Начало февраля 1826 г. Петербург.
Милый мой Пушкин, до тебя дошли ложные слухи о Раевском. Правда они оба в Петербурге, но на совершенной свободе. Государь говорил с ними, уверился в их невинности и, говорят, пожал им руку и поцеловал их. Отец их сделан членом Совета. Наш сумашедчий Кюхля нашелся,1 как ты знаешь по газетам, в Варшаве. Слухи в Петербурге переменились об нем так, как должно было ожидать всем знающим его коротко. Говорят, что он совсем не был в числе этих негодных Славян, а просто был воспламенен, как длинная ракета. Зная его доброе сердце и притом любовь хвастать разными положениями, в которые жизнь бросала его, я почти был в этом всегда уверен. [Да] Он бы верно кому-нибудь из товарищей не удержался сказал всю свою тайну. Дай бог, чтоб это была правда. Говорят великий князь Михайло Павлович с ним более всех ласков; [так] как от сумашедчего, от него можно всего ожидать, как от злодея ничего. —
По письму твоему приметил я, что ты изволишь на меня дуться, быть может, за долгое мое молчание. Исправься, душа моя, от такого греха; будь человеком, не будь зверем! Пиши ко мне по прежднему, за то я буду отвечать не по прежднему, т. е. акуратнее. Северные Цветы давно готовы, один Дашков не совсем выпростался, а такого одного ждут с охотою семеро. Твоя 2<-я> песня Онегина везде читается и переписывается. Я не только, что никому ее не давал, да и сам не имею. Твой экземпляр отдал Вяземскому, и для Цветов тобою назначенные куплеты его жена мне и переписала и прислала. Дела поправить нечем другим, как прислать ее с третьей к Плетневу и приказать печатать. Поздравление с Борисом Годуновым я было [пр] писал на огромном листе, да от радости до сих <пор> не окончил. Царицам гор мое почтение. Прощай.
Твой Дельвиг.