126
127
Если бог пошлет мне читателей, то может быть для них будет
любопытно узнать, каким образом решился я написать Историю
села Горюхина. Для того должен я войти в некоторые
предварительные подробности.
Я родился от честных и благородных родителей в селе Горюхине
1801 года апреля 1 числа и первоначальное образование
получил от нашего дьячка. Сему-то почтенному мужу обязан я
впоследствии развившейся во мне охотою к чтению и вообще
к занятиям литературным. Успехи мои хотя были медленны, но
10 благонадежны, ибо на десят<ом> году отроду я знал уже почти
всё то, что поныне осталось у меня в памяти, от природы слабой
и которую по причине столь же слабого здоровья не дозволяли
мне излишне отягощать.
Звание литератора всегда казалось для меня самым завидным.
Родители мои, люди почтенные, но простые и воспитанные по-
старинному, никогда ничего не читывали и во всем доме кроме
Азбуки, купленной для меня, календарей и Новейшего письмовника,
никаких книг не находилось. Чтение письмовника долго
было любимым моим упражнением. Я знал его наизусть и, не смотря
20 на то, каждый день находил в нем новые незамеченные красоты.
После генерала Племянникова, у которо<го> батюшка был некогда
адъютантом, Курганов казался мне величайшим человеком. Я
расспрашивал о нем у всех и к сожалению никто не мог удовлетворить
моему любопытству, никто не знал его лично, на все мои
вопросы отвечали только, что Курганов сочинил Новейший
письмовник, что твердо знал я и прежде. Мрак неизвестности окружал
его как некоего древнего полу-бога; иногда я даже сомневался
в истинне его существовани<я>. Имя его казалось мне вымышленным
и предание о нем пустою мифою, ожидавшею изыскания
30 нового Нибура. Однако же он всё преследовал мое воображение,
я старался придать какой-нибудь образ сему таинственному лицу,
и наконец решил, что должен он был походить на земского
128
заседателя Корючкина, маленького старичка с красным носом и
сверкающими глазами.
В 1812 году повезли меня в Москву и отдали в пансион Карла
Ивановича Мейера — где пробыл я не более трех месяцев, ибо нас
распустили перед вступлением неприятеля — я возвратился в
деревню. По изгнании двухнадесяти языков хотели меня снова везти
в Москву посмотреть, не возвратился <ли> Карл Ив.<анович> на
прежнее пепелище или в противном случае отдать меня в другое
училище, но я упросил матушку оставить меня в деревне, ибо
10 здоровье мое не позволяло мне вставать с постели в 7 часов, как
обыкновенно заведено во всех пансионах. Таким образом достиг
я 16ти летнего возраста, оставаясь при первоначальном моем
образовании и играя в лапту с моими потешными, единственн<ая>
наук<а>, в коей приобрел я достаточное познание во время
пребывания моего в пансионе.
В сие время определился я юнкером в ** пехотный полк, в коем
и находился до прошлого 18** года. Пребывание мое в полку
оставило мне мало приятных впечатлений кроме производства
в офицеры и выигрыш<а> 245 рублей в то время как у меня в
20 кармане всего оставалося рубль 6 грив. Смерть дражайших моих
родителей принудила меня подать в отставку и приехать в мою вотчину.
Сия эпоха жизни моей столь для меня важна, что я намерен
о ней распространиться, заранее прося извинения у благосклонного
читателя, если во зло употреблю снисходительное его внимание.
День был осенний и пасмурный. Прибыв на станцию, с которой
должно было мне своротить на Горюхино, нанял я вольных и поехал
проселочною дорогой. Хотя я нрава от природы тихого, но
нетерпение вновь увидеть места, где провел я лучшие свои годы, так
сильно овладело мной, что я поминутно погонял моего ямщика,
30 то обещая ему на водку, то угрожая побоями, и как удобнее было
мне толкать его в спину, нежели вынимать и развяз<ыв>ать
кошелек, то, признаюсь, раза три и ударил его, что отроду со мною
не случалось, ибо сословие ямщиков, сам не знаю почему, для
меня в особенности любезно. Ямщик погонял свою тройку, но мне
казалось, что он, по обыкновению ямскому, уговаривая лошадей
и размахивая кнутом, всё-таки затягивал гужи. — Наконец завидел
Горюхинскую рощу; и через 10 минут въехал на барский двор.
Сердце мое сильно билось — я смотрел вокруг себя с волнением
неописанным. 8 лет не видал я Горюхина. Березки, которые при
40 мне посажены были около забора, выросли и стали теперь высокими,
129
ветвистыми деревьями. Двор, бывший некогда украшен тремя
правильным<и> цветник<ами>, меж которых шла широкая дорога
усыпанная песком, теперь обращен был в некошанный луг, на
котором паслась бурая корова. Бричка моя остановилась у переднего
крыльца. Человек мой пошел было отворить двери, но они были
заколочены, хотя ставни были открыты и дом казался обитаемым.
Баба вышла из людской избы и спросила, кого мне надобно. Узнав,
что барин приехал, она снова побежала в избу и вскоре дворня
меня окружила. Я был тронут до глубины сердца, увидя знакомые
10 и незнакомые лица — и дружески со всеми ими цалуясь: мои
потешные мальчишки были уже мужиками, а сидевшие некогда на
полу для посылок девчонки замужними бабами. Мужчины плакали
Женщинам говорил я без церемонии: „Как ты постарела“ — и мне
отвечали с чувством „Как вы-то, батюшка, подурнели“. Повели
меня на заднее крыльцо, на встречу мне вышла моя кормилица
и обняла меня с плачем и рыданием, как многострадального Одиссея.
Побежали топить баню. Повар, ныне в бездействии отростивший
себе бороду, вызвался приготовить мне обед, или ужин —
ибо уже смеркалось. Тотчас очистили мне комнаты, в коих жила
кормилица с девушками покойной матушки, и я очутился в
20 смиренной отеческой обители и заснул в той самой комнате, в
которой за 23 года тому родился.
Около трех недель прошло для меня в хлопотах всякого роду —
я возился с заседателями, предводителями и всевозможными
губернскими чиновниками. Наконец принял я наследство и был введен
во владение отчиной; я успокоился, но скоро скука бездействия
стала меня мучить. Я не был еще знаком с добрым и почтенным
соседом моим **. Занятия хозяйственные были вовсе для меня
чужды. Разговоры кормилицы моей, произведенной мною в
30 ключницы и управительницы, состояли счетом из 15 домашних
анекдотов, весьма для меня любопытных, но рассказываемых ею всегда
одинаково, так что она сделалась для меня другим новейшим
письмовником, в котором я знал, на какой странице какую найду строчку.
Настоящий же заслуженный письмовник был мною найден в
кладовой, между всякой рухлядью, в жалком состоянии. — Я вынес его
на свет и принялся было за него, но Курганов потерял для меня
прежнюю свою прелесть, я прочел его еще раз и больше уже не
открывал.
В сей крайности пришло мне на мысль, не попробовать ли
40 самому что-нибудь сочинить? Благосклонный читатель знает уже,
130
что воспитан я был на медные деньги и что не имел я случая
приобрести сам собою то, что было раз упущено, до шестнадцати
лет играя с двор<ов>ыми мальчишками, а потом переходя из губернии
в губернию, из квартиры на квартиру, провождая время с жидами да с
маркитантами, играя на ободранных биллиардах и маршируя в грязи.
К тому же быть сочинителем казалось мне так мудрено, так
недосягаемо нам непосвященным, что мысль взяться за перо сначала
испугала меня. Смел ли я надеяться попасть когда-нибудь
в число писателей, когда уже пламенное желание мое встретиться
10 с одним из них никогда не было исполнено? Но это напоминает
мне случай, который намерен я рассказать в доказательство
всегдашней страсти моей к отечественной словесности.
В 1820 году еще юнкером случилось мне быть по казенной
надобности в Петербурге. Я прожил в нем неделю и, несмотря на то, что
не было там у меня ни одного знакомого человека, провел время
чрезвычайно весело: каждый день тихонько ходил я в театр, в
галлерею 4-го яруса. Всех актеров узнал по имени и страстно
влюбился в **, игравшую с большим искусством в одно воскресенье
роль Амалии в драме Ненависть к людям и раскаяние. Утром
20 возвращаясь из Главного Штаба заходил я обыкновенно в низенькую
конфетную лавку, и за чашкой шоколаду читал литературные
журналы. Однажды сидел я углубленный в критическую статью
Благонамеренного; некто в гороховой шинеле ко мне подошел
и из-под моей книжки тихонько потянул листок Гамбургской Газеты.
Я так был занят, что не поднял и глаз. Незнакомый спросил себе
бифштексу и сел передо мною; я всё читал не обращая на него
внимания; он между тем позавтракал, сердито побранил мальчика
за неисправность, выпил полбутылки вина и вышел. — Двое молодых
людей тут же завтракали. „Знаешь ли, кто это был? — сказал
30 один другому: — „Это Б., сочинитель“. Сочинитель, воскликнул я
невольно, — и оставя журнал недочитанным и чашку недопитою,
побежал расплачиваться, и не дождавшися сдачи, выбежал на улицу.
Смотря во все стороны, увидел я издали гороховую шинель и
пустился за нею по Невск.<ому> проспекту — только что не бегом.
Сделав несколько шагов, чувствую вдруг, что меня останавливают —
оглядываюсь, гв.<ардейский> офицер заметил мне, что-де мне
следовало б не толкнуть его с тротуар<а>, но скорее остановиться
и вытянуться. После сего выговора я стал осторожнее; на беду
мою поминутно встречались мне офицеры, я поминутно останавливался,
40 а сочинитель всё уходил от меня вперед. Отроду моя солдатская
131
шинель не была мне столь тягостною — от роду эполеты
не казались мне столь завидными; наконец у самого Аничкина
моста догнал я гороховую шинель. „Позвольте спросить,— сказал
я, приставя ко лбу руку, — вы г. Б., коего прекрасные статьи имел
я счастие читать в Соревнователе Просвещения?“ — Никак нет-с,
— отвечал он мне, — я не сочинитель, а стряпчий; но ** мне очень
знаком; четверть часа тому я встретил его у Полицейского мосту. —
Таким образом уважение мое к р<усской> литературе стоило мне
30 копеек потерянной сдачи, выговора по службе и чуть-чуть не
10 ареста — а всё даром.
Не смотря на все возражения моего рассудка, дерзкая мысль
сделаться писателем поминутно приходила мне в голову. Наконец
не будучи более в состоянии противиться влечению природы, я
сшил себе толстую тетрадь с твердым намерением наполнить ее
чем бы то ни было. Все роды поэзии (ибо о смиренной прозе я
еще и не помышлял) были мною разобраны, оценены, и я непременно
решился на эпическую поэму, почерпнутую из Отечественной
Истории. Не долго искал я себе героя. Я выбрал Рюрика —
и принялся за работу.
20 К стихам приобрел я некоторый навык, переписывая тетрадки,
ходившие по рукам между нашими офицерами, именно: Опасного
соседа, Критику на Московский Бульвар, на Пр.<есненские> пруды
и т. под. Не смотря на то поэма моя подвигалась медленно и я
бросил ее на третьем стихе. Я думал, что эпический род не мой род,
и начал трагедию Рюрик. Трагедия не пошла. Я попробовал
обратить ее в балладу — но и баллада как-то мне не давалась. Наконец
вдохновение озарило меня, я начал и благополучно окончил
надпись к портрету Рюрика.
Не смотря на то, что надпись моя была не вовсе недостойна
30 внимания, особенно как первое произведение молодого стихотворца,
однако ж я почувствовал, что я не рожден поэтом, и довольствовался
сим первым опытом. Но творческие мои попытки так привязали
меня к литературным занятиям, что уже не мог я расстаться
с тетрадью и чернильницей. Я хотел низойти к прозе. На
первый случай, не желая заняться предварительным изучением,
расположением плана, скреплением частей и т. под., я вознамерился
писать отдельные мысли, без связи, без всякого порядка,
в том виде, как они мне станут представляться. К несчастию,
мысли не приходили мне в голову — и в целые 2 дня надумал я
40 только следующее замечание:
132
Человек, не повинующийся законам рассудка, и привыкший
следовать внушениям страстей, часто заблуждается и подвергает
себя позднему раскаянию. — Мысль конечно справедливая, но уже
не новая. Оставя мысли, принялся я за повести, но, не умея с
непривычки расположить вымышленное происшедствие, я избрал
замечательные анекдоты, некогда мною слышанные от разных особ,
и старался украсить истину живостию рассказа, а иногда и
цветами собственного воображения. Составляя сии повести,
мало-по-малу, образовал я свой слог и приучился выражаться
10 правильно, приятно, и свободно. Но скоро запас мой истощился
и я стал опять искать предмета для литературной моей деятельности.
Мысль оставить мелочные и сомнительные анекдоты для
повествования истинных и великих происшедствий давно тревожила мое
воображение. Быть судиею, наблюдателем и пророком веков и
народов казалось мне высшею степенью, доступной для писателя. Но
какую историю мог я написать с моей жалкой образованностию,
где бы не предупредили меня многоученые, добросовестные мужи?
Какой род истории не истощен уже ими? Стану ль писать историю
20 всемирную — но разве не существует уже бессмертный труд
аббата Милота? Обращусь ли к истории отечественной? что скажу
я после Татищева, Болтина и Голикова? и мне ли рыться в летописях
и добираться до сокровенного смысла обветшалого языка,
когда не мог я выучиться славянским цыфрам? Я думал об истории
меньшего объема, напр. об истории губернского нашего города;
но и тут сколько препятствий для меня неодолимых! Поездка в город,
визиты к губернатору и к архиерею, просьба о допущении в архивы
и монастырские кладовые и проч. Ист.<ория> уездного нашего города
была бы для меня удобнее, но она не была занимательна ни для
30 философа, ни для прагматика, и представляла мало пищи красноречию.
*** был переимянован [в] города в 17** году, и единственное
замечательное происшедствие, сохранившееся в его Летописях,
есть ужасный пожар, случившийся 10 лет тому назад — и
истребивший базар и присутственные места.
Нечаянный случай разрешил мои недоумения. Баба, развешивая
белье на чердаке, нашла старую корзину, наполненную щепками,
сором и книгами. Весь дом знал охоту мою к чтению. — Ключница
моя, в то самое время, как я, сидя за моей тетрадью, грыз перо
и думал об опыте сельских проповедей, с торжеством втащила
40 корзинку в мою комнату, радостно восклицая: „книги! книги!“ —
133
Книги! — повторил я с восторгом и бросился к корзинке. В самом
деле, я увидел целую груду книг в зеленом и синем бумажном
переплете — это было собрание старых календарей. — Сие открытие
охладило мой восторг, но всё я был рад нечаянной находке,
всё же это были книги, и я щедро наградил усердие прачки полтиною
серебром. Оставшись наедине, я стал рассматривать свои
календари, и скоро мое внимание было сильно ими привлечено.
Они составляли непрерывную цепь годов от 1744 до 1799, т. е.
ровно 55 лет. Синие листы бумаги, обыкновенно вплетаемые в
10 календари, были все исписаны старинным почерком. Брося взор на сии
строки, с изумлением увидел я, что они заключали не только
замечания о погоде и хозяйственные счеты, но также и известия
краткие исторические касательно села Горюхина. Немедленно занялся
я разбором драгоценных сих записок и вскоре нашел, что они
представляли полную историю моей отчины в течение почти целого
столетия в самом строгом хронолог<ическом> порядке. Сверх сего
заключали они неистощимый запас экономических, статистических,
метеорологических и других ученых наблюдений. С тех пор изучение
сих записок заняло меня исключительно — ибо увидел я возможность
20 извлечь из них повествование стройное, любопытное
и поучительное. — Ознакомясь довольно с драгоценными сими
памятниками, я стал искать новых источников Истории села
Горюхина. — И вскоре обилие оных изумило меня. Посвятив целые
6 месяцев на предварительное изучение, наконец приступил я к давно
желанному труду — и с помощию божиею совершил оный сего
ноября 3 дня 1827-го <года>.
Ныне, как некоторый мне подобный историк, коего имени я не
запомню, оконча свой трудный подвиг, кладу перо и с грустию
иду в мой сад размышлять о том, что мною совершено. Кажется
30 и мне, что, написав Историю Горюхина, я уже не нужен миру, что
долг мой исполнен и что пора мне опочить!
———
Здесь прилагаю список источников, послуживших мне к
составлению Истории Горюхина: 1) Собрание старинных календарей.
54 части. Первые 20 частей исписанно старинным почерком с
титлами. Летопись сия сочинена прадедом моим Андреем Степановичем
Белкиным. Он<а> отлича<е>тся ясностию и краткостию слога:
например: 4 мая. Снег. Тришка за грубость бит. 6 — корова бурая
пала. Сенька за пьянство бит. 8 — погода ясная. 9 — дождь и снег.
Тришка бит по погоде. 11 — погода ясная. Пороша. Затравил
134
3 зайцев, и тому подобное, безо всяких размышлений... — Остальные
35 частей писаны разными почерками, большею частию
так называемым лавочничьим с титлами и без титлов, вообще
плодовито, несвязно и без соблюдения правописания. Кой-где
заметна женская рука. В сие отделение входят записки деда моего
Ивана Андреевича Белкина и бабки моей, а его супруги, Евпраксии
Алексеевны — также и записки приказчика Гарбовицкого.
2. Летопись Горюхинского дьячка. Сия любопытная рукопись
отыскана мною у моего попа, женатого на дочери летописца. Первые
10 листы были выдраны и употреблены детьми священника на
так называемые змеи. Один из таковых упал посреди моего двора.
Я поднял его и хотел было возвратить детям, как заметил, что
он был исписан. С первых строк увидел я, что змей составлен
был из летописи [и] к счастию успел спасти остальное. Летопись
сия, приобретенная мною за четверть овса, отличается
глубокомыслием и велеречием необыкновенным.
3. Изустные предания. — Я не пренебрегал никакими известиями.
Но в особенности обязан Аграфене Трифоновой, матери Авдея
старосты, бывшей (говорят) любовницею приказчика Горб<овицкого>.
20 4. Ревижские сказки, с замечаниями прежних старост (счетные
и расходные книги) косательно нравственности и состояния крестьян.
———
Страна по имени столицы своей Горюхиным называемая
занимает на земном шаре более 240 деся<тин>. Число жителей
простирается до 63 душ. К северу граничит она с деревнями
Дериуховом и Перкуховом, коего обитатели бедны, тощи и малорослы,
а гордые владельцы преданы воинственному упражнению зайчей
охоты. К югу река Сивка отделяет ее от владений Карачевских
вольных хлебопашцев — соседей беспокойных, известных буйной
30 жестокостию нравов. К западу облегают <ее> цветущие поля
Захарьинские, благоденствующие под властию мудрых и просвещенных
помещиков. К востоку примыкает она к диким, необитаемым
местам, к непроходимому болоту, где произрастает одна клюква,
где раздается лишь однообразное квакание лягушек и где суеверное
предание предполагает быть обиталищу некоего беса.
NB. Сие болото и называется Бесовским. Рассказывают, будто
одна полуумная пастушка стерегла стадо свиней не далече от сего
уединенного места. Она сделалась беременною и никак не могла
135
удовлетворительно объяснить сего случая. Глас народный обвинил
болотного беса, — но сия сказка недостойна внимания историка,
и после Нибура непростительно было бы тому верить.
———
Издревле Горюхино славилось своим плодородием и
благорастворенным климатом. Рожь, овес, ячмень и гречиха родятся на
тучных его нивах. Березовая роща и еловый лес снабжают обитателей
деревами и валежником на построение и отопку жилищ.
Нет недостатка в орехах, клюкве, бруснике и чернике. Грибы
произрастают в необыкновенном количестве; сжаренные в сметане
10 представляют приятную, хотя и нездоровую пищу. Пруд наполнен
карасями, а в реке Сивке водятся щуки и налимы.
———
Обитатели Горюхина большей частию росту середнего, сложения
крепкого и мужественного, глаза их серы, волосы русые или рыжие.
Женщины отличаются носами, поднятыми несколько вверх,
выпуклыми скулами и дородностию. — NB. Баба здоровенная, сие
выражение встречается часто в примечаниях старосты к Ревижским
сказкам. — Мужчины добронравны, трудолюбивы (особенно на своей
пашне), храбры, воинственны: многие из них ходят одни на медведя
и славятся в околодке кулачными бойцами; все вообще склонны
20 к чувственному наслаждению пиянства. Женщины сверх домашних
работ разделяют с мужчинами большую часть их трудов; и не
уступят им в отважности, редкая из них боится старосты. Они
составляют мощную общественную стражу, неусыпно бодрствующую
на барском дворе, и называются копейщицами (от словенского
слова копье ). Главная обязанность копейщиц как можно чаще
бить камнем в чугунную доску и тем устрашать злоумышление.
Они столь целомудренны, как и прекрасны; на покушения
дерзновенного отвечают сурово и выразительно.
Жители Г<орюхина> издавна производят обильный торг лыками,
30 лукошками и лаптями. Сему способствует река Сивка, через которую
весною переправляются они на челноках, подобно древним
скандинав<ам>, а прочие время<на> года переходят в брод,
предварительно засучив портки до колен.
Язык Горюхинский есть решительно отрасль славянского, но
столь же разнится от него, как и русской. Он исполнен сокращениями
и усечениями — некоторые буквы вовсе в нем уничтожены
или заменены другими. Однако ж великороссиянину легко понять
горюхинца и обратно.
136
Мужчины женивались обыкновенно на 13м году на девицах
20-летних. Жены били своих мужей в течении 4 или 5 лет. После
чего мужья уже начинали бить жен; и таким образом оба пола
имели свое время власти, и равновесие было соблюдено.
Обряд похорон происходил следующим образом. В самый день
смерти покойника относили на кладбище — дабы мертвый в избе
не занимал напрасно лишнего места. От сего случалось, что к
неописанной радости родственников мертвец чихал или зевал в ту
самую минуту, как его выносили в гробе за околицу. Жены
10 оплакивали мужьев, воя и приговаривая — „Свет-моя удалая головушка!
на кого ты меня покинул? чем-то мне тебя поминати?“ При
возвращении с кладбища начиналася тризна в честь покойника, и
родственники и друзья бывали пьяны 2-3 дня или даже целую неделю,
смотря по усердию и привязанности к его памяти. Сии древние
обряды сохранилися и поныне.
Одежда горюхинцев состояла из рубахи, надеваемой сверх
порток, что есть отличительный признак их славянского происхождения.
Зимою носили они овчинный тулуп, но более для красы,
нежели из настоящей нужды — ибо тулуп обыкновенно накидывали
20 они на одно плечо и сбрасывали при малейшем труде, требующем
движения.
Науки, искусства и поэзия издревле находились в Горюхине
в довольно цветущем состоянии. Сверх священника и церковных
причетников, всегда водились в нем грамотеи. Летописи упоминают
о земском Терентии, жившем около 1767 году, умевшем писать
не только правой, но и левою рукою. Сей необыкновенный
человек прославился в околодке сочинением всякого роду писем,
челобитьев, партикулярных пашпортов и т. под. Неоднократно
пострадав за свое искусство, услужливость и участие в разных
30 замечательных происшедствиях, он умер уже в глубокой старости,
в то самое время, как приучался писать правою ногою, ибо
почерка обеих рук его были уже слишком известны. Он играет,
как чит.<атель> увидит ниже, важную роль и в истории
Горюхина.
Музыка была всегда любимое искусство образованных
горюхинцев, балалайка и волынка, услаждая чувств.<ительные> сердца,
поныне раздаются в их жилищах, особенно в древнем общественном
здании, украшенном елкою и изображением двуглавого орла.
Поэзия некогда процветала в древнем Горюхине. Доныне
40 стихотворения Архипа-Лысого сохранились в памяти потомства.
137
В нежности не уступят они эклогам известного Виргилия, в
красоте воображения далеко превосходят они идиллии г-на Сумарокова.
И хотя в щеголеватости слога и уступают новейшим произведениям
наших Муз, но равняются с ними затейливостию и остроумием.
Приведем в пример сие сатирическое стихотворение:
Ко боярскому двору
Антон староста идет, (2)
Бирки в пазухе несет, (2)
10 Боярину подает,
А боярин смотрит,
Ничего не смыслит.
Ах ты, староста Антон,
Обокрал бояр кругом,
Село по миру пустил,
Старостиху надарил.
Познакомя таким образом моего читателя с этнографическим и
статистическим состоянием Горюхина и со нравами и обычаями
его обитателей, приступим теперь к самому повествованию.
БАСНОСЛОВНЫЕ ВРЕМЕНА —
20 СТАРОСТА ТРИФОН.
Образ правления в Горюхине несколько раз изменялся. Оно
попеременно находилось под властию старшин, выбранных миром,
приказчиков, назначенных помещиком, и наконец непосредственно
под рукою самих помещиков. Выгоды и невыгоды сих различных
образов правления будут развиты мною в течение моего
повествования.
Основание Горюхина и первоначальное население оного покрыто
мраком неизвестности. Темные предания гласят, что некогда
Горюхино было село богатое и обширное, что все жители оного
30 были зажиточны, что оброк собирали единожды в год и отсылали
неведомо кому на нескольких возах. В то время всё покупали
дешево, а дорого продавали. Приказчиков не существовало, старосты
никого не обижали, обитатели работали мало, а жили припеваючи,
и пастухи стерегли стадо в сопогах. Мы не должны обольщаться
сею очаровательною картиною. Мысль о золотом веке
сродна всем народам и доказывает только, что люди никогда не
довольны настоящим и, по опыту имея мало надежды на будущее,
138
украшают невозвратимое минувшее всеми цветами своего
воображения. Вот что достоверно:
Село Горюхино издревле принадлежало знаменитому роду
Белкиных. Но предки мои, владея многими другими отчинами, не
обращали внимания на сию отдаленную страну. Горюхино платило
малую дань и управлялось старшинами, избираемыми народом на
вече, мирскою сходкою называемом.
Но в течении времени родовые владения Белкиных раздробились
и пришли в упадок. Обедневшие внуки богатого деда не
10 могли отвыкнуть от роскошных своих привычек — и требовали
прежнего полного дохода от имения, в десять крат уже
уменьшившегося. Грозные предписания следовали одно за другим.
Староста читал их на вече; старшины витийствовали, мир
волновал[ся], — а господа, вместо двойного оброку, получали лукавые
отговорки и смиренные жалобы, писанные на засаленной бумаге и
запечатанные грошом.
Мрачная туча висела над Горюхиным, а никто об ней и не
помышлял. В последний год властвования Трифона, последнего
старосты, народом избранн<ого>, в самый день храмового праздника,
20 когда весь народ шумно окружал увеселительное здание (кабаком
в просторечии именуемое) или бродил по улицам, обнявшись между
собою и громко воспевая песни Архипа-Лысого, въехала в село
плетеная крытая бричка, заложенная парою кляч едва живых; на
козлах сидел оборванный жид — а из брички высунулась голова
в картузе и казалось с любопытством смотрела на веселящийся
народ. Жители встретили повозку смехом и грубыми насмешками.
(NB. Свернув трубкою воскраия одежд, безумцы глумились над
еврейск<им> возницею и восклицали смехотворно: „Жид, жид, ешь
свиное ухо! ..“ Летопись Гор<юхинского> Дьячка.) Но сколь
30 изумились они, когда бричка остановилась посреди села и когда
приезжий, выпрыгнув из нее, повелительным голосом потребовал
старосты Трифона. Сей сановник находился в увеселительном
здании, откуда двое старшин почтительно вывели его под
руки. — Незнакомец, посмотрев на него грозно, подал ему письмо
и велел читать оное немедленно. Старосты горюхинские имели
обыкновение никогда ничего сами не читать. Староста был
неграмотен. Послали за земским Авдеем. Его нашли не подалеку, спящего
в переулке под забором — и привели незнакомцу. Но по
приводе или от внезапного испуга, или от горестного предчувствия,
40 буквы письма, четко написанного, показались ему отуманенными —
139
и он не был в состоянии их разобрать. — Незнакомец,
с ужасными проклятиями отослал спать старосту Три<фона> и
земского Авдея отложил чтение письма до завтрашнего дня и пошел
в приказную избу, куда жид понес за ним и его маленькой чамодан.
Горюхинцы с безмолвным изумлением смотрели на сие
необыкновенное происшедствие, но вскоре бричка, жид и незнакомец были
забыты. День кончился шумно и весело — и Горюхино заснуло,
не предвидя, что ожидало его.
С восходом утреннего солнца жители были пробуждены стуком
10 в окошки и призыванием на мирскую сходку. Граждане один за
другим явились на двор приказной избы, служивший вечевою
площадию. Глаза их были мутны и красны, лица опухлы; они, зевая
и почесываясь, смотрели на человека в картузе, в старом голубом
кафтане, важно стоявшего на крыльце приказной избы, — и старались
припомнить себе черты его, когда-то ими виденные. Староста
Т<рифон> и земской А<вдей> стояли подле него без шапки с видом
подобострастия <и> глубокой горести. — „Все ли здесь?“ —
спросил незнакомец. — „Все ли-ста здесь?“ — повторил староста.
„Все-ста“ — отвечали граждане. Тогда староста объявил, что от барина
20 получена грамота, и приказал земскому прочесть ее во услышание
мира. Авдей выступил и громогласно прочел следующее. (NB
„Грамоту грозновещую сию списах я у Трифона старосты, у негоже
хранилася она в кивоте вместе с другими памятниками владычества его
над Горюхином“. Я не мог сам <?> отыскать сего любопытного письма).
Трифон Иванов!
Вручитель письма сего, поверенный мой **, едет в отчину мою
село Горюхино для поступления в управление оного. Немедленно
по его прибытию собрать мужиков и объявить им мою барскую
волю, а именно: Приказаний поверенного моего ** им, мужикам,
30 слушаться как моих собственных. А всё, чего он ни потребует,
исполнять беспрекословно, в противном случае имеет он **
поступать с ними со всевозможною строгостию. К сему понудило
меня их бессовестное непослушание, и твое, Трифон Иванов,
плутовское потворство.
Подписано NN.
Тогда **, растопыря ноги на подобие буквы хера и подбочась
на подобие ферта, произнес следующую краткую и выразительную
речь: „Смотрите ж вы у меня, не очень умничайте — вы, я знаю,
народ избалованный, да я выбью дурь из ваших голов, небось,
140
скорее вчерашнего хмеля“. Хмеля ни в одной голове уже не было,
Горюхинцы, как громом пораженные, повесили носы — и с ужасом
разошлись по домам.
ПРАВЛЕНИЕ ПРИКАЗЧИКА **
** принял бразды правления и приступил к исполнению своей
политической системы, она заслуживает особенного рассмотрения.
Главным основанием оной была следующая аксиома: Чем мужик
богаче, тем он избалованнее — чем беднее, тем смирнее. Вследствие
сего ** старался о смирности вотчины, как о главной крестьянской
10 добродетели. Он потребовал опись крестьянам, разделил
их на богачей и бедняков. 1) Недоимки были разложены меж <?>
зажиточных мужиков и взыскаемы с них со всевозможною
строгостию. — 2) Недостаточные и празднолюбивые гуляки были
немедленно посажены на пашню — если же по его расчету труд их
оказывался недостаточным, то он отдавал их в батраки другим
крестьянам, за что сии платили ему добровольную дань, а отдаваемые
в холопство имели полное право откупаться, заплатя сверх недоимок
двойной год.<овой> оброк. Всякая общественная повинность
падала на зажиточных мужик<ов>. Рекрутство же было торжеством
20 корыстолюбивому правителю; ибо от оного по очереди откупались
все богатые мужики, пока наконец выбор не падал <на> негодяя
или разоренного.* Мирские сходки были уничтожены. — Оброк
собирал он понемногу и круглый год сряду. Сверх того, завел он
нечаянные сборы. Мужики кажется, платили и не слишком более
противу прежнего, но никак не могли ни наработать, ни накопить
достаточно денег. В 3 года Горюхино совершенно обнищало.
Горюхино приуныло, базар запустел, песни Архипа-Лысого
умолкли. Ребятишки пошли по миру. Половина мужиков была на
пашне, а другая служила в батраках; и день храмового праздника
30 сделался, по выражению летописца, не днем радости и ликования,
но годовщиною печали и поминания горестного.
——————
* Посадил окаянный приказчик Антона Тимофеева в железы — а старик Тимофей сына откупил за 100 р.; а приказчик заковал Петрушку Еремеева, и того откупил отец за 68 р. — и хотел окаянный сковать Леху Тарасова, но тот бежал в лес — и приказчик о том вельми крушился и свирепствовал во словесах, — а отвезли в город и отдали в рекр.<уты> Ваньку пьяницу (Донесение Горюх.<инских> муж.<иков>).