никудышным администратором, да и окружение его не лучше.

Все еще нет новостей от Мэй — Гиша хочет ехать в Одессу. Мы ходили на Епифаньевское водосвятие, по дороге домой зашли как обычно на пристань. Ничего нового, кроме того, что большевики отбили Киев, их предводитель называет себя генералом.

...Наконец-то, благодарение Богу, пришла телеграмма от Мэй — они в безопасности, в Одессе. Я немедленно послала в Симеиз за детскими вещами, Гиша отправился в гостиницу Тесленко — заказывать номер для своей семьи. Сегодня я засну спокойно впервые за многие месяцы.

326

И вот они здесь — после кошмарного путешествия. То, что им пришлось пережить, ужасно и заставит содрогнуться любого, но теперь они с нами, и я благодарю Бога за то, что Он спас их».

Я вновь обращаюсь к мемуарам матери: «Однажды я осознала, что теперь только от меня зависит, как быстро мы сможем уехать. Я решила поторопить события, предвидя многочисленные сложности на своем пути. Прежде всего требовалось дать взятку чиновникам — да простит меня Господь — чтобы в паспорте не указывали мой титул. Требовалось также оформить очень много бумаг на детей, мадемуазель Павильон и Лизу, мою горничную, и все это — для короткого путешествия из Киева в Одессу. Кроме того, я пыталась достать паспорта для некоторых офицеров, у которых в городе никого не было.

Бланк паспорта стоил 1000 рублей, столько же нужно было отдать за внесение в специальные списки. Однако это сэкономило много времени и избавило от унизительного простаивания в очередях. Приближалось Рождество, и я хотела уехать поездом, но решила, что это слишком опасно для детей.

Однажды, около 10 часов вечера, прогремели два сильных взрыва. Это оказалось попыткой взорвать Археологический музей, где до сих пор скрывалось более тысячи дружинников. Стеклянная крыша обрушилась внутрь здания, ранив некоторых, но никого не убив. Тремя днями позже немцы эвакуировали всех в Германию.

Наступило Рождество, а мы все еще были в Киеве, где вовсю правил большевизм. Бывали дни отчаяния, когда я не верила, что мы сможем вырваться отсюда, и полагала, что муки, пытки и смерть неизбежны. Один украинский офицер обещал помочь нам уехать до Рождества, но его план рухнул, и мне пришлось наспех наряжать маленькую елочку для детей, чтобы положить под нее немудреные подарки. К счастью дети не замечали ужасов нашей жизни, во многом благодаря Мазель; она вела себя героически, и я благословляю ее имя.

327

На греческий поезд мы не попали, датский был переполнен, а из списков пассажиров поезда графини Игнатьевой меня вычеркнули власти. Оставался турецкий поезд, но на него были недействительны наши паспорта, так как он проходил через Румынию. Однако мы с Були Шебеко решили правдами и неправдами прорваться на него, помогая себе «деньгами и улыбкой». Однако и здесь наши фамилии оказались вычеркнутыми. Впрочем, турецкий посол согласился вывезти мои драгоценности и 200000 рублей. Наконец я добралась до немецкого министра, графа Беркхайма; он был очень добр и помог оформить все бумаги в течение часа. Однако и этот план закончился провалом, правда, уже по моей собственной вине, так как в последний момент я решила, что не могу подвергать моих детей смертельной опасности путешествия на поезде.

Киев был переполнен пьяными бандитами, и моему присутствию духа пришел конец; я было отчаялась, но узнала о резервных местах в поезде на Одессу. Несмотря на сильную вьюгу, я бросилась заказывать места. Было уже 3 января, 5.30 утра, когда все вещи были уложены, и мы приготовились к отъезду — поезд отменили. Окончательно отчаявшись, я поняла, что нашей последней надеждой остался дневной поезд на Одессу. 4 января мы в слезах распрощались с Таней, Були и мадам Ивановой...

...Мы забились в самый угол вагона, где вместо 8 человек ехало 15. Неожиданно появившиеся солдаты приказали нам выйти, однако Аркимов, шофер Куракиных, ехавший с нами, тихонько успокоил нас и не велел трогаться с места. Одеты мы были просто, и я надеялась сойти за petite bourgeoise, велев детям не разговаривать и предупредив слуг, чтобы они не произносили моего титула.

В мирное время поездка заняла бы 36 часов, мы же ехали 4 дня. В корсеты и шляпные картонки мы спрятали драгоценности, часть их была зашита в большую куклу дочки — собственно, для этого мы ее и купили, и я пережила несколько ужасных минут, когда моя девочка, устав, роняла куклу на пол...

328

...В Фастове нам опять велели освободить вагон для «начальства». Аркимову как-то удалось уговорить их, но в вагон набилось еще несколько человек — теперь нас было 20. Окна были разбиты, дул ледяной ветер. В Казатине повторилась та же история. Аркимов опекал нас, словно своих родных; он по сути спас нам жизнь, святой человек. Всю дорогу он провел на ногах, присматривал за детьми, укрывал их во сне... Что до меня, то я забылась тяжелым сном, уронив голову на руки — в единственной доступной мне позе.

В Жмеринке солдаты сошли, однако сели другие. Нам сказали, что поезд переполнен, и такими темпами мы доберемся до Одессы еще через 4 или 5 дней... Миша начал кашлять, я испугалась пневмонии, но он выпил теплой подслащенной воды и мирно заснул — хороший мальчик. Они оба — прекрасные дети!

В Раздельной нам пришлось сойти, хотя до Одессы оставалось всего 8 миль... Около вокзала я нашла экипаж, запряженный дряхлой лошадью, и пустив в ход испытанный метод — «улыбки и деньги», — договорилась с хозяином. Мы тепло распрощались с Аркимовым, который возвращался к Тане в Киев, и погрузились в экипаж...

11 января... После ужасного морского путешествия мы, наконец, оказались в Ялте, с Гишей, и я думала, что Миша свалится в воду при виде отца...»

Видимо, радость встречи была так велика, что за дневник никто не брался несколько дней, лишь позже бабушка записала: «Далли приехала из Мисхора на два дня — повидать Мэй и детей. После падения Киева петлюровцы двинулись дальше на юг. Повсюду закрылись сахарные заводы, урожай этого года не собран и гниет на полях — еще одна беда несчастной страны.

19 января. Мы получили телеграмму с печальным известием — в Кантакузинке убит наш управляющий Юрченко. Сердце мое болит за его жену и детей, ведь мы сейчас бессильны помочь им.

Кажется, Германия вполне контролирует свою революцию... Фон Гинденбург реорганизовывает свою армию, в то время, как

329

союзники заняты демобилизацией... Имперская партия меняется, Макс Баденский, вероятно, станет президентом республики. Я строю планы насчет отъезда в Париж, впрочем, сейчас все мои мысли заняты Гишей и его семейством.

Гиша ездил в Одессу выправлять нам французские визы. Большевики практически овладели Крымом, и теперь каждый думает, как бы уехать...

...Гиша пишет, что его, возможно, пошлют во Францию в качестве военного атташе — это было бы прекрасно.

...Гиша сообщает, что французы очень недовольны Деникиным, который заявил главе французской военной миссии, генералу Жанну, что если французам что-то не нравится, они могут убираться к черту. Французы же собираются создать некое подобие государства и сформировать объединенную армию из французских и русских офицеров, однако если Деникин будет по-прежнему против, они объединятся с Петлюрой и обойдутся без Деникина и его Добровольческой армии. Говорят, французы ведут себя, как завоеватели. Никто толком не знает, кто из генералов прав; вся страна бурлит.

7 марта. Английские газеты сообщают, что княгиня Палей, находящаяся ныне в Финляндии, заявила, что большинство членов Императорской семьи казнены — попросту застрелены большевиками. Она описывает, как пыталась спасти своего сына, Владимира. Ей обещали помощь тюремщик Гордиенко и его жена, но когда она приехала к тюрьме, выяснилось, что ее сын уже расстрелян.

16 марта. Гершельман застрелен — с ним еще несколько офицеров. На отпевании церковь была полна, но мне удалось пройти к гробу и положить несколько фиалок. Бедная его мать — она даже не знает о судьбе своего сына...

Нервы Мэй расшатаны, силы на исходе — она выглядит полностью опустошенной. Мы должны быть фаталистами — что будет, то будет. Но кто я такая, чтобы говорить это?!

330

Слышала историю Ильи Николаевича Бибикова — он был арестован, бежал чудом после взрыва бомбы, попавшей в камеру, где находились 200 белых офицеров. Пробрался в Одессу, отсюда бежал в Крым, вступил в Добровольческую армию. Его убили в первом же сражении — трагическая судьба.

12 марта. Два года назад началась эта ужасная революция... Как нам удалось выжить в эти годы террора — не знаю.

8 марта. Erzsi исполнилось 8 лет. Ее отец к всеобщей радости вернулся из Одессы. Он привез долгожданные визы, но рассказал много неприятного о поведении французских войск. Они тоже бегут от большевиков, так что в армии полный бедлам. России больше не нужны такие союзники. Греческие офицеры и солдаты пытаются поддерживать хоть какой-то порядок, но меня удивляют французы, так быстро забывшие, как Россия спасла их Париж в начале войны...

Из Парижа вернулся муж Були Шебеко, Михаил. Он говорит, что все так страшно переменилось в России, что он не может здесь больше оставаться. Сейчас он занят тем, как вывезти семью во Францию и попытаться начать там новую жизнь. Я тоже чувствую, что готова к отъезду; я слишком устала, хотя понимаю, что слишком стара и вряд ли — в случае отъезда — увижу вновь свою родину. Как бы то ни было, всем нам уготован свой путь, и мы вручаем свои жизни Господу.

Херсон и Николаев сданы большевикам, теперь они сражаются с греками. Кончится ли этот хаос когда-нибудь?!»

331

БЕГСТВО — 1919 ГОД

«24 марта. Сегодня мне 72 — почтенный возраст. Я чувствую, что больше не могу здесь оставаться. Больше это не тревожит меня. Гиша просит меня отложить свой отъезд, так как надеется, что с помощью союзников Белая армия воспрянет и победит. Он не хочет покидать страну до тех пор, пока есть хоть малая возможность возродить ее — я могу только восхищаться его мужеством, после всего, что выпало на его долю. Далли и Киса живут у нас, Гиша завтра едет в Одессу.

25 марта. Пароход не пришел, так что отъезд Гиши откладывается.

26 марта. Гиша уехал, а я еду в Мисхор с Далли — в ней я черпаю силы духа, необходимые мне в эти тревожные дни.

27 марта. День рождения Берты. Мне очень жаль, что я так долго была в разлуке с моей замечательной внучкой. Чудесный день омрачен известием, что союзники бегут от большевиков, оставляя оружие и технику. Говорят, в Одессе паника...

28 марта. Вернулась из Мисхора с тяжелым сердцем — не знаю, когда еще увижу Далли.

29 марта. Отправилась с визитом к Александру Извольскому, нашему министру иностранных дел, чтобы узнать о его беседе с адмиралом Аметом в Севастополе. Судя по всему, этот Амет — не дурак. Он сказал Извольскому, что Россия все еще далека от демократии и что в первую очередь нужны серьезные земельные реформы. Извольский доверительно сообщил мне, что не знает, как вести дела с рабочим классом.

30 марта. Сегодня с Мэй и детьми ходили на утреннюю службу.

332

Церковь полна людей, лица у всех грустные и встревоженные. Каким-то образом Мазель удается, чтобы дети росли веселыми. Новости плохие: большевики взяли Перекоп, это к северу от Симферополя.

31 марта. Военное командование почти все бежало; по всей видимости даже среди них нашлись агенты большевиков и предатели. Наш отъезд из Одессы опять откладывается, теперь уезжают евреи, и нам вряд ли найдется свободное место на корабле — итак, мы теряем не только время, но и забронированные мной на прошлой неделе каюты.

1 апреля. Именины двух моих Дарий (Далли и Кисы), и мне бы очень хотелось, чтобы в этот святой день все мы собрались вместе. Нас достигли слухи, что большевики уже в Одессе, а проклятые французские войска отовсюду бегут. Корабль не пришел, и мы потеряли еще день. Багаж уже давно упакован и перевезен в порт, к счастью, за нами сохранены номера в отеле. Мэй, Далли и я провели этот вечер в молчании. На сердце так тяжело, что лучше уж ничего не говорить.

2 апреля. Я была готова уже рано утром и отправилась за Мэй в отель, но с удивлением обнаружила, что она уже уехала, еще вечером, прямо на борт «Ксении». День прекрасный, море гладкое, как стекло. На набережной собралась огромная толпа — крики, ругань, толчея. К счастью, со мной был Анри, он помог мне пробраться на борт. Оставалось только надеяться, что наш багаж останется в целости и сохранности.

«Ксения» была чудовищно переполнена, и я никак не могла взять в толк, зачем и от кого бегут эти пролетарии — им-то незачем бояться большевиков, в опасности лишь жизни дворян...

...В глазах Далли я увидела всю боль, переполнявшую и мое сердце. Она стояла, такая маленькая, несчастная, хрупкая, словно девочка. Я молилась и благословляла ее с палубы, а слезы застилали глаза. Фигурка Далли становилась все меньше и меньше, но ее глаза долго еще стояли в памяти...

333

4 апреля. Детям страшно нравится путешествие — для них это просто приключение, а для меня начало конца.

5 апреля. Отца дети заметили первыми и оповестили нас. Глядя на него, я увидела, как осунулся и устал мой бедный сын. Он кричал нам: «Вы должны уехать сегодня же, правительство Клемансо пало, и парламент больше не собирается держать здесь армию». Еще он сообщил о панике в Одессе и настаивал, чтобы мы отплывали немедленно. На мой вопрос: «А как же ты, Ги?» он отвечал, что не уверен насчет своей визы... Большевики были не больше, чем в 15 милях от города.

Сойти с корабля нам помешала толпа получающих бумаги на выезд. На лицах было написано отчаяние, так как пронесся слух, что из Одессы началась эвакуация. Вид этих безмолвных, озверевших и отчаявшихся людей испугал нас с Мэй, и мы вернулись обратно в каюту, где и заперлись, оставив на страже Анри. До нас доносились крики, топот, плач... Наконец Гиша разыскал нас и успокоил сообщением, что достал места на ночном пароходе, уходящем в Константинополь.

Мэй и Гиша отправились в город — Гиша за визами, Мэй — чтобы купить провизии. Мазель, Мари и я остались с детьми, стараясь — ради их спокойствия — сохранять веселый и непринужденный вид, а они, благодарение Богу, были вполне довольны путешествием, своими книгами и игрушками. Несколько раз к нам стучали и требовали покинуть корабль, эти грубые голоса испугали моего бедного Нану, и он истерически залаял.

Неожиданно мы услышали крики на набережной, что в Одессе большевистский переворот и суда в море сегодня не выйдут, так как все матросы участвуют в забастовке. Стюарды, еще утром вежливые и исполнительные, теперь вели себя грубо и нагло, отказываясь выполнять даже самые простые просьбы.

...Я спросила капитана, как Мари и Анри лучше добраться до Константинополя, так как у них оказались билеты другого класса, но он рассмеялся и сказал: «Все идет к тому, что всех

334

просто вышвырнут с кораблей, так как объявлена всеобщая забастовка».

Вернулась Мэй с едой — ей пришлось буквально сражаться за нее, так как все вокруг грабили и тянули все, что могли найти. Затем Гиша сообщил, что мест на «Николае I» не осталось. Он отправился выяснить, не сможем ли мы выехать через Румынию поездом, впрочем, это было бесполезно, так как большевики уже захватили железнодорожный вокзал.

...Вскоре вернулся полумертвый от усталости Гиша — с визами и билетами на греческий пароход «Корковадо», отправлявшийся этой ночью.

За 750 рублей мы отыскали носильщиков, перенесших наш багаж с «Ксении» на «Корковадо»... Пробираться пришлось сквозь толпы пьяных негодяев в доках. Один попытался вырвать сумочку прямо у меня из рук, и я бросила гневный взгляд на французский патруль, безучастно взиравший на это безобразие.

Наконец, мы с боями взошли на борт корабля и добрались до своих кают, чистых и уютных, из которых, впрочем, нам немедленно приказали убираться, так как они, оказывается, предназначены французским офицерам. Мы же, «грязные беженцы», должны были спуститься вниз. Гиша и Анри получили какую-то темную каморку, а мы обосновались около бойлера. Тем не менее, мы были благодарны судьбе за то, что мы на борту, живы и здоровы. Если бы с нами была еще и Далли с детьми, я могла бы чувствовать себя совсем счастливой.

Ночью мы наблюдали огромное зарево на небе — это были французские «летающие крепости», где союзники прятали от большевиков запасы и амуницию.

5 апреля. Мы ждали отплытия еще сутки и могли наблюдать эвакуацию французских и греческих частей, больше напоминавшую паническое бегство, нежели упорядоченное отступление. Офицеры и солдаты тащили огромные тюки и чемоданы, оружие, ящики с боеприпасами. Все грузилось в трюм. На пристани творилась вакханалия:

335

разорванные мешки и разбитые ящики с продуктами, которые немедленно растаскивались хохочущими солдатами. Огромные краны переносили грузы с причала на судно, это зрелище занимало детей часами. Слышались пулеметные очереди — большевики уже вошли на окраины города, но нас стрельба не пугала, мы были словно в тюрьме.

Французские офицеры и генералы захватили лучшие каюты и ящиками таскали туда шампанское. Выгнанные из кают пассажиры вынуждены были разместиться на своих тюках и чемоданах, в то время, как французские «джентльмены» оккупировали каюты и салоны с мягкой мебелью. Нам было хорошо видно, как они пьют и хохочут. Ни один из них ни разу не обратился к нам, русским, проявив тем самым верх невоспитанности. Им было не понять, что это наши сыновья сложили свои головы в этой страшной войне, что это не мы начали революцию. Иначе мы вряд ли оказались на этом несчастном корабле, плывущем неведомо куда. Нет, эти «лягушатники» не понимали ничего и не желали понимать. Офицеры вели себя куда хуже подчиненных им солдат — те к концу путешествия уже помогали нам, чем могли...

...Не испытай я все это сама, ни за что бы не поверила, что французы могут себя так вести. Разумеется, я не отношу это замечание насчет всей французской нации, которую с детства люблю и с которой связана по крови.

6 апреля. Якорь поднят, и мы затаили дыхание в настороженном ожидании новых неприятных сюрпризов. Пока судно шло недалеко от берега, все мы, беженцы, стояли у самого борта, глядя на берега своей нежно любимой родины, где не осталось для нас места. Мы оставляли позади свои корни, свое счастье, друзей, родных, святыни. Мы даже не были эмигрантами — мы бежали, спасая свою жизнь. Слишком много проблем ждало нас и впереди — даже прибытие в Константинополь было под вопросом, а если не туда — то куда?..

336

7 апреля. В полдень мы прибыли в Константинополь, и французы сделали все, чтобы еще больше осложнить нашу жизнь, третируя нас, словно мы были больны чумой. Кстати, корабль был переполнен до такой степени, что меня не удивила бы вспышка этой болезни. Солдаты пьянствовали всю дорогу, и следы этого были повсюду! А Анри присоединился к ним и тоже напился, и Гише пришлось запереть его в их каморке...

8 апреля. Мы вышли из Босфора в Коваку. Здесь простояли на якоре целый день, всеми забытые, разбитые и усталые.

9 апреля. У нас забрали паспорта и сообщили, что в Константинополь нам нельзя, так как власти опасаются эпидемии тифа, свирепствующего в России.

Ходят слухи, что нас могут пересадить на «Николая I» и отправить в Россию, в Новороссийск, а то и во Владивосток. Что-то не в порядке с визами — что еще они придумают, чтобы осложнить нам жизнь.

10 апреля. Мы все еще в полной изоляции, продуваемые всеми ветрами. Полная неизвестность, и мы живем как на вулкане, единственное утешение, что французские военные сошли на берег. Ужасно шумно, так как пролетарии кричат, а не разговаривают. С другой стороны, ночи стали спокойнее, и можно не баррикадироваться от солдатни.

Наша судьба так и не прояснена, и нервы на пределе. Слышали, что «Херсон», отосланный в Новороссийск, не пропустили деникинцы, и беженцы были вынуждены сойти с корабля. Что будет с этими несчастными...

11 апреля. Все по-прежнему, ничего не знаем, ничего не слышим.

12 апреля. К нам на борт перешли беженцы с «Херсона» и «Николая I», я встретила знакомых и друзей, но эта радость омрачена страхом — что же ждет нас? В карантине ли мы? Запасы подходят к концу, и нужно заботиться о пропитании. Гиша с утра до вечера рыщет по кораблю, торгуется с турками, приплывающими на маленьких каиках. Они предлагают мясо, сардины, апельсины,

337

белый хлеб и яйца по безумной цене. В Симеизе Гишу прозвали Белым Волком, а здесь мы зовем его Папа Волк — это правда, он приходит в неистовство от мысли, что его дети голодают. Мы, взрослые, довольствуемся сухими бисквитами из корабельных запасов.

14 апреля. Мы вернулись в Константинополь, в остальном же перемен нет, так как нам до сих пор запрещено спускаться на берег без специального разрешения. Впрочем, мы и так решили не сходить с корабля, так как неизвестно, что может случиться на берегу. Хорошая новость: здесь, в гавани мы можем перекрикиваться через мегафон с другими судами — так я узнала, что Далли с детьми на одном из них. Сегодня я смогу заснуть...

15 апреля. Наконец нам разрешили сойти на берег — теперь можно забыть эти ужасные 10 дней... На второй день пути из Одессы поймали двух большевиков, пытавшихся подложить пироксилиновые шашки в топку. Их расстреляли на корме и сбросили за борт, а мы все это наблюдали. И вот теперь мы сидим на своих чемоданах, снова в ожидании, но теперь уже зная, что корабль отвезет нас на Prinkipo Islands, наш временный приют. Пейзаж вокруг великолепен, воздух настолько чист и прозрачен, что острова хорошо видны издали. Здесь бросили якорь суда многих стран, в том числе великолепный английский крейсер «Мальборо», на борту которого находится Императрица-мать. Здесь же стоит «Iron Duke» Великого князя Николая Николаевича. Подобно большинству из нас, они покинули свои дома в Крыму.

О! Какое счастье, только что я услышала, что мы идем на остров Халки, где уже благополучно высадились Далли и девочки. Однако — еще один удар — греческий экипаж забастовал, так как французский офицер застрелил одного из матросов. Они отказались выходить в море, и Гиша был отправлен нами на поиск какого-нибудь транспорта, который может перевезти нас на Халки — чтобы закончился, наконец, этот ад на земле. Он вернулся на небольшом лихтере и после некоторых препирательств

338

погрузил на борт нас вместе с багажом. Очень медленно мы добрались до острова, где нас встретил суровый турецкий офицер, сообщивший, что никого больше на остров он не пустит по причине переполненности. Наши чувства в этот момент представить нетрудно, я почувствовала, что кровь словно покинула мои жилы, но в этот момент мы увидели на набережной Тео Ниерота и Мигу. После долгих и громогласных объяснений и споров с офицером Тео все же выхлопотал нам разрешение на высадку от британских властей. Мы вздохнули с облегчением, увидев Тео в маленьком ялике, идущем за нами, а вскоре с еще большим облегчением ступили, наконец, на твердую землю. Усталые, грязные, голодные и измученные, на подкашивающихся ногах мы из последних сил дотащились до деревушки на холме, где уже обосновались Ниероты, по соседству с Боткиными, Вайнерами и Анненковыми.

Казалось, весь Петербург собрался здесь, мы то и дело встречали друзей и старых знакомых, которые приглашали нас разделить скудную трапезу. Какое счастье встретиться здесь, среди благоухания весны. В хижине нас было 17 человек, и мы с Мэй весьма комфортабельно расположились на мешках, набитых сухими листьями, на которых и проспали 10 часов кряду, не обращая никакого внимания на жуков и крыс.

На следующее утро нас известили, что мы должны отплыть в самом ближайшем будущем, так что следует собраться поскорее и быть наготове. Мига работал как раб, без устали пакуя тюки и отправляя их на пристань при помощи турок-грузчиков и вьючных осликов. Перед самым отъездом нас навестила Великая княгиня Ксения и передала добрые пожелания и письмо от Императрицы Марии Федоровны, которая, как всегда, была на высоте, думая прежде всего о других».

Пока взрослые укладывали вещи, Мазель, Erzsi и я пошли посмотреть, что происходит на главной площади деревушки. Там стоял большой деревянный крест, а на нем висел абсолютно голый

339

мертвый человек, рот был открыт, из него свешивался багровый язык. Разумеется, я сразу убежал, но все равно запомнил это как самое ужасное зрелище в моей жизни.

17 апреля. Середина дня, мы на борту английского корабля — спасибо Тео Ниероту, «доставшему» билеты — и с нами еще 600 беженцев от красного террора. Со многими здесь мы знакомы, английские моряки и офицеры весьма вежливы и предупредительны к офицерам бывшей Царской армии. Хотя «Bermudian» тоже переполнен, никакого сравнения с «Корковадо» — здесь самый настоящий рай. Порядок, дисциплина и доброе отношение царят на корабле. Тем, кто вынужден разместиться на палубе, моряки предоставили одеяла и спальные мешки. Гиша и Мэй в трюме, говорят, у них там вполне комфортабельно.

Несмотря на все пережитое, многим удалось сберечь своих любимцев — попугаев, канареек, кошек, собак, в том числе и моего Нану. Не могли же мы бросить их в том ужасе, от которого бежали сами.

На борту есть несколько священников, и в Чистый четверг мы присутствовали на чудесной службе, она прошла на закате. Алтарь стоял на мостике, а вокруг — темные силуэты священников в черных ризах на фоне оранжевого заката и быстро темнеющего неба — незабываемое зрелище.

Англичане распределили спальные места между больными, стариками и детьми. Я благословляю доброту офицера, уступившего мне свою каюту, где я, впервые за три недели, могла раздеться и лечь на чистые простыни под чистое одеяло — почти забытая роскошь.

18 апреля. Святая пятница. Мы еще на якоре в гавани Константинополя, и Гиша с Мэй отправились посмотреть Святую Софию. Я осталась на борту, ведь я уже была здесь, благодаря моему мужу, благослови Господь его душу, хоть это и было, кажется, миллион лет назад. Я устала, а вокруг стоит непрестанный гул этих людей.

340

19 апреля. Великая суббота. священники отслужили торжественную службу на палубе, и мы повторяли Христос воскресе!, глядя на Святую Софию, на этот город, колыбель нашей святой веры. Впечатление грандиозное, хотя на душе тяжело, и у многих на глазах я видела слезы. Многие накрыли в каютах праздничные столы... Я так измучена и разбита, что хочу побыть одна, потому осталась в своей каюте.

20 апреля. Светлое Христово Воскресение. Мы должны были отплыть, однако все еще здесь, в водах Босфора. Природа вокруг так прекрасна, что позволяет хоть ненадолго забыться и не думать о завтрашнем дне.

21 апреля. Мы все еще здесь, но вскоре отплываем. Дети счастливы и веселы, легко находят друзей и беззаботно носятся среди тюков и чемоданов. Им посчастливилось встретить Васильчиковых — детей Ирину, Александра, Татьяну и маленькую Мисси. Боюсь, из них получится настоящая разбойничья шайка, пока же пусть веселятся*.

22 апреля. Ближе к вечеру мы медленно вышли из гавани, и священники молились за всех, оставляющих свою родину, и за тех, любимых, кто остался. Все были растроганы, многие плакали. Не выдержала и я.

Теперь мы идем на Мальту, где нас вновь приютят англичане; они дадут кров и стол, и наша благодарность им никогда не иссякнет».

Я помню свои страдания от морской болезни, так как наш пароход был довольно преклонного возраста, и его сильно качало. В первую ночь мы попали в сильный шторм, огромные волны приводили нас в ужас. На следующий день было пасмурно, и я еле смог на дрожащих ногах добраться до борта и посмотреть на серое,

341

мрачное море, а затем вновь уйти вниз. Видел я и маленькое суденышко, полное людей, взывавших о помощи. Им бросили спасательные круги и жилеты и постепенно подняли всех на борт. Это оказались греческие рыбаки, потерпевшие крушение в шторм. В конце того же дня их пересадили на греческое судно. Вскоре сквозь тучи проглянуло солнце, и мы с Васильчиковыми возобновили наши шумные игры.

342

МАЛЬТА

«23 апреля. Несмотря ни на что, прибытие на Мальту было большой радостью. Утро встретило нас штормом и большими волнами, разбивающимися об молы Валетты, окружающие гавань, в которой было полным-полно больших и маленьких судов разных стран. Этот маленький остров занимает столь выгодную стратегическую позицию, что может позволить себе пропускать или не пропускать суда, направляющиеся на Сицилию.

25 апреля. Первыми с корабля пригласили тех, кто лично был известен Императрице-матери. От этого было не намного легче, тем более, что я волновалась за малыша Нану, которого нужно было отправить в карантин. Я подошла к таможенному офицеру за советом, и он, золотой человек, шепнул мне: «Спрячьте его». Я укутала голову Нану, спрятала его в рукава пальто — и прошла незамеченной. Все наши припасы отправили на дезинфекцию, а сами мы пошли в офицерский клуб, где нас должны были разместить, вернее, уместить, так как власти оказались не готовы принять такое количество народа. В комнатках не было ничего, кроме узеньких коек, и моя Мари первым делом принялась тереть пол в нашей комнате.

26 апреля. После завтрака я почувствовала себя совсем больной — сердце отказывало, и я подумала о смерти. Я была в сознании, однако чувствовала приближение конца. Мне показалось, что я чувствую то же, что когда-то испытывала у смертного ложа моего отца. Я сказала себе: «Мой конец близок, и я должна уйти так же, как когда-то ушел мой отец». Затем пришел чудесный доктор, осмотрел меня и велел отдыхать несколько дней и не сметь шевелить даже пальцем.

343

28 апреля. Сегодня мне намного лучше, я словно возвращаюсь откуда-то издалека, и мне немного жаль — так прекрасно было сознавать, что я ухожу в иной, спокойный и добрый мир, однако, видимо, у меня еще остались дела здесь.

Сегодня меня посетила Императрица Мария Федоровна, она присела у моей кровати и долго беседовала со мной. Она всегда служит примером, как нужно нести свой крест. Прощаясь, она пожала мне руку и сказала: «Дай Бог, Елизавета Карловна, чтобы мы встретились еще, при более благоприятных обстоятельствах». Ее визит очень тронул и приободрил меня.

29 апреля. Вставала на час, но чувствовала себя неважно; хочу поскорее в Париж — этот маленький каменистый остров вызывает у меня клаустрофобию.

5 мая. День рождения Далли. Думала о ней весь день и молилась о ее счастье.

12 мая. День рождения Майка, а у нас по-прежнему никаких вестей о нем и его семье. Весны нет в моей душе — все слишком тяжело, и дух мой сломлен. Жизнь без новостей угнетает.

18 мая. Сегодня мисс Найт (наша хозяйка, великодушно закрывающая глаза на присутствие Нану) и я завтракали в чудесном доме майора Монти и его жены. Она — прелестная маленькая женщина, похожая на картинку из модных журналов конца века. Узнала, что мой отъезд опять откладывается — какое разочарование.

21 мая. День рождения Гиши, но он не испытывает радости — бесконечные дела, отсутствие новостей и чувство беспомощности. Анненковы уехали, а я даже не могла их проводить.

29 мая. Только что вернулась из маленькой англиканской церкви, которую любезно предоставили нашему доброму отцу Николаю для службы. Над алтарем там выбиты строки из Послания Святого Павла коринфянам: «Fight the good fight». Очень к месту и ко времени. Слышала, что скоро мы уезжаем.

30 мая. Сегодня чувствую себя более умиротворенной и благодарю Господа, переложившего часть груза с моей души — пусть даже временно».

344

Иногда я ходил вместе с Анри на прогулки с Нану — подальше от наших бунгало. Собачка уже состарилась и любила путешествовать на руках, что я и делал с удовольствием.

Однажды родители взяли нас с собой на прощальный прием к Императрице-матери во дворец Сан-Антонио. Прощание тронуло всех, и по дороге домой мама и папа плакали, отчего немедленно зарыдали и мы.

На следующее утро, играя на берегу, мы увидели огромный военный корабль, увозивший Императрицу в Англию. Мы махали ему вслед, кричали и благословляли его. Никто из нас больше никогда не встречался с Ее Величеством, она, после недолгого пребывания у своей сестры, вдовствующей королевы Александры, вернулась на родину, в Данию, где и умерла в 1928 году в возрасте 81 года.

«3 июня. Чудесный день, погода великолепна, завтра я, Мазель и дети покидаем Мальту после 5 недель ожидания. Графиня Ниерот, моя старинная подруга, едет с нами. Мы составим небольшую группу гражданских лиц на борту военного судна «L’Heroique».

5 июня. Еще один чудесный день, он кажется еще прекраснее, так как все на борту и все в пути. Дети беседуют с моряками и страшно заняты своими делами. После полудня погода испортилась, качка усилилась. У всех началась морская болезнь, мои бедные малыши тоже притихли и лежат, но я остаюсь на ногах, хотя сердце мое еще побаливает. Гиша, Мэй и Далли с семьей должны сегодня отплыть с Мальты — они направляются в Рим через Сиракузы.

6 июня. Сегодня мы бросили якорь в Марселе и остановились в отеле «Англетер»... Это чудесное место, и я с легкостью перенеслась в прошлое, в свое состояние легкости и бодрости. Какое счастье снова хорошо питаться, и Мазель сообщила, что позволила детям попировать. Вокруг все благоухает, и вонь «Корковадо» постепенно исчезает — хотя я думала, что этот запах не покинет меня никогда. Мы гуляем в саду, беседуем с остальными постояльцами,

345

все приветливы и милы, особенно с детьми, которые ведут себя безукоризненно. Erzsi с ее золотыми кудрями и серо-голубыми глазами стала всеобщей любимицей. Миша вдобавок к внешности очаровал всех хорошими манерами, особенно дам — своими поклонами и целованием ручек. Их французский достаточно хорош, и я, вполне понятно, горжусь моими замечательными маленькими внуками.

8 июня. Сегодня утром на поезде отправились в Париж. Все прекрасно организовано, чисто, уютно, просто — какое чудесное отличие от того хаоса, в котором мы жили последние 5 лет — все те ужасные путешествия с 1914 года!»

346

ЖИЗНЬ СЕМЬИ В ПАРИЖЕ. 1919 ГОД

«9 июня. Мы прибыли в Париж и сразу отправились на мою квартиру, где меня встретили все мои любимые вещи; все мои маленькие сокровища, собиравшиеся всю жизнь и особенно дорогие теперь, когда все в России уничтожено и оставлено навсегда. К тому же так приятно привезти детей в семейное, родное гнездо.

11 июня. Гиша и Мэй приехали из Рима, где провели чудесные три дня. После объятий и поцелуев мы все разместились в моей квартире со всеми удобствами — как замечательно иметь такое убежище!

13 июня. Далли со всем семейством, включая старую няню Этхен, приехала из Италии и остановилась в отеле «France et Choiseul» на Рю Сент-Оноре. Я благодарю нашего Господа, ибо мы все вместе, живы, здоровы и в цивилизованной стране. Мой знаменитый повар на месте, шофер Этьен тоже. Теперь главная проблема — деньги, так как рубли, привезенные нами, ценности не имеют.

26 июня. Наконец-то мир, Германия и союзники решили прекратить сражаться — Россия больше не существует — союзники могут умыть руки. Люди на улицах поют, танцуют, их крики заглушают артиллерийский салют и звон колоколов.

4 июля. В Париж прибыл генерал Драгомиров — с миссией от Деникина, состоящей в попытке связать Францию с правительством Колчака. Он настроен весьма оптимистично относительно будущего России, что ж, дай Бог, чтоб он оказался прав, хотя я в этом сомневаюсь.

5 июля. Князь Щербатов приехал, чтобы по приказу Колчака дезавуировать миссию Сазонова, Савенкова, Гирса, Маклакова и прочих. Интересно, что теперь будет делать Сазонов.

347

13 июля. Мэй с детьми и Мазель уехали в Сен-Жерве, во Французские Альпы; здесь ужасно жарко, и им нужен свежий воздух.

14 июля. В Париже все празднуют победу Франции в войне... Я решила посетить сегодняшнюю церемонию в память погибших на этой войне.

Этьен привез меня на Place de L’Etoile, где под Триумфальной аркой воздвигли памятник... Я вернулась поздно вечером, подавленная и разочарованная, так как мне всегда казалось, что смерти нет места среди живых. Радость толпы оказалась сильнее желания плакать и молиться за тех, кто отдал свои жизни; несчастные мертвецы оказались забыты среди всеобщего ликования. Все страны, даже нейтралы, прислали свои делегации, повсюду висели флаги этих государств. Только России не нашлось здесь места — мы были бесславно забыты, отвергнуты, одиноки. Это было ужасно, грустно и ранило меня в самое сердце. Впрочем, нашелся кто-то, положивший венок к подножью монумента. На ленте было написано: «В память трех миллионов русских братьев, погибших, исполняя свой долг».

18 июля. Сегодня годовщина убийства Царской семьи, но никто здесь об этом не вспомнил, не помолился о них; на службе в русском православном храме на Рю Дарю было совсем мало народу.

Сегодня именины Гиши, и мы отпраздновали их у меня дома — на столе была кулебяка, его любимое блюдо. Мой бедный мальчик, он очень подавлен, и я не знаю, чем ему помочь.

Хорошие новости из Сен-Жерве: Мэй в восторге от этого прелестного сельского уголка, дети тоже радуются — и они заслужили эту радость.

Плохие новости из России: Колчак вновь потерпел поражение от большевиков, чья численность выросла за счет крестьян, примкнувших к ним из страха потерять землю в случае победы Белой армии. Он совершил глупость, не перетянув их на свою сторону.

348

19 июля. Готовлюсь отправиться в Сен-Жерве, хотя мысли о дорожных сборах и дешевом пансионе приводят меня в ужас.

21 июля. Как летит время! сегодня моему «американскому» внуку Мики исполнилось 19 лет, и я даже не могу представить, как сложится его жизнь в этой молодой стране.

25 июля. Вечером в вагоне я столкнулась с княгиней Марией Манук-бей, мы с ней были подругами в юности, в Одессе — какое странное совпадение. В домашнем театре, во дворце ее отца я впервые встретилась со своим будущим мужем. Странно, но она была не слишком дружелюбна — tant pis*.

Я приехала и нашла детей в отличной форме, переполненных историями о собственных проделках. Мэй уезжает в Париж сегодня вечером...

30 июля. Сегодня узнала об убийстве сына Боткиных в Нальчике, на Кавказе — бедные родители, очевидно, еще ничего не знают. Когда кончится этот кошмар. Далли тоже предвидит день, когда потеряет Мигу, так как он хочет вернуться в Россию и вступить в Белую армию. Мне очень тяжело думать об этих юных жизнях, которые могут угаснуть, оставив своих родителей навек безутешными.

2 августа. Гиша пишет, что Майку предложили служить у Колчака. О! какой ужас охватил меня вновь. Я так устала от всего этого, неужели он не может помогать соотечественникам в Америке, он мог бы стать дипломатом.

5 августа. Именины Бориса. Уже не осталось слез, чтобы оплакивать его, наверное, там, где он теперь, гораздо лучше, чем здесь.

16 августа. Чудесные дни и теплые ночи, но я скучаю по Буромке; как хорошо было там летом. Покоя в пансионе больше не найти, слишком много детей и их нянек и гувернанток — они трещат без умолку, и к тому же будущие Рубинштейны терзают рояль.

349

17 августа. Умер Извольский, наш министр иностранных дел, прекрасный, честнейший человек. Он многое мог бы еще сделать для нашей страны, но смерть наконец принесла ему покой. Оказывается, накануне смерти он перешел в протестантство — интересно, почему?

18 августа. Говорят, Белая армия наступает, и англичане скоро займут Петроград. Поверю в это, только когда это произойдет на самом деле.

21 августа. Союзники бомбили Кронштадт, последние наши корабли потоплены, но это меня совсем не радует.

25 августа. День рождения Бориса.

30 августа. Льет, как из ведра; на склонах гор лежит снег, и осень совершенно неожиданно пришла туда, где еще вчера все цвело и сияло.

31 августа. Гиша пишет, что получил письмо от Джулии — Майк уже на пути в Россию, к Колчаку. Гиша тоже собирается вернуться в ноябре. Только что он отказался от выгодного предложения в Америке, которое могло принести 5000 рублей золотом.

2 сентября. Погода вновь улучшилась, и я послала Майку телеграмму и письмо с благословением и пожеланием доброго пути. Киев взят Деникиным — даст Бог, надолго.

8 сентября. В этот день я последний раз в жизни видела Бориса перед его отъездом на Восток. Это было 15 лет назад, а кажется — только вчера.

18 сентября. Именины Erzsi, но поскольку мы уезжаем сегодня в Париж, праздник откладывается. Дети выглядят здоровыми и загоревшими, я тоже отдохнула. Перед самым отъездом я получила грустное и трогательное письмо от Майка. Он покидает свою семью во имя долга перед отчизной. Он пишет: «Если я не вернусь — Бог да благословит тебя, мы встретимся в иной жизни». Какую жертву приносит он, не имея при этом никакой надежды.

20 сентября. Снова в Париже; этот небольшой по сравнению с Петербургом город все время кипит. Майк едет через Канаду и

350

Японию, затем через Харбин — и в Россию. Ужасно, что с ним не будет никакой связи.

22 сентября. Прошел слух, что Таня Куракина и ее сын Андре убиты — не могу поверить*.

1 октября. Белая армия идет к Москве, но все очень тревожно. Мне кажется, что Англия предпочитает увидеть Россию ослабленной, разрушенной и разделенной, чтобы удовлетворить свои собственные имперские интересы. Франция, возможно, и хотела бы помочь нам, но у нее слишком много собственных забот. Единственное, в чем союзники согласны, так это в боязни возможного союза России и Германии.

2 ноября. Красные стянули огромные силы вокруг Петрограда, и армия несчастного Юденича в большой опасности.

16 ноября. Кисе 19 лет. Какое тяжкое время для молодых — им хочется цветов, песен и танцев, а достались слезы, скорбь и хаос. В России дела плохи, ни о каком взятии Петрограда и речи не идет. Киев снова отбит Петлюрой — эта гражданская война напоминает игру yoyo.

Мига отбыл в Берлин вместе с Боткиным. Он теперь личный секретарь Боткина и счастлив послужить общему делу.

17 ноября. Зинаиде 11 лет, и мы празднуем этот день вдалеке от нее. Возможно, мне уже не придется увидеть ее. Я сильно расстроена решением Гиши и Мэй вернуться в Россию. Сегодня утром мы выдержали тяжелую сцену, дети жалобно плакали, так как они уже достаточно взрослые, чтобы понять, на какой риск идут их родители, совершая этот патриотический акт. Что ж, я должна попытаться сохранить семейный очаг...»

Здесь заканчиваются мемуары моей бабушки — она не написала больше ни строчки за 4 года, отпущенные ей на земле.

351

Дядя Майк Кантакузин писал в 1919 году: «То, что Россия скатилась в пропасть большевизма, подорвало ее авторитет, ее перестали уважать — ту Россию, которая сыграла столь важную роль в спасении мира от германского господства. Казалось, мир не понимал всей важности участия России в этой войне. Да, российская военная машина развалилась, но даже накануне развала она внесла огромный вклад в дело победы.

Россия не могла разделить триумф победителей, но это не может умалить величия жертв, понесенных ею, ибо именно они оказали решающее влияние на ход всей войны, проложив союзникам путь к окончательной победе. Давайте не будем забывать об этом никогда».

352

ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОССИЮ. 1920 ГОД

Мои родители решили оставить тихую парижскую жизнь и вернуться в Россию — внимательно следя за блестящими с их точки зрения победами Деникина и Врангеля, они надеялись и верили, что белое движение в России победит, и хотели принять участие в строительстве возрожденной родины. Мама собиралась в Красный Крест, а отец надеялся на какую-нибудь хозяйственную должность — в этой области он всегда был силен.

17 ноября 1919 года они отправились из Парижа в Марсель, где сели на корабль, идущий в Новороссийск — оплот белой армии. Прибыв туда в середине декабря, они нашли, что положение еще хуже, чем до отъезда. Повсюду царили разруха и голод, свирепствовал тиф, участились грабежи и убийства. Они оказались никому не нужны, надежды не было — все напоминало ночной кошмар. Помимо тифа началась холера, и повсюду валялись трупы, воздух был отравлен трупным запахом и вонью человеческих экскрементов — в домах, поездах, на улицах, и даже снег с дождем и холод не могли уничтожить их.

Мама пишет: «Немногие из остававшихся здесь наших знакомых пришли в ужас, узнав о нашем возвращении в этот катаклизм. Из Новороссийска мы уехали очень быстро, так как Гиша должен был переправить привезенную из Парижа дипломатическую почту в Таганрог (через Ростов). Очень скоро мы поняли, что наше возвращение было напрасным. Железные дороги были практически разрушены, и поезда ходили крайне редко. Пьяные «офицеры» и дезертиры переполняли города и вели себя отвратительно. У меня ухитрились украсть специальный фланелевый пояс с деньгами —

353

20000 рублей и 3000 франков — к счастью, у нас был еще один, его я носила под платьем и смогла сохранить. Первый же пояс могли украсть только во время безумной давки на платформе, где мы пытались пробраться сквозь пьяную толпу, чтобы сесть на поезд в Новороссийск. Саму пропажу я обнаружила, только раздевшись в вагоне, и была очень удивлена, что не поранили меня саму.

Много лет спустя на одном из дипломатических приемов в Оттаве Киса Ниерот, теперь миссис Дик Берд, сидела рядом с английским морским офицером, который в 1919 году ходил в Новороссийск на английском военном корабле. За столом принялись рассказывать «страшные истории», и офицер рассказал Кисе этот случай, на что она спокойно ответила: «Я знаю. Это случилось с моей тетей Мэй».

Мика Куракин предложил Гише должность в министерстве внутренних дел — заняться восстановлением сахарных заводов на территории, освобожденной белыми. Однако у Гиши еще оставались собственные дела*, и он мудро решил сперва покончить с ними, а затем уже приступать к какому-то определенному делу.

Киев и Харьков пали, армия разлагалась, и пока генералы переругивались в штабах, солдаты продавали военную форму, привезенную им английскими союзниками.

Проходили дни, а «Саратов» не отплывал. Мы старались с выгодой использовать эту задержку и отдохнуть, проводя вечера с Оболенскими; на рождество нас пригласили в английскую миссию. Пел цыганский хор Гулешко — того самого Гулешко, под музыку

354

которого мы столько раз танцевали до войны в Санкт-Петербурге. Желая угодить нам, он играл все наши любимые мелодии, включая Марш кавалергардов и Российский гимн — однако именно это превратилось для нас с Гишей в настоящую пытку, мы улыбались через силу, не желая обидеть наших радушных хозяев, даже не представлявших, что для нас значит слышать эти мелодии при нынешних обстоятельствах.

Британский крейсер привез новости из Одессы — там царит паника, так что английские офицеры посоветовали Гише не брать меня с собой. Глава английской миссии обещал присмотреть за мной в случае, если белым придется срочно эвакуироваться из Новороссийска.

Не успел Гиша уехать, как и у нас вспыхнула паника — большевики взяли Ростов, Таганрог и несколько небольших городов. Толпы беженцев хлынули в Новороссийск, начался хаос. Несчастным негде было остановиться, и они ночевали, где придется — на станции, в трамваях, в подъездах домов. Стояли холода, и началась эпидемия. Докторов не хватало, неубранные трупы лежали на улицах, их отвозили и складывали на станции, чтобы потом вывезти из города. Каждый, у кого были вши, был практически приговорен к смерти от тифа — и как я избежала его!

Однажды пронесся слух, что англичане уходят из Новороссийска и никого с собой не берут. Затем вышел приказ, запрещавший всем лицам до 65 лет покидать город до объявления эвакуации. Я мечтала, чтобы такой же приказ отдали бы и власти Одессы, и Гиша не смог бы оттуда уехать.

Я проводила бессонные ночи, беспокоясь, чтобы Гиша не подхватил тиф, так как слышала о смерти Ларри Воронцова и Мануки Щербатова. С ними мы договорились встретиться в Константинополе... К счастью, я жила с Любой Оболенской и ее детьми. Еды хватало только на детей, мы, взрослые голодали — молча.

Разумеется, никакой почты не было, и потом я узнала, что ни одно из моих писем, которые я писала ежедневно, до Гиши не дошло. Наконец настал день отплытия «Ганновера» в Константинополь,

355

и мы с Оболенскими поднялись на борт. На борту бушевали корь, скарлатина, тиф, чахотка, и я предвидела долгие дни карантина в Константинополе. Несмотря на просторную каюту, путешествие было тяжелым из-за детей, капризничавших и шумевших — нам с Любой часто приходилось, превозмогая себя, подниматься на палубу, чтобы передохнуть. Их поведение не шло ни в какое сравнение с Мишей и Erzsi, которые мужественно и достойно переносили все тяготы и невзгоды пути.

В Босфоре мы прошли уже знакомую мне процедуру карантина, только на этот раз мне было тяжелее, так как не было никого рядом, чтобы приободрить меня в минуту отчаяния. Наконец 400 человек погрузились на небольшое суденышко. Воздух в каютах был настолько спертым, что я предпочла остаться наверху, на ветру и холоде, закутавшись в одеяло, и крепко заснула.

Мы высадились на острове Халки, где нас поместили в здании кинематографа, в котором практически все стекла были выбиты. Я бродила среди скорчившихся на своих узлах людей и пыталась хоть чем-то помочь детям и перепуганным старикам. Сердце разрывалось при виде всего этого отчаяния, страха, безнадежности и голода...

После нескольких тяжелых дней мне удалось вырваться в Константинополь и найти посольство России, где могло меня ждать какое-нибудь сообщение от Гиши. К моему разочарованию ничего не было — ни письма, ни новостей. Я почти твердо уверилась, что и он лежит в одном из страшных ледяных штабелей, сложенных из трупов, где-нибудь в России, что он навсегда потерян для меня. Не чуя ног, я вышла из здания посольства и пошла по переполненной улице; слезы застилали мне глаза, но внезапно я увидела человека, очень похожего на Гишу, направлявшегося ко мне. Это было уже слишком, колени мои подогнулись, я начала падать и очнулась только в чьих-то сильных объятиях — ласковый голос Гиши успокаивал меня. Это действительно оказался Гиша — кстати, тоже думавший, что никогда не увидит меня.

356

Мы нашли небольшой и уютный пансион, где были настоящие ванны и настоящие постели с чистым бельем — в первый раз после отъезда из Франции. Даже пища была вполне приличной. К несчастью, я сильно простудилась, простуда перешла в рожистое воспаление, и я долго и тяжело болела.

Пришел день нашего отплытия в Марсель на «Александре III»; я закуталась как смогла, в шарф, и мы вышли на заснеженные улицы... Было 22 февраля 1920 года — три тяжких месяца в разлуке с нашими детьми.

В просторной каюте я немедленно легла. Пришедший доктор хотел высадить меня на берег, но Гиша клятвенно заверил его, что обеспечит надлежащий уход. К моменту прибытия в Марсель я была практически здорова. Мы остановились в «Палас Отеле», и невозможно было считать реальностью оркестр, играющий танго для изящно одетых, элегантных людей на Palm Court, вазы с роскошными цветами и изысканные блюда в ресторане после того кошмара, из которого мы вернулись. Как же могут такие разные миры существовать на одной и той же планете?..»

357

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Аббас Мирза, принц 171, 175

Аквилонов, архим. 242

Аксаков С. Т. 6

Александр I 8, 31, 32, 35—40, 61, 103, 115, 152, 160, 163—171, 199, 207, 227

Александр II 46, 47, 51, 58, 59, 87, 91—93, 183, 228

Александр III 47, 93, 114—116, 118

Александр Баттенбергский 82

Александр Михайлович, вел. кн. 115

Александра Федоровна, имп., жена Николая I 159

Александра Федоровна, имп., жена Николая II 114, 115, 117, 120—126, 132, 144, 146, 154, 224, 253, 263, 276, 277, 280—284, 311

Александра, принцесса Ольденбургская 240

Алексей I Комнин, император Византии 11

Алексей III Ангелос, император Византии 12, 17

Алексей Николаевич, вел. кн., наследник цесаревич 117, 144, 289, 311

Алексей Петрович, цесаревич 196

Алквист, пианист 239

Аль Идризи, географ 274

Альберт, герцог Габсбургский 197

Альфонсо II, король Испании 194

Амет, адмирал 331

Андраши, венгерский премьер-министр 193

Андрей Владимирович, вел. кн. 123, 127

Андроник II Палеолог 12, 13

Андроник Комнин 12, 16

Андроник Палеолог Асен 13

Анна Комнин 11

Анненковы, семья 338

Апраксины, род 219

Аркимов, шофер 327, 328

Багратиды, династия 171

Багратион П. И. 165, 166

Балашов Д. П. (Дим) 10, 186

Балашов Н. П. 186, 205, 207, 234, 242

Балашов П. Н. (мл.) 186, 203

Балашов П. Н. (ст.) 185

Балашова (урожд. Кантакузина) М. Гр. 10, 186, 203

Балашова (урожд. Шувалова) Китти 186, 194, 202, 203, 205—207, 224, 233, 234, 274

Балашова Александра см. Паскевич Ал-ра И.

Балашова Зози 207, 225, 233—235, 238

Балашова Пэм 186

Балашовы, семья 186, 194, 209, 233, 234

Барятинская, кн. 300

Барятинская (урожд. Бутенева) 86

Барятинская (урожд. светл. кнж. Юрьевская) Ек. А. 228

Барятинская Мария, кн. 116, 300, 311

Барятинские, род 188

Барятинский А. И. 46, 176, 196

Барятинский А. В. 228

Барятинский В. А. 197

358

Батонишвили А. 171

Баторий Е., графиня, 193

Безбородко (в замуж. Лобанова-Ростовская) К. И. 199

Белосельский-Белозерский К. Э. 245

Бенигсен (урожд. Скарятина) О. В. 207, 249

Беннигсен Л. Л. 166, 207

Бенсон К. 43

Беркхайм, граф 327

Бернгард, принц Нидерландский 229

Бибиков Д. М. 136, 137

Бибиков И. Н. 330

Бисмарк О. Э. 196

Блор Э. 203

Бобринская Ольга, графиня 240

Бобринские, семья 238, 239, 323

Бобринский 318

Бодуэн де Гейнкорт, граф Фландрский 17

Борис Владимирович, вел. кн. 123, 127, 285, 314

Борис, сын Фердинанда I царя болгарского 313

Бородин А. П. 42

Бородин, полковник 173

Боткины, семья 338, 348

Браницкая (в замуж. Воронцова) Е. К. 194

Браницкая М. Кс. 232, 317

Браницкий Кс. 194, 232

Бранковяну Константин 20

Буксгевден С. К. 116, 281

Булгаков М. А. 6

Бутенев М. А. 104, 123

Бутенева Н. 92

Бьюкенен Дж. У. 250, 297

Бьюкенен Мериел 250

Вайнеры, семья 338

Вандербильд Г. 202

Васильчиков Илл. С. 233

Васильчикова (урожд. Мещерская) 276, 277

Васильчиковы А. И., И. И., М. И. 340, 341

Васильчиковы, семья 277, 339, 340

Вейкард (урожд. Амбургер) М. 43

Вейкард, лейб-медик 43

Веласкес 141

Веселый Артем 6

Виктория, королева Великобритании 114, 203

Виктория Мелита, вел. кн., принцесса Саксен-Кобург-Готская 242, 250, 251

Вильгельм I 191

Вильгельм II 143, 155, 312, 313, 325

Вильгельм IV 203

Вильсон Т. В. 313

Винтерхальтер 185

Витте С. Ю. 143, 145, 151

Владимир Александрович, вел. кн. 130, 131, 197, 234

Волконская (в замуж. Куракина) Ел. М. (Лиза) 189, 210, 284

Волконская Анна см. Паскевич А. И.

Волконские, род 188

Волконский М. Д. 187, 189

Волконский Петр 310

Волконский Сергей 191

Вольтер 34

Вонлярлярский Д. В. 235

Воронцов Ларри 354

Воронцов М. С. 194, 203, 274

Воронцова-Дашкова (урожд. гр. Шувалова) Ел. А. 203

Воронцов-Дашков Ив. Илл. 185

Воронцов-Дашков Илл. Ив. 185, 203

Врангель (в замуж. граф. Уголино делла Джирардеска) Варвара 128, 210, 232, 233, 248

Врангель (в замуж. Куракина) Татьяна 128, 210, 232, 233, 238, 300, 304, 327, 328, 350

359

Врангель П. Н. 352

Врангель, семья 210

Вырубова (урожд. Танеева) А. А. 116

Вяземская (в замуж. Васильчикова) Л. Л. (Dilka) 233

Вяземская (урожд. гр. Шеремтева, во втором замуж. Чернышова-Безобразова) Лили 227, 294

Вяземская Софья 324, 325

Вяземский Борис 294

Вяземские, род 234

Габсбурги, династия 259

Гагарин, кн. 325

Гегель 5

Гедимин, князь литовский 168, 219

Гендрикова А. В. 116

Геннади (в замуж. Кантакузина) Е. А. 22, 23

Георг V (Джорджи) король Великобритании и Ирландии 155, 262

Гершельман 329

Гинденбург П., фон 262, 325, 328

Гирс Н. К. 198, 234

Глинка М. И. 42

Голицына (в замуж. Игнатьева) Ек. 76

Голицына А. М. 78

Голицыны, род 188

Голсуорси Дж. 6, 206

Гордиенко, тюремщик 329

Горемыкин И. Л. 155

Горчаков Мика 250

Гранович О. 310, 312

Грант Дж. см. Кантакузина Дж.

Грибоедов А. Г. 167

Гулешко, руководитель цыганского хора 353, 354

Дашкова (урожд. Воронцова) Ек. Р. 31

Деметриос Кантакузенос 16, 19

Демидова Вера 232

Демидова Лидия, кн. 79

Деникин А. И. 309, 325, 329, 346, 349, 352

Джонсон Ч. 61

Дибич-Забалканский И. И. 176

Диккенс Ч. 205

Дмитрий Павлович, вел. кн. 277, 278

Добровольский, ген. 277

Долгоруков, кн. 317

Долгорукова Софья 310

Долгорукие, род 188

Долгорукова Ек. М., светл. кн. Юрьевская 91—93, 228

Драгомиров, генерал 346

Дузе Э. 235, 236

Дурново И. Н. 111

Екатерина I 169

Екатерина II 21, 22, 31, 42, 60, 120, 163, 174, 219, 220

Елена Владимировна, вел. кн. 127

Елена Павловна (урожд. Фредерика Шарлотта Мария, принцесса Вюртембергская), вел. кн. 169

Елизавета Федоровна, вел. кн. 126

Ермак Тимофеевич 39

Ермолов А. П. 167, 171, 172

Жоффр, марш. 272

Злобина Марьяна 38

Зубов П. А. 207

Иван III 46

Иван IV 39

Иванов, полковник 324

Иванова 202, 321, 327

Игнатьев Н. П. 75, 76, 78, 94,

Игнатьева, граф. 327

Изабелла Австрийская, эрцгерцогиня 207, 208

Извольский А. П. 104, 259, 331, 349

Иммануил I Комнин 11

360

Иммануил Комнин Кантакузенос 11, 15, 16

Иммануил Покрасс Кантакузен 18

Имре, кн. Трансильвании 17

Инманн, няня 274, 294

Иоанн II, Комнин 11

Иоанн III Асен, имп. Болгарии 13

Иоанн V Палеолог 13—16

Иоанн VI Кантакузен, имп., в монашестве Иоасаф Кристофулос 12—17. 19, 75

Иоанн Кантакузенос 11

Иоанн Флавий Комнин Ангелос Палеолог Кантакузенос см. Иоанн VI Кантакузен

Исаак II Ангелос 17

Кабога, граф 180

Кавальери Л. 228

Калашников, псарь 246

Кантакузен Сербан 20

Кантакузен Фома 116

Кантакузенос Леон 18

Кантакузенос Михай 18, 19

Кантакузеносы Иордакий, Михай Фома, Константин, Ян 19

Кантакузин А. Н. 81

Кантакузин Б. М. (Бобби) 77, 79, 80, 83, 102, 103, 105, 110, 113, 118, 123, 130, 136, 138—142, 144—146, 148—150, 154, 311, 314, 348, 349

Кантакузин Г. П. 242

Кантакузин Гр. Л. 186

Кантакузин Гр. М. 165, 166

Кантакузин И. Н. 23

Кантакузин И. Р. 22

Кантакузин Иордакий (Георгий) 19

Кантакузин Константин 20, 21

Кантакузин М. А. 81—83

Кантакузин М. М. (Майк) 64, 70, 76, 79, 80, 83, 102, 103, 105, 110, 113, 118, 123—125, 129, 130, 135, 136, 139, 146, 210, 229, 237, 239, 252, 253, 257, —260, 262, 263, 266, 267, 269—271, 273, 277, 285, 290, 293, 296, 297, 301, 303, 343, 348, 349, 351

Кантакузин М. М. (Мики) 139, 245, 267, 294, 298, 348

Кантакузин М. М. (муж Ольги Ник.) 240

Кантакузин М. Р., граф Сперанский 17, 27, 50, 52, 53, 56—59, 63—72, 75, 76, 78, 79, 81—86, 92—95, 101, 104, 105, 107, 109—114, 117, 121, 127, 128, 130, 150, 152, 242, 299, 339, 348

Кантакузин М. С. 9—356

Кантакузин Михай (“историк”) 18, 22

Кантакузин Н. Р. 22—24, 150, 163

Кантакузин П. И. 23, 311

Кантакузин Пирву (Парву) 22, 42

Кантакузин Р. М. (Раду, Радукан) 21, 22

Кантакузин Р. Н. 8—10, 23, 49—55, 58, 76, 77, 81, 85, 102, 150, 177, 222

Кантакузин С. М. (Гиша) 8, 10, 11, 96—98, 101, 104—106, 113, 126—128, 130, 132—134, 136, 138, 142, 144, 146, 148—150, 155, 156, 210, 224—226, 229, 234, 235, 237—248, 250—254, 257—260, 263—265, 267, 269—273, 277, 284, 292, 294, 297, 298—301, 303, 304, 306, 308—314, 316—318, 321—325, 328—331, 333, 334—337, 339, 343, 344, 346—350, 352—356

Кантакузин Стефан 20

Кантакузина (в замуж. Ниерот) Д. М. (Далли) 83, 84, 97, 105, 117, 118, 120, 123, 125, 126, 128—130, 132, 136, 138, 139, 142, 146, 149, 235, 238, 259, 264, 266, 267, 270,

361

272—274, 287, 288, 290, 292, 296, 298, 300, 304, 308, 311, 312, 314, 316, 325, 328, 331, 332, 334, 337, 343, 344, 346, 348

Кантакузина (урожд. Грант) Джулия 18, 64, 135—139, 222, 236, 246, 250, 262—264, 266, 267, 270, 271, 274, 277, 289, 292, 293, 296, 301, 349

Кантакузина (урожд. Околичаны) М. А. (Мария Олимпиада, Мэй) 137, 156, 159, 185, 186, 188, 190, 192, 196, 199, 201, 202, 205—212, 215, 218, 220—254, 258—260, 262—266, 270, 273, 274, 276, 284, 289, 291, 294, 300, 301, 303, 306, 309—313, 321—329, 331—334, 339, 344, 346—348, 350, 352—356

Кантакузина (урожд. Сикард) Е. К. (Бабуня) 18, 35, 50, 52, 53, 57, 61—72, 74—90, 93—98, 101—105, 107, 109—114, 116, 118, 127—142, 144—146, 148—150, 152—156, 197, 210, 222, 225, 236, 237, 239—241, 243, 245, 246, 248, 252, 253, 257—260, 262—278, 280—326, 328—340, 342—350

Кантакузина Е. С. (Erzsi) 245, 246, 259, 270, 294, 295, 297, 298, 301, 310, 317, 318, 330, 338, 345, 349

Кантакузина (урожд. Фролова-Багреева) М. А. (княгиня Мария) 23, 27, 43, 49—59, 64, 67—69, 77, 80, 82, 84, 95, 101, 113, 136, 267

Кантакузина О. М. 10, 11, 148

Кантакузины Ив. П. и Матв. П. 311

Кантакузины И. М. и О. Н. 240

Кантакузины Конст. и Рудольф 17, 18

Кантакузины Конст. и Сербан 20

Кантакузины, род 9, 11—13, 17—20, 24

Карабановская (в замуж. Паскевич) А. О. 160

Карамзин Н. М. 7, 32

Карл I Вюртембергский 196

Карл, принц Мекленбургский 166

Кастрил, учитель музыки 56

Кафир М. ст. 69

Кафир М. М. (Мики) мл. 70

Кашкин, управляющий 293

Кваренги Дж. 115, 160

Келлер (в замуж. Клейнмихель) М. А. 225, 249

Келлер Ал-др., граф 225

Келлер Т., граф, генерал 324

Келлер Эра см. Скарятина Э. В.

Кеннан Дж. 39, 40

Керенский А. Ф. 289, 292, 295, 296, 316

Кирилл Владимирович, вел. кн. 127, 281, 290

Кирьякова (в замуж. Кантакузина) Над. 81

Клейнмихель П. А. 59

Клемансо Ж. 333

Колчак А. В. 309, 311, 346—349

Конан-Дойль А. 206

Константин I, римский имп. 71

Константин Павлович, вел. кн. 170

Крессон, доктор 262

Кроум, командор 297

Крыленко Н. В. 299

Ксения Александровна, вел. кн. 244, 338

Куракин Ал. Б., кн. 30, 31

Куракин Анат. А. 210, 284

Куракин Анд. М. 350

Куракин М. А. (Мика) 128, 210, 232, 297, 298, 301, 302, 306, 308, 353

Куракина Ел. см. Волконская Ел.

Куракина Габ. К. 236

Куракина Таня см. Врангель Т.

Куракины, семья 209, 298, 304, 321, 327

Кутузов (Голенищев-Кутузов) М. И. 164—166

362

Кучум, хан 39

Лайонс М. 172

Лев X 104

Лежан, гувернер 54, 57—59, 65, 67, 79, 80, 101

Ленин В. И. 218, 295, 302, 304, 307, 311

Лермонтов М. Ю. 90

Ливен А. А. 92, 94

Линд, домоправительница 57

Лобанова-Ростовская (в замуж. Околичаны) О. М. 187, 189—199, 201, 232, 237, 239

Лобанова-Ростовская (в замуж. Скарятина) М. М. 187, 190, 191, 206, 207, 225, 228, 230, 234, 236, 237, 240, 242, 249

Лобанова-Ростовская (урожд. Бородинова) Олимпиада 189, 191, 196

Лобанова-Ростовская Анастасия см. Паскевич А. И.

Лобанов-Ростовский А. Б. 188, 189, 198, 199

Лобанов-Ростовский М. Б. 182, 187—190

Лобановы-Ростовские, род 10

Лович Ж. А., светл. кн. 170

Ломоносов М. В. 31

Лорис-Меликов М. Т. 92, 94

Любомирская, кнж. 241

Людовик XIV 241

Маврокордато Катарина 21

Маврокордато Константин 21

Маврокордато Николай, правитель Валахии 20

Макаров А. А. 312

Маклаков Н. А. 346

Максимилиан, принц Баденский 329

Манук-Бей, кн. 63, 64, 348

Манук-Бей Мария, кн. 348

Мария Александровна, имп. 87, 89, 91, 92

Мария Комнин Кантакузенос 11

Мария Павловна, вел. кн. 114, 117, 123, 126, 127, 131, 197, 234, 242, 281, 314, 316

Мария Павловна, вел. кн., (мл.) 278

Мария Федоровна, имп., жена Александра III 114, 120, 121, 146, 193, 197, 224, 229, 263, 307,—309, 337, 338, 342—344

Мария Федоровна, имп., жена Павла I 167, 168

Мария, королева Англии 121

Мария, королева Румынская 235

Мартынов И., учитель логики 162

Массенбах, баронесса 197

Матвей Кантакузенос, имп. 14—16

Мексмонтан Н. Ф. 93

Меншиков А. Д. 216

Меншиков А. С. 171

Меттерних (урожд. Васильчикова) Татьяна 340

Меттерних К. 44, 198

Меттерних Паулина 198

Меттерних Рич. 198

Милорадович М. А. 164

Минский, доктор 80

Митрофан, патриарх 18, 19

Михаил VIII Палеолог 17

Михаил Александрович, вел. кн. 289

Михаил Павлович, вел. кн. 167—169

Михаил Храбрый, принц 20

Михельсон И. И. 162, 164

Монтебелло, де, маркиза 126

Монтес Л. 183

Монти, майор 343

Монферран А. А. 199, 222

Мурад III, султан 19, 20

Мятлев В. 233

Налепин А. Л. 7

363

Наполеон I Бонапарт 35, 163—167, 172, 206

Нарышкина Зизи 281

Нарышкина М. А. 227

Нелидов, секретарь посольства 241

Нератов 303, 304

Нервич, лорд 71

Ниерот Д. М. см. Кантакузина Д. М.

Ниерот (в замуж. Берд) Дарья (Киса) Т. 139, 142, 146, 270, 312, 314, 325, 350, 353

Ниерот М. Т. (Мига) 138, 139, 142, 146, 246, 252, 270, 272. 273, 298, 304, 306, 310, 312, 338, 348, 350

Ниерот Софи 312

Ниерот Т. М. 105, 117, 128, 134, 136, 137, 259, 264, 266, 267, 270, 272—274, 298, 338, 339

Ниероты, семья 128, 130, 132, 259, 298, 338

Низье-Вашо Ф. (м-е Филипп) 144

Николай I 40, 41, 43, 44, 51, 59, 167, 168, 170—174, 176—184, 196, 199

Николай II 47, 114, 115, 118, 121—126, 140, 143—146, 152, 155, 198, 199, 226, 229, 234, 244, 246, 260, 262, 263, 266, 267, 276—278, 281, 283—285, 289—291, 294, 295, 309, 311, 312, 316

о. Николай, свящ. 343

Николай Николаевич (мл.), вел. кн. 229, 240, 258, 260, 263, 266, 271, 289—291, 299, 337

Николя Дональд 11

О’Доннел, графиня, урожденная Кантакузина 18

Оболенская Лили 116

Оболенская Люба 354, 355

Оболенские 188, 353, 355

Оболешев, генерал 311

Огинская, кн. 235

Одоевская А. С. 160

Одоевские, род 188

Околичаны Мария (Мэй) см. Кантакузина М. А.

Околичаны Ольга 187, 196, 198. 201, 205—207, 209, 233, 244

Околичаны Шандор (Александр) 192—194. 196, 199, 201, 202, 204, 206—209, 239, 244

Ольга Александровна, вел. кн. 121

Ольга Николаевна, вел. кн. 132

Ольга Николаевна, королева Вюртембергская 196, 197

Ольга Константиновна, королева Греции 278

Орлова Ольга, кн. 300

Осоргин М. А. 6

Остен-Сакен Н. 233, 235

Островский М. Н., граф 94

Павел I 30, 34, 61, 120, 160, 162, 167, 172, 207

Павильон (Мазель) 298, 312, 326, 332, 333, 338, 347

Палей (урожд. Карнович, в перв. браке Пистолькорс, гр. Гогенфельзен) О. В. 329

Палей В. П. 329

Пален Льюис С. 176

Палмер П. 135

Панин Н. П. 207

Пантелеев, полковник 324

Панчулидзе А. Е. 229

Паскевич (в замуж. Балашова) Ал-ра. И. 159, 168, 169, 185, 186

Паскевич (в замуж. Волконская) Анна И. 159, 169, 185, 187—190, 210, 284

Паскевич (в замуж. Лобанова-Ростовская) Анаст. И. 159, 169, 180, 185, 187—191, 196, 197, 232, 284

364

Паскевич (урожд. Воронцова-Дашкова) И. И. 185, 186, 193, 203, 209, 211, 212, 222, 234, 237, 239, 240, 242—245, 271, 321

Паскевич (урожд. Грибоедова) Ел. А. 159, 167—169, 185, 249

Паскевич Г. И. 162

Паскевич Г. Ф. 160, 162

Паскевич И. Ф. 159—180, 182—185, 188, 191, 215, 216, 220, 244, 284

Паскевич С. Ф. 160

Паскевич Ф. И. 159, 169, 183—187, 189, 190, 206, 207

Паскевич Федор 160, 162

Пемброк, лорд 194

Перуджино П. 42

Пестель П. И. 170

Петлюра С. В. 316, 322, 329, 350

Петр I 20, 82, 85, 116, 159, 160, 169, 174, 196, 216, 218, 219, 222, 228

Пиллар, баронесса 89

Плант, семья 34

Покровский Н. Н. 276

Потемкин Г. А., кн. 22, 194, 232

Потоцкий, ген.-майор 216

Прозоровский А. А. 164

Протопопов А. Д. 277, 284—286, 288

прп. Серафим Саровский (Мошнин П. И.) 144

Пуни (в замуж. Скарятина) Л. Ц. 206

Пушкин А. С. 44, 61, 174, 199, 218

Пушкина (в замуж. кн. Гагарина) Мара 325

Рабинович, ростовщик 280

Радзивилл Б., кн. 232, 285

Радзивилл Долли 318

Радзивилл Изабелла 317, 318

Радзивилл Шарль 317, 318

Раев М. 28, 41

Разумовский А. Г., граф 43

Ракоши Георгий, князь венгерский 17, 18

Распутин (Новых) Г. Е. 117, 271, 276, 277, 278, 280

Растрелли В. В. 61, 160

Раух, ген. 270, 271

Рафаэль С. 42

Рени Г. 42

Репин И. Е. 127

Решилье Д. 61, 62

Рибас, де, адмирал 60

Римский Корсаков Н. А. 42

Родзянко М. В. 290

Родзянко Павел 237, 238

Родс С. 16

Рожественский З. П. 145

Романов-Ильинский П. 278

Росминский, поляк 152

Рубенс 42

Рудольф, эрцгерцог Габсбургский 227

Румянцев-Задунайский П. А. 21, 206

Савинков Б. В. 346

Сазонов С. Д. 280, 346

Салтыков Н. И. 28, 34

Самборский А. А., свящ. 34

Селенко, кучер 58, 67

Селим III, султан 18, 163

Сергей Александрович, вел. кн. 123, 126,

Серебряковы, семья 234

Сикард Е. К. см. Кантакузина Е. К.

Сикард Л. К. 62—66, 69, 70, 98

Сикард Ш. (ст.) 62

Сикард Ш. Ж. (мл.) 62—66, 69, 70, 77, 79—81, 97, 98, 342

Скарятин Владимир 191, 207, 228, 249

Скарятин Мики 206, 209, 230

Скарятина М. М. см. Лобанова-Ростовская М. М.

Скарятина Эра Вл. в замуж. Келлер 209, 224, 225, 228, 249

Скоропадский П. П. 308, 309

Смирнова Т. М. 28

365

Сократ 110

Солженицын А. И. 109

Солощенко М. К. (Старый Мозес) 57, 67, 68, 101, 102

Сперанская (в замуж. Фролова-Багреева) Ел. М. 23, 35, 36, 38, 41—43, 47—49, 94

Сперанская Пр. Ф. 28

Сперанский Кузьма 36

Сперанский М. М. 23, 27—45, 47, 49—51, 54, 57, 58, 86, 94, 103, 137, 152, 164, 170, 219, 268

Спирдлов, офицер 91

Спок, д-р 210

Сталин И. В. 109

Стивенс (в замуж. Сперанская) Э. 32, 34, 35, 41

Стивенс (урожд. Плант) Г. 34—36, 42

Столыпин П. А. 155, 205

Стопфорд Б. 314

Сурбаран 141

Сумароков Феликс 309

Татищев И. Л. 326

Твен М. 60

Тельцов, механик 309

Теодор I Палеолог 16

Тесленко, владелец гостиницы 325

Тизенгаузен, графиня 89

Тициан 141

Толстой Д. А. 71, 78, 81, 92

Толстой Л. Н. 27, 160, 222

Тон К. 174

Трепов А. Ф. 276, 312

Троцкий (Бронштейн) Л. Д. 295, 302

Трубецкая (в замуж. Эстерхази), кн. 192

Трюмпе (в замуж. Сикард) К. 62, 64—66, 70, 80, 98

Туманова, княжна 287

Тур О. И. 149, 154, 264, 270, 273

Тургенев И. С. 46

Уголино делла Джирардеска, граф 210, 232, 233, 248

Ултремон, де, граф 191

Урицкий М. С. 233

Фаберже Ф. и П. К. 222, 226, 229

Фатих-али (Фетх-Али-шах) 173

Феодора (Теодора) Палеолог Ангелина 12, 14

Феодора Кантакузина 13

Фердинанд I, герцог Кобургский, Болгарский царь 313

Филипп V 141

Филипп см. Низье-Вашо Ф.

Филипп, принц Вюртембергский 197

Филитти И. К. 18

Флеминг, гувернантка 56

Франц-Иосиф, имп. 44, 180, 198, 229,

Фредерикс В. Б. 197, 226

Френсис Дэвид, американский посол 293

Фролова-Багреева М. А. см. Кантакузина М. А.

Фролов-Багреев А. А. 43

Фролов-Багреев М. А. (Мишенька) 43, 150

Фрост, гувернантка 294, 295, 297, 298, 310, 312, 317

Хендриксен А., гувернантка 56

Хрептович М. 86, 87, 89

Хэнбери-Уильямс Дж. 262

Хэнбэри-Уильямс (урожд. Кантакузина) Зин. 50

Цимбалистовы, семья 246, 267

Чайковский П. И. 42

Чалый Федор 160

Челлини Б. 218

366

Черноводину Д. 17

Чернышова-Безобразова (в замуж. эрцгерцогиня Габсбургская) Ксения 227

Чернышов-Безобразов 227

Числова, балерина 240

Шаляпин Ф. И. 235, 236

Шамиль, имам 46, 176

Шамуэли Т., доктор 45

Шаховская Мария 241

Шаховской Вл. 238

Шебеко Були 238, 327, 330

Шебеко Михаил 330

Шебеко Н. Н. 230

Шебеко, семья 321, 324

Шейдеман Ф. 312

Шереметевы, род 188, 219

Шеркин, плотник 95

Шинихиро К., министр 144

Шопен Ф. 177

Штакеншнейдер А. И. 216

Штюрмер Б. В. 271, 277

Шувалов А. П. 34

Шувалова (урожд. Барятинская) Ел-та Вл. (Бетси) 226, 227, 245

Шувалова Сандра, граф. 239

Шуханова 210, 234

Щербатов, князь 346

Щербатовы, род 188

Эдуард VII, принц Уэльский, король Великобритании 197. 229

Эйрена (Ирина) Палеолог, импер. 13, 14

Эйхорн Г., фон 303

Энвер-паша 310

Энгельгардт (в замуж. Браницкая) А. В. 194, 232

Эно, фр. консул 316

Эстерхази Ник., граф 192

Юденич Н. Н. 350

Юрий Ростовский, князь Суздальский 10

Юрченко П. М., управляющий 49, 152, 154, 257, 293, 308, 328

Юсупов Ф. Ф., кн., граф Сумароков-Эльстон 277, 278, 280

Юсупова З. Н., кн. 314

Юсуповы, род 188

Янковский, московский губернатор 312

367

СОДЕРЖАНИЕ

А. Л. НАЛЕПИН. СЕМЕЙНАЯ САГА О РУССКОЙ ИСТОРИИ

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

101

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

159

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

215

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

257

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

321

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

357

368

К19

Кантакузин-Сперанский. Михаил С.

Сага о Кантакузиных-Сперанских / Написанная кн. М. Кантакузиным, графом Сперанским; Пер. с англ. Д. Налепиной. — М.: Рос. фонд культуры: Рос. архив, 2004. — 368 с.: ил., портр. — ISBN 5-86566-041-1.

Агенство CIP РГБ

“Сага о Кантакузиных-Сперанских” посвящена одному из самых именитых родов в мировой истории. Первые упоминания о Кантакузинах относятся к 1094 году. После завоевания Константинополя турками Кантакузины были вынуждены бежать из Византии, чтобы вновь вернуться в Константинополь в XVI веке. В XVII веке Кантакузины появляются на севере Молдавии и Валахии, а в XVIII веке прапра-дед автора этих мемуаров оседает на юге России. Женившись, предок автора породнился с видным государственным деятелем России графом М. М. Сперанским. Кроме того, в истории семьи фигурируют имена И. Ф. Паскевича, Лобановых-Ростовских, Околичаного, Волконских, Балашовых и др. Автор пишет сагу о своей семье, основываясь на семейных архивах, начав с 1094 и заканчивая 1920 годом, когда его семья бежала от большевиков, затем вновь вернулась в Россию и вторично эмигрировала во Францию.

Книга иллюстрирована рисунками из личного архива автора и фотографиями из собрания РФК.

УДК 821.161.1-311.6 Кантакузин-Сперанский М. С.+[81’373.232:929.52](470)

ББК 63.214(2)-2

М. С. КАНТАКУЗИН-СПЕРАНСКИЙ
САГА О КАНТАКУЗИНЫХ-СПЕРАНСКИХ

Редакция альманаха
“Российский Архив”

Редакторы Т. В. Померанская и В. В. Шибаева
Компьютерная верстка В. А. Нестерова

Издат. лицензия ЛР № 071963 от 10.09.1999 г.

Подписано к печати 15. 05. 2004 г. Формат 60×90 1/16
Гарнитура “Academia”. Печать офсетная. Усл. печ. 23 л.

Тираж 2000 экз. Изд. № 32 Заказ № 1600.

АНО “Редакция альманаха “Российский Архив”
119019 Москва, Гоголевский бульвар, 6

ГУП “Псковская областная типография”
180007 Псков, Рижский пр., 17

<Список иллюстраций

1.	С. 2. Михаил Сергеевич Кантакузин-Сперанский. Фотография.
2.	С. 8. Герб князей Кантакузиных. Был представлен Геральдическим Департаментом Государственного Сената в Санкт-Петербурге после того, как князь Родион Николаевич Кантакузин обратился туда в 1863 году с просьбой зарегистрировать герб.
3.	С. 29. Граф Михаил Михайлович Сперанский.
4.	С. 33. Герб графа М. М. Сперанского.
5.	С. 37. Император Александр I.
6.	С. 55. Карта владений Кантакузиных.
7.	С. 73. Константинополь. Святая София и ипподром.
8.	С. 119. Торжественное шествие в день Священного коронования Николая II. 14 мая 1896 г.
9.	С. 131. Великий Князь Владимир Алесандрович с женой Великой Княгиней Марией Павловной.
10.	С. 147. Русская эскадра в Порт-Артуре.
11.	С. 161. Светлейший Князь Иван Федорович Варшавский. Граф Паскевич-Эриванский.
12.	С. 175. Граф И. Ф. Паскевич и принц Аббас Мирза на подписании мирного договора в Туркманчае 10 февраля 1828 г.
13.	С. 181. Император Николай I.
14.	С. 195. Ольга Околичаны урожденная княжна Лобанова-Ростовская. 1877 г.
15.	С. 217. Санкт-Петербург. Невский проспект.
16.	С. 231. Княгиня Мэй Кантакузина-Сперанская. 1910-е гг. Буромка.
17.	С. 247. Охота в Буромке.
18.	С. 251. Княгиня Мей Кантакузина-Сперанская. Буромка. 1913 г.
19.	С. 261. Казаки на ученьях.
20.	С. 279. «Зонтик в применении к боевой жизни». Ноябрь 1914 г. Западная Польша.
21.	С. 305. «В лагере зеленых».
22.	С. 315. Военные типы Гражданской войны.>

Сноски

Сноски к стр. 6

^* Голсуорси Джон. Сага о Форсайтах. Т. 1. М., 1958 г. С. 4.

^** Осоргин М. А. Вольный каменщик. Париж, 1938 г. С. 8.

Сноски к стр. 80

^* Могу лишь упомянуть, что он был столичным доктором.

Сноски к стр. 85

^* В связи с нынешними переменами в СССР они уже не так уж и несбыточны...

^** Согласно Табели о рангах, принятой Петром I в 1722 году, человек дворянского и недворянского происхождения, достигший определенных успехов на военной, гражданской или придворной службе, начиная с низшей, 14 ступени, становился государственным дворянином — только этот титул позволял ему приблизиться ко двору.

Сноски к стр. 86

^* Так называла ее няня-гречанка; по-гречески это значит «дорогая».

Сноски к стр. 87

^* Придворные дамы, обязанные носить на плече, на специальной перевязи, пожалованный им портрет Императрицы, обрамленный алмазами.

Сноски к стр. 92

^* Честно говоря, она и не хотела оказывать такого влияния.

Сноски к стр. 111

^* Между делом, мимоходом (пер. с фр.)

^** Иностранных вероисповеданий (пер. с англ.)

Сноски к стр. 116

^* Я нахожу эти суждения бабушки несколько предвзятыми, так как ближайшими подругами Императрицы были женщины знатнейших русских семей, такие, как Лили Оболенская, Мария Барятинская, Настенька Гендрикова и Софи Буксгевден.

Сноски к стр. 120

^* По указу Павла I царствующая Императрица уступала вдовствующей.

Сноски к стр. 121

^* Это ожерелье мы увидели еще однажды, после бегства Императрицы в 1919 году, на шее королевы Англии Марии — дочь Марии Федоровны Великая княгиня Ольга так никогда и не получила их.

Сноски к стр. 128

^* Но все проходит (пер. с фр.)

Сноски к стр. 129

^* Татьяна вышла за Мику Куракина, Варвара — за графа Уголиноделла Джирардеска.

Сноски к стр. 130

^* Брак Далли не был безоблачным, однако он помог превратиться ей из юной девочки в молодую женщину с весьма сильным и твердым характером, который унаследовала ее дочь Киса, и, к сожалению, не приобрел сын Мига. Он страдал алкоголизмом и умер во Франции от рака в 1944 г., оставив жену и двух детей.

Сноски к стр. 136

^* Дмитрий Михайлович Бибиков, убит советскими агентами в Германии после Второй мировой войны. Его сын проживает в Южной Африке.

Сноски к стр. 149

^* Бабушка послала Ольгу в Пастеровский институт на учебу, а затем пригласила в Буромку в качестве уездного врача. Она оставалась другом нашей семьи, и все мы любили ее.

Сноски к стр. 150

^* Бабушка умерла в Мозамбике в 1923 году, а флаг сгорел в развалинах Буромки.

^** Князья Кантакузины: Николай Родионович, Родион Николаевич и Михаил Родионович, граф Сперанский и Михаил Фролов-Багреев.

Сноски к стр. 155

^* Кавалергарды (пер. с фр.)

^** По пути (пер. с фр.)

Сноски к стр. 159

^* Граф Эриванский, светлейший князь Варшавский (пер с англ.)

^** Это был элитный полк, офицеры которого были в любое время дня и ночи вхожи в Зимний дворец. Создал его Петр Великий, еще в бытность свою наследником, когда проживал с матерью в селе Преображенское под Москвой. Принимали сюда «высоких, ладных и честных», впрочем, позднее стали брать и маленьких, но с двумя оставшимися условиями.

Сноски к стр. 160

^* С 1386 г. Литва была присоединена к Польше.

Сноски к стр. 163

^* Орден был учрежден Екатериной Великой, отменен ее сыном и вновь восстановлен Александром I в 1801 году.

Сноски к стр. 165

^* Наполеон привел в Россию 575000 солдат. Только один из двадцати вернулся на родину после грандиозного разгрома войсками великолепного Кутузова, поверившего в силу народного ополчения и спасшего этим Россию.

^** Это была самая большая по численности армия, когда-либо создававшаяся в Европе.

Сноски к стр. 166

^* Как часто бывает в русской истории — количество зависит от историка, и часто неточно.

Сноски к стр. 169

^* Скорее почетная, нежели «служебная» должность.

Сноски к стр. 172

^* Археологи нашли здесь предметы, датируемые примерно VIII веком до н. э.

Сноски к стр. 174

^* Пушкин был там вместе с Паско, но тот не любил поэта и не доверял ему и в конце концов отправил в обоз, исполнять воинскую повинность.

^** Получившему этот орден автоматически присваивались ордена Белого Орла и Св. Александра Невского.

^*** За всю историю существования этого ордена лишь четыре человека, включая Паско, являются полными кавалерами.

Сноски к стр. 176

^* Подробнее об этом в «Пропавшем клинке Шамиля» (The Lost Sword of Shamyl) у Льюиса Стентона Палена.

Сноски к стр. 179

^* «Шеф» полка — почетная должность, которую занимали лишь особо отличившиеся военачальники, по особому расположению Императора.

^** В действительности Паско и создал этот полк в 1811 году, из 6 разрозненных рот Киевского гренадерского полка.

Сноски к стр. 182

^* Мне не удалось найти ни одного описания бракосочетаний детей Паско, которыми он наверняка гордился, видимо, подобные воспоминания остались в его неопубликованных дневниковых записях.

Сноски к стр. 183

^* Его военная карьера была замечательной. В 15 лет он уже был офицером Преображенского полка в чине флигель-адъютанта. В 31 он был генерал-адъютантом.

Сноски к стр. 185

^* Портрет прелестной молодой девушки, стоящей рядом со своим братом, Илларионом Ивановичем, написанный Винтерхальтером, был украден большевиками, ныне находится в Павловском дворце, недалеко от Петербурга.

Сноски к стр. 189

^* Анна отказалась даже видеть своего ребенка и не встречалась с ней до самой смерти.

Сноски к стр. 191

^* Танцевальные вечера (пер. с фр.)

Сноски к стр. 197

^* Это королевское ухаживание за моей матерью причинило мне немало душевных переживаний во время моего дебюта в 1904 году.

Сноски к стр. 198

^* Перед тем, как стать министром иностранных дел, князь был русским послом в Константинополе (1878—1879 гг.), Лондоне (1879—1882 гг.), Вене (1882—1894 гг.) и Берлине (1894—1895 гг.).

^** Его женой была Ольга Кантакузина (Румынско-Каллимахийская ветвь).

Сноски к стр. 199

^* Александр I пожаловал этот участок земли своему адъютанту, чьей супругой была княгиня Клеопатра Илиевна Безбородко. Строительство дворца началось в 1817 и закончилось в 1820 году. С мужем княгиня развелась, но дворец остался при ней. В 1828 году его купила казна, и там обосновалось Военное министерство.

Сноски к стр. 202

^* Папа же был в восторге от этой помолвки, мечтая, что со временем Ольга станет chatelaine, так как Ласло должен был унаследовать Eormeso от Алекс.

^** Здесь некоторая путаница: Сожь впадает в Днепр в 60 километрах к югу от Гомеля, а мама говорит, что имение располагалось в 8 километрах от этого места, так что как она посетила Киев — не представляю!

Сноски к стр. 203

^* Этот архитектор работал для короля Вильгельма IV и королевы Виктории, отделывал Виндзорский замок. Он же построил Воронцовский дворец в Алупке. К несчастью, Мошное было превращено в горящие руины большевиками в 1918 году.

Сноски к стр. 205

^* Это замечательный человек пережил 13 покушений, но в конце концов был застрелен из револьвера в Киеве, в театре, прямо во время спектакля — в 1911 году.

Сноски к стр. 207

^* Конюшни (пер. с фр.)

Сноски к стр. 210

^* Именно этих сестер упоминает Бабуня в своем рассказе о поездке к сыну Майку.

Сноски к стр. 211

^* Несмотря на все скитания и трудности, маме удалось сохранить мешочек с горстью родной земли, которую я и положил в ее гроб в 1968 году в Южной Африке.

Сноски к стр. 218

^* Петр принял западный титул Императора и преобразовал патриархальное православное Государство Российское в абсолютную монархию по примеру большинства европейских стран. После заключения Ништадтского договора с побежденной Швецией в 1721 году к его имени стали прибавлять «Великий».

Сноски к стр. 225

^* У нее еще была дочь Мария, ее вырастила бабушка, мать Келлера, — сейчас она живет в Париже (1990 г.).

Сноски к стр. 227

^* Он женился на овдовевшей княгине Лили Вяземской (урожденной графине Шереметьевой), их младшая дочь Ксения вышла замуж за эрцгерцога Рудольфа Габсбургского. Она трагически погибла в автокатастрофе, однако в 1960 г. я имел удовольствие встречаться с ней в моем доме в Дурбане.

Сноски к стр. 228

^* В те дни аромат фиалок еще не был погублен гибридизацией.

^** Хозяйство втроем (пер. с фр.)

Сноски к стр. 229

^* Спустя много лет он стал добрым другом овдовевшей матери принца Бернгарда Нидерландского и даже отчасти заменил юному Бернгарду и его брату отца.

Сноски к стр. 234

^* Шелест, шуршание (пер. с фр.)

Сноски к стр. 235

^* Это Дмитрий Владимирович Вонлярлярский, подделавший завещание княгини Огинской, по которому ему перешли ее земли, все богатство, имя и титул. История громкая, а со временем выяснилось, что княгиня действительно завещала все это Дмитрию, но ее католический духовник утаил это завещание, не желая, чтобы деньги достались русскому.

Сноски к стр. 237

^* Слава Богу, мама так и не решилась на брак с этим незаурядным, отважным красавцем. Он обожал риск, любил выпить, а более всего питал пристрастие к женщинам — женился он четырежды. Умер в Англии в возрасте 84 лет.

Сноски к стр. 240

^* Это имение было унаследовано женой князя Михаила (в девичестве — княжна Ольга Николаевна) — родной дочерью Великого князя Николая Николаевича и его многолетней и верной пассии, балерины Числовой. Законная жена Великого князя, принцесса Александра Ольденбургская, посвятила себя религии в самом начале их брака и многие годы вела монашескую жизнь.

Сноски к стр. 244

^* Теперь некоторые акварели деда висят на стенах моего кабинета, их чудом сберегла сестра мамы, Ольга.

Сноски к стр. 245

^* Дорогая малютка (пер. с фр.)

Сноски к стр. 252

^* Все проходит (пер. с фр.)

Сноски к стр. 263

^* Майк страдал от болей до конца своих дней.

Сноски к стр. 270

^* К 1917 году 75% культурных земель России находились в крестьянском владении, а 94% этих земель были личной собственностью. Став землевладельцами, крестьяне стремительно улучшали свою жизнь. Когда Ленин пришел к власти, он сразу отменил собственность на землю, что было ужасным шагом, в течение краткого времени убившим всякую инициативу в крестьянине-хозяине; так продолжается и до сего момента.

Сноски к стр. 274

^* Почему она приехала в Россию в середине войны, неизвестно.

^** Впервые упоминается в 1154 году у арабского географа Аль Идризи — он называет ее Ялита.

Сноски к стр. 278

^* В действительности это наказание спасло Дмитрию Павловичу жизнь, тогда как вся царская семья погибла от рук большевиков в 1918 году. Он же бежал во Францию, где женился на американке; у них родился сын, Павел Романов-Ильинский.

Сноски к стр. 284

^* Она была той самой покинутой дочерью княгини Анны Волконской — дочери князя Ивана Паскевича, сестры бабушки Мэй, княгини Анастасии Лобановой-Ростовской.

^** Все это были лишь злые слухи — царица, будучи по рождению немкой и англичанкой, всегда сохраняла лояльность по отношению к своей родине.

Сноски к стр. 289

^* По закону Император мог отречься от престола, однако не имел права делать это за своего сына. Таким образом, документ об отречении юридической силы не имел.

^** Этот шаг не спас его — он был зверски убит большевиками, как и все Великие князья и члены Царской фамилии.

Сноски к стр. 298

^* Эта добрая женщина отправилась с нами и в Восточную Африку, оставалась с нами до 1923 года, когда мы с Erzsi пошли в школу в Салисбери, Родезия (сейчас Зимбабве). Последний раз я видел ее в Швейцарии в 1932 году.

Сноски к стр. 303

^* Произведения искусства (пер. с фр.)

Сноски к стр. 309

^* Поместье Великого князя Георгия Михайловича, где Императрица находилась под арестом.

Сноски к стр. 310

^* Теперь здесь жили Далли и дети, поближе к свекрови, графине Софи Ниерот.

Сноски к стр. 313

^* Видимо, это был небольшой отель. Я знаю, что бабушка взяла с собой Мари и Анри. О судьбе старого Огюста ничего не известно.

Сноски к стр. 314

^* Великая княгиня умерла во Франции в 1920. Перед отъездом она сообщила младшему сыну, Борису, что спрятала свои бриллианты в софе. Сотрудник английского посольства, Берти Стопфорд, вместе с Великим князем Борисом проникли во дворец и смогли достать драгоценности. Стопфорд вынес их в карманах и переправил в Лондон, где положил в банк на имя Великой княгини. Затем он вернулся, собрал некоторую сумму и переслал Великой княгине на Кавказ. Таким же образом он помогал многим, в том числе княгине Юсуповой, чьи бриллианты были спасены также при его помощи. То, что делал этот благородный человек, никогда не забудется.

Сноски к стр. 316

^* Французский консул Эно утверждал, что Антанта не допустит проникновения петлюровских банд на Украину. Пустое сотрясение воздуха.

Сноски к стр. 340

^* В 1979 году мы с княгиней Татьяной Меттерних (в девичестве Васильчиковой) вспоминали то плавание, путешествуя на ее яхте вокруг Майорки.

Сноски к стр. 348

^* Тем хуже (пер. с фр.)

Сноски к стр. 350

^* Это и оказалось слухом — Таня умерла в замке Делла Джирардеска во Флоренции в 1965 году, Андре — в Швейцарии, в 1980.

Сноски к стр. 353

^* Он отправился в Золотоношу и Одессу снять копии с документов на земли и поместья в Малороссии, сгоревших в 1918 г. в Буромке. К счастью, «Саратов» стоял у причала, и мы могли насладиться этим временным пристанищем, в то время, как на улицах города было полно бездомных. В Таганроге мы остановились в бывшей квартире графини Татищевой, разместившись в душных комнатах, где беспрерывно сновали какие-то люди. Я и еще одна женщина отгородили себе маленькую нишу, где могли спать на сдвинутых креслах...

	© М. С. Кантакузин-Сперанский, 1997
ISBN 5-86566-041-1	© «Редакция альманаха “Российский Архив”», 2004