«Тень Фонвизина»

Стихотворение «Тень Фонвизина» (1815) принадлежит к числу наиболее ярких полемических выступлений Пушкина-лицеиста в ходе литературной борьбы «карамзинистов» с «шишковистами». Изучение этих выступлений нуждается в оснащении дополнительным конкретным материалом, который позволил бы точнее представить границы знания Пушкиным тех писателей, с которыми он вступил в бескомпромиссную борьбу под знаменем «Арзамаса». Уже в своих лицейских стихотворениях Пушкин не только повторяет расхожие темы и приемы «арзамасской» полемики и сатиры, но, очевидно, строит свои отношения к литературным противникам на основе собственных наблюдений над их деятельностью, в большей или меньшей степени оказывавшейся в поле зрения юного лицеиста. Исследование этого явления требует привлечения новых материалов, которые могли бы обогатить наше представление о деталях литературной борьбы начала XIX в.

Здесь, однако, возникают существенные затруднения, связанные с недостаточностью наших знаний о тех, с кем вели борьбу «карамзинисты»; замечание Ю. Н. Тынянова, что «на объеме изучения архаистических направлений в литературе первой половины XIX века» отразилась историческая несправедливость, вызванная «влиянием победившего течения»,1 продолжает оставаться актуальным и до сих пор, несмотря на очевидные достижения в изучении этого явления в последние десятилетия. Необходимо более точное представление о содержании полемических выступлений «арзамасцев», и в частности Пушкина, об их соотношении с конкретными реалиями литературной действительности. Обращение к «Тени Фонвизина» подтверждает это.

Стихотворение не было опубликовано Пушкиным и, как известно, надолго исчезло из поля зрения. Обнаруживший его Л. Б. Модзалевский

91

справедливо отмечал, что «по насыщенности литературными характеристиками современников писателей» «Тень Фонвизина» «нужно поставить бесспорно на первое место в ряду его ранних лицейских произведений».2 Вместе с тем стихотворение Пушкина изучалось еще недостаточно; исследование «Тени Фонвизина» практически ограничилось обсуждением лишь тех вопросов, которые были поставлены еще в работах Л. Б. Модзалевского. Решая вопрос о генезисе пушкинской сатиры, ученый, в частности, высказал предположение, будто «непосредственным поводом» к ее созданию могла быть концовка напечатанного в июне 1815 г. в «Российском музеуме» В. В. Измайлова очерка «Московский бродяга»: «Где ты, Фон-Визин, думал я, выходя из вертепа новых Сивилл? Где комическое перо твое, начертавшее портрет Недоросля и Простаковых? Какое обширное поле для наблюдений и описаний открылось бы для тебя в наше время!..» «Как бы исполняя пожелания автора очерка, — заключал Л. Б. Модзалевский, — Пушкин и вывел Фонвизина в качестве „тени“, захотевшей увидеть человеческое общество, для порицания последнего и бичевания человеческих пороков».3 Предположение ученого осталось, однако, незамеченным и не рассматривалось в последующей литературе; ее главное внимание было сосредоточено на других предложенных им более очевидных параллелях (с «Посланием слугам моим» Д. И. Фонвизина и «Видением на берегах Леты» К. Н. Батюшкова). Вместе с тем, как бы ни относиться к данному предположению Л. Б. Модзалевского (не представляющемуся достаточно убедительным), его появление симптоматично, поскольку предполагает возможным поиски источников пушкинского замысла в современной поэту литературе, вполне оправданно концентрируя внимание на исходном сюжетном мотиве — возвращении Фонвизина на землю:

В раю, за грустным Ахероном,
Зевая в рощице густой,
Творец, любимый Аполлоном,
Увидеть вздумал мир земной.

        I, 156

Появление тени Фонвизина, посещающей Россию (на это также обратил внимание Л. Б. Модзалевский), повторяет ситуацию более ранней баллады Пушкина «Тень Баркова» (1814).4 Оба произведения объединяет и общность объекта литературной сатиры: и тут и там возникает (причем не раз) фигура графа Д. И. Хвостова в ее традиционно-пародийном воплощении трудолюбивого стихотворца-графомана, в поте лица рождающего очередные вирши.5

92

Тень Баркова	Тень Фонвизина
Так иногда поэт Хвостов, Обиженный природой, Во тьме полуночных часов Корпит над хладной одой. Пред ним несчастное дитя: И вкривь, и вкось, и прямо Он слово звучное, кряхтя, Толкает в стих упрямой.6	Он не спал; добрый наш поэт Унизывал на случай оду, Как божий мученик, кряхтел, Чертил, вычеркивал, потел, Чтоб стать посмешищем народу. Сидит; перо в его зубах, На ленте Анненской табак, Повсюду разлиты чернилы, Сопит себе Хвостов унылый.             I, 158—159

Связь «Тени Фонвизина» с «Тенью Баркова» в описании Хвостова очевидна, хотя в балладе 1814 г. картина творческих мук незадачливого поэта возникает в ассоциативном фривольном сравнении, а в стихотворении 1815 г. она — деталь эпизода посещения «мертвецом» здравствующего собрата. Это позволяет связать оба произведения мотивом «тени» писателя, посещающей земной мир. Не вдаваясь в проблему происхождения этого мотива как такового, попытаюсь обосновать выбор именно Фонвизина, тень которого делает смотр «певцам российским записным», впечатлениями от чтения Пушкиным творений графа Хвостова. Одно из произведений последнего могло дать первоначальный импульс к возникновению пушкинского замысла. Правда, предположение о вероятной связи «Тени Фонвизина» с рассматриваемым ниже стихотворением графа Хвостова не поддается документальному подтверждению. Препятствием снова оказывается недостаточная изученность деятельности «старших архаистов»; освещение борьбы с ними их противников не всегда основывается на знании конкретных обстоятельств, стоящих за ней. Особенно это относится именно к графу Хвостову, литературный образ которого, сложившийся под влиянием полемических выпадов многих поэтов, — и прежде всего Пушкина, — казалось бы, и не нуждается в подобной конкретизации.

Хвостова, конечно, читали мало — мотив этот тоже оказался непременным атрибутом насмешек над ним; знаменательно, например, что и первое и последнее упоминания Хвостова у Пушкина связаны с указанием на это обстоятельство. Впервые упомянут он в стихотворении «К другу стихотворцу» (1814):

Творенья громкие Рифматова, Графова
С тяжелым Бибрусом гниют у Глазунова;
Никто не вспомнит их, не станет вздор читать,
И Фебова на них проклятия печать

I, 26. (Курсив мой. — Л. С.)

А за несколько месяцев до смерти графа Хвостова в письме И. И. Дмитриеву (14 февраля 1835 г.) Пушкин сообщал о нем: «Современник ваш <...> слава богу, здравствует и продолжает посещать книжную лавку Смирдина ежедневно, а академию по субботам. В лавке забирает он свои сочинения, все еще не распроданные, и раздает их в академии своим сочленам с трогательным бескорыстием» (XVI, 11). Тем не менее трудно

93

предположить, что все нападки на Хвостова основывались исключительно на прочно сложившейся репутации, исключавшей необходимость знакомства с его произведениями. Напротив, известно, что полемисты Хвостова именно читали их, извлекая материал для бесчисленных насмешек. Так это случилось, например, с знаменитыми «зубастыми голубями»7 или позднее с пресловутым «Посланием к NN о наводнении Петрополя» (1825); известным стихам из «Медного Всадника» предшествовал иронический отклик Пушкина на появление стихотворения Хвостова: «... что за прелесть его послание! достойно лучших его времен. А то он было сделался посредственным, как В<асилий> Л<ьвович>, Ив<анчин> — Пис<арев> — и проч.» (XIII, 137). Тем более вероятно чтение Пушкиным произведений графа Хвостова в «лучшие его времена», когда он был частой мишенью полемических эскапад его противников; можно предположить, что и образ его, каким он предстает в «Тени Фонвизина», основан не на повторении одних лишь устоявшихся представлений, но и на непосредственном знакомстве с его стихами.

Сцена у Хвостова в «Тени Фонвизина» — наиболее развернутое, не исключая и «Тени Баркова», воссоздание его образа в поэзии Пушкина. Ей предшествовали несколько эпиграмматически острых упоминаний поэта начиная с цитированных выше строк стихотворения «К другу стихотворцу», причем (за исключением «Тени Баркова») Хвостов назывался не по имени, а его традиционными прозвищами. Приведу отрывок из предшествовавшего «Тени Фонвизина» стихотворения Пушкина «Моему Аристарху» (1815):

Не думай, цензор мой угрюмый,
Что я, беснуясь по ночам,
Окован стихотворной думой,
Покоем жертвую стихам;
<...........>
Так пишет (молвить не в укор)
Конюший дряхлого Пегаса
Свистов, Хлыстов или Графов,
Служитель отставной Парнаса,
Родитель стареньких стихов,
И од не слишком громозвучных,
И сказочек довольно скучных.

I, 152—153

В «Тени Фонвизина» Хвостов предстает уже под своим именем,8 и его описанию уделено 65 стихов (92—156) из 320 (даже важнейший по значению эпизод с Державиным занимает несколько меньше пространства — 50 стихов). Место, отведенное в сатире Хвостову, позволяет думать, что он не случайно играет в стихотворении столь существенную роль. Фонвизин

94

посещает его первым из «певцов российских записных» (эпизоду с Хвостовым предшествует лишь посещение поэта и журналиста Кропова-Кропотова, исключаемого, однако, из числа заправских поэтов: «Не жаждет лавров он пиита, | Лишь был бы только пьян порой», — I, 158). Объяснению этого обстоятельства и служит выдвигаемая гипотеза.

Речь идет о стихотворении графа Хвостова «К Денису Ивановичу Фонвизину», впервые опубликованном в 1806 г. в издававшемся им совместно с П. И. Голенищевым-Кутузовым и Г. С. Салтыковым журнале «Друг просвещения» (1804—1806).9 Не исключено, что соответствующий номер этого журнала мог попасть в поле зрения Пушкина-лицеиста. «Друг просвещения» не принадлежал, правда, к числу распространенных изданий — число подписчиков на него (62) невелико даже для того времени — и тем не менее не был он и совсем заурядным; современный исследователь называет полемику «Друга просвещения» с «Московским зрителем» кн. П. И. Шаликова «заметным эпизодом раннего этапа борьбы шишковистов с карамзинистами».10 Издание журнала было прекращено в 1806 г., однако его помнили и позднее, — об этом говорит, например, эпиграмма П. А. Вяземского на П. И. Голенищева-Кутузова «Друзья нынешнего века» (1812):

Картузов другом просвещенья
В листках провозгласил себя.
О времена! о превращенья!
Вот каковы в наш век друзья!11

Трудно, конечно, установить пути, которыми этот журнал мог дойти до Пушкина: отсутствие достоверных сведений о составе библиотеки Царскосельского лицея в 1811—1817 гг. не позволяет установить, находился ли в ней «Друг просвещения».12 Однако зная о посещениях Хвостовым Лицея (в частности, он был среди гостей, присутствовавших на переводном экзамене в начале 1815 г.),13 а также о его известной страсти направо и налево раздаривать свои сочинения, в том числе в библиотеки

95

учебных заведений,14 нельзя исключить возможности того, что и «Друг просвещения» мог быть подарен им Лицею, тем более, что журнал был наполнен небесполезными материалами научно-популярного характера, приличествующими учебной библиотеке. Но Пушкин мог, конечно, познакомиться со стихотворением Хвостова и независимо от его наличия в лицейской библиотеке. Об осведомленности поэта о состоянии русской журналистики свидетельствует и само стихотворение «Тень Фонвизина». В нем содержатся упоминания эфемерных журналов 1815 г. «Демокрит» А. Ф. Кропотова и «Кабинет Аспазии», издававшегося Б. М. Федоровым в содружестве с несколькими литераторами; о последнем говорится одновременно с упоминанием издателя журнала «Улей» (1811—1812) В. Г. Анастасевича, также расточавшего неумеренные хвалы Хвостову:

Хвалили гений мой в газетах,
В «Аспазии» боготворят.
<..........>
Анастасевич лишь один,
Мой верный крестник, чтец и сын,
Своею прозой уверяет,
Что истукан мой увенчает
Потомство лавровым венцом

                  I, 159

Предположение о знакомстве Пушкина с «Другом просвещения» тем более допустимо, что в нем участвовал и В. Л. Пушкин, в то время поддерживавший с графом Хвостовым дружеские отношения;15 его перевод отрывка из поэмы Томсона «Времена года» с пометой «Париж, 8 Генв. 1804» был помещен в первом же номере журнала наряду с пресловутой «Одой реке Кубре» самого Хвостова. Вероятность же знакомства Пушкина со стихотворением «К Денису Ивановичу Фонвизину» вытекает из его содержания: в начале и конце стихотворения автор призывает Фонвизина покинуть обитель мертвых и спуститься на землю:

К тебе, Фон-Визин, обращаю
Я в царство мертвых лиры глас;
Тебя, наш Комик, вопрошаю:
Иль мало на земле проказ,
Иль нет ханжей в наш век щастливой,
Что Феба пасынки стыдливы
Причин для смеха не найдут?
<.............>
Покинь предел гробницы мрачной
И научи нелепых чад;
В России опыт твой удачной
Природной Музе дал наряд.

Подобное обращение к Фонвизину повторяется и в заключительной строфе стихотворения:

96

Ты жил, Фон-Визин, с Музой ладно —
Твой дар живет еще у нас;
Оставь на час жилище хладно,
Мы улыбнемся хоть на час.
На муз напала грусть, слезливость,
Бездушна, томная красивость
Сушит луга и ручейки —
Но ах! хотя из гроба встанешь,
Опять зачахнешь и увянешь,
Умрешь, наверное, с тоски.16

Думается, что если уж искать в современной Пушкину-лицеисту литературе «непосредственные поводы» к появлению «Тени Фонвизина», то стихотворение Хвостова подходит для этого несравненно более, нежели обнаруженный Л. Б. Модзалевским пассаж из очерка безвестного автора, тем более, что оно непосредственно связывается с сюжетом пушкинской сатиры: Хвостов призывал Фонвизина спуститься на землю, и вот он является, убеждаясь в тщетных потугах старого приятеля обосновать свое право на бессмертие:

Денис на то пожал плечами;
Курьер богов захохотал
И, над свечой взмахнув крылами,
Во тьме с Фон-Визиным пропал.

I, 160

Следы знакомства Пушкина со стихотворением графа Хвостова можно обнаружить и в тексте пушкинской сатиры, причем именно в эпизоде с Хвостовым:

«Ба! в полночь кто катит ко мне?
Не брежу, полно ль, я во сне!
Что сталось с бедной головою!
Фон-Визин! ты ль передо мною?
Помилуй! ты... конечно он!»
— «Я, точно я, меня Плутон
Из мрачного теней жилища
С почетным членом адских сил
Сюда на время отпустил.
Хвостов! старинный мой дружище!
Скажи, как время ты ведешь?
Здорово ль, весело ль живешь?»

I, 159. (Курсив мой. — Л. С.)

Разумеется, словосочетание «мрачное теней жилище» могло появиться и независимо от какого-либо источника; однако если допустить предположение о том, что рассматриваемое стихотворение Хвостова оказалось одним из поводов обращения Пушкина к сюжету его сатиры, то сопоставление приведенного выражения со стихами «Покинь предел гробницы мрачной» и «Оставь на час жилище хладно» не покажется слишком натянутым. Дело даже не в возможной реминисценции из Хвостова; установление соотнесенности его стихотворения и пушкинской сатиры не требует подтверждения такими необязательными совпадениями. Смысл его в том,

97

что, по-видимому, не случайно тень именно Фонвизина спускается на землю и появляется, в частности, перед изумленным Хвостовым как бы в ответ на призыв, прозвучавший в его стихотворении. Если это предположение справедливо, то оно может оказаться небесполезным при обосновании связи стихотворения Пушкина с конкретными фактами современной ему литературы, подвергаемыми таким образом не осмеянию «вообще», но с опорой на произведения критикуемых поэтов. Это сопоставимо с установленным еще Л. Б. Модзалевским обстоятельством — варьированием подлинных державинских стихов, из которых составляется пародийный отрывок «оды», которую в сатире Пушкина читает своему «усопшему брату» престарелый поэт.17 Таким образом, в наиболее неожиданном эпизоде «Тени Фонвизина» Пушкин обнаруживает непосредственную осведомленность в осмеиваемом им явлении, поэтому вполне допустимо, что и в более традиционных нападках на Хвостова поэт также обнаружил прямое знакомство с его творениями, эффектно обыграв встреченную в них выразительную деталь. Вероятным отталкиванием от стихотворения Хвостова может быть объяснено и новое упоминание имени его автора в заключительной реплике Фонвизина, ставящего в один ряд бесплодное трудолюбие поэта-графомана и беспечную лень Батюшкова, одинаково угрожающие судьбе русской словесности:

«Когда Хвостов трудиться станет,
А Батюшков спокойно спать,
Наш гений долго не восстанет,
И дело не пойдет на лад».

      I, 164

Если все это так, то перед нами лишнее свидетельство, как тесно литературная полемика начала XIX в. связана с породившей ее литературной действительностью; возникшие в ходе ее произведения таят в себе далеко еще не полностью реализованные возможности находить незаметные невооруженному глазу отсылки к чужим текстам. Это свидетельствует и о том, насколько важно конкретное знание обстоятельств, в которых велась полемика. Требуется подробное обследование источников, восходящих к противному «арзамасцам» лагерю, возможное лишь при активизации исследовательского внимания к данной проблеме. Среди этих источников творения графа Хвостова занимают, конечно, далеко не первостепенное место; по справедливому замечанию В. Н. Орлова, он представлял собой лишь «наиболее доступный и безопасный объект осмеяния»;18 однако частота, с которой обращалась к этому объекту «арзамасская» сатира, требует более внимательно присмотреться и к его произведениям, отражения которых могут оказаться гораздо многочисленнее, чем это представляется на первый взгляд. Можно напомнить справедливое суждение А. В. Западова, в свое время обследовавшего хвостовский архив. Говоря о «неудачной поэтической деятельности Хвостова», он заметил, что и к ней, «однако, также следовало бы присмотреться внимательней, не полагаясь

98

только на цитаты, выхваченные авторами анекдотов и эпиграмм».19 Предложенные в нашей статье соображения и наблюдения, как кажется, подтверждают эту мысль.

Л. С. Сидяков

———