125

<О ВТОРОМ ТОМЕ „ИСТОРИИ РУССКОГО НАРОДА“>
ПОЛЕВОГО.

<1.>

Противуречия и промахи, указанные в разных журналах,
доказывают конечно не невежество г. Полевого (ибо сих обмолвок
можно было избежать, дав себе время подумать или справиться), но
токмо непростительную опрометчивость и поспешность. Презрение,
с каковым г-н П.<олевой> отзывался в своих примеч.<аниях> о
К.<арамзине>, издеваясь над его трудом — оскорбляло нравственное чувство
10 уважения нашего к великому соотечественнику. Но сия опрометчивость,
и необдуманность сильно повредили г. П.<олевому> во мнении малого
числа просвещенных и благоразумных читателей, ибо они
поколебали, если не вовсе уничтожили, доверенность, которую обязан он
был им внушить. Теперь мы читаем Ист.<орию> Русск.<ого> Нар.<ода>,
не полагаясь на добросовестность труда и верность разысканий —
но на каждое слово невольно требуем подтверждения
постоянного, если не имеем терпения или способов справляться сами.
Ист.<ория> Русск.<ого> Нар.<ода> состоит из отдельных отрывков,
часто не имеющих между собою связи по духу, в коем они писаны,
20 и походит более на разные журнальные статьи, чем на книгу,
обдуманную одним человеком и проникнутую единством духа.

Несмотря на сии недостатки Ист.<ория> Русск.<ого> Нар.<ода>
заслуживала внимания по многим остроумным замечаниям (NB.
Остро<умие>м называем мы не шуточки, столь любезные нашим веселым
критикам, но способность сближать понятия и выводить из них
новые и правильные заключения), по своей живости, хоть и
неправильной, по взгляду и по воззрению недальному и часто неверному,
но вообще новому и достойному критических исследований.

Второй том, ныне вышедший из печати, имеет, по нашему мнению,
30 большое преимущество перед первым.

1) В нем нет сбивчивого предисловия и гораздо менее
противуречий и многоречия.

2) Тон нападения на < Карамзина> уже гораздо благопристойнее.

126

3) Самый рассказ не есть уже пародия рассказа К<арамзина>, но
нечто собственно принадлежащее г. П<олевом>у.

II том начинается взглядом на всеобщее состояние Европы
в XI ст.

<2>

Г. Полевой предчувствует присутствие истины, но не умеет ее
отыскать и вьется около.

Он видит, что Россия была совершенно отделена от З.<ападной>
Европы. Он предчувствует тому и причину, но вскоре желание
10 приноровить систему новейших историков и к России увлекает его. —
Он видит опять и феодализм (называет его семейственным
ф.<еодализмом>) и в сем феодализме средство задушить феодализм же,
полагает его необходимым для развития сил юной России. Дело
в том, что в России не было еще феодализма, как перы Карла
не суть еще бароны феодальные, а были уделы, князья и их
дружина; что Россия не окрепла и не развилась во время княжеских
драк (как энергически назвал Карамзин удельные междоусобия),
но, напротив, ослабла и сделалась легкою добычею татар —
что аристо.<крация> не есть феодализм и что аристокрация, а не
20 феодализм, никогда не существовавший, ожидает русского историка.
Объяснимся.

Феодализм частность.

Аристокрация общность.

Феодализма в России не было. Одна фамилия, варяжская,
властвовала независимо, добиваясь великого княжества.

Феодальное семейство одно (vassaux).

Бояре жили в городах при дворе княжеском, не укрепляя своих

поместий,

не сосредоточиваясь в малом семействе,

30 не враждуя противу королей,

не продавая своей помощи городам.

Но

они были вместе, придворные товарищи об их правах заб<отились><?>

составили союз,

считались старшинством,

крамольничали.

Великие князья не имели нужды соединяться с народом, дабы
их усмирить.

127

Аристокрация стала могущественна. Ив.<ан> В.<асильевич> III держал
ее в руках при себе. Ив.<ан> IV казнил. В междуцарствие она возросла
до высшей степени. Она была наследственная, отселе местничество,
на которое до сих пор привыкли смотреть самым детским образом.
Не Ф.<едор>, но Языков, т. е. меньш<ое> дворянство уничтожило
местничество и боярство, принимая сие слово не в смысле
прид<ворного> <?> чина, но в смысле а<ристокрации>.

Феодализма у нас не было, и тем хуже.

<3.>

10 История древняя кончилась богочеловеком, говорит г-н Пол.<евой>.
Справедливо. Величайший духовный и политический переворот
нашей планеты есть християнство. В сей-то священной стихии исчез
и обновился мир. История древняя есть история Египта, Персии,
Греции, Рима. История новейшая есть история християнства. Горе
стране, находящейся вне ев.<ропейской> системы! Зачем же г-н
П.<олевой> за несколько страниц выше повторил пристрастное мнение 18-го
столетия и признал концом древней истории падение Западной
Римской империи — как будто самое распадение оной на Вост.<очную>
и Запад<ную> не есть уже конец Рима и ветхой системы его?

20 Гизо объяснил одно из событий христианской истории: европейское
просвещение. Он обретает его зародыш, описывает постепенное
развитие, и отклоняя всё отдаленное, всё постороннее, случайное,
доводит его до нас сквозь темные, кровавые, мятежные и наконец <?>
рассветающие века. Вы поняли великое достоинство фр.<анцузского>
историка. Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела
общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли,
другой формулы, как мысли и формулы, выведенных Гизотом из
истории християнского Запада. — Не говорите: иначе нельзя было быть.
Коли было бы это правда, то историк был бы астроном, и события
30 жизни человеч.<ества> были бы предсказаны в календарях, как и
затмения солнечные. Но провидение не алгебра. Ум ч<еловеческий>,
по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий
ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения,
часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть
случая — мощного, мгновенного орудия провидения. Один из
остроумнейших людей XVIII ст. предсказал Камеру ф.<ранцузских> депутатов
и могущественное развитие <?> России, но никто не предсказал ни
Нап.<олеона>, ни Полиньяка.

<1830>