78

ЭПИГРАММА «ПЕВЕЦ ДАВИД БЫЛ РОСТОМ МАЛ...»

(текст, датировка, сатирическая направленность)

Впервые этот пушкинский экспромт был напечатан в 1903 г. П. А. Ефремовым в составе следующего примечания к эпиграмме «Полумилорд, полукупец...»: «... в рукописях его (Пушкина. — С. Ф.) В. Е. Якушкин нашел еще черновой набросок, который приводим, не ручаясь за правильность своего чтения двух последних крайне неразборчивых строк:

Певец Давид был ростом мал,
Но повалил же Голиафа,
Который был (и) генерал,
И поло(женьем выше) Графа».1

В венгеровском издании последние две строчки выглядели уже несколько иначе:

...Который был [и генерал?]
И положением не ниже графа.2

Эпиграмма, пока еще в составе примечаний, была напечатана и в дореволюционном академическом Полном собрании сочинений Пушкина с новым прочтением последней строки («И побожусь [?] не ниже Графа»), воспроизведением фотокопии автографа и следующим пояснением:

«Последние два стиха набросаны очень небрежно и прочитаны нами только предположительно. По содержанию своему это четверостишие является, очевидно, эпиграммой на гр. Воронцова, — одной из тех эпиграмм, которые, вылившись в минуту раздражения, быстро распространялись в одесском обществе и еще более раздували неприязненное отношение к Пушкину его главного начальника».3

79

В первом советском полном собрании сочинений Пушкина последняя строка стихотворения снова была истолкована иначе: «И, положусь, не проще графа»;4 в таком виде, как правило, эпиграмма и печаталась — в том числе и в Большом академическом Полном собрании сочинений Пушкина (II, 318), но в Справочном томе решено было вернуться к редакции дореволюционного академического издания.5

Достаточно традиционны были и комментарии к стихотворению: «Эпиграмма вызвана обострившимися отношениями с Воронцовым после командировки Пушкина в Одесскую область по борьбе с саранчой и прошением поэта об отставке» (Т. Г. Цявловская);6 «В эпиграмме говорится о единоборстве Пушкина с Воронцовым. Воронцов хотя и добился удаления Пушкина из Одессы и ссылки его на север, но повредил себе доносами в общественном мнении» (Б. В. Томашевский);7 «Пушкин говорит о своих столкновениях с Воронцовым» (М. Еремин);8 «В эпиграмме проводится аналогия между нравственной борьбой Пушкина с его начальником и физической борьбой юного музыканта Давида с великаном Голиафом» (Т. Г. Цявловская);9 «...имеется в виду гр. М. С. Воронцов».10 Добавим к тому же, что в ряде изданий эпиграмма печаталась с редакционным заголовком «На Воронцова».

Заметим, что третья строка эпиграммы с 1903 г. никем не переосмысливалась (хотя иногда и оговаривалось ее гипотетическое прочтение). Это-то, в сущности, и создавало твердую уверенность в отнесении пушкинского экспромта к генералу и графу М. С. Воронцову. Библейский Голиаф, конечно, никаким генералом не был. Но в саркастической шутке подобная вольность вполне возможна. И все же полезно привести библейский текст, который лег в основу образности стихотворения:

«И выступил из стана Филистимского единоборец, по имени Голиаф из Гефа; ростом он — шести локтей и пяди...

И стал он и кричал к полкам Израильским...

И выступал Филистимлянин тот утром и вечером и выставлял себя сорок дней...

80

Когда Филистимлянин поднялся и стал подходить и приближаться навстречу Давиду, Давид поспешно побежал к строю навстречу Филистимлянину...

И опустил Давид руку свою в сумку и взял оттуда камень, и бросил из пращи и поразил Филистимлянина пращою и камнем в лоб его, и он упал лицем на землю...» (1-я кн. Царств, гл. 17, ст. 4, 8, 16, 48, 49).

Этому событию посвящен и 151-й псалом Давида «Мал бех в братии моей...», который еще в XVIII в. был переложен в стихи А. Сумароковым («Из псалма*»), В. Майковым («Ода осьмая. Переложение псалма. Внегда единоборствовал Давид на Голиафа»). В 1820-х гг. к теме того же псалма обращались П. А. Катенин (в стихотворении «Мир поэта», 1822), А. С. Грибоедов («Давид», 1823), Ф. И. Глинка («Победа», 1826), В. К. Кюхельбекер (в поэме «Давид», 1826—1829), позже — И. Бороздна («Псалом на единоборство Давида с Голиафом», 1840) и Е. Л. Милькеев («Псалом на Голиафа», 1845). Можно сказать, что эпиграмма Пушкина вписывалась в русскую поэтическую традицию, правда, с необычным, рискованно вольным применением Священного Писания. На данное обстоятельство в свое время обратил внимание Ю. Н. Тынянов.11 Он предположил, что тема пушкинской эпиграммы была навеяна стихотворением Грибоедова, которое открывало новый альманах «Мнемозина»12 и было замечено в литературной жизни того времени; в частности, вызвало такую уничижительную оценку в сатире А. Писарева «Певец на биваках у подошвы Парнаса»: «Давиду перевод его // Страшнее Голиафа».13 Это, казалось бы, давало некоторые дополнительные аргументы для датировки эпиграммы Пушкина: первая книга «Мнемозины» могла быть получена им в Одессе в начале 1824 г.

Впрочем, Ю. М. Лотман обнаружил использование той же темы собственно в эпиграмме, которая, как считает исследователь, и послужила образцом для Пушкина:

«... внимание Пушкина привлекли „Historiettes“ («Занимательные истории») Таллемана де Рео. О бесспорном внимании Пушкина в начале 1820-х гг. к этому источнику свидетельствует следующее: рассказывая о своих любовных похождениях, автор мемуаров замечает: „Однажды мне передали, что мой соперник отозвался обо мне как о молокососе; я написал следующий куплет на модный в ту пору мотив:

Ну что ж, соперник мой, я по сравненью с вами
Не выше ростом и годами,
Но все же вспомните, как был неправ,
Давида презирая, Голиаф.“

Эпиграмма Таллемана де Рео вдохновила Пушкина на вольный ее перевод, приспособленный к условиям конфликта с гр. М. С. Воронцовым...

81

Чтение двух последних строк (эпиграммы Пушкина. — С. Ф.) предположительно. Это не удивительно: первые два стиха — точный перевод из Таллемана де Рео, и Пушкин их написал быстро и уверенно. Вторые два — приспособление французской эпиграммы к одесской ситуации 1824 года».14

Давая ссылку на русское издание «Занимательных историй» (Л., 1974), Ю. М. Лотман делает такое примечание:

«Э. Л. Линецкая, переводя эти стихи, видимо, не заметила, что они уже были переведены Пушкиным. Приводим французский текст эпиграммы:

Mon rival, il est vrai, vous avez du mérite;
Contre vous ma force est petite
Vous en faites peut-être aussi trop peu d’état:
David était ainsi méprisé par Goliath».

Однако дословный смысл эпиграммы Таллемана де Рео, пожалуй, еще дальше отстоит от пушкинского текста, нежели перевод Э. Л. Линецкой, — ср.:

Соперник мой, это верно, вы достойны;
Против вас моя сила мала,
Но вы, возможно, слишком недооцениваете ее:
Так Давид был презираем Голиафом.15

Едва ли вообще Пушкин знал эту эпиграмму,16 хотя и не исключено, что могла существовать французская традиция юмористического, игривого переосмысления темы борьбы Давида с Голиафом.

Однако более актуален для нас вопрос о совершенно иной традиции: традиции отечественного пушкиноведения. Выше было показано, что начиная с П. А. Ефремова никто и никогда не усомнился в воронцовском адресате эпиграммы Пушкина. Более того, эта версия со временем была расцвечена дополнительными оттенками, ее вроде бы подтверждавшими.17

Между тем непосредственное и непредвзятое обращение к автографу пушкинской эпиграммы убеждает в том, что написана она задолго до столкновения Пушкина с Воронцовым.

82

Текст стихотворения находится на л. 26 второй кишиневской тетради Пушкина (ПД № 832). На листах 19—29 здесь идет черновой автограф строк «Бахчисарайского фонтана», который перебивается иным замыслом только единожды, а именно эпиграммой «Певец Давид был ростом мал...». Здесь, на л. 26, строки поэмы особенно трудно давались Пушкину. Если расслоить во времени сложную черновую рукопись на л. 26, то варианты текста, отвергаемые один за другим, следовали в таком порядке:

а.	Я видел памятник печальный
б.	[Когда] Они поведали рассказали мне Давно минувшее преданье
г.	плачевное преданье Мне стало грустно ум
д.	Я кончил свой рассказ
е.	Мой друг я кончил свой рассказ Исполнил я твое желанье. Ты мне поведал в 1-ый раз Сие печальное преданье [Оно] Тогда.

И вот тут, так и не справившись окончательно с неподатливыми строками, Пушкин быстро и без помарок на оставшемся свободном поле страницы записывает текст эпиграммы, которая, очевидно, сложилась мигом, в момент отвлечения от трудно складывавшегося основного текста (обычно в таких случаях поэт начинал рисовать, но здесь сложный ассоциативный ход поэтической мысли нашел иное, более парадоксальное выражение).

На первый взгляд, перед нами беловой текст эпиграммы. Но такое впечатление обманчиво. Это, безусловно, первоначальный (а отнюдь не переписанный заново, с предварительного черновика) текст «для себя», зафиксированный настолько стремительно, что к концу своему лишь обозначен начальными буквами слов с росчерками.

Нет никакого сомнения в том, что эпиграмма была записана одновременно со строками «Бахчисарайского фонтана», которые шли выше на той же странице. Об этом свидетельствуют и качество чернил и характер пушкинского почерка, несмотря на скоропись эпиграммы.

Но если так, то создание эпиграммы следует уверенно отнести к 1822 г., когда на л. 19—29 Пушкин отрабатывал строки «Бахчисарайского фонтана». В любом случае уже к концу 1823 г. работа над поэмой была завершена. Посылая свое новое произведение П. А. Вяземскому, Пушкин писал 4 ноября 1823 г.: «Вот тебе, милый и почтенный Асмодей, последняя моя поэма. Я выбросил то, что цензура выбросила б и без меня, и то, что не хотел выставить перед публикою» (XIII, 73).

Если даже сделать маловероятное допущение, что эпиграмма записана на свободном поле л. 26 в процессе перебеливания текста поэмы «Бахчисарайский фонтан», т. е. если даже поставить под сомнение

83

мнение палеографические признаки автографа эпиграммы, — и тогда ее отнесение к М. С. Воронцову несостоятельно, так как обострение отношений Пушкина с одесским начальником произошло не ранее весны 1824 г. Только с этой поры Пушкин приступает к созданию эпиграмматической «Воронцовиады», стремясь широко обнародовать свои сатирические стихотворения. Так, эпиграмма «Полумилорд, полукупец...» известна нам во множестве списков. Эпиграмма же «Певец Давид был ростом мал...» так и осталась «невостребованной» в пушкинской рабочей тетради: ни одного списка этого произведения нам не известно. Почему? Думается, потому, что данная эпиграмма к борьбе Пушкина с Воронцовым никакого отношения не имела.

Вот после этих предварительных замечаний мы можем, наконец, непредвзято прочитать текст, записанный скорописью на л. 26 тетради ПД 832:

Автограф стихотворения «Певец Давид был ростом мал...» (ПД № 832, л. 26).

Певец Давид был ростом мал
Но повалил же Голиафа
Кот‹орый› б‹егал›18 и крич‹ал›19
И поклянусь20 не гро‹мче› Гр‹афа›

Против кого же был направлен этот сатирический выпад?

Вполне очевидно — против графа Ф. И. Толстого-Американца, к дуэли с которым Пушкин готовился серьезно и основательно в течение нескольких лет (понятно, что при всей его вражде с Воронцовым здесь и речи не могло идти о поединке).

В 1822 г. Пушкин постоянно вспоминал о Толстом-Американце.

«Ума не приложу, — писал он 19 июля 1822 г. П. А. Катенину, — как ты мог взять на свой счет стих: И сплетней разбирать

84

игривую затею. Это простительно всякому другому, а не тебе. Разве ты не знаешь несчастных сплетней, коих я был жертвою, и не твоей ли дружбе (по крайней мере так понимал я тебя) обязан я первым известием об них?» (XIII, 41 ).21

Здесь имеется в виду строка из послания «Чаадаеву» (вариант пушкинской эпиграммы «В жизни мрачной и презренной»), направленная против Толстого-Американца, который в петербургских гостиных распустил слух о том, что перед высылкой из Петербурга Пушкина подвергли порке в полиции (см. о том же в «Евгении Онегине», гл. 4, строфа 19).

1 сентября 1822 г. Пушкин писал П. А. Вяземскому: «Извини меня, если буду говорить с тобою про Толстого, мнение твое мне драгоценно. Ты говоришь, что стихи мои никуда не годятся. Знаю, но мое намерение было ‹не› заводить остроумную литературную войну, но резкой обидой отплатить за тайные обиды человека, с которым расстался я приятелем и которого с жаром защищал всякий раз, как представлялся тому случай. Ему по‹ка›за‹лось› ‹за›бавно сделать из меня неприятеля и смешить на мой счет письмами чердак к.‹нязя› Шаховского, я узнал обо всем, будучи уже сослан, и, почитая мщение одной из первых христианских добродетелей — в бессилии своего бешенства закидал издали Толстого журнальной грязью. Уголовное обвинение, по твоим словам, выходит из пределов поэзии; я не согласен. Куда не досягает меч законов, туда достает бич сатиры. Горацианская сатира, тонкая, легкая и веселая не устоит против угрюмой злости тяжелого пасквиля» (XIII, 43).

Несколько ниже Пушкин замечает: «Впрочем, я свое дело сделал и с Толстым на бумаге более связываться не хочу» (XIII, 44). Это, как нам кажется, дает вторую дату, после которой создание эпиграммы было бы маловероятно: не позже 1 сентября 1822 г.

Нельзя не признать, что сравнить Толстого-Американца с Голиафом (хотя граф и не был великаном) у Пушкина были достаточные основания. В 1829 г., уже помирившись с Ф. И. Толстым, Пушкин заметит в письме к нему из Тифлиса (27 мая — 10 июня): «...видел Ермо‹лова›. Хоть ты его не очень жалуешь, принуж‹ден› я тебе сказать, что я нашел в нем разительное сходство с тобою не только в обороте мыслей и во мнениях, но даже и в чертах лица и в их выраже‹нии›» (XIV, 46). В Кавказском дневнике 1829 г. Ермолов будет обрисован так: «Лицо круглое, огненное, серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе. Улыбка неприятная, потому что не естественна» (VIII, 445).

85

Между прочим, письмо к Вяземскому от 1 сентября 1822 г. подсказывает и то, как мог быть возбужден в творческом воображении Пушкина бег неожиданных ассоциаций — от элегических строк «Бахчисарайского фонтана» к эпиграмме на Ф. И. Толстого. Как известно, лучшим представителем русской элегической поэзии Пушкин считал Баратынского. Так вот, в письме к Вяземскому сразу же после длинного пассажа о Ф. И. Толстом, Пушкин неожиданно восклицает: «Каченовский представитель какого-то мнения!» — и дальше вспоминает Баратынского («Мне жаль, что ты не вполне ценишь прелестный талант Баратынского. Он более чем подражатель подражателей. Он пол‹о›н истинной элегической поэзии» — XIII, 44). Можно предположить, что, размышляя над неподатливыми строками о «печальном предании», перебирая новые и новые их варианты, Пушкин вспомнил между прочим о Баратынском, а потом в какой-то связи, обнаружившейся в письме к Вяземскому, — и о графе Толстом-Американце. Между прочим, в более раннем письме к тому же Вяземскому, от 2 января 1822 г., опять же с восторгом вспоминая о Баратынском («Но каков Баратынский? Признайся, что он превзойдет и Парни и Батюшкова — если впредь зашагает, как шагал до сих пор — ведь 23 года — счастливцу! Оставим все ему эротическое поприще и кинемся каждый в свою сторону, а то спасения нет»), несколько выше Пушкин пишет: «...бранюсь с тобою за одно послание к Каченовскому; как мог ты сойти в арену вместе с этим хилым кулачным бойцом — ты сбил его с ног, но он облил бесславный твой венок кровью, желчью и сивухой... Как с ним связываться — довольно было с него легкого хлыста, а не сатирической твоей палицы. Ежели я его задел в послании к Че‹даеву› — то это не из ненависти к нему, но чтобы поставить с ним на одном ряду Американца Толстого, которого презирать мудренее» (XIII, 34). Ответное письмо Вяземского (оно не дошло до нас) послужило, в свою очередь, поводом для пушкинского письма 1 сентября 1822 г., где разговор о Толстом, о «поединке» с Каченовским и о Баратынском был продолжен. Таким образом, датировка эпиграммы «Певец Давид был ростом мал...» временем «перед 1 сентября 1822 г.» подтверждается и этим, хотя и косвенным, конечно, обстоятельством. Эпиграмма возникла, вероятно, после получения письма от Вяземского, при первом обдумывании возражений ему.22

86

Подведем итоги.

Эпиграмма «Певец Давид был ростом мал...» в противовес традиционному мнению не имеет никакого отношения к графу М. С. Воронцову. Текст ее следует существенно уточнить (здесь, в частности, нет упоминания «генерала»). В стихотворении предвосхищался поединок поэта с графом Ф. И. Толстым-Американцем, опытным бретером и чрезвычайно опасным соперником. Написана эпиграмма около (до) 1 сентября 1822 г.

С. А. Фомичев

_________