29

В. Е. ГУСЕВ

ПУШКИН И ВУК КАРАДЖИЧ

Студеным февральским днем 1819 г. почтовый возок доставил Вука Караджича в Петербург. Путь его лежал из Вены через Львов, Краков, Варшаву, Вильну, Псков. Знаменитому реформатору сербохорватского литературного языка и собирателю сербских народных песен было тогда 32 года. Незадолго перед тем он издал две «Песнарицы» — первые сборники сербских народных эпических и лирических песен и грамматику сербского языка, а теперь привез с собой в Петербург 100 экземпляров только что вышедшего в свет «Сербского словаря». Смело начавший просветительскую деятельность, связанную с идеями Первого сербского национального восстания, Караджич нуждался в поддержке русской общественности; за этим он и приехал из Вены в Россию. Надежды его не обманули. Молодого сербского филолога приветливо встречали в Петербурге и Москве, Новгороде и Пскове, Твери и Туле, Киеве и Кишиневе... Он провел в России девять месяцев, работал в архивах и библиотеках, знакомился с жизнью русского общества, с бытом и нравами русского народа, с русской наукой и литературой. О своем отношении к оказавшей ему гостеприимство стране, о поддержке своих научных замыслов, об удачах и неудачах, о выдающихся деятелях русской литературы начала XIX в. он сообщал в письмах друзьям. Поездка в Россию оставила неизгладимый след в памяти сербского просветителя и имела важные последствия в его судьбе. Он познакомился с директором Института восточных языков Ф. Аделунгом, с меценатом графом Н. Румянцевым, с издателями «Древних российских стихотворений» Кирши Данилова К. Калайдовичем и А. Малиновским (которые за год до приезда Караджича выпустили в свет новое, дополненное издание этого замечательного сборника народных песен, привлекшее внимание сербского собирателя).

В Петербурге Караджич прожил три месяца — с 25 февраля по 26 мая (ст. ст.). Особенно близко сошелся он с П. Кеппеном, принявшим самое деятельное участие в его судьбе; в марте 1819 г.

30

в «Благонамеренном» Кеппен поместил статью о сербском госте и его «Словаре». Встречался и беседовал он с Карамзиным и поэтом И. Дмитриевым, с другом Пушкина Александром Тургеневым... Общение с русскими литераторами и филологами укрепляли уверенность Караджича в значении его трудов для зарождавшегося тогда славяноведения и в ценности собранных им произведений сербского фольклора. «Сербский словарь» быстро разошелся но рукам русских писателей и ученых, а его составитель был награжден серебряной медалью Российской Академии. Многих интересовала деятельность Караджича — собирателя сербских народных песен. Он привез несколько экземпляров «Малой простонародной славено-сербской песнарицы», изданной в Вене в 1814 г., и рукопись нового сборника сербских песен. Петербургские друзья сербского собирателя оказались первыми читателями и ценителями этого рукописного сборника, который Караджич предполагал издать в России, но за недостатком времени и по другим обстоятельствам не смог этого сделать.1

Один экземпляр «Малой простонародной славено-русской песнарицы» достался Пушкину (он сохранился в его библиотеке). Как это произошло и как воспринял приезд Караджича в Петербург поэт? Ни прямых, ни косвенных свидетельств о встрече Пушкина с Караджичем нет, хотя трудно допустить, чтобы Караджич ничего не слышал о юном блистательно начавшем литературную деятельность поэте и чтобы Пушкин не знал о приезде Караджича в Петербург. Какие же обстоятельства помешали их знакомству?

Незадолго до приезда Караджича Пушкин тяжело заболел. А. Тургенев, принимавший близкое участие в его судьбе, писал 12 февраля в Варшаву П. Вяземскому: «Пушкин слег», а 19 февраля сообщал ему же: «Пушкина не видал еще, но он должен быть неприступен».2 «Неприступный» даже для ближайших друзей Пушкин, естественно, был тем более «неприступен» для сербского гостя в первые недели пребывания его в Петербурге. А. Тургенев встретился с юным другом только 11 марта, когда тот уже выздоровел, но находился в настолько подавленном состоянии, что стал хлопотать о зачислении на военную службу и об отъезде из Петербурга. На следующий день после встречи с Пушкиным А. Тургенев пишет Вяземскому, что их общий друг «не на шутку собирается в Тульчин, а оттуда в Грузию и бредит уже войною».3 Таким образом, хотя Пушкин и мог уже узнать от Тургенева о приезде Караджича и о цели его приезда, ему было не до знакомства и встречи с сербским собирателем народных песен.

Но почему и в последующие недели марта, в апреле и в мае не состоялось личное знакомство Пушкина с Караджичем? На этот вопрос трудно ответить однозначно. Возможно, причиной тому

31

были события личной и литературной жизни поэта, его театральные увлечения, с особой силой развившиеся в первой половине 1819 г. Но вероятнее всего, причину следует искать в условиях пребывания Караджича в Петербурге. Думаю, что у Пушкина не могло тогда возникнуть желания встречаться с Караджичем по простой причине: обстоятельства пребывания сербского просветителя сложились так, что он оказался в среде академической, причем консервативной, далекой и враждебной Пушкину. Как признается сам Караджич в письме к Мушицкому, он проводил время «в обществе графов и князей, генералов и министров».4 Демонстративное внимание к сербскому гостю со стороны президента Российской Академии адмирала Шишкова, от которого зависел успех научных замыслов Караджича, и редактора журнала «Вестник Европы» Каченовского, претендовавшего на приоритет в обращении русских литераторов к сербскому языку и фольклору, — внимание этих противников Пушкина и его друзей в литературно-общественной борьбе могло насторожить поэта и даже быть поводом для предубежденного отношения к Караджичу. К тому же было известно, что одной из целей приезда Караджича в Петербург было стремление заручиться поддержкой в издании перевода на сербский язык «Нового завета» и содействия в археографическом обследовании сербских монастырей. Видимо, у Пушкина могло сложиться представление о Караджиче как о единомышленнике шовинистско-клерикальной, реакционной части русской интеллигенции. Интерес же Пушкина к событиям в Сербии и к сербскому фольклору тогда, весной 1819 г., еще не проявился, а только этот интерес и мог побудить поэта искать встречи с Караджичем.

Сербский просветитель, со своей стороны, также едва ли проявил большую заинтересованность в знакомстве с Пушкиным и, возможно, также был предубежден вследствие неблагоприятных отзывов в консервативной среде о юном вольнодумце и атеисте. Во всяком случае, вряд ли Караджич мог предугадать тогда в двадцатилетнем поэте гения русской поэзии и будущую славу России. Для него современная русская литература была представлена прежде всего Карамзиным, Дмитриевым и Жуковским. В одном из писем он сообщал, что на обеде у Карамзина «видел современного первого поэта русского Жуковского».5 Дарственная надпись «первого поэта» на своем портрете — «Победителю-ученику от побежденного учителя» — была Караджичу неизвестна. Впрочем, вероятно, все же он слышал о незаурядном таланте и первых успехах Пушкина от его старших друзей, с которыми встречался, — от Карамзина и А. И. Тургенева. Нельзя недооценивать тот факт, что у Пушкина появились экземпляры «Сербского словаря» и «Малой простонародной славено-сербской песнарицы», изданной в Вене в 1814 г.; Караджич, возможно, передал их Пушкину через А. Тургенева. Тогда, весной 1819 г., Пушкин

32

оставил песенный сборник без внимания, но спустя полтора года новые обстоятельства в жизни поэта, а также незадолго перед тем появившаяся (в июне 1820 г.) в «Вестнике Европы» (т. 112, № 14, 15) большая статья «О сербских народных песнях» (автором ее был Каченовский), основанная на материалах двух сборников Караджича («Малой ‹...› песнарицы» и «Народной сербской песнарицы», изданной в 1815 г.), побудили Пушкина вспомнить и приезд Караджича в Россию, и его книгу...

Духовная встреча Пушкина с Караджичем состоялась в Бессарабии осенью 1820 г., когда, оказавшись в ссылке в Кишиневе, поэт узнал, что за год до него здесь же в течение месяца (август 1819 г.) жил и общался со своими соплеменниками — воеводами и друзьями по Первому сербскому восстанию — Караджич. Теперь сам Пушкин, сочувственно относившийся к освободительной борьбе балканских народов, и в их числе сербов, познакомился с воеводами, нашедшими здесь убежище, и заинтересовался их рассказами о восстании и о приезде Караджича.

Прибывший в Кишинев в августе 1820 г., незадолго до приезда туда Пушкина, И. П. Липранди, находившийся с поэтом в дружеских отношениях, вспоминал: «Пушкин очень часто встречался у меня с сербскими воеводами, поселившимися в Кишиневе — Вучичем, Ненадовичем, Живковичем, двумя братьями Македонскими и пр., доставлявшими мне материалы ‹...› От помянутых же воевод он собирал песни и часто при мне спрашивал о значении тех или других слов для перевода».6 В другом месте Липранди рассказал о своей поездке совместно с Пушкиным в декабре 1821 г. в Измаил и Тучков, о том, как в Тучкове поэт быстро сблизился с семьей купца Славича и от свояченицы хозяина записал песню со словами «иллирийского наречия».7 Так Пушкин первый из русских литераторов стал собирателем сербскохорватских песен, как бы подхватив почин Вука.

Теперь поэт с увлечением слушает рассказы о событиях в Сербии, о Георгии Петровиче Черном (Карагеоргии) и князе Милоше Обреновиче, о судьбе семьи вождя Первого сербского восстания; поэтическим откликом на эти рассказы стало стихотворение «Дочери Карагеоргия». Характерно, что это вообще, по-видимому, первое стихотворение, написанное ссыльным поэтом (в Кишинев он приехал 21 сентября 1820 г., а стихотворение датировано 5 октября). Тогда же Пушкин познакомился с Н. С. Алексеевым, который по поручению генерала Киселева делал выписки из относившихся к архиву дипломатических отношений с Сербией документов, подписанных главнокомандующими русской армии

33

Михельсоном, Прозоровским, Багратионом, Каменским и Кутузовым. Несомненно, что от Алексеева поэт узнал немало интересных сведений о сербских восстаниях. Все это не могло не воздействовать на творческое воображение Пушкина, и именно здесь, в Бессарабии, в душу его заронились зерна будущих поэтических замыслов, давшие всходы много лет спустя в «Песнях западных славян». Не слушай Пушкин подлинные сербские песни в исполнении воевод, их воспоминания и рассказы, вряд ли смог бы он создать свой шедевр — одной талантливой мистификации П. Мериме было бы недостаточно. Значение этого факта трудно переоценить.

На протяжении 1820—первой половины 30-х гг. в русской периодике постоянно появлялись сведения о сербском фольклоре, об изданиях Караджича. В 1824 г. в журнале «Сын отечества» было напечатано «Известие о новой книге», в котором сообщалось о выходе в свет нового собрания сербских песен в трех книгах, изданных в Лейпциге Караджичем.8 Примечательно, что все три книги оказались в библиотеке Пушкина (к этому факту мы еще вернемся). Почти одновременно в «Северном Архиве» была опубликована статья Н. Цертелева «Славянские песни различных наречий», где, в частности, говорилось и об изданиях Караджича, на основе которых автор характеризовал своеобразие и ценность сербских песен.9 Отклик польского фольклориста В. Бродзинского на «Народные сербские песни» (Dziennik Warszawski. 1826) был перепечатан в переводе на русский язык в «Вестнике Европы» (1826, № 13) под заглавием «О народных песнях славян».

Особенно много материалов находим в «Московском Телеграфе». Здесь рецензировались все издания Караджича — как вышедшие ранее, так и новые: «Српски рјечник» (Сербский словарь. Вена, 1818), немецкий перевод «Сербской грамматики» с предисловием И. Гримма (Лейпциг, 1823—1824), «Опыт переложения Священного писания на сербский язык» (Вена, 1824), «Serbische Hochzeitslieder» («Сербские свадебные песни», собранные Караджичем и изданные в Пеште в 1824 г.), «Денница. Забавник за годину 1826», «Сербский альманах» (на 1826, 1827 и 1828 гг.), переводы сербских песен, изданных Караджичем, на немецкий язык и др.10 Все эти рецензии сопровождались самыми высокими оценками деятельности Караджича, в них указывалось на европейское признание его трудов, обращалось внимание на значение их для русской культуры. Сообщая о песенных сборниках Караджича, рецензент «Московского Телеграфа» представлял их читателям: «Сии народные песни Издатель списал сам из народных

34

сказаний ‹...› Гете и Гримм обратили на них особое внимание».11 В большом обзоре Н. Полевого читаем: «Нам приятно указать читателям на труды сербского литератора В. С. Караджича, коих достоинство уже признано ученою Европою и заслуживает особенное внимание и одобрение каждого славянина».12 Полевой отмечает самоотверженное и преданное служение Караджича отечественной литературе, его плодовитость, ставит его труды в ряд самых важных достижений современной науки: «Издание сербских песен произвело столь же сильное впечатление, как Фориелево собрание песен новогреческих».13 Заканчивая свой обзор изданий Караджича, Полевой апеллирует к деятелям русской науки и литературы: «Подвиг сербского литератора, собравшего народные песни своей отчизны, не должен ли напомнить нам, что мы до сих пор не подумали сделать этого с нашими русскими песнями и спокойно смотрим, как они постепенно обезображиваются и истребляются в народе».14 Этот призыв был услышан. Собирание народных песен, начатое А. Х. Востоковым и Н. А. Цертелевым, развернулось в России в 1830-х гг. благодаря энергичной деятельности П. В. Киреевского; в эту акцию включились Пушкин, Гоголь, Кольцов и другие писатели. Пушкин передал свои записи, произведенные в 1824—1825 гг. в с. Михайловском и в 1833 г. в Болдино и Оренбургской губ., Киреевскому, но его собранию суждено было увидеть свет нескоро. Без преувеличения можно сказать, что пример Караджича, пропагандируемый русскими журналами, был поучительным и вдохновляющим для русских и украинских собирателей народных песен и сыграл заметную роль в истории российской фольклористики.

Не остались в стороне от этого движения и «Литературная газета» Дельвига, и «Телескоп» Надеждина и Белинского. В «Литературной газете», в частности, была опубликована статья Романович «Пение морлаков» (далматинских славян, или хорватов, населяющих Адриатическое побережье), там же приветствовалось издание книги П. Мериме «Гузла».15 В «Телескопе» появилась статья «Сербская словесность», в которой сопоставлялись записи Караджичем подлинных народных песен («настоящее Вуково собрание сербских песен») и «Гузла», которая определялась как «счастливая мистификация Мериме».16 Характеризуя сербскую народную поэзию как «живое зеркало национальности сербской», автор утверждал, что народность в сербской литературе «воссоздается под предводительством знаменитого Вука Караджича».17 Пройдет немного времени, и в «Телеграфе» под наблюдением Белинского будет опубликована большая статья Ю. Венелина

35

«О характере народных песен у славян задунайских», материалом для которой послужит четвертая часть «Народных сербских песен» Караджича, изданная в Вене в 1833 г. Эту статью Белинский назвал «прекрасной».18 Изданная позже отдельной брошюрой работа Венелина действительно была замечательным для своего времени опытом характеристики народной поэзии сербов и болгар.19 Характеризуя песенное собрание Караджича, Венелин обращает внимание на преобладание в нем «историко-героических рапсодий» над лирикой и замечает: «...то что мог собрать Вук Стефанович, составляет только часть того сокровища, которое еще рассеяно в народе».20

Все эти материалы и оценки не могли быть не замеченными Пушкиным. Соотнося их с собственным опытом записи русских и сербохорватских песен, размышляя над сопоставлениями в печати «счастливой мистификации Мериме» с подлинными сербскими песнями, обращаясь к хранившимся в его библиотеке двум песенным сборникам Караджича, Пушкин постепенно пришел к замыслу «Песен западных славян». Но, может быть, самым сильным стимулом для поэта была деятельность А. Востокова, давшего первые образцы переложений на русский язык песен из собрания Караджича. Переводы его были опубликованы в «Библиографических листах» (1825) и в «Трудах Вольного общества соревнователей просвещения и благотворения» (1825, ч. 30); они появлялись в альманахе «Северные цветы» на 1825, 1826 и 1827 гг. и были отмечены одобрительным отзывом Н. Полевого.21 Пушкин, ознакомившись с этими переводами, воспринял их как образец, но вместе с тем позже вступил в творческое состязание с Востоковым-поэтом.22 Замечу также, что в 1820—1830-х гг. появились и другие переложения и стилизации сербских и хорватских песен: так, в альманахе «Календарь муз» (1826) — «Сербская песня» П. Ободовского, в «Галатее» (1829, ч. X, № 49) — за подписью «Эмиль» песня «Могила на берегу Моравы», в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“» (1833, № 95) — «Иллирийская баллада» и «Умирающий Гайдук» (из книги Мериме «Mosaïque»), обе за подписью И. Д. (И. Дмитриев?). Последняя баллада в переводе И. Козлова позже была опубликована

36

в «Библиотеке для чтения» (1834, ч. IV), а в переводе Л. Якубовича — в «Московском наблюдателе» (1836, ч. IX). Эти и подобные опыты следует также принять во внимание, обращаясь к проблеме пушкинских переводов сербских песен.

Время создания «Песен западных славян» определялось в пушкиноведении по-разному. Первой точкой отсчета иногда принималась дата издания книги П. Мериме «La Guzla» (Paris; Strasburg, 1827). Сообщения о ее выходе в свет и одновременно догадки о мистификации французского писателя высказывались в русской печати уже в начале 1828 г. («Отечественные записки». 1828. № 5). Тогда же, по-видимому, познакомился с книгой и Пушкин. Но вряд ли замысел «Песен западных славян» возник у поэта сразу (во всяком случае, никакими прямыми свидетельствами или косвенными данными для такого предположения мы не располагаем). Б. В. Томашевский, отказавшись от высказанной ранее им датировки (1826—1829), отодвинул дату создания цикла к 1832 г.23 Но еще Анненков относил время написания «Песен западных славян» к лету 1833 г.24 Современное пушкиноведение, кажется, единодушно датирует их 1833 г. С. А. Фомичев убедительно аргументирует догадку, что в основном Пушкин завершил весь цикл болдинской осенью 1833 г. (за исключением стихотворения «Конь», написанного в 1834 г.).25

Случайно ли создание «Песен западных славян» приходится на 1833 г.? Чтобы ответить на этот вопрос, следует еще раз вспомнить некоторые приведенные выше факты и привести другие соображения. В статье, опубликованной в «Телескопе» в конце 1832 г. (ч. IX, № 12), особенно отчетливо проводилось сравнение между записями народных песен Караджича и «счастливой мистификацией Мериме», причем, не отрицая литературных достоинств последней, автор статьи «Сербская словесность» отдавал предпочтение «настоящему», т. е. подлинному, собранию сербских песен.26 Можно предположить, что именно эта статья способствовала вызреванию замысла Пушкина, в основе которого лежало соединение избранных сербских народных песен, опубликованных Караджичем и записанных самим поэтом, с избранными текстами из книги Мериме и с другими фольклорно-литературными источниками. Толчком к воплощению замысла могли послужить два факта: во-первых, выход в свет в 1833 г. 4-го (последнего) тома «Народных сербских песен»

37

(три тома, изданных за 10 лет до этого, у Пушкина уже были); во-вторых, образование в 1833 г. автономного сербского княжества в новых расширенных границах, закрепленное в специальном указе (хатт-и-шериф). Это событие возвращало память и поэтическое воображение Пушкина к началу освободительной борьбы сербов — к Первому и Второму сербским восстаниям, к его деятелям — Карагеоргию и князю Милошу, к мифологии сербского народа и его поэзии, связанной с событиями и героями освободительной борьбы. Ограничиться только одним источником — «Гузлой» Мериме — Пушкин не мог не только потому, что ему была известна вторичность этой книги, но и потому, что, как следует из полного названия ее, образцом и ориентиром для Мериме служили «Песни иллирические» — хорватские, далматинские (те же хорватские, но приморские), а также боснийские (т. е. сербо-хорватские, но мусульманские) и герцеговинские. Интересы же русской литературной общественности начала XIX в. и интересы самого Пушкина связывались прежде всего с православной Сербией и с деятельностью Караджича как собирателя сербских песен. Бессарабские впечатления и встречи поэта, его опыт собирателя также в основном были связаны с участниками сербских восстаний и их песнями (запись хорватской песни в Тучкове, возможно, лишь эпизод). Таким образом, литературные источники «Песен западных славян» (книга Мериме и другая книга — «Путешествие по Далмации» аббата Фортиса, тоже находившаяся в библиотеке Пушкина и сохранившая его закладку между 114 и 115 страницами 1-го тома)27 необходимо и закономерно дополнялись и преодолевались обращением к подлинной фольклорной (сербской в основном) традиции. Права исследователь «Песен западных славян», когда приходит к выводу, что, обращаясь к разнородным источникам, Пушкин стремился «создать на их основе произведения, которые бы русскими читателями узнавались, идентифицировались как фольклорные»;28 при этом, по мысли автора, особенно существенно, что народный дух и фольклорность воссозданы поэтом «не только на стилистическом ‹...› но и на концептуальном уровне», т. е. Пушкину удалось воссоздать «особую систему ценностей, существующих внутри определенного типа сознания».29 Правда, с О. С. Муравьевой трудно согласиться, когда она вслед за А. И. Яцимирским полагает, будто Пушкин «не стремился соблюсти сербский колорит», и называет рассматриваемый цикл «неким общеславянским фольклором».30 Думаю, что прав В. Г. Белинский, который уловил здесь «роскошь местного колорита»,31 да и сама О. С. Муравьева в другом месте справедливо

38

пишет, что «Пушкин уловил и передал специфику сербского эпоса и вместе с тем придал композиционную завершенность „Песням западных славян“».32 Разумеется, творческая художественная переработка Пушкиным источников не подлежит сомнению, и потому «Песни западных славян» — не сборник переводов или переложений, а оригинальное целостное создание гениального поэта.33

Не касаясь пушкинского шедевра в целом,34 ограничимся лишь переводами поэта из сборника Караджича и спорной проблемой так называемых «стилизаций» Пушкина, связанных с сербским фольклором.

Как установил еще В. И. Чернышев, в «Песни западных славян» Пушкин включил (под названием «Соловей») перевод песни «Три највеће туге...» из «Малой славено-сербской песнарицы» 1814 г. и песни «Бог ником дужан не остаје...» (озаглавив перевод «Сестра и братья») из сборника «Народне српске пјесне» (1823, књ. 1), где в конце текста, между с. 308 и 309, оказалась закладка Пушкина. Кроме того, из первого сборника поэт перевел начало баллады «Асан-агиница» (в переводе Пушкина — «Что белеется на горе зеленой...»), а из второго сборника начало песни «Коњ се срди на господара...» (с. 107, № 163; в переводе Пушкина — «Не видала ль, девица, коня моего...»).35 Эти фрагменты, а также набросок «Менко Вуич грамоту пишет...» (написанные позже основного состава «Песен западных славян» — в конце 1834 г.), вызваны были, вероятно, желанием поэта расширить состав цикла перед сдачей его в печать, но переводы остались

39

незаконченными, и Пушкин при завершении оформления цикла отказался от своего намерения.36

Характерно, что собственно сербские мотивы (два перевода из сборников Караджича и два текста из трех своих «стилизаций») Пушкин сконцентрировал во второй части «Песен западных славян», сведя здесь к минимуму переводы из «Гузлы» (причем сюда он отнес и единственный ярко выраженный сербско-черногорский текст из книги Мериме — «Бонопарт и черногорцы»).37 Это предпочтение знаменовало движение художественного мышления Пушкина от «счастливой мистификации» Мериме к подлинности первоисточника, усиливало сербский и собственно фольклорный элементы в финале «Песен западных славян». Пушкинский цикл в целом поэтому следует рассматривать не как подражание Мериме, а как своего рода творческий спор с французским писателем. Ориентации Мериме на хорватско-далматинский и боснийско-мусульманский ареалы Пушкин противопоставляет диалог «иллирийского», католического, и мусульманского вариантов южнославянской культуры с сербско-православным ее вариантом, раскрывая сходство того и другого и внутреннее единство их в общности исконно славянского героико-мифологического мировосприятия исторической трагедийности, нравственного идеала и поэтического мышления. Так в конечном счете возникает художественная идея целостности пестрого и неоднородного на первый взгляд мира южных славян — сербов и хорватов, боснийцев, черногорцев, герцеговинцев. Принимая во внимание это стремление Пушкина к уравновешенности католического, мусульманского и православного элементов, достоверной представляется догадка С. А. Фомичева, что Пушкин отказался от завершения перевода «Асан-агиницы» и от включения ее в цикл, поскольку эта баллада повествует о боснийцах-мусульманах.38 Необходимо добавить: отказ Пушкина вызван был и тем, что в «Малой славено-сербской песнарице» текст этой баллады — не подлинно фольклорная запись Караджича, а отредактированная им перепечатка из сборника А. Фортиса (книга которого послужила источником для прозаического перевода Мериме). Этот отказ Пушкина тем более знаменателен, что он не мог не оценить выдающихся художественных достоинств баллады, приобретшей европейскую известность (ее перевели Гете, В. Скотт, Нодье, русский же читатель познакомился с ней благодаря Востокову);

40

своему фрагменту поэт придал целостный характер.39

Спорным представляется распространенное мнение, что стихотворения «Песня о Георгии Черном» и «Воевода Милош» — «стилизации» Пушкина его собственного сочинения. Думаю, что прав был Б. В. Томашевский, предполагавший, что эти стихотворения являются результатом собирательства поэта в Бессарабии.40 Если тексты и не воспроизводят буквально записанные Пушкиным песни (непосредственных параллелей в опубликованных другими собирателями сербского фольклора обнаружить не удалось), это не означает, что их сюжеты — лишь вымысел поэта. Рассказы, предания и песни, в которых упоминаются имена Карагеоргия и Милоша Обреновича безусловно бытовали в среде участников сербских восстаний (о чем свидетельствовал и И. П. Липранди), и нет ничего невероятного, что они послужили источником для Пушкина. Имя Карагеоргия неоднократно встречается в текстах, вошедших в «Малую простонародную славено-сербскую песнарицу» и в «Народну српску пјеснарицу»: в песнях «О смерти Кулина Капетана», «О почетку србске буне проти Дахије 1804 лета», «О битки србској с турцима на Мишарском пољ у»,41 — и эти песни также были известны Пушкину. Прямым указанием на то, что «Песня о Георгии Черном» является услышанным редким вариантом подлинного сербского произведения, является примечание самого Пушкина: «По другому преданию, Георгий сказал товарищам: „Старик мой умер, возьмите его с дороги“» (III, 1; 369). Естественно, что в народной памяти и в эпосе образ Карагеоргия как вождя сербского восстания предстает в героическом свете. Но не исключена возможность, что в условиях соперничества между Карагеоргием и князем Милошем Обреновичем и их сторонниками возникали и песни, снижающие образ Карагеоргия, в частности, представляющие его отцеубийцей; Пушкина же привлек балладный сюжет, в котором обнаруживается трагический мотив вынужденного убийства отца, угрожавшего «туркам выдать ослушного сына, объявить убежище сербов», чем в сущности оправдывается поступок сына.

Отзвук конфликта между Карагеоргием и Милошем и коварного замысла князя «извести» соперника достоверно уловлен и в незаконченном наброске «Менко Вуич грамоту пишет...». Но в «Песнях западных славян» Пушкин «снял» конфликт и противопоставление двух деятелей освободительной борьбы сербов,

41

поместив рядом стихотворения, где оба представлены как зачинатели этой борьбы.42 И Карагеоргий, и князь Милош в концепции Пушкина оказываются не противниками, не соперниками, а равнозначными деятелями сербских восстаний. Так поэтическая правда, преобразуя эмпирическую действительность, становится высшей исторической истиной.

Мы коснулись лишь наиболее существенных сторон соотношения деятельности Караджича и Пушкина. Предстоит еще выяснить ряд обстоятельств и конкретных фактов. В частности, важно было бы ответить на вопросы, ознакомился ли Караджич с «Песнями западных славян» и как он воспринял пушкинские переводы песен из своих сборников.43 Дальнейшие изыскания и обобщение уже произведенных исследований позволят постигнуть во всей полноте смысл и значение духовной встречи Пушкина и Караджича для взаимодействия русской и сербской культур.