157

ОБ ИСТОЧНИКАХ ПУШКИНСКОЙ ЗАМЕТКИ
«МНЕНИЕ МИТРОПОЛИТА ПЛАТОНА...»

1

В бумагах Пушкина сохранилась следующая заметка:

«Мнение митроп.‹олита› Платона о Дм.‹итрии› Сам.‹озванце›, будто бы восп.‹итанном› у езуитов, удивительно детское и романическое. Всякой был годен, чтоб разыграть эту роль: доказ.‹ательство›: после смерти Отрепьева — Тушинский Вор и проч. Езуиты довольно были умны, чтоб знать природу человеческую, и невежество русск.‹ого› нар.‹ода›.

6 июля 1831» (XII, 203).

Источник, в котором изложено «мнение митрополита Платона», до сих пор не был установлен. Это «Краткая церковная история», сочиненная митрополитом и изданная впервые в 1805 г., затем — в 1823 и 1829 гг.1 Одним из этих изданий и мог воспользоваться Пушкин.

158

Митрополит Платон (Петр Егорович Левшин, 1737—1812) — виднейший церковный деятель последней четверти XVIII—начала XIX в.: с 1775 г. — архиепископ, а с 1787-го — митрополит Московской епархии; с 1776 г. — архимандрит Троице-Сергиевой лавры. Теоретик единоверия. Протектор Московской духовной академии, ее «Петр Могила». Автор европейски известного курса по православному учению веры. Наконец, первый историк русской церкви.2

Обратимся к его «Краткой церковной истории».

Саму идею воспитания у иезуитов молодых россиян как средства ввести в Россию «папскую веру» Платон приписывает иезуиту Антонио Поссевино, бывшему посредником в переговорах о мире между Иваном Грозным и польским королем и уже в 1587 г. писавшему: «Не бесполезно бы некогда было, ежели б или при жизни сего государя, или, может быть, при принятии государем Римской веры, то было бы поставлено, о чем теперь между христианскими государями идет дело...».3 В этих словах иерарх видит несомненный «умысел», предвещающий развернувшиеся вскоре события.

Этот план объективно подкреплялся действительным по тогдашним европейским меркам «невежеством русского народа» (в образовательном смысле). Но по убиении царевича Димитрия и воцарении Бориса Годунова, вызвавшего «общее неудовольствие и роптание» убийством (в этом Платон тоже не сомневается), ситуация резко меняется. У иезуитов появляется шанс утвердить под именем Димитрия своего воспитанника вместо «сомнительного» самодержца и уже через него подвести Россию под католицизм. Поэтому для них, считает митрополит, и не важно, кто именно будет самозванцем. Важно лишь внешнее сходство и соответствующее воспитание, что неоднократно подчеркивает Платон, говоря об Отрепьеве. Причем сам объем и уровень его «иноземного» знания, позволяющий переписывать книги у самого патриарха Иова и даже сочинять в 17—18 лет каноны святым, «убедительно доказывает, что он уже в младолетстве в Польше не малое время обучался, и в науках довольно успел».4 По мнению Платона, Самозванец прибыл в Россию и стал монахом Чудова монастыря, уже приступив к своей миссии, а в 1602 г. после бегства в Польшу только продолжил ее осуществление. «Можно ли предположить, — пишет Платон, — чтобы какой-нибудь природный россиянин и по-русски воспитанный на сие отважиться не устрашился? Но положив, что уже он в Польше несколько лет жил, и там воспитан, и ко всему приготовлен ‹...› то все удобное статься могло, и он в Польшу (в 1602 г. — П. К., А. К.) шел, как на готовое»,5 а иначе мог бы там и

159

погибнуть, не исключает митрополит. Он убежден, что в противном случае Отрепьев, даже зная сильную неприязнь Польши к России, не решился бы на такое предприятие. Авантюризм Самозванца при этом во внимание не берется.

Общая народная неприязнь к Борису Годунову и особенно, отмечает церковный историк, бунты донского казачества (как будет показано ниже, Пушкин будет склонен видеть в бунтах проявление «невежества русского народа») предопределили первоначальный успех крестового похода, или «кроазады», против России.

Теперь проясняется смысл пушкинского замечания о «природе человеческой». Ключ к нему находим в цикле «Table-talk» (1835), в заметке, начинающейся словами: «Человек по природе своей склонен более к осуждению, нежели к похвале — (говорит Макиявель, сей великий знаток природы человеческой)» (XII, 157). Стало быть, знавшие, как и «Макиявель», природу человеческую иезуиты рассчитывали добиться успеха именно через природную склонность человека к осуждению. По отношению к конкретной исторической эпохе начала XVII в. под «осуждением» надо понимать отмеченное выше недовольство народа правлением Годунова.

Платону свойствен пристальный интерес к иезуитскому окружению Лжедмитрия I, его дружеской переписке с римским папой, полной посулов латинизировать свое государство. «Быв окружен таковыми злыми духами, — пишет Платон, — на что не мог отважиться Лжедмитрий? Конечно его собственной головы на таковой вымысел и на производство его стать не могло...».6 Это еще один штрих, уточняющий степень «годности всякого» (Пушкин) на роль Самозванца — правда, не без противоречия Платона своей же высокой оценке «собственной головы» прекрасно подготовленного Отрепьева.

Весомым аргументом в пользу пушкинского мнения является история с «Тушинским вором». Однако церковный историк трактует ее иначе. Хотя Лжедмитрий I убит днем, у всех на виду, уточняет Платон, все же возник слух об его якобы чудесном спасении. «Не очевидно ли сие доказывает, что и первый умысел выдуман и приготовлен в Польше? А чтоб его поддержать, и свой предпринятый единожды умысел привести к конечному исполнению, вот, выставлен и другой самозванец».7

Как видим, живая, непосредственная страсть патриота в разоблачении иезуитов, категоричность его выводов, не лишенных оттенка упрямой капризности, могли дать Пушкину право назвать платоновское мнение о Самозванце «удивительно детским». Конечно, Смутное время не обошлось без прямого участия «папистов», но оно не сводится к «кроазаде»... Не сквозит ли здесь озабоченность автора

160

в связи с мальтийскими симпатиями императора Павла — его законоученика, в правлении которого «Краткая церковная история» в основном и писалась? Но это уже особая тема.

«Романичность» же мнения Платона в пушкинском восприятии пока можно истолковать как вальтерскоттовскую занимательность сюжета. Ведь речь идет о целом заговоре против России с немыслимыми перипетиями, с происками врагов православия, исполненных хитрости и коварства. Впрочем, к этому пушкинскому определению мы еще вернемся.

2

«Краткой церковной истории» в библиотеке Пушкина нет, и могло быть так, что он ее и не читал. Дело в том, что между Пушкиным и Платоном в любом случае был литературный посредник.

В 1830 г. появился роман Ф. В. Булгарина «Димитрий Самозванец». Как известно, Булгарин рецензировал в рукописи пушкинского «Бориса Годунова», и следствием его отзыва был высочайший запрет на публикацию трагедии. Булгарин же использовал пушкинский сюжет в своем романе, чем вызвал определенную реакцию Пушкина и литераторов его круга. Эта история подробно воссоздана и проанализирована в ряде работ.8

В предисловии к своему роману Булгарин рассуждает о его главном герое и утверждает при этом, что «он не мог быть Гришкою Отрепьевым, и совершенно соглашаюсь с мнением митрополита Платона, изложенным в его сочинении: Краткая церковная история».9 А далее, после подробной, вплоть до страницы, ссылки Булгарин приводит обширную цитату из этого труда. Позиция Платона нам уже известна. Булгарин дает, однако, и свой комментарий: «Не только митрополит Платон, но и другие современные писатели верят, что явление Самозванца было следствием великого замысла иезуитского ордена, сильно действовавшего в то время в целой Европе к распространению римско-католической веры. Это мнение самое вероятное и основано на многих исторических доказательствах.

Сии-то сомнения на счет рождения Самозванца, его воспитания и средств, употребленных им к овладению русским престолом, послужили основою моего романа».10 В самом деле, писатель беллетризировал концепцию Платона, которую, кстати, поддерживал и Карамзин.

161

Говоря о «современных писателях», Булгарин намекает на Пушкина, не отрицавшего в «Борисе Годунове» влияния иезуитов на Самозванца. Напомним диалог его с иезуитом Черниковским в сцене «Краков. Дом Вишневецкого»:

Нет, мой отец, не будет затрудненья;
Я знаю дух народа моего;
В нем набожность не знает исступленья:
Ему священ пример царя его.
Всегда, к тому ж, терпимость равнодушна.
Ручаюсь я, что прежде двух годов
Весь мой народ, вся северная церковь
Признают власть наместника Петра.

       (VII, 50)

Это, однако, не отменяет пушкинской мысли о том, что Самозванец является порождением русской жизни. Об этом говорят частые размышления героев о народе, власти и т. д. С годами же пушкинская точка зрения становится более цельной. В заметке 1831 г. появление Лжедмитрия объясняется не происками иезуитов, а национальными и общечеловеческими свойствами подданных. Он открывает собой целую галерею самозванцев: «Всякой был годен, чтоб разыграть эту роль...». Излишне говорить о том, как интересовал Пушкина феномен русского самозванства.11 Таким образом, мнение Пушкина о Дмитрии Самозванце в заметке 1831 г. полемично по отношению к мнению Булгарина. Пушкина к тому же задело, что Булгарин ссылается на него, а именно на «Бориса Годунова», сюжет которого сам же и обокрал. Эта ссылка как бы ставила Пушкина в один ряд с «Видоком Фигляриным».

Полемично и упоминание о Лжедмитрии II, ибо Булгарин принципиально разделял двух самозванцев, утверждая, что «Тушинскому вору» поляки не верили, а «употребляли только как орудие к завоеванию России». Для Пушкина же это явления равнозначные.

Булгарин полагает, что «вся ученость тогдашних русских состояла в том, чтоб знать наизусть Св. Писание», и что «они были не образованы, но умны, сметливы, и знали все, чего требовал от них дух времени и тогдашний порядок вещей».12 А далее идет пассаж о русском народе в духе известной уваровской формулы.

Между тем Пушкин в заметке пишет о «невежестве» народа. Это может показаться странным, особенно если вспомнить, как важно «мнение народное» в «Борисе Годунове». Отношение авторов «Бориса Годунова» и «Димитрия Самозванца» к «мнению народному» различно: у Булгарина постоянно звучат народные славословия в адрес Лжедмитрия; Пушкин же завершает пьесу бездонной ремаркой «Народ безмолвствует».13

162

В написанной спустя шесть лет заметке акценты меняются. Похоже на то, что Пушкин уже не верит в «мнение народное». Обязывающее замечание о «невежестве русского народа» нуждается в комментарии.

Во-первых, Пушкина раздражает официозная «народность» в булгаринском понимании. «Невежество» он полемически противопоставляет той «грамотности», которую видел в русском народе сочинитель «Димитрия Самозванца».

Во-вторых, лето 1831 г. было неспокойным. В письме к Чаадаеву, написанном в один день с заметкой, 6 июля 1831 г., Пушкин рассуждает о народных волнениях: «Вам известно, что́ у нас происходит: в Петербурге народ вообразил, что его отравляют. Газеты изощряются в увещаниях и торжественных заверениях, но, к сожалению, народ неграмотен (курсив наш. — П. К., А. К.), и кровавые сцены готовы возобновиться» (XIV, 187 (франц. ориг.), 430 (пер.)). Налицо текстуальная перекличка с заметкой, где говорилось о «невежестве русского народа».

В это время еще полыхает польское восстание — отсюда ассоциация со Смутным временем, когда Польша тоже выступила против России, хотя и в другом качестве. Теперь ясно, что обращение Пушкина к событиям далекого прошлого, на первый взгляд неожиданное, во многом предопределено современной ситуацией, которую он пытается увидеть сквозь призму истории. Думается, скепсис автора заметки по отношению к русскому народу субъективно обусловлен тревогой за нынешний день.

Мнение Платона Пушкин назвал «романическим». Теперь это определение получает для нас более конкретный смысл: оно имеет в виду роман «Димитрий Самозванец». Ведь заметка целит не только и не столько в митрополита Платона, сколько в пушкинского современника и противника — Булгарина.

В 1831 г. история с булгаринским плагиатом еще не утратила для Пушкина своей злободневности: зимой появился наконец из печати «Борис Годунов», который непосвященный читатель мог воспринять как плагиат по отношению к «Димитрию Самозванцу». Готовя осенью 1830 г. полемическое «Опровержение на критики», Пушкин язвительно замечал по поводу критики Булгариным седьмой главы «Онегина», что «г. Булгарин не сказал бы, что описание Москвы взято из Ивана Выжигина, ибо г. Булгарин не сказывает, что трагедия Борис Годунов взята из его романа» (XI, 150). Позже, в памфлете «Торжество дружбы...» (Телескоп. 1831. № 13) поэт писал под псевдонимом «Феофилакт Косичкин»: «...разве А. С. Пушкин не дерзнул вывести в своем Борисе Годунове все лица романа г. Булгарина, и даже воспользоваться многими местами в своей трагедии (писанной, говорят, пять лет прежде и известной публике еще в рукописи)?» (XI, 209—210). В таком же духе было выдержано анонимное выступление в «Литературной газете» (1830. 6 апр. № 20), автором которого был Дельвиг.14

163

3

Но антибулгаринская направленность еще не исчерпывает смысла заметки.

Как отмечалось выше, в день ее написания Пушкин, живший в это время на даче в Царском Селе, пишет письмо к Чаадаеву. В письме речь идет о рукописи Чаадаева, находящейся в данный момент у поэта. Известно, что это были шестое и седьмое «Философические письма».15 Пушкин привез их в Петербург с тем, чтобы через Д. Н. Блудова хлопотать об издании писем Беллизаром. Замысел этот, однако, не осуществился.

Делая ряд полемических замечаний, Пушкин, в частности, пишет: «Вы видите единство христианства в католицизме, то есть в папе. Не заключается ли оно в идее Христа, которую мы находим также и в протестантизме? Первоначально эта идея была монархической, потом она стала республиканской» (XIV, 188 (франц. ориг), 431 (пер.)).

Действительно, Чаадаев в шестом письме истолковывал папство как «видимый знак единства, а вместе с тем — ввиду происшедшего разделения — и символ воссоединения. На этом основании как не признать за ним верховной власти над всеми христианскими обществами? ‹...› оно централизует христианские идеи...».16 Чаадаев полагал, что Реформация была ошибкой и что отделившимся церквам в будущем предстоит соединиться под сенью папства. Именно эта идея и не была принята Пушкиным, вновь вернувшимся к этой теме в письме к Вяземскому 3 августа 1831 г. (см.: XIV, 205).

Итак, 6 июля поэт под влиянием прочитанного размышляет о судьбах европейского мира, о христианстве, о католицизме. В отличие от Чаадаева он не склонен абсолютизировать значение католицизма. Та же мысль, но уже в связи с другим историческим материалом, прозвучит и в заметке «Мнение митрополита Платона...».

Во втором «Философическом письме» католическая идея и события Смутного времени оказались косвенно сближены. Чаадаев напоминает, что «римские первосвященники первые вызвали уничтожение рабства в области, подчиненной их духовному управлению. Почему же христианство не имело таких же последствий у нас? Почему, наоборот, русский народ подвергся рабству лишь после того, как он стал христианским, а именно в царствование Годунова и Шуйского?».17 Иначе говоря, Чаадаев как бы допускает возможность другого, лучшего пути России, нежели тот, что был ею выбран, а именно — пути католического. Здесь позиции Чаадаева и Пушкина вновь должны разойтись.

Знал ли поэт второе письмо, если в письме к Чаадаеву он говорит о шестом и седьмом? Во-первых, не исключено, что у него были не

164

только те два письма, но и другие чаадаевские тексты. Во-вторых, перед этим они встречались в Москве, беседовали, и Пушкин мог услышать от Чаадаева эту мысль, мог сам навести его на разговор об эпохе, ставшей предметом «Бориса Годунова». Кстати, экземпляр трагедии 2 января 1831 г. был подарен Чаадаеву с надписью: «Вы прочтете его, так как оно (сочинение. — П. К., А. К.) написано мною — и скажете свое мнение о нем» (XIV, 139 (франц. ориг.), 423 (пер.)). Вполне возможно, что мнение было высказано и что разговор касался, в частности, проблемы католического влияния на события Смуты.

Как бы то ни было, ясно одно: к наброску заметки Пушкина подтолкнуло чтение «Философических писем». Не случайно спустя пять с лишним лет Пушкин по прочтении в «Телескопе» первого «Философического письма» вернется к этой теме и в своем неотправленном письме к Чаадаеву от 19 октября 1836 г. будет заочно полемизировать с ним.18

Полемика между Пушкиным и Чаадаевым важна не только как факт частного общения поэта и философа. Она включается в общий идейно-политический контекст эпохи.

3 января 1831 г., за полгода до написания пушкинской заметки, генерал-майор князь А. Б. Голицын подал императору Николаю письмо, в котором сообщал о «злоумышленном 25-летнем заговоре против Престола, Самодержавия и Славы России», якобы исходящем от ордена иллюминатов — неканонической масонской организации, существовавшей в Европе в 1780-х годах. Обострение внутренней и внешней политической ситуации, неостывшая память о 14 декабря, казалось бы, должны были провоцировать императора на принятие мер. Однако донос показался ему не слишком убедительным и серьезных последствий не имел.19

Хотя дело было секретным, не исключено, что какие-то слухи о нем просочились в свет. Надо учитывать и то, что летом 1831 г. двор находился в Царском Селе, где и написана пушкинская заметка. В конце концов, голицынская идея — из тех, что «носятся в воздухе». Интерес Пушкина к событиям Смуты именно в таком ракурсе мог быть связан с новыми разговорами о «масонском заговоре» против России.

Заслуживает внимания еще одно обстоятельство. На том же листе (ПД № 175), где записан текст заметки, находится следующий стихотворный набросок:

165

Ну, послушайте, дети: жил-был в старые годы
       Живописец, католик усердный.

              (III, 467)

Трудно сказать, каким мог быть сюжет начатого и оставленного в самом начале работы произведения, но набросок этот, предположительно датируемый тем же 6 июля, несомненно связан с заметкой и с письмом к Чаадаеву самой католической темой, которая на сей раз должна была воплотиться не в публицистической и не в эпистолярной, а в поэтической форме. Все три текста этого дня образуют единый комплекс пушкинских размышлений о католицизме.

Наконец, в заметке звучит, как нам представляется, один автобиографический мотив.

В программе записок, датируемой предположительно 1830 г., Пушкин среди прочих событий своего детства отметил следующие: «Меня везут в П. Б. Езуиты. Тургенев. Лицей» (XII, 308). Из воспоминаний сестры поэта О. С. Павлищевой известно, что Пушкина поначалу хотели поместить в Иезуитский коллегиум в Петербурге, но планы родителей изменило «особенное обстоятельство — основание Царскосельского лицея».20 Устроить будущего поэта в Лицей помог, как известно, А. И. Тургенев. Трудно представить, как сложилась бы судьба Пушкина, окажись он у езуитов. Безусловно, поэт, много размышлявший о роли случая в истории, должен был задуматься и о превратностях собственной судьбы. Вот почему мысль о Самозванце, «будто бы воспитанном у езуитов», наверняка вызвала у поэта и собственные, пусть косвенные, биографические ассоциации.

Так в сочетании исторических, политических, литературных, автобиографических факторов проясняется смысл пушкинской заметки.

4

Каково же ее практическое назначение?

В Большом академическом издании она включена Б. М. Эйхенбаумом в цикл «‹Заметки по русской истории›». Такое решение было резонным, но отсутствие в издании историко-литературного комментария вело к изолированному восприятию текста. Другая традиция соотносит заметку с работой над «Борисом Годуновым». Так, С. А. Венгеров поместил ее среди материалов, отразивших размышления Пушкина о своей трагедии;21 Ю. Г. Оксман полагал, что она «связана, вероятно, с работой Пушкина над предисловием к отдельному изданию трагедии...».22 Согласиться с последним автором трудно, так как ко времени написания заметки «Борис Годунов» уже был издан.

166

Может быть, Пушкин задумал новое антибулгаринское выступление? Ведь перед этим он опубликовал «Торжество дружбы...» и «Несколько слов о мизинце г. Булгарина». Новый замысел мог продолжать эту линию. Митрополит Платон в этом задуманном памфлете мог быть таким же «третьим лицом», каким был в «Торжестве дружбы...» А. А. Орлов. Ссылка на Платона подчеркивала бы вторичность булгаринского романа, а именно это его качество в первую очередь должно было стать мишенью для автора «Бориса Годунова». Правда, эта гипотеза сразу вызывает возражение: «Димитрий Самозванец» вышел в свет уже полтора года назад и в июле 1831 г. поводом для непосредственного отклика в печати быть уже не мог.

В июле (около 21-го) 1311 г., именно в ту пору, когда появился интересующий нас набросок, Пушкин просил А. Х. Бенкендорфа о «дозволении заняться историческими изысканиями в наших государственных архивах и библиотеках» с целью «написать Историю Петра Великого и его наследников до государя Петра III» (XIV, 256). Надо полагать, в это время он обдумывает свой исторический замысел.

Обратившись к пушкинскому наброску «Москва была освобождена...» (1832), Н. Н. Петрунина показала, что он является началом будущей «Истории...».23 Речь в нем идет тоже о событиях начала XVII в. — именно с их краткого изложения Пушкин собирался начать свой труд. По наблюдениям Н. Н. Петруниной, Пушкину-историку было свойственно предварять основную работу начальными набросками. Не исключено, что и заметка «Мнение митрополита Платона...» возникла если не в качестве подготовительного материала, то хотя бы в косвенной связи с будущей «Историей Петра», серьезная работа над которой началась уже в том же 1831 г.

П. В. Калитин, А. В. Кулагин

________