- 87 -

Я. Л. Левкович

ПИСЬМА ПУШКИНА К ЖЕНЕ

1

Пушкинская переписка приходится на тот короткий в истории литературы период, когда частное письмо воспринималось современниками как явление литературы. Говоря об этом периоде, Ю. Н. Тынянов писал: «Когда падала высокая линия Ломоносова, в эпоху Карамзина, литературным фактом стали мелочи домашнего обихода, дружеская переписка, мимолетная шутка».1 Письма ходили по рукам, копировались, часто разбирались в ответных письмах. Это была, как писал Пушкин, «почтовая проза».

В пределах узкого круга литераторов культивировалось «дружеское письмо», которое следует рассматривать как литературный жанр, обладающий специфическими признаками и конструктивными особенностями. Стилистически ориентированное на разговорность «дружеское письмо» сочетало непринужденность тона с серьезными суждениями по литературным, политическим и другим вопросам.

«Профессиональный» подход к письмам вызывал необходимость тщательной стилистической отделки. «Небрежность письменная» сохраняла иллюзию разговора на бумаге, но эта небрежность особенно внимательно отрабатывалась в черновиках. В период ссылки письма к «писательской братии», как и письма к «минутным друзьям минутой младости», предварялись у Пушкина черновиками. Только очень близким друзьям и родным (брату, Дельвигу) поэт писал без черновиков, так, как мысли вылились из-под пера.

Перенимая традицию «дружеского письма», Пушкин вносит в нее существенные поправки. Уже в ранних письмах обнаруживаются черты его прозы: точность выражения, лапидарность, ему глубоко чужды длинноты, расплывчатость композиции, которые характерны, например, для писем Вяземского. При всей внешней раскованности, при соблюдении всех признаков дружеской беседы письма Пушкина отличаются сюжетной

- 88 -

организованностью. Это хорошо видно из сопоставления черновых и беловых писем. Переписывая письмо, Пушкин часто меняет его композицию, группирует факты, выстраивает их в определенной логической последовательности. Он работает над письмом, как над стихами. Отдельные абзацы имеют до 15-ти черновых вариантов.2

Ю. Н. Тынянов утверждал, что в «художественной прозе Пушкина не было лицейского подготовительного периода».3 Известный совет А. А. Бестужеву: «Возьмись-ка за целый роман и пиши его со всею свободою разговора или письма» (Акад., XIII, с. 245) показывает, что Пушкин видел в письмах литературное задание, они были для него школой стиля. Эпистолярный жанр по своей природе обладал качествами, которые Пушкин стремился выработать в своей прозе, свободной, непринужденной манерой повествования максимально приближающейся к разговорной речи. Тщательная работа над письмом в начале литературной деятельности привела к тому, что Пушкин пришел к своей прозаической манере сразу, минуя промежуточные стадии и искания.

После возвращения из ссылки «литературность» писем уступает другой цели: письма должны соответствовать своему жизненному назначению, поэтому они чаще пишутся по всяким практическим поводам. Письма литературные сливаются с житейскими, становятся частью дел повседневных, продолжают темы, которые обсуждаются при непосредственном общении (дела издательские, журнальные, денежные и проч.). Пушкин, наконец, сам себя «выдал в свет» — его мнения, суждения, острые слова несомненно обсуждаются в салонных беседах друзьями и недругами, но письмо уже не рассчитано на распространение, а относится только к определенному адресату; оно может быть адресовано потомкам, но не современникам. И только письма к жене продолжают традицию «дружеского письма», где события из жизни, бытовые факты, мелочи, жанровые сценки, анекдоты вставлены в оправу стиля непринужденного домашнего разговора.

Письма к жене являются человеческим документом, ключом к биографии поэта; они же, больше чем письма к кому-либо из корреспондентов Пушкина, соотносятся с его художественной прозой. Признавая, что эпистолярный жанр влиял на формирование прозы Пушкина, следует учитывать и обратный процесс — художественное творчество, в свою очередь, влияло на эпистолярию. Манера, стиль, образность ранних писем Пушкина сопоставимы с его стихотворными посланиями и эпиграммами, в поздних письмах проявляется увлечение анекдотом, бытовыми зарисовками.

К 1830-м гг., когда началась переписка Пушкина с Н. Н. Гончаровой, «дружеское письмо» как литературный жанр теряет свое значение. Место «почтовой прозы» занимают другие жанры, у истоков которых она стояла, — повесть, роман, критическая статья. И вместе с тем «почтовая

- 89 -

проза» еще не становится пройденным этапом. Письмо по-прежнему сохраняет свою литературную значимость. Пушкин предостерегает жену: «Смотри, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не дашь» (18 мая 1834 г.), т. е. он не исключает возможности читательского интереса (именно читательского, а не бытового) к своим письмам. Сознает он значение письма и как исторического документа, как черты определенной эпохи. Он пишет жене из Москвы: «Вчера был я у Вяземской, у ней отправлялся обоз, и я было с ним отправил к тебе письмо, но письмо забыли, а я его тебе препровождаю, чтоб не пропала ни строка пера моего для тебя и для потомства» (25 сентября 1832 г.). Его шутка вполне серьезна. Возвращаясь в 1830-е гг. к замыслу «Записок», он прежде всего начинает просматривать свою переписку. П. А. Плетнев 17 февраля 1833 г. жалуется Жуковскому: «Вы теперь вправе презирать таких лентяев, как Пушкин, который ничего не делает, как только утром перебирает в гадком сундуке своем старые к себе письма, а вечером возит жену по балам».4 В 1832 г. пишется «программа» «Записок» и делаются заготовки к ним.5 Письма — первый и необходимейший материал для этой работы.

2

Н. Н. Пушкина — самый частый корреспондент поэта. По количеству писем, ей написанных, соперничать с ней может только Вяземский, первые письма к которому лежат у самых истоков пушкинской переписки. Вяземскому больше чем за 20 лет знакомства Пушкин отослал 72 письма, жене — за 17 месяцев разлуки — 78 писем. Письма писались из Москвы, из Петербурга, Болдина, Михайловского, Нижнего Новгорода, Казани, Оренбурга, Симбирска, из сел Павловское и Языково. Первое письмо написано 20 июля 1830 г., последнее — 18 мая 1836 г.

Внимательное прочтение писем открывает события и факты жизни Пушкина, показывает повседневное ее течение, позволяет проникнуть в душевную настроенность поэта. Из них мы черпаем сведения о быте Пушкина и его семьи, буднях и праздниках, светских визитах и встречах с друзьями, отношениях с родными и властями.

Письма густо «заселены», в них постоянно мелькают имена Николая I и Бенкендорфа, друзей и недругов из литературного мира, хозяев и посетителей петербургских и московских салонов, приятелей поэта и приятельниц его жены, владельцев домов, где жили Пушкины, слуг, крепостных, случайных знакомцев. Душевное состояние поэта, его отношение к чиновному и светскому («свинскому») Петербургу, досада и раздражение своим камер-юнкерством и необходимостью выполнять придворные обязанности, материальные заботы — все это прорывается в письмах к жене в большей степени, чем в письмах даже к таким близким друзьям, как Нащокин, Плетнев, Жуковский.

- 90 -

Пушкин постоянно рассказывает Наталье Николаевне о своей литературной работе, рассказывает без подробностей, как, впрочем, и в письмах к друзьям. Мы узнаем его образ жизни, писательские привычки. Из Болдина, отправившись туда для сбора творческого урожая, он пишет: «Просыпаюсь в семь часов, пью кофей и лежу до трех часов. Недавно расписался, и уже написал пропасть. В три часа сажусь верьхом, в пять в ванну и потом обедаю картофелем, да грешневой кашей. До девяти часов — читаю. Вот тебе мой день, и все на одно лице» (30 октября 1833 г.).

Исследователи неоднократно отмечали способность Пушкина приноравливаться к адресату, как бы воссоздавать в своих письмах его облик. «Особенность этих писем, — замечает Е. А. Ляцкий, — заключается в том, что образ поэта меняется до неузнаваемости, до слияния с чужим образом: с литератором он только литератор, с политиком он — политик, с сплетником — сплетник, с гулякой — только гуляка и ничего более».6 И еще: «Положительно нельзя поверить, что писаны они одним лицом: стоит вчитаться в них, всмотреться, — и мы сможем по ним писать характеристики тех, кому они были отправлены».7 Позднее эту настроенность Пушкина по отношению к своим адресатам связывали с объективирующим принципом пушкинского творчества, т. е. с его реализмом.8 Несомненно, что по письмам Пушкина его биографы пытались и пытаются, говоря словами Сиповского, «писать характеристику» жены поэта.

Долгое время на биографическую литературу гипнотически действовал тот образ Натальи Николаевны, который создал в своей книге о дуэли и смерти Пушкина П. Е. Щеголев. Чтобы опровергнуть Щеголева, следует дать ему слово. Он писал: «Если из писем Пушкина к жене устранить сообщения фактического, бытового характера, затем многочисленные фразы, выражающие его нежную заботливость о здоровье и материальном положении жены и семьи, и по содержанию остающегося материала попытаться осветить духовную жизнь Н. Н. Пушкиной, то придется свести эту жизнь к весьма узким границам, к области любовного чувства на низшей стадии развития, к переживаниям, вызванным проявлениями обожания ее красоты со стороны ее бесчисленных светских почитателей. При чтении писем Пушкина с первого до последнего ощущаешь атмосферу пошлого ухаживания. Воздухом этой атмосферы, раздражавшей поэта, дышала и жила его жена. При скудости духовной природы главное содержание внутренней жизни Натальи Николаевны давал светско-любовный романтизм. Пушкин беспрестанно упрекает и предостерегает жену от кокетничанья, а она все время делится с ним своими успехами в деле кокетства и беспрестанно подозревает Пушкина в изменах и ревнует его.

- 91 -

И упреки в кокетстве, и изъявления ревности — неизбежный и досадный элемент переписки Пушкина».9

Мы привели эту длинную цитату потому, что при поверхностном чтении писем Пушкина кажется, что Щеголев как будто бы прав — действительно, и светские успехи Натальи Николаевны, и ее многочисленные поклонники, и естественное для молодой женщины кокетство — все это интересует, задевает, волнует Пушкина. Волнует, но не раздражает. Пушкин гордится своей «красавицей». Он часто в разъездах и боится, чтобы его юная жена не сделала в свете ложного шага.

Идеал замужней женщины у Пушкина — Татьяна Ларина. Уездная, потом «московская» барышня (как и жена поэта), Татьяна заняла достойное место в петербургских салонах:

Она была нетороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязаний на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без подражательных затей...
Все тихо, просто было в ней,
Она казалась верный снимок
Du comme il faut...
................
Никто бы в ней найти не мог
Того, что модой самовластной
Зовется vulgar...

От Татьяны — уездной барышни до Татьяны — светской дамы, какой увидел ее на балу Онегин, прошло три года. Как менялась Татьяна, как происходила метаморфоза, поразившая Онегина, мы не знаем — в романе мы видим ее результат. В письмах Пушкина — процесс. Эталон поведения светской дамы он излагает в письме к Наталье Николаевне словами из романа, переводя стихотворные строки в прозаический регистр: «Я не ревнив, да и знаю, что ты во всё тяжкое не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышнею, все, что не comme il faut, все, что vulgar... Если при моем возвращении я найду, что твой милый, простой, аристократический тон изменился, разведусь, вот те Христос, и пойду в солдаты с горя» (30 октября 1833 г.).

Пушкин наставляет жену: «...не дружись с графинями, с которыми нельзя кланяться в публике. Я не шучу, а говорю тебе серьезно и с беспокойством. Письмо Бенкендорфа ты хорошо сделала, что отослала. Дело не о чине, а все-таки нужное» (до 16 декабря 1831 г.). В другом письме: «Одно худо: не утерпела ты, чтоб не съездить на бал кн.<ягини> Галицыной. А я именно об этом и просил тебя. Я не хочу, чтоб жена моя ездила туда, где хозяйка позволяет себе невнимание и неуважение. <...> Ты говоришь: я к ней не ездила, она сама ко мне подошла. Это-то и худо. Ты могла и должна была сделать ей визит, потому что она штатс-дама,

- 92 -

а ты камер-пажиха; это дело службы. Но на бал к ней нечего было тебе являться. Ей-богу, досада берет...» (30 апреля 1834 г.).

Почему такое значение уделяет поэт общественному поведению жены, почему так опасается, как бы она не сделала ложного шага в свете? Существует одно высказывание Пушкина, сделанное еще до женитьбы, в 1830 г., которое позволяет понять его: «Иной говорит: какое дело критику или читателю, хорош ли я собой или дурен, старинный ли я дворянин или из разночинцев, добр ли или зол, ползаю ли я в ногах сильных или с ними даже не кланяюсь, играю ли я в карты и тому под.? Будущий мой биограф, коли бог пошлет мне биографа, об этом будет заботиться. А критику или читателю дело только до моих книг. Суждение, кажется, поверхностное. Нападения на писателя и оправдания, коим подают они повод, суть важный шаг к гласности прений о действиях так называемых общественных лиц (hommes publics) к одному из главнейших условий высоко образованных обществ... Таким образом, дружина ученых и писателей всегда впереди на всех набегах просвещения, на всех приступах образованности. Не должно им малодушно негодовать на то, что вечно им определено выносить первые выстрелы и все невзгоды, все опасности» (Акад., XI, 152—153).

Читательский интерес к личности писателя, к его «домашней жизни» Пушкин связывает с общественным значением «дружины писателей и ученых» и поэтому приметы общественного положения («старинный ли я дворянин или из разночинцев»), общественного поведения («ползаю ли в ногах сильных или даже с ними не кланяюсь») писателя и черты морально-этические («добр ли я или зол») выдвигает на первый план.

После женитьбы поэта в орбиту его морально-этического и общественного кодекса попадает и жена, она становится рядом с ним в «дружине писателей и ученых». Действительно, он очень часто предостерегает жену от кокетства. Почему? Объяснение этого мы находим в его дневнике. 14 апреля 1834 г. Пушкин записывает: «Ропщут на двух дам выбранных для будущего бала в предводительницы петербургского дворянства: княгиню К. Ф. Долгорукую и графиню Шувалову. Первая — наложница кн. Потемкина и любовница всех итальянских кастратов, а вторая кокетка польская, т. е. очень неблагопристойная; надобно признаться, что мы в благопристойности общественной не очень тверды» (Акад., XII, 326). Именно как признак неблагопристойности общественной упоминается кокетство и в письмах к жене: «Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри: не даром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона» (30 октября 1833 г.). «Дурной тон» — вот чего больше всего боится Пушкин. Однако он понимает, что молодость и красота берут свое («...будь молода, потому что ты молода — и царствуй, потому что ты прекрасна») и гордится успехами жены («Кто же еще за тобой ухаживает, кроме Огорева? пришли мне список по азбучному порядку»). Понимая и гордясь, он не перестает ее наставлять: «...кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, благопристойности, важности — не говорю уже о беспорочности поведения, которое относится не к тону, а к чему-то уже важнейшему» (21 октября 1833 г.). Отметим, что все

- 93 -

упреки в кокетстве, все опасения, что жена может сделать ложный шаг в свете, относятся к первым двум годам их семейной жизни. Потом эти темы из писем Пушкина почти исчезают. Поведение жены в свете уже не волнует поэта. Она стала опытнее, научилась увереннее держаться, вполне могла обходиться без «подражательных затей» и, как в пушкинской героине, «все просто, тихо было в ней». Все так — до катастрофы.

Писем Натальи Николаевны к Пушкину (кроме небольшой приписки к письму Н. И. Гончаровой) не сохранилось. Но в 1971 г. И. Ободовская и М. Дементьев нашли в архиве Гончаровых ее письма к брату Дмитрию Николаевичу.10 Эти письма рисуют жену поэта женщиной, наделенной душевной щедростью, заботливой и в то же время деловой. Она как может помогает мужу в делах по изданию «Современника», выполняет его поручения. Через все ее письма проходит один лейтмотив — денежные нехватки (вспомним так часто повторяющееся в письмах к ней пушкинское «чем нам жить будет?»). В одном письме она умоляет брата прислать 500 рублей, так как она «без копейки в кармане» (поэт в это время был на Урале), в других письмах просит назначить ей «с помощью матери содержание, равное тому, которое получают сестры». Одно из ее писем (июль 1836 г.) раскрывает психологическое состояние поэта в тот период: «...мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того вижу, как он печален, подавлен, не спит по ночам и, следовательно, в подобном состоянии не может работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию: для того чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободной». Пять месяцев отделяют это письмо от анонимного пасквиля и первого вызова на дуэль, душевное состояние поэта еще скрыто от друзей, и Софья Карамзина, не найдя во втором томе «Современника» «ни одной строчки Пушкина», называет поэта «беззаботным и ленивым».11 Письмо жены объясняет, почему он не может отдаться творчеству. По-видимому, в ответном письме Д. Н. Гончаров советует семье поэта переехать в деревню, так как в следующем письме Наталья Николаевна пишет: «Что касается советов, что ты мне даешь, то еще в прошлом году у моего мужа было такое намерение, но он не мог его осуществить, так как не смог получить отпуск».12 Здесь нет собственного отношения к совету покинуть Петербург — только констатация внешних обстоятельств, но нет и противоречия желаниям мужа. Имеются свидетельства родных поэта, что жена его решительно противилась отъезду из Петербурга. Как обстояло дело в действительности, мы не знаем. Разъяснить истинное отношение Натальи Николаевны к отставке мужа могли бы, конечно, ее письма к нему. Основная тема писем к брату — денежные заботы — определена его положением главы семьи Гончаровых. Естественно, что письма к мужу раскрыли бы

- 94 -

совсем другие стороны ее характера, суждения о свете и светских связях, отношение к тем советам и предостережениям, которыми наполнены письма Пушкина.

Иногда содержание ее писем можно попытаться восстановить по вопросам, которые она задает поэту и которые он повторяет в своих ответах: «Ты зовешь меня к себе прежде августа. Рад бы в рай, да грехи не пускают. <...> Ты спрашиваешь меня о Петре? идет помаленьку; скопляю матерьялы — привожу в порядок — и вдруг вылью медный памятник, который нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок» (26 мая 1834 г.) или: «Ты говоришь о Болдине. Хорошо бы туда засесть, да мудрено. Об этом успеем еще поговорить. Не сердись, жена, и не толкуй моих жалоб в худую сторону. Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. <...> Вероятно, послушаюсь тебя и скоро откажусь от управления имения» (8 июня 1834 г.); «Благодарю тебя за милое и очень милое письмо. Конечно, друг мой, кроме тебя в жизни моей утешения нет — и жить с тобою в разлуке так же глупо, как и тяжело» (30 июня 1834 г.).

Мы видим, что Пушкин отвечает на вопросы о своей работе и времяпрепровождении, о службе и хозяйственных делах; все, что радует и тревожит поэта, радует и тревожит его жену.

Но больше всего особенности характера, интересов, душевного склада Н. Н. Пушкиной раскрывают его письма к ней во всей их совокупности. Пушкин обсуждает с женой дела материальные, журнальные, свое отношение к императору, правительству, к знакомым, к обществу. Он считает, что беседа с казачкой Бунтовой в Бердах, где «Пугачев простоял несколько месяцев», так же интересна жене, как и то, что Машенька Вяземская не стала фрейлиной в связи с торжествами по случаю совершеннолетия наследника. Жена, очевидно, в курсе политических мнений и взглядов Пушкина. Из Болдина он ей пишет: «Мне сдается, что мы без европейской войны не обойдемся. Этот Louis-Philippe у меня как бельмо на глазу. Мы когда-нибудь да до него доберемся — тогда Лев Сергеич поедет опять пожинать, как говорит у нас заседатель, лавры и мирты» (6 ноября 1833 г.). Правда, судьба России и Европы здесь иронически ставится в связь с судьбой брата, неспособного к штатской службе, но таково свойство писем Пушкина: серьезные суждения переплетаются в них с шуткой, грусть с иронией.

Мнение о Наталье Николаевне как о пустой светской красавице не выдерживает проверки письмами самого Пушкина — они высвечивают самые разнообразные грани ее характера и интересов.

3

Письма к жене, вытянутые в хронологическую цепочку, можно рассматривать как своеобразный дневник Пушкина. Они — подробные отчеты о прошедших днях и о событиях того дня, когда пишется письмо.

- 95 -

В 1834 г., когда Наталья Николаевна уехала из Петербурга в Полотняный завод, Пушкин вел дневник. Записи в дневнике и куски писем часто совпадают. Так, например, 16 апреля, на другой день после ее отъезда, Пушкин записывает: «Вчера проводил Наталью Николаевну до Ижоры. Возвратясь нашел у себя на столе приглашения на дворянский бал и приказ явиться к графу Литте. Я догадался, что дело идет о том, что я не явился в придворную церковь ни к вечерне в субботу, ни к обедне в вербное воскресенье. Так и вышло: Ж.<уковский> сказал мне, что государь был недоволен отсутствием многих камер-геров и камер-юнкеров, и сказал: если им тяжело выполнять свои обязанности, то я найду средство их избавить. Литта, толкуя о том же с К. А. Нарышкиным, сказал с жаром: Mais enfin il у a des règles les fixes pour les chambellans et le gentilshommes de la chambre. На что Нарышкин возразил: Pardonnez moi, се n’est que pour les demoiselles d’honneur» (Но наконец есть же определенные правила для камергеров и камер-юнкеров. <...> Извините, это только для фрейлин (игра слов: règles по-французски имеет два значения — правила и регулы)).

Ср. в письме от 17 апреля: «Третьего дня возвратился я из Царского Села в 5 часов вечера, нашел на своем столе два билета на бал 29-го апреля и приглашение явиться на другой день к Литте; я догадался, что он собирается мыть мне голову за то, что я не был у обедни. В самом деле, в тот же вечер узнаю от забежавшего ко мне Жуковского, что государь был недоволен отсутствием многих камер-геров и камер-юнкеров и что он велел нам это объявить. Литта во дворце толковал с большим жаром, говоря <...>» (далее следует почти дословное изложение диалога между Литтой и Нарышкиным).

В письмах и в дневнике одинаково отражены события общественной жизни и светские пересуды, новости о друзьях и знакомых. Здесь и присяга наследника, и «милости», оказанные по этому поводу, дворянский бал (тот самый, билеты на который Пушкин получил 17 апреля; на бал он не пошел, но описал подробно все, что слышал о нем и видел сам, проходя мимо дома Нарышкина, куда подъезжали кареты), смерть Кочубея (государственного канцлера и родственника Н. К. Загряжской), смерть воспитателя наследника Мердера и смерть Аракчеева, приезд в столицу прусского принца (Фридриха-Вильгельма), отъезд царя в Царское Село, отъезд в Италию Мещерских и Софьи Карамзиной, неудавшийся парад и наказание, которому подвергся из-за этого наследник, карточные проигрыши и выигрыши, беременность и роды А. О. Смирновой и др.

Письма к жене и дневник не только повторяют, но и взаимно дополняют друг друга. Так, в дневнике Пушкин записывает: «Мердер умер, человек добрый и честный, незаменимый. Великий князь еще того не знает. От него таят известие, чтоб не отравить ему радости (совершеннолетия и принятия присяги. — Я. Л.). Откроют ему после бала 28-го. Также умер Аракчеев, и смерть этого самодержца не произвела никакого впечатления»; вот те же известия в письме: «Мердер умер; это еще тайна для в.<еликого> князя и отравит его юношескую радость. Аракчеев

- 96 -

также умер. Об этом во всей России жалею я один — не удалось мне с ним свидеться и наговориться» (22 апреля 1834 г.).

Но вот Пушкин пожалован в камер-юнкеры. Хорошо известны угрожающие слова, записанные им в дневнике: «Так я же сделаюсь русским Dangeau» (Акад., XII, с. 318). Мемуары маркиза де Данжо (1638—1720), одного из приближенных Людовика XIV, Пушкин воспринимал как документ обличительный.13 Обличительный характер носят и записи Пушкина, относящиеся к императору, быту двора, его портреты отдельных вельмож, характеристики верхов дворянства, неспособных к подлинной государственной деятельности.

Обличительные, негодующие высказывания в адрес императора и двора находим и в письмах к жене. Теперь поэт сам включен в орбиту придворного быта, придворного ритуала, и отношение его к собственному званию камер-юнкера — это наиболее значительная тема в обличениях «русского Данжо». Камер-юнкерский мундир для него — «шутовской кафтан»: «Умри я сегодня, что с Вами будет? мало утешения в том, что меня похоронят в полосатом кафтане, и еще на тесном Петербургском кладбище, а не в церкви на просторе, как прилично порядочному человеку» (около 28 июня 1834 г.). И в другом письме: «Хорошо, коли проживу я лет еще 25; а коли свернусь прежде десяти, так не знаю, что ты будешь делать, и что скажет Машка, а в особенности Сашка. Утешения мало им будет в том, что их папеньку схоронили как шута, и что их маменька ужас как мила была на Аничковских балах» (около 14 июля 1834 г.).

10 мая 1834 г. Пушкин узнал, что его письмо к жене с описанием присяги великого князя было перлюстрировано и копия его была показана императору. В дневнике он записал: «Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства. Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина» (запись 10 мая 1834 г.).

Оскорбленные чувства, раздражение прорываются и в письмах Пушкина. Он настойчиво напоминает жене о перлюстрировании писем — не только для того, чтобы она поняла, почему в его письмах меньше «нежных и любовных» слов, но чтобы унизить чиновников, занимающихся перлюстрацией, и более всего — царя, читающего чужие письма: «Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе» (3 июня 1834 г.); «На того (царя. — Я. Л.) я перестал сердиться, потому что, toute réflexion faite <в сущности говоря>, не он виноват в свинстве его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к <----->, и вонь его тебе не будет противна, даром

- 97 -

что gentleman» (11 июня 1834 г.); «Мысль, что мои (письма. — Я. Л.) распечатываются и прочитываются на почте, в полиции и так далее (т. е. царем. — Я. Л.) — охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен» (30 июня 1834 г.); «Жду от тебя письма об Ярополице. Но будь осторожна... вероятно и твои письма распечатывают: этого требует Государственная безопасность» (8 июня 1834 г.).

Письма и дневник поэта имеют и несомненное конструктивное сходство (конечно, если отбросить обусловленные жанром обращения к адресату). В письмах, как и в дневнике, бытовые факты и события, душевные излияния и эмоции перемежаются анекдотом, портретом, бытовой зарисовкой, эпизодами светской и придворной жизни. И в письма, и в дневник органично входят материалы, которые сам Пушкин определил как «...записи всего, что ни попало... мыслей, замечаний литературных и политических, сатирических портретов и т. п.» (Акад., XI, 59), т. е. как своего рода выборки из писательской записной книжки. Группу таких «выборок» он напечатал в «Северных цветах» Дельвига на 1828 год.14 В 1835 г. подобные материалы, т. е. размышления, наблюдения, портреты современников, Пушкин начал складывать в особую папку с надписью «Table-talk» («Застольные беседы»).

П. В. Анненков, издавая сочинения Пушкина, поместил «Table-talk» в раздел «Записки Пушкина». О замысле «Записок», который Пушкин лелеял всю жизнь, Анненков писал: «Мы позволяем себе думать, что недаром Пушкин сберегал в своих бумагах и записных тетрадях такой богатый автобиографический материал, такую громаду писем, заметок, документов всякого рода и проч. Пушкин не отступал до самой смерти от намерения представить картину того мира, в котором жил и вращался».15 Уничтоженные записки Пушкина должны были, по мнению Анненкова, раскрыть «черты его домашней жизни», «историю его души» и в то же время изобразить верную картину эпохи. «Публика, — писал он, — имела бы такую картину одной из замечательнейших эпох русской жизни, которая, может быть, помогла бы уразумению нашей домашней истории начала столетия лучше многих трактатов о ней».16 Слова Анненкова о письмах как материалах для «уразумения нашей домашней истории» сочетаются с отзывом Пушкина о романах В. Скотта: «Главная прелесть романов W.<alter> Sc.<ott> состоит в том, что мы знакомимся с прошедшим временем <...> домашним образом». И дальше: «...се qui nous charme dans le roman historique — c’est que ce qui est historique est absolument ce que nous voyons» (...что меня прельщает в историческом романе, это то, что все историческое в нем совершенно подобно тому, что мы видим) (Акад., XII, 195).

Наиболее значительные материалы для «истории души» поэта и для «уразумения нашей домашней истории» содержат письма Пушкина

- 98 -

к жене. В дневнике и в «Table-talk» преобладают анекдоты исторические, в письмах — бытовые. Встреча на почтовой станции с городничихой, которая приняла Пушкина за станционного смотрителя (письмо от 2 сентября 1833 г.), поездка в дилижансе в Москву, когда один путешественник читает другому «Ивана Выжигина» (письмо от 8 декабря 1831 г.), беседа с болдинской крестьянкой, пришедшей к Пушкину жаловаться, что ее сына «записали в выблядки», хотя она родила только через тринадцать месяцев после того, как мужа отдали в рекруты (письмо от 15 сентября 1834 г.) и многие другие эпизоды — все это давало возможность взглянуть на эпоху «домашним образом». Некоторые из этих эпизодов (например, путаница с городничихой) содержат остов сюжетной схемы, готовый материал для небольшой новеллы.

В письмах к жене мы находим не только возможные, но и конкретные творческие заготовки — и прежде всего для лирики. Связь между письмами Пушкина и его лирикой, их сюжетное и психологическое единство были замечены еще П. В. Анненковым, который широко пользовался письмами в качестве комментария к стихам Пушкина. Позднее В. В. Сиповский отметил частое совпадение разнообразных мотивов и настроений в стихах и письмах поэта.17 Ю. И. Айхенвальд конкретизировал тезис о психологическом совпадении писем и «писаний» Пушкина и наметил еще один аспект изучения писем — раскрытие в них «процесса творчества».18

Наиболее яркий пример — стихотворение «...Вновь я посетил». Основная лирическая тема стихотворения и центральный образ «зеленой семьи» сосен содержится в письме к жене от 25 сентября 1835 г. И в стихотворении, и в письме осознание перемен вокруг себя, ощущение себя переменившимся в глазах других трансформируются в воспоминания. В письме воспоминания сопровождаются грустной нотой. В стихотворении, в конце его, появляются ноты жизнеутверждающего оптимизма. Так сюжетные и текстовые совпадения писем и «писаний» Пушкина приобщают нас к психологии творчества.

4

Письма Пушкина — один из замечательных документов эпистолярного жанра, драгоценный образец словесного искусства. Они являются фундаментом пушкинской прозы и несомненно подчиняются ее законам. «Краткая, простая фраза — без ритмических образований»,19 — так определил Б. М. Эйхенбаум основной стилистический закон пушкинской прозы. «Прелесть нагой простоты» — главное требование, которое предъявлял к прозе сам Пушкин. «Но простота для Пушкина — понятие больше стилевое, чем языковое, — отмечает Лежнев. — Просто — это значит у него: выражено без украшений, самым отчетливым и экономным

- 99 -

образом».20 Несколькими штрихами Пушкин мастерски делает портретные зарисовки: «Одно меня сокрушает: человек мой. Вообрази себе тон московского канцеляриста, глуп, говорлив, через день пьян, ест мои холодные дорожные рябчики, пьет мою мадеру, портит мои книги и по станциям называет меня то графом, то генералом» (19 сентября 1833 г.). Простые перечисления создают красочную бытовую картину: «Нащокин занят делами, а дом его такая бестолочь и ералаш, что голова кругом идет. С утра до вечера у него разные народы: игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыганы, шпионы, особенно заимодавцы. Всем вольный вход; всем до него нужда; всякой кричит, курит трубку, обедает, поет, пляшет; угла нет свободного — что делать?» (16 декабря 1831 г.).

Лежнев находит, что в описаниях Пушкин «сознательно выбирает блеклые краски, простые определения, самые обычные сочетания слов», так что «на этом приглушенном фоне, среди простых и невыписанных деталей одна-две подробности выделяются своей резкой характеристикой»,21 и приводит взятое из письма к жене описание наводнения в Петербурге, которое застало поэта при выезде из города: «Нева так была высока, что мост стоял дыбом; веровка была протянута, и полиция не пускала экипажей. Чуть было не воротился я на Черную речку. Однако переправился через Неву выше и выехал из Петербурга. Погода была ужасная. Деревья по Царскосельскому проспекту так и валялись, я насчитал их с пятьдесят. В лужицах была буря. Болота волновались белыми волнами. По счастию, ветер и дождь гнали меня в спину, и я преспокойно высидел все это время» (20 августа 1833 г.). «Способность передать в малом («в лужицах была буря») огромный размах и напряжение бури — это не только сильно и убедительно, но это современно по технике письма»,22 — заключает исследователь. Иными словами, «по технике письма» Пушкин опережает свой век.

Общий тон писем Пушкина к жене, так же как и в ранней дружеской переписке, откровенен и свободен. Но дружеская переписка только приближала поэта к прозаическим жанрам, в том числе и к художественной прозе. Письма к жене пишет Пушкин — уже мастер прозы. Больше того, им написано уже собственно эпистолярное произведение — так называемый «Роман в письмах» (1829), где бытовые письма составляют фабулу и организуют сюжет повествования. Манера и тон этих писем, лаконичность и одновременно насыщенность содержания больше всего соответствуют письмам, которые Пушкин потом станет писать Наталье Николаевне.

Ранние письма его еще носят следы романтической орнаментальности. В письмах к жене поэт избегает украшений, т. е. не изменяет принципу «нагой простоты». При этом он пользуется сочетанием разных эмоциональных и лексических оттенков. В одном и том же письме находим грусть и сарказм, насмешку и рассудительность, негодование и шутку.

- 100 -

Разговорный язык перебивается просторечием, церковно-славянизмами, французскими фразами.23 Пушкин любит энергию простонародных выражений. Не боясь оскорбить светское ухо своей жены, он безоговорочно вводит простонародную лексику в текст: «туда бы от жизни удрал, улизнул», «ай-да хват баба», «да и дернуть к тебе, мой ангел, на Полотняный завод», «смотри, не брюхата ли ты». Просторечное «брюхата» Пушкин всячески отстаивал в разговорном языке. П. А. Плетнев вспоминал: «Пушкин бесился, слыша, если кто про женщину скажет: „она тяжела“ или даже „беременна“, а не „брюхата“ — самое точное и на русском языке употребляемое».24

В письмах встречаем острые шутки, каламбуры: «Сей час приносили мне корректуру, и я тебя оставил для Пугачева. В корректуре я прочел, что Пугачев поручил Хлопуше грабеж заводов. Поручаю тебе грабеж Заводов — слышишь ли, моя Хло-Пушкина? ограбь Заводы и возвратись с добычею» (около 26 июля 1834 г.; письмо пишется в Полотняный завод, где находилась в это время Наталья Николаевна).

«Что наша экспедиция? виделась ли ты с графиней К.<анкриной>, и что ответ? На всякой случай, если нас гонит граф К.<анкрин>, то у нас остается граф Юрьев; я адресую тебя к нему» (14 сентября 1835 г.; Е. Ф. Канкрин — министр финансов, В. Г. Юрьев — известный ростовщик, не имеющий титула).

Пушкин играет словами, широко пользуется пословицами. В письмах к жене их особенно много: «Знаешь ли ты, что есть пословица: На чужой сторонке и старушка божий дар» (19 сентября 1833 г.); «Взялся за гуж, не говори, что не дюж — то есть: уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой» (19 сентября 1833 г.); «Вот вся тайна кокетства. Было бы корыто, а свиньи будут» (30 октября 1833 г.); «Пожалуй-ста не сердись на меня за то, что я медлю к тебе явиться. Право, душа просит; да мошна не велит» (около 26 июля 1834 г.).

Непринужденные речевые сочетания, максимально приближенные к разговорному языку, — такова стилистическая основа писем Пушкина к жене. В них слышится речь самого поэта, поэтому нельзя согласиться с исследователем, когда он пишет: «Зная нормы бытового поведения, принятого в том кругу, которому принадлежал и Пушкин, можно полагать, что дома он обычно разговаривал по-французски».25 При прислуге, при детях — может быть, но не с глазу на глаз. И убеждают нас в этом прежде всего его письма.

Когда Наталья Николаевна была еще невестой поэта, он писал ей французские письма. Эти письма, стилистически-отточенные, писались со всем соблюдением светских этикетных норм, соединенных с подлинными чувствами — поклонения, сожаления о затянувшейся разлуке, надежды на встречу. Но и сюда вламываются привычные для Пушкина

- 101 -

жанровые и бытовые штрихи — первое свидание с Н. К. Загряжской, которая вскоре станет персонажем его «Table-talk» (письмо около 29 июля 1830 г.), разговор со смотрителем при попытке прорваться сквозь карантины в Москву (письмо от 18 ноября 1830 г.). Среди французского текста встречаем русский: «Что дедушка с его медной бабушкой? Оба живы и здоровы, не правда ли? Передо мной теперь географическая карта; я смотрю, как бы дать крюку и приехать к вам через Кяхту или через Архангельск? Дело в том, что для друга семь верст не крюк; а ехать прямо на Москву значит семь верст киселя есть (да еще какого? Московского!)» (11 октября 1830 г.). Здесь переход к русскому языку может быть обусловлен пришедшей на ум словесной игрой, переосмыслением известной пословицы. Но следующее письмо, из того же Болдина, уже целиком написано по-русски. Начинается оно так: «Милостивая государыня, Наталья Николаевна, я по-французски браниться не умею, так позвольте мне говорить вам по-русски, а вы, мой ангел, отвечайте мне хоть по-чухонски, да только отвечайте» (около 29 октября 1830 г.).

Беспокойство Пушкина об оставленной в «зачумленной» Москве невесте нарастает. Это беспокойство доходит до такой степени, что «светскость» французских писем оказывается уже неуместной и Пушкин переходит на русский язык.

Позднее сам факт сочетания французской речи с искренностью чувства кажется ему невозможным. Д. Н. Гончаров влюбился в графиню Чернышеву и написал матери французское письмо с просьбой о сватовстве. Прочитав это письмо, Пушкин «помирал со смеху». Поэт рассказывает жене: «Он (Д. Гончаров. — Я. Л.) как владетельный принц влюбился в графиню Надежду Чернышеву по портрету, услыша, что она девка плотная, чернобровая и румяная. Два раза ездил он в Ярополец в надежде ее увидеть, и в самом деле ему удалось застать ее в церкви. Вот он и полез на стены. Пишет [он] из Заводов, что он без памяти от la charmante et divine comtesse <прелестной и божественной графини>, что он ночи не спит, et que son charmant image etc. <и что ее прелестный образ...> и непременно требует от Натальи Ивановны, чтоб она просватала за него la charmante et divine comtesse; Наталья Ивановна поехала к Кругликовой и выполнила комиссию. Позвали la divine et charmante, которая отказала наотрез» (26 августа 1833 г.).

Чернышеву Пушкин подает в нарочито сниженном, простонародном облике «девки плотной, чернобровой и румяной». Простонародная характеристика в сочетании с французскими куртуазными штампами создает комический эффект, а повторяющиеся штампы служат выражением несерьезности чувства.

В письмах самого поэта находим много рассеянных по тексту французских фраз, непринужденное соединение русского языка с французским. Это — речь образованного русского человека, получившего французское воспитание, но еще больше — живая речь Пушкина.26

- 102 -

5

Письма Пушкина к жене были в доме поэта в момент его смерти. Во время так называемого «посмертного обыска» на квартире Пушкина Жуковский был вынужден просматривать бумаги поэта вместе с начальником штаба корпуса жандармов Л. В. Дубельтом. Наряду с бумагами Пушкина «досмотру» подлежали также и письма друзей, знакомых, родных. Исключение было сделано только для писем жены. А. Х. Бенкендорф писал Жуковскому: «Письма вдовы покойного будут немедленно возвращены ей, без подробного оных прочтения, но только с наблюдением о точности ее почерка».27 Иначе обстояло дело с письмами самого поэта. Они хранились не в кабинете, а у самой Н. Н. Пушкиной. По этому поводу Жуковскому пришлось давать объяснение Бенкендорфу, так как он обвинял Жуковского в «похищении» «пяти пакетов» бумаг Пушкина. На его наветы Жуковский отвечал: «Эти пять пакетов были просто оригинальные письма Пушкина, писанные им к его жене, которые она сама вызвалась дать мне прочитать; я их привел в порядок, сшил в тетради и возвратил ей. Пакетов же к счастию не разорвал, и они могут теперь служить убедительными свидетелями всего сказанного мною. Само по себе разумеется, что такие письма, мне вверенные, не могли принадлежать к тем бумагам, кои мне приказано было рассмотреть».28

После смерти Н. Н. Пушкиной-Ланской в 1864 г. письма Пушкина к ней перешли в руки дочери поэта графини Натальи Александровны Меренберг, жившей в Висбадене. В 1877 г. она поручила И. С. Тургеневу публикацию этих писем с условием, что Тургенев по своему усмотрению исключит места, имеющие слишком интимный, семейный характер или неудобные для печати. С некоторыми пропусками письма были напечатаны в № 1 и 3 «Вестника Европы» за 1878 г.

Французские тексты писем Пушкина к невесте 1830 г. и одно письмо к ее матери, Н. И. Гончаровой (всего 14 документов или 13 по нумерации издателей, так как два письма — от 26 ноября и 1 декабря — приняты за одно под № 11), опубликованы в русских переводах.

Публикация сопровождалась предисловием И. С. Тургенева, которое мы считаем необходимым привести полностью.

«Едва ли кто-нибудь может сомневаться в чрезвычайном интересе этих новых писем Пушкина. Не говоря уже о том, что каждая строка величайшего русского поэта должна быть дорога всем его соотечественникам; не говоря уже о том, что в этих письмах — как и в прежде появившихся, так и бьет струею светлый и мужественный ум Пушкина, поражает прямизна и верность его взглядов, меткость и как бы невольная красивость выражения, — но вследствие исключительных условий, под влиянием которых эти письма были начертаны, они бросают яркий свет на самый характер Пушкина и дают ключ ко многим последовавшим событиям его жизни, даже и к тому, печальному и горестному, которым, как известно, она закончилась.

- 103 -

Писанные со всею откровенностью семейных отношений, без поправок, оговорок и утаек, они тем яснее передают нам нравственный облик поэта.

Несмотря на свое французское воспитание, Пушкин был не только самым талантливым, но и самым русским человеком своего времени; и уже с одной этой точки зрения его письма достойны внимания каждого русского человека; для историка литературы они — сущий клад; нравы, самый быт известной эпохи отразились в них хотя быстрыми, но яркими чертами.

Позволю себе прибавить от моего имени, что я считаю избрание меня дочерью Пушкина в издатели этих писем одним из почтеннейших фактов моей литературной карьеры; я не могу довольно высоко оценить доверие, которое она оказала мне, возложив на меня ответственность за необходимые сокращения и исключения.

Быть может, я до некоторой степени заслужил это доверие моим глубоким благоговением перед памятью ее родителя, учеником которого я считал себя, с „младых ногтей“, и считаю до сих пор... „Vestigia semper adore“.29

Впрочем, тщательный пересмотр писем привел меня к убеждению, что можно было ограничиться только самыми необходимыми и немногочисленными исключениями; в большинстве случаев исключения эти обусловливаются излишней „энергией“ фразы: Пушкин, как истый русский человек, да к тому же в письмах, носивших строго-частный характер, не любил стесняться.

Не должно также забывать, что со времени начертания этих писем прошло полвека и что, следовательно, когда дело идет о выяснении такой личности, каковою был Пушкин, историк вступает в свои права — и давность облекает своим почтенным покровом то, что могло бы прежде показаться слишком интимным, слишком близко касающимся отдельных частных лиц.

Сама дочь поэта, решившись поделиться с отечественной публикой корреспонденцией своего родителя, адресованной к его жене — ее матери — освятила, так сказать, наше право перенести весь вопрос в более возвышенную и безучастную — как бы документальную сферу.

Нам остается искренне поблагодарить графиню Н. А. Меренберг за этот поступок, на который она, конечно, решилась не без некоторого колебания — и выразить надежду, что ту же благодарность почувствует и докажет ей общественное мнение».30

В этом предисловии намечены главные аспекты изучения писем в последующие годы: они рассматриваются как документы человеческие, касающиеся «отдельных частных лиц», как документы исторические, отражающие

- 104 -

«быт известной эпохи», и как явление литературы, весьма значительное для понимания историко-литературного процесса начала XIX в.

Надежды Тургенева на то, что «общественное мнение» выразит благодарность дочери поэта, далеко не оправдались. Одни были возмущены «резкими выражениями, которые Пушкин употреблял в корреспонденции с хорошенькой женщиной», другие отнеслись к ним презрительно, как к «домашнему хламу», который «роняет Пушкина».31 Сам Тургенев сообщал Анненкову: «Первая половина писем не имела успеха. Письма, видишь, нашли слишком бесцеремонными и грубыми». И позднее, когда вышла вторая часть писем, он повторил то же мнение: «Письма <...> решительно не понравились нашей „благоприличной“ публике».32 К этой «благоприличной», иначе говоря, «великосветской» публике принадлежали и сыновья Пушкина — А. А. и Г. А. Пушкины («к сожалению, весьма плохенькие», по замечанию Тургенева). Прошел слух, что они собирались будто бы в Париж, чтобы «поколотить» Тургенева за «издание писем их отца».33 Сам Тургенев считал это сообщение «просто сплетней или мистификацией», однако уже само возникновение такой сплетни весьма характерно.

Иначе отнеслись к публикации Тургенева в научных кругах. П. В. Анненков, прочитав письма, писал М. М. Стасюлевичу: «Письма Пушкина чаруют меня по-прежнему, несмотря на выпуски и пропуски, которыми занимаются; семейная мина Пушкина так же хороша, как поэтическая его мина: я имею слабость любоваться ею и, конечно, хотел бы, чтобы при сем удобном случае кто-нибудь из знающих поговорил о ней серьезно и умно».34

После публикации Тургенева письма поэта к жене вошли в научный оборот.35 Насыщенность фактическим материалом, документальность этих писем ведет к тому, что цитатами из них наполнена любая биографическая книга о Пушкине. Письма (в том числе и письма к жене) называют лабораторией прозы Пушкина, в них видят выражение основных тенденций его стиля, не успевших выразиться в художественных произведениях.36

Письма были возвращены графине Меренберг, но через несколько лет, вероятно по требованию А. А. Пушкина, она отдала их ему, оставив у себя лишь французские письма поэта к Н. Н. и Н. И. Гончаровым. В 1880 г. сын поэта передал в запечатанном конверте полученные от сестры письма в Московский публичный Румянцевский музей (ныне ГБЛ). С 1937 г. автографы русских писем и одного французского хранятся

- 105 -

в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) Академии наук СССР. 13 писем к невесте остались за границей и сейчас находятся в парижской коллекции Сергея Лифаря. Начиная с 1887 г. письма к жене входят в собрания сочинений Пушкина (с 3-го изд. под ред. П. А. Ефремова и 1-го изд. под ред. П. О. Морозова), но все дореволюционные издания, включая и академическое 1906—1911 гг., воспроизводили тексты, отредактированные Тургеневым. Впервые по автографам письма напечатаны в 3-м томе издания «Писем Пушкина» (под ред. Л. Б. Модзалевского). В 1935 г. Лифарь выпустил фототипическое издание писем к невесте, по которому они и были напечатаны в академическом издании Полного собрания сочинений Пушкина.37

6

Несколько слов о письмах Натальи Николаевны к Пушкину. Их судьба давно занимает исследователей и архивистов. После того как они с позволения Николая I были возвращены Жуковским владелице, судьба этих писем полна загадок. Никто из исследователей их не видел, не видел их даже П. В. Анненков, читавший всю переписку поэта, хранившуюся в его семье. В последние годы появилось несколько статей, посвященных возможной судьбе этих писем. В 1966 г. в «Новом мире» появилась публикация С. Г. Энгель,38 которая, основываясь на просмотренных ею архивных документах ГБЛ, утверждала, что письма Н. Н. Пушкиной к мужу хранились в Румянцевском музее, фигурировали в издательских планах, а затем загадочно исчезли. «Загадочность» их исчезновения С. Г. Энгель связывает с якобы обнаруженными ею следами уничтожения и фальсификации части документов Румянцевского музея.

Проверку доводов С. Г. Энгель, тщательный анализ архивных документов и кропотливую работу по выявлению и сопоставлению всех упоминаний в печати о переписке Пушкина с женой провела С. В. Житомирская, заведовавшая в то время Рукописным отделом ГБЛ. Результаты ее исследования были опубликованы в 1971 г.39 Изучение входящих книг Румянцевского музея, нумерация страниц и протоколов показали, что никакой «фальсификации» не было. Сыном поэта А. А. Пушкиным в музей были переданы только письма самого поэта к жене, а все сообщения о письмах Натальи Николаевны исходят из одного источника — интервью с А. А. Пушкиным, в котором он сообщил репортерам, что в 1880 г. передал «переписку Пушкина с женой» в Румянцевский музей. Слово «переписка» привело виднейших пушкинистов — Лернера, Щеголева, Брюсова — к убеждению, что письма Н. Н. Пушкиной, так же как и письма самого поэта, находились в музее. С. В. Житомирская связывает

- 106 -

это убеждение со словесным недоразумением. К моменту появления интервью слово «переписка» (в особенности для специалиста) имело тот же смысл, что и теперь, — обмен письмами между двумя корреспондентами, но «для поколения, к которому принадлежал А. А. Пушкин, это слово равно обозначало и обмен письмами, и письма разных лиц к одному адресату». Убедительное объяснение дает Житомирская и всем другим упоминаниям о «Письмах Н. Н. Пушкиной» в архивных документах. Придя к выводу, что письма жены поэта «Румянцевскому музею никогда не принадлежали», она заключает свою статью обнадеживающими словами: «...поиски эти остаются делом будущего». Однако скорее всего эти поиски безнадежны. Письма могли сгореть в 1919 г., когда сгорел дом А. А. Пушкина, но к этому времени они, может быть, уже и не существовали.

В 1902 г. П. И. Бартенев писал В. И. Саитову, издававшему «Переписку» Пушкина: «Писем Натальи Николаевны к мужу не сохранилось, как говорил мне недавно старший сын их».40 Правда, 10 лет спустя, незадолго до смерти, он выразил недоверие к словам А. А. Пушкина, написав о возможной публикации этих писем «в далеком будущем». Но скорее всего это только надежда ученого. Чтя память мужа и понимая научное значение его писем, Н. Н. Пушкина-Ланская сохранила все его письма, свои же письма к нему она вполне могла уничтожить, ограждая себя от любопытства будущих поколений.41

Сноски

Сноски к стр. 87

¹ Тынянов Ю. Н. Проблемы стихотворного языка. Л., 1924, с. 123.

Сноски к стр. 88

² См.: Левкович Я. Л. Из наблюдений над черновиками писем Пушкина. — В кн.: Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1979, т. 9, с. 123—140.

³ Тынянов Ю. Н. Проза Пушкина. — Лит. современник, 1937, № 4, с. 191.

Сноски к стр. 89

⁴ Плетнев П. А. Сочинения. СПб., 1885, т. 3, с. 524.

⁵ См.: Левкович Я. Л. Незавершенный замысел Пушкина. — РЛ, 1981, № 1, с. 134—136.

Сноски к стр. 90

⁶ Ляцкий Е. А. А. С. Пушкин и его письма: Сборник журнала «Русское богатство» / Под ред. Н. К. Михайловского и В. Г. Короленко. СПб., 1899, с. 141.

⁷ Сиповский В. В. А. С. Пушкин по его письмам. — В кн.: Памяти Л. Н. Майкова. СПб., 1902, с. 457—458.

⁸ См.: Семенко И. М. Письма Пушкина. — В кн.: Пушкин А. С. Собр. соч. М., 1962, т. 9, с. 389—407.

Сноски к стр. 91

⁹ Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина: Исследования и материалы. 3-е изд. М.; Л., 1928, с. 50.

Сноски к стр. 93

¹⁰ Ободовская И., Дементьев М. Неизвестные письма Н. Н. Пушкиной / Пер. с франц. И. Ободовской. — Лит. Россия, 1971, 23 апр.; см. также: Пушкинский праздник: Спец. вып. Лит. газ. и Лит. России, 1971, 2—9 июня, с. 10; Ободовская И., Дементьев М. Вокруг Пушкина. Неизвестные письма Н. Н. Пушкиной и ее сестер Е. Н. и А. Н. Гончаровых. М., 1975, с. 155—180.

¹¹ Пушкин в письмах Карамзиных 1836—1837 годов. М.; Л., 1960, с. 81.

¹² Ободовская И., Дементьев М. Вокруг Пушкина, с. 177.

Сноски к стр. 96

¹³ Крестова Л. В. Почему Пушкин называл себя «русским Данжо»? (К вопросу об истолковании «Дневника»). — В кн.: Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1962, т. 4, с. 267—277.

Сноски к стр. 97

¹⁴ Пушкин А. С. Отрывки из писем, мысли и замечания. — Северные цветы на 1828 год. СПб., 1827, с. 208—226.

¹⁵ Анненков П. В. А. С. Пушкин в Александровскую эпоху. 1799—1826. СПб., 1874, с. 515.

¹⁶ Там же.

Сноски к стр. 98

¹⁷ Сиповский В. В. Пушкин по его письмам. — В кн.: Памяти Л. Н. Майкова, с. 455—468.

¹⁸ Айхенвальд Ю. И. Пушкин. 2-е изд. М., 1916, с. 26.

¹⁹ Эйхенбаум Б. М. Проблемы поэтики Пушкина. — В кн.: Пушкин. Достоевский. Пб., 1921, с. 89.

Сноски к стр. 99

²⁰ Лежнев А. Л. Проза Пушкина: Опыт стилевого исследования. М., 1937, с. 181.

²¹ Там же, с. 44—45.

²² См.: Там же, с. 45.

Сноски к стр. 100

²³ См.: Малаховский В. А. Лексика писем Пушкина. — Учен. зап. / Куйбыш. пед. и учит. ин-т, 1938, с. 4—36.

²⁴ Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. СПб., 1896, т. 1, с. 400.

²⁵ Лотман Ю. М. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя: Пособие для учащихся. Л., 1981, с. 202.

Сноски к стр. 101

²⁶ О культуре двуязычия в пушкинскую пору см.: Маймина Е. Е. Стилистические функции французского языка в переписке Пушкина и в его поэзии. — В кн.: Проблемы современного пушкиноведения: Межвуз. сб. науч. тр. Л., 1981, с. 58—63.

Сноски к стр. 102

²⁷ Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина, с. 230.

²⁸ Там же, с. 245.

Сноски к стр. 103

²⁹ «Следы прошлого всегда обожай». (Латин.) — Перевод цитаты из «Фиваиды» Публия Папиния Стация (песнь XII, ст. 817).

³⁰ Подробно о первой публикации писем Пушкина и откликах на нее см.: Измайлов Н. В. Тургенев — издатель писем Пушкина к Н. Н. Пушкиной. — В кн.: Тургеневский сборник: Материалы к Полному собранию сочинений и писем И. С. Тургенева. Л., 1969, с. 399—416.

Сноски к стр. 104

³¹ Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем. Письма. Л., 1966, т. 12, кн. 1, с. 279. (Приводятся мнения И. П. Арапетова и Г. Е. Благосветова.)

³² Там же, с. 300.

³³ Там же, с. 302.

³⁴ М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке. СПб., 1912, т. 3, с. 352—353.

³⁵ См.: Левкович Я. Л. Письма. — В кн.: Пушкин: Итоги и проблемы изучения. М.; Л., 1966, с. 352.

³⁶ См.: Маймин Е. А. Дружеская переписка Пушкина с точки зрения стилистики. — В кн.: Пушкинский сборник. Псков, 1962, с. 77—87.

Сноски к стр. 105

³⁷ Гофман М. Л., Лифарь Сергей. Письма Пушкина к Н. Н. Гончаровой: Юбилейное издание. 1837—1937. Париж, 1935.

³⁸ Энгель С. Г. Где письма Натальи Николаевны Пушкиной? — Новый мир, 1966, № 11, с. 272—279.

³⁹ Житомирская С. В. К истории писем Н. Н. Пушкиной. — Прометей. М., 1971, кн. 8, с. 148—165.

Сноски к стр. 106

⁴⁰ Отрывок из этого письма впервые публикуется в статье С. В. Житомирской.

⁴¹ Незадолго до выхода альманаха «Прометей» со статьей С. В. Житомирской М. Дементьев опубликовал письмо Российской книжной палаты от 30 окт. 1920 г. в Госиздат, где в перечне изданий, намеченных «к техническому исполнению <...> в первую очередь», упоминаются (так же как и в ряде документов, приводимых в статье Житомирской) «Письма Н. Н. Пушкиной — 3 печ. листа». М. А. Дементьев считает это письмо «чрезвычайно важным документом», даже «на сегодня единственным документом, который подтверждает, что письма Н. Н. Пушкиной действительно хранились в Румянцевском музее и действительно готовились к печати» (М. А. Дементьев. Еще о письмах Пушкину его жены. — Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз., 1970, т. 29, вып. 5, с. 47—48). Раскрывая инициалы в аналогичных документах, Житомирская читает: «Письма Наталье Николаевне Пушкиной» (т. е. письма поэта к жене, которые действительно хранились в Румянцевском музее). Правильность такого прочтения подтверждает совокупность приводимых ею доводов.