485

ИЗ РАННИХ РЕДАКЦИЙ

486

487

АРАП ПЕТРА ВЕЛИКОГО

В беловой рукописи романа имеется несколько зачеркнутых мест:

Стр. 9. После слов «почувствовать всеми способами»

Графиню почитают,— сказал он Ибрагиму,— женщиной умной и холодною, имеющей любовников от нечего делать. Это мнение не справедливо. Она проста, имеет пылкие чувства, и любовь главное дело ее жизни. В обществе она рассеяна и ленива; это придает какую-то заманчивость ее словам. Ее странные вопросы, загадочные ответы вольно принимать за эпиграмматические выходки или за глупости; мы, т. е. близкие ее приятели, из дружбы прославили ее оригинальность и остроту. Впрочем, она женщина самая добрая, самая милая. Познакомьтесь с нею короче, вы ее полюбите и удостоверитесь, что ограниченность ее ума почти незаметна от избытка простодушия и чувствительности.

Стр. 10. (ср. стр. 14). После слов «стали до них доходить»:

Своенравный свет беспощадно гонит на самом деле то, что допускает в теории.

Стр. 15. После слов «предметы, им покидаемые навек»:

Целый день он думал о графине D., следовал сердцем за нею, казалось, был свидетелем каждого ее движенья, каждой ее мысли; в часы, когда он обыкновенно с нею видался, он мысленно собирался к ней, входил в ее комнату, садился подле нее, разговаривал с нею — и мечтание постепенно становилось так сильно, так ощутительно, что он совершенно забывался.

Стр. 15. (ср. стр. 17). После слов «и они поскакали»:

Ибрагим не мог опомниться. Прошедшее казалось ему сном. Он вновь сидел подле Петра, он видел и слушал вновь великого человека, близ коего провел он свое младенчество. Дорогою государь весело с ним разговаривал о разных предметах. Между тем въехали они в Петербург.

488

Стр. 34. После слов «возвратился домой» (окончание главы V):

На другой день, следуя во всем советам государя, приехал он к Гавриле Афанасьевичу и был принят как жених, хоть и не мог видеть свою невесту. Ему сказали, что она ушиблась, прыгая неосторожно с своими подружками. С тех пор Ибрагим всякий день ездил к своему будущему тестю и своим почтительным и ласковым обхождением, кротким и образованным умом во время болезни Натальи Гавриловны снискал не только дружество отца, но и уважение князя Лыкова и благосклонность доброй Татьяны Афанасьевны, которая не раз со вздохом говорила своему брату: «Лучшего жениха грех нам и желать; а жаль, что он арап».

Стр. 36. После слов «маленькую mijaurée?»:

— Нет,— отвечал Ибрагим,— я женюсь конечно не по страсти, но по соображению, и то если она не имеет от меня решительного отвращения.

РОМАН В ПИСЬМАХ

В черновой рукописи было:

Стр. 65. После слов «лишние страницы»:

Твое замечание о романических героях и героинях справедливо. Романы основаны на любви. Мужчины почти не знают любви: они развлечены честолюбием etc.

Стр. 70. После слов «разве не аристократка?»:

Недавно кто-то напомнил эпиграмму Давыдова какой-то спелой кокетке, которая смеялась над его демократическою склонностью к субреткам: que voulez-vous, Madame, elles sont plus fraîches... <см. перевод> Многие приняли сторону дам большого света, утверждали, что любовь питается блеском и тщеславием.

ПОВЕСТИ БЕЛКИНА

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

Черновая редакция предисловия.

Сердечно радуюсь, что рукопись, которую имел я честь вам препроводить, показалась вам достойной некоторого внимания. Спешу исполнить волю вашу, доставляя вам все сведения, кои мог я получить касательно покойного моего друга.

Петр Иванович Д — родился в Москве в 1801 году от честных и благородных родителей. Будучи младенец, лишился он отца своего, Ив. П. Д., коллежского асессора и кавалера. П. И. воспитывался

489 во втором кадетском корпусе, где, несмотря на чрезвычайную нежность здоровья и слабость памяти, оказал он довольно значительные успехи в науках. Его прилежание, хорошее поведение, скромность и доброта заслужили ему любовь наставников и уважение товарищей. В 1818 году был он выпущен офицером в Селенгинский пехотный полк, в коем он и служил до 1822. В сие время лишился он матери, и расстроенное здоровие принудило его взять отставку. Он поселился в Нов... уезде, в сельце Горюхине, где и провел остальные дни краткой своей жизни.

Быв его опекуном, желал я сдать ему его имение на законном основании, но П. И. по природной беспечности никогда не мог решиться пересмотреть счетные книги, планы и бумаги, мною ему представленные. Насилу уговорил его поверить по крайней мере расход и приход последних двух лет, но он довольствовался пересмотром одних итогов, по коим заметил, что число кур, гусей, телят и прочей домашней живности умножилось почти вдвое, благодаря хорошему надзору, хотя, к сожалению, число мужиков значительно уменьшилось по причине повальной болезни, свирепствовавшей в нашем краю. Предвидя, что беспечность его характера не допустит его заниматься хозяйством, я предлагал ему продолжение своего управления, на что он не согласился, совестясь налагать на меня лишние хлопоты.

Я советовал ему по крайней мере пустить крестьян на оброк и тем избавить самого себя ото всякой хозяйственной заботы. Предположение мое было им одобрено, однако не привел его в исполнение за недосугом. Между тем хозяйство остановилось, крестьяне не платили оброка и перестали ходить на барщину, так что не было во всем околотке помещика, более любимого и менее получающего дохода.

В окончательную редакцию предисловия не вошли следующие места:

Стр. 55. После слов «в село Горюхино, свою отчину»:

Описание приезда его, почерпнутое мною из его рукописи, мне им подаренной, полагая, что вам оное любопытно будет, здесь прилагаю. (Здесь выпущен довольно длинный отрывок из одной пространной рукописи, нами ныне приобретенной и которую надеемся издать, если сии повести благосклонно приняты будут публикою.)

Стр. 56. После слов «друг с другом не сходствовали»:

В доказательство сего приведу пример. Перед обедом, какая бы ни была погода, осматривая поля и работы или занимаясь охотою или просто прогуливаясь, обыкновенно езжу я верхом,

490 что здоровию моему отменно полезно и даже необходимо. П. И., не имев привычки к верховой езде, долго опасался следовать моему примеру, наконец решился потребовать лошадь. Я приказал для него оседлать самую смирную изо всей моей конюшни — и поехал шагом, ибо рысь могла показаться ему с непривычки ездой слишком опасною и беспокойною, к тому и лошадь его давно от нее отвыкла. П. И. сидел довольно бодро и начинал уже приноравливаться к движению коня — как я, подъехав к риге, на которой молотили, остановился. Следуя моему примеру, и лошадь П. И. стала. Но он от внезапного сотрясения потерял равновесие, упал и расшиб себе руку. Сие несчастие и смех, от коего не мог я воздержаться, не помешали ему и впредь сопровождать меня в моих прогулках, и впоследствии приобрел он некоторый навык в верховой езде, в сем столь же полезном, как и благородном упражнении.

МЕТЕЛЬ

В рукописи имеются места, исключенные из окончательного текста:

Стр. 77. После слов «окружена была искателями»:

В числе новых двое, казалось, оспоривали между собою первенство, удалив всех прочих соперников. Один на них был сын уездного предводителя, тот самый маленький улан, который некогда клялся в вечной дружбе бедному нашему Владимиру, но ныне хохотун, обросший усами и бакенбардами и смотрящий настоящим Геркулесом. Другой был раненый гусарский полковник, лет около 26-ти, с Георгием в петлице и с интересной бледностию (как говорили тамошние барышни).

Стр. 77. После цитаты из Петрарки:

Правда и то, что уланский Геркулес, казалось, имел над нею особенную власть: они были между собою короче и откровеннее. Но всё это (по крайней мере с ее стороны) походило более на дружество, чем на любовь. Заметно было даже, что волокитство молодого улана иногда ей досаждало, и редко его шутки приняты были ею благосклонно. Раненый гусар менее шумел и смеялся, но, кажется, успевал гораздо более.

ГРОБОВЩИК

Стр. 85. После слов «Целый день разъезжал с Разгуляя к Никитским воротам и обратно» в рукописи:

К вечеру всё сладил и приехал домой уже поздно. В светлице

491 не было огня; дочери его давно спали. Он долго стучался у калитки, пока сонный дворник его не услышал. Адриан разбранил его по своему обыкновению и отправил его дрыхнуть, но в сенях гробовщик остановился: ему показалось, что люди ходят по комнатам. «Воры!» была первая мысль гробовщика; он был не трусливого десятка, первым его движением было войти как можно скорее. Но тут ноги его подкосились, и он от ужаса остолбенел.

СТАНЦИОННЫЙ СМОТРИТЕЛЬ

В рукописи было:

Стр. 90. После слов «до последней нитки»:

Приехав на станцию, первая забота моя было поскорее переодеться, вторая—поскорее поехать. «Нет лошадей»,— сказал мне смотритель и подал мне книгу в оправдание слов своих. «Как нет лошадей?» —  закричал я с гневом отчасти притворным (из записок молодого человека).

Помета в скобках указывает на то, что дальнейшее должно было явиться выпиской из ранее написанных «Записок молодого человека»; см. стр. 385.

Стр. 90. После слов «...вся в покойницу мать»:

«Да она же у меня такая разумная, такая проворная. И верите ли вы, что с ней и курьеры заговариваются». — Тут вошел мой старый ямщик (т. е. двадцатилетний ямщик, привезший меня; на большой дороге и стареются-то на почтовых) с требованием на водку; в то время народ не прашивал на чай. Но просвещение... исполински шагнув в последнее десятилетие... Не успел я расплатиться с ним, как Дуня воротилась с самоваром.

Стр. 91. После слов «столь долгого, столь приятного воспоминания» — в рукописи:

И теперь при мысли о нем, кажется, вижу ее томные глаза, ее вдруг исчезнувшую улыбку, кажется, чувствую теплоту ее дыхания и свежее напечатление губок.

Читатель ведает, что есть несколько родов любовей: любовь чувственная, платоническая, любовь из тщеславия, любовь пятнадцатилетнего сердца и проч., но изо всех любовь дорожная самая приятная. Влюбившись на одной станции, нечувствительно доезжаешь до другой, а иногда и до третьей. Ничто так не сокращает дороги; воображение, ничем не развлеченное, вполне наслаждается своими мечтаниями. Любовь безгорестная, любовь беспечная! Она живо занимает нас, не утомляя нашего сердца, и угасает в первом городском трактире.

492

БАРЫШНЯ-КРЕСТЬЯНКА

В рукописи было:

Стр. 103. После слов «и к вечеру всё было готово»:

Настя сняла мерку с Лизиной ноги и сбегала в поле к Трофиму-пастуху.

— Дедушка,— сказала она ему,— можешь ли ты сплести мне пару лаптей по этой мерке?

— Изволь,— отвечал старик,— сплету тебе так, что любо, дорого... да кому ж, матушка, понадобились детские лапти?

— Не твое дело,— отвечала Настя,— не замешкай только работою.

Пастух обещал принести их к завтрашнему утру, и Настя побежала прочь, распевая свою любимую песню.

Капитанская дочь,
Не ходи гулять в полночь. 1

Стр. 108. Вместо слов от «К тому же самолюбие ее» до слов «дочери прилучинского кузнеца» :

К тому же они так довольны были своим положением, что не желали никакой перемены.

Наступила осень и с нею ненастье. Свидания стали реже, погода поминутно их расстроивала. Молодые люди роптали, но делать было нечего.

Стр. 114. После слов «весьма довольный собою»:

На другой день проснулся он, отрезвясь от вчерашней бури. Он передумал свое намерение; ехать к Муромскому, откровенно с ним изъясниться и потом общими силами уговорить раздраженного старика показалось ему вернее. Он приказал оседлать лошадь и пустился к соседу. Дорогой заехал он в рощу, дабы взять письмо назад, но уж в дупле его не было; Настя, исправлявшая при Лизе должность почтальона, предупредила его. Алексей об этом мало беспокоился, ибо мысль жениться на Акулине не казалась ему глупостью, и он рад был о том с нею самой переговорить.

ИСТОРИЯ СЕЛА ГОРЮХИНА

Стр. 121. После слов «и принялся за работу» в рукописи следовало:

Старинное вступление пою или о муза справедливо казалось мне рабским подражанием, недостойным свободного, оригинального

493 гения. Что касается до размера, то, не учившись никогда версификации, но получив некоторый навык, переписывая стишки, я и избрал тот, которому более всего . . . . . . . . . . . . .

Стр. 126—127. Первоначально дана была следующая характеристика песен Архипа-Лысого:

Сии песни заимствованы большею частию из русских, сочиняемых солдатами, писарями и боярскими слугами, но приноровлены весьма искусно ко нравам горюхинским и к различным обстоятельствам.

ДУБРОВСКИЙ

В рукописи было:

Стр. 148. После слов «оказавшуюся недостаточной»:

Андрей Гаврилович не имел опытности в делах тяжебных; он руководствовался большею частью здравым смыслом, путеводителем редко верным и почти всегда недостаточным.

Стр. 154. После слов «Но пора читателя познакомить с настоящим героем нашей повести»:

и для того просим последовать за нами и перенестись из деревни Андрея Гавриловича в Петербург в казармы ** полка.

В 9 часов осеннего утра молодой офицер возвращался пешком с развода в свои казармы. При входе его в комнату, коей нагота обличала бедность или строгую бережливость, слуга вручил ему письмо, коего надпись и печать тотчас поразили молодого человека.

Он поспешно его распечатал и прочел следующее...

Стр. 158. После слов «Старика отнести в спальню»:

Владимир поражен был его состоянием. Он расположился в его спальне, отпустил всех домашних и остался с отцом наедине. Старик хотел, казалось, говорить с ним о своих делах, но мысли мешались в его голове, и слова не имели никакой связи. Наконец он замолчал и впал в усыпление. Сын глядел на него с глубоким унынием. Он предвидел скорое разрушение того, кому был обязан жизнию. Мысли его приняли направление грустное и суровое. Егоровна обратилась к нему с вопросом, что прикажет он готовить к обеду, но он отвечал, что есть не хочет.

Стр. 159. После слов «не радовала его сердце»:

Вид Шабашкина был ему противен, напоминая ему несправедливый поступок и дурную черту жизни.

494

Стр. 159. После слов «с видом ужаса и гнева»:

В сию минуту раздался голос и тяжелая походка Егоровны. «Барин, барин! Кирила Петрович приехал, Кирила Петрович у крыльца!» Егоровна вошла и ахнула: «Господи боже мой! Это что такое? что это с ним сделалось?»

Стр. 190. После слов «прошептала бедная красавица»:

Дубровский с жаром поцеловал ее руку и надел ей на палец колечко.

— В тот день,— сказал он ей,— когда, проснувшись поутру, оставите вы кольцо ваше под подушкой, в тот день я к вам явлюсь, и располагайте тогда мною и моею жизнию.

Стр. 190. После слов «продолжал Кирила Петрович»:

Наш-то учитель! Кто бы это подумал? Это Дубровский. Он ограбил в Покров день Антона Пафнутьича, застращал и взял с него клятву молчать.

Стр. 203. Первоначально эпизод, где Троекуров допрашивает мальчика, был изложен иначе:

— Ага,— заметил Кирила Петрович,— слуга в барина, каков поп, таков и приход, а малина разве растет на дубах?

— Всяко случается,— отвечал мальчик насмешливо.

— И конечно случается, что вашу братью секут розгами в задаток кнута, слыхал ли ты это?

Мальчик ничего не отвечал.

— Папенька, прикажите ему отдать кольцо,— сказал Саша.

— Молчи, Александр,— отвечал Кирила Петрович,— не забудь, что я собираюсь с тобою разделаться. Ступай домой, марш за грамматику. Ты, косой, ты мне кажешься малый не промах: если ты мне скажешь, кто тебя подослал за кольцом, так я тебя не высеку, а дам еще пятак на орехи. Не то, велю Степану отодрать тебя на обе корки, понимаешь?

— Очень понимаю.

— Отвечай же, где твой барин, зачем он тебя подослал, где он?

Мальчик не отвечал.

— Добро, эй, люди, спустите-ка с него портки, разложите его, розог.

Розги явились. Мальчишку схватили, раздели и растянули на полу сарая. Мальчик молчал.

— Хочешь ли говорить? — спросил Кирила Петрович.

Мальчик не отвечал ни слова.

— Не хочешь? — Секите ж его.— Розги хлестнули.

495

Мальчик молчал с терпением, достойным маленького спартанца.

— Полно,— сказал Кирила Петрович,— теперь отдай кольцо и ступай домой.

Мальчик разжал кулак и показал, что в его руке не было ничего.

— Добро,— сказал Кирила Петрович,— отвести его на голубятню и запереть.

ПИКОВАЯ ДАМА

В бумагах Пушкина сохранились следующие черновые наброски, относящиеся к первой редакции повести:

ГЛАВА I

А в ненастные дни
Собирались они
Часто;
Гнули — — —
От пятидесяти
На сто.
И выигрывали
И отписывали
Мелом.
Так в ненастные дни
Занимались они
Делом.

Рукописная баллада.


Года четыре тому назад собралось нас в Петербурге несколько молодых людей, связанных между собою обстоятельствами. Мы вели жизнь довольно беспорядочную. Обедали у Андрие без аппетита, пили без веселости, ездили к Софье Астафьевне побесить бедную старуху притворной разборчивостью. День убивали кое-как, а вечером по очереди собирались друг у друга.

Я ненавижу etc.

————

Теперь позвольте мне покороче познакомить вас с Charlotte.

В одной из etc.

Отец ее был некогда купцом второй гильдии, потом аптекарем, потом директором пансиона, наконец корректором в типографии, и умер, оставя жене кое-какие долги и довольно полное собрание бабочек и насекомых. Он был человек добрый и имел много основательных сведений, которые ни к чему хорошему его

496 не привели. Вдова его, продав лавочнику рукописи, расплатилась с табачной лавочкою и стала кормиться с Шарлотою трудами своих рук. Герман жил на одном дворе с его вдовою, познакомился с Шарлотой, и скоро они полюбили друг друга, как только немцы могут еще любить в наше время.

Но в сей день или справедливее etc.

И когда милая немочка отдернула белую занавеску окна, Герман не явился у своего васисдаса и не приветствовал ее обычной улыбкою.

————

Отец его, обрусевший немец, оставил ему после себя маленький капитал, Герман оставил его в ломбарде, не касаясь и процентов, а жил одним жалованием.

Герман был твердо etc.

КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА

Стр. 273. После слов «Я отобедал у Андрея Карловича, втроем с его старым адъютантом» в рукописи следовал исключенный Пушкиным текст, из которого сохранился отрывок без начала и без конца:

Нас было за столом три человека...

...загадочный разговор моего вожатого с хозяином постоялого двора. Некоторые неблагоразумные меры и давние злоупотребления произвели возмущение в селениях яицких казаков, которые с трудом были усмирены. Получены были известия, что башкирцы тайно готовились к возмущению, и генерал объявил, что вероятно Белогорская крепость в скором времени по...

Стр. 302. После слов «и останавливался у Ивана Кузмича» —  в рукописи:

Помню даже, что Марья Ивановна была недовольна мною за то, что я слишком разговорился с прекрасною гостьей, и во весь день не сказала мне ни слова, и вечером ушла, со мною не простившись, а на другой день, когда подходил я к комендантскому дому, то услышал ее звонкий голосок: Марья Ивановна напевала простые и трогательные слова старинной песни:

Во беседах во веселых не засиживайся,
На хороших, на пригожих не заглядывайся.

К главе XI. Первоначальная редакция XI главы (беловой автограф, поверх которого затем были сделаны поправки, дающие последнюю, печатную редакцию) основана на теме добровольного приезда Гринева к Пугачеву, который встречает его как гостя, приехавшего искать у него

497 справедливого суда над Швабриным. Пушкин изменил эту редакцию, несомненно, из цензурных соображений. Ввиду исключительной важности первоначальной редакции для характеристики работы Пушкина над романом, приводим ее, вместе с окончанием предшествующей Х главы. Фразеологические разночтения выделены курсивом, для большего удобства изучения особенностей этой редакции.

Я потупил голову; отчаяние мною овладело. Вдруг странная мысль мелькнула в голове моей: в чем оная состояла, читатель увидит из следующей главы, как говорят старинные романисты.

ГЛАВА XI

МЯТЕЖНАЯ СЛОБОДА

В ту пору лев был сыт, хоть с роду он свиреп,
«Зачем пожаловать изволил в мой вертеп?» —
Спросил он ласково.

А. Сумароков.


Я оставил генерала и поспешил на свою квартиру. Савельич встретил меня с обыкновенным своим увещанием. «Охота тебе, сударь, переведываться с пьяными разбойниками! Боярское ли это дело? Не равён час, ни за что пропадешь: и добро бы уж ходил ты на турку или на шведа, а то грех и сказать на кого».

Я прервал его речь вопросом, сколько у меня всего-на́-все денег? «Будет с тебя,— отвечал он с довольным видом.— Мошенники как там ни шарили, а я все-таки успел утаить». И с этим словом он вынул из кармана длинный вязаный кошелек, полный серебра.

— Ну, Савельич,— сказал я ему,— отдай же мне теперь половину, а остальное возьми себе. Я еду из города на несколько дней.

— Куда это? — спросил он с изумлением.

— Куда бы ни было, не твое дело,— отвечал я с нетерпением,— делай что тебе говорят и не умничай.

— Батюшка, Петр Андреевич! — сказал добрый дядька дрожащим голосом.— Побойся бога; как тебе пускаться в дорогу в нынешнее время, когда никуда проезду нет от разбойников! Пожалей ты хоть своих родителей, коли уж сам себя не жалеешь. Куда тебе ехать? Зачем? Погоди маленько; войска придут, переловят мошенников; тогда поезжай себе хоть на все четыре стороны.

Но намерение мое было твердо принято.

— Поздно рассуждать,— отвечал я старику; — я должен ехать, я не могу не ехать. Не тужи, Савельич: бог милостив. Авось

498 увидимся! Смотри же, не совестись и не скупись. Покупай, что тебе будет нужно, хоть втридорога. Деньги эти я тебе дарю. Если через три дня я не ворочусь...

— Что ты это, сударь? — прервал меня Савельич.— Чтоб я тебя пустил одного! да этого и во сне не проси. Коли ты уж решился ехать, то я хоть пешком да пойду за тобою, а тебя не покину. Чтоб я стал без тебя сидеть за каменной стеною, когда дитя в дороге посреди разбойников! Да разве я с ума сошел? Воля твоя, сударь, а я от тебя не отстану.

Я знал, что с Савельичем спорить было нечего, и позволил ему приготовляться в дорогу. Через полчаса я сел на своего доброго коня, а Савельич на тощую и хромую клячу, которую даром отдал ему один из городских жителей, не имея более средств ее кормить. Мы приехали к городским воротам, караульные нас пропустили, и мы выехали из Оренбурга.

Начинало смеркаться. Я направил путь к Бердской слободе, пристанищу Пугачева. Прямая дорога занесена была снегом; но по всей степи видны были конские следы, ежедневно обновляемые. Я ехал крупной рысью. Савельич едва мог следовать за мною издали и кричал мне поминутно: «Потише, сударь, ради бога потише! Проклятая клячонка моя не успевает за твоим долгоногим бесом. Куда спешишь? Добро бы на пир, а то под обух, того и гляди...»

Вскоре засверкали бердские огни. Я поехал прямо на них. «Куда, куда ты? — кричал Савельич, догоняя меня.— Это горят огни у разбойников. Объедем их, пока нас не увидали. Петр Андреевич — батюшка Петр Андреевич!.. не погуби! Господи владыко... пропадет мое дитя!»

Мы подъехали к оврагам, естественным укреплениям слободы. Савельич от меня не отставал, не прерывая жалобных своих молений. Вдруг увидел я прямо перед собой передовой караул. Нас окликали, и человек пять мужиков, вооруженных дубинами, окружили нас. Я объявил им, что еду из Оренбурга к их начальнику. Один из них взялся меня проводить, сел верхом на башкирскую лошадь и поехал со мною в слободу. Савельич, онемев от изумления, кое-как поехал вслед за нами.

Мы перебрались через овраг и въехали в слободу. Во всех избах горели огни. Шум и крики раздавались везде. На улице я встретил множество народу; но никто в темноте меня не заметил и не узнал во мне оренбургского офицера. Вожатый привез меня прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка. «Вот и дворец,— сказал он, слезая с лошади,— сейчас о тебе доложу». Он вошел в избу. Савельич меня догнал. Я взглянул на него; старик

499 крестился, читая про себя молитву. Я дожидался долго, наконец вожатый воротился и сказал мне: «Ступай, наш батюшка велел тебя впустить».

Я сошел с лошади, отдал ее держать Савельичу, а сам вошел в избу, или во дворец (как называл ее мужик). Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и широкий шесток, уставленный горшками,— всё было как в обыкновенной избе. Пугачев сидел под образами, в красном кафтане, в высокой шапке и важно подбочась. Около него стояло несколько из главных его товарищей, с видом притворного подобострастия. Видно было, что весть о прибытии офицера из Оренбурга пробудила в бунтовщиках сильное любопытство и что они приготовились встретить меня с торжеством. Пугачев узнал меня с первого взгляду. Поддельная важность его вдруг исчезла. «А, ваше благородие! — сказал он мне с живостию.— Как поживаешь? Зачем тебя бог принес?» Я отвечал, что имею лично до него дело и что прошу его принять меня наедине. Пугачев обратился к своим товарищам и велел им выйти. Все послушались, кроме двух, которые не тронулись с места. «Говори смело при них,— сказал мне Пугачев,— от них я ничего не таю». Я взглянул наискось на наперсников самозванца. Один из них, щедушный и сгорбленный старичок с седою бородкою, не имел в себе ничего замечательного, кроме голубой ленты, надетой через плечо по серому армяку. Но ввек не забуду его товарища. Он был высокого росту, дороден и широкоплеч, и показался мне лет сорока пяти. Густая рыжая борода, серые сверкающие глаза, нос без ноздрей и красноватые пятна на лбу и на щеках придавали его рябому широкому лицу выражение неизъяснимое. Он был в красной рубахе, в киргизском халате и в казацких шароварах. Первый (как узнал я после) был беглый капрал Белобородов; второй — Афанасий Соколов (прозванный Хлопушей), ссыльный преступник, три раза бежавший из сибирских рудников. Несмотря на чувства, исключительно меня волновавшие, общество, в котором я так нечаянно очутился, сильно развлекало мое воображение, и я на минуту позабыл о причине, приведшей меня в пристанище бунтовщиков. Пугачев мне сам напомнил о том своим вопросом: «От кого и зачем ты ко мне послан?»

— Я приехал сам от себя,— отвечал я; — прибегаю к твоему суду. Жалуюсь на одного из твоих людей, и прошу тебя защитить сироту, которую он обижает.

500

Глаза у Пугачева засверкали. «Кто из моих людей смеет обижать сироту? — закричал он.— Будь он семи пядень во лбу, а от суда моего не уйдет. Говори: кто виноватый?»

— Швабрин виноватый,— отвечал я.— Он держит в неволе ту девушку, которую ты видел, больную, в Белогорской крепости у попадьи, и насильно хочет на ней жениться.

— Я проучу Швабрина,— сказал грозно Пугачев.— Он узнает, каково у меня своевольничать и обижать народ. Я его повешу.

— Прикажи слово молвить,— сказал Хлопуша хриплым голосом; — ты поторопился назначить Швабрина в коменданты крепости, а теперь торопишься его вешать. Ты уж оскорбил казаков, посадив дворянина им в начальники; не пугай же дворян, казня их по первому наговору.

— Нечего их ни жалеть, ни жаловать,— сказал старичок в голубой ленте.— Швабрина сказнить не беда, а не худо и господина офицера допросить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не признает, так нечего у тебя и управы искать; а коли признает, что же он до сегодняшнего дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами? Не прикажешь ли свести его в приказную да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к нам от оренбургских командиров.

Логика старого злодея показалась мне довольно убедительною; мороз пробежал по всему моему телу при мысли, в чьих руках я находился. Пугачев заметил мое смущение. «Ась, ваше благородие? — сказал он мне подмигивая.— Фельдмаршал мой, кажется, говорит дело. Как ты думаешь?»

Насмешка Пугачева возвратила мне бодрость. Я спокойно отвечал, что я нахожусь в его власти и что он волен поступать со мною, как ему будет угодно.

— Добро,— сказал Пугачев.— Дело твое разберем завтра, а теперь скажи, в каком состоянии ваш город.

— Слава богу,— отвечал я,— всё благополучно.

— Благополучно! — повторил Пугачев,— а народ мрет с голоду!

Самозванец говорил правду; но я по долгу присяги стал уверять, что всё это пустые слухи и что в Оренбурге довольно всяких запасов.

— Ты видишь,— подхватил старичок,— что он тебя в глаза обманывает. Все беглецы согласно показывают, что в Оренбурге голод и мор, что там едят мертвечину, и то за честь; а его милость уверяет, что всего вдоволь. Коли ты Швабрина хочешь повесить, то уж на той же виселице повесь и этого молодца, чтоб никому не было завидно.

501

Слова проклятого старика, казалось, поколебали Пугачева. К счастию, Хлопуша стал противоречить своему товарищу.

— Полно, Наумыч,— сказал он ему,— тебе бы всё душить да резать. Что ты за богатырь? Поглядеть, так в чем душа держится. Сам в могилу смотришь, а других губишь: офицер к нам волею приехал, а ты уж и вешать его. Разве мало крови на твоей совести?

— Да ты что за угодник? — возразил Белобородов.— У тебя-то откуда жалость взялась?

— Конечно,— отвечал Хлопуша,— и я грешен, и эта рука (тут он сжал свой костливый кулак и, засуча рукава, открыл косматую руку), и эта рука повинна в пролитой христианской крови. Но я губил супротивника, а не гостя; на вольном перепутье да в темном лесу, не дома, сидя за печью; кистенем и обухом, а не бабьим наговором.

Старик отворотился и проворчал слова: «рваные ноздри!»

— Что ты там шепчешь, старый хрыч? — закричал Хлопуша,— я тебе дам рваные ноздри; погоди, придет и твое время; бог даст, и ты щипцов понюхаешь... А покамест смотри, чтоб тебе бородишки не вырвал.

— Господа генералы! — провозгласил важно Пугачев.— Полно вам ссориться из безделицы. Не беда, если б и все оренбургские собаки дрыгали ногами под одной перекладиной; беда, если наши кобели меж собою перегрызутся. Ну, помиритесь.

Хлопуша и Белобородов не сказали ни слова и мрачно смотрели друг на друга. Я увидел необходимость переменить разговор, который мог кончиться для меня очень невыгодным образом, и, обратясь к Пугачеву, сказал ему с веселым видом:

— Ах! я было и забыл благодарить тебя за лошадь и за тулуп. Без тебя я не добрался бы до города и замерз бы на дороге.

Уловка моя удалась. Пугачев развеселился.

— Долг платежом красен,— сказал он, мигая и прищуриваясь.— Расскажи-ка мне теперь, какое тебе дело до той девушки, которую Швабрин обижает? Уж не зазноба ли сердцу молодецкому? а?

— Она невеста моя,— отвечал я Пугачеву, видя благоприятную перемену погоды и не находя нужды скрывать истину.

— Твоя невеста! — закричал Пугачев.— Что ж ты прежде не сказал? Да мы тебя женим и на свадьбе твоей попируем! Завтра же и за невестою съездим в Белогорскую крепость.— Потом, обращаясь к Белобородову: — Слушай, фельдмаршал! Мы с его благородием старые приятели; сядем-ка да поужинаем; утро вечера мудренее. Завтра посмотрим, что с ним сделаем.

502

Я рад был отказаться от предлагаемой чести; но делать было нечего. Две молодые казачки, дочери хозяина избы, накрыли стол белой скатертью, принесли хлеба, ухи и несколько штофов с вином и пивом. И я вторично очутился за одною трапезою с Пугачевым и с его страшными товарищами.

Оргия, коей я был невольным свидетелем, продолжалась до глубокой ночи. Наконец хмель начал одолевать собеседников. Пугачев задремал, сидя на своем месте; товарищи его встали и дали мне знак оставить его. Я вышел вместе с ними. Савельич стоял у ворот, держа наших лошадей. По распоряжению Хлопуши караульный отвел меня в приказную избу, где меня оставили с Савельичем взаперти. Дядька был в таком изумлении при виде всего, что́ происходило, что не сделал мне никакого вопроса. Он улегся в темноте и долго вздыхал и охал, наконец захрапел, а я предался размышлениям, которые во всю ночь ни на одну минуту не дали мне задремать.

Среди рукописей сохранился набросок введения к роману, писавшегося от лица автора записок:

Любезный внук мой Петруша!

Часто рассказывал я тебе некоторые происшествия моей жизни и замечал, что ты всегда слушал меня со вниманием, несмотря на то, что случалось мне, может быть, в сотый раз пересказывать одно. На некоторые вопросы я никогда тебе не отвечал, обещая со временем удовлетворить твоему любопытству. Ныне решился я исполнить мое обещание. Начинаю для тебя свои записки, или лучше искреннюю исповедь, с полным уверением, что признания мои послужат к пользе твоей. Ты знаешь, что, несмотря на твои проказы, я всё полагаю, что в тебе прок будет, и главным тому доказательством почитаю сходство твоей молодости с моею. Конечно, твой батюшка никогда не причинял мне таких огорчений, какие терпели от тебя твои родители. Он всегда вел себя порядочно и добронравно, и всего бы лучше было, если б ты на него походил. Но ты уродился не в него, а в дедушку, и по-моему это еще не беда. Ты увидишь, что, завлеченный пылкостию моих страстей во многие заблуждения, находясь несколько раз в самых затруднительных обстоятельствах, я выплыл наконец и, слава богу, дожил до старости, заслужив и почтение моих ближних и добрых знакомых. То же пророчу и тебе, любезный Петруша, если сохранишь в сердце твоем два прекрасные качества, мною в тебе замеченные: доброту и благородство.

5 августа 1833. Черная речка.

503

Сохранился также следующий набросок предисловия:

Анекдот, служащий основанием повести, нами издаваемой, известен в Оренбургском краю.

Читателю легко будет распознать нить истинного происшествия, проведенную сквозь вымыслы романические. А для нас это было бы излишним трудом. Мы решились написать сие предисловие с совсем другим намерением.

Несколько лет тому назад в одном из наших альманахов напечатан был . . . . .

ГОСТИ СЪЕЗЖАЛИСЬ НА ДАЧУ...

Стр. 377. Вместо «Мне хотелось бы... ...друг для друга» —  в черновой рукописи:

— Мне хотелось бы влюбиться в П.,— сказала Вольская.

—  Какой вздор,— возразил Минский.— П. есть в свете такое же дурное подражание, как в своих стихах, лорду Байрону. Что вам кажется в нем оригинальным — ничтожно, как довольно посредственное подражание. Но вы ничего не читаете, а потому легко вас и ослепить затверженным . . . . .

Стр. 379. После слов «не только иностранец, но и свой» первоначально следовало:

Между тем общество наше скучно для тех, которые не танцуют. Все чувствуют необходимость разговора общего, но где его взять, и кто захочет выступить первый на сцену? Кто-то предлагал нанимать на вечер разговорщика, как нанимают на маленькие балы этого бедного фортепьяниста.

НА УГЛУ МАЛЕНЬКОЙ ПЛОЩАДИ...

Стр. 382. После слов «но еще прекрасная» в беловой рукописи зачеркнуто:

Изысканность и свежесть ее платья и головного убора противоречили ее томному и болезненному виду. Черные глаза, впалые и окруженные синевою, оживляли тонкие и правильные черты ее бледного лица.

Стр. 382. После слов «Князь Яков давно умер» в черновой рукописи следовало:

Это брат его князь Павел, мерзавец отъявленный.

— А, знаю, тот, который тому лет пятнадцать получил пощечину и не дрался.

— Совсем нет, его просто побили палками.

— Не он ли женат, кажется, на Катерине Вронской?

504

— Ничуть нет: на дочери парикмахера, нажившего миллионы. Ужасная дура.

В беловой рукописи это место было сильно сокращено:

— А, тот, который получил когда-то пощечину и не дрался?

— Совсем нет, его били палкою... Всё это штуки его жены; я не имел счастья ей понравиться.

Затем и это было зачеркнуто.

Стр. 383. После слов «Наглая дура» в беловом автографе зачеркнуто:

— Какие тонкие эпиграммы!

— Я за остроумием, слава богу, не гоняюсь.

— Признайся, Валериан: пренебрежение людей, которых ты презираешь, тебе гораздо менее досадно, нежели обманутая надежда увидеть на бале какую-нибудь новую красавицу...

ОТРЫВОК

Сохранился набросок, который Пушкин предполагал ввести в текст «отрывка»:

Но главною неприятностию почитал мой приятель приписывание множества чужих сочинений, как-то: эпитафия попу покойного Курганова, четверостишие о женитьбе, в коем так остроумно сказано, что коли хочешь быть умен, учись, а коль хочешь быть в аду, женись, стихи на брак, достойные пера Ивана Семеновича Баркова, начитавшегося Ламартина. Беспристрастные наши журналисты, которые обыкновенно не умеют отличить стихов Нахимова от стихов Баркова, укоряли его в безнравственности, отдавая полную справедливость их поэтическому достоинству и остроте.

МЫ ПРОВОДИЛИ ВЕЧЕР НА ДАЧЕ...

Сохранились черновые наброски к стихотворной части повести:

Покорны ей земные боги,
Полны чудес ее чертоги,
В златых кадилах вечно там
Сирийский дышит фимиам;
Звучат тимпаны, флейты, лиры,
Блистают дивные кумиры,
Все земли, волны всех морей
Как дань несут наряды ей;
Она беспечно их меняет,
То в тирском золоте сияет,

505

То избирает фивских жен
Тяжелый пурпурный хитон,
То звероловицей Дианой,
Как идол стройной и румяной,
В садах является она,
И с ног и с плеч обнажена;
Порой вдоль . . . . . Нила
Под сенью рдяного ветрила
Она в триреме золотой
Плывет Кипридою; порой
Она, томясь тоскою, бродит
В своих садах; она заходит
В покои тайные дворца,
Где ключ угрюмого скопца
Хранит невольников прекрасных
И юношей стыдливо страстных
. . . . . . . . . . . . . .
И кто еще, о боги, мог
Переступить ее порог,
Войти в волшебные палаты
И таинства ее ночей
Уразуметь в душе своей
. . . . . . . . . . . . . .

ПУТЕШЕСТВИЕ В АРЗРУМ

Печатая «Путешествие в Арзрум», Пушкин отбросил начало предисловия, которое в беловой рукописи читается так:

Сии записки, будучи занимательны только для весьма немногих, никогда не были бы напечатаны, если б к тому не побудила меня особая причина. Прошу позволение объяснить ее и для того войти в подробности очень неважные, ибо они касаются одного меня.

В 1829 году отправился я на Кавказские воды. В таком близком расстоянии от Тифлиса мне захотелось туда съездить для свидания с братом и с некоторыми из моих приятелей. Приехав в Тифлис, я уже никого из них не нашел. Армия выступила в поход. Желание видеть войну и сторону мало известную побудило меня просить у е. с. графа Паскевича-Эриванского позволение приехать в Армию. Таким образом видел я блистательный поход, увенчанный взятием Арзрума.

Журналисты как-то о том проведали. В политической газете побранили меня не на шутку за то, что по возвращении моем

506 напечатал я стихотворение, не относившееся ко взятию Арзрума.1 Зная, что публика столь же мало заботится о моих путешествиях, как и о требованиях рецензентов, я не стал оправдываться. Но обвинение важнейшее заставляет меня прервать молчание.2

Стр. 435. В путевых записках 1829 г., положенных в основу «Путешествия в Арзрум», вместо «Наконец увидел я... ...путешествовать вместе» :

Смотря на маневры ямщиков, я со скуки пародировал американца Купера в его описаниях морских эволюций. Наконец воронежские степи оживили мое путешествие. Я свободно покатился по зеленой равнине и благополучно прибыл в Новочеркасск, где нашел графа Вл. Пушкина, также едущего в Тифлис. Я сердечно ему обрадовался, и мы поехали вместе. Он едет в огромной бричке. Это род укрепленного местечка; мы ее прозвали Отрадною. В северной ее части хранятся вина и съестные припасы, в южной — книги, мундиры, шляпы и проч. и проч. С западной и восточной стороны она защищена ружьями, пистолетами, мушкетонами, саблями и проч. На каждой станции выгружается часть северных запасов, и таким образом мы проводим время как нельзя лучше.

Стр. 435—436. Эпизод с посещением калмыцкой кибитки в путевых записках читается в следующей редакции:

Кочующие кибитки полудиких племен начинают появляться, оживляя необозримую однообразность степи. Разные народы разные каши варят . Калмыки располагаются около станционных хат. Татары пасут своих

507 вельблюдов, и мы дружески навещаем наших дальних соотечественников.

На днях, покамест запрягали мне лошадей, пошел я к калмыцким кибиткам (т. е. круглому плетню, крытому шестами, обтянутому белым войлоком, с отверстием вверху). У кибитки паслись уродливые и косматые кони, знакомые нам по верному карандашу Орловского. В кибитке я нашел целое калмыцкое семейство; котел варился посредине, и дым выходил в верхнее отверстие. Молодая калмычка, собой очень недурная, шила, куря табак. Лицо смуглое, темно-румяное. Багровые губки, зубы жемчужные. Замечу, что порода калмыков начинает изменяться, и первобытные черты их лица мало-помалу исчезают. Я сел подле нее. «Как тебя зовут?» — «***» — «Сколько тебе лет?» — «Десять и восемь».— «Что ты шьешь?» — «Портка».— «Кому?» — «Себя».— «Поцелуй меня».— «Неможна, стыдно». Голос ее был чрезвычайно приятен. Она подала мне свою трубку и стала завтракать со всем своим семейством. В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Не думаю, чтобы кухня какого б то ни было народу могла произвести что-нибудь гаже. Она предложила мне свой ковшик, и я не имел силы отказаться. Я хлебнул, стараясь не перевести духа. Я просил заесть чем-нибудь, мне подали кусочек сушеной кобылятины. И я с большим удовольствием проглотил его. После сего подвига я думал, что имею право на некоторое вознаграждение. Но моя гордая красавица ударила меня по голове мусикийским орудием, подобным нашей балалайке. Калмыцкая любезность мне надоела, я выбрался из кибитки и поехал далее. Вот к ней послание, которое, вероятно, никогда до нее не дойдет...

Далее Пушкин предполагал привести текст своего стихотворения «Калмычке».

Стр. 438. После слов «славолюбивыми путешественниками» в черновике:

Суета сует. Граф Пушкин последовал за мною. Он начертал на кирпиче имя ему любезное, имя своей жены — счастливец — а я свое.

Любите  самого  себя,
Любезный, милый  мой  читатель.

Стр. 439. «Что делать с таковым народом?» Далее в путевых записках иная редакция рассуждения о черкесах:

Можно попробовать влияние роскоши; новые потребности мало-помалу сблизят с нами черкесов: самовар был бы важным нововведением. Должно надеяться, что с приобретением части

508 восточного берега Черного моря черкесы, лишенные торговли с Турцией... Есть, наконец, средство более сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века, но этим средством Россия доныне небрежет: проповедание Евангелия. Терпимость сама по себе вещь очень хорошая, но разве апостольство с нею несовместно? Разве истина дана для того, чтобы скрывать ее под спудом? Мы окружены народами, пресмыкающимися во мраке детских заблуждений, и никто еще из нас не подумал препоясаться и идти с миром и крестом к бедным братиям, доныне лишенным света истинного. Легче для нашей холодной лености в замену слова живого выливать мертвые буквы и посылать немые книги людям, не знающим грамоты. Нам тяжело странствовать между ними, подвергаясь трудам, опасностям по примеру древних апостолов и новейших римско-католических миссионеров.

Лицемеры! Так ли исполняете долг христианства? Христиане ли вы? С сокрушением раскаяния должны вы потупить голову и безмолвствовать... Кто из вас, муж веры и смирения, уподобился святым старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии и Америки, без обуви, в рубищах, часто без крова, без пищи, но оживленным теплым усердием и смиренномудрием? Какая награда их ожидает? Обращение престарелого рыбака или странствующего семейства диких, нужда, голод, иногда мученическая смерть. Мы умеем спокойно блистать велеречием, упиваться похвалами слушателей. Мы читаем книги и важно находим в суетных произведениях выражения предосудительные.

Предвижу улыбку на многих устах. Многие, сближая мои калмыцкие нежности с черкесским негодованием, подумают, что не всякий и не везде имеет право говорить языком высшей истины. Я не такого мнения. Истина, как добро Мольера, там и берется, где попадется.

Стр. 472. В черновом тексте строфа «Постимся мы...» читается:

     Постимся мы: струею трезвой
Одни фонтаны нас поят;
Толпой неистовой и резвой
Джигиты наши в бой летят.
Мы к женам как орлы ревнивы,
Харемы наши молчаливы
Непроницаемы стоят.

Далее в рукописи зачеркнуто четверостишие:

В нас ум владеет плотью дикой,
А покорен Корану ум,

509

И потому пророк великой
Хранит как око свой Арзрум.

Затем следуют стихи, также не вошедшие в окончательную редакцию:

Алла велик!
                     К нам из Стамбула
Пришел гонимый янычар.
Тогда нас буря долу гнула,
И пал неслыханный удар.
От Рущука до старой Смирны,
От Трапезунда до Тульчи,
Скликая псов на праздник жирный,
Толпой ходили палачи:
Треща в объятиях пожаров,
Валились домы янычаров,
Окровавленные зубцы
Везде торчали, угли тлели,
На кольях скорчась мертвецы
Окоченелые чернели.
Алла велик. Тогда султан
Был духом гнева обуян.

ОТРЫВОК ИЗ ПУТЕВЫХ ЗАПИСОК,
НЕ ВОШЕДШИЙ В «ПУТЕШЕСТВИЕ В АРЗРУМ»

Мы ехали из Арзрума в Тифлис. Тридцать человек линейских казаков нас конвоировали, возвращающихся на свою родину. Перед нами показался лицейский полк, идущий им на смену. Казаки узнали своих земляков и поскакали к ним навстречу, приветствуя их радостными выстрелами из ружей и пистолетов. Обе толпы съехались и обнялись на конях при свисте пуль и в облаках дыма и пыли. Обменявшись известиями, они расстались и догнали нас с новыми прощальными выстрелами.

— Какие вести? — спросил я у прискакавшего ко мне урядника,— всё ли дома благополучно?

— Слава богу,— отвечал он,— старики мои живы; жена здорова.

— А давно ли ты с ними расстался?

— Да вот уже три года, хоть по положению надлежало бы служить только год...

— А скажи,— прервал его молодой артиллерийский офицер,— не родила ли у тебя жена во время отсутствия?

— Ребята говорят, что нет,— отвечал веселый урядник.

510

— А не б—ла ли без тебя?

— Помаленьку, слышно, б—ла.

— Что ж, побьешь ты ее за это?

— А зачем ее бить? Разве я безгрешен?

— Справедливо; а у тебя, брат,— спросил я другого казака,— так ли честна хозяйка, как у урядника?

— Моя родила,— отвечал он, стараясь скрыть свою досаду.

— А кого бог дал?

— Сына.

— Что ж, брат, побьешь ее?

— Да посмотрю; коли на зиму сена припасла, так и прощу, коли нет, так побью.

— И дело,— подхватил товарищ,— побьешь, да и будешь горевать, как старик Черкасов; смолоду был он дюж и горяч, случился с ним тот же грех, как и с тобой, поколотил он хозяйку, так что она после того тридцать лет жила калекой. С сыном его случись та же беда, и тот было стал колотить молодицу, а старик-то ему: «Слушай, Иван, оставь ее, посмотри-ка на мать, и я смолоду поколотил ее за то же, да и жизни не рад». Так и ты,— продолжал урядник,— жену-то прости, а выб—ка посылай чаще по дождю.

— Ладно, ладно, посмотрим,— отвечал казак.

— А в самом деле,— спросил я,— что ты сделаешь с выб—ком?

— Да что с ним делать? Корми да отвечай за него, как за родного.

— Сердит,— шепнул мне урядник,— теперь жена не смей и показаться ему: прибьет до смерти.

Это заставило меня размышлять о простоте казачьих нравов.

— Каких лет у вас женят? — спросил я.

— Да лет четырнадцати,— отвечал урядник.

— Слишком рано, муж не сладит с женою.

— Свекор, если добр, так поможет. Вот у нас старик Суслов женил сына да и сделал себе внука.

Сноски

1 Первоначально: «Вечерком румяну зорю».

1 В другой рукописи после этого следует: «Мы надеялись, писал неизвестный рецензент, и проч. Один из московских журналов также пороптал на певунов, не воспевших успехи вашего оружия. Я, конечно, не был обязан писать по заказу г.г. журналистов. К тому же частная жизнь писателя, как и всякого гражданина, не подлежат обнародованию. Нельзя было бы, например, напечатать в газетах: Мы надеялись, что г. прапорщик такой-то возвратится из похода с Георгиевским крестом; вместо того вывез он из Молдавии одну лихорадку. Явно, что ценсура этого не пропустила б».

В черновике это место читается: «По возвращении моем напечатал я одну из глав "Евгения Онегина", писанную года три прежде. В "Северной пчеле" неизвестный Аристарх побранил меня не на шутку, ибо, говорил он, мы ожидали не „Евгения Онегина", а поэмы на взятие Арзрума. Почтенный "Вестник Европы" также пороптал на певунов, которые не пропели успехи нашего оружия».

2 Вместо последних двух предложений (со слова «Зная») в черновике написано: «Однако ж я не отвечал, не желая доставить Гостиному двору приятное зрелище авторской травли и зная, что публика столь же мало заботится о причине моих путешествий, как и о строгих требованиях моих рецензентов».