- 53 -

А. Н. ШЕБУНИН

ПУШКИН И „ОБЩЕСТВО ЕЛИЗАВЕТЫ“

I

Политические взгляды А. С. Пушкина и, в частности, история его отношений к декабризму, остаются до сих пор невыясненными. А между тем без всестороннего выяснения этого вопроса не может быть и правильного понимания творчества поэта. Вряд ли может быть сомнение в том, что „Борис Годунов“, „Полтава“, „Медный всадник“, „Дубровский“, „Капитанская дочка“, „История села Горюхина“ — произведения, за которыми скрывается постоянная напряженная работа политической мысли. И нас не могут уже удовлетворить теперь общие фразы о „либерализме“ или „консерватизме“ Пушкина, как не можем мы теперь принять старого деления александровской эпохи на две половины — либеральную и реакционную, или свести историю николаевского царствования к истории цензурных притеснений и деятельности жандармерии. Сложность социальных взаимоотношений, политической обстановки и идеологических течений эпохи требуют более углубленного к ней отношения. Сложность и многогранность образа Пушкина, глубоко и всесторонне отразившего эпоху, требуют детального исследования, свободного от историографических шаблонов, но идущего в ногу с достижениями современной научной мысли.

За последние годы наше пушкиноведение и в этой области несомненно подвинулось вперед. Ю. Г. Оксман, расшифровав и прокомментировав неизвестный отрывок из задуманной Пушкиным повести о прапорщике Черниговского полка, пришел к совершенно правильному выводу, что и знакомство с печатными источниками, и личные встречи позволили Пушкину „совершенно безошибочно определить социальную природу «героя», впервые заявившего себя на русской исторической сцене в рядах деятелей «Общества Соединенных Славян» и в восстании Черниговского полка“.1

Б. В. Томашевский дал чрезвычайно меткую сравнительную характеристику воззрений Пушкина периода до ссылки и в 1821 г. в Кишиневе

- 54 -

во время общения с М. Ф. Орловым.1 М. В. Нечкина опубликовала полную рукопись мемуаров декабриста Н. И. Лорера, содержащую новые данные о Пушкине и его отношениях с декабристами, и в особой статье подвергла новому рассмотрению историю этих отношений.2 С изучением этих же отношений связаны статьи С. Я. Гессена о Пушкине и Лунине,3 об источниках десятой главы „Евгения Онегина“4 и „Пушкин в Каменке“.5

Крупным событием в летописях нашего пушкиноведения явилась публикация воспоминаний П. А. Катенина о Пушкине и большая содержательная статья Ю. Г. Оксмана о Катенине6. Установление тесного контакта Пушкина с „молодыми якобинцами“ 1817—1818 гг., характеристика „Арзамаса“ и особенно „Военного Общества“, выяснение политической роли Катенина в ранних тайных организациях декабристов — таковы достижения этой работы. Очень много дала статья Ю. Н. Тынянова: „Пушкин и Кюхельбекер“,7 выясняющая, помимо истории личных отношений Пушкина и одного из близких друзей его юности, источники их раннего лицейского свободомыслия, их позднейшие схождения и расхождения, отражение того и другого в творчестве Пушкина. Б. В. Томашевский в работе, посвященной десятой главе „Евгения Онегина“,8 рассмотрев в хронологическом порядке текстологические „блуждания“ публикаторов и исследователей десятой главы и суждения о ней современников Пушкина, дал окончательный, заново прокомментированный текст шифрованных строф. Опубликованная Ю. Г. Оксманом запись „первого декабриста“ В. Ф. Раевского „Вечер в Кишиневе“ и выдержки из дневника прапорщика Ф. Н. Лугинина9 вводят нас в обстановку кишиневской жизни поэта как в пору высокого „общественно-политического подъема, обусловленного революционной ситуацией 1820—1821 гг. и широким развертыванием работы южных ячеек „Союза Благоденствия“, так и в пору „арестов, обысков и полицейских чисток весною 1822 г.“ Наконец следует отметить интересную статью Абрама Эфроса „Декабристы в рисунках Пушкина“,10 выходящую за пределы простого сообщения, как скромно назвал свою работу автор.

- 55 -

Все это, повторяем, очень существенно. Если к этому прибавить давно известные стихотворные высказывания Пушкина о декабристах, то получится вывод, что поэт никогда не думал серьезно отмежевывать себя от деятелей тайных обществ, а напротив (и в „Арионе“ и в десятой главе „Евгения Онегина“) прямо ставил себя в их ряды в качестве певца их идеалов и стремлений. Этим, конечно, еще не решается вопрос о политических взглядах поэта. К какому именно крылу декабристского движения был близок их певец? Как оценивал он все движение с политической и социальной стороны в более позднюю эпоху? Каково было подлинное отношение поэта к самодержавию и крепостному праву в различные периоды его жизни? Прав ли Б. В. Томашевский, проводящий полную аналогию между воззрениями поэта и политической системой французских доктринеров?1 Вот вопросы, которые надлежит поставить перед собой исследователям. И думается, что путь уже намечен. Творчество Пушкина, круг его чтения, эпистолярное наследство и личные отношения — вот что надо изучать.

Для понимания отношения поэта к декабризму надо исследовать, помимо всего прочего, личные и политические его отношения с И. И. Пущиным, Н. И. Тургеневым, Ф. Н. Глинкой, С. П. Трубецким, Н. М. Муравьевым, А. А. Бестужевым, К. Ф. Рылеевым — на севере, М. Ф. Орловым, В. Ф. Раевским, П. И. Пестелем, В. Л. Давыдовым и др. — на юге. Для эпохи 1817—1820 гг. особенно важны отношения с Ф. Н. Глинкой и Н. И. Тургеневым.

История тайных обществ за период 1817—1820 гг. представляет собой ряд попыток мирного воздействия на общественное мнение. В 1817 г. М. Ф. Орлов и Н. И. Тургенев, предпринимая организацию „Ордена Русских Рыцарей“, пытаются использовать для пропаганды литературное общество „Арзамас“, члены „Союза Спасения“ работают в масонских ложах. Организация в 1818 г. „Союза Благоденствия“ влечет за собой открытие так наз. „вольных обществ“, имеющих целью вовлечение в круг либеральных политических интересов широких кругов столичного общества. В 1819 г. Н. И. Тургенев организует журнальное общество, привлекая в него близких к себе по взглядам членов „Союза Благоденствия“ и видных писателей, не принадлежавших к последнему. В то же время можно определенно говорить о наличии в тайном обществе левого крыла, склонявшегося к идее насильственного переворота. Но нельзя также утверждать, что представителям умеренного крыла была совершенно чужда такая идея, что они отвергали переворот в какой бы то ни было форме. Начало 1820 г. приносит ряд крупных событий, среди которых испанской революции принадлежит первое место. Идея военного

- 56 -

переворота становится очень популярной и среди умеренных членов „Союза Благоденствия“, но и попыток мирного воздействия на общество эти члены не прекращают. Среди таких попыток особое место должно быть отведено сношениям с теми или иными кругами высшей знати, стремлениям использовать оппозиционные настроения аристократических кругов. Политические отношения Пушкина и Ф. Н. Глинки, как будет показано в настоящей статье, тесно связаны с этими сношениями и могут быть изучены попутно с ними.

II

13 января 1826 г. П. И. Пестель на допросе в Следственной Комиссии по делу тайных обществ показал, что в начале 1820 г. в Петербурге на собрании Коренной Думы „Союза Благоденствия“, происходившем на квартире полковника Ф. Н. Глинки, им, Пестелем, был сделан доклад о выгодах и невыгодах монархического и республиканского образа правления, после чего было произведено голосование по вопросу о предпочтительности власти монарха или президента. Все присутствовавшие высказались за президента, и лишь „один Глинка говорил в пользу монархического правления, предлагая императрицу Елизавету Алексеевну“. Сам Пестель считал после этого вопрос о республиканской программе тайного общества решенным в положительном смысле. Показания Пестеля в общем были подтверждены показаниями остальных участников собрания, но выяснилось, что большинство из них вовсе не были сторонниками республики и действовали лишь под влиянием минутного увлечения, да и вообще петербургская организация не считала принятого решения окончательным и не уведомила о нем иногородние думы.1

Эпизод этот и, в частности, мнение Глинки попали и в „Донесение следственной комиссии“.2

В 1862 г. в зарубежном журнале „Свободное Слово“ появилась статья Л. П. Блюммера: „Неизвестные заговоры против Александра I и Николая I“, в которой автор, на основании попавших в его руки отрывков „из одних генеалогических росписей“, сообщал об упоминаемых в этих отрывках заговорах: 1) заговоре Н. И. Панина против

- 57 -

Екатерины II,1 2) прикосновенности Павла к кружку Н. И. Новикова, 3) заговоре Палена и имп. Марии Федоровны против Александра I, 4) заговоре С. Н. Глинки в 1812 г. в пользу великой княгини Екатерины Павловны, 5) заговоре Ф. Н. Глинки в пользу жены Александра I Екатерины <?!> Алексеевны, 6) заговоре его же в пользу Ольги Николаевны в 1842 г. Останавливаясь на интересующем нас заговоре Ф. Н. Глинки в пользу жены Александра I, Л. П. Блюммер пишет: „Сама государыня в нем едва-ли участвовала, но о полученном ею письме с предложением узнали только по доносу из Москвы“.2

Статья Блюммера вызвала появление опровержения известного эмигранта кн. П. В. Долгорукова. Последний решительно заявлял: Пален никогда не поддерживал Марию Федоровну, напротив, она настояла на его удалении; Екатерина Павловна никогда не участвовала в заговоре против брата; С. Н. Глинка вообще ни в каких заговорах не участвовал; заговор в пользу Ольги Николаевны — выдумка. Что касается заговора в пользу Елизаветы Алексеевны („в вашей статье, — пишет автор, — ошибочно названной Екатериною“), то известно лишь, что Ф. Н. Глинка на одном собрании говорил за возведение ее на престол, „но это мнение, однажды случайно выраженное, никогда не делалось политической целью“.3

Мнение кн. Долгорукова о случайности высказанного Глинкой мнения до недавнего времени было принято и русской историографией. Но исследование С. Н. Чернова и статья Я. Д. Баума о декабристе Г. А. Перетце, основанные на показаниях С. М. Семенова, Перетца и самого Глинки, выяснили нечто другое. Показания эти обнаружили, что „беспорядки“, царившие в „Союзе Благоденствия“, побудили Глинку вместе с С. М. Семеновым и Н. И. Кутузовым начать в 1819 или 1820 г. организацию нового тайного общества строго конституционно-монархического характера. В это общество Глинкою был принят сын известного откупщика Г. А. Перетц. По словам последнего, средствами к достижению конституционной монархии в этом обществе считали: „умножение членов, оглашение несправедливостей и ошибок правительства и распространение политических сведений“. Сам Перетц принял в общество офицеров Сенявина, Искритского, Данченко и Устимовича, из которых, в свою очередь, Сенявин принял Дребуша, а Искритский — Лаппа. На собраниях общества подвергали резкой

- 58 -

критике всю внутреннюю и внешнюю политику правительства, отрицательно отзывались об императоре и великих князьях, обсуждали испанские и итальянские дела. При встрече с Перетцем в день бунта Семеновского полка Глинка сказал ему: „У нас начинается революция“.

Любопытно, что в этом обществе вместе с офицерами принимает участие еврей Перетц, а в числе руководителей состоит „попович“ Семенов. Это указывает на стремление, сохраняя за военно-дворянскими элементами преобладающее значение, опереться и на иные социальные элементы. Еще любопытнее показание Перетца, что однажды, когда он уже стал отходить от общества, Глинка говорил ему о возможности „удесятерить успех, если бы присоединиться к обществу Елизаветы, желавшему возвести на престол ныне вдовствующую государыню императрицу Елизавету Алексеевну, которого знаки будто-бы состоят в елке и книге завета“.1 Это показание дает основание утверждать, что необходимость возведения на престол Елизаветы Алексеевны не была случайным мнением Глинки, высказанным на собрании Коренной Думы, а являлось одной из целей его политической деятельности. Как позволительно думать, Глинка заговорил с Перетцем о сторонниках императрицы так осторожно и не сразу по принятии его в общество по чисто конспиративным соображениям, но возведение ее на престол он, очевидно, и имел в виду, организуя свое самостоятельное от „Союза Благоденствия“ тайное общество.

Федор Николаевич Глинка — полковник генерального штаба, состоявший для поручений при с.-петербургском генерал-губернаторе, гр. М. А. Милорадовиче, поэт и литератор — фигура популярная и влиятельная в столичных военных и литературных кругах. Роль его в своеобразных выражениях характеризует в своем доносе Грибовский: „Слабый человек сей, которому некоторые успехи в словесности и еще более лесть совершенно вскружили голову, который помешался на том, чтоб быть членом всех видимых и невидимых обществ, втирается во все знатные дома, рыскает ко всем видным людям, заводит связи, где только можно; для придания себе важности рассказывает каждому за тайну, что узнал по должности или по слабости начальника; посещает все открываемые курсы, посылает во все журналы статьи, из коих многие не весьма внимательно рассмотрены цензурою, и как в разговорах, так и на письме, кстати и некстати, прилепляет политику, которой вовсе не постигает, но блеском выражений и заимствованными мыслями слепит неопытных“.2

Если отвлечься от выражений Грибовского и совершенно незаслуженной Глинкою характеристики его, как человека, говорящего о политике, ничего в ней не понимая, то, кажется, можно согласиться с указанием

- 59 -

на его связи с знатными домами, видными лицами и литераторами, на его постоянную роль политического пропагандиста и на сообщение им служебных тайн политическим друзьям.

Как литератор, Ф. Н. Глинка прежде всего сближал „Союз Благоденствия“ с литературными кругами. Вместе со своими товарищами по Союзу, Я. Н. Толстым, П. П. Кавериным, кн. С. П. Трубецким и А. А. Токаревым, Глинка принадлежал к обществу „Зеленая Лампа“, в котором видное участие принимал Пушкин, и которое после исследований П. Е. Щеголева и Б. Л. Модзалевского следует считать одним из вольных обществ, основанных членами „Союза Благоденствия“. Бывал Глинка и на собраниях затеянного в 1819 г. Н. И. Тургеневым журнального общества, где встречался с товарищами по „Союзу Благоденствия“, Н. М. Муравьевым, И. Г. Бурцевым, П. И. Калошиным и И. И. Пущиным, профессором А. П. Куницыным и писателями Пушкиным, кн. А. А. Шаховским и В. А. Жуковским. Целью предполагавшегося к изданию журнала было, по определению Н. И. Тургенева, „распространение здравых идей политических“. По дневнику Н. И. Тургенева видно, что первое собрание общества было 21 января 1819 г.; отмечает Тургенев еще собранне 10 апреля.1 Наконец, Глинка состоял членом, вице-президентом, а с 1819 г. и президентом „Вольного Общества Любителей Российской Словесности“ и редактировал его журнал „Соревнователь Просвещения и Благотворения“, а это общество следует считать, подобно известной „Зеленой Лампе“ и „Военному Обществу“ при штабе гвардейского корпуса, одним из периферийных органов „Союза Благоденствия“.2

На почве общих литературных и политических интересов Ф. Н. Глинка сблизился с Пушкиным. Последний был невысокого мнения о поэтическом даровании Глинки (в послании к В. Л. Пушкину 1817 г. — „Скажи, парнасский мой отец“ — он назвал его „довольно плоским певцом“), но ценил его как человека и гражданина. В 1822 г., в послании к Глинке, вспоминая стихотворное приветствие Глинки, обращенное к нему в момент его „остракизма“ и проявления „презренного, робкого эгоизма“ толпы, Пушкин пишет:

... голос  твой  мне  был  отрадой
Великодушный  гражданин.

Поэт готов примириться с гонениями, изменами дружбы и любви:

В  моем  изгнаньи  позабуду
Несправедливость их  обид;
Они  ничтожны — если  буду
Тобой  оправдан,  Аристид.

- 60 -

Посылая брату эти стихи, Пушкин пишет: „Покажи их Глинке, обними его за меня и скажи ему, что он — все-таки почтеннейший человек здешнего мира“.

В эти годы Пушкин был певцом „Союза Благоденствия“, близким по взглядам именно к умеренному его крылу, отражавшему стремления буржуазно-помещичьего либерализма.

В произведениях этого периода Пушкин — горячий противник деспотизма. Он клеймит Александра I, „воспитанного под барабаном“, „венчанного солдата“, „коллежского ассесора по части иностранных дел“, его „холопа“, „друга и брата“ Аракчеева, с ненавистью говорит о тиранах вообще:

Самовластительный  злодей!
Тебя,  твой  трон  я  ненавижу,
Твою  погибель, смерть детей
С  жестокой  радостию  вижу.

Но, несмотря на эти грозные слова, Пушкин — совсем не сторонник цареубийства и республики. Поэт убежден, что:

Лишь там  над  царскою  главой
Народов  не  легло  страданье,
Где  крепко  с  вольностью  святой
Законов1  мощных  сочетанье.

Вспоминая о казни Людовика XVI и называя его:

... мученик  ошибок  славных,
За  предков  в  шуме  бурь недавных
Сложивший  царскую  главу, —

Пушкин так характеризует эту казнь:

Молчит  закон — народ  молчит,
Падет  преступная  секира ...
И  се — злодейская  порфира
На  галлах скованных  лежит.

Убийство Павла поэт вспоминает тоже без всякого удовольствия. Глядя

На грозно спящий средь тумана
Пустынный памятник тирана,
Забвенью брошенный дворец, —

он с отвращением говорит об убийцах:

О стыд! о ужас  наших  дней!
Как  звери  вторглись янычары!
Падут  бесславные  удары —
Погиб  увенчанный  злодей.

- 61 -

И заключает:

И  днесь учитесь, о  цари:
Ни  наказанья, ни  награды,
Ни  кров  темниц, ни  алтари
Не  верные  для  вас  ограды.
Склонитесь первые  главой
Под сень надежную закона
Истанут  вечной стражей  трона
Народов  вольность и  покой.

Политический идеал поэта, таким образом, монархия, огражденная от революций „законностью“ и „вольностью“ народов.

Можно думать, что одним из политических учителей Пушкина был Н. И. Тургенев. О политических разговорах, бывших между ними, можно судить по следующему отрывку из письма Н. И. Тургенева к брату Сергею от 13 сентября 1818 г.: „Беда, как мы и в просвещении пойдем назад. По крайней мере, итти недалеко. «Мы на первой станции образованности», сказал я недавно молодому Пушкину. «Да», отвечал он: «мы в черной грязи»“.1 Ответ Пушкина Тургеневу — остроумный и глубокий каламбур: Черная Грязь было название первой станции от Москвы к Петербургу, и трудно было удачнее охарактеризовать медленность движения России от московской отсталости к петербургской образованности. Влияние Тургенева на Пушкина сказалось в особенности в стихотворении „Деревня“, в котором поэт осуждал крепостное право и, подобно Тургеневу, ждал его уничтожения сверху:

Увижу-ль  я,  друзья,  народ  неугнетенный
И  рабство, падшее  по  манию  царя... 2

Но любопытно, что в десятой главе „Евгения Онегина“ поэту вспомнилась другая сторона воззрений его политического учителя: надежды не на царя, в которого действительно в 1818—1819 г. Тургенев верил очень мало, а на либеральное дворянство:

Хромой  Тургенев  им  внимал,
И,  слово  рабство  ненавидя,
Предвидел  в  сей толпе  дворян
Освободителей  крестьян.3

Настроение Пушкина сказалось в его эпиграммах. Н. И. Тургенева Пушкин вспомнил и в записке „О народном воспитании“, поданной Николаю I в 1826 г. Отдав дань политическим принципам императора указанием на „политический фанатизм“ Н. Тургенева, Пушкин отмечает, что он, несмотря на этот свой фанатизм, „отличался посреди буйных своих сообщников

- 62 -

нравственностью и умеренностью, — следствием просвещения истинного и положительных познаний“.

Глинка держался таких же умеренных взглядов. В стихотворении „Шаррада“ он дает шараду: первое — признак превосходства, второе — нужно для пищи, иногда — для книг, а чаще — для бумаг“. Целое — „жилище власти“, т. е. престол. Благо, если на нем сидит „незыблемый закон“. Горе, если —

                                 Поправ  священные  законы,
Забыв  свой  долг,  презрев  граждан  права  и  стоны,
Воссядет  равный  им  с  страстьми, а  не  закон.
Там  в  миг  преобратит строптивой  властью  он
В  ничто — обилья  блеск;  луга  и  нивы — в  степи.1

Здесь скрыта та же политическая мысль об огражденной „незыблемым законом“ монархии, что и у Пушкина. А близость Глинки по крестьянскому вопросу к умеренной, внимательной к помещичьим интересам программе Н. И. Тургенева доказывается тем фактом, что именно по его инициативе Н. И. Тургенев написал для представления государю через гр. Милорадовича свою записку „Нечто о крепостном состоянии“.2

Повторяю: политический идеал Пушкина и Глинки одинаков.3

- 63 -

Но симпатии к „законности“ не помешали Глинке отнестись с большим сочувствием к испанской революции. Есть основание полагать, что она навела его на мысль о возможности подобного образа действий и в России. В статье „Отличительные черты из происшествий Отечественной (1812) войны от Малоярославского до Красненского боя“, напечатанной в № 7 „Соревнователя“ за 1820 г., Глинка указывает, что в 1812 г. проявился народный дух борьбы за „души и законы свои“ в России и Испании, й далее переходит к указанию сходства истории обоих народов: вера и благочестие, роль мавров там и татар здесь, открытие Америки испанцами и Сибири русскими, разделение на области и единодержавие, наконец „свободные постановления“ в Аррагонии и Новгороде (кортесы — там, дума, совет — здесь). Читатели этой статьи, появившейся в год испанской революции, были вправе сделать и дальнейшие сопоставления.

Пушкин тоже был увлечен испанской революцией, беседовал о ней, выпивая „за здоровье тех и той“ со своими друзьями в Каменке и мечтая, что и мы

Кровавой  чаши  причастимся.

(Послание  к  В. Л. Давыдову).

- 64 -

Военная, офицерская, по существу типа испанской, революция входила в планы и умеренных русских либералов. И, может быть, этой замышлявшейся революции не чужд был и оттенок дворцового переворота.

Не находивший слова сочувствия для Александра I Пушкин совсем иначе отнесся к его супруге. Он написал „Ответ на вызов написать стихи в честь имп. Елизаветы Алексеевны“:

На  лире  скромной,  благородной
Земных  богов  я  не  хвалил;
И  силе, в  гордости свободной,
Кадилом  лести  не  кадил.
Свободу лишь учася славить,
Стихами  жертвуя  лишь ей,
Я  не  рожден  царей  забавить
Стыдливой музою  моей.
Но, признаюсь, под  Геликоном,
Где  Касталийский  ток  шумел,
Я, вдохновенный Аполлоном,
Елизавету втайне  пел.
Небесного  земной свидетель,
Воспламененною  душой
Я  пел  на  троне  добродетель
С  ее  приветною  красой.
Любовь и  тайная свобода
Внушали  сердцу гимн  простой;
И  неподкупный  голос  мой
Был  эхо  русского  народа“.

Проникнутый глубокой симпатией к императрице, поэт здесь нисколько не изменяет своим политическим взглядам. Славя „на троне добродетель с ее приветною красой“, он подчеркивает, что делает исключение для Елизаветы, так как „не рожден царей забавить“ и до сих пор „земных богов... не хвалил“, „силе... кадилом лести не кадил“, „свободу лишь учася славить“. В восхвалении Елизаветы поэтом руководит „любовь и тайная свобода“ и голос его — „эхо русского народа“. Уже один факт дружбы и политической близости Пушкина и Глинки наводит на мысль, что это стихотворение имеет какую-то связь с агитацией последнего в пользу Елизаветы Алексеевны. Другие данные говорят об этой связи еще более положительно.

Время написания стихотворения Пушкина в настоящее время может считаться установленным. 12 марта 1819 г. А. И. Тургенев писал в Варшаву кн. П. А. Вяземскому: „Пушкин, которого вчера видел у княгини Голицыной, написал несколько прекрасных стихов о Елизавете Алексеевне, императрице“.1 Стихотворение, таким образом следует отнести к концу февраля или началу марта 1819 г., ко времени частых встреч Пушкина

- 65 -

и Глинки в „Зеленой Лампе“ и журнальном обществе Н. И. Тургенева.1 В беловом автографе стихи Пушкина озаглавлены: „К Н. Я. П.“ Л. Н. Майков полагал, что под этими инициалами следует разуметь „умную и образованную фрейлину императрицы Елизаветы Алексеевны Наталью Яковлевну Плюскову, проживавшую в Царском Селе и коротко знакомую с семейством Карамзиных, И. И. Дмитриевым, А. И. Тургеневым и князем П. А. Вяземским“.2 О Плюсковой, как лице, известном лицеистам, упоминает и Пущин.3 А. И. Тургенев упоминает о своей поездке к ней в письме к кн. Вяземскому от 16 апреля 1819 года.4 Вполне возможно, что эта близкая к литературным кругам фрейлина могла сделать и Пушкину „вызов“ написать стихи в честь своей покровительницы. Гипотетически можно допустить, что отсюда могла родиться и мысль Глинки о кандидатуре Елизаветы Алексеевны. А культ Елизаветы Алексеевны был вообще распространен в среде близких и Пушкину и Глинке литераторов. Подкупал ее интерес к русской литературе и внимание к русским поэтам. Ее считали именно светлым исключением в царской семье. 29 декабря 1820 г. А. И. Тургенев сообщил кн. П. А. Вяземскому, что посылает Елизавете Алексеевне полный текст искаженного цензурой послания Вяземского Каченовскому, и прибавил: „Она говорила о твоих стихах, вообще хвалила их; но сказала, что во всех есть что-то недоделанное, ou à peu près“. И Вяземский на это отвечал: „Я рад, что царица, le seul homme de la famille, увидит, что делается в этой России, управляемой с почтовой коляски.5 Рад и тому, что она в стихах моих заметила их коренной недостаток, недостаток недоделанности, ибо вижу в том доказательство ее трезвого суждения и внимания к моим стихам“. Вяземский просил Тургенева показать императрице его стихотворение „Негодование“,6 в котором, по словам исследователя политических взглядов Вяземского, „вся политическая и экономическая программа среднего дворянско-буржуазного декабризма... налицо“.7 Здесь важно отметить то, что связи Елизаветы Алексеевны с писателями простирались до того, что последние считали возможным знакомить императрицу со своими запрещенными стихами. Можно думать, что и запрещенные

- 66 -

стихи Пушкина были ей известны. У нас нет оснований считать, что Глинка оказал какое-либо влияние на написание Пушкиным его стихотворения в честь Елизаветы Алексеевны. Но есть все основания полагать, что он использовал эти стихи для своей агитации. Стихи были прочтены А. А. Дельвигом в заседании „Вольного Общества Любителей Российской Словесности“ под председательством Ф. Н. Глинки 25 сентября 1819 г.1 и напечатаны в № 10 (октябрьском) „Соревнователя“ за тот же год. И именно в эти последние месяцы 1819 г. Ф. Н. Глинка через посредство „Вольного Общества Любителей Российской Словесности“ и „Соревнователя“ насаждал культ императрицы.

Издание „Соревнователя“ преследовало цели не только литературные, но и благотворительные. Целью его, как писалось на обложке журнала, было „вспоможение тем, которые, занимаясь науками и художествами, требуют подпоры и поощрения“, а также помощь вдовам и сиротам.

Еще в 1818 г. общество пыталось поднести свои труды императрице через кн. А. Н. Голицына, но последний где-то затерял книги и не доставил их по адресу.2

Ф. Н. Глинка был избран председателем общества 16 июня 1819 г.3 25 августа секретарь императрицы Н. М. Лонгинов избран почетным членом.4 В заседании 1 сентября было постановлено: в виду пропажи книг, посланных государыне через Голицына, просить Лонгинова передать их ей.5 13 сентября Лонгинов уведомил Глинку, что Елизавета Алексеевна, ознакомившись с журналом, жертвует в пользу Общества 200 руб. и просит передать последнему ее „благоволение и внимание к полезным трудам оного“.6 22 сентября письмо Лонгинова было заслушано общим собранием общества, причем принято постановление: поручить председателю „быть изъяснителем беспредельной верноподданной благодарности Общества за удостоение государыней императрицею внимания к слабым трудам его, дарованные ее имп. величеством 200 руб. выдать беднейшим семействам ученого звания и августейшим именем государыни императрицы — матери несчастных и бедных — украсить „Соревнователь“, а г. почетному члену Н. М. Лонгинову изъявить совершенную и справедливую благодарность за ходатайство его у престола Мудрости и Добродетели“.7 В следующем заседании было постановлено из пожертвованных императрицей

- 67 -

денег выдать 50 руб. бедной вдове Ледуховской, в судьбе которой государыня принимала участие.1

В № 8 „Соревнователя“ было напечатано о пожертвовании императрицы,2 в № 10 появилось, как уже указано выше, стихотворение Пушкина, а в № 12 сам Глинка (за подписью ..... ъ ......) напечатал стихотворение: „К бюсту Венценосной Благотворительницы бедных, сирот и несчастных“, снабдив его следующим примечанием: „Семейство Г-на NN, находясь в крайней бедности, удостоилось недавно всемилостивейшего покровительства императрицы Елизаветы Алексеевны. Ангельская заботливость Венценосной Благотворительницы переменила судьбу несчастных. Они перешли в лучшую, хотя небогатую квартиру, и знакомые доброго NN прислали ему на новоселье бюст его Благотворительницы и притом стихи здесь напечатанные“.

Стихи гласили:

Царица  кроткая,  краса  земных  царей,
Божественный  твой  лик  достоин  алтарей,
Достоин  он  блистать в  великолепном  храме
В  сияньи  золота  и  радужных  огней
И  благовонном  фимиаме ...
Но  дивной  благостью  осмелены  твоей,
Для  Россов  образ  твой  и  милой,  и  священной
Мы  ставим  в  хижине  смиренной,
И  только ...  только  лишь тобой
Как  добрым  ангелом  хранимой.
О,  милосердная! Здесь все  тобой  одной
Живет,  и  чувствует  и  дышет —
И  часто,  в  тишине  ночной
Создатель о  тебе сердец  моленья  слышит.

29 декабря на заключительном полугодовом собрании общества председатель Ф. Н. Глинка произнес речь, в которой отметил, что за истекшие полгода среди членов общества возрастал „дух искренней приязни, общественности, братства“, что средства общества ограничены, оно бедно, но „обогащается издание наше изящными произведениями, бедны, но помогаем беднейшим себя“, среди почетных и действительных членов, сотрудников и корреспондентов имеется много „почтенных особ“. „Мы осчастливлены также“, подчеркнул председатель, „в течение сего времени драгоценным вниманием императрицы Елизаветы Алексеевны, государыни мудрой, добродетельной“. В заключение Глинка призвал к дружной работе „под покровом всевышнего и под высокою десницею государя“.3 Из всего предыдущего совершенно ясно, что это упоминание о государе было сделано только для приличия, так как никакого внимания к нему на страницах

- 68 -

„Соревнователя“ проявлено не было, между тем как его супруге пелись целые хвалебные гимны.

В начале 1820 г. Лонгинов снова внес в кассу общества пожертвование от императрицы 100 и от себя 30 руб. Общество постановило отнести пожертвование императрицы на счет взносов в Горный кадетский корпус за питомца общества малолетнего Шарапова.1

Мы, таким образом, видим, что культ Елизаветы Алексеевны, насаждавшийся Глинкой, базировался не только на ее внимании к литературе, но и на благотворительной деятельности, что давало возможность распространить этот культ довольно широко. Этим объясняется и коренное отличие стихотворения Глинки от пушкинского „Ответа на вызов“ по содержанию и тону. Пушкин проникнут либеральным настроением и руководится идеалом свободы. Глинка занимается только славословием. Но Пушкин лишь выражал настроения своего кружка, людей образованных и убежденных либералов, а Глинка агитировал в пользу императрицы в более широкой среде петербургского мещанства. Для успеха здесь важны были не отвлеченная идея свободы и неопределенные добродетели государыни, а ее конкретная благотворительная деятельность.

Вспоминая впоследствии этот период в своих показаниях, Глинка писал: „Надо знать, что в прежде бывшем обществе <т. е. в Союзе Благоденствия> в числе положений оного было и то, чтобы возвышать добродетель, делая гласными, через разговор и печатание, (...) добрые качества лиц и всякие благородные подвиги. По сему поводу, говоря о частных лицах, я поставлял особенно приятным долгом говорить о добродетелях государей. Около того времени, посещая бедных в подвалах (семейство колл. асс. Уманца) и на чердаках (семейство придв. музыканта Кошкина) я везде встречался с именем благотворившей им государыни Елизаветы Алексеевны“.2 Обязанностью своей, как члена тайного общества, Глинка считал: „порицать: 1) А<ракчее>ва и Долгорукова; 2) военные поселения; 3) рабство и палки; 4) леность вельмож; 5) слепую доверенность к правителям канцелярий (Ге—н и Ан—ский);3 жестокость и неосмотрительность уголовной палаты; 7) крайнюю небрежность полиции при первоначальных следствиях. Желать: открытых судов и вольной цензуры. Хвалить: Ланкастерскую школу и заведение для бедных у Плавиль<щикова>. Упоминаемый здесь правитель канцелярии генерал-губернатора Гегтун был, по словам Глинки, „в полной доверенности у графа Милорадовича и злоупотреблял его именем“, получая громадные взятки от

- 69 -

городского головы Жукова, притеснителя купечества.1 Глинка, по службе связанный с Милорадовичем и Гегтуном, был, повидимому, в очень близких и хороших отношениях с первым. Милорадович был противником крепостного права,2 и некоторые взгляды Глинки не могли не встречать его сочувствия и поддержки. Но, очевидно, и Гегтун пользовался доверием Милорадовича, а Глинке приходилось вести борьбу с злоупотреблениями правителя канцелярии.

Деятельность Глинки предстает перед нами, таким образом, как пропагандистская, обличительная и благотворительная. На почве последней он все время сталкивался с секретарем Елизаветы Алексеевны, Лонгиновым, исполнявшим поручения императрицы. В одном из писем Глинки к Лонгинову имеется указание на упомянутого выше коллежского ассесора Уманца, совершившего „в запальчивости“ какой-то проступок. Глинка просит Лонгинова „быть ангелом-хранителем сего несчастливца и защитить его перед высокою особою государыни, которая по своей небесной благости и вашему ходатайству, конечно, не подвергнет несчастию ею только призренного, ею осчастливленного“.3 Повидимому, борьба с Гегтуном заставила Глинку в 1820 г. уйти от службы при Милорадовиче. И тогда в нем принял участие Лонгинов и дежурный генерал гл. штаба гр. А. А. Закревский. В цитированном письме к Лонгинову Глинка сообщает, что только что у него был, по поручению Милорадовича, „известный историограф Суворова, Егор Борисович Фукс. Он просидел у меня более двух часов (и вот причина, почему я к вам опоздал), стараясь склонить, чтоб я остался по-прежнему у графа, удостоверяя, что он с полной искренностью предлагает мне прежнюю службу и дружбу. Я все выслушал и отказавшись с должною учтивостью от всех предложений, остался при прежнем своем намерении молиться богу и надеяться на добрых людей, а не ходить в то место, где душа моя так много страдала“. В поисках службы Глинка подал Закревскому проект „о необходимости иметь (при главном штабе его имп. величества) одного главного инспектора всех военно-сиротских отделений для общего управления оными и для сочинения особых книг, необходимых военным кантонистам и читающим солдатам“. В проекте Глинка с особенным вниманием останавливался на последнем. По его мнению, нужна серьезная забота о книгах, так как „все сиротские отделения суть рассадники будущих армий“, а „солдатам (особенно кантонистам)

- 70 -

потребна особая и здравая пища, ибо чтение простонародных сказок (о воре Ваньке, о чорте, в виде слуги Притычкина и т. п.) может нанести им только ощутительный вред“. Сообщая копию этого проекта Лонгинову и прося его в письме от 6 июня поддержать проект, Глинка пишет, что „поставил себе непременным долгом искать только такого места, где бы мог быть истинно полезным и оправдать в полной мере доброе о себе мнение благодетельствующих“ ему, что „готов писать, ездить и трудиться, чтоб принести наибольшую пользу большому числу воспитанников, которые наставлены будучи в учении и нравственности, могут пойти по всем дорогам отечественного служения“. Таким образом, очевидно, и на новом служебном поприще Глинка искал возможности выполнять обязанности, возложенные на него принадлежностью его к „Союзу Благоденствия“.

В переписке А. И. Тургенева с кн. Вяземским имеются указания на крупную роль, сыгранную Глинкой в деле выкупа у помещика крепостного поэта Сибирякова. В письме к Вяземскому от 5 августа 1819 г. Тургенев характеризует Глинку: „с редким усердием добру и деятельный соподвижник Милорадовича в либеральных его похождениях“.1 А 8 сентября 1820 г. Тургенев писал о положении Глинки: „Сибирякову все деньги собраны, и все тем же добрым Глинкою, который вместо чаю начал по утрам пить воду для того, что на чай нет денег. Между тем, Милорадович грозит ему за то, что он не хотел служить при нем. Скажи об этом князю Меншикову, к которому я уже писал о Глинке, да и Закревский хотел писать“.2 Однако, Глинка вернулся на старую службу, и 6 октября Тургенев сообщал Вяземскому: „Он опять при графе Милорадовиче, который ласками, извинениями, но более всего пользою службы убедил его остаться при нем“.3

Впоследствии Глинка дал любопытную характеристику своих отношений к Лонгинову в письме от 17 декабря 1859 г. к сыну последнего, известному историку литературы Мих. Никол. Лонгинову. Письмо было вызвано появлением в „Московском Вестнике“ статьи Лонгинова о „Книге Иова“ Глинки. Подпись Лонгинова, по словам Глинки, напомнила ему „самые прекрасные дни“ его жизни, вызвала „самые радужные воспоминания о прошедшем“. „Вы — сын Николая Михайловича Лонгинова“, писал Глинка: „и знаете-ли, что батюшка ваш был и утешителем и покровителем моим во многих случаях моей жизни. Я был тогда (не знаю, были ли вы еще на свете) полковником гвардии и писал и печатал. Коль скоро появлялось мое сочинение в свет, я получал от вашего батюшки официальное отношение, начинавшееся всегда такими словами: «...Одна высокая особа (госуд. Елиз. Алекс.), узнав о появлении нового вашего сочинения в свет, желает...» Я посылал книгу, а через день, два, мне приносили великолепный

- 71 -

бриллиантовый перстень. И это случалось много раз. Но кроме бриллиантов материальных, Ваш батюшка осыпал меня и бриллиантовыми ласками: он заходил ко мне, мы ходили с ним по бедным и по крайней мере два раза в неделю я обедал в вашем доме“.1 Письмо это удостоверяет не только близкие отношения Глинки к Н. М. Лонгинову и их совместные занятия благотворительной деятельностью, но и интерес Елизаветы Алексеевны к его литературной деятельности и даже поощрение ею Глинки на этом поприще. Таким образом, Лонгинов не только покровительствовал Глинке, но и содействовал успеху его произведений у императрицы. Можно предполагать поэтому, что и политические планы Глинки, по крайней мере, отчасти, не были тайной для Лонгинова.

III

Какой же круг людей представлял перед Глинкой Лонгинов? Каковы политические симпатии и чаяния этого круга, центром которого была супруга Александра I?

Личность Елизаветы Алексеевны остается еще неосвещенной. Главнейший источник для ее характеристики — письма к матери и суждения современников. Но первый источник — при всей его значительности — далеко недостаточен для оценки политических воззрений императрицы: считаясь, повидимому, со многими обстоятельствами (перлюстрация, лойяльное отношение к России и нежелание ее компрометировать перед иностранцами, к числу которых принадлежала мать), Елизавета Алексеевна писала о политических предметах скупо и осторожно;2 некоторые же письма ее даже как будто продиктованы внушениями руководителей русской внешней политики.

Отвращение к парадной жизни, конфликты с свекровью и длительный роман императора с Нарышкиной, происходивший на виду у всех, заставили Елизавету Алексеевну уходить на второстепенные роли, замыкаться в небольшом кругу лично ей преданных лиц, искать утешения в чтении и благотворительности. Посол Наполеона, ловкий и наблюдательный генерал Савари, писал о ней: „Царствующая императрица живет в полном уединении. Она кушает у себя, одна со своей сестрой принцессой баденской Амалией, по крайней мере 3 раза в неделю. В другие дни, когда она обедает у императора, она появляется в столовой за минуту до подачи кушанья, удаляется немедленно после кофе и возвращается в свои внутренние комнаты, откуда она высылает даже фрейлину или придворную

- 72 -

даму, несущую при ней дежурство... Она много занимается серьезными вещами, много читает, много рассуждает о наших выдающихся писателях, мало говорит и в общем производит впечатление обладательницы крайне холодного ума. За 14 лет пребывания царствующей императрицы здесь ее характер остался неизвестен даже тем, кто ее обычно видит... Она воспламеняет воображение чтением наших трагиков: это женщина, которую было бы легче покорить умом, чем сердцем. Никогда не было политических интриг при этом дворе, являющемся обиталищем обыкновенного частного лица. Я считаю императрицу Елизавету женщиной очень тонкой с очень изощренным умом“.1 Меткую характеристику Елизаветы Алексеевны дал гр. Федор Головкин. Она тактична, умна, хорошо знает человеческое сердце, но отсутствие честолюбия делает эти качества бесполезными. Она образована, хорошо знает русский язык, религию, историю и нравы. Но она замкнута, холодна, потому что ей скучно, и пренебрегает всеми средствами успеха. Она — жертва политики: у нее нет славы и популярности в общественной жизни и счастья в личной. „Но в этом очаровательном лице без красок и выражения скрывается великий гений; когда-нибудь случай может его внезапно развить. Тогда увидят женщину высшего порядка, но она сама этому будет удивлена более, чем другие“.2

В обоих отзывах интересно отметить признание выдающихся способностей Елизаветы Алексеевны, в последнем — возможность для нее более блестящей роли, чем та, на которую она была осуждена. Скромность Елизаветы Алексеевны, ее неуменье или нежелание пользоваться своими правами в обществе отмечали и другие лица. Мать передавала ей дошедшие до нее петербургские суждения: „Она как будто говорит: простите мне, что я — ваша императрица, но это не моя вина“.3 Но, как мы видели, все это не мешало, а может быть, усиливало популярность Елизаветы Алексеевны за пределами придворного круга.

По своим политическим воззрениям Елизавета Алексеевна прежде всего — горячая противница революционной и наполеоновской Франции. В ее суждениях о последней сказывается и врожденный немецкий и заимствованный от окружающей среды русский патриотизм и монархический легитимизм. Молоденькая великая княгиня Елизавета Алексеевна в 1794—1795 г. боялась, что „эти мерзкие французы“ возьмут ее родной Баден, и исповедовалась матери в своей горячей ненависти к ним.4 Императрица Елизавета Алексеевна питает те же чувства. С ужасом она пишет матери 10 октября 1804 г. о своем дяде, признавшем Наполеона императором и поехавшем к нему на поклон: „Он пойдет к нему, будет называть

- 73 -

его величеством кстати и некстати. Клянусь вам, что я хотела бы спрятать лицо от стыда при одной мысли об этом“.1 Переживая войну 1805 года, она с негодованием отмечает трусливое, изменническое по отношению к России поведение австрийцев и с восторгом отзывается о героизме русских солдат.2 Но после этой австрийской измены она, обнаруживая серьезные политические способности, высказывается за открытие мирных переговоров.3 Тильзитский мир вызывает в ней горькие чувства, но она глубоко возмущена оппозиционным поведением императрицы-матери и других членов семьи; ей даже кажется, что „этот добрый государь, лучший из всей семьи, продан и предан собственным семейством“, она обещает со своей стороны лойяльно поддерживать его.4 Но она выполняет это обещание чисто формальным образом, не желая создавать впечатления своей симпатии к французам. Приглашая по настоянию Александра в его отсутствие к обеду Савари, она умоляет гр. Н. П. Румянцева притти помочь ей, так как чувствует себя смущенной этой возложенной на нее императором обязанностью.5 И маркграфиня баденская сообщала своей дочери: „Ваш возвышенный и благородный образ мыслей известен вообще; это дает надежду благомыслящим людям, что император когда-нибудь поймет (особенно, если он переменит политику), что он не может следовать лучшим советам, чем ваши“.6

В 1812 г. Елизавета Алексеевна примыкала к решительным сторонникам войны и перенесения ее за границу. 26 августа, в день Бородинской битвы, она вполне уверена, что чем больше Наполеон подвигается вглубь России, тем он ближе к погибели. Мир, по ее словам, невозможен, так как его не хочет народ; император не может его заключить, даже если бы он этого хотел.7 Бегство великой армии побуждает Елизавету Алексеевну писать матери о необходимости выступления Германии. „Откроют ли глаза государи, воспользуются ли они этими обстоятельствами, чтобы освободиться от постыдного ига, в котором их слишком долго держали... Если государи добровольно не вернутся на сторону дела справедливости, своего собственного дела, народ может попытаться освободить их вопреки им самим от французского ига, а вы знаете, как страшны бывают меры, принятые самим народом, так как трудно предвидеть, где он остановится. Я вас прошу очень серьезно, дорогая мама, если вы можете что-нибудь сделать и везде, где вы можете, содействовать тому, чтобы, если наступит подобный момент, государи предупредили своих подданных и покинули

- 74 -

сторону французов“.1 Реставрацию Елизавета Алексеевна восприняла, как законное и долгожданное событие. В политической системе реставрации симпатии ее не идут левее возглавлявшихся герцогом Ришелье умеренных роялистов. Убийство герцога Беррийского, по ее мнению, доказало, что Деказ вел короля и Францию к погибели.2 Консерватизм политических воззрений Елизаветы Алексеевны вне всяких сомнений. Она — легитимистка, и легитимистка не только в узко-политическом смысле, но и в смысле симпатии к сохранению всех старых традиций, добрых нравов старины. С негодованием она пишет матери о разводе Константина, предстоящем его браке, который она называет „мезальянсом“, и переходе наследства к Николаю. Это всех устраивает: императора, потому что он может содействовать счастью любимого брата; императрицу-мать, потому что она больше всех детей любит Николая и его жену; Николая, потому что он давно мечтает о троне; Константина, потому что он не честолюбив и поляк по вкусам. Но в душе Елизаветы Алексеевны растет протест против этого „ниспровержения порядка“: в России развод вообще редок, не допускается религией, и царская семья, которая должна быть образцом для всех, первая дает дурной пример нарушения обычаев и религиозных правил.3 Но консерватизм Елизаветы Алексеевны соединяется подчас и с прогрессивными стремлениями. Подобно мужу, она испытала влияние Лагарпа и „молодых друзей“. Воспитанная в духе религиозного вольнодумства XVIII века, она потом, под влиянием житейских горестей, гораздо раньше своего мужа обратилась к религии,4 с увлечением читала религиозную литературу, восторгалась произведениями Шатобриана,5 работала над собственным моральным совершествованием,6 но осталась чужда и клерикальному фанатизму, и крайностям мистицизма. О книге Жозефа де Местра „Du Pape“ она отозвалась: „смесь нелепости и эрудиции, приправленная самым бешенным фанатизмом“.7 Считая популярнейшего мистика эпохи, Юнга Штиллинга, одним из честнейших людей на земле, она относилась отрицательно к его произведениям, видя в них, и вообще в подобной литературе, нечто, способное вскружить голову или нагнать скуку.8 Эксцессы русского деспотизма вызывали в Елизавете

- 75 -

Алексеевне чувства отвращения и протеста. В юности она поддерживала в Александре отрицательное отношение к окружающей среде.1 Режим Павла вызывал в ее письмах прямо революционные тирады. Описывая матери 4 августа 1797 г. какую то суматоху, произведенную караулом во дворце, она хочет видеть в этой суматохе проявление революционного настроения, сдерживаемого долгой привычкой к рабству, и пишет: „О, если бы кто-нибудь стал во главе их! О, мама, это — действительно тиран!“ — восклицает она по адресу Павла.2 Она не осталась в стороне от события 11 марта 1801 г., но ночь переворота исцелила ее от революционного настроения. 14 марта молодая императрица писала матери: „Я проповедовала революцию, как безумная; эксцессы окружавшего меня деспотизма почти отнимали у меня способность рассуждать беспристрастно. Я желала только видеть эту несчастную Россию счастливой какой бы то ни было ценой... Я начинаю видеть, что я считала всех людей подобными себе, я им приписывала мои взгляды и чувства, я забывала, что они имеют страсти, которых я не знаю за собой и которые большею частью заставляют их действовать, не слушая рассудка“.3 Но „гатчинская“ система военного деспотизма осталась ненавистна императрице и в дальнейшем. Она с отвращением отзывалась о полковнике Шварце и с симпатией о возмутившихся против него солдатах, уверяя мать, что это возмущение не имеет ничего общего с западными революциями.4 Симпатизируя представительному образу правления и сочувственно отзываясь о конституционных заявлениях Александра, она с недоумением отмечала введение военных поселений, в которых видела нечто полезное для самодержавного режима, но коренным образом противоречащее конституционному строю, так как неизмеримая власть императора над поселенной армией должна, по ее мнению, привести или к аннулированию конституционных вольностей и усилению деспотизма, или к революции и падению монархии.5 И при этом конституционно-настроенная императрица была ревнительницей сословных традиций и высказывалась против права дворян заниматься торговлей, так как „каждый должен быть проникнут духом своего сословия: негоциант должен иметь меркантильный дух, а это... не тот дух, которым должно быть охвачено дворянство в монархии“.6

Этот консервативный, легитимный конституционализм, проникнутый отрицательным отношением к военному деспотизму с одной стороны

- 76 -

и к демократическим настроениям с другой — станет понятнее, если обратиться к взглядам близких Елизавете Алексеевне людей.

Обычно общество Елизаветы Алексеевны в начале царствования Александра составляли: гр. Толстая, кн. Нат. Петр. Голицына,1 ее дочь, гр. С. В. Строганова, зять гр. П. А. Строганов, кн. Б. В. Голицын, кн. Ад. Чарторыйский, гр. С. Потоцкий, герцог Ришелье. Из них ближе всех к императрице были муж и жена Строгановы и Чарторыйский, т. е. „молодые друзья“ Александра. Впоследствии постоянное общество Елизаветы Алексеевны составляли также Лонгинов и Н. М. Карамзин.

Так или иначе, мы здесь приходим к тем же политическим идеям, которые легли в основу мировоззрения самого Александра Павловича.

По формулировке А. Е. Преснякова, у Александра в итоге влияний Лагарпа и „молодых друзей“ сложилась своеобразная теория о „законно-свободных учреждениях, как норме политического строя, обеспечивающей условия мирного развития страны и их охраны как от революционных потрясений, так и от правительственного деспотизма“. Император „пытался разрешить задачу такой полной и окончательной организации государственной жизни, чтобы в ее твердо установленных рамках и формах нашли свое спокойное, равномерное течение мятежные волны все нараставшей борьбы противоречивых стремлений и интересов“. Постепенное упорядочение администрации, выработка свода законов и в итоге введение конституционного строя, рассматриваемого „не как организация общественных сил для активного и творческого участия в правлении, а как система гарантии существующего порядка от каких-либо потрясений, откуда бы они ни шли — сверху или снизу.“ Опорой „общественной дисциплины“ в этом реформированном строе должна быть „законность“.2

Здесь не место останавливаться на том, какие источники легли в основу этого мировоззрения у самого Александра. Но источники, определившие сходные настроения в высших дворянских кругах, должны быть указаны. Теория „законно-свободных учреждений“ унаследована русской политической мыслью от представителей английского консерватизма и особенно истолкователей и поклонников английской конституции на континенте Европы. Ярким проявлением этих настроений была книга швейцарца Делольма „La constitution d’Angleterre“, публицистика Малле дю Пана, политические выступления группы Малуэ и Мунье, правого центра Учредительного собрания 1789—1791 гг., а в эпоху реставрации — деятельность умеренных роялистов, возглавлявшихся герцогом Ришелье, и доктринеров во главе с Ройе-Колларом и Гизо. Малле дю Пан, по его словам, был пламенным поклонником принципов британской конституции,

- 77 -

считавшим их приложимыми „ко всякому государству какого бы то ни было размера, где следует сохранять монархию, как единственные, могущие согласить права свободы с правами власти“. Именно поэтому единомышленники этого публициста — Малуэ, Мунье и другие — отстаивали в Учредительном собрании двухпалатную систему, т. е. сохранение аристократии, абсолютное veto короля, полное его главенство над армией и исполнительной властью, предоставление избирательных прав и нижнюю палату только землевладельцам.1 Высказываясь резко против конституции 1791 г., ведя решительную борьбу с влиянием демократических клубов и газет, эта группа была в то же время настроена против эмигрантских мечтаний о восстановлении старого режима. Высказавшись за интервенцию и поддерживая ее, Малле дю Пан протестовал против завоевательных стремлений держав и реакционных вожделений французских роялистов, настаивая на необходимости объединить вокруг принципов английской конституции все недовольные якобинским режимом элементы имущих классов.2 Реставрация 1814 г., несмотря на некоторые существенные отступления от английских принципов, была осуществлением мечтаний кругов, воспитанных на идеологии Малле дю Пана. Основатель партии доктринеров, Ройе-Коллар, в письме к своему единомышленнику Гизо определял реставрацию, как „выражение известной системы общества и управления и как условие в обстоятельствах, переживаемых Францией, порядка, справедливости и свободы“, а в противоположных настроениях видел „беспорядок, насилие и неизбежный деспотизм“, „неизбежное следствие духа и политических доктрин революции“.3 Близкий к доктринерам историк французской революции Лакретель подверг резкой критике декларацию прав 1789 г. и конституцию 1791 г. Он категорически отрицал принцип народного суверенитета, находя, что на практике он сводится к самовластию уличной черни, восторгался мастерским уменьем англичан согласовать права индивидуальной свободы с идеей государственной необходимости, приостанавливая по мере надобности „Habeas corpus act“ и преследуя учения, нападающие на „основы общественного быта“, считал, что конституция 1791 г. создала „деспотизм гораздо более невыносимый, чем деспотизм наших самых абсолютных монархов“, и подготовила почву для анархического господства клубов, „уничтожив всякое влияние аристократии и сведя исполнительную власть к наиболее зависимому и наиболее презренному положению“.4 Предшественниками этого своеобразного консерватизма

- 78 -

в России следует считать гр. Н. И. Панина и кн. М. М. Щербатова, его непосредственным родоначальником был гр. С. Р. Воронцов, долгие годы занимавший пост русского посла в Лондоне, а после выхода в отставку оставшийся жить в Англии. Этот убежденный англоман был прежде всего сторонником сословных интересов родовитой дворянской знати. Оценивая, как положительное явление, екатерининскую жалованную грамоту дворянству, С. Р. Воронцов находил, однако, в ней коренной недостаток: предоставление права голоса в дворянских собраниях только служащим или служившим дворянам. При таком положении, по его мнению, „нет дворянства, и Россия состоит из государя, офицеров и народа“, открывается путь для развития „проклятой породы адвокатов, прокуроров и второстепенных легистов“, работающих для ниспровержения общественного порядка во Франции. Нет монархии без дворянства; вместо порабощения оно должно быть ободряемо „правами и привилегиями, которые сделали бы его более уважаемым в глазах третьего сословия и народа“. Для этого надо уничтожить табель о рангах.1 Следя за ходом французской революции, Воронцов сразу определил свои симпатии: это группа Малуэ и Мунье,2 охарактеризовал систему управления при Учредительном собрании, как анархию, но одновременно резко осудил домогательства и поведение эмигрантов. Падение монархии и обострение классовой борьбы вызвали у Воронцова размышления, в сущности заимствованные у Малле дю Пана, что эта революция лишь начало долгой социальной войны между имущими и неимущими элементами.3 Реставрацию Воронцов приветствовал, как восстановление порядка в Европе и особенно „восстановление законных государей и ниспровержение революционных основ“, но ждал от Людовика XVIII примирительной политики, основанной прежде всего на признании прав покупщиков национальных имуществ, и резко порицал ультра-роялистов, называя их белыми якобинцами и одобряя роспуск „бесподобной палаты“.4 Таково было это своеобразное сочетание идей свободы и твердой власти, аристократизма и буржуазности.

В значительной мере под влиянием С. Р. Воронцова сложились взгляды „молодых друзей“ Александра I. Гр. В. П. Кочубей, наблюдавший в 1791 г. лично французкую революцию, отзывался с одинаковым порицанием о конституции Учредительного собрания и об агитации эмигрантов.5 Программа борьбы с Наполеоном, начертанная Чарторыйским в 1804 г., закладывала основы русской внешней политики 1814 г., содействовавшей реставрации и конституционной хартии.6

- 79 -

Отправляя в 1801 г. своего сына в Россию, С. Р. Воронцов снабдил его напутственным письмом, в котором, хваля английскую конституцию, как строй, при котором „люди повинуются только законам“, резко характеризовал Россию. Это страна, управляемая императорскими любимцами, напоминающими великих визирей и порабощающими всех и все при помощи сатрапов, страна невежественная и угнетенная. Такой страной трудно управлять без конституции, твердых законов, несменяемых и независимых судов.1 Но, боясь потрясений, гр. Воронцов предостерегал Александра I против преждевременного и поспешного ограничения самодержавия и ограничивал ближайшие задачи правительства укреплением значения сената.2

„Молодые друзья“, расходясь с Воронцовым по ряду практических вопросов, были ближе к нему идеологически. Самый „левый“ из них, близкий к Елизавете Алексеевне, благодаря дружбе с нею своей жены, гр. П. А. Строганов, мечтал о превращении русского сената в палату лордов,3 а ближайшие задачи правительства ограничивал реформой администрации.4 В крестьянском вопросе Строганов, резко вооружаясь против невежественного провинциального дворянства, не шел дальше стремлений к крупному фермерскому капиталистическому хозяйству и, как и С. Р. Воронцов, хотел начать с запрещения продажи крестьян без земли.5 Идеология Воронцова и „молодых друзей“ была таким образом идеологией аристократов, крупных землевладельцев предпринимательского типа.

Сын С. Р. Воронцова, граф Михаил Семенович, впоследствии князь, новороссийский генерал-губернатор и кавказский наместник, воспитался под влиянием отца и английских учреждений. Направленный отцом в 1801 г. в Россию, М. С., по его указанию, здесь прежде всего сблизился с дядею, гр. А. Р. Воронцовым, вполне разделявшим взгляды своего брата, а затем с Новосильцовым, Строгановым, Кочубеем и Чарторыйским. Избрав себе военную карьеру, М. С. Воронцов нашел друзей, более близких по возрасту и вкусам (Закревский, Ермолов, Меншиков, Киселев), но продолжал поддерживать близкие отношения со Строгановым, проявлявшим по отношению к нему заботливость старшего друга.6

- 80 -

Уже в эпоху работ Негласного Комитета намечались разногласия между учениками С. Р. Воронцова и императором. Воспитанник Лагарпа и Павла, друг Строганова и Аракчеева, Александр, как блестяще доказал А. Е. Пресняков, соединил в своем мировоззрении теорию „законно-свободных учреждений“ с гатчинской системой. Считая, что путь к отдаленному конституционному строю лежит через его личную диктатуру, он желал освободиться от давления дворянской общественности,1 понимая под последней отнюдь не только широкие массы дворянства, как Строганов, но и верхи аристократии. Его политической целью была не палата лордов, а, согласно завету Лагарпа (и личным впечатлениям от переворота 11 марта 1801 г.), покровительство „среднему сословию“: „на него в особенности вы должны рассчитывать“, писал Лагарп своему воспитаннику: „пользуйтесь им, где только возможно, избирайте из него людей на высшие должности; эти люди послужат для Вас оплотом против вашего, склонного к смутам и заговорам, дворянства, пока последнее не исправится“.2 Усвоив себе эту основную политическую мысль Лагарпа и сочетав ее с гатчинской идеей нивеллирующей и перевоспитывающей распущенное дворянство военной дисциплины, Александр совсем не сочувствовал аристократическим планам уничтожения табели о рангах. Отсюда — горячий спор в Негласном Комитете при обсуждении проекта „хартии вольностей“ гр. А. Р. Воронцова, когда император, вопреки мнению всех своих друзей, высказался против уничтожения установленных жалованной грамотой преимуществ вдв орянских собраниях для служащих или служивших дворян, резко заявил, что служащих предпочитает не служащим, и объявил себя вообще противником дворянских привилегий.3 С годами разногласия росли, а Тильзитский мир, невыгодный для дворянства, отбросил и Воронцова и „молодых друзей“ в оппозицию. Александр стал искать других людей и нашел их в „поповиче“ Сперанском и гатчинце Аракчееве.

Прежние симпатии англофильствующей партии к молодому государю сменились глухим недоброжелательством. Напротив, Елизавета Алексевна продолжала пользоваться симпатиями.

С. Р. Воронцов отзывался о ней с неизменной теплотой4 и изредка переписывался с нею. Сама императрица не скрывала от Воронцова своих симпатий к нему и его взглядам и относилась с большим участием к его сыну.5 Именно С. Р. Воронцов, П. А. Строганов и его жена, близкий друг Елизаветы Алексеевны, содействовали в 1812 г. назначению Лонгинова

- 81 -

секретарем императрицы.1 Свое служебное поприще Лонгинов начал под руководством С. Р. Воронцова в Англии и воспитался под его влиянием. Переписка Лонгинова с Воронцовыми, отцом и сыном, дает богатый материал для характеристики этой близкой к Елизавете Алексеевне группы. Воронцову-отцу Лонгинов посылает целые политические донесения, пересыпанные рассуждениями. Переписка с Воронцовым-сыном носит более деловой характер, но письма Лонгинова к С. Р. Воронцову перед отправкой в Англию посылались на прочтение его сыну.

Корреспонденты были глубоко возмущены политикой Александра и его министров, считая ее вредной для дворянских интересов. Для Лонгинова гр. Н. П. Румянцев был едва ли не куплен Францией, Козодавлев — „подлейший из подлецов“, Сперанский — „сын дьячка“, революционер и враг дворянства.2 С. Р. Воронцов определял политическую цель Сперанского, как стремление заменить дворянство поповичами, дьячками и пономарями.3 Стремясь к политическому укреплению дворянства, корреспонденты мечтали о майоратах. С удовольствием сообщая М. С. Воронцову о завещании П. А. Строганова, запретившего дробить свое имение, Лонгинов писал: „Дай бог, чтобы сей пример дал повод к установлению права первородства, как единственного способа поддержать честь фамилий и вообще дворянства и для пользы государства вообще“.4

К военным поселениям отношение группы отрицательное. С. Р. Воронцов называл это „наследственное военное сословие“, „новыми стрельцами“, а Лонгинов был убежден, что эта „каста... уничтожит дворянство“.5 Речь Александра I на Варшавском сейме 1818 г., обещавшая конституцию для России, по содержанию была одобрена М. С. Воронцовым и его военными друзьями.6 М. С. Воронцова даже не пугали слухи о крестьянских волнениях в Саратовской и Пензенской губерниях. Он отказывался верить, что причина волнений — речь государя и склонен был объяснить волнения угнетением помещиков. „Впрочем“, писал он Лонгинову, „я уверен, что долг и выгоды дворянства суть начать думать и особливо действовать об постепенном увольнении от рабства мужиков в России“.7

Отношение к царящему в России режиму остается неизменно отрицательным. Отзывы об Александре становятся все резче. В 1817 г.

- 82 -

С. Р. Воронцов писал гр. Ф. В. Ростопчину: „Все те, которые управляют страною в эти последние двенадцать или тринадцать лет, получают направление свыше, где нет ни знания, ни благоразумия, но одна лишь крутая, деспотическая воля, плохо прикрываемая внешней оболочкой кротости и лицемерного благочестия“.1 Лонгинов сообщал С. Р. Воронцову об отношении императора к его сыну: „Государь не любит и не полюбит никогда графа Михаила. Никогда человек, стоящий выше, не мог быть у него в фаворе, особенно человек твердый, мужественный и благородный в своих чувствах, неизменный в своих принципах, неспособный ни к какому унижению, любимый солдатами, уважаемый публикой“. Александра, по мнению секретаря его жены, отличает совершенный эгоизм, деспотизм и тирания, зависть ко всем заслуженным людям. Отсюда — выдвигание ничтожных людей, иностранцев, простых капралов.2 Великие князья с их исключительной любовью к парадам и муштре встречают тоже отрицательное отношение к себе и Воронцова, и Лонгинова.3 Гатчинская военная система не пользовалась симпатиями группы. Старик Воронцов и Лонгинов были поклонниками армейских порядков времен Суворова и Румянцева. М. С. Воронцов во время командования своего русским оккупационным корпусом во Франции изгнал у себя телесные наказания и завел школы для солдат. „Я имею внутреннее убеждение“, писал С. Р. Воронцов сыну, „что 10—12 лет мира и постоянного занятия вахт-парадами должны уничтожить истинные принципы военного искусства, уничтожить военный дух и воодушевление солдата и сделать идиотами молодых офицеров“, превращающих солдат в машины, автоматы и воображающих, что „вся сущность войны в этих упражнениях“.4 Узнав о предстоящем смотре вел. кн. Константином войск своего сына, старый Воронцов был убежден, что результаты смотра будут отрицательные, так как „у последнего (т. е. М. С. Воронцова) палки не употребляются, а у первого (т. е. Константина) нет иной мысли как палки и все палки“.5

Это отрицательное отношение группы к гатчинско-аракчеевскому режиму соединяется с отрицанием всей недворянской политики Александра. Военный деспотизм претит нашим англоманам, претит им и полицейский строй. Но в своих суждениях о нем они, как и всегда, консерваторы. 1 ноября 1819 г., узнав о смерти министра полиции Вязьмитинова, М. С. Воронцов в письме к Лонгинову выражает надежду, что это министерство будет соединено с министерством внутренних дел. Министерство полиции „само по себе есть урод... Это выдумка революционная властителей анархических и незаконных, подлежащих по естеству своему к заговорам

- 83 -

и переменам и принужденных для спасения искать средства, законным правлениям ненужные“.1 И Лонгинов с удовольствием сообщил, что дела полиции „переходят к министру внутренних дел, а министерство полиции, благодаря бога, сим уничтожено“.2 М. С. Воронцов вообще не увлекающийся мечтатель. Нет, он — государственный деятель английской школы, но служащий в России и умеющий приспособляться к русским условиям, даже и к придворным веяниям.3 Вместе с тем, он — практик и хозяин. Отношения Воронцовых и Лонгинова строились не только на дружбе и политическом единомыслии, но и на хозяйственных интересах. Лонгинов управлял делами Воронцовых, за что пользовался квартирой в их доме и получал 100 рублей в месяц жалованья.4 Переписка его с М. С. Воронцовым полна хозяйственными вопросами, и здесь обнаруживается большой практический смысл Воронцова.

В 1816—1817 гг. дела Воронцовых несколько пошатнулись. Михаил Семенович в письмах дает практические указания: реорганизовать систему управления имениями, сократить число дворовых, соблюдать экономию в расходах. Всюду в нем виден сторонник рационального хозяйства. И дела поправляются. В 1821 г. М. С. Воронцов организует на юге фабрику паровых машин. „Кроме общей пользы от распространения паровых машин на таком легком плане, что для делания оных“, пишет он Лонгинову, „нужны только простой кузнец и простой плотник, я полагаю и для нашего украинского имения большая выгода от большего употребления машин, видя где оные могут быть в действии. В наших местах, где население еще гораздо меньше, нежели в России, умножение машин будет иметь величайшую пользу как для помещика, так и для крестьян, коих главная тягость есть помещики, т. е. работа для помещика, и особливо переходя с места на место, где таковые работы беспрестанно делаются неотменными“. По мнению Воронцова, введение паровых машин „удесятерит способ умножать работы с облегчением крестьян“.

Сократив число дворовых, Воронцов обращает бывших дворовых в хлебопашцев и переселяет их на новые земли, покупаемые им возле Таганрога. При этом цель покупки имения — вывоз пшеницы через Одессу. Молотовые машины Воронцова дают ему „всегда больше готовой вымолоченной пшеницы для отсылки в Одессу, коль скоро продажа там хороша“. В тесной связи с этим — отношение Воронцова к греческому восстанию. Он хочет войны с турками, так как считает, что „России нельзя не иметь вход и выход Черного моря в своих руках, Царьград должен быть нашим Гибралтаром, но с тою разницею, что у англичан

- 84 -

Гибралтар служит к сношениям с морем столько же и больше принадлежащим Франции, Гишпании, Италии и пр., а Черное море все наше, и торговля лучшей части России не в наших руках, коль скоро канал Дарданельский не наш будет“.1 И Лонгинов был с этим вполне согласен.2

Таким образом, можно считать, что, вступая в сношения с Лонгиновым и мечтая о возведении на престол Елизаветы Алексеевны, Глинка завязывал связь с группой просвещенных аристократов, сторонников „законно-свободных учреждений“ (с аристократическим оттенком) и капиталистического хозяйства, недовольных недворянской по тенденциям политикой Александра. И по личным отношениям, и по политическим симпатиям эта группа могла объединиться вокруг Елизаветы Алексеевны и выдвинулась бы на первый план в случае возведения императрицы на престол. Кроме Воронцова и Лонгинова к этой группе могли быть причислены Закревский (близкий Воронцову и хорошо относившийся к Глинке), кн. А. С. Меншиков, П. Д. Киселев. Единомышленником последних был и завербованный Глинкой в его тайное общество Н. И. Кутузов.

Могла ли данная группа активно содействовать планам Глинки? В этом можно усумниться. С одной стороны, сама императрица была лишена всякого честолюбия и уже поэтому действия в ее пользу были невозможны. С другой стороны, страх перед народными массами пересиливал тяготение группы Воронцовых к перевороту. В интересном письме Н. М. Лонгинова к С. Р. Воронцову от 27 октября 1820 г., полном негодования по адресу режима и правительства, после сочувственного рассказа о бунте Семеновского полка, следует удовлетворенное замечание, что бунт не оказал влияния на остальную часть гарнизона и, „слава богу, все осталось спокойным, и порядок совсем не был нарушен в городе“. В другом месте письма Лонгинов высказывает опасение, что, если настанет день вооруженной борьбы за престол между братьями императора Константином и Николаем, эта борьба поведет к народной революции.3

Что касается политической физиономии Ф. Н. Глинки, то мы думаем, что, сближаясь объективно, благодаря своей агитации за Елизавету Алексеевну и близости к ее секретарю, с группой аристократической и военной фронды, возглавлявшейся идейно С. Р. Воронцовым, а фактически — его сыном, Глинка сам отличался гораздо более буржуазными взглядами. За это говорит и его близость к программе Н. И. Тургенева (о которой более подробно ниже) и его отмеченное выше стремление расширить социальную базу деятельности тайных обществ, как в сфере их личного состава, так и в сфере агитации.

- 85 -

Кажется, можно теперь подвести итог и нашему изучению взглядов Пушкина до ссылки на юг. Б. В. Томашевский прав, определяя их следующим образом: „Известная система политических гарантий казалась ему верхом политического идеала. Все дело сводилось к обузданию «тиранов» и предоставлению обществу свобод и конституционных форм правления“. Однако, вряд ли правильно из этого делать вывод, что Пушкин, написавший „Деревню“ и беседовавший часто с Н. И. Тургеневым, увлекался одними политическими формулами и „не видел социальной цены событий“. Прав Б. В. Томашевский и тогда, когда указывает на полевение Пушкина на юге и видит источник этого полевения в испанской революции и других западных событиях, а также в увлечении идеями Руссо. Беседы с Орловым и Давыдовым, опубликованная недавно французская запись Пушкина о „вечном мире“1 — все это подтверждают. Но в чем выразилось „полевение“ Пушкина? По нашему мнению, только в убеждении в близости переворота, а отнюдь не в „демократизме“. „Руссоизм“ Пушкина тождествен с его байронизмом. Политическая программа осталась той же: конституционная монархия и освобождение крестьян. В „Исторических замечаниях“ 1822 г. Пушкин говорит: „Нынче же политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян, желание лучшего соединяет все состояния противу общего зла, и твердое мирное единодушие может скоро поставить нас наряду с просвещенными народами Европы“. Это та же программа умеренного буржуазного либерализма, но только проникнутая верой в близкую победу. Слова „мирное единодушие“ не должны нас обманывать насчет характера этой победы. Ведь в послании к В. Л. Давыдову Пушкин предсказывал:

... мы  счастьем  насладимся —
Кровавой  чаши  причастимся,

попутно выражая неодобрение радикализму неаполитанских революционеров („те в Неаполе шалят“).

IV

Связи „Союза Благоденствия“ с высшими кругами создавались не только через Глинку. Другим посредником был Н. И. Тургенев, вообще, как сказано в начале настоящей статьи, интенсивно старавшийся использовать всякие возможности проведения в жизнь умеренно-либеральной программы. Не трудно указать вопросы, отделявшие Н. И. Тургенева и его единомышленников от Воронцова, Лонгинова и др. представителей англофильской знати. Н. И. Тургенев и находившееся под его влиянием умеренное крыло „Союза Благоденствия“ — сторонники буржуазно-помещичьего либерализма, выражавшегося в симпатии к капиталистическому

- 86 -

хозяйству и конституционной монархии с преобладанием помещичьих элементов над городской буржуазией. Они — противники „якобинства“. Но, дорожа классовыми преимуществами помещиков, они совсем не симпатизируют сословным привилегиям дворянства. Симпатизируя английской конституции, они в ней ценят индивидуальную свободу, обеспечиваемую ею, а не аристократический характер этой конституции. В Англии они симпатизируют не консерваторам, а либералам. Во Франции они — поклонники Учредительного собрания и конституции 1791 года и ученики не доктринеров, а Бенжамена Констана. Тургенев с восторгом отзывался о деятельности Учредительного собрания, провозгласившего уважение „первобытных, вечных, неотъемлемых прав человеческих в отношении к каждому лицу“, равенство перед законом и т. д., считал справедливой войну против „неистового Правительства Французского“ (т. е. якобинцев), но указывал, что война велась „и против самых правил, основанных в начале революции“, и такую войну порицал.1 Но расходясь, таким образом, во многих общих вопросах с представителями прогрессивно-настроенной знати, Тургенев стремился использовать ее антикрепостническое настроение для того, чтоб двинуть вперед крестьянский вопрос. В декабре 1819 г. он, по инициативе Глинки, пишет для гр. Милорадовича: „Нечто о крепостном состоянии“. В январе — феврале 1820 г. он, по предложению своего брата, А. И. Тургенева, работает над проектом запрещения продажи крестьян без земли, поставленным в порядок дня работ государственного совета и встречающим поддержку того же Милорадовича и министра внутренних дел гр. В. П. Кочубея. Для проведения этого проекта Н. И. Тургеневу пришлось вести очень сложную борьбу с самим председателем государственного совета кн. П. В. Лопухиным. Одновременно с этой борьбой Н. И. Тургеневу пришлось принять участие в другой попытке двинуть крестьянский вопрос.

В этой попытке инициативная роль выпала на долю его младшего брата, С. И. Тургенева, и кн. П. А. Вяземского. С. И. Тургенев к тайному обществу не принадлежал, живя большей частью заграницей, но совершенно разделял взгляды Николая Ивановича, состоял в откровенной переписке с М. Ф. Орловым, был хорошо знаком с кн. С. П. Трубецким. Во время пребывания русского оккупационного корпуса во Франции С. И. Тургенев состоял по дипломатической части при его командире, гр. М. С. Воронцове, и был, повидимому, довольно близок к нему, принимая, между прочим, участие в организации школ взаимного обучения при корпусе.2 Но он расходился с его кругом в тех же вопросах, что и его брат.

- 87 -

27 августа 1816 г. он записал в своем дневнике спор свой со старым гр. С. Р. Воронцовым и его зятем, лордом Пемброком, о майорате. Они находят, что „в России, как и в других монархиях, нужно большое дворянство и потому майораты“. Но Россия — не монархия, по мнению Тургенева, а деспотия, и майораты при отсутствии политических прав только возбудят народ против дворянства.1 Узнав от М. С. Воронцова об учреждении майората в семье Строгановых, Тургенев пишет: „Жаль, если эта новость войдет в моду. Свободе пользы она не принесет, потому что как бы дворянские домы богаты ни были, прав политических посредством одного богатства они не достигнут; существование такой аристократии будет только вредно. Да и вообще что одна аристократия? Вред для народного богатства был бы весьма важный“, так как „большие фортуны“ обыкновенно ведут за собой и большое мотовство.2

Получив письмо от М. Ф. Орлова, С. И. Тургенев собирается возражать ему. Орлов думает, что с освобождением крестьян дворяне потеряют значительные права, которые должны быть им возмещены дарованием прав политических. Тургенев возражает: „Пусть придираются к чему хотят, чтоб присвоить им права конституционные, но владение их мужиками никогда не может быть правом, ни рабство — обязанностью; и можно ли требовать вознаграждения за потерю того, чем несправедливо владели. Права конституционные — хорошее дело, но можно ли все получить вместе. Не торопитесь же, дайте хоть рабство уничтожить, и это будет большой шаг, а там увидим нельзя ли будет итти далее“.3

Однако, при всей буржуазности этих взглядов, либерализм С. И. Тургенева носит помещичий характер. Размышляя над вопросом о введении в России народного представительства, он для начала предлагает создать совещательный государственный совет из депутатов от провинций, в большинстве помещиков-дворян, меньшинством должны быть купцы и фабриканты, избранные цехами и гильдиями. Впоследствии этот государственный совет получит права законодательные.4

В январе 1820 г. С. И. Тургенев был проездом в Варшаве и познакомился с кн. П. А. Вяземским и Н. Н. Новосильцовым. 10 января Вяземский писал А. И. Тургеневу: „Мы встретились с твоим братом нечаянно, но сошлись чаянно; по крайней мере я с ним ближе многих близких и

- 88 -

сердцем нараспашку“.1 14 января Вяземский читал Тургеневу свой проект русской конституции, над которым работал по поручению Новосильцова после речи Александра 1818 г., и Тургеневу проект понравился.2 В беседе между ними родилась мысль об организации легального общества содействия освобождению крестьян. Из Варшавы Тургенев поехал в Петербург, и 5 февраля отсюда уведомил Вяземского, что сообщил об их идее брату Николаю,3 а 27 февраля Вяземский писал последнему, что хочет „завербовать несколько высокопревосходительств“, надеется, что „человек десять набрать таких можно, которые решатся, по крайней мере, изведать сей запрос“.4 В это время в Петербурге был и гр. М. С. Воронцов. Он вошел в сношения с братьями Тургеневыми, привлек кн. А. С. Меншикова, с которым у него были не только дружественные, но и хозяйственные связи,5 гр. С. О. Потоцкого и некоторых других. Н. И. Тургенев составил записку к царю.

Мы не будем останавливаться на этом инциденте, подробно освещенном в нашей литературе.6 Упомянем только, что одновременно с этим В. Н. Каразин пытался организовать общество, которое, на ряду с заботой об улучшении положения крестьян, должно было иметь „нечувствительный присмотр“ за всеми другими обществами, и пытался завлечь в это общество Воронцова. Но последний уведомил Каразина, что войдет только в такое общество, целью которого будет „постепенное, но не слишком тихое или отложное вдаль освобождение крестьян от рабства“.7 Впоследствии Каразин уверял Николая I, что дело расстроилось благодаря тому, что Воронцов пригласил „молодых демократов“, которые все испортили.8 В действительности общество не было разрешено из-за противодействия реакционных кругов.9

- 89 -

Проект запрещения продажи крестьян без земли, разработанный Н. И. Тургеневым, также стремился найти поддержку прогрессивно настроенной знати, что особенно сказалось во второй половине проекта, где говорилось об учреждении майоратов.1 Но и здесь дело не выгорело: западные революции и падение цен на хлеб настраивали дворянские круги реакционно, и А. С. Шишков лучше выражал их взгляды, чем М. С. Воронцов, с одной стороны, и Н. И. Тургенев — с другой.2

Таким образом, можно утверждать, что в 1820 г. сношения видных деятелей „Союза Благоденствия“ с высшими кругами шли по двум линиям: по линии возможного дворцового переворота в пользу Елизаветы Алексеевны и по линии аболиционистских проектов. Обе линии не были чужды друг другу, но и не совпадали. Н. И. Тургенев и близкие к нему люди не отказывались еще от надежд на Александра I, хотя уже думали и о военной революции. К осени же 1820 г. положение сильно изменилось вообще не в пользу дворцового переворота. Бунт Семеновского полка, солдатские прокламации и донесения агентов о настроении солдатской массы, известные Глинке по службе, а его единомышленникам — по его рассказам, — создали впечатление существования солдатского движения, совершенно независимого от офицерского, ему чуждого по духу и потому, с точки зрения умеренных членов „Союза Благоденствия“, опасного. Вот почему на московском съезде 1821 г. Глинка, Тургенев и др. образовали группу, противодействовавшую планам скорого выступления, настояли на ликвидации „Союза Благоденствия“ и решили приступить к осторожной и конспиративной организации нового тайного общества.3

Что касается кругов знати, которые могли бы сгруппироваться вокруг имени Елизаветы Алексеевны, то их, повидимому, испанская и др. революции Запада только испугали. В 1823 г. С. Р. Воронцов писал сыну, что всякий государь, каков бы он ни был, лучше какой бы то ни было революции, аристократической или демократической, так как революция всегда ведет к гражданской войне, иностранному вмешательству и военному деспотизму. Поэтому надо всегда поддерживать государя.4

Любопытно, что накануне 14 декабря опять всплыла кандидатура Елизаветы Алексеевны. Ее предложил бар. В. И. Штейнгель, весьма наивно мотивируя свое предложение: „Наследников у нее не было; близкий

- 90 -

к ней человек Лонгинов образовался в Англии, и самое женское царствование хранилось в памяти народной с похвалами“.1 Но теперь уж поддержки высших кругов никакой не было, и М. С. Воронцов откликаясь на 14 декабря, спешил выразить надежду, что „это не кончится без виселицы“.2

—————

Сноски

Сноски к стр. 53

¹ „Звезда“, 1930, № 7, стр. 217—222.

Сноски к стр. 54

¹ „Звезда“, 1930, № 7, стр. 227—228.

² Записки Н. И. Лорера, Изд-во Комакадемии, М., 1930. Статья М. В. Нечкиной „О Пушкине, декабристах и их общих друзьях“ в журнале „Каторга и Ссылка“, 1930, кн. 4.

³ „Каторга и Ссылка“, 1929, № 6, стр. 86—94.

⁴ Сборник „Декабристы и их время“, т. II, М., 1932, стр. 130—160.

⁵ „Литерат. Современник“, 1935, № 1, стр. 191—205.

⁶ „Литературное Наследство“, 1934, № 16—18, стр. 619—656.

⁷ Там же, стр. 321—378.

⁸ Там же, стр. 379—420.

⁹ Там же, стр. 657—678.

¹⁰ Там же, стр. 923—946.

Сноски к стр. 55

¹ В статье „Французские дела 1830—1831 гг. — в книге „Письма Пушкина к Е. М. Хитрово“, Л., 1927, стр. 358, и „Звезда“, 1930, № 7, стр. 228.

Сноски к стр. 56

¹ Центрархив. Восстание декабристов. Материалы. I, стр. 310—313, 315, 317—318. IV, 102—103, 290—291, 360—361. С. Н. Чернов. Несколько справок о „Союзе Благоденствия“ перед Московским съездом, 1821, Саратов, 1924, стр. 13—16. Вопреки мнению С. Н. Чернова, что собрание это происходило не в начале 1820 г., а осенью того же года, мы считаем показание Пестеля близким к истине, так как в августе — ноябре в Петербурге отсутствовал один из участников собрания, Н. М. Муравьев, ездивший на юг („Восстание декабристов“, I, стр. 299).

² Государственные преступления в России. Сборн. под ред. В. Базилевского (В. Богучарского), т. I, СПб. 1906, стр. 19—20.

Сноски к стр. 57

¹ Рассказ об этом у Блюммера совпадает с версией записок М. А. Фонвизина. См. „Обществ. движ. в перв. полов. XIX в.“, т. I. Сост. В. И. Семевский, В. Я. Богучарский и П. Е. Щеголев, СПб., 1905, стр. 128—129.

² „Свободное Слово“. Русск. полит. орган. Изд. под ред. Л. П. Блюммера, т. I, вып. 1, Берлин, 1862, стр. 26—27.

³ Там же, вып. 2, стр. 111. Редактор, помещая опровержение Долгорукова, заметил, что статья его написана на основании одних записок, случайно ему попавшихся в руки, Он им поверил, так как автор записок слишком цинично и откровенно рассказывает о себе и своих семейных отношениях.

Сноски к стр. 58

¹ С. Н. Чернов, цит. соч., стр. 6—14; Я. Д. Баум. „Еврей-декабрист Г. А. Перетц“. „Каторга и Ссылка“, 1926, № 4 (25), стр. 104—112 и 125—126.

² Н. К. Шильдер. „Император Александр I, его жизнь и царствование“, т. IV, СПб., 1898 стр. 213.

Сноски к стр. 59

¹ Арх. бр. Тургеневых, вып. 5. Дневники и письма Н. И. Тургенева за 1816—1824 гг., т. III, под ред. Е. И. Тарасова, П., 1921, стр. 185 и 191. См. также в моей книге: „Н. И. Тургенев“ Л., 1925, стр. 86—87.

² См. предисловие Ю. Г. Оксмана к „Полному собранию стихотворений Рылеева“, Изд-во писателей в Ленинграде, стр. XXIII.

Сноски к стр. 60

¹ Курсив всюду мой. А. Ш.

Сноски к стр. 61

¹ Архив бр. Тургеневых, хранящийся в рукоп. отд. ИРЛИ Акад. Наук СССР, № 384. Курсив мой. А. Ш.

² Курсив мой. А. Ш.

³ О настроениях Тургенева в эти годы см. в моей цитир. книге, стр. 87—89.

Сноски к стр. 62

¹ „Соревнователь Просвещения и Благотворения“, 1820, № 1.

² Дневник Н. И. Тургенева, т. III, стр. 219. Записка — там же, стр. 416—440. О ней в моей цит. книге, стр. 68—72.

³ В. Вальденберг, разбирая оду Пушкина „Вольность“, с особенным вниманием остановился на словах:

Владыки!  Вам  венец  и  трон
Дает  закон — а  не  природа —
Стоите  выше  вы  народа,
Но  вечный  выше вас  закон.

Анализируя заключающееся здесь противопоставление закона природе, В. Вальденберг пришел к выводу, что Пушкин здесь отверг как реакционную теорию натуралистического происхождения власти, так и теорию происхождения власти из договора, теорию революционную. „Пушкин занял место где-то посередине между двумя крайними учениями. Не природная сила и не договор составляют исходную точку его политического credo, а понятие закона и притом закона вечного, стоящего выше и властителей и подвластных“. „Если государственная власть вытекает из природы, то ее господство опирается только на силу, а пока есть сила, есть и власть; тогда это чисто фактическое начало, стоящее выше права и даже вне его и уступающее только подобной же силе... Наоборот, если власть опирается на закон, то она тем самым становится моральной силой и должна действовать не в меру своей мощи, а в меру своего нравственного достоинства. Завися от закона, она принуждена и подчиняться закону, т. е. признать нечто для себя обязательным и ограничивающим“ (Slavia. Casopis pro slovanskou filologii. Ročnik IV, Sešit 1, 1925, статья В. Вальденберга. „Природа и закон в политических воззрениях Пушкина“, стр. 68. См. его же статью „Замечания к оде «Вольность»“ — „Пушкин и его современники“, вып. XXXVIII—XXXIX, стр. 51—59).

Все эти замечания совершенно справедливы и могут быть распространены и на политические идеи Глинки, выраженные в разобранном нами стихотворении. Идея „незыблемого“ или „вечного“ закона, стоящего выше власти, имеет своим первоисточником учение Монтескье, указавшего, что законы политические должны соответствовать физическому состоянию страны, и противопоставившего монархию, как строй, огражденный законами, деспотии. В. Вальденберг цитирует письмо Александра I к кн. М. Г. Вяземской, подчеркивающее, что нет на земле „справедливой власти, которая бы не от закона истекала“ (ibid., стр. 75). Александр заимствовал эти идеи из уроков Лагарпа, учившего, что глава государства связан наиболее широкими обязанностями и не имеет права отклоняться под каким-бы то ни было предлогом от их выполнения. „Первый магистрат и первый слуга государства, он должен давать пример подчинения законам, прилежания, активности и пыла“. По словам Лагарпа, „сила создала троны, но для их поддержки и для примирения наиболее сильного с наиболее слабым пришлось прибегнуть к фундаментальным законам, способным восстановить порядок и доставить господство правосудию“ („Le Gouverneur d’un Prince. Frédéric César de Laharpe et Alexandre I-er de Russie“, Lausanne, 1902, стр. 93 и 123). Учение о законе, как основе власти, с новой силой развилось во время Французской Революции, когда оно противопоставлялось в равной мере реакционно-абсолютистским тенденциям и революционной идее общественного договора и народного суверенитета. Резко выступая против французских республиканцев, Малле дю Пан писал: „Только закон верховен в общем применении; сама власть, его создавшая, ему подчинена...“ Догмат народного суверенитета, „представленного общей волей... создает деспотизм большинства, т. е. право сильнейшего“ (Mallet du Pan. „Correspondance politique pour servir à l’histoire du républicanisme français“. Hambourg, 1796, Introduction, стр. XIX и XX). В победе над Наполеоном, в реставрации представители этого течения увидели торжество „законности“ и свободы над насилием (См. Pradt. Congrés de Vienne. Paris, 1815, т. I, p. 37 etc.). Приблизительно так думали и умеренные русские либералы. Н. И. Тургенев воспринял реставрацию, как торжество религии и свободы над деспотизмом (Дневники Н. И. Тургенева за 1811—1816 гг., под ред. Е. И. Тарасова, СПб., 1913, стр. 251 и 253). Пушкин мог воспринять идеологию „законности“ как из уроков Куницына, излагавшего лицеистам историю политических учений, так и из бесед с Н. И. Тургеневым и Ф. Н. Глинкой.

Сноски к стр. 64

¹ „Остафьевский архив“, т. I, СПб., 1899, стр. 202.

Сноски к стр. 65

¹ Утверждение И. И. Пущина, что стихотворение Пушкина писано еще в лицее в 1816 г. (Пущин. Записки о Пушкине. Изд. О-ва политкаторжан, под ред. С. Я. Штрайха, 1925, стр. 89). Н. О. Лернер примиряет с установленной датой тем соображением, что в 1819 г. Пушкин лишь переделал стихи, написанные в 1816 г. (Соч. Пушкина, ред. С. А. Венгерова, I, стр. 506—508). Это соображение, однако, допустимо подвергнуть сомнению, так как в приведенном письме А. И. Тургенева говорится о стихах, как новых.

² Л. Н. Майков. „Пушкин“, СПб., 1899, стр. 89.

³ Пущин. Записки о Пушкине, стр. 105.

⁴ „Остафьевский Архив“, I, стр. 217.

⁵ Намек на постоянные разъезды Александра I.

⁶ „Остафьевский Архив“, II, стр. 130 и 143.

⁷ Н. Кутанов [С. Н. Дурылин]. „Декабрист без декабря“, сб. „Декабристы и их время“, т. II, М., 1932, стр. 218.

Сноски к стр. 66

¹ „Русская Старина“, 1899, № 5, стр. 472—473.

² Архив Вольн. О-ва Л. Р. С. Входящие бумаги за 1818 г., № 75. Письмо к О-ву секретаря императрицы Н. М. Лонгинова от 18 марта.

³ „Соревнователь“, 1819, № 6, стр. 385.

⁴ Там же, № 8, стр. 245.

⁵ Архив Вольн. О-ва Л. Р. С., журнал распоряжений О-ва за 1819 г. от 1 сентября.

⁶ Там же — вход. бумаги за 1819 г.

⁷ Там же, журнал распоряж. за 1819 г. Протокол от 22 сентября.

Сноски к стр. 67

¹ Там же. Протокол от 29 сентября.

² „Соревнователь“, 1819, № 8, стр. 246—247.

³ Там же, 1820, № 1, стр. 103—107.

Сноски к стр. 68

¹ „Соревнователь“, 1820, № 3, стр. 341.

² Цитир. по статье С. Н. Чернова „Ф. Н. Глинка“, „Каторга и Ссылка“, 1926, № 2, стр. 129.

³ Гегтун, правитель канцелярии петербургского генерал-губернатора; Анненский, юрисконсульт министерства юстиции, пользовавшийся полной доверенностью министра, взяточник.

Сноски к стр. 69

¹ „Русская Старина“, 1904, № 3, стр. 511.

² См. Дневники Н. И. Тургенева, т. III, стр. 154, 222, 224, 250 и мою статью: „К истории борьбы по вопросу о продаже крестьян без земли“ („Архив истории труда в России“, кн. 6—7, стр. 118—119).

³ Архив Лонгиновых, хранящ. в рук. отд. ИРЛИ Акад. Наук СССР. 23.661/CLXXIIIб19. Письма Ф. Н. Глинки к Н. М. Лонгинову. Письмо датировано: 1820. Четверг. В письме Лонгинова к императрице от 13 марта того же года есть упоминание, что Уманец „растроган“ ее милостью и готов приступить к исполнению своих обязанностей. Там же, 23554a/CLXXб19.

Сноски к стр. 70

¹ „Остафьевский Архив“, I, стр. 282.

² Там же, II, стр. 62.

³ Там же, стр. 84.

Сноски к стр. 71

¹ Архив Лонгиновых, 23.148/CLXVI б 12. Письма Ф. Н. Глинки к М. Н. Лонгинову. Любопытно, что именно М. Н. Лонгинову мы обязаны извлечением из „Соревнователя“ совершенно уже забытого тогда стихотворения Пушкина в честь Елизаветы Алексеевны: он напечатал его в своих „Библиографических Записках“ („Современник“, 1856, № VIII, стр. 162), и только с этих пор оно стало печататься в изданиях соч. Пушкина.

² „Я не пишу вам о политических событиях, дорогая мама. Это область, которой я себе предписала никогда не касаться“. Письмо 23. VI. 1807. Gr. d. Nicolas Mikhaïlovitch. L’impératrice Elisabeth, épouse d’Alexandre I, tome II, стр. 245.

Сноски к стр. 72

¹ Сборник Русск. Ист. Общества, т. 83, стр. 256.

² Comte Fédor Golovkine, „La cour et le règne de Paul I-er. Portraits, souvenirs et anecdotes“. Paris, 1905, pp. 285—287.

³ „L’imp. Elisabeth“, II, стр. 674.

⁴ Там же, I, стр. 133, 178 и 187.

Сноски к стр. 73

¹ Там же, II, стр. 137.

² Там же, стр. 174—176.

³ Письмо гр. С. В. Строгановой к мужу от 8 ноября 1805 г. В. к. Николай Михайлович, „Гр. П. А. Строганов“, т. III, СПб., 1903, стр. 192.

⁴ „L’imp. Elisabeth“, II, стр. 250—253.

⁵ Там же, стр. 199.

⁶ Там же, стр. 437.

⁷ Там же, стр. 443—447.

Сноски к стр. 74

¹ Там же, стр. 556. Это письмо Елизаветы Алексеевны производит впечатление внушенного ей Александром. Оно поразительно напоминает его воззвания к немецкому народу. См. „Pièces sur les grands événements arrivés en France, depuis 1813 jusqu’à l’époque de l’abdication de Napoléon Buonaparte, et le retour de la famille des Bourbons“, Paris, 1814, стр. 39.

² Там же, III, стр. 126.

³ Там же, стр. 127—129.

⁴ 30 сентября 1807 г. она писала матери, что уже несколько лет, как стала религиозной, так как религия дает утешение и учит терпению. Там же, II, стр. 258—259.

⁵ Там же, стр. 321 и 414.

⁶ См. ее записку на эту тему. Там же, стр. 481.

⁷ Там же, III, стр. 187.

⁸ Там же, II, стр. 626 и 627.

Сноски к стр. 75

¹ См. письмо Александра к Лагарпу от 21 февраля 1796 г.: „Жена разделяет мои чувства и я восхищаюсь, что она держится моих правил“, „Сборн. Русск. Ист. Общества“, т. 5, стр. 24.

² „L’imp. Elisabeth“, I, стр. 309.

³ Там же, стр. 271.

⁴ Там же, III, стр. 152.

⁵ Там же, стр. 679—681.

⁶ Там же, стр. 681.

Сноски к стр. 76

¹ Прототип „Пиковой дамы“ Пушкина, известная в Петербурге под именем „Princesse Moustache“.

² А. Е. Пресняков. „Александр I“, П. 1924, стр. 53—56.

Сноски к стр. 77

¹ „Mémoires et correspondence de Mallet du Pan pour servir à l’histoire de la Revol. française, recueillis et mis en ordre par A. Sayous“. T. I, Paris, 1851, pp. 184—188 et 220.

² Подробнее об идеологии Малле дю Пана в моей книге „Европейская контр-революция в первой половине XIX в.“, изд. „Сеятель“, Л. 1925, стр. 10—19 и 24—30.

³ Guizot. „Mémoires“, t. I, Paris, 1858, p. 19.

⁴ Lacretelle. „Histoire de l’Assemblée Constituante“, t. I, Paris, 1821, стр. 384—390 и 445.

Сноски к стр. 78

¹ „Архив кн. Воронцова“, т. XVI, стр. 296 и сл.

² См. сочувственный отзыв о книге Мунье, там же, IX, стр. 157.

³ Там же, стр. 220—221, 267—268.

⁴ Там же, XVII, стр. 314—315, 369, 435 и 441.

⁵ „Анналы“, кн. IV, 1924, стр. 118—121.

⁶ „Мемуары кн. Адама Чарторыйского“. Русск. перевод, М., 1912, т. II, стр. 28—43 и 58—61.

Сноски к стр. 79

¹ „Архив кн. Воронцова“, т. XVII, стр. 5—6.

² Там же т. X, стр. 99—101 и 125.

³ „Гр. П. А. Строганов“, II, стр. 273—274.

⁴ Там же, стр. 7—8 и 10—11.

⁵ Там же, стр. 43—46. Когда говорят о „якобинизме“ Строганова, забывают, что клуб якобинцев в период августа по декабрь 1790 г., когда Строганов был его членом, совсем не походил на то, чем он стал впоследствии. В это время он выражал взгляды конституционно-монархического большинства Национального собрания, и диплом члена клуба, выданный Строганову 7 авг. 1790 г., был подписан председателем Барнавом („Гр. П. А. Строганов“, I, стр. 69). В клубе видную роль играл герцог д’Эгильон, виконт де Ноайль, а „простонародный“ элемент был, напротив, исключен из клуба (А. Олар, „Очерки и лекции по истории французской революции“. Пер. с франц., СПб., 1908, стр. 33—35).

⁶ „Гр. П. А. Строганов“, II, стр. 386—387.

Сноски к стр. 80

¹ А. Е. Пресняков. „Александр I“, П., 1924, стр. 55.

² „Старина и Новизна“, кн. II, СПб., 1898, стр. 78.

³ „Гр. П. А. Строганов“, II, стр. 73.

⁴ „Архив кн. Воронцова“, т. XVII, стр. 399 и 501.

⁵ „L’imp. Elisabeth“, II, стр. 450 и 451.

Сноски к стр. 81

¹ „Архив кн. Воронцова“, т. XXIII, стр. 96.

² Там же, стр. 147 и сл.

³ Там же, т. XVII, стр. 255.

⁴ „Архив кн. Воронцова“ (неизд.), № 1700,

⁵ „Архив кн. Воронцова“, т. XXIII, стр. 417 и 418. Так же отрицательно относились к военным поселениям в кругу военных друзей М. С. Воронцова; см. отзывы Закревского, там же, т. XXXVII, стр. 312—313, 320, 322.

⁶ Отзыв Воронцова, см. „Сборник Русск. Ист. Общ.“. т. 73, стр. 280—281. Отзывы А. С. Меншикова и П. Д. Киселева — там же, стр. 2, 192 и 428.

⁷ Архив Лонгиновых. Письма М. С. Воронцова 1818 г. 23.167/CLXXII б 19.

Сноски к стр. 82

¹ „Русский Архив“, 1872, стр. 2204.

² „Архив кн. Воронцова“, т. XXIII, стр. 414—416.

³ Там же, стр. 420. „Русский Архив“, 1872, стр. 2211—2212.

⁴ „Архив Воронцова“, т. XVII, стр. 531.

⁵ „Русский Архив“, 1872, стр. 2225.

Сноски к стр. 83

¹ Архив Лонгинова. Письма М. С. Воронцова за 1819 г. 23.628/CLXXII б 10.

² Архив Воронцовых (неизд.) Письма Лонгинова к М. С. Воронцову (письмо от 11 ноября 1819 г.).

³ См. отзывы о нем А. П. Ермолова в „Сборн. Русск. Ист. Об-ва“, т. 73, стр. 226—227

⁴ „Архив Воронцова“, т. XVII, стр. 177.

Сноски к стр. 84

¹ Архив Лонгинова, 23.630/CLXX б 12.

² Архив Воронцовых (неизд.). Письмо от 21 июня 1821 г.

³ „Архив кн. Воронцова“, XXIII, стр. 423 и 420.

Сноски к стр. 85

¹ „Звезда“, 1930, № 7, стр. 227—231.

Сноски к стр. 86

¹ „Дневники Н. И. Тургенева“, т. III, стр. 49—50.

² В бумагах С. И. Тургенева сохранилась записка о ланкастерском методе обучения. По словам записки, составленной через три месяца после заведения первой школы, гр. Воронцов, ознакомившись с системой Беля и Ланкастера по ее французскому образцу, распространявшемуся парижским „Société pour l’Enseignement Elémentaire“ нашел ее „не только вообще весьма полезною, не еще особенно приличною военным училищам“ и поручил приискать организатора, способного применить метод к русскому языку. Такой нашелся в лице некоего Генри, который был и учителем в первой школе. В ней потом было до 250 человек солдат. Затем была основана школа для подготовки учителей из офицеров и унтер-офицеров. Архив бр. Тургеневых (неизд.), № 1173 бз.

Сноски к стр. 87

¹ Там же, № 2/19.

² Там же, № 22. Запись от 4/16 окт. 1817 г.

³ Там же, № 23. Запись от 14/16 апр. 1818 г.

⁴ Там же, № 4/21. Запись от 13/25 авг. 1817 г.

Сноски к стр. 88

¹ „Остафьевский Архив“, II, стр. 6.

² Архив бр. Тургеневых (неизд.), № 25. Запись от 11/23 янв. 1820 г.

³ „Остафьевский Архив“, II, стр. 13.

⁴ Архив бр. Тургеневых, № 1230.

⁵ Они составляли компанию по изготовлению дилижансов. 27 февр. 1821 г. Меншиков писал Воронцову: „Наши дилижансы в самом цветущем ходу, охотников много, отправление исправно...“ Архив Воронцовых. Бумаги М. С. Воронцова, письма к нему князя А. С. Меншикова. Как известно, в 1817 г. Меншиков входил в основанный М. Ф. Орловым „Орден Русских Рыцарей“. См. Tourguéneff, La Russie et les Russes, 1847, I, стр. 225, и Трубецкой, „Записки“, изд. его дочерей, 1907, стр. 35.

⁶ В статье Н. К. Кульмана „Из ист. общ. движения в царствов. Александра I“, „Известия Отд. русск. яз. и словесности Акад. Наук“, т. XIII, кн. I, СПб., 1908.

⁷ Н. Дубровин, „Письма главнейших деятелей в царств. имп. Александра I“, СПб., 1883, стр. 253.

⁸ Указ. статья Кульмана, стр. 142—147.

⁹ Воронцову в связи с этим пришлось пережить целую травлю, что он запомнил на всю жизнь. В 1842 г., замышляя перевод своих крестьян в обязанные, он писал Киселеву: „Будет очень смешно, что за желание дать первый пример полезного дела, направленного правительством и угодного государю, меня обвинят опять, как в 1820 г., в опасных намерениях возмущать крестьян“. А. П. Заблоцкий-Десятовский, „Гр. П. Д. Киселев“, т. II, стр. 270.

Сноски к стр. 89

¹ Учреждение майоратов предлагал и П. Д. Киселев в своей записке об освобождении крестьян 1816 г., там же, IV, стр. 198.

² Об этом проекте Тургенева и всем, с ним связанном, см. в моей статье „Из истории борьбы по вопросу о продаже крестьян без земли“. „Архив ист. труда в России“, кн. 6—7.

³ См. об этом в статье С. Н. Чернова „Из истории солдатских настроений 20-х гг.“ в сборн. „Бунт декабристов“ изд-ва „Былое“, Л., 1926, и в его же очерке „К истории политических столкновений на Московском съезде 1821 г.“, Саратов, 1925.

⁴ „Архив кн. Воронцова“, т. XVII, стр. 532.

Сноски к стр. 90

¹ „Общественное движение в первую половину XIX в.“, т. I, стр, 436.

² „Сборник Русского Исторического общества“, т. 73, стр. 506.