216

«СИМПАТИЧЕСКАЯ» ЗАПИСЬ В ПД № 833

В Третьей кишиневской тетради на листе 88 (жандармская пагинация — 66) строка в правом верхнем углу страницы почти сливается с голубым фоном бумаги. Судя по заполнению этой части рабочей тетради поэта, находящаяся здесь французская запись сделана в июле или августе 1827 г., в Петербурге или Михайловском. Лист 88 — это оборотная сторона первого листа тетради, если тетрадь перевернуть и начать ее заполнение с обратной стороны. (Что Пушкин и сделал летом 1827 г.). На той же странице, чуть ниже, — две французские дневниковые записи, помеченные вторым и четвертым августа. На смежной, правой странице этого тетрадного разворота начинается пространная выписка из «Беральда Савойского», сделанная сильно разбавленными желтыми чернилами.

Если бы у нас под руками был спектрографический каталог пушкинских чернил, о необходимости составления которого пушкиноведы рассуждают уже с добрый десяток лет, вероятно, мы смогли бы ответить на вопрос, сделана ли верхняя запись на л. 88 теми же чернилами, что и строки из «Беральда Савойского». Но каталога нет, и появится он еще не завтра. И остается лишь гадать, что́ перед нами: просто потухшие от времени чернила или же чернила «симпатические», то есть в данном случае — до предела разбавленные. Можно смело утверждать, что в дошедшем до нас рукописном наследии поэта другого примера столь бледных чернил мы не знаем. И если выписка из «Беральда Савойского» все же поддается прочтению, то эта запись на л. 88 практически даже не видна при первом взгляде на лист.

М. А. Цявловский и Т. Г. Цявловская, уточняя чтение В. Е. Якушкина, разобравшего лишь начало записи «14 juillet 1826...», попытались прочесть последнее слово этой строки. Три первые его буквы они прочли как «Gon», предположив, что это может быть фамилия португальско-бразильского поэта Т.-А. Гонзаги, чье стихотворение Пушкин однажды перевел. Впрочем, исследователи на своем предположении не настаивали, а такую расшифровку сочли возможным поместить лишь в примечаниях.1

Через полвека историк Г. А. Невелев обнаружил, что дата в этой записи совпадает с датой тайного погребения на Голодае пяти казненных накануне на кронверке Петропавловской крепости декабристов. И поскольку зашифрованные заглавными буквами имена Рылеева и Пестеля, видимо, упоминаются на той же тетрадной странице (в третьей записи), трудночитаемое слово весьма категорично предложил читать как «Goloday».2 Впрочем, историк почему-то счел, что запись сделана карандашом. И не заметил, что жирное пятно, перекрывшее третью и четвертую букву в последнем слове этой записи, не чернильное, а масляное. (Края тетради обильно

217

залиты жирной жидкостью, очевидно лампадным маслом, и одна капля попала на эту стоку).

Запись в верхней части л. 88 (ПД № 833). Общий вид. Съемка в отраженных ультрафиолетовых лучах. Ширина записи слева направо 92 мм.

В конце 1988 и начале 1989 г. по нашей просьбе в Лаборатории консервации и реставрации документов АН СССР Д. П. Эрастовым и Л. Г. Мазуновой было произведено фотографирование всей записи, а также отдельных ее фрагментов в отраженных ультрафиолетовых лучах. Фрагменты, в частности третья и четвертая буква последнего слова, снимались под микроскопом. Масляное пятно ослаблялось при съемке люминесценцией. Для выявления особенностей фактуры бумаги сделана съемка с трех разных углов в косых синих лучах.

При фотографировании записи целиком масштаб оказался недостаточным для различения перьевого штриха от чернильных разводов внутри масляного пятна. На снимках виден ряд причудливых мнимых штрихов, создающих впечатление того, что внутри пятна буквы зачеркнуты. Лишь при макросъемке самого пятна получен ряд фотографий, позволяющих приступить к анализу букв, попавших под пятно.

Перьевая линия при ультрафиолетовой съемке и увеличении в десять (и более) раз ясно отличается от аморфной и хаотичной графики чернильных разводов (а также от механических включений в бумажной фактуре, частично окрашенных теми же чернильными разводами). Раздвоенное перо оставляет два параллельных продава на поверхности бумаги. В продавах чернильная масса гуще, а значит, и темнее, чем в сердцевине перьевой линии. При слитном, неотрывном написании слова контур перьевой линии позволяет проследить путь пера по бумаге от первой до последней буквы. Но задача усложняется, если перо пересыхает и пишущий вынужден отрывать от бумаги перо, чтобы обмакнуть его в чернильницу.

Снимки свидетельствуют, что при написании последнего слова этой записи Пушкин дважды отправлял кончик пера за новой порцией чернил. И если слово «juillet» перо вывело «на одном дыхании», то здесь чернила закончились, когда поэт выписывал верхнюю петельку первой, заглавной буквы. Это ясно видно по тому, как раздваивается хвостик незамкнутой петли, а в центре перьевой линии в этом месте появляется, все больше расширяясь, неокрашенный зазор (см. на схеме). Пожалуй, на эту подробность мы никогда

218

Последнее слово в записи. Съемка фрагмента записи на л. 88 (ПД № 833) в отраженных ультрафиолетовых лучах.

Схема последнего слова в записи. 1 — граница масляного пятна; 2 — чернильные разводы внутри масляного пятна и окрашенные ими механические включения в фактуре бумаги; 3—граница стекловидного включения; 4 — соринка малинового цвета в бумажной фактуре листа; 5 — полукруглая чернильная дужка в месте соединения четвертой и пятой букв (вторая такая же дужка снизу); 6 — место остановки пера и ослабления нажима в точке перехода от буквы «r» фр. к росчерку.

219

не обратили бы внимания, если бы сотрудник Пушкинского Дома В. Д. Рак, проведя исследование графики заглавных «G» (на большой выборке из рабочих тетрадей поэта) не доказал нам, что верхнюю петельку этой буквы Пушкин писал против часовой стрелки, как правило, отрывая перо при переходе к нижнему хвостику этой буквы. И хотя нам удалось обнаружить целый ряд аномальных написаний заглавных и строчных букв в пушкинских тетрадях,3 обратившись к фотографиям Д. П. Эрастова и Л. Г. Мазуновой, мы вынуждены были признать правоту В. Д. Рака. Если бы верхняя петля первой буквы последнего слова этой записи и впрямь была бы закручена по часовой стрелке, скорее всего, перед нами была бы другая латинская буква: не «G», a «Z».

Обмакнув перо в чернильницу (или, может, в стакан чая), Пушкин продолжил написание последнего слова. Он точно попал кончиком пера в то место, откуда начал писать верхнюю петельку «G» (что сделало работу исследователей еще более трудной, а графику всей буквы еще более похожей на графику тривиального для пушкинского почерка «Z»). Вторая и третья буквы написаны единой линией. Это «о» и «n» (или «u»). При переходе к четвертой букве на снимках хорошо читается обычный в таких случаях соединительный штрих: пишущий не отрывает пера, лишь заметно ослабляет нажим, соединяя «n» и «a». (На схеме этот соединительный штрих мы передаем регулярным пунктиром. С подлинными фотографиями, увы, не поддающимися в настоящем издании высококачественному воспроизведению, исследователи могут ознакомиться в рукописном отделе ИРЛИ РАН. При этом следует учесть, что такие подробности видны лишь на «мягких» снимках; при контрастной печати потери возникают даже на оригиналах, выполненных в ЛКРД).

Ультрафиолетовая макросъемка (тем более — съемка под микроскопом) — новый для пушкиноведения способ исследования автографа. К счастью, пушкинские рукописи дошли до нас практически в идеальном состоянии, и даже к обычной ультрафиолетовой съемке при текстологическом анализе пушкинских текстов приходилось прибегать нечасто. Макросъемка пятна в ПД № 833 вводит нас в микромир пушкинского черновика, сохраняющего едва заметный импульс пера. Мы сталкиваемся с «капиллярной жизнью» почерка поэта, с таким новым уровнем текстологических проблем, который до сих пор был для нас закрыт при простом, визуальном изучении автографов. Не исключено, что в будущем этот метод пригодится не только для чтения поврежденных записей, но и для атрибуции автографов, принадлежность которых Пушкину по тем или иным причинам сомнительна. Но уже и сегодня мы, новейшие Акакии Акакиевичи, не можем быть равнодушны к тем микропроисшествиям, которые случались с кончиком гусиного пера поэта, когда оно летело по странице слева направо.

220

Одно из таких происшествий приключилось, едва поэт начал писать четвертую букву.

Микроскопическая малинового цвета соринка, включенная в поверхность бумажного листа, преградила перу путь. Ширина соринки — доли миллиметра, однако она окружена стекловидным полем, хорошо читающимся при макросъемке. И хотя микродозы чернил все же сохранились и на этом включении, линия продава оказалась нарушенной в верхней внешней части серповидной петли буквы «а».

Пишущий непроизвольно усилил нажим, но чернила перестали поступать с кончика пера на бумагу. Вновь мы видим это по раздвоенному хвостику внизу буквы. Причем отказал именно внешний, находящийся теперь уже внизу серповидного штриха кончик пера. Или, скажем точнее, — внешняя направляющая раздвоенного при нажиме перьевого острия. Та самая, что только что наткнулась на соринку в бумажной фактуре.

Не можем поручиться за Пушкина, но нам это происшествие неприятно: мало того что перо перестало писать, так и графика буквы оказалась несколько деформированной, растянутой в ширину.

Тот, кто хоть раз пытался сам заточить для письма гусиное перо, вероятно, знает, сколь оно нежно и капризно. Этим оно отлично и от пера стального, и от шариковой ручки. Гибкое гусиное острие не столь глубоко продавливает бумагу, как металлическое, но и не столь часто вырывает из бумаги волокна целлюлозы. (Ох уж эти «прилипшие волоски», снижавшие наши баллы на уроках чистописания!). Капризность гусиного пера именно в его фантастической чуткости. Плотная, но грубая и изобилующая микровключениями бумага пушкинского времени, как мы можем убедиться на этом примере, весьма активно взаимодействовала с пером в точке касания, а едва различимая невооруженным глазом соринка могла вызвать резкий прыжок одной из двух направляющих пера. При этом на бумагу летели брызги чернил (сколько их в рукописях поэта!), или, как здесь, чернильный ток мог прерваться, и пишущий должен был вновь обмакнуть перо в чернильницу.

Что Пушкин и предпринял, судя по толстому, «полнокровному» короткому штриху, которым он завершил рисунок поврежденной буквы. (При этом несколько отклонившись вправо от досадной малиновой соринки).

Ширина второй и третьей буквы 3.5 мм, если измерять букву вместе с соединительным штрихом. Как ни удивительно, но ширина четвертой буквы тоже 3.5 мм. После «микропроисшествия» с соринкой пишущий уже не мог закончить букву «а» обычным соединительным хвостиком: буква оказалась бы безобразно растянутой. А кроме того, поле листа заканчивалось, и надо было экономить миллиметры для еще одной, пятой буквы. Пририсовав букве «а» косой — справа налево — хвостик, Пушкин повторил графику собственного заглавного «А» в заглавии «Ариона» (см. в той же тетради, л. 37). Хотя там совсем иные причины привели к появлению такой графики этой буквы. Над беловым (с позднейшей правкой) автографом этого стихотворения поэт карандашом надписал «Орион», а

221

позже, видимо, поняв, что спутал мифологического героя с историческим, уже пером провел вертикальный штрих, исправив этим «О» на «А».

Однако можно поручиться, что в рассматриваемом нами случае заканчивающий букву косой короткий штрих появляется сразу, то есть до появления последней, пятой буквы этого недописанного слова. Только что обмокнутое в чернильницу перо оставило на листе столько чернильного материала, что когда Пушкин начал выводить следующую букву, некоторое количество чернильной массы из верхней части непросохшего штриха было увлечено кончиком пера вправо, и в месте соединения букв с внешней стороны продава возникли две полукруглые чернильные дужки. Так, если мы захотим провести острым предметом, кончиком карандашного грифеля или тем же пером через лежащую на гладкой поверхности каплю, на выходе из нее след будет толще.

Перейдем к анализу пятой, последней буквы. Она не перекрыта жирным пятном и при первом взгляде напоминает строчное «z». Очевидно, поэтому Цявловские и предложили читать в этом слове имя бразильского поэта. Другое дело, что при таком чтении надо решительно исключить четвертую букву, которую составители книги «Рукою Пушкина» просто-напросто не могли видеть. Впрочем, и тогда пропущенного пространства достаточно, чтобы предположить лакуну: не «Gonz...», a «Gon...z...».

В своих мемориальных пометах Пушкин, как правило, ставит точку после сокращенного слова. Так он поступил, сделав на этом же листе в ПД № 833 две шифрованные записи:

2 août 1827 j.h.
4 août R.J.P. Jich. en songe

Г. А. Невелев, присоединяясь к чтению этих строк своими предшественниками, справедливо полагает, что дата тайного голодаевского погребения в верхней строке может образовывать единый смысловой комплекс с этими двумя строками и традиционно расшифровывает недописанные слова. Приведем расшифровку П. В. Анненкова и Т. Г. Цявловской в переводе: 2 августа 1827 д[ень] с[частливый]; 4 августа Р[ылеев] Ж[анно] П[естель] Жих[арев] во сне.

Однако недописанное слово Пушкин нередко заканчивал и серпообразным росчерком. В той же третьей кишиневской тетради мы встречаем точно такой росчерк под зашифрованной датой внизу автографа стихотворения «Арион», где год обозначен лишь одной цифрой «7», а число записано так «16 июл...». Впрочем, вместо многоточия — серп короткого росчерка. В той же тетради на л. 40 стихотворная строка «На берега пустынных волн» вроде бы дописана целиком, но последняя ее буква («ъ»), словно в подражание последней букве в нашей «симпатической» записи, идентична ей по графике. Дата стихов «Пока не требует поэта...» проставлена на том же листе и близка к датам двух шифрованных записей на л. 88: «15 августа 1827, Михайловское».

222

Фотоснимки позволяют выяснить и то, как двигалась рука поэта при написании последней буквы «симпатической» записи. На краткий миг рука замирает, пишущий ослабляет нашим на перо. Этого достаточно, чтобы внутри штриха образовалась поперечная перемычка, след остановки пера (см. на схеме). После этого хвостик буквы резко меняет направление и идет вниз.

Значит, у нас есть все основания читать недописанное и законченное росчерком слово как «Gonar...». Ибо французское «r» Пушкин писал как русское «ч», или — мы это уже видели — как законченный таким же кратким полукруглым росчерком «ъ».

Что же это за загадочное «Gonar...»? Парадоксально, но мы вынуждены согласиться с текстологически некорректной, но исторически проницательной мыслью Г. А. Невелева: последнее слово действительно указывает на место захоронения казненных декабристов. Это входящий в состав Голодая совсем крохотный островок в северной его части — остров Гонаропуло. От Голодая его отделял неширокий (в самом узком месте менее двух метров) ручеек.4

В пушкинское время этот урбоним Петербурга писался по-разному: Ганоропуло (Рус. архив. 1903. Кн. 3. С. 399 — см. письмо К. Я. Булгакова от 26 сентября 1829 г.); Гонаропуло (Нумерация домов в Санкт-Петербурге с алфавитными списками. СПб., 1836. С. 60);5 Гоноропуло (ЦГИА СПб., ф. 513, оп. 168, д. 241, л. 36 об. 1822; Из записок И. С. Жиркевича // Рус. старина. 1878. № 7. С. 416, 418; картотека Модзалевского в ИРЛИ РАН. 1857 г.); Гонурополо (Шредер Ф. Новейший путеводитель по Санкт-Петербургу. СПб., 1820. С. 242: «...у Синего мосту в Гонурополевом доме»); Гунаропол (Санкт-Петербургская адресная книга на 1809 год. СПб. С. 27); Гунаропуло (Указатель жилищ и зданий в Санкт-Петербурге. СПб., 1822. С. 5; Подробный план столичного города Санкт-Петербурга, снятый по масштабу 1:4200 под начальством генерал-майора Шуберта. СПб., 1828); Гунарупол (Адрес-календарь санкт-петербургских жителей. СПб., 1844. Т. 1—3. С. 11, 12); Гунорапуло (Месяцеслов на лето 1822. СПб. С. 187; Месяцеслов на лето 1823. СПб. С. 196); Гуноропол (Санкт-Петербургская адресная книга на 1809. СПб. С. 45); Гунорополов (ЦГИА СПб., ф. 513, оп. 168, д. 326. 1806 г., л. 29 об.); Гуноропуло (Санкт-Петербургская адресная книга на 1809 г. СПб. С. 14; Указатель жилищ и зданий в Санкт-Петербурге. СПб., 1822. С. 160; Месяцеслов на лето 1824. СПб. С. 100).

Как мы убедились, в пушкинское время писали на слух. И хотя к началу XX в. на городских топографических планах утверждается написание имени этого островка как «Гоноропуло», на плане Санкт-Петербурга

223

1862 г. мы находим такое же, как и в прижизненном для Пушкина издании «Нумерации домов Санкт-Петербурга...», написание «Гонаропуло». Первый Поэт России тоже был дитя своего века: достаточно открыть справочный том Академического семнадцатитомника, чтобы отыскать варианты написания Пушкиным собственных имен. Годунов и Гудунов. Конгур и Кунгур. Кондрава и Кундравы.

Пушкинская запись сделана еще до выхода топографического плана Ф. Ф. Шуберта (1828 г.), где название этого островка, на более ранних планах безымянного, нанесено на карту впервые. Причем именно так, как писали свою фамилию владельцы островка, петербургские дворяне, чья мыза находилась на северной оконечности Голодая. Три брата Гунаропуло были единственными на всем Голодае помещиками. Один из них — Егор Афанасьевич, числился по лейб-гвардии Драгунскому полку, служил вместе с Александром Бестужевым. Он — адъютант военного министра А. И. Татищева, бывшего в 1826 г. председателем следственного комитета по делу декабристов. Егор Гунаропуло боевой офицер, участник Отечественной войны, был причастен и сам к следствию: его посылали в Харьков расследовать донос некоего титулярного советника Плотникова. Однако Гунаропуло, съездив в командировку, с доносчиком встречаться отказался, сославшись на мнение о нем местного гражданского губернатора, давшего доносчику нелестную (!) характеристику. Больше ему жандармских поручений, видимо, не давали, а в конце 1827 г. Егор Гунаропуло в чине капитана увольняется от службы «по домашним обстоятельствам». Второй брат — Афанасий Афанасьевич, в 1834 г. представлялся царю в качестве новоиспеченного белостокского губернатора. Некто Жиркевич (см. выше) оставил воспоминания об этом представлении. Николай I, если верить Жиркевичу, тогда заявил, что он «давно знаком» с Афанасием Гунаропуло. Третий брат — Феопемпт, известный русский масон, знакомый как минимум с тремя из пятерых казненных декабристов — Пестелем, Муравьевым-Апостолом и Рылеевым. 14 декабря он, случайно встретив Трубецкого на улице, сообщил тому, что восстание началось и уже есть первые жертвы. Дом братьев Гунаропуло в городе находился поблизости от квартиры Рылеева. (Более подробно см. нашу книжку «Скорбный остров Гоноропуло»). Покровителем братьев был известный граф В. Ф. Адлерберг, тоже член следственного комитета по делу декабристов.

В «Указателе жилищ и зданий Санкт-Петербурга на 1822 г.» адрес «на Голодае» только у Гунаропуло (с. 160). Невозможно поверить, чтобы тела казненных закопали во владениях братьев Гунаропуло, не поставив их в известность об этом. Скорее всего, Егор Афанасьевич как адъютант председателя следственного комитета мог сам предложить начальству и место для захоронения.

Пушкин же мог узнать об этом месте, вернувшись летом 1827 г. в Петербург от Николая Муханова, бывшего тогда любимым адъютантом петербургского генерал-губернатора П. В. Голенищева-Кутузова. Руководивший захоронением казненных обер-полицмейстер

224

Б. Я. Княжнин (рапорт об том до сих пор не найден!) должен был направить своему непосредственному начальнику, петербургскому генерал-губернатору. Николай Муханов рассказывал П. В. Нащокину о следствии по делу, связанному с авторством «Гавриилиады», и сохранился допросный лист Пушкина, заполненный в 1828 г. «в присутствии Военного Губернатора», то есть П. В. Голенищева-Кутузова. 25 мая 1828 г. Муханов, Пушкин, Вяземский и Мицкевич отправились на пароходе в Кронштадт. Пароход ходил из порта на Малой Неве и, спускаясь по фарватеру в залив, проходил мимо северной оконечности Голодая, на самом берегу которого Б. Я. Княжнин 14 июля 1826 г. по собственному его признанию велел устроить декабристскую могилу.

В рабочих тетрадях поэта нам удалось обнаружить ряд зарисовок с пейзажами острова Гонаропуло.6 Они сделаны в 1827, 1828, 1830 и 1833 гг. Характерные очертания фортификационного вала на этом островке, рва между ним и крутой возвышенностью на Голодае (на ней находилась рыбачья избушка) оказались зафиксированы на плане Ф. Ф. Шуберта столь подробно, что сопоставление рисунков с планом наглядно демонстрирует пейзажную идентичность по крайней мере плана с двумя из семи пушкинских зарисовок.

Все это подтверждает пронзительную догадку А. А. Ахматовой о том, что Пушкин искал голодаевскую могилу декабристов.7 Заметим также, что к изображенному Пушкиным месту выводит и путеводитель, вписанный, вероятно, рукою самого поэта в повесть В. П. Титова «Уединенный домик на Васильевском». Кроме того, и сводка свидетельств современников, сделанная нами с помощью историка А. Д. Марголиса и исследовательницы Т. Н. Ознобишиной (см. с. 5—14 в нашей «огоньковской» книжке), указывает на островок Гонарапуло.

В той же тетради ПД № 833 на л. 1 есть пушкинская помета карандашом: «1 сент[ября] 1826 изв[естие] о корон[ации]». Можно предположить, что поэт не случайно использовал ту же тетрадь и для записи о месте и дате погребения казненных.

14 июля по европейскому стилю была взята Бастилия. 14 июля по русскому стилю на Голодае захоронены казненные знакомцы Пушкина. Но есть у этой даты и еще один, пророческий и трагический для Пушкина аспект. Весной или в начале лета 1825 г. поэт пишет своего «Андрея Шенье». В письме от 13 июля того же года осведомляется у П. А. Вяземского, читал ли тот эти его стихи? Дата письма здесь не случайность. Пушкин помнил, когда казнен Шенье, и сам указывал дату в примечаниях к стихотворению. Шенье обезглавлен накануне падения якобинской диктатуры 25 июля (по европейскому стилю) 1794 года. По русскому стилю для XVIII в. это 14

225

июля. Столь «странное сближение» не могло не поразить воображение поэта, когда он узнал о дате казни и похорон повешенных на кронверке декабристов. В «Шильонском узнике» есть пророческая строка: «Нас было шесть, пяти уж нет». Начало «Ариона» вторит почти в рифму: «Нас было много на челне...». Сюда же следует, видимо, отнести и трижды встречающийся у Пушкина набросок стихотворной строки «И я бы мог...». Кстати, один раз карандашный (зачеркнутый и вновь восстановленный) этот набросок мы находим на л. 78 об. в той же третьей кишиневской тетради, а два других на листе с кронверкскими виселицами в ПД № 836.

В ПД № 833 карандашная строка «И я бы мог...» сделана летом 1827 г., то есть вскоре после того, как, вернувшись в Петербург, поэт от кого-то из друзей (Дельвига, Сомова или Муханова) мог узнать о месте голодаевского погребения, известного, впрочем, всему Петербургу.8

*    *
*

Материалы специального фотографирования «симпатической» записи и наша их интерпретация вызвали оживленную полемику среди специалистов-пушкинистов Пушкинского Дома. Поэтому имеющиеся фотоматериалы мы передали для изучения Д. С. Лихачеву и С. В. Житомирской, которые в письменных своих отзывах согласились с корректностью нашего чтения недописанного Пушкиным слова. После этого снимки ЛКРД АН СССР были направлены для экспертизы во Всесоюзный научно-криминалистический центр МВД СССР, и 25 декабря 1989 г. эксперт М. Н. Сосенушкина закончила исследование, подтвердившее нашу интерпретацию графики двух букв, попавших под масляное пятно. Справка по исследованию № 1925 вместе с текстологической экспертизой С. В. Житомирской переданы нами в рукописный отдел ИРЛИ РАН. Там же, в Пушкинском кабинете Пушкинского Дома, специалисты, изучающие графику А. С. Пушкина, могут найти и экспертное заключение автора общей теории перспективы академика Б. В. Раушенбаха о корректности пейзажной атрибуции серии голодаевских рисунков поэта с топографическим планом 1828 г.

А. Ю. Чернов

_______