17—18 ноября 1833 г. Москва.
Лишь только ты уехал — я пошел в верх — сел возле дивана, где лежала Ольга Андреевна и сидел мольча, слушая ее стенанья — бред приноровленный — праклятия ругательства — и тому подобные вещи. — Наконец утишились оба, она не много с молкла я не заговорил — выбившись из сил я пошел спать — но не тут-то было — вопли — стенаньи поднели меня с постели, надев сапоги халад пошел и сел на то же место, продолжая мольчать и промольчал я около двух часов.
95
Наконец — естественность превозмогла искуство: захотели кушать — покушали и легли спать — в 9 часов. Спали смирно. В раннию обедню разбудил меня колокольный звон. Велел подать трупку, поставили самовар — лежа выпил стакан чаю, но по второму стакану Ольга Андреевна встала перешла на диван и прямо без всякого предисловия началось тоже [чем] только фортиссимо. Я опять надел холат — и сел — самовар еще кипит — день чуть прежжит — а Ольга Андревна кричит но-страдалчески, — Ох батюшки, Ох боже мой, ох-ох-ох... и что мне делать — и что я — ой, ой, ой — с ума сошла, куда деваться. Постепенно прибавлялься смысл к незвязным словам — образовались упреки, с эпиграммами, наконец опять ругательства проклятья и стращания, кончилось табаком — я спросил пумагу и тут же придвинув стол, и к тебе пишу — всё тихо. На вопрос — пишу ли я к В.<ере> А.<лександровне>, я сказал нет — и что пишу к тебе с твоего отъезда; я более сего слово не сказал. Она кажется уснула, я однако ж боюсь окончить письмо, что<б> тем ее не разбудить — что будет далее я не знаю, — но вот тебе одно слово только про себя — грому боятся можно или позволительно, ибо он бывает смертелен — но [на теа<тре>] кажется на счене нечего его боятся, а я всё равно его боюсь — где бы он ни был — и потому (дай бог не с глазить) я не понимаю, как меня ударом не прашибет, в пять лет можно узнать — что говорить нельзя и что надо молчать, но каково и молчать, — и что будет ей ей не знаю, с сойти в низ мне нельзя — с Гагарином при ней я говорить [не могу] хотя по франц.<узски> я не должен — принимать я никого не могу боясь и драмы и даже трагедии при свидетелях, не ужели я не шевелюсь — из слабо<сти>.1 Нет слабости, и какая слабость — что за пустяки, но вот от чего — что я ни как не теряю голову и все неистовства предвижу — [и видя] в каком бы я положении не был. Вот почему — кажусь я слаб, — делать ничего, до времяни, как сидеть — и не шевелится. Кошемар — в яве — а не во сне. Кричать хочется, голосу нет — т. е. денег, ни рукой ни ногой ни головой шевельнуть не льзя — и всё давит, давит и не задавит — когда-нибудь конец будет. Прощай.
П. Н.