ФЭБ: Чичагов. Записки адмирала Чичагова, заключающие то, что он видел и что, по его мнению, знал.

ЗАПИСКИ

АДМИРАЛА ЧИЧАГОВА,

ЗАКЛЮЧАЮЩИЕ ТО, ЧТО ОН ВИДЕЛ И ЧТО, ПО ЕГО МНЕНИЮ, ЗНАЛ

ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВИЧ ЧИЧАГОВ И ЕГО ЗАПИСКИ

Обширный архив рода Чичаговых, относящийся преимущественно к эпохам царствования Екатерины II, Императоров Павла I и Александра I, мы решили было издавать отдельными выпусками, и для пробы в конце 1885 года выпустили в свет первую книжку; но, выслушав заявления некоторых компетентных лиц о неудобствах, встречаемых ими при пользовании историч<ескими> материалами из маленьких брошюр, которые легко затериваются в библиотеках, и, присоединя к этому и другие доводы, выработанные нами из первой же издательской практики, мы тотчас приостановили продажу этого выпуска “Архива адмирала П. В. Чичагова” и отказались от подобного способа издания нашего архива. Число разошедшихся экземпляров первого выпуска не превосходит сотни и потому вполне может считаться не существовавшим, так как успели его приобрести только те лица, которые были заинтересованы в чтении Записок адмирала Чичагова вследствие близкого родства или отношений к его роду или же занимающиеся специально историей, и которым более или менее была известна судьба этих Записок, и до какой степени европейские историки, вроде Тьера, и знаменитейшие публицисты в Европе стремились всегда обладать ими.

Пользуясь весьма обязательным предложением редакции уважаемого исторического журнала “Русская Старина”, мы переносим печатание обширных Записок П. В. Чичагова на страницы этого распространенного издания. Здесь, в “Русской Старине”, столь монументальный труд, каковы Записки П. В. Чичагова с многочисленными к ним приложениями, послужит весьма ценным вкладом в сокровищницу литературы отечественной истории; они явятся весьма важным дополнением и разъяснением множества материалов к истории царствований Екатерины II, Павла I и Александра I, напечатанных в “Русской Старине” в течение семнадцати лет ее издания, т. е. с 1870 по 1886 годы.

Л. М. Чичагов.

ЗАПИСКИ АДМИРАЛА ЧИЧАГОВА,
ЗАКЛЮЧАЮЩИЕ ТО, ЧТО ОН ВИДЕЛ И ЧТО, ПО ЕГО МНЕНИЮ, ЗНАЛ.^I

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ И НЕОБХОДИМЫЕ СВЕДЕНИЯ
ВСТУПЛЕНИЕ^II

До приступа к чтению какого-либо труда иногда приятно знать, с кем будешь иметь дело. Читатели любят до известной степени, так сказать, ознакомиться с автором, чтобы на основании этого ведать, в какой мере он заслуживает доверия. Чтобы дать читателю возможность сделать в этом отношении свои предположения, скажу, что я в том возрасте, в котором страсти успели уже угомониться; преувеличенные идеи, — плоды юности, неопытности и иных теорий, — успели измениться и прийти в надлежащий порядок.

Я не ослеплен никаким духом партии. Чтобы составить себе мнение, я принужден прибегнуть к космополитизму, т. е. к полному беспристрастию (лишь бы меня оставили в покое, вот все, чего я прошу), и горячо к сердцу не принимаю никакой политической системы.

Наконец, труд мой не есть создание воображения или вымысла, отдаляющегося обыкновенно от действительности. Я расскажу факты, за которые могу ответствовать, и отдам отчет во впечатлениях, произведенных на меня этими фактами. Дальнейшие подробности о личности автора находятся в самом сочинении, и того, что сказано мной, достаточно для вступления.

Затем скажу, что хотя я и великий приверженец моего политического исповедания и враг произвола, но от меня не должно ожидать, чтобы я в моих воззрениях доходил до либерализма, до того предположения, чтобы все народы были способны к самоуправлению, т. е. быть свободными. Я думаю, напротив, что может существовать немного наций, способных к воспринятию наибольшей доли той свободы, которая существует в Англии и Америке, и что о свободе можно сказать то же, что и о правде: “давать ее следует в приемах, соответствующих натуре каждого народа”. Но в то же время я убежден, что никто не имеет права отказывать кому бы то ни было в степени подобающей ему свободы и еще того

менее отнимать права, приобретенные или негласно, путем привычек и обычаев, или дарованные в позднейшие времена.

Следовательно, весьма ошибочно было бы обвинять меня в том, будто я противник освобождения рабов вообще. Тирания не что иное, как постоянное совершение деяний произвольных и несправедливых, а ее законы — плоды ее мудрости.

Остается последним словом предварить читателя о том, что суждения, произносимые в моих записках о людях, будут основаны на современной физиологии — единственной путеводительницы к сведениям положительным.

Павел Чичагов

***

ГЛАВА I

В. Я. Чичагов — мой отец. — Понятие о благородстве в моем отечестве. — Из кого состоит дворянство. — Воспитание отца в школе навигацких наук в Москве. — Участие его в Семилетней войне. — Женитьба отца.

Отец мой родился в год смерти Петра Великого (1725)¹ и имел особенное счастье начать свою жизнь в царствование женщин: детство его протекло при Екатерине I и Анне, дальнейшее существование при Елизавете и, наконец, в прекраснейшее и продолжительнейшее царствование Екатерины Великой, умевшей оценить его достоинства. Он оставил службу при Павле, и я его лишился в начале царствования Александра.

Он был истинно честный человек, почти беспримерного бескорыстия, при всеобщей склонности к взяточничеству и корыстолюбию, тогда как недостаток в средствах мог и его к тому же побудить. Он был набожен без суеверия, высоко ценил добродетель и гнушался пороком; трезвый и воздержанный по необходимости и врожденному вкусу, он со строжайшей добросовестностию исполнял свои обязанности в отношении к Богу и престолу. Чуждый всяких происков, он ожидал всего от образа своих действий и от Божественного Промысла, велениям которого подчинялся самоотверженно и в этом никогда не раскаивался.

Очерк жизни и воспитания моего отца, который я намереваюсь изобразить, займет промежуток времени около полувека, предшествовавшего моему рождению. Из него можно будет усмотреть, на какой степени стояла тогда цивилизация в России; затем, какими средствами располагали мои родители для воспитания своих детей — и, таким образом, читатель будет в состоянии сравнить воспитание, полученное моим отцом, с тем, которое могли дать мне, и судить о незначительности успехов народного образования в шестидесятилетний период, невзирая на царствование Екатерины II.

Отец мой, Василий (Яковлевич) Чичагов родился в честной, но небогатой семье. Употребляю слово “честная”, отдавая ему преимущество пред словами “благородная” или “дворянская” семья, по той причине, что смысл слова “честный” один и тот же во всех странах и во все времена, а “благородный” или “дворянский” — слова, которыми я мог бы его заменить, не имеет в России никакого определенного значения; прежде всего потому, что первое его условие, которое есть истинное благородство чувств, не совместно с рабством. Затем потому, что в России не имеют никакого понятия об истинных общественных иерархиях. Слово “благородный” в каждой стране имеет относительный смысл. Визирь, например, особа очень благородная в глазах турка, которому он может снести голову с плеч малейшим кивком своей собственной; китайский мандарин, получающий и сам дающий, нимало не возмущаясь, удары бамбуковой тростью, очень благородная особа в своей многолюдной и обширной империи, но и тот и другой казались бы весьма неблагородными в Англии. Суждения об этом весьма различны у всех народов и, в особенности, у народов современных, которые, вследствие привычки спорить обо всем, не соглашаются более ни в чем, и все время свое проводят в постановке вопросов. Наконец, это слово, если действительно имеет какой-либо смысл, то повсюду ему придают различное значение и весьма редко ясный смысл или истинную цену. Но так как теперь мы говорим о моем отечестве, то не бесполезно несколько подробнее сказать о том, какие понятия о благородстве имеются в этой стране.

Довольно необыкновенно то, что у нас вообще так мало обращают внимания на значение этого слова. Во Франции каждый дворянин может, по своему произволу, принять титул маркиза или графа. Прав на это, впрочем, по-настоящему нет; однако же я знаю много примеров подобного злоупотребления или своего рода своеволия, на которое не обращают внимания. У нас подразделения общества вместо того, чтобы состоять из различных иерархий, определенных достоинствами

Император Пётр I

и титулами, состоят лишь из отличий, привилегий, преимуществ, даваемых чином, но отнюдь не достоинством. Это совершенная противоположность тому, что существует в других странах. Военный чин — единственное мерило уважения, должного как мужчинам, так и женщинам. В России непонятны были бы титулы тайного или надворного советника, которые наше правительство заимствовало у иноземцев, исказив их смысл и отняв у них истинное значение; точно также саны епископа, архиепископа, степень доктора, звание статс-дамы или фрейлины были бы непонятны, если бы каждый из этих титулов по русской чиновной лестнице не соответствовал чинам: генерала, полковника, майора и т. д.²

Со времен Петра I до Петра III все русские, без всякого изъятия, равно подлежали самым позорным наказаниям и самым произвольным насилиям, которым когда-либо обрекалось на жертву бедное человечество. Доходило до того, что так называемые русские вельможи, давая аудиенцию, в особенности иностранцам, обыкновенно старались принимать их во время туалета, когда они сменяли сорочки, дабы те видели, что на плечах знатного барина не было никаких рубцов от телесного наказания. Столь презренное положение продолжалось до воцарения Петра III, который впервые даровал дворянству указ³ об уничтожении телесных наказаний с предоставлением дворянам других преимуществ, как то: свободы поступать на службу или выходить в отставку, выезжать за границу, путешествовать, даже служить иностранным государям. Эти преимущества, в равной степени делавшие честь государю и приносившие пользу народу, развивая в нем сознание особых прав, ему дарованных, имевших целью приблизить его к правлению монархическому, должны были впоследствии превратить эти привилегии в права родовые. Прибавим к сему, что этот государь упразднил гнусную Тайную канцелярию⁴, в которой подвергали пыткам людей, туда приводимых. Это единственные черты добродетелей человеческих в биографии этого царя, дающие этому Императору права на признательность русского дворянства. До Петра III, как и поныне, единственное отличительное преимущество этого класса состояло в предоставленном ему праве покупать и продавать себе подобных. Чтобы заниматься этой отвратительной торговлей достаточно иметь майорский чин, получаемый всего чаще интригами и низкопоклонничеством. Известно, что лакеи, повара, камердинеры были таким образом возводимы в дворянское достоинство⁵, благодаря покровительству и влиянию своих господ.

Вышедшие из подонков черни, эти темные люди тотчас же вступали в пользование правами торговать своими вчерашними собратьями. Они ведут их на торжище, переселяют, обменивают, одним словом, производят торг белыми рабами, который еще гнуснее торга неграми. Что же касается до них лично, они оттого вовсе не делаются свободнее; это новое обогащение их порабощает, привязывает и делает ответственными за своих рабов.

Подобное дворянство, ведущее свое начало лишь от гражданских или военных чинов, различно заслуженных, не составляет иерархии и не занимает никакой ступени в обществе. Но хотя это дворянство и ничтожно по своему происхождению, по своей организации, — ничтожно по отсутствию какого-либо влияния на дела государственные, бессильно, чтобы делать добро, — оно по природным своим свойствам еще сохраняет много силы, чтобы делать зло.

У нас этот класс общества состоит: во-первых, из весьма большого числа помещиков, живущих внутри империи в полнейшем невежестве. Во-вторых, из большей или меньшей части людей, по все же мало просвещенной, которая не видит и не понимает в жизни иного занятия, кроме взвешивания личных своих интересов, которые она ставит выше всяких иных соображений и нравственных выгод народов свободных, для нее непонятных. В-третьих, из весьма малого числа людей, которые по их природным способностям или по познаниям, приобретенным воспитанием и путешествиями, получили здравые понятия о правах человечества и о благах, из того истекающих; но эти люди не смеют ни выражать, ни сообщать своих идей, ни размениваться ими и держатся в тиши и вдали.

Ввиду такового положения вещей, ввиду того, что старинные титулы: боярина, князя и др., были уничтожены Петром I, а новые не имели никакого значения в глазах Европы и даже некоторых русских. Екатерина II не желала их размножать, но когда ей представлялся случай вознаграждать заслуги пожалованием каких-либо титулов своим подданным, она спрашивала на них грамоты у Императора германского (австрийского)⁶. Вводя, таким образом, своих дворян в иерархию римской империи, она давала им истинное достоинство. Впоследствии ее преемник, Павел I, все переиначил и создавал баронов, графов и князей на свой лад. Его брадобрей попал в графы и был не последним из разряда людей, вознесенных на высшие должности. Замечено, что в течение всех тридцати четырех лет царствования Екатерины в княжеское достоинство было возведено менее людей, нежели в день коронации одного из ее преемников. Она возвела

в это достонство лишь Григория Орлова, Потемкина и Зубова, которые, все трое, не имели потомства.

Грязнейшее гнездо рабства находится в так называемом русском дворянстве. Конституционно в бедном моем отечестве одно лишь крепостничество, потому что это единственное состояние, согласующееся с естественными наклонностями этой нации, коим дворянство служит истинной порукой. В мое время дворянство уже начинает просвещаться, некоторые лица отваживаются на борьбу с крепостничеством; но эти примеры единичные, и силы их не скоро будут соединены нравственными началами. Скольких я знавал из этих высокомерных дворян, которые при Екатерине ничем не были довольны, считали себя не достаточно свободными, то и дело роптали на правительство, а при Павле — только дрожали. То надменные и дерзкие, то подлые и трусливые, они были всегда невежественны и раболепны.

“Крестьяне платят оброк, — говорят они, — держат себя смирно и покорно, вот все, что нам нужно. Что нам за дело до всего прочего и до них самих.” Таков дух, которым живет дворянство моего любезного отечества. Склонность к раболепству, свойственная всему народонаселению, гораздо более развита в господах, в соразмерности их интересов, нежели в крепостных, интересы которых им противоположны. У других народов просвещение нисходит свыше, распространяется в верхних слоях общества, которым нет выгоды угнетать низшие классы и которые стараются просвещать их относительно выгод всеобщих^III.

Бьюсь об заклад, что не ранее пятидесяти лет (как это еще долго!) крепостные будут свободны; но что будет тогда делать наше кичливое дворянство? Увы, у него не хватит достаточно нравственной силы, чтобы удержаться от этого падения, и оно останется в рабстве, но на этот раз как последствие бедности и традиционного невежества^IV.

По всем этим причинам я предпочел указать на мое происхождение от семьи честной, одаренной благородством чувств, чему отец мой дал столько доказательств, как увидим впоследствии. Впрочем, в формах получения дворянского достоинства и в грамотах у него не было недостатка. Так как отец мой не имел герба, то Императрица Екатерина сама сочинила ему таковой, заключающий в себе эмблематическое сказание об услугах, оказанных им государству.

Теперь, чтобы возвратиться к главному предмету моего рассказа скажу, что родители отца моего по недостаточности состояния

оставили ему в единственное наследство душ тридцать ленивых и непроизводительных крестьян с несколькими полями в окрестностях Костромы. От этого всего отец мой никогда не получал никакого дохода, так что жил лишь на скромное свое жалованье.

Сухарева башня

Воспитание свое он получил в морском училище (“школа навигацких наук”)⁷, учрежденном Петром I в Москве, в старой Сухаревой башне, немного высоко и далеко от моря. Он рассказывал мне, что тамошние учителя были люди до того невежественные и огрубелые, что они преподавали неважные свои уроки лишь тем из воспитанников, которые приносили им несколько грошей или пирогов. Однако же один из учителей, Магницкий^V, слыл за великого математика и знал алгебру до уравнений второй степени. Он издал даже

отпечатанное славянским шрифтом сочинение в лист, бывшее у меня в руках, в котором заключались: арифметика, геометрия, тригонометрия и начатки алгебры^VI. Вследствие этого, книгу⁸ признавали за образец учености. Тут-то отец мой почерпнул свои познания. Но мне кажется, что природа, одарившая его свойствами честного человека, выделила ему великую способность к должности, которую случай заставил его избрать, ибо, несмотря на недостаток в практике русских моряков, он оказал успехи, замеченные сначала его товарищами, а впоследствии и правительством. Поэтому-то Императрица, намеревавшаяся в начале своего царствования снарядить экспедицию к северному полюсу для открытий, и возложила на него начальствование над нею.

До назначения его в эту экспедицию в 1765 году, с моим отцом ничего особенно замечательного не случалось. Он жил, главным образом, в портах Кронштадта и Архангельска⁹. Флот, как бы в доказательство свой бесполезности, оставался в полнейшем бездействии после смерти Петра I. Лишь в царствование Императрицы Елизаветы, вовлеченной в Семилетнюю войну¹⁰, флот был послан к берегам Пруссии. Но главный пункт нападения, Кольберг, был вскоре занят сухопутными силами генерала Румянцева, и эскадра возвратилась в Кронштадт. Отец мой, участвовавший в этой кампании, был всегда назначаем, когда дело шло о поручении серьезном, в особенности же когда требовались от исполнителя способности, беспристрастие и осторожность. Начальник его, адмирал Полянский¹¹, дал ему прозвище: “честного человека” (“homme d’honneur”).

В 1765 году отец мой, будучи сорока лет, женился на вдове капитана императорского флота и дочери немецкого инженерного офицера, переселившегося в Россию. Она была одарена многими прекрасными качествами и всегда отличалась здравомыслием, отменной верностью суждения и материнской нежностью.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Сравнительная характеристика европейских народов

В каждом народе надобно соблюдать и изучать природные склонности людей. Они зависят от их организации и обнаруживаются стремлениями и чувствами, свойственными большинству каждого народа. По физиологии они суть следствие существования и высшего развития одного из органов мозга; но на практике, не восходя к началу и первобытной причине, достаточно видно, что эти преобладающие склонности находятся у каждой нации, хотя у каждой же они различные или измененные. Так можно сказать,

что национальное чувство англичан всегда клонится к тому, что хорошо — и, следовательно, положительно, существенно и полезно. Отсюда истекают их положительные познания в философии, столь деятельно способствовавшей распространению истинного просвещения; оно произвело Ньютонов, Бэконов, Локков; великих писателей, великих государственных мужей, великих военных людей; истинно великих, достойных уважения и удивления, потому что способности их стремились единственно к добру и добродетели, и дарования их были изощряемы и применяемы к тому, что вообще было благотворно и полезно нации. Так можно было заметить, что во всех классах этого народа каждый, в свою очередь, всегда обнаруживал эту общую склонность желать хорошего, ибо я называю общенародной склонностью — всякую склонность, свойственную большинству народа. А так как, по их мнению, ничего нет лучше свободы, то и эта склонность у англичан была первым зачатком их духа независимости, продукты которого суть их конституция и либеральные законоположения.

Общая склонность итальянцев, например, заключается в любви к прекрасному, что может быть в то же время и хорошо; но это не есть склонность преобладающая, ибо прекрасное не всегда хорошо, и хорошее — не всегда прекрасно. И что же! Итальянец прежде всего ищет прекрасного, а римляне при своих завоеваниях всегда и повсюду брали, уносили и переносили к себе произведения искусств и вообще все прекрасное, подлежащее переноске, и даже впоследствии, при смешении и скрещении племен, когда они утратили воинские свои наклонности, чувство прекрасного осталось преобладающим, и оно породило великих поэтов, архитекторов ваятелей, живописцев, музыкантов, наконец, — общую склонность, вкус и страсть к изящным искусствам, которые были доведены ими до высокой степени. Если итальянцы когда-либо будут иметь власть дать себе конституцию, я думаю, что она будет переложена на партитуру, будет подчинена прекрасному и одушевлена тем, что прекрасно. Первые поэты, первые художники, быть может, первые красавицы — сделаются у них величайшими государственными людьми.

Возьмем французов: для них ни хорошее, ни прекрасное не составляют такой существенной необходимости; у них преобладает чувство более легкое. Их может очаровать лишь миловидное, и большинство французов одарено этой преобладающей склонностью.

Предложите им что-либо, будь это изобретение какого-нибудь удобства частного быта или полезное вообще, и если о том можно сказать: это не красиво, не миловидно, то можете быть уверены в отказе. Отсюда проистекает вкус и совершенство в изделиях промышленных, произведениях художественных и безделушках роскоши. Никто не превосходит французов в выдумках мод, которые не удерживаются; в изделиях бронз, беспрестанно изменяемых; в изготовлении стенных и столовых часов, которые не ходят; наконец, во всем, что миловидно, но при этом все равно — худо оно или хорошо. Французы — люди удовольствий, потому что зародыш основного в них чувства, стремления к миловидному, облегчает доступ к удовольствиям и

размножает их. Легче найти у них женщин миленьких, нежели женщин прекрасных. Поэтому-то превосходнейшие литературные произведения французов — плоды воображения и ума, основанные на обманчивых мечтаниях и грезах. Их вечные утопии, их бесконечные и бесплодные споры и та легкость, с которой они довольствуются плохими доводами, и среди этого их плутоватость, — достаточны, чтобы доказать их врожденное легкомыслие. Из всего возбуждая вопрос, всегда отыскивая и желая невозможного или малосообразного с духом их нации, они упускают из виду, не берегут или даже не умеют себе дать то, что им необходимо и для удобств жизни, и для истинного, разумного счастья. Их философия только тогда и сносна, когда она заимствована или есть подражание другим философиям.

Затем, основная, врожденная склонность немцев, — влечение к высокому, не изъемлющему ни доброты, ни добродетелей; отсюда — их верность своему правительству; гостеприимство и взаимная привязанность между ними и их семьями; благосклонность к иностранцам. Они знают, что благо часто бывает вещественное; высокое почти всегда воображаемое, поэтому-то они и не примешивают никогда своей метафизики к делам житейским, а, следовательно, — и к делам государственным. У них есть философы и писатели, в область деятельности которых отдана метафизика. Кант и Гете были ее главами; на других писателей была возложена обязанность учить народ познанию истинного блага и доставлению себе истинного счастья. Поэтому-то я думаю, что эта нация счастливейшая в мире, ибо в ней каждый, как сказал Вольтер, знает точную меру в идеях, допускаемую его состоянием. Она доверяет добродетелям своих начальников, а они довольствуются умеренными средствами, соответствующими их положению. Их не тревожат ни корысть, ни домогательство высших мест. Эта нация посвящает свои досуги созерцанию, размышлениям и мечтаниям своих темных и непостижимых философов. Она желает улучшений, столь давно обещаемых роду человеческому успехами просвещения, и ждет благоприятной минуты, чтобы извлечь из них свою выгоду, не забегая вперед естественного хода событий.

Наконец, какая же есть основная, природная склонность у нас, русских?

Что я должен сказать: могу ли я быть одинакового мнения с иностранными писателями и повторять их умозаключения? Конечно, нет. Сравнивать Россию с другими странами, особенно в XVIII веке, значило бы не знать ее истории, не понимать ни себя самого, ни своих ближних и наносить удары истерзанному телу жертв самовластия и тирании, т. е. бить, потому что, вследствие недуга психического, голова не работает. Я уже сказал, чем было русское дворянство при Петре I. Чего же ждать от подобного положения дел? Мы видим, каково его влияние даже на цивилизованные кабинеты с того времени, как Россия вступила в них без всякого исключения, кроме только Голландии, король которой был единственным из государей, не поддавшийся страху всех других. Принимая за исходную точку эту естественную склонность русских, — раболепство, каких же можно от него ожидать последствий? Бояться можно только чего-нибудь, а здесь — боязнь взаимная: крепостные

боятся своих господ; господа — своих крепостных; страх обоюдный. Понятно, что при подобном смешении людей, связанных таким образом, может быть лишь очень мало, или даже и вовсе не быть нравственной силы. Так; но это мнение ошибочно. У дворянства нет большой нравственной силы, но в русском народе, переносящем иго самовластия в течение веков, никогда не оскудеет его примерная сила, заслуживающая удивления иностранцев.

Увы, не увижу я собственными моими глазами мое отечество счастливым и свободным, но оно таковым будет непременно, и весь мир удивится той быстроте, с которой оно двинется вперед. Россия — империя обширная, но не великая, у нас недостаточно даже воздуха для дыхания. Но однажды, когда нравственная сила этого народа возьмет верх над грубым, пристыженным произволом, тогда его влечение будет к высокому, не изъемлющему ни доброго, ни прекрасного, ни добродетели. По основному чувству сословия дворянского оно своим невежеством, отупением и гнусным своекорыстием может способствовать лишь поддержанию крепостного права; мы видим, что оно противится распространению просвещения, цивилизации и освобождению рабов. На эту естественную склонность дворянского сословия можно смотреть как на силу непобедимую, непреодолимую и противную всякому порядку вещей. Дворянство в России — партия совершенно противоположная всему, чего когда-либо это сословие было представителем в других странах. Повсеместно дворянство есть почетнейшее украшение, присваиваемое славой заслуженной, добродетелями, дарованиями и великими свойствами; трогательные, великодушные и разумные проявления народной признательности, которая привязывает соотчичей к достойным потомкам героев и великих людей, — установление удивительное, которому если следовать и если его развивать с благоразумием, то может повлечь за собой самые спасительные и почетные последствия для всего общества.

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I Надпись, сделанная рукой П. В. Чичагова.

^II Это вступление автора найдено в черновом наброске.

^III Между записками П. В. Чичагова нами был найден особый листок, касавшийся вопроса о крепостничестве, который будет кстати здесь привести. Он пишет: “Обычные понятия были таковы, что дворянин, имевший право по своему произволу располагать своими крестьянами, даря их кому угодно, не мог распорядиться своим соколом и не имел права уступить его кому-либо.

При Императоре Александре я пустил на выкуп своих крестьян, ради их освобождения; за каждую душу мужского пола, кроме женщин, мне выдали по 150 рублей. Цена была назначена самим правительством. Желая в то же время избавиться от конского завода, устроенного

в моем имении, я продал старых английских маток за триста, четыреста рублей каждую, т. е. более, нежели вдвое против стоимости людей”.

К этой же главе записок принадлежат несколько отдельных дополнительных листов — о природных склонностях европейских народов, которые мы поместили в приложении.

^IV Как было сказано в предисловии, адмирал П. В. Чичагов начал писать свои Записки в 1815 году. Нельзя не удивиться столь знаменательному предсказанию его, доказывающему, насколько он глубоко знал свою родину и понимал своих соотечественников. Надо было истинно любить отчество, чтобы изучить его столь основательно.

^V Магницкий Леонтий Филиппович (1669—1739), автор первой арифметики, напечатанной гражданскими буквами с арабской цифирью вместо старинных славянских цифирных знаков. Одни биографы приписывают честь этого последнего нововведения Магницкому; другие — приглашенному на русскую службу английскому офицеру Фергюсону или даже и самому Петру Великому. Манштейн в своих Записках (дополнение) упоминает об учрежденной Петром I в Петербурге морской академии под руководством двух англичан: Фергюсона (у Голикова: Фергарсон) и Брадлея.

^VI Эта арифметика, ныне драгоценная библиографическая редкость, была издана в Москве в 1703 году. Упоминая о ней в своих Записках (под 27 ноября 1764 г.), Порошин приводит стихи из ее предисловия:

“О, любезнейший прочитатель,
Буди о Христе ты снискатель,
Да наукой сей будешь добре почтен
И ко ученым людям в совет причтен”.

ГЛАВА II

Мое появление на Божий свет. — Положение моего отца и вообще военных в России. — Кадетские корпуса. — Мой характер в детстве и окружавшие меня лица. — Теория равенства. — Оспа. — Мой гороскоп

В 1767 году, 27 июня, я узрел свет. Могу употребить это фигуральное выражение, ибо это было в царствование Императрицы Екатерины, ее правление, умеряемое мудростью ее либерального гения, заставляло забывать прошедшее и ослепляло взгляды на будущее. Я жил счастливо, и сам, и мои родные, во все продолжение ее царствования.

Родители мои жили в Коломне¹². Отец, в это время имевший звание морского капитана, должен был предпочесть эту часть города, самую болотистую из петербургских топей, вследствие дешевизны, соответствовавшей его средствам к существованию.

Содержание военных в России вообще очень недостаточно, и это одна из причин, заставляющая некоторых заниматься взяточничеством в продолжение почти всей службы за неимением собственных своих средств. Недостаточность их особенно присуща русским морякам и вот главная тому причина. В Петербурге существовало тогда много заведений, предназначенных для воспитания юношества. Их называли кадетскими корпусами¹³. Между ними один был для молодых людей, готовившихся поступить в пехоту или кавалерию; другой — для артиллеристов и инженеров¹⁴, были еще корпуса Морской¹⁵ и Горный¹⁶. В них принимали лишь детей из дворян. Для разночинцев были другие заведения, посвященные наукам, кандидатуре и академии, то есть те, в которых воспитывали ученых, — звание, несовместимое, по тогдашним понятиям, с дворянским достоинством.

В России были того же образа мыслей, которого придерживался брат Декарта, говоривший, что недостойно брату парламентского советника унижаться до того, чтобы быть математиком.

Более состоятельные родители старались определять своих детей в Первый или во Второй корпус, открывавшие им лучшую карьеру, тогда как беднейшие записывали своих детей в Морской корпус, требовавший менее расходов впоследствии.

Русский флот, созданный умом Петра I, мог существовать только им одним. Так как он ни в духе народном, ни вызван потребностями государства, ни в духе русского правительства, то на него не смотрят как на необходимое условие для благосостояния или безопасности Империи, и он есть обременительная роскошь подражания, зависящая от доброй воли государей¹⁷.

Жертвы и лишения, которым подвергаются поступающие в морскую службу, не получают соразмерного вознаграждения. Поэтому-то люди поблагоразумнее кончают тем, что, замечая это, отвращаются от своего ремесла и бросают его при первой возможности пристроиться куда-нибудь получше. Из этого следует, что на службе остаются лишь люди бедные или недальновидные. Заточенные, впрочем, большую часть времени в морских портах, моряки редко показываются в столице и таким образом менее подвергаются разорительным искушениям больших городов. Однажды ради забавы вздумали подвести общий итог окладов русских моряков, и оказалось, что он не совсем достигает итога содержания одной роты гвардии Императрицы Екатерины. С тех пор эта разница поуменьшилась, но вовсе не потому, чтобы моряки стали богаче.

Должно также признаться, что другие кадетские корпуса в это время были устроены гораздо лучше Морского, в особенности корпус (Шляхетный) для сухопутных войск. Воспитание в нем было столь же тщательное и совершенное, насколько оно возможно в какой бы то ни было стране. Там обучали многим языкам, всем наукам, образующим ум, там занимались упражнениями, поддерживающими здоровье и телесную силу: верховой ездой и гимнастикой; домашние спектакли были допущены в виде развлечения и забавы. В подтверждение сказанного мной о большинстве молодых людей, выходивших из этих училищ, достаточно указать на то, что фельдмаршал Румянцев в одну из турецких кампаний попросил у Императрицы Екатерины нескольких офицеров для укомплектования своей армии. Она прислала ему двенадцать человек, только что выпущенных из Первого кадетского корпуса. Фельдмаршал, порасспросив их и поговорив с ними, остался ими так доволен и до того был удивлен их образованием, что написал Императрице, благодаря ее за присылку двенадцати фельдмаршалов вместо просимых им двенадцати поручиков. С тех пор эти заведения были превращены, так сказать, в казармы. Они не только не образуют фельдмаршалов, но даже и поручиков; самое большее, что из них выходят капралы и барабанщики.

Итак, в видах экономии родители мои были принуждены жить в Коломне. Я был, по-видимому, одарен некоторой живостью характера, вследствие которой было со мной множество всяких случайностей, к счастью не имевших для меня вредных последствий. Родители мои, разумеется, ничем не пренебрегали, ничего не щадили для моего воспитания; к несчастью, образование-то у нас не только не всякому доступно, но даже и то, которое можно получить с великими издержками, почти всегда находится в руках нескольких иностранных проходимцев, ловко умеющих уверять, что они люди с талантами, хотя всего чаще дать таковых они не способны.

Вид Исаакиевского моста и части города от Адмиралтейства до Сената

Чтобы, не опережая событий, возвратиться к моему детству, скажу, что, когда я явился на свет, прекрасная система Жан-Жака Руссо, многие правила которой были заимствованы у дикарей, еще не была известна в России, и матери не считали себя обязанными вопреки естественным или каким-либо другим затруднениям кормить своих детей собственной грудью. Было в обыкновении брать в дом кормилицу. То же сделали и мои родители, и я был настолько счастлив, что женщина, которой меня вверили, была одарена не только всеми качествами, требуемыми от хорошей кормилицы, как-то: молодостью,

здоровьем, обилием молока, ровностью расположения духа, добротой и кротостью характера, но принадлежала к семейству выше того класса, к которому, по-видимому, была причислена. Брат ее, воспитанный в Морском кадетском корпусе, куда принимаются лишь дворяне, достиг постепенно чина вице-адмирала за свою службу и звания сенатора за свою дряхлость.

Ибо, говоря беспристрастно, если во Франции со времени представительного правления воображают, что нашли новый способ избавляться от министров ни на что не пригодных, засаживая их в палату пэров, то гораздо ранее этого в России людей бесполезных сажали в Сенат. Если во Франции этим способом подкрепляют оппозицию, с которой стараются бороться, и если правительство само создает себе затруднения с таким тщанием и великими издержками, — то в России действовали разумнее.

Когда я был в руках кормилицы, со мной, вероятно, случалось все то же, что и со всеми детьми — и царей, и простолюдинов, — множество разных разностей, о которых говорить не стоит. Однако же это появление человека на свет дало место одной из величайших идеологических нелепостей, когда-либо заявленных разумом человеческим, которая ослепила стольких философов и законодателей, служила и служит еще основой систем правительств и многих конституций, говорю о народной пословице: все люди родятся равные. Да, без сомнения, равные тем, что все они родятся бессильные телом и слабые умом; тем, что почти все подвержены одинаковым страданиям и смерти, — но единственно только в этом и заключается это равенство.

Если принять на самом деле это равенство за основу конституции, таковые, без сомнения, могли бы быть применены к несовершенству человеческой природы лучше тех, которые основаны на равенстве химерическом. Но, предполагая даже, что все люди родятся равными перед законом, который, так сказать, создан, напротив, на то, чтобы поддерживать неравенство сословий, надобно было бы еще изъять из него тех, которые родятся в странах, не имеющих законов, а таковых было бы девять десятых на всем земном шаре. Другие, оказавшиеся равными перед дурными законами, которые таковыми бывают в большинстве случаев, не особенно бы от того выиграли.

Итак, бессилие и слабоумие при рождении и смерть в конце — суть три пункта равенства действительного, общего всем людям, которые уже впоследствии различествуют между собой во всем прочем, — чертами лица, ростом, цветом кожи, здоровьем, довольством, склонностями, дарованиями и проч., и проч. Оказывается, что это равенство

перед законом не что иное, как одно из тысячи условий, связанных не с появлением человека на свет, но с искусственным и общественным положением человека. Действительно, что сказали бы о естествоиспытателе, который доказывал бы, что все деревья равны, потому что у них есть некоторые общие свойства, как, например, давать росток, прозябать, покрываться зелеными листьями и оканчивать гниением; потому что они в равной степени подвержены действию солнца, которое их холит, согревает, а иногда пожигает и уничтожает, — подобно тому, как люди подчинены влиянию закона. Если бы на подобных мечтаниях вздумали основывать искусство ухода за растениями, какой бы получился курс лесоводства? Без сомнения, подобный конституциям, которые хотят давать всем людям, не обращая внимания на разнообразие их натуры и способностей, и основанным единственно на их равенстве, якобы естественном.

Писали, что в самом обществе, которое есть состояние более или менее искусственное, если вы поставите пэра рядом с негоциантом, просвещенного художника — рядом с невежественным дрягилем, одним словом, людей, которых воспитание также различно, как и их сословие, то было бы тщетно всякое старание сблизить их путем идеального равенства. Напрасны были бы всякие попытки замкнуть их в один круг; их привычки, мнения, интересы, самые их предрассудки, — извлекали бы их из этого круга. Они чувствовали бы себя до такой степени не на месте друг подле друга, что все их усилия стремились бы лишь к их разобщению. Это мнимое равенство между людьми, не имеющими ни одинакового ума, ни одинаковых понятий, ни даже одинакового языка, основывается, следовательно, на заблуждениях, имевших в большинстве случаев дурные последствия. Примеры подобной несовместимости особенно часты во Франции, где злоупотребляют этим химерическим равенством. Не упоминая о всех гибельных последствиях, испытанных нацией, избравшею слово “равенство” своим лозунгом и призывным кличем, я приведу несколько примеров в подтверждение сказанного мной, чтобы доказать, что это выражение, столь часто употребляемое, существует лишь на устах тех, которые его беспрестанно повторяют, но отнюдь не в их чувствах.

В обществе брачные союзы при неравенстве сословий, например, менее ли порицаются у этой нации, нежели у других? Вопреки всем усилиям остроумнейших водевилистов ввести в моду неравные браки, на них постоянно смотрят как на нестерпимое неприличие. Женится ли человек известного круга на актрисе или на женщине ниже своего сословия, как бы она ни была хороша собой, хорошо воспитана,

добродетельна, умна и безукоризненного поведения, ее никогда не примут в то общество, к которому принадлежит ее муж. Женщины, к какому бы званию они ни принадлежали, с величайшим отвращением избегают соприкосновения с женщинами, которых почитают ниже себя. Сами актрисы, столь нетерпимые женщинами светскими, точно также относятся и друг к дружке; между Французским театром и бульварными “канатными плясунами” расстояние измеряется немалым чванством и пренебрежением.

Когда я жил на моей даче в Со (близ Парижа), — в этом крае балов и веселья, — я спросил однажды у тамошней швейки, так ли они здесь веселятся зимой, как и летом? “Да, сударь, — отвечала она, — у нас бывают балы по подписке, на которых мы очень веселимся”. “Мои камердинер бывает на них, кажется?” — ответил я ей. “Это невозможно, сударь, мы лакеев к себе не допускаем”.

Однажды, когда я беседовал с графом С**, пэром Франции, литератором, умеренным философом и человеком самого кроткого права, он сказал мне, перечисляя выгоды равенства: “Дело в том, что если вы обидите лавочника или простолюдина, то вы не можете отказаться от дуэли с ним”. “А еще то лучше, — отвечал я — что если извозчик обрызгает меня грязью, и я ему скажу что-нибудь нелюбезное, то мне для его удовлетворения придется идти на кулачки”. Таковы прекрасные плоды этого равенства!

Читатели, вероятно, помнят случай с Морицем Саксонским, когда в Лондоне он толкнул мусорщика. Последний тотчас же засучил рукава и хотел с ним боксировать, но необыкновенная сила маршала дала ему возможность схватить этого честолюбца за ворот и бросить его стремглав в телегу, наполненную нечистотами, на глазах зрителей, собравшихся, чтобы присутствовать при битве на кулаках. Они поспешили вытащить мусорщика из его стихии, без чего он задохся бы, благодаря удовлетворению, доставленному по принципу равенства. Но приключение было бы менее забавно для всякого другого человека, рука которого не была бы, как у Морица Саксонского, в десять раз сильнее руки его противника

Вот чем закончился мой разговор с вышеупомянутым пэром Франции. Не успел граф С** прекратить свои похвалы равенству, как речь зашла о литературе и в особенности об одном сочинении, недавно вышедшем в свет. Я спросил у графа, известно ли оно ему? — “Еще бы, — отвечал он с несколько брезгливой гримасой, — но я его еще не читал. Оно написано одним молодым человеком, который прислал мне экземпляр с приложением записки, между нами сказать, немножко

легкомысленной, в которой он обращается ко мне, как писатель к писателю, забывая, что мне семьдесят лет, что я пэр Франции, что я занимал первые чины при дворе и первые должности в дипломатии. Этот господин изволит обращаться со мной, сказать но правде, с возмутительной фамильярностью”.

Тогда я подумал, не говоря ему этого, однако же: “Так вот как вам дорого это равенство, когда оно затрагивает ваше самолюбие!” Дело в том, что его понимает всякий по-своему, но, в большинстве случаев, под этим словом скрывается желание соблюсти личный интерес — чувство всем людям свойственное. Французское равенство состоит также в том, что каждый хочет сесть тотчас же по приходе в комнату, в которой принят, и в присутствии кого бы то ни было: чем почетнее тот, при ком принят вошедший, тем последний наглее и тем скорей хочет пользоваться своим правом равенства и развалиться на стуле. Вследствие этого нынешние французы не только не учтивы, но даже не дают и вам времени самим быть учтивыми с ними, ибо они уже сидят прежде, нежели вы успеете пригласить их садиться.

Во Франции, по принципу равенства, барыни провинциальных городов: жены префектов, мэров, нотариусов и друг<ие> не хотят ни видеться, ни знаться с женами гарнизонных капитанов и отдают визиты только тем, которые им особенно отрекомендованы.

Одна из моих кухарок, долго оставаясь без места, была принуждена принять предложенное ей у портного; но она не хотела, чтобы знали, что она служит в кухарках у портного, хотя находила это место выгодным во всех отношениях.

В клуб артистов не хотят допускать ремесленников, как бы искусны они ни были, ни даже маклеров, но всякое лицо, выше их по своему положению, принимают с распростертыми объятиями, хотя оно с артистами ничего общего не имеет. То же самое и в других клубах.

Таким образом, это равенство понимается на разные лады и принимает всякого рода оттенки, смотря по вкусу каждого. Худо то, что большинство людей разумеют под этим словом лишь уравнение сословий и употребляют его как личину их честолюбия и личной выгоды. К несчастью, существует слишком много примеров тому, что это магическое слово служило к изгнанию из общества не только вежливости и единодушия, но и совести, и честности, и всего прочего, заменяя их гордостью, дерзостью, презрением и постыдным торгашеством — чувствами, давшими место скрытности, коварству, плутне, а при случае — насилию, жестокостям и душегубствам, которые бывали последствиями этих чувств.

Равенство лишь в смерти и в невежестве, которое есть потемки души. Для людей здравомыслящих оно — перед законом, да и то с заметным отличием в формах. Что же касается до природы, то в ней не отыщется ни двух стебельков травы, ни двух ржаных зерен, ни двух песчинок, которые были бы равны. Равенство существует там, где правосудие оказывается одинаково всем подданным, без изъятия кого-либо. Это гораздо проще, яснее и удобопонятнее того сумбура, которым затемнили это слово. Защищать слабых против сильных, малых — против больших, в особенности же честных людей — против мошенников, — вот в чем истинное равенство!

В природе вообще равенство проявляется во мраке и во тьме; разгоните то и другое и вы тотчас же будете различать предметы, их разности и неравенства. В обществах политических равенство существовало всегда у народов варварских, у которых предводитель — все, если он полновластен, а остальные — ничто, и вследствие этого все были равны.

Итак, выражаясь кратко, можно сказать, что равенство находится в обратной пропорции к нашему развитию и нашей жизни: при рождении, в состоянии рабства и при смерти, которая есть совершеннейшая эмблема равенства и истинная ее область.

Надобно, однако же, отдать справедливость причудливости ума человеческого. Если, несмотря на лживость этих идей, их приняли за основание конституций, оказавшихся пригодными для некоторых наций, это было потому, что они нашли средства извлечь из таковых пользу, заставить их служить к своему возвышению, благосостоянию, к своей славе. Мне кажется, что причина этого счастливого результата в хорошей естественной организации этих людей, умевшей победить недостаток принципа, на основании которого ими управляли. Но следует ли из этого, чтобы его можно было применить ко всем народам, которые не все одинаково одарены столь счастливыми природными свойствами? Впрочем, что касается до благоденствия и величия народов вообще, то постараюсь доказать в другом месте, что их восходящее движение, единожды начатое, не может уже быть ни приостановлено, ни отвращено, ни изменено.

Возвращаясь к детству человека вообще, скажу, что его характеризуют гораздо вернее и осязаемее, нежели равенство — недуги, часто весьма гибельные, которые нападают на младенца, а именно: колотья, страдания при прорезывании зубов, сопровождаемые судорогами, пресекающими жизнь, едва начатую. Корь, оспа, разного рода сыпные и наследственные болезни дополняют этот список бедствий человеческих.

Из всех бичей, страшнейшим признана была в то время в России оспа. Оспопрививание, которое Императрица Екатерина II желала ввести, подав пример на себе самой и на наследнике, еще не произвело полного своего действия и не было общепринято; тому противодействовали старинные предрассудки. Многие были, по-видимому, убеждены, что натуральная оспа, при благоприятном исходе, — болезнь спасительная, очищающая кровь и уничтожающая зародыши многих других недугов. Эти люди в подтверждение своего мнения говорят, что они замечали, будто бы имеющие прививную оспу не пользуются столь крепким здоровьем. Но лечение оспы, даже натуральной, было тогда плохое благодаря невежеству докторов. Вместо лекарств прохлаждающих, признанных впоследствии полезными, многие из них находили необходимым давать средства возбудительные. И действительно заметили, что большая часть детей из простонародья, чаще подверженных влиянию воздуха и реже заботам врачей, спасались от смерти, а дети семейств более достаточных почти всегда делались ее жертвами.

Один из моих старших братьев заболел оспой, и вскоре она перешла на всех других. Нас было четверо, я — третий. Два старшие брата умерли; последний, бывший еще в колыбели, уцелел, благодаря младенческому своему возрасту, а я находился в таком отчаянном положении, что, заказывая гробы для моих братьев, намеревались заказать уже и третий для меня. Это была оспа “сливная”, и мы были ею покрыты, как угольно-черной корой. В этом положении мне дали св. Причастие и, так как вскоре после того началось нагноение, то решили, что я спасен, и спасение мое приписали св. Дарам. Но это не воспрепятствовало болезни оставить неизгладимые следы своего свирепства. Так как я не помню, во всяком случае, каков я был до этой перемены, то и сетования мои об утрате неизвестной красоты никогда не были особенно велики. Знаю, что в верхней части головы у меня было большое сходство с матушкой. По телосложению вообще я был в отца: худощавый, подвижный и среднего роста.

Матушка была женщина здравомыслящая и рассудительная и, как природная саксонка, передала мне, как я думаю, тот, свойственный этому племени, дух независимости, который я навсегда в себе сохранил.

Однако же чудесное мое исцеление наделало шуму между старыми бабами и женской прислугой в нашем доме, а затем и у соседей. Они принялись за составление моего гороскопа, прибирая и особенно

знаменательные для них признаки, имевшие отношение ко дню моего рождения, — гадание, которым прилежно занимаются няньки во всех странах вообще, а в невежественных и суеверных — в особенности.

Всего прежде они заметили, что я родился 27 июня — в день Полтавской битвы, что уже само по себе было добрым знаком; потом, что моя кормилица была благородная, как я уже выше говорил; наконец, что я был спасен чудом. Все это было к добру и возвещало, что Провидение приложило обо мне некоторую заботу и распределило все это таким порядком ввиду какой-то особенной цели и к моему благополучию. К стыду моему, я должен сознаться, что, вследствие часто повторяемых россказней об этом гороскопе, я им был очень польщен. Впоследствии я мог убедиться многими примерами, что ни кормилицы, ни чудеса не имеют влияния на судьбу людей и что в некоторых странах достоинства и дарования, результаты счастливой организации и образования, часто остаются зарытыми в землю, без случая выбраться на свет и без полезного применения к делу. Это убеждение, может быть, не согласно с мнением нянюшек, наставниц, наставников и даже министров и некоторых других лиц. Тем не менее опыт изо дня в день убедил меня в этой истине и с этим убеждением я буду продолжать рассказ о том, что я видел и, по моему мнению, знал во все продолжение моей жизни.

ГЛАВА III

Императрица Екатерина Великая, качества ее. — В каком состоянии она нашла Россию и как подготовлялась к царствованию. — Золотой век России. — Отсутствие узаконений политических, реформы и веротерпимость. — Поднятие чести народной. — Сподвижники Екатерины. — Памятник Петру I. — Администрация. — Двор Екатерины, отношения ее к иностранцам. — Перечень деяний

Человек, могущий делать все, даже не будучи гением, может делать добро, когда того захочет и сумеет это сделать. Это добро, без сомнения, непрочно, потому что оно зависит от бренной жизни человека, но тем не менее оно существенно при его жизни.

Люди гениальные редки, и Екатерина II, столь справедливо прозванная Великой, была для России одним из подобных исключительных людей.

Если этой государыне не отдали заслуженной справедливости, то это доказывает только изобилие умов поверхностных. Самая существенная ей похвала — в ее деяниях и в свидетельствовании о них в одинаковой степени русских и просвещенных людей чужих стран. Между иноземцами, поклонниками Екатерины, были знаменитейшие, великие короли, мужи государственные и талантливейшие писатели ее времени. Между первыми находим Фридриха Великого, Иосифа II, Густава III; между вторыми — принца де-Линь, Фокса; графов Сегюра, Шуазеля¹⁸, Вольтера, Дидро; дипломатов Кобенцеля и Стадиона австрийских¹⁹; Штединга посланника шведского; лордов Геллена и Витворта английских, наконец, ее министров, полководцев, всех, имевших счастье быть приближенными к ее особе и разделять тот восторг, который она так хорошо умела внушать. Знаменитые вожди, Румянцев и Суворов, всегда питали к ней чувства величайшего восхищения и глубочайшей преданности до такой степени, что при известии о ее кончине первый, зная участь, ожидавшую его родину, был сражен апоплексическим ударом, от которого и не излечился²⁰, а второй немедленно оставил службу и удалился в свое поместье²¹.

Те же люди, напротив, которые или не знали Екатерины, или не были способны понимать ее, или были воодушевлены наветами людей

бессовестных, другие, из зависти к ее величию, отнесшиеся по меньшей мере равнодушно к ее памяти — злословили ее, несмотря на все добро ею содеянное народу и состоявшее в том, что она первая ввела в России правительство европейское, пробудила в народе чувства похвальные и подготовила его таким образом к восприятию истинной цивилизации. Царствование в особенности достопамятное тем, что оно предупредило зло исторжением скипетра из рук неумелых и принесло империи многие выгоды. Никогда в России не бывало столь великих военачальников на суше и на море; столь искусных министров и дипломатов; столь сведущих в истинных выгодах страны мужей государственных; столь замечательных и отличных писателей и ученых.

Тому, кто видел вблизи приснопамятное царствование этой великой государыни, невозможно без глубокого негодования слышать все клеветы, которые о ней распускают. Это чувство еще усиливается при виде того, что прибылью от своего злословия спекулируют не только презренные памфлетисты и пасквилянты обоего пола, но что писатели серьезные, мнимые добросовестные философы повторяют с преувеличениями те же бредни, чтобы щегольнуть своим красноречием будучи, без сомнения, обмануты сочинениями первых или не умея почерпнуть сведения из лучших источников. Впрочем, политические заблуждения, оскорбления и клеветы ничего не доказывают.

Доныне никто не дерзнул воздать Екатерине достойную хвалу, потому что страх, внушаемый ее сыном и преемником Павлом I, удерживает тех, которые желали бы оправдать ее память от всех пошлых, беспрерывно расточаемых обвинений. Но придет время, когда непреоборимая сила правды отмстит за все клеветы.

Всегда победительница всех врагов своего народа, Екатерина будет предметом признательности русских и удивления Европы. Она среди варварства обнаружила тот гений, которым блистали величайшие государи в самые цветущие эпохи цивилизации. Она выказала тем более величия, что вместо поддержания или злоупотребления власти произвола начала испытывать все способы к владычеству законов.

Никогда не восходила на престол женщина столь совершенная. Она совмещала в себе все качества, могущие делать честь государю. Ее доброта, ее гений — превосходили все, до той поры виданное. Правление ее было столь же правосудно, сколь кротко. Политика ее была слишком возвышена, чтобы она не видела тех выгод, которые могли принести народу установления, оказавшиеся необходимыми для извлечения

Императрица Екатерина II

его из невежества и варварства, поддержанию которых в народе способствовали недостаток воспитания и образования.

Она нашла в России слишком отсталые или дикие обычаи, слишком грубые нравы, в большинстве слишком мало развитые умственные способности, мало возвышенные и слишком разнородные понятия вследствие разнообразия натур; нравственные свойства вообще мало изощренные путем суждения и сравнения, понятия о приличии слишком смутные. Видя все это, Екатерина не могла не сознать необходимости употребить все животворное влияние своего гения, облеченного великой властью, чтобы оплодотворить те зачатки, которые варварство еще не подавило окончательно.

Она задалась мыслию прославить свое царствование, придать блеск своему могуществу и быть, насколько оно возможно, благодетельницею народа. Поэтому она сделала для него все, чего только требуют нужды общие, независимо от просвещения и характера народов; все, что полезно во всех странах и доступно понятию всех.

Природа, всегда так скупо создающая людей гениальных, очень щедра в создании людей посредственных. Те из них, которые родятся в высоких сферах, окруженные людьми, приспособленными к раболепству, те не могут приобрести возвышенных душевных качеств, требуемых их высоким положением. Отчужденные от причин внешних, способствующих развитию дарований и, получая воспитание, приноровленное исключительно к их состоянию, имеют ли они возможность приобрести необходимые познания.

Екатерина II по натуре своей была избавлена от этих недостатков и вступила на престол при лучших условиях. Рожденная с исключительной организацией и воспитанная в Германии, она принесла оттуда здравые и либеральные идеи политические, до того времени неведомые при русском Дворе. Сделавшись супругой наследника престола Империи, она имела благоразумие в течение последних лет царствования Елизаветы посвящать все досужие минуты, предоставляемые ей этикетом, размышлениям об истории, политике, законодательстве и словесности вообще.

Так подготовлено было достопамятное царствование этой государыни. Она основала счастье своих подданных на узаконениях для них совершенно новых. Принимая в своих узаконениях меры, превышавшие степень просвещения ее подданных, Екатерина пожелала изменить нравы, начертывая законы, кротость которых должна была влиять на чувства, понятия, мнения, привычки, а следовательно, и на характер ее подданных. Это был золотой век России. В Петербурге

были также свободны, как в Лондоне, а веселились не менее того, как веселятся в Париже. Здесь можно было пользоваться всеми удовольствиями, которые суть плоды цивилизации, с той же легкостью, но и с меньшими издержками, нежели в каком-либо другом государстве. Полиция была ни обременительна для государства, ни стеснительна для жителей; она была соразмерна скромным требованиям к поддержанию порядка между людьми послушными и мало испорченными нравственно. Шпионство, жандармерия и целая орава чиновников, в одинаковой степени разорительная и унизительная, — легионы бессовестных паразитов были неведомы во времена Екатерины²². Военных застав у каждых городских ворот не существовало, равно и паспортов, являемых и проверяемых при каждой перемене места жительства. Каждый уезжал и приезжал как и куда хотел, и никто не думал ни дезертировать, ни убегать, как это случается там, где свобода стеснена этими тщетными предосторожностями, которые связывают честных людей и всегда отстраняются людьми злонамеренными.

Екатерина очень хорошо знала неистощимые материальные средства своей Империи, но она ведала также, что они в сущности — сила недвижная, которая не может служить основой могущества государства; что ей необходимо содействие силы нравственной, которая сама по себе заключается в развитии разума и в его применении к делам общественным. Поэтому она прежде всего занялась пробуждением народа от его апатического оцепенения, в которое его погрузило рабство. Она обладала редким даром выбирать людей. Она призвала к содействию ей все, что было наиболее просвещенного в России, и тогда увидели, как в ее столицу стеклись отличнейшие и знаменитейшие европейские таланты во всех родах. Поощряемые ее примером, они, каждый со своей стороны, способствовали рассеянию мрака, которым была покрыта страна, и, благодаря ее усилиям, мало-помалу его заменило истинное просвещение.

Чтобы дать понятие о настроении духа, ее оживлявшего, приводим ответ государыни Дидро, который сказал ей: “Я нашел душу свободного человека в стране, называемой страной рабов, и душу раба в стране, называемой страной людей свободных”. Императрица отвечала: “До сих пор я еще не слыхала от вас ничего, что было бы мне столь приятно”. Взаимно искренние эти слова свидетельствуют о тех счастливых условиях, в которые был тогда поставлен народ русский. Поэтому-то взоры всего света и были обращены на это яркое светило севера. Удивлялись, видя, как этот железный скипетр в ее руках сделался легок и гибок.

Первый предмет, которым она была поражена — это полнейшее отсутствие узаконений политических. Она пожелала даровать их России, дабы они, знакомя царство с таинствами форм избирательных, могли впоследствии дать возможность существования представительства народного, и государыня собственноручно начертала наказ²³, который должен был служить им основой.

Она разделила империю на многие великие губернии²⁴, управление которыми вверено было лицам, облеченным весьма обширной властью, но всегда ограниченной данными им инструкциями. Создавая, таким образом, этого рода федерацию, сосредоточивавшуюся в правительстве центральном, она обрела единственный способ к хорошему управлению этой обширной империей.

Хорошо понимая, что возвышение достоинства человеческого придает величие государствам, она распространила преимущества, предоставленные русскому дворянству ее предшественником Петром III, которому она в былое время содействовала при этом благодатном распоряжении²⁵.

Градскими узаконениями (“городовым положением”)²⁶ она даровала права купцам и мещанам.

Заботясь, таким образом, о будущем, она не упускала из виду настоящего и ознаменовала свое царствование уничтожением варварских наказаний, каковы: пытка, отобрание имений и т. п. Она оставила во всей неприкосновенности отмену смертной казни согласно прежнему указу Императрицы Елизаветы, всенародно объявила веротерпимость и, что еще того важнее, умела ее поддерживать.

Хотя необходимость веротерпимости вообще признана в наше время, но в ту эпоху она на самом деле существовала лишь в Америке. Во Франции жгли иногда еретиков; протестантская Англия отстраняла католиков от некоторых должностей. Испания поддерживала инквизицию, а у других народов терпима была лишь владычествующая религия. Екатерина поняла веротерпимость лучше, нежели который-либо из ее современников, за исключением короля-философа Фридриха II. Екатерина разрешила полную свободу совести и богослужения людям каких бы то ни было сект или религиозных убеждений и для лучшего обеспечения этой свободы отделила духовную власть от светской. Дела первой предоставлены были ведению Синода и духовенство было совершенно изъято от соучастия при разбирательстве дел гражданских.

Веротерпимость между многими другими выгодами дает еще ту, что, предоставляя свободное поле новым сектам, она может, так сказать,

служить термометром для суждения о прогрессивных или обратных движениях народного духа. Каждый раз, когда эти новые секты стремятся к упрощению религиозного верования, — это возвещает прогресс; когда же они, напротив, обременяют богослужение суеверными и нелепыми церемониями, то непременно доказывают тем движение умов вспять. Единственное неудобство, являющееся иногда следствием веротерпимости, бывает в тех случаях, когда она облегчает смешение племен высших с низшими. Но она же путем скрещивания может способствовать их улучшению. Впрочем, подобные случаи очень редки и они, до известной степени, могут быть обусловлены особыми правилами.

Хотя в эпоху, в которую я пишу мои записки, веротерпимость допущена почти повсеместно, но еще не согласились ни в точном определении смысла этого слова, ни в поддержании принципа.

В Англии религиозные гонения вызвали появление секты прогрессивной, и если бы Карл I умел быть прозорливее и воспользоваться ею, он действовал бы совершенно иначе и удержался бы на престоле.

Снятие крестов с церквей, насилия над теми, которые не снимают шапок перед процессиями, до них не касающимися, препятствия к погребению актеров и к смешанным бракам — это ли веротерпимость?

При мыслях о всех этих жестокостях и дикостях, о совершавшихся несправедливостях и глупостях, о стыде ума человеческого при религиозных диспутах в просвещеннейших странах Европы, нельзя достаточно и по достоинству оценить государыню, умевшую системой мудрого и либерального правительства миновать такое множество камней преткновения и способствовать счастью и безопасности своих подданных.

Прошу сравнить дух терпимости и успехи просвещения времен Екатерины с тем их положением, до которого они ныне доведены мерами стеснительными и отсталыми. Это истинный возврат недуга, грубейший и постыднейший, а возврат болезни всегда опаснее первичного заболевания.

При всем своем уважении к свободе совести Екатерина, заметив неудобство существования великого множества обителей и пожертвованных им недвижимых имений, в соразмерности суеверия народного упразднила многие монастыри²⁷.

Всегда доискивались с точностью определить различные образы правления, ставя каждое из них в особые условия существования. Дело однако же в том, что для бытия народов существует лишь одно необходимое условие — именно то, чтобы правительство сообразовалось

с натурой людей им управляемых. Что же касается до сделанных определений, они все доныне основаны на гипотезах или произвольны, и одни лживее других. Во всех странах вообще и в каждой в особенности существуют честь и добродетели, равно как и люди достаточно малодушные, чтобы не уметь переносить бедствия и даже благополучия своего существования. Но ни одно из этих свойств не образует основы, не слагает принципов какого-либо правительства. Люди обязаны сплачиваться в общества по бесчисленному множеству различных причин, потому что в их натуре и в их потребностях жить в обществе, взаимно помогать и покровительствовать друг другу, за исключением случаев потребности по временам терзать и гнать друг друга. Но однажды собравшись в одно общество, люди подчиняются превратностям событий и последствиям заблуждений их ума или правильности их суждений. Они держатся вкупе как умеют. Одни организуются более или менее хорошо, другие и вовсе не организуются, а общество однако же всегда идет вперед. Еще не бывало примера, чтобы два какие-либо народа при их объединении в общество и при их формировании следовали по одному и тому же пути. Но до тех пор, покуда нация не дала себе или не получила правительства, наиболее соответствующего натуре людей, ее составляющих, она находится в ложном положении, тревожится и волнуется, покуда, наконец, не найдет условий, необходимых для своего спокойствия.

Императрица Екатерина, в благородных усилиях своих настойчивая, сознала необходимость поднять на возможно высокую степень чувство чести народной. Она не ограничилась ограждением от посягательств на личность и от всякого унижения самолюбия людей — она пожелала еще по правам их вознести на высоту других народов, научить их самоуважению, внушить им также ту гордость души, которая есть источник достоинства человека и достоинства государств.

Получившие образование элементарное даже и те могут заметить, что у каждой науки, у каждой отрасли познаний человеческих есть единственная основа — сведение элементарное и первоначальное, ведущее ко всем другим. Это сведение в науках то же, что зародыш в произведениях природы, заключающий в себе все основные части, необходимые для развития и образования органических тел. Науки самые элементарные являют то же свойство. Для примера возьмем арифметику: находим, что основа ее — единица, что она есть познание первоначальное, элемент, необходимый этой науке. Отнимите эту единицу и вы разрушите всю науку, потому что другие цифры составлены из единиц или частей единицы, без которых арифметика

была бы обращена в ничто. То же самое и с геометрией. В этой науке точка ведет ко всему остальному; надобно исходить от точки, чтобы достигнуть до познания этой науки, объемлющей землю и небеса. Смотрите на точку вместе с древними геометрами как на часть линии или, согласно новейшему определению, как на оконечность линии, во всяком случае необходимо, чтобы она существовала, ибо линия без оконечностей быть не может, как не может быть ни поверхностей без линий, ни тел без поверхностей. Отвергните точку и вы уничтожите всю геометрию. Самый круг, который есть искривленная линия, не мог бы существовать без центра, который есть точка. Это же самое применимо и ко всем прочим наукам. Ньютон на едином открытии силы притяжения основал астрономию, ознакомил с системой мира и объяснил движение небесных тел. Наука управлять людьми, быть может, труднейшая из всех наук, может ли она одна быть изъятием из этого общего закона, и единственная из всех — могла ли бы она существовать без основы? Основа, единица, росток, точка — и даже истинная точка опоры этой науки есть личная свобода. Отнимите эту основу, и наука политики исчезнет. Самим животным природа даровала эту свободу, без которой они не могли бы существовать. Лишите людей личной свободы, и вы поставите их ниже животных; вы уничтожите самое чувство собственности — эту главную связь обществ, этот источник силы государств; ибо какой собственностью может обладать человек, не принадлежащий себе самому, не смеющий мыслить или действовать иначе, как по воле другого, которая всего чаще противна его собственной, его интересам и его благополучию.

Что сказали бы о профессоре математики, не имеющем понятия о том, что единица и точка суть основы этой науки?

Екатерина Великая для достижения своей цели не ограничилась уважением личной свободы, но она еще и увеличила ее права, зная, что это первое основание начала силы и благополучия государства.

Оградив этими мерами спокойствие внутреннее, она перенесла свое внимание на положение военных сил, охраняющих его со стороны внешней. Но дабы эта охрана была действительна, необходимо армии быть святилищем чести. И в силу таких соображений она достигла того, что возбудила это сознание в высочайшей степени. В ее время ни один офицер не мог бы перенести обиды, будучи обойден производством, при котором произвол, взяв верх над старшинством, благоволит всего чаще лишь низости и интриге. Чувства деликатности были до того утончены, что одного опасения навлечь на себя неудовольствие

государыни было достаточно, чтобы довести человека до отчаяния^I.

Генерал Воронов, бывший начальником ревельского порта, мне хорошо знакомый, был поражен апоплексическим ударом при одной мысли, что не угодил Екатерине II, и от того умер²⁸. Поэтому-то государыня и говорила: “Я хвалю вслух, а журю втихомолку”. Младший мой брат, камер-юнкер, приехал однажды очень поздно вместо назначенного служебного часа, и она не преминула сделать ему выговор, но сделала его под видом похвалы нашему отцу: “В течение пятидесяти лет, — сказала она, — он всегда исполнял свои обязанности с величайшей точностью и тем оказал знатные услуги своей родине. Как было бы досадно, если бы дети его не следовали столь прекрасному примеру”. Присутствовавшие при этом разговоре, но не слыхавшие ее слов, вообразили, что брат мой на высоте Фаворы, тогда как он никогда не бывал ни в таком смущении, ни в таком горе, как в эту минуту, даже когда впоследствии Павел I в запальчивости разжаловал его, сослал, лишил камергерского ключа и подверг его надзору в деревне, во все продолжение своего царствования. И все эти немилости были ему возмездием за поступки похвальные.

В отношении принца Нассау²⁹ после потерянного им сражения Императрица Екатерина поступила, как Император Марцелл обошелся со своими воинами, когда они после поражения при Диррахиуме сами явились, отдавая себя на муки и наказания, а он более утешал, нежели укорял их.

Что же касается до повышений в чине не в очередь, то Екатерина слишком хорошо знала бедственные последствия, порождаемые ими, как в отношении нравственном, так и относительно происков и недостойных протекций. В начале ее царствования отец мой, по наветам своих врагов, подвергся опале³⁰. По старшинству производства он стоял выше прочих офицеров, которым Императрице угодно было пожаловать чины. Она приказала доложить ей список моряков, несколько раз его пересмотрела и сказала: “Этот Чичагов — тут, у меня под ногами...” Но она отказалась от подписи производства, не желая нарушить прав того человека, на которого, по ее мнению, имела повод досадовать.

Когда генерал (аншеф) Суворов, путем своих удивительных воинских подвигов достиг, наконец, звания фельдмаршала, она сказала генералам, старейшим его по службе и не повышенным в чинах одновременно с ним: “Что делать, господа, звание фельдмаршала не всегда дается; но иной раз у вас его и насильно берут”. Это, может

быть, единственный пример нарушения ею прав старшинства при производстве в высшие чины, но на это никому не пришло даже и в голову сетовать: настолько заслуга и высокое дарование фельдмаршала Суворова были оценены обществом.

Систематический обход старшинства, терпимый офицерами и армией, допускает существование людей без чести и без всяких возвышенных чувств. Если люди отступились от драгоценнейшего из всех своих прав и сокровищ — от чести, если она не в безопасности от посягательства, зачем им прочее? Можно ли жить, когда уязвлена честь?

Истинное сознание чести должно быть тесно связано с причиной неизменной, вечно почтенной, равно как и с благоденствием, спасением, любовью к отечеству, народной славой; ибо все эти чувства самые прочные и долговечнейшие из всех чувств человеческих. Великий воин только тогда может заставить преклоняться пред собой, возбуждать восторг своими деяниями и поступками, когда подвиги его подъяты в защиту не его личных, но народных интересов. С падением героя, к колеснице которого люди желали приковать себя, рушится и всякое к нему чувство. А известно всем, как могут падать люди.

Честь подразделяется на истинную, ложную и местную, т. е. относительную. Первая применима повсюду, вторая — нигде не у места, а третья — и туда, и сюда.

Если производство в чины по собственному выбору было выгодно Бонапарту, знавшему почти всех своих офицеров, так как он сам служил в их рядах и сам, впрочем, был одарен великим тактом, — то правило это неприменимо ко всем.

Во Франции со времени падения Бонапарта замечательнейшие военные люди признали способ производства по выбору слишком уступчивым произволу, и маршал Гувион Сен-Сир, в бытность свою министром³¹, издал постановление, в силу которого наибольшая доля производств делалась по старшинству с обязательством довольно продолжительного пребывания в одном чине. У каждой из этих систем есть неизбежно свои неудобства, как и во всяких узаконениях человеческих. Однако же производство по старшинству оправдывается многими примерами. В Англии производство по выбору в высокие чины никогда не было принято, что не препятствовало англичанам торжествовать над всеми их врагами и на суше, и на море. Екатерина Великая следовала этой системе и всегда одерживала победы во всех войнах вместо тех поражений, которые случались после нее, и, в большинстве случаев, были следствием беспорядков, в которых производство по выбору имело наибольшую долю участия.

Честолюбие в эту эпоху приняло направление полезное и похвальное. Жаждали должностей, почестей, наград, но вместе с тем желали их и заслуживать. Граф Н. Татищев, произведенный Екатериной в чин майора гвардии, коей она сама была полковником, и пожалованный многими орденами, был впоследствии назначен начальником милиций, сформированных при Императоре Александре. Будучи доволен порядком их организации и дисциплины, Император решил пожаловать ему орден Св. Андрея Первозванного. Граф Татищев, полагая, что он такового не заслужил, обиделся этим предложением и не хотел принять ордена, но Император принудил его к тому. Я видел, когда он выходил из кабинета его Величества взбешенный и почти в слезах, говоря: “Что мне ответить, если меня спросят, за что я получил этот орден? Я не буду знать, что сказать, тогда как в других моих орденах могу всегда дать совестливый отчет”.

Я знаю много примеров подобного рода отказов со стороны генералов. Но впоследствии слишком привыкли к этого рода отличиям и орденам, по которым можно было вести счет в мирное время большим маневрам, а в военное — поражениям.

Едва ли можно указать в армии или во флоте хотя бы на один случай произвольного наказания или ареста по повелению Екатерины. К ним приговаривали одни лишь военные суды и начальники, но тотчас после ее кончины эти взыскания умножились до такой степени, что над выговорами смеялись, а офицеры даже нарочно заставляли сажать себя под арест, чтобы избавиться от парадов и учений и пользоваться лучшей пищей, против их обычного рациона.

Величие и благородство чувств Екатерины сообщались всем ее окружающим. Ее отличий домогались потому, что они были заслуженные. Отблеск ее славы и великих ее качеств отражался на приближавшихся к ней. Мирабо сказал, что природой все предусмотрено — на всякий случай, на всякое время и для всякой местности. Того же мнения была и Екатерина. Она знала, что каждая земля всегда довольно производит умов и характеров для достаточного удовлетворения ее нужд; что если великие обстоятельства внушают уважение массам, чувствами, свойственными всем вообще, то при таковых обстоятельствах никогда не бывает также недостатка и в отдельно взятых личностях; надобно только уметь их найти, образовать и применить к делу, тогда как отыскивая характеры лишь в чужих краях, губят в самом зародыше народную способность к самоусовершенствованию.

Мудрым применением этого правила и благодаря своему удивительному такту в выборе людей — редчайшему и драгоценнейшему дару в государях, Екатерина достигла до того, что из сынов самой страны созидала мужей государственных и искусных министров, непобедимых военачальников, столь же глубокомысленных, сколько и ловких дипломатов; наконец — ученых, достойных стоять наряду с учеными иноземцами.

Эти люди, достойные сподвижники Екатерины, при ее бессмертных и славных трудах придали живейший блеск ее царствованию и содействовали превознесению ее Империи на высоту величия и благоденствия. Они составляли ее совет, главным деятелем в котором был князь Потемкин, человек гениальный, способный задумывать и осуществлять дела великие. Граф Безбородко необыкновенной своей памятью, обширностью познаний и легкостью в работах удивлял и изумлял всех его знавших. Граф Завадовский был в одинаковой степени красноречив и умен. Соймонов и Марков отличались своим умом и сведениями. Князь Вяземский³² обладал столь глубоким знанием народного быта России и источников ее богатств, такой способностью к труду, что один мог бы заменить пятерых или шестерых нынешних министров. В его ведении находились: юстиция, внутренние дела, торговля, финансы и народное просвещение. При сотой доле нынешних расходов делали дела в тысячу раз лучше и в тысячу раз быстрее^II. При его управлении правосудие не продавалось с молотка, и не томили им в судах; оно своей медлительностью не наводняло государственных тюрем, и после смерти Екатерины, как то случилось после царствования Александра, не оказалось двадцати четырех тысяч неисполненных указов.

Военные силы, соответственные населению, были соразмерны материальным средствам Империи и благодаря гению князя Потемкина были вооружены и экипированы лучше, нежели где-либо в Европе. Ибо лишь после долгих опытов, доказавших превосходство этой экипировки над прочими, он решился ее ввести в наши войска. Все его войны были увенчаны успехом, благодаря дарованиям генералов — Румянцева, Суворова, Репнина, Каменского³³, непреодолимому мужеству русского солдата и энтузиазму, внушаемому государынею. Князь Репнин был вместе с тем и искусным дипломатом. Долгоруков, Ферзен, Михельсон, Миллер³⁴ и многие другие генералы во всех войнах прославили царствование Екатерины.

Во флоте граф Алексей Орлов³⁵, хотя и случайно назначенный, обессмертил русское оружие под Чесмой. Адмиралы: Г. Спиридов,

С. Мордвинов, В. Чичагов, отец автора этих записок, С. Грейг, А. Круз, Повалишин³⁶ отличались и одерживали победы во всех морских войнах, которые были тогда ведены Россией.

Граф Панин, Салтыков, Булгаков, Философов, Штакельберг, Воронцов³⁷, Марков и др. были дипломатами Екатерины. Они понимали и умели поддерживать народное достоинство и защищать истинные интересы империи, вверенные впоследствии рукам наемников.

Гений Потемкина царил над всеми частями русской политики, и великая государыня могла лишь радоваться его уменью содействовать ее видам.

Бессмертный Эйлер³⁸ был призван ею в академию наук; Головин, Фус, Лексель³⁹ были его учениками, и впоследствии сделались его товарищами. Лепехин, Озерецковский, Гурьев⁴⁰ и многие другие были достойными членами и украшением этой академии. Они своими трудами способствовали обогащению ее летописей, которые были в одинаковой степени предметами исследования и уважения всей ученой Европы.

Не было недостатка в царствование Екатерины ни в писателях, ни в поэтах; таковы: Державин, Дмитриев, Фонвизин, Петров и др. Они появлялись как бы волшебством, чтобы достойным образом прославлять высокие деяния, благотворительные подвиги, черты мудрости этой героини-законодательницы и передать их отдаленнейшему потомству.

Участие, приемлемое Екатериной в успехах русской словесности, она простерла до того, что сочинила сама для своего Эрмитажа и театра несколько небольших комедий и опер, сохранившихся доныне⁴¹. Целью этих пьес была обыкновенно критика некоторых преувеличенных мод и некоторых смешных обычаев. Во время путешествия своего в Крым она раздала лицам, ее сопровождавшим, разные главы из Велизария (Мормонтеля), одну из них выбрав для себя — и, таким образом, все сочинение было переведено на русский язык.

Она очень скоро заметила недостаток обработки этого языка, который я сам очень люблю как большой патриот, но чтобы быть справедливым во всем, скажу, что он богат словами простонародными, выражениями тривиальными, но очень беден в отношении высокого или поэтического слога. Слова чувство (sentiment), удивление (admiration), гений (génie), честь (honneur), способность (faculté), впечатлительный (impressionnable); оттенки слов: храбрость (bravoure), мужество (courage), доблесть (valeur) ... vaillance (неустрашимость?) не существуют, равно как и множество

технических терминов по части наук, искусств и естественной истории^III. Эта скудость так велика, что академия наук, желая дать переводить естественную историю Бюффона, была вынуждена отказаться от этого намерения после первых попыток. Тогда-то Императрица решилась основать Российскую академию⁴² по образцу академии французской для обработки и усовершенствования языка.

Граф Никита Иванович Панин

Скипетр деспотов тяжелым гнетом ложится на разум человеческий, и тогда язык подвергается тому же принуждению, которое властелин налагает на всех. Язык делается льстив или скрытен; щедр на ложь и на оговорки и впадает в смешную пошлость или замыкается в преувеличенную сжатость. Ограничивается одами, хвалебными словами или бесцветными сказками. Он бывает всегда извращен той ролью, которую присужден играть пред царедворцами, цензорами, шпионами и в особенности перед невеждами. Скипетру Екатерины суждено было освободить язык от всех этих пут и открыть ему широкое

и раздольное поприще. Она учредила Российскую академию на основах в равной степени мудрых и либеральных. До воцарения Екатерины II управление, установленное Петром I, было соблюдаемо при Императрицах, его преемницах. Заменив суровости и жестокости Петра до известной степени кротостью, Екатерина Великая первая начала вводить полезные реформы и открыла пути к истинной цивилизации.

Но одного царствования было недостаточно в данном случае, чтобы произвести действия осязаемые, и надо было много времени для удовлетворительных последствий, особенно в такой стране как наша, где до того времени не смели ни думать, ни выражать письменно своих мыслей; где полиция наблюдает, цензура увечит и где сила начальства истребляет зародыши гения и разума. Поэтому-то в русском языке и произошло очень мало изменений. Было несколько умов трудолюбивых, но без вкуса, которые, роясь в старых книгах, пытались ввести в обращение слова старинные и давно забракованные изящным вкусом; но это были люди из разряда тех, о которых Вольтер сказал: “Вы, не умеющие думать, сочиняете (выдумываете) слова”. Малое число хороших писателей произвело малозаметное действие. Известно, впрочем, что лишь писатели первоклассные, когда они многочисленны и могут дать свободный полет своей мысли, умеют различить со вкусом и деликатностью, что следует отринуть, изменить или прибавить в языке и обработать его для изящных оборотов фраз, для драгоценных, светлых идей, которые впоследствии усваивают под влиянием их авторитета. Было в России, несомненно, несколько писателей, отличавшихся своим красноречием и дарованием поэтическим, но каким узким поприщем они должны были замкнуть свою деятельность, и что они могли, например, сказать в царствование Павла I?

В этом случае одна Екатерина ничего не могла сделать.

К числу ее прав на признательность России, а также и самых существенных прав на славу, надобно отнести все ею основанные полезные заведения: общественные житницы, больницы, сиротский и воспитательный дома, академии, публичные библиотеки, университеты, семинарии, школы, совестный, т. е. мировой, суд; воздвигнутые ею памятники и общественные здания: дворцы, храмы, банки, почты; все созданные ею города; поощренные ею мануфактуры, освобожденную торговлю, наполнившую все морские гавани кораблями всех наций. Столько услуг, благодеяний и, быть может, в особенности столь многочисленные подвиги кротости и милосердия вознаграждали

за отсутствие свободы и заставляли предпочитать это сладостное рабство реформам более быстрым, но преждевременным и менее обильными надежными результатами.

Во времена Екатерины вновь основанные училища и преподавание в них были доверены ученым и писателям, которых она умела привлечь в свое царство и поощряла знаками уважения и благоволения. Аббат Николь⁴³ учредил одно весьма полезное заведение; другие немецкие профессора тоже, и из таковых училище св. Петра в Петербурге было весьма хорошее⁴⁴.

Безопасность и свобода, огражденные высоким и либеральным умом Екатерины, были самым верным поощрением отличным ученым и литераторам. После ее кончины все заведения, посвященные ею воспитанию дворянства в особенности и юношества вообще, лишенные поддержки ее гения и подчиненные духу капральства, продолжали свое существование лишь затем, чтобы удовлетворять этой пагубной мании военщины — и в отношении истинного просвещения пришли в совершенный упадок.

Екатерина, желая польстить самолюбию русских и обессмертить свое собственное царствование, приказала воздвигнуть памятник Петру I⁴⁵, к имени которого приобщила и свое имя. При открытии монумента она приказала поставить рядом с собой на балконе Сената коменданта Резнера (умер в 1788 г.), старца свыше ста лет, служившего при Петре. Он жил в совершенной нищете. Императрица повелела дать ему пенсию и квартиру.

Так как администрация есть не что иное, как разумное распределение действий правительства по всем органическим частям государства, то чем оно проще и чем ограниченнее число служащих, тем администрация ближе к совершенству. Чем более она согласуется с характером управляемых, со степенью их просвещения и нуждами общества, тем она будет лучше. Первое правило при этом, как и во многих других случаях, производить величайшие последствия самыми малыми средствами, и так поступала Екатерина по внутренним делам. Одного министра под именем генерал-прокурора было ей достаточно, и он заменял, по крайней мере, шестерых министров, заведующих этой отраслью государственного управления в других странах. Для иностранных дел у Екатерины был один статс-секретарь, которого было достаточно для всего до политики относившегося. На канцлера империи возложено было заведование всеми дипломатическими делами. Что касается до судов, которые по необходимости должны были существовать, находясь под управлением

генерал-прокурора, вместе с департаментами Сената, заведовавшими всеми судебными и гражданскими делами, — то она присоединила к ним в каждом городе учрежденные совестные суды, бывшие мировыми судами, где решалась большая часть тяжебных дел при посредничестве полюбовного соглашения. Это было весьма важным содействием к упрощению судопроизводства и к уменьшению числа тяжебных дел.

Одной из полезнейших мер для государства, давшей возможность предупреждать неурожаи и помогать населениям, страждущим от голода, было учреждение общественных житниц или хлебных магазинов, которые государыня приказала построить во всех сельских общинах. Взыскивая ежегодно с каждого земледельца весьма незначительный обязательный вклад, эти магазины чрез несколько лет были переполнены и представляли жителям неистощимый источник помощи против бедствий голода. Этой системой впоследствии пренебрегли, и до такой степени, что не только житницы не наполнились, но истощились, обратились в развалины. Дорого поплатились за это небрежение, когда наступил голод.

Екатерина никогда много не занималась костюмами и мундирами. Она была выше этих мелочей, и у нее было чем иным позаняться. Английский король, легкомысленный Георг IV, ничего не смысливший в морском деле и неспособный ценить своих великих моряков, переменил форму мундира, прославленного Нельсоном, дав морякам расшитые галунами панталоны немецких уланов и гусаров при мундирах, похожих на испанские или датские. Екатерина, хотя и женщина, никогда не потратила ни единой свободной минуты на подобные пустяки.

До восшествия своего на престол она знала, что одной из причин негодования русских на ее предшественника было приписываемое ему намерение лишить их духа народного старанием ввести немецкие нравы и одеяния. Хотя двор обыкновенно подает тон, но она сознавала, что это несвоевременно ни для статских, ни для военных. Дозволив им носить одежду своих предков, она ограничилась изменением костюма придворных дам. Она не сочла для себя обязательным придерживаться идеи Петра I, предписавшего им немецкий костюм; еще того менее не могло входить в ее виды рядить их деревенскими бабами, как это случилось после нее. Что бы сказали, если бы французский король принял для своего двора костюм нормандских поселянок? Чувство приличия, которым в столь высокой степени обладала Екатерина, и ее ум, полет которого был недосягаемо выше подобных

мер, побудили ее отдать предпочтение одеянию, бывшему в старину в употреблении у жен боярских. Этот наряд она умела так хорошо согласить со своими воззрениями, что кроме удовольствия, с которым он был принят русскими, он сделался одним из красивейших и изящнейших, бывших в эту эпоху в употреблении при прочих европейских дворах.

Двор Екатерины, коего она была душой, сделался одним из самых вежливых и блестящих. Если при нем не совсем была изъята лесть, обыкновенно преподносимая женщине, то льстивые речи могли быть приняты за приятные комплименты, а это было уже смягчением одного из больших недостатков.

Этот двор состоял из лучших фамилий царства и из лиц особенно замечательных по своему образованию; камергеры, камер-юнкеры, пажи были выбраны из домов знатнейших и оказавших великие услуги государству.

Если Императрица отличала отцов за то, что они были люди добродетельные, то отличала и детей затем, чтобы поощрить их быть таковыми же.

Это был рассадник, из которого она брала людей способных к разным должностям по части дипломатической или административной. Она, таким образом, близко видя их, была в состоянии судить о их способностях и склонностях. Эта благородная, драгоценная школа исчезла вместе с множеством других учреждений в этом же роде.

Приводя выше имена мужей государственных, министров и полководцев, прославивших царствование Екатерины, мы желали опровергнуть очень несправедливое, но весьма распространенное мнение, будто бы Россия поставлена в необходимость брать к себе на службу иностранцев всех наций, чтобы вверять им величайшие интересы Империи. Можно было видеть, что Екатерина умела как бы из-под земли вызывать нужных ей людей.

Но, сказать по правде, до ее царствования и даже до царствования Петра I в России никогда не было недостатка в людях отличных достоинств. У нее были свои Пожарские, Трубецкие, Филареты, Гермогены и проч., а во времена Петра в России еще были Феофан Прокопович, Остерман, Шереметев, Голицын, Меншиков, Долгоруков, Апраксин; во времена Елизаветы: Разумовский, Апраксин, Бестужев, Салтыков, Бутурлин, Ломоносов, Сумароков — и их было вполне достаточно для службы отечеству, и они доказали, что при сорокапятимиллионном народонаселении не может быть недостатка в людях при умении находить их.

Здесь может быть уместно привести ответ г. Бибикова, дядьки Павла I, в бытность последнего еще великим князем. Проходя однажды чрез дворцовый Эрмитаж, бывший в то же время художественной галереей Императрицы, великий князь остановился перед портретом Сюлли⁴⁶ и после долгого внимательного на него взгляда сказал г. Бибикову: “Вот великий человек: ныне уже не отыщется подобных Сюлли”. Бибиков отвечал на это: “Были бы Генрихи IV, ваше высочество, отыщутся и Сюлли!”

Когда иностранцы приезжали в Россию, Екатерина принимала их с замечательной благосклонностью.

В доказательство особенного расположения Императрицы Екатерины к английскому правительству расскажу из множества других примеров следующий случай. Когда после смерти капитана Кука⁴⁷ прибыли в Камчатку корабли его экспедиции, комендант Охотска принял их со всеми почестями и возможным радушием. Их снабдили всем, в чем они могли иметь нужду для своих кораблей и экипажей и сверх того одарили всякого рода провизией из предметов роскоши, как-то: чаем, кофе, сахаром, и когда начальник эскадры Клэрк, преемник капитана Кука, а затем Гор, после смерти Клэрка, обратились к г. Бему, коменданту Охотска, чтобы узнать цену доставленных им предметов, он отвечал, что ему дано повеление от Императрицы снабдить их всем бесплатно.

Капитан Кук командовал кораблем “Решимость” (Resolution), Кларк — кораблем “Открытие” (Discovery). Они пытались проникнуть на тот берег Берингова пролива, но были постоянно останавливаемы сплошными льдами на необозримом пространстве. Тэйлор, тогда мичман, спас корабль “Решимость”, первый заслышав шум от прибоя о скалы у островов Алеутских, туманом скрытых из виду. Англичане едва успели бросить якорь, чтобы избежать совершенного крушения. Этот самый Тэйлор, ныне адмирал, рассказывал мне, как они были тронуты после их прибытия в Камчатку⁴⁸. Он единственный человек из участников экспедиции, оставшийся в живых.

Относительно торговли Императрица Екатерина отклонила предложение нескольких англичан, коих уполномоченным был Брэки, образовать индийскую компанию, как противную свободе торговли и правам ее подданных — торговать, где они хотят.

Итак, деяния Екатерины заключаются в следующем:

1) Учреждение комиссии для составления законов.

2) Великое разделение Империи и учреждение губерний.

3) Грамоты, дарованные дворянству, предоставлявшие им особые

права и, между прочими, право избирать своих предводителей.

4) Городовое положение, даровавшее права купцам и мещанству.

5) Уничтожение пытки^IV.

6) Присоединение к казне монастырских имуществ.

7) Основание Российской академии.

8) Учреждение почт и банков.

9) Построение воспитательных заведений, училищ.

10) Созидание больниц, благотворительных заведений, госпиталей, воспитательных домов.

11) Проведение каналов по разным направлениям империи.

12) Поощрение торговли, промышленности, изящных искусств и мануфактур.

13) Украшение Петербурга и Царского села.

14) Основание литейных пушечных заводов в Петрозаводске и в Лугани, т. е. на севере и на юге^V.

15) Сооружение Эрмитажа и (Каменного) театра.

Наконец, почти невозможно исчислить все блага, содеянные Императрицей Екатериной для русского народа, — одним словом, она — истинная благодетельница России!

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I Адмирал А. С. Шишков⁴⁹ говорит в своих “Записках” (Т. 1, стр. 27), что когда Император Павел ехал в Ревель на “Эммануиле”, и противный ветер мешал выезду из Кронштадта, то “великие князья Александр и Константин Павловичи, смотря на корабли и на построенные на воде для защиты рейда две крепости, Кроншлот и Цитадель⁵⁰, как на новые для них предметы, любопытствовали узнать обо всем. Они поймали молодого на фрегате мичмана и делали ему разные о том вопросы. Я подслушал однажды разговор их, и он показался мне так достопримечателен, что я сохранил его в своей памяти. Указывая на крепость, они спросили у него: “В которую из них сажают арестованных офицеров?” Мичман, удивляясь их вопросу и как бы оскорбясь им, отвечал с великой смелостью: “Что?! Офицеров сажают под караул в крепость?! Да этого никогда не бывало, и я впервые о том слышу”. Так велико было во времена Екатерины честолюбие в самых юных офицерах”.

^II Все это министерство в целом своем составе стоило государству 1500000 рублей, а когда я уехал из России в 1809, то на одно министерство было определено в бюджете 25000000 рублей. П. Ч.

^III Мы перевели эти слова согласно современному языку.

^IV Увлекаемый чувствами благоговения к памяти Екатерины, П. В. Чичагов несколько заблуждается. Если при Петре Великом существовали застенки и Преображенский приказ, при Анне — “недоимочный” и легионы палачей под начальством А. И. Ушакова, то и при Екатерине была Тайная экспедиция с не менее знаменитым Шешковским. Наказание кнутом, рвание ноздрей (по выражению истязуемых: нюханье щипцов) и пытки существовали и при Екатерине II, и при ее преемнике. Честь и слава уничтожения пыток в России неотъемлемо и неоспоримо принадлежит Александру I. Указ об уничтожении пыток был одним из первых его указов при восшествии на престол.

^V В Олонецкой губернии первый чугуноплавильный завод Кончезерский (в 50 верстах от Петрозаводска) был основан при Петре Великом в 1707 году; Александровский — при Екатерине II в 1774. Основателем Луганского завода (Екатеринославской губернии, Славяносербского уезда) был англичанин Гаскойн⁵¹.

ГЛАВА IV

Упреки, делаемые Екатерине II, и ответы на них. — Ее непобедимые войска. — Восточный вопрос. — Польша.

До сих пор мы судили об Екатерине II, этой необыкновенной женщине, как о государыне, но благодеяния, оказанные ею государству, до того очевидны для всех тех, которые не ослеплены предубеждением, что зложелательству пришлось напасть на Екатерину со стороны ее частной жизни, чтобы набросить тень на блеск ее гения.

Упреки, ей делаемые, заключаются обыкновенно в том: 1) что она произвольно вступила на Российский престол; 2) пренебрегла воспитанием своего сына и даже умышленно ожесточила его характер, дабы сделать Павла неспособным к царствованию; 3) увеличила свои владения из честолюбивых видов; 4) ее фаворитизм, по словам клеветников, был источником многих зол.

Отвечая прежде всего на первое обвинение в присвоении ею верховной власти, мы спросим обвинителей, хорошо ли они думали о качествах тех, которые имели законное право на его наследие? (Знаменитый Каррачиоли⁵² говорил, что русский престол ни наследственный, ни избирательный, но занимаемый). Первым был Петр III, супруг Екатерины.

Этот государь, хотя и рожденный с добрыми наклонностями, изредка проявлявшимися в его светлые минуты, со времени восшествия своего на престол погрузился в чувственные наслаждения, не говоря уже о его антинациональных стремлениях. Очевидно, что человек в этом положении был способен управлять царством не иначе, как на горе России.

Вторым претендентом на престол был сын Екатерины — Павел I, тогда малолетний. Мы видели его царствующим. Неужели те, которые обвиняют Императрицу в небрежении к его воспитанию, хотят упустить из виду человеческую организацию? Фридрих Вильгельм, король прусский, был одним из тех, которые делали все, на что способен бесчеловечный отец, что мог сделать самовластный глава, чтобы довести своего сына до отупения. Но счастливая натура молодого принца так хорошо устояла против всех усилий искусства, что создала из него великого короля, философа и завоевателя. То же

можно сказать и о Карле VIII, сыне Людовика XI, обреченном своим отцом на невежество, но хорошие природные свойства которого все это преодолели. Петр I и сестра его Софья — на глазах у всех русских она употребляла немало усилий, чтобы он сделался неспособным царствовать.

Итак, если самые могучие средства недостаточны, чтобы уничтожить врожденные склонности и качества, которыми от природы одарен человек, то во сколько же раз труднее и даже невозможнее дать ему те свойства, которых он лишен?

Императрица Екатерина чувствовала потребность защитить едва зарождавшуюся народную свободу и народное благосостояние от наследственности законной, угрожавшей ниспровергнуть то здание, в основу которого она, вменяя себе это в славу, положила первый камень. Она была до того несчастна в своих детищах, что сын ее от графа Григория Орлова обнаруживал, хотя и с меньшими странностями, ту же неспособность, как и ее законный сын.

Императрица Екатерина начала с того, что делала все от нее зависевшее, чтобы сын ее постигнул и усвоил своим умом все знания, необходимые государю. Не довольствуясь тем, что он был окружен образованными людьми своей страны, она пригласила Д’Аламбера, чтобы препоручить ему воспитание сына, но, несмотря на все ее убедительные просьбы, Д’Аламбер от этого постоянно отклонялся. Впоследствии она пыталась посвятить великого князя в государственные дела, приказывая ему присутствовать при ее занятиях, но увидела, наконец, что все ее попытки разбиваются в прах пред причудливым умом и характером великого князя. Из боязни раздражать его противоречием, она ограничилась тогда предоставлением ему воли, — насколько допускали обстоятельства, удовлетворять его страсти к военщине, дозволив ему сформировать несколько полков, составленных большей частью из беглых солдат, мошенников и негодяев армии. Он их одел и обучал по прусскому образцу и вместе с ними после кончины своей матери как бы завоевал империю и, так сказать, разделил ее между ними, как мы это покажем при обзоре его царствования. Затем неужели же обвинители Екатерины не хотят знать того, что в минуту падения Петра III ей не было иного выбора, как только взойти на престол или низойти в могилу? Ибо известно, что она была обречена на жертву. Ее хотели заточить пожизненно в крепость, где она, вероятно, погибла бы вскоре, если бы не согласилась взойти на престол. Петр решил жениться на другой женщине, своей фаворитке. В этом дворцовом

перевороте все было подготовлено и сделано в пользу Екатерины добрыми русскими патриотами без всякой надобности в ее вмешательстве. Она только рискнула собственной особой, когда мужество ее оказалось необходимым для окончательной развязки начатого дела. Вместе с тем верно, что она не желала столь внезапной кончины своего супруга...

Император Пётр III

Иностранцы, не имеющие понятия о благоденствии, которым наслаждались русские в течение тридцатичетырехлетнего царствования Екатерины, только одни и могут быть более поражены мнимым злом присвоения власти, нежели существенными благами для России, которые были его последствиями.

Затем ее упрекают в ненасытимой страсти к увеличению своих владений, бывшей причиной многих войн. Упрек, который всегда легко сделать по совершении факта, особенно со стороны не умеющих ни поставить себя на место порицаемых ими, ни обсудить по

достоинству обстоятельств, повлекших за собой эти события. Разве мы не слышим, как англичане обвиняют Питта⁵³, величайшего из их министров, за последствия стеснительного положения, в которое была поставлена их страна после столь долгой войны с Францией или, скорее, с честолюбием Бонапарта? Однако же кто может отрицать, что Англия во время своей долгой и великой борьбы не обнаружила своих неистощимых средств, не напрягла самых великодушных и мужественных усилий, чтобы противоборствовать целой Европе, против нее ополчившейся и направляемой рукой одного из величайших завоевателей, и это противоборство было спасением той же Европе.

Кто умеет вознести свою страну на высоту могущества и славы, тот не может подлежать легкой критике и еще того менее подвергаться личной ответственности. То же должно сказать и об Императрице Екатерине: она возвысила свой народ до той степени, до которой он только был способен быть вознесенным. Она одна из всех российских государей умела усвоить политику дальновидную и поддерживала ее во все продолжение своего царствования. Она победоносно боролась со всем, что противилось ее движению вперед; с малочисленными войсками побеждала армии бесчисленные, и с самыми малыми средствами достигала величайших последствий. Эту тайну она унесла с собой в могилу. Ибо мы видели после того, как многочисленные армии переходили от одного поражения к другому, как при употреблении самых громаднейших средств бывали самые маловажные, если и не вовсе ничтожные последствия.

Для лучшего уяснения сказанного нами мы представим очерк военных событий в царствование Екатерины Великой.

Гений этот государыни-законодательницы умел весьма искусно обнять все отрасли администрации. Она простирала свои далекие и возвышенные виды в равной степени и на войну, и на политику. В ее время армия состояла почти из двухсот пятидесяти тысяч человек; ею заведовала коллегия⁵⁴ из генералов и отличнейших военных людей, вскормленных под боевыми шатрами и испытанных более битвами, нежели бесполезными парадами и маневрами. Президентом этой коллегии был старейший по чину, назначаемый Императрицею.

В мирное время войска были расположены в разных частях империи и на разных пунктах границы. В военное время действующие армии вверялись генералам по выбору самой государыни. Войны всегда оканчивались со славой и с великими выгодами для империи,

начиная с первой же (турецкой) кампании 1769 года⁵⁵. Хотин, Яссы, Галац были взяты; великий визирь потерпел поражение; один паша был убит. В том же году были взяты Азов и Таганрог.

На следующий год Потемкин и гр. Подгоричани⁵⁶ разбили десятитысячный турецкий корпус у Фокшан под начальством сераскира Румели-Валаси и Сулимана-паши; гр. П. И. Панин⁵⁷ взял Бендеры; затем сдался Аккерман; гр. П. А. Румянцев разбил 150000 турок у Рябой Могилы с 17000 чел., разгромил их при Ларге, Кагуле; князь Репнин занял Измаил; сдалась Килия... Тогда же на Средиземном море — порты Вителло, Корон и Наварин были заняты русскими⁵⁸; произошел Чесменский бой⁵⁹ и весь турецкий флот был сожжен.

В 1771 году генерал-майор Вейсман⁶⁰ с двумя тысячами человек переправился через Дунай, разбил шеститысячный турецкий корпус, овладел Исакчею, сжег магазины, разорил гавань, взял в плен фрегаты и гребные суда, овладел большой добычей, взял много пленных, пятьдесят орудий и возвратился через Дунай, несмотря на великого визиря, стоявшего с шестьюдесятью тысячами человек в шести милях от Исакчи. В то же время Долгоруков, прорываясь чрез Перекопские линии, вступил в Крым, невзирая на присутствие хана, у которого для его защиты было пятьдесят тысяч татар и семь тысяч турок. Козлов, Карасу-Базар, Кафа, Керчь, Еникале и многие острова с двумястами тысяч татар, заселявших и острова и твердую землю, — достались во власть русским.

В 1772 году последовал первый раздел Польши. Этот раздел хотя и менее выгодный для России, нежели для двух других держав, бывших с нею в доле, вследствие дурной почвы в областях, ей уступленных, способствовал, однако же, увеличению, силе и благоденствию империи.

В 1773 году 10 мая А. В. Суворов взял Туртукай; гр. М. Ф. Каменский разбил турецкий корпус на острове у Журжева; 3 сентября корпус Суворова уничтожил у Гирсова одиннадцатитысячный турецкий корпус.

В 1774 году казак-мятежник Пугачев был преследуем, побежден и взят в плен генералом Михельсоном.

Гр. М. Ф. Каменский сперва разбил значительный турецкий корпус у Абату, затем другой у Базарджика, а 9 июня у Козлуджи уничтожил сорокатысячный корпус под предводительством Рейс-Эффендия и Янычара-Аги; 19 июня — нанес поражение сераскиру близ Алибады и пресек великому визирю сообщения с Адрианополем; 10 июля был заключен Кучук-Кайнарджийский мир.

После нескольких лет отдыха, в 1787 году, турки объявили войну Императрице⁶¹, засадив в Семибашенный замок ее министра Булгакова, и Суворов одержал победу под Кинбурном. Император австрийский Иосиф II присоединился к России и 9 февраля 1788 года объявил войну Порте.

Гасан-паша появился в Черном море со своим флотом, который был разбит флотом императрицы. 21 июля была одержана победа при Фокшанах, 10 сентября при Рымнике; в то же время принц Кобургский во главе сорокатысячной австрийской армии стоял в Молдавии, не смея напасть на великого визиря вследствие превосходства сил последнего. Он несколько раз просил помощи у Императрицы.

Наконец, по совершении главнейших действий со стороны Черного моря, Екатерина прислала к нему Суворова с шестью тысячами войска. Турецкая армия была, по крайней мере, в сто пятьдесят тысяч человек под предводительством визиря и расположена на берегах Рымника. Когда генерал Суворов прибыл, он явился к принцу Кобургскому; последний нашел, что подкрепление, присланное Императрицею, слишком незначительно, чтобы он мог переменить свое намерение. Суворов предложил, однако, атаковать турок назавтра и на отказ австрийского военачальника, желавшего дожидаться других подкреплений, объявил, что будет действовать один. Действительно, на другой день на рассвете он напал на турок у Рымника. Река этого имени во время засухи удобно проходима вброд, превращается при дождях в быстрый поток; именно когда она была в разливе, Суворов напал на визиря Дженазе (это слово означает “смерть”) и разбил его наголову. Все, что не было истреблено пушками, погибло в реке, запруженной телегами и трупами тех, которые пытались спастись, несмотря на приказание визиря стрелять по беглецам. 7 ноября был занят Березик, a 6 декабря Потемкин взял штурмом Очаков. 19 декабря гр. Каменский одержал победу при д. Ганчуре над войсками татарского хана Мегмет-Гирея.

Король шведский также объявил войну и внезапно напал на русские пределы с суши и с моря⁶². Результатом этих неожиданных враждебных действий была потеря половины его армии и флота, и не будь сделано ошибки принцем Нассау, он, вероятно, лишился бы своих областей.

В 1789 году кн. Н. В. Репнин разбил войска Сераскира-паши при р. Салче, а Потемкину сдались Бендеры. В 1790 году — О. М. Рибас⁶³ взял Тульчу, Суворов овладел Измаилом. Шведы окончательно

были истреблены адмиралом Чичаговым на Балтийском море. В 1791 году кн. Репнин разбил стотысячный турецкий корпус под начальством великого визиря у Мачина, и 29 декабря был заключен мир в Яссах. В 1792 г. война с Польшей и ее завоевание. В 1793 — второй раздел этой страны с большими для России выгодами, нежели первый.

В 1794 году поляки в Варшаве сделали попытку повторить “сицилийские вечерни” с русскими⁶⁴, что подало повод к новой войне. Превосходный и храбрый патриот Костюшко⁶⁵ стал во главе польской армии, но был разбит и взят в плен генералом Ферзеном. Во время этих событий прусская армия под личным предводительством короля Вильгельма в течение многих месяцев маневрировала под Варшавой, постоянно угрожая ей, но не предпринимая ничего. Наконец, Императрица послала Суворова, который тотчас же по своем прибытии осадил предместье Прагу; Варшава вскоре пала и в течение восьми дней война была окончена.

В 1795 году решились приступить к третьему разделу Польши. Следствием такового были для России еще большие приобретения.

Здесь конец победам и завоеваниям в царствование Екатерины. В 1796 году Россия оплакала незаменимую утрату этой великой государыни. Ее преемник, вменив себе в обязанность переделать все, что было ею создано, обратил гонение на людей, которые так хорошо содействовали его матери. Они повсюду были замещены людьми из солдатчины; это было истинное нашествие варваров. Фельдмаршал Румянцев умер от горя. Князь Репнин снова появился при дворе, но играл при нем лишь жалкую роль придворного. Фельдмаршал Суворов был сослан, но затем призван Императором австрийским, чтобы стать во главе его армии. Суворов привел в Италию русские вспомогательные войска и, предводительствуя ими и австрийскими войсками, этот последний из екатерининских генералов разбил французов, предводимых Моро, Жубертом и Макдональдом при Требии и при Нови. Он освободил Италию и после этих триумфов возвратился в свое отечество, чтобы умереть от унижения и грусти. Екатерининские генералы при новом правительстве были до такой степени не на своих местах, что дарования их ни к чему не послужили. Один Суворов успел доказать, что вопреки всяким препятствиям он мог бороться со всякими врагами — турками, поляками или французами.

Здесь начало неудач русских войск. Корсаков⁶⁶ был разбит при Цюрихе 26 августа 1799 года. Это поражение, которым были обязаны

неспособностям этого генерала, принудило Суворова к его знаменитому отступлению чрез непроходимые горы Швейцарии, — отступлению более трудному и более почетному, нежели его победы.

Генерал Герман⁶⁷, в свою очередь, был разбит и взят в плен в Голландии французами под предводительством Брюна. Здесь конец бедствиям войск Павла, умершего 23 (11—12) марта 1801 года⁶⁸.

Русские военные силы, чудесно увеличенные им и потом его преемником, достигли к концу царствования Александра почти до миллиона человек, что не помешало им, однако же, в 1805 году начать свое поприще потерею сражения под Аустерлицем⁶⁹, бывшею, после цюрихского, второй обидой, нанесенной славе победоносных русских войск.

В 1806 году фельдмаршал Каменский, назначенный Императором Александром для начальствования над армией против французов, был призван лишь за несколько дней до того, в который должно было последовать сражение, чтобы принять командование над войсками, организованными до такой степени на новый лад и до того противоположный всем его понятиям, которые он имел о них до того времени, что после тщетных усилий ознакомиться с новым положением дел в виду неприятеля, он потерял голову и внезапно покинул армию, чтобы удалиться в свое поместье.

Бенингсен⁷⁰, заменивший Каменского, был побиваем повсюду, не смотря на свои победоносные бюллетени. Наконец, сомнительное сражение при Эйлау, весьма решительное — под Фридландом и свидание в Тильзите — бывшее его последствием, прекратили эту войну⁷¹, весьма бедственную для России. Малое число войск, употребленных Екатериной против турок, оказалось, благодаря энтузиазму, который она умела внушить воинам, превосходившим бесчисленные силы врагов. Русская армия была значительно увеличена на том же театре войны во время последних кампаний. Под начальством Каменского было свыше ста тысяч человек, вместо семнадцати и тридцати тысяч, с которыми Суворов и Румянцев постоянно побивали турок. Не смотря на это, за исключением сражения, выигранного Каменским-сыном⁷², никто из генералов, командовавших в эту войну, начиная с Михельсона, Прозоровского⁷³, Багратиона, Каменского и Кутузова, не мог довести своих предприятий к доброму концу, и все осады были отражены. Не довольствуясь этими поражениями, которые они старались маскировать в своих лживых бюллетенях, генералы оказались еще того преступнее жестоким вероломством в своих действиях относительно мирных и слишком

доверчивых жителей Болгарии, которых они льстивыми обещаниями уговорили покинуть свои хаты и перебраться в Молдавию и Валахию, где они были покинуты на жертву нищете в числе сорока тысяч. Я сам видел несколько остатков этих несчастных переселенцев в крайне бедственном положении в Бухаресте.

Во времена Императора Александра русский флот в Средиземном море вместо того, чтобы истребить турецкий, как то было при Чесме, дал одно только сражение без иного результата, кроме потери офицеров⁷⁴.

Морские и сухопутные походы в Корфу, в Неаполь, в Померанию, на остров Гогланд были безуспешны, тягостны и бесславны.

Русский флот, отплывший из Кронштадта, чтобы захватить шведский, отнюдь не выполнил возложенного на него поручения и до того перепугался появления двух английских кораблей, пришедших на помощь к шведским, что тотчас же обратился в бегство, и из десяти кораблей, в числе которых было два трехдечных⁷⁵ и множество фрегатов, два английские корабля, преследуя их (шведский флот остался позади), завладели одним семидесятичетырехпушечным, сожгли его и блокировали флот в рейде Балтийского порта, из которого он вышел лишь по отплытии осаждавших⁷⁶.

Боюсь говорить о последующих войнах, столь прославленных у нас, тем более что мне пришлось бы затронуть весьма щекотливый вопрос о высокопоставленных лицах, еще находящихся в живых; но я убежден, что люди, знающие историю, сами мысленно дополнят краткий обзор событий, доказывающих неспособность начальников или поражения, ими задуманные и устроенные.

Чему приписать эту перемену, если отчасти не коренному недостатку новой организации военных сил и в особенности отсутствию силы нравственной, которую Екатерина умела создать и поддерживать.

Затем об Императрице Екатерине говорят, будто бы она непременно желала овладеть Турцией. Можно ли серьезно делать ей подобный упрек? Не в самой ли натуре и не в правах ли государей, желающих заслужить титул великих, улучшать, обогащать, расширять их владения, если они находят к тому средства в их собственном гении? Карл Великий, невзирая на свое тайное судилище (Wehmgericht) и на избиение народа, им покоренного; Людовик XIV, не смотря на свои захваты и вопреки разорению Пфальца и отмене Нантского эдикта⁷⁷, — получили за свои победы титулы великих, которые доныне за ними сохранились. Екатерина сравнялась с ними,

по крайней мере, в своих благодеяниях и не причиняла тех зол, в которых их обвиняют.

Допустим, однако же, что эта государыня желала перенести свою столицу с ледяных берегов Невы на привольные и восхитительные берега Босфора, заняв, таким образом, место на границах Европы, Азии и Африки, находя там же и море, которое она чрез Дарданеллы могла предоставить выгодам торговли и флота, созданного ею на этих берегах. Должна ли она была заслуживать упреки за подобные замыслы, — упреки тем более несправедливые, что ее благотворный гений и познания заставили бы ее извлечь всю пользу и выгоды, которые могли представить эти владения не только для счастья ее подданных, но и вообще всего рода человеческого. Выгоды, предусмотренные этим предположением, не осуществились — и что же вышло из этого? Прекраснейшая часть Европы осталась в руках варваров, доныне не умевших извлечь из нее никакой пользы.

Представим себе государя, одаренного умом высоким, обладающего образованием обширным, без узких взглядов и военной политики тех, которые не постигают ни иного величия, ни иной возможной славы, кроме добываемых оружием, приумножением завоеваний, распространением своих владений ради увеличения числа своих рабов какими бы то ни было путями и какой бы то ни было ценой. Подобный государь не стал бы полагать своего величия в обширности территории; его усилия стремились бы к установлению истинного могущества. Он желал бы достигнуть наибольшего, как мы уже говорили, развития нравственных сил в соразмерности материальным силам царства. К этим побудительным причинам прибавим положение географическое и политическое этого царства.

Если бы он обратил взоры свои на север, то увидел бы себя отнесенным на самую неблагодарную окраину Европы, хотя и самую обширную из всех ее областей почти сопредельную полярному кругу; в страну, покрытую непроницаемой ледяной корой, погруженную в оцепенение в продолжение более полугода; в страну с почвой непроизводительной и в то же время отдаленную от плодоноснейших областей царства и, следовательно, от всяких источников благосостояния. Вследствие местоположения столицы при небольшом море или, вернее, на озере, покрытом льдом более полугода времени, всякое торговое мореплавание было бы парализовано. Продолжая развивать мое предположение, нахожу, что если бы государь направил свой взгляд к югу, он нашел бы просторно разбросанное население, без промышленности, без образования, хотя и живущее

среди великих источников благосостояния материального, и также море — замкнутое не только на полгода, но навсегда, ибо другое море держит ключ к нему. Он увидел бы, однако, что природные богатства, находящиеся в этом обширном царстве, не могут ни развиваться, ни быть пущены в обращение иначе, как чрез это море, сливающееся со Средиземным и сопредельное входу в океан, столь необходимый для поддержания сношений с остальным миром. Этим великим видам тем более препятствовало бы то, что средства к отстранению этой препоны на самом ее пороге. Предполагаем государя, стоящего выше недоверчивой политики, основанной единственно на вычислениях и цифрах, которую вам ежеминутно ставят поперек дороги, чтобы доказать необходимость поддержания какого-то европейского равновесия, доныне мечтательного, которое до сих пор давало результаты совершенно противоположные тем, которых от него ожидали. Итак, если бы государь, сопрягая Турцию со своими интересами, желал присоединить к своему царству, покрытому на три четверти пространства ледяными пустынями, страны, оживотворенные прекрасным небом, заключающие в себе все богатства промышленности и искусства, а, следовательно, и все основы благополучия их жителей, — следует ли за это порицать его? Выгоды подобного приобретения при их сравнении с невыгодами климата негостеприимного, с местоположением столицы, которую уже неоднократно грозили затопить морские волны, — не должны ли были, весьма естественно, льстить политике великой государыни, — политике, которая в случае удачи извлекла бы греческие народы из их оцепенения рабства, в котором они закоснели в течение веков? Без кровопролития, бывшего впоследствии времени у них в отечестве, пришедшем в упадок, воскресли бы свобода, промышленность, торговля, зацвели бы вновь науки и искусства.

Освобождение людей от рабства должно быть владычествующею мыслию великого государя, и Императрица Екатерина, встретившая непреодолимые препятствия к достижению этой цели в своей стране, была бы, конечно, счастлива, если бы могла возвратить свободу грекам, народу, в древности свободному, который, следовательно, мог бы опять сделаться таковым. Сами мусульмане, пожелавшие опять жить под новым правительством, могли бы остаться в этой стране во всей безопасности, нисколько не опасаясь ни за свою религию, ни за свое имущество, ибо Екатерина умела бы уважить первую, оградить второе и дать полную свободу всесветной торговле.

Сравним теперь ее политику с политикой трех великих держав, выраженной в весьма недавнее время относительно Турции. Их цель заключалась в сохранении этой империи наперекор всем противоречивым доводам, которые могли быть предъявлены. Как же они взялись за это? Они в течение многих лет оставались благодушными и безучастными зрительницами резни Турции с греками; затем, когда она угомонилась, — истребили ее флоты, ослабили ее и унизили до крайней степени. Кто же всем этим воспользовался? Род человеческий? Нет, именно этого-то всего более и опасались. Желая воспрепятствовать расширению ее пределов, ее окружили соседями и кончили тем, что ей же их и выдали, сделав все, чтобы их обессилить. И то совершилось в то самое время, когда обстоятельства слагались сами собой в пользу их замыслов; ибо стоило только предоставить свободу действий Мегмету-Али и Ибрагиму-паше, которые, завоевав Турцию, могли призвать ее к возрождению. Но слепые кабинеты, французский и английский, воспротивились единственному возможному осуществлению их плана.

Таким образом, осуществление екатерининского плана доставило бы великие выгоды не только ее империи, но и всем тем, которые, привыкнув к деятельной и промышленной жизни, пожелали бы переселиться в ее новые области, призванные ею к возрождению и открытые для доступа всем народам.

Умеренность ее политики была тому единственной помехой. Мудрая и дальновидная политика не терпит никакой резкости действий; она выжидает благоприятных обстоятельств, и если Императрица питала эту мысль, кто мог бы противиться ее обширным намерениям? Если ее полководцы с пятнадцатью — шестнадцатью тысячами человек постоянно побивали турок и истребляли армии, простиравшиеся свыше ста пятидесяти тысяч, кто мог бы помешать ей идти до Константинополя? Помощь, оказанная Турции со стороны других держав? Но она была слишком слаба и пришла бы слишком поздно. Не Балканы ли, чрез которые посланники Екатерины неоднократно переезжали в колясках со своими свитами, и еще в недавнее время перешла русская армия без всякой помехи, без единого выстрела? Что же останавливало ее победоносное шествие, если не предложения мирные, каждый раз прерывавшие ее успехи и кровопролития и принимаемые ею, если она находила их почетными и выгодными.

Переносясь даже ко временам древним, видим, что один из великих императоров римских признал за благо замену знаменитого,

Екатерина II, Павел I, Александр I

величественного, престольного Рима прелестным городом Константинополем... А Императрицу Екатерину мы будем порицать за то, что она эту столицу предпочла С.-Петербургу? Россия, Европа и человечество могли бы только выиграть от этой перемены. Можно ли допускать более великую и более почтенную цель политическую и честолюбивую, если не цель этой великой государыни? Она писала Вольтеру: “Если бы Греция, которая только воссылает свои моления, действовала с тем же мужеством, с каким действует властитель пирамид Али-Бей, — театр в Афинах скоро перестал бы быть огородом, а лицей — конюшнею”. Судя по подобным мыслям, можно предполагать, какую пользу сумела бы Екатерина извлечь из обстоятельств в 1822 году в эпоху великого восстания Греции⁷⁸, если бы она до нее дожила. Но о самой Императрице после ее смерти судили точно так же, как о “Наказе” при ее жизни. Этот “Наказ” был запрещен во Франции и вот что о том рассказывает Вольтер:

“Голландский книгопродавец напечатал этот “Наказ”, которым должны были бы руководствоваться все цари и суды всего света; он отправил в Париж тюк с двумя тысячами экземпляров. Книгу отдали на рассмотрение одному школяру, книжному цензору, как будто какой-нибудь парижский шалопай мог быть судьею государыни, да еще и какой государыни! Этот тупоумный мошенник нашел предложения смелые, неблагозвучные, обидные для его грубого уха — и объявил книгу опасной, подобно книге философской, и ее без другого пересмотра отослали обратно в Голландию. Так было не дозволено пропустить чрез таможню мысли превосходного и мудрого “Наказа” Екатерины”.

Точно также в отношении ее поступают современные школяры, которые столь же неспособны ее понимать, насколько старинные парижские шалопаи не поняли ее “Наказа”. В особенности грустно видеть желание унизить гений, доискиваясь в его частной жизни слабостей, сродных натуре человеческой, ибо с этой стороны обыкновенно нападают на Екатерину, как увидим далее.

Затем ее обвиняют в том, что она виновница раздела Польши. Но несправедливо было бы возлагать на нее одну всю ответственность за эту меру. На долю Фридриха Великого и Марии Терезии должна также выпадать и их часть, и мы прибавим к ним и самих поляков вследствие их буйного характера и непостоянства политической организации.

В Европе существовали лишь два избирательные правительства: в Польше и в Церковной области. В первой оно было плодом честолюбия, необузданности и насилия, так как страна находилась в постоянном волнении и часто в беспорядке; во второй — это было продуктом лукавства и одряхления, и там правительство находилось всегда в положении умирающего. С одной стороны — горячка, с другой — старческое истощение, может быть еще того более гибельное для общества. Таковы были результаты этих правительств, чисто избирательных.

Понятно, что это непостоянство и буйства Польши должны были подать повод или предлог ее соседям ко вмешательству в ее дела.

В наши дни сложились гораздо более здравые понятия о нравах народов, а необходимость оберегать собственное свое спокойствие не дает более права лишать людей их свободы под предлогом избавления их от безначалия. Но в ту эпоху государи не могли действовать по правилам, еще не существовавшим. К выгодам действительным Екатерина, возродительница России, приобщала народы,

присоединенные к ее империи, стараясь сделать из них граждан, а не рабов.

Впрочем, те, которые всего более ропщут на раздел Польши, могли бы, обращаясь к своей собственной политике, снисходительнее смотреть на это нарушение прав человечества, сравнивая его с разделом территорий и даже престолов, совершенных в Германии и в Италии Императором Наполеоном, или с захватами их на венском конгрессе, когда народы, соединенные в большом и малом числе, переходили, подобно стадам, от одного владельца к другому вопреки всякому чувству справедливости и достоинства человеческого.

Следует признать вообще, что польские дворяне бывают часто движимы похвальными чувствами. Они достаточно образованы, великодушны, гостеприимны до расточительности, учтивы с равными себе, но весьма надменны со своими вассалами, чрезвычайно щекотливы в вопросах чести, страстно любят свободу, понимая ее по-своему, т. е. увлекаясь сильнейшим духом партий. Исполненные тщеславия, хвастливости и энтузиазма к национальной независимости, они способны на величайшие жертвы и на опаснейшие предприятия. Просвещение между ними вообще распространено более, нежели у нас. В бытность мою в Белоруссии, с давних времен подданной России, я между мелкопоместным дворянством нашел более общих познаний, более точных понятий о законодательстве и собственных своих правах, нежели заметил впоследствии в некоторых советах министров и некоторых совещательных собраниях. Поляки знают латинский язык и изучают римское право.

Польские дамы часто соединяют с красотой англичанок грациозность француженок и, будучи оживлены сильнейшим патриотическим чувством, поддерживают его в мужчинах, над которыми их прелести дают им большую власть.

Однако же низшие классы польского народа невежественны, продажны, ленивы, унижены, — рабы во всей силе этого выражения, а дворяне, по-видимому, удерживают преимущественно эту свободу под ярмом, налагая его на своих заморенных соотечественников.

Избрание монарха собранием прямым, всегда бурным, равно и отсутствие единственного пути, которым свободный народ может достигнуть до законодательства положительного, т. е. национального собрания, состоящего из провинциальных выборных, — вот причины того, что польское правительство было самое худшее, какое только можно себе представить. Veto (не позволяем), которое,

к несчастью поляков, им удалось установить, прибавляло сумятицы на их сеймах. Если бы при своих выборах они руководствовались достоинствами избираемого лица, тогда у них было бы еще некоторое вероятие на счастье; но заносчивость духа партий направляла и останавливала выбор без всякого внимания к заслугам или неспособностям в поляке или в иноземце.

Малейшее подозрение, основательное ли, нет ли, против исполнительной власти возбуждало клич к оружию без всякого соображения о средствах и без всякого предвидения последствий. Наконец, не видно было возможного конца этим смутам равно гибельным для самих поляков и беспокойных для их соседей. Здесь должно заметить, что в Европе есть еще другой пример избирательного правительства, именно (как я уже говорил) папского, и оно всегда в состоянии истощения, хотя и поддерживается некоторой нравственной властью.

Итак, не желая отрицать рыцарских черт, присущих характеру поляков, должно, однако же, признать, что их чрезмерная подвижность, соединенная с восторженностью благородной, но совершенно необдуманной или разнузданной, часто увлекала их на край той пропасти, в которую они, наконец, ринулись. Справедливо сказано, что в Польше имя короля соединяется с правлением республиканским; пышность трона — с невозможностью упрочить послушание; крайняя любовь к независимости — с рабскими привычками; закон — с безначалием; нищета — с безумной роскошью; плодоносная почва — без обработки, и любовь к искусствам — без способности отличаться в котором-либо из них. Эти аномалии крайне затрудняли управление подобным народом; было также весьма опасно предоставить его собственному самоуправлению.

Долго перенося невыгоды подобного порядка вещей, государи соседних земель решились войти в соглашение о мероприятиях к устранению тех неудобств, которые им причиняли каждые выборы. Один глубокомысленный писатель заметил, что Пруссия, несмотря на свои победы в продолжение Семилетней войны, оставалась слабой в сравнении с Австрией и Россией. Фридрих II и брат его Генрих, коего политическая прозорливость равнялась его воинским дарованиям, знали о желании Австрии воротить прежние свои владения, и что увеличение это могло быть допущено Россией с условием расширения ее собственных пределов несколько к югу. В этом критическом положении Фридрих и его брат, оставленные Францией на произвол судьбы, поняли, что единственное средство к сохранению

за Пруссией места в ряду европейских держав, дарованного ей победами, в том, чтобы связать ее узами общих интересов с Австрией и Россией.

При этом положении дел Россия более теряла, нежели выигрывала, ибо почти вся Польша находилась в зависимости от нее, и потому эта мера со стороны Екатерины была не хищением, как клеймят ее, давая подобное прозвище, а жертвой, приносимой большими выгодами в пользу малых, но, быть может, более прочных. Со стороны Пруссии это было следствием дальновидной политики, потому что Австрия была в том в равной степени заинтересована. Увеличивая территориальный состав Пруссии, в то же время побуждались к ее сохранению те державы, которые иначе могли бы желать ее ослабления или уничтожения. Императрица Мария Терезия согласилась на эту меру, понимая ее мудрость и, видя вместе с тем, что она принята отнюдь не для удовлетворения честолюбия Екатерины II. После зрелых совещаний и глубоких размышлений трех мудрейших политиков и в то же время величайших государей этой эпохи, раздел Польши был решен, как единственное средство к прекращению печальных событий, коих она была позорищем.

Должно припомнить, что понятия как о правах отдельно взятых личностей, так и о нравах народов, значительно развились с того времени, и хотя возможность дать довольно строгие узаконения к укрощению столь строптивого народа может быть допущена и в наше время, — упомянутые три государя могли действовать лишь по понятиям своего времени. Если бы они имели отрадную возможность обладать поляками в наше время, они, вероятно, избегли бы подобных крайностей, ибо были слишком одарены прозорливостью, чтобы бороться с духом их века.

Можно сказать, что великие европейские державы, которые никогда не совестятся захватывать все, что им кажется выгодным обладанием, пришли бы в раздражение при мысли, что женщина во главе непросвещенной нации вздумала действовать несколько по их примеру с целью обеспечить спокойствие и славу своих подданных.

Впрочем, восходя к отдаленнейшим временам, видим, что поляки после смерти Батория в 1586 году разделились, по обыкновению, при избрании ему преемника. Одна из партий подала свой голос за Сигизмунда, наследника шведского престола; другая — за Максимилиана Австрийского; а третья — самая многочисленная — за Феодора, царя Русского⁷⁹. Это доказывает, что поляки не всегда были против русского владычества. Известно даже, что сами русские

отказались тогда от сделанного им предложения вследствие некоторых условий относительно распределения титулов монарха, которым они не хотели подчиниться, и этим решено было избрание Сигизмунда.

Состояние безначалия и неопределенности, в котором находилась Польша, во все времена внушало ее просвещеннейшим государственным мужам, что ее раздел неизбежен. На сейме 1762 года примас говорил избирателям: “Рассмотрите состояние вашей отчизны, коей падение, неизбежное и недалекое, предвидится всеми иностранцами, которые удивляются, как еще она могла существовать так долго без всякого совета, без всякого правительства. Власть законодательная упразднена; неисполнение законов — обычное; правосудие уничтожено силой; свобода угнетена; торговля при последнем издыхании; города и посады обращаются в развалины; села в деревни подвергаются набегам — вот что мы видели в Польше в течение тридцати семи лет. В какой истории отыщется пример нации, преданной подобным неурядицам?” — Таково было предвидение польских государственных людей.

Чтобы извлечь страну из этого почти непрерывного безначалия, Екатерина проявила свою мудрость, избрав орудиями своих намерений людей просвещеннейших, усерднейших и ревностнейших из польских патриотов. Чарторыжские и их племянники Понятовские были того мнения, что страна слишком обширна, нравы слишком испорчены, соседи слишком могущественны, чтобы поляки могли оставаться под республиканским правлением и склонились на учреждение правильного монархического правления. Эти люди, уважаемые поляками, собрали многочисленную партию сочувствующих этой системе, — партии, признанной Императрицей за единственную, которая может быть допущена⁸⁰. Но этих здравомыслящих патриотов надобно было поддерживать против самой разнузданной оппозиции, и с их согласия русская армия вступила в Литву. Самые ярые республиканцы кликнули клич к народу: “Жгите ваши дома; лучше скитаться по земле с оружием в руках, нежели подчиниться произволу!” Впрочем, что касается до владычества, то между русскими и поляками существует старинная взаимность с той еще разницей, что последние управляли русскими с большим высокомерием и жестокостью, нежели первые, при подобных же обстоятельствах. Русские никогда не приказывали, никогда не устраивали у себя тайных убийств, как то делали поляки во времена Сигизмунда, когда они внезапно напали на жителей Москвы на площадях, на улицах, в домах и даже в

самых храмах⁸¹. Рынок был покрыт трупами, ничему не было пощады, ни возрасту, ни полу, и убийства сопровождались грабежами, пожарами и всякого рода насилиями. Во времена Императрицы Екатерины русские, в свою очередь, владычествовали в Варшаве, но опять поляки задумали новую резню войск и исполнили свой замысел по образцу сицилийских вечерен. Русские никогда не бывали виновны в подобных ужасах; штурм и взятие предместья Праги, сопровождавшие их ужасы и убийства были следствиями войны, принявшей страшный характер, вызванный предшествовавшими злодействами. После московской бойни, о которой мы только что говорили, поляки расхитили все богатства, найденные ими во дворцах и в храмах; между прочим — дарохранительницы, сосуды, оклады и ризы с икон литого золота. Итак, очевидно, что они в долгу перед русскими не оставались и насыщали свою злобу каждый раз, когда только могли. И если бы кто захотел допустить, что одно поколение может быть причастно злодействам другого, то увидел бы, что неистовства поляков против русских оставляли далеко за собой все то, что было сделано русскими в отношении поляков.

Доказательство, до некоторой степени вытекающее из самых событий, тому, что эти постепенные разделы Польши были последствиями силы вещей, заключается, с одной стороны, в той легкости, с которой они могли совершаться; с другой — в непреодолимых затруднениях, встреченных после того могущественнейшими людьми, каковы Наполеон и Александр, при их попытках восстановить Польшу в ее независимости и национальности. Первый не мог этого сделать, не взирая на свою волю и великое могущество, так как наибольшие личные интересы тому противились; второй, несмотря на свои самые благие намерения относительно этой страны, не мог достаточно повлиять на поляков со стороны нравственной.

Во времена Императрицы Екатерины каждое приобретение увеличивало силы, тогда как ныне от него ослабевают; в поляках видят передовой отряд врагов, за которым всего прежде надобно наблюдать и сдерживать его, ибо вместо приобретения верных подданных в них находят народ беспокойный, всегда готовый взбунтоваться. Угнетение и непрерывные гонения, которым их подвергают, делают то, что они ожидают лишь благоприятной минуты, чтобы взяться за оружие и сражаться с их притеснителями. И если бы когда-нибудь Россия была принуждена перенести свое оружие из их страны, несомненно, что враждебные ей державы воспользовались бы ненавистью поляков к их властелинам.

Если Екатерина умела покорять своих врагов силой оружия, то хотела сохранять свои завоевания благотворениями. Поэтому то она в обхождении с поляками допускала всевозможные смягчения. Она привлекала их к своему двору и ко всем должностям Империи, не отделяя их от русских. Если иногда бывали случаи несправедливости к ним со стороны чиновников второстепенных, то не иначе, как без ее ведома. Но со времени кончины государыни положение дел весьма изменилось. Неясность политики подняла массу спорных вопросов. В 1814 году польскому народу была дарована либеральная конституция, применение которой к делу было более чем неумело и неискусно.

Говоря о Екатерине, мы далеки от мысли представить великую государыню как существо идеальное, одаренное всеми качествами, всеми совершенствами и изъятое от недостатков и слабостей, присущих природе человеческой, или приписывать ей свойства сверхъестественные. Она, без сомнения, не переходила за черту тех пределов, до которых дозволено достигнуть гению и уму человека. Мы только сделали обзор ее политики.

ГЛАВА V

Сравнение Екатерины II с великими европейскими государями. — Екатерина Великая — как женщина.

Признавая Императрицу Екатерину не чуждой слабостей человеческих, мы для более верного о ней суждения сравним ее высокие способности, возвышенный гений, обширные познания и широкие замыслы с теми же свойствами других великих государей и посмотрим, на чью сторону склонятся весы добра и зла, кто из них сделал лучшее и более похвальное применение своих средств к практике правительственной и в пользу успехов просвещения. Что же касается до ее деяний и до характера ее завоеваний, сравним их с деяниями и с завоеваниями государей, снискавших наиболее славы и заслуживших титул “Великих”. Возьмем за образцы Карла Великого, Филиппа Августа, Людовика IX, Филиппа Красивого, Генриха IV и, наконец, Людовика XIV, которые вознесли свое королевство на высокую степень силы и славы — и тогда увидим, что первый был единственным королем, желавшим возвысить народ в его достоинстве, дать ему права, допустить его к соучастию в государственных делах. Все прочие только поддерживали с большим или меньшим дарованием свои права государей самовластных. В данном случае Екатерина желала действовать по примеру Карла Великого в отношении своих народов, но она далеко от него отстала во всем том, что было сделано им к омрачению великого своего царствования и прекрасных своих деяний столькими ужасами и жестокостями, которые трудно примирить с его добрыми качествами. Он не уважал никаких прав: ни народных, ни политических, ни кровных уз, если они возбуждали его подозрительность. Троекратно похититель власти, отравитель, неверный супруг, двоеженец, — он развелся с женой; наконец, как человек, Карл Великий был подвержен всем порокам. Затем он приказал умерщвлять, грабить тысячи саксонцев из фанатизма и суеверия; обращал людей свободных в рабов; смотрел как на мятеж, на их похвальные и отважные усилия; насильно переселял и разбрасывал целые народы в земли им чуждые; установил гнусное тайное судилище (Wehmgericht), бывшее хуже всех возможных инквизиций, — а ему дают титулы:

великого, благочестивого, почти святого. Также и Людовик XIV, несмотря на позорные деяния последних лет своего царствования и на разорение Пфальца, и на фанатическую отмену Нантского эдикта, остался великим человеком. Лучше ли все это раздела Польши, соглашенного по необходимости между тремя величайшими государями того времени? Нужды нет: строги только к Екатерине; только ее судят без всякого снисхождения и внимания ни ко времени, ни к обстоятельствам! К счастью, есть факты, если кому угодно отыскать их, говорящие громче и внятнее клевет, критик и пасквилей, которыми старались очернить ее царствование.

Почему в Екатерине осуждают именно то, чем так восхищаются в других великих государях? т. е. выгодные завоевания и увеличение царства?

Признательное потомство поставило Филиппа Августа наряду с величайшими королями Франции. Его права на имя Великого заключались в завоевании Пикардии и Артуа, в присоединении к Франции Нормандии, Мэна, Анжу, Турени, Пуату, Оверни и великого числа городов и замков. Почему подобные права, говорю я, послужившие дарованию бессмертия королю в глазах его народов и Европы, послужившие к тому же и многим другим государям, в устах иностранных писателей обращаются в хулу на Екатерину за то, что она завоевала Крым, Белоруссию и др.?

Разве эти области не были более подлежащими приобретению ею, нежели ее предшественниками?

Эта государыня соединяла с мужеством, которое доказала неоднократно, великую мудрость, с которой успела управлять своими владениями. Она уважала писателей и со знаменитейшими из них вела переписку. Красавица собой, изящная, великодушная, обожаемая, она любила осыпать благодеяниями людей, которые своими дарованиями и познаниями приносили честь их веку и их отечеству. Она желала жить в памяти своих подданных и потомства; в этом заключалось ее честолюбие.

Испанские — Изабелла и Фердинанд, присоединили к своей короне королевства: Галицию, Леон, Аррагон, затем Сардинию, Корсику и Сицилию и сочетали с их семнадцатью королевскими титулами титулы графов Барцелонны, Бискайи, Кролины, Руссильона, герцогов Афин и Неапатрии, и люди находили, что все это достойно удивления и вполне справедливо. Им предоставили спокойное пользование их приобретениями и еще расточали им за это похвалы, прощая самые гонения, поднятые на жидов и на мавров, прощая

учрежденный ими суд Сург; они складывали святотатственные костры, являли примеры жестокости, свойственной лютейшим тиранам, но их чествуют как великих монархов в глазах Европы. Их величают освободителями отечества. А Екатерину, которая только благотворила, не делая зла, ее порицают и славу ее раздирают на клочья!

До сих пор мы старались доказать обширность ее гения, великие свойства и дух правительства Императрицы Екатерины; но подобные вещи не для всех занимательны. Люди любят входить в подробности частные, доступные понятиям всяких умов. Удовлетворяя сколь возможно и этому вкусу, чтобы ответить на последний упрек, беспрестанно обращаемый к Екатерине, оставим в стороне государыню и займемся личностью женщины. Но в то же время напомним слова Вольтера, сказанные о Петре I: “В этой истории заключается политическая жизнь царя, которая была полезна, но не частный его быт, о котором существует несколько анекдотов, впрочем, довольно известных. Тайны его кабинета, его постели и стола не могут и не должны быть разоблачаемы иностранцем”. Тем с большей сдержанностью и осмотрительностью, скажу даже с обдуманным и деликатным уважением, должно прикасаться к подробностям частной жизни женщины столь необыкновенной, высоких качеств которой, если бы они были справедливо оценены, было бы достаточно для искупления не только того, что людям угодно называть пороком, но что неразлучно с человеческой натурой и память о чем, несмотря на это стараются омрачить. Наконец, для удовлетворения вкуса к подробностям этого рода, скажем, во-первых, что рост Екатерины был средний, она была весьма хорошего телосложения и пользовалась превосходным здоровьем, поддерживаемым ее умеренностью. Образ ее жизни был прост и полезен здоровью. Она вставала обыкновенно в шесть или в семь часов; занималась учением до девяти; кушала кофе и в то время, когда была за туалетом, запросто разговаривала с приближенными или с теми, которых призывала к себе в эти часы. Беседовала иногда с приезжавшими из внутренних губерний, расспрашивала о их семействах, об управлении, о ценах на жизненные припасы, о судопроизводстве и обо всем, что могло быть полезно народу. Один из губернаторов, которого она заставила дожидаться и не могла принять, отвечал ей, когда она извинялась, отпуская его: “Ничего, Ваше Величество, ведь я приехал по вашим, а не по своим делам”. Она засмеялась и была довольна ответом.

Затем она работала с тремя или с четырьмя секретарями, составлявшими ее министерство, которым были препоручены главнейшие отрасли управления. Между ними один генерал-прокурор заменял пять или шесть нынешних министров при пятидесятой доле расходов и при той же деятельности. Она заставляла читать себе депеши посланников, а в военное время рапорты главных начальников сухопутных и морских сил; рассматривала донесения губернаторов; подписывала ответы, которые приказывала составить накануне; спорные вопросы, смотря по важности дел, отсылала в Государственный Совет. В праздничные дни и воскресные дни слушала обедню, и прием делала сейчас после вставания с постели. За стол садилась в час или в два; из столовой шествовала в свои апартаменты, где находила придворных дам, разговаривала с ними; посещала иногда свои эрмитажные спектакли и в малых своих покоях беседовала с особами, удостоенными быть принятыми в круг близкого ее общества. Поддерживала общий, но всегда умный и занимательный разговор. Ужинала, потом уходила почивать. День ее оканчивался в десять или около десяти часов.

Она, конечно, могла сказать подобно Генриху IV: “Когда меня не будет, тогда узнают мне цену; тогда придет минута, в которую обо мне пожалеют!” И какого гнусного истолкования этим словам ни придавала невежественная злоба!..

Черты лица Екатерины были правильны и чрезвычайно подвижны; то мягкие и приятные, то строгие и исполненные достоинства до такой степени, что фельдмаршал Румянцев, хотя и всегда допущенный в ее дружеский круг, говоря ей речь по случаю нового устройства Империи, был до того смущен величественным видом царицы, что без ее ободрения и знаков благосклонности едва не запнулся.

При восшествии на престол ей было тридцать лет, и ее упрекают за то, что в этом возрасте она была не чужда слабостей, в значительной доле способствовавших популярности Генриха IV во Франции. Но мы ведь к нашему полу так снисходительны! Нелепой мужской натуре свойственно выказывать строгость в отношении слабого, нежного пола и все прощать лишь своей собственной чувственности. Как будто женщины уже не достаточно наказаны теми скорбями и страданиями, с которыми природа сопрягла их страсти? Странный упрек, делаемый женщине молодой, независимой, госпоже своих поступков, имеющей миллионы людей для выбора.

Эти самые ярые обвинители обоих полов именно те, которые имеют наименее прав обвинять, не краснея за самих себя. У Екатерины

был гений, чтобы царствовать, и слишком много воображения, чтобы быть нечувствительной к любви. “Недостатки Генриха IV были недостатками любезного человека, — сказал Вольтер, — а его добродетели — добродетелями человека великого”. Что же! Не забудем и мы слово принца де-Линя: “Екатерина-Великая (Catherine “le Grand”), и пусть же она пользуется правами великого человека.

Все, что можно требовать разумным образом от решителей наших судеб, то — чтобы они не приносили в жертву этой склонности интересов государства. Подобного упрека нельзя сделать Екатерине. Она умела подчинить выгодам государства именно то, что желали выдать за непреодолимые страсти. Никогда ни одного из своих фаворитов она не удерживала далее возможно кратчайшего срока, едва лишь замечала в нем неимение способности, необходимой для содействия ей в благородных и бесчисленных трудах. Мамонов, Васильчиков, Зорич, Корсаков, Ермолов — несмотря на их красивые лица, были скоро отпущены вследствие посредственности их дарований, тогда как Орлов и Потемкин сохранили за собой свободу доступа к ней, первый — в течение многих лет, второй — во все продолжение своей жизни. Самый упрек, обращенный к ее старости и обвинявший ее в продолжении фаворитизма в том возраста, в котором по законам самой природы страсти утрачивают свою силу, — самый этот упрек служит подтверждением моих слов и доказывает, что не ради чувственности, а скорее из потребности удостоить кого-либо своим доверием, она искала существо, которое по своим качествам было бы способно быть ее сотрудником при тяжких трудах государственного управления. Вероятно, с этой точки зрения один английский оратор (лорд Камельфорд) отнесся к ее поведению, говоря весьма забавно, что “Екатерина своими пороками делала честь трону, тогда как английский король (Георг III) бесчестил его своими добродетелями”. Известно, что этот король был добрым государем, добрым мужем, но склонности его были ниже его сана и приличествовали более фермеру, нежели королю. Такова, однако же, разница воззрений на поведение государей — людей государственных и простолюдинов.

Если бы мы захотели осуждать людей за их волокитства, скольких великих людей мы бы не досчитались!

Но Екатерина, говорят, разорила общественную казну в пользу своих фаворитов. Правда, что, начиная с Орловых, нельзя отрицать, чтобы они не были обогащены ею; но какая же цена покажется дорогой за тридцать четыре года благоденствия и славы, доставленные

ими России возведением Императрицы на престол? Это заслуживает признательности. Впрочем, эти люди были наиболее популярны и наиболее уважаемы русскими, и, если бы Екатерина не вознаградила их, это сделала бы нация из опасения быть неблагодарной. Не говоря об опасностях, которым они подвергались, влагая в руки Екатерины скипетр, разве они после того не служили ей с усердием и верностью и как воины, как люди государственные? (Григорий) Орлов⁸² между прочими оказанными им услугами не щадил своей жизни в Москве во время чумы, которую, наконец, победил; Алексей, брат его, начальствовал нашим флотом при Чесме и сжег турецкий флот, и не в мирное время, как это делается в наши дни, но во время войны, упорной и долгой; а тогдашние турки были гораздо более в состоянии вести ее, нежели нынешние.

Князь Григорий Григорьевич Орлов

Потемкин был тоже обогащен Екатериной и вознесен на высочайшие должности, но кто же из государственных людей более его

способствовал расширению пределов и могущества империи? Он приобрел для России области в одном из благораствореннейших климатов Европы и умел извлечь из них великую пользу. Он создал на Черном море флот, который победоносно боролся с врагами и остался их грозой. По военной коллегии Потемкин произвел в армии полезнейшие и разумнейшие преобразования, в особенности по части экипировки удобной, экономической и приличной, данной войскам. Его гений парил над всею политикой Империи, наряду с гением его бессмертной государыни.

Граф Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов

Екатерина была первой царицей, заявившей идеи, сообразные с познаниями века и благоприятные человечеству. Она видела, что следует пересоздать все, касающееся нравственной силы народа. В состоянии рабства просвещение и добродетели — плоды весьма редкие. Но это не заставило ее отступиться от своего намерения и, приняв участие во влиянии воспитания и привычек на развитие

нравственных свойств, она первые свои усилия направила на высший класс народа, который был лучше подготовлен к восприятию ее похвальных стремлений и только что начал отлагаться от остального народа благодаря правам, дарованным ему Петром III актом, наименованным “Указ о вольности дворянской”.

Императрица Екатерина ненавидела деспотизм до такой степени, что одной из первых мер ее царствования было уничтожение древнего обычая подписывать общественные акты, челобитные, просьбы и т. п. неблагородным словом “раб”, заменив его словом “верноподданный”.

Она очень хорошо понимала, что в деспотизме — величайшее зло; когда страх властвует над умами, всеобщее отупение делается непреодолимым препятствием для всякого выгодного преобразования. Екатерина не могла найти элементов, необходимых для восприятия народом участия в делах политических. Деспотизм не есть причина, но следствие. Если бы не было рабов, не было бы и деспотов. Доказательством служит то, что Екатерина употребляла все усилия к ограничению своей власти, но была принуждена от того отказаться. Есть рабы по своему состоянию, и есть рабы по природе; первые — самые преступные, вторые — достойны жалости.

От личной свободы зависят: образование, умеренность, благочиние, мужество, уважение, могущество, общественное богатство, честь — одним словом все добродетели. Рабство извращает все чувства, притупляет всякие ощущения и умерщвляет их. Оно душит всякие дарования, смешивает все оттенки, портит все государственные порядки, уничтожает всякую возможность преуспеяния и благосостояния народного.

У всех свободных народов всегда были рабы, с которыми они обходились обыкновенно с величайшею суровостью. Начиная от илотов Греции — до негров Америки, эта система существовала с большей или меньшей жестокостью и варварством. Англичане были единственным народом, давшим первый пример человеческих добродетелей добровольным и общим освобождением своих рабов.

Но что же за причина тому, что свобода бывает всегда так связана с рабством? Причина в том, что в натуре человека свободного исполнять свою волю и заставлять других исполнять ее, т. е. тех, которые согласны ей подчиниться. А так как виды у людей свободных великие, то и воля их непреклонна; в их душе есть гордость, ум их смел, и они хотят, чтобы им повиновались без противоречия во всем, что ведет к исполнению их видов. Можно сказать, что у Императрицы

Екатерины была душа свободного человека. Но когда рабство в какой-либо стране двояко, каково оно было в России со времени восшествия Петра I на престол, т. е. что простой народ в таком же рабстве, как и его господа, тогда случается, что одно зло умеряет другое. Владетель раба зверски обходится с ним, бьет его, не боясь никакой ответственности и не ведая по собственному опыту, что значит подвергаться побоям; но русский рабовладелец, находясь беспрестанно под ударами произвола, испытывает зло на себе самом и страшится ответственности.

Возможно ли, чтобы подобное положение вещей было терпимо в Европе? Хвались после этого своим просвещением, старая ханжа!^I

Императрица Екатерина смотрела на своеволие как на состояние переходное, как на действие необходимости, которую она надеялась скоро уничтожить. Для подготовки к тому средств она желала умерять самоуправство, придавая более силы дворянству, создавая могущественную и богатую аристократию, которая служила бы для поддержания равновесия власти. Она решилась щедро вознаграждать услуги, оказанные ее военачальниками, министрами и дипломатами, которые должны были составить высший класс общества. В это время Фридрих Великий, Мария Терезия, Густав III шведский, государи более или менее самодержавные сохранили старинный предрассудок (как ныне говорится) поддержания блеска трона. Отталкивая от себя деспотизм, Екатерина умела внушить уважение ко главе, увенчанной короной, и для этого желала, чтобы всякое ею издаваемое повеление было грандиозно, великодушно, царственно, либерально; если же она награждала не всегда соразмерно оказанным ей услугам, то, по крайней мере, соразмерно величию той, которая жаловала вознаграждения.

Самый свободный из всех народов — англичане окружают своего короля всеми почестями и знаками уважения, подобающими главе великого народа^II. Их собственное достоинство повелевает им оказание подобной почести, которая есть как бы отражение помянутого достоинства. В народе порабощенном, наоборот, блеск трона, просвещение и слава великой государыни должны были отражаться на ее подданных. Согласно этим правилам, когда кто из них бывал удостаиваем ее приязнью, она признавала приличным, чтобы он сохранял знаки блестящих отличий и в то же время был в состоянии поддерживать достоинство своего сана в дворянской иерархии и содействовал увеличению власти самодержавной. На это возразят, может быть, что средства к созданию этой иерархии не всегда

были чисты, не особенно удачно приисканы; но пусть взглянут на происхождение дворянских фамилий; пусть потрудятся порыться в лесу родословных дерев герцогов и принцев в древнейших и в могущественнейших монархиях и тогда на это возражение получат удовлетворительный ответ. Впрочем, есть ли что безусловно чистое и совершенное в делах рук человеческих? Не отыщется ли в них всегда более или менее лигатурной примеси, особенно в делах политических?

“Из кого состояло французское дворянство? — говорит один правдивый и замечательный писатель, — из мещан, получивших дворянство, и из новых вельмож, коих фавора исходила из источника нечистого, часто преступного, почти всегда постыдного и совершенно недостойного народного уважения”.

Скажем, наконец, что расточение казны, в котором обвиняют Екатерину, имело хорошие последствия. В ее время государственный доход простирался до ста миллионов рублей; ее преемники возмечтали после того о доходе в четыреста миллионов рублей и вообразили себя богаче на самом же деле чудесным образом обеднели. Рубль во времена Екатерины стоил четыре франка, тогда как благодаря экономии, чистоте нравов и финансовому искусству стоимость его упала впоследствии на пятнадцать и даже на двадцать копеек. Офицер, получавший триста рублей жалованья, или генерал-майор, получавший тысячу, имели на самом деле в четыре с половиной раза более, нежели получают ныне, несмотря на весьма незначительные прибавки в несколько копеек, сделанные к их окладам в разное время. Государственный кредит был тогда если не в самом сколь возможном цветущем положении, то, по крайней мере, гораздо выше того, который был впоследствии, и стоял высоко, несмотря на фаворитизм и на войны, которые Екатерина была принуждена вести с соседями, и в которые ее вовлекли англичане и шведы, завидовавшие ее успехам, — зависть, весьма естественная, в первых по причине быстроты успехов ее на востоке и их постоянного опасения за Индию, — зависть, мотивированная у вторых утратой их областей и владычества на Балтийском море. Но эти войны клонились всегда в пользу ее подданных и к увеличению ее царства. Отложим слабости в сторону! Какие чувства признательности должно питать к государыне, которая во все продолжение своего царствования так неутомимо трудилась над пробуждением в своих подданных чувств чести и достоинства? Если бы здоровье великой царицы было худо и способности ее плохи, можно ли бы было ее за

это порицать? Без сомнения — нет; а за то, что все это было исправно, ее порицают и возлагают на нее ответственность за последствия. Но какой иной можно сделать вывод из этих долгих рассуждений, кроме сказанного Вольтером, — “что предрассудки суть разум глупцов”. Великие свойства, которыми царица была одарена, должны тем более поражать наблюдательные умы, что она проявляла их среди событий и эпох самых странных, а иногда и возмутительных. Ей предшествовали люди преобразований столь же насильственных, сколько и плохо понимаемых, сопровождаемых завистливыми и мелочными страстями, несколькими проблесками света, угасавшими в постыдных распутствах, в умопомрачении, самых сумасбродных выходках и в чрезмерной слабости, которая вместо исправления зол снова погрузила нацию в мрак и в позорное уничижение.

Законодательница просвещенная, человеколюбивая и мудрая, истинная благодетельница народа, которого она сумела сделать настолько счастливым, насколько он был к тому восприимчив, — если неоднократно она бывала удерживаема в благородном своем стремлении к улучшениям, которые считала себя в состоянии сделать и на том поприще, на которое ее подвизал гений, это было потому, что она встречала в самой натуре людей, ею управляемых, препятствия непреодолимые к исполнению ее великих замыслов. Это было, без сомнения, заблуждением, но заблуждением похвальным и достойным великих причин. Она была слишком хорошего мнения о натуре людей, которых намеревалась всеми силами извлечь из унизительного положения, в которое они были так давно погружены.

ПРИМЕЧАНИЯ

^I Прозвище, данное Западной Европе.

^II Англичанин, преклоняя колена, целует руку своего государя, который не смеет ему в том отказать. П. Ч.

ГЛАВА VI

Характеристика моего отца. — Намерение Екатерины II отправить экспедицию к северному полюсу. — Сведения из Сибири, полученные при Императрице Елизавете. — Реляция губернатора Чичерина в 1764 г. — Указ Екатерины II 4 мая 1764 г. о формировании секретной экспедиции к северному полюсу без определения цели. — Участие Ломоносова и инструкции Адмиралтейств-коллегии. — Постройка судов Ямесом. — Указы Императрицы, подготовка экспедиции. — Граф И. Г. Чернышев. — Письма к нему Ломоносова. — Инструкция Ломоносова. — Состав экспедиции и действия ее. — Возвращение экспедиции в Архангельск. — Рапорт моего отца и заключения коллегии. — Письмо гр. Чернышева к моему отцу. — Неоцененный подвиг экспедиции. — Поездка В. Я. Чичагова в Петербург и оправдание.

Прежде, нежели начать рассказ о второй половине моего детства, я, по требованию порядка моих идей и расположения духа, присообщу к моей жизни — жизнь моего отца за все время, в течение которого я имел счастье видеть его в живых. Независимо от его памяти, столь для меня драгоценной, это придаст, надеюсь, интерес моему рассказу.

Жизнь отца моего была, так сказать, неразлучна с моею в течение сорока лет: я не только почти постоянно жил с ним, но имел счастье и служить под его начальством до 30 лет⁸³. Таким образом, я имел перед глазами прекраснейший образец добродетелей гражданских, чувств благороднейших, твердости и независимости характера, столь редких в некоторых странах, и могу сказать вместе с поэтом:

“Наставник с юных лет от зла меня хранил
И делать низости во веки не учил.”^I

Императрица Екатерина первая из русских государей возымела намерение отправить экспедицию к северному полюсу. Еще в царствование Императрицы Елизаветы получались сведения из Сибири об открытии купцами неизвестных земель, а в 1764 году сибирский губернатор Чичерин даже прислал в Петербург драгунского полка прапорщика фон-Фирстенберга с реляцией (от 11 февраля 1764 г.) о приобретении неведомых мест. В ней говорилось, что русское купечество,

сочиня компанию, отправило поверенных и работников в Камчатку, где построили бот на свой счет (своим коштом) и назвали его “Св. Иулианом” в честь святого, празднование которого пришлось в день спуска бота на воду. При 42-х человеках этот бот отправился к востоку по направлению к Командорским островам, известным по описанию капитана Беринга⁸⁴, и находился в плавании до прошедшего 1763 года, до августа месяца, так что его уже считали пропавшим. По возвращении экспедиция объяснила, что после четырехлетнего плавания она открыла неизвестные острова, названные ею Уналашка и Умнак⁸⁵ (вольный перевод местных имен), и еще ближайшие к ним; на некоторых она была для забрания воды, а прочим составила реестр и сочинила карту, основываясь на показаниях жителей. Команда “Св. Иулиана” была вооружена пятью ружьями, с которыми она атаковала жителей острова, враждебно ее встретивших, при чем 28 человек взяли в плен и вытребовали дань (ясак). А чтобы и впредь приведенные в подданство островитяне не отложились, они взяли заложником (аманатом) сына одного из лучших жителей, которого и привезли с собой. Будучи на тех двух островах, они получили в добычу немалое число разных зверей, которым представили реестр. Десятая часть их была вычтена в казну по закону. Сверх того экспедиция добыла 1063 черных и черно-бурых лисиц, 10 лоскутов разных доброт, но, несмотря на приказание иркутского генерал-майора и кавалера Вульфа, торгующее купечество оценить не отважилось их приобретение, так как в том числе нашлись шкуры зверей, небывалых в Сибири.

Из тех компанейщиков купцы: тобольский — Илья Снигирев, вологодский — Иван Буренин, томский — Семен Шергин⁸⁶ отправлены в С.-Петербург. Из бывших в поисках 42-х человек не возвратились три, из которых один при атаке острова убит, другой умер, а третий утонул. Из чего примечено, что там место и воздух очень здоровые.

Сочиненная по примечаниям правителя ботом работника Петра Шишкина карта⁸⁷ всеподданнейше поднесена вместе с реляцией. “Благословением Божиим, — далее пишет Денис Чичерин, — сей доныне скрытый талант подданных Вашего Императорского Величества выходит на театр чрез самых простых и неученых людей”. Поэтому Чичерин доносит, что им велено в будущее лето к отправляющейся для промысла компании придать морских служителей, чтобы они были пассажирами, ни в чем промышленникам не препятствовали, вели верный и основательный журнал, и просит учредить особую комиссию для отправки этой экспедиции. Вся компания выражает

просьбу пожаловать в комиссию шкипера Андреяна Юрлова⁸⁸, находящегося в Охотске. Губернатор Чичерин оканчивает донесение словами: “Я, последний раб Вашего Императорского Величества, приемлю дерзновение приобретением неизвестных мест и новым промыслом, упадая к стопам Вашего Императорского Величества, принести всеподданнейшее и рабское поздравление, и подвергнуть меня и подателя сей (реляции) прапорщика фон-Фирстенберга высокоматерному Вашего Императорского Величества милосердию”⁸⁹.

На основании этой реляции Императрица Екатерина послала 4 мая 1764 г. секретный указ Адмиралтейств-коллегии⁹⁰, которым повелевалось все исполнить по представлению губернатора Чичерина, немедленно отправить туда, сколько надобно, офицеров, штурманов, “поруча над оными команду старшему, которого звание в морской науке и прилежание к оной известно было”. Далее в указе говорилось: “Мы не токмо оного отправляющегося офицера, но и всю его команду Императорской нашей милостью обнадеживаем, повелевая вам их при отправлении к получению чина представить, каковой же они по счастливом возвращении в отечество паки получить имеют; с приобщением притом вечного пенсиона, против получаемого по чину в оном пути жалованья, не зависящего от впредь положенного по чину оклада. А как не могут они, в таком отдалении будучи, смотрение иметь за своею собственной экономией, то сверх того повелеваем им производить во все время пребывания в оной, считая со дня отправления по возвращение, двойное по окладу жалованье, которое, по рассуждению коллегии, и вперед года на два дать можно. Всю сию экспедицию Адмиралтейской коллегии в особливое попечение поручая, повелеваем с оным частую переписку иметь; и не только по временам наставлениями, но и снабжением всем для такого пути надобным, то есть инструментами и картами, удовольствовать. И производить оное предприятие секретным образом, не объявляя до времени сей наш указ и сенату, вверяя для производства токмо обер-секретарю и одному из людей, который бы переписывать мог”⁹¹.

Чтобы скрыть истинную цель экспедиции, Императрица повелела в официальных бумагах именовать предпринимаемые поиски: “возобновлением на Шпицбергене прежде бывшего китоловного промысла”⁹². Затем особым указом государыня ассигновала двадцать тысяч рублей на расходы и препоручила Ломоносову, славному ученому, в то же время единственному великому поэту, когда-либо в России бывшему, а также и лучшему физику, составить инструкцию для этой

Адмирал Василий Яковлевич Чичагов

экспедиции⁹³. Императрице непременно хотелось, чтобы экспедиция началась тем же летом, и потому Адмиралтейств-коллегия горячо принялась за работу. В заседании 14-го мая^II коллегия решила по возможности скорее завести на Шпицбергене избы для зимовья, выбрать удобные суда и, если нет там казенных, то купить их у промышленников и, наконец, единогласно выбрала флота капитан-лейтенанта Бабаева⁹⁴ для командования одним из ботов как способного моряка. Бабаева не было в то время в Петербурге и потому за ним послали нарочного курьера. Остальных командиров, и в том числе одного главного, коллегия решила избрать в следующем заседании. 17-го мая коллегия выработала подробнейшую инструкцию для командира Архангелогородского порта, по которой должны были приступить к исправлению имеющихся судов, постройке на Шпицбергене изб и перевозке провианта. Точность инструкции была доведена до смешного; коллегия даже рассчитала, сидя в теплой адмиралтейской зале,

сколько пудов и четвертей понадобится — перцу, соли, меду, уксусу, светилен и лампад для отправляющейся команды на Шпицбергене^III.

Когда все распоряжения были сделаны, то коллегия начала бояться, чтобы экспедиция не запоздала, и не встретились бы затруднения, а вследствие того первый же поиск не окончился бы полной неудачей, которая казалась им совершенным позором.

Вице-президент, граф И. Г. Чернышев⁹⁵, с такой боязнью говорил об экспедиции, что Императрица стала также сомневаться в возможности удачных поисков этим летом и 28-го мая написала секретный указ коллегии: “Буде коллегия рассудит, что способнее и более успеху ожидать можно от начатия северной кампании предбудущего году, то на оное и Я согласна”.

В конце мая месяца коллегия опомнилась; имеющиеся суда в Архангельске были построены для перевоза припасов, и потому, сколько бы их ни исправляли, они не могли оказаться способными для экспедиции. Тогда было поручено мастеру Ямесу⁹⁶ составить чертежи; в заседании 2-го июня их одобрили, и коллегия решила отправить в Архангельск самого Ямеса для постройки этих судов^IV. Чертежи послали вперед с курьером, повелев в кратчайший срок приготовить леса для закладки.

Не смотря на всеобщую суету и поспешность, графу Чернышеву не сиделось спокойно; он жаждал поскорее ознаменовать свое пребывание каким-либо открытием и, как ребенок, с нетерпением ожидал результата поисков; гонцы еженедельно скакали в Архангельск, и он выпрашивал у Императрицы указы^V, которые бы заставили архангельского губернатора спешить с исполнением требований коллегии. 23-го июня архангельский губернатор Головцын вручил инструкции командирам судов, которые отправились на Шпицберген с избами и провиантом. Главными из них были лейтенанты Немтинов и Еропкин⁹⁷.

27-го июня Адмиралтейств-коллегия сделала окончательные распоряжения: главным командиром экспедиции назначила капитана 1-го ранга Василия Чичагова, а на другие два судна — капитана 2-го ранга Никифора Панова⁹⁸ и капитан-лейтенанта Василия Бабаева. Всех их на основании высочайшего указа повысили одним чином, но с тем условием, чтобы уехали они еще в прежнем чине, а будущей весной, когда сядут в Коле на суда, Василий Чичагов себя и других объявил произведенными. Это распоряжение было сделано ввиду того, чтобы никто не знал о их производстве, и тайна экспедиции не нарушилась. В коллежском определении 27 июня 1764 г. говорилось:

“Ee Императорское Величество жалует для ободрения при самом отправлении повышением чина; потом, когда их тщанием достигнут благополучно до назначенного места, то могут сами себя объявить высочайшим именем — повышенными другим рангом, а после возвращения из оного похода по рассмотрению их усердия и третьим рангом награждены быть имеют. Во время сего пути всем офицерам, унтер-офицерам и рядовым ее Императорское Величество определяет по их чинам двойное жалованье, а наемным людям — двойную плату против обыкновенной, которое и года на два вперед выдать можно”.

Кроме этих трех командиров при экспедиции были офицеры: лейтенанты Петр Борноволоков, Федор Озеров и Петр Поярков⁹⁹. Последних при отправлении произвели в капитан-лейтенанты. Далее в определении значилось: “Однако к городу Архангельску послать их ныне теми чинами, которые из них Чичагову, как себе, так и прочим, объявить будущею весной, как сядут в Коле для походу на суда, о чем ему дать особый указ и на пакете написать, чтоб оный тогда и распечатать”.

Посмотрим теперь, как была подготовлена экспедиция моего отца. Лейтенант Немтинов на пинке¹⁰⁰ “Слон” с пятью наемными судами отправился 6-го июля на Шпицберген. 5-го августа он прибыл в Клокбайскую губу, пробираясь между льдов, при этом пинк проломило с левой стороны. Гавани были полны льда, и лишь в одну южную им удалось войти 7 августа, где и стали на якорь. 8-го числа начали выгружать избы и строить их; работа продолжалась день и ночь; жили они среди белых медведей. 21 августа Немтинов отправился в обратный путь, но бури и ветры отбили от него остальные суда, и он один вернулся домой. Как Немтинов, так и вся его команда, ослабли до такой степени, что их пришлось всех сменить для поправления здоровья. О четырех судах, сопровождавших Немтинова, не было и слуху; предполагали, что они погибли во льдах^VI. Ломоносов заботился о морских инструментах, необходимых для столь трудной экспедиции, и составлял инструкцию, что видно из писем его к гр. Чернышеву^VII. Так 22 октября 1764 г. он писал: “Известные вашему сиятельству штурманы, от команды вашей посланные в академию, не могут начать прямо своего учения, пока не будут иметь Гадлеевых квадрантов¹⁰¹, которые мы от вашей команды ожидаем. И ради того всепокорно прошу достать их как можно скорее, и чтобы не утратить времени. Сего предприятия надобность требует всевозможного изыскания новейших известий, которые прежде отправления далее из Колы получить

и в пользу употребить можно при последней в север посылаемой инструкции.

1) Возвратившиеся со Шпицбергена офицеры или другие смышленые люди могут здесь показать какие-нибудь тамошние новые обстоятельства к нашему лучшему наставлению.

2) Команда подполковника Плениснера¹⁰² или купеческие промышленные люди, обращавшиеся около Чукотского носу, много объяснить в состоянии дело наше. В 1763 г. открыл он близ северных берегов Чукотского носу пять островов новых, Медвежьими названные, и сверх того матерую землю с лесом стоячим и послать хотел вторично изыскивать далее. Уповательно, что, конечно, есть много новостей, кои еще до весны получить, кажется, можно.

3) Купец Снегирев с товарищем хотя и сказывали, яко они о незахождении солнца на Умнаке не слыхали от своих промышленников, с чего и положения оного острова на карту внесено, однако оное может до четырех сотен верст к Чукотскому носу быть ближе, ежели незахождение солнца бывает действительно.

Итак, весьма бы полезно было достать из промышленников, бывших на Умнаке, хотя одного человека для лучшего сведения, как о сем, так и о прочем, кои, может быть, найдутся в Иркутске, в Якутске и Охотске. О двух последних статьях отдаю и препоручаю рассуждать вашему сиятельству, стоит ли труда посылать в Сибирь курьеров. А для первой надобности рассуждаю, чтобы послать для того указ к Архангельскому городу. Во всем сем полагаясь на ваше попечение, между тем доношу, что мне за болезнью не можно засвидетельствовать самоличного вам почитания, с которым непременно пребываю” и т. д.

26 октября 1764 г. — “Хотя и потеряется несколько времени на делание здесь Гадлеевых квадрантов, однако уповаю, что мои прибавления или направления много к лучшему служить будут. Между тем отысканный вашим сиятельством квадрант пожалуйте, ко мне пришлите, а я между тем имею честь прислать одну трубу, сделанную для экспедиции, коих следует еще две; да в деле еще три особливые, для сумрачного времени, кои через месяц поспеют. Что же до нашего выезду надлежит, то я еще весьма слаб и до прямого закрытия речной влажности на воздух выйти не смею”.

В кратких словах инструкция заключала в себе следующие указания^VIII: из Колы предписывалось отправиться в море, держа курс на Шпицберген, где остановиться на западном берегу в Клокбайской губе; затем, призовя в помощь Господа Бога, выйти в открытое море

к западу, румб или два склоняясь к северу, и так плавать далее, пока достигнут Гренландского берега. Если же прежде земли покажутся льды, то идти от них в отдалении, держась назначенного пути. Ежедневно вести журналы и советоваться между собой, держаться вместе. Каждые два часа, и чем чаще, тем лучше, выходить на верх мачты с подзорной трубой и осматривать кругом. Ночью давать друг другу сигналы. Для признания близости земель взять с собой на каждое судно по несколько воронов и других птиц, ибо когда животное увидит землю, полетит в ту сторону, а не видя земли и уставши, — возвратятся на корабль. Другая примета — чайки; если они летят с рыбой во рту, значит, несут корм птенцам, живущим на земле. Далее Ломоносов перечисляет еще приметы, могущие служить признаком близости земли, как-то: быстрота течения, сходство приливов с луной, разная солоность воды, приращение стужи или теплоты, мелкота моря, ветер, если он не производит волн, плавающие по воде леса. Достигнув северного берега Америки или Гренландии, предписывалось выехать на малых судах для осмотра гаваней и земли, брать высоту полюса и долготу по исчислению курса, оставлять знаки своего пребывания, т. е. столбы с надписями имен и времени, на всех островах и берегах, не выходить без оружия там, где есть люди; наконец, если встретятся великие льды, то не оставлять надежды и “дожидать пока льды отделятся или уничтожатся и дадут дорогу”. Когда приметят, что кряж Северной Америки простирается близко к полюсу, то далее 85 градуса не идти, в особенности осенью. Если берег станет заворачивать влево, удаляясь от полюса, то не идти к полудню далее 78 градуса, т. е. 12 градуса от полюса, пока не пройдут Баффинского моря¹⁰³, которое простирается по долготе к западу около 285 градуса, считая от острова Ферро¹⁰⁴. Минув означенную долготу, можно смело отдаляться от полюса. Если встретятся остров или земля, выйти на берег, отслужить молебен с водосвятием о здравии Императрицы и при пальбе и радостных восклицаниях объявить обещанную высочайшую милость и наименовать по приличности остров; затем сложить из камней высокий маяк, на нем утвердить деревянный крест, учинить обсервацию и снять виды и планы. На кресте вырезать надписи судов и командиров. В случае если положение берегов не допустит в полдень до 66 градуса, но будут они севернее, то простираться далее к западу до 230 градуса, и стараться идти к зюйду, к полярному кругу и далее искать отправленных им навстречу капитана 2-го ранга Креницына¹⁰⁵ или камчатских промышленников. Если льды не пропустят идти на зимовку, то суда должны заменить

100

дома; если судно будет повреждено, то другим от него не отдаляться; людям стараться двигаться тесно, промышляя птиц и зверей; обороняясь от цынги — употреблять сосновые шишки, звериную и птичью кровь в виде питья. А главное — терпеть, не падать духом и утешать друг друга! В случае бунта солдат — судить их военным судом и казнить виновных; ропщущих держать в железах. Во время стоянок записывать состояние воздуха, время помрачения солнца и луны, глубину и течение моря, склонение и наклонение компаса, вид берегов и островов; с примечательных мест брать воду в бутылки; записывать, какие будут видны птицы, звери, рыбы, раковины, привезти их с собой; минералы и камни не забыть тоже; где найдутся жители, описывать вид, нравы, поступки, платье, жилище и пищу. Если будет много больных, так что тремя судами не управиться, то перейти на два или один, а лишнее сжечь или утопить.

Картина, нарисованная Ломоносовым в инструкции, могла ужаснуть всякого, менее сведущего его в то время, но это были намеки на слабые сведения, добытые им из фантастических рассказов жителей Архангельска. Он писал наставление и сам мечтал, рисуя в воображении и льды, и стужи, и камни, и земли, и многое еще, чего вовсе не существует, и не могло быть вблизи полюса. Научные сведения до того были отрывочны и неясны, что инструкция сделалась бесполезным документом в руках мореплавателя у берегов Гренландии. В самом деле, выяснила ли она сколько-нибудь, где можно добиться проходу в Северное море? Морские советы Ломоносова были неприменимы на практике, что более чем естественно; например, мог ли деревянный бот или пинк, застигнутый великой стужей, зимовать среди льдов, а команда жить в нем, как в доме? Раньше, чем терпеть, не падая духом, и утешать друг друга, людям пришлось бы погибнуть; Ледовитое море — не озеро, которое затягивает ледяной корой, не причиняющей большого вреда предметам, плавающим на поверхности. От всех наших экспедиционных судов остались бы щепки! Отбросив более двух третей из всего, что говорилось в инструкции Ломоносова, все-таки остается несколько полезных сведений, не касающихся общего плана, а это уже много и знаменательно для того времени.

5 марта 1765 года Адмиралтейств-коллегия послала моему отцу указ с особым конвертом, в котором лежали всевозможные инструкции. В указе от 4 марта предписывалось, как только суда будут готовы к походу, при первом способном времени выйти с ними из реки против острова Килдюина и, собрав всех командиров и офицеров,

101

Михаил Васильевич Ломоносов

распечатать прилагаемый пакет, в котором найдут они три инструкции. Одну из них прочесть вслух и из сего не должно заключить, что, раздав две остальные Панову и Бабаеву, они не считали себя в точной команде капитана Чичагова, “ибо те инструкции порознь даются, для сего во-первых, в случае разлучения могли поступать и знать, что кому повелевается, во-вторых, если бы была только одна, надобно бы было с нее снять копии, но на то время много не будет”. Кроме инструкции Ломоносова и коллежских определений в конверте оказались еще записки: “Прибавление о северном мореплавании на восток по Сибирскому океану”¹⁰⁶ и “Наставление мореплавателям”. Последнее было даже комично; так, в нем говорилось: “прежде вступления в поход на море, плаватель должен размыслить, откуда он поплывет, куда, по какому морю плавание продолжать будет и на каком корабле и о прочем всем подобном; ежели велят ему то море описать или по последней мере поверить карту, которая на море прежними

102

плавателями описана и сочинена, во всех ли оная обстоятельствах сочинена справедливо”. Далее говорилось о том, что должен думать плаватель в самом море и т. д.^IX. Все эти инструкции могли только спутать лиц, едущих с экспедицией, и доказывали, что фантазия заседающих в коллегии чересчур обширна и далека от действительности. Науки и искусства были тогда еще настолько отсталыми против нынешних, что эскадру не могли снабдить ни хронометром, ни другими инструментами, вошедшими в употребление для подобных случаев впоследствии. Квадрант Гадлея и несколько карманных часов, из лучших, какие только могли найти, составляли собрание инструментов. Ни естествоиспытателя, ни художника не было прикомандировано к экспедиции, которой цель заключалась, впрочем, в возможном приближении к северному полюсу с направлением после того к востоку для открытия прохода в Камчатское море и с возвращением в Архангельск.

Все три корвета были построены с двойной обшивкой. Первый, названный “Чичагов”, имел длины 90 фут, а два другие — “Панов” и “Бабаев” — 72 фута. Провианту было взято на 6 месяцев. Экипажи состояли на первом из 74 человек, на остальных — по 48. Орудий имелось на “Чичагове” 16, а на “Панове” и”Бабаеве” — по 10-ти.

Столь небольшая эскадра по изготовлении отплыла из гавани Колы 9-го мая 1765 года. Капитан Чичагов твердо помнил слова высочайшего указа: “начать оный путь от города Архангельского до западных берегов острова Большого Шпицбергена, откуда идти в открытое море в вест, склоняясь к норду, до ближних берегов Гренландских, которых достигнув простираться подле оного на правую руку, к западно-северному мысу Северной Америки, пока удобность времени и обстоятельства допустят”.

Эти путешествия, как и все ему подобные, подвергали экипажи чрезмерным трудностям, лишениям и опасностям. Они первоначально направились к северу. По мере удаления холод становился резче, но, по счастью, в то же время ветры и бури сделались реже и слабее; воздух, сгущенный морозом, не так-то легко уступал колебаниям атмосферического равновесия. Взамен того туманы, изморозь, гололедица попеременно одолевали пловцов. Действия влажности, отвердевшей на парусах от мороза, бывали иногда таковы, что матросы, забирая рифы, или подбирая паруса, обламывали себе ногти и кровь текла у них из пальцев. Затем являлась опасность от столкновений с плавучими ледяными горами, часто их окружавшими и грозившими их раздавить.

103

Существует много предположений о формации и свойствах этих льдов, покрывающих (полярные) моря. Они попадаются двух родов. Одни, как полагают, были оторваны от материка и унесены в океан подобно лавинам, падающим с Альпийских гор. Этот лед по своему составу похож на альпийские ледники. Так как их удельный вес на одну пятнадцатую ниже льда пресноводного, а последний лишь на одну десятую легче льда соленой воды, то из этого следует, что лишь десятая доля этих ледяных масс появляется над морской поверхностью. Другой род льда, равным образом встречаемый в полярных водах, заключает в себе некоторое количество соли и замерзание его происходит при пяти градусах Реомюра ниже нуля; толщиной своею редко превосходит пять или шесть футов. Иногда встречаются эти плавучие глыбы, нагроможденные одна на другую напором ветров; но, приближаясь к полюсу, достигают до необозримого поля этого льда, по-видимому твердого и образующего неодолимую преграду мореплавателям, пытающимся приблизиться к полюсу. Можно было, однако же, заметить, что этот лед по-видимому постоянный, из году в год переменяет положение и очертание и дозволяет более или менее приближаться к полюсу. Когда наши путешественники встречали эти горы изо льда первого рода, они пользовались промежутками, которые образовались между горами; но когда последние сближались друг с другом, их оттаскивали на буксире шлюпками, чтобы отдалить от кораблей и расчистить проход. Для этой работы спускали человека на край льдины, он вонзал багор, держа его за верхний конец, к которому привязывал завозной канат, а последний протягивали на шлюпку, которая силой весел отводила льдину с пути плавания корабля. Но эта работа в возвышенных широтах была почти непрерывная и жестоко утомляла экипажи. К довершению беспокойства, им угрожало приближение плавучих льдов всякого рода и всяких величин, гонимых ветром между льдами сплошными, так что сквозь эти льды нельзя было рассмотреть никакого выхода, чтобы избежать смерти.

В первый раз, когда наши были в таком затруднительном положении, несомненно, что без присутствия духа начальника экспедиции малая эскадра, притиснутая к сплошному льду, могла конечно быть разбита льдами плавучими. В этой крайности было лишь одно средство к спасению, по счастью, явившееся как нельзя более кстати. Лишь только опасность была замечена, как начальник приказал и в то же время подал пример приблизиться, сколь возможно, к неподвижному льду и употребить часть экипажа с каждого корабля со всеми

104

орудиями, какие только было возможно собрать, на то, чтобы прорубить во льду род бассейнов, могущих вместить каждый из трех кораблей. Едва эта работа была окончена, как плавучие льды стремительно ринулись на сплошной лед, но корабли остались неприкосновенны, каждый в своей проруби, и тем избегли возможного крушения. Они оставались в этом положении до тех пор, покуда не переменился ветер, нагнавший плавучие льдины, и не увлек их обратно, чем дал возможность кораблям выйти из гаваней, ими устроенных (гаваней, можно сказать, превосходных), и продолжать свой путь. Затем, невзирая на все их усилия, чтобы расчистить себе дорогу к полюсу, они могли достигнуть лишь до 80 градусов 22 минут северной широты и, после тщетных попыток проникнуть по направлению к северо-востоку и к востоку, как то было предписано в данных им инструкциях, они были принуждены в конце августа отказаться от своего предприятия и возвратиться в Архангельск.

Начальник экспедиции подал рапорт в Адмиралтейств-коллегию о неудовлетворительном результате своих попыток^X. Отец мой навлек на себя упреки, по влиянию некоторых членов, недоброжелательных ему, в особенности вследствие уязвленного тщеславия вице-президента коллегии графа Чернышева, которому непомерно желательно было, чтобы его управление ознаменовалось каким-либо великим открытием.

Рассмотрев рапорт моего отца, Адмиралтейств-коллегия написала определение (1765 г. сентября 12-го дня), в котором говорилось, что ее Императорское Величество всемилостивейше апробирует* путешествие его и труды, приписывая неисполнение ее намерения великим трудностям, но Адмиралтейская коллегия, что до нее касается, войдя в подробнейшее рассмотрение всех обстоятельств и их последствий, находит: 1) что было сделано недостаточное количество попыток к достижению цели; 2) попытки были слишком кратковременны; 3) на основании их нельзя категорично и решительно заявлять, что цель недостижима; 4) что первым пунктом инструкции предписывалось: начав плавание от Клокбайской губы, простираться в открытое море к западу, румб или два склоняясь к северу, пока достигнут гренландских берегов, а подле их уже вправо плыть к северу; но что их плавание в малом отдалении от Шпицбергена предпринято было прямо к северу до 80 градуса; 5) что поэтому коллегия полагает,

105

если идти прямо к западу (в случае льды мешают, склоняясь несколько к югу), то можно достигнуть Гренландии и тогда уже в виду берегов подниматься к северу “до самой невозможности”; 6) что подавшись к югу встретили бы как льдов, так и других препятствий меньше и, если нельзя было совершенно достигнуть желанного успеха, то, по крайней мере, не без вероятия открыли бы новые и неведомые берега Гренландии; 7) что к берегам Гренландии даже не старались приблизиться, и это нельзя не счесть за весьма важную вину. Предписание о посылке малых судов для осмотра берегов и торосовщиков по льдам осталось без действия; 8) что самое их плавание было весьма короткое, из чего заключают, что для столь важного намерения у него не было довольно терпения, ни нужной в таких чрезвычайных предприятиях бодрости духа; 9) что он мог бы остаться в море подольше; 10) опасного повреждения судов не видно; 11) иностранные промышленники там встречаются и даже остаются жить в тех местах; 12) изнеможения людей и больных не видно, да и быть не могло при кратком плавании; 13) что в прошлом году унтер-лейтенант Ярыгин¹⁰⁷ держался на своем изкоре в 78 градусах до 14 сентября, причем в рапортах его не упоминается о великом количестве льда; 14) не принято было во внимание, что иногда несколько позже может быть меньше льдов, как это оказалось при путешествии Ярыгина; 15) судя по кратковременному плаванию, можно заключить, что чрезмерное опасение нечаянного бедствия побудило их к скорому возвращению между тем имелось вблизи убежище с одной стороны в Шпицбергене, с другой — в Норвегии, Лапландии и, наконец, если крайность пришла, и в Гренландии; 16) что тамошнее море не только в сентябре, но в октябре и вообще никогда совсем не замерзает, а потому, дождавшись и сентября месяца, времени было достаточно для возвращения. В заключение коллегия предписывала моему отцу немедленно приехать в Петербург, захватить с собой все журналы, карты и примечания, но оговорилась: “Буде же и способнее к лучшему успеху в продолжении сего намерения, от них самих признано будет и обстоятельства дозволят, чтоб зимовать на Шпицбергене, какового от них предприятия коллегия, по известному их усердию, и ожидает в таковом случае отдается на их благоизобретение. Тогда же Чичагову сюда не ехать”.

Таким образом, граф Чернышев с уязвленным самолюбием дошел до того, что требовал, чтобы мой отец снова покинул Архангельск и зимовал с эскадрой на Шпицбергене. При совершенном непонимании дела коллегия, желавшая управлять экспедицией и быть разумнее

106

и опытнее даже при том условии, когда почти все члены ее далее Ревеля по морю не ездили, обвинила моего отца в трусости, боязливости, в нетерпении, а потому предлагала ему опровергнуть подозрения зимовкой на ледяных скалах вместе с белыми медведями. По мнению коллегии, не было препятствующих обстоятельств для зимовки экспедиции на Шпицбергене; вот до чего она дошла с своим необразованием и недоверчивостью!

Вице-президент Адмиралтейств-коллегии граф Чернышев тогда же написал моему отцу:

“Государь мой Василий Яковлевич! С какой прискорбностью читал я присланной от вас, мой государь, рапорт в коллегию о неожидаемом вашем возвращении к городу, того описать, конечно, не в состоянии. Что узнать вы однако ж можете, ежели вспомните участие, которое я имел в вашем отправлении, и сожаление мое о вашем отсутствии, чему вы сами, быв свидетели, засвидетельствовать можете. Оставалось одно мне то в утешение, что таковой жребий пал по собственному желанию на людей, которые не токмо благоразумием и знанием своим, но и беспредельной ревностью соответствуют важности поручаемой экспедиции, предпринятой к славе государствования нашей всемилостивейшей Императрицы и российского флота, сопряженной с славой и пользой отечества. И хотя, по любви моей к вам, обрадован я много был получением от вас известия, но, правду сказать, не из того места я его ожидал; а думал, что буде и действительно вам невозможно путь сей продолжить до желаемого места, то хотя, по последней мере, приобретет Россия сколько-нибудь чести и славы открытием по сие число неизвестных каких берегов или островов. Но все оное было как во сне; ибо не токмо и того мы не получили, но ниже было целью приуготовленной и великих денег стоящей экспедиции так далеко или по последней мере столь долгое время в Северном море, чтоб о непреодолимости сего прохода не токмо Европу, отворенными глазами смотрящую, но ниже самих себя уверить можно было.

Не причтите, мой государь, сию откровенность моего мнения к оказанию неудовольствия, но припишите к искренности моего к вам почтения и любви, которое нудит меня открыть свои мысли. Возможно ли удержаться и вам не сказать, что прискорбность моя много более умножилась, увидя вас самих уверенных о невозможности сего прохода, как то вы, кажется, в конце вашего рапорта знать дать хотите. Сего однако ж мы не токмо не ожидали, но из обстоятельств усмотреть не можем.

107

Сверх того вы знали, мой государь, какое распоряжение здесь сделано было еще в ваше пребывание для случая принужденного вашего возвращения в первую кампанию, чтобы то было не токмо не к городу, не ниже в Колу, а на Шпицберген, то есть в Клокбайскую пристань, где хотя и не очень хорошее, однако ж нарочитое зимовье построено и провиантом пренаполнено^XI. Пускай половинное число оного от худой подкладки и пропало, но нынешним летом перевезенный такому повреждению не мог быть подвержен, о чем вы при отправлении отсюда уверены были. И буде бы оттуда сюда хотя не нынешней осенью, но будущею весной чрез нарочно присланное к нам судно дали знать о чаемой вами невозможности, тогда б мы, может быть, изыскали какой-нибудь способ прикрыть падающий на российских мореплавателей неизбежный стыд, о малотерпеливости их бытия в неизвестных водах, и приказали вам — или в здешние порты возвратиться, или какой-нибудь другой вояж сделать, дабы тем неудачливое предприятие прикрыть, и тем избавиться от насмешки, которая неминуемо последовать должна. В утверждение чего позвольте сказать, что редко случай найтись может, где бы известную всем пословицу употребить было можно, как ныне: синица море зажигала, море не зажгла, а славы много наделала.

Паки повторяю истинность уверения моего, что все сие к вам пишу не от уменьшения моей к вам любви и почтения, которое всегда к вам иметь буду. Заслуживаете вы то, конечно, от всех, кто вас знать удовольствие имеет, и не так бы чувствительна мне была вся оная первая неудача, буде бы не показалось мне, как то я выше сказал, что вы сами об успехе отчаиваться уже начинаете, какого заключения, кажется, из столь малого опыта сделать еще невозможно, а особливо вам, которого мне столь благородная твердость известна, и которое-то с таким непоколебимым и геройским духом предпринимали, и не имев еще время сделать то, что мы от терпеливости вашей ожидали и бессумнительно ожидаем; а такое заключение делать починаем уверены будучи, что вы хотя и возвратились, но от невозможности предпринятого окончить в нынешнюю кампанию, а что все исправя и приуготовясь в будущую, конечно, сделать не преминете, и как время еще тому довольное, того для таковая последовала коллежская и резолюция. Ваше же здесь бытие не токмо много к тому способствовать может, но и уверить вас о нелицемерном моем почтении и любви, с которой навсегда пребуду”, и т. д..

13 сентября 1765 года.”

108

Вот как оценили подвиг моего отца, всей экспедиции, и поистине можно сказать: сытый голодного и замерзшего не понял. Благоразумной распорядительностью он спас суда от явной гибели, примерной заботливостью сохранил жизни людей, при этом проник к северному полюсу по неведомому пути и не так, как сказочные казаки или заблудившиеся в фантазии промышленники, которые, останавливаясь на Шпицбергене или Медвежьих островах, доносили о небывалых открытиях и добычах, и что же было наградой ему за все страдания, лишения и жертвы? — заключение коллегии и оскорбительное, хотя подслащенное, письмо графа Чернышева, желавшего затронуть самолюбие человека, сотворившего геройский подвиг. Его упрекнули даже за то, что он осмелился явиться в Архангельск; не только подобный город, но и Кола признавалась слишком роскошным местопребыванием. Одна Клокбайская пристань и сгнившая губа среди снежной степи считалась достойной обогреть начальника экспедиции и застывших, окровавленных его сподвижников. У солдат из-под ногтей сочилась кровь. Этими славными мореплавателями стыдилась российская коллегия, боявшаяся Европы, которая, по их понятиям, смотрела на них “с отворенными глазами”. Это верно: Европа, узнавшая впоследствии об экспедиции моего отца и недовольстве коллегии, смотрела на последнюю большими глазами^XII. Нелегко было перенести эти упреки моему отцу, и он обиделся не так за себя, как за своих товарищей и подчиненных. Получив приказание ехать в Петербург, он с свойственной ему благородной твердостью, непоколебимым и геройским духом (в чем согласен и граф Чернышев) полетел в столицу, чтобы защитить правоту свою и разбить нападки членов коллегии на поведение всей эскадры. Он отдал во всем подробный отчет и разубедил их в понятии о Северном море. Между прочим, присутствовавшие в заседании позволили себе делать ему замечания, заимствованные из показаний этого собрания. “Так как вы встретили, — говорили ему, — непреодолимые препятствия по направлению к северо-востоку, то должны были переменить путь и направиться к северо-западу, к Гренландии, где могли надеяться сделать открытия”. На это отец мой отвечал, что ему и в голову не могло прийти взять направление столь противоположное тому, которому следовать было приказано, так как в инструкциях ему было предписано простирать свои поиски к стороне полюса и на восток к Берингову проливу, а вовсе не к западу. Тогда коллегия поручила одному из своих членов, адмиралу Нагаеву¹⁰⁸, рассмотреть журнал экспедиции, и были принуждены, по рапорту этого

109

адмирала, отдать справедливость начальнику, капитанам и признать дарования, мужество и усердие, с которыми они исполнили свои обязанности.

Однако же под предлогом, что одной подобного рода попытки недостаточно для удостоверения, что ни в какое другое время и ни в каком ином случае невозможно было бы получить больших результатов, на него возложили совершить в следующем 1766 году второе путешествие с той же целью и снабдив теми же инструкциями^XIII.

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I Le maitre gui prit soin d’instruire ma jeunesse,

Ne m’а jamais appris a faire une bassesse.

^II В этом заседании был Ломоносов, и ему, по секрету, сообщили те указы Императрицы, и что ему было поручено руководить отправкой экспедиции и снабжением ее научными сведениями (см. копию коллежского определения 14 мая 1764 г. в Морском архиве).

^III Подлинное определение хранится в Москве в архиве министерства иностранных дел.

^IV См. коллежское определение 2 июня 1764 г. в московском архиве министерства иностранных дел.

^V Из числа упомянутых указов мы нашли в московском архиве министерства иностранных дел один — Указ губернатору Головцыну: “Всемилостивейше повелели мы нашей Адмиралтейской коллегии возобновить китоловный промысел на Шпицбергене. А как по многим к тому приготовлениям надобно, может быть, будет от Архангельской губернии вспоможение, то для оное вам по ее требованию чинить со всякой возможной скоростью повелеваем. Екатерина. С.-Петербург, июня 10 дня 1764 г.”.

^VI См. рапорт архангельской городской конторы над портом 2 октября 1764 г. — в коллегию (московском архиве министерства иностранных дел).

^VII В бытность мою морским министром я нашел эти письма Ломоносова в Морском архиве. (Прим. П. Ч.)

^VIII Любопытная в отношении историческом эта инструкция замечательна еще и тем, что она была последним ученым трудом Ломоносова, написанным ровно за месяц до его кончины. Он умер 4 апреля 1765 г. и составлял свою инструкцию уже больной предсмертным недугом. Она была отпечатана Соколовым в его небольшой брошюре “Ломоносов

110

и экспедиция Чичагова”, Спб, 1854 г., которая ныне уже большая библиографическая редкость.

^IX Это наставление принадлежит перу Алексея Ивановича Нагаева, наполнено примечаниями и очень велико.

^X Этот рапорт от 22-го августа 1765 г. с надписью “по секрету” найден нами в московском архиве министерства иностранных дел и заключает в себе полное путешествие экспедиции на северный полюс.

^XI Мы видели из рапорта В. Я. Чичагова, что он даже не мог войти в эту губу, и в каком виде он нашел там постройки и провиант.

^XII Доказательством, что экспедиция В. Я. Чичагова совершила подвиг, неоцененный тотчас вследствие недостаточной образованности его современников, служит то, что путь его означен на картах всего света, а также на русской, изданной Гидрографическим департаментом в 1841 году¹⁰⁹.

^XIII Несмотря на все доводы В. Я. Чичагова оставить эскадру зимовать в Архангельске, где люди могли быть лучше помещены, суда снабжены провиантом и т. д., граф Чернышев настоял на своем прежнем распоряжении, т. е. приказал зимовать всем в пустынной и дикой Коле. Эскадра тотчас по отбытии начальника в Петербург оставила Архангельск, о чем и рапортовал командир над портом в коллегию 9 октября 1765 года (московск. архив): “три судна, именуемые Чичагов, Панов и Бабаев, да 2 адмиралтейские большой пропорции палубные бота, по удовольствию морской провизией и сухопутным на зимнее время провиантом, под командой капитана Бабаева сего октября 5 числа в путь свой отправились, а 8 числа по полученным в контору над портом от оного капитана Бабаева и со обстоящей при здешнем порте дальней брантвахты рапортам показано: объявленные три судна и два бота 6 числа пополуночи в 10-м часу мимо брантвахты прошли, которые, дошед за прямой запротивностию ветра, легли на якори; а 7 числа пополуночи в 7-м часу снявшись с якорей при ветре Z O прошли чрез бар, а в 10-м часу и в повеленной путь отправились благополучно. А флота господин капитан Чичагов отбыл в Санкт-Петербург.

111

ГЛАВА VII

Вторая экспедиция моего отца на северный полюс. — Профессор Эпинус и его инструкция. — Действия экспедиции и возвращение в Архангельск. — Донесение и письмо моего отца к гр. Чернышеву. — Ответ гр. Чернышева и вызов В. Я. Чичагова в Петербург. — Оправдательная записка моего отца. — Расформирование экспедиционной эскадры. — Адмиралтейств-коллегия. — Заключительный указ Императрицы.

Следствием предыдущего была вторая экспедиция к северному полюсу, результат которой был неудовлетворительнее первой. Еще в конце 1765 года приступили к поправке корветов и постройке новых ботов. 8 ноября капитан Бабаев вошел с ними в Екатерин-гавань, но два бота с провиантом отбросило шквалом к острову Кюльдину и один из них разбило. Провиант почти весь утонул, а оставшийся помок и сделался негодным.

По рассмотрении вице-адмиралом Нагаевым рапортов, журналов и карт, представленных моим отцом, Адмиралтейств-коллегия собралась на совещание^I, в предположении, что ей придется обвинять начальника экспедиции в нерадении и нежелании подвергаться опасности для прославления царствования Императрицы. Результатом этого совещания было определение вторичной экспедиции, и в журнале заседания говорилось, что Коллегия пришла к заключению: “Хотя по известным господина Чичагова и других бывших с ним господ капитанов ревности и усердию к достижению желаемого намерения ничего не оставлено, поколику состояние времени и встретившиеся препятствия дозволили”, однако коллегия не согласна с мнением начальника экспедиции о невозможности открытий у полюса новых земель, так как, во-первых, из похода Немтинова в 1764 г. на Шпицберген выяснилось, что в то лето не видно было столько льда, и он свободно входил в Клокбай, вследствие ли других ветров, разности течений, а может быть, и менее сильной стужи. Следовательно, можно предположить, что не каждое лето бывает там одинаковое количество льда. Во-вторых, успех столь чрезвычайных предприятий большею частью зависит от удачи, что требует неоднократных опытов. Далее

112

коллегия редактировала свой журнал с намерением несколько загладить собственное несправедливое отношение к капитану Чичагову и говорит: инструкция прошлого года остается в прежней силе “и как положенные в оной предписания учинены больше для сведения и примечания, нежели для определительного наставления, каковое в всех подобных сему делах инако как наугад дать нельзя, а, впрочем, дается там совершенная во всем свобода, то и ныне то же самое не токмо подтвердить, но власть сию распространить и более, полагаясь во всем на известные и уже опытами доказанные, — ревностное усердие, благоразумие, искусство и патриотический дух господина Чичагова, чтобы он в предприятии сем поступал и в желаемый путь располагал свое плавание, как время и обстоятельства потребуют и дозволят, а искусство и неустрашимость духа его наставят”. Затем еще раз в конце определения сказано, что все поручается благорассуждению капитана Чичагова и не только опыт, но одно намерение и плавание экспедиции близ полюса доставляет уже славу России и целой Европе и бессмертит его имя, так как до сих пор попытки всех иностранных мореплавателей были тщетны и неудачны. Второй экспедицией он, наконец, по меньшей мере уверит свет, что достигнуть желаемой цели положительно и совершенно невозможно. По просьбе моего отца, лейтенант Немтинов был определен в его команду.

Неизвестно, какое бы влияние имел на это решение коллегии Ломоносов, умерший вскоре по отправлении первой экспедиции, но надо предполагать, что присутствие его в совещании облегчило бы отцу моему получить полное оправдание. Ломоносов был единственным ученым человеком в то время¹¹⁰. Его старался заменить в этом деле профессор Эпинус¹¹¹, который составил для эскадры довольно интересную и ученую записку. Он писал, что, по его мнению, только тремя путями можно проехать из Ледовитого океана в так называемое “Тихое море”. Из этих трех двумя проходами (между Сибирью и Новой землею и между Новой землею и Шпицбергеном) покушались неоднократно проехать, но без успеха; третий проход, между Шпицбергеном и Гренландией, никогда не был старательно осмотрен, кроме прошлого года экспедицией Чичагова. Но последний не имел успеха более первых, так как беспрерывный лед, который начинается немного выше 80 градуса, близ Шпицбергенского северного мыса, и простирается линией N W до 76 или 77 градуса, лишает надежды сыскать путь иными местами. Эпинус был уверен в невозможности прохода этим путем на

113

следующих основаниях: 1) по здравому рассуждению нельзя надеяться, чтобы лед этот растаял летом, хотя бы жара долго длилась, так как Чичагов рапортует о присутствии там беспрерывных льдов, состоящих из громадных глыб и гор, столь неизмеримых, что разве в течение нескольких веков они растаяли бы в умеренном климате; 2) беспрерывный лед доказывает неоспоримо, что гренландский восточный берег, который мы знаем только до 75 и 76 градуса северной широты, простирается линией N O за 80 градус, параллельно с новообретенным ледяным берегом, и следовательно при условии даже, что лед растает летом, экспедиция придет лишь к берегам Гренландии. Кроме того, присутствие кораблей ежегодно между Шпицбергеном и ледяным берегом, что подтверждается людьми, ездящими ловить китов, имеет основанием неизменность этого берега на несколько градусов ближе к нам, тогда как в Ледовитом море каждое лето лед тает, и его ломает еще выше 80 градуса. Причина этому может быть одна: вблизи берега находится земля и весьма обширная. То же объясняется физическими причинами, т. е. поверхность земли скорее и больше расхолаживается, нежели поверхность моря, а тем более в гористой стране. Поэтому нечего удивляться, что обширные земли около полюса окружены вечными ледяными закраинами, и что море на некотором расстоянии от них никогда не замерзает или каждое лето открывается. Все это еще можно доказать примерами, и есть положительные данные к тому, что восточный берег Гренландии далеко распространяется в море. Та сторона, которую мы лучше знаем на ближних к нам широтах, обведена везде с восточной стороны ледяной закраиной, подобно найденной у ледяного берега от 62 или 63 до 75 или 76 градуса. Это убеждает в предположении, что найденный нашими кораблями берег есть не что иное, как продолжение гренландской закраины.

Затем Эпинус переходит к следующему заключению: хотя, говорит он, обсудив эти причины, надобно оставить надежду сыскать проход в западной стороне Шпицбергена, между 80 и 76 градусами, однако, нельзя приходить совсем в отчаяние, так как за подлинное известно, что в северной стороне Шпицбергена море на довольно большое расстояние либо никогда не замерзает или каждый год открывается, и что там бывали люди на 2 градуса ближе к полюсу, чем прошлогодняя экспедиция. Например, с полтора века назад промышленники, занимающиеся ловлею китов, посещали чаще, чем теперь, этот остров, около которого во множестве водились

114

тогда “морские чудовища”. В нынешние времена киты боятся приближаться к тому месту, где за ними стремительно гоняются, и рыбные промышленники ловят их теперь далеко от берегов. Писания свидетельствуют, что рыболовы ездили около северных берегов Шпицбергена без всякого препятствия. Некто де-Лиль¹¹² описывает в мемориалах королевской академии наук в 1720 г. один остров, лежащий в северной стороне Шпицбергена, следующими словами: “Обретение в северной стороне Шпицбергена состоит в Пуршаском мысе, лежащем под 82 градусом, и в новом острове Ферро — под 82 градусом и 25 минутами за 150 миль до полюса”. Разумный ученый Зордрагер¹¹³ “заподлинно обнадеживает”, что корабли, отправлявшиеся неоднократно на китовую ловлю, доходили несколько раз в северной стороне Шпицбергена до 82 градуса. Из всего этого следует заключить, что гренландский берег меняет свое положение около 80 или 81 градуса в северной стороне Шпицбергена, и что этот берег идет от сего места прямее к северу; потому может статься — там найдется проход в Тихое море, который нельзя нигде более искать с лучшею правдоподобностью. Эти доказательства дают счастливую надежду на успех, и в инструкции следует написать: “должно стараться идти в северную сторону Шпицбергена, следовать, сколько можно, подле гренландского ледяного берега, который будет по правой стороне; стараться усмотреть мыс Пуршаский, остров Ферро и следовать оным путем так далеко, сколь обстоятельства к тому дозволят“. “Многие будут опасаться этой, экспедиции, — говорит далее Эпинус в своей записке, — и я согласен, что человек, не имеющий астрономического и физического знания, касающегося до сего предмета, почти неминуемо погибнет”. Поэтому Эпинус предлагает выписать из Лондона часы для измерения долготы, работы Гаррисона¹¹⁴, вследствие которых мореплаватель избегает необходимости писать журнал, сбивающий с толка всех в пути.

Таким образом, наставленный чинами Коллегии и различными учеными, но в тех же условиях и без астрономических инструментов, отправился мой отец во вторую экспедицию в надежде попытать снова счастье.

19 мая 1766 года три судна его эскадры вышли из Екатерин-гавани в море и 27 числа прибыли к Берен-Эйланду, где увидели перед собой лед, и потому стали держаться на Шпицберген. Дойдя до широты 77 градусов 23 минуты и долготы 26 градусов 31 минута, к 30 мая после всевозможных попыток приблизиться к земле, начальник экспедиции приказал продолжать плавание, склоняясь

115

более к западу и всегда на виду льдов, имея их в правой руке на север.

Пролив Матушкин шар на Новой Земле

11 июня они встретили трехмачтовый галиот “Корнелиус”, и мой отец попросил к себе на судно его шкипера, голландца Шикианса, для допроса. Последний показал, что он 13 апреля вышел из Амстердама на этом галиоте, принадлежавшем купцу Корнелиусу Готтентоту, для китоловного промысла, и приходит в эти места уже в третий раз; Гренландии никогда не видал за льдами и выше 77 градусов широты не бывал. Далее он рассказал, что ему говорили, будто здесь каждый год бывает до 100 и более судов; лет 12 назад много пропало голландских судов на северном конце Шпицбергена, которые затерло льдом, и только два спаслись. Почти всякий год пропадает по одному и по два корабля; это всегда те удалые, идущие на север Шпицбергена.

Отправившись в дальнейший путь, и когда по счислению было 21 миля пройденного расстояния на W N по правому компасу, они увидели лед неизмеримой обширности, который по громадной толщине

116

надо было признать за прилегающий к Гренландии. Будучи 16 июня по счислению в широте 78 градусов 18 минут и долготе 17 градусов 53 минуты, начальник экспедиции собрал совет и предложил решить вопрос, куда и как направиться им? Капитаны единогласно решили идти к Шпицбергену, дабы чрез то проверить, в каком они расстоянии от берега, так как с 30 мая по 17 июня обращаясь постоянно во льдах, они могли ошибиться в счислениях.

На основании этого, двинувшись к О, они 18 числа увидели Форланд, где штилевали по 20 число. Здесь была взята обсервация, и оказалось, что они находятся в широте 78 градусов 03 минут. 20 июня начался сильный северный ветер, воспользовавшись которым они направились в Клокбайский залив. После больших усилий они, окруженные льдом, остановились в пятиверстном расстоянии от изб, где помещалась команда.

На другой день начальник экспедиции сошел с корабля и направился по льду к строениям; лейтенант Рындин¹¹⁵ выбежал к нему навстречу со слезами на глазах и в потрясающих картинах описал свою жизнь в этой местности и страдания людей. Из всей команды остались в живых только Рындин, комиссар и 5 рядовых, прочие все померли.

Ежеминутно вспоминался моему отцу в этой обстановке вице-президент Адмиралтейской коллегии, граф Чернышев, и все члены, рассуждавшие с таким возмутительным спокойствием о возможности или невозможности зимовать в Клокбае и делавшие предположения, основываясь на фантазии сытого желудка и мягкого кресла. Эта школа была пройдена капитаном Чичаговым с пользой и потому-то впоследствии, когда ему пришлось командовать в шведскую кампанию всем русским флотом, он ограничивался сообщением Чернышеву результатов своих распоряжений, никогда не испрашивал приказаний его и не признавал всей Адмиралтейской коллегии.

Во время пребывания эскадры в Клокбае, где запаслись пресной водой и провиантом, прибыл корабль “Санта-Анна” амстердамского купца Иоганнеса фон Виенбурга. Капитан Чичагов опросил шкипера Якова Юнге, который показал, что он вышел из Амстердама 13 апреля для ловли китов, но ни одного еще не поймал. Гренландию он видел через лед в широте 75 градусов десять лет тому назад, и они предполагают, что в широте 78 градусов должен быть проход в Стардавис, потому что там был убит один кит, в котором найден гарпун^II под клеймом такого шкипера, который промышлял

117

в здешних местах; думают, что киты проходят под лед. Юнге плавал в Северном море 22 года, а шкипером служил девятый год; отец его промышлял уже 30 лет и был невдалеке от Клокбая на другом судне. Ему случалось быть в прежние времена на 81 градусе, но не выше; слыхал, что суда находились когда-то на 83 градусе и видели землю через лед. Далее он показал, что много судов гибнут здесь ежегодно, но людей успевают спасти другие корабли. Во все время 22-летнего промысла он поймал 250 китов; склонение компаса употребляет западное на 2 румба, а когда капитан Чичагов ему сказал, что им сыскано здесь склонение 1½ румба, то он на то согласился.

29 июня 1 766 г. эскадра вышла в море при крепком северном ветре, который продолжался по 6 июля и сдрейфовал их к зюйдкапу, а по перемене ветра они стали держать к западу. Пройдя открытым морем 36 миль, не видав ни в какой стороне льда и достигнув широты 77 градусов 48 минут и долготы 18 градусов 53 минуты, 8 июля они встретили густой и громадной величины лед, который простирался от N O к Z W. Повернув так, чтобы продолжать движение в направлении параллельном этим льдам и иметь постоянно их в виду, эскадра пришла 16 июля к северному концу Шпицбергена, в широту 79 градусов 45 минут и долготу 27 градусов 29 минут, где увидели до 20 промышленных голландских судов, из которых некоторые были опрошены и объявили, что они идут в Амстердам.

17 и 18 числа капитан Чичагов лавировал выше северного конца Шпицбергена между редким льдом, ходил до 80 градусов 30 минут и всегда был на виду густого льда, который в конце концов сошелся с землею Шпицбергена.

19 июля у северного конца, во время маловетрия, эскадра сошлась с голландскими флейтами¹¹⁶. Капитан Чичагов послал на одну из них шлюпку для допроса; шкипер Ян Фос объявил, что он здесь два месяца ходил около льдов в 80 градусе широты и был в трех губах на якоре; сделал в Северном море 23 кампании, из которых две — шкипером; идя из Амстердама, увидал лед на 72 градусе широты; Гренландии не видел, а родственники его говорили, будто видели в 74 градусе. На его глаз льды здесь ежегодно умножаются и доказательством того служат рассказы, как 60 лет назад хаживали почти кругом Шпицбергена, а ныне ни от кого не слыхать, чтобы видали Норд-Остен-Ланд за льдами.

В прошлом году промышленники видели русскую экспедицию капитана Чичагова у северного берега Шпицбергена, когда стояли

118

на якоре в числе 8 судов в губе. Они были уверены, что экспедиция погибнет, так как северный ветер относил ее ко льдам, и опасались русских, приняв их за разбойников, впервые появившихся в этих странах. В 1758 г. во льдах пропало 15 голландских судов у северного конца Шпицбергена, в нынешнем году раздавило одно английское судно; в 1746 году около 78 градуса широты пропало 20 судов разных наций вследствие увлечения охотников за китами, которых неожиданно появилось большое количество. Хотя они видели, что кругом их много льда, однако, никто не хотел оставить своей добычи; между тем поднялся сильный северный ветер, надвинувший на них льды, и несчастных совершенно раздавило.

Другой шкипер, Андреас Класбей, показал, что отец его 30 лет промышляет, ходил на восточную сторону Шпицбергена до 77 градуса широты, причем составил описания на разных языках, которые тут же были даны капитану Чичагову, однако, кругом Шпицбергена обойти не мог за льдами. Третий шкипер Мооу рассказал, что он бывал для промысла в проливе между Норд-Остер-Ланд и Шпицбергеном много лет тому назад, приблизительно более 20-ти, а ныне к тем местам не мог дойти за льдами. О положении гренландского льда все показали, что он простирается от N O к Z W и напоследок сходится с землею Шпицбергена.

Проверив еще раз свои собственные наблюдения и показания иностранных промышленников, начальник экспедиции собрал совет капитанов для решения вопроса, есть ли еще надежда к дальнейшему розыску северного прохода. Совет определил вернуться эскадре в Архангельск и прекратить бесплодное плавание. 30 июля они пришли к Клокбаю, где увидели пинк капитана-лейтенанта Немтинова, и вместе с ним вошли в залив. Здесь стояли на якоре до тех пор, пока не погрузили годный провиант на суда. 7 августа, захватив с собой лейтенанта Рындина и оставшихся в живых людей команды, эскадра вышла в море и 10 сентября благополучно прибыла в Архангельск.

Первой заботой моего отца было составить донесение в Адмиралтейств-коллегию, и 15-го числа он таковое отправил с приложением следующего письма к графу Чернышеву:

“Сим моим покорнейшим письмом имею честь вашему сиятельству донести об обстоятельствах моего плавания, а из приложенных при сем примерных карт усмотреть соизволите, каким опасностям мы были подвержены, особенно при туманах, будучи всегда

119

во льдах. Однако, благодаря Божеской милости, мы пользовались по большей части тихими и благополучными ветрами, и не только прошли на виду льда до самой невозможности, но не оставляя ни одной бухты или залива, которые бы не были нами осмотрены. Напоследок убедились, что положение льда простирается с севера на восток, и обойдя северо-западный конец Шпицбергена, соединяется с землею. Во все время нашего плавания как Гренландии, так и Пуршаского мыса видеть не могли, хотя и ясные погоды случались; сверх же оного и по известиям от голландских шкиперов, как мне случалось некоторых опрашивать, с вероятностью заключить можно, что северный проход невозможен, ибо они сказывают о положении льда во всем сходственно с нашим осмотром; его начинают видеть еще от 72 градуса широты. Некоторые видели Гренландию, но лишь в малых широтах; о том же, что люди бывали в 82 градусе и выше, они знают понаслышке. Мне же случалось таких шкиперов спрашивать, которые по 20 и более кампаний сделали. Китовые промыслы против прежних времен ныне очень малы, а льды, по их примечаниям, каждый год умножаются. Сколько судов каждое лето для промыслу бывает, кроме английских, при сем предлагаю вашему сиятельству печатный реестр, который я выпросил у шкипера, он прошлогодний. А что мы их мало видели, а особливо прошедшую кампанию, это оттого, что они промышляют более между Шпицбергеном и лежащим к Гренландии льдом на открытом море, а наше плавание было в самых льдах, так что мы видели тех, которые к нам приближались. Теперь по краткости времени не могу вашему сиятельству более изъяснить о всех подробностях”.

Граф Иван Григорьевич Чернышев ответил моему отцу 30 сентября 1766 г.:

“Ваше, государь мой, письмо от 15 сего месяца я получил, за которое приношу мою благодарность, а притом поздравляю вас с благополучным приездом, — желая оное вам персонально сделать. Из указа, посланного при сем к вам из коллегии, вы увидеть можете высочайшую ее Императорского Величества милость и удовольствие, которое при чтении вашего рапорта оказывать всемилостивейше изволила, и хотя в том указе к приезду вам сюда время и не назначено, но как оный ваш сюда приезд весьма нужен, для чего пожалуйста постарайтесь как можно оное сделать поскорее, а притом дайте знать: нет ли из бывших у вас в команде офицеров таких, которые намерены проситься в отпуск, и ежели есть,

120

то, отобрав от них челобитные, сюда пришлите, по которым в коллегии и резолюция учинена быть имеет. При сем послать честь имею копию с указа о всемилостивейшем вам и всем бывшим нынешнее лето в команде вашей пожалований годового жалованья, с получением которой высочайшей милости от всего моего сердца приношу мое поздравление, так как и господам Панову и Бабаеву, коим прошу объявить мое к ним почтение”^III.

Мой отец слишком хорошо знал графа Чернышева, чтобы поверить, в данном случае, любезностям его письма, и призыв свой в Петербург на допрос счел за немилость. Иначе для чего мог понадобиться столь торопливый его приезд в Петербург?

Императрица, согласно своему величию, наградила экспедицию за понесенные труды и испытания, но, слишком уверенная графом Чернышевым в возможность прославления ее царствования новыми открытиями, была неприятно поражена безрезультатностью плавания эскадры. Самолюбие вице-президента коллегии было оскорблено, и он во что бы то ни стало хотел доискаться причины столь неудачных, по его понятиям, поисков капитана Чичагова. Так понял мой отец указ Императрицы и письмо Чернышева. Сдав командование капитану Бабаеву и приказав ему идти с судами в Колу, он отправился в столицу.

Здесь с первого же свидания с начальствующими лицами он убедился в справедливости своих предположений: Коллегия и даже Императрица остались весьма недовольны им. Прошлогодние неприятности вновь возобновились и в свое оправдание он принужден был составить следующую записку. Огорченный и убитый исходом столь трудной и опасной экспедиции, он писал:

“Сверх журнальной записки, что примечено и какие употребляемы были предосторожности в рассуждении предприятия, которое, по намерению, клонилось к общей пользе Отечества и к немалой опасности мореплавателей, бывших в оной экспедиции, я осмелюсь отдаться на рассуждение всех морских офицеров, которым больше мореплавание известно, что плыть по неописанному морю и совсем в отменном и необитаемом климате, имев краткое и необстоятельное известие и только наводящее ужас и угрожаемое бедствие, то должно признаться, что какого бы кто духу ни был, не может иметь такой непоколебимой твердости, чтобы не беспокоился мыслями, хотя и надобно дать честь такому человеку, который для пользы Отечества презирает собственную жизнь; да к тому когда он воображает все могущие случиться опасные

121

приключения, которые в таком предприятии предвидеть всегда можно, и что он жертвует своею жизнью, не знав достоверно, получит ли хотя честь своему имени или (что чаще случиться может) заслужит вечное нарекание, и припишется вся неудача его безрассудству и неосторожности, хотя он в самом деле в том бы виноват и не был. Справедливость последнего я опытом дознал, когда мы прошлого 765 (1765) года, будучи по счислению против Клокбайского залива на виду обширных льдов и не знав, что оные со временем дадут свободный путь к заливу, где было зимовье, а будучи побуждены желанием видеть землю, отважась, пошли редким льдом (с тем намерением, что ежели не допустит к заливу, то тем же путем возвратиться), а через короткое время дошли к густому и непроходимому льду. Поворотя назад и после 19-ти часов ходу разными курсами пробираясь между льдин (и то с благополучным ветром), так были окружены льдами, что вышли в море с великой опасностью и ежели бы на один час противный ветер, а особливо штурм, то бы все неминуемо погибли. Когда же после долгого плавания удалось войти в Клокбай открытым морем, ибо лед на то время отнесло, и я простоял 8 суток на якоре, вдруг оказался идущий с моря лед и покрыл весь залив; лед был так густ, что люди на берег по оному ходили, и всегда мы ожидали, что суда от тесноты льда раздавятся. Что касается до людей, то, без сомнения, оставалась надежда всем сойти по льду на берег. И когда бы такое несчастье постигло, а чрез то и порученная мне комиссия в самом бы своем начале пресеклась, в таком случае (хотя употреблены были все предосторожности в сходстве с морским искусством), однако, нельзя ласкать себя, чтобы по такой неудаче заслужить мог хорошее мнение, а особливо от тех, которые мне эту экспедицию представляли в другом виде, как господин Ломоносов (меня обнадеживал). Мысли, такими рассуждениями обремененные, служат причиной всегдашнего беспокойства; однако, ревность и усердие к службе, некоторым образом, представляют надежду к преодолению трудностей!

Итак, главное мое попечение состояло в том, чтобы сыскать способы быть всем трем судам неразлучно, дабы во всякое время не лишиться взаимного вспомоществования, а для того назначены были сигналы, чрез которые я с другими командирами (кажется мне) говорить мог. А что они расположены были с надлежащею осторожностью, и какую мы от того имели пользу, опыты доказывают, что в двухлетнее плавание, по большей части в туманах,

122

снегах и мрачности, никогда не разлучались; а это делало немалое ободрение для всех, и особливо в такое время, когда, казалось, опасность близка, как то нередко случалось, будучи во льдах; в таком случае один другому подавал надежду в помощи, а будучи тем подкрепляемы, с лучшим успехом продолжали плавание к надлежащему предмету.

В сходстве с нашим учреждением и промышленные в тамошних местах суда поступают так же, и никогда почти не видно было, чтоб который шкипер один плавал, а всегда не в дальнем расстоянии имеет товарища; и хотя суда их для опасности от льдов имеют излишние укрепления, а особливо в передней части (все обшито досками вчетверо), со всем тем нередко пропадают, и почти всякий год. Они еще и в том имеют пред нами преимущество, что суда их без всякого груза, а только один провиант и несколько бочек с пресной водой; следственно, в случившемся несчастье не так скоро потонуть могут. И есть способ к спасению людей на шлюпках или ялах, коих на каждом судне по 6 и по 8, на которых как людей, так и довольно провианта уместить можно.

Что же касается до наших кораблей, которые построены по способности к плаванию на открытых морях и для удобного помещения нагружены были железом и песчаным балластом, а всего грузу на каждом было около 7000 пудов, кроме мачт и такелажа, и когда такая тягость, будучи в скором движении, ударится о какую твердость, например, о льдину, то может ли (столь сильный удар) выдержать слабая обшивка, которая состоит из двух нетолстых досок? Конечно, всю ту часть, которой прикоснется, выломит и тотчас, вследствие груза, потонет; а в такой крайности не остается способу к избавлению (хотя бы к тому и время было) за неимением при корабле малых судов, ибо на каждом у нас было по одной шестивесельной шлюпке и небольшому боту, на которых надобно было уместить команду, в 70 человек состоявшую, и несколько провианта. Может быть, кто-нибудь скажет, что тот самый лед, который был причиной несчастья, послужит к спасению, однако, это безнадежно, да и в самую такую погоду редко удастся выбраться на лед, потому что всякая льдина водой кругом подмыта и имеет немалую покатость в глубину, так что нельзя пристать с шлюпкой к той части, которая над поверхностью воды, а приходится сперва удержаться на той отлогости, которая скатом пошла вниз на несколько сажен. Вот препятствие, которое лишает надежды иметь спасение посредством льда.

123

А в рассуждении вышеописанных обстоятельств принужден был с крайним и неусыпным прилежанием иметь всегдашнюю осторожность, и старались заранее узнать приближение наше ко льдам, и особливо в пасмурную погоду. Случающиеся почасту туманы подвергали крайней опасности и бывали так густы, что в самые полдни на 20 сажен от судна видеть было нельзя; для того нередко лежали в дрейфе, слушали и примечали по шуму, который делается от воды по льду, а особливо когда уже в ближнем расстоянии, и чем более лед обширностью, тем далее слышно. Когда случалось лавировать при таком ветре, который дует через лед, а потому вода у оного стоит тихо и шуму не слышно, то уже нельзя было руководиться ничем подобным. Для такого случая мы нашли способ к осторожности, по собственному примечанию, который и употребляли с пользой, а именно, он состоял в весьма небольшой догадке — стрелять из пушки. Если корабль находится на обширной воде, то от оного выстрела никакого звуку не слышно будет, когда в близости берег или лед и при тихом ветре, то по выстреле воздух потрясается и ударится о находящуюся вблизи твердость, от чего произойдет звук, по которому можно узнать, в которой стороне и на какой обширности есть лед или берег. Судя по этому, мы брали предосторожность. Однако, оные примечания не всегда надежны, а особливо когда дует крепкий ветер с превеликим визгом, трепещут паруса, скрепления в корпусе и мачтах, а паче шум от ударов кипящих волн, в которых корабль ныряет. В таком случае не токмо в отдалении, но и на собственном корабле даваемое по команде громогласное повеление слышать почти невозможно; тогда остается только подкреплять себя надеждой на Бога, иметь неустрашимость, веселый и отважный вид, дабы подчиненные не пришли в отчаяние. Одновременно надобно быть в исправной готовности к удержанию или прибавлению хода корабля, к повороту на ту или другую сторону, и сделанию учрежденного на всякое приключение сигнала в осторожность другим судам. А все оное зависит от попечений командира, к чему требуется неусыпное прилежание, искусство с осторожностью, дабы в таком внезапном случае не сделать какой ошибки и не придти в конфузию, отчего неминуемо бедствие постигнет. Точно такое приключение с нами последовало в нынешнюю кампанию: июля 18-го, будучи в широте 80 градусов выше северного конца Шпицбергена при крепком ветре и тумане так приблизились ко льду, что уже попали между льдин и только успели отворотиться и сделать сигнал другим судам,

124

а сами еле обошли по ветру превеликую льдину и с опасностью вышли на свободную воду.

Все бедствия, которые угрожают плавателям в рассуждении тамошних обстоятельств не столь ужасны для промышленных судов, хотя они ходят в тех же местах, да по неоднократным их плаваниям, довольно им известным, и всегда наблюдая удобное время к их промыслу, не имея за предмет какого-нибудь назначенного места. Они промышляют там, где это им удается, не находят себя принужденными подвергаться опасностям, а особливо в туман или случившийся штурм, а всего чаще уходят в заливы на якорь или держатся на обширной воде.

Мы, напротив того, старались, согласно данным нам повелениям, плыть по назначенному пути и преодолевать встречающиеся препятствия, дабы получить успех в намеренном предприятии. Нами почиталось за нужное не отдаляться от настоящего пункта, где мы находились, а в противном случае упущено бы было время, которое надлежало употребить в пользу. Для того часто мы излишне отваживались в приближении ко льдам, заходили в бухты, лежали в дрейфе между редко носящимися льдинами и, по большей части, в тумане. Все это преодолено с великим трудом, терпением и беспокойством! Напоследок, хотя за непреодолимыми препятствиями не могли достигнуть желаемого по намерению места, однако, после многократного осмотра, кажется, открылась невозможность, в чем не остается сомнения.

Известия, полученные от шкиперов, которые плавание имели в тех местах лет по 20-ти и более, подкрепляют в вероятности, и что лед от гренландского берега имеет положение, во всем сходное с найденным нами в двухлетнее плавание. А что видали прежде (как сказывают) землю к северу и к западу (однако, никто на них не бывал), чему без сомнения поверить нельзя, ибо в оном легко сделаться может ошибка плавателя, который ищет не землю, а китов, и принимает облака за видимую землю, которые точно оной покажутся, ежели не сделать притом довольных примечаний. А в этом часто мореплаватели обманываются, так как и мне в нынешнюю кампанию случилось, будучи в широте 78 градусов 15 минут и долготе 18 градусов 09 минут 16 июня, когда примеченные мной к западу облака показались землей, и до тех пор находился в сомнении, пока оные стали расходиться и отделились от горизонта.

Невероятнее кажется и то, что бывали люди выше 81 градуса к северу. Но то разве не в нынешнем веке; а нынче, как шкипера

125

сказывали, что льды против времен умножились, и никто уже на восточную сторону Шпицбергена не ходит, а прежде, лет 60 назад, имели там промыслы. Однако, один шкипер сказывал, что он в нынешнее лето был в 81 градусе в то самое время, когда и мы поблизости его находились, да еще севернее, а потому и видна его погрешность, которая произошла от нерачительного наблюдения или за неимением удобных к обсервации инструментов, в чем мы имели пред ним преимущество.

Последний пункт нашего места к северу июля 18-го по исправной обсервации был в 80 градусах 30 минутах, а потому и заключить можно, что не все известия вероятны.

Что же касается до рассуждения о находящихся там льдах, то надобно, как кажется, ежегодно оным иметь приращение, а не уменьшаться; причина тому та, что каждую зиму во всех губах и проливах Шпицбергена вода замерзает, и как оный лед не весьма толст, то при наступлении летней теплоты от сырых и влажных погод, а больше от дождей, слабеет и волнением ломается, а течением оный выносит в море. Его бывает великое множество, а особливо в мае и июне месяцах, по всему проливу между Шпицбергеном и лежащим от гренландского берега льдом; чем позже, тем менее его становится, а в исходе июля в тех местах, где прежде плавали во льдах, совсем не было видно; может быть, что от крепких ветров и волнения оный истребляется. Зато плавают льдины, которые отламываются от ледяных гор (а их великое множество)! Мне случалось видеть в Клокбае от двух ледяных гор почасту отваливались превеликие глыбы, которые на 8 и 9 сажен глубины стояли на земле. И можно ли думать, чтобы такие толстые льдины от небольшой летней теплоты не только в одно лето, но и во многие годы уничтожились? Следовательно, оных каждый год знатное количество прибывает. Прибывающий этот лед относит течением к лежащему от Гренландии льду и там удерживается, а потому к стоячему льду прийти невозможно, а всегда оный окружен наносными и громадными льдинами. Чрез то весь залив делается теснее и, может быть, со временем голландцы лишатся своего промысла.

Сверх оного примечено, что тамошний воздух для обыкновенных людей вреден, а особливо в туман; а которые люди к оному привыкли, так как голландцы о себе сказывали, что они никакими припадками от воздуха не подвержены. Это мы и на себе испытали; в первую кампанию многие чувствовали боль в голове, в груди тесноту и всякое колотье, а ныне не столь много больных было,

126

и может быть, что несколько к тому привыкли. Особливо мы старались быть в непрестанном движении, для чего в то время, когда не было корабельных работ, то выдумывали такие игры, которые делают большое движение, и матросы, узнав в оном пользу, всегда резвились до поту. Почасту накуривали в палубах и в каютах порохом и можжевельником, так что больные хотя и бывали, но понемногу и то временно. Холодность воздуха в тамошних местах в отдалении от берегов и льдов умеренна, а во льдах холоднее, так что среди лета веревки обмерзали.

Надобно помянуть и о выгодах в тамошних местах, которые плавателям приносят облегчение. Во-первых, что день плавания продолжается 4 месяца, и никогда солнце не заходит, хотя оно очень редко видимо. Однако, во время тумана все-таки остается надежда, что по прочистке оного всегда осмотреться можно, и когда туман пронесет на короткое время, то является для всех не малая отрада, чего невозможно в ночное время. Холодность воздуха, в особенности во льдах, хотя для людей несколько и в тягость, но на корабле никакая провизия, тако ж и пресная вода не портится. Нами испытано, что свежее мясо более месяца употребляется в пищу, ничем невредимо. Ежели же крайняя нужда будет в воде, то из льда можно наварить, а в недостатке дров и льдом утолить жажду”.

Эта записка нисколько не оправдала моего отца в глазах графа Чернышева. Последующие экспедиции, о которых много говорилось и писалось, вполне доказали в настоящее время, что мой отец был во всем прав.

Затем эскадра моего отца была расформирована^IV указом Императрицы, в котором не упоминалось о цели бывшей экспедиции. Результаты его плавания и наблюдения остались скрытыми, так как Коллегия стыдилась своей неудачи и считала срамом признаться в сделанной попытке. Вся переписка считалась затерянной¹¹⁷.

Вообще должны были бы, по-видимому, отчаиваться в успехе в виду столь великого множества бесплодных попыток, предпринятых славнейшими мореплавателями разных стран в водах столь неприступных и открытиями скудных.

Достаточно было времени, чтобы убедиться, что там льды непрерывные; и если бы даже один раз подвинулись далее, нежели в другой, или проплыли чрез желаемый проход, все же неуверенность и опасность этого плавания никогда не могли бы сделать его столь правильным, чтобы оно принесло пользу торговле. Впрочем,

127

разве нельзя делать на земном шаре открытий гораздо более выгодных, любопытных, обещающих более вероятную удачу, могущих удовлетворить любопытство, дать оборот капиталам и возможность применения к делу дарований предприимчивых умов.

Чтобы дать еще понятие об обширности познаний Адмиралтейств-коллегии, скажу, что, когда знаменитый математик Эйлер издал бессмертный свой труд о построении кораблей и управлении ими¹¹⁸, Императрица приказала этой коллегии рассмотреть его, желая знать ее мнение. Это сочинение, хотя и элементарное, оказалось, однако же, настолько выше понятий судей, которые должны были его рассмотреть, что они, не будучи в состоянии его понять, нашли более удобным объявить его бесполезным для флота. Этого мнения придерживались в России до той минуты, покуда иностранные ученые не заставили свои правительства оценить по достоинству сочинения Эйлера. Французский король первый послал награду автору. Императрица Екатерина II, узнав об этом, также вознаградила его с своей стороны, и, хотя драгоценный труд, послуживший впоследствии основанием для всех писателей, занимавшихся этим предметом, не мог просветить петербургских судей Эйлера, зато показал Императрице в настоящем свете познания и компетентность этих судей.

Если мой отец не успел разубедить графа Чернышева в его понятиях о Северном море, то, помимо вице-президента коллегии, ему удалось несколько смягчить и недовольство Императрицы. Она выслушала доводы бригадира Чичагова и приказала составить следующий заключительный указ Адмиралтейств-коллегии:

“Желая оказать нашу милость и удовольствие за приложенное старание к достижению до повеленного предмета, бывших в некоторой экспедиции наших флотских офицеров, а именно: капитана бригадирского ранга Чичагова, капитана первого ранга Панова, капитана второго ранга Бабаева, капитан-лейтенантов Борноволокова, Пояркова, лейтенанта Рындина, всемилостивейше повелеваем нашей Адмиралтейской коллегии производить им вечный пансион, половину оклада того чина, в котором они во время сей экспедиции находились, не заменяя то в получаемое ими ныне или впредь окладное по чинам их жалованье, ниже воспрепятствовать им то должно к получению обыкновенного, по силе адмиралтейского регламента, пенсиона, которым по числу сделанных кампаний, при увольнении от службы, пожалованы бывают; оставляя на попечение Адмиралтейской коллегии награждение сделать

128

и прочим бывшим с ними нижним служителям, которые то заслужили, дабы все, видя столь отличные наши милости, усердным и тщательным исполнением в таковых им порученных делах, такового же жребия достойными оказать себя старались. 21 декабря 1766 г. Екатерина” ¹¹⁹.

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I 16 января 1766 года.

^II Гарпун — орудие, употребляемое для ловли китов и тюленей, род остроги с широким острием, сверху суживающимся; к острию приделан крюк и трубка с древком.

^III Указа этого не оказалось в бумагах В. Я. Чичагова, и мы его нашли в Московск. архиве: “Всемилостивейше повелеваем бывших нынешнего года в кампании и на острове на зимовке под командой флота капитана бригадирского ранга Чичагова для оказания нашей Императорской милости и удовольствия, за понесенные ими особливые труды и приложенного усердного старания к достижению до повеленного ему предмета, выдать ему, капитану Чичагову, и бывшим в оной флотилии штаб, обер и унтер-офицерам и рядовым годовое их окладное жалованье, не исключая из того и вдов умерших служителей и сирот (приписано собственноручно Екатериной II) во время оного плавания, которым также по окладам их мужей выдать Адмиралтейской коллегии повелеваем. Екатерина”.

^IV Расформирование эскадры В. Я. Чичагова не обошлось без приключений. Так, из рапорта капитана Бабаева, от 22 ноября 1766 г., в коллегию (Московск. Архив), мы видим, что, приняв командование от В. Я. Чичагова, он 5 октября отправился с судами из Архангельска в Колу. 2 ноября бот мичмана Василия Пылаева¹²⁰, при входе в Кильдин, вдруг бросило противным шквалом с снегом на О, оборвав паруса, и разбило вдребезги. Провиант погиб, а тяжести некоторые спасли. Другой бот, “Лебедь”, тоже отбросило к острову Торас, и сухопутный провиант свезли в него на лодках.

129

ГЛАВА VIII

Назначение моего отца начальником Архангельского порта и его борьба с хищением казны и взяточничеством. — Лишение его благосклонности Императрицы. — Турецкая война 1769 г. и определение отца в Черноморский флот. — Жизнь в Крыму. — Адмирал Сенявин и создание им флота. — Резолюция Императрицы на рапорте Сенявина. — Война 1770 г.; болезнь отца и возвращение в Россию. — Рескрипт Императрицы 12 апреля 1772 года на имя В. Я. Чичагова. — Отправление эскадры отца в Средиземное море и переписка с гр. Чернышевым. — Возвращение В. Я. Чичагова в Кронштадт. — Иностранные адмиралы на русской службе. — Награждение отца георгиевским крестом за 20 кампаний. — Война 1774 г. в Крыму и действия моего отца. — Вызов его в Москву и производство в вице-адмиралы.

После второй экспедиции отец мой возвратился в Петербург^I и через несколько времени (1768 г.) был назначен начальником Архангельского порта¹²¹. Тогда ему пришлось бороться с врагами более страшными, нежели льды, и тем сильнее против него ожесточенными, что он решился пресечь хищение казны и взяточничество. Противодействовать злоупотреблениям столь заматерелым и, так сказать, почти неизбежным, значило вступить в борьбу со всеми властями, начиная с губернатора, которому жалобами и происками удалось добиться отозвания начальника порта и лишить его на короткое время благосклонности Императрицы.

Так как тогда была война с турками, она вскоре послала моего отца служить на юг: ему дано было начальствование над небольшой флотилией в Черном море¹²². Крым, только что завоеванный¹²³, был тогда совершенно оставлен жителями, ибо почти все татары покинули его, лишь только русские им завладели. Недостаток во всякого рода средствах был так велик, что первые русские, туда прибывшие, были принуждены поместиться в землянках, вырытых под землею, и, так сказать, вперемежку с пресмыкающимися, наводнявшими эту страну. Часто случалось, что во время еды, состоявшей большею частью из молока, змеи (ужи) смело приползали к блюдам за своей долей, и их можно было отогнать только ударами ложек по голове.

130

Императрица хотела создать сильный флот на Азовском и Черном морях и поручила это адмиралу Сенявину¹²⁴. К 1770 году он состоял из порядочного числа судов, которым Сенявин дал имена Гектор, Парис, Лефеб, Елень, Троил¹²⁵ и т. д. По докладе рапорта Сенявина Императрице, она написала: “Троянской истории имена, кои дал Сенявин кораблям, им построенным, показывают, что у него в голове твердо есть повидаться с теми местами, где оная производилась”. Но все эти суда были плоскодонные и могли только действовать в Азовском море. Черноморский флот образовался позднее, так что мой отец, приняв в 1770 году начальствование над малой флотилией и назначенный тогда к охранению границ Империи от турок, нашел, что она состояла из нескольких корветов, шебек¹²⁶ и других небольших судов, довольно плохо вооруженных и в достаточно дурном состоянии^II. Однако же, при открытии кампании турецкий флот, состоявший из многих линейных кораблей и фрегатов, явился в виду Крыма. Русская флотилия, хотя и без всякой вероятной возможности противиться силам, столь превосходным, заняла самую выгодную позицию, какую только могла, и, стоя твердой ногой, ожидала неприятеля. Но он был таков, что когда отец мой думал, что все потеряно, — все было спасено. Паша, высокомерно относясь к подобному противнику, счел ниже своего достоинства сражаться с ним всеми своими силами и отделил от своего авангарда число кораблей, равное тому, из которого состояла наша флотилия, то есть из семи или восьми судов, которых во всяких других, но не в турецких руках было бы более, нежели достаточно, чтобы истребить нас. Но, по счастью, адмиральскому кораблю, назначенному для этой атаки, по его отделении от флота и шедшему на нашу флотилию на всех парусах, пришлось поворотить оверштаг. В эту минуту ветер посвежел. Передовой корабль лишился марселя, что произвело такое смятение во всей эскадре, что все турецкие суда одно за другим поворотили оверштаг и поплыли на присоединение к их флоту. При наступлении ночи они удалились совершенно, не отваживаясь ни на какую дальнейшую попытку. По своей слабости русский флот, который Императрица Екатерина еще не успела увеличить, был не в состоянии что-либо предпринять со своей стороны против турецкого, сравнительно громадного; но благодаря невежеству и бездействию его начальников, во время этой кампании не произошло ни одного замечательного события. Однако же главные силы русского флота покинули Балтийское море, чтобы плыть в Средиземное¹²⁷, и временно были отданы под начальство

131

графа Орлова, в действительности же ими командовал адмирал Спиридов: на них были даже посажены войска под командой графа Федора Орлова, брата главнокомандующего.

Быстрые переходы из климата, который моему отцу пришлось перенести, проходя 80-й градус северной широты, в климат Крыма¹²⁸, — страны тогда весьма нездоровой, расстроили его здоровье до такой степени, что он был принужден просить дозволение о возвращении своем на родину и, по получении такового, оставил флот, возвратясь в Россию сухим путем. Одного этого путешествия было достаточно для восстановления его здоровья, и по возвращении своем в Петербург он был назначен временным членом Адмиралтейств-коллегии. Летом 1770 года он командовал практической эскадрой на Балтийском море¹²⁹. В числе адмиралов были представлены к выбору: Семен Мордвинов^III, Алексей Нагаев, Петр Андерсон¹³⁰, Василий Чичагов и Николай Сенявин¹³¹.

Против моего отца Императрица написала: “Сему”.

По истреблении турецкого флота в 1770 года в Чесменской бухте Императрица Екатерина для продолжения войны с той же энергией решилась подкрепить свой флот, находившийся тогда в Архипелаге. Между тем адмирал Сенявин имел уже сильную флотилию и на Азовском море. Вот что писала Императрица гр. Чернышеву^IV 1 июня 1771 г.: “с большим удовольствием усмотрела я, что 17 числа мая российский флаг веял на Азовском море после 70-ти летней перемешки; дай Бог вице-адмиралу Сенявину счастливый путь и добрый успех”.

Так как мой отец, адмирал Чичагов, снова заслужил доверие Императрицы, то она обратила свой взор на него^V.

12 апреля 1772 года он получил рескрипт, который в настоящее время весьма драгоценный документ, так как он обнимает всю политику Императрицы и рисует до мельчайших подробностей ее отношения ко всей Европе. Привожу его в подлиннике:

“Рассудили мы, приумножа несколькими кораблями флот наш, находящийся в Средиземном море под главной командой от нас тамо уполномоченного генерала графа Алексея Орлова, привести его еще больше в состояние к продолжению тех счастливых успехов, которыми Всевышнему угодно было нас наградить в прошедшие две кампании, и чрез то понудить вероломного нашего неприятеля к скорому заключению с нами надежного и постоянного мира.

Повелели мы еще в прошлую осень адмиралтейству нашему иметь в Ревельском порте ко вскрытию тамошнего рейда, готовыми четыре

132

линейные корабля, снабженные по примеру прежних, в Средиземное море отправленных, которые действительно тамо и готовы, из коих ныне три в оное отправление и назначаем, а именно: “Чесма”, “Победа” и “Граф Орлов”, первый о семидесяти четырех, а другие два о шестидесяти шести пушках.

Командиром над сей эскадрой до благополучного ее соединения со флотом, находящимся в Архипелаге, вас, яко искусного мореплавателя, избираем, уверены будучи, что найдем мы, конечно, в вас то ж ревностное усердие в исполнении вам порученного, которое мы приобвыкли видеть во всех наших верноподданных.

Вы имеете, по получении сей инструкции, отправиться в вышеупомянутый Ревельский порт и, приняв оную эскадру в свою команду, немедленно и с самым первым способным ветром оттуда в путь для соединения с упомянутым флотом идти, стараясь, сколько возможно, оное скорее сделать и тем способствовать к достижению до вышеупомянутого предмета, для которого сия эскадра посылается, и от чего мы столь великого плода ожидаем.

Нет, кажется, вам нужды заходить или останавливаться в каком-нибудь порте до самого Гибралтара, или лучше сказать до Магона¹³², когда всем надобным, а особливо водой в Копенгагене или Гельсинере запасетесь, чем не токмо успешно гораздо будет плавание ваше, но и менее издержки. В сих же двух местах, а особливо в последнем, то есть в Магоне, получите вы уже, конечно, повеление от упомянутого нашего генерала гр. А. Орлова или адмирала Спиридова, которым предписано вам будет о дальнейшем вашем плавании и о месте, где ваша эскадра с флотом соединиться должна. В проходе чрез Зунд найдете в самом Копенгагене или в Гельсинере выписанных адмиралтейской нашею коллегией английских пилотов, которые вас своим каналом проведут. А получите о них известие от пребывающего двора нашего при его Величестве короле датском поверенного в делах Местмахера.

Сие сделано не токмо в том разуме, чтоб доставить вам способ успешнее произвести плавание ваше, но чтоб и лишить могущей встретиться нужды заходить для того в английские порты и иметь о том заботу. А как с ними вам обходиться и какую и как им за то сделать плату, сведаете вы от упомянутого Местмахера, к которому пребывающий наш в Лондоне полномочный министр Мусин-Пушкин¹³³ о том отписать не преминет вследствие писанного к нему от вице-президента Адмиралтейской коллегии графа Ивана Чернышева письма, с коего здесь приложена копия.

133

Однако ж на случай, буде бы еще они туда не приехали, чего, кажется, быть не может, то не должны вы их дожидаться, но сыскать тут или на английских берегах способных, с которыми то плавание и предпринять.

Граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский

За излишнее находим входить нам и предписывать каким образом учреждать вам плавание ваше, ибо в том совершенно полагаемся на искусство ваше и в точную вашу волю оставляем; но находим за нужное объяснить о политических наших сопряжениях с теми державами, подле которых областей плавание ваше быть должно, дабы вы, то знав, могли взять свои меры, как в случае, буде бы крайняя и необходимая нужда понудила вас зайти в их порты, так и равномерно, ежели бы встретились с их военными или купеческими кораблями; имея о последних в незабвенной памяти, ибо то точная наша воля, чтоб их, которой бы христианской державе они ни принадлежали, не только не осматривать и не останавливать ни под каким видом, но

134

напротив того, всякую возможную помощь подавать, а особливо датским, прусским и английским; ибо повторяем вам, что нет нашего намерения препятствовать ничьей из христианских держав коммерции, каким бы то образом ни было.

Сии суть те уверения, которые мы чрез наших министров при всех дворах сделать рассудили при посылке флота нашего в Средиземное море, как вы то из приложенного экстракта увидите, по которым в точности исполняя, не сделаете, конечно, никакого неудовольствия и не встретите препятствия в продолжении пути вашего.

На походе представится первой Дания. Относительно к сей короне, можете вы на нее совершенно надежны быть, и свободно входить в ее гавани, ибо вследствие тесной у нас дружбы с его датским Величеством уверены мы, что там эскадре вашей всякая помощь с охотой и поспешностью дана, конечно, будет.

За Данией, рядом почти, следует республика голландская, Англия и Франция. С первой находимся мы в добром согласии и дружбе, следовательно же и надобно вам будет почитать встречающиеся ее эскадры — дружественными и обходиться с ними по общим морским обрядам, ибо и голландцы с своей стороны в рассуждении салютации и других морских почестей не прихотливы. Гавани же их, конечно, для вас отверсты будут, если бы необходимость к ним повлекла.

Об Англии справедливо можем мы сказать, что она нам прямо доброжелательна, и одна из дружественных наших держав, потому что политические наши виды и интересы весьма тесно между собой связаны и одним путем к одинаковой цели идут. Кроме того, имеем мы с великобританской короной трактат дружбы и коммерции, которым взаимная наша навигация в землях и владениях обеих сторон поставлена в совершенной свободе. Довольно, кажется, было бы сих двух оснований к удостоверению нашему, что порты его британского величества будут отверсты эскадре нашей; но и затем еще, начиная экспедиции наши в Средиземное море, изъяснились мы откровенно чрез посла нашего с королем великобританским и получили уверение, что военные корабли наши приняты будут в пристанях его владений за дружественные, и как таковые снабжаемы всякой, по востребованию обстоятельств, нужной помощью. Сие и самым делом исполнено в рассуждении нашего адмирала Спиридова и других наших в Средиземное море отправленных эскадр, и, конечно, в рассуждении вас самих своего действия не иметь не может. При сем случае вам знать надобно, что в самое то время соглашено между нами было дружеским и скромным образом, чтоб с обеих сторон заблаговременно приняты

135

были надлежащие меры к упреждению всяких о салютации требований и споров между взаимными эскадрами и кораблями. Вследствие того долг звания вашего будет в проходе чрез канал не подавать с своей стороны поводу к таковому требованию, обращаясь в сторону или инако, удаляясь от встречи с английскими военными судами, подобно как и они с другой чаятельно оной миновать стараться будут. Может быть, неизлишне еще и то, чтобы вы прежде вступления в канал сияли совсем прочь заранее вымпел и флаг адмиральский и проходили тут без оных, дабы с тем большею удобностью избежать требования о спущении оных. Мы надежно ожидаем от благоразумия и осмотрительности вашей, что вы в сем случае будете уметь согласоваться пристойным образом взаимному нашему и его британского величества желанию.

Положение наше с Францией может столько же присвоено быть и Гишпании и королевству обеих Сицилий. Во Франции имеем мы поверенного в делах советника посольства Хотинского. В Мадриде поверенного же в делах переводчика Рикмана, а в Неаполе никого. Со всеми сими Бурбонскими дворами имеем мы только наружное согласие и можем, конечно, без ошибки полагать, что они нам и оружию нашему добра не желают, но с другой стороны, нельзя же ожидать, чтобы они шествию вашему явно и вооруженной рукой сопротивляться стали, не имея к тому не только законной причины, ниже казистого предлога, который бы предосудительное покушение сколько ни есть покрыть мог. Сие описание образа мыслей Бурбонских дворов долженствует решить ваше к ним поведение и показать, что вам со встречающимися их кораблями хотя дружелюбно, но осторожно, однако ж, обходиться, а гавани их, кроме самой крайней нужды, обегать надобно, разве когда к спасению другого пути оставаться не будет. Таковые диспозиции Бурбонских дворов в рассуждении нас по причине настоящей войны нашей открываются от дня в день более, и нам, по известиям, от всех сторон получаемым, надлежит ожидать, что не возмогши ни по какому резону явно нас атаковать, постараются они коварством и хитростью искать самого малейшего к привязке предлога для нанесения нам вреда и воспрепятствования на востоке нашим операциям. Вследствие чего должны вы завсегда остерегаться от хитростей. А как натуральнейший способ для произведения оных в действо может найден быть по поводу коммерции их в Средиземном море, то и должны вы наистрожайше наблюдать предписанные вам ниже сего правила относительно коммерции вообще всех нейтральных наций.

136

Португальский двор совсем вне всяких с нами сопряжений, но как при всем том существо естественного положения и интересов его требуют от него непременно быть в противных Гишпанскому политических правилах, то и не оказал он ни малейшего затруднения в принятии наших кораблей, что он и с вами учинит, ежели вы принуждены будете приставать к его гаваням, в таком случае можете вы адресоваться к Борхерсу, учрежденному ныне от нас консулу в Лиссабоне.

Что здесь о Португалии говорено, может справедливо относиться к владениям короля Сардинского, ибо он по настоящей заботливой его позиции между венским и версальским дворами, которых соперничество дому его толь надобно, а прежде и толь полезно было, со многой вероятностью не рад будет видеть флаг наш в Средиземном море, яко нового Бурбонскому Пакту соперника, тем более, что он по коммерции не имеет нужды менажировать турков.

Порт, могущий вам быть полезным в Средиземном море, есть остров Мальта. Несмотря на политические коннекции ордена¹³⁴ с державами Бурбонского двора, коих подданные составляют знатную часть языков, права гостеприимства и государей, удостоверяют уже вас о пристанище в Мальте, если б завела вас туда необходимость, и тогда имеете вы адресоваться к маркизу Кавалкабо, который, не имея хотя характера, пребывает там от нас яко уполномоченный и доставит вам за деньги всю помощь, которая будет в его силе и которую натурально вы требовать можете.

Кроме вышеоглавленных итальянских владений, представляются еще там великое герцогство Тосканское с вольным портом Ливорно, республики: Генуэзская, Венецианская и Рагузская, которая состоит под протекцией турков и им дань платит.

Ливорно, будучи вольным для всех портом, не может натурально и для всех затворено быть, поколику военные эскадры могут участвовать в неограниченной свободе и преимуществах вольного порта. Уже некоторые корабли нашей первой эскадры туда приставали, и примеров тому множество в последних войнах между Англией и Францией. Они могут и вам служить за правило. С республикой Генуэзской не имеем мы беспрепятственного сношения; но хотя она в политике своей и привязана к Бурбонским домам, а особливо к Франции, которой недавно и подвластный ей остров Корсику совсем уступила, но тем не меньше, однако же можно надеяться, что она по образу вольного своего правления не откажет эскадре нашей в нужном пристанище, ибо такой отказ был бы противен самой конституции ее, и

137

в самом деле не сделала она никакого затруднения принять приставший туда один из наших военных кораблей.

Голеннищев-Кутузов Иван Логвинович

В рассуждении республики Венецианской настоят другие уважения. Она издавна желает ближайшего с нами соединения. Но по робости, от соседства с турками происходящей, не смеет еще податься на явные к тому способы. Без сомнения, венецианцы желают нам внутренне добра, разве дезерция их подданных нашей православной веры, кои вышли из земель их владения для принятия участия в морейских происшествиях¹³⁵, сделает замешательство в образе их рассуждения о настоящей войне нашей. Во всяком случае вероятнее то, что если успехи наши будут важны и поспешны, то единственная их неразрешимость приведена будет к единому существительному и неподвижному пункту их политики — желать упадка Оттоманской Порты. Вам надобно будет на сем основании распоряжать поступки ваши в рассуждении республики, сносясь и

138

требуя совета, когда время допустит от нашего в Венеции пребывающего поверенного в делах действительного статского советника маркиза Маруция¹³⁶, который между тем не оставит с своей стороны подавать вам все нужные сведения.

О республике Рагузской, которая сама по себе гораздо неважна, примечено выше, что она состоит под протекцией турков и платит им дань. Правда, отрекается она от качества подданной и стороной забегала уже ко двору нашему с просьбой, чтоб ее навигация от неприятельской отличена была, вы имеете потому, если б паче чаяния нужда заставила вас искать прибежища в портах сей республики, сначала отозваться и обходиться с нею дружелюбно, полагая, что она, с своей стороны, не отречется от допущения кораблей наших и от учинения им за деньги всякой потребной помощи; в противном же случае можете бы оное себе по необходимости и силой доставить, трактуя тогда Рагузские земли и кораблеплавание неприятельскими; но обыкновенным, однако ж, порядком между просвещенными нациями, токмо чтоб сие сделано было с согласия графа Орлова.

Что ж касается до африканских в Средиземном море корсаров, выходящих из Туниса, Алжира и других мест, то хотя и считаются они в турецком подданстве, однако же, тем не меньше оставляйте их на пути в покое, и если только они сами вам пакостей делать не станут, и если опять не случится вам застать их в нападении на какое-либо христианское судно, ибо тут, не разбирая нации, которой бы оно ни было, имеете вы их бить и христиан от плена освобождать, дозволяя и в прочем всем христианским судам протекцию нашу, поколику они ею от вас на проходе пользоваться могут.

По благополучном прибытии эскадры вашей в Магон, найдете вы уже тут, конечно, у консула двора нашего Алексиано повеление от уполномоченного нашего генерала и кавалера графа Алексея Орлова или, в небытность его, от адмирала и кавалера Спиридова, по которым вы в точности и исполнять имеете. Но ежели бы, паче чаяния, за каким-нибудь непредвидимым случаем оных еще не было, то наведавшись от оного Алексиано о месте пребывания флота, туда и отправиться должны, и по приходе, явясь со всею своей эскадрой к ним в команду, по их повелениям и поступать.

Нужда, может быть, потребует иметь вам секретную переписку как во время плавания вашего с некоторыми из наших министров, находящихся при чужестранных дворах, так и с самим графом Орловым или адмиралом Спиридовым до соединения вашего со флотом, для чего и прилагаем здесь шифры, которыми вы к ним писать и

139

должны, имея их всегда за своею печатью, и не инако оными заставлять писать, как в своем присутствии. А для таковой вашей корреспонденции определяется к вам канцелярский служитель, который все то исправлять может.

Во все время пребывания его при вас имеете ему производить в жалованье и на пищу по сто рублев на месяц из данных вам сорока пяти тысяч ефимков на чрезвычайные расходы от нашего генерал-прокурора князя Вяземского, считая каждый по рублю тридцати шести копеек, итого шестьдесят одна тысяча двести рублев, из коих мы и вам на стол тысячу двести рублев всемилостивейше взять повелеваем, уверены будучи, что вы достальные сии деньги с узаконенным порядком, по надобности и по вашему усмотрению в расход употреблять будете, о которых по соединении вашем со флотом, как счеты так и остальные, главнокомандующему отдать не преминете, не менее как и журнал плавания вашего.

Наконец, призывая Бога в помощь предприемлемому вами мореплаванию для блага нашего Отечества, пребываем вам Императорской нашею милостью благосклонны. Дана в Санкт-Петербурге, 12 апреля 1772 года. Екатерина”^VI.

Гр. Чернышев, по обыкновению, стал рассылать чуть не ежедневно курьеров в Ревель осведомляться, спешит ли мой отец с отправкой эскадры. Прибыв в порт около 20 апреля, отец принялся энергично за работу и, наконец, в последних числах донес гр. Чернышеву, что по его расчету эскадра будет готова к отплытию к 5-му мая. Гр. Чернышев поспешил это доложить Императрице и успокоился. Но вот приходит 6 мая — и он не получает донесения об отправлении В. Я. Чичагова из Ревеля; делая различные предположения, граф пережидает 7 и 8 числа; наконец, 9-го, когда уже моего отца, действительно, не было в Ревеле, он ему пишет письмо, наподобие тех мягких и любезных, которые его подчиненными читались всегда между строк. “Последним вашим рапортом ко мне, — писал гр. Чернышев, — сообщали вы, что несомненно надеетесь 5-го числа сего месяца отправиться в назначенный вам путь, в чем я и уверен, что вы, конечно, того сделать не упустите без самых сильных в том вам противоборствующих препятствий, и меня с нарочным о том уведомить не преминули бы при самом вашем отъезде; но как курьеру неотменно должно было сюда приехать в прошедший понедельник, то есть в тот день, в который я был в Царском Селе, если бы он из Ревеля поехал 5-го числа, а он еще не токмо вчера, но и ныне сюда не бывал; то посему оставаясь в недоумении, не приключилось ли вам каких

140

препятствий, прошу с сим же курьером, ни мало не мешкав, обстоятельно меня уведомить, для чего вы по сих пор еще не отправились, описав подробно удержавшие вас от того причины и, если возможно, означив день, в который вы наверно выступить надеетесь”.

Между тем, 8 мая мой отец пред отправлением послал ему письмо с нарочным курьером. Оно было следующего содержания: “Пред сим имел я честь донести вашему сиятельству, что вверенная в команду мою эскадра к 5-му числу сего месяца имеет отправиться в море, и действительно, к тому числу она обстояла во всякой готовности, но за случившимися жестокими ветрами с пасмурностью и снегом принужден был остаться на якоре до 8-го числа. Почитал еще за Божию милость, что последний штурм застал нас не в море, где бы необходимо нам надлежало разлучиться; впрочем, не оставлю приложения крайнего старания о лучшем успехе нашего плавания”.

18 мая эскадра прибыла в Копенгаген, и 25-го мой отец написал гр. Чернышеву: “Плавание наше продолжалось с тихими и переменными ветрами, а как прошли Готланд, то настали туманы, что и попрепятствовало в нашем пути... Английские пилоты в Гельсинере, за которыми я чрез г. Местмахера посылал, чтобы они прибыли, однако, не поехали на корабли, почему я принужден был остаться там еще день, по снятии с якоря... На все расходы издержано около 100 червонных”.

16 июня эскадра прибыла в порт Магон. В тот же день он донес гр. Чернышеву: “Плавание наше в Атлантическом море было с успехом, ибо я против Гибралтара 5 июня по утру был и чрез сутки оставил гибралтарскую крепость позади, более чем на 300 верст, почему надеялся чрез два дня быть и в Магоне, но как настали противные ветры, то тем и удержан был по 16-ое число. При вступлении в Магон получил от графа Алексея Григорьевича (Орлова) повеление, чтобы следовать в Ливорно, но недостаток пресной воды, некоторые поправления, а особливо большое число больных (367 чел.) принудили меня остаться на некоторое время в Магоне”.

20 августа эскадра пришла в Ливорно; долгая непогода, противные ветры совершенно измучили людей. Мой отец имел с собой письмо Императрицы к гр. А. Орлову, которое он тотчас же ему и передал^VII. Здесь начальство над эскадрой В. Чичагов передал капитану Коняеву¹³⁷, а сам отправился в Петербург, где ожидала его усиленная деятельность по приведению флота в боевой вид, и по приезде он был назначен главным командиром Кронштадтского порта, который есть, так сказать, ключ столицы.

141

Когда пришло лето 1773 года, и понадобилось вооружить значительную эскадру для обучения большего числа рекрут, Императрица, несмотря на назначение моего отца, избрала его командиром. Гр. Чернышев находил необходимым подготовить подкрепление для флота, находящегося в Средиземном и Азовском морях. В числе представленных к командованию флагманов были иностранцы, как Чарлс Кновльс и граф Мазини¹³⁸; их набирали наши послы при иностранных дворах во время войн в Турции по поручению Императрицы, которая желала иметь силы непреодолимые и искуснейших руководителей. Впоследствии я на примерах докажу, что Екатерина II ошиблась в своем расчете не хуже Петра Великого, и иностранцы принесли нам только вред. Можно купить за деньги верноподданного, который соразмеряет личный интерес с трудолюбием, энергией и чувством самосохранения, но купить верноподданного патриота, одушевленного идеей и воодушевляющего своих соотечественников, жертвующего собой из любви к родине, — невозможно; первых найдешь у соседа сколько угодно, а вторых — только у себя дома. Наконец, француз может быть англичанином, американцем, а англичанин — итальянцем, испанцем, даже русский способен превратиться в человека любой национальности, но русским никогда не сделается ни француз, ни англичанин, ни немец.

С возобновлением военных действий на Черном море, Сенявин оказался далеко не в полной готовности: многие суда попортились, болезни уносили массу людей, и тогда Императрица решила дать ему хорошего, способного помощника, который бы соответствовал столь важному назначению. Сколько она ни думала и ни выбирала, но, однако, предпочла всем моего отца. Перед отправлением на юг^VIII, В. Я. Чичагов получил, по статуту, Георгиевский крест и в присланном рескрипте за подписью Императрицы было сказано: “Ревность и усердие ваше, к службе оказанное, когда вы, будучи офицером, сделали на море 20 кампаний, учиняет вас достойным к получению отличной чести и нашей монаршей милости по узаконенному от нас статуту военного ордена св. Великомученика и Победоносца Георгия; а потому мы вас в четвертый класс сего ордена всемилостивейше пожаловали. Сия ваша заслуга уверяет нас, что вы сим монаршим поощрением наипаче почтитесь и впредь равным образом усугублять ваши военные достоинства. 26 ноября 1773 г.”^IX.

В конце января 1774 года мой отец явился к адмиралу Сенявину, который отправил его в Крым для принятия находящейся там морской команды и приготовления судов к открытию кампании. 18 апреля

142

он с двумя фрегатами “Первый” и “Четвертый” и кораблем “Азов” пошел к оконечности пролива в Черное море, чтобы соединиться с кораблями “Журжа” и “Корон” и малым бомбардирским судном, которые занимались крейсерством. Ему было предписано крейсировать пред проливом между мысом Таклы и Казылташской пристанью, держась всегда на таковой дистанции, чтобы пролив и крымские берега никогда из виду и обеспечения его удалены не были, и чрез то он мог отражать покушения неприятеля.

До 8 июня включительно нигде не было видно неприятельских судов. 9 числа в половине второго часа дня вдали заметили турок, идущих к проливу, в числе 21 судна. Чтобы обстоятельнее осмотреть их, адмирал спустился и шел к востоку. В четыре часа наши настолько приблизились к неприятелю, что можно было его ясно рассмотреть; он шел в числе 5 больших кораблей, 9 фрегатов, 26 галер и шебек и несколько малых судов, и при том на двух кораблях развевались адмиральский и вице-адмиральский флаги. Одно судно приняли за наш бот. Отец мой с эскадрой, состоящей из трех фрегатов и двух кораблей, старался, сколько возможно, забраться к ветру, придерживаясь ближе Крымского полуострова, потом неприятель, поровнясь против пролива, стал дожидаться, а когда прочие с ним соединились, выделил вперед 7 фрегатов, 6 шебек и 11 галер. В 7 часов наши поворотили на правый галс и легли в линию, кроме корабля “Корона”, который не мог войти в свое место. Стали сближаться, но неприятель, прошед несколько наших линий, поворотил на другую сторону в параллель нашей эскадре. В 8 часов с неприятельского адмиральского корабля раздался пушечный выстрел, почему тотчас же началась пальба но “Четвертому”, нашему фрегату, который был тогда впереди. Отец мой был на фрегате “Первый” и по данному сигналу начал обстреливать турок. В то время стали замечать, что неприятельский адмирал с бывшими при нем кораблями поворотил и пошел по направлению к проливу с намерением, чтобы отрезать нашу эскадру или иметь ее между двух огней. Ночная темнота и наносимый ветром дым со стороны неприятеля препятствовали видеть движение противника. Тогда адмирал Чичагов поворотил и стал держать к проливу, но вскоре сами турки отдалились друг от друга, и куда они шли, нельзя было рассмотреть за темнотой. Несмотря на сильный огонь неприятеля наши понесли малые потери и лишь на фрегате “Четвертом” пробило несколько парусов и порвало веревок. Тяжело раненым оказался один солдат. Наши стали на якорь в проливе у мыса Таклы и в двенадцатом часу ночи увидели неприятельский флот, идущий

143

в пролив в числе 5 кораблей и 9 фрегатов под командой адмирала. Положение адмирала Чичагова усложнялось; фрегат “Четвертый” был неспособен к военному действию, так как не мог в поворотах против ветра и в линии держаться с настоящими фрегатами, то он принужден был войти далее в пролив и стать на якорь против керченских садов. Расположась для охранения прохода, мой отец взял из Еникале корабль “Журжа” и малое бомбардирское, которыми, так сказать, увеличил свою флотилию. Неприятельский флот остановился на якоре у мыса Таклы и стал собираться. К утру насчитывалось уже 24 корабля и фрегатов и 14 галер с шебеками.

Вид Севастопольской бухты во время путешествия Екатерины II в Крым в 1787 г.

Вид Севастопольской бухты во время путешествия Екатерины II
в Крым в 1787 г.

11 числа неприятель вошел в пролив и лег на якорь. 12 числа некоторые его корабли переменялись местами, а шебеки и другие гребные суда ходили в Тамань и Казылташ и возвращались обратно. 13 числа неприятель, весь снявшись с якорей, последовал к нашей эскадре и с фрегатов и всех галер стрелял, но снаряды большею частью не долетали до наших кораблей. До 28 июня турки продолжали действовать столь же нерешительно и после сильной перестрелки, наконец, отошли назад.

Вся эта кампания на Черном море не имела никакого результата, и мы играли пассивную роль за неимением судов. 10 июля 1774 г. был заключен мир с Портой, по которому крепости Еникале, Керчь и Кинбурн остались за Россией. Суда наши все вернулись в керченскую бухту.

144

В ноябре месяце Императрица вызвала в Москву адмирала Сенявина и моего отца для участвования в совещании о положении основания полезного плавания на Азовском и Черном морях. 5 декабря отец выехал в Петербург. В день заключения мира Императрица пожаловала контр-адмирала Чичагова в вице-адмиралы^X.

До дальнейшего рассказа мне следует вернуться к прерванной собственной моей истории и продолжению моего воспитания^XI.

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I Экспедиция В. Я. Чичагова к северному полюсу временно повлияла на его карьеру. Императрица Екатерина II очень скоро о нем забыла. Это видно из следующего обстоятельства: судно, названное в честь Чичагова и входившее в состав эскадры было переведено в Балтийское море; в указе Адмиралтейств-коллегии от 24 августа 1769 года Императрица говорит:

“По требованию нашего контр-адмирала Элфинстона¹³⁹ повелеваем нашей Адмиралтейской коллегии находящееся в военной гавани судно, именуемое “Чичагов”, приведя в надлежащее состояние, вооружить и отпустить оное в эскадру помянутого нашего контр-адмирала без потеряния малейшего времени”. Вскоре оно погибло в шхерах у шведских берегов. Об этом мы находим указание в архиве Государственного совета (т. I, ч. I, стр. 362), где сказано: “9 ноября 1769 г. читаны были два доклада Адмиралтейств-коллегии, которыми она доносит, что корабль “Тверь”, потеряв мачты, пришел в Ревель, а судно, называемое “Чичагов”, совсем у шведских берегов разбилось. На которые доклады объявлено ее Императорского Величества повеление о произведении над командующими оных судов, над первым — следствия, над вторым же — военного суда”. Это высочайшее повеление выпросил Павел Петрович, и Императрица писала тогда гр. Н. И. Панину (Сбор. Русск. Истор. Общ., т. X, стр. 394): “Требуемый вами указ во Адмиралтейскую коллегию при сем посылаю; но признаюсь, что я сомневаюсь, чтобы у нас судно было именованное “Чичагов”; нечто сие необычайное звание. Разве не дала ли я сего имени в честь капитана Чичагова после Спицбергенской его экспедиции?” Судном “Чичагов” командовал лейтенант Пылаев¹⁴⁰, и он был в 1770 г. прощен и помилован. В всеподданнейшем докладе Адмиралтейств-коллегии от 7 октября 1770 (Морск. Архив) говорится: “Устным указом всемилостивейше повелеть соизволили написанному коллегией из лейтенантов

145

в матросы, по следственному, в потерянии в 769-м году судна, именуемого “Чичагов”, делу. Ивану Пылаеву вину отпустить и прежний чин возвратить”.

На докладе помечено рукой Екатерины II: “быть по сему”.

^II В средних числах марта месяца В. Я. Чичагов был произведен в контр-адмиралы.

“Указ нашей адмиралтейств-коллегии.

Всемилостивейше пожаловали мы флота капитанов бригадирского
ранга, Василия Чичагова, Николая Сенявина и Самуила Грейга,
нашими контр-адмиралами с положенным жалованьем по чину.
Екатерина”.
Марта 17, 1770 года.

^III Мордвинов Семен Иванович (26 янв. 1701—1777). Гардемарином служил на корабле, на котором Петр I под вице-адмиральским флагом начальствовал у Борнгольма. Обучался затем морскому искусству во Франции. Был при осаде Кольберга и за неудачу пострадал. В 1769 г. снаряжал флот в Кронштадте для отправки в Средиземное море, награжден андреевской лентой. В 1777 г. уволен от службы по прошению, причем получил поместья в Полоцкой губернии. Имел сына, знаменитого адмирала Николая Семеновича.

Сенявин Николай Иванович, будучи вице-адмиралом и главным командиром Кронштадтского порта, оставил службу в 1775 году.

^IV Еще 23 мая 1771 г., живя в Петергофе, Императрица писала гр. И. Г. Чернышеву (Морск. архив): “Нужда, может быть, востребует отправить при начале будущей весны три линейные корабля в Средиземное море, чего ради примите по Адмиралтейской коллегии такие меры, чтобы оные во всякой готовности были, и имейте их для того в Ревеле”. Но почему-то это письмо не было отправлено гр. Чернышеву, вероятно, вследствие переменившихся обстоятельств, и оно лежало у Императрицы почти целый год. Рукой гр. Чернышева помечено на письме: “получено марта 27, 1772 г.”.

Из найденного нами в Морском архиве доклада Адмиралтейств-коллегии от 9 июня 1771 года видно, что В. Я. Чичагов в конце 1770 г. был назначен главным командиром Ревельского порта и затем летом 1771 г. опять начальствовал над практической эскадрой Балтийского моря по личному выбору Императрицы из числа семи представленных адмиралов.

В Чесменской битве участвовал неизвестный нам лейтенант Дмитрий Чичагов¹⁴¹, который ранее того за проступок был разжалован в матросы. О нем упоминается в письме Императрицы от 8 октября 1770 г. к гр. Чернышеву: “Для полученной флотом нашим над неприятелем

146

в Архипелаге преславной победы для нас я разжалованным в матросы лейтенанту Дмитрию Чичагову и Архипу Зиновьеву прежние их грехи прощаю, чего ради объявите, чтобы им их чины возвращены были”.

^V В архиве Государственного Совета (ч. I, стр. 368, 376) говорится: а) 1771 г. 3 марта. Совет собран был для постановления с генералом Орловым мер о будущей морской кампании в Архипелаге. Между тем же рассуждено было, чтобы для заведения и постройки предлагаемой на водах завоеванных княжеств флотилии отправлен был туда контр-адмирал Чичагов”; б) “1771 года 13 октября. Вице-президент гр. Чернышев представлял Совету, чтобы решено было о посылке к генералу гр. Орлову в Архипелаг вместо обветшалых, по последним его реляциям, других кораблей. И по всему тому Совет положил приготовить теперь три корабля и отправить в Архипелаг. При сем же рассуждено было о поручении сих кораблей, в случае их отправления, контр-адмиралу Чичагову, который по приводе их туда немедленно возвращен быть должен”.

^VI 21 апреля 1772 г. Императрица подписала следующий указ Адмиралтейств-коллегии (Морск. архив): “Назначили мы контр-адмирала Чичагова командиром над приуготовленной в Ревельском порте эскадрой для отправления в Средиземное море, состоящею из трех кораблей: “Чесма”, “Победа” и “Граф Орлов”, которому и инструкцию за нашим подписанием отдать повелели. Адмиралтейская коллегия, поручив их ему, не преминет, конечно, с первоблагополучным ветром его, с помощью Божией, в путь отправить”.

^VII Письмо это было от 22 апреля 1772 года (см. Сбор. Русск. Истор, Общ., т. I, стр. 80). Императрица писала: “Вручителю сего, контр-адмиралу Чичагову, от меня сказано, что более не может мне сделать угодность и службе нашей оказать услугу, доведя, как возможно, без остановок, ему порученную эскадру в самом коротком времени до вас; когда и во сколько времени он сие исполнит, о том вы имеете ко мне рапортовать”. В рескрипте Императрицы, данном на имя гр. А. Орлова от 26 мая 1772 г. (Сбор. Русск. Истор. Общ., т. 1, стр. 82), сказано: “Известно уже было вам намерение наше подкрепить ополчающиеся в Архипелаге под предводительством вашим морские наши силы новой эскадрой линейных кораблей. Теперь оные, с 8 числа сего мая месяца, действительно уже пустились в предназначенное ей плавание под командой контр-адмирала Чичагова, состоя из трех кораблей, а именно: “Чесмы” о семидесяти четырех, да “Победы” и “Графа Орлова” о шестидесяти шести пушках... Поручая вам, по недостатку здесь при адмиралтействе в флагманах, возвратить сюда без потеряния

147

времени и кратчайшим путем контр-адмирала Чичагова, ежели только по соединении его с флотом вы сами не будете иметь нужды в персоне его”.

^VIII Указ Адмиралтейств-коллегии (Морск. архив): “Всемилостивейше повелеваем отправить контр-адмирала Чичагова в Донскую флотилию, которому и приказать явиться и быть в команде нашего вице-адмирала Сенявина. Екатерина. 4 ноября 1773 года”.

^IX Указ ее Императорского Величества из Адмиралтейской коллегии г-ну контр-адмиралу и кавалеру орденов св. Анны и св. Георгия Чичагову. (Из бумаг В. Я. Чичагова).

“Как высочайше угодно было ее Императорскому Величеству за оказанную вами ревность и усердие к службе, когда вы, будучи офицером, сделали на море 20 кампаний, всемилостивейше пожаловать вас кавалером военного ордена св. Великомученика и Победоносца Георгия в 4-й класс, то коллегия, по предписанию 20-й статьи учреждения сего военного ордена, и прилагает вам при сем к сведению о данных кавалером преимуществах, печатный экземпляр статутов оного, твердо надеясь, что вы, приемля с наичувствительнейшею благодарностью толикий опыт монаршей щедроты и великодушия, конечно, потщитеся все свои силы и старания употребить к оказанию и впредь усердия своего и ревности к службе. Декабря 10 дня 1773 года. Иван Г. Кутузов”¹⁴².

^X Указ цесаревича Павла Петровича в Адмиралтейскую коллегию от 10 июля 1775 г. (Морск. архив).

^XI Согласно найденным нами документам в Морском архиве, В. Я. Чичагов в марте 1776 года уехал в годовой отпуск. Летом 1777 года В. Я. Чичагов командовал практической эскадрой на Балтийском море.

148

ГЛАВА IX

Мое определение в Кронштадтский корпус. — Учитель Антуан Омон и его происхождение. — Переезд семьи в Петербург и поступление мое в Петершуле. — Выход из училища и самовоспитание. — Выбор карьеры. — Императорская гвардия и зачисление меня в полк. — Екатерина II и ее флот. — Отправка эскадры отца в Средиземное море. — Меня берут с собой. — Морская болезнь. — Впечатления путешествия. — Лиссабон. — Печальная катастрофа. — Цинтра и красавица графиня. — Ливорно. — Всемирный базар. — Осмотр эскадры вел. герцогом Леопольдом и эрцгерцогом Францем. — Анекдоты про Иосифа, Густава III и Фердинанда II. — Моя страсть к пуделям. — Итальянская опера и первая любовь. — Перерождение итальянцев, характер их и торговля. — Возвращение на родину. — Служба в русском флоте. — Продолжение моего образования. — Профессор Гурьев.

Избавясь чудом от оспы, я продолжал жить под родительским кровом до семилетнего возраста. Воспитание мое, которое я назову женским, потому что я был на руках нянек и гувернанток, пришло к своему концу, и тогда родители мои задумали дать мне учителя или определить меня в училище. Случай к тому скоро представился, ибо в Кронштадте был кадетский корпус для флота¹⁴³. Решили, что лучшего нельзя и придумать, как отдать меня туда на попечение одного из частных учителей. Отец не хотел меня отдать совсем в корпус, не имея настолько доверия к этому заведению, чтобы засадить меня в него до полного окончания воспитания. При выборе учителя отдали преимущество французскому, имевшему учеников-пансионеров. Звали его Антуан Омон, и он снискал себе репутацию хорошего наставника крайней строгостью, заменявшей преподавание и достоинства преподавателя, как это часто случается, и эта репутация не была лишена основания, так как при строгом учителе более стараются и выучиваются сами собой, нежели учитель в состоянии объяснить, а это есть лучшее средство к приобретению хороших познаний. Это замечание, как ни справедливо иногда, не могло быть, однако же, применено ко мне, так как

149

чрезмерная строгость г. Омона сперва послужила мне только к тому, чтобы возбудить отвращение и к нему, и к ученью.

Вот как он приступил к делу в первый же день моего приезда: усадил меня за отдельный стол с открытой азбукой передо мной и с пучком розог над азбукой. Такое начало не могло меня пленить и не показалось мне лучшим средством заставить полюбить ученье, а на деле вышло, однако, что я отлично выучил мой урок, и учитель был доволен. После обеда нам дали час на рекреацию, во время которой Омон спал по привычке, заимствованной им в России. Во время этой рекреации, играя с другими учениками, я опрокинул большую скамью, которая, упав с грохотом, внезапно разбудила учителя, и он в бешенстве выбежал к нам, спрашивая, что это за шум.

Как только он узнал причину, ибо я был приучен говорить правду, то дал мне пощечину. Я был оскорблен до такой степени, что в первый же мой выход из пансиона, то есть в первую же субботу, когда за мной прислали, я решился более не возвращаться к Омону. Однако же, когда настал понедельник и мне следовало покинуть родительский дом, я ограничился тем, что стал убедительно просить у матушки позволения провести утро с нею, обещая уйти вечером, что было мне дозволено. Но прошел и вечер, а я нимало не был расположен возвратиться к учителю и добился того, что мне позволили остаться ночевать дома с условием, чтобы завтра ранним утром я отправился в школу. Во вторник те же мольбы с моей стороны, на которые уже последовал отказ. Тогда пущены были в ход угрозы, строгость и, наконец, телесные наказания. Кажется, матушка раза три или четыре в течение дня постегала меня розгой, и, не смотря на это, я все-таки упорствовал: царапал лицо слугам, которые пытались увести меня силой; таким образом весь вторник прошел в битвах. Наконец, желая меня еще более припугать, в среду послали за г. Омоном, который принялся меня уговаривать так кротко, таким слащавым и убедительным тоном, что я решился за ним последовать. Так как я открыл моим родным причину моего отвращения к этой школе, то узнал впоследствии, что они запретили учителю бить меня. Но не ведая об этом благодетельном запрещении, я всегда чувствовал к нему великий страх; это было даже скорее отвращение. Такое чувство особенно поддерживалось во мне телесными наказаниями, которым он подвергал других учеников, обламывая иногда о их плечи несколько пучков розог. Грубость и невежество этого человека не покажутся удивительными, если я скажу о его происхождении. Вот каким образом мы это узнали.

150

Граф Семен (Романович) Воронцов¹⁴⁴ приехал однажды посмотреть Кронштадтский порт, признаваемый за предместье или цитадель столицы со стороны моря. Между прочими предметами, возбудившими его любопытство, каковы: арсенал, бассейны и т. д., он посетил морской кадетский корпус и, проходя по разным классам, вошел в класс французского языка и, увидев нашего учителя, воскликнул:

— Как это ты, Антуан? Что ты здесь делаешь?

— Граф, — отвечал почтительно учитель, — я преподаю французский язык господам кадетам.

Граф его поздравил, но по выходе из класса рассказал, что этот Антуан был у него в услужении лакеем и привезен им из Франции на козлах; что он ловкач, прошедший огонь и воду, как говорит пословица, а потому граф нисколько не удивляется, если он оказался достаточно ученым, чтобы сделаться первым учителем в заведении!

Впрочем Антуан был добрый малый и в конце концов меня настолько полюбил, что сохранил приязнь ко мне во всю свою жизнь.

Итак, я продолжал у него учиться все время, покуда отец мой начальствовал в Кронштадте. Я должен сказать кроме того, что в России подобного рода учителя не редкость. Обыкновенно это бродяги, проходимцы, приезжающие составить себе состояние и обогатиться за счет нашего невежества. Результатами этого первого моего воспитания было то, что я плохо выучился французскому языку, немножко математике, истории, географии и всему, чему так недостаточно учили в этой школе, из которой я вышел, когда отец мой, будучи назначен членом Адмиралтейств-коллегии, был принужден жить в Петербурге^I.

Мне было девять лет, когда мы переехали в Петербург (1776 г.), и здесь я переходил от одного, подобного вышеупомянутому учителю, к другому, то французу, то немцу, из которых ни один не был способен к последовательному, правильному и полному преподаванию, получаемому с такой легкостью в других странах, и которое тщетно старались мне доставить. Не припомню, чтобы кто-нибудь из них учил меня чему-либо на основании правил. Передо мной клали попеременно грамматику, историю, географию, не останавливаясь методически ни на одном из этих предметов, и не направляя меня таким образом к истинному успеху. Этот сумбур мешал мне разобраться с моими собственными склонностями. Наконец, я почувствовал некоторое влечение к точным наукам, которыми, впрочем, мог прилежно заняться лишь тогда, когда мои родители, заметив

151

бесполезность преподавания моих учителей, решились отдать нас, моих братьев и меня, в училище. Нас было тогда пятеро мальчиков^II. Четверо моих братьев, будучи несколькими годами моложе меня, были отданы в приготовительное училище, признанное для начала достаточным и в то же время менее расходным. Этим училищем управлял немец. Что касается до меня, я был отдан в школу Св. Петра (Peterschule), слывшую тогда за самую лучшую в столице. Эта школа была разделена на четыре класса, в которых учеников принимали по степеням их познаний. Меня приняли во второй класс, что не особенно служит в похвалу школе. Однако же, профессора, заведовавшие преподаванием наук ученикам, все-таки не особенно придерживались методы, как мне казалось, ибо не припомню было ли нам вменено в обязанность готовить заданные уроки или отдавать отчет в том, чему нас учили. Все ограничивалось тем, что профессор иногда вызывал во время класса и спрашивал учеников и именно тех, в которых он был уверен, что не затруднятся ответами.

Мне, впрочем, там нравилось, потому что в школе хорошо кормили и помещение было хорошее, рекреационных часов было много, не считая великого множества русских праздников, столь поощрительных для лености. В это время начал во мне развиваться вкус к математическим наукам; ими я занимался прилежно, научился немножко поболее того, сколько знал, французскому и немецкому языкам, в особенности немецкому, бывшему преобладающим в этой школе. На следующий год по моим успехам меня перевели в первый класс, в котором, как я увидел к концу года, не слишком-то далеко ушел в науках. Тогда мне удалось убедить моих родителей, что если им угодно взять меня из пансиона и дозволить мне брать приватные уроки и, между прочим, из высшей математики, которой я давал первое место, то я ничего не потеряю в отношении образования, а для них в этом будет, конечно, экономия.

Вследствие этих доводов меня взяли из школы (1778 г.), и я начал брать уроки высшей математики у того же самого профессора, который преподавал элементарный курс в школе. Имея некоторую свободу в выборе моих занятий, я старался употреблять мое время с наибольшей, как мне казалось, пользой: таким образом я сам себя воспитал.

Однако же, приближалась пора избрания себе карьеры. Склонность к точным наукам с применением их к механике, частые случаи слышать рассказы отца о морском деле, желание следовать по

152

тому же самому поприщу, как и он, и надежда не разлучаться с ним — решили мой выбор. Отец одобрил мое намерение, и с тех пор наука мореплавания сделалась главным предметом моего изучения. Мне дали учителя мореплавания; но, сохраняя постоянно склонность к высшей математике, я имел честолюбие знать ее поболее, нежели русские моряки вообще, и в особенности более того, насколько ее преподавали тогда в кадетском корпусе. Я не хотел ставить себя в смешное положение, объявляя бесполезным, вследствие его непонимания, сочинения Эйлера, поэтому я избрал курс математики Беду и с его помощью достиг моей цели. При содействии этой книги и других сочинений этого рода я приобрел положительные и обширные познания о силе и об управлении кораблей, точно так же, как и обо всем, что относится к морскому делу и к мореплаванию. Странное дело! Именно эти наставления внушили мне впоследствии явное отвращение к морской службе.

В то время, когда я учился таким образом, поступление мое на службу было еще в далеком будущем; между тем представлялся случай к принятию нас, меня и моего младшего брата, в Императорскую гвардию, что давало средства к более легкому и выгодному переходу в другие ведомства, и вот каким родом.

Императорская гвардия состояла тогда из четырех полков, коих Императрица была полковником. Шефом каждого из этих полков был подполковник; таким чином были почтены фельдмаршалы Суворов, Потемкин и другие знатные вельможи; остальные генералы, которых Императрица желала отличить, считались майорами гвардии. Чин гвардейского капитана соответствовал, по регламенту Петра I, чину полковника армии или капитана корабля и так далее, нисходя до сержантов и до унтер-офицеров, имевших чины поручиков и подпоручиков. По достижении возраста для поступления в строевую службу и будучи унтер-офицером или сержантом, можно было получить патент на чин прапорщика при переходе из гвардии в армию. Один из друзей моего отца, произведенный в майоры гвардии, предложил ему принять нас в свой полк унтер-офицерами. Так как это нисколько не препятствовало никаким дальнейшим планам, а, напротив, могло облегчить поступление в другой род войска, отец принял это предложение и нас вскоре зачислили унтер-офицерами в гвардию. В этом положении я оставался до той поры, когда отец решил, что по моим теоретическим познаниям я могу занимать первые должности во флоте; только тогда он приказал мне выйти из гвардии и зачислил меня в качестве адъютанта в свой штат. Мне было 14 лет (1781 г.).

153

Екатерина Великая была единственным из русских государей, умевших применить свой флот к делу с пользой и честью; это свидетельствуют победы, одержанные ею над турками и шведами, равно как и все бесполезные попытки, произведенные после того войсками этого рода. В мирное время в особенности она не упускала из виду всего, что могло служить к просвещению, облагорожению ее народа и к умножению, вместе с тем, блеска ее царствования. Вследствие этого она признала уместным посылать ежегодно в Средиземное море эскадру, состоявшую из пяти кораблей и нескольких фрегатов, что служило одновременно к упражнению моряков и к их ознакомлению с чужими краями. Это приучало также другие державы к плаванию ее флотов по океану и Средиземному морю, при чем, так сказать, Балтийский флот подавал руку флоту Черноморскому. Она имела виды даже на некоторые места, которые надеялась приобрести от короля неаполитанского или, если бы он на то не согласился, предполагала купить один из островов, Линозу или Лампедузу, о чем, как говорили тогда, она вела переговоры. Цель ее заключалась в том, чтобы иметь промежуточный пункт между Балтийским и Черным морями, куда могли бы приставать для отдыха русские корабли.

Вследствие этой системы ежегодной отправки эскадр в Средиземное море пришла очередь моего отца, бывшего тогда вице-адмиралом, и в 1782 году его определили командиром пяти линейных кораблей и двух фрегатов, назначенных в замену эскадры, которая под начальством вице-адмирала Сухотина¹⁴⁵ зимовала в Ливорно и должна была возвратиться в Кронштадт. Я сопутствовал моему отцу; это было мое первое плавание, в котором я мог, наконец, применить теорию к практике. Первый опыт был не особенно заманчив, ибо по выходе из Кронштадтского порта, мы вытерпели жестокую бурю, ознакомившую меня с морской болезнью. Помню, что мне было очень худо, и доктор эскадры, итальянец, заставил меня выпить чашку шоколаду для успокоения, как он говорил, раздражения желудка; но вместо успокоения раздражение усилилось, и я отдал назад мой шоколад. Помню также, что в течение года после того я не мог его пить, так велико было отвращение к напитку, употребленному столь некстати. Предлагали мне и были мной приняты еще многие другие лекарства, как противоядие от морской болезни, не доставившие никакого облегчения. Думаю, что привычка есть единственное радикальное лекарство от этой болезни, более или менее продолжительной, смотря по комплекции. Отец говорил мне,

154

что он лишь после 25-ти лет привык к морю. Адмирал Нельсон^III всю свою жизнь страдал от морской болезни, и то же самое было со множеством других моряков. Даже когда привыкают переносить качку на известного класса кораблях, то иногда чувствуют возобновление морской болезни при переходе на другие суда, больших или меньших размеров. Говорят, что один из славнейших мореплавателей, адмирал Ансон^IV, по совершении им кругосветного плавания и по возвращении в Англию страдал морской болезнью на пакетботе, перевозившем его в Ирландию, единственно по причине разности в размерах корабля. Я мог заметить на себе самом, что вследствие привычки служить на линейных кораблях, я не страдал от качки ни на корабле, ни на шлюпке, к движению которых приноровился, но подвергался более или менее сильным припадкам морской болезни каждый раз, когда мне доводилось плавать на судах средней величины.

При нашем плавании из Кронштадта в Ливорно мы останавливались сперва в Дании, в Копенгагенском рейде, потом в Диле, в Англии; затем в Лиссабоне. Вид чужих стран поразил меня и доставлял невыразимое удовольствие; он же пробудил во мне такое желание путешествовать, что я не пропускал к тому ни единого случая. Это желание еще более утвердилось во мне после смерти Императрицы Екатерины, после катастрофы, которая в несколько часов отбросила Россию за много веков назад. Почти мгновенно угасли светочи знания, страна как бы подверглась нашествию варваров, двор — один из самых блестящих — превратился в кордегардию, так как в дворцовых покоях кишмя закишели солдаты; личная безопасность исчезла, общественная свобода была скована, и нация погрузилась в уныние и бесстрастие рабства.

Во время этого путешествия Англия произвела на меня особенно сильное впечатление, хотя вследствие остановки эскадры лишь в дюнах я мог видеть только гавань Диль ее и окрестности. Однако же любовь к опрятности и к порядку, царящая там, сравнительно с городами других стран, навсегда сохранилась в моей памяти, вместе с желанием туда возвратиться. Через восемь дней по нашем отплытии из дюн, мы потерпели от противных ветров и бурь; эскадра была рассеяна, а корабли, бывшие и без того в плохом состоянии, оказались до такой степени поврежденными, что, поравнявшись с Лиссабоном, адмирал с тремя кораблями и двумя фрегатами, оставшимися при нем, был принужден остановиться в тамошней гавани в то время, как два другие корабля нашли себе убежище в Кадиксе.

155

Наше пребывание на берегах Тахо было ознаменовано весьма печальной катастрофой. Так как одной из задач этой экспедиции было образование моряков, то на кораблях ехало большое число гардемаринов: их было от пятнадцати до двадцати человек на каждом. Однажды в какой-то высокоторжественный день в Лиссабоне отправили с адмиральского корабля десять или двенадцать этих учеников с их наставником, чтобы они могли присутствовать на празднике. Ветер был довольно свежий и при их переезде от эскадры до гавани, они повстречались с португальской лодкой, плывшей на них на всех парусах; посторониться от нее не могли, и их лодка получила такой сильный толчок, что тотчас же затонула. Все ученики, без исключения, погибли, равно как и большая часть экипажа. Лютость португальских матросов при этом случае дошла до того, что, когда русские матросы, умевшие плавать, делали усилия, чтобы взобраться на их лодку, эти дикари отталкивали их ударами ножей. Адмирал принес жалобу на это зверское обхождение, и русский министр, находившийся тогда в Лиссабоне, требовал наказания виновных; но все его старания ни к чему не повели, ибо утверждали, что будто бы никогда не могли доискаться, что это была за лодка, причинившая такое бедствие. Несколько дней занимались вылавливанием трупов этих бедных молодых людей, которых переносили на корабль, причем вид их каждый раз возобновлял в нас чувства живейшей скорби. Впрочем, мы могли только похвалиться любезным и обязательным приемом, оказанным нам властями, в особенности интендантом португальского флота, к которому мы должны были обращаться за всем необходимым для эскадры.

Не довольствуясь удовлетворением всех требований адмирала и радушным приемом в своем городском доме, он предложил нас свезти в Цинтру — прелестнейшую из окрестностей Лиссабона — место, в котором самый чистый и здоровый воздух во всей стране, этим весьма отличающийся от воздуха столицы, бывшей тогда грязнейшим и зловоннейшим городом в свете.

Адмирал, некоторые из капитанов и я отправились в назначенный день к интенданту в его великолепное жилище в Цинтре. Он удержал нас здесь на целую неделю. Ежедневно, после роскошного завтрака, мы прогуливались, кто верхом на коне, кто — на осле, другие в карете по живописным и благоухающим местностям этого восхитительного уголка. Он познакомил нас со многими лицами, и эти знакомства сопровождались визитами, пышными обедами, концертами, балами, занимавшими каждую нашу минуту. Здесь-то я

156

впервые увидел чудо красоты, которая составляла странную противоположность блондинкам, более или менее бесцветным, встречаемым в северных странах. Это была молодая прелестная графиня с талией нимфы, правильнейшими чертами, самой соблазнительной физиономией, черными, весьма живыми глазами, с волосами, которые могли бы на два или на три фута волочиться по земле, если бы не были удерживаемы узлом, и, несмотря на это, по моде того времени, все-таки ниспадали до ее пят. С того времени я составил себе высокое понятие о красоте португальских женщин.

Покинув усладительную Цинтру, мы вскоре стали готовиться к отплытию, и в начале августа 1782 года прибыли в Ливорно. Два корабля эскадры были посланы на остров Эльбу, в Порто-Ферайо, как потерпевшие повреждения и нуждавшиеся в килевании. Другому кораблю было приказано отправиться в Неаполь, согласно инструкциям Императрицы, цель которых не была мне известна. В Ливорно мы нашли инженера — кораблестроителя Кнезу, взявшего на себя все починки и снабжение эскадры всем, в чем она могла нуждаться. Он и все его семейство были нам великим подспорьем. Одной из первых его любезностей, много содействовавшей приятности нашего пребывания, было предоставление в распоряжение наше большой ложи авансцены ливорнского театра. Здесь мы проводили все наши вечера. Дом русского консула Каламайи был также очень приятный, и хотя Ливорно не что иное, как морской порт, мало замечательный, движение, производимое в нем тогда свободой торговли, прелесть климата и новизна всего представлявшегося глазам нашим, делали его раем в сравнении с неблагодарным климатом северных городов. Сюда притекали в изобилии произведения всех стран и мы могли удовлетворить все наши вкусы. Я с отцом жил в доме богатейшего городского негоцианта по имени Микеле Чеорти. Нижний этаж этого дома, разделенный на многие помещения, был, так сказать, всемирным базаром, так как здесь можно было найти: алмазы, ювелирные изделия, часы, бронзы, мраморы, мебель, ветчину, вина, — наконец, все, что только пожелать возможно. Это была, одним словом, самая интересная и методическая сумятица и доказательство, что можно извлечь прибыль из всего.

Многие капитаны и другие офицеры эскадры получили дозволение посетить Италию, а так как отец мой не мог отлучаться на долгое время и не желал, чтобы я отдалялся от него, то на этот раз я мог видеть лишь малую часть страны. Все наши разъезды ограничились

157

посещением некоторых городов, недалеких от Ливорно, каковы: Флоренция, Пиза, Масса, Карарра и Специя. В Массе мы видели две большие горы, составлявшие в старину лишь одну, но разделившиеся вследствие ломок мрамора. В одном месте залива Специи находится источник пресной воды среди воды соленой; адмирал Вильсон^V нашел другой такой же близ Тулона, бывший весьма полезным во время крейсирования пред портом. Что касается до редкостей Флоренции, они слишком известны, чтобы о них здесь рассказывать. Содействуя этим дозволением осмотреть Италию видам Императрицы, клонившимся к просвещению офицеров, с другой стороны, не пренебрегли и упражнениями экипажей, насколько это могло быть допущено нашим положением; таким образом, инструкции, данные государыней при отплытии эскадры, были выполнены.

В бытность нашу в Ливорно царствовал в Тоскане великий герцог Леопольд, тот самый, который впоследствии сделался Императором. Он хотел показать военные корабли своим детям, эрцгерцогам, для того приехавшим в Ливорно и принятым на эскадре со всеми им подобающими почестями. Помню в особенности, что я был представлен эрцгерцогу Францу, который впоследствии наследовал после отца Императорский престол; ему было тогда лет пятнадцать или шестнадцать. Император Иосиф II и король шведский Густав III также приезжали в этот год в Ливорно. Человеческий ум, столь склонный схватывать смешную сторону в самых серьезных вещах, вместо того, чтобы оценить добрые качества государей, хотел объяснить безумием те улучшения, которые были предприняты Иосифом, может быть и несвоевременно. Тогда рассказывали, что при посещении им дома умалишенных над дверьми надписали следующие слова: “Secundus ubiquaque, hic primus”, т. е. “Повсюду — второй, здесь — первый”.

Что касается до шведского короля, известного также некоторыми рыцарскими и тщеславными причудами, то о нем говорили, будто в бытность свою в Неаполе, когда он явился на придворный бал в алмазных драгоценных эполетах, король неаполитанский Фердинанд II — более охотник и рыболов, нежели придворный человек, сказал ему, ударив его по плечу: “Вы должны были продать много железа, чтобы иметь эти эполеты”.

В том возрасте, в котором я был тогда, не очень много смыслишь в изящных искусствах; даже никогда не оказывал в них больших успехов; более имел склонности к естественной истории и сделался в особенности великим любителем и поклонником понятливости пуделей,

158

которых тогда было очень много в Ливорно. Конечно, я желал приобрести одного, самой лучшей породы. Многие услужливые особы взялись за эти поиски; мне приводили пуделей со всех сторон, и я накупил их изрядное количество, но ни один не соответствовал моим желаниям. Наконец, мне показали такого необыкновенного, что я должен его причислить к редкостям, особенно меня поразившим, и даже к редчайшим феноменам природы. Ростом он был пятью или шестью футами выше всех собак этой породы, шерсть его была каштановая и падала кудряшками до земли так, что когда он ходил, то лап не было видно; это, так сказать, был движущийся клубок шерсти. Его уши были более фута длиной: на одну треть покрытые кожею и на две трети — кудряшками; глаза скрывались шерстью, и он мог глядеть не иначе, как потряхивая головой. К моему несчастью, этот пудель был уже не молод, а хозяин его слишком дорожил им, чтобы с ним расстаться. Итак, мне пришлось ограничиться лишь его созерцанием. Мне удалось, однако же, достать молодого пуделя его породы, но походившего на него лишь цветом шерсти, что приводило меня в отчаяние. Но когда я посетил Флоренцию, то обратили мое внимание во дворце Питти на чучело собаки, сохраняемое там под стеклянным колпаком. Красота ее была самая обыкновенная; но отличием своим обязана тому, что она принадлежала великому герцогу. Это навело меня на мысли, что с собаками бывает то же, что и с людьми. Природа, сочетая и изменяя в течение тысяч веков известные частицы материи, производит время от времени какие-нибудь предметы, достойные нашего удивления, которое, однако, появляется лишь при стечении благоприятных обстоятельств, выставляющих их в выгодном свете. Без французской революции Бонапарт, ее единственный сын, который и не был бы порожден никакой иной революцией, в какой бы то ни было части света и никаким иным народом кроме французов, вместо того, чтобы быть бессмертным и великим Наполеоном, чем бы он был, если бы его приняли в русскую службу, как он того просил? Даже в иных положениях, в которых он находился, немногого недоставало бы, чтоб он не попал на гильотину — как мятежник, не был изгнан — как обманщик или расстрелян — как беглец. Точно также, если бы Питт, Фокс, Нельсон родились в какой-нибудь другой стране, они не нашли бы ни применения, ни ценителей, достойных их, и остались бы неизвестными, подобно собаке Джиордано; даже более того, так как имя этого пуделя, по моей милости, перейдет к потомству.

159

Каждый вечер мы бывали на спектакле, который составлял для нас наслаждение. Состав труппы был очень хорош; в ней участвовали певцы и певицы — первоклассные. Замечательным в их числе был славный тенор Анцани, современник и соперник Давида-отца. С тех пор я не слыхал ничего подходящего к тембру этого голоса — чистого, обширного и мелодического. Были также очень хорошие и прелестные актрисы, и я должен сознаться, что одна из них, хотя вдвое меня старше, заставила меня испытать мучения первой любви. Говорю о ней потому, что моя неопытность и робость, остановившие мои успехи в самом начале, ограждают меня от всякой нескромности. Моя страсть только повергла меня в самое плачевное положение в течение многих недель: я не мог более ни пить, ни есть, ни спать. Не понимаю, как я не умер и как от моей страсти исцелился. Это было нечто вроде морской болезни, которая прошла без найденного против нее лекарства. Балеты также мне очень нравились, так как шутовские пляски (гротески) итальянцев были в то время совершенно своеобразные, особенные, и мужчины проявляли в них удивительную ловкость, силу и гибкость. В это время был одним из знаменитейших гротесков некий Константин, делавший такие необыкновенные прыжки, что дамы в испуге отворачивались. Так как я очень любил упражняться в гимнастике, я взял несколько уроков танцев и фехтования в надежде, что они могут ее заменить. С той поры итальянцы оставили эту национальную пляску, чтобы усвоить танцы французские, которые им не удаются. Вообще, кажется, что итальянцы переродились в их первобытных склонностях к изящным художествам, в особенности к музыке. У них есть только один великий композитор, заменяющий Паэзиелло, Чимороза, Сарти и многих других, которыми Италия могла бы гордиться столь справедливо. Россини — единственный гениальный человек, который ей приносит честь. Это перерождение обнаруживается еще начинающим входить в моду вкусом к музыке французской, которая главенствует в романсах и водевильных песенках, но вообще не имеет ни развития, ни гениальности.

Несмотря на это, все та же Италия снабжает все европейские столицы отличнейшими певцами, не считая того, что там театры и оперы почти во всех городах. Сначала кажется непостижимым: как эти театры могут существовать при таких малых средствах, так как вход в зало и ложи стоит вчетверо дешевле, нежели в Париже или в Лондоне. Однако же, антрепренеры не только сводят концы с концами, но иногда бывают еще и в барышах, тогда как в других странах

160

этим удовольствием пользуются с большими издержками. Подобную задачу может разрешить лишь природная склонность итальянцев к музыке. В этой земле поют почти все, и как только отыщутся первые актеры, так дело никогда не станет за второстепенными, ни за хорами. Лавочники, работники и работницы при небольшой практике способны занимать эти амплуа. Окончив свой рабочий день, они ангажируются за половину паоло^VI, то есть за плату около восьми копеек, петь в театре весь вечер, и поют верно, и это для них забава. То же самое во всех искусствах и промыслах: вся суть в умении извлекать пользу из естественных способностей человека и из продуктов, свойственных каждой стране. Между тем хотят, чтобы промышленность процветала, когда нацепляют тормозы на международные обмены товаров, чем только достигается вялость в торговле, порождаются всевозможные плутни для обхода воспретительных мер и взаимно наносится великий вред вместо того, чтобы променять, что умеют делать сами на то, что умеют делать другие. Каждая страна хочет довольствоваться собственными средствами и, в конце концов, в результате оказывается накопление продуктов излишних, тщетно ожидающих потребителей. Это положение напоминает времена варварства, когда каждый добывал себе сам все необходимое.

Возвращаясь к натуре и к характеру итальянцев, можно сказать, что преобладающая склонность этой нации есть чувство прекрасного. Все, что к этой склонности относится, то есть что очаровывает чувства, у них в великом уважении, но все, что от того не зависит и лишь полезно или приятно иным образом, у них в небрежении. Следствием этого было долговременное превосходство итальянцев над другими народами в изящных искусствах, и их отсталость в мастерствах более полезных и необходимых в жизни. Они построят прекраснейшие дворцы, великолепнейшие триумфальные колесницы, выточат прелестнейшие столы из твердого камня и не сумеют ни выстроить дома удобного и хорошо расположенного, ни сделать кареты, прочно навешанной на рессоры, ни телеги, ни таратайки удобно приспособленной, ни прочного стола или кресла. Они до того увлекаются чувствами прекрасного, величественного, великолепного, что у них на каждом шагу встречаются работы, предпринятые выше их потребностей и средств, единственно ради увлечения их природной склонностью. Таким образом, большая часть работ остается навсегда неоконченной. В городах, особенно замечательных по красоте их зданий, которыми они обязаны гению Палладия,

161

Микель-Анджело и других зодчих или ваятелей, все эти создания еще дожидаются окончательного рукоприкладства, которого никогда не дождутся. К этому числу во Флоренции принадлежат главнейшие памятники, каковы: собор, дворец Питти и другие. Одному из них дано имя по тому состоянию, в котором он находится, его зовут “Неоконченный дворец” (il palazzo non finito).

Между итальянцами не только не родится более великих людей, подобных тем, которые появлялись в старину, но даже и существовавшие, за немногими исключениями, преданы полнейшему забвению. Во время одного из моих посещений Флоренции я с великим трудом мог отыскать место обсерватории Галилея у городских ворот, близ Поджио-Империале, равно как и дом Макиавеля, находящийся неподалеку. Одно переименовано в Торре-дель-Галло, вместо Галилео, а другое известно лишь весьма немногим.

С великими идеями об изящных искусствах итальянцы ко всему прочему обнаруживают некоторое скудоумие и сделались вообще отсталыми или недвижными. Этому состоянию, по моему мнению, способствует то, что у них женщины мало образованы. В Болонии однако же они просвещеннее и даже получают классическое образование; учатся латинскому языку за неимением лучшего, “от скуки”, как они говорят. Вообще итальянки, руководимые чувством, свойственным их расе, бывают привязаны к мужчинам, покуда последние нравятся их глазам. Так как воспитание девиц заключается преимущественно в затворничестве в их семьях или монастырях до поры их замужества, они не бывают причастны выбору их мужей. Брачные договоры заключают за них родители, сообразно приличиям состояния и происхождения. Таким образом узы несокрушимые суть следствия расчета и завязываются путем переговоров без всякого внимания к склонностям будущих супругов. Было много примеров женщин, которые всю их жизнь оставались верными и привязанными своим прислужникам. В других странах употребляют иные средства против тех же самых неудобств, но более откровенных, успешных и достигающих цели — я не знаю. Мужья, с своей стороны, имеют также свои связи, и все улаживается полюбовно. Что же касается до вопроса столь щекотливого, как право на детей, в Италии знают, по крайней мере, как в данном случае себя держать и чьими эти дети могут быть; в других странах это не всегда так ясно. Монтескье говорит, что во Франции мужья никогда не говорят о своих женах в гостиных из боязни, чтобы не нашелся кто-нибудь более близко им знакомый, нежели они сами. Кроме того, на чичисбея (прислужника)

162

смотрят как на необходимую принадлежность супружества; часто он только закадычный друг дома; если чета вполне согласная, тогда его должность ограничивается мелочными заботами и угодливостью хозяйке дома, и он занимает лишь почетное место, не нарушая прав мужа; этому есть много примеров.

Торговля в Италии менее деятельна, чем могла бы быть вследствие узкости взглядов, беспечности, лености негоциантов и, без сомнения, также вследствие ограниченности их капиталов. Они довольствуются небольшими барышами. Во Флоренции большая часть купцов запирает свои лавки в час, уходит обедать и возвращается лишь в три, то есть их обед продолжается два часа без замещения их кем-либо. Они не прикапливают товаров более того, сколько надеются продать, и покуда запас не истощен, они не выписывают других; в моде ли товар, нет ли, но старый запас должен выйти. Однако же судя об итальянцах по их общим привычкам, по живости их ума и движений, нельзя не подивиться, что они выказывают так мало энергии в делах, тем более, что они одарены некоторым тактом, называемым по-итальянски аккорто (догадливость), свидетельствующим о проницательности, дальновидности и быстроте соображения; но эти способности применяются не к торговле. Я часто сравнивал живость итальянского характера с бесстрастием и меткостью многих других наций, в особенности русских. Я заметил, что один из самых смышленых и бывших у меня русских слуг все-таки не имел способности понять знаков головы или руки, тогда как итальянцы иначе, так сказать, не говорят, как жестами. Как я ни старался его вразумить, он ничего не понимал; аккорто было ему необходимо и всегда приходилось говорить да или нет.

В начале весны (1783 г.) пришлось покинуть Ливорно, которое я почитал раем земным, до такой степени я был соблазнен климатом, обычаями и удовольствиями. При этом я утешался лишь радостью свидеться с матушкой; уезжая, мы ее оставили больной, и она все еще продолжала хворать. Письма, нами от нее получаемые, были нимало не утешительны, несмотря на все ее усилия скрыть от нас свое положение. Я нежно ее любил и желал свидеться с нею; отец мой также с нетерпением ждал этого.

Мы уехали с множеством покупок, сделанных каждым сообразно его вкусу и средствам. Для одних они заключались в произведениях художественных: картинах, статуях, древностях; для других — во всякого рода редкостях. Отец мой, бывший любителем оружия, набрал его большую коллекцию, почти арсенал. Я составил себе коллекцию

163

минералов и редкостей. Адских запрещений и таможенных строгостей не существовало, особенно для военных кораблей, во времена нашей свободолюбивой Императрицы, и мы могли вполне и спокойно пользоваться нашими приобретениями.

Наше плавание за исключением шквала и удара молнии, сломившего грот-мачту на адмиральском корабле и убившего несколько человек, было довольно счастливо. Могу сказать, что только в это путешествие я познал службу русского флота, доведенную до такой степени, на которой она должна стоять, чтобы быть полезной. Каждый был на своем месте и хорошо исполнял свою обязанность. Адмирал отдавал свои приказания офицеру, не вмешиваясь в исполнение, офицер передавал их лейтенанту, справлявшемуся со своим делом вполне хорошо. Впоследствии, вместо этого во всех совершенных мной плаваниях капитаном или адмиралом приходилось лично присутствовать при всех маневрированиях, управлять ими или наблюдать, чтобы они исполнялись мало-мальски сносно.

Одна из причин этого упадка заключается в недостатке практики. В царствование Императрицы Екатерины часть флота была употреблена, насколько это было возможно, для упражнений в морях Балтийском, Северном, Черном, Средиземном и в Архипелаге. Офицеры любили свою должность, потому что правительство умело придать ей всю привлекательность, к которой она только способна. Их положение не было обременено бесчисленным множеством докук, которыми впоследствии его пропитали. Жалованье русских моряков было плачевно скудное, и их состояние, как мы уже говорили, всего чаще ничтожно; поэтому являлась необходимость сделать их существование возможным в материальном отношении, и правительство давало им пособия и предоставляло выгоды, если не деньгами, которые так редки в России, то, по крайней мере, натурой, предметами первой необходимости, водящимися в изобилии. Так поступала Императрица Екатерина. Офицерское жалованье своею стоимостью вдесятеро превосходило нынешнее, вследствие понижения курса на бумажные деньги и повышения цен. Затем эти пособия заключались в том, что адмиралы и офицеры большую часть времени пользовались квартирами в казенных домах. Им давали, смотря по чину каждого, от одного и до десяти или двенадцати слуг из рекрутов. Эти слуги (денщики) получали одежду и паек из разного рода провизии, а так как обыкновенно не брали всего числа слуг, допускаемого законом, в то время как выдача пайков производилась полностью, излишек их составлял основу

164

домашнего обихода господ. Часто последние пользовались отоплением и освещением соответственно занимаемым должностям. У каждого из адмиралов и капитанов были в распоряжении шлюпки с экипажем, которые употреблялись ими для поездок и для домашних работ; кроме того при них состоял почетный караул. На случаи болезни к морскому ведомству приписаны были особые аптеки, снабжавшие служащих всеми необходимыми лекарствами с удержанием незаметной частицы из жалованья каждого. Все эти выгоды в их общей сложности дозволяли офицерам, по крайней мере тем, которые были хорошо обставлены, жить порядочно и даже с некоторым подобием довольства, соответствовавшего их чину без всяких исканий прибылей незаконных. В других странах, более богатых нарицательной стоимостью денег, и где люди пользуются уважением или, скорее, сами себя уважают по достоинству, подобный порядок был бы очень разорителен и даже невозможен, вследствие большой затраты людьми, которые могли бы быть более производительными. Но в России, где люди ценятся настолько дешево, что находят дешевле употреблять двенадцать человек вместо одной лошади и где всего чаще правительство назначает их в работы тяжкие для них и непроизводительные для него, дело улаживается отлично. Однако же тотчас по восшествии своем на престол Император Павел уничтожил все эти выгоды и пособия, не столько из уважения к людям, потому что он только унижал их, но по двоякой причине: во-первых, потому что этот обычай существовал со времени его матери, и во-вторых, что его не существовало в Пруссии, ибо Император был одержим пруссоманией. Одна эта реформа лишила русский флот большей части его офицеров, честных людей, вследствие необходимости, в которую они были поставлены жить без злоупотреблений по службе. Прибавим к этому, что, отняв у них средства к существованию, преемники Павла ухудшили их положение, сделав из них людей двух разрядов, то есть матросов и солдат; мысль одинаково странная и несовместимая с самым свойством службы, так как качества, требуемые от матроса, заключаются в проворстве, гибкости и большой эластичности тела, между тем, как упражнения русского солдата дают ему движения, так сказать, автоматические^VII. Оттого-то матросы и неловки; они наталкиваются между деками на скамьи, на поперечины и на все, что встречает угловатость их телодвижений, и даже падают с рей во время маневров. Эскадра практического плавания, вышедшая из Кронштадта, была принуждена возвратиться в порт, едва начав свой

165

поход, по той причине, как объяснил начальствовавший ею адмирал, что если бы он пробыл в море до поздней осени, то бури лишили бы его большей части экипажей, падавших с рей.

После возвращения нашего в Кронштадтскую гавань и первых восторгов при свидании с матушкой я возвратился на корабль, где мы получили приказ войти в порт и расснаститься. После того я вместе с отцом приехал в Петербург, не имея иного желания, кроме того, чтобы спокойно жить среди нашей семьи; но так как во время этого первого моего плавания я пристрастился к морской службе и прилежно занимался усовершенствованием моих познаний, то я продолжал учиться, и учение было тем приятнее, что науки математические имели для меня необыкновенную привлекательность, а при морской службе — и практическое применение. Тут счастливый случай послужил мне лучше, чем я имел право надеяться. Я чувствовал, что все познания, которые мог до того времени приобрести, как в кадетском корпусе, так и у частных учителей, были недостаточны. По счастью, в Петербурге я встретил молодого артиллерийского офицера Гурьева, который, будучи наделен необыкновенными способностями к точным наукам, занимал должность профессора математики в Артиллерийском кадетском корпусе. Он по дружбе ко мне взял на себя труд давать мне уроки высшей математики. Обучил меня дифференциальному и интегральному исчислению, механике, гидростатике и дал возможность понимать творения Эйлера, Буге¹⁴⁶, Шаймана, Ромма¹⁴⁷ и др., относящихся до морского дела.

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I В бумагах В. Я. Чичагова сохранилось письмо сына Павла, когда ему было семь лет, и по нем нельзя судить, чтобы учили его так худо, хотя бы оно и писалось под диктовку г. Омона. Вот это письмо: “Милостивой государь мой батюшко василеи яковлевич я прошу вашего родительского благословения и при том доношу што мы все слава богу здоровы и при том доношу вам милостивой государь батюшко што я говору по француски и учусь танцовать. Прошу милостивои государь засвидетельствовать мое почтение и благодарность за писание государу моему и лубезному другу александр андреевичу. Покорнои сын ваш Павел Чичагов”. (Помета рукой В. Я. Чичагова: “получено 21 августа 1774 года”).

166

^II У адмирала В. Я. Чичагова было много детей, но в живых осталось по его смерти только три сына. По старшинству они следовали:

Дочь Вера родилась 1765 года апреля 3 дня, в самую Пасху.

Сыновья: двойня — Дмитрий и Николай род.	1766 г. мая 6 дня.
Павел	1767, июня 27 дня.
Иван	1768, сентября 10 дня.
Александр	1769, июля 27 дня.
Петр	1770, октября 20 дня.
Григорий	1771, декабря 28 дня.
Василий	1772, декабря 23 дня.
Алексий	1773, декабря 17 дня.
Алексий II	1776, сентября 24 дня.

^III Нельсон (Nelson) Горацио, виконт (1758—1805), знаменитый английский адмирал, увенчавший славу свою победой при Трафальгаре 21 окт. 1805 г., где был смертельно ранен.

^IV Ансон Джордж (Anson), знаменитый английский адмирал, пэр и первый лорд адмиралтейства (1697—1762), заложил в южной Каролине город, который вместе со своим округом носит его имя.

^V Вильсон — известный английский мореплаватель (?—1810); путешествия его переведены на русский язык (М., 1794, 2 ч.).

^VI Паоло — серебряная монета в Италии ценой 54—60 сантимов. Есть монеты в 2, 3, 6 и 10 паоло.

^VII Как известно, в то время обучали солдат маршировке по темпам и покрой мундира стеснял движение их. Морские батальоны зимой несут службу наравне с пехотой.

167

ГЛАВА X

Приготовление к шведской кампании 1788 г. — Турецкая война и причины разрыва со Швецией. — Русский флот. — Адмирал Грейг и иностранцы. — Назначение главнокомандующего. — Партии иностранная и русская. — Шведский флот. — Действия фон-Дезина.

Я продолжал эту жизнь, посвященную наукам, до 1788 г., когда России пришлось выдержать войну (шведскую), которую она так мало предвидела. Война эта была последствием борьбы с Турцией, так как последняя, не ожидая конца начатых переговоров, бросила России перчатку и велела запереть русского посланника Булгакова^I в семибашенный замок, а король шведский Густав III^II, ненавидевший Екатерину II за ее насмешки над ним, считал своим долгом воспользоваться войной России с Турцией.

Но скажем сперва несколько слов о войне с Турцией. Чтобы ответить на дерзкий этот вызов, Императрица Екатерина II с свойственной ей энергией назначила фельдмаршалов Румянцева и Потемкина командующими двумя армиями, предназначенными для одновременных действий на северной границе Турции; но повелев в то же время напасть на турок с суши на севере, она желала нанести им с моря на юге такие же удары, как в 1770 году, когда она в Чесме разорила их флот. Поэтому турки не могли бы решиться одни предпринять войну, которая столько раз оказывалась для них гибельной. Действительно, Императрица дозналась, что туркам потакали Англия и Швеция. Англия собиралась помогать Швеции, чтобы дать возможность последней отвлечь русских и этим способом помешать им перенести свои силы в Средиземное море. Дабы быть готовой ко всяким событиям, Императрица Екатерина II приказала вооружить в Балтийских портах все могущие держаться в море корабли, фрегаты и суда — количество, достаточное для достижения двойной цели: нападения на Турцию с моря и противодействия шведскому королю, который, побуждаемый тщеславием, рыцарскими идеями и легкомыслием, думал, что нашел случай к приобретению некоторой славы для своего царствования и питал сумасшедшую надежду отобрать провинции, завоеванные Россией у его предков. Эти проекты должны были привестись в исполнение вскоре после вызова, который Турция так неожиданно

168

послала России. Вооружения, производимые Швецией в ее портах, служили достаточным предостережением, чтобы Императрица Екатерина II была настороже^III. Не довольствуясь союзом с Императором Иосифом и королем польским, она снеслась с датским двором, который обещал в случае объявления Швецией войны действовать с Россией заодно. Впоследствии Дания начала даже враждебные действия; державы, не исполнявшие собственных обязательств, принудили и ее порвать свои.

С самого начала своего царствования Екатерина II почувствовала те затруднения, которые она должна была встретить, желая создать флот и поддерживать его при неимении торгового флота для его снабжения и при столь неблагоприятном климате, а также вследствие присущего русским нерасположения к этого рода деятельности. Чтобы несколько уменьшить эти затруднения, она прибегла к крайнем средствам. Тотчас по восшествии на престол Императрица вызвала в Россию английских строителей, которые ввели некоторые улучшения благодаря своим дарованиям и надлежащему присмотру над посредственным исполнением работ. Одновременно она послала несколько молодых людей в Англию; одни предназначались для занятий на корабельных верфях, другие — для службы в английском флоте; таким образом, она надеялась приобрести искусных строителей и знающих офицеров^IV. Она поручила также своему посланнику в Лондоне предложить английским офицерам поступить на русскую службу^V. Одним из первых явился адмирал Нольс, пользовавшийся в своем отечестве репутацией опытного моряка, но в России, куда он прибыл гораздо ранее шведской войны, познания его могли быть применены лишь в администрации. Он ввел некоторые улучшения в портовых работах, на верфях и в арсеналах, выстроил несколько гребных фрегатов, которые, впрочем, не оправдали ожиданий. Английские моряки, хотя и прекрасные практики, не обладают вообще теоретическими познаниями и лишь благодаря опыту вырабатывают основные правила для форм (судов) и оснащения, которые выгоднее дать судам, смотря по их назначению. Адмиралу Нольсу не удались его постройки, и он сделал их непропорциональными, которыми управлять было неудобно, что, как известно, случалось впоследствии неоднократно в Англии, когда постройки там производились по планам ее моряков и механиков. Не найдя в России случая применить к делу свои способности и деятельный ум, он возвратился на родину служить на том широком поприще, которое открыто английским морякам.

169

Впрочем русский посланник в Лондоне успел завербовать несколько субалтерн-офицеров английского флота. Некоторые из молодых офицеров, посланных для приобретения познаний в Англию, вернулись и действовали во флоте. В большом числе являлись тоже англичане, не пользовавшиеся никакой известностью; многие из них принадлежали к торговому флоту и не всегда выбор их был удачен. Между избранными и рекомендованными посланником были: Грейг^VI, Ельфинстон, Тревенен, Тет, Краун¹⁴⁸ и др. Достойными офицерами снабдили нас также флоты датский и французский; многие французские эмигранты были приняты на службу и призваны к делу.

Адмирал Грейг (Самуил Карлович), явившийся в Россию одним из первых, стоял во главе иностранных офицеров, о которых мы говорили; он отличился уже в Чесменском сражении против турок. Совершенно справедливо была Императрица высокого мнения о его способностях и вполне верила в его преданность к ней. По возвращении своем из Архипелага он и на административном поприще сумел быть полезным. Назначенный командиром Кронштадтского порта, Грейг произвел полезнейшие работы, и в особенности Россия обязана ему неоценимым усовершенствованием морских пушек. До него русские литейные заводы находились в первобытном состоянии, работы исполнялись с позорной медлительностью, и произведения выходили весьма неудовлетворительные. Адмиралу Грейгу, родом шотландцу, удалось вызвать в Россию своего соотечественника Гаскойна, превосходного механика и директора большего литейного завода в Шотландии (Карронского). Он переехал в Россию почти со всеми машинами своей фабрики, хотя вывоз их запрещался английским законом^VII. Его назначили директором старинного литейного завода в Петрозаводске в одной из северных губерний России, преобразователем которого он и сделался. Почва Олонецкой губернии изобилует железной рудой, что и решило выбор этой местности. Позже Гаскойну было поручено устройство и управление завода в Лугани, на юге России, для снабжения орудиями Черноморского флота и вообще всей этой части империи.

Это благоприятное мнение Императрицы об адмирале Грейге побудило ее воспользоваться им для начинавшейся войны с турками и определить его командиром эскадры, назначенной в Средиземное море; но, чтобы пощадить самолюбие русских адмиралов, которые были старше его, она разделила флот на две части, из коих одна, под начальством адмирала Чичагова, моего отца, должна была оставаться в Балтийском море, тогда как другая — отправиться в Архипелаг.

170

Она думала сохранить, таким образом, свое владычество над Балтийским морем и в то же время развернуть свой флаг на Средиземном. Решение это было принято более из предусмотрительности, нежели из тщеславия, так как Императрица имела основание постоянно сомневаться в преданности своего родственника и друга, короля шведского. Эти подозрения вскоре оправдались, но ей так хотелось послать флот в Архипелаг и вторично проучить турок, что она уверила себя, будто представляющиеся опасности лишь воображаемые и что во всяком случае морские силы, оставшиеся у нее в Балтийском море, окажутся совершенно достаточными, чтобы противустать всякому нападению со стороны этого монарха. Вследствие такого убеждения Императрица настояла на отплытии одной части флота в Архипелаг, придерживаясь сделанного ею раньше разделения^VIII.

Полоумный Густав III вообразил себе, что наступил момент заявить России свое неудовольствие, между тем как более сообразительный король понял бы, конечно, что теперь надо дать эскадре свободно пройти, а затем напасть на Петербург, оставшийся почти беззащитным. Но у него в голове скрывалась другая цель: успеть исполнить требование Англии, и не дать возможности русской эскадре проникнуть в Архипелаг. Густав III, благодаря своей мечтательности, вполне поддался хитрой английской политике. Со времени воцарения Екатерины II и первой турецкой войны европейские державы стали со страхом посматривать на деятельную жизнь России. Раздел Польши, а затем вооруженный нейтралитет¹⁴⁹ заставили Англию и Францию прибегнуть к политике, противодействующей столь быстрому увеличению пределов России. Постоянные войны с Турцией могли, разумеется, расшатать ее финансы, и враждебные державы, чтобы достигнуть этого, всеми силами старались возбудить против Императрицы Порту, уверяя последнюю в возможности обратно отнять Крым; последствием этого было объявление султаном в 1787 г. войны России. Но так как подобная комбинация не представляла в то время особенных опасностей для России, то заклятые враги ее, страшившиеся созданного Императрицей на Черном море флота и обыкновения ее посылать из Петербурга эскадру в Средиземное море, не могли бы успокоиться, если бы не усложнили восточного вопроса. Они, было, попытались поднять Польшу, но здесь потерпели полную неудачу; Екатерина сумела вовремя предупредить эти происки врагов и таким образом отклонить столкновение с Польшей, хотя сознавала, что впоследствии поляки ей изменят. Измена спустя некоторое время не могла быть опасной и служила бы лишь доказательством,

171

что все старания врагов нанести вред способствуют только успеху России, рост которой увеличивался все более и более. Заботы Густава III об умножении своих военных сил, внутренние реформы, клонившиеся к обузданию власти сената, известны были всей Европе. Момент объявления Турцией войны был для него как бы сигналом. Он сам напросился на поддержку со стороны Англии и Франции, и державы эти с восторгом приняли его в свои объятия. Для них Густав III был случайным союзником и весьма удобным орудием. Он до такой степени сам рвался в драку, что не требовал других средств к поддержке, кроме бесконечных обещаний на словах и выдачи известной суммы. Что касается слов, то недостатка в них не могло быть: говорила Пруссия, кричала Франция, шипела Англия и просила Турция^IX. Итак, король Густав III, узнав о снаряжении эскадры адмирала Грейга, решил, что это удобный предлог обвинить Императрицу в намерении напасть на Швецию, и выслал эскадру для наблюдения за нашими действиями под начальством своего двоюродного брата, герцога Зюдерманландскаго.

Но вернемся к собственным делам. Императрица, как мы уже знаем, не верила в возможность войны со Швецией, где народ был против этого, а король, по конституции 1772 г., не имел права объявить войну без согласия сената^X, и решила отправить Грейга в Архипелаг, а адмирала Чичагова оставить в Балтийском море.

30 мая 1788 года Императрица подписала следующий рескрипт на имя моего отца.

“В одно время, когда решились мы для диверсии неприятелю нашему послать часть флота нашего в Средиземное море, назначили мы, особливо для охранения Балтийского моря и для приучения рекрут, в матросы вступивших, десять кораблей и четыре фрегата, сверх того, для крейсирования вблизости берегов наших до пятнадцати легких судов. В число сей части полагаются и те пять кораблей с двумя фрегатами, кои от города Архангельска в течении нынешнего лета прийти долженствуют.

Между тем дошедшие к нам известия о вооружениях королем шведским в портах его Карлскроне и Свеаборге производимых, и в первом до двенадцати, а по другим уведомлениям и до шестнадцати линейных кораблей простирающихся, побудили нас принять осторожность против всяких вредных умыслов; вследствие чего указали мы умножить прежние вооружения еще двумя фрегатами, да изготовить двенадцать галер, а к сему и еще два корабля в порт Кронштадтский прибавлены быть должны, как скоро вооружения поспеть могут.

172

К предводительству сей части флота нашего избрали мы вас по известному нам вашем усердии к службе и долговременному ко благоугодности нашей оной исправлению; и для того за благо признали дать вам следующие предписания:

1) из числа назначенной в команду вашу части флота нашего пять кораблей и два фрегата, в порте Кронштадтском вооружаемые, вывести сколь можно скорее на рейд и снабдить всем потребным. С оными имеете вы тотчас отправить к стороне Ревеля, учредя до будущего повеления нашего крейсирование сей эскадры между нашими и шведскими берегами в наших водах, так чтобы можно было иметь ближайшее примечание за всеми движениями шведского флота и намерениями высадить войска на наших берегах; а для удобнейшего сего исполнения взять как теперь же два или три легкие суда из назначенных под начальство ваше, кои могли бы вы везде употреблять в посылки, где скорее разведывание или сообщение нужно.

2) Не подав ни малейшей причины короне шведской к разрыву с нами, не могли бы мы ожидать, чтобы флот ее обратился на какие-либо неприязненные действия, почему и повелеваем вам по встрече с оным или частью его удерживаться от повода к каковым-либо неприязненностям, напротив того, обойтись с ними дружественно; но если бы паче чаяния усмотрели вы с их стороны враждебные против вас покушения, то мы уверены, что вы не оставите оборонять честь флота и оружия нашего, и потому восприять такие меры, кои вы по искусству в деле вашем за выгоднейшие, с силами вашими соразмерные и сходные с достоинством нашим найдете.

3) Буде бы шведы покусились сделать поиск на Ревель или же учинить десант в другом месте на берегах наших, вы долженствуете стараться всемерно их к тому не допускать, и всякое подобное предприятие обращать во вред и пагубу шведам, предостерегая завременно как скоро поведать можете военное и земское начальство, дабы и с их стороны надлежащие осторожности употреблены были.

4) Хотя бы и можно было полагать, что при встрече взаимных эскадр или судов не окажется спора в рассуждении салютации, ибо были примеры как встречи подобной, так и действий соединенных нашего флота с шведским, по которым вы и тут поступать имеете, избегая всякого повода к ссоре из сего пункта, но если бы со стороны шведской на оную решено с какими-либо непристойными поступками, в таком случае мы вам подтверждаем охранить честь флота нашего и отнюдь не допускать, чтобы оному малейшее оскорбление причинено было, упреждая, впрочем, со стороны вашей и подчиненных ваших

173

благоразумными распоряжениями подобные неприятные происшествия.

5) Сверх означенных в первом пункте сего указа нашего легких судов еще не оставьте из определенных в команду вашу таковых же судов, употребить сколько потребно по финскому берегу нашему для разъездов и разведаний о всех движениях шведских, тако ж где прилично и нужно для осторожности учредить брантвахты и другие стражи, дабы от оплошности не могло произойти какое-либо предосудительное следствие.

6) В случае знатного превосходства сил шведских ограничивать все наши старания в охранении, как выше сказано, побережных мест, а притом поспешать донесением нам, дабы мы могли вас или подкрепить, или иные дать повеления, пользе службы нашей сообразные, да и вообще как возможно чаще доносить нам о всем, что вами разведано или примечено будет.

7) В море вы должны будете держаться, покуда время дозволит, между тем два корабля, в прибавку здесь вооружаемые, а потом и эскадра, от города Архангельска ожидаемая, с вами соединятся, и мы вас дальнейшими наставлениями сообразно обстоятельствам снабдить не преминем.

8) На нужные для вас приготовления всемилостивейше жалуем вам три тысячи рублей, да покуда вы в порт Кронштадтский возвратитесь — на стол по пятисот рублей в месяц”.

Эта инструкция была столь же требовательна, сколь силы недостаточны.

Как ни казалось Императрице невероятным, что шведский король собирается напасть на нее, но донесения нашего посла в Стокгольме Разумовского^XI и другие, приходившие ежедневно из разных пунктов Балтийского прибрежья, сведения тревожили ее. Граф Безбородко^XII в конце мая настоял на том, чтобы были посланы в море для разведки легкие суда, и рескриптом 27 мая Императрица предписала адмиралу Грейгу скорее отправить для наблюдения 3 судна. По ее назначению одно должно было идти к Свеаборгу, другое — к Карлскроне, а третье — крейсировать в Ботническом заливе^XIII.

Рассказывали, что при чтении одного донесения о вооружении шведских войск Императрица воскликнула:

— Кажется, король хочет избавиться от Финляндии! (se defaire de la Finlande)^XIV.

Но одновременно с секретным указом адмиралу Грейгу было послано повеление о скорейшей отправке за Зунд трех 100 пушечных

174

кораблей архипелагской эскадры (которые должны были идти вперед), что доказывает насколько Императрица настоятельно желала добиться вторичного появления русского флота в Средиземном море^XV. 2-го июня получилось донесение, что шведский флот вышел из Карлскроны 25 мая. Это испугало Императрицу, и она приказала моему отцу спешить с балтийской эскадрой в Ревель. Но так как все усилия были направлены к снаряжению судов, лишь предназначенных к отплытию в Архипелаг, то о балтийской эскадре никто и не думал. В Кронштадте началась невообразимая суматоха. 2 же июня граф Безбородко писал по этому поводу адмиралу Чичагову:

“Здесь получено известие, что 26-го минувшего мая виден был против Суропского маяка в дальности у самых шведских берегов флот в двадцати осьми судах, и 21-го того же месяца против Кокшерского маяка показалось восемь судов военных, производивших пальбу. Ее Императорскому Величеству угодно, чтобы ваше превосходительство поспешили, сколько возможно, приуготовлением эскадры вашей и самым выступлением в море по высочайшему данному вам повелению и чтобы с вручителем сего уведомили, когда точно вы сие исполнить надеетесь”.

Вслед затем моим отцом был получен “ордер” от генерал-адмирала цесаревича Павла Петровича. В нем говорилось:

“В рассуждение того, что вы отправляетесь в море по именному ее Императорского Величества повелению с назначенной в вашу команду частью флота, то потому вы можете без всякого сомнения поднять свой флаг по числу вашему, не взирая на число военных судов, ныне с вами в море идущих, поелику и от города Архангельска идущая эскадра числится под вашим же предводительством. Царское Село, 4 июня 1788 года”.

Вице-президент коллегии граф Чернышев потерял голову, главный командир Кронштадтского порта П. И. Пущин¹⁵⁰ приходил в совершенное отчаяние, и после гигантских усилий и трудов удалось снабдить эскадру адмирала необходимым имуществом и малым числом настоящих матросов. Между последними были мастеровые, писаря, но больше всего рекрутов и арестантов, взятых из петербургских и кронштадтской тюрем. Когда же балтийская эскадра будет в состоянии выйти в море, этого никто не знал и тем менее мой отец. В сущности, при таком составе она из Кронштадта и двинуться вовсе не могла. Весьма естественно, что три передовые фрегата архипелагской эскадры были ранее всего готовы и 5 июня они вышли в море, под командой вице-адмирала фон-Дезина^XVI.

175

Из инструкции, данной моему отцу, мы видим, насколько Императрица была осторожна в своих действиях и старалась не делать первого шага к окончательному разрыву со шведским королем. Поступи она иначе, и Густав III имел бы основание заявить сенату, что честь нации оскорблена, а, согласно конституции, народ не мог бы идти против войны и воспрепятствовать свободным действиям короля^XVII. Имея уже положительные сведения о вооружениях шведов, Императрица заявила через посла Разумовского, что протест ее будет лишь в том случае сделан, если флот выступит из портов в море. Но король более не скрывал своих намерений и открыто заявил, что он имеет в виду парализовать действия русского флота^XVIII. Тогда же Разумовский подал управлявшему политикой стокгольмского двора графу Оксенштиерну^XIX записку, в которой говорилось, что Императрица крайне удивлена тем, что король, вследствие непонятной какой-то причины, ищет ссоры, тогда как она в течении 20 лет доказывает ему свою приязнь. Объявив, что флот вооружается для отправления в Архипелаг, и задав вопрос, почему король никогда прежде не принимал за угрозу ежегодные вооружения балтийской эскадры для маневров, посол окончил заверением, что все приписываемые Императрице намерения лишены всякого вероятия. В ответ Густав III приказал графу Разумовскому выехать в течении семи дней из пределов Швеции^XX.

Эскадра фон-Дезина состояла из трех палубных судов, и так как они слишком глубоко сидели в воде, а вследствие этого не могли пройти Зунда, то пришлось, сняв часть артиллерии и провизии, решиться пустить их вперед. Артиллерия и провиант должны были следовать за ними. Не успела эскадра эта удалиться от русских портов, как встретилась со шведским флотом, состоявшим из двадцати кораблей и других судов, под командой герцога Зюдерманландского, брата короля. Герцог приказал, вопреки всем трактатам, передать русскому начальнику, что он требует салюта. Надо заметить, что, по прежним условиям, салюты между русскими и шведскими судами были уничтожены. Главная причина этого заключалась в том, что в русском флоте салют производится всегда нечетным числом выстрелов, тогда как в шведском употребляют четные, почему никогда нельзя было отдать друг другу равный салют и на той или другой стороне оставалось всегда одним выстрелом больше или меньше. Чтобы предупредить всякие недоразумения и покончить с щекотливым вопросом, условились по Абовскому трактату¹⁵¹ уничтожить салют между двумя нациями. Справедливость наших слов

176

подтвердится прилагаемой инструкцией, данной адмиралу Чичагову 13 июня.

Императрица писала: “При наступлении времени к отправлению, назначенного от нас, в Средиземное море флота, под предводительством нашего адмирала Грейга, признали мы за нужное доставить для сведения вашего выписанный из наставления, от нас сему адмиралу данного, пункт, касающийся до Швеции, с тем, дабы вы предписанное в оном и к вам относящееся в точности исполняли: в чем мы на усердие ваше полагаемся”.

Копия:

ВЫПИСКА ИЗ РЕСКРИПТА АДМИРАЛУ ГРЕЙГУ,
ДАННОГО В 1788 ГОДУ.

“Первая держава, берега которой в близости от вас будут, есть — Швеция, с которой мы имеем Абовский мирный договор. Казалось бы, что благоразумие, собственный интерес, да и целость сея державы убеждают ее сохранять с нами покой и доброе согласие; но трудно или, лучше сказать, невозможно в том наверное полагаться, когда известны легкомыслие и беспокойства, сродные королю, ныне царствующему. Он начал недавно необыкновенные вооружения, кои в порте его Карлскроне до двенадцати, а по уведомлениям другим и до шестнадцати линейных кораблей простираются, снарядил галеры и иные суда и перевозит войска в Финляндию; флот его уже по сие время, конечно, в море. В сенате шведском предъявил он, что к мерам столь сильным прибегает он из опасения будто бы вредных против него наших замыслов, употребя к уловлению шведов всякие с истиной несходные способы, хотя о нашем намерении послать флот в Средиземное море был он извещен заранее, и хотя никаких точных объяснений между нашими и его министрами отнюдь не было. Не подав ни малейшей причины сему государю к начатию неприязненных против нас действий, не можем мы приписать всех помянутых вооружений чему-либо иному, как только, что неприятелями или завистниками нашими подвигнут он и, вероятно, посредством денежных пособий, без коих он не был бы в состоянии столько усилить свои вооружения, нанести всякое препятствие отправлению флота нашего в Средиземное море: а потому, усугубив осторожность нашу против нечаянных его покушений, даем вам знать о всем сем завременно, дабы вы в пути вашем по морю Балтийскому, будучи в готовности к отпору, хотя и не подавали повода шведам к ссоре и начатию драки, но в случае покушения со стороны их воспрепятствовать походу вашему или же оскорбить честь флота нашего, относительно салютации, в которой держаться примеров, как всегда поступаемо

177

Князь Андрей Кириллович Разумовский

было при встрече с ними и при соединении взаимных наших флотов, дале того отнюдь не требуя, повелеваем вам силу силой отражать и всемерно стараться прежде выхода вашего из Балтийского моря разбить и истребить флот их, преследуя до Карлскроны; а по удобности произвесть поиск и на сей порт, дабы в нем строения, работы и мореходство шведское с запасами разорить и тем сего беспокойного соседа привесть надолго в несостояние предпринять что-либо важное; в чем мы на ваше усердие, мужество и искусство надежду возлагаем. В сем случае вы предуведомите адмирала Чичагова с эскадрой, Ревель и другие наши побережные места охраняющего, какое, по мнению вашему, для него способнее будет взять положение, дабы при наблюдении первого пункта его обязанности ограждать безопасность берегов наших, мог он споспешествовать вашим действиям и, смотря по удобности, сделать поиск на суда шведские, по финскому берегу плавающие или при оном стоящие, и потом проводить флот, вами

178

предводимый, о чем и дан ему будет наш указ. Отворя себе путь таким образом, с Божьей помощью отправиться к Зунду и далее, донося нам о всем, что произойдет и вами исполнено будет”.

Между тем вице-адмирал фон-Дезин, теснимый со стороны герцога Зюдерманландского решительным требованием отдать салют, видел в этом исключительно только предлог к ссоре. Три русские корабля, хотя и трехпалубные, но только частью вооруженные, были, откровенно говоря, вероятно, плохо приспособлены и не в состоянии выдержать боя; они могли себя скомпрометировать. Смущенный всем этим, фон-Дезин не нашел лучшего выхода, как ответить герцогу Зюдерманландскому, что, уважая его высокое положение как принца крови, брата короля и родственника Императрицы, он поспешит воздать ему должное почтение. Салют был дан и возвращен по желанию герцога, который, не найдя в данную минуту другого коварного предлога и думая приобрести выгоду в уменьшении русского флота вследствие разъединения с этими тремя кораблями, не захотел напасть без благовидного повода и пропустил эскадру без притеснений. Вскоре она достигла своей цели — Копенгагенской гавани, где уже находилась под покровительством своего союзника, тогда как шведский флот продолжал крейсировать в Балтийском море.

Перечитывая впоследствии письма Густава III к Армфельду^XXI, я нашел в них главную причину, повлиявшую на свободный пропуск эскадры.

“Датчане, — говорит он, — останутся покойными, если будут иметь возможность сказать, что русские начали атаку”.

Не позволяя им действовать по правилам договора, он, вероятно, в этом смысле составлял инструкции, посылаемые своему брату, и это-то и спасло эскадру вице-адмирала фон-Дезина.

20 июня Императрица получила донесение от фон-Дезина относительно встречи его с герцогом Зюдерманландским, а на следующий день и депеши из Стокгольма от графа Разумовского, уехавшего уже в Финляндию; она тотчас же приказала объявить шведскому посланнику барону Нолькену, что пребывание его здесь излишне и для выезда его из пределов России тоже назначила семидневный срок^XXII.

В день полтавской битвы, 27 июня, Императрица подписала указы о начатии враждебных действий против шведов.

Пока шли эти приготовления со стороны моря, пришло известие, что шведская армия собралась на северной границе русской Финляндии¹⁵² и приняла угрожающее положение. В то же время король послал

179

Императрице ноту, в которой излагал все мнимые обиды, принудившие его к этому неожиданному вооружению, и оканчивал заявлением, что он согласится разоружиться лишь в том случае, если ему возвратят провинции, завоеванные некогда русскими у шведов; в случае отказа он грозил идти на ее столицу, причем требовал категорического ответа: да или нет. Кроме того, король желал, чтобы наказали примерным образом Разумовского за поданную им записку, чтобы его, короля шведского, избрали посредником при заключении мира между Россией и Портой, причем бы Крым был возвращен туркам, и, наконец, чтобы Россия немедленно разоружила свой флот, дозволив Швеции остаться в полном вооружении до заключения мира с Турцией.

Несмотря на все предостережения, Императрица не была еще готова к отражению этого несвоевременного нападения. Но тем не менее она велела ответить Нолькену на надменную до невероятности и требующую категорического ответа ноту: “нет, нет, нет”. Густав III одно время вообразил себе, что, подготовив неожиданное нападение, он одним ударом овладеет Петербургом^XXIII. Действительно, между приближенными Императрицы нашлись такие лица, которые, испугавшись положения дел, советовали ей оставить столицу. Она отвергла это предложение, выказала большую твердость и осталась на своем посту^XXIV. Однако, в этот момент нельзя было не почувствовать всего неудобства иметь столицу на одной из окраин Империи, чем мы обязаны Петру I. После категорического ответа, данного шведскому королю, Императрица приказала спешить сбором находящихся под рукой войск, не исключая и своей гвардии, и двинула их для отражения неприятельского нашествия. Этих малых сил хватило, чтобы остановить и вытеснить смелого зачинщика, а вскоре была сформирована армия под начальством графа Мусин-Пушкина^XXV, более нежели достаточная, чтобы успокоиться с этой стороны.

Наследник престола великий князь Павел (Петрович), впоследствии Император, проводивший до сих пор все свое время в парадах и маневрах нескольких батальонов собственного, оригинального создания, думал, что представляется хороший случай выказать свои военные способности и просил дозволения Императрицы отправиться в армию. Императрица согласилась^XXVI. Но, прибыв туда, великий князь наделал столько безрассудных выходок, что главнокомандующий был принужден просить его отозвания. Между прочим рассказывали, что во время стычек и сражений он прыгал, намереваясь поймать пули, летавшие над его головой.

180

Заботясь об обеспечении своих северных границ с суши, Императрица сознавала опасность, угрожавшую ей с моря. Времени терять было нельзя. Неприятельский флот покрывал Балтийское море и готовился войти в залив. Поневоле пришлось отказаться от посылки эскадры в Архипелаг, так как было бы неосторожно уменьшать флот, тем более, что шведы оказались сильнее, чем доносилось сперва. Неприятельский флот состоял из 30 кораблей, не считая других судов и, находясь в море, направлялся к Финскому заливу. Момент был критический, и следовало во что бы то ни стало остановить неприятеля. Доверие, которое имела Императрица к Грейгу, побудило ее вверить ему весь флот, назначив адмирала Чичагова командиром Кронштадта.

Мой отец, будучи на счету одним из лучших офицеров русского флота, отличаемый Императрицею во всех случаях, как это мы видели раньше, был глубоко оскорблен предпочтением, оказанным иностранцу, моложе его чином, и в такую минуту, когда столица Империи находилась, так сказать, в опасности. Он тем сильней почувствовал эту несправедливость, что Императрица достигла уже того, что возбудила и развила в сильнейшей степени, особенно между военными, чувства чести и щекотливости, делающие службу столь лестной и уважаемой, хотя весьма важные причины должны были бы уничтожить эту чрезвычайную чувствительность его самолюбия.

Он лучше других знал положение, в котором находился тогда русский флот. Более 15-ти лет не было войны. Несмотря на все усилия, направленные Императрицей в течение всего этого времени на приобретение иностранных офицеров в русскую службу, на посылку в Англию молодых людей для изучения морской науки, на упражнения эскадры в Балтийском и Средиземном морях, — все эти средства не были достаточны ни для того, чтобы внести во флот общие улучшения и необходимую для войны опытность, ни чтобы поставить его на один уровень с флотами других государств, тем более, что материальная часть его далеко еще не достигла того состояния, в котором находился не только английский, но и соседний шведский. Неведение войны со стороны капитанов и офицеров доходило до такой степени, что когда пришлось приготовить в первый раз корабли к бою, то многие офицеры и даже капитаны не имели об этом никакого понятия.

Прежнее распределение судов по эскадрам заключалось в следующем: 15 кораблей, 6 фрегатов и 2 бомбардирских судна предназначались для действий в Архипелаге под начальством адмирала Грейга.

181

Адмирал Самуил Карлович Грейг

С виду они, пожалуй, были снабжены всем необходимым, даже слишком нагружены военными припасами и казались вполне годными. Эскадра моего отца должна была состоять из 5 кораблей и 2 фрегатов (74-х пушечные); кроме того, столько же судов ожидалось из Архангельска, где они были построены и вооружены. Сверх того в Балтийских портах стояло такое же количество кораблей и фрегатов, но все они, вследствие своей ветхости, никуда не годились. При вооружении флота оказался страшный недостаток в матросах. Их требовалось на все суда более 20-ти тысяч, а имелось в то время менее 10-ти, из которых большая часть состояла из рекрут, писарей, добровольцев и всякого сброда. Относительно остального снаряжения можно сказать, что всего имелось в большом количестве, но предметы, собранные или заготовленные наскоро, отличались недоброкачественностью. Суда вооружались, а также и строились весьма поспешно, неумело и без толку, всегда почти из сырого леса, часто сколачивались

182

гвоздями; новых же, приспособленных заблаговременно, было ничтожное число. Орудия в большинстве остались старые; их имелось слишком много на судах и, как отлитые из скверного металла, они то и дело разрывались и лопались. Калибры их были весьма разнообразны, так что на каждом судне находилось от 6 до 10 родов пушек, отличавшихся друг от друга и формами, и величиной. Это очень затрудняло солдат разобраться с их ядрами и картечью, которые часто перемешивались, и потому стрельба была неправильна, медленна, а пушки быстро портились^XXVII.

Все вышесказанное доказывает, что выбор начальника был очень важен. Если бы он не имел обширных познаний, не знал хорошенько наших порядков и своеобразных приемов во всем, что касалось военного хозяйства, и не имел бы истинных сведений о состоянии флота, не привык к характеру русских моряков и к обращению с ними, не обладал опытностью в плавании по Балтийскому морю и в шхерах, а, наоборот, отличался бы легкомыслием, безрассудной смелостью и отвагой, в пылу увлечения забывал бы, что управление таким несовершенным флотом требует большой осторожности и сдержанности, то честь русского оружия могла быть быстро доведена до полнейшего унижения. Кроме того, русский народ отличается одной особенностью, делающей ему большую честь: он в состоянии показать всему свету чудеса храбрости, выносливости и геройства, но все это возможно лишь тогда, когда начальник пользуется полным его доверием. Русская история доказывала это постоянно и в особенности подтвердила в царствование Екатерины II. Народ проклинал шведского короля, хищнически напавшего на его родину, занятую войной с Турцией; он готов был жертвовать и собой, и своим достоянием, чтобы только постоять за честь свою, но совершенно естественно требовал, чтобы во главе стоял свой человек, а не иностранец, говорящий на непонятном для него языке и не соблюдающий обрядов православной веры.

Балтийский флот совершенно не знал адмирала Грейга, который никогда не командовал здесь эскадрой и приводил лишь в порядок хозяйственную часть и Кронштадтский порт.

Кроме того, масса иностранцев, наводнивших наш флот, вооружила русских офицеров против себя. В критический момент наемный человек не может вселять доверия народу, столь сильному духом и разумом, как русский. Во времена затишья русские принимают иностранцев радушно, даже любят их, потому что гостеприимны по характеру и охотно проводят время в обществе остроумных и образованных

183

европейцев; но в серьезные минуты, когда им не до шуток и веселья, они слишком сознают свое превосходство в отношении нравственной силы, чтобы подчиниться воле и уму какого-нибудь проходимца или космополита. Само собой разумеется, что все сказанное нами имеет смысл общий и не касается личностей, а в особенности адмирала Грейга, с которым мой отец был так дружен. Адмирал Чичагов из принципа не хотел никому уступить своего места и старшинства, но вовсе не шел против адмирала Грейга, искренно им любимого, и сам с удовольствием отдал ему первенство. Отец мой боролся не против личности, а против партии.

Критический момент настал для России при неожиданном вторжении в ее пределы шведского флота и войска. Никто не был старше, опытнее, заслуженнее моего отца. Семья русских моряков любила его, уважала и ценила. Ему были известны характер и достоинства каждого офицера, которые сжились с ним, так как не было года, чтобы адмирал Чичагов не командовал практической эскадрой на Балтийском море. Чтобы управлять флотом при плавании в столь узком, трудно поддающемся изучению море, переполненном подводными камнями, островами и шхерами, нужна была большая опытность. Этим качеством обладал в то время лишь один флагман — адмирал Чичагов. Уже и без того наши моряки считали себя оскорбленными принятием на русскую службу большого числа иностранных офицеров, которым давали первые должности и лучшие содержания. Мысль, что иностранец может быть назначен главнокомандующим и станет отличать своих соотечественников, а они должны действовать при непонимании его языка, команд и приемов, приводила их в отчаяние. Отец мой, как истинно русский человек, не мог отнестись хладнокровно к решению Императрицы обойти его; в нем было то же чувство, которое одушевляло окружавших его, а именно: желание стать на защиту родины, жертвовать собой, чтобы явиться достойным ее сыном и верным подданным Императрицы. Адмирал опасался, что иностранцы, мечтая об отличиях и вообразив себя на совершеннейшем флоте, своими смелыми действиями погубят последний и вместе с тем опозорят достоинство России. Их целью было добыть кресты и деньги, задача же русских состояла в том, чтобы и с малыми силами спасти свое Отечество, а если бы оказалось возможным, то, действуя благоразумно и осторожно, заставить шведов самих погибнуть от заносчивых и смелых действий их короля и предводителей.

Представителем русской партии был мой отец, но в то же время существовала другая партия, гораздо более сильная — иностранная,

184

во главе которой находились люди весьма уважаемые, но увлекшиеся чересчур своими симпатиями к англичанам: графы Воронцовы^XXVIII, граф Безбородко и многие другие. Адмирал Чичагов, будучи бедным офицером, должен был сам себе пробивать дорогу и, как человек выдающийся по нравственным качествам, выбрал более трудное средство: он никого за себя не просил и никому не кланялся; свято исполняя свой долг по службе, он не заботился о связях и протекциях. Держа себя с достоинством, он жил в тесном кругу друзей и подчиненных и, имея большую семью, существуя лишь своим жалованьем, не мог делать приемов и сам никуда не ездил. При дворе он появлялся только тогда, когда получал особое приглашение, дабы не возбуждать ни в ком зависти и не быть предметом интриг. Он вовсе не интересовался мелочами придворной жизни и, несмотря на свое высокое положение, умел себя поставить вне этой опасной сферы. Замечательный этот такт обратил на себя внимание Императрицы Екатерины, но некоторые из придворных объясняли отсутствие адмирала на свой лад. Непреклонный его характер они сочли за необразованность, а презрительное отношение его ко всему придворному — за грубость. Таким образом, Императрица могла подчас усомниться в его способностях, но всякий раз, как ей случалось призывать его к делу, она оставалась чрезвычайно довольна и возвращала ему свое полное доверие.

Представители иностранной партии совсем почти не знали моего отца; один только граф Безбородко, соприкасаясь с ним в делах, мог заметить его достоинства, и мы не ошибемся, если скажем, что он всегда выказывал ему полнейшую дружбу и глубочайшее уважение. Это подтвердится в приведенных ниже письмах. Но граф Безбородко, очень тонкий дипломат, человек не особенно твердого характера, часто поддавался наговорам других, которые его сбивали; в особенности это удавалось нашему послу в Лондоне графу С. Р. Воронцову. Последний, безусловно, любил свою родину, способствовал видам Императрицы, вербуя в русскую службу иногда хороших английских моряков, но, досадуя на малую образованность своих соотечественников, доводил это чувство иногда до презрения. Всех без исключения русских моряков он считал невеждами. Говорили даже, будто он предлагал одно время графу Безбородко весь флот составить только из иностранных офицеров и тех русских, которые посылались для обучения в Англию. Переманивая англичан в нашу службу, граф становился защитником, покровителем и ходатаем за них перед Императрицею. Беда, если кто-нибудь не ладил с его англичанами, граф

185

Воронцов обижался и принимал это за личное оскорбление. Стоило им отличиться, хотя бы и наравне с русскими — и граф требовал для них значительных наград, повышения в чинах, грозил, что иначе они уйдут, покинут русский флот. Многое исполнялось, и граф Безбородко из кожи лез, чтобы удовлетворить желаниям Воронцова. Так Тревенена, лейтенанта английской службы, хотя и прекрасного моряка, повышали столь быстро в чинах и наградах, как это делалось только в царствование Павла I, и если бы он не был вскоре убит, то граф, пожалуй, достиг бы своей цели и возвел Тревенена вместо моего отца в звание главного командира. Впоследствии я много говорил об этом с графом Воронцовым; он мне показывал свою переписку с графом Безбородко, и когда мне удалось выказать весь вред, причиненный такими его действиями, он сам сознал свою горячность.

Когда приходилось действовать моему отцу, то его честность и самолюбие истинно русского человека запрещали ему молчать. Он противился незаслуженному награждению иностранцев и, не стесняясь, удалял непригодных; последние жаловались графу Воронцову, и таким образом, ежедневно возрастало число врагов, громко осуждавших моего отца^XXIX. В виде главного обвинения, они говорили, что адмирал “выкуривает иностранцев”. Боясь неблагоприятного исхода кампании, столь чувствительной для самой столицы, весь двор горел нетерпением окончить войну, а потому, не имея ни малейшего понятия о морском деле, считал действия адмирала Чичагова медленными и неудачными. Отцу моему еще тем труднее было бороться, что он, так сказать, находился между двух огней, но тем больше еще увеличивалась его слава со дня великих побед под Ревелем и Выборгом.

Мы знаем уже, что Императрица доверяла и адмиралу Грейгу, и моему отцу, но в данном случае решилась избрать главнокомандующим — первого. Надо заметить, что в то время адмирала Грейга вообще недостаточно знали и ценили в России. Может быть Императрица лучше других поняла этого необыкновенного человека, что было так свойственно ее гению. Вся слава Чесменского боя приписывалась кн. Алексею Орлову, которого Екатерина щедро наградила, но вместе с тем только она и могла знать подноготную, и кому именно Россия обязана была уничтожением турецкого флота. Безусловно, честь Чесменской победы принадлежала адмиралу С. К. Грейгу. На основании этого нетрудно понять, что после столь великой удачи, рассчитывая на способности Грейга, Императрица надеялась, что он доставит ей возможность вторично восторжествовать над врагом, который

186

на этот раз нанес ей личное оскорбление. Она жаждала мести и с нетерпением, которое походило на малодушие, ей неизвестно было все несовершенство ее флота^XXX, а потому она требовала скорого исполнения таких планов, которые соответствовали мечтам, но не действительности. Когда же адмирал Грейг самостоятельно выказал в 1788 году свои способности, свидетелями которых были его подчиненные, и опасения моего отца, как мы увидим ниже, оправдались лишь отчасти, то первый, кто отдал ему полную справедливость, был адмирал Чичагов.

Действительно, адмирал Грейг составлял исключение среди лиц, поступивших на русскую службу. Это был прежде всего человек чести, полюбивший Россию, как свое отечество. Он выучился говорить и писать по-русски; применил на практике свои обширные познания и внес громадную долю пользы как в технику морского искусства, так и в артиллерийское дело. Но, несмотря на все его выдающиеся качества и познания, он не мог поладить с русскими моряками и оправдал выше приведенное наше убеждение, что не следует иметь главнокомандующим иностранца. Об этом скажем своевременно и перейдем теперь к описанию его действий на море.

Получив предписание идти со всевозможной поспешностью на встречу неприятелю, он употребил все зависевшие от него меры, чтобы обучить экипажи и офицеров и довести их до состояния, способного к борьбе. Полагаю, что без учреждения артиллеристов и канониров, приспособленных исключительно к морской службе, русский флот не мог бы сопротивляться с такой силой, как это он делал. Но, благодаря такому установлению, каждая пушка имела своего канонира, который вскоре выучивал прислуживать матросов, и таким образом можно было поддерживать непрерывный огонь. Надо заметить, что в английском флоте, к великому сожалению всех его моряков, до сих пор нет этого установления.

Преимущество Швеции над Россией заключалось в обладании матросами, образовавшимися в торговом флоте и в плаваниях обитателей колоний, а также большего числа ученых офицеров и искуснейшего строителя в Европе, знаменитого Чапмана¹⁵³. Но флот шведский состоял большей частью из старых судов древней конструкции и без громадных усилий не мог быть улучшен настолько, чтобы приобрести способность держаться в море. В доказательство ветхости их можно привести тот факт, что взятое при открытии кампании в плен судно шведского вице-адмирала, считавшееся одним из лучших, будучи послано на следующий год в Северное море, погибло, благодаря

187

скверному своему состоянию. Едва успели спасти экипаж на другом судне, которое, к счастью, находилось поблизости, и, заметив сигналы, быстро явилось на помощь. Кроме того, шведский король не дал себе времени укомплектовать экипажи столь большого количества судов, вооруженных наскоро: он приказал набирать насильно крестьян и всякого рода людей, которых непривычка к морю подвергла разным болезням, а недостаток в практике ослаблял общее действие флота.

Знаменитый строитель Чапман, независимо от сделанных им весьма важных преобразований в шведском флоте, создал новый гребной флот, состоявший из корветов, плавучих батарей, шебек, канонирских шлюпок и яликов, словом разных судов, прекрасно приспособленных для береговой службы. Но правительство лишь слабо поддерживало его старания; он не мог снабдить парусный флот более, нежели пятью или шестью кораблями и несколькими фрегатами, построенными по его планам и на основании новейших правил, которые, по мнению знатоков, были наиболее совершенными из всех, виденных до того времени.

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I Булгаков Яков Иванович (1743—1809), известный дипломат, учился в Московском университете вместе с князем Потемкиным, где и началась их дружба, продолжавшаяся всю жизнь. По возвращении из Турции был посланником в Варшаве, а при Павле I — губернатором Виленской и Гродненской губерний. Умер холостым.

^II Густав III, шведский король (24 янв. 1746—1792) сын Адольфа-Фридриха герцога Голштейн-Готорпского и сестры прусского короля Фридриха II, Ульрики-Луизы. В маскараде был ранен в бок выстрелом из пистолета, отчего и умер 29 марта 1792 года.

^III В то время Императрица писала Потемкину (“Русская Старина” 1876 г., т. XVI, стр. 454) 24 марта 1788 года: “Слух носится в Швеции, будто бы король шведский в намерении имеет нас задирать. Граф Разумовский, о сем слухе говоря с старым графом Ферзеном, сей ему сказал, что без сумасшествия сему верить нельзя, но от помешанного всего можно ожидать”.

^IV Об этих молодых людях писал граф С. Р. Воронцов своему брату (Архив кн. Вор., кн. 9, стр. 116): “Я должен сказать, что те 8 или 9 молодых человека, которых я застал здесь, посланных для изучения теории

188

и практики кораблестроения, все более или менее удались, в особенности двое: Сарычев и Степанов¹⁵⁴, которых признали здесь весьма способными”.

^V Незадолго до объявления Турцией войны Императрица писала графу С. Р. Воронцову (Архив кн. Воронцова, кн. 28, стр. 74): “По умножении флота российского на Балтийском, Белом и Черном морях искусные иностранные морские офицеры не могут быть излишни. Я для того дозволяю вам желающим из английской морской службы таким, кои по их искусству известны и одобрены будут от адмирала, в депеше вашей к графу Безбородко упоминаемых, дать обнадежение, что мичманы приняты будут лейтенантами, а лейтенанты их капитан-лейтенантами; искуснейшие же и старейшие — и капитанами второго ранга во флот наш... Число таковых офицеров до будущего моего повеления ограничиваю от 20—30”.

^VI Грейг, Самуил Карлович, 1736—1788 г.

^VII Что стоил переезд Гаскойна в 1786 г. в Россию видно из письма графа Безбородко к графу С. Р. Воронцову (Архив кн. Воронцова, кн. 13, стр. 107): “По сему случаю переведено к вашему сиятельству в генваре месяце сего года из кабинета Ее Величества через вексель семьсот фунтов стерлингов. А здесь препровождается для того же самого употребления вексель еще на тысячу пятьсот фунтов стерлингов”.

^VIII Недовольный подобным неосторожным действием, граф С. Р. Воронцов писал брату (Архив кн. Воронцова, кн. 9, стр. 125): “Я только что узнал, что Швеция вооружила 12 кораблей и 5 фрегатов. Сообщите мне, пожалуйста, правда ли это, и какие меры принимают у нас против этого. У нас остаются еще корабли в Кронштадте, но гнилые и без матросов. Не лучше ли было бы, если бы эскадра адмирала Грейга осталась для противодействия шведскому королю; вместо того, чтобы подвергать свои берега разорению и посылать столь далеко и с такими издержками — делать то же самое с турецкими берегами”.

^IX Немаловажны указания графа С. Р. Воронцова в письме к брату от 1 августа 1788 г. (Архив кн. Воронцова, кн. 9, стр. 129): “Швеция, которую мы, начиная с 1721 года, оставляли в покое, которой мы в 1743 году так великодушно отдали завоеванную нами Финляндию и которая после всего этого столь несправедливо объявила нам войну, должна быть непременно наказана за свое возмутительное нападение и поставлена в невозможность когда — либо нарушать наш покой. Недостаточное значение придают тому, что границы ее находятся, так сказать, у самых ворот Петербурга. Мне не верится, чтобы турецкий двор желал помочь Швеции, так как это значило бы играть в руку Франции, которая заинтересована в поддержке и даже увеличении

189

могущества Швеции. Это она возбудила шведское правительство; на французские деньги Швеция построила 12 линейных кораблей, при том же интересы Франции совпадают с тем, чтобы Швеция не пришла в упадок... Откуда взяли, что формируют вторую эскадру под начальством адмирала Чичагова, который будет, таким образом независим от адмирала Грейга? До тех пор, пока шведы не разделят свой флот, мы должны держаться в сборе, чтобы быть в состоянии их уничтожить”.

^X В это время Императрица писала Гримму¹⁵⁵ (Сб. И. О., XXIII, стр. 449): “Мой многоуважаемый братец и сосед, тупая голова, вооружается против меня на суше и на море. Он произнес в сенате речь, в которой говорил, что я его вызываю на войну, что все донесения его посланника о том свидетельствуют. Но выходя, сенаторы все говорили, что его Величество насильно извлек этот смысл из реляции своего посла, который говорил совершенно противное тому... Если он нападет на меня, надеюсь, что буду защищаться, а защищаясь, я все-таки буду говорить, что его надо бы засадить в дом сумасшедших. Если же нападение не последует, я скажу, что он еще более спятил с ума, всячески стараясь оскорблять меня”.

^XI Разумовский, граф Андрей Кириллович, был с 1784—1786 год полномочным министром в Копенгагене, с 1786—1788 год — в Стокгольме; в 1790 году определен в Вену в помощь послу князю Д. М. Голицыну, а с 1793 года был сам послом; в 1815 году за венский конгресс был возведен в княжеское достоинство с титулом светлости; умер в Вене в 1836 году.

^XII Безбородко, Александр Андреевич, (8 марта 1747 г. — 6 апреля 1799 г.), сын Андрея Яковлевича, генерального судьи малороссийского войска, и Евдокии Михайловны Забелло, впоследствии статс-дамы (?—1802 г.).

^XIII См. Дневник Храповицкого¹⁵⁶, изд. Барсукова, стр. 86.

^XIV Храповицкий говорит в дневнике (28 мая, стр. 86), что на слова Екатерины: “Я шведа не атакую, он же выйдет смешон”, — Спренгпортен ответил: “Полагаю, что он хочет избавиться от Финляндии”.

^XV Три эти корабля носили следующие названия: “Саратов”, “Трех Иерархов” и “Чесма”; последний именовался еще “Иоанн Креститель”. На них посажено было 500 человек сухопутного войска (Морск. Архив).

С. Р. Воронцов писал брату (Архив князя Воронцова, кн. 9, стр. 130): “Воистину сердце обливается кровью, когда я думаю об упрямстве, с которым настаивают на отправке эскадры в Архипелаг, тогда как, видимо, новый враг на глазах всего света подымается на нас у самых дверей Петербурга. Этот неприятель, соединяя наглость с неосторожностью,

190

не скрывал своих видов... Как только узнали, что Швеция получила от Порты от 3—4 миллионов пиастров, надо было сейчас же стать настороже; так как ей только не доставало денег; как она их заполучила, то могла раньше и лучше нас вооружиться, имея множество прекрасных матросов”.

Гарновский говорит в своих записках¹⁵⁷ (“Русская Старина”, 1876 г., т. XVI, стр. 15): “Некоторые советуют флот, назначенный в Средиземное море, здесь оставить, но государыня и слышать о сем не хочет. По мнению Ее Величества, шведы войны вести не будут и только для того к оной приуготовляются, чтобы поквитаться с турками в пяти миллионах, первым от последних присланных”.

Императрица писала Потемкину в июне 1788 г. (“Русская Старина”, 1876 г., т. XVI, стр. 467): “Пока сила турецкая на вас обращена, король шведский, получа от турок деньги, вооружил военных кораблей до 12-ти и переводит войски в Финляндию. Все сии демонстрации идут, я думаю, на тот конец, чтобы флот, снаряжаемый в Средиземное море, тем остановить, но сей, несмотря на то, пойдет в свой путь и буде ему сделают на дороге препятствие, то будет искать истребления препятствия. У нас же мысли разделены: вице-канцлер говорит: “не выходя отселе, бить шведский флот, хотя и не задерет”; другие говорят: “как наш флот уйдет, тогда шведы задерут”. Естьли б следовать моей склонности, я б флоту Грейгову да эскадре Чичагова приказала разбить в прах демонстрацию... Смотря на сие, руки чешутся...”.

^XVI Фон-Дезин, Вилим Петрович, вице-адмирал, впоследствии адмирал, член Государственного Совета, сенатор, скончался в 1826 г. Произведен в мичмана 24 апреля 1758 года. Участвовал в Морейской экспедиции, а потом на корабле “Трех Иерархов” в Чесменском сражении. В 1799 году был назначен главным командиром черноморского флота.

^XVII См. Дневник Храповицкого (стр. 88, 4 июня): “По разборе внутренней почты сказано, что к шведскому министру Нолькену приезжал курьер от короля; он сидел три часа запершись и обратно курьера отправил. Сие вышло после донесения Рылеева, которому велено примечать за шведами. Croyez vous que ce fou m’attaquera? (Думаете ли вы, что этот сумасшедший на меня нападет?) Отвечал: qu’il ne faut pas etre l’agresseur pour n’être pas abandonné de ses alliés (не надо быть начинающим, чтобы не оставили союзники). Мы, конечно, не начнем. По почте выходит продолжение неприязни к нам от Англии и замечается ее согласие с Пруссией”.

^XVIII Храповицкий говорит (стр. 90), что 12 июня Императрица заметила: “1) король всем сообщил о своем вооружении, кроме нас, 2) когда и в

191

лагерь выходил (прежде), то посылал сказать”. 15 июня (стр. 91): “по депешам из Парижа и из Стокгольма открываются виды короля шведского, чтобы иметь с нами войну. Приметна досада. Приказано подать ведомость о числе войск, внутри империи находящихся”. 18 июня (стр. 92): “Во всю ночь не выходило из головы (Императрицы), что шведский король может вздумать атаковать Кронштадт”.

^XIX Оксенштерн, Аксель, шведский министр, был государственным канцлером и при Густаве-Адольфе.

^XX Не зная, как придраться к этой записке, шведский король заявил, что она полна оскорблений, он видит в ней угрозу и желание ниспровергнуть в Швеции существующий образ правления; будто бы в записке упоминается отдельно о короле и отдельно о шведской нации, тогда как они составляют нераздельное целое, и что он крайне удивлен, что граф Разумовский умышленно старается отделись короля от нации.

^XXI Армфельд, барон, Густав-Маврикий (1757—1814), друг Густава III. В 1790 г. заключил мир с Россией в Вереле и получил Андреевскую ленту. Во время регентства Карла Зюдерманландского бежал в Италию и, с воцарением его, переселился в Россию, где в 1811 году принял русское подданство. Определясь на службу генералом от инфантерии, был в 1812 году возведен в графское достоинство Александром I.

^XXII 21 июня Императрица писала Гримму (Сб. И. О., стр. 451, 452): “Его (короля) несправедливость ко мне нечто неслыханное; я перед ним ни в чем не провинилась, я осыпала его любезностями; я кормила его финляндцев несколько лет, когда в Финляндии был голод... Его Величество доказывает, что, незаконно присвоив себе неограниченную власть, он пользуется ею на горе своим подданным для того, чтобы навязать им ссору с соседями. Всякий король, всякий государь — первое лицо среди своего народа; но один государь не составляет еще всего народа. Разве упомянуть о шведском народе значит обидеть короля?”

^XXIII По словам Храповицкого (стр. 98, 28 июня): “граф Стакельберг доставил копию с письма короля шведского, в коем, открывая свои намерения на Россию, старается представить нас, яко подавших к тому причину, и что он должен защищать государство свое и славу нации, думая с храбростью, союзниками и хорошим количеством денег многое пополнить. Против сих слов отмечено (Императрицей): “Можно биться об заклад, что он ничего того не имеет”.

^XXIV Храповицкий пишет (стр. 97, 26 июня): “Поедут в город для ободрения жителей и, при надобности, выйдут с гвардией в лагерь при Осиновой роще”. Гарновский говорит (“Русская Старина”, 1876 г., том XVI, стр. 20): “Государыня... изволит расположиться лагерем в Осиновой

192

роще с резервным корпусом”. И далее (стр. 22): “Некоторые твердят государыне, что столица ее в опасности”. Однажды в слезах сказано было (Екатериной): “Если разобьют стоящие в Финляндии войска, то, составя из резервного корпуса каре, сама пойду!”

^XXV Мусин-Пушкин, граф, Валентин Платонович (1735—1804), генерал-аншеф, генерал-адъютант, правил должность вице-президента Военной коллегии. Искусный царедворец и нерешительного нрава.

^XXVI См. переписку Императрицы (“Русская Старина”, 1874 г., т. IX). Храповицкий говорит в дневнике (стр. 99, 30 июня): “Обедали, прощались с цесаревичем, плакали”.

^XXVII Граф С. Р. Воронцов писал брату (Архив кн. Воронцова, кн. 9, стр. 131): ”Вы мне все говорите о превосходстве нашего флота, что доказывает насколько плохо у вас сведущи о вооружениях шведов; мы же здесь знаем, что эскадра герцога Зюдерманландского, которая состояла из 12 линейных кораблей, 6 фрегатов и 4 кутеров, была увеличена другой эскадрой контр-адмирала Иегебранда из 4 линейных кораблей и 4 фрегатов”.

^XXVIII Два брата: Александр Романович (1741—1805 г.), государственный канцлер в царствование Александра I, и Семен Романович (1744—1832), посол при великобританском дворе.

^XXIX Переписка графа Воронцова с графом Безбородко, напечатанная в 9 и 16 томах “Архива князя Воронцова”, вполне подтверждает слова П. В. Чичагова.

^XXX Это вполне подтверждается словами Екатерины в дневнике Храповицкого (23 июня, стр. 95): “Привыкла к делам, имела дела большие, умею крепиться, но нельзя до сентября быть спокойной. По любви к отечеству и по природной чувствительности, нельзя теперь не беспокоиться. Надобно употребить в пользу превосходство нашего флота против неприятельского и, разбив его на море, идти к Стокгольму”. Гарновский говорит в записках (“Русская Старина”, 1876 г., т. XVI, стр. 20): “Флот наш в таком состоянии, какого лучше желать нельзя”.

193

ГЛАВА XI

Шведская кампания 1788 г. — Гогландское сражение 6 июля 1788 г. — Переписка адмирала Грейга с герцогом Зюдерманландским. — Дальнейшие планы Грейга. — Эскадра фон-Дезина в Копенгагене. — Смерть адмирала Грейга и его похороны.

Императрица, получив 20 июня сведение, что шведский король приказал нашему послу графу Разумовскому выехать из Стокгольма, тотчас написала адмиралу Грейгу следующее письмо:

“Сейчас получила я известие, что король шведский высылает моего министра графа Разумовского из Стокгольма и, по прибытии в Финляндию, намерен прислать прямо ко мне ответ на сделанное министерству его внушение; в уважении, что разрыв близок, нужно, чтобы вы поспешили отправлением вашим к Ревелю. Эскадра адмирала Чичагова должна туда же следовать и с вами соединиться, и за болезнью адмирала будет при ней контр-адмирал. Приложите старание к поспешнейшему отплытию и флота, и помянутой эскадры, и я не укосню дать вам дальнейшие повеления”.

Как только адмирал Грейг мог собрать весь свой флот, он покинул Кронштадтский рейд и пошел навстречу неприятелю, который занял позицию на уровне острова Гогланда, в самом широком месте Финского залива^I.

Когда адмирал Грейг его увидел (6 июля 1788 г.), он подал сигнал к атаке на английский манер, показывая одновременно пример стремительного движения на всех парусах. Первые корабли авангарда, приблизившись, тотчас вступили в бой. Англичанин, капитан Эльфинстон, командовавший 64-х пушечным кораблем, настолько пострадал от преобладающего огня неприятеля, сражаясь против шведского вице-адмиральского корабля, что в продолжение часа был почти выведен из строя, хотя и не желал покинуть битву. Капитаны Макаров, Карцов^II, Борисов¹⁵⁸, Тет храбро атаковали и прекрасно дрались. Когда пришлось убрать из боевой линии разбитый корабль Эльфинстона, то Карцов занял его место, но вскоре и его постигла та же участь. Наконец, адмирал Грейг, пошел в атаку на вице-адмирала и принудил его сдаться. Этот шведский адмирал, сражавшийся так храбро, был Вахтмейстер¹⁵⁹; он имел свой флаг на “Принце Густаве”, 74-х пушечном корабле.

194

Вскоре адмирал Грейг заметил, что данный им сигнал к атаке на английский манер был приведен в исполнение по-русски, т. е. не одновременно. Большинство кораблей атаковали весьма слабо, а три или четыре держались так далеко от неприятеля, что совсем не принимали участия в битве. К довершению огорчения, когда неприятель стал вечером удаляться, Грейг заметил, что взамен “Принца Густава” он уводил наш 74-х пушечный корабль, которым командовал капитан Берг¹⁶⁰: будучи разбит, он попал в неприятельскую линию и его взяли в плен. До этой минуты адмирал считал себя победителем: неприятель уступил ему поле сражения и, кроме того, вице-адмиральский корабль. От этого несчастного случая он пришел в отчаяние. Но неприятель слишком далеко ушел, и время было чересчур позднее, чтобы можно было попытаться отнять у него добычу. В своем донесении Императрице Грейг не скрыл ничего. Он сделал верное описание битвы, упомянул об обмене двух кораблей, жаловался на трусость трех капитанов, о которых мы говорили выше, и сейчас же приказал их разжаловать и предать военному суду.

Мы считаем необходимым привести этот рапорт в подлиннике, так как он представляет собой интересный в высшей степени исторический документ и дает более подробное понятие о Гогландском сражении.

“При сем всеподданнейше полагаю, — писал адмирал Грейг, — пред стопами вашего Императорского Величества выписку из моего журнала от часа приближения флота вашего Императорского Величества к неприятельскому до окончания сражения и до времени, закрывшего от нас неприятельского флота при своих берегах. Хотя сие сражение довольно было пылко и большая часть офицеров оказала всякое мужество и храбрость, но по сей выписке ваше Императорское Величество усмотреть изволите, некоторые командиры слабо исполняли свою должность и неоднократно сигналом подтверждено им было до начала сражения. Командующему кораблем “Дерись”, капитану Коковцову¹⁶¹, я уже отказал от должности и команду оного корабля отдал капитан-лейтенанту Ломену¹⁶², не только для того, что, не дошед на пушечный выстрел до неприятеля, самовольно поворотил прочь от оного и никогда не вступал в бой, утратя порох и ядра напрасно, а паче при окончании сражения подошед так близко корабль “Владислав”, который много уже поврежден был и чрез рупор требовал от него помощи, но с его стороны никакой помощи, ни защиты не сделано, которую он совершенно в состоянии был сделать, не получивши еще ни малейшего вреда от неприятеля. Командующие

195

кораблями “Виктор” Обольянинов¹⁶³ и “Иоанн Богослов” Вальронд¹⁶⁴, равным образом самовольно поворотили на другой галс^III, и оставя свои места в линии де-баталии, пошли прочь от неприятеля. Я намерен их сменить обоих. <...>

Панорама Ревеля с Екатерининским дворцом

При сем я должен отдать справедливость командующему авангардией контр-адмиралу Козлянинову^IV за храбрый его поступок в сем сражении и всем командующим кораблями в его эскадре капитанам: Макарову, Эльфинстону, Денисову¹⁶⁵ и Борисову, кроме командующего кораблем “Иоанн Богослов”. Контр-адмирала Спиридова де-баталии все капитаны оказали всякую храбрость и именно: Одинцов¹⁶⁶, Берг, Муловский¹⁶⁷, Денисов, Тревенен, Карцов и Брейер¹⁶⁸, сражались от начала до окончания боя, но по причине маловетрия не всякому удалось иметь равное участие в сражении. В ариергардии же под командой контр-адмирала фон-Дезина сражение начато прежде, нежели сия дивизия могла довольно близко подойти к неприятелю; при том два задние корабля вскорости поворотили прочь от неприятеля. <...>

Я еще всенижайше вашему Императорскому Величеству должен объявить мое удовольствие об отменной храбрости, проворстве и неустрашимости офицеров, а особливо нижних чинов служителей, между которыми хотя большая половина рекрут, но отправляли свою должность у пушек сверх всех моих чаяний, и чем долее сражение продолжалось, тем проворнее заряжали и палили из пушек, так что при окончании сражения пальба производилась скорее и лучше, нежели

196

при самом начале. И я должен отдать справедливость цейхмейстеру Леману¹⁶⁹, который беспрестанно старался их в такое краткое время обучать и привести рекрут в сей порядок. Он же на моем корабле во все время действия находился по всем декам, а особливо в нижнем, и оказал такую храбрость и порядок, какого только и желать надобно.

ВЫПИСКА ИЗ ЖУРНАЛА.

5 июля в 8½ ч. пополудни. Проходя по южную сторону Гогланда со флотом, сигнал сделан был фрегатам: “Надежде Благополучия”, “Брячеславу” и “Мстиславу” идти к месту вперед флота. 6 июля 2 ч. пополудни. Сигнал сделан с фрегата “Брячеслав”, что желает говорить с адмиралом, и тогда же привел к адмиральскому кораблю судно “Слон”, груженное пушками и идущее из Кронштадта в Ревель. Командующий лейтенант Сологуб¹⁷⁰ объявил, что слышал чрез прусское купеческое судно, что шведский флот находится в близости к весту, состоящий из 26 судов. В 6 часов — идущий пред флотом фрегат “Надежда Благополучия” сигналом дал знать, что видать между N и W — 13 иностранных судов. Вскорости опять оповестил, что видимые суда — неприятельские. В 7½ часов сделан от адмирала сигнал, чтобы весь флот готовился к бою. В 8 часов сделан от адмирала сигнал построиться всему флоту в линию де-баталии и идти фронтом, ариергард на левую сторону, а авангард на правую. В 10 часов — по маловетрию линию де-баталии фронтом весьма медлительно было исполнять. Сделан сигнал построить линию на правый галс. Ветер несколько прибавился. Когда флот пошел в линию от адмирала велено всем спуститься. В 11½ часов дан сигнал служителям обедать, но с поспешностью. В исходе 12 часа увидел адмирал шведский флот, 24 судна, сделан сигнал всему флоту прибавить парусов для догнания неприятеля. В 1-м часу — ветер легкий, небо ясно, но по горизонту небольшая мрачность. Флот расположен в линию де-баталии, фронт в 17-ти линейных кораблях, а фрегаты и мелкие суда за линию к осту. Флот шведский построен в линию де-баталии левым галсом, идущим к зюйд-весту. В 1 час дня — дан сигнал всему флоту сомкнуть линию. В исходе 2-го часа — дан сигнал, что корабли “Виктор” и “Ярослав” слабо исполняют приказание. В начале 3-го часа — дважды даны сигналы прибавить парусов. В 2½ часа — шведский флот вдруг весь поворотил на правый галс к норд-осту. В 3 часа дан сигнал фрегату “Надежда Благополучия”, который шел впереди флота, чтобы шел позади линии. В начале 4-го часа — дан сигнал ариергардии прибавить парусов, который вскоре и исполнен. В 3½ часа

197

адмирал приказал всем спуститься на неприятельскую линию, каждому на противный себе корабль, а сам спускался на шведский корабль генерал-адмиральский. В 4 часа — шведский флот поворотил вдруг на левый галс и по сему случаю сделан сигнал по первому пушечному выстрелу приготовиться всему флоту вдруг поворотить овер-штаг^V, а по второму — поворотить на левый галс. В 4½ часа — один сигнал авангардии, а потом всему флоту спуститься на неприятельскую линию. В 4¾ часа — сигнал ариергардии, что слабо исполняют некоторые корабли, и им подтверждается. Тогда же весь флот спустился на неприятельскую линию, но несколько кораблей авангардии оказались в ариергардии. Будучи в такой близости от неприятеля не позволило время подтвердить им сигналом, потому что уже привязан был сигнал — вступить в бой. В 5 часов авангард подошел близко к неприятелю и последний начал пальбу; с нашей стороны начали также вдруг стрелять, не ожидая от адмирала сигнала для начатия боя, и сражение сделалось генеральное. Наша кордебаталия^VI, а особливо ариергардия не дошла на довольно близкое расстояние, сколько адмирал намерен был подойти и чрез то наша линия пришла бы в расстройство. Корабль “Иоанн Богослов” чрез полчаса, поворачивая на правый галс, упал между обеих линий и, пересекая линию нашу, шел на ветер к осту. В 6½ часов — шведский генерал-адмирал и их линия стали от нас спускаться, а тогда и мы за ними спустились, но они, сомкнувши линию, закрывали генерал-адмиральский корабль и исправили опять линию. Мы уже привели наши корабли к ветру и продолжали сражение. Около 7½ часов — шведский флот опять спустился от нас под ветер, а мы за ним последовали. В начале 9-го-часа — шведский вице-адмиральский корабль приблизился к кораблю “Ростиславу”, началось между ними сражение. Продолжалось оно около часа; потом шведский вице-адмирал спустил свой кормовой флаг и с корабля “Ростислав” больше по нем пальбы не производили, а обратили пальбу на другой корабль шведский. Тогда послан с корабля “Ростислав” офицер завладеть вице-адмиральским кораблем, а после сего сражение продолжалось еще до одиннадцатого часа. В 10-м часу — сигнал сделан прекратить пальбу по причине ночной темноты, густоты дыма и отдаленности неприятельских кораблей. Тогда пальба прекратилась с обеих сторон. В 9½ часов привезен на адмиральский корабль граф Вахтмейстер и представил свой флаг и шпагу. Шпага была ему возвращена адмиралом, по причине, что храбро защищался с своим кораблем. Он о себе объявил, что генерал эд-де-кан шведского корабля и командует авангардией в

198

шведском флоте под вице-адмиральским флагом и что стеньговый^VII свой флаг не спустил, пока наша шлюпка к кораблю его не пришла, потому что гвоздями прибит был. В начале 12-го часа пришла шлюпка от корабля “Владислав” и на оной унтер-офицер объявил, что корабль в великой опасности и что командующий корабля “Владислав” приказал доложить адмиралу, что перебито много людей и весь такелаж, и паруса, так что не мог держаться против жестокой пальбы неприятеля в линии и более потому, что руля корабль не слушал и не может отойти от неприятеля. Тогда адмиральский корабль немедленно спустился для спасения своего корабля и сделал сигнал, чтобы весь флот гнался за неприятельскими кораблями, но за ночной темнотой сигнала не было видно и для того послана шлюпка по разным кораблям, в близости находившимся. С некоторых кораблей отозвались, что мачты, реи^VIII и оснастка перебиты и не в состоянии гнаться, пока такелаж не поправлен. Корабли ариергардии, которые меньше повреждены в сражении, были в такой отдаленности, что нельзя было шлюпку к ним послать. Итак, адмирал нашел невозможным спасти сей корабль из неприятельских рук, которые уже оный имели в своем завладении. Во всю ночь служители заняты были исправлением перебитого такелажа и привязыванием новых парусов. 7 числа в 6-м часу по утру: ветер свежее и неприятель, поставя все паруса, сколько мог, спустился между Финляндским островом по северную сторону мели, называемой Калбо-де-Грунд, и держал свой курс к Свеаборгу. Около полудня закрылся от нашего флота”.

Это донесение адмирал Грейг послал в Петербург со своим адъютантом Кутузовым^IX, которого и пожаловали за хорошие известия чином полковника. 9-го числа вечером он прибыл по назначению. Императрица была немного нездорова и в высшей степени обрадовалась победе. Она сама говорила, что теперь с ее души свалился камень, и можно свободно вздохнуть^X. 11 июля, в Зимнем дворце служили благодарственный молебен. На вопрос, не желает ли она принять пленного вице-адмирала Вахтмейстера, Екатерина приказала совсем не ввозить его в Петербург, а чрез Царское Село отправить в Москву^XI.

Императрица, довольная успокоительным результатом этого сражения, выразила адмиралу Грейгу свою благодарность посылкой ордена св. Андрея Первозванного, важнейшего в России, но Грейг был настолько огорчен неудачным исходом битвы, что великодушие императрицы показалось ему обидным, хотя он чувствовал всю ее доброту, и потому не хотел надеть орден, пока, по его мнению, не заслужил

199

его более^XII. Результаты боя в то время могли быть оценены им и всеми не иначе, как по числу трофей. Шведам удалось за это время словить несколько русских транспортных и торговых судов, так что число их призов превышало наше, затем самый бой в одинаковой степени разрушил флоты, наконец, обмен 74-х пушечными кораблями завершил сражение. Влияние Гогландского сражения на кампанию 1788 года не могло проявиться тотчас и, следовательно, не трудно понять, в каком состоянии должен был находиться адмирал Грейг, ожидавший лучших результатов и возмущенный действиями плохих капитанов^XIII.

Когда первое впечатление победы прошло, в Петербурге стали говорить, что, в сущности, шведы правы, выдавая это сражение за свою победу, и что обе стороны имеют одинаковое право на нее. Адмиралтейств-коллегия вторила этому мнению^XIV. Я не впаду в ошибку, если скажу, что только один мой отец остался при своем непреклонном мнении и от первой до последней минуты восторгался действиями Грейга. Целый месяц он был болен сильной простудой, но когда получил известие об одержанной Грейгом победе, то забыл о своем нездоровье и стал проситься в действующий флот, выражая готовность подчиниться, вопреки старшинству, столь достойно украшенному лаврами адмиралу. Он доказывал всем, что эта победа будет иметь такие последствия и выгоды, которых теперь никто и не предвидит и не ценит потому, что их не понимает. Иногда только он сожалел, что Грейг не заставил шведов начать атаку; по его мнению, результаты тогда были бы гораздо существеннее, так как наши капитаны не умеют атаковать на английский манер, неопытны в бою и недостаточно напрактиковались, а шведские командиры страдают теми же недостатками. Таким образом, последние имели выгоду, находясь в оборонительном положении, что следовало бы скорее приобрести в нашу пользу. Императрице донесли о восторге моего отца и желании его быть в рядах славного Грейга, но она, зная о неудовлетворительном состоянии здоровья адмирала Чичагова, требовала, чтобы он себя поберег. Таким образом, в ответ на просьбу его граф Безбородко писал 20 июля:

“На письмо ваше относительно поездки в Ревель Ее Императорское Величество отозваться изволила, чтобы ваше Превосходительство до совершенного выздоровления вашего и до будущего соизволения Ее Величества поддержались, и в свое время получите высочайшие наставления”.

Мы видели, что в первом же донесении адмирал Грейг указывал на отличившихся офицеров. Согласуясь с этим, императрица пожаловала:

200

Козлянинову — Георгиевский крест 3-й степени, пятерым командирам — Георгиевские кресты 4-й степени, цейхмейстеру Леману и командиру “Ростислав” Одинцову — золотые шпаги. Но при этом было обойдено несколько еще достойных подчиненных Грейга, и потому он писал графу Безбородко:

“Я имел счастье получить указ Ее Императорского Величества, где она всемилостивейше жалует награды тем, которые отличились в Гогландском сражении, и я с восторгом объявил им удовольствие монархини и ее благоволение к ним. Если смею еще упомянуть о двух капитанах, которые, действительно, заслуживают какого-нибудь особенного выражения благосклонности Ее Императорского Величества, то это капитаны Муловский и Денисов, которые положительно выказали храбрость во время всего дела, от начала до конца. Когда я дал после битвы последний сигнал гнать неприятеля, Муловский был единственный, который последовал за мной со своим кораблем, несмотря на то, что был в растерзанном виде. Было слишком темно, чтобы видеть сигналы, и когда прочие капитаны ответили посланному мной с приказанием офицеру, что их корабли не в состоянии продолжать погоню, Муловский велел мне сказать, что пока корабль держится на воде, он не отстанет от своего адмирала”^XV.

Отрешение от должности офицеров, выказавших столько трусости, признанное военным судом, было конфирмовано императрицею: они были приговорены к лишению чинов и разжалованы в матросы на всю жизнь.

Интересна переписка адмирала Грейга с герцогом Зюдерманландским, по поводу претензии последнего, что русские в Гогландском сражении стреляли брандскугелями, которые считались снарядами бесчеловечными и запрещенными международным правом. 27 июля адмирал Грейг писал герцогу на английском языке:

“Ваше высочество! Полковник Христиерн уведомил меня, что Ваше Высочество сделали мне честь написать ко мне письмо (которое я еще не получил) о том, что некоторые из наших кораблей употребляли в последнее сражение брандскугели. Я пользуюсь сим случаем, чтобы уверить Ваше Королевское Высочество, что я имею наистрожайшее повеление, чтобы никакая зажигательная материя не была употреблена ни на каком корабле, находящемся под моим начальством против шведского флота...

Я не сомневаюсь, что такое же повеление дано от Вашего Королевского Высочества офицерам флота, под вашею командой, и для того принимаю смелость уведомить вас, что верхний парус бизань-мачты^XVI

201

на собственном моем корабле загорался три раза во время сражения и горящая материя, по счастью, была затушена. Зажженный брандскугель был также брошен на корабль контр-адмирала фон-Дезина, который прицепился к снастям железным крючком. Господин полковник Христиерн посылает его для показания Вашему Королевскому Высочеству. Адмирал фон-Дезин признается, что по утушении сего брандскугеля он приказал несколько брандскугелей же пустить во флот под командой Вашего Высочества находящийся, всего числом 15, которые я весьма рад, узнав, что не имели своего действия и я имею справедливые причины думать, что сии только 15 брандскугелей были с нашего флота брошены, потому что я не дозволил стрелять оными с моего собственного корабля, несмотря на то, что наши паруса загорались три раза.

Вашему Королевскому Высочеству известно, что флот, под моим начальством находящийся, был снабжен и вооружен против турок и как против оных нужна отчаянная служба, то можно извинить, что отчаянные орудия могли бы быть и употреблены, которые употреблять против какой-либо просвещенной нации никогда намерения не было. И для того, если Ваше Королевское Высочество изволите дать мне уверение, что вперед со шведского флота не будет употреблено никаких подобных сему истребительных орудий, то и я при сем ручаюсь моим честным словом, что ни одного такого не будет употреблено и с российского флота под моим начальством, ибо мое искреннее желание умягчить свирепость войны, насколько того род службы позволяет...”

На другой день герцог Зюдерманландский ответил адмиралу Грейгу также английским письмом:

“Я получил письмо ваше от 27 июля и удивляюсь содержанию его. Будто бы горючие материи были кидаемы с какого-нибудь корабля, находящегося под моим начальством. Уверяю вас этим и по чести моей, что таких брандскугелей, какой вы мне прислали, не найдутся ни на одном из кораблей, имеющих шведский флаг, как вы то и могли приметить на “Принце Густаве”, взятом вами в последнем сражении, равно как и на двух фрегатах, взятых две недели тому назад. Почему я уверен, вы усмотрите, что горючие снаряды, найденные на корабле вашем и на корабле контр-адмирала фон-Дезина, пущены вами же по ошибке, приключившейся по причине дыма. Некоторые из моих кораблей были зажжены горючими ядрами, которые, по счастью, потухли. При сем я посылаю вам одно. Принимаю ваше честное слово, что впредь такие средства употреблены не будут против

202

нации, издревле известной великодушной в способах войны, и такое же уверение мое принять можете, что никогда не вознамеревался против вас действовать средствами, запрещенными не только человеколюбием и присутствием моим, но также еще не могущими находиться в Швеции, и ее запасах за последнее время”^XVII.

Рассерженный тоном письма и его несправедливым содержанием, адмирал Грейг ответил герцогу 31 июля, но уже на французском языке:

“Я позволил себе обратиться к Вашему Королевскому Высочеству на английском языке в моем последнем письме, вследствие уверений полковника Христиерна, что этот язык вам хорошо известен; однако же, я желал бы некоторые выражения в ответе, который вы мне соизволили прислать, приписать непривычке его употребления. Позвольте, Ваше Высочество, вас уверить, что я никогда бы не посмел утверждать того, в чем могло быть малейшее сомнение в правде. На корабле “Принц-Густав” мы нашли патроны, наполненные горючими веществами в веленевых гильзах, о чем граф Вахтмейстер может засвидетельствовать Вашему Королевскому Высочеству. Нет никакого сомнения в том, что паруса моего корабля были зажжены этого рода веществом, выброшенным одним из шведских судов.

В моем письме я обратил внимание Вашего Королевского Высочества, что флот, которым я имею честь командовать, был назначен для действия против турок, где натура людей может служить оправданием употребления подобного оружия и где решительные люди, в виду бесчеловечного неприятеля, предпочитают лучше погибнуть, чем сдаться. Флот, состоящий под начальством Вашего Королевского Высочества, будучи вооружен исключительно для войны с русскими, не имел подобных причин, и я надеюсь, что все шведские офицеры, которые, благодаря превратности судьбы на войне, попали ко мне в плен, никогда не будут иметь малейшего повода к жалобе на мое обращение с ними. Впрочем, согласно уверениям, которые Ваше Королевское Высочество пожелали мне выразить, я надеюсь, что ни с той, ни с другой стороны не будут употреблены подобного рода пагубные средства, которых можно было бы опасаться”.

После Гогландского сражения адмирал Грейг был принужден отправить несколько поврежденных судов в Кронштадтский порт, что не помешало ему пуститься в погоню за неприятелем с теми, которые у него оставались, но шведы успели уже войти в Свеаборгский порт, неприступный по своему положению и укреплениям. Тогда адмирал должен был ограничиться крейсерством перед этим портом, с целью

203

следить за движением неприятеля и чтобы атаковать, если бы он вздумал выйти^XVIII. С остатком флота он отправился в Ревельский порт, ближайший к Свеаборгу, откуда он мог сообщаться сигналами с своими крейсерами и, в случае движения шведов, броситься за ними. Но последние, чтобы выйти и достичь Карлскронского порта, решили дождаться позднего времени года, когда русские крейсеры не могли более держаться в этом суженном и усыпанном камнями море^XIX.

Вскоре по приходе в Ревель, адмирал Грейг писал графу Безбородко:

“Я еще не знаю желаний Ее Императорского Величества относительно нашей экспедиции в Архипелаг. Должна ли она еще состояться после того, как время для благоприятных действий прошло в Балтийском море, или найдут неосторожным отправить такую большую часть морских сил империи в отдаленное море, пока шведский флот несколько не уменьшится. Двенадцать линейных кораблей, в том числе три стопушечных, находящиеся уже в Копенгагене, пять кораблей, идущих из Архангельска, и еще четырех, обшитых медью, из тех, которые я имею здесь, будет достаточно для Архипелага. И ранее будущей весны можно иметь флот в Кронштадте, состоящий из четырех стопушечных кораблей (один я строю теперь и три, которые готовы к спуску в море) и 12 или 14 других судов 74- и 66-типушечных, которых будет достаточно, чтобы держать в страхе шведский флот. В случае экспедиция в Архипелаг будет отменена, необходимо позаботиться о транспортных судах до конца осени. Они должны быть препровождены сюда до начала зимы и не обременять нас более того срока, какой мы обязаны будем их держать, согласно контракту, т. е. верных шести месяцев. Мы можем, между прочим, употребить их в дело, пока они находятся на нашем жалованье. Восемь или десять из них могли бы отправиться в Копенгаген, чтобы перевезти провиант, сложенный там для Архипелагской экспедиции, если последняя не состоится. Самые большие суда можно употребить с громадной пользой против шведов на это время навигации, сажая на них солдат с плоскодонными лодками для производства десантов на финляндских берегах, в тылу шведской армии, для захвата складов и провиантских обозов. Я упоминаю об этом, как о своих идеях, направленных к приобретению выгоды для нас против нового неприятеля, которого надо стараться извести по возможности до конца навигации. Если Господь будет покровительствовать флоту Ее Величества, вверенному моей команде, и нам удастся уничтожить немного их силы на море, тогда их предприятия на суше не будут важны”.

204

Вообще адмирал Грейг советовал пользоваться моментом, пока шведский флот бездействует и чинится в Свеаборге, а среди народа идет ропот на короля, и наступать решительнее с суши. Для облегчения этого он предлагал дать ему десант, с которым бы он мог овладеть Свеаборгом и т. д. Все эти энергичные планы, которые казались разумными, были в то время неисполнимы и Грейгу не дали войск. Густав III отличался не меньшею энергией и, потеряв надежду разбить русский линейный флот, он быстро собрал до 40 тысяч войска на нашей сухопутной границе в Финляндии и двинул вперед свою громадную шхерную флотилию. В армии графа Мусин-Пушкина далеко не было того количества войск, а шхерной флотилии у нас не существовало, потому что нельзя было считать нескольких лодок капитана Слизова¹⁷¹, о котором мы еще скажем впоследствии, за флотилию. Ничтожность сил Слизова была такова, что при виде многочисленного неприятеля ему пришлось быстро удалиться. Между тем, Густав III окружил наши пограничные крепости, высадил десант в тылу Фридрихсгама и готовился овладеть крепостью. В это время Грейг просил себе тоже присылки войска для овладения Свеаборгом. Ничего нет удивительного, что ему отказали, объявив, что этот план возможно будет выполнить не ранее зимы, когда сухопутные силы наши увеличатся.

Действительно, положение короля в то время было затруднительное. Внутренние неурядицы заставили его прекратить осаду наших крепостей, но если бы мы двинулись вперед, чего он от души желал, то картина изменилась бы совершенно. Императрица хорошо понимала, что дела Густава III примут благоприятный для него оборот с той минуты, как только шведы убедятся, что русские намерены завладеть Финляндией, а если она ограничится оборонительными действиями, то народ весь свой гнев обратит на короля. Это ослабляло его предприятия и могло даже кончиться революцией и сменой короля. Вот почему Императрица не настаивала на решительных действиях наших войск в Финляндии и желала лишь одерживать победы на море, которые бы привели к уничтожению шведского флота. Столь разумная политика не была понята в то время, и общий голос был за осуждение действий начальников, которым давали прозвища медлителей и неспособных. Энергичный Грейг мечтал даже о завладении Карлскроной зимой, что было, конечно, столь же неисполнимо, как и летом. Однажды он убеждал, своих командиров в возможности вести атаку у Поркалауда парусными кораблями, но это было принято за фантазию и желание одержать еще победу, чтобы несколько загладить

205

впечатление неудачных действий в последнем сражении, что, видимо, его мучило и повергало в отчаяние. В самом деле, какие были данные для такого предприятия? Эти узкие проходы в шхерах представляли для нас прекрасные ловушки, где наверное все бы погибли. Ни карт, ни промеров, ни сведений о них не имелось. На островах шведы построили укрепления и поставили пушки. Командиры судов еле умели справляться в открытом море и вне выстрелов неприятеля^XX.

Но вернемся к действительности. Балтийское море было свободно от неприятеля, и адмирал Грейг поэтому послал четыре линейных корабля для усиления Копенгагенской эскадры, три другие корабля, построенные в Архангельске, также к ней присоединились. Таким образом она оказалась состоящею из десяти линейных кораблей, четырех фрегатов и других судов. Начальник ее контр-адмирал фон-Дезин, не только бездействовал, но принес и много вреда самому себе. Так, ему было приказано стараться при помощи датчан разорить важный шведский порт Готеборг^XXI и нанести вообще вред шведской торговле. У шведов было для защиты Готеборга всего три фрегата. Но контр-адмирал фон-Дезин медлил и только требовал помощи от Дании. Когда же он совсем рассорился с нею, то решил отправить 140 человек десанта для разорения местечка Ро, близ Ланскроны, которое солдаты сожгли и разграбили. Жители, устрашенные таким набегом, стали защищаться и многие пали жертвами глупости русского начальника. Это еще более возбудило датчан против фон-Дезина, и они потребовали его смены. Но до тех пор, пока жалобы на него дошли в Петербург, он успел еще прославить себя неудачными поступками. В конце июля, двинувшись со всей эскадрой для поиска за шведскими фрегатами, защищавшими Готеборг, он вздумал заодно взять с собой транспортные суда “Кильдюин” и “Соломбалу”, направлявшиеся в Архангельск, и таким образом прикрыть их. У Скагена фон-Дезин остановился и осведомившись, что, по слухам, неприятельские фрегаты находятся в другой стороне, отпустил их далее одних. Через несколько дней транспорты эти наткнулись на шведские фрегаты. “Кильдюин” попал в плен, а “Соломбала” успела уйти и присоединился к своей эскадре. Добыча для шведов была значительная: 100 пушек и множество снарядов. Затем фон-Дезин был вытребован в Копенгаген, куда в конце августа месяца прибыла архангельская эскадра контр-адмирала Повалишина^XXII. Сколько фон-Дезину ни предписывали употребить все зависящие меры к тому, чтобы не пропустить шведский флот в Карлскрону, он предпочел вернуться из крейсерства в Копенгаген и сидеть там, сложа руки. Пока шли переговоры

206

с датскими властями, где ему зимовать, погода ухудшилась, лед тронулся и затем фон-Дезин, вопреки инструкции, остался в Копенгагене. При постановке кораблей в порт, трое из них сели на мель, а один фрегат замерз во льду в море. С другими было также немало приключений. Разыгравшаяся буря таскала их вместе со льдом от датского к шведскому берегу и обратно, причем несколько из них были посажены на камни. Разбросанная эта эскадра, наконец, вся очутилась вне порта замерзшею. Шведы воспользовались этим обстоятельством, чтобы попытаться сжечь корабли. К счастью, им не удалось, так как проект был открыт и удар отстранен. Контр-адмирал фон-Дезин был отозван и заменен вице-адмиралом Козляниновым.

В конце кампании адмирал Грейг заболел желчной горячкой и находился в отчаянном положении^XXIII. Его нельзя было свезти на землю, и он умер на своем корабле. Говорили, что во время болезни он часто жаловался на капитанов, так плохо помогавших ему в сражении, и очень возможно, что это огорчение настолько ухудшило его болезнь, что сделало ее смертельной.

17 октября 1788 г. граф Чернышев получил о смерти Грейга уведомление от командира Ревельского порта, генерала Воронова. Последний писал:

“Сего октября 15-го дня, пополудни в 8 часов, его высокопревосходительство господин адмирал и всех российских орденов кавалер Самуил Карлович Грейг, к великому нашему сожалению, волею Божией преставился на корабле “Ростислав”, стоящем в Ревельской гавани. Прошу ваше превосходительство прикажите прислать скорое ваше повеление, что с ним делать; мы здесь все не можем решиться”.

Это известие как громом поразило всех, и Императрица казалась очень огорченной^XXIV. Приказано было хоронить его в Ревеле и со всевозможной пышностью, не жалея расходов. Вследствие этого, отвели в Ревеле казенный дом, который и устроили для приехавшей туда семьи адмирала Грейга и покойного. Десять дней тело находилось на корабле, а затем 25 октября положили его в гроб и перевезли в дом. 31-го числа происходили торжественные похороны. Мой отец ездил нарочно в Ревель проститься с ним и рассказывал, что зала, где лежал знаменитый адмирал, была вся обита черным сукном, серебряными галунами и белым флером. Гроб стоял на высоком катафалке, под черным балдахином, и в ногах помещалась серебряная большая чаша, вроде куба, покрытая черным, обвитая лавровым венком и с надписью серебряными буквами: “родился

207

30 ноября 1735 году, преставился 15 октября 1788 года”. В головах стоял герб. Одетый в парадный адмиральский мундир, он имел на голове лавровый венок. Гроб был черный бархатный с серебряными галунами; к крышке прибили шпагу, шарф и шляпу. По обеим сторонам балдахина стояли табуреты с белыми атласными подушками, обшитыми золотой бахромой и кистями. На них лежали адмиральская булава и пять орденов. Георгиевский крест был значительно погнут. Тот самый, в который попала пуля в одной из битв в Архипелаге. Три его флага стояли у стены, прислоненные в головах. В траурном зале дежурили штаб- и обер-офицеры и часовые, которые также от ворот до входа в дом располагались попарно. В день погребения, когда в зале собрались все знатные особы, барон фон-дер-Пален вышел вперед и сказал речь, посвященную заслугам и добродетелям покойного адмирала. Во время шествия из дома в церковь ежеминутно раздавались выстрелы из крепости и с кораблей эскадры. По обеим сторонам дороги стояли войска, которыми командовал генерал-лейтенант фон-Кохиус, ревельский обер-комендант. Начинали шествие рыцари “Черноголовые”¹⁷² со штандартом и музыкой, под предводительством ротмистра Иллиха, за ним следовала рота со знаменем лейб-гренадерского полка, городская школа с их учителями, наконец, православное и лютеранское духовенство в черных плащах. Затем следовал герольд, известный сподвижник Грейга, цейхмейстер генерал-майор Леман с жезлом, имея по бокам двух маршалов. Шесть подушек с булавой и орденами несли 18 штаб-офицеров, три флага — трое морских офицеров. За флагами несли серебряную чашу, и вслед за нею ехала печальная колесница, запряженная шестью лошадьми. Подле лошадей, которых вели бомбардиры, шел лакей покойного адмирала в черном платье и 12 флотских капитанов. За колесницей шел губернатор, генерал-майор Врангель¹⁷³, мой отец и весь генералитет, городские власти, дворянство, мещане, два маршала с жезлами и рота павловского батальона. Все офицеры, участвовавшие в процессии, получили на память золотые кольца с именем покойного и годом смерти. При колокольном звоне и пальбе погребли адмирала Грейга в ревельской лютеранской церкви¹⁷⁴, после трогательной проповеди обер-пастора Люкера.

Смерть адмирала Грейга произвела тяжелое впечатление в Петербурге, и боялись, что шведы, узнав о кончине главнокомандующего, предпримут снова наступление, потому малейший звук, похожий на стрельбу, причинял беспокойства^XXV.

208

5 ноября 1788 г. Ревельская гавань покрылась льдом и тогда шведский флот перешел из Свеаборга в Карлскрону (9 ноября).

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I Когда король уезжал из Стокгольма, он обещал дамам дать завтрак в Петербурге. (См. Дневник Храповицкого, стр. 101, 2 июля). Далее на стр. 108 говорится: “Король хотел сделать десант на Красной Горке, выжечь Кронштадт, идти в Петербург и опрокинуть статую Петра I”.

^II Макаров, Михаил Кондратьевич (?—19 сентября 1813 г.), участвовал в поражении турецкого флота у острова Хиоса и при Чесме. В 1783 г. переведен в Черноморский флот. В шведские войны 1788 и 1789 годов командовал кораблем “Всеслав”, участвовал в сражениях при Гогланде и Эланде, награжден Георгием 4-й степени. Командовал эскадрами, посланными в Англию для совместного действия против голландцев в 1797 и 1799 годах. В 1801 году пожалован в адмиралы, в следующем году назначен членом Адмиралтейств-коллегии и Комитета для образования флота, а в 1810 г. присутствующим в военном департаменте Государственного Совета.

Карцов, Петр Кондратьевич (1750—1839 г.), русского флота адмирал, сенатор, член Государственного Совета, с 1802 г. был директором Морского кадетского корпуса в течении 22 лет. Участвовал в истреблении турецкого флота при Чесме.

^III Галс — снасть, устанавливающая нижние и косые паруса по ветру. От него происходит направление пути судна, относительно ветра (правый и левый галс). (Галс — курс судна относительно ветра. Если ветер дует в левый борт, говорят, что судно идет левым галсом, в правый — правым галсом. Повернуть на другой галс — повернуть судно, чтобы ветер дул в другой борт. Прим. ред.)

^IV Козлянинов, Тимофей Гаврилович, в 1756 году поступил кадетом в Морской корпус; 22 мая 1756 года произведен в мичмана, чрез два года послан в Англию для изучения морской практики; в 1763—64 гг. плавал из Англии в Восточную Индию и в Америку; в 1765 г. возвратился в Россию; на корабле “Святослав” участвовал в сражениях Наполи-ди-Романи и при Чесме; в 1784 г. произведен в контр-адмиралы; в 1788 г. в Гогландском сражении командовал авангардом, награжден св. Георгием 3-го класса; в 1798 г. скончался главным командиром Архангельского порта.

209

^V Штаг — самые толстые веревки стоячего такелажа, держащие мачты спереди. Штаги получают название от мачт и стенег, которые они держат так, напр., грот — штаг и т. д. (Овер-штаг — поворот судна на другой галс. Прим. ред.).

^VI Кордебаталия — флот, построенный в одну линию; разделяют на три части: авангард, ариергард и среднюю из них называют кордебаталией (ныне центр). Когда флот строится в три колонны, то кордебаталия помещается в середине (средняя колонна). — Л. Ч.

^VII Стеньги — суть деревья, служащие продолжением мачт в верху. На кораблях бывают три стеньги: передняя — фор-стеньга на фок-мачте, средняя или грот-стеньга на грот-мачте и задняя или крюйс-стеньга на бизань-мачте.

^VIII Реи — деревья, к которым привязывают паруса.

^IX Вероятно, Логин Иванович, сын известного Ивана Логиновича Голенищева — Кутузова, адмирала и президента Адмиралтейств — коллегии (1729—1802). Логин Иванович был впоследствии председателем Морского ученого комитета.

^X Почти то же самое упоминается у Храповицкого (стр. 105, 11 июля): “Проснувшись, сказывали, “qu’on n’a plus de barre sur la poitrine”.

^XI Граф Вахтмейстер писал к королю и приложил аттестат, данный ему Грейгом в том, что не мог его корабль долее защищаться (См. Дневник Храповицкого, стр. 109). Императрица писала Потемкину (“Русск. Старина” 1876 г., т. XVI, стр. 576): “Петербург в эту минуту имеет вид укрепленного города, и я сама как бы в главной квартире; в день баталии морской 6-го июля дух пороха здесь в городе слышен был; таким образом, мой друг, я тоже нюхала порох”.

^XII Гарновский в записках говорит (“Русская Старина”, 1876 г., т. XVI, стр. 29): “Грейг не возложил на себя андреевской ленты и писал, что до тех пор не возложит, пока не сделается победителем шведов”.

^XIII Храповицкий говорит в дневнике (стр. 109), что Грейг опасался, чтобы шведы не сделали десанта при Ревеле.

^XIV Сама Императрица писала кн. Потемкину (“Русская Старина”, 1876 г., т. XVI, стр. 574): “Сие дело, хотя по себе нерешительно, но следствия для шведов может иметь худые, буде Бог нам поможет”. То же мнение встречается в записках Гарновского (“Русская Старина”, 1876 г., т. XVI, стр. 25): “не входя в разбирательство флагов, взяв корабль и потеряв таковой же, помянутое сражение можно почитать за равное с обеих сторон, если бы пред сим шведы не отняли у нас двух крейсировавших фрегатов и несколько галиотов, плывших из Риги в Выборг за казенным хлебом.”

210

^XV Вследствие этого письма капитанам Муловскому и Денисову пожалованы были ордена св. Георгия 4-го класса (см. Дневник Храповицкого, стр. 116).

^XVI На трехмачтовом корабле третья задняя мачта называется бизань-мачтой.

^XVII Перевод этих двух писем с английского сделан в 1788 году.

^XVIII Храповицкий пишет в дневнике (стр. 123): “Грейг крейсирует в виду Ревеля и ждет неприятеля; ему при Свеабурге герцог Зюдерманландский предлагал свежую провизию, он отказал. Хорошо сделал. Они в состоянии окормить”.

^XIX Так как никаким способом нельзя было шведский флот выманить из Свеаборгского порта, то С. Р. Воронцов предлагал брату своему следующее. 5 сентября 1788 г. он писал (Архив князя Воронцова, кн. 9, стр. 140): “Кажется, шведский флот не выйдет более. Следовало бы адмиралу Грейгу распространить по всей Финляндии публикации, в которых он предлагал бы 10.000 рублей вознаграждения тому, кто ему укажет дыру, где прячется бедный шведский флот, который не смеет более появиться перед русским. Шведский король, из стыда или на зло, может быть прикажет выйти своему флоту”.

^XX Энергичные действия и смелые планы Грейга приходились по вкусу петербургским сановникам, которые не на шутку боялись появления шведов на улицах столицы. Эти проекты придавали им смелости; но, отдавая Грейгу полную справедливость и хвалу, нельзя не назвать некоторые его планы фантастическими. Все, что он ни творил, считалось почему-то не подлежащим аппеляциям. Такое убеждение видно и из письма гр. Безбородко к С. Р. Воронцову (Архив князя Воронцова, кн. 13, стр. 154): “Адмирал Грейг думает справедливо, что во что ни станет, надобно стараться истребить мореходство и порты шведские, не считал без того надолго прочным никакое иное распоряжение. Он прямо большой военачальник и ежели бы мы здесь имели такого на сухом пути, и думать было бы не о чем. Тревенен, которою вы нам достали, человек отличный и который из себя обещает знаменитою адмирала. Мы с Грейгом условились при первом случае стараться повесть его чином далее...”.

^XXI Готеборг находится в Каттегате.

^XXII Повалишин, Иларион Афанасьевич (1739—1799), участвовал в боях под Кольбергом (1760 г.), близ Красной Горки (1790 г.), в Выборгском заливе (1790 г.) был награжден Георгием 2-й степени, шпагой с алмазами, 600-ми душ крестьян и Анной 1-й степени.

^XXIII Выйдя в море, он занемог 23 сентября и с 28 впал в беспамятство. Императрица приказала доктору Роджерсону¹⁷⁵ ехать лечить Грейга и корабль “Ростислав” ввести в Ревельский порт, для спокойствия больного

211

(см. Дневник Храповицкого, стр. 166—167). 15 октября Императрица получила известие, что положение Грейга безнадежно и Храповицкий говорит: “не могли удержать слез, прочитав, что Грейг опасен, назначала похоронить в Ревеле с подобающей честью” (стр. 173).

^XXIV “Это большая потеря; это государственная потеря!” сказала Императрица (см. Дневник Храповицкого, стр. 175). Далее говорится (стр. 185): “приказано, чтобы Гваренги¹⁷⁶ сделал рисунок для мавзолея адмиралу Грейгу”.

^XXV В подтверждение этого можем привести письмо генерала Воронова к гр. Чернышеву от 8 ноября (“Морской Архив”): “на повеление нашего сиятельства от 3 ноября, в котором изволили предписать, чтобы выправиться какая была стрельба 26 октября слышна в петербургской брантвахте и на маяках, сколько я не старался, однако, узнать обстоятельно не мог, но только получил сведения от прибывшего из крейсерства на фрегате “Слава” командира оного капитан-лейтенанта Шешукова, что оный стоял между Наргина и Вольфа (островами), однако, он пальбы никакой не слыхал, а после того ходил осматривать стоящий шведский флот в Гельсингфорсе и видел оный в таком же положении, как и прежде был”.

Граф Безбородко был заражен также манией на иностранцев, и братья Воронцовы имели на него влияние. Достигнув сами высших должностей, они смотрели на своих соотечественников взглядом, не приносящим им чести, так, напр., это видно из письма гр. Безбородко к С. Р. Воронцову (Архив князя Воронцова, кн. 13, стр. 156): “Без сомнения к вам скоро дошла ведомость о смерти адмирала Грейга. Сей почтенный муж сделался жертвой своего усердия к государыне и империи. Нельзя не чувствовать потери, столь важной для государства. Память свою он оставил для нас в планах, им деланных на будущую кампанию; но надобно, чтобы он сам был в исполнение их, ибо, куда ни глянешь, кроме вертопрашества, невежества, лени и оплошности, не увидишь, и Бог знает, чем наши огромные вооружения кончатся. Тревенен пожалован полковничья чина капитаном и вы о нем справедливо предвещены, но надобно время”.

При изучении писем гр. Безбородко и его придворной деятельности, приходим к убеждению, что он по временам подделывался под тон Воронцовых, а во дни размолвок с ними говорил обратно.

212

ГЛАВА XII

Приготовления к шведской кампании 1789 г. Политика Англии, Пруссии и Швеции. — Состояние русского флота. — Современная стратегия. — Английские адмиралы и принц Нассау-Зиген. — Вице- адмирал Круз. — Выбор главнокомандующего. — Граф И. Г. Чернышев. — Ревель и состояние порта. — Контр-адмирал Козлянинов. — Свидание Императрицы с В. Я. Чичаговым. — Инструкции и рескрипты. — Военный совет. — Дневные записки адмирала Чичагова.

1788 год окончился для России более удачно, чем могли предполагать. Несмотря на старания европейских держав усложнить восточный вопрос и парализовать действия русского флота, собиравшегося появиться снова в Архипелаге, кн. Потемкин одержал блистательные победы над турками, а адмирал Грейг разбил шведский флот и тем разрушил все планы короля Густава III. События, охватившие Францию, помешали ей участвовать в делах Востока. Австрия намеревалась с весны более энергично помогать России в войне с Портой, следовательно, оставались только две державы — Пруссия и Англия, которые могли приложить старания, чтобы вредить интересам России. К услугам этих двух государств были, по-прежнему, Польша и Швеция. Чтобы избежать войны с Польшею или, лучше сказать, отсрочить ее, Императрица согласилась временно уступить настояниям польского правительства по некоторым придирчивым требованиям и обещала вознаградить ее насчет Турции. Этим она вполне привлекла поляков на свою сторону. Так как Пруссии не удавалось поссорить Польшу с Россией, то она напрягла все усилия, чтобы уговорить Турцию и Швецию продолжать борьбу до последней крайности^I.

В течение зимы 1789 года наше политическое положение несколько изменилось. Дерзкие заявления прусского короля вселили уверенность, что не обойдется без войны с ним. Англия распустила слух, что намерена послать свой флот в Балтийское море, и может быть Голландия присоединится к ней. Вследствие чего Дания, которой угрожала также Пруссия отнятием Голштинии, склонялась отрешиться от союза с Россией. Шведский король, ободряемый Пруссией и Англией,

213

действовал решительнее: ему удалось побороть революцию¹⁷⁷ и привлечь на свою сторону все сословия, за исключением дворян, главных представителей которых он арестовал, дабы, при закрытии сейма, провозгласить себя самодержавным^II. Эти обстоятельства сильно влияли на общественное настроение в Петербурге и большинство настаивало на заключении мира со шведами. Замечалась какая-то боязнь к продолжению войны^III. Но переговоры ни к чему не привели, так как Густав III боролся с внутренней неурядицей не для того, чтобы затем спокойно жить в Стокгольме. Тогда Императрица решилась воспользоваться зимним и весенним временем для усиленной подготовки к следующей кампании. Масса народа была призвана к работе в Петербурге и в Кронштадте, но ими руководили лица, не имевшие достаточно хороших познаний в технике кораблестроения. Кроме кораблей, присланных в Кронштадт для исправления после Гогландского сражения и вновь построенных, заготовлялось до 14-ти старых линейных, совершенно ветхих и негодных. Все это количество приходилось чинить в доках, которых недоставало для них, а потому исправления делались кое-как, с помощью замазывания щелей и заколачивания дыр досками. Вооружить совершенно заново, снабдить всем необходимым, набрать для них матросов и офицеров, при полнейшем недостатке в пушках, снарядах и людях, несколько приученных к морю, было мыслимо только в воображении Адмиралтейств-коллегии и на бумаге. До 27-ми судов почти того же достоинства находилось у нас в портах Ревельском и Копенгагенском. Если бы позаботились о снабжении их всем недостающим, то и тогда хватило бы работы до вскрытия вод. Несмотря на прошлогоднюю кампанию, которая, впрочем, ограничилась лишь одним сражением, выказавшем насколько неопытны были командиры кораблей и их команды, пришлось иметь на судах почти столь же несведущий контингент, как и до начатия кампании. Если принять в расчет число заболевших, умерших, убитых и раненых, наконец, вновь поступивших рекрутов, то на этих 27-ми судах оставался такой состав, с которым еле-еле можно было действовать в море. Но столь посредственный контингент, ввиду желания иметь громадный флот, должен был еще ухудшиться. На строящиеся корабли и на готовящиеся к предстоящей кампании необходимо было отделить опытных матросов и офицеров из ревельской эскадры; таким образом, уравновесив силы, привели весь русский флот в вполне удовлетворительное состояние как в отношении вооружения и снаряжения, так и в смысле снабжения людьми.

214

Императрица также значительно увеличила свой гребной флот, приказав построить большое число судов, подобных тем, какие были у неприятеля. Но она не имела Чапмана в своем распоряжении. Поэтому все было исполнено с поспешностью и, следовательно, гораздо хуже, чем у противников. Это были большие крестьянские телеги, в сравнении с хорошими и красиво навешанными каретами, но на них было возможно иметь артиллерию, а также и драться. Впрочем, слепая храбрость русских, столь же твердая, как и неистощимая, часто заменяет все недостатки в искусстве.

С такими-то силами предположено было начать наступательную войну против шведов. В то время стратегия военачальника допускала лишь один способ получения преимущества пред неприятелем, а именно стремительную атаку. Так сложились понятия у современников моего отца и за это действие в особенности восхваляли адмирала Грейга.

Мы приводили выше мысли и доводы адмирала Чичагова, почему он считал для нашего флота более выгодным держаться противоположной стратегии, которую некоторые находили тогда преступной. В настоящее время, после разительных примеров в истории Европы, когда испробованы все теории и применены на практике все блестящие идеи великих полководцев, стратегия дает свободу действий главнокомандующим и оправдывает все употребляемые ими средства к достижению превосходства над неприятелем. Было бы совершенно неподходящим утверждать теперь, что оборонительную войну имеет право вести только тот, кто заботится о спасении и о возможности отступить за укрепления. Весьма часто слабому приходилось бросаться в удобный момент на сильнейшего и тем выиграть битву, также как обороняющемуся — заставить малочисленного, но отважного противника разбиться о себя, как о стену. Несомненно, плохо обученное войско еще более теряет силу, когда атакует неприятеля. Одинаково сильные удары может наносить противнику и обороняющийся, и наступающий, лишь бы удалось вовремя остановиться, собраться, построить прикрытия или зайти в тыл неприятелю и выбрать слабый пункт позиции для атаки. В прежнее же время отважным и способным считали только атакующего, хотя обороняющийся должен иметь больше храбрости и выдержки. Не решись адмирал Грейг напасть 6-го июля на шведский флот и предупреди его герцог Зюдерманландский, слава его была бы далеко не так велика. Но никто не мог поручиться, что этой атакой, которая принесла выгоду больше с нравственной стороны, он

215

не затормозил кампанию. Шведский флот заперся в Свеаборге, испуганный действиями Грейга, и вышел оттуда не ранее того, как русский флот примерз к Ревельскому и Кронштадтскому портам. Существование флота обеспечилось до следующей кампании и так как не было никаких средств вызвать его в море, Грейг провел все лето в Ревеле, изобретая всевозможные планы. Предположим теперь, что атака была ведена со стороны шведов и они потерпели вдвое, так как наши капитаны сумели бы драться лучше, нежели управлять судном, нравственная сторона победы 6 июля нисколько не уменьшилась бы, а известно, что первая неудачная атака влечет всегда за собой вторую, в надежде, что она будет счастливее, при таком предположении, есть данные, что шведы не стали бы скрываться, и Грейг мог получить случай окончательно разбить неприятеля, хотя бы на этот раз и атакой. Следовательно, нельзя брать на себя решение, что так-то было бы лучше, а так-то хуже. Каждый действует как находит нужным, и все правы, если результаты приобретены в их пользу. Адмирал Грейг был замечательный флагман и начальник не потому, что он бросался в атаку, а вследствие его познаний, энергии, ума и душевных качеств. Россия многим ему обязана, что особенно выяснилось в первом же бою у Гогланда и за что он приобрел сразу любовь русского флота. О тактике и стратегии адмирала Чичагова скажем в свое время.

Итак, мы выяснили приблизительно, как подготовлялся флот к предстоящей кампании. Число офицеров было крайне недостаточно и со смертью адмирала Грейга партия, приверженная к иностранцам, требовала, чтобы скорее выписали флагмана из-за границы^IV. Нашего посла в Лондоне настоятельно просили о присылке английских моряков, и ожидалось их оттуда большое количество. Между прочими надеялись иметь английских контр-адмиралов Раулей, Рос, братьев Худ (Hood), из которых один был лордом, Элиот, Хотам Пентон, Аллен, Сойер, Кинг, Фаулкнер, Говер, Иервис, Дункан, Дуглас; все они, вероятно, согласились бы явиться в Россию, при условии быть повышенными в чин генерал-адмирала^V. Хороши бы мы были, если бы вся эта компания явилась управлять русским флотом. Отдавая иного рода предпочтение рыцарским качествам принца Нассау-Зигена^VI который уже отличился в прошлую турецкую кампанию на Черном море, где он командовал гребным флотом, Императрица, находя, что там она может обойтись без него, призвала служить в Балтийское море и вверила ему начальство над всей вновь построенной гребной флотилией.

216

Деятельность в портах доходила тогда до крайности. Наконец, пришло время Императрице назначить главного начальника над флотом. Более решительным, храбрым и способным бросаться в атаку многие при дворе считали адмирала Круза, так как он служил в английском флоте^VII. Дабы склонить Императрицу к назначению его, докладчики ее уверяли, что весь флот этого желает, но Императрица никогда бы не могла согласиться в столь важный момент на назначение Круза, человека нестерпимого характера, горячего, увлекающегося, легкомысленного, постоянно ссорящегося со всеми. Обстоятельства были слишком серьезны и требовали распорядителя, по меньшей мере, хладнокровного, опытного и любимого всеми моряками. Придворные вельможи знали Круза понаслышке и говорили со слов других, вице-президент гр. Чернышев, который сам не любил Круза и знал, что почти не было человека во флоте, который бы не поссорился с ним, представлял кандидатом того же Круза, чтобы угодить сановникам и соблюсти политику. Более прозорлива была в данном случае, как и всегда, Императрица: она наотрез отказала всем, просившим за Круза.

Так как вице-адмирал Круз был одним из деятельных участников кампании 1789 г., то не мешает с ним поближе познакомиться. При всех упомянутых мной выше недостатках его, это был человек благороднейшей и добрейшей души, приятнейший собеседник, но, действительно, нестерпимый начальник и подчиненный. Он не признавал тех, кто не был с ним одного мнения, и потому ссорился из-за пустяков. В Семилетнюю войну он ходил с моим отцом в эскадре под Кольберг. Там он, будучи еще лейтенантом, выказал свою неустрашимость, и его ранили. В 1769 г. ему поручили корабль “Память Евстафия”, с которым он и отправился в Архипелаг. В Чесменском бою он довел свою храбрость до невероятия. Находясь все время впереди и на картечный выстрел от неприятеля, он заставил играть музыкантов, пока всех их не перебили, атаковал корабль турецкого главнокомандующего, который зажег, и чрез это же сам взлетел на воздух со своим кораблем. Сброшенный в воду, Круз спасся, ухватившись за какой-то обломок. Так как его неустрашимость доходила до безрассудства и почти весь его экипаж погиб, то им остались недовольны. Вследствие этого он поссорился с начальством. Вслед за тем его постигло второе несчастье: когда ему дали в команду корабль, взятый в плен у турок, он его навел на подводный камень и затопил. Команду еле-еле успели спасти и по необходимости высадили на неприятельской земле. При жизни Грейга ему не давали

217

никакого командования и в 1788 году, он начальствовал над двумя старыми запасными кораблями, простоявшими всю кампанию у Красной Горки. Из этого маленького очерка уже видно, что желания моряков подчиниться Крузу не могло быть, как это докладывали Императрице, и что она хорошо поняла. В заключение я позволю себе сказать, что, вероятно, все в жизни своей встречали подобных людей, как вице-адмирал Круз: при всех задатках к тому, чтобы принести пользу службе, приходится отказываться от их услуг, благодаря неуживчивости, строптивости и горячности их характера^VIII.

Адмирал Александр Иванович Круз (Крюйс)

Затем, выслушав все предложения своих докладчиков, Императрица назначила временно начальником ревельской эскадры адмирала Чичагова, которому и послала, 27 ноября 1788 г., следующий рескрипт:

“Главную команду над портом Ревельским и над всеми имеющимися в оном кораблями, фрегатами и другими судами, с людьми, к

218

тому принадлежащими, указали мы поручить вам до будущего нашего соизволения. Подробные наставления получите вы от Адмиралтейской коллегии, мы же вкратце вам волю нашу объявляем, чтоб вся часть флота нашего, в помянутом порте на зиму оставшаяся, как наискорей и конечно к открытию вод в исправность и полную готовность к плаванию и действиям приведена была непременно: чего ради ежели вам потребно будет какое-либо в том пособие, вы сверх рапортов ваших по команде и прямо нам представляйте, а смотря по надобности, можете и для удобнейшего на словах о всем изъяснения сами сюда приехать. На проезд ваш пожалованные от нас три тысячи получите из суммы на чрезвычайные по флоту расходы, в ведомство покойного адмирала Грейга отпущенной.”

Граф Чернышев, который во время начальствования адмирала Грейга сказывался более больным и бездействовал, теперь пожелал снова стать во главе управления и первым делом начал торопить адмирала Чичагова. В ответ на его письмо отец мой написал 30 ноября: “Недавно мне именным ее Императорского Величества указом содержание сего изображено, но приступить не прежде я могу, как по приезде моем в Ревель, куда и отправиться имею в первых числах наступающего месяца неумедля.” Разумеется, смешно было требовать от него распоряжений, когда он находился в Петербурге.

Читатели помнят, что адмирал Чичагов, еще отправляясь с экспедицией к северному полюсу, близко познакомился с деятельностью вице-президента Адмиралтейств-коллегии, графа И. Г. Чернышева. Разочаровавшись в нем и в пользе, которую приносила коллегия, он решил теперь действовать самостоятельно, помимо графа и членов пресловутого комитета, которые ровно ничего не смыслили. Действительно, граф Чернышев был всем, чем угодно, но только не моряком. Отец его при Петре Великом состоял комиссаром во флоте и, вероятно, знал более сына по части морского искусства, так как иначе Великий Преобразователь его бы не держал, но Иван Григорьевич был напросто камер-юнкером при дворе Императрицы Елизаветы, а затем дипломат средней руки, что вполне соответствовало и натуре, и воспитанию его. Этот род занятий развил в нем большую ловкость и уменье говорить так, как говорят при дворе, и думать рассудком сановников. Таким образом, он угождал всем и выказывался гораздо умнее и лучше, чем был в действительности. В последние годы жизни Елизаветы он старался сблизиться с наследником Петром Феодоровичем, где его приняли радушно, и он понял, что выгоднее сделаться сторонником великой княгини.

219

Президент Адмиралтейств-коллегии Иван Григорьевич Чернышев

Президент Адмиралтейств-коллегии
Иван Григорьевич Чернышев

Чернышев так хорошо замаскировал свои малые познания и даже необразованность, что, с восшествием на престол, Екатерина приблизила его к себе, в уверенности, что он будет хорошим помощником по организации флота. Таким образом, он попал в морскую службу за два года (1763 г.) до снаряжения полярной экспедиции, когда моему отцу пришлось с ним сговариваться и переписываться. Императрица его назначила прямо членом Адмиралтейств-коллегии, сделала докладчиком по делам коллегии, командиром галерного флота и Петербургского порта. Поэтому можно судить, сколько было хитрости в Чернышеве, что он сумел сделаться моряком в глазах монархини. В 1769 году его пожаловали в вице-президенты Адмиралтейств-коллегии. Имея право, на основании высочайшего указа, относиться прямо к Императрице по всем делам, адмирал Чичагов решил им безусловно пользоваться и, для интересов службы,

220

обходить гр. Чернышева, отвечая ему лишь в свободное время на запросы любезными письмами.

15 декабря 1788 года отец мой прибыл в Ревель^IX. Порт мог вместить в себе не более десяти кораблей, несколько фрегатов и легких судов. В отношении содержания и защиты он был в самом ужасном состоянии. Адмирал занялся приготовлением всего, что только могла дать отдыхающая природа этой страны, дабы флот имел возможность выступить в море, тотчас по открытии навигации. На его представления, Императрица ему поручила исправить портовые стены, которые были в полном разрушении, и привести их в оборонительное состояние. Она дала ему одновременно и средства к этому. Адмирал также вошел в переписку с вице-президентом Адмиралтейств-коллегии, графом Чернышевым, дабы позаботились о вооружении эскадры, зимовавшей в Кронштадте, и чтобы она могла быть готова одновременно с эскадрой ревельской. Императрица, с своей стороны, поощряла в работах и придавала им возможную энергию. Между другими неудобствами Ревельского порта в том виде, в каком он находился, главнейшее состояло в затруднении добыть пресную воду для кораблей, но, благодаря розыскам, было открыто средство провести воду из озера, лежащего на одной из окрестных высот, и это облегчило деятельность флота.

Скажем несколько слов о состоянии самого флота и о командирах судов.

74-х пушечным кораблем “Всеслав” командовал Михаил Макаров, который после Гогландского сражения был отправлен в Кронштадт для исправления судна.

“Мстиславом” командовал Григорий Муловский, и отец мой не застал его в Ревеле, по случаю отпуска. Командир “Св. Петра” Денисов был также в отпуску.

“Ярослав” не имел командира, так как Джон Бикс¹⁷⁸ умер от болезни, а капитан Эльфинстон, назначенный на его место, находился в отпуску в Петербурге.

Георгий Тет, командир “Кир-Иоанна”, был налицо, так же как и Карл фон-Брейер и Петр Карцов, командовавшие “Св. Еленой” и “Изяславом”.

“Вышеслав” чинился в Кронштадте, а “Болеслав” не имел начальника.

Тревенен, командир “Родислава”, жил в Петербурге.

“Возмислав” был разбит.

Николай Шешуков¹⁷⁹ со “Славой” зимовал в Ревеле.

221

“Брячеслав” чинился в Кронштадте.

Фон Гревенс¹⁸⁰, командир “Подрожеслава”, был в отпуску.

Фон-Сиверс¹⁸¹ зимовал в Ревеле с “Перемыславом”.

“Надеждой Благополучия” командовал сперва Игнатий Лотырев, а затем князь Дмитрий Трубецкой¹⁸², но последний был сменен за слабое исполнение адмиральских сигналов и определен на корабль “Св. Петр”; после него назначались командиры: Сиверс, раненый и больной, а потом Николай Бодиско¹⁸³.

Капитан-лейтенанты Сакен и Качалов¹⁸⁴, командиры бомбардирских судов “Победитель” и “Страшный”, находились в отпуску.

“Иоанн Богослов” чинился в Кронштадте, а “Ростислав” и “Память Евстафия” с командирами Одинцовым и Хомутовым¹⁸⁵ остались в Ревеле^X.

Из этого перечня уже видно, что мой отец, явившись в Ревель с повелениями немедленно заняться заготовлением всего необходимого для флота, нашел мало помощников^XI. Для того, чтобы лучше судить, до какой степени велика была нужда во флоте в самых необходимых вещах, приведем краткие выписки из писем адмирала Чичагова к гр. Чернышеву: 5 января 1789 г. “Теперь у нас крупы на сухопутную дачу нет и купить менее 10 рублей и то небольшое количество не можно... На помещаемых во флоте армейских солдатах мундиров нет, и прочей амуниции... Один русский купец объявил желание принять на себя достройку ревельской гавани, и по сие время никто другой не отыскался; к закупке же собой на то всех материалов надежды не предвидится”^XII. 22 января: “Масло здесь дорого и трудно отыскать большое количество... Клюквы для наливки очень мало, не знаю, однако, ее пользы. В капусте кислой также недостаток. Лучше бы заготовить сушеной. Я таковой некогда имел бочонок, присланный ко мне от И. И. Черкасова; употреблял ее на море со вкусом, остаток же привез на берег и забыта была больше года, а вспомня, варил и нашел тот же вкус. Желающих быть толмачами шведского и чухонского языка отыскивать было приказано, и приходили ко мне три человека негодные и пьяницы. По дороговизне хлеба нельзя надеяться, чтобы сварили хорошее пиво, а худое и скоро окисаемое вредно”. 29 января: “Интендантская экспедиция требует от нас чугунного балласта одну четвертую часть для отсылки в Кронштадт. Недостаток же наш полагает наполнить каменным или песчаным балластом; но из рапортов капитанских усматривается, что корабли, кои назначены были в Средиземное море, за помещением на оных разного груза, не имели полного

222

балласта, а по снятии тех вещей, теперь все облегчены, и нужно еще догружать, не убавляя настоящего. Каменного балласта поблизости нет, а песок очень мелок, да что будет стоить одна перевозка в таком месте, где и лошадей отыскать не можно, а более всего самое нужное время к вооружению употребится на погрузку балласта”. 7 февраля: “Мы нуждаемся в квартирах для рекрут и особливо для больных.... Прошу приказать, чтобы меньше присылали хворых и изнуренных рекрут, да чтобы обуты и одеты были...” 21 февраля: “Купленные покойным адмиралом Грейгом 19 лодок совсем к десанту неудобны, потому что они беспалубные и разве употребятся для перевозки людей на самом ближнем расстоянии, и где не может быть волнения” и т. д.

К довершению всего, цейхмейстера Лемана определили в Кронштадт, и мой отец остался без главного помощника и руководителя артиллерийским делом. На его место назначили Ламздорфа¹⁸⁶. Таким образом, январь и февраль месяцы прошли в хлопотах по устройству и заготовлению всего необходимого для флота.

Тем временем Императрица решилась дать Копенгагенской эскадре другого начальника и выбрала лично ей известного контр-адмирала Козлянинова. О нем упоминалось уже в предыдущей главе, но, не смотря на похвалы, которых он удостоился от адмирала Грейга после Гогландского сражения, в дальнейшей своей деятельности он высказал весьма малые способности. В средних числах февраля месяца Императрица вызвала его из Ревеля в Петербург^XIII, чтобы объявить ему повеление принять Копенгагенскую эскадру. Когда Козлянинов вернулся в Ревель, то вручил моему отцу следующее письмо от Императрицы:

“Василий Яковлевич! Отпуская с сим контр-адмирала Козлянинова, желаю, чтобы вы на время поспешили сюда приехать, препоруча до возвращения вашего команду в Ревеле над флотом помянутому контр-адмиралу. Вам благосклонная Екатерина. 6 марта 1789 года.”

До сих пор Императрица не высказывала окончательно решения, кого она назначает главным начальником флота. Моему отцу было только приказано принять командование над Ревельской эскадрой и стараться с возможной поспешностью приготовить ее к выступлению. Этот призыв адмирала в столицу должен был иметь какое-либо особенное значение и действительно, при первом же свидании, Императрица ему объявила, что на него возлагается обязанность начальствовать над всем флотом. 3 апреля адмирал пошел прощаться

223

с государынею, так как все дела и разговоры были окончены и более важнейшие ожидали его в Ревеле. Когда он вошел и Императрица допустила его к целованию руки, то заметил, что на столе лежал образ св. Николая Чудотворца, в золотом окладе и усыпанный бриллиантами.

“Это вам мое благословение”, — сказала она, указывая на образ.

“Благослови, матушка!” — воскликнул адмирал, падая на колени, растроганный сердечным вниманием Императрицы. Она взяла образ в руки и трижды перекрестила им седую голову моего отца. Затем, крепко поцеловав адмирала в лоб, она вручила ему икону.

“Да хранит вас Чудотворец, ваш покровитель”, — (т. е. моряков), сказала Императрица.

“Это наш Нептун, матушка!” — отвечал, улыбаясь, адмирал. “Почему же?”, — спросила Императрица.

“Он покровительствует морякам, а без ветра, тем паче попутного, флоту счастья не добыть, матушка”.

Императрица смеялась от души, а адмирал остался доволен, что сумел шуточкой ободрить государыню, которая в душе боялась за решение продолжать кампанию и сомневалась, существует ли у моряков надежда победить неприятеля^XIV.

31 марта 1789 г. Императрица подписала рескрипты на имя адмирала Чичагова и вице-адмирала Козлянинова, вмещающие в себе инструкции для предстоящих действий^XV.

“Вверив вам предводительство морских сил наших в Балтийском море” — говорилось в рескрипте моего отца — против неприятеля нашего короля шведского назначенных, мы тем оказали вам знак особливого нашего благоволения и надежды на ваше усердие к службе, радение и искусство.

Флот наш, на действия в помянутом море определяемый, будет составлен: во-первых, из 10 кораблей, 4 фрегатов и 2 бомбардирских, ныне в Ревеле имеющихся, и из такового же числа кораблей и фрегатов, от Кронштадта отправляемых, из эскадры, ныне в Копенгагене находящейся, и из 3 кораблей с несколькими фрегатами или другого рода судами, назначаемых для охранения Финского залива во время отдаления вашего и в запас для подкрепления флота, чего ради сии три корабля в вашем личном распоряжении состоять будут. Гребной же флот, независимо от сего вооружаемый, будет под начальством предводителя сухопутной нашей армии.

Вследствие сего, первое и главное попечение ваше и прочих вам подчиненных долженствует к тому обращено быть, дабы все назначенные

224

в следующую кампанию для действий корабли и суда как наискорей в полную готовность приведены были, так, чтобы по вскрытии вод ревельская часть на рейд выведена была и, по открытии удобности к плаванию, и Кронштадская в соединении с первой поспешить могла, дабы тем упредить прибытие неприятельского флота в Финский залив и от него могущее быть затруднение в соединении двух наших эскадр, а напротив того скорее поставить вас в превосходство против оного. Впрочем, мы не ожидаем, чтобы неприятель ускорил ваш выход на рейд, полагая, что вы все силы и способы вопреки тому употребить не упустите.

По выходе вашем на рейд и по приготовлении всего потребного, первое внимание и наблюдение ваше должно быть на пост при Гангуте. Занятие сего важного поста для нас тем выгоднее и нужнее, что оно послужит к пресечению сообщения между Финскими береговыми и прочими шведскими местами, да и прибытие галерной флотилии неприятельской от Стокгольма затруднено тем будет. Мы уверены, что вы заблаговременно о состоянии нынешнем того поста осведомиться не оставите, ибо имеем известие, что со стороны неприятеля нашего положено укрепить оный и потому лучшие меры ваши воспримите, с тем, однако же, дабы в дальнейшем плавании, вам предлежащем, остановка произойти не могла.

Если бы неприятельский флот в превосходных силах приближался к вам и вы предвидели бы, что он может воспрепятствовать соединению обеих эскадр наших, наипаче же заградить путь к выходу Кронштадской — в сем случае не оставьте взять такое положение, которое по благоусмотрению вашему признано будет выгоднейшим и надежнейшим к недопущению неприятеля исполнить его намерение и к обеспечению для эскадры Кронштадской как выхода свободного из тесных мест, так и соединения с Ревельской, в чем мы на ваше искусство и осторожность полагаемся.

Как скоро обе помянутые эскадры наши соединятся, то, вверив охранение поста Гангутского упомянутой выше небольшой эскадре в 3-х кораблях, которая, имея при себе и несколько легких судов, будет достаточна для удержания оного и потребных наблюдений, вы должны будете отправиться с помощью Божией, имея в виду выручить эскадру нашу, в Копенгагене находящуюся, дабы она к флоту нашему присовокуплена быть могла, и искать неприятеля.

Желательно было бы, чтобы означенная наша эскадра могла с вами соединиться прежде дела с неприятелем или же, шествуя по следам его, поставить его между двух огней. На сей конец какие

225

даны от нас наставления вице-адмиралу Козлянинову, для командования оного посланному, усмотрите из приложения. Вы оными соображаться не оставьте, наипаче же приложите старания к открытию и обеспечению сношения с означенным вице-адмиралом, уведомляя его о времени выхода вашего на рейд, соединения с кронштадтской эскадрой и отправления в дальнее плавание и в битву. Если вы ускорите выход шведского флота из Карлскроны, то и должны употребить все способы для поспешного сближения с эскадрой копенгагенской, направляя шествие ваше с надлежащим наблюдением на берега шведские и стараясь препятствовать выходу неприятеля до тех пор, покуда упомянутая наша эскадра с вами сойтись может. По соединении всех частей флота нашего, буде неприятель еще не успеет выйти из порта, нет нужды его блокировать, но, дав свободно выйти, принудить его к бою и стараться учинить оный решительным в пользу нашу с всемерным истреблением шведского флота.

Хотя уверены мы, что вы все знание флагмана, в столь преимущественной степени и толикой доверенностью снабженного, свойственной имеете, а потому полагаем, что, в случае сближения вашего с неприятелем и боя с ним, не упустите сделать все распоряжения, которые успех в сторону нашу обнадежить могут, но дабы не оставить ни единой мысли, которая к руководству и наставлению вашему служить может, мы признали за благо подтвердить тут.

Во-первых: переменять в боевом порядке линии, дабы продолжать бой новыми судами.

Второе: стараться выигрывать ветер у неприятеля и, насколько возможно, с помощью его устремляться на один из флангов неприятельских и, поражая оный с переменой кораблей, как выше сказано.

Третье: спуститься на ближнюю дистанцию и всеми образами истреблять корабли неприятельские.

Четвертое: 4 корабля и 2 фрегата из самых лучших в ходу вооружить охотниками отменной храбрости, при начальниках надежных и предприимчивых, кои и должны употребить все способы к нападению на корабль главного адмирала неприятельского и взять оный на абордаж.

Пятое: иметь сигналы ясные, дабы отвратить всякое недоразумение и от того вред для службы и успеха в деле.

Шестое: самые легкие из фрегатов употребить для помощи поврежденным кораблям.

226

Покуда Бог благословит оружие наше успехами на море, не можем полагать, чтобы действия сухопутных наших войск могли быть далеко простираемы, ибо того и самая необходимая осторожность требует; но, по одержании победы над неприятельским флотом и при утверждении решительного владычества нашего на Балтийском море, откроется уже полная удобность усилить действия наши как со стороны армии нашей, так и гребной флотилии.

Сверх поражения неприятельских главных морских сил, не меньше нужно, чтобы вы прилагали попечение пресекать по всей возможности его сообщение, транспорт и подвоз всяких надобностей для войск и флотов шведских, к чему вы не токмо легкие суда, при флоте имеющиеся, обращать можете, но дозволяем вам употреблять и арматеров, снабдя желающих вооружиться патентами, флагами и прилагаемыми при сем инструментами, и хотя надлежит держаться во всей точности правил нейтральных, от нас изданных и от многих держав принятых, но где есть видимая опасность и для центральных судов войти в порт неприятельский, там сии правила действия не имеют.

Сие наипаче предпишите наблюдать в рассуждении поста Гангутского и Свеаборга, ибо когда первый нами занят, а пред последним шебеки и другие легкие суда крейсировать станут в самой близости, так что вход в порт тамошний затруднен будет, тогда уже не может настоять ни малейшего сомнения, что порт Гельсинфорский или Свеаборгский не инако, как запертым почесться должен.

Что до внутреннего управления вверенных вам морских сил наших касается, главное дело состоит в том дабы каждый служение на него возложенное проходил с усердием и радением, ожидая за ревностную службу, храбрость отличную и прилежание монаршего нашего благоволения и награды, так как за леность, робость и тому подобное неизбежного по закону взыскания, и чтоб вообще воинская дисциплина во всей точности и строгости наблюдаема была, в чем мы на ваше бдение и попечение полагаемся.

Потребными для флота нашего провизиями вы будете снабжены от адмиралтейского нашего департамента; но не меньше к попечению вашему относиться будет, каким образом подвоз удобнее оной в продолжение кампании, смотря по вашим движениям обеспечить; и хотя заготовление всего для вас нужного происходит в границах наших, в запас, однако ж, на непредвидимые случаи, а при том и для издержек, в штат не входящих, определена будет от нас сумма в распоряжение ваше, о которой краткие ведомости имеете доставлять

227

нам ежемесячно. Из всей суммы определяем вам на стол, со дня назначения вас к предводительству флотом нашим и покуда оное продолжится, по 1 000 рублей на месяц; пожалованные же вам на подъем 10 000 рублей получите из кабинета нашего.

Трофеи, амуниции и провиант, в добычу у неприятеля полученные, имеют всегда казне нашей присвоены быть, прочие же вещи, в добычу получаемые, да будут разделены служащим нам, на основании законов.

Буде кто из флагманов и прочих чинов генеральского штаб и обер-офицерского чина в деле против неприятеля окажет себя отличной храбростью и искусством и, по установлениям нашим об орденах военных св. Великомученика и победоносца Георгия и св. равноапостольного князя Владимира, достойным сея почести, о таковых представлять нам, описывая их подвиги, на основании статусов.

На убылые места по флоту, вами предводимому, от последнего обер-офицерского класса, включая по морской части и капитанов-лейтенантов и того ранга, а по солдатской команде и премьер-майоров по старшинству и достоинству за отличные же против неприятеля подвиги и без старшинства производить вам позволяем, повелевая о таковых рапорты ваши и списки с показанием о произведенных за отличные подвиги, за какие именно, присылать в Адмиралтейскую нашу коллегию, дабы от нее надлежащие патенты изготовлены были.

Буде, паче всякого чаяния, из флагманов и иных особ генеральского и бригадирского чинов окажутся кто нерачительным в своей должности, или что повеленное упустит, или иного неисправным явится, таковых вы, по усмотрению вашему, имеете отправить сюда прямо, донеся нам и Адмиралтейской нашей коллегии в подробности о причинах, нас к тому побудивших. Штаб-офицеров, когда они равномерно в каких-либо упущениях должностей или в преступлениях окажутся, приказывать судить военным судом, и если по роду преступлений подлежать будут смертной казни или лишению чинов или чести, о таковых, заключа приговор в суде, со мнением вашим представлять в нашу Адмиралтейскую коллегию, самим же, их отреша от начальства, арестовать, кои же подвергнут себя аресту, или денежному вычету, или другому исправлению, вам самим конфирмовать, а об обер-офицерах заключенные сентенции, если бы они их лишению чинов с написанием в рядовые осуждены были, самим же конфирмовать; но буде они, по важности преступлений, подлежать будут смертной казни или лишению дворянской чести, и

228

в том никакого облегчения не заслуживают, о таких представлять равным же образом в Адмиралтейскую коллегию, как выше о штаб-офицерах сказано.

В наказании низших чинов, в разных преступлениях оказывающихся, поступать по точности воинских морских и сухопутных установлений, но что касается до смертной казни, сим секретно и для единственного вашего сведения предписываем: чтобы все в преступлениях смертной казни подлежащие, не натуральной смертью, но политической казнью наказываемы были. Подтверждаем при том точное исполнение указа нашего, в первый день января 1782 года данного, о неупотреблении пыток и пристрастных расспросов, повелевая наблюдать и за подчиненными вашими, дабы они сему же следовали.

Реляции ваши имеете присылать к нам столь часто, сколь удобность то дозволит, доставляя при оных краткие дневные записки ваших движений и действий, да и с командующим сухопутной армией нашею в Финляндии генералом графом Мусиным-Пушкиным иметь переписку и сношение, для дел же, сохранения тайны и особливой осторожности требующих, прилагаются при сем цифирные на российском и французском языках ключи с наставлением, как их употреблять. Сии ключи иметь будут вице-адмирал Козлянинов, до соединения его эскадры со флотом, и полномочный наш министр в Копенгагене барон Криденер¹⁸⁷”.

Мы привели здесь полностью рескрипт несколько длинный, имея к тому основания и цель. Хотя в конце была подпись Императрицы, но, конечно, она лично не принимала участия в составлении этого плана кампании, поручив его всецело военному совету. Сама Императрица не приписывала значения этому ареопагу в подобных случаях; он был полезен для рассмотрения дел текущих, обсуждения вопросов хозяйственных, но, конечно, не мог выработать плана кампании. Привычка комитетов касаться мелочей, упуская из виду главное, не раз выводила из терпения Императрицу, которая гениальным умом своим решала вопросы вдвое скорее и лучше. Эти подробные и длинные инструкции, полные содержания наружного, но не внутреннего, могли поставить человека, неопытного в обращении с ними, в положение безвыходное. Вред их был велик уже потому, что, в случае неудачи, исполнителя судили в том же совете и обвинение всегда строилось на соблюдении или несоблюдении пунктов инструкции, бессмысленной в основе и придирчивой в мелочах. К числу подобных планов и наставлений следует отнести вышеприведенный

229

рескрипт на имя адмирала Чичагова. Из него можно было заключить, что главная задача — соединиться ревельской эскадре с кронштадтской и затем с копенгагенской. Совет рассуждал в надежде, что шведский флот будет бездействовать, пока мы не достигнем цели. Он мыслил, что неприятель не успеет покинуть Карлскроны ранее того, как ревельская эскадра подойдет туда же и последняя поставит его между двух огней, в виду появления одновременно вице-адмирала Козлянинова. Сведения членов совета не простирались до того познания, что Ревельский порт освобождается от льда позже Карлскронского, и, наконец, им не пришло в голову, что должен делать адмирал Чичагов со своими 8-ю кораблями, если весь шведский флот кинется на него, чтобы воспрепятствовать соединению эскадр и с намерением каждую из них разбить поодиночке. Мой отец был приглашен в совет и, как опытный человек в сношениях с подобными комитетами, предоставил им писать, что вздумается, лишь бы они его освободили от присутствования в заседаниях и от потери времени. Поэтому члены совета, а может быть и сам гр. Чернышев, заблагорассудили дать адмиралу Чичагову даже тактические наставления, вроде — стараться переменять корабли во время боя, нападать на фланги неприятеля со всей эскадрой и т. п. Недавние примеры в Гогландском сражении были ими не поняты и за наилучшее было сочтено предложить повторение атак Баранова¹⁸⁸, Коковцова, Вальронда и других.

Ввиду важного значения, какое должна иметь в предстоящей кампании копенгагенская эскадра, мы принуждены привести здесь выписки из рескрипта, данного вице-адмиралу Козлянинову. В нем значилось:

“Рескриптом, от нас к полномочному министру нашему в Копенгагенском дворе барону Криденеру отправленном, предписали мы ему объясниться и постановить с министерством короля датского, нашего союзника, о действиях предлежащих со стороны его Величества на море и сухом пути в пособие нам против неприятеля, вследствие союзных обязательств между нами и Данией имеющихся. Но как с одной стороны нельзя полагать, чтоб сей двор решился соединить свои морские силы с нашими для общего наступления на вероломного врага, поправшего мирные договоры, а потому дальнее пребывание эскадры нашей в тамошних водах было бы совершенно бесплодно, лишая нас способов действовать; с другой же — соединение этой эскадры с главной частью флота нашего не может быть обеспечено и благонадежно до тех пор, покуда последняя не

230

приблизится к Карлскроне, ибо эскадра, вам вверенная, должна будет проходить мимо того порта и превосходного пред вами в числе шведского флота, то и положили мы, чтоб эскадра сия осталась в тамошних водах покуда флот наш, составленный из частей Ревельской и Кронштадтской, успеет сблизиться с неприятельским и тем самым подаст вам удобность с ним соединиться, поставляя таким образом флот неприятельский между двух огней, или же, если последний успеет гораздо ранее выйти и к Финскому заливу сблизиться, в таком вы можете беспрепятственно и сами пуститься в плавание и, продолжая оное по следам неприятеля, идти к большому нашему флоту (?); но как быть может, что неприятель, считая на превосходные в количестве свои морские силы, похочет открыть действия свои попыткой на эскадру вашу, в таком случае мы от доброй веры союзника нашего, короля датского, ожидаем, что со стороны его приняты будут все меры к отражению врага. Когда же наверное обнадежится, что флот наш весь вышел навстречу шведскому, делом попечения вашего будет поспешать к соединению со флотом нашим и, сходно вышесказанному, теснить неприятеля поставляя его между двух огней”.

Читая подобное наставление, можно предположить, что Козлянинов будет обладать большими силами для достижения предписанного, но вслед за этим в инструкции говорится:

“...Видев из донесения контр-адмирала Повалишина, что корабли: один, оставшийся в Норвегии, да два корабля и один фрегат, льдами поврежденные, востребуют немалого исправления, считаем (?), что до того времени покуда настанет удобность к отплытию вашему для соединения с флотом, починка их кончена будет; но ежели бы нельзя было успеть, а время и способы к отплытию вашему наступят, в таком случае нет нужды, чтобы вы их ожидали, но можете оставить их для составления небольшой эскадры...”¹⁸⁹.

Одновременно с вышеприведенным рескриптом адмирал Чичагов получил еще второй, более важный и существенный в данную минуту, а именно:

“Гошпиталь для пользования больных от флота нашего позволяем поместить в Екатериндальском нашем дворце, при Ревеле состоящем, который и для других надобностей по обращению там флота служить может”¹⁹⁰.

По этому распоряжению Императрицы можно судить, до какой степени нуждался флот даже в помещениях и каких жертв потребовала шведская война. Несмотря на то, что дворец этот был недавно

231

отстроен и роскошно отделан, государыня, вследствие рассказа моего отца о бедственном положении солдат, отдала его в их распоряжение.

Адмирал В. Я. Чичагов вел особую дневную записку для Императрицы, которую, после кампании, представил Ее Величеству. В нее вошли все его распоряжения, с описанием действий в Балтийском море, и мы позволим себе, по временам, представлять читателям выписки из этой записки, которые придадут рассказу нашему большую ясность и познакомят с мыслями главнокомандующего.

“С 1 числа марта по 30 апреля, — писал мой отец в начале своего дневника — с помощью подчиненных мне от вашего Императорского Величества, занимался я распределением по кораблям высших и нижних чинов, дополняя и уравнивая недостаток последних рекрутами, получаемыми от Адмиралтейской коллегии и заменяя одного корабля избытком старослужащих недостаток оных на другом, а прочее число поровну наполняя рекрутами, дабы всякий корабль мог быть равно другому способен к действию и готов на поражение неприятеля. Корабли и прочие суда освидетельствовал в их крепости, исправил, где надобно было, повреждения оных в корпусе и оснастке, переменил поврежденные мачты, снабдил необходимым запасом снастей и такелажа, артиллерией и снарядами, приготовил надобные гребные суда и брандеры, снабдил на пятимесячное время всеми морскими провизиями по регламенту и налил все полное число положенных на корабли бочек пресной водой^XVI. При сем последнем запасе, увидя величайшее затруднение, сопряженное с излишним убытком казне вашего Императорского Величества и потерянием немалого времени, и знав притом с каким затруднением, издержками денег на перевозку и потерею времени, так как и разбитием немалого числа гребных судов и бочек, особливо в осеннее время, получал прошедшего года флот пресную воду: старался я изыскать способ к отвращению таковых затруднительных и убыточных неудобств в получении оной, что и удалось мне с помощью находящегося при Ревельском порте архитектора подпоруческого чина Керна и одного из морских батальонов сержанта Финка, обучавшегося гидравлическому искусству; ибо, решившись повести текущую из Еркальского озера к Катеринтальскому дворцу весьма здоровую воду, сделал я водовод. А как помянутые Керн и Финк охотно взялись за сделание сего водовода и, быв определены от меня к сему делу, оказали столько усердия, неутомимости в трудах и знания, что в один месяц и 21 день совершенно окончили сию немалую

232

работу, и корабли уже могли получать из оного воду, то, признавая сей их ревностный труд за весьма полезный для службы вашего Императорского Величества, в воздаяние за оный, по данной мне от вашего Императорского Величества власти, произвел я первого в поручики, а другого в подпоручики морских батальонов. Излишним почитаю распространяться о пользе и выгодности сего водовода, но смею об этом сказать только одно, что нельзя иметь при Ревеле лучшей удобности к скорому и притом столь здоровой воды налитию толь многочисленного флота, какой в нынешнее лето находится в Балтийском море, как о сем в своем месте после сказано будет...

... Приняв в свое ведение от ревельского губернского правления Екатериндальский Вашего Величества дворец, употреблено мной старание о приведении построенных при оном разных жилищ, уже опустевших и большею частью от ветхости развалившихся, выгодное и покойное для больных флотских служителей состояние, отделкой оных приличным образом. А покои самого дворца назначил я для больных офицеров и помещения медицинских чинов и аптеки, сделав сим предписание об усердном попечении и смотрении за болящими, пользуя их и содержа по правилам, какие при всемилостивейшем вашего Величества указе, данном мне в 6-й день апреля, присланы^XVII...

... Также обращено внимание и по исправление упадшей от ветхости передней части Ревельской гавани, дабы иметь защиту от бурных ветров стоящим кораблям и оборону в случае неприятельского покушения к нанесению вреда к судам Вашего Величества, в чем и успели, и часть сия пространством на 63 сажени отстроена вновь и пушками во всей исправности снабжена. Но как и затем еще осталось исправить весьма обветшалую часть этой же гавани на 230 сажен, то дабы и оную в лета сего года приняты были попечения исправить, не оставил я 26 апреля с приложением плана и профили в Адмиралтейскую коллегию представить.

Наблюдая всемерно, дабы неприятель нечаянно не приблизился в Финский залив, который даже до сего времени (т. е. до 20 апреля) был весь покрыт льдом, и не имея возможности потому выслать никакие суда для наблюдения, отправил я для того в Балтийский порт надежного и знающего штурмана с предписанием весьма рачительно обозревать с возвышенности маяка, когда по вскрытии тамошних вод, пойдут суда, их путь и движения, и буде увидит какие, тотчас с нарочным давать о том мне знать, описывая обстоятельно величину оных, флаги и число”.

233

К этому времени относится любезное письмо Императрицы к адмиралу В. Я. Чичагову. 25 апреля она писала:

“Уведомление ваше об успехах в приуготовлении части флота, предводительству вашему вверенного, в Ревеле находящегося, служит к особливому моему удовольствию. На попечение ваше возлагаю, чтобы как скоро откроется удобность к выходу на рейду, корабли и прочие суда выведены были и, при наступлении удобности к плаванию, в оные отправиться могли, а дабы и те корабли и суда, кои из Кронштадта под командой контр-адмирала Спиридова назначены к составлению помянутого флота приуготовлением, выведены на рейду и самым отправлением для соединения с ревельскими поспешали, сделано от меня новое подтверждение Адмиралтейской коллегии”.

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I “Это был хорошо наполненный год, — писала Императрица Гримму (Сборник Исторического Общества XXIII, 473): турецкая война, шведская война, сумасшествие короля английского, взятие Очакова, смерть короля испанского, парламентские прения в Англии, польский сейм, шведский сейм, события в Голландии, поведение прусского короля в Польше и в Дании, морские сражения в Лимане и Балтийском море и т. д.”.

^II По этому поводу Императрица писала Гримму (Там же, 68, 471): “в эту минуту собирается в Швеции сейм и король велел арестовать в Финляндии 94 человека генералов и офицеров, из которых многие, узнав это, бежали к нам. Число их ежедневно увеличивается и может сделаться весьма значительным. Кажется, этот человек из числа тех, которые злейшего врага имеют в самом себе”.

^III Вот что писал об этом гр. Безбородко гр. С. Р. Воронцову (Архив князей Воронцовых, кн. 13, стр. 158): “Со шведами мы намерены непременно помириться, хотя in statu quo, с соблюдением токмо decorum, и для того мы с гр. Александром Романовичем весьма не хотели вносить пункта о несвободе королю начинать войну без сейма. Сей пункт самый пустой и ненадежный...”..

^IV Императрица писала князю Потемкину “Русская Старина” 1876 г., т. XVI, стр. 588): “Я смертью адмирала (Грейга) столь чувствительно тронута, что сказать не могу, и сия потеря для империи на сей случай есть несчастье, ибо не имеем во флоте кто мог бы с таковым

234

же искусством и репутацией его место заменить”. Гарновский в своих записках говорит (“Русская Старина”, т. XVI, стр. 233): “хотят выписать господина Сюфрена”.

^V Имена этих адмиралов встречаются в письме Императрицы к гр. С. Р. Воронцову от 3 марта 1789 г. (Архив князей Воронцовых, кн. 28, стр. 89): “Я вас прошу постараться пригласить на мою службу некоторых из тех, которые означены в прилагаемой ведомости, и, если возможно, в наискорейшем времени; потрудитесь их отправить сюда с той же быстротой, потому что, действительно, мы очень нуждаемся в нескольких хороших и сведущих моряках”. В ведомости помещена характеристика приглашаемых Императрицею лиц и, кроме упоминаемых в записках П. В. Чичагова, там означены старшие капитаны кораблей: Стюарт, Пакер, Корнвалис, Макбрид, Фаншау, Амонд и Юнг. О стараниях гр. И. Г. Чернышева можно заключить из письма гр. С. Р. Воронцова к гр. Безбородко (Архив князей Воронцовых, кн. 9, стр. 480): “Я получил письмо от гр. Чернышева, коим он просит меня, дабы я еще как можно более вызывал аглицких офицеров в нашу службу... Я должен вашему сиятельству сказать, что со времени, как Поль Жонес¹⁹¹ взят на нашу службу, здешние морские офицеры потеряли охоту входить в оную, говоря, что он токмо что храбрый капер, но не служил нигде, ибо Франция ему дала патент офицерский для единого виду и для его спасения, когда кавалер Йорк требовал его выдачи от голландцев; что ни в какой службе ему не дали ранга капитана, а еще менее контр-адмиральский, и что служить под командой человека, который показывал храбрость всегда токмо что для корысти призов и раз токмо, чтобы не быть взятым и повешенным, они никак не могут”. Отчаянный Поль Жонес, которому Императрица почему-то протежировала, служил у Потемкина. О нем упоминается в письмах Императрицы и Потемкина (см. “Русская Старина” 1876 г., т. XVI).

^VI Нассау-Зиген, Карл, Генрих, Николай, Оттон, принц, прославившийся жизнью, исполненной приключений (1743—1805 гг.), происходил от католической линии Зигенского дома. Биография его войдет в последующие записки адмирала Чичагова.

^VII Круз, Александр Иванович (1727—1799 гг.), происходил от древней датской фамилии. Был принят на русскую службу в 1753 г. в унтер-лейтенанты из английского флота. Похоронен в Кронштадте. На памятнике надпись:

Громами отражая гром,
Он спас Петров град и дом.

^VIII Храповицкий говорит в дневнике (стр. 223), что он, 30 декабря 1788 г., сказал к слову: “весь флот, жалея о Грейге, ожидал в начальники

235

Круза, выхвалял его храбрость”. В ответ Императрица произнесла: “Он потерял “Евстафия” и “Родос”. Надежда на Козлянинова и других, что были в моей шлюпке”. Далее (стр. 282): “Вице-адмирал Круз прислал письмо, что считает себя обиженным против Мордвинова, не быв наряжен в поход”. Сказано в ответ: “Он несчастлив на море”.

^IX Дабы успокоить графа Чернышева, комендант Ревеля Воронов поспешил на другой же день донести: “Вчерашнего числа ввечеру господин адмирал и кавалер В. Я. Чичагов в Ревель прибыл, но команды как флотской, так и порт по сей день еще не принял. 16 декабря”. (“Морской Архив”). Довольно трудно было принять все в одни сутки.

^X Вот что писал В. Я. Чичагов в апреле гр. Чернышеву по этому поводу (“Морской Архив”): “Нет капитана на стопушечном корабле на место Одинцова... За нужное почитаю уведомить, что и капитан Карцов не надежен; он очень нездоров, хотя еще и не отказывается от кампании. Капитан, который пожалован из моих генерал-адъютантов, еще едучи из Петербурга, на дороге заболел и оставлен был на почтовом дворе. Время же к выходу нашему за гавань очень близко, ибо лед слаб, хотя еще не тронулся”.

^XI Кстати будет привести письмо В. Я. Чичагова к гр. Чернышеву, касающееся Денисова и Одинцова (“Морской Архив” 22 января 1789 г.): “Взятые по указу от командиров “Ростислава” и “Болеслава”, кои в ночное время, будучи под парусами, сошлись и несколько повредились, объяснения представлены от меня...; но я, читав их, нахожу противоречащими. Но, приняв в уважение: ночную темноту, узкость места и множество судов, трудно предостеречься от подобных случаев. Известно вашему сиятельству, что капитан Денисов во всю прошедшую кампанию поступал похвально, то прошу в сем случае оказать ему милость и избавить от нарекания”.

^XII Из дальнейших писем (“Морской Архив”) видно, что купец этот был Елизар Попов; план постройки сделан инженером бароном Паленом. Из обязательства Попова явствует, что строили восточную сторону гавани на 63 сажени длиной в море и за 18.500 рублей В. Я. Чичагов требовал, чтобы постройка была окончена к маю месяцу и работа началась в январе месяце. В апреле (24-го) адмирал писал гр. Чернышеву: “при наступлении теплого времени, когда обмерзший по наружности гавани лед отделился, то и усмотрено, что гавань не только сгнила, но и отверстия имеет такие, что при волнении легко размыть ее может”.

^XIII Вызов Козлянинова в Петербург был сделан запиской Императрицы к В. Я. Чичагову (Семейный Архив): “Прикажите контр-адмиралу

236

Козлянинову сюда на короткое время приехать. Вам доброжелательная Екатерина”.

^XIV Храповицкий пишет и дневнике (стр. 271): “изволила сказывать о даче образа Чичагову и что он назвал Чудотворца нашим Нептуном. Причина сему Спиридов. С ним говорено было, что ветры Ее Величеству всегда попутны и что изволит ему отдать свое счастье. При прощании вздумал он просил узелков; вдруг непонятны были его речи, но решились в тот же день послать к нему образ Иоанна Войственника, с коим он отправился, и во время сражения при Чесме надел на шею на голубой ленте”.

^XV Храповицкий свидетельствует, что Императрица подписала указ, перекрестясь (стр. 270).

^XVI 19 апреля адмирал доносил Императрице (“Морской Архив”): “К исходу апреля флот в Ревеле будет готов, но еще ревельский рейд весь льдом покрыт, также и Финский залив. А к стороне Балтийского порта и далее, сколько видеть можно, везде море открыто”¹⁹².

^XVII В семейном архиве хранится письмо Императрицы, сопровождавшее этот указ: “Василий Яковлевич. Препровождаю вам пункты, служащие в наставление, каким образом содержать больных в госпиталях. Соизволяю, чтобы оные в точности наблюдаемы были по команде вашей”.

237

ГЛАВА XIII

Шведская кампания 1789 года. — Выход ревельской эскадры на рейд. — Осмотр Гангута. — Письма Императрицы Екатерины II. — Вице-адмирал П. И. Пущин. — Запросы гр. Чернышева. — Шифрованное письмо Козлянинова. — Соединение с кронштадтской эскадрой и состояние всего флота. — Положение адмирала В. Я. Чичагова. — Письмо его к гр. Безбородко

В начале мая 1789 г. все работы по вооружению и снаряжению эскадры были окончены и, выведя ее на рейд, освободившийся от льда в этом году весьма поздно, адмирал Чичагов писал графу Безбородко: “теперь ожидаю назначенных ко мне людей для письменных дел, также и на чрезвычайные расходы денег. Еще нужно мне иметь переводчика, знающего английский и другие языки, для опрашивания иностранных судов, чрез что иногда получить можно сведения о неприятеле”^I.

2 мая прибыло в Ревель английское судно, шкипер которого был тотчас допрошен и объявил, что он вышел из Зунда 25 апреля и, проходя Борнгольм, видел против Карлскроны столько льда, что принужден был уклониться к стороне Померанских берегов, шведских же судов в море никаких не видал. Идя мимо Категата, усмотрел вышедшие из Копенгагена три русских военных корабля, которые расположились по близости места, именуемого Трекронен. Эти показания были весьма важны. Из них следовало, что мы, благодаря лютой зиме и необыкновенному количеству льда, неожиданно поставлены в равные условия с неприятелем, которому нельзя выйти в море раньше нас. Соединение кронштадтской эскадры с ревельской делалось как бы обеспеченным, без всяких затруднений со стороны шведов.

4 мая ревельская эскадра, выведенная на рейд, состояла:

из 10 кораблей — “Ростислав” (100 пуш.), “Св. Елена” (74 пуш.), “Кир-Иоанн” (74 пуш.), “Св. Петр” (74 пуш.), “Мстислав” (74 пуш.), ”Ярослав” (74 пуш.), “Родислав” (66 пуш.), “Изяслав” (66 пуш.), “Болеслав” (66 пуш.), “Память Евстафия” (66 пуш.)

238

из 4 фрегатов — “Слава”, “Премислав”, “Надежда Благополучия”, “Подражислав”

из 2 бомбардирских судов — “Победитель” и “Страшимый”

из 5 катеров — “Нептун”, “Нева”, “Счастливый”, “Летучий”, “Поспешный”

из одного госпитального — “Холмогоры” и одного транспортного — “Хват”.

Всего сухопутных и морских чинов всякого звания на них находилось 9.333 человека

Кронштадтская эскадра, находясь в порте, долее запертом льдом, могла, вследствие этого, выйти позже, также, как и галерный флот, стоявший в Петербурге. Первая состояла:

из 10 кораблей — “Князь Владимир” (100 пуш.), “Двенадцать Апостолов” (100 пушечн.), “Всеслав” (74 пуш.), “Победослав” (74 пуш.), “Принц Густав” (74 пуш.), “Святослав” (66 пуш.), “Дерись” (66 пуш.), ”Вышеслав” (66 пуш.), “Виктор” (66 пуш.);

из 2 фрегатов — “Брячеслав” и “Мстиславец”;

из 2 брандеров — “Касатка” и “Лебедка”;

из одного госпитального судна — “Турухман”.

На них было людей 7.295.

В ожидании, пока все его суда, охваченные льдом, освободятся, адмирал Чичагов расположил вдоль шведских берегов крейсеры, чтобы воспрепятствовать сообщениям, и для наблюдения за движениями неприятеля по всему русскому берегу он установил сигналы для предупреждения о появлении неприятельских кораблей, но эти средства были совершенно недостаточны. О телеграфе тогда не имели понятия, и должны были ограничиваться зажиганием костров на различных пунктах. Подобная передача известий могла быть лишь сомнительна и неопределенна.

Читатели встретят в последующем рассказе, конечно, более подробностей о состоянии флота и его действиях, чем многие из них желали бы, но так как наше намерение состоит явственно показать, что ни от какого государства, а тем более от желания одного человека, не зависит создание флота в стране, где природные склонности не соединены в достаточной степени, дабы способствовать этому и добывать средства к его поддержанию, мы нашли полезным представить последовательно факты, чтобы привести к этому убеждению тех, которые заблуждаются, благодаря софизмам продажной прессы, эксплуатирующей умы партий и их национальное самолюбие. Я укажу эти затруднения и невозможность

239

Светлейший князь Александр Андреевич Безбородко

их преодолеть иногда. Если Франция, не смотря на протяжение ее морских берегов и счастливое положение, не могла никогда иметь громадный флот, который лишь создавала иногда, благодаря чрезвычайным усилиям, то это потому, что она встречала непреоборимые препятствия в наклонностях народа и также в духе правительства. Испания и Португалия более или менее в том же положении. Не все эти препятствия не непобедимы и допускают до известной степени существование флота; но существование не будет продолжительно. Англия и Америка — единственные страны, где стечение всех обстоятельств благоприятствует этому, начиная с гениальности этих двух наций одного происхождения; за то они и обладают первейшими флотами в мире. Россия находится в положении совершенно противоположном, в особенности на севере. Факты, которые мы представим, послужат, я надеюсь, к убеждению в этой истине самых недоверчивых лиц.

240

Уверясь по донесениям иностранных судов, прибывавших в Ревель, что шведский флот не в состоянии будет в скором времени появиться в Финском заливе, а потому воспрепятствовать соединению с кронштадтской эскадрой, адмирал Чичагов решил немедленно занять гангутский пост, как самый важный, и 4 же мая назначил отряд, состоявший из 1 корабля, 1 фрегата и 2 катеров под начальством капитана Тревенена, занимавшего в прошлую осень тот самый пост. Адмирал предписал ему осведомиться о состоянии Гангута и не построено ли там укреплений. Если встретятся на пути неприятельские суда, соразмерные его силам, то стараться овладеть ими или отрезать их от убежища, дав немедленно знать о том в Ревель с легким судном. По обозрении гангутского поста, возвратиться к Ревелю, для доклада о всем найденном и решения вопроса о мерах, необходимых для занятия поста.

Далее, адмирал писал в своем дневнике: “...5 числа северо-западный тихий ветер при облачном сиянии переменился в северо-восточный. В сей день писал я письмо к назначенному начальствовать отряжаемой из Кронштадта эскадрой контр-адмиралу Свиридову о способах, ежели и приблизился бы в Финский залив неприятельский флот и вздумал бы воспрепятствовать соединению обеих эскадр, как безопаснее и вернее соединиться, назначив ему всевозможные предосторожности.

6 числа. В сей день получен рапорт от штурмана, находящегося в Балтийском порте для наблюдения, что он 5 числа после полудня видел до пятнадцати больших судов, лавирующих к северо-западу, которые сего числа при рассвете и от нас были также видны, почему тогда же послан от меня для осмотра оных один фрегат и при оном легкий катер с предписанием, дабы тот час, как скоро приметит, что оные суда военные, неприятельские, дал знать поднятием сигнала, нарочно для того назначенного, а сам между тем поспешал бы к соединению с эскадрой. Буде же увидит, что оные суда купеческие, то дать знать другим назначенным также сигналом. По отправлении сего фрегата, на всех кораблях и фрегатах ревельской эскадры чищены были стрельбой холостых зарядов пушки.

7 числа возвратился на рейд посланный, для осмотра помянутых виденных судов, фрегат и командир оного рапортовал, что по точному осмотру его, видимые суда суть купеческие и идут в Санкт-Петербург. Сего же дня получен от штурмана в Балтийском порте рапорт, что он узнал от пришедшего в тот порт датского судна шкипера

241

о виденном подле Борнгольма крейсирующем российском катере. С отошедшим в сей день с ревельского рейда в Лондон английского судна шкипером Робертсоном писал я к находившемуся в Копенгагене с эскадрой вице-адмиралу Козлянинову о выходе моем с эскадрой на ревельскую рейду и что ожидаю скорого соединения с кронштадтской эскадрой, требуя при том и от него уведомления о предпринимаемых им мерах к соединению со мной, и не имеет ли каких в том непреодолимых препон, дабы по тому можно было мне располагаться...”.

8 мая прибыл в Ревель курьер от Императрицы и передал адмиралу ее собственноручное письмо. Она писала (5 мая):

“Василий Яковлевич! Вслед за известием третьего дня, присланным от генерала Каменского из Молдавии о весьма удачном поиске 16 апреля, произведенном генералом-поручиком Дерфельденом¹⁹³ над неприятелем при Максименах на реке Серете, где турки потеряли более четырех сот убитых, мы же получили в плен двухбунчужного Якуб-пашу, двух Бунбашей и более ста других, да в добычу пушку и четыре знамя; получила я вчера новое уведомление, что 20 того же месяца помянутый генерал-поручик Дерфельден на Дунае при Галаце одержал знатную победу, атаковав неприятеля, в двух укреплениях державшегося, и выбив его из оных по жестокой, более 3 часов продолжавшейся, обороне. Неприятель потерял тут убитыми до тысячи пяти сот человек. Главнокомандующий сим корпусом Ибрагим-паша со множеством чиновных и более тысячи других турок взяты в плен. Весь лагерь, обоз, артиллерия и знамена нам в добычу достались. Потеря с нашей стороны состоит до шестидесяти убитых и до ста раненых. В следующее воскресение принесено будет здесь, при пушечной пальбе, благодарение Богу, поборнику по справедливости дела нашего. Я желаю, чтобы вы то же и у себя сделали, а при том, чтоб и ревельскому губернатору об оном знать дали. Вам доброжелательная Екатерина”.

Сообщив об этом ревельскому губернатору и отдав немедленно приказ по флоту, было отслужено торжественное молебствие на адмиральском корабле, с пушечной стрельбой с судов и Ревельской крепости. Картина была весьма эффектна, но стрельба эта могла наделать переполох в окрестных местностях и сбить с толку наблюдательные пункты, которые, не видя дыму, думали, что происходит сражение или приближается неприятельский флот.

На следующий день повеял тихий восточный ветер, способный для выхода отряда, назначенного для осмотра Гангута, и капитан

242

Тревенен ушел в море^II. До 15 числа производились моим отцом депутатские смотры, и никаких известий не приходило о появлении где-либо шведского флота.

“15 числа, — говорит мой отец в своем дневнике, — получен от штурмана, в Балтийском порте находящегося, рапорт, что он видел с возвышенности маяка, с 3 по 11 число сего мая, лавирующих к стороне Гангута 16 судов, которые как днем, так и ночью делали иногда пушечные выстрелы. Почему тогда же отправил я отряд, состоящий из 1 корабля, 1 фрегата и 1 катера под начальством флота капитана 2 ранга Шешукова, как для обозрения, не приблизились ли какие военные, неприятельские суда, так и для захвату могущих быть транспортов в Свеаборг, и для уведомления контр-адмирала Спиридова, когда выйдет с эскадрой в море, где я нахожусь”.

Снабжение флота всем необходимым взяло столько времени, что к 15 мая далеко еще не была эскадра готова в полном смысле этого слова. Так этого же числа адмирал писал графу Чернышеву: “из назначенных коллегией судов, для превращения в брандеры, по множеству других нужных работ, а особливо в отделке и приготовлении новых шлюпок и барказов, также и в ночнике старых, в коих настояла крайняя необходимость, никак не могли успеть приготовить не токмо трех, но и одного брандера; однако ж, один из меньших велел я приготовлять хотя бы по времени иметь на случай один готовый”. Карты Балтийского моря и Финского залива были присланы в Ревель лишь 15 мая, так что суда и двинуться не могли без них, а ушедшие плавали на память.

“16 числа, — пишет мой отец — было совершенное безветрие. Пришедшего накануне сего дня датского купеческого судна шкипер по опросу объявил, что он, проходя Одесгольм, видел два военные корабля, а штурман из Балтийского порта рапортом меня уведомил, что он слышал к северо-западу пушечную, продолжавшуюся несколько времени, стрельбу. Виденные шкипером два военные корабля были корабль и фрегат, посланные для осмотра Гангута, и слышанная пальба произведена от оных для обучения служителей.

17 числа пришедший на ревельский рейд датского судна шкипер объявил, что он, проходя Борнгольм, видел крейсирующий российский катер, также, что слышал он о выходе из Копенгагена русской и датской эскадр.

18 числа присланы ко мне два катера, один от посланного в Гангут капитана Тревенена, а другой от отправленного крейсировать

243

капитана Шешукова с рапортами, из которых первый уведомил меня, что он, отправясь с порученными ему судами для осмотра Гангута, на пути к оному приближался к шведским шхерам, где никаких судов не видел. Между тем, когда крепкий ветер, а после туманное время не позволили ему войти в Гангутский залив, занимался он осмотром мимо шедших купеческих английских, голландских и других судов, из которых одного английского шкипер объявил, что видел у Дагерорта 3 военные крейсирующие судна, которые казались ему фрегатами, но какой оные нации, за неподнятием флагов, узнать не мог. Прочих же проходивших купеческих судов шкиперы объявили, что они не токмо сих 3 фрегатов, но и никаких военных судов в море не видали, кроме на Копенгагенском рейде: 10 русских кораблей, да 12 датских; также, что около Карлскроны стоит множество льду. Идущего из Гельсингфорса бременского судна шкипер объявил, что видел он в гельсингфорсской гавани вооружаемые с поспешностью для выхода в море до 12 шебек, 24 галеры и 2 катера, из которых готовы три шебеки, галеры все и катеры хотя и вооружены, но, за неимением людей, в море выйти не могут, в море же он никаких судов и льду не видел. Из находящегося в Гельсингфорсе гарнизона, по словам сего шкипера, оставлена самая малая часть, а прочие все отправлены на границу. 11 числа ветер сделался тише и туман прояснился, почему, не упуская времени, и вошел капитан Тревенен в Гангутский залив, где увидел построенные вновь на островах и берегу четыре батареи и при одной дом, когда же приблизился он к сим батареям на 1¼ версту, то произведена была из оных пушечная ядрами стрельба, которую за дальностью вредить не могли, в то ж время прошли под батареями 4 шведские, как думает он, транспортные судна. Капитан Тревенен, не ответствуя на те выстрелы ни одной пушкой, поворотил и вышел из залива. На возвратном пути своем к Ревелю, для уведомления меня о виденном, опрашивал он также не малое число мимо шедших купеческих судов, которых шкипера все согласно, что касается до выхода из Копенгагена российской и датской эскадр, показали, что ни один из них никаких военных судов в море не видел. Капитан Шешуков в рапорте своем уведомил меня, что он подходил для обозрения к шведским шхерам и, продолжая путь свой к Свеаборгу, подошел на близкое расстояние к Свеаборгской крепости, где видел за островами под военными шведскими вымпелами 5 двухмачтовых и одно большой величины трехмачтовое, да не в дальнем расстоянии от

244

оных еще несколько мелких судов, также идущих шхерами от Свеаборга к Поркалауду 4 двухмачтовые судна, из коих 2 имели наклонные мачты с косыми большими парусами, каковые на галерах употребляются”.

Адмирал несколько встревожился донесением капитана Тревенена об укреплении Гангута, так как занятие поста этого требовало больших сил и возможной поспешности, а кронштадтская эскадра еще не присоединилась к нему. Донесения о шведском флоте были чрезвычайно сбивчивы, противоречивы и, за отбытием крейсеров, сделалось рискованно еще отделить суда для занятия Гангута и Поркалауда. Посоветовавшись с капитанами кораблей, он решился выждать прибытия кронштадтской эскадры и капитана Тревенена, идущего в Ревель^III.

18 мая был получен адмиралом рескрипт Императрицы от 15 числа:

“Уведомившись с удовольствием, что часть флота нашего, в Ревеле находившаяся, выведена уже на рейду, приказали мы выходящие и на кронштадтскую рейду корабли и фрегаты, как скоро они готовы будут, отправлять к вам. Между тем уверены мы, что, сообразно данному вам наставлению, воспримите меры к занятию Гангутского поста. Флот неприятельский по известиям, до сего полученным, еще не выходил. Эскадре нашей в Копенгагене какие вновь даны от нас повеления усмотрите из прилагаемой копии рескрипта нашего к вице-адмиралу Козлянинову. Гребной флот здесь вооружается и вскоре отправлен будет”.

В рескрипте Козлянинову говорилось:

“Уведомления, кои к нам доходили о старании неприятеля нашего короля шведского начать как можно ранее военные действия и, вследствие того, ранее вывести из Карлскроны флот его, к чему по разглашениям считали его в полной готовности, были причиной, что мы данные нам наставления основали на осторожности... Ныне оказывается, что с одной стороны физические препятствия, а может и другие разные недостатки, удержали флот шведский в порте;... по положению Дании трудно надеяться на дальнюю ее деятельность в продолжение времени; то посему и нужно пользоваться обстоятельствами настоящими на ускорение выхода вашего и соединение с флотом нашим. Вследствие сего соизволяем, чтобы, если по известиям достоверным, флот неприятельский не вышел еще в море, да и не так скоро выйдет, датский же двор согласится присовокупить к нам достаточную эскадру, которая

245

могла бы проводить вас до сближения с флотом нашим, и в продолжении путешествия, буде бы паче чаяния неприятель покусился напасть на вас, составить общее дело, вы отправились в путь, вам предлежащий, не откладывая ни мало”.

Этот проект, конечно, был неисполним, потому что неприятель к тому времени, избавившись от льда, появился бы в море.

На другой день, т. е. 19 мая, возвратился в Ревель капитан Тревенен со своим отрядом и адмирал задержал у себя петербургского курьера для пересылки с ним донесения Императрице.

По письмам графа Чернышева, адмирал знал, что кронштадтская эскадра была выведена на рейд 14 мая, но о дне ее выступления ничего не говорилось. Заботясь о скорейшем овладении Гангутом, отец мой писал неоднократно, прося поспешить выходом эскадры контр-адмирала Спиридова. Но море вскрылось у Кронштадта очень поздно и, при первой возможности, адмирал П. И. Пущин^IV распорядился выводом кораблей на рейд. Последнему была вполне обязана эта эскадра своим существованием, и потому обойти молчанием такого деятеля было бы с нашей стороны несправедливо.

П. И. Пущин служил прежде, в царствование Императрицы Елизаветы, в галерном флоте и потому прослыл специалистом этого дела. Екатерина сделала его, вследствие просьб графа Чернышева, очень его любившего, командиром галерного порта, но Пущин обладал способностями, мало применимыми на подобном посту. Прежде всего это был неутомимый и безропотный труженик, знаток по хозяйственной части флота и, во-вторых, превосходный подчиненный, превращавший иногда строгую дисциплину в подобострастие. Чернышев, не имевший никаких познаний в хозяйстве, взвалил на него одного весь труд, за который вряд ли взялись бы пятнадцать человек, но Пущин не остановился пред этим и работал день и ночь. Вместо того, чтобы назначить Пущину помощников, гр. Чернышев даже отобрал из его канцелярии последних писарей, распределив их по судам, и ему приходилось писать собственноручно все бумаги. Чтобы оценить этот труд, надо знать, что гр. Чернышев один присылал к нему по десяти запросов и по пятнадцати предписаний в день, на которые следовало отвечать. Сколько, однако, терпения требовалось! Затем, из желания одному управлять флотом, без малейшего познания, граф Чернышев считал своим долгом противоречить Пущину, давая наставления, и иногда совершенно сбивал его с толку. Подобная жизнь

246

делала Пущина раздражительным, упрямым, суетливым и грубым с подчиненными, но бесспорно он был добросовестным, толковым и исполнительным до забвения самого себя.

Каждый курьер, приезжавший с письмами Императрицы к адмиралу Чичагову, привозил с собой большие пачки вопросов и наставлений гр. Чернышева. Мой отец отвечал последнему лишь когда время дозволяло, и, по-видимому, Императрица не всегда сообщала донесения адмирала вице-президенту, а потому он требовал, чтобы рапорты писались в двух экземплярах. Например, гр. Чернышев письмом от 18 мая за № 34 спрашивал: “о каких таких наших крейсерах показывают иностранные шкиперы, и зачем они ходят одни в море?” Поэтому адмирал отвечал ему письмом несколько несдержанным и насмешливым:

“Небезызвестно и вам, что здешняя эскадра уже на рейде и потому военно-морское правило требует иметь крейсирующие или разъезжающие суда, что от меня исполнено. О чем уведомляя ваше сиятельство”, и т. д.

“21 числа — говорит адмирал в дневнике — от капитана Шешукова прислано с конвоем при рапорте ко мне купеческое судно, прусское, именуемое “Анна-Юлиана”, взятое по причине, что, идя в Гельсингфорс с разными съестными припасами, уклонялось от Шешукова в шхеры, не имея флага, а, по наступлении вечера, сделало фальшивый огонь. Хотя и найдено мной из бумаг сего шкипера, что он и судно его точно прусской нации, но, не имея права сам решиться как поступить, задержал его. Сего же числа пришло на Ревельский рейд датское купеческое судно, которого шкипер по опросу объявил, что он, проходя Балтийское море и Финский залив, нигде никаких военных судов не видал, что российская и датская эскадры вышли на Копенгагенский рейд, и слышал, будто русский катер овладел шведским подле острова Борнгольма. Имея неослабное попечение о наблюдении, дабы нечаянно неприятельский флот не приблизился к Финскому заливу, пока не соединится кронштадтская часть флота с ревельской, послал я сего числа для крейсирования к западу отряд, состоящий из 1 корабля, 1 фрегата и 1 катера, под начальством флота капитана Сиверса, с достаточным наставлением, в рассуждении заблаговременного узнания о приближении неприятельского флота и скорого уведомления меня о том, и осматривания и опрашивания идущих под нейтральным флагом судов, пресечения и захвата неприятельских транспортов.

247

23 числа, узнав, что отправляется с Ревельского рейда в Копенгаген датское судно, именуемое “Юпитер”, писал к вице-адмиралу Козлянинову, настоя о скорейшем уведомлении меня о предполагаемых им средствах к соединению со мной, тем паче, что уже кронштадтская эскадра скоро соединится с ревельской.

24 числа — прибыл фрегат из отряда капитана Шешукова с рапортом ко мне, что он 22 и 23 сего мая, приметя при восточном ветре идущих из Гельсингфорса к западу шхерами между Поркалаудских островов 12 неприятельских галер, да грузовых — 15 двух- и одномачтовых судов, преследовал оные, входя довольно далеко меж островов, беспрестанно измеряя при том неизвестную по нашим картам глубину, но, придя, где уже до десяти сажен оная уменьшилась, не отважился далее гнаться, тем более, что суда те удалились под самый берег. Капитан Шешуков донес при том, что он приметил в немалом числе неприятельские подобные суда, часто взад и вперед проходящие сим местом. Командир фрегата, пришедшего с сим рапортом, донес, что он видел идущую от Кронштадта российскую эскадру”.

Действительно, контр-адмирал Спиридов выступил из Кронштадта 21 мая, но не успел он дать сигнал движения вперед, как выказались недостатки эскадры и начались несчастья. Прежде всего 100-пушечный корабль “Двенадцать Апостолов” наехал на английское купеческое судно, а два другие — “Иезекиил” и “Вышеслав” — сели на мель. Поднялась суматоха, командир порта, Пущин, поехал сам спасать суда, которые могли погибнуть, если бы поднялся более сильный ветер, но сдвинуть их с мели решительно не могли. Тогда начали их разгружать, и эскадра была задержана в Кронштадте.

25 мая адмирал целый день провел в ожидании кронштадтской эскадры, но она не показывалась. К вечеру прибыл курьер от Императрицы с следующим письмом от 22 мая:

“Василий Яковлевич! Две реляции ваши о посылке флота капитанов Тревенена и Шешукова к Гангуту и к Свеаборгу мы получили. Эскадра кронштадтская с вами соединиться не умедлит, ибо передовые корабли и фрегаты вчера в 3-м часу пополудни в путь их отправились. С завтрашнего дня начнут сажать войска на гребной флот, под начальством вице-адмирала принца Нассау-Зигена вооруженный. Ожидая частых уведомлений от вас о всем, что к знанию вашему примечания достойное дойдет, пребываю вам благосклонная Екатерина”.

248

В ночь на 26-е мая, наконец, прибыла кронштадтская эскадра. Рано утром явился к моему отцу контр-адмирал Спиридов и, передавая рапорт, объяснил, что 24-го числа с ним повстречалось английское судно “Лука”, шкипер которого Давид Эллио подал знаки, прося прислать к нему шлюпку. Когда это было исполнено, то они увидели, что в шлюпку спустили каких-то четырех человек и офицеру вручили письмо. Последнее оказалось вице-адмирала Козлянинова на имя адмирала Чичагова, которое теперь передал Спиридов моему отцу, а люди были русские матросы, бежавшие из Стокгольма. Один вид их привел уже всех в ужас. Затем шкипер Эллио уведомил офицера, бывшего на шлюпке, что четыре дня назад, проходя в расстоянии одной немецкой мили от Карлскроны, он видел на рейде 14 линейных шведских кораблей, стоящих на якоре, а около Борнгольма пять шведских же фрегатов. О передаваемых Эллио людях он показал, что, находясь около Готше-Санда, увидел их, плывущих в маленькой лодке, и взял к себе на судно. Они же сами говорили контр-адмиралу Спиридову, что были взяты в прошлом году в плен; один находился матросом на “Владиславе”, другой на фрегате “Ярославце”, третий канониром на корабле “Владислав”, а четвертый — крестьянин, служивший матросом на купеческом русском судне, называемом “Анна-Катерина”^V. Все они накануне дня св. Николая ушли из Стокгольма и, побродив несколько времени по берегам моря, нашли лодку, на которой и отправились, с намерением пробраться на остров Эзель, но вместо того попали на Готше-Санд. Уехав и отсюда, они встретили английское судно, на которое и были приняты. Контр-адмирал Спиридов привез их с собой. Оба матроса были так исхудавши и слабы, что мой отец приказал их поместить в больнице, а крестьянина и канонира — велел отправить в Петербург. Вице-адмирал Козлянинов в рапорте доносил, что отправленный из его эскадры на катере “Меркурий” капитан Краун 29 апреля сразился с неприятельским военным катером между о. Борнгольмом и Карлскроной и овладел им. Тот же Краун прислал в эскадру известие, отобранное от пленных, что неприятельский флот совсем готов к выходу из Карлскроны и состоит из 20 линейных кораблей. По мнению Крауна, надо считать флот уже вышедшим, потому что слышится с той стороны пальба, а вице-адмирал Козлянинов, по достоверным сведениям датского министерства, считает неприятельский флот не более как в 17 линейных кораблей и 5 больших фрегатов. Что заключалось в шифрованном письме Козлянинова,

249

за неимением еще во флоте лица, умеющего читать с ключом, адмирал Чичагов не разобрал и в подлиннике переслал его в Петербург, прося поспешить с присылкой назначенного для этой цели надворного советника Картвелина.

“Сегодня, — пишет адмирал 26 числа в дневнике — отправлен обратно пришедший из отряда капитана Шешукова фрегат, с предписанием употреблять для посылок ко мне малые приданные ему катеры, а с фрегатом стараться теснить и, буде можно, перехватывать неприятельские, шатающиеся в шхерах, суда”.

Казалось бы, что желание адмирала Чичагова сбылось и настал момент действовать, но, по принятии доклада контр-адмирала Спиридова и по осмотре эскадры, мой отец был неожиданно поражен ее состоянием, тем беспорядком, который нашел на кораблях, и неготовностью их к выступлению. Вместо отправки отряда к Гангуту, пришлось энергично взяться за работу мирного времени. Силы ревельской эскадры потребовались для приведения в должный вид прибывших судов из Кронштадта. Вот что писал адмирал в своем дневнике:

“27 и 28 мая. Ветер крепкий. Оба дня я занимался по поданным ко мне рапортам от пришедших в кронштадтской эскадре командиров кораблей, уравниванием на обеих эскадрах старослужащих матросов, тем паче, что большая часть из оных кораблей наполнены были одними почти рекрутами, непривычными еще к морю, а следовательно и менее надежными для дела с неприятелем, поспешая при том как наискорее разделить по кораблям и те провизии, которые взяты были из Кронштадта на транспортных судах, не успев за скоропостижным отправлением взять оные на корабли, которые, по тому же торопливому отбытию, не успели взять не токмо вещей некоторых, нужных в запас к корабельным снастям, но и настоящего комплекту оных, а потому и сделал я предписание ревельской конторе немедленно снабдить всем потребным и необходимым, дабы в самой скорости быть в исправной готовности к выступлению в путь”.

Таким образом, неожиданно 28 числа ревельская эскадра, совершенно готовая к бою, превратилась в снова снаряжаемую. Офицеры, командиры и люди одних кораблей перебирались со своим имуществом на другие, транспортные суда разгружались; из ревельских складов везли снасти, паруса, и явись в эти дни неприятельский флот — мы бы не могли выйти ему навстречу. Водворить всех на новом месте жительства было недостаточно; рекрута,

250

сделавшие первый переезд по морю из Кронштадта в Ревель и заболевшие большей частью от качки, не имели понятия о службе на судах. Следовательно, ранее нескольких недель обучения трудно было надеяться на возможность выступить со всем флотом из Ревеля. Можно себе представить в каком состоянии находился мой отец, боясь за каждую минуту дня, что появится шведский флот и что, наконец, Императрица, не ведущая об истинном состоянии ее флота, потребует от него скорейшего выхода в море для соединения с копенгагенской эскадрой. Вся ответственность лежала на нем, а ввиду боязни двора и жителей Петербурга за участь столицы, нельзя было открыть правды. Надо было жертвовать своей репутацией, именем и всем, что есть дорогого, для пользы родины, возложить надежды на Бога и молчать. Мог ли это вытерпеть какой-нибудь наемный иностранец, не правы ли мы были, говоря, что во главе нашего флота должен был стоять русский?

Читатель, вероятно, помнит, что адмиралом было задержано прусское купеческое судно, захваченное капитаном Шешуковым, до получения инструкций из Петербурга. 28 мая, наконец, моему отцу вручили рескрипт Императрицы по этому поводу.

“Предписав, — говорилось в нем — в данном вам наставлении, по пункту употребления арматеров, держаться правил нейтральных, от нас изданных, и торжественными договорами, с разными державами утвержденных, находим за нужное, чтобы вы при посылке для крейсирования и поисков начальникам отрядов подтверждали о наблюдении во всей точности тех правил. Сообразно сему, соизволяем, чтобы вы задержанное судно прусское отпустили со всем его грузом, куда оно ни пожелает отправиться, хотя бы и в неприятельский порт, тем более, что на нем нет никакой воинской контрабанды, заплатя за простой безобидно, по усмотрению вашему; но при том хозяину или шкиперу оного приказали изъяснить, что взятию и приводу его к флоту нашему он сам причиной, не имев на судне своем флага нейтрального и употребив фальшивый огонь. Командиру Ревельского порта прикажите, если бы и впредь, за дальним вашим отсутствием, случилось, что крейсеры или арматеры наши привели какое-либо судно в тот порт, поступать с нейтральными по точности правил, о свободе их торговли и мореплавания изданных”¹⁹⁴.

В один из последних дней прибыл ко флоту назначенный от Иностранной коллегии для разбора шифрованных писем Е. Картвелин.

251

Адмирал тотчас поручил ему заняться письмом вице-адмирала Козлянинова, но открытие его было настолько неожиданно, что мой отец написал о том графу Безбородко. В чем оно заключалось, мы узнаем из этого письма:

“Я имел честь препроводить к вашему сиятельству в оригинале письмо, писанное ко мне в шифрах от г. вице-адмирала Козлянинова, коего не мог разобрать по причине неприбытия ко мне назначенных от Иностранной коллегии для шифрования чинов; ныне же приехавший сюда г. Картвелин нашел, что доставленные ко мне шифры французский и русский суть оба составленные из четверных цифирей, а письмо написано из смешанных двойных, тройных и четверных, из чего и заключил, что оное письмо шифровано было по какому-нибудь особливому ключу. А как случиться может получать мне таковые письма и впредь, то я покорно ваше сиятельство прошу привести меня в такое состояние, чтобы не нашелся я более в затруднении их разбирать”.

Вдобавок ко всем затруднениям присоединилось еще это. Целый май месяц прошел без получения каких-либо сведений от вице-адмирала Козлянинова, за исключением приведенного выше рапорта, и адмирал Чичагов находился в неведении о состоянии неприятельского флота, зимовавшего в Карлскроне. Теперь насущнейшим вопросом было — соединиться с копенгагенской эскадрой. Если верить сведениям, добытым капитаном Крауном, шведский флот состоял из 20 кораблей, а, следовательно, требовалось столько же и с нашей стороны, для противодействия ему и для благополучного соединения двух эскадр. Разъяснения были крайне необходимы^VI и потому адмирал написал, 29 мая, письмо к гр. Безбородко, следующего содержания:

“В данном мне высочайшем рескрипте, между прочим, повелено, чтобы по соединении кронштадтских кораблей с ревельскими, оставя три корабля с несколькими судами для охранения Гангута, следовать далее. Но как ваше сиятельство сделали мне честь, сообщив об уведомлении вице-адмирала Козлянинова и в рассуждении сил неприятеля, то и нужно, кажется, потому взять предосторожность в соразмере и наших сил против него. А потому, буде флот, предводительствуемый мной, должен будет отправиться в море в числе 20 кораблей, то останутся здешние места открытыми для свободного не только шхерами, но и самым морем подвоза всяких для неприятеля надобностей, чему воспрепятствовать нет другого способу, как оставить крейсеров пред Гангутом и Свеаборгом,

252

хотя на первый случай два корабля и два фрегата, придав к тому 2 или 3 из мелких судов, и тогда соразмерность наша на случай особенного действия с неприятелем чувствительно уменьшится. Будучи почти (?) совсем в готовности пуститься в повеленный мне путь и не зная, поспеют ли сюда скоро к усилению нашему те корабли, о которых ваше сиятельство писать изволите, крайне нужно мне получить вскоре решительное повеление, оставлять ли здесь помянутое число крейсеров, или со всеми кораблями, кои ныне в соединении, следовать куда повелено? Да и нет ли чего такого в посланном от меня к вашему сиятельству цифирном вице-адмирала Козлянинова письме, что бы требовало поспешения моего к тамошним местам? Почему покорнейше прошу пожаловать доложить о сем ее Императорскому Величеству и меня снабдить высочайшим указом”.

Того же числа записано в дневнике адмирала: “прислан от начальствующего крейсирующим к западу отрядом капитана Сиверса рапорт ко мне, в котором уведомил меня, что узнал он от мимошедших купеческих судов о крейсирующем у Борнгольма одном шведском корабле и 3 фрегатов, да 1 катере, а прочие видели оные у Эланда.

30 числа отправил я крейсировать на месте, назначенном пред сим отряду, под начальством капитана Шешукова, на смену оному другой отряд того же состава, под командой капитана Хомутова. 31 числа возвратился из крейсерства Шешуков. Все дни производил учение рекрутам; многие офицеры не лучше их. Пора выступать, а не все работы кончены”.

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I В ответ В. Я. Чичагов получил 3—4 мая 1789 г. указ и два письма Императрицы (Семейный Архив): 1) “Для надобности по флоту нашему, в предводительство ваше вверенному, назначили мы сумму, полагая с первого апреля, на 6 месяцев, по 5 тысяч рублей на каждый, всего 30 тыс. рублей, да на внешние по тому флоту издержки 10 тысяч червонных и 5 тысяч ефимков, и повелели нашему действительному тайному советнику и генералу-прокурору князю Вяземскому доставить оную сумму в распоряжение ваше. 3 мая.”. 2) “Для исправления при вас письменных дел и для шифров назначены Адмиралтейской коллегии секретарь Антоновский, да от Коллегии

253

иностранных дел надворный советник Картвелин и еще один переводчик, который производит жалованье по чинам их, как первый по Адмиралтейской, а прочие по иностранных дел коллегиям получают; и сверх того, с первого сего мая двум первым на содержание их по 50 рублей, а переводчику по 30 рублей на месяц, покуда они при вас останутся, из суммы, на чрезвычайные расходы назначенной. 4 мая.”. 3) “По представлениям вашим указали мы для исправления казенных и других дел, от вас поручаемых, отправить к вам Адмиралтейской комиссариатской экспедиции советника Стурма¹⁹⁵, да для канцелярии Адмиралтейской коллегии секретаря Михаила Антоновского. Флота капитана 2 ранга Симанского¹⁹⁶ позволяем вам принять в флотскую службу нашу, с старшинством по сему чину со дня пожалования его в оный, и употребить по его способности”.

^II Его отряд состоял из: корабля “Родислав”, фрегата “Премыслав”, катера “Летучий” и пакетбота “Поспешный” (Морской архив).

^III Укрепления были на островах Эльдшере и Лерхольме, орудий на 50, между которыми виднелись мортиры. Укрепления были расположены так, чтобы прикрывать проход для шхерных судов от Або к Поркалауду, Свеаборгу и обратно. (Морск. арх.).

^IV Пущин Петр Иванович (ум. 1812 г.) — произведен в мичманы в 1748 г., в адмиралы в 1790 г., присутствовал в сенате в 1798 г., уволен за болезнью от службы в 1802 г.

^V Фамилии их в том же порядке: Иван Меньшой, Карп Ермолин, Сильвестр Вахрушев, Василий Оксов. (“Морской архив”, рапорт В. Я. Чичагова, от 26 мая, в коллегию).

^VI Храповицкий свидетельствует в своем дневнике 31 мая 1789 г. (стр. 286), что, по известию от корабельщика, бывшего в Карлскроне 14 дней тому назад, выведено на рейд 16 кораблей и 14 фрегатов.

254

ГЛАВА XIV

Шведская кампания 1789 года. — Занятие Поркалаудского поста. — Положение воюющих сторон. — План кампании. — Действия главнокомандующего. — Известия о неприятеле. — Резервная эскадра. — Депеша барона Криденера. — Мысли В. Я. Чичагова. — Переписка адмирала с Императрицею и графом Безбородко. — Донесение из Англии гр. С. Р. Воронцова. — Англичане Тезигер и Марчал. — Принц Нассау-Зиген. — Письмо Козлянинова из Копенгагена. — Победы кн. Потемкина.

Наступил июнь месяц. Со дня прибытия в Ревель кронштадтской эскадры прошла всего одна неделя, так что естественно нельзя было требовать полной готовности флота к отплытию. Если работы и приемки из складов снастей и парусов приходили к концу, то обучение рекрутов было лишь в начале. Между тем возвратившийся из крейсерства капитан Шешуков на другой же день (1 июня) доложил адмиралу, что он видел в шхерах большое число грузовых неприятельских судов, а также галер, постоянно плавающих от Тверминда к Свеаборгу, между Поркалаудскими островами. Так, 26 мая он насчитал там двадцать пять двух- и одномачтовых судов. Затем 29 числа, заметя одно, шедшее из Поркалауда, он пустился его преследовать при тихом ветре, делая, согласно наставлению, промеры глубины. Приблизясь с западной стороны к Поркалаудским островам, он лег на якорь со своим кораблем и двинул далее гребные суда, нанося тем временем на карту острова и измеряя входы. Когда он направился с той же целью к мысу, то вдруг выскочили из-за каменьев две шведские дубель-шлюпки, вооруженные пушками, и отогнали его, не причинив, к счастью, стрельбой ни малейшего вреда. Вслед затем в Борезундских островах он видел еще скрывающееся двухмачтовое военное судно и, по его приближении, оно открыло также пальбу ядрами. Капитан Шешуков не отвечал и благополучно скрылся. На обратном пути 30 мая он встретил английское судно, которого шкипер показал, что во время своего плавания по Балтийскому морю он видел 1 шведский корабль и 2 фрегата, крейсирующие у а, а весь неприятельский флот, стоящий на якоре в Карлскроне.

255

Рассмотрев планы с намеченными Шешуковым промерами между островами, адмиралу пришла счастливая мысль — воспользоваться Поркалаудским постом для пресечения сообщения грузовым судам, которые могли подвозить войска и продовольствие из Стокгольма в Свеаборг, и тем значительно усложнить кампанию для нас.

Из донесений Шешукова видно было, что деятельность шведов начинала возрождаться, и мы указываем на мысль адмирала как на особенно счастливую потому, что занятием Поркалауда неожиданно разрешался вопрос первейшей важности без большого труда и потери с нашей стороны, который мог быть приведен в исполнение лишь занятием Гангута и взятием четырех батарей, построенных шведами и вооруженных 50-ю орудиями. Этим способом достигалась та же цель, и неприятель оказывался обманутым. Ввиду неожиданного появления Шешукова в Поркалаудских островах, неприятель мог столь же быстро оценить важность этой позиции и принять меры к укреплению ее, наподобие Гангута, потому адмирал нашел необходимым, не теряя времени, отправить туда вновь капитана Шешукова с отрядом. Воздав ему должное за труды и обещая щедрую награду Императрицы, если он прекратит сообщения транспортов и не пропустит гребной неприятельский флот, ожидаемый в Свеаборг из Стокгольма, адмирал вручил ему подробную инструкцию и приказал тотчас собираться к выступлению.

Вот что писал мой отец о Шешукове Императрице: “...я избрал как усердного к службе Вашего Величества трудолюбивого, искусного в своем деле и благоразумного офицера, флота капитана Шешукова, который первый и прошедшего года сделал занятие Гангутского поста и тем показал, что он весьма способен для подобных занятий. Я снабдил его достаточным наставлением, для отыскания там удобного места к якорному стоянию для двух или трех кораблей и притом, чтобы не могло прорваться мимо ни одно неприятельское судно, идущее от Гангута или Свеаборга шхерами. Также, чтобы сие место было закрыто от ветров, могущих беспокоить постоянно суда наши; пометить на карте все тамошние острова и берега; отыскать на оных пресную воду; при тихих ветрах подвигаться вперед не иначе, как имея пред собой гребные суда, промеривающие, и за оными следующие для прикрытия их легкие катеры, хорошо вооруженные артиллерией. На случай, если бы неприятель, скопясь во многом числе военных судов, отважился напасть на него, сделал я предписание крейсирующему к стороне Свеаборга Сиверсу иметь всегдашнее наблюдение, дабы тотчас в

256

таковом случае подать помощь и совокупными силами отражать и поражать неприятеля, а для сего и учреждены были между ними сигналы...”.

2 июня подул способный ветер и капитан Шешуков выступил по назначению со своим отрядом, состоявшим из 1 корабля, 2 фрегатов и 2 катеров.

Взглянем теперь на общее положение воюющих сторон, составленный план кампании и на действия главнокомандующего, так как, по нашему мнению, весьма важно именно в настоящее время отдать себе отчет во всем этом. Из показаний иностранных корабельщиков адмирал Чичагов мог заключить, что шведский флот, скрывавшийся в Карлскроне, еще не выступал; из донесений вице-адмирала Козлянинова и других лиц следовало, что неприятель обладает не менее 17—20 кораблями, за исключением тех, которые зимовали в Свеаборге и других портах. Хотя политические затруднения, отчасти устраненные на сейме, удерживали короля от решительных действий, но нельзя было надеяться, что это помешает ему явиться снова в Финском заливе. Из писем Императрицы мой отец видел, что главным образом шведы ждали только окончания своих собственных споров, чтобы начать кампанию, и, следовательно, суровая зима и долгий ледоход как нельзя более кстати затянули приготовления к войне. Таким образом, к нашему благополучию, шведского короля постигли такие несчастья, которые дали возможность нам справиться с собственными затруднениями. Разойдясь по своим местам глубокой осенью, обе стороны занялись починкой поврежденных судов; вряд ли шведам пришлось исправлять большее число, чем нам, так как бесспорно их флот был лучше и крепче. Если у короля явились заботы, вследствие возникшей революции, то Императрице тем временем пришлось употребить необычайные усилия для создания флота, равносильного неприятельскому. Успеть оправиться или, так сказать, стать на ноги могли обе стороны лишь одновременно. Россия вела две войны¹⁹⁷, создавала две армии, столько же флотов, и эти усилия усложняли ее положение настолько, что необходимость мира сознавалась русским народом не менее того, как и партией, взбунтовавшейся против короля в Стокгольме. Если взять в расчет копенгагенскую эскадру, то мы, разумеется, обладали большим числом кораблей, но, до соединения с нею адмирала Чичагова, она только затрудняла наши действия, ставила шведов в возможность воспользоваться разъединением наших сил и потому в данном случае,

257

и в разбираемый момент кампании, нельзя было ее брать в расчет. Чтобы несколько обеспечить за собой успех, мой отец должен был, во что бы то ни стало, идти на неприятеля с равным числом кораблей. Шведы, имея преимущество в цельности их флота, являлись с кораблями, построенными Чапманом, более легкими на ходу, поворотливыми, лучше вооруженными, и число старых было, конечно, не так велико, как в нашей кронштадтской эскадре, в которой и новые, сколоченные из сырого дерева на скорую руку, во время морозов, трескались сами собой и ломались даже от разрыва собственных орудий. После всего сказанного в предыдущих главах, излишнее доказывать, что мы уступали шведам, в отношении опытных офицеров и обучения наших рекрут, не имеющих ни привычки, ни любви к морю. Все наше преимущество заключалось в нравственной стороне!

Переходя к разбору плана кампании, сочиненного в военном совете в Петербурге, который касался лишь общих данных, предоставляющих главнокомандующему изобретать самому способ победить неприятеля и обязывающий одновременно его двигаться по путям, ему начертанным, и с волей, совершенно зависимой от наставлений и указов, мы видим, что первый пункт его, а именно соединение эскадры ревельской с кронштадтской, произошло само собой. Второй задачей было занять Гангутский пост. Насколько она разрешилась блистательно, мы только что говорили. Между тем, нашлись такие люди, которые упрекали адмирала в том, что он допустил пройти грузовые суда в Свеаборг и медлил занятием Гангута, когда осторожное благоразумие моего отца еще раз доказало, что главнокомандующему, прежде чем решаться добиваться чего-либо кровью, надо испробовать все способы достигнуть того же собственными талантами и способностями.

Занятие Гангута обошлось бы гораздо дороже тех транспортов, которые проникали в Свеаборг, и разбивать свои силы по частям, когда впереди предстояло иметь дело со всем шведским флотом, — было безумием.

Итак, для исполнения данных инструкций, оставалось еще выручить копенгагенскую эскадру. Существовало мнение, что простейшим способом было воспользоваться стоянкой неприятельского флота в Карлскроне, пока он не в состоянии действовать, и идти адмиралу Чичагову прямо навстречу Козлянинову. Но такое предположение было исполнимо лишь на словах. Если бы ревельская эскадра оказалась в действительности готовой ранее неприятельской,

258

что, впрочем, не могло случиться, то и тогда бесцельно было ей выступать против неприятеля, о котором не имелось верных сведений, какими силами он обладает, насколько подготовлено его вооружение, принужден ли он стоять на якоре в порте по причинам серьезным или ожидает времени, когда выяснятся намерения, план действий противника, чтобы появиться в море и т. д. Ни запереть шведов в Карлскроне, ни уничтожить их флот, стоявший в защищенном месте, мы не могли бы; отделив отряды для занятия гангутского или поркалаудского постов и для крейсерства, мы, выказав свои силы, подвергли бы их порче во время майских бурь и в заключение могло случиться, что вице-адмирал Козлянинов сообщил бы, что он не в состоянии покинуть копенгагенский рейд, так как корабли его чинятся и не собраны или переговоры с датским двором еще не окончены. Ранее, чем выйти из Ревеля, было необходимо знать, в каком положении находится наша копенгагенская эскадра.

Мы видели, что адмирал Чичагов не получал еще никаких сведений и единственное письмо вице-адмирала Козлянинова, переданное ему шкипером английского судна, не было еще разобрано. Кроме того, необдуманность и неопределенность действий с нашей стороны повлекли бы к неминуемой гибели эскадру Козлянинова и вот по какой причине: наши корабли забирали с собой пресную воду, не более как на пять недель, и если бы Козлянинов, узнав о пребывании ревельской эскадры против Карлскроны, стал спешить с работами и дипломатическими переговорами, то соединение могло произойти лишь в то время, когда флоту приходилось бы спешить обратно в Ревель за водой. Шведы, конечно, выждав этот момент, напали бы на копенгагенскую эскадру и разбили ее. Идти с столь несовершенным флотом на более искусного и привычного неприятеля, при сомнительных данных и с гадательными предположениями, — было бы, по меньшей мере, легкомысленно. Наконец, шведы имели свою особенную тактику; они покидали порты лишь на короткое время, так сказать, для вылазок, чтобы воспользоваться каким-либо обстоятельством, не благоприятствующим противнику, и затем скрывались в шхерах за островами и укреплениями или в своих превосходный крепостях, защищающих рейды.

Чтобы уничтожить их флот — был один только способ: выманить его в открытое море; появлением же нашим у Карлскроны мы могли только запугать их, убедить в намерении действовать

259

наступательно и тем еще более приковать к гранитным скалам этой крепости, тогда как сидением в таком близком порте, как Ревель, откуда возможно поспеть к месту соединения с Козляниновым во всякое время, мы позволяли неприятелю надеяться на успех, вселяли в него уверенность в собственное превосходство, придавали ему энергии и решимости и вместе с тем, не обнаружив своих сил, могли воспользоваться разъединенностью эскадр для одновременного, правильного и согласного действия и приобретения преимущества над неприятелем. Привлекая его к Финскому заливу и отрезывая путь отступления эскадрой, наступающей из Копенгагена, мы ставили шведский флот между двух огней и обеспечивали исполнение задачи всей кампании.

Подобные взгляды, основанные на познании своего противника и собственных недостатков, на современном состоянии науки, на глубоком размышлении, могли сформироваться пред кампанией только у лица, на ответственности которого лежала судьба столицы и честь русского оружия. Эти взгляды должны были расходиться с мнениями лиц, ни за что не отвечающих, оберегающих свое имущество и спокойствие и потому требующих скорейшего окончания кампании и всеобщего успокоения. Это столь же естественно, сколь и прискорбно. Счастлив тот главнокомандующий, который обладает достаточной силой духа и разума, чтобы побороть в себе излишек самолюбия, оскорбляемого общественным голосом, и сумеет любить отечество более самого себя. Что выпало испытать на долю адмирала Чичагова, узнает читатель из последующего рассказа.

Из донесений, прибывавших от наших крейсеров 3, 4 и 5 июня, можно было заключить, что шведский флот готов к выступлению, стоит в Карлскроне и у Борнгольма, занимается обучением рекрутов, стрельбой и состоит из 20—24 судов. Продолжая также учить экипажи кораблей, адмирал Чичагов 5 числа послал на смену капитану Сиверсу другой отряд, под начальством капитана Брейера.

6 июня пришло на катере первое известие от капитана Шешукова. Он рапортовал, что 3 июня видел 17 неприятельских двух- и одномачтовых судов, шедших шхерами из Тверминда к Свеаборгу, и тотчас поэтому двинулся к Поркалаудским островам. Ему удалось даже приблизиться к берегу большого острова, несмотря на то, что неприятель два дня сряду препятствовал занятию этого поста атаками двух полугалер, которые каждый раз были отражаемы.

260

Шедшие же из Тверминда суда принуждены были остановиться в Борезунде и, по уходе полугалер, капитан Шешуков промерил фарватер. Он обнадеживал, что вскоре совершенно пресечет сообщение Свеаборга с Стокгольмом. Командир катера представил адмиралу трех мужиков и женщину с ребенком, взятых с лодкой, когда они плыли в Свеаборг, но показания их не заслуживали внимания.

Вслед затем прислал донесение капитан Хомутов, опрашивавший 3 числа голландское судно, шедшее в Кронштадт. Шкипер объявил, что он 4 дня тому назад видел на высоте острова Готланда крейсирующие два шведские корабля и 4 фрегата; к нему приезжали два капитана и говорили, что идут для занятия Гангута, но опасаются попасть в руки русской эскадры, которая, как они слышали, крейсирует около Гангута.

Этот день был ознаменован еще прибытием курьера из Петербурга с письмами Императрицы, графа Безбородко и графа Чернышева. Адмирал получил, наконец, разъяснение о тех трех кораблях, которые были обещаны ему для занятия Гангута, в случае его отбытия с эскадрой, — вопрос важный, ввиду необходимости явиться пред неприятелем с равным количеством судов. Императрица писала (2 июня):

“Два корабля, назначенные для крейсирования между Ревелем, Свеаборгом и Гангутом, по отшествии флота, вами предводимого, уже изготовлены и в начале будущей недели отправятся к вам, а если, по числу людей здоровых налицо, можно будет, то и два фрегата или большие шебеки. Между тем вы примите меры, чтобы, по прибытии кораблей помянутых, оставя при них два гребных фрегата, “Марка” и “Проворного”, буде они теперь еще у вас имеются и сюда не отправлены, да одно из легких судов, могли вы пуститься тотчас в дальнее плавание искать неприятеля и достигать соединения с эскадрой, в Копенгагене находящеюся. По известиям, флот неприятельский хотя и полагается в 21 корабле, но в числе оных находятся четыре весьма ветхие, кои далеко от берегов отойти не в состоянии, и так остается только 17, да еще 14 меньших судов, в том числе 6—8 фрегатов. Гребной флот под начальством принца Нассау-Зигена, уже весь в Кронштадте и 5 сего месяца пойдет к острову Рогелю для соединения с частью того флота, в Выборге бывшего”.

Неразобранное письмо вице-адмирала Козлянинова^I было одного содержания с донесением нашего копенгагенского посла, барона

261

Криденера, и Императрица, по поводу его, прислала еще второе письмо:

“Из приложенной при сем выписки депеши министра в Копенгагене, барона Криденера, усмотрите в каком состоянии флот шведский при Карлскроне находится. Два корабля 66-пушечные и 2 фрегата при Кронштадте на рейду выведены и под командой старшего капитана немедленно отправятся к Ревелю. При прибытии их вы не оставьте преподать наставление начальнику сей эскадры крейсировать таким образом, чтобы, имея наблюдение на Свеаборг, охранять наши берега и мореплавание, покуда гребной флот, сегодня из Кронштадта в путь свой отправляющийся, успеет, по соединении с выборгской эскадрой, обратиться далее, для озабочения неприятеля. Оставя, таким образом, помянутые два корабля и 2 фрегата при Наргене, с Божьею помощью поспешите отправиться в Балтийское море навстречу неприятелю и для соединения с эскадрой под командой вице-адмирала Козлянинова, простирая шествие ваше, на основании данного вам наставления, даже до Карлскроны. Эскадра при Ревеле умножена будет, по возможности, большими шебеками и несколько легкими судами и, по назначении к ней начальника, употреблена будет к тому, чтобы озаботить неприятеля по вестовой стороне Свеаборга и к Ботническому заливу, а как к ней прибавятся и корабли, кои количество людей дозволит вооружить, и в сем числе 1 стопушечный, то в случае надобности вам в подкрепление флота кораблями вы оное от сей эскадры заимствовать можете. О вступлении части сухопутных войск наших в неприятельскую землю и об одержанной знатной победе усмотрите из копии реляции генерал-майора графа Мусина-Пушкина”.

Нельзя было не удивиться решению графа Чернышева образовать еще резервную эскадру: ни судов, способных держаться в море, ни людей не было; наконец, назначение этой эскадры совершенно непонятно. В Петербурге точно предполагали, что раз эскадра адмирала Чичагова выйдет из Ревеля, то освободит место и более назад не вернется. Коллегия даже не догадалась надоумить кого следовало, что без воды эскадра не пробудет в море ни одного дня и расстояние между Ревелем и Карлскроной не настолько велико, чтобы необходимость была флоту искать другое убежище. Из предыдущего письма Императрицы видно, что, вместо трех кораблей, обещанных для занятия Гангута, высылалось два, вследствие недостатка людей, а во втором письме говорится уже о целой резервной эскадре^II.

262

В приложенной к письму выписке из депеши барона Криденера от 13 (24) мая, не имеющей отношения к данному моменту, так как в ней уведомлялось о том, что проведали месяц тому назад, говорилось (Крюденер писал графу Безбородко):

“Из прилагаемой у сего росписи ваше сиятельство усмотрите число, имена, силу и лета кораблей и фрегатов, составляющих действительно мореходство шведское. Хотя и доносил я прежде, что 6 кораблей появились в море, в чем я основался на донесении коменданта Христианзенского, который будто их сам видел; новейший, однако ж, рапорт капитана-лейтенанта Крауна, прошедшего через все расстояние, мнимыми сими кораблями окруженное, утверждает, что тут за линейные корабли приняты были большие, на голландский образец вооруженные флюты¹⁹⁸, и что по сие время ни один линейный корабль шведский не отошел от рейды Карлскронской. Два только фрегата гнались за бригом нашим “Меркурием”. Аглинской капитан Куртис возвратился из Карлскроны; по его объявлению, флот шведский, хотя на рейде и в готовности к походу, отнюдь не в состоянии держать море: во всем недостаток, люди в унынии, магазейны совершенно пустые. Точные слова сего капитана суть, что “надобно быть сумасшедшим, чтоб сей флот послать или повести в море”. Кратко сказать, он утверждает, что ничто хуже быть не может. Речи его заслуживают вероятия потому, что сей флот в прошедшую осень весьма поздно возвратился в самом бедственном состоянии, а при том суровость необычайная зимы надолго прервала всякое сообщение морское с портом Карлскроной. Денег вовсе нет, и я имею известие из Скании, что несколько офицеров в Мальмое принуждены были занимать деньги под заклад вещей своих, чтоб прокормить своих рейтар, которые начинали сильно роптать, не получая ни жалованья, ни провианта. Король, занявшись предприятиями против вольности своей нации, как будто бы забыл военные распоряжения. Неизвестен отъезд ни его, ни принца Карла; не знают, кто будет начальствовать флотом и армией, и по сию пору король сделал только одно военное распоряжение, то есть принудил насильно наших пленных к службе военной, причислив их в полки померанские”.

То, что касалось вице-адмирала Козлянинова и более всего было важно для адмирала, сообщил в письме граф Безбородко (4 июня):

“Положение г-на Козлянинова потому весьма трудным быть долженствует, наипаче же, если он не успел вооружить разоруженные 100-пушечные корабли и получить посланные с генералом-майором

263

Лежневым¹⁹⁹. Много надежды на Данию класть нельзя, а придется нашему вице-адмиралу более опираться на свои силы. Впрочем, вероятно, что неприятель имеет 22 корабля, для того, что в такую ближнюю экспедицию способны и ветхие, починенные. Мы знали, что он набрал водоходцев и мужиков до 3000 для наполнения недостатка в матросах. Ваше превосходительство сами признать изволите, коль важно и необходимо скорейшее ваше отплытие. Г-н Круз будет иметь довольные силы для здешнего залива, ибо у него назначены 4 корабля, 2 фрегата, 2 большие шебеки и 6 новых полушебек, да 3 катера с довольным числом войска. Не угодно ли вам будет ему сделать примечание, где самому стать, которые посты хранить, к каким местам рейсы производить и прочие, и те ваши примечания сюда для ведома сообщить”.

Все-таки это письмо не разъясняло: может ли Козлянинов двинуться с места и приблизиться к Карлскроне для соединения с ревельской эскадрой. Иначе, без положительных сведений о том и не сговорившись, адмирал Чичагов находил бесполезным начать кампанию, когда шведы не выходили из Карлскроны. Граф Безбородко утверждал, что у шведов 22 корабля и достаточно людей, так как набрано до 3000 человек рекрут из привычных к морю и опытных водоходцев; сообщения Императрицы противоречили.

В следующие дни, 7 и 8 июня, опрошенные суда показали, что у Гангута собирается небольшая шведская эскадра. Тогда адмирал сейчас решил действовать соответствующими ей силами. В дневнике его говорится по этому поводу:

“Побуждаем будучи объявлениями некоторых купеческих судов шкиперов, что приближается шведская эскадра к Гангуту, послать подкрепления для предупреждения ей туда входа и для поражения и овладения оной, буде бы в самом деле приблизилась в Финский залив, назначил я еще отряд к усилению посланного туда же к западу, состоящий из двух кораблей и 1 фрегата, дабы по соединении составилась эскадра в превосходном числе пред неприятельской, состоящею, по словам шкиперов, из 2 кораблей и 4 фрегатов, определив в начальствование над оной искусного в своем звании, храброго и благоразумного капитана бригадирского чина Макарова и снабдив его надлежащим наставлением к произведению искуснейшим образом сего поиска, при том неослабно наблюдая, дабы ни одно мимо идущее судно, под каким бы флагом оное ни было, не осталось без опросу. Буде окажется оная неприятельская эскадра, особливо при западном ветре, стараться всемерно,

264

отрезав от своих убежищ, храбро атаковать оную. На такой случай даны надлежащие наставления и сигналы также отряду, крейсирующему к стороне Свеаборга, дабы в случае надобности тотчас и оный мог подоспеть на помощь. Стараться захватить неприятельские транспорты”.

Следовательно, при первом известии о появлении шведских кораблей в море был выдвинут нами передовой отряд и вслед затем адмирал послал катер к капитану Шешукову с подтверждением приказания скорей занять Поркалауд и утвердиться в этой местности, предполагая, что в скором времени выступит из Карлскроны весь шведский флот, и намереваясь по первому сигналу со всею эскадрой идти ему навстречу. Мой отец счел долгом выяснить некоторые свои мысли гр. Безбородко, так как вице-адмирал Козлянинов не присылал никаких положительных сведений о себе. Он писал 12 июня:

“За нужное нахожу до отплытия флота предварительно объяснить вашему сиятельству мои мысли в рассуждении того времени, как соединиться с копенгагенской эскадрой. В силу предписания, в данном мне высочайшем рескрипте, надобно будет всем флотом держаться пред Карлскроной и ожидать неприятельского выхода, а дождавшись, искать случая с ним разделаться.

Но ежели неприятельский флот останется до глубокой осени в таком неприступном месте, откуда вытеснить оного не можно, нашему же непременно должно будет в виду его крейсировать, придерживаясь всегда такого берега, который наполнен подводными каменьями и от которого, не потеряв из виду неприятельских движений, иначе удаляться не можно.

К сему присоединить должно обыкновенно встречающиеся в мореплавании, а особенно в осеннее время, приключения, как то: насильственные обкревания, и от того часто неизбежное повреждение в мачтах и на парусах, недостаток пресной воды, изнурения людей и от того умножение больных, то я думаю, что неприятель, буде сколько-нибудь уравняет силы свои против нас, с намерением, да и не без важного для себя выигрыша, постарается удержать нас долее в таких положениях к изнеможению нашему, сам будучи в безопасном месте и примечая рачительно состояние наше, в котором ничего не может быть для него выгоднее, а для нас опаснее, буде (от чего, Боже, нас сохрани) случится от бурей повреждение или рассеяние нашего флота, тогда то опасно, чтобы он не отважился нечаянно поспешить к нанесению нам чувствительного

265

вреда; да хотя бы он и никогда не отважился сего сделать, будучи заперт от нас, то где мы станем получать пресную воду? Ибо флот не более налиться водой может, как на пять недель. Куда свозить больных, особливо в осеннее время, не оскудевая себя отделением конвоя для частого препровождения их до Ревеля?

Все сии и многие другие, попадающиеся мне, подобные оным мысли понудили меня отнестись к вашему сиятельству с покорнейшею просьбой пожаловать для таковых случаев снабдить меня достаточным наставлением, до какого времени держаться мне в виду Карлскроны и ожидать выхода неприятельского флота? О чем буде рассудить изволите и сочтете надобным, избрав удобный случай, доложить ее Императорскому Величеству. Будучи вполне уверен о благорасположении вашего сиятельства ко мне, ласкаюсь, что не оставите благосклонным своим советом, что по сему сделать рассудите за благо...”.

Намекая самым вежливым образом на несостоятельность выработанного в совете плана кампании, адмирал продолжает:

“...После донесения моего ее Императорскому Величеству об открываемых видах к занятию весьма важного для пресечения сообщения неприятельских гребных и других мелких судов между Гангутом и Свеаборгом Поркалаудского поста, еще послан от меня катер к капитану Шешукову, с подтверждением о совершенном занятии того места и о присылке ко мне обстоятельного и подробного описания, с назначением на карте промера и неизвестных мелей и камней, тако ж грунта, проходов, где можно получать там пресную воду, и о прочем, нужном для пребывания там довольного числа кораблей и фрегатов. Я уповал таковое подробное донесение скоро послать к Ее Величеству и не сомневаюсь, что оное капитан Шешуков все и по желанию изготовил; но противные для ходу от него ко мне ветры и после тотчас наступающие штили, продолжаясь попеременно почти со времени отправления донесения моего о сем Ее Величеству, без сомнения, тому воспрепятствовали, а потому и лишаюсь я до сих пор иметь счастье всеподданнейше донести. Почему покорнейше прошу ваше сиятельство пожаловать, при случае любопытства о сем Ее Величества, доложить, чем чувствительнейше одолжить изволите...”.

В то время как адмирал писал это письмо графу Безбородко, получилось донесение от капитана Шешукова об окончательном занятии им Поркалауда и о взятии двух небольших шведских купеческих яхт с семью человеками, в числе которых было два судовщика

266

и один лоцман для Поркалаудских шхер. Поэтому вечером адмирал продолжал письмо гр. Безбородко:

“...Ныне занятием Поркалаудского поста уже совершенно пресечено сообщение с Гельсингфорсом, то и нужно знать, должно ли почесть сей город, как и Люизу²⁰⁰, блокированными или запертыми, а потому и поступать с нейтральными судами, идущими в сии порты с товарами, на основании высочайших о сем постановлений? Ваше сиятельство, пожаловав на сей случай разрешение, крайне одолжить меня изволите. Ибо нужно, основываясь на том, снабдить наставлением оставляемых при сем посте командиров, стоящих и крейсирующих на виду оного. Взятые капитаном Шешуковым суда возвращались из Гельсингфорса с балластом и разной принадлежащей единственно к одеянию их и прокормлению мелочью. Суда сии и с людьми на оных присланы ко мне во флот. Людей я расспрашивал, и из них шкипер, уроженец Нордкепинга, между прочим, показал, что он, ведая о безопасности прохода шхерами до Гельсингфорса, мая 7 (18) отправился в оный из Нордкепинга с небольшим количеством муки, табаку, вина и кож, где и продали все оное. А другой житель Абова, бывший также в Гельсингфорсе для продажи ржи. На пути своем туда, подле Поркалауда, видели они четыре галеры шведские, да подходя к Гельсингфорсу столько же. Будучи в Гельсингфорсе, слышали они, что шедший из Стокгольма в Люизу на двадцати шести галерах десант, уведомясь о занятии поста при Поркалауде нашими судами, остановился у Борезунда и принужден был около Екенеса выйти на берег, а оттуда уже сухим путем отправиться к Люизе, где ожидает их король, а галеры оставлены. По словам их, вооружаются в Гельсингфорсе с поспешностью два 66-пушечные корабля, один 34-пушечный фрегат, именуемый “Тролле”, и пять галер; фрегат и галеры уже совсем готовы и снабжены людьми, но корабли еще многого не имеют, да и людей нет на оные. Сии корабли оставлены за ветхостью в прошедшую осень, но ныне де несколько вычинены. Им велено, как они слышали, идти к Люизе, по отбытии флота нашего. В Гельсингфорсе есть пехотный полк, именуемый вдовствующей королевы. Магазины хлебом и всем запасены, ибо когда Гангут был заперт, тогда, по словам их, оставалось очень невеликое расстояние перевозить сухим путем, а там паки нагружали на суда и уже удобно до самого Гельсингфорса доставляли в немалом количестве всех провизий и припасов, чем де они с прочими судовщиками во всю прошедшую осень и были заняты, и

267

подвоз так многочисленен был, что не успевали выгружать в магазины, и корона должна была платить им за простой. Но ныне де не осталось уже никаких способов иметь сообщение судами между Гангута и Гельсингфорса. Пуд хлеба в сем городе покупается около 1 р. 20 к., приводя на наши деньги, что дешевле вдвое против прошлогоднего. Судов разных наций купеческих там очень довольно, а привезли большею частью съестные припасы. Проходя из Гельсингфорса шхерами, видели они около Поркалауда в густом лесу лагерь и пушки, но не более, как один полк.

Судовщика из Нордкепинга я беру с собой на корабле на случай надобности в нем, проходя Готланд и крейсируя с флотом пред Карлскроной; ибо из ответов его видно, что хорошо знает тамошние места, а взятого лоцмана, знающего поркалаудские шхеры от Гельсингфорса даже до Гангута, оставляю при посте там нашем для употребления в случае надобности в нем. Прочих же пятерых с их багажом и пашпортами отослать хочу я к г. губернатору ревельскому. Взятые яхточки я пробовал в ходу и, находя оные довольно легкими, приказал, вооружа фалконетами, отослать к прочим, находящимся у Поркалауда для скорых посылок”.

Теперь уже было ясно, что значение Гангутского поста уничтожилось и отряду Макарова придется помогать Шешукову, в случае неприятель будет пытаться выбить его из Поркалауда. План адмирала был приведен в исполнение вовремя и задача разрешилась блистательно, без жертв с нашей стороны. Уже адмирал собирался отправить курьера в Петербург с донесением и письмом, когда подали ему конверт с собственноручной подписью Императрицы. В нем заключался рескрипт на его имя от 9 июня:

“Василий Яковлевич! По повелению нашему, полномочным нашим министром в Лондоне генералом-поручиком графом Воронцовым 19 апреля сего года приняты в службу нашу капитанами второго ранга из королевских великобританских морских офицеров Тизигер и Марчал²⁰¹, о которых способностях и достоинстве усмотрите из донесения помянутого генерала-поручика, с приложениями в копии у сего доставляемого. Из них капитан Тизигер к вам сам препровождается, с тем, чтобы вы во флоте, вами предводимом, употребили его, дав ему один из линейных кораблей. Оное удобно вам будет сделать, поелику для составляемой при Ревеле резервной эскадры, сверх назначаемого к ней флагмана, потребен капитан бригадирского или полковничья ранга, которому надежным образом можно было бы вверить отряд, на случай предприятия

268

поисков со стороны сея эскадры, о чем мы вас уведомить не упустим. Капитану бригадирского или полковничья ранга, вами избираемому, прикажите дождаться в Ревеле до прибытия начальника эскадры и дальнейшего от нас приказания”.

Приложение:

1. КОПИЯ ДОНЕСЕНИЯ ГОСПОДИНА ГЕНЕРАЛА-ПОРУЧИКА
ПОЛНОМОЧНОГО МИНИСТРА В ЛОНДОНЕ ГРАФА ВОРОНЦОВА
ОТ 27 АПРЕЛЯ (8 МАЯ) 1789 ГОДА.

Адмирал Лорд Родней²⁰² писал ко мне два письма, рекомендуя в службу вашего Императорского Величества поручиков Тизигера и Марчала, потом изустно он паки мне их рекомендовал и против своего обыкновенно малоречивого разговора превозносил их хвалами, говоря, что Марчал есть отменный офицер своею беспримерной храбростью, оказанной во многих случаях, как, например, когда, командуя одним брюлотом²⁰³ в прошедшую войну, он сжег 60 американских судов в Чезапиской бухте²⁰⁴ и что кроме сего он толь много оказал в разных случаях отличной храбрости и причинил толь много вреда американцам, что они его называли, взирая на тогдашнюю его молодость: maudit enfant sans barbe gue l’enfer a vomi (проклятый ребенок, изрыгнутый адом).

Про Тизигера он мне сказал следующее: “он весьма храбр, весьма проворен, весьма прилежен к должности и толь искусен в практике и теории, что я его предпочел всем прочим офицерам английского флота и взял к себе на корабль адъютантом, в коем качестве он был при мне неотлучно во всю кампанию, в продолжение которой я имел счастье разбить адмирала Граса²⁰⁵. Но как после сей победы меня отозвали и, шиканируя* меня, отняли у него старшинство, то он и не стоит в списке поручиков, когда если бы я не отозван был от команды, то, конечно, произвел в капитаны, да и вперед если мне случится командовать флотом и сии два офицера будут в Англии, то, конечно, доставлю им сии чины и они будут по кораблю иметь в моей эскадре”.

Сие, Всемилостивейшая Государыня, побудило меня принять их обоих капитанами второго ранга с старшинством с 19 (30) апреля.

Марчала я достал позже, труднее и единственно по неусыпному старанию усердного к России Эчеса; ибо сей офицер имеет здесь знатную родню и имеет отца тоже знаменитого в морской службе

269

старого капитана, который любим министерством и, будучи членом Адмиралтейства, оставил сыну своему выгодную комиссию, а именно команду транспорта, который имеет быть отправлен в Ботанибей и где ему дают на проезд 400 фунтов стерлингов жалованья. Но Эчес, будучи с ним дружен, уговорил его пойти в российскую службу и взять у адмирала Роднея ко мне письмо. Сей Эчес имел уже план, для исполнения которого нужна была необходимо отменная предприимчивость и храбрость Марчала, на что и подговорил его оставить все здешние выгоды и жертвовать славе, которой он может приобрести в исполнении сего плана, о коем чрез курьера подробнее донесу вашему Императорскому Величеству; между тем, отправляя теперь морем Тизигера, я ему обещать осмелился, что по прибытии его в Петербург он получит команду корабля, ибо надеюсь, по уверениям адмирала Роднея, что он отличится храбростью и искусством против неприятелей России.

2. ПЕРЕВОД ПИСЬМА ОТ АДМИРАЛА ЛОРДА РОДНЕЯ
К ГРАФУ ВОРОНЦОВУ В ЛОНДОН. 30 АПРЕЛЯ 1789 ГОДА

Извините меня, ваше сиятельство, что я осмеливаюсь доставить вам, удовлетворяя исканию, весьма храброго офицера капитана Тезигера, служившего совершенно хорошо своему государю и отечеству^III.

Он был мой адъютант во время славное в день 12 апреля 1782 г. После того командовал он ост-индейским судном. Ныне желает усердно посвятить себя в службу ее Императорского Величества Государыни Всероссийской. Почему и приемлю смелость рекомендовать его в покровительство вашего сиятельства и уверить вас, что я г. капитана Тезигера признаю за весьма храброго офицера и уверен, что он с честью исполнить всякое начальство, ему препорученное.

Приемлю смелость уверить ваше сиятельство, что я имею честь быть и проч.

Подписал: Родней.

3. ПЕРЕВОД ПИСЬМА ЛОРДА РОДНЕЯ К ГРАФУ ВОРОНЦОВУ
О Г-НЕ МАРЧАЛЕ В ЛОНДОН. 7 МАЯ 1789 ГОДА

Милостивый государь! Я не мог отказать в требовании лейтенанта Марчала, сына капитана Марчала, служившего многие годы под моим начальством и бывшего моим капитаном во время главного командования моего британскими силами в Ямайке.

Сей молодой человек очень хороший мореходец, в рассуждении лет своих много служивший, весьма желает вступить в российсскую

270

службу. Я не могу не рекомендовать его отменно, как молодого офицера, способного принести существенную пользу службе. Имею честь быть с совершенным почтением и проч.

Подписал: Родней.

Адмирал принял Тизигера очень любезно, и, прочтя подобную аттестацию, определил его командиром корабля “Вышеслава”, на место заболевшего капитана Вебе²⁰⁶. Но граф Чернышев счел своим долгом, а может быть и по поручению гр. Безбородко, написать особое рекомендательное письмо Тизигеру, прося адмирала быть с ним ласковым, не отстранять его от дела, — до такой степени при дворе были убеждены в ненависти моего отца к иностранцам, принимаемым на русскую службу. В ответ адмирал написал графу Чернышеву: “Не премину в рассуждении таковой вашего сиятельства о нем рекомендации показать ему мое обыкновенное расположение к таковым людям и тем показать то отличное и всегдашнее мое к вашему сиятельству почтение, с которым пребываю...”^IV

В это время во главе иностранцев во флоте был принц Нассау-Зиген. В России менее чем где-либо понимали, почему его именуют принцем; по крайней мере, в Австрии отказывали ему в чести там называться принцем и, упоминая в разговоре о нем, говорили: “тот господин, который желает быть принцем Нассау-Зигеном, не имея на то права по происхождению”. Отец мой совершенно справедливо прозвал его “темной личностью”. Это был тип проходимца неизвестной национальности, так как ни одного языка не знал хорошо и ни на одном не писал правильно. Родиной его был весь мир и он любил на словах ту страну, где ему больше платили. В последнее время он пристрастился к России, так как нигде ему не удавалось столь удачно обманывать людей, как русских, и получать незаслуженные награды.

Целью своей жизни Нассау-Зиген поставил добиться власти, могущества и сделаться правителем народа или королем. Он и походил на сказочного короля-авантюриста, летающего из одного конца мира в другой и управляющего духами. Сев в один прекрасный день на корабль, он пустился в кругосветное плавание с намерением нападать на диких, овладевать их землями и сделаться их королем. Но даже краснокожие отказались быть в его подчинении и, после всевозможных неудач, ему пришлось, ввиду долгов и требований его разбойничьей шайки, бежать и скрыться. Тогда он

271

стал ездить по Европе и предлагать всем дворам свои услуги и смелые проекты, не имевшие здравого смысла. Добравшись до Польши, где его приняли довольно радушно, он водворился на жительство. Здесь поверили ему, как и всем ловким мазурикам, приезжающим в эту страну. Возмечтав играть в Польше первую роль и занять впоследствии королевский престол, он женился на богатейшей Сангушко, но его оттуда прогнали. Не падая духом, он нанялся в испанскую службу, обещая завладеть Гибралтаром. Ни перед чем не задумываясь, Нассау-Зиген кинулся на неприступную крепость и потерпел неудачу; в награду ему пожаловали титул испанского гранда.

Адмирал принц Карл Генрих Ниссау-Зиген

Затем, неизвестно каким образом, он очутился в 1787 г. в Крыму, во время путешествия Императрицы Екатерины; вероятно, он прибыл туда из Константинополя, где тоже, как и во всей Европе, отказались его принять на службу. Здесь он успел понравиться Потемкину; эти люди обладают даром обворожать и обманывать других. В 1788 г. его вдруг приняли на русскую службу и признали

272

принцем Нассау-Зигеном. На этот раз столь негодный повсюду авантюрист пригодился в России. Во время турецкой кампании он командовал гребной флотилией и сам прокричал в своих реляциях, писанных безграмотно на французском языке, непонятном для большинства русских, о каких-то небывалых победах. Теперь он готовился прославиться и на Балтийском море, надеясь, что не вечно же будет его преследовать несчастье. Ошибочно было бы судить по нем об остальных иностранцах, в особенности об англичанах, принятых в наш флот...

Вернемся к рассказу. Второй рескрипт от 10 июня, присланный адмиралу, был благодарственный. В нем говорилось:

“Василий Яковлевич. С удовольствием уведомляемся мы из донесения вашего о занятии поста при Поркалауде. Мы слагаем на ваше рассмотрение оставить ли тут капитана Шешукова с его кораблем, а на его место взять один из кораблей, третьего дня к вам отправленных, или же сим последним сменить первый, а на его место взять один из кораблей, третьего дня к вам отправленных, или же сим последним сменить первый, а, впрочем, мы надеемся, что вы тут приняли все меры осторожности, дабы за отплытием флота, вами предводимого, в Балтийское море, пост сей сохранен был и отряд, к обережению его посланный, не потерпел вреда от неприятеля”.

Вечером прибыло в Ревель английское судно “Маргрет”. Тотчас шкипер Джон Салюсбори сам явился на адмиральский корабль и передал шифрованное письмо от вице-адмирала Козлянинова, которое мой отец с нетерпением стал разбирать с чиновником-переводчиком. От содержания донесения зависело вполне разрешение вопроса: идти ли сейчас на соединение с эскадрой или еще ждать следующего письма. Теперь представлялась выгода поспешить соединением, пока неприятель еще не вполне готов к действию.

Вице-адмирал Козлянинов сообщал (2 июня), что им получено высочайшее повеление от 11 мая об оставлении копенгагенского рейда и немедленном соединении с ревельской эскадрой, но что этого он исполнить не может, так как датское правительство, согласившись проводить его своею эскадрой за Карлскрону, не дало еще о том повеления вице-адмиралу Шиндалю и видимо медлит. Дабы задержки не было с его стороны, он намерен с копенгагенского рейда перейти и стать на якорь в Кегельбухте, где будет ожидать, покуда 100-пушечные корабли, облегченные от груза, пройдут

273

через мели. Здесь он думает ждать датскую эскадру, без которой считает небезопасным пуститься в море. Эти пункты составляли основание донесения. Они снова ставили адмирала Чичагова в безвыходное положение. С него будут требовать безрассудного движения к Карлскроне, стоянки в виду неприятельского порта и бесполезного ожидания копенгагенской эскадры, а когда двинется Козлянинов, даже приблизительно нельзя было определить. Далее Козлянинов сообщал, что его эскадра состоит из 8 кораблей и 1 фрегата, а два корабля и два фрегата отправил он под начальством капитана Лежнева для привода зимовавшего в Норвегии корабля. Естественно, это вновь было причиной для отсрочивания соединения с ревельской эскадрой; нельзя было бросить там столь маленький отряд на произвол судьбы, чтобы затем идти вновь его выручать, и следовало уже вполне собрать эскадру, ранее чем пуститься в море. Первого числа сего месяца он получил от капитана Лежнева рапорт, что его корабли овладели шведским фрегатом “Венусом”. Из Карлскроны Козлянинов имел известие от 27 мая (что было уже давно прошедшее), будто шведский флот стоит на рейде и у 14 кораблей привязаны паруса, но у пяти их нет и стеньги не подняты. Кораблей с фрегатами считают до 27; притом все единогласно говорят, что неприятельский флот во всем претерпевает великий недостаток; людей умирает множество.

На другой день, 13 июня, адмирал обо всем этом донес Императрице. Впоследствии оказалось, что фрегат “Венус” был взят капитаном Крауном, командовавшим катером “Меркурий”. Он замаскировал свой катер на купеческий лад и следил за неприятельским фрегатом, принявшим его за торговое судно, до тех пор пока не показались вдали корабли Лежнева, а затем бросился мастерски на фрегат и выстрелами сбил его мачты и паруса^V. От Шешукова прибыли вполне утешительные известия, и адмирал на основании их, донес Императрице:

“Всемилостивейшая Государыня! После донесения моего вашему Императорскому Величеству, от 6 числа сего июня, о занятии Поркалаудского поста, в то же время к усилению небольших судов, находящихся там для промеру и ближайшего разведывания о проходах и местоположении, отослан туда из гребных фрегатов “Марк”, а другой — “Проворный”, за неблагонадежностью, отправлен в Кронштадт.

Корабли, отправленные седьмого числа из Кронштадта для составления отряда при Поркалаудском мысе, еще не прибыли, а потому

274

к исполнению Высочайшего Вашего Величества указа, данного мне в 10 день сего июня в рассуждении оставления там капитана Шешукова или же смены его одним из отправленных, я еще не мог приступить. Но что касается принятия мер осторожности, дабы пост сей, по отплытии предводимого мной флота в Балтийское море, сохранен был и отряд, к обережению оного посланный, не потерпел вреда от неприятеля, то имею сие всегда в виду. В пополнение донесения моего вашему Величеству от 6 числа сего июня доношу, что по предписанию моему капитан Шешуков, дабы в самой скорости сделал тамошнему фарватеру промер глубины и обстоятельное описание с положением на карту мест, он, сделав промер, нашел притом для якорного стояния весьма хороший иловатый грунт, как по западную, так и восточную сторону ближайшего к мысу острова, где в том и другом месте могут стоять по три корабля и два фрегата. На сем острову есть пресная вода в озере окружностью на триста саженей; лесу также довольно. Он ныне стоит с порученными ему судами по западную сторону, где западные и полуденно-западные ветры хотя и не мешают кораблям оставаться, но при волнении малым судам стоять неудобно. Впрочем, хотя корабельная артиллерия с того места, где ныне стоят, и не может доставать к берегу, но малые суда наши подходят и могут совершенно пресекать неприятельский переход, да и оставались бы там всегда на якоре, буде бы каменистый грунт и многие подводные каменные островки дозволяли. Со времени занятия сего поста ни одно ни с которой стороны неприятельское судно не проходило и не примечено нигде на берегу какого-либо движения или укрепления, кроме что показывался вдали временно на возвышенном месте мыса небольшой пост из вооруженных неприятельских человек до тридцати. Да в отдаленности показывались тогда за каменьями прячущиеся две полугалеры и три канонирские лодки, куда за мелководьем наши малые суда подходить не могут. Неприятельские же сии суда не токмо вредить, но ниже показываться не смеют. Почему для обеспечения своего и надежнейшего к спокойному от ветров кораблей и малых судов стояния, так как и лучшего пресечения всего сообщения и переходу неприятельских судов, и отражения в случае покушения напасть на него почитает выгоднейшею восточную сторону того ближнего острова, куда перейти требуют от меня повеления. Но как на сем месте некоторым судам надобно будет стоять подле матерого берега в таком расстоянии, что может неприятель, буде успеет сделать батареи, воспрепятствовать

275

корабельному ходу с северной стороны; обстоятельной же всему тому месту карты еще капитан Шешуков не успел сделать; то я, не зная точного расположения тамошних островов с берегом, оставляю его на том же месте; ибо по летнему нынешнему времени редко крепкие ветры случаются, да и уверен, что скоро могу получить от него карту с подробным объяснением, и тогда уже назначу место, где он расположиться должен. Теперь же посылаю туда для лучшего осмотра места к заграждению фарватера, выгодного на построение батареи, инженерного офицера, искусного в своей должности”.

О том, что делалось на суше, в армии графа Мусина-Пушкина, адмирал Чичагов знал лишь из сообщений самой Императрицы. На отсутствие сношений с армией мой отец неоднократно указывал, так как при согласных действиях могли получиться более верные результаты. 14 июня к эскадре прибыл курьер со следующим письмом Ее Величества (от 12 июня):

“Успехи действий армии нашей финляндской по вступлении ее в шведскую границу и по занятии Христины усмотрите из приложения. Мы ожидаем подробнейших донесений о всем полученном при Сант-Михеле; а между тем войска наши поиски их простирают далее”²⁰⁷.

Приложение: “После вступления войск наших в границы шведской Финляндии, поражения неприятеля, в укреплениях его при Кири державшегося, и по занятии генералом-поручиком Михельсоном²⁰⁸ Христины, сделано было помянутым генералом поручиком предприятие на Сант-Михель, место, снабженное немалым числом неприятельского войска, защищаемое батареями и имеющее в себе большие запасы и магазейны. И хотя сие предприятие при первом покушении не имело желаемого успеха, но вскоре потом по наведении неприятелю нового страха, с другой стороны Карелии, войсками нашими под командой генерал-майора барона Шульца²⁰⁹, разбитием его пред Сулковым и по принятии надежнейших мер к благоуспешному совершению поиска его на неприятеля, помянутый генерал-поручик Михельсон 8 сего месяца, в 12 часов пред полуднем, приступя к укреплению неприятельскому пред Сант-Михелем при Парасальме находящемуся, сбил сперва батареи, а потом, поведя атаку с разных сторон, опрокинул неприятеля, в нем державшегося, и преследуя до самого Сант-Михеля без всякого почти с нашей стороны урона, завладел сим местом и имеющимися в оном магазейнами, наполненными съестными,

276

оружейными и прочими припасами, кроме порохового погреба, который успел неприятель подорвать для облегчения своего бегства и для затруднения легких наших войск, в погоню за ним отправившихся. Подробные донесения о сем происшествии вскоре ожидаются”.

15 числа пришло, наконец, донесение от капитана Макарова, ушедшего к Гангуту; все ожидания и тревоги наши были напрасны. Положение батарей оставалось прежнее и никакой шведской эскадры вблизи не существовало. На следующий день прибыли и ожидаемый из Кронштадта два корабля “Януарий” и “Европа” с фрегатами “Симеоном” и “Патрикием” и пять транспортных судов с провиантом, под начальством капитана 1-го ранга Глебова²¹⁰. Осмотрев их 17 июня, адмирал распределил отряд таким образом: 1 корабль и 1 фрегат назначил для занятия поркалаудского поста, а остальные — для крейсирования в виду Поркалауда и Свеаборга.

Итак, с этой минуты оставалось призвать ко флоту крейсирующие суда и затем ждать известий из Копенгагена, когда будет в состоянии тамошняя эскадра выступить на соединение с ревельской.

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I Письмо Козлянинова было препровождено В. Я. Чичагову при следующей записке графа Безбородко (Семейный архив): “Разобранное письмо к вам г-на вице-адмирала Козлянинова при сем возвращаю. Оно шифровано теми цифрами, которые составлены были в прошлом году г. министром бароном Криденером для переписки его с г. адмиралом Грейгом и вице-адмиралом фон Дезиным. А как г. Козлянинов снабден отсюда такими точно цифрами, какие даны вашему превосходительству, то я и предуведомил его, чтобы он в переписке с вами употреблял сии последние; на всякий, однако ж, случай и первые по желанию вашему при сем к вам, милостивый государь мой, препровождаю, пребывая, впрочем, с совершенным почтением”.

При этом письме только найдено: “наставление о шифрах, кои особенно запечатаны”.

^II О резервной эскадре гр. Безбородко писал гр. С. Р. Воронцову (Архив князя Воронцова, кн. 13, стр. 165): “Я настоял, чтобы кроме главного флота и кроме датской нашей эскадры, составлена была резервная эскадра для охранения Финского залива. Ее

277

составили в 5 линейных кораблях, 3 фрегатах, 4 больших шебеках, 10 полушебеках и 5 катерах. На нее взяли один мушкетерский и два егерские полные батальоны. План, от меня предложенный, был принят, чтобы ей главную станцию назначить при Гангуте, для пресечения гребным судам шведского сообщения от Стокгольма с Свеаборгом, производя предприятия легкие d’un coup de main к стороне Абова, где у неприятеля мало что есть, на острова Аландские и в Ботнический залив, а когда Бог даст гребному нашему флоту от остовой стороны наступать к Свеаборгу при сближении и сухопутного войска, сделать движение с вестовой стороны от сей эскадры шебеками и другими легкими судами. Боюсь, однако ж, что начальник на такие легкие предприятия тяжел. Вы знаете вице-адмирала Круза”²¹¹

^III Оставляем в подлиннике перевод этого письма, несмотря на извращение нескольких выражений. Надо полагать, что граф С. Р. Воронцов, получив письма адмирала Роднея на английском языке, доставил их во французском переводе и уже в Петербурге составили такой плохой перевод на отечественный язык.

^IV Письмо от 14-го июня за № 34 (См. Морской архив).

^V Об этом писал гр. С. Р. Воронцов своему брату (Архив Князя Воронцова, кн. 9, стр. 114): “Мы получили из Копенгагена известие о взятии шведского 44-х пушечного фрегата. В этот раз, как и всегда и везде, мой маленький Краун отличился. Весьма желательно было бы, чтобы этот деятельный и храбрый человек был подвинут в чинах. Господин Криденер мне говорит о нем, что это человек, который один сделал более чем многие другие вместе. Вполне достоверно, что шведы его ненавидят и стараются из всех сил взять в плен. Они только что здесь вооружили в Темзе два больших катера, исключительно предназначенных для поисков Крауна, с целью его атаковать и окончательно уничтожить. ...”

278

ГЛАВА XV

Шведская кампания 1789 года
Сражение у Поркалауда и выступление флота из Ревеля.

Прибытие датского капитана Снеедорфа с письмом от барона Криденера. — Последние дни в Ревеле. — Сражение у Поркалауда. — Письмо адмирала кн. Потемкину. — Захват русских транспортов. — Англичанин Эчес. — Инструкции Чичагову и Крузу. — Отплытие флота из Ревеля.

17 же июня вслед за эскадрой капитана Глебова прибыл ко флоту датский галиот^I. На нем приехал датского флота капитан Снеедорф с письмом нашего министра в Копенгагене барона Криденера к адмиралу Чичагову. Таким образом, в один день совершилось два важных события. Французское письмо барона Криденера было следующего содержания:

“Датское правительство, желая доставить верным и быстрым способом вашему превосходительству сведения отсюда и получить также ваши приказания, предложило отправить подателя сего письма, капитана-поручика Снеедорфа, офицера, пользующегося полным доверием правительства и который был послан с той же целью в прошлом году к покойному адмиралу Грейгу и сумел заслужить его похвалу. Так как он служит во флоте и ведает обо всем, то передаст на словах и в подробности вашему превосходительству о положении вещей здесь и что известно нам о состоянии неприятеля. По последним донесениям, он еще не вышел в море, хотя с различных сторон нам сообщали, что герцог Зюдерманландский получил повеление со всею поспешностью выступить. Смертность продолжается и весь их флот не готов еще к выходу. Когда же будет в состоянии действовать, то по всей вероятности, многого не достанет, экипажи будут слабы и не бодры духом. Здесь ищут желающего снабдить громадным количеством съестных припасов, по самым высоким ценам, в продолжении трех недель.

Вашему превосходительству небезызвестны указы ее Императорского Величества к г-ну Козлянинову. Здесь было условлено, что завтра (7 июня) датская эскадра, с 5 нашими кораблями, пойдет за Драго^II и три 100-пушечные корабля последуют за ними, когда разгрузятся. Желание иметь верные сведения о положении вашего превосходительства,

279

конечно, повлияло на посылку подателя сего письма. Мне было невозможно, отказывая в этом, выказать недоверие нашему союзнику».

Последние слова нашего посла барона Криденера доказывали, что существовало мнение о худом состоянии русского флота, и датчане, посылая в Ревель капитана Снеедорфа, имели заднюю мысль проведать, возможно ли надеяться на нас и стоит ли вступать в тесный союз. Вследствие этого адмирал Чичагов дал понять Снеедорфу, что медленность действий Датского Правительства задерживает открытие кампании, вся ответственность ложится на них и, благодаря нежеланию проводить вице-адмирала Козлянинова до Карлскроны, он принужден здесь сидеть с флотом, давно готовым к выступлению. Затем из показаний Снеедорфа можно было заключить, что корабли и фрегаты, отправленные для привода корабля, зимовавшего в Норвегии еще не возвратились, и эскадра датская, обещавшаяся идти в Драго, только еще собиралась, но не отправилась по назначению. Он полагал, что за сделавшимися в день его отплытия противными ветрами, разве дней через 3—4 могла эскадра пуститься в море. Во время его путешествия, проходя по всей длине острова Готланда, он никаких шведских судов не видел.

В тот же день адмирал послал донесение Императрице, испрашивая, не будут ли даны повеления капитану Снеедорфу; он просил тотчас отослать курьера обратно, чтобы с возможной скоростью отправить датского офицера к эскадре и предупредить ее о выступлении адмирала для соединения с вице-адмиралом Козляниновым. Только подобное известие могло заставить наших нерешительных союзников начать кампанию, а также понудить Козлянинова окончательно приготовиться к выходу в море и собрать корабли отряда Лежнева. Следовательно, отправив обратно датский галиот, адмирал мог не спеша подвигаться к Карлскроне, давая время Копенгагенской эскадре перейти в Драго, и тем временем заниматься упражнением экипажей в маневрировании.

Последние дни, проведенные нами в Ревеле, прошли довольно оживленно. Отец мой большей частью разъезжал по судам, делая смотры и окончательные распоряжения; по вечерам писал инструкции остающимся судам в Ревеле и Поркалауде и донесения в Петербург. Капитаны кораблей собирались на совещание к адмиралу, где выслушивали его наставления.

19 числа были доставлены на рейд захваченные капитаном Шешуковым две шведские яхты; одна называлась “Бруна-Юртен”, а другая — “Св. Генрих”. Чрезвычайно легкие на ходу и удобные, они

280

понравились адмиралу; потому было приказано их вооружить фальконетами и затем отослать обратно к Шешукову для употребления с прочими легкими судами, в случае посылок. Привезший на яхте донесение адмиралу передал новую карту с промерами входов и выходов у Поркалаудских островов. В своем рапорте Шешуков сообщал, что прибывшим к нему инженерным офицером заложена батарея в 6 пушек. Теперь, по его мнению, можно быть уверенным, что никакие неприятельские покушения овладеть постом не могут удаться; шведы не в состоянии будут построить даже батареи на берегу. До сих пор он не примечал движения шведов, кроме лишь того случая, когда наши гребные суда приблизились к берегу для промера глубины и были обстреливаемы канонерскими лодками из-за островов и несколькими людьми, появившимися на берегу. Отраженные нашими легкими судами, они не причинили ни малейшего вреда. На яхточках были привезены и взятые с ними матросы; мой отец потребовал их к себе на допрос. Они говорили, что шведы никак не ожидали, что мы займем Поркалаудские острова. Это стеснило шведов в сто раз более, нежели стоянка русского флота у Гангута в прошлом году, так как прервало всякое сообщение между Стокгольмом и Гельсингфорсом. Один из матросов прибавил, что он слышал, будто десант, отправленный на 26 галерах, увидя русские корабли в Поркалауде, принужден был остановиться в Борезунде и высадиться на берег с большим затруднением, так как вследствие множества каменьев нельзя близко подойти к берегу. Десант этот сухим путем пошел в Люизу, где будто бы находится Шведский Король.

21 числа фрегат, стоявший на брандвахте донес, что к северо-западу слышна продолжительная пушечная пальба, но извещений от крейсеров никаких не приходило, потому адмирал и счел стрельбу фальшивой^III.

На следующее утро (22 июня) прилетел на всех парусах катер от капитана Шешукова; с извещением об одержанной им победе; таким образом, слышанные накануне выстрелы оказались действительными. Описание боя мы узнаем из нижеследующего донесения адмирала Чичагова Императрице, составленного в тот же день:

“Насколько важен для неприятеля занятый судами Вашего Императорского Величества пост при Поркалаудском мысе, показывают его усилия к вытеснению их оттуда. Флота капитан Шешуков, командующий сим отрядом, от 22 числа сего июня репортом уведомил меня, что он, приметя июня 21 числа приближение от Свеаборга при восточном ветре к мысу Поркалауда гребных военных судов в числе трех полугалер,

281

четырех канонирских лодок и одной шебеки, тотчас сделал распоряжение к нападению на оные, а для сего и приказал своим легким судам (поелику большие туда за мелководьем, не подвергая себя опасности, следовать не могли) фрегату “С. Марку”, бригантине “Нептун” и катеру “Летучему”, устроясь боевым порядком, учинить наступление. Неприятельские суда также в боевом порядке выходили из залива, расстоянием от мыса в пяти верстах и первые открыли по судам нашим сильную пушечную пальбу. Капитан Шешуков, переехавший в сие время с корабля своего на одно из сих судов, катер “Счастливый”, для наблюдения лучшего устройства, не видя вреда от выстрелов неприятельских, продолжающихся более получаса, приказал спеша подходить на самое ближнее расстояние; подойдя же, произвели стрельбу с своей стороны с такой скоростью и меткостью, что неприятель тотчас начал уступать. Между тем, вдруг усилилась пушечная пальба и именно с неприятельского берега по нашим судам. Капитан Шешуков, увидя сие, приказал усугубить наступление на неприятельские отступающие суда, и в тоже время действовать с вящим жаром на сей новый неприятельский огонь, тем более, что ясно приметил пальбу с сей батареи калеными ядрами. Бой начался с величайшим упорством с обеих сторон. Командующий фрегатом “С. Марк” флота лейтенант фон Дезин²¹², по приказанию капитана Шешукова, обратил все свои выстрелы на батарею, а бригантина и катер поражали суда. Неприятель, несмотря на свою упорность, с какой выдерживал около двух с половиной часов самое сильное наше наступление, наконец принужден был обратиться как на воде, так и на сухом пути, в великом беспорядке в бегство; суда, укрываясь в шхеры и за каменья, куда за мелководьем и неизвестностью прохода преследовать наши не могли, а сухопутный отряд в лес, оставя в добычу две чугунные 14-фунтовые пушки, пороху более двух пудов, ядра и картечи, лагерь в трех палатках, парус, ялик и весь служительский багаж, состоящий в одежде, постелях и посуде, которая найдена в построенной при батарее караульной избе. При бегстве своем неприятель старался сжечь пушечные станки и платформы, и капитан Шешуков, вышед на берег, погасил станки уже полуизгоревшие. Причем доносит, что он, будучи на сей батарее, нашел сделанный на оной горн для каления ядер, коих 15 калилось еще в огне. Батарея сия заложена была за мысом в семи верстах, судя по пространству платформ, пушек на десять, которая ныне разрыта, изломана и с избой сожжена. Хотя подлинно о числе урона людей с неприятельской стороны при сем сражении сказать нельзя, но слабое под конец оного действование пушками и управление парусами, как и греблею на веслах,

282

показывает немалую потерю. С нашей стороны убитых нет ни одного, а легко раненых на всех судах рядовых три человека, да один подштурман тяжело. Капитан Шешуков отменно похваляет успешность и храбрость лейтенанта фон Дезина, командующего на фрегате “Св. Марк”, а по нем и командующих бригантиной лейтенанта Огильви²¹³, а катером лейтенанта Палицына²¹⁴, отдавая также справедливость в скорости исполнения по приказаниям их подчиненных, которые все с равной неустрашимостью и мужеством действовали против неприятеля.

Приемлю смелость свидетельствовать пред Вашим Императорским Величеством о добром распоряжении при сем случае капитана Шешукова, который, презирая опасности, не щадил себя, дабы собственным присутствием, переезжая с одного судна на другое, ободрить подчиненных своих; а при сем и о том его усердии, с каковым к пользе службы Вашего Императорского Величества старался с самого начала открытия поста при Поркалауде, описать, с возможной поспешностью местоположение оного, сделать в краткое время столь немалый промер фарватера, неутомимость в приведении сего поста в безопасное положение и неусыпное наблюдение за движениями неприятеля, всеподданнейше представляя его Высочайшему Вашего Величества благоволению²¹⁵”.

В приложенном к этому донесению письме графу Безбородко адмирал между прочим писал:

“Присланный от Датского Правительства офицер, о котором донесено от меня ее Императорскому Величеству от 17 числа сего июня, еще и по сие время находится с судном своим при флоте, ожидая отправления. Почему прошу ваше сиятельство доложить ее Величеству, отпустить ли его с каким туда известием, и о сем не оставить наискорее снабдить меня повелением, или хотя объявлением воли ее Величества, дабы я мог отослать его обратно”.

Не знаю, что писал мой отец князю Потемкину, но с этим же курьером был послан в Петербург конверт на его имя. Надо предполагать, что он перед отправлением с эскадрой выяснил князю все затруднения, которые он встретил в приведении флота в должный вид; насколько он старался скрыть от Императрицы то опасное положение, в котором он находился все время, ожидая появление неприятеля, когда не в состоянии был ему противодействовать и почему до сих пор кампания им не начата^IV.

23 июня отправился на смену Шешукову капитан Глебов. Немалой тревоги наделало известие о поимке шведами наших транспортных

283

судов, шедших из Лифляндии. Адмирал это узнал из присланного с курьером рескрипта Императрицы (от 21 июня):

“Неприятель посредством гребного флота своего в начале прошедшей недели успел захватить четыре транспортные судна из Лифляндии с провиантом, шедшие к Фридрихсгаму. Мы во отвращение сего приказали корабль “Не тронь меня”, назначенный к составлению резервной эскадры под командой вице-адмирала Круза и на рейду уже выведенный, отправить для крейсирования к стороне Гогланда, находя что он может служить защитой транспортов наших, в ожидании покуда стопушечные корабли с ним в море сойдутся, да и прочие суда, к составлению той эскадры назначенные, по частям отправлены будут. Мы предписали послать с кораблем “Не тронь меня” одно или два легкие судна, кои могли бы не весьма от него отдаляясь, примечать за движениями неприятельскими и попадающимся им нашим транспортным судам давать знать, дабы они покуда дело между нашим и шведским гребными флотами решится, не шли к Фридрихсгаму, и держась более берегов Эстляндских и, миновав Гогланд, пускались к Березовым островам, тем наипаче что если сии транспорты к Выборгу обращены будут, то безопаснее провиант с них из Выборга перевозить к войскам и по крепостям, имея многочисленные подвижные магазины при армии.

Уведомляя вас о сем, за нужное признали мы присовокупить здесь о слухе, у нас имеющемся, будто бы из шхер неприятельских выходит фрегат для разведания в море движения наших и захвата транспортных судов. Для сего полезно было бы, если бы вы приказали двум фрегатам из последних, к вам посланных, отделиться к Гогланду или Сескар, стараясь, буде впрямь покажется неприятельский фрегат, произвести над ним поиск.

В случае засим доставлены вам будут дальнейшие приказания Наши касающиеся до отплытия флота Нашего и вообще до действий военных”^V.

Последние строки рескрипта, в котором ничего не говорилось об отправке Снеедорфа и самых важных вопросах, приковывали как бы адмирала Чичагова к Ревелю. Уже все распоряжения к движению флота были сделаны, как вдруг, категорическое это повеление, приостанавливало до неизвестного срока действия флота. Моего отца особенно беспокоило присутствие в Ревеле датского капитана Снеедорфа, явившегося к нам с заднею мыслью, выведать, в каком состоянии находится флот и не будет ли опрометчиво вообще вступить в таковой союз с Россией, обремененной войнами на юге и севере. Как нарочно в

284

тот момент, когда нужно дать быстрый и решительный ответ, в Петербурге почему-то медлили и молчали.

Но ранее, чем написать обо всем этом, адмиралу надо было распорядиться по содержанию рескрипта, и он отдал приказание о немедленном выступлении 1 корабля и 1 фрегата под начальством капитана Денисова для крейсирования близ места, где захвачены были наши транспорты. Кроме вышеприведенного рескрипта, был получен в особом конверте, еще другой, секретный от 22 июня:

“Из прилагаемых при сем бумаг усмотрите, с какими намерениями и на каком основании принят на службу Нашу англичанин Эчес, також успехи его в вооружении малой флотилии для поисков над неприятельским торговым мореходством. Министр Наш в Копенгагене барон Криденер имеет Наше приказание сообщить вам о дальнейших по сему делу подробностях; а вице-адмиралу Козлянинову предписали Мы в поисках его, по возможности его подкреплять: но как один из главных его предметов есть истребление неприятельского флота при Карлскроне вооруженного, полагаемое им исполнить в присутствии и с пособием флота Нашего, то и указали Мы Барону Криденеру при сближении вашем, о том с вами снестись, дабы вы могли учинить надлежащие распоряжения к надежнейшему произведению оного в действие. Между прочим требовал означенный Эчес положения ему награды за всякое судно и магазейн неприятельской истребляемые. Мы и на сие дали знать барону Криденеру, что не токмо получит он установленное в морском Нашем Регламенте, но по мере заслуг своих удостоится и вящего воздаяния.

Впрочем от усердия и храбрости вашей ожидаем, что вы употребите все способы к поражению врага нашего, и разрушению морской его силы, так чтоб оная на долгое время восстать не могла; и сим оказывая отечеству знаменитую услугу, приобретете себе Наше благопризнание и неувядаемую Славу”.

Приложение:

КОПИЯ С РЕСКРИПТА ГРАФУ СЕМЕНУ ВОРОНЦОВУ.

“Граф Семен Романович.

По рассмотрении плана, вами представленного от англичанина Эчеса касательно вооружения им судов для разорения торгового Шведского мореплавания, повелеваем:

Первое, объявить ему, что Мы план его за благо приемлем, и оный в действо произвести ему дозволяем; и как он предлагает, что места для сего вооружения суть удобнейшие Глинштат и Остенда, то Мы и жалуем его комиссаром Нашим Морским в оба сии места, на которые звание и патент ему прислан будет.

285

Второе, к министру Нашему барону Криденеру в Копенгагене и к контр-адмиралу Повалишину дано будет с отправляющимся отсюда курьером повеление о посылке в оба помянутые места по одному из морских офицеров, которые могли бы давать открытые листы арматерские от Адмиралтейства или от означенного контр-адмирала на основании правил, для арматеров Наших от Нас изданных, с тем что сии морские офицеры уполномочены будут, приглася ближайшего консула или агента Нашего и двух юрисконсультов, судить и решить о призах.

Третье, сие вооружение и долженствует почитаться принадлежащим к прочим морским Нашим силам; и потому как упомянутый Эчес, так и под его ведением начальствующие судами имеют соображаться во всей точности Нашим морским узаконениям, наипаче же правилам для Арматеров изданных; для чего и доставить ему от Адмиралтейства нужные к сведению его узаконения.

Четвертое, те кои к начальству вооруженными судами определятся, будут иметь чин шкиперов ранга прапорщичья, и смотря по заслугам их могут и далее производимы быть.

Пятое. Контр-адмиралу Повалишину предпишем, естьли он не найдется сам в недостатке людей для эскадры, под его командой состоящей, выбрать из гардемаринов человек шесть, да из матросов или нижних служителей человек тридцать, и оных для употребления на сих вооруженных судах и для приучения их к мореходству доставить в Глинштат.

Шестое, расположение каким образом означенный Эчес намерен производить в действо плавание своих судов и поиск над неприятелем Мы утверждаем, исключая только, что Мы к южной стороне ограничиваем, дабы суда оные не ходили отнюдь далее Гибралтара, а при том и тут повторяем о непременном исполнении правил для арматеров изданных и точном наблюдении нейтральной системы толь многими договорами между Нами и другими державами постановленной.

Седьмое, впрочем обнадежить его, Эчеса, что по мере усердия и заслуг его он воспользуется Нашим Монаршим благоволением. Барон Криденер не упустит с нарочным известить вас о всем, что со стороны его и контр-адмирала Повалишина тут учинено быть долженствует. Пребываем всегда вам благосклонны Екатерина. С. Пбург. Марта 5 1789 года.”

Этот любопытный исторический документ как нельзя более характеризовал то время, в которое приходилось адмиралу действовать, и влияние придворной партии, покровительствующей без разбору и смыслу

286

всем иностранцам, предлагавшим свои услуги и изобретения России. Стоило англичанину Эчесу замаскировать свои корыстолюбивые намерения заманчивой фантазией, чтобы мы увлеклись несбыточной надеждой и, что еще хуже, ставили весь флот наш в зависимость от этого проходимца и его плана. Он ручался на словах за уничтожение шведского флота в самой Карлскроне при помощи флота и потому главнокомандующему предписывалось немедленно же войти с ним в соглашение. Столь образованный, умный и честный человек, как мой отец, не мог, конечно, хладнокровно относиться к выдумкам царедворцев и за это последние его считали неспособным и апатичным. Оригинальнее всего то, что эти придворные люди, оставаясь всегда виноватыми и попадаясь впросак, не излечивались от своей болезни.

24 июня было получено от капитана Глебова донесение, что он сменил капитана Шешукова и расположил отряд свой на тех же местах. Вслед затем прибыл курьер с рескриптом Императрицы от 22 июня, положившим предел тревогам и ожиданиям адмирала Чичагова. Приводим его в подлиннике, дабы иметь возможность затем сказать о нем несколько слов.

“Реляции Ваши от 13, 14 и 17 июня Мы получили и упоминаемые в них разные распоряжения Ваши, касающиеся до занятия поста при Поркалауде, и крейсирования как к стороне Гангута так и Свеаборга, Мы приемлем с особым благоволением.

По известиям, получаемым из Дании, и тем кои доставляют корабельщики судов, плавающих к здешним портам, весьма вероятным кажется, что флот шведский, несмотря на приписываемые ему неисправность и убыль в людях, готовится выйти в море, или к Финскому заливу, или же для покушения над эскадрой Нашею под командой вице-адмирала Козлянинова. Без подобного намерения трудно полагать, чтоб брат Короля Шведского Герцог Зюдерманландский к оному прибыл и вступил в начальство. Таковое расположение главного неприятельского мореходного ополчения нимало не переменяет существа данных от Нас Вам наставлений при наименовании Вас к предводительству флотом Нашим в Балтийском море, и Мы скорейшее отплытие Ваше навстречу неприятелю ныне весьма нужным почитаем в сугубом виде:

первое, что при нерешившихся еще делах здесь ни на твердой земле, ни между гребными флотами, привлекать силы морские Шведские к Финскому заливу было бы умножать Нашу тут заботу,

второе, что естьли бы флот Шведский вместо плавания сюда вздумал попытаться на эскадру вице-адмирала Козлянинова, в таком случае та эскадра подвергла бы себя большой опасности; ибо Мы никак не

287

можем иметь доброй надежды на Датской Двор, который угрозы Аглинского и Прусского Министров достаточны обратить в недействие, в самое такое время, когда настанет надобность составить общее дело против нападения Шведского флота.

Граф Семен Романович Воронцов

Движением Вашим в Балтийское море и поспешением к Карлскроне, Вы всего надежнее приведете неприятеля в замешательство, да естьли бы он и поспешил прежде соединения Вашего с эскадрой вице-адмирала Козлянинова с Вами сразиться, с помощью Божией от Вашего усердия и мужества, и от храбрости подчиненных Вам Мы ожидаем благополучного успеха.

При сближении Вашем к Карлскроне добрыми распоряжениями нетрудно Вам будет достигнуть соединения с помянутой эскадрой: но тут и встречается вопрос, полезнее ли всю оную без исключения присовокупить к флоту Нашему для общего действия, или же довольно взять стопушечные корабли к усилению Вашему, яко неудобные

288

на употребление в Зунде, по необходимости разгружать их, а прочие оставить для отдельных операций не только в Балтийском море по вестовой стороне Карлскроны, но и за Зундом? Решение сего предоставляем Мы Вашему усмотрению, в полном удостоверении что Вы в том поступите по соображению лучшей пользы для дел Наших, которая конечно требует, чтобы неприятель Наш потревожен был на берегах его, и чтоб торговля и мореплавание его всемерно разоряемы были.

Но и в самом случае решимости Вашей на обращение семидесяти- и шестидесятипушечных кораблей под начальством вице-адмирала Козлянинова для поисков за Зундом, два пункта к непременному наблюдению Вашему предписываем:

первый, что при сближении времени к Вашему обратному отплытию и сия эскадра в Наши же порты возвратиться долженствует;

второй, что вследствие такового предположения, да и по многим другим убедительным причинам, поиски от означенной эскадры за Зундом производимые имеют быть скоропостижные, не останавливая там ни целой эскадры, ни отделяемых частей ее на долгое время.

В настоящее время не можем Мы решительно назначить до которой поры остаться Вам в море, полагая что Вы будете держаться в нем покуда возможно, дабы после при наступлении необходимости возвратиться в порты Наши на зимнее пребывание, могли Вы то учинить, не подвергая флот Наш претерпению изнурения. Между тем, смотря по обстоятельствам по неудаленному Вашему пребыванию, Мы не упустим Вам дать Наши дальнейшие приказания.

Для охранения Финского залива по отплытии Вашем, содействия гребному флоту, смотря же по удобству, и для диверсии неприятелю составляется эскадра под командой вице-адмирала Круза, которому данное от Нас наставление в копии приложено здесь к сведению Вашему. Вы не оставьте иметь с ним сношение, уведомляя о всем, что Вам посредством крейсеров Ваших или иным образом известно учинится; при отбытии же Вашем снабдите его примечаниями и предписаниями, которые по местному усмотрению нужными и полезными найдете.

Призывая Божию помощь на путь и труд Вам предлежащие, пребываем Императорской Нашею милостью всегда благосклонны”.

Приложение:

ИНСТРУКЦИИ ДАННЫЕ ВИЦЕ-АДМИРАЛУ КРУЗУ

При самом назначении флота Нашего под предводительством адмирала Чичагова на действия против неприятеля Короля Шведского, предположили Мы иметь особую резервную эскадру в Финском

289

заливе. Намерения Наши в составлении сея эскадры заключаются:

— в охранении берегов Наших,

— обеспечении подвозов и вообще мореплавания Наших подданных,

— в наблюдении за движениями неприятельскими, как по берегам его, так и на случай покушения — послать отряд в Финский залив,

— в подкреплении гребного Нашего флота и нанесении врагу Нашему всякого вреда.

Сверх того нужным находили Мы иметь в запасе корабли, которые, в случае надобности усилить флот Наш, в Балтийское море отправляющийся, скорее и удобнее к нему прийти могли бы. Эскадра оная на первое время составляется в одном 100-пушечном и двух 66-пушечных кораблях, двух фрегатах и двух больших шебеках. К ним присоединятся несколько легких вооруженных судов, которые и в открытом море держаться могут; а после, смотря по количеству людей, прибавлены будут и еще корабли и большие шебеки. Начальство над нею поручаем вам в доброй надежде, что вы оказываемой Нами доверенности будете соответствовать ревностью к службе и неусыпным радением в деле на вас возлагаемом.

Два 66-пушечные корабля и два фрегата уже посланы к адмиралу Чичагову с предписанием, дабы он при отплытии своем со флотом в Балтийское море, наставил старшего на сих судах капитана относительно крейсирования от Наргена и вообще наблюдения того, что будет по силе и возможности сего вооружения. Между тем вы имеете туда отправиться и над помянутыми кораблями и фрегатами принять начальство, в ожидании и прочих судов к составлению вверенной вам эскадры назначаемых.

Сказано выше, что к должности сея эскадры принадлежат во-первых, охранение берегов Наших и обеспечение подвозов и вообще мореплавания Наших подданных. Мы потому уверены, что вы не упустите иметь бдение и наблюдение самое прилежное, дабы неприятель ни военными его судами, ниже арматерами, не наносил беспокойства транспортам Нашим и прочим судам, к портам Нашим плывущим, и вообще бы не смел показаться в открытых водах Финского залива. Сие для вас тем будет удобнее, что адмирал Чичагов, отправясь в Балтийское море, не умедлит сблизиться к шведскому флоту, пред Карлскроной держащемуся, и отымет у него способ отделять какой-либо отряд для Финского залива; но буде бы, паче чаяния, неприятель отважился послать корабли и фрегаты к помянутому заливу, тогда уже Мы от вашего усердия и храбрости ожидаем, что вы не упустите искать способов сразиться с ними, и

290

поражением их очистить здешние воды. Трудно однако ж полагать, чтоб он решился ослаблять корабельный флот его отрядом и еще самый сей отряд подвергать опасности обращаться между флотом Нашим и эскадрой, вами предводимой; итак между тем, когда с одной стороны, главное мореходство шведское вооружение иметь будет против себя и Наши главные морские силы, с другой же — гребной флот, под командой вице-адмирала Принца Нассау-Зигена поспешит к берегам шведским для начатия действий своих; сверх того на твердой земле, по вступлении уже части войск Наших в шведские границы, со стороны Христины и по разбитии и прогнании неприятеля при Сант-Михеле, Пумалазунде и других местах распространением действий, великая нанесена будет ему забота; полагаем, что эскадра, вами начальствуемая, может и сама сделать врагу Нашему знатную диверсию, производимыми от нее поисками.

Хотя в числе таковых поисков один из важных долженствовал бы быть — занятие поста Гангутского, в рассуждении удобности от оного к наблюдению над плаванием неприятельским и пресечению сообщения гребным судам от Стокгольма и Абова к Свеаборгу и взаимно, как то во прошедшем году весьма ощутительно было, когда покойный адмирал Грейг, оберегая оный пост небольшим отрядом, наносил большое утеснение Свеаборгу и всем околичным местам. Но понеже неприятель по испытании важности того места воспользовался зимой и отсутствием морских сил Наших на сделание укреплений, показанных на плане, здесь сообщаемом, кои затрудняют ближний ход корабельный и легких судов, для того адмирал Чичагов, желая по крайней мере затруднять ход судов гребных от разных мест, по вестовой стороне Свеаборга лежащих, к сему порту, учредил свой пост при Поркалауде, как то в реляции его и присланном от него плане, здесь приобщаемых, показано Вы не оставьте хранить оный пост, как весьма нужный для пользы дел Наших, но впрочем, по важности Гангута, нельзя не помышлять и о его занятии. От искусства вашего и лучшего на месте усмотрения в таком случае зависеть будет, обойти ли укрепления помянутые, по шхерам сделанные, обратя внимание ваше на то, чтоб выбить шведов из мыса Гангутского; или же необходимость требует и овладеть и батареями на шхерах. На оба случая вы будете иметь на легких вооруженных судах два батальона егерей и некоторое число мушкетер, кои к произведению того в действо употреблены быть могут с надлежащею осторожностью и соображением возможности и пользы.

291

Устроя ваше положение для охранения Финского залива, и когда, с помощью Божией, и в прочих частях благополучными успехами оружие Наше сопровождаемо будет, вы не только долженствуете облегчать действия гребного флота, принцем Нассау-Зигеном предводимого, поисками вашими на берега и суда по вестовую сторону Свеаборга, но при сближении к сему последнему означенного флота, если от генерала графа Мусина-Пушкина вам предписано, или от Принца Нассау-Зигена сообщено будет о содействии с вашей стороны фрегатами, шебеками и легкими судами к предприятию на Свеаборг или иному, вы обязаны тому всемерно удовлетворять, да и вообще естьли бы и ранее признали за нужное легкие суда с сухопутными войсками от вас востребовать для усиления гребного флота, вы оное исполнить не упустите; но буде силы гребного Нашего флота превозмогут над неприятельскими, и найдутся достаточными к действиям им предлежащим, в таком случае вам должно будет простереть поиски ваши к Або, смотря же по удобности, на острова Аландские, також в залив Ботнический или же к берегам Швеции, к стороне самой их столицы, не брав шведских позиций, а стараясь наносить неприятелю страх и вред, истребляя его мореходство, запасы и заведения. О всех таковых поисках вам надобно сноситься с предводителем армии Нашей генералом графом Мусиным-Пушкиным и с командующим под его начальством гребным флотом вице-адмиралом Принцем Нассау-Зиген, дабы оные согласно и во взаимное пособие и облегчение производимы быть могли.

Из назначаемых в эскадру, вам вверенную, кораблей, если адмирал Чичагов будет требовать присылки к нему стопушечного, в случае же крайности и других кораблей в подкрепление флота, вы то исполнить обязаны, удовлетворяя и вообще предписаниям сего главного начальника флота Нашего, с которым нужно вам иметь частую переписку, уведомляя его о всех происшествиях до службы Нашей касающихся, о чем и к Нам присылать ваши реляции столь часто, колико важность материи того требует, и при том доставлять краткие дневные записки всего примечания заслуживающего...”

Эта инструкция была предназначена как бы в дополнение, данной адмиралу Чичагову при назначении его главнокомандующим флотом. Запутанность, бессодержательность и сбивчивость первой действительно вдвое увеличивалась, не вмещая в себя необходимых указаний и не предоставляя адмиралу права действовать самостоятельно, без испрошения на каждый шаг соизволения, она выказывала, насколько была распространена паника в Петербурге и боязнь

292

между членами совета, при их совершенном непонимании обстоятельств, какие меры возможны, а которые не могут быть приведены в исполнение.

Отсутствие мысли и плана в голове вполне отразилось и во второй инструкции. Все спасение они видели в движении флота к Карлскроне; там, на виду у неприятеля, казалось им, будет легко достигнуть соединения, которое, так сказать, в руках адмирала и вполне будет зависеть от добрых распоряжений его. Спрашивается, что они понимали под словом добрые распоряжения? Конечно ничего не подразумевали, так как просто указать не могли на них. Между прочим, здесь они усмотрели вопрос: присоединять ли еще всю эскадру Козлянинова? Не лучше ли взять с собой стопушечные корабли, а остальные оставить для отдельных действий в Балтийском море и за Зундом? Зачем было тогда идти к Карлскроне! Адмирал Чичагов не настолько нуждался в этих двух, трех кораблях, которые бы могли также значительно смутить неприятеля, если бы он покусился разбить эскадру, занимающуюся отдельными операциями. Что значило действовать за Зундом? Шведы имели там лишь три убогих, старых фрегата. Против кого бы сражалась бы вся эта эскадра?

К счастью, решение вопроса было предоставлено адмиралу; иными словами, он имел право не разбирать столь бессмысленный вопрос. Резервной эскадре, состоявшей из трех ветхих, еле держащихся в море кораблей, военный совет предписал такую деятельность, что она была впору лишь их обширному воображению. Если бы она всю кампанию простояла у Поркалаудских островов и мешала сообщению неприятеля, как это делал Шешуков; то ничего более нельзя было от нее требовать.

Но значение Поркалаудского поста, как оказалось в рескрипте вице-адмиралу Крузу, не было понято членами совета. Спрашивается, за что же они благодарили в самом начале инструкции адмирала Чичагова? Они требовали все-таки занятия Гангута и потому только, что так поступил в прошлом году адмирал Грейг. По их разумению, адмирал Чичагов решился занять Поркалауд из желания, по крайней мере, заградить путь гребным судам, если никак невозможно уже устранить сообщение открытым морем на кораблях; но они надеялись на способности Круза и что по важности Гангута он будет помышлять о его занятии. Ему предписывалось помогать гребному флоту и сухопутной армии; в случае надобности отдать легкие суда и тем и другим. Таким образом Крузу оставалось действовать в шхерах с кораблем и фрегатами. Кроме того ему приказывалось совершать

293

поиски к Або, Аландским островам и Ботнический залив, и если нужно помогать эскадре адмирала Чичагова. Назидательное наставление!

К этой замечательной инструкции было приложено еще письмо графа Безбородко:

“С вручителем сего капитаном и кабинет-курьером Трипольским ваше превосходительство получите все разрешения к дальнейшему плаванию вашему и предлежащим действиям касающиеся. Пишут к нам, что Король Шведский требовал от брата своего Герцога Зюдерманландского, дабы он поспешил выйти в море и тем старался споспешествовать здешним его операциям, и что для сего в Карлскроне ускоряют нахватать матросов с купеческих кораблей.

Хотя в рескрипте и не сказано время, до которого вашему превосходительству полагается прибыть в море, но тем не менее изволили усмотреть, что обращение ваше в море назначается до осени. В августе, в начале по крайней мере, мы можем иметь полное на сие разрешение, до того же времени трудно что-нибудь сказать, не зная, какой оборот примут дела Шведского Короля на твердой земле и в шхерах.

Г-на Снеедорфа извольте, ваше превосходительство, отправить с известием о вашем скором в тамошние воды прибытии, а к Голицыну, Козлянинову и Криденеру сегодня уже курьер послан.

По искренней моей к Вам преданности, приемля участие во всем, что к вашей славе и пользе относится, желаю чтобы вы, Милостивый Государь мой, скорее и наилучше успели в деле на вас возложенном,

P. S. Прошу ваше превосходительство уведомить, кого из капитанов генерал-майорского или бригадирского ранга назначить изволили в эскадру г-на вице-адмирала Круза. Его желание было иметь г. бригадира Муловского, но впрочем от вас зависит кого надежнее определить. Эскадра г-на Круза снаряжается с большим успехом, присовокупляя наемных матросов уже более 300 человек, чего довольно сначала будет; лишь бы была добрая воля и искусство таким хорошим вооружением воспользоваться”.

Последняя фраза Безбородко могла вселить уверенность, что он сомневается в способностях вице-адмирала Круза, но почему же он одновременно протежировал ему и не так давно стоял за назначение Круза главнокомандующим на место моего отца?

Вопрос, заданный когда-то адмиралом Чичаговым, до каких пор стоять ему с флотом у Карлскроны, если вице-адмирал Козлянинов не подойдет на соединение, по невозможности ему выступить из Копенгагена,

294

был не понят гр. Безбородкой, потому в рескрипте Императрицы и ответе графа, объяснялось, что наставления дадутся своевременно и смотря по обстоятельствам.

Обратимся снова к дневнику адмирала Чичагова.

“Сегодня, — пишет он 25 июня, — сделал я знак флоту быть во всей готовности к выходу в море, почему тогда же все до одного собрались на свои корабли и суда, и сделан ответ, что они готовы. А как ветер не позволял сняться с якоря, для выхода в море, то и остался я до повеяния способного ветра. Все транспортные суда, кроме двух, отосланы к Ревельскому порту, в распоряжение Главного Командира. Написал к нашему послу барону Криденеру, что скоро иду со флотом к тамошним местам; о том же писал вице-адмиралу Козлянинову с напоминанием, дабы он старался, по удостоверению о приближении моем со флотом, поспешить выйти на встречу для соединения, хотя бы то в виду неприятеля случилось, и ежели застанет меня в деле со Шведским флотом, подать помощь к истреблению оного с той стороны, где увидит наибольшее против вверенного мне флота упорство. С этими письмами и был отпущен от меня датский капитан-поручик Снеедорф”.

На следующий день ветер был северо-восточный и опять тихий. Около часу пополудни адмирал получил письма Императрицы и графа Безбородко, служившие ответом на сделанные им запросы.

“Василий Яковлевич. Реляции ваши от 21 июня Мы получили исправно, и быв довольны вашими распоряжениями в занятии Поркалауда, Мы ссылаемся на отправленные к вам вчера повеления Наши, касающиеся до дальнейшего вашего плавания.

Капитана первого ранга Денисова прикажем определить на эскадре резервной; между тем как нужно будет завести верное сообщение между той эскадрой и гребным флотом под командой вице-адмирала Принца Нассау-Зигена, то вы и не оставьте дать наставления старшему капитану при отряде до прибытия вице-адмирала Круза о приложении всевозможного старания посредством легких судов знать о движении помянутого гребного флота, и устроить с ним беспечное сообщение, имея всю надобную осторожность от неприятеля, покуда его силы в здешних водах в недействие приведены будут.

Пребываем вам благосклонны. Екатерина. 24 июня 1789 г.”

“Курьер, вчера от вашего превосходительства присланный, не задержан и с Высочайшим рескриптом возвращается. Ваше превосходительство не получите теперь еще разрешения о Свеаборге, считать ли его блокированным, поелику сия материя требует разбора

295

и положения в совете, почему не угодно ли будет в инструкции вашей г. капитану Глебову приказать, только не пускать судов, плывущих мимо Поркалауда по шхерам, а о прочих предоставлено ему ожидать повелений отсюда, кои незамедленно будут. Мы считаем, что теперь отплытие ваше скоро последует.

P. S. Г. Денисов всегда был известен под именем хорошего и храброго офицера, почему и будет помещен на корабле г-на Тревененского, коего впрочем в милость вашу поручаю.

Гр. Безбородко 24 июня 1789 года”.

Отвечая тотчас же Императрице, адмирал донес, что “из последних, прибывших во флот, два фрегата “Патрикий” и “Симеон” отправлены с надлежащими наставлениями в рассуждении предосторожности, взаимной помощи и старания о захвате и завладении выходящего, по слухам, из шхер неприятельского фрегата, делая на виду один другого разъезды между Гогландом и Сескарем... Завтрашнего дня с Божией помощью, буде ветр не воспрепятствует, выйду со всем вверенным мне флотом к Наргену, где по собрании разосланных крейсеров, кроме Поркалаудского отряда, доныне состоящего в 2 кораблях, 1 гребном фрегате и 2 катерах, пущусь в путь, повеленный мне от Вашего Императорского Величества”

Графу Безбородко он писал:

“Сегодня капитан Шешуков, сдав пост при Поркалауде капитану Глебову, со всеми своими описаниями и примечаниями об оном, возвратился ко флоту и между прочим донес, что пред отбытием его оттуда за день показывался неприятель на высотах мыса в числе, простирающемся до ста человек, между коими примечен один в ордене, который долгое время, говоря с прочими своими офицерами, часто показывал рукой на наши суда. Причем, когда с батареи нашей выпалено по ним, то тотчас припали все к земле и разбежались по закрытым камнями местам.

Капитану Глебову не премину в наставлении предписать не пропускать нейтральных судов, плывущих по шхерам мимо Поркалауда.

Хотя и писано от меня к вашему сиятельству, что отошлю пятерых человек взятых на купеческих суденышках шведов к господину ревельскому губернатору, но отослано их четыре, ибо рассудил я взять с собой же одного из матросов, бывавшего часто с шкипером Сеттер-Штремом в море и в шхерах к стороне Карлскроны, на случай, когда занеможет шкипер, употребления его.

Господина капитана Тревенена я не токмо по особенному препоручению вашего сиятельства, но и собственно по его похвальным

296

качествам и хорошему знанию своего дела, всегда почитал и отличал, имея в виду его, яко самого надежного офицера к произведению важных каких-либо на море намерений в действие и стараясь приобрести его к себе доброе расположение и приязнь.

Высочайшие повеления от 21, 23 и 24 чисел сего июня мной одно за другим получены; о чем, как и о намерении моем отплыть завтра со флотом, буде ветр не воспрепятствует, за Нарген, а потом и в повеленный путь, исполняя здесь по предписанию пунктов помянутых Высочайших повелений; препровождая при сем с г. кабинет-курьером Трипольским всеподданнейшее мое на Высочайшее ее Императорского Величества имя донесение покорнейше прошу пожаловать поднести Высочайшему ее воззрению.

P. S. Как из донесения моего ее Императорскому Величеству усмотреть ваше сиятельство изволите, что я должен буду взять с собой крейсирующих пред Свеабургом к Поркалауду корабль и фрегат, так как и корабль и фрегат, крейсирующие на виду Гангута против Пакерорта; а корабли “Европа” и “Яннуарий” с тремя мелкими судами оставляю в Поркалауде, не будучи больше в состоянии, не оскудевая себя в соразмерности против неприятеля, отделить от флота к оным; посему и останется сторона к Свеабургу без всякого прикрытия, могущего воспрещать подвозу в оный, а может быть и покушений неприятеля выходить из шхер в море для захвата судов наших, мимо ходящих; Поркалауд же должен быть защищаем непременно ежели не большим, то, конечно, не меньшим числом, каково ныне в рассуждении толиких усилий неприятеля к вытеснению нас оттуда, то во уважение сего не изволите ли, ваше сиятельство, доложить ее Императорскому Величеству, чтобы повелено было между тем, пока еще не совсем удалится отсюда флот к Карлскроне, возвратиться посланным к Готланду фрегатам, тем паче, что как писано ко мне, корабли для составления эскадры под начальством вице-адмирала Круза выведены на рейд и, чаю, уже в море; а фрегаты сии весьма важную заменят здесь надобность, ибо, сменив одним из оных стоящий в Поркалауде корабль, можно будет с пользой другой, соединя с тем кораблем, назначить для крейсирования на виду Свеабурга”^VI.

27 июня адмирал Чичагов со всем флотом снялся с якоря и отправился в путь, но за наступившим безветрием вскоре между островами Наргеном и Вульфом лег опять на якорь. Следовательно, лишь с этого дня весь флот начал кампанию.

Читатель имел возможность проследить во всей подробности за действиями главнокомандующего в первую половину лета, познакомиться с его взглядами, намерениями и оценить, в каком состоянии находился

297

флот, созданный с такими усилиями Императрицею, Адмиралтейств-коллегией и адмиралом Чичаговым. И несмотря на чрезмерные старания привести флот в должный вид, он оказался готовым к отплытию не ранее середины лета. Весьма трудно при современном состоянии науки и выработанных теперь тактических приемах, которые, конечно, не были известны тогда, отнестись критически и справедливо к действиям этого флота. Не надо забывать, что корабли были парусные и движения их зависели от попутного или противного, сильного или слабого ветра; вооружение их, снаряжение и конструкции способствовали лишь продолжительности войн, что совершенно противоположно настоящему. Время поглощалось немилосердно несовершенством изобретенного оружия для борьбы с врагом, отсутствием сведений о театре войны, на котором приходилось действовать, сношениями с столицей, руководившей каждым шагом Главнокомандующего, наконец, медленным способом подачи приказаний и получения донесений. В каждый момент и во всем встречались затруднения для исполнения задуманного; всегда чего-нибудь да не доставало! Стать критику в положение лица, участвовавшего в этой кампании, на уровень его развития и окружавшей обстановки — конечно невозможно, ему также будет постоянно чего-либо недоставать. Поэтому историку придется в высшей степени вникать в каждое слово, им сказанное, или произносимый приговор, руководствуясь правилами осторожности и беспристрастия. Морская война в тысячу раз труднее для разбора, чем на суше, где во все времена движения зависят от механического действия людей, имеющих под собой твердую почву.

Читатель видел, что на занятие Поркалаудского поста потребовался почти целый месяц, и все-таки оно совершилось вовремя; это только подтверждает нами высказанное уже мнение, что весной обе воюющие стороны были в одинаково худом положении; ни шведы, ни мы не могли начать кампании ранее середины лета, а вице-адмирал Козлянинов, как увидим дальше, и теперь не был готов, чтобы выступить на соединение. Надеемся, что читатель, а также и будущий историк найдет в нашем подробном описании этой кампании все ответы на вопросы, которые могли родиться в его голове.

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I Небольшая плоская галера. (Галиот — небольшое парусное судно с острым килем, круглой кормой и двумя мачтами грузоподъемностью до 100 т. — Прим. ред.)

298

^II Драго или Кегель-бухта есть залив на Балтийском море, в нескольких верстах от Копенгагена. В нем считается удобным стоять на якоре.

^III С отправляемым курьером в Петербург адмирал писал гр. Безбородко: “Во исполнение Высочайшего указа должно оставить в Ревеле до прибытия назначенной для охранения Финского залива эскадры, одного из капитанов бригадирского или полковничья чина, то для сего, находя благонадежными, назначаю к тому находящегося ныне на последнем присланном корабле “Яннуарий”, капитана первого ранга Глебова, или же капитана первого ранга Денисова, остающегося в Ревеле за болезнию, от которой он уже почти освободился и надеюсь скоро выздоровеет. Сей капитан отлично хорош и с пользой может быть во всех важных на море предприятиях употреблен. Я бы конечно оставил другого, если бы не был столько об нем уверен и не надеялся, что скоро совершенно выздоровеет и без сомнения к тому времени может быть употреблен. Прибывшие из Кронштадта корабли и фрегаты совсем готовы к отправлению для смены капитана Шешукова и другого крейсирующего на виду Свеаборга и Поркалауда, но за противными ветрами и штилями еще не могли идти туда; с первым же благополучным ветром тотчас отправятся”. (Московский Архив Министерства Иностранных Дел).

^IV Из вышеприведенного в записках письма В. Я. Чичагова к гр. Безбородко, хранящегося в Московском Архиве Министерства Иностранных Дел, мы усмотрели, что в конце имеется следующая приписка: “Препровождая при сем на имя Его Светлости Кн. Г. А. Потемкина письмо, покорнейше прошу ваше сиятельство приказать с верным случаем доставить оное к нему, чем премного одолжить меня изволите”.

^V Более других перепугался при известии о поимке неприятелем транспортов граф И. Г. Чернышев, что видно из двух писем его к Императрице, в течение одного 20 числа (Морской Архив):

1) “...Слышал я, хотя и неверно, но вероятно, будто выходит из шхер неприятельских военный фрегат, приближаясь сколько можно ближе к местам, у коих узнать или увидеть может, что у нас делается, который может быть сии провиантские суда и берет. Не то конечно его намерение, чтобы взять с бою, ибо тогда слышна была стрельба и приняты были бы предосторожности, но видно, что того избегает, и мошенническим образом попроведать и схватить какое суденышко старается. О сем думаю бы также предуведомить адмирала Чичагова...”

2) “...Вице-адмирал Пущин прислал ко мне полученное им письмо от генерал-провиантмейстера Маврина и ему сделанный от него ответ...

299

Чтоб сколько-нибудь спасти оные (транспорты) другого средства в скорости представиться не может: как не благоугодно ли будет указать выведенный один корабль вчера на рейд “Не тронь меня”, как скоро готов будет отправить крейсировать до Гогланда и т. д...”

На основании этих писем, видимо, был составлен и рескрипт В. Я. Чичагову.

^VI Получив три письма с тем курьером от гр. Чернышева, адмирал ответил (Морской Архив № 38): “Благодарю, ваше сиятельство, за уведомление, какое дошло до сведения Вашего от иностранного купеческого судна, в рассуждении отбытия будто бы эскадры нашей, находящейся в Копенгагене вместе с датской, к Фальстербо. Подобные известия нередко и ко мне доходят от проходящих судов, но им доверять нельзя”.

На основании письма В. Я. Чичагову к гр. Безбородко, последний писал гр. С. Р. Воронцову (Архив Князя Воронцова, кн. 13, стр. 161): “Он (т. е. Чичагов) ко мне пишет, что дал капитану Тезигеру корабль 66-пушечный. Тезигер весьма доволен. Адмирал писал ко мне о Тревенене, что он его почитает как человека отличных достоинств и употребит в самые важные дела. Между нами говоря, и положено, чтоб ему дать отряды для некоторых комиссий, чтоб поскорее вывести его в флагманы. Тревенен и сам весьма доволен адмиралом; но Чернышев на старика нападает; особливо рассердился, когда Государыня приказала, чтобы (по надобности иметь при резервной эскадре вместо флагмана одного из лучших капитанов для начальства над отрядом у г. Круза) прислал или оставил он в Ревеле человека надежного. Чернышев хотел, дабы адмирал дал сей пост Муловскому и по его просьбе мимоходом Чичагову сказал. Несмотря на то однако ж, старик отвечал, что самые надежнейшие у него капитаны суть: бригадиры Макаров и Денисов, да полковники Элфинстон, Тревенен, Денисов, Карцов и Тет; что он себя лишить не может таких офицеров, кои для успеха в деле нужны; но как из них Денисов остался в Ревеле по тяжкой болезни, от которой еще не оправился, то и может употреблен быть вместо флагмана, отличившися службой его, наипаче же в баталии Гогландской. О Муловском не сказал ни слова”.

300

ГЛАВА XVI

Шведская кампания 1789 года. Эландское сражение.

Стоянка флота у Паргена. — Награждение капитана Шешукова. — Письма вице-адмирала Козлянинова. — Совещание на адмиральском корабле. — Эландское сражение. — Оправдательные объяснения Козлянинова. — Стоянка флота пред Карлскроной. — Буря и возвращение адмирала в Финский залив.

В ночь на 28 июня поднялся противный, крепкий западный ветер, не позволявший по тесноте и узкости прохода между островами Наргеном и Вульфом выйти с таким флотом и лавировать. В течение дня были доставлены адмиралу два рескрипта²¹⁶ Императрицы (от 26 июня), из которых первый касался награждения капитана Шешукова, а второй был секретный.

1. “К особливому Нашему удовольствию служит известие, вами доставленное, об отражении флота капитаном Шешуковым покушения Шведских судов со вредом им и о завладении неприятельской батареею на берегу. Мы поручаем вам сказать Наше Благоволение всем, тут подвизавшимся; и начальнику отряда сего капитану Шешукову в воздаяние за его храбрость и расторопность пожаловали Мы крест военного ордена Святого Георгия, четвертого класса. Приемля за благо, впрочем, ваши добрые распоряжения относительно хранения помянутого важного поста, Мы стараемся поспешить отправлением судов, к составлению резервной эскадры назначенных.

Вице-адмирал Принц Нассау-Зиген третьего дня поутру от Рогеля в путь свой отправился, и вчера долженствовал быть уже близко Фридрихсгама; следовательно весьма скоро надобно ожидать дела между Нашим и Шведским гребным флотом”.

2. “Мы находим за нужное дать вам приметить, что неприятель, употребив при Поркалауде каленые ядра, дал полное право и в Нашу сторону на разное же употребление способов к его истреблению; умалчивая о том, что умыслом его против Нашей эскадры, в Копенгагене зимнее пребывание имевшей, всему свету известным еще и более к тому подал повод”^I.

В дневнике адмирала имеется того же числа запись: “По второму секретному (рескрипту) я приказал зажигательные вещи, как то бомбы,

301

бранскугели иметь на всегдашнее время в совершенной готовности, и отнюдь не прежде употреблять оные, как когда особенный, для сего назначенный сигнал будет от меня при действии с неприятелем поднят”.

29 и 30 июня продолжал дуть тот же противный и сильный ветер. В последний из этих дней было опрошено проходившее мимо флота датское судно “Цвей-Брюдер”, нагруженное балластом в Гельсингфорсе. Шкипер Маркус Кноп показал, что в прошлом году 30 октября, держа путь из Петербурга, он был взят в плен с своим судном двумя шведскими шлюпками, отведен в Свеаборг, где и содержался доныне, получая в день на прокормление не более 4-х копеек. Его теперь отпустили ввиду состоявшегося перемирия между шведами и датчанами. 14 июня он видел в Гельсингфорсе 4 русских купеческих судна с мукой, взятые в плен у острова Готланда, из которых два отправили в Борго. Когда разнесся слух о бывшем 21 числа сражении, шведы не скрывали, что понесли большие потери на судах и на батарее: одному капитану, служившему в последней, оторвало ядром руку, и другому щеку. Он же показал будто бы в Гельсингфорсе находятся 22 галеры, 12 шебек и около 16-ти канонерских лодок; фрегат, зимовавший там, отправлен в крейсерство к Фридрихсгаму.

1 июля пришло ко флоту от запада датское судно, и шкипер его Джон Петерсон тотчас явился к адмиралу в сопровождении матроса Ганса Копфгольта. Последний показал, что он был отправлен 31 мая из Копенгагена от купеческой конторы с тем, чтобы крейсируя на виду Карлскроны примечать движения шведского флота и о нем уведомлять датчан, а когда увидит, что неприятель выйдет в море, то, сосчитав число кораблей, идти искать русский флот для такого же осмотра, после чего, не являясь командующему эскадрой, возвратиться обратно в Копенгаген. Он крейсировал у Борнгольма и, дождавшись выхода шведского флота, что последовало 25 июня, в числе 22 кораблей, 13 фрегатов (три большие), 5 катеров и 1 галиота, послал на другой день с нарочно нанятым датским судном уведомление в Копенгаген, а сам отправился искать наш флот. Насколько он приметил, неприятельский флот держал путь к Борнгольму. 27 числа слышал по эту сторону Борнгольма пушечную пальбу, начавшуюся в 3 часа пополудни.

Адмиралу показалась личность этого матроса весьма подозрительной; высматривал ли он русскую эскадру или шведскую, трудно было решить. На вопрос моего отца, имеет ли он какой-либо письменный вид от купеческой конторы, судовщик ответил, что кроме паспорта

302

ничего нет при нем, и только ему препоручено осведомиться о числе кораблей в обоих флотах, опасаясь чтобы не попалось письмо в руки крейсирующего неприятеля. Дабы лучше скрыть это намерение, адресован он в Выборг, о чем и прописано в его паспорте. Когда адмирал его спросил, где находилась эскадра вице-адмирала Козлянинова 31 мая, когда он покинул Копенгаген, то он показал, что видел ее вместе с датской на рейде. Как ни были сомнительны некоторые его речи, но адмирал с нетерпением ждал перемены ветра, чтобы скорее отправиться искать неприятеля, тем более, что флоту было трудно, да и опасно постоянно лавировать в таком узком проходе, наполненном банками^II.

2 июля подул западный, средний ветер, удобный для выхода флота и потому адмирал, не медля ни одного часа, снялся по данному знаку с якоря, взяв направление к северу и затем к западу, для присоединения к себе крейсирующих отрядов. Тут командовавший отрядом капитан Бачманов²¹⁷ прислал на адмиральский фрегат письмо от вице-адмирала Козлянинова, переданное ему с английского судна, плывшего в Петербург. В этом пакете оказалось два письма; первое от 19 июня из Драго и второе — от 27 июня. Приводим их в подлиннике:

1. “...15 июня отплыл я из Копенгагенской рейды с вверенной мне эскадрой, кроме одного стопушечного корабля “Чесмы”, который не успел за короткостью времени отправиться и не соединился с эскадрой по причине противных ветров; в соединении со мной находятся одиннадцать датских кораблей и один фрегат.

Командующий отделенной от меня эскадрой генерал-майорского ранга капитан Лежнев, вследствие посланного мной ему повеления, отправил сюда корабль № 75, шведский фрегат и два катера, оные прошли Гельсинер и вскоре со мной соединятся. Сам же господин Лежнев остался с кораблем № 8 и двумя фрегатами крейсировать около Дернеуса для ожидания корабля № 9, что в Норвегии; я надеюсь, что соединясь с оным, не замедлит своим прибытием.

Я стараюсь быть в готовности, чтобы при первом случае отплыть отсюда для сближения с вашим высокопревосходительством и, получив от вас известие, могу немедленно сняться с якоря и с датскими кораблями, которые в соединении со мной стоят у Драго.

Для разведывания о движениях неприятеля около Карлскроны и Борнгольма крейсируют два датские фрегата и один катер.

По последним полученным здесь известиям, флот неприятельский, как здесь известно, в очень дурном состоянии: от поселившейся в Карлскроне болезни умирает великое множество, и в замену матросов набирают

303

всякого звания людей; из Карлскроны вышедшие три фрегата крейсируют у Борнгольма.

Вверенная мне команда в добром здоровье. Эскадра снабжена провизией весьма изобильно, так что от оной уделить можно будет на флот вашего высокопревосходительства.

P. S. Сие письмо отправил я с г. Бакуниным, едущем на английском судне из Лондона в Петербург”.

2. “...По полученным известиям, шведский флот в тридцати четырех судах вышел третьего дня в море, приблизился уже к здешним местам и крейсирует теперь между островами Меуном и Ругеном. Здесь приняты все меры для отражения неприятеля, и в случае его нападения предводительствуемая мной эскадра купно с датскими кораблями имеют действовать против шведских королевских сил. Положено было вчерась на корабле вице-адмирала Шиндаля в военном совете, из датских офицеров составившемся, мы предприняли вступить в сражение, стоя на якоре или под парусами, смотря к чему ветр и обстоятельства наиболее способствовать будут. По обозрении шведского флота, приметить можно было, что в оном находится двадцать шесть трехмачтовых судов; прочие суть катеры и мелкие суда. Неприятелю, кажется, нельзя долго будет оставаться в теперешнем его положении, и ежели ваше высокопревосходительство подоспеете вашим с нами сближением, то нам можно будет в короткое время соединиться и тем привести шведский флот в самые стесненные обстоятельства”.

Шкипер английского судна передал капитану Бачманову, что неприятель со всем своим флотом крейсирует между островами Готландом и Эландом. Это подало надежду адмиралу скоро встретиться со шведами.

С поспешностью собрав свои крейсеры, адмирал Чичагов на всех парусах поплыл к западу. Теперь под его командой находилось — 20 кораблей, 6 фрегатов, 2 бомбардир и 2 госпитальных судна, 3 брандера, 3 катера, 1 яхта и 3 транспортных судна. На “Ростиславе” имел флаг адмирал Чичагов, на “Князе Владимире” — вице-адмирал Мусин-Пушкин²¹⁸ и на “12 Апостолов” — контр-адмирал Спиридов²¹⁹. Не успел флот отойти от Наргена, как мой отец стал примечать, что брандеры, один катер и яхта отстают; боясь, что они постоянно будут его задерживать, он принужден был их отпустить обратно в Ревельский порт. Начало было неутешительно; недостатки стали сказываться тотчас же. Как только вышел флот за Нарген, на шведском берегу показались огни, отстоящие один от другого приблизительно на три немецких мили; вероятно, они служили знаком о выходе нашего флота.

304

3 июля флот продолжал свое плавание, и в дневнике адмирала было записано: “Разделив корабли и суда по военному морскому искусству на 3 эскадры для составления по времени и обстоятельствам авангардии, арьергардии и кор-де-баталии и почитая необходимым заранее приучать к деятельному употреблению оных, особливо когда должно будет строиться в линии похода, из которых можно бы во самой скорости и без замешательства устраивать боевые порядки, поднял я знак стать на линии бейдевинд^III, по эскадрам особенно. В таком построении продолжая плавание к западу, и имея ввиду всегда, не оставлять мимоидущих судов, под какими бы они флагами не были, посылал я катер осмотреть от запада купеческое судно, под французским флагом, которого шкипер по опросу объявил, что он видел у Борнгольма шведский флот в числе 32 военных судов, лежавших в дрейфе^IV. Пред получением мы были на виду Пакерортского маяка, который отстоял от нас в 3¾ немецких милях к югу”.

4 и 5 июля флот продолжал свой путь, обучаясь маневрированию, а 6-го, среди дня последовало совершенное безветрие, которым адмирал воспользовался для преподавания рекрутам примерного действия пушками.

7 числа было замечено идущее купеческое судно, под английским флагом. Адмирал послал опросить шкипера, который объявил, что видел у Драго на якоре русскую эскадру и два дня назад — шведский флот, состоящий из 30 военных судов, по южную сторону Готланда. Он вручил офицеру письмо от вице-адмирала Козлянинова. По распечатании конверта оказалось, что это копия с того, которое было прислано с Бакуниным.

8 числа мыс острова Готланда, называемый Фаро, по счислению отстоял от адмиральского корабля на Z W, в расстоянии 12-ти немецких миль.

9 июля был тихий ветер, и адмирал позвал сигналом на свой корабль флагманов, командовавших авангардией и ариергардией, и из кордебаталии всех капитанов. Вице-адмирал Мусин-Пушкин не явился, вследствие того, что заболел припадком подагры. Открыв совещание, мой отец сообщил им свои мысли, каким образом он полагает действовать, в случае если неприятель встретится с ним, до появления эскадры Козлянинова; так как по имеющимся сведениям шведский флот крейсирует между островами Готландом и Эландом, то он находил наилучшим направиться к этому же месту, а не Карлскроне, дабы не понудить неприятеля озаботиться о своем свободном отступлении. Ничего не было легче идти прямо к этому порту и вогнать в него весь шведский

305

флот, а затем спокойно присоединить эскадру Козлянинова, но этим лишь достигалось буквальное исполнение инструкции, без приобретения главной выгоды — уничтожения неприятеля. По убеждению адмирала — Ревельской эскадре не могло удаться отрезать шведский флот от Карлскроны и всякая попытка к тому, окончилась бы погоней за бегущим в неприступный порт врагом. Назначение ее в данном случае состояло — притягивать на себя неприятеля, принять атаку, если он сам кинется и дать возможность тем временем Копенгагенской эскадре отрезать его от Карлскроны. Когда последнее совершиться, то тогда одновременно броситься на него с двух сторон. Отдав соответственные этому приказания, адмирал просил всех держаться спокойно и с достоинством, не тратить даром выстрелы, если неприятельская стрельба не будет наносить вред, стараться не отвечать им, пока не подойдет Козлянинов; в случае же атаки неприятеля, с полным мужеством и отменной храбростью отразить нападение и стараться меткой стрельбой уничтожить его флот. Адмирал Чичагов, имея столь решительные письма вице-адмирала Козлянинова, не сомневался в готовности его выступить на соединение по первому призыву и видел отчасти из второго письма, что он и сам помышляет поставить шведский флот между двух огней.

Пока продолжалось это совещание, совершенно неожиданно нашел сильный шквал с дождем, молнией и громом, так что едва успели убрать паруса и тем избавиться от потери мачт и стенег. Через два часа все стихло, и командиры вернулись на свои суда^V.

10 и 11 июля наш флот, построенный в две линии, продолжал свое плавание и на следующий день в полдень мы отстояли от мыса Гауборха (острова Готланда) почти на 8 миль. 13 числа мимоидущее голландское судно на вопрос о шведском флоте объявило, что видело его по восточную сторону острова Борнгольма в 8 милях от него.

14 июля плывя к западу, мы встретили около полудня маленькое датское крейсирующее судно, капитан которого Фабрициус Теглер приехал доложить адмиралу, что в тот же день на рассвете, он видел шведский флот к северо-западу от острова Эланда в расстоянии 5 миль и почти в 14-ти милях от нас. Адмирал тотчас написал чрез этот катер вице-адмиралу Козлянинову, чтобы сообщить ему, где мы находимся, а также и неприятель. Он ему предписал с поспешностью покинуть свой пост, как только получит это приказание, в уверенности, что мы к тому времени сойдемся с неприятелем.

Минуту спустя, передовые фрегаты подали сигнал о появлении шведского флота. Адмирал приказал идти на всех парусах, чтобы ускорить

306

ход; но, к несчастью, ветер был попутный для неприятеля, дул с северо-запада и позволял нам приблизиться к нему лишь лавируя. Через несколько часов мы достаточно подались вперед, чтобы его ясно разглядеть. Их флот состоял из 32-х кораблей всяких величин. Адмирал Чичагов построил свой “на двух линиях бейдевинда”, чтобы быть в готовности принять сражение на обоих галсах, так как положение вещей давало инициативу неприятелю. Наконец, видя его идущим на нас левым галсом, адмирал приказал сигналом построить линию баталии на тот же галс и приготовиться к бою. Но так как неприятель шел на нас весьма медленно, то адмирал лег в дрейф, чтобы его ожидать; но шведы сделали то же самое и остановились на громадной дистанции^VI. До самой ночи оба флота оставались в этом положении, за исключением, когда легкие перемены ветра заставляли исправлять линию. К несчастью, эти перемены не были ни достаточно значительны, ни настолько продолжительны, чтобы способствовать нашему маневрированию и помочь нам выиграть ветер.

Вся ночь была проведена в этом бездействии, и на другой день, 15 июля, ветер продолжал дуть с той же стороны; оба флота занялись исправлением своих линий. Начиная с утра, до двух часов пополудни, неприятель продолжал приближаться к нам, но с такой медлительностью, что колебания и нерешительность его была трудно уяснима. В конце концов, его авангард порешил идти в атаку на наш, которым командовал контр-адмирал Спиридов, тогда как остальная часть флота держалась все еще на слишком большой дистанции, чтобы открыть огонь. Затем герцог Зюдерманландский с своей кордебаталией двинулся вперед, и арьергард приблизился одновременно к нашему. Адмиральский корабль открыл огонь, так же, как и некоторые суда, стоявшие в линии. Ему ответили несколькими выстрелами; но он все еще держался так далеко, что немногие из его ядер могли в нас попасть. Адмирал Чичагов приказал прекратить огонь, чтобы не жечь понапрасну порох; тотчас и шведский адмирал перестал, стрелять, и мы превратились таким образом в зрителей сражения, которое довольно упорно продолжалось между двумя авангардами. Вскоре один из наших 74-пушечных кораблей потерял свою грот-стеньгу, но остался на месте. Один 64-пушечный корабль получил сильные повреждения от разрыва трех собственных пушек, которые убили много народу, зажгли его в нескольких местах и заставили капитана Престона²²⁰ — англичанина выйти из линии. Другой 64-пушечный корабль тотчас получил приказание его заместить^VII. Адмирал Чичагов, не желая терять даром суда и будучи в состоянии сам

307

атаковать, со своей стороны сделал все, что мог, чтобы побудить неприятеля приблизиться. Он приказал убавить паруса, но шведский адмирал, продолжая держаться на той же дистанции, вне выстрелов, удовольствовался тем, что еще более сжал свой центр, заставляя стрелять в нас корабли, между которыми он находился, но без всякого вреда; мы даже не отвечали. Однако канонада продолжалась до восьми часов вечера. Наконец неприятельский авангард прекратил огонь, удаляясь от нас. В результате мы потеряли нескольких людей, между которыми был один капитан корабля, всего 32 убитых и 181 раненых, более или менее серьезно. Неприятель, с своей стороны, должен был также понести потери и повреждения, так как несколько его кораблей, принуждены были покинуть линию, чтобы не попасть в нашу. Повреждения кораблей нашего авангарда оказались настолько незначительны, что на другой день они были в состоянии вновь начать, за исключением корабля, на котором от разрыва собственных орудий попортились палубы, и он требовал больших исправлений. Адмирал, утешаясь, что Козлянинов должен наконец завтра появиться на горизонте и зайдет шведам в тыл, в продолжение ночи не двигался, боясь малейшим движением вперед приблизить их к Карлскроне.

16 июля шведский флот все еще покровительствуемый попутным ветром, находился на расстоянии одной мили от нас, и когда адмирал Чичагов дал сигнал вновь сомкнуть линию и стараться выиграть ветер, неприятель употребил все свои усилия, чтобы удалиться и сохранить выгоду эту для себя. Он ничего не предпринял в продолжение этого дня.

17-го оба флота продолжали маневрировать, один с целью выиграть, а другой — сохранить за собой ветер, и 18-го утром, шведский флот исчез. Мы предположили, что боязнь появления из Зунда эскадры вице-адмирала Козлянинова значительно подействовала на его нерешительность и заставила скрыться заранее в Карлскрону. Следуя за ним по тому же направлению, мы вскоре узнали чрез купеческие суда, что действительно они видели шведский флот входящим в порт, тогда как вице-адмирал Козлянинов спокойно оставался в Драго и не двигался с места.

Вот вкратце первые впечатления Эландского боя, наши действия и истинное изображение того, что я видел и слышал лично. Более подробные сведения мы почерпнем из донесений, полученных адмиралом Чичаговым от капитанов кораблей через несколько дней, и писем его в Петербург.

308

19 числа, поутру, при тихом восточном ветре и ясной погоде, передовые фрегаты дали знать, что видят неприятеля к северо-западу, в расстоянии более трех миль. Тогда адмирал приказал фрегатам возвратиться и дал флоту сигнал идти на неприятеля. Адмирал Чичагов еще воспользовался мимоидущим купеческим судном, которое плыло из Кронштадта в Копенгаген, чтобы убедительно пригласить вице-адмирала Козлянинова оставить свой пост и идти соединяться с ним. Он ему сообщал обо всем, что произошло между обоими флотами, и где мы находились, уверяя его, что ему нечего опасаться неприятеля, которого мы не выпускаем из виду. Все это было напрасно, и он оставался недвижим.

Наконец, 20 июля мы прибыли на уровень острова Борнгольм. Некоторые наши суда, более выдавшиеся вперед, дали знать сигналом, что видят неприятеля. Тотчас весь флот двинулся по тому направлению, но вскоре подъехали два датских офицера на небольшой яхте для уведомления нас, что шведский флот, показавшийся было около Борнгольма, отошел ко входу в Карлскрону, и что они видели также эскадру вице-адмирала Козлянинова готовой и направлявшеюся на Борнгольм. Адмирал тотчас отправил офицера к вице-адмиралу Козлянинову, чтобы поторопить его приходом к нам. Вследствие этих известий адмирал остался на ночь на месте.

21 июля, поутру, увидели эту эскадру, и немедленно было послано одно легкое судно с сообщением, что так как мы несколько надеялись еще встретить неприятельский флот в море, то, чтобы она направлялась на Карлскрону и в случае, если застанет нас уже в деле, присоединилась бы к отряду контр-адмирала Спиридова, чтобы его поддержать, как более других пострадавшего в последнем сражении. Вследствие полного безветрия катер отправился на веслах. Христиан-Сор отстоял от нас на три мили, и среди дня приехал комендант этой крепости поздравить адмирала с благополучным прибытием к их берегам и предложить свои услуги, если встречается в чем необходимость. Мой отец воспользовался этим случаем для отправки первого донесения Императрице. Очертив вкратце сражение 15 июля, по тем сведениям, которые он успел уже собрать, адмирал между прочим писал частным образом графу Безбородко:

“Ежечасно занимаясь всемерным удержанием неприятеля всегда на виду, едва успел уделить столько времени, чтобы написать вкратце препровождаемое при сем всеподданнейшее мое донесение. Четвертые уже сутки, как стараюсь, елико можно, не потерять неприятеля, следуя за ним; ныне уже подошел на вид Борнгольма, а неприятель

309

Адмирал Григорий Андреевич Спиридов

подле своих берегов. Теперь остается дождаться вице-адмирала Козлянинова с эскадрой. Во время сражения больше прочих пострадали корабли: “Мстислав”, под командой капитана Муловского, “Дерись” — капитана Престона, “Победослав” — капитана Сенявина^VIII, “12 Апостолов” — капитана Федорова²²¹ (на нем был контр-адмирал Спиридов), “Вышеслав” — капитана Тезигера, да из кордебаталии “Болеслав” — капитана Шешукова, которые все довольно выдержали от неприятельского огня, храбро отражая его, ибо неприятельское намерение приметно было учинить наисильнейшее нападение на фланге нашей авангардии. Корабль “Дерись”, отправленный из Кронштадта, столь много от разрыва своих пушек поврежден, что не токмо действовать против неприятеля, но и держаться при флоте не может, и я бы, конечно отпустил оный в какой-нибудь ближайший порт, но поудержался от того, дабы скрыть пред неприятелем сей, хотя и не от него нанесенный нам вред, и тем не ободрить его против

310

себя; должен однако ж буду отпустить, как скоро соединюсь с эскадрой, вверенной вице-адмиралу Козлянинову. У неприятелей на другой день после сражения видны были два корабля без рей. Нельзя не быть и у него вреда, что очень приметно по всегдашнему после сражения уклонению его от нас, а особливо когда наступили благоприятные нам ветры. Не должно скрыть, что не без прискорбия моего видел я действие неприятельских пушек, кои нередко далее доставали наших, хватая даже за корабли, когда напротив наши ядра едва долетали до них; почему и дан был от меня сигнал прекратить действие стрельбы нашей, особливо эскадре под командой вице-адмирала Мусина-Пушкина, на которую неприятель, будучи от оной в расстоянии около версты, производил весьма сильную канонаду более часа, и тем не токмо сделал хотя и неважное снастям и кораблям повреждение, как убил очень хорошего морского офицера лейтенанта Адеркаса²²², да нижних служителей четыре человека, ранив также нижних чинов пять человек. Эскадра под командой контр-адмирала Спиридова, занимавшая в сей раз место авангардии, более всех понесла вред, но не столько от неприятеля, сколько от разрыву на одном из кораблей “Дерись” своих трех пушек, как сие увидите, ваше сиятельство, из донесения моего ее Императорскому Величеству.

P. S. По написании донесения моего ее Императорскому Величеству сейчас еще прислан ко мне от вице-адмирала Мусина-Пушкина репорт о случившемся во время сражения в 15 день сего месяца на корабле эскадры его “С. Петр” разрыве одной пушки, от чего и от выстрелов неприятельских убито нижних служителей 5 человек, ранено 22. На корабле “Виктор” от неприятеля убит один человек. Сии люди за неполучением репорта не внесены в число, показанное в донесении моем, ибо не мог я за всегдашним старанием содержать боевой порядок против неприятеля, делая разные движения в следовании за ним, получить о всех кораблях репортов; но, за получением сего, не остается уже более. Вслед за сим не премину ее Императорскому Величеству донести подробно о всем происшедшем во время сего сражения, о чем покорнейше прошу доложить. Эскадра под командой вице-адмирала Козлянинова начинает уже показываться в недальнем от Борнгольма и от вверенного мне флота расстоянии, поспешая соединиться”.

22 июля прибыв к Карлскроне, мы нашли неприятельский флот уже вошедшим и в положении не достигаемом, позади батарей, островов и подводных камней, которые их защищали. В дневнике своем адмирал говорит: “При рассвете эскадра под начальством вице-адмирала Козлянинова приближалась к флоту, почему видя с верхушек

311

мачт вдали еще несколько шведских кораблей, тотчас, не ожидая помянутой эскадры и послав на легком судне приказание Козлянинову поспешить исполнением вчерашнего предписания, употребил я все меры, превозмогая тишину ветра, к отрезанию, буде можно, этих неприятельских судов... Не найдя ни одного уже даже мелкого судна впереди Карлскроны, я, для вящего однако ж усугубления страха неприятелю, остался, крейсируя со флотом, пред портом. Вице-адмирал Козлянинов, явясь ко мне, подал списки и ведомости о состоянии вверенной ему эскадры”.

Адмирал Чичагов, не имея привычки упрекать начальников за действия, не получив их объяснения, предложил вице-адмиралу Козлянинову рассказать, на основании чего он запоздал соединением, несмотря на множество полученных им приказаний, и тем уничтожил весь план главнокомандующего.

Ранее, чем говорить об оправданиях этого начальника Копенгагенской эскадры, необходимо напомнить, что Козлянинов должен был около 10 июня получить подробнейшие сведения о нашем флоте чрез датское судно и шкипера Петерсона, явившегося адмиралу Чичагову 1 числа. Приказание, посланное ему 14 июля чрез Теглера, с изъяснением, что мы находимся в виду неприятеля и ждем его с нетерпением для исполнения сообщенного ему плана сражения, должны были ему вручить 16 числа. С 19 июля ежедневно к нему отправлялись приглашения спешить соединением.

По словам вице-адмирала Козлянинова, с 13 июля вся его эскадра, включая отряд Лежнева, была в сборе и готова к выступлению, поэтому он с получением письма чрез Теглера (17 июля), который передал, что 15-го шведы сошлись с нашим флотом, решился сам идти, без сопровождения датчан, все еще упорствовавших, и двинулся навстречу. Когда он 19-го приближался к Борнгольму, то передовые фрегаты, завидев неприятеля, остановились и дали ему об этом знать. Вскоре показался идущий к нему датский фрегат. Последний сообщил, что видимый флот был действительно неприятельский, имеющий русские флаги будто бы для обмана. Это же подтвердил приехавший к нему комендант Борнгольма. Тогда Козлянинов пришел к убеждению, что сражение нами проиграно, и неизвестность, где находится флот привела его в ужас. Он остановился.

Подобное недоразумение, конечно, не могло найти себе оправдания в глазах адмирала Чичагова. Во-первых, Козлянинов хорошо знал, что русский флот двигался к Борнгольму, ранее, чем привез ему письмо Теглер; во-вторых, выступив 17-го по получении известия о бывшем

312

сражении 15 числа, он бы застал флот адмирала почти лицом к лицу с неприятельским, но Козлянинов оставался в раздумье — решиться ли ему одному двинуться без датской эскадры, и только покинул Драго (по его словам, в чем было большое сомнение, судя по показаниям прибывших лиц к адмиралу) на другой день 18-го. В-третьих, ему нельзя было поверить, что видимый флот лишь потому неприятельский, что это говорило датское судно, скрывающееся от флота. Иметь русские флаги шведам не было смысла. Кого они обманывали? Если он полагал, что неприятель желает привлечь его эскадру к себе и затем напасть на нее, то вместо того, чтобы находиться в неизвестности и приходить в ужас за судьбу адмирала, обязательно было выяснить вопрос — какие это видны 28 судов? Отправя вперед легкие катеры или фрегаты, они могли высмотреть неприятеля и всегда во время вернуться. Затем не имело смысла останавливать всю эскадру на таком расстоянии от видимого флота; надо было думать, что показавшись более этому врагу, он доставлял возможность и нам заметить его появление. Если этот флот уходил бы к стороне Карлскроны, то Козлянинов мог заключить, что русская эскадра не проиграла сражение, а находится вблизи, и, согласно диспозиции, ему следовало стараться отрезать неприятелю путь отступления.

Читатель помнит, что 19-го шведский флот на всех парусах шел в свой порт, а адмирал Чичагов за ним гнался. Трудно было поверить Козлянинову, что он остановился в виду этого флота; тогда бы, вероятно, на него наткнулось португальское судно, везшее ему письмо от адмирала Чичагова, с уведомлением о бывшем сражении и также о местопребывании шведского флота. Оно же требовало, чтобы он без малейшего промедления шел на соединение. По всем вероятиям, он и 18 июля не решился выступить из Драго, а только 19-го тронулся с места. Тогда 20 числа он не мог встретить неприятельской эскадры у Борнгольма; русский флаг обозначал нашу эскадру и в 2½ ч. пополудни с высоты мачт к северной оконечности Борнгольма нашими судами было усмотрено 13 каких-то судов. Адмирал Чичагов послал к Козлянинову по этому поводу с датскими офицерами, приехавшими на яхте, письмо и остался проводить ночь на месте в ожидании приближения эскадры. Датские офицеры показали, что 19 числа шведский флот показался было около Борнгольма, но тотчас поворотил назад к Карлскроне. С приближением к видимому флоту 19 июля, он должен был заметить его бегство в Карлскрону.

Но затем Козлянинов объяснял, что стоял весьма недолго на месте и продолжал свой путь, но только обходя видимый флот. В этом случае

313

он не мог не заметить отступающего своего неприятеля, если действительно только эскадра была шведская, а не наша. 21 числа его задержал штиль, и будто в этот день он наконец уверился, что перед ним наша эскадра, так как явилось к нему русское военное судно. Это объяснение вице-адмирала Козлянинова не выдерживало критики, и я вошел во все малейшие подробности, касающиеся соединения двух эскадр, потому что, если бы оно совершилось несколькими днями ранее, как это могло и должно было случиться, то поставило бы неприятельский флот в затруднительное положение, отрезывая его от Карлскроны; но так трудно заставить русских командиров быть наступающими и их двинуть вперед!^IX

“23 числа, — говорит адмирал Чичагов в своем дневнике, — и как еще не от всех кораблей поданы были обстоятельные списки о убитых и раненых и повреждениях, с подробным описанием, что препятствовало денному и ночному наблюдению за движениями неприятеля, то, видя, что наконец ничто не мешает собрать таковые ведомости для обстоятельного донесения, я дал приказ немедленно подать ко мне оные от всех кораблей, бывших в сражении, того 15 июля. В половине шестого часа подошел я со флотом к Карлскронским шхерам, в расстоянии 2¾ миль. Неприятельский флот в прежнем своем положении стоял неподвижно на якоре; в девятом часу, отошед несколько, лег в дрейф и в сем положении остался на ночь”.

Теперь время выяснить себе все подробности последнего боя, и потому приводим подлинное донесение адмирала Чичагова Императрице, составленное 23 июля:

“Всемилостивейшая Государыня!

В исполнение Высочайших Вашего Императорского Величества предписаний, отправясь, с Божией помощью, со вверенным предводительству моему флотом в Балтийское море искать неприятеля и выручить находившуюся на Копенгагенском рейде эскадру Вашего Величества, под начальством вице-адмирала Козлянинова, преодолев противополагаемые затруднения, то от переменных тихих ветров, то от безветрия, напоследок встретился я со всем неприятельским короля шведского ополчением, учинившим в 15 день сего Июля на предводимый мной флот нападение, отразил оное, Богу помогающу, сохраняя честь флага и победоносного оружия Вашего Императорского Величества и преследуя, так сказать, по пятам его, достиг до главного его убежища, Карлскроны, оставшись на несколько пред островом Борнгольмом, для соединения с эскадрой, вверенной вице-адмиралу Козлянинову, — как о сем

314

вкратце имел я счастье донести Вашему Императорскому Величеству от 21 числа сего месяца, послав оное донесение с одним датским офицером, присланным ко мне от коменданта Христиансорской крепости, поручиком Колем, при письме моем к министру Вашего Величества у датского двора барону Криденеру, требуя самоскорейшего с нарочным отправления.

Но как в том моем донесении, за всегдашнею моею со времени встречи с неприятелем заботой не упустить его из виду, не смог я, Всемилостивейшая Государыня, успеть обо всем, случившемся со вверенным мне Вашего Императорского Величества флотом, подробно донести, то, поставляя непреложным моим долгом ныне сие исполнить, имею счастье представить сим Высочайшему Вашего Императорского Величества воззрению все происшествия со времени отплытия моего в Балтийское море.

Отправив донесение мое Вашему Императорскому Величеству от 3 числа сего июля о приближении моем к Пакерорту, о содержании, полученных тогда от вице-адмирала Козлянинова уведомлений и об отплытии моем в тот же день при попутном для вверенного мне флота юго-восточном ветре в повеленный путь, прилагал я всемерное попечение пользоваться благополучным повеянием, поспешая как можно скорее выйти в Балтийское море и противустать, ежели бы случились, неприятельским покушениям ворваться с главным своим морским ополчением в Финский залив.

Наступившие на другой же день западные противные мне ветры, переходившие с 4-го, даже по 16 число, иногда в северо-западные, то крепкие, то тихие, и за оными последующие часто безветрия, старался я, елико возможно, преодолевать, напрягая усилия мои, как наискорее приблизиться к предписанным местам. В продолжение сего времени не оставил я упражнять флот Вашего Императорского Величества в разных, морскому ополчению свойственных, построениях боевых линий, порядков похода, поворотов и тому подобного, наведываясь при том о местопребывании, движениях и числе неприятельского флота, так как и о находившейся в Копенгагене под начальством вице-адмирала Козлянинова эскадре, от проходивших из Балтийского моря купеческих судов корабельщиков, которых показания согласовались в том, что эскадра российская находится у Драго, и что шведский флот в числе до тридцати больших военных двух и однопалубных судов крейсирует между островами Борнгольм и Готланд, упражняясь в построении боевых линий и пушечной стрельбе.

315

Седьмого числа прошед Дагерорт, направил я плавание свое, как для наблюдений мимоходом на шведские берега, так и для поверки путесчисления на вид острова Готланда, который 10 числа увиден около мыса Гауборха в расстоянии 5½ немецких миль. Продолжая оттуда далее плавание свое при северо-западных ветрах, 14 числа, в 12 часу пополуночи, получил я от прибывшего нарочно во флот на военной яхточке датской морской службы поручика Фабрициуса Теглера известие, что шведский флот находится от острова Еланда к северо-западу в расстоянии 5 немецких миль, а от флота, мной предводимого, в 9 милях.

Пользуясь сим случаем, не оставил я уведомить вице-адмирала Козлянинова о сближении флотов Вашего Величества и короля шведского, назначив ему место, в котором тогда я находился, и, со слов поручика Теглера, о числе и местоположении неприятельского флота, требуя самоскорейшего поспешения к подкреплению моему и, буде застанет уже в деле с неприятелем, наступления с той стороны, с которой увидит наибольшее его упорство против нас.

Едва отпустил я сего офицера, что было в 1 часу после полудня, как тогда же от передовых фрегатов сделан знак, что видят приближающийся неприятельский флот между северо-запада. Почему тотчас, построя 20 кораблей предводимого мной флота на двух боевых линиях, фрегаты поставил за линией в приличных местах, на случай заступления места поврежденных кораблей и охранения оных. Неприятельский флот на всех парусах, с благополучным для себя западным ветром, стремился напасть на флот Вашего Императорского Величества, будучи в числе тридцати двух судов, по обозрении которых увидено, что двадцать два из оных были двупалубные, да десять однопалубные трехмачтовые. На первых видны были флаги главного шведского адмирала и контр-адмирала, да брейт-вымпел капитан-командора. Неприятель, подошед на недальнее, более, однако ж, двух немецких миль, расстояние от линии флота, мной предводимого, по сделанному знаку начал приводить к ветру для взятия рифов^X, а потом опять пустился по ветру, смыкая линию свою и спускаясь прямо на меня.

Сохраняя честь флага и победоносного оружия Вашего Императорского Величества, дал я знаки, уменьша паруса на кораблях предводимого мной флота, и, построя линию на левый галс, приготовиться к бою и в таком порядке ожидать неприятеля, пока подойдет на ближайшее расстояние. Неприятельский флот, также убавя парусов, ближе одной немецкой мили не подходил к нам, но занялся

316

уравниванием линии своей. Девятый час уже после полудня наступил, но он не приближался более. Флот, мной предводимый, лег в дрейф. Оба флота в таковом положении остались ночевать на месте, расстоянием от южной оконечности Еланда к юго-востоку 12½ немецких миль.

На другой день, то есть 15 числа сего июля, на рассвете, в 4-м часу пополуночи, по данному с генерал-адмиральского корабля знаку, флот неприятельский, пользуясь продолжением того же поборствующего ему ветра, и, поставя довольно парусов, шел прямо на построенную на левый галс линию предводимого мной флота, который был всякую минуту готов к отражению и, имея малые паруса, ожидал наступления. Неприятель начал убавлять парусов и вскоре опять прибавлять, спускаясь весьма медленно и, как приметно было, очень неохотно; напоследок, во втором уже часу после полудня, подойдя и сомкнув, как можно потеснее, пять кораблей около корабля под генерал-адмиральским флагом, начал со всего своего флота весьма сильную пушечную стрельбу в расстоянии очень отдаленном, почти более одной версты, на которую равномерно ответствовано. Не оставил я, однако ж, без примечания, столько ли действительны выстрелы наши во вред неприятелю, сколько того желать должно было; но, увидя, что от неприятеля едва долетали изредка некоторые пушечные ядра, тот же час дал знак прекратить с своей стороны стрельбу, предоставляя одному неприятелю продолжать оную. Между тем авангардия его спустилась несколько ближе к эскадре под начальством контр-адмирала Спиридова, занимавшей тогда место авангардии, производя наисильнейшую стрельбу, а особливо с передовых двух кораблей своих, которая не меньше с храбрым и мужественным отражением встречена и продолжена была, с равным с обеих сторон упорством до восьми часов после полудня.

Некоторые корабли из неприятельской ариергардии склонились из линии ближе прочих на противостоящие суда в эскадре, под начальством вице-адмирала Мусина-Пушкина, занимавшей тогда место ариергардии, как то “С. Петр”, “Виктор” и “Изяслав” и были с оными в перестрелке больше других кораблей той эскадры, от чего, кроме некоторого неважного повреждения снастям и корпусу кораблей, убито нижних чинов на корабле “С. Петр” 5 человек, да ранено 22 человека, но в сем числе большая часть убитых и раненых от разрыву своей одной пушки на корабле “Виктор” из нижних же чинов убит один; на корабле “Изяслав” убит лейтенант Вильгельм Адеркас, да нижних чинов 4 человека; ранено тяжело 5 человек.

317

Передовые корабли эскадры, под начальством контр-адмирала Спиридова, больше всех выдержали неприятельский огонь; ибо, казалось, неприятель весьма усиливался передними своими кораблями сломить сие наше крыло; но, быв весьма храбро встречены, наипаче от командовавшего корабля “Мстислава” капитана бригадирского чина и кавалера Муловского и другими, находившимися подле него в линии, кораблями нашими, принуждены были два, не стерпя толь сильного отражения, выйти из линии, как приметно, с немалым вредом. На корабле “Мстислав” сбита была фор-стеньга, но сие не помешало оному продолжать до конца сражения бой с неприятельским кораблем, заступившим место вышедших из линии. Находившийся в линии подле корабля “Мстислава” корабль “Дерись” принужден был по случаю разрыва трех своих пушек^XI и учинившегося от того немалого убийства людей и возгорения внутри корабля, для утушения огня выйти из линии, но как от сего же разрыва взломаны были палубы так, что никак не мог оный левым боком продолжать свой с неприятелем бой, то и остался до конца сражения вне линии, которая тотчас сомкнута была последующим кораблем; почему из кордебаталии и вошел в авангардию корабль “Болеслав” под начальством капитана и кавалера Шешукова, который и был до окончания сражения в довольном с неприятелем огне, отражая его наступление храбро и мужественно.

Во время сражения авангардии убит, весьма храбро отразивший передовой неприятельский корабль флота капитан бригадирского чину и кавалер Григорий Муловский^XII неприятельским ядром в бок, также на корабле “Мстислав”, бывшем под начальством его, рядовых два человека, легко раненых на сем же корабле пехотного Навагинского полку капитан Георгий фон Будберг, морских батальонов поручик Василий Титов²²³, да нижних чинов 8 человек; раненых же тяжело также нижних чинов 6 человек.

На корабле “Принц Густав” под начальством капитана Ельфинстона раненых нижних чинов 6 человек.

На корабле “Дерись” под начальством капитана Престона убитых большей частью от разрыву своих трех пушек, морских батальонов поручик Андрей Родивилович²²⁴, гардемарины Иван Токарев и Петр Измайлов²²⁵ да нижних чинов 12 человек; раненых большей частью тяжело 94 человека; в сем числе мичманы Афиноген Перхуров²²⁶ и Джордж Бортвиг²²⁷, да гардемарин Николай Капкин²²⁸.

На корабле “Победослав” под начальством капитана Сенявина убито нижних чинов 2 человека, ранено тяжело 7, да легко 10 человек.

318

На корабле “Вышеслав” под начальством капитана Тизигера убито нижних чинов 1, да ранено 11 человек.

На корабле “Болеслав”, под начальством капитана Шешукова, раненых гардемарин Федор Сарандинаки²²⁹, да нижних чинов 6 человек.

На корабле “12 Апостолов” под начальством капитана бригадирского чину и кавалера Федорова, где и контр-адмирал Спиридов находится, раненых тяжело 2 человека, да легко 1.

Всего убитых: флота капитан бригадирского чину один, обер-офицеров два, гардемаринов два, нижних чинов 27 человек. Раненых легко обер-офицеров 4 человека, гардемаринов 2, да нижних чинов большей частью тяжело 175 человек, в сем числе от разрыву пушек до 92 человек. Повреждений на кораблях и в такелаже очень немного, так что все на другой же день сражения было исправлено, кроме корабля “Дерись”, на котором от разрыву пушек палубы и другие внутренние части столь много разломаны, что не токмо в действие против неприятеля не способен, но и держаться в море едва может настолько, чтоб препроводить его обратно в порты, чего бы конечно сделать я не преминул на другой же день после сражения, буде бы не опасался тем ободрить против себя неприятеля, которого нужно было иметь всегда на виду.

Нельзя не полагать и с неприятельской стороны, ежели не большего вреда, в соразмерности с нашим, то, конечно, уже не меньшего, как в людях, так и кораблях, судя по тому, что два из оных принуждены были выйти из линии, да и видно было на другой день два без реев, подкрепляемые очень приметно другими кораблями, закрывавшими оные, как думать можно, для того, дабы могли исправляться, не быв нами примечены.

Справедливость и долг требуют от меня засвидетельствовать пред Вашим Императорским Величеством об усердии к службе, храбрости и неустрашимости, оказанной при сем сражении как флагманами, так капитанами кораблей, их офицерами и всеми вообще подчиненными.

На другой день, то есть 16 числа, после сего сражения при рассвете увиден неприятельский флот в стеснении и беспорядке на далеком расстоянии к западу, куда, пользуясь ночной темнотой, нашел нужным удалиться, когда с нашей стороны место сражения удержано. В 3 часа пополуночи по данному от меня знаку флот Вашего Императорского Величества, построясь в линию, прибавил парусов и следовал за неприятелем, который около 7 часу был уже

319

в отдалении около одной немецкой мили. Я старался выиграть при сем случае у него ветер. Неприятель силился всемерно не потерять оного, держась в параллельном протяжении линии своей и восходя выше на перпендикуляр ветра, чем оба флота и были заняты до 5 часов после полудня. В сие время, увидев, что неприятельский флот начал спускаться на линию предводимого мной флота, опять построился я в боевой порядок, ожидая неприятеля, который, однако ж, остановился в расстоянии более трех верст и лег потом в начале 9 часа в дрейф, что с моей стороны во флоте учинено. В сем положении остались оба флота ночевать. Но неприятельский около половины 10 часа в темноте не стал быть видим.

Июля 17 числа с 3 до 8 часу пополуночи продолжалось юго-восточное маловетрие или, лучше сказать безветрие, от которого несколько порасстроились линии обоих флотов; но в исходе 8 часу повеял восточный ветер; почему по данному от меня знаку флот Вашего Императорского Величества тотчас построился в боевой порядок на левый галс. Причем неприятельский флот находился в замешательстве, но вскоре, исправя линию и прибавя парусов, старался всемерно держаться к ветру в расстоянии от меня более одной немецкой мили. В окончании 12 часа флот, предводимый мной, стал на ветре у неприятеля и был в расстоянии больше одной немецкой мили. В 6 часов после полудня неприятельская авангардия закрылась к югу. Задние же корабли спустились под ветр и пошли ближе к своей кордебаталии. В половине 6 часу по данному от меня знаку весь флот переведен на линию правого галса. Ветр сделался северо-восточный, довольно крепкий, почему и убавил флот парусов. В 6 часов неприятельского флота авангардии передовые корабли закрылись к юго-западу, а задние спустились под ветр ближе к кордебаталии; в исходе же 7 часу весь флот поворотил на правый галс; но в 9 часов наступившая ночная темнота с густотой облаков закрыла неприятеля, и на рассвете на другой день я уже не видел его.

Почему 18 числа, почитая, что он, пользуясь попутным к бегству своему ветром, поспешал к главному своему убежищу — Карлскроне, направил я туда плавание свое, держа на вид остров Еланд и продолжал оное целый день при восточном ветре. В сей день не оставил я осведомляться о неприятельском флоте и об эскадре вице-адмирала Козлянинова от мимошедших купеческих судов; узнав же, что эскадра все еще в Кегель-бухте, послал я на одном португальском судне шифрованное к вице-адмиралу Козлянинову письмо с уведомлением о бывшем 15 числа сражении и о приближении своем,

320

требуя его поспешения к выходу с эскадрой. Сам же между тем поспешал сыскать неприятельский флот, продолжая плавание свое во весь день и наступившую ночь.

Таковым образом простирая плавание свое, 19 числа в 8 часу после полуночи опять увидел я неприятельский флот, придерживающийся к своим берегам на северо-запад. Для сего тотчас по данному знаку флот, мной предводимый, построился на двух боевых линиях и приближался к неприятелю; но за наступившим вскоре безветрием, не мог, сколько желательно было, приблизиться и оставался почти неподвижно до 8 часа после полудни; при повеявшем же в 9-м часу северо-западном ветре, по наступлении ночи, обошел я неприятеля с южной стороны, оставя его позади себя, и на рассвете 20 числа увидел остров Борнгольм. Тогда же между северо-западом видна была часть неприятельского флота, придерживающаяся к своим берегам, но вскоре закрылась к северу.

Того же 20 числа в 3 часу после полудня увидена была выходящая из-за острова Борнгольма от северо-запада эскадра под начальством вице-адмирала Козлянинова; почему и остался я в ожидании приближения оной. Маловетрие попрепятствовало сблизиться мне с оной ранее 22 числа. Как же скоро начала подходить ближе, то, не ожидая соединения ее, тотчас пошел я со вверенным мне флотом к Карлскроне для отрезания, буде можно, неприятельского флота, и подходил, сколько собственная безопасность от подводных камней и мелей дозволяла, имея еще для вящего обеспечения кораблей напереди мелкие суда. По приближении на вид Карлскроны увиден неприятельский флот, стоящий за островами и каменьями на якоре, не оставив за собой ниже одного крейсера, как токмо несколько мелких судов, и те между каменьев, которые, увидя приближение флота, мной предводимого, поспешали укрыться за острова во внутрь шхер. Почему, обозря число кораблей и других судов неприятельского флота и находя оное, все тут укрывающееся, остановил я дальнейшее приближение к шхерам. Но к вящему усугублению страха укрывающемуся неприятелю, соединясь на виду Карлскроны с помянутой эскадрой, остался я крейсировать пред сим портом со всем флотом и тем дал восчувствовать всему короля шведского морскому ополчению, взиравшему с трепетом из ущелин, спасших его от конечной гибели, о могущественном владычестве высокославного флага Вашего Императорского Величества над всем Балтийским морем, с чем имею высокое счастье принести всеусерднейшее мое всеподданническое поздравление”.

321

24 июля во первом часу пополудни показался под парусами один шведский фрегат и два катера. Адмирал немедленно отрядил два лучших на ходу корабля и один фрегат в погоню за ними, с приказанием отрезать им отступление в Карлскрону, но наблюдать осторожность, чтобы не попасть на неведомые мели. Но вскоре оказалось, что шведы хотели этой уловкой заманить наши суда в такие места, где множество подводных каменьев и мелей, а сами держались за этими препятствиями. Хитрость была тотчас понята передовым кораблем, и погоня остановлена.

Таким образом началось бесполезное стояние всего флота перед Карлскроной, чего так боялся еще в Ревеле адмирал Чичагов, зная обыкновение шведского флота скрываться в портах, а этот был в особенности для них удобен, по неприступности его для неприятеля. Мог существовать один способ, чтобы заставить его принять сражение, — это отрезать путь отступления в Карлскрону, но он не удался. Адмирал не обвинял Козлянинова в своем донесении Императрице, ни слова не написал даже графу Безбородко, ввиду того, что были некоторые обстоятельства, смягчавшие его вину. Состав его эскадры, недостаток в людях, в снаряжении и в вооружении, не придавали ему храбрости; многие корабли еле держались в море, и вдобавок случившееся недоразумение ошеломило его настолько, что он потерял здравый рассудок и способность сообразить самые простые вещи. Самому адмиралу, хотя и менее сильному, чем герцог Зюдерманландский, говоря простым образом — не повезло. Когда он наконец дождался способного ветра и потерял надежду на появление Козлянинова, то, несмотря на беспрестанное преследование днем и ночью, нельзя было догнать шведский флот, более ходкий; желание атаковать неприятеля тогда не могло исполниться. Теперь близилось то время, когда запас пресной воды приходил к концу. Ввиду подобной перспективы надо было решить: что делать и что предпринять? Оставалось действовать десантом, но это было немыслимо без мелких и гребных судов; такие предприятия требуют особой подготовки; наконец шведский флот, стоя на рейде, мог бомбардировкой разрушить все наши батареи, а мы не были бы в состоянии нанести какой-либо вред кораблям. Об этом нельзя было и думать! Согласно Высочайшей инструкции следовало разорять неприятельскую торговлю за Зундом и отделить для того сильную эскадру, но подобная мера была бесполезна. Во-первых, такой флот не может стоять близ берегов, переполненных мелями и камнями, при условии отсутствия всяких пристаней; он был слишком многочислен. Во-вторых, флот этот стоял в виду

322

скрытого и вооруженного и готового напасть при удобном случае неприятеля, а эти моменты в море встречаются при наступлении бурных погод весьма часто. Совладать с ветрами иногда невозможно и вопреки всех усилий, адмирал мог в один прекрасный день увидеть свой флот разбросанным, рассеянным и бьющимся о камни. Если предположить, что какая-нибудь эскадра в это время действовала бы за Зундом, то адмирал был бы поставлен в безвыходное положение, потому что уйти от Карлскроны он не смог бы, чтобы удалением своим не подвергнуть опасности отделенный отряд. Приближающаяся осень никак не обещала тихую погоду; она же не должна была способствовать предпринимаемым поискам над торговым неприятельским флотом. Наконец, какой же назначался этой эскадре срок для разорения шведского мореплавания? Какие-нибудь 10—12 дней! Успех же мог быть слишком сомнителен, так как пресной воды на нашем флоте, хватало только до середины августа месяца. Неужели стоило рассчитывать на неверные случайности! Вице-адмирал Козлянинов доносил, что, посланная им в Категат эскадра и наш посол барон Криденер неоднократно ему подтверждали, будто все торговые, шведские суда, находящиеся за Зундом, стоят в своих портах разоруженные. Затем, отделение эскадры за Зунд должно было повлиять на увеличение болезненности на наших судах, так как пресная вода под конец всегда делается гниловатой, а команды, непривычные к морской службе, переполненные рекрутами и присутствие пехотных войск, неопытных в море, развили бы всевозможные болезни. Недостаток в людях на Копенгагенской эскадре доходил до 1800 человек. Стоило ли жертвовать целостью и способностью к бою всего русского флота из-за бесцельного тревожения шведских купцов за Зундом. Надо было думать, как бы уничтожить неприятельский флот в Балтийском море, а потому первой задачей своей адмирал считал иметь флот в совершенной готовности, исправности и не допустить его до изнурения.

Как будто нарочно для подтверждения мыслей адмирала вечером 26 июля поднялся сильнейший северо-западный ветер, который произвел страшную бурю. К счастью весь флот был вместе, и адмирал, приказав закрепить все паруса, решился удалиться в открытое море. 27-го ветер свирепствовал еще более, и начались различные приключения и несчастья. Ночью одно госпитальное и два транспортных судна, не будучи в состоянии держаться, удалились от флота. К первому числу августа месяца мы находились уже вблизи острова Эзеля, и адмирал, лавируя к Финскому заливу, взял такое

323

положение, чтоб между нашим и шведским берегами всю обширность вод и плывущие от запада суда иметь всегда на виду. Когда погода стала тише, 2 августа мой отец написал Императрице донесение и изложил в нем все свои мнения, упомянутые нами выше. В письмах к графу Безбородко он говорил:

“...Буде ее Императорское Величество благоволит флоту остаться в море, доложите, что на кораблях, отправленных со мной из Ревеля, воды пресной остается не более как до половины августа месяца, которой наливаться нет другого удобнейшего места, кроме Ревеля; а для сего и исходатайствуйте повеление зайти туда хотя на столько времени, сколько требуется для налития кораблей оной и для своду на берег больных и раненых; также, поелику нужно иметь против неприятеля флот во всей исправной готовности, а по эскадре, зимовавшей в Копенгагене немалый недостаток в людях, той нужно будет снять оных с некоторых кораблей, которые может быть повелено будет оставить в Финском заливе, а притом взять же с оных и пушечных зарядов, наместо расстрелянных из кораблей, бывших в эскадре под начальством контр-адмирала Спиридова, а расстреляна большая часть комплекта оных. Корабль “Дерись” непременно должно отослать в какой-нибудь порт, ибо за повреждением от разрыву своих пушек, сделался совсем неспособен в дело против неприятеля.

По содержанию рескрипта вице-адмиралу Козлянинову, должен он был взять под свою защиту фрегаты, имеющие быть отправленными от города Архангельского; но оные еще в Копенгагене не бывали и когда будут — неизвестно. Вице-адмирал Козлянинов, дабы облегчить эскадру и по неимению довольного числа людей, оставил в Копенгагене все свои транспортные суда, в том числе с пушками и два с селитрой, да катер, взят у шведов, также в тамошних больницах до 160 человек больных морских служителей.

Хотя при случившемся весьма крепком западном ветре 26 числа июля отошел я ночью от Карлскроны со флотом в числе 31 корабля, 10 фрегатов, 2 бомбардирских, 3 катеров, 2 госпитальных и 3 транспортных судов и побуждаем будучи описанными в донесении моем ее Императорскому Величеству причинами продолжать путь свой к Финскому заливу, но два транспортные, одно госпитальное судно и один катер, будучи в ходу весьма тяжелы, на другой день, подходя уже к Готланду, отстали два из оных, одно госпитальное, а другое транспортное, да 29 числа, пройдя уже Готланд, транспортное судно и катер, также в бытность еще пред Карлскроной 25 числа, посланы

324

были от вице-адмирала Козлянинова к острову Борнгольму для забрания там больных шведских пленных, катер “Дельфин”, который доселе не возвратился ко флоту, и хотя я не сомневаюсь, что суда сии никак не могут попасться в руки неприятелю, судя по положению его флота, по продолжавшемуся крепкому ветру, по месту, где прочие сказанные суда отстали, и по легкости в ходу посланного за пленными катера (буде оный в ту же ночь отошел от Борнгольма, а буде нет, то уже конечно из-под датской крепости взят быть не может), ноне осмелился, однако ж, не имея оных налицо при флоте, внести в число находящихся ныне со мной пред островом Даго судов, показанных в донесении моем ее Императорскому Величеству, при сем препровожденном; а потому прошу покорно ваше сиятельство пожаловать, буде почесть изволите за надобное, доложить о сем Ее Величеству. Нет сомнения, что скоро могут быть оные ко флоту, ибо сейчас, как сие писано, одно транспортное подходит уже ко флоту; думаю не умедлят и другие.

Прилагаемый на имя Его Светлости князя Григория Александровича Потемкина-Таврического пакет покорно прошу ваше сиятельство при случае пожаловать отослать к нему, чем меня много одолжить изволите”.

“... Подноситель сего, флота поручик Муравьев²³⁰, отправлен от меня с донесениями ее Императорскому Величеству, прилагаемыми здесь, на случай, когда угодно будет вашему сиятельству полюбопытствовать подробнее, как описано в донесении о обстоятельствах бывшего в 15 день июля сражения, ибо находился он на том же корабле, где флаг свой имею, помощником капитану Симанскому при сигналах, и, как хороший морской офицер, мог видеть при сем случае как мои распоряжения со времени сближения шведского флота, так и движения неприятельские, пока не скрылось все морское шведское ополчение в Карлскрону. Он же, г. Муравьев, имеет у себя рассмотренный мной план порядка бывшего сражения, на случай, когда рассудите, ваше сиятельство, посмотреть оного. Когда же угодно будет ее Императорскому Величеству снабдить меня вновь повелениями, то прошу ваше сиятельство пожаловать доставить оные ко мне с ним же, г. Муравьевым...”.

Письмо, отправляемое на имя князя Потемкина заключало в себе описание боя 15 июля и последующих действий; адмирал хорошо знал, что, может быть, он один в состоянии его понять в данную минуту, и предчувствовал, какая готовится гроза в Петербурге при Дворе, и какие обрушатся на него обвинения.

325

Мы сочли нужным привести здесь малейшие подробности начала кампании 1789 года, постоянно подтверждать слова наши подлинными документами, чтобы лучше охарактеризовать время, в которое пришлось управлять флотом адмиралу Чичагову, и читатель мог вернее оценить обстоятельства, сопровождающие действия главнокомандующего.

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I Приложенное к рескриптам письмо гр. Безбородко (Семейный Архив) было следующего содержания (от 26 июня):

“По скорости настоящего отправления, имею честь писать прежде к вашему Превосходительству, теперь ничего прибавить не нахожу; а только доставляя здесь Грамоту и Крест военного ордена для г. Шешукова пользуюсь сим случаем на возобновление нелестных уверений в моем совершенном почтении.”

^II Банкой в море называется всякое значительное возвышение морского дна, они самые опасные для мореплавателей. (Банка — ограниченная часть морского дна, где глубина значительно меньше общей глубины моря в этом районе, мель среди глубокого места. Прим. ред.)

^III Бейдевинд — называется курс корабля, при котором ветер дует несколько спереди, т. е. составляет с направлением пути корабля угол менее прямого. Относительно ветра, отличительных курсов считают четыре: фордевинд, бакштаг, галфвинд и бейдевинд. Когда корабль несет прямо по направлению ветра, тогда говорят, что он идет фордевинд, или имеет курс фордевинд. Бакштаг есть такой курс, когда ветер дует несколько сбоку и сзади, т. е. когда угол между направлением ветра и линией, по которой корабль идет, бывает более прямого угла. Если ветер идет прямо в бок корабля, то такой курс называют галфвинд или полветра.

^IV Корабль лежит в дрейфе, — значит посредством руля и парусов, находится в таком положении, что почти без движения остается на одном месте.

^V Вот что писал 9 июля гр. Безбородко другу своему С. Р. Воронцову (“Архив князя Воронцова”. кн. 13, стр. 165): “Дела наши идут не слишком хорошо. Король перешел Кимень в немалых силах. Галеры наши теперь дошли до Фридрихсгама. Целый год их вооружали и то неисправно. Ни знания, ни доброй воли ни у кого не было, и Бог знает, как все с рук сойдет. Посадили на них более 10000 войска, кроме морских

326

и артиллеристов. Одних пушек 600, кроме фальконет. Но жаль, что немного шебек и других сильных судов. Командир их, принц Нассау, при неисправности вооружения больше еще затевает и всего требует, а между тем дело медлится. На сухом пути Михельсон и Раутенфельд наделали много дурачеств. Один только корабельный флот вооружен хорошо. С помощью вашею полученными англичанами и отборными капитанами из русских он наполнен, и ежели Чичагов иного не сделает, то хотя за то спасибо, что плохих выкурил; и Чернышева ни во что ставит, о всем прямо к Государыне адресуется”.

^VI А. С. Шишков в своей брошюре говорит (стр. 40), что на нашем адмиральском корабле в насмешку спустили люки для купающихся.

^VII А. С. Шишков свидетельствует (стр. 43), что бедствие от разрыва пушек было тем ужаснее, что в это время повалил густой дым из порохового погреба. Все в крайнем испуге ежеминутно ожидали взлететь на воздух. Шлюпки, стоявшие у борта, тотчас отвалили прочь. Несколько человек бросились в воду, но не доплыв до них, потонули. Отчаяние овладело всеми, как вдруг мичман Насекин²³¹ твердым голосом закричал: “Что стоите, ребята? Страхом не избавитесь от смерти. За мной, кто хочет жить!” С этими словами он бросился в крюйткамеру, за ним несколько человек, и огонь потушили, прежде чем он добрался до пороха.

^VIII Сенявин, брат жены гр. С. Р. Воронцова, разумеется превознес себя, и гр. Воронцов (сторонник иностранцев) старался во всем обвинить Чичагова, что видно из письма Семена Романовича к брату своему (“Архив князя Воронцова” кн. 9, стр. 170): “Мой шурин (Сенявин) мне пишет, что в сражении, бывшем в прошлом месяце, его корабль был третьим в авангарде и единственным сражавшимся; что первый после смерти Муловского и будучи разбит, оказался принужденным покинуть линию, что второй имел много разорвавшихся орудий, трижды загорался, и палубы его были испорчены, потому тоже удалился. Таким образом Сенявин остался начальником линии и не покинул своего поста до конца битвы, имел убитых и раненых, попорченные снасти, и адмирал, вместо того, чтобы сказать, что доволен его поведением, его строго упрекал в большой трате пороха, говоря: это казна Государева. Он так скуп на порох, этот милый адмирал, что не позволяет учить своих людей... Неужели нет средства вразумить этого господина. Я знаю, что этот дорогой адмирал уже бранил Тревенена за то же самое”.

Вот как было объяснено требование В. Я. Чичагова не стрелять до тех пор, пока неприятель не подойдет на дистанцию, с которой наши орудия могут попадать в него. О Тревенене С. Р. Воронцов писал гр. Безбородко 17 июля 1789 г. (“Архив князя Воронцова” кн. 16, стр. 222):

327

“... До меня дошло, что здесь имеют известие, якобы г-н Тревенен не доволен нашей службой. Сие сведали тут с большим удовольствием, ибо весьма тужили, что офицера столь великого достоинства и который один токмо может заменить неоцененную для России потерю адмирала Грейга, не удержали у себя, и затем, конечно, будут стараться, чтобы он оставил нашу службу. Причина неудовольствия г-на Тревенена весьма основательна и не делает чести главному начальнику нашего флота, если то справедливо, что здесь говорят, а именно: будто бы вышеозначенный капитан послан был из Ревеля вперед, имея кроме своего корабля один или два фрегата и столько же катеров; что, отойдя несколько, застиг его штиль, продолжавшийся три или четыре дня; что он, имея на своих судах много рекрут, употреблял в пользу сию остановку, обучая их пальбой и разными маневрами, и что выстрелы его слышны были в эскадре адмирала Чичагова, стоявшей тогда на Ревельской рейде. Сей адмирал, возомнив, что Тревенен атакован шведами, вместо того, чтобы идти ему на помощь, вошел скоропостижно в порт; потом. Когда Тревенен возвратился. То адмирал, спрося у него, отчего происходила слышанная им перестрелка, и, сведав причину, стал ему сильно выговаривать, как он стал тратить казну государеву, теряя столько пороху. Тревенен, будучи удивлен еще более, нежели обижен, представил ему, что порох, для обучения рекрутов употребленный, не должно почитать потраченным, а что тот токмо потерян будет со вредом и к бесславию золота, который употребится в сражении людьми, к оному не привыкшими, и кои им обучаемы не были; но что, несмотря на сие основательное представление, адмирал продолжал его бранить, что бранимый, потеряв наконец терпение, отвечал ему колко, и что после сего уже вперед не посылали. Есть ли сие справедливо, то мы потеряем человека, коего уже никем заменить не можно, да и никто из хороших офицеров у нас не останется. Сие известие здесь получено прямо из Петербурга. Весьма сожалительно, что у нас не подражали покойному королю Прусскому, который в мирное время на чины был скуп, а в военное щедр несказанно. Сейдлиц, Молендорф и Притвиц в два года из младших подполковников поступили в генерал-поручики. Во время войны он не смотрел на старшинство, а на талант. Есть ли бы Тревенена сделали контр-адмиралом при начале кампании, то сие гораздо бы менее удивило всех, нежели таковое же произвождение, сделанное Поль Жонесу, который был токмо морским разбойником, и который хотя назывался французским капитаном, но никогда не стоял в печатном французского флота реестре, который я теперь перед глазами имею. Произведением Тревенена выгода была бы та, что он мог бы командовать частной эскадрой, и сам Чичагов имел бы более к нему уважения...”.

328

^IX 9 августа Козлянинов писал в свое оправдание письмо графу Безбородко (Московский Архив Министерства Иностранных Дел). В нем он уверяет, что только 19-го узнал от купеческих судов о бывшем 15 июля сражении и тотчас двинулся на соединение с Чичаговым. Подходя к Борнгольму 20 июля в 4 ч. пополудни, увидел неприятельский флот. Далее он поясняет совершенно так же недоразумение, как сказано в записках П. В. Чичагова.

^X Брать рифы — значит подвязывать часть нижних парусов у марселей, дабы уменьшить тем площадь парусов и ход самого судна, на каждом марселе 4 рифа. (Брать рифы — уменьшить площадь любого паруса. — Прим. ред.)

^XI Храповицкий свидетельствует в своем дневнике (стр. 302), что пушки эти — чугунные, были литы в Воронеже при Петре. Нельзя назвать при этом наше вооружение хорошим или лучшим, чем у шведов, как писал гр. Безбородко гр. С. Р. Воронцову.

^XII Весьма драгоценный документ для биографии капитана Муловского найден нами в Морском Архиве. Это письмо Николая Кортвелина от 24 июля к жене гр. И. Г. Чернышева, — Анне Александровне: “Я не имею довольно смелости писать к вашему сиятельству о приключении, которое без сомнения наносит много огорчения чувствительному сердцу Вашему. Григорий Иванович Муловской, сколь ни славно кончил жизнь свою, но сие отнюдь не награждает потери любимого всеми человека. Я очевидный был свидетель сего происшествия, и могу удостоверить ваше сиятельство, что невозможно было более сделать для чести имени своего. Мы атакованы были от неприятеля от 15 числа в 2 часа пополудни. Ариергард под командой Алек. Гр. Спиридова, в коем корабль его находился, случился тогда по несчастью, в рассуждении положения флота, на месте авангарда, так что Григорий Иванович, будучи первой в оном, вел весь флот; и главное стремление шведа было на него. Неприятель отрядил 7 кораблей, чтоб бить конец нашего правого фланга; и своими глазами видел, что корабль Григорья Ивановича вместо того, чтоб прижиматься к своим, подвигался, сколько мог, вперед к неприятелю и против ветру, дабы удобнее сразиться вблизи, чего шведы крайне убегали. Огонь продолжался между ими с 2-х часов до половины 8-го. Между тем увидели мы, что на корабле его повреждены были мачты, и он принужден был выйтить из линии; но, справясь несколько, вошел опять в свое место и продолжал пальбу. В то же время вышли за линию и два шведские корабля, кои сражались против его. На другой день приезжал к нам, с корабля Григорья Ивановича, капитан поручик Эссен²³², который рассказал мне подробно кончину своего капитана. Как скоро сбили у него переднюю мачту, то вышел он осмотреть оную и стоял

329

посередине корабля на противном боку, с коего стреляли, тогда пролетели вдруг три ядра; одно, пробив стоящую наверху шлюпку и матроские койки, ударило его в бок и вырвало; он упал сказав: ах понесите меня, и первое несущим его матрозам слово было: братцы, не отдавайте корабля; потом жаловался, что отбили ему ногу, и просил, чтобы ему ее показали; но как лекарь сказал ему, что он ранен не в ногу, то с удивительной бодростью духа сказал: делайте, что надобно; в сие время сбили у неприятеля флаг; матрозы, думая, что шведы сдаются, закричали ура; а он, услыша сей крик, спросил что такое? Ему сказали, что неприятель спустил флаг, и он умирающими уже устами сказал: пошлите мой катер за флагом. Потом приказывал лекарю сказать графу Ивану Григорьевичу, и просить, чтобы он исполнил по письму его. Приказал сказать своей невесте, что он любил ее до самого конца, и чтобы графиня Катерина Ивановна не оставила домашних его в Кронштадте. Все сие произошло не более в четверть часа; и, исполня весь обряд веры, он скончался. Его анатомили и положили в его каюте до возвращения в порт. Я был определен от адмирала записывать движения обоих флотов во время бою, и надобно признаться, что нет ничего ужаснее морского сражения. Покорнейше ваше сиятельство прошу не объявлять, что сие известие имеете от меня; ибо есть люди, которые в преступление ставят и то. С глубочайшим почтением и преданностью есть...”²³³. О Муловском писал В. Я. Чичагов гр. Чернышеву (Морской Архив) 2 августа: “Вред не так был велик, ежели бы к общему всех служащих во флоте сожалению, не лишились мы в сем случае уважаемого начальниками и любимого подчиненными своими, храброго и лучшего капитана Григория Ивановича Муловского. Не без прискорбия моего нахожу за надобное не скрыть об нем пред вашим сиятельством, зная коль великое участие в нем принимать изволите: но уверяю, что смерть его служит честью русскому воинству. Быв поражен в бок неприятельским ядром, последние слова его были не иные, как служащие к ободрению подчиненных своих храбро и неустрашимо отражать неприятеля. Сие, по крайней мере, истинное мое уведомление, да послужит вашему сиятельству к уменьшению сожаления о пресечении жизни столь хорошего офицера”.

330

ГЛАВА XVII

Шведская война 1789 года
Роченсальмский бой гребного флота

Недовольство Императрицы на адмирала Чичагова. — Обсуждение его действий военным советом. — Переписка Императрицы и гр. Безбородко с адмиралом. — Гребной флот Принца Нассау. — Гибель катера “Дельфин”. — Новая инструкция Чичагову и разбор ее. — Роченсальмский бой гребного флота.

В Петербурге с уверенностью ожидали известия о победе над шведским корабельным флотом. Двор не только не имел понятия о состоянии нашей эскадры, но гордился ее вооружением и не допускал мысли, что неприятель может скрыться от двух эскадр, идущих на соединение; стоило, по мнению многих, только добраться адмиралу Чичагову до Карлскроны и напасть на неприятеля, чтобы уничтожить его. Поэтому донесение адмирала о сражении 15 июля произвело в Петербурге сильнейшее впечатление; одно уже обстоятельство, что его атаковали, а не он бросился на врага, — служило уликой в трусости, в нерадении к интересам отечества и обвинением в ослушании повелений Императрицы^I.

Императрица даже рассердилась, приказала в тот же день военному совету обсудить действия адмирала Чичагова и сама написала следующую записку:

“Из вчера полученных реляций (5 авг. вечером) адмирала Чичагова видно, что шведы атаковали его, а не он их, что он с ними имел перестрелку, что на оной потерян капитан бригадирского ранга и несколько сот прочих воинов, без всякой пользы Империи, что, наконец, он возвратился к здешним водам, будто ради прикрытия залива Финского. Я требую, чтоб поведение адмирала Чичагова в Совете сличено было с данной ему инструкцией, и Мне рапортовано было, за подписанием Совета, выполнил ли вышепомянутый адмирал инструкцию, ему данную за Моим подписанием, или нет, дабы Я посему могла взять надлежащие меры, ибо примечательно становится по шведской войне, что недействие, аки бы предмет был всех начальников тогда, когда живое и согласное действие везде над врагом им поверхность дать могло, а Империи доставило бы всем

331

желаемый мир; а теперь родится от всего сего тройной Империи вред: первый — непослушание в исполнении данных предписаний, чрез что ныне Франция погибает; второй — великие издержки, по пустому употребленные и умножающиеся медлением; третий — потеря по пустому людей и времени”.

Совет собирался в то время в Царском Селе и прочитал эту записку, предъявленную графом Безбородко. Испуганные гневом Императрицы, члены совета тотчас начали рассуждать о действиях адмирала Чичагова, но, к счастью, нашелся между ними один генерал, который воспротивился обсуждению столь важного вопроса, не имея перед глазами инструкций, данных адмиралу, и всех нужных бумаг, которые хранились в Петербурге. Тогда было положено, ввиду столь справедливого замечания, экстренно собраться на другой день в Петербурге.

С точки зрения военного совета или, так сказать, исполнения его инструкций, адмирал Чичагов не мог остаться виноватым; совет разделился на партии, враждебные друг другу. Сторона, протежирующая иностранцев, несмотря на свое влияние в государственных делах, не была в силах заставить остальных членов совета обвинить моего отца и потому подписала общее постановление, надеясь достичь своего влияния на Императрицу. Но Екатерина Великая, чувствуя несообразность действий этих господ, которых подпись красовалась на поданном ей рапорте с оправданием поведения адмирала, как мы увидим впоследствии, сумела прекратить эти наговоры.

В рескрипте 31 марта 1789 г. было предписано адмиралу, чтоб, выйдя на Ревельский рейд, он обратил внимание на Гангутский пост, занятие которого было бы выгодно и нужно. Рассуждая об этом, совет постановил, что “сего предписания не мог адмирал Чичагов выполнить, хотя приступал к тому, как реляцией своею от 18 мая доносил, что послан к оному посту капитан Тревенен, но за учиненными действительно от неприятеля разными укреплениями туда подойти не мог. Сверх же того и велено ему было потребные к оному предприятию меры принять с тем, чтоб в дальнейшем плавании, ему предлежавшем, не могло произойти остановки”.

О втором пункте, касающемся соединения с Копенгагенской эскадрой и действий против неприятеля, совет написал: “Но как при том сказано: желательно, чтоб оная эскадра могла с ним соединиться прежде дела с неприятелем или же шествуя по следам его, поставить его между двух огней, то совет находит, что наш адмирал

332

простер свое мужество и свыше сего пункта; ибо, увидя приближающегося неприятеля, не уклонился от сражения с ним, к которому обязывали его повеления токмо тогда, как соединится с эскадрой нашею, из Дании идущею, но защищая честь Российского флага, вступил в бой и отразил от себя шведский флот, не дожидаясь помянутого усилия от вице-адмирала Козлянинова, которого тогда уж предварил повелением соединиться с собой. Что не он атаковал, а был атакован, виной этому ветер, нашему флоту противный, а неприятелю вспомоществовавший. Уважив действия, что место сражения одержано нашим флотом, и потом все дни преследован неприятельский, доколе не укрылся в свою гавань в Карлскроне, Совет не может полагать сомнения, чтоб сей предводитель не искал, а еще менее упустил случай к вторичному сражению с неприятелем; но дело боевое в море не всегда зависит от хотения одной стороны”.

Далее в инструкции предписывалось: “переменять в боевом порядке линию, стараться выиграть ветер у неприятеля и устремиться на один из его флангов, поражая его с переменой кораблей, спуститься на ближнюю дистанцию и вооружить 4 корабля и 2 фрегата охотниками для нападения на корабль главного шведского адмирала”. Совет нашел, что “адмирал Чичагов не мог поступить по предписанию сему для того, что во время сражения был совсем под ветром и не был еще тогда в соединении с эскадрой вице-адмирала Козлянинова, следовательно, в том превосходном числе, которое для повеленной перемены кораблей и для отряда на шведский генерал-адмиральский корабль предположено было”. Затем повелевалось во время сражения иметь ясные сигналы и употреблять самые легкие из фрегатов для помощи поврежденным кораблям; Совет, не видя из донесений адмирала, чтобы в сражении 15 июля произошло какое-либо недоразумение или беспорядок, полагал, что это все было исполнено.

В рескрипте от 22 июня говорилось:

1) что “хотя бы неприятельский флот и поспешил прежде соединения с эскадрой вице-адмирала Козлянинова сразиться со вверенным адмиралу Чичагову флотом, однако с помощью Божией от усердия его и мужества и от храбрости подчиненных ожидается благополучного успеха”. Совет нашел, что “сему предписанию удовлетворил сей адмирал совершенно, вступя в сражение, как скоро сблизился с неприятелем, и сей последний стал на него наступать; успех же зависел как от приближения нашего флота, которое по противности ветра было невозможно, так и от продолжения сражения, чего как видно Шведы не хотели”.

333

2) что “предоставляется на его усмотрение, полезнее ли присовокупить всю эскадру вице-адмирала Козлянинова к главному флоту для общего действия, или же, взяв только три стопушечные корабля к своему усилению, оставить прочие для операций по вестовой стороне Карлскроны и за Зундом”. Совет ответил: “по сему обстоятельству представленные от оного адмирала причины, побудившие его всю оную эскадру удержать в соединении с собой, совет находит весьма достаточными, признавая и с своей стороны, что оставление некоторого отряда на отделенное действие за Зундом было бы сопряжено не только с великими излишними издержками, но еще и могло бы по известным датского двора обстоятельствам быть поводом к разным неудобствам”.

3) что “имеет держаться в море, покуда возможно, дабы после, при наступлении необходимости возвратиться в порты наши на зимнее время, мог то учинить, не подвергая флот претерпению изнурения, и что, между тем, по обстоятельствам и по неудаленному пребыванию его, будет получать дальнейшие наставления. Соображая сии начертания с действиями происшедшими, совету кажется, что, при одержании поверхности над неприятелем, невозможно было нашему флоту в вящее ознаменование оной и владычества в Балтийском море стать пред Карлскроной и, обложа скрывшегося тут неприятеля, доказать чрез то всей публике трусость его и наше превозможение над оным. Хотя же адмирал Чичагов причиной настоящего возвращения своего к Финскому заливу полагает недостаток пресной воды и поправление поврежденных кораблей, но держа неприятеля заперта, не было ему опасности отправить в свои гавани корабли, требовавшие починки, равно и водой свежею мог бы он, отделяя попеременно корабли, запастись из ближнего к тому месту острова Борнгольма, или уделить нужное количество из эскадры Козлянинова, которая оной полный запас имела, в том наипаче виде, что в обложении не долгота времени, но едино посрамление неприятеля предлежало.

Совет опричь сего единого пункта, в котором не представил себе адмирал Чичагов замеченных способов к возможности продлить свое пребывание пред Карлскроной, не усматривает, чтобы им не исполнены были по случаю предводительства флотом данные Высочайшие предписания. В прочих начертаниях Вашего Императорского Величества, касающихся до потеряния времени безуспешно, до издержек, тягостных Государству, если они будут бесплодны, и до сохранения воинской дисциплины, Совет представляет себе великую

334

пользу, когда на основании того воспоследует повеление начальникам, действующим против Швеции, дабы каждый и сам исполнял и с подчиненных взыскивал неослабно должного службе во всех предприятиях, простирая оные на важный и истинный вред неприятелю”.

Последние слова приговора Совета доказывали, что и им сознавалась необходимость дать более обширную власть и свободную волю главнокомандующему; эта зависимость от высших властей тормозила дело и стесняла действия лица, на ответственности которого лежала судьба столицы и морских сил России.

Читатель сам сравнит донесения адмирала, и насколько несостоятельно было замечание, сделанное советом, о беспричинности отплытия флота от Карлскроны. Теперь возвратимся к нашей эскадре, испытавшей сильную бурю, и которая, закрепив паруса, еле успела отойти от шведского берега.

3 августа командир фрегата “Мстислав” заявил, что его судно во время бури и качки получило течь и не может держаться в море, никакие домашние исправления не помогают, и потому он испрашивал повеления идти в Ревель. Адмирал приказал освидетельствовать судно и, убедившись в основательности просьбы, решил этот фрегат отправить в Ревель вместе с кораблем “Дерись”, еле спасшимся от крушения во время бури. Теперь адмирал Чичагов мог уже озаботиться о положении резервной эскадры вице-адмирала Круза, оставленного на произвол судьбы с ничтожным числом судов, и послал к нему нарочного с письмом, прося немедленно сообщить, что если он нуждается в подкреплении для действия против гребной флотилии, то ему адмирал может уделить от своего флота. Напомним, что в инструкции Крузу предписывалось 1) учредить крейсерство по всему Финскому заливу, 2) занимать Поркалаудский пост, 3) выбить шведов из Гангута, 4) помогать принцу Нассау-Зигену, 5) содействовать графу Мусину-Пушкину, 6) если гребной нашей флотилии удастся разбить неприятеля, то содействовать нападению на Аландские острова и берега Швеции, 7) учредить постоянные сношения с принцем Нассау, графом Пушкиным и адмиралом Чичаговым, в подчинении которого и состоять. Для приведения в исполнение столь многочисленных требований инструкции вице-адмиралу Крузу дали маленький отряд капитана Глебова, сменивший Шешукова в Поркалауде, и затем он сам выступил из Кронштадта с одним кораблем “Николай Чудотворец”^II. В конце июля месяца он, добравшись до острова Гогланда, имел в своем распоряжении

335

уже 8 судов различных величин и плохого качества, собранных им из Ревеля и других мест, и готовился содействовать принцу Нассау-Зигену, находившемуся близ острова Аспе.

4 августа адмирал отправил в Ревель госпитальное судно с больными и ранеными. Оставив для крейсерства отряд Лежнева, который составили из кораблей и фрегатов, бывших в Копенгагенской эскадре, как имевших более других пресной воды, мы приблизились с флотом к Финскому заливу.

6 числа капитан Жохов²³⁴, командир нового корабля № 9, донес что во время бури поврежден руль и он не может управлять судном; пришлось по освидетельствовании его отпустить в Ревель. Адмирал воспользовался этим, чтобы отправить донесения Императрице, также больных офицеров и служителей, взятых на фрегате “Венус” отрядом Лежнева. Флаг с этого фрегата был вручен капитану Лупандину²³⁵ для доставления его Ее Величеству. Мы уже упоминали выше, что “Венус” был взят катером капитана Крауна, но в рапорте Лежнева о первом ничего не упоминалось, как это часто принято делать начальниками, желающими награду сохранить для себя. Пленных было отправлено всего 47 человек с бывшим командиром фрегата майором Магнусом Гансоном, остальных служителей до 200 человек адмирал распределил по кораблям эскадры, зимовавшей в Копенгагене, употребляя их в работы наравне с нашими матросами.

Без Высочайшего разрешения мой отец не мог возвратиться в Ревельский порт для налития кораблей пресной водой и потому, находясь в критическом положении, он решился 7 августа послать туда транспортные суда, чтобы с помощью их получить хоть немного воды и тем облегчить положение всего флота. Читатель может себе представить, как легко было главнокомандующему управляться и одерживать победы при таких условиях. На другой день мы стали на якорь по южную сторону острова Наргена, в ожидании повеления Императрицы.

9 августа адмирал писал гр. Безбородко:

“В препровождаемом при сем на высочайшее ее Императорского Величества имя донесении моем, которое покорнейше прошу ваше сиятельство пожаловать поднести, объясняю причины, понудившие меня приблизиться к острову Наргену со флотом и остановиться подле оного на якоре. Главная причина — оскудение пресной воды на всех почти кораблях и других судах, отправившихся со мной с ревельского рейда; во вторых, немалое умножение больных, так что нельзя было всех поместить на отправленные пред сим к Ревельскому

336

порту госпитальные и другие суда, посланные для исправления; ибо поныне за отправлением находится на кораблях 1200 человек, а с теми, кои уже в госпиталях, до 2000. В-третьих, необходимость переменить некоторые снасти, поврежденные во время сражения, коих, под парусами будучи, нет удобности переменять, да и самые при том повреждения во многих кораблях, зимовавших в Копенгагене, причиненные там от льдов, о чем небезызвестно и вашему сиятельству, требуют исправления при порте же. Напоследок пятое, самый недостаток комплектного числа в эскадре, зимовавшей в Копенгагене, людей, которых по собрании ведомостей ныне оказалось более 2000 человек, что с вышеписанным числом больных составляет немаловажный недостаток людей во флоте.

Но, как с одной стороны описанные необходимости понудили меня приблизиться к Наргену, так с другой неполучение высочайшего разрешения на донесение мое от 2 числа сего августа, удержало меня осмелиться войти на рейд, то для сего и прошу покорнейше ваше сиятельство пожаловать не умедлить исходатайствовать оное у ее Императорского Величества.

P. S. Катер “Нева”, отставший от флота в числе судов, о которых писал я вашему сиятельству от 2 числа августа, прибыл вчера ко флоту; затем еще не бывали одно госпитальное и одно транспортное, да катер, посланный на остров Борнгольм. Уповаю, что и сии скоро прибудут”.

“10 августа, — говорит адмирал в своем дневнике, — уведав, что гребной флот приблизился атаковать неприятельский армейский, и зная, что посредством занятого, по моему предписанию, Поркалаудского поста, знатная часть оного, состоящая в 26 галерах, отрезана и остановлена в Борезунде, где и еще скопилось несколько шебек и канонирских судов, желание мое было тотчас осведомиться от начальника помянутого поста о движениях там неприятельских, и не нужно ли подкрепление. Потому и послал я туда катер с предписанием обо всем меня уведомить, ибо почитал я нужным подкрепить тот пост на случай, когда неприятель, стесняемый действиями гребного флота обратится в бегство, или же захочет подкрепить себя новыми Борезундскими галерами”.

Гребной наш флот, как уже известно, состоял под командой принца Нассау-Зигена, не имевшего положительно никакого понятия о морском деле; самоуверенность этого иностранца убедила и Императрицу, что он в состоянии управлять гребными судами и имеет способную голову. Ему нечего было терять; прогнанный отовсюду,

337

он ставил судьбу свою, как говорится, на карту; если счастье выведет, он мог утвердиться в России, тем более, что первая проба в армии кн. Потемкина удалась, хотя и вследствие ловкого обмана. Всю зиму усиленно строились гребные суда, которых у нас имелось, по непонятной причине, малое число, тогда как Балтийское море, окруженное шхерами, скорее требует в случае войны гребной флот, чем корабельный, с которым невозможно подойти к берегам и, следовательно, наносить вред неприятелю. Созданные таким образом гребные суда совершенно не имели подготовленных команд, но за этим у нас не остановились; арестанты, мужики с барок, добровольцы и всякие люди, более или менее совершенно не знакомые с делом, были посажены на галеры. В средних числах июля месяца принц Нассау уже торопился сразиться со шведами, но ждал только прибытия вице-адмирала Круза с эскадрой, которого задерживали противные ветры и штили^III. Наконец он решился действовать без Круза и поручил своему помощнику Балле осмотреть местность у Аспе, чтобы высказать свое мнение. Балле исполнил требование принца, но возвратился с отрицательным ответом. Затем 4 августа, благодаря сильной росе, шведы подошли ночью совершенно незаметно к нам на пушечный выстрел. Пораженный таким сюрпризом, Нассау смутился, но, к его счастью, неприятель мыслил только о демонстрации и ограничился канонадой в продолжении одного часа, после чего отступил. Принц же опомнился лишь к этому времени и потому ничего не предпринял. Это ему не помешало написать длинную реляцию Императрице, представить нескольких офицеров к наградам, чтобы получить их самому, и обвинить их же в медленности действий, вследствие чего он как будто не поспел отрезать путь отступления неприятелю. По окончании этой перестрелки принц получил донесение от вице-адмирала Круза о своем прибытии к Аспе; где он нашел отряд, отправленный к нему из Петербурга в числе 11 судов. Восемь из них текли и были совершенно негодны. Не прошло и двух дней, принц Нассау, не согласный с планом действий Круза, стал требовать смены последнего; обменявшись письмами, в которых оба наговорили друг другу грубостей, они сделались заклятыми врагами. Адмирал Чичагов между тем не получал от вице-адмирала Круза никаких донесений или сведений.

11 августа начальник крейсирующего к западу отряда капитан Лежнев прислал адмиралу рапорт, уведомляя им, что 9 числа он опрашивал мимо шедшее голландское судно, направлявшееся в Кронштадт. Шкипер показал, что шведский флот, вследствие недостатка

338

в людях, большого количества больных и по неимению провианта, стоит в Карлскроне в ожидании подвоза всего необходимого из Стокгольма. Когда шкипер уезжал, то транспортные суда были уже нагружены, и слышал он, что шведский флот намерен опять выйти в море. Затем с английского судна, плывшего в Кронштадт, привезли на адмиральский корабль донесения командира катера “Дельфин” лейтенанта Крове²³⁶. 25 июня он по приказанию вице-адмирала Козлянинова отправился к острову Борнгольму для забрания отосланных туда весной больных военнопленных шведов. До северной стороны этого острова Крове доехал благополучно и узнав чрез приезжавших к нему из Христиансора на лодке обывателей, что те пленные находятся на южной оконечности Борнгольма, в местечке Родно, принужден был, не упуская времени, следовать к этому городу, при противных и часто переменных ветрах. 26 числа, в 4 часа пополудни, он на виду местечка дал сигнал четырьмя пушечными выстрелами, призывая этим к себе лоцмана, знакомого с местностью, и когда он приблизился к берегу на 1½ мили, действительно выехала лодка. Шкипер взялся привести катер к безопасному месту и к расположению пленных служителей. Тогда Крове передал командование катером старшему по себе мичману Криксину²³⁷, оставил при нем лоцмана и сам поехал на той же лодке на берег с бумагами к коменданту Родно, чтобы, не теряя времени, получить разрешение взять к себе пленных. К 7 ч. вечера катер бросил якорь против местечка в расстоянии ¾ мили от берега на глубине 6 сажень и на прекрасном, иловатом, смешанным с песком, грунте. В 8 часов ветер вдруг переменился, и тогда Крове поспешил вернуться на катер; через некоторое время с запада нашел шквал с дождем, который с каждым часом стал усиливаться. До 12-ти часов 28 июня Крове боролся с бурей довольно удачно, но затем волнение усилилось до такой степени, что каждый вал перебрасывало через судно; в первом часу, предвидя бедствие и возможность быть выброшенным на берег, он с общего согласия приказал срубить мачту и сбросить ее в воду со всем такелажем, но это не помешало вскоре очутиться катеру менее чем на ¼ мили расстояния от берега. Тогда Крове начал для облегчения судна выбрасывать чугунный балласт, ядра и прочие тяжести. Лоцман же объявил, что они находятся не более, как сорокасаженном расстоянии от каменистого рифа и на 18-ти футовой глубине. Не прошло пяти минут, как почувствовался сильнейший удар; затем вскоре от нашедшего вала повторился

339

он, и катер затрещал. Третьим ударом отшибло руль, который остался в воде. Команда бросилась отливать воду помпами, но судно наполнялось ею с огромной быстротой. Боясь вскоре лишиться возможности возвестить жителей острова о своей гибели, Крове приказал стрелять, но после первого же выстрела катер повернуло левой стороной к берегу, и он налетел на подводный камень. Следующей же волной судно накренило настолько, что нижняя палуба наполнилась водой, и весь борт лег в нее. Оставалось лишь позаботиться о спасении людей и, разрезав все канаты, их разбросали, чтобы с помощью сих матросы держались. Дабы оповестить жителей о своей гибели, команда в один голос кричала и воплями их весь город был приведен в движение, но никакие силы не могли заставить лодки отойти от берега. Четыре раза пробовали жители отъехать, но всегда жестоким ветром и сильным волнением прибивало их обратно. Находясь в таком положении, Крове с своими людьми наконец совершенно ослаб; только на рассвете 29 июля, около 4-х часов, увидели они лодки, плывшие к ним с большим усилием. Благодаря Богу все были спасены и получили помощь от обывателей и губернатора Ундаля, старавшегося все время о подании им средств к спасению. Когда буря утихла, Крове отправился добывать орудия и имущество. Из числа пострадавших умер один, заболевший ранее крушения.

Прочитав донесение, адмирал Чичагов еще раз поблагодарил Провидение, что оно дало ему возможность уйти в эту бурю от Карлскроны и тем спасти флот от потери нескольких кораблей и вероятного посрамления русского флага. С тем же английским купеческим судном, отправил мой отец донесение в Петербург. Между прочим он писал гр. Безбородко:

“Вчерашнего числа получил я от главного командира над Ревельским портом контр-адмирала фон Дезина письмо, в котором уведомляет меня, что он 6 числа прошедшего июля послал ко мне нарочный катер “Волхов” с высочайшим ее Императорского Величества мне повелением, препровожденным при письме вашего сиятельства; но как сей катер ко мне не бывал, да и не слыхал я об оном доселе ничего, то и почитаю за нужное уведомить о сем ваше сиятельство, покорно прося пожаловать доложить о сем Ее Величеству, а меня не рассудите ли, Ваше Сиятельство, снабдить хотя известием, какое было тогда высочайшее предписание. Весьма сожалею, ежели сие отправление ко мне высочайшего повеления последовало прежде моего уведомления вашему сиятельству, что при

340

Ревельском порте не оставалось благонадежного для посылки во флот с повелениями судна. Я писал о сем к вашему сиятельству от 3 числа июля”.

12 августа в 4 часа пополудни пришел ко флоту упомянутый выше катер “Волхов”, отправленный более месяца назад из Ревеля к адмиралу с рескриптом Императрицы. В виду того, что действия моего отца вполне оправдываются этим Высочайшим постановлением 4 июля, представляем рескрипт в соответствующее его получению время.

“Василий Яковлевич. По известиям, вами полученным от датского шкипера Петерсона о выходе из Карлскроны Шведского флота к стороне Дании, хотя имеем мы добрую надежду, что вице-адмирал Козлянинов даст храбрый отпор неприятельским покушениям, да и что датская эскадра в сем случае составит с нашею общее дело; тем не менее однако ж находим за нужное, чтобы вы, колико возможно, поспешили со флотом, вами предводимым, идти в путь, вам предлежащий, искать неприятеля и стараться поставить его между двух огней. Двум фрегатам, к Гогланду крейсирующим из резервной эскадры, прикажите в ожидании прибытия вице-адмирала Круза стоять или крейсировать там, где вы за надобное признаете”^IV.

14 августа наконец вернулся из Петербурга капитан Лупандин. Он первый мог сообщить, какое впечатление произвело в столице донесение адмирала о сражении у Эланда, и рассказ его о бывшем экстренном заседании военного совета для обсуждения поведения адмирала глубоко огорчил неповинного старика. Еще более поразил моего отца следующий рескрипт Императрицы, привезенный тем же Лупандиным.

“Реляции ваши от 21 июля и от 3 августа мы получили исправно. Не можем не сожалеть, что вооружение, с такими трудами и иждивением учиненное, не принесло той пользы, какой от него ожидать имели Мы причину, ровно как и о том, что потеря усердных и храбрых воинов, не награждена была соразмерным успехом. Возвращение ваше от Карлскроны в здешние воды было весьма скоропостижно, и вы должны были плавание ваше в околичностях сего неприятельского порта продолжить несколько времени, тем более, что в недостатке свежей воды, по прибытии эскадры вице-адмирала Козлянинова, конечно довольный запас имевшей, могли вы уделить ее и на корабли и суда, с вами пришедшие, и между тем поблизости в Борнгольме запастись оной. Равным образом ничто не препятствовало отослать корабли “Дерись” и другие, починки требующие, в

341

порты Наши, ибо и за таковым отправлением, по соединении с бывшею в Копенгагене эскадрой нашлись бы вы еще в знатном превосходстве сил пред неприятелем; хотя же и должно полагать, что флот шведский, при подобном вашем в водах тамошних обращении, не посмел бы в море показаться и вам дать удобность его атаковать; но тут при недействии его и следовало вам ознаменить оружие Наше и поверхность, вами приобретенную, произведением какого-либо поиска на близлежащий неприятельский берег; к чему толь вящая открывалась удобность, коль Мы имеем достоверные известия, что король шведский, в надежде на вынужденное со стороны Дании недействие, обнажил все тамошние области свои, обратя войска, в них бывшие, частью в Финляндию, частью же для наполнения мореходного своего ополчения. Но когда уже сие произошло, то Мы, по крайней мере, обязаны помышлять о награждении упущенного, по колику краткость времени дозволяет.

В сем предположении повелеваем вам.

Первое, принять меры к снабжению флота, вами предводимого, достаточным количеством свежей воды и прочим для него надобным.

Второе, из кораблей, у вас имеющихся, выбрать 23 самые надежные и лучшею артиллерией снабженные, в том числе и все 100-пушечные, с потребным числом фрегатов и других легких судов, и с ними взять положение ваше от Дагерорта так, чтоб вы могли иметь наблюдение к Аландсгафу и к стороне Карлскроны.

Третье, посредством крейсеров и другими образами проведывая о движениях неприятельского флота вообще или по частям, коль скоро узнаете, что он, или знатная часть его вышла в море, тотчас идти к нему навстречу, с помощью Божией атаковать непременно, да и бой стараться делать решительнее.

Четвертое, посылать отряды по лучшему вашему усмотрению с наблюдением надлежащей осторожности для поиска над неприятельскими судами; а как вы, кроме морских солдат, имеете несколько лейб-гренадер, да две роты Навагинского пехотного полка, то посредством легких судов, с прикрытием, где можно, кораблей и фрегатов, высаживать их на берег и наносить неприятелю всевозможный вред и разорение, наипаче же в околичностях столицы его, истреблять всякого рода его водоходство, промыслы и заведения; смотреть только при подобных поисках, чтоб производящие оные в случае нечаянного неприятельского усилия находили для себя беспечное отступление и подпору, дабы не остаться жертвой.

342

Пятое, хотя уже, как выше сказано, неприятель обнажил Шведские провинции, взяв войска для усиления армии своей в Финляндии, но как можно предполагать, что находившиеся в отдаленных местах не все еще переведены, сверх сего будут, конечно, и разные подвозы для них потребного; для того и должно вам и всем, от вас отряжаемым, простерти внимание ваше на то, чтоб не допускать все таковые транспорты, и где удобно, оные стараться атаковать и захватывать. Равным образом, буде неприятель, стесняемый действиями сухопутной Нашей армии, Галерного флота и других сил Наших, или же по недостатку способов к пропитанию многочисленных войск в Финляндии, решится возвратить часть их в Швецию, перевозу их всемерно препятствовать; тем более, что в настоящем положении дел к доставлению Империи Нашей вожделенного мира при упорстве врага Нашего нет уже иного средства, как завоевание Финляндии, по крайней мере, береговых ее мест, и поражение войск шведских в ней находящихся.

Шестое, за снаряжением, как выше во втором пункте сказано, флота Нашего, из остальных кораблей и фрегатов составить особую легкую эскадру, которую Мы поручаем в начальство капитана первого ранга Тревенена. К ней присоединены будут отправляемые ныне в Ревель два катера и два судна легкие нового построения. Сверх морских чинов и служителей на сию эскадру приказано от Нас посадить батальон Эстляндского Егерского корпуса, в Ревеле находящийся. Действия сея эскадры долженствуют быть:

1) занять пост Гангутский, сбив или овладев укреплениями на оном.

2) учинить поиск на неприятельские суда, в Борезунде держащиеся, заимствуя к сему пособие от поста Поркалаудскаго; который до прибытия настоящего начальника Резервной эскадры от капитана Тревенена зависеть имеет.

3) пресечь сообщение неприятельским судам от Стокгольма к Свеаборгу.

4) между тем, когда от Гребного Нашего флота и части Резервной эскадры будут простерты дальние действия, производить частные поиски на острова Аландские и на другие берега; когда же можно будет заимствовать часть судов и войска к подкреплению сея эскадры, распространить ее действия и до Абова, где, конечно, неприятель не найдется в превосходных силах, имея нужду противоборствовать армии Нашей и Галерному флоту. Впрочем, вы имеете список Указа, данного от Нас Командующему Резервной эскадрой.

343

Из оного вы можете почерпнуть и другие пункты, нужные к наставлению начальника легкой эскадры, возлагая на него произведение в действо всего того, что для него удобно и подручно. Причем вы именем Нашим объявите означенному капитану Тревенену, что поручение ему толь знатной эскадры и толико важного дела есть знак Нашей особливой доверенности к его ревности, мужеству и знаниям; и что исполнение возлагаемого на него с успехом и пользой для Государства Нашего послужит к его возвышению и умножению Нашего отличного Монаршего к нему благоволения.

Адмиралтейская Коллегия, по соизволению Нашему, не упустит сделать надлежащие распоряжения по всей ее возможности о доставлении людей для наполнения недостатка во флоте; а как вы теперь большею частью обращаться будете в море и в отдаленном расстоянии, то и не оставим снабдить вас Нашими повелениями по обстоятельствам, так как и завременно при наступлении суровой погоды доставить вам дозволение на возвращение со флотом в порты. Ожидая частых и подробных от вас уведомлений о всем происходящем и вами усматриваемом, пребываем.... Августа 12 дня 1789 года²³⁸.”

Курьер, привезший эти инструкции, имел также собственноручное письмо графа Безбородко, секретаря Императрицы, к адмиралу. В этом письме, дабы смягчить царский гнев, он ему говорит: “Ее Императорское Величество и сама нашла нужным ваше к Ревелю сближение и в полную волю вашу оставляет хоть войти на рейд ради снабжения себя водой и прочими потребностями и для сделания нужных по рескрипту распоряжений. Угодно ее Величеству, чтоб Ваше Превосходительство составили наказ для г. Тревенена в подробности, дополняя всем, что для службы по усмотрению вашему полезно, и копию оного сюда доставили. Я удержал одного из курьеров ваших, чтобы писать после пространнее”^V.

Из редакции вышеприведенных инструкций можно видеть, насколько советчики, окружавшие Русскую Императрицу, были мало способны судить и оценять действия флота и менее того, делать из него приличное употребление. Так как в первом донесении адмирала, которое, так сказать, могло служить мотивом этих инструкций, ответов, или скорее отказов в исполнении несбыточных проектов, составлявших предмет последнего указа, все было как бы предвидено и заранее сделано, адмирал, не возвращаясь к повторению своих прежних мыслей, удовольствовался тем, что повинился в получении этих инструкций и уверил Императрицу, что он употребит все свои старания к скорейшему исполнению повелений, только что Ею данных.

344

Однако мы думаем, что будет не лишним для уяснения читателям сделать несколько замечаний на эти инструкции. Независимо от всех возражений, которые уже опровергнуты первым рапортом адмирала, мы скажем, что относительно пресной воды:

1) было бы чрезвычайно трудно переносить бочки с одного корабля на другой в открытом море и во время бурной погоды, которая уже установилась в тех местах. Впрочем эскадра, пришедшая из Копенгагена, могла снабдить слишком малым количеством, чтобы дополнить недостаток, который чувствовал весь флот. Нисколько не легче было добывание ее на острове Борнгольме в достаточном количестве для столь многочисленного флота, имевшего необходимость держаться под парусами.

2) Хотя советчики Императрицы были вполне убеждены, как это видно из третьего параграфа указа, что неприятельский флот не посмеет показаться, но они все-таки требуют во всех случаях, когда этот флот выйдет целиком или частью, его немедленно атаковать, и чтобы бой был решительный; но если неприятельский флот настолько же желал избегнуть сражения, насколько тот старался сделать его решительным, который из двух имел более шансов достигнуть своей цели, в особенности в море, где нет достаточного простора для маневрирования? Каким образом ждать случая для победоносной атаки, когда противник находит, так сказать, на каждом шагу, места для убежища? Но несмотря ни на что, хотя неприятель спокойно сидит в своих портах, совет хочет, как бы соперничая в самохвальстве с Шведским Королем, подвергнуть русский флот изнурению, опасности и неудобствам, присущим бесцельному крейсерству в море, не имеющем простора, и которое доставляет благоприятствующие шансы неприятелю, остающемуся нетронутым и могущему атаковать после того, как тот будет поврежден и обессилен бурями.

3) Мы увидим ниже, что, несмотря на огромную уверенность в таланты капитана Тревенена, он не мог исполнить ни одного порученного ему проекта и что, вместо побед над неприятелем, он потерял большую часть эскадры, вверенной под его начальство, которое было ему дано как средство к достижению более высшего чина, так как в случае успеха, удовлетворяющего совет, он был бы, вероятно, назначен главнокомандующим всего флота. Эти члены совета, надо признаться, позволили себе несколько бесцеремонно поступить относительно моего отца, но так как они всегда могли прикрыться именем Императрицы, то надо было молчать до поры до времени.

345

Несколько успокоившись, адмирал Чичагов писал 16 августа Императрице:

“Сего августа 14 числа, получа высочайший Вашего Императорского Величества рескрипт, данный мне в 12 день августа, не мог я, за безветрием в тот день, воспользоваться всемилостивейшим соизволением войти со флотом на ревельский рейд для необходимого налития пресной водой кораблей, исправления повреждения и снабжения всем потребным, дабы тем скорее быть готовым к исполнению по Августейшему предписанию действовать вновь со флотом. Но в тот же день приступил к выбору более надежных 23 кораблей и других судов, так как и к назначению остальных затем в начальство флота капитана Тревенена и тогда же отделить ему для составления легкой эскадры два 74-пушечные да пять 64-пушечных кораблей и три фрегата со всеми на оных морскими чинами и служителями, объявя ему Высочайшую Вашего Величества волю и предписав немедленно быть в готовности к действию против неприятеля в здешних Финского залива водах, снабдя для того прилагаемым на высочайшее усмотрение Вашего Величества наставлением.

На другой день, т. е. 15 числа, в час после полудня повеял несколько ветр, способный ко входу на рейд; почему и дал я знак сняться с якоря и идти; но в то самое время услышана была к стороне Поркалауда пушечная стрельба. Для осведомления об оной тотчас отправлены от меня туда фрегат и катер, могущий идти и на гребле в случае безветрия, с предписанием немедленно дать мне знать, буде неприятеля найдут в превосходных силах, буде же ровных, то поспешать на помощь к своим. Флот Вашего Величества уже снялся с якоря и шел на рейд, когда слышимая стрельба начала усиливаться. Сие подало мне случай помыслить, не вырвались ли в море какие прячущиеся в шхерах подле Гельсингфорса и в Борезунде суда неприятельские, а может быть и часть его гребного флота, спасающаяся бегством после разбития, кои, может быть, атакованы от стоящего в Поркалауде поста, дал я знак поворотить к той стороне, откуда слышна была стрельба. Но наступившее вскоре совершенное безветрие остановило сие мое стремление. Продолжающееся безветрие и доныне лишает меня сведения, что значила та пальба, а потому и не могу еще с сим ничего об оной Вашему Величеству донести.

По освидетельствовании корабельным мастером с капитанами кораблей и других судов повреждений, о коих мне представлено, оказались неудобными для починки при Ревельском порте корабль

346

“Дерись” и фрегат “Мстиславец”, ибо нужно ввести оные в канал, почему и будут отосланы в Кронштадт. Корабли же из числа 23 отобранных: “Мстислав” требует наклонения для заделки пробоин в подводной линии, а к девяти нужно сделать вновь руль, прочие же корабли не столь важные надобности имеют в исправлении мачт и парусов. Поправление сие можно в скорости сделать, и уповаю не замедля приступить к исполнению повеленного. Прочие же корабли, отделенные для составления легкой эскадры, большею частью не столь благонадежны в дальнее плавание, а некоторые из оных по окончании кампании непременно должно будет вводить для исправления в канал.

Сей день получа после полудня способный ко входу на рейд ветр, пришел я со флотом и расположился на якоре и тот же час отдал приказ начальникам кораблей и судов с возможной поспешностью наливаться пресной водой и запасаться всем надобным, а тем, которых корабли и суда требуют исправления, приложить неусыпное попечение о самоскорейшем исправлении, репортуя тотчас каждый о своей готовности”.

В письме к гр. Безбородко, намекая на странное назначение капитана Тревенена, помимо волн и распоряжения главнокомандующего, адмирал говорит:

“Не имея высочайшего повеления о назначении ему, г. Тревенену, к кому относиться с уведомлениями о действиях своих, доставляя при том и краткие дневные записки, не мог я ничего о том предписать ему в чаянии, что ваше сиятельство не оставите снабдить тем...”

В тот же день адмирал получил подтвердительный рескрипт Императрицы в сопровождении письма гр. Безбородко, который ласковым тоном хотел смягчить оскорбление, нанесенное адмиралу.

“Василий Яковлевич. Вы уже имеете повеление Наше о снабжении вашем свежею водой и всем потребным для выходу вашего в море. Подтверждаем ныне то же самое; и как по известиям от вас, ставленным в реляции вашей от 11 августа, флот шведский намерен выйти паки в море, то вам и должно прежде всего устроить снаряжение тех кораблей и фрегатов, кои будут составлять флот, вами предводимый, дабы вы могли ускорить привести себя в готовность обратиться на неприятеля. Между тем, легкая эскадра, в команду капитана первого ранга Тревенена назначаемая, так же приуготовляема быть имеет неотлагательно.

Употребление вами отряда под командой капитана генерал-майорского ранга Лежнева для крейсирования в море Мы весьма за

347

благо приемлем; но при том находим нужным приметить вам, что таковые отряды, сверх разведения о неприятеле, должны иметь для себя целью, в случае, когда узнают о каких-либо транспортах неприятельских, стараться производить над ними поиски по возможности, удобству и с наблюдением надлежащей осторожности. Екатерина. 14 августа 1789 г.”

Граф Безбородко писал:

“Доставляемый при сем указ ее Императорского Величества дан вашему превосходительству в намерении том, дабы вы могли прежде всего приняться за снаряжение флота, который под непосредственным вашим предводительством должен идти в море. Ее Величество считает, что вы прежде всего укомплектуете свои корабли, а эскадра г. Тревенена, его старанием под руководством вашим и при помощи начальствующего в порте, и после может быть наполнена. Людей отсюда получите, сколько можно. Впрочем, если вместо 23 кораблей рассудите пару взять лишних, единственно в вашей воле остается. Желательно было бы, чтобы неприятель, вышед к здешним местам, сблизился, ибо тогда вам надежнее было разделаться с ним, да и ничто бы не помешало тут употребить и те корабли, кои к составлению нашей эскадры назначатся.

Ее Величество надеется на ваше превосходительство, что в эскадре г. Тревенена выбраны будут капитаны из младших его, люди самые надежные и предприимчивые. С часа на час ожидаем известия о деле на галерном флоте, которому надлежало вчера быть. А для того одного из ваших курьеров удержали, чтоб послать к Вам с известием что последует”^VI.

В донесении своем к Императрице адмирал Чичагов позабыл упомянуть, что 15 августа, хо́тя канонада вскоре стихла, он все таки остановился у Наргена, приказав вице-адмиралу Козлянинову воспользоваться первым попутным ветром, чтобы с эскадрой пойти в ту сторону, откуда были слышны выстрелы; в том случае, если бы увидел несколько неприятельских судов, преследовать их и стараться овладеть ими, и если наш Поркалаудский пост был атакован, двинуться к нему на помощь. Но вскоре узнали от одного из крейсирующих фрегатов, что неприятеля не видно, вследствие чего экспедиция вице-адмирала Козлянинова сделалась бесполезной.

18 августа эта эскадра прибыла на Ревельский рейд и занялась снабжением ее водой, всем необходимым и также различными исправлениями. Из отправленных от флота (15 августа) судов для осведомления о слышанной стрельбе возвратился при помощи весел,

348

так как продолжалось еще маловетрие, катер с уведомлением, что 15 числа неприятельский гребной флот в числе 40 судов, больших галер, полугалер, шебек и канонерских лодок напал на батарею, построенную в Поркалауде капитаном Шешуковым. Вслед за этим катером явился еще другой, посланный от начальника отряда при Поркалауде капитана Глебова, который пробрался ночью 17 числа мимо атаковавших неприятельских судов, пользуясь нашедшей громовой тучей, шквалом и дождем; он привез рапорт. Оказалось, что скрывавшиеся в шхерах около Борезунда и Свеаборга неприятельские суда различных величин, постоянно скоплялись в отдаленных бухтах, закрытых каменистыми островами, и, видя это, капитан Глебов еще 13 августа послал адмиралу обстоятельный рапорт на одномачтовой яхточке, но по выходе ее на другой день наступило маловетрие, которое ее и остановило. Не прошло нескольких часов, как одна неприятельская галера и две лодки, скрывавшиеся в шхерах, напали на яхточку. Услышав выстрелы, Глебов послал на помощь гребной фрегат и катеры, но настичь шведов они не могли, и неприятельские суда утащили яхточку шхерами в Свеаборг. 15 числа продолжалось безветрие, во время которого неприятель стал выходить на веслах из шхер; во втором часу пополудни 5 галер и 13 канонерских лодок двинулись против нашей батареи, и одновременно с востока приблизились одна галера и 4 канонерки. Соединясь, они напали на наши корабли и катеры; начался упорный бой, который и продолжался более четырех часов. Батарея все время отражала атаки с заметным уроном для шведов, и суда, действующие против кораблей, были принуждены обратиться в бегство, укрываясь в шхеры к Борезунду и к стороне Свеаборга. На нашей стороне не оказалось ни одного убитого, и ни одного раненого. Судя по наблюдениям, неприятельские суда продолжают скопляться, и весьма возможно, что они намерены еще повторить нападение. Последнее предположение подтверждалось показаниями судовщика, пришедшего из Нарвы в Ревель 17 августа, который говорил, что 16 августа к стороне Свеаборга и Поркалауда он видел плывшие около шхер разные, трех- и двухмачтовые суда, числом до 30-ти; флагов же за дальностью он не мог разглядеть. Адмиралом уже были посланы в ту сторону фрегат и катер, но по выслушанию показаний судовщика, он тотчас отправил гребной катер в отряд капитана Лежнева с подробным предписанием при первом попутном ветре идти к Поркалауду и поспешить отрезать эти суда. Затем, основываясь на рапорте Глебова, адмирал 18 же августа приказал

349

капитану Тревенену, взяв с собой три корабля, плыть немедленно к Поркалауду и принять там, по своему усмотрению, такие меры, чтоб захватить атакующие неприятельские суда. На случай требования еще подкрепления, адмирал придал к его отряду один гребной катер, который бы мог во всякую погоду явиться в Ревель с донесением.

Граф Федор Федорович Буксгевден

В тот же день мой отец получил следующее письмо от Императрицы:

“На прошедшей неделе в четверг Я приехала в город (из Царского Села) приносить Богу благодарения за дарованную нам над турками победу над корпусом при Фокшанах, из тридцати тысяч состоящего, который не только разбит, но пушки и весь лагерь, и знамена нам остались; сие происходило 1 июля. Сей же час получила я от принца Нассау-Зиген чрез гвардии подпоручика графа Штакельборга добрую весть о совершенно одержанной победе 13 сего

350

месяца над шведским галерным флотом между островами Кутцалмули и Котка, адмиральское судно и еще четыре большие суда, одна галера и один катер взяты, множество офицеров и более тысячи пленных попались в наши руки; и шведского галерного флота не более, сказывают, осталось, как разве четвертая доля, которая загнана в реку Кюмень. С сим радостным известием вас поздравляя, я пребываю к вам доброжелательна. Екатерина. 15 августа”^VII.

По случаю этой победы отслужили молебствие. Легкая эскадра под командой капитана Тревенена выступила в путь, направляясь на Поркалауд; но так как многие суда, ее составлявшие ранее того, были в таком скверном состоянии, что не могли держаться в море и требовали починки в каналах, адмирал приказал отправить лишь три из них, а остальные четыре отослать в Кронштадт; их намеревались заменить.

Итак, на этот раз принцу Нассау-Зигену удалось одержать победу. Расчет его был верен. Императрица уступила его просьбе и отозвала из Резервной эскадры вице-адмирала Круза^VIII, командование которой препоручили обер-интенданту Балле. Ссора принца Нассау с Крузом произошла из-за плана сражения, предназначенного на 13 августа. Нассау требовал, чтобы Резервная эскадра начала атаку, а вице-адмирал Круз наоборот предлагал ему с главными силами двинуться первому и оставить его эскадру на юге, дабы он мог заградить выход неприятелю. Балле теперь должен был беспрекословно повиноваться и, обманутый принцем, будто он приблизился к неприятелю, начал бой с рассветом. Вообще Нассау не был способен создавать планы сражений заблаговременно и, несмотря на присутствие свое в этой местности и возможность изучения ее, настоятельно придерживался мысли завязать бой при посредстве постороннего отряда, дабы затем, судя по ходу сражения, воспользоваться обстоятельствами; он соображал лишь в критические минуты. В 10 ч. утра раздался первый выстрел с бомбардирского судна “Перун”, и затем завязался ожесточенный бой с эскадрой Балле; вскоре наши подошли на картечный выстрел и, как имели против себя главные силы неприятеля и гораздо больше артиллерии, то и понесли огромные повреждения и потери. Через два часа передовые суда не имели снастей, орудий, и шведские снаряды проходили через них, как чрез решето; все 15 судов вспомогательной эскадры при полном отсутствии резервов и подкреплений стояли в линии. Командиры шебеки “Летучая” Рябинин²³⁹ и “Перун” Сенявин²⁴⁰ и многие из офицеров были ранены; команда уменьшилась

351

наполовину; вслед за этим убили командира фрегата “Симеон” Грина²⁴¹, и многие суда: “Поспешный”, “Перун”, “Быстрый”, “Легкая”, “Секретное”, “Осторожное” дали знать сигналом, что они терпят бедствие. Первый из них ветром несло к неприятелю, с убитым командиром, почти уничтоженным экипажем, и он достался в руки шведам. Нассау все еще медленно подвигался к Королевским воротам²⁴² и когда в 3 часа подошел к ним, то нашел, что проход завален потопленными транспортными судами. Этого он как бы не ожидал, хотя ему тысячу раз говорили, что неприятель еще с утра занят этой работой. В отчаянии, что вся его надежда зайти в тыл неприятелю не сбывается, он потерял голову. Действительно настал ужасный момент; по редевшим выстрелам эскадры Балле он чувствовал, что силы его почти уничтожены, а пройти к нему на помощь не было возможности; все выходы заложены. С этого момента, уничтоженный видимой неудачей, он перестал управлять флотилией, и шарлатанизм его высказался в полной силе. Но славные подчиненные его не могли помириться с той участью, которую им подготовил какой то принц Нассау; капитан Слизов бросился к островкам Макари, офицеры, матросы и солдаты, несмотря на огонь неприятеля, стали разламывать затопленные транспорты топорами, стоя в воде, и к вечеру проход был почти свободен. С криками “ура” бросились русские лодки и суда уничтожать неприятельскую флотилию, и тогда шведам пришлось спасаться в противоположную сторону, где еле удерживался Балле с остатком своей эскадры. Несмотря на то, что план принца Нассау противоречил здравому смыслу, исполнители одержали победу, благодаря своему мужеству и беспримерной энергии. Очутившись уже в роченсальмском проходе, наши отобрали назад у шведов взятые ими в плен суда резервной эскадры “Перун” и “Поспешный”, захватили фрегат “Аф-Тролле” вместе с галерой и канонерской лодкой, судно “Росвальд” с начальником отделения шведской флотилии подполковником Розенштейн и “Бьерн-Иернсиду”. Сражение продолжалось еще в темноте и окончилось на другой день 14 августа, когда остатки неприятельской флотилии уходили за остров Пуссало. Сам король Густав, видя, что спасения нет его судам, приказал до тридцати сжечь и взорвать на воздух. Зарево пожарища осветило всю местность. Ожесточенная битва закончилась столь своеобразным фейерверком. Мы взяли в плен до 37 офицеров и 1100 солдат и потеряли офицеров 15 убитыми и 39 ранеными, да нижних чинов 368 убитыми, 589 ранеными. Вот истинное

352

изображение Роченсальмского сражения! Принц Нассау был награжден орденом Св. Андрея (Первозванного)^IX, но заслужили его храбрые офицеры, — как Балле, Турчанинов, граф Литта²⁴³, Слизов, Денисов, Рябинин, Кушелев, Болотников, Буксгевден, Олсуфьев²⁴⁴, Сарандинаки и другие. С такими подчиненными нетрудно было пожинать лавры господам иностранцам!

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I По получении донесений В. Я. Чичагова 6 августа, Храповицкий пишет в дневнике про Императрицу: “Замечено, что не хотел сам Чичагов драться, желая лучше охранять берега Лифляндские, хотя ему точно предписано искать и атаковать неприятеля. Я убеждаюсь, что все в согласии со Шведским Королем. Принц Нассау почти ничего не сделал. Пушкин бездействует. Досада. Почти слезы на глазах”.

^II Вице-адмирал Круз писал гр. Чернышеву (Морск. Архив): “по нужному расположению корабли, фрегаты и прочие годные мелкие суда оставлены на своих постах и не остается ни одного не только, чтобы еще предпринять чего к исполнению по силе данной мне инструкции”.

^III Нетерпение и несдержанность принца Нассау ясно выражены в письме его к Императрице (Московсий Архив Министерства Иностранных Дел) от 20 июля: “Мы теряем драгоценное время!.. Если медленность г-на Круза происходит от нежелания его находиться в подчинении у другого генерала, то я готов ему совершенно подчиниться и передать всю славу блистательного дня!”

^IV Уведомляя о получении этого рескрипта адмирал писал гр. Безбородко (Там же):

“...Катер “Волхов”, о котором имел я честь 11 числа сего августа писать к вашему сиятельству, что отправлен был 6 числа июля от Ревельской конторы с высочайшим ее Императорского Величества ко мне повелением, вчера в вечеру возвратился ко флоту, разойдясь со мной в море; ища же флот был 2 августа у Борнгольма, а возвращаясь оттуда 4 и 5 числа проходил несколько склонясь к стороне Карлскроны, но никаких неприятельских судов под парусами не видал, из чего можно заключать, что неприятель и не мыслит более о поисках над нами...”

^V Гр. И. Г. Чернышев воспользовался случаем присоединиться к гр. Безбородко и вместе напасть на В. Я. Чичагова с упреками и неудовольствиями. В Московском Государственном Архиве хранится любопытное

353

письмо Чернышева к Безбородко, проливающее свет на то, как составлялась эта инструкция, кто изобрел план последующей кампании, и почему она отличалась такими бессмысленными наставлениями и требованиями. Гр. Чернышев писал 13 августа, следовательно это безграмотное письмо было одно из последних и опоздавших советов. “К адмиралу кажется хорошо бы, по мысли вашей, послать указ, т. е. чтоб он прежде всего упражнялся теперь в снабжении и приготовлении свой эскадры, сняв с прочих все ему надобное. А потом из оставших должно будет укомплектовать г. Тревенена и прочие, ибо надобно понуждать Чичагова; ему, видно, не хочется, наделает затруднений. Коллегия сегодня только получила табели о недостатках, хотя бы и были люди, скоро ли туда доставим, а то и их очень мало, а послать нескольким нет ни одного офицера; однако все возможное сделаем. Мысль вашего сиятельства, повторяю, очень хороша, чтоб послать к нему указ, с предписанием себя как можно скорее снабдить и отправиться... Какое мучение имел, читая скорое вашего сиятельства писание, да многое и не прочел, а удержать не смел. Жалок бедный Круз. Потерял милость, доверенность, а если потеряет корабль и честь, будет он Нассау помнить”.

^VI Был ли флот наш в блестящем состоянии в то время, видно из письма Чичагова к гр. Чернышеву от 16 августа № 40 (Морской Архив): “Сомнения нет, что по великому недостатку во флоте людей должно будет снять с оных судов, оставя не более, как сколько необходимо для безопасного препровождения до Кронштадта. Но как не имея Высочайшего повеления, не мог я еще приступить к сему, то и не писал в Коллегию”. Гр. Чернышев очень протежировал покойного Муловского и просил адмирала назначить его в Резервную эскадру, на что В. Я. Чичагов не согласился; теперь же смерть Муловского Чернышев ставил в вину адмиралу, потому последний писал в том же письме: “Что же касается до того, что покойный Г. И. Муловский не оставлен в резервной эскадре, то шлюсь на Алексея Григорьевича, что я ему о том предлагал, но как по указу ее Императорского Величества должно было оставить для оной эскадры капитана без корабля, господин же Муловский не желал расстаться с своим кораблем, то посему не токмо отказался оставаться, но и просил еще меня избавить, буде можно, от того. Отдав же ему справедливую похвалу за храбрость по кончине, долг мой был бы не лишить его оной тем более, ежели бы он остался жив”.

^VII 16 августа Храповицкий записал в своем дневнике (стр. 303): “Благодарственный молебен в Дворцовой церкви, за победу... Довольны. Победа равняется Чесменской; сражались 14 часов”.

354

^VIII Принц Нассау после того писал Императрице (Московский Архив Министерства Иностранных Дел): “Надеюсь скоро достичь того момента, которого я так пламенно ожидал”.

Гарновский говорит в своих записках (“Русский Старина” 1876 г., т. XVI, стр. 412): “Принц Нассау в великом и, кажется, ничем непоколебимом кредите, тем паче, что удалось ему произвести в действо то, что наперед обещал, и после обещания жаловался на Круза, что сей, под предлогом разных неудобств, лишает его способа доставить ее Величеству славную победу. Круз был по поводу сего сменен Баллеем, которому, по словам А. А. Безбородко, большую часть победы приписать должно. Двор весьма негодует на деятельность Мусина-Пушкина; принцу же Нассау честь, слава и доверенность. В реляции написано, что Балле ретировался; говорят, будто наконец, струсил. Граф А. А. Безбородко назвал реляцию принца бестолковой”.

^IX Гарновский характеризует Нассау в своих записках (“Русская Старина” 1876 г., т. XVI, стр. 416): “Принц при получении пакета с Андреевским орденом долго оный не распечатывал, находясь в размышлении, не Александровская ли была прислана к нему лента! Увидя, по распечатании, Андреевский знак, он был рад без памяти”.

355

ГЛАВА XVIII

Шведская кампания 1789 года. Вторичное выступление флота в море.

Сражение при Поркалауде. — Вторичное выступление флота в море. — Донесения напитана Тревенена и ответ адмирала. — Отсутствие шведов. — Постепенное уничтожение нашего флота. — Окончательное возвращение к Ревелю.

Флот с большой поспешностью готовился к отплытию из Ревеля.

Перечитывая рапорт адмирала Чичагова к Императрице, написанный после того, как шведский флот вошел в Карлскрону, можно видеть, как мы говорили выше, что большая часть параграфов, вошедших в новую инструкцию от 12 августа, были опровергнуты; теперь ему предстояло привести в исполнение другой, предписанный план, еще более рискованный, который ввиду позднего времени, малого расстояния между Даго и Аландом, где он должен был крейсировать с многочисленным флотом, никогда бы не пришел в голову человеку, имеющему самые начальные сведения в морском деле. Адмирал, дабы избежать новых неприятностей, прежде всего сделал все, что от него зависело для удовлетворения этого требования. Когда подумаешь, что длина позиции, назначенной ему, от шхер, прилегающих к русскому берегу, до шхер шведских не имела достаточного протяжения даже для крейсерства маленькой эскадры в столь позднее время, и где пришлось оставаться в продолжении нескольких месяцев с более чем тридцатью большими судами, то придем к убеждению, что, конечно, только талант, соединенный с чрезвычайной осторожностью и весьма редким счастьем, мог спасти флот от полнейшей гибели. Надо, однако же, признаться, что, вследствие известной системы уравнения, когда позиция была скверная, то и предприятие приводилось в исполнение еще более плохими судами, так как в делах, насколько я заметил, в особенности в России, два отрицательных качества дают положительную выгоду, как минус на минус в алгебре образуют плюс. Флот, который бы состоял от 30 до 40 крепко построенных и приведенных в надлежащее состояние кораблей, не нашел бы возможным долго плавать в ужасном климате и до столь позднего времени; будучи, так сказать,

356

свален в кучу, на таком малом пространстве, он не мог бы избегнуть опасностей, которым его подвергали. С постепенным ухудшением погоды, находясь на той позиции как бы в клетке, корабли, побитые бурей, терпели повреждения и, подвергаясь гибели, были принуждены постоянно подавать сигналы о крайней опасности, на которые адмирал отвечал посылкой их в порт, сокращая таким образом число судов. Затруднения и приключения, необходимые при маневрировании многочисленного флота на маленьком пространстве, уменьшались в той же пропорции. В хорошую погоду, извлекали пользу из этой позиции, упражняя экипажи в стрельбе и офицеров в маневрировании. Адмирал для сохранения флота придерживался системы, которая вполне удалась. Она состояла в том, чтобы днем приближаться к предметам, находящимся впереди берега, насколько возможно, не подвергаясь опасностям, а ночью, ложась в дрейф, удаляться от них как можно тише.

Но вернемся к последовательному рассказу. 20 августа адмирал получил с нарочно присланным легким судном рапорт от капитана Глебова, которого в ночь на 17-ое число шведы вторично атаковали множеством гребных судов. Нападение на батарею и на наши корабли было сделано одновременно с нескольких сторон в 11 ч. утра, и бой продолжался за полночь, до половины второго. Северный и западный проходы к нашей позиции были защищаемы кораблем “Европой”, которым командовал капитан 2 ранга Сукин²⁴⁵, и на него была в особенности устремлена стрельба неприятеля калеными ядрами, от чего корабль дважды загорался, но оба раза успевали потушить пожар. К вечеру, однако же, Глебов совершенно отбил неприятельский натиск и прогнал его суда. Еще накануне капитан Тревенен выступил из порта с тремя кораблями по направлению к Поркалауду, но, запоздав сборами, тронулся перед закатом солнца, и затем поднявшийся сильный туман остановил его весьма скоро, сегодня же на рассвете он снялся с якоря и пошел.

21 августа, донося об этом Императрице, адмирал Чичагов писал:

“Я не преминул снабдить его (Тревенена) еще примечаниями своими, оставляя однако на его усмотрение, производить у Поркалауда над скопляющимися неприятельскими судами поиски и, не теряя времени, обратиться со вверенными ему кораблями на гангутские укрепления, а для сего и дать ему находившегося при мне искусного инженерного офицера с тремя человеками минерами, снабдя их всем потребным по их искусству и приказав им быть в полном его, Тревенена, повелении и распоряжении.

357

Спешу еще отправить туда же в Поркалауд находящиеся при Ревельском порте мелкие, имеющие хорошую артиллерию, три катера, дабы со всех сторон и в самых шхерах учинить поиск на неприятельские суда, атакующие пост наш.

Остальные корабли и фрегаты, составляющие эскадру легкую, поспешаю с всевозможным попечением снабдить всем потребным и туда же вслед за пошедшими с капитаном Тревененом кораблями отправить, так как и весь вверенный мне флот приготовить к самому скорому отплытию в повеленный путь”.

Едва было окончено адмиралом это донесение, как прибыл курьер с письмом из Петербурга от графа Безбородко, в котором извещал он о назначении вновь вице-адмирала Круза начальником эскадры, расположенной около Поркалауда и Гангута, и о подробностях Роченсальмского боя. Видимо, граф сильно протежировал Крузу и своим влиянием возвратил ему милость Императрицы; этого требовала и справедливость, так как вице-адмирал Круз и качествами, и познаниями в тысячу раз превосходил принца-авантюриста. Граф Безбородко писал 18 августа:

“С часа на час ожидаем от вашего превосходительства известия какие будут сделаны распоряжения по рескрипту, к вам отправленному. Между тем прибыл сюда г. вице-адмирал Круз, которого ее Императорское Величество соизволяет послать к команде его при резервной эскадре, но с тем, чтоб назначение г. Тревенена к легкой оставалось в своей силе. Я не премину вашему превосходительству дать знать, какие помянутому вице-адмиралу даны будут наставления вновь по обстоятельствам в дополнение прежним.

После одержанной над армейским шведским флотом²⁴⁶ победы делаются теперь приуготовления, чтоб не потерять нимало времени, но, обратя сперва корпус г. генерала-поручика Левашова²⁴⁷ с высажаемыми шестью тысячами из галерного флота под начальством принца Нассау, атаковать короля при Гекфорсе, в то же время главному нашему корпусу наступать за Кюменью на генерала Меерфельда, против Коувалы стоящего, и по исполнении поисков сих двинуться внутрь неприятельской земли со следованием галерного флота близ берегов^I. Ваше превосходительство судить можете, что для надежного успеха нужны пособия от резервной эскадры и от другой, которая некоторым образом с той же сопрягается, дабы очистить море и озаботить неприятельские суда, в Борезунде или Свеаборге лежащие.

Обстоятельная реляция о сражении еще не получена. Ночью попались еще нам два большие судна. На всех мы пленили гораздо более

358

200 пушек. 38 штаб- и обер-офицеров, в том числе кавалер Розенштейн, шеф одной дивизии, и более тысячи двухсот нижних чинов. Неприятель из остальных больших судов снимает людей и артиллерию на берег для умножения армии и поврежденные суда предает огню.”

В Петербурге во чтобы то ни стало хотели успеть еще заставить наш корабельный флот сразиться со шведским; потому с нетерпением ожидали выхода адмирала Чичагова из Ревеля, появления Тревенена и Круза в Гангуте, и почти ежедневно граф Безбородко отсылал курьеров с наставлениями тем и другим. Эти тревоги и беспокойства особенно казались смешны нам, так как они совершенно не соответствовали отсутствию шведского флота на Балтийском море. Куда идти, кого бить? но такие вопросы никто не осмеливался задать советчикам Императрицы, считавших всех рассудительных людей трусами. Приходилось повиноваться и идти драться — с природой. Занятие, достойное славы такого Государства и чести ее флага! Столь тревожное состояние Двора вполне обрисовалось в рескрипте Императрицы от 21 августа^II на имя моего отца, который доставили в Ревель 23 числа; все, что предписывалось им, было уже давно сделано самим адмиралом.

Как бы в опровержение требований военного совета, 23 же числа вернулся в Ревель смененный легкой эскадрой отряд капитана Лежнева с донесением, что по предписанию адмирала он ходил осматривать все пространство Финского залива от места крейсирования своего к Свеаборгу, но, не видя нигде никаких неприятельских судов, обратился к Поркалауду, где капитан Глебов объявил, что он не предвидит никакой для себя опасности, в помощи не нуждается, и отвечает за то, что ни одно мелкое судно еще не прошло в течение лета из Швеции в Финляндию.

25 августа весь флот был окончательно изготовлен к выступлению в море, и, донося об этом Императрице, адмирал Чичагов писал: “Сколь не многочислен флот Вашего Императорского Величества, однако ж в течение 9 дней успел запастись пресной водой, которой с причислением ежедневной издержки налито 18000 обыкновенных корабельных бочек. Сие доказывает выгодность сделанного мной в прошедшем году водовода, о пользе которого имел я счастье доносить прежде...”

26 числа после полудня совершенно неожиданно корабль, крейсирующий за Наргеном к стороне Балтийского порта, подал сигнал, что видит неприятельские суда. Не доверяя этому, так как не прибывало

359

о том никаких донесений, однако же, адмирал приказал быть флоту в готовности по его знаку тронуться с рейда. В течение пяти часов находились мы в ожидании известий и полагали уже, что крейсер ошибся, приняв в тумане какие-либо предметы за суда, как вдруг ровно в 6 часов крейсеры подняли сигналы, что неприятельских кораблей насчитывают они до 20-ти. Вскоре за тем прибыл к адмиральскому кораблю катер с офицером, посланным от начальника крейсирующего отряда капитана Борисова, доложить, что 24 числа, будучи в 4 милях от Пакерорта, они видели с мачт 9 больших судов, а 26-го поутру в 5 часов, находясь от Наргена в 2½ милях, — 10 военных кораблей и фрегатов, кроме тех, которые замечались у шведского берега. Обрадовавшись этому известию и в надежде действительно встретить шведский флот, адмирал дал знак сняться с якоря и идти в море для поисков над неприятелем. Что произошло затем, мы узнаем из донесения адмирала от 28 августа:

“В 6 часов, снявшись с якоря, со всем флотом пошел я в море, но как наступила вскоре ночная темнота и предлежала при оной опасность проходить Наргенские мели, то и принужден был остановиться у Наргена на якоре, а при рассвете тотчас снявшись вышел в открытое море и соединился с крейсирующими к западу кораблями.

Распространясь со флотом по всей обширности расстояния между нашим и шведским берегами Финского залива, искал неприятельских судов, но во весь вчерашний день не усмотрено оных.

Между тем в час после полудня прибыл во флот на шебеке под военным датским флагом флота датского капитан-поручик Росс с письмами ко мне от министра Вашего Величества при датском дворе барона Криденера, содержащими ответ на мое к нему письмо, что препровожденное чрез него от 21 числа июня Вашему Императорскому Величеству мое донесение им верно отослано, также уведомление, что известный Ечес имеет в море четыре вооруженные судна, но, не надеясь захватить никаких призов, намерен сделать покушения на неприятельские берега, что мор людей в Карлскроне не перестает при всем попечении короля шведского к отвращению оного, и что по дошедшим к нему известиям, шведская нация в великом унынии и тому подобное.

Офицер же сей сказывал, что он, отправясь 18 числа сего месяца с Копенгагенского рейда и переплывая Балтийское море, шведского флота и никаких его судов не видал. Проходя Готланд, придерживался он к Курляндским берегам, а 26 числа сего месяца, склоняясь ближе к нашим берегам, видел в море к Гангуту шесть больших судов,

360

которые по величине их почитает военными; но как за пасмурностью не мог рассмотреть, да притом и флагов не было на оных, то и не утверждал, какие точно были суда. Сей датский капитан-поручик, отдав мне выше упомянутые письма и приняв мой ответ о получении оных, немедля пошел обратно.

Сего же 28 числа, подходя на рассвете к стороне Гангута, усмотрены купеческие суда числом более 20, идущие в разные стороны, но большею частью к осту, в котором числе есть и трехмачтовые. Посланными от меня судами легкими некоторые были опрошены, и по показаниям шкиперов нигде в море шведских никаких судов не видно. Англинского судна, именуемого “Виск” шкипер Матиас Седиот, идущий в Кронштадт, показал, что, проходя 24 числа сего месяца Карлскрону, видел весь шведский флот, стоящий в сем порте на якоре, и только один корабль под парусами около Борнгольма. Хотя можно думать, что крейсерами нашими виденные суда были сии самые купеческие, ибо при нынешнем мрачном воздухе суда, видимые вдали, могут показаться большими, а следовательно, и военными; но пришедшего сейчас во флот катера командир, посланный ко мне с репортами от капитана Тревенена, которые для доставления ко мне берегом отданы в Балтийском порте коменданту, и которых я, однако ж, не получил, сказывал, что будто 26 числа после полудня видели они 5 больших и два малых судов без флагов, которые видны были в дальнем от Поркалауда расстоянии и, остановясь на несколько в дрейфе, поворотили вскоре к весту и пошли с поспешностию.

По сим известиям не оставлю учинить возможные поиски и, продолжая оные, приближаться к повеленным местам.

...Остается теперь дождаться отставших за скоропостижным и нечаянным выходом флота в море двух из числа 23 кораблей, которые хотя и запаслись пресной водой, но как к одному из оных, зимовавшему в Норвегии № 9, еще не окончен отделкой новый руль, на место негодного, и другой так же не мог совсем справить своих повреждений, то и не могли выйти вместе с флотом, и притом не успето взять присланных в тот самый день от Адмиралтейской коллегии 200 человек морских баталионов солдат, которых, однако же, как и кораблей, ожидаю присылки в самой скорости, ибо строго о том предписано...”.

29 августа адмирал получил донесение от капитана Тревенена, в котором он перечислял все затруднения, встречаемые им, и даже выставлял всю невозможность высадки на неприятельский берег. Так как назначение его произошло при особых условиях, и советчики

361

Императрицы, разочаровавшись в способностях адмирала Чичагова после его ухода из Карлскроны в Ревель, возлагали все надежды на Тревенена, и он их не оправдал также, ко всеобщему удивлению этих разумных господ, то, дабы иметь возможность разобрать в подробности обвинения, которые впоследствии счел для себя более выгодным капитан Тревенен, возложить на своего начальника адмирала Чичагова, мы принуждены приводить в подлиннике все донесения, которые присылал он главнокомандующему и также инструкции последнего.

25 августа капитан Тревенен писал:

“Следуя вашего высокопревосходительства приказанию, вышел я из Ревеля 21 числа сего месяца, мало спустя встретил генерал-майора Лежнева и отдал ему ваше приказание; входя в близость камней, лежащих у Поркалауда, мы встретили корабля “Яннуария” штурмана на маленькой лодке, так как тот штурман сии места лучше знает, нежели как другой, то и приказано ему было идти вперед нас, и катер “Счастливый”, следуя сему же, шел впереди для промера в пространном проходе, не глядя мы на все сии предосторожности, находились в близости средней мели прежде, нежели как могли усмотреть веху и глубина переменялась от 25 до 17 сажень, а у катера “Счастливого” 5 сажень. Казалось, катер был к O, а мы находились к W сей мели; почему можно было видеть, есть великая опасность проходить. Если бы, паче чаяния, случилось нам идти тем местом, конечно бы было не без вреда и опасности, потому что кораблю ход был велик, хотя и под малыми парусами. Переменивший курс к O ветер был противный, для того мы принуждены были лавировать на месте, которое было назначено на карте более известное. Мы нашли на камень, отчего руль поднялся к верху и румпель^III сломался, а для ночного времени легли на якорь. На другой день сделавшийся штиль и пасмурность препятствовали идти далее Баранова острова. На третий день, то есть 23 числа прибыли мы сюда. 23 и 24 чисел находился я для рассматривания и узнания здешних мест. С той ночи, как фрегат “С. Марк” принес вашему высокопревосходительству известие о находившемся у них сражении, состоят корабли в тишине. В тот день, как мы пришли сюда, бывшие неприятельские галеры к О ушли в Гельсингфорс и 24 дня мы их не видали; всякий день мы видим к N W несколько неприятельских галер, канонерских лодок и транспортных судов между каменьями, которые взад и вперед проходят. При входе Борезунда лежит фрегат на якоре, и капитан Глебов сказывал, на обеих сторонах есть по батарее. Я нахожу, что корабль “Европа” стоит

362

ныне на лучшем и способном месте против прежнего, а потому повелевает всем проходить и не так открыт неприятелю, как прежде. Ежели корабль “Яннуарий” приблизится к “Европе”, то будет подвержен более опасности от неприятеля. Шведы никогда не имели на твердой земле батареи, но только стреляли с канонирских лодок калеными ядрами; наша батарея находится в худом состоянии, но, однако ж, с оной стороны она сделала нашему кораблю великую помощь, для чего, мне кажется, оную весьма нужно поправить и привесть в лучшее состояние. Неприятель никогда не сделает на Барановом острову батареи, для того, что он будет окружен и взят большими силами со стороны моря. Что касается до пользы сего поста, — в нижеследующем явствует.

Неприятель принужден выгружать свои тяжести около двух миль к N W у Поркалауда и перевозить оные чрез перешеек и грузить по другую сторону опять на суда; переезд тот, от пленных известный, не более одной или двух миль, более им вспомоществует находящееся посреди сего перешейка озеро, так что им на подводах везти тяжести не более одной версты; сверх же сего они стараются ныне сделать проход, подрывая каменья, кои находятся между этим озером и морем. Что касается до атаки неприятельских судов в Борезунде, то я не думаю, чтоб оное можно предпринять одними кораблями без помощи гребных судов, потому что они всегда могут ретироваться, когда мы будем на них наступать и без помощи лоцманов, а хотя бы оные и были, то, может быть, нам мелководие не позволит; может статься, мы бы и взяли их батарею, если б имели лоцманов; но как мы их должны атаковать в ближнем расстоянии, а мелководие простирается далеко, которое очень опасно без лоцманов, гребных судов и в нынешнее осеннее время атаковать. Мне кажется, сие предприятие для кораблей и фрегатов столь опасно, что я не мог, чтоб не представить о всех опасностях, которые в том случае могут воспоследовать, и о всем соблаговолите, ваше высокопревосходительство рассудить о числе кораблей, которые находились на камнях, из коих большая часть может быть различена кораблями, например: “Болеслав”, “Яннуарий”, “Родислав”, фрегаты “Симеон”, “С. Марк”, катера “Летучий” и “Счастливый”. Фрегат “Симеон” находился на средней мели 48 часов и был принужден выкинуть свой балласт и вылить воду. Если б притом сделался крепкий ветр, то бы воспоследовало ему большее несчастье (так же и другие). Притом для меня кажется совсем новым, чтобы корабли и фрегаты гонялись за галерами и канонерскими лодками между каменьями. Представивши все сие, что долг от меня требует,

363

я всегда готов делать все возможное и вдаваться во все опасности, которые только будут почитаться нужными и полезными к службе ее Императорского Величества. Какие бы пользы ни были сего поста, то я думаю, чтобы оный содержать до решения атаки Гангута, и если нам будет в оном удача и там будем хранить проход, то чаятельно ни одно судно не может пройти между Гангутом и Поркалаудом. Мне кажется, что калибр пушек на наших катерах весьма мал в рассуждении шведских галер и канонерских лодок, потому что те всегда могут по своему соизволению выбирать дистанцию. Я объявляю вашему высокопревосходительству, что сие место не может служить для кораблей и фрегатов, то я нахожусь в великом беспокойстве: каким способом без опасности из сего места выйти. Затем положение подводных камней на средине не верно. Без хорошего времени и небольшого ветра, притом не имея впереди малых судов, я не отважусь отсюда выйти. Правда, что мы можем пройти иногда и без худых случаев, но когда сии случаи могут сделаться к вреду какого-нибудь корабля, тогда откроем мы глаза на все те опасности, которые мы сперва имели. Но для оправдания сего представления я не желаю, чтоб ваше высокопревосходительство следовали моему совету, но соизволили бы сами сделать решение по немалому числу кораблей и фрегатов, которые были на камнях; а катер “Счастливый” посылаю к вашему высокопревосходительству с сим рапортом. Если я увижу, что этот пост будет в безопасности от нападений неприятелей и не получу против них приказаний от вашего высокопревосходительства, то я в скором времени последую за этим катером с моим кораблем и фрегатом “Брячиславом”, чтоб быть в состоянии исполнить первые приказания вашего высокопревосходительства. Пред отправлением моим с Ревельского рейда сюда, не зная, сколько времени должен пробыть здесь, приказал я капитану и кавалеру Бачманову как можно скорее изготовиться к выходу в море, а потом явиться к вашему высокопревосходительству”.

Содержание второго рапорта капитана Тревенена и ответа ему адмирала Чичагова заключается в подробном донесении моего отца Императрице от 30 августа. Адмирал, который заранее знал все неудобства этого предприятия, сделал ему лишь для проформы несколько замечаний, как бы для того, чтобы сгладить эти затруднения и ободрить его в настоятельном преследовании ему порученной цели.

Адмирал Чичагов писал Императрице:

“Всемилостивейшая Государыня:

Рапорты, посланные ко мне от капитана Тревенена, о которых донесено от меня Вашему Императорскому Величеству августа

364

28 дня, что не были получены, сего 29 числа доставлены ко мне. Он пишет от 26 числа, что поутру того дня видно ему было из Поркалауда лавирующих в море судов, коим и деланы от него сигналы; те же суда хотя и ответствовали, но совсем неизвестными сигналами, в числе которых был и такой один, какой примечен на шведских кораблях во время сражения. В то же самое время видел капитан Тревенен и множество людей, съехавших на берег с канонерских неприятельских лодок, стоящих в шхерах к Осту подле Поркалауда и, взойдя на возвышенные места, глядевших на море. Из сего капитан Тревенен и заключает, что то была шведская эскадра, приблизившаяся к Поркалауду в надежде, что там два только корабля, которые удобно могли бы атаковать. Прибывших же туда посланных от меня фрегата и катера командиры показали ему, что они, проходя помянутые 9 судов в недальном расстоянии, приметили, что в числе оных были 3 корабля, 3 фрегата, 2 бригантины и 1 катер под российским брейт-вымпелом, но флагов не имели, а лавировали за каменьями, потом же спустились на Z W.

Донесено уже от меня Вашему Императорскому Величеству, что я, вышед в море со флотом в тот же самый день, когда увидены были сии суда, продолжаю искать оных, но до сих пор нигде не нахожу и по осведомлениям от мимоходящих купеческих судов не видно оных нигде в море.

Какие же представлены ко мне от капитана Тревенена особым рапортом усматриваемые им затруднения в повеленном поиске над неприятельскими судами, держащимися в Борезунде, и какие сделаны ему на то от меня примечания и наставления, с оных осмеливаюсь представить к Высочайшему Вашего Величества усмотрению точные списки.

Приложение:

ОРДЕР ГОСПОДИНУ ФЛОТА КАПИТАНУ 1 РАНГА И КАВАЛЕРУ ТРЕВЕНЕНУ

Рапорты ваши от 25 и 26 числа сего августа, касательно мнений ваших о занимаемом Поркалаудском посте и о виденных вами 26 числа сего месяца судах, почитаемых вами неприятельскими по деланным от них сигналам, я получил сего августа 29 числа. На первое из сих имею сказать вам, что я сожалею, усматривая из оного, встретившиеся при первом вашем входе в Поркалауд неприятные с вами приключения и особливо при той благоразумной осторожности, имея пред собой высланную от г. капитана Глебова лодку и бывший при вас катер, коим тамошние места были более известны. Но могли ль оные заплывать пред вашим путем, когда лавировать вы начали? Нет

365

сомнения, что нельзя было совсем полагаться на сделанную капитаном Шешуковым карточку, потому более, что оная показывает только возможность пройти в шхеры, для свободного же плавания служить не могла; что же вы пишете обо всех почти находившихся в Поркалауде судах, что и оные также не миновали быть на камнях и мелях, на сие имею вам сказать, что мне известен один токмо случай с кораблем под командой капитана Шешукова, что оный при первоначальной попытке войти туда, между каменьев, по неизвестности тех мест несколько приткнулся к камню, без всякого однако ж вреда, да выходя оттуда и имея пред собой фрегат, который без всякого прикосновения прошел, коснулся к 16 футовой банке, которые оба места и назначены на карте в предосторожность прочим, да и вехи поставлены. Нет, однако ж, сомнения, что в том тесном и исполненном мелей и подводных камней месте, сие удобно случиться может, и для того-то от меня и было всегда предписывано посылаемым туда иметь крайнюю осторожность и входить при одних способствующих ветрах, да и при отбытии моем в июне месяце, предписано от меня было г. капитану 1 ранга Глебову стараться сделать, сколько можно, более известными входы и выходы безопасные, для чего и было довольно времени с отбытия из здешнего залива флота, а особливо, когда во все то время никаких от неприятеля покушений на Поркалаудский пост не было, а, следовательно, и помехи всевозможному старанию о лучшем промере всех ближних окрестностей Поркалауда; но видно, что какие-нибудь неизвестные мне причины или недостаток способных к тому судов не допустили к довершению лучшего промера.

Хотя же польза сего поста и сопряжена с некоторыми затруднениями в рассуждении входа в оный кораблями; но представя то, с каким усилием неприятель покушается открыть для себя тут ход судами, показывает, коль великое чрез оный пост причинено ему затруднение в подвозе водой в Гельсингфорс нужных для него вещей и людей; почему ежели корабль “Европа”, как пишете, имеет такое хорошее положение, то и остаться ему в оном. Желательно, чтоб корабль “Яннуарий”, по усмотрению вашему на месте, занял подобное безопасное и полезное положение.

Буде говорите, что при случае нападения на наши корабли и батарею, бывшем на 17 число сего месяца в ночи, не было батареи неприятельской на твердой земле, то сие приемлю без прекословия; но буде мысль ваша есть та, что неприятель и до того никогда не имел на твердой земле батареи, то сие противоречит тому, что доказано сбитием

366

оной и взятием пушек от капитана Шешукова. Ежели построенная нами батарея в таком худом состоянии, как описываете, то не худо, ежели вы поручите посланному к вам инженерному офицеру осмотреть и привести оную в лучшее оборонительное положение. Но должен я при сем случае сказать, что сие не должно отводить вас от повеленных вам действий экспедиции вашей, и что на исполнение оных как наискорее, не теряя времени, должны вы обратить свое внимание. Батарея же сия, яко временная, может остаться и в нынешнем своем состоянии, тем более, что и по самым словам вашим сделала оная сильную помощь кораблю “Европе” во время нападения неприятельского, а следовательно может и впредь с хорошим успехом то сделать, ибо со временем и сами мы должны может быть будем оную разорить. Что же касается до описываемого вами перевозу неприятелем тяжестей чрез перешеек, то не думаю, чтоб так удобно было сие для неприятеля, судя натурально, потому, что, как пишете, неприятель должен иметь четверной труд для выгрузки и перегрузки оных с моря на берег, с берега на озеро, с озера на берег, а потом опять на море, что гораздо затруднительнее, нежели при Гангуте перевозкой чрез один перешеек и при одной выгрузке, да одной погрузке; да и какого при том труда стоит подрывать камни между озером и берегом? Я оставляю на суд вам, есть ли тут удобность к перевозу тягостей? а следовательно и доказывается ли чрез сие бесполезность занимаемого нами поста в сем месте? Усилие неприятеля к вытеснению оного и работы толь тяжкие, предпринимаемые им для сделания пути токмо к перевозу, совсем противное тому доказывают. А потому и нужным почитаю более еще принять мер к приведению сего поста в наилучшее оборонительное состояние и притом, сколько времени и обстоятельства позволят, стараться делать промер глубин, с примечаниями по видимым островам и каменьям, дабы отыскать надежнейший путь для входу и выходу всяких судов, о чем извольте предписать г. капитану Глебову; ибо ежели и Гангутский пост по воле Ее Величества будет в наших руках, то и тогда в рассуждении нынешнего положения неприятельской гребной флотилии нужен пост Поркалаудский для преграды тем судам, кои случатся между Гангута и Поркалауда, как вы и сами о том пишете.

Гоняться же кораблями и фрегатами за галерными и мелкими судами в шхерах и для меня также ново да и не было вам от меня о том предписано, разве не имеете ли вы особенных каких повелений, о которых, однако ж, я ничего не знаю. А знаю токмо, что в сем виде ее Императорское Величество и указала заимствовать вам, как

367

от меня вам и дано знать сего августа 16 дня от поста Поркалаудского пособие мелких судов, а с оными и употребление тех, кои присланы будут к вам и именно, два катера и два нового построения судна, которые по высочайшему указу назначены и теперь в Ревельском порте исправляются и, думаю, ныне уже к вам отосланы, как о сем я 28 числа сего месяца дал вам знать. С сими четырьмя, да с одним гребным фрегатом и тремя катерами, находящимися в Поркалауде, також с теми двумя фрегатами, двумя шебеками и двумя катерами, которые к Поркалауду по высочайшему указу будут присланы, как о сем от меня 24 числа сего месяца дано вам знать, и притом с тремя находящимися в эскадре вашей фрегатами, кажется, можно будет сделать попытку на поиск над неприятельскими судами, коих так много, как пишете, в шхерах Борезундских ходят взад и перед. Что касается до лоцманов, без которых вам, как пишете, успеть нельзя, то есть один записной для тех шхер, взятый капитаном Шешуковым, и отдан мной для такого употребления на корабль “Европу”, находящийся в Поркалауде, которого и можете для того употребить; еще представляете в числе затруднений для поиску на те неприятельские суда весьма малый калибр пушек на катерах наших в рассуждении неприятельских больших пушек на галерах и канонерских лодках, а притом и сомнение ваше, дозволит ли мелководие делать преследование оных; на первое скажу, что может быть и нельзя большего калибра пушек, каков ныне, иметь на таковых малых судах, а на другое, что глубина тех мест мне и самому неизвестна, и для того-то и желаю, как и выше сказал, чтоб приложили всемерное попечение о промере. В прочем благоразумию вашему однажды навсегда предоставлено от меня производить в действо из повеленного, что возможно и удобно, не отваживая себя без всякой видимой пользы и отнюдь не вдаваясь в опасности быть жертвой.

Что же вы столь много беспокоитесь о изыскании способов, как выйти безопасно из того места, в рассуждении неверного положения на средине камней, — на сие больше ничего сказать вам не могу, как представить примеры тех, кои прежде вас несколько крат входили и выходили, без всякого вреда, наблюдая ветр и осторожность. И ежели вы находите за надобное выйти оттуда, то в воле вашей остается взять малые для прохода себя суда, а без хорошего времени к выходу, конечно, должно поудержаться.

В заключение сего не оставалось бы мне ничего более, как сослаться на мои 16, 18, 20, 24 и 28 чисел сего месяца, данные вам на основании Высочайших ее Императорского Величества указов предписания,

368

которые исполнить должно вам. Но как из вышеписанных обстоятельств за нужное нахожу к разрешению предлагаемых вами сомнений повторить вкратце оные, то и предписывается сим вам для сохранения исполнением повеленного от 16 августа толь важного знака особливой ее Императорского Величества доверенности к вашей ревности, мужеству и знаниям, конечно стараться занять пост Гангутский, сбив или овладев укреплениями на оном, також сделать поиск на неприятельские суда, в Борезунде держащиеся, пресечь сообщение неприятельским судам от Стокгольма к Свеабургу и производить поиски на острова Аландские и другие берега. Для произведения сего по указу Ее Величества от 21 дня сего августа, о котором дано вам от меня 24 числа знать, назначены для составления вверяемой вам легкой эскадры надежнейшие четыре корабля, три фрегата, два катера и два нового построения судна, також велено вам заимствовать от поста Поркалаудского все мелкие суда, коих там четыре, да имеющие прибыть вскоре два фрегата, две шебеки и два катера. Вам дан для того же егерский баталион и искусный инженерный офицер с помощниками и всеми нужными орудиями, а при том еще повелено вам испрашивать наставлений и пособия от начальствующего резервной эскадрой господина вице-адмирала и кавалера Круза, который, имея под начальством своим довольное число кораблей и фрегатов, також бомбардирские корабли и брандеры и притом высочайшее предписание делать вам пособия и наставления, по требованиям вашим, конечно, сделает все возможные пособия. С сими способами уповаю, при благоразумии вашем и толикой высочайшей Ее Императорского Величества доверенности вам, можете, сколько обстоятельства позволят, успеть произвесть в действо повеленное, не упуская времени”.

За день до отправления этого ответа капитану Тревенену т. е. 30 августа, адмирал получил от него третий рапорт, с уведомлением, что он, соединясь со всеми кораблями и фрегатами, при первом благополучном ветре пойдет атаковать скопившуюся в Борезундских шхерах в немалом числе неприятельскую гребную флотилию и построенные там батареи. Увидя идущий от востока на Ревельский рейд под русским брейт-вымпелом стопушечный корабль “Св. Николай” и зная, что на нем должен находиться начальник запасной эскадры вице-адмирал Круз, адмирал послал к нему на легком судне все те предписания и бумаги, которые до него касались.

Чтобы судить о действительном состоянии русского флота, мы советуем читателям внимательно следить за тем, какое употребление

369

правительство сумело сделать, и какую пользу корабли, составлявшие его, были способны принести. Мы увидим даже ранее, чем покинем первую позицию между Наргеном и Суропом, где остановился флот, выходя из Ревельского порта, что ветер, который был очень силен, заставил 3 корабля и 1 катер подать сигналы о своем опасном положении и войти в порт. На другой день послали легкое судно, чтобы осведомиться о их состоянии и знать, нуждаются ли они в долговременном или кратковременном исправлении: в таком случае было предписано вице-адмиралу Крузу послать три корабля своей резервной эскадры для замены.

1 сентября адмирал получил благодарственное письмо от Императрицы, первое после стольких неприятностей и огорчений.

“Василий Яковлевич. Весьма довольна я поспешностию с которой вы, по получении известия о появившемся шведском флоте, решили идти на встречу ему и для поисков над ним, в чем и желаю вам добрых успехов. Хотя и надеюся, что силы флота, вами предводимого, при помощи Божией, найдутся достаточны стать против мореходства шведского, нужно однако ж приказать вице-адмиралу Крузу, чтоб корабли его начальства были готовы подкрепить вас в потребном случае; а что касается до эскадры флота капитана Тревенена, то я уверена, что вы таким образом ее действия и движения учредите, что неприятель не может обратить против нее превосходных сил, и что в случае его на то покушения, он должен будет с вами прежде разделаться. Пребываю всегда вам благосклонная Екатерина. 29 августа.”

Столь же любезно было и приложенное письмо графа Безбородко:

“Курьера вашего, не удерживая, возвращаю. Ее Величество была весьма довольна вашею деятельностью и теперь в полной надежде пребывает, что ваше превосходительство предуспеете одержать над неприятелем знатную поверхность к пользе Империи и к вашей славе. Наши войска имеют уже повеление вступить в границы Шведские, а галерному флоту подвигаться по берегам. Король выгнан, успев бежать и потеряв в преследовании еще несколько судов, да на них и на сухом пути более 50 пушек, да 200 убитых и 60 пленных. Мы надеемся, что ваше превосходительство не допустите Шведский флот уйти в Свеаборг и тем затрудните наше на Гельсингфорсе предприятие. От сердца желаю Вам всякого благополучия. Есмь с совершенным почтением...”.

Как ни старались в Петербурге создать бой на море, но неприятеля по-прежнему не существовало. Теперь, по крайней мере, выпроводив флот из Ревеля, все должны были тем успокоиться; признаться

370

сказать, и нам стало легче на душе от сознания, что в глазах советчиков Императрицы мы перестали быть трусами. Действительно, немало надо было иметь хладнокровия, чтобы видеть, как треплется русская казна на волнах Балтийского моря без всякого смысла и пользы. Еще с утра подул крепкий юго-западный ветер, а после полудня он настолько усилился, что адмирал, для предупреждения опасности, поспешил со многочисленным флотом приблизиться к западной стороне Наргена и, укрывшись к вечеру за Суропский маяк, лег на якорь. Ночью ветер час от часу увеличивался и произвел такое волнение, что многие корабли стало тащить с якорей. 3 корабля и 1 катер подняли сигналы, что терпят бедствие, на что адмирал приказал им для спасения своего идти в Ревельский порт. С этого дня началась бесконечная борьба с природой, которая была все-таки легче и приятнее, чем с придворными вельможами, желавшими управлять флотом, сидя в зале совета и лежа в своих теплых постелях.

3 числа буря утихла, и повеял западный противный ветер, не дозволивший идти флоту к назначенным местам. Еще один корабль и фрегат, пострадавшие во время сильного волнения по освидетельствовании оказались неспособными держаться в море и адмирал отпустил их в Ревельский порт для исправления.

На другой день в пятом часу дня повеял попутный нам восточный ветер, и, не теряя ни одной минуты, флот, снявшись с якоря, пошел к западу. Продолжая плавание всю ночь, мы при рассвете поравнялись с Гангутом; адмирал послал легкий фрегат осведомиться, нет ли около него неприятельских кораблей. Командир фрегата по возвращении, донес, что он подходил на самое близкое расстояние к Гангуту, видел за каменьями лодки, но никаких военных судов на рейде не было; при его приближении на одной из батарей подняли флаг, но он своего не показал и удалился. Встретив голландское купеческое судно, адмирал послал опросить шкипера; последний сообщил, что идет из Копенгагена уже 9 дней, в море нигде шведских кораблей не встречал и не видел.

5 сентября ночью мы прошли Дагерорт и остановились на позиции, которую было предписано занять. Донося об этом Императрице, адмирал писал (10 сентября):

“Пришед со флотом Вашего Императорского Величества на расстояние от острова Даго, параллельно с оным к западу, в десяти немецких милях остановился я здесь крейсировать, яко на таком месте, с которого в силу Высочайшего Вашего Величества рескрипта, данного мне в 12 день прошедшего августа, второго пункта, можно иметь

371

наблюдение к Аландсгафу и к стороне Карлскроны. А во исполнение того же высочайшего рескрипта третьего и пятого пунктов отделил я отряды, один к юго-западу для проведывания о выходе неприятельского флота или части оного, а другой — к стороне Аландсгафа, для пресечения и захватов неприятельских транспортов, ежели бы оные могли случиться”.

Более подробные сведения сообщил адмирал графу Безбородко:

“... Господин флота капитан Тревенен рапортует от 5 числа сего месяца, что он при утихших несколько ветрах вышел из Поркалаудского поста со всеми вверенными ему кораблями, фрегатами, бомбардирскими и мелкими судами для приближения к неприятельским судам и укреплениям, в Борезунде находящимся, дабы начать высочайше предписанное ему действие. Причем уведомил меня, что в одном из отданных для его эскадры кораблей “Северном Орле”, оказалась при бывших крепких ветрах течь воды около 4-х дюймов в час. Чему и не очень должно удивляться, ибо из числа 23, присланных, по свидетельству корабельного мастера, за надежнейшие для дальнего плавания, корабль “Вышеслав” во время бывшей 1 сентября бури столько много потек, что большая часть пороху в крюйт-каморе подмокла, и я должен был отослать его в Ревельский порт для исправления, где и поныне еще находится. В прочем, что касается до помянутого корабля легкой эскадры, то оный, по свидетельству корабельного мастера признан надежнейшим из числа семи, оставшихся за выбором 23 кораблей, а потому я и назначил оный в числе 4-х. Не оставил я, однако ж, предписать г. вице-адмиралу Крузу отделить из кораблей его эскадры надежнейший корабль на перемену тому, буде уже окажется опасность иметь оный в море, а тогда отослать в Кронштадтский порт и на место его буде рассудить, — требовать в силу высочайшего указа, надежнейшего корабля, о чем уведомил я и г. капитана Тревенена.

Г. вице-адмирал Круз ныне находится в числе 4-х кораблей в Финском заливе, крейсируя между Гангута и Одесгольма для приближения ко исполнению ему предписанного. Ветр несколько сделался тише и два дня уже стоит очень хорошее время, почему и можно ожидать, что г. капитан Тревенен начал свои действия.

А потому во исполнение высочайшего рескрипта, данного мне в 12 день прошедшего августа, отделил я отряд к Аландсгафу, дабы когда стесняемые действиями его, г. Тревенена, неприятельские суда обратятся искать спасения своего убежищем в Стокгольме, могли быть перехвачены, так как и транспорты, ежели случатся, как о сем в препровождаемом

372

ее Императорскому Величеству моем донесении подробно писано. ...

...Ревельской конторы главный командир контр-адмирал фон Дезин в присланном ко мне от 1 числа сего сентября рапорте уведомил меня, что 31 числа прошедшего августа отправил во флот нарочное судно с именными высочайшими ее Императорского Величества на мое имя указами, но и доныне оное судно во флот не приходило, и где ныне находится, мне неизвестно.

Не пожалуете ли, ваше сиятельство, доставить ко мне хотя списки с тех указов, на случай, буде и вовсе, может быть, не получу оных. Хотя по предписанию моему и посланы 30 августа от г. контр-адмирала фон Дезина из прибывших к Ревелю для легкой эскадры два нового построения судна, о которых упомянуто в высочайшем от 12 числа августа рескрипте, но двух катеров, также прибывших, он не послал туда, а отправил один из них к вице-адмиралу Крузу, а вместо другого хотя и послал он один, находившийся при порте катер же, но не тот, о котором предписано. Пишу о сем к вашему сиятельству совсем не для жалобы на г. фон Дезина, но чтобы, когда выйдет какое-либо из сего замешательство, ваше сиятельство могли ведать, отчего то произошло. Я же не оставил г. фон Дезину напомнить, что он не то сделал, что ему предписано, и думаю, что дело сие будет исправлено, тем более, что г. вице-адмиралу Крузу о посылке именно тех катеров, кои прибыли к Ревелю для легкой эскадры, я писал и требовал как наискорее отправить г. Тревенену, к которому сверх вышеписанных трех судов посланы от вице-адмирала Круза еще для истребления неприятельских судов, в Борезунде находящихся, и оба бомбардирские корабля. Желательно токмо, чтоб ветры не были столько крепки, как с первых чисел сего сентября поныне продолжаются; ибо при оных сомнителен успех над неприятелем”^IV.

Теперь для более наглядного представления себе, что происходило с нашим флотом в позднее, осеннее время, следует обратиться к дневнику и донесениям адмирала Чичагова.

“11 сентября — посылал для осмотра и опроса идущих от востока под нейтральными флагами купеческих судов. Они на пути своем военных судов никаких не видели.

12 числа — на море зыбь после крепких продолжительных ветров. Пополудни во втором часу, для упражнения флота в построении линий и поворотов сделал я знак выстроить боевую линию на правый галс, чем и занялся до самого вечера, а по наступлении ночи принял обыкновенное свое положение.

373

13 числа — ветер северо-восточный с волнением, небо облачно с дождем. Опрошенные суда показали, что идут из Ростока восьмой день и в плавании никаких шведских кораблей не видели. Писал Императрице: “Хотя по Высокомонаршему Вашего Императорского Величества повелению, изображенному в данном мне в 12 день августа рескрипте в четвертом пункте, и повелено посредством легких судов с прикрытием, где можно, кораблей и фрегатов высаживать на берега неприятельские находящихся на флоте морских и армейских солдат и наносить неприятелю всевозможный вред и разорение, наипаче же в околичностях столицы его, наблюдая при сих поисках, чтоб производящие оные в случае нечаянного неприятельского усилия находили для себя беспечное отступление и подпору, дабы не остаться жертвой, — но как с самого времени прибытия моего со флотом Вашего Величества на повеленное место, ветры для помянутых высадок были весьма неудобны, ибо настояли они по большей части <...> мест корабельный ход, дабы можно было отважиться подойти так близко, чтобы в случае нужды могли высаживаемые найти во всякое время подпору и спасение, и притом по осеннему времени от случающихся весьма часто переменных и крепких ветров, предлежала очевидная опасность не токмо потерять высаженных без всякой возможности подать им какие-либо средства ко спасению, да что более и самые корабли или фрегаты, которые для подпоры высаживаемых долженствовали непременно быть у берегов, преисполненных подводными каменьями, мелями и каменными островами, то и не мог я осмелиться приступить к тому.

18 сентября — после полудня прибыл ко мне во флот фрегат, посланный от начальника крейсирующего отряда к западу капитана Макарова с рапортом, что на его корабле “Всеслав” повредился от качки руль, так что опасно долее оставаться на море. Почему тот же час и на том же фрегате послан от меня корабельный подмастерье для освидетельствования руля, и не может ли повреждение быть исправлено.

19 числа — ветер крепкий с немалой зыбью. Корабельный подмастерье возвратился и донес, что повреждение “Всеслава” исправить на море нельзя, и должно корабль отослать в порт. А как обоим отрядам предписано было держаться всегда в таком расстоянии от флота, чтоб могли видеть делаемые на нем знаки и слышать пушечные выстрелы, то по сделании такового знака, повелевавшего отряду капитана Макарова возвратиться, он пришел ко флоту.

20 числа — ветер юго-западный, самый крепкий, с превеликим волнением моря, погода ясная. В девятом часу один из катеров поднятым

374

знаком дал мне знать, что имеет течь по шести дюймов в час. Порывистый ветер заставил меня опасаться об отряде, посланном к Аландсгофу, дабы силой своею не приблизил к опасным подводным камням или мелям. Катеру приказал подойти, сколько можно ко флоту, уклоняясь от опасностей.

21 числа — ветер и волнение в той же крепости и силе. 22-го — на море от предшествовавшей бури превеликая зыбь. На рассвете с корабля “Св. Петр” был поднят знак, что он желает со мной говорить, на что получа мое дозволение, командующий оным приехал донести мне, что руль на его корабле столь много повредило, что опасается долее оставаться в море, почему для освидетельствования сего я послал корабельного мастера. Между тем, дал я знак отряду капитана Лежнева возвратиться на прежнее свое место к Аландсгафу. После полудня ветер начал опять крепчать и к ночи с пасмурностию и дождем весьма усилился.

23 числа — ветер от юга самый крепкий, с сильными порывами, пасмурность, дождь и великое волнение. Перед рассветом в половине шестого часа один из ближайших ко мне кораблей дал знать ночным сигналом, что он терпит бедствие. Почему в ту же минуту почел я за нужное тоже ночным сигналом дать повеление, чтоб ближайшие к нему корабли старались подать ему всевозможную помощь. Флот находился тогда от Дагерорта в 14-ти милях, и при толь крепком юго-восточном ветре помянутый корабль никуда идти для спасения своего не мог. После полудня ветер перешел от запада средний с зыбью от юга. А как силой порывов ветра флот весьма близко пригнало к шведским шхерам, то для избежания опасности дал я знак держаться сколько можно к югу. В третьем часу один из стопушечных кораблей “Саратов” подходил ко мне, и командир рапортовал, что силой ветров переломило у него румпель, но приступлено уже к замене новым. В половине четвертого часа в отряде капитана Лежнева на корабле № 8, при пушечных выстрелах сделан знак, что он терпит бедствие и на море держаться не может. Вскоре потом корабль сей спустясь от ветра направил путь свой к востоку.

24 числа — ветер средний. На рассвете приехал на мой корабль капитан “Ярослава” с донесением, что во время бури повредило ему руль настолько, что он без опасности оставаться на море не может. Почему и дано от меня приказание кораблям “Всеславу” и “Ярославу”, также и катеру “Меркурию” идти в Ревельский порт, и капитанам наблюдать в пути, не увидят ли где в море корабля № 8, пошедшего

375

по ветру к востоку; усмотря — подать помощь и стараться вместе прибыть к порту”.

“Едва успел я, — писал адмирал Чичагов Императрице 29 сентября, — изготовя мое донесение Вашему Императорскому Величеству от 24 числа сего месяца, отпустить к Ревельскому порту сказанные в оном два корабля и один катер для исправления повреждений, причиненных крепкими ветрами, как тот же час повеял вновь, крепче прежних, южный ветр, и после настала буря, продолжавшаяся по сегодняшнее число. Сильное волнение и жестокая качка причинили еще кораблям “Принцу Густаву”, “С. Петру” и “Победославу”, да фрегату “Премиславу” столько повреждений, что долее удерживать оных в море я не осмелился, дабы и совсем не потерять, ибо на первом из оных, по освидетельствованию корабельного подмастерья, весьма много расшатались и имеют движение кницы^V и другие внутренние крепления, отчего в час течи по 9 дюймов, а в крепкие ветры и того более. На втором также повредило в носовой части соединенные крепления, отчего и фок-мачта в опасности быть потеряна, да и руль также имеет движение. На третьем изломало форстеньгу и весьма ослабило члены, отчего последовала немалая течь, так что подмочило в крюйт-каморе пороху 69 бочек, да 702 изготовленных картузов. На фрегате “Премислав” вся печь разломалась от качки, и служители шестой уже день вареной пищи лишаются. Все эти повреждения исправить на море отнюдь нельзя, а необходимо должно отослать для того к порту. Корабль же “Победослав”, по свидетельству корабельного подмастерья, надобно вводить в канал.

Отпуская к порту сии корабли, приказал я командирам оных стараться, как наискорее исправя описанные повреждения, опять поспешать к соединению со флотом.

Будучи же принужден отпустить оные корабли, ныне остаюсь на месте крейсирования моего в числе 17 кораблей и пяти фрегатов, да одного госпитального судна и одного катера. ...”

“...На возвращенных из крейсирования кораблях отряда, бывшего к стороне Аландсгафа, присланы ко мне от начальствовавшего оным отрядом флота капитана генерал-майорского чина Лежнева рапорты, в которых донес мне, что он 13 числа сего сентября при тихом ветре подходил к островам Флоскары, что у Нордбоденского пролива, в 5 немецких милях от оных для наблюдения, нет ли каких-либо идущих неприятельских судов, но нигде никаких не видели; а 20 числа приближался к Багскарским островам в расстоянии одной с половиной мили. 15 числа опрошен им купеческого ростокского галиота шкипер,

376

который объявил, что идет из Люизы в Любек. В Люизе он видел шведского короля и его гребную флотилию, там починяемую. Идучи шхерами от Люизы к Гельсингфорсу, никаких судов не видал, кроме занесенного в Гельсингфорские шхеры юго-западными ветрами российского военного судна о шести пушках, похожего на галеру, а после видел оное же под шведским уже флагом вместе с небольшой галерой. ...”

“...Корабль № 8, о котором донесено от меня Вашему Императорскому Величеству сего сентября 24 числа, что, подняв знак о претерпеваемом им бедствии и опасности, спустился по ветру к востоку и ночью закрылся за случившимся крепким противным ветром, принужден был возвратиться ко флоту сего 29 числа, и вчерашний день, по уменьшении бури, начальствующий оным флота капитан Лежнев присланным рапортом донес, что при сильной качке от крепкого южного ветра оказалось течи в оном корабле столько, что не можно уже было отлить одними помпами, а отливать притом ведрами и ушатами, но и при всем таковом беспрестанном отливании вода почти не уменьшалась, а прибавлялась до шести-десяти дюйм и при всевозможном усилии не больше успевали уменьшить воды, как в час три дюйма. Почему он, сделав совет со всеми офицерами корабля своего, нашелся уже было принужденным спуститься под ветр к шведским шхерам, но в самое то время повеял ветр от запада, итак, подняв знак о претерпеваемом им бедствии, пошел, направляя путь свой к Ревелю и вскоре за мрачностию воздуха закрылся из виду флота. В продолжение плавания своего старался он открыть места через которые входило столько много воды, и по усиленном изыскании нашел, что с левой стороны к форштевню на один фут от воды две доски настоящей обшивки не доведены концами своими к штевню на два дюйма, а было только законопачено и прикрыто смолой, что сильным волнением и выбито. Хотя же он и починил то место, положа довольно пеньки и прикрыв свинцовой доской, но сомневается в твердости сей заделки.

Получа Лежнева рапорт и усматривая из оного великую опасность долее удерживать вверенный ему корабль в море, приказал я ему при первом способном ветре поспешить к Ревельскому порту. Но, дабы, когда случится во время тоже плавания его крепкий ветр или буря, подать ему возможные средства к спасению от гибели, приказал я командиру фрегата, отправляемого туда же для исправления повреждений своих, дабы он всемерно держался при корабле²⁴⁸.”

Графу Безбородко адмирал писал:

“Суровость погоды день ото дня умножается, крепкие порывистые ветры и бури причиняют повреждения.... Опасаюсь, чтоб со временем

377

не был бы я принужден еще уменьшить число моих кораблей, ежели случатся крепкие ветры, которых, конечно, по нынешнему времени должно ожидать. Ревельская починка, особливо что касается до внутренности кораблей — сомнительна в прочности, ибо “Вышеслав” хотя и починен там, но по прибытии ко флоту опять потек. ...”

30 сентября адмирал Чичагов вышел наконец из терпения и решил более не подчиняться требованию совета и не уничтожать добровольно флот, созданный с такими усилиями и издержками. По данному адмиралом сигналу флот повернул назад и, дойдя до Наргена, бросил якоря. Отсюда мой отец послал донесение Императрице:

“После отправления к Ревельскому порту четырех кораблей и одного фрегата сверх прежде посланных туда же двух кораблей и одного катера, еще два корабля из оставших при флоте дали знать, что они повреждены, один из них, “Болеслав”, в мачтах, отчего и некоторые паруса принужден был закрепить, а другой, “Виктор”, потек по 5 дюймов в час.

Видя таковые, ежедневно показывающияся повреждения, и при том непрерывное почти с 5 числа по 30 сентября продолжение южных и юго-восточных ветров с переменным усилием и порывом, не слыша ничего при всех моих неупустительных от каждого мимоидущего купеческого судна осведомлениях о выходе в море не токмо неприятельского флота, но ниже какой нибудь части оного и опасаясь подвергнуть и прочие корабли подобным повреждениям, принужденным нашел я войти в Финский залив с оставшею за отпусками частью флота, состоящею всего из семнадцати кораблей и пяти фрегатов, да одного госпитального судна и одного катера. А как предстояла опасность лавировать в том тесном месте, каков Финский залив, особливо в нынешние по осеннему времени темные ночи, то, подойдя к Наргену, остановился за оным на якорь для принятия высокомонаршего Вашего Императорского Величества повеления, куда обратиться мне со флотом и что исполнять соблаговолено будет. ...”.

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I Об этой новой экспедиции встречается запись в дневнике Храповицкого (стр. 305): “Приехал курьер, что принц Нассау не застал шведов, но только несколько человек на острову. Они с королем в 6000 ушли. Правда то, что не на тот берег влезли и шведов упустили. Со мной

378

разговор, при туалете сказали: “Шведский король удрал как собака, которую гонят из кухни, с опущенными ушами и поджавши хвост”.

^II “Василий Яковлевич. Реляции ваши от 16 и 18 августа Мы получили. Из первой видим, что в числе семи кораблей для составления легкой эскадры назначенных, большая часть требует немалых починок и, по словам вашим, даже вводу в канал, следовательно, в наступающее осеннее время и не могут они отнюдь быть надежны к употреблению в поиске; а потому и полагаем за лучшее и полезнейшее для дела, есть ли вместо семи, три или четыре корабля хотя из оставляемых за выбором для главного флота, но самых надежнейших будет определено, умножа сию эскадру фрегатами, катерами и другими легкими, для употребления способными и в шкерах ходить могущими судами. В сем виде приказали Мы два фрегата из Резервной эскадры, находившиеся в сражении 13 августа обратить к Поркалауду с двумя катерами и двумя шебеками; и вы предпишите Капитану Тревенену с сими судами и с пособием, как от поста Поркалаудского, так и тех катеров, кои отсюда отправлены, произвести поиск на неприятеля, в Борезунде держащегося, и флотилию его тамошнюю стараться всемерно истребить, а затем и прочее, легкой эскадре от Нас предположенное, по всей возможности исполнять.

Вице-адмирал Круз к месту своему отправляется, и капитан Тревенен, имея под начальством своим эскадру для достижения разных предметов, от Нас назначенных, долженствует состоять под командой помянутого вице-адмирала, относясь к нему, в чем следует, и требуя от него разрешения, наставления и пособия. Сему вице-адмиралу от Нас приказано стараться очистить финский залив от шведских судов и обеспечить свободное для наших сообщение, учредя посты, где прилично; впрочем, вы по главному начальству вашему над флотом Нашим в Балтийском море не оставьте снабдить его всеми наставлениями, какие по усмотрению вашему на месте и по обстоятельствам надобны и полезны.

Адмиралтейская Коллегия послала к вам немалое количество людей для наполнения недостатка во флоте; а вы притом велите корабли, остающиеся за оставлением главной части и Легкой эскадры, которые требуют большой починки, прислать в Кронштадт, откуда, по снятии с них людей и дополнении из выздоравливающих больных, отправить к Ревелю для умножения тамошней части из находящихся в сем порте готовых и надежных кораблей, сколько число людей позволит.

По разбитии шведского армейского флота на водах финских, и при вознамеренном распространении действий как Галерным флотом, так

379

на сухом пути внутрь земли неприятельской, нужно взять предосторожность, дабы враг Наш не мог ни в подкрепление себя заимствовать из дальних своих областей, ниже безбедно увести войска свои, в Финляндии ныне находящиеся; для сего как главной части, так резервной и легкой эскадре первое внимание и попечение к тому прилагаемо быть имеет, чтоб пресечь всякое водой сообщение между Финляндией и Швецией, и в случае покушения производить поиск на транспорты. Поспешите потому выходом вашим и занятием места, как прежде от Нас приказано, откуда бы вы могли иметь наблюдение на берега шведские, беспокоя их и на Ботнический залив, а по известиям о выходе шведских морских сил и на оные обратиться. Мы будем ожидать от вас известия, когда вы точно в море выйдете, пребывая вам благосклонны”²⁴⁹. (Семейный архив.)

^III Румпель — или правило, есть рычаг, служащий для поворачивания руля. Он вставляется в гнездо, сделанное в голове руля.

^IV Недостатки во флоте доходили до смешных мелочей; когда В. Я. Чичагов просил гр. Чернышева прислать сигнальные флаги для кораблей, то ему в этом отказали. Поэтому адмирал 10 сентября написал вице-президенту гр. Чернышеву, которого он считал вредным деятелем во флоте, довольно колкое письмо (Морской Архив): “Написав к вашему сиятельству о флагдуке (материя для флагов), не почитал я, чтоб таковое затруднение в отыскании оного, столь малого, количества встретилось, как писать изволите; ибо считал я, что Главное Адмиралтейство всегда имеет у себя надобные для флота вещи. Но при всем том тогда же объяснился, что в оном не так велика необходимость, чтоб обойтись без оного нельзя было; а потому и заботиться столько об отыскании оного не стоило, и я сожалею, что тем ваше сиятельство обеспокоил”.

^V Кница — часть пня с толстым корнем или суком; колено из дерева или железа, для скрепы между собой корабельных членов.

380

ГЛАВА XIX

Конец Шведской кампании 1789 года.

Влияние иностранной партии на кампанию 1789 года. — Борезундское сражение капитана Тревенена. — Письмо Императрицы о победах над турками. — Новая инструкция из Петербурга и ответ адмирала. — Отправление эскадры Козлянинова в Кронштадт и неожиданная тревога. — Потеря корабля “Родислав”. — Депеша барона Криденера из Копенгагена. — Оправдания капитана Тревенена перед адмиралом и жалобы графу Воронцову. — Разоблачения интриги Тревенена, и кем был составлен план кампании 1789 года. — Мнение контр-адмирала Спиридова. — Шведский парламентер. — Высочайшее повеление о разоружении флота

Кампания 1789 года приходила к концу. Командуя столь искусственно созданным флотом, при условиях совершенно ненормальных, зависевших от близости театра войны к столице, адмирал Чичагов прошел чрез такую школу, которая дала ему возможность впоследствии сперва побороть придворные партии, а затем уже неприятеля. Адмиралом Грейгом никогда бы не дерзнули руководить члены совета или приближенные Императрицы, и только потому, что он был иностранец и свободный человек; пред иностранцем русские привыкли преклонять головы и добровольно унижать себя, но теперь во главе стоял соотечественник, далеко не придворный человек, который не мог, подобно иностранцу, угрожать своим отъездом из России; поэтому каждый вельможа считал себя и опытнее и предприимчивее его, если не способнее создавать планы сражений и побеждать. С тех пор, как русские существуют, или, вернее, с воцарения Петра I, они управляются иностранцами, и пагубная привычка эта довела нацию до полнейшего самоуничижения.

Как только умер адмирал Грейг, со всех сторон послышались крики и просьбы о приобретении ему заместителя за границею, но Императрица, как иностранка, отвергла подобные предложения и выбрала главнокомандующим русского. Многие приходили в отчаяние и считали свое отечество погибшим; эти люди не понимали, каким образом могла Россия существовать, когда ее флотом не будет

381

командовать какой-нибудь Фок, Хек, Нольс и Нульс. Поэтому все ринулись спасать родину, каждый считал своею обязанностью помогать этому русскому главнокомандующему тем или другим способом; спутав, связав по рукам и ногам нового начальника, они успокоились, но было уже поздно, время пропущено и год потерян^I. Одной Императрицы не могло хватить на все, и главного ее помощника, князя Потемкина не было в Петербурге. Будь последний вблизи, ничего подобного не случилось бы; на него и возлагал надежды адмирал Чичагов для будущей кампании.

Результаты стараний графа Безбородко и англоманов, ничего не понимавших в морском деле и управлявших флотом из Петербурга, были налицо. На другой день возвращения нашего к Наргену, т. е. 1 октября, около 12-ти часов пополудни, на Ревельском рейде была произведена стрельба, по неизвестной для нас причине, хотя вблизи стоял главнокомандующий со всем флотом. Вскоре затем явился к адмиралу посланный от вице-адмирала Круза с объяснением, что последний получил известие об одержанных нами победах над турками и только что служил молебен. Этот же офицер в частном разговоре сообщил, что капитан Тревенен овладел Борезундом, потерял “Северного Орла”, сжег неприятельский корабль и нанес большой вред шведам. Как ни странно казалось главнокомандующему таким образом выслушать донесение о том, что делается во флоте, но пришлось смолчать. Пока адмирал стоял у Наргена, на ревельском рейде начальствовал Круз; он самостоятельно посылал рапорты Императрице, и ему подчинялся капитан Тревенен, который, если говорить правду, держался тоже независимо и состоял в особой переписке с гр. Безбородко. Таким образом в одном Финском заливе имелось три начальника: мой отец, как старший и рассудительный, вице-адмирал Круз, как человек решительного характера, и капитан Тревенен, как имеющий репутацию, благодаря рекомендациям С. Р. Воронцова, способного моряка. Спрашивается: что было бы с русским флотом, если бы шведы не бездействовали? Один Бог спас. И так эта кампания имела уже ту выгоду, что адмирал Чичагов ознакомился с порядками, условиями и твердо решил положить конец всеобщему старанию спасти отечество за отсутствием иностранца-руководителя; он ждал только возможности свидеться с князем Потемкиным, человеком гениальным, истинным русским вельможею^II.

Письмо Императрицы о победах наших над турками было отправлено командиром Ревельского порта к адмиралу с легким судном,

382

но оно разошлось с нами в море и только явилось к Наргену через несколько дней. Содержание его было следующее:

“Всевышний благословил повсюду Оружие Наше, против врага Имени Христианского, знаменитыми успехами. Я сего дня получила от генерала-фельдмаршала князя Григория Александровича Потемкина Таврического из главной его квартиры у Каушан известие, что 7 сентября бригадиром и войска Донского походным атаманом Орловым²⁵⁰ разбит на реке Салче турецкий пятитысячный корпус, при котором сам Сераскер Гассан-паша, бывший капитан-пашею, находился; 8-го Сераскер-паша при сближении войск наших, оставя свой лагерь и пушки, бежал к Измаилу. 11-го генерал Суворов и римско-императорский генерал принц Саксен-Кобургский^III с корпусами их у Фокшан разбили наголову турецкие силы, верховным везирем предводимые, взял 80 пушек, 50 знамен, весь лагерь и обоз, причем неприятель потерял убитыми до шести тысяч человек. 12-го Сераскер Гассан-паша загнан в крепость Измаил, где и заперся. 13-го в Каушанах трехбунчужный Зайналы-Гассан-паша Беллербей Анадольский и бывший в прошлом году Сераскером у Рябой Могилы взят казаками под командой полковника Платова^IV с подкреплением конных егерей. Сей отряд был под предводительством генерала-поручика принца Ангалт-Бернбургского^V, причем взято 3 пушки, 2 знамя и 160 пленных, убито же более семи сот человек. 14-го замок Аджибейский взят генералом-майором Рибасом^VI в виду всего флота неприятельского. Принося благодарение Богу помощнику нашему, поспешаю вам о том сообщить для обнародования во флоте, вам вверенном. 25 сентября. ...”

5 числа, когда мы стояли у Наргена в ожидании повеления Императрицы возвратиться в Ревель, прошло мимо нас голландское судно, которое адмирал и приказал тотчас опросить. На этот раз нам посчастливилось напасть на шкипера, который шел из Карлскроны, где находился с 7 июля в плену, и потому его показания были очень интересны. В бытность свою в Карлскроне он видел возвратившийся после сражения весь шведский флот; множество больных и раненых было сведено с кораблей, и между убитыми находился капитан, которого все очень жалели и хвалили. Шведы пали духом и с тех пор не высылали более ни одного судна в море, за исключением двух-трех фрегатов и стольких же катеров для крейсирования, которые и останавливались у самых ворот этого порта. По его словам, они и не могли выйти, потому что болезни уменьшили

383

команды на 800 человек. Жители претерпевали большой недостаток в съестных припасах и жаловались на дороговизну.

Светлейший князь Григорий Алексеевич Потемкин

Наконец 8 октября в 11 часов ночи прибыл к адмиралу курьер Купреянов с ожидаемым рескриптом. В нем говорилось:

“...В рассуждении настоящего позднего и сурового времени трудно предполагать, чтобы флот шведский мог выйти в море, а еще меньше ожидать можно, чтоб он покусился направить плавание свое в Финский залив, почему и находим нужным повелеть вам:

Первое — корабли и прочие суда, требующие больших починок и в море держаться уже не могущие, отправить в Кронштадт.

Второе — с остальными кораблями, фрегатами и прочими судами держаться вам, сколько можно при Ревеле, дозволяя вам притом войти на рейд тамошний, когда вы за благо рассудите.

Третье — между тем назнача те корабли и другие суда, кои в Ревельском порте должны остаться на зиму, сколько их безопасно и

384

без утеснения по рассмотрению вашему поместиться может, вскоре за первоотсылаемыми в Кронштадт отправить и прочие, дабы они надежно и безбедственно туда дойти успели.

Четвертое — и как для продовольствия войск наших в Финляндии отправлено будет из Риги некоторое количество судов с хлебом, то дабы оные безопасно дошли к стороне Выборга и не достались в руки неприятелю, по примеру недавно попавшегося ему галиота с 1700 кулями муки, приказано означенным судам, дойдя против Ревеля, отнестись к вам, дабы вы могли при настоящей отсылке кораблей, фрегатов и катеров взять меры к обеспечению плавания их.

Пятое — посты Поркалаудский и Борезундский снять по лучшему вашему усмотрению один за другим, распорядясь, чтобы из сих постов суда, коим надлежит идти к Кронштадту, туда прямо и посланы были. 5 октября 1789 г.”

Здесь надо заметить, что несмотря на большое умение Императрицы во время кампании присоединять флот к общим операциям, советчики вводили Ее иногда в заблуждение относительно мелочей, в которые они хотели вмешиваться. Вместо того, чтобы предоставить адмиралу заботиться о приобретении выгоды с данными ему средствами, они желали его направлять. Если бы зависело от Главнокомандующего действовать по своему усмотрению, то уже, конечно, он не подвергал бы флот из-за простого бахвальства, так сказать, трудному, опасному, изнуряющему и бесполезному крейсерству, к которому он был принужден в самое худшее время года и в местности, неудобной для больших маневров. Затем он, конечно бы, сумел стеснять, насколько возможно, действия неприятеля, его маневрирования и торговлю, и быть всегда готовым противустать его предприятиям. Мешая адмиралу таким образом иметь в цельности главные силы, его подвергли несправедливым обвинениям членов совета, которые, совершенно не имея морских сведений, доставили, можно сказать, неприятелю легкую возможность воспользоваться преимуществами, которые адмирал мог приобрести себе; а именно, неприятель спокойно сидел в своих портах, сохраняя свои корабли и приобретая средства и силы для будущей кампании, которая, к счастью, не послужила ему к чести.

10 октября весь флот прибыл на Ревельский рейд. Для отправления в Кронштадт адмирал назначил 22 корабля, а остальным 10-ти предназначил стоянку в Ревеле. 15 числа он послал уже Императрице донесение: “... Эскадра под начальством вице-адмирала Круза

385

купно с кораблями и другими судами, требующими больших починок, по наступлении способствующего ветра отправилась в Кронштадт сего октября 12 числа. Капитан Тревенен со всеми кораблями и другими судами, легкую эскадру составляющими, оставя по предписанию моему занимаемый им Борезундский пост и имея дозволение, в случае, ежели у него на эскадре не достает провиантов и воды столько, чтоб безбедно дойти мог до Кронштадта, прийти к Ревелю для запасения себя тем; вчерашний день, входя между островов Наргена и Вульфа с кораблями, на котором он находится, и другим, “Александром Невским”, да фрегатом “Гавриилом”, коснулся к мели, для снятия с которой и для подания всякой помощи посланы от меня фрегаты и другие суда.

Поркалаудский пост, в рассуждении наступившего сурового времени и дабы не упустить ветров, несколько способствовавших к выходу оттуда кораблей, вслед за Борезундским снят и уже под начальством капитана первого ранга Глебова отправлен в Кронштадт.

За сим остальная часть флота Вашего Императорского Величества, следующая к отправлению в Кронштадт, готова и будет в силу высочайшего Вашего Величества указа, данного мне в 5 день сего октября, отправлена так, что надежно и безбедственно туда дойти успела. Для остановления идущих судов из Риги, дабы при настоящей отсылке в Кронштадт кораблей и других судов безопасно отправить вместе, куда следует, отряжены от меня крейсировать пред Наргеном несколько военных судов.

P. S. При подписании моего Вашему Императорскому Величеству донесения, сейчас получил я от капитана Тревенена рапорт, коим донес, что из числа ставших вчерашний день на четырехфутовую по восточную сторону Наргена мель, корабль “Александр Невский”, фрегат “Гавриил” и один катер из легкой же эскадры, с пособием прибывших на помощь судов, успели снять, но как ветр ныне от запада довольно крепок, то причиняется немалое затруднение оттащить кормы их от той мели, корабль же “Родислав”, вверенный ему, крепостью ветра, ударяя об мель, проломило, отчего наполнился водой, и к снятию с мели надежда сомнительна.”

Таким образом, единственный из капитанов, потерявший свой корабль в эту кампанию, оказался Тревенен, на которого так надеялись в Петербурге. Адмирал Чичагов с громадным флотом лавировал столько времени близ Наргена и Вульфа, но не было ни одного несчастного случая; оценить это могли только те, кто знал морское искусство и плавал в Балтийском море. Если адмиралу удалось

386

выучить русских капитанов всем сноровкам, необходимым для маневрирования в Финском заливе, и он сохранил флот в целости, то вполне зависело от капитана Тревенена позаимствовать опыт у главнокомандующего, но самонадеянный иностранец, избалованный похвалами лиц, приближенных к Императрице, считал всех неучами в сравнении с собой и за то был наказан Провидением. Это несчастье подало ему повод жаловаться не только на судьбу, но и на адмирала Чичагова, а потому мы принуждены будем своевременно несколько подробнее разобрать его поступки и в опровержение обвинений — представить факты, подтвержденные документами.

16 числа мой отец имел счастье получить еще письменное извещение Императрицы об одержанных нашими войсками победах:

“Василий Яковлевич! Вчера с присланным от Российско-Императорского посла князя Голицына^VII из Вены курьером, получено известие, что по овладении армией Его Величества Императора Римского, предводимой генералом-фельдмаршалом бароном Лаудоном^VIII, в 21 сентября двумя главными предместиями города и крепости Белграда, сей город, утесняемый действием артиллерии осаждающей, 27 сентября сдался на капитуляцию и, вследствие того, войсками Римско-Императорскими королевскими занят.

Вслед затем сего утра получила я от генерала-фельдмаршала князя Григория Александровича Потемкина-Таврического уведомление, что город и крепость Белгород на устье реки Днестра 30 сентября сдался Нам на капитуляцию, причем получено в добычу пушек пятьдесят одна, знамен тридцать два и множество всяких запасов, о чем вас уведомляя, пребываю вам благосклонная Екатерина. 14 октября.”

В ответ адмирал Чичагов написал Императрице:

“Высочайшие Вашего Императорского Величества указы, данные мне в 8 день сего октября, получены мной. Во исполнение оных вице-адмирал Мусин-Пушкин и контр-адмирал Ханыков оставлены при ревельской эскадре, находящийся же при мне на месте положенного по регламенту советника контр-адмирал Одинцов будет отослан в Адмиралтейскую коллегию для употребления по ее усмотрению. Вице-адмиралы Круз и Козлянинов и контр-адмирал Повалишин отправлены в Кронштадт с эскадрами, как о том пред сим донесено от меня Вашему Императорскому Величеству.

С оставляемой же эскадрой для зимования в Ревеле нахожусь в готовности на всякий нужный случай, стоя на рейде и не оставляя всех мимоидущих купеческих судов без опрашивания о шведском

387

флоте или части оного в море, чрез отряженных от флота Вашего Величества крейсеров, назначенных для удержания и приводу ко мне галиотов, идущих из Риги с хлебом, но ничего такого, что бы могло достоверным почесться о выходе всего неприятельского флота в море, как показал шкипер пришедшего в Кронштадт датского судна, я не слыхал, а шкиперы пришедших 18 и 19 чисел сего октября на здешнюю рейду любских судов объявили, что они 12 числа октября, проходя между Эландом и Борнгольмом, никаких шведских судов не видали; токмо что приезжавшие у Готланда по южную сторону в двух немецких милях от Гауборха на шлюбке с катера шведского с офицером для осмотра на судно матросы говорили матросам же того судна, якобы ищут они с катером своего флота; возвратившийся же ко флоту Вашего Величества сего 18 числа военный наш катер рапортовал мне, что он, ища флота, удалялся от Дагерорта к западу до двадцати немецких миль, но никаких судов там не видал.

Сейчас прибыло на здешний рейд аглинское судно, которого шкипер Джон Каппе по опросу объявил, что он 16 числа сего октября между островов Готланда и Эланда видел шведский катер, ночью же того числа видел до девяти и более огней и ракеты по южную сторону Готланда. Почему и принята с моей стороны возможная осторожность, дабы заранее узнать об ожидаемом неприятельского флота приближении в здешние Финского залива воды, и число крейсеров умножил я с надлежащими на все возможные случаи наставлениями.

Хотя сия легкая эскадра под начальством капитана Тревенена и не пошла еще в Кронштадт, но как оба корабля, составляющие оную, и прежде были не очень благонадежны к морю, а особливо для осеннего времени, а после еще были на мели и имеют немалую течь, так как и фрегаты, принадлежащие к той эскадре, то почитаю за лучшее послать всю оную в Кронштадт, не упуская времени, дабы безбедственно туда дойти могла.”

18 октября адмирал отправил в Кронштадт эскадру вице-адмирала Козлянинова, так как он опасался долее удерживать ее в Ревеле, вследствие ухудшавшейся с каждым днем погоды. Об отряде капитана Тревенена он писал Императрице 19 октября.

“Ставшие на мель у Наргена корабль и фрегат, да один катер, о коих донесено от меня Вашему Императорскому Величеству, быв стащены с мели, отошли на безопасное место, но остаются с прочими, посланными от флота для подания помощи стоящему все еще

388

на мели кораблю капитана Тревенена, с которого для облегчения начали ныне снимать артиллерию и все прочие тягости, хотя, впрочем, судя по тому, что оный весь наполнился водой, и весьма сомнительна надежда к спасению его, как сие пишет ко мне и сам командующий оным капитан Тревенен.”

Не успели мы успокоиться и начать приходить в себя, как неожиданно 20 числа были присланы рескрипт и письмо Императрицы, доказывавшие, как легко производили тревогу, между лицами окружающими Государыню, рассказы любого шкипера или судовщика. Источником ложных слухов был всегда вице-адмирал Пущин^IX, командир Кронштадтского порта, переписывавшийся очень усердно с графом Чернышевым; он опрашивал там каждого барочника, приходящего в порт, и все без разбору доносил вице-президенту Коллегии.

Прочтя рескрипт, нельзя было никак ожидать, что письмо тревожного содержания. Представляем читателю эти документы в той же очереди.

“Апробуя распоряжения ваши об отсылке по окончании нынешней кампании из флота, вами предводимого, кораблей и фрегатов в Кронштадт, а других об оставлении в Ревеле, соизволяем, чтоб и в рассуждении флагманов сделали вы такое распределение, дабы за отправлением из них вице-адмиралов Круза и Козлянинова и контр-адмирала Повалишина^X в Кронштадте, при Ревельской эскадре осталися вице-адмирал Мусин-Пушкин^XI и контр-адмирал Ханыков^XII; находящегося же при вас на месте положенного по Регламенту советника контр-адмирала Одинцова препроводить в Адмиралтейскую Коллегию для употребления по ее усмотрению при здешних командах”.

“Василий Яковлевич. В приложении у сего найдете известия о шведском флоте. Хотя по поздному времени и по наставшим уже непогодам нельзя предполагать, чтоб король шведский отважился флот свой подвергнуть гибели, простирая его плавание и действия в толь суровую пору даже до Финского залива, и скорее ожидать надобно, что он, учиня токмо оказательство, в Карлскрону оный возвратит; тем не меньше, однако ж, нужно, чтоб вы были в осторожности, и именно удержав, буде еще не отправлены, назначенные к Кронштадту под командой вице-адмирала Козлянинова корабли и фрегаты, на несколько дней, покуда получено будет известие достоверное о неприятельском флоте, а притом, доколе возможно, осталися сами, с назначенными на зиму в Ревеле кораблями

389

на тамошней рейде. Есть ли же эскадра под начальством вице-адмирала Козлянинова уже пошла в путь свой, то здесь прикажем с разоружением ее удержаться до получения верных уведомлений.”

Приложение: ПОДЛИННОЕ ПИСЬМО ПЕТРА ПУЩИНА К
ГРАФУ ЧЕРНЫШЕВУ ОТ 17 ОКТЯБРЯ ЗА № 5507

“Сейчас прибыл в Кронштадт датской галиот, имянуемый “ди едульт”, шкипер на нем Юрьген Андерсон, который объявил, что шел он из Фленбурга и видел 10 числа между Эланда и Борнгольма шведских кораблей до 30-ти, при ветре зюйдовом лавирующие...”.

Дальнейшие подробности о положении корабля “Родислав” адмирал сообщил Императрице 24 октября:

“Не упуская способствовавшего ветра к безбедственному достижению в Кронштадт кораблей и других судов, составлявших легкую эскадру, сего 22 числа отправил я оные туда под начальством старшего по капитане Тревенене флота капитана Жохова. Сам же капитан Тревенен оставался, прилагая возможные меры к снятию с мели вверенного ему корабля “Родислава” употребив к тому посланные от флота фрегаты и прочие суда. По снятии артиллерии и других тягостей, намерение было сделать последний опыт к спасению корабля, отливанием воды многими вдруг помпами. Но наставший крепкий с порывом ветр лишил способов произвесть в действо сие намерение, и капитан Тревенен, возвратясь сего дня со всеми посланными к нему от флота и порта судами, поданным ко мне рапортом донес, что 23 числа сильным ветром помянутый корабль, будучи крепко бит об мель, чрез четыре часа разломан весь, и члены унесены в море. Люди все спасены.”

25 октября снова тревога! “Шведы думают провезти транспорты, под прикрытием флота”, — писал гр. Безбородко, но это было всегда возможно в такое время года. На этот раз известие пришло от барона Криденера из Копенгагена.

“В приложенной при сем копии письма министра барона Криденера, — говорилось в рескрипте Императрицы, — из Копенгагена по нарочной эстафете полученного, усмотрите, что эскадра шведская следует в конвое множества транспортных судов, по видимому, для снабжения Финляндии, и, конечно, далее Свеаборга не пойдет. По сим обстоятельствам нужно вам, во-первых, принять меры осторожности, удерживаясь входить в гавань, покуда можно будет достоверно узнать прямую цель сего конвоя. Второе, от благорассмотрения вашего и соображения удобности времени и количества сил, у вас оставшихся, зависеть будет, нельзя ли произвесть на сии

390

транспорты поиск, в чем Мы на ваше распоряжение полагаемся. Впрочем, что касается до осторожности, то и здесь приказано из прибывших к Кронштадту эскадр под командой вице-адмиралов Круза и Козлянинова вводить в гавань и разоружать не спеша, но начиная с тех кораблей, кои в море держаться не могут. 22 октября.”

Приложение:

ДЕПЕША БАРОНА КРИДЕНЕРА ИЗ КОПЕНГАГЕНА ОТ 7/18 ОКТЯБРЯ.

“Посланник шведский получил эстафет за 2 часа перед сим, с известием, что шведский флот 14 числа вышел из Карлскроны, имея с собой много транспортных судов с провизиями; известие сие также сообщено в тайне и г. Эллиоту. Ваше сиятельство можете представить, что я не мог об оном узнать иначе, как стороной, но средство, чрез которое я известие сие получил, заслуживает всякую доверенность, и потому и почел долгом моим не умедлить сообщить о сем вашему сиятельству. Нет сомнения, что не весь оный флот, но часть или просто отряд оного вышел. Последние известия из Борнгольма по 14 число сего месяца ничего о сем случае не упоминают, но посторонним образом говорят, что 13 числа прибыл в Карлскрону курьер с повелением немедленно выйти флоту в море. Я принял меры также уведомить морем г. адмирала Чичагова на случай события сего; но как сие уведомление и путь флота зависят от ветров, то и почел за нужное не упустить, как наискорее, с эстафетой послать уведомить о сем вашему сиятельству как о таком известии, которое кажется мне важным по последствиям, могущим из того выйти.”

Не могло быть сомнения, что на другой же день ухода наших отрядов из Гангута и Поркалауда шведы поспешат на легких судах доставить провиант в Свеаборг, но о выступлении флота из Карлскроны, который бы не мог скрыться, ничего не доносилось нашими крейсерами. Между тем, в тот же день пришло в Ревель купеческое судно из Копенгагена, шкипер показал, что заходил в Борнгольм и слышал там от русских матросов разбитого катера “Дельфин”, будто 14 числа к этому острову подходило 26 шведских судов. Как не казались адмиралу невероятным подобные действия неприятеля в середине октября месяца, но он тотчас послал к Наргену еще несколько кораблей для усиления крейсирующего отряда и составил особую эскадру под командой капитана Тета, которому и предписал осмотреть Финский залив, начиная от Свеаборга до Гангута, и осведомляться от мимо идущих судов о том, не видели ли они транспорты. 27 октября возвратился из крейсерства фрегат, посланный

391

пред тем, и командир его донес, что во все свое девятидневное плавание он не встречал шведских судов, а купеческие корабли показывали еще, что вовсе не видели их в море. Вечером на рейд прибыло английское купеческое судно, и судовщик Айланд объявил, что лавируя между Борнгольмом и Карлскроной 18 октября, он весьма близко подходил к порту и видел в нем весь шведский флот, который почти уже разоружился и стоит в гавани. Тогда адмирал отменил посылку отряда капитана Тета в море.

Капитан Тревенен, потерявший доверие Императрицы вследствие гибели “Родислава”^XIII, но вполне сохранивший расположение адмирала Чичагова, который лишь встретил его сухо и счел долгом сделать ему замечания; вообразил себе, что мой отец его преследует и подал рапорт с объяснениями.

По словам Тревенена, он шел от Борнгольма к Ревелю при тихом попутном ветре, но затем погода стала портиться, ветер крепчать, и, желая в виду наступающей ночи, ожидаемого шторма и незавидного состояния его кораблей, сократить путь, он избрал проход между Наргеном и Вульфом, которым он хотя и никогда не ходил, но штурман уверил, что пройти вполне возможно.

“Для того, — писал он, — лежали мы прямо на остров Нарген и хотели держаться между Наргеном и новой мелею. На последней мы видели только один флаг, таким образом считали себя в середине. Оттуда мы хотели иметь курс на остров Вульф и идти до тех пор, покуда будет видна вульфовская белая веха.”

Они шли около шести узлов в час и спутали вехи. “Надобно справедливо сказать, — говорит далее Тревенен в своей записке, — что поутру в тот день был густой туман, и в рассуждении мрачности вид берегов нас обманул; острова Вульф и Нарген показались в равном расстоянии. Также находившийся на вахте лейтенант Густав Шелтинг²⁵¹, который неоднократно проходил между Наргеном и Вульфом, считал Наргенскую веху за Вульфскую и, как я часто примечал, что карта неверна, а штурман очень исправен в своей должности, следственно я более полагался на него, нежели на карту”.

Перед “Родиславом” шел фрегат “Патрик”. Когда последний был уже в проходе, то штурман Тревенена, считая, что тот находится между наргенской белой вехой и красной, хотел идти за фрегатом в большой пролив, но вдруг белая веха, казавшаяся еще далеко, сделалась заметной вблизи. Бросили лот, и глубина оказалась 25-ти саженной; наконец сознав ошибку, они хотели отворотить корабль, но было поздно, мель уже виднелась впереди. Врезавшись в нее,

392

капитан Тревенен дал знать о своем несчастье пушечными выстрелами, но остальная эскадра шла сзади и целиком стала также на мель, недалеко от своего командира.

“Я нахожусь принужденным повторить вашему высокопревосходительству, — писал Тревенен, — что настоящая причина сего бедствия — это неверность карт, как я много примечал, во-вторых, что никогда два из наших компасов вместе не сходствуют, и бывает между ними большая разность.”²⁵²

В те времена командиры и должны были обладать большими способностями, чем теперь, когда наука дошла до совершенства.

Одновременно Тревенен писал жалобу на адмирала Чичагова своему покровителю графу С. Р. Воронцову, и впоследствии мне удалось снять копию с этого письма, которое теперь весьма кстати будет привести здесь, для характеристики г-на Тревенена и того времени, когда пришлось моему отцу командовать всем русским флотом.

“Так как ваше сиятельство, — писал капитан Тревенен, — были всегда ко мне добры и желали даже, чтобы я адресовался к Вам, когда очутюсь в затруднительных или неприятных обстоятельствах, то теперь пользуюсь этим позволением, в то время как, мне кажется, судьба подшутила надо мной, дабы представить вашему сиятельству истину этого дела, и тогда, согласно моему желанию, быть судимым беспристрастно. Не знаю, прав ли я или нет, предполагая, что мной теперь пренебрегают; но во всяком случае, потеря моего судна, которая мне могла бы повредить вообще у всех, заставляет меня говорить за себя, и несмотря на то, я рассчитываю на снисхождение вашего сиятельства.

По возвращении из нашего крейсерства перед Карлскроной, мы уже провели 7 дней, стоя на якоре, между островами Нарген и Вольф, ничего не делая, хотя нуждались в воде, когда 16 августа адмирал Чичагов мне приказал от имени Ее Величества принять командование над значительной эскадрой, с подробнейшими инструкциями, для исполнения половины которых не оставалось и половины потребного времени, так как август месяц шел к концу, и именно в самое худшее время года я должен был начать свои действия в шхерах.”

Читатель, вероятно, помнит, что адмирал не имел права без указа Императрицы войти в Ревельский порт и посылал за водой транспорты. Что касается инструкций, то они не могут быть приписаны адмиралу, сообщившему лишь капитану Тревенену Высочайшие повеления.

393

“Наконец мы вошли в Ревельский порт, и я занялся скорейшим приготовлением моей эскадры, но вскоре получились известия, что Поркалаудский пост был атакован, и адмирал не нашел другого корабля, кроме моего, чтобы послать на помощь, несмотря на то, что у меня было дела вдоволь. Мои друзья возмущались при этой мысли, говоря мне, что я должен остаться при моей эскадре, чтобы все заготовить, что необходимо для того важного предприятия, которым я начал заниматься, но решившись всегда безропотно делать все зависящее от меня для службы и чтобы удовлетворить моих начальников, в два дня я был готов и отправился.”

Мы видим, насколько факты в этом письме преднамеренно извращены. Для поддержки Поркалауда были отправлены крейсеры ранее Тревенена, и если адмирал командировал его туда, взяв на себя приготовление к отплытию его отряда, то, во-первых, чтобы исполнить желание и приказание Императрицы, которую уверили, что он будет полезен, когда ему предоставят самостоятельно действовать, а во-вторых, дабы он скорее ознакомился с местностью и принял начальство над всею эскадрой. Из указа Императрицы следовало, что Тревенену поручалось руководить действиями как у Гангута, так и у Поркалауда, а гр. Безбородко в письмах постоянно торопил моего отца с скорейшим отправлением его к месту назначения. Подобные обвинения доказывают, что они изобретались лишь потому, что желание Тревенена было себя оправдать и замаскировать собственную вину.

“Прибыв в Поркалауд, я тотчас увидел появляющуюся шведскую эскадру, более сильную моей, которая, наверное, имела целью атаковать наши два корабля, находившиеся там до моего прихода, и затем пройти шхерами в Гельсингфорс. Пока я делал распоряжения для встречи, они, видя их, и что пост был подкреплен моим кораблем и одним фрегатом, удовольствовались тем, что некоторое время лавировали на виду нас, а затем удалились на запад, не смея нас атаковать. Неоспоримо то, что моя эскадра выступила из Ревеля и спасла эти два корабля, и я беру их на свой счет. Это никому неизвестно, и вот несчастье служить под начальством человека, желающего мне зла, и который должен был не говорить об этом, чтобы скрыть собственные глупости.”

Читатель помнит, во-первых, что Поркалаудский пост был до того дважды атакован, и он защищался батареей и гораздо большим числом судов; крейсеры находились вблизи, и капитан Глебов ручался, что неприятелю не может удаться выбить его оттуда. Во время прежних

394

нападений шведы атаковали одновременно с нескольких сторон и все-таки потерпели поражение. Тревенен не задается вопросом, могли ли бы неприятельские фрегаты разбить отряд Глебова, и прямо выставляет себе в хвалу, что они испугались его появления. Ничего подобного он не писал адмиралу в донесении, которое мы читали в подлиннике; лишь страх, ужас и боязнь выйти из шхер выказал Тревенен в своем рапорте. Браня адмирала за данное ему приказание отправиться к Поркалауду, он восхваляет свое появление и приписывает себе спасение двух кораблей, считая их какими-то призами. В конечной фразе чувствуется даже претензия на награду. Конечно, ему было невыгодно рассказать гр. Воронцову, что целый отряд вице-адмирала Козлянинова был в то время вблизи Поркалауда.

“Когда ко мне присоединились все мои корабли, то я получил приказание адмирала атаковать Борезунд, что противоречило моим первым инструкциям. Я только упоминаю об этом, так как мне говорят, что теперь он удивляется нашему движению и делает вид, что не ведает своих приказаний. Благодаря Богу, я их имею написанными, так же, как мои просьбы, чтобы он меня оставил исполнить мои первые инструкции, которые казались мне тогда более важными.”

Напоминаем, что Тревенен вышел из Ревеля 21 августа, а 23-го адмирал получил рескрипт Императрицы, в котором говорилось: “предпишите капитану Тревенену произвесть поиск на неприятеля, в Борезунде держащегося...”. Главное назначение легкой эскадры состояло в том, чтобы истребить шведские суда, плавающие в Финском заливе, а не овладеть только одним Гангутом; этого видно не понял начальник ее, Тревенен, как слишком молодой, неопытный и не привыкший к самостоятельным действиям капитан корабля. В Англии он даже не командовал судном, а у нас считали его способным быть главнокомандующим.

“В Борезунде нас ожидало много затруднений; достаточно, чтобы испугаться, но не взирая на них, мой успех был полон, за исключением потери “Северного Орла”, что составляло иное дело, не исходящее от меня. Мои офицеры меня усиленно поздравляли. Тем временем наш курьер вернулся и привез благодарность Ее Величества; но награды остались лишь обещанными и могли еще зависеть от случайностей войны, от ветров и воли. Плохое поощрение, которое вселяло моим офицерам мысль, что что бы они не делали, несчастье их быть под командой начальника, не имеющего достаточно

395

влияния, чтобы добыть им ту честь и те преимущества, составляющие самолюбие похвальное, которые они напрасно заслужили, но которые сыпятся на других, увеличивших собой лишь свиту высокопоставленного лица и состоявших на более блестящей, но только менее кровопролитной службе.

Я познал тогда свою ошибку. Если бы я пожертвовал несколькими маленькими судами, которые бы вызвали весь огонь неприятеля на себя, если бы я двинул мои войска, не прикрыв их военным кораблем; если бы я не составил план атаки таким образом, чтобы вся моя сила действовала вместе, озадачила и поставила неприятеля в затруднительное положение, угрожала с различных сторон и, в случае решения защищать свои батареи, могла захватить неприятеля, то я мог надеяться, что несколько сотен моих людей будут убиты, и моя слава была бы больше. Но я так мало знал жизнь, что я свой долг предпочел интересу и думал более об общественной пользе, чем о своей. Я не желаю, чтобы мне верили на слово, пусть дело будет рассмотрено, положение и сила неприятеля и план моей атаки, и если тогда придут к убеждению, что оно было пустяшное, то хотел бы только в отплату, чтобы предприняли вновь эти пустяки, и я буду доволен без вознаграждения.

Видя, что мной пренебрегают, я подозреваю, что писал так же скверно, как действовал, и в обоих случаях должен быть метить на больший эффект.

Между тем вполне достоверно, что я командовал значительной эскадрой, был употреблен в трудноисполнимом деле, и что я его совершил, с каждой стороны было около 4 или 5000 человек; я взял две батареи, уничтожил одну галеру и одну канонерскую шлюпку, разбил неприятельскую флотилию, хотя она имела все преимущество в расположении. Все это признает сам неприятель, и что остаток флотилии их был в плохом состоянии. Еще, благодаря этому делу, я овладел постом, который прекращал совершенно торговлю Финляндии, и я его занимал в продолжении 5 недель, несмотря на то, что неприятель имел гораздо более нас сухопутного войска, с которым делал различные усилия, чтобы нас выгнать. Если бы я имел суда, подходящие к этой местности, думаю, что воспользовавшись первым моментом, я мог бы уничтожить все неприятельские галеры; но, не имея гребных судов (?) лоцманов (?) и лиц, знакомых с местностью, их надо было хватать ранее, чем иметь возможность преследовать парусными судами. Вот уже один потерянный день. Затем недоставало попутных ветров, и неприятель имел время укрепиться

396

таким образом, что было сумасшествием его атаковать. Что я не имел лоцманов, не имел галер, это не моя вина: с тем, что у меня было, я сделал все возможное. Фальшивыми атаками и беспрерывными движениями я держал флот в тревоге и я привлек на эту сторону значительное число войск и дельных офицеров. Будь этот пост захвачен в начале весны, то имело бы пагубные последствия для неприятельской армии.”

В этих строках заключается главным образом обида капитана Тревенена на неполучение награды. Но был ли в этом виноват адмирал Чичагов, на которого он так недостойно клеветал? Со дня прибытия в Ревель вице-адмирала Круза и отправления эскадры адмирала к острову Даго Тревенен номинально поступил под начальство первого. Донесения свои он посылал Крузу, и о Борезундском сражении сообщил Императрице не адмирал Чичагов, который, вернувшись к Наргену, узнал о произошедшем частным образом из рассказа офицера, значительно позже самой битвы. Даже курьер, привезший всем, участвовавшим в сражении, благодарность Императрицы, опередил своим прибытием в Ревель эскадру моего отца. Раз не он был ближайшим начальником Тревенена, не он писал донесение Императрице, а вице-адмирал Круз, кроме того капитан Тревенен, назначенный на эту должность Императрицей, или, вернее, Безбородкой, считался отчасти самостоятельным, то главнокомандующий и не имел возможности делать представление к наградам с своей стороны. Во время шведской кампании не было примера, чтобы адмирал Чичагов обошел кого-нибудь наградой и не выхлопотал ее отличившемуся офицеру. Затем Тревенен не мог жаловаться на неимение лоцмана, так как пленный швед-штурман, оставленный при флоте в виду его знания проходов в Поркалаудских и других шхерах, был дан ему, и вообще эскадру снабдили всеми имевшимися в распоряжении адмирала средствами, могущими облегчить ее действия. Если русские капитаны могли ходить в шхерах и не терять там своих кораблей, то в чем же заключались большие познания Тревенена в морском искусстве, которыми он так хвалился?! Неужели в Англии оправдывают капитанов, подвергающих гибели суда, если они имеют отговорки подобного рода, как г-н Тревенен; неверная карта и плохой лоцман не могут уменьшить вины капитана. И этот господин должен был заменить адмирала Грейга! Невольно вспомнишь последнего, когда он после Гогландского сражения не хотел надеть полученную награду, Андреевскую ленту, только потому, что вследствие потери корабля считал милость Императрицы

397

незаслуженной. Грейг не оправдывал себя, не отговаривался неспособностью своих подчиненных. Вот вам и разница между ними; между тем никто не отказывал Тревенену в справедливости и вознаграждении^XIV.

“... Еще известно вашему сиятельству, что я сообщил свои мысли об общих действиях этой кампании. Ее Императорское Величество их милостиво одобрила, и еще одногодний опыт не мог ничего к тому прибавить. Основания все те же, и этот план не столько же подходит к действиям наступающего года, как прошедшего. Появление шведского флота перед Поркалаудом доказывает, что надо блокировать их флот в Карлскроне. Кажется (?) тотчас, как мы ушли оттуда, они также вышли, и, рассчитывая на наше ослепление, осмелились приблизиться к нашему флоту на расстояние нескольких миль.

Смелый и превосходный удар не удался, и почти, можно сказать, вследствие несчастья. Что не послали военных кораблей в крейсерство перед шведскими портами за Копенгаген, независимо от меня, и нет ни одного пункта в этом плане (кампании), против которого можно найти что-нибудь сказать. Ее Императорское Величество одобрила его в то время; затем она похвалила мои действия в Борезунде, и я смею уверить ваше сиятельство, что после этого я ожидал быть награжденным. ...”

Этот план Тревенена еще более доказывает, что он был не настолько смел в замыслах, насколько нескромен в действиях. Отсутствие опытности, познаний в плавании по Балтийскому морю и сведения о состоянии русского флота не остановили его решимости составить план кампании и смелости подать таковой на воззрение Императрицы. Не будем здесь повторять всех опровержений, высказанных нами в предыдущих главах, так как теперь читатель видит, что советчики Императрицы руководились планом капитана Тревенена, и все предписания, данные адмиралу Чичагову, одного содержания с мыслями этого молодого иностранца. Столь печальный факт, подтвержденный подлинными документами, еще более дополнит картину современного направления, поставившего судьбу столицы и зарождающегося флота в зависимости от субалтерн-офицера иностранного государства. Он не был даже настолько серьезен, чтобы не извращать истину и не писать о появлении у Борезунда шведского флота, будто бы вышедшего из Карлскроны, когда против него действовали катеры и гребные суда, находившиеся в Свеаборге и шхерах все лето. Борезундское сражение он выдал за

398

битву, которую он приравнивает в своем воображении к Гангутской. Мы, разумеется, не остановились бы на капитане Тревенене и не посвятили ему столько страниц, если бы нам не удалось раскрыть столь возмутительную истину, что он был тайным руководителем советчиков Императрицы, и благодаря ему адмирал Чичагов не имел возможности служить отечеству в кампанию 1789 года с пользой и применить свои таланты и опытность, приобретенные столь многолетними трудами, к делу.

Далее капитан Тревенен еще на шести страницах жалуется на свою судьбу, на несовершенство русского флота, скудную обстановку, недостаточное жалование, потерю здоровья, на приносимые им жертвы, недоброжелательство адмирала Чичагова и настоятельно просит графа Воронцова выхлопотать ему награду.

Это письмо, без сомнения, было принято графом как за личное оскорбление, нанесенное ему моим отцом, будто бы преследующим иностранцев, состоящих под его покровительством и много наделало неприятностей адмиралу, которого хотела затем эта партия непременно отстранить от командования флотом.

Не лишним будет привести здесь мнение контр-адмирала Спиридова, сторонника капитана Тревенена. Спиридов писал гр. И. Г. Чернышеву:

“Хотя бы г. Тревенен не имел несчастья потерять корабль, то в то время я всегда отдал бы должную справедливость его достоинствам, что же до теперешнего случая принадлежит, то он должен быть нами оправдан, и я первый, когда бы имел малейший голос, то донес бы, что тем фарватером, где он имел несчастье стать на мель, прошедшего года наш флот проходил, следовательно, и идти можно было, и впереди идущий у него фрегат прошел благополучно. Ошибка штурмана в нераспознании, какая веха, и притом его упрямство, и что уверил г. Тревенена, что идут безопасно, причиной всего бедствия; и хотя по строгости законов начальствующий за все отвечает, но кто есть таков морской искусный офицер, который бы мог быть уверен, что в подобном случае корабля своего никогда не потеряет? Г. Тревенен вчера уехал в Петербург и, конечно, не пожалуется, чтобы от его несчастья переменили о нем доброе мнение. Вы изволите знать, что я говорю чистосердечно.”

24 октября пришло известие, что один из кораблей вице-адмирала Козлянинова на пути в Кронштадт сел на мель. Адмирал тотчас послал ему на помощь несколько транспортов с легким военным

399

судном, и вскоре его сдвинули с мели; но из этого следует, что при малейшем движении всегда делались ошибки.

1 ноября крейсеры, остановившиеся около острова Наргена, получили приказание сделать объезд Финского залива и вечером вернуться на их стоянку.

2 числа явилось к нам парламентером маленькое шведское судно, которое и было остановлено русскими крейсерами близ Наргена. Оно доставило семь крестьян, взятых из имения г. Штакельберга. Командир парламентерского судна был шведский капитан, украшенный двумя крестами. Он просил позволения лично передать этих пленных Ревельскому губернатору. Адмирал подозревал, что они хотели проникнуть в порт, чтобы рассмотреть, в каком он состоянии и сколько судов он вмещает, потому приказал задержать этого офицера впереди стоящими крейсерами и переслать письмо и пленных губернатору. Это предположение вполне оправдалось впоследствии, когда мы проведали план неприятеля, состоявший в том, чтобы явиться атаковать в отдельности наши эскадры, при открытии будущей кампании. Из этого следует, до какой степени ему было важно знать, из чего состояла Ревельская эскадра, и каковы были укрепления порта. Как только получили ответ губернатора, его вручили приехавшему офицеру с пожеланием счастливого пути и, чтобы он не мог долее оставаться в этих местах, дабы производить наблюдения, делать промеры или что-либо другое, послали его сопровождать крейсером, пока не достигнет совершенно открытого моря.

Тем временем Императрица рескриптом от 3 ноября повелела разоружиться.

“По содержанию известий, у вас имеющихся о шведском флоте, и по настоящему позднему времени, повелеваем корабли, фрегаты и прочие суда, назначенные на зимнее пребывание в порте Ревельском, ввесть в оный и разоружить. Уверены Мы впрочем, что относительно нужной осторожности от неприятеля, призрения больных, сбережения вообще людей и выгод их, также нужных исправлений и благовременных приуготовлений к будущей кампании, ничто с вашей стороны упущено не будет.”

Адмирал тотчас по получении этого рескрипта (6 ноября) принял необходимые меры к исполнению повеления и 15-го все корабли и другие суда находились уже в порте. Можно судить о беспокойствах начальника, осторожных мерах, которые приходилось употреблять, чтобы держаться в столь стесненном море с таким числом судов и в суровом климате.

400

В заключение адмирал получил 18 ноября перед отъездом из Ревеля следующее письмо Императрицы от 15 числа:

“Вчера в 10-м часу пополудни получила Я от генерала-фельдмаршала князя Григория Александровича Потемкина-Таврического известие, что по начатии действий от армии, им предводимой, против города и крепости Бендер, командующий там Сераскер и два еще трехбунчужные Паши 3 ноября пополуночи, в первом часу, прислали к генералу-фельдмаршалу, отдаяся в его волю; вследствие чего 4 ноября наши войска введены в помянутые города и крепость, снабденные изобильно орудиями, снарядами и магазейнами. Сие знаменитое происшествие соизволяю, чтоб во флоте, вам вверенном, было празднуемо принесением благодарения Всевышнему, благословящему толь великими успехами оружие Наше против врага имени Христианского.”

***

ПРИМЕЧАНИЯ.

^I Гр. Безбородко писал С. Р. Воронцову (Архив Князя Воронцова кн. 13, стр. 173): “о войне шведской и говорить скучно. Из всех морских Круз еще решительнее и храбрее, хотя ленив до крайности, спесив и заносчив. С Тревененом и прочими англичанами он дружен; но что касается до Чичагова, то он ненавидит чужестранцев”.

^II Вот в каких выражениях описывал гр. Безбородко С. Р. Воронцову результаты войны 1789 года (Архив Князя Воронцова кн. 13 стр. 168) “...Сего летняя против шведов кампания, несмотря на победу, галерным флотом одержанную, не принесла никакой пользы по крайней неспособности графа Пушкина, человека нерешимого, непроворного и водимого всяким, кто хочет, а особливо, кто умеет говорить, ничего не делая. Правда, что решено его сменить, и с ним несколько генералов малоспособных; но кем и заменять? Особливо я боюся, чтоб вопреки кандидатам к тому предложенных (графа Салтыкова, который также не Евгений и не Виллар, и барона Меллера), не предпочтен был храбрый ваш бывший за Дунаем предводитель, кн. Юрий Долгоруков. На флоте много есть хороших капитанов, но ни одного флагмана. Чичагов думает, что поступать по регламенту довольно. От кампании до кампании Круз был бы лучше, но для отряда, а не целого флота; ибо горяч слишком, тяжел и непроворен. Выписывают теперь или, лучше сказать, берут по собственной просьбе Бугенвиля²⁵³, чтоб служить под начальством Чичагова,

401

но и тут, кажется, небольшое приобретение. Круз будет командовать резервной эскадрой, и я в нем то похвальное нахожу, что он любит Тревенена и других хороших офицеров вместо того, что адмирал (Чичагов) всех иностранцев рад с рук сжить.”

^III Кобург, принц Фридрих (27 декабря 1737—26 февраля 1815 гг.). В 1756 г. поступил в австрийскую службу, выказал военные дарования в Семилетнюю войну. Командуя союзным корпусом в 1788 г. во время турецкой войны, взял крепость Хотин. В 1789 г. разбил Сераскира при Фокшанах и визиря при Мартинешти. За последнее дело награжден чином фельдмаршала. В 1793 г. разбил французов при Люттихе и Нервиндене, освободил Нидерланды и овладел крепостями Конде, Валенсиен и Ле Кенуа.

^IV Платов, граф Матвей Иванович (6 августа 1751—3 января 1818 гг.) за сражение при Каушанах был произведен в бригадиры.

^V Ангальт-Бернбург-Шаумбургский, принц Виктор Амадей, р. 9 мая 1744 г., вступил на русскую службу в 1772 году.

^VI Рибас Осип Михайлович находился сперва в неаполитанской службе, а затем вступил в русскую в 1772 г. и содействовал поимке известной самозванки Таракановой. Затем, сблизившись с Бецким, женился на его воспитаннице Н. И. Соколовой. Ему поручили надзор за гр. А. Г. Бобринским, с которым он и путешествовал в чужих краях. Представив Потемкину проект преобразования флота, приобрел его покровительство. В 1789 г. взятием замка Гаджибея, положил основание Одессе, которой и был строителем. Имел Георгиевский крест 2-й степени, участвовал во всей турецкой кампании, в 1793 г. получил назначение командира Черноморского гребного флота и умер в 1800 г. Отличался хитростью, и Суворов ввел этот его недостаток в пословицу, говоря про Кутузова: “Его и Рибас не проведет!”

^VII Голицын, кн. Дмитрий Михайлович, (1721—1793 гг.) До капитанского чина служил в Измайловском полку, в 1754 г. определен ко двору Елизаветы, затем в 1760 г. заведовал министерскими делами в Париже, откуда был переведен в Вену. В Москве он основал Голицынскую больницу, в церкви которой и похоронен.

^VIII Лаудон, барон Гедеон-Эрнст (1716—1790 гг.) австрийский фельдмаршал, тайный советник, происходил из поселившейся в Лифляндии шотландской фамилии. 15-ти лет отроду поступил юнкером в русскую службу. Приобрел известность в походах Миниха (1736—1739 гг.) против турок, затем вышел в отставку и перешел на австрийскую службу.

^IX Пущин Петр Иванович (?—1812 гг.). Характеристика его имеется в предыдущих записках П. В. Чичагова.

402

^X Повалишин Иларион Афанасьевич. Умер 4 апреля 1799 г. в своей белорусской деревне. Произведен в мичмана в 1758 г., ежегодно совершал плавания в Северном или Балтийском, или Средиземном морях, произведен в контр-адмиралы в 1784 г., награжден орденом св. Георгия 4-й степени в 1788 г. за 18 кампаний, сменил Козлянинова в Копенгагене в 1789 г., а дальнейшие его заслуги будут указаны в записках адмирала Чичагова.

^XI Мусин-Пушкин Алексей Васильевич произведен в гардемарины в 1748 г. и в контр-адмиралы в 1782 г. с назначением главным командиром Архангельского порта. В 1797 г. получил чин адмирала, и в 1800 г. уволен от службы.

^XII Ханыков Петр Иванович (—1813 гг.). Поступил кадетом в морской корпус в 1759 г. и в чине гардемарина участвовал в Кольбергской экспедиции. По производству в мичмана в 1762 г. был послан волонтером в Англию для изучения морской практики. Из Англии ходил на военных судах в Северную Америку, а оттуда в Испанию. В 1765 г. возвратился в Россию и за эти плавания произведен на другой год в поручики. В 1770 г. на корабле “Трех святителей” участвовал в морской экспедиции, затем на корабле “Святослав” находился в Чесменском бою, плавал до Дарданельских укреплений и прибыл в Мессину. В 1783 г. был назначен командующим Каспийской флотилией, в 1789 г. произведен в контр-адмиралы. В 1790 г., как увидим дальше, участвовал во всех сражениях и был награжден Св. Георгием 3-ей степени и золотой шпагой. В 1795 г. командовал эскадрой, плавая у берегов Англии. В 1801 г. назначен главным командиром Кронштадтского порта. В 1808 г. командовал флотом, действующим против англо-шведской эскадры в Финском заливе. За неисполнение предписаний был подвергнут суду коллегии и приговорен к разжалованию в рядовые на месяц. Приговор конфирмован не был.

^XIII Храповицкий свидетельствует в своем дневнике, что Императрица рассердилась на Тревенена (стр. 314). “По рапортам выходит, что Тревенен потерял “Северного Орла” и “Родислава”, а Тезигер “Вышеслава”, итого в нынешнюю кампанию 3 корабля. Велено их заменить. Вот и англичане теряют корабли, а буде бы русские были капитаны, то сказали бы — от неумения”.

^XIV Весьма часто во флот брались не заслуживающие доверия иностранцы. В вышеприведенном письме гр. Безбородко к гр. Воронцову упоминается о Бугенвиле, которого пригласили в надежде этим помочь адмиралу Чичагову, но вот что С. Р. Воронцов ответил гр. Безбородко 2 октября (Архив Князя Воронцова кн. 16, стр. 227):

403

“С сокрушением моего сердца сведал я, что Бугенвиль берется в нашу службу. У нас его не знают, а здесь он всем известен. Будучи молод и хорош и под покровительством маркизы Помпадур, послан он был в 1757 году служить в сухопутном войске в Канаде с сильными от своей покровительницы рекомендациями, вследствие коих командующий там французский генерал Монкальм при нервом малом выигрыше, что ему случилось иметь против англичан, послал его ко двору с известием, за что старанием Помпадур произведен подполковником; потом чрез других женщин рекомендован был герцогу Шуазелю, который во время своего начальства над морским департаментом перевел его во флот и дал ему малый фрегат, посланный объехать свет, вслед за тремя аглинскими, кои были под начальством Байрона, Валлиса²⁵⁴ и Кука в первом его вояже. Возвратясь из сей поездки, Бугенвиль просил и получил дозволение побывать в Англии, где, ознакомясь с помянутыми навигаторами и видевши их журналы и карты, из оных сочинил свое описание и, возвратясь во Францию, напечатал свой вояж, где было много ученого касательно до навигации и астрономии, все почерпнутое из журналов аглицких, поелику он ничего из сих наук не знает. Потом, получа в своей земле от сей книги незаслуженную репутацию, дошел он до чина шефа эскадры, в коем командовал одной дивизией во флоте адмирала Де-Граса, где был показанию всеобщему аглицкого и французского флотов виной, что сей был разбит: ибо с самого начала сражения, не потеряв ни одного человека, не получа ни одного ядра в свои корабли, ушел со всею своею дивизией, оставя бедного Де-Граса на жертву англичанам <...>.

Ради Бога, старайтесь не допустить совершение сего вредного дела. Вы чрез то знаменитую услугу сделаете отечеству.

404

ГЛАВА XX

Разбор шведской кампании 1789 года и приготовления
к последующей.

Характер короля шведского Густава III и его план войны. — Исполнение плана. — Вред, произошедший от командования русским флотом иностранцем. — Влияние придворных интриг. — Первое свидание Императрицы с адмиралом Чичаговым. — Аудиенция князя Потемкина. — Члены военного совета и их соображения. — Задача кампании 1789 года. — Второе свидание Императрицы с адмиралом. — Политические отношения России к европейским державам в 1790 году. — Наши приготовления к следующей кампании. — Нападение шведов на Балтийский порт

Будучи назначен в начале кампании 1789 г. флаг-капитаном при адмирале Чичагове, моем отце, и не покидая его ни на минуту, я был очевидцем всех произошедших событий и, как в качестве флаг-капитана, так и сына, пользовался полным его довернем. Имея, кроме того, в своих руках большую часть его подлинной переписки с Императрицей, а также копии исходивших от него приказов, я мог представить события в том виде, как они были в действительности. Рассмотрим же теперь основания и тайные причины этой кампании, а также способы ведения ее и интриги двора, имевшие вредное влияние на исход войны.

Густав III был честолюбив, предприимчив, ветрен и легкомыслен. Укротив дворянство и изменив образ правления, он пожелал увеличить свою власть. Он хорошо знал, насколько Россия, имея вдесятеро сильнейшую армию и флот, состоящий из многочисленных кораблей высшего ранга, превосходила Швецию военными силами на суше и на море. Ободренный, однако, уклончивыми обещаниями Франции и Испании и более положительными доводами Турции и Англии, он обязался сделать диверсию в их пользу, надеясь приобрести даром много славы и, может быть, завоевать обратно некоторые из своих прежних провинций. В этих видах он хотел прежде всего помешать отплытию русской эскадры, назначенной для действия против турок в Архипелаге. Однако, он не мог обманчиво соразмерить свои средства со средствами России; он знал, что в случае потери

405

людей и судов ему будет трудно, даже невозможно возместить их, тогда как Россия была всегда в состоянии быстро пополнить свои потери. Поэтому Густав решил ограничиться, при известной осторожности, внезапными нападениями. Подобный план, как казалось Густаву III, был единственный, обещавший ему некоторый успех; он хотел сделать много, но ничем не рискуя. Применяя эту систему на суше и на море, Густав начал одновременно нападать врасплох на наши северные границы и атаковать наш флот. План этот, будто бы хорошо составленный, был плохо приведен в исполнение. Густав вообразил, что Императрица Екатерина имела настолько мало средств для защиты своей северной границы, что он легко может проникнуть в столицу и, хотя бы не в состоянии был удержать ее за собой, то мог, по крайней мере похвастать временным обладанием ее. Но он не произвел эти дерзкие нападения с достаточной отвагой.

Едва начатое исполнение плана Густава III было разрушено энергичными мерами Императрицы. Он предполагал, что в русских портах находится наготове только эскадра, предназначенная к отправлению в Средиземное море, и что, пропустив три трехпалубных корабля, которыми он не сумел или не осмелился завладеть, ему легко будет справиться с остальными. Воображая, что наше вооружение ослаблено отсутствием этих трех кораблей, и что он может рассчитывать на бездействие русского флота, Густав решился во всяком случае помериться силами с нашей эскадрой, в убеждении, что мы в меньшем числе. Это именно он попытался исполнить в своей первой кампании 1788 г., но Императрица предвидела подобный случай; весь флот был вооружен в более, чем достаточном количестве, чтобы ему противодействовать, уравновесить силы и тем обусловить неудачу первой попытки.

Адмирал Грейг, очень опытный моряк, человек мужественный и с большими достоинствами, будучи чуждым России, не мог хорошо знать характер русских. Он действовал так, как бы поступил английский адмирал, стоящий во главе английского флота, все офицеры которого, хорошие практики, воодушевленные мужеством людей свободных и поддерживаемые чувством истинного патриотизма, нуждаются лишь в разрешении каждому исполнять свой долг и извлекать всевозможную пользу из своего поведения. Таким образом, в Трафальгарской битве²⁵⁵ одной фразы адмирала Нельсона, сообщенной по телеграфу: “Англия ожидает, чтобы каждый исполнил свой долг”, было достаточно, чтобы взять и уничтожить весь неприятельский флот. Но не повсюду одинаково.

406

Каждый народ обладает различным родом мужества. Мужество, являющееся следствием энтузиазма, т. е. по причинам временным держится на воображении и уменьшается или исчезает вместе с поводом. Более угрожающим и более продолжительным является мужество фанатизма, суеверия, но так как оно необдуманно и часто основывается на абсурде, то один луч света может заставить его исчезнуть. Мужество, имеющее источником тщеславие, очень пылко, но потухает также быстро, как и воспламеняется. Даже мужество, происходящее от патриотизма, хотя оно более прочно, может быть ослаблено или поколеблено духом партии или неудовольствием, потому что оно побуждает воина обдумывать, что он должен или не должен делать, и чрез это уничтожает дисциплину и нравственную силу. Но безотчетное мужество, не рассуждающее и руководствующееся только слепым подчинением, не подвергается ни одной из этих опасностей; оно всегда наготове, ожидая лишь слова, приказания, раздраженное сопротивлением, оно может дойти до крайности. Вот этим-то неоцененным качеством в высшей степени одарены во время войны русские.

Главнокомандующий русской армией должен прежде всего уметь извлекать пользу из этого рода мужества, и если бы в битве при Гогланде адмирал Грейг вместо того, чтобы пуститься на всех парусах вперед, выстроил флот в одну линию²⁵⁶ и поместил каждый из своих кораблей напротив корабля неприятельского, они, вероятно, все хорошо сражались бы, и отпор, или даже успех были бы обеспечены. Поняв свою ошибку, он был в отчаянии. Впрочем, лишь только допускают вредный принцип назначения иностранцев главнокомандующим или же им доверяют самые важные должности, от которых зависят наибольшие интересы Империи, то исходящие отсюда гибельные результаты всегда непоправимы и настолько же унизительны для нации, насколько многочисленны и не могут быть предвидены. Из всех русских государей Императрица Екатерина осторожнее других прибегала к этому вредному средству. Она думала, однако, что во флоте скорее, нежели в другом месте, простительно было пользоваться этой крайней мерой, так трудно ей было создать собственных моряков в стране, где ничто этому не благоприятствует.

Адмирал Грейг, кроме своих способностей, обладал еще тонким умом, он сошелся с придворными и образовал себе между ними партию. Впрочем, они воздавали ему только должное.

С его смертью командование перешло в руки человека, известного за одного из искуснейших моряков, который всегда был назначаем

407

лично Императрицей и служил ей с усердием. Но человек этот, редко появляющийся в столице, шедший прямо своей дорогой, не обращая внимания ни на что остальное, пришелся не по вкусу придворной партии.

Король шведский Густав III

Императрица, рассерженная тем, что ей воспрепятствовали уничтожить на Архипелаге турецкий флот, очень желала отомстить на шведском флоте. Она была окружена людьми, которые, идя далее ее в этом направлении, доказывали, насколько было легко выполнение ее плана, и старались в то же самое время внушить Ей предубеждение против нового начальника, они представляли его Ей человеком противоположных с Нею взглядов или же неспособным их осуществить. Ей самой была известна неподатливость его характера и полное его отвращение ко двору. Чтобы о нем лучше судить, Она пожелала, чтобы он завязал сношения с тем из ее доверенных лиц, кто более других был способен оценивать людей. Однажды, во время дарованной

408

адмиралу продолжительной аудиенции, Она обязала его навестить князя Потемкина, ее первого министра, сказав, что полезно было бы, чтобы он вступил в сношения с главнокомандующим сухопутными и морскими силами, назначенными против Турции, и чтобы они извещали друг друга обо всем, что происходило бы с одной и с другой стороны.

На другой день адмирал отправился к князю, который его дружески принял. Между ними был долгий разговор, в котором, как мне передавал потом отец мой, царствовала с обоих сторон полная искренность. Князь изложил ему политику дня и самые патриотические намерения, с которыми он способствовал великим целям Императрицы, относящимся к обеспечению мира, благоденствия и славы Империи. Во время этой длинной беседы адмирал не заметил в этом гениальном государственном человеке никаких видов личного или безрассудного честолюбия. После различных вопросов, относящихся к кампании на Балтийском море, Потемкин в немногих словах изложил свой план против Турции, сделав несколько замечаний об ударах, которые следовало постараться нанести Швеции, вошел в большие подробности относительно этой войны и кончил тем, что высказал полную надежду на успех, что он находится накануне отправления к своему посту, чтобы принять начальство над армией в Молдавии и над флотом на Черном море, и что он будет извещать адмирала обо всем, там происходящем. Он просил также последнего сообщать ему краткие сведения о ходе событий на Балтийском море.

Вероятно, князь Потемкин дал Императрице благоприятный отзыв об адмирале, и она оставила последнего главнокомандующим.

Адмирал, принужденный время от времени являться ко двору, имел случай встречаться с другими членами Государственного Совета, игравшими при Государыне значительную роль. Они вздумали ему давать советы, почти подобные советам министра, желавшего, чтобы по мановению его пальца армии переходили реки. Чтобы помешать неприятельскому флоту войти в Финский залив, адмиралу, например, советовали построить батареи на оконечности острова Даго, который на карте, казалось, находился в небольшом расстоянии от шведского берега, но который неприятель в нескольких милях мог обойти на расстоянии 10 или 20 пушечных выстрелов. Они были обижены ответами адмирала и припомнили их себе при первом же случае: когда пришло его донесение о встрече между двумя флотами на высоте Эланда, они не нашли ее достаточно решительной.

409

Императрица, осаждаемая этими интригами и замечаниями, которые позволяли себе ее приближенные, долго защищала адмирала против его обвинителей. Она говорила: “Уверены ли вы в том, что он мог поступать иначе?” Но, злопамятствуя против шведского короля и раздраженная тем, что нельзя было причинить ему столько зла, сколько бы Ей было желательно, чтобы добиться блестящей мести за его поведение, Она наконец снисходительно стала выслушивать наговоры своих советников. Не желая, впрочем, принимать на себя всей ответственности за новые инструкции, которые Она намеревалась дать для дальнейших действий, Она поручила Совету составить их. Совет широко воспользовался поручением, как мы это видели в рескрипте. Когда инструкции эти были представлены Императрице, Она, еще колеблясь их подписать, переспрашивала: “Прежде, нежели делать эти замечания, твердо ли вы уверены в том, что адмирал мог поступить иначе?” Ей ответили: “Когда два флота стоят один против другого, то несомненно, что во власти одного атаковать другой, если на это существует твердая решимость”. Императрица сдалась на этот довод и подписала рескрипт от 12 августа. Она старалась впоследствии смягчить эту резкость, высказывая адмиралу при каждом случае свое полное доверие, то в письмах своих, то в письмах своего интимного секретаря, графа Безбородко.

Посмотрим теперь, на чем были основаны соображения некоторых господ членов Совета.

Король шведский, верный принятой им системе, желал атаковать нас только частями, ничем не рискуя. Ввиду этого, он приказал своему флоту выйти из Карлскроны гораздо ранее, нежели мог явиться наш флот, задержанный льдами. Его целью было напасть на нашу эскадру, проведшую зиму в Дании, если она попытается возвратиться в Балтийское море, или же ждать эскадру, которая должна была прийти ее освободить, и атаковать ту или другую порознь. Этот план очень мало или даже совсем не подвергал его опасности, так как флот его очутился таким образом в превосходных условиях. Если бы ветер подул с суши, т. е. с запада или северо-запада, он мог держаться ветра противника, и в его власти было производить атаку лишь настолько, насколько это входило в его планы, и когда какие-нибудь несчастье или ошибка со стороны русских обеспечивали бы ему победу. Если бы, вследствие перемены ветра, мы получили бы возможность его атаковать, он тотчас же мог вернуться в Карлскрону. Это был расчет верный, составленный заранее, выполнение которого адмирал не мог уничтожить, точно так же как советники Императрицы не сумели

410

этого ни предвидеть, ни понять. Если бы неприятельский флот находился в океане, вдали от своих портов, следовательно на открытом пространстве и в одинаковом положении, если бы сверх того наш флот состоял из таких же искусных моряков и из столь же легких на ходу кораблей, то мы, маневрируя таким образом, могли бы добиться если не заметного превосходства, то по крайней мере совершенного полного равенства. В таком случае флот наш, пользуясь переменами ветра и всеми случайностями, мог бы, посредством искусных и удачных эволюций, которым благоприятствовали бы время и имеющиеся впереди открытое пространство, принудить, наконец, неприятеля к битве; но даже при подобных условиях нельзя было бы требовать, чтобы это наверно было достигнуто, потому что очень часто это не удавалось флотам, управляемым храбрейшими и опытнейшими моряками. Лорд Гау^I Бог знает, сколько времени гнался и маневрировал, пока мог настигнуть французский флот, и то еще потому, что последний решился вступить в бой, в противном случае он бы, вероятно, ускользнул.

В данном случае ничего этого не было: ни пространства, ни времени, ни заметного превосходства. Что же мог сделать русский адмирал, чтобы обратить в ничто расчет неприятеля? Ничего другого, кроме того, что он сделал, т. е. маневрировать со всей точностью, необходимой, чтобы противопоставить возможно более плотную и правильную боевую линию; а когда он увидел, что ему угрожает атака, то позаботился лишь об удержании своей боевой линии до тех пор, пока была бы надежда схватиться с неприятелем; после того маневрировать, чтобы выйти под ветер, держать флот собранным и всегда готовым защищаться, и выдерживать неприятеля до такой степени, чтобы последний, имея возможность атаковать, не смел на это решиться, и этой стойкостью принудить его возвратиться в свои гавани.

Позже адмиралу удалось его столь желательное соединение с вице-адмиралом Козляниновым, что было главной целью кампании. Таким образом, Балтийское море очутилось в его руках.

Что касается вице-адмирала Козлянинова, то он доказал, что ничего не выиграли отозванием контр-адмирала фон Эссена и назначением его командующим этой эскадрой. Если бы он пунктуально исполнил даваемые ему несколько раз приказания адмирала и если бы он покинул Данию в надлежащий момент, то мог бы заставить неприятеля очутиться между двумя эскадрами; что так пугало последнего, и против чего были направлены его наибольшие усилия. Этот

411

Императрица Екатерина II

412

случай прежде всего входил в осторожную расчетливость неприятеля и имел для него такое значение, что и был, вероятно, причиной его раздумья относительно атаки и нерешительности в данном им отдельном сражении, так как он боялся, чтобы десять совершенно свежих кораблей не напали бы на него во время боя или вскоре после него.

Встреча, произошедшая между двумя флотами, дает возможность судить о разрушительности русских кораблей, сравнительно с кораблями других стран, и, в особенности, английских, подвиги которых особенно известны, и которые в последнее время испытали необыкновенные удачи. Англичане обыкновенно начинают сражение, зарядив свои пушки тремя ядрами и мешком пуль для первого залпа; остальное время они стреляют двойными ядрами; на русских кораблях разорвало три пушки от заряда одним лишь ядром, что навряд ли могло побудить к отважным, а в особенности, к безрассудным предприятиям.

Можно было заметить, что все пункты этой строгой инструкции были неприменимы на деле, и что единственная часть ее, которую адмирал принужден был впоследствии выполнить, заключалась в опасной борьбе со стихиями, не повредившей неприятелю, а для нас имевшей несчастные последствия; борьба эта подвергла русский флот величайшим опасностям, была причиной аварий и экстраординарных издержек, утомила людей и истощила средства, и все это в такой степени, что самые ожесточенные битвы не могли бы причинить столько зла. Будь неприятель предприимчивее, мы рисковали бы даже подвергнуться атаке в то время, когда флот наш был рассеян бурями; это было тем удобоисполнимее для шведов, что, в случае неудачи, у них в Финском заливе был под рукой порт Свеаборг. К счастью, они предпочли сохранить свои войска для последующей кампании, которую они повели с большей силой, но все по той же самой системе. Если бы, вместо этих бесполезных и утомительных маневров, предоставили бы адмиралу свободу действия, он укрыл бы большую часть флота, готового всегда сняться с якоря, от бурь и свирепой погоды, поместив в безопасном месте; откуда он мог выйти в море при любом ветре. Эту выгоду представляло якорное стояние между Наргеном и Суропом; оттуда, при помощи фрегатов и легких крейсерных судов, адмирал мог наблюдать не только за всеми действиями большого флота Карлскроны, но и за целым шведским берегом, он мог бы прервать все сообщения, посылать в море поочередно свои отряды, как с целью наблюдения за неприятелем, так и для упражнения своих моряков. Из этого центрального пункта он в состоянии был предпринимать

413

экспедиции на неприятельские берега; предприятия, которые могли совершаться лишь в хорошую погоду или в виде внезапных нападений, столь же быстрых, сколько и энергических, ввиду опасностей и шхер, защищающих эти берега. Вместо этого неприятель, пользуясь нашим роковым бездействием и будучи всегда готовым нас атаковать, все выгоды этого положения сохранил для себя, и этот разумный план дал ему возможность в следующем году выступить в кампанию ранее, с гораздо большим порядком и средствами, нежели у него их было до того времени.

В плане адмирала не было хвастовства, которое требовалось господами членами Совета, желавшими идти в уровень с самохвальством Густава. Недовольные мнимой нерешительностью моего отца, они уже подумывали о замещении его капитаном Тревененом, которому они, как можно было понять из вышеприведенной инструкции, предназначали звание адмирала. Если бы капитан Тревенен имел успех в порученных ему неисполненных задачах на шведских берегах при входе в Ревельский порт, не сел бы почти со всей своей эскадрой на мель, а главное, если бы Императрица не решилась упорно оставить командование за моим отцом (упорство, так хорошо оправданное последующей кампанией), — они скоро возвысили бы этого капитана, чтобы вознаградить потерю капитана Грейга.

В глазах этих господ сильно говорило в пользу капитана Тревенена то обстоятельство, что он участвовал в путешествии капитана Кука, в качестве юнги^II, вероятно, судя по его возрасту при вступлении в нашу службу. Это казалось большим титулом в глазах невежества, не умеющего оценить истинные заслуги, в чем, впрочем, Тревенен, как моряк, не имел недостатка.

Главное требование инструкции, данной адмиралу при его отъезде, было, впрочем выполнено вполне. Превосходящий нас неприятель был отбит, соединение с эскадрой из Копенгагена произошло, и владычество над Балтийским морем было для нас приобретено. Мы укажем теперь, каковы были в начале второй кампании последовательные действия обоих флотов^III.

27 января 1790 года, в 6-м часу пополудни адмирал Чичагов получил следующее письмо от Императрицы:

“Василий Яковлевич! Для разных распоряжений на предстоящую кампанию нужно, чтобы вы сюда приехали на короткое время; во время же отсутствия вашего команду поручите старшему после вас”.

9 февраля адмирал прибыл в Петербург и явился Императрице 12-го. Она приняла его чрезвычайно благосклонно. Императрица искала,

414

так сказать, всякого случая, чтобы сгладить тяжелое впечатление, которое могли произвести на него рескрипты. Она еще более старалась польстить самолюбию адмирала, так как она узнала, что даже неприятель выразил восторженную похвалу таланту и точности, с которыми русский флот маневрировал в предыдущей кампании. Она наслаждалась, даже повторяя этот слух в присутствии хулителей моего отца.

Между тем, в течение зимы начали уже подозревать проекты шведского короля, который еще с большею вероятностью, чем в прошлом году, мог атаковать порознь наши эскадры. Было ясно, что он в состоянии прибыть к Ревелю ранее, чем тамошний флот, состоящий лишь из 10 кораблей, 5 фрегатов и 8 других судов различных величин будет подкреплен Кронштадтской эскадрой, где флот задерживается долее льдом. Эти известия все более и более подтверждались в продолжении зимы, и Императрица стала очень беспокоиться. Наконец она позвала к себе адмирала Чичагова и долго рассуждала с ним о проекте неприятеля, тем более угрожающем, что его флот был втрое сильнее нашего, и не имелось никаких средств предупредить это предприятие. Адмирал, высказав свое мнение на этот счет и стараясь Ее ободрить, однако не скрыл, какой опасности могла подвергнуться эскадра. В заключение он произнес: “Ну что ж? Они нас не проглотят. Бог защитник мой!” Императрица нашла эти слова столь успокоительными, что их никогда не забывала с той минуты^IV.

Политические отношения России к некоторым европейским державам в начале 1790 года были чрезвычайно натянуты. Несмотря на интриги Англии и Пруссии, Россия продолжала громить Турцию; так что последняя склонялась уже к открытию переговоров с князем Потемкиным. Пруссия в особенности напрягала свои усилия к продолжению недружелюбных отношений Порты, обещая ей помощь деньгами и даже войсками. Австрия, — единственная наша союзница, — мало помогала, так как она находилась под косвенным давлением Пруссии, и ее полководцы ссорились с князем Потемкиным, по примеру принца Кобургского. Наконец, 9 февраля неожиданно скончался император Иосиф II^V, который питал личную дружбу к Императрице Екатерине. Охлаждение Австрии не замедлило выказаться, и Леопольд II, не разделявший тех же чувств к России, занялся погашением возмущения в Брабанте²⁵⁷.

С Польшей можно было ожидать ежеминутно разрыва, благодаря интригам Пруссии, предлагавшей польскому королю свой союз для объявления войны России. Прусский король даже мобилизовал армию.

415

Дания примирилась со Швецией. Король Густав III, умиротворив свою страну, был совершенно покоен в 1790 году за себя, и что никто не помешает ему разорить Петербург. Норвегия тоже сохраняла нейтралитет. Получив субсидии от Англии и Пруссии, он сделался гораздо энергичнее и смелее.

Как мы видели, в Петербурге еще зимой предчувствовали, что шведы с большей настойчивостью поведут борьбу с начала весны. Императрица и все ее приближенные со страхом ожидали результатов войны. Адмирал Чичагов ежедневно переписывался с своим заместителем в Ревеле Мусиным-Пушкиным, делал предварительные распоряжения и торопил его с вооружением судов и поправкой повреждений. Много чего недоставало по-прежнему в нашем флоте, и отпуски денег были чересчур ограничены. Зима 1790 года была весьма переменчива и мешала успешным работам. Для большего наглядного представления о состоянии нашего флота сделаем некоторые выписки из писем адмирала Мусину-Пушкину:

26 февраля. “... Хорошо Вы сделали, что приказали на всякий нечаянный случай вооружить легкие суда. Но как неприятель, пользуясь открытием у него уже рейда, может нас обеспокоить, то нужно подтвердить, дабы с маяков смотрели получше... Необходимо на первый случай иметь в готовности все фрегаты, почему и прикажите как можно скорее оные исправить... О посылке конопатчиков я говорил графу (Чернышеву), который отозвался, что в сих людях и здесь превеликий недостаток... Пушки на военной гавани по разности своей в калибрах, хотя и делают некоторую неспособность, но когда по их калибрам и заряды сходны, то еще терпеть их можно; буде же по долговременности и ржавчине к делу ненадежны, таковые переменить прикажите, если есть. Я бы желал, чтобы Вы сделали пробу из нескольких с гавани пушек выстрелами с ядром, замечая по льду, на какую дистанцию берут

1 марта. “... Препровождаю указ о присылке к нам 2000 рекрут, которые ежели будут присланы (не поздно ли?), не оставьте приложить попечения о обучении их пушечной и ружейной экзерциции, дабы они к тому хотя мало привычки сделали...”

5 марта. “... Из письма Вашего усматриваю, что мачты отделываются, для чего и прошу подтвердить, кому следует, наистрожайше, дабы приложено было всевозможное рачение к скорому изготовлению всего...”

12 марта. (Коменданту Воронову). “...Рекомендую Вам приложить особливое старание в доставлении разных припасов, на дороге

416

остановившихся. А также постарайтесь, как можно скорее отстраивать и починивать гребные суда, в которых скоро будет надобность...”

15 марта. (г. Лонгену). “... Адмиралтейств-коллегия рапортовала Сенату, уверяя, что она не преминет заплатить за вино, как скоро оное поставлено будет. Хотя коллегия на бумаге говорит сие, но мне известно, что она не имеет денег, да и надежды нет, чтобы в скором времени получить могла, сверх того обязана еще платить многим подрядчикам...” и т. д.

20 февраля начались в третий раз морозы, и море между островами Наргеном и Вульфом замерзло, вследствие чего до середины марта наш флот был заарестован в порте. Между тем, шведские суда по одиночке выходили из Карлскроны и свободно плавали по всему морю и даже Финскому заливу. Таким образом, два шведских фрегата подошли к Рогервику, т. е. Балтийскому порту²⁵⁸, где их никак не ожидали. Гарнизон, застигнутый врасплох, не успел опомниться и собраться, а шведы тем временем высадили на шлюпках небольшой десант, достигли крепостных орудий, заклепали их, сожгли казенные магазины с амуницией, затем бросились на гарнизон и заставили коменданта, полковника де-Роберти, заключить капитуляцию, на основании которой несколько русских купеческих судов предали огню, так же, как и почти все остальные магазины. Жители заплатили 4 тысячи контрибуции. И это все случилось в то время, когда в порте имелось до 300 человек войска, а шведов высадилось не более 50-ти. Де-Роберти уверял впоследствии, что шведы его обманули, подняв голландские флаги, но трудно было ошибиться, когда они, подойдя, стали обстреливать нашу батарею, сильно вооруженную еще к тому 40 орудиями. В Ревеле, разумеется, подняли тревогу, немедленно выслали помощь, но все это оказалось слишком поздним^VI.

***

ПРИМЕЧАНИЯ.

^I Гау, Ричард, граф, английский адмирал (?—1799 гг.), участвовал в войне с Америкой, в 1794 г. разбил французский флот при Кессане.

^II Юнга — т. е. отрок, молодой матрос, служащий на корабле для разных потребностей и обучающийся морской службе. Слово это голландское и немецкое, перешедшее к нам без перемены значения, вместе с заимствованными чужеземными терминами морского искусства, во времена Петра Великого. Основав в 1703 году город Кронштадт²⁵⁹, Император учредил в нем училище морских юнг т. е. малолетних матросов

417

и сам начал службу на море, возвратясь из путешествия, с кают юнги. Ныне на нашем флоте не имеется юнгов, но они находятся на всех иностранных.

^III А. С. Шишков и описании “Действий против шведского флота” говорит (стр. 115) о войне 1789 года: “Кампания сия по многим обстоятельствам достопримечательна. Она делает великую честь адмиралу, исполнившему в точности все намерения и предписания правительства, выключая тех, которых по морским сведениям и соображениям предпринять и исполнить без крайнего вреда и опасности было невозможно. Но он помышлял больше о пользе Отечества, нежели о своей собственной. Балтийское море не видало на себе никогда толь многочисленного флота, дерзнувшего плавать по нем до толь позднего времени... счастье и искусное управление движениями флота, что ни один из кораблей не был занесен и брошен на каменья и мели, какими Балтийское море изобильно...”

^IV Об этом эпизоде Императрица писала Гримму в апреле 1791 года.

^V Гарновский говорит в записках (Русская Старина т. XVI стр. 425): “Смерть императора Иосифа II навлекла нам немалые печали, которые, присовокупясь к работам, отягощающим нас по делам шведским, умножили сильно припадки колики, коими весьма часто подвержена несравненная Императрица наша”.

^VI Храповицкий пишет в дневнике (стр. 327): “9 марта. Курьер из Ревеля: явились шведские военные корабли пред Балтийским портом и делают десант. Во все утро суматоха. 10 марта. Гнев. Досада. Сказывали мне: будут хвастать шведы: негодяй полковник Роберти, комендант Балтийского порта, сделал постыдную капитуляцию: магазейны выжжены, пушки заклепаны и от города 4 т. заплочено, а шведы тотчас уехали. Что же он спас, хочу знать? Себя только. Русский этого бы не сделал.”

418

ГЛАВА XXI

Шведская кампания 1790 года. Ревельское сражение

Раннее появление неприятеля под Ревелем. — Военный совет и расположение Ревельской эскадры перед боем. — Ревельское сражение. — Пленный капитан Сальстед. — Иностранная партия, их обвинения и ответы на эти соображения. — Награды и рескрипты. — Ода капитана Ховрина

5-го апреля адмирал уехал в Ревель, где сделал все необходимые распоряжения, чтобы вывести корабли на рейд и привести батареи в оборонительное состояние, но суровость климата не позволила выйти из порта ранее 17 апреля. Между тем, ранее своего приезда в Ревель, он приказал отправить в море несколько фрегатов и катеров, которые крейсировали между входом в порт и льдами. Находясь на рейде, мы занялись приемкой пороха, припасов и стрельбой из орудий в цель.

26 апреля адмирал получил следующий рескрипт Императрицы Екатерины II:

“Василий Яковлевич. В дополнение рескрипта Нашего, сего числа вам данного²⁶⁰, повелеваем: первое, из назначенных для составления флота, вами предводимого, и резервной эскадры кораблей выбрать вам для главной части того флота такие, кои по вашему усмотрению признаны будут надежнейшими. Второе, в прибавок оставшейся у вас от прошедшей кампании суммы на чрезвычайные расходы отпущено ныне на оные двадцать тысяч рублей, и в том числе медной монетой пять тысяч рублей, а остальные мелкими двадцатипяти-, десяти- и пятирублевыми ассигнациями. Третье, на место бывшего при вас у исправления дел Адмиралтейской коллегии секретаря Антоновского принять вам в ту должность секунд-майора Петра Озерова, с содержанием, какое предместнику его положено было. Четвертое. Доктора Спедикати для лучшего присмотру за больными и пользования их определить во флот с жалованием по восьмисот рублей на год из определенной на чрезвычайные расходы суммы. Пятое, из той же суммы производить и находящемуся при вас по казначейским и другим делам советнику

419

Стурму, сверх настоящего его жалованья по шестидесяти рублей на месяц, покуда он при вас останется. Пребываем вам благосклонны.

22 апреля 1790 г. Екатерина.”

27 числа заметили с Суропского маяка два военные трехмачтовые корабля и один катер без флагов, которые удалились к северу. Одновременно в той стороне слышалась канонада. Между тем, одно датское судно, направлявшееся в Петербург и теснимое льдами, зашло для убежища в Ревель. Хозяин судна объявил, что, проходя мимо Карлскроны 18 числа сего месяца, он видел по южную сторону острова Эланда шведский флот в числе 24-х судов. Адмирал, заключая по этому известию о начале неприятельских действий, нашел таковое достаточно важным, чтобы тотчас отправить капитана Тета с его кораблем, двумя фрегатами и одним катером (корабль “Кир-Иоанн”, фрегаты “Прямослав” и “Надежда Благополучия” и катер “Нептун”), лучшими ходоками всего флота, чтобы высмотреть, действительно ли неприятель в море. Он ему предписал, в случае встретит соразмерные ему силы, овладеть ими, остерегаясь, однако, выступать против превосходящих его, и, в случае, если сам увидит или узнает иным верным способом о близости неприятельского флота, немедленно присоединиться к эскадре.

29 адмирал с таким же приказанием выслал в промежуток между Наргеном и Вульфом фрегат “Подражислав”, чтобы он обозревал северо-западную окрестность вод и сигналами уведомлял о неприятеле, стараясь держать себя на ветре, и дабы не быть им отрезанным. Вслед за ним был послан катер “Волхов” для повторения сигналов.

30 числа капитан Тет, приблизясь на такое расстояние, чтобы можно было рассмотреть сигналы, дал знать адмиралу, что он видит неприятельский флот.

Пока собирались эти сведения, мой отец созвал на совет всех адмиралов и капитанов, чтобы узнать их мнения о том, как лучше расположиться в случае атаки более сильного неприятеля. Все были согласны во мнении, что следует стать как можно ближе к берегу и под защиту батарей; но адмирал мыслил иначе и доказал выгоду его плана, который состоял в том, чтобы поставить эскадру настолько далеко от берега и батарей, насколько ширина рейда могла позволить, в направлении с N W к S O, чтобы в случае, если неприятель пройдет по сю сторону нашей линии с намерением поставить ее между двух огней, он подвергся бы сам огню с эскадры, батарей и фрегатов, которые будут находиться позади линии. Кроме того, в

420

этом положении суда, поставленные на шпринг^I, были бы достаточно свободны, чтобы идти на помощь атакованным; чрезвычайно полезное предвидение, если неприятель хотел бы атаковать с фланга, как Нельсон^II сделал при Абукире^III. Соответственно этому были отданы приказания судам для занятия каждому своего места.

Как только сигналы капитана Тета были замечены, к нему послали катер (“Меркурий”) для отобрания подробнейших сведений о том, что он видел, и с приказанием держаться при входе в фарватер и продолжать следить за движениями неприятеля. Сигналами давали знать, что примечаются более тридцати линейных кораблей.

Адмирал ежедневно доносил о происходящем Императрице. Так, 30 апреля он писал: “... По отобранным от капитана Тета подробнейшим известиям неприятельский флот простирается до 30-ти разной величины судов и лавирует от запада к востоку, почему и полагаю я нападение от него на здешнюю Вашего Императорского Величества часть флота неизбежным, и как силы его несравненно превосходнее наших, то, не имея возможности выйти в море и вступить с ним в бой под парусами, решился я сию вверенную мне часть флота расположить на якоре в таком отдалении от гавани, чтоб в случае надобности действовать с оной пушками, выстрелы из них не могли нам вредить; а между тем, если бы неприятель покусился обойти западное наше крыло, дабы поставить нас между двух огней, то подвергся бы сам тому же жребию, находясь между выстрелами с кораблей и с гавани. В сем намерении составил я боевую линию по румбу N O и Z W из десяти кораблей и фрегата “Венуса”, поместя прочие фрегаты и суда против промежутков корабельных. Сим образом, намерению неприятеля обойти нас поставится преграда с одной стороны близким мелководием, а с другой — береговыми укреплениями. По причине же малого числа кораблей, составляющих сию эскадру, приказал я, в силу Морского устава, поднять на корабле моем вице-адмиральский, на корабле вице-адмирала Пушкина контр-адмиральский флаг, а на корабле контр-адмирала Ханыкова — брейд-вымпел...”.

1 мая все было готово, но неприятель, имея противоположный ветер, лавировал, чтобы стать на уровне с входом в Ревельский рейд. В 2 часа пополудни ветер переменился и сделался попутным для входа неприятеля. Мы видели, что он производит эволюции, маневры и сигналы, то приближаясь, то удаляясь от рейда, но он не был расположен выйти на этот раз.

421

На другой день, в 5 часов утра, имея легкий и попутный ветерок, мы могли ясно разглядеть неприятельский флот, под одним адмиральским, одним вице-адмиральским, двумя контр-адмиральскими и двумя бригадирскими флагами, всего более тридцати линейных кораблей, направляющихся на нас. В 6 часов они начали строить линию, а адмирал тогда приказал сигналом лечь на шпринг и приготовиться к бою.

Эскадра наша находилась в линии в шахматном порядке. Левофланговым ее кораблем был “Кир-Иоанн”, затем “Мстислав” (74-пушечн.), рядом с ним “Венус” (44-пушечн.) под командой Крауна, потом “Св. Елена” под брейд-вымпелом Ханыкова, “Изяслав”, “Ярослав” и “Ростислав” (100-пушечн.), на котором находился адмирал Чичагов, “Победоносец”, “Болеслав”, “Саратов” (100-пушечн.) под контр-адмиральским флагом Мусина-Пушкина и “Прохор”. За линией кораблей стояла линия фрегатов: “Страшный”, “Подражислав”, “Слава”, “Победитель” и еще два. Третья линия судов состояла из 7 катеров.

В 7 часов неприятельский авангард вышел на рейд, но, проходя между островами Вульф и Нарген, один из кораблей сел на мель.

Тем временем адмирал дал приказание и наставление флагманам и капитанам, напоминая им о долге, а также, чтобы они берегли порох и стреляли, лишь когда будут уверены, что снаряды долетят; это было особенно важно, так как неприятель, имея силу, втрое превосходящую, мог повторять атаки, заменяя корабли, и заставить нас таким образом истратить все запасы. Он им советовал, в особенности, направлять меткие выстрелы в снасти, чтобы привести корабли, принужденные драться маневрируя, в расстройство и замешательство. Командиру Ревельского порта было приказано держать наготове транспорты с припасами, чтобы снабжать эскадру согласно нужде. Несколько канонерских шлюпок, предназначенных для защиты берегов, и брандеры были расставлены сзади линий, в удобных местах.

Между тем, с приближением неприятеля ветер усилился. Его авангард, шествуя впереди и проходя вдоль нашей линии, завязывал бой постепенно со всеми нашими кораблями, начиная с первого, и получал в той же постепенности их залпы. Кроме того наши корабли, занятые исключительно стрельбой, имели полное преимущество в быстроте и меткости перед стрельбой неприятеля, управление орудиями которой было затрудняемо маневрами и нарушаемо усиливающимися порывами ветра, доводившими стрельбу до

422

полной невозможности, ветер накренял маневрирующие корабли то на одну, то на другую сторону, вследствие чего большинство выстрелов направлялись или в воду, или в воздух, смотря по их положению.

После часового боя, таким образом поддерживаемого против этих кораблей, шедших вдоль нашей линии, шведский вице-адмиральский корабль, стоявший против адмирала Чичагова, был настолько поврежден в такелаже, что тотчас удалился, следующий за ним сделал то же. Корабль герцога Зюдерманландского, хотя и не близко подступил к нашей линии, но, несмотря на это, потерпел настолько сильные повреждения в парусах, что вскоре удалился. За ним последовали другие два корабля, на одном из которых был контр-адмиральский флаг.

Более половины этого флота, будучи, так сказать, прогнана сквозь строй, затем вдруг подошла с величайшей неустрашимостью на картечный выстрел и произвела жестокую пальбу, но она была принята с такой силой и меткостью, что один из ее кораблей, поравнявшись с адмиральским, потерял стенги^IV и видя, что его тащит в нашу линию, не имел другого способа приостановить огонь, направленный против него, как спустив свой флаг, поднять наш и бросить якорь совершенно вблизи нас. Следующий за ним контр-адмиральский корабль подвергся бы той же участи, если бы он не оказался заслоненным тем, который только что сдался; он воспользовался этим обстоятельством, чтобы уйти, прибавя парусов.

В этот момент герцог Зюдерманландский, видя, что более половины его флота в расстройстве, и что ветер все усиливается, ничего не нашел лучшего сделать, чтобы спасти остатки, как дать сигнал поворота и отступления. Тогда весь флот, как та часть, которая участвовала в бою, так и свободная, повернули назад, стараясь выйти тем же фарватером, которым пришли. Два корабля, поврежденные более других в снастях, не будучи в состоянии обойти мысок острова Вульфа, сели на мель. Ветер до того усилился, что их товарищи не могли прийти к ним на помощь, думая каждый лишь о собственном спасении и как достигнуть моря, чтобы удалиться от опасностей и подводных камней, окружающих их. Действительно, вскоре они удалились, оставив за нами знаменитую победу, от ожидания которой мы были далеки.

Я был послан для принятия сдавшегося корабля, с приказанием привести капитана на адмиральский корабль. Взятый у неприятеля корабль именовался “Принц Карл”, он имел 64 пушки, с 520-ю

423

человеками экипажа, 100 кирасиров и 12 пехотинцев. На нем находилось 6000 сухопутных войск с запасом провианта на 4 месяца. На сдавшемся корабле было 65 убитых и 11 раненых^V. Один из наших капитанов фрегата Гревенс получил командование этим призом, с приказанием его привести по возможности скорее в такое состояние, чтобы он мог следовать за эскадрой. Фамилия капитана пленного корабля была кавалер Сальстед.

Адмирал Егор Егорович Тет

Когда его привели к адмиралу, то он хотел отдать шпагу, но последний ему вернул ее, восхваляя его храбрость и блестящее поведение.

В своем рапорте Императрице адмиралу Чичагову пришлось лишь восхвалять действия адмиралов, капитанов и экипажей. С нашей стороны, благодаря порывистому ветру, мы потеряли весьма мало людей; оказалось всего 20 убитых и 16 раненых на всей эскадре^VI.

424

В тот же день капитан Тет был послан для наблюдения за движениями неприятеля. В 8 часов вечера ему дали приказание приблизиться к кораблям, севшим на мель у оконечности острова Вульфа, постараться их снять, а в случае невозможности, взять к себе экипаж и что мыслимо, спасти из материальной части, но если неприятель, по близости стоянки, может ему помешать в этом деле, то стараться только привести экипаж и сжечь корабли. Неприятель его предупредил, и в 2 часа ночи зажег один из них и взорвал на воздух. На рассвете (3 мая) мы увидели неприятельский флот в числе 27-ми судов, из которых два корабля и два катера лавировали близ корабля, сидящего на другой мели, они достигли того, что сняли его с мели и увели.

Мы отслужили молебствие в честь только что одержанной победы. Два фрегата и один катер были посланы к капитану Тету, для усиления его эскадры и облегчения наблюдения за движениями неприятельского флота, который расставил корабли и фрегаты поэшелонно по всему морю, имея и нас в виду.

Итак мы остались победителями настолько же неожиданно для себя, как и для Петербурга. Все обстоятельства, сложившиеся тем временем и способствовавшие к возвеличению этого боя, еще не выяснены мной здесь, и о них будет говориться в следующей главе, но я не могу удержаться, чтобы не сказать несколько слов о тех воззрениях, которые стали высказываться при постепенном переходе этого факта в историю. Иностранная партия, несколько пристыженная после выяснения обстоятельств боя, недовольная, что ее предсказания о поражении нашем не сбылись, стала искать придирок, чтобы умалить славу русского адмирала. Сверх того нашлось немалое количество глупцов из соотечественников, которые вторили им и еще с особым злорадством, т. е., как всегда бывает, они увлеклись более своих подстрекателей. Это бесспорный недостаток русских. Иностранцы из патриотизма стараются малейший храбрый поступок соотечественника возвести в подвиг, и гордость их в этом случае похвальна. То ли мы видим у нас? Совершенно наоборот: каждую победу, подтверждающуюся результатами, фактами, русские всеми усилиями, историческими исследованиями, разоблачениями интриг и частной переписки стараются низвести в случай или поражение, и чем событие более отходит от своего времени, тем яростнее становятся хулители, которые, между тем, при всей своей учености и начитанности не в состоянии поставить себя в то положение или мыслить и говорить, как жилось в те времена, думалось

425

и рассуждалось. Критика всегда легка, а особенно, когда касается действий и мыслей умерших. Поставьте этих господ в те же обстоятельства в настоящем, и они, наверное, наделают только глупости.

Пока адмирал Чичагов укреплялся впереди Ревеля и выжидал приближавшийся к нему втрое сильнейший шведский флот, чтобы лечь костьми, но выдержать отчаянный бой, хулители и недоброжелатели доказывали уже, что пребывание его в Ревеле преступно, что ему следует воспользоваться открытым с 16 марта путем в Кронштадт и идти туда на соединение с эскадрой вице-адмирала Круза. Этим способом он мог избегнуть встречи с сильнейшим неприятелем, а теперь он подвергает судьбу столицы к стопам шведов и наносит по своей неспособности оскорбление России и Великой Государыне.

В минуту, когда до некоторой степени в городе распространилась паника, подобные речи слушаются с охотой. Какую бессмыслицу не крикнули бы в толпе, она способна волновать. Но трудно найти и долю смысла в подобном обвинении. Кампания 1790 года началась чрезвычайно рано, переменчивая зима способствовала шведам более, чем нам, так что они могли выступить из Карлскроны в море ранее нас, набег их на Балтийский порт 6 марта доказал, что кампания открыта уже ими. Суровость климата, политические условия, истощенная казна и несовершенность нашего флота в материальном отношении задерживали эскадру в Ревельском порте. Быстрота, с которой флот был вооружен и приведен в порядок, заслуживала удивления и благодарности, работы производились даже зимой, и только потому эскадра поспела для встречи неприятеля^VII. Порт был покрыт льдом, когда шведские крейсеры уже лавировали впереди Ревеля и следили за каждым нашим движением, и присутствие их свидетельствовало о полной готовности шведов. Непрошенные стратеги упирались на сведениях, полученных от лазутчиков, что весь флот стоит еще в Карлскроне, и на этом основывали свое предположение, говоря, что адмирал Чичагов свободно успеет соединиться с Кронштадтской эскадрой. И это заключение доказывало полное непонимание дела; какой смысл был держать флот незащищенным от весенних бурь, когда при малейшем нашем намерении выйти в море, их уведомили бы крейсеры об этом, и требовалось самое малое время, чтобы явиться флоту навстречу такой слабой эскадре. Их цель и заключалась в том, чтобы вызвать адмирала в открытое море, окружить его и уничтожить. Мы видели, что ни ко времени Ревельского сражения, ни вскоре после него о Кронштадтской

426

эскадре не прибывало никаких сведений, следовательно, она не могла еще действовать, только еще вооружалась, и в марте месяце тем более не в состоянии была бы присоединиться к адмиралу. К чему бы привело отступление нашей эскадры в Кронштадт, где бы она и заперлась? Если шведы сделали набег на ничтожный Балтийский порт, не имевший никакого стратегического значения, то неужели они не разорили бы Ревеля, не уничтожили бы наши эллинги, на которых строили суда, не завладели бы всем запасом нашего провианта, без которого бы флот погиб с голода, не разрушили бы водопровод, не отобрали бы орудия, стоявшие на батареях, не сделались бы совершенными хозяевами в Финском заливе и не исполнили бы заветную мечту своего короля — высадились бы на берег, не доходя Кронштадта, чтобы завладеть Петербургом с такой стороны, где не могли бы выслать им навстречу более роты солдат. Наконец, сделать такое безрассудство, вопреки всех приказаний и планов кампании, был бы в силах изменник Отечеству, а не высокопочитаемый, убеленный сединами и мужественный адмирал, опытнейший флагман и образованнейший русский сановник.

Но довольно о стратегии милых наших иностранцев и их подражателей, готовых на словах, в гостиных, спасать Россию и перекраивать ее на свой лад, я упомянул об этом потому, что даже и впоследствии, через много лет, подобные упреки делались покойному моему отцу. Когда Ревельское сражение опровергло все умозаключения врагов адмирала, тогда они стали докапываться других придирок и на основании шведских источников доказывали, будто главнокомандующий солгал в донесении Императрице, говоря, что шведский флот был втрое сильнее нашего. Они сравнили число орудий на нашем и шведском флотах, и у них вышло, что у последних было таковых в два с половиной раза больше, а не в три. Число людей на шведских судах оказалось меньше, чем на наших. При этом они забыли, что орудия неприятеля били в десять раз лучше русских, а войска, предназначенные для стрельбы из ружей, не имели никакого значения в Ревельском сражении, где перестрелка велась на орудийных дистанциях.

Еще зимой были получаемы сведения, что неприятельский флот, стоящий в Карлскроне, втрое сильнее нашей Ревельской эскадры. И мы видели, насколько Императрица беспокоилась за последнюю. Показания наших наблюдательных пунктов с маяков и крейсеров сходились вполне и именно, что шведский флот, вышедший в море, состоит из более 30-ти судов. Во-первых, весьма трудно безошибочно

427

сосчитать такой большой флот по мачтам, и, во-вторых, эти показания могли быть сделаны до того времени, когда неприятель выслал крейсеры в сторону к Гангуту и Поркалауду. Адмирал имел, конечно, возможность во время боя и по собранным сведениям пересчитать неприятельские суда, и потому в первой реляции Императрице, посланной 2 же мая, он точно обозначил число судов неприятеля, действовавшего против него и не только не увеличил цифру, но еще убавил почему-то на один корабль. В виду столь злонамеренного обвинения и ходивших через много лет подобных слухов, считаю за долг привести эту реляцию в подлиннике^VIII. Вот она:

“Неприятель в числе 26-ти кораблей и фрегатов, вошед в залив северным фарватером, в одиннадцатом часу атаковал нас, будучи сам под парусами. По приближении его эскадра Ревельская, имея в линии 10 кораблей и фрегат, открыла канонаду с таким успехом, что он принужден был отступить с немалым вредом, а один корабль о 64-х пушках, именуемый “Принц Карл”, спустя свой, поднял флаг Вашего Императорского Величества и отдался в плен. Сверх того, примечено, что два корабля не в дальном от острова Вульфа расстоянии стали на мель. Прочие же шведского флота корабли, удаляясь от нас, держатся еще в виду близ Наргена. О чем имею счастье Вашему Императорскому Величеству донести и всеподданнейше поздравить”²⁶¹.

В последующем более подробном донесении о действиях флота, убитых, раненых и пленных, адмирал только в конце употребил общее выражение, что офицеры и нижние чины все отличились, сражаясь против “втрое превосходящего в силах неприятеля”. Неужели было бы честнее в отношении Императрицы, которая имела от него же точные сведения, — выразиться и во втором донесении с помощью математических вычислений, т. е. обозначить вместо 3-х — 2½. Это натяжка, не имевшая ни цели, ни смысла^IX.

В награду за свои заслуги адмирал Чичагов получил от Императрицы орден Св. Андрея и землю в Белоруссии. Адмиралы и капитаны эскадры получили в свою очередь награды: мне дали Георгиевский крест 4-ой степени^X, как способствовавшему верной стрельбой с адмиральского корабля перебить рангоуты у корабля, взятого затем у неприятеля. Вот рескрипт Императрицы адмиралу и указ Сенату:

“... Учиненный вами с частью Нашего флота, вами предводимого, на Ревельской рейде во 2-й день сего месяца отпор превосходнейшему в числе неприятелю и победа, над ним одержанная, служит пред Нами доводом вашего усердия к Нам, ваших добрых и

428

искусных распоряжений и вашего мужества, благодаря Богу, таковым успехом увенчавшему дело ваше, изъявляем Наше Признание пожалованием вас кавалером первого Ордена Нашего Святого Апостола Андрея Первозванного, которого знаки посылаем для возложения на вас с сыном вашим^XI, подполковником Чичаговым²⁶². Пребываем впрочем вам Императорской Нашею милостию благосклонны. В Царском Селе мая 4 дня 1790 года.”

“Указ Нашему Сенату

В награждение долговременной и усердной службы Главнокомандующего флотом Нашим в Балтийском море адмирала Чичагова, трудов его и мужества, оказанного во 2-ой день сего месяца в отражении неприятельских морских сил, в числе превосходных на Ревельской рейде на него наступивших, над которыми одержал он победу, Всемилостивейше пожаловали Мы помянутому адмиралу в вечное и потомственное владение из деревень казенного ведомства Могилевской губернии Економии Могилевской Ключ Мошковский, в котором счисляется 1388 душ мужеска полу, с принадлежащими к ним землями и угодьями. Сенату Нашему повелеваем заготовить ему жалованную грамоту и поднести к нашему подписанию^XII.

Екатерина.”

Эти документы были препровождены моему отцу при следующем письме графа Безбородко:

“Милостивый Государь мой Василий Яковлевич,

важность дела, которое Всевышний помог вам совершить к чести флота, предводительству вашему вверенного, ощущается здесь во всем пространстве. Ее Императорское Величество приняла сына вашего как самого радостного вестника, пожаловав ему чин подполковничий, табакерку с бриллиантами и пятьсот червонных, в ту же самую минуту наименовала ваше превосходительство кавалером первого Российского ордена св. Апостола Андрея; за столом, к которому сын ваш приглашен был, Ее Величество и их Высочества пили здоровье Предводителя Российского флота в Балтийском море и всего подчиненного ему вооружения. Все сии отличности увенчаны были щедростью Ее Величества, вам оказанного пожалованием в вечное и потомственное владение ваше деревень в Могилевской губернии, какие только могли выгодные найтись, как то усмотрите из копии указа, Сенату данного, при сем включаемой, чем от искреннего сердца вас поздравляю. Завтра как здесь, так и в городе принесено будет Богу благодарение при выстреле из ста одной пушки.

429

Ваша победа отвращает от нас многие заботы, и мы станем ожидать дальнейших донесений, куда неприятель и в каком состоянии склонится. Между тем, Кронштадтская часть через семь дней пойдет к вам сколь можно сильнее.

Пребуду навсегда с отличным почтением вашего превосходительства всепокорным слугой

Граф А. Безбородко. В Царском Селе. Мая 4 1790 г.

P. S. О сыне вашем от вас зависеть будет, во флот ли его перевесть или инако поместить.

Пометка: получено 6 числа ввечеру.”

В заключение помещаю в мои записки современное стихотворение:

“ПОСРАМЛЕННЫЙ ГЕРЦОГ ЗЮДЕРМАНЛАНДСКИЙ ИЛИ
ПРЕСЛАВНОЕ ОТРАЖЕНИЕ ШВЕДСКОГО ФЛОТА, УЧИНЕННОЕ АДМИРАЛОМ
ЧИЧАГОВЫМ 1790 ГОДА МАЯ 2 ЧИСЛА.”

Сочин.: флота капитаном Ховриным²⁶³ в Кронштадте. Командиром судна “Емануил”.

ОДА.

Боязнь, стеснившу Росский дух,
Какая радость прогоняет:
Правдив ли сей разнесся слух,
Что всяк с восторгом здесь внимает?
Российская ликуй держава!
Твоя растет повсюду слава.
И там, где Рок в твоих очах
Тебе бедою угрожает!
Защитник Бог, рассыпан страх
Победы лавр тебе вручает.

Успел заранее твой враг,
Не возпящен, как ты, зимою,
По ветрам распустить свой флаг
Помчался к Ревелю стрелою. —

Наш флот в две части разделен:
О коль сим гордый Швед надмен!
Здесь воды льдом еще покрыты,
Мы заперты сидим! — Он там!
Наш флот оставлен без защиты!
Коль тяжко нашим то сердцам!

430

Мы в ревности своей природу
Стремились одолеть с трудом,
И путь себе отверсть чрез воду,
Отягощенну твердым льдом!
Уже презрев жестоки хлады,
Выводим тяжкие громады.
И крепкий мост морский крушим^XIII
Но трудно с Естеством тягаться!
Меж тем Швед начал приближаться!
Зима защитой служит им!
Гордятся, идут безопасно,
Собравши тридцать кораблей;
Мечтают в мыслях повсечасно,
Как флот сожгут среди зыбей,
Как силы наши уничтожат,
Свои победы там размножат,
Преклонят Ревеля главу;
По сем достигнут до Кронштадта,
В Петровом граде много злата
Возьмут и пойдут под Москву.
Постойте, дерзновенны Шведы!
Мечтой не ослепляйте зрак!
Не так над Россами победы
Легки, как мните вы, не так!
Далеко до руна златова!
Сперва сломите Чичагова!
Сей муж во северных странах
Боролся некогда со льдами,
Возросший на морских волнах,
Умеет побороться с вами.
Его вы зрели прошлый год!
Почто в сраженье не вступали?
Имея превосходный флот,
Почто тогда вы не напали?
Вам ветр не делал в том препон!
Зачем вы скрылися в Карлскрон?
Вам Россов храбрость не по нраву?
Их стройность флота не люба!

431

Вы там снискать хотите славу,
Где сила против вас слаба,
Где с вашим мужеством неравно,
Где мало жертвы просит бой,
Вы побеждаете там славно!
Вас случай ныне ослепляет,
Пути к победам вам являет.
Российский разделен весь флот,
Зима претит соединенью,
Сей в Ревеле, в Кронштадте тот,
Сей случай добр ко побежденью!
Гордяся превосходство сил,
Смелее став, чем прежде были,
О храбром вы вожде забыли!
Наш малый флот ваш ум прельстил.
Ступайте Готфы, ликовствуйте!
Сражайтесь храбро, торжествуйте!
На вашей счастие стране!
Вошед рукой победоносной
Поставьте флот весь во огне!
Берите всех во плен поносный!
И, о, что я слышу? — Внемлю что..
Вступили Шведы в брань кроваву!..
Кто цел, кто жив из наших, кто?
Все разделяют общу славу.
Разбит и прогнан враг!
Тот на мель сел, тот сбросил флаг!
С своею силой троекратной,
За посещение сие,
Принц Карл, путь предприяв обратный,
Оставил имя^XIV нам свое!
С неверным, Готф, ты шел расчетом!
На лишек сил не уповай!
Хотя и с превосходным флотом,
Но впредь, подумав, нападай!
Муж, украшенный сединою,
Искусной водит флот рукою:

432

Какой ты славы ищешь там?
Россией правит Божество!
Тебе тут худо торжество!
Не лучше ль пасть к ее стопам?..
Нептун, грозя ко всем, вещает,
Кто из смертных то богов,
Рушить мой покой дерзает?
Но зря, то был Чичагов!
Теперь вижу то ясно,
Что стараюсь напрасно
Власть прежнюю на море удержать,
Когда Российский флаг веет
И повелителем имеет
Того, кто умеет побеждать!

***

ПРИМЕЧАНИЯ.

^I Лечь на шпринг — значит, стол на якоре, так поворотить корабль с помощью каната, чтоб он лежал неподвижно боком к той стороне, откуда ожидается нападение от неприятеля.

^II Нельсон Горацио, лорд, герцог Бронтский, знаменитый английский адмирал (1759—1801 гг.), убитый при Трафальгаре.

^III Абукир, древний Конон, местечко в Нижнем Египте, лежащее на мысе в 20-ти верстах от Александрии. Здесь происходило знаменитое морское сражение между французским и английским флотами 1 августа (нов. стиль) 1798 г., окончившееся совершенным поражением первого.

^IV Стеньга — средняя часть мачты.

^V Адмирал препроводил пленных к Ревельскому губернатору при следующих письмах (Морской Архив): 1) “при сем препровождаю к вашему превосходительству пленных офицеров, взятых на шведском корабле “Принц Карл”. Я прошу Вас покорно дать им пристанище до дальнейшего об них распоряжения и не оставить их во всем нужном в настоящем состоянии. Реестр: командующий кораблем майор и кавалер Иван Салстед, капитан Алексей Шведер, лейтенанты Арковито и барон Лилиенкранц, прапорщики Трюс и Нормен; сухопутные офицеры: капитан Сягерман, лейтенант Морман” 2) “Препровождаю вашему превосходительству с пленного корабля шведского кадетов Мейера, Вильгельмсона, Теллерстеда и Нордмана,

433

которых, дабы они напрасно себя на корабле не изнуряли, прошу принять и содержать вместе с офицерами”.

^VI Гарновский пишет в своих записках (“Русская Старина”, т. XVI, стр. 430), что когда через некоторое время один английский капитан, плывший к Петербургскому порту и допрошенный герцогом Зюдерманландским, спросил его высочество, каким успехом увенчалось нападение на Ревельскую эскадру, последний ответил: “Дорого старый Чичагов заплатит мне за два корабля, мной там потерянные”.

^VII О недостатке людей в эскадре можно судить по письму адмирала к И. Г. Чернышеву, написанному 4 мая т. с. через день после Ревельского сражения (Морской Архив): “Пишу я с сим же (посланным) в коллегию, чтобы прислала к нам людей, прося и ваше сиятельство постараться о том, ибо ежели исключить госпитальных, которых теперь в Ревеле 1621 человек, то на эскадре сей будет чувствительный недостаток. Сверх того, при порте Ревельском немного артиллерийских припасов, как-то пороху, ядер, зарядного полотна”.

Граф Чернышев сделал следующую надпись на донесении: “Желательно, чтоб можно было и людей послать, но надежда велика в том, что с наступлением хорошей погоды больные будут выздоравливать и оправляться”.

^VIII Подлинную я видел в Морском Архиве.

^IX А. С. Шишков, издавший в 1826 году брошюру “Военные действия российского флота против шведского в 1788—90 годах” говорит о Ревельской победе следующее (стр. 137): “Знаменитая поистине победа сия, одержанная 10-ю кораблями над флотом, троекратно их сильнейшим, есть паче особое Божеское благоволение... Адмирал с своей стороны сделал все то, что мог, и чего требовали от него опытность и благоразумие... В самом деле, сия победа была нечто нечаянное, неожиданное, поразившее всех удивлением. Восшедшая внезапно черная туча при первом ожидании от ней грозных ударов, развевается дуновением противного ей ветра и возвращает прежнюю светлость дня. Так после сей победы исчезли сомнения и страхи и возвратились бодрость и надежда”.

^X Рескрипт Императрицы Екатерины II П. В. Чичагову:

“Нашего флота капитану второго ранга Чичагову.

Усердная ваша служба и искусство командования кораблем “Ростиславом” во время бывшего между Нашим и неприятельским флотом и на Ревельской рейде сражения, где вы сверх других неустрашимых действий порядочным своим распоряжением и меткостью стрельбы первый со взятого в плен шведского корабля сбили стеньгу

434

и, приведя его тем в расстройство, принудили по влечению ветра уклониться к линии Наших кораблей и отдаться в плен, учиняют вас достойным ордена Нашего военного Святого великомученика и Победоносца Георгия. На основании установления его Мы вас кавалером того ордена четвертого класса Всемилостивейше пожаловали и, знаки его при сем доставляя, повелеваем вам возложить на себя и носить узаконенным порядком. Удостоверены мы впрочем, что вы, получа сие ободрение, потщитеся продолжением ревностной службы вашей вяще удостоиться монаршего нашего благоволения.

В Царском Селе. Мая 18 дня 1790 года. Екатерина.”

(Семейный архив)

^XI Мой отец послал донесение Императрице с моим братом Василием.

^XII Некоторые современники В. Я. Чичагова свидетельствуют в своих записках, будто Императрица пожаловала адмиралу землю по просьбе графа Безбородко. Последний, поднося к подписи рескрипт, сказал Ее Величеству, что адмиралу Чичагову не на что будет купить и андреевскую ленту, когда пожалованная состарится. Кроме жалованья, он не имеет никаких средств к существованию.

^XIII выкалывали лед.

^XIV “Корабль, “Принц Карл” называемый, о 64 пушках, который с бою отдался в плен.”

435

ГЛАВА XXII

Шведская война 1790 г.
Фридрихсгамское сражение Слизова и
Кронштадтская эскадра до соединения с Ревельской

Петербург при первом известии о Ревельском сражении. — Кронштадтская эскадра вице-адмирала Круза. — Гребной флот. — Вопрос о соединении эскадры Кронштадтской с Ревельской и инструкция адмирала Чичагова. — Сражение бригадира Слизова у Фридрихсгама. — Наблюдения главнокомандующего за
Кронштадтской эскадрой и переписка с Петербургом. — Соединение эскадр. — Мог ли адмирал Чичагов атаковать неприятеля? В чем заключается вина Круза. — О суждении истории

Из предыдущих глав мы видели, до какой степени Императрица Екатерина напрягала все усилия довести борьбу со Швецией до конца, и в каком беспокойстве она проводила дни, стараясь чем-либо улучшить политическое положение России, выдерживавшей две войны и интриги Пруссии и Англии. В Казначействе было мало денег, затраты требовались большие, и флот наш терпел необычайные недостатки. Вера и молитва поддерживали Императрицу, а окружающие ее падали духом и смущали лишь великую Монархиню.

Весть о появлении у Ревеля шведского корабельного флота в числе 26-ти судов окончательно перепугала Императрицу^I. Она сделала немедленно распоряжение о посылке войск для защиты Кронштадта и повелела поспешить Кронштадтской эскадре с выступлением^II. 5 мая адмирал получил от графа Безбородко следующее письмо:

“Самые точнейшие и строжайшие даны предписания, чтобы не только 10 кораблей, во флот назначенные, но и сколько можно в прибавку, из определенных для резервной эскадры, как наискорее отправлены были к вашему превосходительству и чтобы г-н Круз наставлен был преодолеть все затруднения в соединении, исполняя Ваши приказания. От искреннего сердца желаю, чтоб сие пособие впору поспело и чтоб ваше превосходительство в случае наступления неприятельского имели добрый успех к вашей славе и пользе. Мая 3 дня. Царское Село”.

436

Но взглянем несколько на то, что делалось в Кронштадте. Все суда, поврежденные и испорченные в кампанию 1789 года, были препровождены в Кронштадт в конце октября месяца. Несмотря на распорядительность и энергию командира порта Пущина, мало что могли успеть исправить к открытию вод. Для адмирала Чичагова готовилось 11 кораблей и 2 фрегата, которыми должен был командовать вице-адмирал Круз, и в резервную эскадру последнего были намерены отделить 8 кораблей, 6 фрегатов и до 30 малых судов. Все верфи Кронштадта были заняты постройками, так как готовились еще гребной флот, плавучие батареи, шебеки, канонерские лодки, многие другие суда, а также новые корабли и фрегаты. Позднее пребывание флота осенью в море отразилось на здоровье флагманов и офицеров, так что один вице-адмирал Круз должен был работать вместе с командиром порта Пущиным. Но, как упоминалось мной в предыдущих записках, вздорный характер вице-адмирала Круза мешал всегда успеху в делах, раз только он прикасался к ним, и это не замедлило подтвердиться и в данном случае. Пущин, как старший, не хотел подчиняться ему, а последний не исполнял приказаний командира порта. Граф Чернышев неоднократно в разговорах жаловался моему отцу на обоих, но примирить их не было возможности. Между тем каждый день был дорог, столько предстояло еще забот и хлопот. До 7000 рекрут пришлось принять на флот, распределить и обучить. Вся артиллерия требовала починки, сортировки, а имущество полной замены новым. Младших офицеров, т. е. мичманов, почти наполовину недоставало во флоте, потому последовал ускоренный выпуск гардемаринов, которые, в сущности, по малолетству и не могли быть произведены в офицерский чин. За недостатком матросов отняли от офицеров даже их вестовых. Два корабля из резервной эскадры, несмотря на все принятые и крайние меры и также вооружение их, должны были остаться в Кронштадте, так как нельзя было уделить на них ни одного солдата. Наконец весь порт, с уходом эскадры в море, оставался беззащитен и без присмотра; во всем Кронштадте нельзя было бы отыскать роты солдат^III. Между тем в Петербурге весьма побаивались, чтобы шведы не появились перед Кронштадтом, или адмирал Чичагов будет обойден или оттеснен ранее соединения эскадр.

Наш гребной флот также был разделен на две части: передовой отряд под командой бригадира Слизова зимовал в Фридрихсгамской гавани, а главные силы в Выборге. В обеих гаванях с поспешностью строили канонерские лодки и другие суда, но и здесь во всем

437

встречался недостаток, не только в снаряжении, обмундировании, провианте, но и в людях, и в лесе. Тревожные слухи, шедшие от шведов, заставляли спешить нетерпеливого и вообще сумасбродного командующего всем гребным флотом принца Нассау-Зигена, который не был способен на серьезный труд и нисколько не помогал своим подчиненным. Он только умел жаловаться Императрице и претендовать на администрацию. К открытию кампании в галерный флот были определены еще вице-адмирал Козлянинов, контрадмирал граф Литта и капитан Дениссон²⁶⁴.

Храповицкий Александр Васильевич

В начале апреля месяца стояла теплая погода, так что Кронштадтская гавань начала очищаться от льда. На кораблях закипела работа, и стали поспешать с вооружением. 11 апреля вдруг переменился ветер, и наступила небывалая в это время года стужа. Вода упала, гавань и канал покрылись льдом, и настолько толстым, что люди могли свободно по нем ходить. Стопушечные корабли, стоявшие

438

у ворот Купеческой гавани, сели на мель, и пришлось их разгружать, дабы они могли выйти на рейд. Лед окончательно вскрылся только 30 апреля. На другой же день распространился слух о приближении шведского флота к Ревелю^IV.

Вот в каком положении была Кронштадтская эскадра, когда разыгрывался бой у Ревеля. С этой минуты она стала вытягиваться из гавани^V. Последствием поражения неприятеля 2 мая был приказ, чтобы резервную эскадру готовили к выступлению вместе с действующею. 7 мая последние суда Кронштадтской эскадры были выведены на рейд, так что всего имелось наготове 17 кораблей, 4 фрегата и 2 катера.

8 мая к адмиралу Чичагову прибыл курьер от вице-адмирала Круза. Последний сообщил, что он ранее 13 числа не может вступить под паруса^VI и получил указ такого содержания:

“... что, ввиду разных происшествий, рановременного появления неприятельских сил в Финском заливе стало необходимым переменить план морских действий, по крайней мере до той поры, когда все будет приведено в надлежащее положение. Флот неприятельский, по достоверным известиям, состоял из 28 трехмачтовых судов, между которыми, кроме фрегатов, полагают, что было 18 или 19 кораблей. При одержанной 2 мая над ним победы нам достался в плен один 64-пушечн. корабль, 2 корабля, ставшие на мель и другие три, потерпевшие сильные повреждения: неизвестно, в состоянии ли будут выйти в море. Один, оказавшийся на мели, сожжен и взорван.

Все это заставляет думать, что наше вооружение, отправленное из Кронштадта, весьма достаточно для действия против неприятеля, потому еще более, что в настоящее время соединятся как часть, адмиралу Чичагову принадлежащая, так и те суда, которые для резервной эскадры положены, и что между первыми немалое число 100-пушечных кораблей, дающих большое преимущество пред неприятелем. Поэтому, как только эскадра будет готова, то, нимало не медля, вице-адмирал Круз имеет с помощью Божией отправиться в море искать неприятеля, атаковать его и стараться одержать успех. При соединении с адмиралом Чичаговым — должен быть у него в полном подчинении...”

В ответ адмирал Чичагов написал ему следующее наставление:

“1. Как скоро Кронштадтская эскадра выступит в море, то в то же время имеете вы отправить ко мне нарочного о том с уведомлением, при каком ветре, в котором часу и в каком числе кораблей

439

отправитесь; а подходя к Гогланду, имеете послать судно к устью реки Наровы для зажжения огней, которые, следуя по учрежденным ради того маякам, по уверению береговых начальников, находятся во всякой исправности, так что посредством оного узнаю я о прибытии вашем с эскадрой к означенному месту.

2. Как скоро примечено мной будет, что движения неприятельского флота клонятся, чтоб идти навстречу Кронштадтской эскадре для воспрепятствования к соединению нашему, в сем случае с Ревельской эскадрой буду я его преследовать в таком расстоянии, в каком можно будет мне быть, не теряя из виду его флота и не подвергая себя опасности, если же неприятель, приметя за ним мое плавание, захочет обратиться и напасть на мою эскадру, тогда я, смотря на обстоятельства и соразмерность сил его с своими, если решусь при помощи Божией выдержать с ним сражение, или буду уклоняться от оного до тех пор, пока не увижу приближения Кронштадтской эскадры. Сойдясь на такое расстояние, что надежно будет, соображая по ветру, друг другу помочь, можно будет решиться и нам сделать нападение. Такое же расположение рекомендую и вам. Если же неприятельский флот, усмотря движение обоих наших эскадр, по выдержании уже со мной минувшего сражения, не осмелится напасть ни на одну из оных, то в таком случае без всяких препятствий обе эскадры надежно соединены будут.

В предосторожность к примечанию вашему извещаю, что при входе в Ревельскую бухту на мелях Наргенской и Восточной-новой вех не поставлено.

3. Нужно также, чтоб вы употребляли те самые сигналы, кои от меня даны были на прошлогоднюю кампанию и которые имеются как у г-на вице-адмирала и кавалера Сухотина, так и на других кораблях, каковые на первый случай нашего соединения употреблять буду.

4. Если обстоятельства дозволят по соединении нашем сделать нам генеральную боевую линию, то, следуя порядку, имею я с моею эскадрой занять место в кордебаталии, ради чего нужно вам разделить свою эскадру на 2 дивизии, долженствующие составлять авангардию и ариергардию; приказать им иметь флюгеры — первой синие, а второй простые, по которым можно будет различать корабли авангардии и ариергардии.

5. Вещи зажигательные, как то: бомбы и брандскугели, надлежит иметь в готовности, ибо и неприятель в прошедшем мае 2 числа имел намерение употребить оные против нас, что можно было заключить по найденным в пленном корабле на шканцах приготовленным

440

брандскугелям, а потому и мы при удобном случае действовать ими не упустим²⁶⁵...”

9 мая произошла фальшивая тревога. Штурман Суропского маяка дал знать адмиралу, что великое число гребных неприятельских судов направляют свой путь к Ревелю. Мой отец, заключая из этого, что шведы намерены сделать высадку, выслал вперед два катера и дал о том знать находившемуся в Ревеле с казаками генералу Волкову. Сухопутные войска, помещенные на корабли, были приготовлены к свозу на берег, но вскоре с того же маяка пришло известие, что усмотренные на море суда оказались рыбачьими лодками. 10 числа по донесению крейсеров неприятельский флот был виден к стороне Свеаборга. Пленный корабль “Принц-Карл” под командой капитана Гревенса сегодня введен в линию. С прибывшим из Петербурга курьером адмирал получил следующий Высочайший рескрипт и приложенное письмо графа Безбородко:

“Василий Яковлевич! Какое дано от Нас предписание генерал-майору и Ревельскому губернатору Врангелю, усмотрите из приложения. Учреждение маяков, в оном упоминаемых, признали Мы нужным на тот конец, что если вице-адмирал Круз приближится к неприятелю и готов будет вступить с ним в сражение, могли оные служить сигналами, между вами условленными, о чем вы с ним заблаговременно снестись и, посредством береговой связи, всякие нужные ему наставления подавать можете. Пребываем впрочем вам благосклонны.

Екатерина в Царском Селе мая 8 1790 года.”

Помета В. Я. Чичагова: Получено 10 ч. около полудня.

Приложение. Копия.

“Господин генерал-майор Врангель. Вице-адмирал Круз с эскадрой Кронштадтской отправляется в море на действия против неприятеля. До соединения его с частью флота, находящеюся в Ревеле под командой адмирала Чичагова, нужно, чтоб между обоими сими начальниками сохранено было берегом безопасное сообщение; и для того повелеваем вам по сношению с ними, во-первых, учредить по берегу в границах губернии, вам вверенной, и на островах, где прилично, маяки; а затем поручить капитанам исправникам и нижним земским судам, чтобы они, шествуя, так сказать, глазами за плаванием помянутой эскадры, давали знать от одного уезда до другого для уведомления чрез посредство ваше адмирала Чичагова, где эскадра видима, и в случае надобности по требованиям его и начальника той эскадры делали надлежащее из означенных маяков употребление,

441

да и вообще приказания сих начальников в точности исполняли, наблюдая притом, дабы учреждаемые маяки, служа нужной осторожностью и знаками морскому Нашему вооружению, не наносили жителям напрасной тревоги”.

В своем письме граф Безбородко сообщал важные известия.

“...Посылаемый с сим указ о репортовании, что с флотом шведским делается, подписан и запечатан уже был до прибытия г. капитана Саблина²⁶⁶. Нетерпеливости сей причиной было известие от г. бригадира Слизова, полученное вчера, что король в 150 гребных судах его атаковал в ночь на субботу. У Слизова было 70 канонерских лодок, на которых ни одного солдата, кроме роты бомбардир, не было, а весь экипаж состоял из 100 матросов и 700 вольнонаемных мужиков; он вздумал драться против войска и тем себя довел до того, что, выстрелив пушечные заряды, принужден был уйти в гавань Фридрихсгамскую, сжегши некоторые суда, а несколько и неприятельских. Король не мог ничего Фридрихсгаму сделать, для того что там начали оберегаться, да и войска наши пришли; от сего-то и вышла перемена временная в плане, как изволите увидеть из указа к г. Крузу.

Ежели ваше превосходительство найдете нужным что-либо для господ капитанов сделать, особливо же отличившимся золотые шпаги, то дайте мне знать письмом, которое мог бы я представить Ее Величеству

Так показалось в Петербурге первое известие о сражении бригадира Слизова 4 мая у Фридрихсгама, но в действительности оно заслуживало большого удивления и громадной похвалы. Шведы со своим многочисленным гребным флотом были давно готовы и ждали лишь открытия нашего рейда, чтобы напасть всей массой на отряд бригадира Слизова. План короля состоял именно в том, чтобы по частям разбить наши силы, и как только рейд в шхерах открылся 2 мая, на другой день к вечеру Слизов получил уже известие от передового судна о неожиданном появлении неприятеля. С необычайной быстротой он привел все свои суда в полную готовность к сражению и в тот же вечер разместил их на позиции, где и собрал подчиненных на совещание. Если бы он остался защищать Фридрихсгамскую гавань, то ему бы пришлось отдать неприятелю три самые большие судна, которые по глупости принца Нассау-Зигена были оставлены на зимовку в Фридрихсгаме и по мелководью не могли иначе стать, как значительно впереди, между островами. Оставить эти суда без защиты, подарить их неприятелю, было бы преступлением, вопреки

442

закону и чести, а потому долг требовал сражаться на позиции. Наконец, прятаться у стен крепости не имело смысла, так как гарнизон состоял лишь из больных и старых солдат. На основании этих доводов бригадир Слизов и его подчиненные решились защищаться до последней крайности и умереть на своих постах.

В ночь на 4 мая шел дождь, и никаких наблюдений за неприятелем невозможно было делать. В 3 часа утра Слизов сам отправился осмотреть неприятельский флот и насчитал до 154 судов, стоявших по обе стороны острова Вехемуста. С проблеском света неприятель стал подвигаться вперед, а в 4 часа утра открыл сильную канонаду по всей линии. Почти вчетверо сильнейшая шведская артиллерия закидывала снарядами, но бригадир Слизов не спешил ответами, чтобы сохранить запас ядер. Наконец, когда неприятель приблизился на картечный выстрел, наши дали дружный залп и завязали жестокую стрельбу с самой ближней дистанции. Три часа продолжался этот упорный бой, и левый фланг неприятеля стал отступать, но это случилось, к несчастью, в то время, когда запасы наших снарядов пришли к концу. Лишь только шведы заметили, что выстрелы наши смолкают, они снова пошли в атаку. Настал решительный момент и, боясь обхода фланга, бригадир Слизов дал сигнал отступления под прикрытием дыма от холостых выстрелов, которые производились по его же приказанию. С больших судов и тонувших малых от повреждения сняли команды, и таким образом весь отряд отступил. Ночь прекратила всякое преследование неприятеля. Уезжая с больших судов, их зажгли, но шведы успели потушить пожар и овладели тремя полупрамами, значительно поврежденными их же выстрелами. Мы потеряли всего до 26 судов, из которых целых насчитывалось до семи малых. В плену осталось 150 человек, в том числе 8 офицеров, а убитых 65. Эти 8 офицеров все были командирами судов и попали в плен только потому, что исполнили свой долг и, отправляя команду на шлюпках, остались последними без средств к передвижению. Раненых насчитали 27 человек. Шведский король послал своего адъютанта парламентером к коменданту Фридрихсгама фон Эку²⁶⁷ с предложением сдаться, но пока мелкосидящие суда приблизились к гавани, вход которой успел загородить тот же Слизов, к нам пришел на подкрепление целый полк. Не желая заниматься осадой, шведский король, оставшийся хозяином в шкерах, предпринял высадки в нескольких местах, которые отражали постоянно наши сухопутные войска^VII.

443

Но вернемся снова к Ревельской эскадре. Адмирал, опасаясь, чтобы не произошло какой-либо ошибки или обмана со стороны неприятеля в извещении его о приходе Кронштадтской эскадры к Гогланду, послал 11 мая к Нарве исправного и знающего свое дело лейтенанта Быченского²⁶⁸, приказав ему избрать такое возвышенное место, откуда бы он мог видеть Гогланд, и как скоро усмотрит прибытие к оному Кронштадтской эскадры, или какие неприятельские суда, то немедленно обстоятельно уведомлял бы адмирала чрез расставленных по маякам казаков.

14 числа наконец пришло донесение капитана Тимашева²⁶⁹, следившего за неприятелем, что шведский флот скрылся. Адмирал, приготовляясь к походу, поручил, в случае своего отбытия, начальство над портом коменданту Ревеля генералу Воронову. На другое утро для вернейшего осведомления о неприятеле мой отец послал катер “Нептун” под начальством капитан-лейтенанта Скотта²⁷⁰, которому приказал внимательно осмотреть, не откроется ли где неприятельский флот, и если ничего не усмотрит, то продолжать плавание до Свеаборга и затем вернуться назад. Катер этот по выходе за Нарген, увидя лавирующий шведский корабль и около него фрегаты, не мог продолжать своего пути и потому явился обратно к флоту.

К вечеру были доставлены адмиралу письма графа Чернышева и вице-адмирала Круза от 13 мая. Последний уведомлял, что эскадра его снимается постепенно с якоря, уходит с рейда, и им получено повеление о выступлении в указанный путь^VIII. Вот что ответил адмирал графу Чернышеву:

“... Неприятель при мрачной погоде с 14 числа нами не виден, а командующий посланным от меня катером, два часа назад возвратившийся, уведомил, что неприятельского флота нигде не видал, а усмотрено им к Кокшеру одно большое и другое малое судно без флагов, вероятно, их крейсеры. По сему судить должно, что неприятель плавание свое направляет навстречу нашей эскадре, а потому г-н Круз должен был осторожен, ибо, хотя я и готов отправиться вслед за неприятелем, но теперь у нас маловетрие, а иногда и совершенный бывает штиль, и так пасмурно, что крейсеров наших у Наргена не видно. Почему опасность состоит, чтобы таковая штилевая и мрачная погода не воспрепятствовала заранее прийти на вид к неприятелю и чтобы при сумраке слишком с ним не сблизиться, пока обе наши эскадры не будут между собой в недальнем расстоянии. Не окончив еще сего письма, получил с берега через губернатора уведомление, что неприятель виден был в числе 26 больших

444

трехмачтовых судов между Колбодегрунта и Енгольта, направляющим плавание свое к Гогланду, и уже скрывается из виду...”²⁷¹.

На основании таких важных сведений адмирал на следующее утро, 16 мая, со всею эскадрой снялся с якоря и, несмотря на неудобный, весьма тихий ветер, перешел к острову Наргену, чтобы, в случае скорой надобности, идти в море. Перед отправлением он послал Императрице донесение: “Ожидая дальнейших известий о местопребывании Кронштадтской эскадры и неприятельского флота, за нужное почел я до выступления моего в море сделать распоряжения”. Далее он перечисляет, какие распоряжения, а именно, что в случае желания неприятеля вновь отдельно напасть на него, он вернется в Ревель, а если потребуется идти в море, то держаться в таком строе, чтобы можно было привести себя в боевой порядок, с которой бы стороны нечаянно появившийся неприятель не вздумал напасть. “По неудобности иметь в сих обстоятельствах, — писал адмирал, — тяжелые суда при эскадре, подвергающиеся опасности отстать от оной и попасть в руки неприятеля, рассудил я за нужное два бомбардирских корабля, три катера, госпитальное и транспортное судно отослать в Ревель, сняв с них некоторое число людей, в коих за укомплектованием пленного корабля “Принца Карла” имеется по эскадре недостаток, простирающийся до 1600 человек. На случай же в помянутых судах надобности предписал я главному над Ревельским портом начальнику содержать их в исправности для присылки во флот по первому требованию. В сей день я получил от графа Чернышева известие, отправленное ко мне от 14 числа сего месяца, что из Кронштадтской части флота Вашего Величества 7 кораблей, за переменой ветра, повеявшего с противной стороны, не могли вступить под паруса и остались на рейде. Посему полагаю, что и вице-адмирал Круз по выступлении с передними кораблями не мог, поджидая их, уйти далеко от Кронштадта. Не зная, однако ж, о том достоверно, просил я помянутого графа Чернышева уведомить меня по крайней мере о сих последних семи кораблях, когда они снимутся с якоря”.

В уверенности, что Кронштадтская эскадра раньше соберется, чем пойдет в море, адмирал успокоился, имея понятие о положении вице-адмирала Круза и зная, что ему нельзя еще подвигаться вперед не только по случаю маловетрия, но и по несвоевременности. Поэтому он писал гр. Чернышеву: “Желательно бы, однако же, было, чтобы г-н Круз со всею частью флота находился неразлучен, ибо неприятель, пользуясь способным ветром, может решиться пройти Гогланд,

445

а я теперь, снявшись с якоря, хотя и не при весьма способном ветре, но лавируя, приблизился к Наргену, и если что не воспрепятствует к выходу из узких мест, то пойду вслед за неприятелем”²⁷².

16 же мая адмирал получил следующее письмо от Императрицы: “Поспешаю уведомить Вас, что часть флота нашего в 17 кораблях, в том числе пяти стопушечных, четырех фрегатах и двух катерах под начальством вице-адмирала Круза при вице-адмирале Сухотине^IX и контр-адмиралах Повалишине и Спиридове, сего утра благополучно из Кронштадта отправилася при ветре зюйд-остовом. Мы просим Бога, чтобы Он поспешествовал Вам в предприятиях против врага нашего”.

17 числа с одного из маяков, расположенных в окрестностях Ревеля, приметили три военных корабля, из которых один трехмачтовый. Тотчас послали катер для обозрения их, и таковые были признаны за неприятельские крейсеры. Адмирал принимал все возможные меры, чтобы иметь сведения о флоте: способнейших офицеров разослали по берегу для наблюдения и скорейшего сообщения их.

Вообще вопрос о своевременном получении сведений, где находится эскадра вице-адмирала Круза, был более чем важен, и при средствах, какие имелись тогда, всякая передача встречала большие затруднения и требовала много времени. Неприятель занимал центральное положение, разделяя собой два отряда, которые в отдельности рисковали быть разбиты, но вместе, действуя с противоположных сторон, должны были и могли совершенно уничтожить неприятеля. Кронштадтская эскадра наступавшая ограничивалась в деле соединения, так сказать, одной посылкой адмиралу Чичагову уведомления о выходе из порта, исполнение трудной задачи всецело ложилось на Ревельскую эскадру. Ей нужно было уловить момент, когда броситься в тыл неприятелю, и это момент по времени чрезвычайно непродолжительный. Явись она часом раньше, и шведы могли атаковать втрое сильнейшею силой. Если бы ветер не был попутным, эскадра досталась бы целиком неприятелю, при попутном ветре для отступления шведы с более совершенными своими кораблями и более ходкими могли нагнать, заставить принять бой, и Кронштадтская эскадра не в состоянии была бы догнать неприятеля и подать помощь своим. Оценивая вполне еще по множеству причин трудность своего положения, адмирал Чичагов, естественно, употреблял все усилия, чтобы знать, где находится Кронштадтская эскадра, и, согласно с получаемыми показаниями, рассчитать время, когда ему покинуть Нарген. Ввиду того, что 17 мая не получилось

446

никаких сведений, он написал в Ревель генералу Волкову, спрашивая, не имеет ли он от своих казачьих объездов донесений, где шведский флот теперь находится. Крейсерам было невозможно вступать в бой со шведскими крейсерами, гнать их и отдаляться от своей небольшой эскадры.

18 мая адмирал получил уведомления с разных сторон. Генерал Волков донес, что неприятельского флота нигде не видно. Фон дер Пален²⁷³, посланный для наблюдений от губернатора, сообщил, что шведский флот 16 числа был виден лавирующим между малыми островками Стеншера и Экгольма, лежащих неподалеку от Гогланда. Адмирал, удивленный, что лейтенант Быченский ничего о том не доносит, послал спросить его, подлинно ли неприятель в тот день был виден у островков. Курьер от графа Чернышева привез письмо, которым сообщалось, что задержанные на рейде 7 кораблей Кронштадтской эскадры выступили в море 15 числа. Так как все это время продолжались западные ветры, противоположные вице-адмиралу Крузу, явилось предположение, что Кронштадтская эскадра не могла далеко уйти, между тем как неприятель, которому ветер был попутным, в состоянии был значительно приблизиться; но неприятель все-таки держался вдали и, так сказать, на половине дороги между Кронштадтской и Ревельской эскадрами. Было ясно, что его намерения состояли в том, чтобы дождаться выхода Ревельской эскадры и атаковать ее отдельно, надеясь одержать лучшие успехи, сражаясь в оборонительном положении и таким образом помешать ее соединению с Кронштадтской эскадрой. Адмирал нашел, что было бы неосторожно способствовать исполнению планов неприятеля и что следует выждать, пока он отдалится от нас на большее расстояние и приблизится к Кронштадтской эскадре, чтобы стать между ними. Кроме того, последняя эскадра, состоящая из 17 судов, из которых пять трехпалубные, была вдвое сильнее нашей и потому имела больше средств, чтобы выдержать отдельно атаку неприятеля до соединения обеих эскадр. На основании всех этих соображений адмирал и написал сего дня Императрице:

“Неприятель при способных ему ветрах, по дошедшим до меня известиям виден был лавирующим между островами Стеншером и Екхольмом, то из сего заключаю я, что он не имеет особливого желания идти навстречу Кронштадтской эскадре, а намерен держать себя в сих местах, зная, что обе части флота Вашего Величества должны для соединения своего проходить их, и потому, вероятно, находит оные удобными для нападения на первую из эскадр наших,

447

которая пред ним появится. Предполагая таковое ожидание его, почитаю необходимой надобностью воздержаться от преждевременного выхода моего в море; ибо неприятель, находясь не в далеком отселе расстоянии, может, узнав от своих крейсеров о моем выступлении, тотчас, и особливо при способном для него ветре, обратиться на меня: тогда, не имея способа от него уклониться, принужден я буду, невзирая на отдаленность Кронштадтской эскадры, вступить с ним в неравный бой, могущий нанесть мне вред и через то самое отнять и у вице-адмирала Круза надежду на мое подкрепление. Напротив того, хотя бы по получении известия о местопребывании Кронштадтской части флота и не мог я в точности уноровить моего к ней приближения в то самое время, когда неприятель нападет на нее, но как оная, будучи почти вдвое сильнее Ревельской эскадры, может надежнее устоять и дать отпор, имея ввиду и мое скорое прибытие. По сим обстоятельствам нахожу я пребывание мое здесь до тех пор нужным, покуда не узнаю, что вице-адмирал Круз пришел к Гогланду, или что неприятель пошел далее и чрез то обнаружил намерение свое напасть на него: тогда, не опасаясь более обращения его на меня, могу я беспрепятственно следовать за ним”.

В 9 часов вечера было получено донесение лейтенанта Быченского, писанное 14 числа, что в тот день видел он 25 больших судов без флагов, лавирующих между островами Родшером и Стеншером и слышал в той стороне несколько пушечных выстрелов. Адмирал, прочитав донесение, написал генералу Волкову, чтобы он взыскал с казаков за столь медленное доставление нужных известий. В полночь адмиралу подали письмо от графа Безбородко:

“Имею честь сообщить Вам, — писал граф 12 мая, — что г-ну вице-адмиралу Крузу сейчас дано повеление идти с эскадрой к делу своему, и он, может быть, сего вечера или завтра, по крайней мере, пустится. Дай Бог, чтобы мы скоро от Вас и него имели хорошие известия...”.

Следующие дни адмирал провел в особом беспокойстве. Неприятель по-прежнему оставался у островков, нисколько не подвигаясь в сторону Кронштадтской эскадры, а вице-адмирал Круз ничего ему не сообщал. В столь важный момент неизвестность была убийственна.

21 мая в 2 часа ночи адмирал получил следующее письмо графа Безбородко от 18 мая: “... Какие к подчиненным вашим оказаны милости, ваше превосходительство, усмотрите из указа^X ее Императорского

448

Величества. О г-не Воронове не успел я еще повеление ваше исполнить, но заранее уверен, что Ее Величество уважит ваше ходатайство. Мы теперь ожидаем и от вас, и от г-на Круза известий. Дай Бог вам новые и добрые успехи к пользе и славе Отечества, и вашим собственным! Есмь с совершенным почтением и преданностью...”.

22 мая наконец было получено донесение лейтенанта Быченского, что к стороне Гогланда никаких более судов не видно, и в то же время бывшие на виду флота неприятельские крейсеры скрылись с глаз. Поэтому адмирал послал катер “Нептун” для проверки показаний и осмотра, нет ли в Поркалауде укреплений. Капитан Скотт, командир этого катера, донес, что крейсеры видны к стороне Свеаборга, а в Поркалауде за темнотой он ничего приметить не мог. Сегодня тоже не было известий от вице-адмирала Круза. Адмирал Чичагов начал уже предполагать, не намерен ли он также выждать обстоятельного уговора с Ревельской эскадрой, что и требовалось серьезностью обстоятельств, чтобы действовать согласно, с уверенностью, и потому никто не примечает его приближения к Гогланду с маяков, наблюдательных постов, форпостов и с особо устроенных мест на возвышенностях. Это заключение еще более доказывало адмиралу необходимость не удаляться от Ревеля в море и не замедлить подобным образом сношения с курьерами.

На следующий день в 3 ч. пополудни вместо уведомления от Кронштадтской эскадры, адмирал получил Высочайшее повеление, подписанное 21 мая, о поспешном выступлении в море для соединения с эскадрой вице-адмирала Круза, выступившего 20 числа от Красной Горки. При рескрипте было приложено письмо графа Безбородко:

“... С нынешнею экспедицией отправлен нарочно курьер ее Величества, офицер исправный, дабы скорее и надежнее мог вашему превосходительству доставить указ Монарший. Я приказал ему смотреть по берегу и, ежели увидит флот ваш, учинить то доставление и не ездя в Ревель. Г-н. Круз вчера только снялся от Красной Горки, а получа теперь повеление, будет соображать плавание свое и действие с тем, как может от вас ожидать сближения. Часть его усилена осемью фрегатами гребными команды принца Нассау, которым после дела или по соединении с вами велено в Кронштадт возвратиться. Есмь с совершенным высокопочитанием...”.

Не теряя ни одного часа, мы вступили под паруса, направляя свой путь к Гогланду. 24 мая лейтенант Фабрициус, командовавший

449

датским катером, дал знать адмиралу, что накануне, от 4 до 8 часов утра он слышал сильную стрельбу между Биорком и Сескарем, что к полудню она возобновилась еще с большею силой и продолжалась до 5½ часов вечера. Это доказывало, что неприятель уже атаковал Кронштадтскую эскадру. Так как мы шли на всех парусах, то в 9 часов утра уже увидели фрегат, убегающий к западу и подающий сигналы. Он был признан за шведский фрегат, так как неприятель расставил фрегаты и катера до самого Наргена, которые ему сообщали о наших движениях. Фрегат “Венус”, находящийся под командой капитана Крауна, был послан для преследований его. В 2 часа пополудни мы прошли остров Гогланд, и в 5 часов один датский офицер, командовавший шебекой, приехал на корабль адмирала сообщить самые новые сведения, будучи воочию свидетелем сражения, последствием которого наша эскадра отступила от Биорка-Зунда к Красной Горке. Несколько кораблей эскадры вице-адмирала Круза были испорчены собственными разорвавшимися орудиями. (Пушечный завод, управляемый Гаскойном, не мог еще снабдить новыми пушками²⁷⁴ и заменить старые, которые никуда не годились).

Неполучение каких-либо сведений от вице-адмирала Круза еще более подтверждало предположение, что датский офицер говорит правду. Из этого всего невольно пришлось заключить, что Кронштадтская эскадра потерпела поражение. Являлся лишь вопрос, насколько сражение было неудачно? Может ли вице-адмирал Круз помочь Ревельской эскадре, если она вступит в бой, и расстроен ли хоть несколько многочисленный шведский флот, дабы атака адмирала Чичагова не сделалась безумной. Все это были вопросы, но для разрешения их не имелось никаких данных. Мой отец продолжал наступать.

В 9 часов вечера капитан Краун дал знать сигналом, что видит 30 неприятельских кораблей и послал одновременно офицера, чтобы передать адмиралу, что он гнался за фрегатом, но в момент начатия боя четыре катера, бывшие до того времени под датскими флагами, вдруг подняли шведский флаг и бросились на помощь фрегату, преследование которого он и был принужден оставить.

25 мая на рассвете мы увидели неприятельский флот в числе 40 судов, что невольно снова подтвердило слух о поражении эскадры вице-адмирала Круза, не подающего о себе никаких вестей. Адмирал тотчас приказал сигналом построить боевую линию и приготовиться к бою, но почему-то он решился остановить свое наступление.

450

Эта ошибка произошла по разным причинам, которые я выясню ниже. Около полудня неприятель казался приближающимся к нам. Тогда адмирал созвал к себе флагманов и капитанов кораблей, с которыми и решил держаться к ветру, чтобы затруднить неприятельское нападение и притом избрать такое место, чтобы шведы не могли бы окружить Ревельскую эскадру своим большим флотом. Острова Пенни и Сескарь чрезвычайно способствовали такому плану, и адмирал положил стать между ними, держа эскадру под парусами, пока не получится сведений о вице-адмирале Крузе^XI.

Вскоре было усмотрено вдали, позади шведских кораблей, несколько больших судов, которые нельзя было рассмотреть вследствие громадной дистанции, но между тем они не могли быть иными, как русскими. Чтобы подать им знак о себе, мы произвели несколько выстрелов ядрами, в надежде, что они нам ответят; но из этого ничего не вышло. В 6 часов, поднявшийся густой туман помешал что-либо рассмотреть.

На другое утро, как только разошелся туман, мы увидели 24 корабля, выстроенных в одну линию и шедших на всех парусах. Адмирал, предполагая, что это неприятель, приказал бросить якоря и лечь на шпринг на выгодной позиции, которую он сохранил между островками Пенни и Сескарем. Два катера были посланы для рассмотрения примеченных кораблей, и от них мы узнали, что эти суда идут под русским флагом. Вступив под паруса, мы двинулись навстречу и для преследования неприятеля; но шведы, теснимые с двух сторон, для избежания атаки не имели другого выхода, как скрыться в Выборгской бухте.

Таким образом, 26 мая произошло соединение обеих эскадр, и мой отец поднял на своем корабле адмиральский флаг. Неприятель избежал на этот раз поражения, которое замышлялось ему нанести одновременной атакой с двух противоположных сторон, и виной этому, думалось, была остановка адмирала Чичагова у Пенни и Сескаря. История военного искусства вообще нигде еще не указывает нам, чтобы когда-либо удавался такой план не только в море, но и на суше, наоборот; тактика запрещает атаковать противника с двух сторон, когда нет между отрядами или колоннами самых верных, точных и тесных сообщений. Мы видели, что с минуты появления Ревельской эскадры в море она получала лишь такие сведения, которые ее заставляли двигаться вперед с крайнею осторожностью и сбивали с толку. Мы постараемся расследовать вопрос: могли вице-адмирал Круз не спешить с атакой и выждать приближения Ревельской

451

эскадры для соглашения в главном, моменте предпринятого плана сражения. Адмирал Чичагов остался виновным только потому, что Кронштадтская эскадра выдержала бой, но если бы последняя должна была отступить, и неприятель действительно шел, как доносил датский офицер, навстречу Ревельской эскадре, то он остался бы виновным, если бы не занял оборонительную позицию у Пенни и Сескаря. Зная свои силы и характер людей, которых он вел, адмирал счел за необходимость предпринять такой маневр, дабы задержать эскадру в сборе; ему было известно, что могло выйти, если бы он представил им самим свободу действий, согласно ходу обстоятельств. Они бы рассеялись и подверглись поражению по частям. Отвергая какую-либо возможность в те времена исполнить столь трудный и сложный план, я говорю об этом, лишь дабы ответить на некоторые вопросы обвинителей. Ни техника морского искусства, ни обстоятельства времени, ни имевшиеся под рукой средства к передаче депеш, — ничто не дозволяло привести в исполнение задуманную диспозицию. Вице-адмирал Круз не очень-то желал действовать под чужим руководством и не ожидал приказаний; он был уверен в своих силах и личном таланте и потому повел дело самостоятельно. Это уже условие прямо противится плану. Посылая депеши в Кронштадт и адмиралу, хотя последний их не получал, он не хотел даже дождаться известия, доставлены ли таковые в Ревельскую эскадру. С другой стороны я после кампании собрал все донесения вице-адмирала Пущина и других лиц из Ревеля, чтобы исследовать, каким способом ничего не было известно адмиралу Чичагову о двухдневном сражении Кронштадтской эскадры, и пришел к заключению, что в этом виноват не один вице-адмирал Круз, но несовершенные способы передачи наблюдений с маяков, наблюдательных пунктов и т. д. Так, например, я позволю себе представить читателю целый последовательный журнал о переписке г. Пущина с графом Чернышевым:

“17 мая. Сейчас прибыли сюда разные с моря шкиперы и объявили, что, проходя вчерашнего числа остров Гогланд, видели шведский флот; иные сказывают, что он был в 35-ти, а другие — в 40 судах. Из них одного спрашивал вице-адмирал Круз, которому все пересказано. Оный сегодня в ½ 11 часа снялся с якоря и отправился в путь”.

Таким образом г. Круз знал о силе неприятеля, месте пребывания и не позаботился где-нибудь выждать известия о Ревельской эскадре.

452

“21 мая. Сегодня прибыли с моря два английский и датский шкиперы... Оба флота теперь, неприятельский и наш, на виду”.

“23 мая. Сего утра доносил я в 5 часу, что пальба слышна во флоте. Она услышана в 4 часа, пятый, шестой и седьмой продолжалась жестокая и беспрерывная... (получено в Петерб. 2½ ч. пополудни)... По начатию от 4 часов и продолжению до 5-ти — сражение было 5 часов. Теперь я остаюсь в ожидании из флота донесений (получено в 3¾ пополудни.)... В час пополудни опять слышна жестокая пальба... Как не перестает оная, то теперь о сем извещаю. Для отражения неприятеля на случай нападения его на Кронштадт, все люди у пушек и я сам со всеми начальниками будем ночевать в крепостях (получено 10 ч. вечера)... Сейчас прибыл с моря английский бриг; шкипер объявил, что он видел у Наргена на якоре Ревельскую эскадру. Вчера в 4 ч. пополудни был у вице-адмирала Круза, который лежал в дрейфе в линии баталии между Сескарем и Биорком, а шведский флот тогда находился в виду его к весту”.

Следовательно, г. Круз, знал, что Ревельская эскадра еще на якоре, но начал сражение в день получения такого известия.

“24 мая. Сейчас прибыл с моря шкипер, который объявил, что он все время вчерашний день между обоими флотами был, когда они сражались...”

“25 мая. Только что прибыл с моря на купеческом судне английский шкипер, который объявил, что вчера в 11 часов видел пред полуднем проходившую из Ревеля российскую эскадру Гогланд, а к вечеру, в 9 часов, проходил оба флота, шведский и ближний Российский. С Российского был опрошен и сказывал, что видел российскую эскадру, проходящую Гогланд. Со шведского же опрошен не был”.

Из этого следует, что вице-адмирал Круз знал о положении Ревельской эскадры и 25, но тогда также не принял меры к отправке депеши. Обе эскадры могли и 25 заставить неприятеля принять бой или преследовать шведов и захватить несколько кораблей.

Наконец, вот что писал Круз графу Чернышеву 23 мая: “Теперь имею донести, что 23 сего мая я имел сражение с 3½ ч. пополуночи до 7½ ч., и что неприятель принужден ретироваться. Потом, при случившейся перемене ветра, построившись в линию, вел на меня в весьма дальнем расстоянии атаку, которая продолжалась с 12 часу до самого вечера. В бывшем сражении г. вице-адмирал Сухотин лишился ноги, но слава Богу после операции жив остался. Неприятель еще у меня в виду, и при перемене ветра уповаю опять его атаковать...”.

453

В этом письме ни слова о Ревельской эскадре, о заботе, что она не появляется; он сам атакует и снова желает самостоятельно действовать. Характер сказался и на этот раз; г. Круз во всех обстоятельствах действовал одинаково. Слава Богу, что ему так благополучно сошел этот бой и потому оставим его победителем... Я только одно хочу доказать, что он мог несколько раз уведомить адмирала Чичагова, послав катеры к берегу, передав депешу казаку, приказав зажечь вехи и т. д., но его заботило другое.

Не менее странно, что из Ревеля не успели прислать сведения или выдумать там какой-нибудь способ передачи депеши с берега, когда лейтенант Быченский писал рапорт за рапортом адмиралу. Генерал Воронов ограничивался пересылкой их в Петербург графу Чернышеву при собственноручных письмах, в которых, например, говорится: “этот рапорт следовало бы отправить во флот Василию Яковлевичу, но он в то же время снялся с якоря и ушел, а катеры я приказал иметь в готовности для получаемых из Петербурга с нужными делами курьеров (точно это известие было маловажно?!)... Один только пришел катер “Счастливый” теперь, а другой еще идет на рейд, но как адмирал весьма поспешно пошел с флотом, то я и не рассудил к нему этот рапорт послать, ибо уже адмирал известен чрез курьера, что неприятельский флот прошел остров Гогланд (есть маленькая разница между боем и проходом острова!). Когда неприятельский флот за островом Вульфом случалось слышать, от него поутру рано много стрельбы происходило, а для чего это было, неизвестно. Однако крейсеры наши догадывались, что генерал-адмирал их ездил по кораблям и то нарочно делал, будто сражается с Кронштадтским флотом и выманивает наш флот Ревельский”.

Последние слова подтверждают, что адмиралу Чичагову требовалось большая осторожность, и не мог он действовать, не получая положительных сведений от вице-адмирала Круза. Следующие рапорты генерал Воронов не послал во флот, говоря, что “не зная, где со флотом адмирал, затем к нему доставить и не мог”.

Вице-адмирал Круз писал в своем донесении Императрице: “... 21 мая, отправляясь атаковать с порученной мне эскадрой неприятеля, я известил г-на адмирала Чичагова об эскадре моей, помощью датского судна “Кристиния”, шкипер Джемс Берсенгольм, которому за такое доставление моего письма заплатил большие деньги...”. Но это письмо, если и было, то пропало, не дойдя до Ревельской эскадры. Обращаю внимание читателя, что и в этом донесении г. Круз ясно высказывает свое намерение идти атаковать, не дожидаясь Ревельской

454

эскадры и ограничиваясь лишь уведомлением, т. е. слишком поздним сообщением, так как он, конечно, успеет раньше дойти до неприятеля, чем письмо до адмирала Чичагова.

Историк не должен судить, что бы вышло, если вице-адмирал Круз дожидался Ревельской эскадры; сражение и тогда могло быть неудачно. Важен лишь факт, что Кронштадтская эскадра устояла и одержала победу. В данном случае я возражаю только на обвинение адмирала Чичагова в запоздании и привожу доказательства, что сам вице-адмирал Круз не хотел действовать вместе, что и было согласно с его характером. Если шведы были разбиты в кампанию 1790 года не у Гогланда, а у Выборга, на то воля Всевышнего.

Не касаясь более неудачного плана и диспозиции, перейдем к разбору действий Кронштадтской эскадры.

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I Храповицкий писал в своем дневнике 3 мая (стр. 331): “Шведский корабельный флот в 26 парусах подходит к Чичагову, на Ревельской рейде стоящему с 10-ю кораблями. Великое беспокойство. Почти ночь не спали. Граф Безбородко плакал”.

^II После Ревельской победы Храповицкий пишет в дневнике 5 мая (стр. 332): “поздравил с победой, сказывали о хлопотах, посылали войска в Кронштадт и повеление о скорейшем отправлении флота корабельного. От алтерации осталось красное пятно на щеке”.

^III Об этом вице-адмирал Пущин неоднократно писал гр. Чернышеву (Морской Архив): “Известно вам, что без людей никакая крепость, ни с какими укреплениями противостоять не может; флот наш отравится в море, и мы останемся токмо при одних часовых: гарнизонных нет, только что содержать караулы”.

^IV В Московском Архиве Министерства Иностранных Дел мы нашли письмо Императрицы к гр. Чернышеву от 3 мая, в котором она писала: “Подтверждаю, чтобы неукоснительно, как скоро только возможно будет, адмиралу Чичагову в помощь высланы были из Кронштадта корабли, что более то лучше, — понеже и все купеческие корабли единогласно сказывают, что 24 паруса шведские идут, из которых передовые уже из Ревеля видны; и так мешкать не для чего”²⁷⁵.

^V В течение 3 и 4 мая вице-адмирал Пущин написал множество писем гр. Чернышеву (Морской Архив). Приводим выдержки из них:

455

“Изволите уведомить о донесении ее Императорскому Величеству, что эскадра, отправляемая на соединение с Ревельской, через 8 дней действительно пойдет, имею честь ответствовать: сие, конечно, последовать бы могло, если бы в выходе на рейд кораблям не препятствовало необычайное понижение воды сверх ординарной на 2 фута. Сие делает нам величайшее затруднение... Многие зимовавшие здесь купеческие суда совсем готовы уже к выходу. Неприятелю нашему очень скоро подадут вести, в каком мы положении... Мне кажется, можно их не выпускать.... Паче всего прикажите скорее выслать недостающее число канонир 350 человек... О, если бы дал Бог, чтобы прибылая вода помогла нам в скорейшем выводе кораблей, которые теперь разгружаются. Не приняв всех провиантов, корабли отправиться могут, но без настоящих вещей, недостающих на оных, как-то: парусов и прочего, нельзя выйти... Резервная отправится в числе 6-ти кораблей, 2-х фрегатов и 2-х лучших катеров, но более при такой поспешности послать не достает наших возможностей. Корабли “Святослав” и “Храбрый”, которые хотя и вооружены, но по недостатку людей команды раскомандированы. А о 20-ти и думать нельзя... Из Кронштадта отправится кораблей 17, фрегатов 4, катера 2. Курьеры наши тихо ездят, потому что поставленные подрядчиком в Ораниенбауме 4 лошади очень дурны, равно как и те, которые есть в Петербурге. Сие происходило и прошедшее лето и когда курьеры принуждены были за дурностью их ходить пешком... Мы так вооружены, что неприятель всегда отражен быть может. Дайте людей, и мы непобедимы. Желаю покойной ночи, а я от сего отрекся”.

^VI Храповицкий писал в своем дневнике 8 мая (стр. 332): “Кронштадтский флот в 17-ти кораблях вышел на рейду. Круз с ними пойдет дней через шесть для подкрепления Чичагова и по пути может подраться со шведами, там еще стоящими”.

^VII 6 мая Храповицкий записал в своем дневнике: “Мая 3 сам король, разбив Слизова, требует сдачи Фридрихсгама. Неспокойно. Суматоха. Гр. Безбородко не спал с 4 часа ночи. После обеда известие, что король снял десант, но суда его стоят на рейде, далее пушечного с крепости выстрела. Салтыков в Выборге. Нассау не едет без канонерских лодок”.

^VIII Письмо это, видимо, было переслано через вице-адмирала Пущина, который 13 мая писал гр. Чернышеву (Морской Архив): “... Флот под предводительством вице-адмирала Круза снимается с якоря, все корабли один за другим. Он уже пришел к Лондонской вехе. Когда последний пойдет с рейда, известить не премину. Он же, г-н вице-адмирал, уведомляет меня, что ежели через два дня или три дня слышна

456

будет пушечная пальба, то не должно иметь никакого сомнения, ибо то будет пушечная экзерциция. Его рапорт, в коем и письмо для пересылки в Ревель к Василию Яковлевичу прилагаю...”.

^IX Сухотин Яков Филиппович, произведен в мичманы в 1751 году; командуя в 1773 году эскадрой из 4 кораблей, крейсировал на Черном море близ Еникальского пролива. 29 мая одержал при реке Кубани победу над 6 турецкими судами. В 1779 году произведен в контр-адмиралы. В 1783 году был назначен главным командиром Черноморского флота в чине вице-адмирала. В 1790 году за Красногорское сражение получил золотую шпагу и 6 тыс. рублей, но вскоре умер от раны.

^X П. В. Чичагов получил орден св. Георгия 4 степени. Капитаны прочих кораблей Денисов, Тимашев, Скорбеев²⁷⁶, Телепнев²⁷⁷, Брейер, Шешуков, Краун, Сиверс и Барш²⁷⁸ и цейхмейстер майор Ламсдорф — золотые шпаги. Адмиралам Мусину-Пушкину была пожалована золотая с бриллиантами шпага, Ханыкову — орден св. Владимира 2 степени и бригадиру Тету — св. Владимира 3 степени.

^XI Ложное известие о поражении Круза было получено 25 числа и в Петербурге; Храповицкий говорит в дневнике: “В ночь разбудили — худой курьер от Нассау, будто Круза разбили: много писанья, беготни; успокоились, получа уведомление, что 24-го Круз, быв атакован, с утра до вечера отстреливался. По расчету и известиям, Чичагов скоро придет. Ввечеру сказали: Я теперь спокойна”.

457

ГЛАВА XXIII

Шведская война 1790 года.
Красногорское сражение и блокада неприятеля в Выборгской бухте

Красногорское сражение вице-адмирала Круза. — Недовольство его результатами боя и нежелание подчиниться адмиралу Чичагову. — Вред, приносимый флоту иностранными офицерами. — План шведского короля. — Меры, принятые адмиралом для блокады, и положение его. — Перемена во взглядах графа Безбородко. — Первое письмо и план атаки англичанина капитана Тревенена. — Генерал Турчанинов, сообщение его о сухопутной армии, гребной флотилии и рескрипт Императрицы. — Выдержки из писем графа Салтыкова к гр. Безбородко и переписка с ним адмирала. — План кампании, выработанный в Петербурге. — Атака или блокада? — Второе письмо капитана Тревенена и кто виновник плана, составленного военным советом? — Рескрипты Императрицы и письма гр. Безбородко

Из Высочайшего указа, данного вице-адмиралу Крузу после 2 мая, т. е. Ревельского сражения, мы видели, что он должен был, “не медля нимало, отправиться в море искать неприятеля, атаковать его и стараться одержать всемерно успех.” Этим указом предписывалось соединить эскадры — действующую и резервную — под его начальством, но не уничтожался план, по которому Кронштадтская и Ревельская эскадры обязаны были поставить неприятеля меж двух огней.

Вице-адмирал Круз, благодаря своему характеру, в кампанию 1788 года получил в командование только небольшую резервную эскадру из двух кораблей, стоявших на Кронштадтском рейде, а в 1789 году он опять остался без серьезного назначения. Теперь, в 1790 году счастье ему улыбнулось, и как боевой, горячий и энергичный моряк, он горел нетерпением выказать свои таланты и заслужить снова свою прежнюю репутацию.

Мы видели, какие затруднения встретились для вывода на рейд Кронштадтской эскадры. Еще до выступления в море вице-адмирал Круз знал подробно о шведском флоте, сколько у них судов, и что он находится по эту сторону Гогланда и т. д. 21 мая передовые суда сами увидели шведский флот, который состоял из 22 линейных кораблей,

458

12 больших фрегатов и нескольких малых судов. Тогда Круз построил линию баталии, причем авангардией командовал вице-адмирал Сухотин, находившийся на корабле “Двенадцать Апостолов”, ариергардией — контр-адмирал Повалишин, и центром сам вице-адмирал Круз, имевший свой флаг на корабле “Трех Иерархов”. Маловетрие удерживало начальника эскадры на месте, и таким образом невольно он должен был отказаться от атаки на 22 число^I.

С рассветом 23 мая Кронштадтская эскадра стала надвигаться на неприятеля^II. В 4 часа утра наш правый фланг первый завязал бой, и не более как через час вся линия была в дыму, и велась уже оживленная перестрелка. На корабле “Эмерика”, которым командовал капитан Сукин, с первых выстрелов разорвало орудие, и так удар был силен, что значительно разбило палубу и убило и поранило людей. То же самое повторилось на корабле “Сысой Великий”. Вице-адмирал Круз был все время впереди других и в самом жестоком огне. В начале этого боя неприятельским ядром оторвало ногу у вице-адмирала Сухотина. Лишь только шведы стали собираться более на нашем правом фланге, линия наших фрегатов двинулась в интервалы и открыла огонь. Но принуждены были остановить их стрельбу, так как ядра пробивали паруса своих кораблей. Около 6 часов у вице-адмирала Круза свалилась крюйс-стеньга^III, и у “Иоанна Богослова” кроме того и другие снасти. В это время и неприятель стал отступать понемногу в сторону Сескаря. Наши пустили им вдогонку ядра, но ветер совершенно стих, и к 8 часам бой кончился. Шведы, конечно, немало имели порванных парусов и сломанных снастей, но за нами осталось поле сражения — это главная и единственная выгода. На корабле “Царь Константин” разорвалось одиннадцать пушек, на “Всеславе” четыре пушки, на “Св. Николае” — семь пушек и на “Не тронь меня” — одна пушка.

В одиннадцатом часу стали приближаться к нашему правому флангу до 20 неприятельских шхерных судов, вышедших из-за островов Биорке. Они начали стрельбу с таких дистанций, что ядра не долетали до кораблей. Вице-адмирал Круз выслал им навстречу несколько фрегатов, и после краткой перестрелки неприятель скрылся за своими кораблями. “Иоанн Богослов”, находившийся под командой капитана Одинцова, имел поврежденный такелаж и испросил дозволения выйти за линию, но как не энергично распоряжался и не был строг вице-адмирал Круз, однако и его ослушались капитаны. В дозволение стать за линию для поправления снастей, он приказал Одинцову немедленно по окончании работ занять свое место, чтобы неприятель не мог предполагать о неспособности его более сражаться,

459

и не подействовало бы это на него ободрительно, но этот капитан, вопреки приказания, направился к Кронштадту.

В первом часу шведский флот снова начал спускаться на нашу линию и сосредоточил свои выстрелы против нашего центра, где находился адмиральский корабль “Иоанн Креститель”. Вице-адмирал Круз, как и в Чесменском бою, заставил у себя играть музыку. На этот раз стрельба длилась также недолго, после чего неприятель удалился. Еще во время боя корабль “Сысой Великий” отошел от линии и поднял сигнал, что он не может более держаться. К вечеру шведы решились предпринять тот странный маневр, который им уже не удался у Ревеля, и начали по одному кораблю спускать вдоль нашей линии, а дойдя до центра, поворачивали назад, таким образом около 1½ часа продолжалась перестрелка, и затем густой туман совершенно скрыл неприятеля от нас. Так кончился первый день боя вице-адмирала Круза со шведами; обе стороны остались на своих местах, и энергичный адмирал имел полное право жаловаться на некоторых своих капитанов, как Одинцов, Жохов, Пекин²⁷⁹ и Борисов, которые его слабо поддерживали^IV.

24 мая в нашей эскадре было одним кораблем меньше. Одинцов, как я говорил, ушел в Кронштадт. На место вице-адмирала Сухотина стал капитан Федоров, не спустивший на корабле флаг своего предшественника, дабы не мог неприятель знать о потере. В пятом часу пополудни неприятель попытался вновь спуститься на Кронштадтскую эскадру. Ариергардия наша, потерпевшая более других, вскоре перемешалась, образовала кучу, и шведы начали было обходить эскадру с этой стороны, но подоспевшие во время фрегаты их поддержали и восстановили порядок, заставив шведов отойти. Бой длился опять не более часа и несколько дольше только в ариергардии.

На другой день неприятель, ввиду приближения Ревельской эскадры, стал удаляться к Выборгу и таким образом, как говорилось выше, произошло соединение^V.

О потерях в Кронштадтской эскадре можно всего лучше судить по ведомости, представленной вице-адмиралом Крузом моему отцу.

На 100-пушечном корабле “Двенадцать Апостолов” были повреждены мачты посередине, пробиты насквозь, в палубе много пробоин и убито служителей 5, от ран умерших 5 и раненых 22 человека.

На корабле “Трех Иерархов” повреждены снасти, сбито орудие, расколоты станки, 36 колес, убито 12, умерло от ран 3, раненых 14.

На корабле “Владимир” пробит такелаж, правая сторона судна — в 7 местах, взорвало 2 пушки, убито от разрыва пушек 5, ранено 29, неприятельскими ядрами убито 2, ранено 5.

460

На корабле “Св. Николай” сделаны пробоины в разных местах корпуса, такелаже, пушки дали трещины, повреждены, колеса и станки разбиты, убит 1, ранено 2.

На “Иоанне Крестителе” сделаны повреждения в такелаже и парусах, прострелен корабль, убито 5, ранено 16 человек.

На “Всеславе” корпус поврежден в нескольких местах, такелаж перебит, у 4 пушек раскололась дульная часть, убито 1, ранено 3.

На “Пантелеймоне” разорвало пушку, две получили трещины, третья сбита, убито при разрыве 2, ранено 10, неприятелем убито 7, ранено 9.

На “Не тронь меня” — разорвало пушку, проломило палубу, испортилось 2 пушки, сбита пушка, станки повреждены, пробило корпус корабля, течь сильная, убито 1, ранено 2.

На “Иоанне Богослове” сбиты стеньги, такелаж сломан, корпус пробит в 8 местах, убито 6, ранено 17.

На “Яннуарии” поврежден такелаж, в корпусе 27 ядер, убито 6, ранено 20.

На “Сысое Великом” пробоин 2, такелаж и паруса повреждены, разовало пушку и палубу, разбило станок, ранено 41 человек.

На “Победославе” сбито орудие, убито 4, ранено 7.

На “Иезекииле” 6 пробоин в корпусе, станок разбило, такелаж разломан, убит 1, умерло от ран 3, ранено 5.

На “Эмерике” разорвало 2 пушки, испортило палубу, несколько пробоин, убито 10, ранено 26.

На “Св. Петре” поврежден корпус, разбило 2 станка, убито 12, ранено 13.

На “Константине” 6 пробоин, пробита палуба, 10 пушек треснули, разбило станок, убитых 2, ранено 16.

На “Принце Густаве” мачта пробита, пробоины, убито 1, ранено 2. На фрегатах убито 11, ранено 20.

В сущности вице-адмирал Круз мечтал о лучших результатах боя, но, увы, ни одного шведского корабля не было выведено из строя, ни одного не взято в плен, и наоборот, корабль Одинцова исчез с позиции, корабль Жохова ушел за линию, а Повалишин многократно подавал сигналы, что более не может держаться, на которые вице-адмирал Круз, сердясь, даже не ответил. Видимо, он был недоволен результатами и потому на всех претендовал. В донесении Императрице²⁸⁰ он даже позволил себе сложить вину на бездействие адмирала Чичагова, что конечно его выказало еще раз с дурной стороны^VI. Вообще он себя держал странно и как бы не хотел остаться теперь в

461

Сражение у Красной горки 23 мая 1970 г.

подчинении. Как только адмирал распределил по кораблям капитанов, за убылью некоторых, вице-адмирал Круз заявил претензию, что от него отняли Лежнева, и написал дерзкое письмо моему отцу — Главнокомандующему. Может быть, на него влияли интриганы-иностранцы, желавшие всегда возбудить ссору и искавшие только придирок. Чтобы их планы и интриги не удались, а также дабы поберечь вспыльчивого товарища и ввиду того, что время было серьезное, не до вражды, адмирал ответил ему вежливо, стараясь смягчить в некоторых выражениях его гнев, но оставил в той же силе свое прежнее приказание: “Сожалею, — писал мой отец, — что ваше превосходительство прежде не уведомили меня о желании Вашем иметь в авангардии господина Лежнева, чего самому мне отгадать было невозможно, ибо я при распределении двух генерал-майоров: Лежнева и Скуратова²⁸¹, должен был смотреть единственно на пользы ее Императорского Величества, с соблюдением которых нимало

462

не думал сделать Вам неугодное. Приказав быть первому из оных в ариергардии, а другого, для уравнения на теперешний случай флагманов, перевел в авангард к вашему превосходительству, которым до будущих перемен нужных сделать во флоте и остаться должно по отданному приказу. Но я надеюсь, что Вы при будущем распределении не будете иметь причины негодовать на того, который пребывает с почтением и т. д.^VII”.

Присутствие иностранцев по-прежнему мешало успеху кампании, и мы увидим, сколько неприятностей пришлось претерпеть адмиралу Чичагову до уничтожения неприятеля в Выборгской бухте. Капитан Тревенен в нынешнем году находился в Кронштадтской эскадре и, несмотря на неудачу в прошлой кампании, мечтал еще стать во главе флота и руководить его действиями; к этому способствовали те похвалы, которые ему расточали наши сановники-англоманы. Тревенен, как молодой человек, естественно забылся, возгордился и, чувствуя силу своих приверженцев, думал, что безопасно может бороться против русской партии. Вице-адмирала Круза он считал за своего собрата и потому, так сказать, сносил хладнокровно и восхвалял, зная также, что он ему не соперник, ибо постоянные ссоры его со всеми послужат без его интриг к удалению из флота. Возбуждая других капитанов и, что возмутительно, имея право сноситься прямо с высшими лицами, как граф Безбородко, эти иностранцы смущали правительство осуждением вперед планов и действий главнокомандующего, так что только гений Императрицы умел оставаться непреклонным и непоколебимым в решениях.

Мы видели выше, что шведы 26 мая скрылись в Выборгской бухте, куда они, к великому удивлению всех, вошли узким проходом между островами и подводными камнями, посещаемыми только прибрежными судами. Добравшись до конца бухты, неприятель расположился за подводными камнями, которыми она усыпана. Окружный берег принадлежал России, но проход в бухту и способ ввести в нее линейные корабли были совершенно неизвестны русским. Неприятель, вероятно, заранее себе приготовил это отступление на случай, если ему не удастся план атаки порознь на наши эскадры, и он будет поставлен ими между двух огней. Это убеждение подтверждается еще тем обстоятельством, что они запаслись лоцманами, которые были знакомы с проходом. Для Ревельского сражения они имели Свеаборгский порт, чтобы отступить туда, в случае неудачи или появления Кронштадтской эскадры. Теперь они имели единственным

463

убежищем Выборгскую бухту. Между тем, чтобы быть защищенным от неожиданной атаки, они стали в более опасное положение от окружающих берегов, чем когда находились в наших руках. Однако и шведы имели свои цели и причины к этому образу действий. Хотя они могли попробовать, особенно во время тумана, пробраться в Свеаборг и там запереться, но в таком случае их гребной флот, бывший в то время в Биорко-Зунде и Выборгском заливе, на котором имелось много сухопутных войск и находился сам король, подвергся бы совершенной гибели. Стесненный с одной стороны нашими линейными кораблями, и с другой гребными судами, он целиком достался бы русским. Во-вторых, с уходом шведского флота в Свеаборг нарушалась взаимная связь с сухопутными войсками на берегу, а таким образом сохранялась взаимная поддержка. Наконец, король думал этим способом и постоянными вылазками принудить наш флот бросаться в атаку, разбиваться о неведомые камни и действовать по узкости прохода малым числом судов, которые шведы могли бы по одиночке расстреливать и т. д. С другой стороны весь русский гребной флот, более многочисленный, был в сборе, так что мог атаковать неприятеля и стеснить его со всех сторон.

Ввиду всех этих обстоятельств казалось вероятным, что неприятель не скоро попробует выйти из бухты. Но и нам в свою очередь было невозможно тотчас его атаковать, так как Выборгский залив, переполненный подводными камнями и опасный во всех отношениях, был нам неизвестен. Мы увидим ниже, какие средства были употреблены для достижения цели.

По соединении эскадр 26 мая, мы вскоре увидели самого короля со всем его гребным флотом, идущим на помощь своему брату. Пробравшись позади подводных камней вдоль берега, они все соединились в этой бухте, и флотилия стала за большим флотом, отделив предварительно отряды для защиты подходящих мест. Не имея никакого выхода из этой ловушки, неприятель оказался блокированным с моря и с суши более превосходящими силами. Это был один из тех случаев, которые не представляются дважды, самый блестящий и редкий для славы русского флота, и чтобы добыть более выгодные последствия, чем те, которые он мог ожидать, если бы атаковал неприятеля двумя эскадрами. Теперь представлялась возможность даже не только взять в плен или уничтожить все морские силы шведов, но захватить короля, его брата и большую часть двора, которая ему сопутствовала. Стоило только составить план для взаимных действий сухопутной нашей армии с флотом, чтобы мы одержали небывалую еще

464

победу. Требовалось согласие в движениях, но в те времена стратегия как наука никому еще не была известна. Мы увидим впоследствии, до какой степени воспользовались этими обстоятельствами, единственными в летописях морских войн.

Позиция, которую занял неприятель в глубине Выборгской бухты, была прикрыта на обоих флангах банками островов Мюлансар и Пукова, имея на одном конце своей линии мыс Крузер-Орт и на другом — оконечность острова Пейсара.

27 мая адмирал, осмотрев расположение шведов и увидя, какие препятствия представляли банки и подводные камни, не намеченные даже на карте, и которыми был усеян Выборгский залив, счел необходимым принять все подобающие предосторожности для приближения к неприятелю, и с целью прекратить ему всякое сообщение и стеснить его, елико возможно, с моря и с суши, тем более, что весь берег нам принадлежал. Наш флот, подвигаясь вперед, так сказать, на каждом шагу должен был встретить подводные камни, которые следовало миновать. Для лучшего исполнения сего намерения адмирал приказал составлять чертежи и отмечал, где, в каких местах флот при медленном движении будет останавливаться на якоре. Каждый корабль имел впереди себя шлюпки, которые беспрестанно промеривали глубину и отмечали мели и камни. Все пространство, занятое нашим флотом, было покрыто лодками и лоцманами, работающими над поисками промеренного и отметкой подводных камней. Неприятель хотел сперва помешать нашим работам и выслал против шлюпок легкие суда, но так как ему противопоставили столько же с нашей стороны, то он отошел и оставил нас покойно докончить дело.

28 мая было приказано всем фрегатам сняться с якоря и составить линию, параллельную с шведским флотом, пройдя банки Пассалоды и Русматалы. Ко флоту прибыли из Кронштадта три катера и два корабля: “Храбрый” и “Святослав”^VIII.

Мы видели из описания сражения вице-адмирала Круза, в каком виде оказались суда его эскадры после соединения. Оставить их в таком состоянии, с сломанным такелажем, разорванными парусами, орудиями, и предпринять атаку или блокаду было опасно и, во всяком случае, легкомысленно. Адмирал, как человек старый и опытный, понимал хорошо, что неприятель, запершийся в Выборгской бухте, накануне своей гибели, что кампания дошла до решительного и серьезнейшего момента, потому само дело требовало серьезного отношения, полной обдуманности и много работы. Если капитаны

465

кораблей и начальники отрядов были столь неопытны в сражениях, что еле могли держаться и управлять судами в открытом море, то настоящее положение флота среди банок и каменьев подвергалось еще большей опасности от их неопытности. Возлагать особые поручения на своих помощников адмирал не мог, так как они делали бы непременно упущения в прямых обязанностях. Таким образом он держался правила ничем их не отвлекать и лишь требовать исполнения собственного дела, ограниченного известными распоряжениями и наблюдениями на корабле. Из адмиралов один Круз мог бы помогать главнокомандующему в многочисленных заботах, но он разыгрывал роль соперника, не желающего быть под командой и требующего в жалобах себе независимой деятельности.

Таким образом, благодаря присутствию во флоте иностранцев и некоторых их сторонников, мой отец должен был держаться особой тактики и, делая вид, что никакого внимания не обращает на подпольные интриги, входить во все мелочи, лично говорить с каждым капитаном, никому не сообщать своих планов и мыслей, ни с кем не советоваться и лишь строго требовать исполнения приказаний и долга службы. Чтобы не возбуждать неудовольствия со стороны иностранцев, он был ровен со всеми, но русские его подчиненные знали хорошо, насколько такой образ действий не соответствовал его открытой душе, доброму сердцу, как ему было тяжело молча терпеть столько неприятностей. Этой сухостью и строгостью главнокомандующий только и сдерживал несколько иностранцев, которые, испытав благосклонность Императорского Двора и зазнавшись, по своей невоспитанности, так и порывались давать советы и делать указания адмиралу. Требовать удаления столь назойливых подчиненных было невозможно, так как в Петербурге объяснили бы это совершенно иначе. Наконец, адмирал думал также воспользоваться их знаниями для пользы дела, поставя их в известные рамки, так как у нас на флоте недоставало командиров. Чувствуя однако же, что они не в силах побороть в море “упрямого адмирала”, как они его называли, иностранцы изобретали всевозможные доносы, которые и посылали в Петербург графу Безбородко. Последний, всегда уважавший моего отца, особенно стал откровенен с ним после Ревельского сражения. В прошлую кампанию, огорченный смертью Грейга, граф Безбородко как-то поддался влиянию Воронцова и других англоманов, которые его уверили, что все спасение в столь критическую минуту для отечества в предоставлении власти более опытным иностранцам, а наши ничего не смыслят и не сумеют защитить родину и честь Великой Императрицы.

466

Когда опыт показал противное, и что иностранцы только заводят раскол в нашем флоте и теряют лишь корабли, граф Безбородко переменил свой взгляд. Убежденный в благородстве души моего отца, и что на него не повлияют получаемые им письма, граф Безбородко даже стал их пересылать секретно адмиралу, дабы он мог лучше знать, что делается во флоте, и воспользоваться теми мыслями, которые покажутся ему полезными и не передаются ему лично. Из всей кипы писем я выбрал только несколько и по необходимости, для представления всей картины Шведской войны познакомлю с ними читателя. Чрезвычайно забавны и интересны также письма сухопутного главнокомандующего Салтыкова^IX, относящиеся к блокаде флота в Выборгской бухте.

Первой заботой адмирала Чичагова, естественно, было исправить все повреждения на кораблях, поэтому он посылал десятки писем в день графу Чернышеву, прося о скорейшей высылке орудий, взамен разорвавшихся, и всего необходимого. Ему даже пришлось распорядиться учреждением почты, чтобы иметь беспрерывное сообщение с Петербургом и главнокомандующим графом Салтыковым. Он просил письмом гр. Безбородко поставить почтовый пост на мысе Стирс-Уден, находящемся в виду крейсирующего перед Биорком фрегата, дабы пересылка писем через море в случае неблагоприятства ветров не могла быть подвержена замедлениям. В каком состоянии сухопутные войска, где они расположены, чем заняты, адмирал, разумеется, ничего не знал, плавая в море и приступить к чему-либо ранее получения сведений, взаимного соглашения с графом Салтыковым, было немыслимо. Наконец, исключительное положение неприятеля, поставившее флот и сухопутную армию в зависимость друг от друга, требовало особых Высочайших повелений, а по тогдашнему обычаю — и изобретения плана военным советом. Оба главнокомандующих не могли действовать независимо друг от друга, и самими обстоятельствами требовалось подчинение одного другому. Решения на все это приходилось ждать из Петербурга и ограничиться пока адмиралу принятием мер, которые бы воспрепятствовали неприятелю прорваться чрез нашу линию к Свеаборгу. Блокада шведского флота, кроме того, была немыслима без шхерных судов, а во флоте адмирала Чичагова их не существовало. Он даже не имел понятия, где стоит гребной флот принца Нассау-Зигена, и каким способом с ним войти в сношения. Прежде всего он просил графа Безбородко о присылке к нему из Ревеля оставленных там катеров и других гребных судов, для заграждения проходов мелким неприятельским судам.

467

И в это-то время капитан Тревенен, писавший через день письма графу Безбородко, старался доказать, что адмирал Чичагов преступно бездействует. Он жаловался, будто предоставив неприятелю уйти в Выборгский залив, адмирал отнял у него возможность заполонить весь шведский флот, что этот случай был пробным камнем его талантам и вдруг бесповоротно исчез! Стараясь доказать, что неприятель отступил в залив с отчаяния, когда это, как я говорил раньше, было наоборот чрезвычайно сознательно сделано и обдумано заранее, капитан Тревенен уверяет, что если бы шведов преследовать в тот момент, то они должны были бы еще более смешаться, торопились бы ретироваться и, проходя по мелям, рисковали гораздо более, нежели мы. Если бы мы даже и потеряли несколько судов, то эта потеря окупалась сполна уничтожением неприятельского флота. Спрашивается, каким это образом могло бы случиться, когда неприятель знал проходы и имел лоцманов, знакомых с местностью, а мы с поврежденным такелажем, парусами и пробоинами в кораблях, которые не все слушались руля и могли быть управляемы, преследовали бы шведов корабельным флотом в шхерах, среди многочисленных подводных каменьев и без малейшего представления о местности. Давно ли капитан Тревенен сам жаловался, действуя в шхерах в 1789 году, на отсутствие верных карт, и все это в оправдание потери им корабля и посадки других на мель? Для большей важности он представлял графу Безбородко пример из истории. Точно в таких же обстоятельствах, объяснял он, но при гораздо более опасной обстановке, в бурное время, наш адмирал Гаук преследовал по пятам адмирала Конфлана²⁸² между неизвестными ему мелями и каменьями у берегов Франции. Он потерял на каменьях два свои корабля, но истребил неприятельский флот. Далее капитан Тревенен счел за свой долг нарисовать план последующей кампании и объяснить графу Безбородко, что требуется делать. Возмутительно, что ему давалось право высказывать свое мнение, которое сделалось известно Императрице, восхвалялось в Петербурге и даже имело значение; только потому я и касаюсь этих писем капитана Тревенена. “Шведский флот — наш сполна, — писал он по-французски, — но взяться за дело необходимо с полной энергией и употребить в дело все средства, которые для этого потребуются. Нам следует иметь здесь корпус сухопутных войск со стороны столицы, потому что неприятель может решиться на отчаянные средства. Мы должны иметь немедленно же батареи на всяком мысу, который выдается к шхерным проходам и на островах, где только можно, везде должны быть заготовлены каленые ядра, и сюда необходимо собрать

468

как можно больше людей”. Эту же нехитрую мысль можно выразить короче: мы должны иметь людей, пушек, денег больше, чем следует, и тогда заполоним шведов. При таких обстоятельствах нетрудно было иностранцу ручаться за успех, но весь вопрос состоял, откуда взять корпус войск, чтобы загородить на сухопутье дорогу в Петербург, как устроить батареи на мысах, чтобы не разоружать корабли, и откуда взять людей, могущих защищать батареи? Мы увидим ниже, что главная недостача и состояла в тех необходимостях, на которые он указывает.

Затем капитан Тревенен продолжает доказывать, что здесь должны быть все суда нашего гребного флота и все старые корабли, которые могут заменить собой батареи, для того, чтобы загородить возможные проходы. Здесь должны быть все орудия, которые могут стеснить неприятеля и вызывать его на невыгодное для него сражение. По его мнению, можно было оголить все берега наши, снять вооружение отовсюду, точно неприятель весь сосредоточивался в одной бухте! Эти слова доказывали полнейшее незнание обстоятельств и самого дела. Неужели попорченные орудия необходимо было везти в Выборг, когда других и не существовало!? Интереснее всего, что он в конце своего наставления восклицает: “поспешать и действовать — необходимо!” Чтобы исполнить требование Тревенена, надо было не менее четырех месяцев времени. В какой же иной срок, при тогдашних путях и средствах, можно было образовать еще корпус войск, построить батареи на каждом мысу, вооружить их, составить отряды, собрать сюда весь гребной флот, разбросанный в пяти портах, притащить старые корабли на буксирах, сосредоточить массу орудий и т. д. “Я ни на минуту не сомневаюсь в том, — писал он далее, — чтобы нельзя было немедленно атаковать шведский флот”. Трудно сообразовать все вышесказанное со словом немедленно, но главное, капитан Тревенен потому уже не заслуживал одобрения, что предполагал возможным атаку неприятеля, когда последний сосредоточенно стоял в небольшой бухте, за банками и каменьями²⁸³. Атаки искренно желал и добивался король шведский по причинам, мной выясненным, но требовать этого же не должен был г-н Тревенен, если бы он был мало-мальски здравомыслящим моряком. Вопрос об атаке и блокаде будет еще разбираться ниже. В этом письме был лишь набор блестящих слов, вполне понятных сановникам, малосведущим в морском деле, и оно достигло цели: письмо это читали многие и стали говорить, что надо поручить капитану Тревенену закончить кампанию славной победой.

469

Как было не досадовать нам на иностранцев! К несчастью, число их не только не уменьшалось, но увеличивалось. Так, 28 числа был доставлен адмиралу указ Императрицы о принятии во флот англичанина капитана Марчала. В письме графа Безбородко к моему отцу говорилось: “Он имел отличные рекомендации от адмирала Роднея, как человек, который, несмотря на молодость его, употреблен был в прошедшую войну с французами для разных поисков”^X.

Граф Густав Маврикий Армфельд

29 мая после производства промеров глубины шлюпками и фрегатами и отыскания многих мелей, адмирал приказал вступить флоту под паруса и, построясь в линию, параллельную неприятельскому флоту, подвигаться со всеми предосторожностями, имея лодки впереди кораблей. Но несмотря на эти меры, 100-пушечный корабль “Двенадцать Апостолов” и 74-х пушечный “Константин” приткнулись, первый к мели, а второй к подводному камню. Можно себе представить, чему подвергся бы русский флот во время атаки и преследования

470

под руководством капитана Тревенена, когда и при полнейшем спокойствии корабли натыкались на камни. Наш флот наверное погиб бы, не дойдя до неприятеля, который захватил бы его в плен своею гребной флотилией. Адмирал выслал на помощь этим двум кораблям все шлюпки и мелко сидящие суда, так что с помощью их они были сняты без повреждения. Таким образом, пройдя две мили, флот остановился.

30 мая, с утра, был такой туман, что не только шведский флот, но и ближайшие наши корабли скрылись от глаз. Опасаясь, что неприятель в это время не сделал каких-либо вылазок, адмирал выслал вперед гребные суда для наблюдения. Через 2 часа туман несколько прочистился, и шведский флот оказался в прежнем положении. Между тем стали прибывать сведения о многих, кроющихся в Биорко-Зунде, гребных неприятельских судах. Адмирал поэтому отрядил туда два корабля: “Эмерика” и “Сысой Великий”, чтобы их приблизить к Кронштадту, и они могли скорей получить все необходимое для исправления, и два катера. Капитан Марчал принял в командование фрегат “Св. Николай”.

31 числа приехал из Кронштадта на катере “Меркурий” генерал Турчанинов, секретарь Императрицы, находившийся в этом году главным образом на гребном флоте, и привез рескрипт Императрицы:

“Василий Яковлевич.

Реляцию вашу от 27 мая о соединении морских наших сил, под вашим предводительством состоящих, и о положении неприятельских между островом Рондо и мелью Пассалада мы получили. Когда уже случилося препятствие поставить неприятеля между двух огней и до соединения обеих эскадр наших довершить разбитие его, то остается желать, чтобы оное могло хотя после произведено быть в действо. Мы о сем предваряли вас в указе, третьего дня к вам посланном, и не сомневаемся, что вы все, от нас к вам сказанное, потщитеся наилучше исполнить. В дополнение того здесь предпосылаем, чтобы вы не упустили всяким образом теснить неприятеля, наносить ему вред и отнюдь не допустить, чтобы он мог взять убежище в Свеаборге или открыть себе к тому путь. Если наступление на него сопряжено с крайнею опасностью и неудобствами в рассуждении настоящего его положения и пособия, заимствуемого им от гребной его флотилии, в таком случае, по крайней мере, старайтесь держать его запертым так, чтобы ни один корабль или фрегат его не ушел и пресекать по возможности сообщение гребных судов, покуда вооружаемая здесь галерная эскадра приуготовится

471

для соединения с таковой же Выборгской, и начатие операций своих в помощь вашим.

Между тем вице-адмирал принц Нассау-Зиген отправился в Выборг, имея от Нас повеление рассмотреть, не можно ли дать пособие к истреблению шведского флота со стороны галерной эскадры или сухого пути. Буде откроется удобность употребить против шведского флота брандеры, то и сим не оставьте воспользоваться, а мы приказали вице-адмиралу Пущину вооружить и послать к вам оные. Из бывших кораблей в сражении под начальством вице-адмирала Круза, те, которые могут исправлены на море, там старайтеся исправить. От флота же не отлучать оные, разве только те, кои инако починены быть не могут, как в порте. Пребываем вам благосклонны.

Екатерина. Мая 29 1790 года, в Кронштадте

Помета: получено 31 числа в 9 ч. пополуночи”.

От генерала Турчанинова адмирал впервые узнал о местонахождении флота принца Нассау-Зигена и о состоянии этой флотилии; а также о положении нашей сухопутной армии. Новый главнокомандующий граф Салтыков прибыл к армии только в конце апреля месяца, и без него бароном Игельстромом²⁸⁴ было предпринято наступление на Пардакоски 19 числа. Атака, веденная беспорядочно, совершенно не удалась, наши войска были отбиты, причем принц Ангальт, командовавший отрядом, смертельно ранен. Генерал Нумсен²⁸⁵, со своей стороны, перешел Кюмень у Мемеля 24 числа, выбил шведов и захватил 12 орудий. Этим воспользовался Денисов и того же числа атаковал шведов и преследовал их за Кюмень. Как только в Финляндии вскрылись реки, в конце апреля месяца граф Салтыков выслал свои полки для посадки на наш гребной флот, что было чрезвычайно ему тяжело; весь правый фланг оставался без подкрепления. Выборгское отделение гребного флота ожидало еще все людей для посадки, которых недоставало большое число, а шведская шхерная флотилия безнаказанно в течение всего мая месяца делала поиски по нашим берегам. Граф Салтыков постоянно ожидал нападения на Выборг. Между тем, в средних числах мая произошел и такой эпизод: орудия, посланные Слизову еще зимой на санях из Петербурга, должны были вследствие уничтожения зимнего пути остановиться в деревне Пютфлоксе, откуда их предполагали перевезти в Фридрихсгам уже на судах. Но с момента занятия шхер шведами это предприятие было уже невозможно, и граф Салтыков приказал выслать в эту деревню маленький отряд, сто с небольшим человек, для прикрытия орудий. Конечно, неприятель воспользовался удобным случаем завладеть орудиями

472

и, отправив к этому месту десант на канонерских лодках, который оттеснил наш десант и попортил все 19 орудий. Шведы сожгли казарму и захватили провиант.

Отделив войска на галеры, мы совершенно ослабили армию, и неприятель по всей линии стал нас теснить. Как только появилась шведская флотилия у Выборга и Биорка; шведский же корпус Армфельда перешел в наступление из Пардакоска^XI.

23 мая последний атаковал генерала Хрущова²⁸⁶ защищавшего Савитайполе, и так как граф Салтыков ожидал этого нападения и успел вовремя подкрепить отряд, шведы потерпели поражение, причем был ранен сам Армфельд, и выведено из строя более 700 человек.

Наш гребной флот также находился в мае месяце в незавидном положении; в Ревеле только 10 канонерских лодок были в полной готовности к бою, в Фридрихсгаме, несмотря на 58 шхерных судов, ни одно не могло действовать, так как 19 не имели орудий, а остальные не получили еще снарядов. Здесь же из необходимого числа людей состояла налицо лишь четвертая часть, и оставалось лишь одно средство: взять их из действующей армии графа Салтыкова. Выборгская флотилия была всем снабжена, но недоставало команд, и граф Салтыков более всего озабочивался посадкой войск на него, таким образом армия ежедневно уменьшалась. Кронштадтская флотилия не выступила для соединения с Фридрихсгамской также за недостатком людей. Если включить еще Петербургскую эскадру, то оказывалось, что шхерный флот был разбросан в пяти портах, причем Фридрихсгамский отряд не мог двинуться с места, дабы не открыть наши берега от Аборфорса до Питкопаса, для свободной блокады неприятеля, имевшего еще достаточное количество гребных судов для этого предприятия. Шведы везде, где могли, в Биорко-Зунде сжигали наши казенные дома и захватывали казенное имущество.

В дополнение к сведениям, привезенным генералом Турчаниновым, я хочу еще прибавить выдержки из письма графа Салтыкова к графу Безбородко, именно от 31 мая, которое мой отец получил от последнего в копии через несколько дней. Граф Салтыков, видя свои войска уплывающими на гребных судах, приходил в полнейшее отчаяние. Не понимая, разумеется, ничего в морском деле и воображая, что атака кораблями отличается от атаки полками лишь в уставных правилах, негодовал на флот, который, по его мнению, ставил его в критическое положение медленностью действий. Боясь наступления шведов и невозможности дать им сильный отпор, он писал:

473

“...Неприятель на земле утверждается, в чем ему никак мы с земли помешать не можем, а надобно все сие с воды делать. Моя теперь вся забота, как с земли бы его удержать от стороны столицы, ищу способов... Тяжелы, ваше сиятельство, обстоятельства, истинно изыскивайте способы оные облегчить. Ей-Богу силы у всех истощаются...”.

К вечеру пришло еще известие, что 27 мая шведы произвели десант трехтысячным отрядом у кирки Койвисто и, разделив войска на две колонны, двинулись по дорогам к Выборгу и Петербургу. К счастью, граф Салтыков получил недавно рекрутов и успел составить отряд из 500 человек под командой генерала Ферзена, который защищал пути от Выборга к Петербургу.

Обдумав все услышанное сегодня, адмирал Чичагов пришел к убеждению, что вряд ли возможно будет рассчитывать на помощь сухопутной армии для стеснения неприятеля с суши, и что флоту придется самостоятельно действовать.

1 июня адмирал отдал приказание пяти фрегатам идти под начальством контр-адмирала Ханыкова к островам Фискар и Фисар, для пресечения сообщения неприятеля с мелкими судами, плывущими к нему от запада. Этой меры было не совсем достаточно, так как под самым берегом лодки могли еще прокрадываться, и потому адмирал решил построить батарею на мысе Крюсерорте. Она могла нам служить еще и как пост для открытия сношений между флотом и сухопутными войсками. Чтобы и с другой стороны заградить шведам выход из Березовского пролива, адмирал послал туда два корабля и один фрегат, и для усиления отряда писал в Кронштадт о высылке корабля “Богослова”²⁸⁷ с несколькими мелкими судами. В 4 часа пополудни наделал немало тревоги фрегат из отряда контр-адмирала Ханыкова, который приткнулся к мели, но к счастью вскоре с помощью буксира его стащили без повреждений^XII.

Из Петербурга никто не приезжал, ни с орудиями, ни с ответами на вопросы, требующие Высочайшего разрешения, а также военного совета и коллегии. На кораблях шла усиленная работа по исправлению поврежденного такелажа, парусов и других повреждений. Тем временем нетерпение графа Салтыкова и наших иностранных офицеров, не ответственных за состояние материальной части флота и не знающих даже того, что делалось на их корабле, разгоралось большим пламенем. Так, из имеющейся копии с письма гр. Салтыкова к гр. Безбородко от 1 июня видно, что он послал несколько пленных шведов в Петербург, дабы там их допросили и убедились, что неприятельский

474

флот терпит нужду. “И чего наш почтенный старый адмирал ждет?” — спрашивает гр. Салтыков. Минута для атаки была, по его мнению, самая удобная, тем более, что до него дошли слухи о намерении короля на этих днях атаковать Выборг с 6 тысячами войск. “Это мог придумать король, — говорит граф, — только потому, что его русские не занимают, и со стороны флота все спокойно. Между тем их флот при благоприятном ветре или тумане уйдет, так и вся история кончится!”

Читая такие письма, конечно, мой отец еще с большей осторожностью относился к решению вопроса — что предпринять ему? Можно было надеяться только на свои силы, а потому первым делом следовало их привести в полный порядок. Адмирал Чичагов целыми днями разъезжал по окрестным островам, осматривал позиции, исчислял выгоды их и обдумывал план будущих своих действий. Вопрос об атаке был им вскоре решен в отрицательном смысле, и он занялся разработкой вопроса о блокаде.

Прямых сведений от графа Салтыкова еще не получалось, и адмирал Чичагов для скорейшего сношения с ним приказал контр-адмиралу Ханыкову найти способ передать на сушу письмо ему, в котором уведомлялось о положении флота, и мой отец просил, чтобы он с своей стороны сообщал ему нужные для него сведения, что происходит в армии, в каком состоянии, по слухам от пленных и дезертиров, находится шведский флот, не претерпевает ли в чем недостатка, не кроются ли в шхерах их суда, не делают ли они высадки, и нельзя ли воспрепятствовать им в получении дров и воды. Адмирал убедительно просил еще графа Салтыкова прислать во флот лоцманов, знакомых с шхерными проходами, и уведомить о числе судов и состоянии Выборгской флотилии вице-адмирала Козлянинова, а также передать последнему приглашение побывать у адмирала, дабы решить вопрос: может ли он помочь ему своими шхерными судами во время сражения.

Предлагая читателям экстракты из писем главнокомандующего Финляндской армией, в числа, соответствующие их написанию, особенно кажется странным, как мог граф Салтыков так необдуманно говорить и страстно относиться к делу, еще совершенно неподготовленному. Спрашивается, решился ли бы он брать приступом крепость, не осведомившись, какая она, не ознакомившись с ее расположением, силой, местностью, прилегающей к крепости, и с собственными средствами. Наконец, корабли нельзя сравнивать с пехотой, скорее всего я сравню их с кавалерией, а подводные камни, банки и острова —

475

с неприступной стеной. Каким образом атаковать кавалерией хотя бы и кавалерию, спрятанную за неприступной крепостной стеной? Для лучшей характеристики лиц, стоявших во главе управления, я и помещаю переписку их в соответственных местах, по числам. Если не руководствоваться последними, то можно жестоко ошибаться и верить тем нападкам, которые они делают на других; таким же образом рельефно выделяется их плохая способность мышления.

3 июня контр-адмирал Ханыков доставил на корабль моего отца двух казаков, взятых с поста, которые и были первыми, явившимися к нему с донесением со времени приближения к Выборгской бухте. Они объявили, что на берегу нет никаких неприятельских войск, и хотя мелкие суда иногда пристают к берегам для добывания воды, но, однако, их казаки всегда отгоняют. Подобное показание, конечно, не могло что-либо выяснить. Вскоре мы уже сами приметили движение в неприятельском флоте: четыре фрегата отошли в глубину залива и около 60 гребных судов, в том числе несколько галер, выйдя из Биорк-Зунда и обогнув мыс Киперорт, остановились за островами Рогель. Это же наблюдение поспешил сообщить письменно адмиралу на другой день граф Салтыков через поручика Семеновского полка Безобразова²⁸⁸. Граф предполагал, что неприятель сделал это движение для высадки войск или для нападения на Выборгскую флотилию, и потому просил дать ей пособие. Ничего не ответя графу Салтыкову по этому поводу, так как он все равно бы не согласился с мнением адмирала, до того оно было противоположно, мой отец написал ему лишь свои просьбы, упомянутые уже выше. Что мнение адмирала было правильно, доказали последствия. Неприятелю не было смысла делать здесь высадку, а тем более атаковать нашу флотилию, защищенную узкостями Тронзунда, цель шведов состояла в недозволении нашим шхерным судам идти на соединение с адмиралом, который не мог предпринять никакой блокады или атаки без этой флотилии. Поэтому адмирал озаботился не защитой Выборгской флотилии, а вопросом — что предпринять, дабы это соединение совершилось.

5 числа во втором часу пополуночи слышна была в Выборгском заливе стрельба против построенных там наших батарей. Сегодня целый день адмирал ездил по позициям и, размышляя о том, как помочь Выборгской флотилии, решил найти способ для прохода гребных судов к нему из Фридрихсгама, для чего написал второе письмо графу Салтыкову, прося его немедленно приказать осмотреть, не кроются ли где в шхерах неприятельские суда. Положение адмирала было

476

чрезвычайно затруднительно, пока он не имел гребных судов; действия его парализовались этим недостатком.

Разъезжая повсюду, адмирал заметил также, что уже дня два виднеется огонек на острове Рондо, обладание которым для нас было важно. Заключая по нем, что неприятель намеревается построить там батарею, адмирал послал туда один корабль и фрегат, приказав начальствующему над ними капитану Шешукову осторожно подойти к острову и, если он увидит батарею, овладеть ею, а затем расположиться на якоре. Только вступил капитан Шешуков под паруса и стал приближаться к острову, как стоявший около него неприятельский фрегат и катер, отрубя якори, поспешно удалились к своему флоту.

Вечером мой отец получил письмо от принца Нассау-Зигена с уведомлением, что он дал приказание Фридрихсгамской флотилии идти на соединение с корабельным флотом. Подобное известно было для адмирала чрезвычайно радостное и доказывало, что в Петербурге уже делаются необходимые распоряжения.

Действительно, на другое утро 6 июня прибыл во флот курьер Императрицы. Он привез несколько Высочайших указов и писем графа Безбородко. Главным образом был важен указ, изображающий план дальнейшей кампании, выработанный в военном совете. Признав шведский флот блокированным вследствие расположения адмирала и отделения отряда контр-адмирала Ханыкова, совет нашел нужным заградить путь неприятельской шхерной флотилии и с восточной стороны, т. е. запереть Березовый-Зунд от Кронштадта, что, впрочем, уже и было сделано адмиралом Чичаговым, и оставалось лишь усилить отряд. “Сей отряд поручен в команду контр-адмирала Одинцова, — писалось в указе, — и поелику к оному должна присоединиться галерная Кронштадтская флотилия, то и означенные корабли с фрегатами будут состоять под начальством принца Нассау-Зигена, тем более, что действия галерной флотилии сопряжены неразрывно с действиями сей эскадры...”. Затем говорилось, что принц Нассау ныне же отправится с Кронштадтской флотилией к Березовому-Зунду. Адмиралу Чичагову предписывалось теперь же послать три гребные фрегата к острову Аспо, дабы они, став на виду Фридрихсгама, открыли неприятеля и по условным сигналам дали возможность бригадиру Слизову выйти из гавани со всеми готовыми у него канонерскими лодками. Дойдя под конвоем фрегатов до Питкопаса, они должны, если там не застанут неприятеля, или будут в силах его выгнать, занять залив и укрепиться в нем, по крайней мере, с той целью, чтобы обеспечить

477

доставку транспортами провианта и фуража для армии. Адмирал обязывался условиться с принцем Нассау, чтобы сверх 2 или 3 гребных фрегатов при корабельном флоте имелись еще канонерские лодки. Далее сообщалось, что из Кронштадта отправляются 2 брандера и 2 новых фрегата, и кроме того, послано повеление в Ревель о скорейшем присоединении к корабельному флоту оставшейся там шхерной флотилии.

“... Необходимо нужна между морскими и сухопутными нашими силами связь, — говорилось в указе, — посредством которой могли бы вы и граф Салтыков ежедневно извещать друг друга и обо всем советовать...”. Для этого графу Салтыкову предписывалось послать инженерного генерала Сухтелена²⁸⁹ осмотреть мыс Крюсерорт и там учредить крепкий пост и построить батарею. Равным образом на нем лежала обязанность обозреть и прочие береговые места для решения вопроса, где возвести укрепления.

Общий план будущего сражения представлялся военному совету так: “предприятия должны быть наступательные и генеральные, назначая к тому день, дабы вдруг от различных частей начать их и на разных местах одновременно атаковать неприятеля”. После ближайшей и точнейшей рекогносцировки адмирал Чичагов и принц Нассау-Зиген должны были во всем согласиться, составить подробные распоряжения для атаки и заблаговременно сообщить все графу Салтыкову, чтобы он мог содействовать им устроенными береговыми батареями и поисками. По мнению совета, следовало начать бой корабельному флоту, так как действия его зависят от ветра, а гребному флоту гораздо легче соображаться. Из этого же указа следовало, что армия должна отступать с передовых постов в Финляндии и содействовать лишь флотам. Наши все действующие силы под Выборгом подчинялись главнокомандующему парусным флотом адмиралу Чичагову²⁹⁰.

Таким образом, военный совет, распределив суда и флотилии на карте и соображая их движения по бумаге, предписывал нам произвести атаку, и как можно скорее, дабы решительным ударом покончить все расчеты с шведским флотом. Не только петербургские судьи и сухопутные начальники, но даже некоторые наши моряки, в особенности иностранцы, были того же мнения. Все они по своему положению и происхождению считались лицами компетентными, но ни один из них не догадался спросить мнения более опытного и старого моряка, да к тому и главнокомандущего флотом адмирала Чичагова. В те времена был странный обычай только предписывать главнокомандующим,

478

но их не спрашивать. Мой отец стоял скорее за блокаду, но и не отказывался от атаки, если:

1) все необходимое ему будет доставлено,

2) соединение флотов совершится, как изображалось в указе и

3) главным образом сухопутные войска сосредоточатся у Выборга, стеснят неприятеля и будут действовать согласно и одновременно с флотом.

Последнее условие было неисполнимо, как мы видели, вследствие малого числа наших войск и задания им совершенно иной цели, но, кроме того, согласие главнокомандующих было мыслимо только в теории. Принц Нассау по своему характеру желал всеми командовать и требовал исполнения своих неудачных планов, как это мы видели ясно в прошлой кампании, адмирал не имел надежды даже с ним свидеться, а граф Салтыков судил все по-сухопутному. Мы можем подтвердить наши слова имеющимся в копии письмом, которое он послал графу Безбородко перед получением Высочайшего указа о плане кампании.

“Судите сами, — писал он, — Чичагов и Нассау ни за что не ответствуют, как единственно за то тело или вещь, которая у них, можно сказать, в одной горсти лежит, не заботясь ни о каком земном неприятеле, потому что он ему вреда сделать никакого не может, и только им и предмету, что пытаться: если удача — вся честь и слава, ежели уж нет — то, собравши все вместе, отошел в порт и аминь... Но я имею двух неприятелей: морского и сухопутного — не достает только воздушного. Но и то бы ничего не значило, ежели войска были. А при том недостатке один должен изворачиваться. Неприятельские затеи сам уничтожать, столицу обеспечить и коммуникацию к оной, а также Выборг, землю и флотилию гребную. То судите справедливо: могут ли быть теснее сего обстоятельства, а при том и не иметь полной власти сократить бездействие одних и устроить недоразумение других? Я откровенно говорю, как честный человек, что ежели б все здесь без изъятия было в моем точном и главном управлении, вам отвечаю, что бы этих дурачеств не было, и конечно бы неприятель в Березовых островах не праздновал...”

Довольно и этих строк, чтобы заключить, желал ли граф Салтыков подчиняться, понимал ли он, что говорил, и можно ли было адмиралу войти с ним в соглашение.

С другой стороны: какой результат мог быть атаки флота, когда с суши неприятелю был свободный путь? Если бы мы даже уничтожили его корабли бомбардировкой, король не задумался бы высадить

479

многочисленные свои войска на берег и идти с ними на Петербург. Выгонять шведскую пехоту с судов — значило помочь королю в одержании победы; наоборот, их следовало манить к себе. Спрятавшись в такое тесное место, несомненно, неприятель желал обеспечить себя от нашего нападения и умножить свои силы гребным флотом; это была его цель и настолько же понятная, как и разумная. Он представил нам опаснейший путь по банкам, мелям и камням, уверенный, что и половина флота нашего не дойдет в целости, так что без его усилий мы потерпим полное поражение. Далее, для встречи он нам готовил сплошную батарею из кораблей, более чем в 700 орудий, имеющую поддержку гребной флотилии со всех сторон. Тот фарватер, которым проходят в Выборг купеческие суда, но никак не линейные корабли, не бывавшие здесь никогда, шведы загородили четырьмя судами. Предполагая даже, что мы спустимся на них благополучно, не расстроив линии посадкой кораблей на мель или камни, флот наш должен двигаться носом вперед, подвергаясь все время продольным выстрелам шведских кораблей, а также становиться на якорь, убирать паруса и ложиться на шпринг под выстрелами громадного числа орудий. Между тем гребная флотилия его, занимающая Березовый пролив, легко может удержать стремление нашей флотилии и не выпустить генерала Козлянинова из его заключения. Все вышеизложенные соображения давали лишь перевес неприятельским силам. Далее, представляя себе, что так или иначе мы успеем выстроиться всею линией и вступим в бой, спрашивается, к чему может привести это сражение, если несколько дней не поднимется попутного ветра, без которого ни мы, ни неприятель не можем двинуться с места? Оба флота должны будут стрелять, пока не истощатся все запасы, т. е. это положение угрожает совершенным истреблением и шведам, и нам. Но неприятель лишится одного флота и воспользуется сухопутными войсками, чтобы беспрепятственно идти на Петербург, а мы окажемся уничтоженными.

Рассмотрим теперь, в чем состояла выгода не атаковать шведов, не исполнять их желания, и насколько нам было важнее держать неприятеля блокированным. Судя по кораблю “Принцу Густаву”, захваченному в Ревельском сражении, шведы имели провианта на четыре месяца. Стесняя их с суши настолько, чтобы мы сами могли дать отпор в случае решимости неприятеля сделать высадку, и постепенно подвигаясь с моря, замыкалось кольцо обложения. Уже с первого дня пребывания шведов в Выборгской бухте пленные и беглые показывали, что они терпят от недостатка воды и припасов. Если неприятель

480

оставался недвижим вначале, то потому, что он надеялся, что мы решимся на атаку, и не было ему попутного ветра. Когда же он убедится, что русские не идут в устроенную им ловушку, то должен будет решиться сдаться на некоторых условиях или стараться пробиться, прорваться. Безусловная сдача послужила бы к величайшему посрамлению короля, а намерение к прорыву кончилось бы уничтожением большей части его флота и обратило бы остатки кораблей в постыдное бегство. Все выгоды, несомненные и безусловные, оказывались на стороне блокады, но атака могла и не быть удачной и представлялась вообще неверным и гадательным средством к одержанию победы. Я уже не говорю о тех средствах, как бомбардирование, которое при свободном допуске транспортов к нашему флоту давало громадный перевес, а у неприятеля запасы вскоре должны были иссякнуть. Наконец, с помощью каленых ядер и брандеров мы в состоянии были постепенно сжигать неприятельские корабли. При блокаде шведы никак не могли расчитывать на удачную битву или малейшую победу.

Ошибочно думали те, которые уверяли, что промеры всюду сделаны, отмечены на карте, и нет опасности двигаться теперь с линейными кораблями. Действительность показывала нам ежедневно противное: стоило только послать корабль или фрегат, чтобы он задел за камень или наткнулся на мель. Чтобы управлять судном в такой местности, требовались не только верные карты, но и навык в плавании, чего уже вовсе не было у наших капитанов. Никакие правила осторожности и придуманные меры к тому не годились в минуту самого боя, вдвигаясь чрез узкий проход, под сосредоточенными выстрелами неприятеля. На словах, может быть, это выходило гладко, но в практике пока не удавалось. Шведы не могли нам служить примером, если они прошли Выборгскую губу, то отнюдь это не значило, что и мы можем решиться на атаку. Во-первых, быстрое отступление их делалось по одному кораблю, прикрывалось всеми остальными и преследовалось нами вяло, так как мы стремились прежде всего соединить наши эскадры и боялись вдаваться в шхеры. Адмирал Чичагов своим появлением заставил их заблаговременно скрыться, нельзя сказать, чтобы шведы не имели времени принять все осторожности. Во-вторых, шведы, входя в бухту, не были встречаемы бомбардировкой, а лишь получали вдогонку редкие и недействительные выстрелы. В-третьих, они имели лоцманов, знакомых с местностью и опытных вообще в плавании в шхерах. Таким образом, нельзя их сравнивать вообще с нами, так как

481

они действовали в стране и знакомой, и совершенно подобной своей родине. Затем, с момента приближения их к Выборгу все народонаселение было к их услугам, каждый финн или рыбак с радостью делался верным проводником.

Говорили, что нет надобности приближаться к неприятелю в том строе, как я упомянул, т. е. носом вперед, будто можно было подходить к нему в линии, в шахматном порядке, под малыми парусами и, ложась на шпринг, проводить вдоль неприятельской линии. Так поступили Круз и Балле в прошлом году в Роченсальмском сражении, то же сделали шведы на Ревельском рейде. Мне кажется, во-первых, ни те, ни другие не должны были проходить такие узкости, а во-вторых, не были встречены стрельбой до тысячи орудий, но, между прочим, оба потерпели поражения. Балле и Круз уничтожили свой отряд, а герцог Карл тройными силами ничего не сделал. Неужели и адмирал Чичагов должен был в столь критический момент подвергать флот гибели? Не только атакой, но и блокадой можно было заставить неприятельский флот скучиться в бухте со своею гребной флотилией.

Бесспорно, адмирал Чичагов обязан был решиться на верное дело, а никак не на такое, которое подвергалось сомнению. Он выжидал обстоятельств, выясняющих положение обеих сторон, чтобы по ним уже решиться на атаку или блокаду. Мы видели, что адмирал просил у графа Салтыкова лоцманов, он же помышлял сбить четыре шведские фрегата, заграждавшие фарватер и, наконец, многие другие распоряжения свидетельствовали, что он готовится к атаке, но, конечно, разум его клонил к вернейшему способу овладеть неприятелем, т. е. к блокаде. Так, когда капитан Шишков подал ему частную записку, в которой доказывал, что блокада приведет к лучшим результатам, адмирал ему сказал: “Читал не один раз и совершенно согласен с тобой, но думаю, что мы не то будем делать...”

Этими словами адмирал дал понять Шишкову, что ему препятствуют действовать, как он хочет и находит нужным. Главное препятствие, разумеется, несмотря на опыт прошлого года, состояло в плане, изготовленном в Петербурге. К сожалению, и в данном моменте кампании я должен, ради истины, раскрыть действия злостных иностранцев, повлиявших на решение петербургских советчиков. Капитан Тревенен заблаговременно распорядился посылкой инструкций нашим англоманам. Сам граф Безбородко, полагая принести пользу адмиралу и вселить ему некоторые мысли, прислал это письмо²⁹¹ в копии и таким образом выдал виновника интриги.

482

Капитан Тревенен свидетельствовал, что он ежечасно все более и более убеждается в необходимости атаки. Далее он перечислял, какие меры следует предпринять с этой целью; между прочим он указывал на занятие острова Рондо, когда адмиралом было сделано, конечно, помимо Тревенена, это распоряжение. Но это ему не помешало воскликнуть в письме: “Я даже понять никак не могу, чтобы предводителю флота не бросилась прямо в глаза необходимость занять этот островок!”

“Ваше сиятельство, может быть, найдете, — продолжает капитан Тревенен, — что мне лучше было бы сказать это прямо моему начальнику. Но ему это было уже говорено. (Только не Тревененом! П. Ч.) К тому же я опасаюсь показаться назойливым”. Наивная отговорка! Он не боялся приставать к высшим лицам, стоящим во главе управления страны. Чрезвычайно картинно и заманчиво описал капитан Тревенен свой план атаки. Сухопутные войска при помощи малых судов должны овладеть северной оконечностью острова Пейсар и еще многими другими мысами, выдающимися в залив, чтобы построить на них батареи и вынудить шведов удалиться на 2½ версты от берега. Это составляло первое наше предприятие.

Далее мы должны были собственными корабельными средствами, с чрезвычайной легкостью устроить несколько больших плотов, переполнить их всевозможными зажигательными и разрывными вещами, как то: гранатами, бомбами, ружейными стволами, старыми пистолетами, набитыми порохом, и, воспользовавшись способным ветром, спустить их на неприятеля. Все гребные суда обязаны их провожать, чтобы не дозволить шведским шлюпкам отводить их, или привязывать к якорям. Это составляло второе предприятие.

Затем уже двигался наш корабельный флот в атаку, ведя впереди себя вторую линию брандеров, чтобы еще более увеличить тревогу неприятеля. Он должен был атаковать слабейшие пункты. “Тогда уже наша собственная вина будет, если мы при помощи батарей, плотов и брандеров не найдем такой слабой части у неприятеля, с которой мы могли бы атаковать его с большим преимуществом на нашей стороне!” — восклицает капитан Тревенен. Он уверял графа Безбородко, что когда у флота, стоящего на якоре, бывает атаковано одно крыло, то другое ставится в такое положение, при котором оно не в состоянии будет прийти на помощь, или потому, что оно находится под ветром, или будет занято фальшивой атакой, или не может оставить без прикрытия своей позиции. Таким образом Тревенен наносил поражение одной части неприятельского флота и заставлял ее сдаться или отступить.

483

Другая часть должна была погибнуть сама или от тревоги, если, добавляет этот юный стратег, командиры наших кораблей и всех прочих наших судов сумеют и захотят воспользоваться обстоятельствами.

Ввиду того влияния, которое имело это письмо на решение военного совета и, следовательно, Императрицы, я сделаю свои замечания на каждое предприятие капитана Тревенена. Начну с вопроса: какие такие сухопутные войска должны были овладеть всеми оконечностями и мысами, выдающимися в залив? Граф Салтыков неоднократно доносил, что у него нет совершенно войск, главная дорога на Петербург защищалась менее, чем 500 человек. Ежеминутно он ожидал высадки шведов и в тревоге то тащил баталионы с судов, то, при известии о приближении неприятельской шхерной флотилии, гнал их обратно на галеры. Какими орудиями мы вооружили бы батареи? Граф Салтыков не имел их, на гребной флотилии также недоставало в большом числе, а с корабельного флота за недоставкой тех, которые требовались для замены разорвавшихся, адмирал не мог уделить на неверное предприятие. Как мы увидим ниже, когда потребовалось построить одну батарею, граф Салтыков приехал просить орудия у адмирала и получил отказ.

Наконец, нельзя же считать шведов за мертвых при составлении плана атаки! Неужели бы они стояли смирно в то время, когда мы с ничтожными силами копаемся на всех мысах и свозим орудия? Все эти оконечности берега были в сфере их выстрелов, они имели громадный десант и, конечно, не только не открыли бы нам свой фланг на 2½ версты, но воспользовались бы этой мыслью в свою пользу. В зависимости от первого предприятия, разумеется, были остальные у капитана Тревенена, если не удалось бы занять мыс орудиями, то и весь план атаки от острова Рондо не имел смысла.

Тем не менее следует ответить на последущие предприятия. Как известно, с прибытием Фридрихсгамского шхерного отряда и Ревельского мы обладали гораздо слабейшей флотилией, чем шведы в Выборгском заливе. Между тем, препровождая брандеры и почему-то еще с пистолетами, набитыми порохом, мы оказывались настолько сильны, что можем не дозволить шведским шлюпкам отводить их и привязывать к якорям. Капитан Тревенен позабыл на это время о существовании 1000 орудий на линейных кораблях и гребных судах. Вслед этим брандерам шел еще второй ряд их, опасный для нашей флотилии, на которую можно было легко нагнать; наш гребной флот невольно бы очутился между двух огней. Но брандеры были не менее

484

опасны и для своих линейных кораблей при малейшей неловкости, остановке на мели и т. д.

Каким образом у неприятеля, скученного в небольшом заливе, прикрытого на флангах, хотели отыскать слабейшие пункты? Если капитан Тревенен находил место для отступления неприятельских кораблей, поставленных почти вплотную, то уже шведы, разумеется, догадались бы поставить и поддержки сзади. В конце плана атаки он всю ответственность уничтожения неприятеля возлагает на командиров кораблей, их умение и желание. Адмирал Чичагов именно этого не мог сделать, как русский и затем, зная состояние флота и армии, недостатки их, неспособность некоторых командиров и неопытность, в особенности несогласие главнокомандующих и нежелание их подчиниться друг другу, словом, взвешивая все данные, склонялся к вернейшему способу одержать победу — к блокаде.

Совершенно наоборот, капитан Тревенен, хуля материальную часть русского флота и обвиняя в странности и крайней нелепости главнокомандующего, (но что еще нахальнее, поручая адмиралу всю подготовку его плана атаки), говорит затем в письме к графу Безбородко: “... Как только будет сделан промер и укреплен остров Рондо, я беру на себя составить план атаки и почту за честь, если мне достанется находиться передовым...”

Не останавливаясь на этом, капитан Тревенен переходит к рассмотрению вопроса о блокаде неприятельского флота. Он предлагает завалить проход между Крюсерортом и банкой Салпор старыми судами из Кронштадта, которые только и употребляются, как на дрова, и кроме того, построить батареи во многих местах. В заключение он и здесь говорит: “Для выполнения плана я берусь быть передовым — с великой радостью”. Как увидим далее, его неуместное рвение окончилось очень печально.

Выяснив взгляды адмирала Чичагова по этому вопросу, перехожу к событиям. Кроме главного указа мой отец получил с курьером еще секретный рескрипт Императрицы следующего содержания:

“Василий Яковлевич.

Обычаем принято за правило, что в открытом море между флотами сражающимися не употребляются брандскугели и другие огненосные заряды, но при берегах и портах сие дозволенным почиталося. Покойный адмирал Грейг, командовав Балтийским флотом, по поводу стрельбы зажигательной, употребленной с некоторых шведских кораблей в баталии 6 июля 1788 года, имел переписку взаимную с великим адмиралом шведским, герцогом Сюдерманландским. Невзирая

485

на их особенные условия, неприятель наш употреблял, хотя и тщетно, сии истребительные средства, как и в последних сражениях с вице-адмиралом Крузом против гребных фрегатов, то оказалось всем известно, какое злоумышление готовился он произвесть в действо против эскадры нашей, бывшей в порте Копенгагенском, который по тогдашнему положению Дании не инако, как нейтральным почесть должно. Настоящее пребывание его флотов корабельного в бухте Выборгской и галерного между берегами островов Березовых и твердой земли, следственно в водах при земле Нашего владения, не следует отнюдь почитать наравне, как бы он находился в открытом море, следовательно, по всей справедливости и кроме взаимства, за ненаблюдение им правил, обычаем принятых и с покойным адмиралом Грейгом условленных, и за злодейственное намерение против эскадры Нашей вышеозначенное, вы можете приказать употреблять против вооружения шведского короля всякие огненосные заряды и средства. Пребываю вам доброжелательная

Екатерина. В Царском Селе Июня 4. 1790 года²⁹².

В письмах графа Безбородко говорилось:

1) “... Из указа, при сем посылаемого, ваше превосходительство, изволите увидеть, что на последние представления Ваши вскоре последует Монаршее решение, а что о доставлении ко флоту, вами предводимому, оставшихся в Ревеле судов, повеления туда посланы будут. Я же с моей стороны имею честь вам, милостивый государь мой, сообщить, что таковые повеления действительно уже отправлены, и что для укомплектования тех судов потребными людьми предположено взять оных из находящегося в Ревеле егерского баталиона, а в случае недостатка — из тамошнего гарнизона или же вольнонаемных, почему и нет сомнения, что вы их вскоре получите. Пребываю всегда с совершенным почтением.

2) “... Сколь ни полезно и нужно было бы соединение наших галерных сил, по разным местам весьма невыгодно разбросанным, но ее Императорское Величество на посылку части гребных фрегатов для препровождения фридрихсгамских канонерных лодок от Аспе не инако согласилася, как кондиционально, буде ваше превосходительство можете, не расстраивая себя в дальнейших ваших предприятиях, наипаче же вследствие посланного вчера указа, отделите, и так посылка их единственно от вашего рассмотрения зависеть будет. Здесь подлинно немного канонерских лодок, а именно, 17, а без оных в шхерах трудно управиться, когда неприятель их около ста имеет. Чрез 10 дней будет еще у нас готовых 70.

486

Если удастся вашему превосходительству приобресть решительный успех над неприятельским корабельным флотом, в таком случае под вашим покровом довольно будет и тех, что в Петербурге готовые есть, послать на действие при прочих судах, коих также немало. С совершенным почтением есмь вашего превосходительства всепокорный слуга

Граф А. Безбородко, в Царском Селе” июня 1, 1790 г.

P. S. Ежели г. генерал-майор Турчанинов у вас еще, то я смею рекомендовать его вашу милость и доверенность, как человека усердного, и кроме пользы службы ни о каких посторонних вещах не заботящегося, чем он и приобрел, что Ее Величество с особливым благоволением употребляет его в дела и посылки...”.

На основании последнего письма графа Безбородко адмирал и написал Императрице:

“Сего числа получил я Высочайшего Вашего Императорского Величества указ, в котором между прочим предписано отправить 3 гребных фрегата в Аспе для открытия неприятеля и для препровождения сюда находящихся в Фридрихсгаме канонерских лодок, но как ветры большею частью стоят противные для них западные, не обещающие никакой успешности в сей посылке, да и лоцманов при флоте для провода сих фрегатов шхерами в помянутое место не находится, то и не счел я надобным послать их туда, и тем, по неизвестности шхерного водоходства, подвергать опасности. Особливо же решился на удержание оных потому, что письмом ко мне вице-адмирала принца Нассау-Зигена был я предуведомлен о данном от него капитану Слизову предписании со всеми его судами немедленно выступить и поспешить соединиться с предводимым мной флотом, из чего уверяю, что путь от Фридрихсгама сюда безопасен, и рассудил я за полезнейшее сии три гребные фрегата для всяких случаев оставить при флоте, остальные же пять, в силу прописаного в том же указе Высочайшего повеления, отправил к принцу Нассау²⁹³.”

6 же июня с 9 часов утра до полудня вдали, чрез мыс Киперорт был виден дым, происходивший от пальбы из пушек.

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I Храповицкий записал в своем дневнике 22 мая (стр. 333): “Получено известие, что в 80 верстах от Кронштадта Круз увидел уже шведский флот”.

487

^II У Храповицкого сказано (стр. 333) 23 мая: “ужасная канонада слышна с зари почти во весь день в Петербурге и в Царском Селе. Беспокойство. Турчанинов под вечер привез известие, что король шведский с гребным флотом в Березовых островах”.

^III Крюйс-стеньга помещается на третьей, задней бизань-мачте.

^IV Гарновский в своих записках описывает состояние столицы во время этого боя (Русская Старина, т. XVI, стр. 431): “...Как сражение было ближе сорока верст от Кронштадта, то пальба, хотя и томно, слышна была и здесь; город, около лежащие места и двор, быв преисполнены страха, находились в жалком положении. Двор, зная превосходство морского ополчения шведского, был не без причины озабочен участью нашей эскадры; и город считал оную совсем уже пропащею, судя по происшествиям и движениям, которые в то время в городе случились. Скоропостижное отправление в финляндскую армию и в Кронштадт на галеры остававшегося за разными уже неоднократными выборами в столице, в Новгороде и в уездных здешней и Новгородской губерний городах, воинства, составленного из солдат гвардейских, сенатских, полицейских, губернских, гарнизонных и водяной коммуникации, в том числе многих, весьма престарелых людей, и устроение новых баталионов, в которые берут не только бродяг, но и многих под разными претекстами с чистыми паспортами, что заставило большую часть народа, для работ сюда пришедшего, удалиться отсель; теперя еще толпами удаляются, — все сие тревожило публику до крайности. К умножению беспокойства в городе присоветовали спустить все караулы от полков гвардии, за уменьшением против прежнего не в большом числе теперь содержимые, и уже послано было повеление занять оные кадетами из корпусов сухопутного и артиллерийского, но потом приказание сие отменено. К сему присовокупилось еще два весьма неприятные обстоятельства: 1-ое, в лаборатории артиллерийской, что была на Выборгской стороне, позади Партикулярной верфи²⁹⁴, взорвало от неосторожности, происшедшей в сушиле, 500 начиненных бомб. Гром, оными произведенный, публика, почитая за приход в столицу шведов, находилась в чрезвычайном смятении. Вреда было только, что сгорела лаборатория, бывшие тамо припасы погибли и бомбой один солдат убит, да пропали во многих домах оконичные стекла, в том числе и в домах князя Потемкина (Таврич. дворец) разбито оных до двухсот...”. Вторым происшествием Гарновский назвал отступление Одинцова с кораблем в Кронштадт.

^V В письме вице-адмирала Круза от 29 мая к гр. Чернышеву (Морской Архив) имеются еще некоторые подробности о сражении у Красной

488

Горки: “В первых двух сражениях, — пишет адмирал, — а особливо в случившемся до полудни, заблагорассудил на меня его высочество (герцог Зюдерманландский) сам устремить свое внимание, но сделанная ему из 36-ти фунт. пушек с музыкой салютация принудила отдалиться, и из гнева трем кораблям повелеть изволил меня атаковать. В последнем же сражении, которое выше сего я имел честь нашему сиятельству описывать, его высочество, чувствуя наконец неучтивость ядер, сошел с корабля своего и, пересев на яхту, при нем бывшую, и с оной сигналы свои давал. Странные бывают в жизни случаи. Кто бы подумал тому 10 лет назад, что я принужден буду по долгу к моему Отечеству, лично сражаться против весьма хорошего мне приятеля г. контр-адмирала Модея. Сие, однако же, случилось в последнем бою 24 мая. Познакомились мы с ним в Ельзенере в 1785 г., когда я шел с эскадрой в Английский канал, а он в Северное море, и за противностью ветра прожили вместе весьма весело три недели. Признаюсь, что для меня весьма прискорбно было бы, что сей храбрый и честный сын своего отечества моими пушками ранен был”²⁹⁵.

Храповицкий записал в дневнике 26 мая (стр. 334): “Приехал сын Крузов с обстоятельным донесением: вчера в 10 ч. утра оставил он флот, преследующий шведов, и думает, что наткнутся на Чичагова. Назван кормленым теленком. Довольно, что и прогнали”.

^VI А. С. Шишков участвовал в этом сражении, находясь на одном из фрегатов и вот как отзывается в своей брошюре (стр. 160): “Ничего особенного в сей день 23 мая не произошло, кроме обыкновенных следствий битвы, ничем еще не решенной. На другой день поутру шведский флот снова напал на нас: бой продолжался несколько часов. Расстояние между воюющими флотами сделалось далее пушечного выстрела. По исправлении линий, как нашей, так и неприятельской стороны, шведский флот начал снова на нас спускаться, но появившийся вдали крейсер его возвестил ему о приближении Ревельской эскадры. Тогда оставя помышление о нападении, привел он корабли свои к ветру и т. д.”.

^VII Чрезвычайно характерны следующие строки адмирала Круза из письма его к гр. Чернышеву от 29 мая (Морской Архив): “Что касается до г. Одинцова, о котором против желания моего ваше сиятельство заблагорассудили ее Императорскому Величеству донести, я право сожалею, ибо, донеся об нем с тем намерением, чтобы ваше сиятельство приватно с оного ответ потребовали”. Относясь даже к высшему лицу таким образом, пишет далее: “Теперь держим мы неприятеля, запертого в бухте, а что производить намеревается г-н адмирал, я уповаю, что вашему сятельству известно. С моей стороны совершенное неведение”.

489

В этих словах чувствуется жалоба, недовольство на подчинение и в конце письма он говорит о самом себе высокопарно: “Возблагодарив Вас, милостивого государя, и всех о моем слабом искусстве благомыслящих особ, знаю, что путеводимый истинной ревностью верноподданный Великия Екатерины, не может без успеха против врагов любезного отечества сражаться...”.

^VIII 27 мая адмирал получил два рескрипта Императрицы, которые ввиду его отплытия из Ревеля там пролежали почти целый месяц.

“Василий Яковлевич. По необходимости исправить Ревельскую гавань и привести в такое состояние, чтоб корабли и прочие суда флота Нашего могли иметь в ней во всякое время выгодное и в случае какового либо со стороны неприятеля покушения, безопасное пребывание, поручаем вам о таковом ее исправлении и укреплении приложить всевозможное попечение, употребя к тому под собственным вашим ведением инженер-генерала-майора Либгарда²⁹⁶ и других нужных чинов по вашему усмотрению. На производство сего дела назначено из Казначейств Наших пятьдесят тысяч рублей, из коих и помянутый генерал-майор надлежащее содержание получать должен. Об успехе в том ожидая во свое время от вас донесения, пребываем вам благосклонны.

Екатерина

Апреля 29 1790 года.”

“Василий Яковлевич! Возложив на вас главное начальство над портом Ревельским и с ним исправление тамошней гавани, предоставляем вам на случай отсутствия вашего поручить команду капитану над портом или другому из подчиненных вам чинов по вашему усмотрению. Пребываем вам благосклонны.

Екатерина

в Царском Селе. Апреля 29 1790 года.”²⁹⁷ (Семейн. Архив)

^IX Салтыков, граф Иван Петрович (1730—1805 гг.), сын фельдмаршала, начал службу в звании камер-юнкера. В 1760 г. был переведен в армию бригадиром. За оказанную храбрость в войне с Пруссией на другой год произведен в генерал-майоры. В 1769 г. в чине генерал-поручика участвовал во взятии Хотина. В <...> сражении, командуя кавалерией, нанес значительный урон неприятелю. В 1773 г. он первый перешел Дунай. Произведенный в следующем году генерал-аншефом, обложил Рущук. Императрица наградила его орденом Св. Георгия 2-й степени и золотой шпагой. В 1782 г. удостоился ордена Св. Андрея Первозванного и в 1784 г. сделан Владимирским и Костромским генерал-губернатором. В 1789 г. он занял Хотин, и затем ему вверили Финляндскую армию. За блистательное окончание последней войны Императрица наградила его званием подполковника конной гвардии, шпагой с алмазами и

490

алмазными знаками Св. Андрея Первозванного. С 1797 по 1804 гг. он был генерал-губернатором Москвы, а затем вышел в отставку.

^X Храповицкий говорит в дневнике (стр. 335), что 28 мая Императрица с малой свитой поехала к обеду в Петергоф, 29 числа провела в Кронштадте, а 30-го возвратилась к обеду в Царское Село. “При входе в комнаты изволила мне сказать, что была в Петергофе и Кронштадте и хотела ехать во флот”. Гарновский пишет в записках (Русская Старина, т. XVI, стр. 433): “По получении известия о соединении наших флотов, Государыня в препровождении Протасова, Зубова²⁹⁸ и графов Ангальта²⁹⁹ и Безбородко изволила быть в Петергофе и Кронштадте, где, осмотрев все приуготовления, угодно было начальству тамошнему изъявить Высочайшее благоволение свое”.

^XI Армфельд Густав-Мориц (1757—1814 гг.), барон, впоследствии граф, приобрел расположение короля Густава III и по окончании этой войны с Россией был сделан губернатором Стокгольма. По смерти Густава его послали посланником в Неаполь, откуда он руководил заговором против Карла и был осужден на смерть, но спасся бегством. Густав IV его простил и возвратил ему прежнее звание. Не чувствуя себя однако безопасным в Швеции, он перешел в 1810 г. в русскую службу, где был назначен председателем комитета по управлению Финляндией и пользовался расположением Александра I.

^XII В дневнике Храповицкого записано 1 июня (стр. 336): “Сказывал граф Безбородко, что вчера опять было Нассау накутил; приехав из Выборга, сказал, что шведский флот ушел, и Чичагов за ним погнался. Совсем не бывало, а конфузии наделал”.

Об этом же в записке графа Безбордко к гр. Чернышеву говорится (Морской Архив): “Вести Нассау о битве флотов столь же неосновательны, как и те, что он привез о ретираде Круза. Одна только разница, что новые его вести меня в покое оставили, а прежние целую ночь и утро сна и покоя лишили”.

491

ГЛАВА XXIV

Шведская война 1790 года. Выборгское сражение

Распоряжения адмирала Чичагова перед Выборгским сражением. — Высочайшее повеление о постройке батареи на Крюсерортском мысу. — Захват капитаном Крауном грузовых неприятельских судов. — Ожидания прибытия принца Нассау. — Приказание адмирала отряду Повалишина атаковать неприятеля и ответ последнего. — Мнение артиллерийского офицера о постройке батареи на Крюсерорте и адмирала Чичагова. — Откуда взялась эта мысль? — Брандеры наши и у неприятеля. — Прибытие во флот графа Салтыкова. — Шведский парламентер Сидней Смит. — Еще победа капитана Крауна. — Битва гребных флотилий в Биорке- Зунде. — Ночь перед Выборгским сражением. — Прорыв шведского флота. — Какую помощь могла дать батарея на Крюсерорте? — Преследование неприятеля

Сделавшись главнокомандующим, согласно Высочайшего указа, адмирал Чичагов на другой же день, 7 июня, приступил к важнейшим распоряжениям. Он созвал на корабль свой всех флагманов и капитанов для объяснения им своих мыслей и отдачи приказаний. В надежде, что капитан Шешуков окончил все промеры около занимаемого им места, адмирал послал ему предписание, чтобы он уведомил, сколько от острова Рондо к берегу могут поместиться кораблей, и какая тут глубина и грунт. Через несколько часов адмирал получил ответ, что на этом расстоянии могут поместиться 5 кораблей; глубина — 19 сажень; грунт — мелкий песок, удобный для стояния на якоре. К вечеру пришли из Ревеля во флот 2 бомбардирских корабля, 3 катера, 2 транспортных, 1 госпитальное судно и два брандера.

8 июня адмирал, желая сделать поиск над кроющимися в Питкопасе неприятельскими судами, составил отряд из двух фрегатов и 4 катеров под начальством капитана Крауна и приказал ему стараться овладеть ими. Если же мелководье не допустит к ним приблизиться, то держать их запертыми и о том донести. Около двух часов пополудни адмирал получил следующее письмо от графа Безбородко:

“Считая, что катер “Меркурий” дошел уже во флот, заключаю, что ваше превосходительство получили уже решительное Ее Императорского

492

Величества повеление, в котором между прочим упреждено Ваше представление о канонерских лодках из Фридрихсгама. Их там 58, но положено взять только 43, из коих ваше превосходительство можете 30 у себя удержать, отправя остальные к принцу Нассау, дабы он имел их сто для атаки, тоже и гребными фрегатами с ним разделиться, ибо у него кроме “Марка” другого гребного фрегата нет, и без 5 или 6 таковых трудным он считает управляться. Мы спешим доставить ему 70 лодок, здесь оканчиваемые, кои к 15 июля, конечно, будут вооружены. Между тем принц Нассау вчера отведывал сняться с якоря с тем, что у него есть, чтоб идти к Биорко и, заняв там пост, ехать к вам для отобрания ваших повелений. Продолжающийся несколько дней ветер зюйд-вест отнюдь ему не дозволил выйти, но при перемене он тотчас пустится.

Впредь мы станем посылать наши экспедиции к вашему превосходительству чрез графа Ивана Петровича³⁰⁰, считая сей путь надежнейшим, а дубликаты чрез Кронштадт, ежели вы сие аппробуете. С совершенной преданостью есмь”.

Действительно, в 4 часа пополудни пришли из Фридрихсгама 50 канонерских лодок под начальством капитана Слизова. Вид их издали под двумя малыми косыми парусами походил на рой бабочек, летящих к громадным линейным кораблям. Так как они должны были присоединиться к флотилии принца Нассау, из них оставили при флоте только 20 лодок, которые и отослали в отряд контр-адмирала Ханыкова для употребления в необходимых случаях, остальные получили приказание идти в Кронштадт. От графа Салтыкова были присланы пять мужиков, ходивших за лоцманов между Гогландом и Выборгом, которые, как оказалось, знали только один главный фарватер, а другими путями не проходили, поэтому, считая их бесполезными, адмирал написал письмо графу, прося об отыскании других, более сведущих.

Собрав все сведения, относящиеся до местности и обстоятельно промерив залив, адмирал окончательно выработал диспозицию блокады. Одна эскадра под командой бригадира Лежнева, состоящая из 4 кораблей, 1 бомбардирского судна и 1 фрегата, стала у острова Рондо, чтобы отрезать всякое сообщение на левом фланге неприятеля. Другая эскадра, под начальством контр-адмирала Повалишина из 5 кораблей и 1 бомбардирского судна, была помещена на крайнем правом фланге неприятеля напротив трех шведских кораблей и одного фрегата, защищающих проход. Наша эскадра заняла все

493

пространство между банками Репье и Пассалада вне выстрелов неприятеля.

9 числа весь флот выступил под паруса и приблизился к неприятельскому на два пушечных выстрела. Наша линия, за исключением выделенных эскадр, состояла тогда из 18 кораблей и занимала главный проход, по которому неприятель мог попробовать пробиться. Это движение вселило ему мысль, что его хотят атаковать; он тотчас приблизил к себе гребной флот и свои фрегаты, которые поставил позади линии, и весь флот лег на шпринг. В числе судов этой флотилии примечен был фрегат, стоявший на якоре подле острова Пейсар под адмиральским флагом, и отличной работы яхта, на которой находился, по-видимому, сам король. Отряд Лежнева занял свой пост, но контр-адмирал Повалишин, вследствие пасмурности и безветрия не дойдя до своего места, остановился на якоре. К первому из них адмирал послал два брандера.

Флот наш теперь стоял так, что был готов и к атаке, если бы обстоятельства к тому и принудили, но без содействия флотилии принца Нассау это нельзя было сделать, не только на основании Высочайшего указа, но и во всех отношениях. Таким образом, адмирал, выжидая прибытия принца Нассау-Зигена, оставался в этом положении, довольный впрочем, что сами обстоятельства не дозволяют ему исполнить план сражения, составленый против его убеждений.

В этот же день адмирал получил указ Императрицы, доказывающий, насколько влияние иностранной партии было велико в Петербурге. Императрица предлагала адмиралу построить батарею на мысе Крюсерорте³⁰¹; идея, внушенная ее советчиками. Откуда могла она прийти военному совету, незнакомому с местностью? Но так как дистанция, на которой могли плыть даже канонерские шлюпки, превосходила в несколько раз дальность полета снаряда, то адмирал был убежден, что эта трудная и бесполезная работа совершенно лишняя. Он писал Ее Величеству 9 числа: “Мной получен Высочайший Вашего Императорского Величества указ о построении батареи на мысе Крюсерорте, но как сооружение оной сопряжено со многими трудностями, а, между тем, в пользе и успехе от ней, при теперешнем положении флота, не можно быть уверену, покуда отряженные мной пять кораблей не займут назначенного им поперек Выборгского фарватера места, то и осмелился я, всеподданнейше о том донеся, построение оной отложить до того времени, когда, если по точном исследовании окажется она действительно полезной, по сношению моему с генералом графом Салтыковым приступлю я к построению оной”³⁰².

494

Таким образом адмирал еще не совершенно отказывался от постройки батареи, но хотел обстоятельно выяснить на месте вопрос, не есть ли это фантазия иностранцев.

Кроме указа, мой отец получил еще следующее письмо графа Безбородко:

“Ее Императорскому Величеству угодно, чтобы те из кадет греческой гимназии³⁰³, кои окончили навигацию и надлежащим образом экзаменованы, для употребления в практику ради вящего приобретения способностей на время настоящих вакаций классов или же, буде в них надобности не встретится, и на всю нынешнюю кампанию препровождены были во флот, вашим превосходителством начальствуемый, где они долженствуют получать содержание, морским кадетам положенное. О таковом Монаршем соизволении имею честь вашему превосходительству сообщить, с тем что помянутые кадеты будут к Вам доставлены господином церемониймейстером, действительным статским советником, управляющим греческой гимназией Мусиным-Пушкиным.”³⁰⁴

Число больных увеличивалось с каждым днем, и потому адмирал приказал всех их свезти на госпитальном судне “Холмогоры” в Кронштадт, но так как они не могли поместиться на одном корабле, то в придачу дали транспортное судно “Хват”.

10 июня капитан Краун донес, что из державшихся в Питкопасе восьми неприятельских грузовых судов четыре взяты в плен, пятое шведы сами сожгли, а остальные успели удалиться. По сведениям, полученным частным образом, неподалеку от Каменегорода, в 211 верстах от Фридрихсгама, неприятельские 42 гребных судна, пришедшие из Ловизы, имели небольшую перестрелку с нашими сухопутными войсками. Как ни беспокоило это известие адмирала Чичагова, но за неимением гребных судов, которые можно было бы послать на поиск, он ничего не был в состоянии предпринять.

Граф Салтыков одновременно прислал уведомление, что неприятельская флотилия, державшаяся за островом Рогелем, вышла оттуда, но когда вице-адмирал Козлянинов со своим отрядом стал также сниматься с якоря, то она возвратилась назад и принудила наш отряд остаться по-прежнему за батареями. Неприятельская флотилия увеличилась еще вследствие пришедших судов из Березового пролива. Присланные графом Салтыковым шесть новых лоцманов оказались более сведущими, и адмирал распределил их по стопушечным кораблям.

11 июня контр-адмирал Повалишин стал на предназначенное ему место, о чем и написал адмирал Императрице: “Флот Вашего Императорского

495

Величества принял такое положение, которым все пути к выходу неприятелю заграждены, и он не может выйти из своего заключения, как разве немалой сил своих потерею. За сим остаюсь я в ожидании вице-адмирала принца Нассау-Зигена, который по Высочайшему Вашего Величества предписанию, когда с порученной ему флотилией подойдет к Березовому Зунду, должен приехать ко мне для положения общих мер к нападению на неприятеля”.

Вечером получилось известие о посадке на мель судна “Хват”, ушедшего с больными. Фрегат “Мстиславец” был послан на помощь.

Так как отряд контр-адмирала Повалишина мог уже начать действия, то на другое утро, 12 июня, адмирал приказал ему, посоветовавшись с капитанами его эскадры, между которыми находился Тревенен, проектировать атаку на четыре корабля, стоявшие против них и защищающие проход, через который вошел флот. Если подобное предприятие покажется возможным, то ему обещали прислать в помощь еще гребной фрегат и несколько канонерских лодок. Так как капитан Тревенен напрашивался на предприятие и желал выказать свои способности, то адмирал нашел нужным и полезным предложить теперь произвести натиск, так как удаление этих кораблей было весьма важно, силы нашей эскадры соответствовали предприятию, и большее число судов не могло действовать на этом пространстве.

От 12 же числа адмирал доносил Императрице: “... посланный от меня на мыс Крюсерорт артиллерийский офицер для измерения и точного узнания, принесет ли какую пользу и успех построенная на сем мысу батарея, возвратясь, донес, что оную ближе одной с половиной версты против помянутых неприятельских кораблей под выстрелами их поставить неудобно. В таком расстоянии не может она проходящему мгновенно мимо ее судну быть вредной, и, следовательно, на сооружение ее напрасный употребится труд. Что ж принадлежит для метания бомб, то морские бомбардирские суда, которых при флоте находятся два, несравненно далее действуют, нежели сухопутные мортиры. А потому как оную, так и другие, предполагаемые к построению на мысах Вилланеми и Мериосанеми, батареи по отдаленности их от фарватера, по которому проходят корабли, нахожу я совершенно бесполезными. Сие мнение мое сообщил я графу Салтыкову³⁰⁵, но как известно мне, что на сооружение сих батарей есть Высочайшая Вашего Императорского Величества воля, то и не смел я оттого отрицаться; ибо может быть, по другой какой неизвестной мне причине построение оных нужно”.

496

Этот вопрос о построении батареи на мысе Крюсерорт наделал немало шуму, возбудил множество интриг, многочисленную переписку с Петербургом, почему-то обидел сухопутных начальников, послужил к обвинению адмирала в различных стремлениях, а потому я должен остановиться на нем.

Спрашивается, какой смысл был противиться адмиралу, если постройка составляла действительную необходимость? Разве он не принимал всех мер, которые служили к наилучшему достижению цели? Разве он бездействовал и ни о чем не заботился? Вся суть была лишь в том, что он преследовал верную цель, а хулители его — гадательную. Мы увидим, что всякий раз, когда он предлагал или приказывал им произвести атаку, то они же отказывались или действовали плохо и неумело. Предполагали, что адмирал упрямствовал только потому, что не хотел допустить вмешательства других ведомств в свои дела. Ни высокие качества его, хорошо известные всем, ни образование, ни патриотизм не могли бы допустить такой пошлости в столь критический момент. Как часто вообще люди не серьезные, мало нравственные и доверчивые объясняют себе поступки начальствующих лиц в превратную сторону! То, что следовало в данном случае превозносить, они хулили. Какую же роль играл, наконец, адмирал Чичагов? Императрица дала ему власть главнокомандующего — независимого вполне, разумеется, ответственного пред Нею, Россией и историей. Мы видели, насколько пагубно влияла на флот протекционная система иностранцев и до какого непозволительного нахальства доходили уже подчиненные адмирала, представляя в Петербург свои планы и навязывая целые инструкции. Кто только не распоряжался в Петербурге и не сбивал с толку наши власти? Разве мог допустить адмирал, чтобы им играли эти господа по своему усмотрению. Не заслуживал ли бы он гораздо сильнейшего обвинения, если позволил бы всем посягать на его власть? Неприятель, загнанный в ловушку, откуда он никак не мог выйти целым, что, конечно, понимали решительно все, сделался предметом раздора и зависти между начальниками. Каждый хотел славу приписать себе и сделаться главным виновником победы. Адмирал Чичагов выждал, какое последует повеление Императрицы, кого Она назначит главнокомандующим, и когда все распоряжения были поручены ему, а план был так составлен, что на флот возлагались главные действия, он вступил в исправление своей должности с твердым намерением прекратить вмешательства прочих лиц. Граф Салтыков должен был лишь содействовать флоту, но не мог им распоряжаться. Принц Нассау обязан был

497

только согласиться в действиях с адмиралом Чичаговым. В действительности же оба не желали ограничиться предписанными им ролями, дабы не предоставить всю славу адмиралу. Вследствие этого адмирал-главнокомандующий принужден был давать им вообще отпор.

Вопрос о батарее на Крюсерорте возник по представлению капитана Тревенена, мечтавшего руководить флотом и теперь без сомнения одержать победу в Выборгском заливе; граф Салтыков, сердитый, что ему не придется участвовать в решительном бою, обрадовался мысли построить батарею, которой можно приписать и громадное воображаемое влияние на исход сражения; сухопутные войска, расставленные по границе и по ничтожным батареям на флангах, горели желанием также воспользоваться славой, и ни к чему нельзя было лучше придраться, как к занятию Крюсерортского мыса; принц Нассау, полагавший, что его мнение пользуется большим авторитетом, также поспешил вмешаться в дело. Словом, все желали поделить славу и главное — вырвать ее из рук адмирала, который, не относясь к вопросу столь страстно и действуя обдуманно, давно еще оценил, какое ничтожное влияние может произвести на ход блокады эта батарея. Но адмирал, как только получил Высочайшее повеление о постройке батареи, отнесся к своей обязанности более, чем добросовестно, он отправил артиллериста проверить, насколько были правильны заключения его опытного глаза. Офицер донес, что батарею поставить неудобно, по случаю нахождения ее под выстрелами неприятеля. Легкомысленные люди поняли это иначе, будто адмирал считает неудобным построить батарею только потому, что место находится под выстрелами неприятеля. А разве можно прогонять неприятеля и не быть под его выстрелами! — восклицали они. Естественно, адмирал говорил о другом, он утверждал, что пока неприятель занимает проход, батарее нельзя удержаться под выстрелами четырех фрегатов и могущих подойти на помощь еще других со стороны залива. Бросить орудия понапрасну на мысе не было цели, а их требовали от адмирала, за неимением больших пушек у графа Салтыкова. Убедившись еще, что расстояние от батареи до цели не соответствует дальности полета снарядов, адмирал решил окончательно покончить с бессмысленным вопросом этим и наотрез отказал в выдаче орудий, а затем испросил на то и Высочайшее разрешение.

Все критикующие остались недовольны твердостью действий главнокомандующего и объяснили их упрямством и нежеланием допустить вмешательство других ведомств в дела. Я не могу считать тех, которые настаивали на постройке батареи, за лучших тактиков и стратегов,

498

потому что они не могли быть знакомы с морским делом. Артиллерийские сухопутные офицеры и инженеры, осматривавшие мыс и бравшиеся построить батарею с условием, что выстрелы будут касаться и противоположной стороны фарватера, отваживались на дело не своих рук. Морской артиллерист владел большими орудиями и умел из них стрелять, а не сухопутный, поэтому его словам и должны были придать большую веру. Говорили также, что стоило приказать контрадмиралу Повалишину двинуться вперед, и знаменитая батарея на Крюсерорте оказалась бы вне выстрелов. Читатель видел, что это приказание было послано адмиралом, но посмотрим теперь, как его исполнили, и в особенности энергичный капитан Тревенен, кричавший, будто он с радостью берется идти передовым.

13 июня контр-адмирал Повалишин донес о результате совещания его с капитанами. Он объявил, что не видит никакой возможности сбить эти корабли, узкость прохода не дозволяет их атаковать всей линией, а подходя поодиночке, им давалось громадное преимущество. Адмирал тогда предложил ему, по крайней мере, стараться их беспокоить канонерскими шлюпками, которые можно поставить позади банок, и если огонь их будет действителен, то приблизить два корабля для одновременной стрельбы.

Около полудня фрегат “Мстиславец” дал знать сигналами о происшествии. Посланное к нему легкое судно привезло донесение, что баркас, шедший с 19 служителями для снятия с стоящего на мели “Хвата” якорей, был атакован четырьмя неприятельскими лодками и взят в плен.

14 июня один из четырех шведских кораблей, стоящих против отряда контр-адмирала Повалишина, снялся с якоря и пошел к своему флоту, а за ним вскоре последовал и другой; но так как наша эскадра начала тотчас распускать паруса, оба корабля, оставшиеся на месте, легли на шпринг, а другие два немедленно вернулись занять свои места.

Со времени прибытия нашего в эти воды постоянно дули более или менее сильные западные и юго-западные ветры, и часто они подвергали наши корабли опасности, потому что якоря не выдерживали, и они завлекались в неприятельскую линию, но ветры эти также отнимали у неприятеля всякую возможность двинуться для прорыва. Во время подобных частых бурь один из наших брандеров был унесен к шведскому флоту, и когда он приблизился на пушечный выстрел, то командир покинул его с своим экипажем, и брошенный брандер был взят неприятелем. Последний хотел им воспользоваться во время

499

нашего преследования, зажег его, но он был так плохо сделан, что горел как головешка, выбрасывая маленький красный огонек и много дыму. Таким образом, это оружие в борьбе, которое мы им одолжили, нам не делало вреда. Мы воспользовались старым маленьким судном с одной мачтой, которое наполнили стружками, плохо разгорающимся топливом, и ему дали наименование брандера. К флоту были присоединены три или четыре такого качества брандера. У нас заметили, что неприятель имел также один, но он был иначе устроен. Как раз на конце линии виднелось громадное трехмачтовое судно, принятое нами сначала за фрегат, так как человеческие головы высовывались из-за борта, и люди примечались на палубе, но всматриваясь более пристально, было усмотрено, что головы не двигаются. Тогда предположили, что это брандер, уставленный манекенами, изображающими людей, чтобы дать ему большее сходство с другими кораблями. Брандер был сделан с большой аккуратностью, уменьем и вмещал в себе все улучшения потребные для этого предмета. Но счастье русских желало, чтобы эти самые усовершенствования послужили к уничтожению их авторов, как мы увидим вскоре.

Вид Главной квартиры Густава III близ Фридрихсгама

Вечером 14 июня прибыл на корабль адмирала граф Салтыков. Он много говорил, показал полученное им повеление о постройке батареи на Крюсерорте и убеждал моего отца дать ему с канонерских лодок шесть пушек. Адмирал долго доказывал графу Салтыкову о бесполезности этой меры и наконец, напоследок, убедясь, что граф с особой упрямостью и страстностью относится к этому вопросу, обещал

500

отпустить пушки, как скоро за ними будет прислано. До полуночи граф Салтыков выяснял свой план атаки и как бы читал адмиралу лекцию, которую последний совершенно хладнокровно выслушивал, хотя сухопутный главнокомандующий все время касался действий флота. Привезя с собой еще лоцманов, граф Салтыков созвал их всех на корабле, предложил им большую награду, если они возьмутся вести флот к неприятелю, и угрожал наказанием за отказ. Но эти простые люди, не прельщаясь наградами и не ужасаясь наказаний, спокойно ответили ему: «воля ваша, что хотите делайте с нами, но чего не знаем, за то не беремся». Действительно, не плавая другими проходами, как главным фарватером, они и не могли знать путей.

Между тем граф Салтыков все время жаловался, что у него не хватает войск для охраны тех батарей, которые уже построены. Со стороны северного входа в Тронзунд были возведены батареи на островах Равенсари и Урансари, у южного входа на двух мысах, но последние не могли обойтись без помощи отряда вице-адмирала Козлянинова. 4 июня генерал Ферзен, стоявший у юго-западного прохода, атаковал шведов с сухого пути и с моря у деревни Капис. Наша полевая артиллерия вскоре была сбита судовыми неприятельскими орудиями, причем взорвало два зарядных ящика и обойденный десантом с юга, генерал Ферзен отступил. Граф Салтыков тотчас послал на помощь отряд генерала Река³⁰⁶, а генерал Буксгевден высадил войска с флотилии Козлянинова для защиты батарей. 6 июня шведы, заметив движение корабельной эскадры нашей к острову Рондо, были принуждены отказаться от атаки на вице-адмирала Козлянинова. В этот же день был атакован Буксгевден в восточном Урансарском проходе у деревни Петим и на острове Хонукалла. Бой длился с 8 часов вечера до 2 часов ночи, и шведы были разбиты и прогнаны; наши трофеи состояли в 50 пленных, до 300 убитых шведов и четырех знаменах. Мы потеряли до 90 человек.

Ночью 14 июня адмирал получил следующее письмо графа Безбородко:

“За скоростию настоящего отправления к графу Ивану Петровичу (Салтыкову) Ее Императорское Величество не успела писать к вашему превосходительству, почему я спешу донести Вам, что г. Слизов вчера пред полуднем к Кронштадту прибыл благополучно и тут у маяка нашел принца Нассау с эскадрой, на якоре за противным ветром стоящего. Ветер хотя тише, но все также и сегодня мы еще не имеем курьера из Кронштадта. Известия, будто бы видели 10-го нашу галерную флотилию при входе в пролив Березовый, неосновательны.

501

А думаю, что постом показалося тут эскадра Слизова. Ее Высочество весьма довольна вашими донесениями како о сближении вашем к неприятелю и мерах, приемлемых к стеснению его или заграждению ему выхода, так и о поиске, г. Крауну вверенном.

Ваше превосходительство изволите писать о довольствии кадет греческой гимназии из казны, и что в нынешнем положении и ваши гардемарины довольствуются, получая деньгами. А прошу мне дать знать, не надобно ли какое пособие в рассуждении провизии или других недостатков вообще по флоту, дабы тотчас все понудить было можно. С совершенным высокопочтением есмь всегда

11 июня 1790 года.”

Известие, что принц Нассау еще не двигался с места, было очень неприятно адмиралу, который его должен был ждать для окончательного решения вопроса о плане действий и чтобы во всем условиться. Оба флота ничего не могли предпринять друг без друга.

15 июня контр-адмирал Повалишин донес, что на основании данного ему приказания попробовать беспокоить неприятеля канонерскими лодками, он сам высадился на берег и указал место каждой из этих лодок позади банок, которые защищали неприятельские корабли. Чтобы определить дистанцию до них, он велел сделать несколько выстрелов, но неприятель, видя, что до него достают, отодвинулся назад и стал вне выстрелов.

Вице-адмирал Козлянинов прислал одного из своих офицеров (капитана Корнилова³⁰⁷) доложить адмиралу, что флотилия его готова и он ждет приказаний, каким образом должен он содействовать корабельному флоту. Адмирал предписал ему заблаговременно выйти, насколько возможно, из узкостей Тронзунда, чтобы занять положение, способное к немедленному появлению в случае необходимости, и так как с того места, где он стоял, можно было видеть вершины мачт наших кораблей, ему дали условный сигнал, по поднятии которого он бы шел на соединение во время общей атаки.

В пятом часу пополудни было усмотрено идущее к нам от неприятельского флота малое судно, под белым флагом. Адмирал послал к нему на встречу катер с тем, чтобы его остановить и если это парламентер, то допросить, что он желает, но никак не дозволять ему приблизиться к флоту. Я и капитан Шишков находились на этом катере. По приезде на шведское судно, нас встретили граф Марнер — флаг-офицер герцога Зюдерманландского и английский подполковник Сидней Смит. Они попросили нас войти в каюту, и когда капитан Шишков спросил, какая причина их приезда, граф Марнер ответил,

502

что он имеет посылку и письмо, которое желал бы сам лично вручить адмиралу. Шишков объяснил, что личного свидания с адмиралом он не может иметь и что ему велено принять, если имеются поручения. Тогда Сидней Смит отвел Шишкова в сторону и сказал следующее:

“Я не состою на службе у короля шведского и никаких поручений не имею, но хотел бы собственно от себя попросить адмирала по одному подвигу человеколюбия о пропуске одной шлюпки с больной и престарелой особой, которой нужен покой и домашний присмотр”.

Шишков обещал передать слова его адмиралу и попросил их в свою очередь вручить привезенные вещи и письмо, а затем немедленно возвратиться к своему флоту, не ожидая ответа, который вслед за ними будет прислан. Я также познакомился здесь с капитаном Сиднеем Смитом. Он покинул Англию в предшествующем году, чтобы в качестве любителя присутствовать при событиях, которые должны были произойти между двумя воюющими государствами, но, при проезде чрез Стокгольм он свиделся с королем, понравился ему и увлеченный его ласками, перешел на его сторону и делал все, что мог, чтобы ему услужить. Впоследствии говорили, что он намеревался поступить на русскую службу, но что поддался красноречию короля. Императрицу это укололо, и она была непрочь ему несколько отомстить за неверность, как мы увидим ниже. После того я узнал от самого Сиднея Смита, что он не имел никакого определенного решения. Впрочем, известно, что в Англии офицер не может вступить на иностранную службу иначе, как лишаясь чинов и будучи исключен из списка, чему Сидней Смит остерегся бы подвергнуться.

Но возвращаюсь к нашей поездке. Из предложения Сиднея Смита мы заключили, что, вероятно, сам король, не имея других способов, хочет под видом больной особы вырваться из своего заключения. Привезенные графом Марнером вещи состояли из мундира, шляпы, белья и нескольких серебряных денег, принадлежащих капитану нашего брандера, занесенного к ним крепким ветром. Письмо к адмиралу вполне учтивого содержания было переполнено рассуждениями о том, что война сама по себе приносит громадный вред обеим странам, и что, враждуя по необходимости, следует, по крайней мере, щадить собственность частных людей, почему и препровождаются некоторые вещи, взятые на брандере. Письмо это, написанное от имени герцога Зюдерманландского, было подписано не им, а находящимся при нем фраг-капитаном Норденшиольдом. Адмирал тотчас донес об этом Императрице, испрашивая в ответ Высочайшее повеление.

503

В продолжении всего этого времени постоянно дули южные и западные ветры, и иногда настолько сильно, что корабли тащились с своими якорями и были принуждены бросать два, а иногда и три, чтобы не быть увлеченными в неприятельскую линию, как брандер.

16 числа граф Салтыков прислал шведского дезертира, который показал, что флот терпит недостатки в съестных припасах, что количество даваемое на пять, теперь делится на восемь человек, что недостает также воды, которую было чрезвычайно трудно добывать, и что принуждены пить воду из моря. Впрочем, эта вода весьма употребительна во время восточных ветров, но с западным, преобладавшим тогда, она делается солоноватой, неприятной и может быть нездоровой.

Адмирал получил Высочайший указ, которым ему, на основании его представления, разрешалось не строить батареи на мысе Крюсерорте. Такое же предписание было послано графу Салтыкову. В письме графа Безбородко от 14 числа, давались неутешительные сведения о принце Нассау-Зигене. Так он писал:

“При самом отправлении сем получено из Кронштадта известие, что принц Нассау за противным ветром не мог пойти далее, как до Красной Горки, где с фрегатами и другими судами принужден был стать на якорь. Корабль “Иоанн Богослов” и многие другие суда остановились еще у маяка, а канонерские суда и иные осталися на рейде. Ветр тотже продолжается, а поутру и довольно был силен. А еще также долгом поставляю уведомить Ваше превосходительство, что из строящихся здесь 70 канонерских лодок спущено только 30, кои в воскресенье будут в Кронштадте; прочие же 40 не прежде как к 23-му или 24-му туда отправятся. Люди для них припасены...”.

17 июня получили известие, что более 60 военных судов различных величин, появились вблизи Фридрихсгама, и что в числе их было три фрегата. Адмирал не счел за необходимость предпринять другие меры, кроме существовавших уже для прекращения всякого сообщения неприятеля и, следовательно, против захвата всех судов, направляющихся к нему. Но, получив рапорт контр-адмирала Ханыкова, в котором он говорил, что примечает большое число канонерских лодок, идущих к нему, адмирал отдал приказание капитану Крауну идти с двумя фрегатами и двумя катерами и стараться захватить эти лодки или уничтожить их, но если бы он признал их сильнее себя, немедленно известить. Одновременно было приказано контрадмиралу Ханыкову послать 10 канонерских шлюпок для поддержки капитана Крауна в случае необходимости.

504

18 числа адмирал получил письмо от графа Салтыкова, в котором он просил его, несмотря на Высочайшее повеление, не строить батарею на Крюсерорте, дать орудия для постановки их на мысе Капнеми. Последнее укрепление, было, по его мнению, необходимо, чтобы воспрепятствовать высадке десанта, идущего, может быть, на 60 судах, и также подать помощь нашему флоту, если неприятель начнет пробиваться. Словом, граф Салтыков хотел во что бы то ни стало построить такую батарею, которая бы могла участвовать в предстоящем бою. Адмирал ему раньше обещал пушки с канонерских лодок, но теперь десять из них были посланы в помощь капитану Крауну, а другие десять следовало держать в запасе на всякий случай, следовательно, обещание сделалось неисполнимым. Снимать пушки с кораблей адмирал считал затруднительным, неосторожным, так как их и без того недоставало 55-ти и наконец во всех отношениях — бесполезным. Если бы неприятель был в состоянии высаживать войска свои на берег, то разумеется он сделал бы это не под нашими выстрелами, а в другом месте, где нет батарей, наконец, высадившись на свободном береге, он мог зайти батарее в тыл, овладеть ею и воспользовавшись всем готовым, обратить выстрелы против наших фрегатов. Главным образом адмирал не полагал возможным успешно стрелять батарее на дальние расстояния. Все изложенное здесь он сообщал графу Салтыкову, прося его хорошенько наблюдать за местностью близ Питкопаса, где идущие с запада неприятельские суда только и могли укрываться, а затем донес о желании сухопутного Главнокомандующего Императрице.

19 числа были слышны несколько пушечных выстрелов по направлению эскадры капитана Крауна, который вскоре донес, что он нашел позади каменьев несколько канонерских шлюпок, обращенных в бегство, что потом он лично посетил все места, где могли эти люди держаться, но никого не видел. Несмотря на это, ему приказали оставаться на том же месте и атаковать неприятеля, если бы он явился. Рескрипт Императрицы, полученный сегодня, был следущего содержания:

“На письмо, к вам присланное от капитана флага великого адмирала шведского Норденшиолда прикажите от имени вашего капитана флага вашего ответствовать, благодаря за присылку офицерского экипажа с известного судна, в руки неприятеля попавшегося, и присовокупляя тут уверения, что с вашей стороны в войне всегда права народные наблюдаются и наблюдаемы будут. За благо впрочем приемля осторожность вашу в отказе свиданья с присланным из флота

505

шведского лейтенантом графом Марнером и англичанином Шмитом, за нужное находим предписать, что отнюдь не должно пропускать судна, от них посылаемого с ранеными, оставя сие в молчании, буде они точно к вам не отзовутся, и в случае отзыва отказав просто. Упоминаемый в реляции вашей англичанин Шмит, человек молодой, в прошедшую зиму отправившийся из своей земли, намерен был ехать в Россию и вступить в нашу службу, но взяв путь свой чрез Стокгольм, понравился королю шведскому и обольщен будучи надеждой команды гребным флотом, как он сам точно писал сюда к одному из своих единоземцев, принял службу у неприятеля и находился при высадке шведских войск и в сражении на Урансаре. Что касается до попавшегося неприятелю судна “Касатки”, вооруженного брандером, мы не можем оставить без примечания, что начальствовавший оным поступил неосмотрительно, не зажегши оного в то время, когда уже видел, что ему и прочим на нем бывшим людям спасаться надлежало на других судах. Пустив зажженое судно, если бы он и не сделал вреда неприятелю, по крайней мере много бы нанес тревоги, да и судно готовое ему бы не досталось, о чем вы ему изъяснить не оставьте, дабы впредь был расторопнее и решительнее. 18 июня 1790 года”.

При этом рескрипте было приложено письмо того же графа Безбородко от того же числа:

“...По сие время уповаю, принц Нассау успел быть у вас и с вашим превосходительством условиться о дальнейших действиях. Между тем его вооружение растет, и я надеюся, что в субботу а по крайней мере — воскресенье и все шлюпки канонерские к нему пойдут, так что он их будет иметь 117. Парусными же судами несравненно неприятеля превосходить будет. Ее Императорское Величество весьма надеется на вашу ревность и искусство, что дело предлежащее самым решительным образом развязано будет, так что мы не только мир одержим, но и обнадежим оный лет на десяток или более, когда у неприятеля главные силы его истребятся.

Об англичанине Шмите я должен заметить вашему превосходительству, что он человек известный по его ненависти к России, основанной на одной ветренности, и что Ее Величество желает, чтоб при каком либо деле мог быть пойман.

P. S. все требуемое вашим превосходительством велено послать како наискорее, и многое уже погружено, а только ветр противный удерживает.

Принц Нассау между тем не приезжал к адмиралу до сих пор и ничего не давал знать о себе.

506

20 июня адмирал получил следующее письмо от Императрицы, помеченное в Царском Селе 18 июня:

“...Показания последних шведских пленных и дезертиров Вам доставлены от генерала графа Салтыкова. Вы тут видели между прочим, что будто бы один попавшийся на шведский флот российский подданный обязался вывесть оный из бухты, либо с морской стороны Биорка, или между оным и другим близлежащим в бухте островом. Вы нас уведомьте, не ушел ли кто из флота вашего и когда, а потому и можете сообразить ваши заключения...”

Адмирал ответил, что на основании этого повеления он потребовал рапорты от всех командиров, из которых он усмотрел, что не было ни одного дезертира во флоте.

20-го же числа послали капитана фрегата князя Трубецкого парламентером с ответом адмирала на письмо герцога Зюдерманландскаго. Его допустили безо всякого затруднения на корабль шведского адмирала, и он был представлен герцогу Зюдерманландскому, который его вежливо принял и поручил ему отвезти еще несколько оставшихся вещей командира брандера. Офицеры, разговаривая с князем Трубецким, жаловались очень на продолжительность противных ветров, что заставило предположить, что они только ждали попутного ветра, чтобы выйти из блокады.

21 числа капитан Краун донес, что он был атакован 50 судами. В продолжение трех часов они три раза отступали и вновь возвращались, после чего окончательно ушли. Катер, посланный капитаном Крауном для преследования, их видел отступившими в недостигаемую для нас местность. Однако, как только прибыли к нему канонерские шлюпки, он пустился им вдогонку, но они успели уже удалиться. Он заметил, что шесть неприятельских канонерок были настолько повреждены в последнем бою, что сняв с них команды, шведы сами их сожгли, потеря людьми была значительная. Мы имели двух убитых и 10 человек опасно раненых.

Вторым рапортом капитан Краун донес о взятии им нескольких пленных и о получении в добычу двух 24-фунтовых пушек, которые неприятель оставил на острове Пукенсаре во время бегства. Одновременно он уведомлял, что число неприятельских судов увеличивается в стороне Фридрихсгама, там имеются три фрегата, несколько плавучих батарей и более 40 канонерок, и что он не считает себя достаточно сильным для борьбы, в случае они его будут атаковать серьезным образом. Он просил помощи.

507

Около полудня эскадра капитана Лежнева, стоявшая между островами Рондо и Пейсар, была атакована несколькими канонерскими лодками, но как только им ответили и ядра стали до них долетать, они отступили. Лежнев после того сам приехал к адмиралу, чтобы донести, что множество гребных неприятельских судов собираются у оконечности острова Торсара. В 9 часов вечера неприятельская флотилия стала выходить из Биорко-Зунда, направляясь одной частью к своему корабельному флоту, тогда как другая, шедши по берегу острова Пейсар, приближалась к отряду капитана Лежнева.

В одиннадцать часов, в то время, когда эскадра Лежнева была атакована 50 канонерками, раздалась сильная канонада в стороне Зунда, из этого адмирал заключил, что в Зунд прибыл принц Нассау и что неприятель, имевший тогда попутный ветр, успел если не заставить отряд Лежнева покинуть свой пост, то по крайней мере утомить его и лишить огнестрельных припасов, в намерении проложить себе этот путь, чтобы выйти из бухты. Адмирал тотчас послал два 74-х пушечных корабля, ближайшие к этому отряду на помощь. Но позднее узнали, что это была лишь фальшивая атака, дабы отвлечь наше внимание в эту сторону.

Здесь я должен сказать несколько слов о нашей гребной флотилии, так как присутствие ее в шхерах было необходимо, и план предстоящего сражения не мог быть приведен в исполнение без мелких гребных судов, когда шведы обладали громадной флотилией. Все равно, чем бы ни покончили с неприятелем, атакой или блокадой, но без шхерной флотилии бой был немыслим, с этим нельзя не согласиться и потому главный вопрос для нас состоял в том, когда явится наконец принц Нассау. Адмирал страшился одной мысли, что он опоздает. К несчастью, оно так и случилось. Мы видели, насколько наша флотилия оказалась неподготовленной к кампании 1790 года, разбросанная в пяти портах, она большею частью не имела орудий и команд. Только 10 июня эскадра принца собралась в Кронштадте, в составе 90 судов. 13 числа она выступила, но западный ветер, непогода и волнение мешали успешному ходу. Насколько не заботился принц Нассау о своих личных действиях и был далек от мысли опоздать “к великому дню”, служат доказательствами его письма в Петербург и к Императрице. Он желал по дороге уничтожить или прогнать отделение неприятельской флотилии, расположенной у Рапицы, чтобы утвердиться в проливе и затем “идти к адмиралу Чичагову для принятия общих мер на великий день”, как говорилось в его письме к Императрице. Перечисляя эти меры, он ничего не говорит о своей

508

флотилии, и исключительно занимается корабельным флотом, до него не касающимся. По его мнению необходимо было атаковать те 4 корабля, которые находятся у Крюсерорта. Мы видели, что на приказание адмирала атаковать их пятью кораблями отряда контр-адмирала Повалишина, последовал отказ последнего. Далее, не видавши Крюсерорта, но повторяя за другими слово в слово о необходимости постройки батареи, принц писал: “шведские корабли находятся в черте выстрелов этого мыса” и т. д. Можно было думать, что сидя в Петербурге лучше измерялись расстояния, чем на месте. Словом, обдумывая, что надо делать адмиралу Чичагову, он нисколько не ожидал, что придется прежде всего ему самому действовать.

Только 21 июня он шел к Биорко-Зунду, имея впереди батареи и шхуны, затем фрегаты, шебеки, канонерские лодки, прамы и бомбарды. Авангардней командовал генерал Пален³⁰⁸, центром сам принц, а ариергардией — Одинцов. В одиннадцать часов вечера шведы открыли огонь по шхунам капитана Слизова, который не замедлил ответом и завязалась перестрелка. Вскоре одну нашу шхуну взорвало на воздух. Наступая таким образом, мы принудили шведов отступить к острову Рапицу. Когда они вздумали двинуться в обход нашего левого крыла, то их встретили фрегаты капитана Дениссона и оттеснили назад. Мы также послали в обход шведским канонерским наши лодки, и всюду разыгрался отчаянный бой. Только в 3½ ч. утра прекратилось сражение, и принц Нассау ясно видел, как неприятель скрылся за Пейсари. Но это его не навело ни на какие мысли, и как я говорю, принц был далек от представления себе, что “великий день” уже начался. Вдали за Пейсари виднелось множество парусов к стороне Крюсерорта, но принц, занявший пролив, перестал заботиться о чем бы то ни было и, довольный результатом победы, лег спать.

Между тем адмирал Чичагов, наблюдавший за всем, что делалось впереди, и получая донесения с флангов, пришел к убеждению, что шведы, воспользовавшись попутным ветром, готовятся наутро к решительным действиям. Входить в соглашения с принцем Нассау было уже поздно, он опоздал приходом на несколько дней, как и предчувствовал адмирал. Оставалась одна надежда, что преследуя и сражаясь с флотилией неприятеля, он поймет их намерения и займется специально гребным его флотом, а если шведы начнут прорываться в центре или у Крюсерорта, то явится для поддержки корабельного своего флота во время, дабы освободить его от борьбы с мелкой флотилией.

Переходя к описанию знаменитого боя, я хочу напомнить читателю о расположении нашего флота под Выборгом. На левом фланге у

509

Питкопаса стоял отряд капитана Крауна, правее его — между мысом Капнеми и банкой Пассалада — отряд контр-адмирала Ханыкова, еще правее до банки Репье располагалась эскадра контр-адмирала Повалишина, а южнее этой банки, до острова Рондо тянулись главные наши силы под начальством адмирала Чичагова. Левым крылом центрального флота командовал вице-адмирал Мусин-Пушкин, а правым — вице-адмирал Круз. От острова Рондо на Z O стоял отряд капитана Лежнева, затем в Биорко-Зунде принц Нассау и в Тронзунде вице-адмирал Козлянинов с Выборгской гребной эскадрой.

22 числа восточный ветр, который сначала был весьма тихий, потом умеренный, затем довольно сильный, дал нам возможность ясно слышать с четырех часов утра, что вечерняя канонада все еще продолжалась в Зунде. Двадцать четыре неприятельские галеры и сто десять канонерских шлюпок одновременно атаковали эскадру Лежнева, но были оттеснены. В шесть часов из-за острова Пейсара показался шведский фрегат под адмиральским флагом. Предполагали, что сам король на этом фрегате, что было тем более правдоподобно, так как он сопровождался всей шведской флотилией, состоящей из весьма большого числа судов, которые вышли из Зунда. Флотилия эта построилась в линию позади своего корабельного флота, куда прибыла строиться также эскадра, стоявшая против вице-адмирала Козлянинова. Адмирал Чичагов невольно все взглядывал в сторону Зунда, не видно ли движения флотилии принца Нассау, но он не допускал даже мысли, что все это им не примечается. Послать к нему не хватало времени, да и не до того было теперь. Как только окончился этот маневр, корабельный шведский флот стал вступать в паруса. Как оказалось впоследствии, с первого же движения у неприятеля фланговый северный корабль “Финланд” плотно сел на мель.

Не зная, какое направление изберет неприятельский флот, адмирал дал сигнал всему флоту лечь на шпринг, приготовиться к бою и иметь около каждого корабля достаточное количество шлюпок, для отбуксирования брандеров. Одновременно он приказал сигналом капитану Крауну и вице-адмиралу Козлянинову присоединиться к флоту, что было тотчас исполнено первым, но вовсе не принято к сведению вторым. Он не двигался и остался безучастным все время, как он сделал, будучи на Датских водах. Только в девятом часу, когда уже сражение было кончено, вице-адмирал Козлянинов начал выходить из Тронзунда и, подобно принцу Нассау, на все смотрел недоумевающим взором и ничего не понимал. А кажется, наблюдая за уходом своего противника, можно было догадаться, что он тянется к

510

нашему левому флангу и открывает путь ему. Его обмануло, по его словам, неподвижное стояние нашего флота, так как он жил все время в убеждении, что произойдет генеральная баталия иначе. Начавшееся сражение оказалось для него почему-то неожиданностью, и потому он не понял сигналы. Вот оправдания вице-адмирала, командовавшего эскадрой, и от которого впрочем нельзя было отнять ни отважности, ни храбрости, несмотря на его бестолковость и неспособность.

Мог ли знать адмирал Чичагов, какой проход изберет неприятель для прорыва? Во все время блокады не замечались намерения шведов или приготовления его к действиям. С момента появления принца Нассау в Зунде обнаружилось, что шведы надеялись пробить себе там дорогу, но можно было надеяться, что это им не удастся, так как силы наши оказались теперь достаточными для удержания неприятеля. Адмирал послал лишь два ближайшие корабля в ту сторону на всякий случай, если бы потребовалась где-либо поддержка, или шведы успели поставить нашу флотилию между двух огней в каком-нибудь пункте. Скорее всего можно было думать, что неприятель двинется главным фарватером: у Крюсерорта ему было невыгодно пробиваться громадным флотом, вследствие узкости пространства, и, наконец, в голове как-то не укладывалась мысль, что отряд наш из пяти кораблей и бомбарды, который легко поддержать ближайшими судами, не отобьет атаки. Даже и при решении попробовать счастья в этом проходе шведы должны были своими расстрелянными передовыми кораблями загородить его и кинуться на главный фарватер. Теория вероятности гласила так.

Около семи часов, действительно, правофланговые неприятельские корабли снялись с якоря и направились в сторону Крюсерорта, куда последовала за ними и вся их гребная флотилия. Остальная часть флота вступила в паруса нерешительно и весьма медленно, как бы для того, чтобы сохранить возможность взять то или другое направление в случае необходимости. В это время один из шведских кораблей, не будучи в состоянии обойти оконечность банки Салпор, сел на мель. Видимо неприятель сам не надеялся на удачу в этом проходе и заботился более о привлечении этой малой атакой наших кораблей к Крюсерорту, дабы на главном фарваторе у нас было меньше сил. Так смотрел на движение шведов и адмирал Чичагов.

В семь часов, корабли, которые защищали проход у Крюсерорта, соединясь со многими другими, составили авангард и последовательно двинулись вперед под одними марселями, маневрируя с

511

Выборгский бой

такой же отважностью, как и искусством. Они распустили только три паруса, имея все прочие для сбережения закрепленными. Передовым кораблем был “Дристикхетен” с капитаном Пуке. Он направлялся в интервал между нашими средними судами “Петром” и “Всеславом”, который имел длины не более 100 сажень. Все люди были скрыты в подводной части корабля, куда не могли долетать уже ядра, наверху оставались одни офицеры с малым числом матросов. Когда этот корабль приблизился на верный выстрел, он был мгновенно засыпан нашими ядрами и картечью. За ним двигался второй, третий, четвертый и т. д. Несмотря на быстрый огонь при встрече, они, казалось, не потеряли снастей в этом проходе. Между тем, равняясь с нашими, неприятельские корабли посылали залпы за залпами с обоих бортов. Мгновенно вся эскадра контр-адмирала Повалишина оказалась окутанная дымом. Чтобы увеличить устойчивость ее, адмирал приказал двум кораблям

512

своего ариергарда, ближайшим к пункту столкновения, атаковать пробившиеся корабли.

Впоследствии некоторые рассказывали, что во время боя адмирал дал сигнал бомбарде³⁰⁹ “Победитель”, принадлежавшей к отряду контр-адмирала Повалишина, следовать ко флоту и будто бы это отмечено в журнале. Столь бессмысленный рассказ был сочинен иностранцами с целью доказать, что адмирал до такой степени растерялся, что отводил суда с места атаки и тем способствовал прорыву неприятеля. Если же действительно в журналах вкралась подобная несообразность в пылу сражения, то надо полагать, что сигнал был дан контр-адмиралом Повалишиным, так как бомбарда стояла у мели, несколько в стороне, и он желал ее приблизить, а не адмирал.

Вскоре на корабле “Не тронь меня” был убит командир капитан Тревенен, и бомбарда лишилась всех снастей и такелажа. Неприятель, осыпаемый ядрами из 150 орудий, не терпел урона в людях и даже снасти и мачты оказались неповрежденными. Нам всем казалось это сверхъестественным! Судя по выстрелам наш огонь был силен, а между тем корабли прорывались. Теперь уже стало ясно, что необычайная удача ободрила неприятеля и он со всем флотом выйдет из Крюсеротского прохода. Неожиданный оборот дела требовал энергичных действий, но адмирал не мог ни от кого добиться их. Посланные на помощь два корабля из ариергардии так неумело принялись за атаку, что ровно ничего не сделали. Один из них (“Константин”) повернулся кормой к неприятелю и был засыпан анфиладным огнем с одного конца корабля до другого, а затем его потащило на банку Пассаладу. Видя с досадой, что шведы все подвигаются вперед, адмирал дал сигнал всей своей ариергардии рубить якорные канаты, преследовать неприятеля и его атаковать. Вице-адмирал Мусин-Пушкин, который командовал этой ариергардией, вместо точного исполнения приказания потерял драгоценное время на поднятие якоря и сделался затем совершенно бесполезным.

Впоследствии слышали, как он говорил, что адмиралу было нипочем приказывать отрубать якоря всей эскадры, что он конечно не подумал о стоимости казне каждого якоря с канатом для линейного корабля по крайней мере от 3 до 4000 рублей. Что вы поделаете с рассуждениями такого рода?

Вскоре тот же сигнал дали авангардии; вице-адмирал Круз повел себя нисколько не лучше. В 9 часов, когда было видно, что весь неприятельский флот принял то же направление чрез Крюсерортский проход, и что от него более не зависит изменение, дабы обратиться в

513

левый, который защищал отряд Лежнева, адмирал приказал последнему немедленно идти к месту сражения и препятствовать бегству неприятеля.

Все пространство между островами и банками было усеяно судами и покрыто дымом. Оглушительная стрельба раздавалась с ужасной силой, наши корабли с перебитым такелажем стояли в беспорядке, тогда как справа и слева неслись на всех парусах громадные шведские корабли, галеры, канонерки и транспорты, осыпавшие наши корабли и фрегаты контр-адмирала Ханыкова залпами. Но около 9 часов у них были понесены громадные потери: один 64-пушечный корабль стал на мель у оконечности Репье, другой такой же и еще третий 74-х пушечный врезались в банку Пассалада³¹⁰, а за ними два фрегата, один катер, две галеры и три транспортных судна подверглись той же участи. Тотчас мы их забрали.

В десятом часу уже почти весь неприятельский флот был вне прохода и теперь необходимо нам на минуту отвлечься от боя, чтобы в последний раз вспомнить о пресловутом проекте постройки батареи на Крюсерорте. В данный момент этот вопрос яснее представится читателю, и ответы наши на обвинения адмирала будут понятнее.

Прорыв шведского флота у Крюсерорта, разумеется, послужил хулителям адмирала как бы доказательством, что они остались правы, требуя на мысе постройки батареи. Будь она там и встреть неприятеля бомбами и калеными ядрами, этого бы не случилось! — утверждали они. Мало того, чтобы найти более веское доказательство своим словам, эти иностранцы и их почитатели обратились за разрешением вопроса к пленным шведским офицерам. Необузданность недоброжелателей адмирала довела их даже до столь неприличного поступка. Самолюбие шведских офицеров конечно было польщено и они, подсмеиваясь над вопрошающими, ответили, в желаемом для них смысле.

Повторяю еще раз, что батарея не могла быть построена на мысе по двум причинам: 1) она не имела смысла, так как современная стрельба производилась только на ближайшие дистанции и снаряды не долетали бы до цели, и 2) шведы никогда бы нам не дозволили владеть ею и до предприятия сбили бы орудия, что было возможно различными средствами, между прочим, и десантом. Мы видели, что контр-адмирал Повалишин находил немыслимым атаковать четыре фрегата, защищавшие проход, вследствие препятствий, которые представлялись местностью, следовательно, каким образом ничтожная в сущности батарея из шести орудий могла быть построена и вооружена

514

без содействия флота? Но откинем существенный вопрос о существовании батареи, предположим, что она была бы построена и находилась бы в полной готовности встретить неприятеля огнем. Что бы произошло из ее действий, и какую пользу она принесла бы? спрашиваю я. Передовые шведские корабли, шедшие только под тремя марсельными парусами и с одними офицерами на палубе, не были остановлены залпами пяти кораблей, неужели шесть орудий батареи могли сделать больше? За передовыми кораблями двигался весь многочисленный флот, и если ставить вопрос на ту точку, что ядра могли долетать до цели, то, мне кажется, шведские бомбарды и громадные корабли шутя разделались бы с батареею, пустив в нее снаряды с двух сторон, т. е. с фланга и фронта. В такую решительную минуту неприятель конечно не остановился бы из-за шестипушечной батареи! Мы видели, с какой неустрашимостью он двигался молча и входил в стосаженный промежуток между двумя средними нашими кораблями, осыпавшими его ядрами. Эти огненные ворота ему были не страшны, то можно ли говорить о маленькой батарее! Прорыв произошел конечно по другим причинам.

Во-первых, шведы мастерски приготовились к нему, и командиры их выказали большое искусство: закрепив почти все паруса, они были обеспечены за целость их, но и имели таковые наготове, чтобы распустить в одно мгновение, когда потребуется усилить ход. Спрятав людей, неприятель скрыл их от наших выстрелов.

Во-вторых, отряд контр-адмирала Повалишина не мог ему нанести особенного вреда, несмотря на свои 150 орудий, так как каждый шведский корабль был под выстрелами не более четверти часа. Время еще сокращалось тем обстоятельством, что по миновании нашего отряда, они вдруг распускали все паруса, но кроме того с приближением к нам, входили в мертвое пространство, ибо корабли, стоявшие на шпринте, не могли ни сами поворачиваться, ни повертывать свои пушки.

В-третьих — отряд Повалишина должен был расположиться по более выпуклой дуге, дабы пушки имели лучший обстрел, и стрелять не по бортам, а по мачтам и снастям, чтобы отнять средства к движению. Во всех боях этой двухлетней компании адмирал подтверждал флагманам и командирам столь понятное правило для борьбы с парусным флотом, но оно не было исполнено Крюсерортским отрядом. Если бы даже неприятельские корабли не имели пробоин и прошли нашу линию с поврежденными снастями, то их легко было бы при преследовании догнать и захватить.

515

В-четвертых — оба шведские флота встретили с нашей стороны отпор только пяти кораблей. Несмотря на своевременные приказания адмирала и неоднократно подтверждаемые сигналы, ариергардия и затем авангардия опоздали к месту боя, всем нашим флотом обуяла какая-то фатальная неподвижность, и гребная флотилия бездействовала, пораженная почему-то неожиданной для них баталией. Только один корабль “Константин” из ариергардии Мусина-Пушкина успел попасть в сражение и, выказав полную неумелость командира, потерпел большой урон. Вот причины прорыва шведов, и если командиры наши не сумели ответить неприятелю атакой, то возможно ли было решиться на самостоятельный натиск в заливе, переполненном каменьями и банками.

Перехожу к рассказу. В десятом часу неприятель решился пустить один из своих брандеров на эскадру контр-адмирала Повалишина, но он сообщил ему огонь с излишнею поспешностью, ранее, чем обошел банку, находившуюся перед ним, и расположение которой не знал. Воспламенившийся брандер остановился на оконечности этой банки, и как в то время многие суда сошлись в узком проходе, один из них и еще фрегат загорелись и затем взлетели на воздух. Распространившееся пламя сообщилось нескольким транспортам и канонерским лодкам, которых постигла та же участь. Удары были чрезвычайно сильны; вся местность покрылась дымом и горящими обломками. Тогда представилась нам одна из отчаяннейших и ужасающих картин: мы увидели в пламени корабельные команды, из которых одни карабкались по бокам судна, другие кидались в море и боролись в волнах, третьи, не получая помощи, гибли в воде, четвертые, поднятые на воздух взрывом, падали вниз и покрывали море обожженными трупами, горящие обломки и головешки летели со всех сторон и падали на корабли нашей эскадры, которая защищала проход. Неприятель зажег также брандер, отнятый у нас, но он горел сравнительно как скверная лампа, не производя ни эффекта, ни тревоги. Однако, замечая, что некоторые горящие суда неслись на нашу эскадру, неподвижно стоявшую на своем посту, адмирал приказал контр-адмиралу Повалишину удалиться. К этому времени весь неприятельский флот уже миновал проход. Адмирал дал сигнал кордеботам отрубить якоря и преследовать шведов, и впереди всех двинулся на всех парусах с своим кораблем. Сигналы о погоне и атаке были неоднократно повторены и держались на мачте.

Гребная флотилия принца Нассау вышла из Зунда тогда только, когда шведская в беспорядке следовала уже за своим корабельным

516

флотом. В надежде, что принц все-таки примет участие теперь в преследовании, адмирал послал пока два фрегата к контр-адмиралу Ханыкову, чтобы помочь ему в преграждении пути неприятельской флотилии, которая могла кинуться к берегам и искать убежища за островами и камнями. Два шведских корабля и два фрегата, проходя вблизи эскадры контр-адмирала Ханыкова, были стеснены в этой узкости и на банке Пассалада сели на мель. Ближайший к ним, капитан Лежнев получил приказание ими овладеть.

В одиннадцать часов наш флот, уменьшенный до 17 линейных кораблей, вследствие отсутствия эскадр, оставленных позади, гнался за неприятелем. Самый задний шведский корабль был впереди нашего первого; неприятельская флотилия, менее быстрая конечно в ходу, отдаляясь от своего флота, шла на уровне с нами и в расстоянии двух пушечных выстрелов. В первом часу пополудни адмирал, подходя к Питкопасу, приказал находящемуся там отряду капитана Крауна с одной, и кораблю “Ярославу”, фрегатам “Славе”, “Надежде Благополучия” и катеру “Вестнику”, с другой стороны, сделать нападение на неприятельскую флотилию, идущую между нашим флотом и берегом; но адмирал главным образом рассчитывал на принца Нассау, который был налицо со всей флотилией, годной только для этого употребления, что он нанесет ей удар и даже уничтожит. Некоторые иностранцы говорили впоследствии, будто адмиралу стоило только приостановиться на полчаса и вся неприятельская флотилия досталась бы ему в руки, но было смешно заниматься корабельному флоту борьбой с галерами на глазах принца Нассау, на обязанности которого лежало — преследовать эту флотилию. Действительно, если бы принц ранее дал знать адмиралу, что он не намерен принимать участие в сражении, то мой отец наверное бы принял другие меры, но тогда он счел необходимым задержать лишь флотилию и облегчить принцу предстоящую победу. У адмирала была более серьезная борьба с пробившимся корабельным флотом, и ни на одну минуту он не сомневался, что вся неприятельская флотилия уже в наших руках.

Капитан Краун немедленно приблизился к передовой неприятельской галере и открыл огонь. Она, не отвечая ни единым выстрелом, тотчас спустила свой и подняла русский флаг. Краун тогда поворотил фрегат “Венус” для встречи следующих галер и других судов и продолжал стрелять. Все они без всякого сопротивления, одни за другими спускали флаги и признавали себя пленными. Таким образом вскоре весь длинный ряд передовых неприятельских судов имел русские

517

флаги. Но когда Краун удалился с “Венусом” от них настолько, что не мог уже достать галеры выстрелами, они, снова спуская русские флаги, стали поднимать шведские и с помощью гребли направили путь свой к шхерам. Капитан Краун, заметя это, усилил стрельбу по тем, которые против него находились, и хотя они также поднимали русские флаги, но он, несмотря на то, поражал их картечью. Тогда шведы бросили якоря, начали ломать реи, рвали паруса, чтобы уверить его, что без всякого обмана отдаются в плен и не хотят, подобно передовым своим товарищам, помышлять о побеге. Этим способом было остановлено еще множество судов. Между тем подошли другие наши крейсеры и тоже набросились на неприятеля. Иные брали к себе людей, другие прицепляли к своей корме по два, по три судна и влекли за собой. Но число судов было так велико, что являлась возможность забрать только малую часть. Наконец, каждый крейсер, переполненный пленными и держа на буксире по несколько судов, поспешал выйти из залива, предполагая, что двигавшаяся сзади гребная наша флотилия не замедлит овладеть всеми оставшимися на месте. Шведский король все время ездил на шлюпке, и когда пушечным выстрелом у него убило гребца, то он пристал к одной из передних своих галер, к той самой, на которую Краун прежде всего напал. Не зная этого и ввиду множества отдающихся в плен судов, а также не имея возможности рассылать шлюпки свои для забрания с них офицеров, капитан Краун удовольствовался принуждением их подымать русские или белые флаги. Между тем, когда он удалился от упомянутой галеры, то король переехал на бывшее невдалеке парусное судно и избег плена.

В три часа пополудни адмирал Чичагов, уверенный, что принц Нассау с своей флотилией ничем иным не займется, кроме преследования и забирания судов, к которым корабельный флот не мог приблизиться по мелководью и вследствие подводных камней, отозвал вскоре корабль и фрегаты Крауна и капитана Лежнева, которые могли быть более полезны против шведского флота. Мы видели, что в продолжении всей кампании адмирал поручал капитану Крауну самые важные и трудные экспедиции. Теперь он в особенности чувствовал отсутствие Крауна и в самый важный момент, когда следовало покончить с бегущим неприятелем. Осматриваясь кругом, адмирал как бы сознавал, что командиры кораблей снова не сумеют атаковать противника, и потому потребовал назад капитана Крауна, оправдавшего снова, как мы увидим ниже, доверие моего отца и в данном случае. Фрегат “Венус”, чрезвычайно быстрый и легкий на ходу, мог

518

успеть энергичными действиями приостановить шхерную флотилию неприятеля, предать ее в руки принца Нассау и вовремя явиться к большому флоту; на все это, а также удальство своего любимца Крауна и рассчитывал мой отец.

Ветр поднялся очень сильный. Оба флота шли на всех имеющихся парусах, и в семь часов мы прибыли на уровень острова Гогланда. Здесь мы увидели, к величайшему нашему удивлению, что вместо того, чтобы воспользоваться благоприятствующими обстоятельствами и, приблизившись к берегу спуститься на шведскую флотилию, которая находилась в наибольшем беспорядке и могла быть легко уничтожена, а также чтобы овладеть всеми ее судами, бегущими в замешательстве и не думающими даже о защите, вместо того, говорю я, чтобы воспользоваться этим громадным преимуществом, принц Нассау вышел в море и стал позади острова Гогланда. Побуждаемый неуместным честолюбием, он счел за унижение для своей славы ограничиваться взятием хотя и многочисленной, но побежденной уже и сдающейся без сопротивления, флотилии. Принц мечтал быть соучастником в победе над корабельным флотом, не обратил внимания на пленную до половины неприятельскую флотилию и, пройдя мимо ее, направил путь свой в море за адмиралом Чичаговым. Таким образом, шхерные суда эти остались свободными, без всякого преследования. Флотилия вице-адмирала Козлянинова бездействовала, и шведы, увидев себя никем не обереженными, стали поднимать шведские флаги, сниматься с якоря и уходить в шхеры. Если бы вице-адмирал Козлянинов, наблюдавший за прорывом шведского флота, поспешил выйти, то нашел бы всю неприятельскую флотилию в выясненном положении, т. е. разгромленную уже нашими крейсерами и оставленную принцем Нассау. Он мог бы отрезать ее от шхер и велеть ей идти в Кронштадт.

Видя безумные действия принца Нассау и уверенный, что он все-таки еще поспеет к неприятельской флотилии, если тотчас вернется, адмирал Чичагов еще в пятом часу послал к нему катер с уведомлением, что им не оставлено фрегатов для овладения ею и с просьбой немедля идти к ней. Принц Нассау-Зиген отправил катер, говоря, что его назначение не состоит в том, чтобы собирать обломки большого флота, что он сам сумеет дать сражение этой флотилии в свою пользу и ее уничтожит. Между тем, чрез это безумное фанфаронство он упускал неприятеля и подвергал опасности собственную флотилию, заставляя ее плавать в открытом море во время бури и рискуя потерять все свои суда. Тогда был упущен наилучший случай нанести

519

решительный удар неприятелю. Таковы плоды, которые должны всегда ожидать от службы наемщиков. Если только тем и заниматься, что употреблять в дело иностранцев, по крайней мере следует принимать на службу знакомых с их ремеслом. Нассау был лишь человеком предприимчивым, лично храбрым, но тщеславным.

Адмирал Чичагов мог не знать в точности, до какого часа ночи флотилия принца Нассау занималась преследованием неприятеля в Биоркском проливе, и потому не рассчитывая на ее утомление, полагать, что она успеет явиться к прорыву всего флота на место сражения. В этом, говорю я, мой отец мог вполне ошибиться, но принцу Нассау невозможно было не понять, что шведы кинулись сперва к нему, чтобы пробиться, а затем обратились к Крюсерорту. Он слишком хорошо знал, до мельчайших подробностей, что делалось у нас во флоте, из донесений, писем и сплетен, сам во все вмешивался, еще накануне прибытия в Зунд излагал в письме к Императрице свой план сражения корабельного флота адмирала, и оправдываться неожиданностью было смешно. Обрадованный одержанной им победой с первого момента, он в беспечности заснул, а когда его разбудили под утро, обстоятельства настолько уже выяснились, что нельзя было не отдать себе отчета в положении дела. Тщеславие и гордость ослепили его глаза совершенно в другом смысле; ему показалось, что адмирал Чичагов нарочно затеял бой, не посоветовавшись с ним, дабы всю славу приписать себе, и он решил отплатить своею неторопливостью. Бессомненно, что принц Нассау повлиял и на вице-адмирала Козлянинова, который был ему подчинен и двинулся с места еще позднее принца, а затем шел у него в хвосте. Когда принц Нассау увидал, что шведская флотилия наполовину уничтожена и взята в плен, то он окончательно рассердился и направился в море, что было также неудачно, так как поднялась буря. Для оправдания своего он сочинил совершенно небывалую и для нас — участников боя — с корабельным флотом, бессмысленную историю. Его подчиненные вроде графа Литта и Палена, на которых ложилась, естественно, та же неприятная тень, вторили показаниям принца и не менее отдалялись от истины. По словам принца Нассау, хотя он и видел утром вдали за Пейсари множество парусов к стороне Крюсерорта, но все это было до такой степени перемешано, что ровно ничего не мог он понять. Вследствие такого обстоятельства, он узнал о случившемся поздно и не поспел выйти из Зунда ранее полудня. В третьем часу поднялся сильный ветер, наша флотилия начала страдать от волнения, а шведская, далеко ушедшая, скрылась из виду. Виднелись только рассеянные

520

суда, неизвестных величин и нераспознаваемой национальности. Вскоре его эскадра совершенно расстроилась от бури, мелкие суда бросились в шхеры, а его самого унесло со всеми большими судами за Гогланд. В Петербурге некоторые, конечно, поверили принцу Нассау.

Между тем во время преследования корабельного флота датчанин капитан Биллау³¹¹, командир корабля “Мстислава”, настиг задний, контр-адмиральский, шведский корабль, быстро атаковал его, сбил бизань-мачту и принудил его сдаться. Атака эта, происходившая на виду обоих флотов, представляла из себя красивое зрелище. Корабль наш, более быстрый на ходу, так как шведский имел повреждения в верхних парусах, стал приближаться к последнему и, подойдя на выстрел, был встречен огнем двух кормовых пушек. Капитан Биллау продолжал свой путь, не отвечая ни единым выстрелом, и чем более с ним выравнивался, тем сильнее становилась стрельба неприятеля. Подойдя наконец на уровень, наш корабль ответил залпом своей батареи, и завязался жаркий бой. Вскоре у обоих затрепетали оборванные паруса, и скорость хода уменьшилась. Тут мы приметили, что шведский флаг был сбит и, развеваясь, летел в море. Можно было думать, что после этого неприятель сдастся, однако ж через мгновение на бизань-мачте поднимали уже новый флаг, но не успел он дойти до вершины, как другое ядро, ударившее в мачту, свернуло ее, и она упала по направлению от кормы к носу, покрывая своими парусами всю верхнюю палубу. Этим кончилось сражение. Шведский корабль назывался “София Магдалена”. Начальствовавший над ним контр-адмирал Лилиенфельд, отдав шпагу свою, спросил капитана Биллау: “видели ли Вы державшееся близ меня небольшое парусное судно, которое при Вашем приближении ко мне пустилось в шхеры?” Биллау ответил, что видел. Тогда Лилиенфельд произнес: “если бы вы знали, кто на нем, то конечно, оставя меня, погнались бы за ним”. Этими словами он объяснил, что на парусном судне, находился король, вторично избегнувший плена по неведению с нашей стороны.

Затем английский капитан Тет, командир “Кир-Иоанна” и фрегат Крауна “Венус” настигли большой неприятельский фрегат, который тотчас сдался. Продолжая преследование, капитан Тет взял в плен линейный корабль. К вечеру ветер сделался очень сильным, и погода чрезвычайно пасмурной. Захваченный фрегат, будучи плохо оберегаем, воспользовался темнотой на море и ушел. Во время преследования наши корабли до такой степени отставали, что адмирал очутился один с 74-х-пушечным кораблем и фрегатом, вблизи неприятеля.

521

Он счел необходимым тогда лечь в дрейф и дождаться остальных.

Мы видели, что ни большая быстрота хода русских кораблей, которые были обшиты медью, тогда как шведские корабли того не имели, ни сила трехпалубных кораблей ни к чему не служили в руках их командиров; ибо адмиралы, а также многие капитаны, командовавшие самыми сильными и лучшими ходоками флота, нашли возможность так маневрировать, что ни один из них не настиг неприятеля. Даже энергичный в начале кампании и сторонник атак, вице-адмирал Круз ничего не сделал. По честности, мы должны сделать исключение для иностранных моряков, таких как капитаны Тет, Краун и Биллау. Вот неизбежный результат неподвижной храбрости русского флота: поставьте их, привяжите их, они будут драться до последней крайности, но не ждите добровольного порыва вперед. Мы видим пример на эскадре контр-адмирала Повалишина, которая отлично сопротивлялась всему неприятельскому флоту, и она осталась бы на своему посту среди окутывавшего ее пожара, если бы адмирал не дал ей сигнал уйти.

В ночь на 23 июня наш флот собрался; в четыре часа утра, на рассвете, сигнал погони был возобновлен, но неприятель уже двигался, намереваясь войти в Свеаборг. В восемь часов адмирал, приметя еще возможность отрезать часть неприятельского флота, дал сигнал самым передним кораблям и фрегату, которым командовал капитан Краун, поворотиться на другой галс и преследовать неприятеля. Они настигли один корабль, называемый “Ретвизан”, взяли в плен и привели его ко флоту. Все эти призы были направлены в Ревельский порт, куда вскоре и прибыли.

После полудня мы видели, что неприятельский флот, считая себя в безопасности, лег на якорь у острова Киоланда, но адмирал, желая воспользоваться легким ветерком, стал лавировать, чтобы приблизиться. Шведы тотчас вступили под паруса и скрылись внутрь недостигаемого Свеаборгского порта, который поистине можно назвать Балтийским Гибралтаром.

522

ГЛАВА XXV

Шведская война 1790.
Фридрихсгамское сражение Принца Нассау и заключение мира

Донесение адмирала Чичагова о Выборгском сражении. — Награды. — Моя поездка в Петербург и зависть товарищей. — Посылка Шишкова с реляцией к Императрице. — Поражение нашего гребного флота у Фридрихсгама. — Адмиральская яхта. — Участие пруссаков в войне. — Заключение мира и дальнейшая переписка адмирала с Императрицею и графом Безбородко

В предыдущей главе я описал бой 22 июня во всей подробности и выяснил, как трудно было вести дело адмиралу Чичагову ввиду массы неблагоприятствующих причин, несогласия и зависти начальствующих лиц, худого влияния иностранцев на Петербург и т. д. Если, во всяком случае, не сделано было того, что казалось возможным по теории и в предположении, то в действительности Выборгское сражение уничтожило почти весь корабельный шведский флот, имело громадное влияние на ход дальнейших событий, унизило совершенно противника и вполне заслужило наименование “великого и небывалого боя”^I.

24 июня адмирал, видя, что шведский флот сделался недосягаемым для его атак, приказал своему флоту удалиться для безопасности плавания от шхер в море, где и лег в дрейф. Мой отец созвал к себе всех капитанов для отобрания сведений обо всем, что произошло, и оказалось, что во время преследования наши фрегаты и другие легкие суда, атакуя рассеянную шведскую флотилию, забрали в плен столько, сколько каждый только мог. Пленные с судов были на них же оставлены, и за неимением места на наших фрегатах их привязывали к ним канатами; но когда поднялся сильнейший ветер, пришлось отрубить канаты и предоставить неприятелю самому спасаться на берег. Но сохраняли все-таки надежду, что наша гребная флотилия, оставшаяся позади, их перехватает. Собрав все эти сведения, адмирал написал донесение Императрице. Рассказав весь последовательный ход сражения, адмирал Чичагов говорит во второй половине реляции:

“Сверх потерянных неприятелем кораблей, фрегатов и разных меньших парусных и гребных судов, как выше сказано, взяты еще

523

в преследовании командующим фрегатом “Св. Марка” лейтенантом фон Дезиным один большой двухмачтовый баркас и две канонерские лодки; командующим фрегатом “Премиславом” капитан-лейтенантом Станищевым³¹² одна канонерская лодка и два транспортных судна, из которых на одном находились четыре медные полевые пушки, а другое было с быками; командующим кораблем “Прохором” капитаном Скорбеевым, проходя острова Соммерс, канонерский бот о двух 24-ф. пушках; командующим катером “Летучим” капитаном-лейтенантом Бартеневым³¹³, — две канонерские лодки и два транспортных судна; командующим фрегатом “Надеждой благополучия”, капитаном-лейтенантом Бодиско 4 большие лодки, вооруженные каждая осьмью фальконетами и 24-ф. на корме пушкой, и 2 транспортных судна, одно с лошадьми, а другое с балластом; командующим фрегатом “Славой” капитаном-лейтенантом Свитиным³¹⁴ 2 полугалеры, да потоплены ввиду его полугалера одна, канонерских лодок две.

Число пленных, взятых на кораблях, фрегатах и других мелких судах, простирается более 5000 человек, в том числе контр-адмирал один и до 200 штаб- и обер-офицеров. Сверх того, урон неприятельский, считая оные сгоревшими, побитыми во время сражения и на поврежденных судах потонувшими людьми, должно по крайней мере полагать до трех тысяч человек.

С нашей стороны кораблей и других судов не потеряно. Людей же убито 117; ранено 164, в том числе флота капитан 1 ранга Тревенен, который и умер; капитан 2 ранга Экин³¹⁵; лейтенанты Марченко и Кушелев³¹⁶, мичман Мордвинов³¹⁷; морской артиллерии капитан Вильфинг³¹⁸; солдатских морских баталионов поручик Трофимов, да губернского штаба прапорщики Иванов и Андреев...”

Затем адмирал приложил к донесению список отличившихся чинов и кончил свой рапорт, восхваляя усердие и храбрость всех, принимавших участие в этом событии.

Мне было поручено отвезти эту реляцию Императрице. Прочитав ее, Она меня позвала, задала мне различные вопросы, шутила насчет захвата маленькой яхты, примеченной ею в списке призов, которая была найдена чрезвычайно роскошно отделанной и снабженной всевозможными изысканными яствами, как то винами, ликерами и т. д., и которая, предполагали, была предназначена для короля. Она сказала мне, что с нашей стороны не совсем то было вежливо лишить его величество его маленького запаса провизии^II. Ее Величество спросила меня также, что сталось с капитаном Сиднеем

524

Смитом, добавя, что если когда-нибудь представился бы случай его словить, то не следовало его упускать. Я говорил уже выше, почему Она несколько злопамятовала на него.

По моем выходе от Императрицы, граф Безбородко объявил мне от имени Ее Величества, что Она меня повысила в чин капитана 1 ранга. Он мне вручил золотую шпагу и 1000 червонцев за привезенные мной хорошие вести.

Отец мой получил высшую награду, которая только давалась фельдмаршалам, и я повез ему следующий рескрипт:

“Отличные заслуги, оказанные Вами, предводительствуя морскими Нашими силами в Балтийском море, где Вы после поражения неприятеля при Ревеле, держав в блокаде корабельный и галерный шведские флоты в Выборгском заливе, напоследок 22 июня одержали над ними знаменитую победу с истреблением и пленением многих неприятельских кораблей, фрегатов и других судов, приобретают вам особливое Наше Монаршее благоволение. В изъявление оного Мы на основании установления о военном ордене Нашем Святого великомученика и победоносца Георгия пожаловали Вас кавалером того ордена большего креста первого класса, которого знаки при сем доставляя, повелеваем вам возложить на себя. Удостоверены Мы совершенно, что таковое отличие будет вам поощрением к вящему продолжению службы вашей, Нам благоугодной. В Царском Селе 26 июня 1790 года.

Екатерина”

Кроме того, Императрица, зная, что у моего отца не было никакого состояния, пожаловала ему 2000 душ с деревнями в Могилевском наместничестве. При рескрипте было приложено письмо графа Безбородко:

“Милостивый государь мой Василий Яковлевич,

Пользуяся отъездом сына вашего, повторяю мое усердное вашему превосходительству поздравление с знаменитой победой, вами одержанной, и с милостями Монаршими, вам оказанными. Как господа Повалишин и Ханыков, быв позади флота, прислали сюда рапорты их, коих от них требовали по первым известиям, что ваше превосходительство вперед отдалилися, то не изволите ли, милостивый государь, хотя об отличившихся прислать донесение с означением подвигов, дабы Ее Величество могла оказать оным свою милость.

P. S. О лейтенанте Горемыкине³¹⁹, когда ваше превосходительство уведомили меня, что он за оплошности его с брандером посажен на судно, бывшее с сеном для привозу воды, я доносил Ее Величеству,

525

и тогда дело сие сочтено конченым, я слышу, что Коллегия теперь о нем требует от вас известия, но по инструкции вашей все подобные казусы относятся единственно ко власти, вам данной. Смею за сего молодого человека ходатайствовать у вашего превосходительства, зная старика отца его, весьма честного и служивого человека. Просьбу мою и графа Якова Александровича Брюса³²⁰ повторит у вас Павел Васильевич по данной от нас ему комиссии”.

Граф Яков Александрович Брюс

Возвратившись во флот, веселый и радостный, я был страшно опечален встречей с моими товарищами, которые, увидав на мне золотую шпагу и чин капитана 1 ранга, стали вдруг обходиться со мной холодно и официально. Тут впервые я заметил, что они мне завидуют, смотрят на меня, как на баловня счастья, злословят и не ценят по достоинству. Мне лично ничего не приписывалось, все относилось к заслугам отца. Зависть офицеров оскорбила меня, тем более, что они всегда были моложе меня чином, и это гнусное чувство

526

я в особенности заметил в моем юном товарище А. С. Шишкове, состоящем при моем отце. В течение двух лет я командовал кораблем “Ростиславом”, на котором находился сам адмирал, выдержал два серьезнейших сражения под Ревелем и Выборгом, наконец, я не мог при всем желании не сознать, что по познаниям в морском деле и образованию я был выше их всех. Отец ко мне относился, разумеется, строже, чем к кому-либо другому. Признаюсь, этот поступок моих товарищей разочаровал меня и сильно обидел. Шишков только благодаря моему ходатайству был взят к адмиралу, и он первый, который отплатил незаслуженной и черной неблагодарностью. В виду претерпеваемых мной нравственных мук, я решился открыться моему отцу и усердно просил послать завистника Шишкова с следующим подробным донесением о победе к Императрице³²¹. Так и было сделано, как мы увидим ниже; но это утешило Шишкова лишь на время. Граф Чернышев в своем поздравительном письме к отцу чрезвычайно меня расхваливал, и адмирал ответил ему следующее: “За участие, приемлемое вашим превосходительством в моем благополучии и дарованной Богом победе, в которой я был слабым лишь его орудием, приношу покорнейшую мою благодарность, равно и за приятный для меня отзыв в одобрении сына моего... и т. д.”

Тем временем во флоте не произошло ничего важного. 26 июня, удаляясь от Гельсингфорса они видели, что несколько неприятельских кораблей, в том числе и адмиральский, опустили стеньги.

27-го один из наших трехпалубных кораблей и два 64-х пушечные испросили разрешение выйти в Ревельский порт, вследствие повреждений, которые они получили в Сескарском бою и большого числа больных^III. 28-го ветер был довольно силен, и один катер покинул флот, дав знать сигналом, что он терпит бедствие. 30-го июня капитан Тет получил приказание крейсировать с эскадрой между Гельсингфорсом и Ревелем, чтобы наблюдать за неприятелем. Он должен был расставить свои суда таким способом, чтобы флот, который адмирал решил вести в Ревель, мог быть немедленно извещен о движении неприятеля в Свеаборге^IV.

1 июля адмирал написал следующее донесение³²² Императрице:

“...После полудня флот Вашего Императорского Величества, пришед к острову Наргену, стал между оным и островом Вульфом на якоре, с тем чтоб корабли, имеющие нужду в исправлении, посылать небольшими отрядами на Ревельский рейд. В сем положении могу я иметь лучшую удобность к недопущению неприятеля

527

уйти в Карлскрону; ибо отсюда, даже и при северном ветре, каковым он более других воспользоваться может, могу я удобнее сняться с якоря и вступить под паруса, нежели с Ревельского рейда, откуда иногда и совсем нельзя будет сего исполнить. По прибытии сюда тотчас велел я трудно больных свозить в городской госпиталь. Сего ж числа с обстоятельным Вашему Величеству о поражении неприятеля в 22 день июня донесением отправлен от меня капитан 2 ранга Шишков...”

Уместным будет здесь привести рассказ Шишкова моему отцу о пребывании его в Петербурге. Приехав прямо в Царское Село, где жила тогда Императрица, он явился сперва графу Безбородко. Шишков был поражен холодным приемом последнего, тем более, что он привез не новое, но обстоятельное известие о знаменитой победе корабельного флота. Вскоре выяснилось, что за несколько часов перед ним пришла печальная весть о разбитии шведами нашей гребной флотилии принца Нассау³²³. Победа неприятеля едва не сравнилась с нашею. Мы потеряли до 50 судов и множество офицеров, попавших в плен^V. Известие это так поразило Шишкова, что он, невзирая на важность сообщения графа Безбородко, долго не мог поверить и даже осмелился у него спросить: не шутит ли он над ним. В самом деле такого рода событие казалось Шишкову невозможным, когда он был очевидцем разгромления всей шведской флотилии одним фрегатом Крауна. Весь труд заключался увезти сдавшийся гребной флот в Кронштадт, а принц Нассау великодушно предоставил ему свободу, чтобы с своей стороны дать самостоятельное сражение, и Господь за вероломство наказал его поражением. Не опоздай Шишков на два или на три часа в Царское Село, он был бы обласкан и принят Императрицею, но теперь ей было не до того, и граф Безбородко вынес ему золотую шпагу, бриллиантовую табакерку и 500 червонцев. Императрица ехала тогда в Петербург, и Шишков только был ей представлен на подъезде. Ее Величество подала ему руку и спросила: здоров ли Василий Яковлевич (адмирал)?

3 июля прибыл ко флоту корабль “Победоносец”, который во время сражения в Выборгском заливе послан был для овладения на банке Салпор неприятельским кораблем. Командир — капитан Тимашев, явившись к адмиралу, объяснил, что этот корабль называется “Финлянд”, имеет 56 пушек и 390 человек команды, и он его сдал контр-адмиралу Повалишину. Капитан Краун донес адмиралу, что офицер, которого он послал (Деливрон³²⁴) для забрания отдающихся в плен судов, препроводил в Кронштадт 2 галеры

528

и 564 человека команды, в том числе одного полковника королевской гвардии и одного кавалерийского майора. Перед отъездом из Кронштадта он видел еще приведенных одну галеру и четыре канонерские лодки. До сих пор невозможно было привести в известности сколько всех судов и людей уничтожено и взято в плен в Выборгском сражении³²⁵.

4 числа мой брат Василий повез Императрице снятые с неприятельских судов флаги. Число пленных насчитывалось до 5000 человек.

6 июля адмирал получил следующее письмо от графа Безбородко, помеченное 3 числом:

“...После одержанной победы над неприятельским флотом учинен был план дальнейшим операциям такой, чтоб ваше превосходительство осталися в наблюдении на неприятельские корабли и фрегаты, в Свеаборг ушедшие, не допуская их убраться в Карлскрону. Галерному флоту атаковать шведскую гребную флотилию и по разбитии ее простереть действия по берегам до Свеаборга, в то самое время, когда знатная часть сухопутной армии вступив за Кюмень должна будет овладеть Гельсингфорсом, ища, не откроется ли способ к совершенному истреблению остатков корабельного шведского флота. Между тем, исправя наши корабли и фрегаты, составить особую эскадру под начальством г-на вице-адмирала Круза, отдав в оную несколько кораблей по рассмотрению вашему и присоединяя довольное количество гребных судов с тем, чтоб она не только заняла Гангут, но и могла производить поиски в Ботнический залив. Казалося, что план сей весьма был удобен, и ваше превосходительство весьма хорошее к тому начало основание положили: но новое неприятное происшествие оный расстроило.

Принц Нассау, пришед в Аспо и не застав гребных шведских судов, скрывающихся в заливе Роченсальмском, решился их там запереть. 27-го прибыл он в Киркум и послал к г. Козлянинову приказание из Курсала идти для соединения эскадр к Киркуму. Г. Козлянинов представлял, не угодно ли будет его оставить, дабы он мог, идучи шхерами, занять тот самый пост, где стоял принц Нассау, и пошел атаковать шведов прошлого года, тем более, что ему надобно прикрывать свои транспорты; а тут он их за собой иметь будет, да и неприятельское разделить внимание. Принц Нассау подтвердил ему идти непременно, вследствие чего ночью соединясь, обе эскадры пошли 28-го к тому месту, где г. Круз назначал в прошлом году свои станции для атаки неприятеля. Дошед пред полуднем,

529

Морская битва при Свенкзунде

сперва послали канонерские лодки, приказав стать на два или полтора пушечные выстрелы, а затем и все поднялись. Лодки лишь увидели неприятеля, застреляли по пустому, и <неучу> сию никто удержать не мог. Неприятельские парусные суда легли на шпринг, а канонерские шлюпки зачали сближаться к нашим, которые, в беспорядке расстреляв заряды, отступать начали, а попросту сказать, побежали. Галеры спешили на их подкрепление, а потом и парусные суда; но все пришло в такую конфузию, что друг друга давили, места не давали, не допускали стрелять, инако как с своим вредом, бились при случившейся погоде о каменные острова, становились на песчаные банки, словом сам себя разбивал и с нуждой могли вытянуться из пасов для спасения себя и ретирады. Неприятель не двигался с места, а только его канонерские лодки на ближнем выстреле преследовали наших, вредя большею частью подводные части. Урон с нашей стороны еще и по сие время неизвестен, но должен быть весьма велик. Капитан Дениссон убит, капитан Марчал потонул, две плавучие батареи потоплены, фрегатов, шебек и галер погибло немало; а к вящему несчастью, не знаю, правда ли говорят, что сняв с галер и других судов людей, не могли всех забрать; оставили более двух тысяч на ближнем острове, из коих немалая часть увезена неприятелем. Начальник потерял голову, отправив сюда г. Турчанинова и не хотел ни во что мешаться. Оставшиеся по нем решилися было ретироваться к Выборгу, но генерал-поручик Нумсен послал сказать г. Козлянинову, что сим он навлечет самые вредные следствия, что в подобных случаях надо бы созвать совет и соображая свое положение с другими частями, представить Государыне и от нее дождаться решения. Теперь кажется и

530

начальник и все образумилися; но люди пришли говорят в робость. Впрочем неприятель еще и теперь меньше нас в силах, имея всего навсего от 50 до 60 судов; но мы еще сами не знаем, что точно потеряли и что осталося. Истину сего происшествия не от присланного г. Турчанинова я узнал, но по достоверным с берегу известиям^VI. Все сие по моей откровенности для единственного знания вашего сообщаю.

Как скоро получим подробности, то я пошлю к вашему превосходительству нарочного с положениями, каковые тогда Ее Величеству учинить будет угодно”.

Таковы были выгоды, которые Императрица добыла, поручив главное командование иностранцу, не только не имеющему понятия о характере русских, но еще и о ремесле, за которое он взялся. Вверенная ему флотилия находилась, таким образом, под начальством человека, ничего не понимающего в морском деле и окружившего себя сухопутными и гвардейскими офицерами, смыслящими не более его; этим людям, однако, он дал в командование суда и отряды. Экипажи также не были лучше составлены; к той части, которая участвовала в прошлой кампании и, следовательно, приобрела несколько привычку к службе, добавили, чтобы пополнить число, крестьян и наемных волонтеров. Собрание столь нескладное, не было сотворено для получения выгодных результатов. Надо ли удивляться в таком случае в произошедшем? Как только принц Нассау появился пред неприятелем, последний приготовился с большим искусством его встретить. Русская флотилия, кроме той невыгоды для нее, которая происходила от незнания местности и средств неприятеля, и в особенности от глупейшей самонадеятельности ее начальника, должна была бороться при отступлении с ветром, с трудным и стесненным проходом, с подводными камнями, удобными для уничтожения, батареями и канонерскими лодками, которые ее обстреливали со всех сторон. Фрегаты, как самые сильные и тяжелые суда флотилии, труднее всех поддавались к маневрированию, и далеко не помогая и не поддерживая друг друга, они затрудняли лишь и сцеплялись без конца. Поэтому они все и погибли.

7 июля пришло от шведского флота судно под белым флагом, на котором находился майор Гейльман, имевший от герцога Зюдерманландского письмо к адмиралу, с изъявлением благодарности за хороший прием их офицеров, взятых в плен.

9 числа был пойман фрегатом “Надежда Благополучия” плывший посреди моря на лодке швед, который бежал от нас из плена и

531

пробирался в шхеры. Шведы вели оживленную переписку с пленными, и все эти письма пересылались через нас. Письма пленных пересылались даже графом Безбородко, что видно из письма последнего к адмиралу от 8 июля. Получено 11 июля в 10 часу поутру.

“Милостивый государь мой Василий Яковлевич.

От одного из числа пленных офицеров, в Кронштадт привезеных, барона Армфельта письмо к такому же пленному, в Ревеле находящемуся, поручику Ульнеру, командовавшему галерой “Остер-Готландией”, прилагается при сем к вашему превосходительству с тем, не угодно ли будет приказать оное доставить по его адресу”.

12 июля адмирал получил следующее письмо графа Безбородко от 9 числа:

“Из сегодняшнего отправления вашего превосходительства усмотреть изволите, что принц Нассау пришел в себя и готовиться к дальнейшим предприятиям³²⁶. Он еще столько имеет сил, что ежели с осторожностью поступать станет, то может поправить случившееся. Государыня, зная Ваше к Ней усердие, надеется, что ваше превосходительство зависящее от вас пособие тут сделаете. Посылая принцу Нассау наставления, мы должны были войдти во многие подробности, дабы упредить какую-либо неполезную скоропоспешность.

Потеряв пять фрегатов, пять шебек, два полупрама, 16 галер, три бомбардирских катера и несколько мелких судов, а всего 52, мы не столько их жалеем, сколько людей, еще более понапрасно утраченных. Более 2000 человек ссажено было на остров, и, не имея гребных малых баркасов, катеров и шлюпок, оставили их на жертву неприятелю. Бедные люди, имея при себе оружие, набрав из разбитых судов сухарей, оборонялись против шведов, но когда подвезли лодки с 30 и 24 фунтовыми пушками, то уже не могли сражаться, и большая часть сдалась. Сперва недочлися было более тысячи человек. Теперь, хотя возвратилися с полторы тысячи, все однако гораздо более 3000 урон наш простирается, да и всего прискорбнее, что тут потеряны лучшие войска, которые прошлого года дрались на галерном флоте, а весной во всех походах за Кюменем с генералом Нумсеном и Денисовым служили. Однако офицеров гораздо более ста человек не является.

Г-н. Козлянинов себя не лучшим образом рекомендовал. Ваше превосходительство сами лучше видели, сколько он вам помог под Выборгом (и под Эландом, можно прибавить! (Прим. П. В. Чичагова). Пришед к Курсала, соединился с 40 лодками команды г. Слизова

532

и имел всех судов до 80. Разбитый неприятель терся между Аспо и островов, пролив Роченсальмский составляющих. 25 июня генерал-поручик Нумсен представил ему о занятии того пролива, покуда неприятель не скопится, и в ее свою готовность сделать диверсию атакой Гельсинфорса и показательством (демонстрацией) за Кюмень. Предложение сие осталось без уважения и ответа. Если бы принц Нассау не вслед пошел за большим флотом, а поворотя вправо, устремился на суда гребные, которые сперва г. Крауном, а потом уже и флотом были отрезаны, убавил бы половину гребной шведской флотилии; если бы г. Козлянинов, вышед тотчас из Тронзунда, пустился по следам их же флотилии, то также бы еще ее силы уменьшил; а ежели б внял добрым советам столь искусного и предприимчивого генерала, каков Нумсен, то не сделалося бы с принцем Нассау несчастного приключения, которое после самой великой победы нас всех выгод лишило. Но все сие поправить надобно, и жалеть поздно.

Сын ваш отправится завтра. Я желаю, чтоб новое звание, в кое он переименован, доставило ему случай к отысканию себе славы и вам нового удовольствия.

P. S. Все помещенные объяснения я прошу вас, милостивый государь мой, принять за знак моей искренней привязанности к вам и откровенности, сохраните их для себя собственно”^VII.

В тот же день был получен Высочайший указ о награждении участников Выборгского сражения.

Вице-адмирал Круз получил чин адмирала и орден Св. Георгия 2-ой степени; вице-адмирал Мусин-Пушкин, по известным причинам, только орден Св. Анны, контр-адмирал Повалишин — чин вице-адмирала и Св. Георгия 2-ой степени, контр-адмирал Ханыков — Георгия 3-ей степени, капитан Скуратов — чин контр-адмирала; так же как и Лежнев, получивший еще орден Св. Владимира 2-ой степени и т. д.³²⁷

К вечеру прибыл из Петербурга мой брат Василий, награжденный Императрицею, и с следующим еще письмом графа Безбородко:

“Пользуяся возвращением любезного сына вашего, имею честь донести вашему превосходительству, что Ее Императорское Величество по получении вашей реляции о рекомендованных г-ном вице-адмиралом Повалишиным отозваться изволила, что всех тех, коим следует по вашему усмотрению произвождение в чины до капитана-лейтенанта и до премьер-майора армейского, ваше превосходительство сами, властию вам данной, по усмотрению вашему

533

наградить можете. Г-н Озеров³²⁸ произведен в премьер-майоры. Ежели ваше превосходительство находите, что еще кому следует получить чин капитана второго ранга, иль иное воздаяние, то прошу мне дать знать.

12 же июля адмирал перешел на Ревельский рейд с частью флота, которая требовала исправления, препоручив командование остающимися судами у Наргена адмиралу Крузу.

В воспоминание одержанных побед над шведами Императрица позволила адмиралу выбрать из взятых судов одно, чтобы из него сделать себе яхту. Поэтому он взял одномачтовый катер, называвшийся “Луиза-Ульрика”, который был всегда в его распоряжении, пока жила Императрица. После ее смерти адмирал отдал яхту обратно во флот.

15 числа, в силу Высочайшего повеления, была назначена эскадра для поисков в Поркалауде и Биорко-зунде. Ее составили из 4 кораблей, 2 фрегатов и 2 катеров, под начальством контр-адмирала Лежнева. Кроме того, к отряду присоединили канонерские лодки и баталион стрелков. Контр-адмирал Лежнев получил следующее предписание:

“Выступя в море, вы возмете под свое начальство крейсирующий там корабль и два фрегата. Пойдете к Свеаборгу и, приближась к оному на безопасное расстояние, осмотрите положение неприятельского флота. На случай, буде бы он весь и частью покусился выдти в море, то дав знать о сем стоящей у Наргена эскадре, от сильнейшего себя иметь осторожность, на равносильного же сделать нападение, и куда бы он ни обратился, повсюду гнаться за ним и поражать. Когда же найдется он спокойно пребывающим на месте, тогда крейсировать на виду Свеаборга и Поркалауда, склоняясь несколько к западу. При удобных ветрах, при коих можно приближаться к шхерам и от оных удаляться, подходить на близкое расстояние ко входу в Борезунд или Поркалауд, делая вид как бы намерен войти туда, но не вдаваться в опасности, и только держаться пред сим местом, лавируя в ту и в другую сторону под малыми парусами, или ложась иногда на дрейф для лучшего озабочения неприятеля. Причем примечать все его движения, не станет ли он переменять местоположения своего, или приумножать сил своих, или развозить по островам и батареям людей. После сего, оставя пред Поркалаудом и Свеаборгом крейсеров, уклониться в западу и послать перед собой один фрегат и катер к Гангуту для осмотра, не окажутся ли там какие суда стоящими или проходящими с которой

534

бы то ни было стороны, и в каком числе, также нет ли где каких укреплений или батарей. Обо всем стараться как можно чаще уведомлять”.

Если бы подобные предосторожности были приняты принцем Нассау, то предводительствуемая им флотилия не подверглась бы поражению.

Этого же числа адмирал получил нижеследующее письмо от графа Безбородко:

“...Письма от пленных шведов и к пленным ее Императорское Величество позволяет вашему превосходительству доставить и впредь доставлять по открытии их и осмотре, чтоб в них чего либо непристойного и вредного не заключалося: о ком же изволите знать, где они находятся, не оставьте их известить. Не можете ли также наведаться и о наших пленных, о которых мы из галерного флота по сие время не имеем известий. ...

в Царском Селе. Июля 12 1790 года.”

Через несколько дней, 19 июля было получено еще письмо графа Безбородко:

“Милостивый государь мой Василий Яковлевич.

По содержанию письма вашего превосходительства рекомендованным вами награждение учинено, как то вы, милостивый государь мой, усмотреть изволите из указа к вам, с сим отправленного, Ее Императорское Величество относительно лейтенантов и ниже того чина, вами рекомендованных, отозваться изволила, что произвождение тех чинов, кои в пределы власти вашей входят, оставлено на ваше рассмотрение, и что потому ваше превосходительство отличившимся из них подвигами сами воздать можете.

Шпагу золотую, г-ну капитану Сиверсу пожалованную за 22 июня, ничто не мешает отдать, ибо и г-н капитан Ломан таким же образом за новое дело другую шпагу получил, да нашелся пример, что и во время Государя Императора Петра Первого такие награждения были повторяемы. Оба фельдмаршала нынешние получили: граф Румянцев три шпаги, а князь Потемкин две, за одержанные ими победы.

Деньгами экстраординарными ваше превосходительство снабдены будете на сих днях достаточно. Я забыл доложить Вам о г-не Стурме, что Ее Величество точно в награждение пожаловала его чином бригадирским. Крест Владимира можно ему будет получить после кампании, и с той еще выгодой, что теперь не дали бы более 4-ой степени, а тогда как бригадиру легко пожалуют и третьей.

535

Г-н Повалишин отправился в Фридрихсгам, потом возвратяся в Выборг сядет на фрегат “Патрик” и в свое место поедет. Шведская флотилия окружила себя, как сказывают, батареями на островах и затопленными судами нашими на ходах: но часто иногда более говорят, нежели в деле есть. О демонстрациях на Поркалауде здесь надеются, что ваше превосходительство и сильно и осторожно шведов потревожите.

Мы крайнюю имеем нужду достать из Копенгагена наши суда, селитру, серу, пушки и прочее, даже и людей. Для сего полагаем послать три или два корабля добрых и легких, и столько же фрегат, чтоб то привесть, и шведские берега и торговлю попугать. На место отделяемых у вас судов мы вам столько же из Кронштадта доставим. Надобно только будет вашему превосходительству назначить командира к сему отряду не столько чиновного, сколько смелого и предприимчивого, о чем со временем и указ получите; а я предварительно стану ожидать вашего мнения о сем.

в Царском Селе. Июля 17. 1790 г.”

20 июля, контр-адмирал Лежнев донес, что он <нашел> в Поркалауде 2 корабля, 3 фрегата и до 20 других судов, что, по всей вероятности, неприятель имеет батареи, но они скрыты в кустах. В Свеаборге неприятельский флот в числе 15 кораблей и фрегатов, из которых некоторые не только без стенег, но и без мачт.

В письме графа Безбородко от 20 числа, полученном адмиралом 22-го, говорилось:

“Доставляя вашему превосходительству именной Ее Императорского Величества указ о поиске на Поркалауде, долгом поставляю доложить вам, что тут отнюдь не было намерения обидеть г-на контр-адмирала Лежнева, но что Ее Величество, считая, что сей поиск должен быть сделан более на легкую руку и более с фрегатами и легкими судами, почему он к такому предприятию привычнее. И, впрочем, Ее Величество уверена, что ваше превосходительство для лучшего успеха в оном, не оставите маскировать прямое дело фальшивыми видами на другое место, когда на одно точно решитеся. На сей раз быв весьма занят, не успеваю писать более, и кончу сие, пребывая и т. д.”^VIII

24 числа были присланы от контр-адмирала Лежнева 5 человек, ушедших из Швеции и взятых с лодкой. Трое из них оказались русскими, а двое пруссаками. По их показанию, они попались в плен в начале войны и были сперва отосланы в город Видштадт, а потом в Мальмо, где их обременяли тяжкими работами

536

и мучили голодом, так что для избавления от смерти они были принуждены вступить на службу. Пруссаки объяснили, что они с полком, состоящим из 1200 человек, прибыли в Швецию, и там их распределили по полкам. Таких полков доставлено в Швецию 12.

29 июля адмирал покинул Ревель и со всею эскадрой вернулся к Наргену.

На другой день он написал Императрице, что помышляя постоянно, согласно желанию Ее Величества, об исполнении предприятия на Поркалауд, он составил эскадру из фрегатов и катеров под начальством капитана Крауна, способного офицера, который оказал уже большие услуги. Что он поручил произвести покушение на этот важный пост и дал капитану Крауну инженерного офицера, на случай, если явится в нем надобность. Далее адмирал продолжал: “Флот Вашего Величества разделил я на две части, из которых главная под моим флагом находиться будет против Поркалауда и Борезунда, как для сильнейшего подкрепления отряда, порученного капитану Крауну, так и для преграждения пути неприятелю, буде бы он со флотом своим покусился выступить в море, дабы уйдти в Карлскрону; другая, под начальством адмирала Круза, должна располагать плавание свое против Свеаборга, имея неослабное наблюдение за малейшими движениями неприятельского флота, и посредством учрежденных между двумя частями нашими крейсеров, немедленно уведомить меня о том. Сверх сего предписал я адмиралу Крузу:

1) не допускать неприятеля посылать отряды морем в Роченсальм на подкрепление держащейся там гребной его флотилии, стараясь, буде он на то покусится, бессильнейшим овладеть, а сильнейшего преследовать и тотчас дать мне о том знать.

2) охранять транспорты наши от захватов неприятельских и

3) в случае выхода шведского флота поспешать соединиться со мной.

Начальнику над лодками подполковнику Шилингу³²⁹ велел я, по выходе моем в море, прилежно смотреть на подходящие к Наргену суда наши, на которых если поднят будет знак о его выступлении, то немедленно следовал бы за оными...”

2 августа пришел фрегат с донесением, что в Свеаборгском порте суда ежедневно уменьшаются, так что в нем осталось только 14 трехмачтовых судов, совсем готовых и оснащенных, кроме одного фрегата. Все они переходят в Поркалауд.

537

3 августа адмирал получил рескрипт Императрицы от 31 июля с повелением послать отряд в Копенгаген для забрания находящихся там наших транспортов. В приложенном письме Императрицы говорилось:

“Василий Яковлевич!

Уволив генерала-майора Спренгпортена³³⁰ к водам для излечения ран его, дозволили Мы ему с женой ехать до Ревеля на корабле “Александре”, на сих днях туда идущем. Когда же он прибудет в Ревель, то при посылке отряда в Данию на основании указа Нашего, с сим доставляемого, велите означенного генерала-майора с женой его поместить на корабле, с тем, что по прибытии в Копенгаген, он далее отправится уже на нейтральном купеческом судне. В пути прикажите начальнику оказывать ему всякое уважение и пособие, как человеку, по отличному его усердию к Нам особливое наше благоволение заслуживающему.

С тем же курьером доставлено было адмиралу письмо графа Безбородко:

“Милостивый государь мой Василий Яковлевич,

Давно уже мы имели ваши известия; и я по моей истинной к вам преданности желаю, чтоб состояние здоровья вашего не было тому причиной, а скорее ласкаю себя надеждой, что ваше превосходительство все сие время были озабочены, како лучше успеть в возложенном на вас.

О выборе вами г-на Тимашева для посылки в Данию с эскадрой я Ее Императорскому Величеству доносил; и Ее Величество то в полную волю вашу оставляет. Прошу ваше превосходительство по содержанию письма ко мне от г-на Криденера посылаемого вами начальника наставить во всем, от него представляемом, дабы не осталась никакая материя нерешенной.

О сумме экстраординарной повеление в Казначейство послано.

Г-н. Повалишин ведет очень осторожно и искусно свое дело. Его эскадра уже теперь до 90 судов умножена, включая и канонерские лодки: и кажется что от его части сильная.

5 числа весь флот начал сниматься с якоря, чтобы выйти в море для исполнения предположенных действий, но поднявшаяся буря заставила отказаться от этого движения.

На другой день адмирал получил Высочайший указ, повелевающий прекратить военные действия по случаю заключения мира со Швецией³³¹. Все корабли, находившиеся в командировках, были тотчас отозваны, и на адмиральском корабле мы отслужили благодарственный молебен^IX.

538

С этой минуты адмирал занялся отсылкой флота в различные порта. В заключение этой главы приводим в последовательности дальнейшие рескрипты Императрицы и письма графа Безбородко к адмиралу:

1) ПИСЬМО ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II.

(Получено: августа 15 числа, 1790 г.)

“Василий Яковлевич! Для привоза оставшихся в Копенгагене транспортных судов и пушек, вместо двух кораблей можете послать один корабль, два фрегата и катер; а генерал-майор Спренгпортен вслед за сим на корабле “Александре” отправится в Ревель, которого вы и поместите с его свитой на корабле, в Данию посылаемом, на основании прежнего Нашего повеления. Пребываю вам благосклонная

Екатерина.

в Царском Селе. Августа 10 1790 года.”

2) ПИСЬМО ГРАФА БЕЗБОРОДКО.

(Получено 18 числа.)

“Заботы мои по случаю благополучной оконченной мирной негациации не дозволили мне писать к вашему превосходительству в то время, когда курьер первый был к вам послан. Теперь исполняю сей долг, радуяся с вами восстановлению тишины, — которому ваше превосходительство много подвигами вашими способствовали.

Г-н Спренгпортен завтра едет на корабле “Александре”, о чем имея честь уведомить пребываю и т. д.

в Царском Селе. Августа 13 1790 г.”

3) ПИСЬМО ГРАФА БЕЗБОРОДКО.

(Получено 20 августа 1790 года.)

“При назначаемом праздновании мира, с королем шведским заключенного, Ее Императорское Величество предположила дать повеление о выдаче награждений, следующих в сходство морскому регламенту корабельному и галерному флотам за разные сражения, и взятые у неприятеля суда, о чем и приказано Адмиралтейской Коллегии учинить расчет как найскорее. Я прошу ваше превосходительство поспешить присылкой ведомостей как по ревельскому, так и по выборгскому сражению о взятых судах, тоже и о потопленных и сожженных, с означением калибра пушек, да и о числе людей вышнего и нижнего чина, бывших в обоих помянутых делах, и в третьем еще что имел 23 и 24 мая Александр Иванович³³². Сии ведомости нужны вдвойне, одни для меня, а другие для графа Ивана Григорьевича”.

В С. П.-бурге. Августа 18. 1790.

539

P. S. Прошу также прислать мне особые ведомости, сколько по флоту есть увечных от ран в сражении офицеров и нижних чинов, кои служить не могут.

4) РЕСКРИПТ ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II.

“Василий Яковлевич! Данное от Нас повеление генералу-майору и Ревельскому губернатору Врангелю о возвращенных из полону Наших подданных, и об отсылке пленных шведов, при сем для сведения вашего доставляется. Мы впрочем за благо приемлем, что вы по собрании отрядов предполагаете вступить на рейду, а затем и дальнейшими Нашими приказаниями о расположении флота Нашего в портах, вас снабдить не оставим. Пребываем вам благосклонны.

Екатерина”

в С. П.-бурге августа 20. 1790 года.

Копия: “Господин генерал-майор и Ревельский губернатор Врангель. Освобожденных из плена Наших подданных военнослужащих, которые в Ревель привезены будут из Швеции, или Шведской Финляндии, принимая, прикажите отдавать сухопутных в ведомство генерала-поручика Волкова, который от генерала Салтыкова получит приказание, чтоб их обратить в укомплектование войск Наших, в Лифляндии и Эстляндии располагаемых, доставя им одежду и прочее нужное; а морских, кому от Адмирала Чичагова поручено будет: больных же поместить в тамошних госпиталях, имея за ними надлежащее призрение. Шведов, в плену у Нас бывших, находящихся в Ревеле, отдайте начальнику, с судами их пришедшему, а вице-адмиралу Норденшиольду не оставьте сделать приличный ответ с приветствием за оказуемую со стороны их точность в исполнении заключенного между Нами договора, уверяя что не меньше и с Нашей стороны таковая же точность наблюдаема будет”.

5) ПИСЬМО ГРАФА БЕЗБОРОДКО

“Долгом поставляю уведомить ваше превосходительство, что ее Императорское Величество для празднования мира, с королем Шведским заключенного, назначить изволила 8 число следующего сентября, как из приложенной росписи усмотрите, и что потому весьма прилично Вам и Александру Ивановичу поспешить прибытием Вашим к тому числу в С. П.-бург, тем более, что Ее Величество и дозволение свое на приезд обоих вас

540

для того пожаловала, чтоб ваши превосходительства могли присутствовать при торжестве, к которому ваши подвиги много способствовали”.

в С. П.-бурге. Августа 28. 1790.

РОСПИСЬ ДНЕЙ ПО СЛУЧАЮ НАСТУПАЮЩЕГО
МИРНОГО ТОРЖЕСТВА:

8 сентября. Воскресение — благодарный молебен, с пальбой пушечной и от войск сухопутных, тоже и галерного флота. Публичная авдиенция Сенату и всем чинам и раздача милостей и награждений, при бросании в народ жетонов.

9 сентября. Понедельник — отдохновение.

10 сентября. Вторник — бал и ужин по билетам для 5 первых классов за фигурными столами.

11 сентября. Середа — отдохновение.

12 сентября. Четверг — в 12 часу поутру даны будут народу быки и вино, а потом Ее Императорское Величество изволит кушать в Галерее с первейшими чинами, и со всеми военнослужащими генералами, флагманами, бригадирами, полковниками, и капитанами первого ранга.

13 сентября. Пятница — отдохновение.

14 сентября. Суббота — отдохновение же по причине посту для праздника Воздвижения.

15 сентября. Воскресение — Ее Величество изволит обедать в Галерее со всеми штаб и обер офицерами Гвардии.

16 сентября. Понедельник — отдохновение.

17 сентября. Вторник — Маскарад для дворянства и купечества по билетам.

18 сентября. Середа — отдохновение.

19 сентября. Четверг — отдохновение.

20 сентября. Пятница — день рождения Его Высочества, бал.

21 сентября. Суббота — отдохновение.

22 сентября. Воскресение — день коронации, бал.

23 сентября. Понедельник — отдохновение.

24 сентября. Вторник — фейерверк на Царицынском лугу и окончание празднества.

6) РЕСКРИПТ ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II

“Василий Яковлевич. Корабли, фрегаты и прочие суда, при Ревеле оставшиеся, повелеваем ввести в гавань тамошнюю и разоружить,

541

а служителей поместить в квартирах по сношению с губернатором Ревельским генералом-майором Врангелем; там же должны быть помещены чины и служители судов галерного флота, под командой вице-адмирала Козлянинова пришедшие, о которых разоружении дано от Нас приказание вице-адмиралу принцу Нассау-Зиген. Пребываем вам благосклонны.

Екатерина”

в С. П.-бурге. Сентября 15. 1790 года

7) ПИСЬМО ГР. БЕЗБОРОДКО

“По содержанию почтенного письма вашего превосходительства с приложением списков тем чинам, кои за отличную службу, вами и прочими начальниками засвидетельствованную, удостоиваются Монаршего благоволения, я не премину при удобном случае доложить Ее Императорскому Величеству, и ваше превосходительство в свое время извещены будете о высочайшей резолюции; но что касается до таких, коих заслуги зависят собственно от вашего рассмотрения и награждения по всемилостивейше вверенной вам власти, произвождение их не может подвержено быть ни затруднению, ни сумнению, тем более, что как война еще не кончена, и по случаю ее вооружения продолжаются, то при оных и вновь пожалованные вами удобно размещены быть могут так, как и по галерному флоту таковое произвождение теперь делается. Сообщая о сем вашему превосходительству, пребываю и т. д.”

в С. П.-бурге. Ноября 23 1790. (получено 23 ноября 1790 г.).

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I 23 июня записано в дневнике Храповицкого: (стр. 338): “От гр. Ив. Петр. Салтыкова казачьи известия, что вчерась, 22-го с утра большой шведский флот стал пробиваться в море и видели 5 судов взорванных; полагают что шведские. Во весь день беспокойство, ибо курьера нет”.

^II Императрица писала кн. Потемкину 28 июня (Русская Старина т. XVII стр. 419): “Король, сказывают разно: одни — будто ушел на баркасе, между провиянтских двух судов; другие, что был на своей яхте “Амфион”, коя потоплена, и будто сошед сел на галеру, сия галера взята, с ней соскочил в шлюпку; сия шлюпка также взята, с шлюпки сошел в бот, бот сей ушел; завтрак его взят: он состоял из

542

шести сухарей, копченого гуся и двух штофов водки... Поздравляю тебя с сегодняшним праздником и с сей победой; разрешил нас Бог от бремени и обрадовал тебя Чичагов еще раз, как видишь...”

Гримму же Императрица писала 25 июня следующее: (Сборник Исторического Общества XXIII. 436) “Его шведское величество и, вероятно, братец его вместе с англичанином Смитом, которого его величество не выпускает из глаз ни днем, ни ночью, сели в баркас между двумя судами с провиантом и таким образом бежали, пока сражались корабли. Вот уж этого например, я бы не сделала, потому что оно доказывает, что боишься за свою шкуру. Я просто сказала бы своему флоту: “Господа, хочу делить ваши опасности, где вы будете, там и я. Будем жить и умирать вместе!” Но бежать в самом разгаре опасности, это низость, а не ошибка. О дрянные трусы! Они внушают мне отвращение. Это по немецки называется попросту Schurken (подлецы). Я имею от 23-го рапорт казацкого пикета, стоявшего на берегу, в котором три замечательные слова. Офицер пишет: “наши на море хватают, жгут и теснят неприятеля. Ваш покорный слуга”.

^III 27 июня в день Полтавской битвы в Царском Селе был молебен по случаю одержанной победы над шведами 22 числа (см. дневн. Храповицкого стр. 339).

^IV Императрица ездила в этот день в город из Царского Села. Храповицкий пишет 30 июня (стр. 339): “В Никольском Соборе, при благодарном молебне, читана выписка из реляций о победе, 22 числа одержанной. В оный же день в 1788 году подписан манифест о войне, шведами начатой, к читке в Петропавловском соборе”.

Императрица писала Гримму (Сборник Исторического Общества, XXIII, 495 и 496): “Я не могу видеть адмирала Чичагова, чтоб не вспомнить слова князя де-Линя о фельдмаршале Лаудоне³³³, когда о нем кто-то спросил, почему его можно узнать: — подите, сказал он, вы найдете его за дверью сконфуженного своим достоинством и своими талантами. Вот точное изображение моего адмирала”.

^V У Храповицкого записано 1 июля (стр. 339): “В 3 часа по полуночи прискакал Турчанинов, разбудил гр. Безбородко. Таятся и невеселы, для того, что 26 числа пр. Нассау, атаковав шведов в Роченсальме, потерял прамы, 8 галер, 4 фрегата да и свою голову; к худому распорядку прибавила беды буря”.

Императрица писала кн. Потемкину 17 июля (Русская Старина т. XVII стр. 420). “После Выборгской, прямо славной победы, шесть дней спустя, последовало несчастное дело с гребной флотилией, которое мне столь прискорбно, что после разнесения Черноморского

543

флота бурею, при начатии нынешней войны, ничто столько сердце мое не сокрушило, как сие...”.

^VI У Храповицкого говорится (стр. 339): 3 июля. “Граф Иван Петрович кричит караул. Шведы во множестве на границе показываются. Записка гр. Безбородко, чтоб взяли пример с покойного короля Прусского, бывшего не раз множеством окруженным”. 4 июля. “Шум великий в городе о разбитии Нассау. Чему дивиться, сказала Ее Величество, видя из полицейской записки, что приехал испанский полковник де-Родриго — он был во флоте. Был со мной разговор о слышанной в городе пальбе; в беспокойстве думают, что после разбития Нассау, не попались ли шведам 33 канонерск. лодки, туда отправленные. Не знают, сколько Нассау потерял, не доверяют Турчанинову”. 6 июля. “Ездили в город спускать 100-пушечн. корабль; названный “Св. Евсевий”, на память победы 22 июня. От шведского короля из пленных, 23 июня попавшихся, отпущен Коллегии иностр. дел переводчик Миллер, и сказывал, что мы потеряли больше 4000 людей и до 50 судов”.

^VII Храповицкий пишет в своем дневнике (стр. 340) 8 июля: Гр. Алекс. Андр. Безбородко сказывал, что по собираемым ответам, принц Нассау чернит Слизова, а тот сам его отделил, доказав бестолковые приказы и бывшую безурядицу. 9 июля. Показывать изволила собственноручное письмо к гр. А. Г. Орлову-Чесменскому, в ответ на его поздравление с победами. Тут Чичагов назван “последователем примера, победителем при Чесме показанного”.

Императрица писала кн. Потемкину 29 августа (Русская Старина т. XVII стр. 424): “Чрез сии строки ответствую на писма твои, касательно несчастной потери части флотилии, о коей упоминаешь; вот каково мое было поведение в сем деле: кой час Турчанинов ко мне приехал с сим известием, я более старалась умалять несчастье и поправить, как ни на есть, дабы неприятелю не дать время учинить нам наивящий вред, и для того приложила всевозможное попечение к поднятию духа у тех, кои унывать бы могли; здесь же выбрать было не из много излишних людей, но вообще действовано с наличными, и для того я писала к Нассау, который просил, чтоб я его велела судить военным судом, — что он уже в моем уме судим, понеже я помню, в скольких битвах победил врагов Империи, что нет генерала, с кем не могло случиться несчастье на войне, но что вреднее уныния ничего нет, что в не счастьи одном дух твердости видно...”.

^VIII В семейном архиве хранится еще письмо графа Ангальта с отметкой адмирала “получ. числа 22 июля 1790 года”:

544

Милостивый Государь Василии Яковлевич!

Ее Императорское Величество всемилостивейше пожаловать соизволила находящагося при вашем высокопревосходительстве господина секунд-майора Озерова в премьер-майоры; о котором Всемилостивейшем Ее Величества пожаловании извещая ваше высокопревосходительство, имею честь пребыть навсегда с истинным моим почитанием и т. д. ...

Июля 17 дня 1790 года Село Сарское.”

^IX О заключении мира Императрица писала кн. Потемкину: (Русская Старина т. XVII стр. 422) 5 августа: “Велел Бог одну лапу высвободить из вязкого места. Сего утра я получила от барона Нильстрома курьера, который привез подписанный им и бароном Армфельдом мир, без посредничества, 3 агвуста, отстали они, остыли, сметь сказать, моею твердостию личной одной, от требования, чтоб принять их ходатайство у турок и способствование к миру, но тпрру! не получили, а королю прусскому, чаю, сей мир не весьма приятен будет...”

29 августа (стр. 424): “Что ты сей мир принял с великой радостно, о сем нимало не сомневаюсь, зная усердие твое и любовь ко мне и к общему делу. Ласкательно для меня из твоих уст слышать, что ты оное приписуешь моей неустрашимой твердости. Как инако быть Императрице Всероссийской, имея шестнадцать тысяч верст за спиной и видя добрую волю и рвение народное в сей войне”.

Об этом же Императрица писала Гримму (Сборник Исторического Общества т. XXIII стр. 506): “Что до Верельского мира, я согласна с вами, что он может быть единственный в своем роде, потому что заключен в трое суток, отчего все гороховые супы и их здешние повара (посланники) потеряли голову. Да и генерал Игельстрем, если б он не заключил его, рисковал быть на четвертый день арестованным, так как наши казаки, заметив, что он две ночи сряду имел тайные свидания с преодетым шведом, начинали подозревать его в измене...”

На стр. 501: “Вы впали в порядочный бред по поводу мира. Но это ничего. Спокойствие возвратится. Я знаю, что при известии о Чесменской битве, я на 8 дней положила на себя молчание, и это образумило меня. В этом же году, при вести о победе Чичагова под Ревелем, я была почти в том же положении”.

545

ГЛАВА XXVII

Обучение П. В. Чичагова в Англии

Мое первое путешествие в Англию — Русский посланник гр. С. Р. Воронцов. — Мое поступление в училище. — Решение отправиться в Америку. — Прибытие в Портсмут. — Неудачное путешествие и возвращение в Лондон. — Осмотр голландского порта. — Посещение Саандама и взгляд на реформы и царствование Петра I

По достижении чина капитана 1 ранга на двадцать четвертом году от рождения, страсть моя к моему ремеслу дошла до высшей степени. Имев случай видеть вблизи несовершенства русского флота, я был ими раздражен и пламенно желал после столь долгого изучения теорий поставить себя в возможность увидеть собственными глазами практику английских моряков.

Англия, кроме признанного превосходства своего флота, имела для меня еще другую привлекательность: я был заинтересован ее образом правления и очень радовался случаю изучить его. Поэтому я умолил отца моего дозволить мне воспользоваться миром, чтобы посетить эту страну. Я предполагал также отправиться затем в Америку и совершить другие путешествия для приобретения опытности.

Один из моих братьев³³⁴, служивший также во флоте, пожелал участвовать в моей поездке, и мы присообщили себе в товарищи для руководства нашими учебными занятиями профессора Гурьева, моего учителя математических наук и мореплавания. Отцу моему, давшему согласие, нетрудно было получить дозволение Императрицы, и мы с возможной скоростью сделали все необходимые приготовления. В начале лета, сев на английский трехмачтовый купеческий корабль “Единодушие” капитана Лаусона, мы отплыли от Кронштадта при первом попутном ветре. Капитан был искусный моряк, и экипаж его хорошо составлен. Так как плавание по Северному и Балтийскому морям почитается за самое опасное, то для него и выбирают в Англии лучших моряков. Вскоре я заметил громадную разницу в исполнении их маневров, и хотя на купеческом корабле экипаж бывает слишком малочисленным, чтобы можно было ожидать от него правильного единства и быстроты, требуемой

546

на кораблях военных, но каждая подробность маневров исполнялась вполне хорошо. Наше плавание продолжалось целый месяц, по причине противных ветров, что я признавал выгодным для моего практического образования.

Прибыв в Темзу, так как корабль не шел с быстротой, соразмерной нашему нетерпению, мы высадились в Сутэнде, тогда только что возникавшем и не представлявшем еще ничего любопытного. Тотчас после обеда мы отправились в почтовой карете в Лондон. Отец дал мне рекомендательное письмо^I к нашему посланнику графу Воронцову, который не был ему лично знаком и даже предубежден против него своею сестрой, княжной Дашковой. Поэтому он принял нас немного холодно, и эта холодность увеличилась вследствие нескромности, высказанной мной некоторое время спустя.

Нетерпеливо желая дойти до источника познаний англичан в морском деле, я, вместо того, чтобы искать их у них в голове, думал найти в книгах, служащих для обучения моряков, и стал рыться в книжных лавках, предназначенных исключительно для распространения морских сочинений. Каково же было мое удивление, когда вместо сокровищ, новых познаний, которых так жаждал, нашел лишь элементарные книги, заключавшие расчеты по штурманской части и механические способы, которые в пренебрежении даже в русском флоте. Что же касается до ученых сочинений, я увидел лишь те, которые уже знал: труды французских писателей, из коих один, самый легкий, был переведен на английский язык.

Обманутый в своих надеждах столь неожиданным образом, я рассердился на английских теоретиков.

Между тем, наш посланник оказал обязательную вежливость и пригласил нас к себе на обед. Граф Воронцов был восторженным поклонником, и не без причины, морского управления англичан. За столом он спросил меня, делали ли мы какие разъезды по городу со времени нашего прибытия. Я отвечал утвердительно и затем добавил, что мы были крайне озадачены относительно главной цели нашего путешествования, заключающейся в усовершенствовании наших сведений в мореплавании, и что эта наука, которая, как я думал, доведена до столь высокой степени в этой стране, нисколько не соответствует мнению, составленному мной о ней. К этому я присовокупил, что каждый офицер нашего флота, как мне кажется, знает поболее того, что находится в английских книгах, попадавшихся мне под руку. Граф, уколотый этим замечанием, тотчас же мне возразил: “А знаете ли вы, сударь, что последний

547

мичман английского флота знает поболее нашего русского адмирала”.

Так как ему было небезызвестно, что мой отец адмирал, я нашел это сравнение малолюбезным и отвечал, что это может быть правдоподобно в отношении к практикам, но и это, впрочем, еще должно подлежать проверке. С этой минуты мы с ним о флоте более не говорили, и холодность в наших отношениях продолжалась во все время пребывания моего в Англии.

Дабы путешествие наше было сколь возможно поучительным, надобно было всего прежде уметь владеть языком страны. Все другие языки были тогда почти без всякой пользы иностранцу в Англии. Лишь после мира 1814 года³³⁵ англичане принялись коверкать французский язык, нередко с упорством и настойчивостью, приводящими в отчаяние. Лица, знакомые с давнего времени, проживавшие в Англии, посоветовали нам всем троим порознь поступить в академии, то есть в первоначальные училища.

Мы поспешили последовать этому превосходному совету. Я поступил пансионером в Тутинг, тогда как товарищи мои поместились в других училищах, довольно удаленных от моего, затем чтобы частые свидания не замедляли наших успехов.

Хотя нас не смешали с детьми, и обедали мы отдельно, с школьными учителями и другими лицами, занимавшими отдельные комнаты пансионеров, однако иного языка, кроме английского, мы не слыхали, и это с помощью частных учителей и знаний, уже приобретенных во французском и немецком, дало мне возможность через три месяца понимать все, что мне говорили, выражаться с легкостью и читать сочинения, особенно для меня любопытные, ибо я не метил ни на Шекспира, ни на других поэтов или философов, трудно понимаемых. Могу сказать, что особенно достоин удивления в этой школе был образ жизни, которому нас заставляли следовать. Однако при первом же обеде я попал впросак. Когда на стол подали пастет, и мне поднесли большую порцию, а он был с бифштексом, и я нашел его отменным, то не желая показаться обжорливым и съесть всю порцию, я приберег себя для других блюд, намереваясь поближе познакомиться с английской кухней, но хозяйка школы заметила, что я слишком мало ем, и затем встали изо стола. Впоследствии я узнал, что существует обычай подавать подобный пирог каждую субботу, а в остальные дни недели обед состоял из превосходного говяжьяго блюда, ежедневно сменяемого, затем из овощей и пудинга. Никогда в жизни моей не бывал я так здоров.

548

Я заметил также в этом училище одну из тех странностей, которые столь свойственны роду человеческому. Известно, что англичане слывут за народ, лучше других понимающий опрятность, и это совершенно верно. В это время еще ходили в пудре; так как у моей постели был старый камчатый полог, как у других пансионеров, то, чтобы не портить его глянца, надлежало уходить причесываться в кухню. Если пудра не причиняла вреда, то волосы, разлетавшиеся во все стороны, были, конечно, не особенно вкусной приправой кушаньям. Впрочем, во время этого туалета я имел случай оценить старания, прилагаемые английской поварихой готовить свои блюда. Она заботилась не о составлении соусов, потому что в них не было надобности, но каждый кусок был лучшего качества, отменной мягкости и сваренный в меру.

К слову об опрятности, приведу другую странность. Впоследствии одна из моих своячениц^II, по возвращении из колонии Гофроу, в которую отдала своего сына, описывала мне неряшливость комнат воспитанников: из них большая часть не была чищена уже несколько лет. Не менее удивительно и то, что одним воспитанникам позволяют тиранить других. Самые старшие, именуемые крестными отцами, заставляют новичков служить себе грелками, упираясь ногами в их животы или спины. Этим, вероятно, внушается им отвращение к деспотизму и неопрятности.

В бытность мою в училище, я часто ездил в Лондон на поиски <всего>, что касалось морской службы, но найденное мной относилось лишь к торговому мореплаванию, ибо Англия, будучи в мире со всем светом, не имела служебных военных кораблей в окрестностях Лондона. Не в состоянии будучи довольствоваться сведениями, находившимися у меня под рукой, я не придумал ничего лучшего, как предпринять дальнее путешествие. Меня льстила надежда, что на море практика англичан научит нас более, нежели могла то сделать их теория. Итак, я решился отправиться в Америку, и мы сели на один из величайших вест-индских кораблей, капитана которого нам особенно рекомендовали.

По прибытии нашем в Дюны, западные ветра задержали нас на весь декабрь месяц и на часть января 1799 года. Почти ежедневно поднимали мы якорь в надежде обогнуть мыс Фореланд, и каждый раз находили, что при достижении этого мыса, ветер был нам еще более противный и заставлял возвращаться.

По течение этого времени я мог убедиться в способности нашего капитана и недостаточной трезвости его второго подшкипера, который

549

с квадрантом³³⁶ в руках, производя полуденные наблюдения, падал иногда в трюм сквозь большой люк, не подозревая, что он находится сзади его. Если английские мореходы в Северном море были, как мы выше сказали, очень искусные пловцы, то ходившие в Вест-Индию благодаря попутным ветрам, облегчавшим плавание, бывали иногда до чрезвычайности невежественны. Таковым оказался и наш капитан. Поэтому я начал предусматривать потерю времени и мало имел надежды на практическую пользу. Я был погружен в эти мысли, когда ветер переменился. Мы обогнули мыс Фореланд и вышли из воды Ла-Манша. По достижении нами высоты Портсмута³³⁷, ветер снова изменился, и мы принуждены были зайти в порт.

Княгиня Екатерина Романовна Дашкова

Выгоды свободного правительства меня убедили, и я привык думать, что английская почва священна, кто бы ни ступил на нее, тот сейчас же получит все права и достоинство человека, что в этой стране

550

неведомы притеснения произвола, и что в ней живут под владычеством законов. По правде сказать, после всех неудач, испытанных мной в отношении главной цели моего путешествия, у меня оставалась одна только утешительная мысль, что я буду, по крайней мере, пользоваться полнейшей свободой моих действий. Поэтому я не сожалел, что корабль приближается к Спитгуду, думая, что если ветер будет продолжать задерживать нас, я успею заглянуть в Портсмут и его морские заведения на острове Уайт и его прелестный сад. Столь приятные размышления были внезапно прерваны пушечным выстрелом, ядро которого пролетело над нашими головами. Это был комплимент, сделанный нам вахтенным бригом, недовольным бесцеремонной манерой, с которой наш капитан входил в рейд. Мы тотчас же легли в дрейф, и к нам подъехала небольшая лодка с мичманом от вахтенного брига, который от имени своего командира потребовал у нас список пассажиров и их паспортов. Не могу описать моего удивления. Я не знал как примирить этот факт со сложившимися у меня понятиями о свободе, которой пользуются с той минуты, когда ступишь на английскую землю.

К большему еще огорчению он объявил там, что нам воспрещается сходить на берег, впредь до нового приказа; после этого он отчалил. Я изумился... Через несколько минут он возвратился опять, чтобы сказать мне, что ему приказано отвести меня на вахтенный, трехдечный корабль, находившийся в Спитгуде, под командованием капитана Найта. Мое удивление начало переходить в негодование, но надобно было покориться.

Я был принят капитаном Найтом вежливо, но с некоторыми знаками недоверчивости. Сначала он пустил по рукам всего корабля мой паспорт, отыскивая в экипаже кого-либо, умеющего читать по-русски или по-немецки. В ожидании этого он спросил меня, правда ли, как ему это говорили, что я капитан корабля. “Ибо вы для этого, — прибавил он, — кажетесь мне слишком молодым”.

Правда, что противоположность между нами обоими была чувствительна: капитану Найту было по крайней мере шестьдесят лет, а мне двадцать шесть. Я отвечал, что мне кажется, возраст не всегда решает вопрос о занимаемых местах, что даже на его родине Питт³³⁸ был первым министром, будучи двадцати одного года, занимая пост, который, по его системе, должен был бы принадлежать старейшему годами в парламенте.

Во время этого разговора принесли обратно мой паспорт, и капитан Найт, убедившись, что я не самозванно присвоил себе мой

551

чин, сказал, что он предложил бы мне отобедать с ним, но так как он проживает в Плимуте, то и приезжает на корабль лишь по делам службы, Но прибавил, что если я хочу принять приглашение к обеду с офицерами, они с удовольствием меня примут.

Я тем охотнее принял приглашение, что этот корабль был первый военный английский, мной встреченный. Я предполагал осмотреть его в подробностях и увидеть, каково было офицерское хозяйство. В отношении первого я остался весьма доволен: это был один из старых, преобразованных кораблей, полувооруженный, предназначенный к охранению порта, а так как английские моряки вообще не придают, подобно русским, столько важности этим утомительным мелочам чрезмерной опрятности, обременительным для экипажа, то я не составил себе очень высокого понятия о порядке, царившем на корабле. Впоследствии я узнал от его офицеров, что притеснения, которыми мы подвергались, были следствием весьма недавних распоряжений: правительство признало нужным внезапно предпринять эти предосторожности со времени революции 1789 года³³⁹, дабы воспрепятствовать французским революционерам проникнуть в страну. Эти предосторожности были чрезмерно умножены впоследствии не только в ущерб иностранцам, приезжавшим в Англию, но и самим англичанам; они были причиной отмены некоторых из их основных законов, каковы: habea corpus^III и неприкосновенность жилища.

Обед английских офицеров, составленный из здоровых, хорошо приготовленных блюд, показался мне превосходным. Даже пили не слишком много. Правда, что после обеда, или, вернее, когда была снята скатерть, и бутылки пошли в круговую; я оставил их под предлогом приближения ночи. Несмотря на этот довольно радушный прием, капитан объявил нам, что не сможет снять запрещения нам сходить на берег до получения им ответа из адмиралтейства, это помешало мне на сей раз посетить остров Уайт.

За это запрещение мы были утешены переменой ветра, перешедшего в попутный и позволившего нам оставить Портсмут. Мы тотчас же подняли паруса, надеясь в течение дня выйти из Ла-Манша, но при самом выходе из канала ветер сделался до того противен и силен, что мы были принуждены пристать к Фальмуту. Здесь мы узнали из газет, что Конвент объявил войну Георгу³⁴⁰, Питту и Голландии³⁴¹. Тогда представились нам всякого рода размышления. Мы были недовольны всевозможными помехами, испытанными нами с самого нашего прибытия в Англию. Думали мы о неспособности

552

капитана, увеличивавшей опасности плавания, думали об опасности быть захваченными в плен корсарами, которыми моря готовились наполниться, боялись быть задержаны в какой-нибудь гавани Европы, вместо того, чтобы путешествовать по Америке. Все эти размышления, в совокупности с мыслью о вероятии всеобщей войны, побудили нас к решению возвратиться не токмо в Лондон, но в Россию, лишь только это дозволит время года. Приняв подобное решение, мы высадились в Фальмуте и возвратились в Лондон в начале февраля 1793 года, предоставив капитану полную плату за весь путь в Америку, с которой он не хотел сбавить ни копейки.

До отплытия из Дюн мы видели там несколько фрегатов, становившихся на якорь близ нас. Неловкие маневры этих кораблей, странный вид экипажей, которые, будучи одеты в разноцветную одежду, неуклюже лазали по снастям, крайне меня удивили и могли нам дать о практике англичан столь же невыгодное мнение, как и сложившееся же у нас о их теории.

Мое восхищение их флотом еще поостыло. Но эти суждения были слишком поспешны. В эту эпоху английское правительство предчувствовало войну и лишь начинало призывать из предосторожности несколько фрегатов на службу. Те, о которых я здесь говорю, были одними из первых: экипажи были набраны на скорую руку, так что парикмахеры, повара и все, что можно было завербовать из толпы, собрано было второпях в той одежде, которую они обыкновенно носили. Они были совершенные невежды во всем, касающемся до маневрирования кораблей. Можно легко себе представить, какое впечатление это произвело на нас. Но еще более удивительна была быстрота, с которой все это изменилось благодаря рекрутам, набранным из Купеческого флота, экипировке людей, доставленной государством, а также и их способности сделаться самыми лучшими, ловкими и изящнейшими матросами в свете.

Дождавшись в Лондоне с нетерпением весны, мы сели на пакетбот в Гэруиче, чтобы отправиться в Гельветсхлусс в Голландии. Этот порт в былые времена был хорошо устроен и содержим, но мы нашли его в состоянии совершенного запустения. Он заключал в себе лишь четыре или пять старых линейных кораблей, плохо построенных на плоских фортимберсах³⁴². Напротив каждого из этих кораблей был, однако, в виде воспоминания о прежнем порядке вещей, магазин, заключавший в себе все необходимое для его снаряжения, вещь чрезвычайно удобная, которой следовало бы подражать во всех благоустроенных портах, ибо ничто так не

553

способствует быстроте вооружения, как нахождение под рукой всех необходимых предметов.

Из Гельветсхлусса мы направились в Роттердам, где заметили статую Эразма³⁴³ и гробницу адмирала Рюйтера³⁴⁴. В Дельдоте видели мы могилы адмирала Тромпа³⁴⁵ и Левенгука^IV, потом посетили Гаагу и Амстердам. Все эти города слишком известны, чтобы была необходимость их описывать. Скажу только слово о странных понятиях, сложившихся тоже и у голландцев об опрятности. Если в голландской гостинице вам случится плюнуть на пол, служанка поторопится за вами подтереть. Но там курят и плюют сколько угодно в плевательницы, поставленные на столах, и которые довольно часто опрокидываются, но никто не возмущается.

Мы посетили деревни Брук и Саандам. Первая замечательна чрезвычайной чистотой домов, уединенностью и простотой быта ее жителей, которые, не желая связываться с другими людьми, никого к себе не принимают, кроме разве из милости и с условием, чтобы башмаки оставляли у дверей. Они не глядят даже в окно и сидят за непроницаемыми занавесками. Вторая деревня, Саандам, известна пребыванием Петра I, учившегося здесь плотничному ремеслу, столь необходимому государю и полезному для управления империей. Он оставался здесь в течение многих месяцев, проживая в комнате в десять квадратных футов, ложась спать в шкафу и имея лишь самую необходимую мебель.

Нельзя не пожалеть, что при таком желании образоваться, он, вместо того, чтобы жить по эллингам, не поступил в какой-нибудь университет, где мог бы приобрести познания, более достойные Императора и которые, быть может, помогли бы ему найти истинные способы к просвещенией своей страны.

Царствование Императрицы Екатерины, путешествия по Европе и изучение истории Англии во мне выработали в то время несколько иные понятия о законодательстве, просвещении, торговле, администрации, о свободе национальной, так что разбирая в уме царствование Петра I, я разочаровывался во многих случаях его гениальности. Как ни велик был этот Император, но за недостатком образования он не мог дать истинное направление развитию народа, и все, что касалось вопросов научных, то им применялось в жизни неправильно. Становилось досадным, что столь способный Правитель заимствовал у иностранцев лишь внешнее, но не внутреннее.

Эти рассуждения, сделавшиеся плодом царствования Екатерины II и моего образования, невольно пришли мне теперь в голову, когда я

554

дошел в моих записках до посещения домика Петра I в Саандаме, и да будет мне позволено читателем несколько оторваться от нити рассказа, чтобы выяснить мой взгляд на реформы этого необыкновенного государя. Предупреждаю снова, что я не намереваюсь хулить все созданное им, наоборот, отдаю ему должную справедливость за многое, но хочу разобрать лишь ту сторону его деятельности, которая должна была иметь более прочные основы, чем страсть к подражанию.

Петр I был, бесспорно, человек необыкновенный, когда-либо занимавший до того времени российский престол. Чтобы составить себе понятие о том влиянии, которое царствование этого государя могло иметь на подвластные ему народы, необходимо поразмыслить об общих и частных причинах, действующих без нашего ведома на преуспеяние, упадок и состояние государства. Все, что в этих причинах связано с натурой обществ, с условиями их существования, ускользает от действия отдельных личностей, это называется силой вещей.

Правительство мудрое и просвещенное, состоящее из людей, одаренных добродетелями и высокими способностями, может лишь содействовать этим общим и непреложным причинам. Делать последствия их более правильными и быстрыми. Точно так же, самое невежественное и неспособное правительство может, в свою очередь, замедлить преуспеяние, сделать его неправильным, но никогда не <сможет> воспрепятствовать народу достигнуть той высоты, на которую его увлекает эта невидимая сила.

Мы постараемся показать, что существующие законы — не что иное, как второстепенная причина величия и возвышения царств, зависящих от бесконечного множества других причин, непредусмотренных мудростью человеческой, которая не только не способна их предвидеть, но часто не в состоянии понять их последствий даже по их совершении.

Весьма верно сравнивать государство с кораблем. Однажды спущенный на волны океана, он бывает увлечен его общим движением, то есть приливами, отливами и течениями в разных местностях. Это движение для кораблей, сменяющееся в продолжение нескольких часов, для царства может длиться целые века. Но корабль, при всем совершенстве своей постройки, при начальствовании искусных офицеров, управляемый наилучшим экипажем, неизбежно будет увлечен общим течением затем ли, чтобы прийти в хорошую гавань, или сесть на мель, или подвергнуться крушению. Все, что

555

может сделать человек, будет заключаться лишь в придании правильности в ускорении или в замедлении этого результата.

То же самое бывает и с правительствами. Продолжающееся преуспеяние России, например, независимо от кого бы то ни было. Занимая, случайно, место между пределами умирающей европейской цивилизации и началом азиатского варварства, Россия была подвигнута к расширению своих пределов, между прочим, следующими общими обстоятельствами. На восток — потому что здесь ей приходилось воевать или с кочевыми ордами, или с народами, чуждыми всякого устройства, стоявшими гораздо ниже русских в умении владеть оружием, ибо последние уже знали употребление пороха и имели артиллерию. Таким образом, эти войны в Азии были только набегами варваров на дикарей. Пример горсти казаков, заблудившихся в Сибири, указал русским путь в Азию, но все делалось под влиянием какого-то грубого порыва, без политики, без обдуманного намерения, без единомыслия. Однако же, так как ничто тому не препятствовало, то лишь смерть во льдах, с одной стороны, и великая Китайская империя с другой, положили пределы этому расширению, совершавшемуся в сторону совершенно противоположную преуспеянию цивилизации.

На юге Россия встретила турок и персиян, народов варварских, недисциплинированных, что облегчало завоевание в этой стороне.

На западе — страны более цивилизованные, образованные и просвещенные оказались значительно слабейшими в отношении числа и материальной силы, страны, которые уже несколько раз бывали порабощаемы кочевыми народами. Россия с выгодой для себя сумела напасть на эти страны, захватить и подавить их всею своею тяжестью.

Теперь, бросив взгляд на географическую карту, можно увидеть, какое необъятное пространство земного мира она занимает. На севере — это народ, ближайший к Полярному кругу, единственными ему границами служат берега Ледовитого моря. К югу она простирается до моря Каспийского, к востоку — за пределы Берингова пролива, а к западу — до берегов Вислы. Зато сколько же на этом пространстве и пустынь, и степей, и диких гор; сколько негостеприимных берегов, неблагодарных и бесплодных земель, по свойствам их природы и климата. При этом, какое отсутствие соприкосновения человека с промышленностью, какое затруднение в путях сообщения, вследствие дальности расстояния и дурного состояния дорог, препятствующего и торговле, и навигации. Все эти

556

обстоятельства в особенности противодействуют развитию чувств и ума, развитию, зависящему от разумных мыслей, продукта вдохновений гения и свободы, поддержанию которых служат и чистота неба, и благорастворенный климат.

Отсутствие этих благ и разнообразия предметов, прямого следствия промышленности, отнимает силу у ощущений и умственной деятельности, причины великих деяний и высоких душевных свойств. Все эти обстоятельства, благоприятствующие увеличению государства, неблагоприятны во многих других отношениях и кто может похвалиться, чтобы они были созданы его дарованиями или гением? Какой министр, какой король, или какой Император? Здесь мы находим один из тысячи примеров, доказывающих, что движение вперед, по мнению простолюдина, плоды глубокой и настойчивой политики и искусных ухищрений мужей государственных и высоких умов, в сущности ничто иное, как следствие известного стечения обстоятельств, всегда столь могучих, разнообразные действия которых порождают события самые неожиданные и чрезвычайные. Нет сомнения, что дарования людей могут иногда подготовить или отвратить события, или заставить их служить осуществлению своих намерений, но этого никогда не может случиться с великими народными движениями, совершающимися всегда под непреодолимым могуществом силы вещей. Общие и определенные к тому причины суть, во-первых, естественные свойства людей, из которых состоит нация, затем местность или географическое положение страны, и пользы, из них извлекаемые, на которые можно указать, как на первые основные причины, решающие будущность народа. Кто же может похвалиться быть их создателем? В принципе, можно допустить, что природа создает людей, а они впоследствии довершают все остальное. Одним словом, ничто с неба не падает. Что же касается до установлений, то они сначала должны быть созданы людьми, впоследствии оказывающими друг другу взаимную помощь. Вошло в привычку обвинять правительство за все зло, которое творится, но противодействуйте ему сами, всего прежде исполняйте все ваши обязанности, и правительство будет творить одно лишь добро, особенно, если вы человек честный и препятствуете дурным делам.

Но весьма верно сказано, что события, о которых повествует история, суть только причины или следствия перемен столь великих, глубоких, могущественных, порождаемых обстоятельствами, и более или менее ускоряемых или замедляемых искусством, или ошибками

557

тех, коих гений, просвещение или оружие влияли на род человеческий. Этот громадный поток увлекает за собой все правительства, все царствования, все народы и решает их — правильно или неправильно — размещение, их движение на высоту или их упадок. Причины, общие в соединении с многими другими, случайными, раз и навсегда решают вопрос о возрастании государства, а большая часть их государей лишь присутствуют при этих событиях. Некоторые ими пользовались. Из таковых был Петр I.

В доказательство возьмем еще приращение Англии; иные причины, общие и независимые от комбинаций и расчетов ума человеческого, могли создать ее могущество и величие. Таковы благоприятное сочетание людских племен, попеременно ею овладевавших, географическое положение, благодатное для мореплавания, положение, которым их гений умел так прекрасно воспользоваться, также свойства почвы и местные богатства земли. Эти общие причины и еще многие другие вознесли Англию на ту высоту, на которой мы ныне ее видим. Что касается до причин частных, каковы совершеннейшее общественное устройство, их либеральные узаконения, они содействовали ускорению и приданию правильного хода прогрессу, но не они его произвели и остановить его не могли.

Франция по другим общим причинам, с своим монархическим правлением, столь отличным от английского, достигла подобных же результатов.

Римская империя точно так же, по естественным свойствам своих основателей. В свою очередь, Россия возрастала по другим причинам, а не по тем, по которым возрастали Рим, Англия и Франция. Если бы это восходящее движение зависело от Петра I, оно прекратилось бы после его смерти: вместо того Россия постоянно растет и возвышается.

Итак, если бы Петр I не направлял движение столь необыкновенным образом, Россия тем не менее продолжала бы возвышаться, но иным путем, более естестственным и, вероятно, лучшим, от которого он имел достаточно силы ее отвратить. Исследуем, действительно ли Петр содействовал благоденствию русских, или своими ошибками и насилиями вернее замедлил наступление той эпохи, в которую они достигли бы этого состояния.

Вообще, в деяниях, ему приписываемых, гораздо более добра кажущегося, нежели истинного. Одаренный неукротимым духом подражания, он привязался к переменам внешним, чуждым его народам и противным их климату и привычкам. Соединяя с жестокосердием

558

великое мужество и твердую волю, он ввел новшества путем насилия, не взирая на отвращение народное. Отсутствие в нем истинных познаний и весьма недостаточное воспитание были виной тому, что он ошибался почти во всем: так ремесла он принял за искусства, регламенты — за законы, одежду и форму — за нравы, топор и дубинку — за средства цивилизации. Ему надлежало возвысить достоинства человека, придать знания народу, смягчая участь крепостных, а он, далекий от этой мысли, превратил их в рабов. На крестьянах, которым до 1593 года предоставлена была воля переходить с одной земли на другую³⁴⁶, Петр I заклепал их оковы, дозволив отрывать мужиков от усадебной оседлости для продажи их отдельно от земли. Наконец, он окончательно разбил остатки характера независимости, который в то время еще обнаруживался в народе.

Не довольствуясь отделением крепостных от земли, он овладел властью духовной, объявив себя главой Церкви³⁴⁷.

Чувствуя недостаточность своих собственных познаний, что сделал он для их пополнения? Он сделался плотником, токарем, даже сапожником и портным, ибо сам чинил свои платья и башмаки. Затем он являлся шкипером, вместо того, чтобы быть главой морских сил.

Если бы он, этот жесткосердый преобразователь, вместо того, чтобы проводить время на голландских и английских эллингах, изучая кораблестроение, поучился управлять государством, согласно узаконениям, в чем состоит первая обязанность государя, он смягчил бы свой собственный нрав и не думал бы, что усложнение судопроизводства есть печать цивилизации, что преуспеяние общества состоит лишь в рабском подражании и преждевременных нововведениях.

Если значение человека светского измеряется по средствам, которые могут быть приобретены многими различными способами, то его политическое и нравственное достоинство измеряется по его правам, без которых он менее, чем ничтожен, достоин презрения.

Римский император Максимилиан³⁴⁸ был исполинского роста, говорят, выше 8 футов, и его сила соответствовала высоте. Лютость его была еще чудовищнее: он без всякого суда казнил 4000 человек, обвиненных в заговоре против него. Петр походил на него ростом и умертвил тысячи стрельцов на плахе, из которых многие были им обезглавлены своеручно, вследствие заговора, им же вызванного, его антинациональными преобразованиями.

559

Он превратил своих подданных в поддельные камни, имевшие вид камней драгоценных, но без всякой действительной стоимости и ослеплявшие лишь тех, которые не могут назваться знатоками.

Если только правда, что Россия с этого времени достигла известной степени цивилизации, что могло бы быть лишь гораздо позже, если бы она была предоставлена медленному ходу самой натуры — не менее правда и то, что усилия Петра навели лишь поверхностный лак и в то же время сбили с пути к прочным усовершенствованиям.

Движение, данное этой натуре правильной системой воспитания и образования, могло постепенно возвысить и приблизить русский народ до уровня просвещения других наций, вместо того, чтобы отдалить его от них ложными путями, которыми его заставили идти.

Несомненно, что судя по внешности, видя русских в салонах, их ныне не отличишь от других народов. Они с грехом пополам будут говорить на других языках и придерживаться в обществе тех же форм; но им всегда будет не доставать ни истинного классического образования, ни сведений, необходимых каждому цивилизованному человеку, который в сознании своих прав поддерживает их, уважает себя без высокомерия, как должно поступать всякому мыслящему существу. Подобные идеи были бы дорогой к исходу из рабства, от которого они не так-то скоро откажутся.

Труд Петра I погрешил в своей основе. Вместо того, чтобы видеть истинную цивилизацию в развитии нравственных и умственных способностей человека, в приумножении его познаний, в возвышении его чувств, в улучшении естественных склонностей, он вообразил, что для образования народа достаточно обучить его нескольким мастерствам, переменить его одежду и дать ему то, что на свете всего опаснее — полузнание.

Если гений состоит в возвышенности дарований, в великой способности применять их специально к делам или знаниям человеческим, тогда Петр I был человек гениальный. Он действительно умел найти средства к достижению цели там, где другие их не усматривали. Его ум, прозорливый и поддерживаемый силой воли, дал ему достаточное сознание его прав на престол и умение его отвоевать вопреки всем препятствиям. К несчастью, он ступил на ложный путь, желая добра, он переходил от одной ошибки к другой и наделал много зла.

Суровые и несвоевременные реформы Петра I всего прежде возбудили негодование русских, дороживших своими обычаями. До этого

560

времени они сохранили воспоминания о древней республиканской независимости Новгорода, и увидели себя как бы лишенными народности новыми обычаями, новыми одеяниями немецкими, голандскими или французскими, в которых их заставляли рядиться.

Царь Петр Великий и его секретарь в Саандаме 1697 г.

Что Петр I, изучая всякого рода ремесла, кроме того, которое должен был предпочесть всем другим, вообразил себе, что его метода для цивилизации его народа самая действительная, подобное заблуждение в нем весьма понятно. Непостижимо то, что все это еще разделяют, видно он обманул весь мир своею обаятельной внешностью.

Но, возразят мне, Петру I, однако, Россия должна большею частью своих завоеваний и увеличением пределов. Спрошу и я в свою очередь, нужно ли было Тамерланам, Чингис-Ханам, Магометам II³⁴⁹ и многим другим, более или менее лютым и бесчеловечным завоевателям, брить бороды своим воинам и переменять одежду и обычаи народные, чтобы совершить завоевания и устрашать половину Европы? Он сделал еще другое: унизил национальный дух, подав пример, которому слишком усердно последовали, именно подчинив русских под иго иностранных проходимцев.

561

Здесь, к слову, можно заметить также, как различны были следствия причин случайных и причин общих. Вольтер сказал: “Татары двинулись из своих степей около 1212 года и завоевали половину земного полушария около 1236: вот и вся их история”. Через шесть веков нечто подобное этому же случилось и с русскими. Но не гением завоеваний подвигнуты были русские вперед, а единственно силой вещей. Если татары из глубины Азии потоком нахлынули на Европу, превосходившую их в цивилизации, они гибельными своими победами были обязаны грозной неустрашимости своих вождей. Поэтому-то смерть последних и положила предел их завоеваниям. Россия, напротив, не останавливается. Тому должны быть причины, от людей не зависящие, то есть причины общие, сами собой действующие и действия свои постоянно продолжающие.

Домик Петра I в Саандаме 1697 г.

Рассматривая Петра I как законодателя, мы видим в нем лишь компилятора регламентов и указов, заимствованных в странах, им посещенных. Поэтому-то его новая юриспруденция была столь же мало нужна для счастья его подданных, как костюм, насильно им навязанный, был необходим их удобству и здоровью. Он начал усложнять в России судопроизводство, которое до него было так же

562

просто, как и ее жители. Не было повода принимать меры против кляуз, преследовать порок в его увертках. То, что ему оставалось делать, заключалось в разъяснении сомнений и неясности закона. Никогда не следует упреждать никакого рода правительственной порчи, назначая же правительственные средства прежде, нежели недуг обнаружится, и даже прежде, нежели его появление будет засвидетельствовано единогласно, только тогда следует помышлять о новых законах, более применимых к настоящему положению. Следующий пример может служить подтверждением моих слов.

Объезжая свои владения, царь внезапно прибыл в один провинциальный город и тотчас же отправился в суд. Председателем его был воевода. Уведомленный о прибытии Императора он прибежал и был благосклонно принят. Но когда Петр спросил у него список текущих тяжебных дел, он смутился и испугался. “Что ты?” — спросил царь. “Государь, у меня нет списка для представления вам, не могу точно также показать ни одного текущего тяжебного дела”. “Как же это может быть? — возразил Петр, — разве этот суд не за тем учрежден, чтобы выдать тяжебные дела?” — “Так, Государь, но они все обсуждаются и решаются в ту самую минуту, когда их мне представляют. Бывают иногда споры, жалобы между жителями, а я между ними посредник: объясняю каждому, кто прав, кто виноват, разрешаю сомнения, устраняю затруднения. Обыкновенно они сдаются на мои доводы и уходят довольными. Ваше Величество можете приказать спросить в городе, жалуется ли кто на это?” Петр I был доволен простотой и скоростью этого судопроизводства. Поблагодарил воеводу и дал ему в награду другое, высшее место в столице. Но все это не помешало ему усложнить судопроизводство, по его страсти к нововведениям, из подражания обычаям тех стран, которые он посетил. Турки достойно сохраняют простоту их процедуры и ею весьма довольны. Думаю, что нынешний их реформатор не поспешит ее испортить^V, ибо к чему заимствовать неудобства у другой страны, если можно обойтись иначе.

Таково было и таковым могло еще долго оставаться у нас судопроизводство для нашего счастья и спокойствия. Далее увидим, что из него сталось при приемниках Петра I, которые хотели продолжать его реформы. До его нововведений не было процессов, потому что право судей их предупреждало. С того времени тяжбы сделались бесчисленными, правосудие продано чуть не с публичного торга.

Надобно, однако же признать такт и прозорливость этого Императора относительно наблюдений, собранных им во время его путешествий,

563

о вещественных источниках богатств разных земель. Он извлек из них свои выгоды и впоследствии многие из них применил к делу. Повсюду, где он указал или заставил устроить казенные фабрики или мануфактуры, виден его верный взгляд: местности хорошо выбраны, и цель обыкновенно достигнута.

Думают, что у Петра I была страстная любовь к морскому делу. Но эту страсть, если только она у него была, можно назвать напускной, ибо у него от природы было крайнее отвращение от моря, и в первый раз, как только он ступил ногой в лодку, он задрожал всем телом. Он добился, однако же того, что преодолел это отвращение и, может быть, слишком пристрастился к воде впоследствии времени, ибо и в морском деле он ошибся, как во многих других вещах.

В стране, окруженной льдами в течение шести месяцев года, и даже более шести месяцев в северных областях, в стране, у которой нет ни купеческих кораблей, ни торговли, ни покровительствуемых колоний, военному флоту и делать нечего. Несмотря на это, ему захотелось иметь военный флот, чтобы противустать морским силам Швеции и Дании. Ввиду многих естественных препятствий это создание могло быть лишь эфемерным, ибо, если отсутствуют элементы, необходимые для постоянного существования чего-либо, всех усилий искусства недостаточно для придания ему прочности и долгоденствия.

Россия не имела морской торговли и не боялась вторжения своих соседей со стороны моря. По-видимому, впоследствии Петр I это сознал, обратив свое внимание на море Азовское, на котором он приказал строить корабли, чтобы защищаться от турок. Но выбор местностей по берегам этого моря не был удачен; эллинги на Азовском море пришлось упразднить, вследствие быстрого его обмеления, и там, где спускали на воду линейные корабли, едва могла проходить лодка³⁵⁰. Прочие гавани, основанные впоследствии на Черном море, также очень неудобны вследствие песчаных заносов, препятствующих выходу кораблей. Петр I учредил еще морскую школу в Москве. Она помещалась в старой Сухаревой башне³⁵¹, то есть немножко высоко и немножко далеко от моря.

Его нетерпение в деле просвещения его народов заставило Петра избрать к тому двоякий способ, состоявший в принятии иностранцев к себе на службу и в отправлении в чужие края русских молодых людей. Между последними многие были посланы на разные европейские эллинги, и по их возвращении он сам любил их экзаменовать. Между прочим, был один, который по возвращении своем

564

из Франции был ему особенно рекомендован, как оказавший большие успехи. Царь приказал его привести к себе и много говорил с ним. Его ясные и положительные ответы понравились царю, равно как и его манеры, осанка, и он приказал ему прийти вечером на придворный бал. Едва он его завидел, как заставил танцевать и нашел, что и с этим делом он очень хорошо справляется. Весь двор восхищался этим молодым человеком, и Император после бала назначил ему явиться назавтра к шести часам утра в Адмиралтейство. Там, проходя с ним по мастерским, он задавал ему вопросы о строении кораблей, о мореплавании, о работах и подробностях по вооружению. Окончив этот экзамен, столь же строгий, сколько и до мелочей подробный, царь выразил ему полное свое удовольствие и сказал, отпуская его: “Теперь я тебе прощаю, что ты хорошо танцуешь!”

Этот анекдот доказывает, каким положительным умом обладал Петр I и как он, встречая истинные заслуги, умел их ценить, по крайней мере в тех вещах, о которых он имел необходимые понятия.

Теперь вот анекдот о грубости Петра I. Известно, что город Санкт-Петербург был им основан на весьма болотистой почве, подобной Голландии, которая не выходила у него из головы. По этому поводу говорят, что когда он осматривал местность, которую хотел избрать для своей столицы, к нему подошел крестьянин и сказал: “Вижу, государь, что вы любите болотистые места, я знаю одно неподалеку отсюда, которое во сто раз хуже здешнего, и вы сможете загрузить его всем народом”. Петр не принял этого предложения и удовольствовался болотом по собственному своему выбору. Нетерпеливо ожидая успехов от своего предприятия, он часто объезжал местность в сопровождении полицмейстера, которого вез с собой в своей одноколке. Повсюду, где он был доволен работами, он его благодарил. Там же, где находилось небрежение или дурно выполненная работа, здание или мост, дурно содержимые, он высаживал из одноколки полицмейстера и осыпал его своей августейшей и очень мускулистой рукой, ударами дубинки, соразмерно важности работ. Потом опять сажал его рядом с собой и продолжал свой объезд, во время которого эта операция повторялась несколько раз.

Господин Озерецковский^VI, профессор и член академии наук, говорил мне, что он слышал на самом месте от г. Лепехина^VII следующий анекдот. Царь, проезжая по Ладожскому озеру на небольшой шхуне и чувствуя усталость, приказал кормщику предупредить его, когда они достигнут высоты одного места, которое он, вероятно, хотел рассмотреть вблизи ради какого-нибудь проекта, бывшего у

565

него на уме. После того сошел с палубы и лег отдохнуть. Когда достигли высоты пункта, назначенного Императором, кормщик спустился в каюту, чтобы предупредить царя, но, видя, что он спит очень глубоким сном, не имел духу, или, вернее, жестокости разбудить его и возвратился на палубу. Через несколько времени Император просыпается, идет наверх и спрашивает, далеко ли еще до того места, которое он желал видеть. Кормщик показывает, что это место уже пройдено. Без всяких вопросов Петр наносит ему удар дубиной по голове, и тот падает мертвым к его ногам. Впоследствии он раскаялся и назначил жене кормщика небольшую пенсию с переходом ее на вечные времена на детей. Профессор Лепехин слышал рассказ об этой варварской черте от самой семьи.

Этими средствами Петр подготовил свой народ к самому презренному рабству, вместо того, чтобы вводить просвещение, хорошими законами смягчать нравы, умножая свои благодеяния и ускорять преуспеяние. Но какие законы могут существовать без поруки за их соблюдение, поэтому-то тогда и не существовало никаких законов.

Без сомнения, к жестокостям, которыми он запятнал свое царствование, и которые возмущают человечество, примешивались иногда замыслы великие, всегда подражательные. Однако же, строя города, создавая гавани, воздвигая здания, заботился ли он об истинном счастье, понимал ли он даже, что оно состоит в даровании прав и гарантий не только народу, но и самому своему престолу. Он предпринимает, без всякой достаточной причины, постройку столицы на одной из самых суровых окраин империи, заставляет возникнуть город из заразного болота, которое губит тысячи рабочих и жителей, но к этому городу он питает какую-то особенную любовь, и город прославляет его царствование.

Подражательный ум Петра довел его до желания устроить свое жилище в местности, похожей на Голландию, то есть болотистой, прорезанной каналами, имеющей эллинги для строения военных и торговых судов. Здесь таится истинная причина этого предприятия, хотя и приписывают его желанию приблизиться к Европе, то есть к Швеции и Дании, но разве он не мог этого сделать лучше посредством Рижского порта, нежели углубляясь в льды и болота Петербурга? Голландия вскружила ему голову, и он видел ее одну во всем, что ни предпринимал.

Он перевез в Холмогоры (вместо юга) породы голландских коров, и предназначал Васильевский остров (одну из городских частей Петербурга) изображать из себя Голландию.

566

Общественный строй, вместо выигрыша, проиграл при Петре все, относительно нравственного своего благосостояния. В видах более воинственных, нежели благодетельных, он распространил свои владения, но ничем не способствовал счастью жителей, возвышением чувств и духа нации. Он, напротив, остановил и замедлил их ход к истинному просвещению.

Петр I был воином и настолько хорошим политиком, насколько того допускали познания его страны. Путем грубости и насилия он достиг возможности делать все, что, по его мнению, могло служить его честолюбию распространять свои владения и свое владычество!

Что сделал он для утверждения самого своего престола? Несомненно, что преемственность короны никогда и никакими законами не была установлена в России³⁵². Он назначает Императрицу Екатерину I, жену свою, своей преемницей. Таким образом, он отнял всякую мысль о наследовании законном, которое с того времени было отдано на произвол прихотей, страстей и силы. Поведение Петра в его династической политике, как и в национальной, не знало никакого предела. Он делал все, что ему приходило в голову, или что способствовало удовлетворению его страстей.

Германцы в древности придавали высокое значение своим волосам и бороде, смотря на них, как на знаки силы и мужества, этими двумя атрибутами они особенно дорожили и оба были у них в большой почести. Русские, вследствие фанатизма и суеверия, придавали еще более цены своим бородам, потому что на их иконах Небесного Отца всегда изображают в образе старца с огромной бородой. Узнав с самого их детства, что человек есть образ Бога, они вообразили, что низойдут на степень скотов и утратят свои права на божественность, отрекаясь от сходства с Богом лишением бороды. Потому-то и были между ними такие, которые предпочитали смерть лишению бороды. Упрямство и насилие Петра поставили на своем.

Хотя этих заметок и достаточно, чтобы дать понятие о характере Петра I, но я думаю, что лишь сравнением можно справедливо судить о его достоинствах. Изучая английскую историю, я был поражен царствованием Альфреда Великого³⁵³, и нахожу, что Англия в его время была в том же состоянии, как Россия при Петре Великом, потому поставил же в параллель Петру I истинно великого человека, благодетеля своей страны, и посмотрим, какие у каждого из них права на всеобщее удивление и на признательность народов. Беру мой образец в Англии, как в стране, заслуживающей наиболее изучения и умевшей лучше ценить государей, ею управлявших.

567

Повторяю, что этот образец тем более приличествует моему предмету, что обе эпохи его и Петра имеют между собой много общего. Альфред царствовал в IX веке, в котором англичане были, конечно, необразованнее русских исхода XVII столетия. Воспитание и средства к образованию этих обоих людей могли быть, следовательно, почти одни и те же.

Посмотрим, в чем заключается разница в их гении и средствах, которые каждый из них полагал пригодными для достижения одной и той же цели — просвещения их народов, то есть содеяния людей лучшими, придания им большего значения и тем большего счастья и уважения.

Альфред, достигнув двенадцатилетнего возраста, еще не умел читать: он выучился почти случайно, ради удовольствия понимать англо-саксонские песни, которые ему читала его родительница. Еще в весьма молодых годах он сходил на богомолье в Рим и Париж, ибо в его эпоху таков был обычай, взамену путешествий. По возвращении домой, он принес с собой вкус к художествам и словесности. Он был от природы добр, кроток, храбр и великодушен.

Петр в юности имел средства получить в 1680 году в России более образования, нежели в 860 году Альфред в Англии. Стараясь о распространении своего могущества, он вместо богомолья путешествовал в Голландию на эллинги, вместо изящных искусств и словесности он привез своему народу ремесла и регламенты. Он был от природы груб и неукротим.

Альфред взошел на престол, будучи избран своими подданными. Ему пришлось бороться с многочисленными врагами, которые подавляли его превосходством их сил, несмотря на его искусство и мужество. Но лишь только ему представился случай снова занять свое место в главе нации, он сумел им воспользоваться. Он управлял с человеколюбием, милосердием, правосудием, для величайшего блага всех. Как писатель, он был переводчиком на англо-саксонский язык и комментатором сочинения Орозия^VIII, написанного в защиту человеческих прав. Он поощрял учение и в делах прибегал к сотрудничеству лишь просвещенных людей.

Гений Петра не был, подобно гению Альфреда, достаточно возвышен над варварством своей страны, чтобы дать империи, которую он хотел преобразовать, узаконения прочные, способные служить поруками за счастье своих подданных. Его грубость, железная воля заставляли бояться его, а храбрость и несколько примеров правосудия заставили народ ему удивляться и любить его.

568

Но лишь великие монархи способны, подобно Альфреду, возноситься выше своего века; лишь они могут знать натуру людей, которыми управляют, предвидя успехи просвещения и возможность ввести без потрясений просвещение и благотворные узаконения.

Петр занимался лишь поверхностными реформами. Он истребил похвальные чувства своей нации и употребил на службу иностранцев, вместо того, чтобы способствовать развитию просвещения с помощью своих же подданных, употребленных в дело.

Альфред возвысил дух своих подданных и подготовил их к истинной свободе. Петр же лишь унизил. Альфред был истинный законодатель: судебные учреждения, данные им англичанам, были школами просвещения, достоинства и благородства чувств.

Между Альфредом и Петром есть еще та аналогия, что первый, хотя никогда не жил на эллингах и не изучал кораблестроение, могущественно способствовал усилению морского владычества своей страны. Он не подражал чужим флотам и их недостаткам; он усовершенствовал свой собственный, изменив размеры своих кораблей, которые от того сделались устойчивее, стали лучше ходить на парусах и во всем превзошли корабли неприятельские. Поэтому-то в Англии и почитают Альфреда первым основателем флота, с того времени столь достославно развивающегося, тогда как существование флота Петра было, как мы сказали, мимолетное.

Недостаточно обратили внимание, как мне кажется, на разницу, существующую между значениями слов воспитывать нацию или цивилизовать ее. Пути, по которым достигают этих двух результатов, весьма различны. Чтобы воспитать нацию, для этого достаточно, чтобы у людей были кой-какие природные способности и дар подражать тому, что было сделано другими. Этой способностью природа оделяет людей без всякой скупости. Но относительно просвещения есть то неудобство, что достигают цели лишь весьма немногие, и цель эта есть истинное знание. Большинство останавливаются на пол-пути, и это состояние самое вредное для общества. Примеры гибельных тому последствий слишком часты, чтобы было надобно особенно настойчиво доказывать это: чему, если не полузнанию, современные общества обязаны самыми гибельными переворотами? Точка отправления цивилизации совершенно другая: она начинается сознанием свободы, без которой всякая попытка к цивилизации будет совершенно напрасна.

Действительно, истинная цивилизация состоит не в обладании сведениями о нескольких художествах, кое-каких науках, ни даже

569

в изменении нравов. Все это может быть усвоено путем подражания, и человек оттого еще не будет цивилизованным. Она должна начинаться с возвращения людям их достоинства, с дарования им возможности применять их способности к улучшению состояния и к поддержанию их независимости. Только тогда люди могут заниматься изящными искусствами, торговлею и всякого рода промышленностью в совершенной безопасности, с постоянной пользой, оказывая успехи, выгодные для страны. Ничто подобное невозможно со стороны людей, у которых нет никакого ручательства не только за безопасность, не только за их личность, но и за самое имущество и плоды их трудолюбия. Следуя первому пути — просветительному, надобно идти сколь возможно дальше, чтобы достигнуть до истинного знания; тогда как на другом, на пути цивилизации, надобно знать, где остановиться. Ибо, если науки не имеют пределов, то цивилизация, развиваясь безостановочно, ведет за собой роскошь, изнеженность, праздность и порчу нравов, следствиями которых бывает одряхление и распадение государств.

Петр I сделал все, что было возможно сделать, не только, чтобы затормозить ход цивилизации, но чтобы сделать ее невозможной, истребляя в самом зародыше сознание свободы в своих народах, заменяя таковые слепой и безусловной покорностью. Можно сказать, что он способствовал образованию части своей нации, но никогда не становился на путь цивилизации, самой существенной, самой необходимой для всяких прочных преобразований.

Альфред, напротив, с мудростию придерживался обоих путей одновременно: на одном он покровительствовал просвещению, на — другом возвышал чувства и добрые свойства своих народов, приучая их уважать свои права.

Альфред, как человек гениальный, видит все выгоды, извлекаемые датчанами из многочисленных эскадр, доставляющих им ежеминутно новые подкрепления из северных стран, дающих им возможность так скоро и беспрепятственно переноситься на все пункты британского берега, которым они хотят завладеть.

В нем родится великая и смелая мысль. Он ее развивает, как муж ума высокого, и приводит в исполнение в одинаковой степени быстро и успешно. Он сознает, что не может защищать королевства, подвергающегося столь частым и внезапным нападениям и со всех сторон угрожаемого, иначе, как противпоставляя свой флот неприятельскому. Английские гавани доставляют ему потребные материалы; он вызывает из Франции опытных строителей и моряков, отважных

570

вследствие их опытности. Он принимает столь разумные меры, что вести о его приготовлениях не доходят до датчан. Доверяя своим силам, эти северные люди не верят, чтобы было возможно оспаривать у них победу на том море, на которое они взирают, как на свою родину, все берега которого напоминают им их победы. Альфред ускоряет работы. Корабли больших размеров, прочнейшей и совершеннейшей постройки, нежели корабли датчан, спускаются на океан. Он узнает, что датский флот, состоящий из более сотни судов или кораблей, нагруженных людьми и припасами, готовится вступить в устье реки Экс и плыть по ней вверх, до города Эксетера. Он смело идет навстречу этому флоту, побивает его, истребляет или рассеивает, и быстро уплывая, блокирует Эксетер, осаждает его, заставляет датчан сдаться, принуждает их дать заложников и удалиться на Темзу. Другого датского вождя он заставляет сесть на свой флот и плыть к берегам Франции.

Судя по успехам просвещения, можно думать, что Петр что-нибудь и сделал для своего народа, дабы иметь людей, из которых можно было бы составить экипаж для его кораблей. Он приказал набирать рекрутов, принужденных его мероприятиями насильно покинуть их хижины. Люди, огрубелые на тяжких работах, никогда не видавшие моря, люди без воли, без желаний, без способностей к своему новому состоянию, представлявшему им в будущем лишь отвращение и всякого рода опасности — могли ли эти люди быть искусными матросами?

Петр сам мог ли обучиться маневрировать на море при своих посещениях эллингов, и, по временам, в разъездах по Ладожскому озеру и Балтийскому морю? Поэтому-то все его битвы происходили с гребными флотилиями и решались абордажем в Ботническом заливе³⁵⁴. Холодное оружие, и сила ручная, и его тактика давали ему иногда победу. Морская кампания на Каспийском море, ознаменованная взятием Дербента³⁵⁵, есть новое доказательство беспорядка, царившего на флоте, и неспособности его командиров, ибо более половины его войск погибли от голода и изнурения, а у флота, который должен был их перевозить, не было ни штурманов, ни компасов. И при подобных же фактах его заставляют сказать, к удивлению всей Европы, что ему нужна не земля, а вода. Но разве у него не было Северного моря, разве Балтийское и Черное не находились у него под рукой? Какое же употребление он из них сделал?

Альфред дает собрание законов, по его мнению, наиболее способных распространить или сохранить религию, очистить нравы,

571

искоренить суеверия и заблуждения, укротить разбои, определить права собственности и поощрить торговлю. Великий король получает его достойную награду, видя в то же время, что цивилизация, удивительные последствия которой он предусматривал, развивается среди датчан, принявших подданство его страны.

Он укрепляет и украшает Лондон, делает его столицею Великобритании, повелевая, чтобы дважды в год сюда собирались государственные штаты.

Науки и художества пользуются от него самым блестящим покровительством. Как великий король и как человек, уважение которого высоко ценили, он принимает иностранных ученых и художников. Он основывает Оксфордский университет.

Законы, обсужденные на собрании народном даются, но и с точностью исполняются без всякого изъятия каких бы то ни было лиц.

Для лучшего себе уяснения государственных дел он окружает себя многими советчиками. Гарантирует беспристрастие суда учреждением присяжных. Придает правильные размеры военным силам королевства, организует милицию. Все англичане, способные носить оружие, обучаются искусству владеть им, их дисциплина разумна, начальники их достойны.

Он изобретает новые гребные суда, быстротой хода превосходящие все прочея, и приказывают их отстроить в большом количестве.

Сокращением несправедливых или бесполезных расходов и строгим порядком, он дает средства к осуществлению всякого рода предприятий. Он придумал и привел в исполнение собрания всесословных штатов по части финансов, которым было дано название бюджета.

Он приказал с удивительной быстротой прорыть канал, дал другое направление водам реки Лай, ниже того места, к которому пристали датские суда, осушил ее и навел на неприятелей такой страх, что они покинули все ими возведенные укрепления и отступили к северу. Он преследовал их и принудил укрыться в Нортумберлэнде.

Петр только сочинял регламенты, обнародывал указы, но не законы в истинном значении этого слова, то есть правила, желанные и необходимые для всеобщего благополучия.

Сбор государственных доходов совершался подушно, не подвергаясь никаким полезным преобразованиям и таковым еще продолжается. Сборщики могли определять размеры и побуждать к уплате податей, ими обложенных соразмерно степени своей алчности. Налоги

572

были не определены и распадались на предметы всякого рода. Метода эта была в точности принята, и ей следовали всегда.

Он перекупил исключительное право на продажу некоторых предметов торговли не только на покрытие военных издержек, но и самых путевых своих расходов. Он парализовал или убил зарождающуюся промышленность, назначая цену на мануфактурные произведения, конфискуя целые состояния производителей. Таково влияние примеров на умы этих подражателей, считающих себя способными быть законодателями. Благие намерения некоторых из его слуг не были, вследствие того, ни поняты, ни одобрены, ни приняты.

Путешествия не послужили даже к смягчению его собственного нрава. Он возвращался каждый раз более суровым и жестким.

Такова разница между этими обоими государями, из которых первый, то есть Альфред, имеет настоятельные права на всеобщее удивление.

Может быть некоторые не согласятся с моим мнением. Было даже время, когда враги мои считали меня за англомана, потому что я всегда восхищался порядком и законами англичан. Может быть тот, кто критикует Петра Великого, хотя бы и в 1815 году, есть уже дурной соотечественник. Во всяком случае ко мне это неприменимо. Пусть только те, которые не разделяют моего мнения, ознакомятся с моею жизнью, и тогда вряд ли явится в них сомнение в тех чувствах, которые мной руководили со дня рождения.

Возвращаюсь к прерванному рассказу.

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I Письмо это было написано графом Безбородко. Оно имеется в архиве кн. Воронцова (Т. 13). “Июля 3 1792 г... Двое сыновей Василия Яковлевича Чичагова по дозволению Ее Величества отправляются для практического изучения морскому делу в Англию. Я прошу ваше сиятельство удостоить их вашей благосклонности и покровительства и быть им руководителем в добром намерении их. Поручая себя вашей дружбе, пребывая всегда искренно вам преданный...”

Несмотря на то, что В. Я. Чичагов вследствие своего самостоятельного и независимого характера держался всегда вдали от Двора и потому никогда не сталкивался с знатью, занимавшейся интригами и происками, он все-таки не избег козней некоторых завистливых

573

придворных. А так как Императрица уважала адмирала и ценила его заслуги, руководствуясь всегда собственными убеждениями, то некоторые завистники сочли единственным средством для интриги постоянно наговаривать на адмирала другу Императрицы, княгине Дашковой; которая, естественно, могла повлиять на Государыню. Подобный оттенок беспричинного недоброжелательства к В. Я. Чичагову виден в письмах С. Р. Воронцова к Безбородко и другим лицам. Адмирал никогда не добивался почестей и не искал себе покровителей, живя в тесном кругу моряков, он пользовался всеобщею любовию и уважением. Мы не можем указать ни на одно высокопоставленное лицо, с которым бы В<асилий> Яковл<евич> состоял в близких и дружеских отношениях; он постоянно избегал всего великого, и, бедный по рождению и бескорыстный слуга Отечеству, он не находил нужным искать что-либо, кроме отдыха и покоя в собственной семье.

^II Жена Карла Каннингама, губернатора в Узулукче, которая была добра заботиться о моих детях.

П. Ч.

^III Закон о выпуске подсудимого на свободу без взятия его кем-либо на поруки.

^IV Левенгук Антоний, голландский натуралист (1632—1723).

^V Султан Махмуд-Хан II (30-й из династии Османа и 27-й Император турецкий по взятии Константинополя) родился 20 июля 1785 года, наследовал брату своему Мустафе IV 6 июля 1808 г., умер 2 июля 1839 г. Автор “Записок” писал о нем в 1815 году, т. е. за одиннадцать лет до истребления янычаров этим султаном.

^VI Николай Яковлевич Озерецковский, знаменитый естествоиспытатель, путешественник по Ладожскому озеру (умер 28 февраля 1827 года).

^VII Иван Иванович Лепехин, родился в 1739 г., скончался 6 апреля 1802 г.; один из замечательнейших наших ученых.

^VIII Орозий Павел, римский духовный писатель, род. в конце IV стол. в Таррагоне, отличался рвением в спорах с испанскими еретиками. Написал очерк всемирной истории, служивший долго руководством.

574

ГЛАВА XXVIII

Возвращение в Россию и второе путешествие в Англию

Наше возвращение в Петербург. — Встреча с графом д’Артуа. — Сбор флота под предводительством моего отца. — Продолжаю свое образование в Петербурге. — Проект, представленный мной графу Зубову. — Вооруженный нейтралитет северных держав. — Договор России с Англией и посылка нашей вспомогательной эскадры. — Рескрипт Императрицы адмиралу В. Я. Чичагову. — События во Франции. — Мое второе путешествие в Англию, в 1794 году с эскадрой Ханыкова. — Английский адмирал Дункан. — Столкновение из-за салютов. — Осмотр моего корабля Дунканом. — Наши маневрирования. — Моя ссора с вице-адмиралом Ханыковым

Покинув Голландию, мы проехали через Ганновер и Берлин. Приближаясь к Петербургу, на одной станции близ Нарвы я нашел графа д’Артуа³⁵⁶ ехавшего из Петербурга в Ревель, чтобы застать там фрегат и катер, которые Императрица повелела отцу моему предоставить в его распоряжение. Я был ему представлен генералом Корсаковым, находившимся в его свите. Узнав, что я еду из Англии, граф д’Артуа стал меня расспрашивать, что там нового. Я сказал, что приготовления к войне усиленно продолжаются. Он, по-видимому, был в большом нетерпении и спросил, во сколько времени, по моему мнению, может он приехать в Англию. Зная, что фрегат, построенный Чапманом, и английский бриг были очень хорошие ходоки на парусах, я отважился сказать ему, что при мало-мальски попутном ветре он может совершить переезд в двенадцать дней. Капитан, командовавший фрегатом, сказал мне впоследствии, что они действительно прибыли на двенадцатый день, и что граф д’Артуа обратил внимание на справедливость моего предсказания.

В Санкт-Петербурге я застал моего отца, хотя флаг его был поднят на Кронштадтском рейде, где собрался весь флот, готовый распустить паруса, ибо Императрица не думала, чтобы могла оставаться в бездействии в ту минуту, когда почти вся Европа находилась в величайшем волнении. Впрочем, она еще не верила искренности намерений своих соседей. Она тогда повелела производить работы в гаванях и в Балтийском порте, лежащем за Ревелем и предназначенном

575

ею для купеческих кораблей. Считаю долгом упомянуть об этом потому, что Балтийский порт будет кратковременно играть роль в царствовании Императора Александра.

Она одобрила представленный моим отцом план постройки в Ревельском порте казарм на шесть тысяч человек экипажа и возложила на него исполнение этих работ.

Крайне недовольный малыми плодами, собранными мной от путешествия для моего практического образования, я прилежнее, чем когда-либо, принялся за изучение теорий по сочинениям Эйлера, французских авторов и знаменитого кораблестроителя Чапмана. Последний привлек все мое внимание, ибо только он один, вместо того, чтобы изыскивать отвлеченные и бесполезные формулы, принял девизом своих сочинений, что “теория, не соответствующая практике, не заслуживает именования теории”. Верный этому правилу, все, что он сделал относительно кораблестроения, всегда сопровождалось применением легким и верным.

Между кораблями, отнятыми у неприятеля в последнюю войну, находились два шестидесятичетырехпушечных и несколько фрегатов его постройки. Это все, что можно было видеть совершенного для того времени. Сравнивая эти корабли с нашими, выгода клонилась к первым до такой степени, что меня мучило желание командовать одним из них.

К несчастью, в данную минуту не имелось ни одного незанятого. Поэтому я, до времени, попросил и получил командование над другим шведским кораблем, контр-адмиральским, захваченным при преследовании. Он был старой постройки, но еще в достаточно хорошем состоянии и построен лучше наших вообще.

Принужденный проводить зиму в Петербурге, я много думал о всех несовершенствах, замеченных мной в русском флоте, как относительно малой прочности кораблей, так и ручных работ, в равной степени грубых и полных погрешностей. Поэтому я вздумал поднести князю Зубову, фавориту Императрицы, весьма краткую меморию о флоте и об усовершенствованиях, которые в нем надлежит сделать. Я выставил в ней на вид главнейшие его недостатки, равно и средства к их исправлению, в той уверенности, что если мемория будет доведена до сведения Государыни, она не преминет отдать их на рассмотрение и примет все, что могло в ней заключаться полезного. С этой целью, однажды вечером я с меморией в руках отправился к князю Зубову, которого нашел в кругу его почитателей, из коих главнейшим и усерднейшим был генерал Кутузов, который, в эту минуту забавлял его

576

своими прибаутками, а на другой день кончины Императрицы не хотел его узнавать. Это тот самый Кутузов, который в 1812 году был призван к начальствованию над армиями против Бонапарта так называемой волей народной.

Вот в подлиннике мое письмо и записка, поданная графу Зубову:

“Сиятельнейший граф, милостивый государь!

Все согласно признают, что непреложные и выгодные для Отечества нашего истины во всякое время, о всяком предмете и от всякого состояния людей, имеют доступ и покровительство у вашего сиятельства. Я, служа во флоте с доброй воли, морскую службу любил, когда множество дарованных Всемилостивейшею Государынею средств учиться здесь и быть в чужих странах сделали меня к оной страстным и потому, не терпя толпы изгнания достойных в оной несовершенств, думаю, что если уже найдено единожды нужным иметь и содержать в государстве нашем флот, то всякий согласится, что гораздо лучше иметь его совершенно исправным с меньшею потратой иждивения и способным к точному исполнению всех славных и великих намерений, нежели коснеть ему в теперешнем невыгодном состоянии: как первое, так и второе я могу доказать самым ясным и убедительным образом, с заменой ощутительно полезных средств, и сие могу сделать. Не говорю — пред целым светом, ибо скажу более — пред самой Государынею.

Из основания морского искусства, или математики, или, лучше, науки здравого рассудка, я не усмотрел причин, могущих противиться и неблагоприятствовать полезным и верным истинам, которые, буде угодно слышать, за особливое почту счастье представить вашему сиятельству.

С чувствиями совершенного высокопочитания и преданности, честь имею быть вашего сиятельства, милостивого государя, покорнейший слуга Павел Чичагов.”

“Всемилостивейшая Государыня!

Коснувшись распространенных Вами средств к просвещению благополучных жителей полушара чрез упражнение по долгу моему в искусстве кораблевождения и в сопряженном с оным познании свойств и строения вверяемых нам плавающих машин, усмотрел некоторые способы усовершенствовать и обнадежить добрые качества, исправность и прочность мореходных сил Вашего Императорского Величества с немалым сбережением иждивения. Старание усердное и рвение робкое ободрены соизволением Вашего Величества, даровавшим

577

Князь Платон Александрович Зубов

между многими и мне случай, по желанию моему, обозреть некоторые государства, флоты имеющие. Толь милостивое благоволение, показуя намерение Ваше усовершенствовать сию часть воинскую, усугубило ревность повергнуть пред Вами посильные в сем деле мои замечания. Но неоцененность Вашего времени, тесно союзного с благоденствием нашим, предписала строкам сим всевозможную краткость. Известное заимствование воинского искусства от наук математических и физических становится тем более необходимо для мореходцев и кораблестроителей, чем нежданные изменения, сложность и трудности, противуборствуя непрестанно угрожающих и купно неотлучных стихий, более рассматриваются. Занимаясь исследованием познаний офицера и строителя, утвердительно дознал я, что оные у нас всеобщему наук жребию возрастать и приходить в совершенство до сего самопроизвольно были не причастны и несоответственны возвышению, в каковое во время наше прочие ума степени

578

Вашим Величеством согласно возведены и вечными памятниками ознаменованы. Старое, ограниченное сих познаний основание подлежит перемене и пополнению, долженствующему вместить многие новые изобретения и усовершенствования, непременно нужные, полезные и весьма драгоценные, поелику доставлены нам и продолжительными ученых мужей трудами. Прежде довольно было на память изучить слова, в очередь отдать затвержденное приказание, избегнуть опасности подражательным средством и проч., так что долговременность одна производила искусных офицеров, но ныне, приведенная в правила наука, заступя место старости, гораздо в меньший срок доставить может рассудительных, знающих офицеров и способных управлять уже не по преданиям. Д’Аламберт, нами занимавшийся с другими учеными, согласно сказал морским: “N’attendez rien du praticien borné et dépourvu de principes; conduit par une routine aveugle, il vous montrera, souvent hors de nécessité et peut-être sans s’en apercevoir, le même fait sans différentes faces; ou il assemblera au hasard plusieurs faits, dont il ne saura pas expliquer les différences.” Вашему Величеству, конечно, угодно будет избавить своих мореходцев от подобного нарекания.

Рассматривая хозяйственные и художественные флотов части известных мне портов в Англии, Голландии и других местах, завидовал в оных заведениям и учрежденному порядку в сбережении припасов, ускоряющему иждивение с прочностью производимых работ. От устройства сего корабли их чрез двадцать лет и более к труднейшим употреблениям годны, когда наши чрез семь и восемь лет не токмо текут, требуют починки, но часто и перемены. Далеки изобретательной способности, но и в подражательном построении с прекрасных образцов для погони легких судов, на осьми футах ошибаемся в мере тремя, а в грузах десятками тысяч пудов; точность в толь правильном уже искусстве кажется не довольно достаточна, тем паче, что желая заимствовать от красивого, способного морского судна с потратой времени и иждивения, получаем несколько неуклюжих и к морю неспособных созданий.

В Высочайшей воле состоит, буде предмет кажется внимания достойным, повелеть средства весьма легкие и верные, как истины математические, которые, с выгодой заступя место ненадежного подражательного ума и закоснелого обычая, в короткое время доставят флоту великую степень усовершенствования и соделают при изобильных удобностях нашей империи, преимущественных пред другими державами, флот исправный и самый способный к точному

579

выполнению великих и славных намерений Вашего Императорского Величества.

Всемилостивейшая Государыня, Вашего Императорского Величества верноподданейший флота

капитан Павел Чичагов”

Князь Зубов, полагая, что я пришел с каким-либо письмом от моего отца, приказал провести меня в свой кабинет, где я вручил ему мою меморию. Пробежав ее, он спросил, знает ли о ней мой отец? Так как мой поступок был причудой ума, решенной между несколькими молодыми друзьями и мной, я принужден был сознаться, что он о ней ничего не знает. Он оставил меморию у себя, сказав мне: “Я поговорю с ним, чтобы узнать его мнение”. Потом он отпустил меня. Тогда, по возвращении домой, я принужден был посвятить отца в мою тайну. Он просмотрел копию, которую я ему передал, и укорил меня за легкомыслие, с которым я предположил, будто что-то вроде сатиры, написанной мной на флот, может немедленно вызвать спасительную реформу. Что касается до князя Зубова, он о том более не подумал, хотя часто имел случай видеть моего отца, но не говорил ему ни слова. Обманувшись на первый случай в надежде преобразовать русский флот, я отделался лишь моим трудом и небольшим беспокойством за его результаты.

Однако, поступки англичан в отношении к Императрице за время и после войны со Швецией произвели перемену в ее уме, до тех пор столь благоприятном вечному союзу с этой нацией. Теперь она не была бы против обуздания их владычества на морях и их монополии в торговле. Тогда-то она задумала знаменитый вооруженный нейтралитет всех Северных держав³⁵⁷, для покровительства купеческих кораблей против произвольных осмотров английским флотом. Налагая на себя этим договором обязательства употребить действительные меры, она приказала вооружить флот, который послала под начальством моего отца учредить крейсерства до самых вод Дании, тогда как флот сей последней державы для того же предмета находился на Копенгагенском рейде. Весь наш флот стал тогда на якорь в Драго. Это была первая кампания, в которой, перестав командовать адмиральским кораблем, я получил на свою долю начальствование над шведским кораблем “София-Магдалена”, о котором говорил выше.

В этих водах мы провели все лето, рассылая отряды то в одну, то в другую сторону, для упражнения экипажей и крейсеров, для осмотра купеческих кораблей, в особенности английских, последние большую часть времени возмущались против этих осмотров.

580

Не знаю доподлинно, чем бы окончились эти беспокойства, если бы французская революция, день ото дня становившаяся враждебнее, не поглотила внимание Сент-Джемского кабинета и не потребовала осмотрительности в обхождении с другими державами. Необходимость всеобщего противодействия произвела сближение и искреннее примирение между обоими кабинетами и, вместо того, чтобы горячиться по пустому из-за безделиц, соединились для борьбы с общим врагом. Заключен был договор, по которому Россия обязалась послать вспомогательную эскадру в Англию, на иждивение этой последней державы.

Отец мой, адмирал, получил от Императрицы следующий рескрипт:

“Участвуя в настоящих действиях со стороны союзников наших, производимых против возмутителей во Франции, между другими деятельными от Нас пособиями указали Мы на нынешнюю кампанию вооружить флот наш под предводительством вашим в двадцати пяти линейных кораблях и девяти фрегатах, кроме госпитальных и легких судов, о которых вы от Адмиралтейской коллегии роспись получили. Фрегат, зимовавший в Норвегии, сверх того к сему же вооружению причислен быть должен.

Как скоро флот оный готов будет, то и повелеваем по снабжении его полным четверомесячным запасом, отправиться к Зунду и, приближась к нему, учредить там свое пребывание и крейсирование; а между тем отобрать особую из оного эскадру до десяти кораблей, надежнейших и в ходу легчайших, которые могли бы без всякой разгрузки чрез Зунд переходить и с потребным по усмотрению вашему количеством фрегат и других легких судов. Эскадра сия сугубое имеет назначение, во-впервых, от нее должны быть производимы крейсирование к стороне Готебурга, Мармшранда и Норвежских западных портов, равным образом и к стороне канала, не отделяясь, однако ж, слишком далеко. Сим способом может возбранена быть торговля французская и снабжение Франции съестными и другими припасами, а сверх того доставится безопасность судам купеческим из Голландии и других дружественных нам земель, в Балтийское море плывущих и взаимно от Нас к ним возвращающимся. Второе, в случае решимости нашей отправить водой часть сухопутных войск Наших в пособие общему делу, помянутая эскадра может обеспечить плавание их конвоем на воде эскадр короля Великобританского.

Главнейшая должность морского Нашего вооружения, начальству Вашему вверенного, заключается в следующем:

581

Граф Петр Корнилович Сухтелен

По условиям Нашим с его величеством королем Великобританским обязаны Мы стараться не допустить французов, в буйстве пребывающих, пользоваться никакими снабжениями, им потребными. Оружие, против них употребляемое, не входит в право народное, для войны присвоенное, когда оное по несчастью случается между державами, законной властию управляемыми, но как поднято оно против сущих извергов, всякие обязательства закона Божия и государственного испровергших и на отъятие жизни Государя своего поступивших, то и средства к наказанию злодеев и к обращению на путь истины по заблуждению в злодеяние вовлеченных, по всей справедливости употреблены быть должны такие, какие могут только ускорить и обеспечить успех в деле, толь спасительном. Мы для сего соединенно с королем Аглинским и с прочими нашими союзниками учинили домогательства как у Стокгольмского, так и Копенгагенского Дворов, но не были удовольствованы в Наших праведных требованиях.

582

Двор Шведский весьма отдалился от тех начал и правил, которые заодно с нами исповедовал по делам французским покойный Густав Третий. Двор Датский, по обыкновенной его слабости, и предпочитая мнимую даже корысть здравым политическим уважениям, уклонился от соглашения на то, что от него требовали.

По сим обстоятельствам решились Мы объявить им по отбытии флота Нашего из портов Кронштадтского и Ревельского, что не можем равнодушно смотреть на отправление и доставление во Францию вообще тех припасов или вещей, кои служат к пропитанию возмутителей и неприятелей, поистине сказать, целого света, или же к снабжению и вооружению их сухопутных и морских сил, что потому указали Мы все суда, под флагом, так называемым, национальным плавающие, или же хотя бы они для подлога и другой поднять осмелилися, брать, где бы ни были встречены и под каким бы конвоем ни находилися; что, соглашая, впрочем, умеренность Нашу с обязательствами Нашими, в которых казалося невооруженным ни одному благоустроенному Государству не поступать с Нами заодно, вторично Мы требуем запрещения торговым их судам возить во французские порты съестные и военные припасы, також все то, что к построению и снаряжению кораблей или к вооружению войск бунтующих служит, и что между тем упреждаем, что морским Нашим силам приказано, где случится им встретить суда, вопреки сему с помянутыми вещьми следующие, оным дальнее плавание не дозволять и возвращать в их собственные или другие нейтральные порты, буде они последнее предпочтут; и, наконец, что в подобном, из всякого обыкновенного положения выходящем деле и самое употребление конвоя не может освободить суда купеческие от осмотра; а для того в упреждение неприятных следствий желательно было бы, чтоб дача таковых военных конвоев места не имела.

Ясны вам из сего прямая воля и мысли Наши; да и действительно повелеваем вам наблюдать означенные выше правила во всей точности; и отнюдь не дозволять, чтобы какое-либо судно с грузом во Францию отправлялося и плавание имело, забирая, как добрые призы, суда французские, под возмутительным их флагом попадающиеся, нейтральные же возвращая или в собственные их порты, или же, буде для них удобнее покажется, войти во нейтральный порт, хотя и другой Державы, лишь бы в том не скрывался обман, чтобы под предлогом сим вышед из вида, пробраться в порты французские; во каковом случае те суда уже прямо взять, и с корабельщиками по строгости военных законов поступать надлежит непременно. Есть ли

583

встретится тут конвой военный, тогда начальник эскадры или отряда Нашего имеет послать к командиру конвоя с сообщением дружеским, что он имеет наставления купеческие суда осматривать, невзирая на конвой, не делая ему однако ж ни малейшей зацепки или озлобления; но, в случае какого-либо враждебного со стороны конвоя покушения, соблюдать честь флага Нашего и силу силой отражать, не преследуя в случае побега таких конвойных судов и исполняя только то, что предписано относительно возбранения плавания в порты, ныне в руках врагов общих находящиеся.

Для лучшего достижения Наших предположений вам надобно не только на Зунде, но и на Белт взять прилежное наблюдение по средствам отряжаемых от вас судов к оному. Мы не полагаем, чтоб Дания и Швеция нашлись в состоянии вооружить что-либо, значащее для явного сопротивления намерениям Нашим; но, тем не менее, нужна с вашей стороны осторожность и разведания о всем, в портах обеих северных держав происходящем, в чем министр Наш, барон Криденер, не оставит вам пособствовать. Впрочем, и тут, есть ли бы оказались с одной или другой стороны какие-либо вредные замыслы, вы найдете в собственных ваших силах достаточные способы обратить их в ничто и тем явно доказать преимущества Нашего флага на море здешнем.

В положении таковом с Данией надобно по всей возможности стараться, чтоб наши суда военные в течение настоящей кампании отнюдь не имели нужды входить в датские порты, дабы упредить всякие неприятности; да и вообще Мы полагаем, чтоб вы, со всем флотом оставшиеся не далее 10 августа, старалися прежде наступления равноденствия к Нашим портам Кронштадтскому и Ревельскому сближиться.

Сказано выше, что в случае посылки войск Наших в пособие общему делу против возмутителей, нужно будет обеспечить плавание тех войск конвоем от эскадры, вами отделяемой. Мы предоставляем себе уведомить вас о том заблаговременно; но буде от начальника, к тем войскам определяемого, по сближении к флоту узнаете, то и не ожидая от Нас новых повелений, сделайте надлежащие распоряжения и дайте, кому следует, приказания о прикрытии тех транспортных судов, как с войском Нашим и их снарядами и запасами следовать будут конвоем до того места, покуда они станут на виду аглинских эскадр.

По превосходным силам, со стороны короля аглинского вооружаемым, должны Мы заключать, что флот французский едва ли и

584

осмелится показаться в канале и других ближайших к нему водах, а и того еще меньше покусится идти искать Наших морских сил; на всякий, однако ж, случай предписываем, чтобы вы подтвердили начальнику эскадры, на Зунде на время отделяемой, где случится встретить суда военные французские, поступать с ними как с неприятелями, и буде взяты будут, отсылать к вам во флот с людьми, на них имеющимися.

С министром Нашим в Лондоне, генералом-поручиком графом Воронцовым, надлежит вам иметь частое сношение, извещая друг друга о всем, что нужно для пользы службы Нашей, чего ради дается вам шифровой ключ для употребления в таких делах, кои требуют осторожности и тайны. Равным образом прикажите и командиру отделяемой эскадры, чтоб он, ежели случится дело, будет иметь верный способ к пересылке писем, извещал помянутого министра Нашего о своем плавании и о всех происшествиях.

Дозволяем вам в случае, буде явятся у вас просители из нейтральных подданных, или же из подданных союзников Наших, императора Римского и короля Прусского, люди благонадежные и свидетельствами пристойными снабженные, давать патенты на вооружение судов собственным их иждивением для поиска над возмутителями французами, наблюдая, однако ж, все те осторожности в рассуждении залогов и поручительств, которые предписаны в инструкции от Нас для арматеров, в 1788 году утвержденной; что же принадлежит до подданных Наших, таковые должны просить патентов в Адмиралтейской Нашей коллегии.

Относительно сохранения воинского порядка и прочих частей внутреннего по флоту, вам вверенному, управления, Мы ссылаемся на данные вам наставления прежде при случае определения вас к таковому же предводительству, быв удостоверенны, что вы и ныне возлагаемое на вас по доверенности Нашей служение исправите к удовольствию Нашему. Пребываем вам Императорской Нашею милостью благосклонны.

Дан в Царском Селе мая 27 дня 1793 года

Екатерина”

14 июня адмирал поднял свой флаг на корабле “Ростислав”. Во флоте находились те же лица: адмирал Круз, контр-адмирал Макаров, Тет, Ханыков и еще вновь принятый на русскую службу англичанин вице-адмирал Гибс³⁵⁸. В двадцатых числах мы выступили из Ревельского порта и в июле месяце приблизились к датским берегам, где и простояли все время до осени.

585

В 1793 году французская революция получила кровавую развязку. 21 января король Людовик XVI был казнен^I. С получением этой новости Императрица Екатерина заболела и слегла в постель. 8 февраля она подписала указ Сенату о разрыве отношений с Францией и о высылке из России всех тех французов, которые не присягнут ей. Граф д’Артуа прибыл вскоре в Петербург, и с ним обходились как с королевским сыном, чтобы хоть несколько облегчить его несчастное положение^II. Затем последовали казни Марии Антуанетты и принца Орлеанского.

С открытием навигации в 1794 году эскадра под начальством вице-адмирала Ханыкова, состоявшая из семи кораблей и многих фрегатов и катеров, получила повеление отправиться в Англию для действий в Северном море совместно с английским флотом, предводимым адмиралом Дунканом³⁵⁹. В течение зимы я получил командование над одним из кораблей, взятых у шведов, — “Ратвизан”, строенный Чапманом. Он был без юта^III, как разобранное судно, связанные подводные части придавали ему вид фрегата. На нем было, однако, две батареи, одна из 48, другая из 24 орудий, что давало ему возможность спорить с сильнейшими 74-пушечными кораблями. Сверх того, он соединял в себе все качества, самые существенные для военного корабля, каковы — превосходный ход, большую устойчивость и чрезвычайную мягкость в движениях боковой и килевой качки. Я нашел в нем один только недостаток, предмет неустанных моих сетований: он не был обшит медью, что мешало ему иметь настолько легкий ход, насколько оно было бы возможно, и требовало частой очистки киля. Во всех других отношениях я считал его совершенным. Не желая упустить столь благоприятного случая увидеть вблизи английский флот и даже приобщиться им по действиям, я просил и получил дозволение участвовать в эскадре адмирала Ханыкова.

Мы отправились в Англию в начале лета. Прибыв в Дюны, мы опять повстречались с камнем преткновения моряков: с обменом салютования между флотами. Узаконения, принятые в каждой стране, иногда затрудняют взаимность приветствий, мы уже говорили относительно русского и шведского флотов о затруднении вследствие чисел четного и нечетного. В Англии было другое замешательство. Английские адмиралы отдают салюты друг другу по чинам: вице-адмирала салютуют двумя выстрелами менее, нежели адмирала. Равные салюты отдаются лишь при равенстве чинов, тогда как в русском флоте все адмиралы обмениваются одинаковым салютом.

586

Вице-адмирал Ханыков, найдя на Дюнском рейде корабль под флагом вице-адмирала Пэна, послал спросить, будет ли ему отдан одинаковый салют? Ответ был утвердительный. Вице-адмирал тотчас же салютовал, но каково же было наше удивление, когда мы увидали, что возвращенный салют был на два выстрела менее! Мы увидели весьма дурное предзнаменование в этом первом шаге союзников, к которым мы прибыли служить. Все население, собравшееся на берегу и готовое принять нас с распростертыми объятьями, было свидетелем того, в чем мы видели обиду, тогда как англичане находили это делом совершенно правильным. Уведомили графа Воронцова, нашего посланника в Лондоне, который тотчас же отправился в Диль для разъяснения недоразумения. Он был уверен, что в намерения английского правительства не могло входить обижать нас, когда мы прибыли в качестве помощников.

Если припомнить холодность, царившую между этим лицом и мной во время моего первого путешествия, то не покажется удивительным, что я, встретив его при подобных обстоятельствах, и в положении, в котором мне нечего было щадить по нашим личным отношениям, я говорил графу с негодованием, внушенным мне столь неприличным образом действий со стороны английского адмирала, обещавшего возвратить салют и употребившего во зло наше доверие, чтобы нанести нам оскорбление. Я был до того раздражен, что просил адмирала дозволить мне ехать с моим кораблем, или одному, лично, чтобы принудить английского адмирала возвратить нам два выстрела, которые он плутовским манером не дострелял. Эти слова, которые по моему мнению, должны были навлечь на меня ярость посланника, произвели совершенно противоположное действие. Граф Воронцов, хотя и англоман, был хороший патриот и дорожил честью своей родины. Он был в восхищении, встретив эту крайнюю щекотливость, старался меня успокоить и объяснить мне недоразумение. Когда английский адмирал отвечал, что он отдаст равный салют, он хотел сказать, что салют будет равен тому, который он отдаст английскому вице-адмиралу; впрочем, что без повеления от своего правительства он не осмелился бы отступить от морских уставов.

Однако же, посланник, чтобы успокоить умы, начал ходатайствовать и достиг этого решения, что первый же раз, когда нашей эскадре случится салютовать английскому адмиралу, то последнему будет приказано ответить нам двумя лишними выстрелами, против числа, которым его салютовали. Таким образом брожение было успокоено, а граф Воронцов стал обходиться со мной не только весьма

587

дружески, но сделался впоследствии одним из нежнейших друзей моих и благодетелей.

Вскоре после того, как бросили якорь, при виде этой толпы, собравшейся на берегу, мы поспешили высадиться, чтобы услышать ее похвалы, ибо все воображали, что маневрировали до высокой степени совершенства. Приближаясь к гавани, однако, заметили, что многие из зрителей запаслись подзорными трубами, и когда мы ступили на землю, то вместо приветствий доносилось до нас со всех сторон осуждение за наше маневрирование: “один не спустил или не закрепил паруса в благоприятную минуту”, “другой бросил якорь не с той стороны, с которой его следовало бросить” — мы услышали тысячи других замечаний о подробностях, поубавивших нам спеси. Впрочем, становиться на якорь в английском рейде, всегда волнуемом ветрами или морским приливом, было делом, нелегким для моряков Балтики, привыкших к этому морю, сравнительно тихому, на многих наших кораблях были английские штурманы, но за невозможностью дать понять себя, они не могли предупредить некоторых недоглядок и неловкостей, не укрывшихся от внимания зрителей.

Адмирал Дункан, наш главный начальник, находился также в Дюнах с частью своего флота. Тогда-то, имея возможность видеть вблизи их передвижение взад и вперед, быстроту и точность приемов при маневрировании, я почувствовал, что желания мои совершились, и что предо мной открылось обширнейшее поле для изучения, какого только возможно было желать.

Вице-адмирал Ханыков со многими капитанами, отправился к адмиралу Дункану, который принял нас, как нельзя радушнее и приветливо. Он простер вежливость свою до того, что спросил, которым кораблем командует князь Трубецкой, полагая, что вследствие этого княжеского достоинства, он обязан сделать ему первый визит. Тогда мы увидели, что английский адмирал приравнивал степень русского князя к той, на которую возводит титул принца в Англии; по привычке видеть, что этот титул носят лишь члены королевской фамилии, он думал, что так оно ведется повсеместно.

Затруднение было благополучно разрешено присутствием князя Трубецкого, находившегося между офицерами, представленными адмиралу, так что на этот раз мы избавились от труда давать адмиралу Дункану объяснение о значении русских князей. Затем он выразил нам желание осмотреть какой-либо из наших кораблей. Разговаривал с каждым из нас, и я постарался возбудить его любопытство, чтобы

588

иметь честь показать ему мой корабль, как произведение одного из главнейших строителей в Европе.

На следующий день адмирал отдал свой визит вице-адмиралу Ханыкову и, объезжая наш флот, не забыл посетить для осмотра мой корабль. Строжайшая, доведенная до крайней степени внешняя чистота у нас — дело весьма легкое и производит впечатление немалое, он же не обратил на нее большого внимания. Адмирал пожелал со всеми подробностями осмотреть внутренность корабля, и я приложил всевозможное старание, чтобы выставить напоказ особенные преимущества моего корабля. Он так хорошо оценил их, что часто о том упоминал впоследствии, и могу сказать, — это снискало мне с его стороны весьма лестную благосклонность.

Все время, в продолжение которого мы стояли в бездействии на дильском рейде, я тщательнейшим образом старался употребить на наблюдение всего того, что касалось до порядка и вседневной дисциплины кораблей на якоре, и начал уже думать, что мой корабль ни в чем не уступает английским; но с самого того дня, в который нам подан был сигнал поднять паруса, начались также и истязания моего высокомерия. Все маневрирования английских кораблей делались лучше наших и требовали не более четвертой доли времени, необходимого для нас. Адмирал Дункан со всем своим флотом был уже под парусами, а мы только еще начали распускать наши и сниматься с якоря.

Тогда же я узнал, по стройности движений английского флота, насколько был не прав, судя о нем по тому образцу, который встретил в Дюнах во время моего предположенного путешествия в Ост-Индию. Адмирал Дункан, заметив, что мы не можем за ним следовать и что, продолжая свой путь, он потеряет нас из виду, лег в дрейф, чтобы дождаться нас, и, к великой нашей обиде, мы увидели, что в это время на нас были наведены все подзорные трубы в Дюнах. Когда мы были в состоянии его настигнуть, день уже склонился к вечеру, и по обычаю, принятому у моряков, адмирал Дункан подал сигнал всему флоту брать рифы^IV на марс-зейлях. При подаче сигнала все марс-зейли на всем английском флоте были спущены одновременно и, прежде, нежели мы успели увидеть, что они опускаются у наших, едва экипажи достигли до вантов^V, а весь английский флот уже поднял свои марс-зейли.

Мы подумали сначала, что адмирал передумал и отменил маневр, но внимательные, всматриваясь, увидели, что рифы уже взяты всем флотом. Этот маневр, занявший у нас от пятнадцати до двадцати минут, был окончен на английских кораблях в полторы — или, самое

589

большое, в три минуты. Каждый адмиральский сигнал меня волновал и уничижал, настолько сравнение одного флота с другим было не в нашу пользу. Я ломал голову, чтобы придумать средства к достижению той же степени совершенства. По счастью, у меня на корабле был английский офицер, принятый в нашу службу, способный ввести некоторые улучшения, которые, как бы то ни было, не всегда оставляли нас позади. Все офицеры моего корабля разделяли мои заботы в этом отношении, и как только флот возвратился на якорную стоянку, я постарался сблизиться с кем-либо из капитанов, и, благодаря нашим общим усилиям, мы, по прошествии нескольких недель, достигли того, что брали рифы в промежутках времени от трех до пяти минут.

В других маневрах, к упражнению в которых не всегда представляется случай, потому что они всего чаще не предвиделись и должны быть производимы в бурную погоду, мы к концу кампании настолько же отстали от англичан, насколько были назади их и при ее начале, а даже когда приходилось брать рифы при несколько сильном ветре, мы бывали принуждены употреблять на то вдвое и втрое более времени, нежели они.

Впрочем, моряки этой нации были, как и все люди с истинными достоинствами, чрезвычайно снисходительны и не упускали никакого случая, чтобы поздравить нас с успехами, или с некоторыми маневрами, удачно выполненными. Они никогда не говорили при нас о наших несовершенствах. Вероятно, благодаря этому благосклонному расположению, я однажды заслужил их похвалы.

Мы крейсировали в виду острова Текселя, на котором был рапорт голландской фирмы. Вдруг увидели мы, что некоторые из этих кораблей под парусами, миновав отмели, выступают в море. Адмирал Дункан тотчас же подал сигнал к погоне всему флоту. Так как я стоял ближайшим с наветренной стороны, то и поднял все паруса, чтобы приближаться, лавируя. В эту минуту я заметил, что мой марс-зейль несколько слабо закреплен, поэтому я улучил минуту, когда обратил оберштайл против ветра, и приказал взять рифы на моем марс-зейле, это было сделано прежде, нежели корабль окончил свое движение другим бортом. Таким образом мне удалось выпрямить мой марс-зейль, не повредив ни малейше погоне, мной проводимой. Все англичане заметили этот, кстати, и с достаточной точностью произведенный, маневр и поздравили меня.

Могу сказать, что с моею любовью к ремеслу моему, я никогда в жизни не проводил приятнейших минут, подобных тем, в которые

590

представлялся случай видеть восхитительные маневры английского флота. Для меня это было действительно прекраснейшим зрелищем. Во всех общих эволюциях каждый действовал на различный манер, хотя всегда согласный с правилами искусства; часто даже они присоединяли своего рода кокетливость к своим маневрам, более или менее грациозную, а для моряка поистине соблазнительную. Покуда держалась хорошая погода, наша эскадра была неразлучна с английским флотом, но позднее, когда к осени бури сделались чаще, мы нередко видали сигналы о несчастьях, случавшихся на том или на другом из русских кораблей, вследствие того что они покидали флот, чтобы уходить в один из английских портов, каждый согласно своему вкусу и своим мелким выгодам.

Английское правительство имело в это время обширные виды и делало все на большую ногу, повсюду отданы были приказания, чтобы с русскими кораблями обходились точно так же, как и со своими. Английские чиновники не всегда бывали в состоянии проверять законность требований капитанов, поэтому последним было весьма легко обратить эти требования в свою прибыль. Я должен отдать справедливость тем, которым было, на что жить прилично; они оказывались всегда выше этих мелочных расчетов. Но если подумать, что жалование капитана русского флота то же, что и получаемое английским матросом, то не должно было и удивляться, если они не всегда оказывались неподкупленными. Эта крайняя бедность офицеров была причиной ссоры, происшедшей у меня с вице-адмиралом Ханыковым. Он, в противоположность великодушным видам английского правительства, вздумал разослать циркуляр ко всем агентам, на которых в различных портах было возложено удовлетворение нужд русских офицеров, извещая их, чтобы они ничего не выдавали по их требованиям без его одобрения, в особенности же не ссужали деньгами, так как за то не ответствуют. В первый раз по возвращении моем из крейсерства в английский порт, этот позорный циркуляр был мне сообщен в самых деликатных формах одним агентом, который в то же время не отказал мне ни в чем, что я у него требовал, как по нуждам служебным, так и по моим личным. Однако же я тотчас написал заносчивое письмо адмиралу Ханыкову, сказав ему между прочим, “что считая для себя бесчестием служить под его начальством, я постараюсь, елико будет возможность, довести черту, столь позорящую русский флот, до сведения правительства и тем отомстить за оскорбление, нам нанесенное”. Вице-адмирал Ханыков — человек суеверный и ничего не предпринимавший в те дни, которые он наметил

591

как несчастные (тяжелые?) был, впрочем, добр до слабости. Он не отвечал мне на мое письмо; но память о нем сохранил не ради отместки, но отплачивая мне уважением за то, что я его же обидел.

Однако весь флот под начальством адмирала Дункана возвратился в Ярмут, так как во время нашего крейсерства мы потеряли надежду видеть выход голландского флота, то главноначальствующий и предпочел эту стоянку на якоре, дававшую ему большую возможность к погоне за неприятелем, если бы он отплыл от острова Текселя. Так как время года было уже позднее, он отделил эскадру под начальством вице-адмирала Мэкбрида для крейсирования в виду Текселя. Я составлял часть этой эскадры, так как мой корабль был выбран, как выдерживавший море лучше других в продолжении всей кампании и ни разу не был принужден покидать флот.

***

ПРИМЕЧАНИЯ.

^I Король Людовик XVI родился по нов. стилю 23 августа 1754 г., был казнен 21 января 1793; следовательно, царствовал 18 лет и 4 месяца. Храповицкий в своем дневнике (стр. 421) указывает на следующие совпадения чисел в его жизни: 21 апреля 1770 г. — женитьба, 21 июня 1770 г. — празднество свадьбы; 21 января 1782 г. — празднество рождения первого сына короля, 21 июня 1791 г. — бегство в Варенну, 21 сентября 1792 г. — уничтожение королевства, 21 января 1793 г. — смерть короля.

^II Граф д’Артуа — брат короля Людовика XVI.

^III Ют — есть часть верхней палубы, простирающаяся от задней мачты до самой кормы судна. Также называется ютом особая палуба, настилаемая выше верхней палубы корабля от кормы и несколько вперед. Под ютом бывает обыкновенно капитанская каюта, у которой ставится часовой.

^IV Рифы — держат суда при плавании под парусами сообразно силы и направления ветра. Брать рифы — значит, подвязывать часть парусов, уменьшая только их площадь.

^V Ванты — толстые веревки, которые держат мачты, стеньги и брам-стеньги с боков и сзади.

592

ГЛАВА XXIX

Пребывание в Англии

Расположение ко мне адмирала Мэкбрида. — Английские капитаны. — Блей и Феррерс. — Знакомство со знаменитым Рэмсденом и мои работы с ним. — Захват голландского купеческого судна и мой приз. — Ночная буря в Норе. — Пожар на моем корабле. — Чатамский порт, капитан Проби и его семейство. — Постройка шлюпки моего изобретения. — Изготовление парусов в Англии. — Письмо мое графу С. Р. Воронцову. — Моя любовь к Елизавете Проби. — Я делаю предложение и получаю отказ. — Переговоры с квартирной хозяйкой. — Капитан Торнборо. — Знакомство с А. С. Грейгом. — Мое возвращение в Петербург. — Граф Павел Сергеевич Потемкин и рескрипт Императрицы В. Я. Чичагову о назначении над первым следствия и суда. — Похвальная грамота Императрицы адмиралу.

Мой новый начальник, вице-адмирал Мэкбрид, был превосходным моряком и необыкновенно деятельным. Целые дни то и дело производились эволюции, маневры, гонки, надоедавшие весьма англичанам, потому что они считали их бесполезными, но для меня они были истинной школой. Поэтому-то адмирал Мэкбрид, заметив во мне много усердия, а также видя старания, прилагаемые к точному исполнению его приказаний, полюбил меня и часто говорил, что его английские офицеры должны были бы следовать моему примеру; от этого они очень остерегались, ибо придавали совершенно иную цену, чем я, всем эволюциям — находя их пригодными единственно на то, чтобы удовлетворять прихотям адмирала.

Англичане заботятся о снабжении каждого корабля, назначенного к плаванию по Северному морю, сеткой, называемой “неводом”, которую они волокут за кораблем. По прошествии около часу времени в ней обыкновенно находят морских раков, палтусину, камбалу, скобу-рыбу, не только для стола офицеров, но и в количестве настолько великом, чтобы ими оделять и экипажи.

При этом крейсерстве я мог видеть, что способны делать английские капитаны из своих кораблей. Капитан Блай³⁶⁰, например: когда ему впоследствии поручено было вывезти хлебное дерево, по возвращении

593

своем с Таити и вследствие бунта экипажа, отплыл на утлом челне с малым числом верных и, по перенесении громадного числа лишений всякого рода, достиг до Новой Голландии. Этот капитан командовал тогда “Директором” — одним из кораблей эскадры, до того плохим ходоком, что он оставался всегда позади и под ветром. К нашему великому удивлению, мы в одно прекрасное утро увидели его среди нас, несущим так же мало парусов, как и самое ходкое судно в эскадре. Впоследствии мы узнали, что, невзирая на ненастное время года и бури, этому капитану удалось переменить весь порядок расположения груза на своем корабле и придать ему настолько необходимого равновесия, что он сделался очень легким на ходу.

Мы были свидетелями другого события, случившегося однажды, когда при свежем ветре шли на марс-зейлях со всеми подобранными рифами, равно как на фок-зейлях. Командор Феррерс дал сигнал, что его грот-мачта раскололась, и ее необходимо переменить. Так как нам никогда не приходило в голову, чтобы подобную операцию можно было произвести иначе, как в гавани, или при тихой погоде, мы ожидали, что судно будет отослано к берегу, но к великому нашему удивлению, адмирал дал ответ, что дозволяет ему переменить мачту. Тотчас же, несмотря на ветер, доходивший почти до шторма, мы увидели, что командор Феррерс спустил свой сигнал и в то же время свою грот-мачту с брамселями. Ее большой марс-зейль был подобран, брамсель распущен, и через четыре часа марсовая мачта была заменена запасной. Мы не могли поверить своим глазам, когда увидели ее опять на своем месте с развернутыми марс-зейлями и со всеми парусами, совершенно подобными остальным кораблям эскадры.

В первом моем путешествии в Англию я познакомился со знаменитым ученым оптиком Рэмсденом и получил от него, хотя и с большим трудом, все инструменты, необходимые для морского дела, как то: секстант, подзорные трубы и морской барометр. Современник славного Доллонда, которого он оставил далеко за собой по совершенству астрономических инструментов и еще того более по своим познаниям, Рэмсден к скромности и необыкновенной простоте нрава присоединял бескорыстие и чрезмерную доброту, бывая нередко жертвой этих качеств. У него имелась толстая книга, в которую по порядку чисел были записаны все заказы, не выключая и заказов английского короля. Так как он никогда не хотел выдавать ни одного предмета иначе, как после тщательной проверки и испытания, то его обширные мастерские не были достаточны для удовлетворения даже тысячной доли запросов, и заказчики беспрестанно претендовали на

594

его неисправность. Только усердным ухаживанием за ним и заинтересовывая его опытами, которые я обязывался делать, мне удалось, в виде исключения, получить от него необходимые мне предметы.

Известно, что Рэмсден — изобретатель инструментов с делениями; он довел их до такого совершенства, что между его инструментами рефракции он показывал мне два концентрических круга, коих окружность имела от семи до восьми дюймов в поперечнике; они были разделены от четырех до четырех секунд, вращались один в другом, и в каком положении не ставились бы деления, которые возможно было наблюдать лишь сквозь весьма сильное увеличительное стекло, встречались всегда в совершенной точности на обоих оконечностях диаметра. Он же изобрел кровли на колесиках для обсерваторий, и я видал таковые, от пятнадцати до двадцати футов в диаметре, передвигавшиеся по какому угодно направлению при легком их толчке пальцем.

При поездках моих в Лондон я никогда не преминул, чтобы не посетить Рэмсдена, дабы не отставать от всех его изобретений. Он говорил мне однажды о некоторых новых морских инструментах, которые он хотел испытать, прибавляя, что не знает ни одного английского офицера, в такой мере любителя: этих предметов, чтобы их ему доверить. Я с удовольствием взял эти опыты на себя, обещая отдать ему отчет в моих наблюдениях и их результате. Тогда он дал мне инструмент, называемый the coming up glass, который в случае погони, при нахождении в водах преследуемого судна, показывал с точностью, насколько к нему приближались или от него отдалялись. Дал он мне также другой инструмент, называемый trimming, посредством которого, не выходя из моей каюты и во всякую погоду, я мог бы видеть, неизменна ли та разность сидения корабля в его передней и задней частях, которая ему наиболее пригодна, и если она изменяется, снаряд показывал меру для ее исправления. Этот инструмент мог также служить для измерения боковой качки корабля. При моих беседах с Рэмсденом я говорил ему о выгодах, могущих быть для мореплавания в возможности с точностью измерять как днем, так и ночью угол уклонения корабля от прямой линии. В то же время я подал ему мысль о способе, как этого достигнуть. Тотчас же мои идеи были усовершенствованы, и он построил мне род модели снаряда, названного им “деривометр”, и настолько больших размеров, что его можно было приладить к моей шлюпке. Я имел удовольствие убедиться, что снаряд соответствовал моему ожиданию. Я приладил другой, таковой же, к моему кораблю во время его нахождения в Чатамском доке;

595

но, к несчастью, снаряд не был достаточно прочно защищен от прибоя волны и, когда я был в море, он попортился.

Вследствие усиленных барометрических наблюдений, я мог с достаточной точностью предусматривать перемены погоды. Я составил таблицу с приложением сигналов, посредством которых мог упреждать о них адмирала Ханыкова и многих из моих товарищей. Я также добыл себе новый инструмент для измерения быстроты хода корабля. Таким образом время мое проходило скоро и приятно. Что касается до добрейшего Рэмсдена, он, узнав, что один из его друзей заболел в местности довольно уединенной, где, как он полагал, за ним не могло быть хорошего ухода, отправился к нему и имел удовольствие видеть, как тот поправился, но сам он захворал и умер. Он женился на дочери Доллонда, но он был слишком философ, беспечен и чересчур занят своим делом, чтобы иметь время заниматься своей женой. Кончилось тем, что он с нею разъехался, ибо у него были слишком частые ссоры с его заказчиками, чтобы он не желал быть в покое, по крайней мере приходя домой.

Возвращаясь к нашему крейсерству, скажу, что по мере наступления осеннего времени, а вместе с тем и меньшего вероятия выхода голландского флота в море, адмирал Дункан собрал весь свой флот в Ярмут, оставляя то одни корабль, то другой крейсер пред Текселем. Когда пришел мой черед, я хотел воспользоваться обманчивой внешностью моего корабля, хотя и 64-пушечного, который, однако же, на дальнем расстоянии сами англичане принимали за фрегат. Закрашенная парусина скрывала батарею; мачты были расположены, как на торговом судне. Эта хитрость так хорошо удалась, что однажды большой трехмачтовый купеческий корабль, плывший в Тексель, приблизился ко мне на полных парусах. Я сделал вид, будто плыву по одному направлению с ним, но когда он еще достаточно подошел, я перерезал ему путь и выпалил из пушки, открыв всю батарею. Бедный купец в смущении спустил флаг и лег в дрейф. Я приказал забрать его бумаги, из которых мы увидели, что он шел из Суринама по назначению своему на Тексель, принадлежал голландцам и, следовательно, был законным призом. Я послал офицера с достаточным количеством людей для отвода корабля в один из английских портов и для выдачи его призовой комиссии, не заботясь о нем более. Лишь много лет спустя, в бытность мою в России, я получил из Англии от призовой комиссии письмо с извещением, что на мою долю из стоимости этого корабля причитается до 2500 фунтов стерлингов, которые комиссией предоставляются в мое распоряжение. Надобно заметить,

596

что я ничего не потратил и не обращался ни к какому ходатайству для ускорения этого дела, однако же оно уладилось само собой и принесло мне свыше 25000 рублей по биржевому курсу; тогда как мой отец, командовавший русским флотом во все продолжение войны со Швецией, выигравший сражения и взявший в плен или истребивший половину неприятельского флота, получил на свою долю из призов 3000 рублей. Такова разница в поощрениях между обоими флотами.

По возвращении из этого крейсерства я нашел русскую эскадру на якоре в Норе при устье реки Мидуэя; ее придвинули к гавани Ширнесса, чтобы по возможности произвести починки, признанные необходимыми почти для всей эскадры, а остальные корабли по недостатку места стояли в Чатаме. Я воспользоваться хотел приостановкой службы, чтобы съездить в Лондон, где оставался несколько дней. По возвращении моем на корабль, бросив взгляд на мой барометр, я увидел, что он чрезвычайно понизился, небо в то же время было покрыто очень мрачными тучами и все предвещало бурю к ночи. Мы с нетерпением и тоской ожидали, чтобы наш адмирал подал сигнал к обычным предосторожностям, как то спустить паруса на брамстеньгах и даже на марсах, но он не подал никакого. Произошло это по той причине, что тот день был понедельник, помеченный тяжелым в его календаре, и он дожидался, когда пробьет полночь, как бы крайность положения не была велика.

Ветер не уважил этих плачевных предрассудков, и по закате солнца небо до того омрачилось, что уже ничего невозможно было различать. Я воспользовался темнотой, чтобы принять необходимые предосторожности, но едва были спущены брамстеньги и изготовились спустить марсы, как на нас налетел жестокий ураган, с великой силой несясь чрез борт корабля, стоявший боком, тогда как морской прилив был с противоположной стороны; это до такой степени его накренило, что первая батарея очутилась в воде, а марсы наклонились до невозможности с них спуститься. Такой был мрак, что не было видно ни зги, а ветер так силен, что команда не доносилась до того, кому говорили, хотя становились по ветру.

Мои канаты полопались. Я бросил тотчас же другой якорь, канат которого подвергся той же участи, и меня потащило на песчаную банку, находившуюся лишь в ста саженях от меня, когда я бросил третий якорь, привязанный, по счастью, к старому шведскому канату, который устоял. К счастью, ураган стал скоро затихать, и мы провели всю ночь после события в окончании всех принятых предосторожностей,

597

которые без проклятого черного дня^I должны были быть взяты накануне. Во время этого шторма мы слышали сигнальные пушки, извещавшие о бедствии разных кораблей, а наутро увидели, что многие из них таскались на своих якорях, и они подверглись величайшим опасностям.

Через несколько дней мы получили приказание соединиться в реке Мидуэя, где, по крайней мере, не рисковали быть стащенными с якорей. Один из наших фрегатов, построенный в Архангельске, был до такой степени поврежден при этом урагане, что его ввели в один из доков Ширнесса. Находясь однажды в помянутой гавани и около этого фрегата, я увидел, что знакомый мне строитель все ходит вокруг него и, по-видимому, в крайнем недоумении. Я спросил его о причине. “Это одни из ваших фрегатов”, — отвечал он, — “ударившийся в последнюю бурю бортом о борт другого, при чем у него была отбита одна из боковых галерей. Но так как повеления адмиралтейства предписывают нам переменять и чинить лишь то, что совершенно негодно к употреблению, и так как галерея другого борта в хорошем состоянии, то я должен ее оставить в этом же положении. Но я, однако, предвижу затруднение: в исправлении той, которую надобно починить, так чтобы она была подобна другой, ибо она так плоха, что мы никак не сможем сделать такую же. Подобного рода работу мы называем: Country work, neither strong nor handsome^II. Действительно, он испытал неудачи, и один бок этого фрегата оказался красивее другого; но так как обоих бортов за один раз видеть невозможно, то этот недостаток был незаметен глазам людей несведущих.

Хотя корабль мой и не нуждался в больших починках, но я не был ослеплен разницей, которая существовала в законченности столярной работы капитанских кают, между ним и английскими кораблями; их такелаж превосходил даже шведскую работу. Впрочем, у меня всегда лежало на сердце, что мой корабль не был обшит медью; я часто бывал принужден чистить его килевую часть и, несмотря на это, не мог придать ему той быстроты хода, к которой он был способен. Таким образом я пустил в ход все пружины, чтобы добиться этой милости от английского правительства, которая, конечно, нисколько не была для него обязательна. При посредничестве нашего посланника, адмирала Дункана, и даже вице-адмирала Ханыкова, я получил наконец приказ ввести мой корабль в Чатамский док, обшить его медью и устроить совершенно на английский образец. Правительство, умевшее ценить постройку славного Чапмана, потребовало, вместо всякого вознаграждения, съемки с него плана.

598

Я готовился отправиться в Чатам, как накануне нашего отъезда из Ширнесса замечен был запах дыма под палубой над второй батареею. Я тотчас же туда отправился и, путем розысков, мы открыли, что часть палубы над кухнею затлела и производила этот дым. Приказав потушить огонь на кухне, я пустил в ход все помпы, чтобы залить пространство между дном кухни и палубой, но лишь только начали их качать, как они попортились. Не имея тогда никакого средства к поливке водой этого места, я приказал срубить кухню. Помпы были худы, а топоры оказались не лучше, и вместо того, чтобы врезываться в дерево, они уступали твердости дуба. Тогда употребили железные рычаги, которыми разломали палубу и нашли, что все уже обуглилось. Успели, однако же, остановить распространение огня.

После этого маленького приключения я отплыл в Чатам. Экипаж мой был переведен на один из понтонов, корабль разоружен и введен в док; что касается до меня, я нанял квартиру в городе, сколь было возможно, поближе к эллингу, и явился к начальнику порта, известному под именем комиссионера. Это был флотский капитан, свыше восьмидесяти лет, по имени Проби^III. Он принял меня хорошо и обещал отдать приказ, чтобы все требования мои удовлетворялись, и предложил мне всегда прямо обращаться к нему. Он прибавил, что принимает по вечерам, ежедневно, и что я буду у него приятным гостем. Проби был вдов уже с давнего времени, и семейство его состояло из двух сыновей, находившихся в отсутствии, и из четырех дочерей, из коих только две были замужем. Общество их было приятно, благодаря царившему в нем тону довольства. Девицы были музыкантши, младшая дочь более другой. Так как я очень любил музыку, то гармония послужила к нашему сближению, и я нашел так много соотношений между чувствами и склонностями этой девицы с моими, что с каждым днем более и более привязывался к ней.

Однако приблизилось начало работ на моем корабле; для моего употребления понадобилась шлюпка, так как привезенная мной из России не могла более служить. Меня спросили, какую я желаю и могу ли дать план. Воспользовавшись этим случаем, чтобы применить к делу мои теоретические сведения, я дал план шлюпки совершенно новой формы, которая с наименьшей неподатливостью соединяла бы наибольшую устойчивость. Я ее заимствовал из сочинений Ромма. Крутой выгиб фортимберса этой шлюпки был так значителен, что становилось трудным работникам приискать дерево, которое могло бы послужить на придание ему этой формы; однако англичане, охотники до усовершенствований и любопытствуя знать, что

599

выйдет из моего плана, не унывали и добились до того, что его выполнили. В продолжение зимы шлюпка была отстроена совершенно так, как мне было угодно. Когда ее спустили, я ее попробовал на веслах в реке, сравнивая с другими шлюпками почти такой же величины, и к великому моему огорчению увидел, что это не теория Чапмана, ибо она не совсем согласовалась с практикой. Другие шлюпки на веслах шли быстрее. Однако, впоследствии я за моею шлюпкой признал драгоценные качества: стойкость ее была такова, что не имелось тех мачт, которых бы она не вынесла, вследствие чего, как на веслах, так и на парусах, при бурной погоде и при сильном морском волнении, она оставляла за собой все прочие суда таковой же величины. В нее не попадало ни капли воды; она взбегала на волны и спускалась с них с беспримерной легкостью.

Работы по кораблю подвигались вперед; его обшили медью; моя каюта и вся внутренность устроены были на английский образец. Я тотчас же сделал опыт с моим деривометром, приладив его к ахтерштевеню (stern-post) корабля; но, как я говорил, он испортился впоследствии, оставив во мне, однако, то убеждение, что с наибольшими предосторожностями его можно было бы устанавливать с пользой и прочностью.

Вскоре я имел случай восхититься совершенством, до которого в Англии доведено практическое искусство изготовления парусов. Когда я принял начальство над этим кораблем в России, я нашел на нем полный сбор шведских парусов, очень хорошо сделанных; когда пришлось заказывать на смену их другие в Ревельском порте, я велел смерить корабельные реи и для большей точности проверить другими лицами снятые мерки. Разность в них всегда оказывалась до того великой, что я уже более не знал, которой мерки придерживаться, и несмотря на все делаемые повторения по моему приказанию, никогда не мог добиться, чтобы они дважды сошлись. Что бы не ошибиться, по крайней мере, я приказал сделать паруса по самой большой мерке; поэтому, когда приступили к их испытанию, я был принужден таковые значительно поубавить, никогда не будучи в состоянии достигнуть того, чтобы придать им форму и совершенство прежних шведских парусов. Едва я успел выехать к устьям Мидуэя, как два парусные мастера, присланные от адмиралтейства, явились снять мерки с рей для укомплектования набора парусов. Я предложил им подождать, покуда корабль не будет расснащен и вытянут на берег; но они отвечали, что в этом нет необходимости, и что они могут снять мерки сию же минуту. И так они поднялись на реи и вскоре спустились

600

с них, говоря, что они цели своей достигли. Когда работы по кораблю были окончены, и он готовился выйти из дока, я потребовал паруса. Мне отвечали, что они будут доставлены в ту минуту, когда корабль окажется в состоянии употреблять их. Так как я не имел обыкновения доверяться парусным мастерам, то все время опасался, чтобы мое путешествие не замедлилось вследствие переделок, которые, вероятно, придется делать. Но когда корабль вышел из дока и был оснащен, доставили паруса, и они были так правильно пригнаны, что не пришлось переменять ни на один дюйм; они установились еще лучше, нежели мои шведские паруса.

Восхищаясь порядками и работами англичан, я между прочим написал нашему посланнику, графу Воронцову, сердечно полюбившему меня: “... Находясь по счастью моему с кораблем шведским для исправления в порте не Российском, имею пред глазами ежедневное производство работ, касательных кораблестроения, и деятельно уже более еще, нежели умозрительно вижу, сколь далеко находимся мы со флотом своим от подобия исправного флота. При сем, когда читал я милостивое письмо вашего сиятельства, признаюсь, что забыл о том, что тут лестного было собственно для меня, когда представил себе пользу, которая бы произошла для отечества нашего от благораспоряжений, столь справедливо основанных, каковые вы предполагать изволите. Однако недолго я был в отсутствии от себя, как почувствовал опять, что, если цель старания и трудов, сверх собственного удовольствия, может иметь какое-либо достойное возмездие, то во мнение вашего сиятельства, благодаря благоприятствующему мне случаю, получил я оное в превосходнейшей степени. Я бы желал, чтобы все соотечественники мои способны были чувствовать разность, каковая бывает, ревность ли и счастье имеют относиться, а паче рассуждать с самим просвещением и благосклонностью, или хлопотать с нерешимостью, невежеством и часто упорством. Они бы одинакие чувства имели с моими теперь и благородство духа, сделавшись общим, успехи славы нашей были бы не мгновенны, натянуты и в начале, как часто бывает, но величественны, истинны, бессмертны^IV...”.

Во время пребывания моего в Чатаме я продолжал посещать дом коменданта Проби, часто у него обедал и проводил здесь все мои вечера, будучи поощряем к тому знаками благорасположения ко мне всего семейства. Наконец, несмотря на все мое предубеждение против женитьбы, я почувствовал действительно, что мне весьма трудно будет расстаться с мисс Елизаветой Проби; я думал даже, что без нее не буду счастлив. Насколько я мог судить, как расположение отца,

601

так и дочери казались мне весьма благоприятными. Открытие кампании приближалось, и мне скоро предстояло уехать из Чатама; времени терять было нечего. Поэтому за несколько дней ранее я написал к капитану Проби, прося у него руки его дочери. Я приберег этот шаг к концу моего пребывания, в каком-то предвидении, зная отвращение англичан от брачных союзов с иностранцами. Мне думалось, что если несмотря на все кажущиеся признаки, я получу отказ, то мне можно будет тотчас же покинуть Чатам и об этом более не поминать. Я не обманулся в моей предусмотрительности: на другой день моего признания я получил письмо, в котором капитан Проби говорил мне, что с удовольствием познакомясь со мной и отдавая справедливость моим качествам, он не мог отказать мне в своем уважении и в своей дружбе, но что он весьма далек от желания когда-либо заключать родственный союз с иностранцем и, вследствие того, не может дать своего согласия на мое предложение. Как мне не было досадно, я в глубине души не мог осудить образ мыслей человека свободного, отказывавшегося подвергнуть дочь свою превратностям, ожидавшим нас со смертью Императрицы. Я тем менее хулил его за это, что и сам на его месте поступил бы точно так же. Мисс Елизавета Проби не была согласна с отцом в принципах политических; далее увидим, каким испытаниям подверглась она за то, что не соображалась с ними.

Капитан Проби, опасаясь, чтобы его дочь не приняла решения, противного его воле, прибавил в своей духовной, что в случае выхода ее замуж за иностранца, он отнимет ее часть от небольшого состояния, завещаемого детям. Старший его сын, равно как и одна из дочерей, бывшая за адмиралом Пиготтом, только одни и выполнили эту статью духовного завещания их отца; другие возвратили их младшей сестре ее долю. Отказавшие ей в оной, поступили более по принципу и убеждению, нежели ради корысти.

Я готовился к отъезду из Чатама, как явилась ко мне моя квартирная хозяйка. Она была нянькой детей капитана Проби, потом вышла замуж и стала владелицей занимаемого мной дома, не переставая быть доверенной особой девиц. В эту минуту она пришла ко мне отдать отчет в том, что происходило в семействе со времени прекращения моих посещений. Отец безжалостно отверг все мольбы мисс Елизаветы, равно как и ходатайство ее обеих сестер. “Но мисс еще не совсем сдалась на доводы отца”, — сказала она мне.

В то же время она передала мне от нее музыку и слова итальянской арии, часто мной слышанной в ее пении, и которую я у нее просил.

602

Развернув свиток и пробегая слова, я увидел, что слово “постоянство” (constanza) дважды подчеркнуто. Длинное письмо с признанием по всей форме не высказало бы мне так много с большей приятностью и деликатностью. Тогда я спросил мистрисс Дидгам, так звалась моя хозяйка, возьмет ли она на себя передачу письма от меня к мисс Елизавете. Она согласилась, и я написал письмо, в котором выразил всю мою страсть и постоянство, с которым решился неуклонно стремиться к моей цели, если смею льститься надеждой, что мне отплатят взаимностью. По прошествии некоторого времени и уже вдали от Чатама, я получил ответ, в котором мисс Елизавета уверяла меня, что чувства ее решительно те же, что и мои, что она навсегда сохранит их и надеется получать вести от меня при посредничестве особы, передавшей ей мое письмо. Я уже сказал, что капитану Проби было более восьмидесяти лет; при этом он страдал одышкой, сопровождаемой припадками, которые угрожали его жизни. Так я думал, не желая ему смерти, что она не замедлит по естественному порядку вещей, и что испытание, которому он подверг нас, не будет продолжительно.

При этом положении дел я не хотел оставаться в Англии, чтобы не находиться вблизи Чатама при невозможности бывать там. Впрочем, со времени моего письма к капитану Проби мисс Елизавета более не выезжала из дому. Я встречал только ее сестер, бывших истолковательницами наших чувств и наших страданий. Я избегал во время этой кампании приставать к какой либо гавани, даже в Ширнессе, и всегда преимущественно отправлялся в Ярмут, или в другие отдаленные порты.

Мой корабль, после обшивки его медью, вооруженный и оснащенный с возможным тщанием, сделался лучшим во флоте ходоком на парусах. Когда был вопрос о погоне, я видал, по большей части, что выкидывали мой сигнал, и летел вперед; но воспоминание о Чатаме нарушало все мои удовольствия, и я жил лишь надеждой, что желания мои когда-нибудь совершатся.

Во время крейсирования перед Текселем мы увидели прибывший из Портсмута линейный корабль под начальством капитана Торнборо, посланный на подкрепление флота адмирала Дункана.

Дисциплина, порядок и совершенство в маневрировании даже в Англии зависят от различных мест стоянок, в которых флоты бывают употребляемы. Этот корабль, прибывший со стоянки в Портсмуте, показался нам сначала уступающим по достоинству нашим, ибо мы могли судить о нем лишь по маневрированиям, совершаемым

603

обыкновенно, каковы: забирание рифов, уборка и распускание нескольких парусов; в этом отношении он всегда отставал от кораблей нашей эскадры. Но однажды, при довольно сильном ветре, когда на всем флоте рифы были забраны на марс-стеньгах, а брамстеньги спущены, усмотрено было в отдалении несколько больших судов. Адмирал дал сигнал к погоне этому кораблю и двум фрегатам, лучшим во флоте ходокам на парусах. Фрегаты еще не успели спустить рифы и поднять брамстеньги, как капитан Торнборо, к великому нашему удивлению, их уже поднял. Когда впоследствии я его увидел, то спросил, почему это он забавлялся, мистифицируя нас, дав нам о себе мнение менее выгодное, нежели он заслуживал.

“Потому, — отвечал он, — что у нас на стоянке в Портсмуте мы немножко пренебрегали этими рутинными и парадными маневрами, приберегая себя для лучших оказий; но поверьте мне, если вам когда-нибудь случится видеть флот под командой лорда Сент-Винцента перед Кадиксом, вы найдете между отчетливостью его маневров и моих, ту же самую разницу, какая существует между моими и вашими”.

Трудно было бы определить границу этому совершенству. Я увидел также во внутренности корабля Торнборо множество предметов, служащих к упреждению или к исправлению несчастных случаев, могущих постигнуть корабль вследствие бурь или сражений, и узнал впоследствии, что действительно, когда один из наших лучших кораблей Северного моря, под начальством старого английского капитана, отправился на присоединение к флоту лорда Сент-Винцента, адмирал сказал ему:

“Вижу, что ваш корабль не на достаточной высоте маневрирования с моим флотом. Нужно, чтобы через восемь дней вы были таковы, как другие”.

Однако, так как к назначенному сроку лорд Сент-Винцент увидел, что цель его не достигнута, он сменил капитана и послал на корабль одного из своих лейтенантов, чтобы принять от него команду. Через восемь дней корабль был достоин остального флота, а капитан снова занял свою должность.

Столь важное и последнее для меня пребывание в 1796 году в Англии оставило по себе еще чрезвычайно дорогое воспоминание о знакомстве с молодым Грейгом — сыном знаменитого адмирала³⁶¹. Однажды он прибыл ко мне на корабль с письмом от графа Воронцова, и так как находился уже в морской службе, то и был определен ко мне под команду. С тех пор между нами возгорелась теснейшая дружба, которая продолжалась во всю нашу жизнь^V.

604

Корабли эскадры вице-адмирала Ханыкова, будучи первоначально дурно построены, не сделались — несмотря на произведенные исправления, — более способными выдерживать море или следовать за английским флотом при его тягостных крейсерствах. Поэтому решено было адмиралтейством самые худшие из этих худых кораблей отослать назад в Россию, по выбору начальника эскадры, с тем, чтобы они были заменены другими на следующий год. Вице-адмирал Ханыков приказал каждому из капитанов подать рапорт о состоянии своего корабля. Хотя мой и находился в числе поставленных в лучшие условия и был более в состоянии служить, я попросил адмирала сделать мне милость внести меня в список подлежащих к отсылке. Не зная положительно моих причин, он их подозревал и, прочитав мой рапорт, прислал мне небольшую записку следующего содержания:

“Чтобы дать вам способ отмстить за себя, вы отправитесь в Россию”.

Только этим одним он напомнил мне слово, употребленное мной в начале кампании, в письме моем по поводу его циркуляра.

Согласно этому решению я стал готовиться в путь, и мы отправились под начальством контр-адмирала Макарова, на которого возложено было провожать эту инвалидную эскадру.

По прибытии в Кронштадт мы получили приказание разоснаститься, и я воспользовался дозволением отправиться в Петербург к моему отцу, чтобы провести там зиму.

Вся Россия оплакивала смерть князя Потемкина-Таврического³⁶², и это впечатление, произведенное столь великой потерей для отечества, не могло никогда исчезнуть из памяти его современников. Для Императрицы это было ударом, и в 1795 и 1796 годах, в особенности вспоминалось много о заслугах его по поводу недостойного поступка его двоюродного брата, графа Павла Сергеевича Потемкина. Весьма алчный, хвастливый и малонравственный, граф Потемкин был человеком образованным и литературным^VI. Если не ошибаюсь, он воспитывался в Московском университете и начал службу в Семеновском полку. В первую турецкую войну 1770 г. он отличился и заслужил георгиевский крест, затем оборонял Казань от Пугачева и судил этого возмутителя. Говорили, что он доказывал ложно, будто Пугачев был пойман не Суворовым, а им. Князь Таврический с тех пор приблизил его к себе и давал ему важные поручения; так он приводил покорившихся крымцев к присяге и убедил царя Кахетинского и Карталинского Ираклия вступить в русское подданство, за что ему Императрица послала много наград и подарков. Затем граф появился на должности Саратовского и Кавказского генерал-губернатора,

605

принудил многих горцев покориться; в 1790 году участвовал во взятии Измаила, через четыре года отправился с Суворовым в Польшу и за все заслуги получил чин генерала-аншефа и графское достоинство.

Императрица Екатерина II

Но вдруг в 1795 году слава его быстро померкла. Оказалось, что еще в 1786 году он совершил жестокий и низкий поступок, каких было, конечно, немало им содеяно во всю жизнь, но они ловко скрывались и не доходили до сведения Императрицы. Во время бытности его Кавказским генерал-губернатором, двое из братьев Али-Мегмета-Хана, захватившего персидский престол, бежали, чтобы избегнуть преследований и смертной казни, в разные стороны. Так один направился в Астрахань, а другой — к Кизлярскому берегу, в надежде и уверенности, что Россия, которой они были преданы всегда, окажет им содействие. Последний вез с собой большие богатства. Узнав это, Потемкин отказал ему в приеме под предлогом, что Персия в мире с нами, но бедный принц в полнейшем отчаянии все-таки пошел

606

в Кизлярский порт. Тогда комендант порта выслал ему навстречу суда, наполненные войсками, которых принц счел за доброжелателей и защитников. Но лишь только они высадились на персидский корабль, как набросились на неповинных сторонников принца, перерезали их, передушили, убили самого принца и захватили все сокровища. Последовал дележ, и так как львиная доля досталась алчному Потемкину, то он и скрыл все концы преступления. Разумеется, гнев Божий должен был рано или поздно разразиться над ним, и вот, после десяти лет, разгорелась война между Россией и Персией, и родной брат принца, спасшийся в Астрахани, который теперь понадобился нам, возбудил это позорное дело.

По этому поводу Императрица пожаловала следующий рескрипт моему отцу, адмиралу Чичагову:

“... Из разных, токмо ныне достигших до Нас, сведений увидели Мы, что в 1786 году учинено при Зинзилинском порте на Каспийском море убийство Гилянскому владетелю Гедает Хану, содеянное подле одного из Наших судов, за чем последовало тогда же расхищение знатного имения его и предание детей убиенного во власть неприятеля его Али Мегмета Хана, усилившегося чрез то в Персии вопреки интересов Наших. Коликой не есть важности сие дело, однако же оное оставалось по сие время без всякого исследования; по обстоятельствам же сих злых преступлений упадает явное сомнение на чиновников, употребленных тогда по персидским делам, что они не токмо способствовали с одной стороны успехам войск Али Мегмета Хана, а с другой погублению соперника его Гедает Хана, но преданием детей его, прибегших к покровительству Нашему, и бывших уже на судах Наших в совершенной безопасности, в руки противника довершили все мерзкие злодеяния, учиненные тогда над несчастным семейством сего злополучного владетеля Гилянского. Таковые бесчеловечные и гнусные преступления не могли не иметь важных следствий, и одни подозрения, что употребленные чиновники в тех странах могли иметь участие в столь омерзительных деяниях, где способом обманутой доверенности предан бесчеловечной смерти у самых судов Наших тот самый владелец, который от нескольких лет давал многие опыты усердия и преданности к Нам и к державе Нашей, и в областях которого находилось селение Наше во всегдашней безопасности, что имение его, бывшее на Наших судах, нагло расхищено, и что дети его выданы из рук их, причинить должны были совершенное всех отвращение от польз Наших, вселить всеобщее недоверие и возбудить справедливое роптание и неуважение к правительству, где столь злые преступления против человечества

607

оставаться могут не наказанными. Сколь скоро одни виды происшествий сих достигли слуха Нашего, тот же час при первом приступе к надлежащим исследованиям быв объяты ужасом к таковым бесчеловечным преступлениям, почли долгом чрез дальнейшее и строгое изыскание в сем деле сущей истины, все оные происшествия объяснить во всех подробностях, дабы по лучшему уважению и по мере преступления должным наказанием преступников отмстить кровь погибших неповинно, и тем истребляя поводы к заключению, что злодеяние оставлено без рачительного изыскания и без должного и строгого наказания, восстановить утраченное в тех странах доверие. В сем важном случае заблагорассудили Мы возложить на вас произвести следствие сие в самое действо, повелевая немедленно составить для того следственную комиссию под вашим председательством, в которой быть присутствующими вице-адмиралу Повалишину, генерал-поручикам Голенищеву-Кутузову, Простоквашину³⁶³, тайному советнику Храповицкому и статским советникам Вейдемейеру и Санкт-петербургской уголовной Палаты председателю Цызереву, а производителем следствия коллежскому советнику Макарову. Из препровождаемых к вам при сем по описи бумаг увидите вы многие, к настоящему делу относящиеся, обстоятельства. Самые противоречия, во многих статьях встречающиеся, при ближайших изысканиях откроют истину, а особливо, когда опрошены будут те морские чиновники, нижние служители, или бывшие на тех купеческих судах люди, пред глазами коих совершено было убивство. Все вышесказанные бумаги не оставьте вы пополнить, во-первых, отобранием от надворного советника Скличия справедливейшего показания, сообразно с данными ему по воле Нашей вопросами и объяснениями, взятыми по повелению же Нашему от капитана Калмыкова и прапорщика Хастатова, а во-вторых, собранием всех нужных изысканий к обнаружению действовавших в означенном происшествии и доселе сокрытых причин, для чего и указали Мы упоминаемых трех чиновников к вам прислать; а какие по следствию сего дела еще потребны будут люди, о том не оставьте Нам всякой раз доносить, дабы повелениями Нашими оные немедленно могли быть в комиссию препровождаемы. Мы желаем, чтобы сие следствие произведено было со всевозможной поспешностью и точностью в силу узаконений, по окончании которого комиссия имеет представить к Нам все следствие и экстракт с мнением ее, дабы по тому виновные по мере преступления не могли оставаться без строгого по законам наказания за гнусные и мерзкие поступки их^VII.

Ноября 14 дня 1795 г. Екатерина.”

608

Граф Потемкин, устыженный этим следствием, скоропостижно умер в Москве, и таким образом прекратилось дело. Общая молва была, что он, мучимый совестью и стыдом — отравился³⁶⁴.

У моего отца не было герба, так как до того времени такие знаки достоинства не считались необходимым; Императрица, узнав каким-то образом это, пожелала Сама составить ему герб, изображающий его заслуги, и препроводила адмиралу столь драгоценный подарок при следующей похвальной грамоте, характеризующей тот золотой век^VIII:

“Божией поспешествующею милостью
Мы, Екатерина Вторая, Императрица и Самодержица

Всероссийская, Московская, Киевская, Владимирская, Новгородская, Царица Казанская, Царица Астраханская, Царица Сибирская, Царица Херсонеса Таврического, Государыня Псковская и Великая Княгиня Смоленская, Княгиня Эстляндская, Лифлянская, Карельская, Тверская, Югорская, Пермская, Вятская, Болгарская и иных: Государыня и Великая Княгиня Новагорода Низовские земли, Черниговская, Рязанская, Полоцкая, Ростовская, Ярославская, Белоозерская, Удорская, Обдорская, Кондийская, Витебская, Мстиславская, и всея Северные страны повелительница и Государыня Иверские земли, Карталинских и Грузинских царей, и Кабардинские земли, Черкасских и Горских Князей, и иных наследная Государыня и обладательница.

Объявляем всем вообще и каждому особливо чрез сию Нашу жалованную грамоту, что хотя Мы по Самодержавной от Всемогущего Бога Нам данной Императорской власти и по природной Нашей Милости и щедрот всех Наших верных подданных честь, пользу и приращение Всемилостивейше всегда защищать и споспешествовать им желаем, однако же наипаче к тому склонны, чтоб тех Наших верных подданных и их роды честью, достоинством тако же и особливой Нашею милостью по их состоянию награждать; повышать и надлежащими преимуществами жаловать и во оных подтверждать, которые по всеподданнейшей своей к службе Нашей ревности Нам и Государству Нашему особливые пред прочими услуги и верности показывают.

А известно Нам, что Наш любезноверноподданный адмирал и кавалер Василий Яковлевич Чичагов происходит из древней благородной фамилии и, следуя званию своему, вступил он в службу Нашу из Академии во флот гардемарином, и за усердие и ревностное оной отправление жалован был чинами с 1752 года обер- и штаб-офицерскими, 1770 контр-адмиралом, 1773 ноября 26 за

609

сделание, будучи офицером, двадцати компаний на море орденом Святого Великомученика и Победоносца Георгия 4 класса, 1775 г. вице-адмиралом, 1782 июня 28 адмиралом; в течение сего времени находился в походах на морях: Балтийском, Северном океане, Белом, Ледяном, Атлантическом, Средиземном, Черном и Азовском и был в действиях против неприятелей в бывшую войну с Пруссией у Колберга, в сражении на корабле против батареи; в Турецкую на Черном море против сильной эскадры неприятельской; в шведскую у Гогланда против всего неприятельского ополчения, где, по жестоком чрез шесть часов огне отразил и преследовал неприятеля даже до Карлскроны, куда он и скрылся; у Ревеля во 2-й день мая 1790 года отразил втрое превосходного в силах наступившего на него неприятеля, и, одержав победу, взял корабль в плен; потом в Выборгском заливе держал ушедший и скрывшийся корабельной и галерной неприятеля флоты в блокаде; и наконец 22 июня того же года при побеге оных причиняя неприятельским силам поражение, одержал знаменитую победу с истреблением и пленением многих неприятельских кораблей, фрегатов и других судов; во все сие время служения своего он, любезноверноподданный Нам адмирал Чичагов, оказывал верность, усердие, мужество и искусство, и за то Всемилостивейше от Нас жалован Кавалером орденов: в 1772 Св. Анны, 1782 Святого Александра Невского, особливо же за учиненные им победы отмечен Монаршею Нашею милостию 1790 мая 4-м орденом Святого Апостола Андрея Первозванного, и июня 26 того же года орденом же Святого великомученика и Победоносца Георгия Большого Креста первого класса. При все той же отличности и честь Нашей Империи дворянства от предков своих и по себе он уже имеет, но диплома и герба на дворянское достоинство, изображенное в грамоте Нашей 1785 года апреля 21 дня в 77-й и 82-й статьях ему дано еще не было.

То Мы в воздаяние ревностных его, адмирала Василия Яковлевича Чичагова, заслуг, такоже и по Нашей Императорской склонности и щедроте, которую Мы для награждения добродетелей ко всем Нашим подданным имеем, и по дарованной Нам от Всемогущего Бога Самодержавной власти Всемилостивейше соизволили помянутого Нашего адмирала Василия Яковлевича Чичагова в вечные времена в честь и достоинство Нашей Империи дворянства равно обретающемуся в Нашей Всероссийской наследной Империи, царствах, Княжествах и землях прочему дворянству подтвердить, постановить и пожаловать, яко же Мы сим из оного сего его Чичагова во вечные

610

Герб В. Я. Чичагова

611

времена в честь и достоинство Нашей Империи дворянства подтверждаем, постановляем и жалуем таким образом, чтобы ему с рожденными и впредь рождаемыми детьми и потомством по нисходящей линии во вечные времена всеми теми вольностями, честью и преимуществом пользоваться, которыми и другие Нашей Всероссийской Империи дворяне по Нашим правам, учреждениям и обыкновениям пользуются.

Для вящего же свидетельства и в признак сей Нашей Императорской Милости и подтверждения в дворянском достоинстве жалуем нижеследующий дворянский герб.

Щит разделен на четыре равные части крестообразно и составляет четыре поля, из коих верхнее правое золотое с выходящим двоеглавым черным орлом с золотыми на главах коронами в знак Нашей Императорской милости за верную и беспорочную его, Чичагова, службу; верхнее левое голубое с вооруженным Адмиральским кораблем; нижнее левое серебряное с положенным крестообразно рулем и якорем, на коих Лавровый венок, означающие начальство его над Морскими Нашими Силами в Балтийском море, а лавровый венок — одержанные над неприятелем знаменитые победы с употреблением и пленением многих неприятельских кораблей и фрегатов; нижнее правое голубое же с плывущим по воде серебряным китом, означающим плавание его с особливыми эскадрами в Северном океане и Ледяном море; щит увенчан обыкновенным дворянским шлемом, страусовыми перьями, намет на щит голубой, подложенный золотом.

Чего ради жалуем и позволяем помянутому Нашему адмиралу Василию Яковлевичу Чичагову вышеписанной дворянский герб во всех честных и пристойных случаях, в письмах, печатях, на домах и домовых вещах и везде, где честь его, другие случающиеся обстоятельства того потребуют, употреблять по своему изволению и рассуждению, так как и другие Нашей Империи дворяне оную вольность и преимущество имеют; и того ради всех чужестранных протектатов принцев и владетелей высоких областей, такоже графов, баронов, дворян и прочих чинов как всех обще, так и каждого особливо чрез сие дружелюбно просим, и от всякого по достоинству чина и состояния благоволительно и милостиво желаем помянутому Чичагову сие, от Нас всемилостивейше пожалованное и подтвержденное, преимущество в их государствах и областях благосклонно позволить, а Наших подданных, какого бы чина, достоинства и состояния оные ни были, сим всемилостивейше и накрепко повелеваем его, Чичагова,

612

во вечные времена за Нашего Всероссийской Империи дворянина признавать и почитать, и ему в том також и в употреблении вышеозначенного дворянского герба, и во всех прочих, Нашему Всероссийской Империи дворянству от Нас всемилостивейше позволенных, правах, преимуществах и пользах предосуждения обид и препятствия отнюдь и ни под каким видом не чинить.

Для вящего же уверения Мы сию Нашу жалованную грамоту Нашею собственной рукой подписали и Государственной Нашею печатью укрепить повелели, в престольном Нашем граде Святого Петра, лета от Рождества Христова тысяча семьсот девяносто второго м-ца марта в четвертый день, Государствования же Нашего в тридесятое.

На подлинном подписано собственной ее Императорского Величества рукой так:

Екатерина.
Подписал Вице-Канцлер Граф Иван Остерман.”

***

ПРИМЕЧАНИЯ.

^I Англичане зовут понедельник “черным” (black monday). (П. Ч.)

^II Деревенская (топорная) работа: ни прочности, ни красоты! (П. Ч.)

^III Мне было невозможно доискаться чего-либо иного в списках пэров (Periage), кроме подтверждения, что дед мой (commissioner Proby of Chatam dock yard) был младший из фамилий Кэрисфорт, коей глава получил достоинство графа и пэра Ирландии и пэра Англии в 1801 г.

^IV К этому времени относится начало переписки П. В. Чичагова с графом С. Р. Воронцовым. 19-й том архива князя Воронцова наполнен этими письмами, которые для истории и для нас представляют драгоценный материал. Граф С. Р. Воронцов, “отец-благодетель”, как его называл П. В. Чичагов, был почти единственным человеком, которому последний передавал с полной откровенностью свои мысли, намерения и желания. Все наши старания разыскать письма графа С. Р. Воронцова к его любимцу не увенчались успехом; ни в столах, ни в портфелях, ни между документами, — их не найдено. Мы считаем возможным, что большая часть из них разорвана по требованию самого графа Воронцова, потому что откровенность, с которой писал граф, требовала, разумеется, и осторожности; впрочем, в некоторых ответах адмирала упоминается, что полученное им письмо разорвано и брошено согласно требованию. Писем

613

С. Р. Воронцова, вошедших в записки адмирала, весьма немного; к счастью, одно из важных, касающееся 12 года и переправы французов чрез Березину, помещено в мемуары.

^V Вот что о нем писал П. В. Чичагов 3 мая 1796 года графу С. Р. Воронцову (Архив князя Воронцова, т. 19, стр. 5): “Доставленное вашим сиятельством мне товарищество Алексея Самойловича есть самое достойное вашего покровительства; ибо такое благонравие, скромность, усердие к службе и знание делают его самым способным не только в отношении к должности, но равно к приобретению уважения и дружбы всех тех, кто его узнают и той достойны”.

^VI Граф П. С. Потемкин (1743—1796 гг.)

^VII В Архиве князя Воронцова имеется письмо Ф. В. Ростопчина ко графу С. Р. Воронцову от 8 декабря 1795 г., в котором упоминается о следствии, наряженном над П. С. Потемкиным. Так, в нем говорится: “Персидский шах прислал сюда своего брата просить правительство Императрицы и вместе с тем жаловаться на неистовства, совершенные генералом Павлом Потемкиным в бытность его главнокомандующим на Кавказе. Жестокости испанцев в Новом Свете и англичан в Индии ничтожны в сравнении с действиями нашего воина-философа. Императрица назначила следственную комиссию из чинов всех судебных ведомств под Председательством адмирала Чичагова”.

^VIII Выпись учинена из дела Чичагова, находящегося в Геральдии, о внесении герба в гербовик 6-й части (опись на 92 стр.).

614

ГЛАВА XXX

Царствование Императора Павла I

Кончина Императрицы Екатерины II. — Павел I. — Похороны Императрицы. — Граф Бобринский. — Упразднение Георгиевского и Владимирского крестов и преобразование. — Коронации. — Ордера Павла I. — Князь Суворов и Италианская война.

Конец этого года был роковым для России вследствие внезапной смерти Императрицы. Ей был тогда шестьдесят седьмой год. 5 ноября Императрица Екатерина встала, по своему обыкновению, между 6 и 7 часами утра; откушав кофе, принялась за обычные свои занятия, но вскоре увидели, что она удалилась в служебный покой, и так как по прошествии некоторого времени из него не выходила, то женщины из ее прислуги встревожились; действительно, войдя в ее кабинет, ее нашли на полу, пораженной апоплексическим ударом. Ее положили на постель, тревога распространилась по дворцу, появилась и врачебная помощь, но тщетно. Через несколько часов она испустила последний вздох среди плача и стенания своих слуг.

С некоторого времени Императрица слишком пополнела, впрочем, у нее иного недуга не было, кроме случайной опухоли ног, на которых появилась недавно какая-то сыпь. Она сначала пренебрегла действительными лекарствами, которые могла бы ей дать медицина, потому что она мало верила в это гадательное искусство. Однако, так как эта сыпь ей надоела, что она часто говорила своему медику доктору Роджерсону, что ему следовало бы укрепить ей ноги и избавить ее от этой сыпи. Он отказался, потому что знал сидячий образ жизни, который вела Императрица, полагал, что этот исход, явленный самой природой, будет благоприятствовать ее здоровью.

Случилось по несчастью, что один грек по имени Ламбро Каччиони³⁶⁵ прибыл в это время в Петербург^I. Он отличился в турецкую войну и был принят Императрицей по заслугам. Раз, вечером, когда зашла речь о здоровье, а потом о болезнях ног, он рассказал, что вылечил сыпь, употребляя соленую воду. Тогда Императрица, тайком от своего медика, приказала привезти воды из Северного моря и делала из нее частые ножные ванны, они произвели желаемое действие

615

и, как мне говорил впоследствии доктор Роджерсон, вероятно вызвали апоплексический удар.

Едва прошло несколько часов со времени кончины Екатерины II, как Император Павел принялся за дело разрушения.

Натуру Павла можно объяснить лишь его деяниями, ибо в истории она беспримерна, и трудно было бы приискать выражения, чтобы ее определить.

Исполненный маниями, он, кроме того, подвержен был запальчивости, доходившей иногда до бешенства. Эти склонности затихали лишь в те минуты, которые можно назвать явными, и, скрытые иногда под формами, данными ему заботливым воспоминанием, они прорывались внезапно, когда того наименее ожидали вследствие ничтожно малых или презренных причин. Он видел преступления в самых невинных поступках, и эти мнимые поступки служили предлогом к его запальчивости.

Мы уже рассказывали, отвечая клеветникам Императрицы Екатерины, о средствах, ею принятых к обузданию наклонностей ее сына; каким образом, полагая, что он уже достиг возраста, в котором его можно посвятить в таинства политических и государственных дел, она пыталась приобщить его к своим работам и со столь малым успехом, что, как говорил статс-секретарь Императрицы князь Безбородко, присутствовавший при этих заседаниях, никогда ни Императрица, ни он не могли ничего дать ему понять, и цесаревич разумел все навыворот. Тогда мы увидели, что она решилась предоставить его себе самому, надеясь по крайней мере смягчить его и, зная его большую страсть к упражнениям военным, дозволила ему сформировать несколько батальонов, которым он производил учения, одев их по своему усмотрению, и с помощью которых он поработил империю, разделив ее между ними.

Таким образом, в несколько часов он отбросил Россию за несколько веков назад. Дворец, в каком помещался один из самых блестящих европейских дворов, был превращен в кордегардию, и когда благодетельный гений, единый охранитель общественной безопасности, испустил последний вздох, вся нация снова погрузилась в апатию рабства. Выразив свое удовольствие по поводу кончины матери пожалованием голубой ленты Н. Зубову, который привез ему известие о ней, Император стал преследовать особ таких, которые были к ней привязаны. Будучи слишком робок, чтобы на что-либо решиться при ее жизни, он не посовестился оскорбить ее память. Говорили, будто Людовик XI, услышав о смерти своего отца, на радостях позабыл дать

616

приказание о его похоронах. Павел лишил останки своей матери почестей, им подобавших, чтобы заняться лишь отрытием из могилы Петра III, погребенного в Невской лавре 34 года тому назад. Он нашел в могиле только ботфорты и пыль. Павел приказал покрыть все это немецким мундиром и с великой пышностью перенести во дворец, где останки поставили на великолепный катафалк, на почетном месте, тогда как тело Императрицы выставлено было в виде принадлежности побочной. Вокруг собрались все хорошо или дурно служившие при покойнике Петре III. Император приказал одеть их в немецкий мундир того времени и принудил графа Алексея Орлова присутствовать при этой церемонии. Носился слух, будто Алексей Орлов должен был подвергнуться обезглавлению среди церемонии, но пожилая девица Нелидова³⁶⁶, друг Павла, имела настолько власти, чтобы отговорить его от начинания своего царствования этим убийством. Цель его заключалась в том, чтобы пробудить не только в памяти русских, но и всей Европы, ошибочное и неблагосклонное понятие о той, которая восшествием своим на престол избавила Россию от царствования, запятнанного разгульством, и столь славно оправдала это похищение власти, если уже непременно хотят употребить это слово.

Меня уверяли, что по прочтении письма Алексея Орлова, найденного графом Безбородко между бумагами Императрицы, Император Павел перекрестился, благодаря Бога за то, что он даровал ему это доказательство того, что она никогда не давала приказания о смерти Петра III, но возможно, что в это время оно еще не было ему известно.

Узаконив таким образом самые оскорбительные подозрения насчет своей матери, он захотел выставить напоказ ее слабости. У нее был сын, которого звали графом Бобринским³⁶⁷. Воспитание он получил в кадетском корпусе, основанном Ею для армии, но так мало оказал успехов в своем учении, что Она отправила его путешествовать; и от этого не было большой пользы, и по его возвращении он оказался до того лишенным дарований, которые надеялась найти в нем ее материнская нежность, и до такой степени преданным распутству, что Императрице было совестно дать ему какую-либо должность. Поэтому она ограничилась доставлением ему средств жить прилично во внутренних губерниях Империи. Император Павел заблагорассудил, однако, признать его всенародно своим братом и пожаловать ему обширные имения.

Не довольствуясь этим главным мщением, он доставил себе еще маленькое удовольствие в упразднении Георгиевского и Владимирского орденов³⁶⁸, ею учрежденных. Он наказывал даже за недостаток

617

Император Павел I

618

знаков уважения, коих, как он думал, был предметом еще в бытность свою великим князем. Были примеры заключения людей в тюрьму за то, что они несколько лет тому назад не поклонились ему при встрече на гулянье. Он объявил преступниками всех носивших круглые шляпы, жилеты, жабо, сапоги с отворотами и гражданские платья с откидными воротниками. Надлежало, чтобы весь свет нарядился на старинный немецкий лад, то есть чтобы носили треуголки, камзолы с полами, кафтаны со стоячими воротниками и ботфорты. Здесь уместно сказать, что примеры отцов утрачиваются для сыновей, ибо он не довольствовался, подобно Петру III, онемечением армии, но захотел онемечить всю нацию, самые экипажи, кучера и лошади должны были подвергнуться этой реформе. Не смели употреблять маленьких карет и русской упряжки. Полиция целый день гонялась за круглыми шляпами, которые он приказал срывать с прохожих и приколачивать гвоздями к фанерным столбам, в виде пародии на французскую революцию, вешавшую людей на фонарях. Его агенты с ножами в руках бросались на всех, у которых наряд оказывался в разладе с новой Императорской системой: у одних они срезывали воротники на кафтанах, у других жабо, у третьих сапожные отвороты.

В минуту кончины Императрицы, я, по болезни, не выходил из комнаты, и когда ко мне приехали морские офицеры, то я их узнать не мог, до такой степени их изменил новый наряд. Прежний морской мундир был заменен зеленым, прусского покроя времен Фридриха; ботфорты, шпага на портупее через плечо, трость и перчатки с крагами дополняли это одеяние.

Андреевский крест в средине звезды был заменен двуглавым орлом, почти похожим на прусского черного орла. Он в то же время объявил, что эта замена будет иметь место лишь для кавалеров, им пожалованных, отличие, лестное для тех, кои получили эту почесть от Екатерины II. Затем ему вздумалось жаловать ордена духовенству, классу людей, утверждающему, по крайней мере, что он отрекается от тщеславия мирского. С.-Петербургский митрополит поэтому получил орден св. Андрея, но дабы напомнить своим подданным, что Император — глава Церкви, он вознамерился сам служить обедню. Великого труда стоило отговорить его от подобного фарса.

После этих мер первой необходимости он стал думать о своем короновании. Новый двор, дипломатический корпус, военные, преданные ему и все те, которым его воцарение принесло выгоды, отправились в Москву. Один из статс-секретарей Нелединский³⁶⁹ со своими адъютантами, сопутствовавший Императору в этой поездке, рассказывали

619

мне, что он по временам приказывал делать остановки, дабы составить указ с выговорами или губернатору, или кому-либо из подчиненных, относительно состояния дорог, мостов и проч. При одном из подобных случаев он приказал позвать Нелединского и, взмахнув рукой из дверей кареты, сказал ему: “Видите, вы, это там? Напишите указ по этому предмету”. Тот остался в великом недоумении, что же это был за предмет, на который ему указал Император. Поэтому он весьма осторожно написал неясный выговор губернатору, Император, прибыв поздно на ночлег, также очень торопился выехать на следующий день, так что, когда новые поводы к выговорам изгладили воспоминания, выраженные накануне, то Нелединский и не позаботился напомнить о нем.

Коронование происходило среди азиатской пышности и сопровождалось многими празднованиями. Замечательнейшим из них был праздник, данный графом Шереметьевым³⁷⁰ в его загородном доме. Дорога, которая вела к нему, была декорирована и иллюминована на протяжении нескольких верст, равно как и дворец. Внутри дома столы, отягощенные золотой и серебряной посудой, представили многочисленным гостям, которые могли разместиться соответственно их достоинствам, все изысканнейшие произведения России и чужих краев.

До возвращения своего в Петербург, Император установил порядок престолонаследия и акт об оном приказал положить в Московский (Успенский) Собор.

В отсутствии Павла Петербургский губернатор³⁷¹ не мог придумать приятнейшего для него сюрприза, как приказав окрасить общественные здания и будки часовых белой и черной красками, в клетку, как это принято в Пруссии. Столь нежная внимательность много способствовала упрочению за ним благосклонности Государя.

Известно, что Петр I приводил в исполнение свои реформы ударами топора; Павел не знал других способов, кроме ордеров (дневных приказов) и повелений полиции. Вот несколько образцов его ордеров с приложением заметок для облегчения уразумения читателю.

Ордер 1 декабря 1797 г.

“Государь Император делает примечание военному губернатору С. Петербургскому, чтобы более было учтивости на улицах.”

Ордер 7 января 1798 г.

“Запрещается всем чинам впредь без маскарадного платья ездить в маскарад, а ежели впредь кто случится в собственном кафтане или мундире без маскарадного платья, таковых брать под караул.”

620

Ордер 20 января.

“Воспрещается всем ношение фраков, а позволяется иметь немецкое платье с одинаким стоячим воротником шириной не менее, как в три четверти вершка, обшлага же иметь такого цвету, какого и воротник. Запрещается носить всякого рода жилеты, а вместо оных употреблять обыкновенные немецкие камзолы. Не носить башмаков с лентами, а иметь оные с пряжками, также сапогов, ботинками именуемых, и коротких, стягиваемых впереди снурками и с отворотами. Не увертывать шеи безмерно платками, галстуками или косынками, а повязывать оные приличным образом без излишней толстоты.”

Ордер 3 апреля.

“Чтобы портные отнюдь из немоченого сукна военнослужащим мундиров не делали, в противном случае таковых портных брать под стражу. Как носка перьев на шляпах принадлежит единственно чинам придворного штата, то и запрещается лакеям и кучерам партикулярных людей носить на шляпах перья и плюмажи, а также и банты, какого бы то цвету не было.”

Ордер 28 июля.

“Из доклада, поднесенного нам, аудитора князя Шаховского по делу Апшеронского мушкатерского полка полковника Жукова, усмотрели мы развратные поступки Литовской губернии Брестского городничего Пирха, который, забыв все обязанности служения, противу узаконениев наших, публично ходил в круглой шляпе, во фраке и сею неблагопристойной одеждой ясно изображал развратное свое поведение, употребляя также казенных людей в свои домашние услуги, а потому, выкинув из службы оного городничего Пирха, велели Мы просить прощения при разводе на коленях у полковника Жукова.”

Вследствие некоторых представлений со стороны Петербургского губернатора, что многие частные лица, имея лишь экипажи местного образца, но без средств обзавестись иными, находятся в крайне стесненном положении, Его Величество в великодушии своем имел снисходительность изобразить в своем ордере от 2 октября:

“Дозволяется употреблять здесь в городе для езды желающим дрожки.”

Ордер 10 октября.

“Всем служащим поставленным с мундирами офицерам запрещается в зимнее время носить шубы, а вместо их позволяется носить шинели, подбитые мехом; не служащим же в войсках и без мундира отставленным шинелей с разноцветными и отложными воротниками не носить, а иметь таковые с умеренными стоячими воротниками.

621

Запрещается всем вообще употреблять шапки стеганые, тафтяные или другой материи.”

Ордер 18 февраля 1799 г.

“Запрещается танцевать вальс.” — это запрещение произошло оттого, что на одном балу Государь, танцевавший вальс с фрейлиной Нелидовой, упал.

Ордер 2 апреля.

“Запрещается иметь тупей, на лоб опущенный.”

Ордер 17 мая.

“Запрещается всем носить низкие большие пукли.”

Ордер 28 июля.

“Чтоб малолетние дети на улицы из домов выпущаемы не были без присмотру.”

Ордер 12 августа.

“Чтоб те, кто желает иметь на окошках горшки с цветами, держали оные во внутреннюю сторону окон, но ест ли на наружную, то не иначе, чтобы были решетки.

Запретить жабов ношение.

Чтоб никто не имел бакенбардов.”

Ордер 4 сентября.

“Чтобы никто не носил ни немецких кафтанов, ни сюртуков с разноцветными воротниками и обшлагами, но чтобы они были одного цвету.”

25 сентября.

“Подтверждается, чтобы в театрах сохранен был должный порядок и тишина.”

28 сентября.

“Подтверждается, чтоб кучера и форейторы, ехавши, не кричали.”

1 октября.

“Чтобы мастеровые ремесленники, приемля от кого бы то ни было из обывателей работы, оканчивали оные непременно в назначенное ими время, удаляяся жалобы по неустойке в слове.”

Ноября 28.

“Воспрещается носить синие женские сюртуки с красными воротниками и белой юбкой.”

6 января 1800 г.

“Повелевается всем встречающим на улице Его Императорское Величество, останавливаться...”

Но впоследствии приказано было выходить из кареты, а дамам стоять у дверец. За одно из подобных мнимых преступлений одна из

622

них была посажена на гауптвахту. Через несколько дней Императору доложили, что эта барыня стояла в своей карете, но, будучи горбата и кривобока, казалась на облик другой, которая сидела бы. Тогда она была отпущена на волю.

Во время разъездов по городу его конвой был занят ловлею тех, которые недостаточно скоро останавливались, или недостаточно быстро сбрасывали шубу или шинель.

23 января.

“Запрещается носить косы штаб- и обер-офицерам, не обрезывая на конце, равно отпускать тонкие на конце косы.”

22 февраля.

“Чтобы хозяева, имеющие надобность иметь собак, отнюдь не выпускали на улицу; прочие же все чтоб были со знаками.”

3 апреля.

“Чтобы все те, кои ордена имеют на сюртуках, шубах и прочем, носили звезды.”

22 апреля

“Чтобы никто цугом в извощичьих экипажах не ездил, кроме как парой или в четыре лошади.”

23 апреля.

“Его Императорское Величество высочайше указать изволит: отнестись ко всем военным, а где есть, и гражданским губернаторам, чтобы мещанские и цеховые собрания, прежде называемые “клубами”, уничтожить во всех местах, где они существуют, и впредь нигде таковых не заводить.”

1 сентября.

“Его Императорское Величество с крайним негодованием усмотреть изволил во время последнего в Гатчине бывшего театрального представления, что некоторые из зрителей во время прежде уже отданных приказаниев по сему предмету, принимали вольность плескать руками, когда Его Величеству одобрения Своего изъявить было неугодно, и, напротив того, воздерживались от плескания, когда Его Величество своим примером показывал желание одобрить игру актеров, равно и то, что при самом дворе Его Величества женский пол не соблюдает в одежде того вида скромности и благопристойности, приличного женскому полу, их званию и состоянию; относит все такие упущения против предпочтения нравственности духу своевольному и неблаговоспитанию, почему принужденным нашелся всему двору своему и гарнизону города Гатчины отказать вход в театр и в церковь, кроме малого числа знающих вход на вечерние собрания, и

623

наказав удаление от своего присутствия собраниев в знак справедливого своего негодования, приказать соизволил сделать приглашение всему городу для предосторожности жителей столицы, дабы вследствие сего извещения, здешняя публика во время представления театрального воздержалась от всяких неблагоприятностей, как-то: стучать тростями, топать ногами, шикать, аплодировать одному, когда публика не аплодирует; так же аплодировать во время пения или действия, и тем отнимать удовольствие у публики безвременным шумом, а потому его высокопревосходительство предложил всем, здесь в городе живущим, обвестись с подписками и с строгим притом подтверждением, что если и засим кто-либо осмелится вопреки вышеписанному учинить, тот предан будет, яко ослушник, суду, к надлежащему его исполнению обвещанием оного сего числа и впредь наблюдением сим предписываю”.

Наказания, которым подвергались ослушники, состояли: для пешеходов в заключении тюремном, в арестах. Имевшие карету лишались их экипажа, который отбирала полиция. Лошадей брали под артиллерию, слуг — в солдаты. Все это независимо от малых исправительных мер, кнута и Сибири.

В это же время был обнародован список различных слов русского языка, запрещенных к употреблению.

Например, запрещались:

обозреть, повелевалось говорить-осмотреть

выполнить — исполнить

степень — класс

приверженность — привязанность

пособие — воспоможение

стража — караул

отряд — деташемент, команда

общество — собрание

гражданин — купец, мещанин

отечество — государство

именитый гражданин — именитый купец, мещанин

пенсия — пенсион.

После кончины Императрицы в России были еще многие замечательные полководцы, как-то: Румянцев, Репнин, Суворов, Каменский, коренные русские. Разумеется, все великие люди, со вступлением на престол Павла I, поспешили удалиться, некоторых он сам тотчас уволил. Граф Разумовский³⁷² отправился на житье в деревню.

624

Зная характер их нового государя, они не без скорби взирали на будущность России, эти опасения усилили их чувства сожаления; Румянцев их не пережил.

Узнав о смерти Румянцева, Павел I послал своего курьера поклониться его праху, и, рассказывают, что курьер этот на обратном пути заехал к графу Разумовскому, дабы сообщить ему о смерти фельдмаршала. Когда курьер стал прощаться и спросил графа: “Что прикажете от вас доложить Государю?” Разумовский ответил: “Скажи, что и я умер!” До такой степени каждый боялся за свое спокойствие!

Репнин возвратился ко двору, но преклонные лета, по-видимому, ослабили его способности; он присообщился к секте иллюминатов и при Павле ничего, кроме пошлостей не делал.

Что касается до величайшего из этих полководцев Суворова, он, негодуя на мелочные и смешные нововведения в армии, подал в отставку, и Император Павел сослал его в его поместье и отдал Суворова под надзор полицейского чиновника. Говорили, что Император рассердился на письмо Суворова, в котором было сказано: “Ваше Высочество, вся беда в том, что букли не пушки, а косы не штыки.”

Но что сделал Павел I из армии и какими средствами он добивался желаемых результатов, можно видеть из приказов.

1797 года 14 августа.

“Лб. гв. Преображенского полка поручик Шопелев выключен в Елецкий полк за незнание своей должности, за лень и нерадение, к чему он привык в бытность его при князьях Потемкине и Зубове, где вместо службы обращались в передней и в пляске.”

28 августа.

“Его Императорское Величество недоволен захождением в алинемент³⁷³ от предыдущего баталиона и в оном причиной один или два офицера, которых отыскать и арестовать и подтвердить им, что естьли они для того портят, что идти хотят в отставку, то и прежде из службы могут быть выкинуты.”

11 ноября.

“По высочайшему повелению мичман Фенш, просящийся в отпуск в Англию, отставлен от службы.”

1798 г. февраля 16.

“Лб. гв. Конного полка штаб-ротмистр Бороздин³⁷⁴ сажается в крепость на 6 месяцев на хлеб и на воду за хвастовство, что он будет пожалован к Его Императорскому Величеству во флигель-адъютанты.”

625

Апреля 20.

“Уфимского мушкетерского полку подпоручику Томиловскому, просившему о произведении его, в сравнении со сверстниками, чином, отказывается с наддранием просьбы и со взысканием весовых денег, и за такую не дельную просьбу велено его арестовать на неделю.”

1799 января 14.

“Спрашивается штаб-ротмистр граф Шувалов, желает ли он служить, ибо Его Императорское Величество может обойтись и без него.

Отставному матросу Пирогову, просившему о переселении его из Гатчины в Костромскую губернию, отказано, поелику должен жить там, где поселен.”

1800 г. февраля 1.

“Его Императорское Величество, замечая по делу гарнизонного Ретюмского полка о подпоручике Шилкине, что коменданты, вопреки всех установлений, употребляют строевых чинов в казначеи, делается выговор на лицо умершего генерал-майора Врангеля 2-го в пример другим.”

Февраля 24.

“Его Императорское Величество делает выговор генерал-фельдмаршалу Салтыкову 2-му³⁷⁵ за незнание службы.”

Марта 23.

“Г-н генерал-майор Хитрово³⁷⁶! С сожалением усмотрел я из присланных людей вверенного вам полка на укомплектование гвардии, что в полку вашем даете вы людям позитуру, приличную более для кулачного боя, нежели для службы, и во всем не сходственную с данными наставлениями о выправке людей в изданном мной уставе, за что делаю вам выговор к замечанию всей армии.”

Марта 28.

“Генералу Л. Государь Император, получив сего числа рапорт ваш, коим доносите, что вследствие Высочайшего повеления, вам данного, все вами “выполнено будет”, указать изволил: дать вам знать, что “выполняются” только тазы.., а должно “исполнять”.

Полковнику Иванову.

“Государь Император на донесение ваше от 28 ноября, что вверенного вам полку подполковник Титов на марше везет с собой женщину, указать изволил: объявить вам “дурака” за то, что мешаетесь не в свое дело.”

Невозможно переписать всех приказов Павла I, характеризующих его правление, но было сосчитано, что ноября 1796 года, в 53 месяца его царствования, он выкинул из службы семь фельдмаршалов,

626

500 генералов и 2500 офицеров. Сам же он производил офицеров на свой лад, например, камер-паж Нелидов³⁷⁷ 7 ноября прямо произведен в майоры, через два дня в подполковники, через месяц в полковники, через двадцать дней в генерал-адъютанты и через три месяца — в тайные советники.

Однажды Император ехал в санях и заметил шедшего пьяного офицера. Государь остановился и подозвал офицера к себе. “Вы, г. офицер, пьяны! — закричал Павел, — становитесь на запятки моих саней!”. Испуганный офицер исполнил приказание и, стоя ни жив ни мертв, придумывал, как спастись от ссылки в Сибирь. Вдруг, увидав нищего, офицер закричал кучеру Государя: “Стой, лейб-кучер!”. Государь обернулся, посмотрел удивленно, что бы это могло означать, и сани остановились. Офицер сошел с запяток, подбежал к нищему и подал ему милостыню. Это понравилось Императору. Когда сани снова понеслись, Павел I спросил: “Господин офицер, какой чин ваш?”

“Штабс-капитан, Ваше Императорское Величество.” — ответил арестованный.

“Неправда, сударь, капитан.” — сказал Император.

“Капитан, Ваше Императорское Величество.” — в восторге вскрикнул офицер.

“А нет, неправда — майор!”

“Майор, Ваше Величество!”

Затем Государь куда-то заехал, офицер все стоял на запятках. Наконец Государь вышел и сел в сани.

Вдруг Государь опять спросил: “Господин офицер, какой у вас чин?”

“Майор, Ваше Императорское Величество,” — ответил он.

“А вот неправда, сударь: подполковник!”

Приехав домой, Павел I вошел в подъезд, а офицер радостный вернулся к себе подполковником.

Немец Каннибих, фехтовальный учитель Императора, был произведен сразу при вступлении его на престол в генералы.

Смотры и парады оканчивались иногда весьма печально. Однажды целый гвардейский полк был отправлен за дурную маршировку с плаца прямо в Сибирь и уже из Новгорода его вернули по приказанию одумавшегося Императора.

Император Павел не признавал, чтобы штатские чины отличались чем-либо от военных. Каждый мог за отличие попасть из майоров в тайные советники и обратно — из тайных советников в генерал-адъютанты. Отцы производились за заслуги сыновей. Так в 1799 году

627

20 апреля вышел следующий приказ: “За верность и преданность нашего действительного тайного советника графа Ростопчина³⁷⁸ еще в знак нашего к нему благоволения всемилостивейше жалуем отца его, отставного майора Ростопчина в наши действительные статские советники, увольняя его от всех дел.

К числу любимцев Императора принадлежал Петр Валуев, петербургский обер-полицмейстер. В день похорон Екатерины Великой Государь позвал его к себе и, надевая на него орден, сказал: “За погребение моей дочери Ольги вы получили Анну; за погребение моей матери надеваю на вас Александра; теперь уж не мне награждать вас Андреем”.

Образцами справедливости могут служить еще следующие приказы:

1797 г. 28 июля.

“Действительного статского советника и Тобольского губернатора Толстова по прошению его повелеваем от службы уволить; и хотя за долговременное служение и мог он получить пенсион, но за попущение усилиться между ним и тамошним комендантом генерал-майором князем Мещерским вражды и самой службы вред нанести могущий, оного ему не производить.”

12 ноября.

“Его Императорское Величество получив от губернского секретаря Сокерина прошение с жалобой, что он, быв определен сенатом в Великолуцкий нижний земский суд, командирован Московским губернским правлением к производству некоторых тяжебных дел, в тамошний городовой магистрат, Высочайше повелеть изволил: то прошение яко не дельное с наддранием возвратить Сокерину, а самого его за прихотливое желание, посадить на хлеб и воду на неделю.”

1798 г. 20 апреля.

“Надворному советнику и академику Герману³⁷⁹, просившему воззрения на службу его, объявляется, что как он по месту своему имеет жалованья 1000 р. на год, то Государь Император и считает, что сего для него достаточно.”

Зато своих фаворитов и далеко не академиков он награждал весьма щедро.

Мог ли Суворов при таких порядках служить один час времени?

В своем уединении он занимался изучением предмета, интересовавшего его всю жизнь: познанием во всей его глубине характера русских. Для этого он посещал своих мужичков, переходя из избы в избу и тешась по целым часам разговорами с ними, дабы наблюдать

628

их нравы, вкусы, привычки. Люди, имевшие в том свои выгоды, и раболепные вскоре довели до слуха Императора, что со всех сторон сбегаются посмотреть на фельдмаршала и что опасно допускать проживать ему таким образом. Этого было достаточно, чтобы встревожить того, кто боялся и собственной тени; потому дано было повеление перевести Суворова в одно из его имений, самое отдаленное и не столь доступное посещениям. Здесь он был отдан под надзор полицейского комиссара, которого он любил поддразнивать. По самым незначительным делам его домашнего быта ночью и днем он всегда обращался к тюремщику с испрашением дозволения; последнего до такой степени утомили эти насмешливые поддразнивания, что он как милости просил о замещении себя другим. То же было и с его преемником и со всеми прочими.

Наконец, Император Павел, приняв решение уступить просьбам Австрии, но не желая с своей стороны первым заговаривать с Суворовым, поручил племяннику фельдмаршала князю Горчакову³⁸⁰ понаведать его и повести дело так, чтобы он попросился опять поступить на службу. Суворов ничего подобного не сделал, поэтому Император вынужден был призвать его из ссылки. Избавясь от присмотра, он поехал всякими проселками и околицами и лишь после долгого ожидания прибыл в Петербург.

Император выслал к заставе навстречу золотую карету, целое парадное шествие; но Суворов, предупрежденный об этом, въехал в город другим путем. Наконец узнали, что он в столице. Государь страшно сердился, что его пропустили без парада и почета. Стали искать тогда Суворова в городе и только к вечеру нашли его у своей кумы, спящим на печке.

На другой день Император прислал первого своего любимца, чтобы его приветствовать. Это был турок, сирота, который, будучи взят в плен еще весьма молодым при штурме Измаила, сделался брадобреем Павла, тогда еще великого князя, потом графом Кутайсовым³⁸¹, обвешанным всякого рода орденами.

Ввели его к Суворову, сначала сделавшему вид, что он его не узнает; потом он стал расспрашивать его о каждом из его орденов, справляясь, по какому случаю он их заслужил. Ответ был тот, что все они пожалованы по Императорской милости; тогда следуя за ним во дворец, где всех прежде встретился ему полотер, он бросился к нему на шею, чтобы обнять его, и на замечание Кутайсова, что это простой слуга, отвечал: “знаю, слуга сегодня; но помилуй Бог, кто знает, чем он может быть завтра?” Изгнанник, насмеявшись

629

таким образом над фаворитом, не изменил настроению своего духа и предстал пред Государем.

Генералиссимус Александр Васильевич Суворов

Павел принял его на большом параде. Суворов распростерся у его ног, говоря по-немецки. Как ни старался Император его поднять и заставить говорить по-русски, он отвечал только по-немецки. Можно себе представить этого фельдмаршала-изгнанника, распростертого у ног всемогущего самодержца и смеющегося в присутствии всей собравшейся гвардии. Когда, наконец, он поднялся, Император предложил ему заметить правильность алинемента его войск. Взглянув на линию с одного из ее концов, Суворов сказал: “Восхитительно! Прямее быть нельзя, но под картечью она погнется!”

Через несколько дней Суворов отправился к месту своего назначения. Весьма известны результаты сражений при Нови, при Траббси, его знаменитое отступление из Швейцарии, еще более заслуживающее удивления, нежели эти битвы, и освобождение Италии, отнятой

630

у французских войск. Тем временем Павел I, недовольный Императором австрийским, написал ему письмо, отзывая свои вспомогательные войска.

КОПИЯ С ПИСЬМА ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ИМПЕРАТОРА ВСЕРОССИЙСКОГО ЕГО
ВЕЛИЧЕСТВУ ИМПЕРАТОРУ РИМСКОМУ ИЗ ГАТЧИНЫ
ОТ 11 ОКТЯБРЯ 1799 Г.

“Государь, брат мой, Вашему Императорскому Величеству уже должно быть сообщено о последствиях очищения Швейцарии вашею армией, предводимой эрцгерцогом Карлом, невзирая на все в мире причины, чтобы она оставалась там до соединения фельдмаршала князя Италийского с генерал-поручиком Корсаковым³⁸².

Видя войска мои таким образом покинутыми и преданными неприятелю союзником, на которого я наиболее полагался, политику его, противную моим видам, и спасение Европы, принесенным в жертву замыслам к увеличению монархии вашей, имея, кроме того, прямой повод быть недовольным двуличным и лукавым образом действий вашего министерства, побуждений коего не хочу и знать ради уважения к сану Вашего Императорского Величества, объявляю вам, с тем же чистосердечием, которое заставило меня спешить к вам на помощь и содействовать успехам вашего оружия, что с сей минуты я отступаюсь от интересов ваших, чтобы заняться единственно своими и прочих моих союзников, и что перестаю действовать заодно с Вашим Императорским Величеством, дабы не упрочивать торжества дела неправого.

Есмь, с чувствами должного к вам уважения, Государь брат мой Вашего Императорского величества добрый брат Павел”.

Когда вследствие этого любезного сообщения, сделанного государю-брату Австрийскому, Суворов начал свое движение, чтобы приблизиться к России, казалось, что Император Павел хотел излить на него гнев свой на Императора Австрийского, но устрашенный его дарованиями и репутацией фельдмаршала, и не смея порицать его явно, он приказал объявить 20 марта следующий ордер:

Марта 20.

“Вопреки Высочайше изданного устава, генералиссимус, князь Италийский имел при корпусе своем, по старому обычаю, непременного дежурного генерала, что и дается на замечание всей армии.”

Действительно, во все продолжение кампании Суворов удержал при себе дежурного генерала, Багратиона³⁸³, которого очень уважал, но Император этому не противоречил, и лишь по окончании кампании он вздумал осуждать действия фельдмаршала.

631

Ордер 22 марта

“Его Императорское Величество с крайним неудовольствием замечает по возвращающимся полкам, сколь мало господа инструкторы и шефы прилагали старания к сохранению службы в том порядке, как Его Императорскому Величеству угодно, и следственно видит, сколько мало усердствовали в исполнении Его воли и службы.”

Одев свои войска, Его Величество занялся их поощрением и обучением генералов ремеслу. Для этого он объявил следующие ордера:

Ордер 9 августа 1800 г.

“Его Императорское Величество, заметя из бывшего сего дня маневра неисполнение Финляндской инспекции по данной им диспозиции и, что левая колонна пришед гораздо прежде правой на назначенное место, дожидаясь оной, стоя повзводно, под огнем неприятеля, не прикрыв себя кавалерией и егерями, как то ей предписано было, и что в ретираде эскадронов мимо фрунта, один батальон выстрелил по своей кавалерии, за что делая выговор генерал-лейтенанту князю Горчакову 1-му объявляет, что конечно таковое же неисполнение и оплошность генералов были причиной потерянных сражений в Швейцарии и Голландии.”

10 августа

“Шеф егерского полка генерал майор Михельсон 2-ой, за совершенное незнание должности, за глупость, как недостойный звания исключается из службы. Его Императорское Величество дает на замечание генералам инспекции финляндской, что видели они сами, сколь они далеки и от того даже, чтоб быть им генералами посредственными, и что когда они будут таковыми, то, конечно, везде и всеми будут биты.”

После всех славных успехов Суворова в Италии и после наград, полученных им от Императора Павла, каковыми были княжеский титул и прозвище Италийского, нельзя было приписать ничему другому, кроме умопомешательства, все гонения, которыми он его подверг.

К довершению всего, по его возвращению в Россию, Император не хотел его видеть и, так сказать, заставил его умереть от унижения и огорчения. Поэтому-то в последние свои минуты Суворов и дал сыну своему³⁸⁴ следующие наставления: “Люби Бога, сын мой, и будь верен своему Государю даже и тогда, если бы он был сумасшедший”.

Этот великий полководец был погребен не с большею церемонией, как простой воин. Император, не желая оказать ему почести присутствием своим на его похоронах, полюбопытствовал, однако же, видеть,

632

какое действие они произведут на публику. Он отправился инкогнито и с чувством оскорбления увидел, что вместо опустелой улицы, как это случалось в часы его прогулок, балконы, слуховые окна, самые кровли были унизаны и покрыты зрителями повсюду, где должно было проходить шествие.

До выноса тела Суворова, усомнились, может ли пройти балдахин сквозь двери комнаты, в которой оно было выставлено, но солдаты, которые должны были его нести, услыхав это, воскликнули: “Мы с ним проходили повсюду, можем еще и здесь пройти в последний раз”. Тело его было погребено в церкви Невской Лавры, под единственной надписью: “Суворов”³⁸⁵. Этого было достаточно.

Фельдмаршал был весьма образован, знал или понимал много языков и изучал все, что имеет отношение к военному искусству и истории народов. Знание характера русских, которым он обладал, привело его к той вере, что некоторое чудачество может производить на их ум более впечатления, нежели просвещение и истинная наука. С того времени он выказывал некоторые странности, отличавшие его от прочих генералов. Но во всех его шутовских выходках находили всегда тайную цель. Говорили ли при нем о каком-нибудь военном событии, об ошибках какого-либо генерала, он спрашивал рассказчика, был ли он там, и на отрицательный ответ прибавлял: “Жаль, ибо без сомнения дело произошло бы совершенно иначе”. Его набожность, благословения, которые он раздавал, и другие кривлянья, привлекали ему доверие солдат. Образ жизни его был самый простой: он обедал в 8 часов утра, вставая с постели, приказывал обливать себя холодной водой, что возложено было на его камердинера; волей-неволей, не обращая внимание ни на мольбы, ни на приказания его барина, напротив, если бы он тронулся с места, то слуга мог подвергнуться наказанию. С этим же самым камердинером он советовался о своем лечении, спросив мнения у своего доктора, но следовал совету первого, чтобы доказать, сколь мало доверял действию лекарств.

Как полководец, он полагал искусство военное в том, чтобы “давать сражение там, где хочешь и когда хочешь”. Когда он прибыл к Австрийской армии, чтобы принять предводительство над нею, ему представили план кампании, составленный гофкригсратом, дабы он сказал о нем свое мнение. Между прочими главными и мелочными вещами в нем предложено было начать действие на Эчи и окончить их на Адде. Суворов, по прочтении этих инструкций, написал в конце последней страницы: “Начну кампанию на Эчи, а окончу ее, как

633

Богу будет угодно, где Бог приведет!” Известно, как он сдержал слово, он отвоевал Италию в несколько месяцев, победоносно дрался с лучшими войсками и искуснейшими полководцами Европы.

Однако повеления гофкригсрата чрезвычайно стесняли его в действиях, заставляя разбрасывать свои войска по частям, что препятствовало полному успеху, которого он без этого вмешательства достиг бы несомненно.

Однажды, разговаривая с начальником австрийского главного штаба, слывшего за весьма сведущего в военном деле, Суворов сказал ему: “Вы очень учены, сударь мой, а я — невежда, сообщите мне кой-какие сведения о походах Аннибала”, и он принялся задавать ему разного рода вопросы о поприще этого великого полководца. Начальник главного штаба отвечал как только мог лучше, но Суворов продолжал делать вид, что хочет просветиться, начал предъявлять возражения столь неожиданные и замечания столь новые, что тот пришел в смущение и принужден был признаться, что ученик знает поболее учителя.

Как человек военный, он требовал от своих солдат слепого повиновения, и вообще, если отдавал приказ, то следовало исполнять его немедленно; задавал ли вопрос, то ответ не должен был заставлять ждать себя. Однажды, желая испытать послушание своих солдат, он назначил большой смотр в самую отвратительную погоду; к концу смотра люди промокли и на уменьшение дождя не только не было ни малейшей надежды, но он, по-видимому, напротив усиливался. Суворов приказал выстроить войска в боевой порядок и оставить их в оном, до пения петуха, что означало — до полуночи. Все, несмотря на холод, сырость и неудобство положения, весело повиновались, не показывая даже и виду на жалобы, Суворов, довольный их послушанием, сел в свою карету как бы в том, чтобы оставить их на местах, потом приказал ехать мимо фронта, высунул голову в дверцы и запел петухом. Солдаты пошли, смеясь, обратно в лагерь, говоря, что знали очень хорошо, что этот приказ, не имевший, по-видимому, причины, должен был, однако, привести к веселой шутке.

Суворова обвиняли в жестокосердии, и в особенности укоряли его за дело под Прагой³⁸⁶. Но в истории, как и в частной жизни всегда бывают некоторые личности, которым, по-видимому, дозволено все, а другим ничего не прощают. Верно, забыли, что поляки перерезали русских в Варшаве в мирное время! Политика дворов требует и повелевает иногда мщение, которое служило бы уроком в будущем. Правда, что эти уроки только раздражают и усиливают вражду, вместо

634

умиротворения, но кто может надеяться на содеяние* политики дворов мудрой, человеческой и справедливой! Ее следует призывать к ответу, или, вернее, заблуждения человеческие, а не полководца, исполняющего ее повеления. Впрочем, среди успехов своих в Италии Суворов совершил подвиг человеколюбия, объявив, что за каждого французского эмигранта, казнимого своими соотечественниками, он будет произносить смертный приговор четырем французским пленникам, которые попадут ему в руки. Поэтому, не защищая его безусловно по этому поводу, я спрошу, однако, не следует ли принимать во внимание при обсуждении образа действий полководцев обстоятельств затруднительных, а поэтому и служащих к смягчению приговора, обстоятельств, в которые они бывали поставлены. Разве Велизарий, величайший из полководцев и лучший из людей, не перерезал без различия возраста и пола всех жителей Неаполя, одержав над ними блестящую победу. Осада Магдебурга Тиллием³⁸⁷ и резня жителей этого города, а впоследствии пленники в Яффе, убитые Бонапартом, разве навлекли на них прозвище варваров за один только эти одиночные случаи? Разве Тюреннь³⁸⁸ не опустошил Пфальц, а Карл Великий, за то, что резал тысячами саксонцев для обращения их в религию, не были сопричислены к лику святых?

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I Ламбро Каччиони поступил на службу в русский флот в 1775 г., приехав из архипелага с гр. Орловым, и потреблялся Потемкиным для поручений к шаху склонять его к действию против турок. По смерти Потемкина жил в Петербурге, являлся ко двору в феске, на которой были вышиты серебряные руки с подписью: “под руками Екатерины”. Умер в первые годы царствования Александра I.

635

ГЛАВА XXXI

Царствование Императора Павла I

Преобразование во флоте А. С. Шишкова. — Мальтийские рыцари. — Цензура. — Маневрирование флота. — Преследование нашей семьи Кушелевым. — Моя отставка и новая цель жизни. — Смерть капитана Проби, моя просьба об увольнении и резолюция Императора. — Моя невеста. — Князь Лопухин. — Я в деревне и приезд курьеров. — Мое прибытие в Павловск, разговоры с Кушелевым и столкновение с Павлом — Я в крепости. — Граф Пален. — Аудиенция у Императора в Петергофе.

Занимаясь этим прекрасным преобразованием армии, Император Павел не позабыл также и флота. Начальник его канцелярии, бывший у моего отца мичманом — Кушелев³⁸⁹, сделавшийся знатным вельможею, занялся в досужие минуты между заботами о киверах и мундирах, собиранием коллекции сигналов. Фолиант, в четыре или пять дюймов толщиной, внезапно появился в свет с одобрения Его Величества и был принят в руководство. Тогда у меня была небольшая книжка сигналов английских, форматом в восьмерку, толщиной в мизинец, что может служить мерилом для сравнения между обоими флотами. Зато в книге Кушелева ничего не было забыто до самых списков кушаний офицерского стола сообразно временам года.

Сказано было, например, что в сентябре они уже могли кушать сосиски и сыры тогда как прочие блюда предназначены были для других месяцев года. Необычайное усовершенствование было особенно введено в ночных сигналах, главная цель которых должна бы, кажется, заключаться в том, чтобы быть видимыми издали, но здесь фонари, будучи составлены из синих, красных или зеленых стекол, совершенно скрывали огонь. Мне часто случалось спускать их обратно, после подъема на несколько сажень, в той уверенности, что огонь потух, но по открытии фонаря оказывалось, что ничего подобного нет.

Наконец автор, не довольствуясь тем, что он наградил флот этой нелепой книгой, послал три экземпляра русскому посланнику в Лондоне, для передачи одного королю, а двух — парламентским камерам, но посланник, граф Воронцов, вероятно, не желая унизить

636

англичан обучением их подавать сигналы по методе Кушелева, отвечал, что в Англии не в обычае делать подобные подарки. Кушелев, ожидавший себе не менее, как ордена Подвязки в обмен за свою книгу, обиделся на этот отказ и постарался, насколько мог, разладить Россию с Англией. Не сомневаюсь в том, что он способствовал этому, как увидим впоследствии.

Между любимцами Кушелева оказался, к великому моему удивлению, мой молодой и завистливый товарищ, Шишков, состоявший при моем отце во время шведской кампании. С этой минуты я потерял остаток приязни и уважения, которые еще питал к нему. Хотя он и не был одарен ни большим умом, ни особенными способностями, но, как прилежный всегда к делу, казался мне молодым человеком честным, непреклонным пред блеском придворным и придерживавшимся своих правил независимости; теперь же я узнал, что он еще при жизни Императрицы Екатерины, при содействии Кушелева втерся к наследнику престола и льстил ему, одобряя его неприязнь к матери. Что за ужас! Чтобы найти к этому предлог, он поднес наследнику свою книгу под заглавием “Морское искусство”. Она была принята с великими благодарениями, потому что все это делалось без ведома Императрицы, и никто из ее окружающих этой книги не читал. Признаюсь, что мной овладело такое омерзение, что встречая его, я не мог скрыть моего негодования, и я высказывал ему все мое к нему презрение.

К счастью или к несчастью, у меня такой характер — это другое дело, но я приобрел себе в Шишкове большого врага, который наделал мне много зла впоследствии, вооружив Кутузова против меня.

Всегда завистливый, Шишков не мог терпеть мысли, что я был выше его чином, даже в столь благоприятном для него царствовании Павла I, или что я получал хорошие назначения, как будто он хотел мне отомстить, что я более его отличился в Шведскую войну. По его понятиям я был, конечно, никто иной, как человек избалованный, сын адмирала, главнокомандующего.

Представители остатков Мальтийского ордена, опасаясь, чтобы в один прекрасный день Императору не пришла в голову какая-нибудь вредная для них фантазия, вздумали оградиться, предлагая ему вопреки их уставам, провозгласить его гроссмейстером, т. е. Императора, исповедывавшего закон греческий и дважды женатого. Нелепость предложения вероятно помогла его успеху, и для придания блеска своему провозглашению, он отправил старейшего рыцаря-командора Литта, за черту города Петербурга, послал туда придворные

637

экипажи с гайдуками, скороходами и всем необходимым для громадной процессии и утроил все для торжественного въезда этого посланника, якобы прибывшего с острова Мальты и долженствующего привезти патент на сан гроссмейстера.

В день, назначенный для сего парада, все войска столицы были под ружьем, образуя шпалеры по протяжению пути. Литта вместе с товарищем, данным ему для церемонии, был в золоченой карете и сопровождаемый многими другими. Это шутовское шествие прошло через город на смех публике.

“Смотрите-ка, — говорил народ, — этот барин хочет нас уверить, что приехал с Мальты, а сам проживает здесь уже двадцать лет”.

По прибытии шествия во дворец Государь вырядился в мальтийский костюм не во всей его чистоте, но с некоторой примесью старинного прусского, и время от времени в него облекался. На нем поверх мундира был надет род далматика, спускавшегося по колена, шпага была пристегнута по прусскому образцу.

Насколько образование подвинулось вперед при Павле I, можно судить по следующему. Один знакомый мне цензор дал мне прочесть заключения о двух книгах, и я списал эти приговоры, как любопытные документы. Разбирали: 1) Книгу Энциклопедический словарь (на иностранном языке). Заключение цензора: “На стр. 410 дерзкое сравнение человека с Богом: “Tu m’a fait libre comme Toi”^I, на стр. 467 открытие потаенных и легких отрав — вредно, ежели дойдет до сведения людей злобных. На стр. 474 употребление казней в Англии и Германии и других государствах порочат. От стр. 355 до 414 описание причин французской революции, с обвинением короля-страдальца, многих его министров по нынешнему вкусу. На стр. 493—494, говоря неправду о России, может возбудить любопытных к чтению. На стр. 425 выражения, токмо нынешним французам свойственные. На стр. 531 чудное воображение о блаженстве Франции и о переселении душ умерших их владык.” 2) Книга Коцебу: “Дитя любви”³⁹⁰. Заключение цензора: “что токмо дети незаконнорожденные суть дети любви, что несправедливо и неблагопристойно, а потому и самый титул соблазнителен”.

Император Павел запретил впускать в Россию сочинения Вольтера.

Жизнь моя проходила между моряков в Кронштадте, и я много занимался, будучи очень доволен тем, что нахожусь вдали от столицы и от насилий, оказываемых там сиюминутно. Дружба моя с молодым Грейгом много утешала меня; свободные мои часы были посвящены

638

переписке с дорогим моим покровителем, графом Семеном Романовичем Воронцовым^II.

Так проходило время до решения Императора произвести маневры флоту под личным своим начальствованием. Отец мой был назначен к командованию всем флотом, который в прошедшее лето должен был маневрировать в присутствии Императора. Он намеревался сесть на яхту в Кронштадте и совершить плавание до Ревеля. Назначение моего отца сопровождалось инструкциями, которые Кушелев, начавший службу у адмирала, счел долгом дать ему; они были до того мелочные и нелепые, что мой отец ни за что не хотел командовать. Поэтому он написал Императору, что так как его преклонные лета и здоровье не дозволяют ему взять назначения на себя, то он и подает в отставку^III.

На другой день появился ордер, и в нем между прочими именами субалтерн-офицеров³⁹¹, уволенных в отставку, значилось имя моего отца. К великому моему огорчению, я не имел достаточных причин, чтобы решиться на то же самое, и был принужден совершить кампанию на моем “Ратвизане”, которого экипаж, равно как и офицеры, были замещены людьми, мне неизвестными и принадлежвшими к кушелевской партии. Я не понимал причины, и это очень удивило меня. Начальник Кронштадтского порта, никогда не служивший на море, был назначен на место моего отца. Впрочем, флотом командовал Его Императорское Величество под управлением Кушелева.

Когда все было готово, мы стали на рейде. Император, подняв флаг на своей яхте, оказался принужденным стоять на месте, в течение четырех дней по случаю бурной погоды и противного ветра. Он и все его семейство жестоко страдали от морской болезни, это заставило его сказать, что так как ветер дует от Ревеля, то на этот год он удовольствуется производством некоторых маневров пред Кронштадтом, но на будущий год начнет с того, что отправится в Ревель, чтобы оттуда возвратиться в Кронштадт с попутным ветром. Как будто на Балтийском море существуют постоянные ветры.

Лишь только ветер немного поутих, флот начал маневрировать по сигналам с Императорской яхты. Вследствие недостатка места и необходимой опытности для производства больших маневров и после поворотов направо и налево, в течение нескольких часов, возвратились на якорную стоянку^IV.

Таково было употребление, сделанное Павлом из флота, стоящего громадных затрат. Было тут более пятидесяти судов всех величин, загруженных и снабженных провиантом на этот случай.

639

Он предполагал повторить подобный маневр и на следующий год, если бы не припадки тошноты, вероятно, принял бы за правило производить эволюции на море столь же часто, как и на сухом пути. Можно судить и о бесполезных издержках, которые они повлекли бы за собой.

Я отписал адмиралу Пущину, что здоровье мое не дозволяет мне оставаться на корабле, и отправился на дачу одного из моих друзей в окрестностях Кронштадта. Как только Император узнал об этом, то пришел в ярость и немедленно послал главного начальника флота и морского генерал-штаб-доктора освидетельствовать меня и отдать ему отчет о состоянии моего здоровья. Эти оба посланные, в былые времена друзья нашего семейства, были, по-видимому, расположены не скрывать истины от Императора, и хотя я лег в постель, доктор признал мою болезнь притворной. Но мой постоянный доктор постарался уверить его, что хотя в данную минуту, по-видимому, нет лихорадки, то, конечно, была очень сильная ночью. В этом смысле написан был рапорт Императору, и я отделался одним этим визитом.

Вместо того, чтобы ради приличия умолчать об этих столь замечательных маневрах, Шишков, пожалованный в генерал-адъютанты, восчувствовал такую любовь к Императору, что написал целую книгу: “Журнал кампании 1797 года во время командования флотом Императором Павлом I, веденный на фрегате “Эммануил”, генерал-адъютантом Шишковым” и преподнес ее Государю. В предисловии было сказано: “в начале века сего Балтийское море видело Петра Великого, а ныне, в конце оного, насладилось оно зрением Великого правнука его”.

Таким образом, Шишков достиг, чего хотел и опередил меня. Признаюсь, что я почувствовал себя обиженным, что не только он, но и многие другие опередили меня ни за что, ни про что. Не скажу, чтобы самолюбие мое от того страдало, ибо все пребывало в том же порядке вещей, как и прежде, то есть, что они остались менее сведущи, менее просвещены, а следовательно, менее полезны службе, чем я, но честь моя задета была за живое, честь, которой я никогда не играл и над которой никому не позволял смеяться. По крайней мере, Императрица Екатерина II нас к этому приучила, а я не хотел изменяться сообразно обстоятельствам.

Человек с самолюбием любит только себя, но за этот порок нельзя укорять человека, защищающего свою честь и правила, уважения достойные, относящиеся к офицеру, с гордостью носящему свой мундир.

640

Без сомнения, Шишков успел вооружить против меня Кушелева, а этот стал преследовать даже моего отца и моих братьев^V.

По миновании этой опасности я подал в отставку, равно как и оба мои брата. С одним из них случилось приключение, которое может дать понятие о разуме императорского советника Кушелева.

Брат мой был капитаном второго ранга и имел чин подполковника³⁹². Император, жалуя ему грамоту на орден, титуловал его в ней полковником. Брат написал Кушелеву, чтобы узнать, как должен он разуметь этот рескрипт, подписанный Императором, и должен ли впредь считать себя произведенным в чин полковника. Кушелев отвечал на это: “Конечно, нет, ибо вы должны видеть, что на конверте вы означены подполковником”. Как будто конверт должен был уничтожить подпись Императора, бывшую в письме. Так брат мой и остался подполковником, несмотря на грамоту. Что касается меня, то хотя мне и следовал какой бы ни был маленький пенсион по числу лет моей службы, но я вскоре увидел в приказе, что уволен в отставку, и без пенсиона, “ввиду моей молодости”. Кажется, мне было суждено никогда не получать пенсиона. Этот Император отказал мне в нем по причине моей молодости, а на старости лет сын³⁹³ его лишил меня пенсиона, справедливостью Александра пожалованного за мою сорокалетнюю службу.

Сколько раз ни пытался я и мои братья подать в отставку, наш отец был всегда против этого, говоря, что “честный человек должен служить и приносить пользу своему отечеству, какие бы тяжелые времена ни приходилось переживать родине”, но, наконец убедясь в невозможности продолжить нашу службу при происках Кушелева, он предоставил нам полную волю подать в отставку. Я снял мундир с большим удовольствием и начал мечтать о деревенской жизни. В моем уме созревал целый ряд планов.

Поистине, как было бы возможно быть полезным любезному отечеству, сделавшись разумным помещиком, приведя в порядок громадные земли, нам принадлежавшие, сколько отрад испытало бы сердце человека, задавшегося целью улучшить быт бедных крестьян, помогать им в их нуждах, быть их другом, сделаться руководителем и просветителем юношества!

Как хотелось мне испытать борьбу с нашим рабством и дать новое бытие закоптелым избам многих тысяч наших крестьян. Я чувствовал себя сильным, думал, что с отважным духом и великой моей любовью к отечеству я буду в состоянии преодолеть все препятствия. Вот почему с наслаждением я снял мой мундир, предоставляя Шишковым

641

и Баратынским искать их счастье на равнине интриг, грабительств и раболепства, уступая им право получать награды.

Адмирал Александр Семенович Шишков

Деревенская жизнь тем более улыбалась мне, что я мог с наименьшими опасностями привезти мою невесту в Россию, не подвергнуть ее случайностям службы и жизни в Петербурге.

В начале декабря 1797 года мы все собрались в Петербурге вместе с моим отцом и готовились к отъезду в деревню, как вдруг я получил извещение из Англии, что командир Проби умер, и дочь его осталась вполне свободной располагать своею рукой и ожидает меня, чтобы вступить со мной в брак. Надобно было во чтоб то ни стало получить дозволение ехать в Англию, но каким родом добиться его, когда я был в немилости у Императора? Тем не менее, без надежды получить это дозволение, я подал прошение и зная, что все это займет очень много времени, покуда получу ответ, я уехал с отцом моим в деревню, сообщаясь оттуда с Петербургом^VI. Я не был достаточно

642

связан ни с одним из любимцев Павла, чтобы воспользоваться его посредничеством, но так как Государь отличил и пожаловал в князья графа Безбородко, по той причине, что кредит его понизился вследствие придворных интриг к концу царствования Императрицы, я обратился к нему, зная его дружбу к моему отцу.

Он принял на себя испросить для меня разрешения ехать в Англию для моей женитьбы. Но едва он коснулся этого вопроса, как Император приказал прописать в суточном ордере мою просьбу и его отказ, говоря, что “в России настолько достаточно девиц, что нет надобности ехать искать их в Англию.”

Надобно знать, что он присвоил себе право решать браки, особенно военных. Так, он воспрепятствовал девицам Скавронским выйти замуж за избранных ими; одна из них против собственной воли вышла за генерала Багратиона, грузинского князя, чтобы дать состояние этому генералу, у которого ничего не было. Император изобрел это новое средство награждать генералов.

Все, что князь Безбородко мог сделать в этом случае, было воспрепятствовать напечатанию суточного ордера в газетах, таким образом он скрыл от публики одно лишнее доказательство ненормальности своего Повелителя. Этим временем мне пришла мысль сообщить о моем горе другу нашему, графу Воронцову, посланнику в Англии, знавшему о связывающих меня там обязательствах; я уведомил его о неудачной попытке князя Безбородко и просил помочь мне своими советами.

По счастью, он хорошо был знаком с генерал-прокурором, князем Лопухиным³⁹⁴, отцом фаворитки Императора, и был очень дружен с графом Ростопчиным, камергером, бывшим в большой милости за свой ум.

Он тотчас же написал им в мою пользу очень убедительные письма, а для придания большего весу словам своим говорил о хорошем мнении, которое составили обо мне английские моряки, в особенности лорд Спенсер³⁹⁵, бывший во главе адмиралтейства.

Однако я продолжал вести переписку с мисс Проби. Видя образ действий Павла, я признал долгом своим ознакомить ее с тем, каким притеснениям подвергаются при этом Государе. Картина, мной начертанная, заставила ее заподозрить, что я стараюсь ее запугать, чтобы прервать наши обязательства. Эта недоверчивость, довольно естественная, побудила ее написать мне, что ей невозможно дать веру моему рассказу о бедствиях, которые по моему мнению, ожидают ее, если она выйдет за меня замуж, полагая, что это с моей

643

стороны увертка, она предоставила мне свободу отказаться от моего обязательства и заключить иное, если мне угодно.

После этого я уже больше не распространялся о неудобствах деспотизма, и наша переписка продолжалась по-прежнему до той минуты, когда я мог отправиться к ней. Впоследствии она собственными глазами убедилась в правдивости моих рассказов.

Письмо графа Воронцова дошло до князя Лопухина в ту минуту, когда предполагали поход в Голландию. Англичане должны были овладеть голландским флотом и стать твердой ногой на тамошнем материке, чтобы избавить его от ига французов. Они отправили к Императору адмирала Пепгэма, чтобы склонить его на послание эскадры с десантными войсками. Этот проект уже с некоторого времени стоял на очереди, войска, военачальники, эскадра и ее командир были назначены, когда Император узнал от своей фаворитки о похвалах, конечно, преувеличенных, с которыми отзывались в Англии о моих дарованиях. Вследствие этого, он разрешил князю Лопухину написать мне, что согласен на мое путешествие и на мою женитьбу. Но потом, так как ему пришла мысль извлечь из меня пользу для предположенной экспедиции, он через Кушелева приказал отправить ко мне курьера с уведомлением, что он опять принимает меня на службу с чином контр-адмирала, при приказании в наискорейшем времени прибыть в его Павловский дворец, после чего мне будет дозволено ехать в Англию. Этот курьер опередил посланного князем Лопухиным, который вез мне простое позволение ехать в Англию для женитьбы^VII.

Император догадывался, что я оставил службу по неприятности; он думал, принимая меня на службу контр-адмиралом, загладить сделанную им мне несправедливость, но так как я был капитаном 1 ранга в то время, как капитаны, моложе меня произведены были в контр-адмиралы, то производя меня в этот чин после них, он не возвращал мне моего старшинства. А я решился никогда не переносить несоблюдения очереди. Эти обе депеши, одна от князя Лопухина, другая от Кушелева, поставили бы меня в большое затруднение, если бы они не прибыли в то время, как я только оправлялся после болезни — перемежающейся лихорадки. Это не дозволило мне тотчас пуститься в путь.

Итак, я поблагодарил князя Лопухина за милость, им для меня исходатайствованную, прибавляя, что надеюсь воспользоваться ею тотчас же, как только мое здоровье дозволит мне выехать из деревни. Почти такой же ответ дан был мной и Кушелеву.

644

Через две недели я был в состоянии предпринять путешествие. По прибытии в Павловск, я тотчас же отправился к Кушелеву, произведенному уже в адмиралы. Так как было уже довольно поздно, когда я ему представился, то Кушелев не знал, потребует ли меня Император тотчас к себе, увидя мое имя на вечернем рапорте, или воздержится до завтра. Он с большим вниманием читал списки всех лиц, проезжавших чрез каждую городскую заставу. Итак, к величайшему моему сожалению, я был обязан остаться с глазу на глаз с Кушелевым, который подверг меня следующему допросу:

Кушелев — Довольны ли вы, что вас опять приняли на службу?

Чичагов — Я не имел к тому много причин, так как просил увольнение по расстроенному здоровью, и в эту минуту, вы можете видеть, еще более нездоров, нежели когда оставил службу. В другом отношении мне тоже нет причины радоваться, ибо обход моих прав заглажен не был.

Кушелев — Да разве Император не властен делать все, что ему нравится, без того, чтобы кто бы то ни был имел права на то жаловаться? Разве из поручика армии не может он сделать фельдмаршала? То что вы называете обходом прав, случается ежедневно в армии; по вашим понятиям всем бы этим чинам следовало бы подать в отставку.

Чичагов — Я знаю хорошо, что Император может делать все, что ему угодно; поэтому-то я и не жалуюсь и ничего не требую, но так как он наносит мне обиду, то не может препятствовать мне чувствовать ее. Впрочем, если бы вся армия поступала как я, она подала бы в отставку в том случае, в котором вы полагаете. Когда идет дело о чести, каждый защищает ее так, как понимает, по своим правилам, а мои правила таковы.

“Наконец, — сказал он мне, — так как вы опять приняты на службу, то предпочитаете ли остаться в Балтийском море или быть посланным в Англию?”

Я был принужден на минуту призадуматься над этим вопросом, который с его стороны был коварством, ибо ему небезызвестно было, что я просил об отпуске моем в Англию для моей женитьбы. Вспомнив тогда, что на русской эскадре, там находившейся, был родственник фаворитки Императора, один из тех контр-адмиралов, которые мне стали поперек дороги, я ответил, что предпочитаю остаться в Балтийском флоте.

Кушелев — Почему же это?

645

Чичагов — По той причине, что Баратынский, бывший мичманом в то время, когда я был капитаном, ныне сделался старшим надо мной, и я не хочу подвергаться случаю быть ему подчиненным.

Кушелев Григорий Григорьевич

Кушелев прочел мне опять прекрасное и длинное нравоучение о слепой покорности монаршей воле и о непринятии обид к сердцу. Во все это время, которое я находил очень долгим, я старался обратить разговор на предметы посторонние; но еще того труднее было продлить ничего не значащий разговор с человеком, степень просвещения которого была похожа на свет его фонарей^VIII, и мы постоянно возвращались на тему о необходимости пассивного повиновения Императору. Наконец, так как наступил час вечернего рапорта, а Император меня не потребовал, Кушелев сказал, что я буду представлен лишь на следующий день утром.

На другой день я опять пришел в семь часов утра. Мы отправились на парад, где Император оказал мне ласковый прием, дал мне

646

облобызать свою руку, что я и исполнил, преклонив колено. Его Величество сказал, чтобы я после парада пришел к нему в кабинет. Окружавшие его обратились ко мне со множеством поздравлений с этой милостью. По окончании парада все мы поднялись во дворец, где, после прохождения чрез длинную галерею, в которой останавливались штаб-офицеры, по возвращении с парада, я был введен в комнату перед кабинетом Государя. Здесь я стал в ожидании приказания войти к нему.

В это время человек, обвешанный лентами, которого я никогда не видел, но приятной наружности, приблизился ко мне и сказал, что Император с некоторого времени нетерпеливо ожидает меня и что он весьма милостиво расположен ко мне.

Я выразил ему, насколько это мне лестно, как вдруг явился Кушелев и спросил у меня, был ли я уже у Государя. На мой отрицательный ответ он проскользнул в кабинет и через несколько минут вышел оттуда, чтобы вести меня в свой апартамент в нижнем этаже дворца. Придя к себе, он сообщил мне, что когда Император спросил у него, доволен ли я принятием меня на службу, он отвечал, что да, но в то же время обязан был сказать ему, что я предпочитаю служить на Балтийском море и не быть посланным в Англию, о чем просил сначала и это потому, чтобы не находиться в соприкосновении с контр-адмиралом Баратынским, который, быв всегда ниже меня, стал старшим надо мной.

“А! это старые идеи, — сказал ему Император, — я думаю их с корнем вырвать. Увольте его опять в отставку и пусть он едет в деревню.”

“Стало быть, я уволен в отставку?”

“Да, сударь.” — сказал Кушелев.

“Очень вам благодарен, ибо это все, чего я желал.”

Кушелев тотчас же написал дневной приказ, который должен был возвестить мое увольнение; но едва он начал, как посланный от Государя велел ему идти наверх. Через несколько минут он возвратился, чтобы сказать мне, что Император желает говорить со мной. Когда дверь кабинета отворилась, я увидел Павла в глубине комнаты, окруженным его адъютантами и вне себя от ярости.

Он тотчас же сказал мне:

“Вы не хотите мне служить? Вы хотите служить иностранному государю?”

Я видел хорошо, что его уверили, будто я хочу поступить в английскую службу, и что женитьба моя только служит тому предлогом.

647

Поэтому я готовился ответить, что это никогда не было и не могло быть моим намерением, потому что английская конституция не допускает иностранцев на службу, но едва я открыл рот, как он приказал мне молчать и продолжал:

“Я знаю, что вы якобинец, но я истреблю все эти идеи!”

Впоследствии я имел причины подозревать, что Кушелев превратил мои правила о чести в правила якобинцев. Однако ярость его возрастала, и он вскричал:

“Уволить его в отставку и посадить под арест. Возьмите у него шпагу, — сказал он одному из адъютантов, — снимите с него орден.”

Я тотчас же ее отдал.

“Отослать его в деревню с запрещением носить мундир, или скорей снять с него мундир сию же минуту!”

В лакеях никогда не бывало недостатка, один из его адъютантов снял с меня мундир. Полагая, что этим, может быть, не ограничатся, и что я могу быть сосланным в Сибирь, я вспомнил, что у меня в кармане мундира был бумажник с деньгами, я тотчас же спросил его у адъютанта, раздевавшего меня, и он обещал принести его обратно.

“Теперь, пускай идет.” — сказал Император.

В этом наряде, в камзоле и в сорочке, я прошел через весь дворец и через большую галерею, в которой собрались офицеры. Кушелев, как палач, предшествующий жертве, шел впереди меня, а я следовал за ним до его апартамента. Покуда я дожидался окончания драмы, явились два действующих лица: первый тот самый человек, который уверил меня в предстоящем милостивом приеме — это был граф Кансион, второй — Неплюев³⁹⁶, другой фаворит. Они спросили, что я сделал к неудовольствию Государя. Я сказал, что этого не знаю, так как мне не дозволено было говорить, и что я если навлек на себя неудовольствие, то это могло быть лишь при посредничестве Кушелева, говорившего за меня.

Мне принесли мой бумажник, и я узнал впоследствии, что требование, заявленное мной в ту минуту, когда Император приказал раздевать меня, произвело необычайное впечатление на всех присутствующих; они не понимали этого хладнокровия и присутствие духа в подобную минуту. Признаюсь, что к счастью моему не пришло мне тогда на ум, что расстояние между одеждой и кожей было не очень далеко, и что одно слово Государя могло заставить дать мне кнута. Я на эту сцену смотрел как на следствие выходок сумасбродства, до того смешных, что меня почти забирала охота смеяться.

648

Это было по недостатку привычки, так как я мало жил в Петербурге в продолжение этого царствования^IX.

Едва эти господа отстали от меня, мало довольные моими объяснениями, как пришел посланный с запиской руки Императора, содержавший в себе приказ заключить меня в государственную тюрьму, находящуюся в крепости^X.

Граф Пален, петербуржский военный генерал-губернатор, мой знакомый, ласково меня принял и старался успокоить.

“Теперь мы только это и видим, — сказал он, — сегодня вы, завтра может быть буду я”.

Затем он приказал одному из своих адъютантов сопровождать меня до крепости и в тюрьму, в которой я должен был содержаться.

Прибыв туда, я увидел, что комендант крепости, князь Долгоруков³⁹⁷, человек весьма любезный, и с которым я был уже знаком. Он начал какие-то переговоры с адъютантом, приведшим меня, наконец, последний отослан был в город, оставив меня у коменданта, объяснившего мне, в чем заключаются затруднения.

Петербуржский военный генерал-губернатор имеет власть лишь над комендантом, а этот последний имеет в своем управлении лишь военные тюрьмы, которые суть казематы, тогда как государственная тюрьма состоит под управлением генерал-прокурора. Но Император, при всей своей страсти сажать в тюрьмы, в ярости своей потеряв голову, отдал приказ о заключении меня в государственную тюрьму военному генерал-губернатору, вместо генерал-прокурора. Пришлось обратиться к последнему, чтобы иметь доступ в государственную тюрьму.

Отдав приказ о заключении меня в секретный нумер, Император написал письмо к моему отцу, в котором сказал:

“Сын ваш, как оказавшийся недостойным моих милостей должен за то, понести наказание; что касается до вас, к вам я пребываю благосклонным”.

Без сомнения, благодаря этой благосклонности, впоследствии, когда я опять попал в милость, отец мой должен был подвергнуться изгнанию из столицы, что, впрочем, казалось справедливо, ибо каждый, в свою очередь, должен был чувствовать отеческую заботливость монарха.

Князь Лопухин выхлопотавший для меня дозволение ехать в Англию, был чрезвычайно удивлен этой переменой назначения и поручил сенатору Макарову, дружному с моим отцом, вызволить меня из заточения. Во время отсутствия адъютанта князь Долгоруков

649

Граф Петр Алексеевич Пален

предложил мне обойти крепость, ибо он, как говорил, надеялся, что ошибка заключалась в том, что Государь сказал в записке государственная тюрьма вместо каземата. Эта государственная тюрьма была для него вещью таинственной, он часто видел, как в нее входили люди и затем уже не выходили обратно. Что касается до казематов, он провел меня по ним, дабы я мог выбрать один по моему вкусу. Все они были маленькими подземельями на сводах, около двух квадратных сажень, с мебелью, состоявшею из нескольких досок, немного прикрытых соломой. Я увидел, что тут и выбирать не из чего, и что в состоянии выздоровления, в котором я находился, подобное местопребывание повлечет за собой возврат болезни, если совсем не уморит меня. Комендант сказал мне, что если меня поместят в каземат, то он позаботится о моей пище, будет присылать мне провизию от себя и доставит все, от него зависящее, к моему облегчению.

650

Мы довольно весело совершили эту мрачную прогулку, ибо все время он рассказывал мне анекдоты о Павле, один другого чуднее, читал мне эпиграммы, на него написанные, и много острил на его счет. Этим временем возвратился адъютант с сенатором Макаровым. У них был довольно продолжительный разговор, потом князь Долгоруков пришел ко мне с довольным лицом и уверил меня, что по всем приметам думает, что мне будет гораздо лучше в государственной тюрьме, нежели в какой-либо другой. Потом он заставил меня перебраться чрез подъемный мост вместе с моею дорожной каретой, и я очутился в равелине, где по приказанию генерал-прокурора и старанием сенатора Макарова мне отвели единственное находящееся там помещение. Оно состояло из прихожей и из достаточно большой комнаты с перегородкой, делавшую из нее спальню и гостиную, все было чисто меблировано и пристойно. Господин Макаров в то же время сказал мне, что капитан-директор тюрьмы, иначе сказать тюремщик, имеет приказание доставлять мне все, в чем я могу иметь надобность, и что по моему обыкновению мне стоит лишь приказать, что, кроме того, в моем распоряжении есть несколько книг, и он будет присылать мне газеты. Но никакое сообщение ни с кем не было мне дозволено, кроме как с комендантом тюрьмы и с часовым, стоявшим у входных дверей помещения и служившим мне за лакея. Итак я мог иметь сведения обо всем, что творилось в Европе, но не смел знать, что делалось у моих дверей.

Разговаривая с директором тюрьмы, я спросил, отчего это жилище в таком хорошем состоянии, когда о нем ходит такая дурная слава.

“Это с недавнего времени, — сказал он мне, — князь Алексей Куракин³⁹⁸ в бытность свою генерал-прокурором в начале царствования Императора Павла, занялся перестройкой всех этих зданий, ему подведомственных. Он нашел эту тюрьму в самом плачевном состоянии, и состояла она из деревянного, наполовину сгнившего домишка, с сырыми, плохо проветренными комнатами, и весь этот флигель был слишком мал, чтобы удовлетворить требованиям Павла I; он и приказал его перестроить по новому плану, как вы видите”.

Я ответил капитану, что справедливость требует помещать неповинных, коими Павел I заполняет тюрьмы, несколько получше, нежели помещали встарь истинно виновных.

Я готовился к переменам к худшему в случае, если бы Император узнал, что со мной хорошо обходятся. Покамест тюремный повар был очень хорош, даже как настоятельно ни заказывал я ему

651

обеды для выздоравливающего, он всегда готовил мне блюда, вкуснее, чем я желал; следствием этого у меня опять сделалась лихорадка. Тотчас же ко мне прислали доктора, и он приложил обо мне все попечения.

Я находился в тюрьме восемь дней, и борода у меня отросла на палец, когда при втором приступе лихорадки ко мне вошел директор тюрьмы и объявил, прося меня не тревожиться, что он имеет приказание перевести меня в другую комнату.

“Это меня вовсе не удивляет, — сказал я, — я ожидал этого. Но не можете ли вы оставить меня здесь, покуда не пройдет припадок? Не будет ли опасно прерывать его?”

“Невозможно, — сказал он мне, — вас надобно тотчас же отвести туда, где вас приказано поместить.”

“Что же! Если так, то делайте со мной, что хотите”.

Тогда меня прикрыли шинелью и, поддерживаемый капитаном и часовым, я поволокся по длинному коридору до конца здания. Меня положили в комнату, имевшую вид настоящей тюрьмы: очень высокое окно с решеткой, а в ногах кровати часовой, впрочем, человек довольно добрый.

Я размышлял о справедливости моих предчувствий, как услышал бряцанье сабель и шпор, возвещавшие о приходе военных. Тотчас же вошел ко мне губернатор граф Пален, начал с того, что спросил, как я себя чувствую.

“Вы это видите, — сказал я, — я болен, у меня возобновилась лихорадка, и в эту минуту вы находите меня среди ее приступа”.

“Но что вы обо всем этом думаете?” — сказал он.

“Весьма досадую, — ответил я, — на то, что случилось, тем более, что не ведаю, чем я мог прогневить Государя, даже не говоря с ним”.

Граф Пален, опасаясь, чтобы я не попал впросак, пускаясь в дальнейшие объяснения, прервал меня, говоря, что он прислан Императором узнать о настроении моего духа, что он очень рад иметь возможность сказать ему, что я досадую на то, что его прогневал, и что он надеется через сие исходатайствовать мне освобождение. Поговорив еще несколько времени дружески со мной, он ушел, говоря, что надеется скоро привезти мне добрые вести.

Тотчас по его уходе, директор пришел мне сказать, что я могу перебраться в мое прежнее помещение. Тогда я понял, что меня заставили перейти из него лишь ради предосторожности, внушенной сенатору Макарову его добрым сердцем: он не знал моих отношений к графу Палену, а извещенный о ярости Императора против

652

меня, он боялся чтобы Государь не узнал чрез графа о том, что меня так хорошо поместили; это могло отягчить мое положение. Припадок мой уже прошел, и я велел в ту же минуту проводить меня в мое прежнее жилище.

На другой день, около девяти часов утра возобновилась та же церемония, с той разницей, что когда ко мне вошел директор с приказанием отвести меня в другую комнату, я пошел туда тем более с удовольствием, что предвидел в этом конец моему заточению. Действительно, едва я вошел в комнату в конце коридора, как мне возвестили о прибытии графа Палена. Он сел у изголовья моей постели и показал мне записку руки Императора следующего содержания:

“Господии генерал от кавалерии граф фон дер Пален! Извольте навестить господина контр-адмирала Чичагова и объявите ему мою волю, чтобы он избрал любое, или служить так, как долг подданнический требует, без всяких буйственных требований, и идти на посылаемой к английским берегам эскадре, или остаться в равелине; и обо всем, что от него узнаете, доложите мне. Впрочем пребываю к вам благосклонный

Павел.
В Петергофе, июля 1 дня 1799 г.”

Я ответил графу, что досадую, зачем мне этого ранее не сказали, ибо, вероятно, я отдал бы предпочтение первому из этих предложений.

“Это очень хорошо, — сказал он, — я напишу о том рапорт Государю и надеюсь, что вы скоро будете освобождены. Кушелев — единственный виновник вашего несчастья, он уверил Императора, что вы не желаете ехать в Англию с эскадрой, и что брак ваш только предлог, чтобы уехать из России, дабы передаться на сторону англичан, а это было бы трудно и опасно перед глазами всей флотилии”.

“Я так и думал, — отвечал я графу, — но как же назвать этого человека вместе с его доносчиком Шишковым?”

“При чем же Шишков в этом деле?” — спросил граф.

“Он восстановил Кушелева против меня за то, что я всегда выказываю ему мое презрение?”

“Как же вы мало умеете жить, мой милый, — сказал граф качая головой. — Так, сударь, делать нельзя; можно себе повредить и нажить много врагов; худо говорить то, что думаешь и высказывать все, что чувствуешь. Шишков человек ловкий, ищущий милости у своего начальника; он друг Кутайсова и взял сына его последнего с собой за границу, поклявшись быть ему отцом. Ему

653

дали щекотливое поручение наблюдать за Орловыми и доносить обо всем.”

“Недаром говорит пословица: “Скажи мне с кем ты знаешься и я скажу кто ты” — сказал я, — Кушелев и Кутайсов люди модные, они вытащат этого волчонка за собой, тем более, что этот волчонок умеет плясать под чужую дудку и сумеет потешать Государя”.

“Вы неисправимы, мой милый, но обещайте мне быть впредь осторожнее.” — сказал граф.

Я пожал ему руку, и он вышел. Так как в это время двор находился в Петергофе в некотором расстоянии от Петербурга, то между подачей рапортов и ответами прошло много времени. Лишь на следующий день утром ко мне приехал сенатор Макаров в сопровождении простого брадобрея, еще не попавшего в знатные вельможи. Мне объявили мое освобождение и выбрили бороду, приказав при этом, отправиться в Петергоф к Императору^XI.

Тогда мы вышли из государственной тюрьмы другими воротами, не теми, которыми я вошел в нее. Они выходили на реку, где мы сели в шлюпку. Вот почему комендант крепости видел, когда входили узники, никогда не видя, как они выходят. Во время моего заключения озаботились осмотром моей дорожной кареты, но, по счастью, в ней искали только оружия, взяли мои пистолеты, но не взглянули ни на мои книги, ни на мои бумаги: в них было то, за что меня можно было бы сто раз в Сибирь сослать. Меня впоследствии уверяли, что Кушелев способствовал моему освобождению. Спасибо ему за это; но он сделал бы еще лучше, если бы не способствовал моему заточению.

Я знал, что Государь ждет меня, и времени терять не следовало. Как только моя карета могла прибыть ко мне, я пустился в путь с неприятной обязанностью опять обратиться к Кушелеву. Прибыв в Петергоф, я явился к нему в гражданском сюртуке; он сказал мне, что Император ожидает меня, но, увидя меня в этом наряде, он вспомнил, что мой мундир остался в Павловске в гардеробной Государя. Послали курьера, который через несколько часов привез его мне, и я тотчас же был введен в кабинет Его Величества. Император принял меня с улыбкой, которая была не особенно очаровательна, но пришлось, конечно, и ею довольствоваться. Он взял меня за руку, держа ее все время прижатой к его сердцу и начал так:

“Забудем все происходившее и не будем о нем думать. Я не понимаю, однако, как вы могли поступить, особенно с этим.”

654

И он пальцем указал на мой георгиевский крест, который только что возвратил мне. Кажется, что по его мнению носимый мной военный орден должен был заставить меня забыть воинскую честь и внушить мне страх к нему и его драбантам. Но это отличие дано было мне Екатериной, и я поддержал его честь.

Потом он прибавил:

“Знаете ли на что похоже ваше поведение? Тоже самое, если бы я напился пьян и пустился плясать в этом состоянии.”

Мудрено было отвечать на эти нескладные речи: я хранил молчание.

“Если вы якобинец, — продолжал он, — то вообразите себе, что на мне красный колпак, что я глава якобинцев — и повинуйтесь мне.”

“Я знаю, — тотчас же ответил я, — что вы носите корону, которая получше красного колпака, и которой в убеждениях моих повиноваться.”

“В таком случае, — сказал он, — я возложу на вас поручение.”

Во все время этого объяснения он прижимал мою руку к своему сердцу, повторяя несколько раз: “Забудем все, что было и будем друзьями.”

Он выпустил меня тогда только, когда заговорил о делах.

“Итак, дело в соединенной экспедиции между мной и королем английским для освобождения Голландии от ига французов. Англичане, независимо от того, что они со своей стороны делают, просят у меня войска, часть их будет посажена на корабли, которые они должны нам прислать в Ревель, а остальные на эскадру, которой вы будете командовать. Английское правительство прислало сюда капитана, чтобы он присутствовал при этом отправлении и уговорился о тех распорядках, которые надобно будет сделать. Ни он не будет под вашим, ни вы под его начальством. (Павел, вероятно, помнил, что я не любил служить под начальством низших себя).

Но вы будете взаимно помогать друг другу в видах общего интереса. Не говорю вам о подробностях потому, что Кушелев, который тут налицо, пришлет вам необходимые инструкции.”

Затем он отпустил меня, говоря, чтобы я отправился в Ревель принять начальствование над эскадрой.

Мысль получить инструкции от Кушелева, одного из тех, для фаворы которых обошли мои права, была мне невыносима. Однако же, раз заявив, что я предпочитаю служить, то есть плавать в этой галере, нежели сидеть в тюрьме, я должен был, конечно, испытывать и последствие моего признания. Я ожидал этих инструкций,

655

зная заранее все, что должно было выйти нескладного и ничего не значащего из под этого пера; но к озадачению моего любопытства и к удовлетворению моего самолюбия, я никаких инструкций не получил.

Странно то, что Император, действуя самоуправно, иногда не наказывал за проступки, заслуживавшие наказания, желая быть оригинальным в своей независимости. Так, однажды, офицер Дехтярев, умиравший со скуки жить на родине и желавший на некоторое время улизнуть из Петербурга, чтобы подышать заграничным воздухом, вздумал без разрешения уехать в Пруссию, и когда о том доложили Императору, он приказал привести Дехтярева во дворец.

“Ты хочешь бежать за границу?” — спросил Государь с угрозой, но Дехтярев не смутился.

“Точно так, Государь, — отвечал офицер, — но положение мое таково, что даже и тут встречаю помехи, враги мои поспешили об этом разгласить, а мои кредиторы меня не выпускают”.

К удивлению всех и даже самого Дехтярева Император стал смеяться и приказал немедленно выдать деньги ему на дорогу.

***

ПРИМЕЧАНИЯ

^I “Ты сотворил меня таким же свободным, каков Ты Сам”.

^II Так, П. В. Чичагов писал ему о Грейге и препровождении времени (Архив князя Воронцова Т. 19, 4, 5): “Алексей Самойлович живет в Петербурге в отпуску, ожидает корабля по расписанию, которое делается. Его баллотировали, и хотя мало из судящих с ним знакомы, однако, конечно из почтения к вам и поминая адм. Грейга, положили все чистые шары, и он пожалован. Я надеюсь, что дружба его ко мне с переменой звания не уменьшится, ибо все средства к поддержанию его употребить постараюсь... Радуюсь и поздравляю российский флот, который сим приобретает офицера просвещенного, любителя своего ремесла и человека весьма честного. Еще приношу всепокорнейшую мою благодарность вашему сиятельству за милость, соделанную мне доставлением его дружбы, яко дружбы человека, самого по себе способного отправлять всю службу столь священной обязанности и по крайней мере в равной степени священной и редкой и коей последствие <нрзб> для меня столь благоприятны. Мы оба обречены на жительство в Кронштадте; я сохранил за собой моего любимца “Ратвизана”, ему дан русский корабль,

656

который находится в доках, и он в отчаянии, что должен оставаться на суше, когда море не покрыто льдом, и тем лишен удовольствия заниматься блоками, такелажем, оснасткой и многими другими вещами, прекрасными и весьма достойными, быть здесь не у места...”

^III Шишков был назначен флаг-капитаном при Его Величестве, и в его Записках мы находим следующее указание: “Государь собирался идти на построенном вновь фрегате “Эммануиле” в Ревель. Для сего вооружалась в Кронштадте эскадра, с которой долженствовала соединиться другая, вооружаемая в Ревеле. Мне велено было съездить к адмиралу В. Я. Чичагову с предложением, чтобы он принял начальство над сими двумя эскадрами, но он от сего отказался, сказав, что он по крайней слабости своего здоровья и притом почти лишенный зрения — не в силах принять на себя обязанности”.

^IV А. С. Шишков, как флаг-капитан Его Величества, был ближайшим свидетелем этих маневров, и в своих записках, характеризующих его именно с той стороны, каким выставил Шишкова П. В. Чичагов, описывает маневры, иронизирует и с полным откровением рассказывает до какой степени он льстил Государю. Так, например, он говорит:

“Нередко, чтобы перед рядовыми служителями показать себя занимающимся делами, по утрам хаживал он (Император) на бак (возвышенный в носу корабля небольшой помост) и там в тесноте, посреди шума работающих вокруг него матросов выслушивал читаемые перед ним докладные бумаги. Можно себе представить, что решения по оным не могли с должным вниманием быть обдуманы.

В один день подошел Император ко мне и сказал: “Как ты думаешь, скоро ли этот ветер переменится?” Я ответил: “Думаю, Государь, не скоро”. — “Почему ты это заключаешь?” — “Балтийское море, — сказал я, — во времена Петра Великого не видало развевающегося на водах своих штандарта: и потому мне кажется, ветр не перестает дуть с моря, покуда зрением на него не насытится”.

В другое время, вышел он наверх и, увидя, что я держу в руках тетрадь, спросил у меня об ней. Я отвечал, что это чертежи для походных строев. Он стал их рассматривать и сказал мне: “Если я захочу, чтобы корабли иначе построились, нежели здесь изображено?” Начальный вопрос сей привел меня в затруднение, ибо я принужден был отвечать, что этого сделать невозможно. “Для чего невозможно?” — подхватил он с некоторой досадой. Не зная, подлинно ли не имеет он достаточно о сем сведения или испытывает меня, стал я ему объяснять, что корабли не могут иначе составлять и переходить из одного строя в другой, как строясь на чертежах, определяемых чертой ветра.

657

Он выслушал меня терпеливо; но, по-видимому, не вразумясь хорошенько, сердитым голосом сказал: “Что мне нужды до ваших чертежей! Я хочу, чтобы делали то, что я велю”.

Увидя вышедшего в сие время на верх графа Кушелева, я тотчас указал на него. Граф, по извещении его о чем идет дело, стал то же самое говорить, что и я. Государь замолчал и пошел в свою каюту. Через несколько минут выходит оттуда один из приближенных к нему и говорит нам: “Что такое вы сделали? Государь очень вами недоволен; он, сойдя на низ, сказал: “Там два умника спорят со мной; я не пойду больше наверх и посмотрю, как они без меня управлять станут”.

При конце похода, хотя и недалекого, надлежало на фрегате отслужить благодарственный молебен, при окончании которого все корабли, по данному им сигналу, должны были палить из пушек. Государь, по отслушанию молебна вышел и приказывает мне: прежде поднятия сигнала о пальбе, поднять другой, изъявляющий иное повеление. Едва знак сей показался на мачте, как отдаленнейшие корабли начали палить из пушек; но приметя, что не тот сигнал поднят, тотчас перестали. Павел прогневался и приказал им сделать выговор. Я сказал Государю, что пошлю катер осведомиться об именах тех капитанов, которые сделали сию ошибку, и тогда повеление его исполню. Но он не хотел сего дожидаться и, указывая на один из кораблей, от которого виден был несущийся дым, сказал мне: “Вот этот палил. Выговор ему!” Я ответил, что по этому нельзя узнать, ибо дым мог на него нанесен быть от другого корабля. Видя себя затрудненным моими возражениями, он повелительно повторил: “Подними двум или трем, кому угодно; они между собой разочтутся”. После сих решительно сказанных слов принужден я был наугад изъявить записывающиеся во все журналы Царское за оплошность неудовольствие и произвел великие на себя жалобы капитанов, приезжавших ко мне с объяснениями, что не они палили. Но того уже никаким образом поправить было не можно”.

Шишков за это 10-дневное, странное и неудачное плавание был сделан генерал-адъютантом.

^V Вот что писал П. В. Чичагов графу С. Р. Воронцову в сентябре 1797 года (Архив князя Воронцова Т. 19, стр. 13): “Вашему Сиятельству, конечно, уже известно, что вышло из всех знаменитых приуготовлений нашего флота. Полагаю, что ваше сиятельство еще столько милостиво ко мне, что позволите несколько занять себя моим происшествием во время похода.

658

Я был кратко похвален ни за что, мало награжден и обижен столько, как обижать можно, не бив кнутом.

Двое, Баратынский³⁹⁹ и Шишков, пожалованы в генерал-майоры, чтобы быть при первом производстве контр-адмиралами, оба недавно из капитан-лейтенантов. Я сказался больным, отдал команду и подал прошение в отставку. В болезни велено адмиралу Пущину с доктором меня осмотреть, и с доктором, ко злу весьма расположенным; однако он приписал мне какую-то болезнь, и я оставлен в покое. Ожидаю вскоре решения без мундира быть в отставке; а я тужить решился только по <...>, а без мундира обойдусь весьма охотно. Баратынский этот, из Ханыкова флаг-офицеров, переменил должность на клеветника и везде злословит меня, сколько можно. Ежели он успеет, то для меня выйти может много худого; а буде нет, то я останусь со всегдашним к нему презрением и ко всем ему подобным, коих число здесь удивительным образом умножается”.

^VI Живя в деревне и в ответ на пожелания графа С. Р. Воронцова поступить П. В. Чичагову снова на службу, последний писал между прочим ему (Архив князя Воронцова. Т. 19. Стр. 14): “Если бы сближение было возможно, я уверен, что вы изменили бы мнение ваше относительно участи, вами мне желаемой. Предметы, видимые на удалении, представляются иногда с различных точек зрения. Иногда принимают свет за лучи, отражаемые зеркалом превосходно устроенным, а при приближении находят поверхность стоячей и зловонной воды; простите мои иносказания. Я подавал прошение о дозволении мне отправиться в отпуск на пять месяцев в Англию. Это затем, чтобы изучить земледелие: чтобы быть счастливым в деревне, надобно быть хорошим фермером. Это единственное занятие, думается мне, для человека, которому уединение есть единственный источник благосостояния на своей родине.

Четыре месяца я живу в Белоруссии по соседству от Могилева. Мы окружены поляками, фаворитами былого времени и жидами. С этими людьми нескучно: при некоторых предосторожностях можно жить счастливо. Иной грусти не ведаю, кроме воспоминания о том, что прослужил десять месяцев лишних.”.

^VII В ответ на просьбы графа Воронцова о дозволении жениться П. В. Чичагову, Ростопчин писал: “Ваше поручение, или вернее, ваше приказание относительно Чичагова исполнено. Он опять принят в службу контр-адмиралом, что ему следовало по старшинству, и определен в эскадру Макарова. Он поедет к вам жениться и отправится на смерть: все очень естественно. Граф Кушелев лез из кожи вон, чтобы исполнить ваши желания, он признается, что г-н. Чичагов

659

достойнейший офицер, только горд немножко, находясь на службе, как сын адмирала”. Отзыв Кушелева ничто иное, как буквальная передача слов Шишкова, что вскоре подтвердится. Ростопчин, как приближенное лицо к Императору, разумеется, был в прекрасных отношениях с Кушелевым, и последний, чувствуя превосходство ума Ростопчина, относился к нему с подобострастием и низкопоклонством, вследствие чего Ростопчин и не мог знать истины и правды, а основывался в данном случае лишь на словах Кушелева. Напротив того, Кушелев, не находя средств, чтобы воспротивиться поступлению П. Чичагова на службу употребил все средства, чтобы его в наискорейшем времени снова уволить.

^VIII Изобретенные Кушелевым сигналы, о которых упоминалось выше.

^IX Весьма любопытно проследить, как извращался рассказ о столкновении Императора Павла I с П. В. Чичаговым и даже самый факт в письмах и рассказах современников, и как вообще старались его обвинить даже в тех случаях, когда он являлся не действующим, а страждущим лицом.

Ростопчин поспешил сообщить об этом графу Воронцову; он писал: “Сообщу Вам сведения о Чичагове, которому Вы покровительствуете. Он попался впросак, частью по незнанию двора, частью по желчности своего нрава. Он наговорил государю чересчур смелых вещей и, между нами будь сказано, не совсем приличных, особенно в наше время”. В действительности П. Чичагов не мог сказать даже слова в свое оправдание, потому что Император все время кричал на него.

И. В. Страхов писал гр. Воронцову (Архив князя Воронцова. Т. 14): “Москва 6 июля 1799 г. Не очень давно господин Чичагов, сын адмирала, принят был на службу с чином контр-адмирала и с старшинством, но теперь опять отставлен без мундира. Причина его отставки, сказывают, собственное его неблагоразумие. Он по приезде своем был представлен Государю в Павловском и принят был милостиво, так что Императору угодно было изъявить ему особенное благоволение, видя его опять в службе, и много с ним разговаривал. Чичагов пользуясь сею счастливой минутой, испросил позволения ехать в Англию для женитьбы. Кажется все сделал, но само- или честолюбие погубило его. Он возмечтал, что уже все позволено ему говорить. Он осмелился сказать, что ему неловко служить под командой у вице-адмирала Баратынского, как такого офицера, который и знаниями и службой всегда был менее его, за что Государь изволил на него прогневаться и в тот же момент отставить без мундира и отправить к отцу с письмом; но потом письмо одно отослано, а он отправлен с фельдъегерем, но куда, неизвестно”.

660

Адмирал Шишков рассказывает в своих записках о том же факте совершенно иначе; надо полагать вследствие того, что его не было в России во время этого происшествия, и затем писал свои записки в 1828 году, когда уже память ему невольно изменяла. Злоба против Чичагова между тем вполне сохранилась.

“П. В. Чичагов, нравом и свойствами весьма с отцом своим различный, надменный, мнимый своими достоинствами, дерзкий на язык и ненавидящий отечество свое, Россию, был отставлен и жил в деревне. Сия отставка его последовала по некоему неосторожно сказанному им слову; во время, когда Император приготовлялся идти в Ревель на фрегате “Эммануил”, сделался было на сем фрегате пожар, но тотчас потушен был. Чичагов начальствовал тогда одним из идущих в сем походе кораблей и в один день, за большим обедом при многих офицерах, когда зашла о сем речь, усмехнувшись, сказал: “Как жаль, что не загорелся он несколько попозже”. Может быть, хотя и не в точности, дошло это до Государя, и было причиной его отставки. Чрез несколько времени граф Кушелев упросил Императора принять его по-прежнему в службу. Он вызван был из деревни и, по приезде его в Петербург, приказано было ему явиться к Государю. Он вошел к нему, и когда Император сказал ему о сем принятии, то вместо принесения благодарности, отвечал он ему, что под начальством графа Кушелева служить не может, потому что некогда был он старше. Государь приведен был сими словами в такой гнев, что приказал тут же сорвать с него мундир и посадить его в крепость. Сие неприятное с ним приключение послужило ему к счастью, ибо прославляли замеченное в нем в сие время спокойствие, и наследник престола получил о мужестве его и твердости духа великое мнение. Через несколько дней граф Кушелев уверил Государя в его раскаянии.

Граф де Местр⁴⁰⁰, разыгрывавший впоследствии роль друга Чичагова, писал в Италию: “Его приключения (т. е. Чичагова) с Павлом прелестны. Однажды, после страшной сцены между ним и Императором, Павел сказал ему, что в нем нет больше надобности и что он уволен. Адмирал тотчас разделся при Государе и оставил двор в рубашке. Согласитесь, что это нагло и могло произойти только здесь”.

Яков де Санглен⁴⁰¹ в своих записках (Русская Старина 1882 г. Т. 36, Декабрь, стр. 488 и 489) поместил совершенно уже вымышленный рассказ об этом приключении. Де Санглен в царствование Павла I был лишь переводчиком Адмиралтейств-коллегии и не мог находиться при дворе непосредственным свидетелем происходившего между Императором Павлом и адмиралом, и записал анекдот, основываясь

661

на слухах, ходивших тогда по городу. Между прочим, приводятся де Сангленом небывалые приключения Павла I и Чичагова, и говорится о том, что Император “немилосердно бил” адмирала, оборвал у него мундир, камзол и, не без сопротивления истязуемого, крепко державшегося за фалды царского сюртука “вытолкал его собственноручно вон, крича: “в крепость его!” На что вытолкнутый Чичагов, обратясь к Государю, будто бы сказал: “Прошу книжку мою с деньгами поберечь; она осталась в боковом кармане мундира”.

^X Чичагов был препровожден к графу Палену, при следующей собственноручной записке Императора Павла, переданной фельдфебелем 21 июня 1799 г. Сия записка была написана на лоскутке серой бумаги:

“Якобинские правила и противные власти отзывы посылаемого Чичагова к вам, принудили меня приказать запереть его в равелин⁴⁰² — под Вашим смотрением

Павел”

^XI Освобождение П. Чичагова состоялось вследствие последующего послания Императора графу Палену:

“Господин генерал от кавалерии, граф фон-дер Пален.

Освободя контрадмирала Чичагова, прикажите ему явиться в Петергоф к адмиралу графу Кушелеву. Пребываю впрочем вам благосклонны. Павел

Петергоф, июля 2 дня 1799 г., Комната 14”

662

ГЛАВА XXXII

Пребывание в Англии с эскадрой

Отправление эскадры из Ревеля в Англию. — Войска, посаженные на корабли. — Прибытие в Голландию. — Генерал Герман. — Главная квартира герцога Йорка. — Принц Вильгельм. — Морской гений англичан. — Моя свадьба. — Изменение отношения Павла I к англичанам. — Моя боязнь возвратиться в Россию. — Обратный путь на родину. — Приезд моего отца из деревни в Петербург и поступок Императора.

По прибытии в Ревель, я застал там контр-адмирала, командовавшего эскадрой, назначенной для перевозки войск, но он получил повеление сдать команду мне, оставаясь на эскадре до окончания похода, после которого мне было дозволено ехать в Англию жениться. Эскадра была готова к принятию войск; артиллерию сократили в большом числе, мачты расположили так, чтобы на кораблях уместилось наиболее войскового провианта, без загромождения и без вреда для здоровья. Познакомясь с капитаном Пепгэмом, я принужден был сделать ему намек на то, что впредь он уже не может один распоряжаться эскадрой, к этому я присовокупил, что мы действуем в обоюдном согласии, во всяком случае достигнем удовлетворительного результата. Таким образом было устранено всякое столкновение властей. Между тем, прибыла английская эскадра под начальством командира Форферса, который должен был перевезти первую дивизию наших войск с генерал-аншефом Германом, начальствующим над экспедицией⁴⁰³.

Я уже говорил, что лихорадочные припадки возобновились у меня в последние дни моего заключения в крепости. Волнения после того <испытания>, усталость от разъездов, которые я должен был делать, не могли способствовать избавлению моему от болезни, и в Ревеле обнаружилась у меня перемежающаяся лихорадка. Тамошние доктора посадили меня на строгую диету и до того пичкали лекарствами, что из перемежающейся она перешла в беспрерывную.

Они в особенности советовали мне отправиться в плавание сколь возможно позже. Чем более давали мне лекарств, тем только усиливались и лихорадка, и слабость, как их последствия. По счастью, в

663

числе английских капитанов эскадры командора Форферса был один, который, видя меня в этом положении, предложил мне прислать своего доктора, пользовавшегося некоторой репутацией во флоте. Я согласился. Осмотрев и повыспросив меня, доктор сказал, что мне следует прекратить приемы лекарств и сей же час перебраться на мой корабль, что вместе с тем он пришлет мне известное количество хины, с обозначением приемов, что вместо цыплят и зелени я должен есть бифштексы и пить стакан или два портвейна. Через два или три дня моя лихорадка прошла, и я почувствовал возвращение сил. Это было мое первое на опыте знакомство с превосходством английской медицины над медициной других стран.

Так как английская эскадра прибыла, вполне готовая к приему на свои корабли войск, находившихся уже в Ревеле, то начали тотчас же их сажать на суда, а с ними и генерала Германа. Это был немец по выбору Императора и солдатам неизвестный.

Так как ветер был попутный, то мы ушли с Ревельского рейда. Остальные войска, под начальством другого немца, графа Эссена⁴⁰⁴, в одинаковой степени высокомерного, тяжелого и глупого, мы также посадили на корабли. Когда все было готово, несмотря на малый ветер, я приказал эскадру отбуксировать, чтобы при первом ветре посвежее уйти с рейда и двинуться в путь. Я отрапортовал о том Императору, и мне была изъявлена монаршая благодарность, но без моего ведома и в суточном приказе.

Сначала я поднял мой флаг на 74-пушечном корабле, строенном в Архангельске, который из плохого ходока на парусах сделался и того хуже, так как был оснащен на манер транспортного флейта. После нескольких дней плавания я решился перейти на фрегат “Венус”, строенный Чапманом и отнятый у шведов. “Венус” спокойно ходил на парусах, и я не мог заставить эскадру поспевать за мной. Поэтому, вверив ее начальствование контр-адмиралу, меня сопровождавшему, я прибыл в Ярмут один, что дало мне возможность принять необходимые меры и получить инструкцию от английского адмиралтейства^I.

Эскадра не замедлила присоединиться ко мне. В Ярмуте я нашел вспомогательную русскую эскадру под командой контр-адмирала Макарова и вскоре получил инструкцию от английского адмиралтейства. Мне было предложено в возможной скорости отправиться на высоту Гельдерна, чтобы высадить там войска и тотчас же возвратиться в Англию: решение, внушенное знанием этого морского пути и избавлявшее нас пускаться в темные проходы

664

между отмелями Текселя, куда, попав однажды, не знаешь, когда оттуда выберешься.

Вследствие этого я тотчас же со всею эскадрой отплыл к берегам Голландии. Лишь только английский штурман, бывший на корабле, завидел это и указал нам на пункт высадки, я подал приготовительные сигналы, упреждая всех капитанов о той деятельности, которую надлежало приложить к исполнению ввиду того, что мы лишь на самое короткое время могли остановиться на берегу, столь открытом со всех сторон. Так как ветер был весьма попутный и довольно свежий, мы вскоре прибыли на место якорной стоянки. Когда я подал сигнал к высадке, и вся эскадра занялась спусканием шлюпок на воду, то генерал Эссен объявил мне, что он не высадится по той причине, что он не видит на берегу никаких приготовлений к принятию с почестями войск Его Императорского Величества, и что он поэтому не может без нарушения уважения к достоинству своего Государя произвести высадку столь нецеремонным образом.

Я возразил ему, что мы призваны не на праздник, и что почести, наиболее нам подобающие здесь, заключаются в том, что берег уже очищен англичанами, и что разрушены батареи, не встречающие нас пушечными ядрами; что, впрочем, город Гельдерн находится неподалеку, и его войска могут направиться туда тотчас же после высадки и найти во всех отношениях дружественную встречу. Я старался также дать ему понять, насколько необходимо совершить высадку сколь возможно скорее из опасения быть захваченными непогодой, которая может выкинуть на берег и погубить всю эскадру; я объяснил ему, насколько, впрочем, было бы неблагоразумно пуститься в Тексельский канал, затруднительный и во входе и в выходе. Ничто не могло поколебать упрямства человека, на которого никогда не действовали никакие разумные доводы. Не получив от правительства инструкций, определявших власть начальников эскадры и войск, я увидел, что столкновение было почти неизбежно, и у меня не имелось никаких средств заставить его покориться.

Однако же ветер усиливался, и поэтому я оказался вынужденным сняться с якоря и идти к Текселю. Высадка была произведена тем с большею поспешностью, что мы получили сведения о неудаче, которую потерпел герцог Йорк⁴⁰⁵, и о взятии в плен генерала Германа.

Отправясь в главную квартиру герцога Йорка, я узнал, что генерал Герман бросился вперед, один, собственной персоной, думая, что его войска готовы за него умереть, но что они, едва зная этого генерала, вызванного из ничтожества Императором, не поспешили за ним

665

идти. За взятием генерала в плен последовало полнейшее поражение русских войск, и я нашел в гостинице многих генералов, более или менее тяжело раненых, которые, не почитая себя в безопасности даже в Гельдерне, просили меня, чтобы я взял их обратно на корабли, на что, однако же, я не счел нужным согласиться.

При моем посещении лагеря герцога Йорка я имел честь быть представлен принцу Вильгельму, сыну штатгальтера, нынешнему королю Нидерландскому. Он сказал мне, что русские войска всегда одерживали победы над турками, но что войны были, вероятно, другого рода. Я как будто приметил справедливую досаду в этих немножко колких словах принца, рассчитывавшего на наше содействие к спасению его прав и не знавшего, что в поражении виноваты были не войска, но генералы, или, вернее, их главный вождь, распорядившийся всем на свой лад.

Впоследствии же войска неоднократно доказывали, что, предводимые Суворовым, они умели бороться с отличнейшими войсками Европы. Они даже могущественно способствовали возведению того же принца на престол, достоинства которого он умел хорошо так поддерживать.

Принц Вильгельм еще с тех пор обнаруживал возвышенность чувств и твердость характера, которые выказал впоследствии. Ныне более чем когда-либо сознаю для меня лестную честь, что был ему представлен.

Я воспользовался пребыванием моим на Текселе, чтобы осмотреть все, что мне было доступно.

Видя, что ветер продолжает быть нам совершенно противным, и что я еще не так-то скоро могу надеяться иметь возможность вывести эскадру из этого страшного места, в которое Эссен заставил меня войти, я сдал начальствование контр-адмиралу Брейеру и воспользовался дозволением, полученным мной, ехать в Англию на русском бриге, находившемся в Тексельском порте.

В бытность мою в этой стране, я старался поговорить с жителями и спрашивал их, довольны ли они прибытием англичан и русских, которые должны избавить их от французов. Они отвечали мне почти одинаково. Конечно, они желали избавиться от французов, но затем, чтобы быть свободными, а не для того, чтобы подпасть под другое владычество, и того невыносимее. Если французы обременяли их налогами и поборами, это еще производилось с некоторой правильностью между местным управлением и французскими чиновниками. При внесении денег в их кассу были соблюдены все законные

666

формы. Никогда ни один француз не входил в их дома, тогда как англичане, только что прибыли, разбежались по всем жилищам, захватывая все, что находили для себя пригодным, не давая спуску даже женскому одеянию, как то косынкам, платкам, белью и т. д.

Затем, говорили они, пришли русские, которые, так как им после этих ловких хищников уже ничего брать не оставалось, стали тешиться, бросая за окно то, чего не могли унести. Из этого вы можете видеть, улучшили ли нашу участь эти освободители.

Здесь я должен заметить, что если русские дозволяли себе эти неистовства, в том вполне виновны были начальники, ибо нет в мире войск послушнее, когда ими умеют хорошо командовать. Но замечу также, что если их не удержать в первую минуту, поощрять или дозволить грабеж, они наперерыв творят зло и тогда способны на все. В то время, как я имел еще некоторую надежду выбраться с острова Текселя, английский фрегат, подняв паруса, попытался воспользоваться приливом для выхода из канала, несмотря на противный ветер.

Голландцы, которым угрожало нападение до сдачи их флота англичанам, распорядились снятием буйков и других отметок по изгибам Тексельского прохода. Англичане не сочли нужным расставить их опять по местам, так как легкие их суда нашли средство и без них разъезжать взад и вперед с помощью нескольких голландских шкиперов, в особенности с их удивительным взглядом. Помянутый фрегат лавировал в этом узком канале одновременно с приливом и уже миновал величайшие затруднения, когда, огибая оконечность одной из наружных банок, сел на мель. Ветер был очень сильный, и прилив, убывая, оставил фрегат в опасности. По сигналам о бедствии, им поднятым, английский командир Лоусон, находившийся на Текселе, тотчас же отправил несколько шлюпок со всеми средствами к помощи, которую можно подать в подобном случае.

Однако же ветер превратился в бурю, волны перекидывало через фрегат, его стало бить об мель, скоро он потерял свой руль, и капитан был принужден срубить мачты, побросать пушки в море и употребить все средства, какие только может внушить искусство самому опытному офицеру. Шлюпки, посланные к нему на помощь, делали тоже все возможные усилия, некоторые погибли, другие лишились людей. Водой так сильно заливало фрегат, что, несмотря на непрерывную работу помпами, вода все прибывала. Все подзорные трубы были наведены на этот несчастный фрегат, и мы не теряли из виду ни одного из его движений. При возрастающем приливе, мы ожидали, что он скроется из глаз, как вдруг заметили его на поверхности

667

волн, идущим с величайшей правильностью, хотя без руля, без мачт, среди изгибов извилистого Тексельского канала. Он прошел чрез рейд, наполненный кораблями, минуя всякого с ними столкновения и преодолевая все препятствия с беспримерной ловкостью и уверенностью. Трудно было отгадать, каким чародейством могли управлять кораблем в таком случае, при котором все известные способы были неприменимы к делу.

Адмиралтейство

Но морской гений англичан, неистощимый в своих вспомогательных средствах, внушил молодому капитану фрегата новый способ, спасший жизнь трем-или четыремстам людей, вверенных его попечениям. У нас во флоте не было бы ни малейшего вероятия к их спасению. Ему пришла в голову мысль простая, исполнимая и удивительно применимая к обстоятельству: установить на оконечностях фрегата четыре мачты и шлюпки с их парусами. Одна из этих мачт была поставлена на правой окраине бака, другая на левой, и две на оконечности юта. Распуская и оттягивая попеременно эти четыре паруса, он заставлял свой фрегат, увлекаемый приливом, принимать

668

все желаемые направления и таким образом совершил чудо, какого мы были свидетелями.

Он прошел очень близко около корабля, на котором я находился, при радостных восклицаниях всех зрителей и стал против плотины, где глубина воды не допускала его более до опасности быть потопленным.

Во время этого переезда экипаж продолжал выкачивать воду из фрегата, и его усилия едва были достаточны, чтобы удерживать судно на поверхности воды, но как только оно достигло плотины, как наполнилось водой и над морским уровнем осталась лишь одна батарея.

Молодой капитан, столь возбудивший наше удивление, назывался Джон Искуф. К несчастью, его служение своему отечеству не могло быть продолжительным; он через некоторое время умер, кажется, в Ост-Индии. Это необыкновенное зрелище еще увеличило мой восторг от мореплавательных дарований англичан.

Этим временем мы узнали, что благодаря талантам генерала Эссена и начальника экспедиции, они были отличнейшим образом вздуты близ Алькмаара, в сентябре, генералом Брюнном⁴⁰⁶ и оказались принужденными заключить капитуляцию.

Спустя несколько дней, я опять попытался отплыть от Текселя при умеренном, хотя и противном ветерке. Бриг, на который я сел, был куплен у англичан, довольно хорошо ходил на парусах, и с помощью лоцмана нам удалось, хотя и с трудом, выбраться в открытое море. Мы взяли рейс на Ярмут, где я отдал отчет как контр-адмиралу Макарову, так и английскому адмиралтейству обо всем, что происходило.

Я узнал в то же время, что и герцог Йорк был разбил и принужден заключить капитуляцию, к сроку которой англо-российская армия, равно как и эскадра, бывшая у Текселя, должны были очистить порты и удалиться от берегов Голландии. Тогда-то увидали, какой опасности упрямство генерала Эссена подвергло нашу эскадру.

Несмотря на приказания, полученные ею, оставить Тексель до истечения срока перемирия, после которого она должна была остаться в плену у французов, противные ветры делали тщетными все попытки к отплытию. Лишь в последний день перемирия при полнейшем безветрии контр-адмирал Брейер приказал распустить паруса, как бы делая вид, что он отплывает. Ему по счастью помог легкий попутный ветер, которым он и воспользовался немедленно. Еще несколько часов промедления, и эскадра, благодаря тупоумию генерала Эссена, сделалась бы призом неприятеля. Затем я отправился в Лондон к мисс Проби и окончил все приготовления к нашему бракосочетанию,

669

коего церемония происходила сначала в церкви англиканской, а потом в домовой, русского посольства^II. Старый мой корабль “Ратвизан” находился в эскадре контр-адмирала Макарова, и я поднял на нем мой контр-адмиральский флаг.

Вид Риги в конце XVIII столетия

Между тем, английский министр в Копенгагене лорд Витворт⁴⁰⁷ оправдал захват датского фрегата английскими крейсерами, которые отправили его вместе с прикрытием в Дюны.

Павел I, уже раздраженный против Англии, согласился заключить со Швецией, Пруссией и Данией договор о вооруженном нейтралитете, подобном созданному его матерью. Вследствие этого, 29 июля он приказал секвестровать капиталы английских подданных и наложил эмбарго на их корабли. Неудачи, претерпенные герцогом Йорк, усилили дурное настроение духа в Павле. Лицам, старавшимся поссорить его с Англией, удалось его уверить, что англичане пожертвовали русскими войсками, подвергая их опасностям более, нежели себя самих. Постыдная клевета, в нелепости которой я имел возможность лично убедиться во время пребывания моего в лагере герцога Йорк! Впрочем, русские объявили единодушно, что англичане не только

670

были далеки от того, чтобы жертвовать нашими войсками, но шли впереди их повсюду, где обстоятельства того требовали. Их военная честь, впрочем, слишком известна, чтобы кто-то мог давать веру этим слухам.

Потеряв своего немецкого генерала, Его Величество избрал генерала Виамениля, эмигранта французского, возлагая на него начальствование, он написал ему очень лестное письмо, в котором уверял его о высоком о нем мнении своем, доверии к нему. В то же время он отправил к графу Воронцову, посланнику своему в Лондоне, конфиденциальное письмо, в котором говорил, что хотя и отдал начальствование Виаменилю, но смотрит на него как на искателя приключений (проходимца) и препоручает наблюдать за ним.

Что касается до русских войск, то английское правительство, предпочитая не смешивать их со своими, назначило им на зимние квартиры острова Джерси и Гернси, где они должны были ожидать последующих предприятий будущей кампании.

Во все это время, окружавшие Павла по разным причинам, но главным образом, по невежеству, прилежно трудились над его разладом с Англией. У меня был разговор с одним из этих штукарей: он долго говорил мне об Англии, едва зная, где она; невозможно себе вообразить ту высокомерную галиматью, которую он городил, перечисляя все то зло, которое Россия может наделать этой стране. Из делопроизводителя комиссариатского Адмиралтейского департамента он сделался генерал-прокурором. В этом принимал участие и Кушелев, вследствие отказа англичан принять его сигналы.

Бонапарт, возвратившийся из Египта и наименованный консулом, почувствовал, что и на него повеяло этим охлаждением, употребил все средства, чтобы ускорить разрыв и, чтобы угодить Императору, прислал к нему обратно, без выкупа и обмена, русских пленников, взятых под Цюрихом и в Голландии, и приказал даже их одеть и обмундировать заново в сукно, сравнительно тонкое и весьма эффектное для парадов.

Павел не мог противиться подобному обольщению. Он отозвал из Англии свои войска и эскадру, порвал дружбу с этой державой и усвоил интересы первого консула. Меня пугало возвращение мое в отечество с молодой женой. Выше моих сил было позабыть зло, сделанное мне Кушелевым, и насильственные поступки Императора. Я чувствовал себя до такой степени обиженным, что, часто думая о любезном моем отечестве, приходил к убеждению, что, поистине, любовь моя к нему была уж не так сильна; не знаю, какой внутренний страх овладевал

671

мной, особенно при мысли, что я могу подвергнуть жену мою тем же нелепым наказаниям, которые опять могли мне быть назначены. Никто не мог ручаться, чтобы Император, прервав связь с Англией, не начал преследовать даже и тех, которые проживали в С. Петербурге. Мог ли я жить спокойно в моем семейном кругу, когда я чувствовал, что нет пределов запальчивости Государя, если моего бедного, слепого, старого отца могли сослать в деревню, разлучить его с детьми и все это за его славную шестидесятилетнюю службу, то почему бы тогда не могли вырвать из моих рук мою жену, родом англичанку, и выслать ее на родину? Одним словом обиды, нанесенные моему самолюбию, моим святым чувствам к отцу, до того пугали меня, что я готов был бежать на край света и отыскать себе уголок, где бы я мог спокойно дышать и заботиться о моем счастье.

Когда я все высказал моему благодетелю графу Воронцову, он употребил все свои силы, чтобы разубедить меня в моих предположениях; он один мог успокоить меня мудрыми своими советами и обезопасить будущую мою жизнь в отечестве. Граф обдумал до мельчайших подробностей, как доверить меня попечениям своих друзей, и дал мне к ним массу писем. Желая найти покровительницу жене моей, он дал ей письмо к графине Ростопчиной.

Распростясь со всем семейством графа Воронцова и поплакав от чистого сердца, я уехал с моею женой в Спидждь (?), где узнал, что войска уже накануне отплыли на шести кораблях.

Я получил в начальствование следующий отряд, состоявший также из шести судов, и становился печальнее по мере приближения нашего отъезда, потому что благодетеля моего оставлял я огорченным и убитым скорбью. Гнев Императора коснулся даже лучшего человека в мире, то есть графа. Зависть ли царедворцев, или причудливые мысли самого Императора были причинами увольнения графа, но оно произвело сильное впечатление на бедного старика. Он решился пообождать некоторое время и не возвращаться на родину, в чем я ему много позавидовал. Покуда я был еще в Англии, он постоянно занимался мной и поддерживал меня своими советами, не разговаривая о своем несчастье. Поистине, я проникся смирением и, думая единственно о благе жены моей, отступился от моего старшинства, без жалобы переносил присутствие Баратынского и готовился самоотверженно служить моему отечеству.

В первых числах июня я уехал из Англии с моим отрядом, благодаря Бога, что оставляю моего благодетеля счастливым и спокойным, потому, что он снова получил дозволение жить в Англии^III.

672

После десятидневного путешествия мы прибыли в Копенгаген; плавание началось при хорошей погоде, но потом поднялся ветер, благодаря которому мы благополучно добрались. Жена моя жестоко страдала от морской болезни. Здесь на Гельсинорском рейде мы нашли русский бриг, отправлявшийся в Англию к адмиралу Макарову с повелением сколь возможно скорее возвращаться в Россию. В письме Императора сказано было, что, не получая с некоторого времени известия о флоте, он счел долгом решиться написать ему настоящее письмо. Мы оставались в неведении относительно того, к чему все это нас поведет.

Теперь наша эскадра получила назначение плыть в Ревель, жена моя была беременна, и во время пути я располагал скоро привезти ее в Петербург и в дом моего отца, в отсутствие которого она нашла бы там младшего моего брата, камергера Двора Его Величества, и имела бы под рукой все пособия, которых могло требовать ее положение. Но, прибыв в Ревель, я узнал, что мой младший брат уволен вместе с двенадцатью или пятнадцатью другими камергерами и выслан в свое поместье; что камергерский ключ с него снят, и он находится под строгим полицейским надзором. Причиной увольнения был спор, бывший у него с г. Демидовым⁴⁰⁸, другим камергером, женатым на сестре фаворитки Императора; так как многие из камергеров, присутствовавших при споре, по-видимому, приняли сторону моего брата, то и они были уволены одновременно. Брат мой поступил честно. Он грозился отпотчевать палкой мужа сестры Лопухиной за дерзости, которые этот себе дозволил, и будучи уволен, сказал одному из Лопухиных публично, что единственная милость, которой он у него просит, та, чтобы никто из их фамилии не вздумал вступаться с ходатайством о прощении его, ибо он счел бы верхом своего злополучия все, что только имело бы вид благодеяния ему с их стороны.

Этот первый шаг был не того свойства, чтобы жена моя могла предвидеть особенно блестящую будущность, и, хотя как англичанка, она не могла понимать всей меры этих притеснений, тем не менее была крайне тронута как ими, так и многочисленными затруднениями, препятствовавшими ее приезду в Петербург, единственное место где бы за ней мог быть тот уход, которого и я ей желал. Ревель показался ей отвратительным, каким и следовало ожидать; но, по милости Божией, мы оставались в нем недолго. В этот промежуток времени контр-адмирал Макаров получил повеление плыть со своею эскадрой в Кронштадт на зимовку. Это приближало

673

нас к столице, и надежды наши несколько пробудились относительно возможности получения мной отпуска в Петербург. За внезапной высылкой моего брата, дом был покинут на попечение нескольких слуг, и невозможно было моей жене жить в нем в мое отсутствие.

Этот порт жена нашла уже не столь дурным. Очевидно, первое впечатление было настолько сильно, что она более уже не сравнивала города с английскими, но только с Ревелем, который ее так поразил, и тогда разница не показалась ей столь великой. Здесь нам угрожало назначение перевозить муку, в которой нуждались в Ревеле. Почетная и лестная экспедиция после тех, к которым нас приучили в Англии. Но к счастью для нас, этот жребий выпал лишь на долю Брейера, а нам было приказано разгружаться. Затем последовал приказ отнять у матросов всю английскую провизию, оставшуюся на руках, сложить ее в магазины и употреблять лишь на нужды госпиталей, так что с первого шагу не преминули дать почувствовать всему экипажу, что матросы прибыли на свою родину, где прилагаются величайшие заботы ко всему, что им принадлежит. Это произвело на них отвратительное впечатление. Они роптали, напились пьяны и пели песни. Потом оказалось, что, призывая флот обратно из Англии, никто не подумал о помещении, и мы нашли казармы обветшалыми и в самом плачевном состоянии; очень долго большая часть жила без рам и без печей; многие принуждены были спать под открытым небом, не имея иного продовольствия, кроме черной муки, которой откармливают свиней. Полагаю, что после этого ответа можно смело утверждать, что русские никогда не умирают ни от несварения желудка, ни от простуды. Спрашивается, почему же их так скверно содержат? По данному случаю полагаю, потому, что и в Англии эскадра эта много страдала, и люди содержались весьма дурно. Достойная награда! Я был из числа тех, у которых не имелось дома; но наконец адмирал Ханыков, обращавшийся со мной всегда ласково и представлявший из себя единственного человека, готового помочь несчастным, позволил мне занять часть лучшего казенного дома. Но, повторяю, наши надежды пробудились с приездом в Кронштадт.

Покуда нас одолевали эти сомнения, мне доставили письмо от моего отца, писанное из Петербурга. Он уведомлял меня, что при всей своей слепоте и дряхлости, он приехал из деревни, затем, чтобы уже не увидеться со мной, но, по крайней мере, хоть обнять

674

свою невестку и познакомиться с нею, поэтому он и убеждает меня просить о дозволении ехать повидаться с ним в Петербург, а в случае если это невозможно, то он приедет в Кронштадт. Трудно было бы описать радость, почувствованную нами при получении этого письма.

Я сказал жене моей, что теперь исполняются все наши желания, ибо если бы мне даже не было дозволено остаться при ней в Петербурге, то так как отец мой у себя дома, то она не будет нуждаться в попечениях, положением ее требуемых. Я тотчас же отправился к Кронштадтскому коменданту с просьбой выхлопотать мне отпуск в Петербург, хотя бы на три дня, законный срок, назначенный Его Величеством. Я отписал отцу, сколько удовольствия доставило нам его письмо, и что я ожидаю лишь дозволения Государя, чтобы лететь в его объятия и представить ему мою жену.

Но едва мы отослали это письмо, как получили от отца моего другое, в которым он говорил, что полиция велит ему безотлагательно выехать из Петербурга, лишь во столько времени, сколько того потребно, чтобы привести почтовых лошадей и сесть в карету. Тут глаза моей жены наполнились слезами; только тогда начала она отдавать себе отчет, до какой тирании мог доходить Император Павел^IV. Действительно, кого не возмущало бы подобное незаслуженное и бесчеловечное зверство: препятствовать восьмидесятилетнему слепому отцу сблизиться со своими детьми, с которыми был он разлучен в течение многих лет?

Таковую цену имели слова Императора, сказанные им несколько раз, когда он возлагал на меня начальствование эскадрой: “Забудем все, что прошло”. Кроме того, когда он послал меня в крепость, то написал моему отцу, что хоть я и оказываюсь недостойным его милостей, он тем не менее сохранит к нему свою благосклонность.

И вот плоды этих уверений! Отец мой по дороге в Петербург проехал, к несчастью, через Гатчину, где тогда пребывал Император, и был записан на заставе, из чего и узнали о его приезде. Лишь только Император увидел его имя в списке, как отдал приказ полиции выслать его в двадцать четыре часа. При всей привычке уже к подобным выходкам, я испытывал смешанные чувства ярости и презрения вне всякого описания!

Но жена моя была ошеломлена. Тогда, припоминая ту часть моей переписки, в которой я старался дать ей понять, каким несчастьям подвергаются люди в нашей стране, припоминая черты,

675

приводимые мной в доказательства тому, и мысль, пришедшую ей в голову, будто я этим способом стараюсь прервать наши обязательства, она созналась, что я сказал ей лишь правду о будущности, которой она себя подвергает, и что для исполнения этой обязанности я отважился пожертвовать драгоценными чувствованиями моего сердца.

Едва это произошло, как приказано было флоту снаряжаться опять, налагали эмбарго или, вернее, подвергались аресту английские матросы, и даже корабль офицера, прибывшего с транспортами, привезшими наши войска, причем говорилось, что англичане обидели датчан и вследствие этого мы должны объявить им войну. К счастью, эта война обошлась без кровопролития, и мы снова водворились на местных квартирах. Моей жене оставалось до родов всего две недели. Вскоре по изгнании моего отца Император соизволил разрешить мне мою трехдневную поездку в Петербург. Я отправился с женой в наш опустелый дом, где она провела время в слезах и сожалениях, вызванных неслыханными препятствиями, ею испытанными^V. Со своей стороны, отец мой, протрясясь ни за что ни про что 800 верст, надеялся на обратном своем пути найти отдых у одного из своих друзей, жившего в нескольких верстах от Петербуга.

Это был старый морской офицер, с которым его связывали узы дружбы со времени нежнейшей юности, бывший капитаном на одном из кораблей экспедиции к Северному полюсу. Выйдя в отставку, он проживал в своем поместье и ежегодно приезжал на несколько недель в Петербург, чтобы проводить их с моим отцом. Они вели правильную и постоянную переписку. Я часто слышал от моего отца, что как ни редка дружба, но он уверял, что имеет друга в этом человеке.

И что же! Не ведаю, по какому роковому случаю, этот друг, узнав незадолго до приезда отца, что он выслан Императором, поспешил выехать из своего дома вместе с женой, чтобы не принять его, доказывая тем, насколько подобный образ правления разрушительно действует на добрые чувствования. Отец мой был принужден продолжать свой путь, не находя пристанища для своего отдыха и утратив доверие к дружбе, он, однако же, довольно хорошо перенес это путешествие и благополучно прибыл на свое пепелище в Белоруссии, откуда извещал нас о себе, стараясь нас успокоить и советуя покориться своему жребию. В течение трех дней, проведенных нами в Петербурге, мы старались запастись всем, что

676

было необходимо для счастливого конца семейного события, которого мы ожидали. Я уговорился с одним из лучших врачей, чтобы он время от времени навещал нас в Кронштадте, после чего мы возвратились в этот порт.

12 сентября жена моя разрешилась от бремени дочерью Аделаидой, бабка, лучшая в Кронштадте, не поспособствовала облегчению ее родов; за недостатком забот и предосторожностей выздоровление ее было долгое и утомительное, как я именно этого и опасался^VI

***

ПРИМЕЧАНИЯ.

^I Заключение П. В. Чичагова в крепость, интриги Кушелева, неуважение, высказанное заслугам и личности его отца, преследование всей его семьи, наконец, нравственные муки за бедную свою невесту, не могли бесследно пройти вообще для всякого порядочного и развитого человека, и тем более для впечатлительного, сердечного и пылкого характера Павла Васильевича. Возмущенный до глубины души действиями лиц, окружающих Императора, и реформами, сделанными после гуманнейшего и блестящего царствования Екатерины II, он прибыл в Англию с оскорбленным самолюбием, с усталым и разбитым сердцем и, очутившись на берегу страны свободы, еще сильнее почувствовал, до какой степени родина его стала неприятна. Здесь был у него искренний друг, благодетель, спасавший его во все трудные минуты жизни, и потому по приезде в Ярмут он тотчас же написал письмо графу С. Р. Воронцову. Между прочим, он в нем ясно выразил свое душевное состояние (Архив князя Воронцова. Т. 19, стр. 16): “Мои желания, — писал он, — вслед за окончанием разгрузки, будут заключаться в прибытии в Лондон, чтобы доказать Вам моим восторгом, насколько мои чувства полны восхищения и благодарности за все Ваши благодеяния; насколько мое сердце преисполнено почтения, благоговения и привязанности к Вам, и насколько я питаю ненависть ко всем тем, которым удалось, чрез их крайнее варварство, пробудить во мне чувства отвращения и возможного омерзения к этой стране, где живут чудовища”.

Неизвестно, благодаря чьему старанию П. Чичагов удостоился в это время награды:

“Нашему флота Контр-адмиралу Чичагову.

Во изъявление Высочайшего благоволения Нашего к ревностной

677

вашей службе и трудам во исполнении вам порученного Всемилостивейше пожаловали Мы вас кавалером ордена нашего Святые Анны первого класса, коего знание препровождая при сем к вам, повелеваем возложить на себя, надеясь при том, что вы впредь потщитесь заслужить большую Нашу милость.

Дан в Санкт-Петербурге генваря 29 дня 1800 года
Павел”

^II Граф С. Р. Воронцов был посаженным отцом П. В. Чичагова. Вот что писал последний графу Воронцову за два дня до свадьбы (Архив князя Воронцова. Т. 19, стр. 18): “Какой подарок нам, обожаемый отец мой, дозволение именовать вас нежнейшим прозвищем, какие только даются у людей. Память о нем я сохраню на всю мою жизнь, которую посвящаю сладостной заботе доказать вам, насколько я превзойду заповедь, повелевающую нам лишь чтить отца своего. Завтрашняя жена моя и ее сестра сердечно тронуты вашими благодеяниями; первая плакала, читая ваше письмо, я принадлежу навсегда и всецело тому, кто дозволил мне иметь счастье, называться его сыном, а также имею честь и проч.”.

^III Насколько были сильны тревоги П. В. Чичагова, можно судить по письмам его к гр. С. Р. Воронцову (Архив князя Воронцова. Т. 19, стр. 18—26). Приводим здесь некоторые выдержки: “18 июня 1800 г. Я очень хорошо знаю, что никто не в состоянии лучше Вас оценить жертву, приносимую моей женой тем, что она мне сопутствует, ни чувствовать сильнее вас все благо жить в земле свободной. Вы применили к практике то, что только сказал Ариосто, и за что восхищались им. Если речь идет о потере свободы, то я не возьму за нее и богатой часовни в Риме... Вы ничего не забыли, что касается меня лично, дражайший мой отец и письмо к барону Васильеву было мне передано со всеми прочими, которые составят мое величайшее утешение, вводя меня в круг людей ваших. Дай Бог, чтобы какое-нибудь великое событие свершилось в этот промежуток времени, и чтобы добродетель, дарования и честь, доныне гонимые и униженные, заняли свои места: тогда я еще раз обнял бы вас в стране свободы... Это, однако же, грезы, рассеивающиеся при пробуждении, а при нас остается угнетение и гонения... Раз вы приняли решение не возвращаться более в страну ужасов, в которой играют бытием и счастьем более тридцати миллионов душ, я спокоен насчет вашей участи, но желаю знать, столь же твердо вы решились оставить при себе детей ваших: ибо тирания, не гнушающаяся никакими средствами, когда она может делать зло, в особенности же мстить, употребляет яд, если не может биться оружием явным. Могли бы, может быть, в виде снисхождения, оставить вас

678

в покое, требуя лишь присылки вашего сына. Знают о нашей нежности к нему; знают также, что это будет вернейший залог, чтобы заставить вас возвратиться на вашу несчастную родину... 28 июня 1800 г. Благословляю Провидение, которое неисчислимыми способами не минует проявлять себя каждый раз, когда постыдная нелепость вместе с другими презренными сумасбродствами, готовится, по-видимому, обрушиться на людей добродетельных и одаренными всеми качествами, столь редко удостаивающими род человеческий. От всей глубины души моей поздравляю вас, единственный мой благодетель, с событием, сохранившим вас именно на том самом месте, которое должно было вам быть предназначено с той минуты, как разверзлась пропасть, грозящая поглотить наше отечество, из которой ни вы, ни малое число вам подобных не смогли бы его извлечь”.

^IV В письме, описывающем это событие, П. В. Чичагов рассказывает графу Воронцову еще следующее (Архив князя Воронцова. Т. 19, стр. 30): “От меня отторгли моего отца, отняли также дочь у гр. Скавронской, что ныне Литта. Она любила сына Палена; уговорились о свадьбе; как вдруг к отцу и к матери прислано было повеление выдать их дочь, несмотря на ее склонность, за князя Багратиона, которого она не знает. Сначала они отказались, и первым делом Пален-отец был услан в армию, сын уволен, Литта и его жена выгнаны из города, а дочь их оставлена при дворе. Эти и еще того жесточайшие примеры происходят ежедневно, ежели не ежеминутно”.

^V В записках А. С. Шишкова говорится о высылке В. Я. Чичагова следующим образом: “Адмирал Чичагов, победитель шведского флота, украшенный орденами св. Андрея и первой степени Георгия, живший в деревнях своих, старец лишенный зрения, узнавши о женитьбе и возвращении сына своего из Англии, приезжал в Петербург. Узнав о сем, я тотчас же поехал к нему, куда приехали также несколько морских генералов и старинных его приятелей. Все мы радуемся его приезду и спрашиваем: долго ли с нами поживет? Он отвечает: “Хотелось было лечь подле покойной жены моей, да велит ли Бог? — не знаю!” Мы желаем ему долгой жизни, и в проявление нашего усердия, просим о позволении чаще посещать его. Он благодарит и спокойно отвечает — “Милости просим”. Мы весь день у него сидим, разговариваем, шутим. Он тоже довольно весело беседует с нами, рассказывает про старину, шутит и только под вечер с некоторой как будто беспокойной неторопливостью сказал: “Я, как приехал, послал тотчас в Кронштадт к сыну и невестке, но вот уже вечер, а они не едут. Слепой — я не могу их увидеть, но по крайней мере хотя бы голоса их услышать”. Мы во утешение говорим ему, что может какой-нибудь случай удержал

679

их, и что ежели не сегодня, то завтра, конечно, будут. Он с некоторой грустью повторил: “Да, завтра”. Между тем подали ужинать. Мы сели за стол, продолжаем наши разговоры, иногда веселые и забавные; он разделяет их с нами и так же рассказывает иногда что-нибудь шуточное. Отужинали. Через четверть часа входит человек и говорит: “Лошади готовы”. Он отвечает ему: “Подай уже мне верхнее платье и костыль; да сведи меня”. Мы все вытаращили глаза; смотрим и с удивлением спрашиваем: “Куда?”. Он хладнокровно отвечает: “Туда же, откуда сегодня приехал; назад в деревню”. — “Как? помилуйте, что это значит?” Он спокойно говорит нам: “Значит, что приказано; а приказанное должно исполнять. Прощайте!”. Тут узнали мы, что в тот же час, как он приехал, прислан был от Государя фельдъегерь с повелением, чтобы он непременно сегодня же возвратился назад. Мы проводили его со слезами”.

Мы не можем не остановиться на этом факте и не отметить еще одну черту в характере А. С. Шишкова. Адмирал В. Чичагов положительно вывел в люди Шишкова; последний ему обязан всем, и из чувства благодарности к отцу Шишков преследует и клевещет на сына, который решительно ничего ему не сделал худого. Имея страсть быть между знатью и высокопоставленными особами, он спешит навестить приехавшего адмирала, сидит у него целый день, затем даже плачет из участия, но не делает шагу, чтобы облегчить участь своего благодетеля и бывшего начальника, не говоря о том, что он мог устроить свидание престарелого отца с сыном за городом, он, по всей вероятности, имел возможность повлиять и на Кушелева, мог испросить милость через Кутайсова. На это у него не хватило ни умения, ни находчивости, а всего вероятнее, желания!

^VI П. В. Чичагов писал гр. Воронцову 6 ноября 1800 г. (Архив князя Воронцова. Т. 19, стр. 31): “Я желал испросить вашего согласия быть крестным отцом моей дочери и вижу, что ваша отеческая заботливость меня предупреждает, и что вы уже соизволяете на милость, которая должна сделать честь всему моему потомству, если таковое будет у меня... Как только жена совершенно поправится, и откроется санный путь, я попрошу дозволения съездить в деревню, ибо надобно же так или иначе увидеть своего отца”.

Сноски

Сноски к стр. 104

^* Так в тексте. Апробация (лат.) — одобрение.

Сноски к стр. 268

^* шиканирование — преследование кого-нибудь интригами. (Прим. ред.)

Сноски к стр. 634

^* Так в тексте. (Прим. ред.)