- 203 -

Г. О. ВИНОКУР

КТО БЫЛ ЦЕНЗОРОМ „БОРИСА ГОДУНОВА“?

Трагедия Пушкина „Борис Годунов“, написанная в 1825 г., была напечатана только в 1831 г. В течение почти шести лет на трагедии лежало цензурное запрещение, отмены которого Пушкину удалось добиться с очень большим трудом.1 Как известно, предвидя цензурные затруднения и неблагоприятную оценку критики, Пушкин вообще не спешил с опубликованием своей трагедии. Во время двухмесячного пребывания в Москве осенью 1826 г. Пушкин неоднократно читал „Бориса Годунова“ в дружеских кружках, но в отношении подготовки своей трагедии к печати ограничился тем, что заказал писарю копию с автографа трагедии, который привез с собой из Михайловского.2 По возвращении в деревню, Пушкин получил письмо от Бенкендорфа (отправлено 22 ноября) с выговором за то, что он не представил свою трагедию на рассмотрение царю до того, как читал ее своим друзьям.3 29 ноября Пушкин отослал автограф „Бориса Годунова“ Бенкендорфу, оказавшись таким образом вынужденным начать борьбу с цензурой за свою трагедию раньше, чем рассчитывал и потому недостаточно подготовившись к ней.4

Когда Николаю I было сообщено о представленной на его рассмотрение трагедии Пушкина, он не пожелал сам прочесть трагедию, а велел Бенкендорфу изготовить выдержку из нее, поручив это дело „кому-нибудь верному“.5 Результатом этого распоряжения явились известные „Замечания на Комедию о царе Борисе и Гришке Отрепьеве“, давшие Николаю I необходимый материал для запрещения „Бориса

- 204 -

Годунова“. Резолюция Николая: „Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман на подобие Валтер Скота“ — несомненно была подсказана следующим указанием автора „Замечаний“: „У Пушкина это разговоры, припоминающие разговоры Валтера Скота. Кажется, будто это состав вырванных листов из романа Валтера Скота“.

Вопрос о том, кто был автором „Замечаний“, кто был тот „верный“, цензорскому усердию которого Пушкин был обязан невозможностью напечатать свою трагедию в течение шести лет, не подвергался до сих пор специальному рассмотрению. Устная традиция в среде пушкинистов называла автором „Замечаний“ Булгарина. Недавно Б. В. Томашевский высказал это предположение и печатно.1 Настоящая статья ставит себе целью собрать доступные данные в пользу того, что „верный“, которому Бенкендорф поручил цензурование „Бориса Годунова“, был действительно Булгарин.

Рукопись „Замечаний“, хранящаяся в Пушкинском доме Академии Наук СССР, в составе дел III Отделения, касающихся Пушкина, к сожалению не дает никакого материала для суждения о том, кем эти „Замечания“ составлены.2 Рукопись, предназначавшаяся для царя, является каллиграфической писарской копией с подлинника, судьба которого неизвестна. В сохранившейся рукописи два слова, правда, написаны по подчищенному другой рукой, очевидно просматривавшим рукопись автором. Это слова „Гете“, на л. 12, и слово „том“ на л. 13 об. Но и эти два слова выписаны каллиграфически, так что судить о том, чей это почерк, не представляется возможным. Таким образом при решении вопроса об авторе „Замечаний“ приходится исходить из соображений, лишенных той непосредственной убедительности, которой обладают материальные приметы дипломатики и палеографии. Обратимся прежде всего к истории взаимоотношений Пушкина и Булгарина на почве трагедии „Борис Годунов“.

Почти за год до выхода в свет трагедии Пушкина, 18 февраля 1830 г., Булгарин написал Пушкину письмо, первая часть которого гласит следующее: „Милостивый государь Александр Сергеевич! С величайшим

- 205 -

удивлением услышал я от Олина, будто вы говорите, что я ограбил вашу трагедию Борис Годунов, переложил ваши стихи в прозу и взял из вашей трагедии сцены моего Романа! Александр Сергеевич! Поберегите свою славу! Можно ли взводить на меня такие небылицы? Я не читал вашей трагедии1 кроме отрывков печатных, а слыхал только о ее составе от читавших и от вас. В главном, в характере и в действии, сколько могу судить по слышанному, у нас совершенная противоположность. Говорят, что вы хотите напечатать в Литер. Газете, что я обокрал вашу трагедию! Что скажет публика? Вы должны будете доказывать. Но признаюсь, мне хочется верить, что Олину приснилось это! Прочтите сперва Роман, а после скажите“.2 Неизвестно, отвечал ли Пушкин Булгарину на это письмо. Неизвестно также, насколько правильно передал Булгарину слова Пушкина Олин. Дельвиг и Пушкин действительно печатно обвиняли Булгарина в несколько иносказательной форме в том, что в своем романе „Димитрий Самозванец“ (первое издание 1829 г., второе издание 1830 г.) он совершил плагиат из „Бориса Годунова“. Но эти обвинения были напечатаны уже после того, как Булгарин, раздраженный отрицательной рецензией Дельвига на „Димитрия Самозванца“,3 которую он приписал перу Пушкина, ответил на нее со страниц „Северной Пчелы“ совершенно скандальным разносом VII главы „Евгения Онегина“, где между прочим писал: „Начинается описание московской жизни и общества. Здесь Поэт взял обильную дань из Горя от ума, и, просим не прогневаться, из другой известной книги“.4 Другая известная книга — это „Иван Выжигин“. Таким образом Булгарин продолжал считать обвинение в плагиате, переданное ему Олиным, остающимся в силе и мстил за него попыткой контробвинения того же порядка. „Литературная Газета“ ответила на булгаринскую попытку обвинить Пушкина в плагиате из „Ивана Выжигина“ следующим ироническим замечанием: „Обвиним Пушкина и в другом, еще  важнейшем похищении — он многое заимствовал из Романа Димитрий Самозванец и сими хищениями удачно, с искусством, ему свойственным, украсил свою историческую трагедию Борис Годунов, хотя тоже, по странному стечению обстоятельств, им написанную за пять лет до рождения исторического романа г. Булгарина“.5 Сам Пушкин дважды писал в том же тоне: „Г. Булгарин не сказал бы, что описание Москвы взято из Ивана Выжигина (весь отрывок этот был напечатан в Северной Пчеле года два прежде появления Выжигина), ибо г. Булгарин не сказывает, что трагедия

- 206 -

Борис Годунов взята из его романа“.1 Эти слова Пушкина остались не напечатанными. Но в напечатанной статье 1831 года „Торжество дружбы или оправданный Александр Анфимович Орлов“ Пушкин снова писал: „Но разве А. С. Пушкин не дерзнул вывести в своем Борисе Годунове все лица романа г. Булгарина и даже воспользоваться многими местами сего романа в своей трагедии (писанной, говорят, пять лет прежде и известной публике еще в рукописи)?“2

На почве этих взаимных обвинений разгорается известная журнальная война между „Северной Пчелой“ и „Литературной Газетой“, одним из следствий которой является между прочим резкая перемена в тоне отзывов Булгарина о „Борисе Годунове“ Пушкина. До 1830 г. заметки „Северной Пчелы“ о появлявшихся в печати отрывках из „Бориса Годунова“ неизменно были не только почтительно-благожелательными, но и хвалебными, а порой даже восторженными. Вот что писал Булгарин о сцене „Граница литовская“, появившейся в „Северных Цветах на 1828 г.“: „Выписываю эту сцену, которая мне кажется совершенством по слогу, по составу и по чувствам. Какое познание характеров, сердца человеческого, местных обстоятельств. Тени Шекспира, Шиллера, возрадуйтесь!“3 А в начале 1831 г. в заметке о сочинениях Веневитинова Булгарин писал: „Статья на французском языке об отрывке из Бориса Годунова есть плод приязни и угождения“.4 Собственной рецензии на вышедшего уже к тому времени отдельным изданием „Бориса Годунова“ „Северная Пчела“ не поместила. Но в № 266 за 1831 г., под видом рецензии на немецкий перевод трагедии Пушкина, напечатан очень резкий и злой отзыв на нее, автором которого является снова Булгарин (рецензия подписана: „Ѳ“). Я вернусь ниже к этому отзыву, заключающему в себе важные доказательства того, что именно Булгарин был автором цензурных „Замечаний“ на трагедию Пушкина, а предварительно попытаюсь ответить на вопрос, действительно ли у Пушкина были основания обвинять Булгарина в плагиате.

Роман Булгарина в своей фактической части основан на ряде источников, в частности польских, которыми Пушкин при писании „Бориса Годунова“ не пользовался. Но важнейший источник у обоих общий — Карамзин. Поэтому в романе Булгарина очень много частных совпадений с трагедией Пушкина, которые, конечно, нельзя объяснять как следствие плагиата. Можно однако подметить некоторые совпадения, не находящие себе объяснения в общем источнике и заставляющие подозревать знакомство Булгарина с „Борисом Годуновым“ до его появления в печати. Главные совпадения этого рода указаны самим Пушкиным в одной из

- 207 -

рукописных заметок, связанных с проектами предисловия к „Борису Годунову“. В этой заметке Пушкин писал: „Вероятно трагедия моя не будет иметь никакого успеха. Журналы на меня озлоблены. Для публики я не имею главной привлекательности — молодости и новизны литературного имени. К тому же, главные сцены уже напечатаны или искажены в подражаниях. Раскрыв наудачу исторический роман г. Булгарина, нашел я, что у него о появлении Самозванца приходит объявлять царю кн. В. Шуйский. У меня Борис Годунов говорит наедине с Басмановым об уничтожении местничества, у г. Булгарина также. Все это — драматический вымысел, а не историческое сказание. Один у другого... Но это еще не беда, les beaux ésprits se rencontrent“.1 Действительно, беседа Бориса Годунова и Василия Шуйского в 10 сцене трагедии Пушкина не основана на тех исторических источниках, которыми пользовался Пушкин. По словам Карамзина, Годунов впервые узнал о самозванце из перехваченного письма нарвского сановника Тирфельда к градоначальнику Або.2 Между тем в романе Булгарина, точно так же, как в трагедии Пушкина, Годунов узнает о самозванце от Шуйского, причем и самый диалог между ними отчасти напоминает сцену из пушкинской трагедии: „Ты сам был на следствии, в Угличе“, — говорит у Булгарина Борис Шуйскому — „ты знаешь лучше других, остался ли в живых Царевич Димитрий“. — „Великий государь!“ сказал с жаром Шуйский: „я своими глазами видел окровавленное его тело, своими руками ощупал глубокую язву в горле, держал нож, смывал кровь“...3 Ср. у Пушкина рассказ Шуйского:

                                           Три  дня
Я  труп  его  в  соборе  посещал
 .............
Глубокая  не  запекалась  язва

и пр. Совпадение этого эпизода в трагедии Пушкина и романе Булгарина имеет некоторое продолжение. Описывая меры, принятые Годуновым после получения им известий о самозванце, Карамзин пишет: „Удвоив заставы на литовской границе, чтобы перехватывать вести о самозванце ... Годунов обнародовал историю беглеца чудовского“.4 По Карамзину, Отрепьев в это время был уже в Польше. Между тем у Булгарина читаем: „На последнем нашем ночлеге в Невкли, добрая наша хозяйка сказала нам, что на рубеже литовском нарочно поделаны заставы, и стоит стража для поимки людей, бежавших из Москвы“.5 Таким образом заставы устраиваются еще до того, как самозванец успел пробраться в Литву, как это изображено и в трагедии Пушкина, причем в обоих случаях о заставах

- 208 -

беглецу сообщает хозяйка (см. сцену в корчме в „Борисе Годунове“). Совершенно правильно указал также Пушкин на разговор о местничестве между Борисом и Басмановым. Тема местничества, вокруг которого сосредоточивается в трагедии Пушкина борьба служилого дворянства с родовитым боярством, введена Пушкиным вполне самостоятельно. Первая глава четвертой части „Димитрия Самозванца“, в которой Борис и Басманов также говорят о местничестве и решают этот вопрос в том же духе, как он решается ими в „Борисе Годунове“, заставляет еще раз подозревать, что трагедия Пушкина была известна Булгарину до ее появления в свет.

В романе Булгарина Борис Годунов говорит Басманову: „Не страшен мне этот вор, расстрига Гришка Отрепьев, но страшны для отечества измены, несогласия и неспособность бояр, которым вручена судьба церкви и престола... Что они делают с войском, в котором теперь около восьмидесяти тысяч человек? Стыд и срам вспомнить! До сих пор они не могли истребить бродягу, имеющего едва пятнадцать тысяч всякой сволочи. Разбили Растригу под Трубчевском, под Добрыничами; а что проку от этого? Он жив, злодействует и снова собирает войско, тогда, как воеводы спят под Кромами“.1 Ср. у Пушкина:

Он  побежден,  какая  польза  в  том.
Мы  тщетною  победой  увенчались.
Он  вновь собрал  рассеянное  войско
И  нам  со  стен  Путивля  угрожает —
Что  делают  меж  тем  герои  наши?
Стоят  у  Кром,  где  кучка  казаков
Смеются  им  из  под  гнилой  ограды.

Интересно, что у Булгарина, совершенно так же, как у Пушкина, беседа Годунова с Басмановым непосредственно предшествует смерти Годунова. Не лишена значения и такая мелочь. До прихода Басманова у Булгарина Борис Годунов беседует с Семеном Годуновым, который между прочим изрекает следующую сентенцию: „Для народа сказки приятнее истины; народ не размышляет, а думают за него другие“.2 Это очень близко к тому, что у Пушкина говорит Шуйский:

Бессмысленная  чернь
Изменчива,  мятежна,  суеверна,
Легко  пустой  надежде  предана,
Московскому  внушению  послушна,
Для  истины  глуха  и  равнодушна,
А  баснями  питается  она.

Можно указать еще, что первая глава первой части „Димитрия Самозванца“ начинается указанием в подзаголовке точной даты описываемого

- 209 -

события: „1600 год, 12 ноября“, что также напоминает „Бориса Годунова“ , хотя могло быть заимствовано Булгариным у французских драматургов той документально-исторической школы, которая была создана историческими сценами Л. Вите „La Ligue“ и которая широко применяла этот прием хронологизации действия. Но нужно сказать, что приведенный материал, хотя и внушает подозрения в знакомстве Булгарина с „Борисом Годуновым“ еще до выхода в свет трагедии Пушкина, все же недостаточен для каких-нибудь категорических заключений. Обвинение в плагиате должно основываться на уликах более веских и более очевидных. Вообще можно предполагать, что и для самого Пушкина острота вопроса заключалась не столько в возможных заимствованиях Булгарина из его трагедии, сколько в самом факте возможности знакомства Булгарина с рукописью его трагедии. Дело в том, что к тому времени, когда обострились отношения между Пушкиным и Булгариным вокруг „Бориса Годунова“ и „Димитрия Самозванца“, связь Булгарина с III Отделением перестала уже быть секретом для Пушкина и близкого ему кружка писателей. Ю. Г. Оксман пишет по этому поводу следующее: „Около 1829 г. Пушкин и его друзья впервые точно осведомлены были (вероятно, через Дашкова) о связи Булгарина с III Отделением и о тех методах политического опорочения своих противников, к которым прибегает он, обеспечивая монопольное положение «Северной Пчелы». После этих разоблачений борьба с Булгариным определилась не столько как литературная, сколько как общественно-политическая задача, особенно трудная в условиях цензурно-полицейского террора“.1 Обвинение Булгарина в плагиате из „Бориса Годунова“ нельзя поэтому рассматривать как чисто-литературное столкновение. Это было политическое выступление против Булгарина, поддержанное широкой кампанией против него со страниц „Литературной Газеты“, вплоть до убийственных „Записок Видока“, но прикрытое формой литературной распри. Пушкин не столько уличал Булгарина в литературном воровстве, сколько в том, что он имел возможность читать подлинную рукопись „Бориса Годунова“, получив ее из рук Бенкендорфа. Для такого утверждения можно найти аргументы гораздо более веские, чем для обвинения в плагиате, которое, помимо всего, вообще должно было производить несколько странное впечатление, если оно не предполагало за собой обвинения в связях с III Отделением, потому что роман Булгарина все же вышел из печати на два года раньше, чем „Борис Годунов“. Недаром и Булгарин в упомянутом выше письме к Пушкину спрашивает: „Как мог я красть по наслышке?“ В том-то и дело однако, что Булгарин вернее всего был знаком с „Борисом Годуновым“ не только по наслышке.

- 210 -

Следует обратить внимание на предисловие Булгарина к „Димитрию Самозванцу“ (оно перепечатано и во втором издании), где он излагает свою теорию исторического романа и объясняет основания, которыми руководствовался при его сочинении. Отдельные пункты этого предисловия приобретают совсем особый смысл, если попытаться взглянуть на них как на полемику с идейными и художественными принципами „Бориса Годунова“, для чего текст булгаринского предисловия дает полное основание. Тогда окажется, что эта полемика во многом совпадает с той критикой, которой подвергал трагедию Пушкина автор цензурных „Замечаний“ на нее. Так например Булгарин пишет о языке своего романа следующее: „Представляя простой народ, я однако ж не хотел передать читателю всей грубости простонародного наречия, ибо почитаю это неприличным и даже незанимательным. На картинах фламандской школы изображаются увеселения и занятия простого народа: это приятно для взоров. Но если б кто хотел представить соблазнительные сцены и неприличия, то картина, при всем искусстве художника, была бы отвратительною. Самое верное изображение нравов должно подчинять правилам вкуса, эстетики, и я признаюсь, что грубая брань и жесткие выражения русского (и всякого) простого народа кажутся мне неприличными в книге. Просторечие старался я изобразить простомыслием и низким тоном речи, а не грубыми поговорками. Приятно, если композитор в большое музыкальное сочинение введет народный напев, но он не должен вводить звуков непристойных песень. Пусть говорят, что хотят, мои критики, но я не стану никому подражать в этом случае, и думаю, что речи, введенные в книгу из питейных домов, не составляют верного изображения народа“.1

Если принять во внимание, что это написано до появления каких бы то ни было критик на „Димитрия Самозванца“, то нужно искать особых объяснений для того полемического задора, который звучит в этих словах. Тон приведенной тирады не оставляет никаких сомнений в ее полемическом назначении. Но с кем полемизирует здесь Булгарин? Об этом можно судить по тому, кто счел себя задетым этой полемикой. А это были Пушкин и „Литературная Газета“. В заметках, которые Пушкин группировал под заглавием „Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений“, между прочим, читаем: „Что за нежный и разборчивый язык должны употреблять господа сии с дамами! Где бы, как бы послушать! А дамы наши (бог им судья!) их и не слушают и не читают, а читают этого грубого Вальтер Скотта, который никак не умеет заменять просторечие простомыслием“.2 Это же противопоставление „просторечия“ и „простомыслия“ было подхвачено Дельвигом в упоминавшейся уже рецензии на „Димитрия Самозванца“. По словам Дельвига, народные сцены в „Димитрии

- 211 -

Самозванце“ „незанимательны“ именно вследствие этого противопоставления.1 Вряд ли можно сомневаться в том, что свое „простомыслие“ Булгарин противопоставлял именно пушкинскому просторечию. И именно „Борис Годунов“, особенно в том неприглаженном виде, в каком он попал в руки критика из III Отделения,2 должен был давать Булгарину яркие примеры „грубых поговорок“ и „речей, введенных в книгу из питейных домов“. Соответствующие элементы литературного стиля „Бориса Годунова“ вызвали резкие нарекания автора цензурных „Замечаний“, очень сходные с полемикой Булгарина против „просторечия“ и „питейной“ фразеологии. Вот что писал автор „Замечаний“: „Некоторые места должно непременно исключить. Говоря сие должно заметить, что человек с малейшим вкусом и тактом не осмелился бы никогда представить публике выражения, которые нельзя произнесть ни в одном благопристойном трактире! например слова Маржерета“. Далее осуждается грубость фразеологии монахов: „Монахи слишком представлены в развратном виде. Пословица «вольному воля, спасенному рай», переделана: Вольному воля, а пьяному рай. — Хотя эти монахи и бежали из монастыря и хотя это обстоятельство находится у Карамзина, но кажется, самый разврат и попойка должны быть облагорожены в поэзии, особенно в отношении к званию монахов“. Совпадение этой критики с полемическими рассуждениями в предисловии к „Димитрию Самозванцу“ нельзя не признать заслуживающим внимания.

В предисловии к „Димитрию Самозванцу“ обращает на себя внимание между прочим следующее место: „У меня, в романе, Лжедимитрий не открывается никому в том, что он обманщик и самозванец. Его уличают другие. Иначе и быть не могло, по натуре вещей, судя психологически. Если б он объявил кому нибудь истину, то не нашел бы ни одного приверженца... Гордая Марина презрела бы подлого обманщика“.3 Все это снова очень похоже на полемику с сюжетом „Бориса Годунова“. Надо иметь в виду, что сцена у фонтана в пушкинской трагедии, где Самозванец открывается Марине, почти единогласно осуждалась прижизненной Пушкину критикой как психологически и драматически несообразная. То обстоятельство, что Булгарин счел нужным посвятить специальный отдел своего предисловия доказательству этой несообразности, и в особенности то, что Булгарин говорит здесь о Марине, становится понятным только при сравнении с сюжетом „Бориса Годунова“. Но как раз об этой частности пушкинской трагедии Булгарин, действительно, мог знать и по наслышке.

- 212 -

В заключительной части своего предисловия Булгарин пишет: „Незнающие нравов и обычаев описанной мною эпохи, станут, может быть, упрекать меня, зачем я не ввел в роман любви, такой, какой изображают ее иностранные романисты, почерпая предметы из истории средних веков. Введением любви в русский роман XVII-го века разрушается вся основа правдоподобности! Русские того времени не знали любви, по нынешним об ней понятиям, не знали отвлеченных нежностей, женились и любили как нынешние азиятцы“.1 Интересно, что именно этим мотивом начинает Булгарин свой пасквильный отзыв о „Борисе Годунове“, замаскированный формой рецензии на немецкий перевод трагедии Пушкина. „Немцам“, пишет здесь Булгарин, „не покажется странным, что богомольный русский царь 17 столетия, примерный муж и отец, известный чистотою нравов, в мучениях совести, сравнивает свою участь с любовными утехами:

Шестой  уж  год  я  царствую  спокойно...

В устах какого-нибудь рыцаря Тогенбурга, эти слова имеют силу и значение: но в устах русского царя, Бориса Годунова, это анахронизм. В 17 веке, после царствования благочестивого Феодора Иоанновича, в обществах, из коих исключен был женский пол, не знали и едва ли помышляли о мгновенных обладаниях!“2 В свете этой критики аналогичное по содержанию место предисловия к „Димитрию Самозванцу“ опять-таки становится очень похожим на полемику с художественными принципами „Бориса Годунова“.

Эта критическая статья Булгарина о немецком переводе „Бориса Годунова“ в свою очередь содержит некоторые совпадения с „Замечаниями“, написанными по заказу Бенкендорфа. В „Замечаниях“, между прочим, сказано: „Некоторые сцены, как например первая на рубеже России,3 сцена, когда монах Пимен пишет историю, а молодой инок Гришка Отрепьев спит в келье, сцена Гришки Отрепьева в корчме на литовской границе и еще некоторые места истинно занимательны и народны“. В рецензии на немецкий перевод „Бориса Годунова“ этому соответствует: „Но за то иностранцы не почувствуют так сильно превосходной речи Курбского на рубеже России, сцены Патриарха с Игуменом, после бегства из Москвы Расстриги, сцены Юродивого, которые истинно народны и в полном смысле превосходны“.4 Состав сцен в обоих отзывах не совпадает, но оба раза на первом месте названа сцена „Граница литовская“, особенно нравившаяся, как мы видели выше, Булгарину, при чем самый способ оценки совпадает почти буквально: „истинно занимательны и народны“ и „истинно народны и в полном смысле превосходны“.

- 213 -

В рецензии на немецкий перевод „Бориса Годунова“ есть еще одно совпадение с цензурными „Замечаниями“, которое придает особенно большой вес предположению о том, что оба эти отзыва написаны одним лицом. Выше было упомянуто уже то место „Замечаний“, где речь идет о том, что „Борис Годунов“ является подражанием Вальтер Скотту. Автор „Замечаний“ пишет здесь между прочим: „У Пушкина это разговоры, припоминающие разговоры Валтера Скотта“. Здесь обращает на себя внимание употребление слова „припоминать“ вместо обычного для нас „напоминать“ в значении: „схожестью с чем-нибудь приводить что-нибудь кому-нибудь на память“, „заставлять вспоминать о чем-н.“, „быть поводом, причиной воспоминания о чем-нибудь“. Но точно такое же словоупотребление находим и в рецензии на немецкий перевод „Бориса Годунова“, где читаем: „Памятливые критики, занимающиеся английской словесностью, могут найти несколько живописных сцен в Борисе Годунове, также знакомых им прежде. Так например: сцена в лесу между Самозванцем и наперсником его, Пушкиным, припомнит сцену в Lady of Lack В. Скотта“.1 Употребление слов „припомнить — припоминать“ в указанном выше значении вместо „напомнить — напоминать“ очень похоже на полонизм, вполне уместный в речи поляка Булгарина. По-польски „przypomniec’ przypominac’“ в первую очередь значит именно, „напомнить“, „напоминать“, а затем уже „вспомнить“, „вспоминать“. Напр, у Мицкевича:

Lubił  bardzo  mys’listwo,  już  to  dla  zabawy,
Już  tö,  že  odgłos  trąbki  i  widok  obławy
Przypominał mu  jego  lata  młodociane,2

т. е. (по неизданному переводу Ф. М. Вермеля):

Любил  охоту — не  то  для  забавы,
Не  то  звук  рогов  и  картина  облавы
Напоминали  ему  его  жизнь молодую.

К сожалению, старые русские словари не дают достаточного материала для того, чтобы судить об употреблении слов „припомнить“, „напомнить“ в то время, к которому относится наш случай. Определения значений слов в старых словарях грешат чрезмерной общностью, оттенки значений, которые больше всего важны для стилистического анализа, оставляются в них без внимания, примеров приводится очень мало. Так, в „Словаре Академии Российской“ (т. V, 1822, стр. 395), слово „припоминать“ определено: „на память что приводить кому“, совершенно так же как „напоминать“ — „приводить кому на память о чем“ и „напомнить“ — „привесть кому что на память“ (т. III, 1814, стр. 1155—1156).

- 214 -

Эти определения оставляют совершенно неясным вопрос о том, говорилось ли „припомнить“ вместо „напомнить“ в том особом, каузативном оттенке значения последнего слова, на который указано выше. Пример, которым в „Словаре Академии Российской“ пояснено толкование слова „припоминать“ — „Я ему это припомяну“ (мы и сейчас еще говорим: я это припомню тебе“, с оттенком угрозы) — во всяком случае не подходит под этот каузативный оттенок значения, с которым употребляют это слово Булгарин и автор „Замечаний“. В частности, следует еще обратить внимание на то, что в обоих последних случаях действие „припоминания“ (по нашему — напоминания) приписывается неодушевленному предмету. Мне кажется, что такое словоупотребление с полным правом можно признать необычным для русского языка — как современного, так и пушкинского времени, и квалифицировать его как полонизм. Повторение этого необычного словоупотребления в совершенно сходном месте, по одному и тому же поводу, оба раза в связи с Вальтер Скоттом, является настолько значительным фактом, что недооценивать его не представляется возможным, особенно если принять во внимание его польский характер и польское происхождение Булгарина.

Итак, обзор отношений Пушкина и Булгарина в период появления „Димитрия Самозванца“ и „Бориса Годунова“ позволяет установить следующее. Обвинение Булгарина в плагиате из „Бориса Годунова“ было выдвинуто Пушкиным в момент обостренной общественной кампании против Булгарина, имевшей целью дискредитировать его как агента III Отделения. Это позволяет утверждать, что Пушкин подозревал Булгарина в знакомстве с рукописным текстом его трагедии через посредство аппарата III Отделения. Предисловие Булгарина к „Димитрию Самозванцу“ полемически направлено как раз против тех методов художественного изображения национальной истории, которыми пользовался Пушкин и которые одновременно осуждаются в заведомо принадлежащей Булгарину рецензии на немецкий перевод „Бориса Годунова“ и в анонимных „Замечаниях на Комедию о царе Борисе и Гришке Отрепьеве“. Это делает вполне правоподобным предположение о том, что Булгарин был хорошо знаком с трагедией Пушкина еще до ее появления в печати. Наконец, цензурные „Замечания“ обнаруживают несколько бесспорных стилистических совпадений с принадлежащей Булгарину рецензией на немецкий перевод „Бориса Годунова“. Этих данных достаточно для того, чтобы утверждать, что „Замечания“ писаны тем же лицом, которое писало предисловие к „Димитрию Самозванцу“ и рецензию на перевод „Бориса Годунова“, и что, следовательно, автором „Замечаний“ и цензором пушкинской трагедии был Булгарин.

————

Сноски

Сноски к стр. 203

¹ Цензурная история „Бориса Годунова“ подробно изложена в комментариях к т. VII академического издания сочинений Пушкина.

² Этот автограф находится в настоящее время в рукописном отделении Государственной Публичной библиотеки в Ленинграде, а снятая с него писарская копия — в рукописном отделении Публичной библиотеки им. Ленина в Москве (№ 2392).

³ „Переписка Пушкина“, т. I, стр. 386.

⁴ Там же, стр. 387—388. Пушкин между прочим пишет в ответном письме Бенкендорфу: „Я не осмелился прежде всего представить ее (т. е. трагедию) глазам императора, намереваясь сперва выбросить некоторые непристойные выражения“.

⁵ „Старина и Новизна“, кн. VI, стр. 4.

Сноски к стр. 204

¹ См. „Путеводитель по Пушкину“ в „Полном собр. соч. Пушкина“, приложение к журналу „Красная Нива“, т. VI, 1931, стр. 65. Статья Б. В. Томашевского: „Борис Годунов“.

² Текст „Замечаний“ впервые опубликован акад. М. М. Сухомлиновым: см. его Исследования и статьи по русской литературе и просвещению, Спб., 1889, т. II, стр. 219 сл. Отсюда „Замечания“ перепечатаны в книге М. Лемке, Николаевские жандармы и литература 1826—1855 гг., СПб., 1908, приложение V. В 1906 г. текст „Замечаний“ был напечатан еще раз по подлиннику, но в очень неисправном виде, С. Сухониным в книге „Дела III Отделения собственной его императорского величества канцелярии об Александре Сергеевиче Пушкине“, СПб., 1906, стр. 23 сл. Вновь по подлиннику текст „Замечаний“ воспроизведен в комментариях к т. VII академического издания сочинений Пушкина.

Сноски к стр. 205

¹ В этом честью уверяю. Мне рассказали содержание, и я, признаюсь, не соглашался во многом. Представлю тех, кои мне рассказывали. (Сноска Булгарина).

² „Переписка Пушкина“, т. II, стр. 118.

³ „Литературная Газета“, 1830, № 14 (7 марта), стр. 112—113.

⁴ Цитирую по статье П. Н. Столпянского, „Пушкин и Северная Пчела“, „Пушкин и его современники“, в. XXIII—XXIV, стр. 169.

⁵ „Литературная Газета“, 1830, № 20 (6 апреля), стр. 161.

Сноски к стр. 206

¹ А. С. Пушкин, „Полн. собр. соч.“, изд. Гослитиздата, 1934, т. VI, стр. 314.

² Там же, т. V, стр. 97.

³ „Пушкин и его современники“, вып. XXIII—XXIV, стр. 147.

⁴ Там же, стр. 173.

Сноски к стр. 207

¹ Пушкин, т. VI, стр. 305.

² „История государства российского“, СПб., 1853, т. XI, стр. 136.

³ Цитирую по второму изданию „Димитрия Самозванца“, СПб., 1830, ч. I, стр. 242.

⁴ „История государства российского“, т. XI, стр. 138.

⁵ „Димитрий Самозванец“, ч. II, стр. 49—50.

Сноски к стр. 208

¹ „Димитрий Самозванец“, IV, стр. 12—13.

² Там же, стр. 2.

Сноски к стр. 209

¹ „Путеводитель по Пушкину“, стр. 70, статья Ю. Г. Оксмана „Булгарин“.

Сноски к стр. 210

¹ „Димитрий Самозванец“, ч. I, стр. XV—XVI.

² Пушкин, т. VI, стр. 68.

Сноски к стр. 211

¹ „Литературная Газета“, 1830, № 14, стр. 113.

² Непристойная французская фраза Маржерета, сглаженная в печати, рукописный вариант слов Варлаама: „б.....ы дети“ вм. печатного „пострелы“ и пр. „Одного жаль“, писал Пушкин Вяземскому 2 января 1831 г., „ — в Борисе моем выпущены народные сцены, да матерщина французская и отечественная“. „Переписка Пушкина“, т. II, стр. 208.

³ „Димитрий Самозванец“, ч. I, стр. XIX—XX.

Сноски к стр. 212

¹ „Димитрий Самозванец“, ч. I, стр. XXI—XXII.

² „Пушкин и его современники“, вып. XXIII—XXIV, стр. 179.

³ Т. е. сцена „Граница литовская“, названная первой, потому что в рукописи она помечена цифрой „I“, как первая сцена первоначальной третьей части трагедии.

⁴ „Пушкин и его современники“, вып. XXIII—XXIV, стр. 180.

Сноски к стр. 213

¹ Там же, стр. 180. Булгарин неправильно пишет „of lack“ вместо „of the lake“.

² Pan Tadeusz, ks. I. Poezye Adama Mickiewicza, Kraków, 1910, т. IV, 30.